Три песеты прошлого Висенте Сото Действие романа происходит в двух временных планах: рассказ о сегодняшнем дне страны, ее социально-экономических и политических проблемах неразрывно связан с воспоминаниями о гражданской войне — ведь без осмысления прошлого невозможна последовательная демократизация Испании. Примечание сканировщика. Целые главы с диалогами в один абзац, как и нумерация глав буквами — это не дефект вёрстки, всё так и было в бумажном оригинале. Висенте Сото Три песеты прошлого Предисловие ”Не двигаться! Всем лечь на пол!” Слова эти, дерзко выкрикнутые 23 февраля 1981 года подполковником Молина Техеро в лицо присутствующим в кортесах депутатам, потрясли всю Испанию. Заседание кортесов в тот вечер должно было быть не совсем обычным: около месяца назад объявил об отставке Адольфо Суарес, председатель правительства, и вот теперь собравшимся предстояло утвердить на этот пост Леопольдо Кальво Сотело, рекомендованного съездом правящей партии — Союз демократического центра. Правительство в полном составе было арестовано подполковником, ворвавшимся в кортесы в сопровождении всего двадцати гражданских гвардейцев, некоторые из которых, как потом выяснится, не представляли, для чего их подняли по тревоге. Через десять минут Техеро объявил, что гражданские власти низложены и страной управляют военные. Это, к сожалению, была отнюдь не выходка зарвавшегося солдафона. Через сорок минут, в 19 часов, генерал Милане дель Боск, командующий Валенсийским военным округом, объявил о введении в этой части страны — в состав Валенсии входят три провинции — чрезвычайного положения и о том, что он принимает на себя всю полноту власти. Военными были заняты ключевые гражданские учреждения, на улицах города появились танки. Готовилась занять стратегические пункты в столице дислоцированная под Мадридом танковая дивизия “Брунете”. Другие военные округа — их в Испании одиннадцать — выжидали. Только Барселона и Бургос сразу же заявили о своей верности правительству. От позиции, которую займет армия, зависела судьба страны. Несколько часов положение оставалось тревожным — истинной картины не представлял себе даже король. После неоднократных, но не увенчавшихся успехом попыток вступить в переговоры с мятежниками в начале второго ночи Хуан Карлос в военной форме, напоминая стране, что, согласно конституции, именно он является главнокомандующим и только ему обязана повиноваться армия, выступил по телевидению с обращением к нации, в котором отдал военнослужащим приказ “восстановить конституционный порядок”. И только после этого военные округа один за другим стали заявлять о своей верности правительству. К утру следующего дня здание кортесов было окружено, а к полудню освобождены все задержанные. Опомнившись от шока, Испания задала себе вопрос — “почему?”, и найти на него ответ оказалось совсем непросто. Конечно, для всех было очевидно, что в стране немало сил, недовольных процессом демократизации, уходом в прошлое франкизма, потерей правыми и армией ведущего положения в расстановке социальных сил. Очевидным было и растущее недовольство, вызванное длительным экономическим кризисом, ростом безработицы, разгулом терроризма. Немалое значение имеет и еще существующее в сознании людей разделение страны на два лагеря, привычка оценивать любое явление действительности через призму прошлого — с точки зрения тех, кто выиграл войну, или тех, кто проиграл. Для понимания процессов, происходящих в современной Испании, эти психологические корни оказываются подчас не менее важными, чем причины чисто экономического порядка. Вопрос “почему?” возникает и на страницах романа Висенте Сото “Три песеты прошлого”. С “навязчивостью одержимого” мучается этим вопросом герой книги: мучается тем сильнее, что вопрос этот неожидан для него (и для читателя) и, казалось бы, противоречит выводам, которые герой сделал для себя после поездки в Испанию. По существу, весь роман — это путешествие в прошлое, путешествие, цель которого не просто найти адресата и отправителя письма, случайно обнаруженного за холстом картины, но и понять новую, демократическую Испанию, разобраться в том, насколько ее вчерашний день связан с днем сегодняшним. Такой подход характерен для современной испанской литературы. Прошло более сорока лет после окончания гражданской войны, но в памяти людей, ее переживших, события тех лет не поблекли. У нового поколения растет желание с позиций сегодняшнего дня оценить прошлое, непосредственными свидетелями которого они не были, но которое наложило отпечаток на их сознание, формирование их личности. Поэтому количество книг о национальной трагедии не только не уменьшается, а, напротив, возрастает, особенно после смерти Франко, когда со многих тем, и в первую очередь с этой, был снят запрет. “След от колоссальной травмы, каковой явилась гражданская война, никогда не сотрется благодаря свидетельству наших писателей: физическая боль со временем забывается, а душевная выплескивается на страницы, становясь поэтому не только постоянной, но и бессмертной”, — писал известный испанский литературовед, академик Гильермо Диас-Плаха в своей книге “Социология постфранкистской культуры”[1 - G. Diaz-Plaia. Sociologfa cultural del postfranquismo. Barcelona, 1979, p. 51.]. С уходом франкизма, с поворотом страны на путь нового, демократического развития литература все чаще и чаще стала возвращаться назад, пытаясь событиями далеких лет поверить сегодняшний день страны, найти там ключ к пониманию сложностей и противоречий современной Испании; сделать этические выводы из прошлого, которое нередко рассматривается как поворотный момент национальной истории. Среди таких книг и роман Висенте Сото “Три песеты прошлого”. С 1953 года этот писатель живет в Лондоне, зарабатывая на жизнь преподавательским трудом. Но географическая удаленность в данном случае отнюдь не означает духовной оторванности от родины. Подтверждение тому книги Сото — несколько романов, сборники рассказов, — каждая из которых неразрывно связана с Испанией. В то же время в силу именно географической удаленности писатель остается несколько в стороне от собственно литературной жизни, и это позволяет ему сохранять независимость по отношению к господствующим в ней течениям, настроениям, а нередко и чисто конъюнктурным соображениям, что иногда с трудом удается серьезным писателям, живущим в стране. Сото всегда остается самим собой — если стиль или темы его книг меняются, то обусловлено это внутренней эволюцией художника, а не конъюнктурой книжного рынка. Когда в 1966 году роман Висенте Сото “Прыжок” получил одну из самых почетных литературных наград страны, премию имени Надаля, критика называла его “классическим”, вкладывая в это определение несколько пренебрежительный оттенок: то было время смены стилей в испанской прозе, ее поворота к более современной манере письма, и роман Сото никак не соответствовал литературной “моде” тех лет. Однако писатель, не отступая от выбранного пути, продолжал вырабатывать собственный стиль, искать свое творческое лицо. Начиная с самого первого сборника рассказов, “Незаметная жизнь незаметных людей” (1948), стиль этот был отмечен лиризмом, сочетаемым с нараставшей от книги к книге эмоциональностью, нервной напряженностью, сопряженностью разных временных планов. Все, что выходит из-под пера Висенте Сото, в той или иной степени связано с гражданской войной. Это естественно: ведь он принадлежит к тому поколению испанцев, для которых гражданская война стала неотъемлемой частью их жизненного опыта — девятнадцатилетним юношей Сото защищал республиканский Мадрид. Но книгу, где война стала центральной темой, писатель опубликовал впервые. Роман “Три песеты прошлого” подчеркнуто автобиографичен и документален. Это становится ясно с первых же страниц, когда мы узнаем предысторию книги. Однажды жена писателя за холстом картины, купленной в Мадриде, находит небольшой сверток. В нем оказывается значок члена Всеобщего союза трудящихся, профсоюзной организации, основанной социалистами, несколько песет времен Республики, давно изъятых из обращения, и короткая записка. Когда Сото — он, как и все прочие персонажи книги, выведен под собственным именем (Вис — уменьшительное от Висенте) — начинает разглядывать эти предметы, у него возникает ощущение, что в них звучит крик о помощи, “безмолвный крик истории, которую замолчали и потому ее словно бы и не было, пожалуй, это был крик погибших, которые лишь требовали, чтобы их опознали, чтобы люди узнали о них и чтобы чья-то рука возложила надгробный камень с краткой надписью на их могилу”. И как человек воевавший, воевавший и проигравший войну — горечью этого поражения пропитана вся его жизнь, — Сото чувствует, что обязан разыскать автора и адресата письма (или тех, кто знал их). Постепенно это ощущение крепнет, и необходимость воссоздать историю нескольких судеб, дабы воскресить остальные безвестные судьбы, начинает восприниматься как нравственный императив, как долг перед всеми погибшими. В романе почти нет непосредственного описания военных событий. Война дана не через восприятие сражавшихся, а увидена глазами людей, принявших на себя все ее тяготы в тылу — голод, страх, кровавую месть, жесточайшие репрессии. Глазами людей простых и сугубо мирных, подчас далеких от политики, в которых чрезвычайные обстоятельства выявили огромные запасы мужества, цельность натуры, богатство и красоту души. С героями своей будущей книги Вис знакомится на кладбище Вильякаррильо, небольшого городка, куда он приезжает, чтобы присутствовать на церемонии перезахоронения останков последнего республиканского алькальда, расстрелянного в 1939 году. Это одна из центральных, ключевых сцен романа. Собравшиеся — почти все местные жители — многое видели своими глазами и готовы поделиться с Висом горькими воспоминаниями. Здесь, возле кладбищенских ворот, на которых еще различимы сквозные отверстия от пуль, прошлое оживает с особой силой. Сколько человеческих судеб, сколько ярких, запоминающихся характеров проходят перед читателем! Вот старый социалист Кандидо, много выстрадавший за свои убеждения; его жена, приговоренная к двадцати годам тюрьмы только за то, что оба ее брата были республиканцами. Навсегда врезается в память образ Мерседес, преступившей, кажется, все границы человеческих возможностей и добившейся разрешения провести со своим мужем, приговоренным к смерти, последние часы, нашедшей силы обрядить его в могилу при жизни. Какой болью и трагизмом пронизаны бесхитростные, неумелые строки поэмы, которую складывает в тюрьме мать этого человека, узнав о судьбе сына. История за историей проходят перед читателем. Столько людей, желая добра и справедливости, искренне, с чистым сердцем служили Республике, не совершая никаких преступлений, а потом представали перед военными судами, учрежденными Франко сразу после войны для расправы с теми, кого можно было заподозрить хотя бы в малейшей нелояльности. Это были годы массовых репрессий, годы, когда террор стал официальной внутренней политикой, когда через мелкое сито “победители” просеивали все население страны. Для того чтобы приговорить человека к смертной казни, достаточно было просто заключения местного отделения фаланги (фашистская партия) о его неблагонадежности. Почти все, с кем встречается Вис во время поездки в Вильякаррильо и Кастельяр, прошли через подобное судилище. Вот хотя бы Хосе Морено, только за свои политические взгляды приговоренный к двадцати годам тюрьмы, виновный лишь в принадлежности к молодежной социалистической организации. За это его заставляли присутствовать на расстрелах, а потом хоронить убитых товарищей. Но, несмотря ни на что, он не отрекся от своих взглядов и вернулся в родные места после ссылки с высоко поднятой головой. И таким судьбам несть числа. Каждая из них интересна и значительна сама по себе, каждая исполнена подлинного трагизма, а вместе они образуют “клубок трагедий”, за которым проступают контуры великой национальной трагедии, которой стала для Испании гражданская война. Один из самых ярких образов книги — алькальдесса Кастельяра. Судьба назначила этой женщине из народа, жившей всегда не просто так же, как другие, а беднее многих, быть в течение целых трех лет — очень непростых в истории страны лет — в самом буквальном смысле слова вершительницей судеб людских. И она вершила их, исходя из чувства справедливости и доброты, заботясь в первую очередь о том, чтобы у детей были хлеб и молоко, а души взрослых не разъедала ненависть. “Получила всю власть и могла причинить зло кому угодно, — вспоминает эта женщина. — Но я была матерью девяти детей и никому не хотела причинять зла. Многих я посадила в тюрьму, но только потому, что на воле их жизнь была в опасности. Но убивать, как вы знаете, я никого не убила”. У алькальдессы была простая мечта — “вырастить детей и чтоб всем в Испании жилось хорошо”. Ради этого она три года, рискуя жизнью, спасала людей — кого от голода, кого от скорой, без суда и следствия, расправы. И спустя много лет, несмотря на все, что выпало ей на долю, на то, что к ней самой никто не проявил ни справедливости, ни хотя бы объективности, на то, что ее обвинили в убийстве, посадили в тюрьму, потом выслали, алькальдесса гордится своим прошлым. И гордится им с полным на то основанием, ибо слишком часто в небольших провинциальных городках, где все друг друга знают, быстрая смена власти во время гражданской войны оборачивалась кровавой местью и резней, и причиной тому часто были не политические разногласия, а просто сведение счетов. У алькальдессы было моральное право сказать в горькую минуту: “Я прошу народ присмотреть за моими детьми”, потому что она ежедневно, в течение трех лет, рисковала жизнью ради народа и его детей, проявляя при этом чудеса доброты, достоинства и мужества. На кладбище Вильякаррильо происходит у Виса встреча с человеком, который, позвав его домой, знакомит со своим отцом, заживо погребенным уже более сорока лет. Вис оказывается первым посторонним человеком, с кем после огромного перерыва отваживается заговорить этот несчастный. Этого человека, никогда не интересовавшегося политикой, а о марксизме, по его собственному признанию, не имевшего и понятия, приговорили к смертной казни только за то, что он, вполне обеспеченный торговец, по доброй воле встал на сторону Республики и “по-настоящему держал сторону народа, всей душой”. Чудом удалось ему спастись в момент расстрела, когда его, приняв за мертвого, бросили в яму, куда сваливали трупы, после чего, пробродив два с лишним месяца по горам, он ночью, крадучись пришел домой и с тех пор не покидал его стен. Случай этот далеко не единичный и совсем не такой исключительный, как может показаться. Конец гражданской войны был отмечен гигантской волной репрессий — по самым приблизительным подсчетам, в первые послевоенные годы в Испании было физически уничтожено двести тысяч человек (столько же во время войны убили франкисты среди мирного населения), и вполне понятен ужас, охвативший страну и заставлявший людей прятаться на чердаках, в подвалах, колодцах, тщательно замаскированных чуланах. Они надеялись переждать опасное время. Для многих, самых осторожных, не веривших — с полным на то основанием — в милосердие победителей, не вышедших из своих укрытий после первых франкистских амнистий и справедливо усматривавших в них возможность ловушек, этот период растянулся на десятилетия. Через два года после смерти Франко, в 1977 году, вышла книга Хесуса Торбадо и Мануэля Легинече “Кроты”, представляющая собой запись бесед с людьми, которых страх перед кровавыми репрессиями заставил много лет жить взаперти. Книга эта, потрясшая всю Испанию, стала бестселлером, выдержавшим более десяти изданий. Она была первым и по сей день единственным документальным рассказом о страшном социальном явлении, подлинные размеры которого Испания себе просто не представляла. По признанию ее авторов, собранных ими материалов хватило бы на много томов, поскольку, по их впечатлению, количество этих людей исчисляется тысячами. Записанные ими свидетельства — это рассказы о “нескончаемой мести победителей, о подлинной кровавой оргии, обрушившейся на людей не просто беззащитных, но чаще всего абсолютно невиновных”[2 - J. Torbado, М. Leguineche. Los topos. Barcelona, 1977, p. 9.]. Принимая во внимание размер этого социально-психологического явления, неудивительно, что литература не обошла его молчанием. В 1967 году подобная ситуация легла в основу пьесы Антонио Галы “Ноябрь и зеленая трава”, а двумя годами позже определила сюжет романа Франсиско Гарсиа Павона “Рыжие сестры”, известного советскому читателю. Человеку, с которым встречается Вис, все еще снится, сорок один год спустя, что его расстреливают в упор — прошлое мучает его, как постоянно кровоточащая, незаживающая рана. Огромный кусок жизни как бы выпал, словно его вовсе и не было. Недаром сам он порой не верит, что еще жив, и, чтобы убедиться в этом, кричит во весь голос. Проведя жизнь взаперти, он ощущает себя человеком без тени, и это для него символ духовной смерти, потери своего “я”, своего лица, хотя, наверное, он никогда не слышал о Петере Шлемиле, герое повести немецкого писателя-романтика Шамиссо. Сейчас, спустя столько лет, уже не страх физической расправы удерживает этого человека, а страх, что в новой, незнакомой жизни, где почти не осталось тех, кого он когда-то любил или ненавидел, а оставшиеся в живых, скорее всего, его попросту не узнают, ему не найдется места. Но с помощью Виса он пересиливает этот страх и выходит в Испанию, где оставил “свою тень столько лет тому назад”, выходит в новую, демократическую Испанию, и эта победа человека над собой, над своим страхом становится для Виса залогом того, что Испания может перешагнуть через свое прошлое. Книга “Три песеты прошлого” носит отчетливо исповедальный характер. Написанная с предельной искренностью, она — и автор этого не скрывает — преследует цель не только понять закономерности испанской истории, но понять, изжиты ли причины, породившие гражданскую войну, могут ли сегодня испанцы забыть о ней, завершен ли кровавый круг национальной истории. Автор романа — писатель-республиканец. Сейчас подобное определение звучит несколько архаично, но в данном случае оно справедливо и уместно: республиканское прошлое Сото, его политические убеждения ощущаются постоянно в отборе материала, в расстановке акцентов. Однако нужно признать, что Сото старается — и это ему удается — сохранить объективность, он понимает: нужна демократия мертвых, чтобы создать демократию “живых”. “…Страна, которая делает различие между своими мертвыми, обречена на гибель”. И это для него не пустые слова. Рассказывая о прошлом, писатель старается быть не только честным, но и более суровым судьей, когда речь заходит о республиканцах. Честность эта проявляется в стремлении беспристрастно рассказать о сложностях тех времен, о царившей подчас неразберихе — не всегда просто бывало разобраться в происходящем, отделить зерна от плевел (в частности, результат такой неразберихи — судьба чудаковатого, но совершенно безобидного дяди Ригоберто). Честно и объективно, ничего не приукрашивая, рассказывает писатель о мотивах, приводивших порой людей на сторону Республики; нередко это были не столько осознанные политические убеждения, сколько стихийный протест против несправедливости и насилия. С такой же честностью рассказывает он о правых, погибших в Вильякаррильо. В сознании людей, с которыми Вис встречается в этом городке и которые взволнованно говорят о злодеяниях, чинившихся в этих местах франкистами сорок с лишним лет назад, происходит бессознательная, обескураживающая их самих подмена фактов, когда речь заходит о потерях в стане врага. Так, цифра сорок восемь — количество правых, расстрелянных республиканцами в этом районе, — невольно превращается в три. Не случайно алькальдесса усилила охрану тюрьмы, где помещались те, кому могла угрожать скорая расправа: она не хотела, чтобы натруженные руки народа пятнала кровь. Вис понимает, что “переносить ненависть за черту смерти — значит окрашивать смертью жизнь”, и погибших правых ему жалко вдвойне: “во-первых, это погибшие испанцы, во-вторых, смерть они приняли от левых, к которым принадлежал и он сам”. Слова эти, такой поворот мысли заставляют нас вспомнить Сандро Васари, героя романа “Долина павших”, принадлежащего перу другого современного испанского писателя, Карлоса Рохаса. Одна из тем этой книги — мучительные раздумья о национальной истории, ее закономерностях. Вспоминая о гражданской войне, Сандро, как и Вис, острее переживает судьбу своих противников, “ведь самый ближний тот, с которым мы инстинктивно отождествляем себя… и простить его так же трудно, как забыть свою вину, ибо и за него болит наша совесть”[3 - Карлос Рохас. Долина павших. М., Радуга, 1983, с. 165.]. Такой ход мысли свидетельствует о высоком уровне нравственного самосознания, о понимании трагизма раздела нации на два лагеря — “Испания в войне с Испанией” — и необходимости преодоления остатков этого раздела — во имя Испании, ее народа, ее будущего. В основе лежит выстраданное сознание своей доли вины и меры ответственности, готовность принять ответственность за судьбы страны на свои плечи. В интервью газете “Эль Паис” в связи с выходом романа Висенте Сото сказал: “Я отношусь к лагерю проигравших войну; с этих позиций я и писал роман. Однако главная мысль в нем — о примирении. Другими словами, я совсем не хотел при помощи книги отыграться за проигранное когда-то сражение”[4 - “El País”, 1983, 23,4, р. 42.]. В этом романе почти нет вымысла. Значительная часть книги — назовем ее условно современной (условно, потому что весь роман обращен к прошлому, к истории, даже тогда, когда, казалось бы, речь идет о дне сегодняшнем и действие происходит в современной Испании) — состоит из записи беседе различными людьми. Что же дает автору и нам право называть этот почти документальный рассказ о том, как собирался материал для книги — часто в повествовательную структуру вклинивается просто расшифровка магнитофонной записи, — романом? А дает нам это право наличие в книге второй линии, или “второго романа”, как пишет Сото в авторском введении, которая поначалу существует как бы сама по себе и только к концу книги тесно переплетается с первой. По существу, в жанровом отношении “Три песеты прошлого” — это роман в романе, ставший в современной западной литературе уже традиционной формой. Автор рассказывает историю рождения книги, и одновременно на наших глазах создается книга. Вторую линию образует рассказ — автобиографичный — о мальчике из обеспеченной буржуазной семьи, детство которого пришлось на двадцатые годы, а юность — на период Республики и гражданской войны, рассказ писателя о своем возмужании. Этот мальчик рос в среде, где при детях не велись разговоры о политике, где нельзя было задавать взрослым вопросы, если видишь на улицах грузовики с солдатами, и поэтому только много лет спустя юноша, в которого превратится этот мальчик, поймет, свидетелем каких событий он был. А пришлось его духовное становление на один из самых бурных периодов испанской истории: 20 — 30-е годы. Первое же вторжение истории в мир ребенка: с лязгом проносящиеся мимо грузовики, орущие солдаты, прохожие, испуганно жмущиеся к стенам домов, — навсегда запечатлелось в памяти Виса, хотя только много лет спустя сумеет он правильно оценить увиденное, понять, что был свидетелем военного переворота Примо де Риверы. Произошло это в 1923 году и было обусловлено рядом факторов: поражение в войне с Марокко, неспособность лихорадочно сменяющих друг друга либеральных правительств — за пять лет, с 1917 по 1922-й, их сменилось в Испании одиннадцать — решить стоящие перед страной экономические и социальные проблемы, подъем демократического и рабочего движения по всей стране, а в Галисии, Басконии и Каталонии — национального. История врывается в детское сознание случайно услышанными обрывками разговоров взрослых о выступлениях студентов (поводом для них послужила высылка в 1924 году выдающегося писателя и философа Мигеля де Унамуно), о расстреле капитана Галана, руководителя неудавшегося восстания демократически настроенной части армии, врывается названием далекой бухты Алусемас, где Испания разбила войска Абд-эль-Керима. Эти имена и названия пока ничего не говорят Вису, да и когда он подрастет, ему еще долго придется учиться отделять важное от наносного. Так, падение диктатуры Примо де Риверы воспринимается им как событие менее интересное, чем выборы мисс Европы, а собственное возмужание затмевает установление Республики. “Висенте суждено было проделать свой путь в политике, руководствуясь только чутьем… Была история, которую сначала переживаешь, а уж потом, если придется, читаешь. До того, как это запоздалое и ущербное прочтение позволит ему понять, какие зарубки в его душе оставило то, Другое или третье, он этих зарубок замечать не будет”. Постепенно, по мере повзросления, Виса все больше занимает происходящее в стране. Он старается разобраться в хаотическом водовороте событий. В этом смысле определяющую роль в его судьбе сыграл Бернабе, с которым они дружили с детских лет. Сын простого рабочего, распространяющего революционные памфлеты, написанные находящимся в изгнании Бласко Ибаньесом, Бернабе очень рано понимает, какие силы противоборствуют в стране, и раз и навсегда выбирает себе место в этой борьбе. Он и Вису, долго остававшемуся сторонним наблюдателем, помогает найти себя, выбрать, с кем и за что тот будет сражаться. И когда Вис идет на фронт, это не случайность, а осознанное решение “сражаться против тех, кто раздул огонь, пожирающий его страну”. Эта линия романа эмоционально окрашена совсем иначе, нежели первая: она спокойнее, уравновешеннее; да и стилистически повествование более упорядоченно, ближе к традиционной, “классической” манере, скорее напоминает роман “Прыжок” (где, кстати, речь идет о возмужании подростка), чем рассказы Сото. Этот второй роман, роман в романе, рассказывает о становлении личности того человека, который сорок лет спустя приедет в Хаэн, чтобы увидеть и услышать людей, защищавших Республику тут, на юге, в то время как он дрался за нее под Мадридом. Воспоминания эти носят довольно хаотичный характер, “прошлое было как ускользающий пейзаж, который кто-то рисовал в его памяти и на который он смотрел полуприкрыв веки, чтобы сделать его еще более зыбким”. Неожиданно пейзаж становится выпуклым и четким — писатель попадает на организованную в 1980 году в мадридском парке Ретиро выставку “Гражданская война в Испании”. Выставка эта была необычной и привлекла к себе огромное внимание. Ее организаторы стремились придать экспозиции объективный характер и равное место отвели документам и материалам о жизни в республиканской и во франкистской зоне. Попав в Хрустальный дворец, где разместилась выставка, Вис разглядывает старые фотографии, плакаты, слышит музыку тех лет, смотрит документальные фильмы, с раз личных экранов доносятся до него республиканский лозунг “Да здравствует!” и франкистский — “Смерть!”. В этом месте повествования обе линии книги сливаются в единый поток, прошлое перестает быть зыбким, оно становится неотъемлемой частью настоящего. Вис вдруг понимает, что увиденное им в Ретиро — своего рода итог, который Испания подвела под своим прошлым, под тем прошлым, о котором столько времени нельзя было даже говорить свободно, понимает, что “для новых поколений эта война — музейный экспонат”. И, выйдя на Пасео-дель-Прадо, одну из центральных улиц Мадрида, в толпу спешащих по своим делам людей, таких далеких от страшного прошлого, глядя на веселую, раскованную молодежь, герой книги вздыхает с облегчением: в нем растет уверенность, что тяжкий груз прошлого сброшен навсегда, что “Испания вышла из этого безумия, в котором, убивая испанцев, она убивала себя”. С чувством громадного облегчения он уезжает в Лондон, чтобы скорее перенести на бумагу свои впечатления, итоги своих размышлений, переполняющие его чувства. Путешествие в прошлое, предпринятое чтобы найти адресата письма, обнаруженного за рамой картины, окончено. Все, что увидел и услышал Вис во время этого путешествия, подводит его к мысли, что Испания не только должна, но и может перешагнуть через это прошлое, начать новую страницу своей истории, не оглядываясь постоянно назад. Более того — что она это уже сделала. Работая над книгой, он предчувствует, “что роман оборвется горестным воплем, как и положено кончаться симфонии смерти, но в нем будет звучать и надежда. Для Испании”. И это действительно оказывается так. Когда работа уже близится к концу, радио приносит известие о попытке военного переворота 23 февраля 1981 года. Ошеломленный и потрясенный, Вис восклицает: “Почему, почему?” Этим многократно повторенным вопросом да горькой фразой “Писем от Бернабе не было” и обрывается книга. Герой ее, уверовавший в то, что “Испания вышла, наконец, из бездны злобы и мести и ступила на путь свободы”, к ужасу своему, обнаруживает, что сегодняшний день страны характеризует не только выставка в мадридском парке Ретиро, воспринимаемая им как погребальная урна, хранящая прах войны и национальной розни. Его характеризует и надпись, замеченная им на стене одного из домов Кастельяра: “Чтоб я тебя увидал в гробу”. И оба эти полюса, сколь бы незначительным ни казалось противостояние между ними, необходимо учитывать для правильной оценки ситуации в стране. Казалось бы, сама жизнь ставит под сомнение все выводы и выкладки Виса. И все-таки, справившись с нахлынувшей болью, прослушав по радио выступление Хуана Карлоса, Вис обретает утраченную было способность надеяться и верить — в Испанию, в ее завтра. Читатель находится в выигрышном по сравнению с героем книги положении — он знает, как будут развиваться события после 23 февраля 1981 года. Он к моменту выхода книги, уже знает, что судебный процесс, по которому проходили несколько десятков офицеров, закончился и суд вынес главным организаторам заговора суровый приговор — тридцать лет тюремного заключения. Читателю известны результаты опроса общественного мнения, показавшие, что путчистов поддерживают только 3% населения страны, а демократию готовы защищать 52%. Он был свидетелем ответа, который дала демократическая Испания на попытку военного переворота: 27 февраля на улицы только одного Мадрида вышло полтора миллиона человек самых различных политических убеждений, объединенных нежеланием возврата к старому, — такой мощной демонстрации протеста Испания не знала за всю свою историю. А на другой день, 28 феврали, крайне правая газета “Эль Алькасар”, орган Национальной конфедерации бывших бойцов фаланги, с удовольствием воспроизводила надписи, появившиеся на стенах мадридского метро, авторы которых называли подполковника Техеро и генерала Милано дель Боска “подлинными патриотами”. Читатель знает и то, что осенью 1982 года раскрыт еще один военный заговор, участники которого были связаны с находившимися в заключении Милано дель Боском и подполковником Техеро. Цель заговора — установление военной диктатуры, и должно это было случиться 27 октября, в канун проведения всеобщих парламентских выборов. Выборов, на которых убедительную победу одержала Испанская социалистическая рабочая партия. Эта победа — ответ на попытки дестабилизации, ответ, который заставляет верить в будущее Испании, в ее народ, который не позволит вернуть страну к прошлому. Н. Матяш Моей жене, обнаружившей за полотном купленной у цыган картины кончик клубка, который привел меня к этой книге. И моим детям. ОТ АВТОРА Тот роман, который первым идет за этими страницами (странно, конечно, звучит: “Роман, который первым идет за этими страницами”, надо будет дальше это пояснить), населен персонажами, которые существовали в реальности, как мужчины и женщины из плоти и крови, за много лет до того, как роман был написан, есть в нем и другие невымышленные персонажи, которые тоже были мужчинами и женщинами из плоти и крови, только жили они в то самое время, когда роман создавался. Большинство из них живы и сейчас, а некоторые — умерли. Умерли до того, как роман был дописан и увидел свет. Один из этих людей никогда не появляется в романе. Висенте Муньос Суай. Все остальные, покоящиеся в земле — неважно, давно ли они там покоятся или недавно (это ведь только для нас так говорится, для мертвых время остановилось), — выступают на страницах романа под своими настоящими именами. Висенте Муньос Суай, существенная составная часть некоего триединого персонажа по имени Бофаруль и он же — это особенно важно — тот незримый и безмолвный персонаж, чье присутствие освещает всю книгу, появлению которой он всеми силами способствовал, помогая воссоздавать погибшие истории погибших людей, — Висенте Муньос Суай под своим именем в романе не выступает. И хотя он жил этой книгой, но когда он мог уже прочитать ее — он ее прочитать не смог: он умер так неожиданно, что реальность показалась ложью. Ложью хитроумной, искусно выдуманной (искусно выдуманной!). Но, быть может, ее надо принять, так и не поняв до конца, как принимают столько трагических явлений жизни. Быть может, эти строки ждут — как знать, напрасно или нет, — чтобы кто-то другой прочел их за него. Теперь о романе, который идет первым. Дело в том, что в книге есть еще один. Во всяком случае, так кажется при беглом чтении. И тот, другой роман, естественно, идет потом. Они так и следуют один за другим, и первый исчезает во втором и снова появляется. Как Гвадиана: исчезнет под землей, появится, снова исчезнет… Или наоборот. Может, второй исчезает в первом, снова выходит на поверхность и снова исчезает… Поначалу мне было ясно, какой из них река, какой — земля. Мне казалось, что второй не мог бы появиться на свет, если бы не было первого. А потом стало казаться, что без второго, который жил во мне давным-давно, только дремал, не воплощенный в слове, не родился бы первый. В конце концов оба они, тесно сплетясь, окончились вместе и стали словно бы одним, единым романом. Кто знает… Лондон, февраль 1983 В. С. 1 Жара была адова, радио орало адски, ничего не разберешь, ну почти ничего, ей-богу, то и дело — клинг-клинг-клинг… “рейс номер такой-то…” или “пассажиров, вылетающих рейсом таким-то…” (“Каким? Каким?” — в панике переспрашивали пассажиры, летевшие этим или другим рейсом, и Вис думал: ведь летят все же самолетом… Или рейсом? Кто его знает) “…просим подойти к выходу номер…” — клинг-клинг-клинг — нет, ничего не поделаешь, в ушах гремит только эхо, а слова остаются где-то высоко под сводами зала. И еще эта жара. Вис сказал: а почему… И на этом остановился. Он хотел спросить, почему не открывают окна, но передумал. Стало бы еще жарче. Педро и Бофаруль, ожидавшие вместе с Висом, когда же официант обратит на них внимание, улыбались, как бы спрашивая: что “почему”? И он сам отмахнулся от своего “почему” и покачал головой — нет, ничего. Официант удалялся, и Вис перевел взгляд на Педро. Тот выглядел как и при первом знакомстве: тонкий, но крепкий, точно тростник. Удивительный персонаж, он из тех, кто предстает перед тобой в готовом виде, так и просится на страницы романа. Только Педро был поинтересней многих. Крестьянин родом из провинции Хаэн, прожил шестьдесят три года, из них сорок — в Честе, где они его и увидели впервые; подойдя к ним, он из абстрактной фигуры превратился в живого человека — “добрый вечер!”. В руке он нес корзину люцерны. У него были на редкость черные волосы и живые черные глаза, а сам — тонкий, поджарый. Вечернее солнце освещало его, он шел к ним, и все отчетливей вырисовывались его черты. Быстрый взгляд, улыбка — “добрый вечер!”. Поочередно пожал руку всем троим: Вису, Бла и Бофарулю, ожидавшим его у дома вместе с Марией, его женой. Они ждали, пока он не предстал перед ними, выйдя из истории сорокалетней давности, свидетельства о которой столько лет хранились за холстом картины, купленной Бла, женой Виса, на мадридской толкучке у какого-то цыгана с полгода тому назад (ту короткую поездку в Мадрид им пришлось совершить из-за каких-то мелких дел, о которых теперь они уже позабыли). И вот Педро перед ними. Оказалось вдруг, что он существует, именно вдруг, подумал Вис. Не то что другие, Бофаруль например. Того он знал всегда, на его глазах Бофаруль состарился, вернее, достиг зрелого возраста, ведь он всего на год моложе меня, хоть и утверждает, что на два, да какая разница, взгляни на его парик с залысинами — а может, это его собственные волосы? — у него есть еще два парика: один с плешью, другой и с залысинами, и с плешью, значит, всего получается три парика, и он без конца их меняет, никогда не. показывая, какие у него волосы на самом деле, возможно, он не лысый и не плешивый, как узнаешь, но именно эта неопределенность — его верная примета, я от нее в восторге, мне кажется, что в его лице я имею друга, который стоит троих, целой троицы более или менее облысевших друзей; кроме того, я знаю, разумеется, что он торгует картинами и другими произведениями искусства и поэтому много разъезжает по разным странам, живется ему неплохо, ведь никогда он не жил ради денег, ему главное — свобода, жизнь богемы, а не состояние; и еще я знаю, что он старый холостяк, хранит верность (по его словам) своей далекой суженой, которую так никогда и не встретил, знаю, что он человек искренний, скромный, понимает свои возможности, в любовные приключения пускается с оглядкой, чуть ли не с робостью; когда ему холодно, предпочитает плед, я знаю даже его кота Каровиуса и его собаку Лу, которых он ненавидит, и… Но что я знаю о Педро, об этом совсем особенном персонаже, мужчине из плоти и крови, внезапно представшем предо мной, когда мы пожимали друг другу руки? Лишь то, что он — сын бывшей аль-кальдессы, приговоренной к смерти.. Вис вздрогнул, хрустнул пальцами — подумать только, как не повезло, ведь всего несколько часов и… Дома Педро сказал: “Не знаю, застанем ли мы мать, она собиралась вот-вот уехать, едемте, едемте скорей к брату, он живет здесь неподалеку”. Поехали, в дом зашел один Педро, а Вис, Бла и Бофаруль остались в машине. Педро вернулся ни с чем. Мать вчера уехала. В Бадалону, это такой город недалеко от Барселоны. Она там живет с другими детьми. Вчера, еще вчера, она была здесь… Клинг-клинг-клинг… “Самолет…” ага, все-таки самолет, теперь она сказала “самолет” — “рейсом из…” — клинг-клинг-клинг… — откуда? — “…приземлился…” — клинг-клинг-клинг… У Виса мало-помалу проходила досада, что так и не удалось повидаться с алькальдессой, он снова изумлялся тому, как тянет его к себе эта история, кончик которой он вытянул из сверточка, спрятанного в заштатном городишке, сорок лет назад, в самый разгар франкистских репрессий, в нескончаемые годы, потянувшиеся сразу после войны, так называемые мирные годы, какой-то женщиной, по-видимому, из страха (Вис сам не знал, почему он так уверен, что сверток спрятала женщина, но он в этом не сомневался) за полотно картины. Закрыв глаза, он видел эту картину в крестьянском доме, где она висела сорок или даже пятьдесят лет тому назад. Должно быть, в прихожей. Рядом — покоробленный жарой календарь, пальмовая ветвь, оставшаяся от Вербного воскресенья, бумажные цветы; кто бы ни вошел в дом, дети или старики, все сразу видят Божью Матерь, парящую в облаках и окруженную большеголовыми пузатыми ангелочками с крылышками, начинающимися от самого подбородка, видят кающихся грешников в желтых языках пламени чистилища; мы все можем угодить в это пламя, если будем грешить, все, даже король в короне; если поищешь, найдешь и его на картине, зайдешь и епископа в митре и с прочими атрибутами, это как на загадочной картинке в журнале, где среди листьев дерева надо отыскать притаившегося разведчика, но смотри, смотри: каким бы грешником ты ни был, если в последний миг скажешь: “Каюсь!” — и ухватишься за скапулярий[5 - Предмет религиозного культа у католиков, состоит из двух кусочков освященной ткани, соединенных завязывающимися на шее лентами. — Здесь и далее примечания переводчика.], то, хоть бы ты и угодил в чистилище, не беда, все равно попадешь на небо. И Вис продолжал вспоминать, он снова видел перед собой завязку этой истории, бумаги, свернутые и засунутые за картон, который прижимал холст к раме и к стеклу. Три бумажные песеты военного времени, выпущенные муниципальным советом Кастельяра, провинция Хаэн, довольно измятые, и еще шесть песет, тоже бумажных, времен Республики. И письмо, написанное разборчиво, но не без ошибок в синтаксисе и знаках препинания: "Вильякаррильо, 15 декабря (Но какого года, почему вы не поставили год? Чтобы свести меня с ума?) Сеньоре донье Хосефе Вильяр. — Уважаемая сеньора, сегодня отправляю Вам почтовый перевод на сумму 12,5 песет. Эти деньги принадлежали Вашему мужу, да покоится прах его с миром. Всего было тринадцать песет, из них вычтено 35 сентимо за пересылку и 15 сентимо за марку, приложенную к этому письму. — С уважением… (Чьим уважением? Кто может разобрать такую подпись?); письмо, которое Вис читал и перечитывал и воображал себе, какой ужас должен был испытывать адресат, получивший его, понимая, что, по сути, это извещение о смерти (Вашему мужу, да покоится прах его с миром), а Виса при этом одолевала неотступная мысль, что речь идет о расстреле; письмо, на которое была наклеена марка в пятнадцать сентимо (конверта не было вовсе), марка была не погашена, так что счет сходился. Еще был значок ВСТ[6 - Всеобщий союз трудящихся (Испании) — профсоюзная организация, возникшая в 1888 году при участии социалистов.], старый, с крапинками ржавчины, тех времен, когда эта организация называлась еще ВСТИ. И еще была записочка простая как зарубка на дереве, сделанная первобытным человеком, но именно она позволила им заглянуть в горячие времена неискупимого прошлого: округлым аккуратным почерком было выведено женское имя и адрес в Честе, в провинции Валенсия. Даже если бы там было указано селение в Галисии, Эстремадуре или… хоть на Канарских островах, словом, какое-нибудь место, труднодоступное для Виса, который больше четверти века уже жил в Лондоне, а летний отпуск проводил на берегу моря, в самой что ни на есть глухой деревушке в сорока километрах от Валенсии (по правде говоря, иногда он чертыхался, но все же ехал туда, так уж принято), — даже в этом случае Вис перебирал бы эти реликвии, с головой ушел бы в их расшифровку, ибо для него в них звучал крик о помощи, нет-нет, не то чтобы крик человека в минуту смертельной опасности, а нечто гораздо более редкостное и душераздирающее, безмолвный крик истории, которую замолчали и потому ее словно бы и не было, пожалуй, это был крик погибших, которые лишь требовали, чтобы их опознали, чтобы люди узнали о них и чтобы чья-то рука возложила надгробный камень с краткой надписью на их могилу. И возможно, Вис написал бы в конце концов рассказ и назвал бы его “За холстом старой картины”. Но вот Бофаруль… Оказалось, что он знает кого-то в Честе (маловероятно, чтобы Вис отправился туда на свой страх и риск) — впрочем, если бы это был Альмедихар, то оказалось бы, что Бофаруль и в Альмедихаре кого-то знает. Когда в последних числах августа восьмидесятого года (отпуск Виса подходил к концу, раньше встретиться они не могли, Бофаруль был в разъездах) два друга сидели в гостиной на снятой Висом даче и слушали, как волны бьются о скалы, и хозяин размотал черную нитку, которой в тридцать девятом или сороковом году (вероятно) обвязали сверточек, и разложил на столе перед гостем все его содержимое, то Бофаруль, носивший в тот день парик с плешью (если это был парик), долго молча смотрел на все это. Как зачарованный смотрел. В том числе и на цветную фотографию картины, которую привез Вис. Хорошая картина, сказал, помедлив минуту, Бофаруль, деревенская, простая, почти примитив, я не прочь взглянуть на нее. Но Виса интересовало другое. Понимаешь, нет никакой связи ни между записочкой, значком и песетами, ни между Вильякаррильо и Кастельяром, с одной стороны, и Честе — с другой. Хотя, слушай, о чем говорить, в общем, это совсем неважно. Но, знаешь, отсутствие какого-либо объяснения как раз и заставляет тебя искать, вдумываться, жадно стремиться… не знаю, бывает с тобой такое, — Бофаруль кивнул, — потому что, понимаешь (необычайно это, необычайно), не случайно ведь в семейное сокровище, пусть самое что ни на есть скромное и, безусловно, единственное, фантастическое, запрятали эту запутанную завязку какой-то истории. И Бофаруль погрузился в себя, повторяя: запутанная завязка? А Вис шагал взад-вперед по комнате и говорил: что? Нет, не случайно эта запутанная завязка какой-то истории оказалась между холстом и картоном именно картины религиозного содержания, ее положили туда женские руки — конечно, женские, подтвердил Бофаруль, а Вис добавил, что видит, как эти руки гладят письмо, значок, особенно значок, прощаясь, подносят его к губам, мягким женским губам, затем, совладав с дрожью, укладывают на место; женщина успокаивается: нужно собраться с силами, не выдавать истинных чувств, жить жизнью испанского городка в самый разгар жестоких репрессий. А случай привел к тому, что через много-много лет в Лон доне — ого-го! — руки Бла робко касаются свертка разворачивают его, извлекают на свет божий реликвии и Бофаруль воскликнул: подумать только! И тоже зашагал по комнате, а затем, когда счел нужным, заявил, что в Честе у него есть знакомый. Через два или три дня снова пришел и сказал: завтра вечером мы повидаемся с этим человеком, его зовут Педро. Вис спросил: а кто такой этот Педро, и Бофаруль ответил: не кто иной, как сын той женщины, чье имя указано в записке, она была алькальдессой Кастельяра, а после войны, кажется, сидела в тюрьме, но потом жила в Честе, теперь там не живет, а ее сын живет, и он ждет нас завтра вечером, ну, что ты на это скажешь? И Вис онемел от волнения, он почувствовал, что это благая весть, что вот-вот произойдет тончайшее сращение, что скромные сокровища, найденные за картоном картины, воплотятся в существ из плоти и крови, до невозможности реальных и таких же необычных, как литературные герои. Бофаруль стал рассказывать, что этот его друг в свою очередь является другом старого почтальона, вышедшего на пенсию, и тот, как только увидел имя на письме, сказал: да, дружище… Бла слушала Бофаруля с не меньшим, а может, и с большим волнением, чем ее муж, потому что именно она по воле случая извлекла на свет божий неожиданную находку и, ни о чем не подозревая, доставила ее через заоблачные выси из Испании в Англию, вернее, из прошлого в будущее, это она пережила первое потрясение, запомнив это событие во всех подробностях (“…я нащупала что-то между холстом и картоном, провела по этому месту пальцами, сказала себе: “Как странно” — и никак не могла понять, что там такое, а вдруг там какие-нибудь мощи, скажем палец, то есть косточка, или эксвото[7 - Приношение по обету.], меня все это пугало, и я никак не решалась вынуть картон. Из страха наткнуться на что-нибудь необычное, да к тому же не хотелось расставаться с этой загадкой. Может, это косточка, но вдруг там бриллиант! Наконец решилась, осторожно, не спеша вынула картон, развернула сверточек и увидела значок ВСТИ и эти песеты, такие… необычные, и начала читать письмо…”), клинг-клинг-клинг… Внимание, сеньор…” Кто? Я? — спросил Вис, он всегда пугался, когда слышал: “Внимание, сеньор… вас просят прийти…” Кто бы мог меня звать, зачем? Но на самом-то деле никто и не вызывал его через радиоузел аэропорта, как знать, может, его это и огорчало и он втайне желал этого… После вызова послышалось: клинг-клинг-клинг… “Иберия…” Вис сказал: а что мы делаем в аэропорту, сюда приходят только те, кто улетает, и те, кто провожает или встречает, но ведь я-то… ах да, Бла звонит по телефону нашим детям, они это лето проводят в Италии; когда мы выходили из дома Педро, он сказал: да откуда тут у нас телефон, только в аэропорту. И все они сели в машину, и вскоре стрелка у дороги подтвердила, что едут они той дорогой, какой нужно: “Аэропорт Манисес”, но как долго Бла разговаривает, Бофаруль и Педро вспоминают войну: “…вы были в Эль-Пардо? А я на Хараме…” И вдруг — невероятно! Как будто тоже воплотившись из абстракции в живого человека, перед их столиком появился официант и, улыбаясь, спросил: пива, сеньоры? — ну конечно, дружище! Вис заказал шесть кружек, официант принялся считать по головам, и Вис повторил: шесть кружек. Затем сунул руку в карман, нащупал деньги, которыми надо будет рассчитаться — для собственного спокойствия, потом рука его коснулась других денег и замерла; Вис сказал: это песеты из Кастельяра, — рука ответила: да-да-да, — и Вис сказал: ну, вытаскивай, вытаскивай, — и рука вытащила старую бумажку и положила на стол. И Вис заметил, что Педро вздрогнул. Заметил, не глядя на него. Потом Педро зажег сигарету, и при свете спички его точеное лицо стало похожим на белую глиняную маску, а черные глаза закрылись. И Педро сказал: — Эта песета — из наших мест, — глубоко затянулся, выдохнул дым длинной струйкой и добавил: — Времен войны. И, косясь на песету загоревшимися глазами (струйка дыма, дрожала и никак не могла вылететь изо рта, точно несмелое слово), представлял себе времена, когда она жила полной жизнью. Из кармана на прилавок, с прилавка в карман на рынке, на мельнице, в таверне, возможно, она, сложенная в несколько раз, побывала и в кармане фронтовика-республиканца. А Вис вспомнил, что Педро с какой-то гордостью, хотя и не без горечи, сообщил ему (кстати, зачем он мне это сказал?.. Нет, не может быть), что он неграмотный, и теперь Вис снова почувствовал к нему такое же уважение, какое вызвало у него это признание. — Я уже знаю, что ваша мать была алькальдессой Кастельяра, я это знаю, но здесь — видите? — и он указал на одну из трех подписей на ассигнации, — написано: “Алькальд Хасинто Родеро”. Педро на это ответил: — Да, Хасинто Родеро. Я хорошо знал его. Как сейчас вижу. Он был из ВСТ. И был хорошим алькальдом. Невысокого роста. Он ушел на фронт. Тогда мать и стала алькальдессой, потому что была его заместителем. Вот как было дело. А после войны его расстреляли в Вильякаррильо. Правильный был человек. Мою мать тоже приговорили к смертной казни. Она пробыла… Медленно потягивая холодное пиво, Вис, несмотря на шум толпы и рев громкоговорителей, отчетливо слышал голос Педро: Хасинто Родеро расстреляли в Вильякаррильо, Вильякаррильо… Вильякаррильо… Вильякаррильо, 15 декабря. Уважаемая сеньора, Ваш муж… — И Вис спросил твердым, пожалуй даже слишком твердым, голосом: — Как звали жену Хасинто Родеро? Педро подумал и покачал головой. — Понятно, понятно, — сказал Вис. — А кто такая была Хосефа Вильяр? — Хосефа?.. Не знаю. И Вис снова испытал разочарование, но вместе с тем теперь он начал понимать, что как раз отсутствие исчерпывающих, “интересных” доказательств и придавало Достоверность этой трагедии, целому клубку трагедий, Разыгравшихся в большинстве испанских городков, и кто-то должен попытаться его распутать, побывав в этих самых городках, ага, Бла уже пришла — пришли Бла и официант, вид у обоих был довольный, Бла поговорила с детьми, — пожалуйста, бутылку кока-колы, — сию минуту сеньора, — кабина такая крохотная, что можно задохнуться, кока-колу со льдом, пожалуйста, — будет сделано, сеньора, — слышимость была отвратительная, но дети в восторге от Италии (там, в Пизе, или во Флоренции, или же… наши дети, дочь Би и сын Ви, им уже по двадцать с чем-то), и знаешь, у них нет ключей от дома, — нет ключей? — нет, они ведь должны были вернуться в Лондон после нас, вот в чем дело, и я им сказала, что, если они приедут, а мы задержимся из-за этой забастовки, — из-за забастовки?.. — ну да, ох уж эта забастовка, пусть пройдут в сад и разобьют окно в кухне, — вот как? — еще пива, сеньоры? — что вы, какое там пиво, счет, дружище, счет. И Вис снова подумал о забастовке, которая действительно была как это ни прискорбно, кто теперь об этом вспоминает, но в том году бастовали рыбаки Кале и Булони и не позволяли никаким судам заходить в эти порты, так что Вис не мог погрузить свою машину на судно и отплыть в Англию, и надо было ехать через Бельгию или каким-нибудь другим идиотским путем, интересно, удастся ли устроиться на судно, или прибудем в Лондон уже после того, как дети разобьют окно в кухне, а соседи вызовут полицию… Бла жадно пила кока-колу, и, хоть она и почернела от загара (ты находишь? А мне не кажется, что я такая уж черная, этим летом загар ко мне не пристает), Вис видел, что она раскраснелась, а на скулах и верхней губе выступили капельки пота, и Вис знал, что Педро очень хочется сказать ему: ваша жена намного моложе вас, правда? — и, чтобы помочь ему, он сам готов был сказать об этом, но мысли его текли в другом направлении, он теперь четко осознал, что давно уже решил остановиться на пути домой в Бадалоне и встретиться с алькальдессой (вот так и надо говорить: “алькальдесса”, Вис ненавидел приставку “экс”), да нет, об этом не может быть и речи, — думаю, что сумею доехать до Бельгии и там попытаем счастья… И они вышли из аэропорта и пошли по огромной автомобильной стоянке, вечерело, впереди шли Педро и Вис, позади — Бла и Бофаруль, и Педро, чувствуя, что его время кончается, как кончается его мир, хотел говорить и говорить о своей матери, о себе и о своем отце, который никогда не занимался политикой, а Вису хотелось поскорей уехать, унося с собой горечь неудачи, отец Педро умер от переживаний за жену, которая была приговорена к смертной казни и целый год жила под угрозой расстрела, потом провела пять лет в тюрьме, ее хотели поставить к позорному столбу, но она сказала: послушайте, у меня девять детей, и всех их я воспитала по-христиански, — тогда ее оставили в покое… Они подошли к машине, вот-вот подойдут остальные, и Вис сказал: — Знаете что, обо всем этом я напишу книгу. Он сказал это неожиданно для самого себя, он еще не думал о том, что напишет книгу, сказал наобум, тем самым утверждая победу отчаянных и чреватых опасностью действий над благоразумным и бесплодным прозябанием, сказал “напишу книгу”, сказал робко, но гордо, потому что произнесенные им слова обязывали его действовать, скажи он их позже, они не получили бы такого значения, однако Вис тут же почувствовал страх, подумал, что Педро выслушал его с таким же уважением, с каким сам он выслушал Педро, когда тот сказал, что он неграмотный, и теперь оба эти признания как-то породнили их, и Вис, немного воспрянув духом, хотел было объяснить, что сначала ему придется вернуться на службу, в свою ужасную тюрьму, где он отсиживает положенные часы, но как сказать об этом Педро? Как сказать ему, что его свобода, над которой постоянно висит дамоклов меч, скоро кончится на много месяцев и через три дня он снова будет метаться по проклятому гигантскому кроссворду в тюрьме своих служебных часов, в поисках слов, прекрасных, как (мертвые) бабочки, и этому не будет конца, нечего и надеяться, ему предстоит одурело метаться, как мошке под стеклом часов, от цифры к цифре, слыша стрекотание секундной стрелки и тик-так, тик-так, тик-так, тик-так,тик-так, тик-так, тик-так, тик-так час за часом, из-под стекла часов не выберешься, время течет мимо тебя, а торопливость, с которой говорил Педро, свидетельствовала о его тревоге, что настоящее, живое время уходит, и Вис дружески улыбнулся ему; чуть поворачивая голову, он видел в зеркале глаза Бла, а немного подальше — глаза Педро и Бофаруля, — Педро воевал на мадридском фронте, в Эль-Пардо, — Вис на это ничего не сказал, в какую-то минуту ему показалось, что он вот-вот… но нет, не стоит, — а после войны Педро приехал в Честе, разыскивая младших братьев, эвакуированных из Кастельяра, — Вис включил радио, черт бы побрал забастовку рыбаков, что ж, придется ехать в Бельгию, — и Педро рад был, что приехал в Честе, понимаете, тут все иначе, а потом я повстречал Марию, — Вис уже, свернул с шоссе Мадрид — Валенсия, направляясь в Честе, вот они подъехали к дому Педро, у двери стояли Мария, две дочери и два внука, один совсем еще карапуз, другой лет восьми, с палкой в руке, — пожалуйста, заходите, — нет, спасибо, мы очень спешим, — и Вис уже прощался с Педро: до свидания, до свидания, мы наладили связь, я дам вам знать, — и мгновенно Вис ощутил себя рядом с Педро, хотя ему еще было неясно, то ли Педро из персонажа превратился в живого человека, то ли он, Вис, выйдя из своего реального бытия из-за того, что пообещал написать книгу, сам стал персонажем, потрясающе, в считанные секунды происходит переход живых людей в персонажи и обратно, уловить это мгновение невозможно, как невозможно поймать молнию… Что он понял несколько секунд тому назад? Хватит, поехали, Вис резко дал газ, машина рванулась, и последнее, что он увидел, — это просторный и хорошо освещенный двор, где старший внук Педро старательно колотил палкой по металлической решетке крольчатника. Кролики прыгали, шерсть их переливалась на свету, а глаза сверкали, как стеклянные бусинки. А Дон Сальвадор говорил Бернабе: эм-а, указывая карандашом буквы в букваре, эм-а, а Бернабе улыбался ему и говорил: сука, дон Сальвадор смотрел на Бернабе, говорил: нет — и терпеливо повторял: эм-а, причем тянул “а” — ясней ясного, но Бернабе улыбался во весь рот и опять говорил: сука, а дон Сальвадор опять старался: ты слушай, слушай хорошенько, вот это “эм”, видишь? Эм, эм, эм — повтори, — и Бернабе повторял: эм, эм, эм, — так, очень хорошо, а вот это “а”, видишь? А-а-а, ну, теперь ты, — и Бернабе тянул: а-а-а, — молодец, видишь, как это просто, ну, теперь вместе — эм-а… — сука, — и дон Сальвадор: садись, садись на место. Бернабе пошел на место и сел рядом с Титаном — они сидели за одной партой в первом ряду, у самого стола дона Сальвадора, — глянул на Титина краешком глаза и усмехнулся, он был проказник, при желании ему нипочем было прочесть любое слово даже из книги для чтения, а Титану, по правде говоря, совсем не нравилось, что его называют Титаном, пусть бы хоть Висентином, это не совсем то, что он хотел бы, но пусть, а Титан — да ну его, — так вот, Титан поднял крышку парты, потому что умирал от смеха, а заодно надо было взглянуть и на коробку, в которой сидела ящерица. Титану и Бернабе шел пятый год, как и остальным мальчишкам, они были “приготовишки”. Дон Сальвадор сказал: теперь сосчитаем до пятидесяти, один… два… три… — и все ребята стали считать вместе с ним: четыре… пять… шесть… — Но тут входит дон Викториано, учитель третьего класса, идет к столу дона Сальвадора и говорит: Примо де Ривера совершил переворот[8 - Речь идет о государственном перевороте, совершенном 13 сентября 1923 года генералом Мигелем Примо де Риверой (1870–1930), тогда командующим военным округом в Каталонии; после переворота Примо де Ривера стал, с согласия короля Альфонса XIII, главой правительства и фактическим диктатором Испании.]. А что он там перевернул? — подумал Титан. Это запомнится ему на всю жизнь. Дон Сальвадор вскочил со стула и стал кричать: нет, что, как и много других слов, а дон Викториано: да, да — и еще много чего, дети досчитали уже до тридцати, если не больше, тогда дон Сальвадор говорит: тихо, тихо, теперь все пишите палочки и нолики, а Титан спрашивает: грифелем на аспидной Доске, дон Сальвадор? А дон Сальвадор говорит: чернилами, Бернабе опять: а можно чернильным карандашом, дон Сальвадор? Но дон Сальвадор уже не обращает на него внимания, разговаривает с доном Викториано, оба горячатся, произносят слова, которые нравятся Титину, только он знал, что взрослые эти слова тоже не понимают, просто слова так красиво звучат, что им нравится их выговаривать с важным видом, будто они на самом деле хотят что-то сказать. Потому что реакция на репрессии — ха-ха-ха — и введение цензуры — ну и ну! Титин был маленький и смотрел на лица взрослых снизу вверх, поэтому они казались ему (в школе, дома, на рынке) лепными украшениями, масками, которые кудахтали и клевали друг друга, обменивались словами и усмешками, на них страшно было смотреть, а ведь они все были друзьями. А может, нет? И потом он развлекался, передразнивая их. Этим Титин занимался с трех лет, потому что с года болтал как попугай, а дома (он вспомнит об этом много лет спустя) забирался в кресло-качалку — какой же он был маленький, ноги не доставали до края сиденья! — и, вцепившись в подлокотники, раскачивал качалку — то он был Том Микс в горах, то плыл по волнам на корабле и так, качаясь, изучал жизнь, воспринимая ухом плавные излучины и водопады взбаламученного потока звучных слов вперемежку со смешным кудахтаньем, потом, стараясь говорить басом, развлекался, повторяя на разные лады всякие слова, хорошие и плохие, лишь бы только они, на мой вкус, красиво звучали: ипотека, колит, полип, игуана, проститутка, гастрит… Ну ладно. Дон Сальвадор ничего не ответил, и Бернабе снова спросил: дон Сальвадор, а можно я буду писать палочки чернильным карандашом? У Бернабе был такой волшебный карандаш: стоило послюнить его, и он писал красивым фиолетовым цветом, просто загляденье, аспидная доска и грифель тоже были волшебными, но все же не такими волшебными: чтобы стереть написанное, надо было плевать на доску, куда лучше был карандаш с резинкой, принадлежавший Титину, одним концом пишешь, другим стираешь, вот это вещь так вещь, жалко даже стирать им, лучше сохранить его как можно дольше, но дон Сальвадор сказал: пиши ручкой и чернилами, как все. И все принялись выводить палочки и нолики чернилами. Берешь ручку, это такая палочка, окрашенная в фиолетовый цвет, с жестяным наконечником, туда вставляешь перо “корона”, а оно царапает бумагу, вот зараза, еще как царапает, перо надо макать в белую фарфоровую чернильницу, похожую на унитаз и стоящую в углублении, проделанном в парте, а потом пахучими фиолетовыми чернилами рисовать палочки — Бернабе в одну минуту измазал пальцы чернилами, эту дрянь не оттереть ни наждаком, ни пемзой, хоть кожу сдирай. Все писали, но некоторые стали шалить, потому что дон Сальвадор и дон Викториано вышли в коридор, тут зазвенел звонок на перемену, дон Сальвадор заглянул в класс и сказал: на перемену! А Бернабе спросил: возьмешь с собой ящерицу? Титин говорит: возьму, пошли. И все вышли во двор, там в уголке руками вырыли в земле ямку и выпустили туда ящерицу — Титин носил ее в жестяной банке из-под мятных лепешек, только лепешек там уже не было, а в стенках были проделаны дырочки, чтобы ящерица не задохнулась, — ямку прикрыли обломком стекла и стали смотреть, как ящерица замаливала грехи, самые страшные грехи, когда она поворачивала хвост налево, то есть туда, где ад, и лучше было бы отрубить ей хвост, потому что он — от самого дьявола, и она им так себя хлестала, что сразу было видно, какая она грешница, ведь каждый удар хвоста — это грех, но мало-помалу хвост успокоился, а другую ящерицу где возьмешь, даже в субботу на реку с утра не попасть, надо идти на урок катехизиса, а уж потом можно было ловить и лягушек, и ящериц, и стрелок — дон Сальвадор говорил, что правильней называть их стрекозами, только Бернабе сказал: вранье, они называются стрелками или стрелочками. Так что хвост ящерице они не отрубили, и она начала говорить разные слова — в самом деле? Ого! Вот она уже сказала, ты слышал? Титин удивился: уже сказала? А Бернабе: ну да, ты только послушай… слышишь? По другую сторону оконного стекла как раз в этом углу (их патио — это квадратное пространство, огороженное дощатыми стенами с окнами) разговаривали учителя и директор, дон Сальвадор: дело в том, что, кроме учителя, дона Сальвадора, был еще другой дон Сальвадор, директор, так вот директор дон Сальвадор говорил: хорошо, что Примо де Ривера пользуется поддержкой короля, а дон Викториано говорил: хорошо? И все разгорячились, король был великолепен, войско тоже, потому что на короле был серебряный шлем с перьями, а солдаты шагали: трам-та-та-там, трам-та-та-там, но Титин считал, что они говорят ерунду, вранье это все, так, для пущей важности, его больше интересовала ящерица, которая говорила “ипотека”, она сказала “ипотека”, обрадовался Титин, Бернабе посмотрел на него спокойно-преспокойно, а Титин: теперь она сказала “челюсть “, — и Бернабе сказал: не знаю насчет ипотеки, а челюсть — вовсе не грех, это ерунда, — Титин переспросил: челюсть — не грех? — Бернабе ответил: самых страшных грехов три — вот как он сказал, — помнишь, на уроке катехизиса говорили, что святых добродетелей три? Вот так же и смертных грехов всего три. Титин смутился и не посмел возражать, в грехах лучше Бернабе не разбирался никто, он был бедный, да еще про родителей его говорили, что они — сброд, это тетя Лоли так говорила, а уж она разбиралась и в сброде, и в святых. Меж тем вокруг Бернабе и Титина столпились мальчишки: они тоже хотели посмотреть ящерицу, подошел и дон Сальвадор, он спросил: а тебе понравилось бы, если бы великан посадил тебя в яму и смотрел сквозь стекло, что ты там делаешь? Титин сказал: нет, — и дон Сальвадор спросил Бернабе: а тебе понравилось бы? — Бернабе тоже сказал: нет, — тогда дон Сальвадор велел: так отпустите ящерицу, — и они сняли стекло, только ящерица уже не шевелилась, и дон Сальвадор сказал: вот видите, бедная тварь, она у вас задохлась, — но тут ящерица подползла к краю ямки, выбралась из нее, немного пробежала, потом постояла и наконец пустилась наутек, приговаривая на бегу: ипотека, проститутка, — а скоро и перемена кончилась, все пошли в класс, дон Сальвадор начал рассказывать о дыхании, рыбы, оказывается, дышат такими штуками, какие есть только у них, Бернабе сделал знак, мол, вранье это, и Титину стало смешно, тут, слава богу, прозвенел звонок, уроки кончились, дон Сальвадор сказал: идите по домам, завтра будет урок пения, — и мальчишки побежали — до свидания, дон Сальвадор! — а у ворот школы их ожидали те, кто за ними пришел, за Титаном всегда приходила няня, за Бернабе — его мать, но иногда приходил и дядя, перед которым Бернабе благоговел, он был высоченный и худой, носил черную куртку, не то крестьянскую, не то цыганскую, мало того, что его звали Ригоберто, он еще играл на корнете и баритоне в духовом оркестре своего городка, Вильягордо-дель-Кабриель, с таким дядей можно быть и бедняком, и сбродом. Еще бы. Чего лучше. У Титана было много диковинных вещей, но такого дяди не было. Однако в тот день дядя не появился, за Бернабе пришла его мать. Она почему-то очень спешила, что с ней бывало редко, схватила Бернабе за руку и пустилась к дому бегом. Титана увела няня. Газетчики на улицах только и вопили: “Военный переворот генерала Примо де Риверы!” — или: “Примо де Ривера пришел к власти!” — или еще что-нибудь в том же роде, газеты шли нарасхват. И вот Титин дома, но едва успел он поцеловать мать, как на улице раздался ужасающий грохот, и они вышли на балкон. Вечерело. По улице мчался военный грузовик. Лязгал металл, рычал мотор. В кузове, раскрашенном под Цвета государственного флага, сидело всего с полдюжины солдат, но они так орали и свистели, что мулы шарахались и неслись прочь диким галопом. Грузовик трясло и подкидывало на брусчатке, грохот оглушал, прохожие жались к стенам домов. Титин вцепился в балконные перила, а мать, стоявшая позади, прижала его к себе. Так ему было лучше. Он не понимал, что происходит. Ему было всего четыре года и семь месяцев. Но он смутно чувствовал, что взбаламученный поток слов, в котором захлебывались взрослые и продавцы газет, как-то связан с этой сценой. Никаких доказательств, что он угадал, у него никогда не было. Но сцена эта навсегда запечатлелась в памяти (при случае, закрыв глаза, он мог видеть уносящийся вдаль грузовик, услышать лязг, грохот, крики и свистки), потому что тогда он впервые в жизни испугался чего-то, происходившего не в его маленьком мирке. А на улице, принадлежавшей всем людям. 