Записки рецидивиста
Виктор Пономарев

Евгений Гончаревский


Колония для малолетних преступников, тюрьмы, зоны, лагеря… Вот этапы жизненного пути одного из соавторов этой книги. Три десятка лет, проведенных в местах лишения свободы. С одной стороны, его жизнь и поступки вызывают осуждение, а с другой — сочувствие и сострадание, потому что начало его криминальной «одиссеи» было предопределено суровыми обстоятельствами пятидесятых годов.

Книга написана без всяких прикрас, языком жестким, порой грубым. А разве иначе расскажешь о той среде, где происходят описанные в ней события?


Виктор Пономарев

Евгений Гончаревский

ЗАПИСКИ РЕЦИДИВИСТА


От издателя


В прошлом году[1 - Книга издана в 1998 году, значит речь идет о 1997-м. — примеч. оцифровщика.] мы получили письмо. О неординарности автора говорили уже первые строки:


«Здравствуйте, уважаемый главный редактор!

Отправляю Вам на „дыбу“ (суд) несколько повестей о жизни своего кореша — особо опасного бандита-рецидивиста В. Пономарёва (уголовная кличка Дим Димыч), который больше 30 лет по „кичманам чалился“ (по тюрьмам и зонам сидел). Я даю „добро“, если Вы наведете должный порядок на моих работах и объедините повести под одним „клевым“ названием. Мне тут несколько вариантов в голову „подвалилось“:

1. Вся жизнь под дулом автомата

2. Небо в клетку, кенты в полоску

3. Мои этапы длинного тюремного пути

4. Бандитом был, бандитом и остался

5. Записки из кичманов и дядиных домов

6. Я помню тот Ванинский порт

7. Будь проклята ты, Колыма

8. Любо, братцы, на свободе жить

9. Лагеря, этапы, лагеря

10. А я простой советский заключенный

11. Ах, зачем я на свет появился…

12. Записки рецидивиста.

Вы там тоже подумайте. Одна голова хорошо, а сто рублей лучше (шучу). Полагаюсь на Ваш опыт издания аналогичных жанров…

…А еще я посылаю Вам „иконы“ (фотографии) Дим Димыча и свою. Было бы совсем неплохо поместить их на обложке. Получится такой прекрасный тандем уголовных рож, просто на зависть тем, кто за решеткой. Пусть страна знает „героев“ в лицо…

…Из зоны Дим Димыч писал мне через „кентов-сквитков“ (вольных, имеющих доступ в зону). А так официально много ли из зоны и тюрьмы напишешь: здравствуй и до свидания. Вся переписка у них под контролем железным. Главное, я просил Дим Димыча: что касается тюрем и зон писать „без булды“ — кто „кум“, „хозяин“, отрядные, клички авторитетов. Мне ведь тоже не в масть будет, если придет ко мне человек и скажет: „Слушай, дядя, ты что в натуре „подливу гоняешь“ (врешь) и сказки пишешь? Я в той зоне чалился, а таких никого не знаю“.

…Кстати, судили последний раз Дим Димыча за то, что „залетев“ в Калмыкию, он по пьяному делу попал в рабство к чабанам-кавказцам. Порубал двух чабанов и еще с одним бичом, прихватив чабанские „Жигули“, автомат и пистолет, бежал из рабства (в полном смысле этого слова). По пути ограбили „рундук“ (магазин), пытались угнать самолет у буровиков-геологов, а достали Дим Димыча аж в Таллине.[2 - Распоряжением Администрации Президента Российской Федерации от 17 августа 1995 года № 1495 «О написании названий государств — бывших республик СССР и их столиц» было установлено следующее написание названия города: Таллин. — (WIKI) примеч. оцифровщика.]

…В общем, теперь у Вас на руках полный материал, готовый „к бою“. Подвожу черту. Значит, так, получите мои материалы, сообщите, отстучите или отзвоните мне ваши соображения, выводы, решения.

До свидания, с уважением

    
Евгений Гончаревский».


Итак, конец 1988 года. Из Яшкульской ИТК строгого режима освобождается особо опасный бандит-рецидивист Виктор Пономарёв (40 тюрем и зон, более 25 лет отсидки, 8 побегов). По рекомендации местных авторитетов Дим Димыч едет в г. Каспийский. Там и встретились два человека — Евгений Гончаревский («Джил», «Лермонтов», «Ольшанский», «Учитель», «Розенбаум») и Виктор Пономарёв («Дим Димыч», «Исполняло», «Мясоруб», «Бернес», «полковник Кудасов», «Будулай»).

Результатом этой встречи по своему неординарных личностей стала невероятно честная книга о жизни Виктора Пономарёва, написанная в жанре уголовно-криминального реализма, — «Записки рецидивиста».


Часть первая

ДЕТСТВО БАНДИТА


Глава 1

ДЕТСКИЙ ДОМ


1


Не знаю, какого я года рождения, не знаю своего настоящего имени и фамилии. Знаю только, что я из Эстонии, из Таллина. Нас тогда, во время войны, детей предателей и врагов народа покидали в товарные вагоны для перевозки скота и повезли. Куда нас везли, сколько, не помню. Но было это бесконечно долго. Мы мучились от голода, холода и болезней. Многие дети умерли в пути. Не знаю, кому больше повезло, им или мне, поскольку те страдания, которые выпали потом на мою долю, пострашнее любой смерти. Кажется, меня звали Эдгар. Как в бреду, помню только обрывки из своей жизни. Какая-то женщина на перроне, когда солдаты грузили нас в вагоны, все кричала: «Эдгар, Эдгар…» Может быть, меня звала.

Смутно вспоминаю и такой эпизод: после долгих дней пути состав остановился. Какие-то военные вошли в вагон и стали выбрасывать мертвых детей на насыпь. Кто-то подходил ко мне, тормошил, говорил: «Этого оставь, живой еще, не задубел, а того вон выкинь, видишь, инеем все лицо покрылось». Потом в вагон ввалились бородатые, как Дед Мороз, мужики и женщины в овчинных тулупах. Одна женщина схватила меня в охапку, стала целовать, обливая мое лицо теплыми слезами, и все причитала: «Тут же дети, а не скот, это же дети…» Потом началась стрельба, а женщина бежала куда-то со мной на руках. Потом упала в снег вместе со мной. Кто-то волоком потащил меня за шиворот, а женщина кричала в истерике, падая на меня: «Отдай дитя, дитя отдай, басурман проклятый…» Потом руки ее разжались, и она смолкла, получив прикладом по голове.

Потом снова вагон, стучат колеса. Ребята постарше говорили, что многих детей спасли сибирские бабы и мужики. А нам не повезло, мы ехали дальше.

2


По-настоящему я стал помнить себя в детдоме в Петропавловске-Камчатском, куда на баржах нас привезли из Владивостока. Сначала я долго лежал в больнице, а уже потом попал в детдом, который находился в селе Паратунка. От потрясений в дороге и болезни я стал немым и не разговаривал до одиннадцати лет.

Воспитатели говорили, что немота у меня от испуга и меня надо лечить. Завучем в детдоме была женщина средних лет. Я ее помню, как сейчас. Звали ее Вера Григорьевна, была она добрая, ласковая и очень красивая, лицо белое-белое, как молоко, а брови черные. Волосы на голове были тоже черные, но с сильной проседью. Вера Григорьевна была для нас, детдомовцев, как мать. Сколько радости она вызывала в моем детском сердце, когда, проходя мимо, погладит ласковой теплой рукой по голове, потрогает лоб, на какой-то миг прижмет лицом к животу, спросит: «Как дела, Витенька, как себя чувствуешь?» Я только мычу что-то, пытаюсь руками показать, как мне хорошо, и сильнее к ней прижимаюсь, чтобы она подольше постояла со мной. Веяло от ее тела такой теплотой и забытым материнским духом, что сразу отпадала всякая охота баловаться и хулиганить, на что я был большой мастер, хотя и был маленький и щуплый.

Вера Григорьевна и имя мне дала: Витя Пономарев. Сначала чудно как-то было, а потом ничего, привык.

В детдоме я дружил с одной девочкой. Она была постарше меня, звали ее Галей. Тоже сирота, репрессированная, родителей расстреляли. Относилась она ко мне как к младшему брату, может, жалела меня за немоту. Бывало, я провинюсь, так меня полы заставляли мыть в спальной секции. Я вызывал Галку из девичьей секции и объяснял жестами, что сегодня опять «погорел», был в селе, меня поймали и в наказание заставили мыть полы. Она улыбнется, потормошит по голове, скажет: «Эх ты, горе луковое, ну что с тобой делать?» — и идет за меня мыть полы. А я на атасе стою, чтобы кто из воспитателей не застукал. А то и ее за меня накажут — пойдет кастрюли на кухне драить.

3


Детдом наш стоял недалеко от села. Село было красивое, считалось курортным, так как в селе были две «ванночки». Одна «ванночка» была санаторская, другая — гражданская. Это такие бассейны, в которых из-под земли били горячие ключи.

Каждые субботу и воскресенье из Петропавловска на машинах приезжало много народу купаться в «ванночках». Вода в них очень горячая, сразу не войдешь, но постепенно, когда тело привыкнет и сделается красным, как у рака, то все равно больше десяти-пятнадцати минут не просидишь. Начинаешь задыхаться, сердце останавливается. Говорили, эта вода помогает от ревматизма, радикулита и других болезней.

Между лесом и горячими ключами — большая зеленая поляна. Одни из приехавших купаются в ключах, другие устраивают на поляне пикнички.

Как-то в воскресенье я убежал из детдома на «ванночки» купаться. Наши детдомовцы часто убегали сюда не то чтобы попрошайничать, но немного подкормиться: люди и так давали, сами, по-своему жалели нас — малолетних и репрессированных врагов народа. Хотя у многих этих врагов молоко еще на губах не обсохло.

Здесь я познакомился с одним мальчиком, он приехал с родителями из Петропавловска, где жил на Красной горе. Сережа, так звали мальчика, привел меня к своим родителям и сказал:

— Этот мальчик из детдома, он немой, и у него никого нет родных.

Они посадили меня с собой, угощали едой, конфетами и другими сладостями. Часть конфет я затолкал в карманы, пытался руками объяснить, что это для девочки из детдома. Показывал рукой в сторону детдома, потом двумя руками делал движения, подобные тем, какие делают девчонки, когда заплетают косы. Они отлично меня понимали.

— Для девочки, для девочки-подружки, — говорила женщина, выступая в роли моей переводчицы, — бери, мальчик, бери, не стесняйся. — И еще подсыпала мне конфет и пряников.

Приезжали и такие пацаны, которые сбивались в стаю, ходили, размахивая палками, орали:

— Айда детдомовцев бить.

А за что нас бить? За то, что нам хуже, чем им? Мы тоже объединялись и давали им отпор. Я хоть и был маленький и щуплый, но всегда шел драться за своих в первых рядах, в кусты не прятался. И доставалось мне больше всех. Синяки и кровоподтеки на моем лице и теле почти не сходили. Галка меня потом после каждой драки сильно ругала. А я ее очень любил, но ничего поделать с собой не мог. Не мог я равнодушно смотреть, когда били наших детдомовцев.

Я и за Галку не раз дрался, если кто ее обижал. Роднее Галки у меня человека не было. А какие у нее были косы! Две большие толстые косы, а глаза — голубые-голубые. Наверное, про таких, как Галка, говорят: «Ни в сказке сказать, ни пером описать».

У некоторых воспитанников нашего детского дома были родственники, которые к ним иногда приезжали по субботам и воскресеньям, а к нам никто не приезжал, кроме семьи Таракановых. Я всегда ждал дядю Колю, тетю Соню и Сережу. Галку я тоже с ними познакомил, и теперь мы вместе ходили на встречи с ними.

Один раз мы задержались в селе. Все вместе ходили в кино в сельский клуб. Показывали четыре серии «Тарзана». Вера Григорьевна вместе с воспитанниками искала нас. Находят в кругу семьи. Что да почему? Дядя Коля объяснил ей, что мы давно знакомы и что их семья довольна этим знакомством. С этих пор меня с Галкой перестали наказывать за уход в выходной день из детдома.

4


У нас в детском доме были два молодых воспитателя, только окончивших пединститут. Один из них, Иван Мефодьевич, был мастер на все руки. Очень хорошо играл на скрипке. Эта любовь к музыке передалась и мне, я любил слушать, как он играет. Я только немым был, а со слухом у меня было все в порядке.

Еще Иван Мефодьевич любил в футбол играть. Иногда он говорил:

— Витя, пойдем побью тебе пенальти.

У нас был большой хороший стадион. Я уже тогда канал за ловилу, лучше меня в детдоме на воротах никто не стоял.

Удары у Ивана Мефодьевича были страшные. Я кидался в углы ворот, парировал мячи. Но если мяч шел ближе к центру ворот, я его брал, но улетал вместе с ним в ворота. Наши детдомовские ребята хором кричали:

— Вот немой молодец, вот дает!

5


В один из воскресных дней мы пошли детдомом в поход по тайге. Взяли с собой палатки, продукты. Всего было человек восемьдесят мальчиков и девочек. Сопровождали нас два воспитателя и завуч Вера Григорьевна.

Вот где было раздолье! Набрали ягод, яиц диких уток, а уток там несметное количество. Воспитатели настреляли уток. Разожгли костры, наварили, нажарили полным-полно и наелись до отвала. Потом хором пели песни и прыгали через костры.

А сколько дичи было в лесу! Птицы пели на все голоса. Встречали мы тетеревов и глухарей, белок и бурундуков, рысей и лисиц.

Как-то на привале мы с Галкой забрались в малинник. Так наелись малины, что у нас раздулись животы и стало пучить.

Когда мы поднялись на пригорок, то метрах в тридцати увидели двух больших медведей. Те тоже лакомились малиной. Мы сильно напугались и дали такого деру, что в своей жизни так быстро я не бегал никогда, даже в годы моих лучших бандитских похождений и побегов, когда по твоему следу идет рота автоматчиков с собаками.

Запыхавшаяся Галка все рассказала Ивану Мефодьевичу, он взял ружье и направился в сторону малинника. Минут через десять раздался выстрел.

Страх страхом, а любопытство берет свое. Когда я подбежал к малиннику, то увидел лежащего на земле огромного медведя.

— Ты уже здесь, — сказал Иван Мефодьевич, — наш пострел везде поспел. Это секач, медведь-шатун, на зиму в берлогу не ложится. Очень опасный и хищный зверь. А сейчас, Витя, давай, гони в лагерь, позови Геннадия Алексеевича и ребят. Будем снимать шкуру и разделывать тушу. Сегодня у нас будет большой пир.

Пир получился на славу. На шампурах мы нажарили таких шашлыков, что вкуснее в жизни я потом не ел даже в «Национале» и «Метрополе», где мне довелось побывать в зрелом возрасте.

Пятнадцать дней похода пролетели как один день. Так не хотелось нам уходить из лагеря, а надо. Напоследок мы с Галкой пошли набрать грибов и принести в детдом. Когда набрали уже почти полное лукошко, засверкала молния, ударил гром и пошел проливной дождь. Мы с Галкой кинулись на просеку.

Вот тут-то, на просеке, все и случилось. Я остолбенел: прямо передо мной стоял огромный медведь, сграбастав в охапку нашу Веру Григорьевну, и издавал страшный рев.

Тут даже я заорал нечеловеческим голосом: «А-а-а, мама! Отпусти, проклятый!» Раздался новый раскат грома, подхватив по тайге: «А-а-а, а-а-а, клятый, клятый!»

Вера Григорьевна вырвалась из объятий медведя, кинулась ко мне и закричала:

— Сынок, заговорил, какое счастье. — Обняла меня, стала целовать, приговаривая: — Вот ты, Витенька, и заговорил.

А Иван Мефодьевич, сбросив с себя медвежью шкуру, тоже кинулся ко мне. Не обращая внимания на хлеставший дождь, к нам со всех сторон бежали мальчики и девочки с криками: «Немой заговорил, немой заговорил. Ура, ура!» Стали меня качать и подбрасывать в воздух.

На другой день мы снялись с лагеря и пошли домой. От этого похода столько радости осталось, впечатлений и воспоминаний, сколько не было потом за всю мою жизнь.

Шли годы, и я часто, особенно в тюрьмах, вспоминал свое детство. Хоть и было оно трудным, но все же самым радостным в жизни. А отношение какое было? Хоть и были мы детьми врагов и предателей, но воспитатели наши видели в нас прежде всего детей и никогда не поднимали на нас руку, по-своему любили нас и жалели. Но не без того, конечно, наказывали нас за шалости и хулиганство: то полы драить, то на кухню вне очереди, но чтобы бить — этого не было.

И вот сейчас, когда я разменял полтинник, когда за плечами такие страшные испытания — тридцать лет тюрем и лагерей, детство остается самым прекрасным и радостным воспоминанием. Часто себя спрашиваю: «Хотел бы вернуться в детство?» Сам себе отвечаю: «Да, в то детство хотел бы. Но только не в детство сегодняшнего времени».

Много читаю про сирот современных детдомов, интернатов. Мне как-то не верится, что такое может быть. Детей обворовывают, избивают, калечат, насилуют и мальчиков, и девочек. Беспредел, царящий в современных детских домах, пострашнее порядков многих тюрем и лагерей. А мне-то уж есть с чем сравнивать, за моей спиной осталось тридцать четыре тюрьмы и зоны. «Се ля ви — такова жизнь», как говорят французы. Такие нынче времена, такие сейчас порядки нарождающегося в стране капиталистического «гуманного» общества. Одним детям путевки в «пионерские» лагеря за границу, если не за восемьдесят, то за сто тридцать тысяч рублей, другим — голод и нищета. Ну, да ладно, Бог — судья.

6


По возвращении в детдом организовали большой вечер, а старшеклассники даже сочинение писали о походе.

Директор детдома Дмитрий Васильевич, красивый высокий мужчина с рыжей кучерявой шевелюрой, очень был рад, что я стал говорить, пожимал мне руку и говорил:

— Теперь, Витя, ты настоящий мужчина. Пойдешь в школу, будешь учиться. Кем хочешь стать?

— Капитаном на море, — ответил я.

— Значит, станешь капитаном. Молодец! Только учись хорошо.

В одно из воскресений приехала семья Таракановых. Мы с Галкой пришли на поляну, нашли их. Я сказал:

— Здравствуйте, дядя Коля!

Дядя Коля опешил, сначала не мог ничего сказать, только глаза закатил. Потом схватил меня в охапку и как закричит на всю поляну:

— Виктор заговорил!

Подошли еще люди из города, и Галка рассказала, как все произошло, а дядя Коля только повторял:

— Ай да молодцы! И как вы догадались это сделать? Вы же вернули жизнь человеку. — Он, видимо, и Галку считал участницей происшедшего. А жене сказал: — Накрывай, мать, скатерть-самобранку, это дело надо отметить, промочить Витьку горло, чтобы опять его не заклинило.

7


Первого сентября одиннадцатилетним мальчиком я пошел в школу в первый класс. Учился я хорошо. Воспитатель Иван Мефодьевич стал учить меня играть на скрипке, увидев у меня музыкальные задатки. Как-то я заикнулся, что хотел бы еще петь и танцевать «яблочко». На поляне я видел одного моряка, как тот лихо отплясывал.

Иван Мефодьевич отвел меня в клуб к Боре — руководителю художественной самодеятельности — и сказал:

— Возьми его в худсам, из этого хлопца толк выйдет, энергия из него так и прет, и медведь далеко стороной обошел его уши.

Боря, до недавнего времени сам бывший воспитанник детдома, взял меня в танцевальную группу. Все свои силы я бросил на разучивание танца «яблочко». А с Галкой мы дуэтом разучивали песню «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой. Край родной, навек любимый, где найдешь еще такой». Честно говоря, эти музыкальные азы ой как пригодились мне в жизни. Потом я еще научусь играть на гитаре. А в тюрьмах уметь играть на гитаре и петь — верный кусок хлеба.

И вот на праздник 7 ноября к нам в детдом на вечер приехали летчики из Елизово. У них там был аэродром, это в сторону Петропавловска. Начался концерт. Сначала мы пели большим хором «Широка страна моя родная…», «У дороги чибис…», «Мы пилоты, небо наш родимый дом…», потом пошли отдельные номера. Спели мы с Галкой «То березка…». А когда дошла моя очередь, и я станцевал «яблочко», шум поднялся невообразимый. Три раза меня вызывали на бис, и три раза я выходил и плясал. Так всем понравился танец в моем исполнении.

После концерта за хорошее выступление летчики наградили нас подарками. Начались танцы. Ко мне подошла Вера Григорьевна и пригласила танцевать. Я сначала не хотел, упирался, потом пошел. Галка танцевала с каким-то летчиком. Вечер прошел на славу.

Пошли будни, школа, занятия на скрипке, художественная самодеятельность. Еще я пристрастился читать книги. Как свободная минута — я в библиотеку. Любил читать про войну, приключенческие книги, фантастику, благо библиотека у нас была очень богатая.

8


Подходил Новый год. Как-то под вечер я пошел в библиотеку. Она была открыта, но в ней полумрак. Между полками я прошел во вторую комнату и от неожиданности онемел. В углу комнаты стоял диван, на диване лежала Вера Григорьевна, а на ней — наш директор Дмитрий Васильевич. Сначала я подумал, может, они номер такой готовят к художественной самодеятельности, акробатическая пирамида называется, чтобы выступить на Новый год, тогда почему голые и директор целовал завуча. Я стоял и не знал, что делать, так растерялся.

Вера Григорьевна заметила меня и крикнула:

— Ой! О-е-ей!

Дмитрий Васильевич повернулся ко мне, спросил:

— Как ты сюда попал?

— Не кричи на него, сами виноваты, забыли закрыть дверь, — сказала Вера Григорьевна.

После этого они оделись, усадили меня за стол, стали угощать чаем, конфетами, а Вера Григорьевна говорила:

— Витя, ты ничего не видел, хорошо? Ты очень умный мальчик. А Дмитрий Васильевич покатает тебя на «ЗИМе».

У директора был «ЗИМ». Раньше я часто подходил к его машине и говорил, что, как вырасту большой, обязательно куплю себе такую.

— Вот так, — сказал Дмитрий Васильевич, — знаю, Виктор, что ты мечтаешь о машине. Это хорошо. Как захочешь кататься, скажи. Я тебя всегда буду катать. Договорились?

Мы пожали друг другу руки.

Признаться, я не хотел пользоваться свалившейся на меня привилегией. Но раза два не утерпел. Подходил к Дмитрию Васильевичу, говорил:

— Покатайте меня.

Он без разговора:

— Садись, поехали.

И мы ехали в поселок и назад. Но слово свое я сдержал, тайну любви директора и завуча я унес с собой, даже с Галкой не поделился; девчонки, они и есть девчонки — разболтают как пить дать.

Наступил Новый год. Вера Григорьевна на вечерней линейке объявила, что к нам приедут моряки с легендарного крейсера «Климент Ефремович Ворошилов». Мы должны подготовиться к этой встрече, дать большой концерт.

Мы стали усиленно готовиться. В зале поставили и нарядили елку. Дедом Морозом был Иван Мефодьевич, снегурочкой — Лена, ученица десятого класса.

31 декабря к обеду приехали моряки. Сначала они ходили по нашим жилым секциям, смотрели, как мы живем. Вместе с нами пошли в столовую и обедали с нами. Потом у нас был отдых — тихий час. После отдыха горн протрубил сбор на линейку. Матросы тоже присутствовали на ней. Поздравили нас с наступающим Новым годом, пожелали больших успехов в учебе и дальнейшей жизни.

Потом был большой концерт. Сначала выступили моряки. Пели, плясали группой «яблочко», играл ансамбль.

Мы дали ответный концерт. Подошла моя очередь сольного номера с танцем «яблочко». Перед этим втихаря ото всех я отчаянно отрабатывал сальто. Как ошпаренный я вылетел на сцену и выдал все, чему научился, сделав несколько сальто-мортале. Тут не выдержали моряки. Выскочили на сцену и с криками «ура!» стали подбрасывать меня в воздух. Мой танец им очень понравился.

Было очень весело, танцы продолжались почти до утра.

Моряки гостили у нас два дня. Днем смотрели кинофильмы, вечером были танцы. Уже перед отъездом моряков из детдома меня вызвали к директору. Когда я вошел в кабинет, там были наш директор, офицер с крейсера и двое матросов. Директор сказал:

— Виктор, военные моряки хотят взять тебя воспитанником на крейсер, юнгой. Требуется твое согласие.

Сначала я опешил от неожиданности, потом мысленно увидел себя в военной морской форме на капитанском мостике и выпалил:

— Согласен, согласен!

Офицер с директором оформили документы на мою передачу, моряки забрали меня и увезли на крейсер. Так я стал юнгой, воспитанником команды военного крейсера «Климент Ворошилов» приписки Владивостокского порта.


Глава 2

ЮНГА ВОЕННОГО КРЕЙСЕРА


1


Портной на крейсере сшил мне военную морскую форму и бескозырку с надписью «Тихоокеанский флот». Первый раз, когда мы пошли в море и начался шторм, меня сильно тошнило. Но потом я привык. Стал прилежно изучать морское дело и все думал: «Вот теперь моя мечта стать капитаном непременно сбудется. Как все-таки мне повезло».

Особенно крепко я подружился с двумя матросами-друзьями: Павлом и ленинградцем Валентином Басковым. Валентин был высокий, красивый, веселый и отчаянный парень. В свободное от вахты время он веселил на палубе всю команду: пел, плясал.

Командиром крейсера был капитан первого ранга Константин Павлович Щербаков, строгий и требовательный.

Обычно мы ходили в Японское море, через пролив Лаперуза к Курильским островам и во Владивосток в бухту Золотой Рог. Когда приходили в Петропавловск, то всегда стояли в Авачинской бухте. Бухта была настолько большая, что в ней мог бы поместиться весь флот мира.

В храбрости Валентина Баскова мы смогли убедиться воочию. Это произошло в Японском море. Наш сигнальщик впереди по ходу крейсера заметил японский крейсер и мину. Капитан дал команду: «Стоп, машина. Право по борту мина». Сыграли боевую тревогу. Матрос Басков спросил у капитана разрешения отвести мину в сторону и прыгнул за борт. Подплыл к мине, обнял ее и стал потихоньку уводить от корабля по борту за корму. Когда Валентин с миной был уже за кормой, то с японского крейсера прыгнули в море четыре матроса, подплыли к Валентину, схватили и стали тащить к своему крейсеру. Наш капитан, видя такое дело, крикнул:

— Четыре матроса за борт, отбить товарища! Япона мать!

Из строя вышли и прыгнули за борт четыре матроса-латыша, рослые и крепкие. Мощными гребками наши парни достали японцев, завязалась драка. Нам с крейсера хорошо было различать: пять светлых голов и четыре черных. Что наши ребята сделали японцам, одному Нептуну известно, но только черные башки надолго исчезали под водой. Когда наши моряки вернулись на борт, самураи долго еще махали нам кулаками с японского крейсера.

Капитан дал команду:

— Орудию взорвать мину.

Через несколько секунд громадный столб воды взметнулся вверх, и эхо прокатилось по небу. Наш крейсер взял курс на Владивосток. Там Валентин и еще многие ребята, закончив службу, демобилизовались.

2


Когда тихо в океане — красота. Кого только не встречали мы на своем пути: морских львов, тюленей, нерп, дельфинов, осьминогов, акул и китов. Но если заштормит как следует, то белый свет становится не мил. Волны с пятиэтажный дом то поднимут корабль вверх, то опустят. В этот момент думаешь: ну, конец пришел. Потом ничего, привыкнешь, успокаиваешься.

В один из таких штормов крейсер получил приказ зайти во Владивосток в бухту Золотой Рог, где мы и бросили якорь. К вечеру море стихло. Объявили увольнение на берег. Подошел катер, матросы взяли меня с собой. Уже на берегу прочитали афишу, что в ресторане «Золотой Рог» дают концерт японские туристы. Пошли туда и успели к началу концерта, сели за столики.

На сцену вышли две японки и под эстрадный оркестр стали петь «У моря, у синего моря…». Это было что-то бесподобное, я слушал как завороженный. После концерта матросы заказали коньяк, пиво, закуску, а мне — лимонад и пирожные. Выпили, закусили, еще повторили, и матросы пошли приглашать девушек танцевать. Я остался один за столиком. За соседним столиком сидела компания матросов, только из береговой артиллерии. Один артиллерист повернулся и поставил на наш столик кучу грязных тарелок. Я ему говорю:

— Зачем так делаешь? Забери назад к японой матери.

— Молчи, щенок! — ответил матрос и засмеялся.

После танца подошли наши. Паша спросил:

— А миски грязные кто поставил на наш стол?

Я показал на матроса за соседним столом. Паша подошел к нему и сказал:

— Ты, суша! Зачем грязные миски поставил на наш стол? Сейчас же забери назад.

Наши матросы насторожились. В это время артиллерист приподнялся со стула и с разворота сильно ударил Пашу в челюсть. Паша не устоял. Что тут началось! Кошмар. Наши ребята намотали на руки флотские ремни, у которых бляхи не менее чем по полкило, и кинулись на «артиллерию». Те на наших. Завязалась не просто драка, а настоящий рукопашный бой, в который подключались все новые резервы, потому что весь ресторан был забит почти одними моряками.

Когда наседали на наших, я вскакивал на стол и бил графином по головам. Драка выплеснулась на улицу. На машинах подъехал морской патруль. Матросов стали хватать и бросать в машину, накидали полную и повезли на гауптвахту. Там выгрузили, набили полную камеру.

На другой день в камеру вошел начальник гауптвахты, капитан третьего ранга, бывший фронтовик, и приказал всем выйти и построиться на плацу в шеренги в два ряда. После этого объявил:

— Восемь человек убито, двенадцать ранено. Вас будет судить трибунал. Как вы могли? Советские люди, военные моряки, а дрались с артиллеристами, как с врагами. Мы на фронте с фашистами только так дрались, а друг за друга стояли насмерть, несмотря, к какому роду войск принадлежали наши бойцы. Вас ждут матери, невесты дома, а вы пойдете в тюрьму на долгие годы. Как вы могли? Да и командование крейсера из-за вас будет наказано.

С матросов сорвали погоны, забрали зюйдвестки. На «воронках» нас отвезли в тюрьму. Здесь меня, как малолетку, сразу отделили от матросов, сводили в баню и кинули в камеру, где сидели несовершеннолетние.

Когда я зашел в камеру в морской форме, малолетки стали кричать: «О, мариман, мариман прибыл». Стали спрашивать, откуда я, за что попал. Я им все рассказал. Они стали меня успокаивать, мол, не бойся, может, все обойдется.

В камере был парень года на два старше меня, Яша-цыган. Как-то он плясал цыганочку, мне понравилось. В свою очередь я станцевал «яблочко». Все сокамерники мои были в восторге и спрашивали, где я так научился. Я рассказал про детдом. А Яшу попросил научить меня цыганочку танцевать. Каждый день в камере отрабатывал колена.

Меня часто вызывал следователь. Ничего нового я ему рассказать не мог, еще на первом допросе я рассказал все как было.

3


Один раз после отбоя я между нар отрабатывал цыганочку. Надзиратель в волчок засек, сказал:

— Пономарев, перестань стучать, ложись спать.

А сам потом написал на меня рапорт, он до этого уже несколько раз предупреждал меня. Утром меня вызвал замполит, лицо у него было все в шрамах, обгоревшее. В тюрьме говорили, что во время войны он горел в танке. В кабинете замполита сидели еще два офицера. Старшему по корпусу он сказал:

— Выпиши Пономареву семь суток карцера.

Так я очутился в подвале в одиночной камере. Стены мокрые от сырости, холод собачий. Еще в детдоме я прочитал «Остров сокровищ» Стивенсона, «Железную маску» Дюма. Там тоже описывались тюрьмы и одиночные камеры, но там все казалось романтичным, таинственным. Может, мое детское воображение тогда не способно было почувствовать весь ужас одиночных подземных камер. Зато теперь в четырнадцать лет я хорошо почувствовал на своей собственной шкуре, что такое одиночный карцер. Сухая могила и та, пожалуй, покажется первоклассным отелем в сравнении с такой камерой.

Лежак, на котором я спал, на день пристегивался к стене. По подъему в камеру входят два надзирателя и пристегивают таганку (нары в камере изолятора), вечером в отбой — отстегивают. Захочешь днем — не поспишь.

Зато питание разнообразят каждый день: один день «летный», один — «нелетный». «Летный» — это четыреста граммов хлеба и кипяточек, «нелетный» — дают первое и второе, но без жира; каша синяя-пресиняя, как море в хорошую погоду. Где-то я прочитал про синюю птицу — птицу счастья. Так каша напоминала мне эту птицу, так и казалось, что вот-вот это счастье взлетит с миски.

Чтобы совсем не замерзнуть, я целыми днями отрабатывал цыганочку. Отсидел я в одиночке семь суток, потом отвели меня в баню, затем в свою камеру. Ребята встретили с криками: «Ура! Вернулся в нашу гавань!» Сразу собрали мне поесть и стали расспрашивать: «Как там, в карцере?» Я рассказал, как там, и посоветовал: «Лучше в яму не попадать».

Состоялся суд. Судил нас военный трибунал. Десять матросов были осуждены к двенадцати годам лишения свободы, пятерым матросам дали по десять лет, а мне присудили пять лет колонии для малолетних преступников. Так бесславно закончилась моя морская карьера. Рухнула моя детская мечта стать капитаном на корабле, зато открылась хорошая перспектива стать настоящим бандитом. Потом так и случится — покачу я по рельсам преступной жизни.


Глава 3

КОЛОНИЯ ДЛЯ МАЛОЛЕТНИХ ПРЕСТУПНИКОВ. ПОБЕГ


1


Привезли меня в колонию под Абаканом. Здесь уже было человек четыреста-пятьсот осужденных. Познакомился с Володей по кличке Нос. Он на год был старше меня, а нос у него в натуре был длинный. С ним мы были прямая противоположность: я — маленький, плотный, он — высокий и худой. Мы напоминали персонажей Сервантеса: Володя — Дон Кихот, я — Санчо Панса.

Володе я рассказал про свою жизнь, он мне о своей. Сам он из Комсомольска-на-Амуре и тоже сидел за убийство. Провожал девчонку, трое ребят его подкараулили, стали бить. У Володи был нож, пару раз махнул попугать, да неудачно, одному парню зацепил сонную артерию, тот и скопытился.

На работу нас водили в промзону, там была большая кузница и несколько цехов. Мы делали костыли для крепления рельс к шпалам. Недалеко от колонии тянули железнодорожную линию Абакан — Тайшет. В колонию привозили кривые ломы. Одни заключенные малолетки их выпрямляли, другие рубили по размеру, третьи клепали.

Сарай, где работали мы с Носом, был близко к запретной зоне. У нас родилась мысль бежать из колонии: сделать подкоп и бежать. Как можно, мы захламили сарай, натаскали разных верстаков, вкатили большущий пень, поставили на середину сарая, на пень установили наковальню.

Решили делать подкоп прямо под наковальней. Сварили крышку-люк по размеру пенька. В углу сарая мы оборудовали душ. После работы закрывали сарай якобы мыться, а сами отодвигали наковальню и копали. Метра на полтора мы выкопали шурф, глубже была мерзлая земля. Копали попеременке, для этой цели сделали маленькие лопатки, скребки, из старого одеяла — мешок, к которому привязали веревку. Стали копать горизонтальную штольню. Володя залезает, копает, землю в мешок, дернет за веревку, я тащу. Устанет Володя — я лезу. Землю потом насыпали в карманы и выносили на металлолом.

Не забывал я о штанге и гантелях, которые мы сделали сами. Каждый день я качал мышцы и заставлял Володю, а то он был физически хлипковатым.

Как-то после демонстрации кинофильма к нам подошел Сашка Бахмутов по кличке Татарин и говорит:

— Примите меня в свою компанию.

— Нас хватит двоих, — ответил я.

— Зря отталкиваете.

— Слушай, Татарин, в натуре, не подослал ли кто тебя? — спросил я.

— Нет. Я хочу иметь настоящих товарищей.

— В таком случае слушай, что я тебе скажу. Берем к себе, но, не дай Бог, будешь болтать лишнего, попадешь на удавку. Понял?

— Понял.

Сашку мы привели в кузницу и ознакомили с мероприятием, которое задумали. Я спросил:

— Ты согласен свалить с нами из зоны? — Сашка кивнул в знак согласия. — Будем копать втроем.

И мы продолжили начатое дело. За два месяца прокопали метров восемь, прикинули — уже за запреткой. Но для гарантии прокопали еще метра два-три, а за это время готовили себе цивильную одежду, чтобы на свободе не отличаться от окружающих. В шутку я спросил:

— «Быка» будем брать с собой?

— А это что? — спросил Нос.

— А это цепляем еще одного желающего уйти в побег, а потом его в дороге зарежем и схаваем, ведь уходим в тайгу, и, кто знает, сколько нам придется блуждать. Вот и берем «быка», чтобы не сдохнуть с голоду.

— Витек, да ты че, — сказал Нос, — я никогда еще людей не ел и особого желания у меня нет.

— Да шучу я. Когда сидел в СИЗО, слышал, так делают воры во взрослых зонах, когда уходят в побег.

2


Наступил день побега. Прямо с утра мы выбили пробку в подкопе и ушли в тайгу. Рядом был железнодорожный переезд, там поезда сбавляют ход. Подошли к переезду, через какое-то время показался товарняк. Мы запрыгнули на тормоз и покатили в Красноярск.

В Красноярске Сашка говорит:

— Ребята, я поеду в Казань. Есть у меня бабушка старенькая.

Мы попрощались с Сашкой, и он укатил на запад. Мы с Носом двинулись на восток. На товарняках добрались до Владивостока, сели на водный трамвай, переплыли бухту и сошли на Чуркином мысе. На берегу моря отыскали полузатопленную баржу и поселились на ней в одном из кубриков. Вопрос с хатой был решен. За продуктами ездили в город, воровали на базаре, на вокзале: жрать охота, куда денешься.

Один раз на базаре я увидел Галку, с которой вместе был в детдоме. Передо мной предстала эдакая фартовая деваха. Крикнул:

— Галка!

Она обернулась, увидела меня, кинулась на шею:

— Витя, братишка, какими судьбами?

Да, не виделись мы с нею без малого три года. Она рассказала, что убежали они вчетвером из детдома. В Петропавловске в порту сели на пассажирский пароход «Азия», все боялись, что поймают их. Но обошлось, вот теперь во Владивостоке.

— Ну а ты как, ты же на флоте, тебя военные моряки воспитанником взяли?

— Какой там флот. Два года всего и поплавал. За убийство осудили, попал я в Абакан в колонию для малолеток, с товарищем бежал, сделали подкоп и мотанули. Вот, познакомься.

Носу сказал:

— Володя, это моя подруга, вместе в детдоме воспитывались, она мне за сестру была.

Постепенно наш кодляк разрастался, было уже человек пятнадцать таких же беглых, как и мы, или беспризорников. Живем на барже в пустых каютах. Днем воруем, ночью гуляем, балдеем, играем на гитаре, поем. Нос неплохо играл и меня учил. С нами были и девчонки, ими Галка руководила, а я канал за пахана у пацанов.

Один раз на базаре встретили Толика, тоже бывшего воспитанника детдома. Стали разговаривать, а он сам говорит, а глазами по сторонам зырит. Потом как схватит меня за руку, как закричит:

— Милиция! Преступника поймал!

Галка стала ему говорить:

— Отпусти, Толик, опомнись, гад, что ты делаешь, мент поганый.

Толик был высокого роста и намного крепче меня. Галка, видя, что он меня не отпускает, выхватила из кармана пиджака опасную бритву и полоснула Толика по глазам. Он вскрикнул, схватился руками за лицо, упал и стал кататься по асфальту. Мы врассыпную. Все благополучно добрались до баржи. А на другой день на базаре попали в облаву, милиция окружила весь базар. Я сказал:

— Атанда, братва! Мы с Носом валим вправо, Галка с девками — влево. В общем, спасайтесь, кто как может, встречаемся на барже.

Мы с Носом нырнули под прилавок, я налетел на торговку яйцами. Она задом плюхнулась в корзину с яйцами и как завопит благим матом:

— Помогите! Окаянные, все яйца мои побили.

«Хотел бы я посмотреть на ее зад после такого приземления», — промелькнула в голове глупая мысль. Но рассматривать теткин зад не было времени. И только мы с Носом на выход, они тут как тут. Два мента, выхватив пистолеты, заорали:

— Руки вверх, ни с места!

Секундное замешательство с нашей стороны, и другие менты уже заламывали нам руки и надевали наручники. Потащили и бросили в машину, кто-то из ментов сказал:

— Вроде самых главных взяли.

3


Нас привезли в милицию, сверили фотографии — это были мы. Нас с Носом бросили в камеру. Через полмесяца за нами приехали «хозяева». Забрали нас, надели наручники и поездом повезли в Абакан. По прибытии в зону нас кинули в изолятор.

Часа в два ночи в камеру вошли надзиратели и нас очень сильно избили. Носу досталось меньше, а меня били велосипедной цепью и приговаривали:

— Это тебе за побег, это тебе за организацию побега.

Поначалу я, как мог, уворачивался от ударов и думал об одном: «Только бы не на смерть, только бы не убили. Отомстить потом будет некому». А рожу одного надзирателя, который особенно усердствовал, я сфотографировал на всю жизнь. Позже где-то прочитал, что зрачки жертвы способны сфотографировать лицо убийцы. Никогда не забуду эту садистскую ухмылку, эти желтые рыбьи глазки, эти редкие гнилые зубы. Пацаны дали ему кличку Гнида.

Забегая вперед, скажу: «Есть все-таки Бог, есть какая-то справедливость и возмездие на земле». Пройдет много времени, и мне доведется встретиться с Гнидой на свободе в городе Казани на железнодорожном вокзале. Я его узнал моментально, хоть он и постарел, стоял он в кассу за билетами. Со мной были два товарища по среднеазиатским тюрьмам и зонам. Я им коротко объяснил, в чем дело. Сказал, что Гниду сам Бог послал мне получить расчет за все его злодеяния. Товарищи меня поддержали.

Я подошел, похлопал Гниду по плечу.

— Вот так встреча, начальник. Я давно о ней мечтал.

Он повернулся, глянул на меня и обмяк, как у нас в народе говорят — «матка опустилась». Он тоже меня узнал, хотел что-то сказать и не смог, только прошепелявил несколько слов осевшим голосом.

До этого я послал Вилорика поймать такси или частника на привокзальной площади.

— Начальник, не вижу особой радости от встречи. Далеко собрался? — спросил я.

— На Красноярск, — выдавил из себя Гнида.

— На родину, это хорошо. Пойдем, выпьем за встречу. Я угощаю, а поезд еще не скоро, успеешь, — сказал я и потянул Гниду за рукав.

Он уперся. В это время к нему справа протиснулся Равиль и, приставив к животу «макаровский» ствол, сказал:

— Иди, кому было сказано, а то здесь же пристрелю, как собаку.

Гниду на ватных ногах мы чуть не волоком потащили к выходу. В этой вокзальной толчее, гвалте, на нас никто не обратил внимания. Со стороны мы могли показаться закадычными друзьями, один из которых перебрал, а двое других помогают ему идти.

Грузин ждал уже в «Жигулях». На заднее сиденье сел Равиль, втащили упиравшегося Гниду, потом сел я и сказал шоферу:

— Наш товарищ перебрал малость, несет какую-то чушь, а может, горячка у него началась. Хотим на природу отвезти отдохнуть.

Вывезли Гниду за город в лес. Вышли из машины. Шофер, получив бабки, ударил по газам и был таков. Видимо, он заподозрил что-то неладное. Состоялся суд: приговор был единогласным. На ремне от его же брюк мы и вздернули Гниду на дереве. Правда, чтобы сильно не орал и не брыкался, пришлось связать руки и дать ему пистолетом по башке, а в горло влить полбутылки водки. Вилорик предложил написать предсмертную записку, что мы и сделали и сунули Гниде в карман пиджака: «В моей смерти прошу никого не винить. Столько в жизни людей я искалечил, столько подлостей и гадостей сделал, что нет мне прощения и совесть замучила».

Пусть теперь милиция думает, гадает, что к чему. По всей вероятности, и разбираться не будут, зачем им лишнее преступление, спишут на самоубийство на почве алкоголизма. Гнида и в зоне еще в те годы не просыхал.

Самое смешное потом было, когда мы катили в поезде на Куйбышев. Сидели в купе, пили водку за упокой души Гниды. Вилорик как начал ржать, не остановишь.

— Что с тобой, Вилорик, успокойся. Крыша у тебя никак поехала? Скажи толком, что за веселье на тебя напало, — спросил я.

— Руки, руки Гниде мы за спиной не развязали. Вот ментам будет головоломка, как он со связанными сзади руками сумел повеситься.

Теперь и мы с Равилем начали ржать, чуть не падая с полки на пол. Я знал цену этому полуистерическому смеху, но поделать с собой ничего он мог: выходило нервное перенапряжение после убийства, происходила своеобразная разрядка. Все-таки не каждый день приходится убивать людей.

Успокоившись и поразмыслив, я сказал:

— Запомните, ребята, менты не дураки. Такую несущественную деталь они просто не внесут в протокол осмотра места происшествия. Главная для них улика — письмо Гниды — у них в руках.

4


Утром я не мог подняться, не мог ни есть, ни пить, пальцем не мог пошевелить. Было ощущение, что меня целиком пропустили через мясорубку. Нос принимал с кормушки баланду и с ложки давал мне бульон и жижу, даже хлеб я не мог жевать. По ночам я забывался в каком-то кошмарном сне или бреду. Перед глазами появлялась огромная цепь в облике гремучей змеи, начинала извиваться и ходить по камере, потом кидалась на меня. Я вскрикивал и просыпался в холодном поту. Нос садился рядом на нары и успокаивал меня, гладя по голове:

— Витя, Витя, успокойся. Я с тобой, никого в камере больше нет.

Через неделю в камеру вошел незнакомый капитан, видно, из управления тюрем и колоний, спросил:

— Что, побегушники, опять будете бежать?

Я ответил:

— Да. Только вот поправлюсь и убегу.

— В таком случае будем вас оформлять во взрослую тюрьму. Такие артисты нам здесь не нужны. И подумай, парень, долго не побегаешь: или убьют, или пристрелят где-нибудь.

— Да уж, начальник, будь спок, я вам торжественное обещание даю: хер вы меня теперь живым возьмете. Мне терять нечего, у меня никого нет, один как перст.

— Да ты, я вижу, неисправимый. Сам воду мутишь и друга с собой таскаешь, — сказал капитан и вышел из камеры.

Сидим еще неделю, сидим другую. Я уже почти поправился после побоев. Однажды ночью дверь камеры открывается, и на пороге появляется Сашка Татарин. Его привезли из Казани, совсем недолго пожил у бабушки.

Состоялся суд. Нам с Носом добавили по три года с переводом во взрослую зону, а Татарина оставили в прежней для несовершеннолетних преступников. Я на суде прошел за «паровоза», как зачинщик побега, а Татарина мы не стали тащить за собой, сказали, что втянули его в свою компанию в последний момент перед побегом.

Нас с Носом кинули в «Столыпин» со взрослыми. Так тогда называли вагонзак. Покатили нас в сторону Красноярска. В вагоне ехали в основном «мужики» по масти (осужденные, не принадлежащие ни к одной воровской категории), но был один вор в законе — Анвар из Баку. Выгрузили нас в Красноярской пересыльной тюрьме.

Тюрьма большая, камер на пятьдесят, народу — тьма. День и ночь идет игра под интерес в «стиры» (карты). Я только успеваю карты делать. Технология довольно проста: в банку с водой крошу хлеб, потом его протираю через марлю, намотанную на миску, клейстер готов. Режу газеты и клею несколько слоев. Другие в это время жгут резину и печатают карты.

5


В нашей камере сидели преступники разной масти. Были два «вора в законе», профессиональные воры, «польские» воры, «гоп-стопники», или, иначе, «ломом подпоясанные», «красные шапочки», «махновщина», «один на льдине». Я почему так подробно об этом пишу, потому что преступный мир — это целое государство в государстве, со своими законами и беззаконием, как в любом нормальном государстве.

Обычный человек как считает: вор, бандит, вор в законе, профессиональный вор — какая тут разница, воры, да и все тут. Стать вором в законе не каждому вору дано. Это не так просто, даже если будешь воровать всю жизнь и считаться профессиональным вором. Профессиональных воров, грубо считая, сто тысяч в стране, а «воров в законе» едва ли наберется с тысячу.

Вор в законе — это звание, как, например, доктор наук, академик в научном мире. И те и другие имеют определенные привилегии: одни — по жизни, другие — по тюрьме. Одним звание присваивают на ученом совете, другим — на сходке в лагере. Вор в законе в тюрьме имеет лучшие нары, лучшую пайку, лучший «прикид» (одежду), не работает, живет за счет «мужиков», распоряжается общаком. Общак — это как на заводе или фабрике касса взаимопомощи. Идет вор за нарушение режима в ПКТ (помещение камерного типа) на полгода или на тюремный режим из колонии сроком до пяти лет, ему покупают чай, продукты, дают деньги на «подогрев», на приобретение наркотиков.

Не надо только думать, что общаковые деньги разбазариваются ворами налево и направо, на удовлетворение только своих потребностей. Ответственность за общаковые деньги очень суровая, хранитель денег отчитывается на сходняке за каждый рубль. Это не то, что у коммунистов партийные деньги, куда суют лапы все, кому не лень. Смертный приговор — вот ответственность за разбазаривание общаковых денег. О таком случае расскажу дальше.

«Один на льдине» — это бывший вор, которого сильно обидели воры в законе: или деньгами, или «подогрев» не шел к нему, когда он был на спецрежиме, сейчас называется особый режим. Выйдя из камеры, такой человек порывает с ворами, не примыкает ни к какой другой масти, а остается сам по себе, как волк-одиночка. Отсюда и название масти.

«Махновщина» — это беспредельные морды, которые обирают мужиков, дурят в карты, избивают. Очень неуважаемая публика как у воров, так и у «мужиков».

«Польские» воры, чаще их называют бляди или суки, — это бывшие воры, но отошедшие от воровских идей, сломанные. Им не западло работать бригадирами, мастерами. У них даже не сходняк, а бригадное собрание.

«Красные шапочки» — это те же зеки, но входящие в бригаду самоохраны. Они стоят на вышках, охраняют зеков.

В Красноярской пересылке встретились два вора в законе: Анвар, про которого я уже говорил, и Толик по кличке Кнут. Они долго о чем-то говорили между собой. Потом сели играть в карты. Играли трое суток, перебрали все игры: очко, буру, рамс, тэрс, трети. Анвар проиграл Кнуту тысячу рублей и тут же расплатился.

На другой день нас взяли на этап. У конвоя спросили: «Куда везут?» Сказали: «На Ванино». Я даже обрадовался — ко мне на вторую родину, на восток. В вагоне все зеки, большинство «мужиков», слушались Анвара. А один «мужик» по кличке Могила все время присматривал за ним.


Глава 4

ВАНИНСКАЯ ЗОНА


1


Прибыли в Ванино, повезли в зону. На территории зоны была поляна в форме большого круга, который называли почему-то Куликовым полем. На этом поле и принимали этап.

По правую сторону стояли воры, все «прикинутые» от и до: в шляпах, костюмах, галстуках, кашне. Для приема «дорогих» гостей на земле они расстелили длинное белое полотенце с целью «проверки талии». Если ты вор и не чувствуешь за собой никакого греха — никого не продавал, не подличал, — то должен пройти по полотенцу и вытереть ноги. Но если, не дай Бог, на твоей совести что-то имеется, то…

По левую сторону стояли «махнота», «мужики», чуть поодаль — суки.

На Куликово поле вышел оперуполномоченный («кум» по-лагерному) и крикнул:

— Мужики, воры, махнота, расходись по мастям, по баракам!

Нос у меня спрашивает:

— Нам куда?

— Подожди, пусть немного разойдутся, тогда решим.

У воров впереди стоял вор в законе Фунт, худой седой старик, державший в руках всю зону. Он был правой рукой другого вора в законе по кличке Солома, который был паханом другой зоны. К Фунту подошел Анвар, передал сверток и отошел к «мужикам». Следом к Фунту подошел Могила и протянул ксиву, а на словах сказал:

— Анвар нес пять тысяч общаковых денег, тысячу проиграл Кнуту на Красноярской пересылке.

Оказывается, Могила шел контролером по этапу следом за Анваром.

Фунт глянул на ксиву, немного подумал, посмотрел на Анвара, повернулся, посмотрел на воров, жестом подозвал одного вора, тоже бакинца по кличке Маруха, и сказал:

— Пойди разберись со своим земляком, что-то его не тянет в родную стаю, а чешет куда-то по бездорожью.

Маруха подошел ближе к «мужикам», стал спрашивать Анвара, откуда пришел, в каких командировках был, кого из воров видел, потом сказал:

— Анвар, подойди, что мы с тобой на расстоянии разговариваем.

Анвар подошел ближе, Маруха со словами: «Зачем ты играл общаковые деньги?» всадил ему в живот финку. Анвар упал, тут же их окружили воры. А Фунт сказал одному фуфлыжнику (лицо, не отдавшее долга или уплатившее его несвоевременно), стоящему в стороне:

— Иди на вахту, бери дело на себя.

Это был человек, проигравший в карты и вовремя не заплативший долг. Обычно таких или сразу режут, или держат для подходящего случая. Когда тот идет на вахту и берет «мокруху» на себя, о нем говорят: «Поканал по делу Рыбкина». В этом случае он как бы погашает карточный долг и реабилитирует себя, воры уже к нему ничего не имеют. Да и ему самому лучше получить дополнительный трояк, чем быть зарезанным.

«Хозяин» зоны эти вещи отлично знал, но ему не было никакой разницы, — кто убивал. Главное — был бы человек, на которого можно списать труп. В те сталинские времена, когда человек за горсть колосков мог получить червонец, администрация колонии на все эти вещи смотрела сквозь пальцы. Беспредел на свободе, беспредел в лагерях. Зеки вообще были брошены на выживание. В свои пятнадцать лет насмотрелся я на те порядки.

Хорошо, я послушал старого каторжанина на пересылке и никогда не садился играть в карты под интерес. А то, как бывало, присмотрят бандиты молодого красивого парня и стараются втянуть его в игру. Поначалу дадут два-три раза выиграть. Тот радуется, считает себя спецом. Уже некоторые для понта отказываются с ним играть. Его еще больший азарт разбирает. И вот к нему садится играть шулер, у которого вся колода «коцаная»: девятки, десятки, тузы чуть-чуть иголкой проткнутые, а то — две-три карты лишних в колоде. И приплыл парень, извини-подвинься, выходите строиться. Влетит на приличную сумму, надо отдавать, а нечем. На счетчик поставят, назначат время, когда долг отдать. Время приходит, а отдавать нечем. Смотришь, потащили парня в сушилку педерастить. Был Колькой, вышел Катькой. И это уже навсегда.

Что характерно для таких бесчеловечных законов зон, малолеток, пришедших во взрослую зону, никто не смел тронуть или обругать. Сразу сходняк и суд над обидчиком.

2


С Куликова поля мы с Носом уходили почти последними. Все, что произошло с Анваром, мы видели собственными глазами.

— Нос, нам сюда, — сказал я и направился к ворам, Нос за мной.

Прошли через полотенце, вытерли ноги. Ко мне подошел Фунт, он был на три головы выше меня, и спросил с любопытством:

— Что, вор?

Глядя на Фунта снизу вверх, я ответил:

— Сидел на малолетке за убийство, бежал, пока был на свободе, воровал. Поймали, добавили три года. Куда же мне еще идти?

— А товарищ твой? — спросил Фунт.

— Такой же, как и я. Вместе сидели, вместе бежали.

— Неплохо, неплохо начали. В натуре говорю. Ладно, оставайтесь, — сказал Фунт. — А что вы еще можете делать?

— Володя Нос на гитаре бацает, я цыганочку с выходом могу.

— Ты смотри, артисты, ансамбль целый, — хмыкнул Фунт. — А какой номер «кони-лошади» ты носишь?

— Сороковой, — ответил я.

Воры слышали наш разговор. Фунт обернулся к ним, крикнул:

— «Кони»!

Через момент на середину образовавшегося круга кинули хромовые сапоги. Это были настоящие хромачи с белым рантом. Я быстро натянул сапоги. Принесли два баяна и три гитары и очень мастерски стали играть выход цыганочки.

С криком:

— Вот ровно год как я женился, и умерла моя жена, другой бы с горя удавился, а я… собака лаяла на дядю фраера, — я выскочил в круг и начал плясать цыганочку.

Я такие отрывал колена, такие выделывал номера, что образовалась большая толпа, «мужики» ржали, тянулись через головы посмотреть, что там за человек, которого воры так встречают.

Когда я кончил плясать, Фунт сказал:

— Накрыть стол.

Этот вечер и ночь мы гуляли до утра. Не знаю почему, но в то время в зоне не было ни отбоев, ни подъемов.

3


В один из вечеров, сидя в бараке на нарах, я рассказывал зекам еще в детдоме прочитанную книгу «По тонкому льду». Да так увлекся, что вокруг собралось человек тридцать. Все сидели, кто на нарах, кто на корточках, и внимательно меня слушали. Я рассказывал, как герой книги Дим Димыч ловил Дункеля, совершал чудеса храбрости. Я сам был в восторге от Дим Димыча и, видимо, в рассказе его сильно хвалил и выделял.

На другой день я пошел в столовую. Там сидели мужики, которым я рассказывал книгу. Увидев меня, они закричали:

— О, Дим Димыч к нам идет. Привет, Дим Димыч.

Я ответил:

— Привет.

С этого момента кличка Дим Димыч наглухо пристала ко мне. С нею я прошел всю жизнь.

На соседних с моими нарами спал зек Кирюша Хамурар, молдаванин. Сам он из банды «Черная кошка», срок — двадцать пять лет. На свободе осталась жена Маруся. Он мне сказал, что жена посылает ему посылки, а махнота их у него отнимает. Я говорю:

— Кирюша, когда пойдешь в следующий раз на вахту за посылкой, позови меня.

Этот день пришел, мы с Кирюшей пошли к вахте.

— Заходи, — сказал я.

Кирюша зашел. А возле вахты уже толпились шесть человек махноты. На всякий случай у меня за пазухой была швайка. Кирюша получил посылку, и мы направились в барак. Махнота нас не тронула, только проводила злобным взглядом.

По весне меня на год посадили в камеру на спецрежим. Получилось так. Наша бригада строила на берегу новый причал, забивали сваи. В это время по морю со стороны Магадана шла «шуга», плыли громадные льдины размером с двухэтажный дом. У старого причала стоял сухогруз «Красноярск», готовился к приемке груза. Показалась колонна машин, груженных женщинами, было очень много конвоя. Женщины были в основном «я изменила Родине», которые жили с немцами или работали у них. Их в трюмах должны были отправлять в Магадан. Когда началась погрузка, женщины стали кричать: «Мальчики, до свиданья! До свиданья, мальчики!» Шум, гам на причале, конвой с собаками и пулеметами бегает взад-вперед.

Ко мне подошли двое зеков, один говорит:

— Дим Димыч, надо дать «отвод» ментам, сделай на барже цыганочку.

У причала стояла полузатопленная баржа. Принесли баян, я выскочил на палубу и стал плясать. Бабы орать стали еще громче. Двое зеков с баржи пошли в море, стали прыгать с льдины на льдину. Кто-то из конвоя заметил, крикнул: «Ложись» — и дал очередь из автомата. Зеки побежали. Теперь и другие конвоиры стали палить в побегушников из автоматов и пулеметов, а те уходили все дальше и дальше. Один зек, взмахнув руками, упал; другой, видимо, спрятался за льдину. Когда осколки и пыль ото льда улеглись, на горизонте уже никого не было. Стрельбу прекратили и опять начали погрузку женщин в трюмы. Потом пароход дал прощальный гудок и отчалил от причала, нас сняли с работы и повели в зону. Выстроили возле бараков, и «хозяин» (начальник) лагеря объявил:

— Кто способствовал побегу, будут строго наказаны.

Меня и еще нескольких человек посадили в камеру на спецрежим. Здесь сидела вся «отрицаловка». Дают полгода, год или до конца срока. Попавшие на спецрежим уже считаются особо опасными рецидивистами. Мне дали год. Так в возрасте пятнадцати лет я стал особо опасным рецидивистом. Мечтал стать пятнадцатилетним капитаном, а стал пятнадцатилетним рецидивистом. Вот как может судьба играть человеком.

Став взрослым, я часто задумывался над словами «особо опасный» и пришел к выводу: это не что иное, как своеобразная награда Родины, почетное звание за особые заслуги перед ней. Есть же на свободе почетные звания: «Заслуженный изобретатель», «Заслуженный учитель», «Заслуженный деятель науки и искусства». Про нас как-то неловко было бы говорить «Заслуженный бандит», «Заслуженный деятель воровских наук». А понятие «особо опасный», да еще и «рецидивист» объединяет заслуженных людей нашего преступного мира. Услышав о ком-либо, что он — особо опасный рецидивист, сразу подумаешь: «Этот человек не халам-балам», и на него начинаешь смотреть уже по-иному.

На спецрежиме пайка урезана. В сутки дают четыреста граммов хлеба и баланду. Но с зоны из общака в БУР идет постоянно «подогрев»: еда, чай, морфий, анаша, «колеса» — барбамил, кодеин. Володя Нос посылал мне все, что надо. Передавал через шныря (дневального) БУРа или через раздатчика баланды.

4


По зоне прошел слух: в Ванино этапом идет Пивовар. Это был период «сучьих» войн. Сам Пивовар раньше был вором в законе, имел свою банду. Потом его сломали, он отказался от воровских законов, дал подписку на сотрудничество с ментами и пообещал, что он сломает не одного вора.

Управление тюрем и лагерей выделило в его распоряжение десять человек. Они ездили по воровским зонам, где правят бал воры. Ночью их кидают в зону, они врываются в барак, и начинается резня. К утру все готово. Утром Пивовар выходит на середину зоны и говорит:

— Мужики, слушайте меня. Вас мы не трогаем, только воров. Зона мужицкая, а если есть придерживающиеся воровских законов, то уходите из зоны.

Некоторые уходили: сначала в изолятор, потом на этап. Так многих воров Пивовар сломал. Эти слухи стали доходить до наших воров. Был сходняк, и приняли решение зарезать Пивовара. Воры стали готовиться к встрече: точили швайки, финки, «шестеркам» дали задание дежурить круглые сутки, и не дай Бог, если кто проспит.

В камере БУРа, где я сидел, было человек сорок, нары двухъярусные. Летом в камере невозможно сидеть: жара, духота, море клопов. Стены камеры красные от кровавых разводов; это зеки лупят клопов, да и развлечение все какое-то. Обычное занятие зеков: кто клопов бьет, вшей давит, кто в карты играет, кто поет. В тот вечер я сидел, играл на гитаре и пел. Открылась дверь камеры, и завалил Пивовар со своей кодлой. У нас в камере был один вор в законе по кличке Огонек, мужчина среднего роста, русский, но лицо темное и похож на кавказца.

Пивовар, проходя мимо нар, спросил:

— Воры есть?

— Я вор, — сказал Огонек и поднялся с нар.

На верхних нарах лежал молодой парень. Спросил соседа-старика: «Кто это?» — «Пивовар», — ответил зек. Парень потихоньку вытащил из-под матраца швайку и, когда Пивовар проходил мимо нар, направляясь к Огоньку, всадил швайку в шею Пивовара. Второго удара не понадобилось, удар был настолько силен, что швайка вылезла с другой стороны.

— Наконец-то мы с тобой познакомились, Пивовар, — сказал парень, — суке сучья смерть.

Остальные зеки, перегородив дверь и отрезав путь к отступлению, кинулись на опричников Пивовара. Живым не ушел ни один. К утру трупы выкинули из камеры. Утром возле БУРа собралось много вооруженных до зубов надзирателей, пришли «хозяин», «кум» с ментами-следователями. Нас начали по одному дергать из камеры и спрашивать: «Кто зарезал Пивовара?» Ни один из зеков не сказал. Перед этим в камере уговорились: дело берет на себя один «козел-пидор» проигранный. Для него это тоже был шанс снова называться человеком.

Из Москвы потом приедет большая комиссия, человек восемь: генерал, подполковник, майоры. Зайдут к нам в камеру, и генерал скажет пространную речь:

— Люди, опомнитесь, возьмитесь за голову. Поставьте точку на преступном прошлом. Выходите на свободу, включайтесь в созидательный труд советского народа. В стране сейчас строятся заводы, фабрики, электростанции. Нужны рабочие руки, которых стране не хватает. А вы в большинстве своем молодые, здоровые люди. Даже во время войны, когда Родина была в опасности, среди преступного мира были тысячи и тысячи добровольцев, шли в штрафные батальоны и в первом же бою искупали свою вину перед Родиной, их включали в состав регулярных войск. А сколько героев среди бывших преступников, а какими ловкими и бесстрашными были они разведчиками, совершали рейды по вражеским тылам, беспощадно громя ненавистных фашистских захватчиков.

Заметив меня и кивнув в мою сторону, генерал сказал:

— Посмотрите на него, он ведь еще совсем ребенок. Ему за партой надо сидеть, а не здесь, в походы ходить, учиться на инженера, врача или летчика. А чему он здесь может научиться? Люди, еще раз прошу, опомнитесь, сделайте вывод для себя.

Зеки стояли, понурив головы.

5


Комиссия уехала. Жизнь в камере пошла своим чередом. Всего час давалось на прогулку, остальное время проводили в камере. Кто чем мог, тем и занимался. Я обычно играл на гитаре, пел, но самым большим моим увлечением стало переписывать песни, поэмы, делать альбомы-песенники. Хоть и мало было у меня грамотешки, но я переписывал день и ночь: «Туфельный след», «Серый крест», «Тайна святого монастыря Урсулы» и многое другое.

Из Магадана было привезено много песен, все тюремные, жизненные. Я разучил и пел под гитару:
		Будь проклята ты, Колыма,


		Что названа чудной планетой,


		Сойдешь поневоле с ума,


		Отсюда возврата уж нету.


Воры и другие зеки удивлялись моей памяти. Я много читал книг, потом их пересказывал, порой они сидели, слушали, затаив дыхание. И не дай Бог, кто-нибудь начинал перебивать меня или мешать вопросами, такому могли и морду надраить.

Много было у нас в зоне зеков политических, осужденные за отказ идти на передовую или иные провинности по службе. У них у всех был срок двадцать пять лет и до особого распоряжения. Были подполковники, майоры. Воры почему-то их называли «глухарями». Были среди зеков и осужденные за мародерство в Берлине и на территории Германии, предатели и полицаи бывшие, но таких было меньше. Такие в основном направлялись в магаданские зоны.

Справедливости ради надо сказать, к политическим отношение уголовного контингента было скверное. Постоянно и унижали, оскорбляли, называли «коммуняками», нередко давали по зубам.

Отсидев год, я вышел со «спеца». Определили меня в восьмой барак, там и Нос был. Он лежал на нарах с правой стороны, а с левой — пожилой полковник, весь седой, высокий. Звали его Константин Федорович. Во время войны командовал он фронтовой разведкой, после войны попал под сокращение вооруженных сил, устроился завскладом при воинской части. То ли он проворовался, то ли как, но случилась недостача на складе военного обмундирования и сукна Дали ему двадцатник, и вот он в Ванино среди уголовников.

В первый же день в бараке меня окружили воры, стали спрашивать, как в БУРе зарезали Пивовара. Я все подробно рассказал. Константин Федорович сидел на нарах и внимательно слушал. Работал он комендантом зоны по хозяйственной части, имел выход за зону. Воры его уважали: через него в зону шел «отгон» — деньги. Кто-то из воров посылает со своего счета на свободу перевод семье или подставному лицу, те посылают назад в зону, но уже на другого «сквитка». Таким образом безналичные деньги превращались в наличные. Вот Константин Федорович эти деньги получал и приносил ворам. За это воры отстегивали ему червонец с сотни. Сам Константин Федорович был человеком предельно порядочным. Постепенно я к нему сильно привязался.

Как-то в бараке произошел инцидент. В этот день Константин Федорович должен был получить «отгон» и передать ворам. Перед вечером в барак зашли два вора и потребовали деньги. Константин Федорович объяснил им:

— Завтра, ребята, деньги будут. Сегодня с работой замотался и не успел получить.

Один вор стал его оскорблять:

— Давай бабки, сука.

Другой вор ударил по лицу. В этот момент я зашел в барак и увидел всю сцену. Не знаю, что со мной случилось, я вскипел. Кинулся к своим нарам, выхватил из-под подушки швайку и опасную бритву и кинулся на воров: в одной руке опаска, в другой — швайка. Одного зека я сразу долбанул швайкой, другой кинулся на выход, а я как заору на весь барак:

— Всех, твари, попишу, кто тронет этого человека!

В бараке было человек восемьдесят зеков, всех как ветром сдуло. Остался только бригадир Степа. Он потихоньку стал подходить ко мне и уговаривать:

— Дим Димыч, успокойся.

— Не подходи, Степа, порежу.

— Ты что, с ума сошел, что ли? Я же к тебе всегда относился по-человечески.

Постепенно я успокоился, стал Степе объяснять, что воры не правы.

— Дим Димыч, я все понимаю и тоже так считаю. Смотри, вечером тебя дернут на сходняк, — сказал Степа.

Действительно, вечером прибежал «шестерка» раза в два постарше меня и говорит:

— Дим Димыч, тебя воры зовут.

Когда я зашел в барак к ворам, все были в сборе. Были там и эти двое, которых я гонял. Фунт сказал:

— Рассказывай, малый, как дело было.

Я начал говорить:

— Воры, несколько лет полковник таскал в зону «отгоны», все было ништяк. Вы считаете его ментом, а за что? Он делает полезное дело для зоны и для нас. Вы мне скажите, он хоть раз крапанул (присвоил) лишний червонец? Человек прошел всю войну, тысячами людей командовал, не раз смотрел смерти в лицо. Волей судьбы он оказался среди нас — воров и убийц — и не отгородился от нас, а, как может, помогает. Зачем же ему в рожу лазить? А завтра вам опять придется обращаться к нему. И он прав будет, если откажется. Такого человека «на забоюсь» не возьмете. Я хоть и пацан, но тоже соображаю, что такое хорошо и что такое плохо. Я не знаю, как вы поступите со мной, но свое мнение скажу: всех тех, кто связан с нами, особенно фронтовиков, не трогать и относиться по-человечески.

Я замолчал, воры тоже молчали. Тогда встал Фунт и сказал:

— Пацан в натуре идейно правильно все сказал. С сегодняшнего дня «тузов» не трогать и ни в чем не ущемлять. А ты, Димка, если заметишь, кто беспредельничает, иди ко мне, я сам разберусь. «Тузы» тоже люди.

«Тузами» называли тех, кто сидел у нас по пятьдесят восьмой статье. У них на спине куртки и бушлата был нарисован квадрат и номер. Это придавало им сходство с карточным бубновым тузом.

Когда я вернулся в свой барак, Константин Федорович кинулся с вопросом:

— Ну что там? Я так переживал за тебя.

— Константин Федорович, все хорошо. Больше вас никто пальцем не тронет, это я вам обещаю. И можете делать и поступать как сами считаете нужным.

— М-да, — сказал полковник, покачивая головой.

В этот вечер полковник накрыл хороший стол. Втроем выпили бутылку водки, поели колбасы и консервов, попили чаю. И теперь каждый раз, когда Константин Федорович доставал консервы, сало, сахар, колбасу, то делился со мной. Нос, естественно, катился за мой счет. Володя по жизни был какой-то робкий, даже когда ходил по зоне, то всегда смотрел себе под ноги и мурлыкал какую-нибудь песенку. Я же замечал все, что творится в зоне. А после этого случая стал чувствовать себя увереннее. Шутка ли, сам пахан зоны поддержал пацана.

6


Сидим как-то в восьмом бараке между нар, играем на гитаре, поем. На нарах зеки играют в карты под интерес. Барак разделен на две половины, в середине большая курилка, здесь тоже идет игра под интерес. Чтобы не застукали надзиратели, иначе изолятор игрокам обеспечен, один зек сидит на атасе. Постоянным атасником барака был зек по кличке Чита, маленький мужичонка, худой, но шустрый до невозможности. Чита наставит в проходе тазы, ведра с водой, скамейки и кемарит потихоньку. Но один раз надзиратель по кличке Холера обхитрил Читу. Он и еще несколько надзирателей, переодетых в гражданское, ворвались в барак и давай прыгать через тазы, ведра, скамейки. Чита, видя, что не успевает предупредить шулеров, прыгает Холере на шею верхом, едет и кричит: «Атас! Менты!» Так верхом и вкатил в барак. Весь барак, увидя эту картину, попадал со смеху. Холера еле стащил Читу с себя и крикнул надзирателям:

— Взять! Пятнадцать суток!

Но поезд уже ушел, почти все успели «спулить» карты.

Читу кинули в изолятор, но воры никогда его не забывали. Как только на кухне появляется раздатчик из изолятора, лучшему атаснику собирают «грев»: курево, спички, еду, чай для кайфа.

Подзывает меня Фунт один раз и говорит:

— Дим Димыч, пионер-барабанщик объявился, стучит падла. Надо завалить этого змея, — и показывает в сторону здоровенного зека по кличке Грыжа.

Я знал, что перед этим готовился побег двух воров — Клыка и Сатаны, но сорвался, кто-то настучал.

— Какой базар? Когда, сегодня? — спросил я.

— Да, — ответил Фунт.

Взял я финку, узкую и длинную, пошел в коридор, где барак разделяется на два, и стал караулить на повороте. Через некоторое время появился Грыжа, грузно приближаясь к повороту. Со всей силы снизу вверх я всадил ему финку в живот. Он даже не заорал, а только, как рыба, разевал пасть, пытаясь хватануть воздуха, и все ниже нагибал туловище, складываясь, как перочинный ножик. Второй мой удар для «верочки» пришелся в самое сердце. Я даже финку не успел выдернуть, как Грыжа рухнул на пол лицом вниз. Падая, он об пол по самую рукоятку вогнал финку в грудь. Повернув Грыжу на бок и упершись ему коленями в грудь, я с огромным трудом выдернул финку из туловища. Из раны, как из кабана, кровь мощным пульсирующим потоком хлынула на пол. Меня замутило, шатаясь, я направился к выходу. Прислонившись к бараку спиной, я немного отдышался, присел на корточки, землей обтер финку и руки. Пошел в барак, подошел к Фунту, сказал:

— Все. Освежевал скотину. Готовый.

Фунт, улыбнувшись щербатым ртом и обращаясь к двум пожилым ворам в законе Володе Сибиряку и Бекасу, сказал:

— Смотрите, воры, какая достойная смена нам растет. Хороший волчара получится из этого волчонка.

Потом Фунт поднял с нар одного фуфлыжника и сказал:

— Иди на вахту. Там одного завалили, бери делюгу. Да смотри не дешевни, а то сам улетишь, как птичка.

Зек ушел, «поканал по делу Рыбкина». Но это уже никого не интересовало.

Мне еще не раз приходилось приводить в исполнение приговоры воровского сходняка. Честно говоря, занятие отвратительное. Поддерживало, если ты в нормальном рассудке, а не какой-нибудь шизик, параноик или маньяк, сознание того, что ты зарезал мерзавца еще большего, чем сам. Таковы они — волчьи законы преступного мира. Откажись сегодня резать ты, завтра кончат тебя. Конечно, каждому охота жить. Ну так оставайся прежде всего человеком даже в этом страшном обществе, чти его порядки и законы. Для молодых преступников, как я, роль палача носила скорей всего воспитательный характер: кровью повязать с преступным миром, не дать пути к отступлению.

По зоне я ходил свободно, никто меня не трогал. Не то что подзатыльника, грубого слова не получал. Зайду в воровской барак, все смотрят на меня:

— О, Дим Димыч пришел. Проходи, может, чайку выпьешь?

Любимым учителем моим в зоне, так сказать, учителем жизни был вор в законе Володя Сибиряк. Он был уже в годах, высокий, спокойный, рассудительный. Но в нем таилась огромная сила, решительность и отчаянность, внешне ничем не приметные. Мы с ним подолгу беседовали, я рассказывал о детдоме, о море, о книжках, которые прочитал. Как увидит меня, первым делом спрашивает:

— Ну, как там, Дим Димыч, у нас с литературой?

— Дела катят, — отвечал я и начинал ему рассказывать очередную прочитанную книгу. Он очень внимательно меня слушал и говорил:

— Да, рассказывать ты мастак. Мужики тебя уважают. Они даже с жалобами первым делом не к ворам идут, а к тебе. Ты им в сыновья и внуки годишься, а они слушают, что ты скажешь. Смотри не упади только в грязь лицом перед ними. Главное — запомни: если будешь в чем нуждаться, в совете ли, в деньгах, захочешь кому помочь, обращайся ко мне, я всегда тебе помогу. Сам я старый каторжанин, сидел на каторге в Воркуте, сроку было четвертак, тогда мы еще в кандалах ходили. (Я сам видел на ногах у Володи отпечатки — шрамы от кандалов.) В шахте зачеты хорошие были: день за семь, день за три. Вышел на волю, организовал банду. Банду разбили и опять двадцать пять, и на каторгу. Сроку набралось уже под сотню лет. На воле у меня тоже никого не осталось, все вымерли: кто в голодные годы, кто в войну. Смотри, Дим Димыч, будь осторожен, сейчас зек не тот пошел, могут и свинью подложить. Как говорится, доверяй, но проверяй. Береженого Бог бережет. А тебе, я смотрю, еще долго по тюрьмам скитаться придется. Уж больно характер у тебя горячий, как у норовистого жеребца, никому не уступишь. А надо кое-где и уступить, на таран не переть, как бык. Здесь же в зоне не дерутся: если на силу не возьмут, могут сонного зарезать. Так что будь, сынок, осторожен, мой тебе совет. А с некоторыми тварями вообще в спор не встревай, повернись и уйди.

По тюремной жизни Сибиряк много мне дал поучительного. Потом я часто его вспоминал.

Пройдут годы, и судьба снова сведет нас с Володей. А до этого пройду я сибирские зоны, тюрьмы и зоны Средней Азии и Кавказа. В 1975 году выйду из Самаркандской зоны, поеду к корешу Греку в Одессу, но так и не доеду. В Жмеринке ограблю директора меховой фабрики, будет погоня, прострелят обе ноги. И покачу я в тюрьму особого режима — Изяславский монастырь. В тюрьме и произойдет моя встреча с Сибиряком. Но это будет нескоро. А сейчас только начинался трудный для страны 1953 год.

7


Наступили первые весенние дни. Вечера становились теплыми, хотя с океана дул еще прохладный ветерок. Но природа брала свое. Я лежал на нарах, а душа моя наполнялась как бы новой жизнью, сердце рвалось на волю. Вспоминал Галку, мою первую детдомовскую любовь. Где она сейчас? Наверное, и ее поймали, и тоже где-нибудь в колонии. Увижу ли ее когда-нибудь?

В этот момент «ящик с хипишем» (радио) передавал позывные, и голос Левитана объявил: «Сегодня, 5 марта 1953 года, скончался наш вождь и учитель, соратник Ленина Иосиф Сталин».

Все зеки слушали, затаив дыхание. Потом оцепенение слетело и начался галдеж, все стали говорить: «Да, такого вождя больше не будет. Хоть и был он строг, но справедлив. А сколько снижений цен сделал после войны на товары и на хлеб».

Получив газеты, зеки передавали их из рук в руки, все хотели увидеть, как несли Сталина. До нас дошли слухи, что на похоронах Сталина погибло очень много людей, подавили друг друга. Главой правительства стал Маленков.

Наступило 27 марта, самый радостный день зоны. Вечером радио передало позывные «Широка страна моя родная», и Левитан начал говорить: «Передаем Указ Верховного Совета СССР об амнистии до пяти лет…» Зеки сначала молчали, переваривали информацию, в отупевшие мозги не сразу доходило. Зато потом начали обниматься, прыгать на нарах и кричать: «Амнистия! Домой едем!..»

Началось освобождение, причем только преступного элемента, а кто шел по 58-й — на них амнистия не распространялась. Грустными глазами они смотрели на уголовников и говорили:

— Вы-то хоть выходите на волю.

Меня и Носа амнистировали вместе. Константин Федорович провожал нас и напутствовал:

— Эх, жаль, Витя, я с тобой не выхожу. Я бы забрал тебя с собой, и ты забыл бы, что такое преступный мир. А так, ну куда ты сейчас? Опять на большую дорогу. Письмо хоть когда черкни.

— Посмотрим, Константин Федорович, как получится на свободе. Че загадывать раньше времени, — ответил я полковнику.


Глава 5

ОСВОБОЖДЕНИЕ


1


Утром нас, большую партию зеков, погрузили на пароход и отправили во Владивосток. Везли нас в трюмах и на палубе сухогруза «Лиза Чайкина». Что творилось на пароходе, не приведи Господь, кошмар какой-то. День и ночь игра под интерес. Сидят на палубе парами, два ножа воткнуты в палубу, посередине — банк. Некоторые проигрывались до нитки, снимали с себя барахло и прыгали за борт. Капитан сухогруза только успевал давать команды:

— Стоп, машина! Человек за бортом!

Матросы спускают шлюпку на воду и начинают ловить зека. А некоторых специально выкидывали за борт, только уже мертвых. Сначала зарежут, потом выкинут. Этих уже не находили.

Пришли во Владивосток. Зеков — море, сюда прибывали еще из Магадана и других зон. Грузили партиями в эшелоны и отправляли. За зековскими эшелонами шли военные с демобилизованными по сокращению штатов вооруженных сил. Что творилось — уму непостижимо. Будто ехали не люди, а стадо дикарей. Стоило нашему эшелону остановиться, все высыпали на перрон и начинался погром и грабеж. Грабили все подряд: ларьки, базарчики, рестораны; если было закрыто — разбивали двери. Забирали водку, вино, продукты, барахло. Взывание людей к разуму было бесполезно. Ехали одни головорезы.

Солдаты и офицеры, ехавшие следующим эшелоном, от нас мало чем отличались. Переодевались в гражданское шмотье, подстраиваясь под нашу марку, и тоже грабили.

В вагоны пачками затаскивали девиц, потом на какой-нибудь станции выпускали. А некоторые бляди ели, пили и ехали с нами до конца.

2


Приехали в Хабаровск. Нос говорит:

— Поеду к бабке в Комсомольск; если хочешь, поехали со мной.

— Нет, Володя, я останусь здесь, — ответил я.

Пошли на речной вокзал, купили билет, и я посадил Носа на пассажирский пароход «Михаил Иванович Калинин». А сам поехал в центр Хабаровска, гулял по городу, сходил в кинотеатр «Гигант», посмотрел фильм «Папа, мама, служанка и я». Мне фильм очень понравился, я шел потом по улице в хорошем настроении и от фильма, и от ощущения свободы. Подошел к другому кинотеатру «Уссури», зашел в фойе. Красота. Играет оркестр, а люди перед киносеансом сидят на скамейках, слушают.

Зашел в буфет, купил лимонад, бутерброды, сел за столик. Подошли четверо парней, тоже сели. Мы разговорились, познакомились. Ребята спросили, откуда я. Сказал, что приехал из Ванино в Хабаровск первый раз, хочу устроиться на работу. Правда, про Ванинскую зону не стал говорить, а сказал только, что сидел на малолетке.

Один из парней, Леша, говорит:

— Поехали с нами в Артзатон, мы работаем матросами на речных пароходах, ходим в Комсомольск, Николаевск, это вниз по Амуру, а вверх ходим в Благовещенск. Все лето плаваем, а на зиму заходим в затон на ремонт. Есть у нас судоремонтный завод. На завод можешь устроиться. Два общежития у нас: мужское и женское. Мест навалом, будешь пока у нас жить.

Прозвенел звонок, и мы пошли в зал смотреть «Ханку» — тоже бесподобный фильм.

Из кинотеатра на трамвае поехали за город, потом шли по широкой улице Юнгов. Она упирается прямо в завод, здесь на углу большой гастроном, левее, дальше, — парашютная вышка. Рядом два общежития.

Ребята привели меня в свою комнату, показали на кровать и сказали:

— Свободная, будешь на ней спать и, вообще, располагайся как дома.

В комнате был еще один жилец — Саня Татарин. Он раньше сидел три раза, а сейчас работал на заводе слесарем.

В женском общежитии жили поварихи, официантки, буфетчицы с пароходов. Жизнь в затоне шла веселая. Саня вообще не просыхал. Уходил на работу пьяный и приходил пьяный.

Открылась навигация, и ушел в плавание Николай, на его место поселился Володя, мужчина лет сорока пяти. Сидел в Магадане, имел двадцать пять лет сроку, тоже освободился по амнистии и приехал устраиваться на работу.

Были как-то мы с Володей в комнате одни. Он спросил:

— Откуда ты?

Я рассказал ему про детдом, крейсер, малолетку, про взрослую зону в Ванино, сказал еще:

— Знаю воров, сам вор.

— Вором тебе еще рано быть, — сказал Володя. — Но постарайся пока никуда не лазить. Хаты и магазины не «бомби». Живи спокойно, на прожитие нам пока хватит. А я постараюсь подыскать что-нибудь покрупнее.

— А что за человек Татарин, что из себя представляет? — поинтересовался я.

— Я его еще не понял. Но ты пока держи язык за зубами.

Володя вечерами много читал. Я как-то стал собираться в клуб на танцы. Ребята дали мне флотские брюки, вельветку, тельняшку и мичманку с большой кокардой. Глянул на себя в зеркало — класс, вылитый Марк Бернес.

Клуб был деревянный, длинный и Т-образный, состоял из двух залов. Во втором зале танцы под духовой оркестр, а в первом — под радиолу. Из первого зала вход в буфет.

Первым делом я зашел в буфет, обратил внимание на буфетчицу, симпатичная татарочка. Заказал пять бокалов пива и килограмм шоколадных конфет «Ласточка». Когда буфетчица взвесила конфеты, я взял кулек и снова протянул ей.

— Это тебе от меня.

— За что?

— За то, что ты такая красивая.

Буфетчица ответила:

— Спасибо. Но что-то раньше я тебя здесь не видела.

— Я недавно сюда приехал. Да вот незадача, в тебя влюбился. Хочу познакомиться.

— Познакомиться можно, только я замужем. А звать меня Аня.

— Жаль, очень жаль. Дим Димыч. Будем просто друзьями, — ответил я.

Тут пачками повалила молодежь. Кто в буфет, кто в залы; заиграла музыка, танцы начались. Я зашел в зал, стал присматриваться. Возле заводской Доски почета стояла девушка приятной наружности. Пригласил на танго. Разговорились, познакомились, звать Света. Она из женского общежития, работает официанткой на пароходе. Но тоже занята, три года встречается с парнем, зовут Гошей, сейчас в плавании, при случае обещала познакомить. «Вот радость великая с твоим Гошей знакомиться», — подумал я.

«Что такое, облом какой-то, весь общепит расхватали», — размышлял я, когда после танцев возвращался в общежитие. Зашел в комнату, а там пьянка вовсю идет. Саня пьяней всех и выступал больше всех:

— О, капитан! Покоритель женских сердец приплыл. Расскажи, расскажи, в какую лужу свой якорь бросил.

— Саня, отстань от парня, — урезонил его Володя.

— Пусть капитан выпьет с нами, — сказал Саня и налил стакан водки.

Я выпил, покушал, разделся, лег в кровать и стал читать «Тихий Дон». Леша и двое других ребят легли тоже, они с утра уходили в плавание. Володя и Саня остались за столом играть в карты в рамс.

Я лежал и думал. На работу решил пока не устраиваться. Начиналось лето. Думаю: погуляю лето, а там видно будет. Милиция в общежитие не ходит. Никто никакой прописки не требует. Живи себе.

3


В клубе в буфете познакомился как-то с местным парнем Юркой Бахаревым. Жил он в затоне около завода вместе с отцом, старший брат сел в тюрьму на восемь лет. Еще раньше я заметил: Юрка — хулиган отъявленный, подраться ему было запросто. Танго он танцевал не как все, а как-то особенно, девушку всю прямо выкручивал.

Мы сидели в буфете, пили пиво, и я спросил Юру:

— У тебя есть знакомые девушки? Познакомь меня.

— Это сейчас, мигом, айн момент. Да вот и они. На ловца и зверь бежит.

Мы допили пиво, подошли к девушкам, Юра сказал:

— Мой друг, познакомьтесь, не пожалеете, покоритель морей и океанов. Колумб двадцатого века.

Я познакомился с девушками: одну звали Таня, другую — Нина. Таня была высокая, слишком худая, и лицо все в веснушках. А вот Нина мне понравилась. Маленькая, толстенькая, с большущими грудями и красивая. Лицо у нее было курносое, а глаза голубые-голубые. Я обратился к Нине:

— Нина, разрешите этот вечер посвятить вам. Вы перевернули мое сердце килем вверх.

Заиграл вальс, и я пригласил ее танцевать. Уроки нашей Веры Григорьевны, завуча детдома, не прошли даром. Нина рассказала, что живет здесь недалеко, на Волочаевке, одна остановка на трамвае в сторону города. Живет вдвоем с отцом, мама умерла.

В соседнем зале баян заиграл цыганочку, все устремились туда, мы с Ниной тоже. Там Ваня, парень из нашего общежития, лихо отплясывал. Во мне заиграла жиганская кровь.

— Нина, хочешь, я тоже спляшу для тебя? — спросил я.

— А ты можешь?

— Как получится.

Когда Ваня кончил плясать, я подошел к баянисту и попросил:

— Повтори цыганочку, только играй три выхода и на третьем прибавь обороты. Лады?

Баянист заиграл, крикнул: «Давай, Вася!» Я выскочил в круг. Плясал я так, как если бы от этого зависела моя жизнь, показал все, на что способен. Когда закончил танцевать, услышал бурные аплодисменты и возгласы: «Браво! Вот это танец. Так еще в этом клубе никто не танцевал».

Подошел Юра Бахарев, сказал:

— Вот это класс, Дима. Здорово. Где только ты научился?

— В детдоме, на флоте, в общем, долго рассказывать. Пошли лучше танцевать с девчатами.

Я пригласил Нину на танго. После танцев пошел ее провожать, а Юру попросил:

— Проводи Таню.

— Знаешь, Дима, она не в моем вкусе, но если надо пожертвовать собой ради друга, я готов.

Мы с Ниной пошли по улице, трамвай уже не ходил. Я рассказывал ей про море, про штормы, про рыб, каких встречал на своем пути. Не заметил, как подошли к двухэтажному дому.

— Вот здесь я живу на втором этаже, тридцать вторая квартира, — сказала Нина.

Мы зашли в подъезд, я обнял ее и слегка поцеловал. Она ответила поцелуем. Я прижал ее сильнее и крепко поцеловал. В этот момент что-то хрустнуло, потом треснуло. Нина отпрянула со словами:

— Обнимаешься, как медведь, все косточки затрещали, и лифчик лопнул.

— Прости, Нина. Это я от любви к тебе и страсти. А лифчик я завтра тебе новый куплю, самый красивый, с кружевами, какой найду в городе, скажи только размер. Хотя не надо, и так ясно, самый большой буду искать. Давай завтра встретимся в обед возле магазина. А может, я тебя чем-то обидел? Прости.

— Нет. Ты что, Дима.

Договорились встретиться завтра днем.

В назначенное время подошел к магазину. Нина задержалась, я даже немного разволновался. Постепенно успокоился, увидев ее в другом конце улицы, она шла ко мне. Мы поздоровались, и я пригласил ее к себе, сказал:

— Пойдем ко мне пообедаем, а то я еще не завтракал.

Нина не возражала. Пришли в общежитие, поднялись в комнату, дверь я закрыл на ключ. Сели за стол, я налил в стаканы вино.

— Давай, Нина, выпьем за наше знакомство и за нашу настоящую дружбу. Ты не против?

— Нет, — сказала Нина.

Мы выпили, закусили, я еще налил по стакану, тоже выпили. Я видел, как ее голубые глаза покрываются туманом, налил еще по стакану.

— А теперь выпьем за любовь. За нее-то мы еще не пили.

— Ой, Дима, я совсем уже пьяная.

— Ну ладно, выпей хоть полстакана.

— Ладно, только полстакана и больше ни-ни.

— Хорошо, ты только закусывай получше, — сказал я, и мы выпили.

Я видел, как она «поплыла», помог ей снять свитер, помог прилечь на кровать, сам сел рядом. Она взяла меня за руку, притянула к себе, и мы стали целоваться. Я почувствовал, как меня начинает бить озноб, сказал:

— Нина, давай согрешим.

— Давай, — последовал ответ.

Я быстро разделся, помог ей. Потом она вскрикнула: «Мама!» — и мы забылись на некоторое время. Забывались еще несколько раз. Уже под вечер я поднялся с кровати, подошел к столу, налил два стакана, один протянул Нине в кровать.

— А теперь, Нина, я хочу выпить за твою честность, которую ты отдала мне. Ты не жалеешь об этом?

— Нет.

— Кстати, совсем забыл, я же приготовил тебе подарок взамен сломанного вчера, — сказал я. Достал из тумбочки полдюжины больших, ярких, цветастых бюстгальтеров и протянул Нине. — Примерь.

По-быстрому мы оделись, прибрали в комнате, скоро с работы должны были прийти Володя с Сашей. Мы немного погуляли по улице, и я проводил Нину домой. Возле дома поцеловал ее, спросил, когда встретимся.

— Я сама приду, — ответила Нина и ушла домой.

Было еще рано. Настроение было хорошее. Решил съездить в город на вокзал, может, что «вертану», а то бабки у меня были уже на исходе, а у Володи просить неудобняк. Сел на трамвай и покатил в город. Походил по вокзалу, подошел к кассам. Народу полно, каждый ждал своего поезда. Приметил пьяненького мужичонку, он поставил свой «угол» (чемодан) к стенке и полез в толпу к кассе. Я огляделся, подошел, взял чемодан и направился к выходу, сел на трамвай, проехал четыре остановки и вышел. В чемодане оказалось восемьсот рублей денег, бутылка водки, крупные женские бусы из янтаря и мужское нижнее белье.

Деньги, бусы и водку я забрал, а чемодан с бельем поставил под кусты. Сел на трамвай и поехал в затон. В магазине купил еще две бутылки водки, круг сыра голландского, колбасы, хлеба. Все сложил в авоську и пошел в общежитие.

В комнате еще никого не было.

Первым пришел Саня, уже в подпитии.

— О, капитан, привет! Как жизнь?

— Нормально, — ответил я.

— Да тут стол богатый дыбом стоит. По какому случаю праздник, капитан?

— Свадьбу справляю, Санек.

— А где же невеста?

— Я без нее, она у себя дома справляет.

— Шутишь, артист?

Тут и Володя зашел в комнату. Я пригласил Володю и Саню сесть к столу и рассказал, что было в их отсутствие. Что зовут девушку Нина, живет здесь на Волочаевке вместе с отцом. Девушка очень хорошая, и не то чтобы жениться, а встречаться с ней буду.

Санька перебил меня:

— Ты знаешь, Володя, девчонка ему честная попалась. Димка сегодня самый счастливый человек в мире. Выпьем по такому поводу за его счастье.

Мы выпили и еще раз.

С Ниной мы встретились еще два раза. Она мне сказала, что уезжает в Николаевск-на-Амуре к тетке с дядькой. На другой день я пошел провожать Нину на речной вокзал. Народу было много. Нина стояла у трапа и разговаривала с отцом, он ее напутствовал на дорогу. Увидев меня, Нина махнула рукой, крикнула:

— Дима, иди сюда.

Когда я подошел, она сказала:

— Папа, познакомься. Это Дима.

— Леонид Павлович, — представился отец. — Ладно, вы тут побеседуйте, а я побежал, на работу успеть надо. Будешь, Нина, ехать назад, дай телеграмму, я встречу.

Мы остались вдвоем. Постояли на трапе, и я предложил:

— Пойдем посмотрим каюту, где будешь ехать.

По трапу мы поднялись на палубу, матросу я сказал, что провожаю, сейчас вернусь. Нашли каюту, вошли. Я обнял Нину, поцеловал.

— Нина, вот тебе мой подарок, чтобы не забывала меня. — И я протянул ей флакон духов «Красная Москва», а на шею надел ворованные бусы.

Она подошла к зеркалу, посмотрела и воскликнула:

— Какая прелесть!

Я сидел на диване и любовался ею. Она повернулась, прыгнула мне на колени и стала целовать.

— Димочка, я люблю тебя.

— Я тебя тоже, только не мучь меня, я могу задохнуться, — ответил я, поднялся с дивана, подошел к двери и повернул ключ. — Быстро раздевайся, — а сам стал сбрасывать с себя рубашку и брюки.

Легли на диван, и я стал быстро-быстро получать удовольствие. Опомнились, когда пароход дал первый гудок к отходу. Встали, быстро оделись и пошли на палубу.

— Дима, ты будешь меня ждать? Я через месяц вернусь.

— Да, Нина. Дай телеграмму, я встречу.

Я спрыгнул с трапа на дебаркадер. Трап убрали, и пароход отчалил. Долго я еще стоял на причале и махал Нине рукой, пока лица людей на палубе стали неразличимы. И тогда только вспомнил: «Дай телеграмму». Она же фамилии моей не знает. Кому давать телеграмму? На общежитие? Диме? Да и не Дима я по ксиве вовсе.


Глава 6

ЗДРАВСТВУЙ, ОДЕССА-МАМА!


1


Я приехал на рынок. Человека моей профессии подспудно тянет или на вокзалы, или на базары, где большое скопление народа. Это самые удобные места для бродяг и воров. Пройдя по рынку пару раз, я заметил паренька, который ловко украл у одной раззявы сумку и стал уходить, петляя между рядами. Я сел ему на хвост, уже в городе догнал и сказал:

— Привет, бродяга, не боись меня, я такой же. Есть смысл дыбануть, что там в сумке.

Мы зашли в темный угол, открыли сумку, там были новые мужские туфли и барахло разное.

— Сумку с барахлом выбрось, а туфли я сейчас толкну какой-нибудь торговке, — сказал я.

Вернулись на рынок, я подошел к одной бабке и предложил:

— Купил туфли, а они большие. Возьми, дорого не прошу, четвертной всего.

Старуха без разговора вытащила деньги и забрала туфли. Пацан поджидал меня поодаль. Только теперь мы с ним познакомились. Зовут его Павлик, сам коренной одессит, родителей нет, убежал из детдома, шел ему шестнадцатый год.

Павлик предложил поехать в Одессу: на родину тянет, надоело скитаться. Подумав, я сказал:

— А что, Павлик, махнули. Никогда не был в Одессе-маме, но наслышан от воров про нее много в зонах. Можно съездить, так сказать, по обмену опытом. Только сейчас заедем в общежитие, я предупрежу ребят, что еду в Одессу отдыхать на Черном море, сезон только начался. Мне после Ванинской зоны ой как не повредит Черное море.

Приехали в общежитие. Дома никого не оказалось. Я взял маленький чемоданчик-балетку, бросил туда мыло, полотенце, смену белья. Спустились вниз, и я сказал бабке Анисье:

— Придут ребята, скажите, что я уехал в Одессу отдыхать на море.

Приехали на вокзал, взяли билеты на Одессу, сели в поезд и покатили. До Одессы доехали без приключений, деньги у меня были.

2


На перроне в Одессе я осмотрелся. Это действительно был прекрасный город, недаром воспетый поэтами.

Павлик говорит:

— Пойдем на «Привоз», увидишь, что там делается.

— А что такое «Привоз»?

— Придем, Дима, увидишь. Одесса — единственный город в мире, где нет базара, а есть один большой «Привоз», он возле вокзала.

Зашли на «Привоз», народу — ни пройти ни проехать. Какая-то всемирная барахолка, где можно купить все на свете. Мы шастали по «Привозу», и я даже очумел от такого скопления народа и барахла.

Произошел забавный случай. Навстречу нам шла молодая цыганка и кричала:

— Липучки. Липучки кому от мух.

Когда поравнялась со мной, нагнулась и спросила:

— Автомат русский, немецкий не надо?

— Может, чавела, у тебя под юбками пулемет болтается или противотанковая пушка спрятана, я не знаю. Но такую дуру мне ни к чему. Пистолет нужен, пистолет возьму, — ответил я цыганке.

— Иди, парень, за мной, только близко не подходи.

Мы с Павликом потащились за цыганкой, а она все кричала:

— Липучки. Липучки от мух кому?

Подошли к тиру, полуподвальное помещение. Цыганка сказала:

— Зайдешь за мной через пару минут.

Я велел Павлику подождать меня снаружи, а сам спустился в подвал. За стойкой стоял цыган под два метра ростом с кучерявой квадратной головой размером с приличный чемодан. Цыган сказал мне:

— Поверни доску на двери.

Я повернул дощечку, на которой с одной стороны было написано «Открыто», а с другой — «Закрыто».

— Проходи сюда, — позвал цыган.

Я прошел за стойку, остановился возле длинного стола, цыган выдвинул ящик. У меня слегка помутилось в голове, и глаза разбежались, как бешеные голодные тараканы, от такого изобилия пистолетов. Каких тут только не было: «вальтеры» и парабеллумы, кольты и даже японский «намбу». Я стал перебирать пистолеты, щупая каждый за рукоять, пробуя, как она прилегает к ладони руки. Сначала хотел взять кольт калибра одиннадцать сорок три, но передумал, очень уж большая дура, таскать будет неудобно.

— Этот подойдет, — сказал я, держа в руке советский «ТТ».

Цыган дал мне запасную обойму, я заплатил двести рублей и пошел к выходу.

— Парень, я тебя запомнил, из-под земли достану, если будешь лишнего «ля-ля» языком делать. Понял? — сказал напоследок цыган.

— Понял, все ништяк, — ответил я.

Павлика на улице не было. Я обошел весь «Привоз», но и там его не нашел. «Сявка, видно, перемохал, как дело до ствола дошло, и сбежал, — подумал я, — ну да ладно, черт с ним».

В конце «Привоза» я увидел много цыган, они сидели отдельными группами и пили кофе. Подошел к одной группе, где пели песни под гитару, и сел рядом.

Вечерело, было тихо и тепло, солнце садилось за горизонт. Цыганская песня разносилась далеко за «Привоз». Цыгане так хорошо пели, даже сердце у меня стало щемить и что-то подкатило к горлу. Когда цыгане кончили петь, то обратили внимание на меня, стали спрашивать, откуда я, кто такой. Я сказал, что я из России, с востока и в Одессе первый раз. Попросил гитару, взял несколько аккордов и запел:
		Ночь, тишина слегка туманит свет.


		Любимая, прости меня, бродягу.


		Ложусь я спать, а сна все нет и нет,


		Я до утра, наверно, спать не буду…


Когда я кончил петь, цыгане стали меня хвалить, просить еще спеть, налили кофе, кто-то сказал:

— Водки принесите.

Я вытащил сотню, кинул на круг со словами:

— И закусить чего-нибудь.

Цыгане наперебой стали кричать:

— Возьми деньги, ничего не надо, мы тебя угощаем.

Ко мне подошла старая цыганка, все называли ее «мать Мария», присела рядом, сказала:

— Сынок, я смотрю, ты хоть и молод, но хлебнул, видимо, изрядно. Кто ты, откуда?

Рассказал я про детдом, про крейсер, про «малолетку», про Ванинскую зону, откуда недавно освободился, а сейчас гуляю.

— Правильно, сынок, работать ты всегда успеешь. Сначала погулять надо как следует.

Мы пили, ели; подошли другие цыгане с гитарами. Три гитары заиграли цыганочку, а я выскочил в круг и стал плясать, вошел, в раж, а цыгане кричали, подбадривали меня. После моего танца по табору пошел слух: «Вот молодец парень, как танцует здорово». Потом выходили молодые цыганки, пели, плясали. Уснули все глубокой ночью, мне кто-то принес одеяло, подушку.

Проснулся утром, солнце было уже высоко, голова разламывалась на восемнадцать частей. Цыгане давно уже встали. Ко мне подошла вчерашняя старая цыганка, вся в кольцах золотых, серьгах, бусах и браслетах, протянула полстакана водки:

— Похмелись, сынок, вижу, голова болит. Уж больно вчера мне понравилось, как ты пел и плясал, получше многих наших цыган. Запомни, если трудно будет или задержишься где поздно, приходи к нам ночевать. Покушать и крыша тебе всегда будут. Скажешь, что идешь к матери Марии.

3


И я ушел в город, походил по «Привозу» в надежде встретить Павлика, но так и не встретил. Пошел в столовую, поел, попил пива. Зашел в скверик по малой нужде, сел на лавочку передохнуть и немного прикемарил. Проснулся я от голосов, были уже сумерки. На соседней лавочке шел базар: двое парней разговаривали между собой. Один сказал:

— Кумар меня долбит, прямо невмоготу. Надо что-то придумать.

— А где башли взять? Только хату молотить и этого подлючего жида. Сколько товару мы отдали ему за бесценок, а как коснулось, что мы на голяке, так он: «Деньги вперед гоните, в долг не даю». Сука он, — ответил второй.

Я поднялся с лавочки, подошел к ребятам.

— Об чем базар держите? Я помогу. Вы дайте только наводку.

— Ты что, парень. Там дед у него вооруженный, телохранитель, — сказал первый.

— Но это моя забота. Долбить буду я. Ствол без дела ржавеет в кармане. Одно только условие: что возьмем — пополам. И желательно транспорт найти.

— Годится, — ответил второй.

Одного парня звали Юзик, другого — Алик.

— У меня кент один с машиной. Сидите здесь, я мигом, — сказал Юзик и ушел.

Через полчаса Юзик вернулся:

— Пошли.

Мы вышли за «Привоз», уже было темно. Стояла «Победа». Мы сели и покатили. Не доезжая до дома, вышли из машины, подошли к особняку на берегу моря.

— Здесь греки раньше жили, — пояснил Юзик. — Я сейчас вызову.

Он постучал, за дверью послышались шаги, и хриплый голос спросил:

— Кто?

— Я, Юзик. Товар принесли.

Заклацали замки, дверь приоткрылась. На пороге стоял высокий крепкий старик. Я вскинул пистолет и два раза выстрелил старику в живот. Рука старика дернулась к пистолету за поясом брюк, но так и зависла в воздухе. С глухим выдохом «ох!» старик, как мешок, рухнул на пол.

Я перепрыгнул через старика, выдернул у него из-за пояса пистолет, точнее, барабанный револьвер и ломанулся в комнату. В кресле за письменным столом сидел хозяин с вытаращенными от ужаса глазами. Не раздумывая, рукояткой пистолета я ударил его по голове. Тело мужчины обмякло, голова завалилась набок. Я подошел к двери, сказал ребятам:

— Все готово, приступайте к делу.

Те как-то нерешительно вошли в комнату. Главное я сделал, остальное дело техники и чутья, пусть теперь они поработают. Я пока нигде не оставил ни одного отпечатка пальцев. Это был мой первый серьезный экзамен после Ванинской зоны, до этого были только зачеты. Да оно и понятно: не кодекс же строителя коммунизма я изучал под руководством Фунта и Сибиряка.

— Если не хотите сделать ментам подарок, поменьше везде лапайте руками. Посмотрите, может, какие перчатки где валяются. И без нервов, от нервов все болезни, один триппер только от удовольствия, — поучал я ребят по ходу дела.

В прихожей нашли перчатки, надели. Я показывал, где шарить. Нашли большие упаковки с морфием, шприцами, в перине шестьдесят пять тысяч денег. Алик не выдержал:

— Юзик, давай ширнемся, невмоготу, кумар зае…

— Ладно, — сказал я, — только по-быстрому.

Трясущимися руками наркоманы набрали шприцы, ввели в вены морфий. Я видел, как их бледные, искаженные ломкой лица постепенно стали распрямляться, в глазах появился живой блеск. Когда они окончательно раскумарились, я заставил их еще раз обшмонать квартиру. Но больше ничего не нашли. Деньги сложили в наволочку от подушки, упаковки с морфием завернули в простыню.

— Все, уходим, — сказал я, — хозяина тоже в машину. Отвезем в катакомбы.

— Мы думали, он тоже готовый, — сказал Юзик.

— Слушайте, что я говорю. Можно, конечно, и хозяина добить, и никаких свидетелей. Но запомните: я никогда не добиваю, не в моих правилах. Тем более, он вообще был безоружный и не представлял нам опасности, другое дело — старик. А хозяин, попомните мои слова, вам еще не раз пригодится.

Машину подогнали поближе к дому, погрузили упаковки с морфием, вытащили из хаты хозяина и засунули в багажник. Поехали к катакомбам, предварительно закрыв хату на ключ.

Вход в катакомбы закрывала толстая железная дверь с большим колесом на ней. Я покрутил колесо, открыл дверь. Ребята затащили торговца наркотиками, дверь снова закрыли, сели в машину и поехали в город.

— Едем до Капы на Молдаванку, — сказал Юзик шоферу.

Мы приехали на блатхату до Капы. Там было уже несколько девушек и парней, пили сухое вино. Увидев нас, они очень обрадовались.

Я отозвал в сторону шофера «Победы», дал ему десять тысяч, сказал:

— Ты свободен.

Шофер взял деньги и укатил.

Партию упаковок с морфием я разделил пополам, поделил деньги и сказал:

— Сейчас я уеду, а завтра приеду.

Забрав свою долю, я ушел. Поймал такси, доехал до «Привоза» и пошел к цыганам. Нашел мать Марию, отозвал в сторону.

— Мать Мария, у меня несколько упаковок морфия, надо загнать.

— Я все сделаю, сынок, можешь на меня положиться.

— На вот еще тысячу рублей, я хочу угостить цыган и немного повеселиться в этот вечер. А сейчас с часок хочу поспать.

— Я все устрою, — сказала цыганка.

Дала одеяло, подушку и уложила меня в одной из палаток. Видимо, от перенапряжения я быстро уснул. Проснулся от сильного гомона, выглянул из палатки, цыгане сидели большим кругом, ели и пили. В палатку вошла Мария, сказала:

— Вот, Дима, деньги, которые я взяла за твой товар, — и протянула мне большой сверток.

— Ого сколько! А сколько здесь? — поинтересовался я.

— Около ста тысяч.

— Мария, возьми себе половину, она твоя.

— Бог с тобой, сынок. Это твое. Ты молодой, тебе они нужней, — сказала цыганка.

— Возьми хоть за свои труды, — ответил я и дал ей двадцать тысяч. — У меня сейчас очень много денег. И я прошу тебя, принеси мне какой-нибудь портфель, чтобы сложить деньги. Не буду же я их за пазухой или в авоське таскать.

Женщина принесла большой коричневый портфель, в него я сложил все деньги. Оставил себе на карман пять тысяч.

— Мать Мария, я верю тебе, будь моим кассиром, пусть деньги будут у тебя, а мне когда надо будет, я приду и возьму.

— Хорошо, сынок. Бог тебя сохрани, все будет как ты скажешь, — ответила старая женщина. — Наши ребята приглашают тебя к столу.

