Самая крупная победа
Виктор Васильевич Пушкин








Повесть о том, как осуществилась мечта мальчика стать боксером, о роли спорта в воспитании воли, настойчивости, в становлении характера.






Виктор Васильевич Пушкин

Самая крупная победа













Дорогие друзья!

Некоторые почему-то думают, что все знаменитые спортсмены, чемпионы и вообще герои с самого начала могучие, ловкие и смелые люди, что стоит им только за что-то взяться, как они сразу же одерживают победу за победой. Это неверно. Как показывает жизнь, успех — в любом деле! — это прежде всего нелегкий повседневный труд, терпеливая, неустанная работа над собой. И побеждает, как правило, вовсе не самый сильный, а самый терпеливый, настойчивый и не боящийся работы.

Вот обо всем этом на примере мальчика, пожелавшего стать боксером, и рассказано в книге. Автор повести сам был боксером и прошел путь от новичка до чемпиона Советского Союза.




1








Планер получился до того хорош, что я, держа его перед собой на вытянутой руке, смотрел и не верил, что это мы с моим приятелем Севой Денежкиным сами такой сделали.

Ну, а уж Сева — тот вообще! Прямо на месте стоять не мог, все забегал то с одного, то с другого бока и чуть не прыгал от радости.

Я посматривал на него снисходительно: все-таки он был на целых два года меньше меня — начал учиться в четвертом классе, а я в шестом, — а сам с волнением думал, что ведь нам же теперь осталось только выйти во двор, чтобы испытать модель, — и все! Но вот это-то как раз и было самым нелегким делом, так как во дворе, возле своей голубятни, постоянно болтался Митька Рыжий.

Он хоть был и старше всех ребят, но сам никогда ничего не делал, зато всегда старался всем нагадить: порвать, испачкать, оцарапать. И никто ничего не мог сказать ему, так как он считался самым сильным и моментально набрасывался с кулаками. Да и вообще этот бандит только и знал, что ни с того ни с сего налетал на всех. Неделю назад, например, с соседнего двора ко мне пришла новенькая из нашего класса. Я забыл отдать ей в школе учебник, взятый у нее не потому, что не было у самого, а потому, что не знал, как еще с ней заговорить. Она была серьезная, с толстыми косами, и с ней почему-то было очень приятно даже просто так разговаривать. У нее и имя было особенное — Лиля!.. Так вот эта самая девочка и пришла. А когда я, волнуясь, точно неожиданно произошло какое-то радостное событие, сбегал за книжкой и хотел отдать, во двор вылез Митька и стал насмехаться над нами и даже толкнул Лилю в плечо. И тут я, сам не зная, как это вышло, загородил Лилю и крикнул, чтобы он не смел больше приставать к ней. Тогда Митька набросился на меня. Три дня из-за этого я не выходил во двор, а в школе избегал даже смотреть на Лилю.

И вот так бы нужно выйти…

— Обожди, я сейчас! — тряхнув своей круглой с голым затылком головой (коротенькие волосы были оставлены только спереди), решительно сказал Сева и выбежал на кухню, чтобы выглянуть там из окна во двор. Я уныло вздохнул, проводив приятеля глазами. Ну почему только у нас во дворе такой хулиган, который всем жить мешает! И двор-то — всего-навсего два покосившихся двухэтажных домика, которые не сегодня-завтра должны сломать. Папа говорил, что они, наверно, еще Наполеона видели, и даже сфотографировать собирался, чтобы в музей отдать. Вокруг вон какие домищи, но там ребята как ребята — и поговорят, и поиграют, и на велосипеде покататься дадут. Да что — в лагере, где я пробыл все три смены, сколько народищу было, но и там ничего похожего даже не попалось.

— Давай, можно! — заглядывая в комнату, свирепым шепотом приказал Сева.

Ощутив вдруг, как гулко забилось сердце, я огляделся, помедлил и, стараясь ни за что не задеть планером, шагнул за дверь.

Вообще-то, конечно, нужно было бы навести после себя в комнате порядок: вымести бумажки, стружки, проволочки, убрать со стола молоток, гвозди, клещи и прочий инструмент, чтобы мать потом не ругалась, но уж очень не терпелось поскорее убедиться, что время потрачено не зря, что сделано все правильно и модель летает!

С величайшей осторожностью спустившись по узкой, пыльной, пахнущей кислыми щами лестнице и все же дважды царапнув по шершавой, как терка, серой стене крылом, я не сразу вышел из сеней на улицу, а сначала высунул голову и огляделся.

Голый, без единого деревца, утрамбованный до каменистой твердости двор был пуст, только на лавочке возле кирпичного флигелька, что скривился на фоне огромного с синими балконами и четкими линиями пожарных лестниц и водосточных труб Лилиного дома, копошились со своими куклами девчонки.

— Встань-ка вон там! — всем своим существом чувствуя Лилино окно, почему-то шепотом приказал я Севе, торопливо выходя и кивая на середину двора, и поднял планер над головой.

— Да пускай! Пускай же! — отбегая спиной и задыхаясь от волнения, приглушенно крикнул он.

Девчонки, отставив своих кукол, настороженно подходили.

Облизав мигом высохшие губы, я отвел руку как можно дальше назад, страшно боясь, что ничего у нас сейчас не получится, затем, сам не знаю как, послал модель в сторону Севы и от восторга замер: планер плавно и гордо, слегка покачивая своими тонкими, прозрачными крыльями, поплыл по воздуху.

— Ух ты-ы! Вот это да! — позабыв про Митьку, заорал во все горло и запрыгал Сева.

Девчонки, хлопая в ладоши, тоже запрыгали, заверещали:

— Сами сделали, да? Сами?

Покосившись на Лилино окно — ну не могла она не видеть! — я судорожно проглотил слюни и хотел с гордостью ответить, что да, сами, но из темных сеней флигеля вдруг показался Митька.

— Ну, чего, чего тут… около нашего дома… — начал было он, как обычно, чтобы придраться, и вдруг увидел, что на середину двора, слегка накренившись на одно крыло и плавно заворачивая, бесшумно садится что-то похожее на огромную стрекозу, и даже рот разинул.

Я сразу понял, чем сейчас все может кончиться, хотел сорваться с места, чтобы прежде Митьки добежать до модели, но натолкнулся на его свирепый взгляд, и мои ноги будто приклеились к земле.

«Да что же ты стоишь?!» — с болью глядя, как ненавистный враг наш нарочито медленно приближается и по-хозяйски наклоняется к планеру, весь дрожа, с возмущением упрекал себя я.

— А-га-га! — гоготал между тем на весь двор Митька, грубо хватая планер с таким видом, будто он был ничей и случайно ему под руку попался.

«Сломает… Но ведь он же так сломает! — прижав руки к груди, со страхом следил за ним я. — Да разве ж так берут? Да ведь так же…» Я коротко взглянул на испуганно сбившихся в кучу девчонок и готового заплакать Севу.

А Митька уже поднял планер и, глядя на него снизу и жужжа (точно это был самолет!), неуклюже пробежался, как бы выруливая на взлетную дорожку.

Я снова, но теперь уже с отчаянием и надеждой взглянул на Севу, и тот, вдруг поняв, что нужно делать, с криком бросился к дому, за матерью.

— На старт! — командовал сам себе Митька, явно торопясь пустить модель до того, как Сева выполнит свое намерение. — Ма-арш! — Он неуклюже швырнул ее изо всех сил вперед.

У меня остановилось дыхание: планер, вместо того чтобы полететь над двором плавно, вдруг круто взмыл вверх, а затем камнем устремился вниз… Тр-рах! — со всего разгона ударился он о землю. И все увидели, как покосилось крыло, а туго натянутая на плоскости бумага порвалась. И тогда я, позабыв о тяжелых кулаках и злобном норове Митьки, срываясь с места и подбегая к модели прежде него, с негодованием крикнул:

— Не смей больше брать! Не ты делал! Не смей!..

— Че-го?! — Митька от неожиданности даже остановился. — Да я т-тебе сейчас за эти самые слова!

Он рванулся, надеясь выхватить планер, но я вовремя отвел руку в сторону и отступил на шаг.

— Ах, ты так? — еще сильнее прищурился Митька. — Так, да? — И в следующую секунду подмял меня вместе с отчаянно затрещавшим планером под себя.
















Сева подбежал уже было к нашим сеням, но заметил, что в калитку с метлой и ржавым совком в руках входит дворничиха Егоровна — высокая, с темным лошадиным лицом старуха в теплом платке и белом фартуке поверх рыжего демисезонного пальто. Она всегда обороняла всех от Митьки. Вот и сейчас, все увидев, она с громом бросила совок на землю и, бухая своими тяжелыми кирзовыми сапогами, побежала прямо на Митьку.

— Ах ты бесстыдник! Ах ты бродяга! — потрясая на ходу метлой, как обычно смешно, начала ругаться она. — Да это что же ты, анчихрист проклятый, никому житья-то не даешь, а? Отпусти его сейчас же, а то как огрею вдоль хребта, узнаешь у меня!..










Митька не спеша — он не боялся дворничихи, как и вообще никого не боялся, — откинул в сторону нечесаные рыжие вихры и пошел прочь, успев сломать под конец стабилизатор планера.

Чувствуя во рту металлический привкус крови, я кое-как отряхнул от пыли штаны, заправил рубашку и, ни на кого не глядя, вышел за ворота и зашагал в сторону Крымской площади.

Бессильная злость и презрение к себе душили меня. «Испугался! Опять этого рыжего дурака испугался! Все, все видели, как он тебя дубасил! И Лиля!..» — терзал я сам себя.

Неожиданно вспомнились слова отца, сказанные им как-то после такого же столкновения с Митькой: «Драться, конечно, нехорошо, и ты сам никогда ни к кому не приставай. (Будто я когда-нибудь приставал!) Но уж если он опять к тебе привяжется, не дрейфь, умей постоять за себя. А что он старше и больше тебя ростом, это вовсе ничего не значит — в таких делах не это главное!» И ведь отец толковал потом, что же главное, но я как-то не обратил на его слова внимания и пропустил их мимо ушей. А вот сейчас как бы это пригодилось! И что самое обидное, поговорить-то с отцом можно будет только весной, когда он вернется из Африки, куда его послали стадион строить. Он и нас хотел с собой захватить, да мама сказала: «Милый, а как же институт?» Она в вечернем институте учится. И он уехал один. И вот теперь жди!..

И, главное, больше у нас некому этого бандита Митьку проучить: во всем дворе ребят я да Сева, остальные девчонки. Правда, сосед по парте Жора Зайцев еще в прошлом году предлагал мне всем классом его поймать и отдубасить, да мне это показалось позорным, потому что так поступают только хулиганы: сами боятся, а когда приведут человек десять, сразу храбрыми становятся. Нет, должен как-нибудь сам, один, с ним за все рассчитаться, а то все будут говорить, что… Я осторожно покосился через плечо, услышав, что кто-то бежит вдогонку: с останками планера в руках, оказывается, трусил Сева.

Он нагнал, молча пошел рядом. Так, не глядя друг на друга, мы дошли до конца улицы и, не сговариваясь, свернули на Крымский мост.

По мосту, в сторону Центрального парка, густо освещенные в спину заходящим солнцем, негромко разговаривая и смеясь, широким потоком двигались по-воскресному одетые люди. Особняком среди этой яркой толпы, всем мешая и все тормозя, медленно плыли влюбленные парочки. Я постоянно испытывал за них неловкость. В самом деле, ну как не стыдно: наклонятся друг к другу — и сю-сю-сю да сю-сю-сю!.. Но сегодня мне было не до них, я видел все словно через какую-то пелену, так как был занят исключительно тем, что придумывал самые страшные казни, каким в недалеком будущем будет подвергнут извечный враг и обидчик всего двора Митька Рыжий.

Неожиданно в глаза бросился широкоплечий с пышной прической парень. Он почти что вдвое согнулся к своей спутнице, но все равно был значительно выше ее. «Да-а, вот кому, наверно, живется хорошо! — с завистью вздохнул я, жадно окидывая его взглядом. — Как ахнет сверху, так — сразу!..»

Но парень вдруг снял с себя пиджак, по-пижонски перебросил его через плечо, и мне стало как-то не по себе: из богатыря он в одну секунду превратился в длинношеего гуся!

Разочарованный, я отвел от него глаза. С легким шумом пролетали по просторной мостовой троллейбусы, автобусы, автомашины; беспечно светило оранжевое сентябрьское солнце, а по ослепительно сверкающей и переливающейся в своих гранитных берегах ленте Москвы-реки, над которой вдали лиловели Ленинские горы, настойчиво толкал перед собою доверху нагруженную неуклюжую баржу крошечный, по сравнению с ней, закопченный буксирчик. Вот он, весь дрожа от напряжения и в то же время явно показывая, что это для него сущий пустяк, вдвинул ее под мост, потом скрылся под ним сам, оставив расходящиеся под углом волны, и река сразу же сделалась как бы шире и значительней. Стало видно, что по ней снуют суда, что на левой стороне раскинулся, весь утопая в кудрявой зелени и цветах, Центральный парк, а на правой — высятся новые огромные светлые здания.

И вдруг из-под моста и даже, как мне показалось, из-под самых моих ног вымахнула остроносая, похожая на стрелу, узкая, длинная лодка.

От неожиданности я чуть было не уцепился за чугунные перила — почудилось, что это мост со всеми нами внезапно сорвался с места и бесшумно, с легким содроганием покатился в другую сторону. То же самое, наверно, подумал и Сева, потому что я почувствовал, как он прижался ко мне.

А мускулистые, бронзовые от загара дяди, дружно отталкиваясь ногами и отгибаясь назад, слаженно били красными лопаточками длинных, тонких весел о воду, снова сгибали ноги, чтобы собрать воедино всю свою силу, и опять стремительно распрямлялись и дружно ударяли о воду. В их движениях, в том, как они упруго отталкивались ногами и, скользя на своих скамеечках, одновременно отгибались назад, чувствовалась страшная силища. Я отчетливо видел, как на их могучих плечах и спинах желваками вспухали и перекатывались большущие мускулы.

Почти все невольно задержались у перил, любуясь гребцами, а мы с Севой, одновременно озаренные одной и той же мыслью, переглянулись. Восемь же молодцов резали и резали, как ножом, острым носом своей лодки сверкающую воду и стремительно удалялись в сторону Окружного моста, полукруглые фермы которого проступали в лиловатом мареве.

— Во! — восхищенно выдохнул Сева.

— Да-а… — отлично понимая, что означает это «во!», отозвался я.

С этой минуты по мосту шли уже не мы, а двое из тех бронзовых богатырей, что промелькнули и исчезли вдали, как чудесное видение.

— У, такие своими веслами из Митьки отбивную котлету сделали бы! — с наслаждением и злорадством мечтательно сказал Сева, но тут же спохватился: — Постой-постой! Но ведь не ходят же они и по улицам с этими своими лопатками!

— Вообще-то да, — с сожалением вздохнул я.

Погруженные в невеселые размышления, мы как-то незаметно для себя очутились в парке, в главной аллее, где от самого начала и до конца высятся на каменных постаментах бесстыдно раздетые древнегреческие силачи и герои, которых раньше я старался не замечать. Однако на этот раз вдруг поймал себя на том, что любуюсь их статными, красиво сложенными фигурами, мощными торсами, массивными плечами и мускулистыми руками. «Пожалуй, — думал я, — если надеть на этих чудаков приличные трусы, дать по веслу да посадить в лодку, они бы выглядели неплохо. Особенно вон тот, с копьем на плече. Да если бы он вдобавок был еще загорелым, тогда б вообще!..»

— Нам бы такие мускулы! — забегая, как всегда, вперед и заглядывая мне в лицо, прошептал, словно прочитав мои мысли, Сева.

И мы опять увидели своего обидчика поверженным в пыли.

Но тут наше внимание привлекла толпа, волновавшаяся на Большом массовом поле. Мы обежали фонтан, затем огромную клумбу с яркими осенними цветами и в два счета оказались в толпе. С ходу опершись о чьи-то плечи и привстав на носки, я увидел, что на ярко освещенной прожекторами (солнце уже скрылось, и здесь было темно) концертной эстраде, на которой обычно дудел духовой оркестр или же пели и плясали разряженные артисты, поблескивают какие-то невысокие тонкие столбики. Между столбиками туго натянуты в три ряда белые канаты, а уж за ними, хлестко обмениваясь тумаками, прыгают на мысках, как мячики, друг перед другом два человека.

«Так это же боксеры выступают!» — смекнул я и, шепнув тянувшемуся, но все равно ничего не видевшему Севе: «Давай за мной!» — стал яростно пробиваться вперед.

Счастливо добравшись почти до самой эстрады и не обращая внимания на то и дело подпрыгивавшего сзади и беспрестанно толкавшегося приятеля, я впился глазами в бойцов. Меня все восхищало в них: и ладные мускулистые фигуры, и красивые с яркими шелковыми поясами трусы, и с большими вырезами, сильно открывавшие мощные плечи и грудь майки, и аккуратно подкрученные над высокими без каблуков ботинками белые валики носков, и короткие прически…










Забыв о Митьке и о сломанном планере, я не дыша следил, как, небрежно поигрывая круглыми, будто надутыми воздухом перчатками, бойцы бесшумно двигались по мягкому, накрытому белым брезентом полу и ловко швыряли перчатки друг в друга, и делали это стремительно, неожиданно. Но вот чудно — все равно не всякий раз попадали туда, куда хотели. Оказывается, не так-то просто угодить в цель! Ну вот-вот, казалось, смуглотелый в красной майке залепит в скулу блондинчику в белой, который словно специально для этого подставил свое лицо. Но не тут-то было! Блондинчик ловко поднырнул под мелькнувшую в его сторону перчатку и сам закатил сразу три оплеухи в плечо и грудь противника.










«Ну уж теперь все! — ахнул я, увидев, что на тех местах, куда прикоснулись перчатки, даже синяки остались. — Теперь тому сдаваться нужно!»

Но смуглотелый и не подумал. Он вдруг сам изловчился и угостил блондинчика так, что я от изумления даже в плечо Севе вцепился: теперь у того вся щека сделалась синей! Да неужели и этот выдержит? Ой, и не дрогнул! Да какое там, даже внимания не обратил, еще смелее ринулся в атаку — и тогда на лбу и на скуле смуглотелого в тот же миг зацвели еще две ужасные отметины!..

«Да-а! Вот бы нам так выучиться! — отчего-то весь дрожа, подумал я. — Ну что, в самом деле, гребцы? Тем же, на аллее, и вовсе завидовать нечего — каменные! А вот здесь… Ух, какие храбрые! Ничего не боятся! У них синяки везде, а они все равно не сдаются».

Я долго, до боли, колотил в ладоши, когда там, на эстраде, во что-то звякнули, и боксеры, вдруг перестав обмениваться ударами, с улыбкой пожали друг другу руки и стали о чем-то весело разговаривать. Это меня еще больше удивило. Подумать только: секунду назад дрались изо всех сил, друг другу столько синяков наставили — и вдруг!.. Ой, обнялись, обнялись даже да так из-за канатов и вылезли.

— Во, видал?! — будто только он один мог видеть это, оборачиваясь, восхищенно крикнул Сева.

Потом за канаты лезли другие и тоже красиво и храбро сражались, и я вдруг, холодея, подумал, что ведь так же ловко действовать, смело смотреть на противника и стремительно идти в атаку могу выучиться и я. Да, да! Где-то не то слышал однажды, не то читал, что сильными не рождаются, что ловкость и смелость по наследству не передаются, но что всего этого, если уж очень захотеть, можно добиться самому.

Ух, а как бы это было здорово — научиться и выйти во двор. Митька, конечно, ничего не подозревая, опять полезет, и вот тут-то… Хотя нет, лучше так: снова… ну за чем-нибудь там… придет Лиля, и мы с ней, как тогда, будем стоять и разговаривать. Митька увидит, прищурится и нахально подойдет. Лиля, конечно, сразу испугается. Но я небрежно успокою ее: «Не бойся, я с ним теперь по-другому поговорю!» — и смело шагну Митьке навстречу. Все, кто будет во дворе, затаят дыхание, со страхом ожидая, что будет дальше. Даже Митька оторопело остановится: «Ах, ты вон как, да?!» И, перекосив от ярости лицо, бросится, как всегда, с кулаками.

И вот тут-то и мелькнет молниеносный, заранее оттренированный боксерский удар. И он, подскочив на три метра, растянется на земле, как червяк. Все будут с восхищением — а Лиля с благодарностью и гордостью! — смотреть на меня. Митька опомнится, съежится и на четвереньках, не смея даже подняться на ноги, под улюлюканье и гогот всего двора уползет с позором восвояси!.. В общем, нужно немедленно — завтра же! — разузнать, где учат на боксеров.

— Да слышишь, Ген? — слабо донесся до меня вдруг голос Севы. — Ведь уж давно объявили, что конец и никто больше выступать не будет.

— А? Чего? — встрепенулся я и взглянул на эстраду: в самом деле, там уже никого не было.

Один за другим погасли прожекторы, и стало темно; негромко разговаривая, расходились зрители.

— Ой, так ведь нас, наверно, давно дома ждут! Пошли скорей! — почувствовав, что стало свежо в одной рубашке, испуганно сказал я Севе и крупными шагами двинулся к выходу, не слушая его и думая о своем.

Теперь у меня перед глазами вдруг встал тот храбрый Мексиканец, про которого нам читал в лагере вожатый, а потом я у Севы по телевизору кинофильм видел. Да-а, вот если бы тоже выйти против такого же страшилы-чемпиона (те, что бились на эстраде, были обыкновенные люди и даже и не злились друг на друга!) и, превозмогая боль, не обращая внимания на текущую из губы и носа кровь, биться и биться за счастье других, за революцию! И опять все будут с восхищением глядеть, и Лиля! Эх, как жаль, что поздновато родился!

Когда мы вошли на сверкающий огнями серебристый Крымский мост, я, не глядя на Севу, сказал о своем решении, умолчав, разумеется, что все это из-за Митьки и, даже скорее, из-за Лили.

— Ну и правильно! И я с тобой! — обрадовался Сева. — Всему научимся и потом покажем этому рыжему дураку! Ка-ак дадим ему, так он на двадцать метров отлетит!

— Это ерунда, — презрительно махнул я рукой. — Будем мы еще о такого руки марать. Мы его одним пальчиком… Только об этом пока никому ни слова, понял?

— Угу! — чуть не прыгая от радости, что скоро мы расправимся с нашим врагом, кивнул Сева.

Когда уже подходили к своим воротам, я остановился и, делая страшные глаза, еще раз предупредил его, чтобы он как-нибудь все же не проболтался.

— Да за кого ты меня принимаешь? — обиделся Сева и пробурчал в сторону: — Только вот что мы дома скажем, когда будем с синяками-то приходить?

Я задумался. Ух ты, и в самом деле… Потом ответил уверенно, зная, что это так и будет:

— Что-нибудь придумаем! В общем, завтра же в школе я узнаю, куда нужно ехать.

— А давай вместе! Хоть мне и во вторую смену, но я к тебе все равно пораньше прибегу, а?

— Как хочешь…

О распухшей губе и порванной рубашке матери было сказано, что это следы футбольного сражения, за что, конечно, последовал законный выговор и обещание два дня никуда не выпускать. Затем пришлось выслушать нотацию за учиненный в комнате беспорядок. Но теперь мне все казалось пустяком — только бы нас приняли учиться на боксеров.

В этот вечер я долго не мог заснуть. А когда заснул, то перед глазами все прыгали и прыгали загорелые мускулистые дяди в огромных рукавицах; а то я сам, спасая Лилю, смело шел точно в таких же рукавицах на обезумевшего от страха Митьку.




2


Проснулся я от надоедливого звона. Открыв глаза, понял, что это звенит будильник. Хотел было, как всегда, сердито нажать кнопку, повернуться на другой бок и снова забыться хоть на минуту, но вдруг отчетливо увидел перед собой эстраду, столбики с белыми канатами, людей в круглых перчатках, все вспомнил и, поспешно стряхнув с себя дрему, откинул одеяло.

Да, да, сегодня мы непременно, непременно все узнаем и поедем записываться на боксеров.

Мать посмотрела с удивлением: сам встал. По привычке все же сказала:

— Поднимайся, поднимайся, Геннадий! (Будто я еще лежал!) — и ушла на кухню.

— И так поднимаюсь… — хмуро пробурчал я, сдергивая со спинки стула брюки.

За окном сияло не по-осеннему чистое синее небо и были видны желтые деревья сквера.

«Значит, сейчас мы пойдем в школу, — одеваясь, с удовольствием подумал я о себе и Севе, — и все, все узнаем!»

Задержавшись перед зеркальным шкафом, я увидел заспанного, с чуть вздернутым носом и всклокоченными волосами парня, который ни капельки, ну ни капельки не походил на боксера: шея тоненькая, в выражении лица ни твердости, ни силы. А уж волосы! Я презрительно копнул их рукой: таких ни у кого на эстраде не видел. И для чего только все в классе отрастили! В каком-то заграничном фильме было…

Глядя в зеркало, я поднял перед собой кулаки, нацелился ими в себя и начал подпрыгивать на носках так, как это делали боксеры. Похоже! Честное пионерское, похоже! Не спуская с себя глаз, я стал бросать кулаки перед собой. «Вот так! Вот так мы его! — вспомнил о Митьке. — На тебе! На тебе!»

От резких движений волосы упали на лоб, закрыли глаза.

Ой! — Кулак натолкнулся на что-то твердое.

— Да ты что, с ума сошел?! — удивленно воскликнула, входя в комнату с чайником и чайной посудой в руках, мать. — Иди умывайся сейчас же!

Я, с досадой откинув волосы — из-за них все! — пошел на кухню, открыл кран, попробовал пальцем воду. До чего же холоднющая! И как только отец умывается такой по пояс! Воровато оглянувшись, помочил ладонь, осторожно провел ею по носу; подумал-подумал — повторил еще раз, после чего, гогоча, будто тоже вымылся по пояс, стал вытираться.

— Уже? — входя в кухню, удивилась мать. — Наверно, опять один нос?

— Да что ты, мам! Вот выходишь всегда, когда уже… вообще.

— Ну хорошо, хорошо, ступай завтракать. Да причешись как следует! Уж если отпустил такую гривищу, так умей хоть за ней ухаживать. И что это за мода такая пошла, не понимаю!

— Знаешь что, мам, — сказал я, когда мы уже садились за стол, — дай мне сегодня, пожалуйста, денег, я после школы подстригусь.

— Наконец-то образумился! — обрадовалась она. — А то ходят, как попы, смотреть совестно!

Я промолчал и хмуро придвинул к себе свою чашку, усиленно соображая, каким же образом, придя в школу, мы с Севой начнем расспросы.

Решил, что лучше всего, конечно, пойти к физкультурному залу. Там вечно возле фотовитрин и стенных газет толпа. Стоят, толкуют обо всяких матчах, первенствах. И там запросто все можно разузнать: и сколько очков у какой команды, и кто быстрей и дальше всех проплыл, пробежал или проехал, и кто выиграет в этом году первенство по футболу, и кто установит новый рекорд по штанге.

В дверь постучали. Наверно, Сева! Мать пошла открывать.

— А ты куда это собрался? — послышался ее удивленный голос. — Ведь ты же во вторую смену.

Я прислушался: так и есть — Сева… Сунул недоеденный бутерброд за тарелку, с треском натянул на себя китель и, схватив портфель с фуражкой, вырвался из комнаты и сразу же увидел понуро стоящего приятеля. Он был в школьной форме, будто тоже шел учиться.

— Да что это вы задумали? — недоумевала мать. — А в школу?

— Мы и без того в школу… Пошли! — кивнул я Севе, отворяя перед ним дверь и поскорее выталкивая его на лестничную площадку.

Не говорить же ей сразу обо всем. А вдруг ничего не выйдет? Вот когда выйдет, тогда еще туда-сюда.

— Ген, а это… а у кого будем узнавать-то? — когда мы спустились вниз, громко спросил вдруг он.

— Ч-ш-ш! — испуганно оглядываясь, шикнул я. — Иди знай!

Двор был пустынный. И хоть Митьки опасаться было нечего — он учился во вторую смену и очень любил поспать, — я все же, прежде чем выйти из подъезда, подозрительно огляделся. Потом, заставляя Севу перейти на рысь, торопливо обогнул дом, приблизился к воротам, рванул на себя перекосившуюся калитку, но тотчас же снова резко захлопнул ее: по тротуару как раз проходила, как всегда чистенькая, в наглаженном передничке, Лиля.

— Чего ты? Кто там? — в страхе попятился Сева. — Митька, да?!

— Да нет! — с досадой ответил я, но не пояснил кто. «Зачем же она так рано? — недоуменно подумал я и вспомнил: — А, дежурная!» Выждав некоторое время, снова выглянул: Лиля была уже далеко, и в толпе лишь изредка показывались ее косы и беленький воротничок.

— Пошли! — строго кивнул я Севе.

— Ген, ну скажи, скажи же все-таки, у кого мы будем спрашивать-то! — едва поспевая за мной, канючил он.

— Сейчас увидишь! — строго отвечал я.

Как я и ожидал, возле дверей физкультурного зала было тесно и шумно. Я повел глазами по толпе, крепко схватил Севу за руку. У окна мрачного вида десятиклассник, в котором я сейчас же признал вожатого шестого «Б» Горелкина, явно рассказывал о вчерашнем выступлении боксеров и для наглядности сучил перед носом кулаками.

Протиснувшись поближе, я затаил дыхание. Ахнул про себя: «Одного даже знает, в одном подъезде с его бабушкой живет!..» Радостно толкнул Севу локтем в бок: слыхал? Но в это время из двери зала выглянул физкультурник и громко объявил, что группе можно входить и переодеваться: скоро будет звонок.

Я затоптался на месте. Ой, ну как же теперь обо всем узнать, чтобы больше никто не слышал? И вдруг Горелкин, отстав от своих товарищей, грозно спросил:

— А ты чего это на меня все время смотришь? Из моего отряда, да?

Я, не поднимая глаз, пробормотал что-то нечленораздельное, а Сева, зайдя сбоку, посмотрел жалостно, сдвинув брови к носу.

— Так в чем же дело? Ведь я, кажется, объявил, когда будет сбор! — приняв меня за одного из пионеров своего отряда, все так же грозно продолжал Горелкин.

— Да нет, мы это… — еще сильнее заволновался я и покосился на шедших по коридору. — Хотели спросить…

— Чего спросить?

— Ну это… где на боксеров учат.

— А-а! — уже иным тоном протянул Горелкин. — Ну что ж, это очень и очень похвально, что вы, так сказать… — Он прищурился и критически оглядел сначала Севу, потом меня. (Я поспешно надулся и незаметно приподнялся на цыпочки.) — Но, прежде чем сообщить вам некоторые подробности, — продолжал он, — надо проверить, годитесь ли вы еще на это дело и не опозорите ли нашу школу! — И он хмуро ощупал плечи, бицепсы и спину у меня, потом у Севы, после чего вдруг без всякого предупреждения ткнул нам поочередно указательным пальцем под дых.

Сева с воем согнулся пополам, а я почувствовал, что дыхание у меня останавливается, ноги подкашиваются и я сейчас плюхнусь на пол. Но я все-таки стоял и изо всех сил делал вид, что мне вовсе и не больно.










— Все ясно, — внимательно глядя на нас, важно заявил Горелкин. — Ты ничего, — кивнул на меня. — Пожалуй, подойдешь. А вот ты… — Он обернулся к Севе и даже не докончил, лишь безнадежно махнул рукой: дескать, куда уж такому…

Я, ошеломленный, некоторое время молчал, потом, осторожно продохнув, спросил с таким видом, будто речь шла о каком-то пустяке:

— А что, и там, где… на боксеров учат… тоже в животы бьют, да?

— Еще как! — сделал страшные глаза Горелкин. — Но ты не бойся. Все дело в чем? В тренировке. Месяц-другой побьют — и так привыкнешь, что даже замечать не будешь. Вот так. Ну, а теперь слушай… — И он объяснил мне, как добраться до Дворца спорта «Крылья Советов».

— Да, имей в виду: когда придешь, тренер сам может тебя куда хочешь стукнуть. И если упадешь или хотя бы вот так, — он презрительно кивнул на Севу, — согнешься, как ржавый гвоздь, и завоешь, то, можешь быть уверен, никуда тебя не примут!

«Не может быть! — со страхом подумал я. — Неужели же правда?..» Но в следующую секунду сделал вид, что уж меня-то такие вещи не могут испугать.

Сева смотрел с ужасом и незаметно вытирал слезы.

— И поезжай туда часам к шести, — сказал в заключение Горелкин. — Ты в первую смену учишься — значит, тренироваться будешь по вечерам. — И он, покровительственно похлопав меня по плечу, пошел прочь.

— Ну вот, — оборачиваясь к Севе и испытывая к нему острую жалость, сказал я, — значит, вот так. Сегодня вечером туда и поеду. А ты… — я оглянулся, — чтоб никому, понял?

— Угу, — не обидевшись даже, что его в пятый раз предупреждают, уныло ответил Сева.

— А теперь давай крой домой, — кивнул я и, круто повернувшись, поспешил к лестнице.

— Это чего ты там с вожатым из шестого «Б» стоял? — часто дыша, подозрительно спросил меня нагнавший перед самым классом Жора Зайцев, всегда все хотевший знать.

— Да так, — уклончиво ответил я, пряча глаза от Лили, которая стояла с тряпкой возле доски.

Вошла учительница, и урок начался. Я, положив руки на парту и сидя прямо, смотрел на учительницу, слушал, но с удивлением ловил себя на том, что абсолютно ничего не понимаю. Я отчетливо различал слова и даже понимал каждое в отдельности, но, дойдя до моего сознания, слово вдруг куда-то пропадало. Бум-бум-бум! — глухо било по ушам. А в голове прыгали, вспыхивали, как буквы светящейся рекламы, мысли: «Записываться или не записываться в боксеры? Ехать или не ехать во Дворец спорта?..»

Так же ничего не слышал я и на других уроках.

После школы я забежал в парикмахерскую. Там, к счастью, никого не было. Сев в кресло, попросил мастера, чтобы тот остриг меня под бокс.

Он накрыл меня белой, в мелких волосиках, простыней и начал сердито водить от шеи к затылку гудящей, как трамвай, электрической машинкой и бросать на пол кучи волос, приговаривая:

— Вон какие, ведь вон какие отрастил!

Потом взял ножницы, ловко пощелкал ими, и я, взглянув на себя в зеркало, увидел, что стало значительно лучше: и лицо сделалось мужественнее, и шея уже не казалась такой тоненькой.




3


Подходя к дому, я вспомнил про нашего соседа, дядю Владю. Он пенсионер и целыми днями, если не играет с другими пенсионерами в козла, сидит на кухне у окна в своей неизменной меховой телогрейке, с которой не расстается ни зимой, ни летом. Он очень ехидный и все критикует. Сейчас наверняка спросит, где это меня так оболванили. Потом, как всегда, поинтересуется, сколько я сегодня получил двоек и не выгоняла ли меня учительница из класса.

И я не ошибся. Едва я отворил дверь и вошел в кухню, он обернулся в мою сторону и хриплым голосом спросил для начала:

— Ну как, отбарабанился?

— Да, отбарабанился, — не желая затягивать пустого разговора, коротко ответил я. Ну каждый день одно и то же, как только не надоест!

Прислонив к стене портфель, я зажег плиту и поставил на нее обед.

— Та-ак, — поерзав на табуретке и явно приготавливаясь к длинному разговору, продолжал дядя Владя. — Ну, а сколько же ты нонче двоек схватил?

— Двадцать пять! — уже чувствуя раздражение, сердито ответил я.

— Значит, два-а-дцать пя-я-ть, — невозмутимо повторил, смакуя каждое слово, дядя Владя. — Что-то маловато, намедни, кажись, сорок было?

Я ничего не ответил, взял портфель и хотел уйти в комнату, но дядя Владя нахмурился и сказал, чтобы я не уходил.










— Ты мне вот что объясни, — начал он. — Это что ж, говорят, на тебя опять Рыжий налетал, да?

Я поджал губы, опустил голову. Так и есть, уже все знают.

— Чего ж молчишь-то? Эх, ты-ы! Долго терпеть-то будешь, а?

— Да размахнись как-нибудь да так ему смажь, чтоб он кубарем от тебя полетел. Понял иль нет?

Я ничего не ответил. Ну что зря болтать? Вот сегодня поеду, запишусь, и тогда пусть только этот бандит попробует!.. Но говорить об этом пока рано.

— Ну ладно, ладно, — сжалился дядя Владя. — Ты не того… Но уж ежели этот стервец опять сунется, помни, что я сказал, и все будет в порядке. Понял?

— Да… — не поднимая глаз, пробурчал я, снял с плиты миску с супом и понес ее в комнату.

Поставив суп на стол, я задумался. А все-таки куда, в какое место будут бить, когда приду в боксерский зал? Сюда, сюда или сюда? Я согнул указательный палец и сгибом осторожно ударил по носу.

Ух ты, как больно-то!.. И ведь только одним пальчиком! Вспомнив, как Горелкин говорил, что к ударам привыкают и потом не замечают даже, стал осторожно стукать себя то по скуле, то по носу, то по животу. Все удары вызывали одинаковую боль.

Когда за окнами начало темнеть, я достал из гардероба пальто — как назло, заморосил дождь — и стал одеваться, опасаясь, что может прийти из школы Сева и увязаться со мной. А этого ни в коем случае допускать нельзя — ведь он тогда увидит, как меня будут бить. Вот когда научусь, тогда другое дело. Я попросил дядю Владю передать матери, что вернусь поздно, и поскорей вышел из квартиры.

«Только бы выдержать! Только бы не свалиться и не завыть!» — всю дорогу в метро думал я и опять незаметно приучал себя к ударам. Кроме того, я изо всех сил тянулся и надувался, чтобы выглядеть выше и взрослее, а то еще скажут, как говорит нам во дворе Митька Рыжий: «А этот сундук с клопами чего сюда приперся, брысь отсюда!..» Один дядя даже спросил: «Ты чего это, как индюк, дуешься?»

Мне казалось, что все в вагоне прекрасно знают, куда и зачем я еду, и поэтому я отвернулся к двери и смотрел на струящиеся за стеклом лампочки на стене туннеля.

Когда я вышел из метро, на улице было уже совсем темно и горели фонари. Дождь перестал, и тротуар и мостовая черно блестели. Волнуясь, я на всякий случай спросил у дяди в очках, в какую сторону идти, чтобы попасть во Дворец спорта. И тот, посмотрев на меня сверху вниз, ответил, что идет туда же.