2 Иногда Вис, пленник служебного времени, смотрел через окошко на реку времени, спокойно несшую свои воды снаружи. Она текла куда-то прочь от его жизни, но уносила и ее. И он спрашивал себя: действительно ли существует Педро? И существовал ли Хасинто Родеро? И еще те двое, чьи подписи остались на бумажных песетах? Существуют ли они, существовали ли, поставили ли их к стенке? Существовали ли Хосефа Вильяр и остальные участники того трагического клубка событий, которых он представлял себе совсем смутно? Я сомневаюсь и в том, что заведомо существует, — в этой охоте на слова, которые надо накалывать на булавки, словно трепещущих в агонии бабочек, и помещать в соответствующие клетки треклятого кроссворда, бесконечного, никому не нужного и в то же время необходимого, быстренько, быстренько, говорил себе Вис, накалывай следующую бабочку, ты не имеешь права на передышку, даже чтобы чертыхнуться, поспеши, кроссворд ведь растет сам по себе, а ты отстаешь, всегда отстаешь. С девяти до десяти, потом до одиннадцати, до двенадцати, до часу, до двух, до трех, до четырех и до половины шестого. С перерывами, необходимыми для того, чтобы переварить ежедневную дозу оглупления. И вот конец. Изнурительная дорога по городу домой. Навстречу отдыху. Чтобы наутро, постарев на целый день, ты нашел бы в себе силы продолжать оглупление самого себя. Переводчик оглупляет себя. Быть может, простодушные и скромные коллеги Виса не подозревают об этом, во всяком случае так ему кажется, когда он смотрит на них: каждый полностью снаряжен для охоты на слова (словари, энциклопедии, толстые справочники) и движется по клеткам кроссворда (чтоб он провалился, этот кроссворд, конца ему не видно!), каждый углублен в чтение; хлопают, закрываясь, книги. Хлоп! Хлоп! Бабочка. Бабочка. В самом деле? Что ж, они открывали свои толстенные книги, и он действительно видел меж листов бабочек, иногда еще трепещущих, оставалось лишь наколоть на булавку и определить нужную клетку кроссворда. Вис видел сны. Потому что распорядок дня делал его своим узником не только в рабочее время, но и во сне, и в часы бессонницы. И однажды ночью ему приснилось, что все это происходит в трагическом, но не захватывающем романе, неярко абсурдном, лишенном сюжета и полном негорького оглупляющего яда, с множеством действующих лиц, но без героя; причем роман этот еще не написан и будет завершен лишь после того, как будет закончено составление кроссворда, то есть никогда. Никогда. И Вису стало так досадно, что он проснулся. А что хорошего, когда проснешься от досады. Я… я… — говорил он сев на кровати и протирая глаза. Я… тс-с-с, разбудишь Бла, — я его напишу. Я. Даю слово, Педро. Я это обещал и… Разбираться во сне было ни к чему, он был ясен до предела, — напишу скоро, Педро, несмотря на каждодневный плен, честное слово. Видите ли, грубый план уже есть, несколько записей в блокноте, ими можно обмануть тему, как ребенка, не дать ей умереть, пока не найду нить, которая приведет меня… Тут он умолк. Ему стало холодно. Вновь и вновь всплывало воспоминание, короткими вспышками, как вспыхивает фонарик машины “скорой помощи”, воспоминание о мгновении, когда он прощался с Педро, он не хотел снова это видеть; как бы не задеть его, не сказать, что я ему напишу, ведь он неграмотный (без Бофаруля я никогда не попаду в дом Педро: у меня нет его адреса, я даже не знаю его полного имени). Он снова лег и натянул на себя простыню, закрыл глаза, опять сел, — ты куда, Вис, спи, — я в уборную, спи, — вышел из спальни и стал подниматься на чердак. Ступеньки скрипели. И у Бо-фаруля потом не спросил. Скрипят, проклятые. Тут еще эта забастовка рыбаков, надо же, эта сумасшедшая спешка. Зажег газовую печку. Куда уехал Бофаруль? Ведь он мне говорил. В Осло? В Рим? Со своими париками. Со своими картинами. Со своими любовными приключениями. Когда-то он еще вернется в Испанию, когда подаст весточку о себе. Может, позвонит вдруг из Греции, может, не будет ни писать, ни звонить чуть ли не год. Как я мог так сплоховать! Да и как вырваться из плена! Ладно, поживем — увидим. Светало. Было начало сентября. Это его “поживем — увидим” имело что-то общее с рассветом: они друг друга проясняли. Вис задумчиво глядел в окно. Потом сел к столу и взял листок прошлогоднего перекидного календаря, он всегда держал на столе кучу таких листков, на них так хорошо делать пометки, записывать номера телефонов, а кроме того, ему нравилось видеть даты, уже канувшие в вечность, он перемешивал листки — и получался сумасшедший календарь прошлого; он нацарапал на листке: “Навек затерялись и взгляды, и движения, и голоса. Чья рука отдала картину цыгану в Кастельяре (это, должно быть, произошло в Кастельяре, песеты оттуда, и письмо было послано из Вильякаррильо в Кастельяр, ведь Хосефа Вильяр жила в Кастельяре), чья рука взяла деньги, которые, наверное, заплатил цыган? А может, была только одна проворная рука цыгана, цыганки, бродячего лесоруба, нищего с сумой, крикливого тряпичника или другой птицы того же полета, и рука эта утащила картину из незапертого дома? И как потом картина попала на толкучку? Продал ее вор или сам привез в Мадрид? Все покрыто мраком, ясно лишь одно: даже если картина не была украдена, продал ее не тот, кто спрятал в ней сверточек; и тот, кто отдал или продал картину, не знал, что между картоном и холстом что-то спрятано. Возможно, это был наследник Хосефы Вильяр, она уже умерла, и он захотел отделаться от рухляди, которая с годами накапливается в любом доме? Вероятнее всего.” Вот первые строчки, выплеснувшиеся на бумагу. Стало быть — за работу. Он не знал, что и когда сделает, но только так, если будешь делать хоть что-то, ты не дашь зачахнуть теме, едва проклюнувшейся. Вис понимал, что, даже если и удастся в скором времени снова найти Педро — что весьма сомнительно, — может оказаться, что Педро не особенно заинтересован в осуществлении его намерения. Не хочу так думать, но… Или вот встречусь сего матерью, которой уже лет восемьдесят пять — кажется, Педро назвал эту цифру, — а она только одного хочет: молчать и ни слова о прошлом. Даже если так, все равно — вперед. Слишком достоверный материал у меня в руках, и слишком он кричит во мне, просится на волю. Начну все равно с чего (лишь бы что-то написать, не упустить, подогреть тему) , с фантастической встречи с Педро, потом сцена в аэропорту Манисес, находка Бла и… постой, постой, расскажу даже о своей ошибке, непростительной ошибке, из-за которой не могу теперь же найти Педро, я понимаю, что это немного, но кусочек сегодня, кусочек завтра, а там, может быть, и Бофаруль появится — но когда же работать, Вис, когда? Да пошел ты… Ко всем чертям этот плен, все гнусные повседневные мелочи… Вот и будет тебе когда. И пусть мечта о книге ведет вперед нас обоих: меня и мой слабенький росточек. И Вис начал борьбу с мелочами жизни. Своей жизни. Писать можно и в автобусе. Ведь до метро еще надо добираться на автобусе. Правда, у автобуса пульс еще хуже, чем у меня. Все равно. Вперед. И не только в автобусе, но и под землей, в туннеле времени, того времени, за которое метро доставляло Виса в Грин-парк: драгоценное состояние творчества, если не закрепить его в слове, утечет в вечность. А потом, если дело пойдет, кое-что можно сделать и за уикенд. Немного, конечно. Потому что “папа, что мы будем делать…” или “Вис, что нам делать…”. И потому что звезды в небе и стрелки на циферблате в эти дни кружатся быстрей. А еще остается раннее утро вроде этого, надо только ложиться спать вместе с курами. Но в постели его стало бросать то в жар, то в холод. Он нужен этой теме, он заболел этой темой. И в жару, и в ознобе его одолевали то добрые, то дурные предчувствия. А что, если поехать в Кастельяр и Вильякаррильо… Но как… Когда… Да замолчи ты… Замолчи! Там мои персонажи, они зовут меня. Их дети, их друзья. Их тени. Хотя бы месяц свободного, своего времени. Еще целый месяц плена? Да пропади оно все пропадом, не могу больше. Но уехать из Лондона на поиски сюжета, когда еще не знаешь, существует ли он на самом деле?.. Да ведь никакой сюжет не существует до того, как ты его придумаешь и вживешься в него, разве перипетии любого романа не требуют выдумки? Мне надо, надо побывать в этих горных селениях, среди оливковых рощ, ощутить их атмосферу. Побыть среди этих людей. Если Вис все же засыпал, то тут же просыпался, словно его кто толкнул. В душе — неизбывная пустота. И он тянулся к фонарику (не разбуди Бла, не зарази и ее этой темой), глядел на будильник, который ставил на пол у кровати, — проклятье, еще только полтретьего! Встать, что ли? Еще чего, безумец, не понимаешь разве, что через несколько часов тебе придется ползать по клеткам кроссворда и для этого нужны силы? И Вис закрывал глаза и говорил себе: прекрасно выпить немножечко аспирина, я в него верю, сейчас вот и усну крепким сном, как в детстве, да, вот это было изобретение: закроешь глаза, крепко зажмуришься, и вот ты уже в театре, дома кажутся такими малюсенькими, они ведь были далеко-далеко, а Бла никогда не пришьет мне эту пуговицу, я засыпаю, не трогай меня, не говори, что я уже сплю, а то я от радости разгуляюсь, плевать на пуговицу, а в дальнем лесу светился огонек, но сейчас кругом покой, мимо проходят люди, хоть минуту, ради Христа, одну минуту, мама, дай минутку этому бедняку, благослови вас господь, сеньора, нет ли у кого хоть одной секундочки, любой, пусть и не самой прекрасной, гори все синим огнем, дайте мне хоть на песету этих самых минут и секунд, свободных, радостных, ну хоть на грош времени, спасибо, сеньор, да благословит вас бог, а может, дадите на целый дуро часов одним куском, спасибо, целую руки, вот я уже и не знаю, куда девать столько минут и часов, как вы добры, тут целые недели и месяцы золотом и серебром, даже годы в банковских билетах, целая охапка, рук не хватает, нужно корыто, чтоб собирать в него время, а на меня все сыплется дождь грошиков и сентимо, и драгоценные золотые и серебряные монеты, эскудо, мараведи, дублоны шоколадного времени, сладкие, как медальки в золотой фольге, — Карл IV[9 - Карл IV — король Испании (1788–1808).] милостью божьей, год 1805, и в золотой и серебряной, их потом можно раздавать монахиням для бедных детишек, сверкают и переливаются, как звездочки, — ты их видишь? — Изабелла Кастильская[10 - Имеется в виду королева Испании Изабелла II (1833–1868).] милостью божьей, Конституция 1850 года, и шоколад размягчается милостью божьей, но целыми остаются новенькие ассигнации с портретами королей, и королев, и великих музыкантов, и лауреатов Нобелевской премии и с литографиями знаменитых картин, предъявителю сего вручить тысячу часов, здесь Рамон-и-Кахаль[11 - Рамон-и-Кахаль, Сантьяго (1852–1934) — испанский ученый, лауреат Нобелевской премии 1906 года за исследования в области гистологии] и какой-то ученый в парике, имя так и вертится в голове, вручить предъявителю сего пять тысяч часов золотом — и вот я уже мультимиллионер, у меня миллионы, миллионы часов и дней, я старый-престарый, но времени у меня хоть отбавляй, и все новенькое, ненадеванное, я счастлив, радость возносит меня на небеса, где гимны, и песнопения, и арфы, и леденцы, и сладкая лакрица, и прелестные ангелочки, тут же летают святые, черт побери, что может быть лучше, но, приятель, здесь нельзя говорить “черт побери”, меня это смущает, я далеко не святой, а тут все знают, кто какой святой, приветствуют и благословляют друг друга, а я… ладно, поищу-ка я святую с одного скапулярия, может, это она, но сейчас мне нужней всего три старые бумажные песеты, куда они задевались, никак не найду, меня это раздражает, новенькие банкноты мне ни к чему, я хочу купить другой товар — всего лишь кусочек истории, всего на три песеты истории, не больше, но бумажки должны быть старые, потертые, тут не поможет ни биллион часов ассигнациями, ни шоколадные медали милостью божьей, где мои три песеты, дайте мне три песеты прошлого, истории на три песеты дайте, пожалуйста, прошу вас, — и Вис проснулся весь в поту, тяжело дыша, вот зараза, полпятого, — но куда ты? — оставь меня, мне, надо удостовериться, разобраться, не мешай мне. Встал, не зажигая света. Надел домашние туфли и на цыпочках, тихонько (только бы не разбудить, а если проснулась, чтоб снова заснула, не трогай аспирин, кому сказал) поднялся на чердак. На чердаке, под самой крышей, он устроил себе что-то вроде мансарды. На Палмерс-Грин, в северной части Лондона. Тут протекала его жизнь. Два больших окна, друг против друга. Видно далеко-далеко. Деревья, крыши, гаражи, оранжереи, сараи. Вис смотрел вдаль и вспоминал. Здесь же, на нескольких полках, Вис держал свои книги. Стол и кресло. Пачка кофе и сногсшибательная кофеварка. И проигрыватель, птицы слетались — послушать. Начинали подпевать. У одних получалось неплохо, у других — так себе. А бывало, и совсем не получалось. Чердак, по сути дела, был не старый, пришлось добавить старины. Антиквариат и просто старье, Бла в этом разбиралась. Керосиновые лампы, допотопные — тоже вещь! — пара письменных приборов в викторианском стиле — викки, говорят завзятые антиквары, и, конечно, Бла, и разные фигурки, тарелки, майолика. Викки или толедская старина (некоторые из них — жуть). Несколько старых картин — конечно, и та, которую Бла купила на толкучке. Но лучше всего были стоявшие на полу часы, по крайней мере двухметровые, изготовленные около тысяча семьсот девяностого года фирмой “Стейнинг”. На Шепет-маркет[12 - Район в Лондоне, где сосредоточены антикварные магазины.] купили. Антиквар, низенький жизнерадостный толстяк, доверительно поведал, что в этих часах, он подозревает, живет привидение. И расхохотался. Да, конечно. И крутил головой, как бы говоря “кто ж этому поверит” или “что поделаешь, чего в жизни не бывает”. Фантом всегда порождает фантазии, ну что ж, почему бы и не помечтать. Но жизнь есть жизнь. А инфляция, а существует ли Педро, а растреклятый кроссворд? Нет, слишком полагаться на фантомы Вис не мог. Часы тикали спокойно, по-монастырски, покой и благодать, ничего, что утром, без семи, восьми или даже без десяти семь, они начинали бить семь раз, не соблюдая механической точности. Именно в это время Вис должен был уходить на работу. По крыше уныло стучал дождь, завывал ветер. И к тому же выла и выла овчарка у соседа-грека. Сам грек умер. Давно уже, больше чем полгода назад. Да, именно так. Хороший был человек. Жил он напротив, через улицу. Было ему лет пятьдесят, на вид — здоровяк. Но жизнь есть жизнь. Скоропостижно, ни с того ни с сего. Остались жена и сын, тоже симпатичные люди. И овчарка, которая после смерти хозяина начала тихонько и жалобно его оплакивать. Всю улицу заполнили цветы, траурные ленты, рыдания, молитвы и причитания по-гречески. И тоскующий пес, задрав к небу волчью морду, выл. На другой день — то же самое. И так день за днем. Нет, не все время. Только в какие-то минуты, когда у него появлялась такая потребность. Поначалу вой приводил Виса в отчаяние, он затыкал уши, но понемногу стал привыкать, пес как будто составлял ему компанию. Он скулил (теперь уже не выл) так жалобно и проникновенно. Его тоска была Вису понятна. Вполне. Вис встретил в своей мансарде много рассветов: с начала сентября и почти до конца ноября. Убегал от бессонницы. Царапал что-то на листках прошлогоднего календаря, почти сознательно забывая потом, что написал. Но иногда какой-то след оставался в его памяти. Далеко не всегда. Ткал и распускал паутину надежд и отчаяния, как он сам выражался. Он уже не спрашивал себя, существует ли Педро. Существует ли Бофаруль? Вот именно. Бофаруль. Не выдумал ли я его, а он водит меня теперь за нос со своими тремя париками? Если он не понимает, что без его помощи я не могу ничего сделать, значит, он не существует. Вот до чего дошел Вис примерно за три месяца. Но в какой-то миг он вдруг снова услышал, как кричит, как зовет его эта история, которую замолчали, подошел к картине, купленной на толкучке, зашагал по мансарде, возможно, выдвинул ящик стола, поискал, рывком задвинул. В то утро он вытащил сверточек со всеми реликвиями, хранившийся за холстом, и все разложил на столе. Еще раз внимательно, как всегда, оглядел. Я всегда смотрю на них как на кусочки жизней и смертей, которые даже тогда, когда некому о них рассказать, пахнут трагедией: горячей кровью, ненавистью и крестьянским потом. Разве сама неполная дата на письме — только число и месяц — не наводит на мысль о том, что перед этим было другое письмо, так что не было надобности указывать год? Другое письмо, содержавшее страшное известие, которое в этом письме скупо обозначено. “Всего было тринадцать песет, из них вычтено тридцать пять сентимо за пересылку…” Нашли ли эти деньги в кармане умершего? Или он передал их кому-то перед тем, как его повели на смерть? Деньги, конечно, переслали вдове в надежде, что она сообщит усопшему, мол, с ней рассчитались честь по чести. Все, и на земле мир, и в небесах… Но вот чего Вис никак не мог понять, вот где концы не сходились: оплата почтовых услуг была произведена, безусловно, не из тех денег, которые в свертке, и сумма не включена в расчет, и это не франкистские деньги (Вис думал и думал и наконец решил, что это не те деньги, которые переслали вдове, они не могли быть республиканскими — за это говорило само письмо, в котором упоминалось о смерти, и сам факт, что письмо было спрятано в картине религиозного содержания, а с ним вместе были спрятаны республиканский значок, бумажные песеты, подписанные по крайней мере одним расстрелянным республиканцем, имя и адрес алькальдессы, которая была приговорена к смерти, а Вис все острее чувствовал, что смерть тогда означала расстрел); скорей всего, кто-то сохранил три песеты из Кастельяра и шесть республиканских песет (одна бумажка достоинством в пять песет, другая — в одну) как реликвии в память о недавно минувшей эпохе. А непогашенная марка, зеленая, на которой, как показалось Вису, был изображен Сид на коне, может, она что-нибудь прояснит? В марках Вис не разбирался. Помнилось, вроде бы франкистская. Если бы кто-нибудь мог по ней определить год, это было бы уже нечто… Он перевел взгляд на три песеты из Кастельяра, цвета засохшей крови. Измятые, истрепанные в мозолистых крестьянских руках. С тремя подписями, подпись Хасинто Родеро — в центре. Что ж, дайте мне истории на три песеты. Местной, здешней истории, но значение ее — всемирно. В этих трех немых бумажках — три стоп-кадра минувших времен. Дайте мне соли на три песеты, говорила женщина, выкладывая на прилавок три такие бумажки. А сколько стоит фитиль? — спрашивал старик в табачном киоске, и продавщица отвечала: две песеты, и старик отдавал ей две бумажки. В темпе повседневной жизни бился пульс умирающей эпохи. Есть еще шесть республиканских песет. Вышедших из употребления, побежденных. И адрес, написанный рукой алькальдессы. И значок (ВСТ), который катается по столу, как фишка (муж Хосефы Вильяр, надо полагать расстрелянный, гордо носил его на лацкане пиджака сорок или пятьдесят лет тому назад). И Вис снова шагал взад-вперед по мансарде, снова останавливался у стола, и смотрел на разложенные реликвии, и видел в них вещественные доказательства для народного суда над преступлением народа. И говорил себе: типичный иберийский цирк, олицетворение иберийского духа. И жирными мазками клал слова, не созданные для литературы, клеймил, пригвождал к позорному столбу то, что оставило неизгладимые пятна на историческом полотне Испании, не жалея при этом ни красной, ни черной краски: кровь, огонь, пустота, перекошенные лица, побеленная известкой стена, изрешеченная пулями. Франсиско Гойя. Убитые и умирающие — в одной куче, страшно смотреть. Вереница пленных. И Вис снова макал кисть, погружал ее в банку до самого дна и, как Солана[13 - Солана, Хосе (1886–1945) — испанский художник, создал ряд гротескных картин на национальные темы.], изображал дымящиеся развалины, гибель народа. Перед глазами его стояли стены, продырявленные пулями, выщербленные рикошетом, с засохшими пятнами крови, потому что слово “расстрел” означает сконцентрированный залп, срезающий череп на уровне глаз, а следующий залп разворачивает грудь, и из нее струей льется кровь, вынося наружу осколки раздробленных ребер и куски мяса. Вис сел, облокотился на стол, подпер руками подбородок. Светает? И закрыл глаза. Б Температура спала, кашля почти нет, завтра он пойдет в школу. И слава богу, а то скука — хоть умирай, к тому же завтра четверг, после обеда уроков не будет и можно пойти в лавку Тимотео, купить маску. Хоть масок у Тимотео полно, приближается карнавал, могут расхватать. Когда все думали, что он спит, он встал с кровати, прошлепал босиком по полу, стуча зубами в ознобе, и ножом вытащил из копилки восемьдесят пять сентимо. Если вываливалась песета или дуро, опускал обратно в копилку. Ему нужна была только мелочь. Серебро и медяки. Монеты выскакивали слегка припорошенные гипсом и из-за этого выглядели как старинные, он отчищал их до блеска. Маска стоила не дороже реала, но надо взять больше, на всякий случай. Ему уже не терпелось поскорей выйти на улицу. Целую неделю он лежал и смотрел в потолок, только этим и мог хоть как-то развлечься, потому что на потолке видишь отблески лампадки, мама, почему ее называют “бабочкой” — не знаю. Наверное, потому, что свет ее трепещет, как крылья бабочки — это когда бабочка вот так машет крыльями? Да-да, помолчи, не то опять поднимется температура. Скучища, конечно, когда только и дела, что смотреть, как трепещут отблески. Хотя это и было занятно: трепетание крыльев, тени и отблески, как на воде. Только краски потемней. “Бабочка” — это хорошо придумано. А все потому, что масло в лампадке сверху, а внизу вода, фитиль продет через кусочек картона, который плавает в масле, и язычок пламени дрожит, как души в чистилище: они ведь тоже горят в огне и обжигаются, ого, еще как обжигаются. Помнишь, как тебе обожгло кончик пальца, когда на него попала отлетевшая головка спички и прилипла? А теперь представь себе, что вся твоя душа в огне чистилища, а там все души извиваются, как языки пламени, и каются в грехах. И он думал, ого, как это должно быть плохо, страшно и больно — гореть в самом пекле целую вечность, всегда-всегда, веки вечные, нет, туда он не попадет. Надо бы спросить об этом тетю Лоли, хотя нет, он и так почти уверен, что не попадет. Горит же лампадка, она его защищает, она волшебная, зажги ее — и ты спасен. А не то мог бы и он угодить в пламя чистилища, и на много лет, это не шуточки, на триста или четыреста лет, скучное это дело — считать свои грехи и срок наказания за них, иногда у него получалось три тысячи семьсот пятдесят три года, иногда две тысячи сто сорок пять лет, он считал, считал и засыпал, а когда просыпался, не мог вспомнить, на чем остановился, ну, скажем, тысячу лет за то, что он, пожалуй, четыре тысячи раз сказал плохое слово, наверняка не меньше, и девятьсот семьдесят семь лет за то, что пририсовал пипку человеку на плакате, и тут сердце у него екнуло, он вспомнил о Бернабе, потому что когда дон Сальвадор повесил на стену большой плакат с надписью “Человек” и стал показывать мышцы, желудок, кишки, кости, печень и сердце, потому что это проходят в первом классе, ведь им уже по шесть лет и они уже вовсю читают, а некоторые дошли в таблице умножения до семи, — так вот, дон Сальвадор говорил: это бицепсы — и еще какую-то ерунду о пищеварении, а Бернабе тихонько-тихонько: у этого сеньора нет пипки, — хорошо, что дон Сальвадор стоял спиной, водил указкой по кишкам, — а сердце у Хитина екнуло потому, что он вспомнил: все эти дни он ничего не носил Бернабе, он всегда брал для него какую-нибудь еду — хлеб с сыром, или колбасой, или еще что-нибудь, — потому, что как-то на большой перемене вытащил он свой завтрак — молочную булочку и омлет с петрушкой, сразу было видно, что вкусный, — а Бернабе и говорит: какой ты счастливый, парень. — Подошел и сказал. Титину стало очень неловко: он увидел, что у Бернабе нет никакого завтрака. И Титин говорит: хочешь немножко? — А тот: да нет, что ты, — и Титин отдал ему половину, а Бернабе сказал: ого, вот это да, обожраться можно, — и с тех пор они еще больше сдружились, а ведь до этого они как-то поцапались, Титин сказал: давай поменяемся, я тебе дам мой французский футляр для зубочисток, а ты мне — свою рогатку — футляр этот Титин забрал у тети Лоли, — ты только погляди, какой он белый, из слоновой кости, с дырочками, посмотришь в дырочку — а там такой волшебный стеклянный шарик и написано Souvenir de Boulogne[14 - Память о Булони (франц.).], это по-французски, а посмотришь в дырочку пониже — и увидишь фотографию с кораблями и надписью: Le port, порт, по-нашему, а если чуточку вбок посмотришь — увидишь Le casino, казино, значит, — это потому, что рогатка, ого, иметь такую рогатку — все равно что иметь такого дядю, как Ригоберто, она железная, тяжелая, еще какая тяжелая, а резина такая крепкая, что еле натянешь. Ничего себе рогатка! Вот как это было: я тебе французский футляр для зубочисток, а ты мне — рогатку, — а Бернабе ни в какую: рогатка лучше, — ну да, сказал тоже, а дырочки, это что тебе? — Тогда Бернабе сказал: баба ты, — а Титин: от такого и слышу, — Бернабе: у тебя в доме одни бабы, — Титин, конечно, тоже не остался в долгу. Тогда Бернабе говорит: я скажу дону Сальвадору, — а Титин: скажи, если ты ябеда. Бернабе сжал кулаки, стиснул зубы и ничего не сказал дону Сальвадору. И вот наступило завтра, четверг, у Титина еще побаливала грудь, и он краснел как рак, задерживая дыхание, чтобы не кашлять, говорил, что все прошло, и ему разрешили встать, умыли, нарядили — красавчик! — только ноги немного дрожали и голова кружилась, но он никому об этом не сказал, а перед тем как уйти в школу, зашел на кухню и ничего там не нашел, черт, где же сыр? Тут он услышал, что кто-то идет, схватил сырую картофелину и ломоть хлеба, а свою мелочь завязал в носовой платок. На уроке дон Сальвадор водил указкой по карте, показывая притоки Эбро, такая скука, Титин поднял крышку парты и передал Бернабе картофелину, в кожуре и с присохшей землей, Бернабе удивился, но взял, а как раз в это время дон Сальвадор покончил с притоками Эбро и сказал: все повторяем таблицу умножения, трижды один — три, трижды два — шесть, трижды три — девять, — все повторяли, Титин дал Бернабе ломоть хлеба, а Бернабе положил свою рогатку в парту, в отделение Титина, тот сказал: нет, — а Бернабе: да, — Титин опять: нет, — Бернабе: я тебе ее одолжил, — Титин: ладно. И погладил рогатку. Это оружие. Чуть ли не пистолет. Если как следует прицелиться и попасть вору в глаз, убьешь насмерть. Бернабе сказал, что его мать очень благодарна Титину, тот забыл про рогатку и улыбнулся: мне? Ему стало неловко, но Бернабе оставался серьезным, все уже досчитали трижды десять — тридцать и перешли к следующему столбику: четырежды один — четыре, четырежды два — восемь, но тут зазвенел звонок, и дон Сальвадор сказал: на перемену; Титин хотел отдать Бернабе половину своего завтрака, но Бернабе отказался и стал есть хлеб, а по другую сторону окна учителя ели свои завтраки и спорили, дон Викториано говорил: в Париже много испанских республиканцев, называл их имена, дон Сальвадор — тоже, Бернабе слушал серьезно, Тинтин смотрел на Бернабе, а дон Викториано и дон Херман говорили, что в Испанию присылают революционные памфлеты, и Бернабе сказал: — Памфлеты — это такие бумаги. — А ты-то откуда знаешь? — спросил Титин. — Мне отец сказал. — А почему они так называются? — Потому что их присылают революционеры. — А кто это такие? — Ну, кто не хочет короля. — Вот дураки-то. — Почему? Ну-ка скажи — почему? — Потому что потому. — Это смелые люди, а не дураки. Дон Викториано говорил, что положение очень, очень тяжелое, а дон Сальвадор, учитель, — что в Мадриде студенты выходят на улицу и кричат: “Да здравствует свобода!” А дон Сальвадор, директор: ха-ха-ха, свободы распутничать, вот чего хотят эти мерзавцы, распутничать, — а дон Херман: ну и заваруха будет, — а дон Сальвадор, директор: какая глупость, хорошо, что бразды правления взял в свои руки такой человек, как Примо де Ривера, а кому не нравится, пусть злится на здоровье, понятно? И все трое учителей сказали: как не понять, конечно, дон Сальвадор, — а Бернабе сказал: — Мой отец без работы. И по лицу его Титин понял, что это очень плохо, и спросил: — Почему? — Потому что он — революционер, — ответил Бернабе. — За это его и выгнали на улицу. Дон Сальвадор, директор, все громче кричал, ругая врагов порядка и процветания, и тут Титина осенило: он понял, что разговор учителей, и озабоченность Бернабе, и то, что случилось с его отцом — бедняга мокнет под дождем на улице, — и даже жадность, с которой Бернабе набросился на хлеб, — все это связано в один узел, вроде тряпичного мяча, Титин понял и спросил: — Так он на улице? — Нет, спрятался, я-то знаю где, только деньги зарабатывать он не может — его выгнали из порта, где он работал. — В порту? На кораблях? — Нет, на причалах. Какой-то корабль привез эти самые бумаги от революционеров, за это отца и выгнали. А бумаги пишет Бласко Ибаньес[15 - Бласко Ибаньес, Висенте (1867–1928) — выдающийся Испанский писатель и общественный деятель, родившийся и живший в Валенсии; за свои выступления против монархии и Диктатуры, в частности за памфлет “Альфонс XIII Разоблаченный”, был выслан из Испании, жил на юге Франции, где и умер.]. — Точно. Я слышал, как об этом сеньоре говорил дон Викториано. — Отцу дали пачку бумаг, а пришли два полицейских, и он не успел удрать, я знаю, где он, а мать больна, она очень тебе благодарна. — И Бернабе стал еще печальнее, Титин — тоже. — Я сегодня пойду в лавку Тимотео, — сказал Титин. — В лавку Тимотео? — Покупать маску. — Маску черта? — Черта? — содрогнулся Титин. — Почему черта? Бернабе широко открыл глаза от удивления: — А почему бы и нет? — Пойдешь со мной? — спросил Титин. И они пошли вдвоем. После обеда, вместо урока катехизиса. Бернабе называл катехизис доктриной. Иногда они убегали с него на реку. Но в лавке еще интересней. На реке, правда, много всяких сокровищ, но нет, в лавке их больше. С рекой, лавкой Тимотео и вообще с улицей Титина познакомил Бернабе, Титину надо было либо искать чудеса в волшебном мире бедноты, либо провести детство без чудес. Тимотео подчинял себе мальчишек тем, что терпеть их не мог, и в те дни, когда его жена была прикована к инвалидному креслу, лавка, как по волшебству, превращалась в ярмарочный балаган, где Тимотео вместе с женой дубасил мальчишек палкой, а те метались как угорелые. Жену его звали Валериана, у нее на подбородке была круглая родинка, из которой торчали длинные волоски, глаза у нее были светлые, но не ясные, а под цвет мутной воды, на голове всегда красный или пестрый платок; когда она могла вставать с кресла, муж бывал не в духе и на покупателей не обращал никакого внимания, за прилавком стояла сама Валериана, он звал ее Вале, и мальчишки обращались к ней “сеньора Вале” (правда, редко, но хозяина лавки и вовсе никогда не называли сеньором Тимо или сеньором Тимотео, а просто Тимотео), если кто-то выбирал себе мяч, или барабан, или еще что-нибудь и, решившись на покупку, говорил “vale”[16 - Идет, договорились (исп.). Это слово звучит по-испански так же, как имя хозяйки.], хозяйка откликалась “что?”, покупатель снова говорил, что, дескать, договорились, и она восклицала “а-а!”. И если сам Тимотео говорил покупателю “vale”, она тоже спрашивала “что?”, он говорил “да заткнись ты”, и она опять восклицала “а-а!”. В такие дни он ее смертельно ненавидел и поколачивал. Так бил, что она падала в свое инвалидное кресло и подняться уже не могла. Об этом рассказывали кумушки их квартала. И вот тогда, как они говорили, хозяина лавки охватывала безумная любовь к жене. И вправду начинались такие ласки, такая бурная страсть, забавно было смотреть, как они гладили друг друга, лизались, хоть они и взрослые, у Тимотео от наслаждения слезы катились из глаз — вот тут-то лавка в мгновение ока превращалась в балаган, и через много-много лет Титин, вспоминая такие минуты, стонал от смеха. Сеньора Вале сидела в своем кресле с колесами в комнате позади лавки, караулила с веником в руке, на голове, как всегда, — красный платок, а в это время Тимотео, который был низенький, почти карлик, с толстыми губами и оттопыренными ушами, хрипло смеялся, от него несло касальей и он нежно поглядывал на свою “ангельскую девочку” — ничего себе ангельская девочка! — нырял за прилавок, выходил из-за него в углу лавки с палкой в руке и принимался дубасить мальчишек, нанося довольно увесистые удары, а сеньора Вале заливалась счастливым смехом и, когда кто-нибудь из мальчишек, спасаясь от палки, приближался к ней, р-раз! — поддавала ему веником, Тимотео кричал: так его, Вале! А она — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирала со смеху, и сами мальчишки — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирали со смеху, — а Тимотео: глядите не напустите в штаны! Ты погляди, сколько денежек посылает нам господь! А она: сколько ангелочков! Тимотео заводил сойку, та верещала, как упившийся причетник, и скакала по полу, потом — лягушку, которая прыгала, большую куклу, та шагала как живая, мальчишки пробовали ей подражать, и вдруг Тимотео исчезал, а когда снова выходил, надувал “тещин язык”, доставая до ребячьих щек, или трубил в трубу, как на деревенском празднике, где бил в барабан сам дон Никанор[17 - Традиционная испанская игрушка; дон Никанор — одно из иносказательных наименований черта.], а сеньора Вале: ой, Тимотео, не могу, помру со смеху! А он: поддай им как следует, Вале! — и продавал ребятам домики, лошадок, бильбоке, головоломки — вот пушечка этому поросенку, вот игра “гусек” тому, — и вдруг обнимал сеньору Вале, тискал ее, и Бернабе говорил: гляди, как он ее хватает, — а Титин спрашивал: что значит “хватает”? Бернабе: а вот это самое, — но Тимотео уже снова, точно колдун, привораживал своих покупателей, оживляя для них, вернее, для своей Вале (куклы и дети были лишь статистами в этом спектакле) волшебные сокровища: всякие безделки и всякое дерьмо (песочные часы, браслеты или сорочий помет — это настоящий помет, говорил Бернабе, ты только посмотри), и как паяцы и зверюшки, так и мальчишки выделывали пируэты, тилинькали музыкальные шкатулки, звенели бубенцы, стрекотали заводные игрушки, а потом палочные удары и страх гнали ребятню на улицу, их провожал вопль сеньоры Вале, которая выкатывалась в своем кресле из задней комнаты в лавку, шлепая мальчишек веником, те убегали, словно их ветром сдуло, но если кто не купил еще что нужно — немного погодя возвращался в волшебную пещеру на цыпочках. В тот день, когда они пошли покупать маску, именно так все и было: сеньора Вале получила хорошенькую взбучку, и Тимотео как сумасшедший, ну совсем как сумасшедший, заводил игрушки, чтоб поскорей их продать, гонялся за мальчишками с дубинкой и тискал жену. А она: что ты делаешь, Тимотео, — а сама не выпускала из рук веник, — что ты делаешь, хи-хи-хи, хи-хи-хи. А так как приближался карнавал, лавка представляла собой настоящий базар грехов и искушений, повсюду висели маски, которые до той поры Титин видел лишь мельком. Сеньорита, преподававшая катехизис, твердила: во-первых, нельзя говорить “клянусь тебе”, лучше сказать “бог свидетель”; во-вторых, когда проходишь мимо лавки Тимотео, опусти глаза и двумя пальцами сделай знак креста, потому что эти маски придумали ведьмы, республиканки, воспользовавшись дозволенным праздником, карнавалом, — то же самое говорил, хитро подмигивая, забулдыга причетник с сизым носом. А Тимотео покупал маски у ведьм и выставлял на продажу, и они искушали тебя, глядя пустыми дырами глаз и сатанински усмехаясь, ими были увешаны все стены лавки от пола до потолка, а еще они отражались в зеркалах. Их надевала на себя инвалидка, сеньора Вале, выкатывалась из задней комнаты и заливалась, заливалась, заливалась счастливым смехом. Маски были картонные, ведьмы размачивали картон, чтобы придать ему форму лица, а потом раскрашивали розовой краской, по мазку красной — на обеих щеках, а то еще приклеивали черную бороду или усы или и то и другое, проделывали дырки для глаз, а чтоб ты мог дышать и разговаривать — дырки у носа и рта, так что можно было даже показать язык, — все это грех, скверна. А чтобы маска держалась, были две тесемки, которые завязывались на затылке. Но уж самой-самой греховной маской была та, о которой сказал Бернабе, — маска черта. Титину даже казалось, что надеть ее — смертный грех: она была увенчана черными как смоль рожками, и на ней как будто отражалось красное пламя адского огня (что ты там ни говори), так что, когда ты проходил мимо лавки Тимотео, сложить пальцы крестом — ладно, куда ни шло, но уж опускать глаза — дудки, скажите это своей бабушке, потому что глаза Титина так и впились в маску черта, будь что будет, а что мне может сделать тетя Лоли! Титин и Бернабе заходили в лавку и убегали вместе с другими мальчишками, а потом вошли туда одни, с ними была только девочка в очках, со светлыми косами, но дело не в этом, они увидели что-то очень странное. На полу кувыркался шимпанзе, прыгала и стрекотала сойка, большая картонная кукла топала по прилавку, а в задней комнате Тимотео сидел в инвалидном кресле, а сеньора Вале сидела у него на коленях, и он так ее подбрасывал, что она чуть не кувыркалась, и Бернабе сказал: — Они занимаются грехом. — Грехом? — переспросил Титин, а девочка в очках и со светлыми косами сказала: — Они делают ребенка. Титин ничего не понимал, но не мог глаз оторвать от сцены, свидетелем которой был, но тут сеньора Вале издала дикий ликующий вопль, и Титин и Бернабе, испугавшись, пулей вылетели из лавки, а девочка осталась. Девочка осталась. Немного погодя они снова вошли в лавку вместе с другими мальчишками. Девочка по-прежнему загадочно улыбалась, а Тимотео, который уже вышел из задней комнаты, не обратил на нее никакого внимания. Собрал с пола игрушки и, как всегда, властно заговорил с ребятами: ну, кому чего, вот ты, чего ты хочешь, и Титин ответил: — Маску черта. — Гони реал. Титин отдал ему реал и получил маску. А Бернабе уставился в пол, дети его толкали, все тянули к прилавку зажатые в кулаке деньги и что-то покупали, и Титин все смотрел на друга, что это с ним, эй, что с тобой, — а тот молчал и глаз не поднимал, Титин ему: да послушай, — он опять ни слова, и тогда Титин спросил: — Ты хочешь маску? Бернабе покраснел и продолжал глядеть в пол. — А что ты хочешь? Тогда Бернабе показал пальцем на маленькую сетку, в которой были шоколадные медали, обернутые в золотистую и серебряную фольгу, она стоила тридцать пять сентимо; Титин тоже покраснел, купил медали и отдал их Бернабе, тот сунул сетку в карман, пожал плечами и засмеялся. — Съешь хоть одну, — сказал Титин, но Бернабе отказался. — Да почему? — Мне надо идти, надо идти. И быстро ушел. 3 Часы пробили семь, я никогда не сознавал, что эти часы дают мне маленькую передышку, теперь я это осознал, осознал до конца, за восемь-девять минут можно прекрасно отдохнуть, на первый взгляд кажется, что это не так, но подремать еще восемь-девять минут — сейчас встану. Что? Семь? Должно быть, до этого мне снилось, что пробило семь, ох-хо-хо, восемь-девять минут; передышки — как будто пустяк, а вот восемь или девять часов — это очень много, надо же, мне все еще снится, что пробило семь, — встаю! И Вис открыл глаза. Наверное, со стуком захлопнулась дверца над циферблатом. Стрелки показывали двадцать минут восьмого, Бла звала с лестницы: “Вис!” Бриться некогда, выпил полчашки кофе, Бла хорошо знала, что с ним творится. Как ей не знать. Хотя долгих разговоров не было. Несколько раз обменялись скупыми словами, несколько раз помолчали. Было уже холодно, Вис ссутулился, вышел на улицу, добрался до автобуса, сел (не всегда было свободное место) и начал писать. Надо перетерпеть во что бы то ни стало это наваждение. Может быть, об этом он и написал. Может быть. Отвлекался. Пульс автобуса не совпадал с его, черт подери. В туннеле времени писалось лучше. У метро пульс бьется ритмично. Сегодня, сейчас — ни слова более. Ни слова. Наконец вышел на станции Грин-парк, не спеша добрался до своего добровольного плена, пополз по клеткам кроссворда. Час за часом отбыл до полшестого, ушел… Снимая в прихожей пальто, заметил, что Бла широко улыбается, рот до ушей, и не успел он спросить, в чем дело, как она сказала: звонил Бофаруль. Бофаруль? Значит, он существует? Но спросил Вис совсем другое: “Откуда?” Нет — “где он?”. И Бла ответила, что в Валенсии и что будет дома весь день, поешь сначала, никуда он от тебя не денется, но Вис уже ничего не слышал, он набирал номер. Бофаруль? — Вис! — … вот дьявол! — Все! — Все? — Виса охватил смертельный страх. Сейчас Бофаруль разрешит все его проблемы. — Есть у тебя адрес Педро из Честе? — Конечно, дружище, разве я тебе его не дал? Ладно, записывай, хотя нет, постой, знаешь что, я завтра сам поеду в Честе, оттуда тебе позвоню — и все, тебе, конечно, придется взять отпуск на весь декабрь, к черту твою работу, я с тобой буду ездить повсюду, может, в Бадалону и не понадобится, как ты думаешь? Может, Педро съездит, но уж в эти-то хаэнские местечки, слушай, это здорово, завтра обо всем договоримся. Случилось это двадцать третьего ноября. Вис, повесив трубку, сказал: кажется, у меня грипп, есть у нас градусник? И Бла ответила: нет градусника, садись, поешь, — а Вис: ладно, сейчас, но аспирин все же не помешает. Весь этот вечер Виса одолевали сомнения: как я влип в это дело, согласится ли Педро мотаться по Испании, да и кто дал мне право во всем этом копаться и что подумает эта старушка, Да и кого я знаю в Кастельяре и в Вильякаррильо, как я явлюсь ко всем этим людям, то, чем я занимаюсь, — дело весьма деликатное, хорош, нечего сказать, к тому же я совсем не умею разговаривать с незнакомыми людьми… — все, об этом не может быть и речи, не поеду, почему эти люди должны мне доверяться, что я за персона… Дальше он в своих рассуждениях не шел, не мог пойти, упрямо твердил себе одно и то же, но мысли, в самых разных сочетаниях, прижимали его к стенке. И пугали, словно приходили в голову впервые. Он скажет Бла, что это безумие, что надо выбросить все из головы, а Бофарулю: ради бога, дружище, ради бога, — но он такой энергичный, а вдруг он уже поговорил с Педро! Позвоню ему сейчас же, — как это ты ему позвонишь, который час, по-твоему? Вис не пошел под утро в мансарду: смелости не хватило. Вы уж мне поверьте. На столе ждали его разрозненные записи, реликвии, хранившиеся в картине, сама картина. Там собрано все, о чем он думал в предрассветные часы. Расстроился, совсем расстроился и долго не мог уснуть — как тут уснешь, и только собрался сказать Бла: это — безумие, как она ему сказала: послушай, ведь двадцать девятое — суббота и тебе на работу идти не нужно, так что мы можем вылететь в Барселону в тот же день, сейчас я взгляну на расписание самолетов, отпуск ты попросишь на месяц, а так у нас добавится еще два дня, весь декабрь и два дня, что ты на это скажешь? А Вис сказал: но, Бла, не кажется ли тебе, что это безумие, она сказала: да, конечно, самое настоящее безумие, что ж, сиди в своей тюрьме, и он ушел на работу, отвлекся своей нелепой работой, а вечером, когда вернулся, Бла показала ему ботинки, которые купила специально для поездки, — это мне? — случайно подвернулись, если не подойдут, мне их поменяют, — ботинки пришлись в самый раз, в новой обуви он почувствовал себя человеком, хотя ничего по этому поводу не сказал и все еще был в этих ботинках, когда позвонил Бофаруль. Дело зашло гораздо дальше, чем предполагал Вис: конечно, Бофаруль уже поговорил с Педро, тот обрадовался известию, его не удивила возможная поездка в Бадалону, Бофаруль считал, что Вис должен известить Педро письмом, — ах адрес? — записывай и запиши телефон его матери, — писала Бла, Вис только все повторял вслед за Бла, скажи ему, что мы будем в Бадалоне двадцать девятого, пусть он сообщит об этом Педро, — и при всей важности того, что говорил Бофаруль, про то, что его друзья-социалисты готовы представить его всем нужным ему людям, Виса больше всего интересовало одно: какой парик сейчас носит Бофаруль, а тот вдруг крикнул: у-у, сволочь, — Вис переспросил: что, что? И Бофаруль ответил: да этот поганец меня укусил, до крови разодрал лодыжку, понимаешь, играючи, он так мне обрадовался, — и слышалось повизгивание Лу, а Бофаруль, перед тем как повесить трубку, добавил еще: да, вот что, возьми с собой магнитофон, — Вис задумался, но Бофаруль сказал: обязательно, Вис, непременно, — тогда Вис сказал: ладно, — и Бофаруль попросил купить и ему магнитофон. Это было двадцать четвертого. Вечером Бла сказала, надо написать Педро. И они написали ему. А Вис все думал о магнитофоне, вещь, конечно, необходимая, чтобы записать живые голоса. Чьи голоса? Какие голоса в Испании ждут, чтобы я их записал? Неужели я вернусь сюда с запертыми, рвущимися наружу голосами на кассетах? Это ужасно. Голоса, живые слова? Ерунда, как я могу взять у кого бы то ни было его живой голос? Черт знает что. Мне бы, например, не понравилось. Мой голос? Это будет, наверное, кастильская речь с легким андалузским акцентом. С местными, хаэнскими, словечками, мне-то они понравятся. Люблю такое. И двадцать пятого Вис купил два магнитофона. Сбежав из тюрьмы в обеденный перерыв, отправился вместе с Бла на Тоттенхем-Корт-роуд[18 - Улица в центре Лондона, где торгуют радиоаппаратурой.]. Там много магазинов, торгующих магнитофонами и прочей электронной аппаратурой, там все что хочешь: кассетники, видеокассетники, стереофонические комбайны. Если ты мало разбираешься в этих штуках, у тебя возникает комплекс неполноценности, Бла и Вис скромненько прошлись по всем этим магазинам, где торгуют одни индийцы, и они обязательно стараются продать вам то, что вам не требуется, неважно что, а может, это один и тот же индиец успевает убежать из одного магазина и встретить вас в другом? И наконец, беззащитные и обескураженные, они купили два маленьких карманных японских магнитофона, почти невесомых и простых в управлении, просто чудо, сами убедитесь. Вечерело и подмораживало. Падал снег. Снежинки кружились вокруг фонарей. Вис постоял, поглядел на них и зашагал снова. А меж тем Бла уже позаботилась о билетах и паспортах, теперь она паковала чемоданы. Вернуться они могут через Мадрид. Повидаемся с дядей Антонио и моей матерью, говорила она. Конечно, говорил Вис, конечно. И вот наступило двадцать девятое. Ранним утром Вис поднялся в мансарду. Снег уже не падал. Но вчера и позавчера снег шел и шел, и теперь на крышах и в садиках возле домов лежал пушистый белый ковер. Вис подумал, что крыша и его мансарды, должно быть, покрыта таким же ковром, зажег плиту и приготовил кофе. На душе было легко. Он был совершенно уверен, что для его едва проклюнувшейся темы наступил переломный момент: либо она зачахнет, либо пойдет в рост. Хотя уже почти рассвело, между туч выглядывали звезды. Вис подошел к столу и нацарапал на одном из листков сумасшедшего календаря: “Сколько румбов предлагает небо мореплавателю, столько же их и у писателя, если не больше”. Пошел завести часы. Открыл дверцу. Чтобы поднять гири, надо покрутить рукоятку. Но гири висели высоко. Наверное, я вчера их завел. Нет, что-то не припомню. Может, Бла или дети. Бла? Дети? Да какая разница. Тик-так, тик-так, тик-так. В бесшумном потоке времени. Но тут Вис услышал за окнами мансарды заунывный голос ветра. У дома стояла машина, мотор работал. Ах да, дети отвезут их в аэропорт. Ты идешь? Иду, иду. Спускаясь по лестнице, Вис на миг задержался и сказал: послушай, а ветра-то нет. В Это было здорово, и Титин чувствовал себя патриотом. Аккорды аккордеона (ясное дело, на то он и аккордеон) напоминали звучание органа, причем не скучного церковного органа, а какого-то другого, скрипка пела так нежно, словно говорила: я-то знаю, что такое серьезная, возвышенная музыка, гитара и бандуррия тоже не отставали, и Титин заметил, что и Бернабе тоже гордится и полон патриотизма, слушая вместе со всеми, ведь они уже большие, во втором классе, их уже не каждый день встречают, Бернабе-то уже вообще никто не встречает, поэтому они и стоят в толпе, окружившей четырех слепых музыкантов у входа на рынок, так жалко на них смотреть — черные очки, но что поделаешь, в жизни всякое бывает, и рядом с ними стояла женщина, не слепая, она так красиво пела, и был еще однорукий инвалид, который продавал по десять сентимо слова песен на голубой бумаге, пачку листков он прижимал к груди культей, а здоровой рукой вытаскивал листки один за другим, их брали нарасхват, и со всех он успевал получать, вот это рука, такая проворная, в глазах мельтешит, и, ясное дело, народ останавливался возле музыкантов: женщины, рабочие, солдаты, какой-то сеньор, служанка с корзиной для покупок, она стояла рядом с Титаном, — все слушали, как слепые играют и подпевают женщине, однорукий тоже пел, подпевала и служанка, не очень громко, стеснялась, но песню знала наизусть: Знамя, ты красное, знамя, ты желтое, ты отливаешь то кровью, то золотом.[19 - Здесь и далее перевод стихов М. Квятковской.] (Служанка пела: Знамя, ты красное, знамя, ты прекрасное.) Потом женщина пела одна очень хорошие слова про вино из Хереса и про вино из Риохи, и что их цвета — это цвета государственного флага Испании, и еще много волнующих слов, от которых к горлу подкатывает ком, и никакая пара рук не сумеет так быстро получать деньги, как это делает единственная рука однорукого, а потом женщина пела хоты, что может сравниться с тем волнением, которое чувствуешь, когда слышишь хоту про “Plus Ultra”[20 - Франко, Рамон (1896–1938) — младший брат будущего каудильо, военный летчик, в 1926 году совершил перелет через Атлантический океан на гидросамолете “Plus Ultra”; в тот период разделял взгляды республиканцев, за что подвергался преследованиям и даже был заключен в тюрьму.], так она хороша, все умолкали, только музыканты играли аккомпанемент, ожидая вместе с публикой, когда женщина вступит, и наконец: Франко был у штурвала, Руис де Альда курс пролагал, а Рада в ритме мотора хоту, смеясь, распевал. И ты видел перед собой аэроплан, вернее, гидросамолет “Plus Ultra”, слышал шум его моторов в небе над синим морем, и вот они прилетели в БуэносАйрес, люди кричали: ”Ура! Ура!” А они всех приветствовали и купались в славе, на них были шлемы летчиков, и ты переживал вместе с ними весь их полет, все ждали вестей от них, следили за крошечным крестиком, затерявшимся над Атлантическим океаном, а это такой океан, что не опишешь, все газеты писали о перелете, а крестик-самолет летел один-одинешенек и наконец, слава богу, прилетел, и неизвестно почему, должно быть от волнения, ты снова слышал песню о знамени и испанском солдате, который сейчас там, в марокканских землях, и видел, как высаживаются с корабля испанские войска, не обращая внимания на канонаду, в каком-то африканском городе, который называется Алусемас, и вот победа над марокканцами, какое ликование, но оказалось, что студенты и рабочие вовсе не рады, и вот снова стычка с полицией, все говорят красивые слова о демократических свободах, чепуха, ты ничего не понимаешь, потому что, хотя Примо де Ривера и победил марокканцев, его не хотели, и Титина это огорчало, и он не понимал, почему он не любит дона Сальвадора, директора, который восхищается Примо де Риверой, а любит дона Сальвадора, учителя, который не признает Примо де Риверу, и тетю Лоли он почему-то стал любить меньше. Слепые пели теперь о том, что, ах, бедняжка моя бабушка носит допотопные платья, — это уже никого не волновало, не пробуждало патриотизма, и народ начал расходиться. И Бернабе говорит: сегодня мой дядя Ригоберто играет на трубе, я к нему поеду, — а Титин говорит: понятно, а как же школа, — Бернабе говорит: пс-с-с, он будет репетировать с оркестром, знаешь, как это здорово, какие здоровенные есть трубы у моего дяди, — они уже подходили к дому, Титин тогда еще не знал, какие бывают трубы, и спросил: а сколько же у твоего дяди труб, — Бернабе сказал: семь, и самая большая во-о-от такая, называется туба, — врешь, сказал Титин, — а Бернабе: ха-ха, вру, — они уже были почти дома, потому что жили недалеко друг от друга, Бернабе сказал: туда надо ехать пригородным трамваем, — Титин спросил: до Вильягордо-дель-Кабриель? Бернабе сказал: нет, дядя мой живет в другом городке, хочешь, поедем вместе? И когда Титин после обеда вышел из дома, Бернабе ждал его, и они сели на трамвай, который шел из Валенсии далеко-далеко, в руках Бернабе держал большой конверт, и Титин спросил: а это что такое? Бернабе сказал: это для моего дяди — и покраснел, Титин сразу догадался, что он врет, Бернабе крепко зажал конверт в руке, чтоб не обронить, трамвай много раз останавливался посреди поля, у шоссе, обсаженного высокими деревьями, которые качались на ветру, Титин нервничал всякий раз, как на разъезде приходилось ждать встречного трамвая, а когда проезжали какой-нибудь пригород, ехали по улице, где было полно клубов и кафе, возле которых на тротуаре стояли столики, и за ними какие-то люди играли в домино. Миновав Катарроху, друзья вышли. Титин сказал, что во все эти городки дядю Ригоберто приглашали играть в оркестре, потому что он был очень знаменит. По словам Бернабе, дядя Ригоберто, высокий, одетый всегда в черное, как будто носил траур, играл на любой из семи труб, смотря по тому, какую музыку надо было исполнять. И в любом оркестре, вот как. Потому что не только сам хорошо играл на трубе, выделывая разные там квинты и арпеджио, которые очень нравились почтенной публике, а еще подавал пример другим музыкантам, он был первым в любом оркестре, когда шли по улице, так здорово играл пасакалью, что перед оркестром всегда вышагивала ватага мальчишек, а во время процессий музыка так взбудораживала мальчишек, что они начинали озорничать, и тогда выглядел он шикарно: надевал на шею большой скапулярий: на белом полотне на груди у него пылало красное сердце, а на спине было изображенье Пресвятой Девы. Титин переспросил: скапулярий? Бернабе, немного раздосадованный, ответил: а почему бы нет, — и Титин не смог объяснить почему, ему просто казалось, что такому человеку, как дядя его товарища, скапулярий ни к чему, он больше подходит таким людям, как тетя Поли, которая на самом деле приходилась тетей его отцу, а ему — бабушкой, и у нее другой семьи не было, но ей было много лет, у нее было много денег и много скапуляриев и ладанок, одна даже с лоскутком одеяния какого-то святого, только посмотришь — и не верится, что такое тряпье мог носить святой, а другая ладанка — с осколочками кости какого-то святого, и Титин думал: вот это здорово, косточка — это кусочек самого святого, она была в нем самом, значит, действительно святая вещь, и еще Титин считал, что благодаря всем этим реликвиям тети Поли он смело может держать у себя маску черта, хоть он ее и прятал, чтоб мухи не засидели, когда ему становилось совсем уж невмоготу, он надевал ее перед зеркалом и говорил разные плохие слова, смотрел на сатанинские рожки и багровые щеки, после чего убегал восвояси, но еще больше ему давала право держать маску привилегия, прямо-таки булла, отпускавшая грехи, которую он| получал опять-таки благодаря тете Лоли: она время от времени поручала ему отнести фигурку святого или святой — святого Василия, например, или святой Агеды — в небольшую деревянную часовенку на комоде, дверцы у нее открывались и закрывались, и святые стояли там как настоящие в полутемной комнате, освещаемой трепещущим огоньком лампады. И казалось, что вот они тут и в то же время высоко-высоко на небе. У каждого святого и у каждой святой был постамент, а в нем — щелочка, вот это была красота, бросишь туда монету, и монета попадает прямо на небо, и ты понимаешь, что поступил очень-очень хорошо. И приходила тетя Лоли, она была членом многих святых конгрегаций и святых братств, ведь она была старая-престарая и со дня на день ожидала трех ударов — знака святого Паскуаля Байлона[21 - Паскуаль Байлон (1542–1592) родился в Сарагосе, принадлежал к францисканскому ордену, был канонизирован в 1690 году и считался покровителем всех братств, которые приносили Умирающим святые дары; согласно легенде, не считал грехом танцы на праздниках и не искоренял их, отсюда и прозвище Байлон (от глагола bailar — плясать, танцевать).], и для покаяния, молитвы и общения со святыми она, почти бесплотная, скорей небесная, чем земная, подходила к часовенке, говорила что-нибудь очень поучительное, например: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царствие небесное, аминь, — вот что она говорила и бросала в щелку два или три дуро, а то и сложенную в несколько раз бумажку. Титин тоже говорил: аминь — и тоже бросал в щелку какую-нибудь мелочь, правда, он не понимал, зачем надо было верблюду и богатому пролезать через игольное ушко, что с ними тогда будет, из того и другого получится окровавленная тоненькая полоска, и скоро замечал, что тетя Лоли, бормоча свои молитвы, косится на него и, хоть он не произносил ни слова, обзывала его ослом и еретиком (так и говорила: осел ослом, еретик несчастный), но Титин все равно считал, что эти ее слова для него очень поучительны, что они укрепляют его спокойствие и упорство, многих слов он не понимал, но ты только представь себе, как хорошо бубнить их вслед за тетей Лоли. Да еще эти деньги, которые шли прямо на небо, ну точь-в-точь как если бы ты был праведником и вдруг умер, то унес бы с собой вроде как залог спасения своей души, так что, сам понимаешь, маска черта никакого зла тебе уже не принесет, тем более что Титин, пока святой стоял в часовенке, мог дотронуться до него пальцем, не говоря уже о том, что ему случалось брать его в руки и нести. А маску он прятал на чердаке. И ты только послушай, какое чудное дело случилось однажды: он совсем собрался спуститься с чердака, уже готов был отцепиться от дверки и коснуться ногами лестнички, которая вела к самой верхней площадке, или, как говорят, к входным дверям, и вдруг эти двери отворяются и выходит, держа в руках часовенку, сестра-хранительница святой конгрегации или какого-то там святого братства. Эта сеньора вечно ходила с постным лицом, вся в черном и с вуалью, так вот, она выходит, говорит: прощайте, всего хорошего, — и тетя Лоли: прощайте, прощайте. А он, сам не зная почему, затаился, хотя чуть ли не висел над дверью, и стоило хранительнице поднять свои печальные глаза, она бы его застукала. Но хранительница, сверкнув в полутьме глазами из-под вуали и седых прядок, вытаскивает из складок нижней юбки маленький ключик, открывает дверцу с задней стороны пьедестала святого, выдвигает ящичек — и надо же, он полон денег. Ты представить себе не можешь, как в сказке. Кроме того, что ушло на небо, осталась еще целая куча. Хранительница вздохнула и, порывшись в складках нижней юбки, спрятала деньги в карман и пошла вниз по лестнице. А дядя Ригоберто — надо вернуться к рассказу о нем — шел в процессии во главе оркестра со своим шикарным скапулярием на шее, и на все четыре стороны разлетались медные переливы его трубы в такт шагам тех, кто нес носилки, а к нему подлаживался весь оркестр, зрители были в восторге. Правда, было еще одно обстоятельство, не такое уж важное, но все же, дело в том, что с дядей ригоберто иногда случались такие приступы, обмирания, как говорили местные, во время которых он терял сознание, хорошо еще, что они случались, только когда он сидел. Если это случалось на репетиции, оркестр переходил на другую вещь, где можно обойтись без дяди Ригоберто, а когда он приходил в себя, возвращались к прежней. В тот вечер Титану как раз довелось увидеть такой приступ. Когда они пришли в дом дяди Ригоберто, сначала не увидели никого, двери были распахнуты настежь, на стропилах крыши висели дыни, а в проеме задней двери виднелся двор с колодцем и смоковницей, в доме тянуло ветерком и была освежающая тень, такая приятная после поездки на трамвае в жару, ведь уже наступило лето. Бернабе сказал: дядя, — молчание, — сказал: тетя, — опять молчание, тут приоткрывается дверь из какой-то комнаты, потом открывается совсем, выходит какой-то мужчина, но не дядя Ригоберто, и, не говоря ни слова, обнимает и целует Бернабе, нос у него вспотел, очки чуть не падают, и Титин подумал: наверное, это его отец, — а Бернабе сказал отцу: это мой друг, — и отец сказал: как поживаешь, дружище, — и пожал ему руку, Титин ответил: спасибо, хорошо, — потом отец Бернабе спросил: а как тебя зовут? Титин сказал: Висенте, — Бернабе удивился: Висенте? Тогда Титин сказал: ну, хотя бы Висентан, — Бернабе опять: Висентин? Висентин? И (хотя бы) Висентин вспомнил, что этот человек прячется, и пришел в восхищение, а отец Бернабе вскрыл конверт и начал читать какие-то бумаги, а Бернабе сказал: Висенте, ну и ну! И его разобрал смех. Они вдвоем через Другую дверь вышли на лестницу, там было темно, а когда поднялись на несколько ступеней, Бернабе сказал: подожди — и бегом спустился обратно, Титан не знал, подниматься ему или спускаться, Бернабе тихо говорил о чем-то со своим отцом, слов было не разобрать, и Титин рассердился было, но тут Бернабе вернулся, и они пошли наверх, где было совсем темно, лишь узкие лучи солнца пробивались сквозь закрытые ставни, так что друзья шли, выставив вперед руки, к тому же еще духота и затхлый запах, просто муторно, Бернабе шел впереди, приговаривая: сюда, постой, и Висентину вдруг показалось, что Бернабе богатый мальчик, а он — бедный, это его возмутило и рассердило, и он пожалел, что приехал сюда, подумаешь, воображает, да пошел он в задницу. Но тут же обо всем забыл. Открылась дверь, хлынул свет, и перед ними возникла высоченная фигура дяди Ригоберто. В руках он держал что-то сверкавшее золотом. Труба, подумал ослепленный блеском Висентин, а Бернабе сказал: дядя, — тот отступил на шаг и откликнулся: что? — и Бернабе попросил: поиграй немного, — а дядя сказал: нет, мне уже пора идти, — но видно было, что он колеблется, Висентина он одарил короткой кислой улыбкой, а Бернабе сказал: ну пожалуйста, — а тот: у меня репетиция, потом: ну ладно, только немножко, и они вошли в комнату, освещенную послеполуденным солнцем, падавшим из небольшого окна, на столе, между двумя трубами, бросавшими золотые блики, стоял стеклянный кувшин, если чуть повернуть голову, на кувшине вспыхивали ослепительные искры, а на полке у стены стояли еще две трубы, побольше, высоко на стене висела картина, изображавшая не то святого, не то святую, а на полу стояли у стены две совсем огромные трубы, витые и сверкающие, как в волшебной сказке, и дядя Ригоберто попил из кувшина, подняв его под самую крышу, — кувшин полыхнул красным светом в солнечном луче, — потом взял несколько нот, быстро перебирая клавиши, пустил трель, как цыган, зазывающий публику, Бернабе спросил, как называется эта труба, а дядя снова поднял кувшин, глотнул света и вина и ответил: это труба-сопрано, взял трубу еще меньше, сказал: а это корнет-а-пистон, ну, я пошел, Бернабе попросил:, ну еще немножечко, — и дядя сделал еще глоток и сыграл еще немножко, он клал на место одну трубу, брал другую, и из трубы вылетали трели, слова, хохот обезумевших птиц — ребята стояли как зачарованные, — а между пассажами делал большие глотки, пускал красные зайчики, и казалось, что солнечные блики и вино — главный инструмент в этой волшебной симфонии. И вдруг с серьезным видом сказал: — А в заключение, сеньоры, знаменитое соло тубы. И, не без труда подняв с пола одну из тех двух огромных витых и сверкающих труб, влез в нее, как улитка в раковину, и сел на стул. Поначалу дом задрожал, хотя звук был не такой уж сильный. Как будто в воздухе загудел гигантский шмель. Ноты сменяли друг друга, одна другой ниже, дядя Ригоберто побагровел, и казалось, вот-вот лопнет с натуги, взял кварту, квинту, сексту — ну хватит, не то он испустит дух, хватит, не то я сам задохнусь. Но тут дядя Ригоберто сделал паузу, набрал побольше воздуха, и труба закончила свое соло громоподобной контроктавой, которая потрясает, заполняет тебя всего, и под конец ее уже не слышишь. И Висентин понял, что труба умолкла, лишь тогда, когда, потрясенный, мягко опустился на пол. Словно во сне видел он, как дядя Ригоберто выбирается из хитросплетения медных завитков, ставит трубу на пол, в последний раз прикладывается к стеклянному кувшину, истово крестится, обратившись к святому, и поспешно выходит из комнаты. Висентин услышал также, как Бернабе сказал: и мы с тобой, дядя, — а тот, не отвечая, спускался по лестнице, внизу они встретили отца Бернабе и жену дяди Ригоберто, тетю Наталию, которая обняла Бернабе, но не надолго, Бернабе рвался вслед дяде Ригоберто, а с Висентином она не знала, что и делать, он тоже торопливо и взволнованно пробормотал: до свидания, до свидания — и помчался за Бернабе, ему так не терпелось сказать другу, что он, хоть убей, никому не скажет, где прячется его отец, правда, до этого он воображал, что тот получше спрятался, ну там, в пещере или еще в каком укромном месте, и он догнал Бернабе, но попробуй-ка догони дядю Ригоберто, который делал поистине гигантские шаги, так что, когда два друга услышали музыку, добежав наконец до “Музыкального Атенея” (это такой большой клуб), дядя Ригоберто уже сидел среди оркестрантов. Сидел опустив голову, потому что дирижер смотрел на него очень сердито. Наконец пьесу доиграли, и дирижер сказал: теперь играем что-то там такое Вагнера. Висентин разобрал только слово «Вагнер»,и оркестр снова заиграл, как это было здорово: сначала тихонько — ти-ри-ри, ту-ру-ру, — потом разом ударили барабан и тарелки, взревели все трубы. И вдруг опять все притихли, и вступил дядя Ригоберто, и это было, как бы тебе сказать, это было волшебство. Знаешь, что такое волшебство? Оно самое. Все так почтительно дожидаются. Будто статуи святых. А он на своей трубе чего только не выделывает, то вверх, то вниз, плакать хочется, ей-богу. Дирижер, уже совсем не сердитый, покажет палочкой: помедленней — и он помедленней, — еще помедленней — и он еще помедленней, он как будто пел, понимаешь, пел человеческим голосом, говорил, рассказывал, и вдруг снова грянули трубы, тромбоны и прочие, но вот дирижер сердито взмахнул палочкой, и все опять стихли, а дядя Ригоберто снова начал свою волшебную песню, ангельскую музыку, но вдруг и он остановился, поднял руку и помахал ею, как будто приветствовал дирижера, и Бернабе сказал: это на него нашло, а дирижер постучал палочкой по пюпитру и сказал: теперь играем “Испанские цыгане”, музыканты пошелестели нотами и начали играть “Испанских цыган”, в очень быстром темпе. А музыкант по имени Перис, которого держали только для того, чтобы он играл на треугольнике и приводил в чувство дядю Ригоберто, когда на того накатит, закурил дешевую сигару и ну пыхать дымом в лицо дяде Ригоберто, который весь покрылся потом и вроде уснул, но мало-помалу стал кашлять от дыма, открыл глаза, а Перис: прошло? Дядя ему кивнул — дескать, прошло — и снова помахал рукой дирижеру. А дирижер махнул палочкой барабанщику, тот грохнул, и на этом с “Испанскими цыганами” и их быстрым темпом было покончено и вернулись к Вагнеру, но что поделаешь, очарование было нарушено, и Висентину стало скучно, ну и жарища, он начал считать лысые головы, но тут приходит кто-то из местных жителей, садится и начинает обмахиваться газетой, которую принес с собой, потом начинает читать и делает такие выразительные жесты, мол, все пропало, — музыканты начали сбиваться, дирижер помрачнел и наконец спросил у того, кто читал газету: что там случилось? А тот сказал: как это “что случилось”? — и стал размахивать газетой, тогда все стали спрашивать, что же случилось, и оказалось, что военные, генералы и прочие восстали против Примо де Риверы, все зашумели, а тот, что был с газетой, потребовал тишины и стал медленно читать (быстро не умел), что вчера поздно вечером, то есть в ночь на двадцать четвертое июня, в Таррагоне началось восстание[22 - Имеется в виду назначенный на это число военный переворот, целью которого было вернуться к конституционной монархии. Заговором руководили военные, но к нему были причастны и видные политические деятели, такие, как Романонес. Мятеж должен был начаться в Валенсии, куда прибыли генерал Агилера и полковник Сегундо Гарсиа. Последовали массовые аресты. Фермин Галан, военный и писатель, возглавил позднее — 12 декабря 1930 года — восстание гарнизона в г. Хака (государственный переворот, целью которого было установление республики, провалился) и был расстрелян 14 декабря.] и главным мятежником был полковник Сегундо Гарсиа, хотя среди них были и мятежные генералы, но газета писала, что восстание было подавлено и в списке имен были Романонес, и генерал Агилера, и еще какой-то генерал, и капитан по имени Галан, восстание провалилось, музыканты горячо принялись обсуждать это событие, трубы ослепительно сверкали, а дядя Ригоберто стал выпроваживать мальчишек, чтоб быстрей отправлялись домой, тут Висентин снова испугался, что прогулял школу. Трамвая долго не было, начало смеркаться, и Висентин спросил: что же нам делать? — а Бернабе ответил: да не бойся ты, — и тогда Висентин сказал: я не боюсь, велика важность. Наконец трамвай пришел, народу набилось много, и все говорили о восстании. Что это ох как плохо. А трамвай больше ждал встречного, чем ехал. У Висентина страх уже прошел. Пока что. И он спросил у Бернабе: послушай, а почему твой дядя Ригоберто живет в другом городе? — и Бернабе ответил, что в молодости дядя служил солдатом в Валенсии, а потом он посватался к тете Наталии и они поженились. Висентин так ничего и не понял. В Валенсии уже горели газовые фонари, и Висентин, расставшись с Бернабе, взбежал наверх по лестнице своего дома — будь что будет, попадет так попадет. Но никто не обратил на него внимания. На лестничной площадке родители толковали с соседями о восстании. И были очень озабочены — ну, тем лучше. Висентин порядком проголодался, но прошло еще некоторое время, прежде чем мать спросила его: — Постой, постой, а где ты был? — Я? На улице. — На улице, бесстыдник? — Да, мама, я играл. — Играл, бесстыдник? И тут появилась тетя Лоли: слава тебе господи, они провалились, провалились, дай-ка мне оливкового масла. Это она попросила немного масла у мамы Висентина, чтобы засветить лампадку по грешным душам чистилища. 4 [Была минута, когда Вис вопреки первому впечатлению (недосягаемая даль в уже нарисованной картине, где виднелась фигура алькальдессы, — в картину не войдешь и к этой фигуре не приблизишься, в прошлое войти нельзя) ощутил себя рядом со старой алькальдессой. Он предвкушал каждую секунду этой минуты. Возможно, он надеялся, что одно слово старой алькальдессы все повернет по-иному. С презрением и в то же время с опаской посмотрела она на японский кассетник, Вис прямо сказал, что ей самой решать, хочет она или нет стать одним из персонажей книги, в которой он попытается собрать истории жизней этих людей, собрать частицы истории. Наконец она как будто согласилась, чтобы ее рассказ записали на магнитофон. Вис, с видом знатока, сначала проверил кассетник. Но не сказал: “Даю техническую пробу”, а сразу стал считать: один, два, три, четыре… Потом, нахмурившись, быстро стер запись и нажал пальцем на кнопку “On”[23 - Пуск (англ.).]