Веселье продолжалось до глубокой ночи. Утром я встал. Мария была уже на ногах. Она меня опохмелила, после чего я ей сказал:

— Мне надо по делу съездить в одно место.

— Да сохранит тебя Бог. Будь осторожен. Я за тебя уже беспокоюсь, как за родного сына, — благословила меня старая цыганка.

4


На такси я доехал до Молдаванки. Капина «малина» была там. Я зашел в хату, здесь уже было человек пятнадцать парней и девушек. Публика, как и подобает таким заведениям, в основном ворье, проститутки и наркоманы. Шел сеанс «иглотерапии». Одна девушка говорит парню, чуть не плача:

— Ты совсем меня измучил. Ну когда ты меня уколешь?

— У тебя вены совсем пропали. Ложись, я на ногах поищу.

Девушка легла на кушетку, задрала платье, подняла одну ногу. Парень сказал:

— Вот так лежи и не двигайся.

Парень ввел ей в ногу морфий, девушка облегченно вздохнула:

— Как хорошо мне, милый.

«Несчастные люди, — подумал я, — как хорошо, что я не занимаюсь этой гадостью. Я уж насмотрелся в зонах на этих наркоманов». На что я обратил внимание: у девушки только ноги были красивые, а рожа какая-то бледная, пожомканная, хотя и было ей не больше семнадцати. Остальная публика под стать ей. Я хоть и выглядел старше своих неполных восемнадцати, но это был отпечаток тюрем и зон, которые я успел пройти. А так я выгодно отличался от этих цветов жизни: был подтянут, накачан, мышцы буграми ходили у меня под рубашкой.

Некоторые сидели, пили сухое вино, один парень бренчал на гитаре, в соседней комнате играл проигрыватель. Я пошел в ту комнату, лег на диван, стал слушать музыку. Зашел Юзик, спросил:

— Ну как, братан, дела?

— Ништяк, все путем, — ответил я. — Слушай, Юзик, сюда. Сейчас хватаем такси и едем в катакомбы. Надо привезти хозяина на место, если еще живой. На моей совести и так трупов хватает, не хочу лишних брать на душу. Одно дело, когда это вызвано необходимостью по ситуации, если не ты его, то он тебя. Здесь нет такой ситуации. А торговец наркотиками вам еще не раз пригодится, только теперь сговорчивее будет. И деда своего пусть похоронит.

— Ох, мы совсем забыли про него. Я сейчас, — сказал Юзик и ушел.

Через некоторое время он вернулся.

— Порядок, покатили.

Подъехали к катакомбам, открыли дверь, барыга сидел возле нее, стонал и просил пить. Из машины я взял бутылку лимонада, протянул незадачливому торгашу, тот, не отрываясь, залпом выпил из горла. Когда он немного пришел в себя, я сказал:

— Слушай, барыга, сейчас мы отвезем тебя домой, похоронишь своего деда, стрелка-супермена, и чтобы все было глухо, как в танке. Понял? Мы не за тем оставили тебя в живых, чтобы ты потом любезничал с ментами.

— Ребята, все сделаю, как вы говорите. Только отвезите меня домой.

Мы отвезли его домой, а сами вернулись в притон. Я на этот раз познакомился и с хозяйкой, и ее дочкой Светой. Хозяйка притона, Капа-алкоголичка, работает подметальщицей на Молдаванке, а Света — еще совсем ребенок, окончила седьмой класс, но уже воровка. Ворует на пляже, в чем я сам убедился.

Как-то Света говорит мне:

— Пойдем, Дима, на пляж.

— Пойдем, — отвечаю.

Мы стали собираться, смотрю — Светка берет большую сумку.

— А это еще зачем? — спросил я.

— Да так, на всякий случай. Поможешь мне.

Я не придал ее словам особого смысла. Пошли на пляж. Светка сама выбрала место. Мы расположились, разделись и побежали в море. Накупавшись, вылезли, легли на песок и стали загорать. Возле нас была большая компания выпивающей публики. После очередного принятия «озверина» вся кодла потащилась в море. Светка поднялась, взяла сумку, подошла к лежбищу любителей Бахуса и стала в сумку складывать их шмотки, два транзистора, вино, водку и пошла с чувством выполненного долга. Я лежал на песке и смотрел ей вслед. Ничего в ней нет, а я все смотрел. «Вот тебе и девочка», — подумал я. Поднялся и направился за ней. Шел на расстоянии, наблюдал. Уже в городе она зашла в мясной магазин, я за ней, подошла к стойке и говорит:

— Дядя Миша, примите товар.

Барыга дядя Миша взял сумку, осмотрел товар, отсчитал деньги и протянул Светке. На улице я говорю ей:

— Ты что же, сучка, делаешь. Могла и меня спалить. Ты давно этим занимаешься?

— Да.

— И ни разу не попадалась?

— Нет.

— А деньги тебе зачем?

— Деньги я к школе собираю. Когда начинается учебный год, я покупаю себе форму и все необходимое на зиму. Матери денег не даю, она все равно пропьет.

— Ты знаешь, Света, пока не поздно, завязывай с этим делом. К хорошему оно не приведет, ты уж поверь мне. А тебе я дам десять тысяч, и ты можешь спокойно окончить школу, не занимаясь воровством. Только дай мне слово: ни при каких ситуациях не прикасаться к чужому барахлу, — сказал я.

Светка смотрела на меня своими удивленными голубыми детскими глазами, потом спросила:

— Ты что, Дима, граф Монте-Кристо?

— Еще нет, но хотел бы им стать, — ответил я.

Был теплый тихий вечер, мы шли по Дерибасовской. Светка болтала, улыбалась, искоса я посматривал на нее, и какая-то необъяснимая жалость к ней давила мое сердце. Пришла на ум мысль: какая из нас могла бы получиться прекрасная пара — я бандит, Светка воровка. Но я уже познал вкус тюрем и лагерей. Представил Светку в зековской стеганке с синим лицом где-нибудь на лесоповале. Нет, пусть у нее сложится нормальная, честная жизнь.

5


Незаметно пролетело лето, наступил сентябрь. Светка пошла в школу, стало скучновато. Решил съездить в Хабаровск, узнать, как там Нинка — невеста моя, да ребят надо проведать.

Купил небольшой чемоданчик, приехал в табор, сложил в чемодан деньги, пистолеты, свой «ТТ» и револьвер деда — торговца наркотиками, положил смену белья, полотенце, свитер. Мария, наблюдая за мной, спросила:

— Куда, Дима, едешь?

— В Хабаровск по делам.

— И то правильно делаешь, что уезжаешь. Храни тебя Господь. Последнее время что-то милиция к нам зачастила, к каждому приглядываются, видимо, ищут кого. С Богом, сынок.

И вот я снова в Хабаровске, здесь уже похолодало, пришлось натянуть свитер и костюм. Было под вечер, поехал в затон и первым делом в общежитие. Захожу в комнату, смотрю — все наши в сборе. От удивления они закричали:

— Наш капитан прибыл. Какие моря, капитан, бороздил?

— В Одессе паруса опустил. Все лето в дрейфе лежал. Но потянуло в родные пенаты. Надо бы отметить благополучное возвращение.

Поздно ночью Володя позвал меня на улицу и сказал:

— Есть дело хорошее, я присмотрел. Кассу можно взять в ЖКО, что стоит возле завода. Дело верное, сигнализации никакой, вернее, была, да делали ремонт и оборвали. Надо спешить, пока не наладили. Саньку можно взять, да он пьет последнее время безбожно. Протрезвится, утром поговорим с ним.

На другой день втроем обсудили, что к чему, в этот вечер «озверина» решили не принимать ни грамма, работа предстояла серьезная. Руководил всем делом Володя.

Во втором часу ночи мы подошли к конторе, где обычно сидит сторож. Обошли здание, тихо, сторожа нигде не было. Санька говорит:

— Сторож — баба, рядом тут живет, наверное, домой ушла.

В дело пошел «фомич», открыли дверь. Взломали дверь кассы, сейф был небольшой, с тумбочку размером. Вынесли его на улицу, подмели пол, аккуратно прикрыли дверь. Притащили сейф в старую полуразрушенную хату и стали разбивать. В ход пошли лом и топор, сейф открыли, но попотеть пришлось изрядно. Я удивился, что Володя, имевший за спиной двадцать пять лет, дальше «шнифера» (вора-взломщика) не продвинулся, а я считал его поначалу «медвежатником» классным. Они сейфы не разбивают, работают отмычками, ключами. У Володи в зоне и кличка-то была Фомич.

Деньги сложили в мешок и ушли. В общежитии пересчитали и поделили. Удача послала нам восемьдесят тысяч. Свои деньги я сложил в чемоданчик. За удачу выпили пару бутылок водки и легли спать.

Утром я проснулся часов в десять. В комнате никого не было. Я умылся, оделся, пошел на улицу. Около ЖКО стояли две милицейские машины. Я подошел к гастроному, народу больше обычного, и разговор слышу такой: «Одного милиция уже поймала. Пьяный татарин ходил по гастроному, брал водку, а сдачу не брал. Тут милиция его и забрала».

«Ну, татарин, ну, дурак. Надо сваливать, Володя, наверное, уже оторвался», — подумал я. Ничего не купив в гастрономе, я вернулся в общежитие, взял чемоданчик, сел на трамвай и на вокзал. Решил ехать в Одессу, но сел в первый подошедший поезд, хоть он и шел в противоположном направлении. Думаю, лучше где-нибудь на другой станции пересяду, а то на вокзале небезопасно, вдруг Татарин уже раскололся. Окончательно успокоился, когда катил в сторону Одессы. Поразмыслил и пришел к выводу: меня по фамилии никто не знает, я не прописывался, нигде не числюсь. Жаль только, с Нинкой так и не встретился.

6


Снова Одесса, снова Молдаванка, снова блатхата. Когда вошел, то застал такую картину: Капа бегает за Светкой вокруг стола. Та, увидев меня, подбежала и говорит:

— Не дам. Все равно я ей не дам.

— Что такое? — спросил я.

— Деньги на водку требует.

— Капа, успокойся, — сказал я, вытащил из кармана сто рублей, — на вот, возьми да организуй обед поприличней, я с дороги проголодался.

Капа схватила сумку и умотала. Светка кинулась ко мне на шею, стали обниматься, целоваться.

— Где ты, Дима, пропадал? Я уж думала, уехал насовсем, никогда тебя больше не увижу, — сказала Светка.

— Да так, Света, по делам в командировку ездил. Лучше пойдем в твою комнату, я поставлю чемодан.

Зашли в комнату, чемодан я задвинул под кровать и сказал:

— Чтобы никто не трогал, белье там. Ясно?

— Дима, в мою комнату никто не заходит, можешь быть спокоен, ключ только у меня есть.

Я обнял ее.

— Какая ты у меня умница. Завтра поменяю замок в двери, чтобы ключ был и у тебя, и у меня. Ты не возражаешь?

— Нет, конечно, — был ответ.

Взял Светку на руки, положил на кровать, стал целовать, потом разделись и… Очнулись, когда Капа стала звать к столу:

— Давайте выходите обедать, а то к вечеру понаедут, не дадут спокойно поесть. Сейчас пока все на деле.

Мы выпили, поели. Капа напилась и завалилась спать. Стали прибывать наркоманы и жулье. Мы решили со Светкой поехать в город. Побродив немного по городу, поймали такси и поехали в табор. Светке еще в первый раз ужасно понравилось у цыган. Но одна туда ездить, пока меня не было, она боялась. На хазу мы вернулись за полночь. Когда со свежего воздуха вошли в комнату, в нос шибанул водочный перегар, запах мочи и табачища. Все уже спали. Шагая через спящих, мы прошли в Светкину комнату, стали раздеваться. Смотрю, Капа поднялась с кровати совершенно голая, с трусами, болтающимися на одной ноге, качаясь и бессмысленно глядя перед собой, стала шастать по комнате, ища дверь. Сделала несколько кругов, как самолет перед вынужденной посадкой. Не найдя дверь и чуть не упав, запутавшись в трусах, села и оправилась по-легкому прямо возле обшарпанного комода.

— Света, возьми тряпку, убери, а я провожу ее до кровати, — сказал я.

Подошел к Капе — а ведь не старая еще женщина, не больше сорока лет, — взял на руки, отнес в ее комнату, положил на кровать, укрыл. Что-то невнятное бормоча, из внятного я смог разобрать только нецензурную брань, она уснула. Светка прибрала, помылась, и мы легли.

Утром все разбредались кто куда. Капа пошла подметать улицу, Светка в школу, а мне торопиться было некуда. Я лежал на кровати и думал. Вспоминал о Нинке в Хабаровске. Наверное, приехала, думала, я встречу, а меня тю-тю, весь в делах мотаюсь по стране. Собственно, я ей ничего не обещал, жениться тем более. Не с моей специальностью заводить семью. Да и Светке я, знаю, не нужен. Все это временное. Она знала, что я вор, сегодня здесь, а завтра там. А может, больше не увидимся, меня могут посадить, и надолго. А пока на свободе, надо брать от жизни все, что можно.

С месяц в Одессе я еще брал от жизни и от Светки все, что можно. Пил, как говорят, чашу счастья через край. То ли устал, то ли надоело это ежедневное меню и моцион, но я сказал Светке:

— Света, мне надо съездить в Хабаровск по делам. Жди, я приеду. Учись хорошо, закончи восьмилетку, — и укатил.


Глава 7

ПРОЩАЙ, ОДЕССА. СНОВА ТЮРЬМА


1


Приехал в Хабаровск. Иду по вокзалу, глазею. И увидел — лучше бы я его сто лет не видел — большой кожаный чемодан. Стоял он как-то обособленно и вызывающе возле стены, словно хотел сказать своим бедным собратьям — сумкам, мешкам, чемоданам с облезлыми боками, горами громоздящимся там и сям: «На… я вас видел». Хозяин чемодана был ему под стать. Солидный мужчина лет пятидесяти, богато одетый, в шляпе, прохаживался вдоль стены. Потом он пошел к кассе компостировать билет. Какая-то неведомая сила подвела меня к чемодану. Я взял его и пошел на выход. На самом выходе с вокзала услышал за спиной:

— Молодой человек, подождите!

Я обернулся: двое в штатском быстро приближались ко мне. Первая мысль: «Чемодан тяжелый, не уйду». Следующая мысль: «Ствол за пазухой, надо куда-то „спулить“». Про деньги, что были у меня в сумке, я не думал.

Я бросил чемодан и кинулся бежать по тротуару привокзальной площади. Увидел большую урну, сделал выпад, будто споткнулся, и в этот момент из-за пазухи кинул пистолет в урну. И как раз вовремя. Буквально через несколько шагов передо мной выросли два дюжих мента. Они схватили меня, заломили руки, вместе с подоспевшими в штатском препроводили в линейный отдел милиции. Через некоторое время появился там и хозяин чемодана. Остальное было уже делом техники: протокол, опись…

Я чувствовал себя круглым идиотом. Посчитали и описали, сколько при мне было денег — без малого сорок тысяч. Даже менты, видавшие виды, и те были поражены и с каким-то сочувствием говорили мне:

— Слушай, парень, на хрена тебе этот чемодан сдался, когда сорок тысяч на кармане. Ты что, валет, что ли? Теперь будем думать, откуда у тебя столько денег.

Я пытался объяснить им, что работал по договору с мужиками, но сам чувствовал несостоятельность своих объяснений. Одно радовало в этой ситуации: пистолет успел «спульнуть». Револьвер я не брал в этот раз, оставил в Одессе у Юзика. Неужели идиот какой будет рыться в урне, найдет пистолет и притащит в ментовку. А на пистолете мои пальчики. Но это из области фантастики. Я бы руку дал себе отрубить, чтобы посмотреть на человека, который, найдя пистолет, разумеется, не на месте преступления, а просто так, походя, побежал бы сломя голову относить его в милицию.

2


Просидел я в КПЗ шестнадцать дней, затем меня отправили в тюрьму и кинули в двадцать пятую камеру. Народу как селедок в бочке. Свое время я заполнял чтением книг.

Наступил день этапа в лагерь. Нас погрузили в вагонзак, и мы покатили по рельсам. На станции Будукан нас выгрузили из вагонов и повели в зону, разместили по баракам.

Этот день, когда я опять оказался в зоне за колючей проволокой, я хорошо запомнил. Он совпал с днем моего рождения, мне исполнилось восемнадцать лет. Мое детство и юность кончились, начинались суровые будни тюремной жизни.

Только я разместился на нарах, подошли два зека, один спросил:

— Ты Дим Димыч?

— Да.

— Пойдем, тебя приглашает один человек.

Пошли в соседний барак. Я сразу узнал того человека, который уходил в побег в море из порта Ванино, а я на барже делал «отвод». Мы поздоровались. Генка Леший, так звали зека, заварил чифирю. Я сказал, что чифирь не пью, но за встречу пару глотков сделал. Леший рассказал, как его в море подобрало рыболовецкое судно, а когда пришли во Владивосток, он уехал в Комсомольск-на-Амуре. Про подельника своего он ничего не знает, наверное, погиб.

Леший распорядился, принесли два флакона «Тройного» одеколона. Выпили с ним по флакону.

Принесли гитару, я начал играть и петь. Собралось много мужиков, сидели, слушали, забивали в «Беломор» анашу, курили «косяки» и кайфовали под мои песни. Только поздней ночью я ушел в свой барак. Так отметил я свое совершеннолетие, а впереди меня ожидали долгие годы тюрем и лагерей.


Часть вторая

РАЗЫСКИВАЕТСЯ ОПАСНЫЙ РЕЦИДИВИСТ


Глава 1

БУНТ В ЗОНЕ


1


Определили меня в бригаду штабелевщиков леса. Звено — восемь человек. На работу в тайгу из зоны водили под конвоем. Когда возвращались с работы, на вахте нас встречал надзор из пяти человек. Пятерками мы подходили к надзору, нас шмонали и пропускали в зону.

Один раз нас встретила большая «делегация». Сам «хозяин» (начальник) Будуканской зоны в окружении отрядных офицеров. Рядом с нашим «хозяином» стоял «хозяин» Ванинской зоны, я его сразу узнал. Они о чем-то беседовали. Когда мы прошли в жилую зону, я увидел Генку Лешего. Он стоял смурной какой-то. Я подошел, спросил:

— Гена, что с тобой?

— Дим Димыч, ты видел «хозяина» из Ванино? Он узнал меня, показывал рукой в мою сторону и спрашивал у нашего, как фамилия этого заключенного. Ты понимаешь, тот срок у меня был двадцать пять лет, а сейчас мне «отломили» (дали срок) три года. Что теперь будет, не знаю.

Леший рассказывал мне, как после побега из Ванино его подобрало в море рыболовецкое судно. Когда пришли во Владивосток, он уехал в Комсомольск-на-Амуре, устроился на завод токарем, но под чужими ксивами. Работал хорошо, замечаний не имел. Но произошел инцидент, стоивший Генке трех лет «кичмана» (колонии). В цех ввалился инженер в изрядном подпитии, подошел к Генке и стал доказывать, что тот неправильно точит шейки коленвалов, мотивируя это тем, что у него интимные отношения с Генкиной матерью и Божьей Матерью. Генка попросил инженера уйти, а разговор перенести на завтра. На что инженер пообещал Генке интимную близость и с ним. Генка не выдержал, схватил инженера за грудки и отшвырнул от станка, признавшись при этом в своих сексуальных отношениях с матерью инженера, с самим инженером и коленчатым валом в придачу. И еще послал инженера на половой член. Но тот упал на трубы и разбил голову. Сбежалось начальство, стали кричать: «Как ты посмел поднять руку на коммуниста?» Инженера отвезли в больницу, составили протокол о побоях, а Генку арестовали и по 74-й статье дали три года за хулиганство. Так Леший снова очутился в колонии.

Только мы с Лешим поговорили и зашли в барак, «ящик с хипишем» объявляет: «Заключенный Павлов Геннадий, срочно явиться к начальнику колонии».

— Ну, вот и все, — сказал Генка, поднялся с нар и пошел на выход.

В кабинете начальника колонии были оба «хозяина». Ванинский поднялся из-за стола и сказал:

— Здравствуй, воскресший из моря. Я-то думал, вы утонули. А где второй? Лихо, лихо вы тогда ушли в море. Ведь на верную смерть шли. Ну, рассказывай, как жив остался.

Леший рассказал все то же, что и мне. Добавил только:

— Так как инженер был коммунист, это дело не могли оставить безнаказанным. Но вы поймите меня, гражданин начальник, я не грабил, не воровал, а честно работал. Меня и завод берет на поруки, ходатайство направил в колонию.

Начальник внимательно посмотрел на Генку и сказал:

— Не беспокойся, Геннадий, работай, как работал, не нарушай режим. Я сам напишу в Москву о тебе, я фронтовик, мне поверят.

Потянулись дни, недели. Где-то месяца через три из Москвы пришла бумага на Павлова Геннадия примерно такого содержания: «Ограничиться отсиженным сроком. Так как Павлов показал себя с положительной стороны, будучи на свободе, и учитывая ходатайство коллектива завода, вернуть Павлова на завод». Через несколько дней Генку освободили, и он уехал в Комсомольск-на-Амуре.

Я потом часто думал: «Вот тебе и „хозяин“, мент, а надо же как по-человечески поступил с зеком. Есть и среди ментов порядочные люди».

А у нас шли дни тяжелой работы, унылые и однообразные.

2


В зоне находилось две тысячи заключенных. Примерно половину зеков составляли чечены и ингуши, другая половина была более интернациональная: русские, украинцы, белорусы, немцы, татары, прибалты, армяне и другие народы и народности. Но только чечены и ингуши вели себя обособленно, создали в зоне свою автономию. Поскольку свинину они не ели, то отдельно ходили в столовую и имели своих поваров. «Хозяин» лагеря дал им три барака, разрешил и жить отдельно. Один только чечен по имени Ваха не жил с ними. Ваха был вор в законе и жил в бараке с ворами. Сам он высокого роста, широкоплечий, носил широкие шаровары и длинный атласный кушак.

Было в зоне еще пять воров-законников. Зона Ваху уважала за справедливость. Если кто у него спрашивал, почему он с земляками не живет, он говорил так:

— Мне все равно, земляк или нет. Главное, человеком надо быть и делать все по справедливости.

В зоне часто случались крупные конфликты. Чечены, сбившись в отдельную мощную стаю, стали наглеть и вести себя вызывающе. Ночью опасно стало ходить в туалет, который находился в углу за бараками. Бывало, зек поругается днем с чеченом, так они его ночью в туалете зарежут и кинут в дырку. А бывало, обознаются да не тех зарежут. И такое случалось. Утром приедет машина-говновозка выкачивать, так два-три трупа из ямы поднимают. Мужики поговорят, пошумят пару дней и успокаиваются — привыкли. Стали по двое-трое ходить ночью в туалет. Не раз мужики обращались к ворам с вопросом, когда кончится этот беспредел. Ваха ходил по баракам, говорил землякам: «Вайнахи, ради Аллаха, не злите мужиков, кончайте резать людей, подымутся ведь».

Неделю-две было тихо, а потом все начиналось сначала. Лагерное начальство тоже привыкло к этому, не обращало внимания.

Так жила зона, шли месяцы, годы. Чаша терпения мужиков становилась все полнее и полнее. Последней каплей стало убийство чеченами одного пацана. Его воры послали за «дурью» (анашой) к чеченам в восьмой барак, и он оттуда не вернулся. Воры позвали Ваху и сказали:

— Иди принеси пацана.

А мне наказали идти с Вахой и охранять его со спины, если что. И мы пошли. Зашли в барак, стали на пороге. Ваха спросил по-чеченски:

— Где пацан?

Один чечен ответил:

— Под полом.

Ваха повернулся ко мне, сказал:

— Подымай доски.

В этот момент кто-то из чеченов кинул нож. Нож просвистел над моей головой и воткнулся в верхний косяк дверей. В ответ я кинул свой «финяк», который воткнулся в стойку нар, а тот, что был в косяке двери, выдернул и забрал себе. На этом обмен любезностями и «верительными грамотами» был закончен.

Ваха поднял пацана на руки, вышел на улицу, я за ним. Пришли в свой барак, положили пацана на стол посреди барака. Вечером вернулись с работы мужики, молча постояли у тела покойника и пошли на ужин. После ужина собрались в круг, заварили чифирь. И старый каторжанин по кличке Колыма сказал:

— Все, мужики, хватит. Пора их выгонять из зоны. Кто боится смерти, не лезь, а я смерти не боюсь и терпеть больше не могу.

3


На другой день шли с работы, как обычно, двумя колоннами: колонна чеченов с одной стороны, «интернационал» — с другой. Подошли к зоне, послышалась команда: «Колонна, стой!» Стали. Из нашей колонны вышел парень, направился к чеченам и крикнул:

— Муса, хочу сказать тебе пару слов, выйди из колонны.

Вместо Мусы вышел солдат с автоматом в руках, закричал:

— Стой! Назад! Буду стрелять!

Парень посмотрел на солдата, рванул на груди куртку.

— На, стреляй, падла! — А сам продолжал идти на колонну.

Солдат дал очередь из автомата над головой парня. Но парень — ноль внимания и фунт презрения, шел на колонну. Кто-то из нашей колонны крикнул:

— Вперед!

Одна колонна зеков кинулась на другую. Началась резня и настоящее «Мамаево побоище».

Начальник лагеря, окруженный «дубаками» (охранниками), только успевал давать команды. Солдаты палили из автоматов над головами зеков. Но никто на стрельбу внимания не обращал, каждый видел перед собой только врага. Чечены и ингуши поначалу дружно отбивали натиск «интернационала», но не выдержали столь мощного взрыва зековского терпения. Часть чеченов потянулась к лесу.

«Хозяин» зоны приказал солдатам сделать кольцо и заорал:

— Чечены! Кто хочет жить, прыгайте в кольцо к солдатам!

Но резня продолжалась.

«Хозяин» вызвал пожарные машины. Приехали две пожарки и стали бить водой из брандспойтов по дерущимся. Но это было бесполезно, мертвому припарки. Зеки порезали все шланги, а машины перевернули вверх колесами. Часть зеков ломанулась в зону. Резня продолжалась и там. Теснимые «интернационалом», чечены спешно покидали зону. Когда стало темнеть, в зоне не осталось ни одного чечена, только на поле брани то тут, то там валялись раненые и убитые.

«И тут считать мы стали раны, товарищей считать». Только убитых с обеих сторон было человек триста двадцать, очень много раненых. Мало кто из зеков отделался легким испугом.

К «хозяину» зоны подошел Шпала — вор в законе — и сказал:

— Начальник, сколько раз мы тебя предупреждали, ты не слушал нас, вот теперь сам расхлебывай эту кашу.

Три дня зеков не водили на работу, приводили зону в порядок. Бесконвойники возили трупы и по-быстрому закапывали на «участке номер три» (кладбище).

Да, такой резни в своей жизни я больше не видел. Разве что в Бодайбо на Мамаканских рудниках было нечто подобное. Но там зеки восстали против ментов и «дубаков», которые довели их голодом и издевательствами. Там тоже тогда полегло народу не меньше.

На четвертый день меня позвал Шпала, сказал:

— Дим Димыч, иди за зону к чеченам. Я говорил с «хозяином», солдаты тебя пропустят. Скажешь Вахе, чтобы шел в зону, а то он тоже «юзонул» туда. Отнеси ему морфий, пусть ширнется, и приведи его.

Я пошел. Солдаты, увидев меня, стали кричать:

— Стой! Куда идешь?

— К чеченам, — ответил я.

— А не боишься? — спросил кто-то из солдат. — Раненый зверь, он вдвойне опасней.

— Нет, не боюсь.

Солдаты меня пропустили. Когда я подошел к чеченам, они, все перебинтованные, кто сидел, кто лежал на земле. Ваха увидел меня, подошел. Я передал ему сверток, сказал:

— Ваха, иди в зону, тебя воры ждут.

Ваха развернул сверток, взял «машину» (шприц), тут же ввел в руку наркотик. Постоял несколько минут, обвел взглядом разбитое войско и крикнул по-чеченски:

— Вайнахи, я пошел в зону, меня воры зовут.

Когда мы с Вахой зашли в зону, мужики стали спрашивать:

— Ваха, ты-то что юзонул?

А он басом на всю зону:

— Вижу, всех черных убивают, думаю, что и меня кто-нибудь по запарке цапанет. Из зоны я видел побоище за зоной и, когда первые чечены потянулись к лесу, понял: моя чеченва не выдержит натиска. Тогда я ушел из зоны и сказал «хозяину», чтобы дал дополнительный конвой и сделал кольцо, если не хочет потерять свои погоны и должность, когда в зоне некого станет охранять.

Зашли в барак, воры стали спрашивать Ваху:

— Ну, как там твои беженцы?

— До сих пор не могут прийти в себя.

Постепенно все утихло. Зеков стали водить на работу. Чеченов за зоной увезли и сделали для них отдельную биржу.

В зону прилетели какие-то военные, были с ними и люди в штатском. Началось разбирательство. Зеков стали по одному вызывать из зоны на комиссию в кабинет начальника. Заходит зек, его не допрашивают. Глянут на морду и «отламывают» срок.

Вызвали меня, зашел, в кабинете несколько человек сидят. Посмотрели на мой предыдущий послужной список: детдом, в четырнадцать лет осужден по статье «убийство», Абаканская колония для несовершеннолетних преступников, побег из колонии. В пятнадцать лет осужден, Ванинская взрослая зона, амнистия после смерти вождя всех народов, в семнадцать лет снова осужден.

Майор, читавший мое личное дело, еще раз пристально посмотрел на меня, покачал головой и сказал:

— М-да, таких экземпляров у нас еще не было. Идите. Вы зарезали двух человек. Добавляем вам три года.

Вот и весь суд. И я пошел как оплеванный. Хорошо еще залупаться не стал. Потом уже понял, что они списывают трупы. На кого-то надо списать. Если у кого морда слишком уголовная, то рисуют пять трупов. Правда, сроку много не давали: три, пять, шесть, семь лет. Одному зеку только «отломили» десять лет. Очень уж сильно «выступал» на комиссии, да и морда его крепко подвела. Сказать про него «морда кирпича просит» — равносильно что сделать ему комплимент. Зеки над ним потом долго смеялись. Он даже в бунте не участвовал. В тот день его так запоносило, что он на работу из зоны не выходил, а просидел в туалете над очком весь день. А много ли надерешься со спущенными штанами? Вот и смеялись зеки над ним, как над тем херовым солдатом, у которого, как в бой идти, так понос начинается. Может, за это ему и «отломили» червонец. Засранцев нигде не уважают.


Глава 2

ТОРЖЕСТВО МЕНТОВ


1


Комиссия из зоны уехала, а с ней и «хозяин». И с концами. Больше мы его не видели и ничего о нем не слышали. Зато прислали другого. Жизнь в зоне изменилась в лучшую сторону.

По зоне прошел слух, что будет большой этап. Куда, никто не знает. Через месяц после бунта собрали одних воров-законников и тех, кто придерживался воровских идей. Попал на этап и я. Нас всех отправили в Хабаровскую тюрьму. Когда привезли, то раскидали в подвальных камерах.

На другие сутки ночью нас стали по несколько человек «дергать» (вызывать на допрос) из камер. Вели по коридору, потом по одному человеку заводили в «сучью будку» (одиночную камеру). На наших глазах из нее вынесли двух зеков на носилках в бессознательном состоянии. Тогда мы еще не поняли, в чем дело. Дошла очередь до меня. Я зашел. В дверях надзиратели, по бокам камеры надзиратели, старший по корпусу. Напротив у стены стояли врач, начальник тюрьмы и начальник режима — старший оперуполномоченный, «кум» по-нашему. Посередине камеры лежала смирительная рубашка.

«Кум» сказал:

— Свыше есть указание сломать преступный мир и начинать с воров-законников. Кто дает подписку, что отказывается от воровских идей, к тому рубашку не применяем.

— Гражданин начальник, я не законник, — сказал я.

— Пономарев, ты активно придерживаешься воровских идей. Так что, даешь подписку? — спросил «кум».

— Нет, — ответил я.

На меня надзиратели надели рубашку и подвесили на веревке вниз головой, как ласточку. На шейной артерии врач проверял пульс. Я чувствовал, как голова моя наливается кровью, словно свинцом. Потом я ничего не помню: потерял сознание. Когда очнулся, надзиратель поливал меня из шланга водой и говорил:

— Такой молодой, перед тобой сколько уже не выдержали рубашки и отдали концы. Всю жизнь чифирят, таблетки глотают наркотические, анашу курят, вот сердце и не выдерживает, отдают концы. Многие воры дали подписки.

Тут в висках застучал другой голос:

— Пономарев, последний раз спрашиваем: даешь подписку?

— Нет, — прохрипел я и почувствовал, как тело мое дернулось, я опять заболтался в воздухе. «Падлы, менты поганые, — подумал я, — фашисты и те, наверное, так не издевались». И опять провал в памяти.

— Ну что, даешь подписку? — услышал я, когда снова пришел в себя.

— Да. Можете торжествовать, — ответил я, а про себя подумал: «Ни хера, мы еще „побуцкаемся“, будет и на нашей улице праздник. Дайте только вырваться отсюда».

Кое-как поднялся с пола, подвели к столу, сунули какую-то ксиву, в руку вставили ручку, я поставил каракулю.

Врач предложил:

— Сейчас в санчасть отнесем.

— Не надо, сам дойду, — огрызнулся я.

Занесли мне чистую куртку и брюки. С трудом я переоделся и, пошатываясь, в сопровождении надзирателя потащился наверх в санчасть. Здесь, в общей камере, лежало уже много воров, которые не выдержали и дали подписки.

Собрав около трех тысяч больных, поломанных и отказавшихся от воровских идей, стали отправлять в центральную больничку на станции Бира. Это от Хабаровска в сторону Биробиджана.

2


В больнице лежали зеки со всего Союза. Я довольно быстро поправился, вечерами брал гитару, шел из терапевтического отделения на улицу, садился на лавочку и пел. Возле меня собиралось много больных, которые могли ходить, все сидели и слушали. Так же, как и в зоне, варили чифирь, курили анашу, кололи морфий, глотали кодеин и теофедрин. Все ждали, в какие «командировки» (ссылки) отправят на этап.

Шел 1959 год. В больнице стали поговаривать, что должен выйти какой-то указ для заключенных. И точно. Через несколько месяцев вышел указ от 14 августа 1959 года «О рассмотрении уголовных дел и об освобождении из мест заключения, об изменении уголовных статей».

Приехала комиссия. Стали вызывать по одному и освобождать заключенных, имеющих даже большие сроки: по пятнадцать-двадцать лет. Человек шел на свободу, но при одном условии: в течение года-трех из его зарплаты в пользу государства будут удерживать 15–20 процентов.

А мне опять «геморрой» (неудача), второй раз не повезло. Как в том анекдоте, что ходил по зоне: «Как не повезет, так и на кобыле триппер схватишь». На семь суток попал я в изолятор. Нас накрыли надзиратели, когда мне на теле делали татуировку. На комиссию я попал уже из изолятора. Посмотрели личное дело — на мне висело четыре трупа. Сказали: «Совсем еще молодой, только двадцать два года, и нарушать продолжает. Пусть сидит». Даже разговаривать не стали. Так комиссия и постановила: «Отказать». И я продолжал мотать срок. А многих освободили.


Глава 3

ТАШТЮРЬМА


1


Тех, кого комиссия зарубила, стали отправлять в Среднюю Азию. Привезли нас в город Ташкент в Таштюрьму, распределили по камерам. Меня кинули в пятьдесят третью. Здесь уже сидели три «пассажира». Познакомились, кто откуда, кто за что.

Из всех выделялся Генка Свиридов, волжанин. Высокий, красивый парень атлетического сложения, на воле был акробатом-циркачом. В цирке теперь выступать не будет, и, пожалуй, долго. Зарезал семь человек. На его месте любой бы зарезал. А дело было так.

После представления в цирке Генка пошел провожать девушку. В парке его остановили семеро парней и все с ножами. Двое схватили девушку и потащили в кусты, начали срывать платье, трусы, повалили, стали насиловать. Она, как могла, сопротивлялась, кричала. Один из пятерых не выдержал, повернулся, крикнул по-узбекски: «Давай быстрей!» В этот момент Генка удачно выхватил у него нож и стал резать направо-налево. Кинулся к тем двоим, те бежать, да со спущенными штанами далеко не убежишь, зарезал и этих.

Потом взял девушку за руку, пошел с ней в милицию. Там сказал ей: «Рассказывай». Девушка долго не могла прийти в себя. Кофта, платье были на ней разорваны в клочья, от трусов осталось одно воспоминание. Придя в себя, девушка рассказала все, что случилось.

Директор цирка ездил, ходатайствовал за Генку, да бесполезно. Судья так и сказал Генке: «За пятерых я тебя не сужу, а вот тех двоих вы убили умышленно. Раз побежали они, пусть себе бегут». Короче, дали Генке семь лет, получилось по году за каждого.

Сидел в камере Павлик, тоже молодой парень. Батрачил он на хлопковом поле у одного бабая, работал от зари до зари. Бабай так замордовал и допек Павлика, что один раз он не выдержал. Получил расчет, так сказать. На хлопковом поле кетменем хватил бабая по голове, тот подышал еще пять дней и перестал.

Третьим в камере был Корсунский Леонид Моисеевич, в годах уже. Бывший военный летчик, воевал в Корее во время корейско-японской войны. Сидит по делу щеточников, а всего по этому делу проходит семьдесят пять человек. Были у них подпольные цехи и фабрики, делали щетки, расчески и прочую ерунду, а ворочали миллионами.

Вечером сели ужинать. Корсунский достал мешочек с сахаром, дал всем по ложке, отрезал по кусочку колбасы. Все поели, но вижу, что ребята какие-то пасмурные. Поиграли в домино. По тюрьме дали отбой, а из соседней камеры «позвонили» по стене: кто пришел на «кичу» этапом, кого кинули в камеру? Я вылез на решетку и сказал, откуда и кто пришел со мной. Потом тюрьма уснула своим тяжелым, безрадостным сном.

Ночью я проснулся по нужде. Вижу, Павлик и Генка не спят, о чем-то гутарят. Они и рассказали, что, когда меня не было, Корсунский никому ничего не давал, а как я пришел — стал давать.

— Вот что, ребята, слушайте сюда. Чтобы жид помнил, что такое «кича», надо провести воспитательную работу и так сделать: возьмите его мешочек с сахаром и высыпьте в бачок. Утром дадут кипяток, размешаем. Да и сейчас не мешает попить и поесть немного из запасов жмота, опять же для его пользы.

Из большого мешка Корсунского вытащили четыре вязанки копченой колбасы, мед, сыр голландский и много поломанного шоколада. Генка набрал его полную фуражку, положил на решетку и сказал:

— Пусть проветрится, плесенью уже покрылся.

Поели колбасы, сыру, попили чаю с медом, и я сказал ребятам:

— Утром, когда Корсунский «щекотнется» по поводу продуктов, вы молчите, я буду говорить.

Утром встали, получили кипяток, залили в бачок, размешали. После оправки сели завтракать. Корсунский налил в кружку кипятку, попробовал и говорит:

— Что-то кипяток сегодня сильно сладкий.

Мы молчим, Корсунский полез в мешок, а сахара-то там тю-тю, да и другие продукты основательно похудели. Корсунский ко мне:

— Дим Димыч, как-то нехорошо получается.

— Очень даже хорошо, Леонид Моисеевич. Вы в тюрьме первый раз, человек новенький-готовенький. Но я дам вам дельный совет на будущее. Это не по-каторжански гноить продукты в мешке, колбаса и шоколад плесневеть начали, сыр позеленел от стыда за вас. А что ребята сахар в бачок высыпали, так это они погорячились. Больше этого делать не будут. Надо все делать по-каторжански; все, что есть, надо есть, но не одному, а с товарищами по несчастью. И считайте для себя великим счастьем, что вы попали в камеру к таким ребятам. Попади вы к махновцам, и плакали бы все ваши продукты вместе с вами. Вы бы еще пендюлей приличных получили от этих шакалов. Надеюсь, Леонид Моисеевич, вы меня правильно поняли.

— Я вас отлично понял, Дим Димыч, — ответил еврей. — В таком случае давайте быстро все пустим в употребление.

Этот завтрак и последующие трапезы у нас проходили уже радостно и дружно.

2


Как-то вечером к нам в камеру кидают молодого парня-узбека, хотя мест у нас не было: камера на четверых. Парень бросил матрац на пол, сел на него. Я пригляделся к парню, вижу: кайфует, обкуренный. Отрывает каблук от ботинка, достает анашу и начинает забивать две «беломорины».

Генка с Павликом подсели к нему. Парень назвался Шовкатом и спросил, обращаясь ко мне:

— А ты?

— Вообще не курю, — ответил я.

Выкурив папиросы, ребята стали играть в домино, а я беседовал с Корсунским и втихаря наблюдал за новичком. Корсунский рассказывал мне, как они «спалились».

Одному еврею из их компании на предварительном следствии в КПЗ сделали укольчик снотворного. С кем не бывает: «впал в распятие» (переживает) человек, не спит, вот и сделали. И помогло. Уснул человек, только навсегда. В это время стали «дергать» подельников и, ссылаясь на показания «уснувшего», раскалывать их. А они давай валить все друг на друга. Так вышли на самого главного цеховика, на Алендра. Алендр, в свою очередь, в знак глубокой признательности друзьям рассказал, кто чем занимался, откуда поступали свиные шкуры, кто бумаги подписывал. Не забыл и своих московских друзей на очень даже высоких должностях. Так все было четко отлажено, а «спалились» на сущем пустячке. Один их рабочий, не рассчитав сил и откушав лишнюю порцию горячительного, попал в вытрезвитель. Там, ясное дело, поинтересовались: кто такой, где работает? Пролетарий давай мяться. Но блюстители порядка знали свое дело хорошо, государственный хлеб не зря ели, поприжали бедолагу как следует. Тот и сказал: в подпольной еврейской фирме.

Шовкат заметил, что я на него посматриваю, спросил:

— Почему ты как волк смотришь на меня?

— Тебе показалось, я на всех так смотрю, привычка такая, — ответил я.

Пройдя уроки жизни в преступном мире Ванинской зоны, я был очень осторожен среди зеков, у меня появилось какое-то звериное чутье на людей. Собака и та порой к одному человеку ластится, а на другого рычит, чувствует погань. Вот и сейчас: в камере мест нет, а к нам кинули человека. Почему? Зачем?

После ужина легли спать. Я лежал на нижних нарах, Корсунский надо мной, Генка с Павликом на других нарах. Шовкат расположился на полу между нарами. Достал анашу, зарядил папиросу, втроем ребята покурили. Я спросил у Шовката, за что тот попал, сколько «отломили». Он рассказал, как его били в ментовке, а сел он за килограмм анаши, год дали. Я слушаю, но чую: «пургу гонит» (врет). Но ничего не стал ему говорить.

На другой день после завтрака и проверки стали выводить на прогулку. Надзирателю я сказал, что заболел, плохо себя чувствую, на прогулку не пойду.

Сокамерники мои ушли, я остался один. Проверил матрац Шовката и обнаружил длинную заточку. Ее я перепрятал в свой матрац, быстро распустил чулок и сплел веревку в палец толщиной.

Когда ребята пришли с прогулки, я уже спокойно лежал на нарах и читал книгу. Прошел обед, ужин и лишь после вечерней проверки, когда тюрьма готовилась ко сну, я подошел к Шовкату сзади и накинул на него удавку, придавил, пока он не вырубился. Ребята с удивлением наблюдали за этой сценой, Генка спросил:

— Дим Димыч, что ты делаешь? Шовкат парень такой хороший.

— Он зашел к нам с заточкой. Значит, она предназначена для кого-то из нас. На тебя, Гена, этот хороший парень постоянно посматривал, — ответил я.

Шовката привели в чувство.

— Если ты, падла, не скажешь, зачем тебя кинули в нашу камеру, то сейчас тебе будет хана, — сказал я и натянул удавку, подержал маленько и отпустил.

— Ничего не делайте, я все скажу, — взмолился Шовкат.

Он должен был зарезать Генку. Родные убитых им парней заплатили хорошие бабки. Шовкат специально совершил преступление, а когда попал в тюрьму, заплатил надзирателю, чтобы тот кинул его в пятьдесят третью камеру. Те, кто его послал, пообещали, что долго он сидеть не будет, его выручат, а выйдет на волю, то получит еще кучу денег.

После этого признания я не вытерпел, трахнул Шовката пару раз по голове и сказал:

— Ломись на кормушку (уходи из камеры), стучи, сука, вызывай корпусного, чтобы он перевел тебя в другую камеру, а то я за себя не ручаюсь.

Шовкат стал стучать в дверь, пришел надзиратель, спросил:

— Что такое?

— Позови корпусного.

Пришел корпусной.

— Гражданин начальник, — сказал я, — уведите эту мразь отсюда по-хорошему, а то мы с ним что-нибудь сделаем.

— Так, в чем дело? — спросил корпусной.

— Он сам вам расскажет. А ты, мразь, быстро сворачивай свой матрац и вали отсюда.

Шовкат схватил матрац и выпрыгнул в коридор. Они ушли. А я рассказал ребятам, как наблюдал за Шовкатом ночью и на прогулку тоже не пошел.

Корсунский посмотрел на меня с какой-то детской улыбкой, похлопал легонько по плечу и сказал:

— Да, Дим Димыч, это мы тут дилетанты, а ты молодец, в преступном мире тебя не проведешь.

3


По соседству в пятьдесят четвертой камере сидели женщины. Один раз вечером я залез на «решку», стал с ними разговаривать, познакомился с одной девушкой. Звали ее Зоя, сама татарка, живет в Самарканде, воровка-карманница, по-нашему называется «кишиньковая». Я поинтересовался:

— Зоя, а как бы нам с тобой хоть разок сделать удовольствие?

— Только через туалет, — ответила Зоя.

— Нас первых выводят на оправку. Завтра я тормознусь в туалете, — сказал я.

— Все поняла. Жди.

И мы пожелали друг другу спокойной ночи. На другой день утром нас повели на оправку. В туалете проходила канализационная труба и за ней стояла параша — обрезанная бочка для мусора. Я сел за бочку.

Надзиратель, пожилой узбек, открыл дверь туалета, спросил:

— Все?

Ему ответили:

— Все.

Они ушли. Завели женщин, восемь человек. Когда дверь захлопнулась, я поднялся из-за бочки, спросил:

— Кто Зоя?

Женщины поначалу растерялись, охнули, одна говорит:

— Я Зоя.

— Тогда давай сотворим любовь.

Женщины постарше, сидевшие за растрату, начали возмущаться:

— Как вам не стыдно, срам-то какой.

Вперед вышла самая бойкая воровка и сказала:

— Замолчите вы, «ковырялки» старые… что ли, не видели. Ольга, встань к дверям, волчок загороди, чтобы мент не видел, а ты, Зойка, приступай к делу, раз обещала.

Зойка спустила трусы, нагнулась. Лошадиным способом я быстро совершил половой акт. А эта шустрая деваха говорит:

— Я Катя. Может, и меня?

Я только руками развел, глазами показав на опавший член.

— Ничего, милый, успокойся. Сейчас приведу твой аппарат в рабочее положение.

Катя подошла, обняла меня одной рукой, а другой стала гладить ниже пояса. Я снова почувствовал прилив энергии. Катька нагнулась, тем же способом четвероногого копытного я реализовал и эту представившуюся возможность. Видимо, разыгранная перед зрителями сцена их так увлекла и раззадорила, что нашлись еще желающие из зрителей стать участниками аттракциона. Деваха, что стояла на дверях атасником, говорит:

— А мне можно?

— Иди, Ольга, он парень молодой, помацай как следует, и тебе хватит, — сказала Катька.

Ольга подошла. Не помню уж, что она со мной сделала, но я опять захотел. Она быстро нагнулась и сама попятилась на меня. Молодость и природа, они берут свое. Я и на этот раз не ударил в грязь лицом. До меня долетали едкие реплики и комплименты со стороны пожилых баб, у которых, видимо, лебединая песня была уже спета.

— А Катька-то, Катька, как вертушка, крутилась на… и визжала, как свинья недорезанная.

— Да ты сама, Матрена, попадись на каркалыгу этому мерину, не так бы завизжала.

— А Ольге-сучке лучше всех досталось, дольше всех ее пилили, — сказала с каким-то радостным сожалением рябая баба, щерясь беззубым ртом.

В это время дверь туалета распахнулась, надзиратель крикнул:

— Хватит, девушки, еще много камер. Выходите.

Катька принялась его стыдить:

— Как тебе не стыдно, фундук фуев, закрой дверь, мы сейчас.

Но надзиратель настоял на своем. Мне запрятаться за бочку было уже никак нельзя. Бабы по одной стали выходить в коридор. Когда надзиратель увидел меня, у него глаза полезли на лоб, спросил:

— Из какой камеры?

— Из пятьдесят третьей.

Он захлопнул дверь, баб увел. Потом слышу — бегут. Открыли дверь, заорали:

— Выходи, сейчас мы тебе покажем …барь долбаный.

Я выскочил в коридор, надзиратели стали бить меня по голове. Я ломанулся по коридору корпуса. В конце его, я знал, внизу находился изолятор, но до него далеко бежать, на пути пять решетчатых дверей, и у каждой надзиратель. Все они били меня: кто кулаком по голове, кто сапогом. В последних дверях двое надзирателей. Один врезал мне по голове, а второй — сбоку ногой по печени. Я полетел по лестнице вниз головой в подвал глубиной метров пять и шмякнулся о бетонный пол. Лежал не двигался, хотя и был в себе. Но я знал одно: если поднимусь, надзиратели запинают наглухо (совсем). Они обступили меня, один пнул ногой, сказал:

— Кажется, готовый. Столько пролетел. Надо проверить. — Наклонился надо мной, я затаил дыхание. — Не дышит.

— Давай кинем его в камеру, — сказал второй «дубак». — Начальник придет и, если он очухается, разберется, что с ним делать.

Они взяли меня за руки, за ноги и, как полено, швырнули в камеру. Я опять сильно ударился о бетонный пол, особенно головой. Дверь с лязгом захлопнулась, и я услышал удаляющиеся шаги. Немного полежал, с трудом поднялся, все тело невыносимо болело. Да, подумал, неплохо менты поиграли мной в футбол.

Камера изолятора была очень маленькая, может, чуть больше могилы. Лежак был закрыт к стене. Я сидел на бетонном полу и приходил в себя. Через некоторое время дверь камеры открылась, вошел старший оперуполномоченный капитан Вахидов, спросил:

— Что, женщин захотел?

И сильно ударил меня в грудь ногой. А когда я упал на спину, стал пинать меня сапогами. Вот тут я потерял сознание. Очнулся, когда в камеру вошли два охранника, сказали:

— Сейчас отбой, мы откроем лежак, ложись, донжуан, — и ушли.

С трудом я поднялся с бетона, лег на деревянный лежак, но уснуть в эту ночь мне не удалось, все болело. Лежал я и думал: «Ох и дорого же мне обошлась тюремная любовь. Да и менты мерзавцы. Ну, нарушил, ну, накажите, но не так же зверски издеваться. А потом еще и удивляются, почему мы их так не любим, а при случае нередко и грохаем».

Был в моей жизни такой случай, когда мы вздернули в лесу под Казанью одного надзирателя из Абаканской колонии для малолеток. За побег из колонии этот выродок-садист по кличке Гнида так потом избил меня в камере велосипедной цепью, что я думал, не выживу, сдохну. А многих пацанов он искалечил. Вот высший воровской суд и свершился. Понятно, работа у них такая: каждый день возиться с ворами, бандитами и головорезами. Но надо же как-то соизмерять степень вины и меры наказания. Хотя, говоря откровенно, встречал я и среди ментов людей порядочных, пользующихся уважением преступного мира, но значительно реже.

Утром в камеру вошли два надзирателя, пристегнули лежак к стене, дали пайку — четыреста граммов хлеба и кипяток. В камере был бетонный столик и чуть пониже, как стул, бетонная тумба. Потянулись дни «летные» и «нелетные». «Летные» — когда дают на день только пайку и три раза кипяток, «нелетные» — утром я получаю черпачок овсяной или пшенной каши, в обед дают первое и второе, вечером — опять каша на воде.

Так просидел я в карцере пятнадцать суток. На шестнадцатые меня вывели, сводили в баню. На теле было еще множество ссадин и синяков, но прошедших уже все оттенки цветов радуги, начиная от багрово-синих, почти черных, до фиолетово-оранжевых с желтизной. Я хорошо помылся, побрился, и меня отвели в свою пятьдесят третью камеру.

4


В камере ребята первым делом посадили меня за стол, как следует накормили запасами Корсунского, у которого они почти не уменьшились. Ему постоянно с воли шел «подогрев», носили передачи. Потом я лег спать под одеяло. Начал засыпать, слышу женский голос:

— Дим Димыч пришел из «трюма»?

— Да, — ответил Генка, — поел и лег спать.

— Ладно, не будите, кидайте «коня».

«Конь» — это по-тюремному длинная веревка, сплетенная из распушенного чулка.

Ребята кинули «коня», приняли «подогрев» от девок: сало, сахар, печенье, конфеты. Катька крикнула:

— Пусть нажимает на глюкозу, ему сейчас полезно, он же весь избитый.

В этот день я так крепко уснул, как никогда в жизни, проснулся аж на следующее утро. Позавтракал и опять лег. Слышу голос Зойки:

— Где Дима?

Ребята ответили:

— Ему пока нельзя на «решку» вылезать, менты херовые в коридоре. Поменяется смена, он тебя сам потом позовет.

Вечером я поднялся на «решку», позвал Зойку, мою тюремную любовь. Позже на свободе мы с ней не раз еще встретимся. Зойка стала кричать:

— Дима, я целую тебя.

На «решку» повылазили и другие девки. Стали на всю тюрьму хором кричать:

— Дима! Дима! Це-лу-ем!

Гул одобрения шел по тюремному двору и из других окон. Оказывается, вся тюрьма знала о нашей любви и о том, как я за нее сильно пострадал.

Корсунский каждый день выходил из камеры в санчасть, встречался со своими коллегами. Когда возвращался, говорил:

— Я рассказывал, Дим Димыч, о тебе своим подельникам. Очень удивляются, что ты за человек.

В камере мы жили очень дружно. Но дни бежали, ушел на этап Павлик с десятью годами. На его место кинули Валентина, бледного мужчину среднего роста лет сорока пяти. Наркоман умудрился в телогрейке пронести шприц и ампулы с морфием. Вечером сам себе сделал укол в вену. Потом вытащил анашу, покурили с Генкой. И когда Валентин «потащился от прихода» (закайфовал), то рассказал, что сел он по 89-й статье за магазин, когда следователь предложил ему взять несколько нераскрытых краж. Возьмешь, говорит, уколю и на дорогу дам, и анаши дам. Как раз ломка пошла, «кумар» (болезненное состояние при наркотическом голодании) долбил по-черному. Все равно часть вторая, она до семи лет, больше семи не «отломят». Вот он и взял три магазина.

Сам по себе Валентин был человек беспардонный, неуважительный к другим. Бывает, обкурится «дури» и дуреет, залезет на «решку» и базарит до посинения с другими камерами. Потом прыгнет на нары — нары ходуном ходят. Если человек на нижних нарах спит, то моментально просыпается от такой встряски. Я хоть и спал на других нарах, но его неоднократно предупреждал:

— Валентин, перестань прыгать на нары, как мартышка, не мешай людям отдыхать, плохо будет.

Он в ответ:

— Кто ты такой, чтобы мне указывать, что мне делать в камере, что не делать.

— Смотри, Валентин, достукаешься, жопу красной сделаю тебе, — шутил я.

Раз в неделю к нему приезжал следователь. От него Валентин приходил весь заряженный анашой и омнопоном. На пару с Генкой они смолили анашу. Генка тоже стал безбожно курить, сильно переживал пребывание на «киче». Я понимал его, все пропало в жизни у парня: и спорт, и слава, осталась одна тюрьма. Как мог, его подбадривал. Скоро и он ушел на этап.

В камеру кинули старика Васю, на вид лет семьдесят, а оказалось, ему всего сорок девять. Лег он на нижние нары под Валентином. Когда познакомились, он рассказал, что дали ему два года по 206-й статье. Раньше работал в городе Янгиабаде, это за Ангреном, на урановой шахте. Город закрытый, так просто туда не попадешь, кругом шлагбаумы, солдаты и милиция. Люди там живут очень хорошо, как при коммунизме: в каждом доме машина первоклассная, обстановка люкс, в магазинах всего навалом. Но все это достается тяжелейшим трудом. Работают по пояс в воде, случаются электрические дуги. Что это значит: был человек — стала головешка обгоревшая. У многих силикоз и облучение радиацией. Вася страдает силикозом, легкие забетонированы, жить осталось совсем немного, может быть, считанные дни. И действительно, спал Вася только днем, ночью не мог, сильно задыхался и хрипел. А тут еще духота, вонища от параши — одно угробление для Василия.

Как-то днем Вася уснул, а Валентин сидел на «решке», базарил с другими камерами. Потом как сиганет на нары, те ходуном, Вася проснулся, а я не выдержал, крикнул:

— Ты что, сука, в натуре, делаешь? Ты что, не видишь, человек больной спит, никакого уважения, ему жить-то осталось считанные дни.

— Да пошел ты на… Ты молод еще делать мне замечания, — ответил мне Валентин.

Кровь ударила мне в виски. Хоть я и был моложе Валентина вдвое, но я с четырнадцати, без малого десять лег, скитался по тюрьмам, и ни одна тюремная падла не смела так унизить меня. Нет, подумал я, совсем не понимает человек, надо проводить воспитательную работу. Со словами:

— Я тебя предупреждал, — я поднялся с нар и мощнейшим апперкотом врезал Валентину в челюсть.

Он взлетел над нарами, какое-то мгновение парил под потолком камеры, как бомбардировщик, словно выбирая цель, потом стал пикировать вниз, перешел в штопор и врезался в бетонный пол, головой помяв железную парашу. Я подскочил к нему, наступил ногой на горло и сказал:

— Или ты будешь сидеть в камере тихо, или я прикончу тебя.

И я бы, наверное, выполнил свое обещание, если бы не Корсунский. Он подскочил ко мне, обнял сзади, стал уговаривать:

— Дим Димыч, успокойся. Не бери грех на душу. Теперь-то он наверняка поймет, все-таки взрослый человек.

Я отошел, сел на нары. Смотрю, Валентин зашевелился, как в замедленном кино, стал подниматься, под краном обмыл кровь с головы и, ни слова не говоря, полез на свои нары. Три дня он молча пролежал на нарах, даже на прогулку ни разу не ходил. Подействовало, значит, воспитание. Да и Вася стал лучше спать, меньше задыхаться, посвежел лицом.

5


Вот и мне объявили на этап. Сначала должны были везти на пересылку, а уже там распределяли, кому в какой лагерь, зону. На мне были тонкий китайский свитер и синий костюм, на голове черная шляпа, на руках черные кожаные перчатки. По тюремным понятиям «прикид» на мне был отменный. Когда я залез в «воронок», там уже были люди. Я спросил:

— Есть где место?

Какие-то пожилые мужчины говорят:

— Есть, садитесь. — И тут же спрашивают: — Случайно, вы не Дим Димыч?

— Он самый, — ответил я. Пригляделся — евреи.

— Мы лежали в тюремной больнице и много слышали о вас от Корсунского. Он ведь с вами сидел в одной камере, — сказал седой еврей. — Вы извините, пожалуйста, нас, но мы хотим с вами поделиться продуктами. К нам сегодня приходили на свидание, и мы получили передачи. А, как нам известно, вы из детдома, к вам никто не приезжает.

И они отдали мне один мешок, полный продуктов. Я говорю им:

— Не надо. Оставьте себе.

— У нас есть. Приедем на пересылку, нам опять принесут. Так что, Дим Димыч, берите это из нашего уважения к вам и ничего не говорите.

Ничего у меня не было, теперь сидор появился, да еще полный продуктов.


Глава 4

ПЕРЕСЫЛЬНАЯ ТЮРЬМА


1


Приехали в пересыльную тюрьму, нас раскидали по камерам, я попал в четырнадцатую. Камера длинная, узкая, человек на семьдесят. Все ждут своих этапов на зоны, некоторые зеки «идут по блоку» — едут из одних зон в другие.

Сама тюрьма очень большая, по нашему коридору пять таких длинных камер. Народу полные камеры. Тут и женщины, и малолетки, и режимы разные. Строгий режим — отдельно, общий — отдельно. Тогда еще не было усиленного режима. Его начали давать где-то в 1961 году, после денежной реформы.

В тюрьме большая «вшивобойка» (баня, прачечная), в ней же делают и «прожарку» белья. Большой прогулочный двор с туалетом. На прогулку выпускают сразу две-три камеры, во дворе скапливаются до двухсот человек и тусуются взад-вперед. Наркоманы ищут морфий, кодеин, анашу, тут же ширяются и курят. Картежники выясняют отношения, спорят, консультируются у знатоков: у того три валета, у того три дамы, тот неправильно записал рамс, записал пять в сраку, в гору… Здесь же и мордобой идет. Проигравшихся в карты и не заплативших, тех, кто «задвинул фуфло», тут же бесчестили, и они уже шли по жизни как педерасты.

За час во дворике можно было и продать кое-что из одежды, и купить, потому что некоторые зеки выходили на свободу или оставались им считанные дни.

Когда ночью нас привезли в тюрьму, то первым делом повели в баню. Здесь у одного мужика я взял пару «башей» (порций) анаши и пачку чаю. Приду, думаю, в камеру, так будет чем ребят угостить, жеванины (еды) у меня-то навалом, евреи удачно «подогрели», а вот «дряни» — голяк.

Зашел в камеру, зеки спали. Вижу, один парень ходит по камере взад-вперед, спросил:

— Где упасть можно?

— Ложись возле меня, свободно, — ответил парень и показал нары.

Я бросил мешок, снял и аккуратно сложил костюм, остался в трико и тапочках. Познакомился с парнем, зовут Толик, по фамилии Хадун, сам из Сумской области, сидит за убийство, сроку пятнадцать лет.

— Анашу будешь курить? — спросил я.

— А есть?

Я вытащил «баш», дал ему. Он забил гильзу, разбудил двух мужиков, они курнули.

— Чифирь заваривай, — сказал я Толику и дал пачку чаю. — Только «вторяк» не выбрасывай, заварим купеческий, а то я чифирь не пью.

Заварили чифирь, выварили «вторяк», попили. Я достал из мешка продукты: сыр, колбасу, яйца. Поели, поговорили. И Толик стал рассказывать о себе.

Рассказ убийцы Толи Хадуна.


Родился я в 1941 году и жил вдвоем с матерью в Сумах. Когда подрос, стал спрашивать у матери: «Где отец? Почему с нами не живет?»

Мать постоянно отмалчивалась. Одна сердобольная соседка, ровесница матери, будучи в подпитии, рассказала мне: «Отец у тебя офицер, началась война, ушел воевать. А к нам в Сумы пришли немцы, мать твоя жила с немецким офицером, штандартенфюрер называется. Потом немцы ушли, мать осталась, наши пришли. Кончилась война, вернулся твой отец, узнал, что мать твоя жила с немецким офицером, и уехал куда-то в Среднюю Азию». Она еще много болтала, как загуливали немцы. Сама блядь была порядочная, пробы негде ставить, и ей, видимо, приятно было вспоминать.

Я уже оканчивал школу, но мысль увидеть отца меня не покидала. Мать сжалилась надо мной, дала его адрес. И вот, окончив десять классов, я поехал к отцу. Жил он в городе Чирчике, работал на заводе мастером по станкам. Встретил меня очень хорошо, познакомил с семьей, стал я жить у него. Подружился с местным парнем Юрой, вместе гуляли, ходили на танцы, где я и познакомился с девушкой Валей. Полюбили друг друга. Не забывал я и мать, часто ездил к ней. Плохо одно было: и я, и Юрка не работали, а деньжата требовались не только на кино и мороженое.

Как-то Юрка говорит:

— Есть хата хорошая на примете. Давай возьмем?

И мы взяли только деньги, пять тысяч. Хата одного бабая была. Погуляли тогда на славу, с Валей в Саларе купались, загорали, балдели, ходили на танцы, и Юрка с нами.

Как-то раз на танцах Валю пригласил парень один, крымский татарин. Валя отказала:

— У меня есть с кем танцевать.

Парень дернул Валю за руку, она вскрикнула. Я не выдержал, ударил парня, тот упал. А когда вскочил на ноги, в руках нож, ударил меня прямо в глаз и кинулся бежать. Вгорячах я выдернул нож из глаза и за ним. Добежав до дамбы, парень прыгнул на ту сторону, но не допрыгнул, ударился мордой о бетон так, что у него раскололся череп. Мой прыжок был более удачным, но я тоже вырубился. Очнулся в больнице, приезжала милиция, я рассказал все как было. Потом приехал мой отец, сказал: «Судить не будут, нет состава преступления с твоей стороны». Купил мне глаз по цвету, сейчас у меня стеклянный.

После больницы я уехал к матери, пожил у нее. Вернулся к отцу, а Валя уже с каким-то моряком гуляет. Я потребовал от нее объяснения. Она божилась, клялась, что любит меня одного, а это просто товарищ.

Однажды вечером я возвращался домой к отцу. Шел по мосту через речку Чирчик. Смотрю, Валя опять с моряком стоит. Подошел, спросил:

— Валя, что это значит?

Моряк был поддатый, подошел и со словами «Иди отсюда, салага» толкнул меня в грудь.

— Я не с тобой разговариваю, — ответил я.

— Закрой «поддувало» и иди отсюда. Тебе или кому было сказано? — сказал моряк и сильно ударил меня кулаком в лицо, даже глаз у меня стеклянный вылетел.

Видимо, это и было последней каплей. Не помня себя, я выхватил из кармана нож и ударил моряка в живот, он упал на меня. Так я и держал его на ноже, потом откинул в сторону. Валя, увидя это, кинулась бежать, я за ней. Догнал, ударил ее ножом тоже и сам упал рядом. Когда пришел немного в себя, вижу — она мертвая. Я поднялся, взял ее на руки, понес на мост и скинул в речку. Подошел к матросу, тот был готовый. Его тоже перекинул через перила в речку.

Долго глаз искал, но нашел, и, что самое удивительное, целый, не разбился, в пыль упал. Потом я спустился к речке у берега, промыл глаз и поставил на место. Пришел домой, сказал отцу, что поехал к матери. И укатил в Сумы.

Через три дня в Чирчике находят трупы. Передали по радио, чтобы пришли родственники на опознание. Мать Вали опознала дочь. Милиция стала ее спрашивать, с кем Валя встречалась и т. д. и т. п. Мать знала меня в лицо, я несколько раз был у них дома. Вдобавок женщина одна видела ночную драму на мосту, описала мои приметы. Спросили отца, где сын, когда уехал. Это я уже потом узнал. А так, побыв у матери с месяц, решил ехать к отцу. Думаю, там уже, наверное, улеглось. Приехал в Чирчик. Немного не дошел до отцовского дома, как меня взяли менты: скрутили руки, надели наручники, кинули в «синеглазку» (милицейская машина) и отвезли в КПЗ.

На следствии я во всем признался. Оказывается, матрос был коммунистом. Состоялся суд. Выносят приговор: высшая мера наказания, обжалованию не подлежит.

Сижу в Таштюрьме в подвале, в камере для смертников. Жду приведения приговора в исполнение.

А в это время товарищ мой Юрка встает утром, читает газету, а там сообщение из зала суда: «Хадун Анатолий Борисович за убийство девушки и матроса-коммуниста приговорен к высшей мере — расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит».

Юра собрался и в милицию прямо к начальнику, говорит ему:

— Товарищ начальник, Хадун зря взял два убийства на себя. Девушку убил я, а он матроса, из ревности.

— Как так? — опешил полковник.

— А вот так. Не верите, давайте очную ставку с Хадуном.

Начальник милиции позвонил в тюрьму, спросил:

— Хадуна расстреляли?

— Нет еще, ждет утверждения Москвы, — последовал ответ.

Юрку в милиции сильно били, дескать, наговаривает на себя и что он никого не убивал. А Юра держится на своем: «Убивал», — и все тут.

Ночью приходят за мной.

— Хадун, выходи!

«Все, — подумал я. — Это конец». Потому что вещи мои забрали, отдали отцу. Он дал телеграмму матери, чтобы приехала. Мне как смертнику дали последнее свидание с матерью. Все, ничего меня уже не связывало с этим миром.

А тут ведут меня по коридору, выводят на улицу, сажают в «воронок». Что бы все это значило, думаю. Привозят в милицию, заводят в кабинет. Смотрю, Юрка. Он вскочил со стула и крикнул:

— Толик, зачем оба убийства на себя взял? Не хотел меня тащить за собой? А я все рассказал, как было на самом деле, и что Вальку я зарезал. Когда ты ударил матроса, она побежала. Я испугался, что она расскажет, догнал и…

Я так сначала растерялся, что ничего не мог выговорить. Постепенно скумекал: Юрка хочет спасти меня от «вышака». Немного придя в себя и успокоившись, я сказал:

— Юра, зачем ты это сделал? Какая разница, кто кого убивал? Так я один пошел бы на плаху, а теперь двоих расстреляют. Ты-то хоть пожил бы, дурак. Ты-то Вальку из-за меня убил.

Снова следствие. Меня били по голове, твердили:

— Хадун, ты убил обоих.

Я стоял на своем, ухватившись за Юркину «соломинку»:

— Я — матроса, Юрка — Вальку.

Милиции, конечно, это был не подарок. Я понимал это. Такой минус их работе. «Сычу» (следователю) определенно накостыляют по самую сурепку.

Короче, пересуд и дают нам с Юркой по пятнадцать лет строгого режима. Так мать Вальки даже приходила, извинялась. Но что я мог ей сказать? Вот, Дим Димыч, какой у меня товарищ верный оказался. Чтобы спасти меня от смерти, своей жизнью, считай, пожертвовал. Сейчас жду этапа, в зону отправят. Юрка уже ушел в Сибирь.

2


К нашей компании подвалились (присоединились) еще двое зеков: Андрей Осетин и Коля по кличке Калмык, хотя он был калмыком наполовину, мать у него русская. Андрей был под два метра ростом, черный, ходил по камере в длинной нижней рубашке, а Коля — молодой красивый парень среднего роста и спортивного телосложения, на свободе занимался вольной борьбой.

Как-то кинули в камеру зеков с этапа. Один из них, крымский татарин лет тридцати пяти, стал ходить по камере и хрипатым голосом материться на всю камеру в адрес надзирателей. Только его и слышно. Ходит по камере блатной наглухо и одно талдычит: «Мрази, гады, твари». Один зек его спрашивает:

— Что это менты тебе так насолили?

— Да «отмели» (отобрали) падлы деньги и анашу.

Вижу, очень уж сильно татарин распоясался, никак не может успокоиться. Подозвал его, спрашиваю:

— Как звать?

— Равиль.

— Чифирь пьешь?

— Пью.

— Толик, — сказал я, — завари чифирю. Человек попьет, может, успокоится.

Толик взял миску, начал кипятить воду. Я подошел к нему и тихо так сказал:

— Кидай каблук от ботинка и вари.

Толик посмотрел на меня, ответил:

— Понял.

И стал вываривать каблук. Вода получилась черная-пречерная. Толик слил ее в кружку и позвали татарина чифирить. Я сделал глоток, сказал:

— Больше не буду, не чифирю.

— Пей сам, — сказал Толик Равилю, — мы только недавно чифирили.

Равиль стал пить и рассказывать, как менты его шмонали и нашли деньги и анашу. Когда он допил, я спросил:

— Ну, как чифирь?

— Класс.

— Кайф поймал?

— Да, — ответил татарин.

Тут я не выдержал, рассмеялся.

— Умри, — говорю, — утухни, фуцманюга. Теперь ты называешься «кожаный чифирист». Толик, покажи ему, что он пил.

Когда показали, татарин вылупил глаза, а я сказал:

— Чувствую, ты первый раз на «киче», ни разу не сидел, а хотел показать себя в доску блатным. Вот тебе и сделали проверочку. Теперь мы знаем, кто ты такой. А то ходишь по камере, жути, страху нагоняешь на людей. Вон, смотри, Толян весь дрожит, зуб на зуб поймать не может, так ты его запугал. Он только чудом из камеры смертников вырвался, а тут ты. Сейчас побежит к «хозяину» просить, чтобы вернули его в «сучью будку». Вот так, Равиль, утухни наглухо, чтобы тебя никто не слышал, а то без яиц можешь остаться. Вот когда выйдешь на волю, если выйдешь, тогда пионерам байки рассказывай, какой ты паханюга был в тюрьме. А тут не надо, ловить нас не хера.

Подошел Андрей, спросил:

— Что вы там с татарином?

— Да проверили, какой он чифирист. Оказался кожаный.

Андрей рассмеялся:

— Ну ладно, давай заварим настоящего.

Толик взял пачку чая и пошел заваривать. Когда заварил, позвали татарина.

— Равиль, иди попей. Вот это настоящий чифирь, — сказал я.

3


Объявили этап. Узнали: идем в Чирчик, зона хорошая. Попал вместе с Толиком Хадуном. Когда собирались на этап, смотрю, на верхних нарах один пузатый мужик так храпит, аж бульбы летят во все стороны, а рядом с ним сидор лежит с сахаром, килограммов десять. Я говорю Толику:

— Цепляй, на дороге пригодится. Мужик, наверное, директор какой или растратчик, вон брюхо какое наел. Ему сахар только во вред, эта «белая смерть» может окончательно доконать его в тюрьме. Проявим милосердие, спасем человека, его дети нам только спасибо скажут. А чего не сделаешь ради детей.

Толик цепанул сидор. Тут открылась дверь камеры, зачитали человек пятнадцать. Надзиратель гаркнул:

— Кого зачитали, на этап выходи!

Мы вышли. На улице стоял стол, на нем гора дел. Называют фамилию, подходишь к столу, говоришь фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок. Тут же стоит конвой, проходишь шмон и отходишь в сторону.

Нас посадили в «воронок» и повезли в Чирчик-зону, это от Ташкента километров тридцать пять. После бани нас раскидали по отрядам. Я попал к токарям. На распределении спросили специальность — назвался токарем. Для меня важно было попасть в механический цех, где я бы изготовил штангу и гантели и смог бы заниматься.

Токарная работа в основном операционная. Одни гайки точат, другие — дырки к ним, третьи — резьбу нарезают. Неделю постоял за станком, вот и все ученье.

Сидим раз в бараке, я на гитаре «камерную» музыку играю, пою. Ребята слушают, анашу «шабят», чифирь пьют. Между нарами табуретка стоит, на ней чифирь в кружке запаривается накрытый. В это время в барак вошел наш отрядный, молодой казах в звании лейтенанта. Подошел к нарам, сказал:

— Прекратить сабантуй, — и пнул табуретку ногой. Чифирь приказал долго жить.

Парень по имени Сергей, сидевший в нашей компании, крикнул:

— Ах ты, пидорас.

Никто из зеков даже сообразить ничего не успел, а Сергей подбежал к своим нарам, из подушки вытащил нож. Отрядный, видя такое дело, кинулся бежать из барака, парень за ним. На выходе догнал и ударил лейтенанта в бок ножом. А когда тот развернулся лицом, ударил еще раз, но уже в грудь. Отрядный упал. Завхоз побежал на вахту за ментами.

Прибежал капитан с надзирателями, Сергея схватили, надели наручники и увели в изолятор. К бараку подогнали бортовую машину, капитан сказал зекам:

— Помогите положить лейтенанта на машину.

Подошли несколько зеков, взяли лейтенанта и кинули на машину, как полено. Капитан посмотрел, но ничего не сказал. А к вечеру приехал какой-то майор из Ташкента из управления, нас стали «дергать» по одному и допрашивать: как было дело? Меня тоже вызвали, майор спросил:

— Молодого парня, твоего ровесника, зарезали, тебе не жалко?

— Гражданин майор, этого могло не случиться. Но лейтенант сам виноват. Компания спокойно сидела, играли на гитаре, пели, что еще делать зекам в свободное от работы время? А лейтенант подошел и начал беспредельничать. Вот и результат. Зло порождает зло. Это не мной сказано. Мужик один умный в Древнем Риме сказал, пахан ихний, Аристотелев фамилия. Может, слыхали, — пытался я с умным видом объяснять майору. — Это он нашу зону, наверное, имел в виду. Ментовский беспредел — родная мать зековского беспредела. А яблоко от матери не далеко падает. Это уже наш мужик Мичурин сказал. Он по яблокам большой «спец» был. («Спец» на воровском жаргоне обозначает начальник спецкомендатуры.)

Лучше бы я ничего ему не говорил. Видимо, на майора произвело сильное впечатление мое глубокое познание философских наук. А может, позавидовал моей учености. Но было видно, как его рожа приобретает цвет пурпурного заката.

— Ты что, мерзавец, шибко грамотный? В изолятор, — крикнул майор.

Меня кинули в изолятор. Он уже был битком набит «отрицаловкой» — человек семьдесят. Пришел сам «хозяин», говорит:

— Это вы научили его, чтобы зарезал лейтенанта?

Мы ответили:

— Да на кой хер он нам сдался. Мы ему ничего не говорили. Здесь каждый сам отвечает за свои поступки.

И сам Сергей на следствии говорил, что его никто не учил. Кончилось тем, что нас, человек двадцать «отрицаловки», отобрали и отправили назад в пересыльную тюрьму. Толик Хадун опять попал со мной. Приехали на пересылку, снова очутились в своей камере. Коля Калмык был еще там. Он нам и рассказал камерные новости, пока мы отсутствовали.

4


В Караул-Базар на особый режим шел вор в законе по кличке Игрушка. Я его хорошо знал, вместе были в Бире во всесоюзной зековской больнице. Когда нас ломали в подвале хабаровской тюрьмы, Игрушка один не дал подписку. Прошел всю «прожарку» через смирительную рубашку, причем неоднократно, остался живой, но попал в сумасшедший дом. Был он небольшого роста, худощавый, родом из Карелии. Ему строгий режим заменили особым.

А до Игрушки в камеру пришел Сангак, метис — наполовину таджик, наполовину русский. Сангак до этого сидел в другом «кичмане», но там они, человек девяносто, подняли бунт. Им «отломили» добавки к срокам и раскидали по всей Азии.

Сроку у Сангака было девять лет. В камере вел себя вызывающе, постоянно борзел (ругался) с зеками и лез на рога.

Один раз Игрушка играл с Сайгаком в карты под интерес и обыграл Сангака. Тот стал расплачиваться, но проигранные брюки зажал, кричал:

— Брюки не были в игре.

— Были, — только и сказал Игрушка.

Был он еще слаб после всех «прожарок» и больниц и на скандал не полез.

Игрушку я не застал, он ушел на этап раньше моего возвращения. Я стал присматриваться к Сангаку, что он из себя представляет. Понял: обыкновенное барахло, пытается корчить из себя пахана. Когда приносили завтрак, обед, то миски в первую очередь подавали на верхние нары Сангаку и его кодле. Один пожилой мужик хотел взять миску с кашей, так Сангак его обматерил:

— Пошел на… Подождешь, мы еще не все взяли.

Мне это не понравилось. Решил провести воспитательную работу. Вечером говорю Калмыку:

— Пойдем, Коля. Прикроешь меня со спины, если что.

Сангак и еще человек восемь «плановых» сидели на верхних нарах, все обкуренные наглухо, кайфовали. Я залез к ним на нары, спросил:

— Ты Сангак?

— Да.

— Здесь проходил этапом Игрушка, ты знал, кто он такой?

— Знал.

— А почему ты так нехорошо себя вел с ним, с больным человеком, так борзел? Ты что, забыл все приличия этой жизни? И вообще кто ты такой по этой жизни?

Сангак посмотрел на меня расширенными глазами, видимо, не ожидал такой дерзости, хотел что-то сказать, но не успел. Я ударил правой в челюсть так, что он слетел с верхних нар и врезался головой в бетонный пол. Я соскочил вниз, и мы с Колей ногами вырубили его наглухо. Никто из его кентов и пальцем не пошевелил, чтобы помочь товарищу.

В это время открылась решетчатая дверь, в камеру ввалились надзиратели и нас с Колей вытолкали в коридор, увели в изолятор и обоих кинули в одну камеру.

На нарах в камере спал здоровенный детина. Коля посмотрел на него, подошел ко мне и говорит:

— Это Юрка Окорок. Мы вместе шли этапом из Казахстана. Из-за того, что я молодой, красивый, они хотели сделать меня женщиной, все время подкрадывались ко мне. У них ничего не получилось, я их не боялся, но их было много. И особенно усердствовал этот подонок. Дим Димыч, ты помоги мне, придержи ему ноги, я его удавлю. Хочу получить расчет за его приставания, а все дело возьму на себя.

Я подумал немного, взвешивая ситуацию, ответил:

— Годится, Коля. Пошло дело.

Нары в изоляторе низкие, я присел на корточки и локтями придавил Окороку ноги. Коля сел ему на грудь, руками схватил за горло, стал давить и удавил. Тот сильно дернулся несколько раз, потом мелко-мелко засучил ногами и утих.

Мы встали, походили по камере, вытирая пот со лба: работа попалась не из легких.

— Коля, — обратился я к Калмыку, — слушай внимательно и запоминай: даже убивать станут, я тебе не помогал, я спал и ничего не видел, ничего не слышал. А ты уж сам будешь доказывать и излагать свои мотивы. Главное, не боись. Менты, конечно, покуражатся, их праздник. Но много за такое барахло не дадут, набросят троячок к сроку, не больше. Подумаешь, одним мерзавцем меньше стало. Да ментам одна радость только великая была бы, если бы мы все друг друга перерезали, передушили. Они бы только вздохнули. Ты, главное, стой на своем до конца и провокациям не поддавайся. От ментов всякой подлости можно ожидать. Если вдруг на следствии «барбосы» (следователи) тебе скажут, что Дим Димыч раскололся, что помогал тебе душить, ты не верь ни их словам, ни ксивам, если будут совать: «Вот, мол, посмотри признание Пономарева, собственноручно подписанное». Любую ксиву можно подделать, только не Дим Димыча. Запомни, Дим Димыч не из тех людей, кого на понт можно взять, — продолжал я учить и наставлять парня.

— Сейчас я лягу, а ты ломись на кормушку, стучи, вызывай надзирателя, пусть труп уберут, — было последним моим наставлением.

Я лег на нары, Коля постучал в дверь, подошел надзиратель, пожилой узбек, спросил:

— В чем дело?

— Человека я тут задушил, заберите труп.

— Что? — спросил надзиратель, открыл кормушку и посмотрел на меня.

— Да не этого, другого, — сказал Коля.

— О Аллах! — закричал старик и припустил по коридору.

Через несколько минут все прибежали: и «кумовья», и «хозяин» сам, и зеки-обслуга с носилками. Труп унесли, а опер-майор посмотрел на меня и сказал:

— Он один не мог задушить такого буйвола, ты помогал ему.

— Гражданин начальник, я спал, и он мне на… был не нужен душить его, зря вы наговариваете. Может, у них личные какие счеты. Я проснулся, когда дежурный заорал.

— Разведите их по разным камерам, и пусть следователи займутся, — было решение «кума».

Меня неоднократно вызывали на следствие, я твердил одно и то же:

— Я спал, ничего не видел.

Дни летели, нас снова отправили в тюрьму. Дорогой я спросил:

— Как дела, Коля?

— Все нормально. Ты, Дим Димыч, идешь как свидетель. Ты мне не помогал, у нас даже разговора с тобой не было.

Привезли в тюрьму, раскидали по разным камерам, меня кинули в пятьдесят третью, Калмыка увели куда-то наверх. На следующий день меня вызвал старший оперуполномоченный Вахидов. Здесь же в кабинете прямо на столе сидел капитан милиции из управления. С Вахидовым мы были старыми «друзьями», это он из-за девок пинал меня в изоляторе до полусмерти.

Вахидов, видимо, уже наплел капитану, что я за гусь, и не сомневался в моей причастности к убийству. Нужны были доказательства. Вахидов спросил:

— Пономарев, честно скажи: ты помогал Манджиеву или нет? Мы все равно узнаем.

Пришлось его разочаровать:

— Я спал, гражданин начальник, ничего не видел. Проснулся, когда надзиратель стал орать. Возможно, у них какие-то свои счеты, почем я знаю? Да и сам Коля парень здоровый, спортсмен. Такой и меня удавить мог бы.

— Смотри, Пономарев, если мы узнаем, что ты помогал, тебе будет очень плохо. Это я тебе по дружбе обещаю. Понял? Иди в камеру.

Примерно через, месяц нас повезли на суд. Коле, как я и предполагал, дали по совокупности восемь лет: было пять, добавили трояк. Я прошел как свидетель.

На суд меня возили из изолятора. Когда я последний раз ушел от Вахидова в свою камеру, то долго в ней не задержался. Через день в камеру кинули парня-молдаванина, по-русски говорил он плохо. Но между тем вечерами стал расспрашивать о моей жизни. Что-то в нем меня насторожило. Я рассказывал ему то, что можно рассказать незнакомому человеку: про детский дом, про жизнь на свободе, как балдел в Одессе с цыганами.

Парень предложил раз курнуть «дряни». Я сказал, что не курю. Предложил кайфующие таблетки, дал две — маленькие такие. До сих пор я так и не знаю, что это были за «колесики» (таблетки). Я заглотил их и «потащился», у меня такая «волокуша» (наркотическое опьянение) пошла, будто я вмазал бутылку водки. Как бы между прочим молдаванин сказал:

— Что ты связался с этим Калмыком? Он в камере сказал, что ты ему помогал.

Как-то сразу я опешил и чуть было не проговорился, только успел сказать:

— Ну и падаль, — и сразу тормознулся.

Тут меня стало мутить, затошнило. Я подошел к параше и все вырвал. Когда пришел в себя, помылся под краном, походил по камере, внимательно посмотрел на молдаванина и понял, что это «наседка» под меня. Я не в хипиш (незаметно) подошел к парню сзади, накинул на него удавку, стал давить и давил до тех пор, пока он не вырубился. Потом привел его в чувство и сказал:

— Рассказывай, мразь, кто тебя подкинул. Иначе сейчас умрешь, как собака, и никто не узнает, где могилка твоя.

— Вахидов, — прохрипел парень.

— Вставай, падла, ломись на кормушку и выпуливайся из камеры.

Парень постучал в дверь, тут же пришли надзиратели и увели его с концами. А по «решке» я передал, что молдаванин «наседка». Минут через тридцать-сорок надзиратели вывели меня из камеры, два раза долбанули по голове и спине деревянным молотком с длинной ручкой, такими при проверках простукивают решетки, и увели в подвал в изолятор. Еще долго звенела у меня голова.

Вот так из изолятора я и попал на суд.

Через неделю после суда меня снова привезли в пересыльную тюрьму, кинули опять в свою камеру. Но из знакомых зеков уже никого не было, все ушли на этапы.

5


В камере познакомился с двумя ребятами: с Каюмом и вором Вафо Самаркандским. Каюм местный, ташкентский, он рассказал, что в Средней Азии собираются строить новый город Навои. Большой этап зеков уже отправили, и нас тоже туда должны этапировать. И точно, пробыли мы на пересылке с неделю, и нас кидают на этап, человек триста. Погрузили в вагонзак и выгрузили ночью среди степи. Начальник конвоя и говорит:

— Зона новая, «воронков» мало, будем возить партиями.

Набьют полные «воронки» зеков и везут. Мы попали в зону утром. Зеки живут в палатках, но уже начали строить восемь деревянных бараков из щитов, баню, столовую, БУР (помещение камерного типа), изолятор.


Глава 5

ЗОНА-ГОРОД НАВОИ


1


Начальником зоны был подполковник Лабуня, плотный, высокого роста хохол; начальником режима — капитан Мадаминов, худой узбек с черным лицом и кривым носом, по-русски говорил очень плохо. Но форма на нем, начиная от фуражки до хромовых сапог, сидела исключительно, вид был как у эсэсовца. Был он человеком решительным, даже резким, папиросу закуривал быстро, спички чиркал, будто топором чурку дров рубил.

Утром всех зеков выстроили на плацу. Лабуня, стоя впереди всех с широко расставленными ногами, сказал:

— Вас сюда свезли строить новый город Навои, и мы его построим. Кто будет отлынивать от работы, будем строго наказывать. Условия у нас пока плохие, жить негде, но в кратчайший срок мы построим жилье. Так что пока устраивайтесь, как можете.

Из колонны крикнули:

— Как с ларьком? Курева совсем нет.

— Сегодня привезем из кишлаков. Отоваривать будем всех по пять рублей в счет зарплаты, а теперь расходитесь, устраивайтесь, — закончил подполковник.

Началась стройка бараков. Каждый отряд строил себе барак, отрядные только шастали взад-вперед, руководили.

Построили столовую. Назначили поваров. Шефом стал Сангак, он же стал председателем совета коллектива колонии, самым старшим милиционером из зеков. Не зря я его дубасил на пересылке, да, видно, мало.

Построили стадион. Вечером после работы все обычно ходили играть в футбол. А я шел заниматься со штангой и гирями. В зоне были сварочные аппараты, и я сварил себе небольшую штангу и гири из болванок.

Достроили клуб. Замполит привез музыкальные инструменты, гитары сразу растащили по баракам. Я тоже выбрал себе хорошую семиструнную гитару. По вечерам мы собирались в почти достроенном бараке, садились между нарами, я играл и пел песни.

Наступил день, когда нас повели на работу в рабочую зону строить город. Идти пять километров, да сама рабочая зона не менее трех километров. Первое, с чего мы начали, — со строительства гостиницы. Прорабы были у нас вольнонаемные. Начали рыть котлован. Бетон со свободы возили солдаты из стройбата на новеньких голубых «ЗИЛах». Провели трубы, пошла вода. Обедаем побригадно. Шоферам даем деньги, они привозят водку, вино, анашу.

К некоторым заключенным стали приезжать родственники, жены, в зоне появились свои барыги, торгуют анашой. К одному зеку по кличке Немец каждый день приезжала жена. Перебросит в зону через проволоку сверток с анашой, Немец все распродаст за день, а на другой день он уже бросает жене сверток с деньгами. И так каждый день.

Были в зоне и такие, которые вообще не хотели работать. Подходят ко мне, говорят:

— Дим Димыч, отруби пальцы. Или ступню ноги отруби.

И я им рубил то руку, то ногу. Не задарма, разумеется. А началось все с того, что подошел ко мне один парень и говорит:

— Ты можешь сломать мне руку, мне надо остаться завтра в жилой зоне?

— Почему не сломать хорошему человеку, — ответил я. — Давай сломаю. — Взял его руку и как дал об колено, она только «хрык» и повисла.

Рука у парня распухла до самого локтя и сделалась как спелая узбекская дыня. На бинте я подвесил руку парню на шею, и отправил его в жилую зону в санчасть. Парень рассказал об этом в своем кругу, а зековское радио молниеносно оповестило всю зону. Зековское радио сродни цыганскому. На свободе еще никто не знает, а в зоне все и обо всем уже известно. Вот ко мне, как к специалисту-хирургу, и потянулась зековская братия. Сначала ломал, потом стал рубить, оно и быстрей и не так болезненно для пациента.

Не знаю, как долго я продолжал бы хирургическую практику, если бы не Генка Циркач. Как-то подошел ко мне зек Саня из Ташкента по кличке Лялька и говорит:

— Дим Димыч, сломай руку, не хочу работать.

Генка поднялся с нар и сказал мне:

— Демьян, если ты еще кому-нибудь что-нибудь сломаешь, мы не товарищи. Ты им ломаешь, а они же тебя потом хаять будут.

На это я ответил:

— Лялька, уходи. Больше никому ничего ломать не буду, разве что шеи. И передай другим. Понял? Все, разговор окончен. — И он ушел.

Когда построили гостиницу, то Генка для зарядки по утрам залазил на девятый этаж и на карнизе делал стойку на руках. Вольные люди утром идут на работу мимо, смотрят и ахают: «Вот это да! Вот дают зеки!»

Построили магазин, стали строить жилые дома, причем только девятиэтажные, красивые, как на Кубе. Только закончим один объект, его тут же огораживают колючей проволокой, ставят сторожевые вышки.

Для отдельных зданий, покраски окон, выкладки мозаики в город привезли из Иванова шестьсот человек женщин-строителей. И если их объект и наш расположены рядом, начинаются знакомства, разговоры, признания в любви через колючую проволоку. Зеки порой часами с ними стоят, разговаривают. Я тоже познакомился с одной толстой женщиной. Любой звали. Мы подолгу стояли, разделенные колючей проволокой и расстоянием между зданиями, и разговаривали. Я ей честно признался, что сильно соскучился по женщине, а она в моем вкусе; я даже влюбился в нее. Называл ее «моя любимая», «не могу без тебя». И «как бы нам встретиться поближе, если, конечно, сама захочешь?»

Когда поблизости никого не было, Люба показывала мне «сеансы»: то кофточку снимет, груди обнажит, то юбку поднимет, трусы спустит и крутит задом, а я глазею, балдею. Один раз чуть не вывалился из окна шестого этажа, успел зацепиться за подоконник. А она еще кричит мне: «Видишь, какая я хорошая». Видимо, и я стал ей не безразличен: начала приносить каждый день передачи. Утром бросит через проволоку сверток, я спущусь вниз, возьму. Позову товарищей, поедим белый батон, колбасу, сыр и расходимся по этажам.

Юрка Котельников, товарищ мой, уголовник из Ташкента, тоже познакомился с девушкой Надей, и у них родилась сильная любовь. Как-то раз я позвал Юру в одну из комнат и говорю:

— Юра, надо наших баб свести вместе и чтобы они вечером после съема нас с работы и караула спустились в наш подвал и следующий весь день мы проведем с ними. А чтобы в подвал никто не «лукнулся» (проник), на атасе на выходе поставим двоих с ножами. Ну, как тебе мой вариант? Согласен? Со своей стороны я уже говорил на эту тему, она в принципе согласна, но конкретно еще не договорился. Сегодня надо их свести.

Так и сделали. В обед я позвал Любу, Юра — Надю. Я объяснил им, как нам встретиться:

— Если надумаете, скажите. А мы все подготовим в подвале.

Люба говорит:

— Боимся мы.

— Ничего не бойтесь, охрана будет капитальная.

— А на бригаду не кинете?

Я стал убеждать:

— Ты что, Люба, с ума сошла? Ты просто обидела меня.

— Ну ладно. Завтра дадим ответ.

На другой день утром с этажа я увидел Любу, жестом она показала вниз. Я спустился, взял передачу, поел с ребятами. А после обеда Люба сказала мне:

— Дима, сегодня ночью мы с Надей придем в подвал. В какой дом только, покажи.

Я показал. Еще кинул ей деньги, чтобы взяла продуктов и бухалова побольше.

На следующий день, только вошли мы в рабочую зону, я подозвал Циркача, дал ему свинокол и сказал:

— Гена, сегодня у меня с Юркой очень ответственное мероприятие, встреча на высоком правительственном уровне с представительницами слабого пола, акт милосердия с нашей стороны. А чтобы не превратить это мероприятие в день открытых дверей, возьми с собой Ваську Федотова, он головорез отменный, знаю его еще по Ванинской зоне. Станете у входа в подвал, и чтобы ни одна падла не проскочила, только через ваши трупы. Лады?

— Какой базар, Дима, все будет путем. Можете кайфовать спокойно.

Мы с Юркой нырнули в подвал, дамы были там при всем параде. Только я дотронулся до Любы и стал целовать, меня затрясло, как в лихорадке. Я повалил ее на сколоченный из досок топчан, сказал:

— Люба, давай.

— Дима, успокойся. Время у нас есть. Мы с Надей приготовили маленький банкет. Давай поедим, выпьем, — сказала Люба.

— Какой банкет, какая пьянка, когда тут такие пироги. Это все потом, а сейчас заводи, поехали.

И мы «поехали». Как говорят, договаривающиеся стороны пришли к обоюдному согласию и взаимопониманию. Глянул, Юрка с Надей в другом углу уже «пялятся» во всю ивановскую.

Люба оказалась страстной бабой до невозможности. Закатив глаза, она поначалу истошно сопела, кряхтела, скулила с надрывом и так подбрасывала меня вверх, что я два раза слетал с нее на пол. После второго приземления на бетонный пол я сложно выматерился и сказал:

— Да не гони ты так. Попридержи малость, куда спешить. Ты что, калекой хочешь меня сделать?

Люба только бессмысленно повела глазами, но наша любовь перешла в более спокойное русло. Устанем, полежим немного и снова «крепче за баранку держись, шофер». Так несколько раз. Потом захотелось кушать. Позвали Ваську и Генку, все вместе поели, выпили понемногу и пошли на обеденную поверку. Любу с Надей предупредили:

— Смотрите, из подвала никуда не выходите. Если в туалет, то подвал большой, места хватит.

После поверки вернулись в подвал, вмазали «озверина» и продолжали обмен опытом до вечера. Часа за полтора до съема позвали Генку и Ваську, дали им «порулить», я Генке уступил «баранку», Юрка — Ваське. Ребята честно заслужили это доверие. Бабы сначала заартачились, и то, видимо, для понта, потом согласились.

Когда объявили съем с работы, мы попрощались с бабами и ушли. Напоследок я сказал:

— Как конвой с вышек снимется, тогда и вы уходите. Смотрите, будьте осторожны, наблюдайте за вышками.

Протопали мы пять километров, пришли в жилую зону, поужинали, и я сразу упал на нары, настолько был уморенный. Спал как убитый, поднялся только на другой день. Было воскресенье. На общей поверке на плацу встретился с Юркой, он спал в другом бараке. Стали делиться впечатлениями, строить планы на последующие уик-энды.

2


Перед вечерней поверкой в барак влетел парень, крикнул:

— В БУРе (барак усиленного режима) Колю Махорку менты пинают.

Я вскочил с нар, заорал:

— За мной!

Большая группа зеков кинулась в БУР. Менты, видя такое дело, пооткрывали все двери камер и убежали на вахту к солдатам. Мы заскочили в БУР, Коля лежал в коридоре, отнесли его в санчасть. Вызвали врача. Тот пришел, сделал укол, но было уже поздно. А может, не тот укол сделал. Врач у нас был необыкновенный, настоящий Айболит. Если голова болит, дает слабительные таблетки, если понос и живот болит, дает от головной боли. У него даже кличка была Коновал. Он и сам не скрывал, что за диплом врача отдал восемьдесят барашков. Тут и дураку понятно: кто даст хорошего врача лечить зеков, или, как нас иногда называют, отребье человеческое. Все должно быть гармонично: какие пациенты, таков и врач, «пара — пятак, сдачи не надо». А хорошие врачи должны лечить членов правительства, коммунистов, ментов. Я так разумею.

Забрали мы Махорку, отнесли в барак, накрыли простыней. А по баракам передали: завтра на работу не пойдем. Пусть приедет генерал из управления тюрем и посмотрит на ментовский беспредел и как с нами здесь обращаются.

Вечером пришел наряд надзирателей, человек десять, сделали обход по баракам. Мадаминову я сказал:

— Гражданин начальник, на работу никто не выйдет до тех пор, пока не приедут генерал и мать Махорки. Она рядом, в Ташкенте, живет. Пусть хоть труп сына заберет, похоронит по-людски.

Мадаминов и надзиратели ушли. Утром всех зеков выстроили на плацу на утреннюю поверку. На ней присутствовала вся администрация зоны: Лабуня, Мадаминов, оперы. Мы стояли в первой пятерке: я, Генка, Васька, Юрка и Казбек — молодой высокий парень. Мадаминов вышел вперед, стройный, подтянутый, как всегда, с серьезным лицом, сказал на ломаном русском языке:

— Э, слушай, давай, ходи работа.

Я тоже вышел вперед и говорю:

— Гражданин начальник, зона на работу не пойдет. Вас уже просили вызвать генерала и мать убитого парня. Пусть посмотрят, как с нами здесь обращаются.

Мадаминов, не говоря ни слова, сильно ударил кулаком меня в скулу. Я упал на ребят, они поймали меня, потом выпрямился и правым прямым врезал капитану в челюсть. Тот не ожидал такого поворота событий, отлетел и плюхнулся на задницу. Но тут же вскочил на ноги, крикнул: «Э-э!» — и снова ударил меня. Я упал на ребят, самортизировал на их руках, оттолкнулся и, как камень из катапульты, полетел на капитана, успев выбросить вперед правую руку. Он опять оказался на заднице, но поднимался уже не так резво. К нему подошел опер, сказал:

— Опомнитесь, капитан! Что вы делаете? — и крикнул: — Всем разойтись по баракам!

Мы разбрелись. А ближе к вечеру в зону приехал генерал Яхьяев, с ним подполковник Матюшин и несколько майоров. Привезли из Ташкента и мать Махорки. Зашли в барак, где лежал Коля. Генерал посмотрел и сказал:

— Да, история неприятная.

Мать подошла к сыну, заплакала и закричала:

— Верните мне сына. Что вы, палачи, с ним сделали? Сыночек, да как же я теперь жить буду. Лучше бы меня убили, аспиды!

В бараке столпилось много зеков, стояли понурые и смотрели на эту сцену. Генерал обвел всех взглядом, сказал решительно:

— Граждане! Мы наведем в колонии порядок среди администрации. Виновные будут строго наказаны. Порядок будет, это я вам обещаю. Но человека уже не вернешь. Жизнь продолжается. Завтра все на работу. Сейчас зайдет машина, труп погрузите и отправьте с матерью домой.

После этого комиссия свалила из зоны, мы погрузили труп, и машина ушла.

На другой день пошли на работу. Я сразу побежал на свой этаж. Люба увидела меня, спросила:

— Дима, что случилось? Почему вчера не были на работе?

Я рассказал. Она кинула поесть, я подобрал, свистнул ребятам, собрались, поели. И я снова побежал к Любе. Мы долго разговаривали. Она призналась мне в любви, сказала:

— Я так хочу, чтобы ты был рядом со мной всегда.

— Я тоже.

В конце работы Люба показала мне «сеанс» — разделась догола. Картина не для слабонервных. Словами не передать, это надо видеть. Панорама, достойная кисти великих художников. Груди у Любы были по полведра каждая, а зад не меньше, чем у трехгодовалой кобылы. Я крикнул:

— Люба! Дорогая моя! Мы еще не раз встретимся в подвале.

Обещание свое я сдержал. Потом мы частенько договаривались и встречались в подвале. Только деревянный топчан в нем пришлось мне на всякий случай укрепить стальными уголками и болтами, так сказать, в целях техники безопасности и промышленной санитарии.

Наши встречи, разумеется, не назовешь звездным часом зека, но все-таки. Хоть и за решеткой, за колючей проволокой, а любви хочется, настоящей любви с женщиной. А на этих педерастов, Катек, Манек — проституток лагерных — я просто смотреть не мог. Картины из их сексуальной жизни вызывали во мне отвращение и чувство брезгливости.

3


Каждую среду в зоне проводились политзанятия. Раз сидим в бараке, я играю на гитаре, пою, ребята слушают. Зашел завхоз, объявил:

— Всем в клуб на политзанятия.

Мы сидим, ноль внимания. Тут заскакивает один зек, кричит:

— Мадаминов ходит по баракам.

Зеки — кто куда: кто в дверь, кто в окно. Мадаминова зеки и уважали и боялись. Был он очень строгий, но справедливый. Сам, не задумываясь, мог ударить зека, но за дело. Никогда не прибегал к посторонней помощи и не давал другим ментам пинать зеков.

Пока я вешал гитару, подзадержался в бараке и шел в клуб один. Из другого барака вышел Мадаминов, крикнул:

— На политзанятия!

Капитан закурил папиросу и пошел по плацу навстречу мне. Когда мы поравнялись, он резко поднял голову, посмотрел на меня, я посмотрел на него, сказал:

— Здравствуйте, гражданин начальник.

Мадаминов, глядя на меня, кивнул головой, ответил:

— Здравствуй, Пономарь, — и пошел дальше.

Возле клуба стояли заключенные, человек пятнадцать, они видели нашу встречу. Когда я подошел к ним, они сказали:

— Дим Димыч, да ты ништяк живешь с Мадаминовым. Друзьями вы теперь с ним стали, после того как втер ты ему на плацу перед всей зоной.

Мне, конечно, польстили такие слова, но справедливости ради я сказал:

— У меня с ним была боевая ничья. Я его два раза посадил на жопу, и он меня два раза. Мы с ним квиты.

Политзанятия вел Ефрем Константинович, старший оперуполномоченный, небольшого роста лейтенант лет сорока пяти. На лице у него не было живого места, все в шрамах. Более грамотного человека я в своей жизни не встречал. Он так интересно рассказывал, причем без всяких шпаргалок, что матерые уголовники слушали раскрыв рты. И даже когда кончалось время занятий и он говорил: «Все, на сегодня хватит», — зеки еще сидели, молчали, переваривая полученную информацию, потом только расходились.

Ходил слух, что Ефрем Константинович служил на Дальнем Востоке в чине майора. Убил свою жену за легкое поведение: застал с любовником и застрелил. Его разжаловали, хотели судить, не судили, но из партии исключили. Он попросил направление в Среднюю Азию. Но это только слухи. В зоне мы его видели лейтенантом, но по грамотности он любого генерала за пояс заткнет. Когда колонна зеков подходит с работы к жилой зоне, он всегда выходит встречать, ведя на поводке маленькую собачку. Настоящий русский интеллигент, персонаж из тургеневских романов. Солдаты с громадными овчарками, что охраняли нас, на его фоне смотрелись как что-то топорное, первобытное.

4


Дома мы строили не по дням, а по часам. Уже достраивали большую школу со всеми удобствами, со спортзалом, с бассейном. Магазин уже достроили, отгородили.

Вышли как-то из школы на улицу и увидели такую картину. Солдат на «ЗИЛе» подъехал к школе, поднял кузов, вывалил бетон. Хотел уже отъезжать, как на подножки машины с двух сторон заскочили двое зеков: Клоп и Рябой. Клоп приставил солдату к горлу нож, Рябой открыл дверцу, сказал:

— Быстро, быстро, парень, вылазь.

Солдат вылез, зеки сели в кабину и дали по газам. На большой скорости «ЗИЛ» врезался в колючую проволоку, разорвав ее, как макароны, и помчался мимо магазина Мы с Генкой Циркачом кинулись в здание на этажи посмотреть, что дальше будет. Увидели, как «ЗИЛ» лихо пылил в сторону Самарканда. Солдаты охраны не то что выстрелить вдогонку, автоматы с плеч скинуть не успели. Вот это был рывок. Молодцы, ребята.

Нас сняли с работы, погнали в жилую зону. Три дня не водили на работу. Только и говорили о побеге. Но через три дня ребят поймали, привезли в зону, судили, «пристегнули» по три года за побег, а нас вывели на работу.

Раз сидим в рабочей зоне около кипятилки: я, Саня Старуха и кипятильщик Мамед — молодой парень. До того как попасть в зону, Мамед работал на шахте. Случился обвал, крепежная стойка лопнула и воткнулась Мамеду в спину под лопаткой. Парень выжил, но остался инвалидом. Сидим, разговариваем, в это время с запретки к нам подбежала здоровенная овчарка и стала есть объедки. Я говорю:

— Кинь ей хлеба.

Мамед кинул, собака съела, кинул еще. Я в это время взял топор, потихоньку зашел сбоку, говорю;

— Мани, мани ее, Мамед.

Мамед стал манить, отвлекать овчарку, а я подбирался поближе к ней сбоку. Потом со всего маху топором ударил собаку по шее. Она взвизгнула, перевернулась, и я ударил еще раз по голове. Собака затихла, мы по-быстрому сняли шкуру, порубили мясо на куски.

— Попалась, сука, которая кусалась, — сказал я. Взял бачок «девятку» из-под каши, положил мясо и поставил варить.

Остальное мясо завернул в старое одеяло и закопал в песок.

Когда мясо сварилось, позвали еще ребят, сели есть. В это время по запретке проходил собаковод, искал собаку, кричал: «Эльза! Эльза!» Подошел к нам. Видит, мы мясо едим, ничего не сказал, ушел.

Минут через двадцать по запретке летит «бобик». Поняли: менты. Из «бобика» вылез Мадаминов с надзирателями, направились к нам. В бачке было еще мясо, рядом стоял пенек весь в крови и лежал топор. Тут и без слов было понятно.

Капитан подошел, посмотрел вокруг, глянул на меня, спросил:

— Гдэ собак?

— В котле, — ответил я, рукой поглаживая себя по животу.

Капитан выругался по-узбекски.

— Развели здесь псарню. Сколько человек от собак пострадало. Смотри, начальник, а то полетишь в бачок следом за собакой, — продолжал я возмущенно.

Мадаминов внимательно посмотрел мне в лицо, я даже внутренне собрался, ожидая удара, но он ничего не сказал, повернулся и ушел с надзирателями.

Вечером, когда колонна зеков подошла к жилой зоне, Мадаминов встречал колонну, стоял широко расставив ноги и шлепая хворостиной по голенищу сапога. Зеки по пять человек подходили на шмон к надзирателям. Когда подошел я, капитан резко взмахнул рукой в мою сторону и рявкнул:

— Изолятор!

Подошел Мамед, его тоже постигла аналогичная участь. Нас двоих кинули в «трюм». На удивление, утром нас подняли на работу. Оказывается, Мадаминов дал нам по десять суток изолятора, но с выводом на работу. Придя на работу, вытащили мясо, стали варить, я даже рассмеялся:

— Ну, Мадаминов! Ну, молодец! Вот человек с понятием. Сообразил, что за раз мы такую суку съесть никак не могли. Вот и дал нам возможность доесть мясо. Так можно жить: днем мясо жрать, ночью в «трюме» спать. Ништяк додумался капитан. Уважил в натуре.

В это время из рабочей зоны на волю выезжал бульдозер. Остановился на вахте, солдаты произвели обыск, открыли ворота, трактор тронулся с места. Вдруг собачка, лежавшая в будке на цепи, выскочила и стала лаять под трактор. Солдаты нырнули туда, один выхватил пистолет и сделал три выстрела в воздух. «Железный фраер» (трактор) остановился, солдат крикнул:

— Вылазь!

Смотрим, вылазит Петя Белошенко — цыган, в зоне играл на аккордеоне. Оказалось, решил «идти менять судьбу» (совершить побег из зоны). Списался с домом, подъехала «Волга» на угол лагеря и ждала его. Петя лег под трактор, прицепился, но куртка его подвела. Одна ее пола свисала до земли, вот собака и учуяла. Петю солдаты вытащили из-под трактора, а его кенты в машине, видя «облом», дали по газам, только их и видали.

Вечером после съема с работы ко мне подошел Майборода, зек лет сорока, и говорит:

— Дим Димыч, утром шли по улице, ты видел, там люки канализационные открыты. Сейчас поведут по улице назад, так ты с ребятами станьте поплотней, я нырну в колодец.

— Годится, Майборода, — ответил я. — Ты только смотри, сбоку солдаты далеко, а сзади идут впритык к колонне и тоже с собакой.