— А зачем тебе, молодой человек, нужен Дворец спорта? — спросил он, когда мы перешли мост, под которым поблескивали железнодорожные пути, светились красные, желтые и зеленые огоньки, и пошли по широкой аллее, по обеим сторонам которой равнодушно пролетали автомашины.

— А это… хочу записаться там… — опуская голову, ответил я.

— И куда же ты хочешь записаться?

— На бокс… — Я опустил голову еще ниже, ожидая, что сейчас последует что-нибудь обидное.

Но этого не произошло. Мой провожатый с одобрением сказал:

— Ну что ж, это неплохо, неплохо. А тебе не страшно? Я резко поднял голову и крикнул, очень боясь, что мне не поверят:

— Нет!

— Ну, если так, тогда тебе вон туда. Видишь арку большого дома?.. Так в нее!

Позабыв сказать спасибо, я перебежал перед самым носом у самосвала улицу, влетел под арку и как вкопанный остановился: передо мной действительно открылся самый настоящий дворец. Он был большой и точно сделанный из одного стекла. И на фоне черных клубящихся облаков весь сиял и светился, как хрустальный, а сверху (потом я узнал, что там был огромный гимнастический зал) из ярко освещенных окон вырывались звуки марша. Но и они не подбодрили меня. Я, сконфузившись, едва не повернулся и не побежал обратно, очень жалея, что не взял с собой для храбрости Севу. Но в эту самую минуту за спиной вдруг раздалось:

— Пацан, ты записываться пришел, да?

Я обернулся и увидел такого же, как и я, паренька, к которому почему-то сразу же почувствовал доверие.

— Да-а.

— И я. Ты куда?

— Н-на бокс.

— Значит, вместе. Тебя как зовут?

Я ответил.

— А меня Мишка.

Он, оказывается, тоже видел выступления боксеров в Центральном парке, и ему тоже очень понравилось, что сразу же — синяки.

— Ну, пошли?

— Подожди, — чувствуя, как у самого горла вдруг гулко забилось сердце, попросил я, глядя на стеклянные двери, за которыми виднелось много народу.

— Боишься, да? — понимающе спросил Мишка.

— А ты?

— И я. Но это ничего. Только бы тренер не заметил.

— Пошли!

— Пошли, — облизав шершавые губы, кивнул я. Откровенное признание нового товарища придало мне храбрости. Но Мишка, потянувшийся к стеклянной двери, вдруг, точно обжегшись, отдернул руку.

— Ты что? — встревоженно спросил я.

Мишка оглянулся и, округляя глаза, сказал шепотом:

— А ты знаешь, что нас сейчас будут бить?

— Да, — кивнул я. — Дома потренировался.

— Как?

Я, согнув указательный палец, показал.

— А я подушкой. Перчатки-то мягкие.

«Правильно! Верно! — в смятении подумал я. — Как мне самому в голову не пришло?»

— А это вот, — Мишка снова оглянулся и вытащил из кармана пузырек с какой-то темной жидкостью, — а это, чтобы синяки сводить: помажешь — сразу чисто!

Я обрадовался. А Мишка сунул пузырек обратно в карман и, решительно сказав: «Э, была не была!» — толкнул обитую снизу медью дверь.

Вслед за ним поспешно шагнул и я, но в следующую секунду попятился, увидев, как из-за столика в углу встал седоусый, в золотых галунах швейцар.

— Н-ну, баловаться пришли? — нахмуривая свои седые кустистые брови, недобро спросил он.

— Нет! Честное пионерское! — ответил Мишка, храбро глядя в его маленькие глазки.

Я торопливо кивнул и тоже сказал:

— Честное пионерское!

— Ну, если только так! — по-прежнему строго проговорил он. — Тогда ступайте вон туда! — и указал своим гнутым, корявым пальцем через весь вестибюль. — Да чтоб вести себя прилично, а то живо у меня вылетите!

— Польта-то, польта-то сперва в гардероб сдайте, — ворчливо прибавил он, видя, что Мишка уже собрался идти прямо одетым.

Сдав на вешалку пальто и кепки, мы стали пробираться сквозь шумную толпу и оказались возле двери, на которой висела черная с серебряными буквами дощечка: «Борцовский зал».

— Не туда! — Мишка схватил меня за рукав, потащил дальше, но задержался у стенного шкафа, увидев сквозь стекло золотые кубки, хрустальные вазы и бронзовые фигурки, на которых было красиво выгравировано, что это все призы, завоеванные спортсменами клуба.

— Во, видал? — подмигнул он с таким видом, будто тоже за них сражался.

На следующей двери было написано: «Зал тяжелой атлетики». Опять не то. Значит, надо в противоположную сторону. Но тут зазвенел звонок, и все плотной толпой двинулись к стеклянной двери в глубине фойе, которую мы с Мишкой только тогда и заметили. Там, как мы после узнали, был огромный, похожий на цирк Круглый зал, где всегда проходили спортивные состязания и выступления.

Фойе через несколько минут опустело, музыка смолкла, и стало покойно и уютно. Я огляделся и сразу же увидел несколько кучек таких же, как и мы с Мишкой, ребят.

«Так они, наверно, тоже пришли записываться!» — смекнул я и показал Мишке глазами:

— Вон у кого нужно спросить…

— А, верно! — обрадовался он и, решительно шагнув, крикнул издалека, как мне показалось, слишком громко: — Вы на бокс, да?..

— Не. На борьбу, — лениво отозвался плечистый, с толстой шеей крепыш. — Вон там на бокс, — и небрежно кивнул на самую многочисленную, человек в восемь, группу.

«Сколько народищу-то!» — подумал я, и мне стало страшно: а вдруг столько не примут?

Я оглядел ребят. Почти все они были выше нас с Мишкой ростом, но вид у них был тоже какой-то не такой: лица розовые, глаза бегают. Только большой и нечесаный парень, чем-то очень напомнивший Митьку, смотрел насмешливо-презрительно и высокомерно фыркал (от него, как и от Митьки, несло табаком), да нехорошо ухмылялся и подмигивал мрачный, сутуловатый тип в узких брючках, державший руки в карманах. Они, наверно, были с одного двора или вместе учились, так как друг друга знали. Похожий на Митьку называл сутуловатого «Верблюдом», а тот его — «Еремой». Я удивился, до чего же подходят к обоим клички.

Разговор шел о «приемных экзаменах», которые нам всем предстояло пройти. Значит, не обманул нас в школе Горелкин.

Аккуратно одетый, с горящими от волнения ушами блондинчик, то и дело облизывавший губы, сказал, что он-то вообще не боится, потому что не такие удары выдерживал, и сразу оглядел всех, проверяя, поверили ему или нет.

Верблюд, переступив с ноги на ногу, подмигнул:

— Да мне бы только чуть-чуть подучиться, а там пусть выгоняют! — и хотел сплюнуть, но, оглянувшись на швейцара, удержался.

— И мне, — пробасил Ерема.

— А я… — вертя головой, начал маленький черноглазый и юркий, как воробей, но сразу же замер: из зала вдруг донеслись глухие удары. — Вон как там кого-то бьют! — через несколько секунд с ужасом прошептал он.

Я тоже прислушался, и у меня все похолодело внутри: в самом деле, удары были сильные и гулкие, будто яростно выбивали палками пальто, перед тем как убрать их на лето, разом человек двадцать. Слабо долетали непонятные слова команды.

— Да что мы стоим-то? Пойдемте посмотрим! — возбужденно оглядывая всех, предложил Мишка и, не дожидаясь ответа, шагнул к двери.

«Идти или не идти?» — замешкался я, но Мишка так посмотрел, что я поспешил за ним.

Мишка решительно толкнул дверь — звуки ужасных ударов усилились, — шагнул через порог. Я оглянулся: сзади меня уже стояли трое. Ничего не видя, я миновал комнату с низким потолком, по-видимому раздевалку, так как на вешалках висели пиджаки, брюки, а под длинными, обитыми черной клеенкой лавками вдоль стен стояли ботинки, вышел в зал и, ошеломленный, остановился: там все двигалось и мелькало.

Я невольно прижался к Мишке и некоторое время никак не мог разобраться в том, что вижу и слышу. А потом обнаружил, что в просторном, с высоченным потолком, ровно освещенным лампами дневного света зале люди в трусах и майках. И каждый занят своим делом. Одни с ожесточением наскакивают и тузят кулаками в специальных рукавицах кожаные мешки, висящие на тонких тросах посреди зала. Те качаются, отскакивают, снова попадают под удары. Другие — как девчонки прыгают через крутящиеся со свистом скакалочки. Третьи, лежа на спине, дружно сгибаются пополам и достают ногами за головой.

Справа, у стены, четверо, стоя под толстыми деревянными козырьками, словно стараясь друг друга общеголять, изо всех сил колотили по туго надутым грушевидным мячам. Было просто невозможно уследить, как они по ним попадают. И вот эти-то самые мячи, с бешеной скоростью мотаясь под козырьками, и производили тот самый непонятный грохот.

«Постой, постой, а где же их учитель… Тьфу! Тренер-то?..» — повел я глазами по залу. Натолкнулся взглядом на высокого, подтянутого, коротко остриженного человека в сером свитере и складно сидящих спортивных брюках, с четкой линией пробора на левой стороне головы. Он бесстрашно расхаживал с секундомером в руках среди качающихся груш, мешков, беспрерывно двигающихся фигур и мелькающих перчаток. Время от времени тренер наклонялся то к одному, то к другому, что-то говорил, показывал и шел дальше. Всмотревшись получше, я ахнул: он тоже выступал в парке! Ему еще больше всех хлопали за то, что он очень ловко увертывался от ударов противника и бил сам. У того под конец все лицо было в синяках. Ну, уж он обязательно научит!

Человек в свитере подошел к парню, который остервенело колотил по лоснящемуся кожаному мешку, остановил его и стал что-то строго говорить, а я вцепился обеими руками Мишке в плечо: «Так ведь он же… так ведь этот парень такой же, как и мы! Когда прыгал вокруг мешка и тузил его, было как-то незаметно».

Я лихорадочно обвел глазами зал. И все остальные такие же. И даже меньше меня ростом есть.

От этого открытия сердце забилось еще сильнее, но теперь не от страха — уж за это ручаюсь! Я обернулся к Мишке, встретился с ним глазами и понял, что и он думает о том же.

Потом человек в свитере скомандовал: — Первая пара — на ринг!

И за белые канаты, которые так же, как и в парке на эстраде, были растянуты между блестящими столбиками, привычно забрались и важно пожали друг другу руки два паренька в огромных, по сравнению с ними, перчатках. Потом они отскочили в разные стороны, прицелились перчатками и начали — ну как настоящие боксеры! — прыгать на мысках и тузить друг друга.

— Вот здорово! — задыхаясь от восторга, прошептал я. — Не хуже, чем те, на Массовом поле.

— Да нет. Не то, не то… — не спуская с ребят придирчивых глаз, махнул рукой Мишка.

— А что?

— Да синяков-то совсем нету.

В самом деле, лица у обоих совершенно чистые, хотя нет-нет да заезжают друг другу. Вообще-то прыгают, руками все делают правильно, а вот синяков действительно ни одного.

— Слабаки! — с презрением кивнул на них Мишка.

— Да-а, — разочарованно протянул я. — Не умеют, не умеют по-настоящему!

Потом за канаты полезла другая пара, за ней — третья.

И по-прежнему ну хоть бы один паршивенький синячишко у кого!

Мишка только руками разводил.

— Ну и слабаки! Вот уж слабаки!.. — А потом вдруг спохватился: — Может, здесь так и полагается? Вот у взрослых, уж там наверняка все по-настоящему… Надо будет поглядеть.

В это время тренер опять крикнул: «Время!» И все, перестав махать руками, прыгать, бегать, тузить друг друга, окружили его и стали о чем-то наперебой говорить.

Меня снова охватило волнение.

Наконец тренер громко спросил:

— Теперь всем ясно, да? В таком случае, быстро в душевую, а то скоро старшая группа придет!

И все, вразнобой крича: «До свиданья, Вадим Вадимыч!» — смеясь и толкаясь, наперегонки бросились к двери.

Мы с Мишкой едва успели посторониться, чтобы дать проход.

«Вадим Вадимыч! — повторял я про себя. — Его зовут Вадим Вадимыч!» И это обыкновенное, не раз слышанное имя показалось мне каким-то особенно мужественным и красивым.




4


Вадим Вадимыч попрощался с последним учеником, обернулся и, как мне показалось, глядя на меня одного, пошел к нам. «Все… вот сейчас!.. — закрывая глаза и пятясь, с ужасом подумал я. — Сейчас он мне первому трахнет!»

— Что с тобою? Куда же ты пятишься? — услышал я спокойный голос и, открыв глаза, увидел удивленное лицо тренера.

Оглянувшись и убедившись, что все равно бежать некуда, я, не поднимая глаз, шепотом сказал, что вот пришел, чтобы записаться на боксера, и снова зажмурился, в отчаянии говоря себе: «Ну уж теперь пусть… пускай бьет!» — и весь напрягся в ожидании удара.

Но ничего подобного не произошло, а вместо этого я вдруг услышал:

— Ах, так вон оно что!

Я открыл глаза: Вадим Вадимыч оглядывал всех, кто стоял у дверей.

— И вы?

— И мы… — опуская голову, безнадежно ответил Мишка.

— Та-ак… — Вадим Вадимыч теперь уже зорко осмотрел всех, задержался взглядом на Ереме. — Тогда тебе, дорогой, придется расстаться со стильной прической: боксерский зал не танцевальная площадка, здесь не должно быть ничего лишнего. Вот как надо, — и указал прямо на меня, отчего мне сразу стало жарко.

Ерема опустил голову, засопел, а Вадим Вадимыч уже снова обращался ко всем:

— Ну, а учитесь как?

— Хорошо-о-о… — последовал недружный ответ.

Я невольно покосился на Верблюда и его приятеля. Что-то больно не верилось, что и у них все хорошо. Уж такие два…

— Только так, иначе у нас нельзя, — говорил Вадим Вадимыч. — С тройками не принимаем. Дневники сам буду проверять.

«Пожалуйста! — чуть было не вырвалось у меня. — Ох, да уж я тогда!..»

— И еще одно. Кто из вас курит?

— Я… — страдальчески сдвигая к носу брови, негромко, после тягостного молчания, прогудел широкоплечий парень с добрым лицом.

Ерема прикрыл было ладонью рот, но спохватился и спрятался за спины других. А Верблюд сразу присел, чтобы его не было видно; он сделал страшные глаза, когда я удивленно посмотрел на него.

— Больше никто? — строго спросил Вадим Вадимыч. Все молчали. И тогда он обернулся к курильщику:

— Что честно признался — хорошо. Но ничего у нас с тобой, дорогой, не выйдет.

— А если… брошу?

— Вот тогда посмотрим. Ну, а вы, — Вадим Вадимыч обернулся к нам, — ступайте во врачебный кабинет, осмотритесь и принесите старосте группы справки, которые вам там дадут.

«Но почему… почему же он никого не ударил? — опасливо поворачиваясь и вслед за новыми товарищами выходя из зала, удивленно думал я. — Ведь нам же с Севой сказали, что… Так неужели же это все враки?»










Первыми прошли медосмотр мы с Мишкой. Ерема и его дружок сосали конфетки, чтобы табаком не пахло.

Когда вышли из кабинета, Мишка зловеще зашептал:

— Ничего-ничего, врач, он все равно узнает!..

И мы опять пошли в боксерский зал, чтобы отдать врачебные справки.

Там нас строго встретил староста группы, коротко остриженный, высокий серьезный парень — наверно, из девятого или из десятого класса, — так же, как и я, в кителе, только с комсомольским значком на груди. Он провел нас через раздевалку в тренерскую — небольшую комнату без окон, с письменным столиком и двумя стульями. Усевшись за стол, он долго и подозрительно рассматривал наши справки, точно они были поддельные. Потом строго сказал, что теперь ладно, запишет нас в секцию, но условно.

— То есть как условно? — испугался Мишка.

— Очень просто. Вы должны еще заполнить вот эти карточки. — Он выдвинул ящик стола, достал оттуда две голубенькие бумажки и протянул сначала Мишке, потом мне. — А когда это сделаете, пусть ваши родители подпишутся, что они не против, чтобы вы занимались боксом. Без этого не принимаем. Да не забудьте полотенца и мыло: в душе обязательно будете мыться. Понятно?

Мы дружно сказали, что понятно, и, попрощавшись, вышли из зала.

— Фи-и! — тоскливо просвистел Мишка, когда мы оказались на улице. — Моя мать ни за что не подпишет и отцу не разрешит.

Мне стало жалко его, да и потом очень не хотелось терять такого хорошего товарища, с которым только познакомился, а казалось, знал уже десять лет.

— Да ты уговори. Или даже, знаешь, лучше вот что: скажи одному отцу по секрету. Понимаешь?

— Верно, правильно! — обрадовался Мишка. — Здорово придумал! Так и сделаю! — Он в возбуждении огляделся и ахнул, натолкнувшись взглядом на часы, которые висели на углу дома: — Вот это да! Уже десятый час, а мне еще ехать сколько!

Я тоже заволновался: ой, да я же никогда не бывал в такое время далеко от дома, вот теперь когда до него доберусь?

В метро спустились вместе с Мишкой. Оказалось, он жил недалеко от нас, на Зубовской площади. Говорили мало. «Мамочка, миленькая! — репетировал я про себя. — Это я во Дворце спорта был, на боксера записывался. Поздно потому, что у врача осматривался».

Мишка хмуро считал мелькавшие за стеклянной дверью вагона огни. А когда мы выбрались из метро, то, не глядя, сунул мне руку и зашагал прочь.

«А жалко, если ему все-таки не разрешат», — забывая о себе, с сожалением подумал я, входя в парадное своего дома.

Шагая сразу через две ступеньки, хотя в подъезде едва светила мохнатая от пыли лампочка, я поднялся на второй этаж и, как ни уговаривал себя, все же оглянулся на чердак, к которому круто шла ветхая деревянная лестница.

Это было самое страшное место в нашем доме. Там лет пять назад жена дяди Влади увидела отрезанную человеческую ногу. От страха она бросила в пыль таз с бельем и кубарем скатилась по лестнице вниз. И хотя мой отец лотом лазил на чердак с электрическим фонариком и увидел, что там просто валяется пыльная вата, которую клали на зиму между окон, чердак так и остался для ребят самым страшным местом.

Ощутив, как по спине пробежал холодок, я лихорадочно нашарил ручку двери и хотел было уже рвануть ее на себя, но из своей квартиры вдруг высунулся Сева, и я сделал вид, что вовсе и не тороплюсь.

— Приехал, да? — выходя на площадку и тоже взглядывая на чердак, прошептал он. — А чего это ты так долго? Я тебя жду-жду. — И еще больше понизил голос: — Знаешь, твоя мать к нам три раза прибегала.

— А ты что сказал?

— Ну что… чтоб она зря не беспокоилась… что ты скоро придешь.

— А куда я поехал, не сказал?

— Нет, что ты! — воскликнул Сева, нахмурился и опустил голову. — Но она сама как-то догадалась.

— Эх, ты! — уничтожающе глядя в его голый затылок, презрительно сказал я. — Все-таки проговорился!..

— Больше-то никому не сказал?

— Не-ет! — Сева поднял голову. — Я же на улицу-то не выходил! Ну, расскажи, расскажи, как ты там? — глядя на меня с нескрываемой завистью, спросил он.

Я смягчился, стал рассказывать о дворце, о боксерском зале, о Мишке, тренере и врачебном осмотре.

— Ух ты! — задыхался от восторга Сева. — Всего осмотрел, ослушал и сказал — можно?

— Да-а! — гордо кивнул я.

— Ну, а это… А куда тебя били-то?

— Ну, куда били? — выгибая грудь колесом, солидно ответил я. — Ну-у, куда?.. — повторил, лихорадочно соображая, а куда же действительно могли. — Вот сюда! — и ткнул в плечо.

— Ну, а ты?

— А что я? Ничего. Только чуть-чуть покачнулся. Дверь нашей квартиры вдруг приотворилась, и из нее выглянула мать.

— Ах ты негодный! — крикнула она, точно я находился от нее метрах в ста, и, схватив меня за руку, потащила в комнату. — Да ты что же это со мной дела ешь? Время уже одиннадцатый час, а его все нет и нет! Я переволновалась, не знала, что подумать!

— А разве тебе дядя Владя ничего не говорил?

— Говорил, но все равно. Чего я только не представила! Спрашиваю Севу — молчит. И лишь когда его мама взяла ремень, заговорил! Это на каких таких боксеров ты ездил записываться, а? Ты что, с ума сошел, да? Хочешь, чтоб тебя убили там? И не смей даже думать об этом. Иди сейчас же умывайся и садись ужинать!

Я уныло скинул пальто и побрел на кухню умываться.

— Это чего тебя там строгали-то? — с любопытством спросил сидевший у окна с папироской во рту дядя Владя.

— Да так… — уклончиво ответил я и замер, заслышав шаги матери.

— Нет, вы только представьте себе, что он задумал!.. — прямо с порога начала она, не обращая внимания на мои знаки.

— Учудил, брат, учудил! — прогудел дядя Владя, когда мать рассказала, в чем дело. — Да ты знаешь, как там бьют, нет? Да там и глаза, и зубы, и печенки-селезенки, и все протчие внутренности отбивают! Как выйдешь за эти самые веревки-то, тебя и начнут и начнут волтузить. Ты думаешь, зачем они у них там растянуты? Чтоб бежать было некуда. Да-а! Тебя бьют, а бежать некуда, тебя молотят, а схорониться негде. Пока нос не сломают да все зубы не повышибут, не выпустят оттеда!

Он говорил это так уверенно, что я готов был уже пойти на попятный, да вдруг понял, что все это враки.

Не зная, что я уже побывал в боксерском зале, дядя Владя солидно продолжал:

— Видал, видал я раз, где они там эту, так сказать, науку-то свою проходят. Увечье, сплошное увечье!.. Для вышибленных зубов у них, стало быть, в уголке специальные ящики приспособлены; для стока крови из носу по всей зале аккуратно желобочки проложены, чтоб, значит, пола зря не пачкали. Залезут, стало быть, за эти самые веревки-то, побьются-побьются, а как только кто духом изойдет — с катушек долой, — так его, горемычного, берут таким вот макаром за руки, за ноги и в уголок волокут. Так что к концу там целый штабель набирается. Сам видел, собственными глазами! — прикладывая руку к сердцу, закончил дядя Владя и победно поглядел на меня.

Тут уж я не сдержался, возмущенно шагнул на него. Да что он такое наговорил? Все это вздор, враки!

— Мамочка, не слушай его, пожалуйста, не слушай! — со слезами в голосе крикнул я. — Это все неправда! Это все не так! Пойдем лучше в комнату, и я тебе все-все по-настоящему расскажу!

И я кое-как утащил мать из кухни и, чуть не плача, стал рассказывать, что видел во Дворце спорта на самом деле.

— Мама, а все, что говорил дядя Владя, неправда! Там все не так. Там такие же, как и я, ребята. Есть даже меньше. И я не видел ни у кого из них ни сломанных носов, ни выбитых зубов. И после тренировки никто их никуда не складывает, а все своими ногами идут в душ и моются там. И потом, у них очень хороший тренер, Вадим Вадимыч. Он только не принимает тех, кто курит и плохо учится. Сам дневники проверяет. А перчатки мягкие, и ими ничего нельзя сломать или выбить. Понимаешь — ничего!

— Ну хорошо, хорошо, — глядя в мои полные слез глаза, сдалась мать. — Я завтра же все сама спрошу у нашего физорга. Он физкультурник и все знает. И давай так договоримся: пока я с работы не приду, никуда не езди. Согласен?

— А он настоящий физкультурник?

— Настоящий. Значок на пиджаке носит.

— Тогда согласен! — ответил я, крепко веря в этого незнакомого мне человека. Физкультурник не то, что дядя Владя. Уж он не будет чепуху молоть!

— И еще папе напиши, с ним посоветуемся, — предложила мать.

— Пожалуйста! — ответил я.

Ну папа-то вообще! Он сам на стадионе занимался, пока институт не закончил и не стал работать.

— Даже вот что: давай вместе! — И мы уселись за стол и стали писать отцу письма.

Я писал, что хочу стать сильным и ловким и поэтому решил поступить в боксерскую секцию. Это самый мужской вид спорта — ни одной девчонки там нет! Что писала мать, не знаю. Уж наверно, охаивала бокс. Но это неважно: пока ответ придет, я стану настоящим боксером.




5


На следующий день я едва дождался матери и впился глазами в ее озабоченное лицо. Не разрешит! Что-то нехорошее сказали!

— Ну, мам?

— Не знаю, — со вздохом ответила она, медленно снимая пальто. — Видела я как-то этот ваш бокс в кино, страшным он мне показался…

— Да нет же, мам, нет! — почувствовав, как в душе начинает расти надежда, нетерпеливо перебил я. — Ты не об этом, а лучше о том, что… ну как тебе ответили на фабрике, расскажи! Только честно, не обманывай.

— Ну что ответили? — как бы разговаривая сама с собой, снова вздохнула она. — Ответили, что я ничего не понимаю и что это совсем не то, что я думаю.

— Правильно, не понимаешь! — весь дрожа от радости и уже чувствуя горячую благодарность к незнакомому мне физоргу, воскликнул я. — Конечно же, совсем не то! Зря ты только отцу написала… Ну, дальше, дальше!

— Ну что ж дальше? Потом он сказал, что для мужчины… для будущего мужчины это очень и очень полезно… — все так же задумчиво продолжала мать. — Что это дает много сил, выносливости и воспитывает храбрость и твердость характера. — Она слепо посмотрела на меня. — Что ж, походи, позанимайся немного, посмотрим, может, и впрямь это будет для тебя хорошо. Ведь, откровенно-то говоря, у тебя всего этого как раз и не хватает.

Я хотел было обидеться: как это так — не хватает? Но смекнул, что, пожалуй, не стоит. А мать продолжала:

— Да, кстати, поменьше без дела по двору болтаться будешь. — Она повесила пальто, испуганно обернулась. — Только смотри, как следует гляди, пожалуйста, чтоб тебе там как-нибудь нос не своротили!

— Да что ты, мам! — стараясь не показывать радости, воскликнул я, подбежал к шкафу и выбрал себе поновей трусы и майку, которые с этого дня будут считаться только тренировочными и лежать в особом месте. — Да этого же никогда не бывает!

— Не бывает, не бывает, а я слыхала…

В эту самую минуту дверь вдруг отворилась и в комнату с шумом ворвался Сева.

— Ой, опять забыл постучаться! — заметив мать, растерянно остановился он, а потом увидел, что его никто не ругает, спросил, жалобно глядя на меня круглыми глазами: — Уже едешь, да? Возьми и меня с собой.

«Ни за что!» — отводя от него взгляд, подумал я и с надеждой посмотрел на мать, которая, словно поняв меня, торопливо сказала:

— Ни в коем случае! Ни в коем случае! Ты сначала пойди и спросись у своей мамы. Вот если она разрешит, тогда еще…

— Да разрешит! — уверенно воскликнул Сева и умчался.

Я покосился на разложенные на обеденном столе тетради и учебники — не все успел выучить! — бросил взгляд на часы.

— Ну что ж, мам, тогда я поеду, а? — сказал я, хотя до начала тренировки было добрых три часа.

— А уроки все сделал?

— Чего? — Я всегда переспрашивал, когда не знал, что ответить сразу. — Да вообще-то немножечко осталось. Но я… я, честное пионерское, приеду и обязательно доделаю, ладно?

— Ну хорошо, — согласилась она.

В дверь громко постучали. И в комнату вместе с Севой, у которого было нахмуренное лицо и красные глаза, вошла его мать. Ее во дворе звали не по имени, а по фамилии: «Денежкина». Такая толстая, маленькая и ужасно крикливая тетя. Она строго спросила меня, где то место, куда мы собираемся пойти.

Сразу смекнув, в чем мое спасение, я расписал как мог страшнее, сколько нужно ехать, сколько потом идти — два раза улицу переходить! И она, ахнув, сразу же заругалась на Севу, что он вечно выдумывает всякие глупости, что ему так далеко от дома заезжать нельзя, но что уж если ему очень хочется, то он может проводить меня до метро.

— Да неужели же поближе таких кружков нету? — с возмущением обратилась она ко мне, будто я был виноват, что Дворец спорта находился так далеко от нас.

— Нету… — не зная точно, есть или нет (хотя потом оказалось — сколько хочешь!), ответил я и торопливо крикнул: — Ну, я поехал, ма! — и шагнул к двери.

— Нет, нет, пальто! — взглянув в окно, засуетилась она.

Пришлось подчиниться. Надев пальто и боясь, как бы мать не передумала, я толкнул Севу за дверь и сам юркнул вслед за ним.

Да ты не горюй, — по-мужски, без всяких там сюсюканий утешил его, когда мы вошли в метро и направились к кассе, чтобы разменять для автомата на пятачки гривенник. — Я тебе все буду показывать, что сам узнаю. Так что через неделю-другую мы с Митькой и рассчитаемся, понял?

— Угу, — уныло кивнул Сева. — Только ты как следует все учи! — сказал он мне вслед, когда я, сунув в автомат монету, уже пошел к эскалатору.

— Ладно, не бойся! Буду как следует! — крикнул я, встал на бегущую из-под пола ленту и сразу же ощутил, как все постороннее отодвигается в сторону.

Снова увидел зал, крепких, загорелых ребят в боксерских перчатках. И это все было не страшно. Но вот когда представлял себе, что эти самые пухлые рукавицы надевают на меня и приказывают мне выйти за белые канаты, то по спине сразу пробегал холодок. Ой, только бы не сдрейфить, если заставят!

У выхода я увидел Мишку. Оказывается, в одном поезде ехали. Он был без пальто и без кепки, а в руках горделиво держал старенький, с ржавыми уголками чемоданчик, который мне показался великолепным.

— Подписал отец, да? — подавляя зависть, радостно воскликнул я, тиская его шершавую руку.

— Ага! Мать только на кухню вышла, он чик-чик — и все в порядке. Говорит: «Не бойся, я не скажу». Матери объяснили, что в хоровой кружок!

Дорога до дворца на этот раз показалась мне совсем не длинной. Мы разговаривали о всяких пустяках, но я все равно видел, что и Мишка никак не может отделаться от мыслей, которые ни на минуту не отпускали меня самого.

Когда мы дошли почти до самого дворца, Мишка, взглянув на часы, удивился:

— Вот так да! Так медленно шли, и все равно еще два часа ждать!

Швейцар, как и в первый раз, строго спросил, непризнавая нас:

— А вы куда? Баловаться явились?

— Нет! — гордо возразил Мишка и выхватил из кармана анкету. — Мы на бокс!

Оказалось, что так рано приехали не мы одни. В пустынном и тускло освещенном фойе с двумя огромными картинами и множеством вымпелов различных спортивных обществ против двери боксерского зала стояли все те же ребята. Были среди них Верблюд и Ерема. Я издалека заметил их и указал глазами Мишке.

— Ничего-ничего, тренер все равно выгонит! — недобро проговорил он.

Из двери борцовского зала вышли ребята в трико и высоких ботинках и молча стали подниматься по лестнице наверх — наверно, в кабинет врача. Все они были толстоногие, мускулистые и для солидности оттопыривали локти.

— Видал? — прошептал Мишка. — А такие же, как и мы, пацаны! Верно?

Я кивнул.

— У кого часы есть? — хмуро спросил Ерема. — Много осталось-то?

Аккуратный блондинчик, отодвинув рукав, посмотрел на часы.

— Почти что два часа… — срывающимся голосом ответил он. И я понял, что он волнуется, и от этого мне стало почему-то немного легче.

— Чего ж делать-то? — тупо спросил, ни к кому не обращаясь, Верблюд.

— А пойдемте посмотрим, что там? — предложил Мишка и указал на приоткрытую дверь борцовского зала.

Вначале я, как ни тянулся, ничего не видел. Но Мишка спросил: «Да где ты там? Иди сюда!» — и пропустил меня вперед.

На синем толстенном ковре — потом я узнал, что это были обыкновенные матрацы, накрытые сверху байковой покрышкой, — боролись ребята. И как боролись! Как настоящие! Изо всех сил старались друг друга к ковру лопатками припечатать. В первый раз я видел все так близко. У нас в парке вообще-то выступали борцы летом, да там столько народищу вокруг, разве все увидишь.










— Ты только погляди, какие у них мускулищи! — толкнув меня локтем в бок, восхищенно шептал Мишка. — А такие же, как и мы, пацаны!

Это ему больше всего нравилось.

Я молча кивнул, не отрывая глаз от борцов. Один загорелый вдруг попятился-попятился и, падая, ловко бросил партнера через себя, а сам, по-кошачьи извернувшись, оказался на нем и стал переворачивать его на спину. Но не тут-то было. Тот вдруг вывернулся и упруго встал на мостик: уперся головой и пятками в ковер, а сам дугой выгнулся.

— Вот это да! — прошептал Мишка. — У меня бы сразу же шея отломилась. Ты смотри-смотри: закопченный на него весь навалился, и все равно ничего!

Верно, и я видел, что загорелый ничего не может. Да что там! Его противник, все так же стоя на голове, побежал-побежал вокруг по ковру ногами и неожиданно сам перекинулся на загорелого и стал его самого на спину переворачивать. Вот так номер!

Глядя на то, как у них все здорово получается, очень захотелось тоже выйти на ковер и самому вот так же побороться.

В другом зале, в котором пахло железом, стоял невообразимый грохот: два волосатых дяди надувались, по очереди тяжеленную штангу тягали. Подойдут, посмотрят-посмотрят на нее, как на врага, да ка-ак оторвут от пола и прямо над головой поднимут! Все мускулы так и вздуются! Потом постоят, подержат немного и на специальный помост, который из толстенных досок сделан, бросят так, что весь дворец трясется.










Рядом стояли еще помосты. И там тоже поднимали штанги, но у этих двух больше всего было на гриф колесиков надето, и поэтому мы на них смотрели.

— Да вы лучше вон куда поглядите! — прошептал блондинчик.

И я увидел, что в уголке, в сторонке ото всех, один низенький и широкий, как шкаф, гирей баловался: подкинет ее вверх и, хоть она в воздухе крутится, все равно точно за дужку схватит; подкинет — и опять преспокойненько подхватит. И все это так легко и просто, точно гиря была не настоящая, а поддельная, ну как у клоунов в цирке.

— Да липовая, липовая она у него! — прогудел Ерема. Верблюд поддакнул:

— Точно!

— А вы пробовали, да?! — оскорбленно обернулся к ним Мишка. — Вы сначала докажите, а так говорить каждый может.

— И докажем!

— Да ладно, что вы! — вмешался блондинчик. — Хотите, кое-что поинтереснее покажу? — И он повел нас по узенькой лестничке вверх.

Вскоре мы оказались на длинном балконе, под которым открылся огромный — больше нашего двора — гимнастический зал, в котором там и сям мелькали в воздухе ладные фигуры гимнастов и гимнасток. Одни смело крутились на турниках; другие ловко упражнялись на брусьях; третьи прыгали, будто играли в чехарду, через высоченных коней; четвертые, качаясь, бесстрашно выделывали разные штуки на кольцах.

А чуть в сторонке от них, на длинной дорожке, кувыркались акробаты. Ну, такие же — верно сказал Мишка, — как и мы, пацаны, а что вытворяли! И на руках стояли, и переднее и заднее сальто крутили, и колесом вокруг ходили.

Потом на одного дядю забралось сразу человек десять, все встали друг на друга, а он всех держит. Вот здорово! Какой силач! И не покачнулся. Я даже подумал: а не пойти ли лучше сюда. Да вспомнил, что нельзя: Рыжий-то!

Мишка взглянул на круглые часы на стене зала и потянул меня за рукав:

— Пошли скорей, пора!

«Вот так да! — ахнул я. — Так быстро два часа прошло!»

Дома бродишь-бродишь по двору, смотришь-смотришь, как Митька на своей голубятне свистит да орет, а все еще мало времени.




6


В раздевалке боксеры уже переодевались в спортивную форму. Там было шумно и оживленно. В одном конце ребята сидя, а некоторые, стоя босыми ногами на лавках, пели; рядом с ними, друг друга перебивая, о чем-то горячо спорили; в уголке, сбившись в кучку, тихонько менялись марками; в другом конце коренастый, мускулистый парень в трусах и майке показывал что-то из боевой техники, но его отталкивали и показывали сразу двое; возле двери, которая вела в зал и была закрыта, на рослого, в одном носке, краснолицего здоровяка с хохотом набрасывались пятеро маленьких по сравнению с ним ребят. Он, делая страшное лицо, осторожно отмахивался от них, но они, все же как-то захватив его руки, стали валить его на каменный пол.

Войдя первым в раздевалку и увидев все это, Мишка в растерянности остановился, задерживая других; остановился и я, глядя на непривычную картину. Подумать только, боксеры, настоящие боксеры, и вдруг как малыши!

Но дверь в зал неожиданно отворилась, и из нее вышел староста группы.

— Это еще что такое? — как показалось мне, сконфуженно крикнул он и, подойдя, одного за другим скинул со здоровяка всех, кто его повалил. — Скоро начнется тренировка, а вы!.. — с упреком сказал он. Потом обернулся ко входу и сделал вид, что только сейчас заметил нас. — Ну, подписали родители? — сразу, будто мы только что расстались, строго спросил он.

— Подписали! — громко ответил за всех Мишка.

— Хорошо. Давайте мне. А сами, — он приказал, чтоб на одной из лавок сдвинулись поплотнее, — быстренько переодевайтесь, скоро начнем! — и, начальственно оглядев раздевалку, вышел за дверь.

Мы шагнули к освободившимся местам и стали лихорадочно раскрывать свои чемоданы, разворачивать свертки и переодеваться.

Сняв рубашку, я сконфузился за свои бледные тонкие руки, узкие плечи и тощую шею. Но никто не обращал на меня никакого внимания. Тогда я сам начал осторожно оглядывать раздевалку.

«Старенькие» в рубашках и брюках были ничего особенного — ребята и ребята. Но вот когда они оставались в одних трусах, то сразу же превращались в боксеров: плечи и руки мускулистые, ноги тоже. Но особенно — спины. Когда кто-нибудь из них нагибался, мускулы так и перекатывались.

А вот Ерема в пиджаке казался могучим, когда же снял его, стал совсем другим — беленьким и угловатым, да еще на руках синели разные наколки. А у Верблюда даже вся грудь была изрисована, как у дикаря. Все смотрели, всем это было неприятно, но никто ничего не сказал, а он, по-моему, даже гордился, что вот какой он «красивый».