. Вис — Ну вот. Эта штука работает. Молчание. Долгое. Бла — Когда вас выбрали алькальдессой? Алькальдесса — Алькальдом я не была, я была заместителем алькальда. Алькальдом был дон Паулино Сегура Вильяр, а его первым заместителем — Хасинто Родеро. Я была вторым. Но, для того чтобы понять и прочувствовать пережитое в те времена, о которых я буду рассказывать, нужно немалое мужество. А вы его потеряли много лет назад. Вы все получаете вовремя. Дон Паулино ушел в канцелярию губернатора, а Родеро пришлось уйти… Родеро… Вис — На фронт, да? Алькальдесса — Ему пришлось уйти на фронт. Вот тогда-то я и осталась одна в аюнтамьенто. Получила всю власть и могла причинить зло кому угодно. Но я была матерью девяти детей и никому не хотела причинять зла. Многих я посадила в тюрьму, но только потому, что на воле их жизнь была в опасности. Но убивать, как вы знаете, я никого не убила. “Вы”. Мне предстоит поехать в Кастельяр и встретиться с той женщиной. Она там. Со вчерашнего дня. Потому что я была матерью девятерых детей. Соседям из Сориуэлы я сказала так: “У себя вы убили восемнадцать человек, в моем городе не убьют никого. Потому что я не просто женщина, а мать девяти детей. И если вы отнимете у меня хоть одного, я оторву голову любому мерзавцу, который к нам сунется”. Так они и ушли ни с чем, оставили нас в покое. Вис — Но кто были эти люди? Кто? Алькальдесса — Тогда я послала за гражданской гвардией… Педро — За штурмовой[24 - Ударные части Управления безопасности Республики.] гвардией, мама, тогда была штурмовая гвардия. Да, Педро был с нами. Из барселонского аэропорта Вис позвонил его матери. Слушаю вас, ответил женский голос, а Вис: извините, пожалуйста, я… можно попросить Педро? Голос ответил: да, пожалуйста, одну минуту. Вис стал ждать. Прикрыв рукой трубку, сказал Бла, чтобы она опустила еще одну монету. Вот сюда, Бла, опускай, как только загорится лампочка. Вот так. Жди своей судьбы. Еще опускай. Наконец Вис спросил: Педро? И Педро ответил: да, это я, сеньор, как поживаете? И Вис не сразу смог говорить. Нет, нет — от волнения. Алькальдесса — ..и попросила, чтобы увезли заключенных, которые были в нашей тюрьме. Приехали и увезли. Сняли гору с моих плеч. Нет, сейчас она была не с ними. Не со своей младшей дочерью, женщиной лет сорока, не с Педро, Висом и Бла. Она была с теми, кто вместе с ней или без нее были запечатлены на развешанных по стенам фотографиях. Вот ее муж, она, сияя счастьем, доверчиво оперлась на его плечо, так их запечатлела фотография в день свадьбы. Вот Пабло Иглесиас[25 - Иглесиас, Пабло (1850–1925) — первый и бессменный, до конца жизни, председатель Испанской социалистической рабочей партии и Всеобщего союза трудящихся.], выступающий перед толпой на улице. И тюремная фотография: алькальдесса с подругами по заключению. Алькальдесса была очень высокая. Несмотря на свои восемьдесят пять лет, сохранила великолепную осанку, время от времени она замолкала, о чем Вис вспомнит потом, восстанавливая в памяти ее образ. Но в Кастельяре еще остался кое-кто, кого многие хотели бы лишить жизни, только руки у них были коротки. Это придало мне сил, чтобы пробыть в должности три военных года, и я никого не боялась, потому что никому не причинила зла. И немало потрудилась, чтобы доставать хлеб для детей; сначала боролась за жизнь их родителей, а потом доставала хлеб для детей, отцы которых ушли на фронт. Легко сказать — три года. Но прожить их было… куда как тяжело. Два грузовика с двумя мужчинами и одной женщиной, девять кило муки каждый день — это о многом говорит. Так всю войну. А потом,в награду, меня засадили в тюрьму. Пришли, увели и засадили. Третьего августа… Алькальдесса заплакала? Заплакала. Да нет же. Не выдержала душа старого борца. Все молчали: не знали, что сказать. Вот в эту минуту Вис и почувствовал, что она рядом, слова выдали ее: говоря, она покидала картину, шла из глубины каргины и соединялась с ними, становясь живой, близкой всем им, всему окружавшему. В чистой комнатке, где сидели дети алькальдессы, Бла и Вис, сидела и кошка (Вис сказал: кот; его поправили: кошка), которая все время старалась устроиться у Виса на коленях. Погладишь ее — и слышишь теплое мурлыканье. И тикал будильник, совершенно неслышный (но потом, в записи, он как будто отстукивал хронометраж сцены, живой, беспокойный пульс времени: тик-так… тик-так… Не правда ли?). Горела газовая печь, но быстро прогнать холод она не могла, холод не торопился, как знать, может, он опасался встречи с тем холодом, который был снаружи, вот тот действительно был жестоким. И вот вдруг к ним ко всем вышла алькальдесса. Хоть и старая, но все та же, какой была раньше. Голос ее дрогнул, но она тут же справилась с собой. Минутная слабость. Совладав с собой, продолжала: Третьего августа меня судили и приговорили к смерти. И одиннадцать месяцев я жила с этим приговором, но меня утешало, что, когда я работала в аюнтамьенто, я сделала все что могла, поэтому спала я спокойно. Подруги Даже удивлялись, как это я могу спокойно спать, а я им отвечала: совесть-то у меня чиста. Одиннадцать месяцев я прожила, ожидая смерти, и только через одиннадцать месяцев приговор отменили. Она снова умолкла, покачала головой. Окидывая взглядом свои воспоминания. Они должны были оставаться на своем месте, пока не станут ничьими воспоминаниями, пока жив хоть один из тех, кому они принадлежат. Во имя достоинства, а не из страха. Так думал Вис. И продолжал слушать, особенно когда она замолкала. Она начала рассказывать о том, как полгода ее держали в Хаэне, потом перевели в Сантурран, Мотрико, “чтоб заморить меня голодом”. Прошло пять лет. Я вышла, но были еще пять лет высылки. Мне было запрещено возвращаться в город, где жили мои дети и родители. Я нарушила этот запрет десятого июня, из тюрьмы вышла седьмого мая, а десятого июня приехала повидать родителей и детей, а там пусть хоть обратно в тюрьму. Вис — Но в каком году, в каком году? Алькальдесса — В сорок четвертом. Алькальд послал служащего к моим родителям сказать, что, может быть, я забыла, что выслана, так он об этом напоминает. И в субботу меня заберут, и если я не уеду, то и ему несдобровать. Мне стыдно говорить об этом, но алькальд выгнал меня из города, потому что я была выслана на пять лет. И я стала жить вдали от родных мест. Потом начала новую жизнь в Валенсии. Спасибо Валенсии, спасибо Честе, обоим спасибо. Приютили моих детей и меня приютили. Спасибо Честе и спасибо Валенсии. Повторяя эти слова, алькальдесса уже удалялась от нас, она снова становилась одинокой фигуркой в глубине пейзажа.] Теперь о том, что не было записано на магнитофон. Вис спросил алькальдессу: — Кто была жена Хасинто Родеро? — Женой Хасинто была Энкарнасьон. Энкарнасьон Монтес. — А кто был мужем Хосефы Вильяр? — Железная Рука. Хосе Гонсалес. Затем, после особенно глубокого молчания, из которого она вышла, как показалось Вису, еще более погруженной в свои воспоминания, она сказала: — Железная Рука. Его тоже расстреляли. В ноябре тридцать девятого, на кладбище Вильякаррильо. В тот день было холодно. Вис поинтересовался, согласна ли алькальдесса с ним в том, что, по всей вероятности, Хосефа сама спрятала полученное письмо (которое Вис ей уже показал), значок ВСТ и все остальное в картину, на которой была изображена Пресвятая Дева. Алькальдесса ответила: — Нет, это невозможно, Хосефа была протестанткой. Сказала как отрезала. Вис как будто сдался. Но немного погодя сказал: — Ясно, ясно. Но в те времена спрятать что-нибудь в картину религиозного содержания мог не только верующий человек. Это мог сделать и неверующий, главное, чтобы тайник был неприкосновенным для других. Железную Руку расстреляли. Хосефа получила это письмо… — Тут Вис замолчал, алькальдесса, задумчиво глядя на него, согласно кивнула, и Педро тоже. Вис показал алькальдессе запрятанную много лет назад за полотно картины записку, на которой были указаны ее имя и адрес в Честе, и она сказала: — Мой почерк. Это я написала. Кому она написала эту записку, кому? Она не знала теперь. Почему ее там спрятали, почему? Она не знала теперь. Бла, Вис и Педро шли по улице. Бла и Вис возвращались в Барселону, Педро их провожал, искал для них такси, и Вис не знал, как его благодарить за то, что он из Честе приехал в Бадалону, Педро и говорить об этом не хотел. Он сказал: — Вот послушайте, какая была моя мать. В начале войны, в самом начале, потому что потом я ушел на фронт, как-то раз я вместе с двумя товарищами — что значит молодость! — пошел отбирать лошадей у крестьян. И мы их отобрали не менее двадцати пяти и пригнали в город — сами, конечно, верхом. И все рысью, рысью. Из верхних кварталов города нас увидели и перепугались. Марокканцы, войска! Мы собой остались очень довольны. А мать позвала нас, сказала: вот как? — и посадила в тюрьму. В улыбающихся прищуренных глазах Педро Вис видел всю эту сцену и почти отчетливо представлял себе алькальдессу, но нет, образ расплывался, как в те минуты, когда она умолкала. Педро остановил такси, Вис сказал шоферу: — Пожалуйста, в Кастельяр, провинция Хаэн. Г Они начали курить, одурманивая себя тройным ароматом: пахучим дымом светлого табака, атмосферой порта в вечерний час и терпким запахом запретных слов, придававших пикантность их приключению. Табак они покупали с предосторожностями, достойными контрабандистов, у дочерей контрабандиста Пакито, говорили, что он пахнет медом, да нет, не медом, а сушеным инжиром, подносили его к носу, закрывая глаза. Нос это оспаривал. Нет в мире ничего лучше аромата контрабанды и не может быть. Тогда Экспосито говорил, что табак пахнет одалиской, и это их тоже одурманивало. И они познали восхитительно звучавшие слова, контрабандой дошедшие до них морем. Как и морской бриз. “Кэмел”. “Голд флейк”. Из легенды о странниках дальних морей. “Кэпстан нэви гут”. “Лаки страйк”. Не говоря уже о турецких или египетских сигаретах, те были начинены пороком и развратом. Были сигареты с названием “Абдулла”, и мальчишки повторяли и повторяли это слово и говорили еще разные другие — так они выражали свои впечатления от магических закорючек диковинного алфавита и завитков папируса среди полумесяцев и золотых звезд на коробке, а еще Экспосито говорил, что в эти египетские сигареты добавляют капельку опиума, понюхай, сам учуешь, так он уверял, друзья нюхали, нюхали — и в самом деле: капля опиума сказочно пахла каплей опиума, и в тумане курительной комнаты виделся сладострастный танец живота, такого и в “Батаклане” не увидишь, какие красотки, ох уж эти турки, или египтяне, или китайцы, или кто там еще, да кто бы ни был, все равно. Иногда они брали не сигареты, а трубочный табак, то голландский, то английский, то американский, у него запах так запах, в нос ударяет, наверно, потому, что это тоже аромат контрабанды, этим табаком надлежало набивать трубку из австрийской вишни, Висенте не знал, откуда у него такие сведения: то ли сказали Экспосито или Бернабе, то ли сам прочитал на витрине табачного киоска. Он не знал, но трубки эти были чудо, грубые, едва обработанные, словно высеченные топором прямо из ствола дерева. На одной даже серебристая кора вишни. Это да, куришь, чертовский аромат, дым дерет горло и бронхи, Экспосито говорил, их надо подлечить ромом, мальчишки делали, как сказал Экспосито, и тогда дым начинал чертовски пахнуть ромом, а чего стоила фраза “трубка из австрийской вишни, сдобренная ромом”, потрясающе. В порт они шли прямо из школы. Вечером — им особенно нравилось вечером — прокуривали последние часы, отводимые для подготовки к занятиям, приходили в порт, когда на мачтах стоявших У причала судов уже горели зеленые и красные огни, отражаясь в воде. По темным закоулкам припортового квартала добирались до дома контрабандиста Пакито, стучали в дверь условным стуком, которому научил их Экспосито: тихонько, одними костяшками пальцев (ни в коем случае не дверным молотком), полрюмки охенской. Самого Пакито они никогда не видели. Да и ни к чему было; зато они видели его дочерей, которых звали Анхелинес, Пьедад и Куки, у них у всех были бездонные черные как ночь глаза и вьющиеся черные волосы. И шелковистые, такие шелковистые. И они Разрешали трогать себя, правда чуть-чуть, но и то можно было с ума сойти. Экспосито, бледный и небрежный, имевший сказочный успех у девиц, такой успех, что он мог до смерти истощить себя их любовью, говорил, что Пьедад, с которой у него как будто что-то наклевывалось, бесподобна, но Анхелинес и Куки были не хуже, на какую ни посмотри, скажешь: вот эта, эта лучше всех. И эти три девицы говорили: вот пришли наши желторотики; это их немного обижало, но и кружило им головы. Иногда кто-нибудь из троих или четверых ходивших туда заворачивал в таверну для моряков, где всегда можно было увидеть сушеных осьминогов, висевших на крюках, и двух-трех проституток, с гноящимися глазами, в туфлях на высоких тонких каблуках (острые, как кинжал, котурны), в платьях туго в обтяжку, вот-вот треснут на пышном заду, — и тот, кто заходил туда, возвращался с видом отчаянного заговорщика, — полрюмочки охенской и пару бутылок то ли вина, то ли еще какой дряни из бочонка, скажем рома, без которого моряк — не моряк, или коньяку, смешанного с анисовой или какой-нибудь сладкой дрянью — так любят девушки, — и пили, и атмосфера разогревалась, но с соблюдением определенного ритуала: если ни с того ни с сего обнимешь девушку, она ускользнет из твоих рук, надо сказать: потанцуем, и тогда, мурлыча как бы в забытьи дансон или slow[26 - Слоу-фокс (англ.).], загадочная, внезапно преобразившаяся, молодая, под стать тебе, женщина прижималась к тебе в медленном танце, постепенно обволакивая, а когда тебе становилось совсем уж невмоготу, ты опрокидывал ее на одну из кушеток, которые стояли там неизвестно для чего, потому что, когда ты добирался до кушетки, тебе уже ничего не было нужно. Просто поражала быстрота, с которой загадочная женщина действовала на тебя. Экспосито говорил: если мы как-нибудь принесем патефон, они сдадутся, и Висенте наконец осмелился сказать, что у него есть патефон, и Экспосито: так принеси его, козел — тогда в моде было говорить “козел” или “у меня борода как у козла, ни одна бритва не берет”. И так как им нужно было уходить, они наконец уходили (разгоряченные), а Анхелинес, Пьедад и Куки предупреждали их: берегитесь карабинеров, — это чтоб у них не увидели табак. Никаких карабинеров там не было, они это говорили, чтобы подстегнуть их воображение. В душе они были добрыми девушками. Ночные тени уже сгущались, в темной воде гавани дрожали отблески фонарей и звезд, и откуда-то, возможно из таверны, где проститутки с гноящимися глазами, или из другого такого же заведения доносились протяжные и нежные звуки аккордеона, и друзья говорили друг другу: черт, какой насморк я подцепил, есть у тебя “Кэмел”? Дай-ка мне одну, у меня кончились, а “Голд флейк” дерет глотку. Это было в тридцать пятом, когда им было почти по шестнадцать (Экспосито — почти семнадцать) и они учились в шестом классе, а страна переживала период, который тогда еще никто не называл двухлетием, но его жертвы, должно быть, уже называли черным[27 - 1934 и 1935 годы получили впоследствии в Испании название “черного двухлетия”: в 1933 году на выборах в кортесы победу одержали правые партии, которые образовали правительство Лерруса, просуществовавшее до конца 1935 года. За этот период в стране не только не было проведено никаких реформ, но были ликвидированы завоевания предшествовавшего периода Республики. В ответ на массовые выступления трудящихся (Астурийское восстание; в Мадриде, Валенсии, Севилье была объявлена всеобщая забастовка) тысячи людей были брошены правительством в тюрьмы.], и это волновало друзей не меньше, чем открытие Достоевского, а открытие женщины не меньше, чем открытие Валье-Инклана — возможно, после того, как его портрет был помещен на заглавном листе очередного номера “Новеллы и рассказы”, — и открытие Барохи, Антонио Мачадо, Гарсиа Лорки[28 - Рамон дель Валье-Инклан (1869–1936) — знаменитый испанский писатель, стремившийся к обновлению испанского языка и литературы, принадлежал к интеллигенции, боровшейся с диктатурой Примо де Риверы, а позднее — с Альфонсом XIII. Пио Бароха (1872–1956) — испанский писатель, автор остросоциальных романов, также противник диктатуры Примо де Риверы. Антонио Мачадо (1875–1939) и Федерико Гарсиа Лорка (1898–1936) — великие испанские поэты.], и вообще современной литературы, проглоченной за время, украденное у истории литературы и других исторических наук, — это чтение было сутью в их жизни. И кроме того, они были поглощены тайной любви — по крайней мере Висенте. С ним получилось так — чего в жизни не бывает! — что он остановил свой выбор на хроменькой. Мало ему девушек в школе, на улице, повсюду? Что ж, ничего не поделаешь. Каждый таков, каков он есть. Правда, девушка была прехорошенькая. У нее были немыслимые ресницы, стройная фигурка и близорукие глаза цвета меда, они гасли и загорались, как мерцающие огни. Они завораживали, но дело в том, что при этом они тебя не видели. Пухлые губки. И пунцовые, как тутовые ягоды, по словам Висенте. Пунцовые-препунцовые, говорил он. Вот как. И все тут. Девушка прихрамывала. По правде говоря, изрядно прихрамывала. А кроме того — и это, пожалуй, было самое главное, — на Висенте она не обращала никакого внимания. Но правда также, что Висенте никогда с ней не говорил. Не разговаривал, не подходил. Он писал и посылал ей стихи, но она так никогда и не узнала, от кого они. Я чувствую — каждый мой палец раскрывается почкой цветка, впитывая трепет твоего живота… Неплохо, не правда ли? А потом еще: с андалусской гитарой схожи твои груди, твой стан точеный, необычен цвет твоих глаз, не поймешь — то светлый, то черный. Через сорок пять лет он припомнит только эти строчки, нет, еще одну: вижу губы твои голубые… в духе фантастического искусства новых для того времени плакатов и афиш и новой поэзии; и Экспосито, которому он показал это стихотворение и который уже писал (как он сам говорил), утверждал, что губы могли быть синими, будь они на самом деле красными или даже пунцовенькими. Да еще две строчки из другого стихотворения… Но стоп. Хватит. По крайней мере пока. Наряду со всем абсолютно неизбежным в жизни, его, разумеется, волновали потрясения, которые вели страну к трагедии, и это тоже было неизбежно. Незадолго до того, как он начал писать стихи хроменькой, когда ему не было еще четырнадцати лет, зверские убийства в Касас-Вьехас[29 - Имеется в виду зверская расправа правительственных войск над крестьянами андалусского селения Касас-Вьехас в 1933 году.], например, так потрясли его, что он заболел. И было это за пять или даже за шесть лет до конца самого захватывающего путешествия во времени, которое проделал Висенте на своем жизненном пути. Намного раньше, когда он еще рвал руками волшебную паутину, мешавшую видеть, и делал первые шаги к мерцавшему впереди свету разума, пусть робкие, но вперед, когда еще пережевывал новые слова, которыми надо суметь пользоваться, как молочными зубами, — уже тогда его жизнь качали эти потрясения. Но получается, или, скажем, ты думаешь, что получается, так: историю прошлого ты сначала читаешь, потом, может быть, переживаешь, а историю настоящего сначала переживешь, а потом, возможно, читаешь. И если к тому же ты еще не стал самим собой, а только становишься героем собственной истории и поражаешься ей, шум, крики и эхо окружающего тебя леса, как правило, кажутся тебе небесной музыкой. Как правило. Так было и с Висенте: еще когда даже для Бернабе он был всего-навсего Титаном, временами случалось, что его поражала одна из песен, которые распевают слепые и шарманщики (еле слышно) на забытых перекрестках вчерашнего дня. Под напевы труб победных и под барабанный гром каждый парень смотрит браво, выступает молодцом, и музыканты прикладывали руку к сердцу, и ты, конечно, тоже, а потом были такие слова: Испанский солдатик, храбрец и герой, влюбленное солнце гордится тобой, а немного погодя, почти сразу: тра-та-та, тра-та-та, та-та, тра-та-та, тра-та-та, та-та-а-а-а, восхитительно, что еще сказать, трубит труба, гремит канонада, кони ржут и скачут галопом (а бывает, что кони ржут, когда скачут галопом?), а мавры бегут, потому что это была победа над маврами, над кем же еще, если не над ними, тогда бы они и не пели, ведь если бы они не держались так дерзко и если бы хитрюга Абд-эль-Керим был уже разбит и был бы установлен протекторат и мир, и то и се, — папа, что такое протекторат? — Протекторат? Ну… — Да знает он, что такое протекторат, нечего было и спрашивать. Много-много лет спустя ты прочтешь: “Мир, достигнутый в 1927 году благодаря протекторату…”[30 - 10 июля 1927 года было сделано официальное заявление об усмирении марокканских племен, восставших под предводительством Абд-эль-Керима (1881 или 1882-1963), главы Рифской республики (1921–1926).] — и вспомнишь эту песню, хоть связь между ней и газетной заметкой установила только твоя фантазия (только — ха! — только), песенка эта разъяснит тебе живой смысл заметки лучше любых комментариев. Потому что она сохранит свой аромат, такие песни — как лесные цветы на ветру истории. Появятся дотошные историки и примутся превращать лес в сад, подрезая и выстраивая в ровные ряды события, цифры, даты. Выпалывая сорную траву нашей жизни. Но… Ты понимаешь? Как тут уцелеть этим лесным цветам, куда там, очень нужны историкам такие вещи, как грусть и воспоминания… 5 Бофаруль, завернувшись в плед — хоть печь и горела, было зябко, как бывает в Валенсии, не знающей зимы, ложишься в постель, а простыни сырые, но что поделаешь, если там зима — это сырость и холод, — так вот, Бофаруль, завернувшись в плед, передавал Вису бумаги, и ему никак не удавалось дать пинка Лу или Каровиусу, потому что те ловко уклонялись и отпрыгивали, и Бла говорила: какие они у вас игривые, — а Бофаруль говорил: игривые? Это сукины дети, вот они кто, это тебе кажется, что они хотят поиграть со мной, но меня не обманешь, я знаю, что они хотят меня кусать, царапать, грызть, я знаю, что это за сукины дети, — и Бла спросила: Каровиус тоже? Бофаруль ответил: он-то? Да он самый настоящий сукин кот, — но тут Вис сказал: послушай, рекомендательные письма в Кастельяр и Вильякаррильо — это да, но я здесь вижу письма в другие города, даже в Хаэн, — и Бофаруль ответил: конечно, на всякий случай, если не понадобятся — ну и бог с ними, Вис озабоченно просматривал письма алькальдам, председателям и секретарям ИСРП[31 - Испанская социалистическая рабочая партия.] и ВСТ: Но мне-то хотелось бы привлекать к себе как можно меньше внимания, — тебе хотелось бы, чтобы никто не знал, кто ты такой, но нет, пусть знают, — да что ты, я совсем не то хотел сказать, — как это “не то”? — Ну, послушай… да, конечно, — и Бофаруль велел ему замолчать и одеваться, потому что им надо идти к старому социалисту из Торреперохиля, который уже много лет живет в Валенсии и теперь ждет их — его предупредили, что мы придем, он поможет наладить контакт с людьми из Вильякаррильо, это недалеко от его родных мест. И Вис спросил: стоит ли беспокоить этого человека, — Бофаруль сказал, что это обязательно, у тебя же нет рекомендаций в Вильякаррильо, — и Вис умолк. Бла почесывала бока Лy, и Лу ворчала от удовольствия, а Каровиус ревниво мяукал, и тогда Бла чесала ему за ухом. Каровиус был толстым одноглазым котом, глаз он потерял в жестокой схватке с вороном, впрочем, око за око, потому что ворон после этого тоже окривел; пораженный Бофаруль видел этот бой, завязавшийся на плоской крыше его дома при полной луне, при свете которой дымовые трубы и голубятни четко вырисовывались на фоне неба, когти кота против когтей ворона, дикие прыжки и яростное хлопанье крыльев, фырканье и карканье, волосы становились дыбом, сказал Бофаруль, указывая на свою лысину. И все это может еще возобновиться: ворон, усевшись на недосягаемый флюгер, оглядывал крышу, на которую Каровиус вылезал, чтобы наблюдать за флюгером. Иногда, впившись друг в друга единственным глазом, для чего каждый поворачивал голову в профиль к противнику, они сидели неподвижно по часу и даже больше. У Лу в жизни ничего сногсшибательного не было, Лу просто кусала Бофаруля, это был смирный коккер-спаниель с блестящей коричневой шерстью, которая топорщилась, особенно на огромных обвислых ушах. Она вызывала в памяти образ Короля Солнце[32 - Имеется в виду французский король Людовик XIV.] и английских судей в париках. И она кусала Бофаруля. Вот и все. Как и Каровиус, но тот больше царапал. Это естественно. Бофаруль особенно не жаловался, нет, но всегда ходил в отметинах. На руках, на ногах. Надо сказать, что он по-своему мстил им. Между всеми тремя образовался треугольник ненависти. Когда Бофаруль был в отъезде и их забирала к себе его сестра, они жили, как и положено жить кошке с собакой. Но как только возвращались к нему, не обращали друг на друга никакого внимания и свою ненависть друг к другу проявляли через него. Именно так, говорил Бофаруль, через меня, терзая меня. Но и я у них в долгу не остаюсь. Из каждой поездки я привожу им какой-нибудь подарочек: мяч, заводную мышь, резиновую кость — и бросаю им этот подарок с величайшим презрением. Немного погодя Бофаруль исчез и снова появился. В другом парике. Ушел в парике с залысинами, а вышел и с лысиной, и с плешью. Когда они спустились вниз и выходили на улицу — дом был из тех, в которых лестница, со множеством невысоких ступенек и веревкой вместо перил, ведет прямо в квартиру, — Вис прошел вместе с Бла вперед и вполголоса спросил ее: он сменил парик? — да, я думаю, он сменил парик. Это совершенно успокоило Виса. В это мгновение — ну еще бы! — он ясно понял, как он уважает этого непостижимого Бофаруля. За то, что он жизнь богемы предпочитает богатству и носит загадочно идеальные парики. Кто не обратит внимания на его метаморфозы, тот и не подумает о париках, а кто обратит, скорей подумает, что сам был невнимателен — вот так штука, я почему-то считал, что лысина у него меньше (или больше, или со лба, а не плешь на макушке)… Держа под руку Бла, он взял под руку и Бофаруля, и они отправились в путь. Немного погодя приехали на такси к дому, где жил Кандидо. Старый социалист из Торреперохиля. Семидесятилетний старик живого нрава. Высокого роста, очень высокого. Худой и костлявый. Много чего претерпел за войну и после войны и теперь существовал на пенсию вместе с женой, которую тоже звали Кандида, она была маленькая и черноволосая, мужа обожала (“Чего он только не повидал на своем веку!”), но многое принимала слишком близко к сердцу и тайком его поругивала. В войну и в послевоенные годы она сама и вся ее семья сильно настрадались, да и близких недосчитались. Несмотря на это, в Кандиде чувствовалась скорей усталость, чем горечь, и иногда она даже изумленно улыбалась выходкам мужа. А было уже четвертое декабря (Бла и Вис задержались на два дня в Барселоне и второй день находились в Валенсии), и через день-два Бла, Вис и Бофаруль собирались в Вильякаррильо. Кандидо действительно приготовил для них рекомендательное письмо человеку, который жил в Вильякаррильо и, по словам Кандидо, мог рассказать им много удивительного, звали его Хосе Морено. А когда шестого утром Вис и Бофаруль пришли на автобусную станцию, чтобы ехать в Вильякаррильо, они там встретили Кандидо и Кандиду. Пятого числа Кандидо получил письмо из Мадрида от старого друга, сына последнего республиканского алькальда Вильякаррильо, расстрелянного в тридцать девятом году на кладбище этого городка. Кандидо сказал, что завтра останки этого достойного человека будут перенесены в нишу, потому что тогда его захоронили наспех… кое-как, хоть и не в братской могиле, как остальных. И вот его сын спрашивает нас, не хотим ли мы присутствовать на церемонии вместе с ним, его семьей и… В Вильякаррильо прибыли днем. Все пятеро остановились в одной гостинице. Прошлись по городку, посмотрели, а вечером пошли к Хосе Морено. То, что рассказал Хосе Морено и что Вис недели три спустя снова прослушал в магнитофонной записи у себя в мансарде на Палмерс-Грин, впоследствии заставит Виса все хорошенько припомнить, начиная с седьмого числа, когда они пошли на кладбище, а не с шестого, дня встречи с Морено. С широкой эспланады на окраине городка они увидели справа кладбище, а левее, немного ближе к городу, — длинную белую стену. Эта стена как бы обрубала склон расположенного позади нее небольшого холма. Перед стеной был пруд, очевидно для водопоя. В таком месте, подумать только. И прежде всего, переводя дух — им пришлось подняться на несколько холмов, прежде чем они сюда добрались, — они стали смотреть на стену и на пруд. Они должны были здесь остановиться, они должны были на все это посмотреть, хотя и не знали почему, и Кандидо резко и сухо сказал, что здесь тоже расстреливали, и кто-то из стариков, лет семидесяти, таких же, как Кандидо и Кандида, присоединившихся к ним возле кладбища, их было трое или четверо, — через кладбищенские ворота входило и выходило немало людей, — кто-то из этих стариков, которым Кандидо представил приезжих очень кратко, “наши друзья”, сказал: и по-моему, расстреливали и здесь, на этом месте полегло немало народу, — а Кандидо сказал: а туда лучше и не смотреть — и быстрым движением руки указал на кладбищенские ворота, качая головой, и принялся расхаживать, отделившись от остальных, немного вразвалку, стуча каблуками, на нем были пастушьи сапоги и светлая кожаная куртка, а кто-то из стариков, тот же самый или другой, сказал: да, их ставили к воротам кладбища, — на что Кандидо сказал: черт побери, ставили к воротам и к кладбищенской стене ставили, — но Вис все смотрел на ту, другую стену и никак не мог понять, для чего здесь водопой, или что там еще, и стена как будто свежепобеленная, что же, их ставили перед прудом или как, и он сказал: — Но этот пруд и эта стена… — и умолк. Кто-то ему ответил: — Тогда ничего этого здесь не было: ни пруда, ни стены. — Ничего, — подтвердил Кандидо. — Это все появилось уже потом, а тут был просто склон холма, очень крутой. И Вис отчетливо представил себе этот склон. Но в эту самую минуту он почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину. Он не смог бы объяснить, что именно он почувствовал. Как будто его кто звал. Нет, это чувство было сильнее, чем если бы он услышал зовущий его голос. И я обернулся, и тот человек опустил глаза и прошел мимо — мне показалось, что он как-то ковыляет, — и нагнал небольшую группу людей, подходившую к воротам кладбища (Вис потом не раз вспомнит, как он заморгал, словно в колеблющемся кадре немого кино). Ничего больше не произошло, но Вис был поражен. Настолько, что не слышал разговоров вокруг. Не хромает ли этот человек? Да, хоть теперь его закрывал то один, то другой из тех, с кем он шел, видно было, что хромает. Не сильно, нет, он слегка покачивался, ступая хромой ногой. Пожалуй, от этого прихрамывающего человека его отвлекли не разговоры, а звонкая тишина, повисавшая между отдельными фразами говоривших. Тишина, потом кто-то произносит несколько слов, снова тишина, снова кто-то говорит, но теперь уже другой. “Их ставили у холма”. “Бывало, по четыре, по пять сразу”. И еще что-нибудь в таком же духе. “А потом — на кладбище”. Тишина. “А тут стояли те, кто расстреливал”. Неизвестно, чьи слова, неизвестно, чье молчание. Как будто люди говорили помимо себя, подчиняясь общему настрою. Может быть, никто не сознавал ни то, что он говорит, ни то, о чем он умалчивает, ни то, что слышит. Разрозненные фразы, безликие голоса. В нескольких шагах от стены виднелась заброшенная дорога, совсем заброшенная, мертвая, она никуда не вела. Разве что в прошлое. Дорога между стеной и кладбищем. В двух шагах от дороги, там, где стена кончалась, стояло дерево, вернее, древесный остов, скелет, резко очерченный на фоне голубого неба. К дереву была прибита дощечка: “ЧАСТНЫЕ ОХОТНИЧЬИ УГОДЬЯ”. Ни леса, ни даже кустарника. Было очень холодно, Вис уже отметил для себя этот холод. Будь сейчас лето, он все равно бы почувствовал этот холод. Совсем иной холод. Твой холод. Твоя смерть. А все вокруг такое ни в чем не виновное. Пейзаж открытый, обнаженный, голый, его не оживляла зелень. В нем была немая жестокость. А неподалеку дома. И даже скотные дворы, или амбары, или что там еще на вершине холма. И Вис медленно прошелся вдоль стены. С одной стороны стена, с другой — дорога и дощечка с надписью. Он знал, что минуту назад наяву увидел стену, которую представлял себе в своей мансарде на Палмерс-Грин, только теперь она сияла свежей побелкой. (“Был солнечный и холодный день, прозрачный от голубизны горных далей” — так он записал в блокноте; “это хрустальный холод, ты разбиваешь его в воздухе, как хрусталь” — еще и это записал.) Я вижу эту стену, не глядя на нее. Внутренним взором. Вот красные и черные пятна. Вот щербины от пуль. Здесь построили стену, потому что раньше здесь расстреливали. Они думали, что надо забыть, что здесь было. А надо было увековечить. Они подходили к кладбищу, впереди шел Кандидо. Там толпились люди. Немного, кое-кто из персонала, как говорят здесь. Мужчин больше, чем женщин. Подъехала большая машина, из нее вышли несколько человек, и один из них, совсем еще молодой, поднял торцовую дверцу (машина была типа “универсал”) и достал маленький гроб светлого дерева; Вис подумал: должно быть, хоронят ребенка, надо же умереть, едва начав жить, нет, что угодно, только не это. И тут к ним подошел Хосе Морено. Видимо, приехал на этой же машине. Пожал им руки холодной дрожащей рукой, улыбнулся, кажется, что-то сказал. Он был погружен в себя, замкнут, лицо его как-то расплывается, как будто ты смотришь на него через дымчатое стекло. Вис прикинул, что ему под восемьдесят и что лица других людей, наверно, расплываются, когда Морено смотрит на них через огромное стекло, затуманенное прожитыми годами. К Хосе Морено Вис испытывал почтительное восхищение. Чувство возникло вчера, когда мы сидели вокруг жаровни в фантасмагорическом полусвете его комнаты. Это как со старинной монетой: чем древнее, тем более ценится, а разменной цены — никакой. Вот сейчас он останется наедине со своими воспоминаниями. С грузом прожитых лет, от которых голос его стал глухим. Иногда голос у него срывается в середине какого-нибудь слова. Но постой, не отвлекайся. Этот маленький гроб. Молодой человек несет его под мышкой как нечто совсем невесомое, и не видно ни похоронной процессии, ни священника, гроб ничего не весит, он пуст. Пустой гроб? Для чего он здесь? И тут Вис снова почувствовал присутствие прихрамывающего незнакомца, тот прошел мимо, едва не задев его, как видно преднамеренно, он слегка наклонялся всякий раз, как ступал на левую ногу, потом снова выпрямлялся; вошел на кладбище вместе с двумя-тремя местными жителями. Мне кажется, у них свой, особый цвет лица. Я вижу, как незнакомец со всеми здоровается, безусловно, его тут знают все. Ну еще неизвестно, все ли. Тебя беспокоит его явное внимание к тебе? Полегче, Вис. Он даже не обернулся. Но тут Вис заметил, что надо пожимать руки, Бла и Бофаруль пожимают, это было так неуместно, так неожиданно, но что остается делать, и он будет пожимать руки, говорить: “Очень приятно!” — простой ритуал; он уже познакомился с каким-то мужчиной, двумя или тремя женщинами — нет, с детьми не нужно, — затем с молодым человеком, который нес детский гробик (но это ужасно: для чего здесь этот гробик, в нем останки ребенка или он пустой?), — очень приятно, очень приятно, как поживаете, — всеобщий контрданс, все кивают, руки скрещиваются, наверное, это Кандидо решил всех нас перезнакомить, вот он спрашивает старика, как там Мадрид, и старик отвечает: как всегда, а Бла тихонько говорит Вису, глядя куда-то вдаль, что это все родственники расстрелянного алькальда, и Вис вдруг вспомнил слова Кандидо о том, что его друг не считает неудобным присутствие их — Бла, Бофаруля и Виса — при эксгумации останков своего отца, и к лицу прихлынула горячая волна: ну что я за человек, до меня все доходит поздно, — и он стал говорить этим людям, что для него большая честь быть с ними, здесь, в этот день, и вдруг заметил, что пожимает руку слегка прихрамывающему незнакомцу, и вздрогнул: откуда он появился, разве он не ушел? — очень приятно, несмелое короткое рукопожатие, словно отчаянный порыв перепуганной птицы, которая, нападая, уже отступает, — вот так же отдернулась эта рука, не успев пожать его руку, нервная, робкая, наверняка измученная, тут же притронулась к руке Бла, — как поживаете, — и Бофаруля, — очень приятно, — ему, как мне кажется, лет… лет пятьдесят или чуточку поменьше, у него светлые, изумительно светлые большие глаза, и Вис поражен, как эти глаза мигают, и он снова увидел, на этот раз вблизи, неяркое и в то же время ослепительное мерцание очень старого фильма, а слегка хромающий незнакомец меж тем отошел от них и подошел к другой группе людей, и Вису захотелось рассказать об этом Бла и Бофарулю, хотя он и не знал, что он им скажет, но тут Морено взял его под руку и повел к кладбищенским воротам, группа разделилась, и Вис вместе с Бла, Бофарулем, Кандидой и Кандидо и с кем-то еще оказались возле Морено, и все теперь зависело от того, что тот сейчас скажет, и слегка прихрамывающий незнакомец вылетел у него из головы. Понизив голос и не жестикулируя, Морено показывал: — Видите? Вот. Вот. Это след пули. Здесь она вошла. А вот еще. И еще. И еще. Видите? Обе створки ворот сверху были решетчатыми, а снизу представляли собой склепанные железные листы. И в этих листах видны были сквозные отверстия и кое-где зазубрины по краям листа. Точно следы зубов. Вис подумал, что выше, там, где была решетка, пули со свистом пролетали на кладбище, он слышал их свист, в то время как Морено полушепотом рассказывал, что расстреливаемых выстраивали перед воротами и у кладбищенской стены справа и слева от ворот, но дело в том, что дыры в стене зашпаклевали и закрасили, когда ремонтировали стены, и Бофаруль спросил, а куда ставили его самого, чтобы он глядел на расстрел, у Морено сорвался голос, и он рукой указал место в трех или четырех метрах дальше от ворот, также у стены, и Бофаруль спросил: вас ставили здесь так близко от них? Морено закивал, здесь, здесь. Ты был зрителем волшебного фильма. Волшебным зрителем, находящимся тоже на экране. И можно было пощупать пальцем сквозное отверстие, и ты его трогал. Быть может, эта пуля пронзила грудь одного из тех андалузцев из Хаэна. Прикрой глаза — и увидишь, как он спокойно стоит, ожидая смерти, — еще живой и неимоверно хрупкий его последний образ, — перед теми, кто его сейчас расстреляет. А поднимая глаза и встречая неподвижный взгляд Морено — он видит собственное прошлое, — возвращаешься в его дом (во вчерашний день) и слышишь его рассказ, без которого ты не увидел бы того, что видишь, как и не понял бы точного смысла того, что слышал тогда, без того, что видишь сейчас. Осталось озвучить волшебный фильм, наложить звук на изображение. [Начало не сохранилось, запись, переполненная страшными переживаниями и древняя от рождения, будет всегда начинаться с хриплого голоса: Кандида — …что ты за человек и чего ты стоишь, этим сеньорам. Я сказала, что с той ночи, сам посуди, я так ценю тебя, как будто ты для меня все, все, все в этом мире, с той ночи, когда расстреляли моего брата и увели тебя… Морено — Это было на рассвете. Кандида — На рассвете и у тебя на глазах… Живая лента, хранящая их прерывающиеся хриплые голоса, шум, заглушающий их слова, их молчание, стала ценной тканью, которую нужно было бережно охранять. …его расстреляли, а потом их всех отнесли на кладбище, и ты положил моего брата как следует. Так или нет? И для меня… для меня это дороже всего на свете. Морено — В то утро… Кандида — Вот что ты сделал для нас, для моего брата. Разговор этот состоялся в доме Морено. Смеркалось, на небе уже проступали бледные звезды, когда они очутились в комнате, где было тепло, но холод все же проникал и туда. Там царила полутьма, которую не рассеяли даже вспышки моментальной съемки, когда всех сфотографировали перед уходом. Они уселись вместе с Морено вокруг жаровни (уже остывавшей, последние угли дотлевали в золе). Вокруг жаровни, которая стала вдруг незабываемой: в ней дотлевало бередившее душу прошлое. Вместе с Морено сидели Кандидо, Вис, Кандида, Бла, Бофаруль. Жаровня стояла под столом, скатерть удерживала тепло, и ноги не зябли, но по спинам пробегал холодок, хотя все сидели, накинув на плечи пальто. "Мертвые, сидящие вокруг жаровни”. Это была не только мысль, это был заголовок. Нечто иррациональное, внезапно и неодолимо врывающееся в твое сознание. Снаружи, в небе, загорались звезды. Сияли все ярче. Ты чувствуешь, как они загораются, ощущаешь их влажный блеск. А здесь, в полутьме, — тени прошлого, как в китайском театре теней. И голоса. В особенности голос Морено, все время такой доверительный и взволнованный. Монотонный и тем не менее взволнованный. Морено — В то утро их было пятеро. Привезли пятерых. Из Вильянуэвы. Вис — А других, значит, они привозили смотреть, как расстреливают… Кандида — Брали из тюрьмы и привозили. Морено — Это была месть. Это была месть. Вот так забрать и увести. Это было… В первый раз… Меня ведь два раза возили. Во второй раз — это когда… Кандида — Это когда расстреляли моего брата. Морено — Твоего брата. И было это… За мной пришли в пять утра. Вис — А где вы были в это время? Морено — Дома. Кандида — Он был дома. Морено — Меня еще не арестовали. И я был дома. Пришли двое служащих аюнтамьенто и повели меня. “Куда мы идем?” Вис — И было это в тридцать… Морено — Это было… пятого июля тысяча девятьсот тридцать девятого года. Пятого июля, я точно помню. Утром. Меня и других членов Союза социалистической молодежи заставили присутствовать при расстреле. Это была месть. Именно месть. Вис — Значит, вас заставили присутствовать… Морено — Да, при расстреле. Кандида — И хоронить их… Морено — Они специально… специально, чтобы… Как месть. Это ясно. И мы были там. Были все время, пока их… В нескольких метрах от… Там была стена, где их расстреливали, там мы и стояли. Когда их расстреляли, нас позвали и велели носить их на кладбище. И я носил. И на другой день, когда их надо было закапывать, я тоже был там. Меня позвали, ну, они так решили… И я там был, конечно, никаких гробов, побросали в яму как попало. Бофаруль — И так зарыли. Морено — Я спустился в яму и положил их как следует. Кандида — И моего брата. Морено — И твоего брата, и остальных. Всех. Как я их уложил, сразу начали забрасывать яму землей. Мертвым — земля. А когда мы кончили, меня отвели в аюнтамьенто, чтобы я получил деньги. Вис — Деньги? Морено — Да. Они сказали, что заплатят за работу. Но я сказал: “Оставьте эти деньги на нужды аюнтамьенто. Или отдайте в больницу. А мне за это ничего не надо”. Бофаруль — Вот сволочи. И расстреливали на самом кладбище или возле него? Морено — У самого кладбища. Бофаруль — И вы их возили на тачке или носили на плечах?.. Морено — На носилках. Там были носилки. Клали убитых на носилки — и на кладбище. Вис — А как их расстреливали: по одному или сразу всех? Морено — Всех пятерых сразу, а в первый раз четверых… И было это… как его… Кандида — Отделение. Морено — Да, отделение, каждый должен был прицелиться и, когда офицер командовал: “Огонь!”, тогда, значит… Бофаруль — Из кого было отделение? Морено — Их было пятеро. Бофаруль — Я хотел сказать, кто они были? Вис — Солдаты? Морено — Да, солдаты, солдаты. И… А они перед смертью обнялись. Их привезли связанными, ссадили с грузовика, и они попросили разрешения обняться перед смертью и обнялись все пятеро… Небо продолжало наполняться звездами. Ты их чувствуешь, как чувствуют слепые. Их свет холодит. …а потом они стали в ряд и… и их убили. И мы потом их подобрали. И отнесли в эту… как ее… ну, куда на кладбище складывают… Вис — В покойницкую. Морено — В покойницкую. И там оставили. А на другой день утром пришли и предали их земле. Бофаруль — Понятно… А обвинение против… Кандидо — Да что вы, какое там обвинение! Бофаруль — …против вас всех… Кандидо — Да кой черт, есть же письмо! Оно у меня. Вот они, факты. Здесь сказано — шестьсот. То есть шестьсот расстрелянных. Ты это знал, тебе называли эту цифру. Единственный, кого опознали, — это Муньос Каюэлас, его расстреляли в сороковом. Остальные… Беспорядочные возгласы, пауза; эта пауза, пожалуй, означала: остальные были расстреляны “неопознанными”, в кладбищенских списках их нет, их как бы и не расстреляли. Морено продолжал бродить в тумане прошлого. Вытянув вперед дрожащие руки, глядя перед собой невидящим взглядом. Шум голосов нарастал. Кандидо просил зачитать письмо, Бофаруль и Вис его поддерживали, Кандида сказала: да помолчи ты, — и Кандидо воскликнул: да черт побери, их же шестьсот, на, читай. Письмо переходило из рук в руки, его вертели, разворачивали, складывали, на ленту записался треск, как'будто разгорались дрова. Но мало-помалу… Морено — А насчет моего ареста… Какое-то время меня еще не арестовывали. Потому что одни говорили: надо, — другие: не надо. Ведь не было никакой причины, никакого повода, если б я совершил хоть что-нибудь, ко мне бы сразу придрались. Но в моем деле не было никакого обвинения. Только мои политические взгляды. Судья, который меня судил, — он был из Кастельяра, и звали его Эрвас — сказал только: “Вам ставятся в вину лишь ваши политические взгляды, нет ни доноса, ни обвинения. Кроме сведений, поступивших от Фаланги, разумеется”. Эти сведения, наверное, ничем не отличались от того, что знали обо мне в аюнтамьенто. Но это было совсем другое дело… А сведения у них имелись, как не иметься. Что было, того я никогда не отрицал. Ни перед судьей, ни перед трибуналом не отпирался от своих взглядов. Ни от чего. А раз это так, то этот самый книжник (защитник?), которого назначили официально, лейтенант, что ли, взял мое дело и сказал: “Господа члены трибунала, если в вину ставятся лишь политические взгляды… Если нет обвинения, то нет и преступления…” Вис — И несмотря на это, вас приговорили… Морено — Они потребовали… Прокурор потребовал пожизненного заключения, а осудили меня на двадцать лет и один день. Кандидо — И с высылкой, конечно. Вис — И сколько времени вы провели в заключении? Морено — Четыре года в тюрьме и восемь месяцев в ссылке, в Хересе-де-ла-Фронтера. Потому что, как мне сказали те… Когда я… Меня приговорили, как я сказал. Потом вышел указ по случаю… Ну, от первого апреля сорок… третьего года[33 - 1 апреля — официальная дата окончания гражданской войны в Испании — при Франко отмечалось как национальный праздник.], по этому указу условно освобождали всех, кто осужден на срок до двадцати лет и одного дня. И тогда меня выпустили… Но сначала запросили наше аюнтамьенто, и те ответили, что мое присутствие в городке нежелательно. Значит, ссылка. Сослали на восемь месяцев, и я поехал в Херес-де-ла-Фронтера — там жила сестра… Невнятные слова, шум… …когда ссылку отменили, я вернулся сюда, в родные места, вместе с семьей и в первый же день, как приехал, прошелся по всему городу, пусть рабочий класс на меня посмотрит, а кого встречал из противников, смотрел прямо в глаза. Мне не от чего было опускать голову. Так и ходил с поднятой головой. Когда надо было идти в аюнтамьенто — шел в аюнтамьенто, надо в другое место — шел в другое место. Кандидо — Может, ты его наконец прочтешь? Наш друг Вис… Морено — Я должен был являться в полицию и суд[34 - То есть они жили, где им было указано, и каждую неделю отмечались в полиции.]. Но в суде все меня знали, начиная с секретаря, и, когда я в первый раз явился, мне сказали: “Сюда больше можете не приходить”. А вот в отделение гражданской гвардии пришлось ходить пятнадцатого и тридцатого числа каждого месяца. Это после ссылки. А в суде мне сказали: “Мы…” Потому что служащие суда, как секретарь, дон Марино, так и остальные, все хорошо знали, кто я такой и что я за человек, и сказали: “Не затрудняйте себя, не ходите к нам, мы будем отмечать, что вы приходили, а вы больше не ходите”.] Возможно, прослушивание этой записи уводило тебя несколько в сторону от намеченного пути. Возможно, образы начинали мучить тебя все больше и больше. Как бы там ни было, но он… уже видел (хотя и ощущая по временам то сильные толчки, то замирания сердца), что сидит у себя в мансарде, слышит едва уловимый механический шум японского магнитофона, шорох движущейся ленты, затем он слышит, как Кандидо нетерпеливо просит Морено рассказать, “как Бестейро[35 - Бестейро, Хулиан (1870–1940) — государственный и политический деятель; после смерти Иглесиаса стал руководителем ИСРП (1925–1933); был приговорен франкистами к тридцати годам тюрьмы, через год умер.] держали в кутузке Вильякаррильо”, а потом — свой собственный голос: “Да, конечно, расскажите”. Это он сказал вслух, а про себя тогда подумал: “Зачем сейчас про Бестейро, каким бы симпатичным ни был дон Хулиан, сейчас это…” — все более отдаляясь от того материала, который представлялся ему как история его поэмы, включенная в поэму, чтобы разбить ее на две части (восстания и преследования в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом, выборы в советы — вот тогда-то Бестейро и других кандидатов-социалистов арестовали и засадили в кутузку, так называли тюремную камеру в самом здании аюнтамьенто, а Бестейро, чтобы еще больше унизить, шесть часов продержали в уборной, — и Вис тосковал по отдалявшейся все дальше от него поэме, затерявшейся среди китайских теней прошлого, призрачных фигур, витавших в полутьме, словно грешные души на полотне картины, почерневшей от времени). Очнувшись, Вис не без удивления обнаружил, что шагает неизвестно куда меж могил. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как Морено, молча указав им на сквозные отверстия в воротах кладбища, отошел от них. Вис видел его — от пасмурной дымки он казался серым, как и другие, — в глубине кладбища. Он шел усталым шагом, вперив взгляд в землю, созерцая что-то внутри себя. Все они, разумеется, тоже разбрелись по кладбищу, смешавшись с остальными людьми, пришедшими на свои могилы. Среди каменных ангелов, каменных крестов, среди слов, высеченных в камне. “Вечно помнящие о тебе родители”. Овальные портреты. И цветы. Живые полевые цветы, те, что росли сами меж могил, увядшие — в вазах, вкопанных в могилы. Подобные вещи выводили его из душевного равновесия. Всегда. Стоило ему оказаться на кладбище. “Твои дети никогда тебя не забудут”. “Прощай”. Да, прощай, друг. Аромат мелодрамы, весьма им ценимой, исходил от земли, он поднимался в побегах трав под его ногами: жизнь берет свое, и все это вызывало в нем сладкую грусть. Он любил умерших, он очень их любил и, конечно, ненавидел смерть. Смерть. И как раз поэтому чутким ухом улавливал ее присутствие. Ощущал себя членом семьи каждого умершего, думал о нем, и в душе его возникало чувство опустошенности. Вот этот мальчик, например, он младше моих детей, ну почему он умер, кому это ведомо. Правда, они дураки, о себе не заботятся, не едят как следует, я пичкаю их витаминами. Надо остерегаться. Да, надо остерегаться, вдали, на фоне стены с нишами, видна фигура слегка прихрамывающего незнакомца, он явно идет к нему. Д Трудно в цветнике красоток выбрать лучшую из всех. Просто ужас. Все поют эту песню. Ее исполняют оркестры, в том числе деревенские, все от нее без ума. Да ты, чего доброго, ее и не помнишь. Вот послушай: Трудно в цветнике красоток выбрать лучшую из всех, честь Валенсии досталась, и красавицу Пепиту ждал неслыханный успех. И ты представляешь себе эту женщину, воображаешь, что она самая-самая-самая раскрасавица в Испании, ох, черт, вот бы взглянуть на нее, только в натуре, не на газетной фотографии, а по-настоящему, понимаешь? Раз уж я упомянул о газетах, то надо сказать и о большой международной выставке в Севилье, и о большой международной выставке в Барселоне, и о политическом кризисе, вот еще морока, а что такое этот самый политический кризис? Нет, пусть другие спрашивают. Слова сами проникнут в твое нутро и научат тебя, как надо с ними обращаться. Вот если бы можно было спросить дона Сальвадора… Нет, тоже не годится, он как начнет говорить всякие мудреные слова. К тому же Висенте и не мог этого сделать. Уже больше года он не видел дона Сальвадора из-за тети Доли: та пожелала отделить Висенте от сброда, посещавшего городскую школу, поместив его в монастырский коллеж. Только у нее ничего не вышло: отец Висенте убил ее надежды, заявив, что лучше подождать, что его переведут в Мадрид, в центральную контору его фирмы, да, по правде сказать, и плата за обучение, и середина учебного года… В общем, на данный момент (момент, тянувшийся два года) Висенте не общался ни со сбродом, ни со священниками. Готовился дома к поступлению в среднюю школу, ему помогали и мать, и отец, и даже тетя Лоли, и даже духовник тети Лоли падре Момпо. И вдруг — бац! Вернее, не так уж вдруг, но все равно — бац, диктатура пала. И случилось это почти одновременно с “подлыми происками в Париже” вокруг выборов “мисс Европы”. Ну и дела, ну и заваруха! Да, конечно, было еще и поражение Патриотического союза[36 - Официальная партия диктатуры, созданная в 1924 году Примо де Риверой.], и победа оппозиции, и консультации с королем, и еще целая куча непонятных вещей, так что кто-то огорчался, а кто-то радовался по поводу того, уйдет генерал или останется… Что ж, дружище, в остальном все не так уж плохо, простой народ поет себе: трудно в цветнике красоток выбрать лучшую из всех. И какой-то газетчик сочинил стихи про Пепиту Сампер, в них были и золото, и снег, и солнце, и еще (кажется) апельсинный цветок, и еще, постой, постой, как это, ах да: “хрупкая, тонкая ваза”, фотографии “мисс Испании” висели в парикмахерских и на морском вокзале, отовсюду она то улыбалась, то глядела серьезно… Но хватит об этом: в конце концов “мисс Европой” стала “мисс Венгрия”. Ты только подумай — мадьярка. Ясное дело — интриги, заговор, черт бы их побрал, послушай, “мисс Венгрия”, тебя кто-нибудь называл хрупкой, тонкой вазой? Только ничего теперь не поделаешь, ничего. Ты говоришь: терпение? Ко всем чертям терпение, провались в тартарары “мисс Европа”, и наплевать мне, что Примо де Ривера уехал в Париж, чем хуже Беренгер[37 - Беренгер, Дамасо (1873–1953) — испанский военачальник, монархист, в 1930–1931 годах возглавлял правительство.], он тоже генерал и уже начал командовать, да еще как! Впоследствии эти воспоминания станут вертеться у Висенте перед глазами все сразу, громоздясь, налезая одно на другое, сплетаясь в клубок. Так он их и оставит. К тоске по прошлому лучше всего подходят разрозненные впечатления. Разве нет? А как иначе можно вновь пережить со всей достоверностью ту смутную тревогу, которую вызывали в нем все тогдашние события, ему как раз надо было много заниматься, а как возьмешься за уроки, если то одно, то другое, то пятое-десятое. Да, он уже был в первом классе средней школы, в старом коллеже имени Луиса Вивеса. Потому что теперь никто уже не упоминал о переводе отца Висенте в Мадрид, и Висенте порой спрашивал себя, была ли вообще такая возможность хоть когда-нибудь. А в коллеже (тут уж ничего не поделаешь) Висенте снова встретился с Бернабе, тот тоже решил получить степень бакалавра. И очень смущенно — не хотелось показаться не в меру любопытным — спросил: — Значит, твой отец… — Да, — ответил Бернабе, — он давно уже дома, устроился на работу, вступил в профсоюз. — А твой дядя Ригоберто? — Дядя Ригоберто? Ну, как всегда. Дует в свою трубу. — И в самую большую дует? — Нет, вино из стеклянного кувшина дует. Немного посмеялись, дядя Ригоберто все сочинял музыку, исписывал нотную бумагу, репетировал так усердно, что все соседи с ума сходили, — опять посмеялись, и Висенте спросил: а как у него эти приступы, — Бернабе ответил: прекратились, почти прекратились, а играет он как бог. Наверняка станет знаменитостью. И Висенте представил себе дядю Ригоберто, длинного и неразговорчивого, шагающего в процессии как живое напоминание о чистилище, с огромным скапулярием на груди и на спине. Висенте из вежливости спросил о тете Наталии, и Бернабе сказал: — Тетя Наталия умерла. Висенте понимал, что надо выказать печаль, но где ее возьмешь, как он ни силился, ничего не получалось и даже наоборот — его разбирал смех, вот зараза, ну надо же, и он не сдержался, черт знает, на что это похоже, но тут заметил, что с Бернабе творится то же самое, это ужасно, чем серьезнее им хотелось казаться, тем больше их разбирал смех, и, чтобы покончить с этим, Висенте сказал: — Бедная тетя Наталия. Тут уж они вовсе зашлись, корчились, из глаз катились слезы, и, не зная, как от этого избавиться, принялись награждать друг друга тумаками. От волнения, конечно, от избытка чувств. Вернее, чтобы избавиться от волнения. Потому что вот так встретиться, говорить, вспоминать, глядеть друг на друга, после того как более двух лет встречались редко, от случая к случаю… Два года — и это были не те годы, которые считаешь, когда тебе сорок, пятьдесят или шестьдесят, которые совсем не похожи на годы, скажем, между шестью и семью, восьмью, девятью, десятью, когда каждый новый календарь — глава твоего будущего, которую ты сам должен придумать и написать и которую тем не менее ты видел в черных и красных буквах и цифрах, когда с последним листком календаря год улетел от тебя, как вспорхнувшая птаха, оставляя в твоих руках лишь память о трепещущих крыльях, — те годы, такие долгие и непохожие друг на друга, были невесомы, а нынешние, такие короткие и до тошноты одинаковые, все больше наливаются тяжестью смерти. Но ладно. Ладно. Кроме встречи с Бернабе, произошла и встреча с Экспосито, на самом-то деле его звали не Экспосито, это была его фамилия — Хоакин Мартинес Экспосито, — но все его звали Экспосито, потому что Экспосито — это совсем не то, что избитые Хоакин Мартинес, и скорей запоминается. Вообще с их именами получалось очень забавно. Просто забавно. Разумеется, Бернабе никто не называл Бернабе, кроме Висенте, а его в свою очередь никто не называл Висенте, Висентином или Титаном, кроме Бернабе, остальные товарищи звали их по фамилии. И Висенте очень нравилось называть Экспосито Экспосито. Не знаю, как иначе выразить мою мысль. Как будто он звал его просто по имени, например Иполито или как-нибудь еще. Так вот в один прекрасный день — они учились уже во втором классе — Хоакин Мартинес Экспосито стал вдруг называться Хоакином Мартинесом Пересом. Преподаватели, заглянув в журнал (перед этим, конечно, Экспосито целую неделю, иногда в сопровождении господина, который был, видимо, не кто иной, как его отец — те же черты лица и те же светлые волосы, хотя только по бокам, что поделаешь, лысина и плешь, — ходил по канцеляриям с какими-то бумагами, все его спрашивали: что это ты делаешь, — а он: что хочу, то и делаю, — да что случилось, — ничего не случилось, — как бы не так, черт побери, конечно, случилось), — так вот, преподаватели заглядывали в журнал и говорили: Хоакин Мартинес Перес, — а он: здесь. И все: Перес, Перес, почему? А он, изменившись в лице, но спокойно: потому что так хочет моя левая нога, понятно? Понятно, только Висенте не мог с этим примириться, он как будто терял друга. И однажды сказал ему: — Можно я буду звать тебя по-прежнему Экспосито, можно? Тот серьезно посмотрел на него своими голубыми глазами и ответил: — Ладно, можно, но только тебе, и чтоб никто другой не слыхал, что ты меня называешь этим самым именем. Висенте непонятно почему почувствовал к приятелю уважение, но при этом немало был озадачен. Как теперь называть его “этим самым именем”? И как называть иначе? И стал говорить ему просто “ты”. Возможно, как раз в то время он и увлекся хроменькой — нет, нет, нет, что ты, это случилось, когда они были уже в третьем или четвертом классе. А в общем-то, какая разница? Его прошлое — это пейзаж кисти импрессиониста, запечатленный в его памяти, на который к тому же и сам он смотрел прищурившись, чтобы дальняя перспектива казалась еще более размытой. Он собирал его по кусочкам среди голубых, зеленых, черных и сиреневых холмов, то затененных, то ослепительно ярких, среди черных и пестрых бабочек, порхавших в лакунах забвения, только благодаря этим бабочкам пейзаж и продолжал жить под звуки восьмых и шестнадцатых долей, триолей, беспокойных и непоседливых, как насекомые. По каким-то неведомым ассоциациям вдруг оживало в сознании какое-нибудь кричаще-яркое воспоминание. Например, расстрел Галана и Гарсии Эрнандеса, вдруг проявившийся среди расплывчатых мазков других воспоминаний. Расстрел капитана Фермина Галана, который был уже однажды арестован после знаменитого восстания в ночь на двадцать четвертое июня. Воспоминание о падре Момпо, говорившем тете Лоли, что выпустить Галана на свободу было невозможно, а та дрожала, но спорила: так-то оно так, но расстреливать… И падре Момпо, весь небесный и прозрачный, на это ни гугу, надолго погружался в самосозерцание, прикрывал глаза, посмотришь — ну, святой человек, как он переживает и за себя, и за Висенте, один за всех. Висенте тоже погружался в самосозерцание. Прошли годы (ох уж эти годы, чтоб им пусто было), и его самосозерцание нарушил шелест знамен и букетов где-то вдали, и он огляделся вокруг и увидел, что просто-напросто пришла Республика, и несколько светлых мазков неизбежно соединили это воспоминание с недавним расстрелом двух мятежных капитанов, и он видел Республику в ярких красках народной радости, как на детском рисунке. И в радостных, хотя и сдержанных надеждах своего отца, всегда умеренного либерала, настроенного весьма скептически (в присутствии тети Лоли сдержанность его возрастала: и все же лгать, чтобы утешить тетю Лоли, отец не станет). Республику видел он и в смятении всех святых тети Лоли, их тени мечутся по стенам и по потолку ее комнаты при дрожащем пугливом свете лампадок. Но больше всего запомнилось ему собственное неудержимое желание выбежать на улицу, по которой шли люди со знаменами. 