— Все путем, Дим Димыч, утром я смотрел, внутри колодца можно нырнуть в сторону. Вам, главное, надо устроить толпу, маленький «хипиш» (скандал) и чуть-чуть тормознуться, «отвод дать» ментам (отвлечь внимание).

— Какой базар! Все будет натурально, — ответил я.

Нас вывели из рабочей зоны, побригадно посчитали, построили. Начальник конвоя — худой узбек, черный, как головешка, одни глаза, налитые кровью, блестят из-под лохматых бровей — крикнул:

— Колонна, вперед!

Колонна двинулась в путь. Солдаты-конвоиры, загорелые до ужаса, были под стать начальнику. Смуглые от природы, а тут еще целыми днями под палящим солнцем. Поневоле загоришь. Начальник конвоя всегда ходил в середине колонны, только голос его гортанный раздавался без конца:

— Колонна, подтянись! — А у самого аж слюна изо рта течет, как у пса.

Заключенные уныло брели по улице, поравнялись с канализационным люком, Майборода, как хорек, юркнул в него, никто толком ничего не понял, а мы почти не тормознулись, обошлись матерной перебранкой и небольшой потасовкой между собой в колонне. Когда солдаты поравнялись с люком, собака тянула куда-то в сторону, но они прошли мимо. Я боковым зрением наблюдал за дорогой — все обошлось благополучно.

Пропылили пять километров, подошли к жилой зоне. Утром особенно тяжел этот путь до рабочей зоны. Солнце поднимается, давит на мозги, у многих зеков начинает из носа идти кровь, задирают головы кверху, так и бредут. Возле жилой зоны нас, как всегда, встречает администрация колонии. Начальник конвоя кричит:

— Стой, колонна!

Побригадно пятерки зеков идут через шмон надзирателей. Когда подошла бригада Майбороды, то одного человека недосчитались. Бригадир сказал:

— Я не знаю, у меня все были.

Зашли в зону и тут же объявили общую проверку. Проверили. Человека нет. Проверили по баракам, потом по карточкам. Установили, кого нет: Майбороды.

Три дня нас не водили на работу. Тоже неплохо, праздник зекам. Мы даже боялись, что Майбороду быстро поймают и сломают нам кайф. Но Майборода молодец, товарищей не подвел, ушел с концами.

5


Нас опять стали гонять на работу. Как-то под конец рабочего дня ко мне подошел Федот — Васька Федотов.

— Дим Димыч, мне Райка Кочерга «грев» подогнала четыре бутылки сливянки, сама делает. Пойдем выпьем.

Мы выпили две, а две с собой прицепили. Ох и крепкая штука оказалась. После съема с работы мы отмахали свои пять километров. Перед жилой зоной в ожидании шмона вмазали еще две бутылки. И я что-то прибалдел. А тут еще смотрю, Юрка Котельников забазарился с кодлой Курбана, они недавно прибыли этапом. Завязалась драка. Мы с Васькой тоже кинулись. На меня навалились четверо, поначалу я удачно отбивался, но те стали наседать. Тогда я выхватил из кармана «десять суток» (складной нож), одному зеку развалил щеку ото рта до самого уха. Зек схватился за морду и кинулся между надзирателями в зону. Тут появился Мадаминов, подошел к колонне, спросил:

— Кто ударил? Выходи.

Я вышел из колонны нож успел выкинуть в запретку, говорю:

— Я.

Капитан резко взмахнул рукой, крикнул:

— Увести в камера. Э, боксер, — и выругался по-узбекски.

Меня увели, посадили в «номер» (одиночную камеру), принесли матрац, С месяц я валялся в камере, но не как в изоляторе, а на общих основаниях, потому что кормили меня как в зоне кормят. За месяц никто ко мне не пришел. Надоело и даже обидно стало. Думаю, ну хоть кто-нибудь вызвал бы меня, побеседовал, провел воспитательную работу или срок добавили бы, ну хоть что-нибудь. Все не так, как надо. И дождался. Сплю днем и сквозь сон слышу, как заклацали замки и заскрипела тюремная дверь. Открываю глаза, смотрю, стоят «кум», Мадаминов, отрядные, Капитан кричит:

— Э, боксер! Подымай.

Я поднялся с таганки.

— Даем тебе шест месяц БУР. Поедешь Бухара сидэт. Понал? Судит нэ будем.

— Спасибо, гражданин начальник, — ответил я.

Отправили меня в Бухарскую тюрьму, кинули в камеру. В ней десять человек. Дали нам работу — веники вязать. Работа несложная, но пылища в камере ужасная, дышать невозможно. А еще духота, целый день пот с тебя льет. Обольешься из крана водой, а через пять минут уже сухой, и пот снова выступает. Хорошо одно было: пища зоновская и хлеба шестьсот граммов, да выходной воскресенье.

Из Бухарской зоны в БУРе тоже сидели ребята. И из зоны шли «подогревы» через шныря (дневального), который баланду приносил.

В общем, зона БУР не забывала.

Привезли в БУР Толика Хадуна, тоже подрался в зоне. Я еще пошутил над ним:

— Да ты, Толя, по моей колее катишь. Правду говорят: с кем поведешься…

В нашей камере сидел Артист. Это мы дали ему такую кликуху. А звали его Василий Васильевич, мужчина пятидесяти шести лет, а срока впереди десять лет. Где он только не сидел: и в Магадане, и в Норильске, и в Воркуте, и если по приговору считать, то у него набранного срока лет восемьдесят. Артист на жизнь уже смотрел безразлично. Что он искал в жизни, все потерял, а сейчас вышел на финишную прямую дороги на «участок номер три». Характер у Василия Васильевича был прескверный, одним словом — говно. Если за день он в камере ни с кем не поругается, то ходит больной, сам не свой.

С ребятами в камере мы договорились не трогать Артиста, не обращать внимания на придирки для его же пользы. И то правильно, а то кое-кто из ребят, не выдержав его занудства, и морду ему драил. А избить старика ни особой радости, ни чести никому не делает.

Однажды Василий Васильевич искал свой журнал, у всех подряд спрашивал: «Ты не брал? Ты не брал?» Ребята вежливо отвечали: «Не брал», отворачивались и улыбались. Так, сделав несколько кругов по камере и не найдя партнера для очередного скандала, Артист подошел к дверям и уставился в волчок. В это время надзиратель, проходя по коридору, заглянул в камеру. Артист как рявкнет на него:

— Ты чего сюда смотришь, козел!

Надзиратель-узбек хотя по-русски и плохо понимал, но знал, что «козел» — это оскорбление. Открыл кормушку, переспросил:

— Кто козел?

— Ты козел, мразь поганая.

— Ты сам козел, ты петух (педераст), — ответил надзиратель.

— Я петух? — прорычал Артист. — Ах ты, мент тухлый. Ну, погоди! Вот пойду на прогулку, я тебе покажу, кто петух.

Надзиратель крепко выругался по-узбекски и захлопнул кормушку. Артист еще долго мерил шагами камеру, ругая надзирателя на чем свет стоит. А на другой день Василия Васильевича вызвал «хозяин», сказал ему:

— Вы, такой пожилой человек, зачем оскорбляли надзирателя?

— Я всю войну прошел, защищал таких, как он. А он первый меня оскорбил. Говорит, нельзя возле двери стоять. А камера — моя хата, где хочу, там и стою, — ответил Артист.

«Хозяин», видимо, не смотрел его личное дело, где черным по белому отмечены все «боевые заслуги» Василия Васильевича, который всю жизнь в тюрьмах просидел. Но подумал, может, действительно человек воевал, и дал ему семь суток изолятора, а так корячилось не менее пятнадцати.

6


Толя Хадун приуныл что-то. И немудрено: пятнадцать лет не полтора года. Я говорю ему:

— Давай напишем в Верховный Суд СССР, может, скинут срок.

— Да я не знаю, как писать.

— Я тебе буду диктовать, а ты садись и пиши, — сказал я и принялся диктовать. — Молодой был, мало в жизни видел. Первую девушку в своей жизни я сильно полюбил. Для меня она казалась ангелом, и, будь на месте матроса любой другой парень, я все равно убил бы его. Не знаю, что такое ревность, но понял, что любовь существует. Сейчас я сижу такой большой срок и понимаю, и сознаю, что я действительно совершил тяжкое преступление. Но поймите меня, я любил ее. Если можете, хоть немного скиньте срок. Может, я еще вернусь к нормальной жизни, может, у меня еще не все потеряно. Встречу другую девушку, полюблю. Помогите мне вернуться к жизни.

Сейчас только я понимаю, сколь наивное, детское было письмо. Однако результат оказался неожиданным.

Вызвали спецчасть. Пришла мощная женщина, увидев которую я понял: эта из тех, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». У меня сердце сильно забилось. Я положил свою руку на ее, лежащую на кормушке. Она не убрала руку, а я стал говорить ей ласковые, нежные слова. На меня нашло сильное возбуждение, я стоял и гладил ее пухлую руку все выше и выше, до локтя и еще выше. Она сказала:

— Убери руку, надзиратель идет.

Толик отдал свое прошение, она улыбнулась и пошла по коридору, сильно качая мощными бедрами, а я чуть не лишился чувств.

Через неделю женщина снова пришла, сказала:

— Хадун Анатолий, распишитесь, ваше прошение отправлено.

Толик взял подписывать бумагу, а я подскочил к кормушке, сказал женщине:

— Я вас люблю. Вы такая хорошая. Жаль, что нас разделяют решетка и дверь. Как тебя звать?

— Оля, — сказала она, улыбаясь.

— Оля, дорогая, наклонись немного.

Она наклонилась, я поцеловал ее в щеку. Тогда она обняла мою голову и крепко поцеловала в губы, оставив часть помады на моих губах. Засмеялась и сказала:

— Ну что, теперь ты доволен?

У меня в зобу дыханье сперло. Оля рукой стала вытирать мои губы, говоря:

— Какой ты горячий. Такому мужику на свободе надо быть, женщин радовать, а не клопов на нарах давить.

— Оля, я учту твои пожелания. Скоро жди меня на воле.

Толик отдал Оле бумагу, попрощавшись, она ушла.

Перед самым праздником, вечером шестого ноября, мы получили с зоны «грев»: морфий, таблетки кодеина на сахаре, анашу. Морфий я не колол, анашу не курил, кодеин иногда глотал, но у меня от него не было никакого кайфа, только тело сильно чесалось, как при чесотке. Открылась кормушка, и я услышал знакомый Оленькин голос:

— Хадун Анатолий, распишитесь, что вы ознакомлены.

Я соскочил с нар, кинулся к кормушке, стал гладить Олину руку. Она сказала:

— Дорогой мой, я ничем не могу тебе помочь. Вот если бы ты был на свободе…

В это время у меня за спиной что-то шмякнулось, и я обернулся. Толик лежал на полу. Я кинулся к нему.

— Толик, что с тобой? — закричал я. — Воды! — Взял лист и прочитал, что Верховный Суд скинул Толику шесть лет.

Водой я стал брызгать Толику на лицо. А когда он пришел в себя, я сказал:

— Ну, что я тебе говорил. Это для тебя, считай, свобода.

Оказывается, Толик так сильно ждал ответа с надеждой, что, когда эта возможность превратилась в реальность, нервы не выдержали, вырубился.

Я дал Толику листок, он расписался, и я вернул бумагу Оле. Через кормушку она погладила рукой мое лицо и ушла. На радостях мы с Толиком не спали до утра, разговаривали. При тусклом свете «солнца зека» (электролампочки в камере) было видно, как стеклянный глаз Толика слезился и блестел в полумраке, словно маленькая лампочка.

Кончился мой БУР, и меня снова отвезли в зону Навои. Кинули в свой восьмой отряд. Снова стройка, снова пятикилометровые «прогулки» из жилой зоны до рабочей и обратно.

7


Подходит ко мне на работе Генка Циркач, говорит:

— Дим Димыч, я дал шоферу с бетоновоза четвертную, чтобы привез бухалова. Ты же «дрянь» не куришь, так хоть вина попьешь. После обеда должен привезти.

В рабочую зону после обеда заехал бетоновоз. Подошли к шоферу, спросили:

— Ну что, привез?

— Нет, — сказал шофер. — Апосля подходил парень один, сказал, что вина не надо, мы расхотели, и забрал деньги.

У Генки глаза на лоб полезли, спросил:

— А что за парень, как он выглядит?

— Высокий, худой, скулы сильно выпирают на лице, — ответил шофер.

Мы отошли, стали думать: кто мог нас кинуть за бабки? Подошел Васька Федот, мы ему рассказали о случившемся.

— Да, я видел, тут один крымский татарин крутился. Пойдем поищем его, — сказал Вася.

Пошли по этажам, заглядывали в каждую комнату и на третьем этаже в угловой комнате, где хранились щетки, краски, ведра, увидели парня.

— Вот он, — сказал Федот.

— Пойдем поговорим, — сказал я парню и повел его в подвал.

Когда спустились, я говорю:

— Верни бабки.

— Я не брал, — ответил татарин.

Со всей силы я врезал парню по челюсти, он улетел в глубь подвала. В подвале было темно, но я на ощупь нашел парня на полу, взял левой рукой за горло.

— Я тебя, сука, здесь и закопаю, если не вернешь бабки, — сказал я и кулаком правой руки ударил парня промеж глаз, пригвоздив башку к бетонному полу.

Подождал, пока он пришел в себя, снова спросил:

— Ну что, сука, вернешь? Последний раз спрашиваю.

— Здесь нету, придем в жилую зону, я отдам, — ответил парень.

— Смотри: обманешь — умрешь, как собака. Понял?

Вечером после работы в барак забежал Васек.

— Дим Димыч, татар человек двадцать собралось за бараком, тебя зовут. Мы тоже пойдем.

Среди татар у меня были кенты, с которыми я был в хороших отношениях. Это Фока, Бахтияр, Рустам. Часто в бараке мы вместе играли на гитарах, пели. Вместе балдели на провожанках, когда кто-нибудь из зеков освобождался.

Мы взяли ножи и пошли. К нам подвалилось еще несколько зеков-«мужиков». Зашли за барак, остановились. Я вышел вперед, вышел и Фока. Он был моего роста, мускулистый, горбоносый с маленькими красными глазами. Фока спросил:

— Димыч, в чем дело?

— Слушай, Фока, Циркач дал бабки на бухалово шоферу с бетоновоза. А после него к шоферу подошел этот пассажир, — и я показал на парня, которого дубасил в подвале, звали его Рагим, — сказал, что вина не надо, мы передумали, и забрал бабки. Шофер, он что, вольный человек, думал, мы тут зеки все одинаковые, все кенты, и отдал бабки. Потом, когда я потянул Рагима в подвал, он признался, сказал, придем в жилую зону, он отдаст бабки. Ты, Фока, сам пойми, был бы я какой-нибудь фуцманюга или черт по жизни, то можно было бы кинуть за бабки. Но ты же меня знаешь: на моих плечах миллион «кичи», «номеров» и «трюмов». Сейчас порежемся, опять «кича». Смотри сам, Фокобаш (так правильно звали Фоку), за тобой слово, я все сказал.

Фока резко повернулся к татарам, крикнул:

— Разойдись! — и добавил что-то по-татарски. — Шакалы, думать надо, кого кидать за бабки. Димыч, бабки тебе принесут. Это я тебе говорю, ты мое слово знаешь.

И мы мирно разошлись. Вернулись в барак, а минут через двадцать в барак вошел Вася-татарин. Был он наркоман и черный, как негр. Принес деньги и попросил извинения от всех татар.

День шел за днем. Нас гоняли на работу. Город сильно разросся, многие дома уже заселили. Со своей зазнобой Любой мы продолжали по-прежнему иногда встречаться в подвале, хотя она работала уже далеко в домах. Пишем друг другу письма, договариваемся и встречаемся.

Как-то Циркач пришел обкуренный наглухо, стал плакать. Спрашиваю:

— В чем дело, Гена?

— На, читай, — протянул он мне письмо.

Оказывается, его родители плыли пароходом из Камышина, и пароход затонул. Утонули и его родители. Я, как мог, его успокаивал. Генка забил папиросу, выкурил и говорит:

— Дима, давай сделаем подкоп и уйдем на свободу без хипиша. Чего ждать, вон сколько еще мотать. На волю сильно тянет, невмоготу. Хочу съездить на Волгу, любовь у меня там есть. А тебе не хочется на волю?

— Еще как хочется, Гена. Свобода мне каждую ночь во сне снится.

— Я давно хотел тебе предложить «объявить себе амнистию». Но думал, ты не согласишься.

— Пошло дело, Гена, погнали. Копать будем вдвоем. Солдатам закажу батарейки и лампочки, они привезут. Начнем с подвала под лестницей, здесь ближе всего к колючей проволоке.

По очереди стали делать кабур. Землю насыпали на одеяло, к которому привязана веревка. Один копает, другой тягает. Чувствуешь, начинаешь задыхаться, вылазишь, лезет Генка. Об этом в зоне никто не знал. Чтобы отрядные не имели претензий, что мы не работаем, бригадиру отстегивали по пятьдесят рублей, а он делал нам сто процентов. Приходили на работу как положено, посидим с ребятами, попьем вина или водки и расходимся кто куда: одни в «чухарки» (старые карты) играть, другие — на работу, а мы — копать. Предварительно проверим, нет ли хвоста или засады возле нашего кабура. Землю из него высыпали в канализационную яму, а свою закрывали щитом и сверху засыпали щебенкой. В общем, делали капитально, комар носа не подточит.

С тюремного режима в зону пришли Ваня Гиря и друг мой Вафо Самаркандский. Вафо был высоким крепким парнем, метисом: отец таджик, мать русская. Он-то мне и рассказал, как идет жизнь в крытой тюрьме, что делается в подвале Таштюрьмы.

Вафо четвертого числа освобождался, а шестого должен был подъехать к зоне и привезти «подогрев». На проводы Вафо в Ленинской комнате собралась вся «отрицаловка» зоны. На полу были постелены газеты, на них лежали конфеты, стояло эмалированное ведро чифиря, авторитеты пили «Тройной» одеколон. Были три гитары и баян, играли, пели, плясали. Заглянул отрядный, от анаши в комнате дым коромыслом стоит, что-то хотел сказать, но ребята окружили его, говорят:

— Начальник, все путем будет, тихо и спокойно.

— Ладно, я ухожу домой, но смотрите, чтобы никаких ЧП, — сказал отрядный и свалил.

Я выпил «фуфырь» «Тройного», играл на гитаре и пел «Голубое такси». Все уголовники сидели затаив дыхание, слушали. Каждому, видимо, затронуло душу, каждый думал о чем-то своем.

Потом спел «Журавли» из репертуара моей любимой Аллы Баяновой, но переделанные на наш, лагерный мотив.

Отложил гитару, дербалызнул еще флакон «Тройного», крикнул:

— Сыграйте цыганочку! — и пошел «бацать» (плясать).

Вечер прошел хорошо. А утром мы проводили Вафо до вахты, на всякий случай он дал мне свой адрес.

Ждали Вафо шестого числа. Нет его. Числа десятого со свободы пришла ксива: «Вафо в чайхане зарезали. Зарезал Сучок — Витька Сучков».

Витьку в преступном мире знали. В Самарканде их два брата, оба воры. Вафо освободился, зашел к Витьке, сидели, выпивали, разговаривали. Витькина жена призналась:

— Бьет он меня сильно, а за что — не знаю. Зальет глаза, и бьет.

Вафо просто, по-товарищески сказал:

— Ты че, Витек, делаешь. Подсядешь, она хоть передачу подгонит, да и сама на «личняк» (свидание) приедет иногда.

Витька стал орать:

— Не твое дело, Вафо. Ты мне не угрожай, я не из таких.

В результате Витькиного пьяного базара Вафо не выдержал, «втер» (ударил) Витьке промеж глаз и ушел. Пришел в чайхану, сидел, пил вино. А Витька взял нож и следом погнал. Зашел в чайхану и сзади нанес Вафо восемь ножевых ран. Вафо скончался в больнице.

В зоне держали траур по Вафо. Пили водку, одеколон, чифирь, курили анашу. Воры дали клятву: если Сучок придет этапом в зону, зарезать его. Потом мы узнали, что суд «отломил» Витьке пятнадцать лет и «путевку» на Север. Но его и там достанут, из зоны на этот счет ушла ксива.

У нас с Циркачом работа в кабуре подошла к концу. Залезли на этаж, прикинули: мы уже за зоной. Решили уходить из зоны завтра с утра. Пока хапанутся нас, за целый день мы далеко уйдем. Вечером в жилой зоне я взял у Немца сто рублей. Он барыга, бабки у него всегда есть. Позвал за барак Фиму-еврея. Это действительно был замечательной души человек. Я сказал ему:

— Фима, нужна приличная рубашка, тапочки и штаны вольные.

Фима все понял, посмотрел на меня долгим взглядом, говорит:

— Димыч, будь осторожен. Я так тебя уважаю, и мне очень жалко тебя. Не дай Бог, попадешься или убьют тебя.

— Фима, не хорони меня раньше времени. Все будет ништяк.

Фима принес мне шмотки нужного размера, напоследок сказал:

— Ну, ни пуха ни пера тебе, Дим Димыч.

— Пошел к черту, Фима, — ответил я. — Спасибо, друг. Не обижайся.

Угром с Генкой пришли на работу, еще раз все проверили, оделись в гражданское и полезли в кабур. Выбили пробку, вылезли и пошли. Сели в автобус, дорогой договорились разойтись в разные стороны. Поодиночке легче оторваться. Он на Волгу, я решил ехать на Кавказ. Там меньше Советской власти, легче затеряться. Что делать буду? Вопрос даже неуместный. Буду воровать да «шерсть сдирать» (грабить). Ну, да там видно будет. Главное — свобода, хоть на время.


Глава 6

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ВОРА


1


На попутных машинах я добрался до Самарканда. Первым делом пришел к матери Вафо. Она-то и рассказала мне подробности, как зарезали Вафо. Сходили с ней на кладбище, помянули Вафо, выпили бутылку, другую я вылил на могилку. Вернулись домой, а ночью я рассказал ей, что сбежал из колонии. Женщина сильно разволновалась. Я стал ее успокаивать:

— Не волнуйтесь, никто не подумает, что я у вас. Меня не видели. Запомните самое главное: ваш сын будет отомщен. Преступный мир поклялся зарезать Витьку Сучка. И хотя он не попал в нашу зону, а ушел этапом в Коми, его и там достанут. На этот счет из зоны уже ушла бумага.

Женщина сидела и плакала, платком вытирая слезы. Потом немного успокоилась.

— К вам, мамаша, будет большая просьба. Завтра сходите на вокзал, купите билет на Ашхабад и узнайте точное время отправления поезда. Я подойду к отправлению и уеду.

Почти всю ночь женщина не спала, переживала, утром ушла, а вернувшись, протянула мне билет на поезд.

— Дима, переоденься. В шифоньере много костюмов, рубах. Все равно в моем доме мужчин не осталось, так хоть тебе польза какая будет. Ждала Вафо из тюрьмы и покупала к его возвращению. Теперь ему уже ничего не надо. Бери все, что тебе понравится и подойдет по размеру. Я вижу, в плечах с Вафо у вас один размер, ты ростом только пониже.

Я надел бостоновый коричневый костюм, белую рубашку, галстук, коричневую шляпу и коричневые туфли фабрики «Цебо». Когда женщина увидела меня в этом «прикиде», то даже улыбка появилась у нее на лице. Она принесла из кладовки небольшой кожаный чемоданчик, тоже коричневого цвета, и сказала:

— Ну, Дима, теперь ты вылитый дипломат.

Глянул в зеркало на дверце шифоньера и не узнал себя. Такого шикарного «прикида» в моей жизни еще не было. Да какая там жизнь была, без малого десять лет, начиная с четырнадцати, я, считай, арестантскую робу и не снимал.

К поезду я подошел в момент отправления, сел без помех. Поезд был скорый, вагон купейный. В купе я сразу не пошел, стоял в тамбуре. Мной руководила волчья осторожность. Когда поезд набрал скорость, в тамбур вышла девушка лет семнадцати, встала по другую сторону и начала потихоньку петь. Я стоял, рассматривал девушку: миловидная, пухленькая, с волнистыми русыми волосами. Колеса поезда сильно стучали, и я слышал только отрывки песни. Я сказал девушке:

— Вы так красиво поете. Мне очень нравится. Спойте, пожалуйста, погромче.

Девушка повернулась ко мне, улыбнулась белозубой улыбкой, спросила:

— Действительно хорошо?

— Очень, — ответил я, хоть и плохо слышал, но не хотел ее обижать.

— Хорошо, слушайте. — И запела в полный голос незнакомую мне песню.

Ничего удивительного, жизни я почти не знал, столько лет скитался по «кичманам». Не попрошу же я ее «Мурку» петь, «Снова луной озарился старый кладбищенский двор» или «Вспомним про мировую». Наши с ней жизни, как и репертуары наших песен, находились в разных мирах. Но пела она действительно хорошо. Я так залюбовался девушкой, «впал в распятие» (задумался), что не заметил, как она кончила петь.

Девушка взяла меня за рукав и вывела из раздумья:

— Ну, как я пою, получается?

— Замечательно. А как вас звать?

— Люда.

— А меня Рома, — представился я. — Знаете, Люда, вам обязательно надо поступать в театральное училище. У вас обязательно получится, честное комсомольское. — На меня накатило вдохновение. — Когда я служил в Морфлоте, то участвовал в художественной самодеятельности. Жалко, у меня сейчас совсем другой профиль, а то бы я тоже стал артистом. Вот, представь меня, например, в роли Отелло…

Я так вошел в роль, так жестикулировал, рассказывая сказку Шекспира, которую прочитал еще в зоне на Ванино, что когда остановился, то увидел: одной рукой я прижимаю Люду к себе, а другая на горле у девушки. Разинув рот, широко раскрытыми глазами Люда смотрела на меня.

— За-замечательно, — сказала Люда, чуть заикаясь. — Вы, Рома, настоящий артист. Я еще сначала подумала, как только увидела вас, что вы не простой человек. А ваше сходство с артистом Марком Бернесом просто обалденное. Вы, случайно, ему не родственник?

— Случайно да. Не буду, Люда, скрывать, племяш я его, — продолжал «накатывать дурочку» (врать).

Дверь тамбура открылась, и маленькая девочка крикнула:

— Люда, ну где ты пропала? Мама кушать зовет.

Люда извинилась и ушла. Минут через пять она открыла дверь в тамбур и говорит:

— Рома, я вас приглашаю с нами поесть.

Не успел я возразить, как она взяла меня за руку и потянула за собой. Я сдался:

— Дай только чемоданчик брошу в свое купе.

Открыл купе, там были две пожилые женщины и одна помоложе, пили чай. Я извинился, сунул чемоданчик под полку и, со словами: «Я скоро приду», пошел за Людой. Вошли в купе, и я чуть не упал от неожиданности. У окна сидел полковник, его милицейский китель висел на вешалке, а сам он был в рубашке. К чему-то на ум пришла пословица: «На ловца и зверь бежит». Напротив полковника сидела солидная женщина, рядом — маленькая девочка. Отступать было некуда, я взял себя в руки.

— Здравствуйте! Меня звать Рома.

Полковник назвался Константином Эдуардовичем, а мама Люды — Марией Ивановной. На столике, застеленном газетой, лежали большие красные помидоры, курица, окорок, хлеб, молоденький, еще с ботвой, чеснок.

Мент достал бутылку коньяку, налил мне, себе, жене, а Люде и ее сестренке налил лимонаду, сказав, улыбаясь:

— Люда у нас еще маленькая, коньяку ей не положено. Выпьем за нашу счастливую дорогу. Мы, Рома, едем на море всей семьей отдыхать.

— Счастливого пути и отдыха, — чуть не сказал я «гражданин начальник», но вовремя осекся. Лагерная привычка дает о себе знать. Надо быть осторожнее в выборе выражений. Мент, он и есть мент, хотя, может, и не занимается непосредственно уголовщиной. А может, полковник думает, что он переловил всех бандитов, и теперь с чувством выполненного долга, едет отдыхать.

Мы выпили, поели, мне и себе полковник подливал еще коньяку. Мария Ивановна все время подкладывала мне поесть и говорила:

— Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. Мы набрали с собой как на Маланьину свадьбу.

У меня мысль мелькнула: «А что, если жениться на ментовской дочке Людке?» Представил себе, как мы с Людкой спим в одной комнате, а полковник в другой места себе не находит, не спит по ночам, все планы строит, как поймать сбежавшего из колонии особо опасного рецидивиста Виктора Пономарева по кличке Дим Димыч. Я, разумеется, у них живу под чужим «одеялом» (паспортом). Да еще захожу к полковнику в комнату, советы ему даю, где меня можно поймать на территории «от южных гор до северных морей». Я чуть не засмеялся от своих мыслей. Но это все мечты, мечты. Реальность далека от них, как небо от земли. Кто я? Беглый каторжник, вор, бандит и убийца, на которого объявлен всесоюзный розыск, отстрел, как на бешеного волка, ушедшего за красные флажки.

Да, думал я, слишком уж у жизни крутые повороты. Конечно, пойди моя жизнь по другой колее, и был бы я сейчас военным морским офицером и эта девочка вполне могла бы быть моей невестой. Но, видит Бог, не судьба. Что ждет меня сейчас? «Собаке собачья смерть». Скорее всего меня пристрелят где-нибудь, за так я ментам не дамся. Но эти пессимистические мысли я постарался отогнать от себя.

После обеда мы беседовали. Я рассказывал байки из флотской жизни, которых знал предостаточно. Наслушался в детстве от моряков, когда плавал юнгой на военном крейсере «Климент Ворошилов», на который попал из детдома.

Потом с Людой мы смотрели альбом с фотографиями. Полковник вышел покурить. Через некоторое время он вернулся, сказал:

— Сейчас большая станция. Если хотите, пошли на перрон. Может, краковская колбаса попадется, да лимонаду надо еще взять.

А сам отвернул полу кителя на вешалке, вытащил из кармана большой «лопатник» (кошелек), развернул его, и я заметил «пресс» (пачку денег) четвертных с разорванной упаковочной бумагой. Полковник вытащил одну купюру, а «лопатник» снова сунул в карман.

Я сказал Люде, что схожу к себе в купе, а на перроне встретимся. Они всей семьей пошли на выход, а я в тамбур в другой конец вагона. Когда увидел всю семью на перроне, я быстро вернулся к ним в купе, вытащил из кармана «лопатник», забрал «пресс» и пошел в свое купе. Из-под лавки забрал свой чемоданчик, быстро вышел из вагона и встал за киоском. Дождался, пока пассажиры сели, и поезд отошел от станции. А сам пошел, сел на лавочку, пересчитал деньги, без трех бумажек оказалось два с половиной «куска» (тысячи). Думаю, на первое время мне хватит, ну а любитель краковской колбасы пусть сам выкручивается. Пусть знает: рано он оставил свой боевой пост и отдыхать собрался. Только так горбатых надо править. Мне бабки сейчас нужнее, надо документы еще сделать, у меня ведь не было ни одной ксивоты. Когда освобождаешься из зоны, хоть справку дают. А здесь совсем ничего.

2


Подошел встречняк. Я дал проводнику червонец, говорю:

— Шеф, мне две станции всего проехать.

— Какой разговор, «захады, дарагой».

Через две станции я сошел с поезда, в кассе вокзала взял билет до Симферополя. Сижу в зале ожидания, жду поезд, «тихо рассуждаю сам с собою». Думаю, поеду в Ялту, отдохну немного. После «кичманов», «номеров» и «трюмов» отдых не помешает. Да и нервишки что-то стали сдавать. Стал замечать за собой: стоит увидеть мента, так чуть не шарахаюсь в сторону. Осторожность осторожностью, но не до такой же степени. Кстати, ксивы себе в Ялте сделаю. Отдыхающей публики навалом, сезон только начался, пару-тройку «одеял» «вертану», «маклеры» (изготовители фальшивых документов) выправят их мне как надо. Бабки на первое время есть. «Удостоверение личности» (пистолет) достать надо, со стволом в кармане оно как-то надежнее. Может, в Одессу к Юзику сгоняю, заберу свои «зачахшие колеса», если им еще не сделали ноги, сколько лет уже прошло.

Пока я так размышлял, подошел поезд. Сел, зашел в свое купе, там уже были трое ребят, играли в преферанс. Без лишних разговоров я разделся, залез на вторую полку и очень быстро уснул. Спал я недолго, часа полтора. Проснулся, на улице было еще светло, вечер только начинался.

Быстро умылся, оделся и пошел в вагон-ресторан. Когда я туда сунулся, то немало удивился: ресторан был битком набит солдатами, причем были почти одни сержанты. Вперемешку с ними, а некоторые прямо на коленях у солдат, сидели пьяные девицы, размалеванные до ужаса. Было ощущение, что попал то ли на новогодний маскарад, то ли на шабаш ведьм. Спросил у одного сержанта:

— Браток, откуда вы все катите?

— Из Германий демобилизовались, а девок на вокзалах похватали, обещали жениться, вот они с нами и едут.

Я заметил: одна парочка поднялась из-за столика и направилась к выходу. Подумал, эти в брачную постель сейчас полезут и не скоро вернутся. Сел за столик, заказал бутылку коньяку и поесть. Попиваю помаленьку, присматриваюсь к жизнерадостной молодежи. Смотрю — одна деваха стоит возле столика: места не нашлось. На ней было желтое платье, очень подчеркивающее формы, щедро отпущенные ей природой, особенно груди и ягодицы. Я подошел к солдату, сидящему за столиком, говорю:

— Братан, удели мне эту девушку, если она тебе надоела. Ставлю литр коньяку.

Сержант засмеялся:

— Возьми, мне не жалко. Правда, бэу, так ты уж извини.

Девушка, видя, что торги состоялись с успехом в мою пользу, посмотрела на меня черными полупьяными глазами и возражать не стала.

— Как звать? — спросил я.

— Соня, — ответила девушка, тряхнув гривой черных волос.

Позвал официантку, заказал еще бутылку коньяку, вина, шашлыки, а две бутылки коньяку попросил за мой счет отнести на столик ребятам, где я взял девушку.

Выпили с Соней за знакомство, потом еще выпили. Предложил ей перенести наше застолье в купе, подальше от ресторанного шума. Собрали выпивку, закуску, еще прицепили шесть бутылок пива и поканали. Когда вошли в купе, мужики восторженно уставились на Соню. Говоря откровенно, она выглядела импозантно, не считая отсутствия нескольких передних зубов, что бросалось в глаза, когда она начинала смеяться, да небольшого синяка под левым глазом.

— Ребята, можете меня поздравить. Нашел невесту себе, хочу жениться, если вы не возражаете, — сказал я.

— Нет, конечно. Поздравляем молодых, — почти хором ответили парни и стали собираться.

— Сходим в ресторан, — сказал высокий парень. — Заодно прихватим чего-нибудь, такое событие грех не отметить.

— Вы, рыцари от преферанса, только недолго, через два часа мы с Соней ждем вас к столу, — сделал я ребятам намек, и они свалили.

А мы с Соней выпили по полстакана коньяку, разделись догола, легли на нижнюю полку и отдались друг другу без остатка. Она, дура пьяная, и я, одурманенный долгим отлучением от женского тела, были как чумные, никаких мыслей, один секс. Хотя одна мысль пришла в голову, да и та глупая. Вагон сильно раскачивало из стороны в сторону, да еще мы помогали ему, входя в резонанс с вагоном. А если еще солдаты со своими девками подналягут на весла? Вот я и подумал, что так недалеко до крушения состава, сойдет вагон с рельсов и сливай воду, приехали.

Промелькнула перед глазами Светка, одесская любовь моя. Надо будет наскочить в Одессу на Капину блатхату. А Светка уже взрослая совсем стала, семь лет прошло, как расстались, а было ей тогда четырнадцать. Где она сейчас, по-прежнему «майкует» (ворует) на пляже, может, тоже в тюрьме, а может, и выправилась ее жизнь? Надо съездить.

Счет времени я потерял и не знаю, сколько бы мы еще с Сонькой трахались, если бы не стук в дверь купе. Парни пришли, я быстро вернулся в реальность, крикнул:

— Сейчас, минуточку, купаемся.

И услышал за дверью гоготанье здоровых глоток. Соньке сказал:

— Накинь платье. Спать будешь здесь, внизу, фраера я наверх подыму, а сам возле тебя притулюсь.

Я отодвинул защелку с замка двери, вошли ребята в изрядном уже подпитии и обвешанные бутылками вермута, как Александр Матросов гранатами.

— Да вы что, ребята, куда бухалова столько? — спросил я.

— Какая свадьба без баяна, какая пьянка без вина, — пропел один из них.

Получилась не просто пьянка, а грандиозная попойка. Произносились тосты, не раз кричали «горько!», и я с Соней целовался. Но чаще всех произносился, видимо, коронный тост ребят: «Чтоб член стоял и деньги были». За это пили все, даже Сонька, будучи и так в стельку, каждый раз щерясь своим щербатым ртом. Чувствуется, и ей тост пришелся по душе, как бальзам на рану. Кто-то еще ходил в кабак, еще приносил. Потом вырубились.

Когда пили, я пригляделся к высокому парню, на меня чем-то похож: и разрез глаз, и нос, и подбородок, такой же белобрысый, только волосы у него были длинные в отличие от моей короткой уголовной стрижки. Когда в купе прекратилось всякое шевеление и все лежали шпалами на полках, я вытащил у парня из пиджака паспорт, сунул ему под матрац и влез в объятия своей невесты.

Утром, охая и кряхтя, все стали одеваться, собираться, объявили Симферополь. Сдали простыни, наволочки, получили билеты от проводника, а парень стал рыться по карманам. Его спросили:

— Ты что, Дима, вчерашний день ищешь?

— Паспорт не могу найти. Что интересно: деньги на месте, а паспорта нет.

— Ты, Дима, вчера по пьянке, наверное, вместо денег за выпивку паспортом рассчитывался, — попытался пошутить один из парней.

Я специально стал выворачивать свои карманы, говорю:

— Ребята, проверьте у себя, может, он спьяну сунул в другой пиджак.

Все стали проверять, но бесполезно.

— Слушай, Дима, ты вчера в ресторане кувыркался изрядно, может, там где выронил, — высказал предположение парень по имени Славик.

Ребята стали выходить из купе, потом Соня, я выходил последним, чуть тормознулся, отвернул угол матраца, взял паспорт и сунул себе во внутренний карман «лепня» (пиджака). Вышли на перрон, говорю Соне:

— Пойдем к стоянке такси.

И очень удачно: только подошли — и такси тут как тут. Прыгнули в него.

— В город, — сказал я шоферу.

Вышли у рынка. Когда подъезжали к нему, я заметил «кишкодром» (столовую). Говорю:

— Соня, в такую рань ни один кабак не распахнет нам двери, даже если узнают, что ты звезда Голливуда Мэрилин Монро, а я не меньше чем Жан Марэ. А вот родной наш пролетарский общепит даст нам и стол, и кров, и пиво там бочковое может быть. А тебе, я вижу, ой как пивко не помешало бы, ты аж зелено-фиолетовая с лица.

В столовой я взял сосиски с тушеной капустой и котлеты с картофельным пюре по две порции, четыре бутылки «Жигулевского», бочкового не было. Пусть нам хуже будет, я согласен на такую замену. Выпили по стакану пива, я ем, Соня сидит понурая.

— Ешь, Соня, ешь. «Сиськи» мировые, десять лет таких не ел, и котлеты ништяк. В ином ресторане жеванину хуже дают.

— Что-то не лезет. Вина бы сейчас стакан, — ответила Соня.

— За чем же дело стало, любовь моя, луч света в темном переулке моей жизни. Считай, что я добрый доктор Айболит, — сказал я и вытащил из чемоданчика бутылку коньяку. Вчера я ее не то чтобы припрятал, просто очередь до нее не дошла в том пьяном угаре, где предпочтение было отдано «пойлу» — вермуту и красному крепкому.

Налил по полстакана четырехзвездочного. Заметил, как у Сони тряслись пальцы, когда она брала стакан. Выпили, Соня пошла покурить. Минут через пять вернулась, я разлил по стаканам оставшийся коньяк, получилось граммов по сто пятьдесят… Выпили, теперь и Соня поела, лицо ее порозовело, в глазах появился живой блеск.

— Соня, хоть и неудобно спрашивать у женщины возраст, но, учитывая, что мы с тобой не совсем посторонние, а в какой-то степени даже родственники, сколько тебе лет? — спросил я.

— Двадцать два, — улыбнулась молодая алкоголичка.

— Да мы с тобой почти ровесники, на пару лет я постарше буду. Чувствую, и у тебя жизнь нескладно сложилась.

Вышли из столовой, сели в скверике на лавочке, Соня закурила. Я размышлял. Давно уже понял, что Соня собой представляет. Самая обыкновенная «бикса с бана» (вокзальная проститутка). Что ждет ее в жизни? Ничего хорошего. Пока еще молодая и привлекательная, потаскается по поездам, не это недолго. Скатится до бичевки, бродяги, торгующей «любовью» за стакан вина где-нибудь под забором или на мусорной свалке. Мне ее даже как-то жалко стало, сказал ей:

— Соня, мы сейчас с тобой расстанемся. Я вижу, работать ты не хочешь, воровать тоже. А мне надо съездить по делу в одно место. Вот тебе пару «рэдовых бумаг» (червонцев), пока хватит. Сходи в баню, сделай, прическу и крутись на бану. Я подъеду, еще подкину. Поняла?

— Да.

И мы расстались.

Я сел в троллейбус и поехал в Ялту. На перевале остановились, водитель объявил пятнадцатиминутную стоянку. Тут же ресторан «Дружба», перед входом веселый азербайджанец приглашает всех попробовать шашлыки. Я съел пару, действительно, шашлык был замечательный, не то что из овчарки Эльзы, которую мы схавали в зоне не так давно. Выпил бутылку лимонаду. Тронулись в путь, за курортом Гурзуф дорога пошла вниз. Красота открылась неописуемая. Слева море, открытая бухта, на противоположной стороне бухты — Ласточкино Гнездо, гора уходит в море и по форме похожа на медведицу.

Приехал в Ялту. Ноги потащили на колхозный рынок, купил фруктов, пошастал по рынку, народу тьма. Вниз от базара спустился к пляжу, разделся, поплавал в море и потом целый день лежал, загорал, аж вставать не хотелось. До чего хорошо на свободе! Так и хотелось взять гитару и запеть старую довоенную лагерную песню, где есть такие слова: «Ваня в камеру заходит и такую речь заводит: любо, братцы, на свободе жить. Свободу вы любите, свободой дорожите, любо, братцы, на свободе жить».

Но это не для меня, беглого волка. Чутье подсказывало: надо быть осторожным. Всесоюзный розыск уже объявлен, иначе не могло и быть. «Эмигрировал» (совершил побег) и оторвался я «в масть» (удачно). Главное теперь не захезаться. Надо слинять и где-нибудь лечь на дно, затаиться. «Перекинуться» тоже не помешает — изменить свою внешность, особенно с такой приметной мордой. Решил отпускать усы и бакенбарды подлиннее. И еще: пока не воровать и «шерсть не сдирать». Так что «любимый город может спать спокойно».

К вечеру я оделся, пошел по набережной. Чемоданчик свой еще днем я сдал на автовокзале в камеру хранения, поэтому был налегке. Зашел в павильон «Соки — воды», взял два стакана томатного сока. Сижу, пью и засмотрелся на буфетчицу. Такая симпатичная миниатюрная южная дамочка с пышной кучерявой прической, что я моментально влюбился. Дело было вечером, делать было нечего. Настроение у меня было хорошее, только есть сильно захотел. Народу в павильоне почти не было, девушка стала считать деньги. «А не помочь ли ей в этом деле?» — промелькнула в подсознании мысль. Но быстро улетучилась, стоит ли мелочиться, да и какая может быть выручка в «Соках — водах».

— Девушка, — обратился я к ней, подойдя к стойке, — вы верите в любовь с первого взгляда?

— Нет, — ответила девушка, продолжая считать деньги.

— Тогда нам придется встретиться еще раз, чтобы не было с первого. Жаль только, долго до завтра ждать. А то могли бы пойти куда-нибудь, посидеть, отдохнуть, поесть. Ваш сок нагнал на меня волчий аппетит, а у вас, кроме горбатых коржиков, печенья и свежего воздуха, и поесть нечего для такого Буцефала, как я. Вы же не хотите, чтобы я тут же на ступеньках павильона скопытился от голода, дожидаясь нашей второй встречи. Для вас, конечно, это хорошо будет, — продолжал я развивать мысль. — К вам в павильон паломничество начнется, экскурсоводы станут водить туристов, показывать эти щербатые перекошенные ступеньки и говорить: «Уважаемые экскурсанты, посмотрите на эти ступеньки. Без слез и сострадания на них невозможно смотреть. Во имя любви на этих ступеньках провел свои последние минуты жизни молодой заезжий рыцарь, потому что молодая прекрасная принцесса отвергла его любовь». Может быть, и горсовет раскошелится на мемориальную доску, на которой золотыми буквами выбьют мое имя и надпись: «Она твоей любви не оценила. Ну и дура!» Самое обидное, «и никто не узнает, где могилка моя. На мою могилку бочек сорок вина, все тогда узнали бы, где могилка моя», — закончил я словами из песни.

Заметил, что девушка давно бросила считать деньги и с любопытством «кнокала» (смотрела) в мою сторону. Спросила:

— Что, донжуан, что ли?

— Нет, Рома я. А вас как звать, если это не государственная тайна?

— Государственная, государственная, но вам скажу по секрету: меня звать — обозвать, а фамилия — лопнуть, — смеясь, сказала девушка. — Шучу, конечно. Тоней меня звать.

— Ах, Тоня, Тоня, Тонечка, с ней случай был такой, служила наша Тонечка в столовой заводской, — продолжал я балагурить, вспомнив песню из кинофильма «Карнавальная ночь», нам его не так давно в зоне показывали.

— Не Тоня, а Таня в песне поется, — поправила меня Тоня. — Ладно, Рома, мне надо закрывать. Сейчас сдам выручку и поедем. Посиди подожди немного.

Она сдала деньги, переоделась и вышла ко мне в зал. Пошли на набережную, Тоня говорит:

— Если, Рома, хочешь, поедем со мной. У меня есть любимое место — «Партизанские костры». Тихое, хорошее кафе, и музыка обалденная.

— Конечно поедем. Какой разговор?

Мы сели на восьмой троллейбус, такси поймать не удалось, и приехали к «Партизанским кострам». Никогда в жизни я не был в таком кафе. Само кафе из плетеных веток, столы деревянные, вместо стульев круглые дубовые пни, а между столами течет маленькая речушка, скорей ручеек. Я заказал «Улыбку», «Черные глаза», себе бутылку «Экстры», закусок, какие только в меню были. Гулять так гулять.

Оркестр был небольшой: сакс, ударник, гитара, контрабас и аккордеон.

Подошел к музыкантам, заказал «Ой вы, очи, очи волошкови». Мы сидели с Тоней, выпивали, закусывали. Потом танцевали танго, фокстрот. Такого блаженства я еще в жизни не испытывал. Вот где жизнь, вот какие метаморфозы. Всего несколько дней отделяли меня от «дядиного дома» (колонии), от нар, от колючей проволоки, от ментов и «дубаков», от «барбосов»-следователей. Вспомнил ребят в зоне, Генку Циркача, где он сейчас, может, «затяпался» (попался) и уже где-нибудь в шизо? У него мало опыта, это первая его «эмиграция». Я пил водку, слушал музыку и ловил кайф.

Сначала, когда мы только вошли в кафе и Тоня кивнула трем парням, сидевшим за столиком, у меня возникло подозрение. Может, она «блатная кошка», женщина из преступной среды, и «замарьяжила» (завлекла) меня на «хипес» (вид мошенничества, когда женщина приглашает к себе мужчину и создает компрометирующую его обстановку, а внезапно появившийся «муж» (сообщник) требует вознаграждения за бесчестие). Пожалел, что нет со мной «удостоверения личности», но есть в кармане «десять суток». «Хипес» особенно развит в курортных городах. Денежной публики там тьма. Молодая красивая женщина завлекает приезжего кутилу к себе на хату или блатхазу. Потом на сцене появляется «муж» и требует бабки за бесчестие своей «жены». Это в лучшем варианте. В худшем — появляется кодла ребят с крепкими бицепсами и начинает «бомбить», вымогать бабки, сначала по-хорошему. Не получается по-хорошему, начинают «на уши ставить» (избивать). Ну а кому охота на «участок номер три»?

Когда я повнимательнее разглядел Тониных ребят, понял: это не та команда, задохлики какие-то, тощие и бледные. Делать с ними нечего. Алкаши или наркоманы, сделал я вывод.

Во время антракта я пригласил музыкантов, молодых ребят, за свой столик, заказал еще литр водки. Выпили, познакомились. Я попросил разрешения сыграть на гитаре и спеть для Тони песню. Поднявшись на небольшую сцену и взяв гитару, я сказал в микрофон:

— Граждане партизаны и партизанки! Завтра уезжаю с экспедицией на Северный полюс. Всем большой полярный привет. Разрешите спеть для любимой девушки Тони песню. И я запел: — «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда…»

Кончил петь, начались аплодисменты и визг одобрения пьяной публики. Стали просить еще спеть. Спел еще «Очи черные» и «Журавли», романсы из репертуара Аллы Баяновой. Я хоть и лагерный певец и мой репертуар песен в основном тюремный, но русские и цыганские романсы и таборные песни я любил беспредельно. Хотел еще цыганочку сбацать, но вовремя передумал. В моем положении так засвечиваться просто безумство. Итак, мы с Тоней весь остаток вечера были в центре внимания, на наш столик официантки только успевали таскать коньяки и шампанское в знак признательности от посетителей. Хорошо еще, ребята-музыканты выручали, не отказывались от нашего угощения. Потом и Тонины ребята очутились за нашим столиком. Оказалось, двое из них ее бывшие одноклассники. А я вначале подумал черт-те что. Сказано: «пуганая ворона куста боится».

— Никак, Рома, не пойму, кто ты, — сказала Тоня. — То ли артист, то ли полярник, как ты со сцены представился.

— Хочешь, честно скажу? Штурман я на подводной лодке, а плаваю в Северном Ледовитом, — продолжал я «катить дурочку» и для убедительности задрал рукав рубашки, показав на предплечье татуировку: якорь с надписью под ним «Тихоокеанский флот», которую наколол, когда еще юнгой плавал на крейсере. — Только раньше я служил на Тихом океане, а когда окончил высшее военно-морское, получил назначение на Ледовитый, сейчас в отпуске первый раз. Надо в часть возвращаться уже.

Гремела музыка, мы пили, танцевали, уже и Тоня поверила в любовь с первого взгляда, сказав, икая:

— Да, Рома, я вообще раньше в любовь не верила, тем более с первого взгляда, но ты перевернул меня.

— Я только собираюсь тебя перевернуть, — ответил я, но Тоня не усекла истинного смысла этих слов.

Мы напропалую целовались с ней, не обращая внимания ни на публику в зале, ни на сидящих за нашим столиком Тонькиных друзей. Те, в свою очередь, будучи на бровях, пытались кричать «горько!».

Тоня рассказала про свою жизнь. Была замужем, развелась, муж и сейчас просит вернуться к нему, но она сама не хочет.

Предложил ей прогуляться. Вышли из кафе, пошли по тропинке, кругом заросли, сквозь которые с трудом пробивалось «волчье солнышко» (луна). Когда зашли в глубь зарослей, я привлек Тоню к себе, стал обнимать, целовать, попытался раздеть, он она стала отдергивать мои руки, говоря:

— Рома, только не здесь. Мы еще встретимся.

— Может, к тебе поедем?

— Ко мне нельзя, мама дома, и дочка уже все понимает. Подожди до завтра, что-нибудь придумаем.

Мне не составляло труда взять ее силой. Я был вор, бандит и убийца, но «трусишником» никогда не был и идти на «пушной разбой» (изнасилование) для меня было западло, ниже моего достоинства. «Тольяну ломать» (скитаться ночью, не имея ночлега) тоже не хотелось. Разве что мотануть на бан, там этой «чумы, не крытой шалашом» (приезжих проституток), бичевок и босявок навалом. Так размышлял я, возвращаясь с Тоней в кафе.

— Жаль, Тоня, что все так получилось, — сказал я. — Такая любовь поломалась. А завтра я уезжаю.

— Ромочка, миленький, — чуть не плача, говорила Тоня, — это я во всем виновата. Сейчас у Славика спрошу, он, кажется, сейчас один живет. К нему бы поехали.

— Вариант подходящий. Ты только «не тащи нищего по мосту» (не ной).

Зашли в кафе, а там гудеж полным ходом, ударник из шкуры вылазит, контрабас ухает, сакс надрывается, публика висит друг на друге. Тоня спросила что-то у одного из ребят, а когда мы сели за столик, взяла меня за руку и сказала:

— Все, Рома, в порядке. После кафе едем в гости к Славику, у него хата свободная, предки в отъезде за «бугром».

Тут и я повеселел, ребята попросили еще спеть. Музыканты объявили перерыв, сели за наш столик. Хлобыстнув с ними водки, я пошел на сцену, взял гитару, услышал из зала аплодисменты и запел «Листья желтые над городом кружатся». Потом спел песню Высоцкого «Нинка», недавно принесенную в зону, где Володя пользовался большим уважением. Слова песни были почти в масть с моей ситуацией: «А что мне делать с этой Нинкою, она жила со всей Ордынкою. Глаз подбит, и вечно пьяная, и одета как уборщица, а мне плевать, мне очень хочется… Сегодня вы меня не троньте, сегодня жизнь моя решается, сегодня Нинка соглашается…»

Кабак закрылся, публика разбредалась, а мы с музыкантами и подвалившими к нам официантками еще балдели часа полтора. Потом на каких-то тачках укатили в Ялту на хату к Славику, где веселье продолжалось. А я все думал: «Вот он — миг свободы, вот он — звездный час уголовника. Менты с ног, наверное, сбились, разыскивая меня. Из зоны все-таки не фуцаны ушли, а двое опасных преступников: один семерых зарезал, другой чуть меньше. Кой-кому из лагерного начальства обломают рога, так падлам и надо. Сколько я у них в карцерах, изоляторах, и „в киче качался“ (отбывал срок в тюрьме). А как менты били меня в подвале Таштюрьмы, когда я с девками в туалете трахнулся? Пусть теперь „волкодавы“ (инспекторы уголовного розыска) попарятся». Так своеобразно я торжествовал свою победу над ментами, балдея на хате в окружении красивых баб. Потом с Тоней мы удалились в маленькую комнату до самого утра.

3


Утром меня будит Тоня:

— Рома, заходил Славик сейчас, спрашивал, будем ли мы мозги «гладить», они там уже сели опохмеляться. Еще он сказал, что сейчас они будут разбегаться по своим делам, а мы, если хотим, можем остаться, дверь только потом захлопнуть на замок, когда уходить будем. Я что подумала, мне на смену после обеда, а до обеда мы можем отдохнуть.

— Ты натурально придумала. А с ребятами надо выпить, попрощаться, а то как-то неудобняк. Ребята хорошие, кстати, и девки там?

— Да все там. Никто не уходил, все разместились, хаза — три комнаты и лоджия. Сейчас только матери звякну по телефону, а то волноваться будет, и так ночь дома не ночевала. Рома, ты вчера говорил, что сегодня уезжаешь. Что, и билет есть?

— А я так решил: после обеда нарисуюсь в военкомат, попрошу отсрочить мой выезд в Мурманск на три дня в связи с очень серьезным обстоятельством — женюсь. На тебе женюсь, если не возражаешь. Женщина ты клевая, в моем вкусе.

Тоня даже моргалы вылупила и пасть разинула от такого неожиданного поворота дела и, заикаясь, сказала:

— Ромочка, милый, я-то не против, да как-то неожиданно, и знакомы мы всего полсуток. И с мужем своим я еще развод не оформила.

— Тебе видней. Просто я человек военный, решительный, когда я еще сюда попаду, — продолжал я «мести пургу».

— Да я к тебе сама в Мурманск приеду. Как только документы оформлю, так и приеду. Ты хочешь? Скажи честно.

— Хочу. Я тебе из Мурманска позвоню, когда лучше приехать, а то сам не знаю, на сколько времени в плавание уйду.

Посидели полчаса с компанией. Потом они, «разгладив» мозги и рожи, разбежались кто куда. А я с Тоней до обеда завалился в «будуар». Я лежал, сжимая ее в объятиях, и думал: «Вот ведь судьба моя какая. Не будь я беглым каторжником, в натуре женился бы на ней, на работу устроился и жили бы себе да поживали. А так, линять постоянно надо. Чуть где хипишнешься, и вот она „раковая шейка“ (милицейская машина), приехали. „Одеяло“ у меня есть, но и то чужое. Теперь я по паспорту Неменущий Дмитрий Васильевич. Так что „Прощай, Антонина Петровна — неспетая песня моя“».

После обеда Тоня побежала в свои «Соки — воды», а я поплелся на пляж. Нашел поукромнее место, где поменьше народу и зевак на мои нательные шедевры живописи. Искупался, позагорал и ближе к вечеру пошел на базар. Был я свеж и бодр, настроение хорошее.

Съел пару беляшей, подошел купить яблок. За прилавком стоял высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти, спросил его:

— Колхозник?

— Нет, свои это. В саду у меня яблонь три ряда. Урожай в этом году хороший, яблоки девать некуда, вот и вожу на базар, — ответил мужчина.

— А где живешь-то?

— В колхозе «Дружном», раньше село по-татарски Чибирда называлось. Это в горах по трассе на Симферополь, за Заречьем.

— Слушай, друг, а у вас там нельзя где-то на работу устроиться, хоть временно? Приехал отдыхать, да это безделье заколебало уже, а то бы приятное с полезным: и отдохнуть и поработать, и подзаработать немного, — сделал я закидон (попытку).

— Можно на виноградник, на сбор, сезон только начался, — ответил мужчина.

— Слушай, а ты когда туда едешь?

— Яблоки допродам и поеду, совсем немного осталось. Сейчас люди с работы да с пляжа пойдут, так быстро разберут.

— А можно с тобой туда махнуть? Ты-то все там знаешь, да и остановиться на первых порах, — спросил я.

— Поехали, если не шутишь.

— А как тебя звать? — спросил я.

— Василий.

— Меня — Димка. А знакомство наше, Василий, я думаю, не мешает обмыть. Я счас схожу принесу.

— Лучше потом. Возьмем ящик вина, закуски, а по дороге выпьем. Я-то на мотоцикле, «К-750» у меня. За Заречьем есть ставок, там и выпьем. А то на перевале ГАИ постоянно дежурит. С ними связываться — себе дороже, — сказал Вася.

Еще он рассказал, что женат, двое детей, жена работает в больнице в Заречье, а сам он — мастер на строительстве дороги.

Вася распродал яблоки, купили вина, колбасы, сыру, сложили в коляску мотоцикла, надели каски и поехали. За Алуштой на бензозаправке заправили мотоцикл, вышли на трассу. Было еще светло, солнце только садилось за горизонт, мы ехали километров семьдесят в час.

Неожиданно Вася сбавил ход, говорит:

— Смотри, что делается на трассе.

Я выглянул из-за его плеча и увидел жуткую картину: «УАЗ»-фургон, ударившись о высоковольтный столб, кувыркается по бетонке. Перевернувшись раза три, стал кверху колесами. Мы подъехали, подскочили к машине. Вытащили шофера — живой, только голова разбита, а сам на ногах. Говорит:

— Там мальчик, женщина и девушка.

— Василий, ты вытаскивай женщину, что в кабине, — сказал я, а сам кинулся к задней двери и открыл ее.

Около двери лежала девушка и сильно кричала:

— Позвоночник, позвоночник сломался.

Я вытащил девушку, положил на траву, снова кинулся к машине. Под скамейкой лежал мальчик без сознания, грудь и голова сильно разбиты. Оказывается, одна скамейка в машине была не закреплена. Она-то и наделала бед. Вытащил мальчика, положил рядом с девушкой. А девушка все кричала: «Спина, спина!» Стал щупать девушку, спрашивать:

— Где болит? Здесь болит?

Понял, что позвоночник целый, видимо, ее сильно ударило скамейкой по спине, когда переворачивались. Обошел машину, Вася уже вытащил женщину. Она сидела, притулившись к машине спиной, одна нога была сломана, висела на коже.

Я принялся останавливать проходящие по трассе машины, грузовые и легковые. Но ни одна падла и не подумала остановиться, только проносились мимо, прибавляя обороты. Вижу, «Волга» мчится, стал махать шоферу. Какой там! Тогда я выскочил на дорогу, встал поперек, расставив ноги. Только тогда шофер дал по тормозам и остановился в полуметре от меня. Выскочил из машины с разъяренной, как у быка, мордой, стал орать:

— …Твою мать! Да я тебя, гад!

Мои нервы не выдержали, меня затрясло, словно в лихорадке, я выхватил «лису», свой складник, и крикнул:

— Ну, дорогой папочка, наконец-то мы с тобой встретились. Пусть меня «посодют», но ты, мразь, будешь у меня седьмым на пике, — и кинулся на шофера с ножом. Тот сквозонул только так.

Я открыл дверцу машины, там были мужик и три бабы, сказал им:

— Быстро выходите.

— Мы деньги заплатили, — стали возмущаться бабы.

— Я вам, бляди, покажу деньги! Здесь люди умирают. А ну, быстро! — закричал я и замахнулся на них ножом. Как шальные, они повыпуливались из машины.

Робко подошедшему шоферу я сказал:

— Кинь какие-нибудь тряпки, одеяла на сиденья.

С Васей занесли, положили в кабину мальчика, женщину и девушку. Шофер с «УАЗа» ехать отказался, ему перевязали голову. А шоферу «Волги» я сказал:

— Гони, падла, в Симферополь, и постарайся никогда больше мне на глаза не попадаться, папаша. «Уделаю начисто» (убью).

«Волгу» как ветром сдуло. Подъехало несколько грузовых машин, зацепили «УАЗ», поставили на колеса.

— Вася, валим отсюда, пока не появилась «раковая шейка» с ментами, а то еще в свидетели попадем, а мне это никак не катит. Да эти бляди скажут, что я с ножом на них кидался и на шофера. Точняком таганка за «растрату с криком» (разбойное нападение) мне обеспечена. Я этих «барбосов» и «волкодавов» знаю. Что надо, мы помогли, — сказал я.

Сели на мотоцикл и свалили с места аварии. За Заречьем свернули вправо, остановились на ставке, достали вино, закусь. После всего, что произошло на трассе, я никак не мог прийти в себя. Залпом из горла вмазал бутылку вина. Не отпускает. Выпил еще одну, Вася действует в том же ключе. Только теперь немного отлегло на душе. Стали закусывать, беседовать. Вася внимательно посмотрел на меня, на каску и говорит:

— Дима, у тебя на каске мозги засохли.

Я снял каску, глянул, точно — мозги.

— Это мальчика, когда переносил его. Умрет, наверное. Жаль пацана, — сказал я.

Мы еще выпивали, а я сидел, думал и никак не мог понять: откуда у людей на воле столько жестокости. Ладно, наши тюремные волчьи законы оставляют желать лучшего, но здесь же свобода. Может, в моих искаженных мозгах свобода ассоциировалась с понятиями любви и доброты. На дороге люди умирают, просят помощи, а они проскакивают мимо. Да, может, через пять минут с ними еще хуже авария случится, от этого никто не застрахован. А им хоть бы…

4


Подъехали к дому, Василия вышла встречать жена.

— Пойдем на кухню, надо перед ней отчитаться, — сказал Василий, отдал жене деньги, что выручил за яблоки. — А это мой товарищ, будет работать у нас на винограднике. Надо бригадиру Ваське сказать, пусть возьмет на сезон.

Я познакомился с хозяйкой, звать Маша. Прибежала девочка Оля лет четырнадцати.

— Вот дочка моя растет, — сказал Василий, обнимая девочку. — Ты, Демьян, посиди здесь, а я сейчас схожу до бригадира.

Минут через пять Василий с бригадиром были уже в кухне.

— Знакомься, тезка, работника тебе привез.

Мы познакомились, бригадир спросил:

— Документы есть?

Я достал паспорт, он бегло посмотрел его и сказал:

— Пусть паспорт у меня будет. На днях поеду в Ивановку, в контору, они там тебя зачислят сезонным рабочим. А сейчас пойдем в общежитие, я дам тебе комнату.

Общежитие было рядом. Пошли туда втроем. Бригадир говорит:

— Один будешь жить в комнате. Вот ключи, открывай.

Я открыл комнату, включил свет. Чистенько, кровать заправлена, стол, тумбочка, табуретка. «Ну, класс, — подумал я. — Лучше не придумать. Где еще в горах такую берлогу сыщешь? Пока все складывается в масть. Надолго ли?»

— Сейчас и обмоем новоселье. Пойдем, Демьян, принесем из коляски что Бог послал, — сказал Василий.

Забрали бухалово, закуску, все принесли в мою комнату. Бригадир принес стаканы, кружку, кастрюлю, миску, ложку.

— Вот тебе хозяйство. Завтра возьмешь электроплитку.

Расселись кто куда: на кровать, тумбочку, табуретку и стали пить. Напились до основания. Когда оба Василия уползли, я сразу уснул. Меня утром разбудил Василий-бригадир, спрашивает:

— Как голова, не болит? Похмелиться не осталось?

— Да, вон навалом вина еще.

Мы выпили, после чего Василий сказал:

— Пойдешь виноград грузить. Из Симферополя с винзавода будут машины приходить, так ты бадьи будешь цеплять трактористу, он покажет как. А сейчас бабы будут идти на работу, и ты с ними иди. Понял?

— Усе уразумел, — ответил я.

Только вышел на улицу, Маша мне машет.

— Иди, Дима, борща поешь. А в обед на виноградник привезут.

Я поел вкусный домашний борщ со сметаной. Одно не понял, чего там было больше: борща или сметаны. Смотрю, бабы по улице идут, и я подвалил к ним сзади. Бабы все время оглядывались на меня и что-то говорили между собой. Пришли на виноградник, приехал тракторист Николай, показал, как бадьи цеплять.

— Пока машин нет, будем бабам помогать, корзины с виноградом таскать и высыпать в бадьи. Иди, Дмитрий, Ленке помогай, она холостячка, но баба справная, — сказал Николай и показал на толстую женщину лет сорока.

«Да она лет на пятнадцать старше меня, — подумал я. — Зато груди у нее что вымя у коровы, еле вмещаются в безразмерную кофту».

— О, Николай, такие женщины как раз в моем вкусе, — ответил я.

— Вот и займись ею, она сестра нашего бригадира Васьки. Может, еще родней станете.

Я подошел к Лене, она срывала кисти винограда и бросала их в корзину, сказал:

— Бог в помощь и два пулемета.

— Спасибо, откуда сам-то будешь?

— Из Львова я, сирота. Решил сезон на винограднике поработать. Очень нравится мне эта работа: простор, воздух свежий, красотища.

— Тогда, сирота, рви виноград и кидай в корзину, — сказала, улыбаясь, Лена, глядя на мою сиротскую «будку» (полное лицо).

Так начался мой первый трудовой день на свободе, временной, разумеется. Какая еще может быть свобода у беглого уголовника? Я знал, рано или поздно меня поймают. Ну да ладно, посмотрим, куда кривая вывезет.

Как только корзина наполнялась, мы с Леной брали ее за ручки, несли по ряду на дорогу и высыпали в бадью.

Подошли две девочки-близняшки лет по четырнадцать.

— Это мои дочки: Надя и Вера, — сказала Лена.

Девочки стали помогать рвать виноград. Солнце поднималось все выше и выше, стало совсем жарко. Лена сняла кофту, осталась в одном бюстгальтере. Когда нагибалась, груди почти вываливались из него. Мне делалось дурно и начинало трясти, как только гляну на такое изобилие «продукта». Тогда я уйду подальше от Лены, успокоюсь и возвращаюсь. Постепенно привык.

Привезли обед, все собрались, пообедали. Пришел бригадир, увидел меня, спросил:

— Ну как, студент, привыкаешь?

— Да, все нормально.

Девочки ушли домой, бабы попрятались под кусты отдохнуть немного после обеда, да и жара началась обалденная. Я притулился отдыхать возле Лены. За полдня я рассмотрел ее как следует: обыкновенная женщина, причем некрасивая. Одна сторона лица у нее была синяя. Я спросил:

— А что у тебя с лицом?

— Да после войны нашли мину, она взорвалась, три человека погибли, а меня опалило, изуродовало одну сторону. Дима, я че у тебя хочу спросить: ты траву можешь косить? Мне пайку дали, а косить некому.

— А коса есть? — спросил я.

— Все есть, я заплачу.

— А когда косить?

— Да вечерами после работы, а потом отпрашиваться будем.

— Хорошо, Лена. Сегодня тогда и начнем, — сказал я и, увидев подъезжающие машины, пошел грузить виноград.

Загрузили быстро, и машины ушли, а я нарвал в целлофановый пакет винограда и пошел к себе в общежитие. Васька Еценко, мой сосед по общежитию, его комната рядом с моей, уже приехал с работы, спросил:

— Ну, как дела на трудовом фронте?

— Все класс. Одно только беспокоит: Ленка, сестра бригадира, попросила скосить ей пайку. Я согласился, а сам в этом деле не фурычу.

— Ничего, Дима, я пойду с тобой, покажу, никакой особой хитрости в этом деле нет. Ты только пойди, возьми у нее косу, пусть семерку дает, она полегче, и брусок. А пока давай выпьем за твое назначение.

Зашли ко мне. Хлобыстнули самогонки. Еценко рассказал мне про Ленку:

— Жила она с мужем Николаем, сильно командовала им. Он и хату построил, и летнюю кухню с подвалом, и коровник. Одним словом, мужик работящий был. Через дорогу подруга Ленкина жила, одинокая баба, а хозяйство крепкое имела: дом хороший, две коровы, бычка. И все просила: «Лена, пусть Микола косу отобьет, пусть Микола сарай подремонтирует». Да, видно, ласкала она Миколу дюже, и в один прекрасный день уговорила его. Все продала: и дом, и коров, и уехали вдвоем. Тут недалеко, под Ялту уехали, в Пионерском поселились. А Ленка одна осталась, но живет богато. Да ты, Дмитрий, будешь у нее, сам увидишь. В деревне мать ее и отец живут. Отец у танкистов работает на полигоне в воинской части, старый уже, но крепкий старик. Был у них еще средний брат, но его Василий — старший брат — расстрелял во время войны. Предателем оказался в партизанском отряде. Хоть Ленка старше тебя намного, да с характером ее трудно ужиться, но ты, Дима, попробуй. Одному без бабы плохо, по себе знаю, не первый год по общагам мыкаюсь, как «откинулся» (освободился) последний раз. Недавно сам женился, бабу привел. Хату собираемся строить. В общем, смотри сам. Просто хотел тебе совет дать, вижу, ты парень неплохой.

Выслушал я Василия, сказал:

— Ладно, пошел за косой. А пайка у нее на той стороне яра за садом.

— Да знаю я. Возьми косу и приходи, пойдем косить.

Пришел к Лене, она повела меня на кухню. В углу сепаратор стоял, она как раз молоко прогоняла.

— Понимаешь, Дима, много молочного скопилось. Хочу в субботу на воскресенье на базар в Ялту поехать, продать. Сливок попьешь?

Пока я пил сливки и разговаривал с ней, зашла соседка Ленкиного возраста, тоже холостячка. Изучающе посмотрела на меня, как цыган при покупке жеребца, и сказала:

— Лена, корову мою подоишь завтра? А то я на базар собралась, у Василия отпросилась.

— Ладно, езжай, — сказала Лена, и соседка умотала.

— Давай, Лена, косу семерку и брусок. Васька Еценко знает, где твоя пайка, мы с ним сходим, он меня ознакомит. А ты дома будь. Если захочешь, приходи попозже.

С Василием мы пришли на левый край яра. Он прихватил с собой бабку, показал, как отбивать косу.

— Ну начнем. С Богом, — сказал Василий и начал косить своей косой.

Сначала у меня получалось очень плохо, коса без конца втыкалась в землю. Василий остановится, повернется, говорит:

— Пяточкой бери и сильней маши, а пяточкой прижимай.

На третьем заходе у меня стало получаться, и я сам уже был доволен. Сели отдохнуть.

— У тебя, Дима, уже неплохо получается. Да большую арифметику знать тут не надо, лишь бы желание было. Ну, ты коси, а я пойду по дому управляться. Вечером заходи вечерять, жена у меня борщ отменный готовит, — сказал Василий и пошел.

Стало смеркаться, пришла Лена с дочками, посмотрела на мою работу говорит:

— Да ты уже хороший кусочек отмахал. Дай-ка я попробую.

Взяла у меня косу и стала косить. Пройдя одну ручку до конца яра, Лена села на траву, сказала:

— Ну все, на сегодня хватит. Пойдем ужинать.

Возвращались вчетвером, шли, болтали, говорили о винограднике, сколько винограда в этом году. Надя с Верой то и дело посматривали на меня сбоку. Я это видел, но делал вид, что не замечаю. Пришли домой, на кухне помылись и сели за стол. Я как глянул на него, у меня чуть «паморки» не отшибло. На столе только птичьего молока не было. Вареная курица, творог со сметаной, картошка жареная с домашней колбасой, сыр, масло сливочное еще молоком пахнет. Я сидел, смотрел на это изобилие и тюрьму вспоминал. Камера, в углу параша, на столе пшенка-овес и четыреста граммов хлеба. Генку вспомнил, как кабур делали, как «копыта точили» (готовились к побегу), где он сейчас…

Лена уже два раза спросила, почему я не ем. Оказывается, я сильно «впал в распятие», не слышал. Вернулся на землю, сказал:

— А, да, давайте есть. Вы на меня не смотрите, я, прости, замечтался, это со мной бывает. Тут и дурак замечтается, глядя на такой стол.

Лена взяла графин с розовым вином, налила два стакана, сказала:

— Давай, Дима, выпьем. Это мое вино, домашнее.

Выпили, стали есть. Лена больше пить не стала, а я прикончил весь графин и столько умолотил еды, что сам удивился, куда это все полезло. Нормальному человеку этого на три раза хватило бы. Лена посмотрела и говорит:

— Вот молодец. Вот это мужчина.

Девочки ушли спать, а мы сидели на кухне и разговаривали. Я прилично забалдел, вино было хорошее и дело свое знало.

— Корова скоро отелиться должна, — говорила Лена, а я сидел и кивал. Чуть спьяну не спросил: «А ты?»

Потом сказал:

— А может, Лена, нам пожениться? Все веселее жизнь пойдет.

Обнял Лену, прижал к себе. Она заплакала, я стал успокаивать:

— Ну что ты плачешь, не плачь, все будет хорошо. Ты одинокая, я одинокий, может, жизнь у нас и наладится. Если тебя разница в годах смущает, так это ерунда. Для нормальной жизни не это главное, а понимание и уважение.

— Хорошо, Дима, я спрошу у девочек. Они-то большие уже, все понимают, и потом дам тебе ответ, — сказала Лена, а я обнял, поцеловал ее и ушел в общежитие.

Лежал на кровати и думал, зачем я лезу в чужую семью. Так или иначе, меня поймают, под чужим «одеялом» долго не проживешь. Опять «дыба» (суд), опять «дядин дом», опять нары. Только жизнь семье сломаю. А с другой стороны, я один как перст, хочется человека рядом иметь, и постирать, жеванину сготовить, где все это сделаешь в «кошаре» (общежитии). Вспомнил лагерную песню: «Вот надумал я, братишечки, жениться… Найду я жинку мирную, да толстую, да жирную и буду с ней я жить да поживать…» В натуре, у меня получается как в этой песне. Одним словом, не жизнь, а песня. А песня нам строить и жить помогает, она скучать не дает никогда.

Зашел в комнату. Пьяный Василий, который Еценко, говорит:

— Че не заходишь, Дима. Пойдем, борща поешь.

— Ты что, Василий, я только что у Ленки на три дня вперед поел, живот чуть не лопнет.

— Пойду тогда самогонки принесу, у тебя выпьем, а то моя кобра шипит, что пью.

Принес графин самогонки, дербалызнули по стакану, и я сказал:

— Все, Василий, Ленке предложение сделал. Сказала, с дочками посоветуется.

— Вот и правильно сделал, молодец. По такому поводу и вмазать не грех. Наливай. Не давай кобыле ссать, заводи, поехали.

— А чего ждать? С моря погоды? Чего я буду, как пенек, в общежитии валяться?

Выпили, Василий говорит:

— Все правильно. У нее ты будешь в масле купаться, жить как у Христа за пазухой.

— За такой пазухой, как у Ленки, — сказал я, уже изрядно торченый, — можно жить. Там можно на одну сиську лечь, а другой укрыться. Вот где кайф.

5


На следующий день вся бригада работала на уборке черешни, слив и абрикосов. На обед с Леной пошли домой. Я прихватил с собой два ведра крупных сине-желтых слив, а вечером, думаю, принесу абрикосов. Пусть Лена компоты крутит.

Пришли, дома никого не было, девочки ушли к бабушке. Помылись на кухне. Лена мыла груди в тазу, я обратил на это внимание, мыла по очереди, обе груди одновременно в таз не помещались. Женщина она солидная, а жара, у нее все потеет. Пообедали, Лена ушла в дом, а я на кухне что-то тормознулся. Потом тоже пошел в дом. Лена лежала на полу, подстелив покрывало и подушку, сказала:

— Я думала, ты ушел к себе в общежитие.

— Лена, можно я возле тебя отдохну? — спросил я, скинув туфли и снимая брюки.

— А вдруг девочки придут?

— Охота им по такой жаре плыть через все село, — сказал я. — К вечеру и придут.

Стал целовать и обнимать Лену, навалился на нее. Она одно только твердила: «Не надо, не надо», а сама не сопротивлялась, только шире ноги раздвигала. Мы впали в забытье; когда очнулись, поднялись с пола, пошли на кухню, помылись. Я взял графин с вином, сказал:

— Ну что, Лена, выпьем за нашу жизнь. Сколько мы проживем, одному Богу известно.

Выпили, Лена говорит:

— Вечером, Дима, заберешь вещи из общежития и принесешь сюда.

— Да какие у меня вещи, у меня, Лена, ничего нет. У меня как у Челкаша: член да душа.

— Тем лучше. Бывает, и этого не бывает, — последовал ответ.

Так началась моя семейная жизнь. Днем мы на работе, вечером я помогаю Лене компоты закрывать. А компот какой — просто объедение, в мире такого нет. Сливы «виктория», абрикосы, черешня и сюда же для запаха малина. За три дня Лена наварила восемь десятилитровых баллонов и семьдесят трехлитровых. На зиму хватит.

Не забывал я и сено косить. У меня это дело получалось уже так ловко, будто всю жизнь я не в тюрьме сидел, а косой махал. Пайку прикончил, а когда сено подсохло, вдвоем с Леной сметали небольшие стожки. Потом Лена взяла в совхозе лошадь, сено отвезли домой и заскирдовали позади огорода. Приходил Ленкин отец, помог скирду накрыть целлофаном, а по бокам на веревках камни повесили, чтобы ветром целлофан не сдуло. Теперь дождь сено не промочит, и оно преть не будет, до самой весны пролежит.

Купил себе мотоцикл «ИЖ-56» за четыреста рублей. Василий — брат Ленки — пригнал от хозяина. Научился ездить и теперь гонял на нем куда надо и не надо.

Начались выборы депутатов в местные Советы. Голосование проходило в Денисовке. Людей на машинах из «Дружного» повезли в Лазаревку, Ивановку, собрали и там людей и повезли в Денисовку. Я думал, мне не надо голосовать, поскольку я сезонный рабочий и нигде не прописан. Но бригадир сказал, что сезонных рабочих тоже включили в списки, надо и мне ехать. Лене сказал, чтобы ехала на машине, а я прикачу на мотоцикле. Заехал к Василию, вмазали с ним самогонки и на мотоциклах погнали в Денисовку.

Голосовали в клубе, там же был хороший буфет. Народу собралось много. Лена познакомила меня со своей родней — с супружеской парой Виктором и Женей Азиковыми. Подошел пожилой, маленький и щуплый мужичонка Леня Дубов с женой Ниной, все из Лазаревки. С ними тоже познакомился, а Леню стал звать Дубок.

Набрали бухалова, жеванины и расположились на травке под деревом. Под другими деревьями тоже «двигали от всех страстей» (пьянствовали). Первый раз в своей жизни я был на выборах, но мне они показались каким-то всенародным праздником. Леня сильно подпил, стал рассказывать про войну. Вот какую историю рассказал мне Дубок.

— Был я во время войны разведчиком в партизанском отряде. Накрыли меня каратели один раз, притащили в хату здесь, в Денисовке. В сельсовете у них штаб был, а в подвале меня гестапо допрашивало, какой-то штандартенфюрер. Хотели, чтобы я показал, где партизаны ховаются. Пытали, избили до полусмерти и бросили в камеру. Ночью дверь камеры открывается, заходит Пашка-полицай, спрашивает: «Живой?» — «Живой», — говорю. «Идти можешь?» — «Не могу». — «Тогда ползи, — говорит Пашка. — А то завтра немцы тебя убьют. Ползи как-нибудь».

И я пополз в сторону леса. Сколько полз, не помню, потом вообще потерял сознание. А Пашка пошел к бабе Анисье и все ей рассказал. Сказал, чтобы шла в сторону леса, забрала меня, а то помереть могу. Пашку жалко, он хоть и полицай был, а нашим завсегда помогал. Когда немцы отступали, убили его. Да вот моя спасительница сама идет, — сказал Дубок.

К нашей компании подошла старушка, поздоровалась.

— Садись с нами, баба Анисья. Выпей на здоровье. Я вот тут рассказывал человеку, как в войну ты спасла меня, — сказал Леня. — Да ты сама лучше помнишь, расскажи.

Старушка села, выпила с нами, стала рассказывать:

— Пошла я Леньку искать, заглядывала под каждый кустик. Нету, нигде нету. Всю ночь и полдня искала, вся обыскалась и уже надежду потеряла. Домой пошла. А в лесопосадке густой шиповник рос. Дай, думаю, здесь еще посмотрю. Глянула, а Ленька в кустах лежит, не шевелится. Еле вытащила оттуда, послушала: живой. Стала поить кипяченым молоком. Дождалась ночи, положила на брезент и потащила волоком. Затащила к себе в подвал и там отхаживала. А как поправился, опять в партизаны ушел. А его жену и двоих детей каратели расстреляли, здесь, в Лазаревке, похоронены. Нина-то у него другая жена. Как Пасха, мужики Леню на себе с кладбища несут.

Мы еще долго сидели, выпивали, разговаривали. И между прочим я спросил у Виктора, есть ли у Лени брат Костя Азиков.

— Да, есть. Но он сейчас в заключении, сидит где-то в Средней Азии. А что?

Не стал я объяснять Виктору, что с Костей вместе пайку хавал (отбывал срок) в колонии в Чирчике, жил в одном бараке и был с ним в одной бригаде. И что у Кости «катушка на размотке» (заканчивается срок наказания) и через месяц-другой будет дома. А просто сказал:

— Фамилия что-то знакомая, только сейчас не вспомню, где встречал.

6


В село дважды приезжал участковый. Прошел слух, что обращался к бригадиру, чтобы дал сведения на сезонных рабочих. Подумал, не пора ли мне «спрыскивать» (уходить), а то и «затяпаться» (попасться) недолго.

Встретил в магазине «родственника» — Ваську-бригадира. Сделал закидон:

— Вася, мой паспорт у тебя? А то хочу поехать в совхоз на Центральную, отдать на прописку и написать заявление о принятии в совхоз. С Леной уже четвертый месяц живем, а я все сезонным рабочим числюсь. И наши отношения с ней как-то узаконить надо, расписаться. Баба есть баба, переживает, боится, что сбегу.

— Вот это правильно. Паспорт в Ивановке, в конторе, завтра заберу и привезу.

На другой день «виза» (паспорт) была у меня в кармане. Все спокойнее.

За то время, пока я жил в «Дружном», у меня появилось много знакомых, собутыльников, и не только в «Дружном», но и в Лазаревке, в Ивановке, в Денисовке.

Заходит раз Димка, киномеханик наш, я что-то по двору возился, говорит:

— Давай слетаем в Ивановку за лентами, две серии сегодня крутить буду.

— Погнали, — согласился я.

На двух мотоциклах — Димка на своем, я на своем — мы поехали в Ивановку. А там разделились: Димка поехал в клуб, а я подкатил к магазину, взял две бутылки вина. Только вышел, дождь сильный ливанул. Куда? Рядом с магазином общежитие, двухэтажное белое здание. Я туда. Мотоцикл поставил к стенке, а сам в вестибюль заскочил, сел на подоконник, стал смотреть в окно. Думаю, если Димка подскочит к магазину, я его увижу. В это время вышла Надя, женщина в возрасте «на закате дня», тоже на винограднике работает. Увидела меня, воскликнула:

— О, кто к нам пожаловал! Ты что в Ивановке?

— С Димкой-киномехаником приезжал за лентами, да дождь ливанул, я и спрятался у вас.

Пока мы с ней разговаривали, открылась крайняя дверь, и из-за двери показался мощный зад, больше похожий на средневековое стенобитное орудие. Зад обтягивали «клевые блуевые трузера с кокетками на боксайде», что на воровском жаргоне означает «модные джинсовые брюки с кокетками по бокам». Потом показалась сама хозяйка зада с тряпкой в руках. Ею оказалась молодая девушка среднего роста, плотная, с большой грудью и очень красивая. С первого взгляда ее можно было принять за цыганку. Обращаясь к Наде, я громко, чтобы девушка слышала, сказал:

— Вот на такой девушке я бы не задумываясь женился. Такая девушка — мечта моей жизни.

— Валь, а Валь, смотри, тебе и жених нашелся, — сказала Надя, обращаясь к девушке.

Девушка изучающе посмотрела на меня, сказала:

— А что, он ничего.

Тут в окно я увидел Димку, выскочил из общежития, позвал его. В вестибюле я обратился к девушке:

— Валя, меня звать Дима, собственно, мы оба Димы. Не могла бы ты дать нам стаканчик, хотим вина выпить.

— Зайдите в комнату, там и выпейте, — последовал ответ.

— Валя, давай сегодня я помою площадку, — сказала Надя. — А ты уж ребятам помоги.

В комнате я налил два стакана, занес руку над третьим, спросил:

— Хозяйка, а вы с нами выпьете за знакомство?

Валя кивнула, я налил третий стакан и сказал:

— Смотри, Дима, Валя какая девушка красивая. Я как увидел ее, думал, сердце остановится. Ты, Валя, сама откуда родом?

— Из Ивано-Франковска.

— О, гуцулка! Вот почему ты такая красивая. «А где твой дом, гуцулочка? — Карпаты», — пропел я.

Мы выпили, повторили. Димку послал в магазин еще за вином. А сам я обнял Валю и сказал:

— Ты мне действительно сильно понравилась. Веришь, у меня сердце захлебывается от радости, что встретил тебя.

Стал ее целовать, расстегнул кофточку, начал целовать груди. Она обняла меня, сказала:

— Какой ты хороший, Дима.

Взял Валю на руки, положил на кровать, помог стащить с нее «трузера». И мы отдались друг другу, она была горячая и страстная, лежала с закрытыми глазами и все повторяла:

— Милый, мне хорошо с тобой.

А я «работал» в поте лица и все думал: «Ведь и не гадал даже, а какой кусок счастья обломился, как снег на голову. Снег не снег, а дождь точняком загнал меня в общежитие. Недаром люди говорят: пути Господни неисповедимы». Раздался стук в дверь. Мы встали, оделись по-быстрому, я открыл дверь. На пороге стоял Димка. Посмотрел на меня, на Валю, ничего не сказал, но я понял, что он все понял.

Мы сели за стол, выпили, Димка говорит:

— Едем, берем ленты и едем. Мне еще их перемотать надо.

— Поехали, — ответил я. — Ты, Дима, иди, а я сейчас.

Дима вышел, я снова обнял Валю, спросил:

— Наверное, у тебя поклонников, хоть убивай?

Валя обняла меня, поцеловала, сказала:

— Ты для меня самый любимый. Я всегда буду ждать тебя. А сейчас до свидания.

С Димой мы забрали ящики с лентами и уехали к себе в горы. Дома Ленке сказал:

— Все, бросай свои дела, вечером в клуб пойдем в кино. Индийское, две серии.

— Я никогда туда не ходила. Да и хозяйство как же?

Я обнял ее за талию, вернее, за место, где та должна быть:

— Ничего с хозяйством не случится. Вся жизнь у тебя одно хозяйство. Надо от него хоть на минутку отвлечься. И кино замечательное, девочек с собой возьмем.

Вечер выдался по-осеннему теплый, тихий. Мы с Леной шли по улице, девочки чуть впереди. Зашли в клуб, Димка увидел нас, заулыбался, сказал:

— Вам бесплатно. Проходите.

Набился почти полный клуб, в основном детвора, взрослых было мало. Фильм кончился поздно. Пришли домой, дети сразу спать ушли, а мы с Леной еще поужинали на кухне.

7


Утром говорю Лене:

— Поеду в совхоз в контору, напишу заявление директору совхоза «Симферопольский», надо устраиваться на работу на постоянку, сколько можно быть сезонным.

Сел на мотоцикл и уехал. По дороге заскочил в Ивановку в общежитие. Постучал, дверь открыла Валя, увидела меня, обрадовалась. Обнял ее, поцеловал.

— Садись, Дима, поесть.

Я не хотел, но возражать не стал. Валя достала бутылку вина, выпили с ней. Обнял ее, стал гладить по волосам, она только сильнее ко мне прижималась, говорила:

— Но почему, Дима, мы раньше с тобой не встретились? Всю жизнь была бы только твоя. А сейчас досталась тебе не первый цвет. Мой ласковый, бери меня всю сполна.

Мы разделись, легли на кровать и почти до обеда трахались. В антрактах между сценами любви встанем, умоемся, я глотну вина и снова под одеяло.

Часов в двенадцать я поднялся, говорю:

— Валя, мне в совхоз надо ехать. Я числюсь сезонником, а хочу устроиться на постоянку.

И я укатил. В контору совхоза попал как раз в обеденный перерыв. Пошастал по коридору, заглянул к секретарше. Она, на удивление, оказалась на месте, сидела, ковыряла под ногтями.

— Бугор у себя? — спросил я.

— Он в городе, с утра не было. Но после обеда будет, — ответила «промокашка» — некрасивая размалеванная девица неопределенного возраста.

Вышел на улицу, подошел к Доске почета. Стою, читаю, какие колхозы выполнили план по винограду. Подошел молоденький «два с боку» (милиционер), маленький худенький лейтенант.

Глянул на доску, на меня, спросил:

— Ты из какого колхоза?

— Из «Дружного». А что?

— Да ищу тут одного человека. Из города передали, что где-то здесь скрывается. Сам я участковый тут. Его видели на трассе Симферополь — Ялта во время аварии, все приметы сходятся. Этот человек помогал потерпевшим. Даже в газете печатали, чтобы пришли свидетели, которые видели аварию. Но никто не пришел.

Я посмотрел на парня, подумал: совсем зеленый, неопытный. Моему появлению в ОВД любого населенного пункта Советского Союза, а не только Симферополя, как пришествию Христа были бы рады. Но надо быть последним идиотом, чтобы доставить ментам такой подарок. Да и этот придурок, попроси у меня паспорт да внимательно посмотри на фотографию, понял бы, что это не я. По всей видимости, он принял меня за деревенского лоха, «прикид» на мне оставлял желать лучшего. Рабочая куртка и штаны были основательно промазучены от постоянной возни с мотоциклом. А шевелюра за четыре месяца так отросла на башке, что я смело мог канать за местного стилягу.

— У вас в «Дружном», случаем, нет чужих людей? — спросил лейтенант.

— Да вроде не замечал. У нас будто все свои, — продолжал я «мести пургу».

— На вашем участке другой участковый, но я как-нибудь сам к вам наведаюсь, — сказал новоявленный Шерлок Холмс. — Ну, до встречи. Кстати, ты где там живешь?

— У бригадира спросишь Гришку-моториста, он покажет, — ответил я, и мы расстались.

«Где живешь, где живешь? Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз, — подумал я про себя. — Оставаться долго нельзя, „боланы“ садятся на хвост, надо „спрыскивать“. Но куда? Сейчас осень, скоро зима, надо двигать на Кавказ. Вперед и вверх, а там… ведь это наши горы, они помогут нам. Так в песне у Володи Высоцкого. Так и надо действовать».

Не пошел я к директору совхоза, а прыгнул на мотоцикл и уехал. Заехал опять в Ивановку к Вале, выпили вина и до вечера трахались с ней. Только потом поехал домой.

Ленке сказал, что директор уехал в город, но должен был быть. Я прождал до вечера, его так и не было. Ленка гнала молоко через сепаратор, я пошел убирать в коровнике. Когда легли спать, Ленка говорит:

— Надо, Дима, картошку начинать копать и возить в Ялту на базар. Половину оставим, а половину продадим. Завтра и начнем, виноград кончился, обрезку делать еще рано.

С утра Лена подоила корову, и мы пошли копать картошку. За день накопали десять мешков. Ночью Лена говорит: Может, завтра поедешь в Ялту на базар? А я одна покопаю, девочки помогут. Выйдешь на трассу, поймаешь машину. Шоферы здесь берут до Ялты по рублю с мешка.

— Хорошо, Лена, — ответил я, тиская ее в объятиях.

— Ой, Дима, какой ты горячий. Тебе молодую бабу надо, я для тебя старовата. Мне-то уж каждый день и не надо.

Я лежал, молчал и думал о своем: «Жалко бабу, уже как-то привязались друг к другу, а я должен их скоро покинуть. Как же все-таки жизнь несправедливо устроена, и законы какие-то дурацкие. Пусть я преступник, бежал из колонии. Ментам нет бы оставить меня в покое, раз я вернулся к честной жизни. Раз я бежал, менты сами виноваты, раззяву поймали. И в наказание ментам — моя полная реабилитация. Другое дело, если я опять стану на преступный путь, пойду воровать, „бомбить“ хаты, сейфы, магазины и „затяпаюсь“. Тут уж деваться некуда, пусть „старший дворник“ (прокурор) мотает старый срок с довеском за „эмиграцию“ да „отламывает“ новый и дает „проколку на кичман“ (прописку в тюрьме или колонии)».

Утром пошел на трассу, тормознул «ЗИЛ-130». Шофер, парень лет двадцати семи, согласился подбросить картошку до Ялты. Заехали во двор, покидали мешки в кузов.

— Сейчас заедем в карьер, кинем пару ковшей песка, прикроем картошку, а то на перевале милиция может сунуться в кузов: «Что везешь? Куда везешь?» — сказал шофер.

В карьере работал «железный фраер» (экскаватор). Дал экскаваторщику на бутылку, тот кинул два ковша в «ЗИЛ». Глянул — картошки не видать.

Не доезжая перевала, на трассе увидели девушку лет двадцати, стояла голосовала.

— Давай возьмем, — предложил шоферу.

— Втроем нельзя в кабине, ты-то у меня за грузчика едешь, а она, что про нее на перевале скажем? — ответил шофер.

— Да она пригнется, если что. Может, проскочим, а пока я ее на коленях подержу.

Мы остановились.

— Тебе, малышка, куда? — спросил я.

— В Ялту.

— Одно место есть на коленях у меня. Поедешь? — спросил я.

— Поеду, — сказала девушка и полезла мне на колени.

Мы тронулись, я стал обнимать девушку, она как будто этого только и хотела. Я понял, что это «девочка девяносто шестой пробы», только «трассовская», разъезжает с шоферами. Спросил у нее:

— Откуда двигаешь?

— Из аэропорта, из Симферополя.

Шофер искоса поглядывал на нас, потом из-под сиденья вытащил бутылку вина.

— Выпейте. Мне-то нельзя за рулем.

Я выпил половину, дал «биксе», она засосала до конца.

Подъезжая к перевалу, я ей сказал:

— Нагнись пониже, чтобы не было видно.

Она нагнулась, затарилась за ручки передач. Мы остановились, подошел милиционер, встал на подножку, заглянул в кузов, спросил путевку. После этих формальностей мы поехали.

Шофер, видя, что у меня с «лялькой» страсти накаляются, сказал:

— На алуштинской бензозаправке есть буфет. Возьмем поесть да перекусим где-нибудь по пути.

Пока он заправлял машину, я побежал в буфет, взял хлеба, колбасы, сыру, три бутылки бухалова. И поехали. Дорога шла на Алушту, на развилке мы свернули на Ялту, заехали в лес. Шофер расстелил одеяло, сели поесть. Пить шофер не стал, пили мы вдвоем. Потом стали по очереди «жарить» «ляльку». Ей, видимо, это было не впервой, да и в сексуальном мастерстве девица оказалась весьма одаренной. Ее дар перехлестывал нормы человеческих взаимоотношений, переходя в натуральный разврат. Даже неприятно стало. Казалось бы, мне-то что, уголовнику, которому удача послала миг свободы, хватай, тащи под себя все, что прыгает и ползает. Ан нет. «Не хватало еще, чтобы „сифилиночкой“ оказалась», — подумал я.

В Ялту приехали к вечеру. Рынок уже был закрыт. Достучался до старика сторожа, попросил ручную тачку, и мы с шофером быстро разгрузили картошку. Я расплатился с шофером, попрощался и стал уходить. Наша попутчица, все это время сидевшая в кабине, сказала:

— Возьми меня с собой.

— Куда я ее возьму? — обратился я к шоферу. — Самому придется «тальяну ломать».

— Мне она тоже не нужна, мне тоже девать ее некуда.

— Отвези ее на трассу, там подберут, — подвел я резюме.

А сам пошел на «бан». «Живу на бане, кормлюсь углами», — вспомнил я воровскую поговорку. Зашел в буфет, заказал три порции пельменей, попросил в одну миску, два стакана чая. Когда буфетчица подала пельмени и чай, то, взглянув на него, я спросил:

— Красавица, а это что за «байкал»? — Так в зоне называют слабо заваренный чай.

— Как что? Чай, — с возмущением ответила вислозадая красавица с наглыми глазами и опухшей мордой, на которой даже сквозь слой штукатурки проступали следы неумеренного возлияния горячительных напитков. — Не хочешь, не пей, я тебя не насилую.

— Ну, этого еще не хватало. Я сам кого хочешь изнасилую, — шутя ответил я. — Дай лучше пачку чая и банку кипятка, я сам заварю, как мне надо.

Народу в буфете было мало, буфетчица не стала возбухать, принесла кипяток и пачку чая. Я заварил «купеческий» и стал есть.

Выбрав момент, когда у стойки не стало покупателей, я подвалил к буфетчице:

— Слушай, красавица, твоей мамке зять не нужен? — обратился я к ней.

— Чаво, чаво? — не поняла буфетчица.

— Ночевать негде, не поможешь с этим делом? — спросил я, особо не надеясь на успех затеи. Но и перспектива ночевать на вокзале особенно меня не привлекала, в моем-то положении. Вот я и сделал закидон на всякий случай.

— Негде или не с кем? — улыбнулась фиксатым ртом буфетчица.

— Честно говоря, и то, и другое.

— Ну, раз честно, — сказала королева буфетной стойки, оценивающе осматривая меня с ног до головы, словно индюка на базарном прилавке, — тогда посмотрим на твое поведение. Могу предложить на веранде, если устроит.

— Какой разговор.

— Только тебе долго ждать меня, в одиннадцать меняюсь. Так что успеешь еще в кино сходить тут рядом. Как звать-то?

— Дима. А тебя?

— Шура.

— Сашенька! Годится вариант. И чего я раньше тебя не знал? В общем, к одиннадцати подрулю.

— Ладно уж, племянничек, сделай милость.

— Кстати, возьми поужинать чего и выпить, — сказал я и протянул Шуре «рваную» (пятидесятирублевую купюру).

Прошел в зал ожидания, осмотрелся. «Впал в распятие», не веря еще такой легкой удаче. Шура уже не казалась мне такой непривлекательной, как с первого взгляда. А может, у женщины просто хорошее настроение, как после затяжной менопаузы, которая наконец-то кончилась. Да, этих женщин сам черт не поймет. Может, я ей приглянулся, и «прикид» на мне отменный был: шляпа, лучший костюм моего покойного друга Вафо Самаркандского. Может, женщина по-своему несчастна была. Море бухалова и жеванины под рукой еще не есть критерий радости и счастья…

Вокруг сновала вокзальная публика, одни приезжали, другие уезжали. Рядом на скамейке какая-то женщина утихомиривала двух пацанов. Подошел прилично одетый мужчина лет сорока с чемоданом, спросил: «Свободно?» — я кивнул. Он поставил чемодан и сел справа от меня, вытащил газету, стал читать. Я сидел, никуда не хотелось идти, ничего не хотелось делать. По залу прокатился гомон, публика оживилась.

— Кассу, наверное, открыли. Пойду за билетом. А вы тут будете сидеть? — спросил у меня мужчина, я кивнул. — Посмотрите, пожалуйста, за моим чемоданом.

Мужчина ушел, а я чуть не рассмеялся. Что это? На ловца и зверь бежит. Очередной подарок мне за сегодняшний день. Мне даже крикнуть захотелось: «Эй, мужик, адрес еще оставь и ключи от квартиры, где деньги лежат». Увести «угол» не стоило труда. Но я подумал: «Не стоит лезть на рога. Не пробил час, рано еще из берлоги выходить. Еще неизвестно, что в чемодане. Может, барахло там разное, а мне — прощай ночлег у Шуры, да и картошку кто завтра продавать будет. Нет, не стоит рисковать». В памяти всплыл Хабаровский «бан», чемодан, из-за которого я «спалился» и мотал последний срок, да так и не домотал. На «кичмане» постоянно к сроку пайку «отламывали», пришлось самому «объявить себе амнистию».

Подошел мужчина с зажатым в руке билетом.

— Слава Богу, достал билет. Ну что, землячок, пойдем отметим это дело, время есть еще до отправления поезда.

Мы поднялись в буфет, людей толпилось много.

— Повезет в одном, не повезет в другом. По сто пятьдесят и то не выпьешь, — с досадой произнес мужчина, глядя на длинную очередь.

— Сейчас сделаем по-быстрому. Буфетчица знакомая. Что взять? — спросил я.

— Бутылку коньяку, лимонаду да закусить чего-нибудь, — сказал мужчина и протянул мне деньги.

Я подошел сбоку стойки, Шура заметила меня, улыбнулась.

— Шурочка, радость моя, дай-ка бутылочку со звездочками, лимонад и пару котлет. С товарищем выпьем немного, и время быстрей проскочит до счастливого момента, — сказал я.

Бросив возмутившуюся очередь и отвесив ей пару «ласковых» слов, Шура обслужила нас. Мы стали за стойку, выпили по его, познакомились, разговорились. Мужчину звали Алексей, сам он из Таганрога, отдыхал в санатории по путевке. Объявили прибытие поезда.

— Вот и мой прибыл, — сказал Алексей. — Ладно, Дима, ты тут сам управляйся, я побежал, а то поезд стоит всего десять минут.

Остался я и бутылка «с погонами». Глянул на часы, было около десяти. Потихоньку я пил коньяк, наблюдал за снующей публикой и думал за жизнь. Из задумчивости меня вывел хрипловатый голос Шуры:

— Все, граждане, заканчивайте, пересмена у нас на полчаса.

Потом с Шурой мы шли по ночному городу. Живет она недалеко от вокзала в небольшом домике. Сейчас одна, дочка с мужем уехала на Север. От своего мужа у Шуры осталось одно воспоминание еще лет пятнадцать тому назад. Жила она скромно, никакой особой роскоши в хате я не заметил. Мы долго с ней пили, чередуя выпивку с еще более приятным занятием. Шура оказалась на удивление податливой и страстной женщиной. Уснули под утро. Поспал я часа два, вскочил, оделся, разбудил Шуру:

— Шура, мне надо идти картошку продавать. Приходи до обеда на базар, картошки возьмешь.

— Ладно, Дима, будешь в Ялте когда, приходи ко мне, я всегда буду тебе рада.

Идя на базар, я думал: «Ну, до чего везуха мне прет постоянно. Но надо быть осторожным. И на старуху бывает проруха». Я еще не знал, какой подарок ждет меня дома.

Базар гудел полным ходом. За рубль я взял весы и начал продавать картошку. Торговля шла бегом. Люди продавали по шестьдесят-семьдесят копеек, я погнал по пятьдесят. Пришел старичок сторож, спросил:

— Как торговля идет?

— Отлично, отец. Давай сюда твою кошелку, картошки насыплю за твою помощь вчера.

Насыпал старику полведра картошки, он долго благодарил.

К одиннадцати часам у меня от десяти мешков осталось два. Пришла Шура, насыпал ей ведро. Сначала она возмущалась, не хотела брать.

— Куда мне столько одной, да и не дотащу я.

— Дотащишь, дотащишь. Женщина ты сильная, я в этом убедился ночью на себе и в буфете видел, как ты ящики с бормотухой швыряешь.

8


После обеда я уже сидел в троллейбусе, автобус не стал ждать. Думаю, доеду до Заречья, а там пройду через танковый полигон — и я дома.

Слез в Заречье. Рядом с остановкой возле трассы был магазин, зашел в него, взял три бутылки вина, кусок сыру, сложил в сумку и пошел по дороге. Меня догнал мотоцикл, парень из нашего села Толик ехал домой. Жена у него учительница и тоже старше его лет на пятнадцать. На его морду без смеха невозможно смотреть было — точная копия артиста Вани Курского. Тарахтел он на стареньком «ижаке», крикнул мне:

— Привет, Дима! Домой путь держишь? Садись, подвезу.

Проезжая ставок, я сказал:

— Останови, Толик. Давай выпьем.

Сели на травку, выпили бутылку из горлышка, закусили сыром.

— Что нового в селе? А то я два дня в Ялте был, — спросил я.

— Все по-старому. Только участковый вчера приезжал, проводил со мной воспитательную работу. Я же нигде не работаю, числюсь только уборщицей в школе, а там бабка работает, и жинка ей зарплату мою отдает. Участковый сказал, чтобы я немедля устроился на работу в совхоз, а то обещал «красивую жизнь» мне сделать. Видел, как он до твоей Ленки заходил. Об чем гутарили, не знаю, но Ленка потом понурая по двору шастала.

— Слушай, Толик, сейчас мы к тебе поедем, а ты «по-рыхлому» (быстро) слетаешь за Ленкой, привезешь, мне с ней поговорить надо. Это важно, хочу узнать, что менты мне готовят.

Выпили еще по бутылке «дурмана» и погнали в «Дружное». Приехали на хату к Толику, его «прищепки» (жены) дома не было. Толик мотанул за Ленкой, привез. Только она вошла в хату и увидела меня, сразу в слезы. Я спрашиваю:

— В чем дело?

— Два милиционера приезжали, спрашивали тебя. Ваську Еценко увезли. Сказали, как приедет, пусть никуда не уезжает, они снова приедут.

Мне стало все ясно. Они хотят взять меня культурно. Да, «мотня натурально порватая» (плохое дело), но этого следовало ожидать. Надо «спрыскивать».

— Лена, сейчас пойдешь домой, принесешь мне куртку, шляпу, перчатки. Потом обо всем поговорим.

— Деньги надо? — спросила она.

— Не надо, у меня есть наличняк от картошки.

Лена ушла, Толику дал денег, сказал:

— Сходи в магазин за «керосином» (вином) и закусить возьми. Прощальный банкет даю.

Толик побежал в магазин, а я включил проигрыватель, поставил пластинку Муслима Магомаева и сидел слушал. Пришла Лена, принесла шмотки, стала спрашивать:

— Как же так, Дима? Что ты наделал, чего ты милиции испугался? Если надо, я с тобой пойду. Ты же хотел устроиться на работу в совхоз, а теперь хочешь меня покинуть.

— Успокойся, Лена, сядь. Я тебе все расскажу.

Пришел Толик, принес бухалово и закуску. Выпили втроем по стакану, закусили, и я повел разговор:

— Лена, спасибо тебе за все хорошее, за ласку, за любовь, за все, чем ты меня обогревала. Но нам с тобой придется расстаться, и надолго, а может, и навсегда.

Тут Ленка заревела белугой и начала причитать:

— Димочка, что я тебе сделала плохого, в чем провинилась? Или плохо относилась к тебе, и почему я такая невезучая? И девочки уже привыкли к тебе.

— Успокойся, Лена, и слушай внимательно, — стал я ее успокаивать. — Мужика себе ты еще найдешь, баба ты в самом соку, справная. Только прошу тебя — успокойся. Мне надо уехать совсем, меня милиция ищет по всей стране, потому что я сбежал из заключения. И я не хочу, чтобы меня арестовали у тебя на глазах и надели наручники, а может, и били. Увидишь Женю Азикову из Лазаревки, скажи, что брат ее Костя сидел со мной в одной зоне. Но у него все хорошо, срок уже заканчивается, скоро дома будет. Когда мы гуляли у них в Лазаревке, я еще тогда хотел сказать насчет Кости, но там Иван был, ихний шуряк, а он в милиции работает. Вот я и молчал. А сейчас Толик подбросит меня до Ивановки, а там я сяду на автобус и в город махну.

Ленка опять заплакала.

— Толик, наливай. Выпьем и свалим.

Толик налил три стакана, один я протянул Лене.

— Пей за все хорошее, за мою удачу.

Мы выпили, Ленка еще больше зарыдала. Чтобы покончить с тягостным моментом расставания, я как можно веселее крикнул:

— Толик, не давай кобыле ссать, заводи, поехали.

Вышли во двор, Толик завел мотоцикл. Уже сидя на нем, я притянул Лену к себе, поцеловал, рукой смахнул ей слезы.

— Прощай, Лена, будь здорова. Детей воспитывай, девочки у тебя хорошие, а меня потихоньку забудь. Не буду тебя ничем обнадеживать, поскольку сам не знаю, как сложится дальше моя судьба.

Толик «ударил по газам», мотоцикл взревел, вздыбился, рывками выскочил из подворотни и через виноградник мы погнали в Ивановку. Уже в Ивановке я сказал Толику:

— Сворачивай к общежитию.

Мотоцикл поставили к стене, зашли в общежитие. Только я открыл дверь в комнату, Валюха кинулась мне на шею со словами:

— Дима, я тебя в окно увидела. Ты знаешь, у моей подруги Вальки Какориной сегодня день рождения. Погуляем?

— Хорошо, — согласился я. — Вот познакомься, Толик, мой товарищ.

— Очень приятно. Валя. Если хочешь, Дима, пусть Толик остается. Пошли к Вале на второй этаж.

Только мы хотели выходить, в дверь постучали, и в комнату вошла высокая худая женщина с пышной прической.

— А вот и именинница, — сказала Валя. — Познакомьтесь.

Мы стали знакомиться.

— Так это ты Дима? — спросила виновница торжества. — Мне Валька все уши прожужжала про тебя. Вот ты какой бравый.

