Пираты мексиканского залива Висенте Рива Паласио Одно из классических произведений приключенческого жанра. Преследования, любовные перипетии... благополучная развязка. Висенте Рива Паласио Пираты мексиканского залива Часть первая. ДЖОН МОРГАН I. ЖЕЛЕЗНАЯ РУКА В середине семнадцатого века на обширном богатом острове Эспаньола процветало селение Сан-Хуан-де-Гоаве; славилось оно не только живописностью природы, но и своими обитателями. Это поистине чарующее селение утопало в зелени садов, а вокруг расстилались густые леса и тучные луга, на которых паслось несметное множество диких быков. Местные жители, охотники и живодеры, торговали кожей и салом. Кого здесь только не было: негры и белые, мулаты и метисы, испанцы и французы, англичане и индейцы. Но все они вели одинаковый образ жизни, все обращались друг с другом, как сыновья одного народа, все трудились в поте лица, чтобы разжиться горстью-другой звонкой монеты, а заработанные деньги спускали в пьяном угаре за игорным столом или в обществе веселых девиц, в которых здесь не было недостатка. Эти колонисты жили удивительной жизнью: они упорно трудились и предавались изощренным порокам, отличались безупречной честностью в делах и крайней развращенностью нравов, были по-братски добры к обездоленным и ненасытно алчны в игре. И в добродетелях и в пороках они не знали меры. Добродетели и пороки теснились в одной груди. Так в сказках о золотом веке овцы и волки спят под сенью одного дерева, ястреб и голубка отдыхают на одной ветке, тигр и косуля пьют из одного источника. Все это кажется загадкой в цивилизованном девятнадцатом веке, когда мирный горожанин навряд ли уснет спокойно под одной кровлей с жандармом. Однажды в сельской таверне, над входом в которую красовался намалеванный сажей бык и надпись «У черного быка», за простым некрашеным столом собрались трое. Перед ними стоял кувшин с агуардьенте и три стакана, и они непринужденно беседовали, опершись локтями о стол, не снимая шапок и покуривая большие, грубо вырезанные деревянные трубки. У всех троих были густые, длинные волосы и борода. Все они выглядели сверстниками, только двое из них, русые и голубоглазые, походили на англичан, а третий, смуглый, с черными глазами, черноволосый и чернобородый, очевидно, был южанином. Одеты они были одинаково, но описать их одежду, пожалуй, будет нелегко: кожаные штаны в обтяжку, кожаные сапоги, туго обхватывающие икры, и длиннополая кожаная куртка. Шапка тоже из кожи, а на поясе — нечто вроде портупеи с висящим на ней широким длинным ножом. Таков был странный наряд наших героев, которые лениво перебрасывались словами, утопая в густых клубах табачного дыма. — Железная Рука прав, — произнес один из англичан. — Тоска тут смертная, а с заработками не густо. — Не густо, — подтвердил другой англичанин. — Особенно когда приходится иметь дело с этими чертовыми гачупинами[Note1 - Гачупин — презрительное прозвище испанцев, переселившихся в колонии.], как он их называет, которые таскаются сюда торговать из самого Асо. — Я здесь просто умираю со скуки, — отозвался, выпустив клуб дыма, тот, кого назвали Железная Рука, и, кажется, готов тосковать по родине. — Неужто твоя родина красивее, чем этот край? — Еще бы, Ричард, — со вздохом ответил Железная Рука. — Мексика — лучшее место на земле. — Зачем же ты оставил ее? — спросил другой англичанин. — А, длинная история. — Бедность погнала? — Я был там богат, как принц. Англичане с сомнением переглянулись. — Тогда из-за любви? — Расскажу как-нибудь в другой раз. Но пока что мне здесь все опротивело. — О! И это говоришь ты, человек, заслуживший любовь Принцессы-недотроги? — Хватит болтать об этой девушке. В Сан Хуане достаточно других женщин. — Но не таких красивых. — И не таких привлекательных. Добрая сотня охотников мрет от зависти, глядя, как ты шагаешь с ней по дороге в Пальмас-Эрманас. Эта рощица — сущий рай, должно быть, вы там недурно проводите время. — Во всяком случае, не так, как вы думаете. Я люблю Хулию, как сестру, и хватит об этом. — Нет, нет, давай договорим до конца, Антонио, — серьезно возразил Ричард. — У тебя действительно ничего нет с этой девушкой? — Нет, — отвечал Железная Рука. — Ее отец, француз, был, как вы знаете, моим другом. Когда он умер от чумы, я стал для Хулии и ее матери защитником и покровителем, вот и все. А почему ты об этом спрашиваешь? — Я спрашиваю, — равнодушно ответил Ричард, — потому что если ты ее любишь, то не мешало бы предупредить тебя, что в твои воды зашел соперник. — Кто же это осмелился?! — воскликнул Антонио, сверкнув глазами и вспыхнув от гнева. — Ага, значит, что-то между вами есть. В конце концов мое дело сторона, но мы друзья, и я тебя предупреждаю. Пока что он дрейфует, но у него хорошая оснастка, и при первом шторме он тебя пустит ко дну. — Но кто же он? — Будь начеку и верь, что я тоже не зеваю. Можешь рассчитывать на мою дружбу… Молодые люди горячо пожали друг другу руки. Лицо Антонио заметно омрачилось, но в светлых глазах англичанина по-прежнему отражалось безмятежное спокойствие души. Третий охотник продолжал курить как ни в чем не бывало, словно ничего и не слышал. — Ты, я вижу, обеспокоен, — сказал Ричард после долгого молчания. — Пойдем прогуляемся, может быть, подвернется до вечера какое-нибудь дельце. Если же нет, думаю, лучше всего воспользоваться полной луной и к ночи отправиться в наши любимые горы. Там тебе будет легче. — Ты прав, — отозвался Железная Рука, — уйдем отсюда, этот воздух наводит на меня тоску. — Встряхнув черной головой, будто отгоняя навязчивую мысль, он встал, и все трое вышли из таверны. На улицах селения было полно народу. В этот день приехали купцы из города Асо, чтобы, как обычно, закупить либо выменять на ткани и мелочной товар шкуры у охотников и живодеров Сан-Хуана. Вечер был ясный и теплый, дул легкий ветерок, женщины спешили на площадь посмотреть, какие диковины выставили на продажу заезжие торговцы. Трое охотников смешались с толпой и направились к лавке, в которой было разложено напоказ множество бычьих кож. Англичане вошли в лавку и повели разговор с хозяином, а Железная Рука остался на улице. В это время невдалеке показались две женщины. Впереди шла старшая, лет сорока, а за ней следовала девушка лет шестнадцати, тоненькая, изящная и стройная, с белокурыми волосами и зелеными глазами, такими темными, что казались они черными. На обеих женщинах были почти одинаковые синие платья, белые фартучки и белые шляпки. С первого взгляда можно было определить, что они небогаты и, по-видимому, принадлежат к французской колонии Сан-Хуана. Заметив охотника, девушка вся вспыхнула и, воспользовавшись тем, что мать не видит ее, остановилась рядом с молодым человеком. — Антонио, — спросила она, — ты сердишься? — Нет, Хулия, — ответил охотник, силясь улыбнуться. — Не скрывай, Антонио, ты чем-то встревожен. Что с тобой? — Нам надо поговорить. — Когда? — Сегодня вечером. — Хорошо. Где? — В Пальмас-Эрманас. — Я приду, Антонио, приду. Только не сердись. Прощай. — До вечера. И девушка побежала вдогонку матери, та была занята своими мыслями и ничего не заметила. Зато рядом находился тайный соглядатай, не пропустивший ни слова из их беседы. Это был приземистый, тучный человек, с выпуклой грудью, втянутой в плечи головой и короткими, жирными руками, волосатыми, словно у обезьяны. Черные волосы, брови и борода разрослись у него необыкновенно густо, а маленькие, заплывшие бурые глазки сверкали, как горящие угли. Одежда этого странного человека не походила на кожаные костюмы охотников. Должно быть, он был богат, если судить по золотой цепи, золотым пуговицам на суконной куртке и пряжке из драгоценных камней, украшавшей его широкополую шляпу. То был богатый живодер и скотопромышленник, испанец по имени Педро Хуан де Борика, известный в деревне под кличкой «Медведь-толстосум». II. ПЕДРО-ЖИВОДЕР Педро пристал к берегам Эспаньолы на корабле, направлявшемся в Новую Испанию. Хотя у него не было ни родни, ни знакомых на острове, он решил присоединиться к населявшим его охотникам и живодерам. Обосновавшись в Сан-Хуан-де-Гоаве, Педро стал помогать кому-то из своих земляков, а потом и сам занялся торговлей; вскоре удача да к тому же еще упорство и выносливость помогли ему стать одним из самых богатых людей в округе. Медведь-толстосум, как все теперь называли его, никогда не играл, для этого он был слишком скуп. Лишь единственный раз сразился он в карты с одним из своих друзей и проиграл. На следующий день его друга нашли в поле с кинжалом в сердце. Все обвиняли Педро, но никто не сказал ему ни слова. В здешних краях принято было мстить только за собственные обиды. Педро не раз заводил знакомство с веселыми девицами, разделявшими жизнь охотников, но все они бежали от него, — уж слишком он был груб и скареден. Богатый живодер жил один, без семьи, в просторном удобном доме и держал множество слуг, которые помогали ему пасти стада, загонять в крааль скот, забивать быков и продавать кожи. В день, которым началось наше повествование, Педро долго стоял на площади, беспокойно посматривая по сторонам жадно сверкавшими глазами. Когда в торговых рядах появились Хулия с матерью, он пошел следом за ними и незаметно подслушал разговор Хулии с возлюбленным. Если б кто-нибудь взглянул в тот момент на живодера, то заметил бы, как он побледнел и скрипнул плотными белыми, словно браслет слоновой кости, зубами. Но в густой толпе рабов, охотников и торговцев, валом валившей на площадь, некому было обращать на это внимание. Хулия и ее мать продолжали свой путь, а Педро оставил их в покое и, грубо расталкивая всех встречных, направился в уже знакомую читателям таверну «У черного быка». В тот час таверна была почти пуста. Начало смеркаться, и весь народ потянулся на рыночную площадь. Живодер уселся за столик в укромном углу и властно крикнул, словно подзывая бессловесную скотину: — Исаак! Исаак! В тот же миг перед ним появился высокий, тощий, бледный старик, с большой шапкой в руках. — Поди-ка сюда, иудейский пес, — сказал живодер, схватив его за руку и силком усаживая рядом с собой. — Садись, сын Моисея. — Обращенный, обращенный, если изволите помнить, милостивый сеньор, — ответил старик, низко кланяясь и не выказывая никакого неудовольствия. — Обращенный, ибо хотя здесь и нет инквизиции, а все же лучше, чтобы все было ясно, как божий свет. — Провались ты хоть на тот свет! Брось свои увертки и отвечай. Ты обманул меня? — Да накажет меня бог отцов моих, если я когда-нибудь вас обманывал! — Не говорил ли ты мне, что этот проклятый мексиканец Железная Рука вовсе не возлюбленный Хулии? — Я говорил, что ничего об этом не знаю, но никогда не уверял, что этого нет, а между двумя такими утверждениями немалая разница. — Ах ты собака, да я сдеру с тебя шкуру, как с теленка! — Да убережет меня бог Давида от такой напасти! Впрочем, вы все равно ничего мне не сделаете. — Ничего не сделаю? А почему это ты так уверен? — Слишком уж я вам нужен и слишком много вам помогаю, чтобы вы решились на подобное безрассудство. — Ну и хитрец же ты. Однако нам есть о чем подумать. Я твердо знаю, что Хулия и охотник любят друг друга. — Возможно, — уклончиво заметил старик. — Возможно? Говорю тебе, я в этом уверен, жалкий пес! — крикнул с раздражением живодер и изо всех сил стукнул кулаком по столу. — Потише, — с величайшим хладнокровием ответил Исаак, — потише, вы сломаете стол, а он сделан из отличного дерева, и вам это дорого обойдется. Живодер презрительно взглянул на него и слегка оттолкнул от себя стол. — Что же нам предпринять? — продолжал он. — Эта любовь путает мне все карты. Хулия не захочет стать моей женой. Теперь я понимаю, почему она всегда пренебрегала мною, все из-за этого охотника! Проклятые охотники, и они еще смеют презирать нас и обзывать мясниками, а сами-то просто воры! Все смазливые девушки в деревне только для них, не говоря уж о тех, что они привозят себе из Санто-Доминго, из Асо и откуда попало. Хоть бы их всех чума унесла, вот когда остров Эспаньола станет сущим раем! — Гм! — усмехнулся Исаак. — Что же все-таки делать? Посоветуй. Я плачу тебе достаточно, чтобы ты помогал мне в моих делах. — Вам надо похитить Хулию. — Вот так совет! Чтобы охотник, узнав об этом, проткнул меня копьем или всадил мне пулю в лоб, как дикому быку? Нет, я не так глуп. Придумай что-нибудь другое. — Да ведь у вас хватит сил убить быка одним ударом, взвалить его на плечо и потом еще и съесть, словно Милон Кротонский. — Не важно, я не хочу ссориться с охотниками. Итак, что ты можешь придумать еще? — Почему вы думаете, что Хулия и Железная Рука любят друг друга? — Да я сегодня собственными ушами слышал, как они назначали друг другу свидание на вечер. — Где? — За селением, в роще Пальмас-Эрманас. — Отлично. Тогда слушайте: наверняка охотник придет в рощу из лесу, где он ночует со своими друзьями-англичанами, а Хулия — из своего дома. Не правда ли? — Возможно. — А распрощавшись — ведь волей-неволей им придется расстаться, — он отправится в свою хижину, а она к себе домой? — Должно быть, так. — И Хулия придет в рощу и уйдет оттуда одна. — Так оно и будет. — Тогда спрячьтесь, подкараульте ее при возвращении, убедитесь в том, что она одна, а когда она пройдет мимо вас, хватайте ее, — бьюсь об заклад, она вас не узнает, — и тащите в лес, а потом придете ко мне и сами скажете, так ли уж хочется вам взять Хулию в жены или вы предпочитаете оставить ее охотнику. — Понятно, — со смехом ответил живодер. — А вдруг она меня узнает? — А вы переоденьтесь. Ночью, да еще переодетого, ни за что не узнает. К тому же перепугается… — Но как же мне переодеться? — Обрядитесь в костюм охотника, наденьте кожаную маску да закутайтесь в плащ. — Превосходно! Если все сойдет удачно, то либо я и думать забуду о своей прихоти, либо девчонка перестанет ломаться и выйдет за меня замуж. А уж если дело сорвется, придумаем что-нибудь похитрее. — Чего уж хитрее! — Ну, прощай, пойду все подготовлю. Ах да, пришли ко мне кого-нибудь из слуг, я передам с ним телячью кожу для твоего маленького Даниила… Не забудь только. Педро был так увлечен своей затеей, что, столкнувшись в дверях таверны с высоким человеком в черном плаще и черной шляпе, украшенной пером гуакамайи, почти не обратил на него внимания. А новый пришелец направился прямо к хозяину и тоном человека, привыкшего повелевать, спросил: — Кто это был здесь? — Сеньор, — ответил Исаак, — его зовут Хуан, по кличке Медведь-толстосум. — Моряк? — Нет, сеньор, он — живодер. — А! — протянул незнакомец с глубоким презрением. — Я почему-то решил, что он моряк. А о ком он говорил? — О Хулии, одной из местных девушек. — О какой же это Хулии? — О Хулии Лафонт. — Дочери Густава Лафонта? — Да, сеньор. — Отважного моряка, который умер в этих краях от чумы? — Того самого. — Негодяй! Пусть только попробует, гнусный мясник, тронуть хоть волос с головы этой девушки, — пробормотал, словно про себя, незнакомец. — Значит, свидание состоится сегодня вечером? — продолжал он. — Да, сеньор. — В Пальмас-Эрманас? — Да, сеньор, на юге от… — Я не нуждаюсь в объяснениях. Возьми! — Что вы мне даете? — Испанскую унцию. — Но за что, сеньор? — За твое сообщение. Прощай. Старик, пораженный такой щедростью, рассыпался в благодарностях, но незнакомец даже не взглянул на него и, закрыв лицо плащом, вышел из таверны. — Бог Израиля! — воскликнул старик. — Бог Авраама! Не иначе это герцог! Какое, не герцог, а принц! Больше того — король! Золотая унция за такую малость! И он поспешил на свою половину, чтобы рассказать жене о невероятном событии и спрятать золото. Когда Педро-живодер вышел из таверны, уже начало темнеть. Не мешкая, он направился домой, решив взглянуть по пути на дом Хулии, стоявший почти на окраине селения в густых зарослях цветущего кустарника. Медьведь-толстосум, крадучись, как шакал, подстерегающий добычу, обошел вокруг изгороди. Из окон дома лился свет. Притаившись там, где изгородь подходила поближе к дому, Педро услыхал голоса. Хулия разговаривала с матерью. — Она еще здесь, — злорадно прошипел Педро. — Ну что ж, увидимся ночью. И он зашагал к своему дому, предвкушая удачу, словно тигр, почуявший запах крови. III. В РОЩЕ ПАЛЬМАС-ЭРМАНАС Время близилось к полуночи. В селении Сан-Хуан царила глубокая тишина, лишь изредка нарушаемая пением одинокого петуха или ревом быка в загоне. Домик Хулии был окутан мягким полумраком, струившимся над землей, ожидавшей восхода луны. Казалось, все было погружено в глубокий сон: ни проблеска света в окнах, ни звука за плотно закрытой дверью. Только позади ограды маячило неясное темное пятно. Там стоял какой-то человек, и человека этого, очевидно, одолевало нетерпение. Он то принимался ходить взад и вперед, то останавливался и заглядывал через изгородь, пытаясь рассмотреть, что делается в саду. Так прошло немало времени. Тайный наблюдатель уже готов был уйти, когда, заглянув в последний раз через изгородь, он уловил легкое движение в доме. Затаив дыхание, напрягая слух, он пытался проникнуть взглядом сквозь густой сумрак, витавший в саду. Но вот дверь дома тихонько приоткрылась, из нее выскользнула легкая тень, и дверь закрылась так же бесшумно. — Она! — шепнул стоявший за оградой незнакомец, переведя дыхание. — Она, Хулия! Девушка спустилась в сад и, боязливо оглядываясь, пошла по дорожке. Вдруг она испуганно остановилась, ей показалось, что кто-то бежит за ней. Обернувшись, она увидела великолепную черно-белую борзую — таких собак держали почти все охотники острова Эспаньола. — Ох, Титан, — оправившись от испуга, проговорила девушка. — Ну и напугал же ты меня! Оставайся здесь, будешь стеречь дом, пока я не вернусь. Умный пес повиновался, а Хулия подошла к ограде, сплошь заросшей вьюнком и лианами, и, раздвинув гибкие стебли, нырнула в темное отверстие. — Вот оно что, — прошипел соглядатай. — Здесь есть неизвестная мне лазейка. Будем знать и при случае воспользуемся ею. Девушка, проскользнув сквозь изгородь, вышла в поле и внимательно огляделась по сторонам. Человек припал к земле и замер, затаив дыхание. А Хулия, решив, что никто ее не видит, успокоилась и, плотнее запахнув широкий черный плащ, словно легкая тень, двинулась дальше. Она прошла так близко от притаившегося в кустах незнакомца, что пола ее плаща задела его по лицу. Если бы верный пес сопровождал свою хозяйку, он, без сомнения, почуял бы врага, но Хулия была так рассеянна, так занята своими мыслями, что ничего не заметила и без колебаний направилась в Пальмас-Эрманас по узкой тропинке, змеившейся среди разбросанных по широкому лугу кустов и деревьев. Дав девушке отойти подальше, человек встал и пошел за ней. Хулия, не замечая преследования, скользила среди деревьев. Лес становился все гуще и гуще. Преследователь порой терял ее из виду, и ему приходилось ждать, пока слабый свет луны, пробившись сквозь зеленые своды, озарит силуэт Хулии, продолжавшей свой путь. Но вот девушка вышла на большую открытую поляну и, не задерживаясь, зашагала дальше по протоптанной в траве тропинке. Поляну замыкала роща, над которой горделиво возвышались пышные кроны двух высоких пальм. — А вот и Пальмас-Эрманас, — шепнул человек. — Пожалуй, лучше остаться здесь и подождать возвращения белой телочки. Отсюда я увижу, одна ли она выйдет из рощи, и успею приготовиться. Надо быть начеку… Только вот устроиться бы поудобнее… сдается, что ждать придется долгонько. — И он уселся под деревом, весь укрывшись в его тени. Тем временем Хулия вошла в рощу и, осмотревшись вокруг, тихонько позвала охотника. В тот же миг словно ветер пронесся в кустах, и к ногам Хулии бросились две огромные борзые, похожие на ту, что оставила она стеречь дом. Растянувшись на земле, они махали хвостами и радостно повизгивали. — Добрый вечер, Тисок, добрый вечер, Мастла, — говорила девушка, гладя головы могучих псов своими маленькими белыми ручками. — Где же ваш хозяин? Кусты снова зашелестели, и перед Хулией появился охотник, с мушкетом в руке, одетый так же, как утром. — Антонио! — воскликнула девушка, протягивая ему руки. — Хулия, бедняжка моя, — ответил охотник, обняв ее и едва коснувшись губами ее лба, — тебе очень страшно было, дорогая? — Нет, Антонио. Разве мне может быть страшно, когда я иду к тебе? Охотник нежно посмотрел на нее и снова прижал к груди. — А здесь, со мной, ты ничего не боишься, радость моя? — Чего же мне бояться, когда я с тобой, Антонио? Ведь ты мой возлюбленный, мой отец, мой брат. Рядом с тобой мне ничто не страшно. — Ребенок! — Это правда, Антонио, ты для меня — все. Садись вот на этот пень и слушай. Раз ты сам спросил, я отвечу тебе. Хулия уселась рядом с охотником и начала говорить, рассеянно играя длинными кудрями юноши. Свет луны скользил по смуглому лбу охотника, отражаясь в его блестящих глазах, и озарял пылающее лицо девушки. — Выслушай меня, Антонио, но только не смейся. Когда я была совсем крошкой, матушка научила меня молиться на ночь моему ангелу-хранителю, и я полюбила его. Ведь ангелы так добры! Матушка говорила, что ангел красивый, сильный, что он защитит меня и от дьявола, и от врагов, что он будет сражаться со всяким, кто захочет обидеть меня, и обязательно победит. Тогда я была ребенком и пыталась вообразить, какой он из себя, этот ангел, такой сильный, такой смелый и отважный. Я верила в него и никогда не боялась. Но, поверишь ли, Антонио, с тех пор как я тебя узнала и ты сказал, что любишь меня, я поняла, что мой ангел-хранитель всегда был похож на тебя. Такой же красивый, отважный и добрый, он, как и ты, думал и заботился обо мне непрестанно. Ведь это правда? — Хулия! — воскликнул растроганный охотник, слушавший ее с улыбкой восхищения. — Хулия, мое доброе, невинное дитя! — Ах да, — встрепенулась девушка, — что ты хотел мне сказать? — Ничего, — ответил охотник, устыдившись, что мог хоть на мгновение заподозрить этого ребенка. — Ничего, кроме того, что люблю тебя с каждым днем все больше. — Нет, нет. Ты был чем-то опечален, неужели я не знаю тебя? Скажи, что с тобой? Скажи, не то мне тоже станет грустно. — Послушай, Хулия, ты никогда не ревновала меня? — Ревновала? А что такое ревность? Я слышала, что люди ревнуют, но не понимаю, что это значит. — Это значит — бояться потерять меня, бояться, что я полюблю другую женщину, что другая женщина полюбит меня. — Ах, страх потерять тебя, да, это я знаю. Люди говорят, что в лесах есть свирепые дикие быки, которые бросаются на охотников и могут убить их. И когда я думаю об этом, мне становится страшно за тебя и я молюсь пресвятой деве. А бояться, что ты полюбишь другую или тебя кто-нибудь полюбит? О, если бы ты знал, как я бываю довольна, когда девушки говорят о тебе: «До чего хорош этот мексиканец! Какой храбрец Антонио Железная Рука!» Я с ума схожу от радости и думаю: «Он мой, только мой, и любит меня больше жизни.» Правда? — Правда, Хулия, правда. А другие мужчины не говорят тебе о своей любви? — О, очень многие. Они посылают мне цветы и записки, смотрят на меня, вздыхают, бедняжки. А я думаю, могут ли они сравниться с моим Антонио? Но я радуюсь, когда говорят, что я хороша. Ведь если я нравлюсь им, значит, могу и тебе понравиться, а больше мне ничего не нужно. — Ты прелесть! И ты действительно так любишь меня? — Очень, очень люблю. И рада повторять это без конца тебе или самой себе, когда поливаю цветы и занимаюсь хозяйством. Я говорю так, словно ты стоишь рядом и слышишь меня: «Антонио, я очень люблю тебя; люби меня всегда; я не могу жить без тебя; когда же мы будем вместе?» И в этих словах я ищу утешения. А в свободное время я сажусь в саду и смотрю на горы, где ты охотишься. Помнишь, однажды ты пришел в наш сад после дождя? И земля была еще сырая? Нет, правда, помнишь? След твоей ноги остался на дорожке, и я много дней оберегала этот отпечаток. Как я огорчилась, когда ветер стер его! У тебя очень маленькие ноги, совсем как у женщины… Девушка смотрела на охотника и улыбалась счастливой улыбкой. Вдруг собаки подняли головы и насторожились. Хулия заметила это. — Что случилось, Антонио? — спросила она. — Ты видишь, твои псы забеспокоились. — Не бойся, радость моя. Наверное, они почуяли быка. Если бы грозила опасность, ты бы сразу увидела: эти твари знают лучше, чем люди, когда надо поднять тревогу. Собаки словно поняли похвалу и, завиляв хвостами, снова улеглись у ног Хулии и Антонио. — Умницы, — сказала девушка, лаская собак. — Я очень люблю их. Ведь они всегда с тобой и охраняют тебя так же, как меня охраняет Титан, которого ты мне подарил. — О, этот пес стоит любого раба. — Мне пора, — вдруг заторопилась Хулия. — Так быстро? — Да, боюсь, как бы матушка не проснулась… — Бедная сеньора Магдалена. Мне неприятно обманывать ее. — Верно, но она сама виновата. Любит тебя, как сына, а вбила себе в голову, что выдаст меня только за кого-нибудь из наших земляков, за француза. А я вот люблю тебя, хоть ты и мексиканец. — Со временем мы уговорим ее. — Дай-то бог, но боюсь, что не удастся… Прощай… — Прощай, Хулия, прощай. Я провожу тебя. — Нет, нет; кругом все спокойно, идти мне недалеко, и я так хорошо знаю дорогу, что, право, не стоит труда провожать меня. Прощай! Хулия привстала на цыпочки и обменялась с Антонио поцелуем. Завернувшись в плащ, она побежала легче газели и скрылась в гуще гуаяканов. Охотник некоторое время прислушивался к шелесту ее одежды, цеплявшейся за ветки кустов, а когда все затихло, вздохнул и, положив мушкет на плечо, зашагал в противоположном направлении. Вскоре и он затерялся в чаще леса. Хулия вышла из рощи, в задумчивости пересекла поляну и снова вступила под сень деревьев. Но едва она сделала несколько шагов, как услыхала треск ветвей. Она обернулась. Неожиданно из-за дерева вынырнул какой-то мужчина и грубо схватил ее в объятия. Девушка в страхе закричала, но у нее перехватило горло, и крик был едва слышен. Она попыталась сопротивляться, но нападавший не давал ей пошевельнуться, и, содрогнувшись от ужаса и отвращения, девушка почувствовала на своих губах его поцелуй. Хулия прятала лицо, пытаясь спастись от поцелуев, а незнакомец тащил ее куда-то в сторону от дороги. Как раскаивалась она в том, что не позволила Антонио проводить себя, даже не взяла с собой Титана! Они защитили бы ее, а теперь она совсем одна. Борьба была бесполезна, кругом, куда ни глянь, — глухая лесная чаща. — Здесь, красотка, — заявил похититель, — здесь ты скажешь, любишь ли ты меня; здесь ты станешь моей по доброй воле или насильно. — Негодяй! — крикнула Хулия. — Нет, нет и тысячу раз нет! — Кто же поможет тебе? — продолжал тот, сжимая ее в своих железных объятиях и пытаясь поцеловать. — Бог, — в смертельной тоске произнесла девушка. — Бог, — повторил в густых зарослях глубокий властный голос. Похититель в страхе поднял голову, а Хулия радостно вскрикнула. Сухие ветки затрещали под чьими-то шагами, и из тьмы появился высокий человек, с головы до ног завернутый в черный плащ. Тут похититель, который был не кто иной, как Медведь-толстосум, проявил неожиданную отвагу. Схватив Хулию за руку, он прикрыл ее своим телом и обнажил огромный нож. Сталь сверкнула под бледным светом луны, однако незнакомец бесстрашно шагнул вперед, и живодер отступил, потащив за собой ошеломленную, растерянную Хулию. — Оставь эту девушку, — повелительно произнес незнакомец. Но Медведь-толстосум решил не сдаваться и, набравшись храбрости, крикнул: — А ты кто такой, чтобы мне указывать и вмешиваться не в свои дела? Иди своей дорогой и оставь меня в покое, если тебе дорога жизнь! — Ах! Не уходите, сеньор, — взмолилась Хулия. — Защитите меня! — Молчи, — прорычал живодер, стиснув руку девушки. Хулия вскрикнула от боли. Незнакомец не стал дольше ждать. Словно тигр, бросился он на живодера, вырвал у него из рук нож и швырнул негодяя на землю, прежде чем тот успел опомниться. Медведь-толстосум вскочил и, даже не оглянувшись, пустился наутек, приговаривая: — Господи Иисусе, спаси нас! Это сам дьявол, сам дьявол! — Пойдем, дитя мое, — сказал незнакомец, обращаясь к помертвевшей от ужаса Хулии. — Пойдем, я провожу тебя до дому. Сама не зная почему, девушка прониклась доверием к неизвестному ей человеку и, не произнеся ни слова благодарности, смело оперлась на его руку. Незнакомец рассмотрел при свете луны отнятый у живодера нож и с презрением отшвырнул его прочь. Оба молча направились к селению. — Мы пришли, спасибо, сеньор, — проговорила девушка. — Это твой дом, дитя мое? — Да, сеньор. Прощайте. Хулия отошла от незнакомца, но внезапно вернулась и застенчиво спросила: — Как вас зовут? Незнакомец на мгновение заколебался, но потом, как бы решившись, сказал: — Джон Морган. — Джон Морган? — Да, но храни это в тайне. Прощай. — И, не произнеся больше ни слова, он быстро удалился. IV. ОХОТНИКИ Антонио Железная Рука взбирался по крутой тропинке в гору с такой легкостью, будто шагал по устланному коврами гладкому полу; вслед за ним весело бежали борзые. По временам он останавливался и замирал в глубокой задумчивости. Но не усталость прерывала его путь, а воспоминание о Хулии. Вдруг псы тихонько зарычали и насторожились. Однако охотник был погружен в свои мысли и продолжал путь, не обращая на них внимания. Собаки снова забеспокоились, и тут наконец Железная Рука очнулся. — Эй, Тисок! Что случилось? Что с тобой, дружище? — спросил он, наклонившись к собаке. Борзые принюхивались, повернув головы на юг. — Что-то там происходит, — пробормотал охотник. — Эти твари никогда не ошибаются. — И он проверил, заряжен ли мушкет. — Почем знать, может, кто из чужих заблудился в лесу. Пойти взглянуть, все равно спать уже не придется. Антонио сжал в руке ружье, свистнул собак и ласково сказал: — Пошли, малыши, пошли! Собаки сорвались с места и бросились напрямик сквозь чащу, поминутно оглядываясь назад, словно желая убедиться, что хозяин следует за ними. Первое время они бежали, не придерживаясь точного направления и беспокойно принюхиваясь. Но вот они напали на след и помчались вперед, пригнув головы к самой земле. Теперь охотник потерял собак из виду; они скрылись среди бурелома, и только слышно было, как трещали под их лапами сухие ветки. Антонио шел следом, стараясь не отставать. Вдруг раздался неистовый лай. — Разошлись не на шутку! — воскликнул охотник и, приготовив мушкет, со всех ног помчался туда, где заливались борзые. Выбежав на небольшую прогалину, он сразу понял, в чем дело. У подножия могучего гуаякана огромный бык отражал нападение Мастлы и Тисока, которые яростно скакали вокруг, пытаясь вцепиться зубами в его бока. Прижавшись крупом к стволу, бык поворачивал из стороны в сторону тяжелую голову, увенчанную мощными острыми рогами, грозя ударом, но ни на секунду не отрываясь от дерева. Собаки увертывались от рогов и снова бросались на приступ, отчаянным лаем призывая охотника. — Что за невидаль! — удивился Железная Рука. — Бык не бежит, а стережет дерево, словно часовой, да и псы никогда так из себя не выходили. Обогнув лужайку, Антонио встал прямо против быка. «Отсюда я попаду без промаха, — подумал он. — Только бы собаки оставили его на минуту в покое». — Тисок, Мастла, сюда! — крикнул охотник. Он свистнул, и борзые, услышав знакомый сигнал, бросились к нему. Бык, избавившись от преследования, не покинул своего поста. Напротив, он поднял голову и уставился горящими глазами на юношу. Охотник с поразительным самообладанием вскинул мушкет и, медленно приподняв дуло, на мгновение застыл. Сверкнула красная молния, грянул выстрел и, раскатившись по лесу, замер в глухих зарослях. Бык ринулся вперед и рухнул у ног охотника — пуля попала ему прямо в лоб. Собаки, сорвавшись с места, набросились на быка. — Слава пресвятой деве Марии, избавившей меня от опасности, — неожиданно раздался мужской голос с вершины дерева, служившего прикрытием быку. Охотник поднял глаза и увидел, что с дерева не без труда пытается слезть какой-то человек. — Кто вы? Что с вами случилось? — спросил Железная Рука. — Кто я? Неудачник, попытавшийся заняться чужим ремеслом. Не подоспей вы вовремя, мне бы конец пришел. На человеке был охотничий костюм, а лицо его скрывалось за кожаной маской. — Однако вы охотник? — спросил Железная Рука, указывая на его одежду. — Нет, упаси меня бог. Я надел этот костюм просто из прихоти, и, клянусь всевышним, больше уж этого не случится. — А что же вы сейчас собираетесь делать? — Принести вам свою благодарность и отправиться обратно в селение, откуда мне и выходить-то не следовало. — Ладно, идите с богом. — Не хотите ли продать вашего быка? Ведь он ваш, раз вы его убили. — Хочу. Цену вы, очевидно, знаете. — В таком случае отметьте тушу, а завтра утром я за ней пришлю. Железная Рука вытащил короткий нож, отрезал у быка уши и, протянув их покупателю, сказал: — Ну вот, теперь он ваш. — Отлично. Деньги получите завтра в таверне «У черного быка». А как вас зовут? — Меня называют Железная Рука, — ответил юноша. Тут собеседник вздрогнул, словно его укусил скорпион. — Что с вами? — спросил охотник. — Ничего, ничего. Нездоровится. Должно быть, от волнения и ночной сырости. — Возможно, — согласился юноша. Он снова зарядил мушкет, с невозмутимым воинственным видом вскинул его на плечо, свистнул собак и скрылся в лесу, не произнеся более ни слова. Мнимый охотник остолбенел, сжимая в руке бычьи уши. — Вот поди же! — воскликнул он. — Сущие чудеса! Думал ли я, что меня спасет тот самый человек, у которого я чуть было не отбил девчонку. О, если бы он знал, то наверняка всадил бы пулю в мой лоб и уши отрезал не у быка, а у меня. Надо быть начеку! Итак, сегодня ночью Хулию спас сам дьявол, явившийся невесть откуда, а меня спас жених Хулии… Но что касается девчонки, рано или поздно она будет моей. — И, зажав в руке бычьи уши, живодер отправился в селение, непрерывно озираясь по сторонам, в страхе перед новой встречей с быком или охотником. День уже занимался, когда Железная Рука добрался до горного убежища бесстрашных охотников. В глухих лесных дебрях стояли сплетенные из пальмовых листьев шалаши, опорой им служили могучие стволы кедров, пальм и гуаяканов. Тут проводили охотники дни своей суровой жизни, преследуя быков и вепрей, отсюда спускались они в селения и города острова, чтобы сбыть кожи и мясо живодерам, земледельцам или морякам. Охотники были хозяевами почти всего обширного острова Эспаньола. Отважные и закаленные, они отлично знали свой край и не боялись ни дикого зверя, ни грозы, ни чумы, ни испанских солдат, стоявших в Санто-Доминго и Альта-Грасиа. Под властью испанцев находилась всего лишь треть острова, остальную территорию занимали охотники и земледельцы, не признававшие никакого закона, а при случае даже выполнявшие повеления французских королей. Железная Рука подошел к своему шалашу, который по убранству мало чем отличался от остальных: бычьи шкуры, кое-какое оружие, несколько древесных пней, заменявших стулья и стол. Против ожидания юноша застал всех охотников в сборе. Они с жаром о чем-то беседовали, поедая свое неизменное блюдо — жаренное на вертеле мясо и подобие салата из нежных побегов пальмы. Очевидно, Железная Рука пользовался среди охотников большим уважением, ибо, завидев его, все поднялись, уступая ему место. — Наконец-то ты пришел, — сказал один из охотников. — А мы уж удивлялись, почему тебя нет. — Я всю ночь пробродил по лесу, — небрежным тоном ответил мексиканец. — Недавно мы услыхали выстрел, — заметил другой охотник, — и Ричард уверял, что это стреляешь ты. Он говорил, будто всегда угадает по звуку твое ружье. — Я и сейчас это говорю, — откликнулся Ричард. — Ты прав, — сказал Антонио. — Я подстрелил бычка там внизу. Но почему вы все еще не спите? — У нас важные новости, — ответил Ричард. — Новости? Какие же? — Сегодня вечером к нам приходил Джон Морган. — Джон Морган? — воскликнул пораженный Антонио. — Он самый, — с гордостью подтвердил Ричард. Для того чтобы читатель понял магическое воздействие имени Джона Моргана на этих железных людей, следует сказать несколько слов о человеке, который будет играть немалую роль в нашем повествовании. Джон Морган родился в Англии, в Уэльсе. Его отец был почтенным и богатым земледельцем, но юноша не питал склонности к сельскому хозяйству, он мечтал о море и опасных приключениях. Нанявшись юнгой на судно, он отправился на остров Барбадос, а там владелец судна продал его в рабство. Моргану удалось добиться свободы и перебраться на Ямайку, где он присоединился к пиратам, которые к тому времени уже начали тревожить испанский флот. Легендарная отвага, беспримерная щедрость и неизменно сопутствующая ему удача вскоре сделали Джона Моргана любимым героем всех пиратов, а также населявших Антильские острова охотников и земледельцев, которые только и ждали его призыва, чтобы встать под черное пиратское знамя. Джон Морган был не просто вождем этих людей, он был их мессией. Дело в том, что земледельцы, пираты и охотники не были дикарями, живущими вне общества, не задумываясь о будущем. Нет, их всех объединял высокий политический замысел, который ждал лишь появления вождя, чтобы воплотиться в жизнь. Эти люди мечтали завладеть Антильскими островами и создать там могучую державу, независимую от власти Франции, Испании и Англии. Один за другим острова должны были подпасть под владычество пиратов, но прежде всего предполагалось захватить Эспаньолу и Тортугу. Большой и богатый остров Эспаньола и без того был почти целиком в руках земледельцев и охотников; пиратам же предстояло овладеть островом Тортугой. Франция хорошо понимала, какие преимущества давало Испании господство над Антильскими островами. Поэтому она поддерживала, хотя и втайне, замыслы пиратов и даже направила под водительством Ле Вассера судно с войсками, чтобы содействовать изгнанию испанцев с острова Тортуги. Таким образом, все недовольные ждали только вождя, чтобы открыть военные действия против испанских колонистов, против испанского торгового и военного флота. Такого вождя они нашли в Джоне Моргане. Вот почему все, даже мексиканец Железная Рука, загорались воодушевлением при одном только имени знаменитого пирата. — Так он был здесь? — снова спросил Железная Рука. — Здесь, на том самом месте, где ты стоишь. — И что же он сказал? — Вот это и есть самое главное. Он пришел известить нас, что готовит восстание и ему нужны люди и продовольствие. — Превосходно! — в восторге воскликнул мексиканец. — Он обещал нам год, богатый событиями и приключениями, сулил знатную поживу на море и на суше. Одним словом, он готов перевернуть весь мир. — Великолепно! А вы что ответили? — Одни взялись обеспечить его продовольствием, другие решили идти вместе с ним. — А ты, Ричард? — Я? Я иду с ним! — Я тоже, — воскликнул Железная Рука. — Где мы с ним встретимся? — Завтра вечером в Сан-Хуан-де-Гоаве. Но надо хранить тайну, чтобы ничего не дошло до ушей испанского губернатора. — И что же дальше? — Если ты решил присоединиться к нам, я все тебе расскажу. — Я решил. — Отлично. Завтра, едва стемнеет, отправимся в селение. Охотники продолжали оживленно беседовать. Железная Рука вошел в свой шалаш, растянулся на бычьей шкуре, собаки улеглись рядом, и он крепко заснул. V. СЕНЬОРА МАГДАЛЕНА В селении Сан-Хуан-де-Гоаве всегда жило много народу, но народ это был бродячий, одни приходили, другие уходили, никто не заживался подолгу. Сан-Хуан был как бы столицей и главным штабом охотников, туда толпами стекались женщины легкого поведения, которых всегда влечет звон золота, а золото лилось тут рекой. Легко понять, что в Сан-Хуане было немало красивых девушек, но ни одна из них не могла соперничать с Хулией, которая славилась не только своей красотой, но также скромностью и целомудрием, снискавшими ей всеобщее уважение. Хулия, как все порядочные девушки, сторонилась шумного сонма погибших созданий и водила знакомство только с почтенными семействами селения. Недовольные такой замкнутостью, которая казалась им высокомерием, веселые девицы окрестили Хулию «Принцесса-недотрога». Отец Хулии, французский моряк, умер от чумы вскоре после того, как переселился на Эспаньолу вместе с дочерью и женой, сеньорой Магдаленой, как называли ее в селении. На деньги, оставшиеся ей от мужа, сеньора Магдалена купила домик в Сан-Хуане и посвятила себя воспитанию дочери и торговле кожами. В обоих этих занятиях ей сопутствовала удача. Хулия была настоящий ангел, а бедность никогда не заглядывала к ним в дом. Сеньоре Магдалене было лет сорок, но выглядела она тридцатилетней, и в селении находилось немало охотников поухаживать за ней. Но до сих пор никто из них не мог похвалиться ее благосклонностью; правда, никто и не заговаривал с цветущей вдовушкой о женитьбе. Одним из самых влиятельных жителей Сан-Хуана был, несомненно, Исаак, хозяин таверны «У черного быка». Друг христиан во всем, что могло принести ему выгоду, Исаак был центром сложных любовных интриг, хранителем всех тайн, связанных с замыслами пиратов, и, кроме того, ростовщиком. Понятно, что, обладая подобными достоинствами, он был всем известен и всем необходим. Таверна Исаака была построена так ловко, что в ней хватало места и для свидания влюбленных, и для заговора пиратов, и для трапезы охотников, причем все чувствовали себя в полной безопасности и так мало мешали друг другу, словно одни находились в Испании, а другие — на Ямайке или Тортуге. Невзирая на все вышесказанное, Исаак пользовался высоким доверием испанского губернатора, которому сумел внушить, что является его агентом и может сообщать ему о всех замыслах пиратов и охотников, к тому времени ставших пугалом для испанской короны. На следующий день после свидания Хулии с ее возлюбленным в Пальмас-Эрманас таверна «У черного быка» была почти пуста, и Исаак без помехи разливал из бочонка вино, благоразумно подбавляя в каждую бутылку малую толику воды. В дверь постучали. Поспешно спрятав воду, Исаак крикнул: — Войдите! — На пороге появился Педро-живодер. — Да благословит вас Господь, — увидев его, лицемерно воскликнул старик. — Добрый день, маэсе Исаак, — сказал Медведь-толстосум, не снимая шляпы, — ты один? — Один и готов служить вам. — Отлично. Брось-ка все это, садись, побеседуем. Исаак забил втулку, придвинул живодеру табурет, а сам уселся на бочонке. — К вашим услугам, — сказал он. — Прежде всего довожу до твоего сведения, что ночная затея не удалась. — Не удалась? Почему? Девушка не пришла на свидание? — Прийти-то она пришла. Но случилась одна вещь… В общем, тебе дела нет до того, что случилось, и я не собираюсь тебе рассказывать. Просто ничего не вышло. Что теперь делать? — Что делать? Не так-то легко сказать. Особенно когда не знаешь, что же произошло ночью. — А вот этого ты не узнаешь, любопытный мошенник. — Нет, сеньор, ничуть я не любопытен. Но мне бы следовало знать, в чем дело, не то я могу дать вам неподходящий совет. — Ладно, ладно, давай свой совет, а я сам тебе скажу, подходит он мне или не подходит. — Воля ваша. Вы твердо решили сделать эту девушку своей? — Да. — И ради этого готовы пожертвовать чем угодно? — Да, лишь бы только не пришлось драться на ножах с этими проклятыми охотниками. — Понятно. Сейчас я вам предложу единственный возможный план. А вы сами скажете, не слишком ли это дорогая цена за девчонку. — Посмотрим. — Главная помеха на вашем пути к желаемой цели — этот проклятый охотник Железная Рука, которого любит Хулия, не так ли? — Именно так. — А если бы не было ни его, ни сеньоры Магдалены и вы оказались бы с Хулией один на один, все бы вышло по вашему? — Без всякого сомнения. Ты, я вижу, не дурак. — Значит, надо найти удобный случай… — Вот, вот, удобный случай. — Тогда женитесь на сеньоре Магдалене. — Пречистая дева Мария! — подскочив на месте, воскликнул Медведь-толстосум. — Да ты с ума сошел или вздумал смеяться надо мной! — Спокойствие, сеньор. Ни то, ни другое. Сеньора Магдалена не так уж стара или безобразна, чтобы вы пренебрегли ею, не будь вы влюблены в дочку. — Пожалуй. — Вы женитесь на сеньоре Магдалене, уедете с острова, отправитесь в Мексику или Панаму с обеими женщинами, а дорогой матушка может умереть или свалиться в воду, и вы останетесь один с девчонкой, далеко от всех охотников мира, да к тому же еще получите двойную выгоду — позабавитесь и с матерью и с дочкой. Признаться, мне самому очень нравится сеньора Магдалена, может быть, потому у меня и родился этот план. Живодер задумался. Дело показалось ему достойным внимания. Наконец он поднял голову. — Ну что ж, все это не плохо, совсем не плохо. Будущая супруга мне не противна, а с этого проклятого острова так или иначе пора убираться; с этими дьяволами только и знаешь, что дрожишь за свою жизнь. Денег у меня хватит… но… как вы думаете, согласится ли сеньора Магдалена? — Вот это уж зависит от того, как вы приметесь за дело. — А как бы это сделать половчее? Начну, пожалуй, нежно поглядывать на нее, вздыхать с томным видом… — Ну, этак-то вы просто останетесь в дураках. Женщину ее возраста этим не возьмешь, если речь идет о браке. Она высмеет вас, как мальчишку. — Тогда как же? — Берите ее на абордаж, без боковых заходов, без ухаживаний! Придите к ней домой, попросите разрешения поговорить с ней наедине и прямо так и выкладывайте, что для вас обоих ничего не может быть лучше, чем пожениться и уехать с этого острова. Предложите ей руку, и я уверен, что она немедля согласится. — А если она скажет, что не любит меня?.. — Даже если она скажет, что обожает вас, не обольщайтесь. Тут не может быть других соображений, кроме выгоды. А в ее возрасте и при ее обстоятельствах брак с таким человеком, как вы, ей выгоден, уж можете мне поверить. — А если ничего не выйдет? — О, тогда и подумаем, что делать дальше. А пока смелей, и на абордаж! — Правильно, завтра же пойду. — А почему бы не сейчас? — Сейчас? — Почему же нет? Чем скорее, тем лучше. Сомнение — самая страшная из мук ада. — Правильно. Сейчас и пойду. И, решительно встав с места, живодер вышел из таверны. Сеньора Магдалена с иглой в руках сидела в саду у дверей дома. Рядом с ней Хулия тоже занималась шитьем. Должно быть, они вели беседу о каких-то серьезных и важных делах, ибо не раз то одна, то другая, глубоко задумавшись, роняла работу на колени. — Больше всего тревожит меня, — говорила сеньора Магдалена, — мысль о том, что в нежданный день Господь призовет меня к себе и ты, такая юная, останешься одна, без помощи и защиты. — Не говорите так, матушка, — возражала Хулия. — Вы полны сил и еще молоды. Не скоро придет этот страшный день. — Не думай, что смерть настигает только стариков. Могу умереть и я. Может быть, живи мы в другой стране, я так не боялась бы за тебя. Но здесь, среди этих людей… О, если бы мы могли уехать отсюда, я умерла бы спокойно, даже зная, что оставляю тебя круглой сиротой. — Не убивайтесь так, матушка… — Если бы ты, по крайней мере, вышла замуж, устроила свою жизнь… Девушка зарделась. — Но за кого можно выйти замуж на этом острове? — продолжала сеньора Магдалена. — Если и есть здесь какие-нибудь молодые французы, то они тоже охотники, а разве можно отдать девушку за кого-нибудь из этих ужасных людей? Тут Хулия так побледнела, что мать, без сомнения, заметила бы это, если бы ее внимание не отвлек неожиданно появившийся в саду человек. То был Педро-живодер. Он подошел поближе и вежливо, хотя и не без некоторого смущения, поклонился. — Простите, — обратился он к сеньоре Магдалене, — что я осмелился без приглашения прийти к вам в дом, но мне необходимо поговорить с вами о важном деле. — Говорите, сеньор, — ответила сеньора Магдалена. — Я хотел бы поговорить с вами наедине. Мать подала знак Хулии, и девушка немедля удалилась. — Можете говорить, — сказала сеньора Магдалена. — Так вот, сеньора, — начал Педро, запинаясь и ерзая на табурете, — дело в том… что… что… по правде говоря, я не знаю, с чего и начать. — Говорите же, — улыбаясь, подбодрила его сеньора Магдалена. — Так вот, сеньора, человек я честный и работящий. — Без сомнения. — Я довольно богат. — Верю. — Я не молод, но и не стар. — Это всякому видно. — И я хотел бы, то есть… мне подошло бы… вернее, мне надобно… в общем, я хочу жениться. — Очень разумное желание. — Еще бы не разумное. Но дело в том… что женщина… то есть дама, которую я избрал… которая, прямо говоря, мне подходит, это — вы… Вот я все и сказал… Сеньора Магдалена ждала, что он попросит у нее руки Хулии, и уже готова была ответить презрительным смехом, но, узнав, что речь идет о ней самой, она онемела. Медведь-толстосум вертел в руках шляпу, явно чувствуя себя не в своей тарелке. — И вы говорите это вполне серьезно? — спросила наконец сеньора Магдалена. — Да, сеньора. Я хорошо все обдумал и полагаю, что этот брак выгоден нам обоим. — Выгоден обоим? Почему же? — Судите сами, сеньора. Ни вы, ни я уже не молоды, и нам не нужны все эти детские ухаживания. Не правда ли? — Совершенно верно. — А между тем и я не могу больше жить один и вам нужен мужчина, который заботился и пекся бы о вас и вашей дочери… Что ж… в конце концов… я кое-чего стою. Есть у меня капиталец, человек я работящий, а вы, женщина хозяйственная, опытная… да и личико у вас свежее и румяное, словно у пятнадцатилетней девочки… Сеньора Магдалена залилась краской, но, несомненно, была польщена. — Говорю вам, — продолжал живодер, — нам обоим выгодно пожениться и покинуть этот остров. В самый негаданный час здесь такое начнется… Ведь один бог знает, чего можно ждать от этих людей… А нам и без того здесь не сладко… Что же вы скажете на это? — Вы сами понимаете, — проговорила сеньора Магдалена, — что на такой вопрос сразу не ответишь. Мне необходимо подумать. Откровенно говоря, я никогда не помышляла о вторичном замужестве. Кроме того, вы, испанцы, как мужья не внушаете мне большого доверия. — Ах, сеньора, вы предубеждены. Примите мое предложение, и вам не придется раскаиваться. Очень скоро вы убедитесь, что как муж я стою не меньше лучшего из французов. — Хорошо, я подумаю. Вы узнаете о моем решении… — Сегодня вечером? — Нет, не так быстро. Через три дня. — О сеньора! Это слишком долго. Изберем золотую середину между вашей осторожностью и пожирающим меня нетерпением. Завтра я узнаю ваше решение, и, смею надеяться, оно будет благоприятным. — Этого я сама еще не знаю. Но чтобы показать свою сговорчивость, я согласна, приходите завтра. — Утром? — Нет, вечером. — Будь по-вашему. До завтра. — До завтра. Живодер вышел на улицу в отличном настроении. «Признаться, вдовушка тоже недурна, — думал он. — Пожалуй, не вскружи мне голову эта девчонка, я был бы весьма доволен. Все мы, мужчины, таковы!» После его ухода сеньора Магдалена глубоко задумалась и до самого вечера не произнесла ни слова. Хулия с беспокойством наблюдала за ней и ломала себе голову, пытаясь догадаться, чем мог этот человек так взволновать ее мать. Уже стемнело, когда сеньора Магдалена позвала дочь к себе и плотно закрыла дверь. Девушка дрожала от страха: а вдруг мать узнала о ее любви к Антонио? — Дочь моя, — начала сеньора. — Мне нужно сообщить тебе важную новость. — Какую, матушка? — Ты сама понимаешь, доченька, что живем мы тут одни, без защиты, без поддержки, одним словом, без мужчины в семье… — Да, матушка. — Что со всех сторон нам грозит опасность, особенно тебе, такой молодой и красивой… Хулии показалось, что она догадывается, в чем дело. — Значит, надо нам смириться перед судьбой, надо, чтобы к нам в семью вошел мужчина как наш законный защитник и увез нас с этого острова. — Матушка! — воскликнула Хулия, уверенная, что ее хотят выдать замуж. — Дочь моя, Хулия, так надо. Я понимаю твои чувства, но это необходимо. — Но, сеньора!.. — начала Хулия и разразилась слезами. — Не мучай меня, доченька, мне и самой это нелегко. Но так лучше для нас обеих, и я твердо решила выйти замуж. — Ах! — воскликнула девушка, чувствуя, как камень свалился с ее сердца. — Что ты об этом думаешь? — Сеньора, вы сами себе госпожа. Если вы довольны своим выбором, то буду довольна и я. — Я все обдумала и вижу, что в этом единственная надежда уехать отсюда. — А кто же, сеньора, человек, заслуживший ваше доверие? — Ах, дочь моя, я ничего от тебя не скрою. Он приходил к нам сегодня днем. — Педро! — Он самый. Он человек порядочный, хотя и грубоватый… Тебе он не нравится? — Если он будет любить вас и вы будете счастливы, матушка, я полюблю его, как родного отца. — Да благословит тебя бог! Сеньора Магдалена поцеловала Хулию в лоб и, успокоенная, вышла из комнаты. В эту ночь сеньора Магдалена, вновь почувствовав себя невестой, видела счастливые сны. VI. ВЕРБОВКА Живодер Педро Хуан де Борика так и сиял от радости, покидая дом вдовы Лафонт. Он считал дело улаженным и понимал, что срок, назначенный сеньорой Магдаленой, означал лишь соблюдение приличий. До вечера он успел сообщить о предстоящей женитьбе всем, кого только ни встретил из своих знакомых, и, полагая, что эта сделка им кажется столь же удачной, как и ему, совсем возгордился своей победой. Разумеется, на деле было не так. Все потешались над помолвкой глупого, трусливого урода с пожилой вдовой, и весь вечер в селении только и было разговору, что о будущей свадьбе Педро и сеньоры Магдалены. В этот вечер, против своего обычая, почти все охотники собрались в таверне «У черного быка». Они пили, курили и беседовали так беззаботно, словно на острове Эспаньола не осталось ни одного быка. Исаак, разумеется, был безмерно доволен, вечер сулил ему богатую поживу. Но, вероятно, он принадлежал к немногим в селении, кто не удивлялся этому неожиданному сборищу. За одним из столов, несколько в стороне от других охотников, сидели, увлеченные беседой, Антонио Железная Рука и его друг Ричард. — Я вижу, ты неверно рисуешь себе ту жизнь, какую предлагает нам Джон Морган, — говорил англичанин. — Чего ты боишься — опасности или наказания? — Ни того, ни другого, — ответил Железная Рука. — Тогда что же удерживает тебя от участия в нашем деле? Ты страдаешь морской болезнью? — Нет, нисколько. Но непреодолимые препятствия мешают мне покинуть остров. — Скажи какие? — Невозможно. — Ладно, ты разрешаешь мне угадать? — Да. — Но с условием: если я угадаю, ты не станешь отпираться. — Согласен. — Слушай же: ты не хочешь покидать остров, потому что ты влюблен. — Ричард! — Ты не отрицаешь, значит, это правда. Кроме того, влюблен ты в Хулию, прекрасную француженку, Принцессу-недотрогу. — Черт возьми! Правда. — Однако раньше ты отрицал это. Теперь я понимаю, почему ты так взволновался, когда вчера я сказал тебе о тайном сопернике. — Ты прав, но объясни мне… — К счастью, я могу тебе сообщить самые успокоительные сведения и надеюсь, они повлияют на твое решение. — Говори. — Так вот, знаешь ли ты Педро Хуана де Борику? — Как же — Педро-живодер, Хуан Медведь-толстосум, испанец. Ему бы надо родиться быком или обезьяной. — Он самый. Так вот несколько дней назад я узнал, что он повадился бродить вокруг дома твоей Хулии. — Гром и молния! — прорычал Железная Рука, вскочив, как тигр. — Спокойно, спокойно, дорогой сеньор, — невозмутимо продолжал Ричард. — Тебя бы следовало называть не Железная Рука, а Пороховое Сердце. Садись и слушай. — Но этот жалкий шут смеет посягать на мою святыню… — О, право, я пожалел бы тебя, если бы это было так. — Тогда ж чем же дело? — Выслушай меня, и ты все поймешь. Железная Рука сел, чувствуя, как бушует буря гнева в его сердце. — Когда Медведь-толстосум стал кружить, как ворон, вокруг дома Хулии, — продолжал англичанин, и Железная Рука снова чуть не вскочил с места, — то, поскольку единственной молодой, красивой, привлекательной особой там была твоя Хулия, все сразу смекнули: «Он охотится за Хулией». Я и сам так подумал. Но теперь все разъяснилось, и мы узнали поразительную новость: Педро-живодер, Хуан Медведь-толстосум, женится на почтенной сеньоре Магдалене, вдове Лафонт. — Неужто! — воскликнул озадаченный охотник. — Да, может быть, это клевета или шутка? — Все уже знают об этом, кроме тебя, хотя ты должен бы узнать первый. — Но это невозможно. Хулия рассказала бы мне. — Наверное, она сама не знала. Когда ты говорил с ней? — Вчера вечером. — А это все произошло сегодня. — Я поражен. — Кроме того, могу сообщить еще одну интересную для тебя новость. — Говори. — Свадьбу сыграют очень скоро, и счастливая парочка, захватив, разумеется, Хулию, покинет остров, чтобы пустить корни в Мексике или Гватемале. — Этого не может быть. Хулия не могла бы скрывать от меня… — Уверяю тебя, это правда. А если Хулии не будет, зачем тебе тут оставаться. Не лучше ли столковаться с Джоном Морганом? — И в самом деле, — задумчиво отвечал Железная Рука, — но я должен удостовериться… — Вот это правильно. Проверь все как следует, и если больше ничто тебя не удерживает, то какого дьявола! Отправляйся с нами. — Да, да. Пойду поищу Хулию, пусть сама мне скажет. — Ступай, поговори с ней. Но торопись, не забудь, сегодня ночью Морган назначил встречу всем, кто хочет принять участие в деле, а завтра на рассвете он уходит в море. — Бегу и скоро вернусь. А если я уже не застану тебя? — Исаак скажет тебе, где можно нас найти. — Прощай! И мексиканец, надев шляпу, вышел из таверны. — Жаль, если Железная Рука не примкнет к нам, — сказал Ричард. — Он умен и отважен. — А разве он отказывается? — спросил какой-то охотник. — Надеюсь, теперь не откажется. Были у него помехи, но все уже позади, и, думаю, он будет с нами. — Это находка! — откликнулся охотник, опорожнив стакан агуардьенте. И все принялись пить, не вспоминая больше о Железной Руке. Ночь стояла темная. Молодой охотник подошел к дому Хулии, не встретив никого на своем пути. В доме еще не спали, окна были открыты, и из них лился свет. Обойдя вокруг ограды, Антонио остановился там, где она была пониже, а на земле лежал большой камень, оказавшийся здесь, разумеется, не случайно. Юноша стал на камень и заглянул в сад. Прямо перед ним было освещенное окно. Железная Рука засвистал, подражая пению дрозда, и почти в тот же миг в окне появился темный силуэт Хулии. Заметив ее, охотник снова свистнул. Хулия отошла от окна, но тут же вернулась со свечой в руке и, дунув на огонь, погасила ее. Комната погрузилась в темноту. На условном языке влюбленных это означало: «Моя матушка еще не спит. Жди, я выйду к тебе». Охотник отошел от изгороди и уселся неподалеку от лазейки, через которую выскользнула прошлой ночью Хулия. Сидел он долго, не шелохнувшись. Он был уверен, что Хулия еще не может выйти, и терпеливо ждал. Наконец зашелестела трава, и Антонио услышал тихий голос: — Ты здесь, Антонио? — Здесь, Хулия, — ответил, подойдя к ней, охотник. — Время терять нельзя. Матушка не спит, она очень взволнована, а мне нужно столько сказать тебе. — Что случилось? — спросил Железная Рука, делая вид, что ничего не знает. — Что случилось? Плохие новости. Сегодня матушка сказала мне, что решила выйти замуж. — Замуж? Но за кого? — За отвратительного человека, за Педро Хуана де Борику. — Уж не сошла ли с ума сеньора Магдалена? — Это еще не все, Антонио; самое ужасное, что мы покидаем остров, а это убьет меня. — И Хулия залилась слезами. — Хулия, дорогая, не плачь, — утешал ее охотник. — Ты слишком добра, чтобы бог оставил тебя без помощи. — Не видеть тебя! О боже мой, боже мой! Какое горе! — Но, Хулия, как все это произошло? — Не знаю, ничего не знаю. И не знаю, как только я не разрыдалась, когда матушка мне обо всем рассказала. — О Хулия! Нас невозможно разлучить, ты никуда не уедешь! — А кто может помешать этому? — раздался чей-то голос за спиной Хулии. Хулия испуганно вскрикнула, она узнала голос сеньоры Магдалены. — Антонио, — повелительно произнесла сеньора Лафонт, — напрасно питаете вы страсть, которой я не одобряю. Вы никогда не станете мужем Хулии. — Почему, сеньора? — спросил Антонио, который взял себя в руки, услышав, что сеньора Магдалена говорит спокойно. — Потому что каждая мать желает добра своему дитяти, а я не знаю, ни кто вы, ни кто ваши родители и ваши предки. Я любила вас, как друга. Но этого мало, чтобы доверить вам будущее моей дочери. Да и та жизнь, какую вы ведете, не внушает мне спокойствия. Вы понимаете, что я хочу сказать? — Да, сеньора, — ответил охотник. — Хулия, иди в свою комнату, — строго приказала сеньора Магдалена. Хулия заколебалась, умоляюще посмотрела на мать, но, увидев непреклонное выражение ее лица, опустила голову и, рыдая, направилась к дому. — Сеньора! — грозно крикнул Железная Рука, едва сдерживая ярость. — Сеньора! — Вы угрожаете мне? Что ж, очень хорошо. Угрожайте слабой, беспомощной женщине, матери, которая на основании священных прав требует покоя для своей дочери. Грозите ей, ударьте ее — это подвиг, достойный охотника, известного под кличкой Железная Рука. — Сеньора! — снова воскликнул юноша, не зная, что и говорить. — К вам относились в нашей семье, как к сыну, а вы соблазнили мою дочь и за благородную, бескорыстную любовь хотите отплатить разорением и горем. — Сеньора, я люблю Хулию и хочу назвать ее своей женой. — А какое имя дадите вы бедной девочке, если все знают вас только под прозвищем Железная Рука? — Сеньора, я не менее знатен и богат, чем принц крови. — Назовите тогда свое родовое имя, объясните, почему скитаетесь вы здесь, разделяя дикую, бродячую жизнь охотников? — Впоследствии вы все узнаете. — В таком случае впоследствии вы и сможете мечтать о руке дочери Густава Лафонта. А пока, если вы действительно дорожите спокойствием и честью Хулии, оставьте ее. — Но ради бога… — Я все сказала, — остановила его сеньора Магдалена и удалилась, не произнеся более ни слова. Охотник долго стоял в задумчивости. Наконец, словно приняв решение, он тряхнул кудрявой головой. — Пусть так: впоследствии! — сказал он и хотел уже уйти, как перед ним снова появилась Хулия. — Антонио, — проговорила девушка, рыдая, — неужели нет надежды? — Верь, Хулия, все равно ты будешь моей. — Против воли матушки? Никогда. — Мы уговорим ее. — Когда? — Очень скоро, если ты обещаешь не забывать меня. — О, никогда, никогда! — Тогда верь мне, мы будем счастливы. — Прощай, — сказала Хулия, — поцелуй меня последний раз. — Прощай, — ответил охотник, прижавшись губами к ее лбу. — Прощай, — повторила Хулия и, поцеловав руку Антонио, бросилась бегом обратно в сад. — Ты будешь моей женой, и скоро! — крикнул охотник ей вдогонку и решительно направился в таверну «У черного быка». Когда он пришел туда, в таверне было пусто, чадный огонек едва мерцал в светильнике, свисавшем с потолка на позеленевшей медной цепочке. — Исаак, маэсе Исаак! — крикнул охотник. Дверь скрипнула, и на пороге показался Исаак. — Ах, это вы! — сказал он. — А я уже собирался запирать, думал, вы не придете. — Где они ждут меня? — Поглядите туда, — сказал еврей, выйдя с ним вместе на улицу. — Видите вон там, прямо, рощицу? — Да. — Справа от нее будет тропинка. Идите и идите по ней, пока не наткнетесь на развалины. Там и найдете то, что ищете. — Отлично, — ответил охотник и зашагал в указанном направлении. Неподалеку от дома действительно росла купа деревьев, а справа от нее вилась в траве тропинка. Луна светила достаточно ярко, чтобы не сбиться с дороги, к тому же охотник знал тут каждую пядь. Он пересек небольшой луг и снова оказался среди деревьев, но тропинка бежала вперед, не прерываясь. Пройдя еще немалое расстояние, Антонио внезапно увидел перед собой какое-то мрачное строение. — Здесь, — сказал он. — Поищем входа. Едва он собрался обойти вокруг ограды, как кто-то окликнул его по имени. Антонио узнал голос англичанина. — Как дела, Антонио? — нетерпеливо спросил Ричард. — Я — с вами. — Дай руку, ты настоящий мужчина. Теперь идем к Моргану, он ждет тебя. — Разве он меня знает? — Он много о тебе слышал. — Пошли. Они пересекли большой двор, заросший травой и кустарником, потом — заброшенные, освещенные лишь лунным светом комнаты с обвалившимися потолками, и очутились, наконец, перед открытой дверью, из которой падали дрожащие красные отсветы. — Здесь? — спросил Железная Рука. — Дальше. Они вошли в просторное помещение, озаренное огнем, пылавшим в большом очаге. Вокруг него сидели какие-то люди, жарившие на вертелах разрубленные на куски бычьи туши. Никто не оглянулся на вновь прибывших. Англичанин и Железная Рука, пройдя через всю комнату, оказались перед другой дверью, за ней слышался разноголосый шум. — Здесь, — сказал англичанин. Он толкнул дверь, мексиканец последовал за ним и увидел перед собой многолюдное и весьма необычное сборище. Комната, чуть поменьше соседней, лишенная всякой обстановки, была заполнена толпой охотников, моряков, земледельцев, живодеров. Кто сидел на камне, кто на своем плаще, а кто и просто на полу. Посередине стоял Джон Морган, опершись на один из деревянных столбов, поддерживающих кровлю. Яркий свет факелов озарял эту сцену. Крутой высокий лоб и горящие глаза сразу обличали в Моргане главаря всех собравшихся, правда, об этом можно было догадаться и по глубокому почтению, чуть не восторгу, сквозившему в каждом устремленном на него взгляде. При виде Железной Руки Морган приветствовал его изысканным поклоном, показавшим, что человек этот отличался по своему воспитанию от окружающей его толпы. Антонио Железная Рука занял место рядом с другими, Морган продолжал свою речь среди почтительного молчания. — Я задумал, — говорил грозный пират, — великий план. Ваша отвага поможет мне быстро осуществить его. Вы знаете, что Мансвельд, наш бывший адмирал, скончался. Губернатор Большой Земли Хуан Перес де Гусман одержал над нами победу у острова Санта-Каталина. Но я обещаю вам отомстить за это поражение. Нам достанутся все острова, принадлежащие сейчас испанцам. Нашими будут все города и селения на побережье. Мы станем хозяевами и владыками Антильского моря, хозяевами и владыками всех морей, омывающих берега Индий. Я обещаю вам: золота, женщин — всего будет у вас в изобилии. Но для этого нужно, чтобы вы шли за мной и помогали мне, чтобы я полагался на вас, как на свою руку и свое сердце, чтобы я мог приказывать вам, как своей руке и своей шпаге, управлять вами, как управляю своим кораблем. Согласны ли вы? — Да здравствует адмирал! — раздался общий восторженный крик. Долго не мог Морган сдержать разноголосый гам. Наконец все успокоились, и Морган продолжал: — Как вы знаете, у нас существует обычай скреплять договор своей подписью. Каждый из вас должен прихватить с собой нужное количество пороха и пуль. Прежде всего вам придется внести долю на жалованье судовому плотнику и врачу. Что касается судов, то вы их получаете даром — целая флотилия стоит у меня наготове. Тот, кто потеряет в сражении правую руку, получит в возмещение шестьсот песо или шесть рабов; если левую — пятьсот песо или пять рабов, столько же за правую ногу; за левую ногу — четыреста песо или четырех рабов; за один глаз — сто песо или одного раба. Эти суммы выплачиваются из общей добычи в первую очередь. Затем капитан получает долю, равную доле пяти человек. Остальное делится поровну между всеми. Вот мои условия. Договор готов. Подписывайте! Один из сопровождавших Моргана людей развернул большой пергамент и достал чернильницу с несколькими перьями. — Вы — первый, — обратился Морган к Антонио. Железная Рука взял перо и подписался. Пират наклонился, чтобы прочесть его подпись, но увидел лишь: «Антонио Железная Рука». Все собравшиеся подходили один за другим и скрепляли договор своей подписью. Неграмотные ставили крест, а имя писали за них товарищи. Когда обряд был закончен, Морган заговорил снова: — Теперь вы торжественно скрепили наш договор. Как выполняем мы договоры, вам известно. Через две недели у мыса Тибурон, на западном побережье острова, появится корабль, и корабль этот всех вас примет на борт. Условным знаком будет желтый вымпел на фок-мачте, пароль — «Морган, Санта-Каталина», ибо не пройдет и месяца, как остров Санта-Каталина будет наш и десяток лучших наших кораблей встанет у южных берегов острова Кубы невдалеке от портов Сантьяго, Баямо, Санта-Мария, Тринидад, Сагуа и мыса Корриентес. Там, на виду у испанцев, близ самого богатого из испанских островов, мы соберем военный совет и решим, какую крепость мы захватим первой. Все поняли меня? — Да, — раздался общий ответ. — Тогда я, Джон Морган, никогда ничего не обещавший впустую, обещаю сделать вас богатыми и могущественными. — Да здравствует адмирал! — Теперь расходитесь и помните: полная тайна! Присутствующие начали бесшумно расходиться. Этот человек обладал какой-то непостижимой властью над людьми, каждое его слово принималось как безоговорочный приказ. Железная Рука тоже направился к выходу, но Морган остановил его. Все вышли, и пират с охотником остались вдвоем. Морган сел и знаком велел сесть и охотнику. Антонио повиновался. Некоторое время оба молчали. VII. ПЛАНЫ И ПРИЗНАНИЯ — Так вы и есть знаменитый мексиканский охотник по прозвищу Железная Рука? — спросил Морган. — Да, — ответил юноша. — Вас зовут Антонио? — Так подписал я наш договор. — Не скажете ли, почему вас прозвали Железная Рука? — Сеньор, — отвечал мексиканец. — Я покинул страну не мальчиком, а мужчиной. На моей родине мужчины привыкли к борьбе с самыми свирепыми быками. Они укрощают их при помощи копья или набрасывают им на шею лассо; они убивают их в бою, пользуясь только шпагой и плащом. Здешним охотникам неизвестно это искусство, я же владею им в совершенстве. Вот чем и заслужил я свое прозвище. — Отлично. Однако ни это прозвище, ни имя Антонио не являются настоящими вашими именами. Охотник, заметно раздосадованный словами пирата, бросил на него свирепый взгляд, но Морган продолжал невозмутимо: — Я не знаю вашего настоящего имени, да пока и не хочу знать. Вы отважны, у вас ясный ум и твердая рука, этого для меня достаточно. Вам ненавистно испанское владычество? — О да! — воскликнул Железная Рука. — Вы поняли мой замысел? — Думаю, что понял. Речь идет о том, чтобы лишить Испанию господства над здешними морями и владычества над островами. Речь идет о том, чтобы прервать морские коммуникации Испании и уничтожить ее флот. — И как вы относитесь к такому плану? — Это прекрасно. Настолько прекрасно, что, не колеблясь ни мгновения, я примкнул к вам, ничуть не думая о такой жалкой приманке, как золото. — Отлично! Отлично! — с радостью воскликнул пират. — Такие люди, как вы, мне и нужны. — Боюсь только, что у нас мало сил для осуществления столь грандиозного предприятия. — И это говорите вы? Молчите, юноша! Отважный человек никогда не должен сомневаться в своих силах. Моя воля так же сильна, как ваша рука, и верьте: не пройдет и месяца, как Антильские острова будут наши. Мы захватим испанские суда, поднимем наш флаг на их мачтах и направим их пушки на флот кастильских королей. Наши имена прогремят по Новому и Старому Свету, внушая ужас морякам всех народов, а береговые страны станут платить дань нашим воинам. Все это сбудется, слышите? Я верю: непременно сбудется! И тогда любая земля, о которой я скажу — «она моя», станет моей. Мои корабли, бороздя простор океана, проведут незримую границу, преступить которую не посмеет ни один моряк… И повсюду, где только шумят морские волны, наша власть будет равна власти королей. Охотник в волнении слушал речь Моргана. Отвага, страх, воодушевление заражают собеседника, если они и впрямь обуревают говорящего. Глаза пирата сверкали фосфорическим блеском, лицо пылало, голос звучал вдохновенно, верой дышало каждое его слово, каждое движение. Казалось, он видит воочию нарисованную его воображением картину, видит, как реют на испанских кораблях его флаги, слышит сигнал боевой тревоги, ружейную стрельбу, гром пушек, крики пиратов. Чувствует на своем лице жар огня и дыхание ветра, дующего с берегов Мексики или Большой Земли. Морган был упоен своим видением. Железная Рука разделял воодушевление и веру пирата. Глаза его сверкали, рука невольно тянулась к рукояти ножа. — Да будет так! — воскликнул он, не в силах сдержаться. — Нашими будут острова, нам будут принадлежать моря, испанский флаг не осмелится появиться в этих водах, и Мексика будет свободна, свободна, потому что мы вырвем ее из-под власти Карла V и Филиппа II. — Юноша, — сказал пират, — я вижу, вера воспламенила и ваше сердце. — Я жажду начать борьбу, жажду того часа, когда с горстью смельчаков возьму на абордаж великолепно оснащенный корабль наших поработителей… — Вы моряк? Вы хорошо владеете оружием? — Я моряк и так же хорошо владею кинжалом и абордажным топором, как мушкетом охотника. — Хотите ли вы дождаться корабля, который придет за вашими товарищами, или предпочитаете отправиться со мной? — Я хотел бы отправиться с вами, если до этого у меня хватит времени проститься с женщиной, которую я люблю. — Вы любите? — Всем сердцем! — Теперь вы нравитесь мне еще больше. Сердце, способное любить с таким жаром, — большое сердце, способное на великие страсти и героические подвиги. Если женщина эта живет недалеко, вы успеете проститься. Сейчас уже рассвело, но я отплываю только завтра на рассвете. В вашем распоряжении целый день и почти вся ночь. — Этого достаточно. Я отправляюсь с вами. — Но знайте, путь наш полон опасностей. Мы можем попасть в руки испанцев, можем пойти ко дну, ведь нам придется пересекать океан на шлюпке. — Пустое, можете рассчитывать на меня. — Тогда завтра на рассвете. — А где мы встретимся? — Вы найдете меня на мысе Тибурон. — Я буду без опоздания. Они с жаром пожали друг другу руки и вместе вышли из дома. Морган почти сразу затерялся в лесных зарослях, а Железная Рука зашагал по дороге в Сан-Хуан-де-Гоаве. День занимался. Развалины, где собирались заговорщики, обезлюдели, и о ночном сборище можно было догадываться лишь по легким струйкам дыма, которые поднимались над подернутыми пеплом, угасающими кострами. Когда охотник подошел к селению, оно уже проснулось. Во многих домах были открыты двери и горел огонь, разгоняя предрассветный сумрак. Исаак стоял, как страж, на пороге таверны. Железная Рука прошел мимо него не поздоровавшись и последовал дальше в такой глубокой задумчивости, что долгое время не замечал следовавшую за ним по пятам собаку. Наконец он остановился, собака остановилась рядом: тут он увидел ее и узнал Титана, подаренного им Хулии. На шее у пса был надет нарядный ошейник. Очевидно, ошейник этот имел какое-то значение, понятное влюбленному юноше, потому что глаза его радостно сверкнули, а лицо просветлело. Не задерживаясь ни на минуту, даже не приласкав собаку, он быстрым шагом направился к ближайшей роще. Забравшись в чащу кустарников, он внимательно огляделся по сторонам и, убедившись, что кругом никого нет, подозвал пса и снял с него ошейник. В ошейнике был потайной кармашек, сделанный из той же кожи и скрытый так искусно, что непосвященному найти его было бы невозможно. В кармашке лежала записка, Антонио осторожно вытащил ее и развернул. Там было сказано: «Антонио, мы очень несчастны. Надеешься ли ты на бога, как я? Приходи в полночь и жди меня в саду. Хулия». Охотник сорвал нежный лиловый цветок гуаякана и положил его на место записки. Это был ответ. Он снова надел на Титана ошейник и сказал, указывая на дорогу: — Теперь домой, домой! И умный пес, опустив уши, помчался. Антонио перечел записку еще раз десять, спрятал ее в карман и, миновав деревню, направился в горы. Примерно через час охотники заметили, как он прошел, глубоко задумавшись, и уединился в своем шалаше. Любовь, патриотические чувства, честолюбие, стремление к славе, надежды на будущее бушевали в груди этого человека, который чувствовал себя способным на великие дела и видел, что союз с Морганом открывает перед ним дорогу к необыкновенным подвигам; он понимал, что мог быть счастлив с Хулией и теперь терял ее, он знал, что окончательно порывает с обществом и навеки уходит от любимой женщины. Весь день Антонио не выходил из своего шалаша и притворялся спящим всякий раз, как кто-нибудь из охотников заходил поговорить с ним. Картины прошлого и будущего, страхи и надежды сменялись в его воображении, он предавался мучительным сомнениям, как всякий человек перед решающим шагом в своей жизни. Под вечер Антонио задремал, ему приснилось, будто Хулия и Морган бросают жребий: кому достанется его сердце. Он очнулся в холодном поту и вернулся к действительности. Выиграл пират. VIII. ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ Педро Хуан де Борика не преминул явиться к сеньоре Магдалене за ответом, хотя заранее не сомневался в благоприятном исходе. Как все глупцы, Педро Хуан был тщеславен и, как все люди, страдающие этим недостатком, очень заботился о своей внешности и полагал, что лишнее кольцо, новая золотая цепь или богатая пряжка на шляпе — лучшее украшение для жениха и соблазнительная приманка для женщины. Подобные люди считают женщину глупой птицей, которую можно ослепить солнечным зайчиком, и придерживаются в отношении возвышенной и прекраснейшей половины рода человеческого того мнения, какого заслуживают сами. Сеньора Магдалена уже поджидала Хуана. Она не была заурядной женщиной, способной соблазниться пышным нарядом или драгоценностями живодера. Но в сорок лет заполучить богатого и глупого мужа — перед таким искушением устояли бы немногие. Предложение живодера явилось для матери Хулии, которая и не помышляла о вторичном замужестве, как бы чудом, нечаянным даром судьбы. Потому-то она с нетерпением и не без легкой тревоги поджидала испанца, опасаясь, не раздумал ли он. Все это было вполне естественно, и никто не мог бы осудить благоразумную вдову Лафонт. При виде появившегося в саду живодера сеньора Магдалена, невзирая на свои сорок весен, зарделась как маков цвет и приняла томный вид, хотя сердце ее бешено колотилось. Женщина всегда трепещет перед тем, как ответить «да», но безмятежно произносит «нет». Наблюдение, говорящее не в пользу прекрасного пола. — Сеньора, — низко поклонившись, начал Хуан, — я пришел услышать свой приговор. — И про себя подумал: «А бабенка недурна, как только я раньше этого не приметил?» — Кабальеро, — пролепетала сеньора Магдалена, потупив очи и еще больше заливаясь краской, — я почти и не думала об этом… — Не думали, сеньора? Неужели вы так пренебрегаете мною? — Пренебрегаю? О нет, скорее наоборот. — Так, значит, вы согласны стать моей супругой! — воскликнул живодер, взяв в свои руки все еще нежную ручку сеньоры Магдалены. — Не знаю, что и сказать, — отвечала она, не отнимая, впрочем, руки. «Смелее!» — подумал Хуан и, поднеся ее руку к губам, воскликнул: — Сеньора, не заставляйте меня больше страдать! Будете ли вы моей женой? — Да, — трепеща, ответила сеньора Магдалена и почувствовала на своей руке страстные поцелуи Медведя-толстосума. В этот момент Хуан воображал, будто и впрямь любит свою невесту, она же и вовсе этому поверила: в ее груди даже шевельнулось какое-то чувство к этому человеку. Любовь подобна горному склону, — стоит лишь ступить на него, а дальше уже спускаешься без труда: достаточно поверить, что любишь, чтобы, действительно полюбить. — Магдалена, — сказал живодер, почувствовав себя свободно, — когда вы хотите назначить нашу свадьбу? — Когда вам будет угодно, — робея, ответила сеньора Лафонт. — В таком случае, чем раньше, тем лучше, — я хочу как можно скорее уехать с этого острова. Вы согласны, красотка моя? Много лет уже не слыхала сеньора Магдалена, чтобы ее называли «моя красотка», и эти слова живительной влагой оросили ее сердце. — Да, да, чем раньше, тем лучше, — заговорила она, воодушевляясь. — Уедем отсюда и, если вы согласны, прежде всего покинем это селение. — Разумеется; к счастью, я могу превратить в деньги все мое имущество в течение одного дня, я говорю о еще не проданных товарах. А ваш дом купят, лишь только узнают, что он продается. Мы тут же отправимся в Санто-Доминго и там, в городе, сможем без помехи обдумать, где бы нам обосноваться и зажить спокойно и счастливо. — Это вы очень хорошо придумали, очень хорошо. Так, мечтая об ожидавшей их безоблачной жизни, строя планы и перемежая их любовными объяснениями, — которые сеньора Магдалена выслушивала с удовольствием, а Хуан Педро произносил почти от чистого сердца, — они проговорили больше часа. Наконец живодер распрощался и пошел готовиться к свадьбе и к отъезду. — Пожалуй, я останусь не в накладе, — раздумывал он, шагая к дому, — если даже придется всегда жить с матерью; эта вдовушка весьма аппетитна и к тому же любезна, а ручки у нее… Вот она, порода, порода… люблю француженок!.. Хулия не слыхала, о чем говорили сеньора Магдалена с Хуаном; но она все поняла, когда увидела, с каким самодовольным видом вышел из дома живодер, и заметила счастливую улыбку на пылающем лице матери. Неожиданное сватовство произвело такое впечатление на сеньору Магдалену, что она почти перестала упрекать Хулию за ее любовь к Антонио. Увлеченная мыслями о собственном счастье, мать совсем позабыла о дочери. Сначала Хулия опасалась семейной грозы. Но проходил час за часом, а сеньора Магдалена по-прежнему улыбалась и ласкала ее. Девушка приободрилась и, осмелев, назначила Антонио свидание. Настал вечер, Хулия нетерпеливо считала минуты, ей казалось, что сеньора Магдалена слишком медлит с отходом ко сну. Однако ей удалось скрыть свое волнение. Наконец в доме все затихло. Убедившись, что мать крепко спит, Хулия села у окна, выходившего в сад, и стала ждать. Ночной ветерок нежно и печально шелестел листвой деревьев, луна озаряла небосвод слабым зеленоватым светом. Глубокое молчание лесов нарушалось лишь пением ночных птиц да мычанием коров. Хулия ждала долго. Она вспоминала прошлое, вопрошала судьбу о будущем, с тоской думала о настоящем. Мысли девушки были далеко, когда легкий шум в саду вернул ее на землю. При свете луны она узнала молодого охотника. — Подожди меня, — шепнула Хулия. Железная Рука спрятался в тени густого дерева, и вскоре Хулия была рядом с ним. — Моя мать спит крепко, — сказала она, — но все же, я думаю, нам спокойнее будет в лесу. И, не дожидаясь ответа, она направилась к потайной лазейке, скрытой вьюнками и кустарником. Железная Рука молча последовал за ней. Они вышли на дорогу и углубились в небольшой лесок. — Антонио, — сказала Хулия, внезапно остановившись, — не правда ли, мы очень несчастны? — Да, моя Хулия, это правда. — Что же ты думаешь делать? — Хулия, если бы я не любил тебя такой чистой любовью, если бы страсть моя не равнялась моему уважению, я сказал бы: «Хулия, иди со мной, бежим, и ты будешь принадлежать мне в глухом лесу, будешь жить в моей хижине, станешь женой охотника, и дни наши пронесутся в счастье и радости, как проносится легкий ветер над цветами». Но нет, любовь моя, я слишком сильно люблю тебя. Я понимаю, что хотя мы будем счастливы, но я оторву тебя от общества, от света, куда мы рано или поздно должны вернуться. Я хотел бы привести тебя в мой дом и с гордостью назвать своей супругой. Я понимаю, что если ты убежишь со мной, оставишь свою мать, то после первых счастливых дней настанет для тебя пора раскаяния, печали, отвращения, и ты разлюбишь меня. — Не говори так, Антонио! — Нет, ангел мой, я говорю так, потому что это правда. Я — дворянин, я принадлежу к знатному роду. Не смотри на то, что я живу в горах вместе с охотниками. Не думай, что я искатель приключений без имени, без семьи, без состояния. Нет, Хулия. В эту ночь перед долгой разлукой я хочу открыться тебе. Кто я — ты в свое время узнаешь. Теперь же, радость моей жизни, тебе достаточно знать, что я человек, достойный твоей любви. — Кем бы ты ни был, Антонио, дворянином или простолюдином, богачом или нищим, маркизом или охотником, я люблю тебя и буду любить вечно, тебя самого, только тебя. Я буду хранить твою тайну, не пытаясь проникнуть в нее, я подчинюсь любому твоему решению, потому что я обожаю тебя, потому что нет у меня другой воли, чем твоя, других желаний, чем твои, других надежд, чем твои. Говори, приказывай, Антонио! Я твоя, и тебе принадлежит моя жизнь, моя честь, мое будущее. — О, ангельская душа! — сказал охотник, сжимая Хулино в объятиях, — твоя невинность и твоя любовь — вот защита твоей добродетели. Выслушай меня: утром мы должны расстаться. Поклянись, что останешься верна мне, и я ручаюсь за наше будущее и обещаю тебе, что мы будем счастливы. — Клянусь! — пылко воскликнула девушка. — Что бы ни случилось с тобой или со мной? — Да! — Даже если ты услышишь обо мне самое дурное, что только может быть на свете, если тебе скажут, что я изменил твоей любви, что я умер? — Да, да! — рыдая, повторяла Хулия. — Хулия, не забывай этой клятвы, принесенной здесь, в лесу, перед лицом бога. — Никогда! — с еще большим жаром воскликнула Хулия. Их души слились в долгом поцелуе. — Прощай, Антонио, — произнесла, выскользнув из его объятий Хулия. — Прощай. Скоро я увижу тебя? — Нет, Хулия. На рассвете я уезжаю. — Ты уезжаешь? — в ужасе воскликнула девушка. — Но куда? Куда? — Сам не знаю. Я иду, следуя велению судьбы, иду, чтобы завоевать свободу и отомстить за мою родину. — Объясни, что это значит, объясни, ради бога! Твои слова пугают меня, в них кроется тайна. Куда ты идешь? Что собираешься делать? — Хулия, утром я покидаю селение вместе с Морганом. Теперь я заодно с ним. — Боже правый! Ты — с Морганом, Антонио! Ты, такой благородный, такой добрый, уедешь с этим пиратом, одно имя которого внушает ужас! Ты тоже стал пиратом? О боже мой, боже мой! Что будет со мной? Что будет с нами? — Успокойся, ангел мой, успокойся! — Успокоиться, Антонио? Неужели ты думаешь, я не понимаю, какие опасности грозят тебе? Не знаю, что тебя ждут ужасные кровопролитные сражения? Разве мне неизвестно, что все пираты приговорены к казни, к позорной казни на виселице? И ты хочешь, чтобы я была спокойна, зная, что тучи собрались над твоей головой? Это невозможно, невозможно… Ломая руки, Хулия рыдала как безумная. — Хулия! Хулия! — уговаривал ее охотник, потрясенный этим взрывом отчаяния. — Ради бога, во имя нашей любви, умоляю тебя, успокойся, выслушай меня! — Как можешь ты говорить, чтобы я успокоилась? Ты рискуешь своей жизнью, забыв, что жизнь эта принадлежит мне, что одна мысль о грозящей тебе опасности может убить меня!.. — Хулия, дорогая, все дело в том, что ты веришь людским толкам об этих ужасных опасностях. Нет, любовь моя, все это преувеличения и выдумки. Послушай, помнишь, как расписывали тебе жизнь охотников? Как ты дрожала за меня поминутно? И что же? Разве со мной что-нибудь случилось? Разве я не здесь, с тобой, живой и невредимый? О Хулия! Не верь этим россказням, они только лишат тебя покоя. — Антонио, ты обманываешь меня. Ты говоришь все это, чтобы меня утешить, но сам не веришь своим словам. Жизнь охотников опасна, но разве можно сравнить ее с жизнью пиратов? Я это знаю, Антонио, знаю. И если я дрожала за тебя, когда ты охотился в лесах, то что буду испытывать я теперь, когда ты будешь вместе с пиратами, с этим Морганом, этим бесчестным негодяем? Я ненавижу его! Он пришел погубить меня, отнять у меня покой, счастье, жизнь! — Не думай так, Хулия, ты разрываешь мне сердце. Я люблю тебя больше жизни, я ничего не делаю, ничего не говорю без мысли о тебе. Ты моя душа, моя жизнь, мое вдохновение. Ради тебя я стремлюсь к славе и почестям, ради тебя хочу жить, ради тебя презираю опасность. А без тебя — путеводной звезды моей жизни — что может привлекать меня на земле или на небе? Кто я без твоей любви? Сухое дерево, иссякший источник, угасший костер. Печальный, жалкий призрак, который влачится по земле без веры, без надежды, без будущего. И, зная, что я так тебя люблю, что думаю только о тебе и о твоей любви, ты, Хулия моя, можешь поверить, будто я хочу погубить свою жизнь, расстаться с тобой навеки и ранить твое сердце? С каждым словом Железной Руки лицо Хулии оживлялось, глаза ее снова заблестели радостью, ночной ветерок осушил слезинки, сверкавшие в шелковых ресницах, а на ее свежих алых губах расцвела счастливая улыбка. — Антонио, любовь моя! — воскликнула она, не в силах сдержать свои чувства. — Как я счастлива, что ты так любишь меня! Как я счастлива! Боже мой! Боже мой, ниспошли мне все беды мира, только не отнимай у меня эту любовь! Антонио, я больше не плачу, ты любишь меня, наше счастье в твоих руках! Прощай, прощай! Делай, что хочешь, только люби меня и будь счастлив! — Прощай! — воскликнул охотник. И девушка, выскользнув из его объятий, легче газели побежала к дому и скрылась в саду. IX. ПЕРВОЕ ДЕЛО Прошел лишь месяц после прощания Хулии с возлюбленным, но за этот месяц многое переменилось. Живодер Педро Хуан де Борика женился на сеньоре Магдалене и, покинув вместе с супругой селение Сан-Хуан-де-Гоаве, поселился в городе Санто-Доминго, надеясь при первом удобном случае отплыть в Новую Испанию. Хулию сеньора Магдалена, разумеется, взяла с собой. После того как Педро-живодер сбыл свой товар, он оказался очень богат, дом Хулии был продан по выгодной цене, и все говорили, что живодер вывез изрядный капитал. Теперь он собирался заняться в Мексике крупной торговлей. В то же время из округи исчезли многие охотники, никто не сомневался, что они примкнули к пиратам. Это известие, облетевшее весь остров, встревожило испанские власти в Антильских владениях, и они немедленно отправили донесения в столицу Испании, сообщая, что грозный пират Джон Морган замышляет какие-то серьезные действия против испанской короны. Однажды в водах, омывающих южное побережье Кубы, на самом горизонте, появился едва заметный парус. Постепенно ускоряя свой бег, он стал приближаться к острову. Вдруг за ним показался второй, затем третий, четвертый парус, пока не набралось их целых двенадцать, и все они, подобно стае белых цапель, летящих над морской гладью, стремительно понеслись к берегу. Вечерело. Море было спокойно, волны, едва колебля поверхность огромной чаши с жидким серебром, тяжело и лениво набегали на прибрежные скалы. Попутный ветер надувал паруса, и корабли могли беспрепятственно пристать к берегу и высадить своих людей. Однако случилось иначе. Когда суда были уже совсем близко, резкий крик лоцмана, замерявшего глубину, возвестил, что можно отдать якоря, и передовой корабль, словно конь, почувствовавший узду, вздрогнул и замедлил ход. Раздался скрежет цепей, послышалась дудка боцмана, потом удар якоря о воду, и корабль закачался на волнах. Остальные суда повторили тот же маневр, и вскоре вся флотилия встала на якоре в виду острова. На шканцах первого корабля можно было увидеть человека, который с равнодушным, даже пренебрежительным видом наблюдал за всеми передвижениями. Едва суда встали на якорь, человек этот отдал приказ, и в тот же миг на грот-мачте взвились флаг и вымпел. Остальные суда немедля спустили на воду шлюпки, бросили трапы, по ним сошли капитаны, и шлюпки понеслись на веслах к флагманскому кораблю. Все они подошли почти одновременно; капитаны поднялись на борт, а шлюпки, окружив корабль, остались их ждать. Человек, подавший сигнал, был Джон Морган, адмирал пиратской флотилии. Он призвал к себе капитанов, чтобы держать с ними первый военный совет, как было обещано при встрече на Эспаньоле. Пираты, собравшиеся в южных водах острова Кубы, располагали внушительными силами. Теперь им предстояло решить судьбу испанской торговли и испанского флота, а также назначить время и место первого морского сражения. Морган сдержал свое слово. День стоял ясный. Свежий бриз играл флагом и вымпелом на мачте адмиральского корабля. На палубе пираты держали совет, подобно генералам армии, собравшимся в лагере перед битвой. — Испанская эскадра, — начал Морган, — должна прибыть на днях к острову Эспаньола. Ее назначение — охрана груженых золотом судов и барж, которые отправляет за океан вице-король Новой Испании. Кроме того, эскадре поручено сопровождать корабли с богатым грузом, следующие из Маракайбо в Веракрус. Вместе с флотом прибудут также несколько судов из Испании и адмирал флота дон Алонсо-дель-Кампо-и-Эспиноса. Итак, настало время действовать, и я хочу посвятить вас в свои планы. Пираты удвоили внимание. — Мы встанем в виду испанской эскадры и постараемся использовать любой удобный случай, чтобы завладеть каким-нибудь кораблем, но только не вступая в бой. Если судьба нам поможет — отлично! Если же нет, то, выждав, пока испанцы направятся к берегам Юкатана или в Веракрус, мы нападем на Панаму или на Картахену, а там посмотрим. Согласны? — Да, — ответили пираты. — Однако этот план потребует изменения существующего у нас порядка. Наша флотилия будет разделена на две части: одна двинется впереди испанских кораблей, отвлекая их внимание. Вторая — командование над ней приму я сам — пойдет на захват острова Санта-Каталина. Там будет наш главный оплот, оттуда мы сможем вести наступление на города и порты Большой Земли. Капитаны молча выразили согласие. — Бродели! — позвал Морган. Поднялся один из капитанов, человек необыкновенно высокого роста. — Я назначаю тебя, — сказал Морган, — вице-адмиралом и начальником второй флотилии. Отбери себе нужные корабли, действуй так, как было сказано, и по выполнении возвращайся на остров Санта-Каталина — к тому времени он будет наш. Сегодня вечером я вручу тебе письменный приказ. И если ветер будет благоприятный, еще до рассвета вся флотилия должна поднять якоря. Понятно? Все молча наклонили головы. — Можете идти. Пираты встали и, разойдясь по шлюпкам, направились к своим кораблям. Тут были англичане, французы, итальянцы, но все они беспрекословно подчинялись приказам выбранного ими адмирала: среди этих людей царили дисциплина и послушание, которым мог бы позавидовать королевский флот Испании. На корабле Моргана, словно дожидаясь дальнейших приказаний, остался только итальянец, который отозвался на имя Бродели и так просто был назначен вице-адмиралом. — Слушай меня внимательно, — обратился к нему Морган, — твоя задача заключается не только в том, чтобы отвлечь внимание противника, ты должен, кроме того, разведать количество и подготовку его людей, его вооружение, запасы продовольствия, и если удастся, то его намерения, а также характер и личные качества адмирала. — Слушаюсь, — отвечал Бродели. — И вот как следует для этого действовать: испанская эскадра остановится у берегов Эспаньолы; один из наших, самый отважный, самый сообразительный и надежный, должен высадиться на острове и добраться до порта, в котором будет стоять эскадра. Там он разведает все, что сможет. Потом ему следует попасть на службу к испанскому адмиралу, пусть служит усердно и постарается войти к нему в доверие, а затем, когда он раздобудет нужные сведения, пусть приложит все силы, чтобы снова соединиться с тобой или со мной, это уж безразлично. — Но разве это возможно? — Он должен попытаться. Если погибнет — такова уж его судьба. Если все выполнит — таков его долг. — А кто же этот человек? Мне кажется, в нашей флотилии нет ни одного, способного на такое дело. — Просто ты еще не знаешь людей; сейчас я приведу его. Оставив итальянца одного, Морган спустился в трюм и вскоре вернулся в сопровождении Железной Руки. — Вот он, — сказал адмирал. Бродели окинул испытующим взором необычное лицо мексиканца, который стоял перед ним, рассеянно глядя на волны, лизавшие борт корабля. — Он что-нибудь смыслит в морском деле? — Стоит лучшего лоцмана. — Знает ли он, что ему нужно делать? — Да. Кроме того, ты сам ему это скажешь. — Отлично. Он пойдет со мной? — Немедля. — Как его зовут? — Антонио. — И все? — На море — все. — Ну что ж. А письменный приказ? — Держи, — сказал Морган, протягивая итальянцу толстый свиток пергамента. — Здесь все сказано. — Мне можно идти? — Иди, и до свидания на берегах Санта-Каталины. — Следуйте за мной, — сказал Бродели, обращаясь к Антонио. Юноша молча пошел за итальянцем. Ступив на трап, он почувствовал, что кто-то взял его за плечо. Антонио обернулся — Морган протягивал ему руку для прощального пожатия. Антонио крепко стиснул руку адмиралу и сел в шлюпку. Вскоре они взошли на корабль, которым командовал Бродели. Ночь набросила черное покрывало на морские просторы. В темноте раздавались слова команды, свистки, скрип снастей. Когда снова блеснула заря, все корабли исчезли бесследно, лишь на горизонте едва можно было различить удалявшиеся паруса. Началось время жестоких сражений, которые дорого обошлись испанской монархии. X. «САНТА-МАРИЯ ДЕ ЛА ВИКТОРИЯ» Морган сказал правду: вскоре обитатели острова Эспаньола увидели у своих берегов мощную эскадру, которая шла под кастильским флагом, конвоируя торговые суда, направлявшиеся в Новую Испанию. Эскадра собиралась бросить якорь ненадолго. Шел слух, будто адмирал получил приказ зайти в эти воды с тем, чтобы начать преследование и уничтожение пиратов, открывших враждебные действия против испанского флота. Многие офицеры сошли на берег, и остров сразу ожил, взбудораженный вестью о приходе судов. На второй день после прибытия эскадры несколько моряков с корабля «Санта-Мария де Грасия», оживленно беседуя, прогуливались по набережной. К ним подошел молодой еще человек, судя по одежде принадлежавший к бедному сословию. — Простите, ваша милость, — обратился он к старшему по чину. — Я не знаю, как принято говорить о таких делах среди сеньоров, но видите ли, я хотел бы отправиться на каком-нибудь из этих кораблей. — Отправиться? Куда же? — спросил офицер, решив посмеяться над простаком. — Куда угодно. В общем, я хочу наняться, завербоваться. — Что ж! Это нетрудно, если ты хоть что-нибудь смыслишь в морском деле. — В этом, ваша милость, не сомневайтесь. — И ты знаешь название всех снастей и умеешь выполнять все маневры? — Да, сеньор, все, что угодно вашей милости; класть найтовы, подхватывать тросом грузы, брать рифы, крепить паруса. — Отлично, а умеешь ли ты грести? — Багром я орудую — лучше не надо, а шлюпку умею направлять и рулем, и кормовым веслом. — А еще что ты умеешь? — Знаю компасные рубмы и могу управляться с компасом, как полагается рулевому. Моряк начал присматриваться к собеседнику с интересом. — Ты был моряком? — спросил он. — Нет, сеньор. — Откуда же ты все знаешь? — Мой отец, испанец, был богатым человеком, у него было несколько кораблей. Много лет мы жили в порту, вот почему я и знаю морское дело. — А теперь? — спросил моряк, попав на удочку и помогая незнакомцу рассказывать выдуманную им историю. — Теперь моего отца уже нет, он разорился и умер в нищете, а я остался один и хочу сам зарабатывать себе на хлеб. — И что же ты хочешь, стать матросом или солдатом на корабле? — Да кем придется. Помогите мне получить какое-нибудь место, и я буду по гроб жизни вам благодарен. — А умеешь ли ты обращаться с пушкой? — Когда-то я присматривался к этому делу. Думаю, мне нетрудно будет вспомнить. — Отлично. Завтра утром жди на этом же месте. За тобой придут. — Слушаю, сеньор. Человек отступил с дороги и низко поклонился, а моряк, пройдя мимо, весело сказал своим товарищам: — Я знаю береговых жителей, этот парень для нас сущая находка… На следующее утро к борту корабля «Санта-Мария де ла Виктория» пристала шлюпка; первым вышел из нее и поднялся по веревочному трапу человек, который беседовал накануне с офицером. Читатели, без сомнения, догадались, что новый доброволец испанского флота был не кто иной, как охотник Антонио Железная Рука. Адмирал дал приказ поднять якоря на следующий день, и вот на берегу и на борту, особенно на торговых судах, закипела работа. Жители острова Эспаньола были встревожены недавним появлением пиратов, и многие из них только и ждали надежной охраны, чтобы отправиться в другие края. Теперь им представился удобный случай, и немало семейств собиралось переселиться на Большую Землю или в Мексику. В порту царило необычное оживление. Лодки и каноэ бороздили воды залива по всем направлениям. Набережная была заполнена толпами зрителей, а на палубах торговых судов путешественники, быть может, навсегда покидавшие этот край, печально всматривались в знакомые берега. Военные корабли, казалось, не удостаивали вниманием это трогательное зрелище, на палубах не видно было ни одного матроса. Только часовые стояли на посту, неподвижные, как корабельные мачты, равнодушные ко всему, что происходило вокруг. Волны то мягко, то с неожиданной силой бились о борта кораблей, соскальзывали с них потоками серебра и брильянтов и снова продолжали свой вечный бег к берегу. Один за другим корабли распускали белые паруса, и вскоре эскадра, до тех пор напоминавшая дубовую рощу с облетевшей листвой, стала подобна большому городу с высокими стройными зданиями. Грянул пушечный залп, и, разрезая водную гладь, суда двинулись вперед, оставляя за собой кипящий пенистый след, который долго еще отмечал путь уходящих кораблей. Свежий попутный ветер надувал паруса, корабли скользили по волнам, грациозно склонившись набок. Такое отплытие считается у моряков хорошим предзнаменованием. День прошел в однообразии морской жизни. Волны и небеса оставались неизменны, одни — в вечном движении, другие — в вечном покое. Земля постепенно исчезала в тумане, затянувшем горизонт, подобно пороховому дыму; солнце клонилось к западу. Вечерние тени тронули серым налетом сначала волны, потом небесную твердь. Но вот свет померк, и только фосфорические вспышки время от времени нарушали печальное однообразие моря, прорывая черный креп, окутавший весь мир. Флагманский корабль зажег три фонаря на корме и один на марсе, и немедля все остальные суда зажгли по одному фонарю на корме. — Что это за сигнал? — спросил Антонио у матроса, с которым постарался подружиться. — На нашей эскадре такой сигнал означает — опасности нет. — А какая же может быть опасность? — Тысяча чертей! Откуда ты свалился? Разве ты не слышал об этих дьяволах пиратах? Да их здесь полно. — Я жил на берегу, а там их не боятся. — Не боятся? Проклятье! Значит, ты полагаешь, будто я их боюсь? — Нет, нет, клянусь тебе… — Да пусть приходят хоть все, вместе со своим Морганом! У нашей «Санта-Марии де ла Виктории» столько медных глоток, и она даст этим разбойникам столько советов, что их посудина сразу станет похожа на мою дырявую рубаху. — Да уж наверное… — А потом, наш капитан дон Андрес Савалоситен — настоящий зверь! Взять его на абордаж — все равно что меня заставить служить мессу. — Храбрец? — Гром битвы — для него музыка. Хотел бы я, чтобы началось дело — ты бы получил удовольствие, клянусь душой своего отца! — И долго мы будем плавать в этих водах? — Чего не знаю, того не знаю. Поговаривают, что до тех пор, пока не покончим с пиратами и не доставим его величеству головы всех этих псов, будь они неладны! В это время вдали сверкнула молния, как бы возникшая в глубинах океана, и следом за ней прокатилось гулкое громыхание. — Выстрел! — воскликнул Железная Рука. — Сигнал, — спокойно ответил матрос. Капитан мгновенно появился на палубе, а все матросы и солдаты стали напряженно прислушиваться. Прошло несколько секунд, затем один за другим прозвучали три пушечных выстрела, и снова все смолкло. — А это что значит? — шепотом спросил Антонио. — Замечены подозрительные корабли. — А кто дал этот сигнал? — Одно из разведывательных судов, посланных вперед. Капитан стоял не шелохнувшись. На марсе флагманского корабля погас фонарь, и немедля все остальные суда погасили фонари на корме. — Возможно, ничего и не будет, — сказал матрос, — а это очень жаль, ведь опасность грозит только торговым судам. Первая же пуля пробьет их скорлупу. Снова раздался выстрел, затем второй, а после минутного перерыва — пять выстрелов подряд. — Вражеская эскадра, но она бежит от нас, — сказал матрос. Теперь Антонио все понял: вторая флотилия Моргана под командованием вице-адмирала начала маневрировать согласно полученному наказу. Объявленная тревога должна была или затянуться, или привести к сражению. Сигналы следовали один за другим, и матрос объяснял Железной Руке их значение. — Противник идет на фордевинд. — Разведчики просят разрешения продолжать преследование. — Флагманский корабль дал согласие. Так прошло около часа. Но вот прозвучал сигнал, после которого матрос в удивлении поднял голову. То был один выстрел, потом три, потом еще три. — Что случилось? — спросил Антонио. — Противник лег на другой галс. — Ты думаешь, он хочет сражаться? — А зачем же тогда менять галс? Разве что они хотят сдаться… — Еще сигнал? — Да… идет в крутой бейдевинд. С флагманского корабля дали два выстрела, потом один, а за ним еще два. — Наконец-то! — выпрямившись во весь рост, сказал матрос. — Что это? — Принять боевой порядок. — Без боевой тревоги? — Этот сигнал дается раньше. Все пришло в движение на кораблях, и тут же прозвучал сигнал боевой тревоги. Словно ретивые кони, направляемые твердой рукой всадника, двинулись корабли занимать назначенное им место и вскоре, несмотря на ночную темноту, можно было понять, что боевой порядок образован, а торговые суда помещены в арьергарде. Теперь началась подготовка к сражению. XI. «ЗНАМЕНИТЫЙ КАНТАБРИЕЦ» Среди торговых судов, следующих под охраной испанского королевского флота, был корабль, который держался на воде скорее благодаря каким-то чарам или воле своего капитана, нежели благодаря своей оснастке и прочности кузова. Эта старая, разбитая посудина, носившая пышное название «Знаменитый кантабриец», ныряла в волнах, подобно чайке с подбитым крылом, и, даже подняв все свои паруса, с трудом поспевала за мощными судами королевской эскадры. Капитана, который вел это чудо мореплавания, звали дон Симеон Торрентес. Старый морской волк, мрачный брюзга изрыгал проклятия, от которых дрожали корабельные мачты, а с экипажем обращался не более почтительно, чем торговец мулами из Новой Испании со своим товаром. Матросы подобрались под стать капитану; шатаясь по морям на своей посудине, они обросли бородами и поседели, и можно было сказать без ошибки, что даже юнги на «Знаменитом кантабрийце» были стариками. На этот-то корабль попали пассажирами трое наших знакомых, направлявшиеся в Веракрус: сеньора Магдалена, ее дочь Хулия Лафонт и Педро Хуан де Борика, бывший живодер из селения Сан-Хуан-де-Гоаве. Больше никто не решился доверить свою жизнь ненадежной палубе «Знаменитого кантабрийца», и, возможно, поэтому, а быть может, по другим нам неизвестным причинам дон Симеон Торрентес был раздражен сверх меры. Педро Хуан, Медведь-толстосум, и его новое семейство были приняты на борту корабля весьма сухо. — Ну и злющее же лицо у этого человека, — шепнул Педро сеньоре Магдалене. — Как у всех испанцев, — равнодушно ответила она. — Магдалена! Магдалена! — укоризненно воскликнул Педро. — Так-то ты выполняешь свое слово. Ведь в день нашей свадьбы ты пообещала не говорить плохо об испанцах. — Верно, верно, прости меня. Но иной раз я говорю это, даже не думая. Тут Хуан почувствовал первые признаки морской болезни и решил подняться на палубу, в надежде что свежий морской ветер подкрепит его силы. «Знаменитый кантабриец» шел на всех парусах, тяжело зарываясь в волны и продвигаясь с быстротой погребального шествия. Капитан стоял на палубе, покуривая трубку, когда неожиданно над одним из люков появилась голова живодера. Капитан, увидев его, процедил сквозь зубы какое-то проклятие и с досадой отвел глаза. Было ясно, что Хуан пришелся не по душе дону Симеону Торрентесу. Медведь-толстосум поднялся по трапу и, устроившись на палубе, устремил печальный взор в морскую даль. Дон Семеон продолжал спокойно курить, выпуская густые клубы дыма и время от времени бросая свирепые взгляды на Хуана, который даже не видел его. Теперь «Знаменитый кантабриец», казалось, двигался еще медленнее. Дым из трубки капитана, не рассеиваясь, тучей навис над его головой, едва заметно поднимаясь легкими спиралями в небо. Ветер стих, и паруса заполоскали. — Тысяча молний в пороховой погреб! — прорычал старый капитан. — Этот ветер подводит нас… Он стал всматриваться в горизонт. — И без всякой причины, без всякой причины, — продолжал он. — Да поглотят меня хляби морские, если где-нибудь есть хоть одна неблагоприятная примета. А между тем «Знаменитый кантабриец» идет так тяжело, будто под нами не вода, а мед. Клянусь дьяволом, виновата скверная рожа этого пассажира. У него дурной глаз. Свидетель бог, если он не спустится в трюм, я его отправлю на ужин акулам. Хуан, искавший на палубе свежего ветерка, нашел только солнце и совершенно неподвижный, воздух. Не почувствовав никакого облегчения, он снова направился к люку и скрылся. Случайно в тот самый миг, когда капитан потерял его из виду, порыв свежего ветра подернул рябью водную гладь, наполнил паруса «Знаменитого кантабрийца» и запел в старых снастях. Однако дон Симеон Торрентес разразился не радостным, а гневным криком: — Все бури ада! Теперь ясно: на беду свою я взял этого проклятого пассажира, похожего скорее на медведя, чем на христианина! Он-то и пугает ветер, теперь мне все ясно! Он еще принесет нам несчастье… Но если море разбушуется, клянусь прахом моих предков, я швырну его в воду, и пусть там спознается с акулами. Ветер дул до самого вечера, но снова внезапно стих, едва на палубе показался Хуан вместе с Магдаленой. В этот момент капитана поблизости не было, однако он не мог не заметить, что корабль замедлил ход, и поспешно поднялся на палубу, с беспокойством поглядывая на бессильно повисшие паруса. Осмотревшись вокруг, он увидел Хуана и сеньору Магдалену. Ярость вспыхнула в нем с новой силой, ведь, по его мнению, именно Хуан пугал и прогонял ветер, а значит, он-то и был виновен в задержке, которая грозила им опасной встречей с пиратами, если они действительно были близко. Дон Симеон решительно направился к Хуану, который, глядя на море, мирно беседовал с сеньорой Магдаленой. Подойдя незаметно и остановившись у них за спиной, капитан заорал и затопал ногами в таком бешенстве, что любая менее привычная палуба непременно провалилась бы: — Клянусь всеми чертями и дьяволами ада!.. Хуан и его жена в испуге оглянулись. Капитан, стиснув зубы и сжав кулаки, смотрел на живодера, вертя во все стороны головой. Педро Хуан рад был бы отступить, но деваться было некуда. — Гм! — произнес Симеон, стараясь сдержаться. — Что вам угодно? — пролепетал через силу Хуан. — Смотрите! — сказал дон Симеон, хватая его за руку и указывая на повисшие паруса. — Нам грозит непогода? — простодушно спросил Хуан. — Вам грозит то, что я запрещаю вам ступать на палубу в продолжение всего нашего плавания. — Мне? — Да, вам. И, клянусь душами всех утопленников, я швырну вас в море, если вы посмеете ослушаться. Хуан побледнел. — Но почему? — решительно вмешалась сеньора Магдалена. — Почему? И вы еще спрашиваете, сеньора! Гром и молния! Разве вы не видите, что ветер стихает, едва только этот человек выходит на палубу? — Что за чепуха! Какое это имеет отношение? — Сами вы, сеньора, ни к чему не имеете отношения, а море знаете не больше, чем я папу римского. Все это не женского ума дело. Идите в трюм и вяжите там носки, а если вам так уж нужен этот человек, забирайте его с собой, потому что, клянусь тем днем, когда сожрут меня акулы, я могу не сдержаться и прикажу бросить вас в море, если матросы не сделают это раньше по собственной воле. — Да сохранит нас господь! — воскликнул Хуан. — Но это несправедливо, — сказала сеньора Магдалена. — Что вы в этом понимаете? Справедливо или не справедливо, а судно не идет и может погибнуть, а отвечаю за него я, и командую здесь тоже я, и никто иной. — Пойдем, — сказал оробевший Хуан и, взяв под руку сеньору Магдалену, направился вниз в свою каюту. Все эти дни Хулия провела в печальном молчании. Она верила в обещания и любовь Антонио, но, однако же, не могла изгнать из своего сердца глубокую грусть и принималась плакать всякий раз, как оставалась одна, а в обществе родных только и думала что о Железной Руке. Ей вспоминались леса острова Эспаньола, горы, в которых бродили охотники, далекие улицы селения Сан-Хуан-де-Гоаве, и все воспоминания были милы бедняжке Хулии, хотя и ранили ее сердце. О разлуке говорили многие: кто — плохо, кто — хорошо, кто — превосходно, но никто не поймет всей горечи разлуки, не испытав ее хотя бы однажды. Тоска в разлуке с любимым — один из самых тяжелых случаев болезни, которую принято называть ностальгией. Это — противоречие между желанием и неотступными воспоминаниями, неспособность воли погасить память или подчинить себе сердце. Против подобного недуга есть только два средства, но они почтил недостижимы: забыть или разлюбить. Другими словами, вспоминать без страсти или предать былую страсть забвению. Такая борьба приводит к отчаянию, скорби и даже смерти. Хулия теряла последние силы, вспоминая остров Эспаньола, где прошла вся ее жизнь. Ей казалось, что, если она и встретится снова с Антонио, нигде они не будут так счастливы, как в селении Сан-Хуан. Бедной девочке довелось увидеть лишь одну грань брильянта, называемого жизнью, и, как все, едва ступившие на ее порог, она считала, что брильянт блестит лишь с одной стороны. Хулия видела мир через замочную скважину и не понимала его. Сеньора Магдалена, переживая свой второй медовый месяц, едва обращала внимание на дочь, а Хуан поглядывал на Хулию все с большим вожделением, тайно предвкушая день своего торжества, казавшийся ему столь же близким, сколь несомненным. Повседневные встречи с девушкой все более разжигали его воображение. Когда мужчина загорается любовью к женщине и все время находится с ней рядом, то любовь эта, если она безответна, превращается в пылкую страсть и адскую муку. Какая-нибудь случайность или неосторожность может на миг показать несчастному бесценные сокровища прелести и грации, самая недоступность которых еще сильнее возбуждает тайную страсть. Так случилось и с Педро Хуаном: он твердо надеялся, что добром или силой, а Хулия будет принадлежать ему, и все же его неотступно преследовала жажда ускорить желанную развязку. Медведь-толстосум боролся с искушением, но не мог от него избавиться и оттого еще больше маялся морской болезнью и, чувствуя, что задыхается в своей каюте, стремился на палубу подышать свежим воздухом. Когда Педро Хуан и сеньора Магдалена вернулись в каюту, Хулия притворилась спящей, чтобы не отрываться от своих мыслей. Бедняжка думала об Антонио, который, наверное, был очень, далеко от нее и, без сомнения, подвергался грозным опасностям. Живодер, хотя и не посмел ни слова возразить капитану, был взбешен, и жена всячески старалась успокоить его. — Это неслыханно! — вопил Хуан. — Запрещать человеку, который заплатил деньги, да, собственные деньги, и желает путешествовать с удобствами, запрещать ему подниматься на палубу подышать воздухом. Подлый изверг! — Успокойся, — уговаривала его сеньора Магдалена, — успокойся, эти испанские моряки всегда так ведут себя. — Что? Опять испанцы? Ты, наверное, забываешь, что я тоже испанец? — Нет, нет, я не хотела тебя огорчать. Ты мой муж, и я не могу сказать о тебе ничего дурного. Но ты видишь, какой грубиян этот испанец… — Да при чем тут испанцы? То же самое мог сказать любой француз… — Нет, нет, Хуан! Мои земляки совсем другие… — Готов об заклад биться, что этот негодяй — француз! — Оставим это, друг мой. Пусть он будет кем угодно, лишь бы не грубил тебе. Но успокойся, уже недолго осталось терпеть. — Да, совсем недолго, недели две, а то и побольше, или бог его знает, сколько… — Уверяю тебя… — А эти капитаны кораблей — сущие тираны, они обращаются с нами, сухопутными людьми, как с грузом, хуже того — как с рабами. — Это бесчестно! — Не правда ли? Но я не обязан ему подчиняться! Он не король Испании, и, хочет он или не хочет, я буду подниматься на палубу, а если мне вздумается, то и на самую грот-мачту, или как она там называется… — Господи спаси! — Я скоро опять туда пойду. — Делай что хочешь, но только будь благоразумен, старайся не попадаться ему на глаза, — просто чтобы избежать неприятностей. — Ладно, ладно. Там видно будет. Дух Педро Хуана несколько успокоился, но тело его жестоко страдало от морской болезни. Он прилег и попытался заснуть, — ничего не получалось. Ночь была душная, Хуан ворочался с боку на бок, не находя удобного положения. Наконец, в ярости вскочив с койки, он взбежал по трапу и снова очутился на палубе. Свежий ночной ветер охладил ему голову и сразу принес облегчение. Бешеного дона Семеона нигде не было видно, полные паруса не полоскали. Некоторое время Педро Хуан провел в глубокой задумчивости. Только что ему удалось увидеть ножку Хулии, и эта ножка, освещенная каким-то дьявольским светом, витала перед ним в воздухе, чудилась ему в темных небесах и в черной глубине моря. Он замотал головой, пытаясь прогнать наваждение, но вместо этого перед ним заплясало множество ножек, и Педро Хуан облизнулся, как гончая, почуявшая дичь. В это время, разорвав тишину, до обитателей «Знаменитого кантабрийца» докатилось звучное эхо первого пушечного выстрела. И мгновенно, словно призрак, вызванный заклинанием, появился грозный капитан в сопровождении нескольких матросов. Они о чем-то говорили, сыпали проклятиями, не обращая внимания на Хуана, а тот с ужасом прислушивался к их беседе, которая становилась все более оживленной, по мере того как звучали все более тревожные сигналы и один за другим исчезали огни на корме кораблей. «Знаменитый кантабриец» тоже погасил свой фонарь. — Клянусь преисподней! — рявкнул капитан. — Дело серьезное! Черт побери, кто знает, может завязаться бой, а «Знаменитому кантабрийцу» придется плестись в обозе, ведь у него нет даже самой завалящей пушки. Сигналы следовали один за другим, и эскадра начала маневрировать, принимая боевой порядок. Ветер донес до ушей капитана сигнал боевой тревоги. — Тысяча чертей! Боевая тревога! Теперь-то завяжется настоящее дело!.. Он как безумный бросился к борту и налетел прямо на притаившегося Педро Хуана. — А! — взревел он при виде несчастного живодера. — Это вы, это вы! Теперь понятно, все и стряслось, оттого что вы тут! У вас дурной глаз… Сейчас же велю бросить вас в море! И он повернулся, чтобы кликнуть матроса. Педро Хуан понял, что в этот момент капитан способен на все, и, несмотря на свою непеворотливость, проворно юркнул в люк. Когда капитан оглянулся, его жертва уже скрылась. Быть может, он и бросился бы в погоню, но в это время новый пушечный выстрел привлек его внимание. — Противник идет в крутой бейдевинд! — воскликнул он. — Пора приготовиться. И он принялся отдавать распоряжения на случай опасности. XII. СРАЖЕНИЕ И БУРЯ Когда адмирал эскадры услыхал сигнал — «противник лег на другой галс», а затем — «противник идет в крутой бейдевинд», он понял, что пираты готовятся к нападению. Не зная толком ни кораблей, которыми располагал неприятель, ни даже их количества, он решил собрать все силы и немедля дал приказ кораблям, идущим кильватерной колонной под ветром, принять боевой порядок. Эта операция в морской тактике подобна тому, что в пехоте зовется быстрым развертыванием. Авангард эскадры ложится в дрейф, затем центр ее и колонна, идущая с наветренной стороны, подтягиваются и тоже ложатся в дрейф, пока не подоспеет подветренная колонна и не установится общая линия. При быстром развертывании каждое судно стремится занять свое место, не дожидаясь тех, кто отстал, но уступая путь тем, кто подходит вовремя. Этот маневр применяется лишь в самых крайних случаях, когда непосредственно возникшая опасность не дает времени установить другой боевой порядок. Известность, которую приобрели пираты своими сказочно дерзкими и смелыми налетами, заставляла испанских адмиралов принимать все меры предосторожности против безвестных людей, превративших свой флот в несокрушимую морскую державу. Трубный глас боевой тревоги продолжал звучать, подготовка к сражению шла с величайшей поспешностью. Солдаты и матросы были разбиты на отряды, и каждый занял свое место. Десять артиллеристов встали у каждой 36-фунтовой пушки, по девять — у 18-фунтовых и по семь — у 12-фунтовых. Второй кормчий с двумя людьми стоял наготове у порохового погреба. На шканцах первый кормчий, окруженный помощниками и офицерами, наблюдал за штурвалом и сигналами флажков и фонарей. Часть орудийной прислуги и юнги, расставленные в разных местах, готовились переносить убитых и раненых, остальные рассыпали в пороховом погребе порох по мешкам и подносили их к люкам. Боцманы со своими людьми расположились на баке и на шканцах. Меж тем матросы, которым надлежало идти на абордаж или отражать врага, в мрачном и грозном молчании получали кто ружья, пистолеты, сабли, ручные гранаты и пороховницы, кто абордажные багры, копья, концы троса с крючьями и топоры. На корабле кипело движение, но все совершалось в глубокой тишине. Матросы сооружали парапеты, освобождали от цепей и готовили к бою пушки, складывали запасы пуль, ядер и картечи. Наконец все было готово: установлен общий план сражения и везде — на шканцах, на баке, на юте и на батареях вывешены листы пергамента с четко выписанными приказами к сведению всех действующих здесь людей. Капитан «Санта-Марии де ла Виктория» сделал последний обход, и капеллан, благословив в молитвенной тишине моряков, идущих на бой, дал им отпущение грехов. Вслед за тем командиры подразделений громким голосом возвестили, что каждый, кто проявит трусость, покинет свой пост или не подчинится приказу, будет расстрелян на месте. Захлопнулся люк порохового погреба, и все, словно недвижные, безмолвные статуи, замерли в ожидании боя. Антонио находился на баке вместе с помощником капитана. Хотя Антонио был человеком не робкого десятка, все эти приготовления не могли не взволновать его. Он знал железный характер и несгибаемую волю пиратов, видел дисциплину и решимость, испанских матросов и понимал, что, кто бы из них ни пошел на абордаж, бой будет жестоким. Пристально всматриваясь в морскую даль, пытаясь проникнуть взглядом сквозь скрывавший ее мрак, Антонио ждал первого выстрела. Он боялся, что, ослепленный яростью битвы, может броситься на людей Моргана, на своих товарищей, если разум и осторожность не придут ему на помощь. Все корабли эскадры подняли условный сигнал — связанные крестом две реи с фонарем на каждом конце. Линия боевого порядка была подобна созвездию в ночном небе. Пиратская флотилия не дала ни одного сигнала. Антонио продолжал свои наблюдения. Внезапно блеснул огонь, совсем близко грянул выстрел, и ядро пронеслось среди мачт «Санта-Марии», срезав трос, на котором держался флаг, однако не причинив большого урона. В тот же миг корабль содрогнулся, один из его бортов оделся пламенем и дымом, и ядра полетели в ответ на приветствие пиратов. Так началось большое морское сражение: пираты ответили на залп, и вскоре почти вся линия испанских кораблей открыла огонь. День занялся в тучах порохового дыма. С каждой минутой красные вспышки, вылетавшие из пушечных жерл, блекли в лучах утренней зари. Упавший флаг «Санта-Марии» снова взвился под гром канонады. Дневной свет придал бодрости оробевшим; нет ничего страшней неизвестности, ничто так не пугает, как бой в темноте, нет более угнетающей мысли для человека, чем мысль о смерти среди полного мрака, — ведь это все равно что умереть на чужбине, вдали от родных и друзей, покинуть мир, не сказав ему последнее прости. Многие из тех, кто презирает смерть при ярком свете дня, трепещут, встретившись с ней под покровом ночи. Душа испытывает ужас перед мраком и неизвестностью, она стремится к истине и свету, хотя бы они несли в себе смерть и небытие. Человек хочет видеть, даже если он знает, что больше уже не увидит ничего. Ибо человеческий дух и самую смерть хочет принять в личине жизни, а жизнь есть свет. Рассвело, но день казался зловещим. Море было так неподвижно, словно оно внезапно оледенело: ни ветерка, ни тучки. Покой, неожиданный мертвый покой; ничто не шелохнется ни на море, ни в небе. Солнце поднималось, разливая огненные потоки. Вяло повисли на мачтах штандарты, флаги и вымпелы. Обессилевшие паруса запутались в снастях, и, словно вены на коже исполина, выделялись на них канаты и тросы. Клубы пушечного дыма, окутавшие корабли, держались в воздухе подобно огромным хлопьям ваты, едва заметно рассеиваясь тяжелыми медленными спиралями. Обе вражеские эскадры застыли друг против друга на расстоянии пушечного выстрела, словно сев на мель. Но не пески, а море захватило в плен корабли, подобно мертвецу, сжавшему в своих ладонях дружескую руку. Смертный холод сковал руки покойника, они никогда не разожмутся, и живой останется в плену у смерти. Однако на обеих эскадрах понимали, что страшней, чем сражение с врагом, будет борьба со стихией. Мрачное затишье предвещало бурю. После бури приходит покой — говорят поэты. Но пусть поэты говорят что угодно, а моряки знают: покой есть предвестие шторма. Природа должна сосредоточиться, прежде чем вступить в борьбу с жалкими, слабыми людишками. Она сзывает свои вихри, воды и электрические разряды, подобно полководцу, собирающему рать перед штурмом: вот что означает этот покой. Темно-синее небо, прозрачное зеленое море, подернутый рыжей дымкой горизонт… Все взгляды устремлены на море, а пушки продолжают стрелять, как бы помимо человеческой воли. И вдруг, одновременно, словно охваченные общей тревогой, словно повинуясь приказам одного адмирала, и пираты и испанцы стремительно приступили к выполнению маневров. Все паруса были спущены, все рифы забраны. Можно было подумать, что малейший лоскуток на рее грозил смертельной опасностью, так торопились матросы обнажить все мачты. На кораблях убирались последние остатки парусов, когда над морской гладью пронесся порыв легкого свежего ветра — так ласточка пролетает над озером, чертя крылом зеркало вод. То был разведчик, глашатай бури. Море приветствовало его появление. Морская глубь закипела, и тысячи мелких волн, увенчанных легкой белой пеной, разбежались в разные стороны с тихим ропотом, постепенно перераставшим в глухой грозный рев. Воздух на горизонте начал сгущаться: буря не приближалась, казалось, она назревает там, вдали. Мы часто видели, как приходит буря, но где и как она зарождается? Тайну этого рождения знают лишь горцы да моряки. Ветер можно угадать, увидеть или почувствовать, когда природу охватывает дрожь ужаса. Но что дрожит? Не море, не корабли, не люди. Так что же? Нечто неведомое, нечто понятное, но необъяснимое, — душа мира, то, что называют природой, то, чего никто не знает, и, однако, все постигают, не умея объяснить, не умея даже обозначить его именем. Но вот налетел ветер, снасти ответили ему протяжным стоном. Тросы запели, засвистали, заныли, каждый на свой лад, но так зловеще, словно предчувствовали и предсказывали опасность и смерть. Печальный хор! Отовсюду, где болтался хоть один незакрепленный конец, где светился хоть один паз между досками, несся заунывный, протяжный вой. Кто не слышал завывания ветра? Но слышал ли кто-нибудь более тоскливый и раздирающий сердце звук, чем эти стоны, подобные предсмертному воплю слабого, павшего духом существа? Началась борьба со стихиями, и бой между людьми прекратился. Солнце померкло и скрылось в желтоватом тумане. Но вот туман, постепенно сгущаясь, превратился в тяжелые, мглистые тучи причудливой формы и окраски; подсвеченные по краям, они теснились, словно сбившиеся в отаре овцы. Там в небе клубились все самые мрачные оттенки серого цвета — от темной сепии до неподдающейся определению окраски пыльного вихря. В скопище туч угадывались потоки воды, бешеные зигзаги молний, зловещие силы, готовые низвергнуться на океан, вздымавший, бросая вызов буре, свои могучие волны. Тяжелая громада туч, не в силах больше парить в воздухе, стлалась по воде. Буря сходила с высоты медленно, плотная, угрожающая. Но вот, как бы желая разбудить ее, повеяло мощное дыхание урагана, и, словно осенние листья, подхватило и закружило тяжелые военные корабли. Обе эскадры оказались в самом средоточии бури. Наступила полная тьма, тучи наползали на мачты и снасти. Все было пропитано влагой, хотя ливень еще не начался. Непрерывно со всех сторон вспыхивали ослепительные молнии, не то падая с неба, не то взлетая вверх из морской пучины. Гроза наконец грянула, и электрические разряды загрохотали, словно артиллерийские залпы двух воюющих миров. Море бушевало вместе со всей природой. Мощные валы вздымались, сталкиваясь между собой, били в борта кораблей, прокатывались по палубе, неся ужас и разрушение. Казалось, надежды на спасение нет. Все люки были плотно задраены, штурвалы и паруса стали бесполезны, всякое управление — невозможно, и брошенные на произвол судьбы, суда носились по воле волн, то целиком зарываясь в воду и пену, то появляясь, как фантастические украшения на гребне могучего вала. Офицеры, матросы и солдаты бездействовали, беспомощные, как муравьи, уносимые на сухой ветке течением реки. Испанские и пиратские суда беспорядочно метались по волнам, едва ли не соприкасаясь бортами, но противники не узнавали, а порой и не видели друг-друга. Сам бог велел им заключить мир перед лицом общей опасности. «Знаменитый кантабриец» терпел бедствие. Уже рухнули мачты, и старый кузов грозил с минуты на минуту дать течь и навеки похоронить свой груз на дне океана. Капитан перестал изрыгать проклятия. Педро Хуан сидел в полном отупении. Сеньора Магдалена и Хулия пытались молиться. XIII. ПЕРВАЯ ДОБЫЧА Буря бушевала почти сутки, то затихая, то приходя в неистовство. На следующее утро солнце осветило безмятежно спокойное пустынное море и ясное, прозрачное небо. Эскадру рассеяло по всему океану, и ни с одного корабля не видно было в бескрайних просторах ничего, кроме воды и неба: ни паруса, ни гавани — ничего. Вода и небо, волны и синяя твердь. Но вот с одного из кораблей удалось разглядеть вдали какую-то темную точку. Корабль этот был «Санта-Мария де ла Виктория», и капитан его, исследуя морское пространство, обнаружил на горизонте странный предмет, который хотя и не походил на судно, все же не мог быть и ничем иным. Попутный свежий ветер надувал паруса «Санта-Марии», и загадочный предмет, возбудивший любопытство всего экипажа, быстро приближался, увеличиваясь в размерах. Вскоре его уже можно было рассмотреть как следует. — Это корабль! — крикнул кто-то из матросов. — Потерявший всю оснастку, — добавил стоявший тут же Антонио. — Интересно, погибли ли люди? — Нет, видите, на палубе кто-то движется… — Они подают сигналы. — Просят о помощи… — Смотрите, поднимают флаг на шесте! «Санта-Мария» была уже близко от потерпевшего крушение судна. — Ах! — воскликнул Антонио, — видите, на палубе человек с рупором. Он хочет говорить. — Молчание! — приказал офицер. Человек поднес рупор ко рту и крикнул: — Помогите! Помогите! — А ну-ка, ребята, — сказал капитан, — спустить шлюпки на воду и снять этих людей. В одно мгновение шлюпки заплясали на волнах, и тут же от корабля, просившего о помощи, тоже отвалила шлюпка. Антонио остался на «Санта-Марии». Вскоре три шлюпки с людьми пристали к борту военного корабля, не оставив на тонущем судне ни одного живого существа. «Санта-Мария» всех приняла на борт, и тут старая, разбитая посудина, словно только этого и дожидалась, начала трещать, погружаться в воду, затем стремительно перевернулась и исчезла в пучине, оставив за собой бурлящий водоворот. И волны снова сомкнулись. Таков был трагический конец «Знаменитого кантабрийца». Антонио Железная Рука принимал на борту спасенный экипаж. Капитан, боцман, рулевой, матросы — все остались невредимы. Но как ни странно, среди моряков оказались две женщины. Когда они стали подыматься по трапу, Антонио почувствовал, будто сердце у него остановилось: он узнал сеньору Магдалену и Хулию. При одной мысли об угрожавшей им опасности Антонио пришел в ужас. Хулия вскарабкалась по трапу первая, Антонио поспешил помочь ей. Девушка еще не пришла в себя и боялась даже глаза поднять. Вдруг она почувствовала, что ее обнимает чья-то рука. Узнав Антонио, Хулия вскрикнула не то от радости, не то от испуга. Антонио сразу оттащил ее в сторону, пока другой матрос помогал сеньоре Магдалене. — Молчи, Хулия, ради бога молчи! — шепнул он девушке. — Что случилось, дочь моя? — спросила подбежавшая к ним сеньора Магдалена. — Что с тобой? Железная Рука отошел как бы затем, чтобы помочь другим потерпевшим. — Ничего, матушка, — отвечала Хулия с напускным спокойствием. — Просто я невольно вскрикнула от радости. — Благословен господь, спасший нас от смерти, — проговорил присоединившийся к женщинам Педро Хуан. Хулия терялась в догадках и с волнением следила за Железной Рукой. Она знала, что ее возлюбленный ушел к пиратам, к самому Джону Моргану. Что же он делает здесь? Не попал ли он в плен во время сражения? А может быть, Антонио так же, как она, нашел на испанском судне прибежище после кораблекрушения? Или они, сами того не ведая, попали на пиратский корабль? Хулия не знала, что и думать. Однако последнее предположение показалось ей самым вероятным. Не выдержав, она спросила у Хуана: — Что это за судно? — Испанский военный корабль, — преисполнившись национальной гордости, ответил Медведь-толстосум. — Сейчас узнаю, как он называется. Хуан подошел к одному из офицеров, и вернувшись к женщинам, объявил, пыжась, как павлин: — Военный корабль его католического величества короля Испании (да хранит его бог), названный в честь победы, одержанной над голландцами, «Санта-Мария де ла Виктория», имеющий по сорок пушек на каждом борту и двести человек морской пехоты — гроза голландцев и пиратов, страж торговли Западных Индий. Произнеся эту торжественную реляцию, Педро Хуан с самодовольным видом поднял шляпу над головой, а сеньора Магдалена ответила ему легким реверансом. — Теперь, мои дорогие, вы видите, — продолжал Медведь-толстосум, — что его католическое величество располагает не менее мощным флотом, нежели христианнейший король Франции. Такие корабли с честью несут герб испанской монархии в этих водах. И Медведь-толстосум показал женщинам на красно-желтый флаг, словно язык пламени, вьющийся на свежем утреннем ветру. Хулия чувствовала, что сомнения ее растут, и хотела любой ценой разрешить их. — А что произошло с пиратами? — спросила она. — Я сам думал об этом, — ответил Хуан, — и задал тот же вопрос офицеру. Он сказал, что, едва началась канонада, буря разметала обе эскадры по всему океану, и теперь неизвестно, спаслись ли какие-нибудь корабли или нет. Единственное судно, которое им повстречалось, было наше. Теперь Хулии стало ясно, что испанцы не могли подобрать Антонио в море. Что же он делал на этом корабле? Неужели он обманул ее? Нет, все, что угодно, только не это! Измученная сомнениями, она решила во что бы то ни стало объясниться с возлюбленным. Антонио и сам искал случая поговорить с Хулией, но это было почти невозможно. Суровая дисциплина военного корабля связывала его по рукам и ногам, а сеньора Магдалена и Педро Хуан не отходили от Хулии ни на шаг, боясь оставить ее одну среди солдат и матросов. Ревность влюбленного отчима и материнская любовь в союзе с воинской дисциплиной воздвигли непреодолимую стену между Железной Рукой и Хулией. Они обменивались взглядами, но глаза влюбленных способны произносить только одну фразу: — Я обожаю тебя! Больше они ничего не умеют, а если даже и пытаются сказать что-нибудь другое, то все равно говорят лишь: — Я люблю тебя! Словарь безмолвного языка очень ограничен, но зато есть взгляды красноречивее слов, и они знакомы влюбленным. Итак, все попытки оказались бесплодны, и влюбленные довольствовались только взглядами. Антонио к тому же все время старался избегать сеньоры Магдалены и Педро Хуана, опасаясь, как бы они не узнали его. Корабль «Санта-Мария де ла Виктория» отбился от эскадры и потерял первоначальный курс. Однако согласно наказу адмирала, данному на случай бури или разгрома, все корабли, которым не удалось бы соединиться с эскадрой в море, должны были направляться к острову Куба. Капитан взял курс на запад. Он плохо знал эти воды, и ему необходимо было определиться: книги и советы никогда не дают полной уверенности, если им не сопутствует практическое знание. Дул благоприятный ветер, корабль летел как на крыльях. Так прошло утро. После полудня ветер стих, и пришлось свернуть паруса. Это грозило серьезной опасностью. Если пираты были близко, то отставшее от своей эскадры судно легко могло попасть в плен. Капитан в лихорадочном волнении поглядывал то на бессильно повисший флаг, то на пустынный горизонт. Антонио отлично понимал, какие мысли одолевают капитана. Помня, что главной его задачей было завоевать доверие главы корабля, он подошел и почтительно обратился к нему: — Сеньор! — Что тебе надо? — высокомерно спросил капитан. — Разрешит ли ваша милость доложить? — Говори и убирайся. — Сеньор, я хорошо знаю эти воды… — Отлично, и что из этого? — Сеньор, ветер слабеет, почем знать, так может пройти несколько дней. Наступает штиль. — Это я и сам вижу. Что дальше? — Дело в том, что тут есть течение, оно идет по направлению к Кубе. — Где же оно проходит? — Прямо по нашему курсу. Если бы удалось дотянуть до него, мы бы могли быстро достигнуть берега. — И ты можешь его отыскать? — Да, сеньор. — Что ж, начнем маневрировать. Судьба, казалось, благоприятствовала Антонио. Судно медленно продвигалось вперед, а хитроумный охотник пристально вглядывался в пляшущие волны. Так прошел час. Вдруг Антонио крикнул: — Вот оно! — Где? — спросил стоявший рядом капитан. — Смотрите, сеньор, — отвечал охотник, указывая вдаль. — Верно! — воскликнул капитан. — Попутное течение. И в самом деле, впереди зоркий морской глаз мог различить гладкую полосу воды чистого голубого цвета. Это и было течение. Его границы обозначались как бы легким кипением волн, — вне полосы течения воды залива достигали значительно большей глубины. Все признаки, по которым моряки распознают течение, оказались налицо. Корабль вскоре достиг цели и, подхваченный мощным током воды, помчался вперед. Неожиданно был дан сигнал «земля», и в ту же минуту от появившегося в поле зрения маленького островка отвалило легкое судно. Вдали показалось еще несколько парусов. — Что это за остров? — спросил капитан у Антонио, к которому уже проникся доверием. — Ормигас или один из островов Моранте? — Наваса, сеньор. — А паруса эти, сдается мне, неприятельские?.. — Это пираты, — сказал Антонио. Его слова поразили команду корабля, словно удар грома. Положение было безвыходное. Лечь на другой галс — невозможно: «Санта-Мария» была слишком тяжела, чтобы бежать от преследования пиратов. Пристать к острову — тоже невозможно: капитан знал, что только у западного побережья Навасы глубина океана достигала полумили, но именно там высадка представлялась особенно трудной, — бриз поднял слишком большое волнение. А кроме всего, было бы позорно бежать от сражения, посланного самой судьбой. Паруса приближались и вскоре подошли на расстояние пушечного выстрела. На «Санта-Марии» все было готово к бою. Антонио узнал корабль, которым командовал Бродели. От корабля отвалила шлюпка и подошла к борту испанского военного судна. В шлюпке сидели только два гребца и один из главарей, поэтому ей и позволили подойти. Старший из пиратов подал знак, ему бросили трап, и он решительно поднялся на борт. Капитан «Санта-Марии» вышел к нему навстречу. — Бродели, вице-адмирал великого Моргана, — надменно произнес пират, — предлагает тебе, капитану испанского военного судна, сдаться и предоставить ему корабль и все, что на нем находится, а взамен обещает свободу и жизнь тебе и всем твоим людям. — Можешь передать своему начальнику, — с величественным спокойствием ответил капитан, — что моряки, которые служат королю, моему повелителю, не знают слова «сдаваться», что испанцы не складывают оружия перед пиратами, а нашей жизнью и свободой вы можете распоряжаться, как вам вздумается, когда захватите нас в плен. Мы готовы умереть на службе его величества, но никогда не утратим чести ради собственной выгоды. Иди и передай все, что услышал. Пират, не произнеся ни слова, повернулся на каблуках, сошел по трапу в шлюпку и вскоре снова был на корабле Моргана. Через мгновение облачко дыма поднялось над пиратским судном и первая пуля впилась в борт «Санта-Марии». То был сигнал к сражению. Пираты твердо решили завладеть добычей, испанцы готовились защищать свой корабль ценой жизни. Однако капитан «Санта-Марии» полагал, что до этого дело не дойдет. Он надеялся на свои пушки, на искусство своих бомбардиров и был уверен, что мгновенно потопит или же лишит оснастки все вражеские корабли. Но еще не рассеялся дым первого залпа, как пираты пошли на абордаж. Они походили не на людей, а на свору бешеных псов. Вооруженные топорами и кинжалами, они карабкались на нос судна и бросались на испанцев, которые отчаянно защищались. Палуба была завалена трупами; люки, ведущие в трюм, — выбиты; повсюду хлестала кровь. Капитан, сраженный ударом топора, лежал на шканцах без чувств. Пираты стали хозяевами «Санта-Марии де ла Виктория». Полчаса боя принесли им победу и первую добычу. Бродели, вице-адмирал Моргана, первым ворвался на корабль. Забрызганный кровью, со взлохмаченными волосами, держа широкую саблю в правой руке, а пистолет — в левой, он повел своих людей к каюте капитана. Там укрылись Хулия, сеньора Магдалена и Педро Хуан де Борика. Живодер трясся от страха, женщины рыдали и молились. Пираты выломали дверь, и Бродели бросился к женщинам. Это была его военная добыча. Женщины принадлежали тому, кто первый захватит их, если только он сам не отдаст их своим подчиненным. Красота Хулии поразила вице-адмирала, несмотря на обуревавшее его яростное возбуждение. Эту добычу он не собирался делить ни с кем. Пират засунул пистолет за пояс и хотел уже схватить за руку помертвевшую от страха Хулию, когда неожиданно какой-то человек с силой оттолкнул его и громко воскликнул: — Простите, сеньор! Эта женщина принадлежит мне! Бродели в изумлении остановился, стараясь рассмотреть, кто этот дерзкий, осмелившийся перечить воле вице-адмирала. Но, не узнав его, отступил на шаг и схватился за саблю. — Спокойно, сеньор, — продолжал незнакомец, — не обнажайте против меня оружия, это вам дорого обойдется. — Да кто же ты! — воскликнул вице-адмирал, пораженный таким бесстрашием и хладнокровием. — Антонио Железная Рука. Бродели опустил оружие и скрипнул зубами. — А почему эта женщина принадлежит тебе? — Потому что это моя жена. Я посадил ее на корабль, когда был на Эспаньоле. Адмирал приказал мне поступить на испанское судно, вот почему и она оказалась здесь. Если бы не этот приказ, она была бы на одном из наших судов. — Куда же ты везешь эту женщину? — На Санта-Каталину или Тортугу, где мы вскоре должны обосноваться. Я имею на это право, я служу хорошо, я честно выполняю свой договор и вправе требовать уважения. Не правда ли, друзья? — спросил он, обращаясь к пиратам, которые с удивлением следили за неожиданной стычкой. — Верно, он прав, — откликнулись все. Бродели до крови закусил губу, стараясь скрыть свою ярость. — А другая женщина? Эта-то, надеюсь, не твоя и ею мы можем распоряжаться! Сеньора Магдалена побледнела, боясь, что она не попадет под защиту Железной Руки. — Эта женщина, — торжественно произнес Антонио, — приходится моей жене матерью, а это ее муж. Все трое — моя семья, и она должна быть священной для моих начальников и товарищей. А если кто-нибудь посмеет проявить к этим людям малейшее неуважение, все мои товарищи встанут на их защиту, и оскорбитель погибнет, хотя бы он был самим адмиралом. Таков наш закон. Семью и честь каждого из нас защищают все, ибо если сегодня оскорбят меня, а все останутся равнодушны, завтра сами они окажутся жертвой, и все узы между нами будут порваны… Не правда ли, друзья? — Правильно, правильно, — закричали пираты. Взбешенный Бродели прорычал какое-то проклятье и вышел, уведя пиратов с собой. В каюте остались Железная Рука, Хулия, сеньора Магдалена и Педро Хуан. — Вы — настоящий мужчина, — сказал Хуан, пожимая руку Антонио. — Благодарю вас, благодарю вас, — плача повторяла сеньора Магдалена. Хулия, улучив минуту, когда никто не смотрел на них, прижала к губам руку Антонио и шепнула: — Ты ангел, Антонио… Я обожаю тебя. Антонио затрепетал от восторга. Меж тем с палубы доносились стоны раненых, крики пиратов и голос вице-адмирала, отдававшего приказания. — Выслушайте меня, — сказал Антонио. — Мы должны поговорить раньше, чем кто-нибудь вернется сюда. Опасность еще не миновала. Кто знает, быть может, опьяненный успехом или агуардьенте, которую пираты найдут на судне, вице-адмирал снова вспомнит о своих притязаниях. Знайте, я буду защищать вас до последнего вздоха. Хулия должна считаться моей женой. Корабль пойдет сейчас на Санта-Каталину. Этот остров Морган избрал для своей главной квартиры. Когда мы прибудем туда, я помогу вам, если милостив бог, отправиться в Мексику. Там вы заживете спокойно. — А ты? — вырвалось у Хулии. — Я, — ответил Антонио, — последую за тобой, как только смогу. Сеньора Магдалена была так перепугана, что не обратила внимания на эти слова. — Поклянись, — сказала Хулия, пользуясь тем, что мать не слушает ее. — Клянусь! Верь мне, — ответил Антонио, и девушка крепко сжала его руку. Снасти заскрипели, корабль двинулся в путь. XIV. ПУЭРТО-ПРИНСИПЕ Словно дикий бык, затравленный охотничьими псами, шел испанский корабль среди пиратских парусников. Победа так воодушевила людей Джона Моргана, что теперь они не боялись встречи даже со всей испанской эскадрой. Суда взяли курс на расположенный близ Кубы островок Санта-Каталина, чтобы соединиться с главными силами адмирала. На второй день после сражения на горизонте показались паруса. Бродели решил принять бой, если это испанские военные суда, а если торговые — то пуститься в погоню. Пираты приготовились действовать, но вскоре поняли, что перед ними флотилия под началом Моргана. Корабли соединились, и Морган, выслушав донесение обо всех событиях, дал Бродели приказ следовать в кильватере его судов курсом на Пуэрто-Принсипе. Предводитель пиратов обязан был объяснять цель каждого своего распоряжения, и вскоре даже простые матросы знали, что город Пуэрто-Принсипе решено взять штурмом. Выбор пал именно на этот город, потому что он ни разу не подвергался нападению и его обитатели сохранили все свои богатства. Антонио пользовался уважением Моргана и имел большое влияние на своих товарищей, бывших охотников с Эспаньолы; благодаря его заботам Хулия, Педро Хуан и сеньора Магдалена ни в чем не нуждались. Они остались вместе с Антонио, который был зачислен в команду захваченного в плен испанского судна. Морган превратил «Санта-Марию» в свой флагманский корабль и сам принял над ним командование, это значительно улучшило положение Хулии и ее родных. Адмирал не видел Хулии, он только знал, что на корабле находится семья Антонио. Зато мстительный вице-адмирал Бродели глубоко затаил злобу против Антонио, из-за которого лишился своей законной добычи, и ждал только случая, чтобы погубить его. Вскоре неразумный патриотизм Медведя-толстосума предоставил ему этот случай. Вдали уже показались очертания Пуэрто-Принсипе. Пираты, охваченные жаждой наживы, ослабили надзор, и пленные испанцы теперь могли более свободно общаться между собой. Воспользовавшись суетой, царившей на корабле Моргана перед высадкой, дон Симеон Торрентес, капитан «Знаменитого кантабрийца», пробрался в каюту к Педро Хуану. Они узнали друг друга, но общая беда заставила их позабыть о былой неприязни. — Сам дьявол преследует нас, — пожаловался дон Симеон. — Да, да, — отвечал Хуан, — а в довершение несчастья, эти разбойники собираются напасть на Пуэрто-Принсипе. Они разграбят все до нитки, ведь бедняги жители ни о чем не подозревают. — Клянусь дьяволом, будь я помоложе и посильнее, я, как истый испанец, добрался бы вплавь до берега и предупредил губернатора. Но я стар, а больше сделать это некому. — Спокойней, земляк, уж не слишком ли сильно сказано! Хоть вы хороший испанец и настоящий слуга господа бога и его величества, а я, быть может, не хуже вас. — Черт побери! Да если бы мне ваши силы и ваши годы да та свобода, которой вы пользуетесь, я бы давно уже плыл к берегу. Но вы наверняка не умеете плавать! — Я плаваю, как рыба. И доберусь ли я до земли или пойду на дно, а уж докажу, какой я испанец! — Черт побери! Вы способны на это? — Почему же нет? — Тогда заверяю вас, король не замедлит вознаградить ваш подвиг. Вы дворянин? — Нет. — Он сделает вас дворянином, услуга стоит того. И, как знать, может быть, пожалует вам герб с золотой рыбой на красном поле… — Его величество, конечно, будет знать, как наградить меня, — ответил, раздуваясь от самодовольства Хуан, который уже видел себя дворянином и обладателем родового герба, — хотя, я полагаю, тут больше подойдет серебряное поле с золотыми кругами. — Клянусь душой дьявола! Да разве вы не знаете, что сочетание двух металлов в гербе дозволяется только на щитах королевского рода. Ладно, его величество сам во всем разберется, боюсь только, что у вас не хватит духу на это дело. — И вы полагаете, что это будет большой заслугой в глазах повелителя нашего — короля? — Величайшей. — И полагаете, что его величество действительно наградит меня? — Уверен. — Тогда считайте, что дело сделано. Я доплыву до берега. — И станете дворянином. Тут поблизости появилось несколько пиратов, и дон Симеон поспешно отошел от Хуана. Идея капитана Торрентеса глубоко запала в душу Педро Хуана де Борики. Он обдумывал ее и так и эдак, и всякий раз задача казалась ему все проще, а награда все заманчивее. Он ничего не говорил сеньоре Магдалене, боясь, что та воспротивится его намерениям. И вот, оставив на себе только самую необходимую одежду, Хуан улучил момент, когда на него никто не смотрел, и прыгнул в воду. Шум падения привлек внимание какого-то матроса, раздался крик: — Человек за бортом! Несколько матросов приготовились спасать утопающего, который, как все полагали, случайно упал в море. Они внимательно вглядывались в воду, собираясь прыгнуть вниз, как только тело всплывет на поверхность. Но напрасно. Педро Хуан был искусным пловцом, и, когда он вынырнул, чтобы глотнуть воздуху, корабли уже остались далеко позади. Однако один из пиратов заметил его и закричал: — Вот он! Это сбежал кто-то из пленных. Все посмотрели в указанном направлении и различили вдали беглеца, который плыл во всю мочь и был уже совсем близко от берега. — Спустим шлюпку, — предложил один. — Бесполезно, — возразил другой, — через минуту он будет на берегу. Надо немедленно доложить адмиралу. Моргану тут же сообщили о происшествии, и он приказал проверить пленных. Вскоре один из командиров принес известие, что все пленные налицо, кроме мужа сеньоры Магдалены, матери Хулии, которая считалась женой Антонио. Во время этого доклада вице-адмирал Бродели находился у Моргана и все слышал. — Что ты думаешь об этом? — спросил его Морган. — Думаю, что здесь нечто более серьезное, чем просто побег пленного. — Что же? — Этот неизвестно откуда появившийся человек слывет родственником Антонио Железной Руки и, возможно, знает больше, чем нужно, о наших планах. — Но какое это имеет значение? — А вдруг он предупредит жителей города? — Даже если так, неужели ты думаешь, что они способны дать нам отпор? — Как знать, если их предупредят заранее, они могут сделать попытку. Во всяком случае, добро свое они припрячут, и мы потеряем по меньшей мере две трети добычи. — Да, ты прав. Это большая оплошность. — Если не преступление. Уж не думаете ли вы, что этот человек бежал только затем, чтобы вернуть себе свободу? Ведь он даже не был пленником. И неужто без серьезной причины он покинул бы свою жену и дочь, если только эта девушка действительно его дочь? Здесь кроется какая-то тайна, если не измена. Морган глубоко задумался, опустив голову. Бродели с любопытством наблюдал за ним. — Антонио! — воскликнул адмирал. — Нет, он не способен на предательство. Я понял его характер, а я никогда не обманываюсь в людях… — Антонио, возможно, ничего не знает, — примирительно ответил Бродели, убедившись, что адмирал непоколебим. — Однако он виноват в том, что не захотел поместить этого человека вместе с остальными пленными. — Но если этот человек действительно его родственник? — Тогда он должен знать, почему тот сбежал. — А мог и не знать, — возразил Морган, решив отстаивать Антонио до конца. — С чего бы беглец стал откровенничать с Железной Рукой, зная, что он с нами заодно. — Во всяком случае, — продолжал Бродели, стараясь перенести спор на другую почву, — для общего блага необходимо произвести быстрое и решительное расследование, и начать с женщин. Может быть, они-то и прольют свет на причину побега и на свои истинные отношения с Антонио. — Вы упорно стремитесь посеять недоверие к этому юноше. Ну что ж. Я произведу расследование в вашем присутствии и постараюсь убедить вас. — Дай-то бог. Морган кликнул одного из командиров и приказал привести к себе Хулию и сеньору Магдалену. О бегстве Педро Хуана уже стало известно всем, и женщины сразу поняли, зачем их зовут. Трепеща от страха, вошли они в каюту адмирала. — Сеньоры, вы должны говорить мне только правду, — сурово обратился к ним Морган. — Только правду, иначе я прикажу вздернуть вас на рее. Понятно? — Да, сеньор, — отвечала сеньора Магдалена. — Прежде всего, сеньора, ваша дочь действительно жена Антонио? Сеньора Магдалена подумала, что если она солжет, то пират сразу догадается об этом по ее лицу. — По правде говоря, нет, сеньор. Морган невольно взглянул на Бродели, следившего за ним с дьявольской усмешкой. — Я говорил вам! — воскликнул тот. — Хорошо. Прикажите взять Антонио Железную Руку под стражу. — Что вы хотите с ним сделать? — в ужасе спросила Хулия. — Скоро увидите, — ответил Морган, в ярости оттого, что дал себя обмануть, и чувствуя свое унижение перед торжествующим Бродели. — Сеньор, сеньор! Что хотите вы сделать с Антонио? — повторила Хулия, придя в отчаяние от суровости адмирала. — Сеньора, только смерть будет достойным наказанием за обман. — Смерть! Смерть! Боже мой! Но что же сделал Антонио? Какое преступление совершил он? Не убивайте его, сеньор! Молю вас на коленях! Чем он разгневал вас? — Он помешал нам завладеть добычей, и очень хорошей добычей, — ответил Бродели. — Он виноват и в том, что с корабля бежал человек, который, без сомнения, поднимет тревогу в Пуэрто-Принсипе. — Но он-то чем виноват? — повторила Хулия, все еще стоя на коленях. — Тем, что обманул нас, выдав вас за свою жену, хотя даже ваша мать говорит, что это неправда. — Матушка! Матушка! Что вы наделали! — Но я только сказала правду, — возразила сеньора Магдалена. — Слышите? — спросил Морган. — Сомнения нет, этот человек обманул нас, посмеялся над нами, и он умрет. — Нет, не умрет! — воскликнула Хулия, стремительно поднявшись. — Не умрет? — переспросил Морган. — Не умрет или вы совершите величайшую несправедливость. То, что сказал вам Антонио, — правда! Я его жена! — Хулия! — воскликнула сеньора Магдалена. — Хулия! Что ты говоришь? — Это правда! Правда! Я его жена. — Пусть так. Но как вы это докажете, если даже ваша мать утверждает обратное. — У меня есть доказательства. — Дайте их. — Есть свидетель, который может все подтвердить, и его слова спасут меня. — Кто же этот свидетель? Назовите его, — сказал Морган. — Вы! — ответила Хулия. — Я?! — воскликнул Морган. — Да вы, адмирал Джон Морган. Бродели, сеньора Магдалена и все остальные в изумлении переводили взгляд с адмирала на Хулию. — Я?! — повторил Морган. — Да, выслушайте меня. Я стала женой Антонио без ведома и против воли матери. — Недостойная! — воскликнула сеньора Магдалена. — Пусть продолжает, — сказал Морган. — Когда моя мать спала, я потихоньку ходила на свидания с Антонио. Мы жили на острове Эспаньола, Антонио был охотником. Однажды ночью, когда я возвращалась со свидания из Пальмас-Эрманас, на меня напал какой-то человек и потащил в чащу леса. Я чувствовала, что погибаю, человек этот был слишком силен. Я закричала и стала молить бога о помощи. И бог послал мне спасителя. Напавший на меня человек бежал. Мой спаситель проводил меня до самого дома, и там я спросила его: «Как ваше имя?» — «Джон Морган, — ответил он, — только молчите». Я хранила молчание до этого часа, повинуясь воле моего спасителя, и не сказала ни слова даже Антонио, ибо я знаю, к чему обязывает благодарность. Помните ли вы, сеньор, об этом происшествии? Морган внимательно слушал рассказ девушки. Едва она кончила, пират встал и пожал руку Хулии. — Все это правда! Вы сохранили мою тайну, хотя для вас она не имела значения, вы повиновались мне из благодарности. Я верю, что вы говорите правду: тот, кто так поступает, не может лгать. Сеньора, несмотря на то что вы сказали, эта девушка — жена Антонио. Можете возвращаться в каюту, к вам будут относиться с должным почтением. Все командиры были довольны такой развязкой, и только Бродели помрачнел. — Что ты наделала, несчастная? — запричитала сеньора Магдалена, оставшись с дочерью вдвоем. — Ты обесчестила себя… — Я спасла его, матушка, в благодарность за то, что он спас нас! Спасла своего супруга, это мой долг! XV. ПУЭРТО-ПРИНСИПЕ (Продолжение) Педро Хуан благополучно достиг берега. Выйдя на сушу, он оглядел морское пространство, опасаясь, как бы пираты не выслали в погоню за ним шлюпку. Убедившись, что погони нет, он присел отдохнуть, прежде чем отправиться дальше. Эти края были ему совершенно незнакомы, и он не знал, какая из дорог ведет в город, но, твердо решив оказать великую услугу испанской короне, Медведь-толстосум встал и без колебаний избрал первую попавшуюся тропинку. Ему повезло, и через несколько часов пути, измученный и истомленный, он был уже в городе. Рассказ о приближении пиратов взбудоражил всех жителей Пуэрто-Принсипе, и вскоре Хуан, представ перед лицом самого губернатора, поведал ему все, что знал о задуманном пиратами нападении и грозившей городу опасности. Сообщение Педро Хуана вызвало тревогу и ужас. Одни торопились спрятать свои сокровища или увезти их в близлежащие горы. Другие решили дать отпор врагу. Немало было и таких, кто, зная, что терять им нечего, спокойно ждали нашествия Джона Моргана и его пиратов. Губернатор разослал во все стороны гонцов с просьбой о помощи и, не теряя времени, принялся сзывать ополчение и готовиться к защите. На всех дорогах, ведущих от моря к городу, выросли заграждения из обломков скал и древесных стволов. Губернатор уже собрал свое войско, когда караульные донесли, что пираты высаживаются на берег. Морган по-прежнему не сомневался в верности Антонио. Однако объяснение между Морганом и Хулией стало известно Железной Руке, и он понял, что вице-адмирал Бродели затаил против него злобу, а сеньора Магдалена тоже питает к нему неприязнь. Таким образом, он и Хулия оказались среди врагов. Мать Хулии, опасаясь Антонио, всячески старалась скрыть свое нерасположение и делала вид, будто всем довольна и хочет только одного: соединиться вновь с Педро Хуаном и отправиться в Новую Испанию. Настало время высадки; вельботы и шлюпки с пиратами отвалили от судов и помчались к берегу. — Вы оставляете Железную Руку на корабле? — спросил Бродели у Моргана. — Да, — ответил адмирал. — Пожалуй, он будет полезнее на берегу. Он — охотник и скорее может пригодиться вам при высадке и во время сражения, чем мне на корабле, где я остаюсь в полной безопасности. Морган не знал или позабыл о неприязни Бродели к Антонио и поддался на обман. — Вы правы, — сказал он, — я беру его с собой. И приказал Антонио взять команду над одним из отрядов. Хотя Антонио ничего не знал об этом разговоре, тяжелое предчувствие сжало его сердце, когда он прощался с Хулией. И все же он до конца не понимал, какая беда им грозила. Бродели теперь командовал флотилией, Антонио отправлялся на берег, и Хулия оказалась во власти вице-адмирала без всякой защиты. Ричард, бывший охотник, остался для охраны кораблей и, по счастью, принадлежал к команде флагманского судна. На него возлагал Антонио все свои надежды. — Ричард, — сказал ему Антонио, — я буду командовать отрядом при высадке. — Счастливец, — отвечал англичанин, — наконец-то ты заживешь другой жизнью, будешь сражаться, узнаешь опасности и тревоги, а я по-прежнему буду помирать со скуки и только ждать известий с земли. — Выслушай меня, Ричард. Я покидаю на корабле свою жизнь, половину своей души. Хулия остается здесь… — Я понимаю тебя, но верю, что с тобой ничего не случится. А ты можешь быть спокоен — ведь Хулии здесь ничто не угрожает. — Напротив, друг мой, я в большой тревоге. Хулии грозит здесь величайшая опасность. — Опасность? Но какая? — Слушай же. У вице-адмирала дурные намерения, я это понял. Увидев, что она одна, без всякой защиты, он, без сомнения, захочет воспользоваться случаем. — О, это ему не удастся! Разве нет здесь твоих друзей! Неужто мы так слабы? — Ричард! Мои друзья — единственная моя надежда, а особенно ты! — Да, я буду заботиться о ней, как о родной сестре. — Ты обещаешь мне, Ричард, охранять мою Хулию? — Отправляйся со спокойной душой, Антонио. Ничто не остановит меня, я на все готов ради этой девушки. Даже убить Бродели, если это понадобится. Наши друзья-англичане помогут мне. Будь спокоен и не бойся за Хулию. Я остаюсь с ней. — Спасибо, спасибо, ты вернул мне счастье! — воскликнул Антонио, с жаром пожав руку Ричарду. — Когда-нибудь я отблагодарю тебя за услугу. Прощай! И друзья расстались. Удаляясь в шлюпке от корабля, Антонио не сводил глаз с Ричарда, Бродели, Хулии и сеньоры Магдалены, которые смотрели ему вслед. Какие разные мысли волновали эти четыре сердца! «Ты унес с собой мою душу», — думала Хулия. «Я победил», — торжествовал Бродели. «Я выполню свою клятву», — говорил Ричард. «Хорошо бы ты встретил там смерть», — желала сеньора Магдалена. А Антонио предавался размышлениям и уповал на бога. Джон Морган высадился первый, а за ним и все его не слишком многочисленное войско. Разведав дороги, пираты убедились, что все они перерезаны. Испанцы надеялись помешать продвижению неприятеля. Однако этих людей ничто не могло остановить. Помехи и преграды только распаляли их боевой дух и поддерживали решимость. Морган построил свой отряд в колонну и без всякой дороги, определяя направление по компасу, вступил в глухой лес, отделявший их от города. Этот переход был чудовищно труден; заросли колючих кустарников вставали стеной, на каждом шагу приходилось прорубать проходы в плотной сети лиан, деревья стояли так тесно, что едва можно было протиснуться между двумя стволами. Водопады, потоки, скалы преграждали путь, сама природа препятствовала пиратам, грозила им гибелью; за каждым поворотом можно было ждать засады или неожиданного удара. Но пираты не отступили бы даже перед силами ада. У Моргана была железная воля, и он знал своих людей. Охотники с Эспаньолы, привычные к суровой жизни в горах, сыграли в этом походе главную роль. Они служили разведчиками и саперами боевой колонны, они исследовали местность, прорубали проходы в чаще абордажными топорами и широкими охотничьими ножами. Этим передовым отрядом командовал Антонио. В самые трудные минуты образ Хулии не покидал его: порой ему казалось, что она спокойна и думает о нем, и тогда силы его удваивались; порой он видел, как беспомощно бьется она в руках Бродели, и тогда топор валился у него из рук и он боялся сойти с ума от страшных мыслей. Ревность и любовь боролись в душе Антонио, и каждый час казался ему вечностью. Два дня пробивалась колонна пиратов сквозь лесные дебри, а на третий, когда солнце стояло уже высоко в небе, раздался радостный крик разведчиков. Они вышли на опушку леса. Перед ними расстилалась бескрайняя долина, а вдали маячили первые городские строения. Теперь положение пиратов изменилось. Они почувствовали, что желанная цель близка. Голова колонны вышла из леса и почти одновременно вдали показался легкий кавалерийский отряд, скакавший навстречу врагу. Сам губернатор города встал во главе эскадрона, надеясь запугать противника, обратить его в бегство и разбить наголову. Но он не знал ни повадок, ни мужества пиратов. Морган приказал развернуть знамена, построил своих людей полукругом и под гром барабанов повел их прямо на испанский отряд, который стремительно мчался вперед. Возможно, в наши дни, когда успехи тактики и военной науки превратили кавалерию в мощное средство прорыва, тот боевой порядок в форме подковы, какой придал Морган своему войску, не устоял бы перед первым же ударом не только эскадрона, но даже взвода. В те времена думали иначе, и исход сражения часто решала не пушка, а человеческая мысль. Морган и губернатор Пуэрто-Принсипе приблизились друг к другу на расстояние выстрела. Грянул один мушкет, за ним другой, третий, и сражение началось. Испанцы и пираты дрались с ожесточением. Бой длился уже три часа, а предугадать исход было невозможно. Испанский губернатор объезжал свои ряды, воодушевляя солдат, а случалось, и сам брался за мушкет, если пираты начинали теснить его войско. То же делал и Морган. Борьба продолжалась с переменным успехом. Антонио сражался, как лев, на виду у испанских воинов, кровь его кипела, он позабыл о Хулии и думал только о битве. Он совершал чудеса храбрости, и адмирал смотрел на него с восхищением. — Молодец, Антонио! — бросил он ему, оказавшись с ним рядом. — Надо наступать, эти испанцы оказались храбрецами. — Будь здесь хотя бы два десятка моих земляков верхом на конях, — отвечал Железная Рука, — все было бы уже кончено. Морган, ничего не ответив, улыбнулся мексиканцу и продолжал обход войска. Железная Рука вместе с горсткой охотников вырвался далеко вперед. Губернатор заметил это и, взяв с собой нескольких всадников, бросился на врага. Схватка была неизбежна, отступать у охотников уже не было времени. Им оставалось сопротивляться до конца и либо отразить удар, либо умереть. Антонио зарядил мушкет и остановился, поджидая неприятеля. Охотники последовали его примеру. В густых клубах пыли мчались, словно ураган, испанские всадники. Впереди, подбадривая их криками и собственным мужеством, скакал губернатор. Антонио и его охотники взяли всадников на прицел. Блеснул огонь, грянул залп, засвистели пули, и все скрылось в клубах дыма и пыли. Однако кони, очевидно, продолжали свой бег, потому что поднятая ими туча пыли приближалась. Когда рассеялся дым, стало ясно, что удача была на стороне пиратов. Антонио своим выстрелом настиг самого губернатора, немало всадников было убито, а их кони, не чуя больше узды, рванулись вперед и, налетев на пиратов, кое-кого, в том числе и Антонио, сшибли с ног. Уцелевшие испанцы, отступив, соединились со своими главными силами и сообщили печальную весть о гибели губернатора. Однако боевой пыл испанцев не угас, и бой продолжался с прежним ожесточением. Железная Рука поднялся с земли и увидел, что конь губернатора в испуге мечется среди пиратов. Он бросился к нему, схватил его за узду и так ловко вскочил в седло, что пираты разразились криками восторга. Теперь Антонио почувствовал себя во всеоружии. Нескольким пиратам тоже удалось захватить коней, оставшихся без седоков, и вскоре Железная Рука оказался во главе небольшого кавалерийского отряда. Этого только он и хотел: теперь победа будет за Морганом. Антонио и его всадники сеяли смерть повсюду, где появлялись, пешие пираты теснили врага со всех сторон, и вскоре в рядах защитников города поднялось смятение. Морган понял это и решительно двинулся вперед. Пираты с торжествующим криком бросились за ним. Испанцы начали отступать, ища спасения в лесу. Однако лес был далеко, а конница пиратов преследовала и разила врага, захватывая все новых лошадей. Сражение длилось долго и под конец превратилось в бойню. Немногим испанцам удалось скрыться в лесу — почти все они полегли мертвыми на поле боя. Морган, не теряя времени, собрал всех своих людей. Его потери, по сравнению с потерями противника, были ничтожны, и он дал приказ немедля двинуться на город. Колонна, состоявшая теперь из кавалерии и пехоты, выступила в путь и через несколько часов подошла к Пуэрто-Принсипе. Там пиратов ожидал новый бой, хотя и не столь упорный, как в поле. Губернатор оставил в городе гарнизон и, несмотря на печальный исход первого сражения, защитники города приготовились к сопротивлению. Вскоре, однако, гарнизон сдался. Отдельные жители пытались обороняться в своих домах, но тоже вынуждены были сложить оружие. До этого часа Антонио еще по-настоящему не знал людей, с которыми свела его судьба. Он думал, что все россказни о жестокости пиратов — клевета, измышления испанцев. Но то, что он слышал, не могло сравниться с тем, что увидел он собственными глазами. Почувствовав себя хозяевами города, пираты набросились на мирных жителей. Мужчины, женщины, дети, старики, рабы — все без исключения были заперты в церквах, а в опустевших домах начался самый разнузданный грабеж. Антонио наблюдал, как пираты тащили из жилищ разное добро, как складывали и увязывали свою добычу, готовясь переправить ее на корабли. Возмущение вспыхнуло в груди юноши, и он отправился на поиски адмирала, желая узнать, как же сам он смотрит на поведение своих людей. Джон Морган не принимал участия в бесчинствах пиратов. Спокойно отдыхал он в доме, ранее принадлежавшем губернатору. Увидев Железную Руку, адмирал сразу понял, что происходит в душе молодого охотника. Они были наедине, и Морган мог говорить свободно. — Готов прозакладывать голову, — сказал адмирал, — что знаю, чем так взволнован мой новый друг. — Навряд ли, сеньор. Боюсь, я и сам не решусь открыться вам. — Напрасно. Это означает, что вы плохо знаете людей. — Возможно, сеньор. — Тогда слушайте: вы — честный, отважный юноша, не способный ни на что дурное и стремящийся лишь к благородным и возвышенным целям, — пришли в ужас, увидев, что творят мои люди в городе, не так ли? — Да, сеньор, — согласился Антонио, ободренный искренней сердечностью Моргана. — Вы правы. Вот почему я нигде не показываюсь и сижу здесь взаперти… — Но если вас возмущают эти бесчинства, отчего вы их не запретите? — Вы очень молоды, и у вас еще мало жизненного опыта. Вы думаете, что так легко было бы запретить грабежи? А не думаете ли вы, что я стал бы первой жертвой, если бы попытался сдержать моих солдат? А если бы это даже удалось, поверьте, через двадцать четыре часа мы с вами, хотя бы и сохранив жизнь, оказались бы в совершенном одиночестве. — Тогда зачем же вы стали во главе дела, которое повсюду сеет лишь ужас, разорение и смерть? — Выслушайте меня, Антонио. Я открою вам свое сердце, потому что только вы один способны понять и поддержать меня. Здесь, вот здесь, — и Морган прикоснулся ко лбу, — храню я свой замысел. Великий замысел, о котором многие догадываются, цель, к которой все тщетно стремятся. Достичь ее дано только мне. Цель эта — независимость Западных Индий. — Независимость!.. — Да. Выслушайте меня, не прерывая. Я объездил все колонии, которыми владеет Европа на материке. Я наблюдал, как тирания и рабство разъединяют людей, но я провижу свет грядущей свободы и верю, что принесу народам освобождение. Как я могу это сделать? Судите сами: есть в океане острова, возникшие из морской пучины, похожие один на другой. Вы знаете их: Куба, Эспаньола, Ямайка… Жители и гарнизоны этих островов дрожат от одного нашего имени, трепещут, завидев парус на горизонте. Но эти острова — ключ от океана, стена между Старым и Новым Светом. Создать там единую нацию, могучую своим богатством, грозную своим флотом, прервать сообщение между Европой и ее колониями, разбить морские силы угнетателей, воодушевить угнетенных, помочь им поднять восстание, которое не смогут задушить их владыки, — разве не значит это даровать свободу половине мира? Снять оковы с сотни народов? И ради этого можно прибегнуть к любым способам, стать пиратом, привлечь на свою сторону всякий сброд, отщепенцев, действующих только из корысти. Внушая ужас, мы внушим уважение к себе, заставим считать нас великими, хотя сейчас мы еще ничтожны. Но завтра, о, завтра! Верьте мне, настанет день и пиратские корабли превратятся в мощные эскадры, которые будут подчиняться законам нравственности так же, как эскадры испанского короля. Города и селения не станут больше трепетать при нашем приближении, они назовут нас своими спасителями, и над нашими судами взовьется наш флаг, прекрасный флаг новой нации, свободной, великой и могущественной. Короли вступят с нами в переговоры, как равные с равными, и мы унизим их гордыню. Мы создадим народ, который, подобно римлянам, взяв начало от горсти разбойников и пиратов, завоюет полмира. И народ этот поставит на колени тиранов. Ты понимаешь меня, Антонио? — Да, да, я все понимаю, сеньор, и я последую за вами! — Пусть эти ничтожества делят свою добычу. Они думают лишь о сегодняшнем дне. Рожденные ползать по трясине, они не видят неба! Но я превращу этот сброд, этих злодеев без сердца и мысли, эти отбросы общества в великую нацию, и те, кто теперь называют меня низким пиратом, будут благословлять меня как освободителя и воздвигать в мою честь памятники и статуи. Если бог, которому ведомы мои замыслы, дарует мне помощь, не пройдет и года, как весь мир узнает, чего я стою и на что способен… Железная Рука слушал Моргана с восторгом. Он хотел ответить ему, но внезапно на улице послышались крики и шум. Адмирал и охотник подошли к окну и увидели внизу всех англичан, участвовавших в походе. Оглашая город воплями ярости, они несли на руках чей-то труп. Одни взывали к правосудию, другие — к мести, и вот вся шумная толпа ринулась в дом адмирала. Лицо мертвеца было накрыто платком. Морган снял его, и у Антонио вырвался крик ужаса. То был Ричард, друг Железной Руки, которому поручил он защиту Хулии. XVI. РИЧАРД И БРОДЕЛИ Хулия почти все время проводила в каюте, боясь даже показываться на палубе. Она чувствовала себя одинокой, безмерно одинокой — сеньора Магдалена едва с ней разговаривала. По мнению сеньоры Магдалены, Хулия обесчестила семью, объявив себя женой Антонио Железной Руки, который в лучшем случае был охотником на быков, а в худшем — пиратом. Ричард и Бродели следили за девушкой неотступно, один — чтобы спасти ее, другой — чтобы погубить. Однако преимущество было на стороне Ричарда. Он знал, кто его враг, а тот и не подозревал, что на корабле есть хоть один человек, кроме сеньоры Магдалены, который озабочен судьбой Хулии. Прежде всего англичанин решил сообщить девушке, что Антонио оставил ей защитника. Однажды, воспользовавшись тем, что Хулия оказалась на палубе без сеньоры Магдалены, Ричард заговорил с ней: — Хулия, — шепнул он, подойдя поближе. Девушка, не узнав его, с удивлением подняла голову: — Что вам угодно? — Я должен поговорить с вами. — Говорите. — Я буду краток, за нами следят. Антонио поручил мне заботиться о вас, помогать вам. Скажите, что вам нужно? — Благодарю вас. Сейчас — решительно ничего. — Во всяком случае, знайте, что у вас есть друг. Может быть, Антонио говорил вам обо мне. Меня зовут Ричард. — Да, — ответила Хулия и, просияв, протянула ему руку. — Я знаю, вы — настоящий друг. — Тогда рассчитывайте на мою дружбу и прощайте, мне кажется, Бродели за нами наблюдает. Не забывайте, я — рядом с вами. Пожав руку Хулии, Ричард поспешно отошел. И, в самом деле, он почти тотчас же столкнулся с вице-адмиралом, который сердито спросил у него: — Не можете ли вы сказать, что за дела привели вас к этой девушке? — Просто подошел поздороваться с ней. — Похвально; надеюсь, однако, что больше это не повторится. — Не повторится? Почему же? Разве я нарушаю этим наш договор? — Договор не договор, а установившиеся среди нас обычаи. Да и о благоразумии не следует забывать… — Что это значит? — Муж этой женщины отправился в поход с Морганом, и ему не очень понравится, если он узнает, что вы тем временем любезничали с его женой. Это может вызвать недовольство среди товарищей… — Но если я… — Кроме того, мы уважаем чужие права. Эта женщина оставлена под защитой начальников ее мужа, а они должны блюсти честь каждого воина, как собственную… — Но… — Дайте мне кончить. Если мы будем терпеть подобные вольности, то, отправляясь в бой, никто не сможет спокойно оставить свою семью, каждый будет бояться, как бы в его отсутствие над ним не посмеялись… — Но у меня не было ни малейшего намерения… — Я сужу не о намерениях, а о поступках, и предупреждаю вас под страхом сурового наказания, чтобы больше вы не беседовали с этой девушкой. Понятно? Ричард сообразил, какое коварство кроется за этими неожиданными обличениями, и до крови закусил