А потом один из тех, что валяли здоровяка, курносый и стремительный парень, мельком взглянув на нас с Мишкой, вдруг крикнул:

— Приемный экзамен!

— Правильно! — подхватили другие и, торопливо завязав шнурки, натянув майки, бросились в зал.

Остался только курносый.

Начинается! Вот сейчас нас и будут бить! Я покосился на Мишку, на других новичков — глаза у всех были широко раскрыты, лица вытянулись.

— Так вот, — подходя ближе и явно сдерживая смех, сказал курносый, — сейчас вы, значит, пройдете приемный экзамен. Так полагается. Все проходили, и вы пройдете. Кто из вас ответит: что боксеру больше всего требуется?

— Ну-у… смелость… — упавшим голосом ответил Мишка.

— Правильно! А еще?

Все молчали.

— Так, значит, никто не скажет? — повторил курносый. — Тогда я скажу: внимательность…

Он для вящей убедительности поднял указательный палец, но ему не дали договорить — дверь отворилась, и здоровяк, заглядывая, мрачно пробасил:

— Можно! — и опять скрылся.

Курносый снова строго оглядел всех, остановился на нас с Мишкой:

— Начнем с вас, пошли! — шагнул к двери, спохватился и предупредил тех, кто оставался, чтобы сидели и не выходили.

Мы спустились по узенькой — в четыре ступеньки — лестничке в зал, в котором лицом к двери стояла вся группа.

— Давайте сюда! — приказал здоровяк, указывая мне на одну, а Мишке на другую грушу, которые неподвижно висели посреди зала.

Я подошел, а один из парней легонько качнул грушу над моей головой.

— Вот видишь, она даже твоих волос не задевает. Верно?

— Верно… — подтвердил я, чувствуя, что у меня все сильнее дрожат колени.

То же самое он проделал и с Мишкой.

— А теперь мы оттянем груши и пустим в вашу сторону. И кто из вас закроет глаза или не выдержит, нагнется, тот, значит, не подходит для нашей секции. Ясно?

— Ага! — облизывая губы, ответил Мишка, глядя на грушу с таким видом, будто собирался ее забодать.

— Тогда приступим, — кивнул здоровяк, стараясь сохранить серьезное выражение лица.

А другие ребята кинулись к грушам, некоторое время вырывали их друг у друга, а потом стали отводить назад. Отвели, замерли, держа над собой.

Забыв обо всем, я впился глазами в грушу. Ну и что? Ну и пусть. Пролетит — и все!

Здоровяк оглядел нас, скомандовал:

— Пускай!










Я весь напрягся, глядя на стремительно полетевшую в мою сторону черную каплю, стиснул зубы. И вдруг почувствовал увесистый удар в лоб и с маху шлепнулся на пол, больно стукнувшись локтем.

И сильнее, чем боль в руке, заныло в душе: «И Митька так же: скажет, что ничего не будет, только сунь пальчик, а сам или уколет, или же прищемит до крови! И здесь такие же! И здесь!.. Зачем, ну вот зачем только написал обо всем папе!»










Кто-то тронул меня за плечо, я поднял голову: здоровяк, лицо нахмуренное.

— Пацан, ты не обижайся, мы ведь не так хотели, мы хотели слегка, а вот он… — Здоровяк погрозил своим пухлым смуглым кулаком тому, кто толкал в меня грушу. — А он взял да сильно толкнул. Давай руку… — и, как пушинку, поднял меня. — Да потом ты и сам виноват, — с досадой сказал он. — Храбрость у тебя есть — глаза не зажмурил, а вот внимательности — вот этого маловато. Ведь мы что? Когда примеряли над тобой грушу, веревку, на которой она висит, слегка подтянули, а когда толкнули, отпустили. А вот ты… Только ты… не говори об этом тренеру, ладно? А уж я тебя потом к себе возьму и все сам показывать буду.

Я огляделся: все смотрели с участием. Понял: нет, эти не такие, как Митька, что действительно все вышло случайно.

В зал вошли Вадим Вадимыч и староста.

— Становись! — обгоняя тренера, крикнул староста.

И все, сразу же успокоившись, бросились на середину зала и стали привычно выстраиваться в одну шеренгу.

Я поспешно повернулся и тоже пошел было строиться, но Вадим Вадимыч, увидев мои трусы, строго спросил:

— Опять экзамены устраивали, да? — и посмотрел на здоровяка.

— Да мы… да они… вообще… — залепетал в ответ тот. А Вадим Вадимыч еще строже сказал, чтобы это было в последний раз, и кивнул толокшимся на месте и не знавшим, что делать, новичкам, чтобы они становились в самом конце. Он, как и в первый раз, был в свитере и спортивных брюках — подтянутый, широкоплечий, сильный. Увидев татуировки Верблюда и Еремы, только головой покачал, дескать: «Ну и ну!»

— Смир-рно! — дождавшись, когда те последними пристроились и подравнялись, скомандовал староста и строевым шагом пошел к тренеру, доложил, сколько присутствует на занятиях, кто отсутствует и почему, упомянул о нас, новеньких, и встал на свое место.

— Вольно! — сказал Вадим Вадимыч и прошелся взглядом по новичкам. — М-да-а! — после некоторого молчания сокрушенно вздохнул он. — Сразу видно, что никаким спортом никто из вас, конечно, не занимался да и вообще старались увильнуть от всякой физической работы. Так или нет?

— Та-ак, — опуская голову, признался я, со стыдом вспомнив, как действительно всегда находил какую-нибудь причину, чтобы только не ходить в магазин за картошкой, не колоть дрова или не расчищать от снега дорожку к сараю.

— Вот от этого-то вы все и… — со вздохом продолжал Вадим Вадимыч, но вдруг изменил «лицо, сказал задорно: — Но теперь уж, я думаю, все будет по-другому. Будете делать по утрам зарядку, не избегать никакой работы, а сами искать ее. Правильно?

— Правильно! — ответил за всех Мишка. — Но только мы не знаем, как эту самую зарядку делать.

— Как делать? — переспросил Вадим Вадимыч. — Очень просто: вот сейчас вы пойдете вслед за старенькими и будете повторять упражнения, которые они будут выполнять на ходу. Их потом и делайте по утрам, если место позволяет, а если тесно, можно на месте. Кроме того, с этого дня вы все заведете особую тетрадь и будете вести тренировочный дневник.

— А как? — опять спросил Мишка.

— Не перебивай. Начнете в этой тетради отмечать все, что делали на тренировке, появилась ли усталость, болят ли мышцы, каково общее состояние. И если когда-нибудь почувствуете себя неважно, загляните на ту страничку, когда чувствовали себя крепко, сравните — и сразу же увидите, что упущено. Понятно?

— Да, понятно.

— Очень хорошо, — кивнул Вадим Вадимыч и стал говорить стареньким, кто с кем потом пойдет на ринг.

«Все! Сейчас и нас заставят! — прерывисто дыша, думал я. — С кем же? Вот с этим? С этим? Или с тем?..» — осторожно оглядывая строй, спрашивал я себя и очень удивился, когда Вадим Вадимыч, снова обернувшись к нам и сдерживая улыбку, сказал:

— Ну, а вы небось тоже надевать перчатки приготовились?

— Да-а! — вызывающе ответил Мишка и оглянулся, словно собираясь дать тягу.

— Можешь не волноваться, — успокоил его тренер, — до этого вам еще очень и очень далеко! — И он стал рассказывать, что нам предстоит, прежде чем мы получим разрешение выйти за белые канаты ринга.

Ого, оказывается, сначала нужно выучиться по-боксерски стоять, двигаться, дышать, правильно держать руки, голову, уметь наносить хотя бы один удар и защищаться от него. Подумать только, сколько всего!..

— Вы должны сразу же уяснить себе одно, строго говорил Вадим Вадимыч, — бокс не драка, а очень тонкое и трудное искусство, которым можно овладеть только в том случае, если будете настойчиво и терпеливо работать над собой. («Искусство? — удивился я. — Да неужели же так сложно по носу стукнуть?») Так что в первый месяц обучения, — продолжал Вадим Вадимыч, — мы с вами постараемся овладеть различными способами передвижения по рингу и выучиться первому удару: прямому удару левой. («И только? — чуть не вскрикнул я. — А как же Митька?!») Затем мы с вами изучим все известные способы защиты от этого удара и только после этого перейдем к освоению другого удара — удара правой…

«Да не может быть, чтобы то, что так просто делали на эстраде в парке, было настолько трудно!» — в отчаянии думал я.

Начали зарядку, которая здесь называлась разогревом. Все повернулись и пошли друг за другом по кругу все быстрее и быстрее и потом даже побежали. Затем снова перешли на шаг и стали на ходу делать всякие упражнения. И хотя Вадим Вадимыч предупредил, чтобы новенькие не особенно усердствовали, я под конец почувствовал, что порядком устал. А Ерема с Верблюдом прямо на весь зал со свистом дышали.

Когда разогрев окончился, Вадим Вадимыч неторопливо подошел к ним, взял за руки и стал слушать пульс, затем гневно сказал:

— Вы меня обманули. Вы курите!

Те опустили головы, а Мишка радостно толкнул меня: «Ну, что я говорил!»

— Можете идти одеваться!

— Я брошу. Разрешите остаться посмотреть, — не двигаясь с места, заканючил Верблюд.

— И я… и мне… — пробурчал Ерема. Вадим Вадимыч обернулся к нам:

— Как, разрешим?

— Разрешим, — недружно ответили мы, хотя я и заметил, что всем очень не хотелось разрешать.

Вадим Вадимыч взглянул на курильщиков.

— Можете остаться. Садитесь на скамеечку у стены и смотрите. — И обратился к стареньким: — Надеть перчатки!

«Да неужели же после всего того, что мы только что сделали, можно еще как-то драться?» — в отчаянии подумал я, наблюдая, как старенькие быстро, без суеты разобрали принесенные дежурным перчатки и начали их надевать.

А те минуту отдохнули, легко попрыгали на мысочках и как ни в чем не бывало стали пара за парой залезать в ринг и драться.

— Вот это да! — восхищался Мишка. — У меня уже ни руки, ни ноги не двигаются, а они!..

«Ничего, ох, ничегошеньки-то из нас не выйдет!» — думал я, глядя, как ловко, без устали крутятся на ринге бойцы.

Когда же все старенькие закончили свое дело: гимнастику лежа, бой с тенью — это бой с воображаемым, противником — и Вадим Вадимыч сказал, чтобы каждый из них выбрал себе по новичку и показал то, что сам знает, я совсем потерял надежду.










Меня, как и обещал, взял под свою опеку тот самый краснощекий здоровяк. Он сказал, что его зовут Борисом и что теперь он будет отвечать перед тренером за всю мою технику.

— В общем, я тебе сначала что покажу? — отходя со мной в сторонку, начал он. — Боевую стойку и шаги, понял?

И он объяснил, что в стойке боксер ну как ежик — не укусишь! — а без стойки все уязвимые точки видны как на ладони, и в них ничего не стоит попасть даже пустяковым ударом.

— Так что стойка — главное! — втолковывал он. — А если еще при этом двигаться…

И он показал, как надобно принимать стойку: повернулся ко мне слегка левым боком, нагнул по-бычьи голову и, глядя исподлобья, грозно прицелился в меня кулаками.

После этого он как-то пружинисто и ловко шагнул сначала вперед, потом назад и скомандовал:

— Повтори!

«Ой, да это же ерунда!» — поспешно поворачиваясь и тоже прицеливаясь кулаками, радостно подумал я. Но я ошибся. Все было гораздо сложнее, чем мне показалось. Едва я начинал, например, движение вперед, думая о том, чтобы правильно шагали ноги, сами собой опускались руки; помнил о руках — не так ставил ноги, да еще вдобавок поднимался подбородок, становясь очень удобной мишенью. А это-то, оказывается, у человека самое уязвимое место.

Борис сказал, что достаточно по нему даже вскользь заехать — любой с ног полетит!

— Вот попробуй-ка, закрой глаза и стукни себя вот так. — Он согнул указательный палец и, зажмурившись, сгибом ударил по кончику своего подбородка.

Я повторил. Ого, даже ноги подкосились!

— Вот! — сказал Борис назидательно и скомандовал: — Шаг вперед!.. Руку, руку не опускай!.. Шаг назад!

Я послушно шагал то вперед, то назад, старался помнить и о руках, и о ногах, но все равно, как нарочно, что-нибудь да забывал. Ну, в общем, как на картинке, что была в букваре у первоклассников: хвост вытащил — нос увяз, нос вытащил — хвост увяз. Через каких-нибудь десять — пятнадцать минут я вспотел и до того устал, точно целый день колол дрова. Ноги гудели, в руках и во всем теле чувствовалась страшная тяжесть. Черт бы побрал этого проклятого Митьку! Столько мучений из-за него терпеть приходится!

А мой учитель все больше и больше раздражался, даже кричал. Ему было просто непонятно, как можно не повторить то, что он показывал.

«Ничего, ничего из меня, конечно, не выйдет!» — все более отчаивался я. Но в этот момент к нам подошел Вадим Вадимыч и сказал, что на первый раз достаточно.

— А теперь отдохните минуту — и скакалочку! «Какую скакалочку? Девчачью?.. Так и есть!» — поморщился я, увидев, что Борис выносит из кладовой обыкновенные прыгалки. Взглянул на Мишку.

Он тоже смотрел недоуменно: и его учитель нес ему прыгалки.

— А чего ты морщишься-то? — спросил, подойдя, Борис. — Зря. Это знаешь как ноги оттренировывает. Попробовал бы поманеврировать без нее, сразу бы выдохся! На-ка, прыгай.

Несмотря на такое солидное вступление, я все же брезгливо расправил скакалку, крутанул ее — ну как самая настоящая девчонка! — и сразу же запутался.

— Не умеешь? — удивился Борис.

— Да нет, просто забыл.

Я снова крутанул и перепрыгнул два раза и опять запутался.

— Плохо. Гляди! — строго сказал Борис и едва уловимыми движениями кистей начал вращать веревочку так, что ее стало почти не видно, а сам легко, на мысочках, бесшумно прыгать — слышен был только тонкий свист и мягкие поскоки.










«Вот это да! — подумал я. — Так ни одна девчонка не сумеет!» И скакалка уже перестала казаться мне пустяком, девчачьей забавой.

Снова попробовал — опять не получилось. Признался, что никогда, конечно, всерьез не прыгал, так как считал позорным для ребят.

— Зря, — нахмурился Борис. — Значит, придется дома разучивать. Не будем же мы здесь тратить время на такие вещи.

Тут, к счастью, Вадим Вадимыч крикнул: «Время!» — и сказал, чтобы все новички заканчивали тренировку и шли в душевую.

— Впрочем, стоп! Еще раз напоминаю: не забывайте делать по утрам зарядку. А после этого — по пояс холодной водой, иначе ничего из вас не выйдет! Пораньше ложитесь, пораньше вставайте. Кстати, будут болеть завтра мышцы — не пугайтесь, это обычное явление, все постепенно утихнет. А теперь ступайте в душевую.

Борис шепнул:

— Так ты не забудь про дневник, слышишь? Вот как у меня. — Он вынес и показал мне тетрадь в коленкоровой обложке, на первой странице которой было красиво написано: «Тренировочный дневник боксера второго юношеского разряда Бориса Лапина».

Покрутившись под упругими горячими струями в гулкой душевой, я с удивлением ощутил, что усталости как не бывало: по всему телу разлилась приятная истома, но зато вдруг страшно захотелось есть. Ну точно так же, как бывало после целого дня катания по Ленинским горам на лыжах. Даже кусок черного хлеба съел бы с превеликим удовольствием. Вот какой осел, не догадался прихватить хоть корочку! И я на время даже забыл и сердитый голос учителя, и отчаяние, которое то и дело овладевало мною. Правда, когда мы все вымылись, оделись и вышли на улицу, Мишка напомнил об этом.

— В общем, ничего из нас, наверно, не выйдет! — шепнул он мне и безнадежно махнул рукой.

Это верно: мне и в голову раньше не приходило, что я такой бестолковый и неуклюжий, ну самый настоящий, как говорит Митька, сундук с клопами.




7


За всю дорогу мы с Мишкой не сказали друг другу ни слова. А когда вышли из метро, он вдруг, хмуро глядя в мокрый тротуар, спросил:

— Ты… на следующую тренировку поедешь?

— А ты?

— Да вообще-то съезжу еще разок, посмотрю… — все так же хмуро ответил Мишка и, сунув мне свою шершавую руку, пошел прочь.

Подходя к дому, я вспомнил о Севе. Ну вот что теперь ему говорить? Решил, что лучше всего, конечно, незаметно пробраться к себе и потом что-нибудь придумать.

Но едва я на цыпочках поднялся по лестнице, как дверь Севиной квартиры растворилась и Сева — я даже отшатнулся! — стремительно сунулся к моему лицу и стал пристально вглядываться.

— Ты что? — удивился я.

— Там не был, да? — не отвечая, шепотом спросил он.

— Почему? — отворяя свою дверь и пропуская его впереди себя, снова удивился я.

— А это, как ее, а почему тогда у тебя ни одного синяка нету?

— А-а, — нахмурился я, и мне стало очень совестно, что я действительно ездил на тренировку, а лицо чистое — ну явно не дрался! (Хотя опять сколько с Мишкой ни смотрели, ни у кого синяков в зале не видели. Ну хоть бы малюсенький синячишко у кого! Определенно слабаки!) — Противника не было. Уж я себе и перчатки самые большие выбрал, и на ринг взобрался, а вот драться не с кем оказалось. Вообще-то был там один пацан, да он совсем уж новенький, даже не с начала тренировки пришел. Испугался…

— У-ух, здорово! — прыгал Сева. — Ты, значит, прямо вот так смело вышел, а тот сдрейфил? А мне что-нибудь покажешь, а?

— Ладно. Только иди-ка лучше вот сюда. — Я потянул приятеля в полутемную переднюю, поближе к своей комнате. — И знай: драться пока не будем — перчаток нет. Становись… Смир-рно! (Сева замер и вытянул руки по швам.) Так вот прежде всего запомни: бокс — это тебе не драка какая-нибудь, а… искусство! — торжественно начал я.

— Угу, искусство, — покорно повторил Сева.

И наше первое занятие началось. Севе все нравилось: и как я рассказываю, и как показываю. Вот только ему казалось совершенно лишним, что нужно очень тщательно отшлифовывать умение правильно, по-боксерски двигаться. Ему не терпелось поскорее выучиться бить так, чтобы Митька с катушек летел, а тут трать время, двигайся как дурак!

— Да почему же «как дурак»? — сердился я. — Ноги — это фундамент в боксе. Без них лучше никуда не суйся. Сразу же пропадешь! Если боксер не умеет правильно двигаться, то его любой слабак в первую же минуту одним мизинчиком побьет.

— Чудно! — упорствовал Сева. — Да зачем же зря двигаться? Нам ведь что нужно? Подождать, когда Митька выйдет на улицу, незаметно подкрасться и изо всех сил трахнуть ему боксерским ударом — вот и все.

И совсем не к чему перед ним раздвигиваться!

Честно говоря, мне и самому казалось, что это так. Да Вадим Вадимыч и Борис как-то очень уж здорово объясняли, зачем все-таки это нужно. Что-то насчет самолетов Вадим Вадимыч толковал… А, вспомнил, вспомнил!

— Ничего ты не понимаешь, — солидно перебил я рассуждения Севы. — Вот зачем это нужно, слушай. Ну, представь, вообрази, понимаешь, что встретились в воздушном бою два самолета: один — бомбардировщик, а другой — истребитель. У бомбардировщика двадцать пулеметов, а у истребителя один. Во! На целых девятнадцать меньше! И что же ты думаешь? Пока твой бомбардировщик со всеми своими пулеметами повернется, нацелится, пока он то да се, истребитель вокруг него уже раз пять вжи-и! вжи-и! И с ходу в хвост — очередь! И тот, конечно, курды вниз. Ясно? Так и Митька… Тьфу! То есть так и тот, кто не умеет двигаться. Пока он туда-сюда, а ты уже тут как тут — с другой стороны молотишь сколько влезет.

Сравнение с самолетами, в одном из которых — в истребителе, конечно! — Сева с гордостью увидел себя, подействовало на него, и он стал учиться по-боксерски двигаться.

А когда он, как ему казалось, немножечко выучился, то попросил, чтобы я объяснил теперь, как нужно ударять.

— Ну, это тебе еще рановато, — к его великому огорчению, солидно возразил я: не мог же я признаться, что и сам пока ничего не умею. — Тебе еще недельку-другую придется шаги шлифовать, чтобы без всяких запинок и ошибочек все делать. Ну, а теперь беги домой.

Увидев на столе приготовленный матерью ужин — сама-то она, наверно, уехала в библиотеку заниматься, — я сразу почувствовал страшную пустоту в желудке. Ужин, правда, нужно было разогреть, но я, не умея перебороть нетерпение, бросил сверток на стул, не моя рук, уселся и начал есть прямо из сковороды. Выпил два стакана чуть теплого чая и удивился, что мои движения вдруг сразу же стали какие-то вялые, а мысли тягучие. Да еще, как нарочно, за окном было темно и дремотно качалась похожая на голову марсианина тень фонаря.

Поглядев на нее, я вдруг вспомнил, что не все уроки приготовил, взял учебник и сел за стол. Но моя шея то и дело стала подламываться и подламываться, а голова сама собою падать на грудь. Я заставлял себя быть начеку, следил за головой, но она падала как раз тогда, когда я хоть на секунду переставал о ней думать.

«Так я лучше лягу, и тогда ей будет некуда падать!» — решил я и, скинув ботинки, улегся на диван и стал читать лежа. Но откуда-то с потолка вдруг спрыгнул заплаканный Сева и, всхлипывая и размазывая по грязному лицу слезы, стал жаловаться, что его избил Митька. Я пошвырял все учебники за шкаф, наскоро повторил, как нужно шагать в стойке, в которой боксера никак нельзя победить, и пошел из комнаты. Но тут меня остановил чей-то взгляд, хотя никого в комнате не было. Мне сделалось беспокойно, захотелось что-то скинуть с себя, от чего-то освободиться. Я заворочался и открыл глаза: надо мною склонилось тревожное лицо матери.

— Ты что, мам? — испуганно вскакивая, спросил я.

— Ничего, сынок, просто так, — смущенно ответила она, отошла от дивана и принялась снимать пальто; сняла, заглянула в сковороду. — Это ты все один съел? — удивленно и одновременно радостно воскликнула она. Раньше такой сковороды мне на неделю бы хватило. — Молодец! И даже с хлебом!

«Будешь с хлебом, когда так потренируешься!» — обиженно подумал я, встал с дивана, делая вид, что вовсе и не спал, незаметно поднял с пола учебник и стал раздеваться.

— Да, мам… Поставь мне, пожалуйста, будильник на пораньше.

— А зачем? Дежуришь, да?

— Нет, ну… так! — уклонился я от ответа.




8


Заслышав звон будильника, я сразу же открыл глаза, хотел приподняться и протянуть руку, чтоб нажать кнопку, но вдруг ощутил во всем теле такую боль, что упал обратно на подушку.

«Ой, да что же это такое?» — ахнул я, потом вспомнил, что говорил Вадим Вадимыч, и успокоился, а будильник, как нарочно, все звенел и звенел.

В комнату заглянула мать:

— Ты что, не слышишь?

— Слышу…

— Так что же?

— Да понимаешь, мам, — боясь признаться, что все болит (еще всполошится!), спокойно ответил я, — как-то не хочется сразу из-под одеяла вылезать…

— Не я, сам просил! — Она подошла к будильнику и утихомирила его.

А я, дождавшись, когда опять остался один, стал осторожно вылезать из-под одеяла, и снова малейшее напряжение вызывало боль. До этого я и не подозревал, что даже в пустяковом движении принимает участие сразу столько мышц. Поднимаешь только руку, а отдается и в плече, и в животе, и в спине.

Вспомнив слова Вадима Вадимыча, что как бы ни было больно, нужно все равно двигаться и тогда все скорее пройдет, я, стиснув зубы, кое-как поднялся. Едва передвигая ноги, выглянул в другую комнату и облегченно вздохнул: там никого не было.

За окном было серо, и оттуда тянуло пронзительным холодом. По спине сразу же побежали мурашки, и очень захотелось опять забраться под одеяло и замереть. Но я переборол себя, еще шире растворил форточку и огляделся.

Так с чего же мы вчера начинали? А, вспомнил: сначала шли медленно, потом все быстрее и быстрее и под конец побежали. Потом снова перешли на шаг и начали делать на ходу всякие упражнения.

Не обращая внимания на боль, я пошел, но сразу же уперся носом в книжный шкаф. Недовольно повернулся в другую сторону — диван! Вот и побегай попробуй! Придется на месте.

В комнату заглянула мать.

— Простудишься, — увидев открытую форточку, сказала она.

— Нет, мам! Не мешай…

Она покачала головой, затворила дверь, а я, снова отойдя на середину комнаты, стал вначале осторожно, потом все смелее и смелее и все меньше ощущая боль, делать зарядку. Правда, увлекшись, я несколько раз стукался то о книжный шкаф, то о стену или стол, шипя, тер ушибленное место, но не отступал. Вскоре мне было совершенно не холодно и ничего не больно. А когда я, разогревшись окончательно (вот почему все в зале называли зарядку разогревом), вышел на кухню, дядя Владя, сидевший в своей меховушке у окна, подозрительно спросил:

— Чего это ты сегодня такой красный?

Мать обернулась, ахнула:

— Геннадий!

Я посмотрел на свой живот: верно, красный. Ответил:

— Да так, мам. Я же делал зарядку. А сейчас отойди от раковины, я умываться по пояс стану…

— Ты с ума сошел! Такой холод!

— Мам, ну нам же так велели. Понимаешь?

— Это где вам так велели? — сразу заинтересовался дядя Владя.

Я промолчал. Тогда он, понизив голос, сказал (мать как раз в комнату пошла):

— Эх, малый, чем по пояс-то зря мыться-полоскаться, Митьке бы шею намылил! Весь сарай наш изломал…

«Вот для этого-то и хочу! Просто так сильным не станешь!..» — едва не проговорился я, но сдержался, подошел к раковине, открыл кран, подставил под струйку палец. Ух ты, какая холоднющая!

Долго чистил зубы, стараясь оттянуть самое главное, не спеша умылся и осторожно, чувствуя на себе ехидный взгляд дяди Влади, плеснул из горстки на грудь и чуть не завизжал. Да нет же, это не вода, а самый настоящий расплавленный лед!

А дяде Владе все было мало.

— Нешто так по пояс моются? — ехидно сказал он.

Отступать было некуда. Стиснув зубы и не оборачиваясь, я плеснул на себя посильнее и удивился: уже не так страшно! Плеснул еще, еще, судорожно растер ладонями по спине, груди и животу и вдруг почувствовал, что все тело наливается обжигающим жаром. Оказывается, самое страшное — только начать…










— Вот это другое дело! — одобрительно гудел за спиной дядя Владя, а я плескался и плескался до тех пор, пока не вышла мать.

— Ох, да сколько же ты воды-то налил! Хватит, хватит, а то вниз прольется. Вытирайся! — И она кинула мне на плечи мохнатое полотенце, а сама взяла половую тряпку.

Когда я, весело гогоча, вытерся, мне стало еще жарче, теперь все тело горело, как в огне. И даже дядя Владя, покачав головой, сказал:

— Да-а, силен, силен! — и поскорей ушел в свою комнату.

А я, победно проводив его глазами, тоже зашагал к себе, ощущая удивительную силу в руках, ногах и во всем теле.

За завтраком ел так, что мать обрадовалась:

— Ну вот, тебе давно бы следовало по пояс мыться!

А силы все прибавлялись и прибавлялись. После завтрака их стало столько, что мне до страсти хотелось что-нибудь поднять, толкнуть. Я одной рукой запросто поднял за спинку стул и небрежно отставил его в сторону, хотя он мне вовсе и не мешал; будто нечаянно, сдвинул стол, а потом трахнул по гардеробу ладонью так, что мать даже вздрогнула и сказала, что больше не надо.

Застегнув китель и положив в портфель трусы, майку и тапочки (на последнем уроке — физкультура), шагнул к двери, отлично зная, что уж сегодня-то мать ни за что без пальто не пустит.

— Ну, я пошел…

— Ни в коем случае! — взглянув в окно, испуганно сказала она. — Ты посмотри: все одеты! — и достала пальто.

— Ну, мам, — как бы нехотя одеваясь, для виду упирался я. — Да я же теперь… Ну ладно, ладно, — наконец сдался я. — Пусть будет по-твоему.

Выходя из квартиры, хватил дверью так, что дядя Владя подскочил на табуретке и крикнул:

— Эй-эй! Собрался с жеребячьей силой-то! Ты б лучше…

Что «лучше», было уже не слышно, но я догадался. Наверно, опять что-нибудь насчет Митьки…

«А что мне этот осел!» — сам изумляясь своей храбрости, подумал я, упруго сбегая по лестнице. Вышел из сеней и чуть не попятился: к голубятне, сосредоточенно глядя на баночку с водой, осторожно подвигался Митька.

В одну минуту улетучились куда-то вся моя храбрость и сила; руки и ноги сразу же ослабели, а портфель, которого до этого и не замечал, стал казаться тяжелым.

Дождавшись, когда Митька скроется, я на цыпочках обежал дом, юркнул в калитку и только тогда почувствовал себя в безопасности.

Отойдя немного, с обидой сжал кулаки, в которых всего несколько минут назад была такая силища! «А еще зарядку делал, по пояс мылся!»

Вдруг кто-то незаметно подкрался сзади и стукнул меня по правому плечу. Я испуганно повернул голову и увидел, что слева преспокойненько идет себе и ухмыляется Жора Зайцев.

— Ну как, все выучил? Сегодня по литературе всех спрашивать будут!

Я чуть не споткнулся: вчера ведь так ничего и не успел. Хотел все честно выучить, да… уснул. А завтра как раз дневники Вадим Вадимыч проверять будет! И, главное, литература — первый урок.

В класс вбежали перед самым звонком, обогнав медленно плывущую по коридору литераторшу, с грохотом уселись за парту. Быстро отперев портфель, я выхватил из него учебник.

Учительница села за свой стол, напомнила, что сегодня, как и обещала, будет спрашивать, и неторопливо раскрыла журнал.

А я, не обращая внимания на тычки и подзатыльники и даже на то, что в щеку стукнулась и прилипла к ней жеваная бумага, читал и читал.

Первую спросили Лилю, и она все очень хорошо рассказала. Потом вызвали еще несколько человек.

Каждый раз, когда учительница говорила: «Достаточно!», ставила отметку и снова смотрела в журнал, я переставал читать и замирал. Когда же вызывали не меня, а еще кого-нибудь, снова читал и читал. И все же не прочитал как раз того, о чем спросили…

— Ну что ж, — нахмуриваясь, сказала учительница, медленно выговаривая каждое слово (ох, какой злой и противной она мне казалась!), — тогда давай сюда свой дневник.

— Не надо дневник! — воскликнул я. — Я выучу!

— Но почему же ты сегодня не выучил?

А у него книги не было, — вставая, негромко ответила за меня Лиля. — Но… я ему после дам…

— А где же твоя? — снова спросила учительница.

— Она… а ее… — залепетал я и был очень признателен Жоре, что он незаметно стянул учебник и спрятал его в парту.

— Ну хорошо, — отложила свою карающую самописку учительница, — на этот раз я тебе ничего не поставлю. Но чтоб к следующему уроку все непременно выучил!

— Да! — полный благодарности — не к ней, к Лиле! — ответил я. — Обязательно!

— А ты выручи его, — кивнула учительница Лиле. Было очень стыдно, когда после урока ко мне подошла Лиля и протянула свою аккуратно обернутую книгу, думая, что у меня и в самом деле нет.

— И ты не стесняйся, — сказала она. — Когда нужно, сам говори. Ладно?

— Ладно, — ненавидя и презирая себя, ответил я и положил в портфель еще один учебник по литературе, который был и такой, и какой-то другой, и его почему-то даже просто так держать было приятно…

Председатель совета отряда, строгий и очень аккуратный ученик — у него всегда все было в порядке, — подойдя сзади, сказал:

— Нехорошо, Строганов, подтянись!

— А тебе что? — огрызнулся за меня Жора.

— Вот поставлю о вас вопрос на совете, тогда узнаешь что! И у тебя ведь не так-то уж гладко обстоит дело…

На следующем уроке я опять очень боялся, как бы не вызвали. И только на уроке физкультуры почувствовал себя свободно. Когда все переоделись и вышли в зал, мне вдруг очень захотелось кому-нибудь рассказать, что меня приняли в боксерскую секцию, что я уже был на одной тренировке и теперь умею по-боксерски стоять, двигаться, а завтра нам даже покажут настоящие удары.

Я несколько раз небрежно подпрыгнул на носках так, как это делали, перед тем как выйти на ринг, старенькие, и прицеливался в стену кулаками.

Жора спросил:

— Это ты что?

— Да так, — все же переборов желание во всем открыться, уклончиво ответил я.

После обеда я сел заниматься. Вынул Лилин учебник, на котором каким-то удивительно воздушным и красивым почерком были написаны ее имя и фамилия, и, отогнав от себя все посторонние мысли, стал учить, но вдруг вспомнил, что тренировочный дневник, о котором говорил тренер и после напоминал Борис, забыл завести.

Выскочил из-за стола, быстро достал из папиного книжного шкафа толстую тетрадь в коленкоровой обложке, снова уселся и аккуратно вывел на первой странице: «Тренировочный дневник боксера…» — и задумался: а какого же разряда? Вздохнул — ведь у новичков же разрядов не бывает — и дописал свое имя и фамилию.

Так что же мы вчера делали? А, вспомнил: сначала зарядку, потом старенькие стали драться, а нам показывали шаги…

Так прямо и писать? А вдруг Сева увидит? Я же ему наврал. Ничего, спрячу подальше — вот и все! И я стал честно все записывать. А когда кончил и сунул тетрадь на самое донышко чемодана, в дверь вдруг застучали. Открыл — Сева; их, оказывается, после второго урока отпустили.

— Вообще-то я домашние задания делаю, — хмуро сказал я, не зная, пускать его или не пускать.

— Да я не буду мешать! — по-свойски входя, заверил он и спросил: — Ты сегодня на тренировку-то поедешь?

— Так тебе же говорили, что через день! — недовольно возразил я.

— А-а… а уж я думал — поедешь, покажешь мне что-нибудь дальше. И мы завтра набьем Митьке… — разочарованно вздохнул Сева.

«Что бы ему такое дать, чтоб он сидел тихо? — озабоченно подумал я. — А, вот что!» Взял с письменного стола «Огонек», карандаш и протянул ему:

— На-ка вот, реши кроссворд.

— У, это я люблю! — обрадовался он. — Знаешь, мы с папой какие решаем? Никто не может, а мы… — И он сразу же стал, шевеля губами, считать карандашом клеточки на кроссворде.

Вздохнув, я поставил локти на стол, удобно устроил на раскрытых ладонях подбородок и уперся глазами в книгу. Но не прочел и двух страниц, как вдруг вспомнил про утреннее умывание, какое это впечатление произвело на мать и дядю Владю, и мне очень захотелось похвалиться перед Севой. И поэтому, отталкивая учебник и вставая, я сказал небрежно:

— У-уф, устал. Отдохну немного… — Я походил по комнате, будто и впрямь разминая замлевшую спину и ноги, и, как бы между прочим, спросил Севу: — Да, а как ты умываешься по утрам?

— Как это — как? — удивился он. — Очень просто: открываю кран, подставляю под воду паль… то есть все руки. Потом провожу ими по лицу.

— Эх, ты! — презрительно оглядел я его. — Так только одни девчонки умываются. Надо знаешь как? — И я как только мог красочно расписал свое утреннее умывание. — Дядя Владя от удивления даже запрыгал!

— Надо бы и тебе так мыться.

— Ладно, — поджимая губы, ответил Сева.

— И потом, еще нужно учиться через скакалку прыгать.

Сева удивился:

— Как девчонки?

Я пояснил, что нет, по-боксерски. Сева сказал, что ладно, потом он возьмет прыгалки у своей сестренки Лидки.

Но мне это показалось оскорбительным, и я посоветовал лучше достать какую-нибудь другую, настоящую веревку.

Севу позвали ужинать, а я снова засел за уроки. За окном было черно, в стекла нудно колотил дождь, а по мокрому тротуару противно шлепала падавшая с крыши вода.

Заткнув уши, чтобы не слышать этих тоскливых звуков, я заставил себя читать. Но ни с того ни с сего вдруг вспомнил, что просил вчера мать выстирать тренировочные трусы, майку и носки — все насквозь пропотело! А вот не проверил, как она это сделала.

Отодвинув тетрадь, бросился на кухню. На веревочке аккуратно висело все мое тренировочное хозяйство. Успокоившись, снова занялся уроками, но не сделал и половины, как пришла мать с новеньким чемоданом.

Он был маленький, аккуратненький. И на нем сияли запоры и уголки — не как у Мишки ржавые.

— Это мне, да? — с грохотом выскакивая из-за стола, радостно воскликнул я. — Ой, мамочка, миленькая, спасибо!

Я подскочил к матери, у которой отчего-то навернулись на глаза слезы, и звонко поцеловал ее в обе щеки. Потом схватил чемодан и, не зная, куда его поставить, заметался с ним по комнате, сбегал на кухню за тренировочной формой и стал примеряться, как буду класть ее в чемодан.

— Но ведь я же еще не погладила, — сказала мать.

— Да ничего! Я только посмотреть — влезет или нет. Но в чемодан не только все влезло, но еще и осталось много свободного места.

— Как здорово! — закрывая его и подходя с ним к зеркалу, кричал я. — Да, мам?




9


На следующее утро я первым делом посмотрел, на месте ли чемодан. Он оказался на месте — преспокойненько стоял себе на стуле, густо чернел своими боками и сверкал уголками и запорами. Взяв его в руки, я собрался было опять посмотреть на себя в зеркало, да вспомнил, что нужно еще делать зарядку, умываться и завтракать.

Мышцы уже совсем не болели. Я, взобравшись на стул, распахнул форточку и начал зарядку.

В школе опять почти ничего не слушал, а только и делал, что думал о чемодане.

После уроков староста и председатель совета отряда, встав у двери, объявили, что никто домой не пойдет, а все останутся готовить стенную газету: одни будут рисовать, другие — вырезать и клеить, третьи — писать заметки, так как ящик для заметок пуст. Я попытался было отказаться, убедить, что мне срочно нужно в одно очень важное место, но из этого ничего не вышло.

Староста каменно сказал:

— Всем нужно, и тоже в одно очень важное место! — и растопырился у двери, чтобы никто незаметно не выскользнул.