— Что, Гамлет, — обратился я к Толику, — мучает извечный вопрос: пить или не пить? Пить. Иди в магазин, набирай водки и пойдем наверх. Два таких праздника, грех не выпить. У Вали день рождения, а у меня командировка в столицу. В Москву еду, в Кремль вызывают, — стал я «чесать по бездорожью» (врать). — На съезд передовиков сельского хозяйства. Толик знает, подтвердит. Да и кукурузу я вырастил самую большую. Это Валюха может подтвердить, она сама убедилась, пробовала пареную.

— Такое, Дима, ты скажешь, — засмущалась Валюха. — Один початок остался осыпавшийся.

Дал Толику деньги, и он ушел в магазин. А мы продолжили разговор. Глядя на именинницу, я почему-то подумал: «Наверное, балерина. Про таких обычно говорят: ни сиси, ни писи». Я обратился к балерине:

— А ты, Валя, сама откуда?

— С Урала. От мужа уехала с двумя мальчиками-близнецами. У родителей сейчас, в первый класс пошли. А сама в Крым заехала да осталась тут, работаю дояркой здесь в Ивановке. В городе познакомилась с одним шофером, он приехал ко мне на день рождения, там в комнате ждет.

— Слушай, Валя, а когда думает в город ехать? — спросил я.

— Сегодня ночью.

— Так и мне надо быть в городе сегодня ночью.

— А что, он тебя подкинет, — сказала Валя.

Пришел Толик, принес четыре бутылки «Московской», и мы пошли на второй этаж. Встретил нас мужчина «семь на восемь». Познакомились. Стол уже был накрыт. Трапеза началась без лишних разговоров и «обмена верительными грамотами». Пришла соседка Рая, татарка, Толику я сказал:

— Займись ею, чтобы не скучала. Правда, на фотографию страшновата, но это ничего, зато зад большой. Бог увидит — хорошую пошлет.

Когда мы хорошо выпили, хозяйка включила «ящик с хипишем», поставила пластинку, и я с Валюхой пошел танцевать. Она пьяненькая, пухлая, прижалась, повисла на мне так, что у меня вены стали набухать, и не только на руках. Толик тоже времени даром не терял, танцевал с татаркой, руками массируя ей ягодицы. Хозяйка сидела на коленях у Павлика, так звали шофера, уткнувшись губами в его губы.

«Прелюдия юбилея прошла успешно, — отметил я про себя. — Пора переходить к более тесным дружественным контактам». Апофеоз проходил уже в трех комнатах, на кроватях и костюмированно — в костюмах Адама и Евы.

Постучали в дверь. Вошла именинница, посмотрела на нас, мы голые лежали на кровати, сказала:

— Пойдемте, хватит мучить друг друга, посидим еще.

— А Толик где? — спросил я.

— Он у Райки, сейчас и их позовем.

И Валя пошла стучать им в дверь. Кое-как «прикинувшись», снова собрались за банкетным столом. Попойка продолжалась, пока не иссяк последний источник «озверина». Павлик сказал:

— Все, с часик поспим и поедем.

— Павлик, постучишь в третью комнату внизу. Валька знает, я с тобой поеду, — сказал я, и мы снова расползлись по комнатам.

Почти под утро раздался стук в дверь, вошли Валя с Павликом.

— Пора, подымайтесь, голуби. У меня две бутылки вина есть, это я на опохмелку оставила. Сейчас выпьем, и кто куда, мне тоже скоро на дойку идти. Толик с Райкой спит — пускай спит, им спешить некуда.

Мы быстро встали, оделись, здесь же выпили. Попрощавшись, сели с Павликом в «ЗИЛ-130» и покатили. Приехали в город, когда рассвело. Павлик подбросил меня до вокзала. К Шуре-буфетчице идти уже не имело смысла.

В кассе поинтересовался насчет билетов на Баку.

— Отправление в девять тридцать, билеты продаем за час до отправления, — сказала кассирша.

Отошел от кассы. Думаю, шастать по вокзалу и перрону опасно, можно нарваться на мента, и «прощайте, скалистые горы…». Надо на время потеряться. Посунулся в зал ожидания, сел возле пожилых людей, поднял воротник куртки. Вторая бессонная ночь меня доконала, прикемарил. Но спал очень чутко, как волк. Приоткрою глаза, вижу, дежурный мент пройдет по залу, тогда снова засыпаю.

В полдевятого взял билет, а в девять тридцать был уже в купе поезда. У проводницы взял белье, лег на нижней полке и спал до вечера, как убитый. Когда проснулся, увидел своих попутчиков: трое молодых людей — двое парней и девушка приятной наружности.

— Вы так спали, что мы никак не могли вас разбудить. Поднимайтесь, уже вечер, ужинать будем, — сказала девушка.

Я поднялся, натянул трико, пошел в туалет, умылся по пояс, почувствовал бодрость в теле и прилив сил. Вернувшись в купе, сказал:

— Физкультпривет. Меня зовут Дима. Куда спортсмены путь держат?

Они представились: Василий, Жора и Алла. Едут в Баку поступать в сельскохозяйственный институт, будущие агрономы.

— Ну, а я моряк из Одессы, водолаз по профессии. Ищу счастья на дне морском, на суше его трудно найти, — «катил я дурочку».

— Ой, как интересно, — сказала Алла. — Но это же страшно, наверное, под водой.

— Ага, страшно, акулы житья не дают. На суше — менты, под водой — акулы, — продолжал я шутить. — Я у них давно в меню зарезервирован, как заказное блюдо на обед. Но пока удача не на их стороне, пока я их кушаю. Вы никогда не кушали акульи плавники в ананасовом соусе?

— Нет, не приходилось, — ответил Жора, от удивления широко раскрыв глаза.

— То-то и оно.

— А как же вы их ловите? — спросила Алла.

— На хвост ловлю. Опускаю в море хвост и кричу: «Ловись, акула, большая и маленькая». Шучу, разумеется. А ловлю очень просто. Левую руку обматываю стальным тросом, в правую — беру кувалду и ныряю. Акула-то не рассчитывает на человеческую подлость, она видит в человеке друга и гастрономический продукт. А кидается на тебя лишь с одной благородной целью — выполнить свою продовольственную программу и взятые акулистические обязательства. Я выставляю левую руку вперед, акула — цап ее зубами, да не тут-то было. В этот момент я ее кувалдой — трах промеж глаз. И все, до свиданья, друг мой, до свиданья. Извини, подвинься, выходите строиться. Остается только положить ее в авоську и поднять на поверхность, — «гнал я порожняк».

Сели ужинать. На столе лежали вареная курица, огурцы, помидоры. Появились две бутылки «суховея» (сухого вина). Съел я кусочек курицы, от вина отказался. Сухое я вообще не уважаю, да и оппивать будущих бедных студентов мне было западло. Поэтому я предложил:

— Господа абитуриенты, приглашаю вас в ресторан из уважения к вам.

— Что вы! Мы не хотим, мы сыты.

— Ну, тогда извините. Я пойду, хочу водки выпить. Язву на флоте нажил, так врач посоветовал пить только водку и спирт. Вот почему я даже сухое вино отказался пить, — не стал огорчать комсомольцев…

В ресторане посетителей было мало. Я заказал первое, два вторых, бутылку водки, четыре пива. Спешить мне было некуда. Сидел, попивал, растягивал удовольствие. Зашли двое пожилых мужчин: один «Джамбул» (казах), другой мордвин. У мордвина на груди красовался орден Красной Звезды, а «Джамбул» был одет в длинный чопан и тюбетейку. Спросили у меня: «Свободно?» — и сели за столик. Заказали вина, пива, жеванины. Из их разговора я понял, что оба едут в одном купе, отдыхали в санатории на Черном море. Мордвин фронтовик, рассказывал, как он воевал на Орловском направлении. Казах больше слушал, чмокая языком, но иногда и он встревал в разговор. Хрущева ругал за распаханную целину.

Заказали еще выпить, пили уже втроем. Потом стали собираться уходить, но диспут продолжить в купе. Когда стали расплачиваться с официантом, бабай вытащил из чопана большой черный кисет, развязал его. Сначала я думал, что у него там махорка, но ошибся. Там были деньги. По размерам кисет больше походил на мешок, в каких школьники таскают спортивную форму и тапочки.

Дорогой я спросил:

— Ну что, пойдем ко мне в купе или к вам?

— К нам, — сказал мордвин. — У нас только одна бабка едет, и то уже, наверное, спит.

Бабка в купе в натуре спала, да так хорошо, только бульбы летели изо рта. Мы расположились, я открыл бутылки, мордвин вытащил закуску, пьянка продолжала накручивать обороты. После второй бутылки «керосина» «Джамбул» закрыл глаза и стал заваливаться на бок, что-то еще чмокая губами.

— Сестра у меня в Невинномысске, хочу к ней заехать. Ты меня проводишь? — спросил фронтовик. — Пойдем узнаем у кондуктора, когда Невинномысск будет.

Мы вышли из купе, прошли к кондуктору, та ответила:

— Вторая остановка.

Мы постояли немного в тамбуре, мордвин пошел собираться, и на второй остановке я его проводил. А сам вернулся в их купе, бабка пускала бульбы с верхней полки, казах полусидя спал внизу, только ноздри у него шевелились. Я откинул полу чопана, дотянулся до бездонного кармана и осторожно вытянул кисет. Потихоньку прикрыл дверь в купе и пошел в свой второй вагон. По пути зашел в туалет, посчитал деньги, оказалось около двух «кусков» и почти все четвертными купюрами. Кисет выбросил в окно.

Комсомольцы мои давно уже гостили у Морфея. Я тоже лег, но долго не мог уснуть, хотя за вечер и выпил порядочно. Потом уснул и проснулся, когда объявили Баку.


Глава 7

БАКУ — ГОРОД КОНТРАСТОВ


1


Поезд остановился. Вместе с будущими мичуринцами я сошел на перрон, подошли к киоску. Обернувшись, я заметил, как два милиционера спешили к вагону, в котором ехал казах. Чтобы побыстрее слинять с вокзала, я предложил ребятам пройти в город. Через парк Ильича мы направились в сторону Сабучинского вокзала. В парке зашли в закусочную, я заказал всем по две порции горячих сосисок, бутылку коньяку, пива, расплатился. Комсомольцы пытались сунуть мне деньги за сосиски.

— Обижаете, ребята. Я угощаю от души. Вы же знаете, я водолаз, а платят нам — вам и не снилось. Даже сегодня ночью во сне одну акулу на уши поставил, а проснулся — полный карман денег, — шутил я, похлопывая себя по нагрудному «чердаку» (карману), где бабки колом стояли.

Вышли из закусочной, и я попрощался с ребятами. Зашел в парикмахерскую, надо было немного «перекинуться». Подстриг свои патлы под полубокс, усы подправил, баки подлиннее оставил. На улице в палатке купил кепку «аэродром», а шляпу в сумку сунул. Глянул на себя в зеркало, ну, вылитый «кацо, генацвале».

На троллейбусе проехал в центр города, у гостиницы «Интурист» вышел. Было ощущение, что я из России приехал в Париж или Мадрид. Прошел на бульвар — красота неописуемая.

В конце бульвара сел на автобус, народу набилось много. Автобус тронулся, когда на передней площадке раздался женский голос:

— Коля, Коля, эта женщина у тебя кошелек вытащила. Посмотрите на нее. Стоит, как королева, разодетая вся, на нее и не подумаешь. Отдай, стерва, кошелек!

Мужчина стал лазать по карманам, искать кошелек. Видя такое дело, я со словами «Граждане, пропустите, я сейчас выхожу» стал расталкивать пассажиров, пробираться к передней площадке.

Когда добрался, дернул «королеву» за локоть. Она обернулась, на какую-то долю секунды я опешил: передо мной стояла Галка, моя детдомовская сестренка. Ни слова не говоря, Галка сунула мне «на пропуль» (передала) кошелек. А уже через секунду мужчина держал Галку за руку, изрыгая перегар:

— Где кошелек?

— Вы что, гражданин? Я не брала у вас никакого кошелька. Что за хамство! Отпустите руку и не дышите на меня перегаром. Пить меньше надо.

— Сейчас будет остановка, пойдем в милицию, — гнусавил Коля с рожей Шарикова, персонажа из повести Булгакова «Собачье сердце».

Пока шла перебранка, я успел разглядеть Галку. На ней было черное платье с глубоким декольте, в пышных волосах спереди большая седая прядь, губы густо накрашены темно-красной помадой, на шее несколько рядов бус, в ушах массивные клипсы. Подъезжая к остановке, я шепнул ей на ухо:

— Сейчас «сыпь», я тормозну кодлу, встретимся на «бане».

А в мозгах всплыла давняя сцена. Владивосток, базар, Толик-мент тащит меня, тогда еще пятнадцатилетнего пацана, в ментовку, рядом Галка просит Толика отпустить меня, тот — ни в какую. Галка выхватывает опаску и с размаху бьет Толика по глазам, он корчится на асфальте, а мы с Галкой «уходим».

Только автобус подъехал к остановке и открылась дверь, я правой рукой, как держался за поручень, сверху вниз от всей души врезал Шарикову промеж глаз, точно попав в переносицу. Коля откинулся назад, на сиденья, но уже выключенный наглухо. Увидев это, его «прищепка» протяжно завыла, под конец крикнула: «Ой!» — и упала в обморок.

Галка выпрыгнула из автобуса, скинула туфли и побежала. Я ухватился обеими руками за поручни на выходе из автобуса и сдерживал галдящую напирающую толпу, повторяя:

— Ну, куда, куда, какого черта прете. Все успеете, все там будете. Я тоже сейчас «слазию».

Одна баба своим острым кулачком больно ткнула меня в глаз. Пришлось пнуть ее ногой и наградить комплиментом:

— А тебя, паскуда, специально назад в автобус заброшу, дальше поедешь.

Подействовало. Больше свой паскудный кулачишко она не совала мне в лицо. Прикинул: и мне пора. Спрыгнул на тротуар и кинулся в другую сторону. Из автобуса вывалили человек двадцать и со словами «Держите ворюгу» ломанулись за мной. Я бежал и думал: «Хер вам. Чего-чего, а бегать я умею. Это мой коронный номер». Даже какой-то азарт и веселость у меня появились, а мозг стал сверлить навязчивый мотив: «Ой ты, Коля, Николаша…» — а потом вообще ни с того ни с сего вспомнились слова шуточной песни, еще в детстве горланили: «Солдат в поход собрался, наелся кислых щей, в походе обосрался и умер в тот же день. Жена его Маруся сидела на горшке и жалобно пердела, как пушка на войне». Придет же такая чертовщина в голову, да еще в такой момент.

Бежал я наверх, в сторону Третьей Хребтовой улицы, заскочил в один двор, другой, а там три выхода, и окончательно оторвался от преследователей. Прошел еще двор, сел, отдышался, потом не спеша спустился вниз.

2


По пути попалась шашлычная. Зашел, огляделся, понравилось. На окнах цветы, на столах скатерти, горы всевозможных приправ. Один был недостаток — не было спиртного, с собой надо приносить. «Хоть поем от души», — подумал я. Заказал пять шашлыков, сижу, ем, в мозгу прокручиваю эпизоды последних минут.

К столику подошел рыжий парень «семь на восемь» в морской офицерской форме, но без погон, спросил разрешения сесть. Я кивнул, парень сел, заказал шашлыки, вытащил две фугаски «Агдама», предложил выпить.

Когда выпили, познакомились, беспогонника зовут Виктор. Сам родом из Брянска, служил радистом здесь на станции Кала в летных войсках. Лицо у Виктора жутковатое, все «покоцанное» (в шрамах), широкая массивная челюсть отвисала, как у бульдога.

— Что, боксер? — спросил я.

— Да, в полутяже выступал, первый разряд, был чемпионом Закавказского военного округа. Да не повезло. Обычно выигрывал нокаутом, а тут сам нарвался — челюсть сломали, с замков сходит. Сейчас демобилизовался, с боксом завязал. Хочу устроиться в «килькин» флот, подзаработать денег немного да махнуть домой в Брянск. Невеста у меня там, вместе в школе еще учились, обещал после армии жениться. А куда без денег, какая там женитьба, придется моей невесте еще подождать. — Потом Витя рассказывал про свою жизнь. Бывает у человека потребность излить кому-то душу. — Отца и матери нет у меня, на машине попали в аварию и погибли, есть дед с бабушкой.

Я слушал и думал: «Витя вот по-своему несчастный человек. У него тоже, как у Челкаша, — только член да душа. Может, в дело его взять, парень крепкий. Ладно, посмотрим еще, что он из себя представляет». Рассказал ему, что у меня тоже никого нет, детдомовец. В Баку первый раз. Может, тоже устроюсь на море работать.

— Кстати, Витя, где ты живешь?

— Здесь у одной старушки на Шестой Баилова. Могу поговорить с ней, скажу, что оба устраиваемся в Каспийскую рыболовецкую флотилию, а пока поживем у нее.

— Ладно, Витек, поехали к твоей бабушке. Для первого знакомства с ней возьму выпить и поедем.

Приехали к бабушке: маленькая, старенькая, лет шестьдесят пять ей, но очень веселая. К ней внучки иногда приходят, школьницы лет по четырнадцать, тоже веселые, шутят с бабушкой.

Когда мы с Витей выставили покупки на стол, я стал просить бабушку оставить меня в квартире. На что «божий одуванчик» сказала:

— Сегодня уж переночуй, а завтра я с Танькой, соседкой, поговорю, у нее есть одна комната пустая, вот там и поселишься.

В этот вечер мы крепко вмазали, бабушка тоже пила с нами. Я даже не помню, где и как спать повалился. Утром вспомнил про «кожу с бабками» (кошелек), что Галка «бомбанула» у торчка в автобусе, посчитал деньги, оказалось восемьдесят «колов». Отложил их отдельно. Думаю, надо на «бан» ехать, Галку найти. Предложил Виктору со мной на вокзал поехать, он согласился. По пути я рассказал ему про Галку и что произошло в автобусе.

На вокзале походили около касс, обошли зал, буфет, Галки нигде не было. Витя предложил пойти на Телефонную в кебабную пообедать. Зашли, заказали кебабы, в буфете я взял два графина пива, две бутылки вина. Обратил внимание на буфетчицу: веселая красивая женщина лет сорока, чернобровая с двумя рядами золотых зубов. Услышал, как ее называли Сара-ханум. Когда расплачивался, она хотела дать сдачу, я отстранил ее руку, сказал:

— Не надо, Сара, это тебе за твою улыбку.

Она засмеялась, что-то по-азербайджански сказала женщинам, которые готовят кебабы, а потом мне:

— Садитесь, пожалуйста. Сейчас вас обслужат в первую очередь.

Я сел, стал наблюдать за публикой. Были моряки «килькиного» флота в брезентовых куртках и высоких яловых сапогах, матросы и капитаны в высоких мичманках, гуляла городская шпана, но большинство посетителей были люди деловые.

Нам принесли горячие кебабы, мы с Витей стали кушать, выпивать. Ввалила шарага молодых парней-азербайджанцев, шесть человек, и с ними две крупные разбитные девахи с большими грудями и широкими бедрами. Зашли они с шумом, одна деваха сказала:

— А у нас в Астрахани такой кебабной нету.

Веселая компания устроилась сбоку от нас возле стены, составив два столика вместе. Они выпивали, шумно базарили, смеялись. Я повернул голову в их сторону, одна деваха сидела со стаканом вина в руке и смотрела на меня, наши взгляды встретились. Я первым отвернулся и продолжал разговор с Витей. А эта шалава со стаканом вина, уже изрядно торченая, поднимается, подходит к нашему столику и развязным голосом говорит мне:

— Я хочу с тобой выпить, ты мне понравился.

Я посмотрел на нее и ответил:

— Зато я не хочу с тобой пить. Иди отсюда. С кем пришла, с тем и пей.

На что шалава, присев на край нашего стола, сказала:

— Они мне не нужны. Ты мне нужен, я хочу с тобой выпить и никуда не уйду.

Я отлично понимал, что стоит с ней выпить, как большого скандала и «зарубы» (драки) не избежать. Такие уж манеры и правила хорошего тона у этой публики. Пытаясь избежать конфликта, я еще раз как можно вежливее повторил:

— Послушай, шалава, не гони порожняк, хватит борзеть, сыпь отсюда без хипиша.

Когда я начинал волноваться, то почти полностью сползал на блатной жаргон, на родной язык, одним словом.

«Мочалка» (проститутка) — ноль внимания. Тогда я тыльной стороной ладони слегка шлепнул шалаву по животу. То ли от неожиданности, то ли настолько она была пьяна, только деваха шлепнулась на пол на задницу, полыхнув красными трусами, как боевым флагом, призывающим одурманенную «озверином» шарагу к бою. А может, ее трусы сыграли роль красной тряпки перед озверевшими мордами быков. Только ко мне подскочил высокий парень и на ломаном русском языке сказал:

— Эй, слушай, ты зачем обижаешь наша девочка.

Затем последовала мотивировка, что он якобы имел близкие отношения с моей матерью.

Здесь я уже не выдержал, поднялся из-за стола и в тон парню произнес:

— Зачем ты сказал «твою мать». Лучше бы свинью сношал: и сало близко, и лохматый сейф низко. — Потом повернулся — в строну зала и, отвлекая внимание парня, крикнул: — Иван. — Парень автоматически обернулся, а я правой рукой со всего маху опустил графин с пивом ему на чан.

Парень рухнул как подрубленный. Вся кодла кинулась на меня. Витя вскочил, крикнул:

— Не бей, хватай и кидай на меня. Ни одному не дай уйти.

Рядом была буфетная стойка, на ней стояли банки-склянки с разными соками. Я обеими руками хватал по очереди нападавших и кидал на Витька, тот встречал их, как куропаток на взлете, мощнейшими прямыми правой в челюсть. Парни летели сначала на стойку, вдребезги разбивая банки и колбы с соками, а финишировали уже на полу у стойки.

Когда все было кончено, я вытащил из пачки часть денег, протянул Саре, которая с ужасом в глазах стояла, прижавшись к буфету, сказал:

— Сара, возьми деньги, восстановишь все, что побили натуралисты юные. Если не хватит, скажешь, мы на днях зайдем. А сейчас нам надо уйти по-быстрому. Мавры сделали дело — мавры ушли.

— Прыгайте сюда, — сказала Сара.

Мы с Витьком прыгнули через стойку буфета, Сара с задней двери скинула «накидняк» (навесной замок). Дверь оказалась в мясной отдел. Мы кинулись туда, чуть не налетели на широкий пень с огромным топором. Даже мысль в голове пронеслась: «Таким топором на таком пне хорошо головы рубить».

— Выход другой есть? — обернувшись, спросил у Сары.

— Есть, сюда, — показала рукой Сара, — а там к морю.

Мы выскочили во двор конторы «тюлькиного» флота, через ворота побежали к морю. Около большого серого здания Дома Советов сбавили ход на пару узлов. Прошли мимо памятника Ленину, вождь рукой показывал на море, как бы указывая путь.

— Нет, Витя, мы не пойдем ленинским путем, — сказал я. — Собственно, я никогда им и не ходил. Когда ходить-то было, если я, еще не родившись, стал врагом народа? А как родился, все, кончилась у чекистов и Советской власти спокойная жизнь. А как достиг пяти лет — самого зрелого преступного возраста, тут и был репрессирован, как не расстреляли еще, — рассказывал я Виктору про свою жизнь. Драка в закусочной как-то сроднила нас. — Скажи, Витя, честно: ты когда-нибудь воровал?

— Нет.

— Хочешь, я тебя научу? На работу ты еще успеешь устроиться. Согласен или нет?

— Согласен.

— Тогда держи аванс, это тебе на мелкие расходы. — И я отсчитал ему три сотни.

3


На троллейбусе доехали до базара, прошлись по нему, а потом по ступенькам стали подниматься наверх, так можно выйти к нашему дому на Шестую Баиловскую. Когда поднимались, то в одном из домов услышали музыку, красивый голос исполнял «Журавли». Меня всегда трогали слова: «Я под небом чужим словно гость нежеланный, перестаньте рыдать надо мной, журавли…» Мне казалось, что эта песня про меня.

— Давай подойдем к этому дому, — предложил я Вите. Когда подошли, на калитке увидели надпись: «Голубой Дунай. Заходи — не смейся, выходи — не плачь».

Посмотрел на Витю, спросил:

— Ну что, зайдем?

— Зайдем.

Постучали в калитку, открыла пожилая армянка.

— О, мальчики! Проходите, проходите.

И провела нас в зал. Сразу в нос шибанул запах анаши. За столиками сидели военные моряки, мичманы-подводники, у них на коленях — девушки. Были и молодые «плановые» ребята с девушками. На столах стояли водка, вино, закуски. В углу зала три гитары, аккордеон и ударник очень красиво исполняли «Чаримэ». Я сразу понял: попали в «кайф-базар» (притон наркоманов), по совместительству исполняющий роль публичного дома. Это, так сказать, в плане взятых социалистических обязательств.

На диване лежала «моя» Галка. Увидев меня, она встала, подошла ко мне, стала обнимать и целовать. Хозяйка притона баба Сима посмотрела на нас, спросила:

— Вы что, друг друга знаете?

На что Галка крикнула:

— Накрывай стол, баба Сима. К нам пожаловал самый дорогой мой человек в том мире и в этом. Я вам говорила про него, это он мой спаситель. Не он — париться бы мне сейчас в «сучьей будке».

Маханша накрыла стол, стали выпивать, закусывать. Когда хорошо уже подпили, я говорю Галке:

— Возьми долю от «пропуля», это твоя, — и отдал ей четыре сотни. — Мы с Витьком приходили на «бан», но тебя не нашли.

— Мне пока нельзя там появляться, я в ресторане шухарнулась, менты могут повязать. Главное, ты меня все равно нашел.

— Галка, найди какую-нибудь девку для Витька, чтобы он не скучал.

— Об чем базар. — Галка крикнула какую-то Нину, сказала той: — Займись мальчиком, чтобы не скучал.

Без разговоров Нина уселась Вите на колени и ласково сказала:

— О Боже, какой ты рыжий. Мне нравятся рыжие.

Галка рассказала мне про свою жизнь, уже имеет три «ходки», три раза судимая. Сильно болела по-женски, сделали операцию, стала бездетной.

— А что эта армянка, баба Сима, собой представляет? — спросил я.

— Эта бабка класс, имеет пять «ходок», три из них за содержание этого дома. Ходила просить пенсию, так ей «болт» показали. Тогда она им сказала, что ей девочки пенсию платить будут. Сначала менты забирали, сажали, потом отстали. Сказали, чтобы только хипиша не было. А девочки ее знают, «откидываются» (освобождаются) и приезжают сюда, поработают и уезжают с бабками. Сюда сами менты заходят, кайфуют и уходят «чистенькие», так мы их не отпускаем.

До меня окончательно дошел смысл надписи на калитке: «Заходи — не смейся, выходи — не плачь».

— А баба Сима вся расписная, — продолжала Галка. — Все тело в татуировках, а на ногах так целые поэмы.

Музыкантам я заказал танго «Брызги шампанского», и мы с Галкой пошли танцевать.

— А ты помнишь, Витя, наш детдом, как мы с тобой убегали в лес? Какое время чудесное было. Вот бы снова в него вернуться.

— Помню, Галка, я все. Только ты не называй меня Витя. Так надо. В бегах я сейчас, и по ксиве Дима меня звать, а в преступном мире моя кликуха Дим Димыч. Был в Крыму, но там «боланы» сели на хвост, успел свалить. И вот я здесь, сама судьба свела нас. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

После танца мы еще выпили, хозяйка дала нам отдельную комнату.

— У меня телохранитель еще, он тоже будет здесь ночевать, — сказал я.

— Хорошо, хорошо. Он с Ниной будет в другой комнате рядом.

В комнате пирушка продолжалась, потом расползлись по своим норам. Я разделся и лег в кровать, Галка рядом. Стали обниматься, целоваться, а Галка и говорит:

— Дорогой мой, как женщина я холодная. Мужчины этого не знают и лезут ко мне в кровать из-за моей «вывески» (лица), она пока еще мой козырь. Он и приносит мне добычу, я у этих любителей соваться в чужую «империю» (женские половые органы) выуживаю деньги. Если ты, Витя, — прости меня, язык не поворачивается называть тебя Дима, с детства ты был для меня Витя, — если ты хочешь, я позову сейчас самую красивую «девочку девяносто шестой пробы», которая доставит тебе истинное наслаждение. Я не обижусь, а, наоборот, буду только рада. И она, и я будем рядом с тобой, ведь мы подруги.

— Зови, — ответил я.

Галка привела девушку. Я глянул, и мне показалось, что она совсем еще ребенок, точеная маленькая фигурка, большие черные глаза.

— Как звать? — спросил я.

— Гюльнара.

— Галя, распорядись, чтобы выпить и закусить сюда подали. А ты иди сюда, моя дорогая, — посадил я Гюльнару на кровать рядом с собой.

Вдвоем с бабой Симой Галка быстро накрыла стол, сели, выпили. Баба Сима тоже выпила с нами и ушла. Когда уходила, Галка ее предупредила:

— Если придут менты, «цинканешь» (дашь своевременно сигнал), я займусь ими.

— Хорошо, Галя, — ответила старая бандерша.

Гюльнара разделась догола, залезла на меня верхом, стала обнимать, целовать, повторяя:

— Какой ты красивый, большой и сильный. Покачай меня, я так люблю.

Я стал ее качать, а она издавала тихий стон, закатив глаза, говорила:

— Как хорошо мне с тобой.

Девочка оказалась до бескрайности страстной и темпераментной. Галка даже просила ее:

— Гюля, успокойся, моя хорошая, дай ему немного отдохнуть, — а сама платком вытирала мне пот с лица и тоже целовала.

Как уснул, не помню. Ночью проснулся, темно, тихо, около меня спят Галка и Гюльнара. Я тихонько поднялся, вышел на улицу по малой нужде, вернулся в комнату, стал проверять карманы в костюме, все ли деньги на месте. Как говорится, «доверять — доверяй, но проверять — проверяй» и не забывай, где ты находишься. Деньги были на месте. Я снова лег между двух девок, повернул Гюльнару на бок, обнял ее сзади и в таком положении мы еще раз трахнулись. Время от времени она оборачивалась, целовала меня. Потом она встала с кровати и сказала:

— Я есть хочу.

— Да, и мне не повредит.

Галку будить не стали, сели за стол вдвоем, стали пить и есть. И опять закосели. Гюльнара залезла мне на колени и грешить стали прямо на стуле. Потом опять упали спать.

Утром нас разбудила баба Сима. Принесла выпивку, жареную картошечку с мясом. Мы поднялись, оделись, сели, выпили, закусили и я стал собираться уходить. Друг мой Витек тоже был на ногах. Прощаясь, я сказал:

— Баба Сима, вечером, может, мы опять придем.

— Я буду ждать тебя, — сказала Гюльнара.

— Где бы ты ни был, запомни: здесь тебя всегда ждут, — сказала Галка.

4


На базаре с Витей мы попили пива. Купили огурцов, помидоров, взяли две бутылки водки.

— Пора, Витек, к бабке Моте. Насчет квартиры надо добазариваться. Кстати, как Нинка — бабочка ночная?

— Хороша была, ничего не скажешь, особенно под водочку и огурчики малосольные.

— А карманы как?

— Все нормально.

— Оттуда обычно все уходят обчищенные до основания.

— А нас почему не тронули? — удивился Витя.

— И никогда не тронут. Теперь мы здесь свои люди. Так сказала сама «мама» блатхаты баба Сима.

Когда пришли на хату к Витьку, бабушка Мотя сказала:

— Я уж сильно переволновалась. Думаю, где вы целую ночь, район у нас вон какой преступный. Разговаривала я с Танькой насчет комнаты, она не против. Пойдем, посмотришь комнату.

Посмотрели комнатенку, мне понравилась. Даже на душе радостнее стало. Мне и раньше доводилось иметь отдельные комнаты, но это были или «трюмы» или «собачьи будки» на «царских дачах» (в тюрьмах).

— Правда, у меня четверо детей, да те взрослые, отдельно живут, вот Колька самый маленький и надоедливый, — сказала Татьяна.

— Ничего, мы с ним подружимся. Предлагаю обмыть новоселье, — предложил я.

Обмывали у бабы Моти вчетвером: я, Витя, Татьяна и бабка.

— А хозяин приедет, мы еще и с ним обмоем, — сказал я.

— Может, не надо, он и так с работы тепленький приезжает, — возразила Татьяна.

— А как его зовут?

— Николай, он и сына так назвал.

В этот вечер мы с Виктором никуда не пошли. Вечером приехал дядя Коля изрядно торченый, еле разулся, Татьяна помогала ему стаскивать сапоги. Был он высокого роста, крепкий. Татьяна приготовила ему ужин, накрыла стол, позвала.

— Сейчас не хочу, попозже, — с деловым видом сказал дядя Коля, лежа на кровати и читая газету. — Вот черт! Опять катастрофа — поезд перевернулся.

— Какая катастрофа, — не поняла Татьяна, — какой поезд? Да ты, Коля, газету вверх ногами держишь.

— Точно, — сказал дядя Коля, переворачивая газету. — Какая ты у меня «вумная».

— К нам, Коля, квартирант на время поселился в угловой комнате.

— Ну и пусть живет.

Я встал с кровати, оделся, вышел в зал, поздоровался, познакомился с дядей Колей, сказал:

— Сейчас приду.

Спустился вниз к базару, в магазине купил две бутылки водки, колбасы, сыру. Когда возвращался назад, ко мне подошел молодой парень.

— Я видел вас в «Голубом Дунае». Поэтому хочу предупредить: из города приезжали парни-азербайджанцы, человек двенадцать, искали двух русских моряков, один в морской форме с вами был. Они ищут вас, чтобы избить за тех парней, которых вы избили в кебабной.

— Хорошо, парень, я буду иметь в виду.

Придя домой, я отдал свертки Татьяне.

— Накрывайте на стол, а я Витька и бабку позову.

Когда мы шли к нам, то Вите я сказал, что нас уже ищут, хотят дать нам оторваться.

Часа полтора мы посидели хорошо. Дядя Коля после третьей рюмки стал клевать носом. Мы решили: пусть человек отдохнет после ударной вахты. Вышли с Витей на улицу, но чего-то не хватало. Предложил ему поехать в город.

На автобусе доехали до «Интуриста», вышли. Из ресторана доносилась музыка, приятно била по ушам и мозгам.

Мы зашли, выбрали столик, заказали выпить, закусить. Сидели, выпивали, слушали музыку, в общем, ловили свой кайф. Я наблюдал за ресторанной публикой, заметил, как около одного мужчины официанты так и увивались, называли его по имени-отчеству. Видно, он здесь большой туз и не первый раз корячится, сделал я вывод.

В первом часу ночи публика стала расходиться. Смотрю, и туз поднялся уходить, открыл большой кошелек, стал расплачиваться с официантом. Потом сунул официанту червонец.

— Это вам за обслуживание.

Официант заюлил, растянул по морде улыбку.

— Что вы, Иван Ильич, спасибо. Вы такой уважаемый человек, мы всегда рады вашему посещению, это для нас самая высокая награда. Может, вам машину вызвать?

— Не надо. Я здесь рядом, пройдусь немного, — сказал Иван Ильич и направился к выходу.

— И мы идем, — сказал я Витьку. Позвал официанта, рассчитался. В раздевалке мы забрали свои вещи и вышли на улицу. Туз тормознулся в гардеробе. На улице я сказал Вите:

— Надо «кинуть фуцана». Смотри за ментами, а я тормозну «литера» (начальника).

Иван Ильич вышел из ресторана и свернул к фонтану, где мужик держит рукой удава, а у того из пасти вода бьет. «Литер» шел перегруженный, пошатывался. Макинтош у него был расстегнут, «фура» (шляпа) на затылке. Он шел не спеша и мурлыча песенку. Я обошел фонтан и пошел навстречу «литеру». Когда нас разделяло метра полтора, я вскинул руку, приставил «потеху» (нож) к груди Ивана Ильича, спокойно сказал:

— Стой, Казбек. Раздевайся и не вздумай кричать. До утра будешь в фонтане с лягушками плавать. Понял? Быстро.

Контраргументов Иван Ильич представить не смог и, ни слова не говоря, стал раздеваться. Я оглянулся: Витек стоит на углу ресторана, наблюдает за ментами.

В это время какой-то человек шел прямо на нас со стороны порта. Был он в брезентовом костюме с электросварочной маской в руке и, как мне показалось, слегка торченый. «Вот тебе и явление Христа народу», — мелькнула у меня мысль, но я понял, что это сварщик идет с работы со второй смены. Когда он подошел совсем близко, мне в голову пришла идея, и я сделал выпад в его сторону.

— Стой! Раздевайся.

— Ты что, браток. Я с работы иду, у меня ничего нет.

— Раздевайся, сука, кому сказано.

Рабочий стал раздеваться. Когда разделся, я говорю:

— Теперь надевай эти шмотки, и быстро.

Представитель рабочего класса возражать не стал. Надел костюм, туфли, макинтош, шляпу.

— Галстук еще не забудь, — сказал я.

— Сроду его не таскал и завязывать не умею.

— Вот и плохо. Надевай, как можешь.

Рабочий завязал галстук узлом.

— А теперь вытащи из кармана кошелек.

Он вытащил, протянул мне. Я открыл кошелек, достал червонец и дал мужику.

— Все, вали отсюда. Завтра опохмелишься за свое и мое здоровье. И считай, это подарки от заводоуправления.

Рабочий ушел, а начальнику я сказал:

— Надевай брезентуху, а то ты совсем отвык от рабочей одежды.

Когда он оделся, я вытащил из кошелька документы, отдал ему и сказал:

— Маску тоже возьми, пригодится в хозяйстве. Вот хорошо. А теперь быстро иди и не оглядывайся. Понял? Я буду смотреть за тобой.

Мужичонка засеменил все быстрее и быстрее, а я повернулся к Виктору, крикнул:

— Все, съем, валим.

И мы направились в сторону Баилова. Пришли домой поздно ночью. В кошельке оказалось около полутора «кусков». Я дал Витьку его долю, и мы разошлись спать.

5


На другой день проснулся поздно, дома никого не было. В большой гостиной в углу висела клетка с попугаем. Только я вошел в комнату, попугай крикнул:

— Здравствуй!

— Здравствуй, — поздоровался я и подошел поближе.

Голова у меня после вчерашних возлияний гудела, как пивной котел. Смотрю, в клетке одно вареное яйцо откатилось в сторону, хотел его подвинуть ближе к попугаю и только протянул руку к яйцу, попугай как крикнет:

— Положи!

От неожиданности я резко отдернул руку от клетки, а мозги у меня перевернулись.

— Ах ты, сука, — начал я ругаться. — Не надо мне твое вонючее яйцо, и больше я к тебе в жизни не подойду, морда твоя тюремная. Качаешься в «киче» за решеткой, вот и качайся. Век свободы тебе не видать.

Вышел во двор умыться, появился и Витек.

— Ты что, Дима, ругаешься?

— Да попугай меня сейчас напугал.

— Какой попугай?

— У хозяев моих в углу в клетке висит. Иди сам посмотри.

Витя зашел, попугай крикнул:

— Здравствуй!

— О, так он культурный у них, — сказал Витя.

— Я этому культурному устрою красивую жизнь. Он еще не знает, с кем связался.

С Витей сходили на базар, набрали помидоров, огурцов, в магазине прицепили водки, пива. Дома выпили, отметили вчерашний успех: не каждый день доводится «торчков бомбить», причем таких «наваристых». И Витя выдержал свой первый экзамен на «вшивость». Такую ночную шалость «старший дворник» обычно квалифицирует как «растрата с криком» (разбойное нападение). Экипаж у нас подбирается ништяк. И Галку я планировал взять в него. Была бы у нас наводчицей для серьезных дел, а это «щипачество» (карманное воровство) и постыдную проституцию заставлю ее бросить.

Снова пошли отдыхать по своим комнатам. Лег, но спать мне что-то не хотелось. Вышел в зал, стал учить попугая говорить слова «ух, кобра». Раз двадцать я повторил эти слова. Попугай сначала ошалело смотрел на меня, как на дурака, потом как крикнет:

— Ух ты, тварь!

— Вот уже и первые успехи политики нэпа, — засмеялся я и дал попугаю еще кусочек мяса, а сам пошел к себе и, довольный сам собою, вскорости уснул.

Вечером дал Татьяне двадцать пять рублей, попросил:

— Тетя Таня, сходите на базар, возьмите мяса побольше, пожарим, и водки.

Дядя Коля пьяненький пришел с работы, Татьяна накрыла стол, пригласила нас. Выпили по рюмке, дядя Коля и говорит:

— Вы тут сидите и ни хрена не знаете. Что вчера было, что было в городе. Весь Баку только и говорит об этом, такого у нас еще не было. Один грабитель ночью возле ресторана «Интурист» раздел двух людей: заведующего товарной базой и сварщика с завода на Баилова, заставил их поменять вещи и отпустил. Так этот сварщик приходит домой, стучит, а жена его не пускает. Сначала открыла, глянула, человек стоит в шляпе, галстуке, чесучовом макинтоше, и захлопнула дверь перед самым его носом. Мужа своего не узнала, всегда приходил в грязной брезентухе. Так он давай ее уговаривать через дверь: «Да это же я, Вова, муж твой. Ты что, Нюра, с ума сошла?» Когда она снова открыла дверь, Вова зашел и рассказал ей, как все случилось, жена давай смеяться, а он ей говорит: «Ты, Нюра, не смейся, этот грабитель мне еще десять рублей дал, сказал, чтобы утром выпил за его здоровье. Так что, Нюра, завтра я на работу не пойду, а пойду пить за здоровье хорошего человека. И не вздумай возникать».

Меня чуть не разобрал смех, но я с серьезным видом сказал:

— Ну, обнаглели бандиты, чего вытворяют. Куда только милиция смотрит?

— Как куда, как куда, — сказал дядя Коля. — Милиция арестовала завбазой. Видят — пьяный в брезентухе шатается по дороге. Так его в машину бросили и в милицию отвезли.

Как я ни крепился, не выдержал, рассмеялся. После очередной порции горячительного дядя Коля окончательно сник. Я ушел в свою комнату, но слышал, как он кряхтел, чертыхался, не мог разуться. Потом он сильно топнул ногой об пол, и в этот момент попугай крикнул:

— Ух ты, тварь!

Пьяный дядя Коля, все-таки поняв, что этот комплимент относится к нему, заорал:

— Кто тварь? — и запустил в попугая сапогом.

Тетя Таня кинулась его уговаривать:

— Коля, птица-то при чем? Она что слышит, то и говорит.

Через некоторое время дядя Коля утихомирился, уснул.

6


В одном с нами дворе жил дядя Гриша, маленький пожилой человек. Если бы пришлось давать ему полную характеристику, хватило бы одного слова — «пьянчужка». Иногда я выйду во двор, сяду на лавочку за маленький столик, дядя Гриша тут как тут. Спросит:

— Ну что, по рублю?

— Хоть по десять, дядя Гриша. Для такого человека ничего не жалко.

Дам ему деньги, он сбегает в магазин и сидим выпиваем, играем в «чухарки», пока не придет его жена-немка, законченная неврастеничка. Начинает шуметь, ругаться, схватит дядю Гришу под мышку, как полено, и тащит домой. Была она рыжая-прерыжая, страх Божий, какая рыжая. Иногда она заходила к нам домой, просила у Татьяны то сковородку, то кастрюлю.

Как-то дома никого не было, так я решил продолжить самообразование по освоению профессии укротителя попугаев. Подошел к Кузе, так звали нашего хулигана, и повторил раз двадцать:

— Ух, рыжая сука!

Заходит как-то вечером немка, просит у тети Тани большую кастрюлю, а Кузя как крикнет:

— Ух, рыжая сука!

Немка, как подрубленная, грохнулась на пол и тихо так, чуть не плача, говорит:

— Таня, что же это такое делается?

— Да успокойся, Неля, это же птица глупая.

— Да, но меня в жизни никто так не называл. Дай водички, больше моей ноги здесь не будет.

Поднялась с пола, хотела уходить, а Кузя ей, как прощальный комплимент, выдал:

— Ух ты, тварь!

С резвостью молодой кобылы немка аллюром прошлась по ступенькам лестницы сверху вниз.

Тетя Таня подскочила к клетке:

— Кузя, ты что, с ума сошел? Так к нам все соседи перестанут ходить.

Мне даже жалко стало попугая, потом я подошел к нему:

— Все, Кузя, мы с тобой квиты. Мир. «Кочумай» (молчи), если не хочешь «захезать всю малину» и попасть на «дыбу». Дядя Коля в момент отвинтит тебе голову и «проколет» (пропишет) на сковородке.

Трудовая семья, в которой я нашел временное пристанище, была обыкновенной семьей того времени. Тетя Таня в старом, линялом платье все время хлопочет по дому, по хозяйству. Дядя Коля всегда с работы приезжает пьяным, вся разница только в одном — в степени опьянения. Бывает, так зальет глаза, что устраивает настоящую корриду, кидается драться на тетю Таню, хорошо еще не с топором.

Тогда я выскакиваю из своей комнаты, хватаю тореадора, любовно выкручиваю ему руки за спину и связываю. Через некоторое время он начинает стонать, божиться, что драться больше не будет, тогда я его развязываю. Да оно и понятно, люди они бедные, развлечений никаких, а так хоть какое-то развлечение. «Се ля ви», — говорят французы, такова жизнь, что поделаешь.

Один раз спросил:

— Тетя Таня, вы в кино когда-нибудь ходили?

— Да какое там кино. Дома кино каждый день.

— Значит, так, тетя Таня, сегодня я возьму билеты, и все сходим в кино, арабский фильм идет «Райские птички», люди хвалят. На последний сеанс возьму. А дядя Коля приедет и пойдем, я его уговорю, он меня боится. Только приготовьте себе другую одежду. А у дяди Коли есть?

— Есть, есть.

— Ему тоже приготовьте.

Спустился на площадь Красина, прошел в сторону двадцатого километра мимо райотдела милиции, который мне и на… не нужен был, перешел площадь. Не доходя до Баиловской тюрьмы, которая мне тоже не нужна была, зашел в бывший Дворец Сталина, сейчас имени Двадцати шести бакинских комиссаров, взял пять билетов, и на Витька тоже.

Когда пришел домой, то предупредил Витька, что хочу своих в кино сводить, пусть хоть раз отвлекутся от домашних дел.

— А ты, Витек, поможешь мне дядю Колю уговорить.

— Ну, Дима, ты настоящий массовик-затейник. Поддерживаю мероприятие. Тебе можно пионервожатым идти работать во Дворец пионеров, — пошутил Витя.

Тетя Таня надела красивую новую кофту, сверху костюм светло-стального цвета — жакет и юбку. Распушила волнистые волосы, накрасилась — вообще не узнать. Лет на двадцать помолодела моя хозяйка.

Приехал дядя Коля и, видимо, в лесу волк сдох, был почти трезвый: если и вмазавши, то самую малость.

— Дядя Коля, тут вот я билеты взял в кино. Фильм, говорят, замечательный. Пойдемте посмотрим хоть раз. Вы, наверное, и забыли, когда в последний раз ходили. Все работа и работа.

— Ладно, пойдем.

Зашла тетя Таня, а у дяди Коли глаза на лоб полезли, когда он ее увидел.

— Я готова.

— За этой работой да пьянкой я и не замечал, какая ты у меня красивая, — сказал Николай.

— Коля, я тебе все уже приготовила, одевайся.

Дядя Коля надел хорошо отглаженный черный костюм, хромовые сапоги, шляпу. Теперь настала очередь удивляться Татьяне.

— Слушай, Коля, да тебя не узнать. Сейчас люди увидят меня с тобой, а завтра болтать будут: «Танька-то директора или министра подцепила, а своего пьяницу выгнала».

Николай от похвалы только щерился и повторял:

— Вот молодцы, хорошо придумали.

Перед сеансом зашли в Баиловский сквер, в пивной попили пива и пошли в кинотеатр.

Картина оказалась очень трогательной, тетя Таня полфильма проплакала, так на нее подействовало. Но все были довольны, дядя Коля даже заявил:

— Каждую неделю теперь в кино ходить будем, а то совсем одичали и озверели. — Это он себя, наверное, имел в виду.

7


После случая с ограблением и переодеванием двух мужиков преступность в городе подскочила, в чем мне довелось потом убедиться самому. Пошла то ли мода, то ли поветрие какое. Грабили на Баилова и в других районах города, и тоже с переодеванием. Причем переодевать стали даже мужиков в баб, а баб в мужиков. Везде свои причуды, свои юмористы, и каждый хочет переплюнуть другого.

На улице Басина есть хорошая пивная. В эту пивную мы с Витьком иногда заходили, наберем сушеной воблы полные карманы и идем. Хозяйка пивбара — женщина, про которых говорят «в приступе второй молодости». Лицо морщинистое, но, чувствуется, в молодости она была необыкновенно красива. Она меня тоже приметила, и когда мы заходили в пивную, она всегда улыбалась. Я угощал ее воблой, отвешивал легкие комплименты.

На этот раз решил наладить с ней более тесные телесные контакты. Меня всегда тянуло на баб старше, «когда сорок пять баба ягодка опять», и притом работниц общепита. Но это все объяснимо: постарше — поопытнее, меньше выламываются, а работницы общепита — почище, поопрятнее, их каждый месяц «специалист по чесалкам кнокает» (гинеколог смотрит). А к шалавам подзаборным я всегда испытывал брезгливость и отвращение.

Подошли к стойке, Соня увидела нас, заулыбалась:

— Сонечке привет, — сказал я. — Все цветешь?

— Отцвела уж давно. А ты кто? — в упор спросила она.

— Я? Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, — начал я издалека.

— Поэт, что ли?

— Почти угадала. Свободный художник-импрессионист.

— И что же ты рисуешь?

— Натуру в основном, причем голенькую и живую. Тебя мечтаю нарисовать.

— Не много ли ты хочешь?

— Нет, не много. Я парень такой, лишнего не беру. Беру столько, сколько унести могу.

Взяли двенадцать бокалов пива, сели за столик, пьем потихоньку. Никто не лезет, не мешает. А кто полезет, глядя на наш тандем, на Витю, у которого одна челюсть на пол-лица и та отвисает, как у бульдога, а грабки как кувалды, он даже пивную кружку держит не за ручку, а в кулаке, как стакан?

Я еще несколько раз подходил к Соне, добазарился проводить ее с ночевкой, живет на двадцатом километре. Мужа нет, живет с дочкой, а дочка сейчас на практике в районе. Но надо дождаться закрытия пивбара.

Витя сегодня собирался дать телеграмму невесте, поздравить с днем рождения, поэтому я предложил ему:

— Канай, Витек, на телеграф, дай телеграмму невесте, а мне все равно Соньку ждать. Кстати, если захочешь хорошо провести время, зайди в «Голубой Дунай». Там нас уже знают, там мы свои. Привет от меня передай бабе Симе и Галке. Скажи, я поехал по делу.

Витя ушел, и я дождался закрытия пивбара. С Соней мы сели на автобус у парка Ильича и поехали на двадцатый. Не доходя до дома, Соня говорит:

— Вот те раз. Свет дома горит. Дочка приехала, а писала, что приедет на следующей неделе. Наверное, практика раньше закончилась.

— Облом, что ли?

— Пойдем, Дима, пойдем. Посидим поужинаем.

— Неудобняк, Соня. И дочка что подумает? Ладно, давай как-нибудь в другой раз.

— Ты что, обиделся? Я-то не знала.

— Нет, нет, ни в коем разе. Иди, Соня, до свиданья. Завтра работаешь?

— Да.

— Я забегу к тебе.

И мы разошлись, как в море корабли. Вот и «геморрой» получил. «Но не все коту масленица, бывает и постный день», — рассуждал я, возвращаясь домой через Баиловский сквер.

Выпитое пиво давно просилось на волю. Я свернул с аллейки, стал под кусты и такое облегчение наступило, что словами не передать, надо самому испытать. Подумал, еще неизвестно, что приятнее: то ли заливать пиво в себя, то ли выливать. Даже настроение поднялось.

Только отошел от кустов, подходят четверо молодых парней, причем одновременно с четырех сторон. Который шел на меня спереди, в упор приставил мне в область солнечного сплетения «собачью ногу» (револьвер), сзади в спину уперлось что-то острое. У одного парня заметил блеснувший «кишкоправ» (финский нож). Парень с револьвером сказал:

— Слушай, парень, быстро раздевайся, только без хипиша.

«Суки, „торчков бомбят“, — подумал я, усмехаясь про себя. — Что посеешь, Дим Димыч, то и пожнешь, так в Библии сказано. С чем боролся, на то и напоролся. Жалко, Витька нет со мной. В кого только они переодевать меня будут, что-то не вижу подходящих кандидатур».

Обвел взглядом грабителей: двое русских, двое — армяне или азербайджанцы, и, чтобы выиграть время, сказал:

— Мне не жалко костюма, ребята. Только никому из вас он не подойдет, велик будет.

— Это уж не твоя забота. Быстро, сука, кому сказано было, — сказал первый.

— Па… па… пожалуйста, — сказал я, специально заикаясь, будто так сильно перепугался их, и не спеша начал расстегивать свой «лепень», а сам в уме прикидывал: «Нажать на спуск не каждый решится, нужно мужество, по себе знаю, а вот сунуть пику в бок — это любому подонку под силу: ни ума, ни мужества не требуется. Задний опаснее всех, здесь спереди хоть обзор есть. Первым надо вырубать того, который сзади. Ну, с Богом. Где наша не пропадала», — созрел окончательный план.

Испытанным способом отвлекать внимание я крикнул, повернув лицо в сторону аллеи:

— Ваня, Иван!

Этого было достаточно: четыре пары глаз повернулись в сторону аллеи. И в эту же секунду правой ногой, пяткой по-стрельцовски, но только сильнее лягнул заднего по колену. Да, видимо, удачно. Нога пошла на излом, хряск суставов и рвущихся сухожилий слились с душераздирающим криком парня. Не переводя дыхания, левой рукой снизу вверх и чуть в сторону я так саданул по руке с револьвером, что тот ракетой взвился в воздух. Правым боковым ударом в челюсть я вырубил командира огневой позиции. И как шел корпусом по инерции, то правой ногой в падении через левую ногу, эдаким крученым ударом, как Пеле выполняет сухой лист, засадил парню с левой стороны в промежность, начисто лишив его мужского достоинства. Он охнул и скрутился в улитку, скуля от боли.

Вооруженные сопляки просто не ожидали от безоружной жертвы такой подлости и вероломства. Да и откуда им было знать, что я прошел такую школу испытаний, что им в самых кошмарных снах не снилось, и двумя руками в зоне жал сто двадцать. Вот где пригодились сила и ловкость.

Четвертый парень, оставив поле брани, стал делать «ноги, мои ноги». «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла», — вспомнился мне отрывок из поэмы Михаила Юрьевича. Несколькими прыжками я настиг беглеца и «калмычкой» (удар ребром ладони по шее) уложил его отдыхать на землю.

Мне ничего другого не оставалось, как собрать трофеи, больше я их бить не стал. «Рыцари плаща и кинжала», а также и пистолета скулили и корчились на пожухлой траве. Подобрал две финки, револьвер долго пришлось искать — далеко отлетел. Потом по очереди вывернул несостоявшимся бандитам карманы, набралось около шестисот рублей. Видимо, кого-то передо мной успели «отбомбить». Документов у троих не было, только у одного оказался студенческий билет на имя Тимофеева Бориса, второй курс, сельхозинститут.

Напоследок я сказал ребятам:

— Ну и шутки у вас дурацкие. Извините, если что не так.

Не прощаясь с джентльменами удачи, я повернулся и зашагал по аллейке.

8


Домой пришел поздно, все уже спали. Пошел на кухню, достал из шкафчика начатую бутылку водки, видимо, дядя Коля не осилил, налил стакан, выпил, сидел, размышлял: «Ну и дела, Дим Димыч. Еще четверых врагов себе нажил, будут теперь пасти. Главное, „удостоверение личности“ теперь есть в кармане. Все же мне надо на всякий случай „перекинуться“, хотя бы шмотки сменить. „Дырокол“ в кармане — это еще полдела, могут где-нибудь в автобусе нож воткнуть, и „дырокол“ не поможет». Допив водку, я пошел спать.

Проснулся от толчков, кто-то трясет меня за плечи. Открыл глаза, Витек стоит.

— Вставай, Дима. Похмеляться будем.

— А сколько времени?

— Одиннадцатый. Твоих никого нет. Татьяну сейчас встретил — на базар пошла.

Я поднялся, пошел умыться, побрился, поздоровался с попугаем, Кузя тоже ответил приветствием, последние дни мы с ним подружились капитально, зла друг на друга не держали.

— Как там, Витек, обстановка в «Голубом Дунае»?

— Все нормально.

— Ментов не было?

— Были, посидели немного и свалили. Тебя и Галка, и Гюльнара спрашивали. Сказал, ты уехал по делам.

— Правильно сказал. А мой вчерашний роман с Сонькой вон чем закончился, — сказал я и выдвинул ящик письменного стола, показал Витьку трофеи.

— Ни хрена себе, да тут целый арсенал.

Рассказал я Витьку все, что произошло со мной за вчерашний вечер.

— Сейчас, Витек, в город поедем, я себе тоже морскую форму куплю. Все-таки в «килькин» флот поступаем на работу, должна и форма быть соответствующая. Выпив бутылку водки, что принес Витек, мы махнули в город, зашли в универмаг. Я выбрал офицерскую форму, фуражку с высокой тульей. Надел на себя, глянул в зеркало: ну, красавец. Форма удачно сидела на мне, и было ощущение, будто я ее не снимал никогда. У Витька от восторга даже челюсть отвалилась. Ударив по ней тыльной стороной ладони снизу вверх и поставив на место, Витек сказал:

— Товарищ капитан, да вам в кино только сниматься и на парады ходить. Такой костюм обмыть надо, чтобы носился долго. И можно, Дима, я тебя буду называть «товарищ капитан», звучит солидно.

— Дело твое, называй, возражать не буду. А вообще, Витек, нам с тобой предстоит большое плавание, но об этом дома поговорим.

Набрали водки, пива, закуски и поехали домой. После первого стакана водки я сказал:

— Так, Витек, пока при памяти, поговорим на серьезную тему. Предлагаю тебе съездить со мной на «гастроли» в портовый город Таллин. Иностранцев надо «пощекотать» и «пошарашить» (пограбить), чтобы они не забывали, где находятся и за чей счет живут. Что ты скажешь?

— А что, поехали, товарищ капитан.

— Только, Витек, договоримся так: ты должен знать и помнить, что на свободе «пассажир» случайный, и будет малейшее подозрение, что можем «сгореть», ты, не задумываясь, должен вырубать. Это наше спасение и уход от ментов. Понял?

— Да.

— Тогда поехали. Возьмем билеты на Ленинград, а там пересядем. Билеты ты будешь брать, а я посеку за ментами. К поезду подойдем за минуту до отправления, — инструктировал я абитуриента уголовных наук.

Мы оделись, я написал записку Татьяне, что мы уезжаем дней на пять, чтобы она не волновалась. Зашел к соседке Вале, попросил передать записку. Спустились к автобусу и поехали на вокзал. Витек взял билеты в купейный вагон, нашими попутчицами до Ленинграда оказались две пожилые женщины, ехали к детям нянчить внуков. Тихо и мирно мы доехали до города на Неве. Поезд пришел утром, а к вечеру мы уже были в Таллине.

Город произвел на нас сильное впечатление. Одним словом — Запад. Неоновые афиши кругом, рекламы, много зданий старой постройки. Мы пришли к площади Свободы. Постояли немного, адаптируясь к новой обстановке.

Недалеко от площади ресторан «Виру», музыка из него долетает до площади, ранит душу. Здесь же дефилируют модно одетые, раскрашенные женщины разного возраста, на любой вкус и цвет. Иностранные военные и торговые моряки снимают этих женщин и ведут в ресторан. Раздаются женский смех, поцелуи. Мы двинули в сторону ресторана. Одна «бикса» повисла мне на плечо и говорит:

— Мой милый, я очень хорошая.

Я посмотрел на нее, легонько отстранил руку.

— Дорогая, я в этом нисколько не сомневаюсь, но извини, сейчас спешу по делу. Отставим нашу встречу до следующего раза, тогда и «торкнемся» (примем наркотики), и трахнемся.

Отойдя немного от огорченной жрицы любви, я говорю Витьку:

— Может, этот ресторан только для иностранцев. Как же мы проскочим?

— «Ничаво». Что мы, не «англичане, че ли»? — с каким-то рязанским акцентом сказал Витя.

Когда в ресторан заходила кодла английских моряков, мы пристроились к ним и прошли без хлопот. Никто нас не остановил. Прошли в зал, заняли столик, за соседним столиком сидели арабские моряки, они давно ходят в Союз и сносно говорят по-русски.

Мы заказали восемь шашлыков, бутылку коньяку и двадцать бутылок пива. Арабы, увидев наш стол, только головами качали, говорили нам:

— Вашим заказом можно напоить всю нашу команду.

Мы сидели, ели, выпивали. Я присматривался к публике, большинство составляли моряки разных стран, но были и наши. Слабый пол не так изобиловал разнообразием: были русские бабы, эстонки, латышки, литовки, хотя попадались девушки с иностранных кораблей.

Во всем чувствовалась цивилизация, Европа, Запад. Нет, это была далеко не Рязань или Тула.

Открылась дверь ресторана, и вошла молодая пара: мужчина среднего роста и девушка в коротком цветастом платье, плотно облегавшем отменную фигуру. Восточное лицо девушки было необыкновенно красиво, глаза темные, большие и слегка навыкате, как у лани. Темный пушок на верхней губе придавал какую-то особенную прелесть ее красивому лицу. Молодые сели за столик в углу зала, через столик от нашего. Мужчина ей что-то рассказывал, а она смеялась приятным грудным смехом. Про таких девушек у нас говорят: «Шедевральная чувиха».

За соседним с нами столиком сидела компания: шесть человек молодых парней-эстонцев. Один из парней, высокий, красивый, стал подмигивать девушке.

Девушка посмотрит и опустит глаза, продолжает пить шампанское.

Разговаривая с Витьком, я все это наблюдал, даже заметил, как один раз девушка покачала головой, дескать, как вам не стыдно.

Потом мужчина предложил девушке потанцевать, взял ее за руку и повел. Подойдя к музыкантам, положил на подмостки деньги и заказал танго, обнял девушку, и они начали танцевать. В это время высокий эстонец подошел к музыкантам, кинул деньги и сказал:

— Играйте фокс.

— Сейчас проиграем танго, потом сыграем вашу мелодию, — сказал один из музыкантов.

— Нет, вы сейчас играйте.

Когда музыканты кончили играть танго, тут же без перерыва заиграли фокстрот. Высокий подошел к паре, они не успели еще уйти с «пятачка», взял девушку за руку, сказал:

— Разрешите.

— Нет, — ответила девушка, — я не могу. У меня есть с кем танцевать. — И отдернула руку.

Парень снова схватил ее за руку. Мужчина сказал:

— Отпусти руку. И уходи, иначе очень пожалеешь, — и повел девушку к столику.

Инцидент будто бы был исчерпан. Парень тоже вернулся к своему столику. Сел, закурил папиросу, а когда докурил, то зажал ее между пальцами и стрельнул вверх. Описав в воздухе дугу, папироса упала в тарелку с салатом на соседнем столике. Мужчина повернулся, долгим внимательным взглядом посмотрел на парня, а тот сидел и нагло ухмылялся ему в лицо. Потом мужчина подозвал официанта, попросил счет. Расплатился за столик, дал официанту еще денег.

— Это вам за труды. Еще попрошу вас об одной услуге: сделайте, чтобы машина стояла у входа.

Официант ушел, через некоторое время вернулся, сказал:

— Машина ждет вас.

Парочка поднялась, направилась к выходу. Мужчина остановил девушку у выхода:

— Подожди минуточку, — а сам подошел к столику, где сидели парни, сказал: — Я тебя предупреждал, ты не понял. И никогда уже не поймешь. Это теперь тебе ни к чему.

Из-под костюма вытащил пистолет и в упор выстрелил парню в открытый рот. Парень рухнул на стол.

«Неплохо, совсем неплохо. Вот он, Запад, — подумал я. — Ничего не скажешь, все культурно, вежливо. Учись, старина».

Шум потом начался, прибежал хозяин ресторана, вызвали «скорую», милицию. Только менты появились в зале и стали спрашивать приметы убийцы, я сказал Вите:

— И мы сваливаем. Перспектива попасть в свидетели меня никак не устраивает.

Мы рассчитались с официантом и ушли. Остановились недалеко от ресторана и стали наблюдать, ждали, когда менты свалят из ресторана.

Недалеко от нас «засек» морского офицера, обратил внимание, как он подходил к пьяным русским морякам торгового флота, говорил с ними, что-то давал им, те ему давали.

— Витек, подойди поближе, но не спугни. «Создай понт», поинтересуйся, что он там меняет. Мне кажется, этот фраер валютчик.

Минут через десять Витек вернулся.

— За наши дубовые скупает какие-то боны.

— Что такое боны, потом разберемся, но фраера надо «кинуть». Он, значит, знает, что скупать надо. А боны нам тоже пригодятся.

Офицер начал было удаляться от ресторана.

— Витек, смотри за ментами и не отставай от фраера, чтобы никуда не «юзонул», — дал я указание, а сам по другой стороне улицы пошел на обгон.

Где-то через квартал я перешел улицу и повернул навстречу офицеру. Когда мы поравнялись, я сказал:

— Извини, коллега. Вопрос имеется. Никак «торчков бомбишь»?

В это время Витек сзади взял офицера «на хомут», обнял за шею своими нежными, как стальные клещи, руками. Я расстегнул его китель и вытащил из одного кармана толстую пачку бон, а из другого — советских купюр.

Видя, что офицер уже хрипит, задыхается, сказал:

— Отпусти его, а то задушишь.

Витек ослабил клешни, незадачливый валютчик взмолился:

— Не убивайте только.

Я пригляделся повнимательнее к лицу офицера. Передо мной стоял «француз» (лицо еврейской национальности), переодетый в морскую форму.

— Ну точно, порхатый. Ах ты, жидовская морда, — сказал я. — Да тебя мало убить. Еще переоделся, позоришь морскую форму и честь офицера, рожа спекулянтская. Иди и не оглядывайся, оглянешься — догоним, зарежем. Понял?

Витя отпустил его, тот немного отошел, еще не веря в свое счастье, и чесанул бегом, а мы пошли в другую сторону. Когда отошли, говорю:

— Надо бабки посчитать.

Посчитали, «на рыло» получилось по семьсот пятьдесят бон и почти по два «куска» рублей.

— Добыча, Витек, у нас в натуре ништяк. Надо сваливать, чтобы не спалиться. Сейчас на «бан» и в Баку. Билеты будешь брать до Баку, а в Ленинграде перекомпостируем.

9


Ночным поездом мы удачно доехали до Ленинграда. Пересели в скорый Ленинград — Баку. В купе ехала с нами пожилая супружеская пара, но она нам не мешала. Мы спокойно попивали пиво. Уже где-то за Москвой решили сходить в ресторан. Заняли столик, заказали шашлыки, ставшие нашим излюбленным блюдом, коньяк, пиво. Сидим с Витьком, едим, выпиваем не спеша.

Неожиданно я почувствовал, как чья-то рука опустилась мне на плечо, и голос возле уха произнес:

— Привет, Дим Димыч.

Моя рука непроизвольно дернулась к «дыроколу» под полой пиджака, а сам я резко обернулся. За соседним столиком, чуть повернувшись ко мне, сидел Толик Скула, «кит» (вор-рецидивист), вместе пайку хавали на Ванино.

— Вот так встреча, Скула. Куда «лапоря» (сапоги) тащишь?

— В Ростов к Кнуту еду. Сейчас я у него в «вольной дружине» (банде). А ты куда?

— В Баку, там пока окопался. А это на гастролях был в Таллине.

— Я тебя, Дим Димыч, засек еще в Москве на перроне, ты пиво брал в ларьке. Хотя ты сильно «перекопался» (изменил внешность) да и «прикид» на тебе морского офицера, я тебя узнал.

— И ты, Толя, сильно изменился, уж сколько лет прошло, вон голову инеем как хватило. Давай переходи за наш столик. Этот кент со мной, Витьком кличут, в деле проверенный. На «рубль сорок пять» (грабежи) и «рубль сорок шесть» (разбой) работает в моем экипаже.

Скула пересел за наш столик. Выпили за встречу, столько лет не виделись. После амнистии пятьдесят третьего года судьба раскидала ванинцев по всей стране. Большинство вернулись в «царские дачи» (тюрьмы) и «кичманы» (колонии), только других «проколов»(прописок).

— Как я понимаю, Дим Димыч, ты сейчас в бегах, слышал от ребят из Средней Азии. И фотографию твою развесили на «досках почета» во всех приличных городах, наверное, не шутки ради. Причем с полной аттестацией: «Разыскивается особо опасный рецидивист Виктор Пономарев. Особые приметы… Кому известно местонахождение…» и т. д. и т. п. Когда Кнут узнал про тебя, а тебя он помнит еще пацаном по Красноярской «киче», сказал найти тебя. Хочет видеть. Да и работа найдется. Его дружину основательно потрясли менты в Самаре. Но он ушел, а с ним Сатана, Монгол, Серый, Топор. Сейчас окопался в Ростове. «Маз» (главарь шайки) ростовский, Гамлет, взял его в долю. Если хочешь, Дим Димыч, то часов через двенадцать будем у Кнута в «пятом углу» (безопасном месте).

— Сочту за честь такое приглашение. Кнута буду рад повидать. Ну, а о работе буду держать разговор с Кнутом лично. Пока, Скула, ничего тебе не обещаю. Вези нас к Кнуту.

На другой день утром были в Ростове-на-Дону. Город встретил нас хорошей осенней погодой, какую в народе называют «бабье лето». Скула, я и Витек на «горбатой» (такси) поехали в поселок Мирный. За стадионом СКА вышли из такси. Скула сказал:

— Погода отличная, дальше пойдем пешком, сделаем променаж «подпоркам».

Я понимал, что это не лишняя предосторожность. Кто его знает, может, «берлога» спаленная.

Прошли какой-то парк — не парк, но заросли большие, спустились в балку и через огороды вышли на кривую улочку. Прошли несколько одноэтажных особнячков.

— Дим Димыч, постойте здесь, я сейчас доложу и вернусь. Вдруг ребята еще не поймут. Подумают, Скула ментов в форме тащит с собой. Начнут сдуру из стволов палить.

Минут через пять он вернулся.

— Все нормально, Дим Димыч. «Маз» ждет вас. Пошли.

Пока Скула ходил, я на всякий случай взвел курок у револьвера и перекинул его из внутреннего кармана кителя за ремень брюк, а Витьку сказал:

— Береженого Бог бережет. Если что, прикрывай меня сзади.

Я не то чтобы не доверял Скуле, но кто его знает, может, «малина захезанная», и там засада.

Зашли в небольшой особняк. В коридоре стоял крепкий мужчина, кривая рожа показалась мне знакомой, взглядом он показал на дверь, зашли в большую комнату. За длинным столом сидели трое: Кнут, Монгол и Сатана. Пахло анашой и водкой. Монгола раньше я не знал, а с Сатаной мы вместе сидели в Ванинском «кичмане».

— Какие люди нам дают визит без конвоя и «браслетов», — шутя и улыбаясь, сказал Кнут и поднялся из-за стола нам навстречу. — Рад видеть вас на воле, очень рад, господа офицеры его королевского величества.

Мы пожали друг другу руки, обнялись.

— Это кто? — спросил Кнут и взглядом указал на Витька.

— Кент мой. Отвечаю за него, век свободы не видать.

— Прошу к столу отведать жеванины, что Бог послал.

Я, Витек и Скула сели за стол. Выпили по стакану водки за встречу, закусили. А закусить было чем, чувствовалась особая забота Бога об обитателях этого дома. Тарелки с черной икрой, балыком, бужениной, сервелатом и другими соленостями и копченостями выстроились на столе, как на параде. Из выпивки на столе присутствовали водка, коньяк, шампанское и еще какие-то марочные вина.

— Да, Кнут, хорошего снабженца ты заполучил в свой кооператив, — сказал я, кивнув на стол.

— Обижаешь, Дим Димыч, в «кооператоры» нас записал. Или ты на самом деле думаешь, что мы «бомбим» продовольственные магазины? Да ты покажи мне хоть один такой магазин, где есть такая жеванина. Разве что в закромах у слуг народа, которые так заботятся о народе, что от этих забот у самих морды в телевизор не влазят.

— Не обижайся, Кнут, шучу я. Кстати, тот человек, что в коридоре, Топор?

— Он самый. Топор вырубает всех, кто «лукнется» не по делу.

— Значит, я не ошибся, в Хабаровском «кичмане» встречались, — сказал я.

— Это гора с горой не сходятся, а человек с человеком, — философски произнес Кнут. — Тут, Дим Димыч, все «люди порядочные» (воры).

Кнут по возрасту годился мне в отцы, а выглядел довольно моложаво: был худощав, подтянут, небольшие залысины его не портили, а придавали вид ученого, профессора. Хотя он и так был «академиком» уголовных наук, вор в законе с большим опытом и стажем.

Мы сидели, выпивали, беседовали, вспоминали жизнь за колючей проволокой, а это то, что нас всех объединяло.

— А тебя, Дим Димыч, я еще пацаном помню по Красноярской пересылке. Помню, играли мы в «стиры» с Анваром под интерес, а вертлявый пацан все вокруг крутился. С тобой еще один пацан был, только худой и длинный. Я, признаться, сначала не поверил, когда мне сказали про тебя, что ты «мокрушник» и идешь за «эмиграцию» во взрослую зону. Потом нас покидали на этапы: ты с Анваром ушел на Ванино, я — на Магадан. Будто совсем недавно это было, а уже лет десять утекло, — вспоминал Кнут. — Потом мне Скула и Сатана про тебя говорили, и до нашего Магаданского «кичмана» доходили слухи, что Фунт — пахан паханов, этот гегемон преступного мира, Карл Маркс воровских наук, царство ему небесное, — чуть ли не передал всю зону в твои руки, а мужики только тебя и слушали. Ох, мы тогда смеялись, думали, совсем вольтанулся Фунт на старости лет. Старый да малый держат Бакинскую зону. Потом Володя Сибиряк пришел этапом на нашу зону и рассеял все сомнения. В Таштюрьме, рассказывают, ты жиганил натурально.

— Что было, Кнут, то было. Из «кичмы» и «сучьей будки» почти не вылазил. Как вспомню, так вздрогну. Зато сейчас «китую» (гуляю с друзьями), — сказал я.

Выпили мы хорошо. Иногда в комнату заходила «чувиха с синкача» (хромая женщина), убирала грязную посуду, приносила выпивку, закуску.

— Вот так на «Шанхае» (притоне) мы и живем. Ты, Дим Димыч, лучше расскажи, как «объявил себе амнистию», как жил это время. Моей вольной дружине полезно послушать, поучиться, — сказал Кнут.

Я рассказал им про свои последние годы и спросил:

— Скула о каком-то деле говорил. Мы с кентом здесь проездом, в Баку едем, пока там окопались.

— Че? — произнес Кнут, тем самым призывая сидящих за столом к вниманию и прекращению разговоров. — Воры, я говорить буду. Одного «черта» надо «осудить» (убить по приговору сходки). Откололся, сука, а теперь гонит «ерша под законника» (выдает себя за вора в законе). Я знаю его еще по Анадырю и Воркуте, кличка Борман. Был бы «уркаган» какой, а то так — «босота», за «два на три» («шестерку») в зоне канал. Есть сведения, мы это «прокопали» (проверили), что двоих наших ребят — Хапая и Балбеса — «чертовой роте» (уголовному розыску) сдал. Он и раньше «открывал шлюзы и плел веревки» (говорил лишнее на допросах и следствии) и в зоне постоянно лез на рога, а потом ломился на кормушку. На сходняке решили ему «бушлат деревянный» (гроб) подарить и «проколку» (прописку) на «участке номер три» сделать. Такая вот история, Дим Димыч. Если пойдешь «на складку» (на убийство), скажи. Моих людей он знает, их задействовать рискованно, а ты тут проездом, с ним лично не знаком, «осудишь» не в хипиш и «юзонешь». Скажи, Дим Димыч, воры слушают тебя.

— Пойми, Кнут, меня правильно: я «чарли» (наемным убийцей) никогда не был, но ради святого дела, раз сходняк вынес приговор, я подписываюсь.

— Вот и ништяк, Дим Димыч. На этом и подведем черту, — сказал Кнут. — А наградой будет тебе двадцать «кусков». Думаю, они тебе не повредят. Твое слово.

— Думаю, Кнут, в таком деле торг неуместен. Все натурально ты сказал. Наличман на карман после дела.

— Годится, Дим Димыч. Иного ответа я не ожидал от тебя. А как насчет остаться в моей вольной дружине?

— Пока я в бегах, то мне лучше быть БДС (бродягой дальнего следования), чаще менять норы, чтобы не «спалиться», выскакивать на гастроли. А там время покажет.

— И то верно гутаришь, — сказал Кнут.

— Тогда к делу, я готов хоть сейчас, — сказал я. — Ствол в кармане ржавеет.

— Не спеши, Дим Димыч, сегодня отдыхаем, ты в гостях или где? А что касается дела, всю информацию тебе утром на трезвую голову дадут Монгол и Сатана. По вечерам Борман обычно бывает в шалмане «Ростов», там окопался. Но при нем «опричник» (телохранитель) с «марьей ивановной» (пистолетом).

— Но это, Кнут, уж мои проблемы.

Мы еще долго пили, разговаривали. Потом с Витьком упали в соседней комнате на кровати.

10


Утром встали, привели себя в порядок, сели, позавтракали, опохмелились. Потом Сатана, Монгол, я и Витек приступили к подготовке предстоящей операции. Монгол дал исчерпывающую информацию:

— Обычно Борман появляется в кабаке часов в восемь вечера, столик заказывает заранее, один и тот же, от входа в дальнем правом углу. Садится всегда спиной к стене, справа от него «опричник», кликуха Санчес. Часто с ним бывают две «клизмы» (женщины легкого поведения). Танцует редко. Уходит часов в одиннадцать, полдвенадцатого.

— Слушайте, что я надумал, — сказал я. — «Делать начисто» (убивать) буду в зале.

— Да ты что, Дим Димыч, вольтанулся, что ли? — перебил меня Сатана. — Народу сколько, а менты без конца шастают в вестибюле и у подъезда.

— Это уже моя забота. Я так решил, — сказал я, а сам вспоминал, прокручивал в голове эпизод в таллинском ресторане. — Что для этого нам надо? Во-первых, сменить «прикид» на цивильный; во-вторых, «ландо» (машина) на стреме поблизости; и в-третьих, билеты нам с Витьком на ночной поезд в сторону Кавказа. И, поскольку, как я понял, этого Санчеса «делать начисто» не надо, ему Витек «кладет доверху» (сильно избивает).

— Тогда за дело, — сказал Сатана. — Сейчас сгоняем в универмаг, подгоним вам «прикид», только размеры ваши скажите. Лайба у нас на ходу. Билеты тоже не проблема.

— В кабак поедем пораньше, чтобы присмотреться и притереться к обстановке. Кто нам покажет Бормана? — спросил я.

— Скула, он будет сидеть за одним из столиков. Его Борман в лицо не знает. А мы с Монголом будем в машине ждать.

— Годится. На этом и порешили. Когда будете возвращаться из универмага, прицепите еще воблы и пива. До вечера посидим, попьем. Сегодня водку жрать не будем. Нужен ясный «кочан» и твердая «клешня».

Когда Монгол с Сатаной уехали, я проинструктировал Витька, что он должен делать:

— Твое дело, Витек, вырубить Санчеса. Не думаю, что за весь вечер ему не захочется поссать. Ты садишься ему на хвост, в туалете «кладешь ему доверху». Но будь осторожен, Кнут говорил, что он с «марьей ивановной». Сразу отваливаешь в машину, там и я подрулю.

— Все нормально, Дима, сделаем в лучшем варианте. Ты-то как?

— Ты что, забыл случай в таллинском кабаке? Ведь ни одна блядь и пальцем не пошевелила, чтобы задержать убийцу. Кому охота под пули лезть задарма? Вот что делает смелость и решительность. Не зря говорят: «Смелость города берет».

К обеду собрался весь экипаж. Нам ребята привезли костюмы, рубашки, галстуки стиляжные. Стали примерять, вертеться перед зеркалом. Костюмчики были клевые импортные, только цвет разный: у меня — бежевый, у Витька — темно-серый.

Приехал Кнут, сели обедать. Я ввел его в курс дела. Он покачал головой, сказал:

— Ох, Дима, рисково. Смотри не «спались», а то и ребят моих потащишь.

— Кнут, ты что, в натуре. Западло, что ли? В жизни своей никого «в ломбард» (в тюрьму) не тащил.

— Ну-ну, Дим Димыч, не обижайся. Это я так, к слову. С Богом.

После обеда часа два мы с Витьком поспали. Часов в пять вечера впятером сели в новенький голубой «Москвич», Монгол за рулем, и поехали в город. Часа полтора мы крутили по городу, на вокзал заезжали, подъезжал и к гостинице «Ростов» с разных сторон, прикидывали, где лучше пристроить машину. На Пушкина — далековато от гостиницы. Решили на квартал поближе и метрах в ста от Буденновского проспекта. Так сказать, готовили пути отступления. Это только в наших кинофильмах нас, бандитов, выставляют круглыми идиотами и дураками, а менты — одни Пронины, Павловы и Шерлоки Холмсы.

Около семи стали в назначенном месте. Первым ушел Скула. Я проверил свое «удостоверение личности». Потом с Витьком мы покинули машину, в ней остались Сатана и Монгол. Зашли в гостиницу, поднялись на второй этаж, но заходить в ресторан не стали. Прошлись по коридорам, в правом крыле здания «назырили» запасной выход во двор. Дверь была закрыта, но, осмотрев ее и замок «внутряк», пришли к выводу, что одного хорошего удара ноги хватит, чтобы дверь нас выпустила. Зашли в туалет на втором этаже, посмотрели расположение кабин и писсуаров.

Потом поднялись на третий этаж, зашли в бар, сели за столик. Из бара был хороший обзор, зал ресторана лежал как на ладони. Скула уже кайфовал за столиком в зале с какой-то миловидной рыжей дамочкой, о чем-то с ней разговаривал. Я заметил: в баре пьют только коктейли. Одна официантка крикнула буфетчице:

— Рая, четыре коктейля.

«Нам для бодрости духа не помешает по стакану водки», — подумал я.

Глянул на эту Раю, и во мне заиграли мужские чувства. Этакая ладья килограммов под девяносто, а груди такие, что только в бюстгальтер по спецзаказу можно упрятать, морда цвета свежеобожженного кирпича. Чувствовалось, что Рая уже вмазанная. Я поднялся из-за столика и, растянув в улыбке рот до ушей, направился к стойке со словами:

— Раечка, радость моя, сколько лет, сколько зим, дорогая. Хорошеешь, стерва.

Рая ошалело смотрела на меня коровьими глазами.

— Райка, ты что, Юрку не узнаешь? Да мы с тобой еще без штанов вместе бегали. Забыла, что ли? Полгода в Ростове не был, а уже все меня позабыли. А ведь сватать тебя хотел, — вешал я лапшу, на ходу импровизируя.

— Юрка, ты, что ли? — спросила Рая.

— Я, я. Ну наконец-то узнала, — продолжал я, хотя и Ростов, и эту Раю видел первый раз в жизни. И не гулял я с ней ни в штанах, ни без штанов, о чем даже пожалел немного.

Расчет был прост: у этой Раи при такой сволочной работе перед глазами ежедневно проходят сотни таких Юр, Борь, Вадиков, Шуриков, Шизиков, всех упомнить просто невозможно.

— Слушай, Раечка, мы тут с Шуриком двух «швабр» ждем, скоро должны нарисоваться. Я-то не хотел, это Шурик их днем еще снял, я ведь только тебя люблю. Пока ждем, плесни нам водочки три по сто пятьдесят, это пойло-коктейли я и раньше не пил, ты же знаешь.

— Ладно, Юрок, сделаю, — сказала Рая. — Только три почему, вас же двое?

— А себя, ты че, не считаешь? Мне же в кайф с тобой выпить. На закусь шоколадку «развали», да минералки плесни.

Рая разлила бутылку «Столичной» на три стакана, открыла минеральную, развернула и поломала плитку «Сливочного с орехами». Я позвал Витька.

— Шурик, иди сюда. Подругу детства встретил, занозу сердца моего.

Витек сидел рядом за столиком и слышал весь наш разговор. Поднялся, подошел к стойке.

— Рад, Юра, что ты любовь свою встретил. Саша меня зовут, — сказал Витек и протянул Рае руку, по размерам не уступающую шуфельной лопате. Рая протянула свою розовую поросячью лапку.

— За встречу, — произнес я тост.

Мы чокнулись стаканами и выпили, запили минералкой, загрызли шоколадкой.

— Рая, ты завтра работаешь? — спросил я.

— Нет, через день.

— Послезавтра жди меня, я к вечеру подрулю. Поговорить надо. Случаем, ты не замужем, во избежание неприятностей?

— Нет, Юра, никто не берет.

— Вот и хорошо. Я тоже холостякую. Валька-шалава уж год как бросила меня. Сирота совсем остался. Можешь усыновить, возражать не стану. А сейчас, Рая, к тебе просьба, — сказал я и положил на стойку две «катьки» (купюры в сто рублей). — Одну возьми за водку, другую — столик в зале надо заказать. Пошли свою официантку, ту вон, рыжую с отвислым задом.

— Ну ты, Юрка, даешь. Ты что, деньги сам печатаешь? — спросила Рая.

— Еще нет, учусь только. Это с Шуриком мы на приисках работали полгода, неделю как вернулись.

— О! Так у вас и ржавый металл, наверное, имеется? А то зубы не могу себе вставить, — встрепенулась Рая, блестя выпуклыми «шнифтами» (глазами).

— Да не так чтобы. Нашли с Шуриком шматок, эдак килограмма на три, но еще не пилили, — продолжал я «гнать пургу». — Послезавтра и поговорим об этом. У тебя сколько? Открой пасть. Только восемь ржавых зубов. Обещаю, Раечка, через неделю у тебя все шестьдесят зубов будут золотые.

— Ты что, Юра. Всего-то у человека тридцать два зуба бывает, — засмеялась Рая.

— Так мы тебе в два ряда поставим, будет как у акулы, — ответил я. — И не только зубы. Правильно я, Шурик, говорю? Прямую кишку и «чесалку» тоже можем поставить.

Теперь уже втроем мы рассмеялись.

— Но раз так, — сказала Рая и крикнула: — Люся, подь сюда.

Официантка подошла, Рая ей что-то сказала, и та удалилась. Вскорости Люся пришла, сверху показала нам столик в зале.

— Официантку Надя звать, вон она беленькая с «химией» на голове.

Мы спустились в зал, подошли к Наде.

— Надя, — обратился к молоденькой официантке, — а вот и мы. Ты что, дядю Юру не узнаешь?

— А?.. Это вам Люся столик заказывала?

— Нам, нам, детка. Хороша стала, хороша. А помню, еще девчонкой с хвостиками, через скакалку все прыгала. Волосенки светлые, ножки тонкие, прыг-скок, прыг-скок. А теперь какова стала! Ты, Шурик, только посмотри, до чего девочка допрыгалась. Надя, а это товарищ мой. Хочу вас познакомить. Смотри, какой красавец перед тобой. Александр, и почти Македонский, — шутил я.

Витьку, видимо, девушка в самом деле понравилась, и похвала пошла по масти. Он стоял, улыбался, только челюсть у него висела, как у гиббона.

— Проходите, пожалуйста, проходите за столик, — улыбнувшись, сказала Надя и повела нас к столику, который находился почти у сцены.

Мы сели, Надя протянула мне меню.

— Я сейчас подойду. — И отошла.

— Удивляюсь, Дима, я на тебя, — сказал Витек. — Ты ведешь себя здесь, будто из этого ресторана всю жизнь не вылазил.

— Все правильно, Витек. Я и родился здесь, вон под тем столиком. Только запомни крепко-накрепко: сегодня я здесь Юра, а ты — Шурик. Саша с «Уралмаша». Понял? А я работаю на будущее. Дело нам серьезное предстоит. Потом будет разбираловка. Менты всех официанток начнут «дергать». Начнут искать Юру и Шуру, а мы будем уже далеко-далеко, где кочуют туманы.

— Но морды наши могут запомнить.

— Все натурально, Шурик. Мы для них почти все на одну морду, как кирпичи на конвейере. У них работа такая.

Подошла Надя, мы заказали бутылку коньяку, отбивные и прочую закуску.

— И еще, Надя, один заказ прими, — сказал я официантке. — Никого больше за наш столик не сажай, а посему будет тебе двойная плата от нас. Мы не хотим, чтобы комсомолка, ударница общепита и красавица притом несла из-за наших прихотей убытки.

Вся эта канитель прошла довольно быстро. Еще не было восьми часов, а мы уже ощутили во рту привкус армянского коньяка. Я поглядывал в правый дальний угол зала. Столик был свободен, «клиента» не было. Прошло с полчаса — то же самое. Что-то «масть не канает» (дело не движется), подумал я. Один Скула вел себя невозмутимо, о чем-то болтал со своей дамочкой, смеялся, в вихре фокстрота таскал ее по паркету, как сиамский кот комнатную кошечку.

Выходила на сцену пышнотелая певица, в годах уже, исполнила несколько цыганских песен: «Очи черные», «Спрячь за высоким забором девчонку», несколько современных песен, но и те у нее канали на цыганский манер.

В ресторан вошли двое мужчин. Я насторожился. Один мужчина был лет сорока пяти — пятидесяти, не столько плотный, сколько обрюзгший. Другой — лет двадцати пяти, среднего роста и атлетического сложения. Если это они, подумал я, Витьку нелегко придется. Тотчас из-за своего столика поднялся Скула, направился к эстраде, дал музыкантам деньги, заказал танго. Возвращаясь назад, он «нечаянно» ногой задел ножку кресла, на котором я сидел. Стал расшаркиваться, извиняться, шепнул:

— «Клиенты» на месте.

— Все, Шурик, готовность номер один. Клиенты прибыли, присмотрись внимательно к «опричнику», — сказал я Витьку.

Мы выпивали понемногу, беседовали, краем глаза поглядывали за «клиентами». Играл эстрадный оркестр, певица с надрывом исполняла песню китайских диверсантов: «Лица желтые над городом кружатся». По крайней мере, под таким названием я исполнял эту песню в зоне под гитару. Веселье в ресторане было в полном разгаре, публика дергалась и корячилась на небольшом пятачке и между столиками.

Вдруг я почувствовал, как на мои плечи опустились чьи-то руки, я замер, а голос над ухом произнес:

— Дим Димыч, привет из Хабаровского края.

Я резко обернулся, за моей спиной стоял Ваня Чурбан, вор-рецидивист, товарищ мой по Хабаровской зоне. Я приподнялся в кресле, одной рукой обнял его за шею, привлек к себе, сказал:

— Ваня, привет, старина. Рад тебя видеть на свободе. Слушай сюда внимательно: теперь я «орел» (осужденный, находящийся в бегах), одного змея сейчас буду делать начисто, «сыпь» (уходи) и больше не подходи. Найдешь меня в Баку, ты мне очень нужен, спросишь у маханши в «Голубом Дунае».

Чурбан повернулся и пошел прочь. Все произошло так быстро, что даже Витек, несмотря на его наблюдательность, ничего не понял, спросил:

— А этому торчку что надо? Может, пойти вырубить его на всякий случай?

— Не надо, Шурик. Обознался мужик, думал, я Вася с «Ростсельмаша».

Санчес поднялся из-за стола, подошел к музыкантам, заказал «Ехали на тройке с бубенцами».

Часов в десять я подозвал Надю, заказал еще бутылку армянского. А когда она принесла, я протянул ей полторы сотни, сказал:

— Сдачи не надо. Мы еще не уходим, но может случиться, что нас вызовут на переговоры по междугородке, мы здесь, в триста пятнадцатом номере.

Примерно через полчаса Санчес поднялся и направился к выходу. Я налил два полных фужера коньяку.

— Выпьем, Шурик, за удачу. С Богом!

Выпили, Витек поднялся и тоже пошел на выход. Я чуть выждал, поправил под столом револьвер, поднялся и, пошатываясь, с понтом пошел между столиками и танцующими парами в дальний угол ресторана. Не доходя одного столика, я сделал улыбку до ушей и направился прямо на Бормана. Он не то чтобы растерялся, а как-то удивленно посмотрел на меня.

— Вася, привет, Васек, ты что, не узнаешь Колю? Забыл, как нам в Кремле Косыгин-Топтыгин «героев соцтруда» вручал, али мы с тобой не заслужили, лес валя и уголь молотя, — сказал я, левой рукой крепко обнял лжегероя за шею и смачно поцеловал в обрюзгшую щеку.

Борман брезгливо пытался освободиться из моих объятий и что-то объяснить:

— Извините, молодой человек, вы с кем-то меня перепутали.

Правой рукой из-за пояса я вытащил револьвер, подтащил его к груди Бормана и в упор выстрелил. В громе музыки выстрел раздался легким щелчком. Тело Бормана судорожно дернулось и обмякло. Продолжая обнимать его, я вернул револьвер на исходную позицию. Освободившейся правой рукой нащупал в правом внутреннем «чердаке» толстую «кожу с бабками», вытащил и сунул себе в левый внутренний. Подумал, теперь она ему все равно не понадобится.

Когда я отпрянул от Бормана, он так и остался сидеть в кресле, чуть сдвинувшись вниз. Голова с открытыми глазами, полураскрытым ртом и удивлением на лице чуть завалилась набок. Со словами «Извини, Вася, извини. Обознался малость» я пошел от столика прочь.

Вышел из зала в коридор, зашел в туалет, в нем никого не было, только возле писсуаров лежал без сознания Санчес, у него изо рта текла маленькая струйка крови. Только теперь мне стало нехорошо, как-то муторно. Заметил пиджак в крови. Скинул его, перебросил через руку и пошел, только не вниз, а на третий этаж. Услышал, как в ресторане оборвались музыка и песня, раздался шум, крики: «Убили! Убили!»

По третьему этажу я дошел до запасного выхода, спустился вниз. Дверь была открыта. Заметил вывернутый язычок «внутряка». «Витек поработал. Молодец. Четко работает», — подумал я и быстро зашагал в темный проулок. «Закрутил восьмерку» в проходном дворе на случай хвоста, чтобы ввести в заблуждение. Но все было в порядке.

Машина была на месте, в ней Монгол, Сатана и Витек. Я сел к Витьку на заднее сиденье, обнял его, сказал:

— Все, братва, порядок. Скулу ждем?

— Нет. Он сам доберется, — сказал Сатана.

А я подумал, наверное, Скулу за контролера оставили, чтобы посмотрел, что к чему будет в ресторане.

— Тогда съем, сваливаем, — сказал я, а Монгол включил зажигание.

Попетляв немного по улицам, мы поехали на «шанхай». Витек сунул мне в руки пистолет, сказал:

— Сделал фраера лучшим образом. Он и помочиться не успел. Когда я вошел в туалет, он стоял у писсуара, правая рука была занята. А моя правая уже была «заряжена» на удар. Я сделал «кхе», он только рожу успел повернуть, и тут мой правый прямой в челюсть вырубил его. Головой фраер долбанулся о стену, а я добавил с левой руки коротким апперкотом в солнечное сплетение, он так по стенке и сполз на пол.

— Видел, Витек, видел твою работу, заходил я в туалет. Ты его надолго по стене размазал.

— А «керогаз» (пистолет) я забрал у него.

— Правильно сделал. Теперь он твой. Теперь и у тебя «удостоверение личности». Забери, — сказал я и вернул пистолет Витьку. — У меня тоже все получилось ништяк. Фуцин «щекотнуться» не успел. В этом шабаше, где одни очумелые пьяные морды, да в грохоте музыки, никто и не заметил ничего. Потом только кричать стали: «Убили, убили», — это когда я уже из туалета по коридору канал.

Приехали, дверь открыл Топор, зашли в хату. Никто не спал, за столом сидели Кнут, «чувиха с синкача» и еще двое: Кащей и Клык, тоже ростовские «киты». Все были почти трезвые, ждали нас.

— Давай, мать, встречай гостей. Накрывай стол, а то уже все остыло, — сказал Кнут.

Женщина похромала на кухню. Мы тоже расположились за столом.

— Все, Кнут, Бормана уделал начисто без хипиша. Одного «боба» (патрона) за глаза хватило. Сука дубаря дал на моих руках.

— Вот и хорошо, Дим Димыч. Сколько там времени до поезда?

— Три часа с небольшим, — сказал Сатана.

— За это время и напиться, и «убиться» (накуриться анаши) успеем, кто чего желает. А ты, Монгол, не увлекайся, с Сатаной отвезете Дим Димыча и Витька на «бан».

Мы сидели, выпивали, закусывали. Примерно через час в комнату вошел Скула с Топором, сказал:

— Все, «маз», в полном ажуре. Как свалил Дим Димыч из ресторана, тут все и началось. Шум, гам, менты. Обоих на носилках потащили, только Бормана к жмурикам, а Санчеса в больницу, он живой еще был.

— Знаю, Скула. Садись за стол. Дим Димычу проводы делаем.

Потом с Витьком мы стали собираться. Надели опять морские формы. А свой импортный костюм я сказал сжечь, на нем было много крови.

Кнут позвал меня в другую комнату, дал портфель.

— Смотри, как личит к твоей форме. Тут, Дим Димыч, бабки, как мы договаривались. Жаль, что не остаешься в моей вольной дружине. Но, как говорится, пути Господни неисповедимы, даст Бог — свидимся. Где тебя искать, если что?

— В Баку, в «Голубом Дунае», маханша баба Сима знает.

— Ну, с Богом, — сказал Кнут, и мы обнялись.

Через полчаса мы с Витьком ехали в купе скорого поезда.

Было тихо и спокойно, пассажиры отдыхали, мы тоже легли. Но я еще долго «находился в распятии», вспоминал события последних дней. Так неожиданно прошла и окончилась наша двухдневная остановка в городе Ростове-на-Дону. Мы ехали на юг, но я еще не знал, какие тучи собираются над моей головой и что гулять на свободе мне осталось совсем немного. Будут погони, будет арест, суд и опять потянутся долгие годы тюрем и лагерей. Но все это будет впереди, а пока «мы спали и ничего не знали, когда в пивную к нам ворвались мусора». Это слова из уголовной песни, а жизнь моя — она тоже как песня, только страшная и жестокая.


Часть третья

ВЕК СВОБОДЫ НЕ ВИДАТЬ


ГЛАВА 1

ВОЛКОДАВЫ ВЫХОДЯТ НА МОЙ СЛЕД


1


Без особых приключений мы с Бульдогом (такую кликуху я дал Витьку) доехали до Баку. Обедали уже у бабки Моти. С того момента, как я застрелил Бормана, а Витек вырубил Санчеса, хоть и прошло часов пятнадцать, а напряжение и тяжесть в голове все еще давили.

— Так, Витек, давай сейчас пару часиков «клопа придавим» (поспим), а к вечеру в город поедем, — предложил я и пошел к себе.

Татьяна возилась на кухне. Сославшись, что себя неважно чувствую, я разделся и лег спать. Часа через два встал, помылся во дворе под колонкой, разбудил Витька.

— Витек, сейчас в город покатим, надо боны в бабки перегнать. Внизу на площади Красина есть часовая мастерская, в ней азербайджанский горский еврей Мамед работает. Я знаю, он скупает «темные вещи», пойдем к нему.

Мы оделись, спустились на площадь. Она, как всегда, шумела людьми, ларьками, машинами. Зашли в мастерскую, кроме Мамеда, в ней никого не было. На азербайджанском языке Витек предложил Мамеду боны и в доказательство вытащил пачку из кармана, сделал ее веером и обмахнул лицо. У порхатого разгорелись глаза.

— Сколько? — спросил Мамед.

— Полторы.

— Даю десять к одному. Сейчас пойдем ко мне домой.

По дороге Мамед зашел в гастроном, вынес две бутылки коньяку. За гастрономом стояло пятиэтажное здание. Мы зашли в первый подъезд, поднялись на пятый этаж, Мамед позвонил. Дверь открыл высокий молодой парень. Мы вошли. Мамед что-то сказал парню, и тот стал накрывать стол. Накрывал, а сам глаз с нас не сводил. Боялся, наверное, что своруем чего-нибудь. «Дурак ты. В твоем клоповнике нам задарма ничего не надо», — хотел я сказать парню, но передумал. Сели за стол, распили одну бутылку.

— Ну, теперь за дело, — сказал Мамед.

Мы выложили на стол боны. Мамед хотел их пересчитать, положил на них руку.

— Зачем обижаешь, Мамед? Здесь ровно полтора «куска». Давай деньги.

— Сабир, принеси сумку, — сказал еврей.

Парень принес большую черную сумку. Мамед отсчитал пятнадцать тысяч и положил передо мной. Я отодвинул их Витьку, а боны подвинул Мамеду. Тот пересчитал их, и мы пожали друг другу руки. Когда допили вторую бутылку, барыга сказал:

— Если еще будут, приносите. Я вас теперь знаю. Где меня искать, вы тоже знаете.

Мы вышли на площадь.

— Поехали, Витек, на главпочтамт. Может, тебе из Брянска что есть. А потом в шашлычную двинем. Жидовский коньяк на меня волчий аппетит нагнал, — сказал я.

На автобусе мы доехали до почтамта, зашли. Витя подошел к окошку «до востребования», спросил:

— Кулакову Виктору письма есть?

— Есть одно, — сказала девушка и протянула Вите письмо. Он взял, глаза его сияли.

— Что-то толстое письмо.

— Ладно, Витек, прячь его. Приедем домой, почитаем, — предложил я.

Купив в гастрономе две бутылки водки и бутылку марочного вина, мы зашли в шашлычную. Заказали двенадцать шашлыков, сидели уплетали и выпивали не спеша. Потом поехали домой. Зашли к Витьку, бабы Моти дома не было. Видно, моталась по своим делам где-то. Витя лег на кровать, я на кушетку.

— Вот теперь, Витек, читай, что там у тебя на родине.

Витя вскрыл конверт. В нем оказалось письмо и тридцать рублей. Витя стал читать письмо от Татьяны. Она писала:

— «Дорогой мой! Наконец-то я получила от тебя письмо и узнала, что у тебя все хорошо, ты жив и здоров. Пока ты служил, я окончила школу, поступила в бухгалтерскую школу и тоже окончила. Сейчас работаю бухгалтером. Но все эти годы я все время думала о тебе. Я люблю тебя и прошу отнестись ко мне справедливо. Все эти годы я жду тебя, переживаю, сердце ноет и болит. Может, у тебя нет денег на дорогу? Высылаю деньги, только приезжай. Прошу тебя, мой самый дорогой и любимый. Жду тебя каждый день. Приезжай скорей. До свиданья. Твоя Таня».

Витя закончил читать письмо, лежал с повлажневшими глазами и о чем-то думал. Я лежал, у меня по щекам катились слезы. Витя заметил, спросил:

— Что с тобой, Дима?

— Да так просто. Ты знаешь, Витек, как хорошо быть любимым и любить по-настоящему, — сказал я, вытирая платком с лица слезы. — Нет, это не водка во мне плачет. Это, Витек, твоя Татьяна достала мое бандитское сердце, растрогала душу. Я бы не задумываясь полжизни отдал бы, если бы кто меня так любил. Сам-то я воспитан по-другому, на сплошных грубостях и жестокостях. И руки у меня в крови по самые локти. Не знаю, смогу я их отмыть когда-нибудь. Так что, дорогой Витек, собирайся в дорогу домой. А то ты будешь сидеть в «кичмане», и очень долго, где-нибудь далеко на Севере на лесоповале. И дождется тебя твоя Татьяна или нет, это бабка надвое гадала.

— А как же ты, Дима?

— Ты на меня не смотри, я у Советской власти в большом долгу. Меня в любую минуту могут поймать или убить прицепом и тебя замести, ведь ты со мной. А там — «дыба и кичман». Они по мне давно плачут. Я и этого Бормана подписался «уделать начисто» ты знаешь почему? Не из-за бабок поганых, нет. Приду на «кичман», а мне воры скажут: «Дим Димыч, ты что, западло? Сходняк решил, Кнут тебе доверил „осудить“ (убить по приговору сходки) Бормана, который „гнал ерша под законника“ (выдавал себя за вора в законе)». И все: прощай, авторитет, ты уже в зоне никто. Это в «ментовке» (уголовном розыске) знать не будут, кто завалил Бормана, а в зоне все знают. Вот так-то, Витек. Поверь уж моему тюремному опыту. Пока, Витек, ты перед законом чист, больше со мной ни на какие дела не пойдешь. А в дальнейшем забудь все плохое, что было. Подвалит Ваня Чурбан, заменит тебя в «экипаже» (банде). Правда, у него нет такого удара, как у тебя, но головорез он, однако, отменный, не раз проверенный. А ты, Витек, женись на Таньке. Баба тебя любит беспредельно. Желаю тебе счастья и долгих лет жизни на свободе. Ты по специальности радист, устроишься на работу, и все у вас с Танькой будет тип-топ, одним словом, ништяк. Завтра начнем собирать тебя в дорогу. Деньги у тебя есть, хватит и на свадьбу, и на хатенку приличную. Может, и я к тебе когда наскочу, если на свободе буду. А сейчас надо письмо это отметить как следует. Таких писем или вовсе не бывает, или бывает у человека раз в жизни. Считай, Витек, что тебе повезло, и ты вытащил козырного туза. Сейчас я спущусь вниз в магазин, возьму бухалова, жеванины, а ты пока погладь рубашки и брюки. Банкет так банкет в натуре должен быть.

Я взял сумку, спустился вниз, зашел в гастроном, в окно заметил, как около дамской парикмахерской стояли разговаривали два мента и двое гражданских. Я стал за ними наблюдать. Майор показывал, кому куда идти. Я понял, начинается «вязаловка», идет охота на волков, волкодавы взяли след. Значит, и здесь меня засекли, но об этом думать было некогда. Задача была одна: вовремя слинять. На улице темнело, в гастрономе находиться было рискованно: перекроют выходы, и ты в западне. Я оставил сумку под столиком в магазине, вышел и направился к ступенькам лестницы, ведущей вверх. Прошел не более двадцати ступеней, как услышал сзади окрик:

— Стой, Пономарев! Руки вверх!

Не оборачиваясь, я кинулся рвать когти вверх по ступеням. Чуть тормознув на площадке, я выглянул из-за бетонной тумбы: менты бежали следом за мной. Я снова припустил галопом, за спиной раздался выстрел. Понял, если и дальше буду бежать по ступеням, менты меня пристрелят. Как на грех, свою «собачью ногу» я дома оставил, «отмахнуться» нечем. Свернул влево на тропинку, выскочил к высокому забору, погнал вдоль него. Потом дорожка пошла вниз. Я знал: она ведет к площади Красина, только с другой стороны. Туда нельзя. Увидел ворота, а в них дверь. Заскочил в нее. Во дворе пенсионеры резались в лото, до меня доносились выкрики: «пятьдесят пять, двадцать, тридцать три…» В конце забора заметил маленькую калитку. Нырнул в нее и уперся в небольшой домик. Передо мной была дверь в квартиру, справа — два окна. Я заскочил в комнату. В углу стоял большой приемник «Беларусь». Около него спиной ко мне сидела девушка блондинка и крутила волны джазовой музыки. Был большой шум, и она не слышала, как я заскочил в комнату. Я крикнул:

— Девушка!

От неожиданности девушка вздрогнула, обернулась и смотрела на меня широко распяленными глазами.

— Девушка! За мной милиция гонится. Можно у вас на время укрыться? — спросил я.

Девушка подбежала в коридоре к длинному ларю под пшеницу, сказала:

— Помогите отодвинуть.

Я отодвинул ларь, под ним была крышка люка в подпол.

Девушка откинула крышку.

— Спускайтесь по лестнице вниз.

А сама закрыла за мной крышку и ушла в комнату. Послышался стук в дверь.

— Кто там? — спросила девушка.

— Милиция! Откройте!

«Все, — думаю, — хана. Сейчас накроют, как крота в норе». Открыв дверь, девушка спросила:

— Что вам надо?

— К вам не забегал парень? — спросил мент и указал мои приметы.

Сидя в подполе, я все хорошо слышал.

— Я все время дома была и вообще никого не видела, — ответила девушка.

— Извините. Служба, — сказал мент, и шаги удалились.

«Неужели пронесло?» — подумал я, сидя в темноте среди каких-то банок и бочек. Мой нос уловил приятный запах. Я стал шарить рукой по банкам, у одной крышка была открыта. Я обмакнул пальцы в банку, попробовал на язык. Оказалось малиновое варенье. Недолго думая, я присосался к трехлитровой банке, облился в темноте, но полбанки варенья выдул. Меня от погони мучила жажда, а варенье было не очень густое, как компот, и вкусное очень.

Через некоторое время девушка открыла крышку люка, сказала:

— Выходите. Они ушли.

Я вылез из подвала. Девушка посмотрела на меня и рассмеялась чистым звонким смехом.

— Ты что? — спросил я.

— Вы только посмотрите на себя, на кого вы похожи.

Я посмотрел в зеркало и тоже не выдержал, рассмеялся. Лицо, подбородок, китель были вымазаны вареньем. Девушка набрала большую кружку воды, стала поливать мне на руки. Я умылся, обтер китель, сказал:

— Спасибо, девушка, тебе за мое спасение. Только что милиция в меня стреляла, и я чудом не попал в ад, а попал в рай и встретил фею-спасительницу. Меня Димой зовут.

— Лида.

— Ты поступила, Лида, как настоящая комсомолка, как Зоя Космодемьянская. Кстати, Лида, это какая улица?

— Четвертая Баиловская.

— Тогда, Лида, выполни еще одну просьбу: сходи на Шестую Баиловскую к бабе Моте. Там товарищ меня ждет, Виктором зовут. Скажи, что я здесь, и приведи его.

— Хорошо, — ответила девушка.

Лида вывела меня в палисадник за домом. Там стояла кровать, я сел и стал ждать. Лида вернулась с Витей. Я рассказал ему все, что случилось со мной.

— «Боланы» сели на хвост натурально, обложили со всех сторон. Надо рвать когти за красные флажки.

— Тебе, Дима, просто никуда из дома не надо выходить. Пусть забудется немного. И форму морскую надо сменить на гражданскую, — сказал Витек.