губу. Бродели искусно плел сети, желая удалить его от Хулии и оставить ее без защиты под лицемерным предлогом, будто охраняет честь сражающихся воинов. Ричард решил затаиться и молча наблюдать. Вице-адмирал до самого вечера ходил дозором вокруг Хулии, выжидая удобный случай и измышляя способы захватить ее в свои руки. За день до того, как пираты взяли город, Ричард, который неотступно следил за Бродели, заметил, что тот беседует с капитаном корабля «Лебедь», принадлежавшего самому Бродели. Незаметно подкравшись к ним, Ричард прислушался: — Держи все наготове, — говорил Бродели, — завтра утром мы поднимем паруса. Нечего нам здесь терять время с Морганом, да еще делить барыши с этими чертовыми англичанами, когда мы можем сами найти себе настоящее дело! — Ты прав. Пять кораблей в нашей флотилии принадлежат французам, они последуют за нами. А это судно тоже нам пригодится, оно — наша добыча. — Вот именно. Но надо действовать осторожно. Я хотел бы разойтись с Морганом и его англичанами по-хорошему, без всяких споров. Когда все будет готово к отплытию, я высажусь на берег и сообщу ему о своем решении. — Отлично! — А теперь слушай: завтра на рассвете я отправлю тебе женщин. Обе они хороши: молодая — будет моей, сбереги ее для меня и относись к ней с уважением. Другую, если хочешь, можешь взять себе или отдать от моего имени, кому вздумаешь. — В котором часу их ждать? — Перед рассветом пришлешь за ними шлюпку. Я отправлю их с четверкой надежных матросов, а то еще вздумают сопротивляться. — Будет сделано. Завтра перед рассветом. Бродели и капитан говорили по-французски, но Ричард знал этот язык и не упустил ни слова. План Бродели был ясен. Он хотел похитить Хулию и увести у Моргана все французские корабли. Ричард ломал голову, придумывая способ спасти Хулию и предупредить измену вице-адмирала. Стража, охранявшая испанских пленников, состояла из англичан. Ричард поговорил с ними и узнал, что у них не было приказа запрещать пленным ходить по кораблю, им полагалось следить лишь за тем, чтобы испанцы не подняли бунт. Это и нужно было Ричарду. Он начал присматриваться к пленникам, пытаясь понять, кому из них можно довериться, и в конце концов остановился на старом капитане, доне Симеоне Торрентесе. — Послушайте, друг, — сказал он, подойдя к нему поближе. Капитан зарычал в ответ и отвернулся. — Послушайте, — продолжал Ричард, — хотите бежать? — Гм… — проворчал дон Симеон, — что вы говорите? — Я спрашиваю, хотите ли вы бежать отсюда? Хотите получить свободу? — Это вы без обмана? — Без всякого обмана. — Тогда какого дьявола спрашивать, хочет ли пленник получить свободу? — Полагаю, что вы этого хотите. Но я желал бы еще знать, хватит ли у вас отваги, чтобы бороться с опасностями, стоящими на пути к свободе. — Еще бы не хватит! Но кто мне поручится, что вы поступаете со мной честно, что это не ловушка, грозящая смертью? — А что мне проку в вашей смерти? — Не знаю. Но всегда лучше соблюдать осторожность. — Вы должны поверить мне. Мне нечем доказать честность моих намерений. Хотите — верьте мне, не хотите — разойдемся по-хорошему. Ничего не поделаешь. Дон Симеон немного подумал и наконец воскликнул: — Сто тысяч дьяволов! Я вам верю и передаю свою судьбу в ваши руки. Если вы меня обманете, дадите ответ богу. Что нужно делать? — Прежде всего выберите среди своих товарищей еще троих смельчаков и к тому же хороших гребцов. — А потом? — Сегодня вечером вы получите от меня такую же одежду, как наша, чтобы вас не узнали. Ждите, пока я вас не позову, и тогда хватайте силой тех двух женщин, которые находятся на корабле, и сажайте в присланную за ними шлюпку. Затем, когда шлюпка отойдет подальше, вы нападете на пиратов-французов, которых там увидите, убьете их, пошвыряете в море и, завоевав бот и свободу, поплывете к берегу, а там — помогай вам бог! — А если все сойдет хорошо, что нам делать с этими женщинами? — Вот в этом и заключается условие, которое я вам ставлю. Спасите их от французов и высадите на землю в безопасном месте. — Так. А если вы меня не позовете? — Тогда терпение. Это будет знак, что дело провалилось. — Сейчас пойду подыщу себе товарищей. Ричард отошел, раздумывая, как бы подставить четырех испанцев вместо матросов, которые должны были сопровождать Хулию и сеньору Магдалену. Он думал почти весь вечер, отнес дону Симеону и его товарищам одежду, а нужная мысль все не приходила в голову. Неожиданная случайность вывела его из затруднения. Прошла ночь, близился рассвет, как вдруг перед англичанином появился Бродели. — Чтобы доказать, что я не сомневаюсь в твоей верности, — сказал он, — я хочу дать тебе поручение. Ричард задрожал, решив, что вице-адмирал хочет отправить его с корабля на берег. — Отбери четырех самых надежных матросов, они должны препроводить на «Лебедь» этих женщин, из-за которых вышел у нас сегодня утром спор. Ричард не поверил своим ушам. Ему и во сне не снилось, чтобы Бродели мог избрать его для подобного поручения. С притворным равнодушием он спросил: — К какому времени должны быть готовы эти люди? — Тотчас же. Отправляйся за ними. Ричард, как бы желая показать свое рвение, бегом бросился за пленниками. — Вперед, — сказал он дону Симеону. — Пора? — спросил старик. — Да, где ваши помощники? — Здесь. Все четверо последовали за Ричардом. Когда Ричард появился рядом с Бродели, шлюпка «Лебедя» уже раскачивалась на волнах у трапа. — Вот они, — сказал англичанин, показав в темноте на своих людей. — Спустись с ними вниз и добром или силой приведи сюда обеих женщин. Ричард повиновался, испанцы последовали за ним. Хулия и сеньора Магдалена спали одетые. В страхе вскочили они при виде неожиданных пришельцев. — Следуйте за мной, сеньоры, — сказал Ричард. — Но куда? — Там узнаете. Следуйте за мной. — Ричард! — воскликнула Хулия. — Куда нас ведут? — Не знаю, сеньора. Таков приказ вице-адмирала. — И, подойдя ближе, он шепнул: — Идите, не бойтесь, умоляю вас. — Идем, матушка, — сказала Хулия. — Идем, — откликнулась сеньора Магдалена. Ричард поднялся на палубу, за ним шли женщины, окруженные матросами. — Вот они, — сказал Ричард. — Они сопротивлялись? — Так яростно, что, пожалуй, надо за ними присматривать. Как бы еще они не бросились в море с отчаяния. Хулия в ужасе посмотрела на Ричарда: это была страшная ложь. — Ладно, сажайте их в шлюпку. По два человека на каждую женщину. Двое матросов схватили сеньору Магдалену, другие двое Хулию. Их посадили в шлюпку, где находилось только двое гребцов и рулевой. Ричард спустился по трапу вместе со всеми, а покидая шлюпку, тихо сказал дону Симеону: — Все идет так, как я предполагал. Смелее! — Не беспокойтесь! Все будет отлично! Англичанин поднялся на корабль, и шлюпка отчалила. Хотя приготовления начались глубокой ночью, сейчас уже брезжил рассвет. Ричард пришел в отчаяние: первых проблесков зари было достаточно, чтобы разглядеть все, что происходило в море, а вице-адмирал не отрывал взгляда от удалявшейся шлюпки. Вдруг Бродели воскликнул: — Что это? Что там происходит? Похоже, что на шлюпке дерутся! И в самом деле, дон Симеон со своими товарищами, вооруженные огромными ножами, набросились на гребцов. Захваченные врасплох, пираты сопротивлялись недолго. Все они были перебиты, и их трупы один за другим полетели в море. Схватка продолжалась одно мгновение. Испанцы, завладев веслами, принялись грести как одержимые. — Они взбунтовались и похитили бот, — не помня себя от ярости, заорал Бродели. — Спустить шлюпки! Огонь по боту! Огонь! Но шлюпки оказались привязаны, артиллерия — не готова, а беглецы тем временем приближались к берегу. Когда пираты собрались наконец их преследовать, они уже сошли на землю и затерялись в лесных зарослях, бросив спасительный бот на волю волн. XVII. СПАСЕНИЕ Ярость вице-адмирала не знала границ. Вдруг, словно молния, его пронзила догадка, что бегство пленников — дело рук Ричарда. Он тут же потребовал его к себе. — Что это за матросов ты выискал для сопровождения женщин? — прорычал он, задыхаясь от гнева. — Четверых, как вы приказывали. — Кто они такие? — Почем я знаю? — пренебрежительно ответил Ричард. — Связать этого негодяя! — крикнул Бродели матросам. — Горе тому, кто осмелится тронуть меня, — выхватив нож, воскликнул Ричард. Матросы, в большинстве своем англичане, ненавидевшие вице-адмирала, притворились напуганными и не двинулись с места. — Вы что, не слышите? — продолжал Бродели. — Вяжите его, трусы! Никто не шелохнулся. — Значит, вы не подчиняетесь мне? Взбунтовались со страху? Ладно, трусы… То, что не смеете сделать вы все, сделаю я один… И, произнеся эти слова, он шагнул к англичанину. — Бродели! — крикнул Ричард. — Предупреждаю: если ты только прикоснешься ко мне, ты мертв. — И ты осмелишься? — Да, осмелюсь. — Я — вице-адмирал. — Ты — чудовище! Пользуясь своим положением, ты хотел соблазнить и похитить жену нашего товарища, а он сейчас сражается за нас! Я помешал этому… — Значит, ты сознаешься в том, что помог бежать этим женщинам? — Да, это сделал я. — Тогда казнь будет еще ужаснее. И, сделав вид, будто хочет уйти, Бродели внезапно выхватил пистолет и выстрелил в Ричарда. Пуля пронзила сердце молодого англичанина. Ричард застонал, выронил нож, и тело его рухнуло к ногам Бродели. Крик возмущения вырвался у англичан, и они бросились к вице-адмиралу. — Отмщение! Отмщение! — раздался общий призыв. Бродели вытащил из-за пояса второй пистолет и приготовился к защите. Но взбешенные англичане продолжали наступать. Люди, объединившиеся вокруг Моргана, представляли собой сборище выходцев из всех стран, всех народов. Были среди них итальянцы, испанцы, африканцы, американцы, даже китайцы. Но больше всего было англичан и французов. Англичане, набранные самим адмиралом, были ярыми его приверженцами и не ладили с французами, которые шли за Бродели. Не раз требовалась вся сила престижа Моргана, чтобы гасить распри, вспыхивавшие из-за этого постоянного соперничества. Естественно, что, приняв командование над «Санта-Марией», адмирал образовал экипаж из англичан, и теперь вице-адмирал оказался среди людей, которые его ненавидели, и не мог рассчитывать ни на одного защитника. Бродели отлично понимал свое положение и знал, что спасти его может лишь дерзкая отвага. Отступая и держа под дулом пистолета угрожавших ему матросов, он дошел до борта. Тут он выстрелил в первого попавшегося англичанина, остальные отступили, и, прежде чем рассеялся пороховой дым, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, Бродели прыгнул в воду и вплавь добрался до одного из французских судов. С борта бросили трап, и вице-адмирал, изрыгая проклятия, поднялся на корабль. На борту «Санта-Марии» восстановилось спокойствие. Друзья Ричарда перенесли его труп в шлюпку. Они решили отправиться на берег и, представ перед Морганом, потребовать правосудия или мести. Вот почему появились они в городе у дома, который занял адмирал. Морган бесстрастно выслушал отчет о случившемся. Он обещал англичанам справедливый суд и сообщил, что вечером все пираты должны вернуться на борт своих кораблей. Железная Рука был подавлен горем. Ричард погиб, желая оказать ему услугу; он сдержал слово и спас Хулию. Но где теперь сама Хулия? Что сталось с ней? Блуждая в глухом лесу с людьми, которые совсем не знали этого края, она могла снова попасть в руки к пиратам или умереть с голоду в непроходимой чаще. Антонио решил отправиться на поиски и сказал об этом адмиралу, к которому относился теперь с полным доверием. — Это невозможно, — ответил Морган. — Почему? — Вы не знаете местности, а через несколько часов мы должны поднять паруса. Наши дозорные перехватили гонца, при нем были письма, адресованные захваченным в плен горожанам. В письмах дается совет не платить выкупа. Утром ожидается мощная подмога, — испанская эскадра разыскивает нас, чтобы отомстить за захват «Санта-Марии» и снова вернуть ее. Нельзя терять ни минуты. — Как могу я покинуть Хулию, одинокую и беззащитную? — Но где же выход? Остаться здесь одному, чтобы вас повесили без всякой пощады, возможно, на глазах у женщины, которую вы ищете? — Пусть я умру, но покинуть Хулию я не в силах! — Антонио! — Сеньор, если вы доверяете мне, разрешите мне остаться. Вскоре я присоединюсь к вам. Каким образом? Господь наставит меня. В противном случае — велите отвести меня на свой корабль, как пленника, по доброй воле я не покину этот остров, пока не буду уверен, что Хулия в безопасности. — Поступайте как знаете, Антонио. Но я советую вам не задерживаться надолго. Завтра испанские войска будут здесь. — Бесполезно об этом говорить, сеньор. Я решил искать Хулию, решил найти ее, и я буду ее искать и найду… — Вы свободны!.. Прежде всего Антонио позаботился о том, чтобы сменить одежду. Затем, не теряя времени, он вышел из города и зашагал в том направлении, где, по рассказам англичан, скрылись испанские пленники вместе с женщинами. Долго шел он, никого не встречая среди безлюдных лесов. Но вот он заслышал шум волн. Очевидно, море было близко. Антонио вышел из лесу и оказался на морском берегу. Грозные черные скалы вздымались из воды, и огромные волны, увенчанные султанами сверкающей белой пены, с грохотом разбивались о камни каскадами жемчуга и алмазов. Антонио понял, что попал на побережье, противоположное месту высадки пиратов. Может быть, здесь нашла себе прибежище Хулия. Узкая тропинка вилась по песку. С одной стороны лежали густые заросли, с другой — простирался океан. Антонио решительно двинулся по тропинке. Местами океан отступал, и волны, удаляясь, расстилались, словно необъятное покрывало, потом снова бушевал прибой и замирал у самого подножия деревьев. Заслышав приближение волны, Железная Рука замирал на месте, вода заливала его по пояс, потом откатывалась, и он снова продолжал путь. Тропинка углубилась в лес, отклонившись от берега. Антонио тоже повернул и, прошагав немалое время среди чащи, снова услышал шум морского прибоя. Он взглянул вперед и увидел большую бухту. Там было полно народу. Вдали стояли на якоре корабли, а жители острова с берега наблюдали за высадкой солдат. Безотчетным движением Антонио бросился назад и скрылся в лесу. Если бы его узнали, он, без сомнения, был бы повешен. Прячась за деревьями, Антонио внимательно присматривался ко всему, что делалось на берегу. С кораблей высадилось большое войско с артиллерией. Солдаты построились в колонны и по одной из дорог двинулись в глубь острова. Это и было подкрепление, прибывшее для разгрома пиратов. Но Антонио не сомневался, что, пока испанцы дойдут до города, Морган уже поднимет паруса. День угасал, океан покрылся дымкой, вечерний сумрак залил леса. Глаз едва различал пенящиеся гребни волн, деревья смутно проступали на темной синеве небес. Торжественно звучал прибой, а над лесной чащей поднимался смутный гул: звон насекомых, пение птиц, ропот ручья, хруст ветвей, однообразное гудение ветра в листве. Ночь — на воде, ночь — на суше, затерянной среди океана. Опасная тишина, нарушаемая лишь ударами волн о скалы. В лесу — неясный шум да изредка какие-то странные звуки, недоступные пониманию человека. Антонио все ждал и ждал. Огни на судах погасли, но он знал, что там бодрствуют часовые. На берегу догорали костры. Глубокое безмолвие царило в неожиданно возникшем поселении, лишь изредка раздавался собачий лай в ответ на далекое рычание лесного зверя. Наконец Антонио решился покинуть свое убежище и при скупом свете звезд пустился в путь. Крадучись, стараясь слиться с густым кустарником, он дошел до места, где ему послышались приглушенные голоса. Сделав еще несколько шагов, он увидел каких-то людей, сидящих кружком на земле; все они были вооружены. Должно быть, здесь скрывались местные жители, бежавшие из города, — неподалеку от костра стояли сундуки, а рядом, прямо на земле, спали несколько женщин. Антонио притаился и стал прислушиваться к разговору. С первых же слов ему стало ясно, что он — у цели. — Теперь вы видите, — говорил один из этих людей, — что бог еще при жизни вознаграждает человека за хорошие поступки. Вы — на свободе и в добром здравии, да еще и встретились со своей семьей, чего уже вовсе не ждали. — Да, мне есть за что благодарить всевышнего, — ответил голос, слишком хорошо знакомый Железной Руке. — И как, вы сказали, вас зовут? — спросил третий. — Дон Педро Хуан де Борика-и-Ленгуадо, — отвечал человек со знакомым голосом, который оказался не кем иным, как нашим живодером, уже вполне уверенным в своем дворянском титуле. — И вы собираетесь остаться с нами? — Разумеется, нет, — возразил Педро Хуан, — при первой же возможности отправлюсь с эскадрой в Новую Испанию. — И хорошо сделаете. На этом острове такое творится, что жить здесь никак нельзя. Да и бедные сеньоры столько натерпелись, что им необходим покой, а здесь его не дождешься. — Бедняжки! — сказал Педро Хуан. — Только бог был в силах спасти их из рук подлых пиратов. Тут разговор перешел на пиратов и их обычаи. Живодер принялся расписывать нравы пиратов самыми мрачными красками, какие только мог найти в скудной палитре своего воображения. Теперь Антонио был уверен, что Хулия и сеньора Магдалена в безопасности и вновь соединились с Педро Хуаном, который, казалось ему, был послан самим провидением для защиты бедных женщин. Он мог спокойно уйти, ему нечего больше бояться за свою возлюбленную, да и ничего он не мог для нее сделать. Так подсказывало ему благоразумие. Но Железная Рука был влюблен, а влюбленные почти никогда не внемлют голосу благоразумия. Эта добродетель им только мешает, и Антонио не был исключением из общего правила. Он, разумеется, собирался уйти, но хотел, чтобы раньше Хулия узнала, что он тревожился за нее, разыскивал, был рядом и ушел лишь тогда, когда увидел ее в безопасности. Однако заговорить с ней сейчас было невозможно. Может быть, написать? Но как? И тут Антонио вспомнил былые счастливые времена. Он обошел вокруг лужайки и, приблизившись к месту, где лежала Хулия, засвистал песенку, которой вызывал девушку на свидание, когда они жили в Сан-Хуане. Мужчины, разумеется, не обратили на это никакого внимания. Но Хулия, которая не спала, решила, что ей пригрезился знакомый мотив, и залилась слезами. Однако вскоре она убедилась, что это не сон; наверное, кто-нибудь случайно насвистывал песенку, навеявшую столько печальных воспоминаний. Она попыталась не слушать. Антонио засвистал другую мелодию, и тут уж Хулия вскочила, чувствуя, что сходит с ума. — Антонио, — шептала она, — Антонио! Невозможно! Каким образом? Железная Рука продолжал насвистывать, сеньора Магдалена не просыпалась, и Хулия наконец поняла, что ее возлюбленный близко. При неверном свете угасающего костра Антонио увидел, как поднялась с земли какая-то тень. Он не мог хорошо рассмотреть ее, но знал, что ни одна женщина, кроме Хулии, не могла обратить внимание на условный сигнал. Теперь они оба узнали друг друга, оба поняли, что они совсем рядом, и оба стремились найти какой-нибудь способ поговорить. Хулии, робкой и пугливой, это показалось невозможным, зато для отважного и влюбленного Антонио все было просто. Охотник пополз среди кустарника, который становился все реже и реже. Педро Хуан еще не спал и продолжал разговаривать, он легко мог заметить Антонио. Но юноша хотел поговорить с Хулией и решил добиться этого любой ценой. К счастью, мужчины были увлечены беседой, а сеньора Магдалена спала очень крепко. Антонио удалось подползти совсем близко. — Антонио, ради бога! — прошептала девушка. — Что ты делаешь? Тебя заметят. — Хулия! Неужели ты думаешь, что я могу покинуть тебя? — Но будь разумен, Антонио! Я — в безопасности. Беги! Уходи отсюда! Спасайся, умоляю тебя. — Не бойся, ангел мой. Я уйду. Но раньше я хотел поговорить с тобой. Ты должна знать, что я забочусь о тебе, что я не оставлю тебя. — Неужто я в этом сомневалась? Разве я не знаю тебя? Но уходи ради бога! Ради нашей любви! Я боюсь, я так боюсь за тебя. Если тебя схватят, я умру от горя. Сделай это для меня, уходи, любовь моя! — Хорошо, Хулия, я подчиняюсь. Но не забывай меня ни на миг. — Никогда, никогда! Я думаю только о тебе. — Ты всегда будешь любить меня? — Всегда, всегда! — Прощай! Верь моим обещаниям. — Прощай! Верь и ты моим клятвам! Хулия протянула руку, Антонио нежно сжал ее и запечатлел на ней тихий поцелуй, такой тихий, что даже легкий морской ветерок не мог его подслушать. Затем так же осторожно он скрылся в зарослях. Хулия долго прислушивалась к тишине. Малейший шум, шелест ветра в траве пугал ее, — ей казалось, что Антонио пойман. Неумолчные удары волн о берег, мешавшие ей слушать, приводили ее в отчаяние. Так прошло более часа. Наконец она воскликнула: — Слава богу, теперь он, наверное, в безопасности! Радостный и гордый ушел Антонио от Хулии и, никем не замеченный, ловко и бесшумно достиг опушки леса. Для человека, который любит по-настоящему, самая славная победа — это одобрение любимой женщины. В ней заключается для него весь мир, и, если она довольна, презрение всего общества ему безразлично. Женщина, заслужившая такую любовь, может с гордостью сказать: «Я вдохновила на этот подвиг; мне обязана родина этим героем; мне обязано человечество этой книгой, этим благим деянием. Я поддерживаю это мужество в бою, этот ум в науке, эту душу в добродетели. Ибо человек этот все совершает для меня, для одной меня». Железная Рука размышлял о любви и гордился своей Хулией. Думая о ней, он прилег у подножия дерева и крепко заснул. Молодость и усталость помогают заснуть даже среди величайших опасностей. Антонио и не подумал о том, в каком неподходящем месте он устроился. Спал он долго и видел во сне Хулию. Внезапно он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Открыв глаза, он увидел вокруг себя множество народу. — Это не иначе как из пиратов, — сказал один. — Да, это пират, — подтвердили остальные. — Вставай! — крикнул кто-то из них и грубо дернул Антонио за руку. Антонио встал. — Отвечай: ты — пират? — Я пришел вместе с ними, — бесстрастно ответил Антонио. — Значит, пират? — Если бы это было так, разве спал бы я здесь так спокойно? Довод этот, очевидно, показался достаточно убедительным, все растерянно переглянулись. — Как же ты пришел вместе с ними? — продолжал допрашивать его тот же человек. — Меня взяли в плен на Эспаньоле. — Неплохо бы спросить других пленников, — вмешался еще один. — Правильно, правильно, — закричали остальные. — Теперь это уже невозможно, — возразил тот, кто казался их главарем, — видите, корабль, на котором они отправляются, поднял паруса. Все взглянули в сторону моря, и Железная Рука увидел, как величественно скользит по волнам большой военный корабль. Напряженно взглядываясь в даль, он рассмотрел на палубе Хулию. Невольный вздох вырвался из груди Антонио. Почем знать, быть может, им предстояла вечная разлука, и эта мысль так поразила его, что он дал себя связать, не оказав ни малейшего сопротивления. Вскоре Железная Рука шагал по направлению к городу под конвоем разъяренных островитян, готовых убить его на месте. Часть вторая. РОД ГРАФОВ ТОРРЕ-ЛЕАЛЬ I. СЕМЬЯ ГРАФА Одним из самых прекрасных зданий, построенных в Мехико испанскими конкистадорами и их потомками, был, несомненно, дом, принадлежавший графам де Торре-Леаль. Как все другие резиденции местной знати, он стоял на главной улице Икстапалапа. На этой улице новые властители воздвигали роскошные здания, которые в Мехико скромно именовались домами, но в любом другом месте были бы названы дворцами. Графы де Торре-Леаль происходили из древнего кастильского рода. Если верить родословным книгам новой колонии, предки их, запершись в крепостной башне, отразили нападение мавров и отстояли целую область то ли для Альфонсо Завоевателя, то ли для другого из королей иберийского полуострова, которые сохраняли и расширяли свои владения лишь благодаря героическому величию своего сердца и мощи своей руки. На щите с родовым гербом графов красовалась в память о достославном подвиге золотая башня на голубом поле, а род их принял имя Торре-Леаль[Note2 - Торре-Леаль (от исп. Torre leal) — верная крепость.]. Хроники и предания гласят, что первый граф прибыл в Мексику как солдат Эрнана Кортеса в погоне за приключениями. Ему понравился этот край, и конкистадор превратился в колониста. Он получил от Кортеса землю, выстроил дом, обзавелся семьей. Его потомки обосновались в Новой Испании, и с каждым днем возрастало их богатство, значение, а вместе с тем и гордыня. В те годы, о которых хотим мы повести свой рассказ, титул графа Торре-Леаль принадлежал старому дону Карлосу Руис Де Мендилуэта; супругой его была донья Гуадалупе Салинас де Саламанка-и-Баус. Граф прожил уже шестьдесят зим, а донья Гуадалупе едва достигла двадцать второй весны. Разница была велика, и объяснялась она тем, что дон Карлос решился на второй брак только после долгих лет вдовства. Выбор его пал на красивую и благонравную, но бедную девушку, которую он случайно увидел в церкви на ранней мессе. Эта девушка была Гуадалупе. Граф наблюдал за ней во время службы, пошел ей вслед до самого дома и выведал у соседей ее имя и звание. Через неделю он приехал просить ее руки. Граф был знатен, богат, добрый христианин и честный человек. Гуадалупе сравнялось пятнадцать лет, она слыла превосходной девушкой. Брачный союз был решен, и вскоре дон Карлос повел к алтарю свою юную невесту, красневшую под любопытными взглядами толпы, заполнившей церковь. У дона Карлоса было двое детей от первого брака: старший — Энрике вел веселую, праздную жизнь, младшая — донья Консуэло приняла обет в одном из монастырей Мехико. Когда дон Карлос вступил во второй брак, Энрике не выразил ни малейшего недовольства. Напротив, зная, что одиночество могло быть губительно для отца, он радовался его счастью, словно своему собственному, и принял Гуадалупе, если не как почтительный сын, чего не допускал ее юный возраст, то как любящий брат. Старый граф был этим от души доволен. Через год Гуадалупе стала матерью, и Энрике понес младенца к купели. В Мехико жил брат доньи Гуадалупе, который был старше ее на много лет. Звали его дон Хусто, по слухам, он отличался мрачным, скрытным нравом, скупостью и коварством. Через месяц после крещения сына доньи Гуадалупе дон Хусто явился в дом графа, чтобы поздравить сестру. Гуадалупе была одна. Брат придвинул кресло к ее кровати и сел. — У тебя красивый ребенок, благодарение богу, — сказал дон Хусто. — Да, неправда ли, он очень красив? — спросила Гуадалупе с материнской гордостью. — Очень. Словно ангел! Да простит мне бог это сравнение. Гуадалупе поцеловала сына, посмотрела на него и снова принялась целовать. — Да сохранит его бог, сестра, и да ниспошлет ему счастье. Бедняжка! — добавил дон Хусто с удрученным видом, — как мне его жаль! — Почему? — в испуге спросила Гуадалупе. — Почему? Ладно, ты сама отлично знаешь. Не притворяйся. — Да нет же! Говори, ради бога, моему сыну грозит беда? — Нас никто не слышит? — Никто. — Тогда слушай, — шепотом продолжал дон Хусто. — Разве не кажется тебе величайшей бедой то, что этот ангелочек, в жилах которого течет наша кровь, не наследует титул графа де Торре-Леаль, а будет жалким сегундоном?[Note3 - Сегундон — второй сын в знатных семействах, не наследующий родовой титул и родовое имение.] — Такова воля божья, — отвечала Гуадалупе. — Но граф меня очень любит, он не оставит нашего сына в нищете… — Нет, нет, этого я не думаю… Но представь себе… если бы ты была матерью графа, а я его дядей… — Но право принадлежит тому, кто родился раньше моего сына. — А если бы это можно было изменить?.. — Изменить? — с удивлением переспросила Гуадалупе. — Что ты хочешь сказать? — Сейчас поймешь… Единственным препятствием к тому, чтобы твой сын стал графом, является этот праздный гуляка дон Энрике. — Законный наследник?! — Да. Но если бы его не было… — Тогда мой сын стал бы графом. — Что ж, он легко может умереть. — Кто? — Дон Энрике. — Боюсь, что так. Эта разгульная жизнь, дуэли и бог знает, что еще… Как огорчает он своего доброго отца. — Неплохо было бы помочь судьбе… — Каким образом? — Очень просто. Постараться, чтобы дон Энрике исчез. — Ты замышляешь преступление! Боже, какой ужас! — О нет. Зачем же преступление? — Что же тогда? — Да так, есть у меня один план. Не знаю, как объяснить тебе… — Нет, Хусто, не говори мне об этом. Так велел бог, и я буду верна его воле. — Подумай хорошенько… — Об этом нечего и думать, Хусто… — Но судьба твоего сына… — Бог позаботится о нем. — Ты ребенок, ты ничего в этом не смыслишь. Но, в конце концов, это мой племянник, и я сам буду действовать. — Хусто, забудь об этом. Умоляю тебя! — Предоставь все мне. — Нет, нет! — Ты просто глупа, сестрица. Прощай. — Хусто… Хусто!.. — крикнула ему вслед Гуадалупе. Но дон Хусто, не отвечая, поспешно вышел из ее покоев. II. ПЕРВАЯ ЗАПАДНЯ Редкая женщина могла бы устоять перед таким юношей, как дон Энрике. Обладатель несметного богатства, стройной фигуры и ясного ума, наследник старинного дворянского титула, ловкий наездник, — он был отважен до дерзости, искусен во владении оружием и во всех видах физических упражнений, а романсы и сегидильи сочинял с той же легкостью, с какой владел копьем. Одаренный столь незаурядными достоинствами, дон Энрике чувствовал себя хозяином земли и был готов к любому приключению, с равным безразличием относясь и к опасности и к славе. Сердце дона Энрике было еще прекраснее, чем его тело. Он без колебаний мог броситься в огонь, чтобы спасти неизвестного ему человека, или вступить в бой с негодяем, обидевшим ребенка. Не раз он переводил через дорогу беспомощного слепца, не думая о том, какой разительный контраст являет его цветущая юность и шитый золотом бархатный камзол с грязными лохмотьями и печальной старостью жалкого нищего. Дона Энрике знали и любили все жители города. Однако дьявол не раз искушал его приманками любви, а так как дьяволу нетрудно угадать слабую струнку каждого человека, то вскоре он понял, что именно в любовных делах может победить эту сильную душу. Стоило дьяволу мигнуть, и дон Энрике оказывался влюблен по уши. Девушки, которым, как всем дочерям Евы, глаза даны на их же погибель, не могли не оценить достоинства молодого сеньора. Несмотря на слухи о ветрености юноши, каждая, не доверяя чужому опыту, надеялась пленить его своими чарами. Но, увы, все они, одна за другой, оказывались желанными, любимыми и покинутыми. Правда, дон Энрике обладал даром лишать даму своей любви, не теряя при этом ее дружбы. В то время, о котором идет наш рассказ, дон Энрике увивался, как говорят в народе, вокруг прекрасной доньи Аны де Кастрехон, единственной дочери богатого испанца, умершего несколько лет назад. Донья Ана принадлежала к тем девушкам, которых в наши дни называют кокетками. Она жила вдвоем с матерью, щедро тратила деньги, посещала все балы и развлечения, всегда была окружена сонмом поклонников, причем со всеми поддерживала добрые отношения, — одним словом, была истым доном Энрике среди прекрасного пола. Ана и дон Энрике встретились в обществе и, сразу увидев и оценив друг в друге сильного врага, не решались помериться силами. Каждый понимал, что если борьба начнется, то она будет слишком опасной. Долгое время оба прикрывались равнодушием, втайне поджидая, когда противник первым пойдет в наступление, чтобы тут же разбить его или подчинить себе навеки. Но ни один не решался взять на себя начало. «Эта женщина, — думал Энрике, — хочет увлечь меня, чтобы надо мной посмеяться и отомстить за свой пол. Внимание!» «Этот мужчина, — думала донья Ана, — делает вид, будто не замечает меня, чтобы задеть мое самолюбие и тем легче одержать победу. Внимание!» А молодые люди спрашивали у дона Энрике: — Как это ты, такой волокита, пренебрегаешь случаем поухаживать за красавицей доньей Аной? — Сам не знаю, — отвечал Энрике. А девушки спрашивали у доньи Аны: — Как это случилось, что до сих пор ты не заставила дона Энрике пасть к твоим ногам? — Да я никогда об этом и не думала, — отвечала донья Ана и заговаривала о другом. Так проходили дни. Дон Энрике и Ана встречались постоянно, делая вид, что даже не глядят друг на друга, но в действительности все их помыслы были направлены на будущую победу, которая для каждого стала делом чести, ибо сердце тут уже никакой роли не играло. Наконец настал день, когда судьба свела их на балу. Они долго беседовали. Никто не прерывал их беседы, ибо все поняли, что пробил долгожданный час, и хотели знать, кто победит. — Давно уже я замечаю, — говорила донья Ана, — что вы печальны. — Это была ложь, но Ане казалось, что так легче завязать бой. — Сеньора, — отвечал дон Энрике, понимая намерения дамы и принимая вызов, — когда ранено сердце, трудно изображать на лице радость. — Уж не влюблены ли вы? — сказала девушка, прямо переходя к делу. — Кто в молодости не влюблен, сеньора? — возразил дон Энрике, уклоняясь от удара. — Возможно, это болезнь молодости. Но, очевидно, либо я не молода, либо принадлежу к особой породе. Я не знала еще этой болезни. — Это почти невозможно, сеньора. — Поверьте мне. — Вы так прекрасны, так умны, окружены таким поклонением!.. — Уж не стихами ли вы заговорили? — Сеньора, если правда — это поэзия, то я говорю стихами. — Вы грезите. — Я говорю то, что вижу и чувствую… — Сегодня вечером вы слишком любезны. — Сегодня вечером я говорю то, что думал не один вечер. — Это правда? — Клянусь. Донья Ана бросила на Энрике взгляд, полный огня, и он ответил ей таким же пылким взором. С этого часа их отношения становились все ближе. Донья Ана не переставала нежно улыбаться другим своим обожателям, дон Энрике также не упускал случая поухаживать за другими дамами, но все видели в этом лишь дань старым привычкам; было ясно, что из любви или из тщеславия дон Энрике и донья Ана хранят верность друг другу. В конце концов все кругом поверили, будто два эти существа преданы друг другу навеки и дело близится к свадьбе. Мать доньи Аны звали донья Фернанда. Она так гордилась красотой и любовными победами своей дочери, что ей никогда не приходило в голову остановить ее. Донья Ана стала полной хозяйкой в своем доме, она всегда поступала, как хотела, и матери оставалось лишь сопровождать ее на вечеринки и развлечения. Любовь Аны и дона Энрике несказанно обрадовала донью Фернанду: выдать дочь за наследника рода Торре-Леаль казалось ей высшим счастьем. Хотя почтенная сеньора никогда не говорила с дочерью о подобного рода делах, на этот раз она решила посоветовать ей добиваться заключения брака, надеясь своей опытностью помочь красоте и соблазнительности Аны. Однажды вечером, оставшись с дочерью наедине, донья Фернанда приступила к делу. — Дочь моя, — сказала она, — возможно, мои слова покажутся тебе странными, ведь до сих пор я никогда не вмешивалась в твои дела. Но в нынешних обстоятельствах благоразумие и долг велят мне быть твоей советчицей. — Вот чудо, матушка! А главное, вы поздно спохватились. Кажется, я уже совершеннолетняя и приобрела достаточный опыт в жизни!.. — Даже к старости, дочь моя, жизненный опыт не бывает достаточным. Послушай, далеко ли зашли твои отношения с доном Энрике? Ана с удивлением посмотрела на мать, слегка раздосадованная этим неуместным допросом. — Не удивляйся, — продолжала донья Фернанда. — Ты моя дочь, и я желаю тебе добра. Именно в отношениях с доном Энрике ты должна соблюдать величайшую осторожность. — Уж не думаете ли вы, матушка, что я ребенок, которым Энрике может играть по своей прихоти? — Нет, надеюсь для этого ты слишком умна. Я боюсь не того, что он посмеется над тобой, а того, что у тебя не хватит ловкости заставить его жениться. — Да я об этом даже не думала. — Вот в том-то и беда, об этом я и хотела поговорить с тобой. — Так поговорим, матушка. — Ана, ты молода и красива, живя со мной, ты ни в чем не нуждаешься, а в тот день, когда я умру, ты станешь очень богата. Но одинокая женщина не может занять достойное место в обществе. Мы, женщины, рождены, чтобы выходить замуж. Ты тоже должна иметь мужа, и я не вижу никого, кто подходил бы тебе больше, чем граф де Торре-Леаль. — Он еще не граф. — Но будем им, и очень скоро. Теперь перейдем к главному: говорил ли он тебе когда-нибудь о супружеских узах? — Никогда. Он говорил только о любви. Разве этого не достаточно? — Вот они, молодые люди! Наплетут вам нежных слов, а вы и довольны… — Да что же я могу сделать, если он не думает о женитьбе? — Заставить его, заставить. — Но как? — Ты призналась, что любишь его? — Да, матушка. — Потому-то они так ветрены! Никаких препятствий, никакой борьбы! Все течет легко, как вода в ручейке, все само идет им в руки… — Но, матушка! — Потому-то так трудно теперь уберечь девушку. В мои времена, дочь моя, «да» говорили лишь в ответ на предложение руки. Мы были очень благоразумны… — Полно, матушка, меня не проведете. Я уверена, что и вам моя бабка говорила то же самое, и сама она слышала те же слова от своей матери… — Поступай как хочешь, но я говорю тебе истинную правду. — Ладно, пусть так. Но что же вы мне посоветуете теперь, когда дон Энрике уже добился взаимности без всяких условий? — Посмотрим, посмотрим. Чтобы распалить его страсть, нужно поставить перед ним непреодолимые препятствия, но это уже должна делать не ты, а я. — Вы? — Да, я. Скажешь ему, что я против вашей любви, так как узнала о его легкомыслии. Скажешь, будто я пригрозила, что скорее заточу тебя в монастырь, чем соглашусь на ваш брак. — Но если он ничего не говорит о браке… — В таком случае я первая заговорю об этом, понимаешь? И слово, которое ты вложишь в мои уста, а он услышит от тебя, сразу направит ваши отношения по другому пути. — А если это охладит его любовь? — И не думай! Ты не знаешь мужчин. Возможно, вначале ему это не понравится, но потом страсть в нем вспыхнет еще жарче. А кроме того, скажу тебе по секрету, дон Хусто, брат доньи Гуадалупе, сообщил мне, будто Энрике уже начинает скучать. — Боже мой! Матушка!.. — Вот что случается, когда нет никаких препятствий, этому я и хочу помешать. Ты только верь мне и делай все, что я говорю, тогда сама увидишь… — Хорошо, матушка, я на все согласна. — Теперь запомни хорошенько: я — самый лютый враг вашей любви, и я запрещаю тебе видеться с ним. Почаще плачь, назначай ему свидания в самое неподходящее время, делай вид, что дрожишь и боишься. Едва увидев его, убегай, проговорив второпях: «Уходите, ради бога, уходите, дон Энрике, сюда идет моя мать! Мы погибли!» Ана весело расхохоталась при одной мысли о предстоящей комедии. Таких любовных приключений у нее еще не было, и все показалось ей очень забавным. — Но, — продолжала донья Фернанда, — иной раз я не буду пускать тебя на балы и прогулки… — Ах, матушка, какая досада! — Это необходимо. Иначе он ничему не поверит, а мы ничего не выиграем. — Очень жаль! — Нередко я буду запирать тебя, и ты не будешь видеть ни его, ни кого другого. Тогда можешь послать ему письмо, полное отчаяния и любовных жалоб. — Да ведь я едва умею написать свое имя, и это ужасно, потому что и вы пишете не лучше. — Пустое. Я-то не сумею, но верный друг, хотя бы тот же дон Хусто, который обещал во всем помогать мне, напишет все, что нужно. А не то попросим отца Хосе из монастыря кармелитов. — Нет, лучше уж дон Хусто. Ведь фрай Хосе мой духовник, и мне придется нелегко. — Ладно, как хочешь, это пустое. Было бы добро, все равно от кого. — Отлично, вот это мне по вкусу. — Значит, теперь ты понимаешь? — Понимаю, понимаю. — Тогда за дело. Начинай завтра же и расскажешь, как все удалось. Уверяю тебя, не пройдет и нескольких месяцев, — если только будет на то воля божья, и старенький граф отправится вкушать небесный покой, — как ты станешь сеньорой графиней де Торре-Леаль. — Бог поможет нам, ведь научили же вы меня желать того, о чем я и не помышляла. Вот увидите, я выполню все ваши советы, да еще и не то придумаю. Донья Фернанда удалилась, гордясь уроком, преподанным дочери, а также и ее понятливостью. С этого дня Ана спала и видела себя графиней де Торре-Леаль. Ей мерещились гербы на дверцах кареты, вензеля, вышитые в уголке носового платка, ливреи лакеев, роскошь и блеск старинного дворянства. Раньше Ана стремилась восторжествовать над доном Энрике, заполучив его себе в поклонники. Теперь она хотела заполучить его в мужья. III. ИНДИАНО В те времена одним из самых заметных людей в Мехико был дон Диего де Альварес, известный в городе под прозвищем Индиано. Он был холост, сказочно богат, щедр, любил повеселиться и слыл в обществе блестящим молодым человеком. Дону Диего было около тридцати лет, лицо его выдавало несомненную принадлежность к чистой индейской расе. Стройный, сильный, с гладкими черными волосами и бронзовой кожей, безбородый, с тонкими усиками над губой, он казался прямым наследником Монтесумы. Индиано приехал в Мехико богачом, но никто не знал его прошлого. Одни говорили, будто он родом из внутренних провинций, другие — из Антекеры, третьи — из Семпоалы или с берегов Грихальвы, а иные были уверены, что он явился с Кубы или Эспаньолы. Сам дон Диего не пускался ни в какие объяснения, и его прошлое было окутано тайной. О нем создавались невероятные легенды, что только способствовало его успеху у женщин. Несмотря на разноречивые слухи и пренебрежение, с каким относились тогда к индейцам, богатство дона Диего заставило умолкнуть всех недоброжелателей, и он был с почетом принят в высшем обществе Мехико. Только вице-король и вице-королева, не отказавшись от своих сомнений, проявляли подозрительность и продолжали следить испытующим взором за всеми, даже самыми невинными поступками Индиано. Дон Диего принадлежал к наиболее пылким поклонникам доньи Аны, и он-то лишился и ее благосклонности, когда любовь красавицы завоевал молодой наследник рода Торре-Леаль. Между обоими претендентами сразу же вспыхнуло соперничество. Разжигаемое равнодушием дамы к одному из них и благосклонностью к другому, соперничество это вскоре превратилось в лютую ненависть, и оба, затаившись, ждали только случая, чтобы найти ей выход. Однажды дон Энрике публично похвалился тем, что похитил сердце дамы у соперника, а тот гордо объявил, что первым властелином несравненной красавицы был он. Неосторожные слова, подхваченные еще более неосторожными друзьями, сделали невозможным всякое примирение. Дон Диего готовился к мести, и Энрике, зная это, был все время настороже. Донья Ана, пользуясь мудрыми советами своей матушки, изменила тактику по отношению к возлюбленному. Иногда ему по нескольку дней не удавалось с ней встретиться, и в конце концов он поверил, что между ними стоят непреодолимые преграды. Разумеется, все эти маневры не могли не оказать желаемого действия, и вскоре дон Энрике, который начал домогаться любви доньи Аны только из прихоти, был страстно влюблен. А попав в расставленные сети, мужчина, как бы он ни был умен, как бы ни гордился своей волей, будет, как дитя, подчиняться всем желаниям любимой женщины, не понимая, что его обманывают, и с гневом отвергая уговоры друзей, пытающихся предостеречь его. Всю свою жизнь он отдаст этой женщине, которая может стать для него либо спасением, либо гибелью. Жертвами этой ужасной болезни сердца обычно становятся или старики, или так называемые светские люди. Дон Энрике и дон Диего захворали опасным недугом одновременно, и страсть их была обращена на одну и ту же женщину. Дон Диего внезапно утратил любовь доньи Аны, на пути страсти дона Энрике возникли неожиданные преграды, и эти перемены, казалось, еще больше воспламенили обоих. Дон Энрике чувствовал себя способным на любую жертву ради Аны, но мысль о женитьбе на ней казалась ему кощунством. Ни за что на свете он не отказался бы от этой женщины, однако понятия о чести рода, внушенные ему с детства, делали для него невозможным брак с дочерью даже не сельского идальго, а торговца, да еще легкомысленной кокеткой, весьма благосклонно относившейся к своим бесчисленным поклонникам. Близилось тринадцатое августа — день святого Ипполита, и город Мехико готовился пышно отпраздновать годовщину падения империи ацтеков и вступления Кортеса в Теночтитлан. Дамы готовили наряды и драгоценности; молодые люди собирали конные отряды для участия в процессии; жители заранее украшали фасады своих домов. На улицах, по которым должны были торжественно пронести знамя завоевателя, воздвигались помосты для зрителей. Даже в храмах собирались отметить день славы для испанцев, день траура и печали для индейцев. В народе толковали, что Мехико никогда еще не видывал подобной роскоши. Капитул и местные власти решили в этом году затмить всех своих предшественников, все было призвано доказать их верность и преданность его величеству — музыка и конные состязания, балы и празднества, восхваления и шутовство. Накануне великого дня город был оживлен сверх обычного. По всем улицам сновали портные, шорники, золотошвеи, ювелиры, слуги и рабы; с величайшей осторожностью оберегая свой груз, несли они, кто — китайский фаянс, кто — шитые золотом пышные юбки или бархатные панталоны и камзолы, кто — украшенные золотыми и серебряными бляхами седла и сбрую, кто — перья, цветы, драгоценности, парчу — словом, вещи неслыханной ценности, об истинном назначении которых не всегда даже можно было догадаться. Балконы домов были задрапированы парчой и камчатной тканью, шитой разноцветными шелками, и убраны выставленными напоказ золотыми и серебряными блюдами, японским фарфором, редкими растениями и цветами в фантастических китайских вазах. Все это нагромождение богатств стоило целого королевства. Дон Энрике прогуливался с друзьями по улицам, наслаждаясь общим оживлением. Он рассчитывал увидеться во время торжеств с доньей Аной и, пользуясь праздничной суетой, незаметно поговорить с ней. Проходя по площади мимо часовни шорников, — называвшейся так, потому что за порядком в ней следили члены этого цеха, — Энрике заметил, что за ним неотступно следует какой-то негритенок, подавая ему таинственные знаки. Юноша заколебался, не зная, к нему ли обращается негритенок, но вскоре, увлеченный беседой, позабыл о нем. Так дошли они до угла улицы Такуба. Дон Энрике разглядывал балконы, а негритенок, оттесненный толпой, пытался догнать его. Наконец юноша остановился. Негритенок, воспользовавшись моментом, подбежал к нему и тихонько дернул за полу. Дон Энрике обернулся, и мальчуган показал ему записку, одновременно поднеся палец к губам в знак молчания. Увидев, что они стоят у какого-то дома, дон Энрике вошел под навес, негритенок последовал за ним. Друзья, догадавшись, что речь идет о любовном приключении, остались на улице, загородив вход в дом, и дон Энрике, скрытый от любопытных взглядов, развернул записку и принялся читать: «Любовь моя! Завтра я надеялась увидеться и поговорить с тобой, но это невозможно. Я очень несчастна. Моя мать знает, что ты участвуешь в шествии со своим отрядом всадников, и не разрешила мне выходить днем на улицу, а вечером не пускает меня на бал. Если ты любишь меня, если хочешь доставить мне радость поговорить с тобой и даже пожать твою руку, завтра в полночь я буду ждать тебя у оконной решетки на первом этаже нашего дома. Придешь? Надеюсь, что придешь, ведь ты не захочешь, чтобы я умерла с горя в тот день, когда все будут радоваться и веселиться. Твоя до гроба Ана». — А на словах твоя сеньора ничего не велела передать? — спросил Энрике, прочитав письмо до конца. — Сеньор, молодая госпожа говорит, что целует руки сеньору и что вы ее господин; и еще говорит, завтра молодой госпоже нельзя выйти, нельзя видеть сеньора. А в полночь она будет ждать у решетки внизу, у окна, что выходит на улицу, в такое время, когда старая госпожа ляжет спать. — Отлично. И ты думаешь, ей удастся прийти туда? — Да, мой сеньор. Это комната Фасикии, кормилицы молодой госпожи. Она знает все дела сеньоры так же хорошо, как я. Фасикия постережет, чтобы не пришла старая госпожа. — Тогда скажи молодой госпоже, что я не пишу ей, потому что ты вручил мне письмо на улице. Но скорее солнце завтра не встанет, чем я не приду на свидание. Дон Энрике достал из роскошного кошелька золотую монету и, протянув ее негритенку, ласково добавил: — Беги и не забудь, что я сказал тебе. — Нет, мой сеньор, — ответил негр и, поцеловав монету, выбежал на улицу. Дон Энрике бережно спрятал записку и вышел. Друзья последовали за ним. Эта сцена не обошлась без свидетеля, который хотя ничего не слышал, но легко обо всем догадался. По воле случая у окна дома напротив стоял Индиано. Увидев с высоты второго этажа, как дон Энрике вместе с негритенком вошел под навес, он стал наблюдать за их беседой. Дон Диего сразу узнал своего соперника, и волнение, охватившее его душу, подсказало ему, что дело касается доньи Аны. Это письмо; негритенок, так таинственно беседовавший с доном Энрике; радость, озарившая лицо будущего графа де Торее-Леаль; осторожность, с какой он прятал письмо; золотой, подаренный мальчугану, — все наводило дона Диего на подозрения. Едва негритенок вышел из дома, он взял шляпу и, взглянув, в каком направлении зашагал слуга доньи Аны, бросился в погоню. Негритенок шел очень быстро. Однако ненависть и ревность воодушевляли Индиано, и неподалеку от главной площади он нагнал мальчишку. Почувствовав, что кто-то взял его за плечо, негритенок обернулся и замер в изумлении перед столь роскошно одетым кабальеро. — Ты раб сеньоры доньи Аны?.. — Да, сеньор мой, — прервал его негритенок, — я раб моей сеньоры доньи Аны и к услугам вашей милости. — Хочешь, я сделаю тебя самым богатым негром на свете? — Как вам будет угодно, сеньор мой, — отвечал негритенок, все больше удивляясь. — Но для этого ты должен кое-что рассказать мне. — Да, сеньор мой. — Что ты делал и о чем говорил только что с этим кабальеро? — Сеньор мой, ни с каким кабальеро я не говорил, — притворно захныкал негритенок. — Ладно, не притворяйся. Как тебя зовут? — Хуаникильо. Так зовет меня молодая госпожа. — Хорошо, Хуаникильо. Так что же ты сказал тому кабальеро, с которым говорил на улице Такуба? — Ай, сеньор мой, я не могу. Госпожа будет меня бить. — Но если она ничего не узнает, а я тебе подарю одну вещицу… — Нет, нет, она узнает, узнает и побьет меня. — Ну что ты, не будь дурачком. Скажи мне все и посмотри-ка, что я тебе подарю. — Тут Индиано показал негритенку чудесную золотую цепь, висевшую у него на шее. Хуаникильо бросил жадный взгляд на цепь и невольно протянул к ней руку. — Она станет твоей, — сказал Индиано, отступив, — но прежде ответь на вопрос. Негритенок подумал и наконец решился. — Хорошо, я все скажу сеньору. Только бедному Хуаникильо придется потом уйти к беглым рабам. — Нет, нет, не сразу. Я хочу, чтобы ты остался в доме и рассказывал обо всем, о чем я буду тебя спрашивать. — И всякий раз сеньор будет давать мне золотые цепи? — обрадовался негритенок. — И цепи и кое-что получше. — Вот хорошо, сеньор мой. — Это тебе подходит? — Да, Хуаникильо очень нравятся всякие хорошие и дорогие вещи. — Скажи же, о чем вы говорили? — Мы говорили, что молодая госпожа послала письмо дону Энрике и будет ждать его завтра в полночь. — Где? — Дома, у оконной решетки в комнате Фасикии — это черная кормилица молодой госпожи. — А он что ответил? — Что придет, сеньор мой. — Отлично. Получай цепь и послезавтра днем приходи сюда же. Только внимательно следи за всем, что творится в доме. — Хорошо, господин. — Ты можешь подслушать, о чем они говорят? — Старая и молодая госпожа? — Да. — Ну еще бы! — Послезавтра мне нужно знать каждое слово. — Сеньор все узнает. — А теперь отправляйся. Индиано снял свою великолепную цепь и опустил ее в руку негритенка. Хуаникильо посмотрел на цепь, сунул ее за пазуху и бегом бросился домой. Индиано постоял, пока негритенок не исчез за углом улицы Икстапалапа, а затем, пройдя по улице Такуба, вернулся в тот же дом, из которого вышел. IV. МАРИНА Дом на улице Такуба был велик и роскошен. Слуги и рабы, собравшиеся в патио, при виде Индиано склонились в почтительном поклоне. Дон Диего поднялся по лестнице и через анфиладу богатых покоев прошел в прекрасную залу. Мебель, ковры, украшения — все в ней было подобрано с изысканным вкусом. Но сразу бросалось в глаза, что в убранстве испанские обычаи боролись с обычаями коренных обитателей страны. Комнату украшали пышные султаны из разноцветных перьев, ковры были расшиты золотом, у подножия кресел и диванов лежали огромные шкуры львов, ягуаров и медведей с искусно сохраненными головами и золотыми или серебряными когтями. Столы были заставлены фигурками из золота и серебра, японскими вазами, прекрасными благоухающими цветами. Когда дон Диего вошел, зала была пуста, но почти в тот же миг отворилась другая дверь и на пороге появилась женщина. Она была молода, и никто бы не усомнился, что в ее жилах течет чистая индейская кровь. Черные глаза сверкали; волосы отливали синевой, словно вороново крыло; между тонкими пунцовыми губами блистали ровные, белые, как слоновая кость, зубы. Цвет лица у этой женщины отливал не бронзой, как у дона Диего, а золотом. Одета она была в голубую, шитую черным шелком тунику без рукавов и корсажа, стянутую вокруг талии золотой цепью с двумя свободно падающими концами. На обнаженных руках сверкали золотые запястья, узкий золотой обруч поддерживал черные волосы. Увидев ее, Индиано встал и пошел к ней навстречу. — Дон Диего! — воскликнула девушка. — Мне было так грустно, я думала, ты не вернешься. — Тебе было грустно, Марина? — Разве могут быть веселы цветы, когда скрывается солнце? — Но ведь солнце всегда возвращается; оно знает, что его ждут цветы, и светит только для них. — Это правда? — Сеньора, зимой, когда нет цветов, печальное солнце скрывается в тучах. — Нет, нет, дон Диего, это розы умирают, оттого что прячется солнце. — Марина, а почему сегодня так медлило мое счастье, почему я не видел тебя раньше? — Когда я вышла, тебя уже не было. Тебе надоело ждать меня? — Я уходил, но тут же вернулся, чтобы сказать тебе о своей любви. Донья Марина ласковым движением взяла дона Диего за руку и усадила рядом с собой. — Дон Диего, — сказала она с нежностью, — почему ты так упорно не хочешь уезжать отсюда? Этот воздух гибелен для нас. Дерево, возросшее в дикой сельве, в городе чахнет; полевой цветок умирает в саду. Уйдем отсюда, сеньор мой, вернемся в наши леса и луга, где ты говорил мне такие прекрасные слова при бледном свете луны, туда, где ветер пел о нашей любви, где каждый ручей повторял наши поцелуи. Здесь все вокруг нас мрачно и печально, нет ни цветов, ни деревьев, ни ручьев. Женщины и мужчины смотрят на нас с любопытством; повсюду я вижу торжествующих завоевателей. Зачем, зачем ты принуждаешь мою любовь жить в темнице? — Ты права, Марина. Нам надо бежать из этого отравленного мира. Женщины здесь любят не сердцем, а головой. Рука, которая пожимает твою руку, лишь хочет испытать ее силу, прежде чем начать бой. Самый воздух насыщен здесь ядовитым дыханием рабства. Да, мы уйдем. Но только позже, немного позже. — Почему позже, сеньор мой? Уж не потому ли, что ты не любишь меня, как прежде? И глаза мои теперь уж не так хороши, и голос не звонок, и лицо не прекрасно? — Донья Марина, не говори таких слов! С каждым днем я люблю тебя все больше. Я сравниваю тебя с другими женщинами, и если одна из них хоть на мгновение смутит мою душу, то при одном воспоминании о тебе красота ее меркнет, как звезда при появлении солнца. — О! Какое счастье! Я обожаю тебя, дон Диего. Я твоя, я принадлежу тебе еще с дней нашего детства. Ты тоже любил меня, но ты хотел поехать в Мехико, а я молчала и плакала. Я плакала оттого, что боялась потерять тебя. Потом я подумала: что ж, пусть едет, пусть едет. Он убедится, что нет в мире девушки, которая способна любить так, как я его люблю. Пусть уходит, пусть узнает, сколько лжи, сколько лицемерия таится в груди этих женщин, о которых нам рассказывали путешественники. Пусть любит их, они заставят его страдать, и тогда он снова обратит свой взор на меня и увидит, что я достойна его и сохранила свою любовь, как розовый бутон сохраняет свой аромат. Так я сказала себе и утешилась, дон Диего. Цветы закрываются, когда прячется солнце, чтобы с рассветом вновь раскрыть свои лепестки. Настала ночь разлуки, и душа моя закрылась, поджидая рассвета твоей любви. Я ждала, ждала и с ветром, летящим вдаль, посылала тебе мои поцелуи и вздохи, а у встречного ветра спрашивала о тебе и искала твой образ под сенью рощи и на берегу ручья. Но солнце вставало и заходило, луна умирала и возрождалась вновь, а я все ждала. Деревья роняли листву и зеленели снова, и когда я увидела свежие почки, я сказала себе: раньше, чем опадут эти листья, он будет здесь. Холодный ветер развеял сухие листья по лесу, а я все плакала, потому что тебя не было со мной. Две слезы скользнули по лицу девушки. Дон Диего прижал ее к груди и нежно поцеловал в лоб. — Наконец я решилась. Я чувствовала, как приближается ко мне смерть, но боялась не смерти, а боялась умереть вдали от тебя, не увидев тебя в последний раз. Я пустилась в путь и после долгих, долгих дней оказалась здесь, с тобой, в этом городе, где все меня поражает, все мне внушает страх. Ах, дон Диего! А каким я нашла тебя? Печальным, мрачным. Померк веселый блеск очей, и тень страдания легла на твое лицо. Ты был несчастен здесь. Вот почему я ненавижу этих женщин. Не потому, что они похитили у меня несколько дней твоей любви, а потому, что не могли понять тебя. Где этим робким и лживым голубкам следовать за мощным полетом лесного орла! — Донья Марина! Я преступник! Никогда я не должен был глядеть ни на кого, кроме тебя! Ты благородна, ты прекрасна, ты одна достойна любви. Но небо жестоко отомстило мне. Я не понял ни твоей любви, ни величия твоей души, а эти женщины не поняли меня и моих высоких помыслов. — Дон Диего, эти женщины внушают мне ужас. Я знаю твое сердце и понимаю, как ты страдал. Но, любовь моя, вернись ко мне, вернись! Я обожаю тебя, как всегда. Душа моя чиста перед тобою, огонь любви не угасал в моей груди, и я боюсь лишь одного, боюсь, что ты уже не тот, что раньше. — Марина! Марина! Холод несчастия иссушил мой лоб, погасил жар моего взгляда, но сердце мое осталось девственным. Ведь эти женщины, которые, смеясь надо мной, играли моими чувствами, не способны любить и не могут внушить истинную страсть, ту пылкую чистую страсть, которая всегда жила в моей душе, но скрылась в смущении перед утехами и суетой так называемого общества. — Тогда почему нам не уехать? — Донья Марина, мы скоро вернемся на родину, мне нужно всего лишь несколько дней. — Зачем? — Чтобы отомстить! — Отомстить? Кому? — Мужчине, который смеялся надо мной; женщине, которая меня презирала. В глазах девушки сверкнула молния ярости. — Ты любишь эту женщину? — глухо спросила она. — Я не люблю, я ненавижу ее! — Значит, любил? — Тоже нет. Я думал, что полюбил ее, но она отвергла меня. — А этот мужчина? — Он ее возлюбленный. — Ты ревнуешь? — Я сказал, что не люблю эту женщину. — Клянешься? — Клянусь! — Памятью наших предков? — Памятью наших предков. — Твоя месть потребует много времени? — Надеюсь, немного. — Я помогу тебе, если хочешь; но потом уедем немедля. — В тот же день. — Как зовут эту женщину? — Донья Ана де Кастрехон. — А ее возлюбленного? — Дон Энрике Руис де Мендилуэта. — Я помогу тебе, если ты веришь в мои силы. — Как знать, быть может, ты — орудие, посланное мне богом. Донья Марина бросилась в объятия Индиано и прижалась к его губам жарким поцелуем. День угасал, в вечернем сумраке, словно звезды, горели глаза Марины. V. ЗНАМЯ КОРТЕСА Тринадцатого августа тысяча пятьсот двадцать первого года, после семидесяти пяти дней осады, пала, отдавшись во власть испанцев, столица могущественной мексиканской империи, и Эрнан Кортес завершил завоевание обширной, густо населенной и богатой территории, увенчав последней победой замысел, наиболее дерзкий, быть может, наименее обдуманный, но несомненно требовавший больше искусства и мужества, нежели все деяния, запечатленные историей со времен легендарных подвигов полубогов. Куатемок, с героическим упорством и мужеством защищавший столицу своей империи, попытался бежать из плена, чтобы продолжать войну. Он отчалил от берега в том месте, где впоследствии был основан монастырь кармелитов, и вышел на каноэ в озеро; за ним последовала его семья, несколько военачальников и вожди Такуба и Акулуакан. Однако посланный в погоню бриг под командой Гарсиа де Олгина нагнал его и захватил в плен. Несчастный вождь не просил у победителей другой милости, кроме смерти. Ежегодно капитул и все население города Мехико торжественно знаменовали эти события. Об одном из таких празднеств мы поведем речь в своем повествовании. Меж тем как Индиано беседовал с доньей Мариной, начались церемонии и торжества, приуроченные к кануну праздника, другими словами, наступил вечер двенадцатого августа. Дон Энрике спрятал письмо, полученное из рук негритенка, и в глубокой задумчивости пошел влево по улице Такуба, направляясь к новому монастырю францисканцев. Вся улица, от дворца вице-короля до угла улицы святого Франциска и дальше до церкви святого Ипполита, была запружена народом, поджидавшим, пока в церковь внесут знамя Кортеса. Отсюда на следующее утро должна была двинуться торжественная процессия, сопровождающая знамя до здания консистории. Все улицы, по которым лежал путь процессии, были убраны арками; окна, двери и карнизы домов — украшены гирляндами и цветными полотнищами. Дон Энрике настолько погрузился в свои мысли, что не замечал ничего вокруг. Членам благородного семейства де Торре-Леаль почти вменялось в обязанность находиться в свите, сопровождающей знамя. Королевский знаменосец шел впереди, а за ним следовали вице-король, члены аудиенсии, муниципалитета и всех цехов. Дон Энрике не собирался уклоняться от своего долга, но полученное им письмо настолько раздосадовало его, что он совсем позабыл о торжестве. Затерявшись в толпе, дон Энрике равнодушно смотрел на шествие и почти против воли двинулся вместе с народом, повалившим вслед. Процессия подошла к церкви святого Ипполита. Город был взят в день этого святого, вот почему святой Ипполит и стал патроном Мехико. Знамя внесли в церковь, отслужили торжественную вечернюю мессу, и толпа растеклась по улицам, окутанным ночной тьмой. Растеряв всех своих друзей, дон Энрике возвращался по улице святого Франциска, как вдруг его остановила с таинственным видом какая-то старуха. — Вы кабальеро дон Энрике Руис де Мендилуэта? — спросила она. — Он самый, сеньора, — ответил дон Энрике. — Возьмите! — Что это? — Письмо, как видите. — От кого? — Буквы сами скажут. Прощайте. — Но послушайте… — Мне нечего добавить. Прощайте. И старуха затерялась в толпе. При свете фонарей, восковых свечей и смоляных факелов, пылавших в окнах, на балконах и крышах по случаю торжества, старухе нетрудно было узнать дона Энрике, но, для того чтобы прочесть письмо, свет был слишком слаб. Дон Энрике подошел к одной из стоявших среди улицы жаровен. На пакете не было ни печати, ни герба, решительно ничего, что помогло бы узнать, кто направил ему это послание. Молодой человек вскрыл письмо и прочел: «Дон Энрике! Если самомнение меня не обманывает, я полагаю, что хороша собой, скромна и принадлежу к знатному роду. Вы сможете судить, справедливо ли это, завтра, когда будете проходить со своим конным отрядом по улице Такуба. Мой дом будет со стороны вашего сердца. Если вы найдете меня красивой, быть может, завтра сбудется то, что сейчас мне кажется волшебной мечтой. Больше не скажу ни слова». Подписи под письмом не было. Дон Энрике прочел его несколько раз, пытаясь проникнуть в тайну, скрывавшуюся за этими строками. Он понял лишь, что какая-то дама хочет, чтобы он увидел ее, однако прямого объяснения в любви записка не содержала. Дон Энрике, с письмом в руке, раздумывал, следует ли отнестись к предложению дамы, как к шутке, или принять его всерьез. Как бы скромен ни был мужчина, подобное письмо от женщины, да еще незнакомой, не может не польстить его тщеславию и не возбудить в нем любопытства. — Я увижу эту даму, — решил дон Энрике, пряча письмо. — А вдруг она хороша? К тому же таинственное приключение поможет развеять тоску, обуявшую меня после записки Аны. И, завернувшись в плащ, он поспешил домой. Занялся рассвет тринадцатого августа, дня святого Ипполита, и с первыми лучами солнца в городе воцарилось шумное оживление. В это утро процессия, сопровождавшая знамя, должна была пройти по улице Такуба, обогнуть дома маркиза дель Валье, там, где ныне проложена улица Эмпедрадильо, а затем направиться к зданию консистории. На всем пути, так же как на улице святого Франциска, красовались арки и цветы, повсюду блистали роскошью сказочные богатства тех далеких времен. Арки были обтянуты китайской тканью, расшитой многоцветными шелками, балконы — задрапированы парчой; сверкали на солнце золотые и серебряные сосуды. Народ толпился на тротуарах, заполняя улицу чуть не до середины, прелестные дамы сидели на балконах, блистая своими нарядами, драгоценностями и красотой. Верхом на великолепном, черном, как ночь, горячем коне, храня горделивую осанку, свойственную искусному наезднику, появился перед церковью святого Ипполита дон Энрике Руис де Мендилуэта в сопровождении пышного отряда всадников на вороных конях. Седло и уздечка дона Энрике сверкали золотом. И он, и сопровождавший его отряд всадников были одеты одинаково: фиолетовые панталоны и камзолы с белыми прорезями на рукавах, полусапожки оленьей кожи с золотыми шпорами, широкополые шляпы, украшенные белыми перьями, и парадная шпага на расшитой золотом портупее. В то же время с другой стороны подъехал к церкви отряд на белых конях, одетый в пунцовые с белым наряды, с красными перьями на шляпах. Во главе отряда гарцевал Индиано верхом на огневом белом коне с наброшенной на седло тигровой шкурой; такие же шкуры лежали на седлах у остальных всадников. Оба отряда встали рядом, и начальники их обменялись поклонами, столь сдержанными, что заметить их удалось лишь по легкому колыханию перьев. Однако кони врагов с силой забили копытами, почуяв, очевидно, нервную дрожь в руке седока и острые шпоры на своих боках. Процессия начала строиться в принятом порядке — все участники были верхами. Королевский знаменосец взял в руки знамя, по обе стороны от него разместились вице-король, алькальды, все власти и коронные должностные лица, а за ними встали цехи и гильдии. Настало время занять место и для обоих отрядов. Наиболее почетным было место, непосредственно следующее за представителями власти. Идти впереди считалось особым отличием, также как в иных случаях почетнее бывает замыкать шествие. Все всадники, без сомнения, знали об этом, ибо едва прошли цехи, как оба отряда, не соблюдая ни малейшей осторожности, ринулись занимать первое место. Разумеется, они столкнулись друг с другом, и, так как никто не хотел уступить, столкновение это грозило превратиться в схватку. С той и с другой стороны иные всадники были выбиты из седла, лошади опрокинуты наземь. Те же, кто твердо держался в стременах, вскипев, схватились за шпаги и бросились в бой, распознавая врагов по масти коней или по цвету одежды и перьев. Нетрудно предположить, что дон Диего и дон Энрике немедля устремились друг к другу. Старая вражда вспыхнула в их сердцах, а кроме того, каждый чувствовал себя обязанным сражаться за честь своего отряда. Однако в общей свалке и густых клубах пыли почти невозможно было отыскать ненавистного врага. Смятение возрастало, все громче звучали крики бойцов и зрителей, бой разгорался, в тучах пыли то и дело сверкало под лучами солнца оружие, слышен был грозный топот копыт. Оробевшие зеваки попятились, процессия остановилась, как вдруг послышались слова, неизменно оказывающие магическое действие: — Подчиняйтесь его величеству! Подчиняйтесь правосудию! Именем короля! Именем правосудия! Сам вице-король в сопровождении множества кабальеро, алькальдов, алебардистов и представителей правосудия прибыл к месту сражения. — Подчиняйтесь королю! — Дорогу его светлости! — Именем его величества! — кричали альгвасилы. Едва прозвучали эти слова, как словно по волшебству все лошади замерли неподвижно, все шпаги опустились, все языки онемели, пыль рассеялась, и теперь можно было рассмотреть, что же тут произошло. А вокруг вице-короля, повторяя клич: «Именем короля! Именем правосудия!» — начали собираться все вооруженные участники шествия. К счастью, раны, полученные в стычке, были незначительны. Всадники, вооруженные короткими шпагами, едва могли достать друг друга, лишь у немногих были разрезаны камзолы и выступило несколько капель крови. Вице-король сурово отчитал виновных, однако, увидев, что потерь не оказалось, убедившись, что горячность бойцов объяснялась лишь их приверженностью к его величеству, а также принимая во внимание торжественный день, милостиво простил нарушителей порядка и повелел, чтобы оба отряда соединились и вместе выступили в процессии под началом обоих своих воинственных предводителей. На вид все как будто успокоилось. Дон Энрике и Индиано, с изысканной любезностью уступая друг другу лучшее место, двинулись в путь, но сердца их были охвачены жгучей ненавистью и стремлением к мести. Напротив, среди остальных кабальеро, не питавших никакой взаимной враждебности и обманутых мнимым дружелюбием предводителей, вскоре воцарились согласие и веселье. В горячке утренних событий дон Энрике совсем позабыл о полученном накануне письме незнакомки. Но, выехав на улицу Такуба, он вспомнил о нем и, сосредоточив все свое внимание, решил среди бесчисленного множества сеньор, сидевших у окон и на балконах, распознать по какому-нибудь тайному знаку ту, что написала письмо. Итак, он принялся рассматривать всех дам, помня, что в письме говорилось о доме, стоящем со стороны его сердца. Улица уже подходила к концу, а он все еще не мог разгадать загадку. Но вот его взгляд остановился на балконе, убранном с ослепительной роскошью. Там сидела только одна женщина, но женщина эта была прекрасна. На ее черном платье, в черных волосах, на шее, на пальцах и запястьях, словно маленькие солнца, сверкали брильянты. В этой женщине было что-то фантастическое, она походила на царицу ночи из индейской легенды. Эта женщина, на которую, замирая от восторга, смотрели все, была донья Марина. Донья Марина равнодушно наблюдала за проходившей мимо процессией. — О, если бы это была она! — воскликнул про себя дон Энрике, завороженный ее сказочной красотой. Донья Марина, увидев юношу, сделала невольное движение, не укрывшееся от его зоркого взгляда, и выронила из рук цветок. «Она!» — подумал юноша и, подскакав на коне к дому, взял цветок у человека, который подобрал его с земли. Дон Диего с насмешливой улыбкой посмотрел на Энрике и, подняв голову, обменялся с дамой понимающим взглядом. Дон Энрике приколол цветок к груди и снова занял свое место рядом с Индиано. VI. ЗАМЫСЛЫ ДОНА ХУСТО Тем временем дон Хусто днем и ночью ломал себе голову, раздумывая, как бы ему убрать с пути дона Энрике и добиться того, чтобы титулы и богатства рода Торре-Леаль унаследовал его племянник. Дон Хусто смотрел далеко в будущее. Граф уже стар, и смерть его не за горами. Если убрать Энрике, наследником станет сын доньи Гуадалупе. Сестра, без сомнения, сама призовет дона Хусто управлять всем имуществом, и тогда он может считать, что ухватился за колесо фортуны. Все было очень просто, единственная трудность состояла в том, чтобы найти подходящий способ избавиться от законного наследника. Впрочем, образ жизни дона Энрике мог предоставить немало удобных случаев. Его влекли любовные интриги и опасные приключения, а при таком характере человеку легко случается погибнуть на поединке или пасть от руки убийцы. Но, как назло, этот юноша так искусно владел оружием, что редкий забияка отваживался задеть его, а открытый, благородный, жизнерадостный нрав завоевал ему всеобщую любовь. Дон Хусто потерял сон в поисках выхода, он повсюду допытывался, нет ли у дона Энрике какого-нибудь врага. Когда человек думает лишь об одном, когда он добивается своего любой ценой и обладает достаточной волей, чтобы изо дня в день неустанно стремиться к осуществлению задуманного плана, ему редко не удается достичь цели. Однажды дон Хусто пробудился в хорошем расположении духа. Наконец-то он нашел если не решение, то хотя бы путь к нему. Сестра дона Энрике дала монашеский обет в монастыре Иисуса и Марии, а с настоятельницей этой общины дон Хусто некогда состоял в дружеских отношениях и сохранил их по сей день. В монастыре и решил лукавый человек начать свои козни. Он поспешно оделся, наскоро позавтракал, вышел на улицу и, не теряя ни мгновения, устремился к монастырю Иисуса и Марии. Справившись о настоятельнице, он попросил разрешения поговорить с ней. Но то ли настоятельница была занята, то ли у нее не было желания беседовать с доном Хусто, а так или иначе пришлось отложить разговор до следующего дня, то есть на тринадцатое августа — день торжественного празднества, когда, по справедливому предположению дона Хусто, мало кто пожелает прийти в монастырь повидаться с монахинями. Однако и этот вечер не прошел даром для дона Хусто. Он узнал, что из-за любви дона Энрике к донье Ане дон Диего Индиано стал смертельным врагом наследника рода де Торре-Леаль. — О! Поистине судьба ко мне благосклонна! — размышлял дон Хусто. — При такой поддержке, да еще после беседы с настоятельницей, победа останется за мной, если только я не самый безмозглый человек на земле. Завтра в одиннадцать утра отправлюсь в монастырь, а днем навещу Индиано, который охотно поможет мне погубить его врага. И дон Хусто, навестив донью Гуадалупе, от которой, разумеется, скрыл все свои замыслы, раньше обычного отправился домой. На следующее утро, выйдя из дому около одиннадцати, он сразу же узнал от знакомых о столкновении на улице святого Ипполита между двумя отрядами, участвовавшими в шествии. Как всегда бывает в подобных случаях, весть эта, переходя из уст в уста, приобретала новые подробности и в совершенно преображенном виде с чудесной быстротой распространялась по всему городу. Когда она долетела до дона Хусто, речь шла уже о десятках убитых и раненых. Очевидцы рассказывали об ударах шпаги, которыми обменялись капитаны, и, считая стычку преднамеренной, поскольку все всадники оказались вооружены до зубов, искали причины происшествия в любовной игре доньи Аны с обоими кабальеро. В сущности, толпа открыла истинное объяснение, хотя пришла к нему благодаря своей фантазии, а не осведомленности. При каждом новом сообщении дон Хусто потирал руки и радовался про себя. — Прекрасно, великолепно, чудесно! Все идет лучше, чем я мог надеяться, все складывается превосходно. Мои дела и в монастыре и с доном Диего устраиваются одновременно. С этими мыслями он дошел до монастыря Иисуса и Марии. На этот раз судьба ему улыбнулась, и меньше чем через полчаса он уже беседовал с матерью настоятельницей. — Я счел необходимым, — начал дон Хусто, — довести до сведения вашего преподобия о событиях, которые происходят в свете; они не слишком благоприятны для вашего монастыря. — Господи, спаси и помилуй! — воскликнула перепуганная настоятельница. — Что случилось, братец? Уж не грозит ли беда нашей бедной обители? — Пока еще нет, матушка. Но все может случиться. — Пресвятая дева заступница! Неужто мы, смиренные служанки Иисуса, Марии и Иосифа, могли дать к тому повод? Или, может быть, мы, избави бог, послужили причиной какого-нибудь происшествия в миру? — Прошу прощения у вашего преподобия за то, что из любви к вашей почтенной общине и из уважения к ее достойной матери настоятельнице я осмеливаюсь огорчить вас. Да простит меня господь бог и да зачтет мне это во искупление моих грехов, ибо я сам страдаю. — Аминь. — Но я почел своим долгом сообщить вашему преподобию о том, что может бросить тень на вашу почтенную обитель, вызвать величайший шум в обществе и явиться, как сказано в Священном писании, семенем раздора. — Говорите же, братец. Такое вступление меня пугает, я молю бога дать мне силы выслушать весть, столь печальную для его смиренной служанки. Deus in adjutorium meum intende![Note4 - Да придет мне на помощь бог! (лат.)] — Domine, ad adjuvandum me festina[Note5 - Господи, помоги мне скорей (лат.)]. — Так говорите же, ради бога, братец. — Сейчас скажу, матушка, хотя и не знаю, с чего начать. В вашей священной обители есть сестра монахиня, которая является дочерью графа де Торре-Леаль. — Да, да, добродетельная, примерная, святой жизни монахиня. — Тем хуже. — Почему же тем хуже, брат мой? — Говорю тем хуже, матушка, а почему — это ваше преподобие услышит далее. Как известно вашему преподобию, сеньор граф женат вторым браком на моей сестре донье Гуадалупе. — Да, на одной из святых наших благодетельниц, да пошлет ей бог здоровье и благо на многие лета. — Вот почему меня должно интересовать дело, имеющее отношение к этому семейству. — Истинно, истинно. — У сеньора графа есть сын, который наследует его титул и богатства, на горе отцу, моей семье, а также и вашей обители. — Как же так? — Именно так, ибо да будет известно вашему преподобию, что юноша этот, от которого отвернулся сам господь бог, оскорбляет человечество своей распутной жизнью и порочными нравами. Вместо того чтобы быть честью своего рода и опорой старости сеньора графа, он только и занят что любовными похождениями да пирушками, не думая ни о боге, ни о добром имени своего дома. Вот как ведет он себя во вред своей семье и к позору для вашей обители, где, как всем известно, живет монахиня, одной с ним крови и одного рода. — Пресвятая дева Мария, что я слышу! — Зло это страшнее, чем кажется. Ведь никто не упоминает о брате без того, чтобы не заговорить о сестре, а как заговорят о ней, тут уж вспомнят и о святых монахинях этой общины. Дня не проходит без какого-нибудь скандала или бесчинства, и вот каждый божий день нечестивые языки треплют имя святой обители, а ведь те, кто не уважает ни святынь, ни всеми признанных добродетелей, не слишком осмотрительны в выборе слов. — Иисусе, не остави нас! Ну и дела, ну и дела! Как же бороться с таким злом? — Прежде всего я почел нужным прийти к вам, а затем, побеседовав с кем должно, хорошо бы прибегнуть к помощи его светлости вице-короля, представляющего здесь величие и могущество нашего католического монарха (да хранит его бог), дабы соизволил он, как покровитель и защитник церкви и чести ее, принять решение, ибо указывать ему не в нашей власти. — Совет мне кажется разумным, братец, и я глубоко вам признательна. Немедля побеседую обо всем с отцами капелланами, а они уж, если сочтут то подобающим, доложат сеньору архиепископу. — Так и следует поступить вашему преподобию. А я и далее буду делать все, что в моих силах, дабы спасти честь вашего монастыря. — Благодарствуйте, братец. — Все мы должны благодарить господа! Собеседники расстались, дон Хусто — вполне довольный оборотом дела, монахиня — пораженная полученным известием и обеспокоенная, как бы не пострадало доброе имя ее монастыря. «А теперь, — думал дон Хусто, — поскольку здесь, благодаря простодушию матери настоятельницы, семя упало на добрую почву, следует тотчас же отправиться к дону Диего. Коли он такой уж враг дону Энрике, я найду в нем могучую опору. А тогда, если даже и не удастся столкнуть их лицом к лицу и навеки убрать дона Энрике с моего пути, я, по крайней мере, добьюсь того, что бесчинства молодого сеньора будут повторяться все чаще и с еще большим шумом… Это дело решенное.» К двум часам дня торжества закончились, знамя Кортеса было водворено в здание муниципалитета, и все разошлись по домам для положенной в это время трапезы. Дон Хусто почел за благо последовать общему примеру, ибо, не говоря уж о том, что сам он был человеком, не лишенным человеческих потребностей, в те блаженные времена обеденный час означал прекращение всех дел. В два часа дня все двери запирались на ключ, и во время обеда и сиесты, которую соблюдали семьи, пользующиеся известным достатком, их дома не открывались ни перед кем и ни для чего. Считалось непростительным нарушением приличий стучаться в эти часы даже к близкому другу, и привратник, подчиняясь обычаю и полученному приказу, не задумываясь, оставлял непрошенного гостя на улице. Все это было отлично известно дону Хусто, а посему он, последовав обычаю, пообедал, замкнувшись на ключ, и расположился поспать, отложив на вечер задуманное посещение дона Диего Индиано. VII. НОЧНОЙ ПЕРЕПОЛОХ Донья Ана де Кастрехон неукоснительно выполняла все советы своей матери и, пользуясь любыми средствами, доводила до отчаяния дона Энрике. Той же цели служило и письмо, врученное ему накануне дня святого Ипполита с ведома доньи Фернанды, которая направляла все эти хитрости и уловки. Донья Ана отнюдь не собиралась лишать себя удовольствия посмотреть на процессию в день праздника, она лишь позаботилась, чтобы дон Энрике не узнал, откуда она будет наблюдать за торжествами, и поспешила спрятаться при его приближении. Однако никто не остался в обиде, потому что в этот момент влюбленный кабальеро больше, нежели о донье Ане, думал о даме, пославшей ему таинственную записку. А после того, как он узнал ее или возомнил, будто узнает, его заботило не столько назначенное на вечер свидание, сколько стремление разведать, кто эта загадочная и прекрасная незнакомка. Когда шествие закончилось, донья Ана в закрытой карете отправилась домой готовиться к комедии, которую собиралась разыграть ночью, а дон Энрике вернулся на улицу Такуба в поисках доньи Марины. Но увы, окна ее дома были плотно закрыты, и за ними никто не показывался. Он приготовился ждать, уверенный, что если уж эта женщина решилась написать ему, то, без сомнения, она найдет или придумает способ получить ответ. Ночь приближалась, и донья Ана, пожертвовавшая ради коварных замыслов своими желаниями и развлечениями, надела вместо сверкающих драгоценностей и соблазнительного бального наряда скромное темное платье. Ей предстояло изображать жертву, и начинать надо было с одежды. — Надеюсь, — говорила донья Фернанда, — сегодня ты добьешься успеха и заставишь его просить твоей руки. — Он так пылко любит меня, что я не сомневаюсь в победе, ведь теперь единственная оставшаяся ему надежда — это брак, — ответила донья Ана. — Постарайся также, чтобы он не только из любви, но и из самолюбия и из гордости сдержал свое слово. — А вдруг он предложит мне сегодня ночью бежать? Донья Фернанда ответила не сразу. — Пожалуй, — подумав, сказала она, — лучше будет согласиться. Тогда скандал неизбежен, и замять его можно только свадьбой. — А если после всего он откажется? — Нетрудно будет заставить его судом. — И далеко я должна бежать с ним? — Нет. Тут же уведомишь меня, я брошусь в погоню и верну тебя домой, а сопровождающие меня люди будут свидетелями похищения. — Что ж, придумано неплохо… — Главное, чтобы тебе удалось любыми средствами распалить его любовь, не бойся, это дело свято, ведь твоя цель — законный брак. Мать и дочь беседовали до позднего вечера, и, так как эта любовь по расчету ничуть не волновала их сердца, обе устали и почувствовали скуку. — Который час? — лениво спросила донья Ана. Донья Фернанда взглянула на роскошные настольные часы. — Едва лишь половина одиннадцатого, — зевая, ответила она. — Еще целых полтора часа! — Да и потом пройдет немало времени. — А все веселятся на балу… Вот счастливцы! — Да, говорят, бал великолепный. — Я почти жалею, что не поехала, а осталась ждать своего беднягу жениха. Сейчас бы я танцевала, вместо того чтобы помирать со скуки… Никогда больше не сделаю такой глупости! — Всегда ты рассуждаешь, как ребенок, Ана. Вот беда — одним балом больше или меньше, когда речь идет о твоем будущем! Балов много, а таких мужей, как дон Энрике, раз, два — и обчелся. Погоди, сама скажешь, стоило ли жалеть о балах в тот день, когда тебя назовут сеньорой графиней и ты сможешь развлекаться, сколько душе угодно. Донья Ана улыбнулась, и обе умолкли. Время от времени тишина нарушалась веселым пением, доносившимся с улицы, и тогда донья Ана спрашивала: — Который час? Донья Фернанда поднимала посоловевшие, то ли от дремоты, то ли от яркого света, глаза и отвечала: — Одиннадцать. — Что за бесконечный вечер! — восклицала донья Ана, и снова дочь погружалась в мечты, а мать — в дремоту. Наконец на вопрос Аны донья Фернанда ответила: — Вот-вот пробьет двенадцать. — Слава тебе, господи! Бегу к Фасикии в каморку поджидать дона Энрике. — Накинь шаль, — посоветовала мать. — Ночь сегодня холодная, а тебе придется пройти через патио. Донья Ана встала и принялась рассматривать себя в маленьком зеркале, висевшем в углу покоя. Она, очевидно, выбирала нужные к случаю взгляды и улыбки и могла бы еще долгое время провести за этим занятием, если бы донья Фернанда не напомнила: — Двенадцать. — Иду! — воскликнула донья Ана и поспешно вышла, накинув черный шерстяной плащ. Донья Ана легко сбежала по лестнице и вошла в комнату на нижнем этаже. Там сидела и шила при свете свечи старая негритянка, повязанная платком в алую и желтую полосу. — Фасикия! — позвола донья Ана. — Девочка моя! — подняв голову, откликнулась негритянка. — Погаси свечу, няня, и уходи. Уже пора. Негритянка встала и собралась задуть свечу. — Погоди, погоди! — крикнула девушка. — Я хочу открыть окно, а в темноте я до него не доберусь. Старуха подождала, пока Ана подошла к окну, задула свечу и вышла, закрыв за собой дверь. Тогда донья Ана осторожно приоткрыла створки окна, забранного толстой решеткой, и с любопытством выглянула на улицу. Неподалеку стоял человек, до самых глаз закутанный в черный плащ. Кругом было пусто, всю улицу заливал сияющий лунный свет. Дом доньи Фернанды стоял на углу, передним фасадом на главную улицу Икстапалапа, а торцом — в узкий переулок. В этот переулок выходило и окно, у которого уже не раз встречалась Ана с доном Энрике. Едва человек в плаще заметил, что окно приоткрылось, он приблизился бесшумными, медленными шагами. — Дон Энрике, — шепнула донья Ана. — Ангел мой, — ответил юноша. — Подойди, счастье мое! О, как мне страшно… — Страшно? Но кто может тебя обидеть, когда я с тобой, радость моей жизни? — Ах, дон Энрике! Того, кто мешает нашему счастью, не может поразить твоя шпага. — Твоя мать, Ана? За что она ненавидит меня? Может быть, она не любит тех, кто любит тебя? Но разве я недостаточно знатен, разве я не достоин назвать тебя своей? — Не говори так, дон Энрике. Ты — настоящий кабальеро. Твой род не ниже королевского, и счастлива женщина, которая будет носить твое имя и называть тебя своим. Но… — Что? Говори, любовь моя, не бойся… — Дон Энрике, моя мать слушает твоих врагов, она думает, что ты не любишь меня, что хочешь лишь посмеяться над ее дочерью. — И ты веришь, что я не люблю тебя? Да ведь я не понимал, что такое любовь, пока не узнал тебя! Какое мне дело до того, что она не верит в мою любовь, если ты мне веришь! Ради тебя одной я хочу быть добрым и благородным. Скажи, Ана, ты веришь, что я люблю тебя? — Если бы я не верила, я бы умерла! — А ты любишь меня? — С каждым днем все больше. Девушка прижалась лицом к решетке, дон Энрике склонился, и их уста слились в поцелуе, который, казалось, не прервется никогда. — Ана! — воскликнул юноша, безраздельно отдавшись захватившей его страсти. — Ана! Ты сказала, что любишь меня? — Больше, чем можешь вообразить. — И ты способна сделать то, что я скажу тебе? — Даже если ты мне прикажешь убить себя! — Свет души моей! Слушай же, Ана! Беги со мной! — Бежать?! — воскликнула девушка с ужасом, которого отнюдь не испытывала, ибо только и ждала подобного предложения. — Бежать! Но куда? — Со мной, в моих объятиях, ко мне… — Дон Энрике! Ты любишь меня и предлагаешь мне побег, огласку, бесчестие? — Нет, Ана, нет, это не бесчестие. У меня ты найдешь любовь и счастье; твоя мать не будет больше противиться, она на все согласится, и вскоре ты станешь графиней де Торре-Леаль. Ана, ты не хочешь уйти со мной? — О, ты настоящий кабальеро, я обожаю тебя, Энрике! Я пойду за тобой на край света. — Какое счастье ты даришь мне! — Когда мне уйти из дома? — Сейчас же! — Как, так скоро? — Каждое мгновение без тебя кажется мне вечностью, любовь моя. Иди, не медли. — Хорошо, иду, иду, жди меня, — сказала донья Ана, убегая. — Встретимся в патио! — крикнул вдогонку дон Энрике, охваченный нервным возбуждением. — Нет, здесь же. — Не задерживайся, мой ангел! — Скоро я буду с тобой. Видишь, как я люблю тебя! Окошко захлопнулось. Дон Энрике завернулся в плащ и приготовился ждать. Донья Ана поспешно вышла из комнаты и, взбежав по лестнице, бросилась в спальню доньи Фернанды. — Что случилось?! — воскликнула мать. — Час настал, матушка! — Он предложил тебе бегство или брак? — И то, и другое. — Что же раньше? — Бегство, — улыбнувшись, ответила донья Ана. Донья Фернанда тоже улыбнулась. — Он не дурак, да и я не глупа. Теперь мы знаем, что делать. — Идем, матушка, как бы ему не наскучило ждать. — Дитя, плохо же ты знаешь мужчин! Самый нетерпеливый рад целый день ждать девушку, которая ему нравится. — Все же пойдем скорей. — Похоже, что тебе тоже не терпится, хотя уйдете вы недалеко. — Как хотите, матушка, но надо торопиться. — Следует уведомить дона Хусто, сегодня он решил провести здесь ночь, чтобы помочь нам. — Дайте ему знать, пока я собираюсь. Донья Фернанда вышла, а донья Ана стала прихорашиваться у туалетного столика. Ей хотелось появиться перед возлюбленным еще более прелестной. Мать вернулась вместе с доном Хусто. — Мы готовы, — сказала она. — Идемте, — ответила донья Ана. И все трое спустились в патио. — Сначала ты выйдешь одна, — по дороге наставляла донья Фернанда свою дочь. — Мы дадим вам немного отойти, а затем пустимся в погоню и освободим тебя. — Вы будете вдвоем? — Нет, возьмем с собой слуг, вот они уже наготове, — ответил дон Хусто, указывая на собравшихся в глубине патио слуг с фонарями и секирами. — Ох, матушка, мне стыдно становится, как подумаю, сколько народу узнает об этом деле. — Вот глупышка! Да завтра о похищении узнает весь Мехико. Что же за беда, если сегодня несколько человек увидят тебя? — Но весь Мехико меня не увидит, а эти люди будут присутствовать… — Если боишься — еще не поздно. — Нет, — решительно ответила донья Ана и, распахнув двери, вышла на улицу. Дон Хусто запер дверь изнутри. В тот же миг раздался крик доньи Аны и какой-то шум, похожий на борьбу. — Слышите? — в испуге сказала донья Фернанда. — Выйдем на улицу. — Успокойтесь. Должна же она для виду оказать сопротивление. Оба замолчали, снаружи тоже все утихло. Они уже собирались выйти, как снова раздался шум и звон шпаг. — Скорее, скорее! Кто знает, что там происходит! — воскликнула донья Фернанда. — Да, теперь пора, — ответил дон Хусто, открывая дверь, и оба в сопровождении слуг выбежали из дома. На углу улицы какой-то человек со шпагой в руке отбивался от яростно нападавших на него троих или четверых неизвестных. Он едва успевал отражать удары и постепенно отступал. Еще немного — и он упал бы, но тут подоспели дон Хусто, донья Фернанда и слуги. Нападавшие убежали, а донья Фернанда и дон Хусто узнали в спасенном ими человеке дона Энрике. — Где моя дочь? — в ужасе спросила мать доньи Аны. — Не знаю, сеньора, — ответил дон Энрике. — Не знаете?! — позабыв об осторожности, воскликнула донья Фернанда. — Да как же вы можете не знать, если она ушла из дому, чтобы бежать с вами? — Честью клянусь вам, это правда, — отвечал дон Энрике, не заметив, что эта женщина говорит о том, чего не должна была знать. — Она сказала мне, чтобы я ждал ее на углу, а вместо нее появились четверо убийц. — Но где же моя дочь? Дон Хусто, моя дочь! Ищите ее! Эти крики, эта борьба!.. О, недаром я говорила, что нам следует выйти! — Скорее, бегом по всем ближним улицам! — крикнул слугам дон Хусто. — Не возвращайтесь, пока не найдете след. Слуги разбежались в разные стороны, разнося весть о происшествии по всему городу. Донья Фернанда, опираясь на руку дона Хусто, в отчаянии вернулась домой, а дон Энрике, не зная, что ему и думать, завернулся в плащ и отправился куда глаза глядят, надеясь найти ключ к этой загадке. Перед рассветом один за другим начали возвращаться слуги. Никому не удалось ничего узнать. Но зато весть о бегстве доньи Аны и о ночном скандале, неизвестно каким образом, мгновенно распространилась на балу, устроенном по случаю праздника в муниципалитете, где собралась вся высшая знать города. VIII. ШАГ НАЗАД Для того чтобы объяснить непонятное исчезновение Аны, нам придется вернуться на несколько часов назад. В день святого Ипполита дон Хусто встал после дневного сна в четыре часа и, одевшись с величайшим тщанием, вышел на улицу, положив прежде всего навестить Индиано, в котором надеялся найти могучего союзника. Благодаря своему богатству Индиано пользовался в Мехико большой известностью, и дону Хусто нетрудно было отыскать его жилище. Великолепный дом дона Диего стоял справа от дворца вице-короля, на продолжении улицы Икстапалапа в сторону церкви Гуадалупской богоматери. Дон Хусто явился туда, спросил у слуги, дома ли его хозяин, и узнал, что тот собирается на прогулку верхом. В самом деле, перед домом конюх держал в поводу горячего буланого жеребца с черной гривой и черным хвостом. Гордый конь в богатой сбруе беспокойно поднимал голову, бил копытом и жевал удила, как бы стремясь поскорее вырваться на простор и блеснуть своей резвостью и красотой. Дон Хусто поднялся по лестнице и в галерее столкнулся с Индиано, который уже направлялся в выходу. — Да хранит вас бог на долгие годы, — произнес дон Хусто. — Рад служить вам. — Мне необходимо поговорить с вами о важном деле, если вы расположены уделить мне несколько минут. — Для меня это будет только честью. Прошу вас. — Честь оказываете мне вы своей благосклонностью. Индиано пригласил дона Хусто в небольшой, убранный с изысканным вкусом покой. — Сделайте милость, садитесь, — сказал он, указывая на одно из кресел сандалового дерева, обитых златотканой парчой. — После вас. Не могу я сидеть, если стоит столь почтенный кабальеро. — Что ж, сядем оба. Они уселись, и дон Хусто, сам не зная, с чего начать, заговорил несколько неуверенным тоном: — Кабальеро, должно быть, вас удивляет мой приход. Ведь до сегодняшнего дня я не имел чести быть с вами знаком. — Знакомство с вами — честь для меня. Оба привстали и церемонно поклонились. Дон Хусто продолжал: — Однако бывают случаи, когда два человека, сами того не зная, заинтересованы в одном и том же деле. И тогда им обоим крайне выгодно объединиться. Вы согласны? — Вполне согласен, — ответил дон Диего, подумав про себя: «Куда это он клонит?» — Вам еще неизвестно мое имя: ваш покорный слуга дон Хусто Салинас де Саламанка-и-Баус… — Рад служить вам, сеньор мой, — ответил Индиано, и оба снова привстали с полупоклоном. «Впервые слышу это имя», — подумал Дон Диего. — Брат, — добавил дон Хусто, — доньи Гаудалупе Салинас де Саламанка-и-Баус, графини де Торре-Леаль, супруги графа дона Карлоса Руиса де Мендилуэта — отца дона Энрике. Новый поклон. — Быть может, вы пришли по поручению дона Энрике? — спросил дон Диего, изменившись в лице при имени своего врага. — Избави бог. Но я пришел по делу, которое его касается. — И в котором я могу быть вам полезен? — Мне-то нет. Но я мог бы оказать услугу вам. — Не понимаю. — Будем откровенны, если вы разрешите… — Разумеется. — Отлично, перехожу к делу. Вы, как утверждает молва, заклятый враг дона Энрике. — Да нет, пустое… Просто неприязнь, довольно частая среди мужчин… — Разрешите мне продолжать. Вас разделяет нечто большее, чем просто неприязнь; пожалуй, настоящая ненависть. — Это он сказал вам? — Нет. Я с ним не имею ничего общего. — Как же вы можете это утверждать?.. — Но все говорят об этом. — Быть может, все ошибаются? — Прошу прощения, но полагаю, что нет. Так говорит народ, а вы знаете: vox populi vox Dei[Note6 - Глас народа — глас божий (лат.).]