Закончили все в третьем часу. Как-то так получилось, что из школы мы вышли вместе с Лилей. Она в одной руке держала портфель, а в другой — папку для нот.

Мне ни с того ни с сего захотелось сделать что-нибудь необыкновенное: догнать и остановить, например, за задний буфер трамвай, перебежать перед самым носом у троллейбуса улицу или там еще что-нибудь подобное… И потом, все вокруг было почему-то очень смешное, и без конца хотелось смеяться. Я изредка взглядывал на Лилю, все время собирался сказать ей что-нибудь, но ничего путного придумать не мог. Выручила она сама. Она спросила:

— И ты… тоже на музыку, да?

— Да! — почему-то, как дурак, ответил я, спохватился — на какую музыку? — и поспешно поправился, ненавидя себя за неловкость: — То есть нет! — и был очень благодарен, что она уже спрашивала о другом: не нужен ли мне опять учебник.

Я ответил, что нет-нет, спасибо, и опять, как дурак, не мог ничего придумать, и поэтому до самого нашего дома мы шли молча. Только когда уже совсем подошли, она тихо сказала, даже не глядя в мою сторону:

— До свидания.

— До свидания! — чуть ли не во все горло гаркнул я.

Дома я сразу же проверил, поглажены ли трусы, майка, носки. Оказалось, что все в порядке. И стал укладывать их в чемодан.

Дождавшись, когда можно было ехать во дворец, взял чемодан и вышел на кухню, будто для того, чтобы проверить, не оставил ли чего на плите.

— Ишь ты какой важный! — покачал головой дядя Владя и спросил: — Это ты куда ж? В баню?

— Нет! — обиделся я, хотя знал, что он нарочно про баню, чтобы меня позлить.

Ехал во дворец и все боялся, придет ли Мишка. Но когда вошел в раздевалку, сразу же успокоился: Мишка сидел в уголке. Он сказал, чтобы я садился рядом с ним, специально для меня занял место.

Пришли и табачники, которых Вадим Вадимыч не допустил до тренировки в первый раз: крепкий парень с добрым лицом, Ерема и Верблюд. Они, переодеваясь, говорили, что теперь даже и не дотронутся до папирос.

Тому, с добрым лицом, я почему-то верил, а вот Верблюду с Еремой — нет. Уж очень подозрительно бегали у них глаза.

Мишка сразу же заметил чемодан, и мне даже показалось, что он позавидовал: у него-то был гораздо хуже. Он помрачнел, засопел, но потом, вдруг что-то вспомнив, посмотрел на Ерему и крикнул:

— Ну, пойдем гирю-то поднимать! Пойдем! — И шепотом мне: — Я уже пробовал. Знаешь, какая тяжелющая! — И снова Ереме: — Испугался, да?

— Чего мне пугаться-то! — огрызнулся Ерема. Мишка вскочил с места:

— Ну тогда пошли, пошли!

Ерема огляделся — деваться было некуда: на него смотрели со всех сторон — и со снисходительным видом шагнул вслед за Мишкой из раздевалки. Двинулись и мы все.

В гиревом зале никого не было. Покойно стояли на своих помостах сверкающие штанги; лоснились в уголке пузатые гири; блестели никелем на специальных полках грифы, и было отчего-то немного жутко.

Мишка даже на шепот перешел:

— Ну иди, поднимай!

Ерема насупился, крякнул и, пугая тишину, косолапо зашагал, а Мишка, торжествуя и грозя ему в спину пальцем, оглянулся на меня — дескать, сейчас кое-что увидишь.

Ерема подошел к гирям, воровато окинул их взглядом, выбирая полегче, но Мишка приглушенно крикнул:

— Эй-эй, вон ту бери! Тот дядя ею баловался!

Ерема недовольно нагнулся, осторожно взялся за дужку. Все увидели, как у него все напряглось на спине, но гиря лишь только слегка поколебалась.

Он потянул ее сильнее, весь наливаясь кровью, чуть приподнял, но тотчас же грохнул обратно на пол.










— Ну и как? — ехидно спросил Мишка. — Пустая, да? Пустая? Так вот: никогда больше заранее не хвались!

Начались занятия. Вадим Вадимыч объявил новичкам, что сегодня он проверит, как мы умеем двигаться, и покажет первый боксерский удар — прямой левый.

Курильщикам, которых Вадим Вадимыч допустил до тренировки со строгим предупреждением, еще предстояло шаги зубрить.

И вот, едва он подошел к нам и начал показывать, я окончательно потерял веру в то, что когда-нибудь стану настоящим боксером и освобожу двор от господства Митьки. С передвижениями и боевой стойкой мы еще как-то справились. Правда, и это опять повторяли целый час, но Вадиму Вадимычу все равно до конца ни у кого не понравилось. Он сказал:

— Ладно, потом как следует отшлифуете! — и стал показывать, как нужно правильно наносить удар.

Когда делал он сам, все выглядело легко и просто.

Глядя исподлобья, Вадим Вадимыч спокойно шагал вперед, держа подбородок у груди и все равно страхуя его еще на всякий случай правой ладонью, а его левый кулак молниеносно протыкал воздух. Но вот когда то же самое повторяли мы, у нас ничего не получалось.

Нанося левый прямой, оказывается, требовалось выполнять разом три дела: шагать вперед, наносить удар да еще защищать собственный подбородок от возможной контратаки противника. И при всем при этом необходимо было постоянно следить, чтобы не поднималась голова, обязательно делать выдох и помнить, чтобы ноги шагали ровно столько, сколько полагалось. Ошибся на сантиметр — кулак либо не дойдет до цели, либо вместо удара получится нелепый толчок.

А я все время что-нибудь да забывал. Вадим Вадимыч снова терпеливо показывал, объяснял, что кулак должен двигаться по прямой, так как это кратчайший путь до цели, что удар должен быть четким и точным, а для этого необходимо вкладывать в него под конец вес тела. Я поспешно заверял, что все понял, торопливо повторял — и снова неправильно.

Не так работали ноги, забывал про вес и страховку. А кулак ну никак не желал двигаться кратчайшим путем, а все норовил по кругу. Особенно подводила голова — она словно нарочно задиралась и задиралась, и в подбородок попасть ничего не стоило.

— Плохо. Весь для встречных открыт… — вздыхал Вадим Вадимыч. (И мне казалось, что вот-вот терпение у него иссякнет и он меня с позором выгонит вон из зала.) Потом он вдруг сказал: — Вот что, принеси-ка сюда носовой платок.

Я удивился: зачем? Незаметно попробовал пальцем под носом — сухо… Все же сбегал, достал из кармана, принес.

— Вот, — сказал Вадим Вадимыч, беря его и показывая, точно я никогда не видел собственного платка, — видишь?.. Он тебя сейчас научит, как нужно наносить удары и не раскрываться. Приподними-ка голову. (Я поднял, а Вадим Вадимыч подложил платок под мой подбородок.) И вот теперь встань в стойку и нанеси удар… И — р-раз!

Я ударил — платок скользнул на пол.

— Ничего, ничего, — успокоил Вадим Вадимыч, — положи обратно.

Я положил и опять ударил, но не довел кулак до конца, потому что испуганно удержал едва не выскользнувший платок.

— Еще! — командовал Вадим Вадимыч.

На третий раз платок не упал, но удар получился нелепый оттого, что все тело было сковано и напряжено из-за боязни, что опять упадет этот злополучный платок.

— Еще…

— Нет, опять плохо. Больше думал о платке, чем об ударе.

— Достаточно, — сказал тренер. — Понял?

— Да, — кивнул я, хотя абсолютно ничего не понял и чувствовал одно: все плохо.

— На следующей тренировке повторишь. Дома ни в коем случае ничего этого не делай, так как могут появиться нехорошие привычки, а никто тебя не поправит. Ну, беги в душевую.

Я, обрадованный, что мои мучения кончились, побежал.

У Мишки тоже, наверно, ничего не получалось, потому что на вопрос: «Ну как?» — он лишь уныло махнул рукой.

Когда, усталый и недовольный собой, я пришел домой, мать сказала, что прибегал Сева и просил обязательно зайти к нему.

— Ладно, — ответил я, — вот поужинаю… — и хотел сесть за стол, но он вдруг заглянул в комнату и обиженно крикнул:

— Что ж ты?

— Да понимаешь ли… — недовольно начал я.

А мать сказала:

— Ты не сердись, Сева, он только что приехал.

— А, ну тогда ладно, — смягчился он и с завистью посмотрел на мой чемодан. — Купили, да?

— Ага, — гордо кивнул я, вмиг забывая обо всех неприятностях.

Сева подошел, ощупал, авторитетно заключил:

— Мировецкий!

Потом спросил, когда мать вышла на кухню:

— Ну, сегодня-то мне удары покажешь?

— Вообще-то можно один, — с жадностью начиная есть, невнятно ответил я.

— Только оди-и-ин! — разочарованно протянул Сева. — Так мы с тобой Митьку целых два года не одолеем!

— А ты знаешь, какой он трудный — этот удар! — обиделся я.

Оглянувшись на дверь, встал и, памятуя о голове, ударил слева по воздуху.

— Видал?

— Да чего ж здесь трудного-то? — оттопырил нижнюю губу Сева. — Да хочешь, я так же сделаю!

Но в это время вошла мать, и я, удержав его за плечо, крикнул:

— Мам, я наелся, — и, подтолкнув Севу, вышел.

— Сначала я тоже думал — легко, — сказал я, когда мы оказались на полутемной лестничной площадке. — А как попробовал…

Из квартиры, со свертком под мышкой, вышла мать.

— Я в библиотеку, скоро приду, — сказала она.

— Ага, — кивнул я и, с трудом дождавшись, когда она спустилась вниз и вышла из подъезда, шепнул Севе: — Так вот смотри, — и поспешно, боясь, что помешают, встал в стойку. — Только смотри внимательно, понял? А то что-нибудь пропустишь, тогда все насмарку… И-и — раз!..

Я шагнул прямо на Севу, намереваясь эффектно задержать кулак перед самым его лицом. Но оттого, что на лестничной площадке было темновато, и оттого, что я еще не научился мгновенно определять дистанцию, не рассчитал и с хлюпом угодил ему прямо в нос.

— Чего ты дерешься-то! — закричал в полный голос Сева, поспешно сунул в нос указательный палец, вытащил, посмотрел: кончик был красноватый, во все горло завыл: — А-а-а! — и со всех ног бросился к своей двери. — Ма-ам! Посмотри, что Генка-пенка наделал!

— Да подожди, подожди ты! — попытался я удержать приятеля. — Да я же нечаянно!

Но уговоры не возымели действия, и, поняв это, я в одну секунду скрылся за своей дверью. Не успел вбежать в комнату и спрятаться за гардероб, как уличную дверь начали трясти, прямо с петель срывать.

— Эй-эй, очумели? — громыхнув табуреткой, крикнул из кухни дядя Владя.

— Вот полюбуйтесь, что ваш сыночек натворил! — раздался писклявый голос Денежкиной.

— Мамы дома нету… — пробурчал я, с опаской высовываясь из своего укрытия и краем глаза видя заплаканное, все в грязных потеках лицо Севы и сердитое — Денежкиной.










В комнату бочком протиснулся дядя Владя.

Денежкина резко обернулась в мою сторону.

— Да как же тебе не стыдно, а? — сразу же напустилась она на меня. — За что ты его так ударил?

— Я не ударя-ал… — хмуро ответил я.

— Как же так — не ударял? — прямо подскочила она от возмущения. — Тогда откуда же у него такой нос?

Я посмотрел: вот это да, раздулся-то как!

— Это я ему боксерский удар показывал…

Дядя Владя с ухмылкой почесал затылок, а Денежкина закричала еще громче:

— Ничего себе — показал! Чуть не убил мальчика! Не ожидала я этого от тебя. Ходишь к нам каждый день, телевизор смотришь, в шашки играешь, а сам… — Она в сердцах распахнула дверь и вышла, сердито дернув за собою Севу, будто он сам кому-нибудь нос расквасил.




10


В школе мне не повезло. Опять чуть не поставили в дневник сразу две тройки. Изо всех сил старался не привлекать к себе внимание учителей, сидел тихо-тихо: ни в крестики-нолики с Жорой не играл, не читал ничего постороннего, ни в кого жеваной бумагой не швырялся — и все-таки вызывали да вызывали…

У самой площади заметил Севу. Вспомнил, как он вчера нажаловался, и дал себе слово пройти молча мимо.

Отвернув голову в сторону, будто чем-то очень сильно заинтересовался, я краешком глаза зорко следил, что он будет делать. Видя, как он весь просиял, заметив меня, враждебно подумал: «Обрадовался! Прямо навстречу пошел, точно вчера и не он ябедничал!..»

Пройдя еще несколько шагов, я остановился. На пути, виновато улыбаясь, стоял Сева. Я сделал вид, будто только заметил его. Очень хотелось сказать что-нибудь обидное. Но он так посмотрел своими ясными, правдивыми глазами и тихо спросил: «Ген, ты на меня злишься, да?» — что я почувствовал к нему жалость, но, правда, сурово ответил:

— Конечно! Эх ты, нажаловался, мать привел! Я же нечаянно!

— Да это не я, она меня привела.

— Так чего же тогда все честно не сказал? — уже не так строго спросил я.

— Забыл… — прошептал он. — И потом… потом, у меня очень нос болел. Знаешь, как ты мне трахнул!

— Да я не сильно… — переступил с ноги на ногу я, воспринимая его слова как похвалу своему мастерству.

— Да-а, не сильно! — восторженно воскликнул он. — У меня прямо чуть весь нос не отскочил!

Я изо всех сил сдерживал довольную улыбку, но все-таки не сдержал.

— Ну, ты уж скажешь! Я и вес тела в удар не вкладывал.

— У, а если бы вложил, то вообще! Вот когда Митьку бить будем, тогда вложишь, да?

— Посмотрим, — ответил я и замер: метрах в двадцати, как всегда вразвалку, брел Митька — волосы нечесаные, китель полурасстегнут.

Он тоже увидел нас и, сделав зверское лицо, изменил направление. Но Сева так выразительно посмотрел на милиционера, который стоял у станции метро, что Митька прошел мимо.

— Он тебя в школе-то не трогает? — провожая его глазами, спросил я.

— Раз попробовал, да наш вожатый его за шиворот взял и хотел к директору вести! С тех пор даже к нашему классу не подходит!

— Ну ладно, беги, а то в школу опоздаешь.

— Угу. Так я приду потом, а?

— Приходи, — великодушно кивнул я и со спокойной совестью, уже не боясь столкнуться с Митькой, зашагал к дому, говоря себе, что уж сегодня, когда не нужно ехать во Дворец спорта, как следует выучу все уроки…

И все-таки опять времени не хватило. То дядя Владя рассказывал на кухне, как в Митькином доме чуть пожар не приключился, то хотелось посмотреть в окно. Потом как-то быстро вернулся из школы Сева.

А на следующий день было совсем мало времени на уроки: нужно было ехать на тренировку — и я опять почти ничего не сделал. Конечно, Вадим Вадимыч, как и предупреждал, рано или поздно с позором выгонит меня из секции.

Мишка переживал приблизительно то же. Он уже несколько раз не давал учителям свой дневник.

С невеселыми мыслями мы переоделись и вышли в зал, где уже все строились. Вадима Вадимыча не было, и староста, чтобы не тратить зря времени, крикнул: «Рав-няйсь! По порядку номеров рассчитайсь!» Но Вадима Вадимыча все не было. Староста группы, Борис и все старенькие, зная точность тренера, удивлялись, беспокойно поглядывали на часы.

Но вот дверь громко хлопнула и в зал быстро вошел Вадим Вадимыч. Лицо у него было хмурое, и мы сразу поняли, что произошла какая-то неприятность.

— Та-ак, построились? — оглядывая замерший строй, каким-то чужим голосом спросил он, точно не видел, что мы даже подравнялись. — Оч-чень хорошо… — Он прошелся по залу, явно подбирая, с чего начать разговор.

Потом остановился, поглядел поверх наших голов и со вздохом сказал:

— Не ожидал, никак не ожидал, что мои ученики могут обманывать. Плохо учиться — и скрывать это!

«Обо мне все узнал?» — переставая дышать, подумал я, позабыв даже в этот момент, что ведь никто в школе не знает, куда я езжу!..

Твердый взгляд серых глаз Вадима Вадимыча медленно прошелся по шеренге, остановился на Борисе, который теперь стоял рядом со мной. Тот сразу же опустил голову.

— Так как же это все-таки могло произойти, дорогой? — строго глядя на него, спросил Вадим Вадимыч. — У тебя, оказывается, каждую неделю тройки, а ты…

— Простите, я больше…

— Да как же это «простите»?! Да понимаешь ли, что ты наделал? Ты же бросил тень не только на себя, но и на всю нашу секцию! Сейчас меня этак вежливенько приглашают в учебно-спортивный отдел и любезно сообщают, что звонила твоя мама и просила, чтобы тебе не позволяли посещать тренировки, так как они тебе, оказывается, мешают учиться. Почему ты не занимаешься как полагается?

— Времени не хватает…

— То есть как это не хватает? Да ты его, наверно, просто не умеешь ценить. Да, да! — Вадим Вадимыч оглядел всех нас. — Можно все, решительно все успевать делать, со всем справляться, если только этого очень захотеть!

«Но как? Каким образом?..» — боясь, как бы он не прочитал мои мысли, подумал я.

— Да, если только очень этого захотеть! — строго повторил Вадим Вадимыч. — Мы частенько не задумываемся над тем, куда и как у нас уходит время: остановился на улице поболтать с приятелем; поглазел, как чинят грузовик; погонял по двору мяч; просидел за телевизором, хотя ничего интересного и не показали, а время не ждет. Оно идет и идет! И ведь что самое страшное, только в одном направлении — вперед, никогда — назад! А вот ты попробуй-ка строго учитывать его: составь для себя распорядок дня, в котором день распредели до самой последней минутки, и твердо придерживайся этого распорядка, и через неделю увидишь, что у тебя не только не хватает, а еще уйма свободного времени остается! «Да-а, — хмуро думал я, — хорошо говорить!..»

— Вот так, — закончил Вадим Вадимыч. — А сейчас одевайся и уходи. И не смей показываться до тех пор, пока в дневнике не останется ни одной тройки!

Поняв, что просьбы бесполезны, Борис, понурившись и косолапя, повернулся и пошел вон из зала, невнятно сказав под конец:

— До свидания, Вадим Вадимыч…

Я проводил своего учителя глазами. «Подождите-подождите, а кто мне теперь все показывать-то будет?»

Вадим Вадимыч, словно прочитав мои мысли, успокаивающе кивнул:

— Не беспокойся, не беспокойся, я тебя к себе возьму… — И громко скомандовал: — Напра-во!

И мы все двинулись друг за другом по залу, начиная разогрев…

Когда тренировка окончилась и все побежали в душевую, я спросил Мишку, будет ли он составлять для себя распорядок дня.

— Вообще-то попробую, — хмуро ответил он, понизив голос. — Я вот только одного никак не пойму. Как же эти два… Верблюд-то с Еремой ухитряются! Вчера их встретил: в кино шли. Говорят: «Мы каждый день сюда ходим: знакомый киномеханик работает». А в дневниках ни одной тройки!

Придя домой, я первым же делом составил распорядок дня. Даже ужинать стал после, хотя очень хотелось есть. Повесил его над своим диваном, быстро заполнил тренировочный дневник и опять убрал его подальше. А когда пришел, как всегда, поболтать Сева — ему-то что: в четвертом классе не то, что в шестом! — я указал ему на висящий на стене листок.

— Видишь, что написано: «ужин», «устные уроки», «мытье посуды» и «письменные уроки»… Так что сам понимаешь — не могу!

И он, вздохнув, ушел.

На следующий день мне и самому очень захотелось пойти к Севе, потолковать о том о сем, сыграть в шашки или телевизор посмотреть, но не тут-то было. Оказывается, я еще должен выполнить черчение, повторить геометрию и литературу; кроме того, пол подмести и картошку почистить (мать придет из института поздно).

День теперь у меня начинался с того, что я в одних трусах делал зарядку при открытой форточке, сильно озадачивая дядю Владю. И раз от разу зарядка у меня получалась все лучше и лучше, а уставал я все меньше. И что самое непонятное — я все реже думал о Митьке, из-за которого, собственно, и весь сыр-бор загорелся. Все, что я узнавал и постигал в боксерском зале, было так интересно, что я почти забыл о нем.

После зарядки я храбро окатывался по пояс холодной водой, с аппетитом завтракал — ел все с хлебом! — и преспокойно успевал к первому уроку. Эх, посмотрел бы отец!

В квартире все просто диву давались. Что такое с парнем случилось? Раньше мочил под краном один только нос, не хватало времени выпить стакан чаю, как следует одеться: вечно мчался в школу с незашнурованными ботинками, а тут…

Севе я честно признался, что сначала было нелегко. Так хотелось лишнюю минутку в постели понежиться, а тут вскакивай и делай под открытой форточкой зарядку в одних трусах и майке, а потом и холоднющей водой умывайся. Но ничего не поделаешь: это укрепляет и закаляет организм и дает много добавочных сил.

Сева хмуро слушал-слушал и под конец пробурчал (добавочные-то силы и ему были нужны):

— Ладно, и я буду… — И каждый день после этого стал прибегать ко мне и подробно рассказывать, как делал зарядку и как здорово умывался.

Но через неделю выяснилось, что все это враки. Его сестренка, плакса Лидка, проболталась, что он никак не мог с постели подняться пораньше. А уж до холодной воды только двумя пальчиками дотрагивался.

— Зачем же ты меня обманывал? — в тот же день презрительно спросил я его.

Он опустил голову.

— Знаешь, что хочешь буду делать, только не это. Ну вот на, хоть иголкой уколи, — и протянул мне указательный палец.

— Да ладно уж, — смягчившись, оттолкнул я его. — Тогда хоть сырой ладонью по шее проводи, что ль.

Чтобы еще лучше закалиться и окрепнуть, я взялся за домашнюю работу, от которой раньше старался как-нибудь увильнуть: ходил в овощной магазин за картошкой, пилил и колол дрова для печки. Когда были перепилены и переколоты свои, за дяди Владины взялся.

— А ведь это ты, пожалуй, правильно, — наблюдая, как я запросто расправляюсь даже с сукастыми поленьями, одобрял он. (Сева все-таки не выдержал, проболтался сестренке, та — матери, а уж мать — всем другим, ради чего это я так стараюсь.) — Поднакопишь малость силенок и так этого дурака отволтузишь, что он тише воды, ниже травы ходить будет!

А Митька, как нарочно, буйствовал: колотил всех подряд; оборвал во дворе бельевую веревку и уронил на грязную землю мокрое белье; опять избил Севу, который заявил Митьке, что скоро ему настанет конец, что мы ему таких покажем, как только все приемы выучим. Тогда Митька погрозился поймать и меня. Я даже обиделся на Севу:

— Зачем же трепаться раньше времени?




11


Я раскрыл дневник на том самом месте, где у меня подряд стояли три пятерки и одна четверка, и оставил его на столе, зная, что уж мать обязательно заглянет.

С того вечера, как я повесил на стену распорядок дня, все у меня, как и предсказывал Вадим Вадимыч, изменилось. В самом деле, уже через несколько дней я успевал выучить уроки, почитать интересную книгу, и все равно еще оставалось время, чтобы посмотреть телевизор, погулять или поболтать с Севой.

В комнату вошла мать. Я сделал вид, что учу физику, хотя давно уже все выучил, а сам осторожно следил за ней. Вот она подошла к столу, увидела дневник. «Сейчас, сейчас обрадуется!» — самодовольно ухмыляясь, думал я.

— Молодец… молодец… — листая дневник, бормотала она про себя. — Оч-чень хорошо! — Мать подняла голову и сказала, не скрывая удивления: — Молодец, Геннадий! А ведь я, откровенно говоря, очень беспокоилась, что эти твои тренировки будут мешать тебе, и даже себе сказала: как только замечу плохие отметки — запрещу.

— Да за кого ты меня принимаешь-то! — обиженно пробурчал я.

— Да, да, прости, пожалуйста. Мне очень приятно, что я ошиблась. Так отцу теперь и напишу, что, несмотря на то что через день уезжает на весь вечер, учиться стал не хуже, а лучше… Да, трусы я твои погладила. Видел?

— Видел, спасибо. — Я отложил книгу в сторону — больше притворяться было незачем — и стал собираться на тренировку.

Когда я приехал во дворец, ко мне подошел тот самый парень, который качнул в меня грушу при «приемных экзаменах», и сказал:

— А ты, пацан, не дрейфь. Борька скоро придет. Мы с ним в одном дворе живем. Понял? Так он мне говорил, что немного осталось. — И сразу же предложил: — Хочешь, я вместо него пока с тобой буду заниматься?

Я ответил, что хочу. И тогда он сразу иным, уже начальническим тоном приказал:

— В зал выходи! — А когда я вышел, еще строже: — В стойку становись!.. Шаг вперед! Шаг назад!.. Левый прямой — р-раз! Еще — р-раз! Страховку не забывай. Страховку!

В зал неслышно вошел Вадим Вадимыч.

— Молодец, Комаров, что догадался Борю заменить! — похвалил он моего учителя. — Как следует все проверь. Думаю, сегодня новичкам уже можно будет разрешить надеть перчатки и выйти на ринг.

Я похолодел: как, уже?! Вообще-то ждал, давно с нетерпением ждал этого момента. И все же он наступил неожиданно. Я с завистью посмотрел на Верблюда и Ерему, которые с хохотом носились по залу и толкали друг в друга мешки и груши.

Гимнастику делал механически: все думал, как выйду на ринг и что там буду делать; нет-нет да исподтишка осматривал ребят, пытаясь угадать, с кем придется драться, — все казались сильными и храбрыми.

Когда разогрев окончился и старенькие, поработав на снарядах, стали надевать перчатки, Вадим Вадимыч сказал, чтобы и новички надевали.

Я смутно помню, как Комаров принес из кладовой перчатки, как, сопя от усердия, надевал их на мои руки, завязывал тесемки и все спрашивал: «Не туго?.. А так?..». Потом что-то сказал Вадим Вадимыч, а мой новый наставник подтолкнул к рингу, куда уже, как мне чудилось, запросто влезал чернявый парень, показавшийся мне и огромным и сильным.

Точно сквозь глухую стену слышал я голос Вадима Вадимыча — он что-то говорил! — но даже и с места не сдвинулся.

Потом почувствовал, что кто-то настойчиво подталкивает меня в спину и торопливо шепчет в самое ухо: «Да время же! Бой!» И, не видя противника, не зная толком, что нужно делать, запинаясь, пошел туда, куда толкали, и, позабыв обо всем, чему учили, стал напропалую махать руками. Одно лишь помнил в этот момент крепко: нужно прятать как можно дальше голову. И уж старался, совал ее чуть ли не под мышку, чего, оказывается, можно было и не делать. Мой партнер, как мне потом рассказывали, так же нелепо и бестолково махал и махал по воздуху.

Но тогда мне казалось, что противник не только сильный и ловкий, а еще хитрый и коварный, что он пристально следит за каждым моим движением и все отлично видит, и поэтому нужно обязательно прятать от него подальше голову. Да тут еще я с ужасом ощутил, как отчего-то наливаются свинцом руки, а ноги слабеют — они дрожали и подгибались в коленях.

А потом меня начало беспокоить, почему Вадим Вадимыч так долго не говорит нам: «Время!» — и не останавливает бой. Уж не позабыл ли про нас? Я был уверен, что мы бьемся никак не менее часа, хотя после с удивлением узнал, что раунд для нас всего-навсего полторы минуты.

Затем я почувствовал, что меня кто-то хватает за плечи и кричит опять в самое ухо: «Время! Время!» Поднял голову — Вадим Вадимыч.

— Нехорошо, — строго сказал он. — Команды привыкай слушать. Раз говорю: «Время!» — значит, нужно сразу же прекращать бой. Вылезай из ринга…

Взглянув на делавшего мне какие-то свирепые знаки Комарова, я вылез из-за канатов и подошел к нему.

— Эх, ты! — сразу же яростно зашипел он. — Я тебе что говорил, а ты? Машешь и машешь, как мельница, и больше ничего!

— Да ведь он… да ведь мы… — начал было оправдываться я, но Комаров перебил:

— «Да он»! «Да мы»! Я же тебе говорил: выйдешь — разведка. Понял? Подвигайся вокруг, присмотрись, а ты? Сразу же, как дурак, размахался! — И он стал меня упрекать, что я совершенно не пользовался обманными движениями и маневрами.

А я слушал и никак не мог понять, как можно было о чем-то помнить. Да нет, мне просто и в голову не приходило, что я такой трус, что настолько растеряюсь.

Верблюд с Еремой, проходя мимо, нахально засмеялись мне прямо в лицо.

«Вот тебе и побил Митьку! — крутясь под горячим душем, думал я. — Вот так написал отцу, что к его приезду стану сильным и ловким!»

«Довольно! — подходя к дому, твердо решил я, не замечая ни дождя, ни того, что наступаю прямо в лужи. — Больше не поеду во дворец, чего попусту время тратить! Отцу напишу, что раздумал. Вот только как подготовить к этому Севу? Ведь он-то считает, что я уже давным-давно в перчатках дерусь, и дерусь здорово!»

Я вздохнул, приосанился и вошел в парадное.

— Ты что это такой пасмурный? Что-нибудь случилось? — сразу же спросила меня из кухни мать.

— Да нет, так просто, — неохотно ответил я и поскорей скрылся в комнате.

Севе заявил, не глядя на него, что рассказывать и показывать ему сегодня ничего не буду, так как очень некогда.

А делать, как нарочно, было абсолютно, абсолютно нечего.




12


Утром я поднялся с постели с таким чувством, будто все куда-то уехали или ушли, а вот я остался один-одинешенек во всем доме. С тоской смотрел на меня книжный шкаф, картина со стены, а когда вышел в другую комнату, то и буфет, и гардероб, и особенно часы. «Эх, ты! Эх, ты!» — четко выговаривал маятник.

За окном тоже было серо, шел мелкий дождь, и все блестело: тротуар, желтые листья на деревьях, мостовая, ограда скверика.

Умывался уже не по пояс — к чему? Оглянувшись, помочил по-старому один нос, подержал под тоненькой струйкой кончики пальцев и стал сразу же вытираться.

Завтракать не хотелось. Пощипал немного того-сего и вылез из-за стола, радуясь, что мать сегодня пораньше ушла на работу, а то бы все спрашивала, что со мной да что со мной.

В школе Жора Зайцев удивился:

— Чего это ты такой? — И, заранее радуясь, спросил: — От матери влетело, да?

Его-то самого частенько наказывали, так как он любил выкидывать всякие штучки: то спящему братишке усы чернильным карандашом подрисует, то спрячет туфлю у сестренки, и поэтому, если видел кого-нибудь грустным, сразу же думал, что и его наказали.

— Да нет, — отмахнулся я. — Уроки не приготовил?

— Да говорят же тебе — нет! — в сердцах ответил я и отвернулся. Ну вот как объяснить, что на душе делается!

Даже литераторша поинтересовалась:

— У тебя, Строганов, зуб болит?

А Лиля спросила на перемене, как бы подойдя за своим учебником:

— Опять Рыжий обидел, да?

Я вспыхнул и опустил голову. «Значит, видела, как он тогда». И поспешно ответил, что нет, просто так.

Когда пришел домой, вообще не знал, куда деваться. Даже с Севой разговаривать не захотелось.

— Уроков много? — жалостно спросил он.

— Да.

А на следующий день было еще хуже. Кто-то будто нарочно мне все на ухо шептал: «А сегодня тренировка!», «А сегодня все пойдут на тренировку!..» Да еще, точно назло, снова почти что ничего на дом не задали — в одну минуту сделал. А когда убрал все в портфель, то стало совсем некуда деваться. Глаза сами собой взглядывали на часы. До тренировки оставалось полтора часа. Потом час…

Это стало до того невыносимо, что я вышел на кухню и, как дядя Владя, сел у окна.

Двор был пустынный. Там и всегда-то было невесело, от дождей же сделалось еще серей и скучней, и все противно блестело, а окна флигеля были черные. Чернели и настежь распахнутые сени…

Я замер: из них с баночкой в руках — опять школу прогулял! — вышел Митька. Я хотел поскорее отойти от окна, но было уже поздно: Митька вдруг обернулся, увидел меня и злобно показал кулак.

«Ну за что? Что ему такого сделал?» — с тоской подумал я, и вдруг перед глазами возник залитый ярким светом, увешанный черными кожаными мешками и грушами зал, вспомнилось внимание старших товарищей, которые сразу же отнеслись ко мне, как к равному, вспомнил Бориса, Комарова, Мишку — и никак не мог представить себе, что больше никогда уже не увижу всего этого. Да нет, это было просто невозможно!

Ругнув себя за малодушие, я взглянул на часы — еще не поздно! — лихорадочно собрал тренировочный чемодан и помчался во дворец.

Там меня ждала большая радость: явился Борис. Он сидел рядом с Комаровым.

— Все исправил, да?! — тиская его руку и чуть не прыгая, воскликнул я.

Он нахмурился:

— Все… Две ночи из-за этого просидел! Знаешь, как трудно догонять!

— А ты как же все запустил? Разве распорядка дня себе не составлял? — спросил я.

— В том-то и дело, что думал — ерунда!

— Ну, уж зато теперь составь. Знаешь, как это здорово!

Комаров подмигнул мне:

— Раздевайся, раздевайся скорее, а то вот Боря проверить хочет, что я тебе показывал.

В раздевалку вошел Вадим Вадимыч, как всегда подтянутый, стройный. Поздоровавшись со всеми, обернулся к Борису.

— Опять твоя мать звонила, — сказал он, улыбаясь одними глазами. — Но вот этот ее звонок, скажу тебе откровенно, уже куда приятнее, чем первый!

Борис, весь красный, глядел в пол, потом вдруг, что-то вспомнив, сунулся в чемодан, выхватил оттуда дневник и протянул его Вадиму Вадимычу.

— Не нужно, — оттолкнул он. — Знаю.

Привычно действуя руками, я смотрел на все с восхищением. И все мне казалось красивым и необыкновенным: и полная народу раздевалка, и аккуратно подогнанные на товарищах трусы, майки, и то, как быстро, без суеты каждый делал свое дело. И в душе росло что-то большое, радостное, похожее на уверенность, что теперь преодолею все трудности, что я вовсе не такой уж трус.

Когда вышли в зал, Комаров скомандовал мне:

— В стойку! Шаг вперед! Шаг назад! Левый прямой — р-раз! Еще!.. Хватит.

Я опустил руки, с волнением посмотрел на Бориса.

— Ничего, — удовлетворенно кивнул он: Борис, как и Вадим Вадимыч, никогда сильно не хвалил.

После разогрева Борис с Комаровым снова до пота гоняли меня. Потом Вадим Вадимыч стал вызывать на ринг сначала стареньких, а потом новеньких. И я вместе со своими наставниками стоял возле ринга и смотрел, как они боксируют. Оказывается, слово «драться» нельзя говорить, так как дерутся только пьяные да дураки, а мы боксируем или же работаем.

У стареньких все получалось легко и красиво. Особенно же красиво и смело работал Борис. Он без суеты, этак спокойно обманывал, атаковал, уходил от ударов или отбивал их, точно заранее знал, куда они будут направлены. Его противник изо всех сил старался попасть, но Борис делал едва уловимое движение — и перчатка пролетала мимо. И, что самое главное, он не уклонялся от удара, как, например, некоторые — чуть не до полу, а делал так, что перчатка почти по его волосам скользнет — и все! Правда, под конец он явно устал. Обычно он от начала и до самого конца нападал, а вот сегодня… Но это, как потом нам объяснил Вадим Вадимыч, оттого, что он пропустил несколько тренировок. В спорте, да и не только в спорте, очень важно работать над собой систематически.

После Бориса стали выходить на ринг новички.

Ну, на них даже смотреть было совестно: боятся друг друга, жмурятся, чуть что, отскакивают метра на три, хотя достаточно отклониться на несколько сантиметров. Ерема прямо со смеху покатывался, глядя на них, при каждом промахе презрительно махал рукой: дескать, куда уж таким, вот он — другое дело. Верблюд тоже крутил головой, поддакивал. А я смотрел и удивлялся. Даже Мишка не видел ни открытых мест у противника, не обманывал его, как учил Вадим Вадимыч, не подготавливал атак, а просто неуклюже махал перчатками. И что было самое странное — вылез из ринга весь потный, усталый, даже качался… Вот слабак!

— Чего это ты? — не выдержал я.

Он, шумно дыша, лишь недовольно отмахнулся и отошел.

— Так не забудь, слышишь? — сказал мне Борис. — Обязательно финты: хочешь, например, в корпус ударить, делай вид, что целишься в голову. Хочешь в голову — наоборот. Понимаешь?

А Комаров с другого бока советовал, чтобы я не задирал высоко подбородок…

— Иди, — толкнули они меня к рингу, когда Вадим Вадимыч обернулся к нам. — Твоя очередь…

И я сразу же ощутил, что мои ноги опять сделались слабыми. Когда мне доводилось видеть в кино или по телевизору, как кто-нибудь совершает подвиг: направляет горящий самолет навстречу танкам врага, кидается в пылающий дом или же бесстрашно идет один в безмолвии арктической ночи, то думал, что и я поступлю точно так же, доведись только очутиться в подобных условиях. И вот все совсем не так. Оказывается, я настолько далек от тех храбрых и самоотверженных людей, что даже и признаваться себе в этом противно.

Но я опять ничего не мог поделать с собой. Как и в прошлый раз, бестолково махал и махал руками, ничего не видя и не слыша. Готов был провалиться сквозь землю, когда потный, со спутавшимися волосами вылез из ринга и Мишка с ехидной усмешечкой напомнил мне мои слова: «Чего это ты?», а Борис строго стал говорить о каких-то моих ошибках.

— Теперь-то тебе ясно? — под конец спросил он. Верблюд с Еремой смотрели презрительно.

— Да, — стараясь не глядеть на них и толком не зная даже, о чем шла речь, кивнул я и, кое-как доделав все, что полагалось, убежал в душевую.

Встав под яростно секущие струи воды, я в первый раз честно признался себе, что мать была права — у меня нет главного: храбрости, твердости характера. Быстро вымылся и, никого не дожидаясь, стал торопливо одеваться.

Мишка даже удивился:

— Куда это ты так бежишь-то?

Я ответил, что некогда, и вышел из раздевалки.