— Ладно, Витек, это потом, а сейчас сходи в магазин, возьми водки, закуски. Надо отметить наше знакомство с такой прекрасной девушкой. Лида спасла мне жизнь. А не то бы валяться мне сейчас где-нибудь в морге да ждать, когда брюхо вспорют, чтобы посмотреть цвет моих потрохов, — пошутил я. — Со мной в зоне Навои зек один сидел, кликуха Нафталин. Так с ним случай был, его менты тоже стреляли. Изрешетили так, что думали, готовый: и не дышит, и сердце не бьется. Отвезли в городской морг, бросили на полку. Ночью Нафталин очухался, слез с полки, пошел в дежурку и говорит медбрату: «Браток, дай закурить». Санитар от неожиданности брык с копыт и отключился. А Нафталин пошарил в столе, нашел водки две бутылки, сигареты. Сел за стол и бухать стал. А когда санитар очухался, стали на пару бухать, у санитара еще спиртишко оказался. Утром смена пришла, смотрят: санитар с покойником в обнимку на полу лежат…

Витя ушел в магазин, а мы с Лидой сидели в палисаднике, она рассказывала мне о своей жизни:

— Фамилия наша Красильниковы, в Баку живем давно. Я и три мои младшие сестренки родились здесь. Сейчас они у бабушки. Недавно к нам горе большое пришло: мама наша умерла. Живем с папой, он один работает. Скоро я тоже пойду работать, хочу устроиться на обувную фабрику в городе.

Пока беседовали, к нам подошел седой мужчина.

— А вот и папа мой, — сказала Лида.

Я встал, поздоровался, представился:

— Дима.

— Виктор Павлович. А вы, Дима, откуда будете?

— Из района, хочу устроиться на работу в рыбный флот, а живу сейчас здесь рядом, тоже на Баилова.

Пришел Витя, а я обратился к Виктору Павловичу:

— Вы нас извините, у нас сегодня вечер свободный, и, если вы разрешите, мы посидим у вас немного.

— Сидите, сидите, ребята. Я ничуть не возражаю.

Лида принесла столик, маленькие скамеечки, стаканы. Здесь же в беседке и расположились вчетвером. Виктор Павлович тоже подвалился к нам. Когда выпили, он стал рассказывать:

— Мы тут во дворе в лото с мужиками играли, когда милиция заскочила. Видимо, ищут кого-то. Здесь такое часто случается! На Баилова часто убивают, грабят людей, вот милиция и шныряет по дворам.

Потом Лида пошла проводить нас немного.

— Только не долго, Лида, — сказал Виктор Павлович.

Посреди аллеи мы остановились, я сказал Вите:

— Ты иди, я сейчас. Догоню тебя.

Остались вдвоем. Лида была тоненькая как тростинка, белые длинные волосы свисали на плечи, талию можно было обхватить двумя ладонями, что я и сделал. Она прижалась ко мне, глаза ее светились в полумраке аллеи. Я сильнее привлек Лиду к себе и поцеловал в пухлые губки. Она ответила крепким поцелуем. Когда мы оторвались, чтобы перевести дыхание, я спросил:

— Лида, у тебя есть парень?

— Нет. Ты первый у меня.

Я снова привлек Лиду к себе, сказал:

— А что, соломинка, приходи завтра ко мне домой. Хозяева с утра уходят на работу, и мне будет скучно одному. Сейчас мне особо и сунуться никуда нельзя. Везде капканы. Приходи.

— Хорошо, — ответила Лида. — Часиков в десять я приду.

— Пойдем, теперь я провожу тебя до дома, — сказал я.

— Да тут я сама дойду.

— Я мужчина все же, и мне спокойнее будет на душе, когда ты дома будешь. Район у вас вон какой неспокойный: бандитов развелось что собак нерезаных.

Я проводил Лиду и сам домой пошел.

2


Утром я разбудил Витю, послал в магазин. А сам подошел к попугаю, стал учить его фразе «Здравствуй, Лида». Повторил раз десять. Кузя уныло смотрел в мою сторону, свесив голову набок и не проявляя к учебе никакого интереса. Меня это задело, я не выдержал.

— Что, фраер, с похмелюги мозги не работают? У, кобра позорная, — сказал я и вышел во двор, сел на лавку.

Пришел Витек, принес мясо, выпивку. Как раз во двор вошел дядя Гриша со своей немкой. Я попросил ее приготовить жаркое, она согласилась. Взяла мясо и ушла домой. А мы, пока суть да дело, открыли бутылку вина и втроем выпили. Сидели, разговаривали. Немка вынесла жаркое, тарелки, сели кушать и выпивать квартетом.

— Вы меня, господа, извините, я немного гостю, которого жду, отложу, — сказал я.

В тарелку положил мяса, взял бутылку вина и отнес к себе в комнату. Вернулся к компании. Мы хорошо выпили, поели. Дядя Гриша окосел, немка потащила его домой. Мы тоже разошлись по хатам. Я лег на кровать, лежал и думал: «Зачем, собственно, мне эта девчонка? Зачем ей жизнь ломать? Кто она и кто я? Мне тюрьма, лагеря корячатся. Вон как волкодавы меня обложили. Лучше бы она не приходила».

Только так подумал, стук в дверь. Я поднялся, открыл дверь, на пороге стояла Лида.

— Здравствуй, Лида, — сказал я. — Проходи в комнату.

Лида вошла. В это время оживился Кузя. Будто в него влили сто пятьдесят, он стал прыгать по клетке и кричать как сумасшедший:

— Здравствуй, Лида! Лида! Лида! Здравствуй, Лида! У, кобра позорная!

У Лиды от ужаса округлились глаза. Она недоуменно смотрела на меня, заикаясь, спросила:

— Дима, что это такое?

— Да не слушай ты его. Вольтанулся, наверное, сам не знает, что говорит. Пойдем отсюда.

Мы зашли в мою комнату. Лиду посадил на кровать, подвинул столик, сам сел. Выпили с ней вина, поели. Лида говорила о своей предстоящей работе на обувной фабрике. Я сидел, слушал, смотрел на ее одухотворенное лицо, и какая-то жалость накатывала на мою зачерствелую душу.

— Лида, послушай, что я тебе скажу. Сейчас ты поднимешься и уйдешь, причем навсегда. Я не хочу портить тебе жизнь. Ты ведь не знаешь, кто я на самом деле.

Лида удивленно посмотрела на меня, сказала:

— А мне все равно, кто ты. Я тебя такого полюбила.

— Ты меня не дослушала. Ты знаешь, почему меня милиция ищет? Словом, я вор и бандит и имею известность как особо опасный рецидивист. Поэтому и идет охота на меня от южных гор до северных морей. Следующий раз если не застрелят, то поймают, и мне придется долго-долго приносить пользу Родине, только за колючей проволокой. А может, из тюрьмы я уже никогда и не выйду. Даже при большом желании ты меня не дождешься. Поэтому прости меня. Не хочу брать на душу еще один грех. Мне потом будет тоже нелегко, разве что изливать свою душу в тюремной газете «Солнце всходит и заходит», — сказал я и лег на подушку.

Лида сидела, плакала, потом разрыдалась. Легла мне на грудь и, задыхаясь в слезах и соплях, стала целовать мне лицо.

— Димочка, сколько бы ни пришлось ждать, я буду тебя ждать. Я никогда еще никого не любила, а тебя полюбила всем сердцем за твою честность ко мне и откровенность. Я не боюсь отдать тебе свою честь, я даже хочу этого.

Я обнял ее, положил рядом с собой.

— Ты, Лида, думаешь, что говоришь? Ты комсомолка, у тебя впереди прекрасное будущее, счастливая жизнь, а я лишен всего этого, я из другого мира, страшного и жестокого. Ты это понимаешь?

— Я все понимаю, но я хочу сделать так, раз я встретилась на твоем извилистом пути. Я хочу отдать тебе свое сердце, чтобы потом, где бы ты ни был, оно согревало тебя в твоей трудной и опасной жизни, — говорила Лида, уже немного успокоившись.

«Ладно, будь что будет. Не я, так кто-то другой будет на моем месте сливки снимать», — подумал я и стал раздевать Лиду. Сам разделся и полез на нее. Закричав: «Ой, мама!» — Лида сначала забилась в моих лапах, но постепенно успокоилась. Она была такая хрупкая, от силы тянула килограммов на сорок, а я был «буцефал» под девяносто и все боялся, как бы не переломать ей руки и ноги в дополнение к тому, что уже сломал. Лида неумело вела себя в постели, в отличие от тех женщин, «бикс» и шалав, что встречались на моем пути.

Но она старалась. Вспомнились слова великого полководца: «Трудно в ученье, легко в бою». И в доказательство справедливости мудрых слов второй и третий акты нашей любовной увертюры прошли спокойнее, легче и приятней.

Потом мы встали, помылись, и я предложил Лиде:

— Хочешь с нами в город поехать? Витька надо в дорогу собрать.

— Поехали, Дима. С тобой я хоть на край света готова ехать, — ответила Лида.

Позвал Витю, собрались, на улице поймали такси и поехали в город. Пока ехали, я несколько раз смотрел в заднее стекло — нет ли хвоста. Все было нормально. В универмаге купили большой черный чемодан, фату Витиной невесте.

— А это кому? — спросила Лида.

— Витек домой в Брянск уезжает, невеста там ждет его не дождется, — ответил я.

— Завидую ей доброй завистью, — сказала Лида.

Потом купили обручальные кольца, черный костюм Витьку, белую рубашку, туфли, все сложили в чемодан.

Я и так авантюрист по натуре, а тут вообще какая-то блажь накатила. То ли замкнуло, то ли моча по большому кругу пошла и ударила в голову, только появилась бредовая идея:

— А что, Витек, если и мне свадьбу настоящую сделать? Когда у меня еще такая возможность представится? Вот и невеста у меня хоть куда, комсомолка и красавица притом. После моей свадьбы ты и поедешь на свою.

Витек только плечами пожал, но бульдожья его челюсть отвалилась от неожиданного поворота событий.

— Лида, а ты не против, если и мы с тобой поженимся по-настоящему? Пусть мало поживем, так хоть вспомнить потом будет что.

— Ты это серьезно, Дима? — удивленно спросила девушка.

— Да уж куда серьезнее, — сказал я. — Такой уж я человек. Или прямо сейчас, или никогда. Ну что, согласна?

— Да, — последовал робкий ответ.

Здесь же купили Лиде платье, фату, туфли на «шпильках», обручальные кольца. Мне взяли черный костюм, белую рубашку, галстук, туфли. Опять схватили такси и поехали домой. Заехали к Лиде, все вещи оставили у нее, еще я дал ей три тысячи рублей, сказал:

— Отдашь отцу. Пусть свадьбу делает, столы накрывает. А ты, Лида, помни: будь готова ко всяким неожиданностям. Отцу пока насчет меня ничего не говори. Пусть он хоть немного повеселится, порадуется. Помогай ему во всем.

Лида потом мне рассказала, что, как только я с Витьком уехал, она кинулась примерять платье, фату, туфли. Тут отец пришел, увидел ее в наряде, спросил:

— Это еще что за бал-маскарад?

— Папа, я замуж выхожу за Диму. Кольца мы тоже купили. А вот тебе деньги для свадебного стола, — ответила Лида.

Отец взял деньги, заплакал. Успокоившись, спросил:

— Когда свадьбу делать?

— Как стол будет накрыт. Хоть завтра. Так Дима решил, а то уйдет в плавание, когда потом?

Отец заказал машину, привез столы, стулья, тарелки из столовой. Нашел старушек соседок, которые стали готовить еду. Через два дня все было готово к свадьбе. Гулянье решили начать на третий день после обеда. С утра я пришел, глянул на столы — красота. Столы выходили во двор, на столах вазы с букетами роз; на кухне громоздились, где только возможно, блюда с едой. На улицу провели провода, повесили лампочки.

С Витьком мы сходили во Дворец культуры, пригласили шесть человек музыкантов, сразу им заплатили. Те пришли, подключили свои электроинструменты.

После обеда собрались гости, расселись за столы, и свадьба пошла полным ходом. С моей стороны «родственников» было мало: тетя Таня с дядей Колей, дядя Гриша с немкой своей, баба Мотя да Витек за дружку. Зато с Лидиной стороны родственников и приглашенных собралось много. Тамадой был высокий крепкий мужчина — брат Виктора Павловича, а помогал ему весельчак дядя Миша-армянин.

Гремели стаканы, раздавались крики «горько», мы с Лидой целовались. Музыканты молотили по своим электронным «снарядам». Молодежь лихо откалывала твист, шейк. Я этих вещей не признавал и танцевал с Лидой вальс и танго.

Кто-то принес гармонь, публика постарше собралась в комнате и пела песни под гармонь. Сосед дядя Миша пригнал свой «ЗИМ», его украсили лентами, впереди прикрепили куклу. Нас с Лидой дядя Миша возил по Баилова. Два дня прошли хорошо. На третий день вечером собрались только близкие родственники Виктора Павловича. Все разместились в комнате. Витек сидел слева от меня, окна были открыты во двор, на улице сгущались сумерки. Я заметил, как мимо окна прошли два мента и один в гражданском. Сердце екнуло: хана, приехали. Локтем я толкнул Витька, он тоже заметил ментов. Кинулся к двери, а мне сказал:

— Капитан, вали через окно, я тормозну их в хате.

Раздался стук в дверь и мужской голос:

— Откройте! Милиция!

Шепнув Лиде: «Встретимся на кладбище», я прыгнул в окно под недоуменные вскрики гостей.

Через палисадник дяди Миши я чесанул вверх, перепрыгнул забор и побежал вдоль нефтяных станков-качалок. За ними находились два кладбища: азербайджанское и еврейское. Я свернул к еврейскому кладбищу. Сел около одного склепа, отдышался, прислушался, нет ли погони. Было тихо. В слабом свете «волчьего солнышка» я открыл склеп, пролез туда и только лег возле гробницы, как услышал легкий всхрап и бульканье. С испуга я вскочил и больно ударился головой о свод склепа, чуть не вырубился. Пока шепотом сложно матерился, немного успокоился. Достал из кармана пиджака «складник», откинул лезвие, вытащил спички, чиркнул и только тогда успокоился окончательно. Тусклый свет спички осветил человека, лежащего в углу с другой стороны гробницы. Рядом стояла початая бутылка водки. По одежде и помятой роже мужик походил на бомжа. Держа в левой руке нож, правой я взял его за горло, спросил:

— Ты что, сука, здесь делаешь?

Мужик спросонья, шамкая губами и пуская бульбы, забормотал:

— А, что, кто тут?

— Я смерть твоя, — почему-то вырвалось у меня.

— Ваня, ты что ли? — спросил мужик. — Да отпусти ты, сейчас свечку зажгу.

Я убрал руку с горла, мужик стал возиться в темноте, зажег спичку, поднес ее к огрызку свечи. В ее слабом свете бессмысленно уставился на меня, спросил:

— Ты кто?

— Не видишь, человек. Заблудился я.

— Так бы сразу и сказал. Пить будешь?

— Не помешает, — ответил я.

Мужик глотнул из горла бутылки, протянул мне. Я тоже приложился. Окончательно успокоившись, стали беседовать. Мужик месяц как освободился из тюрьмы, никого у него нет родственников, бывший беспризорник тридцатых годов, детдомовец, в настоящее время «скиф» (бродяга).

«Вот и встретил родственную душу», — подумал я. Допили водку. Из кошелки мужик вытащил пирожки, яйца вареные, протянул мне.

— Да ты, парень, закусывай, закусывай. У меня еще «дурман» (вино) есть.

— Смотрю, ты тут в могиле ништяк устроился, не хуже чем в гостинице «Интурист». Баб вот только не хватает, — сказал я больше для юмора.

Но мужик оживился, когда я упомянул о бабах.

— Есть тут две, пойдем. Я знаю, в какой могиле они ночуют. Мы с Иваном не раз уже ходили к ним. Ништяк бабы, балдежные и не старые совсем, лет под тридцать, может, под сорок, но не старше пятидесяти.

— А Иван кто? — спросил я.

— Товарищ мой. Его торченого еще днем на рынке менты замели, а я слинял. Вот я и подумал, он вернулся. А я ждал, ждал его и уснул.

— А тебя как звать?

— Меня? Федя, — ответил мужик. — А может, я баб сюда притащу? У меня бухалова два вермута есть, с ними и дербалызнем.

Чтобы не огорчать любителя женских компаний, я сказал:

— Давай, Федя, к женщинам как-нибудь в другой раз сходим. Теперь-то я знаю, где ты живешь. Возьмем ящик бухалова и пойдем.

— Смотри сам, как хочешь, — ответил бомж.

Распив с Федей еще по бутылке вина, мы легли спать. Я лежал и думал: «Вот ведь жизнь какие гримасы корчит. У меня свадьба. Мне бы сейчас с молодой женой в брачной постели лежать, а я в могиле лежу чуть не в обнимку с покойником и бомжем. Бомж Федя будто неплохое впечатление оставил, а вот мертвец еще неизвестно, что за мерзавец при жизни был. Здесь действительно только баб еще и не хватает. Когда-нибудь расскажу кентам в зоне, вот смеху будет». Потом в мозгу всплыли слова песни: «Снова луной озарился старый кладбищенский двор, там над заросшей могилой плакал молоденький вор…» Со словами этой песни в голове я и уснул.

Спал я долго. Сказалась нервотрепка последних событий. Проснулся, солнце было уже высоко, а мой новый знакомый по могиле Федя — далеко. Видимо, с утра пораньше двинул на свою трудовую вахту — собирать по свалкам пустые бутылки. Я вышел из склепа, прикрыл решетку, смотрю: Витя чешет с авоськой в руке. Я свистнул, Витя подошел.

— Ну, что там было, Витек, расскажи.

Мы сели под деревцами, Витя стал рассказывать:

— Я припер дверь хаты, менты стали ломиться. Потом я резко открыл дверь. Два мента, попытавшиеся высадить ее, шмякнулись на пол, влетели под стол. Вылезли, прыгнули в окно, но ты, видимо, был уже далеко. Лида сказала мне, что ты будешь на кладбище. Вот я принес поесть и выпить. А сама Лида побоялась идти одна, чтобы менты не выследили. Взяла с собой подругу Раю-армянку, сейчас они по горе петляют.

Пока мы с Витьком выпивали, закусывали, увидели Лиду. Нас она не видела.

— Пойди, Витек, приведи ее.

Витя подошел к Лиде, о чем-то они поговорили и направились в мою сторону. Увидев меня, Лида кинулась на шею, стала целовать.

— Мы их, Дима, провели. Райку я отправила домой, сказала ей: «Если спросят, где я, скажи, к бабушке пошла».

Я прижал Лиду к себе, сказал:

— Эх ты, соломинка моя. Как ты теперь будешь без меня?

— Я все равно буду тебя ждать. Ты же, Дима, вернешься ко мне?

— Если повезет. Ладно, давайте сядем, устроим прощальный обед. Да подумаем, как Витька проводить на поезд.

Сели, выпили.

— Отец мой и все родные сильно взволнованы, — сказала Лида. — Отец плачет, говорит, что я дура и нашла дурака себе.

— Правильно говорит. Это я во всем виноват. Не надо нам было свадьбу делать. Побыли немного вместе и разбежались.

— Я тоже виновата, что полюбила тебя. Но я ни о чем не жалею. Буду помнить тебя, Дима, и ждать.

— Все, — сказал я. — Закругляем банкет. Иди, Лида, на трассу, лови машину. Сейчас едем, берем чемодан Витька — и на вокзал, а потом со мной решим.

Лида поймала такси. Заехали за чемоданом, не доезжая вокзала, остановились. Лиде я сказал:

— Пойди возьми билет до Брянска, мы тут посидим.

Лида вернулась с билетом, до отправления поезда был еще час времени. Я попросил шофера подъехать к магазину. Лида сходила, принесла две бутылки коньяку, колбасы, беляшей горячих. Прямо в машине устроили Витьку проводы. Шофер-азербайджанец оказался веселым малым. Травил анекдоты, пил с нами коньяк.

Из открытого окна вокзального ресторана нас обдавала эстрадная музыка. Играли ча-ча-ча. Пока сидели, болтали, выпивали, подошел поезд, объявили посадку. Мы стали прощаться, Витек заплакал.

— Может, Дима, со мной поедешь? А там что-нибудь придумаем.

— Нет, Витек, я только мешать буду в твоей нормальной жизни.

Витя еще сильнее заплакал. Шофер сказал:

— Э, что ты воду кидаешь? В жизни люди расстаются и опять встречаются. Слушай, дорогой, у меня брат умер, я так воду не кидал.

Витя вышел из машины, взял чемодан и пошел к вагону, занес чемодан, потом спустился на перрон и помахал нам рукой издалека.

— Идите, проводите, — сказал шофер, — я подожду.

— Не надо, нам так лучше, — сказал я. — А сейчас, друг, гони на морской вокзал.

Когда подъехали к морскому вокзалу, Лиде сказал:

— Узнай, когда идет пассажирский пароход на Красноводск, и возьми билет.

Лида сходила, принесла билет.

— Я взяла на пароход «Туркменистан», идет в десять тридцать вечера, — сказала Лида.

— Вот и умница моя. Теперь едем к тете Тане.

По пути мы заехали в магазин, набрали продуктов, выпивки. Гулять так гулять. Прощаюсь с женой, возможно, навсегда. Рассчитавшись с шофером, вошли в квартиру. Дома никого не было. Бросив продукты на кухне, мы разделись и упали на кровать. До вечера мы с нее не слазили. Все трахались, как если бы последний раз в жизни.

Когда пришла тетя Таня, я сказал ей, что уезжаю. Лиду послал помогать Татьяне на кухне готовить. А когда пришел с работы дядя Коля, как всегда пьяненький, сели за стол.

Выпили по одной, по второй, дядя Коля и говорит:

— Милиция на Баилова двух каких-то парней ищет. Говорят, на свадьбе пришли жениха арестовывать, а тот сбежал от них в окно. А я так думаю: свадьба была, Дима, только у тебя. И что ты от милиции скрываешься?

— Да вы что, дядя Коля, — удивился я. — Неужели я похож на тех, кого милиция разыскивает? Видно, в нашем районе где-то еще свадьба была.

— Вот я и думаю, что ты мог натворить? Такой парень спокойный. Лидке твоей повезло, с тобой не пропадет.

«Да, — подумал я. — Велико же твое, дядя Коля, заблуждение».

Еще выпили по одной, второй. Дядя Коля скапустился, тетя Таня повела на диван раздевать ударника пятилетки, а мы с Лидой пошли в мою комнату, и я стал собираться в дорогу, Лиде сказал:

— Меня не провожай. Пойдешь сразу домой. Так надо. Расстанемся здесь сейчас.

— Я все, Дима, понимаю, — ответила Лида.

Резким движением я привлек ее к себе, поцеловал, сказал:

— Все. Иди.

Около порога Лида обернулась, ее глаза были полны слез. Она открыла дверь и вышла. А я подумал: «Прощай, моя Красная Шапочка. Твой Серый Волк уходит искать себе новое логово. Волкодавы впритык сели мне на хвост».

3


Поймав такси, я доехал до морского вокзала. Но сразу в него не пошел, стоял невдалеке и ждал, когда начнется посадка. Началась посадка, я затесался в толпу, проскочил по трапу на палубу. Людей было много, все лезли и напирали сзади, как бараны. Я нашел свою каюту, там уже были три человека. Мое место было внизу, я расположился. Когда пароход отчалил от пристани и закачался на волнах, я вышел на палубу. Была почти тихая осенняя ночь. Я стоял, смотрел на огни удаляющегося города и думал о Лиде, о ее и своей исковерканной судьбе, и такая безысходная тоска сжимала грудь и сердце, что хотелось закрыть глаза и прыгнуть в волны Каспийского моря. И только когда почувствовал во рту соленый вкус, понял: плачу. Слезы сами катились из глаз. Я обернулся, не видит ли кто, но поблизости никого не было. Рукавом рубашки я вытер лицо, вернулся в каюту. Мои попутчики уже дрыхли. Достал из портфеля бутылку водки, сорвал пробку и выпил всю бутылку из горла. Потом разделся и лег, почувствовал, как приятная теплота разливается по телу и я куда-то проваливаюсь, проваливаюсь.

Когда утром проснулся, попутчики были уже на ногах.

— Что там за бортом? — спросил я.

— Подплываем к Красноводску, уже берег виден.

Я оделся, вышел на палубу, глазам открылась панорама города Красноводска. Пароход подходил к причалу, стали швартоваться, кинули трап, люди повалили к трапу. Чуть выждав, пошел и я в народ. Сошел на пирс, он стоял на подводных столбах и далеко выдавался в море. Надо было идти метров семьдесят-сто. Впереди меня шли солдаты и несли полные корзины яблок. За ними шел мужчина и говорил: «Осторожней, братки, осторожней, не рассыпьте. Помогите донести только до камеры хранения. Я вам хорошо заплачу».

На середине пирса я остановился у перил, пропуская мимо себя людей. Стал наблюдать за берегом. Наверху у берега были высокие решетчатые ворота. У ворот стояли пять милиционеров. Смотрю, они останавливают солдат и отбирают корзины с яблоками. Волчье чутье подсказало мне: «Все, хана, Дим Димыч. Западня. И назад ходу нет». Первая разумная мысль: «Надо избавиться от ствола». Я присел, сделал вид, что зашнуровываю туфли, вытащил револьвер и рядом со стойкой пирса бросил в воду. Револьвер с легким всхлипом успел шепнуть прощальное «бульк» и выпустить пару маленьких пузырьков воздуха.

Я пошел по пирсу, но до конца не дошел, а спрыгнул на берег с левой стороны и чуть-чуть по песку не съехал в море. Выкарабкался и пошел вдоль берега в сторону большой пивной. Я не видел, как менты наверху засекли меня и пошли в обход по трассе. Зашел в пивную, взял пива и сел к столу в кучу к мужикам. Паспорт, что был у меня, я тоже успел «спулить» в урну. Не допил я еще кружку пива, как они тут как тут. Ввалило человек восемь, окинули взглядом столы и прямехонько ко мне. Выхватили пистолеты, направили на меня, крикнули:

— Встать! Руки вверх!

Сопротивление было бесполезно и бессмысленно. Только я поднялся, на моих запястьях щелкнули «браслеты». Людей в пивной было много, все с удивлением и испугом смотрели в мою сторону. Кто-то из публики высказал предположение, до меня долетели слова: «Взяли, бандита взяли, что кассиршу застрелил и двух инкассаторов». «Вот только этого мне еще не хватало для полного счастья», — промелькнула у меня мысль.

Отстраняя людей по бокам, делая коридор, милиционеры повели меня из пивной. Перешли трассу, подошли к камере хранения. Возле нее стоял майор, а солдаты вываливали из корзин яблоки прямо на землю. Другой мент вытаскивал со дна корзин упаковки в плотной бумаге. Один солдат сказал:

— Товарищ майор, мы не знали, мы думали, в корзинах только яблоки. Нам хозяин так сказал, попросил донести только, обещал заплатить.

Здесь же стоял растерянный хозяин яблок. Лупатые глаза его бегали из стороны в сторону, верхняя губа с тонкими усиками подергивалась, как у пса в ожидании случки. Майор, повернувшись к хозяину шафрана, сказал:

— Разверните одну упаковку.

Дрожащими руками тот развернул. В упаковке был прессованный гашиш.

— Вот, смотрите, ефрейтор, что вы несли, — сказал майор и, повернувшись к капитану, добавил: — Возьми у них письменное объяснение, и пусть едут к себе в часть. — Потом посмотрел на меня. — А этого уведите в камеру. Его надо спецэтапом отправить в Ташкент. Там давно его ждут не дождутся. Отбегался, парень, пора и в родные пенаты.

Ночью меня в наручниках посадили в вагонзак. Утром мы были в Ташкенте. Меня уже поджидал «воронок». Отвезли в железнодорожное отделение милиции и кинули в камеру. Часа через два меня вывели из камеры и повели в здание милиции. Когда шли по коридору, то «милицейские женщины» — работники милиции — открывали двери кабинетов и смотрели на меня с любопытством, как если бы у меня было две головы, четыре руки и хвост в придачу. За своей спиной слышал, как они переговаривались между собой: «Бандита привезли. А он не похож на бандита. Очень даже милый парень». «Что поделаешь, — подумал я. — Работа у них в милиции скучная и сволочная, развлечений никаких, а тут на бандита посмотреть как в цирк сходить — все какая-никакая радость».

Подошли к угловому кабинету. Я обратил внимание: на полу лежали ковры, костюмы, покрывала, куча обуви. Понял: где-то «бомбанули» универмаг, да, видимо, «спалились». Завели в кабинет. Ко мне подошел высокий худощавый мужчина в штатском. Потом я узнал, что это был начальник уголовного розыска железнодорожного отдела милиции Топорков. От наручников руки у меня сильно отекли и болели. Я обратился к штатскому:

— Наручники снимите.

Он снял наручники, сказал:

— Ну, Пономарев, рассказывай, что ты натворил, пока был на свободе.

Я не успел и рта открыть, как получил сильный удар апперкотом под дых. Но на ногах устоял. Высокий вылупил на меня глаза, повернулся к капитану, сидящему за столом, сказал:

— Ты смотри, какой стойкий.

И с поворота снова ударил меня правой рукой в солнечное сплетение. Я опять устоял на ногах. Тогда он врезал мне по челюсти, я упал на пол. Из разбитой губы у меня хлынула кровь, я сидел на полу и вытирал губу. Высокий с ухмылкой сказал:

— Поднимайся! Такой крепкий парень и падаешь.

Потихоньку, скрипя зубами, я стал подниматься. И, еще не разогнувшись как следует, я ногой с разворота что есть силы, врезал длинному по коленной чашечке. И точно. Раздался звериный рев, мент, как перочинный нож, сложился пополам, обхватив ногу. Правым прямым в нос я наглухо вырубил его. Он распластался на полу и не шевелился.

В это время кто-то сзади сильно ударил меня по голове. Перед глазами пошли темные круги, и я упал. Не знаю, сколько я пролежал без сознания, но когда очнулся, увидел: старушка уборщица поливала мне лицо водой из графина и говорила:

— Признайся, сынок. Они же убьют тебя. Из этого кабинета часто на носилках уносят.

— Мне, бабушка, не в чем признаваться. Я ничего не сделал, чтобы так надо мной издеваться. Это милиция здесь или гестапо?

— Я, сынок, сама удивляюсь. Сколько я здесь работаю, это впервые вынесли на носилках моего начальника всего в крови и недвижимого. Это, видно, ты его так саданул. Вот они со злости тебя и избили всего.

Я лежал на полу, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой; грудь так сильно болела, что не мог кашлянуть.

Видимо, меня били и топтали ногами, когда я вырубился. С огромным трудом я поднялся с пола, сел на стул. Попросил старушку полить на руки. Умылся, снял с вешалки большое полотенце, утерся, и только успел сесть на стул, как дверь кабинета открылась. Вошли два майора, солдаты с автоматами и полковник Матюшин из управления тюрем. Я знал его не понаслышке, приходилось встречаться в зоне. Он был заместителем генерала Яхьяева. Полковник спросил:

— Идти можешь?

— Плохо, но смогу.

— Тогда пойдем, машина ждет.

Снова надели мне наручники и повели; в «воронке» привезли в управление, завели в кабинет. Невысокого роста генерал стал на меня кричать:

— Из-за вас, Пономарев, из зоны ушло еще девять человек. Где твой напарник?

— Не знаю. Мы сразу разбежались кто куда, — сказал я, а про себя подумал: «Молодец, Гена, раз до сих пор менты его не нашли. Надо им еще мозги попудрить, ложную наводку дать». — Гражданин начальник, он в Челябинск собирался, говорил, невеста у него там. А я на Кавказ подался, жил в Баку. Ничего противозаконного не делал. Даже женился, свадьбу сыграли. Жена моя, Лида Красильникова, на Четвертой Баилова живет, — рассказывал я то, что бессмысленно было скрывать и выглядеть круглым идиотом. — Хотел на работу устроиться в рыболовецкий флот, но ваши «волкодавы» не давали, постоянно на хвост садились. Вот и приходилось когти рвать. А ведь хотел на честный путь встать, работать.

— Ладно, Пономарев, хватит нам лапшу вешать, работать он хотел, прямо рвался. Мы еще посмотрим, что ты успел наработать, пока на свободе рыскал, — ухмыльнувшись, сказал генерал.


Глава 2

СНОВА ЗОНА, СНОВА «ДЫБА»


1


После беседы с генералом меня сунули в вагонзак, и я снова очутился в зоне Навои. До суда кинули в БУР. Примерно через месяц в БУР кидают и Генку Циркача. Он был весь в ранах, покусанный собаками. Так менты взять его не смогли, вот и затравили собаками. Раны на Генке кровоточили, гноились. Постоянно приходилось вызывать санчать, смазывать раны.

Потом над нами был суд. Он проходил прямо в зоновском клубе. Зеков набилось полный зал. Все болели за нашу с Генкой команду.

Судья была женщина. Меня она спросила:

— Обвиняемый Пономарев, вот здесь, по данным следователя, вы были в Крыму. Как и на что вы там жили?

Я подумал, решил валять дурака и ответил:

— Понимаете, без документов меня на работу никуда не принимали. Приходилось жить за счет женщин легкого поведения.

— А на Кавказе как вы жили?

— Тоже за счет женщин легкого поведения.

Судья встала, злобно посмотрела на меня, сказала:

— Подсудимый Пономарев, как вам не стыдно. Вы что, хотите сказать, что у нас в стране все женщины легкого поведения?

— Гражданин судья, мне действительно было очень стыдно объедать несчастных женщин, таким тяжелым трудом зарабатывающих себе на жизнь. От стыда я и сейчас готов провалиться сквозь землю. Есть, конечно, исключения среди женщин. Вот смотрю я на вас и вижу: вы лично женщина хорошая и самостоятельная. Поэтому сказанное мной о женщинах к вам никакого отношения не имеет. И я даже горжусь тем, что меня судит такая хорошая женщина, а не какая-нибудь потаскуха. Жалею, что не встретил вас на свободе. Да, такая женщина могла бы стать радостью и украшением любого нашего зека. Правильно, ребята, я говорю? — сказал я, апеллируя к уголовникам.

Зал загудел, как растревоженный улей, раздались истеричные взрывы смеха «плановых» ребят, возгласы: «Правильно, правильно, Дим Димыч! Нам бы такую бабу на барак».

Судья, возмущенная таким надсмехательством, закричала срывающимся голосом:

— Пономарев! Прекратите немедленно! — ударила кулаком по столу и плюхнулась на стул.

И только когда женщина немного успокоилась и зал притих, начала задавать вопросы Генке. На вопрос о причине побега Циркач выдвинул такую версию:

— Бабушку жалко стало. Старая, больная, присмотреть за ней совсем некому было. Вот и побежал, у нее и жил.

В общем, «отломили» нам по три года в довесок к оставшимся срокам. На другой день из БУРа нас привели в зону, кинули в свой отряд и погнали на работу. Все началось сначала, все вернулось на круги своя.

Год я переписывался с Лидой. Она и фотографию свою прислала. А однажды письмо от ее сестры получил. Пишет, что Лида встречается с одним шофером-армянином, на автобусе работает, и хотят пожениться. А мне она просто мозги крутит.

Прочитал это письмо, и мне сначала не по себе стало. Но приняв вовнутрь «фуфырь» «Тройного» и поразмыслив немного, я написал Лиде: «Больше не пиши. Выходи замуж и живи спокойно. Обиды на тебя не держу. Мешать никогда не буду, даже если выйду на свободу». И все, на этом наша переписка закончилась.

По-прежнему я ходил на работу, только нас с Генкой, как побегушников, теперь постоянно проверяли на рабочем месте. Грудь долго болела, а иногда я харкал кровью.

Местные ташкентские ребята спрашивали:

— Кто это, Дим Димыч, так тебя отделал?

— «Волкодавы» в кабинете у Топоркова.

— О, мы его знаем отлично. До него Богданчик был, так того убили. А у Топоркова привычка такая была, сам он боксер. Наловят менты за ночь полный отстойник, а утром Топорков проводит воспитательную работу. Подходит к первому задержанному, говорит:

— Подымайся!

Человек поднимается с нар, стоит перед ним.

— Когда ты перестанешь попадаться мне на глаза?

— Да я, начальник, первый раз попал.

В это время Топорков бьет того под дых. Человек падает. Когда очухается, Топорков говорит:

— А ну, марш отсюда!

И так, пока всех задержанных не пропустит через кулак, но всех отпустит. Это у Топоркова называлось — конференцией.

Постепенно легкие у меня зажили, и через четыре месяца я уже чувствовал себя отлично.

В зону пришел новый этап, а с ним один крымский татарин Бахтияр. Окружил себя своими, создал блок и все ко мне присматривался Он оказался родственником Курбана, которому в «зарубе» (драке) я развалил «складником» пасть до самого уха, за что отсидел шесть месяцев БУРа в Бухаре. Я готовился ко всяким неожиданностям.

Город Навои сильно вырос. Мы строили в основном девятиэтажные дома, так было задумано проектом. Кончилась зима, снова пришло лето, жара и духота.

Один раз солдат на вышке от солнечного удара потерял сознание и упал. Сам упал на волю, а автомат отлетел в зону. Наш зек, пятнадцать лет сроку, в это время проходил мимо вышки. Подобрал автомат и пошел на вахту отдать солдатам и сообщить, что у вышки солдат без сознания лежит. Крикнул солдатам:

— Идите заберите своего товарища.

Те выскочили, увидели зека с автоматом, кинулись кто куда, попрятались, как крысы. Зек стал их уговаривать, никто не выходит. Тогда он бросил автомат и ушел. А вечером в жилой зоне его вызвали к начальнику лагеря. Подполковник Лабуня выслушал зека, отпустил, а сам написал рапорт в управление. Из управления бумага пошла в Москву, а оттуда в зону пришла другая бумага, в которой зеку «за благородный поступок» скинули половину срока.

Напротив нашей жилой зоны в двух километрах был аммиачный химзавод, не дававший нам скучать. Завод периодически поддавал аммиачок для взбадривания наших заржавевших мозгов. А один раз вообще преподнес зоне сюрприз. Только мы колонной подошли с работы к жилой зоне, подул ветерок с химзавода и обдал нас аммиаком с такой силой, что дышать стало невозможно. Люди падали на землю, каждый пытался сделать себе ямку в земле и в нее дышать. Собаки сильно рычали, катались по земле, периодически вздыбливаясь в воздух, будто их подбросило катапультой. К счастью, минут через пять все прошло. Зеков, пошатывающихся на ногах и с зелеными мордами, запустили в зону. На другой день мы узнали: на заводе случилась большая авария, прорвало аммиачные трубы, и погибло много людей.

А чтобы жизнь в зоне не казалась нам уж совсем медом, природа тоже срывала на нас свой гнев и плохое настроение. Бывало, разыгрывались такие песчаные бури, что по месяцу солнца не видели, кругом одни пыльные столбы. В такие дни сидишь в бараке, ешь хлеб и баланду наполовину с песком и поневоле начинаешь верить словам из песни «Лучше нету того свету…» Но буря проходит, жизнь расставляет все на свои места. Город должен стоять во что бы то ни стало, и мы строим, строим. В город приезжает люди, живут, работают, ходят на стадионы, в школы, больницы. Город живет. У нас в зоне в уголовном мире жизнь тоже идет, но у каждого по-своему.

2


Выдался тихий погожий день, мы вышли на работу. Обычное с утра у зеков занятие на работе: кто чифирь варит, кто анашу «шабит», кто морфий колет, кто водку или «фуфырь» пьет. Только после этого утреннего моциона приступаем к работе.

Я разжег большой костер для растопления гудрона, поставил котел, накидал в него смолы и сел покемарить немного. Смотрю, ко мне двое парней подходят — один спереди, другой сзади. Который спереди, в руках топор держит и, чувствуется, вмазанный. Я сразу сообразил: люди Бахтияра пришли меня убивать. Только чуть-чуть я повернул голову ко второму парню, первый занес над моей головой топор. Я, как сидел на корточках, кинулся ему под ноги. Руками захватил под коленки, а головой ударил в живот. Парень упал на спину, но второй успел длинной плотницкой стамеской садануть меня по чану, хотя, наверное, метил в шею. Стамеска удачно прошла по черепу сбоку, сняв приличный кусок скальпа и часть уха.

От боли и от злости я вырвал топор из руки парня и с такой силой опустил ему на голову, что развалил череп на две части до самого подбородка. Страшный хряск костей потряс тишину мало-помалу нарождавшегося погожего дня. Это, видимо, испугало второго парня, он кинулся бежать на вахту к солдатам, я за ним. Сильная боль в голове и кровавая пелена перед глазами затмили мой рассудок. Все было как в бреду или во сне. Я видел, как солдаты распахнули решетчатые ворота, чтобы пропустить парня. Но счастье и Фемида оказались не на его стороне. Метров за десять до ворот я настиг парня и всадил топор ему в затылок. Парень рухнул на землю. Не помня себя от боли и от ярости, я продолжал рубить лежащего парня. Придя немного в себя, я поднялся, бросил топор и медленно побрел к солдатам. Я был весь в крови, из длинной рваной раны на голове сильно текла кровь. Солдаты, видя мое невменяемое состояние, меня не трогали. Потом надели наручники, посадили в машину и отвезли в жилую зону. В санчасти меня перевязали, отвели и посадили в БУР. Только в камере я окончательно пришел в себя. Через три дня меня этапировали в Ташкент, в сангородок, и определили в сумасшедший дом.


Глава 3

«КИЧМАН» ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ


1


Сангородок — это лагерь всех лагерей Узбекистана. В нем размещено несколько корпусов различных отделений. Есть хирургическое отделение, терапевтическое, гинекологическое, есть большой физкабинет для парализованных, а третий корпус самый «веселый»: здесь содержат буйнопомешанных, есть еще корпус для «тихих».

Меня определили в корпус для буйных. Локальная зона корпуса огорожена высоким железным забором с колючей проволокой по верху. Барак — самая обыкновенная камерная система. В камерах-палатах содержат по десять-пятнадцать больных, есть и одиночные камеры. Барак для женщин был расположен на одной территории с мужским, только прогулочные дворики разные. В них на час в день выгоняют больных на прогулку.

Принимали меня молодые санитары, тоже зеки, но с первой судимостью и общего режима. Один санитар-амбал толкнул меня, сказал:

— Проходи, — и указал, где мне встать.

— Не толкайся, — ответил я.

Санитар подошел вплотную, поднес к моему носу кулак. Это было уже слишком, я не выдержал. Ударом локтя в живот я сбил санитара с ног. Четверо других санитаров, под стать первому, кинулись на меня, стали бить. Двое меня держат, а трое пинают. Били в живот, по ногам, по голове только не били, она у меня в бинтах вся была и в крови. Не знаю, чем бы это все закончилось, если бы в локалку в это время не зашел врач в белом халате. Это был мужчина лет тридцати с большой головой и высоким лбом. Он крикнул санитарам:

— Отставить!

Санитары отпустили меня, я стоял пошатываясь. Врач обратился ко мне:

— Пойдемте со мной, — завел меня в кабинет. — Садитесь.

Я сел, попросил воды. Врач налил в стакан, протянул мне. Стал спрашивать меня и записывать анкетные данные. Потом слушал меня, прощупывал, задавал вопросы:

— Каким видом спорта занимался?

— Штангой.

— За что привезли?

— Двоих зарубил.

— На что жалуетесь?

— Ни на что. Только в голову иногда сильно «стреляет».

Врач нажал кнопку на столе, вошли два санитара.

— Больного не трогайте, отведите в третью палату, — сказал врач.

Подошли к камере, кормушка была открыта, в нее выглядывал один мужик. Увидев меня, он затанцевал по камере, приговаривая:

— К нам пополнение, к нам пополнение…

Санитары, слегка прошмонав мои карманы, открыли дверь камеры. Я вошел, стоял на пороге и оглядывал своих будущих соратников. Когда дверь за мной захлопнулась, я сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Один пожилой идиот маленького роста подбежал, схватил меня за руку и, преданно глядя мне в глаза, сказал:

— Здравствуйте, Феликс Эдмундович!

От неожиданности такого обращения ко мне я опешил сначала. Потом сообразил, где нахожусь. Вспомнил пословицу: «С волками жить — по волчьи выть», тут же мысленно переиначил ее: «С дураками жить — дураком быть». В общем, надо включаться в этот КВН и «косить» (придуриваться, симулировать).

А идиот продолжал ораторствовать:

— Товарищи! Я же вам говорил, что Феликс Эдмундович скоро подъедет. И вот он здесь, с нами. Какая, товарищи, радость у нас сегодня!

Камера пришла в оживление, человек десять стали по очереди подходить ко мне, здороваться, представляться. Кого тут только не было. Был и Моцарт, все руками махал, дирижировал, были Наполеон и Чапаев, лейтенант Шмидт и Александр Невский. Обиняком от всех держался Геббельс. Не знаю, кто дал этому мужику такую кликуху, но рожа у него была действительно отвратительная.

Я понял: делать нечего, так просто от них не отделаюсь, поэтому пригласил всех сесть к столу. Одному дал команду стать на волчок, к двери. Ласковый идиот, видимо, старый марксист и революционер-каторжанин — так его тянуло на революционные темы, спросил у меня:

— Феликс Эдмундович, а вы не знаете, где сейчас Владимир Ильич?

— Вождь находится в Андижане и тоже скоро приедет к нам руководить революцией, — не стал я огорчать старого революционера. — Во главе революционного комитета стоят четыре человека: Владимир Ильич, Яков Свердлов, Иосиф Сталин и я. Революция, о которой все так мечтали, свершилась, товарищи!

Тут идиот от радости закричал:

— Ура!

— Утухни, недобиток! Соблюдай конспирацию. За дверями полный коридор белых, — сказал я на этот эмоциональный всплеск души больного.

— А потихоньку можно?

— Ну-с, разве что потихоньку.

Идиот сказал «ура» тихим голосом, почти шепотом. А я продолжал развивать мысль, которая, видимо, пошла в масть моим сокамерникам.

— Конспирация и еще раз конспирация, товарищи. Только тогда мы сможем победить контру. Я прорывался через кордон белых, бандитские пули изрешетили мне голову. Вот, смотрите, — сказал я и в доказательство рукой дотронулся до кровавых бинтов на своей голове. — Но мы их разобьем.

Все шизики с уважением смотрели на мою забинтованную голову, а кое-кто стал подходить ко мне и пальцами трогать бинты, говоря при этом: «Да, действительно».

— Я уже разработал план, как разгромить армию Деникина и Колчака, — продолжал я «гнать порожняк». — Армия Бонапарта пойдет с левого фланга, конница нашего легендарного Василия Ивановича ударит справа. С тылу со своей армией зайдет Невский, а посередине пустим на беляков танки. Может, господа офицеры предложат свою доктрину наступления?

Но мой гениальный план произвел на прославленных полководцев сильное впечатление. Чапаев вскочил из-за стола, стал ходить по камере, рубя воздух рукой. Бонапарт подошел к зарешеченному окну, сложил на груди руки, задумался, глядя вдаль. Один только низкорослый революционер, глядя на меня преданно, как кролик на удава, задумчиво спросил:

— А что, Феликс Эдмундович, сразу оба танка пустим на белых?

— Пустим еще и третий, если покрасить успеем, — ответил я. — А сейчас я с дороги, устал, хочу отдохнуть.

Я встал из-за стола, посмотрел, где свободная койка, подошел, разделся и лег, накрывшись одеялом с головой. Лежал и думал: «Нормальный я или тоже сумасшедший? Но мозги-то работают четко. А дальше как быть? Если даже я еще нормальный, то здесь недолго на самом деле с ума сойти. Надо постараться ко всему быть хладнокровным. Но чтобы не выделяться из общей массы психически больных, потихоньку „гнать по пятому номеру“ (симулировать психическое заболевание)». Так я уснул.

Часа через два я проснулся. Дуркоты занимались каждый своим делом. От нечего делать я решил прощупать Геббельса, что собой представляет. Он ходил с тоненькой книжонкой под мышкой и что-то бубнил под нос.

— Что, «Майн Камф» повторяешь? — спросил я. Геббельс что-то невнятно ответил. — Изучай, изучай, все равно скоро повесим или в газовую камеру отправим. Дадим твоим же салом тебе по мусалам, — продолжал я.

На удивление, мои слова развеселили Геббельса, он даже заулыбался. Видимо, перспектива быть задушенным в газовой камере ему очень понравилась и пришлась по душе. А может быть, он подумал, что я хочу угостить его салом?

— Феликс Эдмундович, что вы с ним разговариваете? Лучше я ему голову отрублю, — сказал Чапаев, поднимаясь с койки. Подошел к Геббельсу и ладонью руки ударил того по шее. Тот взвизгнул, как собачонка, отпрянул в сторону.

— А вот это, Василий Иванович, уже невежливо, — сказал я Чапаеву. — Комдиву это не к лицу, это тебе не Анку по заду шлепать. О, кстати, если кого нам не хватает, так это Анки. Скажите, полководцы.

— Анку надо, Анку надо, — приободрился Василий Иванович, да и другие полководцы загудели, повторяя имя Анки.

— Так в чем же дело? — продолжал я развивать мысль. — Долго ли нам восстановить революционную справедливость и Анку назначить. Слушайте сюда, генералы. Считайте это приказом революционного комитета. Первому, кто переступит порог нашей камеры, и быть Анкой. И будет она спать со всем генералитетом по очереди, — продолжал я ораторствовать с весьма серьезным видом. — Скажи, Василий Иванович, правильно я говорю?

— Правильно, Феликс Эдмундович. Это исторически необходимый факт. Это то, без чего революция может зачахнуть, — сказал легендарный комдив.

И тут произошло как в сказке. Дверь камеры открылась, и санитары втолкнули в нее еще одного психа. На пороге стоял толстый мужик с рожей одноглазого циклопа. Без смеха на рожу смотреть было нельзя. Я стал кататься и корчиться на койке. Придя немного в себя, сказал:

— Ну что, Василий Иванович, вот тебе и Анка. Приступай к делу, тащи ее в будуар.

В рядах полководцев наступило замешательство. Еще бы! Последняя Баба Яга в сравнении с этой Анкой могла бы показаться Мэрилин Монро. Одноглазый дурак и тот стоял в какой-то растерянности. Чтобы как-то успокоить полководцев, я сказал:

— Все, товарищи! Отставить дискуссии. К нам для усиления генерального штаба прибыл адмирал Нельсон. Ура, товарищи!

Послышались нестройные крики «ура». А Нельсон, поняв, что его признали, растянул рожу в улыбке и направился к моей койке, подошел, протянул мне руку и представился:

— Нельсон, адмирал.

— Феликс Эдмундович Дзержинский, — сказал я в ответ. — А это мои соратники. Ждем Ленина из Андижана. Он мне говорил, что вы, адмирал, дали согласие сотрудничать с нами.

— Так точно, Феликс Эдмундович, — отрапортовал великий флотоводец, став по стойке «смирно».

— Вольно, адмирал. Вольно, — закончил я диалог.

2


Утром санитары заставили всех шизиков вынести на улицу матрацы, одеяла, вытрясти и занести назад. Так начинался день в дурдоме. Потом мы помылись в умывальнике, и нас повели в столовую, усадили за длинный стол завтракать.

Пришел раздатчик, тоже зек, разлил по мискам. Когда мы съели первое и перешли ко второму, один псих, не найдя более достойного применения каше, а возможно, следуя принятому здесь этикету, взял миску с кашей и надел соседу на голову. Тот миску с головы снял, взял свою миску и надел на голову следующему. Санитаров поблизости не было, они в это время находились, у женского стола. Когда дошла очередь до моей головы, я, не узрев в этом этикете особого благородства, да и жрать сильно хотелось, взял миску с кашей у соседа слева и надел ее на голову соседу справа от меня. Моя голова оказалась как бы вне игры.

Пришли санитары, увидели эту грязную игру и сразу приступили к пробитию серии буллитов. Стали бить всех зеков подряд, меня только не тронули, я был чист и спокойно доедал свою кашу. Потом всех психов потащили под душ обмывать кашу. После этого нас всех повели на прогулку. Я ходил по дворику и увидел, как из женского барака санитары вынесли кровать. К ней простынями была привязана совершенно голая женщина. Она крутила головой и громко кричала: «Спасите сына!» Недалеко от меня стоял санитар, маленького роста мужичок. Я подошел к нему, спросил:

— Что с ней?

— На пожаре у нее сын сгорел, она и помешалась.

Мы разговорились с санитаром, познакомились. Он был из женского отделения, звали Николай, сам родом из Омска, сроку пять лет. Его попросили поработать в дурдоме, он согласился, здесь уже второй год. Николаю я рассказал про свою жизнь начиная с детдома.

— А сюда попал за то, что в зоне зарубил двоих. Что теперь будет, Коля, не знаю, — продолжал я. — Но сумасшедшим себя не считаю.

Коля посмотрел на меня и ответил:

— Всех, кто совершает в зоне тяжкие преступления, привозят сюда на обследование, а потом опять отправляют в зону.

Мои санитары водили меня по больнице сдавать анализы, на рентген. Коля попросил моих санитаров не трогать меня; сказал, что я вполне нормальный.

В сумасшедшем отделении постоянно что-нибудь случалось. Как-то на прогулке один больной кинулся на санитара, схватил того мертвой хваткой и держал в своих объятиях. Другие санитары пытались оттащить больного. Бесполезно. Стали бить, тоже бесполезно. Оказалось, у того был приступ. Когда приступ прошел, больной сам отпустил санитара. Санитары затащили больного в туалет и били до тех пор, пока не убили. Когда у санитаров прошел приступ гнева, они видят: дело плохо, больной уже не дышит. Потащили его в палату, положили на кровать и, пока еще не остыл, давай ставить ему на спину стеклянные банки от простуды. Помогло? Нет, больной как не дышал, так и продолжал не дышать, поскольку был мертв. Зато спина у бедолаги стала синяя-пресиняя и не отличишь, где синяки от побоев, а где кругляки от банок. Вот она, сила советской медицины!

Пришел врач в палату, спросил:

— Что с ним?

— Да вот, попросил банки ему поставить. Приходим, а он умер. Неужели от банок такое может быть? — сказал один санитар с чувством выполненного долга и удивленно пожимая плечами.

— Накройте его и отнесите в морг, — сказал врач.

Объект своего рукоделия и мастерства санитары сложили на носилки и отнесли в морг. Морг находился на углу терапевтического отделения. А того санитара, который побывал в объятиях у бывшего пациента сангородка, стали приводить в чувство. Санитар пришел в себя, а часа через два его уже видели в столовой уплетающего за обе щеки бутерброды и шницели.

А жизнь в нашей камере шла своим чередом, напряженная и плодотворная. Одни уходили, другие чудики приходили. Один обмотается до пояса в простыню, станет в углу и стоит, вперив глаза в потолок.

Я спрашивал его, зачем он это делает.

— Я памятник Тарасу Бульбе.

Другой сядет на кровать, в руке палочка, к которой привязана веревочка, и сидит, водит палочкой. Спрашиваю его:

— Клюет?

— Тише ты, а то рыбу распугаешь.

Полководцы больше ходят, сойдутся вместе, о чем-то поговорят и расходятся.

Как-то мы с Колей-санитаром сидели в прогулочном дворике. Я обратил внимание на одну женщину. Она сидела в стороне и курила. Это была крупная красивая женщина с волнистыми волосами, большими глазами и черными бровями. Я спросил у Николая:

— А за что она сидит?

— Мужу голову отрубила за измену, червонец сроку. Но голос у нее, я тебе скажу, ничем от Шульженко не отличишь. Пойдем, я попрошу ее спеть, послушаем.

Мы подошли к женщине, Коля попросил ее спеть. Женщина запела «Синий платочек». Я лег рядом на траву, слушал и думал: «Как хорошо поет, а голос действительно не отличишь от голоса Шульженко». Коля куда-то ушел, мы остались вдвоем. Я стал спрашивать женщину, откуда она и за что попала в дурдом. Она засмеялась и говорит:

— Я уже скоро год здесь. Привыкла, и меня в зону не тянет. Как только пожалуюсь на голову, так меня сразу сюда отправляют. А дали мне десять лет за мужа. Я его неоднократно предупреждала, чтобы прекратил по чужим бабам шастать. А ему хоть бы хны. Поймал триппер и меня наградил, оба потом лечились. Я в последний раз его предупредила, он не понял. Как-то пришел домой пьяный, вся морда в губной помаде. Я сильно психанула тогда, схватила топор и отрубила ему голову. Признали невменяемой, но срок все равно дали.

Такую грустную историю рассказала мне Надя, так звали женщину. Теперь, как только прогулка, я подхожу к ней, сажусь рядом, и Надя поет мне песни. Посидим с ней, поговорим и расходимся по камерам-палатам.

3


Один раз на прогулке я сказал своей знакомой:

— А что, Надя, если мы с тобой согрешим. Срок у нас большой впереди, годы уходят, что нас ждет, неизвестно. Надо попытаться при возможности хоть здесь использовать, что дано природой.

Надя внимательно посмотрела на меня, сказала:

— Те санитары, что у тебя, сволочи. Ты поговори с Колей Омским, он мужик вроде с понятием.

В обед я изложил Коле свое намерение, он только спросил:

— А с ней ты говорил?

— Да. Она согласна.

— Хорошо. Я вам открою одиночную камеру, она пустая сейчас.

После обеда я попросил своих санитаров разрешить мне помочь Коле по уборке территории. Коля подтвердил им свою просьбу. Санитары меня отпустили. Коля открыл одиночку, я вошел в нее. Минут через пять пришла и Надя. Прикрыв дверь, Коля ушел. Мы с Надей разделись, легли на кровать, накрылись простыней. Я целовал могучие Надины груди, губы, шею, а потом мы отдались друг другу. Несколько раз мы еще забывались. Потом поднялись, вышли на улицу, договорились встречаться каждый день после обеда. В это время все врачи уходят на обед, локалка закрыта. Теперь мы почти каждый день встречались с Надей и трахались в одиночной камере. Жизнь в дурдоме стала радостней, день пролетал за днем незаметно. Скажу откровенно: не каждому зеку улыбается такое счастье.

Как-то Надя призналась мне:

— Ты знаешь, Дима, я к тебе уже так привыкла. Проснусь ночью в палате, щупаю рукой, думаю, что ты рядом. Открою глаза, а тебя нет. Мне аж дурно делается, и не могу уснуть до утра, все жду той минуты, чтобы обнять тебя и поцеловать. До чего ты влез мне в душу.

— Эх ты, моя певица, Лолита Торрес, — ответил я.

Наша любовь длилась почти год. Врач меня часто прослушивал, спрашивал:

— Голова не болит?

— Иногда стреляет в голову сильно. Несколько дней ничего, а потом как начнется, — «косил» я.

Вот и Надю мою отправили этапом в лагерь, остался я один. Сокамерники мои тоже почти все поменялись, от бывшего генералитета и следа не осталось. Остались только угрюмый шизофреник лейтенант Шмидт да идиот революционер-марксист. Пополнение в камеру прибыло, но одна шалупень, спекулянты и взяточники: хирург-взяточник из Алмалыка, директор-взяточник из Ферганы, причем все спитые алкоголики и вольтанувшиеся на этой почве. Ну о каких «серьезных» революционных делах можно с ними говорить?

Поскольку мы все канали по графе «дураки», то поэтому, а может, для этого, нам всем делали уколы сульфазина. Более пренеприятнейшего укола я не получал в жизни. Сульфазин затормаживает человека, почти парализует, температура подскакивает под сорок, человека трясет, как в лихорадке.

Да и сама процедура введения больным сульфазина больше напоминает сцены из фильмов ужаса. Открывается дверь камеры, заходит медсестра Сульфазина Павловна, такую кликуху ей дали зеки, а с ней три санитара-амбала. Один мордоворот держит ящичек с лекарствами, двое ждут команды, как львы, готовые к прыжку.

Сульфазина Павловна, молодая еще женщина, но с мордой старухи Шапокляк, медленно набирает в шприц сульфазин на глазах у жертв. Зеки сидят на кроватях затаив дыхание, молчат и обреченно смотрят на шприц, как загипнотизированные. Набрав шприц, медсестра резким взмахом руки в сторону облюбованной жертвы выкрикивает:

— Вот этот!

Санитары кидаются, хватают больного, связывают. Тот орет не своим голосом. Сестра всаживает иглу шприца несчастному в задницу. Потом санитары его отвязывают, кидают на кровать. А Сульфазина Павловна готовит заряд для задницы очередной жертвы. И снова взмах руки, шум, гам в камере — и тишина. И так продолжается до тех пор, пока в камере не останется ни одной раненой жопы. Сатрапы уходят, а мы лежим на кроватях, остекленело смотрим друг на друга, нас трясет, корежит. Потом все проходит.

4


Наступила осень, с деревьев падали желтые листья. Как-то днем четверо наших санитаров упали за столик в прогулочном дворике играть в домино. От скуки я попросил у них разрешения подмести территорию. Санитары разрешили. Не спеша я махал метлой, подогнал листья к куче с углем. Увидел тупой топор, им разбивали большие куски угля перед тем, как отправлять их в последний путь, и, видимо, топор забыли убрать. Я вспомнил, как били меня санитары, когда принимали в свою обитель. Посмотрел на санитаров, те были заняты игрой, на меня никакого внимания не обращали. Мелькнула мысль: «Дай-ка я пугану их немного». Взял топор, направился к столику, не доходя метра два, крикнул на всю локалку:

— Ну, козлы! Вот вы где попались мне! Полетят сейчас клочки по закоулочкам!

С выпученными от ужаса глазами санитары какое-то мгновение смотрели на меня. Потом, как по команде, кинулись бежать. Вмиг перескочили высокие ворота, даже колючую проволоку не задели, что в тридцати сантиметрах проходила над воротами. А я подскочил к столу и со всей масти рубанул по нему топором, затем сел на лавочку.

Наступила тишина, только где-то через полчаса открылась маленькая дверь в железных воротах, и появился главный врач больницы. Он спросил:

— Ну что, Дим Димыч, ты успокоился?

— Я и был спокоен. Это я, гражданин доктор, их попугать решил в воспитательных целях. Помните, когда они впятером меня били, какими храбрыми были. Вот и решил я проверить, какие они герои.

Врач засмеялся, сказал:

— Пойдемте со мной, Пономарев.

Как томагавк, я швырнул топор на кучу угля и пошел за доктором. За мной, как эскорт, пристроились два солдата с автоматами, капитан ДПНК и санитары. Доктор завел меня в одиночную камеру и сказал:

— Теперь будешь один сидеть. С Ташли из института скоро профессор приедет, даст заключение, и тебя на суд повезут.

Доктор вышел, камеру закрыли и три месяца меня никуда не выпускали, кроме как на прогулку. Приехал профессор, просмотрел историю болезни, побеседовал со мной, сказал:

— Да, убийство вы совершили не умышленно. Суд должен на это обратить внимание. Я дал заключение, что в момент совершения преступления вы были невменяемы.

После уезда профессора меня отправили сначала в лагерь, а потом в тюрьму. Приезжал следователь-узбек, разговаривал со мной. Через месяц пришло обвинительное заключение, и меня отправили снова в лагерь на суд. Это была у меня пятая по счету «дыба». Прокурор запросил пятнадцать лет. Мне дали последнее слово, отказался от него. Что я мог этим фундукам доказать? Бесполезно.

Суд ушел на совещание. Часа два не было, потом пришли, сели за стол. Судья, пожилой узбек, налил в пиалу чай из чайника, пополоскал во рту, поднял край красной скатерти и выплюнул под стол. Достал из кармана маленький деревянный кувшинчик «насковак», насыпал из него на ладонь насвай (наркотическое вещество) и кинул под язык. Потом взял в руки приговор и начал медленно читать на ломаном русском языке. Кое-что я понимал, кое-что нет. Но главное понял: мне округляют все сроки и делают пятнадцать лет, из них пять лет тюремного режима, а для полного счастья добавляют к пятнадцати еще пять лет ссылки в северные края. А я подумал: «Все, Дим Димыч, век тебе свободы теперь не видать. Это конец. Такую „катушку отмотать“ вряд ли удастся, если учесть, что почти червонец я и так из тюрем не вылазил за свою короткую жизнь».


Глава 4

ДОЛГИЕ ГОДЫ «КРЫТОЙ» ТЮРЬМЫ


1


На тюремный режим меня везли через пересыльную тюрьму. В пересылке кинули в пятнадцатую камеру. В ней сидели те, кто идет на особый или тюремный режим. В камере сидел вор Каюм, он третий раз уже шел на тюремный режим. Только я зашел в камеру, Каюм сказал:

— Дим Димыч, мы знали, что в зоне ты долго не продержишься. Сколько «крытой» «отломили»?

— Пять лет по суду.

— Ништяк, привыкнешь. Только учти, Дим Димыч, в «кичмане» «хозяин» над крытниками старший опер Вахидов. Сволочь еще та. В какую камеру захочет, в ту и посадит. В отдельных камерах у него сидят свои люди. Когда приедем на «кичу», не вздумай, в натуре, Дим Димыч, тебе говорю, показывать Вахидову зубы, ругаться с ним. Сдержи себя, смолчи на все его придирки. А то кинет тебя в двадцать четвертую камеру, а там одни беспредельники. В подвале «крытой» в сороковой камере сидит белорус Прокоп, ништяк малый. Постарайся к нему попасть, у него есть чему поучиться, он отлично каратэ владеет.

— Уж кого-кого, Каюм, а Вахидова я знаю. Мы с ним «старые друзья». Встреться он мне на свободе, я бы ему голову отрезал.

Сидим на пересылке, каждый ждет свой этап. Как-то открывается дверь камеры, заходит молодой парень в солдатской форме с шинелью и вещмешком в руке. Я спросил:

— Ты откуда, солдатик? Притом в такую камеру, здесь одни бандиты и головорезы сидят.

Парень рассказал о себе. Зовут Володя Федотов, сам из Караганды, есть жена на воле и ребенок. В армии здесь служил, в Средней Азии.

— Командир отделения, — рассказывал Володя, — все время ко мне придирался. То воротничок неправильно пришил, то ремень болтается, то автомат плохо смазан. В общем, достал он меня основательно. Раз подняли нас «в ружье». Разобрали мы автоматы, выскочили из казармы на улицу. Там уже все офицеры стояли. Когда я пробегал мимо них, мой командир с ехидной усмешкой сказал: «Федотов, как всегда, последний». А тут я еще письмо на днях из дома получил: жена на заводе в аварию попала, лежит в реанимации. Как уж получилось, сам не знаю, только я развернулся, крикнул: «Нет, командир, в бою я первый!» — и всадил ему в живот очередь из автомата. Задел еще нескольких офицеров. Судил меня военный трибунал, дали двенадцать лет строгого режима, из них три года тюремного. И вот я здесь.

На другой день нас повезли в «крытку». В подвале тюрьмы нас стали шмонать надзиратели, от которых несло самогоном. У меня с собой было много литературы: толстые книги, между листами которых были вклеены пятьсот рублей и анаша в обложках. Все это я вез из лагеря. Когда сидел в зоновском БУРе, мне кенты передали через раздатчика баланды. Я сделал из хлеба клей и все аккуратно проклеил.

Ко мне подошел опер Вахидов, сказал:

— А, Дим Димыч, старый знакомый. Рад, рад встрече. Раздевайся.

Я разделся, стоял в одних трусах. Вахидов с интересом смотрел на шедевры лагерных Рубенсов и Рафаэлей, что украшали мое тело, спросил:

— Что, блатной?

Я не ответил.

— Что молчишь, козел? — крикнул Вахидов.

Я и на этот его выпад не среагировал, продолжал молчать. Надзиратели в это время шмонали мой мешок, ломали сигареты на мелкие кусочки, смотрели и трясли книги растопырив обложки.

— Слушай, ты, кретин, — не очень вежливо обратился ко мне капитан, — я могу так сделать, что ты быстро у меня заговоришь. У меня разговаривали даже абсолютно немые и глухие, причем на любом языке, который я назову. Так-то. Ты что, немой? — перешел Вахидов снова на крик.

Я посмотрел капитану в глаза, говорю, сдерживая в себе желание дать ему по морде:

— Гражданин капитан, сам я работяга, хочу работать, и другое меня ничего не интересует. А лично к вам, гражданин начальник, у меня просьба: посадите меня в сороковую камеру, товарищ у меня там сидит. Мы вместе будем ходить на работу.

Капитану, видимо, по масти пришелся мой миролюбивый тон, он еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Стань в сторону. Следующий!

Этапом с нами шел армянин, Погос по имени. Подошла к шмону его очередь. Вахидов, глянув на Погоса, сказал:

— Что, козел, опять приехал?

Погос стал кричать:

— Это кто козел? Я козел? Ты сам козел. Я твою домовую книгу топтал.

На лице Вахидова появилась улыбка стервятника.

— Хорошо, Погос. Я козел. Сейчас я кину тебя в махновские камеры, а в конце месяца выпущу из самой последней. Вот тогда посмотрим, кто козел, — сказал капитан.

В тех камерах сидела махнота, беспредельщики, их в тюрьме называли «люди Вахидова».

После шмона уголовников стали раскидывать по камерам. Меня кинули в сороковую, как я и просил. Только вошел в камеру, как человек двадцать в один голос закричали:

— Привет, Дим Димыч! Наконец-то и ты здесь.

Когда дверь камеры закрылась за мной, я рассказал ребятам, как нас принимал Вахидов.

— Это его метод каждого прощупать, — сказал кто-то из зеков.

— Погос назвал Вахидова козлом, так тот его в махновскую камеру кинул на «прожарку», — продолжал я рассказывать.

В это время мы услышали крики Погоса и хипиш на весь коридор подвала. Погос так кричал, что, наверное, и на самых верхних этажах тюрьмы было слышно.

— Козлы позорные, куда вы меня кинули!

Надзиратели открыли дверь махновской камеры. Погос с вещами выскочил в коридор и кинулся к Вахидову со словами:

— Начальник, лучше сажай меня в изолятор.

Вахидов посмотрел на Погоса:

— Ну, что я тебе говорил, Погос? Не показывай зубы. Ты меня не послушал. Ладно, на первый раз я тебя прощаю. Отведите его в сороковую, — обратился капитан к надзирателям.

В одну камеру со мной попали Каюм и Федот, так я стал звать солдатика Володю. Потом к нам кинули и Погоса. Когда он вошел в камеру, все зеки стали над ним смеяться:

— Вот тебе Вахид «прожарку» устроил.

— Я его маму… — ответил Погос.

— А что там было в махновской камере?

— Только я вошел в камеру, с нар поднялся один амбал с кривой рожей, подошел ко мне и говорит: «Ну что, армян, тебя сразу „пиздить“ или ты сам уйдешь из камеры?» Вот я и ломанулся на кормушку, стал дверь долбить.

Поговорили, посмеялись, а когда успокоились, я решил угостить ребят. Никто не знал о моей заначке. Я подозвал Валька Уральского, сказал:

— Возьми газету, Валек, расстели.

А сам стал распарывать обложку одной книги и высыпать анашу на газету. Ребята стали «массовать» анашу, смешали с махоркой, свернули «косяки». Зеки сели кольцом, и «косяки» пошли по кругу. Каждый делает затяжку и передает другому. Такой уж принят этикет в этом обществе.

В «крытой» тюрьме такой порядок: месяц сидишь на пониженном пайке, месяц — на строгом, потом переводят на общий паек. Мы не работали и были и на пониженном пайке. Это значит, в сутки дают фунт хлеба и черпак синей баланды. А если выводят на работу, то вечером к пайке дают еще сто граммов хлеба добавочных.

Над нашей подвальной камерой была камера больничная. Сверху в потолок постучали и крикнули: «На „решку“». Оказалось, в больничке лежал Андрей Осетин, с которым мы раньше сидели на пересылке, Андрей крикнул:

— Дим Димыч у вас сидит?

— У нас, — ответил кто-то из зеков.

— Позови его.

Я вылез на «решку», крикнул:

— Привет, Андрей!

— Дим Димыч, ты пришел в «крытую» и сидишь молчишь.

— Так что теперь, объявлять на весь «кичман», что я пришел? Ну, был бы я Дуглас Фербенкс или хотя бы Марк Бернес, — пошутил я.

— Тех кентов, Дим Димыч, мы не знаем, а тебя знаем, — ответил Андрей. — Кстати, у вас на подвале сетка мелкая?

— Да.

— Тогда, Дим Димыч, постели газету, мы «черемухи» пошлем.

«Черемуха» — это раскрошенный хлеб с сахаром. Я постелил на подвале газету, крикнул:

— Сыпьте.

Сверху высыпали, я принял газету с хлебом, высыпал в миски. Получилось две миски тюри. С Андреем договорился, что пошлю им наверх бабки. Они отоварятся в ларьке и пришлют нам «подогрев». Андрей спустил по стене «коня», тонкую веревочку, сплетенную из распущенных носков. Я привязал двадцать рублей, «конь» ушел.

2


Я лежал на нарах и читал книгу «Отверженные». Слышу, клацнул замок, дверь камеры открылась, вошел надзиратель и бросил на нары матрац. За ним вошел небольшого роста худощавый зек уже в годах. Ко мне подошел Равиль из Ангрена, говорит:

— Дим Димыч, Игрушка из «кичмы» к нам пришел, вор в законе.

— О, как раз вовремя, — сказал я. — Зови к столу, будем тюрю есть.

Все сели за стол. Хоть по ложке, но каждый должен скушать. Так предписывает уголовный этикет преступного мира. Когда поели, разошлись по нарам. Игрушка подошел ко мне, сел на нары и сказал:

— Слышал я, что ты, Дим Димыч, на пересылке Сангаку «доверху положил».

— Было дело. Надо было мразь проучить, чтобы знал, как с ворами разговаривать. Сам из себя «тундра тундрой», а пытался пахана корчить.

— А в каких ты «кичах качался», на каких зонах был?

Я рассказал Игрушке про свою жизнь, с кем пайку довелось хавать, рассказал про Вафо Самаркандского, кто его зарезал на воле.

— Потом «объявил себе амнистию» из зоны Навои, был в бегах, — продолжал я свой рассказ. — Заходил на хату Вафо. Мать у него хорошая. Дала мне «прикид», ходили с ней на кладбище к Вафо на могилу.

Мы долго еще разговаривали с Игрушкой. Только потом легли спать. Слышу, кто-то наверху крикнул:

— Дим Димыч, ты где?

Я поднялся к «решке», крикнул:

— Я здесь.

— Дим Димыч, это я, Зойка. Давеча ты разговаривал с ребятами, я тебя по голосу узнала. Я приехала из зоны на больничку и работаю в рентгеновском кабинете уборщицей. Дим Димыч, ты завтра запишись на рентген, мы встретимся. Ты не забыл еще нашу любовь?

— Как забыть, Зоя, какой ценой мне эта любовь досталась.

— Девочки тебя тоже вспоминают. Как у тебя здоровье?

— Нормально.

— В общем, завтра жду тебя.

Поговорив с Зойкой, я лег на нары, но долго еще не мог заснуть. Вспоминал свою горькую жизнь, в которой, как лучи, вспыхивали и радостные моменты. Разве мог я когда предполагать, что доведется мне снова встретить Зойку, и опять в тюрьме.

Утром во время проверки я записался у дежурного на рентген. В полдесятого меня вывели из камеры и повели наверх. Сопровождал меня надзиратель — старый татарин с кривым носом и большими лупатыми глазами. Что я еще отметил в надзирателе, так это широченные галифе, в которые можно было всунуть еще троих человек, а кирзовые сапоги были размеров на пять больше. От этого надзирателя заносило то в одну, то в другую сторону вслед за сапогами. Было ощущение, что не он тащит сапоги, а они тащат за собой надзирателя, причем тащат неумело и хаотично.

Когда по лестнице поднялись наверх и пошли по коридору, за решеткой я увидел женщин с маленькими детьми. Это были «мамки», тоже заключенные. Подумал еще: «Ну, ладно, я с четырнадцати лет, с малолетки мыкаюсь по тюрьмам и зонам. Ну, а эти-то, эти-то, что их ожидает, если они вкус и запах тюрьмы впитывают с молоком матери?»

Потом мы свернули в открытую дверь направо. Там было еще две двери. Из одной двери выскочили две могучие женщины, я даже опешил, схватили меня за руки и втащили в кабинет. Тут я увидел Зойку, она кинулась мне на шею, стала целовать. А другая толстая баба пошла завлекать надзирателя, что-то говорила ему. Старик нараспев только одно повторял: «Давай быстрей, а то меня ругать будут».

Мы не стали с Зайкой терять столь драгоценное время. Здесь же в кабинете прямо стоя отдались друг другу. И сразу после этой процедуры, заправляя и застегивая штаны на ходу, я пошел в рентгенкабинет.

В кабинете в полумраке сидела женщина и что-то записывала в большой журнал. Увидев меня, сказала:

— Раздевайтесь.

Я разделся до пояса, встал в аппарат и тут же вышел.

— Одевайтесь, — сказала женщина.

Когда я вышел из кабинета, мой надзиратель сидел на диване между Зойкой и толстой Анкой и чему-то блаженно улыбался. Зойка поднялась, сунула мне за пазуху две пачки конфет. «Горошек». Поднялась и Анка, я поблагодарил их, поцеловал обеих, они меня. На этом наше свидание закончилось. И мы с надзирателем поканали в подвал. По пути татарин цокал языком, говорил:

— Ох и бабы. Они что, знают тебя?

— Да.

В камере я положил конфеты на стол, сказал ребятам:

— Угощайтесь. Честно заработанные. Зойка дала, сейчас трахнулись с ней в рентгенкабинете.

Ребята съели конфеты, заочно поблагодарили Зою. Потом нам «позвонили» сверху, чтобы приняли «грев» — отоварку из ларька.

Поскольку сетка на подвале была мелкая, дотянуться до нее невозможно, мне пришлось сделать целое приспособление из прутка и реек, чтобы дотянуться до сетки, выломать в ней несколько проволочек в шахматном порядке и сделать дырку размером с кулак. Теперь можно «грев» принимать. Эта работа, требующая силы и терпения, была только мне под силу. Ребята в камере от истощения были сильно ослабшие. Когда я делал дырку в сетке, один зек обязательно стоял у двери загораживал волчок, чтобы надзиратель не засек. Поймают — пятнадцать суток «трюма» обеспечено.

Я крикнул наверх:

— Один конец «коня» кидайте на сетку, а жеванину связывайте колбасным порядком и тоже кидайте.

Они кидают, а я, потихоньку постукивая палочкой по сетке, все затягиваю в камеру. Все садимся за стол и начинаем есть. Жизнь в камере становится немного веселей. Каждый хочет рассказать что-нибудь из своей жизни.

В камеру пришел Вахидов, говорит:

— Один хрен вы ничего не делаете, поэтому хочу отдать вам тюремную библиотеку. Сделайте на потрепанных книгах переплеты, чтобы они выглядели культурно.

И пошла в камере работа. Если попадалась интересная книга, я ее прочитывал, а потом пересказывал содержание сокамерникам. Книгу «Отверженные» Гюго я рассказывал трое суток, всем понравилась. «Трудовой коллектив» уголовников нашей камеры постановил назначить меня рассказчиком. Работать я не буду, а буду только читать самые интересные книги и пересказывать. Работа не пыльная, но по-своему ответственная и, главное, получалась у меня неплохо. А чтение книг и раньше было моим хобби, начиная с детдома. Бывало и так: прочитаю книгу, а концовка у нее или плохая, герой погибает там, или непонятная, или обрывается на самом интересном. Тут уж, пересказывая ребятам книгу, мне приходилось самому придумывать сюжет и импровизировать на ходу.

Шло время. Я прочитал и пересказал очень много книг, в том числе такие серьезные, как «Консуэло», «Дженни Герхард», «Тавриз туманный», «Страшный Тегеран», много фронтовых книг. Особенно сильное впечатление произвела, и не только на меня, книга «Живые и мертвые», где главным героем был генерал Серпилин.

Как-то я сильно простыл, подскочила температура. Записался к врачу. Утром меня повели, надзиратель остался в коридоре, а я вошел в кабинет. За столом сидела маленькая толстенькая женщина в форме майора, лет пятидесяти на вид. Звали ее Галина Александровна, это я потом уже узнал. Женщина встала, надела халат, опять села, записала мои анкетные данные. Потом внимательно посмотрела на меня, сказала:

— Вы очень бледны.

— Где уж здесь, однако, тут? Не на Черном море отдыхаю, — ответил я.

— Раздевайтесь, я вас послушаю.

Когда я разделся, врач с интересом стала рассматривать на моем теле картины и пейзажи, выполненные в стиле уголовно-тюремного реализма, трогать мои мощные бицепсы, грудную клетку, которой мог бы позавидовать любой заштатный питекантроп.

— Ложитесь на диван, — сказала майор.

Я лег, она стала прослушивать мою грудную клетку, щупать живот, спрашивать: «Здесь болит? Здесь болит?» На что я ей ответил:

— Доктор, у меня нигде ничего не болит. Душа у меня одна болит, ноет, как вспомню, сколько мне сидеть.

— Ложитесь на живот.

Я повернулся, врач прослушала спину, сказала:

— Одевайтесь. Сейчас температуру измерим.

Когда я оделся, офицер в юбке сунула мне под мышку градусник, а сама села за стол, стала что-то писать. Попутно расспрашивала меня: откуда я, как сюда попал. Вкратце я изложил ей отнюдь не героическую свою биографию. Температура у меня оказалась тридцать девять градусов.

— Так, Пономарев, я вам выписала гематоген, будете пить. И вот еще дам вам поливитамины, тоже попринимаете, — сказала врач и насыпала мне полный карман куртки поливитаминов. — Потом я вас еще вызову.

В камере я рассказал ребятам о результатах похода к врачу. Каюм сказал:

— Сколько я в «крытой», не припомню, чтобы хоть одному «крытнику» выписывали гематоген, притом в камеру. Это неспроста.

На другой день я получил лекарства и бутылку гематогена. Стал понемногу пить. А через три дня меня вызвали в санчасть. Принимала меня маленькая майор Галина Александровна. Она, кстати, была начальником санчасти. Опять прослушала меня с обеих сторон и сказала медсестре:

— Этого полосатого тигра (а был я в полосатой робе) придется положить в санчасть. Оформите на него карточку, у него двухстороннее воспаление легких. Я ему выписала лекарства и глюкозу на десять дней. А вы, — обратилась майор в мою сторону, — идите в камеру, возьмите полотенце, ложку и кружку.

Я пошел, взял, что сказали, и меня отвели в больницу и положили в отдельную палату-изолятор. Вечером пришла Галина Александровна. Я лежал на кровати, укрывшись простыней. Майор присела на кровать, сказала:

— В других палатах лежат туберкулезники, поэтому я дала указание положить тебя отдельно, если ты сам не возражаешь.

— Нет, что вы! Я очень даже доволен. Мне тут хорошо.

Галина Александровна сидела не кровати вплотную ко мне. Я попытался отстраниться, отодвинулся чуть-чуть. Но майор села глубже на кровать, поудобнее, и опять я почувствовал ее тело. Потом она положила свою руку мне на спину и сидела, наклонившись надо мной. Ее большие груди маячили перед моими глазами. От такого изобилия этого продукта, да еще в такой близости, мне стало не по себе. Женщина заметила мое состояние, спросила:

— Что ты так покраснел?

— Видимо, температура у меня сильно подскочила, да и не только температура.

— Ладно, успокойся. Сейчас я пойду, а попозже зайду. Сегодня я дежурю и заодно сделаю тебе глюкозу.

Она ушла, а я еще долго лежал и не шевелился, так мне было хорошо. Я не знал, что и думать. Что это? То ли очередное испытание, то ли подарок судьбы. Я лежал и торопил время: скорей бы она пришла.

Когда небо в клетку за окном стало почти черным, я услышал в коридоре тяжелые шаги. В палату вошла Галина Александровна, сказала:

— Давай руку.

Сделала в вену глюкозу, дала витаминов, спросила:

— Что ты ел сегодня?

— Кашу овсяную давали и компот.

— А в подвале чем вас кормят?

— Дают хлеба четыреста граммов и овса немного, верней, каши синей. Я сижу на пониженном пайке, потому что на работу не выводят.

— То, что овсом тебя кормят, уже почувствовала, когда сидела рядом с тобой. А почему тебя на работу не выводят?

— Вахидов говорит, что я отрицательный элемент. Да я не один такой, «отрицаловки» в подвале навалом.

— Кстати, Витя, я сегодня еще ничего не ела, пойду перекушу.

— Галина Александровна, если там что останется, принесите сюда, сильно жрать хочется, — попросил я врача, на что она ответила:

— Все, что останется, я съем сама, — и засмеялась, а уходя, добавила: — Хорошо, если останется.

Я лежал читал, где-то через час Галина Александровна пришла, пододвинула табуретку к кровати, развернула сверток с колбасой и пирожками, сказала:

— Садись кушай. Вот, здесь осталось, — и снова засмеялась.

— А сколько времени? — спросил я.

— Десять. Надзиратели вывели из камер женщин-малосрочниц мыть полы в коридорах и лестницы.

Я ел, полулежа в кровати. Галина Александровна села на кровать около меня, чуть наклонившись в мою сторону. Из плохо запахнутого халата я увидел ее груди, на которых отсутствовал бюстгальтер. Мне показалось, даже не показалось, а интуитивно я почувствовал, что женщина испытывает ко мне симпатию и хочет меня. Поразмыслив, я пришел к выводу: терять мне нечего. В крайнем случае она просто выпишет меня из санчасти. Я поднялся с кровати, пошел, прикрыл дверь из предосторожности. Подошел к женщине, обнял, повалил на кровать и поцеловал в губы долгим поцелуем. Почувствовал ответную страсть. Тогда я расстегнул ей халат, положил удобнее на кровать, и мы отдались друг другу. Несколько раз мы терялись в забытьи. Галина Александровна целовала меня и только повторяла:

— Витя, успокойся. Ты такой горячий. Успокойся.

После третьего захода я отвалился на подушку. Доктор лежала с закрытыми глазами, ее массивные груди с большими коричневыми сосками свисали по обе стороны туловища.

Я стал ласкать и целовать груди, она только сильнее прижималась ко мне. В этот момент она, видимо, напрочь забыла, кто я и кто она. Любовь уравняла служебное положение бандита-каторжанина и майора — начальника санчасти.

Я приподнялся на локте, посмотрел на врача, спросил:

— Вы что, Галина Александровна, ночевать у меня в камере собрались?

— Нет, дорогой. Но мне так хорошо с тобой. Мне кажется, что за свои сорок девять лет я еще ни разу не получала такого удовольствия. Мне теперь и умереть не жалко.

— А почему, Галина Александровна, вы именно меня выбрали?

— Ты знаешь, Витя, когда ты пришел на прием и разделся, я посмотрела и подумала: такой здоровый красивый парень и пропадает. И вообще, почему-то ты понравился мне своим спокойствием, рассуждением. Я одна живу, без мужа. Лежала ночью на кровати и все время о тебе думала, решила хоть чем-то тебе помочь. А тебе хорошо со мной?

— Очень. Вы такая хорошая, мягкая и теплая. Я как дотронусь до вас, так мне опять хочется. Хочу и вот никак не могу одного понять: как вы, женщина с таким положением, вытащили меня из подвала грязного, небритого, больного и решили осчастливить? И где? В тюрьме! Спасибо, Галина Александровна, за все, за ваше благородное сердце, за простоту души. Хоть в тюрьме, но счастье и здесь мне улыбнулось.

Женщина заплакала, прижала мою голову к себе, сказала:

— Из твоего личного дела, Витя, я поняла, что сидишь ты с детских лет, в тюрьме прошла юность и пропадает молодость. Вот я и подумала: доставлю этому парню хоть мимолетную радость в жизни. Мой милый, мой ласковый.

Я лежал на спине, Галина Александровна лежала сверху, лазала по мне, целовала мои губы, грудь. Я задыхался от ее горячих поцелуев и почти терял сознание. И мы трахались снова и снова. Потом она встала, сказала:

— Сейчас пойду проверю, есть ли в душе горячая вода. Сходим помоемся, душ у меня в кабинете.

Галина Александровна ушла, а я лежал и думал: сколько это может продлиться у нас? А если все кончится, то мне будет еще тяжелее после расставания с ней.

Врач вернулась, сказала:

— Я прошла по этажам, везде тихо. Надзирателя предупредила: если кто будет меня спрашивать, пусть позвонит в мой кабинет, я приду. Воды горячей в душе не было, так я сходила в баню и сказала, чтобы мне в кабинет пустили воду. Собирайся, Витя, пойдем помоемся.

Я надел брюки, куртку и чепчик. Пришли в кабинет, я разделся, прошел в душевую и наладил нормальную воду. Вошла голенькая Галина Александровна, стала под душ, а я начал намыливаться, не сводя глаз с ее мощного крупа. Врач предложила потереть мне спину, потом я стал тереть ей спину. Она повернулась, поцеловала меня в губы. Тут я не выдержал, обхватил ее сзади, и в такой позе мы отдались друг другу прямо под душем. Время от времени женщина оборачивалась и целовала меня.

После душевой мы минут десять лежали на диване, распаренные и уставшие.

— Ох и развратники мы с тобой, Витя, — сказала милиционер. — Да простит нас Бог на том свете.

Галина Александровна поднялась с дивана, налила два стакана спирта, сказала:

— Давай, дорогой, выпьем за нашу подпольную любовь. Я-то ворона старая, знаю, чем может это обернуться. Но, встретив тебя, я уже ничего не боюсь. Только Бог мне судья.

Мы выпили и закусили. Пошли ко мне в палату и почти до утра разговаривали и трахались периодически. Под утро Галина Александровна ушла.

Утром, как обычно, тюремный день начался с проверки по камерам, смены дежурных, обхода врачей по палатам. Вошли ко мне трое в халатах. Галина Александровна с бледным серьезным лицом спросила:

— На что, больной, жалуетесь?

— Голова что-то кружится, — ответил я, потупившись.

— Это у вас от нехватки витаминов, но это пройдет, — сказала начальник санчасти, и они ушли.

Через какое-то время Галина Александровна вернулась одна, сказала:

— Я, Витя, пошла домой. На следующее дежурство принесу тебе поесть. Буду носить на себя и на тебя. А сейчас отдыхай, мой милый, и веди себя хорошо. — Поцеловала меня и ушла.

И началась у меня жизнь как в самой хорошей сказке. На тюремной больничной койке я жил лучше, чем многие живут на свободе. Когда дежурила Галина Александровна, у меня было все: и поесть, и выпить, и женщина нежная, ласковая и темпераментная. Мы трахались как сумасшедшие. Я чувствовал, что в этом мире это был ее финишный любовный бросок. Она тоже, по-видимому, это знала и себя не сдерживала. Была как лошадь, идущая галопом без уздечки. В такие страстные ночи я даже забывал, что нахожусь в тюрьме.

Через месяц Галина Александровна зашла ко мне в палату и говорит:

— Витя, ты знаешь, что ты со мной сделал?

— Нет. А что?

— У меня все платья по швам лопались, а сейчас висят на мне, как мешки. Юбки вообще невозможно носить, падают с меня. Надо их зауживать и замки перешивать. Все врачи мои заметили, как я похудела, и говорят, что мне так очень личит. Да я и чувствую себя так легко, будто лет двадцать скинула.

Я посмотрел на ее зад, на котором складками топорщилась юбка, и меня разобрал смех.

— Галина Александровна, вы правы. У вас зад был кобылам на зависть, а сейчас как у козочки.

— Это ты во всем виноват, — сделала вывод начальник санчасти.

— А я и не отрицаю. Так и на суде скажу, — пошутил я.

— Ой ты, дурачок мой, — сказала Галина Александровна, долго и внимательно посмотрев мне в глаза.

Я без особого труда прочитал в ее глазах грусть, спросил:

— Галина Александровна, что с вами?

— Надо, Витя, выписывать тебя. Больше держать нельзя, могут догадаться. А через месяц я тебя снова положу. Но этот месяц, как мое дежурство, ты будешь записываться к врачу. Я буду тебя поддерживать, чем могу. Только в камере веди себя хорошо. Вахидова я также предупрежу, что ты больной и чтобы к тебе меньше придирался.

Я взял кружку, ложку, полотенце и ушел в свою камеру.

В камере о своих отношениях с Галиной Александровной я ни с кем не делился. Никому об этом знать не положено. Среди преступного мира есть слабые люди, долго не выдерживающие сидеть на фунте хлеба. И таких Вахидов прибирает к рукам, пообещает им лишнюю пайку, и они становятся секачами.

Да и кому я что должен объяснять? Не столько я за себя боялся, сколько за человека, проявившего ко мне столько участия, тепла и доброты. Еще в детстве, когда я сидел во взрослой Ванинской зоне, я наглухо запомнил слова старых каторжан:

— Можно, Дим Димыч, всех ругать и ненавидеть, только не медицинский персонал: в нашем преступном мире это — единственное спасение.

В камере в книгах у меня были еще деньги и немного анаши. Ее я вытаскивал и угощал ребят только по праздникам, а деньги регулярно посылал наверх на ларек, а оттуда получали «грев».

Хоть мы и сидели на пониженном пайке, утром я поднимался раньше всех в камере и начинал делать физические упражнения: присев на корточки, ходил гусиным шагом, делал отжимания от пола на руках до предела. Этим я поддерживал свою спортивную форму. А когда приносили пайки, свою делил на три части и последнюю корочку съедал в отбой.

Некоторые зеки не выдерживали, сразу съедали всю пайку, а потом весь день баланду без хлеба ели. Так я приучил себя, хотя есть мне хотелось не меньше, чем ребятам. Они весь день под бушлатами лежали, а я еще и физическими упражнениями занимался.

Спасибо еще Галине Александровне, она меня подкармливала. Когда ее дежурство, я записывался к врачу. Меня вели наверх в кабинет начальника санчасти. Майор сажала меня за стол, и я быстро съедал все, что она приносила мне. Потом набирал разных таблеток и уходил в камеру. Если в кабинете, кроме нас, никого не было, мы целовались, а если медсестра или еще кто, то обменивались только взглядами.

Как-то в камере я принимал сверху «прогрев» из ларька, и меня на «решке» заметил в волчок надзиратель. Написал рапорт, а Вахидов наградил меня пятнадцатью сутками карцера.

Сидя уже в «трюме», я вызвал врача. Пришла Галина Александровна, измерила мне температуру, сказала:

— У него большая температура. Мы не можем держать его в карцере.

Меня увели назад в камеру. А когда я снова записался к врачу и встретился с Галиной Александровной, она меня отругала:

— Неужели ты не можешь спокойно сидеть в камере? Что, больше некому на «решку» лазить и «грев» принимать?

Я пытался объяснить доктору:

— Все ребята слабые в камере. Принять «грев» и затянуть в дырку не могут, только намучаются. Вот я и лезу. Я-то хоть у вас «греюсь», вот и покрепче их всех.

Галина Александровна покормила меня, поцеловала.

— Скоро, Витя, я тебя снова положу в санчасть. Очень уж ты бледный. Мне это не нравится.

Так я месяца три в году лежал в санчасти. А это было для меня настоящим земным раем. Хотя что такое рай земной, я только догадывался, но в сравнении с тюремной камерой — это был рай. Все познается в сравнении. И костер нашей любви с Галиной Александровной вспыхивал с новой силой и страстью. Палок для этого костра я не жалел. Месяц пролетал как во сне, и я снова уходил в камеру.

Заключенные камеры просились на работу, но Вахидов не выпускал, усмехаясь, говорил:

— На работу ходить не будете. Ловите «гревы». Я замучился сетку на подвале зашивать. Я знаю, это Дим Димыча работа. Имей в виду, поймаю — пятнадцать суток твои.

Атмосфера в камере была ненормальная и все больше накалялась. Все были злые, голодные. И разговоры в камере под стать атмосфере. Раз сидели, разговаривали, делились воспоминаниями. Уголовник по кличке Челкаш рассказывал угрюмо-юморную историю из своей жизни:

— Пришел ночью пьяный, голодный как волк. Жена спала уже. Пошарил по столу, нашел лампу керосиновую, но пустую, керосин кончился. Растолкал жену, спрашиваю: «Пожрать есть чего?» — «Там, на плите, чугунок, требуху варила сегодня», — ответила спросонок жена. Стал впотьмах шарить, нашел чугунок, запустил в него «клешню». Вытащил что-то липкое, длинное, стал жевать. Жую, никак ужевать не могу. У, сука, думаю, требуху доварить не могла, сырая совсем. А она стала поперек горла, а конец на полметра изо рта висит. Стал потихоньку глотать. Пошла. И заглотил целиком. Утром встаю, живот режет. Пошел до ветра, сел под плетень. Пыжусь, пыжусь, никак. Потом смотрю: тряпка из задницы торчит. Я ухватил ее рукой, тяну, не идет. Тогда приподнялся, зацепил тряпку за кол от плетня, стал дергаться. Бесполезно. Был бы разбег какой, а тут разбега никакого. Дергал, дергал, пока забор не завалил. А рядом к забору коза была привязана, так ее чуть не прибило. Лежит коза под забором и орет дурным голосом. Жена из хаты выскочила, накинулась на меня:

«А, мерзавец, весь забор завалил. Кто чинить будет, пьянь несчастная?» Тут уже я не выдержал, рванулся как следует в полусогнутом положении, как спортсмен со старта, так тряпку и выдернул. Забежал в хату, схватил двустволку и выскочил на улицу. Жена, увидев меня с лицом решительным, как у Александра Матросова, что шел на немецкий дзот, припустила по грядам и скачет, как коза. Кричу ей: «Не виляй, дура, не виляй! Не попаду ведь». Потом как дал дуплетом на вскидку. И точняком попал.

Зеки в камере сидели, слушали, угрюмо скалились.

— Так на самом деле, как потом разобрались, вот что оказалось, — продолжал рассказывать Челкаш. — Кошка залезла в чугунок и вытащила требуху, а тряпка, которой чугунок был накрыт, в него упала. По пьянке в темноте я эту тряпку и заглотил вместо требухи. Жалко, апосля об этом узнал, когда к жене в больницу ходил. Ей доктор из задницы пригоршню дроби наковырял. Долго жена потом скулила, на задницу сесть не могла. Я ее успокаивал: «Да не вой ты, Зин, а, Зин. Сбегай лучше в магазин, да отметим счастливый исход моей охоты. А что всю жопу тебе разворотил, так сама виновата. На кой хрен такую корму отъела, в калитку боком только и пролазишь, вот всю дробь от заряда и поймала». Эх, ребята, требухи бы сейчас вареной, да с маслицем, уксусом.

— Это че, Челкаш, — сказал Чижик, тощий зек. — Я что здесь голодный, что на свободе голодный ходил. Клавка моя пила, стерва, по-черному. Все бабки, что я зарабатывал, пропивала. Бывало, приду с завода уставший, голодный, а она пьяная в дуплину на кровати валяется, а пожрать — шаром покати. Начну ей говорить, она в крик, мат-перемат. А то еще сковородкой или чугунком, сука, в меня запустит. Напоследок только год хорошо и пожил, когда ее в ЛТП отправили менты. Вернулась, и все сначала пошло-поехало. А тут еще ее кенты-алкаши и подруги чуть не прописались в хате. День и ночь гужуются: Сашка Ворон, Жорка Блин, Светка Оклахома, Нюрка Шавка. Клавка у них за пахана канала. Раз вернулся с ночной смены раньше времени, подстанция на заводе сгорела. А они готовые все. Кто на полу спит, кто под столом. А Клавка моя на кровати с Вороном голые. У меня в башке помутилось что-то. Схватил топор и давай их на кровати кромсать. Только в ментовке очухался. Посадили вот. Об одном сейчас жалею: и чего я Клавку раньше не грохнул. Уже давно освободился бы.

В это время в камеру вошел Вахидов. Зеки кинулись к нему, стали уговаривать выпустить их на работу. Он ни в какую: нет, и точка. Тут один из камерников, Валек с Урала, выхватил из-за пазухи длинную заточку и ударил капитана. Все произошло так быстро, что никто из зеков, да и сам Вахидов, не ожидал. Удар пришелся в сердце. Когда капитан упал, Валек размахнулся и хотел еще раз долбануть. Но другой зек, Володя Сорокин, перехватил руку Валька со швайкой, закричал:

— Ты что, сука, с ума сошел?!

— А сколько он может кровь у нас пить? — ответил Валек.

Надзирателя, что в дверях стоял, ветром сдуло. Через некоторое время все сбежались: корпусной, начальник режима и сам начальник тюрьмы полковник Стакозенко. Валька увели в карцер, а Вахидова положили на носилки и увезли в городскую больницу.

У надзирателей мы спрашивали:

— Что там с Вахидовым?

— Чудом остался живой. Врачи долго боролись за его жизнь, швайка чуть-чуть зацепила сердце. Если бы ваш подонок еще раз ударил, то Вахидову был бы конец.

— Пусть капитан спасибо Сорокину скажет.

Дошло это и до начальника тюрьмы. На другой день он пришел в камеру, спросил:

— Кто Сорокин?

Володя вышел. «Хозяин» расспросил его, как было дело. Тот рассказал. Стакозенко посмотрел на заключенного внимательным взглядом и ушел. Говорили, что Стакозенко встречался с женой Вахидова. Она узнала от него фамилию зека, который спас ее мужа капитана Вахидова, и написала письмо в Москву в Верховный Суд СССР с просьбой о помиловании Сорокина. Из Москвы пришел запрос: дать характеристику поведения заключенного Сорокина на тюремном режиме.

На самом деле Володя Сорокин числился как отрицательный элемент. В нашей камере сидели одни головорезы и «отрицаловка». За игру под интерес у Володи были неоднократные постановления о «награждении» карцером, а в личном деле, как в семейном альбоме, красовались подшитые игральные карты: тузы, короли, дамы.

Несмотря на это, полковник вырвал из дела все постановления, королей и тузов и написал на Сорокина такую характеристику, что можно орден давать. И отправил ее в Москву.

Прошло месяцев восемь, об этом случае давно забыли. И вот открывается кормушка, начальник спецчасти спрашивает:

— Сорокин есть здесь?

— Есть.

— Распишитесь. Вам пришло помилование. С вас скидывают десять лет срока, вы идете на свободу.

Володя стоял с ручкой в руках, но не мог ни расписаться, ни слова сказать, так потрясла его эта неожиданность. Я подошел к нему, взял его руку и расписался в помиловании. А буквально через полчаса за Володей пришли. Он попрощался с нами и ушел.

Через пять дней на мою фамилию приходит посылка. Открылась кормушка, и женщина, что разносит в тюрьме посылки и бандероли, спросила:

— Пономарев есть?

— Тут я, начальник. Где мне еще быть? — ответил я.

— От кого посылку ждете?

От такого вопроса я забуксовал. Никого у меня нет на свободе, и ни от кого никогда я никаких посылок не ожидал. Разве что от Международного Красного Креста как гуманитарную помощь жертвам советских лагерей и тюрем. А не скажешь, от кого посылку ждешь, унесут и будь здоров. Вспомнил, как-то с Володей Сорокиным у меня был разговор, я говорил ему, что положена посылка, а прислать некому.

И вот Володя ничего мне не обещал, и на тебе. Но я, еще будучи неуверенным, стал крутить вокруг да около. Дескать, родственники есть, да раскидало их по свету, что бурьян по степи.

Женщина не выдержала:

— А Сорокин кто вам будет?

— О родная, так это брат мой двоюродный.

— Распишитесь вот здесь.

Я расписался и получил посылку на пять килограммов. Володя, оказывается, после освобождения зашел в магазин, купил сала, сухарей сладких и отправил мне посылку.

В камере начался пир. Часть продуктов я отделил, чтобы «подогреть» соседнюю камеру. «Грев» аккуратно завернул в целлофан, потому что посылали через туалет. Там стоял большой мусорный ящик: кидаешь туда, крутанул колесо, и все упало в ящик.

Приставив кружку к стене, передал соседям, что на оправку мы первые идем, вы за нами, заберете «грев». За стеной отстучали: поняли. Вечером пошли на оправку, пакет я кинул в мусорный ящик. После нас на оправку повели соседнюю камеру, а через некоторое время по стене оттуда передали: «грев» дома.

А наша камера ожила немного. Мы сидели, пировали, даже анекдоты в ход пошли, и рассказы из жизни уголовников повеселее стали.

3


На другой день на утренней проверке в камеру вошел среднего роста худой остроносый майор и сказал:

— Я майор Жабин, старший оперуполномоченный.

— Очень приятно, гражданин начальник. Будем знакомы: Дим Димыч, рецидивист, — сказал я, подойдя к оперу.

Пригляделся к нему, заметил наколки на руках. Как потом оказалось, он сам был из бывших воров, но потом отошедших. Воевал, имеет награды. На теле у опера необычная даже для нашего преступного мира татуировка: вокруг всего тела выколота, толстая змея, голова которой выходит к горлу. Это не то что «купающаяся колхозница», или русалка, или портреты вождей. Его шедевр нательной живописи, по-видимому, принадлежал игле самого Рафаэля, только лагерного. Голову змеи майор прятал под галстуком рубашки. Как-то было жарко, и майор зашел в камеру без галстука, с расстегнутой верхней пуговицей рубашки. Все зеки увидели голову змеи. Вообще-то змея придавала авторитета майору, зеки стали к нему привыкать и особой ненависти не выказывали.

Жабин сказал:

— Завтра все пойдете на работу. Годится?

— Да, да, — хором ответили камерники.

На другой день нас вывели на работу. Она заключалась в следующем: со свободы в тюрьму завозят детали для хлопкоуборочных машин, какие-то литые чугунные болванки с отверстиями. Наша задача с помощью бородков и кувалдочек килограммов по шесть выбивать в отверстиях болванок окалину, а потом на большом наждаке обтачивать сами болванки. Если дашь сто процентов выработки, то вечером дают к дневной пайке еще сто граммов хлеба и хорошую баланду, в которой чувствуется жир. Если не дашь сто процентов, то на работу вообще не выводят.

Честно говоря, работа мне не понравилась: хотя и не сложная, но не было у меня к ней призвания и духовного тяготения. Поэтому норму за меня делал заключенный по кличке Барбули, причем он сам предложил:

— Норма, Дим Димыч, маленькая. Ты не работай, я все сделаю за тебя и за себя.

Был этот Барбули, мягко говоря, немного чокнутый. Да оно и понятно: годами сидеть в камере и видеть почти одни и те же рожи, здесь у любого крыша может поехать. Захочет Барбули уйти из камеры на больничку, начинает ложки глотать. А один раз проглотил партию домино. Его увезли в сангородок на операцию. Когда вернулся оттуда, вскорости проглотил несколько крючков от кровати. Снова увезли в сангородок. После возвращения из сангородка Барбули признался мне:

— Ты знаешь, Дим Димыч, что мне хирург сказал? Сказал, операцию больше делать не будут, кишок почти не осталось. Если еще наглотаешься какой дряни, умрешь, больше вырезать нечего.

На что я ему слегка в резкой форме, но внушительно сказал:

— Барбули, перестань дурью маяться. А не то я сам тебе такую операцию в камере сделаю, что не только наш коновал, но и академик Виноградов со своей кодлой тебя после этого не соберет.

Подействовало. Барбули притих после этого. А когда нас стали водить на работу, то Барбули весь накопившийся в нем талант и изобретательность бросил на покорение трудового Монблана. И это его желание делать работу и за меня входило, по-видимому, в план его социалистических обязательств. А может, боялся, что я сдержу свое обещание насчет операции.

Работали в тюрьме в маленьком дворике. Как только нас выводили на работу, я уходил в картонажный цех к мужикам, там тоже «крытники» работали. Так я «закрывался бушлатом» (числился на рабочем месте, но не работал). В этом цехе делали бумажные коробки для магазинов. Мужики знали, что чифирь я не пью, заваривали мне купеческий, а я угощал их анашой. Давал им деньги, а они, если где чего достанут из продуктов, приносили мне. Хоть они были тоже «крытники», но не с таким тяжелым режимом, как у нас — «отрицаловки», сидящей в подвале. Продукты я потом относил в камеру своим ребятам, а то они отощали в доску. Так сидим в цехе, ребята «дурь» «шабят», я чай пью, разговариваем, рассказываю им прочитанные книги, стихи. Когда Вахидов доверил нашей камере переплетать библиотечные книги, ох, я тогда много их перечитал, да и сейчас постоянно читал и выписывал в дневник, особенно стихи, увлекшие меня в последнее время. Читал Гумилева, Блока, Бунина, Смелякова, Тарковского, Николая Заболоцкого, Ахматову, Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву, Есенина, Твардовского, Ольгу Берггольц, Фатьянова. Это уже наших современных поэтов. Как было не запомнить отрывок из Александра Блока:
		Похоронят, зароют глубоко,


		Бедный холмик травой нарастет.


		И услышим: далеко, высоко


		На земле где-то дождик идет.


А некоторые стихи очень удачно ложились на мотив лагерных песен, были близки по духу и по содержанию нашему преступному миру, особенно тем, кто хавал пайку в сибирских лагерях. А таких здесь было много. Ну как не вспомнить было стихотворение Николая Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана». Видимо, поэт сам там побывал, что придавало ему еще больший авторитет в наших глазах.
		Где-то в поле возле Магадана,


		Посреди опасностей и бед,


		В испареньях мерзлого тумана


		Шли они за розвальнями вслед…


Далее зекам, которые не прочитали в своей жизни ни одной книги, разве что «Курочка Ряба», «Муму» и «Колобок», не говоря о стихах, и тем очень нравились стихи, которые я им читал. Порой слушали затаив дыхание. Какого зека со стажем не тронет за душу до самой прямой кишки такое родное стихотворение Ярослава Смелякова «Земляки»? Каждому кажется, будто про него написано:
		Когда встречаются этапы


		Вдоль по дороге снеговой,


		Овчарки рвутся с жарким храпом


		И злее бегает конвой.


		Мы прямо лезем, словно танки,


		Неотвратимо, будто рок,


		На нас — бушлаты и ушанки


		Уже прошедшие свой срок.


		И на ходу колодке встречной,


		Идущей в свой тюремный дом,


		Один вопрос, тот самый вечный,


		Сорвавши голос, задаем.


		Он прозвучал нестройным гулом


		В краю морозной синевы:


		«Кто из Смоленска?


		Кто из Тулы?


		Кто из Орла?


		Кто из Москвы?»


А у одного старого зека, по кличке Чмырь, даже слезы выступили на глазах, когда я прочитал всего лишь четверостишие из Бунина. Так, видно, тронули старика слова:
		У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,


		Как бьется сердце, горестно и громко,


		Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом


		С своей уж ветхою котомкой.


К концу рабочего дня в цех приходил Барбули, отдавал рапорт о проделанной работе:

— Все, Дим Димыч, класс. Двести процентов сделал как леду.

Напоследок мужики подкурят «плана», и мы расходимся по камерам.

У солдатика Федота «крытая» кончилась, он ушел на «эстафету» (этап) и уехал в зону. На его место к нам в камеру кинули молодого парня Юру Пряхина, тоже солдата после демобилизации, четверых убил. Парень оказался славным малым, с ним я крепко подружился и поддерживал его, как мог, и кликуху ему дал Робин Гуд. Это после того, как Юра рассказал мне свою историю. Вот о чем поведал мне бывший десантник, отличник боевой и политической подготовки.