. — И, однако же, народ ошибается. — Дон Диего, вы не доверяете мне, потому что моя сестра — супруга графа. А я хочу доказать, что вы неправы и что, быть может, ни с кем вы не можете быть столь откровенны, как со мной. — Но… — Я хочу предложить вам союз: вы ненавидите дона Энрике, я тоже. Он стоит у вас на пути и у меня тоже. Мы идем разными дорогами, но помеха у нас одна. Оба мы должны избавиться от этого человека. Объединимся! Я отдаю себя в ваше распоряжение. Дон Хусто умолк и с довольным видом поглядел на собеседника. Но дон Диего резко поднялся, смертельно бледный, сжав кулаки и стиснув зубы, с глазами, сверкающими от ярости. Увидев его лицо, дон Хусто перепугался и тоже вскочил с кресла. Индиано шагнул вперед и, задыхаясь от гнева, с трудом сдерживая себя, проговорил хриплым голосом: — Счастье ваше, кабальеро, что вы находитесь у меня в доме, где ваша особа для меня священна. Не то я научил бы вас обращаться со мной, как подобает!.. Да как только пришло вам в голову придумывать планы мести против моих врагов и предлагать мне поддержку, которой я никогда у вас не просил. Небо наделило меня могучей рукой и бесстрашным сердцем, и я сам могу ответить на оскорбление, не обращаясь за помощью к чужой силе. Сделайте милость, кабальеро, удалитесь, пока я не вышел из себя… и впредь прошу вас, советую вам для вашей же пользы, никогда не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются, особенно в мои… Дон Хусто, не дожидаясь конца грозы, вышел из комнаты и бегом спустился по лестнице, бормоча сквозь зубы: — Глупец, мужлан, выродок… Через некоторое время сошел вниз и дон Диего, тоже не в лучшем расположении духа. «Негодяй! — повторял он про себя. — Замышлять дурное против члена своей же семьи!.. И предлагать это мне… мне… Злодей! Как только я сдержал себя! Я отомщу дону Энрике и донье Ане, но сделаю это сам, я сам или с помощью друзей… но этот… О, негодяй!» Не взглянув на конюха, он вскочил на заплясавшего под ним скакуна и выехал на улицу. Конь, почувствовав, что седоку сегодня не до шуток, послушно двинулся спокойной иноходью. Двое слуг верхом молча следовали сзади. Они тоже поняли, что недавно пронеслась гроза. Проехав недолгое время, дон Диего присоединился к группе молодых людей, появившихся на конях со стороны главной площади, и все направились по улице святого Франциска к Аламеде. Мало-помалу веселая болтовня товарищей рассеяла тучу, омрачавшую лоб Индиано. Когда молодые люди подъехали к Аламеде, дон Диего сделал знак одному из всадников, и они опередили других, чтобы поговорить без помехи. — Все ли готово для сегодняшней затеи, Эстрада? — спросил Индиано. — Сделано все по твоему желанию, — ответил юноша, которого дон Диего назвал Эстрадой. — Как же ты думаешь действовать? — А вот как. Я точно заметил дом; пока влюбленные будут беседовать, я со своими спутниками притаюсь за углом. Мы без труда подслушаем разговор, а в нужный момент выйдем и поднимем такой шум, что мертвые и те проснутся. Этого достаточно? — Вполне; но только не зевайте. — Что ты! Я буду на балу до назначенного часа, а мои люди спрячутся в хибарке по соседству с домом доньи Аны. Там их никто не увидит, а я приду за ними, когда настанет время. — Сколько их? — Шестеро, и все надежные. Отважны, как львы, и молчаливы, как рыбы. — А когда я узнаю обо всем? — Скоро, ведь я вернусь на бал. — Только не причиняйте вреда дону Энрике. — Нет, нет, уговор точен: мы его разоружим и привяжем к решетке, а когда рассветет, на него сможет любоваться весь город. — Отлично. В это время остальные всадники присоединились к дону Диего и Эстраде, и их разговор прервался. Но сказанного было довольно. Верховая прогулка продолжалась до вечера, а едва стемнело, молодые люди разъехались по домам, чтобы приготовиться к балу. — Будь осторожен, — напомнил дон Диего Эстраде. — Не беспокойся, — ответил тот. В десять часов вечера блестящее общество заполнило приемные залы в доме маркиза дель Валье, потомка Эрнана Кортеса. Здесь муниципальные власти давали пышный бал. Сверкало и переливалось море алмазов, кружев, парчи и цветов, а в его волнах мелькали прелестные лица, горящие глаза, чарующие улыбки. Веселые молодые голоса сливались с нежными звуками музыки, и, словно далекий аккомпанемент, раздавался звон хрусталя и серебра. На празднестве, не зная соперников, царил Индиано. Гордая осанка, роскошный наряд, украшенный невиданными драгоценностями, — а кроме прочего, отсутствие дона Энрике Руиса де Мендилуэты, — все способствовало его успеху. К нему одному устремлялись пылкие взгляды и брошенные украдкой признания. Доньи Аны не было видно, и этим объяснялось отсутствие дона Энрике, но почему же не пришла она? Никто не знал, и все спрашивали об этом друг у друга. В четверть двенадцатого дон Диего взглянул на усыпанные брильянтами часы и шепнул Эстраде: — Пожалуй, пора. Эстрада пожал ему руку и незаметно выскользнул из залы. С этой минуты Индиано больше не танцевал. Скрывая волнение, он бродил по залам, тайком поглядывая в окна, выходившие на главную площадь и начало улицы Икстапалапа. Так прошло более часа. В тот момент, когда дон Диего тысячный раз посмотрел в окно, кто-то, тронул его за руку. Оглянувшись, он увидел Эстраду. — Удалось? — спросил дон Диего. — Мне надо поговорить с тобой, — ответил Эстрада. — Выйдем отсюда. Они прошли по галерее в небольшой уединенный покой. — Говори же! — нетерпеливо воскликнул дон Диего. — Видишь ли, дело серьезное; я совершил безумство, но не раскаиваюсь. — Дон Энрике мертв? — Нет. — Тогда что же? — Слушай: стоя на углу, я поджидал удобного момента, как вдруг из их разговора понял, что дама собирается бежать со своим воздыхателем. — Вероломная! — Он должен был ждать на том же месте, а она выйти из дверей дома. И тут меня осенило: я оставил четверку моих молодцов стеречь дона Энрике, а с остальными двумя встал у входа. Немного погодя мы услыхали, как поворачивается ключ, дама выскользнула, и дверь снова захлопнулась. — Дальше… — Мы схватили донью Ану, едва успевшую вскрикнуть, мои помощники завернули ее в плащ, взяли на руки и, следуя за мной, в одно мгновение, никем не замеченные, перенесли ее ко мне домой, где она и находится в полном твоем распоряжении. — Какое безумие! — Безумие или нет, но дело сделано. Если хочешь — она твоя, если нет — оставь ее мне. Она мне нравится и немало помучила меня в свое время. — А если тебя изобличат? — Каким образом? В моем доме нет никого, кроме меня и слуг. Мои подручные — люди верные, в самом крайнем случае я заплачу собственной головой, а ради такой славной девчонки стоит уйти немного раньше из этой юдоли слез. — Что же делал дон Энрике? — Дрался на шпагах с четырьмя моими молодцами. — Чем же все кончилось? — Ничем. Когда я вернулся туда, один из них ждал меня и рассказал, что на помощь к возлюбленному выскочили люди из дома доньи Аны, мои люди разбежались и все остались целы и невредимы. — Отлично. Теперь идем отсюда, чтобы не возбуждать подозрений. Следует сейчас же пустить слух, что донья Ана бежала из дому неизвестно с кем. Да постарайся, чтобы все заметили твое присутствие на балу, осторожность необходима. — А как быть с плененной голубкой? — Она твоя, ты захватил ее как военную добычу. Делай с ней что хочешь, я не люблю ее. — Мне повезло. Хотел бы я уже быть дома. — Нет, нет, будь осторожен. Не уходи с бала до самого рассвета. Молодые люди вернулись в залу, и через полчаса все гости знали о побеге доньи Аны. Эстрада веселился за десятерых и обращал на себя всеобщее внимание. Меж тем бедная донья Ана, ничего не понимая, сидела взаперти в комнате совершенно неизвестного ей дома. Дон Энрике думал, что донья Ана его обманула. Донья Ана была уверена, что это похищение — дело рук дона Энрике. Никто из них не вспомнил об Индиано. IX. ДОБРОМ ИЛИ СИЛОЙ Дом дона Кристобаля де Эстрады стоял позади монастыря святого Франциска. Эстрада не считался богатым человеком, но обладал достаточными средствами, чтобы жить в Мехико без всяких забот. У него не было ни родителей, ни близких родственников, и он проживал доходы от своего имущества, не зная других занятий, кроме любовных похождений и танцев на балах. Хотя его уже и не называли юношей, он все же был во цвете лет, и девицы на выданье считали брак с ним приличной партией. Дон Кристобаль никогда не участвовал в скандальных происшествиях, случавшихся чуть ли не каждый день в столице колонии, и потому был спокоен, что на него не падет подозрение в похищении доньи Аны. Утешаясь этой мыслью, Эстрада мечтал о своей пленнице и нетерпеливо поглядывал в окна, подстерегая первые лучи утренней зари. Разгоряченное воображение то и дело обращалось к запертой в его доме женщине, которая могла затмить всех собравшихся здесь красавиц. Но вот взошла заря, и сердце Эстрады забилось еще сильнее. Последние гости начали расходиться. Эстрада вышел вместе с ними на улицу, распростился при первом удобном случае и стремительно зашагал к своему дому. Он постучал в запертую дверь. Ему открыли, и, вытащив из кармана ключ, он бросился вверх по лестнице. Донья Ана, измученная тревожными мыслями, дремала в кресле. Шум открывшейся двери разбудил ее. Тусклый утренний свет проникал в комнату сквозь забранное толстой решеткой окно. Донья Ана повернула глаза к двери, ожидая увидеть дона Энрике и собираясь встретить его — смотря по обстоятельствам — притворным или подлинным гневом. Но неожиданно перед ней появился дон Кристобаль, и донья Ана замерла, теряясь в догадках. — Да хранит вас бог, прекрасная сеньора, — сказал Эстрада. Донья Ана не ответила. — Поговорите же со мной, красавица, — продолжал Эстрада. — Боюсь, что вам не удалось отдохнуть. Это помещение недостойно вас, но, что поделаешь, я не успел подготовить вам должный прием. Поверьте, дальше все будет по-другому. — Кабальеро, — высокомерно произнесла донья Ана, — извольте объяснить, что все это значит? Где я? — Нет ничего проще. Вы находитесь в моем доме, в доме вашего покорного слуги, Кристобаля де Эстрады, с сегодняшнего дня — в вашем доме. — Дон Энрике велел привести меня сюда?.. — Простите, дон Энрике не имеет к этому никакого отношения. — Объясните же мне эту загадку. — С величайшим удовольствием, ибо теперь мне терять больше нечего. Ночью я увидел, как вы вышли из своего дома, несомненно собираясь бежать с доном Энрике. И тут я подумал: сам бог посылает мне эту добычу; чем оставлять ее маврам, путь лучше достанется христианам. Я захватил вас, и вот вы со мной и в моей власти. — Но это недостойно настоящего кабальеро! — Донья Ана, я хочу обратиться к вашей памяти. Я вас увидел, я полюбил вас, вы подали мне надежду. Больше того, в иные дни вы давали мне понять, — как, впрочем, еще многим, — что любите меня. Но вскоре другой завладел вашим вниманием, и вы обо мне забыли. Напрасно я просил, рыдал, умолял; напрасно дни и ночи бродил вокруг вашего дома. Все было кончено, я умер для вас… А это разве достойно дамы? — Дон Кристобаль! Вы избрали подлую месть! — Сеньора, клянусь вам, я не думал о мести. Вы встретились на моем пути, что же, по-вашему, оставалось мне делать? Нужно обладать каменным сердцем, чтобы не воспользоваться таким случаем. Вы — в моей власти. Неужто вы думаете, что человек, завладевший такой прекрасной дамой, как вы, может легко отказаться от нее? При чем же тут месть? Я поступил бы так же, даже если бы нас ничто не связывало. — Другими словами, вы решили не выпускать меня отсюда? — А это уж зависит от вашего поведения. — Как это понять? — Очень просто. Согласны вы быть моей? Тогда вы можете свободно уходить и возвращаться… — Дон Кристобаль! — К чему обманывать друг друга? Я решил, что добром или силой, а вы будете моей. — Никогда! — Выслушайте меня и будьте благоразумны. Однажды вы сказали, что любите меня. — Я солгала. — Нет, тогда вы меня любили. — Пусть так. И что же из того? — А то, что вам будет не так уж неприятно принадлежать мне. — После вашего низкого поступка? — В этом обвиняйте не меня, а судьбу. — И вы полагаете, что я соглашусь быть чьей бы то ни было возлюбленной? — А кем вы собирались быть для дона Энрике? — Супругой! Эстрада весело расхохотался. — И для этого вы бежали с ним? Полно, не будьте ребенком! Вы стали бы его возлюбленной и, если вам этого так уж хочется, сможете стать ею и теперь, потому что ради такой женщины, как вы, охотно забывают былые грехи. — Вы от меня ничего не добьетесь! — Подумайте хорошенько. Вы — в моей власти, никто не может помочь вам, хотя вас и ищут повсюду. На меня не падет и тени подозрения, я принял все меры предосторожности. Соглашайтесь, вы знаете, что я люблю вас. Вы можете быть счастливы со мной. Сопротивление бесполезно, все равно конец будет один… Разрешите прислать вам завтрак? Простите, что за разговором я позабыл об этом. — Я ничего не хочу, — сказала донья Ана. — Полно, уж не хотите ли вы уморить себя голодом, как принцесса из сказки. Донья Ана, несмотря на весь свой гнев, улыбнулась. В конце концов, этот человек ей был не так уж противен. Всякая другая женщина, попав в такое положение, пришла бы в отчаяние. Но донья Ана привыкла к дерзким ухаживаниям столичных молодых людей и достаточно наслышалась от приятельниц об их любовных приключениях, чтобы не отнестись к ночному происшествию столь трагично, как отнеслась бы какая-нибудь наивная простушка. Если говорить правду, донья Ана начала без особого неудовольствия мириться со своей судьбой. Волновала ее только мысль, что же могло приключиться с доном Энрике? От Эстрады не укрылось все, что проиходило в сердце пленницы. С каждой минутой он чувствовал себя тверже, победа казалась ему не столь уж трудной и далекой, и он понял, что благодаря случайности может добиться того, чего никогда не добился бы любовью и постоянством. — Донья Ана, — сказал он, — я пойду распоряжусь, чтобы вам подали завтрак и приготовили лучшее помещение. Здесь вам неудобно, а вы нуждаетесь в отдыхе, ведь ночь вам выпала беспокойная. Донья Ана взглянула на него, не отвечая. Но в этом взгляде уже не было вражды. «Как знать, — подумала она, — быть может, мягкостью я добьюсь свободы». Дон Кристобаль вышел, и вскоре два раба принесли донье Ане завтрак. Она несколько раз пробовала с ними заговорить, но не получала ответа. То ли они были немые, то ли получили строгий наказ молчать. Прошел час, и снова появился дон Кристобаль. — Сеньора, — сказал он, — предназначенные вам покои готовы. Соблаговолите следовать за мной. Они прошли через ряд комнат, поднялись по лестнице, свернули по узкому коридору и попали в просторный покой. — Здесь вы можете отдохнуть, — сказал Эстрада. Донья Ана огляделась. В глубине комнаты она увидела окно, но, увы, оно было расположено слишком высоко и забрано частой решеткой. Эстрада понял ее мысль. — Бесполезно искать выхода, пока я сам не укажу его, — сказал он. — Это окно выходит на высокие стены монастыря. Монахи не придут на ваш зов, да и у вас слишком хороший вкус, чтобы сменять меня на одного из них. Отдыхайте и подумайте над тем, что я сказал: моя — добром или силой. Больше я не произнесу ни слова. — Ваша дерзость начинает мне нравиться. Пожалуй, вы скоро покажетесь мне достойным любви. — Дай-то бог. Это избавит вас от неприятностей, а мне принесет счастье. Отдыхайте. И дон Кристобаль, выйдя из комнаты, запер тяжелую дверь на ключ. — Пусть решает бог! — воскликнула донья Ана и одетая бросилась в постель. Вскоре она спокойно спала. Донья Фернанда потратила немало сил, чтобы отыскать убежище доньи Аны. Однако все поиски оказались тщетными, и в конце концов достойная сеньора решила, что похитителем был дон Энрике. Таинственный ночной бой она сочла чистой комедией, полагая, что юноша разгадал расставленную ему ловушку и, как говорится в народе, отплатил с лихвой. Дон Энрике, со своей стороны, тоже пытался раскрыть тайну, но, убедившись в тщете своих попыток, вообразил, будто похищение разыграно нарочно, а свидание назначено с тем, чтобы заманить его в засаду и убить. Поверив, что донья Ана действовала заодно с Индиано, он решил забыть эту женщину и ждать разгадки событий от будущего. Дон Энрике без труда покорился судьбе; сердце его уже было занято таинственной красавицей с улицы Такуба. Стремясь рассеять мрачные мысли и снова увидеть прекрасную даму, дон Энрике прогуливался по тем местам, где впервые увидел незнакомку, подолгу стоял перед домом, расспрашивал соседей и в конце концов выведал ее имя и звание. Впрочем, узнать ему удалось немного: женщина эта недавно приехала издалека, откуда именно — неизвестно, очевидно, она очень богата, все слуги у нее индейцы и не говорят по-кастильски, поэтому у них ничего не выспросишь, а главное, эта дама ведет столь замкнутый образ жизни, что соседи впервые увидели юную красавицу лишь в день святого Ипполита на балконе дома. Дон Энрике был близок к отчаянию, дни проходили один за другим, а прекрасная незнакомка словно испарилась. Донья Ана не появлялась в обществе, история с похищением постепенно забывалась, и никто больше не говорил о ней. А вот в доме дона Кристобаля де Эстрады произошли перемены. Теперь это уже не было жилище холостяка, и в городе стало известно, что хозяин дома зажил семейной жизнью. Правда, сеньору могли видеть только доверенные служанки. Донья Ана больше не была пленницей, а Эстрада отказался от балов и прогулок. Друзья говорили, что он вступил на праведный путь. Но только один Индиано был посвящен в тайну всех этих перемен. X. ЖАЛОБА МОНАХИНЬ Хотя дон Энрике и не был виновен в похищении доньи Аны, его имя так часто поминалось во всех разговорах, вызванных ночным происшествием, что не было в Мехико человека, который не считал бы его виновником этого скандала. Слава дона Энрике как соблазнителя женщин росла с каждым днем, а вместе с ней росло негодование отцов семейств и добропорядочных людей, которые объявили чуть не крестовый поход против бедного юноши и ратовали за то, чтобы его не принимали в семейных домах и остерегались, как злодея. Вполне понятно, что все эти толки дошли до монастыря Иисуса и Марии и ввергли в тревогу мать настоятельницу, чем не преминул воспользоваться дон Хусто. Выждав несколько дней, чтобы сделать свой приход еще более желанным, он появился однажды вечером в монастыре, попросил разрешения поговорить с настоятельницей и был немедленно принят. — Ах, братец! — едва завидев его, воскликнула настоятельница. — Сам господь бог посылает вас, ведь мы уже было собирались пригласить вас к себе. — Да простит мне ваше преподобие, что я не явился раньше. Я был занят в доме сестры моей, графини; ее супругу, сеньору графу, выпали тяжелые дни. — Уж не захворал ли наш благодетель? — Душа у него болит, матушка, душа. — Почему же? — Да уж ваше преподобие может вообразить, какие неприятности доставляет семье дон Энрике, которому господь не судил быть хорошим сыном. — Такова воля божия, братец. Бедный сеньор граф! Мы уже наслышаны о его печалях и неустанно молим за него господа в наших недостойных и грешных молитвах. — О, он безутешен. И у такого хорошего, добродетельного, почтенного человека, известного своим милосердием, такой, да простит меня бог, беспутный буян-сын. — Главное, огласка, братец. Огласка хуже греха. — Пресвятая дева Мария, помоги сеньору графу! Изволите видеть, ваше преподобие, каждый несет свой крест, но, если сравнить нашу долю с долей ближнего, мы должны еще благодарить бога за то, что крест наш не столь тяжек. — Благословен господь во веки веков! — Аминь. — А как же полагает сеньор граф поступить со своим сыном? Не подумайте, братец, что я спрашиваю вас о том из праздного любопытства, избави бог. Но буйство этого юноши, да наставит его господь на путь истинный, с каждым днем все больше омрачает добрую славу нашего монастыря, недостойной настоятельницей коего я являюсь. — Сеньор граф ничего с ним не может поделать. Власти его недостаточно, чтобы пресечь зло. — Но кто же способен пресечь его? — Полагаю, матушка, что только его светлость вице-король. — То же полагают и наши отцы капелланы. Но они не желали бы сами к нему обращаться. — Нетрудно будет добиться желаемого другим путем. — Вот за этим-то я и ждала вас, братец. Посоветуйте, как быть? — Прежде всего, заручившись согласием прелатов, ваше преподобие напишет прошение сеньору вице-королю. В этом прошении вы пожалуетесь на то, что доброе имя вашей святой обители страдает от бесчинств человека, сестра которого находится в вашем монастыре. — Понимаю, понимаю. — Далее ваше преподобие передаст это прошение мне, а я отнесу его во дворец сеньору вице-королю. — Очень хорошо. — Затем ваше преподобие позаботится о том, чтобы сеньор архиепископ посодействовал быстрейшему вручению вашей жалобы. — А потом? — А потом его светлость довершит все остальное. — И что же, вы думаете, он сделает? — Полагаю, он может изгнать из своих владений этого буяна или же в наказание отправить его в Испанию под стражей. — И нет никакой опасности, что при этом прольется кровь? — Никакой. — В таком случае я выполню все ваши советы, братец. А то отец капеллан сказал, что его сан запрещает ему вмешиваться в дела правосудия в тех случаях, когда может пролиться человеческая кровь. — Ваше преподобие может действовать совершенно спокойно; о том, чего боятся отцы капелланы, и речи нет. — Слава богу! Тогда через три дня вы получите нужное послание. Жду вас ровно через три дня. — Я буду точен. Дон Хусто откланялся, а настоятельница немедля велела пригласить отцов капелланов. В те времена Новой Испанией правил дон Себастиан де Толедо, маркиз де Мансера. Он вступил на пост вице-короля 15 октября 1664 года и привез с собой в колонию свою супругу донью Леонору де Каррето. Вице-король согласился принять дона Хусто через пять дней после его разговора с монахиней. Дон Хусто явился с крайне подобострастным видом. Маркиз де Мансера — по отзывам хронистов того времени, человек умный и проницательный — пригласил дона Хусто сесть и принялся изучать его физиономию, пытаясь определить характер этого человека. — Да простит меня ваша светлость, — начал дон Хусто, — что я отвлекаю вас от ваших высоких и сложных обязанностей, но меня понудило к тому дело столь деликатного свойства, что я посмел, быть может, с излишней настойчивостью домогаться свидания с вами. — Можете изложить мне ваше дело, — ответил вице-король, — ведь затем, чтобы управлять этими землями и послал меня сюда его величество король, доверивший мне честь представлять его священную особу и власть. — Приступаю, ибо не хочу докучать вашей светлости. Вам известно, что в этом городе проживает весьма почтенная особа (не в умаление достоинств сеньора вице-короля будь сказано) по имени граф де Торре-Леаль. — Как же, я хорошо его знаю. — У сеньора графа есть двое детей: сын и дочь. Сын, старший из них, известен своим беспутным нравом и дурными наклонностями. Дня не проходит, чтобы он не совершал какое-нибудь бесчинство. — Как зовут этого юношу? — Дон Энрике Руис де Мендилуэта. — А! — воскликнул вице-король, вспомнив о стычке в день святого Ипполита. — У дона Энрике, — продолжал дон Хусто, сделав вид, будто не понял, что означало восклицание маркиза, — есть сестра, о которой я уже упоминал, монахиня в одном из монастырей этого благородного и верного города. — Понимаю. — Бесчинства дона Энрике нарушают покой его сестры и других святых монахинь. Всему городу известно, что сестра буяна спасается в этом монастыре, а потому вся почтенная община предается тревоге и унынию и видит избавителя от нынешних и грядущих бед только в лице вашей светлости, представляющей в этих владениях величие нашего повелителя. — И что же я могу сделать? — Светлейший сеньор, дозвольте почтительно вручить вашей светлости прошение, в котором монахини просят у вас избавления от зла и бесчинств, столь опасных для всего христианского мира. Вице-король взял послание, с глубоким поклоном поданное ему доном Хусто. Внимательно прочитав его, вице-король заметил: — Но здесь не указано, какого решения ждут они от меня. — Святые сестры полагали, что от мудрого ума вашей светлости решение не укроется, да и негоже им указывать вашей светлости. — Что же делать? Быть может, посоветовать графу де Торре-Леаль, чтобы он, пользуясь своей родительской властью, внушил сыну понятие о долге? — Вашей светлости неизвестно, что это ни к чему не приведет. Я принадлежу к семье графа и смею заверить, что по этому пути идти бесполезно. Сеньор граф сделал все, чтобы в его силах, и мы осмелились докучать вашей милости, лишь когда все возможные способы уже были исчерпаны. — В таком случае я призову юношу к себе и строго отчитаю его, пригрозив суровыми карами, если он не исправится. — Не подобает мне вступать в спор с вашей милостью, но, пользуясь всем известной добротой сеньора вице-короля, я испрошу разрешения сказать свое слово. — Говорите, ибо для блага королевства и религии необходимо принять разумное решение. — Вам, ваша светлость, никогда не приходилось беседовать с этим молодым человеком, вот почему ваше благородное сердце верит, что на него могут воздействовать советы и увещевания старших. Но на эту ожесточенную душу не повлияешь ничем, можно лишь еще больше возбудить в нем дурные страсти и сделать его непримиримым врагом монастыря, из которого, как он догадается, поступила жалоба. И тогда, чтобы пресечь злодеяния, потребуются вся власть и весь авторитет вашей светлости. Ведь такой человек, как дон Энрике, способен обнажить шпагу и вступить в бой даже в присутствии вашей светлости, вот до чего довели его дурные привычки и наклонности. Все это дон Хусто говорил не без умысла, желая вызвать у вице-короля воспоминание о событиях в день святого Ипполита. Удар был направлен так ловко, что не замедлил оказать ожидаемое действие. После недолгого размышления вице-король произнес: — Без сомнения, вы правы. В этом меня убеждает происшествие, которому сам я был свидетелем. Быть может, тогда мне следовало действовать по-другому, но это уже дело прошлое. Скажите, нет ли новых жалоб на этого юношу? — Да, светлейший сеньор. В день святого Ипполита… — Об этом я знаю, он затеял сражение во время выноса знамени… — Нет, сеньор, другое. После этого скандала в ночь того же тринадцатого августа дон Энрике похитил девушку, принадлежащую к одному из самых богатых семейств нашего города. Похищение не обошлось без драки, сражения на шпагах и скандала, а хуже всего то, что он уверяет, будто ни в чем не виноват, хотя я сам видел, как мать девушки, бросившись на поиски дочери сразу же после ее исчезновения, наткнулась возле дома на дона Энрике, который сражался с какими-то незнакомцами… — А девушка? Нашлась? — Нет, светлейший сеньор. Опасаясь, без сомнения, что его принудят к справедливому и заслуженному искуплению вины, дон Энрике спрятал ее, и несчастная мать предполагает, что похититель, удовлетворив свою нечистую страсть, отправил бедную девушку далеко отсюда. — Да он негодяй, заслуживающий сурового наказания! — Представить суду доказательства почти невозможно. Преступник посмеется над всеми: он ловко принял меры предосторожности. — Этот юноша, должно быть, чудовище! — Ваша светлость еще многого не знает, но обо всем долго рассказывать. — Но где же выход? — Сеньор, ваша милость может изгнать его из своих владений или же отправить в Испанию под стражей. — Очень суровая кара! — Верно, сеньор. Но для человека, о злодеяниях которого знает теперь ваша милость, она, быть может, менее сурова, чем он заслужил. — Возможно. — К тому же спокойствие сестер монахинь тоже зависит от того, как рассмотрит ваша милость это дело. — Ах! Я и позабыл, что надо еще ответить на жалобу монашек. Хорошо, можете удалиться. Я приму решение сегодня же вечером. — А что мне сказать почтенным монахиням? — Можете заверить их, что они будут удовлетворены, и очень скоро. — Приношу вашей светлости глубочайшую благодарность от почтенных монахинь. Ничего другого они и не ожидали от великодушия вашей милости. — Позаботьтесь о том, чтобы все оставалось в тайне, не то молодой человек постарается доставить нам новые неприятности, либо отразить удар, подготовленный правосудием. — Ваша милость может довериться нашей осмотрительности. Отвесив тысячу поклонов и реверансов, дон Хусто удалился. — Все идет отлично! — воскликнул он, очутившись на улице. — Еще одна жалоба или хоть самое невинное происшествие, и мы увидим моего дорогого сеньора дона Энрике на дороге в Веракрус. Оставшись один, вице-король погрузился в размышления. Затем он перечел послание монахинь. — Все ясно, — сказал он. — Этот юноша неисправим. Монахини действуют по праву, нельзя допускать, чтобы их честь и доброе имя страдали из-за проступков этого человека… А потом похищение… да еще это побоище в моем присутствии на празднике святого Ипполита… и многое другое… нет, этот юноша — сущий бич, пора принять против него крутые меры… Решение принято… Решение принято. И, резко поднявшись с кресла, он направился в канцелярию, где помещались его секретари. Судьба дона Энрике была брошена на чашу весов. XI. ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ Утром того же дня какой-то слуга оставил в доме дона Энрике тщательно запечатанное письмо. Придя домой к обеду, юноша вскрыл его и прочел следующие строки: «Дон Энрике, сегодня вечером я даю в моем доме бал для друзей. Приходите, велите доложить о себе и постарайтесь, улучив удобное время, поговорить со мной. Мой дом на улице Такуба вам известен». Под запиской не было подписи, но дон Энрике узнал руку, знакомую ему по первому письму. Это таинственное приключение, эта прекрасная, никому неведомая дама, которая лишь недавно появилась в Мехико и, однако же, имеет друзей и дает балы, настолько возбуждала любопытство дона Энрике, что он, не колеблясь, решил прийти вечером на свидание с очаровательной незнакомкой. Но несмотря на все, он не мог назвать ее письма любовными. В них была какая-то сдержанность, недоговоренность, каждое слово казалось обдуманным. Такое письмо не скомпрометировало бы писавшую его даму, подобные строки могла бы написать королева, милостиво разрешившая аудиенцию. Когда дон Энрике размышлял об этом, тяжелое предчувствие теснило ему грудь, но он тут же вспоминал горящие глаза незнакомки, ее усыпанные брильянтами черные волосы, покрытое драгоценностями черное платье, и все казалось ему столь фантастическим, столь необычным, что порой он чувствовал, как мешаются его мысли. Настал вечер. Дом доньи Марины осветился, будто по мановению волшебной палочки, и явился всем взорам убранный с таким блеском и роскошью, с таким изысканным вкусом, что, казалось, сами феи устроили там свой праздник. Толстый ковер, сплетенный из переливающихся всеми красками перьев, покрывал каменные плиты патио от уличного входа до галереи дома. Купы ароматических растений и цветущих кустов благоухали вокруг, и среди листвы этого искусственного леса ярким светом горело несметное множество свечей. Разноголосые птицы, гордые певцы высоких гор, оглашали воздух своими трелями, радуясь обманному сиянию, соперничающему со светом дня. Невиданная, диковинная роскошь отличала все покои дома. Мебель из неизвестного дерева, издававшего тонкий аромат, привлекала глаз своими причудливыми формами. Богатая европейская парча, шитые золотом китайские шелка, искусно выработанные индейские ткани покрывали стены и широкие диваны; среди японского фарфора блистала посуда из золота и серебра. Столь пышного бала не было еще на памяти старожилов города, к тому же стало доподлинно известно, что на балу обещали присутствовать вице-король маркиз де Мансера и его супруга донья Леонора. Приглашение им было послано от имени доньи Марины де Альварадо, дочери касика дона Эрнандо де Альварадо, обращенного в католическую веру, — одного из самых богатых сеньоров Теуантепека. Приглашая вице-короля, донья Марина озаботилась тем, чтобы представить во дворец все документы, подтверждающие ее благородное происхождение. Ознакомившись с представленными грамотами, вице-король счел возможным принять приглашение и пообещал приехать вместе со своей супругой. Гости еще не начали съезжаться. По залам метались занятые последними приготовлениями управители, слуги и рабы. Донья Марина и Индиано беседовали в одном из покоев. На донье Марине было белое платье без всяких украшений, но такое тонкое и воздушное, что казалось, будто она окутана легким облаком; вокруг ее талии обвился пояс алого шелка, усеянный брильянтами; на обнаженных руках, на шее, в волосах сверкали брильянтовыми звездами алые браслеты, ожерелье и диадема. В этом одеянии донья Марина выглядела волшебницей из арабской сказки. Наряд Индиано повторял цвета его дамы. Он был одет в белый шелковый камзол с красными прорезями на рукавах. Ни серебро, ни золото не украшали его одежду — только брильянты. Не без умысла он выбрал те же цвета и драгоценности, что и донья Марина. — Сеньор, — говорила Марина, — мне неизвестны ни твои цели, ни твои замыслы, но я подчинилась тебе во всем, как тучка подчиняется дыханию ветра. — Не бойся ничего, Марина. Скоро ты увидишь, зачем все это нужно. — Бояться, когда я слушаюсь тебя? Никогда. Ты — моя жизнь и моя воля. Приказывай, сеньор. Ведь в этом и есть любовь. Я люблю тебя, и твоя душа неотделима от моей. Разве может моя душа не пожелать того, чего хочет твоя! Ты доволен? — Я всегда доволен, если довольна ты, свет души моей. Ты не знаешь, получил дон Энрике письмо? — Да, получил. О! Ты не понимаешь, сеньор, какие чувства я испытываю при мысли, что другой мужчина, а не ты, воображает, будто я могу любить его, думать о нем. Эта мысль разрывает мне сердце! — Любовь моя, слышишь птиц, которые поют при свете свечей? Они думают, что это солнце, но может ли этот обман оскорбить солнце, вызвать в нем ревность? Пусть этот человек принимает свет горящих углей за свет дня. Наша любовь, наше счастье — чисты и незыблемы, никакая гроза им не страшна. — О сеньор! Говори со мной так всегда, приказывай мне все, что хочешь! Как мне вести себя, когда придет этот человек? — Старайся поменьше смотреть на него, однако предоставь ему случай приблизиться и заговорить с тобой. Поощряй его дерзость своим молчанием, все остальное сделаю я. Но когда я пойду и спрошу, о чем он говорил с тобой, отвечай мне громким голосом в присутствии всех гостей и притворяйся удивленной. Повтори все, что он скажет тебе. Ты поняла, жизнь моя? — О! Моя душа всегда понимает тебя. В это время начали съезжаться гости. Дамы и кабальеро заполняли залы, раздались первые негромкие звуки музыки. Ждали только приезда вице-короля с супругой, чтобы начать танцы. До самого входа во дворец были расставлены люди, которые немедля должны были известить хозяев о прибытии вице-королевской четы. Наконец пришла долгожданная весть, все общество заволновалось, и донья Марина, опершись на руку Индиано, сошла вниз, чтобы встретить вице-королевскую чету у подножия лестницы. От входной двери до места встречи двумя рядами стояли одетые с европейским изяществом испанские слуги вперемежку с индейцами в ярких уборах из перьев, принятых во время Монтесумы. Слуги держали в руках зажженные восковые свечи, а индейцы освещали путь смоляными факелами, источавшими благовонный дым. Двое детей, одетые в старинные ацтекские костюмы, и двое — в современном испанском платье — шли впереди вице-королевской четы, посыпая пол лепестками мака и роз. Со всех сторон полились звуки музыки, с плоской крыши взлетели вверх потешные огни. Вице-король и донья Леонора были очарованы такой роскошью и радушием. Вице-королева поспешила обнять донью Марину, вице-король протянул руку дону Диего, а затем девушке. — Сеньор, — заговорила донья Марина, — сердце мое стремилось оказать тебе достойный прием и ради тебя самого, и ради величия, которое ты представляешь в этих владениях, — ведь в тебе я вижу особу нашего повелителя. Прости, сеньор, я сделала все, что могла, чтобы дом мой был тебе приятен, но знаю, что этого слишком мало. Маркиз де Мансера, искушенный в придворном языке европейских столиц, был несколько смущен наивным красноречием патриархальных времен; вице-королева тоже испытывала замешательство. Однако проницательный ум маркиза подсказал ему, что он должен отвечать в тех же выражениях. — Дитя мое, — произнес он, — монарх видит твои добрые намерения и благодарит тебя за старания. Твой дом великолепен, а праздник достоин короля. — Сеньора, — обратилась Марина к вице-королеве, — человек, которого ты здесь видишь, — она указала на дона Диего, — станет моим супругом перед лицом господа, потому что оба мы христиане, и он и я. Окажи мне милость, сеньора, попроси своего благородного супруга, чтобы вы вместе были посажеными родителями на нашей свадьбе. Эта чистосердечная просьба тронула донью Леонору, она взглянула на маркиза и прочла в его глазах согласие. — Дитя мое, — ответил вице-король, — моя супруга и я будем посажеными родителями на твоей свадьбе, и в подтверждение я хочу сообщить тебе, что его величество король (да хранит его бог!) дал мне разрешение нанести от его имени визит двум особам, которых сочту я достойными столь высокой милости. И вот я объявляю, что первое из этих посещений произошло сегодня, и ты можешь считать, что его величество король Испании сам своей священной особой присутствовал в твоем доме. — Да здравствует его величество! — воскликнули гости, услыхавшие слова вице-короля, и клич этот подхватили во всех покоях дворца и даже на улице. Вице-король предложил руку Марине, а дон Диего вице-королеве, и, поднявшись по лестнице, обе пары, как говорилось в те времена, открыли бал. Прошло около часу, и слуги доложили о появлении дона Энрике Руиса де Мендилуэта. Дон Энрике вошел в залу, где находились вице-король с супругой, и приветствовал их почтительным поклоном. — Это и есть тот юноша, о котором ты говорил мне? — спросила донья Леонора. — Он самый, и это очень жаль. Так хорош собой, так статен… — ответил вице-король. — Но, может быть, на него клевещут? — Дай-то бог. На первый взгляд он мне понравился, и, право, я рад был бы не отдавать распоряжения, которого требуют матери монахини. Постараюсь понаблюдать за ним сегодня. — Возможно, он не так уж плох, как о нем говорят. Если бы дон Энрике не был так поглощен стремлением увидеть донью Марину, он обратил бы внимание на то, что вице-король с супругой о чем-то переговариваются, не сводя с него глаз. Но он ничего не заметил. Долгое время дон Энрике не отрывал взгляда от доньи Марины, которая, казалось, и не смотрела в его сторону, окруженная сонмом дам и молодых людей, очарованных ее простодушной и живописной речью. Но вот танцы увлекли всех, и донья Марина осталась одна. Дон Энрике решил, что настал подходящий момент, и, подойдя к девушке, сел рядом с ней. — Доволен ли ты, сеньор? — спросила донья Марина. Дон Энрике не привык к такому обращению и, не зная, что, по обычаю своей страны, донья Марина так говорила со всеми, принял ее слова как выражение особого доверия. В восторге он ответил: — Как могу я не быть довольным рядом с тобой, сеньора, когда единственное стремление моей души — говорить с тобой, слушать тебя, рассказывать тебе о своей любви! В это время дон Диего как бы случайно вошел в залу вместе с компанией дам и кабальеро. Дон Энрике в увлечении никого не заметил. — Ты меня любишь? Но ведь ты едва знаешь меня? — спросила донья Марина. — О сеньора, достаточно хоть раз увидеть тебя, чтобы полюбить. Я верю, что и ты полюбишь меня! Ведь ты будешь моей? — Твоей? Но как? — Полюби меня так, как я люблю тебя! Живи рядом со мной, живи только для меня и ради меня! — Но почему ты думаешь, что я могу решиться на это? — Я думаю так из-за двух твоих писем, я думаю так из-за розового бутона, который ты бросила мне в день святого Ипполита! — Я? — Да ты. Не отрицай, я люблю тебя! В это мгновение к ним подошел Индиано. Донья Марина встала, словно в испуге, и дон Энрике увидел перед собой своего врага. — Кабальеро! — произнес Индиано громким голосом, чтобы все могли его слышать. — Что говорили вы этой даме? — Вас это не касается, — высокомерно ответил дон Энрике. — Донья Марина, что говорил тебе этот человек? — Он говорил мне какие-то непонятные слова, — простодушно ответила девушка. — Он говорил, что любит меня, а я люблю его, что получал от меня письма, и будто я должна принадлежать ему, оттого что он поднял розу, которую я бросила тебе в день святого Ипполита. Страшное подозрение промелькнуло в душе дона Энрике. Не стал ли он жертвой коварства? Музыка умолкла, из всех залов сбегались привлеченные любопытством гости. — Вы слышите, господа? — спросил Индиано. — Вы осмелились преследовать своими ухаживаниями даму, которая гостеприимно открыла вам двери своего дома. И эта дама — моя будущая супруга, которой сеньор вице-король обещал высокую честь быть посаженым отцом на ее свадьбе. Дон Энрике словно окаменел; молния, упавшая у его ног, не могла бы поразить его более. Он понял, что за всем этим кроются низкие козни, но не мог проникнуть мыслью сквозь плотную завесу лжи. — Надеюсь, вы согласитесь, кабальеро, — продолжал Индиано, — что я имею право просить вас покинуть дом, где вы совершили такой недопустимый поступок. Дон Энрике побледнел, на лбу у него выступила испарина. — О! — воскликнул он. — Вы должны объяснить мне, кабальеро… — Вы должны удалиться, дон Энрике Руис де Мендилуэта, — произнес властный голос за спиной у дона Энрике. Он обернулся и увидел суровое лицо маркиза де Мансеры. — Повинуюсь вашей светлости, — сказал дон Энрике. — Мы поговорим обо всем завтра, сеньор дон Диего. — Как вам будет угодно. Дон Энрике вышел из залы среди гробового молчания. — Теперь ты видишь? — спросил вице-король у супруги. — Он неисправим, — ответила донья Леонора. Все успокоились, и веселый бал продолжался, словно ничего не произошло. XII. ПОВЕЛЕНИЕ ВИЦЕ-КОРОЛЯ Скандал, вызванный ни в чем не повинным доном Энрике, лишь ненадолго прервал общее веселье. Даже самые близкие друзья молодого кабальеро решили отложить на завтра разгадку таинственной интриги и отдались наслаждениям бала, сдержав на время свое негодование, огорчение и дружеские чувства. Вице-король казался глубоко озабоченным. Решение было принято, и никакая сила не могла заставить его отступить. Он искал лишь способа выполнить свою волю без лишнего шума и преждевременной огласки, не напрасно опасаясь, что мольбы и слезы семьи вынудят его смягчить приговор. Вице-королева, донья Леонора, хорошо знала характер своего супруга. По его упрямо сдвинутым бровям она поняла, что решение принято окончательно и говорить с ним об этом деле бесполезно. Настал час разъезда гостей. Вице-король с супругой поднялись первыми. Повторив провожавшим их Индиано и донье Марине свое обещание, они направились к выходу, следуя между двумя рядами слуг, освещавших путь свечами и факелами. Вице-королевская чета уселась в карету, лошади тронулись, и все гости стали расходиться. Первые лучи солнца осветили улицы города, ласточки весело щебетали на крышах. Дон Диего и донья Марина остались одни в опустевших покоях. — Сеньор, — спросила донья Марина, — я во всем тебе повиновалась. Ты доволен? — Да, Марина. — Тогда я хочу просить тебя о милости. — Говори, моя красавица. Твои желания — закон для меня. Душа моя склоняется перед твоей волей, как листья пальмы перед дыханием ветра. — Сеньор, скажи своей Марине, что хочешь ты сделать с этим человеком? Для чего все это было нужно? — Донья Марина, — ответил с безмятежным спокойствием Индиано, — я хочу убить этого человека ударом шпаги. — Бедняжка! Ведь я знаю, если ты говоришь: этот человек должен умереть, то он умрет. Никто еще не мог похвалиться тем, что отразил удар твоей шпаги. Но не сердись, душа души моей, если я спрошу тебя: зачем ты проделал все это сегодня ночью? — Марина, ты не знаешь, что такое общество. Если бы я убил этого человека раньше, чем опозорил его перед всеми, люди стали бы жалеть его. Если бы он убил меня, — его стали бы превозносить. Теперь же, когда он заслужил насмешки и презрения, показав себя недостойным звания кабальеро, если я убью его, все скажут: «Дон Диего прав», — если же он убьет меня, победа не принесет ему славы, моя месть будет преследовать его даже из могилы, и все отвернутся от него, как от злодея. — Боже! И ты думаешь, он способен убить тебя? — Это возможно. Я верю своей руке, но как знать, не пришел ли и мой час. Только богу известны тайны грядущего. — Я готова раскаиваться в том, что помогала тебе против этого человека! — Не раскаивайся, моя Марина. Эта дуэль все равно неизбежна, а благодаря тебе люди оправдают меня, если я его убью, и осудят его, если умру я. Марина опустила голову, и слезы, скользнув по ее щекам, сверкнули среди брильянтов ожерелья. — Марина! — воскликнул дон Диего, поцеловав ее в лоб. — Женщины твоей расы не плачут, когда мужчина идет в бой. Неужто воздух Мехико лишил силы твое сердце? — Мое сердце стонет и жалуется лишь из страха потерять тебя. Где возьму я силы, если ты покинешь меня? — Твоя любовь будет мне защитой. Прощай! Девушка снова заплакала. Но Индиано запечатлел два жарких поцелуя на ее прекрасных глазах и, взяв шляпу и плащ, стремительно вышел из дома. Дон Энрике бежал с бала словно безумный. Стыд, гнев, отчаяние бушевали в его груди. Он понял, что стал жертвой интриги, задуманной Индиано, и жажда мести кипела в его сердце. Он бродил по темным пустынным улицам со шляпой в руке, подставляя пылающую голову холодному ночному ветру. Он мечтал встретить кого-нибудь, затеять драку и либо умереть, либо утолить снедавшую его жажду крови. Но улицы были пусты, и он шагал и шагал всю ночь, пока первый луч зари не застиг его уже за пределами города. Тогда, сломленный усталостью, сжигаемый лихорадкой, юноша вернулся домой и бросился в постель. Решение было принято: убить Индиано или умереть, отомстить или погибнуть. Он закрыл глаза и забылся тяжелым сном. Весь день дон Энрике не мог поднять головы, не мог открыть глаз. Он испытывал мучительную боль в затылке, неутолимую жажду, какое-то странное изнеможение. Мысли его путались, он видел себя то на балу, то на празднике святого Ипполита, то у решетки доньи Аны; люди, с которыми он сталкивался в последние дни, кружили перед ним вереницей, и на всех лицах он читал презрение. Дон Энрике жил в том же доме, что и его отец, старый граф де Торре-Леаль. Но молодому человеку были отведены особые покои с отдельным выходом на улицу, чтобы он мог в любое время дня и ночи выезжать верхом или в карете, не нарушая покоя остальной семьи. Наступил вечер, дон Энрике продолжал бредить. Однако он решительно запретил беспокоить отца сообщением о своей болезни, надеясь, что утром ему станет полегче. Пробило два часа ночи, когда в вице-королевском дворце распахнулись тяжелые ворота и со двора выехала дорожная карета, запряженная шестью мулами, в сопровождении нескольких всадников. Среди них, при свете факелов, пылавших в руках у слуг, можно было узнать офицера алебардистов. Карета выехала на площадь и свернула в улицу Икстапалапа. Офицер поскакал вперед и остановился перед домом графа де Торре-Леаль. Очевидно, он был хорошо осведомлен, так как направился не к главным воротам, а постучался у входа в покои дона Энрике. Кучер остановил карету, четверо всадников спешились и встали рядом с офицером, который тоже сошел с коня. Слуги не спали, встревоженные болезнью своего сеньора, и отозвались на стук, не заставляя себя ждать. — Кто здесь? — спросил один из них. — Офицер его величества с приказом от его светлости сеньора вице-короля к дону Энрике Руису Де Мендилуэта. Откройте. Привратник, напуганный таким вступлением, открыл без промедления. Офицер в сопровождении своих людей вошел в дом. — Зажги огонь и проводи меня, — сказал он слуге, — где твой сеньор? — Болен, лежит в постели. — Отведи меня к нему и доложи. Офицер распоряжался так властно, что слуга не посмел возражать и, взяв в руки светильник, повел его к спальне дона Энрике. — Обождите, ваша милость, я сейчас доложу, — сказал он. — Поторапливайся. Дон Энрике дремал. — Сеньор, — окликнул его слуга. — Что тебе? — спросил юноша, с трудом открыв глаза. — Какой-то офицер хочет видеть вашу милость от имени сеньора вице-короля. — Скажи ему, что я болен. — Я говорил, он стоит на своем. Дон Энрике с досадой пожал плечами и сказал: — Пусть войдет. Слуга вышел и вскоре вернулся вместе с офицером, который с любопытством оглядел спальню, озаренную слабым, мерцающим светом ночника. — Вы дон Энрике Руис де Мендилуэта? — Да. — По приказу его светлости сеньора вице-короля следуйте за мной. — Это невозможно, я болен. — Таково повеление его светлости. Мне дан приказ, и я должен выполнять его неукоснительно. — Но его светлости не было известно, что я болен. — Все предусмотрено. Таково повеление его светлости. — Но это бесчеловечно, я не пойду. — Вы ставите меня в чрезвычайно трудное положение. Такова воля вице-короля, и мне дан приказ выполнять ее либо с вашего согласия, либо силой. — В таком случае применяйте силу! — воскликнул взбешенный дон Энрике. — Будьте благоразумны. Со мной люди, и я не думаю, что вы захотите опозорить дом вашего старого отца, подняв оружие против короля и правосудия. Слуги в страхе молчали. Дон Энрике вскочил и схватился было за шпагу, но сдержал себя и после размышления сказал, покорившись судьбе: — Хорошо, я последую за вами. Разрешите мне одеться. — Это в вашей воле. — Известить мне сеньора графа? — спросил слуга. — Нет, — ответил дон Энрике, — я не хочу тревожить его. — Тем более, — добавил офицер, — что мне не дано приказа разрешить это. Дон Энрике умолк и поспешно оделся. — Я к вашим услугам. — Тогда следуйте за мной. При свете свечей они спустились по лестнице и вышли из дома. Один из ожидавших на улице людей открыл дверцу кареты. — Садитесь, — сказал офицер. — Куда вы меня везете? — спросил дон Энрике. — Не приказано говорить. — Но… — Таково повеление его светлости. Дон Энрике вошел в карету и сел, офицер поместился рядом. Дверца захлопнулась, и мулы пустились бегом. Слуги в дверях дома рыдали, глядя вслед уехавшему хозяину. Дон Энрике откинулся в угол кареты. У него снова начался бред. Офицер в глубоком молчании прислушивался к бреду больного. Так миновали они улицу Икстапалапа и выехали из города. XIII. МОСКИТ В ту же ночь, когда происходили описанные нами события, около одиннадцати часов, в жалкой харчевне, расположенной в одном из переулков, выходивших на Студенческую, или Университетскую, площадь, собрались за веселым ужином четыре человека. Они сидели вокруг старого колченогого стола, на котором горела оплывшая свеча желтого воска в разбитом глиняном подсвечнике. Перед каждым из сотрапезников стояла большая миска с заправленными перцем лепешками, и все они по очереди прикладывались к объемистому кувшину с пульке, который непрерывно переходил из рук в руки. Все были одеты в какую-то рвань, но у троих этих обноски были из темной бумажной ткани, а у четвертого, очевидно их вожака, — из бархата. Правда, теперь вряд ли удалось бы определить первоначальный цвет этого наряда, и был он настолько истрепан, что наверняка побывал уже у троих или четверых хозяев, прежде чем попал к нынешнему владельцу. Щеголял в бархатном костюме сухопарый, низкорослый парень с иссиня-черной бородкой и такими живыми блестящими глазами, что на них нельзя было не обратить внимания. Собеседники с каждым глотком становились веселее, и разговор постепенно оживлялся. — Так, значит, сейчас у вас нет ни денег, ни надежды раздобыть их? — спросил парень в бархатном костюме. — Вот именно, Лукас, — ответил другой, поднося кувшин ко рту. — Так с вами всегда и будет! — воскликнул тот, кого назвали Лукасом. — Почему? — Потому, что вы лентяи и трусы. — Вот подвернулось бы нам настоящее дело… — Э, была бы охота, а дел хватает. — Не вижу. — А я говорю, хватает. — Где же они? — У меня их немало, и я никогда не сижу без денег. — Не всем же так везет, как счастливчику Москиту. — Потому что я работаю, изворачиваюсь… — Тогда помоги нам. — Это вы мне должны помочь. Мне нужны товарищи для одного дела… — Мы готовы. — Беретесь? — Да, да. — Тогда слушайте. Садитесь поближе. Собеседники сдвинули головы, чтобы лучше слышать, и Москит продолжал: — Есть в городе один кабальеро, который сулит мне хороший заработок. Дело опасное, но, по-моему, верное, да еще если возьмутся за него такие молодцы, как вы. — Дальше, дальше. — И головы сдвинулись еще теснее. — Речь идет о том, чтобы напасть на отряд королевских солдат. — Гм… — крякнул один. — Это дело серьезное… — сказал другой. — И пахнет по меньшей мере гарротой, — добавил третий. — Не спорю, — ответил Москит, — тут можно свернуть шею. Но если вы боитесь, ничего не потеряно. Останемся по-прежнему друзьями, а я сговорюсь с другими. — Нет, нет, кто тут боится? Я таких не знаю. — Уж во всяком случае, не я. — И не я. — Так, значит, я могу рассчитывать на вас? — Да, — ответили все трое. — Дело вот в чем… Москит собрался продолжать, но тут парнишка, прислуживающий в таверне, прервал его: — Какой-то сеньор спрашивает вашу милость. — Где он? — Ждет на улице. Он говорит, что вы его знаете. — Скажи, я сейчас выйду. — И, обратившись к товарищам, Лукас добавил: — Я ненадолго, скоро вернусь. Он надел шляпу и вышел. — Что это за дело нашел Москит? — спросил один из оставшихся. — Должно быть — нелегкое, раз он за него не взялся один. — Какое бы оно ни было, а я пойду с Москитом. Он ловкий малый. — Я тоже, а там будь что будет. И все трое принялись попивать пульке, поджидая Лукаса. Выйдя на улицу, Москит увидел пришедшего к нему человека. В широком черном плаще, закрывавшем лицо до самых глаз, в низко надвинутой широкополой шляпе, он был похож на привидение. — Лукас, — позвал человек. — Это вы, дон Хусто? — отозвался Москит. — Тихо, не произноси моего имени. Готовы ли твои товарищи? — Через полчаса будут готовы. — Надежные? — Иначе я бы не взял их. — Отлично. Через час я жду тебя на мосту Аудиенсии. Смотри не опаздывай и приводи всех. — Слушаю, сеньор. — Возьми. — И, сунув руку под плащ, человек протянул Москиту набитый деньгами кошелек. — Благодарствуйте. — Не опаздывай. Человек в плаще исчез, а Лукас, вернувшись в таверну, снова уселся за стол. — Итак, я уже сказал, мы должны напасть на королевских солдат, которые будут конвоировать пленника. — И освободить пленника? — Нет, задача не так опасна: мы нападаем на солдат, обращаем их в бегство, а пленника отправляем к праотцам. И Москит резко провел воображаемым ножом по своему горлу. — А потом? — Потом по домам. Ну, как скажете, трудно? — А сколько будет солдат? — Самое большее шесть. К тому же мы нападем на них врасплох. — Я согласен. — И я. — И я. В этот момент пробило восемь часов, все четверо встали и, перекрестившись, набожно забормотали молитву о душах в чистилище, число которых собирались сегодня пополнить. — Когда начинать? — спросил один из них, закончив молитву. — Этой же ночью, так что наутро мы уже будем свободны и богаты, — ответил Москит. — А сколько дают? — Мне вручено по двести песо для каждого из вас. — Отправимся пешком? — Нет, хозяин дает лошадей. Вам надо только взять с собой оружие. — Идет. А что за лошади? — Подходящие, я их уже смотрел, а я, как вам известно, в этом толк знаю. В придачу к двумстам песо получите еще и лошадей. — Здорово! — А теперь отправляйтесь за оружием. Я жду вас здесь. Выйдем ровно в девять. — Пошли. Все трое покинули таверну и разошлись в разные стороны. Москит снова сел за стол и крикнул: — Паулита, Паулита! В таверне было пусто, но после зова Лукаса где-то в глубине открылась дверь и на пороге появилась хорошенькая, смуглая, стройная и бойкая девушка, лет двадцати, в широкой ярко-красной юбке. На ней не было ни лифа, ни корсажа, а только ослепительно белая свободная сорочка; вокруг крепкой и нежной шеи обвилась нитка крупных кораллов, а из-под короткой юбки выглядывали маленькие ножки без чулок, обутые в ладно пригнанные шелковые башмачки. — Ты звал меня? — наигранно ласково спросила девушка, подойдя к Москиту. — Поди сюда, моя прелесть. Я один, и мне нужно дождаться здесь приятелей. Садись рядышком, поболтаем пока. Девушка уселась подле Лукаса и сняла нагар со свечи. — А что это за дело ты затеваешь на ночь глядя? — Дело очень важное, но тебе о нем знать незачем, мое сокровище. — И он нежно взял ее за подбородок. Паулита отвернулась с недовольной гримаской. — Что это, ты сердишься на меня, красотка? — Да, — кокетливо ответила Паулита. — За что же, скажи, моя радость? — За то, что ты мне не доверяешь. — Я ведь знаю, ты смелая женщина, тебе можно доверить тайну скорее, чем мужчине. — И все-таки не хочешь рассказать, что ты будешь делать ночью. — Я тебе все расскажу потом. — Потом я и без тебя узнаю. Вот почему я больше люблю Вьюна, он от меня ничего не скрывает. — Послушай, Паулита, я расскажу тебе все, что хочешь, но не смей говорить при мне об этом выродке. — Пусть выродок, но он меня любит больше, чем ты, и я тоже люблю его. — Ладно, ладно, я знаю, что ты все это говоришь, чтобы подразнить меня. Но лучше оставь его в покое. — А, ты сердишься? — Очень. — Ревнуешь? — Может быть. — Значит, ты меня очень любишь? — Больше жизни. — Обманщик, — весело сказала Паулита и, приподняв рукой лицо Москита, запечатлела на его губах сочный поцелуй, на который он не замедлил ответить. — Ох и лиса же ты, Паулита. Знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать. Ну, слушай… Девушка устроилась поудобнее, левой рукой подперев щеку, а правой — играя черными кудрями Лукаса. В этой позе Паулита казалась еще соблазнительнее. — Какая ты красивая! — воскликнул Москит. — Ладно, ладно, рассказывай! — Ну, слушай. Дело нехитрое — сегодня ночью нам нужно выйти на дорогу в Куэранаваку, подстеречь шестерых солдат с пленником, разогнать солдат, отнять у них пленника и тут же его прикончить. — А потом? — Больше ничего. — И сколько вам заплатят? — Мне, как главарю, пятьсот песо, а остальным по двести. — Сколько вас? — Четверо. — Тогда это не опасно. — Но их ведь шестеро. — Да, но они же солдаты. С ними и я справлюсь. — Пожалуй, верно. Опасность не очень велика. — Еще бы! А как зовут этого пленника? — Не знаю. — Не лги, — сказала Паулита, ласково дергая его за ухо. — Вот любопытная! — Знаешь ведь, мне нужно знать все до конца. Как зовут пленника? — Обязательно хочешь добиться своего? — А как же! Ну, говори его имя! — не отставала Паулита. — Его имя… да зачем тебе это знать? — Скажи, скажи, а то я начну говорить про Вьюна. — Нет, не смей! Лучше я скажу тебе. — Говори, хитрец! — Его зовут дон Энрике Руис де Мендилуэта. — Спаси его господь! — воскликнула Паулита, побледнев и вскочив с места. — Дон Энрике, сын графа де Торре-Леаль? — Он самый. Да что с тобой? Чего ты побледнела? Чего испугалась? — Нет, Лукас, нет! Ты не сделаешь этого, если любишь меня. — Да что тебе до него, Паулита? Кто он? Твой возлюбленный? — Лукас, этот человек никогда не был моим возлюбленным, но я люблю и уважаю его, как родного отца. Я не хочу, я не хочу, не смей убивать его! И девушка, разрыдавшись, уткнулась лицом в грудь Лукаса. — Паулита, я никогда тебя такой не видел. Что это за тайна? Объясни, а то я уж начинаю подозревать неладное. — Здесь нет никакой тайны, здесь нет ничего плохого, Лукас. Это история моей жизни. Если бы я рассказала ее тебе, ты полюбил бы дона Энрике, как я люблю его, и стал бы его уважать, как я уважаю. Лукас, я знаю, ты сам будешь плакать, когда услышишь эту историю. — Расскажи мне ее, Паулита, расскажи и не огорчайся, — ответил Москит, ласково поглаживая черную головку девушки. — Хорошо, Лукас, я расскажу тебе. Ведь ты меня любишь, правда? — Ты — моя единственная любовь. Когда у меня будут деньги, я брошу дурную жизнь и женюсь на тебе. — Тогда я расскажу тебе все, чтобы ты помог дону Энрике, чтобы его жизнь стала для тебя священной. А как твои приятели, еще не скоро придут? — Нет, нет, они вернутся не раньше девяти. — Тогда слушай. Москит приготовился слушать, и Паулита, утерев передником слезы, начала свою историю. XIV. ИСТОРИЯ ПАУЛИТЫ Мой отец, бедный каменщик, зарабатывал себе на жизнь тяжелым трудом. У него было две дочери — я и моя сестра, моложе меня на четыре года. Мы жили бедно, но отец всеми силами поддерживал свою семью и очень любил жену и детей. Никогда мы не видели его пьяным. Воскресные вечера он проводил дома, рассказывая мне сказки или играя с моей сестренкой. Все соседи завидовали матери, что у нее такой муж. А он только и мечтал о том времени, когда я вырасту и бог поможет ему справиться с нуждой. Мне было семь лет, а моей сестренке — три, когда однажды в субботу отец пришел домой очень веселый и сказал матери: — Анхела, завтра я поведу тебя с девочками на праздник в Койоакан. — Неужели? — воскликнула мать. — Доченька, — позвала она меня, — беги сюда, завтра мы пойдем с отцом на праздник в Койоакан. Я никогда не выходила из дому и даже не знала, что такое праздник, а мать тоже давно нигде не бывала. Мы обе так обрадовались, так обрадовались, что отец растрогался до слез, он обнял нас и расцеловал. — Бедняжки мои! — сказал он. Я никогда не видела, чтобы отец плакал, и спросила его, сама чуть не плача: — Отчего ты плачешь, отец? — От радости, — ответил он, улыбаясь сквозь слезы, — от радости, Паулита, я рад тому, что вы так довольны. — Конечно, мы очень довольны, Пабло, — сказала мать, обнимая его. — Только не плачь даже от радости, а то мне станет грустно. Сейчас я принесу тебе малышку, и ты успокоишься. Мать взяла на руки сестренку, которая спала в своем углу, и протянула ее отцу, а он прижал девочку к себе, почти не видя ее сквозь слезы, застилавшие ему глаза. — Не сердись, Лукас, что я так подробно рассказываю об этой ночи, но все эти воспоминания и сейчас вызывают у меня слезы. — Паулита вытерла глаза, а Лукас сам чуть не плакал. Девушка продолжала: — Потом отец, решив удивить мать, молча вытащил из-за пазухи платок и развернул его: там блестело несколько серебряных монет и одна золотая. — Откуда это? — с радостной улыбкой спросила мать. — Догадайся сама, — отвечал отец, подавая ей деньги. Я никогда еще не видела золотой монеты и с восхищением вертела ее в руках. — Ладно, эти ты заработал, — сказала мать, сосчитав серебряные монеты, — но та? — Ту мне сам бог послал для вас. Вот слушай: кончил я работу и иду усталый домой, а по дороге встречаю людей, направляющихся в Койоакан, где, говорят, готовится веселый праздник в честь святого патрона. Иду я и думаю, какая жалость, что я так беден и не могу даже повести погулять мою бедняжку Анхелу и маленьких дочек, которые никогда еще ничего не видели. И стало мне грустно. — Добрый мой Пабло, — говорит мама и ласково на него смотрит. А я прижимаюсь к отцу, который держит на коленях сестренку. — Так вот, иду я, печальный, и вдруг слышу крики: «Остановите, остановите его!» Поднял я голову, а прямо на меня скачет красавец конь в богатой сбруе. Я ухватил его за узду, проклятый конь давай вырываться, но я держал узду крепко, пока не подбежал его хозяин, какой-то важный сеньор. Он сунул руку в карман и дал мне эту монету. Вот я и говорю, что ее послал бог, чтобы я мог порадовать вас прогулкой в Койоакан и купить фруктов и сластей для девочек. Я была так счастлива, что, кажется, не согласилась бы поменяться с самой вице-королевой. До глубокой ночи, пока нас не сморил сон, мы без передышки говорили о завтрашней прогулке. Я донимала расспросами отца и мать, а потом пересказывала все сестренке. Ты представить себе не можешь, как радовались мои родители, гордясь, что могут доставить мне такое счастье. Наконец я заснула и всю ночь видела прекрасные сны. — Помни, завтра надо встать рано, — сказал отец. Напрасное напоминание: раза три я просыпалась среди ночи и спрашивала: «Пора? Пора?» — Еще ночь, спи, — отвечала мать, и я снова засыпала. Один раз я услыхала голос отца: — Что сказала Паулита? — Спрашивает, не пора ли вставать. — Бедняжка, — сказал отец, смеясь, но тронутый моим волнением, — как она взбудоражена. Под конец я так глубоко заснула, что мать едва добудилась меня. Из Мехико мы, разумеется, отправились пешком, но в отличном настроении. Я, смеясь, бежала впереди или вела за руку сестренку, когда мать спускала ее на землю. Отец радовался и моему веселью, и удовольствию, сиявшему на лице матери. Ах! Лукас, какой добрый был мой отец. Но вот мы пришли в Койоакан. Мне покупали все, чего я только ни просила: фрукты, сласти, игрушки, цветы. Это был самый счастливый день моей жизни. Началась процессия, и отец повел нас на кладбище, откуда лучше было видно. Со всех сторон жгли фейерверки, и взлетавшие ракеты пугали меня и сестренку. — Пойдем отсюда, — сказал отец, — а то еще обожгут детей. — Пойдем, — сказала мать, и мы уже собирались уходить, когда мимо пролетел пылающий шар, оторвавшийся от горевшего рядом огненного колеса. Меня осыпало искрами, я в ужасе бросилась бежать и почти в ту же секунду услышала крик отца. Оглянувшись, я увидела, что он, едва держась на ногах, закрывает лицо руками, а между пальцев у него струится кровь. Мать тоже вскрикнула, бросилась к нему и усадила его на землю. Вокруг нас собрался народ. — Что с тобой, Пабло? Пабло, ответь мне! — в тоске и тревоге кричала мать. — Бомба угодила ему прямо в лицо, — говорили в толпе. — Врача, священника! — кричали женщины. Со всех сторон сбегались люди, узнать, в чем дело. Мне казалось, что все это дурной сон: такое радостное утро, счастливый, довольный отец, — а теперь вот, обливаясь кровью, он лежит без сознания на земле, и мать, обезумев, рыдает над ним. Кругом столько незнакомых бледных лиц, крики: «Врача, священника!». Это было так страшно, так ужасно, я вижу все, как сейчас… Отец пришел в себя, но стонал так жалобно, что сердце у меня разрывалось. — Пропустите, я врач, — услыхала я, и какой-то человек, пробившись через толпу, встал на колени рядом с отцом. — Убери руки, дружок, — сказал он, но отец по-прежнему стонал, не открывая лица. — Сеньора, — сказал врач моей матери, — подержите ему руки, мне надо осмотреть рану. Любопытные сгрудились вокруг нас, чуть не наступая на тело отца. Ему отвели руки от лица, и мать в ужасе закричала, а за ней следом и все остальные. Это было не лицо, а какое-то месиво из мяса и крови. Врач внимательно осмотрел рану и произнес уверенно, без всякой жалости к отцу и к нам, в тревоге ожидавшим приговора: — Смертельной опасности нет, но, без сомнения, он ослепнет навсегда. Сердце у меня зашлось. — Боже! — воскликнул отец, всплеснув руками. — Останусь слепым! Боже мой, боже! Кто же будет кормить мою жену и малюток! Никто не мог слушать его без слез. — Анхела, Паулита, — стонал несчастный. — Где вы? — Мы здесь, Пабло, мы с тобой, — рыдая, отвечала мать. — А девочки? — Вот они, дай им руку. Отец вытянул вперед руки и обнял всех троих. — Анхела, Паулита, Лусия, никогда я вас больше не увижу. О, небо! Как же я смогу теперь прокормить вас! — Успокойся, успокойся, Пабло. Тебе очень больно? — Да, очень, но боль в ране пустое по сравнению с болью в сердце. Слепой! Слепой! Что же будет с вами? Никогда я больше не увижу вас… Люди вокруг нас рыдали. Тут, к счастью, появился сеньор священник. Отца уложили на носилки и отнесли в приходский дом. До сих пор я помню ласковые слова утешения, которые говорил нам священник. У бедного отца начался сильный жар. Всю ночь, обливаясь слезами, мы просидели подле него в комнате, которую отвел нам священник в своем доме. Отец бредил, но и в бреду единственной мыслью его были жена и дети. Он звал нас поминутно, не веря, что мы рядом с ним. На следующее утро его на носилках перенесли в Мехико. Как отличался этот путь от вчерашнего! Как изменилась наша судьба! После безоблачного счастья такое страшное горе! Паулита опустила голову на стол и разрыдалась. Москит, пытаясь сохранить твердость, отвернулся и украдкой смахнул слезы, бежавшие по его щекам. — Полно, Паулита, — сказал он, — зачем ты рассказываешь мне эту печальную сказку… — Это правда, Лукас, правда. Сейчас ты все узнаешь. XV. ИСТОРИЯ ПАУЛИТЫ (Окончание) — Отец болел три месяца, — продолжала Паулита, — и в наш дом пришла нищета. Первое время нам помогали милосердные люди. Но увы, Лукас, милосердию быстро приходит конец, а мой бедный отец выздоравливал медленно. Наконец он поправился, но зрение к нему не вернулось. Мы распродали весь свой скарб, а других средств у нас не было. Бедный слепец решил пойти на улицу просить подаяния, а мать пыталась зарабатывать иглой. Я стала поводырем слепого отца. Мы выходили из дому на заре, и я вела его на церковную паперть. В два часа дня мы отпралялись домой поесть, если была еда, а после обеда выходили снова и возвращались обратно лишь к девяти, потому что в час вечерней молитвы христиане более милосердны. Отец завел кое-какие знакомства, и вот так мы и жили. К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать лет, нищета уже произвела страшные опустошения в нашем доме: моя мать была так бледна и истощена, что казалась старухой, восьмилетняя сестренка все время болела и никогда не поднималась с постели. Только у отца и у меня хватало сил работать, если нищенство можно назвать работой. В то время я часто замечала на одной из соседних улиц молодого человека, который по вечерам беседовал со своей дамой или поджидал ее под зарешеченным окном. Мы с отцом почти каждый день проходили мимо, и так как на нищих никто не обращает внимания, мне часто случалось слышать их нежные речи, которые, несмотря на малый возраст, заставляли биться мое сердце. А бывало, юноша приводил с собой музыкантов, и они так красиво играли. Тогда мы останавливались, чтобы послушать. — Ах, — вздыхал мой бедный отец, — если бы я умел играть на каком-нибудь инструменте, мы бы так не мучились. А я думала: «Ах! Если бы я была богата и хороша, под моим окном тоже играла бы музыка и милый отец был бы так доволен!» Я была совсем ребенком и воображала, будто отцам доставляет большое удовольствие, когда под окном дочери играют музыканты. — Пойдем, — напоминал отец; мы отправлялись дальше, и долго еще нам вслед звучала музыка, а я думала: какие счастливцы богатые! Однажды вечером полил страшный ливень. Все улицы залило водой, и мы, промокшие до нитки, еле брели в полной темноте, скользя и спотыкаясь на каждом шагу. В довершение беды милостыня в тот день была очень скудная, те жалкие хлебные корки, которые удалось нам купить на собранные гроши, совершенно размокли, и мы возвращались с пустыми руками. Отец чуть не плакал от горя. Мы брели по колено в воде, кругом не видно было ни зги. Попав ногой в яму, отец оступился и упал, потащив и меня за собой. Я проворно вскочила и протянула руку, чтобы помочь ему встать. Он с трудом приподнялся и, застонав, повалился опять. У него была сломана нога. — Не могу! — проговорил он. — Не могу, доченька! Я сломал ногу. Я перепугалась, но попробовала успокоить его: — Нет, нет, отец, тебе только кажется. Постарайся встать. — Доченька, не могу я. Пощупай мою ногу. Я нагнулась, провела рукой по его ноге и сразу убедилась, что он прав. Тут я давай плакать и только и могла, что обнимать и целовать отца. А он ласкал меня, утирал мне слезы и нежно уговаривал: — Полно, дурочка, не плачь, ведь мне совсем не больно. Видишь, я улыбаюсь. И он постарался улыбнуться. Я этого не видела, но догадывалась. — Значит, все не так страшно, — продолжал он, — вот увидишь, я сейчас встану, и мы потихоньку зашагаем домой, а там мама меня вылечит, и скоро я буду так же здоров, как прежде. Бедняжка! Я продолжала безутешно рыдать, а он говорил: — Не плачь, не плачь, душенька, если бы я знал, что ты будешь так плакать, я ничего не сказал бы тебе. А я-то думал, ты храбрая… Полно, помоги мне. Сейчас увидишь, как ловко я встану. Он оперся на мое плечо и, напрягая все силы, какие могла ему дать отцовская любовь, встал на ноги. Но, едва сделав один шаг, он застонал и снова рухнул на землю. — Не могу, не могу, — в отчаянии сказал он. — Что же делать? Ты не в силах помочь мне, нельзя же тебе оставаться здесь до утра, да еще в такую ужасную ночь. А я только и делала, что плакала и обнимала его. — Знаешь, доченька, — сказал он, — беги-ка домой. Скажешь маме, что я остался в доме у каких-то добрых сеньоров, поспишь, а рано утром попросишь кого-нибудь помочь тебе, и мы вместе вернемся. А я лягу поближе к стене и тоже посплю. Ведь я сильный… — Что это здесь случилось? — раздался рядом чей-то голос, который я сразу узнала. Перед нами стоял влюбленный юноша. Оказывается, мы находились на улице его дамы. — Сеньор кабальеро, — отвечал отец, — я — тот слепой, который проходит здесь каждый вечер. Дорогу размыло, я упал, сломал ногу и не могу теперь вернуться домой. — Далеко ли твой дом, девочка? — спросил молодой человек. — Не очень, сеньор, — отвечала я. Юноша задумался. Гроза прошла, и из-за туч выглянула луна. Я могла рассмотреть богатый наряд юноши и переброшенный через плечо черный плащ. — Попробуй-ка встать, — сказал он отцу. — Как сеньор? — ответил отец. — У меня нога сломана. — А можешь ты хоть немного продержаться на здоровой ноге? — Постараюсь, сеньор кабальеро. — Обопрись об меня, — сказал юноша, поддерживая отца. Отец встал, не касаясь земли сломанной ногой. — Постой так минутку, — продолжал юноша и, сняв с себя плащ и шляпу, дав их мне со словами: — Подержи-ка, только старайся не измочить. Я взяла шляпу и плащ, не понимая, что же он собирается делать, а он встал спиной к отцу и слегка нагнулся. — Берись-ка руками за мою шею, — скомандовал он и, подхватив отца под колени, взвалил его, как куль, к себе на спину. — Пошли, девочка, веди меня! Я молча повиновалась, испуганная всем происшедшим. Так, не говоря ни слова, мы дошли до дома. Увидев отца, мать залилась слезами. Юноша помог нам уложить его в постель, и тут я заметила, что вся его богатая одежда забрызгана грязью. — Сеньор! — воскликнула мать. — Как нам благодарить вас! Мы бедны, но сердца наши принадлежат вам. Один бог может вознаградить вас. — Не будем говорить об этом, — ответил юноша, — сейчас я тороплюсь, но завтра днем я зайду проведать больного. Позовите утром врача, у вашего мужа сильный жар. Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной на улицу Икстапалапа; меня зовут Энрике Руис де Мендилуэта. — Дон Энрике! — воскликнул Москит, слушавший историю Паулиты, затаив дыхание. — Он самый. — Проклятие! Я не знал, что он так добр к беднякам. — Это еще не все, — продолжала девушка. — Когда дон Энрике ушел, на цыновке, заменявшей отцу постель, мы нашли несколько золотых монет. На следующий день он снова был у нас и приходил каждый день, пока отец не поправился. С этого времени дон Энрике взял нас под защиту, и мы ни в чем не нуждались. Но было уже поздно: моя мать и сестра вскоре умерли. Мы с отцом при помощи нашего покровителя переехали в этот дом. Два года назад мне минуло шестнадцать лет, дон Энрике был на десять лет старше. Он по-прежнему помогал нам и нередко нас навещал. Всякий раз, когда он приходил, я чувствовала, как охватывает меня какая-то невыразимая радость, я тосковала, когда его не было, я часто видела его во сне. Наконец я поняла, что люблю его, хотя он никогда не говорил мне ни слова о любви. Должно быть, по неопытности я не могла скрыть свою страсть, и однажды он отозвал меня в сторону и сказал: — Послушай, Паулита, ты должна сказать мне правду. — Хорошо, сеньор, — ответила я, заливаясь краской. — Только не обманывай меня ни в чем. — Нет, нет, сеньор. — Паулита, ты любишь меня? Меньше всего я ожидала такого вопроса и чуть не лишилась чувств от смущения. — Говори же, Паулита. — Да, сеньор, очень люблю. — Паулита, — нежно сказал он, — выслушай меня. Я виноват в том, что вел себя неосторожно. Я должен был знать, к чему могут привести мои посещения, но теперь еще не поздно исправить зло. Ты хорошенькая, ты очень мне нравишься, и мне совсем нетрудно в тебя влюбиться. Но я могу только погубить тебя, потому что, ты сама понимаешь, жениться на тебе я не могу. Расстанемся. С другой женщиной я, может быть, и не был бы так совестлив, но ты — другое дело. Я тебя не оставлю, однако ты больше никогда меня не увидишь. Так будет лучше и для тебя, и для меня, и для твоего бедного слепого отца, который не должен платить своей честью за мою скромную помощь. Что я могла ответить? Дон Энрике ушел, а я проплакала немало дней и ночей. Когда я рассказала об этом разговоре отцу, он осыпал его благословениями и попытался меня утешить. Через год отец умер, а я открыла эту таверну, чтобы жить своим трудом, и благодарение богу, живу безбедно и счастливо, а главное, до сих пор не поддалась на уговоры ни одного из своих ухаживателей. Со всеми вами я обхожусь хорошо и ласково, но не больше того, Лукас, не больше того. — И с тех пор ты ни разу не видела дона Энрике? — Ни разу! Он узнал о смерти моего отца и передал мне деньги и добрые советы… — Вот это человек! — Права я, что люблю и уважаю его, как отца? — Еще бы, черт возьми! А я теперь люблю тебя еще больше и его тоже. — Ты спасешь его? — Клянусь! Меня раньше убьют, чем… В это время в таверну вошли приятели Москита. XVI. К ЧЕМУ ПРИВЕЛА ИСТОРИЯ ПАУЛИТЫ — Уже пора? — спросил Москит. — Да. — Тогда пошли! — Пошли, — отозвались все трое. Москит поднялся, взял шляпу и сказал товарищам: — Подождите меня на улице. Они вышли. — Паулита, — проговорил Москит, нежно взяв ее за руку, — я сделаю для этого человека то, что сделал бы для родного брата. — Что же? — с волнением спросила девушка. — Я спасу ему жизнь и дам ему свободу. Дона Энрике везут под конвоем, а нам дано поручение убить его. Ему грозят две опасности, и от обеих я его спасу. — Лукас, ты настоящий мужчина! — Мы не убьем, его, Паулита, мы вырвем его из рук королевских солдат. То, что этот юноша сделал для тебя и твоего отца, дает ему право на уважение всех, кто только хлебнул горя и знал нищету. — О, как я буду любить тебя! — Теперь слушай, Паулита: если удастся спасти дона Энрике, я приведу его сюда. — Сюда? — побледнев, воскликнула Паулита. — Ты, может быть, боишься правосудия? — Нет, но… снова увидеть его в моем доме… это такое счастье. Ты не будешь ревновать? — Паулита, я — дурной человек. Я грабил, я убивал, черт побери! Но я знаю, что такое любовь и что такое благодарность. Какого дьявола! Я приведу его сюда, и если вы снова полюбите друг друга, да благословит вас бог, как вы благословите меня. Чего уж там, надо хоть один раз совершить доброе дело за все то зло, что я причинил людям, авось бог мне зачтет это. До свидания. И, закрыв лицо плащом, чтобы никто не увидел, как он взволнован, Москит выбежал из таверны. Паулита осталась одна. И тут, подняв глаза к небу и прижав руки к груди, она воскликнула голосом, идущим из самого сердца: — Благодарение богу… Я все еще его люблю!.. Москит с товарищами прошли по безлюдным улицам к мосту Аудиенсии, не произнеся за всю дорогу ни единого слова. Неподалеку от моста Москит оставил свою троицу дожидаться и пошел вперед один. На мосту стоял какой-то человек. То был дон Хусто. — Москит, — окликнул он Лукаса. — Я, сеньор. — Ты готов? — Да, сеньор. — А твои товарищи? — Ждут здесь рядом. — Пошли за лошадьми. Зови их. Москит свистнул условным образом, и его люди подошли. — Все вы вооружены? — спросил дон Хусто. — Не беспокойтесь, — ответил Москит. — Пошли. И дон Хусто зашагал вперед, ведя за собой четверых висельников. Свернув на улицу Такуба, они прошли, не останавливаясь, до самого конца города, пока не уперлись в ограду заброшенной фермы. За оградой росли деревья, смутно выделяясь на мрачном небосводе. Кругом — никаких признаков жизни. Ни луча света, ни собачьего лая, ни крика петуха, ни человеческого голоса — ничего. Дон Хусто отыскал на земле камень и три раза сильно ударил в ворота. Прошло много времени, никто не открывал. Он снова постучал, но только на третий раз где-то в глубине послышался женский голос: — Иду, иду! — Слава богу, — сказал дон Хусто, когда женщина открыла створку ворот. — Я уж думал, что все вы здесь вымерли или оглохли. — Нет, сеньор. Муж пошел за лошадьми, он сказал, уже пора. Проходите, сеньоры. Все вошли, и женщина снова заперла ворота. — Сюда, — сказала она и повела их за собой, освещая путь сальной свечкой, которую держала в руке. Они попали сначала в патио, со всех сторон окруженный низкими, грубо сложенными кирпичными арками. Во дворе кучами лежала земля, кое-где поросшая овсом. Мрачные закопченные стены, покосившаяся крыша, покрытые мхом карнизы. Женщина повела их в узкий, темный проход между двумя изгородями. Порыв ветра с зловещим стоном задул свечу. — Веселое местечко, — с досадой сказал дон Хусто. — Следуйте за мной, сеньоры, — откликнулась женщина, — вам нечего бояться. Дон Хусто и его люди, спотыкаясь на каждом шагу, потянулись за женщиной и вышли наконец в большой загон. Там в неверном свете звезд двигались какие-то темные тени. — Мануэль, Мануэль, — крикнула женщина. — Чего тебе? — отозвался вдалеке чей-то голос. — Пришли сеньоры. — Иду. Вскоре перед ними появился высокий человек в белых штанах и рубахе, без куртки и шляпы. — Добрый вечер, Мануэль. — Добрый вечер, сеньор. — Лошади готовы? — Да, сеньор. — Веди их сюда. Человек скрылся и вскоре появился вновь, ведя в поводу двух лошадей. — Эта, — сказал он, указывая на одну из них, — для сеньора начальника. Москит, не дожидаясь приглашения, легко вскочил в седло. — Хороша! — воскликнул он, погарцевав на месте. — Хороша. Эта мне годится. — Мне тоже, — сказал его товарищ, сев на своего коня. Остальным лошади тоже пришлись по вкусу. — Тогда в путь и да поможет вам бог, — произнес дон Хусто. — Ты знаешь, что надо делать, Москит: карета! — Да, сеньор. А как нам выбраться отсюда? — Сейчас покажу, — сказал Мануэль и подвел одну из лошадей к воротам, выходившим в поле. — По этой дороге попадете прямо в Чапультепек, а там уж сами знаете, куда вам ехать. — Прощай, — сказал Москит и пришпорил коня. — Прощай, — ответил Мануэль и, пропустив товарищей Лукаса, запер ворота. По дороге в Икстапалапа тяжело катилась карета, увозившая дона Энрике. Офицер не спал, а дон Энрике, снедаемый лихорадкой, дремал, привалившись в угол экипажа. Солдаты тоже подремывали, качаясь в седле. Отряд поравнялся с купой деревьев. Неожиданно из рощи вынырнули четыре вооруженных человека и напали на конвой. Застигнутые врасплох солдаты пустились наутек, трое из нападавших помчались за ними. Возницы, бросив мулов, разбежались в разные стороны. Москит очутился у кареты в тот самый момент, когда из нее со шпагой в руке выскочил офицер. — Вы дон Энрике? — спросил Москит. — Я офицер его величества, — ответил тот. Москит бросился вперед и, прежде чем офицер успел приготовиться к защите, саблей рассек ему череп. В это время, разогнав солдат, вернулись остальные. — Добейте его, — приказал Москит, указав на офицера, и поднялся в карету. — Дон Энрике, дон Энрике! — позвал он. — Что вам нужно? — слабым голосом откликнулся больной. — Выходите скорее! Вы свободны. Зов свободы способен оживить даже мертвого. Дон Энрике сделал усилие и прыгнул из кареты. Товарищи Москита окружили его. — Садитесь на этого коня, — сказал Лукас, помогая дону Энрике сесть на лошадь, которую его люди отбили у конвоя. Дон Энрике повиновался. — Теперь за мной! И все помчались галопом, оставив на месте происшествия лишь мертвое тело и пустую карету. С тех пор дон Энрике Руис де Мендилуэта исчез бесследно. Вице-король и дон Хусто считали его мертвым. Старый граф де Торре-Леаль оплакивал своего первенца, но, не теряя надежды на его возвращение, не хотел объявлять сына доньи Гуадалупе наследником графского титула. В то же время была пышно отпразднована свадьба дона Диего с доньей Мариной, и оба они покинули Мехико. Для того чтобы описать все эти события, нам пришлось вернуться на несколько лет назад. Теперь же, после необходимого отступления, возобновим нить нашего повествования. Часть третья. АНТОНИО ЖЕЛЕЗНАЯ РУКА I. ХУАН ДАРЬЕН Помощь, которую испанская армада направила в Пуэрто-Принсипе, пришла слишком поздно; пираты уже успели покинуть город, захватив с собой все, что было возможно; однако прежде чем поднять паруса, Морган отпустил пленников-испанцев на волю. Такое великодушие произвело весьма благоприятное впечатление на адмирала флотилии, и когда перед ним предстал Антонио Железная Рука, он принял его милостиво. По свидетельству моряков «Санта-Мария де ла Виктория», Антонио состоял на службе его величества на острове Эспаньола и, возможно, бежал оттуда, как это сделали другие. Адмирал удовлетворился таким объяснением и велел освободить Антонио. Морган со своими приспешниками взял курс на Ямайку, где предстояло разделить добычу, и Антонио понимал, что ему надо попасть туда же и соединиться с ними. Но как это сделать? Ни один корабль не решался выйти в море, — так велик был страх перед пиратами в этих водах. Антонио не знал, как быть; правда, его отпустили на все четыре стороны, но люди смотрели на него недоверчиво, с опаской, чуть ли не пальцем на него указывали. Такое положение становилось нестерпимым. Юноша задумчиво брел по одной из малолюдных улиц на окраине города, как вдруг кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел перед собой толстяка в сером суконном камзоле, в широкополой шляпе, без оружия, всем своим видом напоминавшего богатого, почтенного и мирного торговца. — Прошу прощения, — сказал незнакомец, — я желал бы поговорить с вами. — К вашим услугам, — ответил Антонио, решив в душе, что его собираются арестовать. — Еще сегодня поутру вы были пленником, и, как я полагаю, у вас в нашем городе нет ни друзей, ни знакомых, и вам негде было перекусить. — Вы угадали. — Так окажите мне честь отобедать со мной. — Но, кабальеро, вы меня совершенно не знаете. — Неважно. Желая помочь своему ближнему, христианин не спрашивает, как его зовут. — Это и впрямь так. — Прекрасно. Но есть и другая причина: по вашему виду мне сдается, что вы индианец. — Я родом из Мехико. — Ну вот видите. А я родом из Кампече, потому-то у меня и явилось желание разделить с вами мою трапезу, которую, если говорить откровенно, нельзя назвать скудной. Антонио Железная Рука с удивлением поглядывал на незнакомца, посланного ему самим провидением. — Так пойдемте же, я живу недалеко, — сказал толстяк и, дружелюбно взяв Антонио под руку, повел его к себе в дом. В комнате, куда они вошли, стоял стол, накрытый на двоих. — Садитесь, — сказал незнакомец, снимая шляпу, — садитесь и пообедаем, вам необходимо подкрепиться. Антонио без слов повиновался; открытое лицо и добродушный вид его нового друга внушали ему доверие. За столом прислуживали двое слуг; хозяин говорил с ними на непонятном для Антонио языке. Угощение было поистине царским: вина, фрукты, овощи, изысканные мясные и рыбные кушанья — все подавалось на дорогих серебряных блюдах. Бросалось в глаза отсутствие женщин в доме, однако Антонио поостерегся сделать какое-либо замечание по этому поводу. Между тем радушный хозяин становился все оживленнее. — Надеюсь, — сказал он, — я успел внушить вам доверие и вы поняли, что человек моего склада не способен причинить кому-либо зло, не так ли? — Пожалуй, — ответил Антонио. — Сознайтесь, вы принадлежите к людям Моргана, вы один из его доверенных и приближенных лиц. — Сеньор, — с улыбкой ответил Антонио Железная Рука, — ваше странное предположение может стоить мне жизни. — Смею вас заверить, я далек от мира судейских или военных. Откройтесь мне, вы в этом не раскаетесь. — Что ж, вы и в самом деле внушаете мне доверие, и в доказательство моих слов признаюсь: вы правы, я связан с Морганом, но вот беда — не знаю, как мне отсюда выбраться, чтобы присоединиться к нему. — Кабальеро, — сказал, меняя тон, незнакомец, — доверие за доверие, выслушайте меня. При этих словах в лице и во всем облике толстяка произошла такая мгновенная и разительная перемена, что Антонио глазам своим не верил: перед ним сидел уже не добродушный, мирный торговец, а человек, исполненный неукротимой воли, с надменной осанкой и пламенным взором. — Я тоже пират, — начал он, — меня зовут Хуан Дарьен, я получил это имя за мои первые приключения в Дарьенском заливе. Родом я из Кампече; сюда, на этот остров, я прибыл в поисках Моргана, чтобы предложить ему славное и верное дело на материке. Но я опоздал — Морган уже успел уйти. Мой корабль стоит в надежном укрытии в небольшой бухте поблизости. Один из моих бывших матросов, случайно оказавшийся здесь, рассказал мне, кто вы и как сюда попали. Он сам видел, что вы высадились вместе с людьми Моргана: вот вам и объяснение моей догадливости. Считаю, что нам нужно убираться отсюда, и поживее. Антонио слушал с напряженным вниманием. — Пуститься в путь надо сегодня же ночью, — продолжал Хуан Дарьен. — По счастью, погода нам благоприятствует, ни один испанский корабль еще долго не отважится выйти в море, и мы не замедлим встретиться с Морганом. По рукам? — По рукам. — Покинуть город следует под вечер, не дожидаясь ночи, чтобы не навлечь на себя подозрений. — Хорошо ли вам знакома местность? — Как родной дом. — Отлично. — А как вы полагаете, согласится ли Морган взять курс на материк? — Отчего же, если дело сулит выгоды… — Да еще какие! Мы захватим Портобело, Гибралтар, Маракайбо и десятки других городов и селений. В наши руки попадут корабли с богатым грузом какао, и вскоре мы так разбогатеем, что нам позавидует сам король. — В таком случае полагаю, что Морган согласится. — Вы мне поможете убедить его? — Попытаюсь сделать все, что в моих силах. — Отлично; займемся же приготовлениями к путешествию. Хуан Дарьен позвал слуг, что-то сказал им на непонятном языке, потом снова обратился к Антонио: — Берите вашу шляпу — и в путь! Не будем терять времени. Антонио надел шляпу; вновь напустив на себя благодушие мирного торговца, Хуан Дарьен вышел из дому вместе с гостем. Друзья покинули город безо всяких помех. Очутившись на дороге, пират из Кампече снова преобразился — его движения приобрели прежнюю энергию и живость. — Далеко ли до бухты, где стоит ваше судно? — спросил Антонио. — По меньшей мере восемь часов, если идти обычным путем, — ответил Хуан Дарьен, — но я вас проведу туда за два часа: мы пойдем напрямик. В самом деле, Хуан Дарьен так уверенно шел через холмы, овраги и долины, словно шагал по ровной проезжей дороге. Через два часа с небольшим до слуха путников донесся рокот морского прибоя, и вскоре они достигли побережья. Погода стояла тихая, дул слабый береговой ветер, невдалеке покачивалось на волнах легкое, изящное судно. — Ну вот мы и пришли, — сказал Хуан Дарьен. — А ваши слуги? — спросил Антонио. — За ними дело не станет, но нам лучше всего дожидаться их на борту. Собрав охапку сухой травы, Хуан Дарьен достал из кармана кремень, огниво, фитиль и серную палочку, высек огонь и сунул горящую серную палочку под собранную охапку. На миг взвилось и быстро погасло яркое пламя. — Сейчас с корабля спустят шлюпку, — сказал пират. Действительно, в тишине ночи послышались мерные удары весел, и вскоре показалась лодка. — Это за нами, — сказал Хуан Дарьен. Лодка пристала к берегу. — Пошли! — воскликнул пират и одним прыжком очутился в лодке. Антонио последовал за ним; затянув однообразную и унылую песню, гребцы налегли на весла. Не успели они подойти к судну, как на берегу снова вспыхнул огонь. — Ну вот, я же вам говорил, что мои слуги не заставят себя долго ждать, — сказал Хуан, поднимаясь по трапу; следом за ним на борт взошел Антонио Железная Рука, а лодка повернула к берегу. Час спустя ветер, надувая паруса быстроходного судна, гнал его по направлению к Ямайке. Антонио Железная Рука мог спокойно уснуть. II. ДЖОН МОРГАН И ХУАН ДАРЬЕН Подгоняемая попутным ветром «Венера» — так называлось судно Хуана Дарьена — легко скользила по океану навстречу флотилии Моргана. Перед рассветом Антонио поднялся и пошел разыскивать капитана, который спокойно курил на палубе. — Как вы думаете, — спросил его Хуан, — удастся нам застать на Ямайке Моргана и его людей? — Не думаю, — ответил Антонио. — Я слышал, Морган хотел заняться дележом добычи; впрочем, если он надумал сперва расплатиться с англичанами, тогда, конечно, вся флотилия сейчас на Ямайке. — В противном случае мы найдем ее у Невиса или на одном из мелких островов Моранте. — Пожалуй. Вам знаком этот путь? — Воды Эль-Фрери между Эспаньолой, Кубой и Ямайкой я знаю как свои пять пальцев. Так что лучше всего идти на Невис, ведь архипелаг Морант состоит из четырех крохотных островков, они поднимаются от силы на семь футов над уровнем моря; на трех из них встречаются рощи, но стоянка там опасна: надо остерегаться Пласер-Бланко-и-Арресифе, это примерно в двух милях от архипелага; кроме песчаных отмелей длиною в три с половиной — четыре морских сажени, там еще немало коралловых рифов, и, прежде чем отдать якорь, надо основательно выверить дно лотом. — Вам, как видно, отлично знакомы эти воды? — Еще бы! Я здесь плавал на королевских галерах. — Добровольно? — Как же, со скрежетом зубовным и со слезами на глазах. — Итак, надо полагать, что Морган выбрал для стоянки Невис. — Вероятнее всего. Там удобные берега и отличное песчаное дно. Можно без опасений подойти и стать в четверти мили от острова, разве что при свежем ветре помешает высокий прилив. — Ну, так мы туда и направимся. — Я вас доведу туда с закрытыми глазами. Дул по-прежнему попутный ветер, и «Венера», казалось, летела по волнам. Пиратские суда подошли к небольшому острову Невис, чтобы там без помех разделить добычу, захваченную в последнем набеге. Этим людям была присуща своеобразная честность. Никто из них не был способен утаить ни гроша; все шло в общий котел, а затем делилось по уговору. Однако дело оказалось не слишком выгодным; этот первый набег дал всего-навсего двадцать пять тысяч песо, — ничтожная добыча для жадных до денег людей, ожидавших с первых же шагов получить горы золота. Нечем было даже расплатиться с англичанами на Ямайке. И наконец, случилось еще нечто непредвиденное: от Моргана самым решительным образом откололись французы; они не поддавались ни на какие уговоры и посулы. Уход французов сильно поколебал твердость англичан, и Морган был вне себя. Количество его соратников и кораблей уменьшилось почти вдвое, да и воинственный пыл людей заметно угас. В раздумье Морган опустился на скалу; он потратил немало сил ради заманчивого будущего, но ничего не достиг; никто из его приспешников не понимал его. В памяти невольно встал образ юного Антонио. Где он, что с ним? Уж не погиб ли смельчак от руки испанских солдат? Размышления Моргана прервал гонец с известием, что на горизонте показалось судно. Морган одним прыжком вскочил на ноги. Судно быстро приближалось. — Это наши друзья, — воскликнул Морган. — Ведь ни один испанский корабль не отважится выйти в море, зная, что неподалеку плавает Джон Морган. Разве что целая флотилия… Дайте судну подойти к острову, сердцем чую, что оно несет нам добрые вести. Наконец парусник приблизился к берегу; он подошел так уверенно и непринужденно, что у Моргана не осталось никаких сомнений, — прибывшие мореходы были друзьями. Парусник спустил на воду шлюпку, и вскоре на берегу показались двое мужчин. Обрадованный Джон Морган поспешил к ним навстречу, узнав в одном из них своего друга Антонио Железную Руку. Антонио познакомил Моргана с Хуаном Дарьеном и рассказал обо всем, что ему довелось пережить. — Ваше имя, — сказал Морган, обращаясь к Хуану Дарьену, — мне хорошо знакомо. Кто не слыхал об отважном капитане, который держит в страхе все испанские гарнизоны на Большой Земле? — К сожалению, — ответил Хуан Дарьен, — в настоящее время у меня не хватает людей, чтобы взяться за одно надежное дело. Вот почему я решил отыскать вас: вы располагаете и людьми и кораблями. Стоит ли прозябать в этих водах? Ничтожные остатки богатств, сохранившиеся на Антильских островах, — слишком скудная добыча для таких мужественных людей, как вы. Идем на материк; правда, побережье там значительно обезлюдело, но, двинувшись вглубь, мы найдем города, которые падут под натиском наших смельчаков. Мне хорошо знакомы эти места; я буду служить вам проводником и до конца останусь под вашим началом. На материке у меня немало друзей, я знаю, они охотно покинут свои очаги и возьмутся за оружие, чтобы помочь нам. Все нам благоприятствует. Итак, скорее в путь! — Хуан Дарьен, — уныло откликнулся Морган, — вы, верно, не знаете, от меня откололось много народу, суда тоже ушли. — А те, что стоят здесь на якоре? — Это все, что у меня осталось. — И этого вам мало? Так вы не знаете те края и земли. С оставшимися у вас силами я берусь захватить важнейшие города и селения. Неужто у вас недостает мужества? Возможно ли, что я в вас ошибался? — Вы сомневаетесь в моем мужестве? Плохо же вы знаете Джона Моргана. Идем на Большую Землю! И пусть против нас ополчатся все эскадры испанского короля! Мы сумеем победить или умереть. — Мне по душе ваши речи! — Хуан Дарьен, вот вам моя рука в знак нерушимого союза. Завтра же, нет, этой же ночью, или еще раньше, словом, едва подует попутный ветер, мы поднимем паруса и пойдем на Большую Землю, где нас ждут сокровища, раз вы обещаете там богатство для моих людей. — И ваше решение твердо? — Вы увидите, умею ли я держать слово. Джон Морган поднялся и пронзительно засвистел в золотой свисток, который висел у него на золотой цепочке. На властный зов главаря сбежались его приспешники и выслушали отданные вполголоса приказания. Волнение охватило стан пиратов, все лица мгновенно оживились, весть о том, что решено, не откладывая, выйти в море, была встречена бурной радостью. Люди Моргана узнали Антонио и приписали его появлению внезапную перемену в замыслах адмирала. От берега к кораблям засновали шлюпки с добром, которое пираты сгрузили было с борта на остров. На судах все зашевелилось: приказ гласил — выходить, едва подует попутный ветер. Джон Морган, Хуан Дарьен и Антонио Железная Рука молча наблюдали с берега за этим кипучим движением. Вблизи покачивалась шлюпка с гребцами, ожидая сигнала, чтобы доставить их на борт корабля. Вскоре сборы были закончены, на суше не осталось ни одного матроса, на воде — ни одной лодки. Флотилия готовилась, дождавшись ветра, распустить паруса над морским простором. Это было великолепное зрелище. — Вы все еще опасаетесь неудачи? — спросил Хуан Дарьен. — Я ничего не опасаюсь, кроме штиля, — ответил Джон Морган. — Начинается прилив! — А с ним крепкий ветер, — сказал Джон Морган, вставая и направляясь к шлюпке. Следом за ним в шлюпку прыгнули Хуан Дарьен и Антонио. Они уселись, а Морган, продолжая стоять, взмахнул рукой, и гребцы, переглянувшись, дружно взялись за весла. Словно повинуясь единой мощной воле, весла опустились в воду. Разрезая гладь океана и оставляя позади себя глубокую борозду, шлюпка рванулась вперед. Несколько мгновений спустя флотилия Джона Моргана вышла в море. III. ПОРТОБЕЛО После Гаваны и Картахены наиболее укрепленным городом во владениях испанского короля в Новом Свете считался Портобело. Он был возведен в Коста-Рике в четырнадцати милях от Дарьенского залива и в восьми от горной местности, известной под названием Номбре-де-Дьос. Защитой ему служили два крепостных замка; в одном из них находился постоянный гарнизон из трехсот солдат, в другом — четыреста вооруженных торговцев. Под этой надежной охраной помещались торговые склады: их владельцы, однако, предпочитали жить в Панаме с ее здоровым мягким климатом, а в Портобело появлялись лишь при известии о прибытии галионов из Испании. Впрочем, один из самых богатых сеньоров, дон Диего де Альварес, постоянно проживал в Портобело вместе со своей супругой доньей Мариной и прелестной дочуркой, плодом этого счастливого супружества, которую назвали Леонорой в честь супруги вице-короля Мексики маркиза де Мансера. Выйдя замуж, донья Марина не потеряла своей чарующей красоты; по свежести шелковистой кожи и блеску черных глаз ее можно было принять за юную девушку. Дон Диего тоже сохранил свою статную осанку, которой он отличался в те времена, когда наши читатели познакомились с ним в Мехико; на новом месте, в Портобело, он сумел окружить себя такой же роскошью, как и в столице Новой Испании. Вскоре после приезда дона Диего с супругой в Портобело там появился его друг дон Кристобаль де Эстрада, который поторопился увезти прекрасную донью Ану подальше от ее родины и угроз разгневанной доньи Фернанды, оскорбленной в своих материнских чувствах. Любовная история этой пары, наверное, еще свежа в памяти наших читателей. Донья Марина знала дона Кристобаля, однако ей было неизвестно, что он привез с собой донью Ану, а донья Ана, в свою очередь, не знала, что в Портобело находится дон Диего, — Эстрада, видимо, остерегался сообщать ей об этом. Донья Ана по-прежнему вела строгую, замкнутую жизнь, которая ей к тому времени уже успела порядком прискучить. Могла ли она при своем беспокойном нраве и пылком воображении забыть о тех днях, когда играла сердцами сотни поклонников? Если на один миг ей удалось увлечься обманчивой мечтой о тихом счастье у семейного очага, то вскоре она поняла, что ошиблась. Задумав вернуть себе прежнюю свободу, но не желая тревожить Эстраду, ставшего по воле судьбы ее господином, она принялась исподволь, с терпением, присущим ловкой женщине, вносить некоторые изменения в свой строгий образ жизни. Эстрада это понял, но не счел нужным мешать ей. Никто в городе не знал донью Ану, и она отлично могла сойти за его жену, а донье Фернанде было неизвестно, где они нашли себе убежище. Донья Ана стала разрешать себе дневную прогулку, — ей хотелось подышать свежим морским воздухом; два раба несли за ней носилки, в ожидании, когда сеньора выберет себе приятное место для отдыха. Ничто так не действует на пламенное воображение и мечтательную натуру, как море и морское побережье: кажется, будто душа освобождается от своей телесной оболочки, реальная жизнь исчезает и человеческий дух, потрясенный величием природы и мощной красотой океана, переносится в блестящий мир фантазии и романтики. Человек сознает ничтожество плоти и ощущает лишь свой дух, тот дух, который склоняется только перед величием творца. Донье Ане нравилось мечтать на берегу океана, вдали от города, в уединенном и диком месте, где бурные волны с глухим ревом бьют о высокие скалы, угрожая им с неизменной яростью и постоянством. Как-то под вечер молодая женщина, погруженная в свои думы, ушла далеко вперед и не заметила, что прилив быстро нарастает; она продолжала бы идти еще дальше, если бы слуга не отважился остановить ее. — Сеньора, — сказал он. — Что тебе? — надменно спросила донья Ана. — Сеньора, вода прибывает и прибывает, скоро нельзя будет вернуться назад. Донья Ана оглянулась: она уже успела пройти длинный путь по песчаной полосе, простиравшейся у подножия высоких отвесных скал. Волны то набегали на песок, то откатывались в океан. Пути вперед не было, и донья Ана поняла, что вскоре не останется ни малейшей надежды на спасение. Следовало немедленно возвращаться, пока путь к отступлению еще возможен. Слуги дрожали от страха. Донья Ана почувствовала, как ужас проникает и в ее сердце. С трудом овладев собой, она решительно повернула назад и, сопровождаемая слугами, пошла так быстро, как ей позволяли силы. Волны уже докатывались до ее ног, но идти быстрее она не могла, а впереди лежал еще длинный путь. Морские валы поднимались все выше и выше, грозя гибелью. Раньше от них оставалась на песке лишь пена, но с каждой минутой прилив нарастал, и вскоре вода доходила путникам до пояса, а порой окатывала их с головы до ног. Смерть казалась неминуемой. Но человек до последнего вздоха не перестает бороться за свою жизнь. Цепляясь за выступы скал, чтобы волны не унесли ее в океан, донья Ана с неимоверными усилиями продвигалась вперед. Ее руки кровоточили, она задыхалась. Неожиданно она почувствовала, что почва повышается, и предсмертная тоска сменилась надеждой на спасение. То был выступ на морском берегу, небольшая ступень в хаотическом нагромождении скал. Вскарабкавшись на этот спасительный уступ, донья Ана с облегчением вздохнула, хотя тело ее было изранено; за ней последовали перепуганные насмерть слуги. Карабкаться выше было невозможно, но теперь волны достигали лишь ее ног, и кто знает, может быть, прилив на этом остановится. Сияющий день клонился к вечеру, вдали солнце еще переливалось на взволнованном просторе океана, но берег был уже окутан тенью гор. Между тем вода неумолимо прибывала; жадный океан требовал жертв. Волны снова окатывали донью Ану; она поняла, что настал последний час, и, покорно сложив руки, принялась молиться. Слуги испускали отчаянные вопли. IV. ВО ВЛАСТИ ОКЕАНА Направляемая Хуаном Дарьеном, флотилия Моргана достигла порта Наос и взяла курс на небольшую бухту поблизости от Портобело, известную под именем Пуэрто-Понтин. Дальше пираты не пошли; решено было добраться до Эстеры на шлюпках, высадиться ночью и незамеченными подойти к стенам Портобело, чтобы врасплох застигнуть его жителей. Таков был план, предложенный Хуаном Дарьеном и одобренный Морганом. — Мне пришла в голову удачная мысль, — сказал Хуан Дарьен, — она обеспечит нам успех. — Выкладывайте, — ответил Морган. — Пошлем кого-нибудь из наших людей в город, прежде чем распространится весть о нашем прибытии; лазутчик разузнает, готовится ли город к отпору, и, в случае если гарнизон окажет сопротивление, ему будет нанесен удар с тыла. — Мысль неплохая, — откликнулся Морган, — но сами понимаете, отряд наших молодцов привлечет к себе внимание, пойдут толки, и тогда все пропало. — Никто не говорит об отряде, в город проникнет лишь один человек. Дайте мне такого смельчака, и я вам ручаюсь за успех. Я свяжу его с моим дружком, у которого, если понадобиться, найдутся молодцы не хуже наших. Из моих парней никто не годится на такое дело, их в Портобело знают. — Такой смельчак, как вам требуется, у нас есть, вот он, — сказал Морган, указывая на Антонио. — В самом деле, юноша прямо создан для нашего замысла. Ну как, Железная Рука, достанет у вас мужества взяться за такое дело? Антонио в ответ лишь презрительно усмехнулся. — Подобный вопрос, — вмешался Морган, — звучал бы оскорблением для нашего мексиканца, если бы он не исходил от друга. Дайте ваши указания, а уж с делом он справится. — Прошу прощения, дорогой земляк, — спохватился Хуан Дарьен, — извините мою неловкость и слушайте: вы получите лодку с двумя гребцами, они вас высадят на берег в надежном месте, которое им хорошо знакомо; невдалеке, на опушке леса, вы увидите домик, ступайте к нему. Там живет рыбак Хосе, высокий старик с худым лицом, с длинной седой бородой. Вы его спросите — запомните хорошенько: «Пора брать рифы?» Он вам ответит: «И подтягивать паруса». Тогда вы посвятите его в наши планы. Он проведет вас в город, спрячет в надежном тайнике, сообщит все нужные сведения и, ежели понадобиться, даст вам людей. Все ли вам понятно? — Все. Когда отправляться? — День уже на исходе; у Хосе вам следует быть засветло, к ночи мы выступаем. — Так велите дать лодку. Хуан Дарьен отдал приказ одному из своих матросов, и вскоре на воду была спущена небольшая узкая шлюпка с двумя гребцами. — Вот она, — показал Хуан Дарьен. Антонио Железная Рука прощался с Морганом, меж тем как пират из Кампече давал распоряжения гребцам. Юноша прыгнул в шлюпку, весла рассекли воду. Поглощенный своими мыслями, Антонио молчал, не обращая внимания на гребцов, которые о чем-то с жаром переговаривались. Наконец их возбужденные голоса вывели Антонио из задумчивости. — Гляди, их трое, — говорил один. — Верно, — отвечал другой, — двое мужчин, а с ними как будто еще женщина. — Да, женщина. Ну, если они не водолазы, то сегодня же пойдут ко дну на ужин акулам. — В чем дело? — спросил Антонио. — Да там на скалах примостились трое, прилив, того и гляди, их смоет, — ответил матрос, продолжая грести. — Среди них женщина, — прибавил второй. — А спастись разве они не могут? — спросил Антонио. — Куда там! Уж я-то знаю эти скалы: меня здесь однажды застиг прилив, так я спасся лишь вплавь, да и то с трудом. Совсем уж было тонул и уцелел только чудом: мне помогла наша заступница божия матерь. — Так беднягам грозит смерть? — спросил Антонио. — Да, вода доходит им уже до пояса. Шлюпка шла недалеко от берега. — Слышишь, кричат! — сказал один из гребцов. В самом деле, до них донеслись отчаянные вопли погибающих. — Так поспешим к ним на помощь! — воскликнул Антонио. Матросы, подняв голову, поглядели на него так, словно он произнес нечто несуразное. Антонио заметил их взгляд. — Что вы на меня так смотрите? — спросил он. — Неужели не хотите выручить этих несчастных? — Охотно выручили бы, да ведь это невозможно. — Невозможно? Почему? — Мы и опомниться не успеем, как нас разобьет о скалы. — Ну хоть попытаемся, — настаивал Антонио. — Нам-то что! — безразлично бросил один из моряков. — Мы плаваем как рыбы, а дно знаем не хуже, чем свою старую шляпу. И гребцы тут же повернули к берегу, где, прижавшись к скале, стояли донья Ана и ее слуги. Вода прибывала, и шлюпку быстро несло на скалы. Донья Ана смирилась со своей участью, слуги продолжали звать на помощь. — Нас вынесет с волной, — сказал Антонио гребцам, — будьте наготове. Те двое подхватят лодку и не дадут ей разбиться. Эй, люди, принимайте лодку, хватайте ее, да покрепче, не то она разобьется о скалы. Ну, давайте же! Опасный маневр совершился по команде Антонио: шлюпка взлетела на гребне подоспевшей волны. Слуги доньи Аны, опершись о камни, приготовились подхватить шлюпку и спасти ее от рокового толчка. Едва огромный вал со шлюпкой на гребне обрушился на берег, как оба негра кинулись ему навстречу, а гребцы, словно пикадоры в ожидании разъяренного быка, вытянули вперед весла. И все же толчок получился такой страшной силы, что один из гребцов упал на дно шлюпки. Но отчаянные усилия людей одержали верх над стихией, и шлюпка застыла как на приколе. — Нельзя терять ни минуты! — воскликнул Антонио. — Сеньора, поспешите в лодку, следующая волна унесет нас в море. Донья Ана протянула руки навстречу ожидавшему ее Антонио, за ней прыгнули слуги, оставалось лишь ждать следующей волны, которая поможет им снова выйти на простор океана. Волна пришла и окатила путников с головы до ног; новый ужасный толчок потряс суденышко, потом огромная стена воды и пены отступила, увлекая за собой шлюпку вместе с людьми, которые лишь чудом избежали смерти. — Мы спасены! — воскликнул Антонио. Донья Ана подняла голову; при виде юноши глаза ее расширились от изумления, и из уст ее невольно вырвался крик: — Боже мой! Дон Энрике Руис де Мендилуэта! — О, небо! — воскликнул Антонио, узнав свою спутницу. — Донья Ана де Кастрехон! V. ИСКРА ПОД ПЕПЛОМ Железная Рука, или дон Энрике Руис де Мендилуэта, как мы будем впредь называть юношу, раз мы уже узнали его настоящее имя, раскрыл объятия, и донья Ана, рыдая, бросилась к нему на грудь. Ни одного ревнивого укора, ни одного горестного воспоминания не шевельнулось в сердцах этих людей, охваченных радостью неожиданной встречи в минуту грозной опасности. Это естественно: каждый, кого судьба оторвала от родины и забросила невесть куда, испытал, как радостно встретить на чужбине не только брата или друга, но даже случайного знакомого, о котором не знаешь ничего, кроме того, что он твой соотечественник. В такой миг забываются все былые обиды, и если людей не разделила в свое время непримиримая вражда, они с братской нежностью бросаются друг другу в объятия. Дон Энрике и донья Ана, которых в прошлом соединяла любовь, были разлучены внезапно, когда их пылкие чувства еще не успели остыть. С той поры они жили вдали от света, и при неожиданной встрече старое чувство вспыхнуло в их сердцах. Несколько мгновений они сидели, молча прижавшись друг к другу. Это зрелище нисколько не удивляло ни матросов, ни слуг: им было понятно волнение людей, встретившихся после долгой разлуки. Матросы продолжали равнодушно грести, а слуги все еще не могли прийти в себя от пережитого страха и, позабыв о своей госпоже, тихо переговаривались меж собой. Шлюпка подошла к берегу. — Мы на месте, — сказали гребцы. Дон Энрике вышел из лодки и подал руку донье Ане; слуги последовали за ним. Оглядевшись по сторонам, дон Энрике увидел невдалеке хижину Хосе. — Можно возвращаться? — спросили гребцы. — Подождите, — ответил дон Энрике и, обращаясь к донье Ане, сказал: — Донья Ана, я желал бы поговорить с вами. Они отошли в сторону. — Сеньора, — начал дон Энрике, — сейчас не время пускаться в объяснения, почему я здесь и как вы попали сюда. Моя радость снова видеть вас, донья Ана, так велика, что вы, надеюсь, поймете меня без слов. — Сеньор Энрике, господь бог уготовил мне счастье встретить вас в такой миг, когда надо мной нависла угроза смерти, и я вижу в вашем лице не возлюбленного, которого я в былое время незаслуженно оскорбила, но моего ангела-спасителя. Если бы я не хранила в глубине моего сердца иного чувства, я выразила бы вам мою вечную благодарность… — Не стоит говорить об этом, донья Ана; один лишь бог знает, что станется с нами завтра. Вы собираетесь вернуться в город? — Да, мне надо домой; к несчастью, я не могу предложить вам гостеприимства по причинам, о которых вы узнаете позже. Но скажите, где найти вас завтра, и я, клянусь богом, разыщу вас даже в чаще лесов… — Сеньора, неизвестно, что будет с нами завтра… — Что вы хотите этим сказать? Ваши слова пугают меня. — Тише, донья Ана. Буду с вами откровенен: мне нежелательно, чтобы в городе узнали о моем присутствии или толковали о происшедшем. — Если это ваша тайна, клянусь, от меня никто не услышит ни слова. — Вам я верю. Ну, а ваши слуги? Можете ли вы за них поручиться? — Ни в коем случае. Напротив, я уверена, что они станут рассказывать о пережитой опасности, и скоро весь город узнает о случившемся… — Это сулит мне роковую беду. — В таком случае что делать? Приказывайте. Ради вас я готова отдать свою жизнь. — Простите, сеньора, не могли бы вы принести мне жертву и провести эту ночь здесь, не возвращаясь в город? — Если вы желаете, конечно… — Ваши слуги останутся при вас, только пусть не вздумают болтать. — Не поручусь за них. — В таком случае весьма сожалею, но вам придется отказаться от их услуг. Вы вернетесь одна в город или одна останетесь здесь. Я должен отделаться от свидетелей. — Вы хотите убить их?! — испуганно воскликнула донья Ана. — Нет, сеньора, — ответил, улыбаясь, дон Энрике, — к чему такая бессмысленная жестокость? — В таком случае поступайте, как считаете лучшим. — Прошу прощения, сеньора, но иначе невозможно. Дон Энрике подозвал к себе матроса и что-то шепнул ему на ухо. Матрос, в свою очередь, шепотом передал приказ своему товарищу, потом обратился к слугам: — Ну, молодцы, ступайте в шлюпку. Слуги в ужасе переглянулись и бросили умоляющий взгляд на донью Ану, но она отвернулась от них. Не дожидаясь долее, один матрос столкнул негров в шлюпку, а другой мигом скрутил им руки; потом гребцы взялись за весла, и донья Ана осталась на берегу наедине с доном Энрике. Донья Ана не знала, что происходит в сердце юного Энрике, и думала, что едва шлюпка с пленными слугами исчезнет из виду, он бросится к ее ногам. Однако, когда первое возбуждение миновало, юноша целиком отдался мыслям о возложенном на него опасном поручении. Женская гордость доньи Аны была задета. — Что же дальше?! — воскликнула она, не зная, как ей быть. — Предпочитаете ли вы, сеньора, вернуться домой или хотите остаться здесь? — спокойно спросил дон Энрике. — Я уже сказала, что всецело повинуюсь вам. Решайте этот вопрос сами. — Я желаю лишь того, сеньора, что вам больше по душе. — Мне по душе — повиноваться вашим желаниям, дон Энрике, ведь вы мой спаситель. — Ради бога, донья Ана, не вспоминайте об этом. Итак, следуйте за мной, мы пойдем вон в ту хижину, что виднеется невдалеке. Взяв донью Ану за руку, дон Энрике повел ее к рыбачьей хижине. При этом он не обронил ни одного нежного слова, даже не пожал руки молодой женщины. «Я-то думала, что он удерживает меня здесь из любви, — сказала себе мысленно донья Ана, — а он, оказывается, поступает так всего-навсего ради каких-то загадочных целей. Впрочем, возможно, он не решается открыть мне свое сердце. Посмотрим, что будет дальше. Впереди еще целый вечер, сумерки только сгущаются». Они подошли к жилищу Хосе; это была лачуга, сложенная из бревен и пальмовых листьев; против входа на пнях сушились рыбацкие сети и паруса. — Есть кто в доме? — крикнул дон Энрике, не выпуская руки доньи Аны, которая молча следовала за ним. — Что вы желаете? — спросил, выходя на порог, высокий, сухощавый человек с длинной седой бородой. Он выглядел точь-в-точь, как его описал Хуан Дарьен. — Вы рыбак Хосе? — спросил дон Энрике. — Я самый, готов служить богу и вашей милости, — ответил человек, снимая с головы ветхую шляпу. — Пора брать рифы? — спросил дон Энрике. Рыбак посмотрел на него долгим взглядом и ответил почтительно: — И подтягивать паруса. Что прикажет ваша милость? — Нам надо переговорить о многих весьма важных делах, но прежде всего мне хотелось бы узнать, нет ли поблизости надежного и удобного жилья, где сеньора могла бы спокойно провести ночь? Рыбак поглядел на донью Ану, на мгновенье задумался и ответил: — Здесь поблизости стоит дом, где проживают моя семья и еще одна женщина с двумя дочерьми. Владельцы дома живут постоянно в городе; но в их сельском жилище можно отлично расположиться. Ежели ее милости угодно, мы можем туда пройти. — Так не будем терять ни минуты, мне еще предстоит обсудить с вами весьма важные вопросы. Рыбак, даже не оглянувшись на свою хижину, спокойно зашагал вперед по тропинке, которая вела в лес. — Не слишком ли это далеко? — спросил дон Энрике. — Начинает темнеть, сеньора не привыкла много ходить пешком. — Увидите, это рукой подать. Рыбак шел впереди, а дон Энрике следовал за ним, продолжая держать за руку донью Ану. Все трое шли в полном молчании. Дон Энрике, поглощенный мыслями о предстоящем деле, лишь время от времени обращался к донье Ане: — Не устали ли вы, сеньора? — Нет, — отвечала она, и молчание воцарялось снова. «Здесь кроется какая-то тайна, — рассуждала она про себя. — Дон Энрике, прежде такой влюбленный и внимательный… О чем он сейчас думает? Как собирается поступить со мной? Уж не замыслил ли он отделаться от меня, как отделался от моих слуг? Нет, не может быть! Что стоило ему отослать меня в шлюпке вместе с рабами? Он удержал меня здесь, не пожелал отпустить домой в город, потому что жаждет быть вместе со мной… Он любит меня. Как только мы останемся вдвоем в этом сельском доме, он бросится к моим ногам. Да, да, конечно! О, как мы будем счастливы! Мы уедем отсюда далеко-далеко, прочь из этой унылой страны!» Лай собак известил их о близости дома; псы почуяли, что к дому подходят чужие. Рыбак свистнул, и навстречу ему, виляя хвостами, выскочили из высокой травы три щенка. VI. ОБИДА Сельский дом открылся взорам путников за поворотом тропинки; спустилась ночь, одна из тех светлых ночей, когда здания четкой тенью вырисовываются на фоне неба. В окнах еще горел свет, кто-то, перегнувшись через подоконник, вглядывался в сумрак ночи. Рыбак снова свистнул. — Это ты, Хосе? — спросил через окно женский голос. — Да, Урсула, — ответил рыбак. Голова женщины исчезла, и вскоре внизу открылась входная дверь. — Урсула, — обратился Хосе к жене, — я привел кабальеро и даму; приготовь для них постели и поскорее подай ужин. Полагаю, сеньор, что вы охотно выпьете глоток агуардьенте; у меня сохранилась бутылка этого превосходного напитка, нам, морякам, полезно бывает согреть желудок. Послушай-ка, Урсула, проводи сеньору в спальню, ей надо обсушиться; а нам с кабальеро пришли графин и два стакана. — Пойдемте, сеньора, — сказала Урсула, обращаясь к донье Ане, — вам в самом деле необходимо переодеться, ведь вы насквозь промокли. Так и захворать недолго. Идемте. Донья Ана нерешительно посмотрела на Энрике, словно ожидая, что он на это скажет. — Хозяйка права, — подтвердил Энрике, — вам надо переодеться. Донья Ана вспыхнула от досады. Будь дон Энрике повнимательней к своей спутнице, он давно заметил бы, что она весьма раздосадована. Но Энрике думал лишь о том, что время летит, а он еще ничего не успел предпринять, меж тем как Морган и Хуан Дарьен, пожалуй, уже двинулись в поход. Без единого слова донья Ана поднялась и последовала за Урсулой. Хосе и дон Энрике остались наедине. — Сеньор, я к вашим услугам, что вы желали сказать мне? — спросил Хосе. — Слушайте же, время не терпит: этой ночью люди Моргана, а с ними и молодцы Хуана Дарьена нападут на Портобело… — Боже мой! — воскликнул, оживляясь, рыбак. — Возможно ли? Джон Морган, знаменитый Морган, прославленный пират? И он уже так близко? Да еще с Хуаном Дарьеном, нашим главарем? Это верно? — Еще бы! Они-то и послали меня к вам, чтобы я проник в город и все разведал. Ведь если испанцы вздумают проявить упорство, мы ударим с тыла. — Вот именно, вот именно! — подхватил рыбак. — Я дам вам людей. — Тише, — остановил его дон Энрике, — как бы нас не подслушали. — Здесь нет никого, кроме мой жены. — И этой дамы… — Как, разве она не ваша?.. — Нет, она из Портобело. — Но как получилось, что вы пришли вместе? — Об этом я расскажу в другой раз, а сейчас поспешим, ведь, может быть, наши люди уже выступили в поход. — В котором часу ожидается нападение? — На рассвете. — А по какой дороге их ждать? — Я этого побережья не знаю; они придут на шлюпках и высадятся недалеко от города, в местности, которая называется Эстера. — Значит, здесь. — Здесь? — Да, эта бухта и есть Эстера; полагаю, они вот-вот появятся; нельзя терять ни минуты. — Так в путь! — Постойте, выпьем на дорогу по стаканчику. Тут вошла Урсула с бутылкой и двумя стаканами. — Прошу прощения, — сказал Энрике, обращаясь к Урсуле, меж тем как Хосе наполнял стаканы, — где вы устроили сеньору? — Она в соседней комнате. — Отлично, полагаюсь на вас. — Будьте спокойны, ей будет здесь не хуже, чем дома. — Так за наш успех! — сказал рыбак, чокаясь с доном Энрике. — За успех! — ответил Энрике, осушая стакан. — А теперь в путь, сеньор дон Энрике. Эй, Урсула, запри покрепче двери и, ежели этой ночью здесь появятся знакомые ребята, спроси Хуана Дарьена и скажи ему, что этот дом принадлежит Хосе-рыбаку. — Хуан Дарьен?.. — Молчок. Делай, что тебе велят, и прощай. Позаботься о сеньоре. — Прощай, — ответила жена. Хосе вышел вместе с доном Энрике и направился по тропинке в город. Урсула проводила их до порога, тщательно заперла дверь и ко всем запорам прибавила еще на всякий случай крепкую перекладину. Через окно, из которого Урсула окликнула мужа, донья Ана наблюдала за Энрике, пока он не исчез в сумраке ночи. Тогда, отойдя от окна, она проговорила с раздражением: — Ушел не простившись. Как видно, его чувство ко мне угасло. Я больше не нужна ему, он держит меня здесь, как пленницу, чтобы я не могла рассказать обо всем в городе и не нарушила его замыслов. Меж тем я начинаю кое о чем догадываться… Ах, лучше бы мне погибнуть сегодня в океане! Этот человек, о котором я так страстно мечтала, равнодушен ко мне, мало, того, он пренебрегает мной. Я не пробуждаю в нем ни малейшего желания, я целиком в его руках, и что же? Ни одного нежного слова, ни одного поцелуя… Это ужасно! Он просто не замечает меня, я для него не женщина… Я слепо пошла за ним, вообразив, будто вновь пробудила в нем любовь. А он запирает меня на замок и сам уходит… Но берегись, ты мне за это дорого заплатишь!.. Да неужто я так подурнела? Тут в комнату вошла Урсула. — Итак, сеньора, вам уже известно, что сегодня ночью к нам пожалуют гости. — Да, я кое-что слышала об этом Хуане Дарьене, — уклончиво ответила донья Ана. — Вы знаете Хуана Дарьена? — Нет, а кто он? — Здорово! Только вы одна ничего о нем не слыхали. Хуан Дарьен — прославленный пират, разве вам не рассказывал о нем ваш возлюбленный? Или кто для вас этот кабальеро? Услышав, что дона Энрике называют ее возлюбленным, донья Ана вспыхнула, но не столько от стыда, сколько от досады при новом напоминании о юноше, который пренебрег ею. Она уже собиралась было заявить, что между нею и доном Энрике нет ничего общего, как вдруг ее осенила мысль, что ложь скорее поможет доискаться правды. — Он мой супруг, — ответила она. — Предположим. Так неужто ваш супруг никогда не говорил вам о Хуане Дарьене? — Никогда. — Быть не может! Ведь он, ясное дело, прибыл вместе с Хуаном Дарьеном, а вы вместе с мужем, так как же вы ничего не знаете? — Мы были с мужем в долгой разлуке и только сегодня снова встретились. — И он не успел рассказать вам, что сегодня ночью здесь будут пираты? — Пираты? Здесь?! — воскликнула перепуганная донья Ана. — Да, так сказал Хосе; ежели, говорит, этой ночью на берег высадятся вооруженные люди, я должна разыскать Хуана Дарьена и сказать ему, что это дом Хосе-рыбака. — Но что им здесь нужно, этим людям? — Как что? Ясно — взять город. — Взять город? Зачем? — Чтобы захватить богатую добычу и женщин, за этим они и идут. — Боже мой! Но вы еще молоды, разве вы не боитесь? — Нисколько. Ни вам, ни мне беда не угрожает. Я жена Хосе, а ваш муж с ними заодно, уж нас-то они не тронут, они уважают друг друга. Да вы сами увидите, какие это веселые и славные ребята. — А вы уверены, что они будут здесь? — Еще бы! Недаром же наши бедные мужья отправились без ужина налаживать дело. Завтра все богачки Портобело проснуться женами пиратов. — Так вы говорите, сегодня ночью? — Вот увидите. Ну, пока давайте ужинать. — Давайте, — сказала донья Ана, а про себя подумала: «Надо во что бы то ни стало бежать и предупредить жителей города. Отомщу дону Энрике за его пренебрежение». Она направилась вместе с Урсулой в столовую. Покончив с легким ужином, Урсула проводила донью Ану в приготовленную для нее комнату. — Это окно, — сказала она, — выходит на море, отсюда вы увидите, когда они подойдут. — С какой стороны они появятся? — Вот с этой, разве вы не видите моря? — Вижу. А город где? — Здесь, направо. — Вот как. — Ну, а теперь ложитесь спать, если что случится, я разбужу вас. Урсула вышла; донья Ана заперла дверь и долго прислушивалась, пока заглохли шаги приютившей ее женщины. Окно было невысоко над землей, донья Ана решила действовать. Связав вместе две простыни со своей постели, она сделала на одном конце узел, прижала его ставнем и свесила длинную белую полосу вниз за окно, потом стала спускаться. До земли оставалось уже совсем недалеко, когда чьи-то могучие руки схватили беглянку за талию. Вскрикнув, она выпустила из рук импровизированную лестницу, но не упала: прижав к груди свою добычу, незнакомец зашагал прочь от дома. Донья Ана попыталась было кричать, но широкая ладонь закрыла ей рот. Тут-то она раскаялась в своем поступке, поняв, что попала во власть пиратов. VII. ОСАДА Донья Ана чувствовала, что ее несут куда-то далеко; незнакомец был настоящим Геркулесом и не проявлял признаков усталости. Наконец до молодой женщины донесся гул голосов, и вскоре ее осторожно опустили на землю. Она стояла на берегу океана, окруженная людьми; сумрак ночи скрывал их лица, но донья Ана разглядела, что людей много и все они вооружены. — Сеньор, — обратился незнакомец, принесший донью Ану, к человеку, который, как показалось пленнице, был здесь главным, — я захватил эту женщину, когда она спускалась из окна одного дома, тут, недалеко. — Ты знаешь ее? — Лица я ее не видел, но мне сдается, она пронюхала о нас и хотела бежать через окно, чтобы предупредить жителей города. — Ладно. Оставь ее здесь и продолжай разведку. Разведчик ушел, и донья Ана осталась с глазу на глаз с главарем отряда. — Как вас зовут? — сурово спросит тот. — Донья Ана де Кастрехон. — Куда вы собрались бежать? — Я шла к вам. Несколько пиратов подошли поближе, прислушиваясь к разговору. — К нам? Вы что же, слышали о нашем приходе? И знаете, кто мы такие? — Я все знаю: вы пираты и готовитесь напасть сегодня ночью на Портобело; среди вас находится Хуан Дарьен, а одного человека вы послали вперед лазутчиком. — От кого вы все это слыхали? — От вашего лазутчика. Вы ему доверяется, а он вас предал. — Предал?! — воскликнули разом несколько голосов. — Да. Потому-то я вас и искала, хотела предупредить об опасности. Как вы зовете здесь этого человека? — Антонио Железная Рука. — Ну, а мне известно его настоящее имя — Энрике Руис де Мендилуэта. — Ваше обвинение весьма серьезно. Понимаете ли вы это? — Еще бы! Полагаю, что сейчас весь город на ногах, жители готовятся сделать вылазку и напасть на вас. Вам лучше всего уйти, отказаться от осады города, вас ждет поражение, подходящий случай упущен. — Ну, а где же сейчас Антонио, или Энрике, как вы его называете? Если все это правда, то он, верно, у губернатора. — Вы, я вижу, сомневаетесь в моих словах, как бы вам не пришлось в этом раскаяться. — Отвести сеньору в шлюпку, — сказал главарь, — и сторожить ее там вплоть до нового приказа. Двое вооруженных людей увели донью Ану, а тот, кто допрашивал ее, остался вместе с тремя-четырьмя пиратами. — Что вы на это скажете, Хуан Дарьен? — Я жду, когда выскажетесь вы, сеньор Морган. Вы ведь лучше моего знаете Антонио Железную Руку. — Ну так вот, я считаю, что Антонио не способен на предательство. — Ежели это так, откуда женщина знает о нашей высадке и о наших планах? — Ума не приложу. — И я не понимаю. — Но вот вопрос: следует ли нам отказаться от набега на город? Весьма возможно, что испанцы уже предупреждены. — Надо проверить, так ли это. — Предлагаю без колебаний продолжать начатое. Отступить всегда успеем. — Таков ваш приказ? — Да. — Беру с собой десяток молодцов и отправляюсь на разведку. А вы идите следом с нашими главными силами. — Да, выступаем без промедления, нельзя терять ни минуты. Джон Морган и Хуан Дарьен разошлись в разные стороны, чтобы отдать распоряжения. Вскоре среди манговых деревьев замелькали неясные тени людей, которые то продвигались во весь рост, то припадали к земле, бесшумно скользя, словно змеи, а то замирали, притаившись за стволами деревьев; ни одна травинка не шелестела на их пути, ни один камешек не шуршал под их ногами. Они казались бесплотными призраками. Когда время от времени один из этих призраков застывал на месте, все остальные тоже замирали, напряженно прислушиваясь к смутному шуму, доносившемуся до них издалека с ночным ветром; убедившись, что все спокойно, они продолжали путь. Следом за ними на небольшом расстоянии медленно и неслышно вилась длинная вереница людей. То были основные силы пиратов, которые под командой Джона Моргана следовали за разведчиками. Внезапно колонна остановилась: перед ней выросли темные башни крепости, защищавшей город. Хуан Дарьен уже находился на коротком расстоянии от замка; часовой спокойно прогуливался вдоль крепостной стены. Подозвав двух пиратов, Хуан Дарьен едва слышно шепнул: — Его надо взять. За мной! Зажмите ему рот. Солдат продолжал ходить взад-вперед. Хуан Дарьен и два пирата приближались к нему ползком. Когда солдат направлялся в их сторону, все трое припадали к земле, не шевелясь; когда поворачивал назад, пираты ползком быстро преодолевали пространство. Это был пример хитрости и терпения; часовой ничего не замечал. Наконец пираты подползли так близко, что, сделай часовой еще один шаг в их сторону, он наткнулся бы на них. Но, дойдя до обычной черты, часовой повернул назад. С ловкостью пантеры Хуан Дарьен прыгнул на беззаботного стража и обхватил его тисками рук. Один из пиратов вмиг зажал ему рот, другой скрутил ноги. Так, прежде чем часовой успел крикнуть или взяться за оружие, он был взят в плен и унесен прочь от крепостной стены. Все произошло мгновенно и бесшумно. Стоя во главе своей колонны, Морган поджидал Хуана Дарьена. — Взяли часового, — сказал, подходя, Хуан Дарьен, — он сможет сообщить нам, что делается в городе и в крепостных замках. — Отвечай правду, — приказал Морган, — не то поплатишься своей головой. Солдата связали. — Что известно в городе о нашей высадке? — спросил Морган. — Ничего неизвестно, сеньор, — ответил, дрожа, солдат. — Объявлена тревога? — Нет, сеньор, все спокойно. — Смотри, не вздумай обманывать. — Клянусь вам. — Ладно, за ложь ответишь жизнью. Сколько солдат в крепости? — Четыреста в гарнизоне и столько же наемников, но те спят у себя по домам. — А пушек? — Пушек много, все стоят в двух больших замках и в третьем малом. Морган тут же отдал приказ выступать и сам возглавил колонну. Первый из замков высился в четверти лиги от того места, где остановились пираты, и колонна подошла к нему на рассвете. В те времена война носила, несомненно, более человечный характер, чем в наши дни. Нынче армии народов, гордящихся своей цивилизацией, вторгаются без объявления войны в чужую страну. Так, например, французские войска без всякого предупреждения осаждали крепости и нападали на города. Пираты действовали значительно благороднее. Когда на рассвете замок был окружен, Морган направил коменданту крепости своего гонца с требованием сдаться; в противном случае он грозил перерезать весь гарнизон. Испанцы отказались вступить в переговоры с пиратами и открыли ожесточенный огонь из пушек. В городе, который до той поры ничего не знал о высадке пиратов, вспыхнула тревога. Кто бросился в лес, кто приготовился к отпору, а иные, не думая ни о чем, кроме своих сокровищ, попытались скрыть их в глубоких колодцах. Женщины плакали, кругом царили смятение и беспорядок. Гарнизон замка мужественно сражался; но пираты шли на приступ с неслыханной отвагой. Джон Морган и Хуан Дарьен, вооружившись абордажными топорами, смело бросились к воротам; их соратники под градом пуль не отставали от них. Ворота, не выдержав мощных ударов, рухнули, и пираты огненной лавиной устремились внутрь. Несколько мгновений спустя гарнизон сдался. — Кое-чего мы уже достигли, — сказал Морган, — но предстоит еще немало повозиться, прежде чем город будет нашим. — Если желаете, штурм города я возьму на себя, — предложил Хуан Дарьен. — Нет, лучше займитесь крепостью и разрушьте ее до основания, а я с остальными пойду на город. Не мешкая, Морган со своими людьми двинулся на Портобело. Предстояло взять еще два крепостных замка — большой и малый. Во главе первого стоял испанский губернатор, он командовал гарнизоном королевских солдат; а малый замок находился под началом дона Диего де Альвареса, возглавлявшего отряд торговых людей, которые взяли в крепость свои семьи. Там же была донья Марина с дочерью Леонорой. Пренебрегая опасностью, Морган ворвался в город под огнем пушек, которые по приказу губернатора палили из большого замка. Пираты кинулись грабить дома, проникли в монастыри и обратили в пленников всех монахов и монахинь. Внезапно раздался оглушительный взрыв: это Хуан Дарьен, заперев в замке пленных испанцев, поджег пороховой склад. С зубчатой стены второй крепости губернатор созерцал страшную картину, понимая, что и ему готовится та же участь. Атака второго большого замка не заставила себя долго ждать. Первый натиск пиратов был отражен. Пушки защитников наносили тяжелый урон нападающим, не умеряя, однако, яростной отваги тех, кто оставался в живых. Наиболее отчаянные бросились с топорами к воротам, но погибли под огнем испанцев, не достигнув цели: ворота не поддавались. Морган заметно приуныл. — Поджечь! — крикнул Хуан Дарьен. Казалось, все уже было заранее припасено для исполнения этого приказа: с горящими факелами, с бочонками смолы и серы пираты ринулись к воротам. Первые ряды тут же поплатились жизнью за свою смелость, следовавшие за ними в ужасе попятились, потом, опомнившись, вновь бросились вперед. Долго продолжалась упорная борьба, но, наконец, раздался торжествующий вопль, — огненные языки пламени взмыли вверх, и вскоре крепостные ворота рухнули. В открывшуюся брешь бушующим потоком хлынули пираты. Но защитники города решили умереть, сражаясь; едва лишь первые люди Моргана проникли в замок, как на них обрушился ливень гранат, больших и малых бочонков с порохом; падая в огонь, они взрывались и сеяли смерть и ужас среди нападающих. Морган и Хуан Дарьен громкими возгласами и собственной беспримерной храбростью воодушевляли своих людей, пираты не щадили ни усилий, ни жизни, и все же им пришлось отступить. Перевес был явно на стороне королевских солдат, все сулило им победу. Отчаяние овладело главарями морских разбойников. Стиснув зубы, они отвели колонну назад в безопасное место. Защитники крепости поспешно заделали брешь в стене. — Испанцы оказались упорнее, чем я ожидал, — сказал Джон Морган, нервно теребя длинные усы. — Мы понесли огромные потери, а оставшиеся в живых упали духом. — К сожалению, это верно, — ответил Хуан Дарьен, — но такое упорное сопротивление невольно приводит мне на память слова нашей вчерашней пленницы. Помните, она сказала, будто наш лазутчик — предатель. — И все же отступать нельзя, — продолжал Морган, словно не расслышав обвинения, брошенного против Железной Руки, — отступление было бы равносильно самоубийству, ведь вдохновленные победой испанцы бросятся нас преследовать. Как быть с ранеными, да и корабли наши слишком далеко. — Об отступлении нечего и думать! Если испанцам, как можно предположить, известны наши силы, это еще больше воодушевит их. Ну, Железная Рука, не попадайся мне в руки! — Вы еще верите этой сказке? — Как же не верить? Разве ему не следовало бы давно вступить в бой, как мы договорились? — Возможно, ждать осталось недолго. — Не надейтесь на его помощь. — Так поглядите же, — с радостью крикнул Морган, указывая рукой на замок. Из малого замка донеслись до них торжествующие клики, над зубчатой стеной взвился английский флаг. — Что это значит? — воскликнул Хуан Дарьен. — Это значит, что Железная Рука на деле опровергает гнусную выдумку женщины! — ликовал Морган. — Адмирал, тысячу раз прошу прощения за то, что я усомнился в вашем подопечном. — Все складывалось так, что я и сам начал сомневаться. Однако сейчас не время болтать, заставим наконец этих упорных псов сдаться. — Начнем штурм сызнова и по всем правилам! — Велите тащить лестницы, да самые широкие, чтобы лезть наверх сразу втроем; пригоните сюда из города людей, пускай приставят лестницы к крепостным стенам. И поживее шевелиться. Скоро день, к вечеру мы должны овладеть замком. — Все будет исполнено, — сказал Хуан Дарьен и поспешил в город. VIII. БЫВШИЕ СОПЕРНИКИ За всю ночь Хосе-рыбак ни на минуту не прилег отдохнуть. Он проводил дона Энрике в его временное убежище, находившееся невдалеке от малой крепости, которую защищали городские торговцы. Это был просторный, но пустой и заброшенный дом, куда лишь время от времени наезжали из Панамы торговцы, ожидавшие прибытия испанских галер. За домом присматривала семья старого привратника. Как только Хосе-рыбак появился вместе с доном Энрике, привратник поспешил открыть все комнаты и залы. — Позаботьтесь о том, чтобы с улицы не видно было света, — сказал Хосе, — входную дверь не запирайте, но окна занавесьте поплотнее. Я скоро вернусь. Дон Энрике вошел в комнату. В голове его теснились мысли о донье Ане, о Моргане, о пиратах, о детстве. Он, богатый наследник одного из самых родовитых семейств Мексики, вынужден был при роковых и загадочных обстоятельствах бежать, покинуть родину и жить среди пиратов! Его память с жестокой четкостью нарисовала ему все, что произошло в тот вечер на балу у доньи Марины; воспоминание жгло его; чем, как не черной клеветой, возведенной на него в этом доме, объяснить приказ вице-короля об его изгнании из страны? — Мне бы хоть на один час вернуться в Мексику! — воскликнул юноша. — Дон Диего насмеялся надо мной, а я бессилен покарать его. Из-за него я потерял родину, имя, семью, все, все, даже будущность — ведь я обещал Хулии, что настанет счастливое время и я вернусь, но разве я властен сдержать свое обещание? Разве я смею вернуться в Мексику? И дон Энрике уронил голову на грудь, позабыв все на свете ради горьких воспоминаний и смутных надежд. — Вот и мы, — неожиданно раздался чей-то голос. Дон Энрике вскочил и увидел перед собой Хосе-рыбака с двумя парнями, по виду отчаянными головорезами. — Что слышно в городе? — спросил дон Энрике. — Ничего, решительно ничего; все спокойно, никто и не думает о пиратах, никто не предполагает, что они тут, под боком. Думаю, это верное дело. — А что вам удалось сделать? — Многое. Этих двух надежных молодцов мы поставим у входа, поручив им проверять и впускать в дом наших ребят да смотреть за тем, чтобы отсюда никто не улизнул. Сюда будут прибывать и являться к вам все, кого я успел оповестить. Спрашивать у них пароль незачем, ведь прежде чем они попадут к вам, их проверят эти молодцы. Но всем нашим ребятам надо знать вас в лицо, да и вам неплохо с ними познакомиться. Я сообщу, когда выступать, а сейчас мне надо идти. — Куда? — За остальными друзьями. — Так не забудьте же поставить караул у входа. — Сейчас поставлю, — сказал Хосе и вышел. Почти тотчас стало прибывать подкрепление. Перед доном Энрике, как на параде, проходили люди всех национальностей, вооруженные и одетые в живописные наряды, обычные для той среды. Они ничем не отличались от молодцов из шайки Моргана, и не было ничего удивительного в том, что они откликнулись на зов пиратов и готовились вместе напасть на город. Дом был забит до отказа: собралось свыше трехсот человек; начинало светать, когда Хосе-рыбак вернулся. — Что могло случиться? — спросил он дона Энрике. — Ночь кончается, светает, а наших друзей нет как нет. Это может стоить нам немалых бесполезных жертв. — Надеюсь, что они долго не замешкаются. Кто знает, какие препятствия встали на их пути. — Да, но люди теряют терпение, ропщут; они хотят разойтись по домам, пока не рассвело, чтобы их не увидели на улице при свете дня. — Пусть повременят расходиться. — Невозможно. Если этой ночью ничего не предстоит, как им выбраться отсюда? Как показаться днем на улице с оружием? Да их тут же задержат, арестуют. Не успел Хосе договорить, как в комнату бесцеремонно вошли двое вооруженных парней. — Что вам надо? — спросил дон Энрике, понимая, зачем они явились. — Мы пришли спросить, — начал один из них с решительным видом, — уж не вздумали ли вы подшутить над нами и остальными товарищами? Мы не дадим смеяться над собой. Ребята послали нас покончить с этим делом. — Ну, что же дальше? — спросил дон Энрике. — А вот что, — ответил парень, — нас выманили из наших домов, посулив, что этой ночью Морган и Хуан Дарьен будут штурмовать город. Мы бросили наши семьи и зря проторчали здесь всю ночь напролет; прежде чем рассветет, мы хотим знать, что тут происходит, ведь при свете дня нам невозможно выйти отсюда — мы рискуем своей шкурой. — Как видите, — ответил дон Энрике, — я тоже жду и тоже не знаю, как сложатся дела. — Другими словами, — подхватил второй сорвиголова, — вы зря втянули нас в это дело; вы насмеялись над нами или попросту надули нас. — Что это значит?! — воскликнул дон Энрике, бледнея от ярости и хватаясь за нож. — Это значит, — ответил человек, обнажая нож и подавая своим движением пример товарищу, — это значит, что ты надул нас, втянув в эту сделку. Но мы сейчас расквитаемся с тобой за себя и наших ребят, чтобы тебе впредь неповадно было смеяться над другими. — И вы осмелились?! — воскликнул Хосе-рыбак. — А ты как думал? Да еще скажи спасибо, Хосе, что ты всегда был нам другом, не то мы с тебя бы и начали. Но мы понимаем, ты обманут не хуже нас. Словом, у нас уже все решено. — Попробуйте его тронуть, — пригрозил рыбак и, выхватив нож, стал рядом с доном Энрике. Молодцы шагнули вперед, но прежняя решимость их, казалось, иссякла. — Ладно, ладно уж, потише тут, — сказал рыбак, — вы знаете меня не первый год, я один справляюсь с пятеркой. Так не заставляйте же меня собственной рукой отправлять вас на тот свет. — Послушай-ка, Хосе, — ответил один из парней, — конечно, мы тебя знаем. Посторонись и дай нам рассчитаться с чужаком. Дело решенное, он должен ответить за свой обман, а ты ступай восвояси. — С места не тронусь. — Это твое последнее слово? — Последнее. — Что ж, пеняй на себя! — воскликнул парень и распахнул дверь. Молча и бесшумно хлынула в нее грозной лавиной толпа и наводнила всю комнату. Дон Энрике и рыбак попятились в угол и вмиг соорудили перед собой заслон из столов и стульев, готовясь дать отпор, хотя и не надеясь выйти живыми из схватки. — В последний раз, Хосе, не мешай нам расправиться с чужаком, прочь с нашего пути. — Я не уйду! — решительно ответил Хосе. — Нечего волынить, — раздался голос из толпы, — начинает светать. В руках блеснули ножи, дон Энрике и Хосе, бледные, но спокойные, уже приготовились драться насмерть, как вдруг вдали грянул пушечный выстрел, потрясший стены дома. Дон Энрике и рыбак разом поняли, что они спасены; начнись стрельба на миг позже, и они уже лежали бы бездыханными трупами. Все замерли; стрельба усиливалась, никто не решался произнести ни слова. Было ясно: начался штурм крепости. — Посмейте сказать, что я вас обманул, негодяи! Никто не ответил. — Я собрал вас для настоящего большого дела, а вы вместо благодарности решили меня прикончить. Не нужны вы мне теперь, убирайтесь, обойдусь без вас. — Сеньор, — начал Хосе-рыбак, — я уверен, друзья раскаиваются в своем поступке. Я их хорошо знаю. Ведите их в бой; они сумеют отвагой загладить свою вину. Дон Энрике притворился негодующим и непримиримым; но в глубине души он радовался, что ему удалось избегнуть бессмысленной гибели, и был не прочь повести этих людей в бой. — Ладно! — согласился он. — Забудем ссору, и за дело! Прислушайтесь, как идет бой; тут надо улучить подходящий момент. — Да, — прибавил Хосе, — сейчас время еще не приспело, войсками в городе командует сам губернатор, испанцев куда больше, чем нас; мы только зря понесли бы потери. Иду в город, попробую все разузнать в этой суматохе и сообщу вам, когда пора будет выступить на подмогу нашим друзьям. И Хосе торопливо вышел на улицу. Дон Энрике занялся подготовкой к выступлению. Входная дверь была по-прежнему на замке, но и через закрытую дверь до слуха доносился топот верховых и пеших, долетали отдельные взволнованные слова и обрывки фраз. То и дело слышалось: «Они разбиты», «Штурм продолжается», «Скоро подоспеет помощь», «Войска уходят с губернатором», «Я все припрятал», «Бежим в горы». Все говорило о том, что в городе царят тревога и смятение. Внезапно раздался оглушительный взрыв, дом содрогнулся, створки окон с треском распахнулись. Сильный стук потряс дверь; то был Хосе-рыбак. — Пора! — воскликнул он, задыхаясь от усталости и волнения. — Пора! Выступаем. Хуан Дарьен взял большой замок и взорвал его вместе со всеми пленными, а Морган овладел другим замком, где гарнизоном командует губернатор. Идем на приступ малого замка, его защищают торговцы, там припрятаны их сокровища. — На приступ! — крикнул дон Энрике. — На приступ! — подхватили остальные, и гул их голосов громким эхом отдался вдали. Дон Энрике первым поспешил из дома; за ним, потрясая оружием, вырвались на улицу его соратники, обуреваемые жаждой крови и богатой добычи. При виде этой грозной толпы прохожие в ужасе разбежались и попрятались. Огонь пушек и мушкетов не затихал ни на минуту. Небо потемнело от порохового дыма, языки пламени и столбы пепла взлетали ввысь. В опустевшем, примолкшем городе слышался только грохот боя. Безлюдные улицы и настежь распахнутые двери покинутых жилищ наводили ужас. Отряд дона Энрике, появившийся на подступах малой крепости, был встречен пушечным залпом, нанесшим немалый урон пиратам. Словно не замечая потерь, осаждающие с такой яростью ринулись вперед, что не осталось никаких сомнений в их победе. Притащили лестницы, и штурм крепости начался по всем правилам. Ворота упали, разбитые в щепы, часть осаждающих ворвалась в открытую брешь; в то же мгновение дон Энрике во главе кучки смельчаков первым взобрался на крепостной вал. Осаждаемые со всех сторон защитники сдались; последним сложил оружие комендант крепости. Дон Энрике поспешил к поредевшей горстке героев. Именно среди них дрался комендант; оба, едва обменявшись взглядом, узнали друг друга. — Дон Энрике Руис де Мендилуэта? — воскликнул Индиано. — Дон Диего де Альварес! — произнес дон Энрике. В этот миг над зубчатой башней замка взвилось английское знамя — его поднял Хосе-рыбак. IX. МЩЕНИЕ Одержавшая победу толпа с ревом кинулась на богатую добычу. Деньги, товары, оружие, женщины — все было вмиг поделено и надежно припрятано из опасения, как бы пираты Моргана не завладели награбленным добром. Удары топора, которым рубили двери и взламывали ящики, перемежались с ликующими возгласами счастливцев, нашедших припрятанные сокровища, со стонами умирающих и рыданиями женщин, тщетно рвавшихся из жадных рук победителей. Поистине страшное зрелище. Те, что успели насытить свою алчность, расправлялись с пленными, чтобы утолить проснувшуюся жажду крови. Слушая рев озверелой толпы, дон Диего и его товарищи по несчастью мысленно прощались с жизнью и своими семьями, которых ожидала не менее горестная участь. При виде дона Энрике комендант приготовился достойно встретить свой последний час. Узнав друг друга, ни тот, ни другой не произнесли больше ни слова. Дон Диего первым нарушил молчание. — Дон Энрике, — начал он с непритворным спокойствием, — я понимаю, что для меня нет надежды на спасение. Я в вашей власти, вы вправе отомстить мне; для себя я ни о чем не прошу; но, если в вашем сердце сохранилась хоть искра благородства, исполните просьбу человека, который собирается покинуть этот мир: поразив меня, обратите ваш меч против моей семьи — доньи Марины и маленькой Леоноры, — прежде чем они достанутся на потеху вашим людям. Обещайте мне это, и я спокойно умру; пусть они примут смерть, но не бесчестие. — Дон Диего, — ответил дон Энрике с каменным лицом, — вы в моей власти, вы, ваша супруга и ваша дочь. По вашей милости и по вине той, что нынче стала вашей супругой, я потерял все, чем дорожил на земле: семью, родину, имя, богатство, честь, будущность, все, все. По вашей вине мне пришлось бежать, как разбойнику в горы, по вашей вине я превратился в пирата, которого ждет впереди позорная смерть на виселице. Дон Диего, вы заслужили страшную кару; ваша смерть ничто по сравнению с моими муками и терзаниями. Жизнь за жизнь, ну, а моя честь, мое доброе имя, родина и будущность? Пролить вашу кровь, отдать вашу жену на потребу моих воинов, воспитать вашу дочь в пороке, толкнуть ее на путь разврата, — все это едва ли достойное возмездие за содеянное вами зло. — Боже мой, боже мой! — простонал дон Диего. — Как это ужасно! — Дон Диего де Альварес! — продолжал дон Энрике. — Я вправе отнять у вас жизнь, вы заслужили смерть от моей шпаги. Но я поступлю так, как мне подобает. Вы свободны. Идите за вашей супругой и дочерью. Я вам дам провожатых, они помогут вам вызволить жену и дочь из плена — полюбовно или силой. Только не вздумайте благодарить меня за это: я ненавижу вас всей душой. Ступайте и помните, я вам не ставлю никаких условий, кроме одного: ровно через полгода, а именно шестого августа в полночь, я вас жду против того дома, где вы нанесли мне такое тяжкое оскорбление. Дон Диего попытался что-то сказать. Но дон Энрике уже обратился к рыбаку: — Хосе, ты слышал. Ступай вместе с этим кабальеро, добейся, чтобы ему вернули жену и дочь и без помехи выпустили из города. Пускай уйдут под охраной, куда пожелают, прочь от опасности. Круто повернувшись, дон Энрике ушел. — О! — воскликнул Индиано. — Мы еще посмотрим, кто из нас великодушнее. Мое мщение будет подобно его возмездию. Сопровождаемый рыбаком и надежной охраной, дон Диего поспешил на поиски доньи Марины. Между тем страшное зрелище разыгрывалось у подножия замка, где гарнизоном командовал губернатор. Хуану Дарьену вскоре удалось разыскать лестницы для осады. Кроме того, он пригнал и людей, чтобы приставить лестницы к крепостным стенам. То были взятые в плен монахи и монахини из города. Монахини плакали; сорвав с них клобуки и вуали, пираты издевались над старухами и разрешали себе непристойные шутки с молодыми. — Вот люди, они приставят лестницы, — сказал Хуан Дарьен. — Отлично, — ответил Морган, — живее за дело! — Не лучше ли уступить нам этих красоток, — сказал один из пиратов, указывая на монахинь. Вместо ответа Морган поднял свой пистолет и выстрелил в дерзкого юнца, осмелившегося так шутить в его присутствии. Парню посчастливилось избежать пули, и он поспешил спрятаться за спины своих товарищей. — Ставьте лестницы! — скомандовал Хуан Дарьен. Монахи и монахини стояли в нерешительности; но пират с такой силой ударил одну из монахинь дубиной по голове, что та упала замертво. — Ну, марш за дело! — повторил он громовым голосом. — За мной! — воскликнул Хуан Дарьен. Несчастные пленники повиновались. Взвалив на плечи тяжелые лестницы, они побрели вслед за Хуаном Дарьеном. Защитники замка с ужасом смотрели на вереницу монахов и монашек, которые тащили лестницы для осады. — Огонь! — скомандовал губернатор. Никто из солдат не решился исполнить приказ. — Сжальтесь! Сжальтесь! — кричали несчастные, тащившие лестницы. — Сжальтесь! Ради бога не стреляйте, ведь нас силой заставили. Мы люди мирные, служители бога, Христовы невесты? — Вперед! Вперед! — кричали пираты, подгоняя их. Осаждающие подошли уже почти вплотную к подножию замка; монахини рыдали, монахи молили о пощаде. — Огонь! — твердым голосом повторил свой приказ губернатор. Испанские солдаты, поняв опасность, прицелились в наступавших, потом отвернулись и дали залп. Вспышки огня опоясали крепость, дым окутал зубчатые стены, и множество жертв упало наземь. Залп оказался роковым для наступающих: испуская жалобные вопли, раненые монахи и монахини корчились на земле от боли; оставшиеся невредимыми попытались бежать, но разъяренные пираты силой заставили их продолжать начатое дело. Стрельба не прекращалась, штурм велся по всем правилам: лестницы были приставлены к стенам, и пираты с неслыханной отвагой стали карабкаться вверх. На крепостном дворе и внутри замка закипел рукопашный бой. Губернатор дрался, как лев, то нападая, то отражая натиск противника, то бросаясь вперед, то отступая. Трусов в своих рядах он беспощадно убивал собственной рукой. Наконец, окруженный со всех сторон врагами, которые не могли скрыть своего восхищения мужеством испанца, он на мгновение опустил шпагу. Тут подоспел Джон Морган. — Просишь пощады? — крикнул он. — Никогда! — ответил испанец. — Лучше погибнуть с честью, как солдат, чем жить трусом. И он, не колеблясь, смело бросился на Моргана и его соратников. Но бой был неравен: сотня шпаг устремилась против него, и вскоре он упал, обливаясь кровью. Торжество было полным; овладев городом, пираты занялись грабежом. Морган и Хуан Дарьен выбрали для своего ночлега большой дом, и еще не успел рассеяться пороховой дым, как они уже спокойно сидели за столом и ужинали. День клонился к вечеру, а осада началась на рассвете. Какой роковой поворот в судьбе этого несчастного города всего за двенадцать часов времени! X. ДОБРОМ ЗА ЗЛО Город являл страшное зрелище: темные улицы, разбитые в щепы двери домов, обломки домашней утвари, там и тут кучки пьяных пиратов и их приспешников-отщепенцев из села, горланящих непристойные песни и обнимающих молодых девушек из знатнейших семейств города, а рядом, в лужах крови, трупы их отцов и братьев. Леденящая сердце картина кровавой вакханалии. Несколько пиратов подошли к просторному обезлюдевшему дому, они волокли за собой захваченных в плен женщин, среди них были и молодые монахини, случайно уцелевшие во время осады крепости. Пираты прихватили с собой из церкви толстые восковые свечи. — Здесь можно недурно устроиться на ночь, не так ли? — предложил один из пиратов. — Да, да, пошли в дом! — подхватили остальные. — Нашим милашкам больше невмочь разгуливать по городу, они устали. — Мы проведем эту ночь по-царски, что ты на это скажешь, крошка? — добавил другой, обращаясь к молодой девушке, которую он силком тащил за собой. Бедняжка не ответила ни слова; орава заполнила дом и принялась шарить по углам и закоулкам. Это было обширное, богато убранное жилище. Во всех покоях замелькали огни зажженных свечей; кто искал добычи, а кто — места, где поудобнее расположиться на ночь. Один из пиратов спустился в подвал и вскоре снова появился, волоча за собой женщину и сзывая товарищей; они вмиг откликнулись и окружили новую жертву. То была донья Марина. — Гляньте, что за красавица! — воскликнул пират. — Кто хочет получить ее? — Я уже себе выбрал, мне не надо, — ответил один. — И я нашел! И мне не надо! — раздались голоса. — А жаль, если на такую красотку не найдется охотника! — И впрямь жалко! — Как же быть? Пойдем поищем кого-нибудь из наших ребят… — Да все уже запаслись. — А знаешь, что мне пришло в голову? — Что? — Поручим нашим девушкам разодеть ее, как королеву, в пух и в прах и подарим завтра нашему адмиралу. — Превосходная мысль! Ну, а если ему уже приглянулась другая? — Так завтра он нас поблагодарит за эту. — Ладно. А пока что куда ее девать? — Получше спрятать и запереть на всю ночь. Сопровождаемый Хосе-рыбаком дон Диего отправился на поиски жены и дочери. Он проходил мимо несчастных молодых женщин, оказавшихся во власти победителей, и не узнавал их среди царившей сумятицы. Весь ужас положения предстал перед ним с потрясающей ясностью: почти ни одной молодой женщине не удалось избегнуть позорной участи; тщетно они рыдали и на коленях молили пощадить их, — пираты были непреклонны. Только благодаря уважению, которым Хосе-рыбак пользовался среди пиратов, дон Диего мог продолжать свои поиски; однако все его усилия оказались бесплодными. Спустя три часа, проведенных среди горестных сцен, дон Диего, отчаявшись найти донью Марину, вышел из замка. Жалкая старуха с раненой рукой сидела на пороге своей лачуги. — Какой ужас! — воскликнула она, узнав дона Диего. — Господь бог обрушил на нас свой гнев. Несчастье сближает людей, ломая все сословные перегородки. Дон Диего и нищая старуха чувствовали себя родными в этом водовороте бедствий. — Сеньора, — обратился к ней дон Диего, — есть ли на свете человек несчастнее меня? Я потерял дочь и жену! — А я потеряла своего единственного сына, его убили эти звери. Ваша супруга тоже погибла? — Лучше ей было бы погибнуть! Я нигде не найду ее и схожу с ума при мысли, что она попала в лапы этих варваров. — В замке искали? — Да, сеньора. — Так, может, ей удалось бежать. Меня ранило в самом начале осады, вот почему я здесь застряла. Когда крепость сдалась, множество женщин с детьми убежали в лес; никто не бросился за ними вдогонку, и они спаслись; может, и ваша супруга с дочерью оказались среди этих счастливиц. — А кроме этих женщин, никто не вышел из крепости? — Никто. Будьте уверены, ваша семья либо осталась в крепости, либо бежала с остальными в лес. — В крепости их нет. — Так ищите в лесу. — В какую сторону они бежали? — Вот сюда, направо, — сказала старуха, указывая на темневший невдалеке лес. — Попытаюсь найти их. — Да поможет вам бог. — Хотите, пойдем вместе? — О нет, благодарю вас! Я ищу труп моего сына, чтобы умереть рядом с ним; мне уж недолго осталось жить. — Так прощайте, и да ниспошлет вам господь утешение. — Храни вас бог. Дон Диего быстро зашагал в ту сторону, куда указала ему старуха. Поднимаясь в гору, он услышал частый огонь в крепости, которую защищал губернатор. Он оглянулся: среди густых клубов дыма над зубчатой башней реял испанский флаг, а внизу, у подножия крепостных стен, с дьявольской смелостью шли на приступ пираты. Дон Диего подумал о губернаторе, о солдатах гарнизона, об их семьях, укрывшихся в крепости, и с тяжким вздохом прошептал: — Им нет спасения! Продолжая путь, он углубился в лес; позади все глуше грохотали пушки, и наконец все смолкло. В чаще леса не было ни дорог, ни тропинок. Дон Диего то и дело останавливался, оглядываясь по сторонам, и приходил в отчаяние при мысли, что, может быть, сбился с верного пути; меж тем беспомощным беглянкам грозит голодная смерть в этом безлюдье. Задумчиво шагал он по лесным холмам и пригоркам. День угасал, когда дон Диего вдруг услышал, что его зовут по имени. Он остановился, увидел женщину и поспешил к ней навстречу. То была одна из самых именитых дам города; одежда висела на ней лохмотьями, лицо было в ссадинах от колючек и веток, волосы всклокочены. — Слава богу, вам удалось спастись, сеньор, — сказала она, — а где же донья Марина? — Не знаю, сеньора, — ответил дон Диего, — я повсюду разыскиваю жену и дочь, но пока мне еще не удалось набрести на их след. — Боже мой! Что же с ней случилось? — Вы, может, видели их, сеньора? — Как же. Когда пираты осадили замок, нам удалось открыть ворота, выходившие в поле, и бежать. Донья Марина и малютка Леонора были с нами; когда мы достигли леса, ваша жена передала на мое попечение дочь, а сама, несмотря на все мои уговоры, вернулась в крепость, чтобы найти вас. — Так моя дочь здесь? — Да, вместе со мной; мы кое-как добрались до этого места, оно показалось нам надежным убежищем, да у нас и не было сил идти дальше, мы вконец измучились от усталости и голода. — И вы ничего с тех пор не ели? — Ничего. Мы здесь одни. Ну, могут ли женщины раздобыть себе в лесу пищу? Мы видели здесь быков, но как справиться с ними? Дон Диего не знал, на что решиться. — Боже мой! — воскликнул он. — Что делать? Моя дочь здесь, умирает с голоду вместе с бедными беглянками. Марина бесследно исчезла. Боже, научи меня!.. Бросить дочь на произвол судьбы? Невозможно. Бросить жену? Ни за что!.. Взять дочь с собой и снова подвергнуть ее смертельной опасности? Да и чем ее кормить по дороге? А что, если мы заблудимся в лесу. Боже мой, боже мой! Индиано поник головой, руки его безжизненно повисли. — Послушайте, — сказала женщина, — есть у вас с собой оружие? — Никакого, — ответил дон Диего, — а что вы задумали? — Мы слышали поблизости рев быков; убейте одного, и мы обеспечены пищей. Я позабочусь о вашей дочери, а вы вернетесь на поиски доньи Марины. XI. ОХОТА НА БЫКА Дон Диего, не отвечая, молча последовал за женщиной. Пройдя немного, они очутились в своего рода лагере амазонок. Спасаясь от пиратов, здесь нашли себе убежище женщины всевозможных сословий; лица их выражали муки голода и безнадежности. Дон Диего был встречен как неожиданный спаситель, все обступили его и принялись наперебой расспрашивать об оставшихся детях, братьях, мужьях. Но оказалось, что дон Диего не может ответить ни на один из вопросов. Беглянки пришли в отчаяние и умолкли. — Сеньоры, — сказала молодая женщина, которая привела дона Диего, — кабальеро разыскивает свою супругу донью Марину; к счастью, он смог обнять здесь свою дочь. Я обещала ему позаботиться о девочке, пока он будет искать донью Марину; но я умолила его прежде помочь нам в горе и убить быка, ведь иначе мы все умрем с голоду. — Да, да! — хором подхватили женщины. — Но вот беда; у дона Диего нет никакого оружия, а без оружия… — У меня есть кинжал! — воскликнула одна из женщин. — Я берегла его для себя, предпочитая умереть, чем попасть в руки пиратов. — А теперь этот кинжал принесет нам не смерть, а жизнь. Отдайте же его дону Диего. Женщина протянула Индиано кинжал, отделанный серебром. — Достаточно ли вам этого оружия? — Вполне достаточно, чтобы справиться с быком или погибнуть. — Уже вечереет, — сказала проводница дона Диего, — надо поторопиться: скажите, можем ли мы помочь вам? — Еще бы! — ответил Индиано. — Постарайтесь выследить быка и дайте мне знать, как только его заметите. В остальном положитесь на меня. Но помните, держитесь поближе друг к другу, иначе в лесу можно заблудиться. — Отлично. — Так в путь. — Идемте, — ответили женщины хором и двинулись вперед; дон Диего с кинжалом в руке шел в сопровождении той сеньоры, которая вызвалась заменить маленькой Леоноре мать; она несла малютку на руках. Некоторое время все шли молча; вокруг царила тишина, только трава шуршала под их ногами. Индиано обдумывал план охоты на тот случай, если им в самом деле попадется бык. Хорошо, если зверь пойдет прямо на охотника, но как настичь его, если он испугается и обратится в бегство? Так размышлял дон Диего и вдруг почувствовал, что его тронули за плечо. — Мы видели быка, — сказала одна из женщин. — Где? — Неподалеку отсюда; мы следили за каждым его движением. — Ведите меня к нему, — сказал дон Диего. Вскоре они очутились на маленькой лужайке, окруженной деревьями, где в сгущавшихся сумерках увидели могучего быка, мирно щипавшего траву. Дон Диего обошел животное и стал осторожно к нему подкрадываться, стараясь не привлечь его внимания. Бык не почувствовал приближения врага, здесь, в лесу, еще никто не дерзал помериться с ним силами. Индиано был уже совсем близко, когда бык поднял голову и увидел противника. Не собираясь отступать, он приготовился к защите. Дон Диего бесстрашно бросился на быка, но тот, пригнув голову, встретил нападающего длинными и острыми, как клинок, рогами и вмиг сам перешел в наступление. Индиано ловко увернулся от удара и, ухватившись одной рукой за рог животного, принялся наносить ему раны кинжалом. Бой был неравен: бык обладает огромной силой по сравнению с человеком. И все же отважный охотник, увертываясь от ударов быка, продолжал колоть его кинжалом. Израненный бык попытался спастись бегством; но дон Диего решил во что бы то ни стало удержать его. Воткнув ему кинжал в бок, он обеими руками ухватился за грозные рога. Бык сделал попытку стряхнуть с себя человека, но тот всей своей тяжестью повис на животном, твердо решив овладеть добычей. Однако на стороне быка была сила, и он потащил человека в глубь леса сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее. Вконец измученный дон Диего уже собирался разжать руки, как вдруг почувствовал, что бык зашатался. Как осиный рой, накинулись на него женщины; одни силились связать кушаком его ноги и свалить наземь, другие били его камнями и дубинами. Индиано вытащил кинжал, все еще торчавший в ребрах быка, и нанес животному смертельный удар. Женщины, среди которых многие еще накануне пренебрегли бы самыми изысканными блюдами, закричали от радости при виде упавшего быка: наконец-то у них будет мясо! Тушу вмиг разделали. Словно по волшебству загорелись вокруг костры, и изголодавшиеся беглянки с жадностью набросились на полусырое, кое-как сваренное мясо! — Сеньоры, — сказал дон Диего, — я исполнил обещанное и ухожу разыскивать жену. Позаботьтесь же о моей дочурке. Нежно поцеловав малютку Леонору, отец исчез среди деревьев. Стояла темная, безлунная ночь. Не зная верной дороги, дон Диего шел наугад. На его пути возникали неожиданные препятствия: то многоводный поток, то глубокий овраг, то каменистая гряда холмов. А дон Диего все шел и шел, со страхом замечая, что силы покидают его. Часы летели с ужасающей быстротой; каждая потерянная минута могла оказаться гибельной для доньи Марины, которая — он был уверен — находилась во власти пиратов. По временам им овладевали тягостные предчувствия, он был близок к тому, чтобы в припадке, мрачного отчаяния покончить с собой. Всю ночь напролет пробирался дон Диего сквозь лесные дебри без малейшей уверенности, что идет по верному пути и приближается к своей цели. Когда занялась заря, последние силы покинули его: сбитые в кровь ноги подкашивались, во рту пересохло. Задыхаясь от усталости и отчаяния, он замертво упал у подножия дерева. Здесь он дождется своего конца. Флотилия Моргана стояла в порту Наос на попечении надежных людей, получивших приказ сняться с якоря и идти в Портобело на следующий же день после выступления пиратов в поход. Приказ был выполнен в точности, и когда суда вошли в бухту Портобело, в городе еще гремели пушечные выстрелы из крепости, которую защищал испанский губернатор. В ночь одержанной победы большинство матросов сошло на берег, и донья Ана де Кастрехон, пленница на борту флагманского судна, осталась под охраной всего лишь нескольких человек, стоявших на вахте. Морган и Хуан Дарьен встретили Антонио, как пираты звали дона Энрике, со знаками глубокого уважения и ни словом не обмолвились о злых наветах доньи Аны. Решено было той же ночью устроить облаву в ближайшем лесу, чтобы захватить беглецов; Железная Рука был назначен губернатором взятой крепости. На другой день ранним утром Морган еще спал, когда с улицы до него донесся шум, дверь его дома распахнулась, и на пороге показались пираты с носилками, на