Не успел войти в квартиру, как прибежал Сева и стал расспрашивать, какой у меня был противник да как я с ним дрался. Но на душе у меня было так скверно, что даже врать не хотелось.

— Вообще-то ты зря пришел, — глядя в сторону, сказал я ему, — мне сейчас некогда: уроки делать нужно…

Да, чуть не забыл: мы с Мишкой уже два раза в окно подглядывали, как взрослые боксеры тренируются. Чудно! И там ни одного синяка ни у кого не видели. В чем же дело? Вообще-то лучше всего бы, конечно, об этом самого Вадима Вадимыча спросить, да уж очень неловко разговор начинать. Но пузырек Мишка все равно с собой всякий раз приносит. Мало ли что…




13


Все время до следующей тренировки я опять, не переставая, думал об одном: ехать во дворец или не ехать? Сидел в школе — думал, шел по улице — думал, обедал — опять все думал! И, главное, посоветоваться было не с кем. Сева? Ну что он сказать может? Мать? С ней как-то стыдно о таких вещах. Жора? Он, конечно, толковый, но он потом обязательно должен всем растрепаться.

Но еще больше не давал покоя вопрос: а как же тогда быть с Рыжим? Так и позволить ему все время хамить, да? Решил: как Мишка! Поехать во дворец с чемоданом и, если его не будет, незаметно оттуда улизнуть.

Но этого делать не пришлось: Мишку встретил еще у дворца, на аллее, и, откровенно скажу, обрадовался.

— Ну ты как… вообще? — не глядя на него, спросил я, боясь, что он сейчас заставит пояснять, а что такое «вообще».

Но он сразу все понял и сказал:

— А что? Ничего. Отец говорит: пока несильно бьют, походи. Вот и буду. Ну, а уж если… то, конечно, брошу. И потом, я еще очень боюсь, что меня и без этого выгонят.

— За что?

Оказалось, что он две тройки — алгебру и английский — никак исправить не может.

— Не понимаешь, да? — осторожно, чтобы не обидеть, спросил я.

— Ну да. Знаешь, сначала как-то запустил, а вот теперь сижу как осел…

Я подумал и предложил:

— Хочешь, Борису скажу?

— Зачем?

— Ну, он поможет. Он как-никак в десятом классе.

— Стыдно…

— Чего же стыдного? Стыдней потом из-за этого вылетать.

— Ну ладно. А то уж я просто не знаю, что и делать. Дальше говорить нам помешали Борис и Комаров. Они крикнули издалека:

— Подождите нас! — и, догнав, пошли рядом. У меня на душе стало совсем хорошо.

— Сегодня мы тебе покажем, как нужно наносить удар в туловище, — шепнул мне Комаров.

А Борис вдруг вытащил из кармана теннисный мячик и спросил нас с Мишкой:

— Такой имеете?

— А зачем? — удивились мы.

— Эх, вы! — уничтожающе посмотрел на нас Комаров. — Отсталые вы люди!

— Это чтоб руки были сильнее, — пояснил Борис. — Ходи и сжимай себе вот так. — Он несколько раз крепко сжал мяч, точно собирался раздавить его. — И за месяц-полтора мышцы знаешь как окрепнут. У боксеров должны быть сильные кисти. Ну-ка, дай твою руку, — кивнул он Мишке. — Вот так. А теперь ты жми мою, а я твою.

Мишка попробовал, но сразу скрючился и присел.

— Больно! — завопил он.

— Вот видишь? — отпуская его, спокойно сказал Борис. — А я всего-навсего третий месяц с мячом хожу.

— А где его взять? — разминая замлевшую кисть, заинтересованно спросил Мишка.

— Да в любом спортивном магазине сколько хочешь. А пока не купите, можно сминать газету с угла одной рукой в твердый комок. Польза такая же. В день по одной, поняли?

— Ага! — сказал Мишка.

А я незаметно подтолкнул его, когда Комаров отстал шнурок завязать, чтобы и он отошел, и сразу же рассказал Борису о Мишкиной беде.

— Так чего же до сих пор молчали! — возмутился он и, обернувшись, крикнул: — Это правда?

Мишка опустил голову.

— Эх, ты! — упрекнул Борис. — Надо было сразу же говорить. Приноси в следующий раз свои учебники, ясно?

— Ладно! — обрадовался Мишка.

Потом оказалось, что они живут не так уж далеко друг от друга. И Борис сказал, что можно к нему завтра приехать.

Я прямо был готов обнять его за это. Все-таки жалко, если бы Мишку выгнали.

Когда мы пришли во дворец, поднялись в раздевалку и начали готовиться к тренировке, вошел Вадим Вадимыч, сел и стал разговаривать с Борисом сначала о каком-то боксере, потом о соревнованиях и вдруг — как мне показалось, специально для меня — заговорил о храбрости и твердости характера; все новички так и впились в него глазами.

— Да, да, уже давно доказано, что храбрость — дело наживное. Воля так же, как и сила мышц или выносливость, постепенно вытренировывается. И нужно только очень пожелать быть храбрым! («Правильно, и отец так же говорил!») И вы не думайте, пожалуйста, что храбр тот, кто ничего не боится. Это вовсе никакая не храбрость…

— Как же так? — удивился Мишка и недоуменно огляделся.

— А вот так. Муха садится слону на хобот и кусает его. Она храбрая?

— Ну-у, муха! Так она же ничего не понимает!

— Правильно. И тот, кто ничего не боится, тоже ничего не понимает, и поэтому-то он вовсе и не храбрый. По-настоящему же храбр тот, кто боится, но, преодолевая страх, идет и идет к намеченной цели, крепко держа себя при этом в руках, понятно?

«У-у, так-то и отец говорил, — разочарованно подумал я. — Будто это очень легко — бояться, а все-таки идти!» С завистью покосился на Верблюда и Ерему. Они посматривали на всех с усмешечкой. Сразу было видно, что уж им-то об этом и говорить нечего, они и без того ничего не боятся.

Прямой левый в туловище оказался гораздо легче, чем в голову. Требовалось только под конец резко нагнуться в пояснице, чтобы достать до противника и сделать удар полновеснее.

Но вот когда я вышел на ринг, то опять обо всем забыл. И устал опять страшно. «Да как же это они боксируют по два, по три раунда?» — удивлялся, глядя потом, как без устали крутились по рингу старенькие.

Когда мы все помылись и собрались в раздевалке, будто невзначай зашел в тренерскую комнату и Вадим Вадимыч. Он достал из столика фотоальбом, пригласил всех подсесть поближе, раскрыл его. И я увидел стареньких, какими они были год, два и даже три назад.

Все выглядели абсолютно по-другому. И дело было вовсе не в том, что тогда это были худенькие, узкоплечие, неуверенные в себе мальчишки. Нет, я уловил в выражении их глаз, лиц, фигур то, что со стыдом видел у себя, Мишки и других новичков.

Вот боксирует в учебном бою Борис. Снимок сделан явно неожиданно, и шутливая подпись, брошенная наискосок, как нельзя лучше выражает суть происходящего: «Не бойся, я сам боюсь!»

У обоих искаженные от страха, перепуганные лица, зад оттопырен, а вес тела — на левой ноге, чтобы можно было немедленно удрать.

— Вот это их первый учебный бой, — улыбаясь, пояснил Вадим Вадимыч.

Я невольно посмотрел на участников этого поединка, которые только что храбро и красиво боксировали, и подумал: «Так, значит, и они когда-то не меньше моего дрейфили?»

По дороге домой Мишка сказал:

— Ну уж пусть мне теперь кто-нибудь похвалится, что никогда ничего не боялся! Чепуха, все боятся!

— Правильно, — подтвердил Комаров. А Борис добавил:

— Только вот некоторые со временем преодолевают это, а другие падают духом и сдаются.

Я вспыхнул и опустил голову. Ведь чуть было не сделал такую глупость.

В этот вечер я сам пошел к Севе и для начала смял две газеты одной рукой; правда, под конец незаметно помогал и другой. Сева тоже попробовал, но даже и одну до конца не домял, сказал: «Ладно, после, сейчас что-то не хочется», — а я-то видел, что он устал, но сделал вид, будто не понял его хитрости, и хотел начать объяснять, что такое настоящая храбрость, да прибежала его сестренка, плакса Лидка, увидела измятые газеты и сразу же пообещалась папе сказать. Оказывается, он их еще не читал.

— Что же ты новые-то дал! — возмутился я.

— Да ладно, не обращай на нее внимания! — махнул рукой Сева. — Дальше, дальше-то что?

— Ну что? — делаясь строгим и вспоминая, что нам говорил Вадим Вадимыч, сказал я. — В общем, запомни: храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто боится…

— Как же это? — не дослушав, удивился Сева. — Значит, если наша Лидка мышей боится, так она самая храбрая?

— Да ты подожди! — рассердился я. — Я ж не договорил: кто боится, но все равно идет и идет вперед, ясно?

— А Лидка твоя, конечно, трусиха. Но вот если бы она боялась мышей и все равно шла бы на них, тогда бы она считалась храброй. Понял?

— Угу. Ну, а как же вот теперь… другим-то эту самую храбрость воспитывать? Нет, ты, пожалуйста, не думай, что у меня ее нету. Но все-таки — как?

— Ну как. Очень просто, — ответил я, будто все только от меня зависело. — Ну вот ты чего, например, больше всего боишься?

— Пенки в молоке!

— Это не то. Что-нибудь другое, настоящее.

— Тогда… — задумался Сева, — тогда в темноте на кухню выходить.

— Вот это подходяще. Так, значит, ты боишься?

— Угу, — кивнул Сева.

— А ты все равно иди туда, понял?

Лидка крикнула из соседней комнаты, что я и сам-то, наверно, всего боюсь, только зря других научаю.

— Ты вот сам попробуй. Сходи-ка на чердак! Сходи! — кричала она. — Пусть тебя там нога схватит!

Ух ты! Об этом я даже и думать не решался. Как же теперь быть?

Проглотив слюни, я крикнул:

— Ну и что, и пойду! — и покосился на Севу. (У него даже рот от удивления раскрылся.) И пойду! — еще громче крикнул я и, сам ужасаясь своей решимости, шагнул к двери.

— Постой, — крикнул Сева, — не ходи!

— Почему? Думаешь, там правда нога? Эх ты, суеверный! — презрительно сказал я и почувствовал, что теперь куда угодно готов залезть, не только на чердак. Однако на полутемной площадке я вдруг ощутил, как вся моя храбрость улетучилась, и в нерешительности остановился.

За спиной тонко скрипнула дверь. Это Сева с Лидкой подсматривают. Я заставил себя шагнуть на едва видную в полутьме крутую лестницу. Она громко и страшно заскрипела.










— Ой-ой-ой! — закричала Лидка и захлопнула дверь. Мне стало совсем жутко. И в то же самое время я понимал, что спускаться обратно нельзя: Лидка засмеет, по всему двору разнесет, ославит… Чтобы подбодрить себя, я крикнул:

— Чего же вы, испугались?

— Да нет, что ты! — возмутился из-за двери Сева и снова ее слегка приотворил.

— Да ты выходи, будешь снизу смотреть, — как бы заботясь исключительно об удобствах приятеля, посоветовал я.

— А нам и отсюда видно! — ехидно крикнула Лидка. — Иди, иди! Что, забоялся, да?

Я понял, что они, конечно, не выйдут и мне придется идти на подвиг в одиночестве. Набрав в легкие побольше воздуха, точно собирался нырять, пугаясь скрипа ступенек и замирая от ужаса, я полез выше, в темноту. А вот и черная дыра — вход на чердак. — Не надо, слезай обратно! Верим! — завизжала и затопала вдруг внизу ногами Лидка.

Я хотел уже было сказать: «А, сдрейфили!» — и небрежно спуститься вниз, но что-то более сильное, чем страх, подтолкнуло к черной дыре.

— Ну нет уж, уговор дороже денег! — И я, готовый ко всему, сунулся в бархатистую темноту, где густо пахло пылью и печными трубами.

Но в следующую секунду, весь похолодев, отпрянул, крепко стукнувшись о какую-то доску затылком: из-под самых моих ног что-то выскочило и с писком кинулось в сторону… Уж потом сообразил: мышь.

Для храбрости топнул на нее ногой, отчего еще сильнее запахло пылью, и снова замер, не отвечая тревожно кричавшим снизу Севе и Лидке. Из угла кто-то, не мигая, упорно смотрел прямо на меня зеленым глазом.

От страха я чуть с лестницы не скатился. Но, вспомнив, что храбрый тот, кто боится, а все равно идет и идет вперед, осторожно шагнул к этому страшному глазу и чуть не взвыл: по волосам скользнуло что-то мягкое и омерзительное! Вскинул руку — пальцы наткнулись на пушистую от пыли бельевую веревку.

— Ге-на! Ге-на! — кричали снизу Сева и Лидка. — Слезай! Верим! Слезай!










А потом вдруг ужасно заскрипела лестница, весь чердак осветился, и раздался бас Севиного папы:

— Ты что это здесь делаешь? Спускайся сейчас же! Я обернулся и, зажмурившись от света карманного фонарика, ответил:

— Да так, — и оглянулся на то место, откуда только что смотрел страшный глаз.

Там лежала обыкновенная пивная бутылка, на которую падал свет луны в щель забитого слухового окна.

Едва не плюнув с досады, я, осторожно ощупывая ногой ступеньки, стал спиной слезать вниз. На площадке было полно народу: мать, дядя Владя, его жена, Севина мама, сам Сева и Лидка.

Я взглянул на встревоженное лицо своей матери и нахмурился: сейчас при всех ругать будет…

— А он, а Гена не испугался и полез! — захлебываясь, рассказывала Лидка. — Мы с Севой все прямо дрожали, а он все равно лез и лез! — Она обернулась ко мне: — Ну, видал там ногу, да? Это ты на нее так сильно топал, да?

Мне хотелось ответить, что вообще-то пришлось кое на кого топнуть, но Севин папа строго сказал:

— Никакой ноги мы там не нашли, и, пожалуйста, не болтай вздора!.. Но вот свою, Геннадий, ты там мог очень даже свободно потерять!.. А вам стыдно подстрекательством заниматься, да, — сказал он Севе с Лидкой. — Марш сейчас же домой!

И они все ушли.

Мать ничего не сказала, а лишь, вздохнув, кивнула на мои штаны.

Я посмотрел: ой, какие пыльные! И, в первый раз по-настоящему довольный собой, взял щетку и гордо пошел на парадное — там лампочка была поярче.

Эх, скорее бы опять на тренировку, чтобы как следует испытать себя!




14


И вот я снова в боксерском зале. И Вадим Вадимыч говорит мне:

— Ну что ж, Строганов, начнем сегодня с тебя. Полезай в ринг.

Мои колени опять было задрожали, а ладони вспотели. Но я нарочно повыше поднял голову, небрежно залез за канаты и с улыбкой протянул партнеру руки для пожатия. Потом поскорей отскочил на шаг и приготовился к бою.

В первый раз я отчетливо видел и своего противника, и то, что он собирался делать, и был начеку. Только замечал, что он готовится атаковать, не закрывал глаза, как прежде, а быстро нагибался либо подставлял под удар перчатку, плечо или локоть и сразу же сам старался попасть в него. Правда, страх то и дело стеснял дыхание. Но я заставлял и заставлял себя атаковать, лихорадочно вспоминая, какой прием лучше всего подходит.

Когда раунд окончился и я, потный и возбужденный, стал вылезать из ринга, Вадим Вадимыч не отчитывал меня, а Борис обнял за плечи и радостно зашептал:

— Вот сегодня совсем другое дело!

Мишка тоже подошел, посмотрел, но ничего не сказал, только головой покачал: дескать, ну и ну…

А я, ни на кого не глядя и боясь выказать свое торжество, снял перчатки, дождался команды и начал бой с тенью, почти не чувствуя усталости…

Севе рассказывал о том, как боксировал, с таким жаром, что он подозрительно спросил:

— Подожди, а ты что, разве сегодня в первый раз?

— Да нет! — смутился я. — Просто до этого такого хитрого и ловкого противника не попадалось.

На следующей тренировке я вел себя на ринге еще свободнее, окончательно поняв, что гораздо выгоднее смотреть опасности в глаза, чем прятаться от нее. Тогда сразу ясно, каким приемом или защитой лучше всего пользоваться.

Вижу, что партнер, например, хочет нанести мне левый прямой в голову, от которого раньше только и делал, что закрывался локтями, сразу же отбиваю его перчатку, а сам провожу ответный удар в корпус. И получалось: он с носом остается, а я зарабатываю очко! Или же сам стараюсь его обхитрить: делаю вид, будто собираюсь заехать ему в туловище, а как только замечу, что он торопливо защищает его, неожиданно перевожу удар в голову, а сам скорей отпрыгиваю подальше, чтобы отквитаться не дать. И делал все это я, наверное, правильно, так как, когда раунд окончился и мы с партнером, потные и взъерошенные, выбрались из ринга, Вадим Вадимыч кивнул мне:

— Неплохо.

Я чуть не подпрыгнул от радости. А Борис, Комаров и Мишка звонко хлопали меня по плечу и хвалили.

— Да что вы! — скромничал я. — Ну что такого? Делал, как вы говорили, и все.

А самому было так приятно, что сразу же вся усталость куда-то девалась, руки стали легкими, ноги послушными. Ну так и хотелось еще раундик попробовать!

Сделав бой с тенью, поколотив снаряды, взял скакалку — уж теперь научился не хуже стареньких! — стал прыгать и внимательно смотреть, как боксируют на ринге другие. Раза два, когда сражался с высоким белобрысым парнем Мишка, чуть было не крикнул, что нельзя пользоваться с таким длинными ударами, а нужно подныривать под его перчатки и контратаковать. Смотрел и удивлялся: да неужели же Мишка сам до этого додуматься не может? Когда тренировка окончилась и мы пошли домой, я сказал ему:

— Неправильно ты сегодня. Надо было как? Нагибаться от его ударов, а самому все встречные и встречные проводить. А ты?

— Да ну… — отворачиваясь, мрачно пробурчал Мишка. — Больше не буду… ходить сюда…

Я даже остановился.

Вообще-то многие из тех, что записались в секцию вместе с нами, уже давным-давно ушли. Борис сказал, что нигде такого большого отсева нет, как у нас. Думают, что ничего не стоит выучиться, а начинают — ничего не получается. Стараться же лень — вот и уходят. Особенно удивляло меня, что быстрее других исчезали как раз те, которые при поступлении очень уж куражились. Вадим Вадимыч сказал, что это совершенно закономерно: храброму человеку незачем шуметь и бахвалиться, он свое дело делает тихо, скромно, а вот всякие фанфароны пытаются показать, что они храбрые. На поверку же выходит наоборот.

Но Мишка-то не такой — он хороший парень, и очень жалко, если он уйдет.

— Почему? — оглянувшись, спросил я шепотом.

— Да потому что… ничего не получается!

— Эх, ты! — возмутился я. — От кого, от кого, но уж от тебя не ожидал такого! Да разве можно так падать духом? Да надо знаешь как? Тебе страшно, да? А ты иди. У тебя не получается, да? А ты еще смелее иди. И вот тогда и увидишь, что победа будет на твоей стороне! Ты думаешь, я не боялся… то есть не волновался и у меня все сразу же получалось?

— Правда? — останавливаясь, спросил Мишка.

— И я почувствовал, что он признает в эту минуту мое превосходство над собой.

— Конечно! В общем, теперь, когда будешь выходить на ринг, смотри на меня. Я тебе все напоминать буду.

— Ладно! — сказал Мишка и сразу же повеселел.

Сева потребовал, когда я пришел домой:

— Хватит, сегодня уж показывай, как драться надо! А то что я все зря шагаю да махаю кулаками по воздуху.

— Хорошо. Только вот я не знаю, как же мы без перчаток будем?

— Можно самим сделать. Я знаю из чего. Пошли!

Я хотел было пойти посмотреть, но вошла мать и сказала:

— Сначала поужинай.

Сева сказал:

— Ладно, ты ешь, а я пойду и все сам подготовлю, и умчался.

Я сразу же, на радость матери, все съел и уже пил чай, когда снова, держа одну руку за спиной, прибежал Сева.

— Вот! — И он показал из-за спины кусок наискось откромсанного нового ватного одеяла. — Из этого можно?

Я оценивающе посмотрел.

— Вообще-то можно. Только где ты это взял? От своего отрезал, да?

— Да нет, — успокоил Сева. — Нашел… валялось… Пошли в другую комнату, чтобы твоя мать не увидела.

— Возьми только ножницы, иголку и нитки.

Как мы ни прикидывали, принесенного куска хватало только на три перчатки.

— Постой, я пойду еще немного отре… то есть найду! — дернулся к двери Сева.

— Не нужно, хватит. Будем тремя драться: ты две возьмешь, а я одну.

Сева обрадовался:

— Я тебя двумя знаешь как?

— Попробуй, попробуй, — ответил я и стал старательно вырезать будущие перчатки.

Шить решили одновременно две: одну я, другую Сева; но у Севы сразу же почему-то запуталась нитка, а под конец и порвалась.

— Эх ты, растяпа! А еще в школе проходил! — шипел я и снова насаживал ему (как это делают многие мальчики!) иголку на нитку. — На, и поосторожнее!

Когда все три перчатки были готовы, Сева от радости даже затопал ногами.

— У-ух ты! Здорово! — заорал он во все горло.

— Ребята, ребята! — взмолилась из другой комнаты мать. — Вы мне мешаете.

— Слышишь? — шикнул я. — Пойдем на лестницу. На лестничной площадке никого не было, только с улицы доносилось монотонное хлюпанье дождя да скрипела и стукалась о стену распахнувшаяся от ветра дверь подъезда. А окно было такое черное и страшное, что даже мурашки по спине пробежали.

Незаметно поглядев на чердак — ведь лазил же туда, никаких ног там не видел, а вот все-таки… — я сказал Севе:

— Давай сначала тебе надену, — и стал натягивать ему рукавицы; они были кособокие, неуклюжие, но нам казались самыми настоящими, боксерскими.

Затем я надел третью перчатку себе на левую руку и скомандовал:

— В стойку становись!

Сева сразу же как-то смешно растопырился, воображая, что это и есть настоящая боксерская стойка, и с уважением спросил:

— А ты так и будешь со мной одной левой, да?

— Конечно! — горделиво ответил я, хотя давно уже убедился, что только левой и можно что-нибудь сделать, а с одной правой сразу же пропадешь.

Ведь боксеры обращены друг к другу левым боком, и правая рука находится намного дальше от противника. Поэтому она совсем не приспособлена к быстрым и неожиданным ударам, а только и умеет, когда нужно, добавлять да подбородок защищать. Вадим Вадимыч объяснял, что левая рука — шпага, а правая — кинжал. Ну, а шпагой-то куда удобней и безопасней действовать.

— Так вот, — начал я солидно, вспоминая, что в этом случае говорил нам тренер, — сейчас, значит, вы… то есть мы поработаем на технику один раундик.

— Угу, — кивнул Сева. — А что такое «раундик»?

— Ну-у, это когда драться… тьфу!.. работать разрешается. Да ты не перебивай!

— Ладно.

— Так вот, один раундик. И не надо бить изо всех сил, а нужно стараться технику показывать, понял?

— Угу. Не буду изо всех сил, не бойся.

— Да я-то не боюсь. Но так полагается.

Сева устал стоять в стойке и тоскливо спросил:

— Ну, можно начинать-то?

— Можно, — кивнул я и хотел тоже встать в стойку, как вдруг почувствовал, что на меня обрушились перчатки, одна даже попала в рот, и в зубах остался клок ваты.

— Ты что, с ума сошел?! — отплевываясь, закричал я. — Да я же еще и в стойку-то не встал!

— Так ты же сам сказал — можно! — пробурчал Сева.

— Я сказал «можно» в смысле: сейчас начнем, а ты… — огрызнулся я и недобро подумал: «У-ух уж теперь я тебе за это покажу!» — изготовился, но дверь Севиной квартиры вдруг отворилась и из нее выглянула Лидка.

— Это чего вы тут стоите? — подозрительно спросила она.

Сева сразу же подскочил к ней, стал торжествующе крутить перед ее носом перчатками:

— Во, погляди! Настоящие боксерские! Сами сделали! — потом вдруг спохватился и поспешно спрятал руки за спину.

Но было уже поздно.

— А ну-ка, ну-ка, покажи! — еще подозрительнее прищурилась Лидка, храбро наступая на Севу. Потом повернулась и бросилась домой, оставив дверь открытой.

— Мама! Ма-ам! — на бегу вопила она. — Севка все мое ватное одеяло изре-еза-ал!

И тотчас же из комнаты раздалось грозно:

— Сева, иди сейчас же сюда!

Мигом оценив положение, я лихорадочно стянул с себя злополучную перчатку и сунул ее остолбеневшему приятелю. Бесшумно вскочил в нашу квартиру, тщательно запер дверь и, осторожно продохнув, с невинным видом вошел в комнату.

— Ты отчего такой возбужденный? — переставая писать и пристально вглядываясь в меня, спросила мать. — С Севой опять повздорил?

В уличную дверь сильно и грозно забухали.

Я испуганно остановил поднявшуюся с места мать:

— Не ходи, это не к нам!

— Тогда почему же ты так испугался, если не к нам? — возразила она и вышла из комнаты, а я сразу же юркнул в другую, оставив щель, чтобы подсматривать.

В следующую секунду до меня донесся писклявый голос Денежкиной.

Мать успокаивала ее:

— Да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, пожалуйста. Все сейчас разъяснится!

И они вошли в комнату.

За ними — Лидка.
















Мать позвала строго, делая знак Денежкиной, чтобы та не торопилась:

— Геннадий, это ты сделал? — и показала перчатки.

— Да, — еще не понимая, в чем дело, еле слышно ответил я.

— А ты знал, из чего ты это шил? — еще строже спросила мать.

— Да, Сева сказал, что он нашел.

— Да как же это — нашел? Он отрезал от нового Лидиного одеяла! — закричала Денежкина. — И он мне сказал, что ты…

Мама попросила Лидку позвать Севу. И, когда он, подталкиваемый в спину, нехотя вошел, я шагнул к нему навстречу:

— Скажи, ну вот скажи при всех честно, как ты мне объяснил, где взял для перчаток одеяло! Скажи!

— Я сказал, что наше-о-ол… — весь сникнув, протянул Сева.

— Правильно! — подтвердил я и посмотрел на его маму.

В дверь сначала постучали, и вслед за этим в комнату просунулась голова Севиного папы.

— Вот, полюбуйся, полюбуйся, что твой сынок наделал! — стала совать ему в нос перчатки Денежкина. — Все Лидино одеяло изрезал!

— Да что, что это такое? — отбиваясь, спросил он.

— Боксерские варежки! — ехидно взглядывая на меня, пояснила Лидка.

— Не варежки — перчатки, — мрачно поправил Сева.

— Ах, так вон оно что! — Севин папа обернулся ко мне: — да разве же это боксерские перчатки? Что учишь Севу, это хорошо. Но только почему же тайком? Сказали бы: так и так, нам нужны перчатки, и мы бы вам сразу же купили настоящие. Правда? — Он взглянул на жену.

— Не болтай ерунды! — сердито возразила она. — Чтоб я позволила своему ребенку такой грубостью заниматься? Никогда!

— Ну вот ты как! — виновато воскликнул Севин папа. — Ну ладно, ладно, в таком случае давайте извинимся перед хозяйкой за наше шумное вторжение и последуем домой.

Он извинился, и они все вышли.

Я посмотрел на мать, она покачала головой:

— Нехорошо. Ты старше, умнее и должен как-то направлять его, а не резать вместе с ним одеяла.

— Да он же говорил… — начал было я.

— Мало ли что он говорил, — перебила мать, — но ты же видишь, что это хорошее, совершенно новое одеяло, значит, оно не могло где-то просто так валяться.

— Ладно, — сказал я, — теперь буду по-другому за ним смотреть. Только ты, пожалуйста, ну… не верь, что бокс — грубый. Он интересный и полезный!

Однако увидеться с Севой оказалось не так-то просто: с этого вечера он стал прятаться от меня, даже на улицу не выходил, сколько я ни караулил его у кухонного окна. Мало того, дядя Владя сказал, что, когда я в школе, он везде ходит и хвалится, что если бы не Лидка, то он меня с двумя перчатками всего бы избил.




15


На ходу вытираясь мохнатым полотенцем, в одних трусах, я вошел в комнату и, задержавшись против зеркала, согнул правую руку. Горкой вздулась мышца бицепса, согнул другую — тоже. Да-а, не зря купил я теннисный мяч и с тех пор нигде с ним не расставался, незаметно нажимал да нажимал в кармане. Да и вообще мне уже несколько человек говорили, что я на глазах меняюсь. Вчера на уроке физкультуры, когда я быстрее всех пробежал, учитель так и сказал: «А ты, Строганов, за последнее время на глазах развиваешься!» И дядя Владя сейчас то же самое сказал. Наверно, это правда. Потому что вчера стал рубашку надевать, которая совсем еще недавно была велика, так ворот не сошелся.

В комнату вошла мать. Я отпрянул от зеркала и сделал вид, будто гляжу в окно.

— Одевайся, одевайся живее, а то простудишься! — сказала мать и сразу же спросила: — Кстати, ты с Севой-то говорил или нет?

— Да я его уже два дня не вижу. Прячется от меня.

— Ах какой хитрый! И все-таки ты найди случай, непременно поговори. Нельзя давать товарищу портиться.

Я быстро позавтракал, надел пальто, фуражку — на улице теперь было холодно, и только один Митька все еще ходил раздетым; весь синий, согнется, а пальто надевать не хочет, — взял портфель и вышел из квартиры.

Спустившись вниз и выйдя из сеней, я стал прыгать с камешка на камешек, так как во дворе было очень грязно, завернул за угол дома и остановился: от ворот с голубем в руках шагал Митька.

«Да иди же, иди, чего испугался-то? — возмущенно сказал над моим ухом чей-то голос. — А пристанет, брось портфель и покажи ему!» Но я стоял, крепко сжав ручку портфеля, и не двигался. Правда, это уже не был тот страх, с которым я раньше смотрел на своего недруга, но я как-то сразу забыл, что ходил в боксерский зал и кое-чему выучился там.

— Ну, чего глядишь? — бросая за спину голубя, который радостно взмыл в небо, злобно прошипел Митька. — Боксер! — желчно скривился он. — Да я тебе вот сейчас безо всякого бокса! — И он неожиданно подскочил и размахнулся.

И тогда я, уже умевший уходить от быстрых боксерских ударов, сделал короткий шаг назад, и Митькин кулак пролетел мимо, а сам он чуть не упал.

— Ах ты так? Так, да? — мигом освирепел он и, размахнувшись еще сильнее, кинулся на меня, чтобы предупредить отскок.

Но я на этот раз и не отскочил, как он думал, — сзади была лужа, — а нырнул под удар, то есть быстро присел, пропуская его над самой головой. Как Борис!

И дальше случилось то, чего я и сам не ожидал: Митька, стремительно пролетев мимо меня и не удержавшись, со всего маха шлепнулся прямо в лужу.

— Ур-рр-ра! — раздалось вдруг сверху. В форточке, высунувшись чуть ли не по пояс и рискуя вывалиться наружу, торчал Сева и изо всех сил бил в ладоши: — Ур-рр-ра!

— А-а-а! — орал, барахтаясь в луже, Митька. — Убью-у! Убью-у-у! — Все лицо у него было залеплено грязью.










Я испугался и, не разбирая дороги, бросился вон со двора.

Я без отдыха проделал весь путь до школы, влетел в свой класс и только тогда почувствовал себя в безопасности.

Жора спросил:

— Ты чего это?

Я вдруг вспомнил залепленную грязью рожу Митьки и, давясь от смеха, все рассказал.

Лили не было, и мне отчего-то сразу же сделалось тоскливо.

На последнем уроке учительница сказала:

— Ты, Строганов, живешь рядом с Лилей Савиной. Передай ей домашние задания. Она же тебе помогала.

Я сначала обрадовался, но потом нахмурился: к Лиле надо идти мимо Митькиной голубятни. Попросил Жору, когда шли домой:

— Знаешь что, отнеси ты ей задания, а?

— Это почему?

— Да понимаешь ли… мне очень некогда!

Жора согласился, а я, напряженно следя, не выйдет ли из ворот Митька, юркнул в свое парадное.

Не успел раздеться, как прибежал Сева, стал прыгать, хохотать и показывать, как я здорово трахнул Митьке.

«Да я его вовсе и не трахал!» — хотел было признаться я, но смолчал: было все-таки лестно, что Сева думает так.

— Знаешь, — захлебывался он, — Рыжий, как трубочист, был весь черный от грязи! Ух, здорово ты ему! Ух, здорово!

Я нахмурился: здорово-то здорово, да теперь этот дурак будет еще больше приставать. Сам же виноват, а вот начнет теперь… И я сказал строго:

— Ну ладно, довольно. Ты мне лучше вот что скажи: почему ко мне целых два дня не приходил?

Сева опустил голову.

— Чего молчишь-то?

— Сам знаешь… — пробурчал он.

— «Знаешь»! — передразнил я. — И себя и других подвел. На меня теперь все ругаются!

— Больше не буду.

— «Не буду»! Ну ладно. Что дальше-то Митька делал?

Сева сразу опять оживился, засиял:

— На чем я остановился?.. А, как он встал. Так вот, значит, встал, начал отряхиваться и орать: «Я теперь ему дам! (Это значит тебе!) Я ему теперь за это всю голову оторву!»

Я опять нахмурился: чего ж здесь веселого-то?

— А ты здорово его! — не замечал моего настроения Сева. — Раз — и он носом в грязь! Мне сверху знаешь как хорошо все видно было! Каким это ты его ударом? Никто, никто не заметил! Дядя Владя даже говорит, что ты и не бил, а просто взял да подогнулся! Врет он, правда?

— Конечно, — кивнул я, напряженно соображая, как же теперь все сложится с этим проклятым Митькой. — Ну ладно, ладно, иди домой, а то мне до тренировки нужно еще уроки успеть сделать…

Делал уроки — думал о Митьке, обедал — думал о нем, ехал на тренировку — все о том же. Но когда вошел в раздевалку и увидел Бориса, Комарова, Мишку (он тоже очень подружился с ними обоими после того, как стал с Борисом заниматься) и всех остальных, сразу же забыл.

Борис шепотом сообщил, что только что звонили Вадиму Вадимычу и сказали, что один из наших боксеров — хулиган, колотит всех направо-налево. Наверно, сейчас будет разговор об этом.

— Знаешь, кто это?.. — еще тише спросил Комаров и назвал фамилию.

Я осторожно оглядел раздевалку: того, о ком шла речь, не было. Вообще-то мне сразу же не понравился этот грубый и неприветливый парень, который резко отличался от всех. Он никогда никому ничего не показывал и не объяснял, а только смеялся над новенькими да изо всех сил лупцевал, если давали с ним боксировать.

Вадим Вадимыч только и кричал ему, чтобы он потише да поосторожней.

Я опустил голову: как раз вошел этот самый драчун. Затихли и все остальные, стали с подчеркнутым вниманием завязывать шнурки и сосредоточенно рыться в чемоданах.

— Чего это вы так? — останавливаясь, подозрительно спросил драчун.

Но ему никто не ответил. В следующую же минуту вошел Вадим Вадимыч и, спросив, все ли готовы, холодно поглядел на драчуна.

— А ты, милейший, можешь не раздеваться.

— Почему?

— Потому что нам в секции не нужны хулиганы, которые, пользуясь полученными здесь знаниями, нападают на других и пятнают тем самым честь всех боксеров. Ты отлично знаешь, как называется твой поступок. Я всех предупреждал, и ты не мог этого не знать. Это подлое нападение вооруженного на безоружного, вот так! Так что одевайся и уходи и никогда больше сюда не приходи!

— Вадим Вадимыч…

— Никаких объяснений! Надо было раньше думать, — брезгливо возразил Вадим Вадимыч и пошел в зал, давая понять, что разговор окончен.

«Как хорошо, что я не связался с Митькой!» — радуясь, что нашлась причина, которой можно хоть как-то оправдать собственную нерешительность, подумал я, занимая в строю свое место.

Ерема с Верблюдом стояли и нехорошо ухмылялись. Уж наверное, любили на улице подраться.

Вадим Вадимыч — строгий, прямой — прошелся перед строем.

— Ну, всем ясно? — остановившись против них, сказал он. — Имейте в виду: никакие чины и заслуги приниматься во внимание не будут! Понятно?

Ерема обиженно хмыкнул — дескать, а я-то что? Верблюд нахмурился и переступил с ноги на ногу.

Мы все молчали — чего ж тут не понять?

— А если кто пристанет… — пробурчал вдруг Мишка.

— Это другое дело. Но и тогда нужно помнить, кто вы есть, и ни в каком случае не причинять никому вреда — бить по туловищу, например. Оно — мягкое, а эффект тот же.

— Ладно, — обрадовался Мишка, — буду по туловищу!

А Ерема добела сжал свой огромный кулак и самодовольно посмотрел на него.

— Но и это только тогда, если пристанут! — бросив на него строгий взгляд, добавил Вадим Вадимыч. — А сейчас все новенькие извольте сходить к врачу на повторный осмотр. Тренироваться будете после.

И мы пошли. Когда подошла моя очередь и я стал дуть в трубочку, сжимать на редкость жесткий и неподатливый силомер, приседать, подпрыгивать и делать все остальное, что полагалось, врач даже не поверил, что это я, и заглянул в мою карточку.

— Ну, молодой человек, — удивленно проговорил он, качая головой, — никак, ну, никак не ожидал от вас такой прыти! — И обернулся к копавшейся в шкафчике сестре: — Вы знаете, месяц назад таким слабеньким и не развитым показался, что я его даже к занятиям допускать не хотел.

А я смотрел на себя в зеркало, висевшее на стене напротив, и опять недоумевал, не видя в себе особых перемен.

Вернувшись в зал, я так энергично и четко все делал, а когда подошла очередь работать на снарядах, до того свирепо осыпал их ударами, что Борис даже головой покачал, а Мишка сказал: «Силен!» На ринге я великолепно видел противника, и мне было очень интересно угадывать, что он замышляет, уходить от его атак, а самому обманывать его бдительность и проникать сквозь его защиту. Я торжествовал, когда это мне удавалось, и еще настойчивее старался запутать партнера в кружевах финтов и добраться до его уязвимых точек. Но он, конечно, тоже старался, и поэтому надо было постоянно быть начеку. И тогда все постороннее: и зал, и Вадим Вадимыч, и ребята, — все отходило куда-то далеко-далеко, а перед глазами оставался один только противник. Нет ничего вокруг — только гулкая тишина, точно под водой, хотя непрерывно стоит тот самый шум и грохот, которые так напугали меня в первый раз.