— Были у меня, Дим Димыч, мама и сестренка младшая Ирочка. Теперь никого, почитай, нет. Служил я на Черном море в морской пехоте, мама работала, Иришка в техникуме училась. Все было хорошо, как у людей. Последние два месяца перед демобилизацией я не получил из дома ни одного письма, хотя до этого приходили раз-два в месяц. Меня это как-то насторожило. В чем дело, почему? Но я еще близко не догадывался, что случилось. Может, думал, мама приболела и не хотят меня расстраивать перед дембелем. И вот приезжаю в родной город, почти бегу домой, звоню — бесполезно, никто не открывает. Я к соседу дяде Мише, инвалиду. Он почти всегда дома, мы раньше у него иногда ключ оставляли от квартиры, помогали ему, как могли: продукты покупали, мама стирала ему, убирала перед праздниками. Дядя-то Миша и поведал мне эту страшную историю. В нашем районе два года банда насильников бесчинствовала, шесть человек их было, молодых лоботрясов под предводительством Коржика. Я до армии знал этих ублюдков, но никогда с ними не дружил. И рожи у всех как на подбор были дебильные, прыщавые. А может, Бог таким образом нечисть метит. Троим по восемнадцать лет было, двоим по семнадцать и одному шестнадцать. Двое только в ПТУ учились, остальные не учились нигде и не работали. Развлекались в основном, благо родители у всех богатые: торгаши, спекулянты и жулье сплошное. А чем эти подонки развлекались, так напьются, девчонок в парке ловят и насилуют. И им хоть бы что. Родители пострадавших девчонок заявляли не раз в милицию. Бесполезно. Откупались. Так мало того, родственники этих подонков начинали запугивать девчонок и их родителей. Некоторые не выдерживали, забирали свои исковые заявления. А беспредел вспыхивал с новой силой. Перед Пасхой эта банда поймала вечером Иришку, — шла с тренировки, гимнастикой занималась. Затащили в кусты и издевались, как хотели. Никакие мольбы, никакие просьбы на этих извергов не действовали. А потом взяли и повесили ее на дереве, чтобы не заложила их. Когда мать узнала, то парализовало ее, и язык отнялся. В больнице третий месяц лежит.

Сделав паузу, выкурив сигарету, Юра продолжал:

— После этого рассказа дяди Миши я три дня пил у него, не мог даже через порог родной хаты переступить, так все меня потрясло. Сходили с дядей Мишей на кладбище к Иришке. Мы ведь без отца жили, так я ей и за брата и за отца был, на моих руках, считай, выросла. И на ж тебе. Здесь же на могилке я и клятву Иришке дал, что она будет отомщена, и ни один мерзавец не уйдет от кары моей и Бога. Как сказал, так и сделал. Сначала, правда, обошел нескольких девчонок, ранее пострадавших от банды. Поспрашивал их самих и их родителей. И везде были слезы, когда рассказывали, сколько горя, издевательств и угроз натерпелись от банды и их родственников. Потом по вечерам и ночью я стал выслеживать банду, ловить мерзавцев по одному, когда они расползались после своих гульбищ, и убивать. А этому ремеслу, слава Богу, меня в армии добросовестно учили. Сделаю сзади захват на хомут и душу. Головы мразям отрезал, такая злость на них во мне кипела, и относил ночью на кладбище, ставил на могилку в ногах у Иришки, чтобы видела головы палачей у своих ног. Четверым я успел отрезать головы, Коржик вторым был. А двое успели сквозонуть, уехать из города, уж больно сильный переполох в городе начался, только и говорили о бошках отрезанных и сваленных на кладбище у одной могилы. Сашка Карлик и Гурам Окоп поняли, кто и за что мстит их банде, вот и сорвались. Да и четвертый, Гришка Брэнд, никуда по вечерам и днем из дому не стал вылазить. Пришлось его днем на хате долбануть. Когда позвонил ему в квартиру, он из-за двери спрашивает: «Кто тут?» Отвечаю тонким голосом: «Я». «Кто я?» Говорю: «Смерть твоя». Пришлось выбить дверь, так он мерзавец успел выпрыгнуть с третьего этажа, но далеко не ушел. Со сломанной ногой далеко ли уйдешь? Достал его, затащил в какой-то подъезд, как он ни орал и ни сопротивлялся, и отрезал ему голову. Кинул ее в сумку и оторвался. Дома я не жил, вся милиция была поднята на ноги, на меня устроили настоящую облаву.

В лесу прятался, как волк, и на кладбище по ночам. Воинскую часть подключили, с автоматами лес прочесывали.

Взяли все-таки, против армии не попрешь. Был суд, рассказал все как есть, мне нечего было скрывать, я бился за правое дело, вершил возмездие палачам. Да и народ был на моей стороне. Когда зачитали приговор — двенадцать лет, три года тюремного режима, так люди кричали: «Свободу, свободу!» Я даже в последнем слове на суде сказал: «Ни о чем не жалею. Об одном только жалею — два мерзавца гуляют на свободе, а сестренка в могилке лежит. Но мой карающий меч и их достанет, я не век в тюрьме собираюсь сидеть».

После этого рассказа Юрки я сказал ему:

— Ты правильно, парень, поступил. На твоем месте я бы сделал то же самое. А поэтому ты есть Робин Гуд, боец за справедливость. Так теперь я буду тебя звать.

— А еще, Дим Димыч, я вот о чем думаю: хочу побег совершить да закончить начатое дело. Должен же я свою клятву перед сестрой выполнить? А там будь что будет.

— Не спеши, парень. Сейчас это почти невозможно. Кончится «крытая», и, если попадем в одну зону, я «уйду на траву» и тебя с собой возьму. Я тоже об этом думаю, сам по максимальному сроку канаю, и за плечами у меня уже без малого пятнадцать лет «кичманов». Что же мне теперь, всю жизнь сидеть?

4


В нашей камере сидел цыган по фамилии Паркин, мужик вздорный и болтливый, мелет языком что надо и не надо. А в соседней камере сидел Толик, по кличке Душанбе. Зашел как-то в камере разговор про этого Толика, а Цыган говорит:

— Да что ваш Толик? Он никто. Выламывается только да «ерша гонит».

На самом деле Толик был, как у нас в преступном мире говорят, в калашном ряду парень хороший, уркач, одним словом, «блатняк» (человек из уголовной среды).

Я послушал Цыгана и сказал:

— Харе (хватит), Цыган, прекрати болтать, что не надо, «кочумай» (молчи). А свои мнения оставь при себе и не забывай, что ты в «ломбарде» (тюрьме) и с тебя могут спросить за твои слова, и крепко. Так что сиди и «кочумай».

На другой день мы вышли на работу, старички позвали меня на чай. Мы сидели в цехе и разговаривали, когда прибежал Барбули, крикнул:

— Дим Димыч, Цыгана кокнули!

Я выскочил во дворик, смотрю: Цыган сидит с пробитой головой. Его Погос ударил молотком. Цыган был еще живой. Я надел на него чепчик, поднял с земли и повел к калитке, где стоит надзиратель. Тот нажал кнопку, дверь открылась. Цыган сделал пару шагов за калитку и рухнул замертво. Прибежали надзиратели, Погоса увели, а нас сняли с работы.

Вечером в камеру пришел Жабин, сказал:

— Все, на работу ходить не будете. Никак не можете вести себя по-человечески.

И поканали наши дни опять под замком. Как-то зимой Жабин изловил меня на «решке», я «грев» принимал, выписал пятнадцать суток карцера.

На третьи сутки за мной в камеру пришел надзиратель, свернул постель, вынес в коридор, я махнул ребятам на прощанье рукой и пошел в карцер. На фронтоне изоляторов этот надзиратель передал меня другому надзирателю. В тюрьме в подвале было три фронтона. Помимо фронтона изоляторов, еще фронтон смертников, кто ждет утверждения приговора, и фронтон «крытников», это кто на тюремном режиме.

На другой день ко мне в «трюм» кинули парня-татарина лет двадцати. Он получил год тюремного режима за отказ в лагере от работы. Карцер был не приведи Господи, могила раем покажется. Дунешь — пар идет, а в углах и на потолке иней лежит. Парень просидел в камере на корточках часа четыре. Когда я глянул на него, он весь был синий-пресиний. Я понял, парень до утра не дотянет, окочурится. Стал я бить в дверь, пришел надзиратель.

— Начальник, вызывай любое начальство, Жабина вызывай, — сказал я.

Пришли Жабин и корпусной, открыли дверь. Я им говорю:

— Начальник, пожалей пацана. Посмотри, он весь синий, до утра будет готовый. Я-то уже привык, а его хоть заберите отсюда.

Парня увели, я остался один. Сверху постучали:

— Кто в трюме?

— «Крытник» Дим Димыч, — ответил я.

— Между стеной и угольником сетки есть маленькое пространство. Мы тебе сейчас пошлем от веника длинную соломинку с проволочкой на конце, будешь «коня» принимать.

Ребята тоненькими ломтиками нарезали колбасу и сало, привязали их каждый в отдельности на веревочку и опустили. Я из камеры принимаю «коня». Выполнять эту работу неимоверно тяжело, работать восемь часов кайлом — детская забава в сравнении с ней. Приходится высоко залазить на лежак-таганку, который пристегнут к стене, и упираться в него одной ногой. Другую ногу я ставлю на вертикальную стену. Одной рукой подтягиваюсь за решетку, которая почти под потолком, а другой ловлю соломинкой и подтягиваю на себя «коня». Пока его поймаешь и затащишь в камеру, весь мокрый как мышь. Хотя в камере температура около нуля градусов, а то и ниже.

В карцере через одну камеру сидел Погос. Я спросил у него:

— Погос, ты «гревы» принимаешь?

— Нет, Дим Димыч. Сил у меня нету на «решку» лазить.

— Жаль, Погос. И я тебя «подогреть» никак не могу.

Потом я сел поесть. Съел все до крошки, чтобы надзиратели ничего не нашли. За принятие «подогрева», если поймают, «отломят» сверху еще пятнадцать суток карцера.

Так проходили дни в «трюме». Днем я дремал на корточках. В отбой в десять часов вечера в камеру заходили два надзирателя, отстегивали от стены единственную мебель и уходили. Остальная недвижимость камеры была сплошной бетон, и тот под шубу.

Утром общий подъем по всей тюрьме. Опять в камеру заходят два надзирателя и ключом закрывают таганку к стене. Я беру парашу и несу в туалет выливать. Параша в камере у меня, как собака, на цепь пристегивается, а конец ее в коридор выходит. Я даже кличку параше дал Джульетта. Сколько сижу в тюрьме, никак не пойму, для чего цепь нужна.

Может, тюремное начальство боится, как бы я не стащил этот тюремный инвентарь. Смешно и дико. Просто они боятся, как бы я парашей башки надзирателям не проломил, когда те заходят в «трюм» таганку пристегивать. А цепь действительно не дает размахнуться парашей как следует.

Потом камеру опять закрывают и все тихо кругом. Начинаю делать физзарядку, без движений нельзя. Когда разогреешься, все легче телу переносить холод и сырость.

Как-то вечером, еще до отбоя, я спал на корточках. Сквозь сон услышал женский голос, какую-то женщину вели в карцер. Запомнилась фраза: «Мало я этой суке дала». Женщину кинули в соседнюю конуру. Только ушли надзиратели, с ней Погос стал разговаривать, я слушаю и чувствую: голос знакомый. Но я молчал. Женщина рассказывала Погосу, как она надзирательницу супом облила за то, что та ее оскорбила. За это выписали ей пятнадцать суток карцера. Узнал — это же Зойка-карманница из Самарканда, моя первая тюремная любовь. Когда Зойка замолчала, я сказал:

— Здравствуй, Зоя, луч света в темном подземелье.

Зойка закричала:

— Дима, Димочка, это ты?! Вот так встреча!

Зойка рассказала, что должна была скоро уезжать с больнички в зону, да попала в карцер. Я ей рассказал, что тоже лежал в больничке. Нам не довелось там встретиться, так как лежали в разных корпусах: она в женском, я в мужском, а сообщения между ними никакого.

Вечером пришла смена надзирателей. Пришел Ваня, высокий худой парень, он всегда приходил слегка в подпитии. Когда принимал смену, на весь фронтон кричал:

— У, волки, я вам покажу, как нарушать!

Потом подойдет к какой-нибудь камере, откроет кормушку и часа два может болтать с зеком на разные темы. Пока напарник с фронтона смертников не позовет. Тогда они садятся с напарником играть в шахматы. Я часто подшучивал над Ваней:

— Ты, Ваня, обыграй этого фундука. Пусть узбек потом дежурит и за тебя, и за себя, а сам спать ложись.

На этот раз Ваня был изрядно торченый. А тут еще баба в карцере. Ваня подошел к соседней камере, открыл кормушку и стал разговаривать с Зойкой. А поговорить — это его медом не корми. Я сидел сначала слушал их разговор, а потом «впал в распятие» о своем. Я знал, сейчас на дежурстве Галина Александровна. Можно вызвать врача. Но сколько раз она может меня выручать? Да и начальство тюремное может догадаться, тогда ей хана. Зачем подводить женщину, ломать ей судьбу. У нее своя жизнь, у меня своя. Я и так по гроб ей обязан за все, что она для меня сделала.

Я позвал Ваню; попросил принести мне воды попить. Он принес, открыл кормушку. В знак благодарности я рассказал Ване историю из морской жизни. Ваня внимательно, слушал, облокотись на кормушку, а в руках вертел большой ключ от дверей камер. Потом Зойка позвала Ваню ей воды принести. Ваня ушел, а ключ забыл на кормушке. Я взял ключ, стал думать, куда его заныкать. Некуда. За лежаком на стене найдут, на «решке» — дотянутся. Глаза мои остановились на параше. А что, если в нее на веревочке опустить? Это можно. «Давай, Джульетта, помогай», — подумал я. Так и сделал, вряд ли надзиратели станут в параше ковыряться. Пусть только Ваня немного забудется.

Ваня заболтался с Зойкой возле ее кормушки, а про меня и мою открытую кормушку забыл. Потом подошел ко мне, спросил:

— Случаем, я у тебя давеча ключ не оставлял?

— Да нет, Ваня, я не видел. Это ты от женщины голову совсем потерял. Такие ласточки к нам в «трюм» не часто залетают.

— Куда я его сунул? Ну, да черт с ним. У меня запасной есть, — сказал Ваня и пошел опять к Зойке.

А я подумал: «Черт не черт с твоим ключом, а я с ним в натуре». Пришел Ванин напарник, позвал в шахматы играть. Ваня закрыл все кормушки и ушел. В десять вечера зашли надзиратели, отстегнули таганку и ушли. Я лег, Зойка легла на свой лежак, нас разделяла только стена. Я спросил Зою:

— Тебе не холодно?

— Нет. А тебе?

— Мне тоже не холодно. Твоя, Зоя, близость меня согревает даже через стену.

Так мы лежали, тихо разговаривали, но слышимость через стену была хорошая, будто мы рядом лежали. Я стал мечтать и фантазировать:

— Представь, Зоя, лежим мы с тобой голенькие на кровати, на перине, вокруг большие пуховые подушки, и мы утопаем в них. А ты такая страстная и горячая.

— Дима, не надо, не заводи меня.

Я поднялся с таганки, прислушался: Ваня хлопал фигурами по шахматной доске, тренируя одновременно свою словесную изящность в области нецензурной брани. Столик, на котором надзиратели играли в шахматы, стоял на углу фронтона, как раз на повороте, и коридор практически из-за столика не просматривался.

— Зоя, — сказал я, — сейчас я попробую к тебе прийти.

— Как? Шутишь, Дима.

— Сейчас увидишь как. Для любви не может быть преград.

Я знал одно и твердо: если надзиратели поймают меня на коридоре, то отобьют полжизни, если не всю. Отобьют все, что можно отбить у человека: яйца, почки, печень, легкие. Но об этом я уже не думал, надо было ловить момент, а не «впадать в распятие». Игра пошла по-крупному: или пан, или пропал.

Кормушка на двери застегивалась оконным шпингалетом. Руками я сильно надавил на нее, шпингалет выскочил из гнезда. Потихоньку, придерживая пальцами, я опустил кормушку в горизонтальное положение. Вытащил ключ из параши, вставил его в скважину с наружной стороны двери и открыл замок. Приоткрыл дверь и вышел в коридор. Подошел к фанерной заслонке в нише стены. Сюда надзиратели обычно кладут тормозки с жеваниной, что из дома приносят. В нише лежал пакет, я развернул его. В нем оказались колбаса, хлеб и жареная рыба. Я забрал пакет, подошел к камере Погоса и открыл кормушку. От удивления всегда болтливый Погос лишился дара речи. Я протянул ему кусок колбасы и хлеба.

— Ешь, Погос, но так, чтобы ни одной крошки нигде не осталось. Понял? — сказал я и закрыл кормушку.

За углом фронтона «Алехин» долбил «Корчного». Я открыл Зойкину камеру и вошел. Зойка сидела на лежаке, распялив глаза.

— Ну что, моя курочка, Мэрилин Монро преступного мира, не ожидала своего Дугласа Фербенкса? А я как сказал, так и сделал: сквозь землю, решетки, надзирателей прошел, а свою Красную Шапочку нашел, — пытался я даже шутить.

— Ну, Дима, ты дьявол какой-то, а не человек, — сказала Зойка, еще не придя в себя.

— Так, Зоя, быстро, быстро. Времени в обрез.

Подгоняемые страхом и временем, мы трахались с Зойкой как сумасшедшие. Потом я поднялся, оставил ей поесть, закрыл камеру и ушел к себе. Зашел, закрыл свою камеру, постоял, подождал немного и, когда у будущих обладателей шахматной короны начался очередной хипиш, прихлопнул кормушку.

Скушал свою пайку из Ваниного тормозка всю до крошечки и лег на лежак. Только теперь отпустили меня мандраж, внутренняя дрожь и напряжение. Это сейчас смешно и грустно вспоминать, а тогда было не до смеха. Очко, оно ведь не железное. Спросил Зойку:

— Ну, как тебе?

— Мне очень хорошо, Дима. Я за тебя очень боялась, вдруг поймают. Они ведь звери, запинали бы. Но, слава Богу, все обошлось.

Примерно в час ночи я уже стал засыпать, услышал в коридоре хипиш. Ваня хотел поесть, подошел к импровизированному бару, глядь, а там одна сетка пустая. Позвал напарника, думал, тот подшутил, а тот клянется Аллахом, что не брал харчей у Ивана. Поскандалили, поскандалили, пошли и съели харчи узбека. И как Ваня ни просил того сознаться — бесполезно. Так они и сменились, каждый при своем мнении.

В коридор я выходил каждую смену и всегда забирал еду у надзирателя нашего фронтона. Делил на три части: Логосу, Зойке и себе. Каждый раз заходил в камеру к Зойке, и мы отрывали с ней от жизни кусочек радости. Это продолжалось целую неделю. Живя в карцере на голодном пайке, я стал худым и бледным, ходил уже и качался. Если бы не тормозки надзирателей, которые я по-братски делил на троих, я бы уже, наверное, ползал к Зойке на карачках. И не страх расправы надзирателей, если поймают, и не их жеванина толкали меня в коридор. Зойка — вот причина моих «подвигов», она как магнитом тянула меня.

5


Очередной раз надзиратель Ваня заступил на смену. Как всегда в подпитии, он разговаривал или со мной, или с Зойкой. Рассказывал, куда ходил, кого любил, как познакомился с одной элегантной дамочкой, теперь любовь у них. Рассказывал за жизнь на свободе, истории разные. Мне запомнилась одна юмористически-драматическая история.

— Ты знаешь, Дим Димыч, молодежь сейчас не та стала, что раньше. А все почему? Тлетворное влияние Запада. Твисты, шейки танцуют, бражничают без меры. Соплячье по двенадцать-пятнадцать лет что вытворяет. Я тоже пионером был, тимуровцем. Помню, мы помогали старикам и старухам одиноким: за лекарством, за продуктами ходили или дров напилить, наколоть. И даже радость великую от этого испытывали, и старички были довольны, из своей скудной пенсии покупали и старались сунуть нам что-нибудь вкусненькое. А старушка, за которой я был закреплен, иначе, как внучок, меня и не называла, любила. Уж сколько лет прошло, умерла давно старушка, а я, как бываю на кладбище, обязательно ее проведаю, цветочки положу, могилку подчищу. А сейчас оболтусы какие-то растут. Живу я в микрорайоне, там девятиэтажки в основном стоят, за ними пустырь. Пацанов стаи собираются. Пока они развлекались, кошкам и собакам к хвостам консервные банки привязывали, обливали животных бензином и поджигали, это только радость и улыбки у их родителей вызывало. Пока двое сами не сгорели: кошка подожженная опрокинула баллон с бензином на пацанов. А дальше — больше. Не так давно пацаны старушку одну поймали, та с зембелем через пустырь шла, продукты несла. Вот и решили пацаны ей помочь. На свалке еще приличную детскую коляску нашли, засунули в нее старуху и зембель с продуктами и пустили под уклон. Коляска на ухабах развила скорость гоночной машины, и, как бабка ни кричала, ничего не помогло. С километр потом продукты собирали, а старуху в капремонт в больницу отправили. Там хирург, седой старик, весь обмяк и даже сник: он семь суток ее раны зашивал. Но, слава Богу, выжила старушка, крепкая попалась. А могло и хуже быть. Как в четырнадцатом доме. Там пацаны подпили, затащили двух девчонок на чердак, стали измываться над ними, в секс играть, потом в Зою Космодемьянскую. Одну девчонку повесили на стропилах, а другая как-то вырвалась, выскочила в чердачное окно на крышу. Упала, покатилась, но зацепилась кофтой за край крыши. Один мерзавец пытался ногой ее отцепить и столкнуть с крыши, но сам сорвался и вниз полетел. А внизу машина «Волга» стояла директора гастронома. Пацан попал как раз на машину, сам всмятку и машину помял капитально. Так суд был, девчонке срок дали. Она из бедной семьи, жила вдвоем с матерью, а пацан был сынком одного туза местного. Вот девчонка и виновата оказалась. Такие сейчас порядки, такие нравы, то ли еще будет. Девчонку, значит, в малолетку отправили, а директор гастронома ничего лучше придумать не мог, как подать иск в суд на ремонт и восстановление машины. И ты знаешь, Дим Димыч, на кого он иск подал? На девчонку. Но поскольку она малолетка и в тюрьме, то исполнительный лист суд выписал на ее мать.

— Вот приходит судебный исполнитель на квартиру матери девчонки, — продолжал Ваня свой рассказ после перекура. — Протягивает убитой горем женщине документ. Та как глянула на сумму иска, сразу в обморок и ноги кверху, а сама по-домашнему в халате была, да и возраст еще не старый, лет тридцать пять от силы. А этот исполнитель оказался то ли шизофреник, то ли маньяк какой. Не выдержал, увидев женские прелести. Прикрыл входную дверь, скинул брюки и упал на женщину. Где еще представится такой случай задарма? Но женщина, однако, вскорости очухалась. Смотрит, мужчина на ней лежит. Ей бы помолчать, а она кричать давай. Мужик испугался, но слазить с женщины не хотел. Схватил ее руками за горло и придавил. Женщина кричать перестала, но и дышать тоже. Тут-то мужик испугался по-настоящему, когда почувствовал под собой остывающее тело, — сказал Ваня и замолчал.

Я спросил:

— А потом что было?

— О, потом как в анекдоте. Мужик давай ноги делать. Выскочил на улицу, идет, смотрит, в одной многоэтажке пожар на шестом этаже. Пожарные уже лестницы подняли, залезли и поливают из брандспойтов. А этот исполнитель, видимо, не совсем дурак был, — решил и на этой людской беде себе пользу поиметь, алиби обеспечить. Стал бегать между машинами, кричать, давать указания пожарным, как тушить. Те уже материться на него стали. Но мужичка запомнили капитально. Теперь, если спросят его: «Где был?» — «Где был, где был? Пожар тушил», и свидетелей куча в придачу. Но есть Бог на свете. Одна пожарная лестница сломалась, пожарник, что был на ней, успел на балкон соскочить, а лестница вниз рухнула. И удачно. Накрыла мерзавца, только хряст костей раздался. Кинулись к нему люди, пожарники, потом…

Я не узнал, что было потом. Подошел Ванин напарник, позвал в шахматы играть. Уходя, Ваня внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Смотри, Дим Димыч, будешь прятать мой тормозок, побью, обещаю.

А я подумал: «Точно побьет. Тем более он хорошо вмазавши. А я совсем ослабел, почти в дистрофика превратился».

В эту ночь я из камеры не вышел. Да и базар по тюрьме уже идет среди надзирателей, чуть до «зарубы» у них не доходит. Но в воскресенье ночью я опять вышел из камеры. Забрал у узбека надзирателя харчи, разделил на троих. Когда уходил от Зойки, сказал:

— Надо на время прекратить наши встречи. Можно «затяпаться». И так все смены уже мной наказаны, пусть успокоятся.

Пошатываясь, я добрался до своей камеры и упал на таганку. Эти ночные похождения Невидимки дошли до Жабина. А в понедельник старший опер, хитрый и опытный, стал «трюмников» «дергать» по одному. Вызвал Погоса, Зойку, дошла очередь до меня. Открыли камеру. Смотрю, в коридоре двое стоят: Жабин и капитан из управления.

— Пономарев! Выходи! — сказал Жабин.

Повели по коридору, в самом конце открыли дверь, вошли.

Оказался довольно-таки просторный кабинет с хорошей обстановкой. В левом углу стоял сейф, с правой стороны — диван, между ними большой стол, к которому Т-образно был приставлен другой стол и стулья. Около самой двери стоял железный стул с замурованными в бетон ножками. «Это кресло для меня. Не думаю, что на диван посадят», — подумал я.

— Садись, — сказал Жабин, кивнув на стул.

Сам сел прямо на стол, свесив одну ногу на пол. Капитан сел на диван и все время пристально смотрел на меня. После продолжительной паузы майор сказал, обращаясь к капитану:

— Этот человек уже впритык меня замучил. Постоянно рвет сетку на подвале, за что в карцер сажал его неоднократно. И так-таки не кается.

Капитан стал спрашивать меня: где родился, где жил, воспитывался. Я стал рассказывать про детдом в Петропавловске-Камчатском, про горячие ключи, что из-под земли били недалеко от нашего детдома.

Жабин перебил меня:

— Ближе к делу, философ, не тяни кота за яйца. Кроме тебя, на такое никто не пойдет. Это де-факто. Скажи только, как ты выходишь из камеры по ночам. Я ничего тебе не сделаю. Знаю, вы нам не верите. Но я тебе лично обещаю и даю слово коммуниста: на оставшиеся сутки карцера и на те, которые я обещал тебе за то, что ты «лаял» меня, даю полную амнистию.

— Гражданин начальник, век свободы мне не видать, но я не вас ругал, а надзирателя. Через волчок не видно, кто за дверью смотрит. А они меня вконец достали своим апартеидом. Ну что там смотреть в бетонный мешок, метр на полтора территория. Может, боятся, что испарюсь или убегу. Да куда из этой «сучьей будки» убежишь? Разве что в могилу. Думаю, в ней и то получше будет. По крайней мере ваши «драконы» (тупицы) зырить не будут.

— Да ты, Пономарев, еще и демагог, однако, — остановил меня Жабин. — Ну так что, расскажешь? И прямо сейчас уйдешь в баню, а потом в свою камеру.

Я знал, что майор врать не будет. У него слово — закон, сказал — сделает. Да и мне терять тоже нечего. В камере не рай, но как-никак получше, чем в бетонном мешке.

— Ладно, пойдемте, — сказал я.

Мы подошли к моему карцеру, я зашел и меня закрыли. Я выдавил кормушку, сказал:

— Отойдите подальше.

Высунул из кормушки руку и ключом отомкнул дверь. Когда вышел из камеры, двое надзирателей кинулись на меня с кулаками, но Жабин остановил их:

— Отставить! Стоять! Надо было ночью ловить, а не спать, козлы фуевы. И не вздумайте его тронуть. Отведите в баню, а оттуда в свою камеру, — закончил майор, дав команду одному из надзирателей.

6


Когда я с матрацем в руках зашел в свою камеру, ребята удивились.

— Что-то, Дим Димыч, ты раньше срока вернулся.

— Ударно трудился — досрочно освободился. Карцер на ремонт закрывают, вот меня и выкинули, — шутил я. — Лучше бы за тюремные ворота выкинули. Жабин амнистию мне дал за художества.

И я рассказал ребятам, как я выходил по ночам из карцера, забирал харчи у надзирателей и трахался с Зойкой. За что и получил амнистию от Жабина.

— По краю пропасти, Дим Димыч, ты ходил. Надзиратели поймали бы — убили.

— Да они и так хотели меня сейчас избить, Жабин не дал, — ответил я.

— Но похудел ты наглухо. Видно, Зойка все соки из тебя вытянула.

— Все ништяк, ребята, в натуре говорю. В санчасть надо записаться, может, положат.

На другой день я записался в санчасть. Меня отвели наверх, завели к главврачу. Я поздоровался, а когда надзиратель вышел, Галина Александровна посмотрела на меня, вздохнула и сказала:

— Ну что с тобой делать? Опять в карцере был. Посмотри, на кого ты похож. Почему меня не вызывал?

— Галина Александровна, только поймите меня правильно. Вы и так сделали для меня хорошего выше головы. За что я вам благодарен на всю оставшуюся жизнь. Честно сказать, за вас боялся, «спалить» ведь мог. Догадаться элементарно могут о наших отношениях, и так вы часто меня на больничку кладете и печетесь о моей персоне больше, чем о своей собственной. А это неправильно. Мне-то терять нечего, а вы можете всего лишиться в момент: и звания, и положения.

— Ладно, Витя, меньше разговоров. Я сама знаю, что делаю. Иди в камеру, бери кружку, ложку, полотенце, я положу тебя. Иначе ты умрешь: еле стоишь, качаешься.

Поместили меня в палату-изолятор. Пришла медсестра, сделала в вену глюкозу. А перед отбоем пришла Галина Александровна, сказала:

— Сегодня я дежурю по санчасти. Сейчас схожу в магазин, возьму продуктов и приду.

Галина Александровна принесла консервы, сыр, колбасу. После отбоя мы сели за стол, выпили спирту. Я уплетал жеванину, а она сидела, смотрела на меня и твердила:

— Кушай, кушай, тигренок мой полосатый и глупый. Ну и характер у тебя.

Потом я откинулся на подушку, сказал:

— Все. Теперь я наелся, всю обойму зарядил.

Майор стала гладить мне лицо, грудь, живот, приговаривая:

— Не будь таким буйным, веди себя тише, пропадешь ведь. Я слышала, по тюрьме разговор идет, что какой-то заключенный-«крытник» выходил по ночам из камеры. Случаем, не ты ли?

— Случаем, я.

— Мое предчувствие не изменило мне. Только ты мог дойти до такого идиотизма. Убить ведь могли надзиратели, если бы поймали.

Я рассказал Галине Александровне все как было, кроме встреч и сношений с Зойкой, дабы не вызвать приступ ревности. Бабы везде они бабы: хоть в тюрьме, хоть во дворце. И в доказательство своей верности и преданности я поднялся с кровати, обнял начальника санчасти и крепко поцеловал в пухлые губы. Потом, отвалившись от меня, Галина Александровна сказала:

— Пойдем, Витя, под душ.

— Пойдем, — сказал я. — Заодно искупаемся. Я теперь наглухо в твоих руках.

В душевой мы намылились, я стал тереть мочалкой Галине Александровне спину и не выдержал, видя перед собой мощный голый зад. Обхватил его обеими руками и, как говорят поляки, впшеджил. Мы трахались с такой страстью и остервенением, что под конец упали, лежали на полу, только вода из душа хлестала по нашим голым телам. Отдышавшись, Галина Александровна сказала:

— Ну, Витя, ты дикарь, питекантроп какой-то. Чуть не разорвал меня на части. Разве так можно над женщиной издеваться.

— Это я от любви к вам, Галина Александровна.

— Да я сама дура старая тебя люблю. Но нужно, Витя, понежнее и аккуратней. А то сделаешь меня калекой. Старая, да еще и калека. Кому я тогда нужна буду?

Пришли в палату, выпили спирту, я еще поел, и мы упали на кровать и продолжили неплохо начатое дело. Если кому я не позавидовал в эту ночь, так это казенной кровати. Казенка скрипела и стонала почти до самого утра. И это тяжелое испытание кровати продолжалось до тех пор, пока я лежал в санчасти.

Но всему бывает конец. Наступил день, когда кончился мой тюремный режим. Я попрощался с Галиной Александровной. Она заплакала, обняла меня, сказала:

— Веди себя в зоне хорошо. Не попадай сюда. Будешь работать, и срок быстрей закончится. А освободишься, приезжай ко мне. Я буду тебе рада, хоть и буду к тому времени совсем бабушкой, но ты станешь мне сыном. У меня ведь тоже никого нет на этом свете.

Меня дернули на этап. Сначала привезли в пересыльную тюрьму, а уже потом отправили в лагерь строгого режима под городом Бекабадом.


Глава 5

ЛАГЕРЬ В БЕКАБАДЕ


1


Начальником лагеря в Бекабаде был подполковник Щербаков, замполитом — майор Корнев. На работу меня определили делать деревометаллические парты для школьников.

Порядки в лагере были не просто строгие, а жестокие. За то, что я после отбоя вышел из барака в туалет, мне «отломили» пятнадцать суток изолятора. Ночью привели в штаб СВП (секция внутреннего порядка), и начальник штаба Юрка Куряев сказал мне:

— Или, Дим Димыч, мы тебя сломаем, или ты будешь наш и вступишь в секцию.

На что я ему ответил:

— Мент ты поганый. Век свободы не видать, но меня ломать что «кобылу искать» (заниматься бесполезным делом).

Отсидел я пятнадцать суток и вышел в зону. Как раз новый этап пришел, а с ним Кирюша Хамурар, кент мой по Ванинской зоне.

Я организовал Кирюше хорошую встречу. Ребята приперли поесть, достали бутылку самогона и пару «фуфырей» «Тройного». Мы с Кирюшей выпили, покушали. Стал я к нему приглядываться, вижу: он какой-то грустный, понурый. Спросил его:

— Кирюша, что с тобой?

Он и рассказал мне, что на этапе одному зеку проиграл ногу.

В азарте игры в карты Кирюша сказал:

— Если я тебе проиграю, то отрублю себе ногу.

На что зек ответил:

— Ловлю на слове. Отрубишь.

Кирюша проиграл.

— Кто он такой? — спросил я.

— Равиль из Ангрена.

— О, да я этого татарина отлично знаю. Вместе в «крытой» сидели. В каком он бараке?

— В первом.

Я пошел в первый барак. Равиль лежал на нарах, увидя меня, воскликнул:

— Дим Димыч, привет! Какая встреча! Что тебя привело ко мне?

— Равиль, молдаванин говорит, что ногу тебе проиграл. Вот я и пришел послушать твое мнение: отрубать ему ногу или как.

— Дим Димыч, если он твой кент, то ничего не надо делать.

— Нет, Равиль, так не покатит. Он со мной ел из одной миски. Тебя кинут на этап, и ты потом будешь говорить, что Дим Димыч с фуфлыжником ел. А мне западло. Ты же сам, Равиль, знаешь наши законы преступного мира. Был Дим Димыч в авторитете с Ванинской зоны и все — хана. Лучше я отрублю молдаванину лапу на ноге. Все равно руб, и вы с ним будете в расчете. Годится? Делай перевод карточного долга Хамурара на меня.

— Ладно, годится, Дим Димыч. Даю перевод.

Я пошел на выход из барака, а татарин крикнул вдогонку:

— А может, не надо, Дим Димыч? В натуре тебе говорю.

Пришел я в свой барак, у шныря (дневального) взял топор, а молдаванину сказал:

— Все, Кирюша, пошли расчет получу, если ты не хочешь, чтобы перестали меня уважать в зоне и тебя тоже. Твой долг карточный Равиль на меня перевел.

За бараком лежал пенек от дерева. Кирюша скинул ботинок с левой ноги, поставил ее на пенек. Коротко, но резко взмахнув топором, я рубанул ступню наискось. Кусок ступни и три пальца с прохудившимися на них мозолями шлепнулись на землю. Охнув, Кирюша упал на землю, вырубился. Вот где пригодилась мне прошлая «хирургическая» практика в зоне Навои, когда я рубил пальцы, руки, ноги налево и направо.

Я поднял Кирюшу на руки и отнес в санчасть. Так я спас репутацию человека и свой авторитет в преступном мире.

2


В бараке на нарах недалеко от моих спал москвич Сережа, высокий красивый парень. Вечером он мне говорит:

— Дим Димыч, Юрка Куряев ходил к «хозяину». Требует, чтобы тебя из зоны отправили куда-нибудь, потому что он боится спать ложиться, пока ты в зоне. А всех зеков-общественников заставляет следить за каждым твоим шагом.

— Сережа, передай суке, пусть не боится и спит спокойно. Я его не трону и к нему ничего не имею. Пусть только в душу не лезет со своими идиотскими призывами и лозунгами. Это ему не завод, а зона, и здесь не комсомольцы-добровольцы, а преступный мир со своим законами и порядками.

Сережу (Швед кликуха) я сразу приметил. Мне нравился этот спокойный крепкий парень. Был он «блатняк» и «окраски» (принадлежность к определенной преступной группировке) нашей. «Старший дворник» «отломил» ему червонец за «рубль сорок шесть». Поэтому я ему сказал:

— Ты знаешь, Сережа, я и сам давно думаю «уйти на траву». Пять лет я «качался в крытой киче», до этого червонец по зонам накрутил, да еще «петра» тащить. Что ж, мне теперь всю жизнь по «царским дачам» скитаться? Вот и хочу «объявить себе амнистию». Думал с кентом Кирюшей «эмигрировать», да он теперь навсегда отбегался. Ты мне скажи: ты видел когда-нибудь безлапого волка? Вот то-то и оно. Так что без обиняков, Сережа, предлагаю и тебе кончать пайку хавать и «идти менять судьбу» со мной. Ты натурально подумай, не спеши с ответом. На этот счет я уже кое-что надыбал, не первый раз «эмигрирую». Да и апартеид здешний мне не по масти.

— Хорошо, Дим Димыч, я подумаю, — ответил Сережа.

И в доказательство моих слов к нам подошел дневальный, сказал:

— Дим Димыч, тебя «хозяин» вызывает.

В кабинете у начальника Щербакова сидел и замполит Корнев. У Щербакова через всю щеку шел широкий шрам, след от топора. Когда он нервничал, больная щека начинала сильно дергаться.

— Пономарев, — сказал начальник, — я просмотрел твое личное дело, сплошные постановления. Ты когда нарушать прекратишь?

— Да я же, гражданин начальник, вовсю, однако, как будто, то есть стараюсь, все силы отдал, — начал я было «пургу мести» (бессмысленный разговор), но Щербаков перебил меня.

— Вот что я тебе скажу, Пономарев, — повысил голос «хозяин», — прекрати собирать сходняк возле себя. Вступай в художественную самодеятельность, парень ты авторитетный, энергичный. Майор тебя познакомит. Будешь сам петь и коллективом руководить.

— Гражданин начальник, дак я же, кроме блатных, ни одной песни не знаю. Сызмальства только по тюрьмам и скитаюсь.

— Ничего, научишься, — добавил Щербаков.

— Ладно, гражданин начальник, я обязательно подумаю над вашим предложением.

Они еще долго проводили со мной воспитательную работу. Но это было бесполезно. У меня был уже свой план дальнейшей жизни, план побега из лагеря. Но реализовать его не удалось. Последовал ряд непредвиденных событий и обстоятельств, одно за другим. А Швед на другой день отозвал меня в сторону и сказал:

— Дим Димыч, я согласен идти с тобой «менять судьбу».

— Держи пять, Сережа, — сказал я и протянул Шведу руку. — Уйдем на пару, нас хватит и двоих. Но учти: возможно, придется «идти на складку дубака» (решиться на убийство охранника).

— Какой базар, Дим Димыч. Я, как пионер: «Всегда готов!»

3


Как-то сидели около барака на одеяле я, Швед, Мишка Перс, Маноп и еще человек шесть уголовников. Я играл на гитаре и пел песню Александра Галича «Облака».

Не допел я песню, смотрим: «эстафета» (этап) в зону заходит. Тут я увидел Сангака — старого своего «друга» по Красноярской пересыльной тюрьме. Я отложил гитару в сторону, поднялся, а ребятам сказал:

— Надо в натуре достойно встретить Сангака. Из-за этой сволочи ментовской я всласть в «трюме» на пересылке покувыркался, — и пошел к «кишкодрому».

Около столовой находился пожарный бассейн, вокруг него стояли скамейки. На них сидело много зеков, пришедших с этапом, сидел и Сангак. Я подошел к нему, спросил:

— Узнаешь меня, Сангак?

— Узнаю.

Со словами «Должок за мной, расчет получи» я ударил Сангака кулаком в челюсть. Перевернувшись вверх ногами, он плюхнулся в бассейн. Зеки прекратили разговоры и уставились на бесплатный спектакль. Когда Сангак вынырнул и хотел было вылезти из бассейна, я ногой, надавив на голову, вернул его в царство лягушек. Эту процедуру я проделывал до тех пор, пока не понял, что Сангак вот-вот «сыграет соло на прямой кишке» (обосрется) и пойдет на дно. Кто-то из общественников тоже увидел этот водевиль и побежал в штаб.

Прибежали надзиратели и общественники, меня забрали и повели в изолятор. Один общественник попытался схватить меня за руку. Свободной рукой я так втер ему промеж шнифтов, что он долго перебирал ногами пятками вперед, а руками пытался зацепиться за воздух. Но это ему не удалось, и он приземлился на жопу. На меня навалился надзиратель Куликов, тоже пытался схватить за руку, я вырвал руку и ударил из-под низу ему под дых, он тоже упал, сложившись пополам. Со словами: «А вы меня не троньте, моя жена на фронте, я фронтовички муж» я пошел, а за спиной слышал дружный смех зеков.

Меня кинули в изолятор. В это время Куликов собрал солдат с вахты и привел в изолятор, чтобы они избили меня. Дверь камеры открылась, зашел высокий казах-сержант, в дверях столпились молодые солдаты-таджики и исподлобья смотрели на меня. Я притулился к противоположной стене камеры, сказал:

— Ну что, начинайте, кидайтесь. Больше, чем убить, вы ничего мне не сделаете.

Сержант спросил:

— Ты что наделал?

— В зоне «на уши поставил» одного змея, продажную тварь.

Сержант внимательно и продолжительно смотрел мне в глаза, видимо о чем-то размышляя. Потом повернулся к солдатам и сказал:

— Это их зековские дела. Пусть сами и разбираются. А нам не стоит вмешиваться, пошли отсюда. А ты, парень, не серчай на нас. Не палачи мы.

И они ушли.

В камеру вошел Куликов с двумя надзирателями. На руки надел мне «браслеты», затянул их. Закрыв камеру, они свалили, в коридоре воцарилась тишина. Наручники с каждой минутой давили все сильнее и сильнее, руки в них уже невозможно было провернуть, я стал вздыхать и скулить на всю камеру. К двери подошел надзиратель узбек и сказал в волчок:

— Не будешь прыгать. Следующий раз будешь знать, кого бить, — и ушел.

— Тебя, суку, первого в следующий раз зарежу! — крикнул я вдогонку надзирателю, но больше от бессильной злобы.

Боль становилась невыносимой, я начал кричать. Дежурный вернулся, спросил:

— Может, снять?

— Вали отсюда, тварь поганая! Иди кайфуй со своими кентами-сатрапами! — заорал я.

Надзиратель ушел. Через какое-то время вернулся с напарником и Куликовым. Открыли камеру, вошли. Куликов снял с моих рук наручники, и, ничего не сказав, они свалили. Руки мои ничего не чувствовали и висели как плети. Потихоньку о ноги я стал растирать их. Не меньше часа прошло, прежде чем я смог нормально шевелить пальцами.

Выписали мне пятнадцать суток изолятора. Я отсидел их и вышел в зону. Сангак к этому времени стал шеф-поваром, с широкой повязкой на рукаве ходил по зоне с общественниками.

4


В один погожий день мы, человек десять зеков, сидели на полянке в жилой зоне, разговаривали, молодой парень Макс играл на аккордеоне. Потом Мишка Перс рассказывал случай из своей жизни:

— Бичевал я как-то по осени в Волгоградской области. Да замели меня менты в одном поселке, кинули в КПЗ до выяснения. В камере уже был один «пассажир», пожилой мужичонка-бомж.

— Ну, Перс, ты прямо как Максим Горький шастал по берегам Волги, — пошутил кто-то из зеков.

— Да уж, довелось, — продолжал Перс. — Кинули к нам в камеру еще одного здоровенного малого с кривым носом. Сам он из Калмыкии, Толяном звали, кликуха Дутур. А тут морозы как раз сильные ударили. Утром просыпаемся, а старичок околел. Мы об этом надзирателю сказали. Думали, заберут жмурика. Фуя, какой там. День лежит покойник, неделю, другую. Хорошо еще, в камере дунешь — пар идет, не завонял старичок. Где-то через полмесяца только зашел в камеру капитан и говорит: «Хотите, мужики, по бутылке вина заработать? Надо покойника на кладбище оформить, похоронить, одним словом». — «Конечно хотим, — ответил Толя. — Только по одной бутылке мало. По три на рыло, начальник, даешь? Работа не из приятных, да и земля сейчас мерзлая, попробуй-ка, капитан, подолби». — «Да копать ничего не надо. Ямобур в совхозе достали», — сказал капитан. «Ну так бы сразу и сказал, начальник. Это упрощает задачу, — сказал Толик. — Но по два пузыря все же надо для сугреву». — «Будет», — ответил капитан.

В общем, взяли мы старика, кинули на трактор, выехали за село. На краю кладбища стал тракторист ямобуром копать. Прикинули, надо по пять ям в два ряда пробурить, потом лопатой подавить, и могила готова. На третьей яме бур обломился, не выдержал. Что делать? Не хоронить старика — значит пойла лишиться, да и жмурика опять в камеру тащить масть не канает.

Толя говорит тогда: «Наша задача похоронить человека. А как мы ее решим — наше дело. Давай, Миша, сейчас лопатой уберем перемычку и подровняем две ямы, а старика стоя воткнем в могилу. Какая ему разница: лежать в могиле или стоять?»

Так и сделали. Соединили вместе две ямы, стали покойника в яму заталкивать вниз ногами. Без гроба, разумеется, будут менты для бомжа еще на «деревянный бушлат» расходоваться. А старик задубел капитально, как бревно корявое стал, не хочет в яму лезть. С трудом загнали его в землю по грудь, а плечи и голова торчат. Что делать? Не вытаскивать же назад. Засыпали голову и плечи землей, получился холмик, вернулись в ментовку, доложили, что сделали все чин чинарем. Получили свою бормотуху и пошли в контору поминки по старику делать.

На этом, закончил Перс свой не очень веселый рассказ. А зеки сидели, щерились. Макс стал играть на аккордеоне полонез Огинского.

В это время к нам подошел лысый узбек Мансур возрастом лет под пятьдесят, сказал:

— Макс, дело есть. Пойдем поговорим.

Мансур был шнырем из шестого барака. Я сказал ему:

— Никуда Макс не пойдет, а будет играть на аккордеоне.

— А это, Дим Димыч, не твое дело. Что ты везде вмешиваешься? — ответил Мансур.

— Послушай, Мансур, не нарывайся на неприятность. Сваливай отсюда по-рыхлому, если не хочешь, чтобы твою лысую башку развалили, как гнилой арбуз. Понял?

Мансур передернул плечами, потоптался на месте, как гнедой мерин, но ушел.

Когда Макс закончил играть, я спросил:

— Макс, что эта лысая башка к тебе имеет?

Макс замялся как-то, но я понял, что он не хочет говорить при посторонних.

— Иди, Макс, отнеси аккордеон, — сказал я.

Макс отнес. Вдвоем мы пошли на летнюю эстраду, сели на скамеечку.

— Рассказывай все как есть, — обратился я к парню.

Макс рассказал мне про свою жизнь. Ему двадцать лет. С детства любит музыку. С отличием окончил музыкальную школу, подавал большие надежды. Но умерли родители, и его жизнь пошла наперекосяк. Попал в малолетку, из нее на год на общий режим. А сейчас шесть лет дали строгого. А попал за то, что двоих подрезал, приставали к его девушке. В зоне один раз сел играть с земляками из Ферганы в карты под интерес и проиграл.

— Мансур попросил их сделать перевод долга на него, — продолжал Макс. — А те сволочи, мои земляки ферганские, согласились.

— И что теперь? — спросил я.

— Теперь Мансур говорит: деньги не надо, будешь ходить ко мне в каптерку.

— И ты ходил?

— Нет. Но он все время пристает.

— Сколько ты должен?

— Двести рублей.

— Деньги есть?

— Нету. Да он не берет деньги, он меня хочет.

— Возьмет, куда он денется, — сказал я. — А вообще-то на твоем месте я бы его давно зарезал.

— Да я нож уже приготовил, в матраце у меня лежит. Момент никак не подберу.

— Молодец, парень. А то я подумал, ты не мужчина. Короче, сегодня я достану бабки и пойдем вместе отдавать, а когда отдашь, тут же его «на уши и поставишь». Понял? Но после этого, Макс, запомни раз и навсегда: если услышу или увижу, что играешь под интерес, тебе будет очень плохо до конца твоей жизни. Понял? — сказал я напоследок.

— Да, — ответил Макс.

Вечером я рассказал про этот случай Шведу, Персу и Манопу, сказал в заключение:

— Считаю, надо помочь пацану, а «тундру» эту проучить немного. Хочу слышать ваше мнение.

— Натурально, Дим Димыч, ты считаешь. Преступный мир тебя поддерживает. Если что, рассчитывай на нас, только «цинкани», — сказал Миша Перс, обменявшись взглядом с остальными участниками совещания, которые кивками подтвердили правильность принятого решения.

Я взял деньги, и вдвоем с Максом мы отправились к Мансуру. Зашли в каптерку, в которую зеки обычно складывают свои личные вещи. В каптерке сидели трое, пили чай.

— Салам алейкум, — сказал я.

— Алейкум салам, — последовал ответ.

— Мансур, я к тебе пришел как полномочный представитель преступного мира. Пусть эти люди выйдут, есть разговор, — начал я несколько высокопарно.

Мансур что-то сказал двоим, те вышли. Я закрыл дверь на щеколду, сказал:

— Вот тебе бабки за этого парня, — и кинул деньги на тумбочку.

А Макс подошел к Мансуру.

— Скажи этому человеку спасибо. Если бы не он, я бы тебя, сволочь, зарезал, — сказал Макс и рукояткой «кишкоправа» со всей масти врезал Мансуру по лысому чану.

Мансур упал на пол, из головы потекла кровь. Я наклонился к нему, сказал:

— Помни, тварь, не трогай молодых пацанов. Следующий раз ты у меня не сорвешься, на голову сделаю короче. Мало тебе, что ли, проституток лагерных: Катек и Манек, что под нарами «лазиют» и дают за сигарету, глоток чая или кусочек сахара?

Напоследок я пару раз пнул Мансура ногой, а Максу сказал:

— Все, Макс, съем, уходим.

Через полчаса в барак прибежали надзиратели и общественники, говорят мне:

— Пойдем, Пономарев.

Я оделся и под конвоем пошел в штаб. Здесь уже сидел Мансур с перевязанной головой и майор Корнев.

— Пономарев, вы когда прекратите режим нарушать и людей избивать? — спросил майор. — За что вы избили дневального?

— Пусть он сам расскажет, — ответил я.

Мансур исподлобья посмотрел на маня и выругался по-узбекски. Тут в штаб и Макса привели. Оказалось, что после нас в каптерку зашел завхоз отряда, увидел лежащего на полу Мансура в крови, побежал в штаб. И вот любезная компания снова в сборе. Макс честно рассказал все, что и мне рассказывал. В конце добавил:

— Гражданин начальник, я хотел зарезать мерзавца. Но этот человек заплатил за меня, и он отделался легким ушибом.

— Гражданин начальник, я во всем виноват. Пацан ни при чем. Меня наказывайте, — сказал я.

— Сейчас пойдем к начальнику лагеря. Как он решит, так и будет, — подвел майор резюме нашей дискуссии.

Нас отвели в кабинет к начальнику лагеря. Глянув на нас и выслушав майора, «хозяин» сказал:

— Выйдите все. А ты останься, — кивнул он в мою сторону.

Когда дверь кабинета захлопнулась, оставив нас двоих с глазу на глаз, подполковник сказал:

— Я уже не знаю, Пономарев, что с тобой делать. Ты уже не можешь, чтобы не отколоть какой-нибудь номер. Неужели ты совсем не думаешь о свободе?

— Ей-ей, начальник, еще как думаю. Ночи не сплю, все думаю. Все от дум этих вот и прет одна невезуха, — перебил я подполковника.

— По твоим «подвигам», Пономарев, об этом не скажешь. Вот смотри, — продолжал Щербаков. Открыл сейф, налил маленький стаканчик коньяку и выпил. — Видел? А сейчас я выйду за зону, меня там женщина ждет. Неужели тебе этого всего не хочется? Опомнись, парень. Подумай хоть раз: есть свобода, а всех не перебьешь. Это лагерь. Но больше тебя в зоне я держать не могу. Посидишь шесть месяцев в БУРе, подумаешь обо всем, что я тебе сказал. А еще заморю тебя вконец, может, тогда ты поймешь. А то вон какую морду отъел, как в санатории. И лично сам проконтролирую, как тебя кормить будут.

«Хозяин» нажал кнопку, вошел надзиратель.

— Увести. Сначала пятнадцать суток, потом в БУР перевести. А тому пятнадцать суток изолятора.

Меня и Макса увели в изолятор. Отсидели мы пятнадцать суток, и меня кинули в БУР, а Макс в зону ушел. А мне сказал:

— Дим Димыч, я буду «подогревать» тебя.

— Не надо, Макс. «Спалишься» и тоже будешь сидеть в БУРе со мной.

— С тобой, Дим Димыч, я уже ничего не боюсь. В общем, жди ночью.

— Ты лучше, Макс, Шведу скажи, пусть пойдет в «эмиграцию» без меня, мне еще полгода в «сейфе качаться», пусть не ждет. А я, как только вернусь на зону, сразу «уйду на траву».

В камеру через дежурного надзирателя я вызвал библиотекаря. Тот пришел, я выписал себе кучу хороших книг. И читал их запоем, так время быстрее проходило. И вообще установил себе жесткий режим. Утром поднимался и целый час делал физические упражнения; потом обтирания мокрым полотенцем. На час меня выводили на прогулку. В прогулочном дворике я бегал, прыгал. Придя потом в камеру, я ложился на телогрейку и читал. Матрац на день надзиратели выносили в коридор. Обычно заключенные, побывавшие в этом бетонном мешке на «обезжиривании», через полгода превращаются в мумий и редко кто еще ноги таскает.

Как-то ночью сквозь сон слышу тихий голос:

— Дим Димыч.

Решетка в камере высоко расположена. Поднял глаза вверх, на «решке» Макс висит. Я даже опешил как-то. Не представляю, как он смог добраться до моей решетки. Сзади БУРа находился прогулочный дворик с высокой бетонной стеной, примерно на метр отстоящей от стенки БУРа. А сверху до решетки моей камеры было метра три. Чтобы добраться до нее, надо было раскорячить ноги и, упираясь в стены, спускаться вниз. Не каждому циркачу такая задача под силу. Да еще, прежде чем добраться до стены и вскарабкаться на нее, надо было из зоны пролезть в предзонник, что в любую секунду мог заметить солдат на вышке. Все преодолел этот отчаянный парень.

— Ну, Макс. Ну, молодец. Здесь же змее не проползти, орлу не пролететь. Как ты умудрился? — спросил я.

— Все на мази, Дим Димыч. Как у тебя дела?

— У меня ништяк пока.

— Держи «грев», — сказал Макс и передал мне сахар, чай и пряники. — Ребята сильно скучают без тебя, шлют привет. А Швед сказал, что тебя будет ждать. Без тебя из зоны «на траву» не пойдет. Дим Димыч, возьмите и меня с собой в «эмиграцию», я тоже буду ждать тебя.

— Ладно, Макс. Беру тебя в свой кагал. Уйдем втроем из зоны, а пока «точите копыта», — сказал я и через решетку пожал запястье правой руки Макса. Пальцы обеих его рук крепко сжимали прутья стальной решетки. — А сейчас, Макс, «сыпь», руки сильно устанут висеть на решетке, а тебе вон сколько еще карабкаться наверх. Ребятам привет. Будь осторожен, Макс, с Богом.

По двум стенам Макс не спеша пополз вверх. А я лег на таганку, «волчье солнышко» тускло пробивалось через маленькое окошко моей камеры. Лежал я и думал. Сколько можно мне еще сидеть по тюрьмам и колониям? Век свободы мне теперь, что ли, не видать? И так уже пятнадцать лет пайку хаваю. И еще надо «петра» тащить. Так вся жизнь и пройдет за колючей проволокой под дулом автомата. Подогнало «идти менять судьбу». Пока молодой, хоть немного на воле побыть. Кончится мой БУР, так и «уйду на траву» с Серегой и Максом. Хорошие ребята, а тоже оставляют молодые годы на «кичмане». Сам уйду и их уведу «за красные флажки». Хотя, если подумать с другой стороны, что хорошего ждет меня на воле, когда менты пристрелят где-нибудь? Родных у меня нет, никто меня не ждет. А может быть, ждет кто? Может, Зойка-воровка, любовь моя тюремная, по расчетам, свою катушку она уже размотала. Или эти проститутки с «бана» Райка Кочерга и Верка Мотыга ждут меня? Нужен я им, когда у меня бабки колом стоят в кармане. А как на голяке, так и смотреть в мою сторону не станут.

Так размышлял я, «впав в распятие». Не знал я еще, что моим планам не суждено будет сбыться. Не знал я еще, какие испытания выпадут на мою долю, какие зигзаги и гримасы готовит мне судьба.

А пока предстояло долгих шесть месяцев выживать в каменном мешке БУРа. Спасибо, зона БУР не забывала, и Макс, рискуя жизнью, таскал мне «гревы».


Часть четвертая

СОЛНЦЕ ВСХОДИТ И ЗАХОДИТ


Глава 1

ЛАГЕРЯ, ЭТАПЫ, ЛАГЕРЯ


1


В БУР из зоны передали ксиву. Узнал новости: в зону этапом пришел Каюм, друг мой, вместе сидели в «крытой» на тюремном режиме и в БУРе в Бухаре. Молдаванин Кирюша Хамурар, которому за карточный долг Равилю из Ангрена я отрубил ступню, вышел из больницы. Натолкает в сапог ваты, и почти незаметно, что хромает. У него «катушка на размотке», передал мне свой адрес молдавский, просил заехать, если и мне «засветит солнце» (освобожусь).

Ночью из зоны приполз Макс, передал «подогрев» от Каюма: колбасу, чеснок, сало, пряники. У Каюма был «личняк» (свидание).

Раз в месяц приходил «хозяин», заставлял меня раздеться и все удивлялся, говорил своим помощникам:

— Смотрите, он не худеет здесь нисколько. Посмотрите на его морду, да на нем пахать можно. А у тебя, Пономарев, жалобы есть какие?

— Нету, гражданин начальник, все нормально. «Компот» (жидкая тюремная пища) жирный и вкусный, на воле такого не ел. Спасибо за заботу, — отвечал я с сарказмом.

Кончился мой БУР, я вышел в зону. Но моим планам «уйти на траву» сбыться не было суждено. Начали собирать большой этап, говорили, повезут в Каракалпакию в новую зону Мурунтау. И вот нас, первую партию в двести человек, кидают на этап и везут в пересыльную тюрьму. В ней я уже так примелькался надзирателям, что один узбек, увидев меня снова в тюрьме, сказал:

— Ты что это все время сидишь, Дим Димыч, постоянно сюда приезжаешь. Ты думаешь освобождаться? Тебе можно уже в тюрьме памятник ставить.

— Да мне здесь лучше, я уже привык. Здесь веселей, все везут куда-то, а на свободе скучно и тоскливо, — ответил я, смеясь.

Ночью нас погрузили в вагонзак. Набили битком, не то что лежать, сесть негде. В пути, пока конвой водил всех на оправку, с ума можно было сойти от шума и гама. Потом зекам дали жеванину: по булке хлеба на рыло, суточную пайку сахара и по двести граммов кильки. Когда поели, немного успокоились. Проехали Хорезм, а утром уже были в Ургенче. Здесь нас поджидали открытые машины и конвой на них, по три солдата с автоматами и собакой. Нас погрузили на машины и повезли. Но не через Амударью на пароме — это был самый близкий путь до зоны, километров сорок, а вокруг, это не менее ста пятидесяти километров. После того как проехали столицу Каракалпакии город Нукус, дорога стала очень узкой и извилистой между высоких черных гор. Подъехали к зоне уже к вечеру. За колючей проволокой стояли четыре барака из черного камня, столовая и БУР с изоляторами.

Встречал нас начальник лагеря майор Малахов. Был он в полевой форме и в высоких парусиновых сапогах.

В небольшой бане мы помылись, она тоже была сложена из черного камня. За зоной стояло большое трехэтажное здание, в нем была бухгалтерия и жила вся администрация лагеря. Чуть дальше было много развалин небольших домов, а за ними стояла крепость с длинной стеной и бойницами. Я поинтересовался у одного зека:

— А почему маленькие домишки разрушены?

На что он мне ответил:

— Так здесь прокаженные раньше жили. Их вывезли на Аральское море и поселили на острове Муйнак. А здесь все взорвали и порошком посыпали, чтобы зеки не заразились. Бараки и корпус мы уже потом построили.

— А сейчас что строите? — спросил я.

— Пока вольные скалы взрывают, мы камни на тачках вывозим. А что строить будем, никто не знает.

После бани повели на ужин. А после ужина была проверка. Через зону шла выложенная из камня дорога. На ней и выстраивали зеков. Впереди, в окружении отрядных, стоял Малахов, заложив руки за спину и качаясь из стороны в сторону. Мне показалось, что он сильно пьян. Я сказал «местным» зекам:

— Так он торченый глухо.

— Да он на вечерней проверке еще ни разу не был трезвый, — ответили зеки.

А «хозяин» кричал на всю зону:

— А ну, выходите из бараков! Стройтесь быстрей! Кому говорят!

После просчета все зеки разбрелись по баракам. Я попал в барак под названием Шанхай. Здесь как в казино: играют под интерес в карты, кости, музыканты на баяне играют, на гитарах, поют.

Встретил кентов по прежним зонам: Сашку Шмагу — картежного шулера, Майбороду, с которым сидели в зоне Навои. Из Навои он тоже уходил в «эмиграцию», только чуть раньше меня. Тоже поймали, осудили и в награду сюда привезли.

Пришел ко мне Володя Федот, солдатик, что за убийство со мной в «крытой» сидел. Он-то и рассказал мне про порядки и каторжную работу в зоне:

— Дим Димыч, иди ко мне помощником работать. Я механиком здесь работаю, дизель гоняю, электричество в забой подаю, где взрывные работы идут. Наверху бетономешалка стоит, бетоном потом опалубку в забое заливают. По доскам на тачках в забой бетон возят и заливают. Работа что у дьявола в жопе, температура за пятьдесят зашкаливает. У меня есть один вольный механик, еврей. Я с ним перебазарю насчет тебя. У нас старый дизель есть, так будем его потихоньку перебирать.

На другой день нас повели в рабочую зону, а до нее километров шесть пешим ходом по жаре. В рабочей зоне солдатская вахта, большие решетчатые ворота и колючая проволока километра на три вокруг. Разбрелись по объектам. Федот привел меня к себе: маленькая конторка, раздевалка, и под навесом дизель рабочий стоит. Федот завел его, дал ток по объектам. Сзади конторки тоже большой дизель стоял, стали его разбирать. Я снял головку, а она килограммов пятьдесят, поднял на живот и опустил на землю. Еврей только глазами лупает, а Володя говорит ему:

— Автокрана не надо, Дим Димыч заместо него. Так что, Семеныч, берем его к себе?

— Хорошо, я согласен. Пусть только заявление напишет. Будет у нас слесарем по водопроводу числиться, — ответил маленький щуплый Семеныч, глядя на которого, я сделал вывод: «Слабоват мужик, такого соплей можно перешибить пополам».

А водопровода как такового не было. Стояла цистерна, в нее водовозы из Амударьи воду возили. Моя задача: взял ключ на двадцать два, повернул риску на кране, и вода по трубе херачит на бетономешалку. Еще я выполнял сварочные работы. Подъезжали машины: кому борт, кому крыло подварить.

Спасибо Володе Федоту, это благодаря ему у меня оказалась такая блатная работа. А то бы тачки с камнями пришлось таскать из забоя наверх.

Первым делом я сварил большой бак, поставил его на стойки и налил воду. Отличный душ получился, за день вода нагревалась капитально. Сделал штангу и гантели. За час до съема занимаемся с Федотом штангой и гантелями, потом душ. Легче после этого топать в жилую зону.

За день каменный барак так нагревался, что заходишь в него, как в парилку. Духота — невозможная, и миллиарды комаров в нем, что летят в гости к нам с Амударьи. Стекол в бараке нет, не держатся от взрывов в карьере, вылетают. А взрывы начинаются вечером, как только с работы приходим. Да и сам барак изнутри больше похож на убойный цех мясокомбината: все стены в кровавых разводах от комаров. Они напьются нашей крови, садятся на стены, а мы устраиваем им газават, лупим их.

Вечернюю проверку проводит, как всегда пьяный, начальник лагеря. После просчета все зеки опять расходятся по баракам.

2


Как-то вышли на работу, только переоделись, ко мне подошел Майборода. Пожалуй, не было такой зоны, из которой он бы не пытался бежать, использует малейшую возможность. Вот и сейчас говорит мне:

— Дим Димыч, пойдем со мной.

Завел меня в сделанную из камней траншею, отодвинул камень, показал большой нож и пачку денег.

— Вот, Дим Димыч, я все приготовил. Нужна твоя помощь. Зайдет к вам водовозка на ремонт — подварить что-нибудь, так я залезу в бочку, а ты слегка прихватишь сваркой верхний люк, а там, за зоной, я выбью его. Я наблюдал, как солдаты шмонают машины, они в люк даже не заглядывают. Так, для проформы, стукнут прикладом по крышке, и все. Но ты на всякий случай сваркой прихвати крышку, чтобы они вообще не «щекотнулись».

Через два дня подъехала водовозка к нашей дизельной, надо было крыло приварить. Шофер ушел в конторку и там сидел, разговаривал с Федотом, я варил крыло. В это время подошел Майборода, залез на машину, откинул крышку люка и влез в бочку. Я забрался на машину, быстро прихватил крышку сваркой и спрыгнул на землю. Когда шофер вышел из конторки, я доваривал на крыле последний шов.

— Ну, как дела? — спросил шофер.

— Все готово, начальник. Все на мази, — ответил я.

Шофер влез в кабину и поехал. А я издали стал наблюдать за машиной. Она въехала на территорию вахты, солдаты проверили ее, один залез даже наверх, постоял на люке и спрыгнул вниз. Машина выехала за зону. От напряжения я и то взмок весь, тяжело вздохнул и подумал: «А каково там Майбороде в бочке? Ну, слава Богу. Пронесло. Молодец Майборода, как все продумал натурально». Это был его девятый побег. Вот только вопрос: надолго ли?

А мы продолжали строить коммунизм. Так нам иногда говорили на политчасе. Только никто из зеков толком не знал, что строил, для чего. Одни тяжелые бетонные работы да работа в каменоломне. От каменного пекла и солнца люди были черные, как негры. Одна у них была радость — кормили хорошо. Сколько я тюрем прошел и лагерей, а такой жеванины нигде не видел. Из Нукуса привозили сбой: печень, языки, сердце, мослы. Баланда получалась жирная, вкусная и с мясом.

Вечером, как обычно, в бараке музыка «камерная», пляски. Иногда в барак вваливал сам «хозяин» с надзирателями. В это время раздавался крик атасника на дверях: «Атас! Менты!» Музыка прекращалась, карты «спуливались». Майор с красными от пьянки глазами становился посреди барака, качаясь взад-вперед, и начинал кричать:

— Ну, волки, и накурили! Поменьше курите! Жалобы есть? Какие? Говорите!

Я постоянно внимательно к нему присматривался и понял: Малахов — человек хороший. А этот его напускной тон больше для понта. В БУР и изолятор он почти никого не сажал. БУР стоял пустой, а если кто и попадал в изолятор за карты, то долго там не сидел, от силы дня три. Зайдет Малахов в изолятор, надзиратель откроет камеру, и майор спросит зека:

— Работаешь?

— Да.

— Так иди работай! Понял? Нечего тут разлеживаться и клопов давить. — И всех зеков повыгоняет с изолятора.

Как-то к нам в дизельную зашли двое: Валек с Кашкарки, Красюк по кличке, и Завен, армянин. Оба были «блатняки» по масти. С Вальком мы вместе сидели на пересылке. Валек спросил:

— Дим Димыч, можно под душем помыться?

— А сколько вас? — спросил я в ответ.

— Двое: я и Завик.

— Ладно, мойтесь, — сказал я им.

Они зашли в раздевалку, разделись и пошли мыться. До меня долетал их разговор: «Надо этих двух фраеров обыграть и пусть пашут… У них на лбу написано: пахать без выходных…» А я подумал: «Они, видимо, и на работе играют под интерес, потому что у них с „бугром“ все увязано. Они даже в рабочие шмотки не переодеваются, а ходят в чистом».

Федот мне сказал один раз:

— Дим Димыч, мне не нравится, что они ходят сюда. Может, отвадить их?

А они уже стали ходить мыться без спроса, как заположено. Правда, помоются и сваливают. Если я для них был бродягой, уркачом, то на Федота они вообще внимания не обращали, считали его комсомольской мордой. Я говорил Федоту:

— Не горячись, Володя. Так нельзя. Пусть моются, воды, что ли, жалко? Они нам не мешают. И смотри не лезь на рога. Пойми правильно: мы с тобой разной масти. Хоть ты и сел за убийство в армии, но для них ты все равно комсомолец. Если, Федот, что задумаешь сделать, обязательно мне скажи. А то ты начнешь, а мне разбираться придется.

Однажды после обеда я крепко уснул. Проснулся, Федот сидит на табуретке с недовольным лицом.

— Что случилось, Федот? Какая муха тебя укусила? — спросил я.

— Валек с Завеном кодлу с собой притащили, шесть человек, и раздеваются, мыться собираются.

— Это в натуре они оборзели. Я им двоим разрешил приходить мыться. А ну-ка, Федот, пойдем разберемся с ними.

Я поднялся с верстака, на котором отдыхал, зашел в раздевалку, спросил:

— А это что за сборище тут? Быстро валите отсюда!

Веселый разговор оборвался, шестеро уголовных морд уставились на Валька и Завена.

— Валек, я же вам двоим разрешил приходить. Вы приходили, все путем было, никакого базара. Какого фуя вы кагал целый с собой притащили? Да вы сами хорошо знаете: в дизельную посторонним вообще заходить запрещено. Вы двое были еще туда-сюда. Короче, поднимайтесь все и быстро отсюда пиздуйте, если, не хотите иметь неприятностей. Понятно, что я сказал?

Шестеро зеков сразу поднялись и свалили, а Валек с армяном остались сидеть. Валек начал базарить не по делу:

— Да ты че, Дим Димыч? Воды тебе жалко стало, что ли? Да мы заплатим тебе бабки.

— Ах ты, сука, меня за жлоба держишь? — не выдержал я. — Они мне заплатят! Я вам, твари, заплачу сейчас! Быстро отсюда, чтобы я вас не видел!

С этими словами я выскочил из раздевалки. В дизельной у меня под верстаком была швайка заныкана. Я схватил ее и кинулся к раздевалке. Валек с Завеном выходили из нее. И я, как бежал, швайкой из-под низу ударил Валька в ногу, он заорал. А я кинулся к Завену, тот бежать. Хромая, Валек побежал за ним. Оставить их я уже не мог и бежал за ними. Дорога шла прямо на вахту к солдатам. А справа, под навесом, был «кишкодром». Там стояло человек триста зеков, и все смотрели на это зрелище.

Поскольку Валек с Завеном в преступном мире пытались что-то из себя корчить, то понимали, чем может обернуться для них этот трусливый побег на вахту к солдатам. Поэтому они остановились и хотели что-то предпринять против меня. Я с разбегу прыгнул на них, Валек отскочил в сторону, а Завен схватил оружие пролетариата. Я пошел на Завена, он бросил камень. Я успел повернуться боком, и камень попал мне в бедро. Удар был очень сильный, нога занемела на какое-то время.

— Ну, твари, держитесь! — заорал я на всю зону. Они поначалу попытались принять контрмеры: встали рядом плечо к плечу. Но я опять прыгнул на них, взмахнув швайкой, как Чапаев саблей. Это их окончательно сломило, они развернулись и припустили на вахту. Быстро бежать я не мог, нога болела, и я чуть-чуть поотстал. Солдаты открыли решетчатые ворота и пропустили беглецов. Когда подбежал я, то ворота были уже закрыты. Я постоял немного у ворот, развернулся и, хромая, пошел назад в дизельную. Когда проходил мимо столовой, слышал, о чем говорили зеки:

— Молодец, Дим Димыч, что выгнал их из зоны. А то ходят тут да воду мутят. Вот и домутились. Ходили, ставили из себя «жуки-пуки», а оконцовка — манечка на вахте. Как они теперь будут мужикам в глаза смотреть? Знали же, что Дим Димыч — мясоруб, а лезли. Вот и нашли свое стойло…

Я слышал раньше: зеки за глаза называли меня мясорубом. Это, видимо, за случай в зоне Навои, когда я топором искромсал двоих.

Пришел я в дизельную, зашел в раздевалку, разделся, помылся под душем. Когда вышел, Федот спросил меня:

— Что же, Дим Димыч, теперь будет?

— Как что? Пойдем с работы, «кумовья» нас в БУР утащат. А там видно будет, что предпринять.

Вечером, когда наша бригада подошла к жилой зоне, «хозяин» и оперы меня и Федота отделили в сторону.

— Гражданин начальник, — обратился я к «хозяину», — Федотов ни в чем не виноват. Я один все делал.

— Знаем, Пономарев. Поэтому ему тоже нельзя находиться в жилой зоне. Начнутся разборки, он не выдержит и тоже что-нибудь отмочит. Уведите! — сказал Малахов.

Меня и Федота кинули в БУР. Просидели мы в изоляторе пятнадцать суток. За это время к нам никто из начальства не заходил. И в зону нас не выпустили, хотя пошли шестнадцатые сутки.

— Все, Федот, амба. Я объявляю голодовку до тех пор, пока не отправят в другую зону. А ты на меня не смотри, я-то знаю, за что страдаю.

— Нет, Дим Димыч, так не покатит. Раз мы вдвоем «сидя лакаем» (отбываем срок) в ШИЗО по одному делу, так будем вместе до конца. Я тоже отказываюся от жеванины, — ответил Федот.

И потянулись голодные дни, да так медленно, что невозможно описать. На девятый день голодовки Федот уже не ходил, лежал на нарах. Я еще ходил по стенке, но сильно кружилась голова. В камере на окне была замурована в камнях большая решетка с крупными ячейками. И вот вечером, когда стемнело, я услышал стук, что-то упало на пол. Я приподнял голову с нар, спросил:

— Федот, ты слышал стук, вроде упало что?

И тут на решетке я увидел шулера Шмагу.

— Дим Димыч, кушайте сахар по кусочку. Мы в зоне узнали, что вы держите голодовку. Держите для начальства, а сами понемногу хоть сахар кушайте, — сказал Шмага, передал мне пачку рафинада и уполз.

На другой день к вечеру заскрежетали засовы, дверь камеры открылась, и в нее ввалил незнакомый майор высокого роста, спросил:

— Вы почему голодовку держите?

— Гражданин начальник, мы отсидели положенное, пятнадцать суток. Нас не за что держать в БУРе. Или в зону пусть выпускают, или отправляют в другую зону, — ответил я.

— Так, ребята, кончайте голодовку. Завтра на этап пойдете, — сказал майор.

— Мы не верим вам, — ответил я.

— Я клянусь вам своим партбилетом. Завтра идете. Мое слово.

Десять суток мы не брали свои пайки. Они все сохранились и табуном стояли на столе надзирателя. Он их нам все отдал; большинство совсем засохли и зачерствели. А у нас даже есть сил не было. Мы немного поклевали и легли. Ночью еще чуть-чуть покушали, приучали желудок. А утром нам объявили: на этап. В «брюнетку» («воронок» темного цвета) мы с Федотом еле залезли. В машине было еще десять зеков. Они все стали давать нам поесть, кто что мог.

После обеда мы были в городе Ургенче. Выгрузили нас на территории райотдела милиции. Здесь мы помылись холодной водой под краном, немного подождали, и нас повели на железнодорожную станцию. Посадили в вагонзак. Тут уж мы расположились по-настоящему. Повезли нас опять в Ташкент в пересыльную тюрьму.


Глава 2

ЗИГЗАГИ СУДЬБЫ


1


В Самарканде вагонзак загнали на станции в тупик, и мы там долго стояли. От жары в вагоне была сильная духота. Я попросил солдата открыть окно, чтобы хоть как-то воздух заходил в вагон. Когда солдат опустил окно вниз, я увидел на дороге каких-то парней. Они тоже меня заметили, поскольку я лежал на второй полке. На «маяках» (пальцах) я показал им, что конвой хороший. Попросил принести курева. Парни ушли, вскоре вернулись, передали конвою сигареты и конфеты. Солдаты все нам отдали, наша камера ожила.

Вечером наш вагон подцепили к составу, и мы поехали. Утром уже были в Ташкенте. Надзиратели пересыльной тюрьмы меня встречали уже как родного.

— Опять, Дим Димыч, ты к нам приехал. А теперь куда?

— А… его знает, ребята, — отвечал я им. — Да уж начальство найдет куда меня кинуть.

С неделю мы были на пересылке, а потом нас отправили в Зеравшан. Там, говорят, золото нашли, новые шахты открыли. Это недалеко от города Навои.

Но мне недолго довелось поработать на строительстве Зеравшана, с месяц примерно. Случилась крупная разборка и резня между крымскими татарами и остальными заключенными. Солдаты охраны и пожарные машины ничего не могли сделать. Тогда пригнали откуда-то две роты солдат регулярной армии. Солдаты сперва стреляли поверх голов, а потом начали стрелять по толпе. Зеки кинулись врассыпную кто куда. Я забежал в барак и залез под нары в самый угол. Заскочили солдаты в барак, из автоматов очередями дали по стенам. Потом все стихло. Солдаты стали собирать убитых и раненых. Накидали три машины и отправили в Ташкент в сангородок.

А тех, кто остался живой, стали «дергать» по одному и выбивать: кто первый замутил воду, кто зачинщик драки. Вызвали меня, надели наручники и сильно затянули, от боли я аж вскрикнул. Один солдат меня толкнул, от неожиданности я упал, а солдат каблуком сапога сильно ударил по наручникам. Я вскрикнул и потерял сознание. Когда очнулся, увидел солдат и опера, он говорил им;

— Придется его так везти в сангородок. Наручники от удара так застегнулись, что ключи ломаются, а не открывают; все ключи переломали. А в сангородке ему руки ампутируют и снимут наручники.

На руки невозможно было смотреть: они были черные и распухли ужасно. От боли и безысходности я завыл, как волк, и заорал:

— У, твари поганые!

Солдаты только стояли и молчали. В камеру вошел зек татарин маленького роста. Я его знал, он работал в зоне в аппаратной. Он посмотрел на руки: на меня и спросил:

— Терпеть будешь? Я тебе распилю наручники.

— Пили. Вытерплю.

Татарин взял табуретку, перевернул ее вверх ножками. На одну ножку я положил наручники, и зек напильником сначала перепилил соединение между браслетами, чтобы руки были свободными. Потом я положил руку на ножку табуретки, а зек стал пилить заклепочное соединение. Надзиратель стоял и лил воду на браслет, а то металл сильно грелся, и шкура на руках горела и дымилась. Потом татарин подложил плоскогубцы под браслет, конец напильника поставил на заклепку и молотком выбил ее, потом вторую. С одним браслетом было покончено, так же он поступил и со вторым. Изуродованные наручники отдал солдатам.

На душе у меня стало немного легче, но руки онемели и ничего не чувствовали. Опер спросил меня:

— Пономарев, так кто же все-таки бунт затеял в лагере?

— Я недавно совсем пришел этапом, не в курсе дела, что и как.

— В машину! — крикнул опер.

Сам я не мог подняться с пола, солдаты меня, как полено, забросили в кузов. Там уже было человек двадцать таких же, как я, один парень сильно кричал, ему сломали три ребра, а одно ребро согнулось и воткнулось в легкое. Это мы потом узнали в сангородке.

Привезли нас в сангородок. Двухэтажное здание хирургического отделения было забито больными до предела. Меня отвели в терапевтическое отделение, измерили давление, и старший врач Вера Григорьевна, пожилая женщина, сказала другим врачам:

— Кто возьмется его лечить? У него, кроме рук, очень высокое кровяное давление.

Поднялась маленькая худенькая женщина с косыми глазками, звали ее Алевтина Николаевна, и сказала:

— Это по моей части. Я возьму его лечить. — А потом обратилась ко мне: — Пойдемте, я вам покажу палату.

Положили меня в пятую палату. Как я потом узнал, из этой палаты никто не вылечивался, все умирали. Принесли сюда и Колю, у которого ребра поломаны, и положили на кровать рядом с моей. Сделали ему укол, чтобы не кричал. А лечить его взялась молодая толстая еврейка Ирина Ивановна.

В палате лежали шестнадцать человек, в основном с циррозом печени, водянкой, инфарктом миокарда. В целом отношение к больным со стороны медперсонала было неважное. Это из-за бунта и резни в зоне. Под следствием в тюрьме находилось человек пятьсот заключенных, а те, кому повезет и вылечится, тоже пойдут под следствие. Одним словом, каждый ждал своей участи.

В хирургическом отделении сангородка было два хирурга: майор Абдуллаев и пожилая солидная женщина Таисия Васильевна. Говорили, что она тоже имеет звание майора, но в форме ее никто не видел, она постоянно ходила в гражданской одежде. Также про нее рассказывали, что прошла она всю войну и спасла жизни тысячам солдат наших.

Самым страшным для нашего брата было попасть на операционный стол к Абдуллаеву. Из-под его ножа редко кто выходил живым. А иногда он забывал что-нибудь в животе больного: то ножницы, то пинцет, то зажим. Отвезут такого прооперированного больного в палату, а через полчаса крик: «Больному плохо!» Снова того катят на операционный стол. Режут и достают инструмент, снова зашивают. Такую пытку не каждый организм выдержит, если учесть, что большинство зеков по три и больше «ходок» (судимостей) имеют, длительные сроки заключения, курят, чифирь пьют и дрянь разную.

Вот и отдают концы. А Абдуллаев потом только руками разводит и говорит с ехидной ухмылкой: «И как я мог забыть? Даже не представляю». Врачи и сестры, его обслуживающие, только переглянутся между собой, но ничего не говорят.

Руки мои начали понемногу отходить, только по три пальца еще не работали. Каждое утро по часу, а то и по два, я делал массаж рукам. Чувствую, как под шкурой мурашки начинают бегать. Значит, руки должны отойти ништяк.

Умер мой сосед, что слева, а тот, что справа, все кричал по ночам.

— Коля, потерпи, браток, — успокаивал я парня. — Дождись дежурства Таисии Васильевны. Надо, чтобы она делала операцию.

Так и получилось: операция прошла благополучно и парень пошел на поправку. Я с ним часто беседовал за жизнь. Сам он из Омска, приехал в Среднюю Азию и здесь зарезал двоих. «Отломили» пятнадцать лет, только год и отсидел всего.

— А у меня пятнадцать лет на размотке. И повезут меня к белым медведям в северные края, — говорил я Николаю.

Встретился я и с Колей Омским, санитаром из дурдома, сказал ему:

— У меня сосед в палате — молодой парень, тезка твой и земляк, тоже из Омска. Приди, поговори с ним, поддержи парня, он только после операции.

Коля пришел, я познакомил земляков. Они подружились, потом Коля часто стал забегать к нам в палату. Один раз Коля-санитар говорит мне:

— А тебе, Дим Димыч, я радостную весть принес. Любовь твоя опять из зоны приехала лечиться. Я ей сказал, что ты в терапевтическом лежишь. После обеда, когда поменьше движение врачей и надзирателей, я зайду и отведу тебя к ней. Ты как, не против?

— Коля, да как ты мог подумать такое? Я хоть сейчас бегом побегу.

После обеда Коля отвел меня в третий корпус. Надя увидела меня, кинулась на шею, стала целовать. Коля завел нас в одиночную палату. И мы с Надей, не теряя времени, тут же приступили к делу: повалились на кровать и стали трахаться. Сколько это продолжалось, не знаю, мы потеряли счет времени. Очнулись, когда в палату вошел Коля и сказал:

— Дим Димыч, тебе пора уходить, а то скоро врачи появятся.

Надя мне сказала, что у нее срок кончается, скоро на волю идет. Обещала и клялась ко мне приезжать. Я ее успокаивал, а сам думал: «Забудешь ты меня, только за тюремные ворота выйдешь, в лучшем случае через месяц. Такая любовь только в тюрьме кажется чуть ли не до гроба».

В палате был обход врачей. На край моей кровати присела Алевтина Николаевна и начала мерить давление. Я обратился к ней:

— Вы знаете, Алевтина Николаевна, я сам из детдома, у меня никого нет родных и близких. Подходит конец срока, а тут такая ситуация сложилась: я попал в лагерный бунт, собственно, почти в нем не участвовал. Слышал, что тех, кто вылечится, будут отправлять в тюрьму под следствие. И снова мне дадут срок, и так будет без конца, никакого просвета в жизни. С четырнадцати лет, вот уже почти пятнадцать лет, я только по тюрьмам и зонам скитаюсь. Так, наверное, в тюрьме и сдохну.

Алевтина Николаевна внимательно выслушала меня и ответила:

— Постараюсь для вас что-нибудь сделать. Я сейчас пишу диссертацию, использую новые методы лечения. Вас тоже хочу сделать здоровым человеком. И сколько я продержу вас здесь, знаю только я, и никто больше. А к тому времени, может быть, и следствия все закончатся. Главное, Пономарев, не нарушайте больничный режим и ведите себя хорошо. Слышала, что вы помогаете санитарам, наполняете кислородные подушки. Это хорошо, за это спасибо, — похвалила меня Алевтина Николаевна.

Мне даже на душе стало легче и радостнее после ее слов. И что удивительно: сама маленькая, щупленькая, косенькая на оба глаза, эдакий «гадкий утенок», а какой большой души человек. У меня было желание обнять ее и поцеловать, но я сдержал свои эмоции. Что могут подумать окружающие?

На другой день после обеда я вышел из палаты и пошел по коридору в соседнюю. На лестничной площадке в конце коридора услышал женский голос, очень знакомый:

— Ребята, вы не знаете, здесь не лежит парень, плотный такой, весь татуированный?

«Никак меня ищут?» — подумал я и прибавил шагу. И на повороте чуть не столкнулся с Галиной Александровной, тюремным главврачом. Передо мной стояла красивая женщина в форме с погонами майора.

— Здравствуйте, Галина Александровна! Как вы меня нашли? — спросил я.

— Я спрашивала в тюрьме некоторых заключенных о тебе. Говорили, что убили тебя в зоне. Но сердце отказывалось верить. А здесь я по делам. Дай, думаю, зайду поинтересуюсь. А ты тут как тут, живой и невредимый. А шея-то, шея. Одна шея чего стоит, как у быка.

— Так я ведь, Галина Александровна, ем исключительно молочные продукты. А аппетит у меня, вы сами знаете — волки завидуют.

— Кстати, Витя, кто у тебя лечащий врач?

— Алевтина Николаевна.

— А ну, пойдем к ней.

Мы прошли по коридору и вошли в ординаторскую. Врачей в кабинете не было, только Алевтина Николаевна сидела в углу за последним столиком и что-то писала. Большая кипа историй болезни почти полностью ее закрывала. Мы поздоровались. Алевтина Николаевна подняла на нас свои раскосые глазки, поздоровалась. Галина Александровна прошла вперед, села на диван возле стены, закинула свои красивые ноги одна на другую, закурила. Я остался стоять возле дверей. Сделав пару смачных затяжек, майор спросила:

— Как дела у этого парня? Есть надежда на его выздоровление? Или воду придется сливать?

Не уловив юмора в словах майора, Алевтина Николаевна со всей серьезностью ответила:

— Сейчас ему гораздо лучше, но придется еще потерпеть. Лечение еще не закончено.

— А как он ведет себя?

— Да вроде за ним мы ничего лишнего не замечаем. И вообще, он хороший парень.

— Я очень надеюсь на вас, Алевтина Николаевна, что все будет хорошо, — сказала майор медицинской службы и встала с дивана. — Извините, мне надо идти. Счастливо оставаться.

Галина Александровна вышла из кабинета, я за ней.

— Я вас провожу до вахты, Галина Александровна, — сказал я.

Одет я был в белую нижнюю рубашку, больничные брюки и кожаные тапочки. Когда мы подошли к вахте, она повернулась и долго смотрела мне в глаза. Я смотрел на нее, не отрываясь, и видел, как по ее щекам катятся слезы. У меня тоже комок подкатил к горлу, с трудом я стал говорить:

— Успокойтесь, Галина Александровна. Благородство вашей души я пронесу в сердце своем через оставшиеся годы. Вы — единственная женщина, которая растопила мое бандитское сердце. У меня на свете нет никого дороже вас. Вы видите, у меня на глазах тоже слезы. Но они не от горя, а от счастья, что в моей судьбе были вы. Я бы вас поцеловал на прощанье, но не могу. Из окон больные могут увидеть, да и солдаты на вахте шнифты распялили в нашу сторону. Поэтому расстанемся так. Идите.

— Я ухожу, мой милый. Но мне одно непонятно: почему так жестока судьба, почему одному дает слишком много, а другому ничего не дает, кроме мук и страданий? Будь проклят этот несчастный мир. Чтоб он перевернулся кверх торманом! — сказала Галина Александровна, схватила в кулак ворот моей рубахи и начала трепать.

Я взял женщину за руки и стал успокаивать:

— Успокойся, дорогая. Ведь на нас смотрят.

— А мне плевать. Пошли они все на… Я никого не хочу видеть, кроме тебя. Пропади все пропадом. — А немного успокоившись, Галина Александровна добавила: — Вот, Витя, тебе мой домашний адрес и телефон. Может, когда-никогда все-таки позвонишь. Я буду ждать тебя всегда.

Я взял адрес, положил в карман.

— Ну, я пошла. Прости за женскую слабость, — сказала врач и с опущенной головой пошла на вахту.

На крыльце она остановилась, обернулась, долгим взглядом посмотрела на меня и ушла. А я еще долго стоял на одном месте, «находясь в распятии». Потом в мозгах что-то сработало, я повернулся и пошел. Придя в палату, лег на койку и долго молчал, мозги переваривали все происшедшее. Коля спросил меня:

— Что с тобой, Дим Димыч?

— Потом, Коля. Сейчас не мешай, думаю, — ответил я парню.

2


В сангородке в субботу и воскресенье на летней эстраде показывали кино. Вечером обслуживающий персонал, больные терапевтического и хирургического отделений, кто на костылях, кто так, шли в кино.

Слева от моей койки лежал Ваня Шадрин с запущенным циррозом печени. Я предложил ему:

— Пойдем, Ваня, в кино.

— Нет, Дим Димыч. Идите с Колей. Отходился я уже. Чую, костлявая подвалилась ко мне, не отбиться.

Когда мы с Колей вернулись из кино, Ване стало совсем плохо. Я пошел, постучал в процедурную, сказал об этом медсестре Вере Васильевне. Она крикнула через дверь:

— Как умрет, накройте простыней и кровать выкатите в коридор. Утром санитары в морг унесут.

Я вернулся в палату, положил Ваню на бок, подставил тазик. Говорить он уже не мог, лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Я спросил:

— Ваня, где болит?

Он медленно вытянул руку и положил на печень. Потом его стало рвать серой жижей. Пришла медсестра, пощупала пульс. Когда рвота кончилась, Ваня затих, успокоился навсегда. Сестра набросила на него простыню, сказала:

— Выкатите потихоньку в коридор.

Мы выкатили кровать в коридор. Не успели на другой день санитары отнести Ваню в морг, как привезли из лагеря парня в очень тяжелом состоянии: язва желудка и спайка кишок. Операцию делала Таисия Васильевна восемь часов. Парень уже умирал, но она спасла, операция прошла благополучно. В сангородок свозили больных со всех лагерей Средней Азии и всех режимов. Только больных с «особняка» (особого режима) содержали в БУРе в камерной системе.

Возле терапевтического отделения стояли лавочки. Сюда вечерами посидеть приходило много больных. Я тоже частенько брал гитару, шел на лавочку, играл и пел. Здесь я познакомился с евреем Исааком Наумовичем. Лежал он в неврологии на первом этаже. Были парализованы рука, нога и чуть-чуть рот. В физкабинете ему делали вытяжку руки. А сам он — инженер-конструктор по самолетам. Что уж он там натворил, я не знаю, но «отломили» ему пятнадцать лет сроку. И видимо, на нервной почве его парализовало. Вообще много евреев было в сангородке, и кучковались они возле Исаака Наумовича, он был у них в большом авторитете.

Особенно евреи любили песни про Одессу и жалостливые уголовные. И я выдавал им целые концерты по заявкам.

После таких вечеров евреи приглашали меня к себе в палату поужинать, а жеванина у них была, да такая, что на воле не каждому снится. Помимо соленостей и копченостей разных, вкушал я топленое сливочное масло с медом и алоэ, настоянное на кагоре. Надо же такое придумать! Скажу откровенно: вещь — ништяк и, главное, очень полезная для организма. А Исаак Наумович только приговаривает:

— Ты кушай, Дим Димыч, не стесняйся. Мне надо — я скажу и мне еще принесут. А у тебя никого нет, и некому принести.

Я сижу и ем, как персонаж из басни дедушки Крылова: «А Васька слушает, да ест…»

Так шло время. Иногда приходил Коля-санитар и водил меня в третий корпус на случку с Надей. Вот здесь бы и крыловский Васька мне позавидовал. Но Надю потом снова отправили в зону. Я, как мог, помогал медсестрам и врачам. Во всех отделениях меня знали и относились неплохо. На ночь я, как всегда, наполнял кислородные подушки. У нас в палате лежали трое тяжелых инфарктников. По ночам я давал им, когда было плохо, кислородные подушки, поскольку добудиться медсестры в процедурном кабинете не всегда удавалось. Только утром она зайдет в палату, спросит: «Все целые?» Я ей рассказывал, кому было плохо и кого я подключал к кислороду. А когда приходили врачи, сестра им докладывала о проделанной работе, показывала на меня и говорила:

— Дим Димыч всегда нам помогает ночью, если кому плохо из больных, сам дает им кислородные подушки.

Врачи тоже не оставляли меня без похвалы. Многие больные вылечивались, и их увозили в тюрьму. Там следствие, суд. Тут и дураку понятно: трупы на кого-то надо списать.

Выпал и мне счастливый случай. Один раз после занятий в физкабинете я проходил мимо рентгенкабинета и заметил, что дверь в нем чуть-чуть приоткрыта. Что-то меня толкнуло в него, я зашел. В полумраке увидел врача-рентгенолога Зинаиду Михайловну. Раньше, когда я встречал ее где-нибудь на территории сангородка, у меня всегда замирало сердце. Это была высокая красивая женщина лет сорока пяти, волосы у нее были черные, но с большой проседью. Была она на вид строгая и гордая и ходила, как королева, выпятив высокую грудь. А здесь я увидел ее в не совсем потребном виде. Лежала она на кушетке, рядом на полу стоял тазик, и ее сильно тошнило. Я хотел было выйти из кабинета, но она остановила меня, подняла голову и сказала:

— Закрой дверь на крючок, дай мне воды и намочи полотенце.

Я подал ей воды. Пока мочил полотенце, ей стало лучше. Она легла на спину, вытянулась на кушетке, расстегнула халат. Вот тут уже мне чуть плохо не стало. Передо мной лежала обнаженная женщина в одних узеньких трусиках. Я стоял, растерявшись, с полотенцем в руках и не мог ничего сказать. Она разрядила затянувшееся молчание, сказала:

— Ох, как я себя плохо чувствую, если бы ты только знал. Вчера была на проводах в армию одного хлопца да перебрала немного. А сегодня отойти никак не могу. Ты потри мне виски и грудь мокрым полотенцем. Поухаживай за пожилой женщиной.

Приказ начальника, равно как и просьба, закон для подчиненного. Тем более, если просит такая женщина-мечта. Я стал тереть Зинаиде Михайловне виски, потом груди. Они были у нее большие, с длинными коричневыми сосками. Потом растер до красноты живот и ноги. Она сняла халат, перевернулась на живот, и я стал растирать спину. Взял сухое полотенце и обтер ее насухо. Вздохнув и перевернувшись снова на спину, врач сказала:

— Какой ты молодец.

А я стоял все и смотрел на нее. Все это происходило как во сне. Она взяла меня за руку и со словами: «Какой ты молодец», — потянула на себя. Только тут я «проснулся», быстро скинул с себя штаны, снял с нее плавки, повалился на нее, стал целовать и… А когда мы утолили первую страсть и расслабились, Зинаида Михайловна спросила:

— А как тебя звать?

— Дима.

— А где ты лежишь?

— В терапевтическом.

— А лечащий врач кто у тебя?

— Алевтина Николаевна.

— Хорошо, Дима, спасибо тебе за все. Ты просто вернул меня к жизни. Но остальное должно остаться между нами. Хорошо?

— Да, конечно. Я все понимаю, Зинаида Михайловна.

— Вот и молодец.

Я вышел из кабинета, пришел к себе в палату, лег на кровать и долго еще находился в «распятии». Все произошло как-то уж очень неожиданно.

Через несколько дней в палату к нам прибежал молодой санитар из физкабинета, спросил:

— Кто здесь Дима?

— Ну, я.

— Тебя на рентген вызывают.

— Сейчас приду, — ответил я.

Я зашел в полумрачный кабинет. Зинаида Михайловна сидела на кушетке. Подняв на меня глаза, спросила:

— Что же ты, Дима, не заходишь? Совсем забыл меня?

Я не нашелся, что ответить, а она продолжала:

— Закрой дверь, садись на кушетку.

Закрыв дверь на крючок, я сел. Рентгенолог вытащила из шкафа маленький флакон, налила в стаканчик и выпила, налила еще и протянула мне.

— Что это? — спросил я.

— Спирт.

Я выпил и сказал:

— О, это в натуре ништяк. Но для меня это капля в море. Не могли бы вы, Зинаида Михайловна, чуть-чуть больше плеснуть для моего хилого организма?

Врач с улыбкой посмотрела на мою шею, грудь, а весил я в то время под девяносто, сказала:

— «Хилому» можно и побольше витамина.

Встала с кушетки, подошла к двери, взяла эмалированную кружку с питьевого бачка. Из шкафа вытащила большую бутыль литра на полтора, налила полкружки и протянула мне со словами:

— Пей, мой дохлячок.

Залпом я выпил содержимое кружки. Зинаида Михайловна протянула мне хлеб и колбасу, я стал закусывать. Почувствовал, как по моим жилам потекла живительная влага, лоб и спина покрылись испариной, а на душе стало легко и радостно. А врач села около меня, положила руку мне на голову, спросила:

— Ну как?

— Хорошо. Как Христос по душе босиком прошел.

— Ты можешь сделать мне массаж, как прошлый раз? Это я только тебе доверяю.

— Какой разговор, Зинаида Михайловна. Могу хоть три порции. Для вас я все с вас, — пошутил я.

Намочил полотенце, раздел женщину до основания, положил на кушетку и стал обтирать и массировать с головы до ног и с обеих сторон туловища. Она только блаженно кряхтела и улыбалась, закатив глаза. Окончив наружный массаж, я лег на нее и приступил к внутреннему. Она только повторяла:

— Не торопись, успокойся, Дима. Ты такой горячий…

После окончания сексуальной процедуры я поднялся, накрыл рентгенолога халатом, сел рядом. Отдышавшись, она открыла глаза, посмотрела на меня и сказала:

— Что ты со мной сделал? Я такой никогда не была. Я просто с ума сошла на старости лет. Так хорошо мне еще никогда не было. Но Бог простит меня на том свете за все мои грехи. Жить-то мне осталось совсем немного. Я ведь, Дима, еще и больная, белокровие у меня от длительного облучения. А с тобой я вроде вторую молодость почувствовала, и мне снова жить захотелось. Ну, а умру — от судьбы никуда не сбежишь.

Зинаида Михайловна заплакала. Я стал успокаивать ее, вытер слезы, сказал:

— Не надо плакать. Надо радоваться, что судьба хоть на миг свела нас в такой ситуации. Это вам за все спасибо, за вашу любовь и доброе отношение ко мне. Я в жизни-то ничего хорошего не видел, одна грубость и жестокость, и воспитание свое получал на ножах и пистолетах. Я и свободы толком не видел, с детских лет по тюрьмам и зонам. А завтра я опять могу оказаться в подвале в каменном мешке, когда наверху солнце всходит и заходит, а в моей тюрьме темно. И своих пять лет я уже оставил в подвале. Поэтому, пока счастье нам улыбается, Зинаида Михайловна, мы будем по возможности встречаться и делать радость друг другу.

Врач обняла меня и крепко поцеловала. С этих пор главный рентгенолог Зинаида Михайловна стала моей тайной любовницей. В ее лице у меня появилась достойная замена Наде, которая ушла на зону из дурдома и досиживала свой червонец за мужа, которому за измену отрубила голову. Более того, с этих пор я стал ходить постоянно в подпитии, Зинаида Михайловна «подогревала» меня спиртиком. Как ее дежурство, я шасть к ней на сексотерапию и спиртоприем.

3


Я сидел у ребят в соседней палате, когда в нее вошла высокая худощавая женщина с голубыми глазами и распущенными почти до пояса белыми волосами. Первое, что пришло мне в голову, увидев ее: «Ну, точная копия колдуньи из одноименного кинофильма». Женщина обратилась к больным:

— Ребята, может, кто пожелает ко мне на работу пойти? Парни вы бывалые, поэтому я к вам и обращаюсь. У меня был человек Миша тоже со строгого режима и с пятнадцатью годами сроку. Так по моему ходатайству ему половину срока скостили, и он ушел на свободу.

— Ударно трудился — досрочно освободился, — пошутил кто-то из зеков.

— А что делать? — последовал вопрос.

— В морге трупы вскрывать, — сказала Колдунья. Такое погоняло (кличку) я ей уже присобачил мысленно.

Все в палате хором задумались, потом начали высказывать свои мнения вслух, возмущаться.

— Мне эти жмурики тысячу лет не нужны.

— Да лучше в зоне быть, чем в трупах ковыряться.

— Я мертвяков с детства боюсь.

А я молниеносно сообразил: «Это как раз то, что поможет мне уйти от нового срока и тормознуться в сангородке. Да не только мне, у меня-то „катушка на размотке“, считай, около трех лет осталось. Больше Николаю подходит, он только начал мотать „три петра“. А там и я возле него, может, пристроюсь помощником».

Вслух я сказал:

— А что тут такого? Живых надо бояться, а не мертвых. Извините, а как вас звать? — обратился я к блондинке.

— Юлия Сергеевна.

— Юлия Сергеевна, можно вас на минутку, — сказал я, взял ее под локоть и повел в коридор.

В коридоре я сказал:

— Записывайте фамилию.

Она вытащила блокнот, ручку.

— С вами будет работать Коля Ульянов, мой товарищ. У него сроку пятнадцать лет, и он только начал. А у меня пара лет с небольшим осталось. Я начну, он пока поучится, а потом заменит меня. Будем вдвоем работать и лечиться заодно.

— А кто у вас лечащий врач?

— Алевтина Николаевна.

— О, это моя хорошая подруга, мы вместе учились в медицинском. Я с ней поговорю. Думаю, она будет не против.

Юлия Сергеевна записала мою и Колину фамилии, сказала:

— А сейчас пойдемте со мной, я ознакомлю вас с работой.

Мы спустились вниз, пошли между третьим и терапевтическим отделениями, подошли к небольшому кирпичному зданию с бетонными ступеньками, это и был морг. Около него была клумба с цветами. Здесь росли розы, георгины, гладиолусы, и было очень красиво. Я даже притормозил немного, залюбовался.

— Что, нравится? — спросила Колдунья.

— Очень. Давно таких красивых цветов не видел.

Зашли в морг, вдоль коридора стояли банки, колбы, склянки, в них плавали кусочки человеческих органов. Прошли в большую комнату, посередине стоял длинный стол, обитый желтой клеенкой. Тут же лежал и шланг, на стене висели фартук и перчатки. Мне без объяснения стало ясно, что к чему. Другая дверь из этой комнаты вела в кабинет Юлии Сергеевны. Мы зашли в него. Интерьер кабинета состоял из стола с микроскопом на нем, диваном с белым покрывалом, нескольких стульев. Диван стоял возле стены, а в противоположном углу была высокая деревянная перегородка, за которой от стены шла труба с душем.

— Здесь я и работаю, ставлю точные диагнозы болезней и смертей, — сказала врач.

— Юлия Сергеевна, вы замужем? — почему-то спросил я.

— А почему это вас так заинтересовало?

— Да я просто так спросил.

— Была замужем, да муж сбежал от меня, когда узнал, где я работаю. Ночью поднялся тихо и ушел, больше я его не видела. А у вас есть кто, семья?

— У меня вообще никого нет. Сам я из детдома, сел в четырнадцать, так и сижу всю жизнь. А кончится срок, на север повезут, у меня еще пять лет ссылки.

Мы вышли на улицу.

— Вот вам ключи от морга, у меня есть свои. Завтра и начнем работать. Как вы считаете?

— Конечно, — ответил я. — Сегодня я поговорю с товарищем. Думаю, согласится. Это его единственный шанс скостить срок.

Я вернулся в отделение, вошел в палату. Коля лежал на кровати и читал, я сел на кровать и рассказал ему обо всем, что я сделал. Коля смотрел на меня расширенными глазами, выпалил:

— Ты что, в своем уме?

— А ты что, боишься? — спросил я.

— Да не боюсь я ничего, просто неприятно.

— Ничего, привыкнешь. Пока начну я, хотя тоже никогда этого не делал. Мне, Коля, честно говоря, легче десять живых зарезать, чем один труп ковырять. А тебе это единственный шанс уйти от нового срока. Добавить сроку тебе не добавят, у тебя и так под завязку. А вот лет пять тюремного режима с твоего же срока тебе «отломят». И будешь ты в подвале в каменном мешке на фунте хлеба сидеть и песню петь: «Солнце всходит и заходит, а в моей тюрьме темно». Это все я прошел, врагу не пожелаю. А здесь свежий воздух, цветы кругом, лежи среди роз и загорай. И сто процентов, что по половине срока идешь на свободу. Ну где еще подвалит такая лафа? Я сам-то че пошел? Чтобы уйти от нового срока, а ссылка для меня, считай, свобода.

— Ладно, Дим Димыч, уговорил. Согласен, — сказал Николай.

На другой день после обхода врачей мы пошли в морг. Я открыл замок, вошли вовнутрь.

Вскоре из туберкулезного отделения санитары принесли жмурика, спросили:

— Куда его?

— Кладите на стол. Еще есть? — спросил я.

— Пока нету, но есть на подходе. У нас их там много лежит, но пока держатся. Это по весне и осени за ночь улетают по пять-шесть человек, таскать не успеваем.

Санитары ушли, пришла Юлия Сергеевна, поздоровалась с нами, сказала:

— Сейчас начнем, — и прошла к себе в кабинет.

Вышла переодетая в больничный халат. С Колей мы тоже одели рабочую спецформу: фартуки и перчатки. Я посмотрел на Юлию Сергеевну и еще раз убедился в ее схожести с колдуньей, такие же волосы и большие голубые глаза. В пол-литровой банке она дала нам спирт, сказала:

— Оботрите места разрезов, чтобы трупный яд не выделялся, — и зашла в кабинет.

Я взял кружку с бачка, налил немного спирта, протянул своему ассистенту.

— Пей, Коля, чтобы трупный яд на нас не переходил, — сказал я, а когда Коля выпил, налил себе и тоже выпил.

В банке осталось граммов двести.

— Этого и жмурику хватит. Что называется, сообразили на троих, — сказал я.

Намочили вату и быстро протерли грудь, живот и голову третьему участнику уик-энда. Юлия Сергеевна принесла инструменты. Я взял скальпель и разрезал живот до груди.

— Теперь, Дим Димыч, отрежьте по кусочку сердца, легкого, печени и почки. Много не надо, а так, размером с ноготь, — давала инструктаж Колдунья.

— А может, побольше отхватить, чтобы нам и на жаркое хватило? — пошутил я и увидел, как передернуло Колю и Юлию Сергеевну.

Потом на голову покойника я надел и зажимами прикрутил железный колпак, разрезал шкуру, вскрыл череп, вырезал кусочек мозга и отдал врачу. Она ушла к себе, сказав:

— Зашивай.

Я зашил череп, снял колпак. Коля зашил живот. Покойника одели в новые кальсоны и рубашку, положили в гроб, который к этому времени принес гробовщик. Юлия Сергеевна принесла и положила на грудь покойного номер и историю болезни, я прибил крышку. Подошла машина, гроб мы погрузили на нее, и машина уехала. Водой из шланга Коля помыл стол и пол.

— Сегодня, видно, будет мало работы. Так что, ребята, пока отдыхайте, — сказала Колдунья и ушла в свой кабинет колдовать над микроскопом.

А мы с Колей вышли из морга, легли возле цветов, будучи слегка под кайфом.

— Ну как, Коля? — спросил я. — А ты боялся.

Коля лежал и молчал, «впав в распятие», и только когда мы пошли на обед, он сказал:

— Ты прав, Дим Димыч, страшного тут ничего нет. Все лучше, чем в зоне или тюрьме. А главное, уйти на свободу раньше срока.

Каждый день из отделений приносили по одному, а то и по два трупа. При каждом вскрытии присутствовала Юлия Сергеевна. Я попросил у нее нашатырного спирта. Этим спиртом мы протирали на трупе нужные места, а медицинский — выпивали. Наша начальница на это внимания не обращала, а только улыбалась. В нас она видела слаженный тандем и хороших работников. Даже моя лечащая врач Алевтина Николаевна говорила мне:

— Пономарев, это хорошо, что вы помогаете товарищу. Притом у вас еще не кончился курс лечения. Юлия Сергеевна хвалила вас обоих. Молодцы, ребята.

А когда заступала на дежурство главный рентгенолог, то после обеда она всегда присылала за мной пацана-санитара с общего режима.

— Дим Димыч, вас вызывает Зинаида Михайловна.

— Скажи ей, сейчас приду.