которых сидела донья Марина, одетая с царской роскошью. — Что это значит? — спросил адмирал. — Сеньор, — ответил пират, взявший на себя роль старшего, — вот первая красавица в городе, примите этот дар в знак нашей любви и уважения. Как завороженный, остановился Морган перед доньей Мариной; привыкнув к облику северных женщин, он был покорен волшебным обаянием южной красоты. Мягкий блеск черных глаз, смуглый оттенок атласной кожи, темные кольца волос, — все пленяло его и влекло к себе с неотразимой силой. — О, это поистине царский подарок! — воскликнул он. — Эта женщина не создана для минутной забавы. Принимаю ее как супругу из рук моих отважных и преданных соратников. Отнесите же сеньору с почетом на борт корабля, здесь ей невозможно оставаться; мы вот-вот выходим в море. Проводив красавицу, возвращайтесь, чтобы скорее закончить сборы в путь. — Да здравствует наш адмирал! — крикнул один из пиратов. — Да здравствует! — подхватили остальные. Покинув дом Моргана, шествие с носилками направилось в порт. Донья Марина не проронила ни слова, казалось, она потеряла рассудок. Матросы отвязали шлюпку, и четыре пирата вместе с носилками вошли в нее. — На флагман, — сказал один из них, обращаясь к гребцам. — Постой-ка, — остановил его матрос, — тут надо подумать. — О чем! — Да ведь я как раз с флагмана, там адмирала уже дожидается одна красотка, он отправил ее на бот корабля как раз в ту ночь, когда повел наших на Портобело. — Ну, и что же? Разве это помеха? — А вдруг он рассердится? — Да ведь он ничего не говорил нам о той, другой. — Может, просто забыл… и наконец, он велел нам проводить вторую красотку, а на какой корабль — не сказал. — Так давайте отправим ее на «Венеру», где капитаном тот, другой, родом из Кампече. — Вот это дело. Гребцы налегли на весла, и шлюпка понеслась к «Венере». Носилки с драгоценным грузом бережно подняли на борт, теперь оставалось только ждать адмирала. Шлюпка снова вернулась на берег. Началась погрузка на суда людей вместе с добычей. К этому времени из леса вернулись пираты, ходившие на облаву. XII. ДВОЕ ОСИРОТЕВШИХ Пираты, которые после облавы вернулись в крепость и предстали перед доном Энрике, нашли в лесу только двух беглецов: бедную женщину из поселка — ее дон Энрике велел тотчас отпустить на волю — и одного испанца, на которого дон Энрике пожелал взглянуть. — Как, это вы, дон Диего? — удивился дон Энрике при виде пленника, приведенного к нему в дом. — Да, дон Энрике! — ответил тот. — Несчастья преследуют меня. — Что же случилось? — Жены я не нашел; тщетно я ее разыскивал весь день и всю ночь; не знаю, где она и что с ней. Силы покинули меня, и вот я снова в плену! Велите меня убить. — Дон Диего, — возразил юноша, — я обещал освободить вас и вернуть вам супругу. Свое слово я сдержу. Дон Энрике встал и крикнул Хосе-рыбака, который повсюду следовал за ним. — Хосе, — сказал он, — многие из ваших людей живут в Портобело и, возможно, знают супругу дона Диего. Прошу вас, порасспросите их, может, они скажут, где ее найти. Хосе тотчас вышел. — Я надеюсь, — сказал дон Энрике, — что Хосе в скором времени принесет нам добрые вести. — Дай-то бог! — откликнулся Индиано. В порту продолжалась посадка; сперва погрузили добычу, потом стали переправлять людей. Близился час выхода в море, Хосе не возвращался, дон Диего ждал его в смертельной тревоге. Наконец Хосе пришел. — Ну, что? — спросили его одновременно дон Энрике и Индиано. — Я узнал, где находится сеньора. — Где же? — Вчера ночью ваши ребята нашли ее и, увидев, что она такая красавица, нарядили ее в богатый убор и на носилках отнесли в дар адмиралу Моргану. — Это ужасно! — воскликнул Индиано. — А что сделал Морган? — спросил дон Энрике. — Принял подарок, поблагодарил и велел отнести сеньору на борт своего корабля. — Все кончено! — в отчаянии прошептал Индиано. — Она навсегда потеряна! — Еще есть надежда, — сказал дон Энрике. — Подождите меня здесь, я пойду поговорю с адмиралом. Я дал вам слово и сдержу его. Дон Энрике поспешно взял шляпу и вышел, оставив дона Диего, в сердце которого отчаяние сменилось надеждой. Морган стоял на берегу, наблюдая за посадкой своих людей. Мысль о донье Марине не покидала адмирала. Он справился о ней у матросов, и те с привычной для них грубоватой откровенностью признались, что отнесли сеньору на борт «Венеры», ведь на флагмане адмирала поджидала другая женщина. Морган от души посмеялся столь мудрому решению своих соратников. Дон Энрике, не найдя Моргана на квартире, где он стоял, отправился на берег. — Ну что же, друг мой, — спросил его адмирал, — когда вы собираетесь поднять паруса? — Когда прикажете. Я пришел просить вас об одной милости. — Могу ли я отказать в чем-либо самому отважному из моих смельчаков? — ответил пират. — Говорите. — Сеньор, я прошу у вас свободы для той женщины, что находится на вашем корабле. При этом дон Энрике думал о донье Марине, а Морган, зная, что на борту флагмана находится донья Ана, понял, что именно ее освобождения добивается юноша, которого она оклеветала. — Вы просите освободить эту женщину? — Да, сеньор, я очень прошу вас об этом. — А вам известно, что она знает вас и ваше настоящее имя? — Да, сеньор, — ответил дон Энрике, не задумываясь над тем, каким образом это дошло до адмирала, — мы встречались прежде в Мексике. — И вам известно, что она ваш враг? — Как вы об этом узнали? — Это уж мое дело. Но вы-то знаете, что она ненавидит вас? — О да, сеньор! Она еще в Мексике относилась ко мне враждебно, вот потому-то я и хочу оказать ей эту услугу. В этом мое возмездие. — Значит, вы любите ее или любили прежде? — Когда-то я в самом деле любил ее. — А она отплатила вам неблагодарностью? — Да, черной неблагодарностью. — Я поражен вашим великодушием и приветствую его. Но скажите, почему бы вам теперь не оставить у себя эту женщину? — Я хочу отплатить ей добром за причиненное мне зло. — Отлично. Она свободна. — Благодарю вас, сеньор, благодарю вас. — Только подождите, пока не закончится погрузка на суда; потом ступайте вместе с Хуаном Дарьеном на «Венеру» и, когда услышите пушечный выстрел — сигнал к выходу в море, — велите послать шлюпку на флагман за дамой. — Благодарю вас, сеньор. Дон Энрике с легким сердцем вернулся к себе, где его ждал Индиано. — Дон Диего, — сказал он, — приготовьте лодку с четырьмя гребцами и, когда услышите пушечный выстрел, пошлите ее на флагман за вашей супругой. — Я сам поеду. — Нет. Вас, пожалуй, узнают, ведь вы защищали малый замок. Останьтесь лучше здесь, на берегу, чтобы наше дело не сорвалось. — Вы уверены, что адмирал сдержит свое слово? — Головой ручаюсь. Прощайте. Не забудьте о назначенной встрече. — Я помню. Дон Энрике вышел из дома и отправился на берег, где его уже поджидал Хуан Дарьен. Они сели в шлюпку. — Вы совершили благороднейший поступок, — сказал Хуан Дарьен. — Адмирал все рассказал мне. — Какой поступок? — удивился дон Энрике; он никак не думал, что эти люди обратят внимание на то, что он сделал для доньи Марины. — Ну как же! Добиваться свободы для женщины, которая и прежде-то была вашим врагом — не знаю точно, по какой причине, — и теперь продолжает свои козни против вас. — Что делать. Она попала в беду, надо помочь. — Может, вы еще не знаете всего. — А именно? — Она сказала, что, проникнув в город, вы донесли губернатору о нашей высадке на берег. — А что же вы?.. — Адмирал, зная вас, только посмеялся, а я, признаюсь, лег в дрейф и пошел за этой капитаншей. — Неужто она рассказывала обо мне такие вещи? — При этом она уверяла, что ваше настоящее имя… — Ну, договаривайте. — Дон Энрике Руис де Мендилуэта. Дон Энрике побледнел; ему стало не по себе при мысли, что благородное имя его предков будет произноситься в среде пиратов. — Это правда? — спросил Хуан Дарьен. — Я никому не даю права копаться в тайнах моей жизни, разве что жизнь мне уж очень прискучит. Для вас и всех остальных я здесь Антонио, охотник, известный под кличкой Железная Рука. Таково мое прозвище, оно дано мне не зря, и никому не советую проверять, заслужил ли я его. Дон Энрике говорил твердо и решительно; его слова звучали грозным предостережением. Хуан Дарьен это понял. — Вы правы, — сказал он, — в нашей среде тайны священны, а любопытство непростительно. Малейшая неосторожность — и погибла вся оснастка. Так покинем же эти воды и возьмем другой курс. Готово. Я дорожу вашей дружбой. — Я тоже. Мне по душе ваша смелость и откровенность. Дон Энрике протянул руку, и Хуан Дарьен с жаром пожал ее. Тут шлюпка подошла к «Венере», и оба они легко поднялись по трапу на борт. Немедленно был дан сигнал к отплытию: на флагмане показался белый дымок, грянул пушечный выстрел. — Пойдем ко мне и выпьем по стакану вина за благополучное путешествие, — предложил Хуан Дарьен. — Сейчас, но сперва я хочу увидеть то, что меня интересует. — Ага, освобождение вашей подопечной! Так я жду вас внизу. Золотое у вас сердце. Хуан Дарьен сошел вниз, а дон Энрике остался на палубе. Едва прогремел пушечный выстрел, как от берега отделилась шлюпка с шестью могучими гребцами и, словно летя над поверхностью океана, устремилась к флагману. С борта спустили трап, по которому сошла дама, встреченная гребцами с глубокой почтительностью. Шлюпка с той же стремительностью вернулась в порт, где ее поджидал дон Диего, окруженный женщинами. Флотилия Моргана при попутном ветре уже легко скользила по океану. Корабль удалялся, но дон Энрике не отрывал глаз от берега. Там происходило нечто непонятное. Лодка подошла к причалу, дон Диего, открыв объятия, бросился навстречу вышедшей женщине, но вместо того, чтобы нежно прижать ее к груди, как того ожидал дон Энрике, в ужасе попятился, а освобожденная пленница без чувств упала на руки подоспевших женщин. Дон Диего стремительно бросился к океану, но гребцы удержали его, и между ними завязалась отчаянная борьба. Дону Энрике не удалось увидеть развязки, ибо мачты ближайшего корабля заслонили на время землю. Когда же берег снова открылся перед его глазами, судно было уже далеко в море. Что произошло? Чем объяснить эту непонятную сцену? Дон Энрике терялся в догадках. — Антонио, — донесся до него голос пирата из Кампече, — вряд ли вы еще можете различить что-либо на суше. Пойдемте и выпьем за благополучное плавание. Дон Энрике задумчиво последовал за Хуаном Дарьеном. — Я вижу, — сказал тот, — все это здорово вас взволновало, пожалуй, зря вы ее отпустили. Черт подери, такой человек, как вы, заслуживает женской любви. Клянусь, на вашем месте я взял бы пример с адмирала. — А как поступил адмирал? — Очень просто: подхватил на суше газель, которой цены нет. Что перед ней наша «Венера» со всей своей добычей из Портобело! Красавица, да и только! Глаза как два солнца… — Впервые слышу. — Да она ведь здесь, на борту, ее подарили адмиралу наши ребята. — Как вы сказали? — испуганно переспросил дон Энрике, предчувствуя беду. — А вы разве не слыхали, что эту женщину притащили сюда на носилках для адмирала? — Слыхал, но ведь она вернулась на берег. — Боюсь, дружище, вы потеряли компас. На берег сошла та, что попала к нам в плен, когда мы высадились в бухте близ Портобело. Она нам тут невесть что наплела о вас. — Кто, донья Ана? — Не знаю, как ее зовут, только она не адмиральская газель. — А где же та, другая? — Та здесь. Идемте, взгляните на нее. В смятении, ничего не понимая, дон Энрике пошел следом за Хуаном Дарьеном и внезапно очутился перед женщиной, сидевшей неподалеку в кресле; занятый другими мыслями, он не заметил ее раньше. — Донья Марина! — воскликнул юноша. — Дон Энрике! — крикнула женщина, узнавшая его. — Попутного ветра! — пожелал им Хуан Дарьен. — Как видно, нашему молодцу знакомы все знамена противника. Оставив дона Энрике наедине с дамой, Хуан Дарьен отошел, напевая с детства знакомую песенку. Дон Диего с лихорадочным нетерпением ждал минуты, когда флотилия пиратов выйдет наконец в море. На его глазах закончились последние сборы, и от берега отошли последние шлюпки с людьми. У причала стояла наготове лодка с гребцами в ожидании сигнала. Наконец на флагмане грянул долгожданный пушечный выстрел. Нанятая доном Диего лодка устремилась по волнам к пиратскому судну, чтобы вернуть дону Диего честь и счастье его жизни. Дон Диего стоял, окруженный женщинами, и напряженно следил за каждым взмахом весел на лодке. Он трепетал при мысли, что Морган в последнюю минуту передумает, не сдержит своего слова и велит потопить лодку вместе с доньей Мариной. На благородство пиратов, рассуждал дон Диего, надеяться нечего. Женщины на берегу разделяли эти муки томительного ожидания, никто не решался произнести ни слова. — Лодка причалила! — сказал Индиано. — Спускают трап, — добавила одна из женщин. — А вот и донья Марина, — подхватили остальные, увидев, что с корабля в лодку сошла женщина. Лодка повернула назад, дон Диего готов был лететь ей навстречу. Наконец она причалила, женщина под вуалью прыгнула на песок. Дон Диего, раскрыв объятия, кинулся к ней навстречу и вдруг отпрянул с горестным криком. Он узнал донью Ану. — Это не моя жена, нет, нет! Меня обманули! Надо мной насмеялись! — кричал он. — Негодяи! — А донья Марина? — спросили перепуганную донью Ану женщины. — Кажется, она на другом судне, — ответила та. — Лучше смерть! — воскликнул дон Диего и бросился к океану. Гребцы угадали его намерение, и не успел он добежать до берега, как они схватили его. — Пустите, дайте мне умереть! — кричал Индиано. — Марина, моя жена, наложница пирата! Дайте же мне умереть, если вы не такие же низкие люди, как те! Но тщетно рвался дон Диего из крепких рук гребцов. Тем временем донья Ана обратилась к женщинам: — Вы что-нибудь знаете о доне Кристобале де Эстрада? — Он погиб в бою, — услышала она в ответ. Вскрикнув, донья Ана упала без чувств. Дон Диего утих и в мрачном молчании выслушивал уговоры женщин. Донья Ана, придя в себя, взглянула на дона Диего, потом склонилась к его ногам и прошептала: — Я так одинока. Будьте мне отцом, братом, защитником. Сохраните вашу жизнь ради дочери. И ради мщения! Взглянув на нее, дон Диего воскликнул: — Да, я буду жить, и мы отомстим! XIII. НА БОРТУ КОРАБЛЯ В донье Марине трудно было узнать наивную девушку, с которой мы познакомились в столице Новой Испании в те времена, когда она выражалась поэтическим языком патриархальных обитателей Мексики. Выйдя замуж, она в своем новом положении знатной дамы быстро освоила все тонкости европейской цивилизации. При виде доньи Марины рой ужасных мыслей закружился в голове дона Энрике. Несомненно, дон Диего сочтет себя умышленно обманутым и припишет дону Энрике этот коварный заговор; таким образом, благородный поступок, которым гордился юноша, превратится в воображении дона Диего в постыдный и низкий обман. — Итак, вы отомщены, дон Энрике, — прервала наконец тягостное молчание донья Марина. — Сеньора, — ответил юноша, и голос его дрогнул. — Клянусь богом, я не способен на такой гнусный поступок. — Но чем же объяснить ваше присутствие среди этих людей, мой плен и те козни, которые — я чувствую — плетутся вокруг меня? — Сеньора, все говорит против меня. Но бог мне свидетель, что все произошло помимо моей воли, и вы можете рассчитывать на мою помощь. — На что мне теперь ваша помощь? Дон Диего погиб, дочь потеряна… — Вы ошибаетесь, сеньора; дон Диего жив и разыскал свою дочь… — Дон Диего жив? И дочь моя жива?! — воскликнула, поднимаясь, донья Марина. — Ах, прошу вас, повторите еще раз эти слова. Но не надо меня обманывать, не надо. — Дон Диего жив; я говорил с ним и от него знаю, что ваша дочь тоже жива. — Так почему же вы были так жестоки и скрыли от него, где я нахожусь? — Сеньора, судьба нас преследует, она зло насмеялась над нами. Я обещал вашему супругу добиться вашего освобождения, вернуть ему вас. Мне удалось уговорить Моргана отпустить вас; но по какой-то роковой ошибке, которая до сих пор остается для меня загадкой, другая женщина, пленница с флагманского корабля, была освобождена вместо вас. — Боже мой! Что же теперь будет? — С борта нашего судна я наблюдал сцену, происшедшую на берегу между этой женщиной и вашим супругом: он бросился к ней навстречу, уверенный, что это вы… — Несчастный! — Понимаете ли вы, сеньора, весь ужас происшедшего? Дон Диего, конечно, решил, — и не без оснований: ибо все говорит против меня, — что я обманул его, что я сыграл с ним злую шутку, а я, я готов был своей жизнью заплатить за вашу свободу… — Разве вы больше не враг дону Диего? — Нет, нет, не думайте, донья Марина, что я могу забыть нанесенное мне жестокое оскорбление. Помните, какую шутку сыграл со мною ваш супруг в тот злополучный для меня день, когда вы давали бал в честь вице-короля? По милости дона Диего я потерял родину, имя — все в жизни. — Дон Энрике, как беспощадны ваши упреки в такое невыносимо тягостное для меня время. — Сеньора, это не упреки, с моей стороны было бы слишком не по-рыцарски упрекать вас. Я только хотел сказать, что еще не рассчитался с вашим супругом; но этот долг чести я взыщу с него в другое время, а теперь, когда над вами и над ним нависла беда, вы можете всецело рассчитывать на мою поддержку и помощь. Слава богу, я оказался в трудную минуту поблизости от вас, и я вас спасу, хотя бы ценой собственной жизни. — У вас поистине золотое сердце. — Нет, нет, сеньора, это не так, я просто не могу идти против своей совести. — Скажите, вам известно, с каким намерением меня привели сюда? — Да, сеньора. — Итак, я во власти Моргана. Он надеется превратить меня в свою любовницу, в игрушку своих страстей. О, этот человек готов на все, лишь бы удовлетворить свои низкие желания. Когда меня на носилках принесли в его дом, я поняла, что настал мой последний час. Страха во мне не было, я считала дона Диего погибшим, мою малютку Леонору навсегда для меня потерянной, и я приготовилась умереть. Смотрите. Донья Марина выхватила из-за корсажа маленький кинжал с золотой рукояткой. — Этот кинжал, — продолжала она, — отравлен; яд приготовлен из сока растений, известных лишь нам, коренным обитателям Нового Света. Смерть наступает мгновенно. Я хотела умереть, потому что ни на что больше не надеялась. Но теперь я хочу жить, жить ради дочери и мужа. Не правда ли, я должна жить? — Конечно, вы должны жить, сеньора. — Но мне придется вести жестокую борьбу каждый день, каждый час, каждый миг. Преодолеть страх, страдания, устоять против силы, соблазна, может быть, против самой смерти. — Это верно. Вас ждут суровые испытания. — Я ничего не страшусь, если вы обещаете помочь мне. — Я помогу вам, сеньора, хотя бы мне это стоило жизни. — Тогда у меня хватит сил выдержать все. Мне надо знать, что кто-то поддерживает меня, разделяет мои страдания, а если мне придется умереть, расскажет дону Диего и Леоноре, на какие муки я пошла ради них. — Так будьте мужественны до конца, сеньора. — Вы думаете, что у меня недостанет сил, что я уступлю? — Никогда. Я только опасаюсь, что в минуту отчаяния вы обратите против себя это страшное оружие. — Вы правы, — сказала донья Марина и кинула кинжал в волны. — Что вы сделали! — воскликнул дон Энрике. — Кто знает, пожалуй, я не выдержала бы испытания и покончила бы с собой. А я хочу жить, жить. У меня должно хватить сил, а если я не выдержу, значит, борьба оказалась неравной. Но я не покончу с собой, нет. — Положитесь на провидение, донья Марина, оно даст вам силы, и, наконец, доверьтесь мне, я буду вашей поддержкой. — Бог свидетель вашего обещания! — И я исполню его. Подошедший в этот момент Хуан Дарьен прервал их разговор. — Будь я проклят, если вам не знакомы все женщины этой страны, — сказал он. — Вы с таким жаром ведете беседу, словно вас связывают с сеньорой необыкновенно важные дела. — Эта дама, — ответил дон Энрике, — супруга моего близкого друга, вот почему я принимаю в ней участие. — Совершенно верно, — подтвердила донья Марина, несколько успокоенная после разговора с доном Энрике, — сеньор — друг моего мужа. — Я хочу добиться ее освобождения, — сказал дон Энрике, — и надеюсь на вашу дружескую помощь. — Боюсь, что тут вы потерпите поражение: сердце адмирала основательно село на мель или, вернее, пошло ко дну из-за этих черных глаз. Не так-то просто снова поднять его на воду. — Но мы все же попытаемся, правда? — сказал Энрике. — Что ж, я готов, но ежели адмирал ляжет в дрейф и даст бортовой залп по нашей посудине, мы как пить дать пойдем ко дну… — Кто знает, может, он уже позабыл о сеньоре, раз до сих пор не удосужился за ней прислать. — И не надейтесь, вот увидите, скоро он сам за ней явится. — Надеюсь на бога и на вашу помощь. Флотилии предстояло подойти к берегу, чтобы получить контрибуцию от губернатора Панамы. Объясним, почему испанский губернатор посылал пирату так называемую военную дань. Когда Морган овладел городом Портобело, он отрядил в Панаму двух пленных, наказав им собрать выкуп в сто тысяч реалов, в противном случае пират грозился сжечь Панаму дотла. Узнав о высадке пиратов, губернатор Панамы немедля выступил с войсками в поход; он надеялся, что гарнизон отстоит крепость, а его помощь сведется к преследованию и разгрому отступающего противника; вместо этого люди Моргана преградили ему путь в горном ущелье. Разъяренный губернатор пригрозил пирату беспощадной войной, но пират лишь посмеялся над его угрозами и продолжал настаивать на уплате ста тысяч реалов, которые по тем временам назывались «военной данью». Торговцы и землевладельцы сложились, чтобы откупиться от Моргана. Деньги договорились вручить пиратам на побережье. Дул попутный ветер, и вскоре после полудня пиратская флотилия достигла назначенного места; посланцы адмирала подошли на шлюпке к берегу, чтобы получить обещанный выкуп. Тем временем Морган на другой шлюпке отправился на «Венеру» за своей пленницей. Донья Марина решила проявить на первых порах покорность. Для победы над пиратом надо было вооружиться не только силой духа, но и хитростью. В ее положении, кроме мужества, требовалась осмотрительность, от обороны ей предстояло со временем перейти к наступлению. Она задумала, не прибегая к крайностям, приобрести власть над сердцем этого человека, а чтобы добиться такой власти, нужно было внушить ему то глубокое и чистое чувство, ту истинную любовь, которая возвышает душу и торжествует над плотским вожделением. Удастся ли ей победить? Сердце подсказывало, что такая победа возможна, но разум напоминал, что она решительно ничего не знает ни о прежней жизни пирата, ни об его нраве. Донья Марина захотела очистить душу пирата, подготовить ее к жертве, зажечь в ней пламя той высокой страсти, которая приводит к самоотречению; она задумала очистительным огнем облагородить сердце Моргана, превратить его греховные намерения в добродетельные. — Подошла шлюпка адмирала, — сказал дон Энрике, — как прикажете мне поступить, сеньора? Желаете ли вы, чтобы я поговорил с ним? — Нет, дон Энрике, — спокойно ответила донья Марина, — предоставьте все мне, у меня есть план. Что бы вы ни услыхали, ничему не верьте и не сомневайтесь во мне. Не судите по внешним обстоятельствам, не покидайте меня, будьте настороже. Если услышите, что против меня замышляется зло, сообщите мне. Вот и все. Когда мне понадобится ваша помощь, я позову вас; а пока сделайте вид, будто моя участь вам совсем безразлична. Но главное, еще раз прошу, — не доверяйтесь видимости и не судите меня по ней. Морган был уже на борту «Венеры» и в сопровождении Хуана Дарьена направлялся к Марине. Молодая женщина сняла с себя все драгоценности, которыми ее украсили в ту злополучную ночь, и постаралась придать своему наряду как можно более простой и скромный вид. — Бог да хранит вас, красавица, — сказал Морган, протягивая ей руку, — я пришел, чтобы проводить вас на мой корабль, где вы будете жить королевой. — Сеньор, — ответила донья Марина, — близ вас я могу быть лишь вашей рабыней. Я ваша пленница, ваша военная добыча, располагайте же мною по своей прихоти; если желаете, можете бросить меня за борт, как негодный груз, — я целиком в вашей власти. Морган с восхищением внимал словам доньи Марины; ее красота заворожила его, кроткий и нежный голос, исполненный печальной покорности, пробудил в его сердце неведомое дотоле чувство. Еще ни к одной женщине в мире пират не испытывал этой робкой почтительности, которая не позволяла ему ни обнять ее, ни приказать ей следовать за ним. Такое явление можно наблюдать часто: самый суровый и беспощадный человек, чье закаленное сердце бесстрашно встретит любую опасность, чье мужество не дрогнет даже перед смертельной угрозой, легче других поддается очарованию и власти любви. Близ слабой женщины он вдруг робеет, превращается в безвольного ребенка. Донья Марина разгадала, что происходит в душе пирата, но не захотела воспользоваться своим мгновенным торжеством, таившим в себе тем больше опасности, чем покорнее казался адмирал в эту минуту. — Приказывайте, сеньор, — сказала она, — я готова, как послушная рабыня, последовать за вами. — Следуйте за мной, сеньора, — ответил Морган, — но не как рабыня, нет, а как моя владычица и королева. Пираты, приспешники Моргана, почтительно стояли в стороне, предоставляя адмиралу на свободе беседовать с его пленницей; когда же донья Марина встала и оперлась на руку адмирала, все приблизились. Морган бережно подвел донью Марину к трапу и помог ей спуститься в шлюпку. Дон Энрике украдкой наблюдал за всем происходившим. Проводив шлюпку долгим взглядом, он беззвучно прошептал: — Кто разгадает сердце женщины? Поднявшись на флагман, донья Марина призвала к себе на помощь небо: — Господи, не оставь меня своим милосердием! XIV. ПОЕДИНОК Донья Марина произвела на Моргана чарующее впечатление; каждое слово, каждое движение молодой женщины таило в себе особую прелесть, он больше ни о чем не думал, только о ней, и чувствовал себя ее счастливым обладателем. Человеку непреклонной, железной воли в голову не приходило, что хрупкая женщина задумала отстоять себя одна, своими слабыми силами, на том самом корабле, где слово адмирала было законом для всех, где под его взглядом, бывало, бледнели испытанные судьбой искатели приключений. Меньше всего Морган ожидал встретить сопротивление со стороны доньи Марины, но именно за эту мысль, как за спасительный якорь, ухватилась молодая женщина. Морган и донья Марина поднялись на флагман. Стоял тихий день, легкий ветер веял над океаном, освежая знойный берег своим ласковым дыханием. Солнце закатилось за горы, окрасив пылающим отблеском облака на горизонте. Влюбленный пират впервые чувствовал себя поэтом. Моряк, для которого тучи, солнце и небо были всего лишь вестниками надвигающейся бури или благоприятного ветра, вдруг увидел несказанную красоту перламутровых облаков и темневших на горизонте горных вершин. Стоя рядом с доньей Мариной, он не решался с ней заговорить; наконец, сделав огромное усилие и преодолев робость, которая была ему внове, он обратился к донье Марине. Она молча слушала его. — Сеньора, — начал Морган, — можете ли вы объяснить, что со мной происходит? Стоило мне увидеть вас, и меня точно огнем обожгло. С тех пор как вы со мной, все вокруг стало таким прекрасным. Таких женщин, как вы, я еще не встречал в жизни. Ваши глаза сводят меня с ума. Стоит мне нечаянно коснуться вашей руки, как меня охватывает странная дрожь. Я хочу обнять вас и не решаюсь, робею перед вами, как мальчик. Толкуют, будто вы, женщины Нового Света, владеете приворотными средствами, они помогают вам привлекать мужчин; вы порабощаете волю, сердце, внушаете страсть, убиваете своей любовью. Уж не околдовали ли вы меня в самом деле? Почему я так внезапно полюбил вас и так нерешителен с вами? Почему я испытываю к вам то, что мне не доводилось испытывать ни к одной женщине? — Сеньор, женщины на моей родине вызывают любовь мужчин блеском своих темных глаз и пламенным взором, но больше всего своей любовью; наша любовь сильна, как любовь девственной могучей природы; но наши мужчины тоже любят нас так, как не умеют любить ни в одной стране, вот отчего они получают в любви высшее наслаждение: они ждут, пока душа женщины не будет охвачена истинной страстью, не смешивая желание с любовью, ибо у нас на родине душа сочетается с душой не ради минутного забвения и не за тем, чтобы утолить мгновенное желание, но для того, чтобы создать вечные и нерушимые узы, которые крепнут с каждым днем все больше и больше. Нам не надо ни колдовства, ни амулетов; нам нужна лишь любовь, настоящая любовь. — Сеньора, — ответил Морган, — прекрасные женщины всех стран всходили на мой корабль, чтобы подарить меня своей любовью, но я еще никогда не чувствовал к ним такого влечения, как к вам. Если вы и впрямь не прибегали к колдовству, то чем объяснить мое чувство к вам? — Адмирал! — воскликнула донья Марина. — Верите ли вы в бога? Морган был ошеломлен таким неожиданным вопросом, который, казалось ему, совсем не вязался с их беседой. — Скажите, — настаивала донья Марина, — верите ли вы в бога? — В бога? — Да, во всемогущего творца, который поднимает и успокаивает бури в морских просторах, проникает своим оком в недра земли и в тайники нашего сердца. Верите ли вы в бога? — Да разве моряк, живущий среди волн, ветров и бурь, может не верить в бога? Конечно, верю, сеньора, но почему вы об этом спрашиваете? — Я вас спрашиваю, ибо бог и только бог мог внушить вам уважение ко мне и обуздать страсть, сжигающую ваше сердце. Тот, кто с высоты взирает на все мои беды, посеял в вашей душе семена моего спасения. — Вы хотите этим сказать, сеньора, что никогда не полюбите меня? И никогда по доброй воле не будете моей? — Я хочу этим сказать, сеньор, что вы можете познать счастье, лишь заслужив мое ответное чувство, а не бросив меня к своим ногам, как рабыню, купленную на невольничьем рынке; это значит, что вы должны нежностью завоевать мое сердце и не искать во мне забавы для вашей мгновенно вспыхнувшей страсти; это значит, что вы должны поднять меня до любви к вам, а не унизить, превратив меня из женщины в рабыню; это означает, наконец, что вы впервые в жизни испытаете ту высшую духовную радость, которой вы доселе не знали, ту возвышенную любовь, которая все очищает и заставляет отказаться от оскверняющего душу сластолюбия. — А вы полюбите меня этой любовью? — Возможно. У вас большое благородное сердце, слава о ваших подвигах гремит повсюду, и, если бы вы, сеньор, полюбили меня так, как я того желаю, я боготворила бы вас. — Я не знаю большего счастья! — воскликнул Морган, обнимая донью Марину и пытаясь поцеловать ее. — Вы хотите, чтобы это случилось так скоро? — спросила она, мягко освобождаясь из его объятий. — Могу ли я так скоро полюбить вас? Могу ли по доброй воле, из любви согласиться принадлежать вам? О, повремените, повремените! Овладейте сперва моим сердцем, зажгите пламя любви в моей душе. Поверьте, наслаждение, ожидающее вас, вознаградит вас за ту небольшую жертву, которой я требую. — Но, сеньора, моя душа пылает, мое сердце рвется из груди, каждая минута мне кажется вечностью, я страдаю… — Тогда приказывайте. Я ваша раба, ваша покорная пленница. Но не ищите во мне женщину, в упоении любви отвечающую на ваши ласки; не ждите, что наши души сольются воедино; не надейтесь услышать из моих уст волшебные слова нежности; не ждите, что я назову вас «моя любовь», «моя радость», нет! Я готова на эту муку, но вы не услышите от вашей жертвы ничего, кроме горького стона и мольбы к богу покарать жестокого палача. Вы найдете во мне униженную, оскорбленную, растоптанную женщину, проклинающую и ненавидящую вас всеми силами своей души за то, что вы овладели ею силой… Выбирайте, сеньор, вы — господин, я — раба. — Сеньора! — воскликнул Морган, поднимаясь. — Вы не раба. Я не могу спокойно слушать эти слова, которых мне еще никто не говорил. Вы открыли передо мной небо, так неужто я сам закрою перед собой его врата? Я буду ждать и сделаю все, чтобы завоевать вас. Вы полюбите меня? — Научитесь терпению, сеньор, если желаете найти во мне женщину, а не рабыню. Тут к борту флагмана подошла шлюпка, вернувшаяся с берега. — Сеньора, — сказал Морган, — я покидаю вас с надеждой завоевать ваше сердце. — Храни вас бог. Я чувствую, что могу всей душой полюбить вас. Донья Марина с достоинством протянула пирату руку, и тот, почтительно поцеловав кончики ее пальцев, удалился, взволнованный. — Боже, благодарю тебя! — сказала донья Марина, поднимая глаза к небу. — Еще раз благодарю тебя. Ты не покинул меня. Флотилия снова вышла в море, унося с собой богатую «военную дань». Пираты держали курс на Ямайку, но по пути зашли на Кубу. Морган с каждым днем все больше влюблялся в донью Марину, и каждый день молодой женщине приходилось снова и снова давать бой пирату. Этот человек, не знавший в жизни ни помех, ни преград, тщетно добивался любви индианки; случалось, на него находили приступы ярости, и тогда он был способен на все, лишь бы покончить с той ролью, которую навязала ему молодая женщина. Но одно слово, один ласковый взгляд доньи Марины — и мятежное сердце пирата снова смирялось. Морган чувствовал себя пленным львом, попавшим в шелковые сети. По счастью для Марины, прибытие кораблей сперва на Кубу, потом на Ямайку, раздел добычи между участниками осады Портобело, расплата с английскими купцами на Ямайке и новые планы нападения на Маракайбо так сильно занимали адмирала, что у него едва хватало времени на любовь. Когда в промежутках между неотложными делами Морган спешил к своей прекрасной пленнице, он неизменно встречал такой ласковый и дружелюбный прием, что чувствовал себя обезоруженным. В свободные минуты Морган взволнованно слушал проникновенные рассказы молодой женщины о пережитых ею бедах, о родине и детстве, и, бывало, с отеческой нежностью ласково гладил ее руки. Так понемногу пират привыкал видеть в Марине свою дочь. Однажды при прощании она почтительно поцеловала руку пирата и тихонько шепнула: — Покойной ночи, мой отец! Морган быстро заглянул в глаза доньи Марины — они были влажны от слез. — Ваш отец? Вы называете меня отцом? — Да, сеньор, и простите, если я этим словом задела вас. Но вы так добры ко мне, так ласково и благородно ко мне относитесь, что я привыкла видеть в вас моего защитника и отца, мою опору во всех бедах. Это оскорбляет вас? — Нисколько, дочь моя! — растроганно ответил адмирал. — Нисколько! Сам не понимаю, что со мной творится. Я полюбил вас с первого взгляда и мечтал насладиться полным счастьем, как с одной из многих женщин, встречавшихся на моем пути. Но вот вы заговорили со мной, и в моей душе родилось желание завоевать ваше сердце. Шли дни, и страсть сменилась жалостью к вам, такой хрупкой и одинокой. Мне стало жаль вас, Марина, я понял, что вы боитесь меня, и вместо страсти появилась нежность. Я все еще люблю вас, моя плоть возмущается против моего духа, но я уже достаточно владею собой, чтобы почитать вас. Вы назвали меня вашим отцом и обезоружили меня. Донья Марина, вы будете для меня дочерью, я обещаю вам. Голубка, ищущая спасения под орлиным крылом, ты нашла верный приют! Ради тебя у меня достанет сил стать благородным и великодушным. Но будь осторожна в своих словах и поступках, ведь если я снова воспламенюсь, мне не удастся больше овладеть собой и тогда — горе тебе! С возгласом радости донья Марина склонилась к ногам адмирала, растроганно повторяя: — Отец мой! Отец мой! XV. РЕВНОСТЬ ЛЬВА С этого дня жизнь доньи Марины на корабле стала легче, отношения с Морганом теснее и проще. Она рассказала ему, что в Портобело у нее осталась дочь, что муж тяжело переносит их разлуку и, может, еще надеется увидеться с женой, а может быть, считает ее навсегда для себя потерянной. — Ты очень любишь свою дочурку? — спросил Морган. — Сеньор, — ответила Марина, — я не в силах передать вам, как велика материнская любовь и как крепки священные узы, связывающие мать с ребенком. Ах, когда вы увидите мою Леонору, — а я надеюсь, что такой день настанет, — вы глазам своим не поверите — до того она мила и хороша собой! Я так ясно вижу ее рядом с нами! Я научу ее называть вас дедушкой, ведь вы мне настоящий отец; она взберется к вам на колени, станет играть эфесом вашей шпаги, цепочкой ваших часов, будет дергать вас за усы, за бороду. Я велю ей не приставать к вам, а вы станете меня бранить, — ведь в конце концов вы полюбите малышку больше, чем меня, вы разрешите ей делать все, что ей вздумается, и будете смеяться, глядя на прелестного невинного ребенка. Пират растроганно усмехался: ему рисовалась картина неведомых дотоле радостей. Он был еще молод, но в его сердце, отданном во власть бурных, жгучих страстей, порой закрадывалась тоска по мирным утехам зрелого возраста. Морган никогда не знал семьи; неожиданная мысль о дочери и внучке пришлась ему по душе. Он живо представлял себе все, о чем говорила донья Марина. — А ты думаешь, девчурка крепко полюбит меня? — Да Леонора полюбит вас больше, чем папу с мамой! Она будет хохотать и бить в ладоши, слушая, как ворчит старый моряк, перед которым трепещут его матросы, и ни чуточки не будет бояться своего милого дедушку. Ну, скажите — моя маленькая внучка, — весело произнесла Марина и ласково дернула пирата за бороду, словно он и в самом деле был ее родным отцом. Морган поцеловал ее точеную руку и сказал: — Ладно, — моя внучка. Право, ты делаешь со мной все, что захочешь; мы начали с того, что я добивался твоей любви, а кончили тем, что ты превратила меня в своего отца и в дедушку своей дочери, и вообще делаешь со мной все, что тебе вздумается. — Но признайтесь, что вы счастливы и что я доставила вам радости, которых вы до сих пор не знали. — Возможно, дочь моя. — Послушайте, сеньор, допустим, я согласилась бы стать вашей возлюбленной. Что получилось бы из этого? Еще одна женщина среди сотни других, которые доставили вам наслаждение, презренная женщина, быстро и навсегда позабытая вами после минутного опьянения. А теперь разве вы забудете меня? Разве смешаете мое имя с именами множества других женщин? И разве мои проклятья и слезы не присоединились бы к горестным стонам множества других женщин, к их слезам, которые по ночам тревожат ваш сон? С опустошенным сердцем вы равнодушно высадили бы меня где-нибудь на Кубе или Ямайке. А я, я была бы навсегда погибшей женщиной, и мне не осталось бы иного выхода, как предложить себя вашим морякам. Да, я сделалась бы проституткой, и, если бы смерть не сжалилась надо мной в молодости, мне пришлось бы на закате жизни нищенствовать, чтобы добыть себе пропитание. Моя дочь не знала бы своей несчастной матери и тоже проклинала бы вас. Ведь верно? — Верно, — согласился пират, помрачнев; ему вспомнились другие женщины, которых по его вине постигла эта жалкая участь. — А вместо всего этого я вас люблю и благословляю, как моего отца и спасителя; моя дочь станет вашей внучкой; сердце ваше переполнено чувством нежности, доселе вам незнакомой; вы испытываете блаженное и чистое счастье, которое нельзя купить ни за какие сокровища земные, — его может дать душе лишь добрый поступок. Не правда ли, вы довольны собой? — Да, дочь моя, да. — Одной возлюбленной меньше, сеньор, вот и все. Правда, она показалась вам сперва прекрасной, но, овладев ею, вы быстро пресытились бы доступной любовью. Взамен этого вы приобрели целую семью. — Что верно, то верно, — подтвердил растроганный Морган. Он уже, казалось, примирился с ролью нежного отца Марины. Меж тем дону Энрике лишь редко, да и то издалека удавалось видеть молодую женщину; но он знал, что она весела и довольна, а кроме того, она не призывала его на помощь, и юноша мог предположить одно из двух: или пират отказался от своих любовных притязаний, или же Марина удовлетворила их и счастлива. Сборы пиратов были закончены, флотилия готовилась выйти в море. Адмирал доверил дону Энрике командование «Отважным»; Хуан Дарьен стал вице-адмиралом. Как-то утром, перед тем как сняться с якоря, дону Энрике понадобилось взойти на флагман, чтобы повидаться с Морганом. Пирата на судне не оказалось; сидя одна на палубе, донья Марина смотрела вдаль. Дон Энрике подошел к ней. — О, дон Энрике! — обрадовалась молодая женщина. — Я вас как раз хотела видеть. — Я очень рад, что невольно угадал ваше желание, сеньора. Чем я могу быть вам полезен? — О, я просто хотела рассказать вам, что одержала победу и счастлива. — Вы, счастливы, сеньора? — Да. У адмирала большое, благородное сердце; он не только пощадил меня, но даже дал мне надежду, что когда мы подойдем к материку, я смогу вернуться к мужу и дочери. — Сеньора, вы творите чудеса. Поздравляю вас. Для меня это был вопрос чести, я только сожалею, что ничем не мог помочь вам. — Напротив, вы очень помогли мне, — мысль, что поблизости находится человек, который принимает во мне участие, придала мне мужества. — Так или иначе, сеньора, я еще раз подтверждаю свое обещание помочь вам. — Я рассчитываю на вас и в доказательство хочу сообщить вам мой план. Мы будем плыть на разных кораблях, не так ли? — Да, сеньора. — Вы на каком идете? — Я командую «Отважным», отсюда его хорошо видно. Мы его отбили у испанцев; приглядитесь к нему — на носу у него лев с короной. — Я запомню. Так вот, слушайте: во время плавания постарайтесь держаться поближе к нам и знайте: если я взмахну белым платком, значит, у меня все благополучно, красным — значит, я в опасности, а черным — значит, я в беде. — Хорошо, я постараюсь идти так, чтобы каждый день получать от вас вести. В знак того, что я вижу вас и понял ваше сообщение, я взмахну белым платком. — Прекрасно. А теперь ступайте, сейчас здесь будет адмирал. Морган в самом деле приближался. Дон Энрике отошел, но пират успел заметить, что Энрике ведет оживленный разговор с доньей Мариной. Ревнивое подозрение необычайно легко вспыхивает в сердце мужчины, вступившего в зрелый возраст; потеряв уверенность в собственных силах, он боится, что любимая женщина найдет себе по сердцу более молодого, и готов в каждом юноше видеть своего счастливого соперника. Он не верит в прочность своей победы, полагая, что женщина согласилась принадлежать ему то ли из страха, то ли из расчета, а втайне любит другого. Змея ревности ужалила сердце Моргана. Однако ему удалось сдержать себя. Скрывая, что происходит у него в душе, он с улыбкой обратился к дону Энрике: — Здорово, молодой капитан! Все ли у вас готово? — Все, — ответил дон Энрике, — моему кораблю не придется завидовать другим судам. — Значит, вы довольны? — Даже больше, чем вы можете предположить. Если человек встревожен, если им безраздельно владеет одна назойливая мысль, всякое случайно оброненное слово приобретает в его глазах особое значение. Когда дон Энрике сказал: «Больше, чем вы можете предположить», — Морган вздрогнул. — Меня это радует, — ответил он, стараясь сохранить спокойствие, — вы знаете, как я вас люблю. — Знаю, сеньор, вы для меня отец. — Как? — помрачнев, воскликнул пират, и в памяти его мгновенно возник недавний разговор с доньей Мариной. — Это значит, сеньор, что вы благоволите ко мне, как отец. — Не стоит говорить об этом, — ответил, спохватившись, Морган. — Прошу прощения, если мои слова задели вас, но я вам так признателен за ваше доброе отношение. Однако мне пора, ведь мы скоро выходим в море. — Да, ступайте. Дон Энрике повернулся, чтобы уйти, но адмирал его окликнул. Ему захотелось посмотреть на лица юноши и доньи Марины, когда они будут говорить друг с другом в его присутствии. — Слушаю сеньор, — сказал, возвращаясь, дон Энрике. — Я хочу познакомить вас с одной молодой женщиной, если только вы не были с ней знакомы ранее. — Мне кажется, я говорил вам, что познакомился с ней в Мексике. «Они знают друг друга и обманывают меня», — подумал Морган, а вслух произнес: — Так вам тем более следует подойти к ней. Я ее люблю больше, чем родную дочь. Они направились к донье Марине. Ни Марина, ни Энрике не подозревали, что происходит в эту минуту в душе адмирала. — Сеньора, — сказал Морган, — этот юноша, который был знаком с вами еще в Мексике, желает с вами проститься. Донья Марина церемонно поклонилась, дон Энрике учтиво произнес: — Припадаю к вашим стопам, сеньора. — Потом протянул руку пирату. — Прощайте, сеньор. — Прощайте, Антонио, — ответил Морган, пожимая руку юноше. Спускаясь по трапу в шлюпку, дон Энрике подумал: «Адмирал сегодня печален. Может быть, получены плохие вести?» А Морган меж тем говорил себе: «Притворщики! Как все ловко разыграно! Не слишком ли холодное прощанье для двух старых знакомых? Они задумали обмануть меня; но трудно провести старого морского волка!.. Я буду следить за ними. И тогда — горе им!» Дул попутный ветер, и адмирал отдал приказ выйти в море. В первый вечер плаванья Морган не заметил ничего особенного, хотя ни на минуту не спускал глаз с доньи Марины. Молодая женщина была по-прежнему весела, общительна, и мрачные мысли пирата понемногу рассеялись. В конце концов он решил, что ошибся, и стал упрекать себя в излишней подозрительности; чтобы загладить свою невольную вину, он удвоил внимание к Марине. На следующий день, повинуясь команде капитана, «Отважный» подошел так близко к флагману, что можно было переговариваться с одного судна на другое. Дул свежий ветер, небо было ясное, отчетливо различались фигуры людей на палубе. Морган задумчиво курил и смотрел на Марину, сидевшую невдалеке. Молодая женщина, погруженная в свои мысли, не замечала Моргана. Внезапно адмирал увидел, как Марина, подняв голову, устремила взгляд по направлению «Отважного»; подозрение вспыхнуло в нем с прежней силой, и он, отойдя, стал украдкой наблюдать, что будет дальше. Марина огляделась вокруг и, решив, что поблизости никого нет, взмахнула белым платком. Морган так и впился горящим взглядом в «Отважного»: в ответ дон Энрике — пират узнал его — тоже взмахнул белым платком. Итак, они договорились, это, несомненно, был сигнал или по крайней мере приветствие. Кровь бросилась в голову адмиралу, в глазах потемнело, в ушах загудел ураган; он покачнулся и, чтобы не упасть, ухватился за борт. Им овладело неодолимое желание с ножом броситься на Марину, заколоть ее, кинуть ее труп в море и, открыв огонь против «Отважного», пустить корабль ко дну со всей его командой; а потом поджечь порох в трюме своего флагмана и взорвать его на воздух. В один миг Морган превратился в разъяренного тигра, способного на любую жестокость. Но тело не пришло на помощь кровавым замыслам: потрясение оказалось настолько сильным, что он не смог с ним справиться, и после первой безумной вспышки его охватила слабость, глаза затуманились, мысли в голове помутились, он уронил голову на грудь и разрыдался. Каменное сердце дрогнуло, гнев и ярость уступили место простому человеческому горю, боль оказалась сильнее, чем жажда мести, и слезы хлынули из глаз пирата, спасительные слезы, облегчающие душу в те минуты, когда она переполнена нестерпимым страданием или безграничной радостью. В такой миг даже самый сильный человек может умереть или лишиться рассудка, если у него отнять способность плакать. Долго еще жгучие слезы струились по обветренному лицу адмирала, в голове не осталось ни одной светлой мысли, сердце было опустошено, мечты разбиты. Наконец, он гордо вскинул голову, вытер слезы и, тряхнув гривой, как лев, почуявший врага, грозно прорычал: — А я поверил ей! Она обманывала меня, презренная женщина играла моим сердцем. Но я поступлю с ней, как поступал с другими. Лишь бы мои люди ничего не узнали — то-то была бы для них потеха… Потом, приняв спокойный вид, он подошел к донье Марине. Молодая женщина рассеянно смотрела, как волны бьются о борт корабля. — Марина, — тихо окликнул ее пират. — Я вас слушаю, отец мой, — спокойно сказала Марина. — Мне надо поговорить с тобой. — Я всегда рада вас слушать. — Знаешь, — начал пират, оглядывая ее жадным взором, — знаешь, я не в силах сдержать данное тебе слово. — Какое слово? — Относиться к тебе, как к дочери. — Боже мой, но почему?! — воскликнула, бледнея, молодая женщина, взволнованная необычным видом адмирала. — Почему? — переспросил Морган, и глаза его загорелись. — Потому, что твоя красота сводит меня с ума, потому, что я не могу дольше владеть собой и, наконец, я ревную. — Ревнуете? Но к кому же? — Ни к кому и ко всем. Я ревную тебя при одной мысли, что вместо меня другой может завладеть твоей любовью. Тогда мне уже будет поздно каяться, что я по собственной вине потерял тебя. Лежа в объятиях другого, ты будешь расточать ему свои ласки и вместе с ним смеяться над моей глупостью. — Но, сеньор, чего вы можете достичь, раз моя любовь еще не принадлежит вам? — Марина, на что мне твоя любовь, раз ты будешь моей и я смогу делать с тобой все, что захочу. Не все ли мне равно, отдашься ли ты мне из любви или из страха, будешь ли ты принадлежать мне по доброй воле или уступишь силе. Лишь бы ты стала моей. А когда придет день и ты покинешь мой корабль, тебе уж не удастся посмеяться надо мной. Пресытившись, я расстанусь с тобой и снова почувствую себя свободным. А теперь, пойми, неутоленное желание сжигает меня. Хватит этой пытки, понимаешь? Такова моя воля, и она свершится, я привык к покорности, и горе тебе, если ты вздумаешь противиться моей воле! Пират был вне себя. Грудь его бурно вздымалась. Гнев, любовь, желание, ревность — все привычные мятежные страсти бушевали в его сердце, отражались в искаженных чертах лица, трепетали в голосе. — Сеньор, — прошептала перепуганная Марина, — а радость души, а любовь духовная?.. — Молчи, не говори мне об этом. Я понял, что вечная борьба между телом и духом — сущий ад. Такая любовь не дает ничего, кроме горьких сомнений и отчаяния, она сжигает человека, на медленном огне иссушает его сердце. Нет, нет, я не желаю тебя слушать, твои слова — обман, колдовство, отрава. Я чувствую, как пламя пожирает мои внутренности, я должен погасить его наслаждением. Ты будешь моей, как были моими все другие женщины, ты должна успокоить жар, возбужденный твоей красотой. — Сеньор, ради бога! — Слышишь, отныне ты моя, я больше не желаю мучиться. Ты будешь… моей возлюбленной, пока не надоешь мне. — Никогда! — с яростным мужеством воскликнула Марина. — Никогда! — Никогда, змея? Никогда? Уж не думаешь ли ты, что, ужалив меня в сердце, отравив его своим ядом, ты выскользнешь из моих рук? — Тысячу раз предпочитаю умереть, чем быть твоей хоть на один миг. — Это мы еще увидим, высокомерная индианка. Я сумею превратить тебя из гордой орлицы в кроткую голубку. Я тебя заставлю на коленях приползти и умолять меня о любви и ласке. Ты так настрадаешься, что моя любовь станет для тебя желаннее рая. А потом, когда я упьюсь твоей красотой и мне приглянется другая женщина, я брошу тебя на первом же острове, который встретится на нашем пути, и ты слезами омоешь свою вину, свой обман и непокорность. — Лучше смерть, презренный человек! — воскликнула донья Марина, гордо закинув свою прекрасную голову и гневно сверкая глазами. — Лучше смерть. Если тебе удавалось подчинять твоим низким страстям других женщин, значит, они малодушно страшились смерти. Но я, я навсегда освобожусь от твоего ненавистного присутствия… С этими словами донья Марина рванулась вперед, чтобы броситься в море; но, прежде чем ей удалось осуществить свое намерение, могучая рука пирата остановила ее. Завязалась яростная борьба, адмирал с трудом удерживал молодую женщину, — отчаяние удесятерило ее силы. Морган кликнул на помощь двух матросов. — Связать и бросить ее в трюм, — приказал рассвирепевший адмирал. Не прошло и двух минут, как приказ его был выполнен. XVI. ИСПЫТАНИЕ С этого дня сердце Моргана ожесточилось. Запертая в грязном трюме, не видя никого, кроме матроса, приносившего ей ломоть хлеба и кружку воды, лишенная свежего воздуха и света, несчастная Марина стойко переносила все страдания. Трюм кишел огромными крысами, которые чуть ли не из рук вырывали у нее скудную пищу, кусали ее, рвали на ней одежду. Невозможно было даже уснуть; стоило ей прилечь, как омерзительные животные нападали на нее, пробегали по ее лицу и своими холодными лапами приводили в содрогание бедную узницу. Зловонный воздух трюма был для нее не меньшей пыткой. Так прошла неделя, а Морган ни разу не появился в этой плавучей тюрьме, которая была в тысячу раз ужаснее любой темницы на суше. Наконец наступил день, когда адмирал решил проведать свою жертву. Полагая, что страдания сломили ее, он спустился вниз. За эти несколько дней платье молодой женщины превратилось в лохмотья; грязные волосы были всклокочены, лицо побледнело и осунулось, помутившийся взор горел мрачным огнем. Чувство жалости шевельнулось в сердце пирата, когда он с фонарем в руке вошел в трюм. Донья Марина при виде его забилась в угол, ей стало и страшно и стыдно. — Надеюсь, ты раскаялась в своем упорстве, не так ли? Донья Марина не отвечала. — Говори, — продолжал Морган, — говори, ты раскаялась? Хочешь выйти отсюда? Молчание вместо ответа. — Не бойся, подойди. Ты меня больше не привлекаешь, за неделю от твоей красоты не осталось и следа. Повстречайся ты мне такой с самого начала, я не взглянул бы на тебя. Но хоть один день, а ты будешь моей, для меня это вопрос чести, самолюбия; пусть никто не посмеет сказать, что Морган-пират не добился своей цели. Поразмысли, Марина, и согласись. Всего один день, и я отпущу тебя на волю, осыпав золотом. А нет, так останешься в трюме, пока не сгниешь, пока тебя не выкинут за борт. Вместе с тобой я похороню на дне океана тайну своего поражения. Говори, будешь моей? — Никогда, чудовище! Ступай отсюда прочь, дай мне спокойно умереть, не отравляй своим видом моих последних дней; я горжусь тем, что никогда не была и не буду твоей, умру, проклиная твое имя, и до самой смерти тебя будет грызть досада, что ты так и не овладел мной. — Марина! Марина! Не искушай моего терпения, берегись моего гнева. — Твоего гнева? Ты мне не страшен, я презираю тебя. Думаешь, я боюсь смерти? Ошибаешься, пират, гнусный насильник, разбойник, еретик! Убей же меня, убей! Пускай твои трусливые приспешники боятся тебя, пускай они трепещут и бледнеют перед тобой, не смея взглянуть в глаза смерти. Я презираю тебя и бросаю тебе вызов, слышишь! Бросаю тебе вызов, презренный пират! Адмирал выхватил нож и кинулся на Марину, а та бросилась навстречу и подставила клинку свою обнаженную грудь. Огромным усилием воли адмирал овладел собой и отступил. — Видишь, видишь! — воскликнула донья Марина, вне себя. — Ты дрожишь, ты не решаешься убить меня. Ведь ты умеешь убивать только трусов, таких же трусов, как ты сам… Ударь меня ножом, я не боюсь тебя, я тебя презираю. Пират зарычал и, не в силах долее владеть собой, кинулся прочь из трюма; вдогонку ему раздался громкий смех Марины. В мрачном молчании пират вышел на палубу; пережитая сцена произвела на него тягостное впечатление. В тот же день в трюме появились два матроса; без единого слова они вывели донью Марину наверх и заперли в каюте. Морган испугался, что его жертва погибнет в трюме прежде, чем он удовлетворит свою прихоть. Нет, он не желал ее смерти, он жаждал, утолив свой каприз, прогнать ее прочь со своих глаз. Вернется ли она потом к мужу или погибнет на дне океана — не все ли ему равно, лишь бы одержать победу над строптивицей. Между тем после приступа ярости и отчаяния в сердце Марины проснулось страстное желание бороться против судьбы и сохранить жизнь. Она вдруг поверила в свое спасение. Только крайность заставит ее пойти на самоубийство. Смерть — последнее и верное прибежище. Если она потеряет надежду спасти свою честь, она доведет пирата до бешенства и умрет от его руки или бросится в море. А пока надо бороться, да, бороться и сохранить жизнь ради дочери, — ведь она чувствовала в себе достаточно мужества и сил для борьбы. Покидая Ямайку, Морган получил от англичан значительную подмогу в виде корабля с тридцатью шестью пушками; губернатор острова желал обеспечить пирату успешное вторжение в испанские владения на Большой Земле. Капитан английского корабля, голландец по имени Бинкес, был давнишний друг Моргана. Они вместе выросли. Бинкес был единственным человеком, с которым Морган мог поделиться своим горем. Он рассказал другу все, что произошло между ним и доньей Мариной. — Ты любишь эту женщину? — спросил Бинкес. — Не думаю. Но я должен отомстить ей, а главное, я не желаю, чтобы она насмеялась надо мной. — Ты не мог сладить с ней? — Нет, это какая-то неукротимая воля. — Отдай ее мне, я укрощу строптивицу. — Но… — Раз ты ее не любишь и до сих пор ничего не смог добиться, отдай ее мне, и посмотрим… — Но она будет смеяться надо мной, решит, что одержала надо мной верх. — Послушай, Морган, я не видел этой женщины, но я знаю, ее надо убрать с твоих глаз. Право, из-за нее ты потеряешь свое мужество и несокрушимую отвагу. — Признаюсь, я последнее время сам не свой. — Боюсь, однако, что это средство не поможет. — Какое? — Передать ее мне. — Что ж, придется действовать силой. — Пожалуй, другого выхода нет. Завтра после обеда отправимся вместе к твоей упрямой пленнице, и увидишь, она покорится тебе. — Ты думаешь? — Беру все на себя. Мужайся и доверься мне. После этого разговора Морган заметно оживился и стал с нетерпением ожидать завтрашнего дня. Человек, встречающий на своем пути непреодолимые преграды, всегда надеется на какую-то неведомую таинственную силу, которая придет ему на помощь. Пират решил, что его друг владеет секретом покорять строптивых женщин. На другое утро английский корабль был расцвечен флагами, на борту его готовились устроить пир в ознаменование предстоящего нападения на город Маракайбо. Донья Марина, одинокая и отчаявшаяся, сидела под замком в каюте флагмана. Узнав о жестоких испытаниях, выпавших на долю молодой женщины, дон Энрике стал обдумывать план ее спасения. Он решил воспользоваться отсутствием Моргана, приглашенного на английский корабль, и поговорить с ней. В самом деле, началось пиршество, и морские разбойники, забыв обо всем на свете, отдались безудержному разгулу. Даже Морган и тот, очутившись среди своих соотечественников, на время отвлекся от мыслей о донье Марине. Пользуясь случаем, дон Энрике поспешил на флагман, где оставалось всего несколько дежурных; одни из них спали, другие не спускали глаз с палубы английского корабля, и никому не было дела до того, что происходило у них под носом. Дон Энрике подошел к флагману с противоположного борта таким образом, что корпус корабля прикрывал его от англичан. Никем не замеченный, он без помехи дошел до каюты, где сидела взаперти пленница адмирала. — Донья Марина, донья Марина! — прошептал он у двери. — Кто здесь? — откликнулась слабым голосом молодая женщина. — Ваш друг. Мне надо поговорить с вами. Подойдите к двери. — Ах, это вы, дон Энрике? — Да, меня тревожит ваша судьба. — Дон Энрике, мне приходится нелегко. Морган обрек меня на страдания, он задумал силой овладеть мной. — Но что случилось, почему он так изменился к вам? — Он ревнует. — Ревнует, но к кому же? — К вам. — Ко мне? — Да, к вам. Он изменился с того дня, как увидел нас вместе. Прежде такой добрый и ласковый, он стал жестоким и беспощадным. — Вы потеряли всякую надежду укротить его нрав? — Мне поможет только смерть. — Не отчаивайтесь. У меня созрел план. Вы будете жить. — Что вы задумали? — Бежать. — Бежать? Но как? — Я выжидаю случая переправить вас на мой корабль. Мы подымем паруса, тогда пусть гонится за нами хоть вся флотилия Моргана, «Отважный» быстроходнее всех других судов. — Да услышит вас бог! — Вместо бога услышал вас я! — прогремел позади дона Энрике чей-то голос. Юноша быстро обернулся и очутился лицом к лицу с Бинкесом, другом Моргана, и четырьмя английскими матросами. «Мы пропали!» — сказал себе дон Энрике. — Нечего сказать, хорош капитан! Замышляет похитить возлюбленную у своего адмирала! — проговорил Бинкес. — Сегодня же будешь висеть на мачте на потеху всей команде. Связать его! Не успел дон Энрике опомниться, как четверо английских моряков набросились на него и скрутили ему руки веревкой. — Теперь несите его на расправу к адмиралу. Получит по заслугам. Моряки потащили дона Энрике с флагмана в шлюпку, меж тем как пораженная команда корабля безмолвствовала, не зная, чем объяснить такое обращение с любимцем их адмирала. Донья Марина с ужасом прислушивалась к тому, что происходило на палубе, а когда англичане со своим пленником спустились в шлюпку, она упала на колени, моля бога о помощи. Расскажем наконец, каким образом Бинкес очутился на борту флагмана. К концу празднества буйное веселье пирующих перешло все границы. То и дело поднимались заздравные тосты, их сопровождали оглушительные залпы из пушек. Подойдя к Моргану, Бинкес сказал: — Для полноты торжества я сейчас приведу твою строптивицу. Здесь, на глазах у всех, она упадет в твои объятья, чтобы все могли восславить твою победу. Не ожидая ответа, он велел спустить на воду шлюпку и отправился на борт флагмана. Мы уже знаем, что, на беду Марины и дона Энрике, ему удалось подслушать их разговор. Шлюпка с Бинкесом, его пьяными приспешниками и пленным доном Энрике направилась к английскому кораблю. Юноша понял, что настал его последний час. Он знал безудержный нрав Моргана и не сомневался, что тот велит немедленна его повесить. Шлюпка подошла к борту, и Бинкес в сопровождении трех матросов поднялся по трапу, оставив дона Энрике на попечении всего лишь одного гребца. — Окажите мне милость, — обратился к нему дон Энрике. — Какую? — коротко спросил англичанин. — Развяжите мне руки. — Чтобы вы бросились в море? — Слово моряка, что не тронусь с места; веревка врезается мне в тело. — Так даете слово? — Даю. — Англичанин развязал руки дону Энрике. — Благодарю вас, — сказал юноша, садясь с ним рядом. Между тем Бинкес прошел на корму, где Морган вместе со своими соотечественниками без устали провозглашал тост за тостом под грохот пушечных залпов. — Привез Марину? — Пока еще нет, но зато приготовил тебе и ей чудесный сюрприз. — Какой? — Не скажу, иначе пропадет весь интерес. За мной, — бросил он морякам и пошел на нос корабля. — Поставить здесь славную виселицу для того бездельника, — сказал он. Матросы живо взялись за дело. На корме Морган поднял полный бокал: — За чудесный, неведомый сюрприз! Снова грянула пушка. Но за пушечным выстрелом неожиданно раздался оглушительный взрыв, и английский корабль, содрогнувшись, взлетел на воздух. В свое время на носу английских кораблей располагался пороховой склад; от искры последнего пушечного выстрела загорелись колеса лафета, огонь перекинулся на пороховой склад, и над палубой взвился огненный смерч. Бинкес и все матросы, находившиеся на носу, погибли; спаслись только Морган с тридцатью англичанами, бросившись с кормы в море. На миг команды всех судов оцепенели от ужаса, потом, опомнившись, поспешили спустить на воду шлюпки. Дон Энрике с помощью англичанина первым подобрал немало пострадавших. — Надеюсь, вы сохраните в тайне все, что произошло на флагмане, — сказал дон Энрике английскому моряку. — Видно, богу не угодно, чтобы Моргану стало известно все происшедшее, — ответил англичанин. — Не иначе как по его воле навсегда умолк Бинкес. Я волю божию не нарушу. — Слово моряка? — Клянусь. Морган вернулся на свой корабль, так и не узнав, какой сюрприз готовил ему его незадачливый друг. Оставаясь в полном неведении, донья Марина дрожала при малейшем шуме и ждала, что к ней вот-вот ворвется взбешенный адмирал. XVII. БРАНДЕР Бедствие, постигшее английский корабль, произвело такое тягостное впечатление на адмирала и остальных пиратов, что долго никто не мог думать ни о чем другом; таким образом, бедная Марина на время получила передышку. Морган со своей флотилией держал курс на Большую Землю и, казалось, совсем забыл о молодой женщине. Суда подошли к берегу там, где можно было тайно высадиться для набега на Маракайбо. На флагмане осталось всего несколько пиратов, чтобы стеречь пленницу. Отличительной чертой адмирала была безудержная стремительность при выполнении задуманного. В голове его бурлило и сталкивалось столько различных планов, что порой его принимали за человека непостоянного. На самом деле все это объяснялось иначе. Морган был по натуре искателем приключений; он смело бросал вызов опасностям. Набеги и бои с противником без остатка поглощали его, не оставляя в сердце места ни для любви, ни для дружбы. После одержанной победы он снова с безудержной страстью предавался всем своим обычным забавам. Увлеченный новыми планами, он оставил в покое донью Марину как раз в тот момент, когда ее упорство довело его до бешенства. Дон Энрике знал характер адмирала и понял, что наступает подходящий момент для побега. Но, на беду, Морган назначил его командовать высадкой пиратов на берег; накануне боя было просто невозможно заняться подготовкой к побегу. Казалось, злой дух благоприятствует Моргану, — несмотря на героическое сопротивление испанского гарнизона Маракайбо, пираты овладели городом. Несчастные жители попали в руки беспощадного врага. Зверства пиратов в Портобело были ничто по сравнению с жесточайшими бедами, которые обрушились на Маракайбо и его окрестности. Если захваченные в плен торговцы отказывались сообщить, где зарыты сокровища, победители подвергали их нестерпимым пыткам. Один из очевидцев так свидетельствует о страшных событиях: «Пираты применяли всяческие истязания: били пленников палкой и плетью, закладывали между пальцами пропитанную горючей жидкостью веревку и поджигали ее, а то, повязав вкруг головы веревку, затягивали ее до тех пор, пока у несчастной жертвы глаза не вылезали из орбит. Словом, невинные люди подвергались бесчеловечным, доселе неслыханным страданиям». Немало пленников погибло в жестоких муках, ибо они ничего не знали о зарытых сокровищах и ничего не могли сообщить. А тех, что с отчаяния давали ложные сведения, тоже умерщвляли, едва обнаружив их ложь. Город превратился в сущий ад. До той поры дон Энрике как следует не знал, что представляют собой пираты, а потому не понимал, почему их ненавидит весь цивилизованный мир. Он знал лишь по фантастическим легендам об их подвигах и, смешивая понятия отваги и беспощадности, считал, что испанские власти распространяют о пиратах всякие небылицы с досады, что им никак не удается сладить с морскими разбойниками. Но, став очевидцем потрясающих зрелищ в Маракайбо, дон Энрике понял, что ему не место среди этих озверелых людей. Итак, он твердо решил расстаться с ними, но не раньше чем вызволит из плена донью Марину. Оставалось выжидать подходящего случая. Разбойничая на море и на суше, пираты сеяли ужас и отчаяние среди жителей окрестных городов и селений вплоть до Гибралтара. Ничто не могло устоять против их яростного натиска, в каждом селении они требовали «контрибуцию огня» и сказочно обогащались. Упоенный победой и богатой добычей, Морган неожиданно получил весть о том, что в бухту Лагон пришла испанская флотилия, преградив пиратам выход в открытое море. Морган понял, какую грозную опасность таит в себе встреча его суденышек с испанскими высокобортными кораблями. Однако, отнюдь не помышляя о бегстве, неустрашимый пират послал одного из своих пленников-испанцев к адмиралу вражеского флота с требованием уплатить «контрибуцию огня» за город Маракайбо. История сохранила для потомков ответ на столь дерзкое требование: он гласил следующее: «Дон Алонсо дель Кампо-и-Эспиноса, адмирал морского флота Испании, Моргану, главарю пиратов. Прослышав от друзей и соседей наших, что вы дерзнули предпринять враждебные действия против земель, городов, селений и поселков, подвластных его католическому величеству и моему сеньору, я по долгу совести и службы пришел и стал близ укрепленного замка, каковой был сдан вам кучкой презренных трусов, получивших от меня в свое время пушки для защиты города. Я намерен преградить вам выход из Лагона и повсюду преследовать вас, как мне повелевает долг. Однако, ежели вы изъявите покорность и возвратите всю захваченную добычу, рабов и прочих пленных, я разрешу вам безвозбранно выйти в море, дабы вы могли удалиться в свои края. Но ежели вы не примете сей пропозиции, уведомляю, что мною будут вызваны из Каракаса барки, дабы королевские войска, высадившись у Маракайбо, поразили вас всех до единого. Таково мое твердое решение. Проявите благоразумие, не вздумайте упорствовать и черной неблагодарностью ответить на мое милосердие. У меня под командой отличные воины, они жаждут воздать по заслугам вам и вашим приспешникам за все неслыханное зло, содеянное против испанцев в Америке. Дано на моем королевском корабле «Ла Магдалена», стоящем на якоре при входе в Лагон у Маракайбо, 24 апреля 1669 года. Дон Алонсо дель Кампо-и-Эспиноса». Получив это послание, Морган прочел его вслух своим людям на рыночной площади в Маракайбо и спросил, желают ли они возвратить добычу и получить свободный выход в море или намерены вступить в неравный бой. В ответ раздался оглушительный рев, — пираты поклялись, что предпочитают тысячу раз умереть, чем уступить что-либо из награбленного добра. Когда шум на мгновение утих, Хуан Дарьен сказал, обращаясь к адмиралу: — Сеньор, наше положение не представляется мне безнадежным, мы можем одержать победу над испанскими кораблями и уйти в море. — Каким образом? — Я берусь взорвать самый крупный из всех испанских кораблей. Для этого мне понадобиться всего лишь десяток смельчаков. Найдутся такие? — Да! Да! — загудело со всех сторон. — Мой план прост: мы запустим брандер, другими словами, захваченное вами близ Гибралтара испанское судно превратим в зажигательное. — Соорудить брандер недолго, — ответил Морган, — но противник легко распознает его и не даст ему подойти близко. — Это верно, — продолжал Хуан Дарьен, — но мне пришла в голову одна хитрость, осуществить ее проще простого. — В чем же она заключается? — А вот в чем: на обоих бортах судна мы поставим деревянные чучела, наденем на них сомбреро и шапки, так что издали они сойдут за людей. Заодно установим на лафетах обманные пушки и развернем боевое знамя, как это делается, чтобы вызвать противника на бой. — Понятно! Понятно! — воскликнул адмирал. — Так скорее за дело! Хуан Дарьен, не теряя ни минуты, взялся за осуществление своего замысла, и вскоре брандер был готов. Приведем здесь свидетельство бесхитростного историка, очевидца этой затеи: «Прежде всего были крепко-накрепко связаны все пленники и рабы; затем на означенное судно доставили всю смолу и серу, которую удалось найти в окрестности, погрузили весь порох и прочее горючее, как, например, пропитанные смолой пальмовые листья, а под каждый бочонок с варом положили по шести пороховых зарядов; приспособили к делу и опилки из пришедшей в негодность оснастки; сбили новые лафеты, а вместо пушек примостили на них барабаны; по борту расставили деревянные чучела, нарядив их в сомбреро и вооружив мушкетами и шпагами на перевязи». Когда брандер был готов, Морган отдал приказ судам погрузить добычу и выйти навстречу испанцам. Дон Энрике рассудил, что пробил час освобождения, надо спасти донью Марину и бежать, порвав наконец с этими людьми. Морган установил следующий порядок выступления: впереди флотилии шел брандер с развернутым боевым знаменем; за ним «Отважный» под командой дона Энрике; дальше две большие барки с награбленным добром, женщинами и пленными, за барками — остальные суда. Узнав об этих распоряжениях, дон Энрике немедля поспешил в шлюпке к флагману и от имени Моргана потребовал передать ему донью Марину, якобы за тем, чтобы поместить ее в одну барку с прочими женщинами. План похода был всем известен, и все знали, как доверяет адмирал юноше, поэтому ему без колебаний передали донью Марину. — Куда вы ведете меня? — спросила молодая женщина. — Тише, сеньора, — ответил дон Энрике, — кажется, вы получите наконец свободу. В суматохе последних приготовлений никто не заметил, как на борт «Отважного» поднялась женщина и скрылась в каюте. Озабоченный Морган не удосужился, вернувшись на корабль, справиться о своей пленнице, и суда пустились в плавание. Уже смеркалось, когда обе эскадры встретились. Высокобортные корабли испанцев стояли на якоре у входа в Лагон против крепостного замка. Пираты тоже стали на якорь на расстоянии пушечного выстрела. Среди пиратов всю ночь не утихало волнение, и Морган был настолько поглощен подготовкой к завтрашнему дню, что ему было не до пленницы. Наконец пушка возвестила о наступлении дня; пираты снялись с якоря и устремились против испанских кораблей, а те, в свою очередь, вышли им навстречу. Вскоре брандер подошел вплотную к королевскому судну «Ла Магдалена», которым командовал адмирал. Только тут испанец разгадал коварный замысел врага и сделал попытку спастись. Но было уже поздно. Хуан Дарьен поджег брандер и, бросившись вместе со своими людьми за борт, вплавь добрался до одной из пиратских барок. Все произошло мгновенно; огонь брандера перекинулся на пороховой склад, и королевский корабль, окутанный завесой пламени, взлетел на воздух; потом он быстро затонул; лишь несколько дымящихся досок плавали на волнах. При виде этого бедствия другой испанский корабль попытался укрыться под защитой крепости, но пираты нагнали его, и команда, потопив судно, бросилась в воду, чтобы вплавь достичь берега. Третий корабль был взят пиратами на абордаж. Так погибла испанская флотилия. Упоенные победой, пираты занялись грабежом захваченного судна. Они не щадили пленных и приканчивали даже тех, что бросились в воду. Дон Энрике решил, что настала пора действовать; когда пираты опомнились, «Отважный» успел уже миновать Лагон и уйти на всех парусах в открытое море. Не найдя на флагмане доньи Марины, Морган разом сообразил, в чем дело; но, зная, что «Отважный» самое быстроходное из всех пиратских судов, он понял, что преследовать его тщетно. Часть четвертая. СЫН ГРАФА I. ТАИНСТВЕННАЯ ДАМА В 1669 году вице-королем Новой Испании все еще был маркиз де Мансера, правитель мудрый и осторожный. Жизнь колонии протекала мирно, лишь время от времени покой ее обитателей нарушался вестями о грабежах и злодеяниях пиратов. Испанский военный флот был не в силах обеспечить торговлю с Америкой; суда с товарами и золотом то и дело подвергались нападению в море. Дерзость пиратов доходила до того, что они продавали награбленные товары тут же в порту Веракрус. Бывало, в порт приходили суда под командой никому не известных капитанов; невозможно было установить, занимались ли они морским разбоем. Вокруг таких судов обычно выставляли стражу, но торговать им разрешалось. В столице Новой Испании ходили самые невероятные слухи об отваге и жестокости пиратов. Многие семьи, покинув побережье, искали в Мехико приюта и спокойной жизни; они рассказывали настоящие легенды о смелости морских разбойников, которые, по их словам, имели даже иной облик, чем прочие люди. Среди беглецов, добравшихся до Мехико, находился и дон Диего де Альварес, Индиано, которому удалось чудом спастись от неминуемой гибели и бежать из Портобело вместе с маленькой дочкой. Но он потерял там свою супругу донью Марину, убитую, по его словам, одним из пиратов, пытавшихся овладеть ею. Дон Диего уже не был тем беззаботным и тщеславным щеголем, как в былые времена. Он стал печален, молчалив, вел скромную, замкнутую жизнь и посещал только вице-короля, который был в свое время его посаженым отцом на свадьбе, да архиепископа Мехико, с которым его связывала тесная дружба. Молодые женщины, ранее знававшие дона Диего, поражались происшедшей в нем перемене; они попытались снова вовлечь его в блестящее общество, но все их усилия потерпели неудачу, дон Диего оставался по-прежнему нелюдим. Однако тот, кто вздумал бы следить за доном Диего, заметил бы, что, кроме вице-короля и архиепископа, он изредка наведывается в уединенный дом близ монастыря Иисуса и Марии; там обитала таинственная дама, возбуждавшая любопытство своих соседей, которым никак не удавалось разузнать, кто она и откуда. Ни окна, ни балконы в доме никогда не открывались, входная дверь была постоянно на замке; ее отпирали лишь затем, чтобы пропустить старую рабыню-негритянку, а та была не словоохотлива. Дом стоял прямо против церкви Иисуса и Марии, и соседям, имевшим привычку подниматься с зарей, случалось наблюдать, как на рассвете из дома выходила дама под густой черной вуалью; она пересекала улицу, входила в церковь, слушала первую мессу и затем снова запиралась в доме до следующего дня. Непроницаемая тайна, которая окутывала незнакомку, не давала соседям покоя. Желая что-либо выведать о ней, они пускались на всяческие уловки. Однажды дверь дома забыли запереть, и проходивший мимо мальчуган отважился шагнуть за таинственный порог, но вскоре он выбежал оттуда и с испуганным видом сообщил, что дом пуст. Днем там никто не бывал, и только изредка — обычно это случалось в пятницу — ровно в одиннадцать часов вечера неясный черный силуэт приближался к дверям, которые бесшумно перед ним открывались. Но еще никто и никогда не видел, как пришелец покидал дом, из чего соседи заключили, что он был не кем иным, как неприкаянной душой. Загадочное жилище внушало суеверный страх, и набожные женщины, проходя мимо него, осеняли себя крестом. Как-то в пятницу, едва раздался первый удар, возвещавший одиннадцать часов ночи, на улице Иисуса и Марии появился со стороны главной улицы человек, закутанный в черный плащ, в простом черном сомбреро без пера. Он шел не спеша и очутился перед дверью загадочного жилища раньше, чем умолк бой часов. Дверь отворилась, пропустила пришельца и тотчас же снова закрылась. Служанка со светильником в руке проводила гостя по узкой лестнице наверх в скромно убранный покой, где на столе горели две восковые свечи. Там пришельца поджидала молодая, красивая дама, одетая с вызывающим кокетством. Проводив ночного гостя до порога, служанка удалилась. — Храни вас бог, сеньора, — проговорил гость. — В добрый час привел вас господь, дон Диего, — ответила с чарующей улыбкой дама. Дон Диего, ибо это был он, положил сомбреро на стул и молча уселся рядом. Долго без единого слова смотрела на него дама, потом, подойдя ближе, взяла его руку и прижала к своей груди. — Вы все по-прежнему печальны, сеньор… — прошептала она. — О да, донья Ана. Тягостные и мрачные воспоминания навеки сохранятся в моем сердце. — И ничто не в силах вернуть вам счастье? — Ах, думаю, ничто! — Даже безграничная любовь женщины? Дон Диего поднял голову и грустно взглянул на донью Ану, которая потупилась и вспыхнула. — Донья Ана, — проговорил он печально, — вы думаете, что разбитое сердце способно полюбить вновь? — Сеньор, любовь была бы единственным верным бальзамом для вашего мучительного недуга, только любовь может залечить смертельную рану. — Донья Ана, я уже не впервые слышу от вас эти слова и принимаю их, как признание в любви. Может быть, и я готов был бы полюбить вас, но между нами стоит образ Марины, и новое чувство не смеет родиться… Что, если Марина жива… — Жива или умерла, для вас она погибла. Достойная женщина согласится скорее умереть, чем ответить на любовь пирата. Если же донья Марина из страха стала любовницей одного из них, разве она не потеряна для вас? Разве вы не предпочли бы увидеть ее мертвой в гробу, чем живой, но обесчещенной ласками Моргана, дона Энрике или?.. — Молчите, донья Ана, молчите! — воскликнул дон Диего. — Ни слова об этом. Для всех, решительно для всех донья Марина перестала существовать, ибо я не смог бы долее нести бремя жизни, если бы кто-либо узнал, что моя жена стала возлюбленной пирата. — Вы правы, дон Диего, это должно навсегда остаться тайной, о которой знают лишь двое; но между собой мы можем говорить о ней, ведь это значит говорить о вашей и моей судьбе, о ваших горестях и о моих надеждах. — Но поймите, говоря об этом, вы бередите мои раны и отдаляете исполнение ваших надежд. — Знайте, дон Диего, я хочу, чтобы вы постепенно привыкли видеть во мне женщину, которая вас безгранично любит, понимает ваше сердце и надеется заслужить ответное чувство. Но, возможно, вы не находите меня достаточно красивой, чтобы привлечь ваши взоры? Тут донья Ана постаралась, будто ненароком, показать дону Диего свою округлую шею и прекрасные плечи. Дон Диего, не отрываясь, как зачарованный смотрел на донью Ану: ее манящая красота, огненные глаза, подернутые влагой, свежий коралловый рот с полуоткрытыми губами, за которыми поблескивали два ряда жемчужных зубов, могли поколебать добродетель даже не столь молодого и пылкого мужчины, как Индиано. — Донья Ана, — ответил он взволнованно, привлекая к себе молодую женщину, — вы не только красивы, вы чарующе прекрасны, я вам это уже не раз повторял. Вся кровь вскипает во мне, когда я смотрю на вас, мои глаза ищут ответного взгляда, руки просятся обнять ваш стан, губы жаждут вашего поцелуя. — Так что же вы так холодны со мной, почему не прижмете меня к груди, не поцелуете? Уж не обманываете ли вы меня, дон Диего? Возможно ли, чтобы вас пугало то, что не пугает слабую женщину? Я вас люблю, я ваша, так к чему эта нерешительность? — Донья Ана, я больше не в силах таиться от вас, я открою перед вами, как перед богом, мое сердце и душу, без притворства, ничего не скрывая. И если моя исповедь причинит вам боль, простите меня, донья Ана, и помните — вы сами заставили меня открыться вам. Ведь вы мой авгел-искуситель. Я не могу долее противиться вашим чарам. — Так говорите же, сеньор, говорите, откройте передо мной ваше сердце, я буду вашей утешительницей. Донья Ана подошла еще ближе и так низко нагнулась к дону Диего, что он ощутил се дыхание. Одна рука дона Диего по-прежнему покоилась на плече молодой женщины, другая лежала пленницей в ее ладонях. В этот миг донья Ана была неотразима; завороженный ее черными глазами, дон Диего чувствовал себя беззащитным, как колибри перед взором удава. — Донья Ана, — взволнованно произнес он, — я полюбил вас с первого взгляда, вы это знаете. Когда дон Энрике отнял у меня вашу любовь, я возненавидел его, стал его смертельным врагом. Узнав, что дон Кристобаль де Эстрада похитил вас, я решил больше никогда не видеться с вами, чувствуя, что эта встреча может оказаться для меня роковой, — ведь стоило вам сказать одно лишь слово, и я упал бы к вашим ногам или умер бы от отчаяния. Я не знал, какого рода отношения существовали между вами и моим соперником, возможно, вы любили его по-настоящему, а может быть, вы только из каприза и желания выйти замуж предпочли его мне. В порыве досады и оскорбленного самолюбия, не желая признаться дону Кристобалю в моей позорной слабости, я навсегда похоронил надежду увидеть вас и завоевать вашу любовь. Вы слушаете меня, сеньора? — Да, сеньор, слушаю. Продолжайте же, продолжайте. — Конечно, я мог бы просить вашей руки, но я полюбил Марину и дал ей слово. Едва ли вы поймете, как можно любить одновременно двух женщин. Но это было именно так. Я любил Марину, и я любил вас, мной владели сразу два глубоких и сильных чувства, но сколь различны они были! Марину я любил нежной, спокойной любовью, не знавшей ни страхов, ни терзаний, моя любовь к ней была как ручей, мирно журчащий в цветущей долине, как зеркальная гладь озера среди камышовых зарослей. Вас я любил с бешеной, яростной страстью. Моя любовь к вам походила на неистовый поток, стремящийся вниз среди хаоса скал и ущелий, на бурное море, разбивающее об утес свои кипящие волны. Рядом с вами мне казалось, что я больше всего на свете люблю вас; но стоило мне увидеть Марину, как я о вас и не вспоминал. А когда я оставался один, вы обе как живые вставали передо мной: два чувства, соединенные в моем сердце злым духом мне на погибель, вступали между собой в борьбу, и тогда — ах, донья Ана! Я не в силах передать вам, что тогда происходило со мной. Мысль, что я могу потерять одну из вас, сводила меня с ума; я понимал, что мне придется, связав свою судьбу с одной, забыть другую, и приходил в отчаяние. Судьба разрубила роковой узел: вы соединили свою жизнь с Кристобалем де Эстрадой, я — с Мариной. Борьба закончилась, но тайная боль продолжала точить мое сердце. Я представлял вас в объятиях другого и терзался ревностью, я был уверен, что вы забыли меня. Если бы я знал, что вы несчастливы и вспоминаете обо мне, я меньше страдал бы. Но знать, что вы счастливы в объятиях другого… Вам известно, чем все это кончилось. Теперь вы понимаете меня, донья Ана? — О да, дон Диего! — воскликнула донья Ана, сияя улыбкой. — Понимаю, ведь мое сердце испытало такую же борьбу. Я любила вас, но из гордости, из самолюбия, чтобы увидеть у своих ног человека, который, как мне казалось, пренебрег мной, я ответила на любовь дона Энрике. Мать одобрила мой выбор, она всегда мечтала о блестящей партии для своей дочери. Дерзость дона Кристобаля разрушила мои планы, и я, покинутая вами, утратив надежду стать женой дона Энрике, который никогда не женился бы на мне после всего, что произошло, я согласилась стать возлюбленной дона Кристобаля и последовала за ним в далекие края. Там, с виду спокойная, я жила, снедаемая горестными воспоминаниями, близ вас, не смея увидеться с вами, единственным человеком, пробудившим в моей душе неугасимые мечты. Ваш образ преследовал меня, а мне приходилось притворяться веселой и счастливой. Но вот я снова встретила дона Энрике, на один миг мое чувство к нему ожило, но вскоре оно превратилось в ненависть. Да, этот человек стал мне ненавистен… Я встретила вас, мы жили под одним кровом, вместе совершили долгое путешествие, и… я полюбила вас, полюбила сильнее, чем когда бы то ни было, ведь среди всех невзгод жизни я еще никого по-настоящему не любила. Я чувствовала потребность любить, но никого не любила. Мое сердце всегда стремилось принадлежать лишь одному, и я остановилась на вас, сеньор. Именно вас я полюбила так, как прежде вы любили меня, — горячей, страстной, безумной любовью… — Но между нами, донья Ана, стоит память о Марине… — Дон Диего, есть чувства, которые не знают преград. Забудьте о Марине; бесчестие или смерть навеки убрали ее с вашего пути. Ее больше нет. Ничто не существует для вас и для меня, кроме нашей любви… — Вы говорите, наша любовь… Но в тот день, когда о ней станет известно, как перенести мне толки о том, что вы были возлюбленной дона Кристобаля де Эстрады? — Но ведь об этом решительно никто не знает; я же буду утверждать, что именно вы похитили меня из дома моей матери, а я согласилась стать вашей возлюбленной, несмотря на то, что вы были женаты… — Как, вы способны?.. — воскликнул дон Диего. — Для вас я способна на все, меня не пугают ни толки, ни бесчестие, потому что я люблю вас. Я боготворю вас, дон Диего, я хочу принадлежать вам, и пусть меня поразит небесный гнев. Склонившись над доном Диего, молодая женшина, поцеловала его в губы. — Нет, Ана, — воскликнул он, охваченный жарким трепетом, — наш час еще не настал! . И, не медля долее, он как безумный выбежал из ее дома. — Дон Диего! Дон Диего! — простонала ему вслед Ана, потом в отчаянии уронила голову, и слезы брызнули из ее глаз. II. СРЕДИ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ Умирая, старый граф де Торре-Леаль завещал титул и родовое наследство своему старшему сыну дону Энрике, о судьбе которого ничего не было известно; в случае если в назначенный графом срок его старший сын не вернется домой, титул и все состояние графа должны перейти к его младшему сыну от брака с доньей Гуадалупе, сестрой дона Хусто. Управление графством временно возлагалось на вдову графа. Это было именно то, о чем мечтал ее брат дон Хусто. К этому времени в Мехико переселилась с острова Эспаньола богатая семья — знакомый нам дон Педро Хуан де Борика с супругой, сеньорой Магдаленой, и Хулией. Красота Хулии, которую прозвали «маленькой француженкой», свела с ума всех юношей из лучших семейств города, но никто не мог похвастаться, что достиг хоть малейшей надежды на успех. Молодая девушка, озабоченная и печальная, рассеянно принимала все знаки поклонения. Дону Педро Хуану де Борика, занимавшемуся торговыми делами, случилось как-то познакомиться с доном Хусто; постепенно они сблизились, и дон Хусто на правах друга вошел в дом сеньоры Магдалены. Дон Хусто был вдовцом с завидным положением; юная Хулия приглянулась ему, и он решил, что девушка с Эспаньолы создана для него. За согласием на брак, по его мнению, следовало обратиться к Борике, как главе семьи. И вот, оставшись однажды наедине со своим новым другом, дон Хусто взял на себя смелость попытать счастья. Впрочем, в успехе он не сомневался. — Друг мой дон Педро Хуан, — начал он, — ваша дочь настоящая жемчужина. — Девушка недурна собой, — равнодушно ответил дон Педро Хуан, — это моя падчерица. — Она не только хороша собой, но обладает высокими достоинствами, как я мог убедиться. — Верно. — Счастлив тот, кто назовет ее своей супругой. — Пожалуй… — Знаете что? — Что? — Эта девушка заставляет меня подумать о втором браке. — Вот как? — Если вы даете мне свое согласие, я осмелюсь сделать ей предложение. — Мы пока еще не думаем выдавать ее замуж, — ответил Педро Хуан, бледнея. — А я полагаю, пора уже об этом подумать, особенно если представляется хорошая партия. — Как я вам уже сказал, мы об этом не думаем. — Сделайте одолжение выслушать меня. — Бесполезно говорить об этом. Кроме того, надо спросить согласия девушки и ее матери, — как вам известно, Хулия дочь моей жены от первого брака. — Конечно, конечно, но прежде всего необходимо заручиться вашим согласием; а потом я уж беру на себя уговорить донью Магдалену и завоевать сердце девушки. — Повторяю, сеньор дон Хусто, мы еще об этом не думаем… — А я вам повторяю, что рано или поздно придется об этом подумать. — Но до этого еще далеко, — резко ответил бывший живодер. Дон Хусто понял, что его предложение не одобрено, и решил поискать другого пути. «Может, сеньора Магдалена окажется сговорчивее, — сказал он про себя, — поговорим с нею». И он тут же переменил тему разговора. Вскоре дону Хусто представился случай оказаться наедине с матерью Хулии, и он не упустил его. — Сеньора, — начал он, — на матери лежит серьезная забота о будущем детей, особенно когда в доме имеется дочь. — Да и эта забота не дает матери покоя в последние дни ее жизни, — ответила сеньора Магдалена. — По счастью, вам еще далеко до последних дней. — Почему вы так думаете? — В вашем возрасте, сеньора, и с вашим завидным здоровьем вы можете спокойно жить в полной уверенности, что будущность вашей дочери обеспечена. — Как знать, сеньор. — Что вы, сеньора! Хулия красивая девушка с прекрасными качествами, к тому же вы дали ей блестящее воспитание. Хулии цены нет. — Благодарю вас, вы слишком к ней милостивы. — Она этого вполне заслуживает, сеньора. Почтенный, разумный и богатый человек будет счастлив назвать Хулию своей супругой. — О, таких партий немного. С давних пор существует привычка жаловаться на то, что мужчины, подходящие для священного союза, встречаются якобы крайне редко. Между тем во все времена браки заключались и продолжают и нынче заключаться. Девицы любят твердить, что среди нынешних мужчин не найти хороших и верных мужей, и претворяются, будто по собственной воле, а не за недостатком женихов остаются в старых девах. Все вокруг делают вид, что верят этим сказкам, в глубине же души готовы биться об заклад, что любому покупателю удастся по сходной цене приобрести сокровище. Словом, одна половина рода человеческого успешно обманывает другую. Невинный обман продолжает существовать из поколения в поколение, он переходит по наследству от отцов к детям, отцы неизменно стараются и сами поверить, и детям внушить, будто таково истинное положение вещей. Эта явная ложь не вводит людей в заблуждение, но и никого не смущает. Так, женщина, желая себя украсить, румянит щеки и, все любуются ее прекрасным цветом лица, отлично зная, что дело не обошлось без помощи румян. Дон Хусто, не утруждая себя философскими рассуждениями подобного рода, начал непосредственно с того, с чего начали мы, то есть с брака, решив, что для достижения цели надо прежде всего ввести в заблуждение мать девушки. — Ах, сеньора! — воскликнул он. — Найти выгодную партию для вашей Хулии весьма просто, — ведь кроме ее личных прекрасных качеств, имеется еще одно немаловажное обстоятельство. — Какое же, сеньор дон Хусто? — Ее семья, сеньора. — Ее семья? — Вот именно. Когда мы, мужчины, собираемся соединить свою судьбу с девушкой, мы больше всего задумываемся над тем, в какую семью мы входим, могла ли эта семья преподать достойный пример нашей будущей супруге, ну и прочее. Вы понимаете меня, сеньора? — Да, сеньор. — Так вот, ваша дочь располагает еще тем преимуществом, что вы, сеньора, — поверьте, я вам не льщу, — что вы одна из самых уважаемых дам, которых я когда-либо знал. — Но, сеньор… — Я почел бы за счастье принадлежать к вашему семейству, сеньора. — Много чести для нас, сеньор. — Поверьте, сеньора, я был бы бесконечно счастлив, если бы вы разрешили мне просить руки вашей дочери. — Но, сеньор дон Хусто, вы ее так мало знаете… — Вполне достаточно, сеньора. Я свободен, богат, еще не стар. В Мехико вы можете справиться обо мне и о моих родителях. Скажите, сеньора, могу ли я надеяться? — Говоря откровенно, я была бы рада назвать вас своим зятем, конечно, если моя дочь согласна. Вы испанец? — Нет, сеньора, я уроженец Мексики. — Тем лучше… — Лучше? — У каждого свои соображения, не спрашивайте меня о моих. Повторяю, меня радует, что вы мексиканец. — Так я могу рассчитывать на ваше согласие, сеньора? — Да, при условии, что моя дочь не станет возражать. — Ну, конечно. — Вы уже говорили об этом с мужем? Дон Хусто покраснел, не зная, что ответить. Лучше всего сказать правду, подумал он, и признался: — Да, сеньора. — И что же? — Дон Педро Хуан… — начал дон Хусто и запнулся. — Как видно, мое предложение ему не по душе. — Понятно. Но пусть это вас не смущает. Если вы получите согласие Хулии, то вам достаточно моего слова. Можете на него рассчитывать; я сделаю все, чтобы поддержать вас, конечно, если Хулия согласится. Вот единственное условие. — Благодарю вас, сеньора, благодарю, я не ожидал встретить столь дружеское расположение. — В дальнейшем старайтесь не посвящать дона Педро Хуана в свои планы. У мужчин, как известно, бывают свои капризы, и ради мира в семье приходится с ними считаться. — Отлично, сеньора, я ни словом не обмолвлюсь ему о нашем разговоре. — Надеюсь на вашу рассудительность. Тут на пороге гостиной показался Педро Хуан, и сеньора Магдалена с хладнокровием, присущим женщине, ловко и невозмутимо продолжала разговор, не имевший начала. Таким образом, бывший живодер ни о чем не догадался. — Вы говорите, на последнем корабле с Филиппин пришли большие китайские вазоны? Они просто необходимы для нашего дома, мне надо посадить несколько апельсиновых деревьев. — Но, дорогая моя, — сказал Педро Хуан, — у тебя их и без того немало, право, это совершенно лишний расход. — Обещаю, что больше вазонов покупать не стану, — ответила сеньора Магдалена. — Пусть будет по-твоему, — согласился Борика. И все трое заговорили о диковинных товарах, прибывших на корабле с Филиппин. III. ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ Педро Хуан де Борика воспринял с глубоким неудовольствием предложение дона Хусто, потому что по-прежнему лелеял мысль овладеть девушкой. Правда, дальше планов дело пока не шло. Впрочем, робостью Педро Хуан не отличался: он уже открылся Хулии в любви, испытав при этом, как и следовало ожидать, горькое разочарование. И все же он не терял надежды. Настойчивость казалась ему верным средством для достижения желанной цели: не проходило дня, чтобы он не делал молодой девушке нового предложения, зачастую весьма дерзкого, если позволяли обстоятельства. Жизнь Хулии превратилась в настоящую пытку; она и ненавидела, и боялась отчима, но выхода из этого положения не находила. Рассказать обо всем сеньоре Магдалене? Пожаловаться на его преследования? Невозможно. Хулия с ее мягким сердцем не способна была нанести матери такой удар. И она молчала. Она боялась оставаться наедине с Педро Хуаном, боялась сидеть с ним рядом за обеденным столом. В те времена ходило немало толков о приворотном корне, который продавался колдуньями на вес золота; с его помощью, говорили, удавалось овладеть самой добродетельной женщиной. Хулия опасалась, что отчим и впрямь опоит ее волшебным зельем, как он однажды пригрозил ей в порыве ярости. Однако время шло, а Педро Хуан не прибегал к злым колдовским чарам, хотя по-прежнему преследовал девушку. Сеньора Магдалена между тем стала кое-что замечать и, чтобы проверить свои догадки, позвала Хулию и попыталась выведать у нее правду об ее отношениях с отчимом, не признаваясь ей, однако, в своих ревнивых опасениях. Хулия постаралась рассеять подозрения матери, однако ничего этим не достигла, напротив, еще больше огорчила сеньору Магдалену: бедная женщина решила, что Хулия, если и не отвечает на любовь отчима, то, во всяком случае, с удовольствием выслушивает его признания. С этого дня в сердце сеньоры Магдалены не утихала жестокая борьба страстей; ревность, любовь к дочери, слепой гнев, глубокая печаль, отчаяние и надежда кипели в сердце оскорбленной женщины: мать ревновала мужа к собственной дочери. Сеньора Магдалена стала подозрительной, научилась хитрить, выслеживать. Она то и дело справлялась у слуг, где Хулия, где Педро Хуан, и трепетала при мысли, что они вместе, но заговорить об этом, бросить им в лицо жестокое обвинение она не смела, — ведь у нее не было никаких доказательств, все было основано лишь на ревнивых подозрениях. Единственный виновник столь тягостного положения, Педро Хуан, оставался по-прежнему спокоен, терпеливо выжидая, когда наступит «его день». Он шел на все, чтобы добиться цели, и не понимал, какая буря разыгрывается дома, не замечал, как следит за ним сеньора Магдалена и как ширится пропасть между дочерью и матерью. Узнав о домоганиях дона Хусто, Педро Хуан задумал ускорить события и силой овладеть Хулией. Сеньора Мащалена увидела в предложении дона Хусто путь к спасению. Так дон Хусто сыграл роль искры, воспламенившей бочку с порохом. В тот день Педро Хуан ушел после полудня из дому, а сеньора Мащалена позвала дочь и заперлась с ней у себя в спальне. — Хулия, — начала мать, — мне надо поговорить с тобой об одном весьма важном деле, касающемся твоего будущего. — Я вас слушаю, матушка, — ответила Хулия. — Хулия, пришла пора подумать о твоем замужестве. У тебя нет другой защиты на земле, кроме меня, а я, несмотря на видимое здоровье, чувствую, что силы мои гаснут. — О матушка, ради бога, не говорите так… — Почему же я не должна говорить об этом? Моя жизнь на закате; мысль, что я покидаю тебя одну на белом свете, отравила бы мои последние минуты. Что станется с тобой без родных, без друзей?.. — Матушка, еще не пришло время думать об этом. — Никому не ведомо, когда наступит его конец. Можно ли быть уверенным в завтрашнем дне, в особенности в моем возрасте, когда силы угасают? Хулия, ты должна выйти замуж, и как можно скорее. — Выйти замуж, и как можно скорее? Но почему? — Я тебе изложила все причины, кроме тех, о которых я молчу, хотя они не менее важны. Сегодня один кабальеро, местный житель, попросил у меня твоей руки; он дворянин, богатый, благородный человек. — Я не хочу выходить замуж, матушка. — В этом мире не всегда можно делать лишь то, что желаешь, иногда надо поступать так, как этого требуют честь и достоинство. — Матушка, — произнесла Хулия, испуганная тоном матери, — что вы хотите этим сказать? — Я говорю это не зря; и, может быть, к несчастью, ты меня понимаешь. Тебе надо выйти замуж, Хулия. — Сеньора, ради бога, мне неясен смысл ваших слов, хотя я догадаюсь, что он должен быть ужасен. Но поймите меня, я не хочу выходить замуж. — Может, ты объяснишь мне почему?! — воскликнула сеньора Магдалена, вставая и бледнея от негодования: для нее не оставалось больше сомнений, что между Хулией и Педро Хуаном существует любовная связь. — Вы же знаете, матушка, дрожащим голосом произнесла Хулия, — вы знаете — и я не могу долее скрывать, — я люблю другого. — Мне это слишком хорошо известно! — крикнула сеньора Магдалена, судорожно хватая Хулию за руку. — Я знаю, я догадывалась. Ты низкая женщина и недостойная дочь. — Матушка! — в ужасе воскликнула Хулия. — Не называй меня матерью, я тебе не мать, нет, я не могла породить такое чудовище. Будь ты моей дочерью, ты никогда не нанесла бы мне этого удара. Нет, ты мне не дочь… — Сеньора, сеньора! — простонала Хулия и, рыдая, упала на колени перед матерью. — Ради бога, объяснитесь, что это значит. — Оставь меня, оставь. Ты мне не дочь. Дочь никогда не решилась бы вступить в преступную связь с мужем своей матери. — Господи, спаси меня! — воскликнула Хулия, выпустив из рук подол материнского платья и вскочив как безумная. — Презренная! Презренная! Ты мне не дочь, а если ты моя дочь, я проклинаю тебя. — Боже! — крикнула Хулия и замертво упала наземь. В этот миг дверь отворилась и на пороге показался смертельно бледный Педро Хуан. — Низкий человек! — сказала Магдалена, указывая на неподвижно простертую Хулию. — Вот до чего вы ее довели. Я презираю вас! И сеньора Магдалена, словно подхваченная вихрем, выбежала из комнаты. Педро Хуан неподвижно застыл, с молчаливым ужасом глядя на Хулию и не решаясь оказать ей помощь, привести ее в чувство. Так прошло немало времени; наконец Хулия очнулась, привстала и обвела комнату помутившимся взором. — Боже мой! — тихо простонала она, обхватив руками голову. — Что это было? Сон? Где я? Что случилось? Я разговаривала с матерью… и вдруг она рассердилась… Но за что? Она сказала, что я… Боже, какое тяжкое обвинение!.. И потом, потом она прокляла меня! Ах! — вскрикнула Хулия, поднимаясь: она заметила наконец Педро Хуана, который молча смотрел на нее. — Вы наслаждаетесь моими страданиями? Из-за вас матушка заподозрила меня в низости, из-за вас, по вашей вине она отреклась от меня и прокляла. Я проклята, проклята! Проклята, проклята! — повторяла как безумная Хулия. — Но вы ведь этого не допустите! — продолжала она в сильном возбуждении. — Прошу вас, на коленях умоляю. — Но что, что я должен сделать? — спросил потрясенный Педро Хуан. — Прошу вас, — продолжала Хулия, опускаясь перед ним на колени, — заклинаю именем бога и памятью вашей матери, ступайте, расскажите, признайтесь ей во всем, скажите, что я не желала слушать ваши нашептывания и никогда не любила вас, что я вас ненавижу… Ступайте, ради бога, ради бога, разве вы не понимаете, не видите, что проклятие матери жжет и убивает меня… — Но поймите, она мне не поверит. — Сеньор, попытайтесь убедить ее, расскажите всю правду. Почему вы не спешите к ней? Почему? Боже мой! Именем бога молю. Неужто у вас нет сердца? Вы говорили, что любите меня. Так что же вы не торопитесь меня спасти? Ступайте, убедите ее, уговорите, и я вовек не забуду этой милости, я буду вашей рабой. Что вам еще надо? — Хулия, я попытаюсь. Только сейчас все будет напрасно. Не лучше ли обождать, дать ей время успокоиться? — Но я не в силах терпеть это позорное пятно; ее проклятие сведет меня с ума… Дверь открылась, и на пороге показался слуга. — Чего тебе? — с негодованием бросил Педро Хуан. — Прошу прощения, ваша милость, сеньора велела немедля передать вам это письмо. Педро Хуан взял из рук слуги пакет. — Ступай отсюда. Слуга вышел. Педро Хуан вскрыл пакет, и Хулия с ужасом услышала, как он прочел: «Сеньор, я не могу оставаться долее под одним кровом с вами и этой женщиной. Вы нанесли мне оскорбление. Оставляю вас обоих на суд вашей совести. Магдалена». — Это ужасно! — воскликнул Педро Хуан и выбежал вон. — Всему виной я, — прошептала Хулия. — Пускай безвинно, но я проклята матерью и должна покинуть этот дом. Бросившись вниз по лестнице, она устремилась на улицу. Начинало смеркаться. IV. ПРОКЛЯТИЕ МАТЕРИ Как безумная бежала Хулия по незнакомым улицам; пугливо озираясь, она отворачивалась от попадавшихся ей прохожих и от освещенных окон. Куда шла она? Этого она и сама не знала, но продолжала неутомимо идти вперед. Вечерело, улицы обезлюдели. Измученная усталостью и жаждой, Хулия опустилась близ какой-то двери в узком и темном переулке; хотелось уснуть, умереть или хотя бы на миг потерять сознание, позабыть все, что с ней случилось; но сознание не покидало ее. Она попыталась подняться, идти дальше, но не смогла сделать и шагу и примирилась с тем, что останется здесь. Она порылась в памяти, стараясь отыскать в ней имя друга, но так и не вспомнила ни одного имени, ни одного человека, который мог бы принять в ней участие, приютить ее у себя. Было около десяти часов вечера, когда в переулке послышались чьи-то шаги. Молодая девушка испугалась и прижалась к стене, стараясь слиться с мраком улицы. Человек приближался; не дойдя двух шагов до Хулии, он остановился и постучал в дверь рядом. Его, очевидно, поджидали, потому что на его стук тотчас же откликнулся женский голос: — Кто тут? — Это я, Паулита. Дверь отворилась, на улицу упал луч света, человек вошел, и все опять погрузилось в сумрак. А Хулия снова отдалась своим грустным размышлениям. Прошел час, и за дверью послышалось движение. «Кто-то выходит, — подумала Хулия, — дай бог, не заметит меня». В самом деле, дверь снова распахнулась, и тот же человек в сопровождении женщины со светильником в руке показался на пороге. — Ступай, Паулита, — сказал он, — ночь холодная, ты можешь простудиться. — Я хочу посветить тебе, пока ты не выберешься из этого переулка, ответила женщина. — Ладно, до свидания. — Храни тебя бог. Человек сделал шаг и невольно вскрикнул, увидев Хулию. — Что с тобой? — спросила женщина, подбегая со светильником ближе. — Ты только погляди, Паулита, — ответил тот, показывая на перепуганную Хулию. — Женщина, и совсем одна! — воскликнула Паулита, подходя к Хулии. — Сеньора, что с вами случилось, что вы здесь делаете? Хулия не отвечала. — Ах, бедняжка! — сказала Паулита. — Пойди-ка сюда, Москит, погляди, мне кажется, она «тронувшаяся», — молчит, не отвечает. А какая красивая. — Сеньора, сеньорита, — начал Москит, — как вас звать? Что вы здесь делаете? Паулита, как видно, она из богатой семьи, погляди на ее серьги, юбку. — Пускай войдет в дом, как ты думаешь? — предложила Паулита. — А что, если она и впрямь сумасшедшая? — ответил Москит. Паулита в испуге попятилась. — Ах, нет, сеньора, я не сумасшедшая! Я просто несчастная женщина. Меня прокляли! — Пресвятая дева! — воскликнули разом Паулита и Москит, осеняя себя крестом. — Да, надо мной висит проклятье моей матери. Но бог мне свидетель, что я невиновна. И, закрыв лицо руками, Хулия громко разрыдалась. Паулита не выдержала; сердце ее переполнилось жалостью, и она подошла к Хулии. — Не плачьте, — ласково сказала она. — Войдите в дом. Встаньте, пойдемте к нам; ночь холодная, да и случайные прохожие могут вас увидеть. Встаньте, зайдите в дом. Паулита попыталась приподнять девушку. При звуках ласкового голоса Хулия и сама было встала, но от усталости не смогла удержаться на ногах. — Москит, — позвала Паулита, — помоги мне. Внесем сеньору в дом, она совсем обессилела. Москит, хоть и был невелик ростом, легко поднял Хулию на руки. — Посвети-ка, Паулита, — сказал он, — сеньора потеряла сознание. Действительно, Хулия была в обмороке. Паулита отворила дверь, и Москит, войдя в дом, опустил свою ношу на кровать во второй комнате. — Хочешь, я останусь с тобой? — спросил Москит Паулиту. — Не надо. Ступай по своим делам и долго не задерживайся. Москит вышел, Паулита заперла за ним дверь. Хулия пришла в себя и глубоко вздохнула. — Вам уже лучше? — спросила Паулита, подойдя к кровати. — О да! Как я вам благодарна! Ведь я так несчастна, так несчастна!.. — И девушка снова залилась слезами. — Успокойтесь, сеньора, успокойтесь! — повторяла Паулита, ласково гладя по руке свою гостью. — Вы нашли здесь мирный приют, забудьте же ваши невзгоды и успокойтесь. Я не прошу вас доверить мне свои тайны, я вашего доверия не стою, но я постараюсь принести вам утешение. — Боже мой, сеньора, вы, конечно, имеете право знать, кого вы у себя приютили. Вы имеете право обо всем расспросить меня и даже выгнать из дому, если мой рассказ приведет вас в ужас. — Выгнать вас? За что? Да сохранит меня бог от такого зла. Нет, сеньора, я у себя хозяйка и не считаюсь здесь ни с кем, кроме моего мужа — это он взял вас на руки и внес в дом. Знайте, мой муж одобряет все мои поступки. Нет, здесь вам будет покойно, здесь никто даже имени вашего не спросит. — У вас золотое сердце, я доверю вам все мои горести. Слушайте… — Помните, сеньора, я ни о чем вас не расспрашиваю, ничего не хочу знать. — Да, я вижу, вы не любопытны, и все же я хочу довериться вам, облегчить свое сердце. Наконец-то в мире сыскался человек, которому я могу поведать мои невзгоды. Я уверена, мне не найти более достойного сердца, чем ваше; только вам я могу открыться, поведать мою тайну. — Тогда говорите, сеньора, я сохраню вашу тайну и постараюсь утешить вас в горе. Хулия приподнялась на кровати, Паулита села рядом с ней. Две женские головки, такие непохожие, хотя обе прелестные, прижались друг к другу, спаянные нерасторжимыми узами страдания и жалости. Хулия не сразу справилась с волнением; наконец, решительно вытерев слезы и сделав над собой усилие, она стала рассказывать. Паулита с участием слушала ее исповедь. Хулия поведала ей все свои беды, не умолчав ни о своей любви к Антонио, ни о домогательствах отчима, ни о проклятии матери. В свой рассказ, прерываемый слезами и тяжкими вздохами, она вложила столько искреннего чувства, что Паулита была растрогана. — О, вы невиновны, и вы так несчастны, сеньора! — сказала она, выслушав исповедь до конца. — Я счастлива, что приютила вас у нашего бедного очага. Прижав к себе головку Хулии, она поцеловала ее в лоб. — Вы мой ангел-хранитель, — ответила Хулия. — Что было бы со мной, беззащитной и бесприютной, потерявшей всякую надежду на помощь? Вы — мое провидение. Я буду вечно благодарить вас. — Не говорите больше, вы утомлены. Хотите чего-нибудь поесть? — Нет, но мне уже лучше. В эту минуту раздался стук в дверь. Паулита почувствовала, как Хулия вздрогнула. — Не пугайтесь, это Москит, мой муж. — И, тихонько отстранив от себя девушку, Паулита поспешила к двери. В комнату вошел Москит, но он был не один, его сопровождал закутанный в плащ незнакомец в низко надвинутой широкополой шляпе. Ни слова не сказав Паулите, Москит подошел вместе с незнакомцем к порогу спальни, где лежала Хулия, и спросил, указывая на нее: — Вот. Это она? — Она! — воскликнул незнакомец, откидывая плащ и снимая шляпу. — Дон Хусто! — удивилась девушка, узнав его. — Да, это я, — ответил дон Хусто, — я, невольная причина всех бед, происшедших сегодня в вашем доме. Москиту я всецело доверяю; прослышав о вашем исчезновении, я послал за ним, чтобы разыскать вас. Судьба была ко мне милостива: едва я обратился к нему с просьбой найти вас, как узнал, что он приютил у себя незнакомую молодую девушку. Я сразу подумал, что это вы, и, не колеблясь, пришел сюда убедиться. Бог помог мне найти вас и предложить вам мои услуги в столь тягостный час. Паулита, стоявшая позади дона Хусто, не удержалась от насмешливого движения, а Москит в ответ слегка нахмурил брови. — Благодарю вас, сеньор, — ответила Хулия, — благодарю вас. Вы ни в чем не виноваты, поверьте, я сама ни о чем не догадывалась. Однако я пока не знаю, на что решиться. Я не в силах двинуться с места, мысли у меня в голове путаются, и, если хозяева мне разрешат, я останусь у них еще хотя бы дня на два. — Конечно, конечно, — с жаром откликнулась Паулита, подходя к Хулии и словно желая защитить ее. — И не два дня, а два года. Я буду так счастлива, и поверьте, мы ни в чем не будем нуждаться, я заставлю Москита работать. Не правда ли, Москит, ты с радостью позаботишься о сеньоре? — Верно, сеньора, — ответил Москит, — здесь вам будет спокойно, и вы ни в чем не будете терпеть недостатка. — В таком случае, — сказал дон Хусто, — больше говорить не о чем. Тем не менее послезавтра я снова навещу вас, чтобы узнать, не надо ли вам чего-нибудь. До свидания, Хулия, до послезавтра. Если же вам что-либо понадобиться раньше, передайте через Москита. — Благодарю вас, сеньор, благодарю, — повторила Хулия, протянув ему руку. — Прощайте. — Да, я хотела просить вас об одном одолжении, — сказала Хулия. — Пожалуйста, всегда готов служить вам. — Обещайте никому не говорить, что вы разыскали меня. Ни моей матери, ни дону Педро Хуану. — Обещаю. Об этом будем знать только мы четверо на целом свете. — Ах, сеньор, вы так добры! — Дон Хусто удалился, Москит проводил его до дверей. Паулита и Хулия остались вдвоем. — Замечательный человек! — воскликнула Хулия. — Напрасно вы так думаете, — возразила Паулита. — Как? — Не советую доверять ему. — Но… — Тише, Москит идет, он ему очень предан. Закрыв за гостем дверь, Москит вернулся в спальню. — И зачем ты только притащил с собой этого жука? — сказала Паулита. — Что это с тобой? — спросил Москит. — Ты знаешь, я недолюбливаю его. — Он принял горячее участие в судьбе сеньоры, я хотел ее порадовать. У вас бывали с ним раньше размолвки? — Нет, — ответила Хулия. — Так в чем же дело? — Просто предчувствие, — сказала Паулита. — Если он себе хоть что-либо позволит, ему не поздоровиться, — пообещал Москит. — А теперь давайте спать. Радушные хозяева ушли на ночь в соседнюю комнату, уступив гостье свою спальню. V. СДЕЛКА Пробежав глазами прощальную записку жены, Педро Хуан бросился на ее половину, решив во что бы то ни стало помешать ей покинуть дом, и подоспел как раз в тот момент, когда сеньора Магдалена переступила за порог своей комнаты. — Магдалена! — воскликнул Педро Хуан. — Куда ты? — Я ухожу навсегда, — надменно ответила сеньора Магдалена. — Понимаешь ли ты, что делаешь? Произойдет ужасный скандал, о нас пойдут сказки по городу. — Я все обдумала. Что будет, то будет, но в этом доме я не останусь. — Магдалена, ради бога! — Пустите меня. — Дай сказать тебе хоть слово. — Ничего не желаю слышать. — Магдалена, опомнись, подумай… — Дайте мне пройти. — Послушай… — Не желаю слушать! — решительно воскликнула Магдалена и направилась к лестнице. — Что ж, поступай как хочешь, Магдалена, но завтра тебя замучают укоры совести, несправедливая, бесчеловечная мать! — Ты говоришь — несправедливая! — Сеньора Магдалена с негодованием повернулась к мужу. — Несправедливая? Бесчеловечная? — Да, — повторил Педро Хуан, — несправедливая! — И ты смеешь говорить это после того, как Хулия нанесла мне самое тяжкое оскорбление, какое только может нанести дочь своей матери? Ты называешь меня несправедливой за то, что я отреклась от дочери — твоей соучастницы? — Ты несправедлива, Магдалена. Чудовищно несправедлива. Хулия невинна. — Невинна? — Да, невинна! Клянусь спасением моей души! Она невинна, Магдалена. — А ее замешательство? Ее обморок? — Магдалена, настало время открыть тебе правду. Во всем виноват я. Я пытался соблазнить невинную девушку… — А что же она? — Она не желала слушать мои слова, всегда избегала и, наконец, возненавидела меня. Но дочерняя любовь, желание оградить тебя от горя заставляли ее молчать, а ты отплатила за ее любовь гнусным подозрением. — Так это правда, Педро Хуан? Ты не обманываешь меня? — Клянусь тебе всем святым, что есть на земле, Магдалена! Неужто ты не чувствуешь искренности моего признания? — Да, да, сердце мое подсказывает, что это правда, что ты не лжешь. Моя Хулия, моя дочь невиновна, а я оскорбила ее подозрением, я прокляла ее. — Ты ее прокляла? — Да. Ах, как я была жестока! Я должна увидеть ее, попросить у нее прощения!.. Хулия! Хулия! И сеньора Магдалена бросилась в комнату Хулии с криком: — Хулия, Хулия, моя дочь! Но Хулия была уже далеко. — Хулия! — повторяла сеньора Магдалена, заглядывая во все покои. — Где Хулия? Где моя дочь? — Сеньора, — сказал слуга, — сеньорита вышла из дому уже давно. — Боже мой! Как я перед ней виновата! — воскликнула сеньора Магдалена, падая в кресло. Педро Хуан немедля распорядился, чтобы все слуги отправились на розыски Хулии; потом, взяв шляпу и плащ, он сам вышел из дому, оставив сеньору Магдалену в глубоком отчаянии. Один из слуг рассказал дону Хусто об исчезновении Хулии, вот почему ему и удалось по чистой случайности найти ее. Но был уже поздний час, кроме того, он ничего не знал о раскаянии сеньоры Магдалены, да и Хулия просила его сохранить все в тайне, так что он решил не сообщать пока семье, где беглянка нашла себе приют. И наконец, он полагал, что ему легче добиться своей цели, пока беззащитная Хулия живет у Паулиты, а не у себя дома рядом с Педро Хуаном. Итак, дон Хусто в самом радужном настроении отправился домой, помалкивая о своей нежданной удаче. А в доме Педро Хуана по-прежнему царила тревога. Слуги продолжали безуспешные поиски и возвращались с самыми неутешительными вестями. По одним сведениям, какие-то приезжие встретили молодую девушку, вероятно, Хулию, по дороге на Койоакан. Другие утверждали, что молодая девушка на глазах у альгвасила бросилась в канал. А иные делали предположение, что Хулия нашла убежище в монастыре. Сеньора Магдалена с редким мужеством выслушивала все противоречивые сведения и предположения. Сердце матери обливалось кровью; она обвиняла себя в гибели дочери, — позабыв священные узы, которые связывают мать и дочь, она дала ревности одержать над собой победу. Ночь прошла в мучительной неизвестности; сеньора Магдалена молилась, не зная покоя; Педро Хуан в сопровождении слуг с факелами и фонарями обходил улицы, выспрашивал всех дозорных и прохожих, стучась во все двери. Уже брезжило утро, когда бывший живодер вернулся домой, измученный и приунывший: он ничего не узнал, не принес жене никаких утешительных вестей, не мог подать ни малейшей надежды. Несчастная мать рыдала и была на грани безумия. Педро Хуан опустился рядом с ней в кресло; вскоре усталость взяла свое, и он уснул. Так прошло утро. Сеньора Магдалена заперлась в спальне и отказалась от еды. Педро Хуан позавтракал с аппетитом и снова взялся за свои бесплодные поиски. Он вернулся в сумерки, так и не узнав, где скрывается Хулия. Колокол ударил к вечерней молитве, когда слуга доложил сеньоре Магдалене, что ее желает видеть незнакомая женщина. — Скажи, что я никого не принимаю, у меня в семье большое горе, — ответила Магдалена. — Я так и сказал ей, но она настаивает, говорит, что это дело весьма интересует вашу милость. — Ну что ж, проси ее, — разрешила наконец сеньора Магдалена и вошла в соседнюю комнату. Перед ней стояла женщина вся в черном; под густой вуалью. С церемонным поклоном хозяйка дома указала гостье на стул. — Сеньора, — начала женщина под вуалью, — меня привело к вам важное дело, и я желала бы поговорить с вами со всей откровенностью. — Я слушаю вас, — ответила сеньора Магдалена. — Сеньора, ваша дочь у меня в доме… — Моя дочь? Хулия? — Именно так, сеньора. Мы с мужем люди бедные, но, пока мы живы и здоровы, мы не станем сидеть сложа руки, и ваша дочь не будет терпеть нужды… — Но… — Разрешите мне закончить. Я буду беречь сеньориту Хулию, как зеницу моего ока, она настоящий ангел, и я была бы счастлива, если бы она навсегда осталась у нас, но она плачет, грустит, и я решила: «Пойду и поговорю с этой жестокой матерью…» — Сеньора, что вы говорите? — Прошу прощения, ваша милость, но я, право, не пойму вас, богачей. Если дети бедняков уходят из дому, так их нужда гонит на заработки, ведь один отец не может прокормить всю семью; но мы, бедняки, неспособны со зла выгнать из дому дочь, да еще такую красавицу; не ровен час, она может погибнуть на улице. — Но вы не знаете… — Я все знаю. И Хулия правильно поступила, рассказав мне, как ваша милость вбила себе в голову, будто у дочки любовь с вашим мужем, и, ничего не разузнав, выгнала дочку вон. — Но я совсем не гнала Хулию из дому, напротив, ее исчезновение стоило мне многих слез. — Да, да, я знаю, ваша милость не сказала дочери: поди прочь, но прокляла ее. Пресвятая дева! Ведь вот вы, богачи, какие: проклинаете своих детей, а о спасении души и не думаете. Нам, беднякам, случается поколотить детей, но проклясть — упаси нас боже. Ведь проклятие губит детей, а если оно несправедливо, то заодно и родителей. Как ваша милость не подумала об этом? Слова Паулиты звучали суровым укором, сеньора Магдалена сидела, не поднимая головы. Ее терзали укоры совести. — Но я решила вмешаться в чужие дела, — продолжала Паулита, — пришла без ведома сеньориты к вашей милости и все выложила, как есть. Я больше не в силах смотреть на слезы бедняжки. Ведь у вас, ваша милость, тоже небось сердце кровью исходит. — Пусть она поскорее возвращается домой, я приму ее с распростертыми объятиями. — Что вы, сеньора! Да как ей сюда вернуться, ведь она покинула дом, потому что мать прокляла ее. Да и какая я заступница за Хулию? Я ничего не значу, вот и выйдет, будто она придет сюда за прощением, как за милостыней, хотя ни в чем не виновата и ничем не заслужила такой несправедливости. Сеньора Магдалена почувствовала себя пристыженной. — Да я не знаю, согласна ли она к вам вернуться. У каждого ведь есть свое достоинство. Что, если завтра повторится все сызнова? — Так как же, по-вашему, мне следует поступить? — произнесла сеньора Магдалена, чувствуя себя окончательно уничтоженной. — Думаю, лучше всего рассказать ей весь наш разговор с вами, и, если она примет это спокойно, я пошлю к вашей милости моего мужа, и вы сами придете за Хулией. Вот как, мне кажется, лучше всего сделать. — Где вы живете? — Я пришлю мужа, он вас проводит; я живу близехонько от главной площади; дайте, ваша милость, мне какую-нибудь вещицу, по ней вы узнаете моего мужа. — Вот возьмите, — сказала сеньора Магдалена, снимая с пальца драгоценный перстень. — Нет, перстень не годится, не ровен час, он потеряется, а ваша милость подумает, что я взяла его себе. — Но Хулия знает этот перстень, он послужит ей доказательством, что вы говорили со мной. — А этого вовсе не требуется. Хулия достаточно хорошо меня знает, чтобы не сомневаться во мне. Дайте ваш носовой платок. — Вот он, — ответила сеньора Магдалена, — но будьте добры, примите от меня в подарок этот перстень за те одолжения, которые вы оказали Хулии. — Какие одолжения? — Вы пригласили ее к себе, она живет у вас. — Ах вот оно что! Нет, нет, оставьте перстень у себя. Раньше у меня и в самом деле был постоялый двор; но один благородный человек, попавший сейчас в беду, обеспечил мою жизнь, я вышла замуж и больше не держу постояльцев. Бог да хранит вашу милость. По натуре своей сеньора Магдалена была доброй, но она не умела обращаться с простыми честными людьми, вот почему она в тот вечер потерпела жестокое поражение в разговоре с Паулитой. Гостья поднялась и направилась к двери. — Ах, простите! Как вас зовут? — спохватилась наконец сеньора Магдалена. — Меня зовут Паулита, а замужем я за Москитом. — Москит — это его имя? — Нет, сеньора, — рассмеялась Паулита, — его так прозвали за маленький рост. Услышав, что мужа Паулиты зовут не по имени, а по кличке, сеньора Магдалена не скрыла своего неприятного удивления, позабыв при этом, что ее собственного мужа прозвали на Эспаньоле Медведь-толстосум. От Паулиты не укрылась пренебрежительная усмешка на лице Магдалены, и она сказала: — Знаете, ваша милость, мой покровитель однажды рассказал мне, что даже у королей бывают прозвища. Так отчего же беднякам от них отказываться? Сеньора Магдалена прикусила язык и поспешила оправдаться: — Нет, нет, я ведь ничего не говорю. — Это верно. Прощайте, ваша милость, храни вас бог. — С этими словами Паулита вышла на улицу, где ее поджидал Москит, сидя на корточках против дома. — Ну как? — спросил он. — Все устроилось как нельзя лучше. — Рассказывай. — Расскажу дома при Хулии. — Она будет рада? — О да, если только ей хочется вернуться домой. — Стоит ли ей возвращаться? — Ей решать. Весело болтая, Паулита вместе с мужем направилась домой, где их с нетерпением поджидала Хулия. VI. БРАЧНЫЕ ПЛАНЫ Хулия в отсутствие хозяев оставалась в доме одна. Паулита скрыла от молодой девушки, куда она идет, так как не была уверена в успехе своей затеи. Зная, что Хулии не по душе оставаться одной в доме, Паулита посоветовала ей запереть дверь на замок и не открывать никому, пока не раздастся условный стук. Незадолго до возвращения Паулиты к дому подошли два незнакомца, закутанные в плащи до самых глаз, и постучались; но это не был условный стук, и Хулия не шелохнулась. Стук в дверь повторился, но снова безуспешно. Незнакомцы стали между собой переговариваться. — А ты уверен, что это его дом? — Еще бы, ведь вчера утром я сам был здесь вместе с Москитом. — Однако никто нам не отворяет, а ты говорил, что Паулита по вечерам всегда дома. — Но вы поглядите, ваша милость, внутри свет. Тот, кого называли «ваша милость», приложил глаз к замочной скважине. — В самом деле! — воскликнул он. — Свет горит. Может, Паулита уснула. Стучи покрепче. И оба принялись громко стучать. — Пожалуй, они все-таки ушли. — Возможно, но, раз она оставила свет, значит, скоро вернется. — Придем еще раз попозже. — Как прикажет ваша милость. Незнакомцы ушли. Через мгновение вернулись Паулита и Москит. Едва они постучались, как Хулия открыла им. — Благодарите меня, моя красавица, благодарите! — сказала Паулита, обнимая Хулию. — Благодарить за что? — спросила та. — А вы не знаете, где я только что была? — Не могу догадаться. — У вас дома. — Дома? — Да, и видела сеньору. Она горько кается, что так обошлась с вами, и хочет вас видеть. — Но что вы ей сказали? — Много хорошего, особенно для вас: и, если вы захотите, я пошлю Москита вот с этим носовым платком, и ваша мать придет за вами. — Паулита, как я вам благодарна за все! Но мне тяжело вернуться в дом, где у моей матери родилось такое ужасное подозрение… — Я так и сказала ей, поэтому она и не пришла со мной; нужно, чтобы вы на это согласились по доброй воле. — О, если б мне было куда уйти!.. — Неблагодарная. Здесь вы у себя дома. — Паулита, верю вам, но поймите, долго оставаться в таком положении невозможно. — Я понимаю. — Что делать? — Может, я скажу глупость, но почему бы вам не выйти замуж, как предлагает ваша мать? — Сохрани, боже! — Почему? Скажите откровенно. — Паулита, вы же знаете, я люблю другого. — Знаю, но из этой любви ничего путного не выйдет: он пират, и сами понимаете, ну как он может появиться во владениях испанского короля? Вы тоже не в силах разыскивать его по океанам, так когда же и как вы с ним встретитесь? Слышали, что о них рассказывают, — они похищают женщин, а потом, когда подруга им прискучит, убивают ее. — Что вы, Антонио такой хороший. — Они все хороши, когда мы их любим и когда они нас домогаются. Потом, узнав их поближе, мы каемся, что были так доверчивы. Ваш Антонио такой же, как и все остальные пираты. Иначе он ушел бы от них. — Но я его так люблю! — То-то и худо, что вы его любите. Поймите, он для вас недосягаем, как звезда на небе. Когда мы молоды, у нас в голове одни глупости, а потом приходится раскаиваться. — А я все-таки верю, что мы с ним снова увидимся. — Вы с ума сошли, Хулия! Уж не думаете ли вы, что пират посмеет показаться в Мехико? Да его повесят, едва он сойдет на берег. Может, вы надеетесь вернуться на Эспаньолу? Но и в этом случае вы не увидите его, ведь с этими людьми можно встретиться только случайно; а кроме того, вам не так-то просто уехать из Новой Испании. Послушайтесь моего совета, забудьте, как сон, вашу несбыточную любовь. Примите предложение и выходите замуж. Покинув дом вашей матери, вы будете полной хозяйкой у себя. Уверяю вас, кому вы ни расскажете о своей любви к пирату, всяк посмеется над вами. Это как если бы я влюбилась в турецкого султана. — Но ведь он так любит меня! — Хулия, Хулия, вы ребенок. Думаете, он вспоминает о вас? Да он понятия не имеет, куда вас забросила судьба. И уж конечно, он не так наивен, как вы, и не станет хранить вам верность, — уж он-то понимает, что вам с ним больше не встретиться. У них повсюду жены, в каждом селении, в каждой деревне; самые знатные девушки становятся их добычей. Примиритесь с тем, что он больше не думает о своей Хулии, для него она умерла. — Паулита, если б вы знали, как мне больно от ваших слов! — Мне очень жаль, но я полюбила вас, как сестру, и хочу излечить вас от этого безумия; вот почему я советую вам принять предложение и заодно уйти из дома, где с вами так дурно обошлись. Сперва это покажется вам тяжкой жертвой, вы все время будете думать о вашем пирате, он будет мерещиться вам повсюду. Но через год вы поблагодарите меня и сами будете смеяться над своей былой любовью. Ну, как, согласны вы, чтобы я послала мужа за вашей матерью? Хулия задумалась, потом ответила с решимостью: — Согласна. — Вот, дорогой мой Москит, — сказала Паулита, — отнеси этот платок сеньоре, у которой я была, и скажи, что дочь ждет ее. Москит торопливо вышел. — Теперь, когда мы одни, — продолжала Паулита, — я расскажу вам в утешение, что в моей жизни тоже была первая любовь, я тоже полюбила человека, который был для меня недосягаем, но не потому, что он уехал в дальние края и я потеряла надежду встретиться с ним, а потому, что он был графом, а я — простой бедной девушкой. Я стала бы ему не женой, а возлюбленной, он это понимал и объяснил мне, что нас разделяет пропасть. Он удержал меня от падения, я послушалась его и вышла замуж за Москита. Сердце мое разрывалось, но теперь я знаю, что поступила правильно: кем я была бы сейчас? — потерянной женщиной. Я все еще люблю его и не могу без волнения о нем вспоминать, но я крепко держу себя в руках и живу своей жизнью, понимая, что не мог жениться на мне дон Энрике Руис де Мендилуэта. — Так его звали? — Звали и продолжают звать. Дон Энрике Руис де Мендилуэта не умер, нет. Правда, никто не знает, куда он исчез, но я уверена, что он жив. — Вы очень страдали? — Очень. Но я одумалась. Любить недосягаемого для нас человека — сущее безумие, верьте, Хулия, я это узнала по опыту; а вы не могли бы стать даже возлюбленной человека, которого вам не суждено больше увидеть. Закрыв лицо руками, Хулия расплакалась. Паулита подошла к ней и стала гладить ее по голове. — Мне очень жаль, что я причиняю вам боль, — сказала она, — но вы мне говорили, что у вас нет настоящей подруги и некому дать вам разумный совет. Вы уже не можете по-прежнему спокойно жить у себя дома, ревность отравила сердце вашей матери, она всегда будет относиться к вам с недоверием. А кроме того, едва ли дон Педро Хуан откажется от своих посягательств. — После всего происшедшего надеюсь, что откажется. — Вы ошибаетесь; буря утихнет, понемногу он придет в себя и снова воспылает к вам страстью. Живя с вами под одним кровом, он опять начнет домогаться вашей любви, пока не разразится новая буря, похуже той, что пронеслась. — Вот потому-то мне и не хочется возвращаться домой. — Но куда же вам деться? Может, у вас призвание к монашеской жизни? — О нет, нет! — В таком случае, где бы вы ни поселились, вам угрожают преследования этого человека, и тогда если до вашей матери дойдут какие-нибудь слухи, она решит, что вы покинули ее дом, желая приобрести свободу. — Боже мой! Что же делать? — Хулия, только ли любовь к пирату мешает вам выйти за того, кого вам прочит в мужья мать? — Только любовь к нему; если я потеряю надежду, мне все станет безразличным на этом свете. — Ну, с любовью к пирату надо распрощаться. — Не говорите этого… — Такова жизнь. Решайтесь, выбросьте из головы все безумные мысли; никто не мешает вам по-прежнему любить пирата; но не мечтайте о невозможном. Возьмите пример с меня… — Вы не любили по-настоящему. — Как, я не любила его по-настоящему? Хулия, да я и сейчас еще всем сердцем люблю его; люблю до сих пор, хотя могу лишь вспоминать о прошлом. Я без памяти люблю его, и это святая святых моего сердца, я храню мое чувство, несмотря на все непреодолимые преграды, которые разлучили нас. Мне пришлось и, может, еще придется выдержать немалую борьбу с моим чувством, ведь я видела его, говорила с ним, он сидел рядом со мной, сжимая мою руку, и, наконец, ведь он знал, что я люблю его. Я чувствую, мне еще суждено с ним встретиться в жизни, но верьте мне, Хулия, я сумею совладать с собой. А теперь скажите, можно ли сравнить вашу мечтательную любовь с моими страданиями, с моей мучительной повседневной борьбой, — ведь стоило мне сказать одно только слово, и я стала бы если не женой, то любовницей человека, которого я боготворю? Хулия, продолжайте любить вашего пирата, но ради этого детского чувства не приносите в жертву вашу будущность и покой вашей матери. В эту минуту с улицы донесся шум экипажа и раздался стул к в дверь. — Это ваша мать, — сказала Паулита и поспешила к двери. Хулия смертельно побледнела; дверь отворилась, и в дом вошел Москит, а следом за ним сеньора Магдалена. Мать и дочь бросились друг другу в объятия и разрыдались, не в силах вымолвить ни слова. Москит отозвал Паулиту и шепнул ей: — Как ты думаешь, кого я встретил по дороге, идя к этой сеньоре? — Кого же? — спросила Паулита. — Дона Энрике собственной персоной. — Господи! — воскликнула Паулита и вся затрепетала. — Не пугайся, лучше придумай, куда его спрятать: он приехал, рискуя жизнью. — Но что он тебе сказал? — спросила молодая женщина, едва держась на ногах от волнения. — Что я ему для чего-то нужен. Завтра в полночь он ждет меня против собора. — И больше ничего? — Ничего. — А про меня не спросил? — Нет. Паулита подавила вздох, чувствуя, как печаль переполняет ее сердце. «Если бы Хулия любила так сильно, как люблю я!» — подумала про себя молодая женщина. Наконец дочь и мать заговорили. — Успокойся, дочурка, не плачь, — сказала мать, утирая слезы, — едем домой, и прости мне все. Ты не знаешь, что такое ревность, и не дай тебе бог когда-нибудь узнать это чувство. Едем домой. — И мать взяла Хулию за руку. Хулия покорно поднялась. — Прощайте, Паулита, — сказала она, обнимая молодую женщину. — Прощайте, — ответила та и разрыдалась, не в силах долее сдерживать свое волнение. — Паулита, приходите завтра же к нам, — сказала Хулия, — я жду вас. — Да, да, непременно приду, — ответила Паулита, — нам нужно еще закончить наш разговор. Хулия и сеньора Магдалена сели в экипаж и в окружении пеших слуг с фонарями отправились домой. Переступив порог жилища, покинутого после такого тягостного объяснения с матерью, Хулия разом вспомнила все рассудительные советы Паулиты; казалось, из глубины сердца звучит чей-то голос и повторяет все сызнова. Да, Паулита несомненно права. Сеньора Магдалена хмурилась и бросала по сторонам встревоженные взгляды. Угадав, что творится в сердце матери, Хулия мгновенно приняла решение принести себя в жертву ради ее счастья. — Матушка, — не колеблясь долее, начала она, — вы говорили, что кто-то просил моей руки? — Да, дон Хусто, брат графини Торре-Леаль, — ответила удивленная сеньора Магдалена. — Так скажите ему, что я согласна. Только пусть не вздумает медлить и откладывать. — Благодарю тебя, дочурка, благодарю. Да благословит тебя бог! — воскликнула, заливаясь слезами, сеньора Магдалена и бросилась в объятия дочери. — Ради вас, матушка, — прошептала Хулия. И обе умолкли. VII. ШЕСТОЕ АВГУСТА Шестого августа 1669 года в одиннадцать часов ночи в дом к донье Ане постучался закутанный в плащ человек. То был дон Диего, который пришел увидеться с ней впервые после описанной нами в свое время сцены. Донья Ана грустила; дон Диего вырвался из ее объятий и, признавшись ей в любви, больше не приходил. Тщетно молодая женщина поджидала его каждый вечер; шли дни, дон Диего не появлялся. Смертельная тревога охватила донью Ану. «Он пренебрег моей любовью, — думала она, — что мне делать дальше в этом уединении?.. Нет, нет, он еще придет, придет, я буду ждать». В эту минуту в прихожей раздался стук в дверь. — Это он! — воскликнула донья Ана, поспешно расправляя складки платья и приглаживая волосы. Послышались шаги на лестнице, потом в коридоре, и, наконец, дверь отворилась. — Дон Диего! — воскликнула молодая женщина, поднимаясь к нему навстречу. — Донья Ана! — Я боялась, что вы больше не придете. — И вы не ошибались, донья Ана, я и впрямь решил больше не видеться с вами. — Неблагодарный! — Совесть мучила меня. Но я непрестанно думал о вас, вспоминал каждое ваше слово, и мне вдруг стало невыносимо грустно в моем одиночестве. Тогда я решил прийти и сказать вам… — Что? Что? — Что я люблю вас, что мне нужна ваша любовь, вы… — Дон Диего! — воскликнула донья Ана, бросаясь в его объятия, — как я счастлива! — И я счастлив, донья Ана. Я понял, что Марина безвозвратно потеряна для меня. Я, как и вы, одинок в этом мире. Вы любите меня и достойны моей любви. Я виноват перед вами и должен загладить свою вину. — Загладить вину? Но какую вину, дон Диего? — Я был причиной всех ваших бед, Ана, это я посоветовал Эстраде похитить вас. В ту ночь он пришел ко мне и предложил, что откажется от вас, уступит вас мне, но в своем ослеплении я пренебрег этим счастливым случаем и причинил нам обоим незабываемое горе. — Не надо больше говорить об этом, если вы в самом деле считаете меня достойной вашей любви. — Да, вы достойны ее, Ана, я, и только я, виновен в том, что вы стали возлюбленной дона Кристобаля де Эстрады. Теперь бог посылает мне возможность загладить мою вину перед вами, и я это сделаю. Вы будете моей женой, Ана. — О, это слишком большое счастье! — воскликнула взволнованная донья Ана. — Этого я не заслужила. Снова подняться в ваших глазах — какая радость для меня! — Ана, я люблю вас, вы стоите моей любви, я сделаю вас счастливой; вы утешите меня в одиночестве, замените мать моей бедной дочери, мы уедем далеко-далеко, туда, где нас никто не знает. К счастью, я еще молод и богат, мы можем начать новую жизнь. — Дон Диего! Вы — ангел! — Завтра утром уложите ваши вещи, после полудня мы покинем город. — О, какое счастье, какое счастье! — Завтра в два часа дня я заеду за вами в коляске. — Боже мой, ночь покажется мне вечностью! Настал счастливейший день моей жизни. Какое сегодня число? Я хочу навсегда сохранить его в памяти. — Право, не помню. — А я помню, сегодня шестое августа. — Шестое августа? — проговорил ошеломленный дон Диего, вспоминая, что именно в этот день назначена его встреча с доном Энрике. — Да, шестое августа! Но что с вами? — Ничего, — ответил дон Диего, вынимая из кармана золотые часы, осыпанные драгоценными каменьями. — Без четверти двенадцать, — сказал он про себя. — Но почему вы вдруг помрачнели? Этот день связан для вас с тягостными воспоминаниями? — Да, Ана. Я должен немедленно уйти. — Объясните же, в чем дело, дон Диего. — Теперь некогда, оставим до завтра. Прощайте, моя прекрасная дама, — сказал он, целуя ее. — Прощайте, любовь моя. Дон Диего поспешно удалился. — Тут скрыта тайна, — сказала донья Ана, оставшись одна. — Но все же он мой. Дон Диего направился на ближайшую улицу, туда, где была назначена встреча. Впрочем, он не верил в нее. Дон Энрике был в его глазах обманщиком, — он обещал ему вызволить из плена жену, а вместо доньи Марины ему передали донью Ану. Юный пират, несомненно, скитается где-то вдали от Мексики, и все же дон Диего сдержит данное слово. Была полночь, когда дон Диего, свернув на улицу Такуба, подошел к тому дому, где некогда жила донья Марина. Из комнат через балконы просачивался свет — необычное явление для столь позднего часа. Едва дон Диего остановился напротив дома, как из дверей показалась человеческая фигура. — Кто идет? — спросил Индиано. — Тот, кто вам назначил встречу. — Дон Энрике! — Да, это я, дон Диего. Как вы знаете, не в моих обычаях нарушать данное слово. — И несмотря на это, вы позволили себе низко обмануть меня. — Замолчите или, клянусь, вы раскаетесь в своих словах. — В добрый час, — ответил дон Диего, хватаясь за шпагу, — защищайтесь, и пусть бог нас рассудит. — Еще не пришло время, — сдержанно ответил дон Энрике, не дотронувшись до своего оружия, — но оно скоро настанет. А пока что будьте добры последовать за мной. — Куда? — Вы боитесь? — Нисколько. Ведите. Дон Энрике сделал пол-оборота и очутился против входа в дом; отворив дверь, он пересек патио, Индиано последовал за ним. Дон Энрике одним духом поднялся по лестнице, Индиано не отставал от него. Печальные и мучительные воспоминания теснились в душе дона Диего: перед ним возник прекрасный образ доньи Марины, ее лицо, оживленное первой любовью, вереница проведенных здесь вместе блаженных дней… К этим воспоминаниям присоединились память о горестных событиях в Портобело, страх за судьбу бедной Марины и угрызения совести из-за любви к донье Ане, которую он обещал увезти завтра из Мехико. Противоречивые мысли сменяли одна другую. Внезапно ему пришло на ум, что, пожалуй, для полноты мщения дон Энрике задумал убить своего врага именно здесь, ведь здесь, в этом доме, ему было нанесено столь тяжкое оскорбление. Дон Диего был человек отважный, но порой темные предчувствия сжимают и леденят сердце даже самого безрассудного смельчака. Дойдя до главного зала, дон Диего невольно остановился и опустил руку на эфес шпаги. Дон Энрике даже не взглянул на него; распахнув дверь, он стремительно перешагнул порог зала. За ним, не отставая, вошел Индиано, но, едва оказавшись за порогом, он вскрикнул и застыл на месте. Зал был по-царски убран и залит огнями, а в кресле у стола сидела донья Марина. При виде дона Энрике молодая женщина подняла голову; заметив позади него дона Диего, она попыталась встать, но силы покинули ее, и, произнеся какие-то невнятные слова, она протянула ему навстречу руки. — Дон Диего, — торжественно проговорил дон Энрике, — вот ваша супруга, такая же чистая и непорочная, как в день вашей разлуки. Ее добродетели и красота украсились ныне сияющим ореолом мученицы. Ее сердце восторжествовало над жестокими испытаниями. По милости бога, благодаря ее твердости и моей счастливой звезде, донья Марина вернулась к вам; прижмите же ее к своей груди, она достойна восхищения. — Марина, — сказал Индиано, обнимая свою молчаливую и трепещущую подругу. — Марина, не сон ли это? Я снова с тобой, снова прижимаю тебя к моей груди. Так скажи хоть слово, скажи, что я не грежу. — Нет, ты не грезишь, Диего, — прошептала Марина. — Господь вернул нам счастье. Дон Энрике собирался покинуть зал и оставить супругов наедине, но Марина, тихонько отстранив мужа, удержала своего спасителя за руку. — Диего, — сказала она, — вот человек, которому мы после бога обязаны своим счастьем и честью. Он был моим покровителем среди невзгод, моим прибежищем в горе. Это он поддерживал во мне силы, ради моего спасения рисковал жизнью, вырвал меня из плена, с неслыханной дерзостью проложив себе путь сквозь флотилию беспощадного Моргана. — Марина, ты еще не знаешь, насколько благороден этот человек: одержав надо мной победу в крепости Портобело, он подарил мне свободу и жизнь. Когда пираты увезли тебя, я обвинял его в обмане — ведь он обещал добиться твоего освобождения. Но я тогда еще не знал всего величия этой души. Кабальеро дон Энрике Руис де Мендилуэта, сеньор граф Торре-Леаль, согласны ли вы почтить своей дружбой двух спасенных вами людей? — Сеньор дон Диего де Альварес, я не кабальеро и не граф, я всего-навсего изгнанник, мексиканец без имени, человек, потерявший родину и семью. Я — пират Железная Рука, явившийся сюда, чтобы поспеть вовремя на свидание с вами, назначенное мною на сегодняшнюю ночь. Назначая вам эту встречу, я горел желанием отомстить вам за страшное оскорбление. Сейчас я не решаюсь больше мстить; я удовлетворен тем, что смог передать вам из рук в руки вашу жену, я осчастливил моих врагов, в моем сердце не осталось места для прежней жгучей злобы. — И вы отказываетесь от нашей дружбы? — спросила донья Марина. — Сеньора, я не хочу тешить себя несбыточными мечтами. — Почему же несбыточными? — Сегодня ночью я уезжаю. — Куда? — Не знаю. Куда-нибудь в дальние края, чтобы там похоронить мои невзгоды. Я должен исчезнуть, бежать от гнева вице-короля. Надежный человек ожидает меня в полночь у собора; с ним я обдумаю мой путь, и завтрашний рассвет застанет меня далеко отсюда. — Дон Энрике! — воскликнул Индиано. — По моей вине вы потеряли родину, имя, богатство, будущность. За зло вы отплатили добром. Так завершите мое счастье, позвольте вернуть вам все, что я у вас отнял. — Это невозможно, все потеряно навеки. — Окажите мне эту последнюю милость, иначе совесть не даст мне покоя. Я уверен, что добьюсь своей цели. — Но как? — печально спросил юноша. — Сейчас я еще и сам точно не знаю как, но я твердо убежден в успехе. — Не надейтесь. — Я прошу вас о немногом, дон Энрике, дайте мне всего неделю срока. Что значит для вас неделю? Вы проведете ее тайно в моем доме, и, если за этот срок я ничего не достигну, даю вам слово быть с вами откровенным и не удерживать вас дольше. — Дон Диего… — Исполните мою просьбу, подумайте о вашем будущем, о вашем счастье. Я бесконечно благодарен вам и не стыжусь признаться, что вы превзошли меня в мужестве и благородстве. — Соглашайтесь, — сказала донья Марина. — Пусть будет по-вашему, — уступил дон Энрике. Индиано и Марина обняли его. На глазах юноши навернулись слезы. — А теперь, — сказал Индиано жене, — пойдем к нашей дочурке. — Да, да! — подхватила, повеселев, донья Марина. — И вы пойдете с нами, дон Энрике. Все трое с облегченным и радостным сердцем вышли на улицу и поспешили к дому дона Диего. VIII. РАДОСТЬ ДОНА ХУСТО Ровно в полночь, как было условлено, Москит стоял против собора, поджидая дона Энрике, но тот уже и не вспоминал о нем. Часы шли, Москит дрожал от утренней свежести, но не покидал своего поста до тех пор, пока солнечные лучи не позолотили городских башен. — Итак, дон Энрике не пришел, — сказал про себя Москит, — вернемся восвояси. Если я ему нужен, он знает, где меня найти. — И Москит направился домой. Паулита с нетерпением ждала мужа; весть о том, что дон Энрике в Мехико, наполнила таким смятением ее сердце, что она не могла ни заснуть, ни даже прилечь. От Москита она знала, что дон Энрике назначил ему встречу ночью у собора, и надеялась услышать о новых планах юноши; ей то и дело чудились шаги по лестнице и стук в дверь. Несмотря на свою непреклонную решимость, о которой Паулита твердила Хулии, ей было трудно сладить с сердцем. Наконец муж вернулся. — Как, ты еще не ложилась, Паулита? — удивился он. — Что случилось? — спросила она, не отвечая на вопрос мужа. — Ничего. Дон Энрике не пришел, а я зря всю ночь на улице проторчал. — Но почему он задержался? — Не знаю; да и кто может знать, что там у него стряслось. — Как же теперь быть? — Я понятия не имею, где его искать. Сегодня к вечеру он, верно, сам придет ко мне. А тем временем я сосну часок, думаю, что и тебе не мешает отдохнуть. — Мне спать не хочется, лучше я схожу к Хулии. — Как ты привязалась к ней! — Она такая хорошая и такая несчастная! — Ну что ж, иди. Москит улегся и вскоре безмятежно захрапел. Паулита оделась тщательнее обычного; мысль о доне Энрике не шла у нее из головы, ей казалось, что она непременно встретится с ним на улице, вот почему она постаралась принарядиться. С гордым сознанием своей красоты она вышла на улицу и направилась к дому Хулии. Несмотря на раннее время — пробило только восемь часов утра, — весь дом был на ногах. Хулия не показывалась из своей комнаты; сеньора Магдалена успела послать дону Хусто записку. Паулита и дон Хусто подошли к дому почти одновременно, он спешил к сеньоре Магдалене, она — к сеньорите Хулии. Тихонько постучавшись, Паулита вошла в спальню к подруге. Хулия была очень бледна; темные тени под глазами говорили о том, что она провела бессонную ночь. При виде Паулиты она поднялась к ней навстречу. — Добрый день, Хулия. Как вы себя чувствуете? Вы видите, я прибежала к вам чуть свет, мне стало вдруг тревожно. — Вы доставили мне большую радость, Паулита. Я очень несчастна, и, кроме вас, у меня нет друга… — Ну, как? Что говорит ваша мать? Что вы надумали? — Паулита, ваши советы, тревога, которую я прочла в глазах матушки, ее плохо скрытая грусть, воспоминания обо всем, что здесь произошло, страх перед жизнью, ожидающей меня в материнском доме, — все это, как мне ни больно, заставило меня принять твердое решение. — И что же вы решили? — Выйти замуж, как того желает матушка. — Слава богу! Слава богу! Вот разумное решение! Увидите, вы будете поминать меня добрым словом. — Да, я решилась и уже сказала об этом маме, но просила ее об одном… — О чем же? — Поспешить со свадьбой. — Боже мой, так у вас больше решимости, чем я предполагала. — Мне не на что больше надеяться, к чему же оттягивать? Для меня это тягостная жертва, но бедная мама получит наконец душевный покой. Пусть хоть она будет счастлива, раз для меня счастье невозможно. Я помеха на ее пути, мое замужество все уладит. — Но кого она выбрала вам в мужья? Вы-то знаете этого человека? — Как же! Это брат графини де Торре-Леаль, дон Хусто, тот самый, что разыскал меня у вас в доме. У Паулиты вырвался возглас досады. — Вы знаете что-нибудь плохое о нем? — спросила Хулия. — Нет, я просто не люблю его, ведь он враг дона Энрике. — Того человека, которого вы любили? — И продолжаю любить, Хулия, продолжаю любить; на мою беду, он приехал в Мехико. — Когда? — Точно не знаю; но, едва вы вчера уехали от нас, муж рассказал, что видел его и говорил с ним. — И эта весть взволновала вас? — Вы даже не представляете себе, что творится со мной. То я чувствую прилив радости, то меня охватывает невыносимая грусть. Я и хочу и боюсь увидеться с ним. Мне мучительно стыдно перед мужем, что я люблю другого, и вместе с тем я не раскаиваюсь в моей любви. Я горжусь тем, что сладила с чувством, и тут же проклинаю свою нерешительность, — лучше б я стала его возлюбленной. Он так смел, благороден и великодушен, он стоит любой жертвы. Да, он стоит того, чтобы женщина пожертвовала ради него своей честью и гордилась этим больше, чем королева своей короной. — Так сильно вы его любите? — Ах, Хулия, я схожу с ума от любви! Всю ночь напролет я не сомкнула глаз и прибежала к вам в такую рань, чтобы поплакать у вас на груди и чтобы вы пожалели меня. И зачем только он приехал в Мехико? — Он, верно, уже женился? — спросила Хулия. — Женился? — в ужасе и гневе повторила Паулита. — Нет, такого испытания я не выдержала бы… Не могу допустить даже мысли, чтобы он полюбил другую!.. — Но вы же вышли замуж… — Я — да, но я не желаю, чтобы женился он… А в сущности, какое право я имею чего-то требовать, на что-то надеяться? И Паулита залилась горькими слезами. — Успокойтесь, успокойтесь, — повторяла Хулия, гладя ее по голове. — Где же ваша твердость, о которой вы мне вчера толковали? — Я была тверда, Хулия, но, узнав, что он здесь, я потеряла мужество. Горе мне, горе мне! — А как вы думаете, Паулита, что было бы, если бы тот, кого я люблю, вдруг появился передо мной? — Но это невозможно, Хулия, ваш пират не смеет с мирными целями ступить на американскую землю. — А ваш возлюбленный все-таки появился. — Это совсем, совсем другое дело. Дон Энрике вернулся в Мехико, потому что он здесь родился, к тому же он не совершил никакого преступления против короля, а вашему даже в Веракрусе нельзя высадиться. В дверь постучали. — Кто там? — спросила Хулия. — Сеньорита, — раздался за дверью голос служанки, — госпожа просит вашу милость пожаловать к ней. — Скажи, я иду, — ответила Хулия и, обращаясь к Паулите, прибавила: — Наверное, матушка хочет сообщить мне ответ дона Хусто. Не уходите, подождите здесь, мне так нужна ваша поддержка. — Не теряйте мужества, Хулия. — Не бойтесь за меня, вы видите, я спокойна. Хулия поднялась и с величавым видом вышла из комнаты, приведя Паулиту в изумление своей решимостью. В то время, как Хулия и Паулита беседовали между собой, в кабинете сеньоры Магдалены тоже шел разговор о серьезных вещах. Дон Хусто, как известно, явился в дом одновременно с Паулитой и направился в покои сеньоры Магдалены. Он велел доложить о себе и был тотчас же принят. — Сеньора, — начал дон Хусто, — получив от вас записку, я поспешил отклинуться на ваш зов. Располагайте мной. — Благодарю вас, дон Хусто. Известно ли вам, что произошло с моей дочерью? — Да, сеньора, и поверьте, я весьма огорчен, что послужил невольной причиной печального происшествия и тех горестей, что выпали на долю Хулии, которую я всем сердцем люблю и почитаю. — Благодарю вас. — Я имел счастье узнать, где Хулия нашла себе приют, и смог прийти и предложить ей мои скромные услуги. — Я этого не знала… — Я хотел сообщить вам об этом не раньше, чем вы успокоитесь, чтобы испросить у вас прощения для Хулии и проводить ее домой. — Благодарю вас, Хулия уже дома. — О, как я рад! — Она здесь и согласна стать вашей женой, если вы по-прежнему настаиваете на вашем предложении. Дон Хусто вскочил, как ребенок, которому показали игрушку; он даже побледнел от радости. — Боже мой! — воскликнул он. — как я счастлив! Сеньора, вы меня осчастливили, да, осчастливили! Хулия станет моей супругой! Когда же? На какой день намечается свадьба? — Хулия поставила условие… — Она желает повременить? — Напротив, заключить брак немедленно. — Такое условие я могу только приветствовать. — Значит, вы согласны? — Еще бы! Сегодня, завтра, когда Хулия пожелает. — Так спросим у нее. — Эта неделя вообще необыкновенно удачна для меня. Если бы вы знали! — В чем же удача? — Через три дня истекает срок, назначенный графом де Торре-Леаль для возвращения его старшего сына, которого все считают умершим. Ежели в этот день он не явится, — а мне известно, что он перешел в лучший мир, откуда возврата нет, — мой племянник, младший сын графа, вступит в права наследства. Вы легко можете себе представить мою радость, ведь он сын моей сестры, а кроме того, я его опекун. — В таком случае, если желаете, назначим свадьбу именно на этот день. — Если Хулия согласится, то ровно через три дня мы навсегда соединимся с ней. Какое это для меня счастье! Дон Хусто потирал от радости руки. — Хотите, я позову Хулию? — спросила сеньора Магдалена. — Если вы находите возможным… — Мария! — кликнула служанку сеньора Магдалена. — Сеньора, — отозвалась Мария. — Что, сеньорита Хулия уже встала? — Да, сеньора. — Попроси сеньориту Хулию ко мне. Служанка вышла исполнить распоряжение хозяйки, а дон Хусто, не в силах скрыть свою радость, принялся шагать из угла в угол. По правде говоря, сеньора Магдалена не менее жениха радовалась предстоящей свадьбе: одним соблазном меньше для Педро Хуана и одной надеждой больше на мир в доме. IX. ТВЕРДОСТЬ И РЕШИТЕЛЬНОСТЬ Хулия появилась перед ожидавшими ее матерью и гостем бледная, но спокойная; голос ее не дрожал, только глаза покраснели от слез. — Вы меня звали, матушка? — спросила она. — Да, дочь моя, сядь и выслушай меня. Хулия без возражений повиновалась. — Вчера, — продолжала сеньора Магдалена, — ты выразила согласие стать супругой сеньора дона Хусто, который просил твоей руки. — Да, матушка. — Единственным условием ты поставила заключение брака возможно скорее. — Да. — Ты по-прежнему согласна на этот брак? — Согласна. — Сеньор желал бы назначить свадьбу через три дня. — Он может назначить любой день по своему усмотрению. — В таком случае, дочурка, я полагаю, ты можешь поговорить с ним наедине. — В этом нет надобности, — сказала молодая девушка. — Надобности нет, но я полагаю, что так лучше, и оставляю вас одних; раз вы собираетесь пожениться, вам есть о чем побеседовать между собой. И, не ожидая ответа, сеньора Магдалена ушла, оставив наедине дона Хусто и Хулию. Дон Хусто, не привыкший к женскому обществу, почувствовал смущение: перед ним была девушка, согласившаяся стать его женой, а он не решался сказать ей ни единого слова. Брак с Хулией представлялся дону Хусто огромной победой; воплощалась в жизнь его мечта, и он боялся, как бы эта мечта не рассеялась. Хулия молчала, потому что ей решительно нечего было сказать своему жениху; она даже не глядела в его сторону. Наконец, сделав над собой неслыханное усилие, дон Хусто нарушил молчание; но как и все недалекие люди, он повел речь так неуклюже, что, пожалуй, ему лучше было бы по-прежнему безмолвствовать. — Так вот как, Хулия, вы хотите выйти за меня замуж, — сказал он. — Нет, этого я не говорила, — возразила молодая девушка, — но я согласна назвать вас моим мужем. — Значит, вы любите меня, — продолжал он самодовольно. — Дон Хусто, этого я пока не могу утверждать. — Но вы же выходите за меня замуж? Раз вы согласны стать моей женой, стало быть, вы меня любите. Зачем отрицать? — Кабальеро, если вы настаиваете на тягостном для меня разговоре, позвольте откровенно поведать вам, что происходит в моем сердце, и объяснить мой поступок. Если затем вы по-прежнему будете настаивать на браке, я со своей стороны дам согласие. — Откройте мне ваше сердце, Хулия. — Прежде всего я должна вас предупредить, сеньор, что я вас не люблю. — Предупреждение весьма для меня горестное. — Но необходимое. Я не люблю вас, слышите? Не люблю, но это не значит, будто я вас ненавижу, будто вы мне неприятны и вызываете во мне чувство отвращения… — Это значит… — Это значит, что вы мне совершенно безразличны. — О господи! — Не удивляйтесь. Быть может, со временем, оценив ваше благородство и приятное обращение, вашу привязанность и уважение ко мне, я полюблю вас как доброго мужа. Но сейчас я не могу к вам относиться, как невеста к жениху. — Хулия! — Я говорю правду и хочу, чтобы вы узнали от меня все, я еще никогда никого не обманывала. — Но если вы не любите меня, я не смогу быть спокойным. — Напрасно вы так думаете, дон Хусто. Я не посрамлю своего имени и чести, я свято исполню мой долг перед религией. Знайте, в моих руках ваша честь будет так же сохранна, как драгоценности в шкатулке. Если бы, став вашей женой, я почувствовала, что в моем сердце зародилась любовь к другому, я задушила бы себя собственными руками, и никто не узнал бы об этом чувстве. — Хулия, такие суждения делают вам честь. Ежели дело обстоит так, я согласен. Да что я говорю, согласен? Я счастлив быть вашим супругом. — Слушайте дальше, сеньор. Я вам откровенно призналась, что не люблю вас, но обещаю хранить вам безупречную верность. Кроме того, я хочу предупредить вас, что мне ненавистен деспотический обычай супругов ревниво следить друг за другом, как это принято в Испании. Я никогда не соглашусь стать пленницей в браке. По-моему, муж, который берет на себя охрану своей чести вместо того, чтобы довериться сердцу достойной женщины, поступает безрассудно. Согласны? — О да, Хулия, вполне. — Теперь скажите, дон Хусто, продолжаете ли вы по-прежнему настаивать на нашем браке? — Даже больше, чем прежде. — Итак, если вы не забудете ничего из сказанного, назначьте день нашей свадьбы. Но до этого дня, прошу вас, не ищите встречи со мной. Я решаюсь на очень важный шаг в моей жизни и хочу побыть одна; запершись у себя, я хочу молиться и плакать, и, если мои горестные переживания не сведут меня в могилу и не лишат рассудка, в назначенный день я стану рядом с вами, чтобы отдать вам мою руку. — Но, Хулия, какое горе терзает вас? — Это тайна моего сердца. Я не выведываю ваших тайн, не стараюсь узнать что-либо о вашей прошлой жизни. Научитесь доверять мне, как я доверяю вам. Такой ответ ошеломил дона Хусто. — До свидания, сеньор, — закончила молодая девушка, — до дня нашей свадьбы. — Прощайте, Хулия. Молодая девушка ушла, а дон Хусто на мгновение задумался, потом, словно придя в себя, воскликнул: — Тем лучше! Такой она еще больше мне нравится. Она не похожа на других женщин. Превосходно. Итак, скоро она будет моей. Покинув комнату, он отправился разыскивать сеньору Магдалену. — Ну, как? — спросила она дона Хусто. — Все прекрасно, — ответил тот, — Хулия именно та женщина, которую я искал. Мужчина в моем возрасте не жаждет романтических приключений и рыцарских подвигов. Паулите не терпелось поскорее увидеть Хулию, что не мешало ей по-прежнему думать о доне Энрике. Бедная женщина страдала. Внезапно появилась Хулия и бросилась в ее объятия. — Ну, как? — спросила Паулита, вглядываясь в лицо подруги. — Жертва принесена. Я обещала быть его женой. — Вы ненавидете его? — Нет, я просто его не люблю. — Как мне жаль вас! И все-таки жизнь ваша потечет если не счастливо, то хоть спокойно, а главное, вы осчастливили вашу мать. — Совесть у меня чиста, Паулита, но сердцу больно. Не надо больше говорить об этом, решение принято. — Вы правильно поступили, Хулия. Когда назначена свадьба? — Через три дня, как я понимаю. В этот день истекает срок какого-то важного для дона Хусто дела. Ну, что бог даст! Я сказала, что не люблю его, и просила не приходить и не говорить со мной до самой свадьбы. Я хочу эти три дня принадлежать только себе. Ну, а как вы, немного успокоились? — Ах, если бы! Меня не покидает мысль, как поступить? — Будьте мужественны, решительны, и вы победите. Вы мне дали разумный совет? Вот и следуйте ему. Паулита вскоре распрощалась, и Хулия заперлась у себя в спальне. Они обе были несчастны, но старались всячески поддержать друг друга; каждая из них, чувствуя в сердце смертельный холод, хотела согреть подругу теплом сочувствия. Дон Хусто и сеньора Магдалена занялись приготовлением к свадьбе. Педро Хуан злился, но пытался разыграть полное безразличие, словно в доме не происходило ничего особенного. Желание Хулии было исполнено: никто с ней не советовался, ее судьбой распоряжались так, будто у нее не было собственной воли. X. ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН Следуя за Индиано, дон Энрике и донья Марина подошли к дому, где он жил. Донья Марина поспешила в детскую, к своей дочурке, и всецело отдалась материнскому счастью. Дон Диего велел приготовить комнату для дона Энрике, где ему предстояло провести неделю. На следующее утро дон Диего отправился во дворец к вице-королю маркизу де Мансера. Дон Диего пользовался большим расположением маркиза и искренне любил его, но не за те милости, которые ему оказывал маркиз, а за его трезвые суждения, прекрасное образование и умение быть мудрым и обходительным на посту правителя. Видно, недаром современники маркиза окрестили его проницательным хитрецом. Вице-король принимал дона Диего в любое время и охотно вел с ним наедине долгие беседы. В то утро вице-король был в превосходном располжении духа: он получил добрые вести о формировании отрядов на побережье для отпора пиратским набегам, что составляло его главную заботу. Дон Диего, хорошо знавший вице-короля, сразу понял, что более благоприятного случая для важного разговора и представить себе невозможно. — Добро пожаловать, кабальеро дон Диего де Альварес, — приветствовал вице-король своего крестника. — Всегда и при всяком случае рад служить вашей светлости. — О чем говорят в нашем благородном и честном городе? — Сеньор, обитатели его живут спокойно, доверясь отеческим попечениям вашей светлости. — Не правда ли? Я и в самом деле никогда не забываю о делах его величества и его верных подданных в Америке. Вчера вечером пришли вести о высоком состоянии духа новых отрядов береговой охраны. — От всего сердца поздравляю вашу светлость. — Теперь пираты не сунутся безнаказанно в Новую Испанию. — Надеюсь, сеньор. Радуясь таким добрым вестям, осмелюсь просить вашу светлость выслушать одно сообщение, переполнившее счастьем мое сердце. — Я охотно его выслушаю. Дорогой крестник, раз оно вам доставило столько радости. — Сеньор, я нашел свою супругу. — Как? Донью Марину? Мою дорогую крестницу? — Да, сеньор! — Весьма этому рад! А как обрадуется вице-королева! Но разве вы не говорили, что донья Марина погибла от руки пиратов в Портобело? — Я и сам так думал. Но, к счастью, ей удалось спастись, и вот она здесь. — Здесь, в Мехико! Ну, расскажите же мне об этом чудесном спасении. Я всегда считал, что женщина, попавшая в руки пиратов, обречена на смерть или — еще хуже — на бесчестие. — Милосердный бог послал донье Марине в помощь одного человека, который по прихоти судьбы очутился среди пиратов и сумел завоевать расположение их главаря, злодея Моргана. Благодаря отваге и находчивости, ему удалось спасти и вернуть мне мою супругу. — Но расскажите же, как все произошло? — Донья Марина попала в руки морских разбойников; Морган влюбился в нее и велел с почетом проводить ее на борт своего корабля. Я также был захвачен в плен; но человек, оказавшийся нашим ангелом-спасителем, даровал мне свободу и обещал вырвать из плена Марину. Шли дни, пираты покинули Портобело, и я уже считал, что моя жена погибла или обесчещена, а это, как вы сами сказали, еще хуже. Морган домогался любви Марины, она боролась, прибегая ко всяким уловкам. Отчаявшись добиться ее любви, злодей велел бросить в трюм мою бедную Марину. Наш ангел-спаситель, пользуясь случайной отлучкой Моргана, перевел Марину на свой корабль, а когда пираты вступили в бой с испанской флотилией, он поднял паруса и ушел в море. Чтобы осуществить свой дерзкий замысел, спаситель Марины пренебрег всеми опасностями и не остановился перед смертельным риском. С вашего позволения, сеньор, скажу, что лишь немногие способны на столь отважный подвиг. — Итак, пират-спаситель сейчас здесь, в Мехико? — Да, сеньор, он сам привез мне мою супругу. — Вот как, он не побоялся явиться сюда? — Очевидно, своим добрым поступком он надеялся заслужить себе прощение. — Поступок необычный! Этот человек не похож на других. — Да, сеньор, он обладает благородным сердцем. — А как его имя? — Разрешите сперва испросить для него полное прощение у вашей светлости, а уж потом сообщить его имя. — Вы просите для него прощения? Как видите, я не преследую его и не лишаю свободы, ибо вы поведали мне обо всем не как вице-королю, а как дворянину. Но могу ли я его помиловать, когда он сам об этом не просит? Ведь мне даже неизвестны все совершенные им злодеяния. — Сеньор, за него прошу я. Мне известно, что тягостные обстоятельства оторвали этого человека от его родины и привели в стан пиратов. Он не совершал никаких преступлений и спас честь знатной дамы, вашей крестницы. Вот почему я прошу у вашей светлости полного прощения для этого человека. — Пусть так, дарую ему прощение. Как его имя? — Дон Энрике Руис де Мендилуэта, граф де Торре-Леаль. — Дон Энрике! — воскликнул вице-король. — Тот самый дон Энрике, которого я подверг изгнанию после незабываемой сцены, разыгравшейся в вашем доме! — Он самый, ваша светлость. — Но кто распространил слух об его смерти? — Не знаю, сеньор. Да это и не имеет значения. — Однако вам известно, что дон Энрике был изгнан мною за недостойное поведение. — Прошу прощения, сеньор, во всем случившемся виновен один лишь я, и с моей стороны было бы нечестно скрыть это от вашей светлости. — Вы, дон Диего? Право, я не могу считать вас виновным, я знаю вас как безупречно честного человека. — О сеньор, умоляю вас, не заставляйте меня рассказывать все подробности и причины того, что произошло у меня в доме. Я замыслил погубить дона Энрике. Он невиновен, виноват во всем я один, клянусь честью! — Верю вам. Но вспомните, на совести дона Энрике лежит похищение доньи Аны. — Сеньор, донью Ану похитил не он, а дон Кристобаль де Эстрада, погибший при защите Портобело. В этом похищении дон Энрике также неповинен. Донья Ана находится сейчас в Мехико, и, если ваша светлость желает, она может подтвердить справедливость моих слов. — Выходит, все возведенные на дона Энрике обвинения были лишь злыми наветами его врагов? — Могу я узнать, ваша светлость, кто именно возводил обвинения на дона Энрике? — У меня нет причин скрывать это от вас, юноша возбуждает во мне большое сочувствие. Поверьте, я сожалею, что был несправедлив к нему. Нам, правителям, нетрудно впасть в ошибку, ведь все вокруг стараются скрыть от нас правду. — К несчастью это так, сеньор. — Так вот, эти ложные сведения поступали от монахинь через посредство дона Хусто, который приходится братом супруги покойного графа. — Понимаю, сеньор, понимаю и сейчас все объясню вашей светлости. — Как, вы что-нибудь знаете об этом? — Да, сеньор. В те времена, когда я был врагом дона Энрике, брат графини явился ко мне и предложил действовать заодно с ним против дона Энрике, служившего ему помехой. Он собирался убрать юношу со своего пути. Я не стал его слушать и прогнал прочь с моих глаз. Теперь понятно, почему он постарался оклеветать дона Энрике, унизить его в ваших глазах. — Возможно, вы правы, дон Диего. — Такой человек, как дон Энрике, не способен на низкие поступки, позорящие его честь. Он был моим врагом, ваша светлость, он знал или, во всяком случае, подозревал, что причиной его изгнания была сцена, происшедшая в моем доме; ему были известны мои черные замыслы против него, по моей вине он потерял имя, родину, семью, будущность. И вот, вместо того чтобы отомстить мне, он дарует мне свободу и спасает жизнь и честь моей жены. — Замечательный поступок! Но вы, дон Диего, нисколько не уступаете ему в благородстве, ведь я по вашей просьбе принимаю участие в его судьбе. Но как вы полагаете, какая причина заставила дона Хусто оклеветать дона Энрике? — Не знаю. Может быть, это связано с наследством покойного графа, ведь дон Хусто брат его вдовы. Если ваша светлость желает, я все разузнаю. — Да, вы мне окажете этим услугу. Я желал бы, как честный человек, восстановить справедливость и загладить свою невольную вину перед юношей. — И вы согласны даровать ему прощение, ваша светлость? — Скажите, дон Диего, только вы и ваша супруга знаете, что дон Энрике был в стане пиратов? — Нет, есть еще одно лицо. — Кто же? — Донья Ана. Он спас ее от когтей пиратов. — Вы думаете, на нее можно положиться? — Да, сеньор. — В таком случае он вовсе не нуждается в прощении; ему достаточно предстать передо мной, чтобы я отменил изгнание. — И он получит, таким образом, право на титул и имущество отца? — Да, если отец не лишил его наследства. Узнайте, как обстоят дела, и я вам во всем помогу. Мы оба должны загладить нашу вину перед доном Энрике. — Благодарствуйте, сеньор. Я обо всем доложу вашей светлости. Из ваших рук дон Энрике снова обретет счастье. Он сумеет стать достойным вассалом его величества и слугой вашей светлости. — Вот и отлично. — Желает ли ваша светлость поговорить с доном Энрике? — Пока повременим; вы соберете все сведения, и тогда мне станет ясно, что надо сделать для юноши. — Завтра же ваша светлость узнает обо всем. — Чем скорее, тем лучше. — С разрешения вашей светлости я удаляюсь. — Ступайте, и да поможет вам господь во всех ваших начинаниях. Дон Диего удалился; сердце его было переполнено радостью и надеждой. Вице-король в раздумье проговорил: — Как нам, правителям, легко совершить ошибку! XI. НИТЬ АРИАДНЫ Возвращаясь домой, дон Диего горел желанием немедля приняться за дело, порученное ему вице-королем. Однако необходимо было найти нить Ариадны, которая поможет ему проникнуть в этот лабиринт козней против юноши. Пожалуй, решил про себя дон Диего, лучше всего обратиться к самому дону Энрике, ему, без сомнения, кое-что известно. Между тем дону Энрике не терпелось поскорее покинуть Мехико. Жизнь в добровольном заточении тяготила его: проводя дни и ночи взаперти, во власти горьких воспоминаний и мрачных мыслей о будущем, дон Энрике приходил в отчаяние и готов был бежать, нарушив данное слово. Изредка к нему заглядывала сияющая счастьем донья Марина, но вид этой счастливой женщины только усиливал страдания дона Энрике. В день беседы дона Диего с вице-королем дон Энрике был особенно подавлен; ему становилось решительно невмоготу переносить долее свое заточение. Дон Диего вошел к нему и разом приступил к делу. — Не пеняйте на мою навязчивость, — начал он, — но не было ли у вас каких-нибудь личных врагов, когда вы находились под стражей? — Насколько мне известно, нет, — ответил, порывшись в памяти, дон Энрике. — Не случалось ли вам вступать в какие-либо споры с неким доном Хусто? — Нет, дон Хусто брат моей мачехи, и никаких споров у нас с ним не выходило. — Вы знали, что ваш отец умер? — Да, один человек, которому я многим обязан — кстати, он близок к дону Хусто, — сообщил мне о смерти моего отца. Бедный отец, он, верно, считал меня погибшим. — Этот человек, говорите вы, оказал вам большую услугу, и он же, по вашим словам, тесно связан с доном Хусто? — Да, и вот как было дело: однажды ночью в мой дом именем вице-короля вошла стража; я лежал в лихорадке и помню все как сквозь туман. Мне велели одеться и сесть в карету, окруженную стражей; я едва соображал, что происходит, и двигался как во сне; не знаю, сколько времени тащилась карета; внезапно я услышал выстрелы, шум короткой схватки, дверь кареты распахнулась, и какой-то человек предложил мне выйти. Мы вскочили на коней. Тут я потерял сознание и не могу точно сказать, где все это произошло. Вообще в этом происшествии было что-то загадочное. Когда я пришел в себя, я узнал, что нахожусь в доме Попотла. Там за мной ходила девушка по имени Паулита, дочь слепого. Она сообщила мне, что двенадцать дней я был на краю могилы, что вице-король преследует меня после памятной ночи в вашем доме и что мне необходимо бежать. Я вспомнил все, что случилось на балу, и — простите — обвинил вас в недостойном поступке. Итак, мне не оставалось ничего другого, как бежать; у меня оказались могущественные враги среди лиц, близких к вице-королю; я видел в вас моего главного противника и поклялся в вечной ненависти к вам. От Паулиты я узнал, что из рук королевской стражи меня освободил человек, который любит ее. Я встретился с ним снова, он помог мне покинуть город и добраться до Веракруса. В пути я спросил, кто поручил ему спасти меня, но он отказался ответить. Когда мы добрались до Веракруса, я устроился на судно, шедшее на Эспаньолу: там я жил охотой, пока не примкнул к пиратам. — Вы говорите, что ваш спаситель тесно связан с доном Хусто? — Он сам мне так сказал. — А где он теперь? — Женился на Паулите и живет в переулке, выходящем на Студенческую площадь. Вы его легко найдете, он известен под прозвищем Москит. — И вы полностью доверяете ему? — Москит оказал мне много услуг, но я больше доверяю Паулите, чем ему. — Значит, с ней я могу говорить вполне откровенно? — Да. Но что вы задумали? — Подождите, у меня свои планы. — Скажите мне, по крайней мере… — Нет, нет. Нить найдена, теперь я надеюсь разузнать все. Прощайте. Не медля долее, Индиано взял свою шляпу и отправился на розыски Паулиты, повторяя: — Нить найдена… В тот день Паулита пошла к Хулии, и дон Диего не застал ее дома. Вечером он снова отправился к ней. Паулита не знала, что и думать о внезапном исчезновении дона Энрике. Тщетно Москит поджидал его; наконец он сказал жене: — Темнеет, пойду попробую разыскать дона Энрике; кто знает, что с ним стряслось. Оставшись одна, Паулита пригорюнилась и, чтобы немного рассеяться, взялась за шитье. Раздался стук в дверь, Паулита открыла. Перед ней стоял дон Диего. — Простите, сеньора, — сказал он, — не вы ли Паулита? — Совершенно верно, кабальеро, но я не имею чести знать вас. — Неважно. Мне надо поговорить с вами об одном деле. Разрешите войти. — Но, кабальеро, у меня нет с вами никаких дел, и мне не годится впускать в дом незнакомца в такой поздний час; я честная замужняя женщина. — Вам незачем опасаться меня. — Как знать? — Видите ли, я пришел поговорить с вами о доне Энрике Руис де Мендилуэта. — О доне Энрике? — переспросила взволнованная Паулита. — Но чем вы можете доказать мне?.. — А если я вам скажу, что он в Мехико? Об этом могут знать лишь его самые близкие друзья. — Вы правы. Войдите. — Слава богу, — сказал Индиано, входя и усаживаясь. — Что же дальше? — спросила Паулита. — Дон Энрике и я желали бы знать всю правду, как и почему ваш муж спас его. — Если вы пришли от имени дона Энрике, вам незачем расспрашивать меня, он и сам все знает. — Верно, но кое-что ему неясно, а он непременно должен знать все. — Что же именно? — Кто послал вашего мужа спасти дона Энрике? — Я. — Вы? — Да, я. — Откуда вы узнали, что ему грозит опасность? — Откуда я узнала?.. А как ваше имя? — Мое имя? — Да, должна же я знать, кому доверяю эту тайну. — Мое имя дон Диего де Альварес. — И зовут вас Индиано? — Да, Паулита. Вы меня знаете? — Знаю и потому не скажу вам больше ни слова. — Но почему? — Вы враг дона Энрике, и не может быть, чтобы вы пришли от его имени. — Я — враг дона Энрике? Откуда