6 Вис понемногу приближался к людям, среди которых были Бла и его друзья, когда на фоне стены с черными нишами увидел направлявшегося к нему слегка прихрамывающего незнакомца. До своих было еще порядочно. Он узнал их по парику (или по настоящей плеши) Бофаруля, который в тот день сиял плешью, ее было хорошо видно, потому что Бофаруль стоял на холмике свежевырытой земли. Вглядевшись, Вис узнал и остальных: Бла, Кандидо, Морено, как будто и Кандида, и еще несколько человек… Все глядели вниз. В могилу Муньоса Каюэласа? И вдруг, скорей с раздражением, чем с изумлением, он увидел слегка прихрамывающего незнакомца. Тот шел ему навстречу по той же дорожке меж могил. Характерно покачивался, струйки пара вылетали при выдохе у него из ноздрей, он ковылял навстречу довольно резво. Вис сразу понял, что на сей раз незнакомец не пройдет стороной. Ощущая тревогу перед лицом чего-то нового и необычного, упрямо подступавшего к нему, Вис не знал, что ему делать. В моей власти ограничиться просто наблюдением жизни, это совсем немало и не так легко. Или, воспроизведя в воображении страшное лицо этой жизни, его тайны, попытаться уяснить себе, куда она нас ведет. И сообразно с этим действовать. Воспринимать эту проживаемую жизнь как тусклую расплывчатую картину, произведение искусства. Да, он знал, что может выбирать между путем, который приведет его прямо к слегка прихрамывающему незнакомцу, и тогда, возможно, отступать будет некуда, и любым другим путем, например свернуть вот на эту Дорожку вправо, и тогда у меня будет шанс уйти от незнакомца. Вот он ковыляет. Мне навстречу. Как быть? То и дело налетали порывы ветра, резко, точно хлопало невидимое полотнище, и недвижный холодный воздух ощетинивался иголками, из ноздрей слегка прихрамывающего человека чаще вылетали струйки пара… впрочем, не так уж слегка, чем больше он спешит, тем больше вихляется, черт возьми, он чуть ли не бежит. В самом деле, незнакомец почти бежал, Вису казалось, что он слышит его учащенное дыхание, шум шагов, два шаркающих шага — наклон, снова два шаркающих шага — наклон, а как раз на том углу, где можно свернуть, сидит на могильной плите, четко выделяясь на светлом фоне, какая-то черная птица с блестящими перьями и то ли жадно, то ли яростно, то ли играючи клюет ледяной нарост на плите, лед сверкает на солнце: кто-то, может и ветер, опрокинул стеклянную вазу, которая не разбилась, но вода вытекла, и образовалась лужица. Еще пять-шесть шагов — и Вис, если свернет, отдалится, быть может навсегда, от слегка прихрамывающего незнакомца, но он все еще не решил, что делать, наверное потому, что ощущал безмерную свободу выбора. Тут он заметил, что слегка прихрамывающий незнакомец заспешил еще больше, прямо-таки бежит — наверное, хочет достичь боковой дорожки раньше меня и отрезать мне путь. Вис резко остановился. И тогда, глядя на черную птицу, заметил у нее на шее зеленый воротничок вроде подсолнуха, птица тут же вспорхнула, испустив пронзительную трель, что-то вроде испуганного смеха. — Простите меня, — сказал, останавливаясь перед ним, слегка прихрамывающий (по-прежнему) незнакомец, а Вис ошеломленно смотрел на него, испытывая только нечто вроде возмущения; прихрамывающий незнакомец протянул руку, Вис машинально ее пожал (во второй раз, и рука эта была слишком мягкой, он, конечно, не крестьянин), а незнакомец повторил: простите меня, но мне нужно с вами поговорить. И замолчал. — Слушаю вас, — сказал Вис. — О моем отце. Речь идет о моем отце. — Да? — спросил Вис. Но слегка прихрамывающий незнакомец молчал, должно быть от волнения, и Вису показалось, что он уже видел когда-то вблизи эти светлые, чуть раскосые глаза, и слегка прихрамывающий незнакомец сказал: — У нас мало времени. Это трудно, но вы не бойтесь ничего. Мы с вами единомышленники. Простите меня. — Он вытащил платок, скомкал его и стал прикладывать ко лбу, к вискам, куда попало, ему так хотелось поскорей высказаться, что он не мог произнести ни слова. — Успокойтесь, — сказал Вис и подумал, что не стоило этого говорить, а слегка прихрамывающий незнакомец наконец заговорил: — Спросите кого угодно. Меня в городке знают все. Но никому не говорите, что я сказал вам о моем отце. Меня зовут… — и он назвал себя, вручив одновременно и визитную карточку. — Я… — и сказал, кто он, хотя это было написано на визитной карточке (конечно, он не был крестьянином), и он сказал: — Пожалуйста, захотите вы или нет встретиться с ним… Сначала я хотел рассказать вам историю моего отца только для вашей книга, но потом… ведь вы пишете книгу, верно? — Книгу? Я? Послушайте, о чем вы говорите? А слегка прихрамывающий незнакомец сказал: — В провинции все сразу становится известно всем, тем более единомышленникам, и как только я увидел вас, я сказал себе: нет, нет, попрошу-ка я этого сеньора повидаться с моим отцом, спасти моего отца. — Но послушайте, пожалуйста, — сопротивлялся Вис. — Потому что я видел вас вчера вечером, — продолжал слегка прихрамывающий незнакомец. — В баре, во втором баре, где вы заказали бутылку хереса “Ла Ина”. Вис поразился такой немыслимой смеси робости и дерзости, а его собеседник все прикладывал скомканный платок к лицу. — И я сказал себе: ну как мне обратиться к этому сеньору. Я смотрел на вас и думал: допустим, кто-то представит меня вам, и дело с концом, кто-нибудь да представит, это не проблема, но, черт меня побери, ничего из этого не выйдет. Ведь никто из моих сограждан, ни одна живая душа, не знает настоящей правды. Пока что. Но все-таки, как только я вас увидел, я воспрянул духом, сам не знаю почему, и сказал себе: да я с ума сошел, — а потом: ничего, ничего, вот попрошу вас зайти к нам, и никто ничего не будет знать. Потому что у вас доброе лицо. Вис покраснел как рак. — Ну вот еще! У меня? Да я… А слегка прихрамывающий незнакомец все так же тяжело дышал, но уже не так часто, и, когда одна нога уставала, переступал, как-то переваливаясь, на вид ему было сорок с чем-нибудь, пожалуй, даже под пятьдесят, и, хотя меховая куртка, сапоги и вельветовые брюки придавали ему вид сельского жителя, что-то неуловимое отличало его от остальных сограждан; внезапно он опустил взгляд и с каким-то отчаянием сказал: — Вас зовет ваша супруга. Идите к ней. Я понимаю, что ничего у нас не получится. Извините меня. И пожалуйста — никому ни слова. Вис посмотрел в сторону. Действительно, Бла махала ему рукой: я здесь, что ты там делаешь, иди сюда. Она стояла все на том же месте, где были и остальные, и по-прежнему глядела в землю. Вис поднял руку в ответ, а слегка прихрамывающий незнакомец сказал: — Идите, идите… — Ну, не знаю, что вам сказать, я ничего не понял, но… И на этом Вис умолк, а слегка прихрамывающий незнакомец предложил: — Пойдемте. И пошел рядом, но через несколько шагов Вис заметил, что он сам хромает, приноравливаясь к шагу своего спутника, резко остановился, посмотрел в сторону, чтобы избавиться от такого нелепого наважденья, и дальше шел, уже ставя ногу твердо. У них оставалось минуты две, пока они дойдут до остальных, и слегка прихрамывающий незнакомец не стал тратить их на то, чтобы рассказать о своем отце, а лишь жаловался на свою печальную судьбу, он же понимает, нет так нет, но только, пожалуйста, чтобы никто-никто… — Помолчите, пожалуйста, — сказал Вис, стараясь не повышать голоса, и резко остановился, слегка прихрамывающий незнакомец тоже затормозил, взмахнув руками, как эквилибрист на свободно подвешенной проволоке, Вису хотелось поскорей подойти к Бла и поговорить с ней, и он, стараясь не кричать, сказал: — Знаете что, если нас спросят, давайте скажем, что мы говорили о… о шестистах расстрелянных, которые тут похоронены. И они пошли дальше, теперь уже помедленней, Вис не глядя чувствовал, что слегка прихрамывающего незнакомца что-то мучает. — Почему мы должны говорить о расстрелянных? — спросил незнакомец. Вис не знал, что ему ответить, оставались считанные секунды, и слегка прихрамывающий незнакомец заговорил снова: — Да никто ни о чем не спросит. Когда вы уезжаете? — Когда уезжаем? Завтра. Завтра. Тот отстал на шаг, снова поравнялся с Висом, снова отстал и попросил: — Не могли бы вы все же сегодня вечером?.. — и добавил с какой-то яростью: — Мой отец жив! Вис вздрогнул: понятно, что этот человек жив, его поразило, почему сын говорит об этом с яростью. И, как бы извиняясь, он сказал: — Мы скоро поедем в Кастельяр, нам нужно туда поехать. Слегка прихрамывающий незнакомец опустил голову. — Нет, конечно, это невозможно. Невозможно. Ладно. Спасибо. И отошел, слегка прихрамывая. Вис, как автомат, прошагал последние метры, отделявшие его от группы, и стал рядом с Бла и Бофарулем. Не сразу осознал, что он до них добрался. Добрался-таки и с неудовольствием отметил про себя, что он этим удивлен. Бла вопросительно посмотрела на него, в ее взгляде сквозило любопытство, и он, тоже взглядом, ответил ей, что расскажет потом. Снизу доносился скрежет металла, кто-то ворошил землю, Вис увидел, что в яме работает человек. Вису все еще было стыдно, совесть грызла его, он презирал себя. Но, по мере того как из мыслей его уходил слегка прихрамывающий незнакомец, он внимательней вслушивался в царапающие звуки, доносившиеся из ямы, старик работал мастерком, орудовал им ловко и осторожно, как археолог, скреб и отворачивал землю понемногу — искал человеческие кости. Незнакомец почти совсем исчез из его сознания, превратился в далекую точку, а мастерок скреб и скреб, взвизгивал, натыкаясь на камень или на кость, “ребро”, — сказал один из присутствующих, — да, наверное, это ребро; раскапыватель — так окрестил его Вис, не называть же его могильщиком или гробокопателем — поднял кость, постучал по ней мастерком, сбивая налипшую землю, и аккуратно положил в плетеную пластмассовую корзину, стоявшую у него под рукой. Неожиданно для себя Вис понял, что присутствует при том, ради чего он сюда пришел: при эксгумации останков расстрелянного. И оказалось, что это не формальная процедура, за которой следует наблюдать с почтительного расстояния, склонив голову в знак скорби, искренней разумеется, как того требуют правила хорошего тона от цивилизованного человека. Нет, смотреть пришлось, стоя над самой ямой: надо было все это видеть и слышать. Из глубин его сознания, которое он всегда ощущал как нечто находящееся у него в груди, что-то вроде пещеры, где смех раскатывается эхом, где отдаются голоса, голоса, звучащие в мире его кошмаров, где стучит его сердце, живое, но уже усталое, иногда оно так колотится, словно вот-вот разорвется, а иногда едва бьется, смотря по тому, какая струна задета в его душе, где дремлют и песни, и проклятия, — так вот, из глубин этой пещеры сейчас слышалось противное и подлое мяуканье: не гляди, зачем тебе на это смотреть, — на что он отвечал: но послушай, как же, — а мяукающий занудливый голос: разве не постыдно подобное любопытство? Он возражал: ну по крайней мере… почему бы и нет? Голос говорил: ну какой тебе прок смотреть на это? Вис рассердился. — Хочу пнуть себя под зад коленкой. Вот какой прок. Хочу самому себе дать пинка, вот и смотрю, — процедил он сквозь зубы и еще добавил: — Смотрю, как смотрят сын, дочь и другие родственники этого человека, как все, кто от его корня, корень-то смерти не по зубам пришелся. Тут Бла толкнула его локтем, потому что он бормотал что-то уже вслух, и тогда он, недовольный тем, что ему затыкают рот, но неспособный этому воспротивиться, покашлял и умолк. В блокноте он записал: “Сырой дух могильной плесени”. Дух этот не от мертвеца, не от человека, он нечеловеческий, пугающий. И еще кое-что записал. Кое-что из того, что говорилось вокруг могилы или потом, когда речь заходила о том же. — Какие мы грешные, раз заслужили такой конец, — сказала какая-то женщина, хоть могла бы и промолчать, и Вис собрался было возразить, сказать ей: ну что вы такое говорите, сеньора, но он не сказал “что вы такое говорите, сеньора”, и вообще ничего не сказал. Его завораживало царапанье мастерка о дно могилы, она была глубиной добрых два метра, рядом возвышалась порядочная куча выбранной из нее черной мягкой земли, видно, копать пришлось не один час, Вис уже не помнил, кто сказал ему об этом, но он знал, что они ищут останки Муньоса Каюэласа, единственного, кто был опознан, как сообщил ему Кандидо, из всех расстрелянных он один был занесен в кладбищенский список, где указывалось и точное место захоронения. Из земли извлекались все новые кости, и один из мальчиков (там было два мальчика и одна девочка) сказал: — Пальцы, гляди-ка, пальцы. Остальные молчали, точно загипнотизированные, а Вис сказал, обращаясь к Бла: — Это внуки. — Правнуки, — поправила Бла. — А-а-а! — протянул Вис. — Вот оно что. — Он сообразил, что сын расстрелянного — дедушка этих детей, а мать их, его дочь, должно быть, одна из молодых женщин; кто-то из женщин попросил раскапывателя: — Послушайте, глядите хорошенько, нельзя оставить ни одной косточки. Вис сказал Бла: — Бабушка. — Неродная, — ответила та, — это дочь расстрелянного. Прекрасно, сказал себе Вис, прекрасно, мало мне заморочили голову, а тут еще неродная бабушка, которая боится, как бы в могиле не осталась какая-нибудь косточка ее отца. И он сказал: — Зябко. — Да, очень холодно, — отозвалась Бла. А неродная бабушка заметила: — Нет, мне зябко совсем не от холода. Время от времени слышался чей-нибудь голос: “Это голень” — или: “Здесь должны быть кости ног”. И, как ни странно, эти замечания оживляли всю сцену, напоминали о жизни, а старый раскапыватель осторожно, со знанием дела поднимал бедренную кость и говорил: — А высокий был ваш дедушка, а? Разрази меня гром! По склоненным над ямой лицам прошло подобие улыбки, когда на свет божий был извлечен целехонький и даже как будто отполированный череп — пособие для студентов-медиков, — и одна из женщин сказала: — Вот он! Приглушенные восклицания, раскапыватель замахал рукой, прося тишины, он все смотрел на зубы черепа и наконец спросил: — У него были здоровые зубы, да? Но улыбки уже погасли, и старик продолжил свой поиск, я бы сказал, он орудовал мастерком деликатно, и корзина понемногу наполнялась, вот ему попалась большая кость, он ее поднял, постучал по ней мастерком, сбивая землю, и все увидели, что это лопатка. И мы все смотрели на нее, и старик смотрел очень внимательно и, казалось, был в замешательстве, забыл обо всем, рука его замерла в воздухе, потому что и в лопатке было сквозное отверстие, и время, и тишина, и холод перестали на несколько мгновений вообще существовать, а старик понурился и так и стоял, высоко подняв руку с человеческой лопаткой, потом все же опустил руку и положил лопатку в корзину, к остальным костям, и, пока он не вернулся к своей работе, для нас не существовало ни времени, ни тишины, ни холода, ни веры в жизнь. Никто не произнес ни слова, корзина уже была полна с верхом, возможно, кто-нибудь и сказал, что вроде все собрано, да, конечно, что-то в этом роде было сказано. Сказано словами, до крайности уместными, разумными. И старик взял пластмассовую корзину и осторожно поставил на край ямы, чьи-то руки ее подхватили. И тут вдруг, сверкая на солнце белыми гранями, появился детский гробик, его передавали из рук в руки. Поставили на землю. Вис начал теперь понимать и содрогнулся — его потрясло не столько появление гробика, сколько смысл всего происходящего. Сняли крышку, а рядом расстелили на земле полосу белой ткани — что-то вроде савана. Совсем маленький саван. Рядом поставили корзину с костями. Чьи-то дрожащие руки выложили на саване подобие человеческого скелета. Одно туда, другое сюда. Сюда череп, потом эту кость… нет, вот эту. Дрожащие руки поднимали кость, прикидывали, примерялись и осторожно клали куда положено, отодвинув другую. Вполголоса произносились какие-то слова — спокойные, странно деловитые, — и постепенно складывался остов человека. Укороченный, разумеется. Сжатый в длину и ширину. Чья-то решительная рука закрыла остов одним краем савана, затем другим, кто-то помог — и получился белый сверток. Когда его клали в гробик, женский голос произнес: — Сельсо, гвоздики! Гвоздики были алые, целый букет алых гвоздик, дрожащие руки разложили их на белом саване. Затем гроб закрыли крышкой, и руки уже не знали, что им делать. Нервно теребили одна другую, сходились, расходились, словно разговаривали на языке глухонемых. Наконец одна рука приподняла крышку гроба, и на саван опустились еще гвоздики, а когда гроб заполнился ими до краев, крышку снова опустили. И вот так дети заботливо, по-матерински уложили останки отца в детский гроб для вечного упокоения. А Вису вдруг показалось: это кости Испании, и ее дети бережно, по-матерински уложили их в детский гробик. От одной этой мысли волосы становились дыбом. Даже не надо было вспоминать о чем-либо определенном. Вставали дыбом волосы и к горлу подкатывал горький комок при виде того, как испанцы отвечают страшной местью на былую жестокость: за смерть мстят жизнью. Но маленький кортеж готов был тронуться в путь. Поднялись все, кто присел, или стал на колени, или наклонился над гробом, и молодой человек взял гроб. В эту минуту Вис указал на молодого человека и тихонько шепнул Бла: — Это Сельсо, отец тех малышей. — Верно, — подтвердила Бла, и Вис облегченно вздохнул. В это время старший в семье, крепкий черноволосый мужчина лет шестидесяти (Педро — это имя само собой всплыло в памяти Виса, — Педро, сын Антонио Муньоса Каюэласа, расстрелянного алькальда Вильякаррильо; Педро, автор письма, которое, по настоянию Кандидо, было зачитано в доме Морено), прикрыл глаза рукой. Будто у него закружилась голова. Но это было не так. Он в эту минуту захотел побыть с отцом наедине, в укромном уголке памяти, куда не может войти никто. Только отец и он. И все ждали, дожидались их обоих. Педро стоял, прикрыв глаза ладонью. А все остальные ждали. Наконец он сказал спокойно и просто: — Пойдемте. И маленькая процессия направилась к стене с черными нишами, в глубь кладбища. А Вис стоял и смотрел. Мужчину, вновь ставшего ребенком, несут на руках в маленьком гробике его дети. Вису снова захотелось побыть одному, и он поотстал. Ему не оставалось ничего другого, как отправиться бродить наугад между теми, кто стал ничем. Бродяга среди мертвецов. Он оборачивался и смотрел по сторонам — что за ерунда, ты как будто кого-то ищешь? Я? Я ищу только уединения, вот именно, и еще покоя, я так устал от этой трагедии. Такой мрачной и так тонко сыгранной народом. Ты же знаешь, я люблю простых испанцев. И с этим ничего не поделаешь, что бы там ни говорили. И перестань глядеть по сторонам, ты ничего не ищешь, ты ничего не ищешь. Не успел он подумать, как уже понял, что это такое. Он, так сказать, узнал то, о чем ему уже рассказывали. И остановился в нескольких шагах. Хотел сказать: “В жизни не видел ничего прекраснее”, но промолчал. ПАВШИЕ ЗА СВОБОДУ Где-то далеко-далеко, в дальних далях своей жизни, он все еще слышал слова этих песен; и он пробормотал: — Павшие и за своих врагов. Именно таково значение этих слов, иначе они бессмысленны. И в памяти его зазвенели слова песен. О нет, не сладких песен хоровых кружков, эти песни улетали и прилетали, как ветер, носились под летними звездами над деревенскими улицами. Они с детства впитались ему в кровь. И он слышит: куда спешишь, смуглянка, куда спешишь, бедовая, хотя песня начиналась словами куда спешишь, смуглянка, задолго до зари, и возникает тоска по дереdенскому празднику, по народу довольному и храброму, хоть он сам этого не знает, по народу, который вскоре с песнями, воскресающими в памяти мою юность, если хочешь жениться на местной девчонке, пошел на смерть, и горы трупов устилали поля, поезжай за сватом в Мадрид, и казалось, что поет тихая и глубокая река (иногда взъерошенная пенными гребнями — брось ее, пусть катится к черту, — а иногда — прощай, мое сердце — гладкая, тихая и печальная), ведь эти фронтовые песни — напиши мне, ты знаешь мой адрес — тоже родились из народных, и мои ассоциации были такими романтичными и совершенно нелепыми, но что поделаешь… И вдруг резко и глухо, как резкое и глухое эхо черной бури, прогрохотавшей над долами и горами Испании, прозвучали слова, сказанные Висом: — Могила неизвестного расстрелянного. Это было очень просто и, возможно, было самым прекрасным из всего, что Вис видел за всю свою жизнь. Очень просто, вот она, на кладбище Вильякаррильо. Как осязаемое воплощение твоего сна — клочок земли. Воплощение сна. Прямоугольник земли длиной метров тридцать и около трех метров шириной. На нем вольно растут травы, возле него посажены деревья. На каждом конце прямоугольника сделаны ступени или уступы, а наверху — небольшая стена с надписью “ПАВШИЕ ЗА СВОБОДУ”. Здесь, на кладбище Вильякаррильо. В Испании. Сегодня. Вокруг — кресты, но здесь — ни одного, вокруг — имена и слова прощания, высеченные в камне, здесь — ни одного имени, ни одного прощального слова. Но прямоугольник уже огорожен со всех сторон цепью, слегка провисающей между цементными столбиками, а глубоко-глубоко в земле — кости расстрелянных; кости — как корни. Они вросли в самую глубь Испании, перемешались, в них история этого народа. Она сложилась из истории жизни каждого из усопших. А наверху, на земле, — несколько деревьев и трава, упрямая, неистребимая; когда утихает буря, пригибающая ее к земле, когда тает покрывающий ее лед, спадает обжигающий зной, проходит засуха, иссушающая ее, — тогда она вновь зеленеет и растет, растет. Чтобы не торжествовала смерть. Чтобы она зачахла и издохла. Вид этой могилы не отвлекал Виса, нет, на этом холоде кровь ему согревали бившие ключом мысли, предвосхищавшие грядущее, они заставляли его сердце биться чаще, звенели в нем, как туго натянутые струны, заставляли спешить, сейчас же, без промедления он должен взяться за изучение этой истории, — но, прежде чем уйти от могилы, он поднял голову и огляделся. Он на кладбище небольшого городка. Идеальное место, чтобы дать бой смерти, собрав по колоску весь сноп жизни захороненных здесь мертвецов, в особенности безымянных. Ему были противны выстроившиеся в ряд нули. Ряды нулей в анонимных статистических выкладках. Потому что статистика уничтожает индивидуальные судьбы, запирает их в пустоту какого-нибудь нуля. Ему не терпелось увидеть собранные им по колоску снопы хотя бы нескольких жизней. Тогда, как по волшебству, откроются судьбы и остальных. Все эти судьбы — одна судьба. Одна жизнь. И эта мысль торопила Виса, побуждала его начать задуманное им исследование, он рвался вперед по пути, с которого ему не сойти, но пока что он сделал лишь несколько шагов (он еще только ковылял). И Вис начал оглядывать дальний конец кладбища, он знал, кого он отыскивает среди людей, но его не видел, ушел, что ли? Ну что ж, у меня осталась его карточка, его телефон — да нет, что толку, неизвестно кто подойдет… слушаю вас, алло, слушаю вас, я — такой-то… Как вы сказали? А здесь, со мной рядом, за моей спиной, кто-то есть Кто-то. Когда он подошел? Вис медленно обернулся и сначала с разочарованием увидел Кандиду, но сразу же успокоился. Он открыл, что ее присутствие здесь гармонично сочетается с тем, что он собирается предпринять. Взгляни, как она смотрит на то место, где захоронен ее брат. Место новое (хотя и то же самое) и как бы облагороженное, место, где он, возможно, встретил свою смерть. Сорок с лишним лет тому назад Морено ранним утром предал его земле и… Вот о чем думал Вис, когда Кандида сказала: — Я подойду к своему брату, я знаю, где он лежит. Морено показал, где он его устроил, — и она ушла. Кандида произносила глагол “устроить” с особой тщательностью и в то же время произносила его как-то доверительно. Этим словом она творила чудо: делала Морено живым и человечным. Живой человек вместо персонажа. И Вис вызвал в памяти начало магнитофонной записи (его убили на твоих глазах, а потом их отнесли на кладбище, и ты устроил моего брата как подобает), а потом воспоминания пошли сами по себе. Слышался монотонный, но в то же время страстный голос. Когда закончилась история, разделившая поэму на две части, снова прозвучали слова, самые необходимые, чтобы постичь всю глубину этого фильма. Именно так думал Вис, отыскивая путь, с которого не сойти, а слова звучали как аккомпанемент его мыслям, и он слушал их. [Морено — А если хотите, чтобы я вам рассказал… Если хотите, я расскажу о том, что было в двадцать пятом, двадцать шестом и двадцать седьмом в Африке… В Африке? В двадцать пятом, двадцать шестом?.. Вис — Очень хорошо. Послушаем, что там было. Что там такое, что там такое. Морено — В том году, в двадцать пятом, меня назначили в талаверский егерский батальон номер восемнадцать, его потом стали называть шестым африканским батальоном, после реформы, которую провел Примо де Ривера. И сейчас я расскажу вам, какой был со мной случай. Из учебного центра меня направили в действующую армию. Назначили на аванпост в секторе Тетуан, если б не такое позднее время, я рассказал бы вам обо всем Марокко, я прошагал эту страну из конца в конец, всю как есть, оставалось побывать только в Мелилье. Но вернемся к этому случаю. Так вот, назначили меня на аванпост. И как-то ночью нас атаковали превосходящими силами. Нас там было двадцать человек, один сержант, два капрала, и я тоже исполнял обязанности капрала. Исполнял обязанности. Командовал нами сержант, но у него не хватило мужества, чтобы устоять в такую трудную минуту. Он крикнул: “Спасайся кто может!” Выскочил из окопа и побежал. А в нашем окопчике нас было трое: один парнишка — из Вальдемарина, другой, постарше, — из Сантандера, нет, из Сантандера был тот, что помоложе. И в наш окопчик бросили гранату. Сантандерца убило, парнишке осколками поранило обе руки, мне раздробило колено, вот сюда вошел осколок, так он и не вышел. Тринадцатого числа меня отправили в госпиталь, и, раз я так проявил себя, сам генерал Примо де Ривера, он был тогда главнокомандующим, пришел поздравить меня. Это было в тетуанском госпитале, во второй хирургической палате, он наклонился ко мне и поздравил. Лично. Лично. Ведь я лежал в гипсе, вот он и наклонился, чтобы поздравить. “Это ты… [несколько слов неразборчиво] паренек?” — “Да, я остался [неразборчиво] из всех наших ребят”. — “Ну, ничего, скажи, чего ты хочешь”. — “Ничего, только чтоб моя семья не узнала. Чтобы им не сообщали. А больше ничего”. И мне дали серебряный крест “За воинские заслуги” на белой ленте. Наградили. А потом еще медаль за тяжелое ранение. У него корни старости срослись с корнями молодости и друг в друге черпали силу. И в них текли соки человеческой общности, живая вода для всякого настоящего человека. Морено пришлось однажды увидеть, как расстреливали его товарищей — социалистов, запечатлеть в душе образ каждого из них, видеть, как они падали ничком, грызли землю и лед перед тем, как проглотить смерть (но еще горше было то, что пришлось проглотить самому Морено — “Много глотков — это жизнь, а смерть — лишь один глоток”, — ведь он должен был продолжать жить, ему предстояло еще предать земле своих друзей), и вот спустя сорок долгих лет после расстрела, пятьдесят лет спустя после пережитого в Африке, шестьдесят с лишним после того, как он юношей стал социалистом, ему не терпелось, волнуясь, рассказать о том, как его поздравлял Примо де Ривера, и увидеть самого себя, украшенного медалями. А теперь про случай в Алусемасе. Когда я попал в Алусемас, я был уже капралом и командовал отделением. Вис — Простите, то, о чем вы только что рассказали, произошло в… Морено — Это было в двадцать пятом. Помню и день — двенадцатое июня. Наш аванпост был под Тетуаном. И мы отстреливались. Бофаруль — Несмотря на то что вы были ранены. Морено — Несмотря на то что я был ранен. Расстрелял целый ящик патронов и никого не подпустил. Больше всего меня беспокоило тело убитого. И второй мой товарищ, он был тяжелей ранен, чем я. Бофаруль — Значит, вы отбили противника и за это получили медаль. Морено — Да. И четырнадцатого числа Примо де Ривера лично поздравил меня. А на другой день утром его адъютант — он был подполковник — повесил мне на грудь серебряный крест “За воинские заслуги”. А случай в Алусемасе был двадцать шестого мая. Вис — Какого года? Морено — Двадцать шестого. Там меня послали занять позицию, это была уже одна из последних операций, которые… Абд-эль-Керим… да нет, что я говорю, не Абд-эль-Керим, а… Не помню, кто там командовал этими… ну, красными то есть… Кандидо — При чем тут красные! Что несешь. Морено — Да помолчи ты. Бофаруль — Марокканцами. Морено — Марокканцами. Так вот, я захватил эту позицию. Такой я получил приказ. Одного у меня убили… “У меня” убили. …а другого у меня ранили. “У меня” ранили. Я командовал отделением. И вот одного у меня убили, другого у меня ранили. Он повторил эту фразу точно так же, как произнес ее в первый раз. Это “у меня” звучало естественно, хотя можно было бы обойтись и без этих слов, язык позволяет говорить либо прочувствованно, либо бесстрастно, Морено над своими словами не задумывался. Тот, кто говорил “у меня” о своих убитых и раненых, должно быть, очень хорошо устроил в земле брата Кандиды. Тот, кого у меня ранили, был с Канарских островов, а тот, кого убили, тоже был из Сантандера. Мы пробыли на позиции уже часа три или четыре и готовились провести там ночь — раз взяли позицию, надо на ней удержаться. Из мешков с землей сделали небольшой парапет, укрепились. В этих последних операциях так часто случалось — забрел к нам один араб, заблудился. Ясное дело, после того, что у нас случилось, проще всего было схватить его и расстрелять. Но нет. Я ему сказал: “Нет, нет. Иди сюда, подними руки и перелезай через парапет, подними руки и иди”. А своим сказал: “Поаккуратней с ним, понятно? Чтобы никто не хватался за винтовку и не говорил ему ничего такого”. Несмотря на то что они нам сделали — одного убили, другого ранили, — я сдал его в плен. Живым. И когда я привел его к своему капитану, он вот что сказал: “То, что ты сделал, не сделал бы никто другой на твоем месте”. Сами понимаете, когда кровь кипит… можешь убить из мести… Но нет. Я сказал: “Такого на свою совесть взять не могу. Пока я здесь, не бывать этому”. И мне дали почетный диплом. Единственный почетный диплом в нашей роте. В батальоне их было всего шесть, мой — второй по счету. И это уже в двадцать седьмом. Диплом я получил в июле двадцать седьмого. Молчание. Потом оживленные неразборчивые комментарии, малоинтересные, и вдруг ответ на вопрос, затерявшийся, видимо, в общем гомоне: Морено — В тюрьму. Как только кончилась война, сразу начались аресты. Нас всех арестовали и посадили в тюрьму. Бофаруль — Кто вас арестовал? Морено — Ну, кому же было нас арестовывать. Эти самые… Бофаруль — Возможно, в одном случае это были военные части, занимавшие какое-нибудь селение, в другом — гражданская гвардия, в третьем — фалангисты… Морено — Так оно и было. Бофаруль — А здесь, в вашем городке, много было фалангистов? Морено — Фалангистов-то? Да нет, совсем мало. Немного. Бофаруль — Понятно. Вис — Ну а вот раньше… Морено — Да нет, нет. Бофаруль — Многие погибли в войну? Кандидо — Здесь похоронено шестьсот. Бофаруль — Нет, я о тех, что раньше. В войну… Вис — Из правых. Кандидо — Трое. Бофаруль — Трое… Кандидо — И то не из наших. Но знал бы ты, что у нас был за народ. Бофаруль — Трое… Кандидо — Только трое. Вис — А левых потом, после войны… Кандидо — Шестьсот их тут похоронено. Вис — Шестьсот. И все здешние? Кандида — Нет, не все. Морено — Не только из нашего города, а со всех окрестных селений. Кандидо — Из всей округи. Морено — Из всего округа Вильякаррильо. Вис — И наверное, в округе и казненных правых больше, чем здесь. Морено — Этого я… На этом встреча закончилась. Все заговорили разом, чувствовалось, что дело идет к концу. Однако Бофаруль по просьбе Кандидо начал читать письмо. Это было письмо, в котором Педро сообщал, что седьмого (а было уже шестое) состоится перенесение останков его отца. Кандидо и Кандида приглашались принять участие в церемонии. Это было письмо, в котором, как счита.а почему-то Кандидо, называлась цифра: шестьсот расстрелянных. Он прочел эту цифру, она ему запомнилась, и он видел ее в каждой строке письма и даже между строк. Несомненно, на нее обратил внимание и Бофаруль во время чтения. Педро отмечал, что никто из расстрелянных и погребенных, “как местных жителей, так и жителей других селений, входивших в судебный округ, за исключением моего отца", не был зарегистрирован. Я убедился в этом, еще раз просмотрев регистрационную книгу на кладбище. Неслыханно!” Это обстоятельство для Кандидо представляло собой суть всего письма, оно восполняло отсутствие шестерки с двумя нулями, что и для других превращало всю эту историю в один-единственный документ. Все встали, вышли из-за стола с жаровней. У жаровни все-таки было чуточку теплей. Вышли на улицу. И без того замерзшие, окунулись в ночную сырость. И это небо. Здешнее небо. Черное-черное в глубине, но все-таки с проблесками света. Горсточки звезд, букеты звезд, целые охапки звезд проблескивали голубыми искрами. Огромные звезды. И такие близкие.] Перед нишей, уже закрытой, Педро говорил: — Эти волнующие минуты — наша дань уважения настоящему социалисту, мужественному и непреклонному. Вис подошел и стал слушать. Но Педро больше ничего не сказал. Ниша была закрыта временной дощечкой, и какая-то из местных женщин с облегчением сказала: — Теперь он действительно покоится. Здесь ему покойно. И на сыром цементе палочкой вывели: “Антонио Муньос Каюэлас — умер за свободу 12.12.1939”. Мужчины пожимали руку Педро, и Вис тоже пожал, но как раз в это мгновение он видел, как слегка прихрамывающий незнакомец направляется к выходу с кладбища — удирает от него. Нет, кричать неудобно, пойду за ним, сейчас освобожусь и пойду. Тот все удалялся и удалялся, и Вис подумал, что, даже рискуя его упустить, он не может не проститься с Педро так, как Педро этого заслуживает. И сказал: — Вы не представляете, как я рад… Для меня большая честь быть сегодня вместе с вами. — Большое спасибо, — ответил Педро. И Вис дал Педро свою карточку, а тот дал ему свою, а потом Вис крадучись, но быстро ринулся в погоню за тем, от кого раньше чуть не убежал, и, нагнав его, сказал: — Погодите минутку. — И слегка прихрамывающий незнакомец вздрогнул и, припав на больную ногу, остановился, после чего Вис тоже остановился и продолжал: — Сегодня вечером, попозже, не знаю точно, в котором часу, после ужина, я, может быть, смогу с вами встретиться. Ждите меня в баре гостиницы. Не знаю, смогу ли я прийти. Сегодня вечером. Если успеем вернуться из Кастельяра, если мне удастся уйти от остальных, если… Что-то в таком роде сказал ему Вис. И повернулся, хотел идти обратно. Он знал: нужно отойти от незнакомца как можно скорее. И в самом деле, вдали ой увидел направляющихся к выходу своих спутников и — нет, нет, он ничего не сказал, правда, я его сразу же оставил, но думаю, он придет, а если я не смогу, что ж… идиот, я же не сказал ему, в какой гостинице остановился, впрочем, едва ли их здесь много, к тому же этот человек все про всех знает, а если нет, пусть разузнает, я больше не могу, пока что еще и сам не знаю, не сделал ли я глупость, а в общем-то, никто меня не заставляет идти на встречу с ним, — и Вис рукой показал Бла, что он возвращается. Е А когда он вышел на улицу, где его ждала Республика, люда не умещались на мостовой, взбирались на крыши трамваев и повозок, и на фонарях висли не только флаги, но и люди, а воздух сотрясали крики “ура!” и неизвестный ему до тех пор гимн. Проталкиваясь в толпе, он мало-помалу глубоко осознал, что и сам он — живой мазок истории, что и в нем горит тот же огонь, которым освещены тысячи лиц, заполнивших, как писали потом в газетах, принадлежащую народу улицу (а потом она оказалась безлюдной, а для улицы это хуже всего — остаться без людей, а еще, чего доброго, заполниться другими людьми. Значит, есть и другой народ? А куда потом девался тот, что не умещался на улице?). Но как раз в те дни Висенте обнаружил, что ноги его обросли волосами — это же признак возмужания. И низ живота. И это поразило его еще больше, чем Республика с ее знаменами, речами и криками “ура!”. Но вот одно приводило Висенте в полное уныние: он, мужчина, ходил до сих пор в коротких штанах. Да и как могло быть иначе в неполные двенадцать лет. Висенте это глубоко переживал. Такое чудесное открытие — и короткие штаны. И это еще не все: то ли потому, что ноги у него стали слишком длинными или слишком волосатыми, то ли что там еще, но частенько девочки, завидев его, шушукались и хихикали. А может, ему так казалось? Но вот как-то привратница, подметавшая панель у подъезда, перестала мести и уставилась на него. Ну да, это было как раз в те самые дни. Вот ведьма, постояла, опершись на метлу, да и сказала: послушай, паренек, скажи-ка ты своей матери, чтоб она их тебе удлинила хотя бы малость, а? И сказала это вроде сердито. Вот зараза. Только этого и не хватало. Он уже не раз устраивал мамочке сцены по поводу коротких штанов. Стыдно на улицу выйти, не пойду больше, и все тут. А мать смеялась. Да ты же у нас одет как наследный принц. Ну при чем тут наследный принц? А в тот день, когда эта стерва, привратница… он даже захныкал. Не то чтобы заплакал, нет. Просто ему жутко надоело. А мать и отец — да, конечно, надо что-то предпринять. И вот нежданно-негаданно для самого себя он заявил: — А еще вот что: пожалуйста, зовите меня Висенте, а то все Титин да Титин, будто я годовалый младенец. Опять же они не возражали, пусть будет Висенте — и в самом деле, хоть и не без труда, стали называть его Висенте. А со штанами все осталось по-прежнему. Пустая болтовня. Еще целый год, а то и больше ходил наследным принцем. И ничего не случилось. Однако в это же время у него родилось неодолимое желание искать себя самого в удивительном мире, который представал перед ним в неповторимую пору — весну его жизни (подумай, о чем ты говоришь, умолкни), да, весну его жизни. Разве мог кто-нибудь унять это его желание? Тут уж хочешь не хочешь, а непонятная симфония истории переходит в небесную музыку! Ведь в это же самое время девочки из его класса — не говоря уже о девочках из старших классов — покрывались золотистым загаром, как золотятся под солнцем поля, наливались и округлялись у тебя на глазах (при виде их тебя охватывала истома, подобная той, какую испытываешь в знойный день, лежа под тенью апельсинового дерева и слушая тихое журчание воды в оросительной канаве), и эти девочки тоже искали себя в своих неповторимых веснах, гонялись за жар-птицами, хоть и страшились их. И были непроторенные тропы, которые вели из одних весен в другие и, перекрещиваясь, создавали лабиринт, царство бессонницы, в котором ты мог только грезить, а спать или отдыхать не было никакой возможности. Куда там — только грезить наяву. И конечно, им нужно было бегать за этими совсем еще зелеными девицами, влекущими к себе как дьявольское наваждение, но пока что бегали они веселой компанией, потому что были совсем еще юными, почти все еще ходили наследными принцами, плевать, вместе не страшно, но при мысли остаться с женщиной наедине юные мужчины дрожали от страха. Лучше встречаться с ними в своем воображении, следуя перипетиям какого-нибудь порнографического романа. Они-то называли такие романы “плутовскими”. Книжонки эти вдруг появились откуда-то и начали переходить из рук в руки. На обложках и иллюстрациях — убийственные женщины с такими пышными формами, что… На них обязательно было что-нибудь надето: то легкое платье, то сорочка с кокеткой, прикрывавшие их прелести как раз настолько, чтобы воображение могло дорисовать изгибы, впадины и выпуклости, как будто ты их видишь перед собой — и можешь грезить в одиночестве сколько угодно, оторвавшись от книги. Ощущаешь женщину совсем близко, рядом. То была эпоха старого “Луиса Вивеса” (унося с собой тени профессоров — изваяния самих себя — и тени педелей — ничьи изваяния, она уходила, кружась вместе с голубями, под удары высившихся вокруг “Луиса Вивеса” уличных часов, и бой их был таким нестройным, что, конечно же, и голуби, и изваяния должны были улететь). Эпоха, когда они начали понимать похабные стихи (непристойные были попроще, те они понимали еще в первом классе, при поступлении), которые кому-то надо было писать на стенах уборных. Терцины, четверостишия и двустишия повторялись в нестираемых стенных надписях в общественных уборных по всей стране. И конечно, сопровождались редкостными, порой фантастическими фаллическими изображениями. Кто писал и рисовал подобные вещи? И зачем? (Кто и сейчас продолжает писать и рисовать их? И зачем? И не только в Испании. Кажется, эта традиция — всемирная.) В результате тайна отношений между мужчиной и женщиной, по крайней мере для этих юношей, предстала в виде загадки мочеполовых органов и потом, через много лет, вызывала в памяти ощущение сильного запаха хлорной извести. Удивительно. Но кто? Зачем? И когда, когда? Никто никогда не видел авторов этих стихов и рисунков. Неужели?.. Довольно об этом. Кроме так называемых “плутовских” романов и фаллических надписей в уборных, была и другая литература, с которой они познакомились раньше, чем с произведениями писателей поколения девяносто восьмого года[38 - Идеологическое и литературное течение в духовной жизни Испании в 1890-х годах, порожденное национальным кризисом — поражением Испании в испано-американской войне 1898 года.]. Их героем стал Аль-Капоне с его бандой головорезов и бронированными автомобилями, отстреливавшийся от чикагской полиции, — к черту праведников в мундирах, к черту мундиры, они только тем и заняты, что стараются сделать немыслимым любое немыслимое приключение. Ну а что ты скажешь о Шерлоке Холмсе? Немыслимое вдруг воплотилось в чудодейство безупречного джентльмена, видевшего невидимые следы, что всегда вызывало восхищение верного доктора Ватсона и ошарашивало преступника, и Шерлок Холмс был таким же реально существовавшим человеком, как Аль-Капоне или Тарзан, вернее, Джанни Вайсмюллер, это куда вернее, вот кто был достойным подражания кумиром (на земле и на воде), олимпийский чемпион по плаванию, первый исполнитель роли Тарзана, да, он был силен и существовал в нашем мире столь же реально, как и Джо Луис, герой легендарных потасовок, который в свою очередь был не менее выдуманным и не менее реальным, чем женщины, о которых юноши грезили в часы одиночества. Нет-нет, не спрашивай. Когда эквилибрист балансирует на свободно натянутой проволоке так высоко над глубью времен, любое отвлечение может стоить ему жизни; не спрашивай, вымышлены они (?) или реальны (?), ибо где теперь Висенте и его однокашники по коллежу (те, что умерли, и те, что живы, равно как и те, что умерли, но продолжают жить)? Разве не стали они такой же легендой, как и те кумиры, которым они поклонялись? К чему такие вопросы… Вперед, глянул на ускользающий пейзаж — и вперед. Переходили в следующий класс, проводили каникулы, возвращались в коллеж (это бледные мазки, расплывчатые пятна на картине первой половины тридцатых годов) — ого, какие бачки отросли у Экспосито, ну и пижон! А на другой год — ты только посмотри, какая стала Элена, просто не верится! Что-нибудь в таком же духе, должно быть, говорил себе и дон Хулиан, ассистент кафедры всемирной истории, этот старикашка в щиколотках был шире, чем в плечах, ей-богу, он иссох от сластолюбия, специально носил темные очки, чтобы поглядывать на девушек в первом ряду, а те знали эту его слабость и доводили его до умопомрачения, выставляя то бедро, то грудь — взгляните, дон Хулиан, нравится? — и дон Хулиан мямлил, чуть не стонал, был щедр на щипки и отличные отметки, и вот как-то дон Хулиан не пришел в аудиторию, дон Хулиан болен — что с ним? — и его заменила младшая ассистентка, дама из Алакуаса, которая знала, кажется, только про Святую римскую империю германской нации (с 962-го по 1806-й, ни больше и ни меньше), и конечно, на всемирную историю мало кто ходил, но гляди-ка, через много-много дней дон Хулиан снова появился, но совсем уже высохший и жалкий, в нашем мире ничего не скроешь, и юноши узнали, что ему удалили предстательную железу, и стали звать его Хулиано Беспредстательный, а потом все говорили, нет уж извините, это не я прозвал его Беспредстательным, а ты, и все такое прочее, это уж было слишком, девушки все продолжали дразнить дона Хулиана, и он таял, давал себя дразнить и урчал как кот. Но иной раз, заметив, что ученики его посмеиваются, говорил им: подождите, господа, придет и ваш черед. И юноши смеялись — ну что ж, ладно — и проникались к нему расположением, а девушкам становилось стыдно. Шутки шутками, ты ли посмеешься над жизнью, или она посмеется над тобой, но в этой череде учебных лет и каникул Висенте стал уже поглядывать на хроменькую, свою соученицу, а — одно другому не мешает — зверства в Касас-Вьехас оставили вечный рубец на его ране, зажившей без лечения, и еще проклятый вопрос, на который так и не будет ответа: как могло произойти такое при Республике? И действительно, мы снова приближаемся к заключительному этапу главного путешествия Висенте во времени, которое, как ему всегда будет казаться, он проделал вместе с Испанией, вместе с теми испанцами, с той толпой, которая подхватила его и, стиснув со всех сторон, увлекла за собой. И в то время ему уже было почти пятнадцать, и им овладело проклятие его призвания. Время — это такая штука, знай себе идет. Не останавливаясь. Что ж, ладно. И в тот день Висенте хотел пойти к морю, да куда там: людское море понесло его по Камино-дель-Грао. Висенте остановился на мосту, кажется на Арагонском, и с ним остановились многие. Останавливались еще и еще люди. Там должна была пройти процессия, сопровождавшая привезенный из Франции гроб с останками Бласко Ибаньеса. Снова история выплеснулась на улицу, принадлежащую народу. Только никто не кричал “да здравствует!”. Ни одного выкрика. Висенте, растерянный и усталый, ждал, и в глубине души это ожидание начинало надоедать ему. Но тут он понял, что те, кто повыше ростом, уже что-то видят вдали — тишина стала звонче. Прозрачнее, фантастичнее. Ему, разумеется, тоже хотелось посмотреть, он поднимался на цыпочки, подпрыгивал, но без толку. Перед ним стояли высоченные дяди. Но все же, потолкавшись, он нашел наконец просвет и ненадолго увидел гроб. Гроб плыл, залитый солнцем, покачиваясь на волнах поднятых рук, словно взывающих о помощи. Хватающих воздух. В гробу, привезенном на корабле из Франции, были останки умершего, и чего бы не дал Висенте за то, чтобы посмотреть, и еще за то, чтобы не смотреть. Вернее, чтобы смотреть, но не слишком много увидеть. Хотя в то время он уже жил, чтобы писать, но о Бласко Ибаньесе имел довольно смутное представление. С этим именем было связано острое воспоминание, запечатлевшееся в сознании с детства, когда он с балкона смотрел, как в город ворвалась Диктатура на военном грузовике, трясшемся на неровной брусчатке. Оно жило в его сознании с тех времен, когда он видел над собой гримасничающие лица взрослых, без умолку болтавших и изобретавших чудные слова, а потом они, понизив голос, точно опасаясь чего-то, называли разные имена — имена людей, которые, как Бласко Ибаньес, бежали из Испании, спасаясь от этого грузовика. И теперь ему казалось чудесным, что через столько лет этот человек возвращается в гробу и тайну его смерти люди несут на плечах, — и Висенте понимал, что снова глотнул истории: что этой сцены не было бы без той сцены его детства. И вдруг толпа дрогнула, тронулась и повлекла его за собой, и он, хоть и не желал ничего понимать, понял, что все хотят идти туда, откуда лучше видно, и что со многими происходит то же самое, что и с ним, — как вы думаете, стоит туда пойти, — кто его знает, все идут, значит… Так он понемногу дошел до улицы, где пришлось остановиться. Ничего не поделаешь. Так же, как перед этим пришлось идти. А почему мы здесь остановились? Понимаете, дело в том, что… Должно быть… Да нет, что вы, здесь же редакция “Эль пуэбло”. A-а, вот оно что. Этот журнал основал Бласко Ибаньес. Ну ясно. Это обязательно. Кто-то рассудил очень просто. Все это волновало, будоражило. Улица быстро заполнилась народом, вскоре появился и траурный кортеж, а за ним — огромная толпа, и Висенте так и не понял, когда же начала играть музыка, и чья она (Вагнера?), и откуда она доносилась. Тут где-нибудь был оркестр… Вагнер? Теперь Висенте не хотел уже ничего видеть и смотрел в землю. Достаточно было слышать. Тихо пела труба, не то корнет-а-пистон, не то тромбон, не то баритон. Разнося по воздуху воспоминания о дяде Ригоберто. Как все связано в жизни! Вот взял и появился дядя Ригоберто. Меж тем он по-прежнему жил себе в своем городке, дул вино из стеклянного кувшина и дул в трубу. Видишь ли, музыка может сыграть с тобой злую шутку. Захватить тебя врасплох, когда ты совершенно беззащитен. И вот это неожиданное соприкосновение заставило Висенте глубже почувствовать эту минуту. А когда процессия прошла, люди вокруг него как будто потеряли связь друг с другом, толпа то густела, то разрежалась, и Висенте, ощущая волнение и слегка укачанный толпой, дошел до площади Лонха. А там над толпой взвились вдруг яркие флаги, флаги Валенсии и Республики. В безмолвии реяли они над толпой. И почти полвека спустя после того дня, когда он увидел залитый солнцем гроб Бласко Ибаньеса над морем поднятых рук, он не знал, удивительно это или нет, что тот Висенте, один из тех Висенте, которыми он побывал, в ту минуту, когда его уже мучило проклятие его призвания, имел о Бласко Ибаньесе как о литераторе очень смутное представление. Раздумывая в своем одиночестве и робко пытаясь написать то, что робко пытался написать еще в тридцать третьем, он этого все еще не знал. Он пробовал продолжить то же самое (а суть писательского ремесла в том, чтобы всегда начинать заново; иначе незачем садиться за стол). Вот так. Прошлое вдруг исчезло. Опыт тоже. Он вдруг превратился в подростка, щедрого душой и немного сумасшедшего, который твердо знал только одно: реальность быстротечна, реальность изменчива. Надо было ее запечатлеть, а для этого — преобразить. А он владел только словом. В словах он и искал себе поддержки. Пробовал учиться писать по-новому — все вокруг писали в новой манере, — и новые формы он ощущал как совершенно новые. Те, что распустились пышным цветом во времена Республики. А они пришли из прошлого, все на свете приходит из прошлого. Никогда не знала Испания такой молодой и смелой поэзии. И сегодня эти поэты остаются молодыми и смелыми, и сегодня их чтут авангардисты всего мира. Поэты поколения 27 года[39 - В эту литературную группу обычно включают поэтов, связанных дружескими и творческими узами: Ф. Гарсиа Лорку, Р. Альберти, В. Алейксандре, Л. Сернуду и др. 1927 год выбран как год важной совместной манифестации этой группы поэтов — организованного ими празднования 300-летнего юбилея Луиса де Гонгоры.], поэты, к поколению 27 года не принадлежавшие. Те, что эмигрировали после гражданской войны. Что тут поделаешь… А некоторые остались в Испании. Что тут поделаешь… И он писал, придерживаясь этих форм, которые начал постигать не без помощи Экспосито, его вел инстинкт, своего рода вера. Подсознательно он чувствовал, что в этих формах только и существовало для него то искусство, в котором реальность вновь обретала свою первозданную суть. Сквозь все это текло, как горячая кровь (оно и было кровью), политическое и социальное направление, тоже новое, тоже по-настоящему революционное, но в тот период это меньше всего интересовало Висенте. Зато он упивался обновлением в литературе и живописи. Воспринимал его как дотоле неведомое средство общения между людьми. Средство легкое и нежное, как летний ветерок, овевавший его юность, благодаря которому образы легко долетали до сетчатки глаз и до его сердца. Словно появилось телевидение, которое только он один воспринимал на экранах невидимых телевизоров, ни с чем не сравнимые передачи, но показать их кому-нибудь другому он не мог (что и говорить, это было непросто). Вот каким было это новое средство. Волшебное изобретение. Телевидение было цветным или черно-белым, в зависимости от того, кто как мечтал. Телевидение для бедных, которым больше всех приходится мечтать, но также и для незадачливых богачей. Я чувствую — каждый мой палец раскрывается почкой цветка. Какими бы трогательно-невнятными ни были эти стихи (он будто снова учился говорить), сам он всегда воспринимал их как новые, как невозможные для него без знакомства с новой поэзией. И вот опять появляется хроменькая. Висенте знал о ней очень мало — разумеется, потому, что больше знать и не хотел. Даже себе не признавался. Знал только, что она из Гранады, узнал ее адрес и ее имя, которое никому не сообщит и через тысячу лет (и не даст ей вымышленного имени), ему достаточно было знать о ней лишь то, что он мог видеть собственными глазами. И когда встречал ее в крытой галерее коллежа “Луис Вивес”, усиленно думал о ней, причем только стихами, а она хлопала ресницами, посылая снопы убийственных искр из своих близоруких глаз, а иногда, может быть, подходила чуть ближе к нему (пугая его до смерти) и, узнавая вечно глазеющего на нее юношу, делала строгое лицо, шла дальше, слегка прихрамывая. В создании всех этих стихов, из которых в памяти Висенте почти ничего не осталось, как и от других двух строк (из другой поэмы), которые потом процитирует глухим голосом Экспосито, быть может, думая о себе, — в их создании Экспосито сыграл очень важную роль. Но это особая история. 7 Они вышли из кладбищенских ворот и пошли вдоль стены, мимо пруда, направляясь обратно в городок, одни впереди, другие поотстали, последними шли Вис и Бла. — Ты видела меня с этим… — сказал Вис. — Да, — подтвердила Бла. — А ты заметила, что он слегка прихрамывает? — Ну конечно. — Может, я и не напишу о нем ничего другого, но об этом обязательно, но постой… — И он громко окликнул Кандидо, шедшего впереди: — Кандидо! Кандидо! — И тот обернулся, и Вис попросил, чтобы он провел их в церковь, тот удивился: в церковь? А Бофаруль сказал, что это прекрасная мысль, что ему тоже интересно на нее взглянуть, и Кандидо воскликнул: но, черт побери! Кандида спросила: в какую церковь? Ну, в главную, ответил Вис, а Кандида переспросила: в церковь Успения? Вис сказал: почему бы нет, — и все направились к церкви. Вису необходимо было поговорить с Бла. Прежде всего чтобы понять самому. Когда Бла его внимательно слушала, он благодаря ее вниманию лучше слышал сам себя, как бы через нее, и лучше себя понимал. Как будто становился умней. Может, и на самом деле было так. Когда она вся обращалась в слух. Для него это было стимулом, приглашением к доверительной беседе. — Мы как будто прилетели сюда прямо из нашей мансарды, — сказал он, — на каком-то старом аэропланишке, ветхом и громоздком. По воздуху, над облаками. — Затем, остановившись и помолчав, добавил: — В Испанию. Это невообразимо. Неимоверно. В прошлое. На поиск персонажей Персонажей, существование которых во плоти трудно себе представить. Оказывается, они существуют. Они живые люди. На кассетах я увезу, как воришка, чудо всех затаившихся голосов, какие только смогу записать. Чудо голосов, в которых дремлет прошлое какой-нибудь женщины или какого-нибудь мужчины. И вот… Сейчас я тебе расскажу о немного прихрамывающем незнакомце. Кого я, собственно, ищу? Что я ищу? Какие ужасы, какие надежды? Чей вчерашний день? Все нити так запутаны в этом клубке, я не могу его распутать. Посмотри на Кандидо. Хотя бы. Бофаруль считает, что он готовый персонаж. Как завершенный, готовый персонаж. И ему неожиданно понадобилось приехать сюда из Валенсии, в тот же самый день, что и нам. Потому что именно сегодня эксгумировали останки Антонио Муньоса Каюэласа, расстрелянного тогда же, когда расстреляли Родеро и Железную Руку, мужа Хосефы Вильяр, которая была подругой алькальдессы, — клубок, спутанный клубок, — и еще брата Кандиды, а та в тюрьме познакомилась с алькальдессой. — Кандида? — удивилась Бла. — Вчера я слышал, как она рассказывала об этом в машине. Один ее брат воевал в батальоне имени Гарибальди, погиб при форсировании Эбро. Другой был расстрелян. За это она получила двадцать лет тюрьмы, по десять за каждого. — Кандида? Двадцать лет? — Потом скостили — дали, кажется, шесть лет и один день, что-то вроде этого. Запутанный клубок. Они сами пробираются на ощупь во тьме прошлого. Живые вспоминают. А мертвые… Помнят ли мертвые? — Говори потише, — сказала Бла. — Хорошо. Так вот — ничего особенного. Мертвые живут. Они знали друг друга, когда были живыми людьми. Встречались на праздниках в Вильякаррильо, Вильянуэва-дель-Арсобиспо, Кастельяре, Сориуэле, Беа-дель-Сегура. И на ярмарках. И на войне. И здесь, на кладбище. Вспомни расстрелы, которые видел Морено. Которые видели мы! Сколько еще мертвецов на одном только этом кладбище? Помолчав, Бла сказала: — От этого вопроса мороз по коже. — В этом клубке нить тянется бесконечно, концов не найти. Они подходили к церкви узкими улочками, ее уже было видно. Колокольня, угол главного фасада. От каменной громады во все стороны расходятся довольно крутые улицы. Одна такая крутая, что выбили ступеньки. По этим ступенькам в детстве вместе со взрослыми бежал Кандидо. Отец привез его в Вильякаррильо. В семнадцатом или в восемнадцатом году? Вис забыл в каком, вот они повернули за угол, Виса интересовал главный вход. Нетрудно представить себе, какая тут была давка, неразбериха, потому что гражданская гвардия выехала на конях и принялась раздавать саблями направо и налево удары плашмя, всадники остались внизу, а народ бежал вверх по ступенькам к церкви, а лошадям по ступенькам — сама понимаешь, а люди бежали, ты только представь себе, какая давка, Вис сам плохо представлял себе эту картину, потому что уже подошел к главному входу, увидел сбоку темную доску и на ней список, не стал даже считать, но почувствовал легкий озноб и сказал: — Я так и думал, — и сам удивился, сколько неожиданного может скрываться даже в том, чего ожидаешь, и попросил Бла: — Сосчитай, — и оба стали считать про себя, возможно, он даже закончил счет быстрей, чем она. — Сорок восемь, — сказала наконец Бла. — Сорок восемь, — подтвердил Вис, придавленный этой цифрой, и вошел в церковь, горестно покачивая головой. В полутьме нефа он понемногу стал различать окружающие предметы и свыкаться с пережитым разочарованием, которое внезапно вылилось в такую фразу: — Нам нужна демократия мертвых. Он пробуждался в полутьме, захлебываясь тоской и отчаянно барахтаясь в ней. И повторил самому себе: — Демократия мертвых. Ничего другого он сказать не мог. Им овладело какое-то ужасное чувство, он натыкался на слова, как на деревянные колодки, не знал, что с ними делать, и молча прохаживался по нефу (Вис догадывался, что Бла специально увела Бофаруля в другой придел церкви, чтобы оставить его одного, они там смотрели вверх и толковали об арках, сводах и витражах), и вдруг у него вырвалось: — Дерьмо! — Он сам не знал, что хотел этим сказать, как дети, которые повторяют слова по созвучию с другими, уже знакомыми. — Ну и дерьмо! — И еще добавил: — Гроша ломаного не стоит, кто бы там что ни говорил. — И тут ему показалось, что среди его сомнений и терзаний мелькнул луч света, и он заговорил сам с собой: — Страна, которая делает различие между своими мертвыми, обречена на гибель. Переносить ненависть за черту смерти — значит окрашивать смертью жизнь. Надо научиться не убивать, сохранять чистоту не обагренных кровью рук, беречь эту чистоту как святыню. Убить так легко, а надо, чтобы это было невозможно. Каждый должен усвоить, что убить — не под горячую руку, разумеется, не в бою — все равно что умереть. Посмотрев без предвзятости, взяв быка за рога, Вис обнаружил, что ему жаль погибших правых, вернее, их жаль ему вдвойне: во-первых, это погибшие испанцы, во-вторых, смерть они приняли от левых, к которым принадлежал и он сам. Он страдал за душу народа, исполненную ужаса перед той трагедией, которая раскидала по полям Испании горы трупов. Он взял за рога иберийского быка, неукротимого и своенравного, который то играет, то запросто выпустит кишки и тебе. И, как ни странно, Виса это успокоило, помогло понять, что нам нужна демократия мертвых, чтобы создать демократию живых, не забывая, однако, то, что забыть нельзя. Это справедливо, потому что любой мертвый — это все мертвые, — вот почему он хочет оживить несколько историй, а не приплюсовывать к цифрам нули, — когда речь идет о смертях, учет ведется строгий, и за счет количества может пострадать качество этих самых историй. Теперь, когда он успокоился, одиночество перестало быть для него необходимым, и ему стало приятно слушать, что говорит Бофаруль, а тот, держа шляпу в руке и рассуждая о смешении стилей и эпох, указывал на колонны и своды, и церковь по мановению руки обретала легкость и возносилась вверх, к небу. Это нетрудно понять, если посмотришь вверх, откуда падает свет, смягченный и как бы затуманенный витражами. Когда вышли из церкви, Кандида ждала у дверей, Кандидо курил, нервно прохаживаясь по тротуару напротив, — Бофаруль, видимо не заметивший темной доски, когда входил в церковь, теперь подошел к ней и стал читать. Или считать. Вис сказал: — Сорок восемь, — и вышел на улицу. Все пятеро шли теперь вместе, и Бофаруль обратился к Кандидо: — Извини, но я насчитал в этом списке сорок восемь имен. А ведь ты говорил, что здесь только троих… — Да, — ответил Кандидо, — в нашем городке троих. Остальные погибли не здесь. Их отправили в Хаэн, а из Хаэна повезли в Мадрид. На поезде. Только до Мадрида они не доехали. Бофаруль и все остальные молчали. — Черт побери, я правду говорю. Больше ничего о них я не знаю. — Они все были из Вильякаррильо? — спросил Бофаруль. — Я не знаю, не знаю, — ответил Кандидо. Бофаруль сказал еще что-то, но Вис не разобрал, что именно: он отстал от них, держа под руку Бла. Снова уйдя в себя и глядя в землю, попытался собрать воедино и как-то упорядочить разрозненные сведения, полученные им за несколько часов, и понял, что Кандидо говорил искренне, что его, по всей вероятности, расстроило, что вновь возник неразрешимый вопрос, который он уже много лет задавал самому себе. Но сейчас Вису не терпелось рассказать Бла о слегка прихрамывающем незнакомце, так не терпелось, что Бла сказала: — Ну, рассказывай. — Как ты думаешь, кто-нибудь видел, что я говорил с ним? — Мы все видели, а что? — Он хочет, чтобы я встретился с его отцом. С его отцом, который, по-моему, от всех прячется… — С того времени?.. — Ну да, примерно с тех пор, как кончилась война. Но это пока только мое предположение. — Но при чем тут ты? Что ты можешь сделать? — Он сам этого не знает. Уверен, что не знает. Ему сказали, что я собираюсь написать книгу — я все больше и больше страшусь этой перспективы. Можешь мне поверить, он сам не знает, что заставило его обратиться ко мне. Этот человек дошел до отчаяния, это ясно. Если только он не гениальный актер. Знаешь что, знаешь что?.. — Что? — устав ждать, спросила Бла. — Не знаю. Но думаю, так оно и есть, тебе это кажется невероятным, мне тоже, и все равно… Не могу сказать, почему я так думаю, должно быть, он сказал что-нибудь, потом вспомню, соображу. Думаю, что речь идет о человеке, который скрылся, убежал в лес; возможно, он был ранен и вдогонку ему летели пули. Например, убежал тогда, когда их с позором проводили по улицам на расстрел. — Вис, Вис… — недоверчиво произнесла Бла. — Нет, ты послушай, послушай, — возмутился Вис. — Это не первый и не последний из невероятных, но действительных случаев. Мне известно по крайней мере два. Понимаешь — два. Хотя они произошли с правыми, это так. Потом расскажу. И наверняка с левыми бывало то же самое, но… Скажу только, что этим двоим удалось убежать и спрятаться в лесу, в то время как другие погибли. История одного из них была рассказана в печати, о другом я знаю от его родственника, которого ты тоже знаешь. Сейчас некогда, расскажу потом. — Хорошо, хорошо, — сказала Бла, — я с тобой согласна. Но чего он хочет от тебя, на что надеется? — Откуда мне знать? Отчаявшийся человек может вдруг… Если только он не ловкий актер, понимаешь?.. Но я не думаю. Нет. Может, из-за того, что я здесь проездом и скоро уеду, кто его знает, у него появилась какая-то надежда, и он не хочет упустить шанс. — Бла ничего на это не сказала, и Вис продолжал: — Дело в том, что я ему уже назначил встречу в гостинице сегодня вечером. Когда вернемся из Кастельяра. — И ты пойдешь с ним к его отцу? — И, так как Вис молчал, Бла добавила: — Ты, конечно, понимаешь, что я пойду с тобой. — Нет-нет. Если понадобится, ты сможешь помочь мне и оставаясь в гостинице. Позвонишь Бофарулю и Кандидо, если меня долго не будет, позвонишь в полицию. — И, видя, что остальные остановились и дожидаются их, Вис поспешил закончить: — Напомни мне насчет его визитной карточки. Там его телефон. Напомни. Когда они подошли к остальным, Кандида указала на особняк, окруженный чугунной решеткой и довольно широкой дорожкой. — Отсюда их выводили на расстрел. Из подвала. Отсюда вышел и мой брат. На прутьях высокой ограды висела дощечка: “Движение автомобилей”. Здание, расположенное на некотором расстоянии от соседних домов, выглядело внушительным и элегантным (Вису потом подумается, не назвать ли его дворцом, вспомнив о резном карнизе и лепных украшениях на многочисленных балконах с плотно закрытыми светлыми дверьми, о довольно большом портике и о почтительном расстоянии, на котором стояли соседние дома). Неизвестно было, о каких автомобилях говорилось. Дома тянулись по пустынной старой улице, где время застаивалось, у многих дверей висели дверные молотки, глазки в дверях хранили воспоминание о тревожных взглядах. В памяти оживали звуки арпеджио, разыгрываемых на фортепьяно провинциальными барышнями. Все направились вверх по улице; в глубине боковой улочки, круто уходившей в гору, играли дети, голоса их звонко разносились в пронизанном солнцем воздухе, несомненно таком же холодном, как и здесь, на этой улице. И Виса охватила глубокая грусть. Внезапно. Он никогда здесь не бывал, но тосковал по чему-то своему, потерянному для него, останавливался, искал, и ему хотелось поскорей сесть в автобус, на самолет и лететь далеко-далеко, туда, где его нет; будь на этой улице оживленное движение и толпа, это спугнуло бы его видение, но нет, стояла сонная тишина, потому что было воскресенье и потому что таково было естественное состояние этой улицы, и Вис увидел перед собой, как в навязчивом сне, улицу, по которой одна за другой с грохотом проносятся машины, вот грузовик с открытым кузовом, обтянутым брезентом, и в нем — те, кого везут на расстрел, вот фургон, люди стоят на тротуарах, какая-то женщина надрывно выкрикивает раз, другой, третий имя своего мужа, Вис слышит это имя, но тут же забывает, а вокруг женщины — мертвые, они мертвы, но стоят на ногах, и она, поверь мне, знает, что ее муж услышал. И тут Кандида сказала: — Взгляните. Вон на том углу, где солнце. — И все стали смотреть, остановившись на безмолвной площади, образовавшейся там, где улица расширялась, и Кандида, указав на высокий старый дом, побеленный известью, в котором Вис усмотрел что-то монастырское, продолжала: — Вот в этом доме находились мы, женщины. Заключенные. Сначала сидели здесь, потом нас отправили кого в Хаэн, кого по другим тюрьмам. Из того окна на втором этаже я смотрела на свою мать, она становилась напротив, чтобы я могла ее увидеть. Приходила сюда из нашей деревни каждый день и вставала вот здесь. — Вы из Иснаторафа? — спросил Бофаруль. — Да, — ответила Кандида. — Я ее видела, а она меня — нет. Она знала, что, если станет здесь, я ее увижу, в тюрьме попадались и добрые надзиратели, через них нам удавалось кое-что передать на волю, нашим родным. Она каждый день шагала в город и обратно, приходила и вставала вот тут, где солнце, чтобы я ее увидела. Ж Быть может, Экспосито ничего и не писал, но в литературе он чувствовал себя как рыба в воде, мог поговорить о чем угодно без всякого напряжения и очень толково. В известном смысле он был ее творением. Во всяком человеке есть частица литературного персонажа, Экспосито был литературным персонажем с частицей человека. Из живой скалы бьет родничок. О нет, на оранжерейный цветок он походил меньше, чем кто бы то ни было. В нем непостижимым образом сочетались невероятные черты: он с одинаковым увлечением предавался воспоминаниям, рассеянно листая поэтический альманах, и играл в футбол (и чудесно играл — невероятно!). Был он высок и сутуловат, худ, но, безусловно, силен, хотя его вялая манера держаться многих вводила в заблуждение. Глаза у него были голубые, спокойные, но взгляд их иногда мог становиться жестким, а пухлые чувственные губы могли складываться в презрительную гримасу. Девушки сходили с ума по нем, ненавидели, а он их неотразимо притягивал к себе и молча избегал, едва удостаивал словом, простите мою рассеянность, отвечал он какой-нибудь из них в ответ на ее вопрос и нелюбезно возвращался к чтению, холодный и далекий, а при встрече с одной или двумя из них или оказавшись в кругу девушек и юношей, такой же холодный и далекий, но приветливый, со вздохом или с улыбкой произносил, например, coito, ergo sum[40 - Искаженное латинское изречение cogito ergo sum, “мыслю, значит, существую”, в котором лат. cogito (мыслю) заменено созвучным испанским словом coito (совокупление).], или “когда два парня спят в одной постели, кто-то из них — тетка”, или “кто под деревом стоит, тот либо курит, либо…” — и снова уходил в свое одиночество, погружался в раздумье, и черты его лица смягчались. Из живой скалы бьет светлый родничок, а у Экспосито от дурного корня поднималось в душе желание пачкать свой образ вот такими грубыми мазками. Он по неделям не появлялся в коллеже, возвращался бледный, с кругами под глазами, однажды Висенте спросил его: что с тобой случилось. Он только фыркнул, и Висенте больше не спрашивал, что с ним такое. Экспосито играл в футбол в команде юридического факультета. Это было незаконно: он учился еще в шестом классе коллежа, то есть не был даже бакалавром (точно в шестом, шел уже тридцать пятый год), но был таким замечательным левым инсайдом, что его взяли в команду. Кодекс гражданский, кодекс уголовный, судопроизводство, кодекс криминальный, от пандектов до Юстиниана, кодекс торговый и процессуальный, право всегда победит! Куплет этот хором скандируют голоса тех, что умерли молодыми, он звенит над стадионом, который остался в далеком прошлом и где живет их вчерашний день. Был еще и другой — Висенте оживил его в своих воспоминаниях скорей в спортивной, чем в политической рубрике ФУИ[41 - Федерация университетов Испании.]: Кишки, почки, селезенка, мочевой пузырь, печенка, анус, вульва — ла-ла-ла, анус, вульва — ла-ла-ла, чум бала, качум бала, ФУИ, ФУИ — ла-ла-ла, медицина, тебе хвала![42 - Набор медицинских терминов.] И Экспосито делал финты, обманывал соперника собственной тенью, стремительно прорывался к воротам и забивал голы — мягко, разумеется. Тот самый Экспосито, который дышал литературой, наслаждался саморазрушением и успевал по всем предметам, почти не занимаясь ими. И еще, может, он писал, а может, нет, потому что писал самой своей жизнью; скорей всего, не писал, даже слова “Хенаро Вандало был, пожалуй…” остались записанными только с его живого голоса в памяти Висенте, но тот запомнил их на всю жизнь. Так же как и лицо его в ту минуту, когда эти слова были произнесены: я пишу рассказ, который начинается так: “Хенаро Вандало был, пожалуй…” Обрати внимание, какое начало, — и Экспосито слегка покачивал головой и, водя рукой в воздухе, — вдумайся, оно говорит тебе о том, что Хенаро Вандало был, пожалуй, — кем, в каком мире, перед тобой открывается окно, выгляни в него. И движения его руки переходили в прощальный привет, и он на самом деле отступал, но не поворачивался спиной и все улыбался тебе, насмешливо глядя своими голубыми глазами. Бернабе, если он жив, тоже не забудет это лицо. Особенно его улыбку. Насмешливую и грустную. И это при его-то уличных замашках! Говорил он всегда вполголоса, вполголоса произносил непристойности, предназначенные не для девичьих ушей или Висенте, а для неустрашимого и невозмутимого Бернабе, говорил о всякого рода “измах”, определявших новые поэтические формы, вперемежку с именами, именами поэтов, так появились на свет Салинас, Гарсиа Лорка, новый Алейсандре, Альберти, все они перешли на торговую рекламу и футбол, остались теми же людьми, но стали “новыми именами”, но ультраизм и креасьонизм[43 - Авангардистские течения в испаноязычной поэзии, возникшие после первой мировой войны; в основе их эстетической программы — стремление преодолеть традиционность и национальную замкнутость.] исповедовали культ метафоры и образа, независимого от действительности, а Бернабе этого решительно не понимал, потому что в этой поэзии рождался мир, в котором важней осязать и почувствовать истину, подсознательную или что-то в этом роде, чем постичь логику вещей, выплевывая слова в такт синтаксическим синкопам. Что-то вроде этого. Зато Висенте эта поэзия, конечно, глубоко трогала. Понимаешь ли, такие вещи вспарывают кожу юности, и в кровь врывается горячее дыхание жизни. Потребность писать, эта проклятая потребность, которая растет, по мере того как ты ее удовлетворяешь, и грызет тебя изнутри, вечно гложет, как чувство голода, уже укоренилась в душе Висенте, иначе он не подхватил бы мысли Экспосито о том, что может писать. Не общайся он с Экспосито, он не скоро осознал бы эту свою возможность. А еще Экспосито понимал, что всякое настоящее обновление обязательно опирается на классическую традицию, и вместе с поэтами нового направления почитал классиков, опирался на них. В этом и заключался секрет его успеха. И однажды, вернувшись с коротких каникул, — кто говорил, что перед пятым классом, а кто — перед шестым, — Экспосито рассказал Висенте, что побывал на Дуэро, между Арандой и Пеньяфьелем, и в деревушке близ Бургоса, в доме приютивших его хозяев как-то вечером искал, что бы почитать, и нашел Часослов и Книгу псалмов, а меж страницами — пожелтевшую ломкую бумагу, вроде бы страничку из другой книги, рукописной, и там размашистым и витиеватым почерком было написано: …Ибо пониже пупа муж имеет нечто персту подобное, и оный перст, горе́ подъятый и мохнатый, во всех, кто его узрит, вселяет изумление и радость. Ибо по нем вздыхают жены, лишенные… На этом, по словам Экспосито, рукопись обрывалась, а Висенте говорил: ты меня разыгрываешь, вранье это, — но Экспосито глядел на него серьезно и говорил: нет, это правда, рукопись у меня, — Висенте спрашивал, а в какой деревне он ее нашел, Экспосито отвечал: в Фуэнтесене. Впрочем, возможно, Висенте, изучая усталым взглядом карту этого района, встретил это название и решил, что именно его слышал от Экспосито, только Висенте все равно не поверил и сказал: так покажи мне этот листок, — а Экспосито улыбнулся и помахал рукой на прощание, точь-в-точь как в тот раз, когда он говорил: “Хенаро Вандало был, пожалуй…’”, и опять повторил, что пониже пупа муж имеет нечто, и Висенте засмеялся и сказал: наврал нам все про листок, брось трепаться, — а Экспосито от своих слов не отказывался, отходил, все так же лицом к ним, до свидания, до свидания, и говорил: ибо по нем вздыхают жены… Эти слова тоже навсегда запечатлелись в памяти Висенте. Но тогда он этого еще не знал. 8 Вис выложил на стол три кастельярские песеты и сказал: — Вот на три песеты истории. — На три песеты истории, — откликнулся старик, как откликается продавец на требование покупателя — например, на три песеты муки — и добавляет: “минуточку” или еще что-нибудь в этом роде и начинает сыпать муку на чашу весов, а потом медленно и с удовлетворением присовокупил: — Вот именно. — И пять или шесть присутствующих в помещении комитета Социалистической партии Испании округа Кастельяр, считая Виса, Бла и его самого, согласно закивали головами. И Вис на мгновение заподозрил, что эту его смелую мысль у него давно уже выудили. Он сказал: “На три песеты истории”, он, мечтательный персонаж, попавший в мир взрослых людей из царства неземных радостей и шоколадных медалей в серебряной фольге, он сказал это для себя, наполовину в шутку, и думал, что никто его сразу не поймет, но оказалось, что он еще только шел в прошлое, а эти местные жители уже возвращались оттуда и размышляли лишь о том, кого из сограждан надо навестить в первую очередь, того, другого или третьего, каждый высказывал свое мнение, а старик слушал, все они уже знали про картину и запрятанный в ней сверток, вдоволь насмотрелись на три песеты своего аюнтамьенто, прибывшие из Лондона, и каждый из них сообщил о том, что Хасинто Родеро расстреляли, а каким хорошим алькальдом он был! — из всех присутствующих по-настоящему знать Родеро мог только старый Франсиско, остальные лишь могли его видеть в детстве, а оба Антонио и этого не могли, потому что появились на свет гораздо позже, старик глядел в землю и слушал, как они вспоминают другого расстрелянного — Железную Руку — и его жену Хосефу Вильяр, которая давно уже умерла, нет, в Мадриде она никогда не жила, стало быть, картину — судя по всему, принадлежавшую ей, кому же еще — кто-то увез из Кастельяра, цыгане или кто там еще, и она попала в Мадрид, и надо же так случиться, через столько лет вы на нее натыкаетесь и увозите в Лондон, — они переходили от воспоминания к воспоминанию, называли других расстрелянных из своего городка, один говорил: всего их было человек тридцать, — другой: нет, к ним надо добавить еще не меньше десяти человек, которых замучили пытками в тюрьме, — а третий: нет, всего их было не сорок, а не меньше пятидесяти, — и Франсиско возражал: нет, не больше сорока, кому ты говоришь. И еще рассказали, что в отличие от Хасинто Родеро с остальными двумя, чьи подписи стояли на песетах, ничего не случилось, потому что сеньор Ойа был правый, а сеньор Зулоага — иностранец, приехавший из Южной Америки, что могло с ними случиться, — и Вису не понадобилось рекомендательное письмо, которое Бофаруль написал своим друзьям-социалистам, можете не беспокоиться, нам обо всем написали, и Вис поглядывал на портрет Пабло Иглесиаса, точь-в-точь такой же, как в доме алькальдессы в Бадалоне, и на групповую фотографию, где алькальдесса была запечатлена вместе с подругами по заключению, ее он тоже видел в Бадалоне, и голова у Виса шла кругом, ему казалось, что он парит в воздухе, от всего отрешившийся и в то же время готовый ухватить каждую мелочь, каждую подробность, лицо его горело от сухого холодного воздуха — готов спорить, я немного загорел, и пульс у меня — не знаю, сколько там ударов в минуту, — а перед его мысленным взором с молниеносной быстротой мелькали оливковые рощи, которые он видел по пути из Вильякаррильо в Кастельяр. В машине сидели только Бла и он, Бофаруль предпочел остаться в Вильякаррильо (“Хочу осмотреть тут все как следует… Вы не возражаете?”, и Вис представлял себе долговязую фигуру друга на пустынных улочках, он слушает их тишину и открывает или придумывает грустные истории), Кандидо и Кандида тоже пожелали остаться, вспомнить старые времена со старыми друзьями. Так они ему сказали. Чтобы не тратить попусту время. Бла и Вис наскоро перекусили в таверне, пока ее владелец вызывал такси, в городке их было немного. И вот мимо них понеслись оливковые рощи. Только они, ничего другого не было. С каких времен существовала эта залитая солнцем бесконечная, слегка холмистая равнина? И когда она окружила их? Она их окутала, вобрала в себя. В голову лезли стихи, обрывки песен, что-то будившие в душе. Машина мчалась, огибая холмы, ныряя в лощины. День клонился к вечеру, и солнце падало на серебро олив мягко, не вспыхивая и не сверкая — ведь листья олив матовые, — так что в роще возникала лишь игра теней и солнечных пятен. Рощи тянулись до горизонта, перемежаясь светлыми полями, деревья отбрасывали на землю одинаковые круглые тени, и казалось, что ты смотришь на географическую карту, лишенную перспективы и глубины: самые далекие горизонты кажутся близкими. Должно быть, именно серебро олив в игре теней и солнечных пятен пробудило тихую радость: придет тот день, он уже недалек, рощи залиты солнцем, и песня замирает вдали, будто ее унес, напевая, одинокий путник, который виден там далеко-далеко. А внизу — зажатые холмами красные воды Гуадалимара, смотри-ка — Гуадалимар, а Бла сказала: ее еще называют Калорао[44 - Красной, ярко-красной (исп.).]