Когда я, потный и счастливый, выбрался из ринга, то чуть не запрыгал от радости — Вадим Вадимыч сказал: «Толково». А такое от него — уж я убедился в этом! — не так-то часто можно услышать.

Потом налетел Комаров, стал тискать, а Борис похлопал по плечу и коротко сказал, подражая тренеру:

— Ничего, теперь давай бой с тенью.

И я, скинув перчатки, стал двигаться по залу, каким-то образом не задевая других, и наносить по воздуху удары, стараясь показать, что ни капельки не устал.

Когда пришел домой, мать, не дав даже раздеться, накинулась на меня, стала целовать:

— От папы письмо пришло! От папы письмо пришло! Я сразу же спросил: ну как, разрешает он мне боксом заниматься? Она ответила, что да, разрешает, и стала скорей читать письмо вслух.

Папа писал, что, хоть у них сейчас и стоит жара под пятьдесят, строительство все равно идет полным ходом; что население очень приветливое и доброе, даже между собой никогда всерьез не ругаются; есть бананы, кокосовые орехи, ананасы; а когда они спускали на реку Нигер моторную лодку, приплыл крокодил.

— Настоящий? — испугался я за отца.

— Конечно, — кивнула мать.

И я заметил у нее на глазах слезы.

— Да ты не бойся, мам! Папа знаешь какой смелый? Да он любого крокодила… отгонит!

— Я не потому, — ответила она, утирая глаза, — это я от счастья, что он жив и здоров…

Когда письмо было прочитано, мать вспомнила, что я еще не ужинал, и пошла на кухню, а я поскорее вытащил со дна чемодана тренировочный дневник.

На душе было празднично. Писал, а сам чуть не прыгал от радости. Мать сразу же догадалась, что у меня на тренировке все хорошо и что меня хвалили. Ну, пришлось ей, конечно, подробно рассказать. И она посоветовала написать об этом и папе.

Прискакал Сева. Я ему сразу же про письмо рассказал и про крокодила. Потом хотел рассказать, как сегодня здорово на ринге сражался, да мать с кухни крикнула, чтобы я помог ей. Пришлось пойти, а когда я с чайником вернулся в комнату, то чуть не уронил его на пол: Сева сидел и преспокойненько читал мой тренировочный дневник!

— Ты… где взял? — с грохотом ставя чайник на стол, испуганно спросил я его.

— Вот здесь лежал, — ответил он и показал на край стола и сразу же спросил: — Вот тут написано, что ты дрался, а вначале все нет и нет. Ты тогда не дрался, да? Обманывал меня?

— Скажешь еще! — отбирая дневник и изо всех сил стараясь не покраснеть, небрежно ответил я. — Просто… ну, просто противники были не такие сильные, что зря расписывать про таких… — Поскорее перевел разговор: — Да, мам, сегодня мы повторный медосмотр проходили! — и подмигнул Севе, давая понять, что есть кое-что интересное.

— Ну и как? — насторожилась мать.

— Ну как? Врач сказал, что не верит, что это я. Посмотрел, что в моей карточке было раньше написано, и сразу же сестру позвал. А когда я в такую трубочку подул, так они еще сильнее удивились.

— А железку со стрелочкой опять нажимал? — срываясь со стула, подскочил ко мне Сева.

— Еще как! Мам, знаешь сколько? — обернулся я к матери, лихорадочно прикинул и торжествующе закончил: — Шестьдесят! — и быстро оглядел слушателей: не продешевил ли.

— Ух ты-ы! — завопил Сева.

А мать спросила:

— Это много или мало? Что врач-то сказал?

— Сказал, что скоро буду настоящим боксером.

— Ах ты мой настоящий боксер! — улыбнулась мать и хотела что-то еще спросить.

Но в комнату вдруг ввалился дядя Владя:

— К вам можно?

Он всегда делал так: сначала входил, а потом спрашивал, и мне всякий раз хотелось сказать: «Да чего же вы спрашиваете? И так уж вошли».

— Можно, можно! — смутилась мать и, посмотрев на дядю Владю, тревожно спросила: — Что-нибудь случилось?

Дядя Владя помялся, потом пробурчал:

— Митька вон весь наш сарай опять изломал. Давеча твой малый его мордой в грязь толкнул, так он в отместку!

Сева радостно крикнул:

— У, я видел! Он по нему ломом знаете как бахал!

— Так чего ж молчал-то? — обернулся к нему дядя Владя.

— Забыл…

— «Забыл»! — передразнил дядя Владя. — Надо было сразу меня звать.

— Ладно, — сказал Сева, — в следующий раз позову.

— Эх ты, ритатуй! — окатил его презрением дядя Владя и продолжал: — Так я что? За молоточком. Дайте, завтра все назад приколочу.

Мать сказала, чтобы я дал. И дядя Владя ушел.

— Зачем ты связываешься с этим Митькой? — возмутилась мать.

— Да он и не связывался, — сказал Сева. — Это Рыжий.

— И все равно, лучше отойди.

— А как же папа учил: сам ни к кому не приставай, но уж если кто полезет…

— Правильно! И мой папа так же говорит, — поддержал меня Сева.

— Ну, я не знаю, когда он тебе это говорил, — не слушая его, вздохнула мать, — но, по-моему, все-таки лучше отойти.

— Ладно, отойду! — со вздохом обещал я.

Отцу писал о тренере, новых товарищах и о том, как я уже запросто выхожу на ринг и боксирую.




16


Утром, когда я пошел в школу, дядя Владя предупредил:

— А ты теперь, малый, гляди в оба, когда на улицу-то выходишь, а то как бы Рыжий тебя чем не оглоушил, он злющий! Да постой-ка, я с тобой выйду.

— Не надо, — возразил я, стараясь показать, что ни капельки и не боюсь Рыжего, а сам очень хотел, чтобы дядя Владя выполнил свое намерение.

— Выйду, выйду! У меня как раз папиросы кончились. А то он, стервец, уж наверно, ждет!

И в самом деле, когда мы вышли на улицу и обогнули дом, я сразу же увидел у ворот Митьку. Он кидался камнями в воробьев.

— Вон он! Вон он! — зашептал дядя Владя.

А я, делая вид, будто и не замечаю врага, поскорее нырнул в калитку.

Когда дошли до метро, дядя Владя сказал:

— Ну, теперь крой!

И я, уговаривая себя не оглядываться, пошел нарочито спокойно, выдерживая характер, но незаметно перешел на мелкую рысь и с шумом вбежал в школу.

Домой шел вместе с Жорой и еще двумя учениками, специально их подождал. Поравнявшись со своим парадным, юркнул в него и уж больше не выходил на улицу, а так хотелось выйти! Да еще уроки, как нарочно, быстро сделал, и Сева что-то не появлялся. Когда все сроки вышли, я не выдержал и пошел к нему сам.

Оказалось, что он в школу не ходил, а лежал в постели — у него разболелся живот. Его мама сказала, что он сейчас очень слаб и поэтому спит, но из комнаты вдруг раздался Севин голос:

— Кто это там, ма?

— Нету никого, — ответила она и знаком показала, чтобы я молчал. — Почему ты не спишь? Если хочешь поскорей выздороветь, то сейчас же попробуй заснуть!

— И так все время пробую! — прогнусавил Сева. Пришлось уйти.

«Эх, пойду-ка все же погуляю», — выглянув в окно на двор, подумал я. Быстро оделся и вышел.

Низко плыли серые клокастые облака, было сумрачно, кружил и налетал с разных сторон, словно намереваясь застать врасплох, ветер.

«Интересно, а что она сейчас делает?» — глядя на Лилины окна, думал я и вдруг услышал резкий скрип калитки: Митька! Расстегнутый, под мышкой обшарпанный портфель без ручки.

Бежать? Крикнуть дяде Владе?

Митька тоже заметил меня и, зловеще повторяя: «Что, попался, попался?» — подходил все ближе и ближе. А я стоял, слушал, как кто-то захлебывается внутри: «Да не бойся, не бойся же! Покажи ему, где раки зимуют! Ведь ты теперь в тысячу раз сильней!» — и не знал, на что решиться.

Вообще-то хотелось показать, очень хотелось, но воспоминания о жестких кулаках и злости Митьки наполняли все тело вялостью и слабостью. И я продолжал стоять.

Митька же, подойдя совсем близко, еще более обозленный, что от него не бегут, отбросил портфель и, вдруг рванувшись, схватил меня за пальто — полетели пуговицы — и злобно толкнул к дровяным сараям. Бить теперь он уже явно опасался, чтобы опять с позором не полететь рожей вниз.

Я попятился, споткнулся о застывшую грязь, но удержался, не упал, продолжая смотреть в ненавистное лицо. И он забеспокоился, заискал по земле глазами, схватил увесистый кусок кирпича, но в это время раздался хриплый голос дяди Влади:

— Эй-эй, я т-тебе дам!

И было видно в окно, как он бросился к двери, чтобы выбежать на улицу.

Митька нехотя швырнул кирпич в сторону, поднял с земли портфель и помотал перед своим носом туго сжатым кулаком:

— Л-ладно, ты мне еще попадешься! — и поспешно пошел к своему дому, так как в нашем подъезде уже показался дядя Владя.

— А, испугался, стервец! — часто дыша, крикнул он.

— Да что мне пугаться-то? — останавливаясь на пороге своего подъезда, нахально ответил Митька.

И в самом деле, чего ему было бояться? Отца у него не было, а мать, большая, грубая, с намалеванными губами тетя, работавшая кассиршей и только и умевшая со всеми, как говорил дядя Владя, собачиться, обычно кричала, если к ней приходили жаловаться: «Только других и хаете, сами хороши!» — и никогда не наказывала Митьку.

Когда я, ненавидя себя за нерешительность, вслед за дядей Владей поднялся домой, он сердито сказал:

— Да чего ты все спускаешь этому одру? Он же трус! Дай ему раз хорошенько по шее, и он никогда больше приставать не будет!

«Верно! Правильно! — опустив голову, с досадой думал я. — И ведь сейчас мог, мог бы набить ему рожу, и даже Вадим Вадимыч ничего бы не сказал! Ну ладно, уж в следующий раз не буду стоять и смотреть!» — входя в комнату, горячо поклялся я кому-то.

Встав в стойку, погнал воображаемого Митьку резкими прямыми ударами левой перед собой и коротко, когда тот меньше всего ожидал этого, добавил мощный удар справа. Вот так! Провел еще две стремительные атаки: вот так! вот так!..

Снял пальто, трех пуговиц не хватало.

Так же уныло тянулся и следующий день. Митька опять не пошел в школу, а, подняв воротник пальто, толокся возле своей голубятни. И я почему-то не рискнул выйти во двор.

Но все сразу изменилось, когда я взял свой тренировочный чемодан и вышел из дому, правда не черным ходом, а, чтобы не видел Митька, парадным.

Еще по дороге от метро стали попадаться товарищи по секции, и ко дворцу мы уже подходили гурьбой.

Только Верблюд да Ерема шли отдельно. Кто-то негромко сказал, что сегодня Вадим Вадимыч и им в перчатках работать позволит.

Я невольно оглянулся. Мишка тоже оглянулся и, принужденно смеясь, шепнул, будто прочитав мои мысли:

— Только бы не со мной!

Но вышло так, что ему именно с Еремой и досталось боксировать. И я удивился, каким вдруг стал Мишкин противник: он побледнел, с его вытянувшегося лица мигом слетело то презрительно-брезгливое выражение, с которым он обычно глядел на все и всех. А когда Вадим Вадимыч сказал: «Время!» — на него вообще стало противно смотреть: весь сжался, откинул голову назад, думая, что этак в нее труднее будет попасть. И Мишка посмотрел-посмотрел, понял, кто перед ним, и начал преспокойненько осыпать его градом ударов.

Вот так да! Где же его храбрость-то? Ведь и ростом выше и сильнее Мишки, а уж хвалился больше всех!..

Верблюд тоже весь как-то перекособочился и даже закрывал от страха глаза, когда его пугали обманными ударами. Те, к кому их прикрепили, подбадривали, напоминали, как себя нужно держать, какой рукой лучше бить, но они ничего не слышали.

«А на вид такие смелые, грозные! Ой, да ведь и Митька такой же! — мелькнуло у меня вдруг. — Такой же, такой же!»

В душевой только и разговору было, что о «храбрецах», как мы в шутку назвали Ерему и Верблюда (они-то, между прочим, быстренько ополоснулись и ушли). Все смеялись, копируя, как оба нелепо махали руками и прятали под мышку головы.

— Я думал — он меня убьет! — тоном человека, принявшего пустяк за серьезную вещь, кричал Мишка.

— Трусы они, вот что! — сердито сказал Борис. — Вот увидите, скоро ходить перестанут.

«Да неужели и Митька такой же?» — уже одеваясь, опять думал я.

Но Мишка отвлек меня от этих мыслей, сказал, хлопая по плечу:

— Чего задумался? Одевайся, сейчас мастера придут.

Мастера — это взрослые боксеры, которые тренировались позже нас, и среди них действительно было трое настоящих мастеров спорта.

Я быстро оделся и подбежал к зеркалу, возле которого теснились ребята с расческами в руках. Все старательно выводили проборы на левой стороне головы (как у Вадима Вадимыча). У некоторых волосы топорщились, но они все равно старались, чтобы пробор был на левой стороне. И вообще я заметил, что ребята во всем подражали тренеру: ходили прямо, все делали спокойно, с серьезным лицом говорили смешные вещи. Подражал, конечно, ему во всем и я, и поэтому, привстав на носки, тоже принялся орудовать расческой.

А в раздевалку и в самом деле уже входили мастера. И один из них сказал, подходя ко мне и беря у меня из рук расческу:

— Криво, давай-ка поправлю! — и, к зависти всех, проложил на моей голове четкую-четкую линию.

В фойе было многолюдно и празднично: оказывается, начиналось первенство Москвы у гимнастов. И это не удивило никого из нас. Мы уже привыкли, что во дворце почти каждую неделю проходят какие-нибудь состязания: то по борьбе, то по акробатике, то по штанге… И, мы все, важные — не кто-нибудь, а боксеры, — направились в зрительный зал. Контролеры пускали нас туда без всяких билетов — свои!

Это был замечательный и удивительно красивый зал. Круглый, с высоченным куполом, который всегда мне казался игрушечным, так как был весь сделан из легких дощечек и палочек. Было просто непонятно: как его не сдует ветер? Места, как в цирке, кругом. Только вместо арены обыкновенный паркетный пол со специальными гнездами, чтобы ставить турники, брусья или же растягивать ринг.

Переполненный зал, как это и полагается перед началом состязаний, гудит; на самой верхотуре, в специальной ложе, пробует свои трубы оркестр.

Только мы заняли места, как оркестр грянул. И в зал, стройные и какие-то чужие, хотя почти всех мы отлично знали, стали входить такие же, как и мы, — вон с тем, хорошо помню, несколько раз пальто вместе сдавал! — гимнасты и гимнастки, все подтянутые, важные. И мне, да и всем моим товарищам, было завидно глядеть на них и очень хотелось самим вот так же войти под музыку в переполненный зал и залезть на сверкающий никелированными столбиками и белоснежными канатами ринг.

Но начинаются выступления, и мы мало-помалу обо всем забываем и лишь изредка перешептываемся:

— Вон того пацана, что на турник взобрался, я знаю…

— А вон та, с белыми бантиками в косичках, с белыми бантиками, в нашей школе учится…

— А белобрысого, белобрысого-то вначале принимать не хотели — курил. Значит, бросил…

Хорошо, очень хорошо мне во дворце! Рядом товарищи, которые за меня в огонь и в воду пойдут, уж это точно знаю, потому что и сам за любого из них куда хочешь брошусь. Да и вообще я себя здесь чувствую куда лучше, чем дома. Интересно, весело, и нет никаких Митек! Как жаль, что Севе рановато к нам записываться, ведь он остался теперь совсем один.

Домой я возвратился почти в десять часов. И, объясняя матери, почему опоздал, рассказал, как интересно было на соревнованиях. Под конец не удержался, приврал, что скоро и мы, боксеры, тоже будем перед публикой выступать.

Вышедший на кухню дядя Владя тоже слушал и, когда я кончил, со вздохом прогудел:

— Счастливые вы…

— Кто? — не понял я.

— Кто ж, ты и все твои приятели, — пояснил он. — Я вот вспоминаю, когда сам таким же был. Что у нас было? Ничего не было. Целыми днями, бывало, только и делали, что собак по улицам гоняли или же придумывали, как бы кому-нибудь вредность причинить. — Он обернулся к матери: — Намедни из одного пионерского дома передачу по телевизору глядел — вот стервецы! И чему только их там не обучают! И радиоприемники, и разные модели делают; и поют, и пляшут, как артисты. А как говорят! Ораторы! Настоящие ораторы! Подходит к микрофону вот такой вот шпингалет и хоть бы раз запнулся. Так и сыплет, так и сыплет!.. — И снова мне: — А насчет того, что я про твой бокс наболтал, забудь. Я и сам теперь вижу, что чепуху сморозил. Так что учись, не подкачай!




17


Однажды мы с Мишкой первыми помылись после тренировки и, не дожидаясь остальных, вышли из дворца и быстро зашагали по серой, уже по-зимнему крепкой аллее. Снега еще не было, но в морозном воздухе бойко летало что-то искрящееся и остро стегало по щекам.

Мишка в этот день очень хорошо боксировал со стареньким и поэтому без умолку хвалился, как он здорово обманывал своего партнера и ловко уходил от его ударов, будто меня в зале не было. Вдалеке показалась ватага ребят с папиросами в зубах: Перестав слушать его и полный каких-то неясных предчувствий, я настороженно следил за тем, как они приближались. А Мишка ничего не замечал и продолжал хвастаться.










До парней оставалось не больше десяти шагов, и стало хорошо видно, что они были из тех, что часами толкутся возле ворот, отпускают хамские шуточки по поводу прохожих, в особенности девушек и женщин, лезут без очереди в кассы кино, грубят пожилым людям, находя в этом какое-то геройство. И я не ошибся.

Как только мы поравнялись с шумной и взъерошенной компанией, ближайший к нам парень без шапки вдруг резко наклонился и неожиданным движением выбил из рук Мишки чемодан, а его дружки, проходя мимо, по-лошадиному заржали.

— Это зачем? — удивленно останавливаясь и нагибаясь к чемодану, недобро спросил Мишка.

И тогда от остановившейся и обернувшейся в нашу сторону ватаги, презрительно глядя — ну, точь-в-точь Митька! — нарочито медленно и зловеще двинулся тот самый, что ударил по чемодану.

— Что сказал?! — выговаривая вместо «что» — «чтэ», а вместо «сказал» — «скзал», прохрипел он, подходя к Мишке вплотную, и замахнулся.

И я, позабыв о том, что мы боксеры и в состоянии двинуть так, что любой из этих пижонов растянется поперек аллеи, чуть было не позвал на помощь, как вдруг Мишка, резко выпрямившись, коротким ударом снизу поддел наглеца до того ловко, что тот на полметра подскочил и мешком грохнулся на землю. Медленно окружавшие нас парни в растерянности остановились, а потом с криком: «Боксеры»! — бросились врассыпную.

Мишка преспокойно поднял чемодан, послушал часы, не остановились ли, и, кивнув мне, неторопливо пошел дальше, будто ничего такого и не произошло.

А меня этот случай очень взволновал. Правда, я делал вид, что абсолютно не думаю ни о чем, а сам нет-нет да оглядывался. Вообще-то я, конечно, знал, что тот парень уже не в состоянии причинить нам вреда. Минуты через две-три он опомнится и долго будет соображать, а что же с ним, собственно, стряслось и отчего он как дурак валяется. Тревожило другое: как бы не напали коварно сзади его дружки.

Но Мишка сказал, чтобы я зря не волновался, так как все такие горлопаны и нахалы, как правило, трусы и никогда уж больше не сунутся, если почувствуют, что им могут дать отпор.

Тут у меня снова мелькнуло, что ведь и Митька горлопан, что и он сразу же притихнет, стоит ему только хоть раз как следует бока намять. Удары-то у меня нисколько не слабее Мишкиных.

И на следующий день я в первый раз без всякой робости посмотрел на Митьку. Он, оскорбленный столь невиданной дерзостью, нагнулся, выхватил из-под ног какую-то ледышку — у него всегда было припасено, чем в голубей кидаться, — и запустил в меня. Но я опять не испугался, а лишь спокойно отстранился — на тренировке от более быстро летящих перчаток уходил! — и открыто посмотрел на него. И он, вместо того чтобы налететь, как всегда, с кулаками, растерялся, а потом и вообще сделал вид, что его больше интересуют голуби.

И я, прекрасно чувствуя и понимая, что первый серьезный шаг к победе сделан, с трудом сдерживая торжество, медленно пошел к своим сеням. Много сил и веры в себя придал мне этот случай.

Но вскоре я забыл о Митьке. На дом стали задавать много уроков, да еще на тренировках начали показывать такие приемы и комбинации, что просто дух захватывало.

Оказывается, зная их, можно запросто, без особого труда проникнуть к любым уязвимым точкам противника, как бы он ни был хорошо защищен. Нужно только умело пользоваться финтами, то есть обманными ударами и маневрами. Хочешь, например, попасть в подбородок, делай вид, что это тебя вовсе и не интересует, а ты всерьез решил «обработать» корпус противника — раз туда ударил, подвигался-подвигался на мысках вокруг него — еще! И вот когда он поверит, что ты и в самом деле только и думаешь, как бы ему в туловище заехать, перенесет защиту вниз, тут-то ты и проводи то, что задумал. Да делай так, чтобы он до самого последнего момента не раскусил твою хитрость и сам тебя встречным не угостил. Вовремя угадай, где он тебя обманывает, просто так показывает, а где всерьез собирается в атаку пойти. И вот это-то все как раз очень и очень интересно.

Да и вообще я теперь окончательно убедился, что правда бокс — искусство и абсолютно не походит на драку. Можно быть сильным, плечистым, иметь во какие кулачищи и все равно ничего путного на ринге не показать. Да вот хотя бы Ерема и Верблюд наверняка же думали, что можно силой взять. Да не тут-то было! Их обхитряли, заводили в западни, преспокойненько «обрабатывали» с обеих рук совсем пацанята по сравнению с ними.

Выйдя однажды против Верблюда, я вначале волновался: ну как же, вон какие у него руки длиннющие, но потом взглянул на Бориса, который показывал, чтобы я ни в коем случае не ввязывался в рубку — бездумный обмен ударами значит, — и стал, легко маневрируя, проводить один за другим удары, и все проходили. Верблюд только рот разевал да махал изо всех сил мимо. Он всегда махал изо всех сил, думая, что его испугаются.

Вадим Вадимыч долго объяснял ему потом, что нельзя лезть к разным противникам с одними и теми же приемами. Это то же самое, что пытаться открыть разные двери одним ключом… Тот кивал — дескать, понятно, но на следующей тренировке делал то же самое. А вскоре предсказание Бориса сбылось: и Ерема и Верблюд разом перестали ходить в зал.

Вадим Вадимыч сказал о них:

— Они, вероятно, думали, что здесь им все будет подаваться на тарелочке с синенькой каемочкой. Работать же, стараться добывать знания они явно не привыкли. А я не раз говорил и еще напомню, что мастерство в любой области — это прежде всего труд, и труд упорный, повседневный. (Я кивнул — верно! Уж теперь-то отлично понял, что в самом деле главное — труд!) Но этим… и им подобным такие простые вещи непонятны, вот они и сдались. А вот такие, — Вадим Вадимыч вдруг указал на нас с Мишкой, — которые приходят в зал тихо, скромно и даже робко, знают, зачем они идут, и упорно работают, не надеясь на легкий успех. Им бывает трудно, они трусят вначале и теряют веру в собственные силы. — Вадим Вадимыч улыбнулся. — А вы, пожалуйста, не думайте, что об этом знали только вы одни. Мне-то все было известно. Ведь каждый из вас виден мне как на ладони. По положению ног, бедра, повороту головы, по тому даже, как кто первый раз взглянет на противника, очень легко определить: умный или дурак, смелый или трус, хитрый или простак! («Верно! Правильно! — все более багровея, думал я. — Ведь и мне теперь, когда выходят биться новенькие, тоже все хорошо видно!») Но это ничего, — продолжал Вадим Вадимыч. — Зато у вас хватило мужества перебороть страх, и вы стали по-настоящему храбрыми.

На ринге в этот день у меня как-то особенно все здорово получалось, несмотря на то что партнером был один из самых техничных стареньких, который не раз успешно выступал в настоящих состязаниях. Я теперь не только видел идущие в мою сторону удары, но и по еле уловимым движениям лица, глаз, ног партнера чувствовал их зарождение и легко уходил от них или же проводил контрудары. Мне показалось, что на этот раз я даже провел ударов гораздо больше своего партнера. Потом понял, что это так и есть, так как Вадим Вадимыч легонько пошлепал меня по спине. А это он тоже не часто делал.

— Последи только за правой рукой, развешиваешь! — строго приказал он все-таки. (Это означало, что я, увлекаясь атаками, слишком низко опускаю правую руку и лишаю тем самым свой подбородок должной защиты.) — А так все в порядке…

Я едва не завизжал от радости, как Сева, но сделал вид, будто озабочен исключительно тем, чтобы не выйти из ритма: после минутного отдыха следует провести бой с тенью, снимая с себя излишнее напряжение и постепенно расслабляясь и успокаивая сердце; поработать на снарядах: мешке и груше; потом попрыгать о скакалочкой; отдохнуть и показать новеньким, что сам выучил. Мне уже доверили двух новичков. Они так восторженно смотрели в мою сторону, что я даже смутился: ну давно ли сам так же восторгался Борисом.

Партнер сказал мне дружески (а ведь только что дрались!):

— Знаешь, я заметил, что перед тем, как ты хочешь атаковать, глаза широко раскрываешь. Видел, как под конец в меня совсем почти не попадал?

«Не может быть!» — ахнул я и вспомнил. Верно: к концу раунда все больше и больше мазал. Скорей пошел к зеркалу, чтобы перед ним начать бой с тенью: как раз Вадим Вадимыч крикнул: «Время!»

«Ух ты! Так и есть!» — удивился я, внимательно следя за каждым своим движением: я действительно шире открывал глаза, когда начинал атаку, и тем самым невольно сигнализировал противнику о грозящей ему опасности. Я стал стараться, чтобы этого не было.

Но как же трудно отучиться от какой-нибудь привычки. Правда, Вадим Вадимыч говорил, что вовсе и не надо отучаться, а нужно только постараться завести другую, хорошую привычку, и тогда все будет в порядке. Легко говорить, а делать куда труднее. Ты стараешься, изо всех сил стараешься по-новому, а у тебя, как нарочно, все по-старому да по-старому получается.

Один из новичков сказал, когда мы все вымылись в душевой и уже одевались, что встретил вчера на улице Верблюда и Ерему. Идут с папиросами в зубах, ржут: «Здорово мы вашего тренера обманывали! Ведь мы ему поддельные дневники показывали!»

Никто не проронил ни слова, всем было неприятно вспоминать про них. А я подумал: «Ах, вон оно что! А уж мы-то с Мишкой удивлялись».

Борис сказал:

— Дураки они! Они разве тренера обманывали?

Однажды Мишка все-таки осмелился и спросил у Вадима Вадимыча, почему у нас в группе ни у кого не получаются такие удары, от которых бы сразу же синяки, и рассказал ему, что мы в Центральном парке осенью видели. Вместо того чтобы все нам как следует объяснить, Вадим Вадимыч вдруг начал подпрыгивать на стуле и во все горло хохотать, еле-еле выговаривая:

— И вы оба только поэтому сюда и пришли? Только поэтому?

Мы признались, что да.

— А-ха-ха! — еще пуще закатывался он на весь зал.

А когда увидел Мишкин пузырек, то вообще чуть со стула не скатился.

Наконец, нахохотавшись вдоволь, он вытер выступившие на глаза слезы и покачал головой:

— Ну, потешили вы меня, друзья, вот потешили!.. — и, вдруг сделавшись серьезным, сердито пояснил, что все это там, в парке, было потому, что на одной из фабрик спортивного инвентаря сидят головотяпы.

— Как это так? — не поняли мы.

— А так: плохую кожу на перчатки поставили. Красилась она! После соревнований участники еле отмывались! Все ругались, одни только судьи помалкивали — им проще пареной репы судить было: бери счеты да подсчитывай пятнышки!

«Ах, так вот почему!» — разочарованно подумал я. А уж я-то Севе всякий раз заливаю, отчего это у меня ни одного пятнышка: дескать, так ловко защищаюсь, что никто попасть не может.

— А как же я в одном журнале видел, — не сдавался Мишка, — один дядя весь до крови избит.

— Это ты видел профессионального боксера, — пояснил Вадим Вадимыч. — Знаешь, что это такое? Это когда спортсмены за свои выступления деньги получают, а спорт становится одной из самых тяжелых и опасных профессий. Ну, тот бокс на наш совсем не похож. Когда мы встречались со сборной любительской командой Англии в Лондоне, мы видели их бои. Как бы вам получше рассказать, как все это происходит?.. — задумался Вадим Вадимыч и оглядел всех. — Ну, прежде всего представьте себе огромный, переполненный беснующимися зрителями зал, в котором так накурено, что даже ринг едва виден.

— Но ведь это вредно для боксеров, дышать мешает, — сказал Комаров.

— Вот и мы об этом же сразу подумали, — вздохнул Вадим Вадимыч, — но куривший рядом с нами господин удивленно посмотрел и сказал: «Я плачу деньги и не желаю испытывать никаких стеснений!» Начались бои. Ну, что можно сказать о профессиональных боксерах, об их технике? Очень невысокого уровня. Да, невысокого. — Вадим Вадимыч обернулся к Борису и Комарову: — Что-то вроде нашего второго разряда. Представляете себе? Размашистые, неточные удары, открыты, и, что особенно нас всех поразило, уж очень часто нарушают правила: наносят удары по затылку, бьют ниже пояса, норовят зацепить предплечьем, толкаются. У нас давно бы прекратили бой и выгнали таких с ринга, но рефери смотрел на все явно сквозь пальцы, так как публике, как мы потом заметили, такая манера ведения боя нравится. И чем больше нарушались правила, тем в большее неистовство она приходила. Поднимался дикий вой, свист, истошные крики: «Бей по мозгам, Джонни!», «Скинь эту рыжую жердь с ринга, Джек!» То же самое творилось, когда выходила и вторая, и третья, и четвертая пара. Перед шестой вдруг объявили, что один из зрителей, официант такого-то ресторана, вызывает на бой чемпиона Глазго. И действительно, на ринг взобрался этакий розовощекий, не спортивного типа бодрячок с довольно круглым животиком, которого встретили криками восторга.

— Это почему же? — удивился Мишка и недоуменно огляделся.

— А потому что каждый понимал, что сейчас будет нечто комическое, да еще сверх программы, за которую он платил деньги. Бодрячок объяснил, что вот он, как положено, внес заклад во столько-то фунтов стерлингов и сейчас покажет всем, как нужно драться по-настоящему. Его противник, звероподобной внешности детина, от нетерпения переминался с ноги на ногу. Он отказался пожать ему руки перед началом боя, показывая, что презирает его и будет биться не на живот, а на смерть. Мы просто не понимали, каким образом от свиста и криков не обрушивался потолок зала. Но вот бой начался, и нам сразу стало ясно, что это липовая, заранее отрепетированная встреча, так как детина, хоть и делал вид, что хочет убить толстяка, наносил удары явно не сильно, то и дело мазал, шлепал по плечам, защите, а под конец промахнулся, упал и стал трясти рукой — дескать, повредил! — и отказался от продолжения боя. Победу дали толстяку.

— Да зачем же? — удивился Комаров.

— А чтобы побежденный мог вызвать победителя на реванш и публика пришла посмотреть их бой еще раз, снова внося в кассу стерлинги. Это прием не новый. Таким способом выкачивали деньги у доверчивых зрителей и у нас до революции. Не слыхали об этом?

— Я читал, — пробасил Борис. — «Черная маска» вызывает на повторный матч непобедимого дядю Ваню, так как не согласна с решением жюри!» А сами потом в трактире вместе водку пили.

— Да-да, — подтвердил Вадим Вадимыч. — Вот и тут стало твориться что-то невероятное: все выли от восторга, аплодировали гордо расхаживавшему пузатику, вскакивали с мест. В последних рядах даже подрались.

— Вот здорово! — захохотал Мишка.

— Но не все бои, конечно, носили такой характер. Несколько пар под самый конец оказались очень высокого класса. Но тут мы увидели другую сторону профессионального бокса: страшную жестокость, желание во что бы то ни стало вырвать победу, так как победителю выплачивается значительно больший гонорар, чем побежденному. Кстати, вы знаете, что профессионалы боксируют не как мы, в мягких, десятиунцовых перчатках, а в более жестких, шестиунцовых, очень похожих на те, в которых мы на снарядах работаем?

— Они же как каменные! — зябко поежился Комаров.

— Вот, представляешь себе, как в такой перчатке ударить можно? Ломают носы, ребра, убивают даже. Один бой протекал так, что даже нам, много видевшим, показался ужасным. Боролись за право встретиться с чемпионом Европы в среднем весе, то есть опять же за то, чтобы получить более высокий гонорар. И уж тут все было начистоту. Оба бойца крепкие, хорошо сложенные ребята лет двадцати пяти — тридцати. Удары отработанные, точные. — Вадим Вадимыч назидательно оглядел нас. — Ни одного лишнего движения, каждый маневр тщательно продуман и выверен. Понимаете? И этому у них не грех поучиться. Один лондонец, другой из Шотландии. Семь раундов бой шел с переменным успехом. В восьмом англичанин, работавший в низкой американской стойке, на прямой левый ответил страшнейшим крюком справа в челюсть, от которого шотландец потерял сознание. И вот, пока он падал, англичанин успел ударить его справа, слева и еще раз справа. И он бил бы еще, да рефери оттолкнул в сторону. И тут я увидел, что чем жестче бой, тем это больше по душе зрителям. Все опять стали с воем вскакивать с мест, рваться к рингу. А рефери преспокойненько отсчитывал нокдаун. Это вы знаете, когда до десяти считают и кто не успеет встать, тот объявляется побежденным нокаутом.

— Ага, знаем! — ответил за всех Мишка. — Что же дальше? Англичанин победил, да?

— Пока нет, гонг помешал. Шотландец кое-как поднялся, качаясь, пошел в свой угол и буквально упал там на табурет. Его сразу же стали обмахивать полотенцем, брызгать водой, что-то давали нюхать, пить. Но он все равно не сумел оправиться и в следующем раунде еще пять раз грохался на пол. Мы были уверены, что рефери прекратит бой, ведь всем же ясно: англичанин сильнее, победа за ним, и не к чему продлевать бессмысленное избиение. Но никто и не думал об этом. Англичанин совсем озверел и, чтобы противник не падал и его можно было продолжать бить, прижал к канатам и яростно бил, бил, бил! Я оглянулся в надежде хоть на лицах зрителей увидеть осуждение происходящему — ведь это уже не спортивное состязание, а убийство. Но ничуть не бывало: возбужденные красные рожи, дикие глаза, перекошенные в крике рты. «Добей его, Том, добей!», «Заставь эту рухлядь уползти с ринга!» В общем, чем бы это кончилось, неизвестно, но, к счастью, англичанин и сам изрядно выдохся, промахнулся, и шотландец мешком рухнул к его ногам. Мы вышли из зала совершенно подавленные и растерянные. Это варварство ничуть не уступало по жестокости гладиаторским боям в Древнем Риме! Вот так состоялось наше первое знакомство с профессиональным боксом.

Некоторое время в раздевалке было тихо, все думали свое, потом Мишка сказал:

— Это они из-за денег. Они за бои много долларов получают…

— Не все, — глядя перед собой, как бы продолжая видеть то, о чем только что рассказывал, возразил Вадим Вадимыч. — Только чемпионы. Остальные же, когда уходят с ринга, остаются без гроша и нередко еще инвалидами. Да и о чемпионских долларах, кстати, слишком раздуто западной прессой. Факты показывают иное. — Он обернулся к Мишке: — Вот ты слыхал, например, о замечательном негритянском боксере Джо Луисе?.. Нет? Это был великий боец, он пока дольше всех в истории бокса удерживал звание абсолютного чемпиона мира. Когда же состарился и бросил выступать, оказалось, что он весь в долгах. И одно время знаешь чем на жизнь зарабатывал? Отбивал чечетку на эстраде в каком-то кабаре. Вот так.

Мишка ничего не ответил, а я слушал и про себя очень жалел, что все-таки зря в нашем боксе синяков не ставят.

Но дня через три после этого разговора мне все же повезло: подсадили под правый глаз, ничего себе, приличный фингал. Вообще-то, если уж честно, то он получился вовсе и не от бокса: играли в баскетбол (мы теперь частенько во что-нибудь играем вместо разминки), и мне нечаянно заехали локтем. Но Севе я этого, разумеется, не сказал, а то уж он совсем, наверно, черт знает что обо мне думает! Езжу-езжу — и все ничего! Мать, конечно, сначала испугалась, но потом увидела, что чепуха, успокоилась. Зато уж дядя Владя целую неделю злорадничал: «Что, все-таки заслужил медаль, да?!»




18


Это произошло в воскресенье. Стоял солнечный морозный день, и вся наша секция вместе с Вадимом Вадимычем поехала кататься на Ленинские горы на лыжах.

Я попросил разрешения взять с собою Севу. И он с уважением глядел на Бориса, Комарова и других рослых ребят. «У, вот уж это настоящие боксеры, верно?» — то и дело говорил он мне. И я даже обиделся: будто мы с Мишкой, с которым я его познакомил, были не настоящие.

Катались мы здорово, с самых высоких гор съезжали. И хоть я дал Севиной маме слово как следует следить за ним и позволял залезать только на небольшие, он все равно вскоре был похож на комок снега, потому что то и дело падал и кувыркался; а раз так зарылся в сугроб, что мы с Борисом едва нашли и вытащили. Все смеялись, а он все равно лез и лез на горы, объяснив мне потихоньку, что так он вытренировывает храбрость и волю. И вот, когда мы все досыта накатались и двинулись домой, Вадим Вадимыч, улыбаясь, вдруг сказал, что скоро некоторые из нас будут участвовать в настоящих состязаниях. Правда, пока еще ничего не известно, где, когда, но завтра утром будет специальное заседание и он все узнает. Сказал просто, даже весело, но мы все сразу притихли.










Заметив это, Вадим Вадимыч предупредил:

— Только уговор: ни в коем случае не думать об этом. А на тренировке поговорим поподробнее, решим, кто войдет в команду, а кому еще рановато. Хорошо?