вы это взяли? — О, у меня отличная память, и я никогда не забуду, что именно из-за вас дон Энрике подвергся изгнанию. — Но теперь мы с ним добрые друзья. — Сомневаюсь. — А если я принесу вам от него письмо? — Тогда другое дело! — обрадовалась Паулита. — И вы мне все расскажете? — Все, все. Но письмо должно быть написано мне лично. — Иду за ним. — Ступайте и тогда узнаете все, что пожелаете. — Ваш муж будет дома? — А как вы хотели бы? — Мне надо поговорить с вами наедине. — Хорошо; его не будет дома. Индиано поспешил к себе домой, чтобы раздобыть письмо от дона Энрике. — Вот она, нить, — повторял он по дороге. Радость переполнила сердце Паулиты. — Боже мой! — говорила она себе. — Какое счастье! Письмо от него ко мне, ко мне. В жизни у меня еще не было такой радости! Неужто я получу письмо от дона Энрике? Неужто он мне напишет? Уж не сплю ли я? Лишь бы Индиано не задержался, пришел поскорее. — Она то и дело вскакивала, прислушивалась к шагам на лестнице. Донья Ана тем временем тщетно поджидала дона Диего, с которым собралась вместе покинуть город. Часы шли, нетерпение доньи Аны возрастало. После полудня она почувствовала, что больше не в силах владеть собой. Дон Диего не только сам не пришел, но даже записку прислать не удосужился. А донья Ана, послушавшись его, уложила вещи и приготовилась к путешествию. Тысяча мыслей, одна чудовищнее другой, теснились в ее голове. Она терялась в догадках, не зная, чем объяснить отсутствие дона Диего. Может быть, преследуемый воспоминаниями о Марине, он решил навсегда покинуть ее. Или одумался, понял, что она недостойна его любви; ведь ему были известны ее отношения и с доном Энрике, и с доном Кристобалем де Эстрадой. И наконец, донье Ане приходило в голову, что с ним стряслась какая-то беда, помешавшая прийти вовремя в этот торжественный для нее день. За долгие часы томительного ожидания донья Ана, казалось, передумала все, но так и не догадалась о настоящей причине отсутствия дона Диего. Да и могло ли ей прийти в голову, что в Мехико появилась донья Марина? Наступил вечер, и донья Ана решила действовать: закутавшись в вуаль, она направилась к дому дона Диего, чтобы покончить с терзавшими ее сомнениями. Она пришла как раз в то время, когда дон Диего отправился к Паулите. — Его милости нет дома, — ответил на ее вопрос привратник. — А скоро он вернется? — спросила донья Ана. — Не знаю. — Можно подняться и подождать его? — Пожалуйте, сеньора. Донья Ана поднялась по лестнице и очутилась перед дверью, через которую просачивался свет. В те времена не было ни звонков, ни колокольчиков, чтобы извещать о приходе посторонних лиц, и донья Ана подошла к двери никем не замеченная; заглянув в комнату, она отпрянула, как при виде призрака. В кресле подле стола с двумя горящими восковыми свечами сидела донья Марина с маленькой Леонорой на коленях. Донья Ана вмиг узнала ее и в ужасе попятилась. В первую минуту она была настолько ошеломлена, что растерялась, потом снова заглянула в комнату и на этот раз рядом с Мариной увидела дона Энрике. Тут она разом все поняла. Донью Марину привез дон Энрике, Индиано встретил жену и позабыл обо всем на свете. Итак, одним ударом дон Энрике разрушил все счастье доньи Аны. Донья Ана оказалась снова покинутой, и на этот раз навсегда. Задумавшись на миг, она поняла, что ей следует уйти незамеченной, и начала свое отступление. Неожиданно на лестнице послышались шаги. На ее счастье, в коридоре царила темнота, и ей удалось спрятаться позади китайских кадок с широковетвистыми апельсиновыми деревьями. Индиано — это был он — так поспешно прошел мимо доньи Аны, что не заметил ее. Донья Ана решила послушать, что он скажет. Дверь в комнату была открыта, Индиано говорил громко. — Дон Энрике, — начал он, — окажите мне милость, напишите письмо, которое я вам продиктую. — С большим удовольствием, — ответил дон Энрике. — Вот письменный прибор. — Диктуйте, я готов, — сказал дон Энрике после минутного молчания. И дон Диего продиктовал следующее письмо, из которого донья, Ана не пропустила ни единого слова: «Паулита, во имя моей привязанности к тебе прошу, расскажи дону Диего де Альваресу, подателю сего письма и моему другу, все, что тебе известно о моем изгнании по приказу вице-короля и о моем освобождении. Это необходимо мне, чтобы восстановить мои права на имя и наследство покойного отца. Неизменно любящий тебя Энрике Руис де Мендилуэта». — Превосходно. Запечатайте письмо, я тотчас отнесу его Паулите, она ждет меня. — Вы разыскали ее? — Без труда, по вашему точному указанию: в переулке, выходящем на Студенческую площадь; другого дома там нет. Донья Ана, не ожидая ничего больше, поспешно сбежала вниз по лестнице. Очутившись на улице, она пошла к дому, адрес которого так неожиданного узнала. — О дон Энрике! — прошептала она, прячась в тени дома. — Ты одним ударом разрушил мое счастье, я же в отместку расстрою твои замыслы и потребую, чтобы ты женился на мне. Мужчина за мужчину: ты лишил меня мужа, теперь тебе придется самому жениться на мне, не то — берегись моей мести! В переулке послышались шаги; дон Диего постучался в дом Паулиты, вошел и запер за собой дверь. — Итак, не спускать глаз! — сказала себе донья Ана. — Нить у меня в руках. Подкравшись к двери, она сперва заглянула в замочную скважину, потом прильнула к ней ухом. Держа в руках письмо дона Энрике, Паулита была не в силах скрыть своего волнения. Дочитав его до конца, она рассказала Индиано всю историю спасения дона Энрике, начав с того, как дон Хусто поручил Москиту застигнуть стражу врасплох и убить юношу. — Нить в моих руках! — повторила шепотом донья Ана, стараясь не пропустить ни единого слова из разговора. XII. ПЛАН СОЮЗА Паулита рассказала дону Диего все, как было: Москит, по поручению дона Хусто, взялся убить дона Энрике, но вместо этого спас его по настоянию Паулиты. Теперь этот самый дон Хусто собирается жениться на молодой девушке, недавно приехавшей с Эспаньолы. Дон Диего верил, что рассказ Паулиты правдив, но не мог разгадать причину, побудившую дона Хусто подослать убийцу к дону Энрике. Чтобы доискаться истины, он решил на следующий же день под любым предлогом увидеться с доном Хусто. Донья Ана выслушала разговор до конца, потом, когда дон Диего собрался уходить, она снова отступила в тень и, переждав некоторое время, вернулась к себе. В сердце ее бушевали гнев, зависть и ревность! Наутро вице-король получил следующее анонимное письмо: «Сеньор, один из пиратов, совершивших неслыханные злодеяния на островах и побережье Нового Света, находится в Мехико. Он принадлежит к числу главарей, к тому же самых бесчестных, а нынче скрывается в доме дона Диего де Альвареса. Если ваша светлость желает схватить и примерно покарать его, вашей светлости достаточно послать в этот дом представителей закона». Вице-король долго читал и перечитывал это послание; потом велел немедленно найти дона Диего. Гонец поспел как раз вовремя: дон Диего намеревался выйти из дому для встречи с доном Хусто, но, узнав, что его вызывает к себе вице-король, поспешил во дворец. — Плохи ваши дела, — начал вице-король. — Почему, ваша светлость? — спросил Индиано. — Вот, прочтите, — ответил вице-король, протягивая ему анонимное письмо. Дон Диего внимательно прочел послание. — Что вы на это скажете, дон Диего? — спросил вице-король. — Не могу понять, от кого исходит эта клевета. — Мне кажется, писала женщина. — Совершенно верно, сеньор, но не могу догадаться, кто она. — Вы говорили, что в Мехико живет дама, которой эта тайна известна? — Да, сеньор, но этой даме неизвестно, что дон Энрике скрывается в моем доме. — Может быть, еще какая-нибудь женщина посвящена в эту тайну? — Ах! — воскликнул дон Диего — в голове его мелькнула мысль о Паулите. — Я подозреваю, кто мог это сделать. — Кто же? — Молодая женщина по имени Паулита. Это ее муж, прозванный Москитом, отбил дона Энрике у стражи вашей светлости. — Как так? — Да, сеньор, с этого и начались мытарства бедного юноши; мне здесь еще не все ясно, но я уже успел добыть важные сведения. — Не поделитесь ли вы ими со мной? — Я хотел было скрыть от вашей светлости часть правды, бросающей тень на мужа Паулиты, но ее недостойный поступок развязал мне руки, и я расскажу вашей светлости все, не утаив ни одного слова. — Я вас слушаю. Усевшись рядом с вице-королем, дон Диего поведал ему все, что ему удалось накануне услышать от Паулиты. — Этот дон Хусто настоящий злодей! — воскликнул вице-король, выслушав рассказ. — Да, сеньор, и теперь мне остается лишь узнать причину, по которой он так беспощадно преследовал дона Энрике. — Что же вы собираетесь предпринять? — Поговорить с доном Хусто. — Он ни за что не признается. — Если спросить его об этом прямо; но я постараюсь, чтобы он ни о чем не догадался, и, уверяю вашу светлость, я доищусь истины. — А как быть с анонимным письмом? — Если ваша светлость разрешит мне взять его с собой, я узнаю, чья рука его написала. — Я не возражаю. — Необходимо было бы, поскольку тайна разглашена, чтобы ваша светлость воспользовались своим правом, полученным от монарха — да хранит его бог, — и даровали полное прощение дону Энрике. — Согласен. — В таком случае с разрешения вашей светлости, — произнес дон Диего, пряча на груди анонимное письмо, — я удаляюсь и буду продолжать мои розыски. — Да поможет вам бог. Выйдя из дворца, дон Диего на миг задумался, идти ли ему сперва к дому Хусто или поспешить к Паулите, чтобы высказать ей все свое негодование. Остановившись на последнем, он пересек Студенческую площадь и направился в переулок к дому Москита. Дверь стояла настежь открытой, и Паулита в красной юбке, без корсажа и без лифа, в одной лишь белоснежной сорочке, обнажавшей ее плечи и шею, прибирала свой дом, весело распевая, как ранняя птичка. — Добрый день, сеньор, — сказала она, завидя дона Диего и направляясь к нему навстречу. — Добрый день, — сухо ответил дон Диего. — Ну как, успешно ли продвигается дело дона Энрике? — спросила она, не заметив холодного тона своего гостя. — Успешнее, чем вы могли бы предположить. — Ах, какая радость! — Умеете ли вы писать, сеньора? — Немного, а почему вы спрашиваете? — Сейчас узнаете. Вчера вы мне сказали, что многим обязаны дону Энрике? — Да, сеньор, и я никогда этого не забуду. — А что скажете вы о человеке, который постарался бы погубить и привести на виселицу своего благодетеля? — Я назвала бы его низким существом. — Так как же вы решились написать это письмо вице-королю и сообщить ему, где находится ваш покровитель? — Это письмо! Это письмо! — в ужасе произнесла Паулита, беря протянутую ей бумагу. — Но я его никогда не писала! — Прочтите и отвечайте, правда ли, что вы низкое существо? Паулита с удивлением прочла послание; страшная догадка мелькнула у нее в голове: дон Энрике, человек которого она любила, был пиратом и этот пират — таинственный возлюбленный Хулии. — Отвечайте! — в ярости крикнул Индиано, для которого искаженное лицо молодой женщины послужило лишним доказательством ее виновности. — Признайтесь! — Боже мой! — проговорила Паулита, не слушая дона Диего. — Это он! Это он! Боже мой! До сих пор я не знала, что такое ревность. — Что вы говорите? Какая ревность? — А вам что за дело? Это моя тайна, — рассердилась Паулита. — По какому праву вы меня выпытываете? — По какому праву? Да ведь это письмо погубило дона Энрике, оно будет стоить ему жизни. — Жизни? — закричала вне себя Паулита. — Жизни? По мне, пусть лучше погибнет, чем полюбит другую, я этого не вынесу, я сама убью его. — Несчастная, что ты говоришь? — Оставьте меня, оставьте! Замолчите! Я не желаю вас слушать! Не в силах больше владеть собой, Паулита накинула на плечи шаль и выбежала на улицу. Дон Диего вышел вслед за ней и направился к дому дона Хусто. Там царило необычайное оживление: маляры, каменщики, обойщики работали не покладая рук. «Приготовления к свадьбе», — подумал дон Диего и обратился к слуге: — Дома сеньор дон Хусто? — Сеньор у себя в кабинете. — Доложите о приходе дона Диего де Альвареса. Слуга скрылся за дверью и, вернувшись, сказал: — Прошу пройти, ваша милость. Дон Хусто весьма церемонно встретил дона Диего. — Я ждал вас. — Вы меня ждали? — Конечно. Вчера пришло ваше письмо, правда, без подписи, но, когда мне доложили о вашем приходе, я сразу догадался, что оно написано вами. Вот, возьмите. И дон Хусто протянул Индиано лист бумаги. Первым желанием дона Диего было оттолкнуть это письмо, крикнув, что не он написал его; но тут же в голове его молнией мелькнула мысль, что это анонимное послание, возможно, связано с тем, другим, направленным вице-королю. В самом деле, едва он взглянул на почерк, как тотчас понял, что оба письма написаны одной рукой. Он прочел: «Сеньор дон Хусто, особа, которую вы, возможно, забыли, но с которой вы в свое время беседовали по поводу дона Энрике Руиса де Мендилуэты, просит вас быть дома завтра утром, для разговора о союзе для совместных действий». — Как видите, догадаться было нетрудно, — сказал дон Хусто, когда дон Диего закончил чтение. — В самом деле, — рассеянно подтвердил дон Диего. — Так приступим к делу. Время дорого, завтра я венчаюсь, и сами понимаете… — Я пришел… — нерешительно начал дон Диего. — Понятно, — подхватил, приосанившись, дон Хусто, — вы пришли предложить мне союз, как некогда поступил я, явившись к вам за поддержкой. Но, друг мой, времена меняются; в ту пору дон Энрике, наследник графа, был еще жив, и я нуждался в вашей помощи, чтобы отделаться от него. Нынче его больше нет на свете. Завтра истекает срок, назначенный покойным графом, и сын моей сестры, — а по завещанию я его опекун, — унаследует титул и имущество графа де Торре-Леаль за отсутствием старшего в роде. Сами понимаете, я больше не нуждаюсь ни в чьей помощи, к тому же вы тогда, как мне помнится, вышвырнули меня из вашего дома. Так вот. Оскорбленный Индиано готов был броситься на дона Хусто, но в этот момент в кабинет вошел слуга и обратился к хозяину дома: — Сеньор, особа, от которой вы получили вчера письмо без подписи, желает видеть вас. — Как? — удивился дон Хусто. — Значит, не вы его написали? — Я этого никогда не утверждал, и не это побудило меня прийти к вам. — Прошу прощения, выходит, я ошибся. Кто желает меня видеть? — Женщина. «Паулита», — подумал дон Диего. — Передай, что я занят и не могу ее принять. — Я удаляюсь, — поспешно сказал Индиано, боясь, что таинственная гостья ускользнет. — Но почему же? — Вы это сами поймете. Взяв шляпу, дон Диего, не задерживаясь, направился к выходу. В прихожей какая-то женщина разговаривала со слугой. Нет, это не Паулита, решил он, — фигура, платье, все было иное. Незнакомка, с головы до ног закутанная в густую черную вуаль, повернулась и с видимой досадой вышла на улицу; дон Диего последовал за ней. Направление, в котором пошла незнакомка, заставило дона Диего насторожиться; когда же она свернула на улицу Иисуса и Марии и постучалась в дверь знакомого дома, у дона Диего не осталось сомнений. Женщина в черной вуали вошла в дом, но прежде, чем дверь за ней захлопнулась, дон Диего уже стоял в прихожей. Женщина успела поднять с лица вуаль; обернувшись на шум, она невольно вскрикнула. Дон Диего одним прыжком очутился рядом с ней и схватил ее за руку. — Смотрите! — сказал он, протягивая ей анонимное письмо, посланное на имя вице-короля. — Боже мой! — простонала донья Ана, отворачиваясь. — Донья Ана, — сказал Индиано, — вы низкая женщина! Вы предали дона Энрике вице-королю; вы пытались заключить союз с доном Хусто, чтобы окончательно погубить юношу. Вы ядовитая змея, я презираю вас! Забудьте меня навсеща. Вы мне ненавистны. Оттолкнув донью Ану, дон Диего поспешил прочь из ее дома. XIII. КАНУН СВАДЬБЫ Паулита как безумная выбежала на улицу. Чувство ревности ей было еще незнакомо; она мирилась с тем, что дон Энрике ее не любит, но подозрение, что он влюблен в другую, причинило ей невыносимую боль. Кроме того, она знала, что Хулия без памяти любит молодого пирата, в котором она женским чутьем угадала дона Энрике; и мысль о том, что он дорог еще одной женщине, ножом полоснула ее по сердцу. Сперва она бросилась к дому Хулии: надобно убедиться, решила она, в самом ли деле пират и дон Энрике одно лицо. Но, поднимаясь по лестнице, она передумала. Ведь стоит Хулии узнать, что ее возлюбленный в Мехико, как свадьба с доном Хусто немедленно расстроится, а там уж молодой девушке будет нетрудно соединиться со своим пиратом. Если же свадьба состоится, влюбленному дону Энрике останется лишь уехать в далекие края, и тогда — кто знает… Брак Хулии с доном Хусто послужит залогом счастья Паулиты. Нет, она не станет рассказывать девушке о доне Энрике, решила Паулита и повернула назад. В глубине патио она увидела своего мужа, который о чем-то увлеченно беседовал с Хуаном де Борикой. О чем это они могли толковать? Не задерживаясь долго на случайной мысли, — до того ли ей было? — молодая женщина поспешила домой. А Москит весь день где-то пропадал. Дон Диего собрал уже достаточно сведений, чтобы предстать перед вице-королем; побуждения злого клеветника, дона Хусто, были для него совершенно ясны. Не сказав дону Энрике ни слова, он отправился вечером к вице-королю. — Полагаю, вам уже удалось разузнать немало интересного, — сказал маркиз де Мансера. — Да, я уже могу нарисовать перед вашей светлостью полную картину. — Вот как? — Господь пришел мне на помощь в моих добрых намерениях; сейчас ваша светлость узнает все и сможет принять необходимые меры. — Говорите. — Прежде всего, сеньор, анонимное письмо написано той особой, которой была известна тайна дона Энрике; между тем он спас ей жизнь. — Какая низкая женщина! — Именно так я ей и сказал в лицо. — Она призналась? — Почти. Во всяком случае, отрицать не решилась. — С этой стороны дело достаточно выяснено. Ну, а как с доном Хусто? — Дон Хусто дал мне понять следующее: у графа де Торее-Леаль в первом браке родился сын, законный наследник его титула и состояния. Овдовев, граф вступил во второй брак с сестрой дона Хусто, и от этого союза у него родился сын, который мог стать его наследником лишь в случае смерти дона Энрике. Вот почему дон Хусто решил избавиться от законного наследника майората. Для полной свободы действий он исхлопотал себе назначение управителем имущества и опекуном племянника, к которому должно было перейти наследство. — Чудовищный замысел! — Итак, его план состоял в том, чтобы клеветой добиться изгнания дона Энрике и устроить засаду на его пути. Приказ об изгнании был дан, убийца нанят, но, по счастью, дон Энрике был не убит, а спасен. Бедному юноше пришлось бежать в дальние края, стать охотником и, наконец, примкнуть к пиратам. — Печальная история. Дьявольский план! — Которому я против своей воли способствовал, сеньор. Признаюсь вашей светлости, я искал случая вызвать дона Энрике на дуэль и заранее привлек судей на свою сторону, чтобы в случае моего торжества не подвергнуться преследованиям. — А я, поверив злым наветам, также помог черным замыслам его недруга. — Какое счастье, что во власти вашей светлости загладить нашу невольную вину. — И это будет сделано. — Сеньор, завтра свадьба дона Хусто, и завтра же истекает последний срок, назначенный покойным графом для введения в наследство дона Энрике. — Но дон Энрике жив, и срок теряет свою силу. Однако было бы необыкновенно удачно, если бы именно в этот день он потребовал принадлежащее ему по праву имя графов де Торре-Леаль. — Это было бы просто изумительно. — Так мы и сделаем. Где дон Энрике? — В моем доме, сеньор. — Приходите с ним сегодня в полночь. Я подпишу помилование, и с этого момента дон Энрике получит право требовать наследство и титул. — Ваша светлость дарует счастье дону Энрике. — Итак, жду вас. Дон Диего сияющий вышел из дворца. Но он задумал сделать дону Энрике сюрприз, чтобы полнее насладиться его радостью: вот почему он ничего не рассказал ему, только попросил быть готовым к двенадцати часам ночи. Дон Энрике молча выслушал своего друга. Пробило двенадцать, дон Диего взял шляпу, накинул плащ, опоясался шпагой и обратился к дону Энрике, который последовал его примеру: — Прошу вас сопровождать меня. Молчаливый и безразличный ко всему, дон Энрике направился со своим другом к воротам дворца. Войдя в большое унылое здание, жилище вице-королей в Новой Испании, они пересекли ряд безлюдных, обширных патио и темных коридоров, скупо освещенных фонарями. Лишь кое-где им попадались часовые с алебардой. В тишине ночи гулко отдавались шаги молодых друзей. Наконец они подошли к апартаментам вице-короля. Там было заметно некоторое оживление; в покоях горел свет, двигались рабы и слуги, слышались голоса, смех. Казалось, там сосредоточилась жизнь прежнего дворца Монтесумы. Вице-король ожидал прихода дона Диего и дона Энрике. — Ваша светлость, — сказал Индиано, — вот юный граф де Торре-Леаль. — Добро пожаловать, кабальеро, — произнес вице-король, — садитесь, и побеседуем с вами, мне многое нужно узнать у вас и сообщить вам. — К вашим услугам, ваша светлость. — Прежде всего, известно ли вам, что завтра истекает срок, назначенный вашим отцом, — упокой господи его душу, — и, ежели вы не явитесь вовремя, титул и состояние графа перейдут к его младшему сыну? — Сеньор, об этом решении мне ничего не известно. — Выходит, что вы совсем отказались от ваших прав? — Сеньор, изгнанный по повелению вашей светлости, без надежды когда-либо вернуться в Новую Испанию, уверенный, что в случае пленения я буду приговорен к смерти, — ведь надо мной нависло обвинение в нападении на королевских солдат, хотя я и не принимал в нем участия, — я примирился с мыслью о печальном и безвестном существовании в чужом краю. — Дон Энрике, — ответил вице-король, — все это в прошлом, моя доля в ваших несчастьях велика, теперь я хочу восстановить ваше доброе имя. Именем его величества дарую вам прощение за время, проведенное вами среди пиратов. — Благодарю вас, сеньор. — А теперь вы вправе требовать возвращения вам титула и состояния вашего покойного отца. Вас оклеветал тот, кто завладел вашим наследством. Дон Энрике устремил вопрошающий взгляд на дона Диего. Вице-король понял. — Этого человека зовут дон Хусто. — Дон Хусто? — Да, это брат вашей мачехи. Завтра вы появитесь перед ним, как выходец с того света, в торжественный для него час, когда, возможно, свадебная церемония будет уже закончена. — Он женится?! — воскликнул дон Энрике, забывая, что по этикету не положено задавать вопросы вице-королю. — Да. Дон Диего расскажет вам на ком. — На очаровательной девушке, недавно поселившейся в нашем городе, — пояснил дон Диего. — Не знаю имени ее отца, но мне говорили, что семья жила постояно на Эспаньоле, что девушка по происхождению француженка, а зовут ее Хулия. — Хулия! — воскликнул дон Энрике, снова забывая, что он находится перед вице-королем. — Хулия! Но, боже мой, это невозможно! — Как, вам знакома эта девушка? — спросил вице-король. — О да, сеньор! Простите, ваша светлость, что я осмелился забыться в вашем присутствии. Ведь с этой девушкой я мечтал соединить свою судьбу в тот день, когда мне удастся вновь обрести свободу. И вернул бы я свое богатство и знатное имя или остался бы нищим изгнанником, все равно я предложил бы ей руку. — А она знала все? Знала, кто вы? — Нет, сеньор, она не знала даже моего имени. Но она знала, что я люблю ее, что мы поженимся, и поклялась ждать меня. — Значит, она забыла вас. — Не думаю. Хулия на это не способна. Здесь кроется непонятная для меня тайна. По доброй воле Хулия не вышла бы замуж за другого. — В таком случае необходимо расстроить эту свадьбу, — сказал дон Диего. — Вы находите, что это возможно? — спросил вице-король. — Если девушка по-прежнему любит дона Энрике, то стоит ему появиться перед ней, как она откажется от брака с доном Хусто. А уладить все остальное очень просто, сеньор. — Превосходно. Но не будем терять ни минуты. Ночь на исходе, а свадьба, возможно, состоится рано поутру. — Просим у вашей светлости разрешения удалиться. — Разрешаю. Дон Энрике, вот пергамент с дарованным вам прощением. Приходите сообщить, успешно ли продвигаются ваши дела. — Благодарствуйте, сеньор, — ответил дон Энрике, почтительно склонившись перед вице-королем и принимая из его рук грамоту. Молодые люди вышли из дворца. — Дорогой друг, — сказал дон Энрике, — я вам и так уже многим обязан, но все же прошу вас, не покидайте меня: необходимо помешать этому браку. Если Хулия обвенчается с доном Хусто, я не знаю, что со мной будет. — Дон Энрике, то, что я сделал для вас, ничтожно по сравнению с возвращенной мне честью и счастьем; располагайте мною, я весь к вашим услугам. — Знаете ли вы, где живет Хулия? — Нет, понятия не имею. — У кого мы могли бы получить эти сведения? — Я знаю только одну особу, которой это известно. — Кто же она? — Это молодая женщина по имени Паулита. — Паулита? — Да, она-то и сообщила мне, что дон Хусто женится. — Так идемте же к ней. — Идемте. Дон Энрике с лихорадочной поспешностью направился к дому Паулиты. Дверь оказалась на запоре. На стук никто не отозвался. Подождав, дон Энрике снова постучал, потом забарабанил, но все было безуспешно. — Очевидно, ее нет дома, — заметил Индиано. — Как же быть? — Ничего не поделаешь, придется ждать. — Ждать? Но время летит… А если она до рассвета не вернется домой? Если никто не сможет сообщить нам, где дом Хулии, и бракосочетание тем временем состоится? — А как вы предлагаете поступить? Дон Энрике погрузился в размышления, потом горестно воскликнул: — Вы правы, — остается лишь ждать. Может быть, она вернется. — Будем ждать. Оба продолжали стоять около двери. Дон Энрике — снедаемый сильнейшей тревогой, дон Диего — задумчивый и печальный. Близилось утро, никто не появлялся, дон Энрике сходил с ума от беспокойства и нетерпения. Внезапно в переулке послышались шаги, мужские шаги. Друзья бросились вслед за незнакомцем, который при виде людей попытался было бежать, но его уже крепко держали четыре руки. — Москит! — с удивлением воскликнул дон Энрике. — Мы спасены. — Да, это я, дон Энрике, — сказал Москит, справившись с испугом. — Знаешь ли ты, где живет Хулия? — спросил дон Энрике. — Да, сеньор. — Ну, так веди меня к ней. — Это невозможно. — Невозможно? Почему? — Сеньор, меня преследует стража, я должен бежать. — Так укажи улицу, дом. — А для чего это вам, сеньор? — Москит, мне необходимо расстроить свадьбу Хулии, а для этого я должен с ней увидеться. — Ну, вы можете быть совершенно спокойны, свадьба и без того расстроена. — Свадьба расстроена? Откуда ты знаешь? — Да очень просто: этой ночью сеньорита Хулия бежала из дому. — Бежала? — Вернее сказать, я ее похитил из дому по приказу дона Педро Хуана, он, видите ли, тоже жаждет расстроить эту свадьбу. — И где же сейчас находится сеньорита? — Сеньор, узнав, что за мной гонится стража, я ее оставил на попечение Паулиты в доме на углу той улицы, где монастырь Санто-Доминго. Ступайте туда. — Чей же это дом? — Спросите там дона Педро Хуана де Борику. — Дом принадлежит ему? — Он нанял его на время. Там же увидете и Паулиту. — Плохо тебе придется, если ты нас обманываешь. — Клянусь богом! — Ступай. Вы пойдете со мной, дон Диего? — Конечно. Друзья поспешно направились на ту улицу, где стоял монастырь Санто-Доминго. XIV. ПОХИЩЕНИЕ Педро Хуан де Борика безуспешно пытался совладать со своей страстью и найти покой и счастье у домашнего очага. Любовь к Хулии нахлынула на него с такой силой, что ему никак не удавалось забыть девушку. Правда, в первые дни после бурных объяснений между матерью и дочерью Педро Хуан испытал глубокое потрясение и, казалось, излечился от своей страсти. Он избегал встречаться с Хулией, беседовать с ней и даже не справлялся о ней у жены. Но известие о ее браке с доном Хусто вновь зажгло в его сердце пламя страсти. Ревность терзала его, нелепая и бессмысленная ревность, которую можно было назвать скорее досадой. Он не мог себе представить, что Хулия будет принадлежать другому; он привык жить с ней под одной кровлей, ежедневно видеть ее, слышать ее голос и нашептывать ей нежные слова; правда, Хулия выслушивала их без удовольствия, но все же ей приходилось считаться с отчимом, и это вселяло в его сердце некоторую надежду. Кто знает, не смягчится ли в один прекрасный день девичье сердце. Но отдать ее другому, расстаться с ней означало навсегда потерять надежду, и с этим Педро Хуан не мог примириться. День свадьбы близился, и Педро Хуан решился на отчаянный шаг, лишь бы расстроить свадьбу. Похитить девушку — вот первая мысль, которая пришла ему в голову; он понимал, что Хулия не покорится ему, но он желал во что бы то ни стало вырвать ее из дому. Он предпочитал видеть ее мертвой, чем замужем за другим. Для выполнения этого замысла Педро Хуану нужен был соучастник; порывшись в памяти и перебрав всех, кого он знал в Мехико, — а знал он очень немногих, — он надумал обратиться за помощью к Москиту, мужу Паулиты, которая часто бывала у них в доме. Педро Хуан мало знал Москита, а потому решил предварительно поговорить с ним. — У вас как будто нет сейчас подходящего занятия, не правда ли? — начал бывший живодер. — Что верно, то верно, — ответил Москит, — нынче дела в Мехико для нас, бедняков, идут из рук вон плохо; было бы славно, если бы ваша милость нашла мне выгодное дельце. — Для меня это нетрудно, но прежде всего надо знать, что вы умеете делать. Москит, как и все ловкие пройдохи, был неглуп и разом смекнул, что Педро Хуан нащупывает почву, желая убедиться, можно ли ему, Москиту, доверять. — Ваша милость, — ответил он, — я умею делать все, что мне прикажут, и за хорошие денежки возьмусь обделать любое дельце, лишь бы при этом не требовалось ни читать, ни писать, — каюсь, в грамоте я не силен. — О, я вижу, вы малый решительный. — Каждый станет решительным, когда нужда подопрет. Дайте мне поручение, ваша милость, и вы убедитесь, что я способен на все. — На все? — На все. — Это сильно сказано. — На все, что возможно исполнить. — А если бы понадобилось вступить в схватку с королевскими солдатами? — То это был бы не первый случай в моей жизни, — хвастливо ответил Москит. Педро Хуан с любопытством и некоторым сомнением поглядел на Москита. — Ваша милость не верит мне? — вскипел Москит. — А вы взялись бы помочь мне похитить даму из ее дома? — Вашей милости нужна моя помощь, или мне придется все проделать одному? — Возможно и то и другое. — Все зависит от того, сколько ваша милость положит за дельце. Я ни от чего не откажусь. — А если понадобится прибегнуть к какой-нибудь хитрой уловке? — За этим дело не станет. — Однако вы уверены в себе. — Я побывал в разных переделках и не привык трусить. — Отлично. Так я могу рассчитывать на вас? — Безусловно. — Так слушайте: речь идет о Хулии, о той самой девушке, которая в ту ночь оказалась в вашем доме. — Продолжайте, сеньор, — сказал, не моргнув глазом, Москит. — Действовать придется против ее воли. Другими словами, девушку надо выманить из дому обманом или силой, но так, чтобы об этом не узнала сеньора Магдалена. Каков ваш план? Москит на миг задумался. — Нет ли окна или балкона в комнате, где спит девушка? — спросил он. — Есть балкон. — Она спит одна в комнате? — Одна. — Сможет ли ваша милость подмешать девушке сонный порошок за ужином? — Нет ничего легче; я его всыплю в стакан с вином. — А можно ли незаметно прокрасться ночью в ее спальню? — Можно. Дверь выходит в коридор; правда, она ее запирает на ключ, но я заказал себе второй в надежде, что мне посчастливится попасть в ее спальню. — В таком случае ручаюсь за успех. Слушайте же, ваша милость: сегодня вечером я принесу вам порошок, после которого она уснет как мертвая. Тогда ваша милость даст мне знать — я буду поджидать где-нибудь неподалеку, — мы вдвоем вытащим девушку через балкон на улицу, и ваша милость мне скажет, куда ее отнести. — Я уже снял для этого случая дом на углу улицы, где монастырь Санто-Доминго. — Отлично, тогда все в порядке. Иду за порошком. А сколько ваша милость положит мне за труд? — Тысячу дуро. — Заметано. Спешу. — Так сегодня вечером? — Ровно в десять. Нахлобучив шляпу, Москит отправился на поиски «бесчувственного порошка» к одной из тех знахарок, которые в те времена без зазрения совести торговали разными снадобьями по неслыханным ценам. А в десять часов вечера он уже стучался в дверь к Педро Хуану. С нетерпением поджидая Москита, бывший живодер не покидал склада, находившегося в первом этаже дома, и поспешил сам открыть ему дверь. — Это вы? — спросил он шепотом. — Да, сеньор. — Где порошок? — Вот возьмите, ваша милость. Педро Хуан взял пакетик и тщательно спрятал его у себя. — А теперь пойдемте, — сказал он. Москит последовал за ним. Они пересекли главное патио и, попав во второй дворик, поднялись по тайной лестнице в комнату, где стояли кровать и несколько стульев. На столе горела сальная свеча. — Вот ваш тайник, — сказал Педро Хуан, — запритесь на ключ; здесь вас никто не увидит; я приду за вами, когда наступит время. Хотите поужинать? — Благодарствуйте, ваша милость, у меня нет аппетита. — Если желаете прилечь, вот вам кровать; только не проспите моего стука… — Об этом не беспокойтесь, — с улыбкой ответил Москит. — Ну, так до скорого. Педро Хуан вышел, а Москит повернул в замке ключ. В тот вечер Педро Хуан ужинал дома; он сидел во главе стола между сеньорой Магдаленой и Хулией. Во время ужина Педро Хуан держался совершенно спокойно; Хулия выглядела озабоченной, сеньора Магдалена — веселой и оживленной. — Сегодня Хулия проведет с нами свой последний вечер, — сказал Педро Хуан, обращаясь к жене. — Мне очень жаль, но я спокоен за нашу Хулию, ведь она отдаст свою судьбу в руки человека, который ее безгранично любит, хотя она и отвечает равнодушием на его чувство. В этих словах скрывался тайный смысл, но разгадать его мог бы только Москит, ужинай он в это время за одним столом с семьей. — Да, завтра свадьба, если богу будет угодно, — откликнулась сеньора Магдалена. — Для нашего последнего ужина, — продолжал Педро Хуан, — я припас превосходное вино, которое, к сожалению, не придется по вкусу моей Магдалене, — ведь оно из Испании. — Ошибаешься, мой друг, — с улыбкой заметила сеньора Магдалена, — я делаю исключение в двух случаях: мне нравятся, несмотря на их испанское происхождение… — Вина, — подсказал Педро Хуан, — и… — И мой дорогой муж, — нежно заключила сеньора Магдалена. — Ну так вот, муж идет в погреб за вином! — весело воскликнул бывший живодер, поднимаясь из-за стола. В этот миг сеньора Магдалена почувствовала себя поистине счастливой. Нагнувшись к Хулии и поцеловав ее в лоб, она сказала взволнованно: — Видишь, дочурка? Тебе я обязана своим счастьем. Хулия ответила матери поцелуем и украдкой смахнула слезу со щеки. Дорогой ценой платила она за счастье матери. Педро Хуан вернулся, неся в одной руке откупоренную бутылку, а в другой — наполненный бокал. — Вот так вино! — воскликнул он. — Я разрешил себе его отведать, сделал всего один глоток из вежливости, да, именно из вежливости. Это ваш бокал, Хулия, возьмите; ты, Магдалена, дай мне свой бокал, а тебе я налью в свой… отлично… Теперь выпьем втроем за то, чтобы Хулия была счастлива, как я на то надеюсь. Все трое осушили свои бокалы. — В самом деле, прекрасное вино, — сказала сеньора Магдалена, — не правда ли, дочурка? — Да, чудесное, — ответила Хулия, подавляя ощущение какого-то неприятного привкуса. Ужин проходил оживленно, семья засиделась за столом; Хулия первая встала со словами: — Я пойду к себе, матушка. — Тебе нездоровится? — Нет, просто хочется спать. Покойной ночи. — Храни тебя господь. Хулия ушла в свою комнату. — Уж не заболела ли она? — с участием спросил Педро Хуан. — Да нет, у нее, наверно, голова закружилась от этого вина, — сказала сеньора Магдалена, — да и мне уже пора на покой. — А я пойду заканчивать дела. Мы должны выделить Хулии приданое. Для нас это вопрос чести. — Как ты добр, Педро Хуан! — сказала сеньора Магдалена. — Не задерживайся слишком долго. Сеньора Магдалена удалилась в спальню, а Педро Хуан отправился на склад, чтобы там переждать некоторое время. Хулия вошла к себе, еле держась на ногах от слабости и непреодолимой сонливости; чувство непривычной истомы охватило ее с такой силой, что, позабыв запереть дверь, она, как была в платье, бросилась на кровать, сомкнула глаза и погрузилась в глубокий сон. Немного времени спустя дверь в ее комнату тихонько отворилась и два человека, проскользнув, как тени, повернули ключ в замке. — А что, если она проснется? — шепотом спросил Педро Хуан. — Для этого ей надо было бы дать понюхать уксусу, — успокоил его Москит. — Что же дальше? — Я открою балкон, спущусь по веревке вниз, а вы свяжете девушку и спустите ее вслед за мной. — Веревка может поранить Хулию. — Так оберните ее сперва в простыню и веревку привяжите к простыне. Здесь невысоко, я приму ее на руки. — Отлично. — Подождать вас внизу? — Нет, отнесите ее в тот дом. Я приду туда только завтра, чтобы не вызвать подозрений. Москит скользнул по веревке вниз, Педро Хуан спустил вслед за ним крепко спящую девушку. Москит взял ее на руки и пустился в путь. Педро Хуан свернул веревку и вышел, заперев за собой на ключ спальню Хулии. XV. СОПЕРНИЦЫ Москит отнес Хулию в дом на улице Санто-Доминго. Покачивание в пути и свежий ночной воздух понемногу привели девушку в чувство, и, когда Москит со своей ношей вошел в дом, она окончательно очнулась от сна. Против ожидания, дом оказался незапертым, но внутри Москит не нашел никого, кроме женщины, заранее нанятой Педро Хуаном; Паулита еще не успела прийти. Задыхаясь от усталости, Москит опустил свою ношу на кровать в комнате, предназначенной для Хулии. Девушка села на край кровати и с ужасом огляделась по сторонам; все происшедшее было так странно и необычно, как бывает только во сне. Наконец ее взгляд остановился на Моските; она узнала его. — Что это?! — воскликнула она. — Где я? Это ваш дом? А мне снилось, будто я вернулась к матери и должна выйти замуж… Москит молчал, не зная, что сказать. — Ради бога, объясните, что происходит, — продолжала Хулия. — Кажется, я схожу с ума. Где Паулита? На этот вопрос ответить было нетрудно: — Она скоро придет, сеньора, вот-вот придет. — Не понимаю, что со мной, была ли я больна или видела все это во сне? Никак не могу собраться с мыслями, голова такая тяжелая. — Сеньора, вы еще не вполне выздоровели: думаю, вам будет полезно поспать до прихода Паулиты. Хулия не могла отличить явь от сна, хотя она и проснулась, но наркотическое действие порошка продолжало туманить ей голову, мысли путались; она попыталась размышлять, но была не в силах сосредоточиться и припомнить все, что произошло ночью. События вчерашнего дня всплывали перед ней сквозь легкую дымку — слишком ясные, чтобы походить на сон, и слишком смутные, чтобы быть явью. Голова отяжелела и клонилась на грудь с ощущением неясной боли; казалось, Хулию лихорадит; с покорностью больного человека она согласилась: — Вы правы, посплю до прихода Паулиты; у меня какая-то слабость. И, опустив голову на подушку, она снова погрузилась в сон. Москит вышел из комнаты и встретился лицом к лицу с Паулитой. — Как ты задержалась, Паулита! — Ты еще не знаешь, какие дурные вести я тебе принесла. — Что такое? — А то, что едва я собралась уходить, как в дом пришли за тобой альгвасилы со стражей. — За мной? А по какой причине? — Они сказали, будто ты напал на отряд королевских солдат. Я соврала, что тебя нет в Мехико, они перерыли весь дом и, наконец, ушли, поклявшись разыскать тебя. — Ну, пускай попробуют! — А что же ты собираешься сделать? — Прежде всего скроюсь, а там увидим. — Зачем ты вызвал меня? — Для одного дельца, — ответил Москит, показывая на комнату рядом, где спала Хулия. — Этой ночью я заработал хороший куш, будет на что прожить целый год, даже если мне весь год придется скрываться. — Что же там такое?! — воскликнула Паулита, собираясь войти в таинственную комнату. — Погоди, сейчас все расскажу толком и объясню, что тебе следует делать. Мне ведь придется бежать, понимаешь? С альгвасилами шутки плохи. Здесь спит девушка, которую я похитил по поручению одного кабальеро. С девушкой уговора не было, а потому ей пришлось дать сонный порошок, и уж потом я приволок ее сюда. Кабальеро придет только завтра утром; ты постереги ее здесь, чтобы она не сбежала, и подожди прихода сеньора. — Но кто она, как ее зовут? — Ты ее знаешь и будешь весьма удивлена. — Скажи же мне… — Сеньора, велевшего мне похитить девушку, зовут дон Педро Хуан де Борика, он муж той дамы, у которой ты бывала. — А девушка? — Сама увидишь. Мне пора. Завтра к ночи загляну домой, если не застану тебя, приду сюда. Что поделаешь, возиться с альгвасилами мне неохота. Москит торопливо вышел, а Паулита шагнула в соседнюю комнату, чтобы увидеть, кто же там находится. Хулия лежала лицом к стене; Паулита подошла к ней и при слабом свете ночника вмиг ее узнала. — Хулия! — Паулита! — откликнулась девушка, вскакивая. — Что такое, Хулия? Почему вы здесь, что означает ваше спокойствие? — Я сама не понимаю, что происходит. Разве я не в вашем доме? — Нет. — Так где же я? Чей это дом? Как я сюда попала? — Не знаю, чей это дом. Вас привели сюда обманом, но я не дам свершиться этому злодейству, хотя мой собственный муж принимает в нем участие. — Что, что вы говорите? Объясните все толком. — Хулия, вчера вечером вам подсыпали порошок, и вы заснули как убитая. Пользуясь этим, вас вынесли из дому и принесли сюда. — Кто это сделал? — Дон Педро Хуан, ваш отчим. — Боже мой, какая низость! Но зачем? — Сами понимаете, ведь он влюблен в вас. Итак, он расстроил вашу свадьбу и держит вас в своей власти. — Бесчестный человек! Я никогда, никогда не соглашусь на это. Прошу вас, Паулита, проводите меня домой. Я должна завтра же повенчаться, вот единственная возможность освободиться от преследований этого чудовища. Когда я буду замужем, ему придется расстаться со своей надеждой. Паулиту вмиг осенила новая мысль: когда Хулия будет замужем, дон Энрике тоже навсегда потеряет надежду. Теперь она знала, как надо действовать. — Вы правы! — сказала она. — Вам надо вернуться домой. Вставайте, я вас провожу. Хулия, пошатываясь, встала. — Мужайтесь, — сказала Паулита, — завтра в это время вы будете навеки связаны с доном Хусто. Теперь настала очередь Хулии вспомнить о доне Энрике, или, вернее, об Антонии Железной Руке, — ведь она знала его лишь под этим именем. — Паулита, — сказала она, — это неслыханно тяжелая жертва: я навеки расстаюсь с человеком, которого люблю, я решаюсь забыть его, хотя он не дал мне повода проявить столь черную неблагодарность. Появись он передо мной завтра в час венчания, я умерла бы от стыда и горя, — ведь он не только любил меня, он спас мне честь и жизнь, а я плачу ему, благороднейшему человеку, непростительной изменой. Паулита вздрогнула, слова Хулии прозвучали упреком в ответ на ее недостойный замысел; ей показалось, что она слышит голос своих покойных родителей, шепчущих ей «неблагодарная», и ей стало невмоготу долее сдерживаться. По природе своей Паулита была создана, чтобы творить добро. — Послушайте, — сказала она вдруг, — тот пират, о котором вы мне рассказывали, был родом мексиканец? — Да, а почему вы спрашиваете? — У себя на родине он был богат и знатен? — Моей матери он говорил, будто самому королю не уступит в богатстве и знатности. — Боже мой, Хулия, кажется, этот человек здесь, в Мехико. — Что вы сказали?! — в ужасе воскликнула Хулия. — Да, мне кажется, он здесь… а зовут его дон Энрике Руис де Мендилуэта, я вам говорила о нем. — Милосердный боже! Тот самый, кого вы так страстно любите? — Тот самый. — Паулита, бог этого не допустит, ведь я способна возненавидеть вас. — А вы не думаете, Хулия, что я тоже вправе возненавидеть вас? Ведь вы у меня отняли того, кого я полюбила задолго до вашей встречи. — Но вы отказались от него и вышли замуж за другого. — Потому что я не смела надеяться на счастье принадлежать ему. — Так надо было пожертвовать всей своей жизнью и продолжать боготворить его, а не связывать себя с другим. — А вы, Хулия, разве вы не решаетесь выйти замуж за другого? — Ради счастья моей матери. И очень страдаю. — И я, я тоже страдаю. Обе застыли в молчании; недоверие, ревность, ненависть и любовь боролись в сердцах этих женщин. Они не знали, что делать, как поступить. Хулия восторгалась великодушием Паулиты, которая сообщила ей, что ее возлюбленный находится в Мехико. Паулита думала о том, что она своим сообщением, может быть, вернула счастье дону Энрике. Неожиданно Паулита спросила: — Как вы думаете поступить? Хулия, не отвечая, посмотрела на нее с недоверием. — Отвечайте, Хулия, вы еще не знаете, на что я способна. Хулия поняла эти слова, как угрозу, и, закинув голову, спросила с вызывающим видом: — На что же вы способны? — Хулия, — сказала Паулина, бледнея, и голос ее дрогнул. — Хулия, я способна на все самое хорошее и самое дурное. Да удержит меня рука бога. В ответ Хулия лишь надменно усмехнулась. — Заклинаю вас счастьем вашей матери, не смейтесь надо мной — ревность сжигает меня, я способна убить вас или убить себя. Я не хочу мешать счастью дона Энрике, но я не в силах стать свидетельницей его счастья. — Поступайте же так, как вам больше по душе. Бледная, с обезумевшими глазами Паулита выхватила из-за корсажа кинжал, который зловеще блеснул в ее руке. Хулия вскрикнула. Паулита замерла, потом, словно внезапная перемена произошла в ее сердце, она отбросила кинжал далеко от себя и судорожно схватила Хулию за руку. — Идемте! — Куда? — спросила Хулия. — Я уже сказала вам, что одинаково способна на добро и на зло. В порыве ярости я готова была убить вас; опомнившись, я хочу вести вас к дону Энрике и отдать вас ему. — Такая девушка, как я, — высокомерно проговорила Хулия, — не способна пойти к мужчине, которого она любит, тем более в полночь. — Выходит, вы не доверяете тому, кого любите? Вы считаете его способным на низость? О, вы его не любите или недостаточно знаете. Дон Энрике настолько благороден, что ваша честь под его опекой осталась бы такой же незапятнанной, как и в доме вашей матери. Хулия, вы не знаете величия его души, вы недостойны его любви. Только ему я обязана своей чистотой, это он оберегал ее, а я, — слышите? — я была бы счастлива все принести ему в жертву. Ведь я люблю его так, как он этого заслуживает, для меня не существуют светские условности и соображения женской чести, ничто, ничто не существует для меня. Ради него все — даже смерть, ради него все — даже честь. — Паулита, вы мне делаете больно. — Вы не хотите понять; поймите, как велика моя любовь: ради нее я жертвую моим чувством и, не колеблясь, веду вас к дону Энрике. — Вы великодушны, Паулита. — Так вы пойдете со мной? — Идемте! — воскликнула Хулия, чувствуя, как исчезает ее робость под влиянием твердой решимости Паулиты. Они вышли на улицу. Вдруг Хулия остановилась и нерешительно спросила: — А если это не он? Паулиту тоже охватило сомнение. — А если это не он? — повторила она вслед за Хулией. — Кто может поручиться, что это одно и тоже лицо? Ведь я не знаю его настоящего имени. А вы, разве вы знаете, как звали среди охотников того, о ком вы мне рассказывали? — В самом деле, вы правы: было бы просто нелепо прийти вдруг ночью к незнакомому человеку — что подумал бы о нас дон Энрике, если бы он узнал об этом? — Паулита, проводите меня домой. — Идемте. Немного времени спустя в доме сеньоры Магдалены раздался стук в дверь. Первым его услышал Педро Хуан, которому не спалось после всех пережитых волнений. Ему пришло к голову, что стук в дверь как-то связан с ночным похищением. Он поспешно вскочил и спустился вниз, чтобы, не дожидаясь привратника, самому открыть дверь. — Что вы скажете вашей матери? — спросила Паулита молодую девушку. — Откроете ли вы ей глаза на этого бесчестного человека? — Бог поможет мне скрыть от нее ужасную правду. Тут дверь открылась, и Хулия вошла, бросив на прощание: — До завтра. — Прощайте, — ответила Паулита. Педро Хуан держал в руках светильник, и Хулия вмиг его узнала. — Низкий человек! — воскликнула она. — Ради бога, не выдавайте меня! — ответил дрожащим голосом Педро Хуан. — Я не способна нанести моей матери этот удар. Скажите ей, будто в дверь стучался посторонний человек. Надеюсь, никто не знает, что ночью меня не было дома? — Никто. — Так позаботьтесь, чтобы и матушка об этом не узнала. Хулия легко взбежала по лестнице наверх, но дверь ее комнаты оказалась на ключе. В этот момент сеньора Магдалена вышла из своей спальни. — Что случилось? — Не знаю, матушка, — ответила Хулия, — я тоже вышла, чтобы посмотреть, в чем дело. — Ты еще не раздевалась? — Я молилась. Тем временем Педро Хуан тоже поднялся наверх. — Кто стучался? — спросила его сеньора Магдалена. — Какая-то пьяная женщина пыталась вломиться в дом. — Ушла она? — Да. — Так я ложусь. — И сеньора Магдалена вернулась к себе. — Дайте ключ, — сказала Хулия. — Вот он, — ответил Педро Хуан, протягивая ей ключ. Хулия вошла к себе в спальню и заперла дверь. XVI. СЛЕД ПОТЕРЯН Индиано и дон Энрике поспешили к дому, указанному им Москитом, на поиски Хулии. Но ни Хулии, ни Паулиты там уже не было; служанка не смогла сообщить, куда они исчезли. Быстро светало; уже на бледном небе вырисовывались очертания церковных куполов, колокола ударили к ранней мессе, на улице появились первые прохожие. — Что делать? — спросил дон Энрике. — Право, я и сам не знаю, — сказал Индиано. — Вот уж и день настал, просто теряюсь в догадках, куда могла деться Хулия. — Москита мы теперь не сыщем. — Да и Паулита едва ли вернется домой, а время летит. — По счастью, свадьба не может состояться из-за похищения Хулии. — Это верно, но кто знает, что с ней случилось. — Мне пришла в голову мысль. — Говорите. — Помните донью Ану? — Помню. — Не знаю почему, но эта женщина стала вашим заклятым врагом. Боюсь, уж не замешана ли она в этой истории, ведь она на все способна. — Вы думаете? — О да! Знаете что? Не пойти ли нам к ней? — Если вы считаете, что это нам поможет… — Только там я надеюсь что-нибудь узнать. — Так поспешим же к ней. Закутавшись в плащи, оба друга устремились к дому доньи Аны. Уже совсем рассвело, когда они постучались в дверь, которая тотчас открылась перед ними. Друзья переступили порог. — Сеньоры желают видеть мою госпожу? — спросила служанка. — Да. — Госпожи нет дома. — Так рано и уже нет дома? — Госпожа вышла из дому до рассвета. — Наверно, в церковь? — Нет, сеньор, она пошла в сторону главной улицы. Друзья переглянулись, их лица выражали отчаяние. — Так вы думаете, все пропало? — спросил дон Энрике. — Пока еще нет, — ответил дон Диего после короткого раздумья. — Сделаем последнее усилие — идем к дому Хусто. Донья Ана пыталась заключить с ним союз, и кто знает, не было ли это похищение приманкой, чтобы залучить его… — Но с какой целью? — Я и сам этого не пойму, но замыслы злых людей так хитро сплетены, что, даже разгадав их, не сразу найдешь их тайные пружины. — Так идем к дому Хусто. Окрыленные новой надеждой, друзья пустились в путь. Дом дона Хусто выглядел опустевшим и покинутым, из просторного патио не доносилось ни малейшего шума. Не было видно ни слуг, ни рабов, ни конюхов; лишь один привратник сидел на скамье и, прикрыв голову беретом, грелся на солнышке. — Где сеньор дон Хусто? — спросил дон Энрике. Старик с удивлением посмотрел на пришельцев. — Видно, сеньоры не знакомы с моим господином. — Почему ты так думаешь? — Да иначе сеньоры знали бы, что сегодня у моего господина свадьба, может, как раз в эту минуту в церкви совершается обряд. Я не смог пойти в храм из-за проклятого ревматизма, который меня мучит вот уже десять лет, с той поры как покойный сеньор вице-король, упокой господи его душу… — Отлично. Итак, дон Хусто в церкви? — А как же моему господину было не поспешить в церковь? Его милость аккуратен, как часы. Я его хорошо знаю, скоро тридцать лет, как я ему служу. Еще молодая Гуадалупита не успела выйти замуж за сеньора графа, упокой господи его душу, да и знать-то мне ее жениха пришлось больше понаслышке, потому как сеньор граф в ту пору еще не бывал у нас в доме, а я из-за своего ревматизма… — Так ты говоришь, что в церкви уже началось венчание? — Да, если бог милостив. Мой господин поднялся спозаранку, да и ничего удивительного, что он торопился подняться, ведь девушка, говорят, прекраснее золотого дублона и белее китайской фарфоровой чашечки. — А невеста тоже была готова к свадьбе? — Разумеется, ведь мой господин чуть свет послал в ее дом гонца спросить, не пора ли ему уже ехать за невестой; а послал он Коласа, мальчишку-мулата, живого, словно ртуть, а уж как мой господин его любит, и сказать невозможно, так вот ваша милость сейчас услышит, как все произошло. — Так что же ему в доме невесты ответили? — Кому? — Посланцу дона Хусто. — К этому я и речь веду помаленьку да полегоньку. Как говорится, тише едешь, дальше будешь. Так мы остановились на том, что паренек, а зовут его Колас, побежал к невесте спросить от имени моего господина, все ли готово и не пора ли моему господину уже идти навстречу своему счастью. А Колас уж так прыток — стрелу перегонит. Сеньорам, может, неизвестно, а я этого мальчишку вырастил и, как говорится, собственной грудью выкормил. Дону Энрике и дону Диего не терпелось поскорее узнать, что же ответили гонцу в доме Хулии, но они понимали, — если прервать старика, он начнет все рассказывать сызнова, — и запаслись терпением. — Так вот, — продолжал старик, — господин кликнул Коласа, — а паренек, надо вам сказать, ходит теперь в ливрее, ни дать ни взять алькальд из Севильи, — и говорит ему: «Колас, мигом слетай в дом сеньоры доньи Магдалены», — так зовут мать невесты, и, говорят, она родом оттуда, где шла война против турка, — позабыл, как зовется это место… — Лепанто, — с яростью подсказал дон Диего. — Так вот с божьей помощью она оттуда и приехала. «Спроси-ка у сеньоры, — говорит мой господин, — все ли готово и не пора ли мне уже явиться…» — Ну, Колас спросил, а дальше что? — не утерпел прервать старика дон Энрике. — А паренек — такой шустрый! Одна нога тут, другая там, и не успели мы оглянуться, как он уже вернулся. По чистой случайности мой господин стоял на этом самом месте в своем лиловом камзоле, и Колас говорит ему: «Так и так, сеньора Магдалена низко кланяется и целует руки вашей милости, а в доме все готово, и ждут только вашу милость, чтобы ехать венчаться»… Что за бесовское наваждение, сеньоры бегом пустились от меня прочь, даже договорить не дали, так слово на языке и застряло… В самом деле, едва услышав полученный гонцом ответ, друзья переглянулись и, не обращая больше внимания на старика, быстро зашагали по улице. — Здесь кроется какая-то тайна, я в ней никак не разберусь, — сказал дон Энрике. — Да и я ничего не понимаю, — откликнулся дон Диего. — Если Хулии этой ночью не было дома, возможно ли, что сегодня поутру, она как ни в чем не бывало, поехала в церковь венчаться? — Может, не она была похищена этой ночью? — Конечно, могла произойти ошибка. Но самое ужасное, если как раз в эту минуту совершается венчание, и мы не поспеем вовремя. — Прибавим же шагу. И друзья чуть не бегом пустились вперед, к дому Хулии. Там они ожидали застать шумное оживление, вереницу карет, толпу пажей и слуг, но, к их удивлению, дом оказался запертым, лишь на пороге задней двери стояла женщина, по виду служанка. — Скажите, — обратился к ней дон Диего, — бракосочетание уже закончилось? — Не знаю, сеньор, — ответила служанка. — Не знаете? Разве вы не служите здесь в доме? — Как же, сеньор, я здешняя, но сеньорита венчается не у себя в доме. — А где же? — В доме сеньоры графини, вдовы Торре-Леаль, своей посаженой матери. — И все уже отправились туда? — Да, сеньор. Жених поехал в карете вместе с сеньоритой Хулией, сеньорой, ее матерью и отчимом. — Давно они выехали? — С полчаса. Если ваши милости поторопятся, они, возможно, еще застанут венчание, а оглашение уже наверняка закончилось. — Кто знает, может, еще поспеем, — сказал дон Диего и, подавая пример, торопливо зашагал прочь от дома Хулии. Дон Энрике, поникнув головой, последовал за ним. Ему предстояло вновь очутиться под отчим кровом, где он родился, где провел первые годы жизни и достиг юношеского возраста. Горькие воспоминания с небывалой силой нахлынули на него. Перед ним возник образ старого, безутешного отца, которому не привелось перед смертью повидаться с сыном, вспомнились все невзгоды, обрушившиеся на него, бедного изгнанника, и при этом он невольно подумал о доне Диего, виновнике его злосчастий. Но мысль о благородном поведении дона Диего благодетельным бальзамом успокоила возмущенное сердце дона Энрике. Прибавив шагу, он взял под руку своего доброго друга. XVII. МАТЬ И ДОЧЬ Донья Ана поняла, что для нее все потеряно: дон Диего каким-то таинственным образом проведал, что анонимное письмо вице-королю с сообщением о жизни дона Энрике среди пиратов написано ею. К тому же возвращение доньи Марины в Мехико навсегда лишило донью Ану надежды стать женой или хотя бы возлюбленной дона Диего. Но она отомстит за себя, она погубит и дона Энрике и дона Диего. Во что бы то ни стало, любой ценой. В ее легкомысленном, непостоянном сердце любовные страсти — бурные и порывистые — сменяли одна другую, подобно тому как набегающие чередой волны меняют очертания песчаного побережья. Донья Ана размышляла всю ночь напролет, и, прежде чем наступил рассвет следующего дня, она надела свой лучший наряд, накинула длинный плащ, закрыла лицо густой вуалью и отправилась к дону Хусто. Несмотря на ранний час, жизнь в его доме кипела ключом; все были на ногах. Донья Ана, не колеблясь, с независимым видом прошла мимо слуг, словно она была здесь своим человеком. Никто не посмел остановить ее. Поднявшись по лестнице, она столкнулась лицом к лицу с доном Хусто, который выходил из покоев. — Кабальеро, — сказала донья Ана, обращаясь к нему, — мне надо поговорить с вами. — Дон Хусто в нерешительности молча остановился и готов был уже ответить отказом, как вдруг перед его глазами из-под плаща незнакомки мелькнули нарядное платье, прекрасная холеная рука и маленькие ножки в расшитых золотом башмачках. Пожалуй, решил он, стоит выслушать пришедшую даму. Красота, скрытая от глаз, таит в себе особую манящую привлекательность. Если бы женщины понимали, какую прелесть придает таинственность даже тем из них, кто не блещет красотой, они никогда не согласились бы расстаться с маской и плащом из счастливых и романтических времен Филиппа II, эпохи чарующих приключений с «закутанными незнакомками». Нынешние женщины показываются на улице при свете дня; конечно, они могут понравиться, но что бы ни проповедовали последователи материализма, ничто не производит такого неотразимого впечатления на сердце мужчины, как романтическая загадочность. Бывало, под вуалью скрывалось лицо дурнушки, и разочарованный поклонник спасался от нее бегством. Но ведь нынче, когда все женщины ходят с открытыми лицами, дурнушка все равно не привлекает к себе восторженных взоров. Дон Хусто, человек опытный, готов был поклясться, что перед ним красивая и знатная дама. — Сеньора, — ответил он, — ежели вы пришли по важному делу, а главное, не намерены долго задержать меня, я буду весьма рад вас выслушать. — О важности дела вы сможете судить сами, — сказала донья Ана. — В таком случае благоволите следовать за мной. Дон Хусто провел донью Ану в один из богато убранных покоев. — Мы здесь одни? — спросила донья Ана, опускаясь в кресло. — Да, сеньора. — Будьте добры, заприте дверь. Дон Хусто повиновался, удивляясь в душе таким предосторожностям. — Вы узнаете меня, дон Хусто? — спросила донья Ана, откидывая вуаль. — Донья Ана! — воскликнул, отступая, дон Хусто. — Я вижу, вы не забываете старых друзей. — Могу ли я вас забыть? — ответил дон Хусто, любуясь своей гостьей и находя ее еще прекраснее, чем прежде; даже накануне свадьбы встреча с доньей Аной взволновала его. — Забыть вас! Да вы стали еще красивее! Кто видел вас хоть раз в жизни, тот никогда вас не забудет. — Бросьте расточать любезности в день вашей свадьбы и выслушайте меня. — Говорите. — Я была здесь вчера, но мне не удалось с вами увидеться. — К моему большому огорчению. — Я хотела сообщить вам, что дон Энрике Руис де Мендилуэта в Мехико. Дон Хусто даже подскочил от ужаса, словно на него неожиданно упал скорпион. — Дон Энрике?! — воскликнул он. — Вам пригрезилось. Он умер. — Ошибаетесь. Дон Энрике жив, я сама его видела. — Вы видели его? — Да. — Вы хотите сказать, он прибыл сюда вместе с вами? — Нет. Но я хочу вас предупредить, будьте настороже, ибо дон Энрике намерен потребовать свой титул и отцовское наследство. — Тогда я пропал, — прошептал в полном унынии дон Хусто. — А может, и не пропал. — Что вы говорите? — Имеется средство предотвратить вашу гибель, незачем падать духом. — Так что же вы молчите? Скажите, какое средство? — Прежде всего нам надлежит заключить с вами договор. В этом мире все имеет свою цену, все зиждется на определенных условиях. — Сообщите же ваши условия. Чего вы хотите? Золота? Вы его получите… — Я пришла не за тем, чтобы торговать моей тайной. — В таком случае?.. — Я жажду отомстить и дону Энрике и дону Диего де Альваресу. — Каким образом? — Об этом надобно подумать вам, вы должны помочь мне в моих намерениях. Ничего другого я не требую. — Однако такие вещи не приходят сразу в голову. — Поразмыслите. Придумайте, как вернее отомстить, хотя и с опозданием. — Обещаю помочь вам. — Поклянитесь. — Клянусь богом, его пречистой матерью и всеми святыми, — торжественно произнес дон Хусто и, осенив себя крестом, поднес руку к губам. — Хорошо. А теперь выслушайте мой план, как вам освободиться от дона Энрике. Этот план, пожалуй, хорош и для моей мести. — Я вас слушаю. — Мне известна роковая тайна в жизни дона Энрике, она не только помешает ему потребовать назад отцовское наследство, но даже может привести его на виселицу. — Что это за тайна? — Известно ли вам, чем занимался дон Энрике вдали от Новой Испании? — Нет. — Он был пиратом. — Пресвятая дева! — в ужасе воскликнул дон Хусто. — Да, пиратом, пиратом. Я сама видела, как он участвовал в осаде и разграблении Портобело. Он был любимцем этого богоотступника Моргана. Заодно с его злодеями грабил города и селения испанского короля, жег дома и храмы, бесчестил женщин и девушек из знатных семейств. Так неужто такой человек достоин стать графом де Торре-Леаль? И не спасаю ли я вас, разоблачая перед вами истинную сущность этого человека? — Конечно, еще бы. Но готовы ли вы подтвердить это перед судом? — И даже перед самим королем, если потребуется. — В таком случае я пошлю за вами, когда понадобиться… — Нет, вы должны сегодня же взять меня под свое покровительство. Поймите, ко мне подошлют убийц, и, мертвая, я навсегда умолкну. Дон Энрике знает, где я живу, знает, что мне известно его прошлое, что я одинока и беззащитна, и, прежде чем я успею громогласно разоблачить его, он убьет меня, я в этом уверена. — Пожалуй, вы правы. — Я единственная помеха на его пути, и он не остановится перед тем, чтобы убрать меня. — Мне пришла в голову превосходная мысль. — Какая? — Сегодня состоится моя свадьба в доме моей сестры и посаженой матери Гуадалупе, вдовы де Торре-Леаль. Мы пробудем там весь день, сюда вернемся только к ночи. Я провожу вас сейчас к сестре, а потом вы поселитесь здесь, у меня. Согласны? — Да. — Моя сестра знает вас? — Не думаю. — Тем лучше. Идемте же. — А как, по-вашему, мне следует поступать дальше? — Вы приедете вместе со мной к графине, и едва в ее доме появится дон Энрике, вы бросите ему в лицо все, что вы о нем знаете, и прибавите к этому, что он похитил вас. — В моем похищении он не виновен. — Пусть так, но кто может опровергнуть ваши обвинения? — Никто. — Вот ему и не удастся оправдаться. — Понимаю. — Следуйте за мной, время не терпит. Об руку со своей гостьей дон Хусто сошел вниз, где у подъезда их ожидала карета, запряженная парой превосходных мулов. Заговорщики уселись в карету, которая легко и быстро покатила по улицам города, пока не остановилась у величавого обиталища графов де Торре-Леаль. Здесь также царило лихорадочное оживление, — все готовилось к предстоящему торжеству. Ведя закутанную в непроницаемую вуаль даму, дон Хусто прошел мимо слуг, толпившихся в патио. Слуги и конюхи провожали жениха низкими поклонами, уверенные, что он ведет свою невесту. Чета поднялась по лестнице и вошла в одну из комнат, где, кроме служанки, никого не было. — Хулиана, — обратился к ней дон Хусто, — передай сеньоре графине, что мне надо поговорить с ней. Она у себя одна? — Нет, у сеньоры гостья. — Все равно, передай, что я жду ее. Мгновенье спустя дверь отворилась, и в комнату вошла графиня де Торре-Леаль. Это была женщина средних лет, необычайно бледная; черты ее лица и вся манера держать себя говорили о природной доброте и мягкости ее характера. На ней было платье черного бархата, отделанное черными кружевами, брильянтовая диадема сверкала на головном уборе из черных кружев и бархатных лент. Длинные подвески, широкое ожерелье и брильянтовая брошь на груди дополняли ее богатый наряд. — Добрый день, Гуадалупе, моя посаженая мать, — сказал ей с горделивой улыбкой дон Хусто. — Как ты сегодня почивала? — Несколько лучше, — ответила графиня, легким наклоном головы приветствуя донью Ану, поднявшуюся с кресла. — Гуадалупе, прошу тебя, приюти у себя на сегодняшний день эту даму. — С большим удовольствием, — ответила графиня. — И ты и я, мы чрезвычайно многим обязаны сеньоре. Потом я расскажу тебе об этом подробнее. — Ты говоришь, мы многим обязаны? — Да, позднее ты все узнаешь. Снимите вуаль, сеньора, — продолжал дон Хусто, обращаясь к донье Ане, — здесь вы можете чувствовать себя как дома. Донья Ана открыла лицо и рассыпалась перед графиней в благодарностях, на что та с мягкой улыбкой ответила: — Сеньора, я рада предложить вам гостеприимство, мне достаточно того, что за вас просит мой брат. — Благодарствуйте, сеньора графиня, — ответила донья Ана. — Я желал бы поговорить с тобой наедине, сестра, — сказал дон Хусто, — если ты не возражаешь, сеньора могла бы проследовать в другие покои. — Прекрасно, она составит компанию моей гостье, которая сидит пока одна в ожидании венчания. — Отлично. — Хулиана, — сказала графиня, обращаясь к служанке, ожидавшей у дверей. — Госпожа, — откликнулась служанка. — Проводи сеньору в зал. Прощу вас, сеньора, чувствовать себя здесь, как в вашем собственном доме. — Бесконечно тронута вашей добротой, сеньора графиня. Донья Ана встала и последовала за служанкой через анфиладу покоев в зал, где собирались гости в ожидании свадьбы. По пути она внимательно разглядывала ковры и богатое убранство комнат. Войдя в зал, она увидела сидевшую в кресле пожилую, изысканно одетую даму. Молодая женщина подошла ближе, чтобы приветствовать ее, дама повернула к ней голову, и у обеих одновременно вырвался крик удивления. — Ана! — воскликнула старая дама. — Матушка! — отозвалась донья Ана. На какой-то миг женщины замерли в нерешительности, потом, рыдая, бросились друг другу в объятия. Служанка, провожавшая донью Ану, с удивлением смотрела на эту сцену, потом, рассудив, что графиня, очевидно, заранее подготовила эту встречу и ей здесь делать нечего, ушла, покинув взволнованную мать наедине с дочерью. Меж тем у графини с доном Хусто завязался горячий спор. XVIII. БРАТ И СЕСТРА — Хусто, — начала донья Гуадалупе, — я никогда не одобряла твоих намерений отделаться от дона Энрике. — Я заботился о твоем сыне, моем племяннике. Наследство и титул принадлежат ему. — Не будем обманываться, Хусто, наследство и титул ему не принадлежат. Бог накажет нас, если мы завладеем чужими правами. — Ты слишком щепетильна для матери… — Быть щепетильной, как это ты называешь, моя святая обязанность. Да, я мать, но прежде всего я христианка. Я люблю своего сына, но, именно любя его, я не желаю ему богатства, приобретенного преступным путем. Неправедно добытое богатство — проклятье для того, кто им завладел… — Все эти рассуждения хороши в устах проповедника, Гуадалупе, они не заставят меня ни на йоту отступиться от намеченного плана. Как опекун, я обязан заботится о благе твоего сына. — Но не в ущерб его совести… — Его совести? А что понимает ребенок в таких делах? За них отвечаю я, что же касается моей совести, то она у меня вполне спокойна. Дай бог, чтобы дон Энрике мог похвалиться тем же. — Это значит, что ты не уверен в его смерти? — Да, не уверен… Сеньора, что явилась со мной, утверждает, что он жив и находится в Мехико. — Жив! Боже, благодарю тебя! — с искренней радостью воскликнула донья Гуадалупе. — Как, ты радуешься, что дон Энрике жив и в любой момент может появиться, чтобы отнять у твоего сына отцовское состояние? — Хусто, будущность и состояние моего сына вполне обеспечены тем, что оставил ему и мне граф, нам не к лицу посягать на чужие богатства. Да, я счастлива, что дон Энрике жив, у меня сердце разрывалось при мысли, что на моем безвинном сыне лежит кровь брата. Запятнанные кровью дона Энрике, графский титул и состояние не принесли бы ничего, кроме несчастья, моему дорогому ребенку. Бог карает тех, кто нечестно завладел богатством. — Итак, если дон Энрике появится, ты способна вернуть ему все, в ущерб твоему родному сыну? — Конечно, и это не нанесло бы никакого ущерба моему ребенку, напротив, бог вознаградил бы его за такое доброе дело. — Ну, знаешь, Гуадалупе, ты просто с ума сошла. Так ты в самом деле способна?.. По счастью, я еще жив и, вопреки твоей воле, помешаю такому сумасбродству, слышишь? Я опекун ребенка и не допущу, чтобы ты со своей щепетильностью подарила другому состояние, которое принадлежит твоему сыну по праву наследства. Я недаром сумел отстоять это право за моим племянником. — Хусто, ради бога! — Нет, нет, Гуадалупе, дай мне свободу, не мешай мне. Дон Энрике придет, я в этом уверен; но предупреждаю тебя — не мешай мне действовать. Пусть он появится здесь, но горе ему! Я сумею обратить его в бегство. Опозоренный, он или отступится, или погибнет. — Но это низость! Не забывай, он брат моего сына. — Однако теперь не время заниматься этим вопросом. Близится час венчания, мне пора ехать за Хулией и ее семьей. Увидим. Прощай. Позаботься о твоей гостье… Не ожидая ответа, дон Хусто поднялся и вышел из комнаты. Донья Гуадалупе склонила голову и задумалась. Потом, поднявшись с кресла, она решительно произнесла: — Нет, тысячу раз нет! Мой сын не беден, но, будь он даже нищим, я не желаю ему сокровищ и титула, приобретенных нечестным путем. Я поговорю с этой женщиной, которую привел с собой брат… увидим… Сеньора Магдалена не смогла уснуть после разбудившего ее ночного стука в дверь; поднявшись с постели, она прошла в комнату Хулии. Молодая девушка все еще не раздевалась; она молилась, плакала и размышляла. Что, если юноша, о котором ей рассказала Паулита, в самом деле Антонио Железная Рука? Неужто она выйдет замуж за дона Хусто? А если это не он, то под каким предлогом отказаться от свадьбы? Что, если юный охотник навсегда забыл ее? Смеет ли она ради призрачной мечты пожертвовать покоем матери? Вот какие мысли теснились в голове Хулии. Сердце ее разрывалось на части. Неопределенность была в тысячу раз тягостнее самой ужасной правды. Она молилась, просила бога наставить ее и вернуть ей прежнюю решимость, утраченную после недавнего разговора с Паулитой. Внезапно послышался стук в дверь, это была сеньора Магдалена. Для Хулии настала решающая минута. — Ты все еще не ложилась, дочурка? — спросила мать. — Нет, матушка, — ответила Хулия. — Что же ты делаешь? — Я молю бога о мужестве и покорности судьбе. — Хулия! — Не обращайте внимания на мои слова, матушка… — Ну, хорошо, пора одеваться, дон Хусто не замедлит приехать. Хулия не отвечала. Сеньора Магдалена кликнула горничных, и началось облачение невесты в свадебный наряд. Молодая девушка столько пережила за истекшую ночь, что мысли в ее голове путались; порой ей казалось, что она теряет рассудок. До этой ночи надежды на возвращение Антонио не было, и Хулия чувствовала себя спокойной и готовой к жертве. Потом она, сама не зная как, очутилась в незнакомом доме во власти Паулиты, которая из прежней мягкой, дружелюбной женщины превратилась в тигрицу и угрожала ей смертью. Перед взором Хулии открылся неведомый мир, где Антонио Железная Рука назывался доном Энрике, а Паулита была ее соперницей. Неожиданно великодушие одержало верх в сердце этой дочери народа; с ее помощью Хулия после мучительного кошмара вернулась домой и снова очутилась у себя в комнате; даже мать не заметила ее отсутствия. И вот теперь, когда едва занимается заря, ее облачают в свадебный наряд. События минувшей ночи могли потрясти самые крепкие нервы; стоя в богатом уборе посреди комнаты, бедная Хулия едва соображала, что происходит, и всему подчинялась безропотно. В дом приехал дон Хусто; сеньора Магдалена ждала его, одетая как полагалось для торжественного случая; Педро Хуан де Борика также появился в праздничном камзоле. Бывший живодер, с налившимися кровью глазами на бледном лице, вошел сперва нерешительно; но, увидев безмятежное лицо жены, он понял, что Хулия не выдала его, и заметно повеселел. Вчетвером они уселись в карету и покатили к дому доньи Гуадалупе. Графиня вышла навстречу приехавшим и ввела их в одну из гостиных; ждали священника, который должен был благословить новобрачных в домашней часовне. Донья Ана удалилась во внутренние покои, где можно было, оставаясь невидимой для посторонних взоров, на свободе поговорить с матерью и рассказать ей все пережитые бури. — Выходит, дочь моя, что ты была всего-навсего игрушкой в руках дона Энрике и дона Диего? — А что я могла сделать, матушка? — ответила донья Ана. — Одинокая, беспомощная, я была сперва отвергнута доном Энрике, а потом доном Диего. После гибели дона Кристобаля де Эстрады я оказалась одна, совсем одна на белом свете, в чужой, далекой стране. Дон Диего предложил мне свое покровительство, и я без колебаний приняла его; своим благородством он завоевал мою любовь. Если бы он не сделал мне предложения, не убедил выйти за него замуж, удар не был бы так жесток; но в тот самый день, когда мы собирались вместе покинуть Мехико, моя злая судьба, а вернее, дон Энрике, виновник всех бед, привез в Мехико донью Марину, и мои планы рухнули. Я решила отомстить за себя и разоблачила дона Энрике перед вице-королем. Об этом письме каким-то образом проведал дон Диего, и вот теперь я потеряла даже его дружбу. — Что же ты думаешь сейчас предпринять? — Отомстить за себя, — глухо произнесла донья Ана, — отомстить дону Энрике, не давать ему пощады, заставить его просить у меня прощения и жениться на мне. — Боюсь, ты не достигнешь своей цели. — А вот увидишь. У меня против него страшное оружие. — Да поможет тебе бог и да просветит он тебя. — Поверьте, матушка, я достаточно сильна и не отступлю. В этот миг на пороге показалась графиня. — Вы не собираетесь присутствовать при обряде? — спросила она. — Мне не хотелось бы, чтобы меня узнали, — ответила донья Ана. — Если желаете, я могу провести вас в ризницу, где вас никто не увидит, а сами вы сможете все свободно разглядеть. Невеста необыкновенно хороша собой и одета с изысканным вкусом. Согласны? — Благодарю вас, сеньора графиня. Уже пора? — Нет еще. Священник приглашен к девяти утра, а сейчас только восемь. Я дам вам знать, а пока я вынуждена вас покинуть, надо встречать гостей. — Я не желала бы служить вам помехой, сеньора графиня. — После долгой разлуки вам, конечно, есть о чем поговорить с вашей матушкой. — О да! — Предоставляю вам полную свободу. — Благодарствуйте, сеньора. Графиня вышла, и донья Ана осталась наедине с матерью. Между тем большой зал заполнили гости; то были дамы и кабальеро, принадлежавшие к высшей знати Мехико и приглашенные графиней на бракосочетание брата. Каждый жаждал посмотреть на невесту. Она приковала к себе все взгляды, была предметом всех разговоров и толков. XIX. БРАКОСОЧЕТАНИЕ Дон Энрике и дон Диего, подойдя к дому графини, остановились в нерешительности, не зная, как лучше поступить: смело войти в дом или прибегнуть к какой-нибудь уловке. Внезапно дон Энрике заметил среди слуг одного из давнишних служителей по имени Пабло. — Мне пришла в голову хорошая мысль, — сказал он дону Диего. — Какая? — Видите ли вы этого старика у входа? — Да, вижу. — Ну, так вот, это один из старинных слуг моего отца, он меня, можно сказать, вынянчил. Окликните его, он, несомненно, меня узнает и может оказать нам большую услугу. — Вы доверяете ему? — Доверяю, но осторожность никогда не мешает. Я не покажусь ему, прежде чем мы не убедимся в его преданности. Индиано приблизился к старику. — Друг мой, — начал он, — один кабальеро желал бы сказать вам несколько слов; он ждет вас здесь, за углом дома. — Ждет меня? — недоверчиво переспросил Пабло. — Да, вас. Опасаться вам нечего, сейчас светлый день, и кабальеро находится всего в двух шагах отсюда. После минутного колебания старик согласился: — Идемте. Дон Диего повел старого слугу туда, где, закутавшись в плащ и надвинув шляпу на лоб, его поджидал дон Энрике. — К вашим услугам, — проговорил старик, оглядев с ног до головы дона Энрике. — Если не ошибаюсь, вы Пабло, старый слуга графа де Торре-Леаль? — К вашим услугам, — снова проговорил старик. — Сегодня какое-то торжество в доме графини? — спросил дон Энрике. — Да, сеньор, сегодня свадьба брата моей госпожи. — И сегодня же истекает срок для возвращения дона Энрике, старшего сына, не так ли? — Да, такие толки ходят среди слуг, — ответил Пабло с явным неудовольствием. — А вы знали дона Энрике? — Знал ли я его? — воскликнул со слезами в голосе Пабло. — Знал ли я его? Да я его на руках носил, когда он был ребенком, я его, как родного сына, любил… И да простит меня бог, разве можно сравнить дона Энрике с теми, что теперь владеют его добром, его наследством? — А что же случилось с доном Энрике? Где он? — Да если б я только знал, где он, неужто я не побежал бы к нему? — Узнали бы вы его, если бы вам довелось с ним встретиться? — Разом узнал бы. — Вы уверены? — А то как же? — Ну, так взгляните на меня! — воскликнул юноша, откидывая плащ, наполовину закрывавший его лицо. Удивление и горячая радость выразились на открытом лице старика, и, после мгновенного колебания, он, рыдая, бросился на шею к дону Энрике. — Мальчик! — закричал он. — Сеньорито! Это вы!.. Ах, какая радость, какая радость! Мальчик мой, какая радость! — Полно, старина, — успокаивал его растроганный дон Энрике, — полно, умерь свою радость, еще кто-нибудь из прохожих увидит нас. Послушай-ка лучше, мне надо о многом поговорить с тобой. — Я просто глазам своим не верю, сеньорито, — повторял старик. — Ну, успокойся и послушай, что я тебе скажу. У нас мало времени. — Что прикажете, дорогой сеньор? Я на коленях буду служить вам. — Вот что, мне нужно незамеченным войти в дом и до поры до времени укрыться где-нибудь от посторонних взглядов. — Это легче легкого, сеньорито: я вас проведу в вашу прежнюю спальню, помните? — Да. А кто там теперь спит? — Никто, сеньорито, никто. Ваш отец велел ничего не трогать в вашей комнате до сегодняшнего дня, когда все наследство должно будет достаться новому господину; а я каждый день прибираю там, чищу ваши вещи, платье, оружие, словно вы там по-прежнему живете. — Спасибо, дружище! — Так что, ежели желаете, можете надеть ваш лучший камзол, он в полном порядке. Только ваши лошади состарились, как и я. А все-таки никто их из конюшни не выводит. — Так идем же, — сказал дон Энрике, воодушевленный добрыми вестями. — Я пройду вперед и открою вам вход с улицы, чтобы никто вас не заметил. — Отлично… А в котором часу назначено венчание? — Капеллана ждут в девять. — Ну, так ступай, открой нам дверь. Старик с проворством юноши бегом вернулся к дому и поспешил отворить дверь, которая вела прямо в покои дона Энрике. Подойдя к своему прежнему жилищу, дон Энрике побледнел, сердце его забилось сильнее. Дон Диего молча следовал за ним. Пабло ожидал их в прихожей. Друзья вошли, никем не замеченные. Все комнаты на половине дона Энрике сохранились в том виде, в каком он их оставил; на всем лежала печать самого тщательного ухода. Обстановка, оружие, платье — все содержалось в образцовом порядке. Сердце дона Энрике сжалось, он с трудом преодолел волнение. — Ну, вот мы и дома, — сказал он дону Диего. — А как, по-вашему, нам следует поступить дальше? — Я думаю, не пойти ли мне сообщить обо всем вице-королю. С его стороны было бы так великодушно поддержать вас своим присутствием в этом трудном деле… — Боюсь, что он откажет. — Как знать? Во всяком случае, я попытаюсь. Бракосочетание состоится не раньше девяти утра, я успею пойти во дворец и поговорить с вице-королем. Согласны? — С условием, что вы вернетесь не позже девяти. — Разумеется. — Тогда согласен. — Послушайтесь моего совета и наденьте ваш парадный костюм. — Зачем? — У меня созрел один план. Прошу вас, сделайте это ради меня. — Хорошо. — Итак, я не задержусь. Велите открыть мне, когда я постучу в дверь. — Будьте покойны, Пабло ни на шаг не отойдет от меня. — Я никогда, никогда вас не покину, — с восторгом подтвердил старик. Индиано ушел, а дон Энрике стал переодеваться. Его старший друг направился во дворец; он был уверен, что маркиз де Мансера, верный своей привычке, уже поднялся. В прихожей сидела Паулита. — Что ты здесь делаешь, Паулита? — удивился дон Диего. — Я пришла просить его светлость помиловать моего мужа. — Ты еще не говорила с ним? — Нет. — Обещаю помочь тебе. Если мое дело завершится успешно, можешь быть уверена, что я испрошу помилование для твоего мужа. — Дай-то бог! — вздохнула молодая женщина. Дон Диего вошел в покои вице-короля. — Как дела? — весело спросил маркиз, приветствуя своего крестника. — Сеньор, я осмелился снова беспокоить вашу светлость по поводу нашего дела… — Касающегося дона Энрике? — Да, сеньор. — Что слышно нового? — Сеньор, мы успешно действуем; противник осажден, наши силы, а под ними я подразумеваю дона Энрике, проникли в крепость, хотя пока еще тайно. — Это просто замечательно! — рассмеялся вице-король. — Но не позже чем через два часа мы перейдем в наступление. Мне думается, дону Энрике следует появиться как раз в тот момент, когда начнется бракосочетание. — Совершенно верно. Мы хотели просить вашу светлость о такой большой милости, что я почти не решаюсь надеяться… Сеньор, я задумал разыграть целое представление. Дон Энрике появится во время бракосочетания и заявит свои права на наследство и невесту. А так как ему нельзя отказать ни в том, ни в другом, то вместо дона Хусто под венец встанет дон Энрике. К свадьбе, как известно, все заранее подготовлено. — Это было бы превосходно. — Мы хотели просить вашу светлость быть посаженым отцом на свадьбе дона Энрике. — Однако, если я вдруг появлюсь в доме графини без приглашения, дон Хусто всполошится, и никакой неожиданности уже не выйдет. — Все предусмотрено, ваша светлость. Вы проследуете в покои молодого графа де Торре-Леаль никем не замеченным, и спектакль удастся на славу… Быстро поднявшись, вице-король вышел в соседнюю комнату и предоставил дону Диего в одиночестве размышлять, что это означает. Немного времени спустя маркиз де Мансера вновь появился. На нем был роскошный костюм для торжественных выходов, на груди сверкали регалии. В правой руке он держал черную шляпу, а в левой — длинный темный плащ. — Я готов, крестник! — воскликнул он весело. — Помогите мне накинуть плащ. Дон Диего накинул плащ на плечи вице-короля, тот взял шляпу и вместе со своим крестником вышел из покоев. — Я думаю, — сказал вице-король, — что у нас получится великолепное представление; подготовь мы все заранее, и то не получилось бы лучше. Они вышли в прихожую, где сидела Паулита. — Сеньора, — сказал ей вице-король, — если вы желаете поговорить со мной, придите попозже, сейчас я занят важным делом. Паулита почтительно поклонилась, а дон Диего, отстав немного от вице-короля, сказал молодой женщине: — Ступай в дом графини де Торре-Леаль и жди там. Сохрани все в строгой тайне, и я тебе ручаюсь за успех. — Благодарствуйте, — ответила Паулита. — О чем вы говорили с этой женщиной? — спросил вице-король. — Я взял на себя смелость пообещать, что через два часа ваша светлость окажет ей милость, о которой она пришла просить вас. — А в чем дело? — Об этом ваша светлость узнает самое позднее через два часа, когда ваша светлость уже дарует эту милость. — Вы слишком уверены… — В доброте вашей светлости, она мне и в самом деле хорошо известна. Вице-король и дон Диего, закутанные в плащи до самых глаз, подошли, никем не замеченные, к покоям дона Энрике; услышав стук, старый Пабло поспешно отворил дверь. Дон Диего провел вице-короля в комнату, где их ожидал дон Энрике. Юноша уже успел облачиться в придворный костюм; при виде вице-короля он встал к нему навстречу и склонил голову, чтобы поцеловать ему руку. Но вице-король раскрыл объятья и дружелюбно произнес: — Дон Энрике, я буду вашим посаженым отцом и хочу обнять вас, как сына. С этими словами он ласково обнял юношу. — Час близится, — продолжал вице-король, — я хочу дать указания, как вам надлежит поступать. Слушайте же меня внимательно, не пропустите ни единого слова. — Будьте спокойны, ваша светлость, мы ничего не забудем. Вице-король опустился в кресло и, усадив около себя дона Диего и дона Энрике, сообщил им свои распоряжения. Знатные гости заполнили домашнюю часовню графини де Торре-Леаль. Жених и невеста вошли в ризницу, откуда им надлежало появиться для совершения обряда. Среди этого блестящего общества вызывали некоторое недоумение три фигуры, стоявшие поблизости от алтаря. Странные незнакомцы, не потрудившиеся даже в церкви снять свои плащи, уже начали вызывать толки среди гостей, когда из ризницы вышли нареченные и завладели всеобщим вниманием. Дон Хусто сиял счастьем, Хулия была бледна и печальна. Начался обряд, священник обратился к невесте со словами: — Хулия де Лафонт, согласны ли вы назвать своим мужем и спутником жизни сеньора дона Хусто Салинаса де Саламанка-и-Баус? Невеста в нерешительности молчала. — Нет, — раздался близ алтаря мужественный и сильный голос. Все обернулись, у Хулии вырвался крик. Один из трех незнакомцев, сбросив плащ, выступил вперед. — Я супруг этой сеньоры, я, дон Энрике Руис де Мендилуэта, граф де Торре-Леаль. Дон Хусто в ужасе попятился, словно перед ним выросло привидение. В этот момент из ризницы появилась женщина. — Ты не можешь быть ни супругом, ни графом де Торре-Леаль, ибо ты пират, я сама видела тебя среди пиратов. То была донья Ана. Дон Энрике побледнел и, словно в поисках поддержки, устремил взгляд на своих спутников. Тогда второй из трех незнакомцев скинул плащ и, встав рядом с доном Энрике, произнес властным голосом: — Я, дон Антонио Себастьян де Толедо, маркиз де Мансера, милостью нашего монарха и господина вице-король Новой Испании, утверждаю, что эта женщина лжет, ибо знатный граф де Торре-Леаль по моему повелению и как слуга его величества отправился жить среди пиратов. Все замерли от удивления. — Граф, — продолжал вице-король, — подайте руку вашей супруге; я буду вашим посаженым отцом, а сеньора графиня посаженой матерью. — Весьма охотно, — ответила донья Гуадалупе. — Что же касается вас, дон Хусто, завтра же собирайтесь в путь на Филиппины. — А мой муж, — воскликнула Паулита, которой удалось пробраться вперед и стать перед вице-королем. — Тот, что отбил дона Энрике у королевской стражи? — Помилован, — ответил вице-король. — Можно продолжать бракосочетание. На следующий день дон Хусто отправился в ссылку на Филиппины, а донья Ана навсегда удалилась в монастырь. notes Note1 Гачупин — презрительное прозвище испанцев, переселившихся в колонии. Note2 Торре-Леаль (от исп. Torre leal) — верная крепость. Note3 Сегундон — второй сын в знатных семействах, не наследующий родовой титул и родовое имение. Note4 Да придет мне на помощь бог! (лат.) Note5 Господи, помоги мне скорей (лат.) Note6 Глас народа — глас божий (лат.).