. И вот, когда песня замерла вдали, ты услышал стихи: все торопливо / к солнцу и ветру/ на сбор оливы. Чьи они? Да одного республиканского солдата, я это знаю, но… с длинными палками / входим в сад, / по частым веткам / колотим в лад, / спелых оливок / сыплется град, / птицы летят. Надо бы Вису заглянуть в книжку, посмотреть. Но ему пел уже кто-то другой: андалузцы из Хаэна, / сборщики спесивые, / вы признайтесь откровенно, / кто взрастил оливы? Нет, тут ни в какую книгу заглядывать не надо. О, скольких веков труды / у подножия старой оливы / от зари до зари, от звезды до звезды / на хребте своем пронесли вы! И старик пересек комнату, подошел к Вису и сказал спокойно и приветливо: — Хорошо. Пойдемте. Звали его Франсиско. Он был председателем городского комитета партии, и ему шел восьмидесятый год. Был неразговорчив, невысок ростом и коренаст, молчание его было значительным; черты лица его с годами утратили резкость. Эрозия. Этим он отличался от других. У обоих Антонио, например, были чеканные лица, задубевшие от холода и солнца. Вполне определенные. У Антонио-секретаря лицо, несмотря на его молодость, было всегда спокойным. Зрелым. Другой Антонио, племянник алькальдессы и двоюродный брат Педро из Честе, однако намного моложе его — меньшой, как здесь говорят, — смахивал на цыгана: черные бачки и слегка раскосые глаза. Так вот, Франсиско сказал это и направился к двери. — Сначала пойдем к Мерседес. Когда все собрались уже идти, Антонио-секретарь протянул Вису какие-то бумаги: — Возьмите, сеньор. Это фотокопия одной вещи, которую написала свекровь той женщины, к которой мы идем, когда убили ее сына. Вис посмотрел на бумаги. Нет, он не знал, что это такое. Франсиско вышел, за ним — Бла и Вис, и последними — оба Антонио. На холод и на солнце. Неужели день стал еще ясней, как будто снова наступило утро? Они пошли по улицам, в конце которых было словно распахнутое окно, и через него был виден яркий, как на открытке, пейзаж. Дали влекли к себе Виса, звали все дальше и дальше. Он полагал — нет, был почти уверен, что Франсиско только что сказал ему что-то важное, и несмело обратился к нему: — Вы сказали… Простите, вы сказали, что… — Я сказал, что мы идем к Мерседес, вдове одного из расстрелянных, — ответил старик. А Антонио-секретарь добавил: — К невестке той женщины, которая написала то, что я вам дал. Они называют это письмом, но оно в стихах. — В стихах? — удивился Вис. — Ну да… Все написано в строку, но это стихи. Она писала в тюрьме. Потому что она сидела в тюрьме, когда ее сына расстреляли. В тот день ей позволили повидаться с ним. Мерседес открыла дверь и сказала: — Входите, пожалуйста. З Он хотел поговорить о своих стихах с Экспосито, но не знал, как это сделать. Как открыть такую тайну. Ни одна живая душа о них не знала. Но показать их Экспосито было очень важно. Висенте знал, что это очень важно, хоть и не мог бы сказать почему. Он поймет это лишь тогда, когда откроется другу неожиданно для самого себя. Тетрадь со стихами он носил в коллеж, ходил вокруг да около этой темы в разговорах с Экспосито, но подступиться к ней вплотную так и не мог. И вот однажды, после занятий, мимо Висенте и Экспосито прошла хроменькая. Вышла из какой-то аудитории, пересекла центральный патио (друзья сидели на одной из окружавших патио скамей) и вошла в другую аудиторию, скрылась за дверью. Висенте воспользовался моментом, смолчать он не мог: — Мне нравится эта девушка. — В ней определенно что-то есть, — помолчав, отозвался Экспосито. — Я написал о ней несколько стихотворений, — выпалил Висенте. И тут же разозлился на себя. Для чего рассказывать кому бы то ни было о таких глубоко интимных вещах? Произнеся последнюю фразу, он почувствовал себя голым и совершенно одиноким. Экспосито удивленно уставился на него, и тогда он в смущении попробовал прикрыться другой фразой: — Я их ей посылаю, но она не знает, от кого они. И отдал тетрадь другу, не сказав больше ничего, а Экспосито листал ее не читая, это было видно. Но мало-помалу — и это тоже было видно — стал читать. Висенте напряженно следил за ним, делая вид, будто не смотрит. Ему стыдно было, что он выдал хроменькую Экспосито просто так, ради того чтобы открыть тайну стихов, а Экспосито время от времени поднимал задумчивый взгляд, потом снова читал, Висенте ждал затаив дыхание, сердце его гулко стучало, и стыд из-за того, что он так легко выдал хроменькую, понемногу проходил. Стояла ясная зимняя погода. Конец февраля тридцать пятого. Вечернее солнце еще светило, но пройдут минуты — и оно перестанет золотить колокольни и башенки коллежа. Неподалеку шел трамвай, видимо пятый номер, шум Удалялся, прочерчивая тишину, и по эту сторону черты она становилась еще глуше. По эту сторону, где сидели Экспосито и Висенте среди вечернего покоя коллежа “Луис Вивес”. Экспосито снова поднял голову. Но на этот раз не склонил ее опять над тетрадью, а задумчиво прочел: Бесконечность печальной улыбки, словно мне уготована гибель. Висенте почувствовал, как от внезапного предательского волнения огнем зажглось его лицо. Покажется невероятным, но это святая правда (хотя и недоказуемая, как думалось Висенте, ибо доказывать ее было некому): теперь, через без малого сорок шесть лет, эти две строчки да еще одна и название — вот все, что осталось от преданной забвению поэмы, забылась она не разом, а кусками, разбивавшимися один за другим о то или о другое. Третья строка говорила о (несчастной) жизни Висенте, которую он, по его словам, ощущал как жизнь от сих до сих, как в могиле, а название было “Десятисложные белые стихи”. Висенте был очарован тем, что стихи могут быть белыми. А первые две строки, без сомнения, сохранились только потому, что их запомнил и продекламировал Экспосито. Уличные часы завели свою какофонию, отзванивая положенный час. Эта дикая музыка продолжалась довольно долго, и не исключено, что какие-то из курантов названивали “Во славу Испании”, причем фальшивили более других. Кончали бить одни часы, другие подхватывали их перезвон, передавали третьим, те — еще дальше, и так продолжалось, пока не раздавались размеренные удары главного боя, постепенно вытеснявшие перезвоны курантов. И тогда, очнувшись от раздумья, навеянного вечерним покоем, Экспосито сказал: — Пошли в “Батаклан”, посмотрим на девочек. — Как? — удивился Висенте. — Идем. И они пошли. В те вечера, когда им не хотелось идти в порт, они ходили в “Батаклан”. К ним часто присоединялся Бернабе или еще кто-нибудь, но на этот раз они пошли вдвоем. Экспосито шагал молча, и Висенте не решался нарушить молчание, не знал, молчать ли ему, или посвистеть, или сделать еще что-нибудь, какая разница, подумаешь, и вот, когда они пересекали площадь Эмилио Кастелара — они пошли той дорогой, — Экспосито вдруг остановился и сказал: — Продолжай писать. Ну вот, видишь. Что-то вроде этого Висенте и нужно было услышать. Не именно эти слова, нет. То, что сказал Экспосито, можно было принять за одобрение. Нет, пожалуй, нет. Но все же… Висенте воспринял эти слова как наказ. Ему они не польстили, а испугали. Стало страшно, как перед встречей с чем-то неведомым или при разлуке навечно. Одни фонари горели, другие — нет, в небе мазки ночи чередовались с мазками дня. Друзья шли в день через ночь, а может, и наоборот, как узнаешь, Экспосито снова остановился и словно бы весело сказал: — Знаешь что, в этой девушке, которая, кроме всего прочего, получает любовные стихи неизвестно от кого, ты нашел совершенную музу для своей невозможной любви, — и он удивленно покачал головой, — совершенно невозможной, совершенно. Висенте не знал, похвала это или порицание, наверно, потому, что догадывался, что Экспосито и сам этого не знает. — Я очень люблю эту девушку, понимаешь? — горячо воскликнул он, а Экспосито все продолжал задумчиво качать головой. Висенте это начинало злить, ладно, я тоже уйду в себя, посмотрим, кто первый заговорит про идеальную музу, про мою невозможную любовь, черт побери. Он чувствовал себя старым и несчастным. Когда они проходили мимо бара на улице Русафа и Мосен Фемадес, немного не доходя до “Батаклана”, Экспосито сказал: — Приглашаю. И они вошли, в баре было полно бездельников и бездельниц, пахло жареными креветками, стоял густой дым, слышался гул голосов и приглушенный смех — черт знает что, — и Висенте испытывал теперь какую-то приятную грусть, он был уже не просто несчастным: вот так сидеть и пить с другом в баре ему, пожалуй, еще не приходилось (а может, приходилось — он не мог вспомнить), и Экспосито заказал коньяк, а Висенте из духа противоречия, раз уж он такой разнесчастный, заказал касалью, бармен и Экспосито переглянулись, Висенте потребовал двойную порцию касальи и, ощущая во рту ее терпкий вкус, смаковал одновременно горечь своей невозможной любви, ему уже было все трын-трава, и он сказал: еще коньяк для этого сеньора и двойную касалью для меня, — Экспосито улыбнулся, Висенте свою вторую рюмку осушил залпом и почувствовал себя отчаянным и сильным. И элегантным. Он видел все. Это все (лица, слова) словно плавало в прозрачной колеблющейся жидкости. И видел свою горечь, но странное дело: она была ему приятна — подумать только! — и тут Экспосито взял его за плечи, притянул к себе и сказал: — Продолжай. Продолжай. И теперь это слово уже не испугало, а взбудоражило Висенте, он решил взять инициативу на себя и сказал: — Ну пошли, фиг с ними, — и стал проталкиваться к выходу. У двери обернулся и увидел Экспосито все еще у стойки, он потягивал коньяк и задумчиво глядел перед собой, и Висенте невольно продекламировал: Бесконечность печальной улыбки, словно мне уготована гибель. Эти строчки, совершенно отчужденные и далекие, излились из его души как нечто принадлежащее Экспосито — но, черт побери, это же мое, что он вообразил, эй, эй, ты идешь или нет, — Экспосито, не глядя на него, помахал рукой, иду, мол, и Висенте вышел, — подумаешь, смотрит в бесконечность, а я улыбнусь с этой вот бесконечной печалью, только и всего. Но улыбка не получилась. И вот они пришли в “Батаклан”. Входили они туда, испытывая каждый раз лихорадочное волнение. А как же иначе? Возле кассы стоял контролер, головорез с такой мордой, какую встретишь разве что на обложке детективного романа, вечно бормотавший ругательства, шевелил приклеившимся в уголке рта окурком сигары, несколько секунд он смотрел на тебя и прикидывал, не дать ли тебе от ворот поворот как несовершеннолетнему, ну и сволочь, случалось, он останавливал Висенте, Бернабе тоже, тот был пониже ростом, хоть и шире в плечах, но Экспосито — никогда, это уж извините. На этот раз Висенте повезло, и оба вошли в зал, лихорадка поутихла. Увидели ту же картину, что и в другие дни. Оркестрик — так его тогда именовали — резкими звуками, напоминавшими собачий лай, сопровождал подергивания артистки, которую объявляли как красавицу, Венеру, богиню, куколку, она и в самом деле была как фигурка из слоновой кости, алебастра и даже красного дерева. От фантасмагории варьете, от этого выцветшего сна былых лет остались единственно лишь слова, фривольные слова, порхавшие как бабочки, слова, которыми рекламировали обнаженных красоток, с тем чтобы все они, от девочек из кордебалета до примадонны, казались потрясающе соблазнительными. И время от времени бабочки опускались — скажем, как дождь лепестков (а почему бы так не сказать?) — на несравненные “каталоги” (самое блудливое из этих слов, имевшее тогда хождение у всех газетчиков и журналистов), которые составлялись после больших празднеств и иллюстрировались красочными фотографиями, и псевдонимы артисток хотя и напоминали детские имена, но были шикарно-развратными: Мими, Тото — или же носили поэтически-сладострастный оттенок: Восточный Жаворонок, Черная Венера. А еще были и такие псевдонимы, которые казались цирковыми, принадлежавшими то ли воздушным гимнасткам, то ли эквилибристкам: сестры Габальдон, Три Ласточки… И надо сказать, в большинстве своем это были роскошные женщины, они выходили на сцену в наряде, состоявшем из усыпанного блестками узенького треугольника на бедрах и такого же узенького лифчика, который прикрывал лишь соски, а иногда к этому еще добавляли газовый шлейф и пышный султан из страусовых перьев; и вот в самом начале представления Висенте показалось, что одна смазливая хористочка, которая не была в дикарском наряде с перьями, так как исполняла роль маленькой девочки, послала ему нежную улыбку. Висенте сказал себе: да нет, не может быть, это все касалья, — а хористочка пела наивно-непристойную песенку в детской манере, на ней были короткая юбочка, едва прикрывавшая парчовые трусики, туго завязанный бант и белые носки, в руках у нее был обруч, который она гоняла взад-вперед, и так как по ходу действия девочка должна была уснуть у ворот монастыря, хористочка прилегла и принялась сосать большой палец, как это делают перед сном маленькие дети, и тут Висенте заметил, как она ему подмигнула, и сказал себе: нет, при чем тут касалья, это она мне подмигивает, — и он чуть с ума не сошел от радости, подмигнул ей в ответ, а хористочка, вместо того чтобы уснуть, встала и снова запела, язык не повернется повторить, что она пела, потом убежала, гоня перед собой обруч и посылая публике воздушный поцелуй, вслед ей неслись аплодисменты и одобрительные выкрики, но через минуту Висенте забыл о ней, потому что — да ты слушай, слушай — на сцену начали выходить эти самые дикарки, ну, почти что голые, голые до обалдения, честное слово, мне даже стало дурно, так заколотилось сердце, а как бы ты думал, ведь то, о чем ты грезил, вдруг предстает перед тобой наяву — каково? — именно так, дружище, все у них было видно, все-все, даже не верится, и ты повторяешь себе: нет, это не сон, это наяву, а потом они начали танец живота, крутя пупком восьмерки, вздрагивали, дергались, клонились назад, назад, назад (назад! — орала почтенная публика), — не как тростинки клонюсь я назад, их буйный ветер клонит назад, их слава клонит назад — славе их помогал луч прожектора, метавшийся по сцене, помогала подсветка: то вспыхнет красным адским пламенем, то зальет голубым лунным светом, то вдруг погаснет (для пущего эффекта, но на публику это действовало), то заиграет призрачно мерцающей радугой, — Бернабе говорил, что это делается реостатом, — и наконец самый шик, едва усидишь на месте: чистый белый свет электрических ламп, он больше всего подходил к обнаженным телам, тут уж они оказывались действительно нагими, как будто до сих пор светотехника, игра красок прикрывала их наготу, а почтеннейшая публика, сам понимаешь, состояла из одних кавалеров, и у каждого на откидном столике перед креслом стояла рюмка, все наслаждались созерцанием красоток, а часто и подпевали. В тот вечер Висенте тоже пел. А раньше он в “Батаклане” рта не открывал. Касалья? Каждый раз, как сердце екало, он вспоминал, что искал невозможной любви, понимал, что сердце его стучит вхолостую. Не столько из-за невозможности его любви, сколько оттого, что он искал этой невозможности. И Висенте спрашивал себя, не сердится ли он на Экспосито. Тому все равно, чего он искал, ему-то что. Ему-то что. Ему? На все плевать. Вот он сидит: равнодушный, пресыщенный, почти не аплодирует, погляди-ка на него — хлоп, хлоп, хлоп, хлоп, к тому же ничего мне не говорит ни о моих стихах, ни о чем другом, ну и я не заговорю, пусть с ним заговаривает его дедушка. Вдоль их ряда кресел шел официант, из тех, что обносили почтеннейшую публику выпивкой. Балансировал, высоко держа поднос, задевая своими коленями колени сидящих. Висенте отвел в сторону колени — вот зараза, куда прет этот тип, чего ему надо, а этому типу надо было всего-навсего добраться до Экспосито и вручить ему сложенный вчетверо листок бумаги. И в голове Висенте молнией мелькнула мысль: это записка от хористочки. От той, что мне улыбалась. Улыбалась мне. Та, что мне… Та самая. Конечно, они знакомы. Сейчас Экспосито встанет и извинится передо мной. И Экспосито встал, сказал: извини, тысячу раз извини, — он ничем не похвастался, и видно было, что ему это в тягость, но он все же пошел: это пустяки, ничего особенного, извини, завтра расскажу, — и ушел. А Висенте удалось еще только раз увидеть его живым. 9 [Вис слушал, особенно не вникая в смысл, он налаживал японский кассетник и рассеянно поглядывал по сторонам, видел на фотографиях воздушную фату невест, а Бла с восхищением разглядывала стол с жаровней, и, когда Вис закрывал глаза, перед ним порхали белые бабочки, какая красота, оглядывал стены и снова видел белую фату и еще фотографии двух-трех девушек в белых или светлых платьях, а выше на стене — барельеф, изображавший тайную вечерю: золотистые бороды, белые одежды, кроткие глаза. Вис — Пожалуйста, поделитесь с нами вашими воспоминаниями. Мерседес — То есть… О том времени, когда Хасинто сидел в тюрьме. И до… Вис — До конца. Мерседес — До конца. Отсюда его увели третьего мая… Мерседес шестьдесят восемь лет, у нее седые волосы и молодой взгляд. …и отвезли в тюрьму Вильякаррильо. Вис — Третьего мая… Мерседес — Тридцать девятого года. Держали его в Санта-Марии, потом послали в главную тюрьму. Там он и сидел до суда. До первого августа. И приговорили к смертной казни. У Мерседес молодые глаза, светло-карие, блестящие. И все это время я пробыла в Вильякаррильо, знаете, все ждала этого дня. Меня обманывали, говорили, мол, ничего страшного, жив останется… Я, кажется, утешалась, верила, что мужа минует беда. Но она не миновала. Как осудили, еще четыре месяца и шесть дней я его не видела. Его увезли и посадили в подвал аюнтамьенто, а через четыре месяца и шесть дней его убили. Шестого декабря тридцать девятого года. За месяц до Богоявления. В тот день, утром, расстреляли восьмерых. А их жен выгнали, потому что, когда пустили женщин к мужьям, они стали обнимать их и целовать, но не выдержали, стали плакать, причитать. И их выгнали. Вис — Значит, их впустили… Мерседес — …только жен тех, кого вели на смерть. Попрощаться. А меня оставили с ним до последней минуты. Я сдержала себя. Тех всех повыгоняли, и тогда я собралась с духом, чтобы не выставили и меня. И меня оставили. Я выдержала. И вот час настал. Их расстреляли в половине десятого. В половине десятого утра. Утром. А в восемь я уже начала его обряжать. Живого. Когда я буду умирать, сказал себе Вис, я вспомню эти слова, услышу этот голос. В восемь утра. Не пролила ни слезинки. Когда стала надевать на него носки, они не лезли на ноги. Никогда не забуду. Ноги у него были как ледяные. Но он был жив, дышал. Когда я буду умирать. А он говорил мне: “Сердце твое не выдержит, растает оно, как соль в воде”. Что в жизни я слышал, что пережил до того, как услышал эти слова? “Ничего, я выдержу. Одного хочу: побыть еще с тобой”. Обрядила как следует, а вот стала застегивать жилетку… Знаете, тогда все их носили. И конечно, я все-таки нервничала. На одной из фотографий были запечатлены Хасинто и Мерседес в день свадьбы. Эта фотография сама собой выделялась среди других свадебных фотографий. Она сделана была, видимо, в начале тридцатых годов. Молодые стояли под руку, серьезные и гордые, казались самыми молодыми из всех новобрачных. На голове Мерседес был венок из цветов, Хасинто крепко стиснул в зубах горящую сигарету, левую руку держал по шву, прическа у него была с пробором посередине. Во что же одевала его Мерседес перед смертью? Скорей всего, вытащила из шкафа этот самый свадебный костюм. Брюки, пиджак с плечиками, с широкими лацканами и жилет. За два, три или четыре года, прошедшие после свадьбы, он, наверно, надевал его только по большим праздникам. Конечно, я нервничала, никак не могла застегнуть пуговицы. А он мне и говорит: “Сейчас ты увидишь. Увидишь, как я застегнусь и что значит зажать себя в кулак. На пять минут, которые мне осталось жить. В кулак. Гляди. Ни твои отец с матерью, ни кто другой не смогли нас разлучить, а эти разлучают нас навсегда”. Сердце у меня сжалось, и я говорю ему: “Не хочу я такого великого несчастья. Я отдам им свою дочь. Отдам правую руку. Отдам обе ноги, лишь бы нас с тобой не разлучали”. Потом я взялась за кошелек. И сказала ему: “У меня еще осталось денег тебе на гроб”. И вытаскиваю бумажку. Он ее взял и говорит: “Ты не стыдись моей казни, преступником не был я. Только за верность идее они осудили меня”. Простите, голова у меня, когда я говорю об этом… Бывает, даже не могу… Осталось сказать немного… Когда я надевала на него штаны, он сказал: “Погоди…” Оторвал завязку внизу на белых штанах, тогда, помните, их внизу завязывали. Белые штаны с завязками… Длинные крестьянские кальсоны. Конечно, кальсоны. Белые. Но Вис не сказал ничего, не хотел прерывать Мерседес своими пустяковыми домыслами. Я спрашиваю: “А это для чего?” А он: “Это для того, чтобы ты, если сможешь, отвезла меня в родные края, поближе к тебе. Ведь сюда ты не сможешь приходить, чтоб побыть со мной”. А уж потом-то, это я точно вам говорю, я поняла: ведь их и в тот день было много, а сколько расстреляли до этого… И я знала наверняка, что забрать его тело не разрешат. До сих пор сердце болит. Вис — Простите. Значит, эта белая завязка была… Мерседес — Ну да. Она была приметой, по которой я могла его найти. Другой он придумать не мог. Потом, раз он оторвал завязку, он повязал ее поверх штанов и завязал концы узлом. На тот случай, если я смогу. Но я не смогла. Не было никакой возможности. Когда я кончила его обряжать, вошел охранник. Потом еще какой-то господин и спросил: “Вы его жена?” — “Да”, — говорю. “Вы обвенчаны в церкви?” — “Нет”. — “Так ваша дочь будет незаконнорожденной. И о нем вы никогда не сможете молиться как о своем муже”. Я на это тогда не знала что и сказать. Но тут Хасинто вмешался и сказал такое… Ну, что вам рассказывать. Он держался молодцом, знал, что все равно смерти не миновать. Горячий у него был нрав, тут он дал волю сердцу, и те примолкли и уже… Ну вот, собралась вся банда. Человек пятьдесят, не меньше. Встали полукругом, точно раскрытый веер, плотно, один к другому. Подогнали грузовик. А им начали надевать наручники. И один из них, из другой камеры, говорит: “Хасинто, можно я попрощаюсь с твоей женой?” А муж сказал… Конечно, он знал, что я… что я никогда раньше в такое положение не попадала. И говорит: “Попрощайся”. А я уставилась на него такими глазами, жалкими, что ли, не знаю, и говорю: “Но послушай, как же ты будешь смотреть, как он меня обнимает и целует?” Ох, головушка моя… Но такой уж он был человек, он говорит: “Обними его и поцелуй, он мой товарищ по смерти. Мы все идем на смерть. О чем тебе беспокоиться”. И я обняла его. Другой подошел. Прощай. И все семеро со мной попрощались. Семеро, которых разлучили с женами из-за того, что те плакали, и теперь им не с кем было попрощаться. Восьмым подошел мой муж. И только тогда, когда мы уже начали прощаться, подошел охранник и снял с него наручники. Когда на него снова надели наручники, глаза мои были сухими. Я и это выдержала, виду не показала. Но когда увидела, что ногти у него почернели, как уголь, ноги мои подогнулись, и я рухнула на пол. Тогда он сказал: “Вставай, — говорит, — не рви свою душу. Иди”. А я говорю: “Нет, я еще побуду”. Когда его повели к дверям, я собрала всю оставшуюся одежду. И держала в руках. Одежду, еще хранившую его тепло и его запах, но уже пустую, его в ней не было. И так с этой одеждой снова брякнулась об пол, какой-то охранник подошел, но я ему сказала: “Не трогайте меня. Не прикасайтесь ко мне, чтобы мой муж не увидел этого в свой страшный час. Хоть мозги мне выбейте, только не трогайте”. Кое-как выбралась на улицу и побрела, ничего вокруг не замечая, только думала: “Куда это я иду?” Я была как безумная и все шла… (Шум, неразборчивая речь.) …в таком отчаянии, которого не могу вам описать… Вис знал, что он тоже был на той улице в ту самую минуту, когда с грохотом пронесся грузовик и задрожала земля, когда эта молодая женщина терзалась смертельной мукой. Я упала, ничего не видя, а со мной шли четверо охранников, они хотели поднять меня, а я им говорю: “Не трогайте, отойдите от меня!” Вис — Охранники? Почему? Мерседес — Потому что они должны были отвести меня в гостиницу, где нас всех запрут, понимаете, и пока их не расстреляют, нас не выпустят. Вис — Значит, остальных жен тоже… Мерседес — Тех еще раньше туда увели. Я одна осталась. Я эту гостиницу в Вильякаррильо на всю жизнь запомнила, это не та, что на бульваре, а та, что на площади. Нас собрали в одну комнату и… держали там, пока их не расстреляли. Вис — А вам было слышно? Мерседес — Нет, что вы, это далеко… Мы слышали только шум и крики на улице, все дальше и дальше, дело в том, что полгорода вышло на улицу, чтобы посмотреть на них, подбодрить. Полгорода. А возвращались они… Это даже вообразить себе трудно, трудно вообразить.] Мерседес нужно было в первую очередь рассказать о том страшном дне, так она и поступила. Потом в ее памяти начали всплывать и другие воспоминания. Одни из них касались событий, предшествовавших этому дню, другие — последующих. Она уходила в прошлое, возвращалась и снова принималась рассказывать. Пожалуй, она не слышала ничего из разговоров, которые вели ее гости за столом с жаровней (чтобы оставить эту историю как она есть, разговоры эти можно и опустить). Мерседес как будто сразу намного постарела. Мерседес — В тот день, когда судили моего мужа… Она задумалась. Хасинто Наварро Висена. Первого августа, когда судили моего мужа, вы знаете, я сидела в первом ряду, а он — за барьером, там стояло три скамьи. По бокам загородки — двое гражданских гвардейцев, а они сидели в наручниках и отвечали на вопросы. Мой муж все на меня смотрел. Говорил, чтобы я ушла, но я сказала: нет. Я выдержу. Уже осудили тридцать человек — всех приговорили к смерти. Когда настал его черед, он защищался. Потому что все, в чем его обвиняли, было неправдой. Антонио-секретарь — Суд слушал только обвинение… Франсиско — Там суд руководствовался тем, что прислали отсюда. Мерседес — А охранник, который стоял рядом со мной, и спрашивает: “Сеньора, среди подсудимых есть кто-нибудь из ваших близких?” — “У меня? Нет, сеньор”. Если б я сказала “да”, меня выставили бы на улицу. А я, знаете, решила высидеть до конца, пока не осудят всех. Франсиско — Не имели они права выставить тебя на улицу. Заседание было открытым. Войти мог любой и каждый. Мерседес — Тогда зачем меня два раза об этом спрашивали, а когда я выходила, подошли двое: тот, который спрашивал, и еще один. Тогда уж я сказала, чтоб от них отвязаться, что это был мой муж. И они отстали от меня. Мерседес — Нужно всегда держать себя в руках, находить в себе силы. Но, как вспомню, тогда я сдала. Что-то стало с моей головой. Вы понимаете, бывает так, что голова у тебя… Когда ты будто сама не своя. Я засыпала и каждую ночь видела его во сне. И мне все вроде не верилось, что… Антонио-секретарь — Мерседес, у вас ведь осталась дочь, верно? Мерседес — Да, Росарио. Ей было полтора года, когда он умер. Всего полтора годика. Она живет теперь в Вильякаррильо. Перед смертью он написал ей записку. Я ее храню: “Росарио, прошу тебя только об одном: не огорчай маму. И стань такой, как она. Понимаешь? Чтобы все тебя уважали. Тот, кто любит тебя больше всех на свете, покидает тебя навсегда”. Вот что он написал дочери, которой было тогда полтора года. Мерседес — И случилось так, что прошли годы и я вышла замуж вторично. Встретила человека, знаете, если Хасинто был социалистом, то этот был коммунистом. Он проявил со мной много терпения, много понимания, потому что я, как засну, начинаю бить кулаками по подушке, все сны мне снятся. Он говорил: “Не убивайся. Скажи, ну что он с тобой такое делал, чего не делал бы я, что ты его никак забыть не можешь, я хоть бы раз тебе приснился?” И я в шутку: “Да все то же самое”. И он был прав. Но когда я выходила за Хасинто, это была целая история. Они его не хотели. Вис — Кто не хотел? Мерседес — Да мои домашние. Дурость это у них была, дурость. Потом любили его больше, чем родных детей. Вис — Ваш второй муж тоже скончался, так ведь? Мерседес — Да, оба умерли. Оба. Мерседес — Вот, взгляните на них: они все сводные сестры. Я сажусь здесь… Кроме ее собственной свадебной фотографии, на стене висели еще четыре фотографии поновей, на которых также были запечатлены молодожены. Одна из новобрачных была Росарио. Затем — дочь Мерседес от второго брака (было две дочери, но одна умерла в грудном возрасте). Для ее второго мужа брак с ней был третьим, от первых двух осталось по дочери. Все четыре были уже замужем. От какой-то из этих молодых пар, Вис не помнил какой, родились две внучки… Газовые платья, фата, новобрачные и невесты. Все — сестры. Все — сводные. Я сижу здесь, смотрю на них и радуюсь. Мерседес — А моя помолвка! Четырнадцать лет была я его невестой и никак не могла уговорить родителей и братьев, чтобы согласились, потому что… Бла — Четырнадцать лет! Мерседес — Четырнадцать лет. Сначала для меня это было вроде игры. Совсем еще девчонкой была. Четырнадцать лет. Бывало, по три-четыре года с ним не виделась. Мы жили на хуторе, и я ломала голову, как бы послать ему письмо. Между хутором и городком, где жил Хасинто, сообщение осуществлялось с помощью вьючного мула, с которым отправлялся в городок кто-нибудь из братьев Мерседес. И в седло ("в седельную бляху” — Вис, пожалуй, так и не разберется, что это такое) она прятала письмо. Сверну трубочкой и суну туда. Через какую-то женщину Мерседес известила Хасинто о тайнике, и он таким же способом отвечал ей… Так что братья мои, сами того не зная, служили нам почтальонами. Туда и обратно. Так удивительно и просто открываешь для себя этих людей. Узнаешь о их любви, о мечтах. О событиях их незаметной жизни. Оказывается, они были настоящими живыми людьми. Оказывается, эти персонажи трагедии (андалусской, средиземноморской — очищающей), эта женщина, обряжавшая своего героя в могилу живым, и сам герой несли в себе вот эти человеческие судьбы. Получается, что они потому и стали персонажами трагедии, что были настоящими живыми людьми. Мерседес — Подумать только, какая жалость! Если бы мой Хасинто не поторопился домой! Ведь мы жили в Мадриде, Листа, 46… Как? А пришлось вернуться сюда. Но меня уверяли, что его не… Потому что ничью кровь он не проливал… И мне говорили, что… И он поверил. Вернулся. Надо же! Из Мадрида сюда! Из безвестности в западню. Но обычно жителю маленького городка ничего другого не оставалось, как вернуться в родные края или не покидать их, хотя бы и пришлось прятаться в какой-нибудь норе (в буквальном смысле слова); в те времена никуда больше его не тянуло. Или можно было уйти в лес (где-нибудь неподалеку от городка, с которым его связывали прочные нити), с тем чтобы в конце концов вернуться домой. Чаще всего — мертвым. Его уже разыскивали. И так как здесь известно было, что мы живем в Мадриде на Листа, 46, то он, чтоб его не забрали и не отправили сюда, взял и вернулся сам. В родные края. Когда он пошел на фронт, ему оторвало пулей палец, и его потом направили в тыловую часть, а мы, знаете ли, только что поженились, дело молодое, он находился в Мадриде в казарме… как ее… — “Гарсиа Паредес”, а я поселилась на Листа, и там мы прожили до конца войны. А потом пришлось вернуться сюда. Вис — Вы знаете, где похоронен ваш муж? Мерседес — Нет, не знаю, и мне так больно… Вис — Он похоронен на кладбище Вильякаррильо. Мерседес — На кладбище.,. Вис — Его расстреляли там. Мерседес — Да, конечно, но… Вис — А знаете ли вы… Там есть памятник расстрелянным, имен на нем нет, а только надпись: “ПАВШИМ ЗА СВОБОДУ”. Там их много. Мерседес — Как больно, что я не знала. Вис — Поезжайте на кладбище Вильякаррильо, подойдите к этому памятнику и думайте, что Хасинто там, потому что он действительно там. Франсиско — Конечно. Антонио-секретарь — А если нет… Мерседес — Но там нет его имени? Бла — Если вы почувствуете, что он там, значит, он там. Мерседес — Но имени его там нет? Бла — Нет, нет. Антонио — Если не там, тогда чуть подальше. Там социалисты поставили памятник, надгробие всем, кого расстреляли в округе. Мерседес — Да, да, да. Кто поглубже, кто сверху… В голове Виса проносились неясные сомнения. Он видел призраки людей, шагающих навстречу смерти. Сколько из тридцати расстрелянных жителей Кастельяра покоится там, кто поглубже, кто сверху? Мерседес — Бог его знает. Бог его знает. Бог его знает. Вскоре они встали, Вис принялся собирать всякие принадлежности, клавиша японского магнитофона щелкнула, как захлопнутая дверь, присутствующие обменивались впечатлениями, а Мерседес хотела включить свет, но Вис подумал, что лучше бы не надо, он предпочитал разлившийся в комнате бледный полумрак, и неизвестно как из тихого говора и бледного полумрака вдруг возникло нечто такое, что палец Виса снова нажал на клавишу — клик… Мерседес — …написали это письмо. “Письмо”, которое отдал ему Антонио-секретарь. Письмо, написанное по поводу смерти Хасинто. Однако — “написали”? Значит, писал не один человек? Кто именно? Написали это письмо, когда там была и твоя тетушка, алькальдесса. Это сказала она другому Антонио, “там" — значит в тюрьме, так должно быть — в тюрьме. Они его писали, должно быть, когда оставались одни. Одно напишут, потом другое. Напиши вот это. Скажи, что дальше. Хотя речь шла о письме, мысль Виса унеслась к тому трагическому мгновению, в которое рождается народное творение. Потому что свекровь моя была очень умная и любила такие вещи. Вис — Но ведь это письмо написали в тюрьме. Мерседес — Да, конечно. Шум голосов. Вис — И она умерла. Мерседес — Да, умерла, но здесь, у нас в городке. Когда была уже на свободе. И случилось это… Двенадцать лет как умерла. Все поднялись, и Вис, собирая свои вещи, ощущал ход времени как движение ветра, который гонит по небу тучи, изменяя их очертания, Мерседес встала зажечь свет, но Вис предпочитал разлитый в комнате бледный полумрак, в котором Мерседес казалась окруженной развевающейся подвенечной фатой, и рука Мерседес замерла у выключателя — свет она так и не стала включать. И Многим из тех, кто в тридцать пятом наслаждался жизнью в “Батаклане” вместе с Висенте и его друзьями, не мог не показаться бесконечным тот период в истории Испании, который длился уже более года и которому суждено было растянуться до черного двухлетия; многим из тех, кто был всего лишь зрителем во всех остальных батакланах, на корриде или на футбольном матче… В этом проявлялось то самое противоречие, которое носит в себе каждый человек, уживаясь сам с собой. И дело тут не в том, что, как говорится, всего понемножку в жизни, нет, дело в том, что больше одного — больше и другого. И в Испании, мрачной и склонной к трагизму, начало этого черного двухлетия — без особых официальных смещений, без новых флагов и гимнов — ознаменовало, по сути дела, конец Второй республики[45 - То есть Апрельская республика (1931–1933 гг.).]. Разве не так? Висенте еще будет спрашивать себя об этом. И не раз, но это будет намного позже. А в те времена… Когда Бернабе объяснял своим друзьям Экспосито и Висенте, что в стране хозяйничают СЭДА и Леррус[46 - Политический деятель, руководитель радикальной партии; в 1933–1935 годах глава правительства, за спиной которого стояла реакционная СЭДА (Испанская конфедерация автономных правых, глава — Хиль Роблес).], заключившие между собою соглашение, те хмурили брови, их это действительно заботило, но понять все как следует, до конца они не могли, а когда Бернабе говорил, что надо дать бой каркам[47 - Первоначально: презрительное прозвище карлистов, позднее — вообще реакционеров.], они отвечали: еще чего не хватало, — и когда Бернабе говорил, что они ведут себя, как будто они из ФУИ, они отвечали: а что еще делать, — на что Бернабе отвечал: становиться людьми, — а они: ну вот еще, хотя Висенте толком не понимал, при чем тут ФУИ, для него ФУИ символизировала атлетику, регби и футбол, и еще она была великолепной иллюзией объединения студентов в нечто вроде труппы бродячих актеров, и в самом деле это было неслыханно: авангард традиционализма с примерным усердием показывал в деревнях великолепные пьесы, правда, при этом время от времени слышались звуки раздаваемых (и получаемых) в знак протеста пощечин, в университете, в коллежах, на улице, и в других местах, и происходили эффектные буйные стычки с гражданской гвардией, как будто подобные вещи могли низвергнуть дона Хосе Марию или дона Алехандро[48 - To есть Хиля Роблеса или Лерруса], который, кстати, совсем недавно еще слыл ярым республиканцем, — нет, Висенте этого не понимал. Разумеется, когда Бернабе с головой уходил в последнее приключение Шерлока Холмса или, скажем, искал приключений в жизни, увиваясь за дочерьми контрабандиста Пакито или за какой-нибудь хористочкой из “Батаклана”, — тогда, что и говорить, он забывал о своих левых взглядах. На радость своим друзьям. А то он их все время озадачивал. Тоже мне деятель! Но радость была недолгой. Не успеешь оглянуться, он снова на тебя наседает, гнет свою линию. Просто удивительно, каким серьезным он был для своего возраста. Пройдет время, и Висенте сам станет отчаянным романтиком — как бы в память о Бернабе, который так же повлиял на его политические воззрения, как Экспосито — на отношение к литературе, именно Бернабе показал ему, что значит жить вместе с народом, ощущать себя частицей народа, и впоследствии это станет для Висенте насущной необходимостью. Правда, он никогда не интересовался политикой в теоретическом плане — к теории был равнодушен, — но при всей своей апатии, если не антипатии, был уверен, что путь, пройденный им за немногие годы его жизни до гражданской войны, он прошел вместе с Испанией. Трудный и горький путь, на котором волей-неволей втянешься в политику. Его судьба, судьба провинциального юноши, о, если в чем и была типична, то как раз в том, что он, как и все испанцы, от жизни, в которой политика была нипочем, пришел к политике, которой нипочем была жизнь. И он всегда считал подлым передергиваньем, ширмой для ловчил расхожее утверждение, что, мол, всякий политический деятель — прежде всего человек без стыда и совести (просто бывают плохие политические деятели, как бывают плохие музыканты — так он обычно говорил), и не раз он испытывал угрызения совести оттого, что все откладывал да откладывал серьезное изучение политических концепций и программ. Ну что я могу поделать, если у меня к этому душа не лежит, говорил он. Ведь не любит же Бернабе Достоевского, и с этим ничего не поделаешь. И много еще чего говорил Висенте. Хватит об этом. Можно и честным путем прийти к софизму. Это злой парадокс. Это Экспосито говорил: парадокс. Хватит, хватит. Висенте суждено было проделать свой путь в политике, руководствуясь только чутьем. Самым примитивным способом, как самому что ни на есть деревенскому парню. А кроме Бернабе, хотел этого Висенте или нет, были еще и события. Была история, которую сначала переживаешь, а уж потом, если придется, читаешь. До того как это запоздалое и ущербное прочтение позволит ему понять, какие зарубки в его душе оставило то, другое или третье, он этих зарубок замечать не будет. Привычка приводит к тому, что ты живешь, не замечая дырки в зубе. Или другого скрытого изъяна, рубца. О нем очень хорошо знает твое тело, оно многое знает, но молчит. В той действительности, которая его окружала, Висенте лепил самого себя вслепую. У него вызвала безотчетную, почти детскую ярость зверская расправа над астурийскими горняками[49 - Имеются в виду участники вооруженного восстания в октябре 1934 года, вызванного победой правых на выборах в кортесы. После поражения астурийских горняков десятки тысяч людей были арестованы.]. Он поражен был гнусной и вероломной ликвидацией (правда, это он слышал от Бернабе) законов, обещавших восстановить человеческое достоинство крестьянина и рабочего (правда, это тоже говорил Бернабе, но факты сами говорили за себя), после чего крестьянин и рабочий прибегли к (не) надежному средству забастовки. Черт возьми, как будто я снова слышу слова Бернабе. Ну и прекрасно, пусть снова говорит Бернабе. Он говорил, что так оно и есть, что они проводят аграрную контрреформу, что они душат Республику. А те, кто позволяет ее душить, тоже ее душат. В дальних закутках своей памяти Висенте слышал затем отголоски скандала со спекуляциями, слышал перебранки на улице, обогатившие испанский лексикон уймой жаргонных словечек, слышал трескучие речи парламентариев, репетировавших панихиду по Республике, которую многим из них не терпелось отслужить. И вот в один прекрасный день могильщики подняли головы, для многих заветный срок приближался семимильными шагами. Каждый готовил свечу, которую будет нести на похоронах, и думал о политической стряпне, которую так хотелось предать земле. Весной тридцать пятого в воздухе носилась жажда свержения, она не выветрится и летом, и в остальные месяцы года. Одни нетерпеливые голоса репетировали реквием, другие — новые или хотя бы подновленные гимны. Слишком легко теперь перечитать и вновь пережить историю, и в этой легкости таится опасность. Начинаешь ее перечитывать, и хочется оставить всю правду как она есть, с ее перепутанным календарем, сохранить живыми и трепещущими такие моменты, которые возникают лишь как предчувствие, а потом раскатываются многоголосым эхом; если расставить даты точно, можно убить много драгоценного и уж точно убьешь историю внутренней, душевной жизни героя. Как-то раз Висенте встретил Экспосито. Месяца полтора он его не видал. С того вечера в “Батаклане”. Тогда официант передал Экспосито записку. С тех пор Экспосито в коллеже не появлялся. И не появится, не закончит курса. Последнего. Все привыкли к его исчезновениям, но на этот раз он отсутствовал слишком долго. Время от времени кто-нибудь говорил, что видел его. Бьет баклуши, говорили. Видели с какой-то девкой. И пьяного. Девушки — те всегда говорили, что он пропащий человек, не стоит обращать на него внимания, с него взятки гладки. Висенте три-четыре раза заходил к нему домой, но привратница каждый раз сухо заявляла ему, что его нет и никого нет, Бернабе тоже заходил три-четыре раза — привратница сказала ему то же самое, ничуть не любезнее, и наконец объявила, что его семья здесь не живет, а где живет, она не знает. Не задуривай мне голову, паренек, — точь-в-точь так она и мне сказала: не задуривай мне голову, паренек. Долгое отсутствие Экспосито выбило из колеи обоих друзей, и Бернабе даже не так внимательно следил за переменчивой политической обстановкой, и нетрудно понять, почему однажды Висенте пошел бродить в окрестностях “Батаклана”, втайне надеясь повстречать Экспосито, и, как бы то ни было, надежды его не были беспочвенными. Висенте встретил его, когда он выходил из бара в начале улицы Русафа, на которой находится “Батаклан”. Бар назывался “Видение”. На руке Экспосито висела женщина. Не та хористочка. Платиновая блондинка, худая, костлявая, но красивая. И намного старше его. Люди шли вверх и вниз по улице не останавливаясь. Экспосито спокойно и серьезно о чем-то разговаривал с платиновой блондинкой; увидев смотревшего на него во все глаза Висенте, отвел взгляд. Их разделяло шагов десять, и с каждым шагом они приближались друг к другу. Экспосито исчезал в толпе, снова появлялся, наконец прошел мимо Висенте, по-прежнему не разлучаясь с платиновой блондинкой, а Висенте остановился и продолжал смотреть на него. Экспосито вот-вот мог исчезнуть в толпе, и Висенте негромко сказал: — Экспосито. Не окликнул, а просто сказал. Экспосито отошел уже шагов на десять-двенадцать, но остановился, что-то сказал платиновой блондинке, и та осталась на месте ждать его, а он подошел к Висенте, тому стало не по себе, и Экспосито чуть заметно улыбнулся. Может быть, сделал усилие, чтобы не протянуть другу руку. Но не протянул, нет. И ничего не говорил, ничего. Только смотрел долгим взглядом. И вдруг, не оглядываясь, лишь кивнув головой назад, в сторону платиновой блондинки, сказал: — Это проститутка. — Затем, улыбнувшись и пожав плечами, добавил: — Такова уж моя судьба. Висенте по-прежнему было не по себе, он не знал, что сказать. — Как поживаешь? — спросил Экспосито. А Висенте не знал, как он поживает, и только пожал плечами, тогда Экспосито снова улыбнулся, чуточку пошире, и, наверное, ему стоило труда сдержаться, не протянуть другу руку, но он сдержался и ушел. Висенте долго стоял, словно пригвожденный к тротуару, и все высматривал неизвестно что. Он не ждал больше ничего и никого, давно бы мог уйти, а люди шли мимо него в обе стороны и не останавливались. Некоторые задевали его. Некоторые говорили: прошу прощения. Недели неслись галопом, экзамены все ближе, а жара стояла невыносимая. Июнь, начало июня. И вот однажды Бернабе пришел к Висенте, тот сам открыл ему дверь: — Это ты? А Бернабе, не сказав ни “здравствуй”, ни “прощай”, выпалил: — Умер Экспосито! Было не то воскресенье, не то какой-то праздник. Занятий в коллеже не было. Вот почему Бернабе пришлось идти к Висенте. Это было утром, конечно. Висенте никак не мог понять то, что услышал, и Бернабе, наверное, тоже не совсем осознал, что он сказал, и потому повторил: — Он умер от чахотки в Торренте. В те времена существовал обычай вывозить чахоточных туда, где одни сосны. Они все равно умирали, но у родных оставалось хоть какое-то утешение. Как будто смерть среди сосен чем-то лучше. Висенте вдруг стало холодно. Он знал, что на улице жара. Но дрожал. К Бернабе зашел какой-то мужчина — видимо, по просьбе отца Экспосито. Речь шла о вещах практических. Надо повидать того-то, позвонить тому-то, своевременно оповестить соучеников и соучениц, так чтобы они сложились на венок с траурной лентой и надписью на ней: “Твои товарищи тебя не забудут!”, нет — просто: “От друзей”, — тоже плохо, лучше: “От друзей, которые никогда тебя не забудут”, — и мать Висенте помогла им придумать и все организовать, а Бернабе сказал: послушай, мороз по коже, — и ты тоже понимал, что Экспосито умер, но не мог взять в толк, какой смысл заложен в этом, и время от времени переспрашивал: — От чахотки? От чахотки? И никто, ну никто ему на этот вопрос не отвечал. Скоротечная чахотка — оказывается, есть такая болезнь, которая называется скоротечной. Должно быть, это правильное название. Смерть скачет на черном коне из похоронного бюро и очень скоро возвращается, захватив с собой Экспосито. Оставляя во времени печальный неизгладимый след. Такая быстрая смерть вполне соответствовала невеселой жизни Экспосито, была своего рода божьей благодатью, как нельзя лучше соответствовала. Солнечный свет тоже вполне подходит смерти. Так было и в тот июньский день. В Торренте. Эту старую потаскуху хорошо разглядишь только при ярком свете жизни. Погребальные цветы. В Торренте. Совсем близко от Ведата. И правда, там сосны, сосны и сосны. И в Торренте не было черных лошадей с черными султанами на черных похоронах. Здесь гроб плыл не на катафалке, а на плечах соседей, братьев, сыновей, родителей, друзей. Друзей. Друзей. Гроб Экспосито мерно качался в такт их шагам. Его друзья шли в ногу, точно солдаты. Шли медленно, как же иначе. Траурным маршем. Правой — левой, правой — левой. Со смертью на плечах шли к мертвым. Когда похоронили Экспосито, день уже клонился к вечеру. Далеко в небе, не над головой, а у самого горизонта, появились светло-розовые полосы, какие видишь иногда в морской раковине, в сверкании перламутра. И в печали, которая то засыпает, то просыпается, снова засыпает и снова просыпается. Но не умирает. Хенаро Вандало был, пожалуй… Всю жизнь Висенте хотелось написать рассказ, который начинался бы этими словами, но так и не написал. Прощай. Через восемь месяцев после смерти Экспосито, в феврале тридцать шестого, левые силы, объединившись в Народный фронт, одержали победу на выборах, и это событие повлекло за собой непредсказуемые последствия. Через пять месяцев после этой нелегкой потрясающей победы Испания вступила в войну с Испанией. Народ зашел слишком далеко, и этого ему не простили. 10 Письмо? Я эти стихи слагала с жалостью и тоской о своем возлюбленном сыне — ведь он был первенец мой, он принял смерть за идею, я вам расскажу о нем… Письмо? Вис перенесся мыслью в мир романсеро. В памяти ожили увлечения, которые дремали в тот важный период его жизни. В этих стихах, как явствует из первой строки, Филомена Висен, мать Хасинто, расскажет о суде, смертном приговоре и расстреле своего сына, о том, как она повидалась с ним в шесть часов утра (часа на два раньше Мерседес) шестого декабря тысяча девятьсот тридцать девятого года — в день его казни. О мужестве Хасинто (которое отметила и Мерседес), о том, как стойко он держался (это очень важно: как человек держался в последний, неповторимый час своей жизни: …мой сын от письма оторвался/и вышел ко мне тотчас), когда она его увидела; о прощании при неизбежных лицах (сержанта, священника, коменданта тюрьмы, охранника) — все это здесь описано. А также возвращение Филомены в свою тюрьму, ее горе, надежда найти утешение в Росарито, дочери Хасинто… Трагический романс о “вести роковой”, весьма примитивный по форме (рифмы зачастую наивны или натянуты, размер нарушается, но структура строфы довольно постоянная), такие романсы хороши для слепых певцов: Он вышел ко мне спокойный, ведь он невиновен был[50 - На суд. — Здесь и далее в этой главе прим. автора.], он даже не мог подумать, что могут его казнить. И как же я горевала, услыхав роковую весть, что сына, мою кровинку, ведут от меня на смерть. Вис понимал, что судьба послала ему сочинение не очень высоких литературных достоинств, но сознавал в то же время, что в стихах есть одно немалое достоинство: это самое настоящее народное творчество, фольклор. Хасинто попросил, чтобы мать навестила его, и хоть сердце ее разбито, но, долг матери исполняя, на встречу с ним я пришла, чтобы любимого сына увидеть в последний раз. Когда из тюрьмы[51 - Из тюрьмы, где она сама сидела.]я вышла, безутешная в скорби своей, зашла сначала в часовню[52 - Несомненно, в часовню, куда привели всех приговоренных к смерти.] и там… Вис невольно вспомнил, какие холода бывают в тех краях в декабре, и подумал, что холод смертного приговора в то утро шестого декабря пробрал Филомену до костей (хоть она об этом и не написала). Спросила я у сержанта: — Где сын мой, кровинка моя? И мне ответил священник: — Сеньора, пройдите сюда, он там, он сидит под стражей[53 - Одну минутку, пора пояснить кое-что: возможность без особого труда читать текст фотокопии, сделанной в Кастельяре, — это плод долгой работы Виса в мансарде на Палмерс-Грин. Как ветер меняет форму облаков, так и время меняет форму мыслей, и жизненная хронология в книге может не иметь ничего общего с реальной хронологией событий. Кроме того, в этой работе… скажем, переписчика, Вис должен был пояснить, что текст, звучащий для него как романс, выглядел как проза и что неровный почерк и орфография по принципу “как слышится, так и пишется” зачастую сильно затрудняли чтение, а иногда приходилось заниматься гаданьем и расшифровкой: например, в словах Год от Восклесенья Хлистова, в Пасху, которые предваряли текст, заключалось единственное указание на дату (скорей всего, апрель 1940 года, четыре месяца спустя после расстрела Хасинто), а слова то было в первый день августа / проклятого тридцать девятого, несомненно, означали 1 августа 1939 года, то есть дату, когда Хасинто был осужден (выражение выбрано исходя из потребностей стихосложения, разбирать которые здесь не имеет смысла); текст заключал в себе четыре страницы (два больших листа, исписанных с обеих сторон от края до края, строкам не было конца, и, пожалуй, если бы Филомена предварительно не расчертила страницы по горизонтали наподобие транспаранта, то одни строки карабкались бы вверх, а другие опускались бы вниз…).]… А вот место, где Филомена рассказывает, что, когда она вошла, Хасинто писал: Мой сын от письма оторвался и вышел ко мне тотчас и мне сказал с улыбкой: — Не плачь, родная, не плачь о том, что час уже близок, моей казни печальный час. Хасинто писал “строчки”, которые предназначал, как привет, своим шуринам. Как? Братьям Мерседес, которые много лет и слышать не хотели о его сватовстве? Вис был уверен в этом. Возможно, шуринов у него было больше (это лишь предположение, точными сведениями Вис не располагал), он немного слышал лишь о двух братьях Мерседес: Габриэле и Диего. И не только из рассказов о помолвке, но больше из-за того (и это была одна из тех историй, которые ради сохранения целостности истории Мерседес не были включены в запись интервью), что оба сидели в тюрьме, причем Диего был приговорен к смерти (и подвергся истязаниям: “кто отнял здоровье у моего брата? Его били палками”). И Вис пришел к логическому выводу, что адресатами предсмертной записки Хасинто были именно эти братья, бывшие “враги”, а теперь его товарищи. Дальше текст гласил: Печально меня обнимая, спокойно держался он… А следующая строчка, начинавшая новое четверостишие, была последней на странице и в рамку фотокопии не попала. Возможно, она кончалась словами: …не сты-, потому что первая строка на следующей странице начиналась: …дись моей казни, преступником не был я. Только за верность идее они осудили…[54 - К сожалению, на фотокопии конец строки тоже не получился. Тем не менее Вису удалось установить факт, показавшийся ему поистине поразительным: сходство с четверостишием, которое продекламировала Мерседес (совершенно без выражения, просто и обыденно). Вису вспомнилось, что построение этих фраз его слегка удивило, но, лишь когда он стал переносить на бумагу запись этой беседы, он понял, что они представляют собой четверостишие. В духе подлинного романса:Ты не стыдись моей казни,преступником не был я.Только за верность идееони осудили меня.Чтобы представить рассказ Мерседес в его естественном течении, Вис не захотел выделять это место как стихи, сказав себе, что сделает это потом, когда закончит переносить на бумагу эту запись. Но, читая текст, написанный в тюрьме, понял, что нельзя не отметить это совпадение: как же не подумать, читая неловкие стихи в тексте “письма” и вновь прослушивая слова Мерседес (которая много лет была знакома с этим текстом), о роли Мерседес как "исполнителя” романса? Кроме того, Вис был склонен считать, что написанный в тюрьме романс (именно романс, при всем его несовершенстве) — это плод коллективного творчества. Правда, написан он был от первого лица, от лица Филомены Висен, и это имя фигурировало как подпись автора. И где-то в конце говорилось, хоть и не очень определенно, что строки эти “написаны его матерью”. Но наряду с другими соображениями, в которые Вис не хотел вникать, он вспоминал слова Мерседес: “…написали письмо”; “Они его написали, должно быть, когда оставались одни. Одно напишут, потом другое”.Кроме страшной сцены прощания, когда “уйти” означало не “как бы умереть”, а “умереть насовсем”, три вещи произвели на Виса особое впечатление: во-первых, холод смертного приговора, который, должно быть, ощущала Филомена, во-вторых, неустанное тиканье часов, отсчитывавших время, которое вот-вот остановится (и скоро, очень скоро), и, в-третьих, сочинение этих стихов тайком (“…когда оставались одни”).Писали тайком, обмирая от страха, поспешно (неудивительно, что так много погрешностей). Дело было необычное, и вершилось оно в исключительный момент. Но пойдем дальше. То, что я не мог не рассказать, я уже поведал вам. Быть может, одна из заключенных караулила у двери, прислушиваясь к шагам надзирателя? А как эти бумаги попали на свободу? Как? Вис поглаживал пальцами края фотокопий. Хоть это были всего-навсего фотокопии, они завораживали его.] Затем Филомена спрашивала Хасинто, распорядился ли он по дому. Разумеется, Хасинто это сделал, но, так как в девять меня расстреляют (по словам Мерседес, это произошло в девять тридцать), он опасался, что не сможет поцеловать свою дочь. Мать и сын сливаются в прощальном объятии, которое повторится трижды с неизбежными “всегда” и “никогда”, свивающимися в растреклятый узел отчаяния: — Прощай, сыночек, навеки. — Нам больше не свидеться, мать, вовеки на этом свете. Он умрет, говорит Филомена, но на свете останется его дочь, которой она посвятит свою жизнь. Оба без слов понимают, что время на исходе, в такие минуты его всегда не хватает, оно бежит стремительно и незаметно, впрочем, нет, о нем напоминает сержант: Сержант мне сказал: уходите, скорей уходите, сеньора, вы у нас отнимаете время, час казни наступит скоро. Филомена не пролила ни слезинки (пока что), а сержант все свое: — Сколько вам повторять, сеньора, так поступать не годится, у других тоже есть родные, они тоже хотят проститься. И тут Хасинто показал себя именно таким, каким его описывала Мерседес: Тогда сыночек сказал мне: — А теперь уходи, моя мать, мы с тобою уже простились, ни прибавить к тому, ни отнять. Тут опять сцена прощания: И мы с ним расцеловались, и наши сердца сгорели. — Прощай навсегда, сыночек. — Прощай, родная, навеки. — Прощай навсегда, сыночек, не заживет в моем сердце эта рана вовеки. Вот Филомена уже уходит, но, оглянувшись, видит крестьян, они все смотрят на нее с грустью; возвращается и обнимает всех по очереди (как потом сделает и Мерседес). И конечно, тут же и Хасинто, и… мать, смертельно раненная смертью сына, кричат еще и еще раз свое: — Еще поцелуй, сыночек, ведь эта разлука — навеки. — Прощай навсегда, родная. — Нет, сынок, до свиданья — мы свидимся на том свете. Наконец она уходит. В сопровождении сержанта вошла я в комендатуру, и мне комендант сказал: — Замолчите скорей, сеньора, — но я слез унять не могла. И сержант повторил мне: — Сеньора, хватит слез[55 - Хватит слез — теперь Филомена могла дать волю слезам, сын ее не видел.], не будь ваш сын преступник, он не был бы казнен. А я ему отвечала: — Мой сын не убил никого. И лишь за верность идеям трусы казнят его. Она теряет сознание, падает, снова поднимается, бредет по улице к своей тюрьме: Я ухожу оттуда, возвращаюсь к своей тюрьме я, и подруги по заключению обнимают меня все вместе, а я говорю безутешно: — Нет от горя мне исцеленья. Ей видится мучительная сцена расстрела: И сын мой упал на землю, а меня сотни пуль пронзили. Филомена ищет утешения в мыслях о внучке: Мне одно осталось на свете — от любимого сыт росточек, его дочка, малый младенец. Я взращу ее, словно цветик, словно цветик садовый, нежный. И вновь взрыв отчаяния при мысли о смерти Хасинто, андалузская мать осыпает сына цветами: Охапка лилий, ворох гвоздик — мой сын Хасинто Наварра. И затем, затем она не знала, какой размер взять на этом бесконечном пути, и, видимо, сами собой вырвались из души три одинокие строчки, три одиноких цветка редкой красоты: Ангелы белые, с ним вознеситеся в небо. Строчки, написанные “как слышится” не очень грамотной андалузкой: анхелы белы с им вознеситеся в небо. Разбирая эти строчки, Вис то и дело замечал в свободном чередовании глагольных времен, типичном для романса, настоящее вместо прошедшего и наоборот, — замечал певучие строчки народных куплетов. Они попадались в разных местах, но в следующих (нехитрых и чувствительных, какие распевают уличные певцы) прозвучали совершенно отчетливо: Ах, доченька, Розарита, без отца ты осталась малюткой, твой отец был социалистом, вот его и убили трусы. Я тебе расскажу, дочурка, про то, как отец твой любимый в декабре, в день пятый, злосчастный, ушел из жизни. Все уже кончалось: вот и весь рассказ (значит, была необходимость рассказать). Последняя жалоба, последний крик души — и подпись: Филомена Висен, с наивным росчерком. У Виса перед глазами все стояли три одиноких цветка, три белые лилии, и он невольно бормотал под мотив народного куплета — фламенко: Ангелы белые, с ним вознеситеся в небо. Уже начали появляться звезды. Еще не мерцали, а только показывались. Так не хотелось выходить из дома Мерседес на холод. В конце улицы, точно в окне, ясный сумеречный свет. Над оливковыми рощами. Над горами. А у горизонта — алые прожилки. Но свет оставался за этим окном, на улицу не проникал. Здесь становилось все темней и темней. В домах, то в одном, то в другом, зажигались огни. Вечерняя прохлада пронизывала до костей. И Вис попросил, чтобы ему показали дом алькальдессы, только снаружи, понимаете, там теперь живет кто-то другой. И Бла сказала Вису, но в сторону его не отвела, потому что это было нелегко тут сделать, но сказала тихо: не надо ли поторопиться, ведь еще предстоит встреча в гостинице Вильякаррильо с тем сеньором, на какой час она назначена? Вис ответил, что на любой, там видно будет, посмотрим. Он знал, что Бла, как и он, чувствует приближение этой встречи. И его привели к дому алькальдессы. Только посмотреть снаружи. Дом был в точности таким, каким Вис представлял его себе: обычный, как все. Небогатый, растворенный в полумраке улицы. Растворяющийся во времени. Как любой другой. В это время Франсиско сказал: — Пойдемте. Пойдемте к… И они пошли к женщине, которая не захотела назвать себя. [Женщина, которая не захотела назвать себя. — Алькальдесса спокойно сидела дома, когда в городок вошли эти… Фашисты. И сразу пошли к ней, чтобы арестовать. А у нее было восемь детей. Вернее, девять, девять детей. Ее муж, бедняга, испугался не на шутку. И так-то они горе мыкали. Детей надо было чем-то кормить. Один из сыновей алькальдессы каждый день носил кому-нибудь из соседей пучок спаржи, не даст ли кто горсть муки, и так каждый божий день, смотреть было жалко, и соседи давали кто что мог: кусок сала или еще что. А у нее была машинка для вязанья чулок. И она вязала тогда чулки и носки. Нет, конечно, это было не в те времена, о которых она начала вспоминать, это было раньше. Ходила по домам, ей давали нитки, она навяжет носков и продаст, а на выручку купит детям хлеба. Вот так и ходила, покупала… Все вязала. Вечно в нужде. И любила ходить на всякие там митинги. Выборы, победить на выборах. Хотела вырастить детей и чтоб всем в Испании жилось хорошо. Такая у нее была мечта. Она стала социалисткой, чтоб не было голода. Ну так вот, ее забрали, как я уже сказала вам. В тот же вечер, и она, конечно, перепугалась. Все плакала. Так мне рассказывали. А я подумала: что, если и к нам придут? Муж, правда, хоть и сочувствовал социалистам, но был, знаете, не из тех, кто первым лезет в драку. Да нет, к нам не пришли. Каждое утро, часов в пять, мы уходили в поле. И целый день прятались в кустах у ручья. Детей у нас не было, вот мы и уходили из дому, прихватив что-нибудь из еды, а часов в одиннадцать вечера возвращались, чтобы мужа не нашли, если придут за ним. Потому что моего деверя уже забрали. И кое-кого из других родственников. А мужа — нет. Я одному из моих братьев рассказала, что и как. А он говорит: “Да выходите вы, ничего они вам не сделают, а если сделают, будут иметь дело со мной”. Но других моих родичей он вызволить не смог, потому что, когда их били, они рассказали не только что было, но и чего не было… Сами понимаете. Перестрадали немало. Один умер, другой ослеп. Не хочу об этом рассказывать. Лучше про нашу горемычную алькальдессу. Когда ее арестовали, ей не позволили видеться с детьми. Увезли в Вильякаррильо, отсюда ей носили еду в корзинках, отдавали надзирателям. Что могли добыть. Но с детьми видеться не разрешали. Вот тут мы взяли да пошли к одному нашему знакомому, он вроде имел у них какое-то влияние. Чтобы нам позволили повидаться с ней в его присутствии. Она, как увидела меня, обняла, расцеловала и говорит: “Поговори с Элоем. Они хотят меня убить. Говорят, будто я, когда за мукой ездила, кого-то там убила. Элой — это шофер, который всегда со мной ездил”. А тот — он давно уже умер — выслушал меня и сказал: “При мне-то она ничего такого не делала, а без меня — ей лучше знать”. Так что с шофером ничего не получилось. А тут муж ее сильно захворал. Свалился, лежит в лежку, прямо умирает. А в доме — шаром покати, каждому ясно, что разбоем алькальдесса не промышляла. Вот одна соседка и говорит ему: “А что, если тебе исповедаться и сказать, что хочешь повидать жену?” Он сам жаловался, что, мол, умрет, так и не увидев жену. Ее увели, когда его не было дома. “Да как же так… А узнает жена, что я исповедаюсь…” — “Не бойся! Что будет, то и будет!” И когда к нему пришел доктор, ему сказали, что он хочет исповедаться. А доктор говорит: “Ну вот еще, глупости все это. Он сам не понимает, что говорит…” И та соседка, знаете, пошла к дону Сенену, который был тогда алькальдом, так, мол, и так, муж алькальдессы хочет исповедаться, к кому нужно обратиться?” — “Поди к священнику и скажи, что это я тебя послал”. И мужа алькальдессы исповедали. И он попросил, чтобы ему разрешили повидаться с женой, и они на это согласились. Надо было съездить за ней в Вильякаррильо, а у них даже осла не было, старшие сыновья отыскали такси, только шофер спросил: “А платить кто будет?” Не знаю, что уж они там продали или у кого одолжили, но шофер в конце концов согласился. И один из соседей согласился поехать за ней с шофером. И поехали. Этот сосед — рядом с шофером, а на заднем сиденье — пара гражданских гвардейцев. Тут уж, понятно, родственники собрались и соседи, полон дом. Когда привезли алькальдессу, с ней вошли двое конвойных. “На кой черт мы ее сюда привезли?” — сказал один из них. А мы так плакали. Потому что все ее любили. А она: “Мой муж, мой муж, мой муж!” — сразу в спальню. Конвоиры стали по бокам двери, а она зашла к мужу. Вис видел дом алькальдессы снаружи, теперь он находился там, внутри. “Конвоиры стали по бокам двери. Она зашла к мужу”. Простой и четкий офорт, который женщина, не захотевшая назвать себя, нарисовала так, будто видела его сейчас. В глубине спальни лежал в подушках на супружеском ложе едва живой муж. Соседи и родня (особенно дети) стояли, не смея шелохнуться и глядя серьезно и сурово, над лампочкой к проводу прицеплены бумажные цветы, на стене календарь, рядом с ним — свадебная фотография. Вис видел ее в Бадалоне. И она побыла с мужем те малые минуты, которые ей разрешили. Потом вышла и попросила конвойного: “Вы позволите мне хотя бы поцеловать детей?” Представляете себе? И ей разрешили. И дети — топ, топ, топ — подошли к матери, а одну девчушку, самую маленькую, мать взяла на руки и сказала: “Я прошу народ присмотреть за моими детьми”. Так было жаль ее! Так жаль! Потом одна из соседок взяла к себе двоих детей. Та самая… Мальчика и девочку. И знаете, вырастила. А когда муж алькальдессы умер дня через три, ту ее дочь, которую вся улица вскармливала молоком и которую мы все любили, стали брать в Вильякаррильо. Повязали ей на голову черный платок. Сегодня одна с ней пойдет, завтра — другая, послезавтра — третья. Все соседки да золовки, понимаете, золовки. Мы приходили к тюрьме, останавливаться нельзя было, заключенные стоят у окон на втором этаже, а родные ходят взад-вперед по тротуару напротив. Не через это ли окно Кандида смотрела на свою мать? Останавливаться мы не могли — те, что охраняли вход, не разрешали, ругались. И она, как увидела дочь в черном платке, поняла, что муж умер, — сама рассказывала, когда вышла на волю. А те ей даже об этом не сказали. Вот так мы ей передали эту весть. Увидела она свою дочь в черном. Такая у нее жизнь была. А когда вернулась — как она потом рассказала, — ни стульев, ни кровати, ни стола — голые стены. А когда она была алькальдессой, привозила