И я шел к ней. Зайду, гляну, и мне делается плохо. Она с мокрым полотенцем на голове, охает, стенает. Работала она сутки через двое и, видимо, дома пила по-черному. Одним словом, была алкоголичка. Я закрывал дверь на крючок и приступал к работе. Делал массаж, разминал ей все тело, потом обтирал мокрым полотенцем. Она только вздыхала, говорила:

— Ух, как на свет родилась. Возьми, Дима, налей себе там в шкафу и поешь.

Из дома она приносила сдобные изделия, пирожки, колбасу. Я наливал себе полный стакан водки, выпивал, уминал все подряд, аж за ушами трещало.

Зинаида Михайловна смотрела на меня и говорила:

— Вот, молодец. Мне нравится смотреть, когда ты ешь. Тигра мне напоминаешь.

Потом я раскладывал рентгенолога на кушетке, начинал целовать и, как доводил ее до азартного состояния, мы отдавались друг другу без остатка. Она только шептала мне на ухо:

— Милый, что ты делаешь со мной? Ты такой распутник, я сама не понимаю, что делаю.

Основательно натрахавшись, я поднимался, клал Зинаиде Михайловне на голову мокрое полотенце и, поцеловав в шею, тихо уходил, прикрыв за собой дверь, а санитару говорил:

— Смотри, чтобы никто ее не потревожил. Спросят, скажешь: нет ее. Понял?

— Да.

— Ну, смотри.

4


Как-то, закончив работу в морге и погрузив гробы на машину, мы сели с Колей отдохнуть. Выпили. Колю немного развезло, и он полез на клумбу в цветы, а я решил помыться под душем. Зашел в кабинет Колдуньи, ее там не было. И вдруг я увидел ее за перегородкой под душем. Хотел уйти, но она увидела меня, спросила:

— Ты что хотел?

— Хотел у вас спросить разрешения помыться под душем.

Она засмеялась, ответила:

— Что ты спрашиваешь? В любое время купайся. А сейчас подай мне халат.

Я взял с дивана халат, подошел к стойке ширмы и увидел Колдунью совершенно голой с острыми, торчащими кверху грудями. Меня затрясло, я не мог оторвать от нее взгляда. Не помню, как я открыл перегородку, зашел под душ, обнял ее и стал целовать. На нас лилась из душа вода, а я все целовал и целовал. Главное, она совсем не сопротивлялась. Тогда я взял Юлию Сергеевну на руки, понес и положил на диван. Она восприняла это как должное. Не долго думая, сбросив штаны, я лег сверху, и наши души полетели вверх. Когда я спустился на землю, поднялся с женщины и сказал:

— Можешь идти на вахту и сказать ментам, что я тебя изнасиловал. Пятнадцать лет я почти отмотал, так мне «отломят» еще пятнадцать, и век свободы мне теперь не видать, сдохну в тюрьме.

Юлия Сергеевна приподнялась с дивана, прикрыла мне рот рукой и сказала:

— Дурачок, ты что говоришь? Как баба, нюни распустил. Никуда я не думаю идти и говорить. Лучше помоги мне одеться.

Я подал ей трусики, халат и нижнюю рубашку.

— Рубашку не надо. Мне в халате просторней и не так жарко, — сказала Колдунья.

Я пошел и завинтил душ, а сам пребывал еще в сомнении: а вдруг пойдет и заявит? Она, видимо, почувствовала мое сомнение, подошла ко мне, обняла рукой за шею и поцеловала в губы. Я обнял ее и крепко поцеловал. Она только простонала:

— Ух, я совсем задохнулась.

Чувствуя в руках ее хрупкое податливое тело, я не мог сдержаться. Снова положил ее на диван, и опять «душа в рай понеслась».

С этого дня моя жизнь в сангородке вообще пошла как в сказке. Утром Юлия Сергеевна приходит, приносит полную сумку продуктов, огурцов, помидоров. Сделаем большую эмалированную миску салата, выпьем спирту, закусим и, если есть жмурики, начинаем работать. А если нет работы, то Коля идет в цветы загорать, заодно смотреть, чтобы кто посторонний не «лукнулся» в морг. Я ему ничего не объяснял, думаю, он сам догадался, но сказал на всякий случай:

— Коля, про все, что ты видишь и знаешь, должен молчать как рыба. Понял?

— Понял.

А мы с Колдуньей оставались в кабинете, раздевались догола и трахались до беспамятства. Потом шли под душ, мылись, и она уходила к врачам в сангородок, а я полз в цветы загорать.

Не забывал я и Зинаиду Михайловну. Она была у меня самая уважаемая женщина. Когда ее дежурство, тут уж я был полностью в ее распоряжении и объятиях.

Так вертелся я как сыр в масле почти год. Прошли лето, зима, снова наступило лето. После очередной трудовой вахты мы помылись под душем, хорошо выпили, поели втроем, и Коля ушел греться на солнышке. А я остался «жарить» Юлию Сергеевну. Да так увлеклись этим занятием, что забыли дверь закрыть. Колдунья сидела у меня на коленях, и мы целовались взасос. Ничего не видели и не слышали. Очнулись, когда услышали громкий мужской голос:

— Это что такое?

В дверях стоял капитан с широкой повязкой на рукаве, «дежурный по сано», и смотрел на нас, вылупив шнифты. Юлия Сергеевна покраснела до корней волос, а капитан повернулся и, уходя, ехидно сказал:

— Не буду вам мешать.

Мы долго находились в каком-то оцепенении, потом я вышел на улицу. Коля спал на лавочке, я разбудил его.

— Все, Коля, хана дело. «Спалились» мы с Юлькой, дверь забыли закрыть, и ты заснул. Приходил дежурный капитан и застал нас на горячем.

Коля смотрел на меня, хлопал глазами, потом спросил:

— Что же теперь будет?

— Да ее-то оставят на работе, а меня могут в зону кинуть. Самое главное, что суды уже все закончились и меня могут только в зону отправить.

Я вернулся в кабинет к Юлии Сергеевне. Она сидела плакала и повторяла:

— Что же теперь будет?..

— Думаю, Юля, особо страшного ничего не произошло. Просто меня отправят в зону.

Юля обняла меня, стала целовать, размазывая свои слезы по моему лицу.

— Милый, а как же я без тебя буду. Я уже так к тебе привыкла, что дома почти не бываю, а рвусь сюда, к тебе. Мне и мысль в голову не приходила, что мы можем когда-нибудь расстаться. Даже не верится. Может, все обойдется?

— Нет, Юля, капитан так дело не оставит. Я по его морде видел. А я-то этих псов знаю. Даже просто из зависти, что ты не с ним, а с уголовником любовь делишь, — сказал я.

На другой день часов в десять утра, мы еще в палате были, прибежал дневальный штаба — молодой зек общего режима, спросил:

— Кто Пономарев?

— Я.

— Тебя опер вызывает к себе.

Я оделся и пошел в штаб. Он находился в здании около туберкулезного отделения. Я поднялся на второй этаж, открыл дверь с табличкой: «кабинет оперуполномоченного». Спросил:

— Можно к вам?

— Да. Заходите.

За столом сидел майор лет под пятьдесят с шевелюрой наполовину седых волос. Спросил мои анкетные данные, с чем лежу и кто лечащий врач. Я ответил. Майор поднял трубку телефона, попросил терапевтическое отделение, сказал:

— Алевтина Николаевна, придите, пожалуйста, в штаб и захватите историю болезни Пономарева.

Я сидел и молчал, а майор что-то писал. Вошла Алевтина Николаевна. Майор посмотрел на нее, спросил:

— Ваш больной?

— Да.

— У него что, еще не закончено лечение?

— Нет, — сказала врач и начала объяснять, какие процедуры мне нужно еще пройти, помимо тех, что я прошел.

Майор внимательно выслушал и сказал:

— Я вас понимаю, Алевтина Николаевна. Но у нас есть указание, и мы им руководствуемся, что, если больной в процессе лечения нарушает режим и дисциплину, мы имеем право выписать его.

Женщина пожала своими маленькими худенькими плечиками, заморгала раскосыми глазенками, ответила:

— Это ваше право.

— Хорошо, вы свободны. А вы, Пономарев, идите и собирайтесь на этап. Поедете в зону.

— В какую? — спросил я.

— Пока в распоряжение пересыльной тюрьмы.

Я вышел от опера. Коля ждал меня на улице, спросил:

— Ну что?

— Сегодня иду на «эстафету». Ты остаешься за меня. Пойдем к Юлии Сергеевне.

Когда мы пришли в морг, Юля была в своем кабинете. Колю я попросил подождать на улице. Юля сама закрыла дверь, кинулась мне на шею, начала плакать. С трудом я успокоил ее. Положил на диван, и мы последний раз трахнулись. Потом помылись под душем.

— Мне дали выговор, — сказала Юля. — А его, сказали, мы отправим в зону.

— Сегодня я уезжаю, Юля. Я всегда буду помнить мою голубоглазую Колдунью. А к тебе просьба: Коля — неплохой парень, а ты все равно одна. Пригрей его, а меня забудь, как будто и не было. Мне еще два года пайку хавать, а потом на Север повезут в ссылку на пять лет. Просто, Юля, нам никогда не суждено встретиться. Сделай так, чтобы тебе и Коле было хорошо, но будьте осторожны, не «спалитесь», как мы с тобой.

— Опомнись, милый, что ты говоришь? — возмутилась Юля и закрыла мне рот рукой.

Я поднялся с дивана, сказал:

— Пойду котомку собирать в дорогу. Да еще с врачами надо проститься, а то неудобняк, они столько хорошего мне сделали. Но я еще зайду к тебе, моя нежная и ласковая Колдунья.

Дорогой я Колю предупредил:

— Теперь с Юлькой ты будешь. Я базарил с ней насчет тебя. Она пока ломается, но ты будь посмелей, и все будет ништяк. Она твое спасение. Понял? Поухаживай за ней, но будь осторожен.

С Колей мы собрали мой вещмешок. Я надел куртку, брюки, ботинки и пошел в кабинет врачей. Почти все были на месте.

Я сказал им:

— Спасибо вам за лечение и за доброе отношение ко мне. Я ухожу на этап, но этот год останется самым светлым и радостным в моей жизни. Особенно я благодарен Алевтине Николаевне — человеку большой души.

Врачи смотрели на меня, улыбались, давали напутствия.

— Как выйдешь на свободу, Дим Димыч, сразу женись, и все у тебя будет хорошо.

— О, об этом я только и мечтаю. Так и сделаю, — ответил я и вышел из кабинета.

С Колей мы спустились вниз, я отдал ему мешок и сказал:

— Иди на вахту, а я мигом сбегаю в физкабинет.

И я побежал к Зинаиде Михайловне. Открыл дверь рентгенкабинета и увидел ее и еще двух врачей. Она удивилась, увидев меня цивильно одетым, а не в больничном тряпье, спросила:

— Что такое? Девочки, выйдите. Мне поговорить надо.

Когда врачи вышли, я обнял рентгенолога, поцеловал.

— Зинаида Михайловна, я ухожу на этап. Когда-нибудь это должно было случиться, и этот день пришел. Прощай, моя дорогая и самая желанная.

Она обняла меня, стала целовать. Потом кинулась к шкафу, вытащила бутыль, налила полную кружку спирта, сказала:

— Пей.

Я выпил и чуть не задохнулся. Стоял с разинутой пастью и глотал, как рыба, воздух. Потом все прошло. Зинаида Михайловна налила себе немного спирту, выпила. Достала из сумки свертки и пакеты. Мы немного закусили, а все остальное она завернула и сказала:

— А это тебе на дорогу.

Я прижал женщину к себе, поцеловал и сказал:

— Зинаида Михайловна, спасибо вам за все. Прощайте.

— Прощай, мой дорогой.

Я выскочил в коридор и пошел на вахту, где меня ждал Коля. Свертки я сложил в вещмешок. «Воронка» еще не было. И я пошел к Юлии Сергеевне. Она сидела в своем кабинете и плакала. И даже подняться не смогла, когда я вошел, а только сказала срывающимся голосом:

— Возьми сумку. Там я положила тебе на дорогу.

Спирт Зинаиды Михайловны пошел в масть, я основательно приторчал. Прижал Юлю к груди, поцеловал последний раз и сказал:

— Прощай, дорогая. Провожать не надо. На вахте начальство будет, а тебе здесь еще работать.

Когда я вернулся на вахту и положил сумку в мешок, подогнали «воронок». Попрощавшись с Колей, я и еще восемь зеков залезли в машину. Через два часа мы были в пересыльной тюрьме.


Глава 3

НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ


1


Опять камера, встреча с кентами, а также врагами, их всегда хватает. Не лишним будет повторить: получишь срок — это еще полдела, а выйдешь на свободу или нет — это бабка надвое гадала, особенно, если срок большой. От долгих лет тюрем и лагерей у меня появилась какая-то злоба, мстительность, чего раньше не было, да и нервы стали немного сдавать.

В тюрьме я снова попал в четырнадцатую камеру, а в ней, как всегда, самое малое шестьдесят-семьдесят человек. Кто этапа ждет, кто «по блоку идет» из одной колонии в другую. А у меня одна мысль, как бы добить оставшиеся два года без несчастья.

В камере встретил Колю Калмыка, с которым мы удавили Юрку Окорока. Я посмотрел на Колю и сказал:

— Ну что, Коля, может, еще кого удавим?

Он засмеялся и ответил:

— Можно, Дим Димыч, но лучше не надо. Надо на свободу выйти, а то этот «кичман» может никогда не кончиться. Вот только в какую зону попадем на этот раз?

Ночью нас взяли на этап, погрузили в вагонзак и привезли в город Бекабад. Зона знакомая, но хреновая. Неужели опять начнут в БУРе голодом морить? Уж лучше пусть осудят до конца срока на тюремный режим, и я спокойно досижу в подвале «крытой».

В зоне нас встречал заместитель начальника лагеря майор Кондратов и замполит майор Корнев. Когда я увидел замполита, сразу подумал: «Что-то вид у него неважный, и постарел сильно».

Первым делом нас повели во «вшивобойку», а после бани раскидали по отрядам, по баракам. С Колей мы попали в один барак. От ребят узнали, что Макс и Мишка Перс освободились. Сережа Швед ушел по блоку на другую зону. Мне «идти в эмиграцию» смысла уже не было. Еще три года назад смысл был, а тут, когда «катушка на размотке», какой смысл бежать? Лучше спокойно досидеть.

Из кентов остался один Маноп, многие ребята ушли по блоку. Я спросил Манопа:

— Что-то замполит наш сильно постарел?

— Так у него сына посадили за «пушной разбой», дали четырнадцать лет. Вот он и ходит как тень. И отношение к зекам переменил в лучшую сторону.

С Калмыком мы попали в бригаду гальванщиков. Работа вредная. Там, где ванна с водой была, еще ничего, а где с кислотой, так порой дышать невозможно. Когда опускаем кронштейны в кислоту, то противогазы надеваем. Сам цех, где мы работали, был большой, метров семьдесят, но гальваника занимала где-то пятую часть, всего две комнаты с ваннами. Остальную территорию занимал сварочный цех, где варили кронштейны. Для каждого сварщика была отдельная кабина.

Месяц мы поработали с Колей, все было нормально. Как-то вышли на работу во вторую смену с шести часов вечера до двенадцати ночи. На улице стоял тихий теплый вечер. Мы загрузили в кислоту первую партию кронштейнов, и я сказал Николаю:

— Пойду посижу немного на воздухе за цехом, а ты, Коля, смоешь полы и тоже приходи, — и я ушел.

До этого в зоне я видел двух парней, у одного кликуха была Трахома, у другого — Филин. Оба парня рослые, крепкого сложения, но я как-то не принимал их всерьез. А они оказались кентами Юрки Окорока и каким-то путем узнали, что Коля удавил их кента в камере на пересылке. Знали они или нет, что я помогал Калмыку, сказать не могу, не знаю. А они, видимо, решили свести с Колей счеты, убить, одним словом. Но когда я сидел на входе в цех со стороны гальваники, я не видел, чтобы они заходили. Очевидно, они вошли в цех с другой стороны, прошли по цеху и в одной из комнат гальваники увидели Колю. Он сидел к дверям спиной и мыл ноги из шланга. Когда дверь открылась, он повернул голову и увидел их. Трахома с налета ударил Колю по голове железным прутом. Коля сильно вскрикнул. Я услышал, почуял недоброе, вскочил и бросился в цех. Когда открыл дверь, то увидел, как они долбят Колю прутьями. В углу комнаты стоял железный совок для мусора, я схватил его. Филина я сразу вырубил, ударив совком сзади по голове, а Трахому ударил совком сбоку в пах. Он заорал и сел на пол.

Я приподнял Колю с пола, одна рука у него висела, кожа на лбу была сильно содрана, но голова не пробита. Видно, удар получился вскользь. Но другие удары достигли своей цели, Коля был без сознания. На меня такая злость накатила и ярость, что действовал я уже на грани невозможного. Схватил прут этих фраеров, которым они Колю били, и сломал Филину руки, а Трахоме ноги. Клал конечности на кронштейны и бил прутом. Только треск кости стоял на весь цех.

Тут в комнату забежал Толик Шаповалов — бригадир сварщиков. Увидел эту картину, схватил меня сзади и вырвал прут из руки, спросил:

— В чем дело, Дим Димыч?

— Да вот пацана приходили убивать.

— А он дышит?

— Дышит, да, видать, по голове сильно попало. Надо в жилую зону как-то отправить. А этих паскуд в ванну закинуть с кислотой. Там от них до утра ничего не останется, — сказал я. — И пусть думают, что «ушли на траву».

— Ты что, с ума сошел? Это же, Дим Димыч, галимый срок!

— Ты, Толя, не беспокойся за них. Тебе ничего не будет. Я один за все отвечаю, век свободы не видать. Давай хоть пацана на улицу вытащим, — сказал я, и мы вдвоем подняли Колю и понесли на улицу.

Жаль, Толян помешал, не дал бросить подонков в кислоту, и «не долго б мучилась старушка в высоковольтных проводах». А трупов нет — и «дела» нет.

На улице к нам подошел бригадир красильного цеха, спросил:

— В чем дело?

Толик объяснил, и бригадир побежал за машиной. Первыми прибежали надзиратели, потом подрулила машина. Погрузили Колю и тех двоих, я тоже запрыгнул на машину. В санчасть Колю я сам заносил, а тех — зеки. Медсестра сделала Коле укол, он долго не приходил в себя, потом очухался.

— Ну, Коля, порядок, — сказал я.

— А тех кто изуродовал? — спросил майор Кондрашов.

— Я.

— Отведите в изолятор, — приказал майор надзирателям.

Меня посадили в изолятор, а через три дня перевели в БУР.

Дали матрац и книги. Пришел «сыч» (следователь), расспросил, как дело было. Я рассказал, «сыч» ушел, и потекла моя камерная жизнь. После больницы в камеру кинули и Трахому с Филином, только в другую. К ним ходили врачи, а ко мне никто не приходил.

И вот суд. Судили в клубе. Трахома был на костылях, ноги в гипсе. У Филина руки были в гипсе и висели на бинте через шею. Они признались, что собирались убить Калмыка, а я им помешал.

Короче, обоим дали по двенадцать лет особого режима, а мне весь оставшийся срок заменили тюремным режимом. Уже в камере БУРа я подумал: «Вот ведь как бывает. Ехал в зону, думал о тюремном режиме. Как думал, так оно и получилось».

В зоне Коля собрал мне на дорогу еды и шестьсот рублей. Принесли ночью в камеру. И кто? Вот уж никогда не мог подумать. Старший надзиратель Куликов. Когда он давал мне деньги через кормушку, сказал:

— Это тебе Калмык собрал, которому ты жизнь спас.

Я хотел отстегнуть Куликову пятьдесят рублей, но он сказал:

— Не надо, Дим Димыч. Это тебе, мне уже дали. Ты опять в каменный мешок едешь, тебе там нужней.

Я никак не мог понять, что за метаморфоза накатила на Куликова. Ведь я его знал как змея злющего-презлющего, причем постоянно пьяного. Он и сейчас дышал на меня через кормушку сивушным перегаром так, что мне хоть самому закусывай.

— Ладно, начальник, спасибо тебе, — сказал я. — Не поминай лихом.

Куликов ушел, а я из хлеба стал делать клейстер. Обложки собственных книг я разорвал, в них спрятал деньги и аккуратно проклеил. Уж я-то знал, как в «крытой» шмонают надзиратели. Через них и майора Жабина пронести что-нибудь в камеру почти невозможно.

Потом в БУР через предзонник приполз Коля Калмык, повис на решетке. Принес новые кирзовые сапоги и носки теплые. Причем сапоги не простые, а у которых в каблуках и подметках была затарена анаша. Я спросил Колю:

— А со здоровьем как?

— Все ништяк, Дим Димыч.

— Ну, смотри, будь осторожен. Может, еще найдутся Юркины кенты. Будь всегда начеку, без швайки не ходи. А сейчас давай иди, чтобы не «спалиться».

Коля спрыгнул на землю и уполз.

Через неделю меня отправили на пересылку, а из нее уже в тюрьму. Нас было шесть человек, кто шел на тюремный режим. В тюрьме нас сначала кинули в маленькую камеру, переодели в полосатые робы. У кого были вольные вещи, то их сдали в каптерку, взамен получили квитанции. Начался шмон. Старшего опера почему-то не было. Шмонали нас надзиратели — пожилые узбеки. Все пьяные, с красными мордами и глазами. Шмон прошел нормально для нас. Старший по корпусу сказал:

— Посадите их в одну камеру до прихода майора. Он придет, сам пускай и раскидывает по камерам.

Нас посадили в пустую камеру. Мы расстелили постели и легли отдыхать. Ребятам, а они все первый раз пришли на тюремный режим, я рассказал про майора Жабина и какая классная змея наколота у него вокруг всего тела. Вот только история умалчивает, где он делал этот шедевр.

Примерно через час в камеру вошел Жабин, спросил:

— Сколько вас человек?

— Шесть, — ответил я.

Увидев меня, майор заулыбался, сказал:

— О, Дим Димыч, какая радость, ты опять к нам приехал. А то мы от тоски чуть не подыхаем. Что натворил? Опять кого-то изуродовал?

— Да не за себя, гражданин начальник, за товарища.

— Сколько сроку осталось?

— Два года, а от вас на Север поеду, в ссылку к белым медведям.

— А сидеть как думаешь? Опять будешь сетки на подвале рвать? Учти, сейчас я наварил толстую проволоку, уже не сломаешь.

— Да нет, гражданин начальник, тихо-тихо буду сидеть. На Север надо поехать, давно там не был. Хоть там пожить немного. А сейчас работать намерен, — ответил я майору.

— Так, — сказал Жабин, — пойдешь в шестьдесят пятую камеру. Увести!

2


Когда я вошел в камеру, насвистывая «Солнце всходит и заходит, а в моей тюрьме темно», меня встретили товарищи: Витя Кряж, Тутуй. Мы вместе были в зоне Навои. Витек посмотрел на меня, сказал:

— Я, Дим Димыч, как чувствовал, и ребятам сказал, что ты в зоне долго не продержишься. И вот ты уже тут.

— Ты знаешь, Витек, мне всю жизнь не везет. Я родился под какой-то звездой несчастливой. Когда в сангородке лежал, вот тогда только и тормознулся. А так бесполезно. Как появляюсь в зоне, так ЧП обязательно. Ну а вы как живете? В камере есть квитки на отоварку в ларьке? — спросил я.

— Да вот десять рыл нас в камере, а всего четыре квитанции. Жабин, сука, иногда выводит на работу, иногда — нет.

Я дал ребятам один «баш» анаши. Они забили «Беломор» и подкурили. Потом из обложки книги я вытащил триста рублей, шестерым дал по пятьдесят и сказал:

— Надо Жабина уговорить, чтобы эти бабки вы положили на квиток. Тогда бы мы могли каждый месяц ништяк оговариваться. Ясно?

Мы лежали на нарах, и я рассказывал ребятам, как в этот раз администрация колонии Бекабада отнеслась ко мне по-божески.

— Я и на суде канал как главный свидетель, а то, что я изуродовал Филина и Трахому, так суд вообще не взял во внимание.

В это время под землей истошно завыла сирена, а через минуту сильно тряхнуло. На территории тюрьмы стояла высокая водонапорная башня, так она сразу рухнула на землю. И такой грохот стоял у нас под землей, будто гром прокатился по камере. И снова стало трясти, только уже без остановок. Кое-кто из зеков полез под нары. Я им говорю:

— Куда вы, пеньки, лезете? И так на пять метров мы под землей, а если завалит, то вообще не найдут.

Я подошел к двери. Обычно по коридору слышно движение, а тут — тишина. Как потом выяснилось, все надзиратели удрали из тюрьмы. Потом вернулись, когда пришли в себя и привыкли к тряске.

Ташкент трясло еще месяцев пять хоть и постоянно, но уже не так сильно. Тюрьма, к сожалению, не развалилась, за исключением водонапорной башни и одного угла здания. Там в одиночной камере человек сидел, так ему ноги отдавило, калекой стал.

Но жизнь продолжалась. В Ташкент из всех республик Союза стали приезжать строители. Каждый день «ящик с хипишем» передает: «Ташкент встречает строителей с музыкой, цветами». Слышны смех, музыка, песни. Жизнь на свободе кипела и плескалась через край. Город быстро построили, считай, заново. Но не обошлось без преступлений.

Над нами была транзитная камера, а через нее шел этап за этапом. Мы постучим, спросим:

— Откуда этап?

— Строители Ташкента, — отвечают нам.

Срока много не давали: год-два, от силы — три. Но тюрьму набили полную. Тюрьма гудела от народа, как растревоженный улей. Крупных краж и грабежей в городе не было, в основном попадали за хулиганство. Они и в камерах постоянно выясняли отношения. Нам в подвале хорошо было слышно, как наверху питьевые бачки по камере летают. Потом всех развезли по лагерям, и стало тихо.

А у нас жизнь продолжалась, как всегда, однообразно: подъем, оправка, завтрак, прогулка. Если кто записывался к врачу, вели наверх. Я упорно не хотел этого делать. Знал, что Галина Александровна работает, и не хотел бередить ей и себе душу. Зачем мешать человеку жить? Что я могу ей дать? Ровным счетом — ничего.

Майор Жабин относился ко мне хорошо. Всю камеру выводил на работу, мы старались режим не нарушать в знак благодарности майору за то, что он деньги записал всем на квиток. Вся камера стала отовариваться в ларьке, жизнь стала веселей.

Как-то проходил этап через верхнюю транзитную камеру. С этапом шел Валек, кент Завена, которых в лагере Мурунтау я загнал на вахту к солдатам. Он, видимо узнал, что я в подвале сижу, залез на решетку и начал кричать:

— «Крытники», где там Дим Димыч?

Я залез на решетку, крикнул:

— Здесь я!

— Ты еще живой?

— Живой! Живее всех живых, — ответил я.

— Ну, погоди! Мы еще встретимся с тобой, поговорим.

Мне стало не по масти его понтовство. Я понимал, что он понтуется перед ребятами, с которыми идет этапом. Поэтому я сказал ему:

— Слушай, Валек, ты что, забыл, как с Завеном бежали от меня на вахту? Что же ты тогда со мной не поговорил? Твое счастье, что я не догнал. А то свои яйца ты бы сейчас в зубах таскал. Сейчас наверху ты храбрый до ужаса, поскольку разделяют нас пять метров подвала, решетки и метровые бетонные стены. А жаль. Но даст Бог, еще встретимся, поговорим. Только на этот раз ты у меня не сорвешься, скальп я с тебя сдеру, это точно. А пока, Валек, мой тебе совет: придешь на зону, сразу беги в «петушатник» (место сбора самых презираемых в зоне). Там твое место.

Честно говоря, для настоящего «блатняка» страшнее оскорбление трудно придумать.

Пройдет много лет, попаду я в Мордовию на особый режим, встречу там Ромика из Ташкента. Он-то мне и расскажет о судьбе Валька. Тот освободился, но за то, что он убежал на вахту к солдатам, воры его к себе не принимали. Он стал выступать, лезть на рога. Так один уркач в чайхане возле Алайского базара Валька зарезал.

3


Прошел год тюремного режима, а я не давал Галине Александровне о себе знать. И все-таки не выдержал, записался к врачу.

Утром меня вызвали. Я зашел в кабинет, майор сидела за столом и что-то писала. Не отрывая глаз от писанины, спросила:

— На что жалуетесь?

— На судьбу, — ответил я.

Галина Александровна подняла на меня глаза и опешила, лицо ее покраснело. Она встала, закрыла дверь, обняла меня и поцеловала.

— Опять, Витя, что-то натворил? Опять в подвале?

— Да.

— Давно?

— Уже год, второй пошел.

— Ну как тебе не стыдно? Столько времени не давал о себе знать. Ты просто эгоист. Ну как тебя еще назвать? — стала возмущаться врач.

— Галина Александровна, поймите меня правильно: у вас своя жизнь, у меня своя, и они не совместимы. Я — бандит-рецидивист, а вы — порядочная женщина с высоким положением в обществе. Я для вас просто несчастье в жизни, — сказал я.

Женщина схватила руками мою голову и стала кричать мне в лицо:

— Замолчи или я убью тебя!

Потом она обмякла, села, вернее, хотела сесть на пол, но я ее поймал и посадил на кушетку. Стал успокаивать. Она попросила воды, я налил, она выпила.

— Галина Александровна, ну зачем так расстраиваться? — сказал я. — Я думал, за то время, что мы не виделись, вы вышли замуж, и я не хотел вам мешать.

— Так вот, Витя, я на месяц кладу тебя в санчасть. Я тебе покажу, где раки зимуют и кто кому мешает. А сейчас — марш в камеру! Возьми кружку, ложку, остальное я тебе выдам. Иди, а я распоряжусь, чтобы тебя в отдельную палату положили.

На целый месяц мне обломился кусок счастья и радости. Каждое дежурство Галины Александровны мы встречались и любили друг друга до изнеможения. Я даже забывал, что в тюрьме нахожусь. В конце месяца она принесла мне трико, теплое нижнее белье, трусы, сказала:

— В универмаге купила. Скоро ты опять уедешь далеко на север. Будешь носить и вспоминать, что была у тебя тайная тюремная любовница, которая любила тебя больше жизни.

Заметила, как я в обложки книг аккуратно вклеиваю деньги, спросила:

— Ты что делаешь?

— Это на дорогу, пока буду ехать на Север. Через конвой еду буду покупать и все, что надо.

— А сколько у тебя денег?

— Двести рублей осталось.

— Ой, — сказала врач, — что это за деньги? А больше ты можешь вклеить?

— Хоть миллион, — ответил я.

— Завтра, Витя, я пойду сниму со сберкнижки. У меня есть двадцать четыре тысячи, две тебе сниму. Пусть в дороге ты истратишь тысячу, а тысяча тебе на первое время, пока на работу устроишься. И книг еще принесу.

Так она и сделала, а потом целый вечер я вклеивал деньги в обложки, а Галина Александровна, как придирчивый контролер, проверяла мою работу.

Вот и день подошел, когда мне объявили приготовиться на этап. На этап я собирался в своей камере, попрощался с ребятами. Меня вывели и кинули в транзитную камеру. Минут через десять меня вызвали и повели к врачу. Когда я вошел в кабинет, Галина Александровна сказала:

— Возьми сумку, здесь продукты на дорогу, остальное у тебя есть.

— Телогрейки нету, — сказал я.

— Сейчас я скажу, тебе принесут.

Мы обнялись, стали целоваться. По щекам майора катились слезы. Передо мной стояла маленькая, толстенькая, увядающая женщина. А сколько она сделала мне добра и где — в тюрьме. Мне за всю мою искалеченную жизнь никто столько не сделал, сколько она. У меня сердце заныло. Мы стояли, обнявшись, и молчали. Потом я достал из кармана платочек, вытер начальнику санчасти щеки и глаза, сказал:

— Я напишу, моя дорогая.

Она посмотрела на меня, сказала:

— Там-то хоть веди себя нормально.

Я взял сумку с продуктами и пошел по коридору. Навстречу мне уже шел надзиратель, он сказал:

— Все вещи, Дим Димыч, клади в камере и пойдем в баню. Это указание Жабина.

Когда я помылся в бане и вышел, прибежал парень-каптерщик, спросил:

— Ты Дим Димыч?

— А что, не похож после бани? — пошутил я. — Он самый, век свободы не видать.

— Вот тебе телогрейка. — И парень дал мне новую телогрейку.

Я вошел в транзитку, там уже было человек пятнадцать этапников. Все они шли в ссылку на Север из лагерей. С тюремного режима я был один. Мы познакомились, а через полчаса нас сажали в «воронок». В стороне стояли майор Жабин, капитан ДПНК — дежурный по тюрьме и начальник санчасти майор Галина Александровна. Наши взгляды с ней встретились. Какое-то время мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Потом я резко повернулся и прыгнул в «воронок». Больше я ее не видел в своей жизни. Кончилась моя тюремная любовь на грани невозможного.

4


На железнодорожной станции нас погрузили в вагонзак. И начался наш долгий путь под стук колес. Ехали мы два месяца и только до Рязани добрались. Тут произошла смена конвоя. Дальше на Киров нас сопровождал вологодский конвой. Такого хренового конвоя я не припомню в своей биографии, хотя исколесил в вагонзаках всю страну. Начались беспорядки, поводом тому был беспредел конвоиров.

Кульминация произошла на одной большой станции. Зеки стали просить солдат, чтобы их вывели на оправку. Те в ответ:

— Сейчас никого нет из начальства.

— Ну, что там, старшой, скоро оправка? Мочи нету.

— Скоро, скоро, — отвечают конвоиры, а время идет.

В вагонзаке человек семьдесят, из них — двадцать женщин. Женщины начинают кричать, мужики стучать. Начальник конвоя, мудак лет тридцати, высокий, курчавый, подошел к нашей камере, спросил:

— Какого… стучите?

Один из зеков говорит:

— Два часа тебя, козла, вызываем. А ты не идешь, чтобы выпустить нас на оправку. Ты что, хочешь, чтобы мы прямо здесь срали?

— Ты, очумевшая рожа, прекрати так разговаривать!

— Да ты вынудил с тобой так говорить.

— Конвой, а ну откройте камеру и отведите его в одиночку.

Солдат открыл камеру, но начальник конвоя сам вошел, поставил локти на вторую полку сказал зеку:

— Собирайся. Выходи.

В нашей камере было человек пятнадцать, но все молчали. Тогда я сказал:

— Гражданин начальник, делайте оправку, а он из камеры никуда не пойдет.

— Замолчи, не твое дело, — ответил начальник, схватил парня за ворот куртки и стал тянуть.

Я поднялся с полки и со словами:

— Капитан, что вы делаете? Вы же офицер, — руками ухватился за полки, а ногой сильно ударил капитана в живот. Капитан вылетел из камеры и упал на задницу в проходе вагона. Солдат в это время выхватил пистолет и выстрелил в пол возле камеры. Зеки стали кричать, материть конвой. Наш вагон стоял как раз против вокзала. Люди на перроне столпились, не поймут, в чем дело, что за крики. Капитан вскочил взбешенный, видимо, его еще никто так не бил, и кинулся снова в камеру, но уже не на того парня, а на меня. Ребятам я сказал:

— Тормозните его чуть-чуть в дверях, я ему еще вмажу.

Двое схватили капитана за руки, а я опять, держась руками за полки, сильным ударом ногой в грудь вышиб его в коридор.

Он опять упал. Солдат снова выстрелил в пол, наставил пистолет на меня и сказал:

— Еще одно движение — и я тебя пристрелю.

А на перроне народ уже шумел вовсю. В вагон поднялись два милиционера: майор и капитан. Стали спрашивать, в чем дело. В вагоне стоял ужасный шум, я закричал:

— Тише! Надо объяснить, в чем дело.

С трудом, но объяснили ментам, что конвой не давал оправку, воды.

— А кто стрелял? — спросил майор.

Мы показали на солдата. Капитан записал его фамилию и фамилию начальника конвоя, а мне сказал:

— Выходи из камеры.

Я вышел в проход. Мне надели наручники и посадили в камеру с названием «двойник». А все зеки наперебой стали требовать замены конвоя. Поезд тронулся. Часа через два к моему «двойнику» подошел начальник конвоя, чтобы снять с меня наручники. Но я демонстративно отвернулся. Капитан ушел.

Ребята из камеры спросили:

— Дим Димыч, как ты там?

— Еще держусь, но терпение подходит к концу: «браслеты» сильно жмут.

Зеки позвали начальника конвоя:

— Начальник, сними с человека наручники. Без рук может остаться. Ты же, начальник, сам во всем виноват.

Капитан прошел по вагону, снова подошел к моей камере, посмотрел на меня и позвал солдата:

— Открой камеру.

Тот открыл. Капитан вошел в камеру, снял наручники. На этот раз я выпендриваться не стал.

— Уведи его в камеру, — сказал капитан солдату, а сам ушел к себе.

Солдат отвел меня в общую камеру.

Так мы доехали до города Кирова. Холодина кругом, снег. Наш вагон отцепили, загнали в тупик. Пришла большая кодла офицеров и солдат с автоматами и весь наш конвой вместе с начальником арестовала и куда-то увела. На его место дали другой конвой. У солдата я спросил:

— А этих куда теперь?

— Судить будут за превышение власти в корыстных целях.

В вагонзак вошел новый начальник конвоя: маленький, толстый, с красным лицом. Он оказался прямой противоположностью предыдущему как по форме, так и по содержанию.

— Следственным приготовиться на высадку в тюрьму, а ссыльным остаться, будем следовать дальше, — сказал толстячок.

Следственных увезли в тюрьму, остались только мы — пятнадцать человек ссыльных.

Начальник спросил:

— Деньги есть?

— Есть, — ответил я. — Два месяца везли, как скот. Так хоть в оконцовке конвой человеческий попался.

Я вытащил двести рублей, сказал:

— Начальник, на стольник вина возьмите, на стольник — жеванины.

Начальник организацию банкета для зеков поручил солдатам. Им тоже я дал полтинник за их труды.

Солдаты только успевали таскать нам в камеру бухалово и еду. Совсем другая жизнь пошла: пили, ели, песни пели. А пустые бутылки отдавали солдатам, те их выбрасывали из вагона. Это на случай, если какое начальство заявится в вагон.

Перед утром наш вагон прицепили к поезду Киров — Котлас и мы поехали. После обеда поезд остановился. Начальник конвоя сказал мне:

— Пономарев, выходи, ты приехал. Станция Панасюк, это лесопункт. А документы твои я отдам в центральном леспромхозе в Лунданке. У тебя в путевке написано: Лундановский леспромхоз, станция Панасюк.

Когда я вышел из вагона, глянул: кругом сугробы, домов не видно, одни трубы торчат. Я стоял среди этого белого безмолвия в одной рубашке, без головного убора и с маленькой сумкой в руке. Телогрейку я отдал одному кенту из Грозного Юрке Тюле, у него ничего не было: ни денег, ни одежды. Хорошо еще на мне сапоги были и теплое белье, что мне подарила Галина Александровна. А был-таки конец года, до Нового, 1969 года оставалось три дня. Что меня успокаивало — это деньги, почти две тысячи рублей. Я отошел немного от вагона, мне все еще не верилось, что я на свободе, что и мне «солнце засветило». Повернулся к вагону, конвой смотрел на меня. Я засмеялся и сказал:

— А стрелять не будете?

Начальник конвоя тоже засмеялся, ответил:

— Нет, нет! Можешь смело идти. Что, не верится?

Еще бы, отмотать пятнадцать лет с перерывами на побеги, и вдруг так просто: иди, стрелять не будем.

— А сколько лет тебе, Пономарев?

— Тридцать два будет скоро.

— Когда же ты успел намотать столько?

— Да я ж, начальник, с детства по тюрьмам и зонам скитаюсь.

— Смотри, парень, не попадай больше. Прощай.

— Прощай, начальник! Прощайте, ребята!

Поезд тронулся, а я пошел через железнодорожное полотно.


Глава 4

К НОВОЙ ЖИЗНИ


1


На перроне был магазин, большие кривые буквы извещали, что это «Продмаг». Я зашел в него. За прилавком стояла женщина в шубе, поверх которой был накинут белый халат. Увидев меня по-летнему одетым, в рубашке и без шапки, продавщица вылупила глаза, спросила:

— Ты откуда такой голенький свалился?

— Откуда? С поезда, — ответил я, а пальцем показал на потолок.

— Ты что, с ума сошел? Ты же замерзнешь.

— Дак я всегда так хожу. Но чтобы, хозяйка, ты не переживала за меня, давай мне валенки, телогрейку, шапку и бутылку водки в придачу.

Она выложила на прилавок шмотки. Я переобулся, оделся, стал расплачиваться за товар. В это время в магазин вошел высокий парень лет двадцати пяти. Я посмотрел на него, сказал:

— Ты первый мужчина на этой земле, который мне повстречался. Давай познакомимся.

Парень протянул руку.

— Юра Огородников.

— Дим Димыч, — ответил я. — Давай выпьем.

— Давай.

Я налил и продавщице тоже. Сказал:

— Пейте. У меня сегодня день рождения. Я пятнадцать лет ждал этого дня и дождался.

— По такому поводу не грех и выпить, — поддержала меня королева прилавка.

Чокнувшись стаканами, мы выпили втроем. А Юру я спросил:

— Ты кем работаешь здесь?

— Киномехаником.

— О, так у вас и танцы, наверное, бывают?

— Разумеется, — ответил Юра. — В клубе и проводим.

— А пластинки есть хорошие?

— Есть, навалом.

— Так, хозяйка, дайте еще две бутылки водки. А ты, Юра, скажи: где бы нам посидеть, выпить, музыку послушать?

— Ко мне в кинобудку и пойдем.

Мы подошли к длинному бараку. Это и был у них клуб. С торца барака была пристройка для кинобудки с деревянными ступеньками. Мы поднялись по ним и оказались в маленькой комнатке, почти половину которой занимали два аппарата. Возле стены стояла мебель: деревянный ящик, выполняющий роль стола, две табуретки и в углу проигрыватель на ножках. Мне попалась пластинка с названием «Яблони в цвету», я поставил ее, стал слушать. Даже немного не по себе стало: кругом дома по крыши в снегу, а тут — яблони в цвету.

Юра достал два замурзанных стакана. Выпили. Музыка играет, голос певицы плугом бороздит по душе. Вот и началась моя жизнь с начала. А сколько я этого ждал! Пластинка кончилась, я поставил еще раз. Вкратце рассказал Юре, кто я и откуда. А потом уже в такт музыке произнес:

— Вот и все, что было. Кстати, Юрок, у вас в поселке, может, есть какая баба незамужняя? Хоть завалящая какая на первое время, но чтобы при… и жопе.

— Есть такая у нас, — ответил Юра, улыбаясь.

— Вот и веди меня к ней. Пока на ней женюсь. В моем положении выбирать сейчас не приходится. А может, инструмент какой музыкальный найдется?

— Есть гитара, только дома у меня.

— Так это вообще класс, коронный номер. Все, Юра, иди бери еще пару бутылок и идем к моей невесте. Кстати, как ее звать-то?

— Маша Воранкина.

— Вот и отлично.

Юра ушел за водкой, а я слушал пластинки, лежа на ящике.

Пришел Юра, и мы двинули к Маше. Подошли к большому деревянному дому на два хозяина, открыли калитку, постучали. Дверь открыла женщина лет сорока пяти с большой грудью и широкими крутыми бедрами. Она спросила:

— О, Юра, чего пожаловал?

— Да вот, Маша, привел тебе человека. Хочу познакомить. Он только с поезда, а жить будет у нас в поселке и работать на лесоповале.

Я познакомился с ней за руку.

— Дим Димыч.

— Маша, — ответила женщина и улыбнулась большим ртом с толстыми губами. — Да вы проходите, раздевайтесь.

Мы прошли в хату, поставили бутылки на стол, я разделся, а Юра ушел за гитарой. Я присел на диван, Маша — на табуретку у плиты. Теперь я разглядел ее как следует. У нее было крупное доброе лицо с черными глазами и широкими черными бровями. Если что и портило немного ее лицо, так слишком толстые губы с жирным слоем яркой губной помады. А так баба была что надо. Я, признаться, не ожидал увидеть такую. Пришла мысль, я спросил:

— Маша, у тебя есть горячая вода?

— Есть.

— А то я прямо с поезда, хочу хоть по пояс сполоснуться.

— Хорошо. Сейчас приготовлю.

Она принесла таз, налила воды. Таз был большой, он-то и толкнул мою мысль на еще больший размах.

— А может, я весь помоюсь заодно? — спросил я.

— Да что уж там, раздевайся и купайся. А я тебе спину помою.

Я разделся догола, сначала по пояс помылся, а потом сел в таз. Маша терла мне спину, а сама внимательно рассматривала «Третьяковку» на моем теле. Потом развела большой ковш теплой воды и слила мне на голову и тело. Дала большое полотенце. Я обтерся.

— Вот трико одень, — сказала Маша и протянула мне свое трико. — А твое я замочу в тазу.

Потом она протерла пол, а я поставил на проигрыватель пластинку «Увезу тебя я в тундру», лег на диван и почувствовал в теле приятную слабость. Лежал и слушал песню, а Маша накрывала на стол. Потом покосилась на меня, спросила:

— Ты что, освободился только?

— Да, Маша. Вот на ссылку привезли.

— Я сразу так и подумала, когда увидела на тебе наколки, да и тюремный запах от тебя не оставлял сомнений. Я-то понимаю эти вещи, сама пять лет сидела. Ну, а ко мне как попал?

— У Юрки спросил, есть ли здесь женщина одинокая. Он и привел.

— Ты знаешь, Дима, у меня на печке прогорела железная плита. Я купила новую, да никак не могу поменять.

— Завтра утром сделаю, — сказал я. — А сегодня отметим день моего рождения и нашей встречи. Сама судьба решила нас свести.

Пришел Юра с гитарой и женой. Увидев меня чистым и переодетым, Юра улыбнулся и сказал:

— О, да тебя просто не узнать, помолодел лет на двадцать. Еще бы побрить тебя, так вообще не узнать будет. Завтра, Дима, я принесу тебе станок для бритья.

Мы сели за стол, и пошел настоящий пир. Ели, пили, травили анекдоты, а когда я изрядно приторчал, то взял гитару и запел:
		Ночь, тишина слегка туманит свет,


		Любимая, прости меня, бродягу…


Песня всем понравилась. Маша так расчувствовалась, что у нее по щекам покатились слезы. Я дал Юрке денег, и он еще сбегал за водкой. Торжество продолжалось. Потом Юра ушел с женой. Маша стала стелить постель. А когда я лег и утонул в перине, такая благодать на меня накатила, что даже не верилось. Еще бы, пятнадцать лет я спал на нарах и таганках.

Маша разделась и легла рядом. Я стал гладить ее пышное тело и женские прелести. Маша обняла меня, а в следующее мгновение я почувствовал на своих губах прелесть поцелуя ее толстых губ. Потом наши тела сплелись в любовном экстазе. Тишину ночи нарушало только наше прерывистое дыхание. И так несколько раз. В антракте я поднимался, хлестал крепкий чай и снова падал в объятия своей новой Дездемоны из Дунганского уезда.

2


Утром мы дружно проснулись. Маша сказала:

— Пойду коз подою. У меня их три и один козел Борька.

Маша ушла, а я занялся печкой. Вытащил четыре кирпича, снял прогоревшую плиту с двумя конфорками, зачистил пазы и положил новую плиту. Как будто тут и была. Вышел на улицу, в сарае взял два ведра, лопату, спросил у Маши:

— А где мне глину взять?

— В конце поселка, возле экскаватора.

Я пошел, нашел «железного фраера», набрал глины. Вернувшись в хату, в большой бадье сделал замес. Оставалось обмазать печь и забелить. В хату вошла Маша, дала ЦУ:

— Выпей, Дима, козьего молока. Будешь постоянно пить. Тебе полезно после камер.

Я выпил полный ковш молока и стал руками обмазывать печь, а промежду делом поинтересовался:

— А пиво у вас тут бывает?

— Да, в столовой. Я сейчас возьму бидончик и схожу куплю, если есть.

Я дал ей сто рублей и сказал:

— Маша, завтра Новый год, возьми шампанского и водки, и мы с тобой отметим по-человечески. А я закончу с плитой, схожу в лес, принесу маленькую елочку. Мы ее нарядим, и будет не хуже, чем у людей.

Маша ушла, а я закончил с печкой, убрал мусор, протер пол. В жизни печами не занимался, а тут самому понравилось, как получилось. Маша пришла, а у меня — чистота и порядок. Она похвалила меня. Ее похвала пошла мне по масти, я сказал:

— Я, Маша, печник старый и глиномес отменный. Скоро начну по хатам ходить, шабашки делать.

Маша улыбнулась, ответила:

— Да я вижу, ты — мужчина натуральный во всех отношениях. Мне тут попадалась разная пьянь и размазни. — Она обняла меня и поцеловала. — Я, Дима, вот тебе рубаху купила и брюки, цвет мне дюже понравился, и сам материал не маркий. Померь.

Я надел рубаху, как на меня шили, а вот брюки оказались длинноваты.

— Ничего, — сказала Маша, — почти пойдет, в валенках незаметно. А потом я их тебе укорочу.

Мы сели, позавтракали, выпили бутылку водки. Маша сказала:

— Пока ты за елкой будешь ходить, я пельменями займусь да грибов нажарю. В общем, буду к Новому году готовить.

И она снова обняла меня, поцеловала. Любила целовать она взасос, засасывала сразу рот и нос. Я не выдержал, тут же на диване мы с ней трахнулись, после чего Маша сказала:

— Наконец-то хоть мужик попался мне настоящий, по душе.

После этого утреннего моциона я пошел в лес, срубил елку, принес домой. Маша пекла и жарила, сказала мне:

— Дима, игрушки в комоде возьми. Я их давно купила.

Я стал наряжать елку в спальне и почувствовал запах дрожжей, спросил:

— Маша, а что в комнате дрожжами пахнет?

— Так у меня наверху на печке брага стоит на подходе, — ответила Маша. Поставила табуретку, залезла на нее и зачерпнула из бочонка кружку браги. — На-кась, попробуй, как она?

Я выпил полную кружку. Действие браги не замедлило сказаться: сначала она ударила мне в ноги, а потом в голову.

— Вот это брага. Вот это класс, — сказал я.

— К вечеру она должна отыграть. Я ее потом вареньем закрашу.

Я нарядил елку. Пришел Юра, спросил:

— Ну как вы тут живете?

— Да вроде нормально, — ответила Мария.

— Ты знаешь, Маша, возле бани пивную достроили. Так вот сегодня торжественное открытие в честь Нового года. Не хотелось бы в стороне остаться от такого важного политического события. Мы сходим с Дим Димычем на открытие? — спросил Юра.

Маша только рукой махнула, сказала с некоторым раздражением в голосе:

— Ладно уж, идите. Было бы что хорошее, а то гадюшник открывают. Да смотрите сильно не напивайтесь.

Я оделся, сказал:

— Я, Маша, недолго. Скоро приду.

Когда мы зашли с Юрой в пивную, народу там было уже полно. Мы протиснулись к угловому столику. Вокруг нас шла попойка, и слышалась украинская речь. Юра пояснил:

— Это хохлы с Карпат и Винницкой области. Работают по договору, заготавливают лес и везут на Украину.

Пили не только пиво, здесь же продавали и вино в разлив. Когда официальная часть открытия питейного храма закончилась, началась художественная часть, точнее, драка. Дрались местные с хохлами. Юрка пытался пару раз кинуться в гущу веселья, но каждый раз я его останавливал. Мы пока как бы находились в засаде и пребывали в рядах зрителей. Местные стали побеждать. Потом два местных мужика открыли дверь и за руки, за ноги стали выбрасывать на улицу в снег тех, кто уже лежал на полу и только мешал дерущимся. Причем выбрасывали и хохлов, и своих без разбора. Из своего угла мы с Юркой наблюдали, какая будет оконцовка.

Но обошлось все как нельзя хорошо. Можно сказать, боевой ничьей. Одним словом, победила дружба. Те, которых выкинули, очухались, снова зашли в пивную и продолжили принятие «озверина». Потом местные и хохлы сдвинули все столы вместе, и попойка стала набирать обороты с новой силой. Я был уже хорошо выпивши, крикнул:

— А ну, хохлы, давай «Червону руту» споем, — и запел.

Они подхватили:

— Червону руту, нэ шукай вечорами, ты у мэнэ едына, тилькы ты, повир…

Хорошо пели и громко. Было ощущение, что у пивной крыша поехала и ходит ходуном. Женщины приходили за пивом, слушали. А на другой день весь поселок знал, как хорошо и весело в «мордобойке». Так окрестили местные жители пивную. Я познакомился кое с кем из хохлов. Тут в «мордобойку» Маша пришла с бидончиком, взяла пива. Я стоял в углу за столиком пьяный, но видел, что мужики смотрели на Машу, как коршуны на курочку. Маша подошла ко мне, сказала:

— Пойдем, Дима, домой. Я все уже приготовила.

Я глянул на Юрку, сказал:

— Ну что, Юрок, покатили? — И мы втроем пошли на выход.

Уже на выходе из пивной кто-то из хохлов крикнул:

— Маша, может, с нами выпьешь?

Я посмотрел на Машу, она сделала вид, что не слышала. Но я тормознулся в дверях, обвел взглядом всех присутствующих в заведении и сказал:

— Вот так, мужики, с сегодняшнего дня она будет пить только со мной. Поняли? Если не хотите «нюхать корни сирени» (быть на кладбище).

Все стояли и молчали. Я повернулся и вышел из пивной. По дороге я предложил Юрке:

— Если хотите Новый год у нас встречать, то приходите. Как ты, Маша, считаешь?

— Пусть, конечно, приходят. Вместе и встретим.

Юрка пообещал прийти. А мы с Машей пришли домой, разделись, я поставил пластинку, и мы стали танцевать. Я обнимал ее и выше талии и ниже, прижимал к себе, а она целовала меня. Потом мы сели за стол: я на табуретку, Маша мне на колени и обняла за шею.

Кто-то постучал в дверь.

— Заходьте! — крикнула Маша.

В комнату вошел пожилой мужчина в шубе и валенках.

— Здорово были, — сказал человек и протянул мне большую лапу. — Я — Матвей Афанасьевич, начальник лесопункта. Мне передали из Лунданки с центрального леспромхоза, что в поселке сгрузили человека. И чтобы предоставил ему жилье и работу. Я тебя искал, насилу нашел. Сказали, что ты здесь, у Маши, обживаешься. В общежитие пойдешь?

— А как же! Свою койку и крышу надо иметь. Но это все после праздника. А сейчас надо Новый год достойно встретить. Налей нам, Маша. С наступающим Новым годом! — сказал я и выпил с Матвеем Афанасьевичем.

Маша тоже выпила, сидя у меня на коленях. Начальник посмотрел на нас, улыбнулся и сказал:

— Сейчас, я вижу, у тебя есть и крыша над головой, и прочие радости жизни.

— Да, мы с Машей полюбили друг друга. Скажи, Маша, — сделал я вывод.

— Да, Матвей Афанасьевич. Наконец-то я хорошего человека встретила, — ответила Маша и поцеловала меня в щеку.

— Ну, тогда будьте здоровы, живите богато. С Новым годом вас! И счастья желаю. Я пошел, — сказал начальник.

Только он ушел, кто-то постучал в стену. Маша дала ответ по стене, а мне сказала:

— Это Тамарка, продавщица из хлебного магазина. Она тоже холостячка. Был тут у нее один хохол Миша, да уехал недавно. У него на Украине жена, дети. Но Тамарка не теряется, берет на ночь два ящика водки и вина и торгует с ресторанной наценкой, мужики валом валят.

Открылась дверь, вошла солидная красивая женщина с белыми волнистыми волосами. Поздоровалась, посмотрела на меня. Я полулежал на диване.

— О, так вы уже и елку нарядили, — сказала Тамарка и села ко мне на диван.

— Это не я, это он, — крикнула из кухни Маша.

Я поставил пластинку на проигрыватель, взял Брижит Бардо из хлебного отдела за руку, сказал:

— Давай станцуем?

Мы стали танцевать, одной рукой я прижимал Тамарку к себе, другой — изучал ландшафт ее тела. Про себя подумал: «Зад не меньше, чем у Машки», а вслух сказал ей на ухо:

— А ты ничего. Знойная женщина — мечта поэта.

Она засмеялась и ответила:

— Ты, я вижу, парень тоже не промах. Помечтай, помечтай, поэт. Мечтать поэтам не запрещается.

Пришла из кухни Маша. Втроем мы сели за стол, выпили, закусили. Я предложил:

— Маша, а что, если Тамара к нам придет Новый год встречать?

— Пусть приходит, я не против. Приходи, Тамара.

Но в Машиной интонации, как было сказано, и во взгляде раненой волчицы я почувствовал нотки злости и ревности. Видимо, она хорошо понимала, что значительно уступает более молодой Брижит Бардо и чем это может закончиться.

Я поднялся из-за стола и вышел на улицу прохладиться после хорошей дозы горячительного. Смотрю, Ваня Тэкза с Карпат канает, мы познакомились в «мордобойке». Ваня был плотным рыжим парнем среднего роста. Я поздоровался, спросил его:

— Куда, Ваня, пылишь?

— В общежитие.

— Бабу имеешь?

— Нет пока. Мы приехали недавно.

— У меня, Ваня, Тамарка сидит из хлебного. Баба аппетитная. Сейчас я тебя с ней познакомлю. Считай, из своих запасов выдаю. Причем у нее бухалова море, можно днем и ночью взять. Если сойдетесь, ты будешь у нее как в раю жить. Заходи!

Мы вошли в хату, я сказал:

— Тамара, хочу познакомить тебя с товарищем. Парень что надо.

Они познакомились.

— А ты, Маша, налей нам, — сказал я. — Выпьем за их счастье. Пусть любовь у них течет через край этого бокала.

Все засмеялись. Мы выпили. Ваня достал деньги, протянул Маше!

— Хозяйка, возьмите меня в свою компанию Новый год отметить. Если, конечно, можно и Тамара не против.

Тамара молчала, я сказал за нее:

— Тамара, ты же одна сейчас. Чем вы не пара? Так не упускай своего счастья. Маша, наливай!

— Много не пейте, а то Новый год проспим, — предупредила Маша.

Время до Нового года еще оставалось, я поднялся и сказал:

— Тамара, идите познакомьтесь как следует, а к двенадцати просим к нашему столу.

Тамара с Иваном ушли к ней в хату знакомиться как следует. А мы с Машей разделись, легли на кровать отдохнуть. Она рассказывала мне, как в лагере сидела:

— Меня всегда надзиратель приглашал полы в дежурке мыть и всегда приставал ко мне. А я молодая была, ни о чем не думала, да и глупая была…

— Это я уже почувствовал, — пошутил я.

— Ти, дурак какой-то. Ну тебя, — возмутилась Маша и отодвинулась от меня. — А что, Дима, ты не расскажешь, как сидел, сам-то откуда, есть ли родители?

— Никого, Маша, у меня нет. А сам я из детдома, там меня аист в капусту высадил, да, видно, неудачно, вот и сидел с малых лет. Что там рассказывать, известное дело, тюрьма никого человеком не делает. Это все ментовские сказки: воспитывают они нас, исправляют, из волков овец делают. И если рассказывать тебе всю мою жизнь, года не хватит. — А сам подумал: «Зачем ей душу изливать, мне-то от этого легче — не будет». — Главное, Маша, я с тобой, жив и здоров, чего и тебе желаю. Жизнь продолжается. Солнце всходит и заходит, и у нас с тобой светло. Посмотрим, что еще Новый год принесет, — ответил я женщине.

Маша хоть и была в годах уже, но темперамент из нее хлестал фонтаном. Бывало, я просто лежал, а она «издевалась» надо мной, что хотела, то и делала. А насытившись, прямо на мне и засыпала. Так было и на этот раз. Проснулись мы поздно, часов в девять вечера.

— Ну что, Маша, будем подниматься? А то Новый год проспим, — сказал я.

Она лежала возле меня совершенно голая. Обняла меня и, целуя, сказала:

— Как подниматься не хочется. А ты к другой не уйдешь? Я вижу, как у тебя глаза начинают бегать, только бабу увидишь. Тамарка не успела в хату войти, а морда у тебя как у кота стала.

— Ты что, Маша, говоришь? Побойся Бога. Это тебе просто показалось. Тем более, я сам ее с Ваней познакомил. Да и вообще, кроме тебя, мне никого не надо. Мне тебя с избытком хватает. Можешь быть спокойна. А в общежитии, конечно, я должен кровать иметь. Вдруг задержусь где, так ты будешь знать, что я в общежитии.

— Так ты можешь у меня жить. Тебе что, у меня плохо? — не унималась женщина.

— Нет, Маша, не плохо. Но чем черт не шутит, когда Бог спит, может, поругаемся когда, так у меня свой угол хоть есть.

И мы снова отдались друг другу. Потом поднялись, помылись из тазика теплой водой. Маша поставила разогревать еду, закрасила брагу вареньем. Я попробовал немного, так голова сразу кругом пошла. Лег на диван и стал слушать музыку. В стену постучали, Тамаркин голос спросил:

— Вы там живы?

— Почти. А вы? — ответил я.

Ваня бодро крикнул:

— Живы мы, живы!

И я понял, что у Вани все канает в масть. Скоро и он пришел с Тамарой. Мы с ним сидели на диване, а женщины хлопотали у стола. Тамара принесла холодец в тарелках, заставила им полстола. Потом бабы сходили в магазин, принесли бутылку шампанского и два бидончика пива. Ввалились в хату веселые. Видно, в магазине мужики насовали им приятных комплиментов. Стали выкладывать на стол покупки. Мне захотелось пива.

— Маша, налей нам пива с Иваном, — попросил я. — Напиться мы еще успеем.

Мы сидели и пили пиво. Тамара побежала домой за пластинками, а я наказал ей, чтобы танго обязательно захватила и желательно старинные. А у Ивана спросил:

— Ну, как Тамарка?

— Вроде ничего баба.

— Вот и трись возле нее, — наставлял я молодого коллегу. — Мне кажется, лучше этих баб здесь нет. А там посмотрим. Жизнь на этом не кончается.

Когда вернулась Тамара, я выбрал танго «Брызги шампанского», поставил на проигрыватель, и мы с Машей пошли танцевать. Ваня с Тамарой последовали нашему примеру. До Нового года оставались считанные минуты. Пришел Юрка Огородников с женой и гитарой и Иван Дармороз с Веркой. Получился приличный кодляк — четыре пары. Все расселись за столом, ударили куранты, а я выстрелил пробкой из шампанского. Новый год наступил!

3


Пьянка продолжалась до утра. Пили, ели, плясали, пели песни. А утром Иван с Верой пригласили всех к себе. Мы собрались и пошли. Пока шли, все вывалялись в снегу, толкали в сугробы то Машку, то Верку, то Тамарку. Пришли на хату. Встретила нас Веркина дочка, девушка лет восемнадцати. Когда раздевались, она брала у гостей одежду и вешала на вешалку. Стол накрыли очень богатый. Все расселись, и пьянка вспыхнула с новой силой. Пришли еще двое мужиков: Юра Перец и Петро, это товарищи Вани Тэкзы. Они, оказывается, искали Ваню по поселку. Их тоже пригласили к столу. Петро, как я потом узнал, приходил до этого к Марии. А сейчас я этого не знал.

Когда стали танцевать, Петро взял Машу за руку, сказал:

— Пойдем потанцуем.

Она отказала и добавила:

— Мне есть с кем танцевать.

Всего этого я не видел. В это время я разговаривал с Иваном Дарморозом. Он рассказывал про жизнь в Винницкой области, откуда он родом. Увидел я, когда Петро тянул Машу за руку и говорил:

— Да что ты, сучка, выкаблучиваешься? Пойдем!

Маша оттолкнула Петра. Он снова к ней. Тогда я поднялся, подошел к нему и сказал:

— Ты слышал, что она тебе сказала? Это раз. А то, что сегодня она моя — это два. Понял? Коли пришел в общество, свои принципы оставь. А лучше всего для тебя — уходи отсюда по-хорошему.

— Я первый к ней приходил, тебя еще не было, — ответил Петр.

— Маша, так это? — обратился я к Марии.

— Да приходил он с компанией, так я их всех из хаты выгнала. А делов с ним никаких не имела, — ответила женщина.

— Хорошо, а сегодня ты с кем будешь: со мной или с ним? — задал я риторический вопрос.

— Конечно, с тобой, он мне до одного места не нужен, — дала Маша исчерпывающий ответ.

— Все, парень, уходи, — подвел я итог нашей дискуссии.

— Да кто ты такой, чтобы указывать, где мне быть? — не унимался Петро и в придачу замахнулся на меня кулаком.

Но я опередил, двинув его локтем в грудь. Отверженный любовник перелетел через скамейку и сложился на полу. Его товарищ Юрка Перец ринулся на меня. И здесь я оказался не последним: ногой засадил ему в живот, Юрка упал, скрутился в колобок.

Тамарка, а за ней и Ваня Тэкза кинулись на улицу, Ваня успел крикнуть:

— Димыч, уходим отсюда!

— Ваня, помоги мне их выкинуть, — обратился я к Дарморозу.

Вдвоем мы выкинули с крыльца Юрку Перца и Петра. В это время Юрка Огородников с женой поднялись из-за стола и тоже ушли домой. Юрка сказал:

— Демьян, приходите вечером с Машей к нам.

С Иваном мы сели за стол, выпили, и я с Машей ушел домой. По пути зашли в «мордобойку», выпили пива. А вечером к нам на хату пришел Юрка Перец, извинялся и за себя, и за Петра. Мы пригласили его за стол, да так «откушали», что он еле ноги унес. А мы с Машей врубили музыку и пошли танцевать, будто ничего и не было. Я воспринимал все в порядке вещей, на Машу не обижался. А за что на нее обижаться: баба она одинокая, справная, кобелей вокруг свора крутится. Закон природы, а против него не попрешь.

Потом к нам пришли Тамарка с Ваней, и опять пили почти до самого утра. Я и не помню, как отключился. Когда днем проснулся, смотрю, голый между двух перин лежу: одна снизу, Маша сверху. Да, первый раз в жизни я так замечательно отметил Новый год. Пятнадцать Новых годов до этого встретил я за решетками и колючей проволокой. Хорошо еще, с товарищами в бараке, а то в изоляторах приходилось, да в подвалах и одиночных камерах. Ну, какой тут кайф?

4


После праздников я пошел в контору. Открыл дверь кабинета начальника лесопункта. Смотрю, людей много, хотел закрыть дверь. Но начальник увидел меня, крикнул:

— Заходи, пропавший без вести!

Я зашел. В кабинете сидели две бригады: одна — закарпатцы, другая — из Винницкой области.

— Пойдешь в винницкую бригаду, — сказал начальник. — У них как раз человека не хватает. Ну как, ребята, возьмете его в бригаду?

— Возьмем, — ответили винницкие.

— Вот и хорошо. Парень ты крепкий, пойдешь на чекеровку, — вынес окончательное решение начальник.

Нас посадили в автобусы и повезли в лес. С нами ехала и повариха с продуктами. Когда приехали, я помог ей донести продукты. Столовая находилась в вагончике прямо в лесу возле лежневки.

Приступили к работе. Тракторист был из местных, но на трелевке первый раз. Да и трактор «Т-40» производил впечатление инвалида еще битвы под Полтавой. Ленивец у него, по всей видимости, был согнут, поэтому, как сделает поворот, так «разуется», гусеница слетает. Приходится кувалдой выбивать палец, одевать и натягивать гусеницу ключом на пятьдесят. И так за смену раз тридцать. Да причем при морозце в тридцать градусов. К концу рабочего дня я не мог рук поднять. Проработал я три дня и сделался злой, как собака. И что обидно, делянка леса попалась хорошая, кубатурная, но с таким трактором и трактористом хрен заработаешь.

Я разговаривал с мужиками, спрашивал, где найти хорошего тракториста. Один мне и посоветовал:

— Есть тут один мужик Ваня Поясок, белорус. Был здесь тоже в ссылке, но женился, так и остался. Сейчас вальщиком работает в местной бригаде. Поговори, может, согласится и пойдет к вам — калымщикам.

Вечером мы вдвоем, я и Ваня Дармороз, пошли в магазин, взяли литр водки и направились к Пояску. Пришли в хату, Иван был дома с Надей, женой. Она тоже работает в лесу сучкорубом. У нее пять судимостей, у Вани — три, но любят друг друга, как Ромео и Джульетта.

Мы поставили «озверин» на стол, Надя поставила закуску: жареную картошку с грибами и огурцы соленые. Когда выпили, я начал разговор:

— Ваня, тракторист нам нужен в бригаду. Делянка клевая попалась, можно бабки хорошие заработать. У нас-то есть тракторист, но ни рыба ни мясо. Им только в ступе говно толочь. Пойдешь к нам в бригаду? Поработаешь месяца два-три, а там тебе самому будет видно.

— Так начальник лесопункта не согласится, — ответил Иван.

— Ну, это уже наши проблемы. Постараемся его уговорить, не задарма, разумеется. Главное, твое согласие, — сказал я.

— Хорошо, Демьян, с тобой я буду работать, с тобой можно заработать. Мне когда рассказали, как ты трос таскаешь, я чуть не уссался, — ответил Иван.

А по поселку уже легенды ходили, как я работаю. Когда в первый день мы приехали в лес, тракторист опустил щит на тракторе и ослабил барабан. На тросе было семнадцать чекерей, я взял их на плечи вместе с тросом и потащил к баданам. У тракториста глаза на лоб полезли, он только и произнес: «Вот это сила!» А когда ехали в автобусе с работы домой, он рассказал мужикам про этот случай: «Чекеровщик у меня — класс, взял семнадцать чекерей и потащил. А у меня барабан на тракторе заедает, так он вместе с трактором попер. От неожиданности я чуть из кабины не вылетел». Смех на весь автобус поднялся, и все смотрели на меня. После этого случая меня еще больше уважать стали.

Потом с Дарморозом мы пошли к начальнику лесопункта. Объяснили ему ситуацию насчет Вани Пояска и еще новый трактор попросили. Начальник подумал немного и сказал:

— Ладно, пусть Поясок переходит к вам. А трактор есть, в гараже стоит, но без балансира. Надо балансир ставить.

Договорились так: с утра я с Ваней ставлю балансир на трактор и своим ходом едем в лес. Пусть день потеряем, но потом втройне нагоним.

К этому времени я уже поселился в общежитии. Маша поначалу мне выговаривала, как приду к ней ночевать:

— И что ты, Дима, совсем не останешься со мной жить?

— А какая разница, мы же все равно вместе. Ночую-то я у тебя, а в общежитии редко.

На другой день к обеду трактор у нас был готов. Мы с Иваном залезли в него и погнали в лес. Ваня сам два метра ростом, и смотреть на него в тракторе «Т-40» — картина удручающая: сидит, согнувшись в три погибели, колени торчат выше рычагов, руки длинные. Гиббон в клетке попугая, да и только. Но работает как черт, несмотря на эту видимую нескладность. Гоняет на тракторе на самых высоких скоростях.

На делянку мы приехали после обеда. А к съему успели натаскать на эстакаду леса на четыре лесовоза. Даже видавшие виды мужики, когда вышли с лесоповала к эстакаде, были удивлены, говорили:

— Вот молодцы, ребята. Если и дальше так пойдет, то эту делянку мы быстро кончим.

Подошел аванс. Я получил в конторе и пошел в общежитие переодеваться. Уже помылся и заканчивал одеваться, когда в комнату ввалил Ваня Поясок с женой. Они были уже в подпитии, Ваня предложил мне:

— Пойдем, Демьян, к нам, посидим немного.

Я дал Наде деньги, она пошла за водкой, а мы с Иваном поканали к нему на хату. Разделись, я включил проигрыватель, поставил пластинку, Иван стал закуску с печки ставить на стол. А когда пришла Надя, пьянка пошла на полных оборотах. Ваня сильно закосел, Надя — тоже. Я еще держался. В это время хозяева приступили к развлекательной программе: видимо, так было принято в этой трудовой семье. Иван повернулся к проигрывателю, крикнул:

— Поешь, падла! — и ударил по нему со всего маху своим трудовым кулаком.

Раздался прощальный скрип и скрежет приемника. Тогда Ваня поднялся во весь свой гигантский рост, обеими руками схватил приемник и со словами:

— Скрипишь… твою мать! Больше скрипеть не будешь, — сильно ударил об пол.

После этого Ваниного сольного номера, на арену вышла Надя. Она поднялась с табуретки, пьяно посмотрела на Ивана, подошла к печи, взяла топор и со знанием дела принялась крушить шифоньер. Вот где пригодилось ее профессиональное мастерство сучкоруба. Причем рубила и приговаривала:

— Стоишь, сука! Больше стоять не будешь.

Сначала я сидел и размышлял: «Какое все-таки взаимопонимание в любящей семье. Какие чувственные натуры. Какая духовная и интеллектуальная совместимость. Умеют люди красиво жить».

Но когда от одного удара топора рухнула этажерка, зацепив меня за плечо и прервав мои размышления, а топор весело заплясал по табуреткам, я понял: надо сваливать. Я быстро «юзонул» в коридор, схватил свой полушубок и оказался на улице. А из комнаты доносились в два голоса витиеватая матерщина и грохот. «Видимо, табуретки об стены добивают», — подумал я.

По пути зашел в клуб, а там танцы под баян и гитару. На гитаре играл Юрка-киномеханик, мой уже хороший знакомый. Было много местных девушек и ребят с Украины: винницких и закарпатцев. Я подошел к музыкантам, сказал:

— Хочу спеть «Очи волошкови».

— Хорошо, Дим Димыч, — сказал баянист, заиграл мелодию, а я запел.

Вокруг закружились пары, все смотрели на меня и улыбались. А когда я кончил петь, все стали просить меня еще спеть какую-нибудь песню. Я подумал и ответил:

— Хорошо. Я знаю одну, но ее надо подпевать всем вместе. Она тоже идет в ритме вальса. Ну что, согласны?

— Да, да! — закричала молодежь.

И я запел:
		Это было на юге, где бананы растут,


		Где цветут кипарисы и гитары поют.


		Там девчонку я встретил с темно-русой косой,


		С голубыми глазами и открытой душой…


Когда второй раз я запел первый куплет песни, все, кто был в клубе, подхватили, да так горланили, что, казалось, крыша слетит с клуба. Песня понравилась всем. Пока пел, присмотрел в зале двух пышнотелых девиц. Потом пошел танцевать танго с одной из них, другая была слишком толстая. На что я любитель таких, но не в таком объеме. Ее полнота зашкаливала за те параметры, которые я предпочитал. Девушку, с которой я танцевал, звали Вера, а вторая оказалась ее сестрой, звать Надя. Вера мне понравилась. Когда танцевали, я сказал ей:

— Вера, вы такая красивая, что у меня глаза могут полопаться от твоей красоты или сердце разорвется на одиннадцать частей. Можно вас проводить сегодня?

Вера рассмеялась и ответила:

— А что не проводить, все равно по пути идти мимо общежития.

После танцев я пошел их провожать. Надя оказалась не только слишком толстой, но и слишком веселой, всю дорогу болтала и веселилась. Вера была сдержаннее. Возле дома я взял Веру за руку, спросил:

— Вера, мы еще встретимся?

— Да. Но сегодня нельзя. Другой раз.

Мы попрощались, они вошли в дом, а я поканал к Маше. Долго стучал в дверь. Маша спросонья хриплым голосом спросила: «Кто?» Я ответил. Она открыла дверь, я вошел. От Маши, как от печки, повеяло теплом. Она потянулась, халат распахнулся, и на свободу вывалились ее большие белые отвислые до пупка груди. Маша сказала:

— Я так крепко спала. Думала, ты уже не придешь.

— А выпить есть что-нибудь? — спросил я.

— Есть, конечно. Брага.

— Давай.

Мы сели за стол, выпили. Потом я разделся, и мы нырнули на кровать. Часа два трахались, потом уснули. Наша любовь с Машей не ржавела.

Утром стали собираться на работу. Я позавтракал и побежал в общежитие, переоделся в рабочую одежду и пошел к автобусу. Маша тоже работала разметчицей на нижнем складе на разделке леса.

5


Когда я садился в автобус, меня окликнули Ваня Тэкза и Юра Перец. Я подошел к ним, Ваня сказал:

— Ты, Демьян, вчера Верку провожал? А у нее муж и ребенок есть. Муж электриком работает на нижнем складе. Так его мужики подковырнули, сказали: «С твоей Веркой вчера Дим Димыч весь вечер танцевал, а потом увел неизвестно куда». Он спросил: «Что за Дим Димыч?» — «Да хохол», — ответили ему. Ты же с нами работаешь, вот все и думают, что ты тоже хохол. Так Колька, мужик Веркин, сказал при всех: «Поймаю этого Дим Димыча, зарежу». Смотри, Демьян, будь осторожен. А то Колька этот — придурок еще тот.

Мы расселись по автобусам и поехали на работу. Целый день шел мокрый снег, чувствовалось дыхание весны. Приехали с работы мокрые, как черти. Сразу заскочили в магазин, набрали водки и всей бригадой пошли в столовую, чтобы согреться. Когда заходили, то в углу за столом я увидел Верку с сестрой и пацаненком. Я поздоровался с ними, они ответили. А про себя я подумал: «Ну и сука. Могла бы предупредить, что замужем. Я бы с ней не связался и провожать не ходил бы. А теперь что? Тут тайга, медведь — хозяин. В каждой хате по три-четыре ружья. Могут подкараулить».

Мы расселись за столы. Набрали только вторых, заставили ими столы. Народу в столовой набилось много, все пили водку, закусывали.

В это время в столовую вошел высокий парень в лесной зеленой куртке и болотных сапогах. Парень был сильно выпивши, обвел всю столовую тупым взглядом. Я сидел около стены лицом к залу, передо мной стоял стол с тарелками. Парень остановил взгляд на мне, сказал:

— Так это ты Дим Димыч? — и направился ко мне.

Я глянул на Верку и Надю. Те сидели как ни в чем не бывало. Когда парень подошел к столу, то из сапога выхватил длинный нож и через стол замахнулся на меня. Я опередил его, сильно толкнув на него стол. Парень упал. А дальше было делом техники. Табуреткой я сильно ударил его по груди, а сапогом придавил к полу руку с ножом. Вырвал нож и приставил к горлу. Я бы его, наверное, кончил. Его жизнь висела на ниточке, которая вот-вот готова была оборваться. Если бы не истеричный женский крик, который остановил меня. Из кухни выскочила пожилая седая женщина, а мужики схватили меня за руки, отвели в сторону. Я стоял с ножом в руке и наблюдал. Женщина подняла парня с пола, стала плакать и кричать:

— Сынок, опомнись! Что ты делаешь! Иди проспись! Пойдем со мной, — и увела парня на улицу. Ушли и Верка с Надей.

А мы поставили стол на место, заказали новые блюда, еще водки принесли. И продолжили прерванное застолье. Когда уходили из столовой, я выходил последним. Шел и думал: «Если еще кинется, зарежу точняком». Со мной выходили Ваня Тэкза и Юрка Перец. На улице никого не было. Пришли в общежитие, я переоделся, помылся и ушел к Маше.

6


Заработки у нас в бригаде были хорошие. Меньше семисот рублей я не получал, а это двести бутылок водки, считай. Не хило. При самом большом желании не выпьешь. Так я купил себе аккордеон, учился играть. В субботу-воскресенье ходил в клуб, где с парнями и девчатами пели, плясали.

Подошел праздник — проводы зимы. Отмечать праздник я поехал с Юркой Перцем в Лунданку. В ней проходило массовое гулянье. Сюда косяками перли люди со всех лесопунктов района.

Сначала мы попили водки в забегаловке. И пошли в парк. В середине парка стоял высокий столб. На нем на самом верху был положен приз победителю турнира и чуть пониже — еще один. Столб поливали водой, чтобы обледенел. Суть турнира заключалась в следующем: кто заберется по обледенелому столбу до верха, тому и подарки.

Вокруг столба собралась тьма народа, всем интересно. Мужики пробуют залезть на столб, но бесполезно, дохлый номер. Я предложил Юрке:

— Давай попробуем?

— Ты что, Демьян, смеешься? Я под расстрелом не залезу, — ответил Юрка.

Температура воздуха была не слишком низкая, градусов пять мороза, не больше. Я стал раздеваться. Не помню уж кто, где и когда говорил мне, что по ледяному столбу надо лезть в одних трусах. Я был прилично выпивши, разделся до трусов, обнял столб и полез по нему. Зрители смолкли разом, затаили дыхание. Сначала столб показался мне очень холодным, но потом ничего, привык и холода уже не чувствовал. Медленно, но уверенно, я приближался к вершине. С меня только пар валил, как из котельной. Долез я до первого подарка, сорвал и бросил вниз. Мои болельщики стали кричать: «Давай дальше!» Но и это была блестящая победа. Я быстро съехал по столбу вниз и развернул пакет. В нем оказались хромовые сапоги. Мужики схватили меня и стали подбрасывать вверх. Когда поставили на ноги, я тут же обул сапоги. Они оказались в самый раз, как спецом для меня делали.

Мужик на баяне заиграл «яблочко», и я пустился в пляс. После меня на столб полез местный мужик Саня Десятников. Он последовал моему примеру, тоже разделся до трусов и тоже долез до верха. Снял приз, спустился, развернул, а там — хороший шевиотовый костюм. Саню тоже вверх подбрасывали, и он потом танцевал победный танец не хуже дикаря вокруг поверженного мамонта. А потом мы общей кодлой пошли обмывать наши призы. Благо по всему парку стояли столы, и бухалово продавали и на разлив, и на вынос. И что примечательно, милиция в этот день пьяных никого не забирала. Все пили, пели, смеялись, радовались искренне и беззастенчиво.

Но праздники кончаются, начинаются будни. Как-то на работе в лесу Ваня Поясок сказал мне:

— Ты знаешь, Димыч, на нижнем складе в будке ребята играли в домино. Среди них был и Колька, Веркин мужик. Будучи пьяным, он сказал: «Если попадется мне этот хохол, все равно зарежу». Так что будь осторожен.

— Все путем, Ваня. Пусть только попробует. Я возле столовой на днях встретил Верку, сказал ей: «Ты что же, сучка, подвела меня, не сказала, что замужем?» А она засмеялась и говорит: «Что? Напугался?» Дура, не знает человека, а так говорит. Я ведь таких, как ее Колька, не одного отправил «корни сирени нюхать». Я же могу и опередить его, подкараулить и «освежевать» (зарезать). Мне это как два пальца обоссать. Но хочется хоть немного на свободе побыть. Только солнце засветило мне, и снова на «кичман»? Я и так пятнадцать лет отдал «хозяину» и не заметил как.

— Ничего, Димыч, сегодня приедем с работы, поймаем его и поговорим, что он хочет. А не поймет, дадим ему оторваться как следует, — сказал Ваня.

Была суббота — банный день. В общежитии я переоделся, думаю: «Схожу в магазин, возьму пару бутылок водки. После баньки и попью».

Шел по улице и на повороте за оградку встретил Кольку-электрика. Я остановился. Колька вытащил из сапога нож, сказал:

— Наконец-то ты мне попался, — и пошел на меня.

У меня в руках ничего не было, я стал потихоньку отступать вдоль оградки. Она была из штакетника. Я отступал, а рукой пробовал, может, какая штакетина оторвется. Одна оказалась снизу не прибита, я оторвал ее. И в этот момент Колька прыгнул на меня, я отскочил в сторону, а сам сбоку штакетиной долбанул Кольку по чану. Удар пришелся в висок, парень упал и не двигался. Я наклонился над ним, глянул, изо рта парня текла кровавая пена.

Я зыркнул по сторонам. Недалеко увидел армянина-инвалида, на левой руке у него не было кисти, а работал он мастером на нижнем складе. Он стоял с ребенком на руках и смотрел в нашу сторону. Крикнул мне:

— Не беспокойся, парень. Я видел, как он шел на тебя с ножом. Если даже ты убил его, туда ему и дорога, барахло человек был.

Я бросил штакетину и пошел в магазин. Взял две бутылки водки и, когда проходил мимо недостроенного дома-сруба, услышал мужские голоса. Зашел в это импровизированное кафе и увидел местных ребят: Юру Огородникова, Саню Мохина и еще троих, они сидели выпивали. Я тоже вытащил бутылку, разлил по стаканам, а когда выпили, я рассказал ребятам, что сейчас уделал Кольку, наверное, убил. Все поднялись, решили посмотреть, и мы пошли на то место, где валялся электрик. Но его на месте не оказалось, что озадачило и меня, и моих собутыльников. Я сказал:

— Точно, вот здесь была наша встреча.

— Так где же он? — спросил Юрка.

Армянин из своего двора крикнул нам:

— Я его водой поливал, так он очухался, встал. Так с ножом в руке и ушел, покачиваясь, домой. Напоследок я сказал ему: «Ты, парень, скажи спасибо человеку, что не добил тебя».

Саня Мохин предложил:

— Пойдем к Кольке на хату, разберемся.

Я отказался идти, сказал:

— Лучше в баню схожу, туда собирался, а то неделю потом жди.

Пошел в баню, так хорошо попарился, что с полки слезал ползком и долго потом на полу отлеживался. После этого моциона отправился к Маше, хорошо с ней выпили и долго потом сидели на диване, обнявшись, и слушали музыку.

На другой день я возвращался с работы вдвоем с пожилым мужиком Тимофеем из Винницкой области. Когда подходили к общежитию, то на крыльце я увидел Кольку с очень серьезной мордой. Я чуть сбавил шаг и стал внимательно наблюдать за его руками. Тимофей шел впереди меня. Когда он поднялся на крыльцо, Колька поздоровался с ним за руку. Тут же протянул и мне руку, я тоже. А когда втроем вошли в комнату, то я увидел возле своей кровати на табуретке эмалированное ведро, накрытое простыней, а на кровати телогрейку. Я был настороже и не знал еще, что все это значит. Спросил:

— Что это? — и откинул простыню.

— Это пиво, — сказал Колька.

Я поднял с кровати телогрейку, под ней оказалось шесть бутылок водки. Тут я понял, что Колька пришел ко мне с мировой. Я крикнул Тимофею в другую комнату:

— Давай, Тимоха, переодевайся! Сейчас пить будем!

Сам тоже переоделся, умылся. И только сели за стол, в комнату ввалила целая кодла: Юрка Огородников, Саня Мохин, Гена Колодочкин, гитарист, и Юрка Культя. Они закричали:

— Привет, бродяга!

Я поздоровался с ними. Пришлось выдвигать стол на середину комнаты, чтобы всем усесться. Я нарезал сала, лука и хлеба. А когда разлили водку по стаканам, Саня Мохин поднял стакан и сказал:

— Выпьем за дружбу. Чтобы у Николая с Демьяном никогда не было ссор и чтобы они стали настоящими товарищами, — поднялся с табуретки и протянул мне руку, я ответил пожатием.

Потом мы с Николаем пожали друг другу руки, и началась попойка. В ее разгар в комнату завалили Ваня Поясок с Надей, будучи уже в хорошем подпитии. В руках у них была картонная коробка.

Когда открыли, то мы увидели флаконы с «Резолью». Ваня сказал:

— Продуктовый закрыт был, так мы в промтоварном отоварились. Мужики упаковками тащат, мы тоже взяли. Уже с Надей по одному флакону вмазали, ништяк вещь.

Я прочитал на флаконе: «Жидкость для вывода перхоти на голове» и сделал резюме:

— Так, мужики, готовьте бошки, сейчас квачем будем перхоть выводить.

— Что, она тебе мешает, перхоть эта? — сказал Юрка Культя. — Вовнутрь заливать будем. Водку вот допьем и на «Резоль» перейдем.

Попойка продолжалась. Потом я попросил Гену:

— Сыграй что-нибудь родное, душевное, чтобы душа развернулась, а потом снова свернулась.

Гена взял гитару и запел:
		Там далеко, на севере далеком,


		Я был влюблен в пацаночку одну,


		Я был влюблен, влюблен я был жестоко,


		Тебя, пацаночка, забыть я не могу.


		А где же, где же ты, моя пацанка,


		Где же ты, в каких ты лагерях?


		Я вспоминаю маленькую ножку


		В новеньких фартовых лапорях…


С Саней Мохиным мы вышли на улицу помочить забор. Я спросил у него:

— Чего это Колька на мировую решился?

— Вчера мы ходили к нему. Тебя-то он не знает, так мы сказали ему, кто ты такой. И предупредили, что он вперед может кони двинуть. Так лучше помириться. Он согласился. И вот ты, Дим Димыч, сам видишь: все получилось на мази, — сказал Саня.

Когда мы вернулись в комнату, там уже разливали и пили «Резоль». Кончив упаковку с этим «эликсиром бодрости», перешли на пиво.

Ваня с Надей напились в умат, я пошел их провожать. Но заходить в хату не стал, знал, что сейчас начнут мебель громить. Мне и Маша говорила, у них это завсегда, как напьются, а потом с получки все покупают заново. Такие уж утонченные натуры. Мысленно я им даже кликухи придумал: Громилыч и Жанна д'Арк с лесоповала.

На другой день на работе ко мне подошел начальник лесопункта, спросил:

— Ты когда-нибудь лес валил?

— Было дело, начальник, — ответил я.

— Так вот, Пономарев, получи пилу, пойдешь пока лежневку строить. А поднатаскаешься, бригаду тебе дадим. Сейчас иди к инженеру по технике безопасности, он тебя проинструктирует. Хохлы уехали, на зиму опять приедут. К зиме тебя и сделаем бригадиром.

— Ну, начальник, раз так решили, будь по-вашему, — ответил я. — А за доверие — спасибо.

Наступило короткое северное лето. По выходным дням мы с Машей ходили или в лес за грибами и любовь делать, или ездили на станцию Пинюг, это большой железнодорожный узел. Здесь большие универмаги, гастрономы, больницы. Здесь же в райотделе милиции я регулярно отмечался.

В этот раз я поехал в Пинюг провожать Юрку Перца на Украину. Он уезжал последним из бригады и сопровождал два вагона леса. До отправления поезда еще было время. Зашли в столовую, «трахнули по малышке» (выпили по чекушке водки) и сидели пили пиво. У меня родилась в голове хорошая мысль:

— А что, Юра, когда ты приедешь домой, то дашь мне телеграмму? Так, мол, и так, умерла бабушка. Срочно приезжай. Давно, Юра, я на Украине не гулял, не пил горилки.

— Какой разговор, Демьян. Тебя-то отпустят в ментовке?

— Постараюсь уговорить участкового.

На этом мы ударили по рукам, еще «раздавили одну малышку». Подошел поезд, и Юра уехал.


Глава 5

БРАТВА ТЕБЯ НЕ ЗАБУДЕТ


1


Прошло с полмесяца, получаю телеграмму: «Умерла бабушка». Я поехал в Пинюг к участковому, объяснил ему, так, мол, и так, столько лет не видел бабушку, и вот она умерла. А кроме нее у меня больше никого нет. Попросил дать разрешение съездить на похороны. Участковый позвонил в леспромхоз, спросил начальника, как я работаю. После этого без каких-либо возражений в ментовке мне выдали справку-разрешение на выезд.

По такому поводу я пригласил участкового в столовую, где мы с ним хорошо вмазали. А на другой день Маша сажала меня в Пинюге на поезд. Прощальный гудок паровоза, и поезд улетел в сиреневую даль. Я ехал на Украину к кентам и еще не знал, и даже не догадывался, что ждет меня впереди.

В одном купе со мной ехал знакомый мужик Генка, Шалопай кликуха, тоже работал на лесоповале. Но ссылка кончилась, и он ехал домой в Воронежскую область. До Москвы нам предстояло ехать вместе. Мы быстро с ним скентовались. Он хоть и был «безникому» (лицо, не входящее в преступную группировку), но тоже не первый раз «сидя лакал» (отбывал срок). Набрали мы полкупе бухалова и: «шумел камыш, деревья гнулись», «солнце всходит и заходит», «по тундре, вдоль стальной магистрали, где мчится скорый Воркута — Ленинград». С гитарой тоже повезло: мужик один из нашего вагона одолжил за бутылку водки. Вот мы под гитару в два голоса и выдавали номера. Из коридора только реплики доносились: «Вот зеки дают».

В антрактах нашего музыкального калейдоскопа Шалопай и рассказал мне, за что «чалился» по третьей «ходке», за что в ссылку попал.

— Шел я ночью пьяный от бабы из одного села в свое Худяково. А дорога мимо кладбища проходила. Ночь, темно, дождик срывается. Подваливают двое парней, говорят:

— Пошли, мужик, дело есть.

Присмотрелся, морды незнакомые. Своих поселковых я всех знаю. Отвечаю им:

— Ребята, нет у меня никаких делов. Че я пойду с вами?

— Пойдешь, падла, куда денешься, — сказал «семафор» (высокий парень) и приставил «пику» (самодельный нож) к груди.

Сзади в спину кольнуло что-то острое. У меня в кармане тоже была «приблуда» (финский нож), но в такой ситуации что можно сделать? Зарежут, и весь фуй. Пошел я с ними. Возле одной могилы остановились, дают лопату, говорят:

— Копай.

Стал я копать, куда деваться? Могила свежая, лопата легко идет. А парни на лавочку сели возле соседней ограды. Долго я копал, весь взмок и отрезвел полностью. Что они задумали, я уже давно «рюхнулся» (догадался), хотят с жмурика «прикид» снять. Есть такой промысел в преступном мире. Откажись я копать, дадут по чану и подхоронят к покойнику. И никто не узнает, где могилка моя. Когда докопал до крышки гроба, парни дали мне мотыгу с короткой ручкой и бутылку вина, длинный сказал:

— Выпей для бодрости духа, сейчас самое интересное кино будет, а мотыгой ломай доски.

Я так и сделал. Потом дали мне плоскогубцы. Я сначала не врубился. Но второй успокоил меня:

— Зубы дергай. Если мы не получим от тебя одиннадцать «ржавых» (золотых) зубов, считай, и ты покойник.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», — подумал я, и стало так тоскливо на душе. Но вслух сказал:

— Темно, как в жопе, как я их дергать буду? Хоть бы фонариком посветили.

— Может, твоему кенту еще обезболивающий укол сделать, чтобы не так кричал? — засмеялся «семафор».

Я присел в могиле, плоскогубцами стал шарить в пасти жмурика и дергать все зубы подряд, чтобы не ошибиться, и подавать наверх. Тут дождик усилился, раздались раскаты грома, и полыхнули молнии. Я шаркал плоскогубцами по пасти покойника, чую, больше «не стучит», значит, все зубы выдернул. Говорю ребятам:

— Все, парни, больше нет. Помогите вылезти.

Но те и не думали этого делать, развернулись и пошли прочь, крикнув напоследок:

— Ты пока закапывай, а мы скоро вернемся.

Я попытался вылезти из могилы. Но не тут-то было. Глина так раскисла, что я раз за разом сползал в могилу. В очередную попытку я уже был почти наверху, оставалось ногу забросить на край могилы. Но тут кто-то сильно дернул меня за ноги вниз, и я упал на крышку гроба. От страха я вскочил и пулей вылетел из могилы. Был уже наверху, как за спиной услышал страшный хохот и голос: «Убей их! Убей!» В темноте под дождем, не разбирая дороги, я аллюром прошел не меньше километра. Упал и долго лежал «в распятии» и приходил в себя. Потом поднялся и пошел.

На трассе заметил «Москвича», кто-то возился в нем, подняв капот. Тихо-тихо я подобрался поближе. По голосам узнал своих новых знакомых. У них машина заглохла, вот и возились. А на меня такая злость накатила, и этот голос в мозгах: «Убей их! Убей!» Прямо наваждение какое-то. Не отдавая себе отчета, я выхватил из кармана «приблуду» и метеором набросился на своих подельников. Они не ожидали. Короче, одного «начисто сделал» (убил), а другого только изуродовал. За что червонец и получил.

Такую грустную историю рассказал мне Шалопай. После чего я сделал вывод:

— Да, Гена, не весело тебе в могиле пришлось, да и стоматолог из тебя хреновый получился. А червонец ты схлопотал наверняка за то, что второго не ухоркал. Не выполнил волю мертвеца, обидел его. Вот и поплатился. Другой раз учти: «Мертвец всегда ботает истину». Мне в жизни самому не раз приходилось в могилах «на дно ложиться», но мертвецов я никогда не обижал.

— Вообще-то ты прав, Дим Димыч. Второй на следствии меня-то и опознал.

2


Приехали мы в Москву на Ярославский вокзал. Здесь наши пути-дороги с Шалопаем разошлись. Я сел на «горбатую» и поехал на Киевский вокзал. Дело было к вечеру, на Ужгород поезд шел только утром. Я сдал свой «угол» в камеру хранения и вышел на привокзальную площадь, пошастал по ней. Хорошо: лето, вечер, тепло, люди косяками бродят. А когда солнце почти село, хорошая мысль подвалила: «Съезжу в кабак приличный, покайфую по-человечески до полуночи, а до утра на „бане“ перекантуюсь».

Сел в такси, «волк» (шофер) спросил:

— Куда?

— Куда-нибудь, браток, в кабак приличный, — ответил я.

Волк привез меня в ресторан «Арбат», сказал:

— Хороший ресторан. Я сам в него часто хожу. Не пожалеешь, парень.

Я расплатился с таксистом и сунулся к двери. Но не тут-то было. Массивная стеклянная дверь оказалась закрытой, за ней стоял пожилой худощавый швейцар в синей форме и с мордой генерала. Руками я попытался объяснить генералу, чтобы тот открыл дверь, но он только покачал головой из стороны в сторону. Тогда я прибег к испытанному и надежному приему: вытащил из кармана червонец и рукой припечатал его к стеклу. Подействовало безотказно. Генерал зашустрил ключом в замке и открыл дверь. Я сунул червонец ему в нагрудный «чердак».

— Держи, отец. Нюх, что ли, потерял? Своих совсем не признаешь. Райка-официантка здесь? — сказал я больше для понта.

Старик раскланялся и как-то униженно ответил:

— Виноват, однако. Не признал. Вы ж всегда не один приходили. А Райка, кажется, здесь, наверху.

Я вошел в зал, и мой храбрый пыл поубавился, опешил я поначалу. Громадный зал, море столов и людей, справа большая сцена. Вверху ярусом над залом, эдакой подковой располагался второй зал. Из «распятия» меня вывел второй генерал с желтыми лампасами, он подрулил ко мне и по-приятельски сказал:

— Наверх, пожалуйста, проходите.

И я попылил по ступенькам. Только поднялся на второй этаж, ко мне подскочила клевая молодая официантка в белом коротеньком фартуке.

— Молодой человек, вам место?

— Да.

— Пожалуйста, сюда, — сказала официантка и повела меня к столику у самых перил яруса, в руки сунула меню.

За столом уже сидели двое: пожилой мужчина и женщина лет тридцати. Они о чем-то весело лопотали на непонятном мне языке. Потом уже понял, что это были англичане или американцы. Кроме русского языка, досконально я знал только один — воровской. Но не рискнул общаться по «фене» с иностранцами. Поэтому спокойно сидел и изучал меню, но ничего в нем понять не мог, какие-то мудреные названия блюд: лангеты, антрекоты и прочая ерунда. О таких в тюрьмах и зонах и слышать-то не приходилось. А когда подошла баландерша (раздатчица баланды, официантка), я сделал ей чистосердечное признание:

— Три вторых, можно разных, но чтобы мяса побольше было, пива шесть бутылок и графин коньяку.

Официантка улыбнулась красивой белозубой улыбкой, спросила:

— А на десерт? Кофе, чай, шоколад, фрукты?

— Во-во, все, что назвали, то и тащите, — ответил я. — Только чай сделайте покрепче, чтобы ложка в нем стояла. А если хотите, я помогу вам заварить.

Официантка уже не улыбалась, а смеялась. Видимо, не так часто приходится ей обслуживать столь необычных клиентов. Успокоившись немного, она сказала:

— Заказ принят. Приготовим в лучшем виде, — и ушла.

Минут десять ее не было, а вернулась с полным подносом бутылок и тарелок, расставила их на столе с трудом.

— А чай? — в шутку спросил я.

— Заваривается, — ответила деваха.

У меня было хорошее настроение. Я сидел, зырил на публику, не спеша наталкивал себя жеваниной и «озверином». Англичанин подозрительно косился в мою сторону, видя, как я приканчиваю второй фужер коньяку. У них, говорят, его наперстками пьют. А откуда у меня наперсток с собой?

Неожиданно внизу заиграл оркестр, и на сцену выскочили девушки, человек двадцать. Одеты они были, точнее говоря, раздеты они были почти полностью, из «прикида» только ленточки на грудях и ниже пояса. Стали телки танцевать. Что за танец, не знаю, только ноги задирали выше головы. «Ништяк, ништяк делают, почище лошадей», — подумал я и вспомнил пивную «мордобойку» в своем леспромхозе. И тут же новая мысль приканала: «А что, если из наших баб собрать такой же кордебалет? Взять в него Машку мою, Тамарку из хлебного „тупика“ (магазина), погромщицу Жанну д'Арк. Бабы они как на подбор, каждая не меньше девяноста килограммов. И пусть тоже голые бегают по „мордобойке“ и ноги задирают». Меня смех даже разобрал, как я представил это зрелище. А иностранцы покосились на меня, как на ненормального.

К нашему столику подошел парень «семь на восемь», сказал, обращаясь ко мне:

— Вас человек приглашает.

Я удивился, машинально спросил:

— Кто?

— Пойдемте.

Я поднялся и пошел за парнем в другой конец яруса. И не поверил своим глазам: за столиком сидел Огонек, вор в законе, авторитет Ванинской и Магаданской зон сороковых-пятидесятых годов.

Огонька я знал хорошо, почти год мы с ним пайку хавали в БУРе Ванинской зоны. Я тогда еще пацаном был, в пятнадцать лет я пришел на зону за побег из Абаканской малолетки, где сидел за убийство.

С Огоньком за столиком сидел еще человек среднего возраста, крепкого сложения и явно уголовной мордой. Я стоял у столика, как пень, настолько была неожиданной встреча. Уж сколько лет прошло с тех пор. Огонек сильно постарел, голова почти вся была седая, но лицо такое же темное, худое и с волчьим блеском в глазах.

— Садись, Дим Димыч, — сказал Огонек. — Что, не ожидал встречи? Я тоже. С полчаса за тобой кнокал, ты или не ты. Но не ошибся, в масть попал. Ну, здравствуй, бродяга!

Огонек поднялся из-за стола и протянул мне руку, я крепко пожал ее.

— Здравствуй, Огонек! Не ожидал, никак не ожидал, — ответил я.

Мы сели за столик, сел и Спортсмен. Мысленно такое погоняло я дал парню, что подозвал меня.

— Это, Дим Димыч, люди из моей «дружины», Чехарда кличут и Пегас, — кивнул Огонек в сторону коллег. — Давай выпьем за встречу. Банкуй, Пегас. Всем по полной.

Спортсмен разлил по фужерам водку. Мы чокнулись, выпили, закусили. Огонек сказал, обращаясь ко мне:

— Мы тут с братвой наслышались баек про тебя. Хотим от первого лица услышать, что и как.

— Что говорить, Огонек. Из «царских дач», считай, не вылазил. Разве когда в бегах был. От «хозяина» из «крытой» я звонком откинулся, пять лет «чалился» в подвале Таштюрьмы, чуть на век не остался в ней, когда Ташкент трясло. А сейчас я в «командировке» — в ссылке на Севере, на лесоповале, — ответил я.

— Вот те фуй. В ссылке, говоришь? Ну, если быть в столице и шастать по кабакам, это, по-твоему, ссылка на Север, то неплохо, неплохо, Дим Димыч, — сказал, улыбаясь, Огонек. — И «прикид» на тебе ништяк, фартовый. Или сейчас такой «прикид» стали заместо ватника выдавать на лесоповале? За морду твою и не говорю, в натуре ни в какие ворота не влазит. Еще бы, хавать баланду в ресторане «Арбат»! И делянка у тебя ништяк, кубатурная попалась на самом Арбате. Только чую, Дим Димыч, ты что-то в натуре перепутал. Тут не лесоповал, а блядонавал настоящий. Присмотрел молоденькую блядь, чекеруешь ее, тащишь в «пятый угол» и пилишь в поте лица на благо Родины. А? Скажи, Дим Димыч. Разве не так? — продолжал шутить Огонек.

— Считай, Огонек, что ты прав. Только я в натуре в ссылке. А тут проездом на Украину. Кенты у меня там. Работали на лесоповале, и я договорился с ними, что дадут телеграмму: «Бабка умерла». Вот я и еду с понтом на похороны, — ответил я.

— Ну, Дим Димыч, тогда другой базар. Пошутил я это. Давай выпьем за бабку твою и удачу по жизненной тропе, — сказал Огонек.

Пегас налил водки. Выпили.

— А у нас, честно говоря, тоже траур сегодня. Товарища нашего «коршуны» (сотрудники уголовного розыска) замели. Да ты должен, Дим Димыч, его знать, он тоже «бродяга» и лет десять по среднеазиатским «кичманам» ошивался. Рябой погоняло, — сказал Огонек.

— Как же, Огонек, знаю Рябого. В Навои с ним пайку хавали. Отчаянный парень был. На моих глазах «из Волги приехал» (бежал из колонии) вместе с Клопом. На «ЗИЛе» свалили, солдаты автоматы даже не успели скинуть. Жаль только, через три дня взяли их, — сказал я.

— Так вот, Дим Димыч, мысля подвалила тебя в дело взять. Чую, ты сейчас «безникому». Вот Рябого и заменишь. Но об этом побазарим не здесь. Поедем «в пятый угол», там и побазарим, — сказал Огонек.

Я сидел и не знал, что ответить. Вспомнил про билет на поезд, сказал:

— Поезд у меня утром. Хоть билет сдать.

Огонек ухмыльнулся, сказал:

— Вот этого и не надо делать. Это ксива для алиби, если что. А сейчас катим на «химань» (ночлег, притон). Иди, Пегас, заводи «бригантину». Все, харе, съем. Пошли, Дим Димыч.

Огонек, Пегас и я поднялись из-за столика и направились к выходу. Чехарда остался, чтобы рассчитаться с официанткой. Тут и я про свою вспомнил, сказал:

— Чуть не забыл. Сейчас, Огонек, я вас догоню. С баландершей только рассчитаюсь.

— Мы внизу в «ландо» будем, — ответил Огонек, и с Пегасом они поканали вниз, а я к своему столику.

На полпути встретил официантку.

— А я вас уже потеряла, — сказала она. — Десерт вам нести?

— Слушай, радость моя, обстоятельства изменились, срочно в министерство вызывают. А жаль. Ты мне с первого взгляда понравилась. Я уж было думал тебе дружбу предложить. Но наш вечер дружбы придется перенести. Если не возражаешь. Кстати, во сколько ты оценила наше первое знакомство? — пошутил я.

Баландерша глянула в блокнот и сказала:

— Сорок шесть…

— На, красавица, тебе стольник, а десерт съешь сама. Только чифирь не пей, цвет лица испортишь, — пошутил я и сунул ей пару «рваных». — Звать-то как тебя?

— Рая, — ответила девушка.

А я опешил немного от такого совпадения. Раю внизу у «генерала» я для понта спрашивал, а попал точняк на нее.

— До встречи, Раечка, — напоследок сказал я и поканал на выход.

Увидел Пегаса, он стоял возле «Волги», а Огонек сидел в машине. Я подошел и тоже сел на заднее сиденье к Огоньку. Вскоре нарисовался Чехарда. С Пегасом они сели впереди, и «ГАЗ-21» плавно тронулся с места. Минут через двадцать мы были на «химани». Это оказался небольшой старый особняк на Пятницкой. Встретил нас небритый немой мужик лет сорока пяти — пятидесяти.

— Принимай гостей, Сургуч, — обратился к нему Огонек, а мне сказал: — Немой у нас «самурай» (хозяин) берлоги.

Тот только закивал. В большой комнате все расселись за круглым столом, покрытым красивой вышитой скатертью. На столе уже стояло несколько бутылок марочного «дурмана» (вина) и водки. Немой принес на блюде жареного гуся и прочую закуску.

— Пока мы тут будем хавать, — сказал Огонек, — ты, Сургуч, «замути покрепче» (завари чай). А мы будем базар держать и «двигать от страстей» (пьянствовать). Как, Дим Димыч, натурально я говорю?

— В натуре ништяк, Огонек, — ответил я.

Мы выпили, закусили. Огонек обратился ко мне:

— Ты как, Дим Димыч, случаем, «в шурш не кинулся» (не прекратил преступную деятельность)? А может, «окраску» поменял?

— Что тебе сказать, Огонек? «Скиф» (бродяга) я был и остался, только сейчас «безникому». Надо как-то домотать ссылку. «Проколка» моя пока у ментов в «белом доме» (помещении ОВД) на станции Пинюг. Когда я «орлом» (в бегах) был, мне Кнут предлагал идти в свою «вольную дружину». Я не подписался, чутье подсказывало — «спалюсь». Так и вышло. «Волкодавы» вышли на мой след и загнали к «хозяину».

— Знаю, знаю, Дим Димыч. Мне твой кент Матрос говорил, — сказал Огонек.

— Не понял. Какой Матрос? Не знаю такого, — ответил я.

— Ну как же, ученик твой лучший. В Баку он подвалился в твой «экипаж», — сказал Огонек.

— А! Витек-боксер? Так он у меня под кликухой Бульдог канал. Челюсть у него на полморды и висит, как у гиббона. Погоняло Матрос он, наверно, потом получил. Он в морском «прикиде» ходил и мечтал на «килькин» флот попасть.

— Во-во, Дим Димыч, он самый. Наш парень, решительный до предела. Чувствуется твоя школа. Он сейчас у себя в Брянске «мазу держит» (возглавляет банду). Было как-то у нас совместное дело. Он-то мне и рассказал за тебя, как вы «шерсть сдирали» с пухлых фраеров, как Бормана «сделали» в Ростове, — сказал Огонек.

А про себя я подумал: «Да, Витек, видно, не сложилась у тебя судьба, раз поканал ты по тропе преступной жизни. Что сделаешь, от судьбы и тюрьмы не уйдешь». А вслух сказал:

— Что было, Огонек, то было.

Так сидели мы, разговаривали. Сургуч купеческий чай принес, попили чаю.

— Так вот, Дим Димыч, у нас дело срывается из-за такого непредвиденного обстоятельства, как арест Рябого, — начал речь Огонек, и я понял — это уже базар в натуре серьезный. — Все было ништяк отработано, и вот те на. Клевое дело зависло. А ты тот человек, что нам нужен заместо Рябого, решительности тебе не занимать. А то, что ты сейчас в «командировке» на лесоповале, с одной стороны, и неплохо. Это во-первых. Сделаем дело, и ты «юзонешь» к своей любимой «Дружбе», только не с пустым «чердаком». А во-вторых, ты же не век будешь лес пилить. Кончится ссылка, и тебе будет куда ехать. Скажи, Дим Димыч. Воры слушают твое слово.