Я вместе со всеми пробурчал, что да, хорошо, а сам удивился, да как же это можно — не думать?! Отмахнулся от Севы, который все спрашивал о чем-то, машинально простился с тренером и товарищами и, потянув осоловевшего и еле двигавшего от усталости ногами Севу за рукав, тяжело зашагал к дому, точно мне на плечи опустилась невидимая тяжесть.

— Да что ты так медленно? — раздраженно оборачивался я к Севе, у которого то и дело вываливались из рук то лыжи, то палки. — Ну ладно, давай уж мне все.

По лестнице мы еле взобрались — она стала будто еще круче и выше. Сева раз даже чуть вниз не скатился, за меня удержался.

Вышедшая навстречу Денежкина всплеснула руками:

— Батюшки мои! Да где же ты так вывалялся? А его папа перебил ее:

— Ну что ты понимаешь — «вывалялся»! Зато посмотри, сколько они сил набрались! Верно, друзья?

— Угу, — еле выговорил Сева и перевалился через порог, позабыв даже про свои лыжи.

Когда на следующее утро я шел в школу, то в двух шагах ничего не видел — так крутила метель. Она то била в лицо, то, наоборот, подхлестывала в спину. Машины ехали медленно, у них вовсю горели фары, но все равно было плохо видно, точно снег, метавшийся вокруг фар, уносил с собою часть света.

Так же беспокойно было и на душе. Я так и не решил, хотя вчера целый час заснуть не мог, что же все-таки лучше: участвовать в состязаниях или не участвовать. И очень хотелось, и в то же самое время было страшно. И потом: участвовать и проиграть — позор, а не попасть в команду, значит, считаться слабым — тоже позор. Вот и пойми, что лучше.

На уроке физкультуры (он был первым) я решил попробовать свои силы. Попросил Жору, который баловался с волейбольным мячом, прижать его к груди, чтобы по нему можно было стукнуть.

— А, какой хитрый! Давай сначала я!

— Ну ладно, валяй. — Я взял мяч и прижал. — Бей!

Жора оглянулся и, смешно вытаращив глаза, по-девчачьи размахнулся и ударил. Я даже не покачнулся, только слегка напряг мышцы живота, чтобы больно не было.

— Ну вот, теперь держи ты, — сказал я, передавая ему мяч.

И, прицелившись, коротко, без всякого замаха — будто и не я! — ударил справа и испугался, так как Жора вдруг беззвучно открыл рот, а на глазах у него навернулись слезы. Потом он все-таки продохнул, сердито бросил мяч в сторону и пошел прочь.

— Да ты не обижайся! — догоняя, стал уговаривать я его. — Ведь это я не со зла, а для того, чтобы попробовать…

— Чего попробовать? — сразу же насторожился он. Я замялся и кое-как перевел разговор на другое: предложил ему подняться, кто быстрей, на одних руках по канату.

Жора всегда считался здесь чемпионом, запросто всех обгонял и очень гордился этим.

— Ладно, — сразу же смягчившись, сказал он, — давай, — и весело крикнул старосте, чтобы тот был судьей.

Мы подошли к спускавшимся с высоченного потолка толстым и шершавым канатам — лицо у Жоры прямо сияло — и по сигналу «марш» взялись и начали, быстро перехватывая руками и балансируя ногами, подниматься.

Жора сразу же вырвался вперед, и я даже чуть было не отказался от продолжения борьбы. Но, вспомнив, как постоянно говорил нам Вадим Вадимыч, что никакие неудачи вначале не должны огорчать, стал из последних сил перебирать руками.

Вот все ближе и ближе становятся сначала Жорины ноги, потом спина, голова… Стиснув зубы, делаю рывок, и вот уже не он, а я впереди! Вихляясь из стороны в сторону и удерживаясь, чтобы в горячке не помочь себе ногами, первым судорожно дотрагиваюсь до потолка.

— Мо-ло-дец! — услышал я вдруг голос физкультурника. — Оч-чень хорошо! (Он, оказывается, все видел.)










Багровый от напряжения и торжества, обжигая о канат руки, я соскользнул вниз и удивился: все были уже в зале и тоже смотрели на меня, и Лиля!

— И вообще, друзья, — обернулся ко всем учитель, — вот что значит регулярно посещать уроки физкультуры.

Посмотрите, какие у него мускулы стали и какой он вообще сделался сильный!

Я смущенно глядел в пол, а в душе все пело: «Все видели! Все смотрели!»

А Жора, еще более обиженный и обозленный, хмуро отходил от каната.

Он целый урок, явно недоумевая, глядел на меня и, наверно, думал: «Отчего это в самом деле у него все стало так хорошо получаться? Раньше был так себе, никто и внимания-то не обращал, а теперь в пример все время ставят».

А я почувствовал себя таким сильным, что готов был ну вот хоть сейчас на ринг выйти! Но это сразу же прошло, как только я приехал во дворец и вошел в раздевалку.

Лица у ребят были пасмурные.

Вадим Вадимыч с каким-то нарочитым задором поздоровался с нами и, зябко потирая руки, сказал:

— Ну вот уж теперь, братцы, я вам могу сказать точно: состязания будут в конце месяца. Так что с сегодняшнего дня мы с вами и начнем к ним готовиться…

Я покрепче сжал кулаки, чтобы не дрожали пальцы. Потом Вадим Вадимыч сказал, что теперь наши тренировки будут строиться совсем по-иному.

— Раньше мы как? Вначале делали гимнастику, постепенно разогревая мышцы, потом повторяли разученные на прошлых тренировках приемы, знакомились с новыми и лишь после этого надевали перчатки и шли на ринг, чтобы проверить и закрепить там все разученное. Верно?

Все хмуро ответили, что верно.

— Теперь же будем сначала разогреваться — два раунда боя с тенью! — и после этого сразу на ринг для спарринга, то есть уже не для учебного, а для тренировочного боя. Ясно?

Мы все опять кивнули.

— В общем, все будет, как в настоящих боевых условиях, где вам придется сразу же втягиваться в поединок, не тратя до этого слишком много энергии. Понимаете? — спросил Вадим Вадимыч и, не дав никому ответить, радостно воскликнул: — И, главное, соревнования будут в нашем Круглом зале! А как гласит народная мудрость? В своем доме и стены помогают! — весело закончил он и посмотрел прямо на меня.

— П-помогают… — без всякого энтузиазма ответил я. В этот момент я даже забыл, как страстно мечтал выступить в этом самом Круглом зале. Осторожно оглядел ребят: не замечают ли они, что со мною творится. Никто не обращал на меня абсолютно никакого внимания — все как-то чересчур внимательно слушали и смотрели на тренера.

— Да! — спохватился Вадим Вадимыч. — Между прочим, чтобы никаких изменений в режиме! — и строго предупредил, чтобы мы ели, пили, спали, учились, как всегда, и не особенно думали о предстоящих встречах. Вот только, пожалуй, неплохо бы употреблять поменьше жидкости: чаю, воды, супу. От этого в каждом из нас станет меньше лишнего весу, отчего мы, оказывается, все только выиграем, так как будем значительно легче чувствовать себя в бою.

— Ну, сами прикиньте, физику-то знаете, — говорил он, — что получится, если, скажем, пронести пять метров лишний килограмм. Сколько бесполезной работы совершится при этом?

— Пять килограммометров… — обиженно, что задают такие детские вопросы, пробурчал Мишка.

— Вот видите! — обрадовался Вадим Вадимыч. — А на ринге? Да там вам придется зря таскать этот самый лишний килограмм уже не пять метров, а пять, а то и все двадцать пять километров, а значит, и совершать во много раз больше ненужной, совершенно бесполезной работы. А зачем нам такая самодеятельность? Уж пусть лучше все те калории послужат нам для победы. Ведь верно?

— Ве-е-рно!.. — нестройно полетело в ответ.

— Но только чтобы разумно: не голодать и не испытывать жажды. Договорились? — Вадим Вадимыч сделался строгим. — Впрочем, я и так сразу же замечу, кто переборщит: к состязаниям спортсмены всегда приходят свежие, сильные, с хорошим, жизнерадостным настроением, а тот, кто перегнет палку, наверняка будет вялый, унылый, и придется такого отстранить от участия в боях. А теперь скажу, кого мы, посовещавшись со старостой, решили включить в число выступающих.

Вадим Вадимыч, вытащив из кармана и развернув хрусткий лист бумаги, начал читать. Те, чью фамилию он называл, радостно вспыхивали и опускали голову.

Вот, сдерживая довольную улыбку, потупился Борис, потом Комаров, Мишка — он последнее время совсем повеселел, так как с помощью Бориса все свои тройки исправил, — и еще трое. Я стиснул зубы, чтобы они не стучали. Да неужели же я… да неужели же все-таки меня?.. Вспыхнул — Вадим Вадимыч назвал и мою фамилию и даже посмотрел с таким видом, точно говорил: «Вот видишь, какое доверие мы тебе оказываем, так что старайся!»

«Ой, да уж я теперь!..» — опуская голову и принужденно кашляя, думал я, чувствуя, как меня всего наполняет чувство радости и гордости. Но вслед за этим стал охватывать страх.

Вадим Вадимыч кончил читать, сунул листок обратно в карман и сказал:

— И еще одно: обязательно делайте теперь минут по десять — пятнадцать прогулки по утрам. Пройдитесь метров двести — триста то быстрым, то медленным шагом, чтобы приучить сердце к перемене темпа. Это очень и очень полезно для дыхания. И настроение на весь день бодрое, и на ринге потом никакой усталости. Кто учится в первую смену, тот может делать это по дороге в школу. Договорились? А теперь в зал пора! — взглянув на часы, закончил он и пошел первым.

Все вяло, без того веселого, к какому я привык, оживления, смеха и шуток поднялись с лавок и стали молчаливо выходить в зал.

В зале все было так и не так. Так же строго белел канатами ринг, так же покойно висели на тонких тросах груши и мешки, так же из широких, припущенных внизу снегом огромных окон был виден пустынный белый двор. И в то же самое время все было какое-то притихшее, настороженное, и почему-то казалось, что вот-вот из-за неподвижно висящего кожаного мешка или груши выглянет будущий противник.

Бой с тенью я делал, ничего не видя перед собой и ни о каких приемах и технике не думая. Все тело наполняла неприятная вялость, а в голове было пусто-пусто. Вадим Вадимыч что-то говорил, советовал, показывал, но было непонятно, что именно. Когда же вышел на ринг, то вообще забыл все, чему учился. А в голове без умолку звучало: «Драться! Ты скоро будешь с чужим драться!.. Да хватит, хватит же, — урезонивал я себя. — Вадим Вадимыч сказал, что противники будут такие же, как и мы, и по весу, и по силе, и по технике. Не бывает так, чтобы к опытному бойцу выпускали неопытного…»

— Ничего! — подбодрил Вадим Вадимыч, когда раунд окончился и я, ненавидя и презирая себя, вылезал из-под канатов, — Вот только немного напряженно держался. Последи за этим в бою с тенью. А так — ничего! — И он пошлепал меня по спине.

А мне показалось, что он говорит не совсем искренне.

В душевой мы кричали, пели и шлепали друг друга по мокрым спинам в этот день гораздо сильнее, чем всегда. Мишка особенно отличался. А когда уходили, то один другого молодцеватее прощались с Вадимом Вадимычем, который хоть и тщательно прятал лукавую улыбку, но все же проговаривался глазами, что уж ему-то все это очень хорошо знакомо.

На улице было тихо, и воздух был такой чистый! Шли гурьбой, громко говорили о том о сем, стараясь не затрагивать того, что всех мучило.

И все-таки кто-то не удержался, брякнул, что неделю назад видел тренировку в «Динамо» и что там ребята очень здоровые… И все сразу же замолчали. Потом Борис хмуро сказал, что если здоровые, то, значит, и весят много, а стало быть, им с такими же здоровыми и боксировать дадут. Это простое и ясное рассуждение всех ободрило, и мы снова стали наперебой говорить, а мне захотелось поскорее похвалиться перед Севой. Едва дождался, когда мы с Мишкой приехали на нашу станцию и пошли каждый в свою сторону.

Дядя Владя сказал, поправляясь на табуретке:

— Где же это ты так долго? Денежкин твой минуту двери постоять на пяте не дает — так и шныряет!..

Не успел он договорить, как дверь действительно отворилась и в нее просунулась голова Севы.

— Дядя Владь! А Гена еще… — начал он, но заметил меня и уже другим голосом сказал: — А, пришел?

— Пришел, — направляясь в свою комнату, ответил я гордо и, скидывая с себя пальто, сказал небрежно, что скоро буду драться.

— С Митькой, да?! — обрадовался Сева (тот его еще раз обидел: лыжную палку сломал).

— Да нет! — с презрением ответил я. — Тоже мне противник! Пока сам точно не знаю с кем. С кем-то не то из «Динамо», не то из «Спартака».

— Ух ты-ы! — попятился даже Сева. И я великолепно понял его.

В самом деле, чуть не каждый день слышали, с каким уважением произносились везде эти самые грозные названия: на улице, во дворе, в школе, — и вдруг самому драться с ними.

Боясь поддаться этому настроению, я поспешно сказал:

— Ну и что? Такие же, как и мы, пацаны. Так же у них по две руки и ноги. Так же они перчатки наденут. Не нужно только дрейфить. Старайся показывать судьям все, чему тебя учили в зале: обыгрывать, обманывать, — и победа обеспечена!

— Верно! Правильно! Только не дрейфить! — воодушевился Сева и стал, нелепо размахивая кулаками, показывать, как он бы запросто расправился с любым динамовцем или там спартаковцем.

И мне стало казаться, что и в самом деле нет ничего легче, как завести в самую что ни на есть глупейшую западню любого противника и набрать нужное для победы количество очков. «У-ух, если б вот сейчас выпустили! — стискивая кулаки, подумал я. — Уж я бы показал!..» Вспомнил, из чего складывается победа: тренировка и строгий режим, — испуганно посмотрел на часы. Ого, сколько времени, а мне еще уроки доделывать. Сказал Севе:

— Ну, ты иди, мне нужно режим соблюдать.

— Какой режим?

— Ну-у, это когда вовремя едят, спать ложатся…

— Как в лагере, да? — насмешливо спросил Сева. — Эх ты, маленький!

— Да ничего ты не понимаешь! В лагере не так! — обозлился я. — Там горнисты трубят, а я сам. Знаешь, сколько это добавочных сил прибавляет!

Сева облизал губы и сразу же насторожился:

— Прибавляет? Это точно?

— Конечно!

— Тогда… тогда и я буду. А как?

— Ну как? Ложись спать пораньше, вставай пораньше, делай зарядку и по пояс… Хотя ладно, это уж можешь не делать. Ешь вовремя…

— Да это я и так делаю, — обиженно перебил Сева, — вот только мама все время с хлебом заставляет.

— Правильно, так и надо. И еще по утрам до школы нужно менять темп: то быстрее, то медленнее ходить. Для дыхания, понял? Вот. А теперь иди, соблюдай режим.

Когда за Севой гулко бухнула дверь, я вдруг ощутил, что меня снова охватывает тревожное чувство. Мать, вернувшись из библиотеки, где она теперь каждый день готовится к экзаменам, даже спросила, отчего это я такой задумчивый, и приложила к моему лбу свою узкую холодную ладонь.

Когда мы поужинали и я, доделав уроки, лег спать, то долго-долго не мог заснуть: все время видел перед собой наступающего на меня мускулистого дядю и отбивал его огромные кулачищи.




19


На улице было холодно и еще горели фонари. Ночью нападало много снегу, и весь двор как бы приподнялся, отчего флигель стал казаться еще меньше. Тропинка, которая вела к воротам, была вся засыпана, и за угол дома вели лишь глубокие черные ямы — следы.

Старательно перепрыгивая из одного следа в другой и все равно чувствуя, что в ботинки набивается снег, я выбрался за ворота и огляделся: мостовая была уже чистая и вся разноцветно искрилась под светом фонарей, а тротуары расчищали дворники, дружно грохоча на всю улицу своими огромными фанерными совками, и воздвигали вдоль тротуаров снежные валы.

Я взял портфель поудобнее и, глядя себе под ноги, решительно пошел, постепенно ускоряя шаг.

Дворничиха Егоровна крикнула, думая, что я боюсь Митьки:

— Да ты не беги! Этот бандит еще спит небось!

Я ничего не ответил, потому что тогда пришлось бы останавливаться и сбивать дыхание, а этого, Вадим Вадимыч предупреждал, делать не рекомендуется.

Когда я подходил к школе, то с удивлением почувствовал, что весь разогрелся: щеки горели, по телу разливалась какая-то необыкновенная легкость и бодрость.

Жора, часто дыша — за мной гнался! — спросил:

— Чего ты так?

— Как? — делая вид, будто не понимаю, переспросил я.

Конечно, хотелось рассказать, что скоро буду выступать в настоящих состязаниях, что поэтому так и шел. Но не решился: скажешь, а потом вдруг…

— Ну-у, вот так: весь согнулся и то бежишь, то шагом идешь, — пояснил Жора.

— А, просто так, — ответил я и быстро отошел от него, будто вдруг что-то очень важное вспомнил.

Весь день я чувствовал себя великолепно. Хотелось прыгать, возиться, дурачиться. И поэтому, когда в классе стали сговариваться идти вечером на каток, я, узнав, что пойдет и Лиля, тоже захотел. Ребята уже несколько раз ходили, да так получалось, что мне как раз нужно было ехать во дворец. Но сегодня суббота, и я свободен. На последнем уроке сидел и только и думал, как буду кататься с Лилей.

Когда шел домой, на площади встретил Севу. Он тоже менял темп: то, согнувшись, трусил рысцой, то вдруг резко затормаживал и еле плелся.

— Зачем же так? Надо постепенно!

— Ничего, и так хорошо. Знаешь, сколько у меня уже дыхания прибавилось? Вот только мне не нравится, что когда медленно, то все время думаю, что в школу опоздаю. — И он двинулся дальше.

Я ухмыльнулся, покачал головой: «Ох, Севка! Вот какой чудак этот Севка!»

Возле нашего дома стоял самосвал. И Егоровна, натуживаясь, бросала в кузов деревянной лопатой снег.

Я обрадовался: мне же очень полезно поработать.

Подскочил к дворничихе:

— Дайте! Ну дайте, пожалуйста, я! — и, кинув на край тротуара портфель, выхватил у нее лопату.

— Ну валяй, валяй, — утирая фартуком свое багровое, в мелких бисеринках пота лицо, ответила дворничиха. — Да где же ты раньше-то был? Я вон уже какую пропасть перешвыряла!

Я нетерпеливо вонзил лопату в снег, но сразу же понял, что захватил слишком много и не подниму.

— Ох, сколько! Так и лопата может переломиться! — схитрил я.

— Не переломится, не переломится! — не разгадав моей уловки, успокоила дворничиха. — Не бойсь, поддевай, поддевай поболе!










Из ворот показался Митька. Я опустил лопату.

— Ну, чего тебе? — сердито обернулась к нему дворничиха.

— Да ничего! — нахально ответил он и зло посмотрел на меня.

Он все не мог простить того унижения, которое ему пришлось испытать тогда во дворе. Прошел, делая вид, что не замечает лежащего на краю тротуара портфеля. Но, поравнявшись с ним, неожиданно размахнулся, изо всех сил ударил по нему ногой и, гогоча, бросился прочь.

Я стиснул ручку лопаты: дать ему наконец взбучку или в последний раз стерпеть?

С презрением посмотрел на обернувшегося врага.

Ведь одного-единственного удара из тех, которыми теперь владел твердо, хватило бы! Но удержал себя, убеждая, что не стоит позориться из-за такого дурака. Вот если бы он вернулся и полез — тогда бы… А то еще дойдет до Вадима Вадимыча, он рассердится, скажет, чтобы я вышел из строя. Да и вообще стыдно на улице драться, как хулиган какой-нибудь или пьяный.

— Ну и правильно, что стерпел, нечего с такими балбесами связываться, — словно прочитав мои мысли, в сердцах сказала дворничиха. — Будешь докидывать-то? — кивнула она на остатки снега.

— Буду, — беря лопату, задумчиво ответил я и снова стал сначала неохотно, а потом все более и более увлекаясь, бросать в кузов лопату за лопатой, радуясь той ловкости и силе, с которыми действовал.

Когда снега на мостовой не осталось, я отдал благодарной дворничихе лопату и, гордясь собой, вошел во двор.

Двор был пустынный, а снег такой пушистый и белый, что очень захотелось пробежаться по нему. Но я сдержался — скажут еще: маленький! — и степенно пошел к своему подъезду. Ямочки, по которым прыгал утром, уже соединились и превратились в узенькую тропинку с высокими и неровными краями.

«Ну что состязания? Выйду — и так начну!..» — с радостным нетерпением подумал я и, оглянувшись, ударил свободной рукой по воздуху и смутился. От сарая, как бы обнявшись с охапкой дров, по-медвежьи шагал дядя Владя. Я хотел поскорее убежать домой, но он окликнул меня:

— Эй-эй, обожди! Дверь откроешь.

По лестнице поднимались молча, и я даже подумал, что дядя Владя ничего не заметил. Но, когда вошли в кухню и дядя Владя с грохотом бросил возле своей двери дрова, он ехидно спросил:

— А чего это ты кулаками понапрасну машешь? Я нахмурился:

— Да та-ак…

— Так! — передразнил дядя Владя. — А нужно не так, а… Опять этот стервец весь наш сарай ободрал! Да я бы на твоем месте знаешь как бы ему подлил!

Когда пришел из школы Сева, дядя Владя опять заговорил, что пора наконец этому Рыжему «накостылять».

— Я только одного никак понять не могу, — удивлялся он. — Ходишь-ходишь ты на этот свой бокс, учишь-учишь там всякие приемы и все еще не можешь! Ну вот ты попробуй, ударь-ка мне. — Он выпятил свой и без того круглый тугой живот. — Я погляжу, как тебя там настропалили-то.

— Давайте я! — лихорадочно облизав губы, обрадовался Сева.

— Ну ты помалкивай, помалкивай, когда старшие говорят! — сразу обрезал его дядя Владя. — Еще молоко на губах не обсохло.

— «Не обсохло»! — обиженно пробурчал Сева. — Мне же Гена все показывает…

— Ну, чего ж ты? — не обращая больше на него внимания, снова спросил меня дядя Владя. — Ну вот валяй, попробуй. И я тебе сразу точно скажу: одолеешь Митьку или нет.

Я нерешительно посмотрел на Севу и, прочитав в его нетерпеливых глазах: «Да бей, чего ты!» — ответил:

— Ладно, сейчас. — И, став в стойку, шагнул прямо на надувшегося дядю Владю и легонько, боясь причинить ему боль, ударил справа по животу, который он на всякий случай загородил телогрейкой.

— Э-э! — сразу же выпустив воздух, насмешливо протянул он. — И все? И весь твой бокс тут? А еще на метро, как настоящий, ездишь, деньги тратишь!

— Да я же несильно! — вспыхивая от досады, косясь на разочарованного Севу, начал оправдываться я. — Я просто вас пожалел, а то вы еще…

— Эх, ты-ы, «пожалел», «а то еще»! — ликовал дядя Владя. — Уж скажи, что сильнее не умеешь, вот и все!

— Ну давайте еще раз, давайте! — взглянув на меня, стал наступать на него Сева. — Что, боитесь, да?

— Ну ладно, на, бей! — снисходительно, выходя на середину кухни, сказал дядя Владя, снова загораживая живот, и опять надулся.

Я прикинул взглядом дистанцию, стал в стойку и прицелился.

«Сразу бить туда, куда задумал, не следует, — вспомнились вдруг слова Вадима Вадимыча, — надо сначала отвлечь внимание противника в другую сторону».

— Ну что же ты? — торопил дядя Владя.

Я шагнул на него, делая вид, будто собираюсь заехать ему по скуле слева, а когда он испуганно отшатнулся и выпустил воздух, провел полновесный удар правой прямо в солнечное сплетение.










Дядя Владя ошалело вытаращил глаза, раскрыл рот, а потом схватился обеими руками за живот и, медленно сгибаясь, натужно загудел, как пароход на Москве-реке.

Я побледнел, не зная, на что решиться: броситься дяде Владе на помощь или же дать стрекача. А Сева, будто на него ветром дунуло, подскочил к двери и на всякий случай приотворил ее.

Наконец дядя Владя затих, выпрямился, подвигал бровями, словно проверяя, на месте ли они.

— Уф! — облизав запекшиеся губы, сказал он, шумно вздохнул и потрогал живот.

— Ну как, дядя Владь? — деловито осведомился от двери Сева. — Одолеем мы этого рыжего дурака или не одолеем?

— Брысь отсюда, бродяга этакая! — топнул на него, вдруг рассвирепев, дядя Владя и, увидев, что Сева мгновенно скрылся за дверью, обернулся ко мне: — Эх, ты, я специально надувался, чтобы ты не того… А ты вон как! Сначала, значит, в морду, а когда я воздух-то с перепугу выпустил, и треснул… прямо под дых! Разве ж так можно? Ты бей честно, без всяких фокусов.

— Да нас так учили… — виновато ответил я.

«Так учили»! — возмущенно сказал дядя Владя и ушел к себе.

А как только дверь за ним затворилась, в кухню, беззвучно смеясь, на цыпочках вошел Сева и стал изображать, как дядя Владя схватился за живот и разинул рот.

…Я едва дождался, когда можно было пойти к Крымскому мосту, где мы все сговорились встретиться.

На улице стало совсем темно, опять горели фонари, а легкий морозец пощипывал щеки и нос. Мы все быстро собрались и тронулись к парку, наперегонки разбегаясь и скользя по отполированным ледышкам.

Лиля спросила меня, почему я еще ни разу не ходил с ними на каток, и я, не найдя что ответить, поскорей перевел разговор на другую тему: врать ей очень не хотелось, а признаваться во всем было еще как-то страшно.

И вот тут-то и произошло событие, которое сразу же подняло меня в глазах ребят.

Когда мы подошли к кассам катка, староста собрал со всех деньги и пошел покупать билеты, а мы с Жорой и остальными ребятами и девочками стояли и ждали его. И вдруг к Лиле — она была самая красивая из всех девочек в своей голубенькой курточке с капюшоном и складненьких брючках, — вихляясь, подлетел какой-то стиляга без шапки и сказал, нахально беря ее за локоть:

— Разрешите вас пригласить, мадам?

Жора и все остальные ребята, увидев, что он большой ростом, сделали вид, будто ничего не замечают, и даже отвернулись от Лили. А я, живо сунув кому-то свои коньки, шагнул к нахалу и, глядя ему прямо в глаза, спокойно сказал, чтобы он сейчас же отпустил Лилю и шел своей дорогой. Говоря это, я был уверен, что тот меня непременно послушает. И парень, который возвышался надо мною почти на целую голову, в самом деле отошел. Все страшно удивились. Как это я и такого большого не испугался!










А мне вдруг в первый раз стали понятны слова отца — да и Вадим Вадимыч то же самое говорил! — что в любом столкновении не сила главное. И уж теперь точно знал что: уверенность, вера в себя.

Лиля все время смотрела на меня, а когда мы переоделись и вышли на лед, то и кататься старалась рядом. А Жора никак не мог успокоиться, все спрашивал, что да что я такое показал тому пижону, отчего он, такой большой и нахальный, сразу же послушался. Я честно ответил, что ничего, а сам все думал, какая же это все-таки важная штука — воля, твердый характер! Ведь стиляга даже не знал, сильный я или нет, а сразу же уступил. А каким могучим может быть человек, если он к своей воле да еще и силенок поднакопит!..

Домой возвращались еще шумнее. Жора совсем разошелся, даже толкал незнакомых ребят, а если те оборачивались, сразу же на меня смотрел — дескать, имейте в виду. Когда я, счастливый, раскрасневшийся, ввалился в кухню, то едва не столкнулся с дядей Владей и даже попятился.

Но дядя Владя сказал:

— Куда же ты? Постой…

Я остановился, а дядя Владя, сдвинув к носу брови, продолжал:

— Давеча я тут на тебя осерчал. Теперь вижу — зря, сам виноват. Насчет же Митьки прямо скажу: побьешь его за одну минуту. Так что завтра же его, стервеца, где-нибудь и прищучь!

— Не буду.

— Это почему?

— Нечестно. Тренер говорил, что это нападение вооруженного на безоружного.

— А как же он на тебя с палками и камнями налетал? Об этом твой тренер ничего не говорил?

— Нет. Он сказал, что настоящим боксерам позорно на улице драться. Вот если пристанет, тогда еще туда-сюда, а так не буду.

И тут же вспомнил, как нам рассказывал Вадим Вадимыч, что если бы всех боксеров поселить на одной улице, то это была бы самая спокойная и тихая улица во всей Москве, потому что сами боксеры не курят, не пьют и поэтому не безобразничают. Но уж и другим хулиганить на своей улице тоже не позволили бы.




20


И еще одна тренировка тянулась у нас невесело: каждый молча делал свое дело, никто в шутку не толкался, не шлепал по спине грушей, не старался задеть скакалкой. Даже в душевой, как сказала уборщица, горла не драли.

Но прошли третья, четвертая, пятая тренировки — и мы все мало-помалу свыклись с тем, что участвуем в состязаниях.

Я еще старательнее выполнял по утрам зарядку, умывался по пояс и делал до школы прогулку, как учил Вадим Вадимыч, — менял темп. Сева-то уже давно все бросил — он два раза опоздал из-за этого в школу.

Я зря не пил воду, просил мать, чтобы она мне поменьше супу наливала. Ну, она, конечно, не понимала, как это важно, и я два раза заметил, что она тайком подбавляет в мою тарелку. Из-за этого мы с ней чуть даже не поругались, но она увидела, что я прав, и сказала:

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Но как только я немного освобожусь, обязательно схожу к вашему тренеру и все как следует выясню, потому что не верю, чтобы он вас так учил: перед соревнованиями, наоборот, надо как следует силами запасаться.

Ну как ей объяснить! Я сказал, что пожалуйста, иди, сама увидишь, что я ничего не перепутал. И стал еще тверже придерживаться режима и поэтому чувствовал, как все мое тело наливалось и наливалось силами. За один прием, например, взбегал в школе на третий этаж — и пульс нисколечко не увеличивался. А оттого, что я все время носил с собою в кармане мяч, кисти стали такие сильные, что раз, здороваясь с Жорой, так его руку сжал, что он даже на цыпочки приподнялся, а потом целую минуту рукой тряс.

На уроках физкультуры, если только кто-нибудь заходил в зал (директор, заведующая учебной частью или же какая-нибудь комиссия из роно), учитель только меня всем и показывал: «Вот посмотрите, как при системе, которую я начал вводить с этого года, развиваются ученики!» — и заставлял меня подтягиваться на турнике, пробегаться или же взбираться по канату. Жора теперь даже и не обижался на меня — понял, что я в самом деле сильнее его. Ведь обижаются-то когда? Когда этого еще не знают.

Но не только я, а все, кто готовился к состязаниям, чувствовали себя здорово. Борис, например, первенство школы по лыжам выиграл, хотя до этого, сам признался, ходил маловато: «На всю дистанцию дыхания хватило!» Да и как могло быть иначе. Ведь мы на тренировках ничего так не развиваем, как дыхание. А раз так, значит, с каждым разом это получается все лучше.

Борис по секрету сказал мне, что уж меня-то наверняка включат в команду, несмотря на то что к встрече готовилось народу гораздо больше, чем требовалось, и каждое место в команде страховало по три человека. То же самое Борис сказал и про Мишку. Мишка сразу загордился, стал даже с новым чемоданом в зал приходить.

И вот тут-то вдруг и явилась его мать. Прошла по раздевалке прямо в пальто, платке и валенках.










— Это безобразие! — увидев Вадима Вадимыча, сразу же закричала она. — Они меня с мужем обманули! Ни каких бумажек я не подписывала!

Вадим Вадимыч сказал ей:

— Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста. Мы вот сейчас сядем рядком и все как следует выясним! — и увел ее в тренерскую комнату.

В раздевалке никого не было, так как до начала тренировки оставалось еще минут пятнадцать и все ушли в Круглый зал смотреть выступления штангистов. Мишка, весь бледный, трясущийся, подкрался к двери в тренерскую и стал слушать, о чем станет говорить там с Вадимом Вадимычем его мать. Я тоже на цыпочках подошел поближе.

— Чему вы здесь обучаете ребят? Хулиганству вы обучаете, вот чему! И я не позволю своему сыну!.. — горячилась она.

Вадим Вадимыч слушал, а потом все так же спокойно говорил:

— Не волнуйтесь, да не волнуйтесь же, пожалуйста. Иначе мы с вами друг друга не поймем и только напрасно потеряем время, которого у меня, кстати, очень мало. И чтобы поговорить со мной, вам придется приезжать сюда еще раз.

Это подействовало.

Ехать во дворец еще раз ей, наверно, не очень-то хотелось.

И Вадим Вадимыч спросил:

— Ну, так чем вы недовольны? Что, ваш сын перестал слушаться вас?

— Нет!

— Тогда, может, он в школе начал хулиганить?

— И этого не говорю!

— В таком случае, может, у него успеваемость снизилась?

Мишкина мать ничего не ответила.

— Чего же молчите? Снизилась?

— Этого я пока не знаю! — сердито сказала Мишкина мать.

— Вот видите, — все так же спокойно продолжал Вадим Вадимыч, — вы, оказывается, этого даже не знаете. А вот я знаю: когда ваш сын пришел сюда, у него были, между прочим, троечки. Мы таких не принимаем, но он как-то ухитрился упросить учителей, чтобы их ему в дневник не ставили. Теперь у него ни одной! А потом вы, между прочим, не заметили случайно, как ваш сын развился? Ведь я-то помню, каким он сюда явился! А может, вам известно, как у него окрепла сердечно-сосудистая система?.. Тоже нет? Ну тогда хоть, может, скажете, насколько у него повысилась спирометрия?.. Не понимаете этого слова? Ну, значит, жизненный объем легких… Тоже нет? Ну что же, в таком случае на все эти вопросы могу вам ответить я!

И мы услышали, как Вадим Вадимыч зашелестел журналом группы, отыскивая фамилию Мишки.

И в самом деле через некоторое время тренер сказал:

— Вот видите, сколько у него было, когда он пришел в боксерский зал? А теперь? А это как увеличилось, видите? А вот это? А вот тут все его отметки. Видите, как они стали меняться? И теперь последнее: вот вы, входя сюда, уверенно заявили, что я учу ребят хулиганству, что бокс — это сплошное безобразие. А вот вы знаете, например, что, кроме вашего сына, этим видом спорта занимались и такие выдающиеся люди, как…

Но кто еще, кроме Мишки, занимался боксом, мы не узнали, так как в раздевалку вошел староста группы и мы отскочили от двери.

— Только бы уж хоть ушла теперь отсюда, пока больше никого нет! — беспокойно оглядываясь и поеживаясь, прошептал Мишка.

«Это-то верно», — подумал я, сочувствуя приятелю.

Но Мишкина мать ушла, как нарочно, именно тогда, когда раздевалка была полным-полна.

Она вышла из тренерской вся красная, пристыженная. И Мишка, увидев ее, хотел было незаметно нырнуть в зал и спрятаться, но она увидела и сказала, что, ладно уж, пусть он не боится и открыто ходит сюда и что она даже с этого дня будет давать ему денег на дорогу, чтобы не просил тайком у отца и не сдавал украдкой молочные бутылки.

Мишка обрадовался:

— Ну вот, а ты что говорила!

— Так я же не знала, что этим самым делом даже вон какие большие люди занимались! — ответила она и, оглянувшись на вышедшего Вадима Вадимыча, еще больше покраснела, снова попрощалась с ним: — Еще раз до свиданьица! — И ушла, наказав нам под конец: — Смотрите, как следует рукавицами орудуйте, не подведите учителя!..

И как ни странно, а после ее слов нам всем вдруг и в самом деле очень захотелось не подвести Вадима Вадимыча, и мы тренировались так усердно, что даже сами чувствовали, что здорово выходит.

А на следующей тренировке — еще лучше. А еще через три занятия Вадим Вадимыч сказал, что мы все почти в самой настоящей боевой форме и теперь наша задача только сохранить ее. И он внимательно следил, чтобы мы, намывшись в душевой, посуше вытирались, не выходили на улицу с открытой шеей, не пили из-под крана холодную воду.

Комаров, обучив новичков, бодро обращался к ним: «Орлы, будем биться, как львы!» — на что они тоненькими голосками отвечали хором: «Гав! Гав!»

И вдруг однажды — как гром средь ясного неба! — Вадим Вадимыч объявил:

— Ну что ж, друзья, сегодня нам, пожалуй, неплохо бы перед тренировкой и врача пройти. Справки действительны три дня, а до соревнований уже меньше двух осталось.

И вот тут-то я — а наверно, и все остальные — снова почувствовал, как начали неметь кончики пальцев и ни с того ни с сего гулко колотиться сердце.

В кабинете врача я изо всех сил показывал, что абсолютно не волнуюсь. Остервенело дул в спирометр, приседал пятнадцать раз, подпрыгивал на мысках, тискал то одной, то другой рукой на редкость тугой и неудобный силомер, высокомерно следил, как доктор, обмотав мой бицепс холодным и скользким резиновым мешочком, измерял мне кровяное давление. Потом он долго и надоедливо вертел меня во все стороны и ослушивал, а когда кончил, то с удовлетворением заявил, что очень доволен изменениями, которые будто еще произошли в моем организме, что боксерские тренировки оказали на меня на редкость благотворное влияние, и протянул справку — допуск на состязания.

Теперь от выхода на ринг меня отделяло только время.

Тренировались в этот день мы легко. Вадим Вадимыч не разрешил нам даже надеть перчатки.

— Бой с тенью, снаряды, гимнастика — и достаточно! — сказал он, а когда мы вымылись и оделись, как-то чересчур бодро добавил: — А теперь, братцы, приезжайте сюда не спеша в воскресенье. В чемоданчиках чтобы были чистенькие трусы, маечки, полотенца, тапочки и, самое главное, справки от врача. Ясно? Ну, отдыхайте и ни о чем таком не думайте. Хорошо?

— Хорошо! — хмуро ответили мы и, пряча глаза, стали прощаться с ним и выходить из зала.

«Не думайте»! Легко говорить! У меня, например, всю дорогу до дома стояли перед глазами воображаемые противники. Все они были здоровенные, с огромными кулачищами и смотрели так же нахально, как Митька Рыжий.

В этот вечер я долго не мог заснуть, а потом вдруг словно провалился в черную бездну.