сахар, привозила молоко, привозила муку. Для всех. А если ехал Родеро или кто другой, их там человек пять-шесть было, — возвращались с пустыми руками. Но она была женщиной, не знаю, как уж она изворачивалась, когда приезжала, все выходили встречать: “Алькальдесса приехала, алькальдесса!” Привозила мешки с мукой, довольная, радовалась за всех… И был тут у нас дом… Чтоб вы знали, каким она была человеком… Был дом, где выдавали молоко. И вот случилось так, что у старшей дочери золовки алькальдессы не оказалось молока, худосочная была, да и по годам молодая, и ей нечем было кормить младенца. И она пошла к алькальдессе, а та ей отказала. Молоко для всех, и она взялась за дело не с того конца, нуждающихся много, не может алькальдесса давать молоко в первую очередь своим родственницам. И тогда уж не помню… Хотя нет, вспомнила. Кто-то из родственников алькальдессы поменял свинью на козу, вот и появилось молоко для ребенка. И мне кажется… Знаете, почему так поступила алькальдесса? Вис — Ради… справедливости? Да? Женщина, не захотевшая назвать себя — Вот именно. Именно так. И эта золовка, про которую я говорю, сказала ей через много-много лет, когда они повстречались здесь: “Не надо бы мне и глядеть-то на тебя. Раз ты могла так поступить с моей дочерью…” А та только посмеялась и сказала: “Нечего было подбивать меня на сделку с совестью”. И послушайте, послушайте, что еще было. Как-то приезжают к нам из Сориуэлы. Тут у нас в тюрьме было несколько заключенных. Кажется, там, где теперь церковь. А эти из Сориуэлы приехали, чтобы расстрелять их. Они там у себя расстреливали. Но алькальдесса, как узнала… Антонио-секретарь — Я слышал, что Хасинто Родеро воспротивился и велел усилить охрану, чтобы те не… Женщина, не захотевшая назвать себя — Молод ты еще… Что ж, может, и Родеро. А может, и оба. Но я точно знаю, что она вступилась и не дала их расстрелять. А потом еще какой-то человек был, он жил на отшибе, хутор тот прозвали Овражек, так вот, приехали из Убеды, чтобы всех поубивать, а она, как узнала, и говорит: “Подождите, я пойду вместе с вами. Одну минуту, сейчас я соберусь”. А сама послала парнишку, чтоб бегом бежал. Тогда, знаете, такси было мало, пока найдешь. А паренек побежал со всех ног. На хутор. Чтобы все ушли. И тот человек ушел в поля. И всю семью увел. Понимаете? И паренек, которого она к ним послала, тоже ушел. А там была мельница, и мельник был брат алькальдессы, вот она его и спрашивает: “Скажи мне, где такой-то (не помню, как его звали)?” — “Да нет его здесь. Уехали они еще позавчера и мне за помол не заплатили”. Кого ни спрашивали на мельнице — никто ничего не знал. А они были неподалеку. Из-за холма глядели, как жгли бумаги и все, что в хижине было. Потом она приехала, забрала этого человека и спрятала в одном доме на улице Фуэнте, там его и держала. И спасла от смерти. Кое-кто говорит, я сама слышала, что эти-то люди потом и помогли — ее все же не расстреляли. Когда женщина, не захотевшая назвать себя, закрыла за ними дверь и они вышли на улицу, звезды уже заполонили все небо.] К Бернабе отвлекался от разговора, словно бы уходил куда-то, только Висенте не знал куда, а сумерки вползали в бар, заглушая даже свет свечи, горевшей на столике, Бернабе вдруг снова начинал говорить с какой-то странной решимостью: да, да, понятно, понятно — и погружался в себя глубоко-глубоко, а официант за стойкой, уже очень немолодой, все суетился, то возникая, то исчезая в полутьме, посетители разговаривали вполголоса, и это очень подходило к полумраку и к той атмосфере, которая царила в баре. Бернабе возвращался из своей далекой дали с застывшей на лице улыбкой — ха-ха! — и опять уходил, погружался, но, вернувшись как-то раз, неожиданно сказал: — Моего дядю Ригоберто хотят убить. Я его спрятал у себя дома. Так-то. Так-то. Точка. Тишина. Висенте не спеша посасывал пиво из кружки. Да, в барах еще продавали пиво, в киосках — сигареты, в булочных еще бывал хлеб. В общем, только начался сентябрь, в общем, слово “война”, без которого нет войны, еще жило только в газетных строчках, где говорилось о наступлениях, отходах, в стрелках на карте, в названиях городов и других населенных пунктов, с начала военных действий прошло всего шесть недель. Вот почему Висенте мог спокойно допивать свое пиво. И он не спешил не потому, что не хотел сразу говорить, а просто потому, что пил пиво,и,когда допил,заказал пожилому официанту еще две кружки холодненького и чего-нибудь пожевать, ну хотя бы оливок или кусок селедки, а если и этого нет, то что угодно, — вот все, что он мог сказать, и он замолчал, а официант спросил: — Может, фрикадельки из петрушки? И Висенте счел предложение сногсшибательным — еще бы, фрикадельки из петрушки! — и что-то сказал, неизвестно что, потому что тут же заговорил Бернабе: — Нет, ты только послушай. Послушай. И рассказал как будто о приключении, вычитанном из романа, настолько потрясающей была реальность; это была история, сотканная из бредовых видений, и заключалась она в следующем: дядя Ригоберто под единственной защитой своего неповторимого скапулярия да непомерной длины своих ног жил в бегах, прячась на задворках, чтобы спасти свою шкуру, причем таскал с собой в мешке все свои трубы. Как-то на рассвете с неделю тому назад, лежа в постели и пребывая в небесном блаженстве, каким бывает для страдающих бессонницей сон под утро, он услышал в своем дворе ужасный шум. Собаки у дяди Ригоберто не было, зато были утки. Эти горластые птицы заголосили вдруг: проснись, за тобой тут пришли те, кто хочет показать тебе, почем фунт лиха. Это он отчетливо разобрал, хотя еще пребывал в полусне. И, еще не проснувшись как следует, оделся. Успел натянуть рубашку, штаны и альпаргаты, потому что такой визит Уже ожидал, а в носках он спал. И конечно, нацепил скапулярий, с которым никогда не расставался. Так что в мгновение ока был готов и, схватив заранее приготовленный мешок с трубами (куда влезли только две самых маленьких и певучих да одна побольше — баритон), вылез в окно, дошел по карнизу до сука высокого дерева и Успел разглядеть во дворе трех человек с винтовками, притаился и увидел, как те, делая друг другу знаки, идут к дому. Тогда он добрался по карнизу до плоской крыши и, карабкаясь по черепице, смог бы уйти, перескакивая с крыши на крышу, довольно далеко, если бы не сорвался с крыши конюшни в большую груду соломы на задах собственного двора, за спиной у незваных гостей. Висенте видел этот двор всего один лишь раз, но, закрыв глаза, мог его себе представить. Конюшня, залитая утренним солнцем, переполошившиеся утки, высокие клетки с кроликами, в углу — дощатая уборная с дерюжным пологом, белый колодец, запрокинутая двуколка с торчащими в небо оглоблями. И когда эти типы уже пытались выломать заднюю дверь (дядя Ригоберто жил один и общался лишь с немногими соседями), он перемахнул через глинобитную стену — Висенте будто видел все собственными глазами — в соседний огород и, уже спрятавшись в кустах на меже, вскоре услышал выстрелы, собачий лай, проклятия; потом весь этот гвалт поплыл по дороге, и все стихло. Конечно, в душе он готов был отправиться в чистилище, но то ведь в душе, а сам он — сказочный гигант с огромным горбом за плечами: там трубы (спящая музыка, смех и побасенки для ребятишек и арпеджио для птиц), — оставляя вправо от себя море и алые полосы зари, припустил огородами, полями к Валенсии. Избегая больших дорог, далеко обходя хутора, ныряя в заросли сахарного тростника или кукурузы — едва вдалеке показывались люди. И хотя есть не хотелось, страх смерти держал его в непрестанном напряжении, он ел, что попадалось под руку. Зеленые бобы — одна вода. Недозрелую дыню. К Бернабе он пришел уже ночью. Протопав двадцать, а то и двадцать пять километров вместо десяти с небольшим по шоссе, но вопрос в том, сколько бы он их сумел прошагать по шоссе? Друзья сидели на скамье на Гран-Виа. Меж купами деревьев мерцали звезды. После дневной липкой жары здесь было чудесно. Шумел ветерок, по листьям стучали капли дождя, пахло свежестью и росой. Фонари и витрины еще не зажглись, окна домов темнели за жалюзи и ставнями, но все равно на вольном воздухе света было больше, чем в кафе и барах, где трепетало жалкое пламя свечей. Они не помнили, как вышли из бара, судя по всему, под впечатлением этой фантастической истории. Бернабе то и дело умолкал. От волнения, от сочувствия, от ярости. Уходил в себя, качал головой — отрицал что-то. Или вдруг начинал смеяться, вспоминая то ли трели корнет-а-пистона, то ли басовитые звуки трубы. Вот восходит звезда, все выше и выше, а то вдруг покатится — и нет ее, погасла. Что ты на это скажешь? Бедная звезда. Взошла на небо. В эту сентябрьскую ночь Бернабе говорил, что покушавшиеся на дядю — подлые твари, свиньи, неорганизованный элемент, неизвестно, из какого они селения, знаем лишь, что в вину ему вменяется единственно, что он играл на трубе во время процессий, сверкая скапулярием, почитал страстно святых и все в этом духе. Если б ты знал, сколько вреда приносят нам такие люди. Дядя сказал, что он из правых. Никогда об этом не думал, но вот они заставили. Может, если останусь жив, не буду правым, но если меня убьют, то убьют как правого. Свиньи, говорил Бернабе. Нет, ты не знаешь, как они нам вредят. Время от времени Висенте видел падающую звезду. Пролетит — и умрет. Наверняка эти неорганизованные рано или поздно найдут дядю Ригоберто у Бернабе: слишком много людей знали, что в Валенсии у него сестра, и знали ее адрес. Может, дяде Ригоберто и мерещутся незваные гости, только он утверждает, что с балкона видел своих преследователей. И все политические заслуги отца Бернабе не могли защитить его от них. Не вступать же с ними в перестрелку. Это было бы серьезнейшей ошибкой. Бернабе говорил об этом устало, и усталость эта гармонировала с его внешним видом. Он был без пиджака, в рубашке цвета хаки, в сапогах с низкими голенищами и вправленных в них вельветовых штанах, на левом запястье шикарный и совершенно бесполезный широкий кожаный браслет — принадлежность театрального реквизита, своего рода амулет, простительный для его возраста — ему только что минуло семнадцать. Было понятно, и Висенте знал это, сидя под звездами прекрасной сентябрьской ночи, что брат его Бернабе скоро, очень скоро уйдет в армию. По временам, когда Бернабе устало и разочарованно говорил то, что его долг повелевал ему говорить, он вдруг отчетливо ощущал, какая дикость эта необходимость убивать, древняя, угнетающая, ведь в таком человеке, как дядя Ригоберто, он видел только человека. Одного из людей. Видел его жизнь. Никчемную? Пусть, но все же одухотворенную, ясную, исполненную терпения, и Бернабе погружался и, уставившись на что-то, чего ты не видишь, говорил себе (только себе, я сразу это понял, когда он сказал) : — Они убивают наших сотнями. Мы не должны следовать их примеру по многим причинам, но главная из них — вот эта самая. Хотя не все признают… И Висенте, который до тех пор только слушал, сказал, отдавая себе полный отчет в том, что произносит эти слова только потому, что ночь такая прекрасная, и звезды падают, и он на них смотрит: — Думаю, можно спрятать твоего дядю Ригоберто в моем доме. Оба одновременно поднялись. От изумления. Это изумление как бы вознесло их той ночью. Бернабе начал говорить: ты что, Титин, с ума сошел, нет, нельзя — и повторял без конца. Слишком много было всего сказано и услышано в этом потоке изумления, вознесшем их в небесный океан, и он нес их меж сияющих дельфинов и каравелл, и только голова кружилась от заблуждений неразличимого еще вдали будущего, однако неудержимо влекущего их, притягивающего, гипнотизирующего, лучи прожекторов шарили по небу, искали самолеты, а те летели как стрелы сквозь время под лунным серебром, выстроившись в эскадрильи, убивая и поражая ужасом все сияющие небесные знаки. И дельфинов, и левреток. Цаплю, единорога, гидру. И чтобы разбить часы и компас, буссоль и все прекрасные созвездия, по которым небесные мореходы изучают геометрию звездной тверди. Нет, ничего нельзя было сделать. Астрология войны разносила в клочья прекрасные созвездия, выводя на орбиту свои блуждающие звезды, и сбивая их с пути, и гася их. И нагоняя неизбывный ужас на земные деревья, которые не могут убежать, и на коня, который спрашивает у ветра, куда, куда же направить мне свой бег, скажи мне, скажи, не то умру. Странная штука жизнь: несмотря на все тяготы, Висенте ощущал радость. Она гнездилась в беспредельности его собственной никчемности, взывала к нему, и он понимал, что она говорит. Вот какой-то поворот истории — и сказочный великан с трубами на горбу шагает по полям через оросительные канавы, и у него, у Висенте, рождается желание спасти его, желание детское, внезапное, вырвавшееся из того источника, что питал его изнутри все время, и окрепшее от слов Бернабе — спасти эту жизнь, именно эту, а не другую жизнь, отмеченную своим особым знаком. И подобно тому как увядший цветок продолжает испускать аромат, так и это безотчетное желание порождало радость, хотя, как человек, он трезво сознавал, что делает (и может, даже глубже, чем многие). Возможно, повлияло на него и то, что в душу Висенте все время вонзались острые зубы угрызения совести: Бернабе, несмотря ни на какие личные обстоятельства, вместе с другими студентами и милисиано отдавал всего себя защите Республики, мобилизовал и организовывал кто его знает что, сам Висенте (виделись они редко, после окончания коллежа встретились четыре-пять раз, да и до этого общались редко, один ушел с головой в свои науки, другой — в литературу, и теперь были вместе лишь потому, что Бернабе случайно увидел Висенте на улице вместе с отцом и еще с кем-то, когда они возвращались с какого-то митинга, — так запомнилось Висенте, и об этом он никогда не забудет), — так вот, он, Висенте, хотя и ругал себя за то, что решил сотрудничать в ФУИ (в журнале “Филин”, почему бы и нет, или хотя бы в этом незабываемом театре, актеры которого разъезжали по деревням, ставя классические интермедии), только и делал, что ходил на пляж “Назарет”, и другого дела не знал. Солнце, голубое одиночество. В конце лета тридцать шестого там было великолепно. И вдруг Бернабе, его друг и брат, сам того не сознавая, дает ему возможность вступить в игру, и делает это одним лишь словом. Удивление мягко опустило их на землю — перед домом Висенте. Посмотрели, моргая, друг на друга, и Висенте сказал: — Подожди меня здесь. А Бернабе сказал: — Нет, этого я тебе не позволю. Вас всех могут поставить к стенке: тебя, твою мать и твоего отца. — Я это знаю, — сказал Висенте. — Пойду спрошу… Что они скажут. А ты подожди. — И, поборовшись немного с Бернабе (в шутку, со смехом), вошел в подъезд. Лифт вызывать не стал. Не спеша поднялся по темной лестнице, вошел и так же не спеша изложил родителям проблему. Не спеша, чтобы конь времени не понес его и не убил до смерти. В полутьме, потому что и в голове его было темно, он и сам не знал, хочет он или не хочет, чтобы домашние согласились с его проектом. Но скоро он это узнает, и он шагал по ступенькам и с каждым шагом знал все меньше, останавливался чуть ли не на каждой ступеньке и задавал себе этот вопрос. Сердце колотилось все сильней, радость испарилась, и он все спрашивал себя: ну зачем я это сказал? Зачем, зачем? Я сказал: у меня в доме, я верю, что его можно спрятать в моем доме. В моем доме. Теперь к нему взывали его собственные слова. Твои слова раньше тебя попадают в будущее и оттуда тебя зовут. Еще и еще раз зовут. Некоторые не смеют ослушаться. И поступают так или иначе. Но Висенте не мог вернуться на улицу и сказать Бернабе, что он сдался. Тут даже и врать не понадобится: дома сказали, что… Подвергать опасности жизнь отца и матери… И голову его заполняла тьма, а душу — страх. Страх за мать, за отца, за всех, да кто я такой, чтобы… Но его ждали его собственные слова. Ждали. “Я думаю, что…” “В моем доме… В моем доме…” Дядя Ригоберто. В горле пересохло, ноги дрожали, на лбу выступил пот. Вокруг — темная ночь. Где-то наверху хлопнула дверь. Почем знать, кто это вышел и зачем: чтобы спуститься по лестнице или броситься в пролет, почем мне знать, тьма египетская, ни одной лампочки, черт бы побрал. И Висенте поскакал наверх, добежал до своей площадки, позвонил, ему открыл отец, удивился: — Что с тобой? — Ничего, папа, ничего. Сейчас расскажу. Прошли в кабинет отца, отец все разглядывал Висенте, и тот сказал: — Мой друг Бернабе прячет у себя дома своего дядю. Его хотят убить, сейчас я тебе расскажу. Отец, продолжая разглядывать Висенте, спросил: — За что его хотят убить? — Не знаю. Откуда мне знать. Он из правых. Так они считают. Ходит к мессе и все такое прочее. А может, просто потому, что он так высок ростом. И носит на шее огромный скапулярий. Это все знают. Сам высоченный. Ходит с процессиями. Играет на трубе и выступает впереди оркестра на всех праздниках. А на шее скапулярий болтается. Наверное, Висенте был сильно взволнован, но он вдруг замолчал, потому что его разобрал смех. И отцу это передалось, но тот подавил смех и сразу посерьезнел. И оба глядели друг на друга серьезными глазами. Почти серьезными. Ей-богу. Ни смешинки. Молча и серьезно смотрели друг на друга. И Висенте без всякого удивления понимал, что знает ответ отца, незачем и спрашивать. Он читал его мысли. Так ему казалось. Что-то вроде жужжания подключенной к сети электрической машины. Внутри загорается огонек. Никогда еще Висенте так хорошо не понимал отца. Он чувствовал, что тот хочет помочь ему. — Кому об этом известно? — спросил отец. — Одному Бернабе, — ответил Висенте. — Но я сам понимаю, что это — безумие. Отец все думал и думал, и Висенте захотелось покончить разом, он уже отчаялся, но отец сказал: — Это может продлиться еще не одну неделю. И это очень все усложняет. Это может продлиться еще много недель. Висенте сказал: — Ладно, папа, оставим это. Я пошел. А отец: — Подожди, Илария ведь там, на той стороне. Уже так говорили: на той стороне, то есть в Испании и в то же время — не в Испании. Илария была их служанка. Накануне мятежа поехала недельки на две к родственникам в деревню близ Сарагосы. А в душе Висенте рос страх. Он догадывался, о чем будет говорить отец, и заторопился: забудь об этом разговоре, папа, забудь, — но отец ему возражал: да ты пойми, Илария ни о чем не догадается (а Илария была словоохотлива, молчать просто не могла, вот в чем была загвоздка), и Висенте продолжал настаивать: и говорить нечего, забудь об этом, — а отец говорил: конечно, ее комната свободна, места в доме хватит. — Ну все, — сказал Висенте. — Я пошел. Бернабе ждет меня внизу. Прощай. — Да подожди ты, — сказал отец. И тут в кабинет вошла перепуганная тетя Лоли: — Что тут происходит? О чем вы спорите? Затем вошла и мать Висенте: — Что случилось? О чем вы тут говорите и почему не идете ужинать? — Вот что, — решил отец, — спустись к своему другу и немного погодя приходи сюда снова. А Висенте: да о чем тут говорить, все ясно. Женщины опять подступили с вопросами, отец вытолкал Висенте за дверь, тот говорил, что незачем ему подниматься, он лучше пойдет погулять. Вот как все было, примерно так. Друг друга перебивали. Каждый говорил свое. Бернабе ждал, прислонившись к фонарному столбу, фонарь не горел, и Бернабе, казалось, угас, так что поначалу Висенте не сказал ничего. Бернабе, поняв, в чем дело, сказал только: — Ну ты и силен! — Послушай, — попросил Висенте. — Что еще ты можешь сделать? Не беспокойся. Я никогда об этом не забуду. — Бернабе, — сказал Висенте, — это я не решаюсь привести сюда твоего дядю. Это я боюсь. За родителей. — На твоем месте и я бы боялся. Я и на своем месте боюсь, хотя ты знаешь, кто мой отец. — Будет тебе. Мой отец меня просто убил. Как будто речь идет о… о том, чтобы пойти в кино. Вот что меня испугало. Он ни минуты не колебался. Тут до меня и дошло. Я ему: ладно, брось это, забудь, — а он: нет, ты подожди. Черт меня побери совсем! — Висенте ходил взад-вперед, Бернабе шагал с ним рядом: — Ну, силен мужик! — Кой черт мужик! И так они продолжали прогуливаться под звездами, Висенте спросил, как же теперь быть с дядей, и Бернабе, который был меньше озабочен, чем раньше, и куда меньше, чем Висенте, ответил: там видно будет, как-нибудь уладим, ей-богу, брось ты беспокоиться, — как это мне не беспокоиться, что ты теперь будешь делать, — а Бернабе: да я еще не решил, есть тут два-три варианта, — а Висенте не унимался: какие там варианты, это ужасно — и готов был снова сказать: знаешь, я думаю, что в моем доме, — и вот, повернувшись в очередной раз, они увидели отца Висенте, он сам к ним вышел. В домашних туфлях. Так что шагов его они не слышали. И конечно, каждый из трех считал маски двух других неправдоподобными в игре ночных теней и звездного серебра. Лица источали улыбки. И страх. Им казалось, что говорить не о чем, и они молчали. Наконец отец Висенте сказал: — Привет, знаешь что, мы подумали… — Здравствуйте, как поживаете, — ответил Бернабе. Они пожали друг другу руки. — Давайте подумаем, — сказал отец Висенте. И часа через два дядя Ригоберто оказался в доме Висенте. А его преследователи, если разыскивали его в эту ночь, остались наедине с валенсийской луной. Небесный мореход держал ее двумя пальцами, как подсвечник, и светил ткачу, чтобы тот продолжал ткать свою замысловатую сеть снов о славных и чудесных приключениях. Наверняка в это время они говорили какие-то несущественные слова, которые обычно бросают на ветер. Потом Висенте, когда он будет вспоминать эти слова, не так легко восстановит их в памяти. Или ему будет казаться, что он их восстановил. Вероятно, Бернабе сказал: — Но я не могу согласиться… На что отец Висенте, видимо, ответил: — Нет-нет, мы предлагаем это от всего сердца. Конечно, оба должны были сказать нечто подобное, повинуясь законам вежливости. Висенте хорошо запомнил, что сам он молчал и слушал и его переполняла дикая радость, от которой даже мороз подирал по коже. Должно быть, пот его стыл на холоде. Лучше он помнил те слова, которые не были брошены на ветер. Например, те, которыми они с Бернабе обменялись, когда шли вдвоем за дядей Ригоберто. Они оба задыхались. Шли не быстро,не разговаривали, а все равно задыхались. Не очень сильно, но все же. Вот оно что. А когда уже подходили к дому Бернабе, тот сказал: — Я вспоминаю, как ты носил мне еду в школу. Вспоминаю тот кусок хлеба. И картошину помню. Тут Висенте почувствовал, как запылали его щеки — не от стыда же? — какое там, и он не знал, куда деваться, либо он тут же умрет, либо из самых темных глубин его безмолвия всплывут какие-нибудь глупые слова, да они и всплыли, действительно глупые, но они разрядили напряжение: — Эм-а — сука. — И тут оба расхохотались деланным смехом, который хоть и не приносит такого облегчения, как искренний, но службу служит, и, когда они вошли в дом, им обоим казалось, что самое трудное — позади. А чего стоили слова отца, когда он увидел мешок на спине дяди Ригоберто! — Что это? — в ужасе спросил он. Было уже за полночь, и они пришли только вдвоем (заранее было оговорено: никто из родных Бернабе, кроме него самого, не будет знать, где спрячется дядя Ригоберто) . И дядя Ригоберто опустил взор и склонил голову, как и перед уходом из дома Бернабе, где все на него уставились — на его огромный горб, в котором он таскал свою жизнь, свою заботу и свою надежду. (Все его окружили, судили-рядили. Сокрушенно и не без насмешек. Как он это потащит? Как? Кому-нибудь со стороны покажется, что мешок набит бомбами. Или мертвыми головами. Или тыквами. Но никто не подумает, что там духовые инструменты. И все же. Он готов умереть. И умрет, скажи ему об этом. Родственники ломали руки. А Висенте лишь сказал: — Ну пошли? И они пошли. Висенте впереди, за ним — дядя Ригоберто, согнувшийся под тяжестью своих забот и своих надежд.) И когда отец спросил, что это такое, Висенте ответил: — Это трубы. — Трубы? Тогда дядя Ригоберто, не поднимая глаз, пояснил: — Только чтоб я мог посмотреть на них. Только потрогать. Только для этого. Вошли в квартиру. Дяде Ригоберто пришлось нагнуться: мешок задевал за притолоку. Мать Висенте и тетя Лоли смотрели как зачарованные. И Висенте, забыв о своих страхах и своей роли взрослого человека, окончательно убедился в том, что сказочное приключение, вычитанное в романе, тонкими, но прочными нитями связано с его жизнью. Никогда еще, начиная с ранних школьных лет, не смотрел он на этого одетого в черное молчаливого гиганта так, как смотрел теперь. С таким восхищением, с таким восторгом. 11 Уже выпили и по чашечке кофе, и по рюмке, и по другой, но никто из-за столика не вставал, и Вис не знал, что ему делать, а в отдельные минуты не знал, что он собой представляет, ему казалось, он спит или где-то далеко отсюда, потому что он плотно поужинал и вино здесь совсем недурное, в обеденном зале гостиницы полно народу и очень шумно, кроме постояльцев, сюда приходят и местные жители целыми семьями — в одном углу работает телевизор с большим экраном, показывают что-то историческое: много французских париков, много карет, много фехтовальщиков, а в другом углу зала, по диагонали, там, где расположились друзья Виса, можно было увидеть импозантную фигуру Бофаруля, закутанную в черно-белый клетчатый плед (не хочу больше мерзнуть, заявил он), а тут же рядом — людей, одетых не теплей, чем на теннисных кортах, Бофаруль шумно смеялся по любому пустяковому поводу вместе с двумя итальянцами, говорившими по-валенсийски, и двумя валенсийцами, говорившими по-итальянски, и из бара доносились звуки проигрывателя-автомата, звуки растреклятой музыки, дубасившей по вискам: бум-бум-бум — так, что голова раскалывалась, Бофаруль же все время менял парики, никуда не уходя, совершенно незаметно, стоит отвернуться на мгновение, вот он поднес к носу Виса уголок своего пледа: ну как, пахнет? Действительно, от пледа исходил какой-то одуряющий резкий запах, одеколона и еще чего-то, чего же? Кошачьей мочи, заявил Бофаруль, это все Каровиус! И он не то горько смеялся, не то плакал от восхищения, ненависти, любви и отчаяния, как-то очень мудрено не то плакал, не то смеялся, поясняя, что он как-то оставил плед в раскрытом чемодане на полу, и этот сукин кот, вы только подумайте — италоваленсийцы тоже захотели понюхать, не говоря уже о том, что они все время хотели пить коньяк, ром, сухой и сладкий, и хинную, и все, что стояло у них на столике и у нас — столики давно были сдвинуты, и все пили рюмку за рюмкой — итальянцы, Бофаруль и, конечно, Кандидо, даже Кандида — надо же, я тоже выпью, подайте и мне, — и Бла: а что же Вис? А Вис: да ничего, ведь Бофаруль и Бестейро… Нет-нет, не то — бум-бум-бум-бум. Нет, я не сплю. Меня лихорадит. Чуточку. Вот теперь, теперь я чувствую, что лицо мое пылает. Обветрилось. Такой насыщенный был день, столько волнений. Лихорадка нетерпения — вот что со мной такое, я знаю, он здесь, ждет меня в баре, но как исчезнуть, как? Нельзя, чтобы видели, как я уйду с ним. Ради него нельзя. У меня в номере есть бутылка виски. Я точно помню. Большая бутылка "Тленфиддиш”. Чуть не литровая. Около этого. В Лондоне я сунул ее в чемодан и подумал: кому-нибудь подарю. Но когда с кем-то встречаешься, забываешь о виски, а когда ты с бутылкой, забываешь обо всех на свете. Принесу-ка я ее сюда и всех свалю. Им уже много не надо. И тем положу конец веселью. Кончится всеобщим наркозом. Вис встал, вышел. В небольшом холле облегченно вздохнул: здесь потише. Его одолевали впечатления дня — с утра я только и делал, что смотрел на могилы и расстрелы да разговаривал с расстрелянными, именно так: разговаривал с расстрелянными, — вот в таком настроении пребывал Вис. — Испания любит шум, — сказал он и начал не спеша подниматься по лестнице. — Шум у нас везде к месту. В испанской семье, на испанской улице, в испанском автобусе. В торговых домах, в испанских кортесах. У двери своего номера Вис остановился. — Неплохо было бы заглянуть в бар и убедиться, что… Да нет, он, безусловно, там! Яростно рванул дверь, схватил бутылку и вернулся в обеденный зал. Спустя немного времени все, в том числе италоваленсийцы — оказывается, они приехали в Вильякаррильо поохотиться, не добыли ничего, ни тебе пичужки, но зато съели великолепного agnello[56 - Ягненка (итал.).], Кандида переспросила: что съели? И Бофаруль ответил: ягненочка, ягненочка, — кто-то сказал: mamma mia, — а Кандида все свое: да что же они такое съели? — тут Кандидо воскликнул: черт подери, он же тебе сказал, — все они нестройной толпой поднимались по лестнице, у всех номера оказались в одном коридоре на одном этаже, они сбились в кучу — тихонько смеялись и шикали друг на друга, люди спят, — а Вис выходил из себя: чего бы я не дал, чтобы они сейчас же разошлись, а то Кандида все еще допытывается, чем это пахнет от пледа, а Бофаруль говорит, что, мол, этим сукиным котом Каровиусом, — а та опять: каким, каким сукиным котом? — а Кандидо опять свое: да тебе же сказали, черт подери, — а один из итальянцев сказал другому: да ты bufaretto[57 - Навеселе (итал.).], — другой возражал: кто, я? — и смеялся, а Бофаруль говорил: tutti, tutti bufaretti[58 - Все навеселе (итал.).], — а Вис думал: это уж такое свинство, что я готов убить… — и опять пошла речь о том, что съели agnelletto, и опять Кандида переспросила: что, что? Но наконец кто-то во весь голос сказал по-каталонски: — Пошли спать, друзья. И тут компания тихонько и быстро разошлась по своим номерам. Музыка все еще дубасила — бум-бум-бум-бум, — но уже издалека, приглушенно, это еще куда ни шло. Проведя еще минуту в мучительном нетерпении, Вис сказал: — Я пойду, Бла. Ты знаешь… — Знаю, иди. — Сейчас. Все прекрасно. Значит… Но Вис сказал это отсутствующим тоном, а сам все не решался пойти, и Бла подтолкнула его к двери: — Готов? Иди же. — Значит, минут через двадцать позвони и, если меня там не окажется… — Иди спокойно, если тебя там не окажется, позвоню еще через три минуты, а если и тогда… Тут Вис обнаружил, что все еще держит в руке бутылку "Тленфидциш” — черт побери, они ее почти опустошили, — и он приложился к ней на прощанье, потом поцеловал на прощанье жену, заметил, что она смотрит на него как-то нехорошо, холодно, она забрала у него бутылку, подала ему пальто и выставила за дверь, он надел пальто и быстро сбежал по лестнице, так что чуть не налетел на конторку дежурного администратора — слава богу, никто меня не видел, — зашел в бар и сделал знак слегка прихрамывающему (не) знакомцу, тот стоял спиной к стойке, внимательно наблюдал за дверью, и они вышли на улицу, вернее, на шоссе — гостиница стояла у шоссе на самом краю городка, — и слегка прихрамывающий (не) знакомец сказал: — Значит, вы идете? — Идемте, — ответил Вис. Он уже не ощущал холода, и нисколько не чувствовал себя усталым, и снова зачарованно смотрел на звезды, а они слепили его, и он спотыкался о них и трогал их руками, но они ускользали, а слегка прихрамывающий (не) знакомец меж тем сказал: — Здесь недалеко. И они вошли в город и стали плутать по улицам. Вис понимал, что никогда не сможет запомнить их, и не старался запомнить. К тому же он не знал, зачем ему их запоминать. Ему больше нравилось идти по звездам, хотя он то и дело спотыкался, так что время от времени слегка прихрамывающий (не) знакомец говорил: осторожно, осторожно, — и наконец они пришли. Пришли после бесчисленных подъемов и спусков. В мерцании пробивающегося меж домов звездного света Вис подумал, что еще не поздно уйти, но, пока он думал, дверь открыли изнутри, слегка прихрамывающий (не) знакомец попробовал улыбнуться ему, но не смог и опустил голову. Вис вошел. Внутри пахло деревенским домом. Хлебом. Дровами. Деревенским домашним ночным теплом. Как будто здесь уже спят. И пробудятся под дребезжание жестяного будильника. Вот бы мне так, я будто всю жизнь прожил здесь и без ума от такой жизни. В прихожей было темновато: тускло светилась лишь лампочка над входной дверью, а у старухи лицо было такое бледное, что в полутьме первым бросалось в глаза, — кажется, она мне улыбается так же испуганно, как тогда, когда слышат будильник, — и старуха тихонько сказала: — Добрый вечер, входите, пожалуйста. — Извините меня, извините, — так же тихонько откликнулся Вис. А слегка прихрамывающий (не) знакомец — тоже тихонько — сказал: — Это моя мать, моя мать, а это сеньор писатель, мама. Старуха и Вис забормотали: очень приятно, очень приятно, — они друг другу понравились. В едва освещенном прямоугольнике внутренней двери возникла расплывчатая, неопределенная фигура низенькой полной женщины, но тут же отступила и испарилась, где-то в глубине дома послышался торопливый шепот, мышиные шажки и детское хихиканье — наверное, ребенку хотелось взглянуть на гостя. И из прихожей, из теней, прятавшихся по углам в неясных очертаниях сундука, вешалки, пары стульев, они прошли, вернее, поднялись, преодолев две ступени, — причем только слегка прихрамывающий (не) знакомец и Вис, а мать исчезла в каком-то из углов — в небольшую гостиную, которая была, пожалуй, уютной, тут были и полки с книгами и картотеками, и современный ломберный столик, и вдруг слегка прихрамывающий (не) знакомец остановился, посмотрел на Виса, вскинул руки и пожал плечами, будто хотел сказать: ну что я могу поделать, — и заплакал. В три ручья. Склонил голову, закрыл лицо руками и плакал, горестно качая головой. Никогда в жизни Вис не видел, чтобы кто-нибудь так плакал, и подумал, что это, верно, слезы, которые сдерживались долгие годы, а теперь переполнили душу и бурным потоком вырвались наружу. Вис не знал, что делать, ему было еще горше, чем хозяину дома, тот по крайней мере плакал, а что делать ему? В эту минуту телефон, стоявший тут же, на столике, нетерпеливо зазвонил и перепугал обоих, хотя Вис знал, что это Бла, и слегка прихрамывающий знакомец схватил трубку, тотчас снова приняв мужское обличье. — Я слушаю. Да-да, одну минуту. Это вас. Вис взял трубку: — Привет, что случилось? — Все хорошо? — спросила Бла. — Да, — ответил Вис и, так как Бла молчала, вопросительно сказал: — Бла? — Меня вдруг охватил страх… — Почему? Ведь мы… — Я сидела здесь, глядя в стену, и ждала, когда же пройдут минуты, чтобы позвонить тебе, как вдруг мне пришло в голову, что тебе дали фальшивую визитную карточку… Вис почувствовал не облегчение, а скорей беспокойство, неприятное запоздалое беспокойство, и наконец сказал: — Ну теперь ты убедилась, что… Бла показалось, что он сказал это осторожно, и она спросила: — Как ты? Вис подумал, что разговор их могут слышать по аппарату в другой комнате, и ответил: — Все очень хорошо. — Минут через пять или чуть больше я снова позвоню. — Прекрасно. — Пока. Bye[59 - До свидания (англ.).]. — Bye. Они уже много лет говорили друг другу: bye. Даже в Испании. Ну и что же. Слегка прихрамывающий знакомец улыбнулся Вису, вытер слезы рукой и даже утер пальцем нос, и Вис предложил: да возьмите вы платок, друг мой, — а слегка прихрамывающий знакомец сказал: — Вы поступили разумно. Давайте мне ваше пальто. Садитесь. Вис отдал ему пальто, сел, тогда слегка прихрамывающий знакомец открыл шкафчик-бар, неказистый на вид, но удобный, умещавшийся под книжными полками. — Чего вы выпьете? — О нет, нет, — отказался Вис. — Ну как же так, — сказал хозяин дома и извлек две рюмки и бутылку виски. — Ладно. Идет. Они понемногу отхлебнули, и слегка прихрамывающий знакомец сказал: — Сейчас сюда выйдет мой отец. Но если не хотите, я не буду его звать. Я уже успокоился. Сыт этим по горло. И мне на все наплевать. Он сидит дома, никому не показывается уже сорок один год и три месяца. О нем знаем только мы с матерью. Ну еще мой семилетний сын. И моя жена, конечно. Сорок один год и три месяца. — Я так и подумал, — сказал Вис. А слегка прихрамывающий знакомец отхлебнул виски и спросил: — Почему? — Не знаю, — ответил Вис, — почем мне знать. Вы что-нибудь такое сказали мне, я знаю, что была за жизнь… И я подумал о человеке, который прячется из-за политики. Из страха. — Вы угадали, — подтвердил слегка прихрамывающий знакомец. — Неужели по сей день? — По сей день! Вы думаете, его можно урезонить? Чего только я не перепробовал! Ну хочешь, тебя навестит такой-то, ничего с тобой не случится, ну давай увезем тебя в Мадрид или в Севилью, там и будешь жить… ни в какую. Многое теперь изменилось, мы это знаем. Поэтому, когда я увидел вас и мне сказали, что вы приехали посмотреть наши края, послушать истории из нашего прошлого, я сказал себе: другой такой истории не сыскать, попрошу-ка я этого сеньора… — Понятно, — сказал Вис, покраснел, поперхнулся и умолк. — Он столько выстрадал, это мы знаем. — Как я понимаю, он был приговорен к смерти, но ему удалось бежать, скрыться. И пристально посмотрел на знакомца и, должно быть, покачивал головой, но, сам не зная почему, не сказал знакомцу то, что сказал Бла. Наверное, хотел, чтобы тот сам ему об этом сказал, вопрос слишком деликатный, как будто его самого удручала разгаданная им тайна, и, не зная, что сказать, спросил: — Он здесь, да? А он знает, что я?.. — Думаю, знает, — ответил знакомец. Он встал и вышел, Вис допил свою рюмку и налил еще, а за дверью слышались приглушенные голоса, Вис вдруг почувствовал себя очень неловко: чем я могу помочь, кто я такой, хорош этот тип, решил меня в это дело впутать. Но тут вошел старик: — Здравствуйте, как поживаете? Вис встал и подал старику руку. — Спасибо, хорошо. А вы? Старик сердечно пожал протянутую ему руку: — Хорошо, очень хорошо, садитесь, пожалуйста. Вис сел, старик — тоже. Оба молчали. Знакомец все не возвращался, и Вис не знал, с чего начать разговор, но старик начал сам: — Вот вы мне расскажите… — Нет, — немного раздраженно прервал его Вис, — это вы, вы мне расскажите. Старик встал и, прохаживаясь по комнате, стал говорить глухим голосом: — Сын рассказал мне о вас. Вы знаете. Я не хотел с вами встречаться, вы уж меня извините, и на то была своя причина. Я не хочу выходить на улицу и не выйду, хоть бы меня тащили силой. Вы — первый человек, который меня увидел. Не считая домашних. Я не выхожу сорок один год и три месяца. — Для Виса эта цифра звучала как срок наказания, счет которому вела, без сомнения, вся семья. — И все это время я гляжу сквозь жалюзи, как мимо дома туда и сюда ходят соседи, вижу, как они стареют. Вы понимаете? Меня же не видит никто. Никто не знает, что я здесь, в доме. И как-то в погожий солнечный день мне в голову пришла очень серьезная и очень печальная мысль. Клянусь, это так. Такая мысль, что с ума можно сойти. Вам это, может, покажется глупостью… — Нет, что вы, продолжайте, пожалуйста. И старик продолжал: — Я караулил, глядя в щелку жалюзи, чтобы увидеть всякого, кто пойдет мимо. Понимаете, чтоб убить время. А солнце припекало. И я заметил, что каждый идет вместе со своей тенью. Конечно, я видел это и раньше, но кто же обращает внимание на такие вещи. Так вот. У каждого своя тень. У мужчин. У любого мальчишки. Ясное дело. Даже мулы, знаете, даже собаки — все шли вместе со своей тенью. Деревья весь день стояли неподвижно, тень обходила их кругом, понимаете? А у меня тени не было. Потому что я осужден был сидеть в тени. И мне стало страшно. Даже задрожал, как умом тронулся. Голова кругом пошла… И я выругался дурным словом, вы уж меня простите, мне так вдруг захотелось ругаться непотребными словами, мне вдруг понадобилось во что бы то ни стало ругаться, а то я уж года два разговаривал что твои богомолки в церкви, я не знал, куда мне спрятаться, чтобы заорать во весь голос, жена ходила за мной по дому и плакала, а я схватил большой глиняный кувшин, сунул туда голову и ну орать, сам чуть не оглох, я и смеялся, и плакал, и сыпал ругательства — растакая твоя мать и разэтакая, — слезы и пот лились ручьями, я задыхался и пел: нет у меня тени, я мертвый. С тех пор, случается, снова на меня находит, и я снова проделываю все то же самое. Видите, какая штука. Это никуда не годится, так недолго и вовсе свихнуться. Ну так приспичит — мочи нет, как в молодости, когда долго без женщины. А потом я становлюсь совсем вялым и смирным. Как будто бежал и бежал в гору, пока не рухнул без сил. Сую голову в кувшин и плачу, и кричу, каких только матерей не поминаю — нет у меня тени, я мертвый… Незаметно возникший откуда-то знакомец прервал отца: — Раз ты можешь все это проделывать, какой же ты мертвый, сам посуди. Старик сначала посмотрел на сына, будто не видя его, потом обернулся к нему лицом: -А вот ты, ты ведь совсем живой, почему же ты этого не проделываешь? Потом снова обратился к Вису: — А что вы там пишете? — Взгляните сами. "Кувшин”. И "ругательства”. — "Ругательства”, — повторил старик. — И вот еще: "сунул голову в кувшин”, "нет у меня тени”… Тут зазвонил телефон, как он у них пронзительно звонит, знакомец снял трубку. — Слушаю. Да. Это вас, — и передал трубку Вису. — Слушаю. — Как дела? — Ничего… — Ты еще выпил? — Немного. — Bufaretto? — Нет, ну самую малость. — Absolutely[60 - Совершенно (англ.)] bufaretto. — Нет. Ну все. — Когда вернешься? — Не беспокойся. — Не задерживайся долго. Я еще позвоню. — Не надо. Я сам тебе позвоню. — Ладно. Только не заставляй долго ждать. — Хорошо. — И не пей больше. — Наоборот. Иначе никак. — Молчи. Все, bye. И Вис повесил трубку, знакомец и старик не обращали на него никакого внимания, они яростно наскакивали друг на друга, о чем-то спорили. — Ты расскажи сеньору все, — сказал знакомец. — Зачем? — возразил старик. — Расскажите мне все, — сказал Вис, — ведь я пришел сюда, не так ли? И эта фраза, такая простая (Вис потом вспомнит ее дословно, и эта простота его поразит), которую Вис произнес, скрестив руки на груди, заставила старика умолкнуть, и он снова принялся ходить по комнате и наконец сказал: — Я сижу здесь с тринадцатого сентября тридцать девятого. Сорок один год и три месяца. Почти. Без каких-то дней. С тех пор как добрался. Когда… На себя… Он начал запинаться, воспоминания бередили ему душу, и Вису захотелось крикнуть: не рассказывайте ничего, — старик, возможно, догадался об этом по его невольному движению и продолжал уже спокойнее: — На себя был не похож. После двух с лишним месяцев. В то время все считали меня мертвым, понимаете? Моя жена — первая. И вот он, ему тогда было всего… Ну, как сейчас внуку… — Нет, годиком больше, — поправил знакомец. — Годиком больше. Восемь, стало быть. Два месяца скитался в горах, подыхая с голоду, ясное дело… Вис был взволнован тем, что рассказчик был тогда в таком состоянии, странное дело — взволнован, не слишком ли сильно сказано? Нет, именно так, лучше не скажешь. Вис встал и пошел к своей рюмке, но она была пуста, и тогда он попросил: — Не нальете ли вы мне еще немного вина? — Вина? — переспросил знакомец. — Может, виски? — Налей вина, — велел старик. — Нет, если… — сказал Вис, но ему уже наливали вина, и он подумал, что и вообще-то рука у него не очень тверда, а сейчас… Зная, что рука его дрожит и он обязательно прольет полрюмки, наклонился над столиком и выпил, пусть смотрят и думают что хотят, старик и знакомец тоже выпили, и старик продолжал: — Два месяца, потому что я был из тех, кого повели на расстрел, и случилось это… Старик вдруг показался Вису таким слабым и легкоранимым, вроде ребенка, которого заставляют исповедаться, и он сказал: — Почему вы должны рассказывать мне об этом? Нет, сеньор, я не имею никакого права… Знакомец понурил голову, а старик, который все ходил по комнате, поднял трясущуюся руку, призывая его к молчанию. — Теперь я сам хочу рассказать об этом. И Вис по-прежнему находил его слабым и легкоранимым, но, кроме того, обнаружил в нем желание жить, потребность жить, это его успокоило и как-то странно обрадовало, и он заметил, что старик, состарившийся в тени, смугл, словно тень сохранила его свежесть, и что он выше ростом, безусловно выше ростом, чем его сын, и что у обоих светлые испуганные глаза, и, постепенно прозревая, понял, что старик хочет рассказать ему нечто совершенно, в корне отличное от того, что он воображал себе, за исключением разве что внешних совпадений, а старик после долгого молчания продолжил свой рассказ: — Понимаете, в тот день нас повели на расстрел девятерых. Под вечер. В тот месяц, июль, и раньше, начиная с апреля, сколько народу полегло… Мама родная. Но я был спокоен. Думал, что меня отпустят. Как бы не так. У меня, знаете, был один-единственный идеал. Я, в общем, никогда не лез в политику, но пришла война — и что же я сделал? Встал на сторону Республики. Признаюсь, сделал это по доброй воле. Не то чтоб не было другого пути, нет. Я по-настоящему держал сторону народа, всей Душой. Вот как со мной получилось… Не то чтоб я был важным господином, но жил в достатке. Раз я торговал, мне хорошо были знакомы все города и деревни в здешних горах, возил товар на все ярмарки, и меня в округе все знали. Если б не война, то через пару лет… Но не в этом дело. В общем, когда мне сказали… Сам-то я на фронт не собирался. Пусть молодежь повоюет. А мне уж было двадцать восемь. Жена и сын, сами понимаете. Семья. Но на фронт — так на фронт. Но оказалось, что меня направили не туда. Было так мало среди нас грамотных, что… В общем, меня назначили в особый отряд. Организовать тыл — так они сказали. Не военный тыл, нет. Организовать торговлю. Поставки, распределение и вольную продажу. И я организовал немало коллективных товариществ, как их тогда называли. Сельскохозяйственных коллективных товариществ. И случалось, кое-кому из богачей мы поубавили жиру, верней, отобрали лишний жир, потому что, ясное дело, без реквизиций было не обойтись. Магазины и… Сами понимаете. Распределялось все плохо. И мы, сколько могли… Я так думаю, я много думал, меня считали предателем. Ведь я не был бедняком, значит… Вы понимаете. Так вот, как только смогли, они мне за это отплатили. Особенно двое. И один из них — мой двоюродный брат. Вот сын мой вам скажет. На смерть меня отправили двое. Вам понятно? Столько лет я ждал, когда настанет такой день. Когда я сказал бы им: ты скажи, что я тебе сделал, зачем ты сказал то-то и то-то, чтоб меня забрали? Налгали они на меня. На суде обвинили в том, что я, мол, распространял марксистские идеи среди рабочих и крестьян. Что я такой, что я сякой, что я — опасный элемент. А я о марксизме-то и понятия не имел! Но все равно они вынесли мне смертный приговор. Ах, как мне не повезло: те двое, что поставили меня к стенке, давно сами подохли. Много лет тому назад. Вот какое дело. У меня вся кровь закипела. Значит, я так и не смогу им сказать… А я ничего в жизни так не хотел, как сказать этому ублюдку, которого я называл двоюродным братом: послушай, сын блудливой матери, что я тебе сделал, чтобы ты… И колом бы его, колом — не до смерти, нет. Хотя не знаю, смог бы я теперь удержать этот самый кол. Но тогда… Так вот, приговорили к смерти. После этого я сидел в тюрьме еще два месяца и все ждал, что меня отпустят. Жена подняла на ноги весь городок. Тот поручится, другой… Все напрасно. И настал день. Знаете, хуже всего дожидаться. Понимать, что ты умрешь, а твой сын и твоя жена… Знакомец встал и исчез так же незаметно, как вернулся, быстро и бесшумно: старик на минуту смолк, потом снова заговорил: — И вот мы видим поля. Простор для охотника. Простите меня, я немного волнуюсь, это пройдет. Вечерело, и была духота. Прибываем на место, нас высаживают из грузовичка, и сержант, который ехал в кузове с солдатами, нам и говорит: “А ну, становитесь сюда”. И знаете, так вежливо указывает на стену кладбища. Нас развязали — мы ехали связанными друг с другом, и руки у нас были связаны. Сразу легче стало рукам, веревка резала. Это чтоб… Ах, мать вашу, ну, кончайте со мной. Не то чтоб я храбрился, скорей от отчаяния. Мы там были не одни. Еще прибыл грузовик побольше, вскоре после нас, и еще одна или две легковые машины с народом, нам-то было все равно, ну, привезли еще кучу заключенных. Или еще кого. А потом, поверите ли, я вспоминал, что среди них была какая-то женщина. Но мы не особенно смотрели, и разглядеть-то можно было только человеческие фигуры. И надвигалась гроза, такая жара всегда бывает перед грозой. И еще ночь приближалась, так что видно было плохо. И подумайте только, какой ужас! Я останавливаюсь и вижу там, куда мы подошли, распластанные на земле трупы, семь, восемь, а может, и больше, вспоминаю, что стоит отделение солдат с сержантом, что ехали вместе с нами, а неподалеку — еще одно отделение и с ними лейтенант, и вот лейтенант выскакивает вперед и кричит сержанту: стой! Дескать, подожди, сначала пусть уберут этих. Сержант останавливается, а я спотыкаюсь об один из трупов, я уж так ослаб, ноги не держали, падаю и не могу встать. Но встать придется, думаю. Можешь не можешь. А лейтенант кричит: ослепли вы, что ли? Ждите до особого распоряжения, — а с грузовика слезают и бегут к нам солдаты с носилками, одна, другая пара, носилки были брезентовые, и вот я чувствую, как меня хватают за ноги и вот здесь, за плечи, и так, как я лежал, ничком, бросают на носилки и куда-то бегом уносят. Должно быть, только инстинкт самосохранения не дал мне шевельнуться, есть, наверно, такое чувство, у меня уж и в мыслях не было, что я спасусь, если уж меня бросят в яму и забросают землей, я буду притворяться мертвым, пока не умру на самом деле. Когда говорят: мертвый от страха, это так и есть. А ведь тот, кто шел рядом со мной к стене — я не знал товарищей по несчастью, мы были из разных мест, — видел, как я упал, не мог не видеть, но молчал, молчал как мертвый. Как я оплакивал потом этого парня, не знаю даже, как его звали. В лесу оплакивал. Вот как. Потом я почувствовал, как меня свалили на землю, земля была мягкая, мои носильщики побежали обратно, прибежали двое других и свалили труп рядом со мной. Ах ты… Простите. Тут пошел дождь, такими крупными каплями, никогда не забуду, еще несколько раз прибежали солдаты с носилками, а потом я разобрал, что мягкая земля — это земля на дне большой ямы, только что вырытой, я понял это, не открывая глаз, лежал все время зажмурившись. И от запаха свежевырытой земли мне хотелось плакать. Потом слышу залп и думаю: сейчас меня недосчитаются. Потом еще несколько выстрелов. Стреляли торопливо, видно хотели поскорей покончить с этим делом. Потому что дождь лил уже как из ведра, сверкали молнии и гремел гром, вы представляете себе. Потом слышу еще залп, и тут я потерял сознание. Потом снова выстрелы и беготня с носилками. А тут гроза, и гром грохочет вовсю. Опять носилки. Бегали молча, слышно было только как топают. Сюда, давай сюда! И стук падающего тела. Давай сюда — других слов они не говорили. То туда, то сюда. Не знаю, скольких они свалили с носилок. И тут я подумал: если чуточку повезет, меня не найдут. Да нет, не может быть, нечего и надеяться. Вот тогда меня охватил настоящий страх. Я понимал все, что происходило вокруг, но как будто я был не я, а кто-то другой… Другой, и он знал, что мертвый… И тут еще раз, к особому неудовольствию Виса, мягко, но решительно вмешался знакомец: — Но вы же не мертвый! — И, обращаясь к Вису: — Да скажите вы ему об этом! Вис, немного растерявшись, да оно и понятно: он спешил записать все, что рассказывал старик, время от временя отхлебывая из рюмки, строчил в упоении с бешеной скоростью, словно вися в воздухе, такого случая он не упустит, и вдруг — на тебе: скажите вы ему об этом; и он решился: — Ладно, я вам скажу. Однако старик велел знакомцу помолчать: тихо, подожди, — потом сказал: — Не знаю. Вы пишите, пишите. Только я не знаю. Я думал: если не хватятся… И слышу, кто-то медленно подходит. Дождь хлестал вовсю, а шаги были неторопливые. Небо раскалывалось на части. Грохотал гром. К яме, как я понял, подошли двое. И один говорит: “Не видишь, что ли? Альпаргаты”. Мамочка моя. На мне-то были ботинки, но все равно — мама родная. Тот еще говорит: Ладно, пошли. Видишь здесь он, вместе со всеми. Ну идем”. А другой молчал как мертвый. Тот, который говорил, сказал, что закопают нас завтра утром: “Лейтенант сказал — завтра. Пришлют людей из аюнтамьенто. Гак что пошли”. Слышно было, как взревел мотор. "Они уезжают, скорей!” И они ушли. Заработал другой мотор. А потом… Часа два я лежал неподвижно. Пальцем не шевельнул, хотя дождь хлестал меня тяжелыми струями. Я пролежал бы и четыре часа. Душа рвалась в поля, на дороги, но я лежал смирно. Однако те двое напугали меня, понимаете, их интересовали альпаргаты, ботинки и что там еще. Уже совсем стемнело, дождь все лил, но уже ровней, спокойней, гром грохотал где-то в горах, я чуточку приподнял голову и открыл глаза — никого. Хоть страх и подгонял меня, я не встал на ноги, а пополз змеей между мертвыми товарищами, добрался до глинобитной стены, перемахнул через нее и тут уж припустил во весь дух. Направился в горы и шел всю ночь. И вот ведь как устроена душа человеческая: пока я лежал среди убитых товарищей, я о них не думал, а теперь меня охватила жалость к ним, шел я по горным тропкам и говорил им: прощайте, прощайте. Когда показалось солнце, я сказал себе: стой, стой, стой. И все это время думал только об одном: меня считают расстрелянным, значит, самое надежное убежище для меня во всей округе — мой дом. Если только меня не хватились или те двое не заметили, что я жив. А что, если меня ищут? Те двое солдат возбудили во мне и другое опасение: что, если могильщики из аюнтамьенто придут со списком — столько-то расстрелянных, столько-то захороненных, одного не хватает. Вот о чем я думал целых два месяца… У меня не было ни ружья, ни ножика — только то, что было на мне: штаны, рубашка да кальсоны, на ногах — носки и ботинки, в кармане — носовой платок. И ни гроша. Благодаря своему торговому ремеслу и любви к охоте я исходил эти горы вдоль и поперек — Сьерра-Морена, Касорла, Сегура, — все они были хорошо мне знакомы. Но все равно прокормиться — это была задача не из легких, вы понимаете. Приходилось постоянно переходить с места на место, причем с оглядкой, чаще ночью, чем днем. Когда видел, что на скалах появились багровые отблески, выходил из норы. Если б было ружье! Питался спаржей, как дикий кот, прокрадывался на чей-нибудь огород, но, кроме зелени, ничего не находил. Ел стебли и корни диких трав. Но улиток живьем есть не мог. Глядел на них, брал в руки — нет, никак. И все думал: вот я здесь, а все уверены, что я в могиле. А вдруг хватились и ищут, чтобы предать смерти? И знаете, что мне досаждало больше всего? Вис не знал, и знакомец, слушавший рассказ, как дети сказку, которую знают наизусть, сказал: — Сейчас узнаете. — Борода, — сказал старик. — Борода? — удивился Вис. — Она все росла, и меня это беспокоило, она была у меня не то чтобы рыжая, но рыжевато-черная. Перед тем как меня повели на расстрел, я уже несколько дней не брился, а теперь она отросла еще больше, я трогал ее руками и молил бога, чтобы меня кто-нибудь случайно не увидел. Особенно какой-нибудь гражданский гвардеец. Я был похож на разбойника. Понимаете, ни дать ни взять огородное пугало. С такой бородой и в лохмотьях, если бы я стал посреди поля, меня бы приняли за пугало. А еще курить хотелось. Не раз курил во сне. В жару прятался в тени какого-нибудь валуна. Карабкался по уступам и пробирался по карнизам скал что твои голуби. Нередко бывало, что курить мне хотелось сильней, чем есть. Но в табачную лавку не пойдешь, сами понимаете. Строил разные планы, но все отвергал. — И жажда, — напомнил знакомец. — Да, и жажда. Я знал все ручьи, все ключи. Но раньше полуночи никогда к ним не спускался. Помирал от жажды и все ждал, когда же зайдет солнце. Каждый день ждал. И размышлял. Сделаю то, сделаю это, а потом отказывался и от того, и от другого. Зайти к кому-нибудь из соседей, рассказать, что случилось, и передать жене, чтобы оставила открытой дверь, выходившую на зады. Или послать ей записку с каким-нибудь родственником. “Знай, что я жив, приду тогда-то”. Но нет. Это значило стать обязанным кому-то слишком многим, отдать свою жизнь в чьи-то руки. Или навлечь на кого-то опасность. За эти два месяца меня не видела ни одна живая душа. Заметьте, что, пока я не пришел сюда, я не знал, что недели две назад началась мировая война. Голод съедал мои силы, мою плоть. Знаете, каково увидеть кролика на расстоянии выстрела? Совсем рядом. На рассвете среди валунов. Или зайца. Каково на него смотреть? Я, знаете, охотник. Видеть стаю куропаток, летящих вверх по склону прямо на тебя. От голода готов завыть. Но держись. Ни одного неверного шага, не доверяйся никому, ни к кому не ходи, если жизнь дорога. Или увидеть стадо. Я подумывал, не подойти ли к дому и не подать ли жене знак, как в те времена, когда мы поженились. — Знак? — спросил Вис. — Крик совы, я умел кричать по-совиному лучше, чем сова. Понимаете, когда мы женихались, родители ее были против, дескать молоды еще, хотя она была старше меня чуть не на год и страшно злилась на родителей, и вот к ночи я подбирался к загону для овец на задах их двора и подавал знак, а она мне — свой: трижды зажигала и гасила свет в своей спальне. И тогда мы знали, где нам встретиться. Но и на это я не решился. Побоялся,что напугаю ее до смерти. Но эта мысль навела меня на другую. Тут отец посмотрел на сына, а тот загадочно и довольно улыбнулся. — Я подумал о нем. О сыне. И решил прийти сюда, в городок. А прятался я далеко, в горах. Там, где гора Монтисон и холмы, за Сантистебан-дель-Пуэрто. Но за две ночи я добрался сюда. Теперь за нашим участком настроили домов, а тогда их не было. За нашим садом начиналось поле. Несколько гумен, небольшое кукурузное поле, а там уж недалеко и до оливковых рощ. Я взял и пришел. Залез на оливу и сидел на ней час за часом. А пришел я на рассвете. Набрал картофеля и спелых груш в карманы и за пазуху. И, помнится, голода не чувствовал. А вот спать хотелось. Устроился понадежней в ветвях, то засыпал, то просыпался. Как сова, которая спит с открытыми глазами. По тропинке проходили люди. Узнал одного соседа, теперь уж его нет в живых, он нес хворост, мне так захотелось… захотелось окликнуть его, соскочить с дерева и выйти ему навстречу, но — не дури. Не делай неверного шага, не отдавай свою жизнь в чужие руки. И вот свечерело, зазвонили колокола. Меня так и подмывало перемахнуть через глинобитную стену собственного загона. Но нет. Спокойно. Я решил по-другому. Пошел третий час ночи. Ни души. Я добрался до гумен. Моего дома оттуда было не видно: его загораживали те два, что сбоку, но я тут все знал как свои пять пальцев. Огляделся. Неподалеку стояла высокая скирда из мешков с соломой и несколько небольших стожков, и я сказал себе: вот оно. Здесь. Здесь я дождусь своего сына. Но ждать пришлось двое суток. Знаете, ребята выходили к гумнам гонять мяч. Я сделал себе гнездо между мешками, оставив дырочку, чтобы посматривать, что делается, и заснул. Как убитый. Уже рассветало, самое время. Мне было мягко. Два месяца я спал среди камней и вполглаза. В двух шагах — мой дом, и так мягко. Сами понимаете. У меня появилась надежда. И я прикорнул, а когда проснулся, словно от толчка, как уже привык, часу в пятом вечера — оказалось, меня разбудили ребячьи голоса. — Нет, — сказал сын, — сначала собака. — Ты прав. Меня облаяла собака, очень хорошо меня знавшая, это была пастушья собака, и пастух меня знал, а я сидел, как кролик в клетке, и она на меня лаяла, а сама виляла хвостом — ах ты, сукина дочь! — унюхала меня среди мешков, я ей свистнул, швырнул в нее камешком, и она замолчала. Жду, что будет дальше. Какие-то мальчишки бегали и кричали, но мяча у них не было. Спокойно. Кто-нибудь да подбежит. Колокола отзвонили не помню какой уж час. Я все смотрю, смотрю, и знаете, кого вижу? Свою собственную жену. Прошла у меня перед носом. Моя жена. Вся в черном, и черный платок на голове. Мать моя мамочка! Господи боже мой, это же значит, что меня расстреляли… И старик остановился посреди комнаты и устремил перед собой неподвижный взгляд, и Вис понял его, понял всю черную глубину колодца, куда ухнула вся жизнь этого человека, и, чем больше он молчал, тем сильнее Вис чувствовал, как и его жизнь проваливается в черный колодец и никак не может достичь дна, а сын сказал: — Папа! И старик снова зашагал по комнате: — Я увидел, что она проходит мимо, и растерялся, ведь я ждал не ее, а мальчишку, и подал ей мальчишеский знак — свистнул, как я, бывало, свистел, возвращаясь домой поздно вечером… И старик негромко свистнул, и свист его прозвучал как печальный зов, замирающий вдали. — И увидел, как она остановилась. Вы понимаете? Но не обернулась. Она узнала мой свист. Застыла на месте, только ветерок шевелил ее одежды. Вот как. Потом ушла. Ну, думаю, сейчас вернется с сыном, чтобы удостовериться. Так она и сделала. Привела его за руку. Я опять свистнул. Тихонько, потому что неподалеку играли дети и по тропинке мог кто-нибудь пройти. Оба остановились и давай оглядываться, как куропатка, когда заслышит подозрительный шорох. Жена вытаскивает белый платок, разворачивает, отирает лицо, я тихонько говорю: тебя заметят, уходи. И они ушли. А я ждал до ночи. Но теперь я знал, что они тоже ждут. Время тянулось, я мысленно говорил им: не приходите, сидите дома. Боялся, знаете, как бы они не сделали неверного шага. Но нет. Как будто услышали меня. Оставалось уже недолго ждать. День кончался, выступали звезды. И тут время помчалось галопом. Просто чудеса. Тянулось, тянулось — а тут помчалось. Не успеешь отсчитать восемь ударов, уже бьет девять, и меня охватила… При всем том, что мне так не терпелось снова увидеть их и обнять, меня охватила какая-то слабость, лень, не хотелось с места двигаться, вы не поверите, но… Вис утвердительно закивал головой, и старик продолжал: — И я говорю себе: ну давай. Но тут вдруг захотелось мне по малой нужде, да так, что невтерпеж, и я сказал себе: ну давай — и начал тихонько вылезать из-под мешков с соломой… Тут слышу — снова отбивают часы, начал считать и сбился. Не то десять, не то одиннадцать. Я говорю себе: ну, чего ты ждешь — а я хотел подождать, пока снова не пробьют часы, ведь я сбился со счета. Потом подумал: зачем? Дети ушли, кругом ни души. Наконец двигаюсь к дому, больно уж тянуло меня к жене и сыну. То прыжками, то крадучись, точно дикий кот, леплюсь к глинобитным стенам загонов, чтобы в лунном свете не видно было моей тени. Дойдя до своего загона, перемахиваю через стену и мягко опускаюсь на землю рядом с поленницей дров. Будто нырнул в колодец… — Отец, — сказал сын. Старик подошел к столику, налил себе вина, выпил одним духом и закончил рассказ: — В доме было темно, а задняя дверь, та, что выходила к дровянику, была приоткрыта, как только я дотронулся до ручки, жена открыла ее изнутри. Он сел и сразу обмяк, постарел до своего собственного возраста. Даже стал старше. Лет на десять. На пятнадцать. И только тогда ты заметил — раньше не обратил на это внимания, — что старик, переживая эти последние два месяца своей жизни, чудесным образом помолодел. Он снова вернулся в горы, почувствовал себя на воле, но в смертельной опасности. И на тебя дохнуло жарким ветром его молодости, как на него — ветром родных гор, и ты увидел, как он пробирается по крутым тропинкам в скалах, сопровождаемый собственной тенью, молодой и настороженный, как дикий кот. И вдруг, мама родная, — да, меня таки расстреляли. Запереть свою свободу в последнем прибежище. Год за годом, год за годом, без тени, год за годом — сорок один год и три месяца прожить мертвецом. Вис, тоже обмякший, не очень прислушивался к тому, что говорил сын. Вис не знал, что именно символизировал для него этот старик, но это нечто ранило его в самое сердце. Он вежливо слушал сына, который очень хорошо понимал, что его отец… Откуда ему было знать, как долго продлится заточение, которому он себя подверг, с каждым годом его надежды угасали, сменившись наконец отчаянием, но так было со всеми, кто прятался, понимаешь, отец, нам еще повезло, что мы не нуждались, потому что тетка отца, а может, матери умерла, оставив нам в наследство оливковую рощу и какую-то недвижимость, вы знаете, я даже сумел получить образование и посвятить себя торговле, как и он, расширил дело, наладил учет, хотя мне не хватало его красноречия и знания жизни, да, отец, я пошел по твоим стопам, но время шло, многое забывалось, были всякие амнистии, и мы с матерью надеялись, а он — глядите-ка, его это не касается, он не отбывал заключение, он был расстрелян, а мы говорили, что, наверное… Мы пробовали поднять на смех его опасения, хотя бы эта история с кувшином, знаете, сунет в него голову: нет у меня тени, я — мертвец, — и ну плакать, и кричать, и ругаться, и хохотать… Отец, окаменевший в своей старости, сказал, глядя в пустоту: — Но я же мертвый, потому что у меня нет тени. — Ну вот, видите, разве это… Тут зазвонил телефон, Вис взял трубку: Бла? Я же тебе сказал, что… — но это была не она, Вис передал трубку сыну. — Слушаю. Да. Кто? — И,отведя трубку: — Извините. — Затем снова в трубку: — Одну минуту. — Взял с полки какую-то папку с бумагами, раскрыл, посмотрел что-то и сказал: — Все готово, сеньора, но пойти придется послезавтра, завтра все конторы закрыты — праздник Непорочного зачатия, — и продолжал в том же духе, но Виса поразили его слова о том, что завтра — праздник Непорочного зачатия (неужели завтра?) , для него это было неожиданно, он давным-давно забыл о подобных праздниках, и он вдруг осознал, как быстро летит время, надо спешить, надо что-то сделать — что я тут, собственно, делаю? — а сын старика тем временем повесил трубку. — Прошу прощения. О чем я говорил? Ах да. Были амнистии, умер Франко, снова появились различные партии, демократия… А окаменевший в своей старости отец сказал: — Сидя здесь, я год за годом слышал, как звонили по усопшим колокола, умирали мои друзья и мои враги, и всякий раз, как кто-нибудь умирал, я чувствовал себя все более одиноким, все более мертвым… — Вот именно, — перебил его сын. — Сколько раз я говорил тебе, что никто уже тебя и не узнает, а если и узнает какой-нибудь старик или старуха, то перекрестится и скажет: чур меня… — Скажет “чур меня” потому, что увидел мертвого, расстрелянного… В какой-то мере Вис признавал, что сын со всей его логикой и доводами рассудка уступает отцу, который знать не желает никаких доводов, руководствуется только чувствами и ничего не боится, потому что давно уже пережил смертельный страх, — все это как-то странно. — Ну чего тебе теперь бояться? — спросил сын. — Сегодня колокола звонят по одному, завтра по другому, и так по всей Испании, значит, люди продолжают убивать друг друга и война не кончилась. Сын взял отца за лацканы пиджака и встряхнул: — Да замолчи ты, замолчи! Отец как будто не осознал того, что говорил ему сын, он, возможно, его и не слушал, однако умолк, а сын показал себя перед Висом с новой стороны, о которой Вис и не подозревал. — Проклятье, и сын мой должен вечно носить в себе эту чертову тайну! Не только я, но и он! Будь она трижды проклята. Отец отстранил его от себя и сказал: — А мне постоянно снится, что меня расстреливают в упор, так что обжигает порохом, — и закрыл лицо руками. Вису он снова показался вполне живым человеком, слегка покачивающимся на ногах, но живым, вовсе не мертвым. — И я просыпаюсь весь в поту и дрожа, — продолжал старик, — говорю себе: не бойся, ты уже расстрелян. И не раз мне приходило в голову сдаться, пойти к кладбищенской стене и сказать: вот я. Вис встал. — Так и надо было сделать, черт побери. — Он что-то искал, ах да, где же пальто? — Так и надо было сделать. Быть мертвым очень удобно, друг мой. Намного трудней быть живым, вот как! Где мое пальто? Сын смотрел на Виса открыв рот, а отец уже все понял. — Я ухожу. Можно позвонить жене? — Конечно, — сказал сын. — Но послушайте… Вис начал шарить в карманах, отыскивая карточку гостиницы, и спросил старика: — Вы идете? — Я? Куда? — В Испанию. Она там, за дверьми. Туда, где вы той ночью оставили свою тень столько лет тому назад… — Он набирал номер, продолжая говорить: — Сорок один год и три месяца тому назад. Ну как? Вернетесь вы в Испанию? Или хотите по-прежнему совать голову в кувшин? А звезды можно потрогать руками. Наконец сонная толстушка в холле гостиницы сняла трубку: — Алло? — Будьте любезны, соедините меня с номером сто шестнадцать. — И, не глядя на старика, продолжал: — Искать свою тень. Она в Испании. — Да? — отозвалась Бла. — Бла? Бла… — Что? — Я иду. Через… в общем, скоро приду. Если и задержусь, то ненадолго, а скорей всего, не задержусь. Только когда он произнес эти слова, он понял, зачем их сказал. Затем обратился к оторопевшему старику: — Я ухожу, и больше мы никогда в жизни не увидимся, понимаете? Никогда в жизни. — Поняла, — сказала Бла. — Что ты поняла? — Все хорошо? — Не знаю. Ну пока, — и Вис положил трубку. — Звезды можно трогать руками. — Вис сам не знал, что он хочет этим сказать, он следовал какому-то слепому порыву, точно разъяренный бык. — Вашей тени… тридцать один год. Столько, сколько было вам тогда. Она ждет вас. Надевайте пальто. — Нет у меня пальто. Никакого, даже самого захудалого. — Но у вашего сына-то есть, верно? — Ну и ну! — вскричал сын и выбежал из гостиной, отец пошел за ним, и они стали переругиваться, а Вис подумал: зачем это я сказал про пальто? И он начал считать, загадав, успеет ли сосчитать до двадцати, пока отец с сыном спорят: если успею, он не пойдет. — Я ухожу! Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, семнадцать, семнадцать, семнадцать… Тут появились отец и сын, на сыне был полушубок, а на отце — такое же темно-синее пальто, как у Виса, оно ему было коротко и тесно в плечах, старик смотрел испуганно, как будто хотел что-то сказать, но промолчал, Вис пошел к двери, и тут появилась мать, сгорбленная, улыбающаяся старушечка. — Может, чашечку молока выпьете? С булочками, а? Я мигом. — Мама! Вис подумал: прекрасная мысль, чашечку теплого молока с булочкой, но нет, черт побери, нельзя, а то он передумает. — Спасибо, сеньора, большое спасибо, в другой раз, всего доброго. И он сердечно пожал обе ее руки, а в проеме дальней двери снова увидел толстую приземистую фигуру ее невестки — должно быть, это ее невестка, — Вис улыбнулся и ей, помахав рукой, та тоже расплылась в улыбке и помахала ему, а мальчишка, как видно, уже спал. — Осторожно, здесь ступеньки, — предупредил сын. — Я их уже прошел, вы тоже поостерегитесь. И вот так, произнося ничего не значащие слова, но — к чему отрицать? — в душевном смятении, Вис спустился кое-как в прихожую, снова почуял запах хлеба и дров, подумал о дребезжании жестяного будильника, первым вышел на улицу, за ним — отец и сын, сын захлопнул дверь, и они пошли по улице, вниз, под уклон, и звезды действительно можно было брать руками, отец шел между ними и не обращал внимания на то, что с ним идет его тень, такая четкая, какой не было бы даже при солнечном свете, на углу он остановился и сказал: — А где же табачный киоск, здесь был табачный киоск… Сын понятия не имел о табачном киоске, а отец все останавливался, узнавал дома, иногда, как слепой, водил пальцами по стенам, сын все время хотел что-то сказать Вису, но Вис подавал ему знак: идите, идите, как бы он не повернул обратно. А старик, казалось, забыл о Висе, глядел по сторонам, подбегал то к каким-нибудь воротам, то к ограде, и вот они вышли на большую, ярко освещенную улицу, сын едва мог угнаться, ковыляя, за отцом, все оборачивался к Вису, порываясь что-то сказать, а Вис ему: да ладно, все хорошо, о чем тут говорить, вперед, не то он от вас убежит, — остановился у какой-то парадной и стал смотреть, как отец и сын идут по улице, сын все оборачивался, отыскивал его беспокойным взглядом, но вынужден был спешить за отцом… Они были уже далеко, а он смотрел им вслед. С радостью? Два поколения удалялись от него по улице испанского городка. С радостью ли смотрел он на них? Скорей с грустью. И озабоченно. Он не вполне отдавал себе отчет в том, что произошло и какую роль сыграл он сам. Он был удивлен. И свернул в какую-то улочку, потом еще в какую-то, — интересно, где это я? — и спросить не у кого, прохожих мало и все спешат, спасаясь от холода, теперь и он ощутил холод и понял, что вышел на шоссе, по бокам — дома, но это шоссе, конечно, шоссе, а вон те огни — это и есть гостиница, и Вис прибавил шагу. С какой-то колокольни донесся одинокий удар колокола. Звон улетел к звездам. Час ночи, наверное. А может, и полтретьего. Какая разница. Не знаю и знать не хочу. Лишь бы не одолела бессонница на весь остаток ночи. Навстречу ему неслась музыка проигрывателя-автомата — дискотека? Веселая музыка. Он улыбнулся (хотя и перепугался: а ну как всю ночь так — бум-бум-бум?), вошел в гостиницу, взбежал, прыгая через две ступеньки, по лестнице, Бла открыла ему, не дожидаясь, пока он постучит, и тотчас улеглась обратно в постель. — Ну вот, — сказал ок. — Все хорошо. Я так думаю… — Он разулся, босиком прошлепал в ванную, наскоро почистил зубы и тут же вышел: — Сейчас я тебе расскажу, все по порядку… — Надел пижаму, а когда залез в постель, Бла сказала: “Спи”. И он тут же заснул, заснул, как говорится, сном праведника. Л Возможно, все началось с того, что дядя Ригоберто продемонстрировал тете Лоли свой знаменитый скапулярий. Она, должно быть, показала ему свои ладанки, лоскутки и косточки — святые реликвии, — а он, ни слова не говоря, театральным жестом распахнул ворот рубахи, и взору тети Лоли предстало пылающее и сверкающее красное сердце Иисусово. Тетушка ахнула. Щеки ее зарделись. И с той минуты она жила в постоянном волнении. Начала наряжаться. Они обменивались эпитимьями, очищающими от любого греха, молитвами во избавление от чего угодно — вот, например, эта, донья тетя Лоли (наверное, мне следовало написать “Донья Тетя Лоли”, как это однажды сделал дядя Ригоберто) , ее надо читать полностью каждый месяц в течение трех лет — неужели целых три года? Вместе распевали псалмы, читали покаянные молитвы. И даже устраивали шествия, свет свечей плясал по потолку — ну что еще может так возвысить душу! Он, как всегда, возглавлял шествие. Несли на плечах воображаемые носилки, шли медленно, в ногу, раскачиваясь: трам-та-та-та, трам-та-та-та… Свободно висевшая на его плечах черная рубашка и пылающее сердце мерно качались, а время от времени он подносил к губам корнет-а-пистон и жадно лизал мундштук. Нет, ни одного звука, только пальцы перебирали клавиши да медные отблески мелькали в такт, вызывая представление о торжественном марше. Он соединял поднятые руки и торжественно разводил в стороны — били, сверкая золотым блеском, литавры. И в райской, блаженной тишине звучала вся медь оркестра, звучали даже глухие удары барабана. А за ним семенила, представляя толпу верующих, тетя Лоли. На почтительном расстоянии, держа в руке мерцающую слабым пламенем свечу. Висенте наблюдал за ними, чуть приоткрыв дверь своей комнаты. После обеда. Когда дома никого не было. Уже много месяцев родители Висенте после обеда уходили вместе. Мать помогала отцу в конторе. Многие служащие, кто добровольцем, кто по призыву, ушли на фронт, и заменить их было некем. Висенте был уверен, что увиденное им в коридоре шествие было не первым. Комната Висенте находилась близко к входной двери. Рядом с гостиной. И вот как-то днем он вышел как обычно (не в коллеж, разумеется, занятий не было, зато он регулярно ходил в ФУЭ), но с лестницы вернулся взять забытую книгу. Открыл дверь своим ключом, зашел к себе в комнату. И немного погодя услышал в коридоре размеренные шаги. В конце коридора была комната тети Лоли, где на комоде в дрожащем свете двух лампадок стояли эстампы, изображавшие добрую половину всех святых. Оттуда, конечно, и начиналось шествие, там и заканчивалось. И Висенте ничего не сказал родителям. Понимал, что, если не возникнет никаких осложнений, он обязан хранить эту тайну. Как хранят детские тайны. И он стал позже выходить из дома днем, побуждаемый неосознанным желанием приучить стариков к своему присутствию в квартире. Ни о чем их не спрашивал, не лез в их жизнь. Он сидел в своей комнате и ждал, слышал, что и они ждут. Ты не уходишь? Немного погодя, попозже. А через несколько минут снова: когда ты уходишь? — Да не знаю, может, вообще никуда не пойду, но вы не стесняйтесь, как будто меня здесь нет, — что ты хочешь этим сказать? — только то, что сказал. Тетя Лоли пила свои настои из трав, дядя Ригоберто — свои, она из чашки, он — из кружки. По требованию дяди Ригоберто в настои обязательно добавлялось что-нибудь укрепляющее сердце. И Висенте из своей комнаты слышал, как они суетились на кухне, до него доносился аромат приготовляемых неимоверных отваров, и наконец дверь его комнаты тихонько отворялась — прости, мы думали, что… На третий день они не стерпели и вышли в коридор. Тихонько, стыдливо. Видимо, подкрепившись сердечным снадобьем, которое добавляли в отвары и настои. А почему бы и нет? Анисовый ликер. Вишневку. Иногда особую мальвазию, которую Висенте по просьбе дяди Ригоберто приносил из лавки, торгующей травами, что на улице Кабальярос. Возможно, только там и можно было ее достать. Мальвазия. Само это слово пленяло Висенте, как пленяли его многие другие слова, употребляемые дядей Ригоберто, значение которых тот не всегда пояснял, предпочитая оставаться немного загадочным. Тмин, жемчужная трава. Висенте обнаружил, что ему и самому нравилось оставлять такие слова затемненными, не выясняя их смысла. Если он сразу же отыскивал их в словаре, они исчезали из его памяти навсегда. Похоже было, что среди второстепенных талантов дяди Ригоберто был и талант знатока трав. Слова эти, названия трав, цветов и листьев, он мог нанизывать, как бусы: мокрица, бергамот, шиповник (бог ты мой, Донья Тетя Лоли, ничто так не помогает от меланхолии и вздутия живота, как настой плодов шиповника и кузьмичевой травы с ложкой липового меда!), каких только названий он не откапывал, каких трав не отыскивал! Лопух. Чернобыльник. Лазал по горам и долам, забирался в развалины старых замков, советовался с местными аптекарями, козопасами и старухами. Разыскивают же другие всякую всячину: стихи, песни. Еще мальчишкой дядя Ригоберто ходил в горы Контрерас, неподалеку от Вильягордо. Потом, когда подрос, ездил в Кастилию, в Ламанчу, Валенсию. Однажды, месяцев десять тому назад (эти месяцы пронеслись вихрем, война разрасталась, как буйные заросли ежевики, выползающие из ущелья, Бернабе уже девять месяцев был на фронте — в ноябре тридцать шестого защищал Мадрид, — Висенте тоже собирался на фронт), тетя Лоли попивала настой трав, как вдруг дядя Ригоберто потянул носом воздух и сказал: — Чай из чебреца. — Из чего? — спросила тетя Лоли. — Из чебреца. И из цвета мансанильи. — Верно! Как вы угадали? — Но мансанилья не из Фуэнте-Сомеры, та душистей. Сюда нужно еще добавить анисового ликера. У вас есть? Висенте, есть у вас анисовый ликер? Вот увидите, какое чудо получится. Не исключено, что именно тогда прозвучала первая мелопея[61 - Монотонное, протяжное пение.], тихонечко, разумеется; тетя Лоли икала и захлебывалась, смущенно хихикала. Впервые на восемьдесят втором году жизни. Во всяком случае, с тех пор мелопея пошла у них в ход, сдобренная ароматом настоев, ублажавших ее душу, равно как и названия, которые дядя Ригоберто давал своим настоям: чай из шалфея с кукурузными рыльцами, чай из девичьей травки, из иссопа и тимьяна, чай из примул, из первоцвета и голубого шпажника… Эти чаи излечивали все, никакая болезнь не могла перед ними устоять. — Заваривай чай и ничего не замечай. Так говорят китайцы. — Так и говорят? — Ну, по-китайски, конечно. Чай из фиалок с лепестками красных роз давал здоровый сон, так же как и чай из желудевых чашечек с апельсиновым цветом. А чай из больдо или львиного зева с ласточкиной травой успокаивает боли в печени, чай из подмаренника или петрушки со щепотью монашеской сумки вызывает обильное отделение мочи, приносящее несказанное облегчение, — тут тетя Лоли, поперхнувшись, просила рассказать лучше о чае из ландыша, на что дядя Ригоберто говорил: о, этот в сочетании с садовым сандалом укрепляет сон, но вот для отделения мочи, — дядя Ригоберто, а трава каноников? — да бог с ними, с канониками, чтобы помочиться в полное удовольствие, нет ничего лучше чая из писисиуауа, так называют эту траву американские индейцы, которые многому научили травников всего мира, это слово имитирует звук, издаваемый при… — дядя Ригоберто! — нет, вы только вслушайтесь: писисиуауа, прямо наслаждение — ради бога! А чай из розмарина с лимонным бальзамом предохраняет от облысения, тогда как свежий компресс из настоя очанки, если наложить его на веки, снимает воспаление глаз. И еще были чаи на все случаи жизни. Например, чай из лекарственной валерианы и чай из страстоцвета вместе с пустырником, если их подержать ночь на свежем воздухе при ущербной луне, успокаивают тех, у кого буйный нрав, и тех, кто склонен к истерике. Или еще чай из крапивы, а также чай из огуречной травы и боярышника — эти помогают избавиться от вялости и склонности ко вздохам, а еще чай из подмаренника или из Кузьмичевой травки с плодами шиповника и с медом разгоняют дурное настроение, веселят селезенку. — Вы говорите, селезенку, дядя Ригоберто? — Селезенку, говорю, донья тетя Лоли. — Господи Иисусе, уж вы скажете! (Она выглядела изящной. Несмотря на преклонные годы. Лицо всегда розовое. И еще кисточкой на щеках рисовала два красных помидора и не забывала нацепить драгоценности.) И пили они не только мальвазию, в которую обязательно крошили апельсиновые корочки (кроме тех случаев, когда требовалось успокоить печень), они еще принимали что-нибудь “для ободрения души”, то есть капельку водки, коньяку, рома, анисового ликера или рюмку сухого белого вина, хереса и тому подобное, в доме Висенте этого добра было предостаточно. Потому что никто не пил. Именно поэтому. На Рождество отец Висенте получал не один ящик всевозможных горячительных напитков, и, хотя на следующее Рождество он раздаривал их в свою очередь другим клиентам (жена следила, чтобы подарок не вернулся к дарителю), полностью они никогда не расходились. Одному против всех трудно. А травы, цветы, листья приносил Висенте — целый гербарий, — и в чемодане дяди Ригоберто был их немалый запас. Как-то однажды он попросил вдруг: “Висенте, не мог бы ты съездить ко мне за моим чемоданом?” Слова эти врезались в память. Ко мне. Это уже не значило: в Вильягордо-дель-Кабриэль, речь шла о пригороде Альбал, улица Сан-Роке, одиннадцать, там живет Хосе Чилет. “Когда я стал опасаться, что со мной произойдет то, что произошло, я отнес туда кое-какие вещички. Это мой хороший друг. Хосе Чилет. Пепе. Что? Нет, про трубу я тебе ничего не говорю… Труба? Нет-нет”. Поездка в этот самый Альбал была не из приятных. На трамвае, который ждет на разъезде встречного, чтобы разъехаться и продолжать движение в противоположные стороны. Как тут не вспомнишь поездку, совершенную лет десять-одиннадцать тому назад вместе с Бернабе. В нетерпении Висенте пересаживался с одного места на другое. Когда же наконец доберемся? С Бернабе он последние три четверти года виделся мельком не больше трех раз (кажется, последний раз в ФУИ: все хорошо? — все хорошо), и тот написал ему один только раз, по прибытии в Мадрид. Но Висенте верил, что с другом ничего не случилось, иначе это знала бы вся ФУИ. И вдруг, сидя без движения в стоящем без движения трамвае, Висенте снова почуял спертый запах, который некогда ощущал в доме дяди Ригоберто, в высокой и темной прихожей, и тут его осенило, что там, наверное, старик и хранил свои пахучие травы. От приятного волнения кровь прихлынула к его щекам: теперь он вместе с отцом продолжал благое дело. Люди, которые друг друга почти не знали или вовсе не знали, подают во тьме друг другу руки. Но теперь безотчетная радость, под наплывом которой он помог спасти дядю Ригоберто, угасла. Висенте хотел только одного: пойти на фронт. Он обязан был поступить так же, как Бернабе. Иначе ты не антифашист. Правда, не всем обязательно идти на фронт. Но он обязан. Он должен сражаться против тех, кто раздул огонь, пожирающий его страну (он слушал доводы, отмахивался от них: вы правы, вы не правы, вы проиграли мир и не обретете его вновь, пока не выиграете войну). Он безотчетно избегал логического анализа проблемы — он боялся этого, — и снова и снова перед ним возникала загадочная фигура дяди Ригоберто. Снова и снова уходил от вопроса: а что, если бы Бернабе ушел на фронт, не уладив дела дяди Ригоберто? И чтобы уйти от этих мыслей и от многих других, он, сидя в душном, безнадежно застрявшем на разъезде трамвае, полном постоянных (таких молчаливых теперь) пассажиров, спрашивал себя: ну почему этот трамвай должен пройти сквозь такое время, время войны? Нет, не почему, а для чего? Вот он стоит себе спокойно под тем же самым небом, какое было в мирное время, и пассажиры те же. Но у них дети или внуки на войне. Может быть, некоторые уже их и лишились. Ну почему же не приходит этот растреклятый встречный пригородный трамвай? Пойми, я говорю это потому, что, двигаясь, мы хоть немного уйдем из этого времени, а, вот и встречный трамвай. Хосе Чилет оказался маленьким крестьянином, сухим, жилистым, почерневшим от солнца на огороде, у него был густой бас и неожиданно голубые глаза, открытые альпаргаты из дрока, рубашка и кальсоны в голубую полоску, нет, не то чтобы он ходил в нижнем белье, глупости, просто там принято так ходить. Когда Висенте спросил: дон Хосе Чилет? — тот ответил: да, сеньор. А когда Висенте отдал ему письмо, заморгал глазами, словно от яркого солнца, потом Висенте сказал: это от дяди Ригоберто, — он помолчал и спросил: ну как он? Висенте ответил, что все в порядке, Хосе Чилет подумал, подумал и крикнул: Пепа Тереса! Пепика! И тогда прибежали Пепа Тереса, его жена, и Пепика, его дочь, обе черноглазые, и Хосе отдал письмо Пепике, и та стала медленно читать его вслух. Отдай мой чемодан подателю сего, гласило письмо, а потом его разорви. Они стояли между калиткой и входной дверью, обе были распахнуты настежь, Хосе Чилет все спрашивал: ¿está bé, está bé?[62 - Ему хорошо, ему хорошо? (катал.)] Висенте отвечал: molt bé[63 - Очень хорошо (катал.).]. Хосе ненадолго вошел в дом и вернулся с чемоданом, а Пепика уже рвала письмо в клочки, чемодан был картонный, преогромный, но не очень тяжелый, нет. И Хосе Чилет вытащил кисет и папиросную бумагу, закурили, Хосе Чилет время от времени улыбался, потом принес глиняный кувшин, выпили, и Висенте стал прощаться со всеми тремя за руку, только ни Пепа Тереса, ни Пепика руку подавать не умели, оставляли ее в твоей руке как мертвую, делай с ней что хочешь, Висенте смутился: Пепика была настоящая красотка — и спросил: — А не могли бы вы дать мне еще и большую тубу? — Тубу? Тубу сунули в мешок, Пепа Тереса его даже зашила. Туба, правда, была тяжеловата, еще как, черт ее подери, нести ее будет нелегко, но Висенте больше беспокоило, а что скажет отец? Но он не унывал: в такой час, пожалуй… И в самом деле, он пришел домой, открыл дверь и никого не встретил. Когда немного погодя он вручил огромную трубу дяде Ригоберто, тот осторожно вынул ее из мешка, приложился к ней щекой и стал поглаживать ее огромными ручищами. И только от этого движения от трубы исходил музыкальный дух, а когда дядя Ригоберто хлопал по ней рукой, она отзывалась басовитым гудением. Потом открыли чемодан. Ты представляешь себе, как пахнет сельская табачная лавка? Острый и пряный запах щиплет ноздри, и ты говоришь: ага, это нюхательный табак, каких только сигар и сигарет ты не найдешь там, они сохнут на полках, век бы не уходил из этой сельской табачной лавки. В общем, от чемодана исходил примерно такой же запах. Он чувствовался сразу. Не надо и открывать. В одном конце лежало пачек десять дешевых сигар с портретами красавиц на крышках, перевязанных шелковой лентой, дядя Ригоберто поднес их к носу и, закрыв глаза, произнес: ах! Вспомнив, как дядя Ригоберто сидел в забытьи в “Музыкальном Атенее”, а музыкант, игравший на треугольнике, пускал ему в лицо дым под звуки “Испанских цыган”, Висенте подумал, что тетя Лоли, чего доброго, начнет курить, а дядя Ригоберто тем временем бросил на него вопросительный взгляд, и тогда Висенте разглядел в чемодане и другие вещи. Дядя Ригоберто извлек со дна какую-то папку, а под ней ровными рядками лежали пачки банковских билетов — Висенте вытаращил глаза, но дядя Ригоберто не обратил на них никакого внимания. Он раскрыл папку и стал не торопясь просматривать содержавшиеся в ней бумаги. Тут были и листы нотной бумаги, написанные от руки, и печатные ноты. Насмотревшись, дядя Ригоберто захлопнул папку и положил обратно. И тогда, миновав деревенскую лавку и углубившись внутрь дома, Висенте снова почуял запах полей, который дядя Ригоберто так долго хранил в доме своего друга в Альбале. В упакованном виде, как говорится. Чемодан был разделен полосками картона на многочисленные отсеки, и в них лежали, перевитые стеблями испанского дрока, образцы всех трав, листьев и цветов, какие удалось собрать дяде Ригоберто за всю свою жизнь. К каждому пучку была прикреплена бумажка, на которой уже выцветшими чернилами были заботливо и аккуратно выведены какие-то слова. Те самые редкостные слова, которые коллекционировал дядя Ригоберто, — Висенте охотно переписал бы их, чтобы потом вспомнить их и насладиться их ароматом. Дядя Ригоберто начал указывать ему на эти надписи, говоря: видишь? — видишь? — видишь? — и Висенте читал: буквица, калган, росянка, ландыш. Но дядя Ригоберто остановил его, подняв руку: — Вот эти все и еще другие ингредиенты, о которых я узнал из английского справочника, нужны для того, чтобы получить живую воду, секрет которой знали еще в семнадцатом веке. — Висенте изумленно и подозрительно покосился на него, а он продолжал: — Знали еще в семнадцатом веке. Если ее принимать каждое утро натощак — омолаживает. Когда кончится эта проклятая война, мы достанем остальные ингредиенты, например подвздох и лапы старого кролика, жаворонка и прочее, я приготовлю эту воду, донья тетя Лоли будет ее пить — и помолодеет. — Боюсь, уже поздно, — сказала тетя Лоли. — Почему? — Потому что уже давно, очень давно, мне является святой Паскуаль. — Кто, кто? — Святой Паскуаль Байлон. И стучит три раза. Я во сне слышала. — А что это значит? И она не без гордости пояснила, о чем идет речь. Не без гордости, потому что, когда они углублялись в мир праздников, ладанок и индульгенций, трехдневных служб и новен, постов и говений, дядя Ригоберто не раз читал ей нравоучения. Несмотря на это, она — и это было заметно — предпочитала его своему духовнику, падре Момпо (который тоже наставлял ее, но слишком сурово, аскетично, грозил адскими муками, как началась война, он отправился в паломничество, в Лурд, и с тех пор как в воду канул). А теперь, услышав, что святой тройным стуком предупреждает тех, кому пора приготовиться достойно встретить смерть, дядя Ригоберто сник. Расхаживал по комнате и бормотал: прах побери, должно быть, это так и есть, — потом взглянул на тетю Лоли и спросил: — А куда он стучит? — Ах, разве я знаю, в стену, в дверь, в изголовье кровати. — Даже в изголовье кровати? Ишь ты, прах тебя побери. Но шли дни, складываясь в недели. Проходил месяц. Потом другой. И однажды дядя Ригоберто оказал Висенте самое высокое доверие: показал ноты пьесы, которую в это время сочинял. Она называлась “Менуэт доньи Тети Лоли” и была предназначена для корнет-а-пистона и трубы-тенора в сопровождении фортепьяно. Он менял инструменты там, где следовало, подносил мундштук к самым губам, но не касался его, а лишь играл на губах, едва слышным голосом исполнял гаммы, арпеджио, тремоло на самых верхах или брал такие низкие ноты, что багровел и задыхался, глядя в написанные им самим ноты. И говорил: вот окончится война, и мы с Матиасом сыграем эту вещь, тогда послушаешь. Матиас был ризничий и лучший органист (как и пианист) во всей округе Вильягордо и Кампорроблес. И Висенте в известном смысле уже “слышал”: ноги двигались в плавном ритме менуэта, в легких поклонах гнулась спина. И внезапный порыв ностальгии уносил его в далекое детство. К тому короткому концерту, который закончился знаменитым соло тубы. В музыкальных фразах, которыми исходил дядя Ригоберто, возникал и замирал хохот обезумевших птиц, порхали сами неправдоподобно яркие птицы, они вылетали из сверкающих раструбов обоих инструментов и исчезали. Заметь: исчезали. Вот какие чудеса таскал гигант на своем горбу. Музыкальные забавы (хоть и с грустным концом) для детей. Ты их и видишь, и не видишь, но они такие яркие, броские. И было кое-что еще. И это кое-что раз от разу больней ранило Висенте. Слепило, как звезды, которые вспыхивали и гасли на полированной меди труб. В своем великом воодушевлении дядя Ригоберто страдал: облизывал пересыхающие губы и все набирал воздуха, чтобы сотрясти воздух медными звуками той или другой трубы. И каждый раз сдерживался. Покрывался потом. Тишина его убивала. Но такое занятие стало для него привычным делом. Висенте подумал, что страдания дяди Ригоберто особенно усугублялись, когда он почти бесшумно демонстрировал ему или тете Лоли свои собственные произведения. Происходило это всегда днем, после приема настоев с чем-нибудь подкрепляющим душу. Последнее, кстати, он “дегустировал” отдельно. Понимаешь, надо же распробовать. Один стаканчик. И дегустация производилась перед началом концерта, когда он был еще спокоен, когда мир сказочных драгоценностей с их невыразимым благоуханием (исходившим от чаев, в которых от чая сохранилось только самая его суть: слово “чай”) еще не нарушал райскую тишину паванами, менуэтами, сарабандами или мазурками. От их названия Висенте приходил в восторг, он их записывал. Всей своей фантазией помогал он увидеть свет чудесным забавам, а тетя Лоли вновь становилась девочкой: хлопала в ладоши, а то и роняла слезинку. Но наконец наступала тишина, яркие краски угасали. И тогда записанные названия пьес и необходимых для исполнения инструментов создавали у Висенте иллюзию, что он что-то сохранил. “Альбальская серенада” (для корнет-а-пистона и трубы-баритона в сопровождении фортепьяно или фисгармонии). “Ночная баллада” (для фагота, трубы-тенора, трубы-баритона или тубы в сопровождении фисгармонии. И пожалуйста, бубен, который вступит в указанном месте “анданте”, и больше нигде). Дядя Ригоберто исполнял для них и произведения других авторов, перебирая пальцами клавиши труб и негромко напевая мелодию фальцетом. В его нотах были его собственные и чужие переложения Фальи, падре Викториа, Альбениса, партии, написанные для других инструментов, но, безусловно, подходящие и для различных труб, — тут были и Рихард Штраус, и Вебер. Запомни, Висенте. И Висенте обещал себе, что когда-нибудь приобретет необходимые музыкальные познания, чтобы его интуитивная догадка превратилась в уверенность: дядя Ригоберто необычайно одаренный человек и самобытный музыкант. Но чем дальше шел концерт, тем хуже приходилось исполнителю. Сводило пальцы, срывался голос, дрожали губы, и весь он дрожал, того и гляди не выдержит и дунет в трубу. С отчаяния — так думал Висенте, — а потом покончит с собой. Похоже было, Висенте все время боялся, что услышит вопль. Был уверен, что раздадутся вопль и проклятие. Он не знал почему, но именно этого ждал он от дяди Ригоберто. Никогда раньше не задумывался он над тем, какая таинственная сила скрыта в проклятии, а теперь это его заинтересовало. Сам не зная почему (эта мысль его ослепляла), он верил в эту таинственную силу, но, конечно, сначала надо было решить, верит ли он в бога, но, так или иначе, его сильно беспокоила судьба дяди Ригоберто. Он представлял себе, как дядя Ригоберто разобьет сверкающей трубой застекленную дверь балкона, нацелит ее в небо и издаст из нее сатанинский хохот, потом упадет на колени — дальше его воображение не шло, он мучительно искал выхода: а что мне делать, что делать? — может, собрать все его трубы и унести ночью из дома — нет, это бы его убило — или же сказать ему, пусть играет, только тихонько, — нет, и это не годится, он войдет в раж, и всех нас заберут. Что делать, что делать? Он так был уверен, что его опасения не напрасны, как будто дядя Ригоберто перед ним исповедался. Стал избегать подобных сцен: слишком уж гнетущее впечатление они на него производили. Как только он видел, что дядя Ригоберто тянется к какой-нибудь из своих труб, заранее шевеля пальцами, старался остановить этот его порыв, спрашивал что-нибудь о травах, о Вильягордо, о его армейской службе в Валенсии и в особенности — это был самый верный и тонкий способ отвлечь старика от мучившего его желания — о самих инструментах. Висенте поражала фантасмагория звуков, которые звучали в сознании старого музыканта: фуги и переходы саксофонов, флейт, фаготов и труб, неповторимо тягучие ферматы гобоя, словно стелющиеся в воздухе, бесконечное разнообразие медных звуков семи разновидностей труб от корнет-а-пистона до тубы. Из этого волшебного мира Висенте выходил, понимая только то, что он ничего не понимает. Окончательно обалдевал. Но им руководила одна лишь мысль: все что угодно, лишь бы старика не потянуло выйти на балкон и извлечь из трубы сатанинский вопль. Подобная вспышка божественного вдохновения могла вызвать вполне земной пожар, который сжег бы и музыканта, и Висенте, и всю его семью. Этот пожар пришел бы в дом с улицы, медленно и спокойно поднимаясь по ступеням. С улицы суровых военных лет. С улицы, по которой он уже много месяцев беспрепятственно гулял, точно сильный неумолимый зверь, хорошо знакомый замирающим в страхе людям. Так он разгуливал по улицам, принюхиваясь, и тем летом тридцать седьмого. Висенте жил какой-то нереальной жизнью, ходил как во сне из дома в резиденцию ФУИ (улица Конкордия, 6) и из резиденции ФУИ домой. Точно лунатик, шагающий по скатам крыш от одного кошмара к другому. Он был членом общества “Филин” (не ахти что, но не так уж и плохо, черт побери, пока не уйдет на фронт, лучше уж ходить сюда, чем на всякие политические собрания), участвовал в репетициях “Двух болтунов” или “Дракончика”, окунаясь в другое время, в мир выдумки, полета фантазии, однако мир этот казался ему не более фантастичным, чем тот, в котором он жил дома с двумя нелепыми, возможно, чокнутыми стариками. Болтая с девушками и парнями за сценой, Висенте иногда вдруг спрашивал себя, а что бы они подумали, если бы узнали о существовании дяди Ригоберто и тети Лоли. Он этого не опасался, но каково было бы их изумление. Никто ничего в нем не замечал, он курил, болтал, в нужный момент смеялся, глядя широко открытыми глазами, как и положено лунатику. Но иногда бывало и хуже. Иногда опасность, которой он подвергался, заглядывала ему в лицо и заставляла содрогнуться. Но, как видно, содрогался он только в душе, потому что опять-таки никто ничего не замечал. Дядя Ригоберто мог затрубить с балкона в любой миг. Может, он уже это и сделал. Может, с улицы суровых военных лет уже поднялся в его квартиру неумолимый зверь. Или тетя Лоли могла выйти из дома и проболтаться. Надо было поговорить с отцом. С ясностью, не свойственной лунатикам, Висенте понимал, что это вопрос жизни и смерти. Глядевшая ему в лицо опасность начинала угнетать его. А с другой стороны, разрешить этот вопрос было очень просто. “Филин” должен был вот-вот уехать на гастроли по городам округа Альбасете и, возможно, Хаэна. И Висенте хотел уехать с театром. Несмотря ни на что. Он предчувствовал, что очень скоро попадет на фронт. При всей своей политической незрелости он как будто ощущал во рту горький вкус поражения, в душе его занозой сидела мысль, что Республика проиграет войну. И он ощущал это очень глубоко и лично: это он проиграет войну. Именно так. Неужели он тянет время, чтобы избежать бесполезной жертвы? Оскорбленным тоном он говорил себе “нет”. А это препятствие, эта настоятельная необходимость охранять дядю Ригоберто, что это: его злой рок или его избавление? Ведь ушел же на фронт Бернабе, и Висенте был уверен, что Бернабе все равно ушел бы, независимо от того, как решилась бы судьба дяди Ригоберто, — разве этот поступок друга не указывает ему путь к правильному решению вопроса? В двухнедельной поездке с театром по городкам и поселкам Испании Висенте видел для себя прощание с тылом. С отчаянной неразумной тягой к нормальной жизни. Он сам так решил, никому не говоря ни слова. Гляди, как просто. Известно было, что театр выступит в Альмансе, Альбасете, Эльине и, возможно, в некоторых городках близ Хаэна. Называли Вильянуэву и Вильякаррильо. В труппу входила, конечно, та девушка. Почти девочка, две тугие косички, немного угловата. Малолетка. Висенте никак не мог сообразить, сколько же ей лет. Ехала она потому, что была сестренкой другой девушки, которая была хорошей актрисой. Но никто не говорил, что ее берут только из-за того, что ее сестра — хорошая актриса, просто на всякий случай. И Висенте злился на себя, говорил, что ей не больше тринадцати, и рвал стихи, которые уже начал сочинять в ее честь. Еще одна хорошенькая в моей жизни, еще одна глупость. Нет, не еще одна глупость, а еще одна история, которую в то время он не расположен был переживать. Но он поедет с театром, хоть там он и чаще будет видеться с девушкой. А по возвращении сделает все что надо, чтобы уйти на фронт. Потом… Потом надо было все-таки поговорить с отцом. Либо дядя Ригоберто, либо трубы — вместе они в доме оставаться не могут. И тогда Висенте отступал перед чертовской заковыристостью собственной проблемы: что такое для меня судьба дяди Ригоберто — избавление или злой рок, который не дает мне уйти на фронт, потому что честней было бы остаться? Бернабе — это Бернабе, а я — это я. Но минутку. Минутку. Не пойти — действительно честно или “честно” в кавычках? К черту. К черту! Бернабе — это Бернабе, а я — тоже Бернабе. Либо одно, либо другое. Пусть дядя Ригоберто сам выбирает. Послушай, а ему ли решать? Как это “ему ли”? Ему в первую очередь. Решено. Нынче же вечером поставлю этот вопрос перед домашними. Да, этого не избежать. Ведь я единственный, кто до сих пор оберегал его, и я один знаю всю правду. И ты подумай: в этот самый вечер, в тот самый вечер, когда Висенте шел домой быстрей, чем обычно, и с большей тревогой на душе, хотя всякий знает, не так уж часто приходится спешить домой с тревогой на душе, — так вот, в тот самый вечер дядя Ригоберто сам решил свою проблему. Висенте вошел в дом тихонько, остановился у двери, прислушиваясь. Но к чему он прислушивался?.. Он остановился в полутьме передней, потому что грызли сомнения. Ну что я ему скажу? Ведь я смогу убить его, сказав об этом! Через застекленную дверь, за которой с левой стороны, в самом начале коридора, была его комната, он заметил медленно приближающийся дрожащий свет. С Висенте градом лился пот. Август, начало августа, дикая жара, духота полутемной передней, где нет ни ветерка, ни шелеста листвы, август, если бы хоть услышать шум прибоя, но нет, нет, жаркое шерстяное одеяло окутало тебя с головой, и ты обливаешься потом, как будто у тебя грипп и ты принял аспирин, задыхаешься, а струйки пота щекочут тебя и тут, и там, и кое-где еще. Быстро шел по улице, воздух овевал лицо, жары не чувствовалось, а здесь, укутанный жарким одеялом августа, — вот зараза, хоть ложись и умирай. Он с закрытыми глазами видел эту сцену. Мерцающее пламя свечи. Скапулярий. Дядя Ригоберто дрожащими губами касается мундштука одной из своих труб. В прозрачном вечернем воздухе Висенте еще видел покинутые им импровизированные декорации театра. Они репетировали “Дракончика”, и он тосковал о тех временах, к которым относилось действие пьесы. И написана она была непростым, но свежим языком, на котором приятно говорить. Он знал, что без него слова его персонажа прозвучат иначе. И еще в пьесе был народ, целое селенье. И он был лишь одним из тех, кто наивно позволял одурманить себя этим трам-тарарам-бум, трам-тарарам-трах, что должно было создавать колдовскую атмосферу. И вот теперь он стоит в своей передней, изнывая от жары, и все же чувствует, что там, на сцене, он более на месте, чем в сцене, которую он сейчас увидит, — но тут дядя Ригоберто прервал поток его мыслей, толкнув застекленную дверь и придержав ее, чтоб не распахнулась настежь. — Висенте! Висенте! Не мог бы ты одолжить мне одеяло? — Одеяло. Одеяло? — А еще лучше — два. — Два одеяла? — Иначе я сойду с ума, — сказал дядя Ригоберто. — Неси одеяло, неси сколько у тебя есть одеял. — Тетя Лоли за его спиной ломала руки. — Мне во что бы то ни стало надо сыграть и заорать во весь голос, неси одеяла, черт бы меня побрал, неси, не то нас убьют! А тетя Лоли складывала руки и восклицала: ах, бедняжка! — Подождите минутку, — сказал Висенте. — Я сейчас буду играть громко-громко, — продолжал дядя Ригоберто, — а потом брошусь с балкона — и чихать мне на все, катись все к чертовой матери! И слезы лились у него ручьем, а Висенте говорил: ну что вы, пойдемте, берите одеяла, вот это, и это тоже, и вот это зеленое из шкафа, оно огромное, как это я о нем забыл, вот черт, этим ключом всегда оцарапаешь себе пальцы. Висенте собирал одеяла, ворсистые и жаркие, как август месяц: вот, берите и это. Потом дядя Ригоберто сел на кровати и устроил себе настоящую пещеру из одеял, накрывшись ими с головой, и начал играть громко и долго, вытаскивая занозу из своего сердца, но его почти не было слышно, хоть он издавал пронзительные тремоло и сумасшедший хохот, каскадами низвергавшийся восьмыми и шестнадцатыми триолями, что за безумие, и, не переставая играть, пел, плакал и ругался такими словами, что ого-го, разделывая их медными звуками трубы. И Висенте слушал, как он хоронит, заживо хоронит свои проклятия. А потом музыка стала спокойной, прозрачной, ничего прекраснее Висенте в жизни не слыхал. Кого звал старик, кого? Засунув голову глубоко в недра земли. Висенте все хотел проглотить комок, стоявший в горле, — и не мог, как ни старался. Ладно, говорил он себе. Надо оставить ему два одеяла. Три одеяла. А тетя Лоли крестилась и говорила: слава тебе господи, такой человек, такой человек. 12 Как он ни устал, как ни хотелось поскорей сомкнуть веки, он решил восстановить в памяти эту сцену. Женщины (на окраине Вильякаррильо). Как изможденные вьючные лошади, согнувшиеся пополам под огромными связками сучьев и сухих виноградных лоз, голова чуть не у земли, зад намного выше. Бредут по дороге. Это строки из его блокнота. Он нацарапал их, сидя в автобусе, который увозил его из Вильякаррильо вместе с Бла, Бофарулем, Кандидо и Кандидой. В тот день (день Непорочного зачатия) ему тоже хотелось спать. Что ж, хоть автобус и громыхает, зато укачивает… Когда утром он проснулся, первое время пребывал в каком-то безвольном отупении, потом в сознании его, точно обрывки навязчивого сна, преследующего тебя и наяву, стали мелькать картины предыдущего дня (они плавно скользили перед его внутренним взором, вдруг замирая в ослепительно ярком стоп-кадре): сцены на кладбище, поездка в Кастельяр (Мерседес, Мерседес), но, пожалуй, больше всего фантастический след, оставленный в его сознании ночным событием — встречей с отцом и сыном. Неужели все это уместилось в один день? Просто не верилось. Бла он успел сказать всего несколько слов, пока брился, виной тому было хорошо знакомое ему дурное настроение, которое делало его малообщительным, а то и вовсе молчаливым. — Я потом тебе все расскажу, а сейчас у меня голова что-то побаливает. — Ладно, — согласилась Бла. — А ты расскажешь об этом им? — Нет. Никому. Разве что напишу в книге. — И затем, скорчив перед зеркалом последнюю гримасу и держа бритву на весу, сказал: — Мы уезжаем. Сейчас же уезжаем. Ей достаточно было этих слов. Собственно, он мог их и не произносить. Бла молча принялась собирать чемодан. И вот они ехали в автобусе, и ему надо было закрыть глаза, отдохнуть, пока его не одолели картины его сна, иначе от дурного настроения не отделаться. И вот тут из окна автобуса он увидел (опять же в виде замедленных кадров) трех навьюченных женщин. Они шли медленно, осторожно ставя ногу. Не старые, но преждевременно состарившиеся, почерневшие, проклятые голодом, холодом, самой жизнью. И тем не менее не утратившие достоинства. Шли согнувшись, обратив потемневшие лица к земле, но время от времени бросали взгляды на пассажиров автобуса, стыдились своего грубого, тяжкого груда. Эти их взгляды напомнили Вису взгляды мужчин и женщин, которые, исповедавшись перед ним, просили: “Я не хочу, чтобы вы писали об этом, не пишите. Мне стыдно, что со мной случилось такое, чего и врагу не пожелаешь”. Бла и Вис сидели впереди, Бофаруль, Кандида и Кандидо — далеко от них позади. Ничего не поделаешь, все места были заняты. Вис был этому рад. Не нужно поддерживать разговор. А перед ними сидела молодая пара. Судя по всему, жених и невеста. Он то и дело целовал ее, она вздрагивала. Или молодожены. А может, и просто так. Какая разница. И похожи они были скорей на рабочих, чем на крестьян, она выглядела нарядной, на нем были джинсы и голубая хлопчатобумажная рубашка, завидев трех женщин, он приподнялся и что-то сказал (в блокноте записано). Вис не понял, сознавал ли юноша высокую патетику своих слов, которые были произнесены, разумеется, с андалусским акцентом. Хотя, пожалуй, сознавал. Он сказал: — Проснись, Андалусия, тебя обкрадывают! И обернулся к Вису как будто с вызовом, и Вис подумал: наверно, я похож на важного господина в этой черной кожаной куртке и черном свитере, таком… необычном, а потом на Бла это пальто, конечно… Так вот, юноша обернувшись в Вису, сказал: — Для каждой андалусской провинции нужен свой Че Гевара. Для каждого округа. По пять Че Гевара на каждый округ. — По десять, — сказал Вис, наклонившись вперед, — по десять. Автобус тряхнуло, юноша сел и, видимо не случайно, больше ни разу не обернулся за всю дорогу, а ехали они шесть часов. Стало быть, я отбрил одного из своих единомышленников, сказал себе Вис. Значит, нынешняя Испания… нет, не должно быть, просто я кажусь важным господином, хотя, наверно, дело не в этом, и, кроме того, конечно, я себя перед ним раскрыл. Немного погодя Вис отключился, но выбоина его разбудила, и он подумал, что вот по ухабам и рытвинам испанских дорог едут и молодой левый (или правый, из тех, кто сегодня говорит: “В душе я всю жизнь был социалистом”), вполне вероятно, правых еще хоть отбавляй, едут и Бофаруль, и Кандидо, народ в Испании разный, и Вис снова начал отключаться, но сон его был беспокойным, — если бы солнце не светило в лицо, я бы уснул, несмотря на это чертово покалывание в груди, хоть бы кто-нибудь догадался задернуть занавеску, гляди-ка, уже солнце, а может, это фары встречной машины, пожалуй, так оно и есть, я думаю, оливковые рощи уже кончились, их уже не видать, еще немного — и пойдут апельсиновые сады, как же еще, мы ведь едем к морю, и день, проходя свой циферблат, меняет серебристый свет олив на золотистый свет апельсиновых деревьев, то есть, гляди-ка, всякий путник попадает из одного света в другой как во времени, так и в пространстве, как раньше это не приходило мне в голову, мне надо было стать ученым, гляди, какой случай, автобус несет нас к синему морю, прыгая на ухабах, навстречу синему сиянию и синему ветру, который, освежая, баюкает тебя, потому что ты так устал, тебе так хочется забыть обо всем и уснуть, уйти от темы своего романа и уснуть или нацарапать несколько строк, чтобы отделаться от нее, и все-таки уснуть, но как тут уснешь, если покалывает все сильней, а над темной бездной сна возникает пробуждение, черт побери, кажется, немного все же соснул, наверное, уже видны апельсиновые сады, посмотрел в окно, вздохнул, и Бла сказала: — Не беспокойся. — А чего мне беспокоиться. Все в порядке. — Потом разберешься. Там, в мансарде. На зорьке и в свободные дни. Автобус все приближал Виса к его тюрьме, крадущей часы. Правда, сначала… Странно. Сначала в Валенсию, где он пробудет пять-шесть дней. Вот именно, потому что мы должны… Ах да, мы должны подождать, возвращаемся через Мадрид, мне в этом не разобраться, так решила Бла, расписание самолетов и все прочее. А почему бы не повстречаться и с другими людьми из здешних мест — нет, нет, нет, я сыт по горло, напичкан сведениями, я же не собираюсь писать историческое или статистическое исследование, просто ужас, ну кто бы дал мне одну-единственную местную песету, которая имела бы ценность для всего мира. А кроме того, и Бофаруль (Вис обернулся, тот спал, широко открыв рот, фу, как неприлично) не мог задерживаться в Валенсии, ему надо спешить неизвестно куда покупать картины, что за жизнь, сплошное чудо, но нет, если бы он и мог остаться, хватит с меня сведений, не то я в них утону. Эти дни в Валенсии я проведу за работой. Я обязан это сделать. Так он и поступил. Даже написал кое-что почти в окончательной редакции, но чувствовал, что на заключительном этапе ему предстоит немало мучений, и все равно писал и писал, иначе от темы не отделаешься. Хотел рассказать понемногу (понемногу) обо всем, так чтобы в романе всякое событие получило свое место, свою историю. Тринадцатого числа Бофаруль, застав его в трудах праведных, вручил ему записку, которая гласила: “Каталог № 580, Бургос, 1936 — 1937, типография Фурнье”. Вис, разумеется, ничего не понял, и Бофаруль объяснил, что это справка о марке, наклеенной на письмо Хосефы Вильяр, а Вис спросил: разве я тебе говорил об этой марке? — Ты же дал мне фотокопию письма, — и, пока Бофаруль объяснял, как он получил эту справку, изумленный Вис говорил себе, что надо подумать еще о многих вещах: кроме года выпуска марки, была еще записка с адресом в Честе, которую алькальдесса могла написать только после выхода из тюрьмы, скорей всего в 1944 году, когда она там жила и когда, несмотря на запрет, посетила Кастельяр… Может, она передала кому-нибудь эту записку? Задавая себе этот вопрос и размышляя о дальнейшем, Вис вдруг понял, что Бофаруль с ним прощается, — как? — ну да, я уезжаю, передай привет Бла, — но послушай, — все, все, прощай, спишемся, или я тебе позвоню… И быстро пошел вниз по лестнице, ну как не поругать его за то, что решил проститься вот так,наскоро, прощай — и все. Вис смотрел ему вслед и видел, как он помахал рукой с площадки этажом ниже, — прощай, прощай, — и не было у него ни лысины, ни парика. Бофаруль надел шляпу, которую иногда носил и в Вильякаррильо… Четырнадцатого вечером Бла и Вис улетели в Мадрид. Пока такси везло их в аэропорт Манисес, который остался так далеко позади, в самом еще неясном начале мыслей о книге (и так близко от Педро — Честе в двух шагах отсюда, — а может, он опять в Бадалоне?) , Вис уже видел себя на работе, видел, как он пробирается по бесконечному лабиринту кроссворда. Умирает вместе с теми, кто только там и живет. Вспомнил вдруг о старике из Вильякаррильо, который по истечении сорока одного года и трех месяцев вышел в Испанию. Снова увидел, как тот подслеповатым взглядом осматривает дома на улице своего городка. Трогает их руками. Немощный, старый. И Виса охватила буйная радость. М Посреди поля мы увидели кладбище, белое, аккуратное, словно игрушечное. Вчера вечером увидели. А может, сегодня вечером? Может, уже за полночь? Что сейчас: завтра или еще вчера? У Сепульведы есть часы, но поди сыщи, где завалился этот самый Сепульведа. Нет, я не стану его разыскивать, шагая через тела спящих бойцов. Кладбище было как игрушечное. Среди полей. Мы войдем туда через ворота, сказал сержант. Ворота справа, отсюда их не видно. Пред нами лишь глинобитная стена. Белая, длинная. Им с их позиции, должно быть, видна точно такая же противоположная стена. Ворот им тоже не видно, от них они слева. А над стеной — три-четыре кипариса, сержант сказал: ночью проведем рекогносцировку и узнаем, можно ли захватить кладбище. Только рекогносцировку. И еще говорил, что едва ли они его захватили, хотя наш часовой ночью слышал, как оттуда доносились какие-то голоса, не мертвецы же там переговаривались, правда, это могли быть или наши, или их голоса, которые ветер разносил по полю, только все равно надо поостеречься, не то можем влипнуть. До кладбища от нас было метров двести пятьдесят (по-моему, только я в таких вещах всегда ошибаюсь). Мы добрались до какой-то полуразрушенной дачки. Вы видите? — спрашивал сержант. Наверное, он сам не знал, о чем говорит. Видите? И показывал рукой куда-то вдаль. И нам было понятно, что там — они. Мы — здесь, в окрестностях Матаса, а они там, возле Росаса, а между нами — кладбище городка Росас. На ничьей земле. Кладбище. И никого там нет. Вернее: там — Никто. Мне хотелось побродить по кладбищу, почитать старые надписи. Ну, скажем, год 1874. Старые могилы почему-то укрепляют во мне терпение. А недавние, вчерашние или прошлогодние, — не знаю. Наверное, недавняя смерть сама по себе производит на меня сильное впечатление. Как пустынно сейчас кладбище, думал я. Никто не приходит, никто не уходит. Но вот часовой слышал голоса, да ну его совсем, этого часового, чего он только не услышит. Нет. Кому там быть. Вокруг — поля в осеннем золоте. А где я был прошлым летом? Нет, это невозможно. Ничего этого уже не существует. Но как оно рвет мне сердце, как только вспомню обо всем, обо всех, кто… Внезапно, когда меньше всего ожидаешь. Сгинь! Кладбище местечка Росас — ничья земля. Золотится трава, готовясь к осеннему сну. Невыносимо серый ноябрь. Пошли, сказал сержант. Короткими перебежками возвращаемся на свои позиции. Странно: ни одного выстрела. Тихо уже… Нет, я не знаю. Но порядочно. В другие дни то ухнет миномет, то раскатится пулеметная очередь, то захлопают одинокие выстрелы. Или как в те дни, когда мы были в Эль-Пардо. Конечно, стрельба не такая вещь, по которой надо тосковать, но и так проводить в мертвом безмолвии целые часы, дожидаясь ночи… В стороне от нас, в каком-то убежище, возможно в подвале полуразрушенной дачи, какой-то идиот, не из нашей роты, из саперной, так вот, этот идиот возил с собой патефон и, как видно, несколько пластинок, но все время заводил только одну: Еще храню я тот платочек, где вышит синим уголочек, ты столько раз его кусала, чтоб не заплакать, мой дружочек, ты столько раз его кусала, чтоб не заплакать, мой дружочек. И еще раз. И еще. И опять. Ах ты… Еще раз, еще, еще. Чтобы не слышать слов, которые пел тот, кто хранил платочек, я начинал считать: один, два, три, четыре, пять, шесть — да заткнись ты бога ради, — семь, восемь, девять, — ну, пожалуйста, будь человеком, скотина, — та, что кусала платок, была вроде бы колумбийка, и сама-то песня вовсе не плоха, но нельзя же так, прах тебя побери, — и я уходил вперед, к разрушенным домам у шоссе. И смотрел на широкую котловину, и в сумерках казалось, что я вижу смутные очертания мадридских домов, и я думал о том, что год с небольшим тому назад Бернабе бросался там в самое пекло, туда, где надо было закрыть брешь своим телом, живым или мертвым. Я без конца курил, прикуривая одну сигарету от другой, — полегче, так ты в момент прикончишь недельную норму табака. Ну и черт с ней. Плевать. Нервничаешь? Ай-яй-яй. Вот так открытие. Правда, это было уже на седьмой или восьмой день по прибытии сюда. Сначала мы две недели пробыли в Эль-Пардо. Поговаривают, что скоро нас снова отправят в Эль-Пардо. Передислокация, марш-броски. И все такое прочее. Маневры, Это всякому ясно. И вот одну сигарету за другой — нервничаешь? — что ж, по правде говоря… Кладбище. И никого. Таких новичков, как я, еще трое, студенты, лейтенант их тоже взял в группу. Ну и ветеранов, конечно. Всего нас десять. Ты, ты, говорил лейтенант, отбирая людей. И ты, и ты. Думаю, меня он мало знает, но не скажешь ведь, что ты новичок. Лучше смерть. Так или иначе — мы идем. Сепульведа явно нервничает. У него обгрызенные ногти. И бородавка на веке. Так и дергается вместе с веком — что это, тик? — тут такая же проблема, как с курицей и яйцом: то ли у него тик из-за бородавки, то ли бородавка из-за тика. Где-то совсем далеко и неясно слышатся пулеметные очереди. Не знаю, с какого момента, но меня вдруг удивило, что я их уже слышу, и они в какой-то мере помогли мне обрести себя в этой обстановке. Спустя несколько секунд я еще больше удивился: когда же смолкла песня о платочке? Не заметил. Надо же. Я-то считал, что этот гнусавый голос пропитал мои уши до конца моей жизни, проживу ли я час или сто лет. Будто в моей жизни он проделал широкую прореху, которую не залатаешь. Ну, спасибо, сапер, спасибо, идиот несчастный. Но когда же наступило для меня это неслыханное облегчение? Однако и все события разворачивались со сказочной быстротой: вдруг — становись, приготовились, пошли. Но может, мне только показалось, что все это случилось так внезапно? Нам раздали ужин, не помню, съел я что-нибудь или нет. Правда, потом я вместе со всеми чистил песком свою алюминиевую тарелку. Кое-кто из нас даже что-то напевал, чтобы подбодрить себя в темноте, гляди-ка ты: стемнело в мгновение ока. Именно так: закрываешь глаза, потом открываешь — уже темно, ночь накрыла нас мягкими черными крыльями. И все в мире исчезло, существуешь только ты и твое учащенное дыхание. Да еще твои товарищи по отделению. Но вот появился фонарь. Он медленно приближался, светя только в землю, а сержант сказал: возьмите каждый по две шишки. Шишки? Кой черт шишки — ручные гранаты. За сержантом шли двое, каждый нес на уровне груди раскрытый ящик, берите каждый по две шишки, вы знаете, как их бросать, без паники, в нужный момент, не раньше и не позже, только когда я скомандую, ТОЛЬКО КОГДА Я СКОМАНДУЮ, понятно? Вот уж тут-то у меня действительно запершило в горле, но нет, скорей умру, чем признаюсь, что я эту штуку первый раз держу в руках. Увижу, что будут делать другие, правда, темень такая, что… Мы уже шли по полю не помню сколько времени. Оставили позади развалины домов и шли по полю — оказывается, можно идти и в темноте. В руках надо было нести винтовку, поэтому гранаты я положил в карманы. Наверное, все так сделали — или нет? — другого ничего не придумаешь. Граммов на триста в каждом кармане, прикинул я. Вспомнил, что у гранаты должно быть где-то кольцо, за которое надо дернуть, перед тем как бросаешь, я в кино видел, как солдаты вытягивают его зубами, а потом швыряют гранату, и сейчас главной моей заботой было нащупать это кольцо, сунув руку в карман, вертел ее, вертел — нет, у этих гранат никакого кольца нет, на корпусе пупырышки, снизу рукоять и небольшой выступ сверху, вот так штука, нет кольца, что же с ней надо делать, ладно, брошу так, если в кого попаду, мало не будет. Подошел сержант и велел нам развернуться в цепь, и мы развернулись в две линии. Веером. Четверо с лейтенантом впереди, шестеро и сержант — сзади. Кажется, так. Я шел во второй линии. Передо мной и чуть правее шел лейтенант, и тут я увидел кладбище, которое до того не замечал, так как искал кольцо, лейтенант поднял руку — стой! Потом показал, чтобы мы укрылись. Кто лег на землю, кто присел за кочкой. Я устроился за кустом. Пораженный, не веря глазам своим, смотрел я на кладбище. До него оставалось не больше восьмидесяти метров. Луна то заливала его светом, то пряталась: она плыла по небу среди редких вытянутых облаков, то как будто висела на месте спокойно и безмятежно, то как будто устремлялась в облака, а те неслись ей навстречу. И кладбищенская стена то вспыхивала лунной белизной, то снова темнела. И тесные ряды кипарисов то серебрились, то чернели. Сержант, пригнувшись и неслышно ступая, пошел к лейтенанту за дальнейшими распоряжениями. Говорили шепотом, чтобы не услышал Никто. А этот Никто смотрел на них. Смотрел на нас. Такой беззащитный. Легко уязвимый на пустынном кладбище. Если бы хоть гремели выстрелы. Хотя бы один. Но нет. Тишина, глухая и густая. И Никто. Я чувствовал себя непрошеным гостем на его земле, и от этого мне было так страшно, что, по мне, лучше бы уж наша разведка превратилась в хорошую перестрелку, пусть бы рвались гранаты, хоть бы меня и убило. Хоть бы и убило. Лейтенант сделал знак кому-то, кто-то к нему подошел. Их головы кивали то утвердительно, то отрицательно — да, нет, нет, да, — и кто-то вернулся в первую линию, с кем-то пошептался и еще с кем-то, знаком подозвал третьего, и они все вместе пошли к лейтенанту. Каждый из нас был “кто-то”, в темноте не разберешь. Затем они пошли направо вдоль стены и завернули за угол, там где-то была калитка, а сержант вернулся, остановился перед нами и поднял руку. Стоял к нам спиной, высоко воздев левую руку. Как только он опустит руку, возможно быстрым движением, нам нужно будет следовать за ним. А может, подаст команду. Кто его знает. Может, он ждал выстрела или взрыва на кладбище? Или голоса? Голоса? Голоса? Фигура его то сияла в лунном свете, то исчезала в тени облаков. И тут я постепенно осознал, что сержант, стоящий с воздетой рукой, — мертв. Пойми меня правильно: я постепенно осознал, что он мертв. И все, кто ушел искать вход на кладбище, и те, что остались здесь, вокруг меня, тоже мертвы. И я, такой же “кто-то”, как и они, я тоже мертв. Я не знал, в каком бою нас убили, откуда мне было знать, но был уверен, что мы так же мертвы, как и те, что лежат в могилах. Только те уже не “кто-то”. У них есть имена. Дядюшка такой-то, тетушка такая-то. Имя, фамилия и дата смерти, высеченная в камне. Нет. Мы мертвецы пострашней. Понимаешь, неизвестные. Мы и в самом деле были неизвестными. Неизвестный солдат. Его так легко убить. Представь себе. Неизвестный. Время не двигалось, и я говорил себе: конечно, времени не существует. Но вот из-за правого угла кладбища кто-то показался, возможно лейтенант, только черная туча утопила его в ночи. Он подошел к сержанту. Рука сержанта заколебалась в нерешительности и медленно опустилась. Из-за угла вышел еще кто-то, еще кто-то и еще кто-то. А на них смотрел Никто. Смотрел на нас. По-моему, с грустью. Спокойно и с грустью. Потом эти тени приблизились к нам и, понизив голос, чтобы не услышал Никто, сказали: пошли отсюда, и заметно было, что они рады. И мы пошли обратно. Уже не веером, не цепью, а шагали, по-моему, кто как хотел, я шел последним, слышал приглушенные голоса, иногда даже подавляемый смех, и не знаю, то ли мне кто раньше сказал, то ли еще по какой-то причине, только меня нисколько не удивило, когда по возвращении в развалины лейтенант сказал: молодцы, ребята, вот и вся штука, никого там нет. Так и сказал: никого там нет. И тут я начал понимать, что мы еще не мертвецы. А теперь — спать, спать, вы это заслужили, сказал лейтенант. Думаю, он поздравлял нас с тем, что там никого нет. Если бы я мог уснуть. Никогда я так не нуждался в сне. Провалиться в черную бездну. Который час? Не знаю даже: все еще вчера или уже завтра, то есть сегодня? Как же это? Если бы я жил во времени, если бы ощущал его течение в себе. Как слышишь журчание реки. Это бы меня убаюкало. Рядом со мной кто-то спит. Вон там еще кто-то. Подстелив тюфячки, спят как будто все. И в каждом, пока он спит, рождаются сны. Если бы мне услышать журчание воды и уснуть, так чтобы не слышать больше этого бесконечного, рвущего душу взрыва тишины на войне. О, тогда… О! 13 В Мадриде, в Хрустальном дворце парка Ретиро, Вис посетил выставку, посвященную гражданской войне в Испании. Днем позже он уже не смог бы посетить ее: она закрывалась в тот же день, пятнадцатого декабря. Впоследствии Вис спросит себя, было ли это случайным совпадением, или жизнь просто испытывала его, подсунув одну из своих фальшивых монет под видом подлинных доказательств. Только однажды он спросил себя об этом. Рука его продолжала писать (сама), переворачивая монету так и эдак, находя единственно нужные слова. Его позвала афиша, поистине “крик, прилепленный к стене”. Вис зашел на станцию метро “Пуэрта-дель-Соль”. Куда он направлялся? Он был один, разумеется. Это он хорошо помнил. Бла устала и не захотела никуда идти. В “Пресьядос”[64 - Фирма универсальных магазинов, отделения которой разбросаны по всей стране.] или где-то неподалеку Вис, чувствовавший себя немного потерянным, купил дона Никанора, яро отбивавшего такт на барабане. Пускай стоит в мансарде. Допотопный хлам. А потом пошел вниз по ступеням на станцию метро. Для чего? Зачем? Кого он искал? И в одном из переходов увидел человека, лежавшего на разостланных газетах, — мертвец, что ли? — да нет, откуда тут взяться мертвецу, — надпись на листе картона, лежавшего в головах, гласила, что это забастовщик, бастует уже семнадцать месяцев, а у него семеро детей, и сбоку был разостлан носовой платок, на который проходящие бросали монеты. Вис, кажется, тоже бросил и пошел дальше, чувствуя себя в Испании потерянным. И вдруг этот крик, прозвучавший со стены. “Выставка…” Ты, да, ты, иди и сейчас же посмотри! Вис вздрогнул. Подошел к кассе в каком-то волнении, взял билет. Простите, в Ретиро в эту сторону? — Нет, что вы, какое там в эту, вон в ту, в ту! — Спасибо, извините за беспокойство, черт побери, конечно, в ту. Стал забывать мадридское метро. Наконец доехал до станции “Ретиро”, вышел на улицу, зашел в парк. — Будьте любезны, Хрустальный дворец. — Вот по этой аллее. Конечно, и здесь было холодно, как же иначе. С тех пор как он покинул Лондон, всюду было дьявольски холодно: в Барселоне, Бадалоне и Валенсии пробирало до костей, в Вильякаррильо и Кастельяре — и говорить нечего, а в Мадриде стоял такой холод, который называют здоровым. Сухим. Наверное, надо говорить так: сухой здоровый холод. В недвижном воздухе, среди голых, без единого листочка деревьев, сиял чистый холодный свет. Мадридский холод может загнать в могилу человека, но не погасит пламя свечи. Утро — как туманное сновидение. Туман приходится раздвигать, словно кисейные занавески, пока доберешься до Хрустального дворца. Вис прошел сквозь сновидение, вошел во дворец и внезапно попал в тридцать шестой, тридцать седьмой и тридцать восьмой годы. Так и должно было случиться, если учесть, из каких мест он приехал. Точнее — из каких времен он приехал. После бесед с расстрелянными. Без них он не проник бы так глубоко ни в тридцать шестой, ни в тридцать седьмой, ни в тридцать восьмой, ни в тридцать девятый. Не добрался бы до самой сердцевины клубка. Я приехал не затем, чтобы увидеть это, я даже не знал о выставке, да и не было нужды ехать в Мадрид, и все же я приехал именно потому, что должен был это увидеть, оно дожидалось меня с октября, день за днем. Ждало меня. Оно оставалось таким, каким я покинул его, когда был молодым, когда оно меня отпустило. Люди толпились, толкая Виса, он чувствовал себя оглушенным гимнами, речами, взрывами, победными фанфарами. Смерть на фронте, смерть в тылу, смерть в кричащих буквах плакатов и лозунгов, смерть на страшных, пугающих фотографиях, в газетных вырезках. Она была в воздухе, в музыке, в развевающихся знаменах, в ссорах прозрачных птиц, преследовавших и уничтожавших друг друга на глазах у ослепленных людей, смерть влетала и опускалась при дрожащем свете нескольких экранов, на которых одновременно демонстрировалось несколько фильмов: “Бомбежки”, “Демонстрация в Валенсии”, “Мадридские будни” и еще, и еще, и фильм о повседневной фронтовой жизни, гляди-ка, вот в окоп принесли почту, вспомни, каково, если тебе нет письма. Но ни один фильм не был озаглавлен “Повседневная фронтовая смерть”. И это естественно. Она и так подразумевается, всякому и без того ясно, а? Н Красивый почерк у моей матери. “Я купила тебе фитиль к зажигалке, вспыхивает с первой искры. Когда вернешься…” Никогда не обращал внимания на почерк матери. А он действительно красивый. Как и она сама. И я открыл это только теперь. Зазвучала в душе молчавшая раньше струна. Подумаешь, скажешь ты. Но я-то знаю, в чем тут дело. Не пойди я на фронт, не ощутил бы я в себе этой струны. Не услышал бы ее. И когда-нибудь умер бы, так ее и не услышав. И жизнь моя была бы намного беднее. Теперь-то я это знаю, я — и никто другой. Подумай только: купила мне фитиль для зажигалки. Вспыхивает мгновенно. В руках моих оказался горящий огонек жизни. Понимаешь, я так ей за это благодарен. И он согревает меня сильней, чем эта печурка в блиндаже. Мне так его не хватало. Меня до костей пробирал холод смерти. А сержант, Хуан Мануэль, сказал, чтобы я готовился: скоро поедем в Форо. Зачем я согласился? Что мне делать в Форо? Дескать, там нас ждут такие девушки… Шикарно встретим Новый год. Я предпочел бы остаться здесь, перечитать эти письма. И глядеть на снег. Перечитать, что написали отец и мать, Бернабе. И глядеть на снег. Сегодня я этих писем не ждал. Всегда ждал, а сегодня почему-то нет. Наверное, мои мысли слишком уж были заняты наступающим новым годом. Знаешь, что такое смотреть на первый листок календаря, где стоит цифра 1938? Тысяча девятьсот тридцать восьмой. Ищешь его взглядом, выглянув из окопа. Скалы и кусты — точно снежные бабы, а дубы в роще — подобны Рождественским деревцам. Год рождается совершенно белым. Весь в снегу. Еще вчера подморозило и повалил такой снег, что диву даешься. От снега светлее стали ночные призрачные тени. Перед тобой Эль-Пардо, побледневший в последний вечер тридцать седьмого года. Тридцать седьмой умирал. Унося с собой столько жизней. Захлебываются громкоговорители. Марши. Песни. Наступает год победы. Сообщают об ожесточенных боях под Теруэлем, о холоде (неужели там холодней, чем здесь?). Что там делает Бернабе, что он там потерял? Как всегда, лезет в самое пекло. А снег все идет. Неужели будет идти всю ночь? Я спрашивал себя об этом, глядя на уходящий год, как вдруг услышал удары черпака о медный котелок. Вот это да! Вскочил и побежал посмотреть, что там такое. Несколько человек грелись у костра, который развел у своей землянки наш каптенармус. Я тоже присел. Все пожелали мне счастья в новом году, я им, конечно, тоже. Некоторые поджаривали хлеб. Насаживаешь на палку ломоть, помазанный оливковым маслом, натерев его сначала долькой чеснока, посолив и поперчив, если есть перец, и суешь в горящие угли. Кто такого не едал, тот не знает, что такое вкуснятина. Жаркий костер, болтовня. Я свободен до завтрашнего вечера. Снег все сыпал, но накат землянки загораживал от ветра. И одеяло, накинутое на голову. Давай еще по чашке кофе. Новый год А потом мы пошли в школу посмотреть стенгазету которую вывесил милисиано, ответственный за культуру Культурник, как мы его прозвали. Газета что надо Фотографии с арагонского фронта. — Неужели мы сумеем взять Теруэль? — Заткнись ты, — ладно, что ж, я мол чу. Утро прошло за тем, за другим. И совсем неплохо Так, редкие выстрелы из наших и из их окопов. Шальные пули. Скука… И вдруг кто-то крикнул: почту при несли! Ну, все, понятно, сгрудились вокруг письмоносца Снег падал хлопьями, письмоносец выкрикивал фамилии, тянулись руки — здесь, здесь! — хватали письма я тоже крикнул: здесь! — узнал красивый почерк матери но тут споткнулся о тело, посмотрел — а это Боро, мертвый. Лежит, уткнувшись в снег позеленевшим лицом Рука моя сама ухватила письмо, Боро был не то из Кар кахенте, не то из Мохенте. Его недолюбливали. Он вечно таскал с собой целый мешок апельсинов, но чтоб кого-нибудь угостить — дудки. Был он худой, долговязый и угрюмый. Не то наш, не то не наш, и все это видели, как видели, что он худой, долговязый и угрюмый. И вот поди ж ты. В первый день нового года. Шальная пуля. Должно быть, шальная. И выстрела не слыхать было. Когда я увидел его на земле, над ним уже склонились двое других, снег помогал Боро быстрей умереть: у него кровь била из шеи ключом, снег ее впитывал, краснел. А письмоносец продолжал выкрикивать имена, меж тем и другие наклонялись над Боро, я тоже, попробовал кулаком зажать рану, в другой у меня было два письма: от матери и от Бернабе, сам не помню, как они оказались в моей руке. От крови руку отмыть легче всего в снегу — сунуть и тереть, пока не зайдется, потом я переложил в нее письма от матери и от Бернабе. От Бернабе. Затем сбежались все. Взволнованный капитан и еще кто-то. Санитары. С носилками! К чему? И я ушел. Пришел сюда. Пламя в печурке угасало. А я смотрел на него. Руки уже не горели, только ныли от холода, плохо слушались, но я вскрыл кое-как оба конверта и с интересом стал читать. Одно от родителей, другое от Бернабе. Но глаза видели плохо, огонь угасал. Передо мной вставало лицо Боро. Его смерть безмолвно показала мне убийственную нелепость, заключенную в войне, которую, однако, приходится терпеть с каким-то цивилизованным фатализмом. Этому Боро дали винтовку и сказали: иди на фронт. Убили не героя, не антигероя, убили Боро. Так уж непоследовательна смерть. С бессильной яростью будем мы оплакивать Боро, хоть он и был человеком не из приятных. Кажется, нам отсюда никуда не двинуться. Единственное, что делает смерть Боро осмысленной, — это ее причина, шальная пуля. Шальная, неразумная. Ну ладно. Ладно. Тело Боро, такое молодое, коченеет. Наверное, еще не совсем окоченело. Пройдет сколько-то часов, и мать Боро издаст вопль, пронизывающий небеса, мать и отец Боро обезумеют от горя, ничего не будут понимать. И “я тебе купила новый фитиль к зажигалке, вспыхивает с первой искры”. Да, этот уголек, который я держу в руках, он греет меня сильней, чем этот огонь, и я немного прихожу в себя, начинаю вчитываться, на этот раз и отец написал несколько строк, и эта радость тоже согревает меня, он, видишь ли, обычно почти ничего не пишет, мы с ним днем и ночью общаемся по безмолвному мужскому телеграфу, — береги себя, Титин, пиши иногда, обо всем пиши, даже если ничего особенного и не происходит, — подпись: твой отец, — и я вижу его спокойный взгляд с прищуром, но надо подложить в печурку веток, потому что, хоть у меня в руках и живой огонек — ну, ты меня понимаешь, — оказывается, “менуэт доньи Тети Лоли”, судя по отрывкам, которые слышал отец, — это "прелесть”, дядя Ригоберто накрывает голову и трубу ворохом одеял и в глубине зеленого шкафа, и, по мере того как привыкаешь к мелодии и ритму, они нравятся тебе все больше, в другой раз отец подробней расскажет о том, как тетя Лоли и дядя Ригоберто тайком от всех играют в святого Паскуаля Байлона, ходят на цыпочках по коридору, пугаясь собственной тени и замирая, едва услышат тройной стук в дверь, ты зовешь меня, Паскуаль? — вопрошает без особого удивления тетя Лоли, это она их слышит, а потом, осторожно шаря пальцами по двери или по переборке, переспрашивает: Паскуалильо? — и иногда говорит: это вас, дядя Ригоберто, — словно передает ему телефонную трубку, а он возражает: кой черт меня, это вас, вас, — а сам бледнеет, — я медленно складываю письмо, я здесь, и этот сумасшедший звонок, прозвучавший в письме, заставляет меня с тоской ощутить, как мне не хватает всего этого, их всех, и без всякой связи, совершенно бессмысленно (и с отчаянием), начинаю вспоминать девчушку с тугими косами и красивыми ногами, недозрелый виноград, ей, возможно, нет и тринадцати, когда услышала, что я ухожу на фронт, ничего с ней не сделалось, а я так и не написал ей ни одного стихотворения, до конца не написал ни одного, кладу сучья в печурку, сижу неподвижно, а сержант Хуан Мануэль отодвигает полог и спрашивает, что это я тут сижу и не иду обедать, очень скоро мы уезжаем, и если я смогу, то хорошо было бы прихватить с собой хлебец. — Ну, если сможешь… И он исчезает. А что, пора обедать? Уже два, полтретьего? Держу в руках сучья, которых дожидается огонь, он гаснет. Так что же мне делать? Что делать? Ехать. В Форо. С Хуаном Мануэлем. Куда угодно и с кем угодно. Не то я здесь сегодня же умру. Не выходя из землянки. И пуля не понадобится, ничего не понадобится. — Я иду, дружище, подождите. Хлебец? Кое-как причесываюсь, немного привожу в порядок форму, да, этот свитер, напяливаю шинель и кладу в карман хлебец. Подождите, я иду, черт побери. Если бы я мог еще спокойно прочесть письмо Бернабе, письмецо, на этот раз он даже не спрашивает о дяде Ригоберто, знает, что с ним все в порядке, грузовик подбрасывает на ухабах, а Хуан Мануэль объясняет, что в баре “Пеньяфлор” нас будет ждать Патро, его девушка, и еще одна, которую Патро приведет для меня, подумать только, что за типы, везут флягу коньяку и вторую, кажется, с анисовым ликером, — нет, ничего не получается, я уже двадцать раз принимался читать, да разве здесь прочтешь, и еще что-то меня беспокоит, должно быть радио, сейчас говорят, что наши прорвали фронт под Теруалем недели две тому назад и теперь подошли к самому Терузлю, но Бернабе не очень-то много пишет в своих письмах, это письмо от двадцатого числа, и он пишет только, что нам “необходимо взять Теруэль”, не знаю почему, тут дело, наверное, во мне, а не в нем, но мне кажется, что он пишет об этом… с большой решимостью, без всяких иллюзий, так мне кажется, он еще мне напишет, ужасный почерк, торопливый и неровный, он должен рассказать мне о том, над чем столько думает, речь идет о том, как лучше защитить себя в этом аду, нет, не в аду, на холоде, нет, все-таки… черт, ну кто так тормозит. Да, в аду. А Хуан Мануэль говорит, что мы уже в Пеньягранде, скоро доберемся, — Бернабе говорит, что за последнюю неделю не поспал и двух часов подряд, наши пушки бьют, их — тоже, бомбежки и непрерывные бои, а я сейчас — именно сейчас — не хочу коньяку, — а что же ты будешь делать? — и мы останавливаемся в Куатро-Каминос, двое слезают, не знаю, что с нами будет, столько времени без движения, — нет, анисового ликера тоже не хочу, спасибо, друг, спасибо, — брезгаешь? — нет, что ты, — мы еще где-то останавливаемся, сходит парень с анисовым ликером, теперь поют “Астурия, страна родная”, я уверен, что астурийцев среди нас нет, наконец останавливаемся на площади Кибелы, и мы с Хуаном Мануэлем сходим. Завтра в четыре ровно нам надо быть на этом же месте, грузовик нас подберет. Идем по Алькала к Пуэрто-дель-Соль, чап, чап, чап — под ногами снег и грязь. У меня болят уши под наушниками и руки в перчатках, частенько приходится прикладывать к носу платок. Пытаемся разогреться, усиленно работая руками и ногами. Каждый шаг продвигает нас по склону к станции метро “Севилья”, ноги скользят. Вспарываем грязный снег, как бык на арене рогами пропахивает борозды в песке. А те, кто шлепает вниз по склону — чап, чап, чап, — наоборот, упираются, но все равно скользят вниз быстрей, чем им хотелось бы, только и слышно: вот черт, зараза. Со мной это было уже раз пять-шесть, нет, сто раз, терплю, что поделаешь: вижу вдруг позеленевшее мертвое лицо Боро в снегу. И я спрашиваю у Хуана Мануэля: может, те девушки уже пришли в “Пеньяфлор” и что мы будем делать, куда пойдем, ну говори, Хуан Мануэль, говори хоть что-нибудь, — сначала перекусим — перекусим? — да, вот увидишь, потом, если ты хочешь, пойдем посмотрим “Мы из Кронштадта”, — конечно, хочу, говорят, интересно. А потом, говорит он, будем заниматься тем, чего не поправишь, — чего не поправишь? — ну да, девчонку ославишь, потом не поправишь. И хохочет как сумасшедший, и я хохочу. Наконец. Наконец. И Хуан Мануэль дружески хлопает меня раза два по спине и говорит, что я славный парень, хотя немного и пай-мальчик, — ну уж извини, Хуан Мануэль, какой я тебе пай-мальчик, — ладно, помалкивай, будь ты кем хочешь, но мне тебя будет не хватать, — ах вот что. Дело в том, что меня забирают писарем в штаб батальона. Нашел, значит, теплое местечко, — да не просил я никого о таком теплом местечке, — ладно, ладно, все равно оно теплое. Мы уже миновали улицу Алькала, свернули на Принсипе. Почти пришли, “Пеньяфлор” здесь, на углу Ла-Крус, сейчас сам увидишь. А холод вонзается в улицу, как лезвие ножа, похоже, опять пойдет снег, а еще только половина пятого, и день охватывают мутные сумерки, Свинцовое небо. И неожиданно мы приходим в “Пеньяфлор”. Проходи, говорит мне Хуан Мануэль, придерживая открытую им дверь. Слушай, как здорово. Как здорово. Человеческое тепло, спокойный гомон — ни дать ни взять мир и покой. Шикарно, как во сне. Когда мы сошли с грузовика и позже — трамваи, чьи-то лица за запотевшими окнами, улицы, деревья и балконы в снегу — меня охватила какая-то непонятная тоска. Хоть тебя еще не убили, чувствуешь, что жизнь ты уже потерял. Утратил ее извечный порядок. Какой-то ее простой, но скрытый смысл. А тут вдруг такое зрелище. Нет, сразу не разглядишь. Зал освещают всего две слабые лампочки, а окна — слепые, закрашенные разными узорами. И все же ты понимаешь, что народу здесь порядочно, оглядываешься, водишь руками, нащупываешь чье-то плечо, — простите, — чью-то спину, — слушай, это же была девушка, — простите, — выгибаешься, лавируя вслед за Хуаном Мануэлем. Кто его знает, как он тут разглядит кого бы то ни было, но вот он с кем-то здоровается, ты уже начинаешь видеть, и довольно неплохо, хорошо слышишь голоса и женский смех. Красота. И я иду выпятив грудь, ничего особенного, обо мне не беспокойся. Кроме солдат и офицеров, здесь видишь еще каких-то типов в одежде военного образца, не поймешь, не то они прямо с передовой, не то никуда из Форо и не двигались, в таких, знаешь, кожаных куртках и шапках с наушниками, а кое у кого даже пистолет, чей-то голос говорит Хуану Мануэлю: салют, камарада, — и Хуан Мануэль говорит: какой я тебе камарада, бездельник. Тут много переодетых, приспособившихся, любителей теплых местечек, туристов — и черт им всем камарада, просто знакомые военных лет, и тут звучит радио, и смазливая куплетистка поет чотис[65 - Мадридский танец.]: ах, в моем наглаженном батистовом платье, — и на зеркале позади стойки пишет: “С Новым годом!” А радио теперь говорит о том, что в Теруэле более пятнадцати градусов мороза, противник предпринял отчаянное наступление и наши войска отошли, но лишь для того, чтобы снова атаковать и захватить город обратно, — ну, почему сняли чотис, — а в Мадриде плохая погода помешала людям лакомиться, по традиции, виноградом у Пуэрта-дель-Соль[66 - В Испании существует обычай под Новый год, в полночь, с каждым ударом часов съедать по виноградине. Многие мадридцы приходят для этого к часам на Пуэрта-дель-Соль, которые считаются главными часами страны.], “а фашисты, как и в прошлом году, все же выпустили по городу дюжину снарядов”, Хуан Мануэль говорит, что он об этом уже знает, о, вот и Патро, мы идем к ней, она низенькая, убийственно низенькая, — Патро, это мой друг, — очень приятно, — очень приятно, — а это Ангустиас, — очень приятно, — очень приятно. Ангустиас из Алькобендаса еще ниже своей подруги, зато толще, совсем толстая, обе грудастые, смуглые, черноволосые, с намечающимися усиками, — какой ужас! — я хочу сказать, что же мы будем делать, Хуан Мануэль? Но он хочет оживить встречу: что будем пить, здесь есть выбор — вино или коктейль “Пеньяфлор”? Патро выбирает вино, Ангустиас — коктейль, я — тоже, посмотрим, что это такое, он холодный, от него ломит переносицу, Ангустиас улыбается и спрашивает: ну как? — Ничего себе. — Верно ведь неплохой? Оказывается, у Ангустиас и у меня одинаковые вкусы, мы устраиваемся у одной из бочек, очень удобно, дно служит столом, и Хуан Мануэль говорит мне: доставай буханочку. И я вытаскиваю из кармана хлебец, сам он тоже вынимает хлебец, кусок сыра и банку мясных консервов, русскую банку, довольно большую, кусок халвы и нож с открывашкой. Ангустиас и Патро аплодируют ему, я в изумлении, а он делит лакомства на всех, о, Патро принесла кулек миндаля и кулек подрумяненных бобов, Ангустиас наделяет меня тем и другим, — ну как? — а я говорю: Хуан Мануэль, я пойду за вином, — а Ангустиас: у нас с ним одинаковые вкусы, еще один коктейль, — и вот мы уже пьем не знаю которую рюмку не знаю чего, я смеюсь каким-то горьким смехом, а Хуан Мануэль опрокидывает в глотку очередную порцию, снова берется за бутылку, пьет и говорит: этот мой друг — мужик хоть куда, у него кое-что для вас найдется, — Ангустиас и Патро перестают жевать и, моргая, изумленно смотрят на меня, а я: брось, дружище, я сейчас вернусь, схожу в туалет, — тут Хуан Мануэль кричит, чтоб я приготовился к тому, чего не поправишь, смеется, девушки как будто тоже, — что за черт, отчего болит переносица, выйду-ка я на улицу, — а когда возвращаюсь, у них веселье вовсю, и Ангустиас виснет у меня на руке, мы выходим, уже совсем стемнело, нам очень холодно, и Хуан Мануэль спрашивает, не посмотреть ли нам сначала “Мы из Кронштадта”,— а я: сначала? — ах да, сначала, а потом уж… — и мы идем, Ангустиас не отцепляется от меня, Патро держится за Хуана Мануэля, идем к станции метро “Севилья”, говорят, надо ехать на метро, и мы уже почти вошли, как вдруг зловеще и противно завыли сирены, люди бегут, скапливаются у входа в метро, не знаю, слышат ли другие свист той вчерашней полдюжины снарядов, но я слышу, мы хотим спуститься в метро, однако такая давка, такой крик и так темно, Ангустиас от меня оттерли, где же она, хочу окликнуть ее, окликнуть Хуана Мануэля — и не окликаю никого. Не знаю, зовут ли они меня, не знаю, дай темнота такая, что… И вот я уже иду вниз по Алькала, смеюсь как сумасшедший и шлепаю по грязи — чал, чап, чап, — только быстро, понимаешь, бегу и смеюсь как сумасшедший, бегу вниз по склону, качусь под уклон, завтра будет разговор с Хуаном Мануэлем, я буду наскакивать на него: ну, куда вы вдруг все подевались, — но это завтра, а сейчас беги, Висенте, беги по свежему вольному воздуху, убегай навсегда от зловещего воя сирен и от… беги, беги. 14 Бомбы, взрывы, обезумевшие люди мечутся по улице, а над ними летят самолеты: все это так и было, в экспонатах выставки бьется живая правда. Без фильмов, без образов людей, которые оживали в свой смертный час, без возникающих и замирающих звуков (звуков песен, которые пел неизвестный солдат) — без всего этого выставка походила бы на тихий музей. Где на веки вечные погребены обломки столетий. Согласно каталогу. За стеклом. Чтобы посетители спокойно взирали на них. Сам контраст между тем, что двигалось и говорило, плакало и смеялось, убивало и умирало, и тем, что окаменело в стоп-кадре, будь то газетный заголовок или фотография, вдыхал в экспонаты жизнь. Это тревожило. Беспокоило. Расставленные на полу, как оловянные солдатики, нет, не солдатики, солдаты, большие, огромные силуэты генералов и политических деятелей, стояли — и ни с места. И невозмутимость эта производила сильное впечатление среди повседневности вчерашнего дня, которой они, казалось, не замечали, а может, и ей не было до них дела. Сиюминутную реальность обретали не столько выставленные образцы оружия (музей есть музей), сколько личные мелочи этих людей, окружавшие их как на фронте, так и в тылу. Их можно было потрогать руками. Жалкие песеты, вроде тех, из Кастельяра. Почтовые марки и штемпеля. Ты слышишь, как письмоносец выкликает твое имя, видишь в его руке адресованное тебе письмо, берешь его. ВНИМАНИЕ — ВОЕННАЯ ЦЕНЗУРА… О Ночь хороша, чудесная ночь. Сегодня днем пекло немилосердно. Как вчера, позавчера, на прошлой, на позапрошлой неделе. Уже стемнело, но цикады еще пели. Редкие. Земля, деревья, камни и воздух с наступлением ночи еще горячие, и, когда начинают петь сверчки, все еще поют и цикады. Редкие. Их становится меньше и меньше. Музыкальные сумерки. Ты как будто слушаешь два концерта. На рассвете бывает по-другому. Начинают петь цикады, и все еще поют редкие сверчки. Наверное, между камней для них сохраняются капельки росы. Или на траве. С утра загремит артиллерия и начнет перепахивать землю. Мы все этого ждем. Но сейчас — чудесная ночь. И ты ей за это благодарен. Еще душновато, но как только меркнет свет, ты ее благодаришь. Только после этого ее начинают заполнять звезды и таинственные голоса сверчков. Я кончил переписывать сводку и донесения, меня сменил другой писарь, а я побрел к ручью. Это мы так говорили. Хотя воды в нем не было ни капли. Ручей. Там растет тростник. Летают птицы. Не то мечта о воде, не то воспоминание о ней. Сажусь на камни и гляжу в ночь. До окопов — с километр, то есть до самых выдвинутых вперед стрелковых постов с бруствером и бойницами. Но не до ходов сообщения. До них метров триста. Так мне кажется. И порой, когда ветер в нашу сторону, их громкоговорители лучше слыхать, чем наши. Даже не верится. Ясно-ясно. Они называют нас красными. Краснопузыми. Вроде бы в шутку. А мы их — фашистами, фачас. Вроде бы в шутку. Но сегодня ночью не слышно ничего. Ну, конечно, минометы изредка бьют, не без этого. Но громкоговорители молчат, никакой пропаганды. И я смотрю и смотрю, поворачивась на камне то в одну, то в другую сторону. Невероятно. Нет, я хочу сказать только, что понимаю: идет война, ожесточенная война. Взять хотя бы бои в районе Эбро: фронтовые репродукторы вещают, что, мол, очень кровопролитные, об этом и газеты пишут. Но сейчас мне с трудом в это верится, нет, не так, зачем лгать на себя: я хотел бы, чтобы мне верилось с трудом, но я верю в это произвольно, одним чутьем. Верю горькой верой. Бернабе писал в своем последнем письме (если после него не затерялось следующее, как не раз бывало раньше), что возьмут наши высоту, а назавтра те ее снова отобьют, на следующий день мы опять в атаку, и есть деревни и возвышенности, начисто изрытые бомбами и снарядами, одна щебенка. Вообще Бернабе редко пишет о боях, атаках, бомбежках. А когда уж напишет, то, по-моему, как бы защищается от нападок врагов. Мне кажется, такие порывы рассказывают не меньше, чем неторопливая подробная хроника. Как, например, те хроники, которые читал нам, переводя с английского, лейтенант Сакристан, он эти хроники привозит из Мадрида, всякий раз как побывает там в увольнении. Очень давние обычно, но некоторые из них такие правдивые, такие интересные. Особенно та, которую написал американский военный корреспондент Хемингуэй — мне нравится произносить это имя, — она написана в Тортосе, он там все видел своими глазами, конечно, после того как они уже вышли к морю, может быть, всего через несколько часов или через сутки, наверное, так, потому что Винарос уже пал, но, несмотря на это, одна пехотная рота пыталась удержать шоссе Барселона — Валенсия, окопавшись на голом холме под полуденным солнцем, а пятнадцать “хейнкелей” в сопровождении немецких же истребителей — правда, непонятно было, от кого они их защищают, — сорок пять минут беспрепятственно кружили над высотой, как коршуны над павшим конем, и бомбили и методично расстреливали из пулеметов на бреющем полете республиканских солдат. И теперь, когда я говорю: Винарос, Тортоса, море, — понятное дело, кто-то без конца спрашивал меня изнутри, а потом я спросил не помню у кого: что делает Бернабе на Эбро, ведь ни черта об этом не написал в своем письме вот уже… три месяца тому назад: продвигаются там они к северу от нас или же к морю? А писем теряется уйма! Частенько Бернабе намекает на такие вещи, что я, по правде говоря… “Вот почему я говорил тебе (или что-то еще в том же духе), что мы обязаны выстоять: европейские дипломаты считают, что мы давно уж должны были проиграть войну” (что-то в этом духе). Откуда у него эти офицерские словечки: “обязаны”, “должны”? Может, он уже лейтенант? Что ж, я могу это себе представить. В конце-то концов. Лейтенант? Но черт побери. Ясное дело, они там отступают. Был перерыв в его письмах, когда мы потеряли Теруэль и все там перемешалось. Не знаю, может, он учился на каких-нибудь курсах. Это не так уж важно. Но как он там, остался с этой стороны или с той? Мог улететь на самолете. Или уплыть на судне. Конечно. Всегда там, где рубят дрова и где пахнет жареным. И все же. Бернабе. Мой брат Бернабе. Он изменил мое детство и, стало быть, мою жизнь. Ибо жизнь моя была бы другой, если б я не ходил в лавку Тимотео. С Бернабе. И на реку ловить ящериц и этих самых стрекоз. Когда везло, длинной тростинкой сбивал большую стрекозу. Огромную. Зеленую с голубым. Будто хрустальную. И большую. Глядит на тебя огромными глазищами и пробует укусить за палец, а ее прозрачные крылья — тр-р-р-р-р-р! Забавно. Но хватит. Он говорил себе: а все же мой брат Бернабе ненавидит войну. Он, видно, такой же пессимист, как и я. Я знаю, он очень храбрый, дело не в этом. Он совершает безумства. Спокойно. Спокойно безумствует. Но в этом самом письме, которое он послал из какого-то местечка близ Мекиненсы в двадцатых числах июля, сразу же после легендарного форсирования Эбро, — черт побери, как запаздывают письма, на целых три недели (а через три недели, Бернабе, дела наши уже не так хороши), — так вот, в этом же письме он написал что-то такое, что заставило меня почувствовать всю нелепость и несуразность войны, всю свою тоску по миру. И особенно остро я почувствовал ее в эту ночь. После того как, разумеется, перечитал письмо несколько раз. Помню, какое лицо бывало у Экспосито, когда Бернабе читал нам проповеди. Мы выслушивали их стоически. Но как четко научился он ставить любую проблему. Например, когда в Валенсии говорил нам, что нет никакой надобности совершать прогулки. Как сейчас его слышу. А что он пишет сейчас? Насытившись войной по горло, он, чтобы уйти от нее хоть ненадолго, садится писать мне письмо под деревом, разбитым снарядом, и пишет о военном перевороте. Вернее, продолжает писать о нем. Меня это сбивает с толку: ну что еще он может написать о военном государственном перевороте? Надо спросить у него об этом. Тема слишком уж интересна для меня. Кроме того, что он его уже рассмотрел с исторической точки зрения (”мы рассмотрели”, как он выражается), с точки зрения общечеловеческой всякий переворот обычно (за вычетом исключений, которые, как полагает Бернабе, мне известны, — ну как не спросить его об этом? — в частности за исключением “художественного” переворота, — ну как опять не спросить?) содержит в себе столько обмана и лицемерия, что нередко оглупляет и того, кто его совершил. Бернабе очень хочется досконально изучить этот вопрос, когда-нибудь он это и сделает. По его словам. Хочется, но он устал, что ж, подождем. Кого представляет, спрашивает он, тот, кто совершает переворот, в чем его настоящая сила? Конечно, это справедливо и в отношении военных левой ориентации. Хоть мне это и не по душе. Вот что он говорит. Но где выход? Без ответа на этот вопрос все сказанное не имеет смысла. Так в чем же его сила? Он — господин такой-то — может взять в руки пистолет или пулемет. Один пулемет. Допустим, его друзья тоже хотят участвовать в перевороте. Трое. Тридцать человек. Получится тридцать пистолетов, пулеметов. Ну, пятьдесят. Шестьдесят. Но не больше. Больше закадычных друзей у него быть не может. Надо именно так рассматривать этот вопрос, Висенте: глазами ребенка. Отделив внешнюю паутину всяких домыслов, которые якобы придают ей “глубину”. Настоящая сила того, кто совершает переворот, — в тысячах парней, не имеющих к нему никакого отношения и действующих только из страха. Подтверждается это тем, что в случае неудачи переворота с этими парнями ничего не случается. Они — рекруты. Понимаешь, рекруты. В считанные часы, даже минуты могут уклониться или впутаться в заваруху многие десятки и сотни парней, в зависимости от того, отпустят их или мобилизуют в критический момент. Подумай, солидарны ли они с тем, кто совершает переворот. Вот то-то. Среди них есть и такие, кто понятия не имеет, кто он такой. Иные впервые взялись за оружие, может быть, даже неграмотные. А возможно, есть и такие, которые грамотней его самого — почему бы и нет? — в социальном, политическом и интеллектуальном планах. И даже идеологические противники. Не кривя душой, он не может считать, что все эти парни солидарны с ним, что они разделяют его убеждения: его поддерживают пушки и грозная сила — страх, который может заставить взяться за оружие тысячи солдат. Другое дело — это уже говорю я, а не Бернабе, — что человек может чем-то заразиться, о чем хорошо было известно еще инквизиторам, и, если переворот удается, многие из этих солдат, в том числе идеологические противники того, кто произвел переворот, взойдут на колесницу победителя и будут считать, что диктатор им ближе и дороже, чем родная мать. И Бернабе говорит (теперь мне кажется, будто мы с ним разговариваем), что, по суш дела, это вопрос скромности. Не такой уж простой, нет. “Я не могу претендовать, что значу больше, чем на самом деле” — судя по всему, нужно исключительное хладнокровие, чтобы прийти к такому выводу. И тут же быстренько Бернабе начинает говорить о другом. “Ура-патриотизм — реакционное искажение патриотизма”. Эти слова я запомнил на всю жизнь. Я знаю, о чем речь. Это заголовок очерка, который он почти закончил. Обещает прислать. Думаю, читать мне его не понадобится. Вся его суть — в этом заголовке. Но до меня глубже всего доходит нечто совсем другое. Просто Бернабе хочет вернуться домой. И в университет. Хочет видеть отца и мать, меня, дядю Ригоберто, своих друзей. И людей на улицах. Чувствовать себя безымянной частицей народа. Теперь уже ночь поостыла, вечерний концерт кончился. Так бы тут и сидел всю ночь. Бернабе удивляется, как это народ, состоящий из безымянных маленьких людей, ничем не знаменитых, обладает такой силой, которую трудно себе представить. Все теоретики-социологи должны начать с восхваления ничем не знаменитых маленьких людей. Народ добр, говорит Бернабе, и легко раним. Уязвимым делает его доверчивость. Надо научить его рассуждать прежде, чем поверить: безумная вера может причинить ему вред и сделать злым его самого. Не обладай Бернабе опытом политической борьбы, не мог бы он говорить так искренне и убедительно. Я в этом уверен, но сам-то он, может, об этом не знает. Свежеет, я уже не слышу одновременно двух концертов, только песня сверчков дрожит в ясной ночи, я встаю и шагаю обратно. С утра — мы все этого ждем — землю вспашет артиллерийская дуэль. Так что надо идти восвояси, поглядывая на чудесную ночь. Неужели на земле для нас никогда не настанет мир? Скажи. А может, это нечто большее, чем жажда мира? Скажи. Настоящего мира, такого настоящего, чтобы не надо было задумываться, мир это или нет. Скажи мне. Скажи. Качаю головой и ускоряю шаг. 15 Душу Виса больше всего надрывал вой сирены, и он все больше чувствовал себя выведенным из душевного равновесия на этой выставке. Не трогаясь с места, чувствовал себя потерянным, так сказать, внутренне. Дошел до того, что не знал, кто он такой. И где он. Кто такие эти люди, что вместе с ним. На этом экране. И на этом. В какие-то мгновения он слышал не только сирены, но и бравурные марши, фанфары, торжественные речи и ощущал всеобщее возбуждение в песнях и криках “Смерть!” и “Да здравствует!”, и тогда ему казалось, что он на народном гулянье. Он слушал с закрытыми глазами. Веселое гулянье, поверь мне. Но утомительное. Шумное, как в давние времена. Там тебя завлекают сирены чертова колеса или карусели, оглушает музыка, под которую крутится карусель, и хочется посмеяться на качелях, которые то швыряют тебя в ад, то возносят в небеса. А как оглушает шум, когда бродишь в толпе меж палаток (детям и солдатам — половинная плата). Что ты на это скажешь? Когда ярмарочные зазывалы орут в мегафоны, стараясь перекричать друг друга. Но, если повезет, можешь завернуть по дорожке и оказаться в уголке поспокойней. Такое не забываешь, это ясно, но такая иллюзия отдыха для тебя — это уже отдых. Разве нет? П Уже много недель, месяца три, от Бернабе нет писем. 16 Вис ушел с выставки, вышел из Хрустального дворца, из парка Ретиро и оказался на улице. Все еще чувствуя себя потерянным (высоко звучит: оказаться потерянным). Потерять себя, искать себя… Вот так-то, друг мой, он знал, что вышел из парка через ворота, которые выходят на Пласа-де-ла-Индепенденсия, и шел по левой стороне улицы Алькала, спускаясь к площади Кибелы. Нет, не блуждал, шел по прямой. Он чувствовал себя безнадежно старым, мороз пробирал его до костей, то и дело останавливался, глядел по сторонам и шел дальше. Смотрел и смотрел в основном на людей. И подумай только, люди тоже смотрели на него. Нет, не сердито и не затем, чтобы забыть его, улыбнувшись при встрече. К чертям улыбочки, вот так. Откуда им было знать, что он только что побывал на выставке о гражданской войне — они бывают так редко, — и, поскольку люди не помнили всего этого: знамен, винтовок и прочего оружия, — у тебя кошки скребли на душе, что все это было оттуда, из прошлого: и плакаты, и музыка, и кинофильмы, ну и кинофильмы, просто чудо, просто ужас. И он шел словно в дурмане, мотая головой, чтобы стряхнуть наваждение. Ибо в душе его был разлад, и это его обескураживало. Словно душу его выжали. И он говорил себе: что тут особенного, в такой толпе из тебя выжмут все на свете. Обычное дело. Я тебе говорю только, что ты — расклеившийся старикашка. Он уже проходил оживленный перекресток на Пасео-дель-Прадо между Главным почтамтом и Испанским банком, запруженный народом, ого, какая толпа, и все на меня смотрят, ну и черт с ними. И он сделал то, чего никогда раньше не делал, когда бывал в Испании, — спросил себя: это мир? Это настоящий мир? Опустив голову, пошел дальше. Глядел себе под ноги. Один сейчас, другой потом. Черт побери, какая череда лет, шагавших друг за другом со времени… Закрыв глаза, остановился, задержав ногу в воздухе, но спустя мгновение шагнул вперед через пропасть и изумился. Нет, это не может вернуться, вся эта дикость гражданской войны, дикость послевоенного времени, когда смерть порождала смертельную ненависть, это не вернется, прожитые годы удалили нас от всего этого. Взрыв и дым его волнения были таковы, были так реальны, что он ничего не видел и не слышал. Перешел улицу, оказался возле банка и теперь не знал, что ему делать: подняться до станции метро “Севилья” и так далее или же пойти к фонтану Нептун, ну да, пойду к Нептуну, тут дорога ровней. И пошел к Нептуну. Приободрился. Спокойно, как ничего не ведающий щенок, на ходу сунул руку в карман пальто, пошарил, пощупал — и что же нашел? Черт побери, дона Никанора, играющего на барабане, которого купил в “Пресиадос”. И так обрадовался, что тотчас вытащил игрушку, немного подумал и с порывом долетевшего до него морского ветра начал играть: Замечательный мотор (вроде того, что стоит у тротуара) / у Парадильо на борту/ замечательный мотор/ у Крисанто на борту/ лучше лодки нет в порту. Затем, так как дон Никанор не возражал, решил, пусть уж река течет в море, к югу, заиграл лучший морской куплет, какой знал: Не скажу, что моя лодка лучшая в порту, а скажу, что моя лодка всех быстрее на ходу. Мимо проходили мужчины, женщины и дети, все смотрели на него как-то странно, но вроде бы с симпатией, а две старушки, семенившие взявшись под руку, такие маленькие и высохшие, с вуалями и всем прочим, поглядели на Виса так умильно, что он спел: тилинь-тинь — совершенно серьезно, и каждая из них подала ему два дуро, так что дяде Никанору пришлось отпустить бечевку, приводившую в движение барабанные палочки, чтобы заработать четыре дуро, у Виса это вышло машинально, он вроде хотел что-то сказать, но, так как во рту держал дудочку, сделать этого не смог. Так и остался стоять. Кажется, смахнул слезу. И больше играть не осмелился, хоть и хорошо получалось, но нет, нет — и спрятал дона Никанора обратно в карман. И четыре дуро. Пошел дальше, все шел и шел, свернул на какую-то улочку, не зная, куда она ведет, его охватила какая-то лихорадка — может, выйдет на Каррера-де-Сан-Херонимо по старому кварталу, — видит таверну, заходит, просит стакан вина, хозяин спрашивает: белого или красного, — он говорит: красного, — а там еще была довольно шумная компания молодежи, ну и что ж, радуются жизни, девушки хорошенькие, в джинсах, как и парни, и в свободных свитерах, и у всех такие гривы — загляденье, и одна из девушек сказала: ну и ну, — а Вис: еще стакан, будьте любезны, — вино его грело очень хорошо, и даже казалось, что в этом тепле Вис обретает вновь самого себя, будто исполняет обет или получает вознаграждение, он не очень был уверен, но что-то он получил в виде поданных ему старушками четырех дуро, да еще тепло от вина, — все это давало ему надежду обрести себя, и ему приятно находиться рядом с этой шумной молодежью, — вы нальете мне еще стаканчик? — да, конечно, на четыре дуро много не выпьешь, да ладно, черт побери, это деньги, заработанные мной самым наилучшим образом, — и он улыбался, глядя на молодежь, и говорил себе: они не знают, что толку спрашивать, настоящий мир или нет, их неведение очень глубоко, но насилие им известно, — как бы это тебе сказать, — к ним подошел еще кто-то, ему сказали: привет! — а какой-то парень, беседуя с девушкой, сказал: это скрадывает количество, — и Вис стал думать, что же это значит — скрадывать количество, неплохо сказано, но самым интересным было то, что девушки делали такие же глотки, как и парни, такие же универсальные, как джинсы и гривы, разве что чуть поменьше, удивительное дело — смешение полов, — вы мне уже налили? О, простите, тогда еще один, — тут одна из девушек сказала: Пако, ну-ка мне еще канцерогенного. И Пако взял ей еще канцерогенного, а Вис сказал себе: вот видишь? Женщина пришла к вину, как и к табаку, два завоевания, которые предшествовали флагам и стягам, они всегда и во всем сторонницы нового, но, глядя на эту молодежь, Вис чувствовал себя влюбленным в нее, но устаревшим, глядел на нее из невозвратимого прошлого, хоть в дети они мне не годятся — почему не годятся? — это и есть мои дети, по-настоящему мои, и они ждут меня, и у него появилось смехотворное желание разглядеть их как следует, но который час? Я — дурак, скажите, пожалуйста, что я вам должен? Бедняжка подумает, со мной что-то случилось. — Можно от вас позвонить? И он заплатил, отсчитал сорок, пятьдесят, шестьдесят и, конечно, еще десять — семьдесят, и еще десять, — восемьдесят, — тут одна из девушек сказала подруге: знаешь, Мерседитас — не совсем женщина, — и Вис, набирая номер, задумался над этим, как странно, очень странно, Мерседитас? — и все же, говорю тебе, все дело сводится к стиранию половых различий, — и, наверное, он уже сказал что-нибудь Бла, потому что та сказала: — Что значит “послушай”, ты ушел в половине десятого, а звонишь в два. — Я потерял себя, — сказал Вис. — Как это? — Не знаю. И мне подали четыре дуро. — Да что с тобой такое? Иди домой. — Две старушки. Серьезно. На Пасео-дель-Прадо. Бла пожелала узнать, где он сейчас, он этого не знал, но сказал, что возьмет такси. — Тебе подали четыре дуро? Двадцать песет? Это потрясающе. — Ты хочешь посмотреть на наших детей? — Не говори глупостей. Приезжай. Здесь дядя Антонио. Говорит, что завтра отвезет нас в аэропорт. — Да? — удивился Вис. — Так скоро? Р От Бернабе писем не было. 17 “Чтоб я тебя увидал в гробу”. Нет, приятель, не будь скотиной, не будь трупоядным. Это была всего надпись углем, которую сделал какой-нибудь ультралевый. Неизвестно кто. Вис видел ее в Кастельяре. Кажется, у входа в какой-то магазин. Пожалуй, ее сделал скорей какой-нибудь ультраправый. Не знаю кто, но это дела не меняет. Жизнь не может питаться смертью. В том, кто убивает, есть что-то от самоубийцы: в известной мере убивать других — значит убивать самого себя. Не допускай, чтобы твой труп пережил тебя. Самолет немного наклонился, и на кромке крыла опустился элерон, поднялся, снова опустился. Как-то судорожно. Почему мне всегда приходится смотреть на крыло. И на элерон. Едва ли он сломался, но я уверен, если бы сломался, он дергался бы точно так же. Бла казалась спящей, и Вис, зная, что тоже кажется со стороны спящим, закрыл глаза. Не теряй чистоты человека, который еще не убивал. Я это знаю, ты это знаешь, я этим одержим, но все равно, не теряй этой чистоты. Послушай, только и не хватало, чтобы ты говорил сам с собой. Нет, нет. И не жестикулируй. Нет, конечно, хотя, если подумать, мы все к этому склонны. Хотя бы и так. Нет, я на самом деле уверен, что Испания вышла из этого безумия, в котором, убивая испанцев, она убивала себя. Пойми, вот ты думаешь об этом народе с таким удовольствием, ты так уверен в нем, мысли о нем тебя убаюкивают — и вдруг ни с того ни с сего надпись углем у входа в магазин кричит: “ЧТОБ Я ТЕБЯ УВИДАЛ В ГРОБУ”… Надо же. Я записал ее в блокнот, когда увидел, но потом о ней забыл. Почему сейчас вспомнил? Понятно, мир подсознания. Но его надо воспринимать сознательно. Испания оставила далеко позади это безумие и в подобных рекомендациях не нуждается. Как и в том, чтобы ее спасали. Как только зазевается, бедняжка, глядишь — уже кто-то ее спасает. А ей нужно лишь, чтобы ее оставили в покое, ей нужен мир. Мир. Вот оно, вот о чем я думал! Мир, о котором не задумываются парни и девушки у стойки таверны — есть он или нет его. Да и зачем? (Еще вчера я был с ними, дон Никанор, четыре дуро, старушки на Пасео-дель-Прадо, а сейчас — солнце, как на картинке, над морем облаков, а под ними, должно быть, уже смеркается.) Вис думал о выставке “Гражданская война в Испании” и говорил себе: вот именно, ее можно теперь увидеть только в Хрустальном дворце, это ее погребальная урна. Для новых поколений эта война — музейный экспонат; только мы, старики, можем снова умирать на ней. И Вис смотрел на Бла, та по-прежнему как будто спала, и спрашивал себя, о чем она думает, потом вернулся к своим мыслям. Всего два-три года назад… “Пристегните, пожалуйста, ремни”. У меня уже пристегнут. Уже спускаемся, что ли? “Пожалуйста, не курите”. А кто курит? Кто? Так вот, два-три года назад, как мне кажется, в Испании говорили о демократии точно о какой-то левой партии, именно левой, наконец ее признали официально. “У нас теперь демократия”. Понимаешь, не всегда легко было решить, говорят о демократии с любовью или с насмешкой. Но демократия — не партия, демократия — вроде атмосферы, в которой и вредные миазмы, и здоровый дух, кто ее разрушит — разрушит самого себя, хотя, возможно, и останется в живых. Это не нимб народовластия, не зависящий от исторического развития, а несовершенный мир, в котором есть место политическим и человеческим ошибкам и возможностям угнетения одних другими, она не исключает и такой ужасной вещи, как терроризм, но и не заменяет ее официальным террором. И народ Испании, организовавший эту выставку в Мадриде, поставил, по крайней мере в одном из городков, над братской могилой памятник павшим за свободу, вам это уже известно. Да, действительно: “ЧТОБ Я ТЕБЯ УВИДАЛ В ГРОБУ”. Однако эту надпись, возможно, года… года четыре назад (это вполне вероятно) сделала рука какой-то одинокой сволочи, какого-то трупоядного червя. Любопытно: Вис, хоть и до этого был не очень спокоен, начал по-настоящему раздражаться, лишь когда увидел на табло предупреждение: “Мы снижаемся”, и не призывал себя к сдержанности, дал волю гневу: оставьте Испанию в покое, пусть она по-настоящему вступит в общечеловеческую философию, это гораздо важней, чем вступление в Общий рынок, и пусть войдет в нее единственным разумным способом, освободившись от страха, который прежде не позволял ей ничего иного, как, уклоняясь от кропильниц и ударов шпаги, вопреки ретроградам создавать великолепные произведения литературы и живописи, дайте ей подумать много-много лет без войны, в мире и покое, — и еще много всякой всячины хотел Вис нацарапать в своем блокноте, почему бы ему это не осуществить, но “клинг-клинг-клинг” (в репродукторах самолета защелкало), дамы и господа, мы приземляемся в аэропорту Хитроу, ladies and gentlemen, in few minutes…[67 - Дамы и господа, через несколько минут… (англ.)] и вот тебе, пожалуйста, приглушенно звучит мелодия “Тоска по Испании”, как и положено в самолете, а самолет прорезает облачный покров над Лондоном и делает широкий вираж, заходя на посадку, а Вис все еще царапает бумагу своими каракулями, не хочет спускаться на землю, обретать холодный здравый смысл, в сердце его, как острый нож, вонзается мысль: через две недели ты должен вернуться в свою тюрьму, а судьба взвалила на тебя непосильный груз человеческих переживаний, — он чувствовал, что обязан написать книгу, он приговорен к этому, словно смертник, ожидающий своего часа, и в то же время понимал, что этот роман — а книга может быть только романом — он, проигравший войну, обязан написать, хотя, в конце концов, все его встречи не помогли выяснить, как из дома Хосефы Вильяр картина попала на мадридскую толкучку, и то, было ли написано это письмо раньше другого, где сообщалось о расстреле Железной Руки (который действительно был расстрелян), и чьи руки спрятали сверток в картине (я-то знаю, что это были женские руки, может быть руки самой Хосефы, но доказать этого не могу), и мы никогда не узнаем всего этого, наверное, по моей вине: нет у меня детективного дарования, да и много было другого, что поразило меня ужасом и подавило, когда задумал я этот роман и стал докапываться до его истоков, я потянулся к нему, как ребенок спешит на зов бубна и трубы заезжих цыган, но кое-что мы все-таки узнаем, и бог с ней, с “Тоской по Испании”, самолет уже сел, все надевали пальто и спешили к выходу, но, когда каждый хочет выйти первым, оказывается, что мешает ручной багаж, разные сумки, и получается пробка, и Вис сказал: — Послушай, Бла. А что, если попросить еще месяц? Весь январь. Тогда у меня было бы полтора месяца свободы. — Надо два. Я об этом думала. — А мне только сейчас пришло в голову. — Ну давай, до середины февраля. — Нет, я их знаю. Потом, может быть, осмелюсь, если понадобится. — Я прослушаю записи, — сказала Бла, как будто уже взялась за работу, — и запишу все, что смогу разобрать. — Полтора месяца писать! — воскликнул Вис. — У себя в мансарде, — подхватила Бла. — Слушай, а вдруг не дадут? — Не говори мне таких вещей, ладно? С Писем от Бернабе не было. 18 Из письма Бофарулю от 21/XII-1980: “…посещение выставки, на которой я застрял на несколько часов и которую днем позже уже не смог бы увидеть (она закрывалась в тот же день) , явилось для меня финалом, случаем, весьма важным для книги. Именно так я это воспринимаю. Случай этот напоминает мне посещение кладбища в Вильякаррильо: явись мы туда днем раньше или днем позже — не присутствовали бы при эксгумации останков последнего республиканского алькальда этого городка. Понимаешь, что я хочу сказать? Записать на пленку беседы и рассказы о прошлом, увидеть немые свидетельства (кладбища, улицы) я мог бы и завтра, и в будущем месяце, а не две недели назад. Но эти две случайности помогли мне, перенесли прошлое в сегодняшнюю реальность, которая могла пройти мимо меня и исчезнуть навсегда. Меня просто пугает созидательная сила жизни. С какой фантазией создает она реальность. На глазах у того, кто способен ее увидеть. Кем бы он ни был. Кончаю. Спешу”. На минуту Вис задумался. Я так никогда и не осмелился поговорить с Бофарулем о его париках. Пока что не хочу. Напишу об этом в книге, вот я уже сделал заметку. Не могу утаить от читателя эту трилогию о лысинах или о лысых, без помощи которых книга не была бы начата и без этих фантастических превращений не была бы такой, какой получилась. Уверен, ты меня понимаешь, Бофаруль. Совершенно уверен. И ты наверняка скажешь мне об этом, когда прочтешь книгу. И если ты предстанешь передо мной как четвертый Бофаруль, вовсе не лысый, я умру. И, прежде чем подписать письмо, Вис добавил: ”Не помню, говорил ли я тебе о собаке грека. Грек умер восемь месяцев назад. И с той поры пес по временам плачет. Как дети, которые забудут о том, что уже плакали, и снова начинают. Вот и сейчас я его слышу. Здесь, в мансарде. И… мне это приятно. Он составляет мне компанию. Обнимаю тебя. — Вис”. Вскоре после этого Вис сказал жене: — Я в мансарде слышу собаку грека, и мне нравится, как она плачет. — Собака грека сдохла месяца четыре назад, — сказала Бла. — Не может быть! — Мне сказала об этом гречанка, вдова. Собака пережила хозяина всего на три-четыре месяца. Вис глубоко задумался. Наверное, скулит какая-нибудь другая собака. Другая собака, которая начала плакать, когда умерла собака грека. Точь-в-точь как та. Точь-в-точь. Невероятно. Т Писем от Бернабе не было. 19 Кончился декабрь, пошел январь. Да, Вис попросил и получил еще месяц. Плавая в целом море часов у себя в мансарде, отчаливая на заре и причаливая на заре (все равно, на утренней или на вечерней, сумеречные птицы его будили, сумеречные птицы его убаюкивали), он продвинулся далеко. Если бы получить еще месяц или хотя бы полмесяца… Двадцать третьего января ему позвонили из его тюрьмы. Ничего особенного, только подтверди, что с первого февраля мы можем на тебя рассчитывать. Или мы пригласим… Нет, нет, рассчитывайте на меня. Он понял, что кончаются последние дни короткого и важного периода его жизни, и начал смаковать их не спеша. Один за другим. Как пищу, когда запас провизии на исходе. Ему стало казаться, что свобода его убывает, заключается все в более тесную тюремную камеру, последняя из которых будет с вечера до утра, в нее-то Вису и пришлось вернуться — что поделаешь. Прямо-таки с физической мукой, по его словам. За два месяца у него выработалась привычка не ходить туда, а теперь у него ее ампутировали, и она болела, как болит ампутированная нога. Ладно. Немного анестезии, немного спячки, и, конечно, придется снова изобретать выкрутасы жизни, — и ты считаешь, что сможешь? — не то чтоб я так считал, я знаю, что обязан смочь, знаю, что обязан это закончить. Эти слова он говорил уже там. Вооружившись своими охотничьими приспособлениями, тут словарь, там справочник, кое-как он пробирался по бесконечному, бесполезному, но необходимому кроссворду. Странная штука жизнь. У Виса хватило сил вернуться домой после этого первого дня. А на следующий день, на заре, он поднялся в свою мансарду. И глядите-ка — писал. Царапал бумагу, вовсю. Он уже был в Мадриде, входил в Хрустальный дворец в парке Ретиро. Вот как далеко он продвинулся. Несколько дней работал по пятнадцать-семнадцать часов. Бла помогала ему (еще как!), переписывая на бумагу магнитофонные записи и расшифровывая строчку за строчкой романс Филомены. Целый ряд пассажей Вис оставлял только в виде наброска. Ему не терпелось взглянуть на книгу в целом и тем самым освободиться от темы. И вот, с грехом пополам, он уже вошел во дворец. И после первого рабочего утра, когда он стоя трясся в автобусе — ни строчки, конечно, куда там, — а потом первым ворвался в едва открывшуюся дверь поезда метро на Тернпак-Лейн (еще в окно углядел свободное место), дела его, в общем, шли неплохо: он успевал фиксировать быстротекущее время на бумаге, в словах. Обрати внимание: доехал, погрузившись в мысли, до Грин-парка, вышел на перрон, сел на скамью и за одну минуту закончил вот эту фразу… Потом огляделся, увидел часы в конце перрона, показывавшие без четверти девять, и сказал себе: посижу-ка я тут, пока не будет без пяти девять, а потом помчусь. Так он и поступил в этот день и в следующие. Случалось, он набирал минут по двадцать. Гляди-ка, какие неожиданные выжимки из жизни. Надо вам сказать, что хоть это и покажется странным, но Вис по каким-то до конца не осознанным причинам обычно прибывал в свою тюрьму-часы довольно рано. И сокращал время ожидания, перед тем как войти. Наверное, так. Боялся опоздать и потому входил все позже и позже. Наверное, так. Пунктуальность поневоле разочарованного и отчаявшегося человека. А в тот день произошло и еще кое-что… Не знаю. Пожалуй, печальное. Вис еще не писал, а только радовался, что поймал вдруг десять минут, и тут услышал музыку, незатейливую, совсем простую: скрипка, виола, флейта да еще птицы, простые птицы, из тех, что на ретабло и в романсах останавливаются послушать сладкие песни, конечно, чтобы выучить их. И вся эта музыка звучала и отдавалась эхом в лабиринте переходов туннелей времени, и Вис замер, держа в руке авторучку, словно заслышал голос с неба. Это Вивальди, сказал он себе. Вивальди. Прибыл и отошел поезд метро, другой, третий, еще и еще, принося с собой грохот и холодный ветер, поднимавший полы пальто, трели и рулады тоже исчезали и, когда могли, возвращались. С шумом и ветром. Рождались в шуме. И Вис на три минуты опоздал в свою камеру, зато по дороге слушал простых птиц, так и не зная, весенние они, или летние, или еще какие, или вообще это его Stravaganza[68 - Известное произведение Вивальди, состоящее из 12 концертов.]. На следующий день Вис смог немного поработать под грохот поездов, нагоняющих холодный ветер и лишенных какого бы то ни было очарования, на другой день — тоже, но нет, опять в уши вторгалась музыка. Как тут писать? Как-то одинокая труба пропела регтайм “Кленовый лист” Скотта. А в другой раз грохот и порывы ветра несли с собой музыку Моцарта. А то нагоняла тоску песня “Cos I’m leaving on a jet plane”[69 - “А я улетаю на реактивном самолете” (англ.).]. Понимаешь, певец поет, ты его не видишь, только слышишь, как песня теряется в лабиринте: don’t know I’ll be back again, / oh, babe, I hate to go[70 - И не знаю, когда вернусь, / о, крошка, я должен лететь (англ.).], — и тихонько, так тихонько подыгрывает себе на гитаре. Но Вис, сидя на скамье на перроне метро и слушая музыкантов, просивших денег, чувствовал себя нищим, лишенным времени больше, чем когда бы то ни было, эти положат на пол шляпу, поют, играют и ждут себе (я как-нибудь стащу у одного из них шляпу с монетами), чего бы я не дал за минуты, за горсточку минут, которую так трудно собрать, а вот на Пасео-дель-Прадо старушки подали мне четыре дуро, на которые я купил вина и кусочек времени, чтобы послушать, о чем говорили парни и девушки, живущие в мире и покое. Как мне не терпелось добраться до этого места в романе! Как мне хочется, говорил я себе, чтобы кончилась эта наша война, только наша, в которой я затерялся, утонул, как хочется выйти на улицу, пройтись по Пасео-дель-Прадо или где-нибудь еще, посмотреть на людей. И все это выливалось у него в слова, он старался соблюсти меру, писать о реальных вещах, передать внутреннюю историю романа, который можно было бы закончить приземлением самолета в Лондонском аэропорту. В какой-то миг успокоения Вис считал, что осталось ему написать совсем немного. Потом предстоит еще нелегкая работа: переписывать и вычеркивать. И конечно, надо закончить те куски, которые он только набросал. Пройдут еще месяцы, за которые этот беспощадный роман разрастется сам по себе, хоть никто к нему не притронется и даже на него не посмотрит. Вис предчувствовал, что роман оборвется горестным воплем, как и положено кончаться симфонии смерти, но в нем будет звучать и надежда. Для Испании. И вот, выкраивая рассветные часы и царапая бумагу, как мог, в туннеле времени, Вис к середине февраля навсегда, на веки вечные, оставил позади страшную войну, которая никогда уже не вернется, и две старушки на Прадо уже подали ему четыре дуро, и он уже упился кусочком мира, все это он уже миновал и находился где-то недалеко от этих строк. Но устал. Сам не знал, до какой степени он устал. И как-то раз, глядя на дона Никанора, играющего на барабане, которого он поставил на полку к другим безделушкам — бычку из Куэнки, перуанскому киту и кувшину из Тулио, — Вис сказал себе: черт побери, возьму-ка я его на мою скамью в туннеле, не подадут ли мне еще немного времени, хотя, конечно, эти англичане скажут: ну и инструмент, well I never… what’s what?[71 - Да я никогда… что это такое? (англ.)] И я не стану петь им тамошние песни с тамошними словами, потому что скажут: этот музыкант играет и поет превосходно и гениально, ну, немыслимо хорошо, нет, я знаю их песни, скажут: как ты исполняешь, разбойник, what[72 - Что за (англ.).] чудесный трубадур, не знаю, известно ли тебе, что с доном Никанором сначала поешь куплет или кусочек припева под стук его барабана, потом дуешь в дудочку, и снова кусочек песни: Knees up Mother Brown, knees Mother Brown, / under the table you must go,[73 - Стань на колени, матушка Браун, ты должна залезть под стол (англ.).] и-эй, и-эй, и-эй о! И тут он услышал, как пробило семь, хотя было только без четверти семь, сейчас иду, и услышал как воет собака, совсем так же, как собака грека, иду, иду. И щелкнул по голове дона Никанора — франтоватый этот дон Никанор, желто-розовый с пестрым барабаном, сияющим серебристым галстуком и серебристой шапкой, у него разлетающиеся вверх чернющие брови, — и подмигнул ему, исполнили вдвоем: не скажу, что моя лодка / лучшая в порту, что понимают эти англичане, потом начал собираться. Вот так, уходя и приходя, Вис добрался до уикенда, который был для него, скажем, докучливым. Потому что предстояло отпраздновать свой день рождения. Отпраздновать. Каково? Хотя, в общем, он всего на год старше Бофаруля. Ох уж этот уикенд! Сам день рождения, двадцать второе, приходился на воскресенье. А праздновать его можно двадцать первого. И знаешь как? Работать до изнеможения. Оба дня. Ну, практически так и получилось. А в понедельник снова пошел в тюрьму, и, когда вернулся, Бла и Би, дочь, бледные и дрожащие, едва дали ему войти. Говорили разом, жестикулировали, и девушка сказала: — В Мадриде, в кортесах, произошел государственный переворот. — Час назад об этом сообщили по телевидению, — сказала Бла, — я уже не могла тебе позвонить, ты был в дороге. — Гражданская гвардия, какой-то полковник или подполковник, — добавила дочь, потом обе продолжали вместе: — Во главе целого отряда гражданских гвардейцев, арестованы или задержаны все депутаты и все правительство. И только теперь, пораженный невероятной новостью, Вис едва слышно спросил: — Почему? Было полседьмого вечера. В Англии. В Испании, очевидно, — полвосьмого. Не то чтобы Вис сразу об этом подумал. Он подумает об этом позже. Он всегда с запозданием понимал разницу в часах. В половине седьмого вечера: вот когда начались часы смертельного ужаса. Они выходили из хаоса времени, шли тихонько, призрачные и беспорядочные. Быстро опустилась ночь, и в ней Вис искал Испанию. Попробуем этот приемник, попробуем тот, нет, Испанию лучше всех ловит вот этот маленький. Пришел сын, Ви, и стал помогать отцу ловить Испанию. Испания появлялась и исчезала среди музыки и мяуканья меж звезд, которых не было видно, иногда что-нибудь попадалось или телевидение подтверждало сообщение, и тот или другой приемник и телевидение сообщали (но ты не знаешь, подтверждено ли это раньше, в другой призрачный час, из тех, что наступали не вовремя и без конца уходили один за другим), что на улицах Валенсии — танки и весь город подчиняется военным властям, и Вис поднимался в мансарду, спускался обратно к семье, нащупывал руками, как слепой, часы и двери, одинокий, пораженный, он все не мог поверить и печально повторял: — Почему? В какие-то мгновения он слышал “не двигаться!” и “всем лечь на пол!” и автоматные очереди в кортесах, запоминал, забывал, снова запоминал имена Техеро, и Милане дель Боек, и много других имен, те он окончательно забыл, и с каждым ударом сердца росла тревога за Испанию, но никак не мог поверить, что в Испании или в каких-то ее отдельных городах произошел или происходит государственный переворот. — Почему? Нет, не холодный рассудок преследовал его этим вопросом (хоть он и поднимался, и спускался, и блуждал по дому, и глотал чай, потому что вдруг кто-нибудь давал ему в руки чашку чая, что ж еще делать, приходилось его проглатывать, он при этом говорил вслух, будто обращался к жене и детям, — редкий случай поговорить самому с собой, — что переворот, который не был ни коммунистическим, ни социалистическим и вообще ни левым, — конечно, это правый переворот, к тому же военный, и произведен он был, как раз когда мы от Суареса перешли к Кальво Сотело, другими словами, если учесть официальную правую ориентацию правительства, это безбожный переворот, как говорят в народе), и не протест против “шага назад” (протест, который, однако, составлял ядро его чувств: нет, нет, здесь есть инфляция, но это лишь верхний слой, а под ним — серьезные проблемы распада общества и насилие, и, конечно, терроризм, все это есть и тут, и там, и в каждой из развитых стран, по-настоящему развитых, в какой-то мере — в известной мере — это издержки развития, но тут, и там, и во всякой стране, где жизнь хоть как-то цивилизована, решает правительство, если может что-то разрешить, но ни в коем случае никто не выходит на улицы и не захватывает власть в перестрелке или угрозой оружия, что одно и то же, и разрушает все, что уже достигнуто, достигнуто так нелегко, под девизом “начнем сначала”). Вопрос “почему?” Вис задавал оттого, что был ошарашен. Он не понимал, что же происходит. Более того, он в это не верил. Я понимаю, все это действительно происходит в эти часы, но это не то, действительность ошиблась, молчи, молчи, молчи, ну, что ты говоришь. И Вис замолкал, но тут же снова заявлял, что этого не может быть. Он всегда видел грубый обман тех, кто противопоставлял порядок свободе. Знал, что отсутствие порядка порождает грубое подавление свободы. И наивно, скорей инстинктом, чем рассудком (тут он доверял своему инстинкту), верил, что Испания вышла наконец из бездны злобы и мести и ступила на путь свободы (а это, в известном смысле, означало, что в Испании завтра не наступит полное благоденствие). Это так же просто, как ребенку научиться ходить. И вдруг я понимаю: переворот. Подумаем, что делать, что мы можем сделать. Восемь, девять, десять — спокойная круговерть часов, десять, девять, восемь — все та же музыка и межзвездная какофония на разной волне, известия об Испании, которые уже передавались в девять, восемь или в семь. Сколько было гражданских гвардейцев в кортесах? Двести, сто пятьдесят, более двухсот, автоматы, и приказ коменданта Валенсии, и комендантский час. Позвонить бы кому-нибудь — нет, опасно. Для него. Разумеется, я мог бы позвонить своим братьям. Спокойно. Это опасно. Нет, Бофаруля сейчас в Испании нет. Но кому скажешь, что Вису так хочется позвонить? Кому? Разве что старику из Вильякаррильо, отцу слегка прихрамывающего знакомца. Потому что Вис слышал, как захлопывались двери домов в испанских городках, закрывайте их в восемь, девять, десять часов, — мужские и женские голоса кричат об одном и том же: закрывайте двери, хорошенько закрывайте, в восемь, в семь, в шесть часов, и в одиннадцать и в десять, скорей закрывайте, не то вас убьют, убьют в девять, в десять, в одиннадцать, убьют навсегда, предадут смерти, закройте дверь, прошу прощения. И в то же время видел, как люди мечутся по улицам городка, несчастные люди, огороженные стенами домов своего квартала, сеньор сержант, за что, бегут и стучат в двери дверными молоточками и кулаками, ну за что, за что, отворите мне в девять, отворите мне в десять, и простирают руки: за что, за что, в отчаянии вопрошают: за что? — откройте, меня убивают, убивают в одиннадцать, отворите, отворите, — и бьются о дверь всем телом в двенадцать, уже почти мертвым, меня убивают в двенадцать, отворите, отворите! Двенадцать. В Испании — час ночи. Первый час. В Испании — второй. И в двенадцать двадцать или чуть позже, но не в двенадцать двадцать пять — снова Испания. — Это король! — воскликнула Бла. — Король? Король? О! Откуда ты знаешь? — Помолчи, — сказала Бла. Сначала музыка. Как положено. Звездная и земная. Странные слова земных сфер, длинные, как свист. Сын Виса записывал на магнитофон, старался записывать, записал и эту речь. Чтобы отец в будущем услышал и этот голос. Со временем отец, конечно, заполучил и полный текст этого выступления. Хотя он предпочитал первую запись. Он услышал то, что в эту ночь услышала вся Испания и все его близкие в Лондоне. Пережить такое облегчение — получить приступ тахикардии. На волне прозвучало: “…сохранить спокойствие и доверие… подтверждаю, что я приказал… чтобы поддержать конституционный порядок…” И так далее. Поистине до них дошло все (последующее прослушивание помогло лишь вставить в паузы подразумеваемые слова), все, в том числе и это: “… корона… ни в коем случае не допустит каких-либо действий или поступков лиц, пытающихся силой прервать процесс демократизации, который Конституция, одобренная испанским народом путем референдума…” Вис ходил взад-вперед по комнате. Все молчали. Никогда Вис не подозревал, что он, именно он, может почувствовать такую глубокую благодарность. И он ходил, время от времени повторяя: — Никогда. Никогда. — Наконец остановился и сказал: — Все. Пошли спать. Завтра всем работать. И, поднимаясь к себе, говорил старику: до завтра, старик. Звезды можно брать руками. Спите спокойно. Отдыхайте. Потом, спокойно улегшись в постель и еще не думая о сне, спросил: зачем? — и, засыпая, проваливаясь в темные глубины своего бытия, с тоской повторял как одержимый: — Почему, почему, почему, почему, почему?.. У Писем от Бернабе НЕ было. Vicente Soto Tres pesetas de historia Висенте Сото ТРИ ПЕСЕТЫ ПРОШЛОГО Роман Перевод с испанского Н. Снетковой Москва “Радуга” 1986 ББК 84. 4Ис С54 Предисловие Н. МАТЯШ Перевод Н. СНЕТКОВОЙ Редактор Н. МАТЯШ Сото В. Три песеты прошлого: С 54 Роман./ Пер. с исп. Н. Снетковой. Предисл. Н. Матяш. — М.: Радуга, 1986. — 304 с. Действие романа происходит в двух временных планах: рассказ о сегодняшнем дне страны, ее социально-экономических и политических проблемах неразрывно связан с воспоминаниями о гражданской войне — ведь без осмысления прошлого невозможна последовательная демократизация Испании. С 4703000000-282 51-86 030(05)-86 ББК 84.4Ис Т (Исп) © Vicente Soto, 1983 © Предисловие и перевод на русский язык издательство Радуга”, 1986 Редактор Н. А. Матяш. Младший редактор М. Т. Семченкова. Художник А. Н. Алтунин. Художественный редактор С. К. Пушкова. Технический редактор Е. Ф. Фонченко. Корректор Н. А. Лукахина Сдано в набор 30.10.85. Подписано в печать 11.03.86. Формат 70x100/32. Бумага офсетная. Гарнитура Пресс-Роман. Печать офсетная. Условн. печ. л. 12,26. Усл. кр.-отт. 24,67. Уч.-изд. л. 14,24. Тираж 50000 экз. Заказ № 1158. Цена 1 р. 60 к. Изд. № 1758. Издательство “Радуга” Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, 119859, Зубовский б-р, 17. Отпечатано с оригинал-макета способом фотоофсет на Можайском полиграфкомбинате Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Можайск, 143200, ул. Мира, 93. notes Примечания 1 G. Diaz-Plaia. Sociologfa cultural del postfranquismo. Barcelona, 1979, p. 51. 2 J. Torbado, М. Leguineche. Los topos. Barcelona, 1977, p. 9. 3 Карлос Рохас. Долина павших. М., Радуга, 1983, с. 165. 4 “El País”, 1983, 23,4, р. 42. 5 Предмет религиозного культа у католиков, состоит из двух кусочков освященной ткани, соединенных завязывающимися на шее лентами. — Здесь и далее примечания переводчика. 6 Всеобщий союз трудящихся (Испании) — профсоюзная организация, возникшая в 1888 году при участии социалистов. 7 Приношение по обету. 8 Речь идет о государственном перевороте, совершенном 13 сентября 1923 года генералом Мигелем Примо де Риверой (1870–1930), тогда командующим военным округом в Каталонии; после переворота Примо де Ривера стал, с согласия короля Альфонса XIII, главой правительства и фактическим диктатором Испании. 9 Карл IV — король Испании (1788–1808). 10 Имеется в виду королева Испании Изабелла II (1833–1868). 11 Рамон-и-Кахаль, Сантьяго (1852–1934) — испанский ученый, лауреат Нобелевской премии 1906 года за исследования в области гистологии 12 Район в Лондоне, где сосредоточены антикварные магазины. 13 Солана, Хосе (1886–1945) — испанский художник, создал ряд гротескных картин на национальные темы. 14 Память о Булони (франц.). 15 Бласко Ибаньес, Висенте (1867–1928) — выдающийся Испанский писатель и общественный деятель, родившийся и живший в Валенсии; за свои выступления против монархии и Диктатуры, в частности за памфлет “Альфонс XIII Разоблаченный”, был выслан из Испании, жил на юге Франции, где и умер. 16 Идет, договорились (исп.). Это слово звучит по-испански так же, как имя хозяйки. 17 Традиционная испанская игрушка; дон Никанор — одно из иносказательных наименований черта. 18 Улица в центре Лондона, где торгуют радиоаппаратурой. 19 Здесь и далее перевод стихов М. Квятковской. 20 Франко, Рамон (1896–1938) — младший брат будущего каудильо, военный летчик, в 1926 году совершил перелет через Атлантический океан на гидросамолете “Plus Ultra”; в тот период разделял взгляды республиканцев, за что подвергался преследованиям и даже был заключен в тюрьму. 21 Паскуаль Байлон (1542–1592) родился в Сарагосе, принадлежал к францисканскому ордену, был канонизирован в 1690 году и считался покровителем всех братств, которые приносили Умирающим святые дары; согласно легенде, не считал грехом танцы на праздниках и не искоренял их, отсюда и прозвище Байлон (от глагола bailar — плясать, танцевать). 22 Имеется в виду назначенный на это число военный переворот, целью которого было вернуться к конституционной монархии. Заговором руководили военные, но к нему были причастны и видные политические деятели, такие, как Романонес. Мятеж должен был начаться в Валенсии, куда прибыли генерал Агилера и полковник Сегундо Гарсиа. Последовали массовые аресты. Фермин Галан, военный и писатель, возглавил позднее — 12 декабря 1930 года — восстание гарнизона в г. Хака (государственный переворот, целью которого было установление республики, провалился) и был расстрелян 14 декабря. 23 Пуск (англ.). 24 Ударные части Управления безопасности Республики. 25 Иглесиас, Пабло (1850–1925) — первый и бессменный, до конца жизни, председатель Испанской социалистической рабочей партии и Всеобщего союза трудящихся. 26 Слоу-фокс (англ.). 27 1934 и 1935 годы получили впоследствии в Испании название “черного двухлетия”: в 1933 году на выборах в кортесы победу одержали правые партии, которые образовали правительство Лерруса, просуществовавшее до конца 1935 года. За этот период в стране не только не было проведено никаких реформ, но были ликвидированы завоевания предшествовавшего периода Республики. В ответ на массовые выступления трудящихся (Астурийское восстание; в Мадриде, Валенсии, Севилье была объявлена всеобщая забастовка) тысячи людей были брошены правительством в тюрьмы. 28 Рамон дель Валье-Инклан (1869–1936) — знаменитый испанский писатель, стремившийся к обновлению испанского языка и литературы, принадлежал к интеллигенции, боровшейся с диктатурой Примо де Риверы, а позднее — с Альфонсом XIII. Пио Бароха (1872–1956) — испанский писатель, автор остросоциальных романов, также противник диктатуры Примо де Риверы. Антонио Мачадо (1875–1939) и Федерико Гарсиа Лорка (1898–1936) — великие испанские поэты. 29 Имеется в виду зверская расправа правительственных войск над крестьянами андалусского селения Касас-Вьехас в 1933 году. 30 10 июля 1927 года было сделано официальное заявление об усмирении марокканских племен, восставших под предводительством Абд-эль-Керима (1881 или 1882-1963), главы Рифской республики (1921–1926). 31 Испанская социалистическая рабочая партия. 32 Имеется в виду французский король Людовик XIV. 33 1 апреля — официальная дата окончания гражданской войны в Испании — при Франко отмечалось как национальный праздник. 34 То есть они жили, где им было указано, и каждую неделю отмечались в полиции. 35 Бестейро, Хулиан (1870–1940) — государственный и политический деятель; после смерти Иглесиаса стал руководителем ИСРП (1925–1933); был приговорен франкистами к тридцати годам тюрьмы, через год умер. 36 Официальная партия диктатуры, созданная в 1924 году Примо де Риверой. 37 Беренгер, Дамасо (1873–1953) — испанский военачальник, монархист, в 1930–1931 годах возглавлял правительство. 38 Идеологическое и литературное течение в духовной жизни Испании в 1890-х годах, порожденное национальным кризисом — поражением Испании в испано-американской войне 1898 года. 39 В эту литературную группу обычно включают поэтов, связанных дружескими и творческими узами: Ф. Гарсиа Лорку, Р. Альберти, В. Алейксандре, Л. Сернуду и др. 1927 год выбран как год важной совместной манифестации этой группы поэтов — организованного ими празднования 300-летнего юбилея Луиса де Гонгоры. 40 Искаженное латинское изречение cogito ergo sum, “мыслю, значит, существую”, в котором лат. cogito (мыслю) заменено созвучным испанским словом coito (совокупление). 41 Федерация университетов Испании. 42 Набор медицинских терминов. 43 Авангардистские течения в испаноязычной поэзии, возникшие после первой мировой войны; в основе их эстетической программы — стремление преодолеть традиционность и национальную замкнутость. 44 Красной, ярко-красной (исп.). 45 То есть Апрельская республика (1931–1933 гг.). 46 Политический деятель, руководитель радикальной партии; в 1933–1935 годах глава правительства, за спиной которого стояла реакционная СЭДА (Испанская конфедерация автономных правых, глава — Хиль Роблес). 47 Первоначально: презрительное прозвище карлистов, позднее — вообще реакционеров. 48 To есть Хиля Роблеса или Лерруса 49 Имеются в виду участники вооруженного восстания в октябре 1934 года, вызванного победой правых на выборах в кортесы. После поражения астурийских горняков десятки тысяч людей были арестованы. 50 На суд. — Здесь и далее в этой главе прим. автора. 51 Из тюрьмы, где она сама сидела. 52 Несомненно, в часовню, куда привели всех приговоренных к смерти. 53 Одну минутку, пора пояснить кое-что: возможность без особого труда читать текст фотокопии, сделанной в Кастельяре, — это плод долгой работы Виса в мансарде на Палмерс-Грин. Как ветер меняет форму облаков, так и время меняет форму мыслей, и жизненная хронология в книге может не иметь ничего общего с реальной хронологией событий. Кроме того, в этой работе… скажем, переписчика, Вис должен был пояснить, что текст, звучащий для него как романс, выглядел как проза и что неровный почерк и орфография по принципу “как слышится, так и пишется” зачастую сильно затрудняли чтение, а иногда приходилось заниматься гаданьем и расшифровкой: например, в словах Год от Восклесенья Хлистова, в Пасху, которые предваряли текст, заключалось единственное указание на дату (скорей всего, апрель 1940 года, четыре месяца спустя после расстрела Хасинто), а слова то было в первый день августа / проклятого тридцать девятого, несомненно, означали 1 августа 1939 года, то есть дату, когда Хасинто был осужден (выражение выбрано исходя из потребностей стихосложения, разбирать которые здесь не имеет смысла); текст заключал в себе четыре страницы (два больших листа, исписанных с обеих сторон от края до края, строкам не было конца, и, пожалуй, если бы Филомена предварительно не расчертила страницы по горизонтали наподобие транспаранта, то одни строки карабкались бы вверх, а другие опускались бы вниз…). 54 К сожалению, на фотокопии конец строки тоже не получился. Тем не менее Вису удалось установить факт, показавшийся ему поистине поразительным: сходство с четверостишием, которое продекламировала Мерседес (совершенно без выражения, просто и обыденно). Вису вспомнилось, что построение этих фраз его слегка удивило, но, лишь когда он стал переносить на бумагу запись этой беседы, он понял, что они представляют собой четверостишие. В духе подлинного романса: Ты не стыдись моей казни, преступником не был я. Только за верность идее они осудили меня. Чтобы представить рассказ Мерседес в его естественном течении, Вис не захотел выделять это место как стихи, сказав себе, что сделает это потом, когда закончит переносить на бумагу эту запись. Но, читая текст, написанный в тюрьме, понял, что нельзя не отметить это совпадение: как же не подумать, читая неловкие стихи в тексте “письма” и вновь прослушивая слова Мерседес (которая много лет была знакома с этим текстом), о роли Мерседес как "исполнителя” романса? Кроме того, Вис был склонен считать, что написанный в тюрьме романс (именно романс, при всем его несовершенстве) — это плод коллективного творчества. Правда, написан он был от первого лица, от лица Филомены Висен, и это имя фигурировало как подпись автора. И где-то в конце говорилось, хоть и не очень определенно, что строки эти “написаны его матерью”. Но наряду с другими соображениями, в которые Вис не хотел вникать, он вспоминал слова Мерседес: “…написали письмо”; “Они его написали, должно быть, когда оставались одни. Одно напишут, потом другое”. Кроме страшной сцены прощания, когда “уйти” означало не “как бы умереть”, а “умереть насовсем”, три вещи произвели на Виса особое впечатление: во-первых, холод смертного приговора, который, должно быть, ощущала Филомена, во-вторых, неустанное тиканье часов, отсчитывавших время, которое вот-вот остановится (и скоро, очень скоро), и, в-третьих, сочинение этих стихов тайком (“…когда оставались одни”). Писали тайком, обмирая от страха, поспешно (неудивительно, что так много погрешностей). Дело было необычное, и вершилось оно в исключительный момент. Но пойдем дальше. То, что я не мог не рассказать, я уже поведал вам. Быть может, одна из заключенных караулила у двери, прислушиваясь к шагам надзирателя? А как эти бумаги попали на свободу? Как? Вис поглаживал пальцами края фотокопий. Хоть это были всего-навсего фотокопии, они завораживали его. 55 Хватит слез — теперь Филомена могла дать волю слезам, сын ее не видел. 56 Ягненка (итал.). 57 Навеселе (итал.). 58 Все навеселе (итал.). 59 До свидания (англ.). 60 Совершенно (англ.) 61 Монотонное, протяжное пение. 62 Ему хорошо, ему хорошо? (катал.) 63 Очень хорошо (катал.). 64 Фирма универсальных магазинов, отделения которой разбросаны по всей стране. 65 Мадридский танец. 66 В Испании существует обычай под Новый год, в полночь, с каждым ударом часов съедать по виноградине. Многие мадридцы приходят для этого к часам на Пуэрта-дель-Соль, которые считаются главными часами страны. 67 Дамы и господа, через несколько минут… (англ.) 68 Известное произведение Вивальди, состоящее из 12 концертов. 69 “А я улетаю на реактивном самолете” (англ.). 70 И не знаю, когда вернусь, / о, крошка, я должен лететь (англ.). 71 Да я никогда… что это такое? (англ.) 72 Что за (англ.). 73 Стань на колени, матушка Браун, ты должна залезть под стол (англ.).