Следующий день тянулся мучительно, бесконечно, все мне только и говорило об одном: «Завтра! Завтра! Завтра!..» Я не слышал ни того, что рассказывали в классе учителя, ни того, чему смеялись и радовались на переменках приятели. «Завтра! Завтра! Завтра!..» — без конца звучало в моих ушах. Лоб и щеки горели — у меня явно была температура, — и я едва уговорил мать, чтобы не мерить ее. Во рту у меня пересыхало, и мне все время хотелось пить. Я выходил на кухню и подставлял язык под тоненькую струйку — ох, какой вкусной, ароматной и чудесной казалась мне обыкновенная водопроводная вода!.. А в ушах раздавалось: «Завтра! Завтра! Завтра!..»




21


Утром я встал бодрый, собранный. И мне даже показалось, что я сделался невесомым — ну как космонавты, когда их показывали по телевизору из космоса, — совсем не ощущал своего тела.

Однако, увидев чемодан, висящие на спинке стула тщательно отглаженные трусы, майку и белые носки, все вспомнил и как бы опустился на землю.

Я с неохотой проделал утреннюю зарядку, безо всякого удовольствия помылся по пояс и, стараясь не глядеть на мать, сел завтракать. Есть абсолютно не хотелось. Но я изо всех сил заставлял себя, что-то уныло жевал, мелкими глотками отхлебывал из стакана чай и все время смотрел на часы.

У матери на лице все ярче и ярче проступали красные пятна. И я слышал, как дядя Владя возмущенно говорил ей на кухне:

— Ну что ты, убьют его, что ли? Да это же ему на пользу. Ты погляди: он только здоровее от этого стал. Раньше чуть что — и заболел! А теперь? Уж ползимы прошло, а он даже носом ни разу не шмурыгнул.

Я с удивлением подумал: а ведь верно — раньше я только и знал, что пропускал занятия в школе, а мать то и дело на ночь салом со скипидаром натирала.

Эх, только бы не опозориться, только бы не оплошать! Что уж там душой кривить, о победе я даже и не помышлял, только бы хоть потом не смеялись!..

Наконец настало время, когда можно было встать и небрежно сказать матери:

— Ну, я пошел!

Сева, который напросился ехать со мной, сразу же схватил чемодан, чтобы мне зря не тратить силы, но тут же уронил его, все вывалил на пол. И хотя мать убеждала, что ничего не помялось и не запачкалось, я с досадой посматривал на своего неуклюжего оруженосца. У самого порога мать торопливо поцеловала меня в щеку, точно насовсем прощалась, а дядя Владя, суетясь и треща своей табуреткой, крикнул:

— Ни пуху ни пера! Ни пуху ни пера!.. — И сразу же свирепо добавил: — Да посылай к черту, не стесняйся!

Я послал его туда, куда он так горячо просил, и мы вышли. Митька, игравший возле своего флигеля сам с собой в хоккей, погрозился нам клюшкой.

Мы поспешили на улицу и пошли к метро. В голове была какая-то странная пустота. Сева что-то говорил и то и дело посматривал на меня, так как на все его вопросы (он потом мне это сказал) я отвечал совсем не то, что было нужно. Скажу честно: я не видел толком ни улицы, ни машин, ни прохожих. А день стоял великолепный: небо было высокое, чистое, радостно сияло солнышко, и все искрилось и сверкало вокруг. Под ногами в такт нашим шагам стеклянно взвизгивало на всю улицу.

У метро я увидел Мишку, деревянно поздоровался с ним и, не слушая, что он говорит, прошел в высокую дверь, сунул в автомат монету и встал на струящуюся из-под пола ленту эскалатора.

За всю дорогу в поезде мы с Мишкой не сказали друг другу и трех слов. Сева понес было какую-то околесицу насчет того, а не могут ли наши противники незаметно подложить в перчатки какие-нибудь железки или гири, но я сразу оборвал его, сказав, что все это глупости и что у нас так никогда не бывает. И мы все опять замолчали.

Я чувствовал себя одиноким-одиноким. Мне казалось, что во всем мире только я да нечто ужасное впереди — и больше ничего. У Мишки глаза были напряженные, а щеки красные, какие бывают тогда, если люди очень сильно волнуются.

По дороге к дворцу стали попадаться ребята из нашей секции: и те, кто должен был участвовать в состязаниях, как и мы с Мишкой, с чемоданчиками в руках (я отобрал чемодан у Севы: все-то, сами несли!), и те, что шли поболеть. Мы деловито здоровались, подравнивали шаг и говорили о совершенно посторонних, не касающихся состязаний вещах, словно направлялись не на бой, а на каток или в кино.

А когда нас набралось человек двадцать да все разговорились и стали смеяться, я почувствовал себя сильным и уверенным, точно и на ринг предстояло выходить не одному, а тоже с товарищами.

Но все вдруг мигом переменилось — лица у всех опять стали сосредоточенными, движения скованными, — едва мы вошли в вестибюль дворца и заметили возле огромного зеркала кучку таких же, как и мы, ребят, точно с такими же чемоданчиками.

Особенно мне бросился в глаза один широкоплечий, рослый, с таким чемоданом, с какими обычно ходят только мастера (фибровый, с никелированными уголками и запорами). Сердце мое так и рванулось, а губы мгновенно сделались сухими-пресухими.

Все наши ребята сразу же замолчали и в растерянности остановились, не смея окинуть стоящих даже взглядом, чтобы хоть попытаться угадать, с кем именно предстоит сражаться. Все казались грозными, сильными и смелыми. Но если бы мы хоть немножечко меньше волновались, то непременно заметили бы, как растерялись и смутились и наши противники: вспыхнули, потупились, потом стали нарочито громко разговаривать, хохотать. Словом, не знали мы, что и это все в порядке вещей, что поединки, борьба за победу между нами, в сущности, уже началась.

— Все собрались? Оч-чень хорошо! — перебил нашу молчаливую дуэль Вадим Вадимыч, выходя из двери, на которой висела бумажка: «Судейская коллегия».

Он был в олимпийском костюме, в таком темно-синем с белыми ободками на рукавах и воротнике, который очень шел к его стройной, мощной фигуре. Но от меня не укрылось, что наш тренер как-то очень уж нервно потер руки, обращаясь к нам.

— Тогда пошли в раздевалку! — кивнул он и повел нас в комнату, которую нам отвели по жребию.

Болельщиков наших туда не пустили — воздух нужен! И они умчались в зал занимать места.

— Ну что ж, — снова нарушил тишину Вадим Вадимыч, когда мы, не глядя друг на друга, разобрали стулья и положили на них свои чемоданы, — теперь пойдем взвесимся? — И первым пошел в наш боксерский зал, который выглядел совсем чужим оттого, что там стояли белые медицинские весы и было много народу.

В зале было душно и шумно, и чей-то басовитый голос время от времени умоляюще кричал:

— Ну, немножечко потише, товарищи, мешаете же работать!

Мы протиснулись к стульям и разделись. В одних трусах и ботинках на босу ногу, какие-то жалкие, конфузясь и смущаясь, стали пробираться к весам, где стоял человек в толстенных очках и громко спрашивал перед тем, как пустить на весы:

— Спортивное общество?.. Весовая категория?.. Справка от врача?..

Вадим Вадимыч тоже стоял подле весов и с виноватой улыбкой добавлял, что мы от волнения забывали сказать: фамилию, год рождения или номер школы…

Потом мы снова, ни на кого не глядя, вернулись в раздевалку и торопливо расселись по местам, не зная, куда себя девать. Теперь нас разобьют в судейской комнате на пары и, когда подойдет очередь, вызовут на ринг. Меня всего заполняла зыбкая, гнетущая пустота, словно мне предстояло прыгать с огромной высоты или же нырять в ледяную воду.

Вадим Вадимыч взглянул на часы:

— Ну что ж, братцы, если хотите, мы можем немного побродить по дворцу, время у нас еще есть…

Мы опустили головы. Нет, выходить из раздевалки почему-то не хотелось.

— Ну, как знаете, — не стал настаивать он. — Только откройте тогда пошире форточку, чтобы воздух был посвежее, а я пойду узнаю, кто в какой паре сражается…

Не успел он это договорить, как дверь вдруг резко отворилась и кто-то, часто дыша, крикнул:

— Представитель команды, зайдите сейчас же в судейскую комнату! — отчего по моей спине густо пополз холодок, и я почувствовал себя так, будто за мною прочно захлопнулась крышка западни.

«Все! Все! — звучало в моих ушах. — Вот сейчас выйдет тот самый верзила с мастерским чемоданом и покажет тебе!..» — «Но ведь он наверняка тяжеловес или полутяжеловес.

— И не мне, а кому-то другому придется встречаться с ним», — возражал я. «Ничего, ничего, сейчас посмотришь!..»

Мы молча раскрыли чемоданы и стали копаться в них, точно не знали или видели в первый раз, что там лежит. «Скорей! Ох, поскорей бы уж выходить!» — все более томясь, думал я.

Но время, как нарочно, тянулось медленно-медленно. И еще я клял себя за то, что взял с собой Севу. Не будь его, потом, в случае чего, уж как-нибудь бы оправдался, а тут он все сам увидит.

Веселые голоса, смех, доносившиеся из фойе, — все было чуждым и непонятным. Я сидел и против собственной воли по-прежнему видел перед собой того самого парня и лихорадочно соображал, как же мне себя правильней вести с таким длинноруким и мощным противником.

Снова вошел Вадим Вадимыч с листком в руках и удивился, увидев, что мы все уже, как-то незаметно для самих себя, переоделись в боевую форму.

— Уже? Готовы? А я вот вам список пар принес.

Мы дружно вскочили с мест, но он остановил нас:

— Сидите-сидите! Я прочту вслух. — И сразу же мне: — Ну, первому досталось выходить тебе, тринадцатая пара. («Так и есть!» — похолодел я, вспомнив разговоры дяди Влади, что это очень несчастливое число.) Так вот, противник у тебя приблизительно такого же веса и класса, как и ты… («Значит, не тот, с мастерским чемоданом!») Выйдешь, произведешь коротенькую разведочку, узнаешь, чем он дышит, какими приемами располагает, и будешь преспокойненько проводить те комбинации и серии ударов, которым научился в зале, понятно?

— Да… — тупо кивнул я, хотя мне было абсолютно ничего не понятно. «Тринадцать! Тринадцать!»

— Вторым от нас на ринг выйдет… — продолжал тренер, а я слышал только: «Тринадцать! Тринадцать!..»

Но потом вдруг мелькнуло в голове, что и мой противник тоже в тринадцатой паре будет и для него это не особенно счастливая цифра. Это открытие до того обрадовало, что мне сразу стало легче. «Вот только какой он из себя? — с волнением подумал я. — Светловолосый или темный?» Точно это обстоятельство имело очень важное значение.

— Вот так, — складывая и убирая листок в карман, закончил Вадим Вадимыч и встал. — Так, значит, ты не спеша разминайся, бинтуй лапки, — кивнул он мне, — а я пойду взгляну, как там.

И он вышел, а ко мне сразу же подскочили Борис, Комаров и Мишка и стали наперебой советовать, как себя вести и с чего начинать.

Бум-бум-бум! — гулко отдавались в ушах их голоса.

Борис, пристально заглянув в мои убегающие глаза, отстранил всех от меня и кивнул:

— Ладно, готовься, готовься…

И я дрожащими пальцами покорно извлек из чемодана бинты и, то и дело роняя их, стал бинтовать руки. Потом вдруг вспомнил, что сначала надо переобуться. «Так и есть, носки забыл!» — с досадой подумал я, доставая из чемодана и звучно бросая на пол тапочки. И, когда уже хотел заглянуть на всякий случай под стул, вдруг с удивлением обнаружил, что держу их в руках…

Дверь отворилась, и вошел Вадим Вадимыч, неся тугие, новенькие, тускло лоснящиеся коричневые перчатки с длинными белыми тесемками.

— Ну вот, — радостно, словно с чем поздравляя, сказал он мне, — через две пары и нам выходить. Подвигайся, подвигайся немного, помаши лапками, поприседай!

И, обернувшись ко всем, он вдруг с гордостью стал говорить о телевизорах и каких-то камерах, которые только что внесли в Круглый зал.

Я деревянно встал и, едва ощущая ногами пол, начал размахивать руками, подготавливая мышцы к бою: кидать в воздух какие-то чужие, слабые и совсем невесомые кулаки…

— Отлично, теперь поприседай немного!.. — словно через толщу воды донеслось до меня. — Вот та-ак!.. Теперь попрыгай на носках… Хорошо-о! А теперь накинь на плечи полотенце, чтобы зря не упускать накопленного тепла, садись и давай свои руки. Перчаточки наденем.

Я механически сел, протянул руки и почувствовал, как на мои туго забинтованные кисти стали с трудом налезать еще теплые после кого-то и слегка влажные боевые рукавицы.

— Ну-ка, разомни как следует носик! — снова едва донеслось до меня.

И я послушно начал тереть и нажимать со всех сторон упругой, пахнущей новой кожей перчаткой нос, чтобы разогрелись и стали эластичнее кровеносные сосуды и зря не лопались даже от пустякового удара.

Снова порывисто заглянули в дверь и крикнули:

— Ваша очередь, выходите!

Я прекратил тереть нос и остолбенел, а Вадим Вадимыч легонько шлепнул меня по спине и весело сказал:

— Пошли, дорогой!










И я, не слушая, что мне шептали Борис и Мишка, покорно побрел в коридор, по которому шагали блондинистый парень в боевых перчатках и человек в таком же, как и Вадим Вадимыч, темно-синем олимпийском костюме. Вначале я даже и не сообразил, что это и есть мой противник со своим тренером, который весело подмигнул Вадиму Вадимычу и задорно сказал:

— Посмотрим-посмотрим, чем ты всю зиму занимался! И мы посмотрим! — так же дружелюбно ответил Вадим Вадимыч.

Я попытался открыто взглянуть на своего противника, однако, сразу же столкнувшись с ним взглядом (и он как раз поднял голову!), торопливо потупился, так ничего и не разглядев, — что-то мускулистое, светловолосое, в белой майке и черных трусах. Единственно, что я определил точно, так это то, что он был значительно выше меня, и сразу стал лихорадочно вспоминать, какие же комбинации и приемы против «длинных» я разучивал.

Из зала все явственнее доносился гул.

— Прошу вас! — придерживая за плечо своего ученика, галантно сказал тренер моего противника, когда мы, миновав изгибающийся полукругом коридор, подошли к скрывающейся где-то высоко наверху кулисе.

— Нет, это я прошу вас! — в тон ему ответил Вадим Вадимыч и тоже придержал меня.

И вышло так, что в ярко освещенный, еще громче загудевший зал мы с противником вошли одновременно и замешкались, смущенные ярким светом и взрывом аплодисментов, вспыхнувших разом со всех сторон.

Увлекаемый Вадимом Вадимычем, я прошел мимо судейского стола, за которым сидели все в белом суровые судьи, нырнул под канаты в ринг и, откровенно говоря, с этой самой минуты до конца первого раунда почти ничего не помню, как потом ни старался восстановить все, что было. Запомнилось только, как, позвав на середину, нам что-то долго и строго втолковывал рефери (это судья, который во время боя находится на ринге и внимательно следит, чтоб никто из бойцов не нарушал правил); скорей всего, он напоминал нам, чтобы мы не горячились, не били впопыхах открытой перчаткой, так как на внутренней стороне ее нет мягкой набивки и можно, не желая этого, нанести серьезные повреждения, не лезли по неопытности друг на друга головой, внимательно слушали его команды.

Потом мы с противником бесчувственно пожали друг другу руки, разошлись по углам, и мне сразу же, притянув к себе вплотную за плечи, что-то жарким шепотом начал говорить Вадим Вадимыч насчет разницы в росте и какие при этом выгоды я могу извлечь. Но раздался дребезжащий звук гонга, тренер оттолкнул меня, я повернулся и нерешительно двинулся к середине ринга, внушая себе последнее, что услышал: что я ни в коем случае не должен стоять на месте, а двигаться по рингу и не поддаваться ни на какие обманные движения противника. Я чувствовал, что мы сошлись уже с ним совсем близко, но ни лица его, ни плеч опять не видел. Я различал только одно — это его поспешно и грозно нацелившиеся в мою сторону новенькие, но только не коричневые, а черные перчатки. В них затаилась неожиданная коварная атака, которую я обязан отбить или же как-то иначе избежать, только ни в коем случае не позволить ему набирать очки. Потом-то я узнал, что это как раз и есть самое пагубное для боксера — смотреть на перчатки противника, потому что ими-то и легче всего ввести в заблуждение.

Нужно больше следить за ногами, определенным положениям которых соответствуют и определенные удары, и уж в этом случае обмануть куда сложнее. Но тогда всего этого я не помнил и как зачарованный смотрел на тусклые черные шары…

Ни судей, ни рефери, ни публики, ни даже Вадима Вадимыча для меня не существовало — все отошло куда-то далеко-далеко.

Вот один из шаров, зловеще и плавно подвигавшись, вдруг рванулся в мою сторону. И я почувствовал, как вспыхнуло теплое пятнышко на правой щеке, пятнышко — и все! Удар был либо очень слабый, либо от того огромного напряжения, какое я испытывал, я его просто-напросто не ощутил. Потом ко мне метнулся другой шар и шлепнул уже по плечу.

«Да что же я делаю? — с ужасом мелькнуло у меня в голове. — Ведь я же проигрываю!» И я испуганно отскочил от следующего удара, но отскочил слишком нерасчетливо, сильно ударился спиной о канаты и снова увидел (прямо у самого носа!) эти завораживающие меня шары. И они опять летели в меня!..

«Ну что же ты в самом деле?! Зачем ты позволяешь себя бить?! — возмущенно вдруг крикнул кто-то во мне. — Ты только посмотри: ведь он даже и не маскирует своих атак. Идет напропалую! А ты все пропускаешь и пропускаешь их, как какой-нибудь новичок! Вот он опять собирается нанести удар слева. Нагнись, пропусти его над головой, а сам проведи ему по корпусу встречный, это же у тебя так здорово на тренировках получалось!.. Та-ак! Видел? Он уже озадачен! Он чуть не споткнулся! Так не жди, не жди — смелей атакуй сам! Э, да не направляй удары туда, куда задумал, а отвлеки его внимание ложной атакой. Как Вадим Вадимыч-то учил? Вот это уже другое дело! Молодец! И не зевай, не зевай — развивай успех. Вот та-ак! Хорошо-о! А теперь малость отдохни — слишком много потратил пороху: подвигайся для виду вокруг него, будто собираешься снова нападать, и этим самым не давай ему отдохнуть, оглядеться и что-нибудь придумать. Вот та-ак…

Ну, все понял? Раскусил, кто перед тобой? Боец агрессивного типа — привык наступать. Видишь, как откинулся на правую ногу, крепко взведя свою боевую пружину? А Вадим Вадимыч объяснял: если боксер, начав поединок, держит свой вес на правой ноге, значит, он приготовился наступать, значит, перед тобой самый настоящий агрессор.

И против таких нужно больше контратаками действовать. Дожидаться, когда он пойдет на тебя, делать шаг назад или в сторону, заставляя его выпустить все заряды в воздух, а потом преспокойненько проводить подходящие к данному случаю удары или даже серии ударов. А то и смело шагать навстречу, заранее защитившись от его перчаток, и проводить еще более действенную встречную атаку в его незащищенные (а в момент атаки почти все боксеры более чем нужно раскрыты!), уязвимые точки.

Так вот и заставляй его маневрами и ложными движениями атаковать, а сам спокойненько встречай и встречай, чередуя свои контратаки то в корпус, то в голову!.. Ничего-ничего — бывает. И он в тебя попал. Что ж, не развешивай уши, гляди лучше!

Не верь, ни за что не верь, что он тебе левой рукой показывает. Следи лучше за правой… Э-эх, ведь так и есть! Ну тут уж никто не виноват — сам прошляпил! Но не падай, не падай духом! Вот он опять готовит ту же самую атаку, думает, что ты такой уж неопытный, что тебя можно одним и тем же приемом угощать. Накажи его за это, как следует накажи!.. Правильно: отскочил и сам провел три удара! Смотри-смотри — он даже растерялся! Так не зевай же, развивай успех! Проводи теперь скорей с броском… Э, нет, гонг!..»

Я еще ничего не успел сообразить, как перед моими глазами возникла белая стена, а сверху обрушился грохот… А-а, стена — это брюки и рубашка рефери, который торопливо отгородил нас с противником друг от друга. Грохот — аплодисменты и крики невидимых зрителей…

«Как, раунд уже кончился?! — удивился я, только еще начиная входить во вкус боя. — Так ведь тогда все очень и очень просто! — и поспешно направился к своему углу, едва не запрыгав от радости. — По-моему, у него всего-навсего два излюбленных приема. Да, да, точно! А я выучил гораздо больше. Так, значит, мне ничего не стоит уходить от них и проводить свои…»

— Садись! — суетливо подставил мне табурет Вадим Вадимыч. Вид у него такой, будто и он тоже только что бился! Живо оттянул мне резинку у трусов: — Дыши!.. — И через несколько секунд: — Ну, так теперь понял, кто перед тобой? То-то! Правильно, что стал контратаковать! Молодец! Раз он длиннее, значит, нужно контрить. И что отбиваешь удары — тоже неплохо. Но не все отбивай, давай лучше почаще промахиваться — это больше выматывает. Понимаешь?

— Да, Вадим Вадимыч! — задыхаясь, радостно начинаю я. — Да уж я теперь…

Но он сразу же перебивает:

— Не отвечай, дыши! Только «да» и «нет». Так вот, сейчас выйдешь и опять вызывай и вызывай его на атаки. А как только он опять кинется и промахнется — проводи встречные удары, а сам уходи, понял?

— Да!

От судейского стола доносится зычно: «Секунданты, за ринг!» И Вадим Вадимыч начинает торопиться.

— Первый раунд прошел спорно, — шипит он мне в самое ухо, поздновато спохватился. Будь внимательнее! Тщательней защищайся! Все зависит от второго раунда, слышишь?!

— Да! — вскакивая с табурета, кричу я.

Звучит гонг, и я снова как бы опускаюсь под воду.

Впрочем, в отличие от первого раунда, я теперь отчетливо вижу своего противника. Не вижу ни рефери, ни публики, ни копошащихся на полу возле самого ринга фотокорреспондентов — только одного противника: светлые волосы у него сбились на сторону, щеки красные, глаза смотрят подозрительно, почти не мигая. Вот он уже совсем рядом и занимает боевую стойку. Ага, уже не бросается сразу, как в первом раунде. Значит, кое-чему я его все-таки научил.

Стоп! Так, может, теперь он сам меня будет вызывать на атаку и хитро подлавливать? Это меня пугает. Да нет, поспешно успокаиваю себя, Вадим Вадимыч же рассказывал, что так почти не бывает. Даже опытные мастера и те не умеют быстро перестраиваться в ходе боя. Так что уж если агрессор, то им и останется до конца встречи… Вот мы сейчас попробуем его слегка рассердить — это очень помогает в достижении победы: ведь потерявший над собою власть человек всегда не так тщательно продумывает свои действия и моментально делает кучу ошибок. Покажем ему, будто хотим ударить слева по подбородку, а сами неожиданно проведем удар справа по корпусу… Та-ак! Не нравится? Теперь легонько обскачем вокруг него, чтобы он повернулся и хотя бы на мгновение потерял устойчивость, и повторим показ слева в голову и легонький, этакий издевательский ударчик в живот… Опять попался! Ого, ого, сердится: бросился в ответную атаку без всякой защиты! Так вот же тебе за это, вот! Ничего-ничего, они хоть и пустяковые, эти мои удары, да все же очки!.. Внимание! Внимание! Готовит атаку справа, хитро маскируя ее отвлекающими движениями левой руки!..

Еще совсем недавно я бы поверил в такой обман и позволил завести себя в западню. Но спасибо Борису: на последних тренировках он все время напоминал, что, если вес тела остается на правой ноге, значит, той рукой, которой показывают, наносить удар не собираются, а готовятся угостить справа. Что ж, сделаем вид, будто мы уж такие дураки, что ничего не понимаем, пусть он бросается. Пусть! И я, не обращая внимания на обманные движения, преспокойно ныряю под настоящий удар, а противник, не ожидая такого оборота, проскакивает мимо, с маху наталкивается на канаты и запутывается в них.

Откуда-то, точно с неба, между мною и им — будто я могу ударить лежачего! — возникает рефери, и я демонстративно опускаю руки: дескать, не беспокойтесь, пожалуйста, с правилами бокса мы знакомы!

С удивлением слышу какой-то грохот и крики. Ой, так это же, наверно, опять кричат и аплодируют зрители. Радостно оглядываюсь на Вадима Вадимыча. Он яростно показывает, что все хорошо, но вот только нужно держать пониже голову.

Правильно, совсем забыл об этом.

Мой противник наконец выпутывается из канатов. И рефери, внимательно заглянув ему в лицо, командует, ловко отскакивая в сторону:

— Бокс!

И все снова куда-то исчезает, а меня опять окутывает звуконепроницаемая оболочка. Я и противник — и больше никого в целом свете!

Ну, теперь-то уж он, наверно, понял, что я не из тех, кого можно подавить вот так, с наскока, сумбурными атаками. И я с удвоенной бдительностью слежу за каждым его движением. Но его хватает ненадолго. Вот он снова, позабыв обо всем, бросается очертя голову в надежде зацепить меня своими размашистыми ударами, которые даже и не нацеливает в определенные точки, а посылает, как говорится, в белый свет, как в копеечку. Ну что ж, сам виноват. Вот тебе! Вот тебе! Я без суеты провожу короткие серии ударов, а сам, не дав противнику опомниться и отквитаться, ухожу на недосягаемую для его атак дистанцию.

Он окончательно взбешен и поэтому, все чаще и чаще бросаясь бездумно вперед, проваливается, то есть, промахиваясь, теряет равновесие, а я все усиливаю темп. На меня словно нашло какое-то вдохновение. Я теперь вижу не только идущие в мою сторону удары, но даже заранее знаю, когда он их замышляет, и без особого труда, не тратя лишних сил, разрушаю коварные замыслы, а сам набираю и набираю очки!..

Да-а, вот уж теперь-то я, как никогда, явственно осознал, до чего же все-таки отличается настоящий бокс от драки, что на ринге в самом деле главное не сила и натиск, а верный расчет и умение молниеносно оценить сложившуюся обстановку. Но мой противник по-прежнему надеется исключительно на свою выносливость и силу. И еще он совсем забыл, что в бою ни в коем случае нельзя злиться, так как злость мешает думать и толкает подчас на самые глупые поступки. Некоторые хитрые боксеры этим даже пользуются — стараются специально разозлить своих противников, чтобы легче потом у них выиграть было.

Вот он опять бросается с размашистыми, совершенно неподготовленными ударами. Как снаряды, пролетают они над моей головой! И опять проваливается — устал! Яростно оборачивается и снова метеором проскакивает мимо, с ходу ударяется головой о средний канат и едва не вываливается за пределы ринга. Да-а, всерьез, всерьез я его из себя вывел! Теперь надо бы… Но что случилось? В чем дело?..

Дальше происходит нечто такое, чего никак не ожидал ни я, ни Вадим Вадимыч, ни рефери, ни зрители, — мой противник, с трудом выпутавшись из канатов, в сердцах машет рукой и, в голос заплакав, направляется в свой угол. В зале некоторое время стоит недоуменная тишина.

«Ушибся? — болезненно морщась, провожаю его глазами я. — Обо что-нибудь стукнулся? Но ведь канаты мягкие и ушибиться там не обо что. Я ему куда-нибудь случайно угодил?.. Но на этот раз я не провел даже никакого удара!»

— В чем дело? Почему вы уходите? — делая в его сторону движение, озабоченно спрашивает рефери.

И тогда мой противник, оборачивая к нему свое злое, заплаканное лицо, сквозь слезы визгливо кричит:

— Не буду я с ним больше! Что я в него все никак не попаду-у!.. — и с ходу утыкается лицом в грудь своего растерявшегося тренера.

С секунду над рингом стоит мертвая тишина — так это всех ошарашивает. Затем все покрывает, подобно обвалу, неудержимый хохот, аплодисменты и веселые возгласы. А я стою посреди ринга и не знаю, что делать. Оборачиваюсь к Вадим Вадимычу, но он, раскачиваясь на табурете во все стороны, тоже хохочет.

Потом ко мне, сдерживая улыбку и бросая веселые взгляды на судейский стол, подходит рефери и молча поднимает мою руку вверх. Победа!

Когда я вылезаю из ринга и направляюсь в раздевалку, меня в коридоре окружают какие-то дяди, поздравляют, расспрашивают, фотографируют и никак не хотят верить, что я так мало тренируюсь, а уже по-настоящему умею боксировать.

Потом ко мне подходит высокий дядя в очках, которого, мне кажется, я уже где-то видел. Он улыбается и говорит:

— Не зря, не зря ты мне тогда сказал, что не боишься. Смело, очень смело бился!










И я сразу вспоминаю, что ведь это же тот самый очкарик, который мне дорогу во дворец показал.

— Поздравляю тебя! — жмет он мне руку. — Очень, очень убедительная победа!..

Вообще-то верно, первый бой — и такая победа!




22


Но самую крупную и самую важную победу я все же одержал на следующий день…

Когда мы с Севой приехали домой, то с удивлением увидели, что наша квартира полна народу. И едва я переступил порог, как все накинулись на меня и начали тискать и обнимать. И лишь через минуту до меня дошло: оказывается, состязания из Дворца спорта транслировались по телевидению. Севина мама прибежала за моей матерью, утащила ее к себе, и она все видела собственными глазами. Она сразу же стала вся красная, сидела, стиснув пальцы рук, и все спрашивала: «А когда же они… драться-то начнут?..» Ей ответили, что уже начали. И тогда она стала удивляться: «Так это же совсем не то, что я думала. Они же играют! Даже и не стараются друг друга сильно ударить…» Ну уж это-то, конечно, не так. Мы старались, и даже очень старались, но, когда движения тщательно оттренированы, отработаны, они всегда кажутся легкими, словно их выполняют без всяких усилий, шутя.

Все поздравляли меня, хлопали по плечу и рассказывали, как я дрался, будто я сам не знал этого. Впрочем, не все, конечно, знал, и мне было интересно, как это выглядело со стороны.

Но, боясь, чтобы не подумали, что воображаю, я лишь отмахивался и хмуро говорил:

— А что тут особенного? Да у нас в секции все так могут. Просто у нас тренер очень хороший…

Мать сказала, когда мы остались одни:

— Папе-то об этом напиши, ему приятно будет.

— Это можно, — не сразу ответил я, хотя об этом сам только что подумал. Да-а, пусть, пусть порадуется.

На следующий день, не успел я позавтракать, прибежал Сева с «Пионерской правдой».

— Про тебя, про тебя пишут! — заорал он на всю квартиру.

— Да потише ты, потише! Где?..

— Вот читай! — Он сунул мне газету прямо в руки. Да-а, в самом деле: «…не растерялся и нашел верный путь к победе, несмотря на то что противник был гораздо сильнее и выше ростом». Затем писали и что я быстрый, и смелый, и если вот так же вдумчиво буду и дальше тренироваться, то из меня непременно выработается замечательный чемпион.

Мать тоже прочитала и с газетой побежала на кухню, хвалиться.

— Ну что же нам делать-то? — конфузясь за нее, спросил я у Севы и выглянул в окно.

Был первый день каникул. Хотелось поскорее на улицу. Поиграть в снежки, построить крепость, скатать большую бабу, а то и просто так изваляться в сугробе.

— Знаешь что? А поехали на лыжах!

Я вспомнил, как говорил нам Вадим Вадимыч, когда поздравил с победой (проиграл из нашей секции только один, и тот чуть-чуть; Мишка тоже здорово победил): «Ну, а теперь у вас наступает отдых, и вы постарайтесь с пользой провести его — будьте больше на воздухе: гуляйте, ходите на каток, делайте лыжные вылазки!»

Сева взглянул на окно, нахмуриваясь, буркнул:

— Так ведь у меня же Митька палку сломал…

— Свою дам, я одной обойдусь! Беги переодевайся живей и выходи во двор, а я — быстренько!

Сева пошел, но сразу же вернулся, сказал, что меня кто-то на лестнице спрашивает. Выхожу — Жора Зайцев в лыжном костюме. Смотрит на меня с восхищением, сразу видно — все знает, хоть ничего и не говорит.

— Ты чего?

— А ты разве забыл?

— Я подумал-подумал и вспомнил. Весь наш класс на Ленинские горы собирался.

— И Лиля! — шепотом сказал Жора.

Сева задержался и, наверно, хотел спросить: «Какая Лиля?» — но я, краснея, крикнул ему, как дядя Владя: — Да ты не тютькайся, не тютькайся, а то ведь ждать не будем! — И повернулся к Жоре: — Знаешь что, ты беги за лыжами, а я пока переоденусь.

Жора стал спускаться, но потом остановился:

— А за ней… зайти?

— За кем? — не глядя на него, спросил я, будто не знал.

— Ну-у, за кем же, за Лилей!

— А, — равнодушно сказал я. — Заходи, если хочешь… — и хотел уйти.

Но Жора вдруг крикнул уже с самого низу:

— Да, знаешь что? Вожатый из шестого «Б» нам вчера говорил, что он сразу же угадал, что из тебя настоящий боксер выйдет. Говорит, пальцем изо всех сил тебя в живот ткнул, а ты — ничего! А физкультурник интересуется: не мог бы ты и в нашей школе такой же кружок организовать, а?

— Какой? — удивился я, а потом понял, ответил солидно: — Что ж, об этом можно подумать. А сейчас… сейчас ты лучше иди, — посоветовал я, боясь, как бы Лиля за это время не ушла, и побежал переодеваться.

Когда, уже совсем готовый, я вышел на кухню, чтобы взять лыжи, дядя Владя, сидевший у окна, за которым виднелся ослепительно белый, освещенный солнцем двор, воскликнул:

— Да куда же это ты?! Да постой, расскажи хоть немного, как ты вчерась такого верзилу-то одолел! Говорят, он во на сколько был выше тебя, да? — Дядя Владя показал метра на два от пола.

Мать, закрасневшись и счастливо улыбаясь, делала вид, что моет посуду.

— Да нет, — смутился я, — не на столько… — Но на сколько, показывать не стал. — Ну-у, как одолел? Ну-у, вышел, а сам все время думаю: как тренер учил? Прежде всего не горячись…

— Верно! Правильно! Ах, забодай тебя комар!

— Ну я и не горячился, а начал спокойно смотреть, что противник делать будет…

— Правильно! Молодец!

— Ну, вижу, он собирается…

В это время во двор с лыжами в руках вышел Сева, которого тотчас же окружила со всех сторон детвора.

— Дядя Владь, потом, а? — забеспокоился я. Дядя Владя тоже посмотрел, махнул рукой:

— Да обождет! Ну-ну!..

— Ну, а я гляжу, что у него все уязвимые точки открыты, и стал стараться обманывать и попадать туда. Как только замечу, что он хочет наступать на меня, ныряю под его руку, а сам все встречные и встречные провожу!

— Молодец! Я теперь вот так думаю, — дядя Владя наклонился ко мне, — если б ты этими-то самыми встречными да как-нибудь Митьку-злодея угостил, а?! А то он совсем обнаглел — давеча у нашего сарая замок отшиб!

— Ну зачем же вы этому учите? — вмешалась мать. — Не надо, не надо! Митька — хулиган, привык драться, да потом и старше на два года.

— Ну и что? — презрительно фыркнул дядя Владя, отворачиваясь к окну, и вдруг зашептал: — Вон он, вон он, стервец!

Я тоже поглядел. Так и есть: из флигеля вразвалку, лениво вышел Митька. Модная шапка набекрень, шея открыта.

Я весь задрожал даже: пора с ним рассчитаться! Хотя нет, не стоит — стыдно. Тоже еще, скажут, боксер. Да, чего доброго, тренеру нажалуются. А уж Вадим Вадимыч за это самое…

Я насторожился: Митька угрожающе зашагал к Севе, который стал медленно пятиться к подъезду, прижимая к груди лыжи. Митька, по своему обыкновению, что-то грубо закричал, подскочил к Севе и принялся вырывать у него лыжи… Ах, так? Ну, Вадим Вадимыч, здесь уж не я виноват!..

Я в два приема спустился по лестнице и выбежал во двор. Митька уже отнял у Севы лыжи и, бросив их подле себя на снег, нахально пихал в крепления ногу.

— А ну сейчас же отдай обратно, болван! — срывающимся от негодования голосом крикнул я и замер: не ужели все-таки придется пускать в ход кулаки?










Ну теперь-то уж я ни капельки не боялся этого бессовестного; наглого забияку, даже больше, прекрасно знал, что он совершенно беззащитен передо мной. Но было стыдно даже и подумать, как это я, хорошо знающий бокс, вооруженный множеством хитроумных приемов, накинусь на невооруженного и, пользуясь своим преимуществом, стану его бить… Но делать нечего!

Однако, резко выпрямившийся и злобно посмотревший, кто это осмелился на него кричать, Митька вдруг сник, медленно отвернулся и опустил голову.

Я едва не задохнулся от радости: Митька, сам Митька — и вдруг!

— Так слышал иль нет? Сейчас же подними и отдай лыжи тому, у кого взял! — надвигался я на обидчика. «Ой, да неужели послушает?»

И Митька, тот самый Митька, которого все во дворе боялись и остерегались — даже взрослые! — с трудом, точно у него вдруг одеревенела спина, нагнулся, поднял лыжи и, не глядя, протянул Севе.

Это была уже окончательная, неоспоримая победа!

— И-эх ты, шалопут! — услышал я тотчас за своей спиной голос дяди Влади, который вышел на улицу, как потом признался, на всякий случай. — Я гляжу: ты молодец на овец, а на молодца — сам овца!

И Митька стерпел даже это! Понурившись, он молча побрел по глубоко протоптанной дорожке к своему дому, стараясь не глядеть на злорадно смотревших на него со всех сторон мальчиков и девочек. Жора и Лиля с лыжами на плечах — они как раз вошли во двор — испуганно остановились, стукнувшись лыжами. Но я крикнул, чтобы они не боялись и спокойно шли себе. А Митька еще более ссутулился и даже в снег свернул, чтобы дать им дорогу.

На всю жизнь запомнился мне этот сладчайший миг: понуро стоит по колено в снегу, точно наказанный щенок, Митька, и восторженно смотрят на меня, прекрасно понимая, что с этой самой минуты Митькиной тирании наступил конец, Жора, Лиля, Сева и все мальчики и девочки нашего двора.

А день был такой солнечный и яркий, какого до этого я ни разу не видел.