Я внимательно посмотрел на Огонька, Чехарду, Пегаса, на Сургуча, который за круглым столом участия в переговорах не принимал, а примостился у входной двери возле маленького столика. Огонек откинулся в кресле и сидел, полузакрыв глаза. На его темном худом с глубокими складками лице не дрогнул ни один мускул. Да, таким я помнил его по Ванинской зоне, только тогда он был гораздо моложе. Я вспомнил день, когда зарезали Пивовара. Нас тогда в камере БУРа сидело человек сорок «отрицаловки». Но только Огонек был коронованный вор в законе. И вот, когда в БУР ввалился Пивовар со своей кодлой «опричников» и крикнул: «Воры есть?» — Огонек спокойно поднялся с нар и сказал: «Я вор». О! Как давно это было. Лет пятнадцать с гаком. Я оборвал свои воспоминания, сказал:

— Огонек, твое предложение считаю за большую честь. Я подписываюсь.

— Вот и ништяк, Дим Димыч, — сказал Огонек, и слабая улыбка засветилась на его лице. — Я вот сейчас вспомнил Ванинскую зону. Ты тогда пацаном был. Наш пахан, слегка вольтанутый Ваня Фунт, не ошибся в тебе, большие надежды на тебя возлагал, даже признанным авторитетам в пример ставил. Мы-то посмеивались, но Ивану вслух не говорили, чтобы не обидеть старика. А старик прав оказался, как в воду смотрел. Слушай, Дим Димыч, ты в электричестве шурупишь?

— Обижаешь, Огонек. Я в зоне сварным работал. А если на столб залезть, так я без «кошек» на любой столб заберусь, — ответил я и рассказал, как я совсем недавно в Лунданке на проводах зимы в одних трусах на ледяной столб лазил, хромачи себе в подарок оторвал. Немного «прочесал» при этом. Рассказывал, как у меня трусы слезли и я членом и яйцами цеплялся за ледяной столб, как мне бабы потом их снегом оттирали, чтобы не отмерзли.

После моего рассказа все смеялись, держась за животы; Огонек так закашлялся от смеха. Тут услышали визг, повернулись к дверям. А это немой Сургуч катался животом по столику и визжал от смеха, как поросенок под ножом. Так на бедолагу подействовал мой рассказ.

— Ну, ты артист, Дим Димыч. Мастак «подливу гонять» (выдумывать). Райкин, и только. Скажи, Чехарда. А? А ты, Пегас, что молчишь? Одно я в калган не возьму, какие у вас на Севере бабы дурные. Они что, не знают, где такие драгоценные органы отогревать и хранить надо? — откашлявшись, сказал Огонек.

В это время мы услышали грохот. Повернулись, оказалось, что «самурай» от смеха упал со столика на пол и лежал, дергался.

Чехарда спросил:

— Дим Димыч, а еще что-нибудь из этой масти ты можешь отломить?

— Могу. Но только истории из своей жизни, — ответил я.

— Давай, Дим Димыч, чеши по бездорожью, — поддержал Огонек. — Давно мы так клево не балдели. И еще что-нибудь про баб припори.

— Витек Матрос знает за этот случай, — начал я рассказ. — Это когда я в бегах был. Играли мы в Баку мою свадьбу. Все чин чинарем было. Сидим на хате, шум, веселье. А тут менты нагрянули. Я в окно и ходу, а Витек тормознул их немного. «Волкодавы» опомнились и за мной. Дело ночью было. Загнали меня на еврейское кладбище. Я в один склеп нырнул, «лег на дно». Отдышался, слышу — храп. А это, оказалось, бомж один уже ночевал в могиле. Так я его чуть не прирезал не в хипиш. Потом скентовались, Федя его звали. У него бухалово оказалось, выпили с ним. Он и говорит мне: «Тут недалеко в могиле две бабы клевые ночуют. Пойдем, парень, к ним в гости сходим. У меня еще два вермута есть. Все ночь веселей и радостней будет». И мы поползли. Залазим в склеп: и точно — бабы на месте. На ощупь их надыбали. А бабы бухие в умат оказались. Федя пытался их растолкать, бесполезно. Пришлось самим обе бутылки дербалызнуть. После этого Федя полез на одну «чуму» и стал трахать. Я же особой охоты к сексу не испытывал, особенно в таких антисанитарных условиях, да еще неизвестно с кем. Я ведь и рожи-то своей соблазнительницы никогда не видел. Но все-таки лег на нее сверху, все лучше, чем на бетоне лежать. Стал уже отрубаться, засыпать, как вдруг мощный взрыв подбросил меня вверх. Баба подо мной такого «голубя выпустила», что я думал, уши у меня полопаются. Оно и понятно: резонанс в склепе офуенный. И голос раздался, как из преисподней: «Люська, что за мешок на меня навалили, твою мать! Ни вздохнуть, ни перднуть по-человечески». Тут я не выдержал, рассмеялся и сказал: «Да ты, сука, такие фугаски тут рвешь, что завалить в могиле может. Давай, Федя, кончай ночевать, слазь со своей ненаглядной и сваливаем отсюда, пока могила не стала братской». И как Федя ни упирался поначалу, но все-таки мы вылезли из этой газовой душегубки и уползли в свою могилу.

Мои собеседники снова держались за животы, Немой еще раз падал со своего столика.

— Так ты, Дим Димыч, «лохматый сейф» так и не вскрыл? — спросил Чехарда.

— «Фомича» своего пожалел. Не стал мочить в вонючей «чесалке», — ответил я. — Хотелось просто культурно с дамами посидеть, поговорить о музыке, о поэзии.

— Все, братва, харе, — сказал Огонек, немного придя в себя. — Плохо может кончиться, обоссымся или того хуже. А ты, Дим Димыч, «слазь с метлы» (прекращай врать) и «кочумай» (молчи). И так уморил до слез. А сейчас слушайте сюда, мне тут мысль хорошая подвалила. Завтра все «уходим в шурш» и открываем театр. В воровском мире свой Аркадий Райкин появился. Будем на гастроли ездить. Я уже и роли поделил. Я директор буду, Чехарда — бухгалтер, Пегас — конферанс, а Дим Димыч — заслуженный артист советских «кичманов». И погоняло ему дадим Пайкин-Хавкин. Ну как, братва, ништяк будет?

Тут Чехарда влез с вопросом:

— А кем у нас Сургуч поканает?

— А он у нас на сцене занавес делать будет. Тут ума много не надо, две извилины хватит: открыл — закрыл, открыл — закрыл…

Я сидел балдел, смеялся и думал: «Собрались головорезы, матерые головорезы со стажем, а ведем себя как дети».

Когда все успокоились, Огонек сказал:

— Так, братва, поскалились от души и харе. Не надо дело забывать. Хочу Дим Димычу дать информацию для размышления, как говорят менты. Такие классные «медвежатники», как Чехарда, у нас сейчас редкость. Их по пальцам пересчитать можно. А те, которые на пальцы не попали, так они у ментов на особом учете. Это, считай, потерянные для воровского братства специалисты. Кстати, Дим Димыч, ты сам-то волокешь что в «сандалях» (сейфах)?

— Не мой профиль, Огонек. У «старшего дворника» я чаще канал по «рубль сорок пять» и «рубль сорок шесть». Хотя приходилось после Ванинской зоны с одним «шнифером» брать сейф в Хабаровске, — ответил я.

— «Шниферы», работа с «фомой фомичом» (ломиком) — это несерьезно, детские забавы, — сказал Огонек. — Так вот, в Москве один «фраер лакшевый» (денежный человек) живет, сейчас «литер» большой. А до этого работал в антикварном «тупике» заведующим. Этот человек покупает в «спецрундуке» (спецмагазине) «сандаль» с особо секретным замком. И везет его. Куда бы ты, Дим Димыч, думал? Не думай, не курочь мозги. Не придумаешь. На дачу свою везет, за «Дедушкой» (аэропортом Домодедово) находится. Мы это «прокоцали» (проверили). А зачем человеку «сандаль» на даче? Тут понятное дело: рассаду надо где-то хранить, семена там петрушки разной, огурцов. В общем, неплохо, ништяк мужик придумал.

— А как «прокоцали», что фраер на дачу «сандаль» отволок? — поинтересовался я.

— У нас баба в этом «рундуке» работает. Она и «оправилы» (документы) рисует, кто и куда «сандали» покупает. Если организация какая, тут все в натуре ясно: или бабки хранить, или учетные карточки членов профсоюза. Вот Чехарда по молодости «скакал по огонькам» (совершал кражи из освещенных квартир в отсутствие хозяев) и в одной хате наскочил на «сандаль». Спрашивается, на кой хер советскому человеку на хате «сандаль» держать? Бабки хранить? Так свои трудовые лохи в сберкассе хранят, да еще процент катит. Может, коллекцию конфетных фантиков или спичечных этикеток в сейфе прячут? Свое любопытство Чехарда и решил проверить. А «сандалик»-то на сигнализации стоял. Вот и «сел парень на вилы» (попался), и поканал «сидя лакать» (отбывать срок), а как «солнце засветило» (вышел из тюрьмы), поумнел, трудовое воспитание на пользу пошло, но любознательность к «сандалям» осталась. Мы тоже такой «сандаль» приобрели по «оправилам» одного кооператива. Чехарда этот «сандаль» так обмацал, что с закрытыми шнифтами булавкой открывает. О, что-то я увлекся болтовней, в горле пересохло. Давай, братва, выпьем немного, — сказал Огонек.

Мы выпили, и Огонек снова заговорил:

— Я помню, Дим Димыч, на Ванино у Фунта ты неплохим исполнялой канал. Много ты тогда «скотины освежевал» (зарезал) мрази, стукачей и фуфлыжников, даже махнота (беспредельщики) тебя боялись.

— А я че, Огонек, я только исполнял, что сходняк решал и Фунт говорил, — ответил я.

— Все натурально, Дим Димыч. Я не об этом базарю. Просто я вспомнил, как ловко ты в зоне насобачился «приблудой» (финским ножом) играть. А я хочу спросить, что из стволов ты предпочитаешь брать на настоящее дело: «марью ивановну» (пистолет), «собачью ногу» (револьвер) или «семерку» (пистолет системы Браунинга)?

— Предпочитаю на танке с гранатометом и два «боинга» прикрытия, — пошутил я, и кодла засмеялась. — А вообще-то, Огонек, я пацаном начинал с «керогаза» (пистолета). Когда после смерти Сталина мы выскочили из Ванино, то я сначала в Хабаровске лег на дно, а потом на гастроли в Одессу прикатил. У цыган «удостоверение личности» (пистолет) «ТТ» себе сделал. А местные «марфушники» (наркоманы) меня навели на хату одного барыги порхатого, но у того «пес-опричник» (телохранитель) был с «собачьей ногой». Вот и пошел я на «прихват» (разбой), завалил «пса» и «содрал шерсть» (ограбил) с порхатого.

— Неплохо, совсем неплохо начинал, — улыбнувшись, сказал Огонек. — А сколько, Дим Димыч, тебе тогда годков-то было?

— Как сколько? Семнадцать, — ответил я.

— Ты еще вот что, Дим Димыч, скажи нашим товарищам, как ты пацаном на взрослую зону пришел.

— Я-то сначала в четырнадцать на малолетку за убийство попал. Под Абаканом «чалился». Через полгода «на лыжи стал» (совершил побег) еще с двумя пацанами. Полгода во Владивостоке беспризорничал. Попал в облаву, да еще одного мента порезали. Вот и кинули меня, как неисправимого, во взрослую, — сказал я.

— Во! Смотрите, волки, — обращаясь к Чехарде и Пегасу, сказал Огонек, — какого волчару мы в нашу стаю заполучили. А ты, Дим Димыч, в масть к нам подвалился. Да, ты нам за Одессу-маму рассказывал. Ты это там на барыге спалился?

— Нет. Слинял я с Одессы ништяк. А «затяпался» потом на ерунде. В Хабаровске на «бане» по старой привычке «угол вертанул» у одного фраера.

Огонек рассмеялся и сказал:

— Вот что значит «жадность фраера сгубила». Ладно, дело прошлое, ошибки, так сказать, молодости. Вернемся к делам настоящим. Получишь, Дим Димыч, «удостоверение личности» — «макара». Но запомни, это на самый крайний случай. «Пса» (охранника) надо вырубить чисто, без хипиша. Пыженый фраер для охраны столь милой его сердцу дачи двух «псов» держит с понтом садовников, через сутки сменяются. «Псы» вооружены и натасканы, никого чужого в хату не пускают. Но чутье мне подсказывает, что «сандаль» не пустой, а полным-полна моя коробушка. Только в ней не ситец и парча, а «сверкальцы» (бриллианты) и «бимбары» (ювелирные изделия из золота и серебра). Еще «рюхаюсь» (подозреваю) валюту и «стекляшки» (наркотики в ампулах). Я, Дим Димыч, темнить не люблю, не в моих правилах, а говорю, чтобы ты знал, на что идешь, за что лобешник «зеленкой могут намазать» (вынести смертный приговор). Все, на сегодня я все сказал. Напоследок глотнем «северного сияния» (смесь спирта с шампанским) и на нары «ухо давить», а то чую, меня в «страну дураков» (на сон) потянуло.

Так и сделали. Выпили по фужеру и разошлись. Мне отвели отдельную маленькую комнату. Я разделся, лег на шконку, но, хотя и был сильно пьяный, долго не мог уснуть, «впал в распятие». Этот неожиданный поворот событий курочил все мои жизненные планы. Я как-то отвалился уже от преступной жизни, работал, жил ништяк, баб и водки хватало. Что еще надо? Притом ссылка еще не кончилась. А как по новой «царская дача», конвой, камера, нары? И отмазаться нельзя, такой авторитет призвал под свои знамена. Воры не простят, если приду на зону. Ну да хер с ним, посмотрим, куда кривая вывезет. Назад ходу нет, раз подписался и «на лысину плюнул» (клятву дал). Не зря в Библии сказано: «Пути Господни неисповедимы, оные пересекаются».

3


Два дня я еще отдыхал. Днем под руководством Чехарды проходил инструктаж и подготовку к предстоящему делу. Он оказался толковым, опытным «китом» (вором-рецидивистом). Вечера уходили на культурные развлечения, как у путевых. Один вечер вчетвером мы ужинали в «Метрополе». Другой вечер был скромнее по части бухаловки, Огонек водил нас в Большой театр на оперу. Я сидел в кресле, смотрел, как на сцене завывала и выкаблучивалась, как вошь на аркане, довольно-таки клевая чувиха. От этих мероприятий мне было почему-то и грустно, и смешно. В своей жизни мне не доводилось бывать в таких шикарных заведениях, отчего и чувствовал я себя неотесанным пеньком. Правда, когда вернулись из театра, я отвел душу. Сидели выпивали, я играл на гитаре и пел блатные песни вперемежку с русскими народными. За долгие годы тюрем и лагерей я их много выучил, было в них много душевного, жизненного. Да и Огонек с Чехардой русские народные больше предпочитали. Спел им песни: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…», «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой», спел белогвардейскую «Поручик Голицын».

— А сейчас, братва, я хочу спеть песню про нас, — сказал я и запел «Ваше благородие, госпожа удача».

Потом спел мою любимую песню Володи Высоцкого «Охота на волков». Когда в стаю собрались такие битые волки, не раз ходившие в побег, то кого из них не тронут слова:
		Рвусь из сил и из всех сухожилий,


		Но сегодня — опять, как вчера,


		Обложили меня. Обложили!


		Гонят весело на номера!


		Идет охота на волков. Идет охота!


		На серых хищников — матерых и щенков.


		Кричат загонщики, и лают псы до рвоты


		Кровь на снегу и пятна красные флажков…


Когда я спел эту песню, Огонек задумчиво произнес:

— Смотри, Димыч, не накличь беду. Перед самым делом так «нищего по мосту тащить» (грустить).

— Чую, Огонек, все в масть будет. Меня чутье еще не подводило. А такие песни только злости и решительности придают. Веселые песни потом петь будем, — ответил я.

— Дай-то Бог. Просто на старости лет я что-то суеверным и мнительным стал, — сказал Огонек.

В этот вечер мы сильно не напивались, завтра предстояла серьезная работа. Однако у меня были некоторые сомнения: сам план, как мне казалось, был излишне закручен. С другой стороны, Огонек был такой опытный «академик», что никогда бы не пошел на чистый «прихват» (разбойное нападение).

Наутро «вольная дружина» была на ногах и в полной готовности. Первым на дело ушел Пегас. В его задачу входило на самосвале заехать на дачу «клиента», сбить ближайший от нее столб электролинии, короче, оборвать провода. А где-то после обеда на арене должен был появиться электромонтер, то есть я. Мне выдали, как в хорошей организации, спецуху, монтерские «кошки», старый портфель с инструментом и «макаром».

К обеду появился Пегас, он обстоятельно доложил обстановку на объекте. Все было сделано в масть, он оборвал провода в трех домах. Пообедав, мы вчетвером сели в старенький «Москвич» и поехали. Пегас канал в дружине за бессменного рулилу.

Пока ехали до «Дедушки», почти не разговаривали, каждый был погружен в свои мысли. Начались дачи, попетляв немного, мы остановились.

— Ну, Дим Димыч, пришло твое время, — сказал Огонек и похлопал меня по плечу. — На второй улице свернешь налево, улица Новая, дом восемнадцать. По ходу сориентируешься. Все. С Богом. Братва смотрит на тебя с надеждой.

И я пошел. Выйдя на Новую, я издалека заметил покосившийся деревянный столб И болтающиеся провода по четной стороне неширокой улицы. За несколько домов до нужного я остановился, снял с плеча «кошки», надел на ноги и полез на столб. Когда залез, вольтметром замерил напряжение. Все было нормально. Я слез, но дальше не пошел, а свернул к ближайшему дому. Дома на улице были добротные и красивые. Чувствовалось, что строили их люди не бедные. Постучал в дом. Высунулась женщина лет сорока, спросила:

— Что вы хотите?

— Линию проверяю, обрыв где-то. У вас свет есть?

— Да. Муж вон телевизор смотрит. Юра! — крикнула женщина. — Тут монтер пришел. Ты говорил что-то насчет пробок.

Появился Юра, лысый худощавый мужик средних лет. По опухшей морде было видно, что он не только телевизор смотрит.

— О, товарищ! — воскликнул Юра. — Посмотрите пробки на щитке. На той неделе перегорела одна, так я «жучок» поставил.

— Нет проблем. Где счетчик? — спросил я.

— Пойдем, — сказал Юра и повел меня в коридор.

Хорошо, у меня в портфеле оказалось несколько предохранителей. Я вывернул «жучок» и ввернул новую пробку.

— А эту выкиньте подальше, — сказал я наставительным тоном и протянул хозяину «жучок». — И никогда больше не пользуйтесь такими, если не хотите хату спалить. А в следующий раз вообще оштрафую.

— Товарищ, все! Последний раз! Больше такого не будет, — выпалил Юра.

Я собрался было на выход, но Юра за руку остановил меня со словами:

— Товарищ, прошу вас, пойдемте по пять капель примем.

Я не стал возражать, дабы не обидеть хозяина. Прошли с ним в комнату, сели за стол, Юра крикнул на кухню жене:

— Валя, гостю тарелку принеси!

Вошла в комнату Валя с тарелкой в руке и недовольным выражением на лице.

— Валь, может, и ты с нами? — спросил Юра.

— Да пейте сами, не хочу я. Дел еще полно, — ответила «прищепка» и слиняла на кухню.

Юра распечатал бутылку водки, налил в стаканы.

— Давай, товарищ, поехали. Кстати, как звать-то? — спросил нарушитель пожарной безопасности. — Меня Юра, а вас?

— Федей зовут, — ответил я, и мы, чокнувшись стаканами, выпили.

Я положил себе в тарелку жареной картошки с мясом, салата из редиски и стал закусывать.

— Ты, Федор, ешь, ешь, на меня не смотри. Я с утра сижу ем. А ты на службе, тебе недосуг. О, а этот где электрик, который раньше приходил, Васька, косой такой, одноглазый? — спросил Юра.

— Болеет. Язва скрутила, — сказал я первое, что пришло в голову.

— Да оно и неудивительно. Пил он крепко, не просыхал. Ну, мы тоже пьем, но не до такой же степени, — продолжал разглагольствовать Юра. — Давай, Федя, еще по соточке.

Выпили с Юрой еще по сотке.

— Я вот, Федя, в НИИ работаю, кандидат наук, так у нас много не попьешь. Люди кругом, делегации разные, совещания, лекции. Здесь только и отвожу душу, а жена все время пилит. Ты, Федя, понял меня? — говорил ученый.

Я смотрел на пьяненького кандидата и думал: «Надо сваливать. А то скоро начнем: „Ты меня уважаешь?“ — „А ты?“ Да и кенты мои там точняком волнуются». Поэтому я резко поднялся из-за стола, сказал:

— Извини, Юра, пойду я. Работы много еще. Провода оборвало где-то. Если хочешь, как закончу, забегу. А ты отдыхай пока.

— Хорошо, Федя. Ты прав, надо малость отдохнуть. Чувствую, повело меня что-то. Я ведь до тебя почти бутылку приговорил, да на старые дрожжи притом. Пойдем, я тебя провожу немного.

Вышли на улицу, Юра еще что-то говорил, доказывал, размахивал «клешнями». Я тоже воздевал руки к небу на оборванные провода. Тут на помощь пришла Юркина «прищепка», она вышла на улицу и сказала:

— Все, Юра, хватит. Пошли домой. Люди вон уже смотрят.

Я обратил внимание: действительно, из соседних огородов на нас уже пялились любопытные. Я шел по улице и рассуждал: «Конечно, мужика жалко. В моем лице он потерял и компаньона, и собеседника, одним словом, собутыльника».

В следующем доме никого не оказалось. Зато дальше меня встретили с распростертыми объятиями. Гуляла кодла молодежи: три парня и три девки. Когда я сказал, кто я и зачем пришел, они воскликнули:

— Наконец-то! А то ни телик посмотреть, ни маг послушать.

Здесь пришлось мне опять залезать на столб, но не для понта, а соединять оборванные провода. Я был немного выпивши и в ударе трудовой активности. Поэтому работа у меня получалась быстро и хорошо. В знак благодарности ребята налили мне водки стакан и еще в придачу дали бутылку вина с собой. Я не стал их огорчать, выпил водку, взял «дурман» и ушел.

Вот и восемнадцатый дом. Провода болтались на доме и на столбе, стоящем почти напротив дома. Опытным глазом монтера я определил: работа несложная, и полез на покосившийся столб. Нарастил провода изолированным проводом, сбросил вниз и сам спустился. Только теперь я постучал в дверь особняка. Долго никто не отзывался, потом из-за двери раздался мужской голос:

— Кто?

— Хозяин! Монтер я. Помощь нужна, чтобы провода соединить, — ответил я, а сам подумал: «Кто, кто? А то, сука, сам не знаешь. Пес фуев».

Когда я работал на столбе, у меня было ощущение, что кто-то из дома за мной наблюдает. И краем глаза я даже засек, как колыхнулась штора в одном зарешеченном окне.

Заклацали замки, дверь слегка приоткрылась, удерживаемая толстой цепью, и в щель показалась морда «пса».

— Хозяин, — сказал я, — у тебя лестницы нет, случаем? Провода подсоединить к роликам под крышей надо.

— Сейчас, — последовал ответ.

Дверь закрылась, потом распахнулась, и на порог вышел мужик лет сорока пяти — пятидесяти и «семь на восемь». Широкоскулая кирпичного цвета морда сидела на короткой бычьей шее. Мне сначала даже немного не по себе стало. «Крепкий битюг. Одним ударом хер завалишь», — подумал я.

Мужик закрыл дверь на ключ, пошел за дом, вернулся с лестницей, поставил ее к стене дома. Я залез на лестницу, соединил провода у самых роликов, лишние концы обрезал кусачками. Слез с лестницы, снял резиновые перчатки, устало вытер ладонью мокрый лоб и сказал:

— Ну все. Шабаш на сегодня. И так выходной пропал.

Мужик с каменной рожей и настороженными глазами наблюдал за мной, держа правую руку в кармане штанов. «Надо ему как-то „сопли на уши повесить“», — подумал я.

— Товарищ мой, Васек, удружил. Сам в больнице на белых простынях, а я за двоих паши, — сказал я как можно непринужденнее, улыбаясь и дыхнув перегаром «псу» в лицо.

— А что с ним? — спросил мужик.

— Язва у него открылась. Допился наш «пусто один» (одноглазый), — сказал я и стал в портфель собирать инструмент, на плечо повесил «кошки». — Хозяин, а стакан найдется у тебя? Бутылка вина есть, и пить охота от жары такой. Не забыть еще квитанцию подписать, в ремконтору на оплату сдать.

— Ладно, зайди, — сказал мужик, но морда его уже имела снисходительный вид. Возможно, информация, полученная мной от ученого Юрки в отношении их постоянного монтера Васьки и выданная «псу», сделала свое дело.

Я зашел в прихожую. В ней стоял маленький столик, на который я поставил портфель и достал бутылку вина. Из комнаты мужик принес стакан, я налил вино, спросил:

— Будешь, хозяин?

— Нет.

Я выпил вино. Достал пачку квитанций. Кстати, такой вариант мы с Чехардой прорабатывали.

— Так, значит, Новая, восемнадцать, обрыв электропроводов. Дата устранения неисправности. Так. Это потом заполню. Вот здесь распишись, — затулил я и по столику подвинул «псу» бланк квитанции и ручку.

«Пес» вытащил правую «клешню» из кармана, взял ручку и чуть-чуть нагнулся над столиком, чтобы расписаться. Этого было достаточно. Правой рукой с правого плеча я так долбанул «пса» по чану «кошкой», что он, как подрубленный, рухнул на столик, а с него — на пол. Для «верочки» я долбанул еще раз. Медным проводом в оплетке я быстро связал «псу» руки за спиной и ноги. А сам вышел на улицу, залез на столб и подал товарищам условный сигнал. Посмотрел на часы: с момента моего выхода на линию прошло без малого два часа. Да, долго пришлось идти к цели. Только сейчас я почувствовал, как от липкого пота у меня рубашка прилипла к спине, а трусы — к жопе.

Не спеша я стал слазить со столба. Еще мои «лапоря» (ботинки) не коснулись земли, как около дома появился Чехарда. Он вошел в хату, я за ним. Кивком головы Чехарда оценил мою работу, лежащую на полу со связанными руками и ногами. И только сейчас я вспомнил: в спешке, пока связывал «пса», забыл проверить его карманы. Я нагнулся и из правого кармана брюк вытащил «удостоверение личности» — новенький «ПМ». «Трофей мой будет», — подумал я и сунул пистолет себе в карман спецухи. Череда сказал:

— Закрой дверь, Федя.

Я закрыл дверь на ключ.

— Приступаем к делу. Выкрути пробки на щитке, может сигнализация быть. А этот готовый? — спросил Чехарда и кивнул на «пса».

— «Мочить» не стал, но он и так не скоро очухается.

Беглый осмотр шести комнат результатов не дал, «сандаля» нигде не было.

— Должен быть подвал. Такая хата клевая и без подвала не может быть, — сказал Чехарда.

Стали осматривать полы и только в дальней комнате под паласом надыбали люк.

— Ну, я пошел под воду, — сказал Чехарда, откинув крышку люка. — Посвети мне ступеньки.

Фонариком я стал светить в подвал, а Чехарда стал спускаться. Уже из подвала он сказал:

— Дай-ка фонарик сюда, а то темно, как у негра в жопе в безлунную ночь.

Я подал, а через несколько секунд раздался радостный голос Чехарды:

— Тут он, красавчик! Иди, Федя, к двери и будь на атасе. Мало ли кто лукнется в хату.

В коридоре я сел в кресло, передернул затвор «макару» и положил его на столик с правой стороны от себя. На глаза попалась моя же недопитая бутылка с «керосином» (вином). Я взял и вылил его себе в пасть. Не пропадать же добру. И только теперь почувствовал тяжесть своего тела, два часа напряжения не прошли даром. Зашевелился и застонал «пес». Слегка рукояткой его же «несчастья» (пистолета) я дал ему по голове, и снова тишина. Я сидел и размышлял, что дальше делать с «псом». Пришить-то, если вдруг «спалимся», мне уже никогда «солнце не засветит». Пусть живет. Тем более, он только меня и видел в лицо, а я свалю надолго на свой «дальняк», где ветер и пурга кругом.

Минут через двадцать появился Чехарда, как будто только из-под душа вышел. По его лицу струйками стекал пот. В руке он держал все тот же коричневый портфель, но только изрядно пузатый.

— Все, Федя, порядок, — сказал Чехарда. — Съем. Уйдешь вторым номером через пару минут после меня. Подвалишь на то же место. Ничего не забудь и дверь на ключ пристегни.

Я открыл дверь и выглянул на улицу, она была пуста. Вытерев пот с лица, Чехарда с деловым видом заспешил по улице. Чуть выждав, пошел и я. Когда проходил мимо дачи ученого, услышал за спиной крик:

— Федя! Федя! Заходи, посидим немного.

Обернувшись, я увидел, как будущий Ломоносов пытается догнать меня, нетвердо перебирая ногами. «Да уж насиделся я, спасибо. Знал бы ты, мудак, сколько мне сидеть довелось, так бы не говорил. А тебе не сидеть, а лежать уже надо», — подумал я, но вслух сказал:

— Юра, подожди еще немного. А лучше ты пока свою «прищепку дерани», чтобы приветливее гостей встречала. А не можешь, так я подойду и сам ее «оттележу». Так ей и скажи, — и прибавил шагу. Юра поотстал, видимо, переваривал мое обещание.

Подошел к машине, в ней сидели Чехарда и Пегас. Плюхнулся на заднее сиденье, и мы поехали.

— А «маз» (главарь шайки) где? — спросил я.

— Сейчас за ним заедем, — ответил рулила. — У него тут недалеко берлога. Он так нервничал, пока ты, Дим Димыч, как мартышка, по столбам лазил, что свалил.

Попетляв между дачными участками, мы остановились, вышли из машины и пошли пешком. Метров через сто остановились около невзрачного с виду, но крепкого особнячка. Чехарда постучал в дверь условным стуком. На пороге появился Огонек со словами:

— Ну, что? Как?

— Порядок, «маз», — ответил Чехарда и протянул ему пузатый портфель.

— Заходите, заходите, чего стоим, — сказал Огонек.

Мы прошли в комнату, расселись в кресла и на диван. Посреди комнаты стоял стол, уже хорошо накрытый на четыре персоны. Постарался сам Огонек.

— Зырьте, братва, я не сомневался, ждал вас с удачей. Ну, к столу. Удачу надо обмыть, чтобы и дальше она сопутствовала нам. Ой, Дим Димыч, удивляюсь я на тебя. Артист, да и только. Видели мы, как ты лазил по столбам, точняк гиббон в спецухе. Тебе бы в цирке работать с таким талантом. Но чего ты так долго копошился? Или забыл, за чем шел, и решил по всей улице провода поднять? — спросил Огонек, когда мы вмазали по стакану водки. Только Пегас не пил, ему надо было еще за руль «бригантины» садиться.

— Так я теперь смогу монтером хоть где работать, такую практику прошел. Осталось только «оправилы» сделать. Да еще шабашку сбил: и напоили, и накормили, — ответил я. — А че, объект мне уже знакомый. Завтра же пойду в ремконтору электросетей, заявление на работу подам. Там, смотришь, и московскую «проколку» сделают. Вот ништяк в натуре канает. А сейчас бабу трахать пойду. «Прищепка» одного ученого приглянулась, — добавил я, и все дружно поймали «ха-ха».

— «Проколку» московскую Димыч захотел. Будет тебе «проколка» на Петровке, — сказал Огонек, и все снова сделали «ха-ха». — Знал бы я раньше твои планы, Дим Димыч, то жеванину на тебя не переводил, на троих сготовил бы и харе. А ты у бабы и похаваешь. Ладно, братва, жуйте. «Двигать от страстей» в столице, будем. Туда надо еще сегодня подогнать.

— Это что, доложить в Совет Министров о проделанной работе? — пошутил я.

— Во-во, Дим Димыч, ты натурально «рюхнулся» (догадался). И еще в Политбюро доложить надо и на Петровку, чтобы тебя отметили за особые заслуги, — засмеялся Огонек, и за ним вся кодла.

Потом Огонек с Чехардой свалили в другую комнату, и надолго. Видно, прикидывали добычу, так как до моего уха долетали отдельные фразы и слова: караты, граммы, унции. Иногда они заходили в нашу комнату с лихорадочным волчьим блеском в глазах, выпьют по рюмке водки и снова удалятся. Потом вышли, Огонек сказал:

— Все, братва, погнали. Иди, Пегас, заводи «ландо».

Уезжали с дачи уже при свете «волчьего солнышка». Приехали на Пятницкую к Сургучу. Застолье продолжили. Но я что-то быстро «улетел». Сославшись, что сильно устал, я пошел «давить ухо».

— Давай, Дим Димыч, отдыхай. Ты по праву заслужил, — сказал Огонек.

В своей комнате я разделся, лег на кровать и «впал в распятие». Лежал и думал, как все чисто и виртуозно получилось. Молодец Огонек, как все продумал клево. Талант, ничего не скажешь. А что дальше? На Украину к кентам ехать уже не имело смысла, да и время поджимает, и так придется в «третьей хате» (милиции) ответ держать у «серого барона» (участкового инспектора). Надо катить к себе в Пинюг на лесоповал и под теплую сиську к Машке. С такими мыслями я и ушел в «страну дураков».

4


Утром я долго спал. Разбудил меня немой «самурай» и жестами показал, что свора в сборе и ждет меня. Я поднялся, сходил в «светланку» (туалет, умывальник), умылся, обтерся по пояс и вышел в большую комнату. Троица уже сидела за накрытым столом. Увидев меня раздетым по пояс, все стали щериться, а Огонек сказал:

— Во, братва, и в картинную галерею ходить не надо. Эрмитаж на хате. Зырьте! Вот они, ошибки молодости. Целое наглядное пособие для начинающих уркачей. Хотя здесь нет таких, но для понта проверить не мешает. Ну-ка, Пегас, ты у нас самый молодой и всего две «ходки» имеешь, скажи, что бы значила эта наколка «ВОЛК» на руке Дим Димыча?

— Волку отдышка, легавому крышка, — выпалил Пегас, и все засмеялись.

— Точняк, — сказал Огонек. — Сейчас бы сюда мента, так он, только глянув на Дим Димыча, поволок бы его в ментовку.

Все опять засмеялись. Я пошел, надел рубашку и присоединился к товарищам. Стали кушать, выпивать. Потом Огонек произнес речь:

— Так, братва, мы все сделали натурально, и наши надежды оправдались. В «сандале» оказалось то, что мы и предполагали, правда, не в таком количестве, как хотелось бы. Никого не буду выделять индивидуально, но все же отмечу работу Дим Димыча, поскольку в нашей дружине он — человек новый, и за него я «был в распятии» больше всего. Одно дело — слышать о человеке, другое — видеть в деле. Братва, каждый получит по заслугам. Вы мое слово знаете. А сейчас «фестивалим»! Ты, Дим Димыч, как намерен дальше поступить?

— Пару дней отдохнул бы да махнул к себе на лесоповал. По «Дружбе» (бензопиле) соскучился, — пошутил я. — А ехать к хохлам за бабкиным наследством ни смысла, ни времени уже нет.

— Правильно, Дим Димыч, ты «рюхнулся» насчет наследства, — засмеялся Огонек. — Наследство, которое твоей бабке самой не снилось, ты получишь здесь, как говорят, не отходя от кассы. А сейчас, Дим Димыч, и ты, Чехарда, можете отдыхать от пуза. Я же с Пегасом еще крутанусь немного. Надо «сливки» и «сверкальцы» еще пристроить надежным барыгам. Если надумаете куда прошвырнуться, не вздумайте на «горбатой» или в «сарае на привязи» (на троллейбусе). Скажите, и «ландо», и рулила в вашем распоряжении. Не вздумайте с блядями связываться. Еще не пришло время. Сейчас нужно «по бритве ходить» (осторожно себя вести). Могут быть подняты на ноги большие силы «волкодавов». «Клиент» наш слишком большой «литер» сейчас. Так что лучше пока «на дне полежать». Это мой вам совет, и не только совет.

Два дня мы с Чехардой «двигали от всех страстей», а на третий утром Огонек увел меня в спальню, положил на стол объемистый сверток и сказал:

— Тебе на рыло, Дим Димыч. Здесь сорок «тонн» (тысяч). На общак я уже отстегнул положенное. Твое слово.

— Все ништяк, Огонек. Век свободы не видать.

— И запомни, Дим Димыч, мы всегда рады видеть тебя в нашем кагале. Братва тебя не забудет. Сам видишь, какие пухлые «клиенты» пошли. Надо же их от опухоли лечить. Раньше таких мало было, зато сейчас пруд пруди. Так что настоящей работы хватит. Это тебе не «торчков бомбить» (пьяных грабить). Будем держать с тобой связь. «Не закатывай шнифты» (не удивляйся), Дим Димыч, если когда ксиву, маляву или «письмо деревянное» (посылку) подгонят тебе от дедушки. Это бабушка у тебя «крякнулась», а дедушка остался.

Тут мне на ум пришло шуточное стихотворение из лагерного фольклора: «Письмецо от деда получил Федот…» А вслух я продекламировал:

— Сухарей не надо, масло, сало шли…

— Вон чего ты захотел. Масло ему, сало надо, — засмеялся Огонек. — Да тебя, Дим Димыч, сухарями кормить и то роскошь великая. Вон какую будку отъел на казенной баланде.

— Да это, Огонек, я так от баланды распух, — снова пошутил я.

— Все ништяк, Дим Димыч, в натуре тебе говорю. Придет скоро наше время, и менты еще под нашу дудку плясать будут, и тебе пайка будет не хуже, чем у членов Политбюро. Леонид Ильич сам к тебе в гости и за советом ходить будет, спрашивать, сколько на общак отстегивать надо. На «мерседесе» ездить будешь и «форд» в запасе иметь. Ты уж поверь мне, старику. Да и должность тебе приличную сделаем, пусть не министра, а хотя бы его зама для начала. В партию вступишь, иначе нельзя, в замминистры не возьмут. А еще лучше послом тебя направим в какую-нибудь пухленькую капстрану «шерсть сдирать» с пузатых буржуев и миллионеров. Доберемся и до них. Кстати, Дим Димыч, ты еще не в законе, так мы тебя «коронуем». Я сам тебе рекомендацию дам. Пока ты только уркач (дерзкий преступник, рецидивист) и «бродяга» (авторитет в преступном мире), а станешь действительным членом нашего воровского братства, то бишь вором в законе, — пророчески улыбаясь, сказал академик преступного мира.

— Благодарю, Огонек, за высокое доверие, но не имею морального права. Подписку давал, когда меня менты ломали и «прожарку» проходил в подвалах Хабаровской тюрьмы, — ответил я.

— Ты об чем базаришь, Дим Димыч? Какое право, какая мораль? Все давали. Ты что, взаправду давал? Нет, конечно. А так, для понта, чтобы копыта не двинуть. И еще мой тебе совет: прикатишь на свой «дальняк», то как следует «поклей псов на лапу» (дай взятку работникам милиции), где «проколку» держишь. Из бабушкиного наследства не грех отстегнуть. Смотришь, когда надо будет, тебе отпуск «отломят». Хватит нам с ментами канат перетягивать. Не те времена наступают. Менты ведь тоже человеки, за копейки под наши пули лезут. Вот и надо «псов» в свое дело взять, чтобы они не нас гоняли, а на нас добычу гнали и свою долю от нее имели. Запомни это. И еще запомни: ссылку отмотаешь и тебе есть куда ехать. И главное: веди себя пока тихо, на рога не лезь понапрасну, — прочитал Огонек мне целую воспитательную лекцию.

— Усе я уразумел, Огонек. Спасибо за советы. Все в масть. Так и сделаю, — ответил я «академику», и мы крепко пожали друг другу руки.

— Я в тебе не сомневался, Дим Димыч. И ребятам ты по масти пришелся. Братва тебя не забудет. А сейчас сгоняй в один «рундук», Пегас знает. Я там присмотрел кресло-качалку клевую еще довоенного выпуска. Возьми. Повезешь с собой для убедительности, как память о бабушке. Я вот сам люблю в качалке у камина покачаться, мозгами пошевелить.

После завтрака я с Пегасом поехал по Москве. В комиссионном магазине, как и советовал Огонек, купил кресло-качалку, в «ГУМе» себе и Марии взял кое-какой «прикид», купил билет на поезд на следующий день. А еще дал Марии «перегон» (денежный перевод) телеграфом на десять «косых». Потом набрал полный ящик водки, коньяка и шампанского. И вечером устроил коллегам прощальный ужин-банкет на хате у Сургуча. Присутствовал весь «экипаж». Я был в ударе: играл на гитаре, пел, а под конец сбацал цыганочку.

На другой день Пегас и Чехарда отвезли меня на вокзал, погрузили в поезд качалку и узлы. Когда поезд тронулся, я зашел в купе и сразу лег на полку. Только теперь я мог спокойно отдохнуть и подумать. Я ехал на Север доматывать ссылку. Лежал с закрытыми глазами и думал: а что дальше, как дальше сложится моя жизнь? За какую-то неделю сразу столько событий обрушилось на меня в Москве.

Но лучше не думать, ни о чем не думать, и я гнал мысли от себя, но они наползали и наползали. Потом в такт стуку колес поезда в моей голове зазвучал гитарный перебор и слова старой лагерной песни: «По тундре, вдоль широкой железной дороги, где мчится скорый Воркута — Ленинград, мы бежали с тобою, уходя от погони. Дождик капал на лица и на дуло нагана, но менты просчитались…» Я и предположить не мог, насколько пророческими окажутся слова этой песни для меня. Она станет частью моей биографии. Пойдут новые преступления, тюрьмы, лагеря, побеги. Но это будет впереди, а пока я ехал домой на лесоповал, где ждут меня товарищи и почти любимая женщина. И в подтверждение этой мысли я вспомнил песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к Машеньке родной с последним приветом спешу показаться на глаза…» А колеса все стучали и стучали. Я и не заметил, как «улетел» в «страну дураков».


Часть пятая

ТАЙНА ИЗЯСЛАВСКОГО МОНАСТЫРЯ


Глава 1

НА СВОБОДЕ


1


Уже год я на свободе, а привыкнуть не могу. Тридцать лет своей жизни я провел в тюрьмах, зонах, на этапах. Если прибавить к этому сроку еще шесть лет детского дома (тоже казенный дом), то получается не так уж мало из сорока девяти лет жизни. Как-то прочитал рассказ «Узник Бастилии», герой которого просидел в заключении тридцать восемь лет, я немного меньше.

Даже сейчас, живя на свободе, я не ощущаю ее полностью. Сны все равно тюремные. Снятся угрюмые пейзажи и жуткие зоны Ванинского порта и Туруханска, Анадыря и Магадана, Певека и Билибино, Верхоянска и Воркуты, Алдана и Бодайбо, Дудинки и Норильска, порта Провидения и Вилюйска. Средней Азии и Кавказа. За плечами почти вся география страны. Миклухо-Маклай и тот, пожалуй, меньше путешествовал.

Презрительные прозвища «вор», «рецидивист», «бандит», «убийца» преследовали меня даже в те редкие дни, когда я оказывался на свободе. Про таких, как я, говорят: «Лучше один раз услышать и никогда не видеть». Я не обижаюсь. Все правильно. Но глубоко задевают меня слова «для него тюрьма — мать родная». Вот это неправда. Человек, отсидевший хотя бы один день в тюрьме, так не скажет. Конечно, можно ко всему привыкнуть. Но, чтобы тюрьма стала матерью родной, такого не бывает. Пусть тюрьма будет хоть золотой, хоть самой образцовой и показательной.

Устал я за тридцать лет заключений. Устал жить по волчьим законам под дулом автомата. Первый раз в жизни мне по-настоящему поверили, что я тоже человек, несмотря на мое преступное прошлое. И пусть моя искалеченная жизнь станет грозным предостережением молодым ребятам, которые ищут романтики и думают найти ее в тюрьме. Пусть знают: самая паршивая свобода лучше самой «прекрасной» тюрьмы. Тюрьма и каторга — не романтика. Один раз переступив тюремный порог, как трудно потом вырваться из замкнутого круга, а зачастую просто невозможно!

Сколько раз я хотел «завязать», но каждый раз, выйдя за тюремные ворота и оказавшись на свободе, я сталкивался с такими непостижимыми проблемами, отчуждением и непониманием, что раз за разом сползал в накатанную колею. Освободившись от тюремных волчьих законов, я попадал в не менее жестокие волчьи законы свободной жизни. Но, если те тюремные законы ты уже освоил, свыкся с ними, то на свободе ты поначалу просто «белая ворона».

Это напоминает мне такую ситуацию. Возьмите поймайте в джунглях тигра и поместите этого матерого хищника в клетку на долгое время. Постепенно он привыкает к жизни в заточении, хотя и сердится, рычит, когда в пайку не докладывают мяса, обворовывают или когда пыряют его железной рогатиной. Потом этого тигра снова выпустите в джунгли. Он тоже растеряется, не будет знать, что ему делать, как жить дальше, когда любой заяц может нахлопать его по ушам.

Вот вам и свобода. Тигр, конечно, рано или поздно выкрутится. Но незавидна будет его участь, если он родился в зверинце или попал туда в юном возрасте.

2


В середине семидесятых годов я вышел на свободу, отсидев очередной срок за неудавшееся ограбление сберкассы в Ташкенте. А сидел я в Узбекистане под Самаркандом в колонии строгого режима. Очень волнующий момент, когда освобождают. Начальник зоны, выстроив заключенных на поверку, кричит:

— Пономарев! — уже без добавления слова «заключенный». — На выход с вещами. Вы свободны. Надеюсь, в этой курортной зоне нам не доведется больше встретиться. Желаю удачи и честной жизни.

Под одобрительный гул заключенных с лихорадочно бьющимся сердцем бегу в барак за вещами. Вот она — долгожданная свобода. Но до конца еще не верится. И только выйдя за лагерные ворота, отпускает тебя внутреннее напряжение. Поначалу ноги несут тебя быстро-быстро, но ты с усилием замедляешь шаг. Отойдя метров сто, останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к лагерным воротам. Заключенные уныло смотрят на тебя сквозь колючую проволоку. Кто-то вяло машет рукой. Комок подступает к горлу, что-то щемящее давит в груди, и чувствуешь, как нечто теплое прокатилось по щеке. Нет, ты не плачешь, не рыдаешь. Слезы, одновременно и радости, и щемящей тоски, сами выходят из твоих глаз. Краем рукава ты быстро смахиваешь их с лица. Тебе стыдно за эту минутную слабость, но заключенные этого не видят, ты уже далеко.

3


И вот я на Украине в городе Жмеринке. Деньги, которые я получил при освобождении, кончились быстро. Надо было прибарахлиться, погулять по-человечески. Я попытался устроиться на работу, слава Богу, в тюрьме кое-чему полезному научили. Обошел несколько строительных организаций. Бесполезно. Как только посмотрят в отделе кадров на мои ксивы, точнее, документы, вежливо так говорят: «Нет, дорогой товарищ, для вас у нас ничего нет». Или даже с каким-то сожалением: «Извините, товарищ, ну хотя бы на день раньше пришли, а сейчас все вакансии заняты. Жаль, конечно, но ничем помочь не можем. Но вы заходите, заходите, может, что появится, так мы рады будем».

Я, конечно, понимаю, что лишил всех этих людей большой радости — работать со мной в одном коллективе, плечом к плечу, и ясно себе представляю, как они горько плачут по ночам, что так случилось.

У меня в кармане оставалась какая-то мелочь. Точно знал: завтра жрать будет нечего. Что ж, опять грабить и воровать? Я оказался в положении витязя на распутье. Мной понемногу начинало овладевать если не отчаяние, то беспокойство — это точно.

Правда, вешаться я не собирался, не собирался и ходить с транспарантом: «Свободу Манолису Глезосу!» или «Дайте работу». Так, в раздумье, проходил я мимо меховой фабрики. Дай, думаю, зайду. Чем черт не шутит, когда Бог спит. Сыграю на даму пик.

Зашел, и прямо к директору.

— Возьми, — говорю, — начальник, на работу. Хоть грузчиком возьми, парень я здоровый. За всю жизнь бюллетеня в руках не держал, даже в глаза не видел.

— Документы.

Я протянул директору документы. Он бегло просмотрел их и сказал:

— Возьми документы и иди отсюда.

— Начальник, — взмолился я, — возьми хоть ящики сколачивать. Денег совсем нет на пропитание. Возьми. Честно буду работать. Хотя бы на время возьми, мне только перехватиться. Не побираться же идти с такой мордой.

Тут директор стал кричать:

— Вон из кабинета!

— Не уйду, начальник, пока не возьмешь на работу, — сказал я и сел на стул.

— Ах так? — Директор потянулся к телефону. — Сейчас вызову милицию, и ты поедешь туда, откуда приехал.

«Не шутит, сволочь», — подумал я, поднялся со стула и пошел к двери. Уже на пороге обернулся и сказал:

— Сегодня вечером, начальник, приеду к тебе домой в гости. Жди, мне все равно ни жрать, ни терять нечего.

— Давай канай, канай отсюда! Видали мы таких.

Со злостью я захлопнул дверь и подумал: «Нет, начальник, таких ты еще не видал. Ты еще меня не знаешь. Узнаешь — будет поздно. Посмотрю я еще на выражение твоей жирной рожи».

Этим же вечером я обещание свое сдержал.

4


Зашел в пивную. На последнюю мелочь купил две кружки пива. Сел за столик, пью понемногу, присматриваюсь к публике. В основном бичи, алкаши, фуфло разное. Зашла компания, села за столик в углу. Взяли пива, закуску, достали из сумки водку. По «фене» понял — «свои». Подошел к столику, представился: кто и откуда, из каких «командировок». Придвинули еще стул, пригласили сесть, налили водки. Выпили. Пошел разговор.

В компании выделялись двое ребят: крепкие, спокойные. Братья — Павлик и Валентин. Я им прямо сказал:

— Есть дело, ребята. Беру обоих. Если «сгорим», все беру на себя. Ваша задача — подстраховать меня. Ломать хозяина буду сам.

Ребята подписались. Провел инструктаж. Предварительно, когда еще шел в пивную, запасся в справочном бюро адресочком Михаила Моисеевича. Так звали директора меховой фабрики, прочитал на дверях его кабинета.

Вечером подошли к дому. Не дом, а маленький дворец. Позвонили. Открыла пожилая женщина и спросила через цепочку:

— Что вам надо, ребята?

— Совсем немного от того, что у вас есть, — улыбнулся я, — Михаил Моисеевич пригласил нас в гости сегодня, сказал, что вы хорошо готовите. А мы как раз есть хотим. Мы с ним коллеги в некотором роде. Он жулик, мы тоже, но работаем в разных кооперативах.

Веселый и шутливый тон, видимо, старуху не очень насторожил, а меня словно прорвало.

— Так что, мамаша, принимайте гостей. Если уж таким гостям вы будете не рады, то не знаю, каких вам еще надо. Разве что из ОБХСС. Да вы не волнуйтесь, они тоже придут, только позже, скорей всего — завтра.

Послышался женский голос из глубины квартиры:

— Мама, кто там?

— Да с работы к Мишане пришли.

— Скажите: начальник цеха готовой продукции с замом и бухгалтером, — шепнул я старухе.

Но говорить ей уже ничего не пришлось. Валентин плечом саданул дверь так, что цепь брызгами разлетелась в разные стороны. Подхватив старуху под руки, ребята потащили ее по коридору, опережая бабкины комнатные тапочки, которые на некоторое время зависли в воздухе в бреющем полете. Я захлопнул дверь и прошел в большую комнату. На глаза попался утюг, я включил шнур в розетку, оборвал провод от телефона и сказал:

— Чтобы не мешал своими звонками, пока мы будем ужинать.

Перепуганная женщина стояла с раскрытым ртом посередине комнаты. На шум из кабинета вышел Михаил Моисеевич в полосатой пижаме. Челюсть у него отвисла. Я подумал про себя: «А ведь полосатая тюремная роба ой как будет ему к лицу. Может, когда-нибудь и встретимся с ним в полосатых костюмах».

В одной из комнат захныкал ребенок:

— Мамочка, ну где ты пропала, иди дочитай сказку.

— Вот, Михаил Моисеевич, и я, как обещал. А вы, по всему чувствуется, никак не ожидали. Нехорошо. Я предупреждал. «Пассажир» я такой: слов на ветер не бросаю.

Тем временем ребята стащили в одну комнату и старуху, и жену директора, и их сынка лет шести.

Михаил Моисеевич опустился на диван, чтобы легче справиться с потрясением, я сел в кресло напротив.

— Не вижу особой радости и гостеприимства, Михаил Моисеевич. Ты, я вижу, человек состоятельный. Поделись своими нетрудовыми. Даже в Библии сказано: «Поделись с ближним своим».

Лицо Михаила Моисеевича осунулось, посерело, взгляд был как у затравленного волка. Он, видимо, что-то соображал, думал. У меня тоже выдалась передышка, чтобы осмотреться. Наверное, мы напоминали боксеров в перерыве между раундами.

У меня было ощущение, что нахожусь я не в квартире советского служащего, а в музее или в комиссионном магазине. Ковры, импортная мебель, картины в золоченых рамах, хрусталь, мраморная скульптура какой-то голой бабы в натуральную величину. А люстра — я такую видел как-то в театре, только там была чуть-чуть поменьше размерами.

Пауза затягивалась. Разведка была закончена, пора было переходить к решительным действиям. Я первым сделал выпад:

— Михаил Моисеевич, я глубоко сожалею, что приходится подавать дурной пример подрастающему поколению. Но что делать? Вы сами виноваты. Я лично, видит Бог, не хотел этого. Кстати, я что-то действительно проголодался, и не дадите ли вы указаний своей теще собрать на стол. Выпустите старуху, — крикнул я ребятам.

Старуха вошла в комнату, спросила:

— Может, сынок, вина выпьешь?

— Тащи, мать, — ответил я.

Она затрусила на кухню.

— Вот что, молодой человек, завтра приходите на фабрику, я вас приму на работу. А пока у меня есть в пиджаке пара сотен, я дам вам аванс.

Меня разобрал смех:

— Ты что, начальник, очумел? Неужели ты ничего не понял? Разве не видишь, что идет экспроприация награбленного у трудового народа и государства? Или ты думаешь, мы шутки пришли шутить? А за милость твою величайшую — спасибо. На работу он меня возьмет. Смехота, ребята. Я один раз уже приходил. Два раза я на одной карте не играю. А может быть, ты принимаешь нас за каких-нибудь слабоумных? Ну ты артист, Михаил Моисеевич.

Я поднялся с кресла, подошел к утюгу и плюнул. Слюна зашипела на утюге.

— Вот зараза, перегрелся уже. Вот так, хозяин, без денег я отсюда не уйду, мне терять уже нечего, я все уже потерял из-за таких гадов, как ты. Пожалей пацана хоть, не порти его счастливого детства, не сироти. Я на себе испытал, что такое детдома и лагеря «пионерские». Мне хотя бы тысячной доли его детства, не стоял бы я сейчас здесь как палач.

Тем временем старуха собрала на стол, притащила трехлитровую бутыль вина, налила два стакана.

— А себе? — спросил я. — Садись с нами за компанию, будет потом что вспомнить.

Хотя я был уверен, что она и так до конца своей жизни не забудет этой встречи.

Мы выпили с Михаилом Моисеевичем по стакану. Вино было хорошее.

— Павлик, — крикнул я, — проверь утюг, у меня такое ощущение, что он уже светится.

— Шипит, как кобра, — ответил Павлик, — у него, наверное, регулятор испорчен.

— Это непорядок. Надо остудить утюг. Сунь-ка его в мотню пижамы Михаила Моисеевича, — скомандовал я, — а заодно посмотрим: таким же храбрым будет Михаил Моисеевич, как в своем кабинете на фабрике.

Старуха опередила Павлика, кинувшись наперерез ему со словами:

— Миш, а Миш, отдай хотя бы это, — и она кивнула на диван.

— Ладно, берите, вам тут хватит, — сказал Михаил Моисеевич и встал с дивана.

С Павликом мы быстро сняли спинку, сиденье, но там ничего не было. «Двойное дно», — подумал я. Мы оторвали фанеру кочергой, лежавшей тут же, возле камина, и увидели пачки денег. Здесь же на столе я пересчитал их. «Дружба дружбой, а деньги счет любят», — почему-то вспомнил я пословицу. Их оказалось пятьдесят четыре тысячи. «Вот гад, а сколько мурыжил. Ясно, что не последние деньги. Нас до греха чуть не довел, жлоб проклятый. А старуха молодец, поняла, что к чему».

Здесь же, в комнате, я и поделил деньги. Как сейчас модно стало говорить — в соответствии с коэффициентом трудового участия. Павлику и Валентину дал по десять тысяч, себе взял тридцать четыре. Хотел четыре тысячи отстегнуть старухе за находчивость, но передумал. Пожалел старуху: если «сгорим», пойдет с нами по делу за соучастие.

Мы собрались и пошли к выходу.

— Вы извините, Михаил Моисеевич, мы пойдем, а то уже поздно. Мы бы еще посидели, выпили, да вашему шустряку пора спать, не следует ребенку нарушать режим из-за шалостей взрослых. А вот бутылочку возьмем с собой. Валентин, захвати четверть и стакан, — сказал я. — А вам, Михаил Моисеевич, я бы хотел дать маленький, но весьма полезный совет: не надо огорчать нашу доблестную милицию в канун Дня милиции нашим посещением. У нее и без нас полно дел. А тут сразу два серьезных дела на их усталые плечи: наше — по линии уголовного розыска и ваше — по линии ОБХСС. И вот еще что. Я просмотрел интерьер вашей гостиной и коллекцию картин и пришел к выводу, что вам не хватает картины, изображающей немую сцену из комедии Николая Васильевича Гоголя «Ревизор». Эта картина заставляла бы вас иногда задумываться: «А правильно ли я живу?» У меня есть знакомый художник в Одессе, так мы с ним это дело вам поправим. О цене за картину договоримся как-нибудь в другой раз. А сейчас всем спокойной ночи и прощайте.

Последний раз посмотрел я на семью Михаила Моисеевича и захлопнул дверь. Вид у них был как у персонажей с картины Перова «Не ждали».

В подъезде какого-то дома мы распили вино. С Валентином и Павликом договорился, где их искать, если появится хороший вариант. А сам я махнул на железнодорожную станцию, будучи уверен, что Михаил Моисеевич не ринется сломя голову звонить в милицию о нашем посещении. Человек, у которого только под диваном валяется пятьдесят четыре тысячи, вряд ли захочет беспокоить милицию из-за такого пустяка. Мелькнула мысль как-нибудь потрясти его основательней. Аванс я получил, надо будет прийти за получкой и премией. Но этого не произошло, хотя с Михаилом Моисеевичем нам через три года довелось встретиться, но только в местах не столь отдаленных.


Глава 2

В ОДЕССУ!


1


Приехал я в Молдавию в, Оргеевский район. На всякий случай надо было на некоторое время затаиться, лечь на дно, как подводная лодка. И эти мои опасения были не напрасны, как я потом уже узнал. Начался розыск, меня искали.

Михаил Моисеевич в милицию не заявлял. Заявила соседка. Я опытный профессионал, а пролетел как «фанера над Парижем». Когда проводили акцию по изъятию нетрудовых, я не закрыл шторы на окнах. Хотя особняк и стоял в глубине сада на приличном расстоянии от тротуара, соседка видела в окно, как я считал на столе деньги. Есть категория очень любознательных людей, вечно подглядывающих и сующих свой нос куда не следует, пока им не дадут по башке.

Но обо всем этом я еще ничего не знал. Был спокоен и чувствовал себя не хуже лауреата, получившего Нобелевскую премию.

В селе Табора разыскал товарища Кирюшу: вместе отбывали срок в зоне порта Ванино и в Средней Азии. Жил он вдвоем с женой Марусей. Встретили меня хорошо. Отвели отдельную комнату. Кирюша прикатил бочку вина и сказал:

— Дим Димыч, пока не выпьешь эту бочку, я тебя никуда не отпущу.

Днем Кирюша с Марусей уходили на работу на ковровую фабрику, а я пил прекрасное молдавское вино, читал книги и слушал музыку. Вечером, когда они возвращались с работы, Кирюша подсаживался ко мне, и мы предавались воспоминаниям о лагерной жизни, потому что другого нам нечего было вспомнить. У него «послужной список» был тоже «будь здоров».

Маруся хлопотала по хозяйству. У нее был один существенный недостаток, а может быть, наоборот: она ни бельмеса не понимала по-русски. А у нас ведь какой разговор? Не разговор, а сплошная поэзия. За долгие годы заключения такому «красноречию» выучишься, что один с успехом заткнешь за пояс бригаду грузчиков, разгружающих трансатлантический теплоход.

Плохо было одно — никаких культурных развлечений. Обычно про нас, бандитов-уголовников, думают: им бы только нажраться, а круг интеллектуальных развлечений дальше гитары и блатных песен не распространяется. Где-то они правы. Я сам частенько брал гитару в руки и пел что-нибудь вроде «По тундре, по стальной магистрали, где мчится скорый Воркута — Ленинград», или «Сижу на нарах, как король на именинах, и пачку „Севера“ мечтаю закурить…», или «А мы все спали и ничего не знали, когда в пивную к нам ворвались мусора…».

Когда доводилось бывать в больших городах, я любил сходить в театр, а если подворачивался случай, то и на концерт симфонической музыки. Предвижу улыбки на лицах читающих. Уголовник, а туда же. А я любил послушать Баха, Бетховена, Моцарта, Шопена, Чайковского. Не могу выразить словами, что находил я в этой музыке, но душу она трогала, наводила на грустные размышления, на какую-то щемящую жалость к своей искалеченной судьбе.

Две недели гостил я у Кирюши, потом сел на поезд и покатил в Одессу. На Молдаванке товарищ мой жил по кличке Грек, сидели с ним в зоне на мысе Чукотском в районе порта Провидения. За побег из зоны шли с ним этапом в Анадырь.

От Провидения до Соединенных Штатов рукой подать, или на остров Святого Лаврентия, или через Берингов пролив на Аляску в порт Барроу или Пойнт-Лей. Ближе всего было до Уэйлса на полуострове Сьюард.

Нас тогда бежало шесть человек, почти все имели большие сроки. У меня, честно говоря, не было особой охоты бежать, мне оставалось сидеть около четырех лет. Меня уговорили товарищи: Магомед — чечен с Кавказа, Юрчик-москвич, латыш по кличке Билибонс; у них было больше десяти лет срока. А я хорошо знал эти места: Берингов пролив, залив Коцебу, залив Нортон. Еще в детстве, когда меня военные моряки взяли из детдома в Петропавловске-Камчатском юнгой на крейсер, мы часто плавали в этих местах.

Был с нами еще один зек по кличке Рысь из масти «один на льдине», есть такая масть в зонах. Они сродни анархистам, не признают в зоне ничьих законов, ничьих порядков. Отличает их особая решительность и отчаянность. На свободе они обычно волки-одиночки. Рысь тоже примкнул к нам, ему оставалось восемь лет сроку.

Из зоны ушли ночью без шума, добрались до берега к утру. В каком-то леспромхозе забрали катер и ушли в море. Но береговой охране из зоны уже сообщили о побеге. Сторожевые катера засекли нас и устроили настоящую охоту, настигли нас и расстреляли из крупнокалиберных пулеметов, хотя мы не оказывали никакого сопротивления.

Билибонса и Рысь застрелили, что называется, наповал, своими глазами я видел, как голова Билибонса от прямого попадания снаряда разлетелась, как гнилой арбуз. Юрчика и Магомеда ранили, нам с Греком повезло.

Но те, которые были на военных катерах, решили довести дело до конца. Один катер взял нас на таран, наш — вдребезги. Билибонс и Рысь пошли сразу на дно, утонул и Юрчик. А какой парень был, как играл на гитаре, когда-то он учился в Москве в институте кинематографии. Нас троих вытащили на катер, даже бить не стали, мы и так были здорово покалечены после столкновения с катером.

Отправили нас в лагерный госпиталь, а когда мы с Греком немного оклемались, Магомед был еще в плохом состоянии, нам добавили по трояку и отправили этапом в Анадырь, а меня потом еще дальше — в Билибино.

Вот так бесславно закончился наш побег. Я потом часто клял себя и спрашивал: «Ну для чего, во имя чего, куда и зачем бежали? Разве только чтобы посмотреть, как там у них, в американских лагерях? Смешно было представить, что вся Америка только и ждет нас с распростертыми объятиями. Только нас им не хватало для полного счастья. Да у них своих таких „пассажиров“ — пруд пруди, и не пруд, пожалуй, океан точнее будет».

С тех пор прошло много лет, и вот теперь от Кирюши я узнал, что и Грек сейчас уже на свободе, вернулся на свою родную Молдаванку.

Я ехал к Греку в Одессу.

2


Не доезжая до Котовска, я решил сходить в ресторан: денег полные карманы. Стал в очередь за пивом, взял десять бутылок, сел за столик, пью. Вошел мужчина лет пятидесяти в железнодорожной форме, спросил:

— У вас свободно?

— Садись, пей пиво, — ответил я.

— Да я возьму.

— Пока возьмешь, пей мое, потом выпьем твое.

Он занял очередь, вернулся, сел за столик. Пьем пиво, беседуем. На левой руке у него заметил татуировку, спросил:

— Сидел?

— Было дело. В Воркуте сидел.

— Если менты повяжут, то и мне хана будет, — сказал я. Эту фразу произнес как-то так невзначай, а она обошлась мне в пять лет особого режима. Потом я часто думал, почему так произошло, и пришел к выводу, что от долгого нахождения в зонах и тюрьмах на свободе притупляется бдительность, появляется излишняя доверчивость к людям, желание общения.

Когда выпили пиво, он сказал:

— Сейчас в Котовске выхожу, надо пойти собрать аппаратуру, — и ушел.

Я пошел к себе в купе. Поезд подходил к Котовску, я стоял у окна и смотрел на пригородные пейзажи.

Человек этот оказался капитаном железнодорожной милиции города Котовска. Об этом я узнал потом. А сейчас в купе, повернувшись, увидел, как четыре милиционера быстро прошли по вагону. У меня внутри что-то екнуло, я ломанулся по коридору в другую сторону вагона. Заскочил в купе проводника, там никого не было. Прикрыл дверь, оставил маленькую щель, наблюдал. Менты прошли мимо купе проводника, но уже в другом направлении.

Сомнений быть не могло. Чуть выждав, я пошел за ними в тамбур, открыл дверь вагона, спрыгнул на насыпь и побежал в сторону города. Но район был уже оцеплен, погоня шла по моим следам, где-то я опять просчитался. «Оперативно, суки, работают, — подумал я, — а я старею, совсем чутье потерял».

— Пономарев, стой! — услышал я за спиной. — Хана тебе, Дим Димыч. Есть приказ стрелять без предупреждения, — кричал начальник спецприемника майор Стратонов, потом мы с ним познакомились ближе.

«Да, дела, — подумал я, — все обо мне уже знают и даже кличку». И прибавил обороты.

Прогремело два выстрела. Я грохнулся на землю, как подрубленный. Обе ноги были прострелены. Теряя сознание, подумал: «Молодец, сволочь, хорошо стреляет. Орден точно получит. Не каждому менту удается взять особо опасного».

Перед глазами пошли круги, сначала большие, потом они стали рассыпаться на мелкие, как фейерверк. Проплыла перед глазами какая-то чушь, где-то виденная или слышанная фраза «вооружен и очень опасен». А все мое оружие в кармане — открывашка для пивных бутылок. Нож они мне точно потом подсунут в карман. Иначе не бывает. А то кто же им поверит? Смешно, помираю на своей земле. А сколько бумаги я перевел, когда колол уголек в шахтах Воркуты еще в шестидесятые годы, все писал заявления с просьбой направить добровольцем во Вьетнам, тогда война была у них с американцами. А сколько нас, отчаянных парней, сидит по зонам. Отправили бы нас туда, дали возможность искупить вину перед Родиной. Год за три, пусть за два, не все вернулись бы, зато дел натворили бы во Вьетнаме. Мы бы этих вьетконговцев…

Хотя уголь тоже нужен стране…

Наступила полная темнота.

3


Очнулся я в КПЗ. Пулю из ноги доктор вытащил, потом мне дал на память. К счастью, кости повреждены не были, вторая пуля вообще прошла вскользь, разорвав икру на ноге. Передвигался я с большим трудом. На другой день в камеру кинули парня лет двадцати пяти. Молдаванин, высокий, курчавый. Я спросил его:

— Тебя за что?

— Да ни за что.

Когда приносили еду, парень помогал мне, брал миску с кормушки и приносил мне на нары.

На третий день его увели. А к вечеру, когда стемнело, дверь открылась, двое охранников волоком втащили парня в камеру и бросили на пол. Он был весь в крови и без сознания. Когда дверь закрыли и в коридоре стихло, я кое-как спустился с нар, набрал кружку воды и полил парню на лицо. Постепенно он стал приходить в себя. С огромным трудом я перетащил парня на нары.

— За что тебя так?

Парень долго молчал, потом заговорил. Ночью он пахал на тракторе. Захотел выпить. На краю села стоял ларек. Подъехал на тракторе к ларьку, зацепил его тросом и утащил в поле. Там сломал дверь ларька, выпил пару бутылок вина и продолжал пахать. Увидел девушку лет пятнадцати. Она шла из одного села в другое. Позвал ее, а когда она подошла, стал угощать ее конфетами, вином. Она отказывалась и хотела уйти. Парень завалил девушку на землю и изнасиловал. Она кричала, плакала, сопротивлялась. Парень и сам потом перепугался. Страх за содеянное толкнул его на еще более гнусное преступление: он задушил ее. А чтобы замести следы, положил в борозду, сел на трактор, запахал. Потом выпил еще несколько бутылок вина. Пьяный, в темноте поднял оброненную девушкой косынку, подумал тряпка, вытер руки и сунул в карман.

Утром его арестовала милиция за ларек. В отделении, когда делали шмон, никто не обратил внимания на его мазутные тряпки и бросили их в урну.

На другой день в милицию поступило заявление от родителей девочки: пропала дочка. Начальник уголовного розыска опросил родителей о приметах девочки, ее одежды. Косынка и навела его на мысль. Вспомнили и ларек, и парня, и его тряпки. Большого труда не составило в одной из тряпок опознать косынку девочки.

Когда парня вызвали на допрос, он поначалу от всего отказывался. Стали бить, он признался.

Такую грустную историю рассказал мне молдаванин. Спросил, что ему будет теперь.

— Слушай, ты, Отелло по «лохматым сейфам», у тебя сразу три статьи. Вышку ты себе уже заработал. Даже если судьи окажутся сердобольными и дадут тебе пятнашку, наши ребята в зоне тебя все равно пришьют, это как пить дать. У нас, воров в законе, очень уж «трусишников» не уважают. Последний шнырь тебя прирежет. В лучшем случае станешь ты Марусей и все свои молодые годы проведешь под нарами и за мытьем параши. Поскольку ты мне помогал, подавал жратву с кормушки, дам тебе хороший совет: разорви рубаху, сделай петлю и вздернись, чтобы другие не делали это за тебя. Но не сейчас, а то и тебя повесят на меня. Только сто третьей не хватало мне для полного счастья в моей-то ситуации.

Парень горько заплакал. Дня через два его увели, больше я его не видел.

4


В спецприемнике Котовска я просидел месяц. Однажды открылась дверь камеры и на пороге появился улыбающийся майор Стратонов в белой рубашке.

— Что, орден получил, начальник? Отпусти на свободу. За что взяли? — спросил я.

— Да нет, Дим Димыч дорогой, за тобой из Жмеринки приехали, видно, наследил порядочно.

— Да ты что, начальник. Вся моя вина, что не поехал в пункт предписания, когда освободился из Самарканда. Ну ты мне скажи, чего я не видел в этом вонючем Гурьеве?

Майор завел меня в кабинет, там были два милиционера: капитан, в годах уже, и молодой лейтенант. Они считали мои деньги и складывали в чемоданчик. Я знал, что там должно быть восемнадцать тысяч, тысячу я потратил, а пятнадцать тысяч…

5


Когда я с Павликом и Валентином расстался в Жмеринке после «жирного» ужина у Михаила Моисеевича, то не сразу уехал к Кирюше. Мне надо было попасть на станцию Рахны.

В Рахнах жила женщина. Звали ее Юля. Муж ее, Гриша, был мой подельник.

После того как на третьем году из Билибино меня этапом отправили в Вилюйск, там в зоне мы с ним и встретились. Досиживал он за кражу последний год.

Освободившись из зоны, я приехал в Ростов. Гриша к этому времени женился, жена родила двоих детей, и жили они на станции Рахны. Я дал Грише телеграмму, чтобы он выезжал в «командировку» в Ростов. Разыскал Толю Кащея, прозванного так за свою худобу и феноменальную прожорливость, Арсена по кличке Армян, ростовских воров. У Гриши была кличка Луи за любовь к джазу и песням Луи Армстронга. Многих пригласили из других городов: Москвы, Вильнюса, Киева. Собралось человек сорок. Были Акула, Серега Морган, Ваня Чурбан, Витя Чита, Генка Пихан, Володя Купорос, из Грозного в последний момент прикатили Юрка Тюля, Жорка Перс, Гришка Кабан из Бароновки. Этих ребят я знал по работе или по зонам.

Собрались на левом берегу Дона на одной из дач недалеко от ресторана «Казачий хутор», в котором состоялся потом банкет.

Наш сходняк-симпозиум был посвящен научной организации труда. Не отставать же от технического прогресса. Все прошло довольно организованно. В назначенное время «подрулили» делегаты, в вестибюле швейцару сдали оружие. По нашим законам не положено брать на совещание даже перочинный нож. Мало ли что, вдруг кто-то вспылит, а нервишки у многих слабые, «работа» вон какая опасная и вредная. А за вредность не платят, путевки на курорты и в санатории не дают как не членам профсоюза. А если и дают куда «путевки», то от прокуратуры и в места не столь теплые, как хотелось бы: или в Бодайбо на Мамаканские рудники, или под Татарским проливом «метро» копать. Ох и гиблые места! Довелось мне с Фараоном побывать в этих местах. Не приведи Господь!

На сходе у нас возникли кое-какие разногласия на идейной почве. Застойный период не обошел и нас стороной. Одни предлагали скоррумпироваться с правоохранительными органами, другие — воры старого, сталинского режима — считали, этого делать ни в коем случае нельзя. Поскольку, если что, ментам нас легче будет заметать, у них о нас будет гораздо больше информации. Трудно будет установить, кто кого продает. Из молодых были Матрос с Кабаном из Днепропетровска. Они-то, в основном, и баламутили больше всех.

Чита сказал:

— А что думает Дим Димыч? Какая у него платформа? Скажи, Дим Димыч. А то сидишь да башкой крутишь, как сивый мерин.

— Я что, я как все, хотя считаю: брать ментов в долю негоже. Наше дело убегать, их — догонять. Линия четкая и годами проверенная. Не стоит от нее отступать. Иначе хана всем. Смотри, Матрос, плохо кончите, если свяжетесь с ментами.

— Ну, Дим Димыч, ты настоящий консерватор и бюрократ, — сказал Матрос.

Решили большими кодлами не работать, поменьше мокрых дел, шире использовать местные кадры — наводчиков, поделили и зоны действий.

В свой «экипаж» я взял Луи, Кащея, специалиста по сейфам, и Армяна, он раньше электромонтером работал, разбирался в сигнализации.

Кащей предлагал пятым взять одного гоп-стопника: хороший парень, говорил.

— Послушай, Кащей, за кого ты меня принимаешь, не с тобой ли мы в зоне в Дудинке сидели? Этим «ломом подпоясанным» я в зонах никогда не доверял. Самое большое, что я им разрешал, — окурки собирать за собой, да прохоря чистить. Твоя гнилая идея, Кащей, отпадает. Ты же не хочешь, чтобы я перестал себя уважать.

6


Мы удачно взяли сберкассу в Азове и ювелирный в Шахтах. Подробности опускаю, секрет фирмы. Товар оптом сбыли ростовским скупщикам-барыгам. Куш получился приличный. Надо было сделать передых.

Больше всего я опасался за Кащея. Уж очень он любил погулять. Его же прожорливость и подвела. А ведь сколько раз я его предупреждал: в кабаках не светиться. Две недели гудел Кащей в ресторанах с друзьями и блядями, швырял деньгами. В ресторане «Ростов» его и взяли во время одной из драк.

Луи, этот джазовый меломан, был еще любителем уколоться и курнуть травки, он и в зоне этим грешил. А тут шальные деньги и вовсе посадили его на иглу. На одной из блатхат в Западном районе его и замели вместе с наркоманами. Хата давно была под прицелом.

Сколько было сказано, сколько пересказано, что водка и шприц до хорошего не доведут.

С Армяном, как только узнали про Кащея и Луи, мы по-быстрому «оторвались» в Волгоград. И прижухли в пивнушке на Тракторном у Гоги Грузина. Наш был человек. По сообщениям из Ростова узнали: оба дела Луи и Кащей взяли на себя. Был суд, оба получили «путевки» в Коми в зону строгого режима, где-то в районе поселков Картаель и Мутный Материк, на восемь лет пилить дрова «у Печоры, у реки, где живут оленеводы».

Несколько раз из Котово и Жирновска я посылал деньги Гришиной жене в Рахны. Жена Гриши ждала третьего ребенка. Посылал немного: по пятьсот рублей, ни нашим, так сказать, ни вашим, чтобы не вызвать подозрений. Потом у меня пошла «полоса препятствий», а Гриша через полгода погиб на лесоповале.

7


В один из осенних вечеров я постучал в дверь хаты на станции Рахны. Дверь открыла маленькая женщина с грустными, как у лани, глазами. Я объяснил ей, кто я, откуда, что хорошо знал ее мужа. Никто не застрахован от несчастного случая. Попросил ночлега на пару дней. Она впустила в дом.

Чистенькая хатка, но бедненькая внутри. В сравнении с квартирой директора меховой фабрики из Жмеринки просто трущоба.

Дети сидели за столом, делали уроки. Старшие, мальчик и девочка, ходили в школу. Младшая должна была пойти в школу на следующий год. Сама Юля работала на железной дороге в мастерских. Жили на ее одну небольшую зарплату. Нужда проступала во всем. Особенно бросалась в глаза худоба детских плеч.

На другой день, когда дети ушли в школу, а младшая пошла их провожать, я достал из сумки деньги в пачках — пятнадцать тысяч. Положил их на стол и сказал:

— Возьми деньги, Юля. Это вам «собес» выделил на пропитание.

Она удивилась, убрала руки за спину, нахмурилась и сказала:

— Этих денег я не возьму. Мне таких денег не надо. Проживем как-нибудь с Божьей помощью.

— Ты успокойся, это детям, тебе их подымать. А деньги чистые, на них крови нет. Человек, у которого я их забрал, только «спасибо» должен сказать. Они у него под диваном пылились, ждали, пока их мыши сожрут. Хоть детей досыта кормить будешь, страх смотреть, с креста лучше снимают. Знаю я это счастливое детство, сам испытал. До сих пор помню: «…Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас. Он желает нам удачи и здоровья в Новый год, чтоб сильнее и богаче становился наш народ». Как хорошо сказано — богаче. Вот я и пытаюсь этот лозунг претворять в жизнь. «За наше счастливое детство спасибо, родная страна». Спасибо Михаилу Моисеевичу.

Мои слова на женщину подействовали. Утерев фартуком слезы, она собрала деньги со стола, выдвинула нижний ящик старенького комода и положила.

— Гриша помогал. Я тогда беременная была, когда его посадили, с Настенькой ходила. Так он переводы присылал, четыре их было по пятьсот рублей. Заработки хорошие, наверное, были на Севере. Спасибо Господу, как они нас тогда выручали. Иришка с Валеркой совсем малые, я беременная, не работаю, хоть иди милостыню просить. А Гриша, царство ему небесное, хоть напоследок помог детям. Года два жили хорошо, пока Настенька ходить не стала, а там я на работу пошла. Вот я только в голову никак не возьму: Гриша сидел где-то в Коми, а переводы из Волгоградской области.

— Я знаю, это контора ихняя была в Волгограде, объединение называется, — не стал я огорчать женщину. Пусть у нее останется хоть какая-то светлая память о муже.

Кто виноват, что у нас работа такая. Волки тоже нужны, они режут или больных, или ожиревших овец. Мы тоже. Порой я задаюсь мыслью: может быть, милиции не бороться с нами надо, а наоборот? Должен же кто-то чистить от зажиревших и в человеческом стаде.

Неделю я гостил у Юли. Настенька привязалась ко мне. Юля на работе, дети в школе. Мы с Настенькой дома. Заберется на колени, обнимет за шею:

— Дядя Витя, дядя Витя, ты оставайся у нас, скоро зима, на санках с горки кататься будем. А почему ты такой колючий, как ежик, а зубы у тебя все железные, а на груди и руках картинки разные? Хочешь, я тебе их цветными красками раскрашу, а то все они какие-то синие, некрасивые. Дядя Витя, а ты сделаешь во дворе у нас качели, а то у всех есть, а у нас нету? Расскажи сказку или спой песенку.

Мне было стыдно: ни одной сказки, ни одной детской песни в моем репертуаре не было. Ну, не «Мурку» же ей петь, не про стальную магистраль, где мчится скорый Воркута — Ленинград, не про высокое же достоинство и аромат кашгарского «плана», то есть анаши. Когда-то в детстве, в детдоме, учили хором про елочку в лесу, да и ту забыл. Вспомнил одну веселую, шантрапа в зонах поет, спел:
		Три года мы побег готовили,


		Харчей три тонны сэкономили.


		А в лагерях не жизнь,


		А темень-тьмущая…


Когда спел, понял: не в ту степь. Но реакция на песню была неадекватная. Песня понравилась Насте.

— Ой, дядя Витя, какая хорошая песенка. Я такой еще не слышала. Я знаю, это про пионеров в пионерском лагере.

— Про пионеров, Настенька, про пионеров. А я у них вожаком, то есть пионервожатым работаю в старшем отряде. — Что мог я еще ребенку сказать?

— Я, когда вырасту, тоже поеду в лагерь. Дядя Витя, ты возьмешь меня в свой отряд?

— Возьму, девочка, возьму. — Я даже поперхнулся, закашлялся, услышав Настину просьбу. И тихо так добавил, почти про себя: — Упаси тебя Господь.

Но Настя услышала.

— А Бога нет, дядя Витя. Это бабки старые только молятся, да мамка иногда.

Я стал собираться в дорогу, Юля спросила:

— Витяня, может, останешься? Будем жить, работать будешь, да и дети к тебе привязались.

Глядя на эту маленькую, тихую, работящую женщину, на ее повлажневшие голубые глаза, я чувствовал, как капли расплавленного свинца падают мне на сердце, пронизывая его насквозь.

— Я вернусь, Юля. Я обязательно вернусь. Вот только съезжу, проведаю товарища и вернусь.

— Чует, Витя, мое сердце: не вернешься ты. А я, дура, было размечталась.

— Сказал вернусь, значит, вернусь.

Она проводила меня до станции, и я уехал вечерним поездом.

Сердце ее не обмануло. Откуда ей было знать, что я с простреленными ногами валяюсь на нарах в следственном изоляторе города Котовска. И столько меня еще ожидает впереди! И мрачные застенки Изяславского монастыря, новые преступления, зловещие ленинградские «Кресты», «Матросская Тишина» — тюрьма в столице, недалеко от Лубянки, и опять лагеря Сибири, а потом Калмыкии и многое-многое другое. Но об этом я еще ничего не знал, все это было впереди.

— Сейчас поедем в Жмеринку, Дим Димыч, — сказал капитан, — но учти: поезд скорый Москва — София люди солидные, дипломаты разные едут из-за границы, и мы не хотим надевать на тебя наручники…

Но капитан не договорил, я не выдержал, залупился:

— Капитан, можете надеть кандалы. Их как раз не хватает на мои ноги. За месяц нахождения в изоляторе меня ни разу в баню не сводили, скотство какое-то, издевательство. Раны на ногах загноились, черви уже завелись и дожирают мои ноги. Так вы наденьте еще кандалы. Мне не привыкать. Довелось мне их потаскать на Мамаканских рудниках в Бодайбо. Ох, мы тогда вашего брата ментов и «дубаков» побили хорошо. Правда, и наших, полегло сотни две, косили нас из автоматов и пулеметов, патроны не жалели. Помню, как вы их, еще живых и теплых, в яму на «участке номер три» зарывали в спешке, как в лучшие сталинские времена. Боялись неприятностей за восстание зеков в зоне да и за свои погоны тряслись. Все потом списали на «черную масть», воров в законе. Меня и еще несколько товарищей-зеков и заковали в кандалы. А мы вообще были ни при чем. Сами довели зеков голодом да издевательствами.

— Ну ты, парень, кончай базар. Я вижу, ты экземпляр довольно редкий, такой самородок в МВД СССР на особом счету. Я сам уважаю таких, хотя не без удовольствия всадил бы тебе пулю в лоб. Поэтому слушай: сейчас тебя сводят в баню, и поедем. Но я лично тебя предупреждаю: малейшее твое неправильное движение или вздумаешь бежать, стреляю без предупреждения, но уже не по ногам, ты это учти, есть приказ, — сказал капитан.

— Одна просьба, начальник: будешь стрелять, не промахнись, бей в сердце. Ну да ладно, капитан, не обижайся. Пойми и ты меня, нервы ни к черту, не по курортам всю жизнь мотаюсь. А бежать — куда бежать на этих костылях, болят здорово.

После того как я помылся в бане, сели в «черный воронок» и приехали на железнодорожную станцию. Вскоре подошел скорый, втроем сели в поезд, вошли в купе. Я огляделся: обстановка люкс, мягкие сиденья. В жизни не ездил в таких поездах. После тюремных нар просто рай земной. Но для этого чего-то не хватало.

В купе, помимо капитана, лейтенанта и меня, был еще один мужчина высокого роста. Когда поезд тронулся, я спросил его:

— Ну, как жизнь за границей, браток? Я несколько раз тоже собирался попасть туда, да все как-то неудачно.

— Жизнь как жизнь, — начал мужчина, но я его остановил:

— Послушай, капитан, не в службу прошу тебя: пошли лейтенанта в вагон-ресторан, чтобы взял вина. Я все равно «сгорел», уйду на долгие годы. Хоть напоследок прокатиться в международном по-человечески. Тем более, у нас, точнее, теперь уже у вас, полный чемодан денег. Одним трояком меньше, одним больше, ничего ведь не изменится.

Капитан улыбнулся, потянулся к своему портфелю и сказал:

— Мы знали, Дим Димыч, чего ты захочешь, и заранее предусмотрели это дело.

Достал из портфеля две бутылки вина, колбасу, хлеб.

Я спросил у милиционеров, будут ли они пить, они отказались. Предложил попутчику, тот не возражал. Выпили по стакану, стали разговаривать. А я подумал: «Есть и в милиции порядочные люди, служба есть служба — это понятно, но человеческая порядочность дана от природы не каждому». Посмотрел на капитана: уже за сорок, седина густо посеребрила виски, мужественное лицо, а глаза усталые. Видно, ему не легко дается хлеб. Но в одном я был уверен на все сто: если попытаюсь бежать, капитан не промахнется, не смалодушничает, уложит на месте. Мне лично симпатичны такие люди, хотя мы с ним — ярые враги: я — волк, он — охотник. А почему я питаю к нему симпатию? Просто вижу в нем человека, что не так часто бывает в наше время. Похоже, и он видит во мне хоть и поверженного врага, но тоже рода человеческого.

Мужчина видел, что я шучу, травлю анекдоты, свободно разговариваю, и спросил у капитана:

— За что вы его арестовали? Такой хороший парень.

Капитан рассмеялся:

— Да этого хорошего парня мы ищем по всей стране, сбились с ног. А если бы вы с ним встретились раньше, да где-нибудь в глухом месте, ваше мнение было бы совершенно противоположным.

— А… а… — только и сказал мужчина.

Через пару часов мы были в Жмеринке. Нас уже ждала машина. Меня отвезли к начальнику следственного отдела, майору милиции. Когда завели в кабинет, он спросил:

— Сколько взял у директора?

— Гражданин майор, мне все равно сидеть, хотел бы поговорить один на один.

Майор попросил офицеров выйти. Те вышли.

— Взял я у директора меховой фабрики всего девятнадцать тысяч: тысячу успел потратить, а мог бы и больше, да жалко, что слишком быстро вы меня замели. В чемоданчике восемнадцать тысяч. Восемь тысяч хочу подарить вам лично; десять возвращаю государству в фонд мира.

— Хорошо, пиши расписку, что ты к восьми тысячам ничего не имеешь.

Я написал расписку. Майор спросил:

— Что ты хочешь за это иметь?

— Одно, начальник, только хочу: сто сорок четвертую статью — квартирная кража, один по делу, очную ставку с директором.

Майор позвонил на фабрику и попросил Михаила Моисеевича приехать в райотдел милиции в четвертый кабинет.

Директор появился довольно быстро. Я немного прикемарил: поезд, вино немного разморили, да и слабость после ранений и месяца неподвижной жизни в следственном изоляторе. Когда Михаил Моисеевич вошел в кабинет, я вскочил и успел ему сказать:

— Михаил Моисеевич, простите меня, ради Бога, за то, что я сломал дверь у вас в квартире и взял под матрацем девятнадцать тысяч. Мне до сих пор стыдно за содеянное. Я, честное слово, больше не буду.

Михаил Моисеевич повернулся, как-то удивленно посмотрел на меня, немного подумал, видимо, что-то прикидывал в уме, и сказал:

— Да, товарищ майор, этот человек украл у меня девятнадцать тысяч. До этого приходил на фабрику устраиваться на работу. Я отказал, так он, гад, отомстил. Так и сказал: обворую. На машину собирал всю жизнь. Ах ты, мерзавец, — сделал он выпад в мою сторону. — Из-за таких гадов, как ты, нет жизни и честным людям. Глаза бы мои на тебя не смотрели, ворюга несчастный.

— Да не шуми ты, Михаил Моисеевич, ты и я — мы с тобой одной крови, не шуми. А это ты прав: я действительно несчастный, раз попался. Из-за твоих вонючих денег мне оба костыля испортили — прострелили, — ответил я. — Ты подумал, как я теперь на танцы ходить буду?

— Оттанцевался ты, Дим Димыч, и надолго, — встрял в разговор майор. — Вы свободны, товарищ директор. Спасибо за помощь. Когда еще понадобитесь, мы вас пригласим.

После ухода директора, я попросил майора:

— Проголодался я, начальник, возьми вина и что-нибудь поесть.

Майор нажал кнопку в столе, вошел капитан — начальник уголовного розыска.

— Григорий Васильевич, у тебя мотоцикл на ходу? — спросил майор. Капитан кивнул головой. — Поезжай возьми вина, колбасы хорошей и огурчиков соленых.

Минут через двадцать капитан вернулся в кабинет со свертком. Майор взял на сейфе двухсотграммовый фужер, налил его до краев вином. Я выпил, закусил. Он еще налил фужер, я и его выпил, сказал:

— Спасибо, начальник, уважил.

Майор нажал кнопку. Вошел высокий молодой человек. Как оказалось, парень недавно окончил юридический институт. Показав на меня, майор сказал ему:

— Забери этого человека. Что он скажет тебе, запиши как чистосердечное признание в краже личного имущества и отправь его в тюрьму.

Я попрощался с майором и ушел с парнем в другой кабинет. Там я ему подробно рассказал, как сломал замок в квартире Директора меховой фабрики, зашел, дома никого не было. Под матрацем нашел деньги.

Когда следствие закончилось и я подписал все бумаги, меня отправили в винницкую тюрьму. В тюрьме свои законы: подъем, оправка, прогулка. Так просидел я три месяца, получил обвинительное заключение, и через три дня меня отправили в Жмеринку на суд.

Судил меня судья Тарадай. Как неоднократно судимому рецидивисту, мне по 144-й статье, части второй, дали пять лет особого режима и этапом отправили в Хмельницкую область, город Изяслав. В Шепетовке нас — зеков — выгрузили из вагонов, посадили в «воронки» и повезли в зону.


Глава 3

ВОСПИТАТЕЛЬНАЯ РАБОТА В ЗОНЕ


1


Выгрузили нас уже в зоне. Когда я огляделся, то даже немного очумел. Ребятам, которые прибыли со мной этапом, сказал:

— Да, по всей России я сидел, в Средней Азии, на Кавказе сидел, а в таком святом храме еще не приходилось. Но не думаю, что здесь будет как у Христа за пазухой.

Представьте себе: гора метров сто высотой, на горе монастырь метров восемьдесят, и обнесен он высоким каменным забором, а за ним несколько рядов колючей проволоки. Метров через семьдесят — сторожевые вышки с пулеметами. Когда мы все это миновали, нас завели внутрь монастыря. Поразили мрачные, тяжелые своды, узкие высокие окна с решетками. Да, подумал я, из такой тюрьмы убежать трудно. Ну, поживем — увидим.

По первому этажу нас провели в санчасть — больших размеров комнату. Прямо за столом сидели начальник санчасти, начальник зоны («хозяин»), старший оперуполномоченный — начальник режима в зоне («кум» по-нашему). По бокам возле стен на табуретках сидели начальники отрядов в званиях капитанов и лейтенантов.

Каждый из зеков по очереди подходил к столу в одних трусах, называл статью, срок, сколько судимостей, есть ли побеги, сколько.

Когда подошел я и ответил на все вопросы, «хозяин» спросил:

— Слушай, Пономарев! Ты почему такой живот отъел, почему нигде не работал, ездил, скрывался?

— Начальник, ты сам, что ли, не видишь, кто ж меня с такой трудовой книжкой возьмет? Пытался я, бесполезно. Даже грузчиком не берут, не говоря уже на должность директора или министра. Да и мне с моим животом больше подошло бы портфель министерский таскать да на «ЗИМе» ездить. Такая работа меня внутренне согревала бы. Может, у вас, начальник, есть что подходящее для меня? На кухне смогу работать, хлеб резать.

— Ничего, Пономарев, работой обеспечим, ты у нас быстро от живота избавишься, в балете потом сможешь выступать. Мы тебе направление дадим к Майе Плисецкой, она сейчас как раз без партнера. Будешь ее над головой крутить. Да и заработки у них хорошие, за границей бывают, тоже на машинах ездят.

— Спасибо, начальник, не подойдет. С визой за границу будут осложнения. Да и Родина не отпустит. Как же она без меня коммунизм будет строить? Перед отцом нашим дорогим, Леонидом Ильичом, стыдно будет.

— У меня здесь таких умных, как ты, девятьсот человек. И будь моя воля, я бы вас всех направил в отсталые и развивающиеся страны помогать тоже коммунизм строить. А еще лучше, приобрел бы в Тихом океане какой-нибудь остров необитаемый и всех вас, а таких у нас в стране несколько миллионов, направил на этот остров. Вы бы там свою республику основали, а тебя, Дим Димыч, назначили президентом. Вот была бы житуха — сплошная демократия, никто не работает. Земной рай, да и только.

— Спасибо, начальник, за высокое доверие, оправдаю, — ответил я.

— Кстати, Пономарев, стань-ка на весы, посмотрим, сколько ты весишь.

Я встал на весы, но получилось на одну сторону: весы наклонились, и крышка соскочила с подвесок. Все засмеялись, а «хозяин» сказал:

— Сам маленький, а такой тяжелый, и что это у тебя внутрях за начинка или дерьма много? Но ничего, будешь работать, у нас все работают, даже те, которые в законе. Через полгода-год ложка тебя перетягивать будет, и за шваброй сможешь прятаться.

— Да уж куда деваться, начальник.

Один капитан, начальник отряда, сказал:

— Я беру этого строителя коммунизма к себе в отряд, в строительную бригаду. Яша, запиши его в мой отряд.

Тут же стоял зек Яша, нарядчик, по кличке Шакал. На свободе он рыл людям колодцы, до никогда ни одного не вырыл. Договорится с человеком, возьмет задаток рублей сто пятьдесят и говорит, что поехал за бригадой. И с концами, только его и видели. За это имеет уже пять судимостей. В монастыре Яша не признает никакой работы, кроме нарядчика. Тюремное начальство с этим считается благодаря феноменальной памяти Яши. Он знает, в какой камере кто сидит, а нас в зоне девятьсот человек. Помнит по фамилиям и кличкам почти всех заключенных. Когда бригады возвращаются с работы, он кричит: «Бормотуха, тебе письмо, Шплинт, тебе письмо…»

На комиссии Яша подошел ко мне и сказал:

— Сейчас переоденешься, получишь постель, подымешься наверх и направо, камера двадцать четыре.

Я получил постель и одежду. Впервые надел полосатую робу, глянул на себя — натуральная зебра! Да, думаю, Дим Димыч, до чего ты докатился: из сибирского зубра превратили в африканскую зебру.

Когда поднимался по широкой винтовой лестнице наверх, забыл, в какую камеру идти. На втором этаже надзиратель открыл решетчатую дверь, впустил меня и спросил:

— Тебе в какую камеру?

— В тридцать четвертую, — машинально ответил я.

Он внимательно на меня посмотрел, ничего не сказал, а повел вглубь; остановился перед камерой, открыл сначала решетчатую дверь, потом сплошную стальную, сказал:

— Заходи, не скучай.

Я зашел в камеру, двери с лязгом танковых гусениц закрылись за мной.

2


В камере в полумраке я огляделся. Восемь голов свесились с верхних нар. Я бросил матрац на нижние нары и крикнул:

— Привет, мужики!

— Здорово, — ответили те в один голос.

Стал ходить я по камере и присматриваться к заключенным. Я, бывалый «пассажир», имеющий за плечами более двадцати лет тюрем и лагерей, признаться, таких людей в своей жизни не видел. Были они какого-то неопределенного возраста, не поймешь, то ли им по сорок лет, то ли по восемнадцать. Лица у всех пожомканные, черепа лысые, брови длинные и лохматые, свисают на глаза. Точь-в-точь как у Леонида Ильича, еще подумал я. Неужели это все его родственники, так они были похожи. Ушей совсем не видно, они заросли мхом. Но больше всего меня поразили их глаза. Какие-то стеклянные, невидящие, без выражения, как у сумасшедших. Мне доводилось в зонах видеть много разных сумасшедших. Но даже у самого сумасшедшего идиота взгляд и то осмысленнее, чем у этих людей, если их так можно назвать.

Они как бы потеряли интерес ко мне и занялись своим делом. Я подошел к одному, тот точил на ремне опасную бритву.

— Бриться будем? — спросил я.

— Как знать, как знать. Смотри, как берет, — ответил зек и провел бритвой по волосам на руке.

Другой зек точил о бетонный пол длинную швайку — пику из электрода. Я спросил:

— А ты что делаешь?

— Шило точу, будем ботинки подшивать.

Ничего себе шило, подумал я, да таким шилом можно быка завалить. Подошел к третьему, тот вертел какую-то железную болванку в руке.

— Руку разминаю, сухожилие болит, — сказал зек.

Четвертый крутил на шее басовую гитарную струну, свернутую петлей-удавкой.

У этого, наверное, что-то с горлом, подумал я и не стал подходить. Ангиной, пожалуй, страдает.

Да, какие-то загадочные люди.

Ноги и тело после этапа болели. Чтобы немного размяться, подошел к двери, сделал стойку на руках и стал отжиматься. В это время услышал гул одобрения.

— Во ништяк, пойдет.

Встал на ноги, прошелся по камере, подумал: а чего это, собственно, «пойдет»? Расстелил матрац на нижних нарах и лег отдыхать. Мужики залезли на верхние нары и стали играть в карты в рамс. Я уже стал засыпать, когда услышал сильный хипиш и крики. Вскочил на ноги, увидел, как на верхних нарах идет драка. Один зек швайкой ударил другого насколько раз: в руку, грудь и ногу. Я кинулся, раскидал их по сторонам без особого труда. Они были какие-то ослабшие, дряхлые. Раненого зека стащил на нижние нары, а швайку, которую отобрал у другого зека, выкинул в парашу.

Разорвал свою простыню и стал перевязывать раненого. За спиной услышал звук, похожий на клацанье собаки языком, когда она пьет воду. Обернулся и увидел жуткую картину: зек стоял на четвереньках и лакал кровь, которая натекла на пол из ран пострадавшего.

— Ты что, сука, делаешь? — закричал я.

— Да ты что, парень, это же центряк, самый кайф, — ответил зек, оторвавшись от трапезы.

Сомнений не было: попал в камеру вампиров-маньяков. Я и раньше слышал про них, но знал, что их держат в одиночных камерах, а здесь собрали скопом. Потом узнал: в тюрьме не хватает камер, много заключенных и слишком большая роскошь каждому вампиру давать по отдельной камере. Не министры, перебьются. Поэтому их и стащили в одну камеру в надежде, что они быстренько порешат друг друга. Да и то правильно: какая польза от такого барахла?

Я спросил у зека, которому кое-как перевязал раны:

— Сколько у тебя сроку?

— Сначала было пятнадцать лет. Пять отсидел и «раскрутился». Снова дали пятнадцать. Отсидел еще лет десять, опять «раскрутился», завалил двоих. По новой сделали пятнадцать. Так что я и не знаю, сколько мне сидеть, но одно знаю точно: нету никакого просвета в моей жизни. Вот таких, как я, в этой камере и собрали, чтобы мы никому не мешали. Здесь и подохнем, живым из этой камеры еще никто не выходил.

Я снова лег на нары, но уснуть уже не смог до утра. Утром через кормушку дали завтрак. Я давно понял, что камера эта нерабочая и попал сюда по ошибке. Ждал утренней поверки. Защелкали замки, дверь камеры открылась, и вошел надзиратель. Пересчитал зеков и хотел уже уходить, не обратив на меня внимания. Я его остановил, сказав:

— Гражданин начальник, я не в ту камеру попал, мне надо на работу в строительную бригаду.

Надзиратель внимательно посмотрел на меня.

— Тебе сказали, в какой отряд, в пятый? А как ты сюда попал, я не знаю. Я доложу о тебе.

Минут через двадцать пришел начальник отряда, спросил:

— Как, Пономарев, ты сюда попал?

— Перепутал повороты, я первый раз в этой академии, еще не обвыкся.

— Ладно, выходи в коридор. Сейчас твоя бригада из камер будет выходить на работу, и ты иди. А вечером, после работы, заберешь постель и перейдешь в двадцать четвертую камеру.

По коридору приближалась группа зеков, раздался крик:

— Дим Димыч!

Навстречу мне бежал Юзик, вор-карманник из Одессы. На свободе мы с ним встречались на Молдаванке.

— Дим Димыч, где ты пропадал? Я вчера еще узнал, что ты пришел этапом и тебя определили к нам в двадцать четвертую. Где ты ночевал, у вампиров? Ты что, тоже вампиром стал? Я думал, что ты на комиссии залупился и тебя сразу сунули в ШИЗО.

— Юзик, я стрелки перепутал, куда идти, вот и попал к вампирам.

— Ну, я рад, что ты живой. Такого толстяка, как ты, могли бы сожрать за милую душу.

— Это, Юзик, еще неизвестно, кто кого бы схавал. Знаю одно: если бы что, на восемь покойников в монастыре стало бы больше, а чертям-кочегарам из ада скучать от безделья не пришлось бы. Все вампиры какие-то полудохлые, слабые. Ну да черт с ними, пусть живут.

Нас повели на работу. Из монастыря выводили через подземный туннель. Как объяснил мне Юзик, чтобы нас — полосатиков — меньше видели те, кто на свободе. Поэтому и туннель сделали, только зеки переименовали его в «метро». Вечером с работы мы также шли через «метро», только уже сквозь станок, как в аэропортах. Если есть в карманах что железное, то загорается красная лампочка и подается звуковой сигнал — гудит.

Но это все напрасно. В зоне такие уркачи сидят, что угодно пронести смогут. Раз в месяц в камерах шмон проводят, так по полмешка оружия выносят. И откуда только что берется, одному Богу известно.

Когда после работы шли по коридору второго этажа, увидели Яшу Шакала. Он бежал и кричал:

— Пономарев! Бери матрац и иди в двадцать четвертую камеру.

— Знаю, Яша, знаю, что тебе жалко стало вампиров. Не трону я их.

В тридцать четвертой я забрал матрац, и меня отвели в двадцать четвертую камеру. Камера была большая, с высокими узкими окнами-бойницами. В ней проживало человек шестьдесят-семьдесят зеков. Были знакомые уголовники по Певеку и Анадырю. Был Володя по кличке Сибиряк, сидели с ним вместе в Дудинке и в зоне Ванино. Он был вор в законе. Сам родом из Кадиевки. Когда освободился, женился. Жена была карманница; на одной выездке-«гастролях» она «погорела», и молодой парень ее зарезал. Володя узнал кто, разыскал парня и кончил того. Сам сел, дали особый режим. Так он попал в монастырь. На свободе осталась дочка, живет у сестры жены в Кадиевке.

Много времени прошло с тех пор, как мы сидели вместе в зоне Ванино. Кличка у Володи теперь Слепой. Более жестокого человека, пожалуй, в жизни я не встречал. Был он худой, высокий, лицо серое, горбоносое, глаза жесткие, глубоко посажены, а свирепости — на целую роту хватит.

За встречу Юзик заварил чифирю.

— Свежачку Дим Димычу, — сказал он, — «нифеля» потом заварим.

Алюминиевая кружка с ароматным чифирем пошла по кругу.

— Да вы ништяк здесь устроились, — сказал я.

— Были бы бабки, Дим Димыч, с ними везде можно жить. Раз в месяц отоваривают. Через отрядных надзирателей можно и водчонки, и «плану» достать, — сказал Юзик.

Я взял гитару и заиграл цыганочку, а Юзик стал плясать. Как он хорошо танцевал и цыганочку, и вальс, и фокстрот. В такие моменты обычно все зеки бросали свои дела, обступали нас кругом, и не было ни одного лица, на котором не светилась бы улыбка. Хотя в камере были такие угрюмые рожи, похлеще мумий из египетских гробниц, да и на них появлялась улыбка.

В преступном мире это был второй плясун. Одного виртуоза я знал по Анадырю. Звали его Юра по кличке Ворона. Могу с уверенностью сказать, что в его лице страна потеряла выдающегося танцора. Пойди его жизнь по другой колее, и на одного Махмуда Эсамбаева было бы больше.

Юзик рассказал мне, что во время войны в монастыре размещалось гестапо. В подвалах, где сейчас склад бракованной продукции, пытали советских военнопленных, а мертвых замуровывали в бетонные стены. Даже сейчас, когда спускаешься в подвал, то ощущаешь, как смердит в нем. Тюремное начальство не раз просило вышестоящие инстанции что-нибудь сделать. Потом все-таки приедет начальник управления тюрем из Хмельницка, маленький такой, толстенький генерал. Спустится с сопровождающей его свитой в подвал, постоит немного и скажет:

— Здесь, видно, трупы бетонировали в стены, — и, обращаясь к сопровождающим: — Вы чувствуете специфический запах?

— Да, — хором ответили сопровождающие.

Обращаясь к начальнику тюрьмы, генерал скажет:

— Подвал затопить, подземный ход замуровать.

Потом так и сделают.

3


Большинство из девятисот заключенных Изяславского монастыря работали в мастерских и на полигоне. Всего в лагере было три локальные зоны — три цеха и полигон.

Как-то раз полковник, начальник зоны, вызвал нашего бригадира Володю по кличке Шилокрут и сказал:

— Рядом с монастырем будете строить БУР, а то не хватает одиночных камер.

В одиночки обычно сажали зеков за нарушение режима, за отказ от работы, за преступления в тюрьме, за побег. Как мне сказал Юзик, на памяти зеков, давно сидящих в зоне, из нее еще никто не убежал, хотя попытки были, и не раз.

Я еще не знал, что БУР буду строить для себя и что доведется мне целый год сидеть в одиночке за неудавшийся побег. Не поверил я старым зекам, хотел доказать, что нет такой тюрьмы, из которой нельзя убежать. Главное — иметь большое желание и способности, разумеется. А пока мы копали вручную котлован под фундамент.

Вечерело, когда мы наткнулись на что-то твердое, большое. Оказался большой сундук с висячим замком. Охранников поблизости не было. Сбили замок, открыли крышку. И чуть не попадали. Словами это передать невозможно, нужно видеть. Сундук доверху был набит драгоценностями: бриллиантами, золотыми и серебряными изделиями. Чего тут только не было: кольца, серьги, перстни, кулоны, иностранная валюта, доллары, фунты, шиллинги, много каких-то бумаг.

Мы, зеки — воры-рецидивисты, бандиты, убийцы, обросшие, седые, бледные, грязные, — стояли в оцепенении. Нам, всю жизнь стремившимся к легкой наживе, и вдруг такое счастье задарма.

Когда оцепенение слетело, мы, как звери, рыча и отталкивая друг друга, кинулись хватать драгоценности. Запихивали в карманы и за пазуху кто сколько мог. Кто-то завизжал, получив лопатой по башке. За считанные секунды размели все драгоценности, а сундук по-быстрому закопали в стороне. От алчности ни у кого в мозгу не шевельнулась извилина, если таковые вообще у нас были в тот момент, никто не догадался посмотреть бумаги. Среди них оказалась опись всех драгоценностей, которые, как потом выяснилось, закопали монахи в смутные революционные годы. Да так драгоценности и остались никем не востребованными. Возможно, кто-то и остался в живых из хозяев, да никак не мог подступиться к кладу, так как находился он на территории зоны.

И вот мы, человек сорок, как в сказке превратившиеся в графов Монте-Кристо, шли с работы в камеру. Нам повезло. Котлован мы рыли со стороны санчасти. Вход в монастырь с этой стороны был без станка-пипикалки. Потом по лестнице сразу наверх, а тут коридор и камера долгожданная. Тихо так шли, настороженно, как волки, и все с добычей.

Пришли зеки и с завода, но те без добычи. После ужина стали играть в карты под интерес, на драгоценности. А что не играть, пока ты миллионер, вспомнить потом нечего будет. Азарт был небывалый. Уголовники, имеющие за плечами по пять, восемь, двенадцать судимостей и вдруг в одночасье ставшие миллионерами, играли словно последний раз в жизни.

Алчность захватила людей: лихорадочный блеск глаз, трясущиеся руки, вот что мне запомнилось в тот кровавый вечер. Не игра, а пир во время чумы, когда миллионер в считанные минуты мог снова стать нищим.

Я наблюдал за игрой Сашки Колымы с Юркой Осетином по кличке Шпала. Шпала проиграл Колыме все свои драгоценности, а массивный золотой крест с бриллиантами отдавать не хотел. Завязалась драка.

Колыма удачно захватил Шпалу сзади за шею и опасной бритвой перерезал горло. А потом уже в каком-то исступлении вообще голову отрезал и бросил на пол.

Подошел бандит из Житомира по кличке Хряк, взял голову за волосы и сунул Юрчику Интеллигенту под подушку.

Юрчик был на свободе аферистом, работал только на руководящей работе, имел девять судимостей. Нас, воров и бандитов, он особо не уважал.

— Пусть Юрчик почувствует, что он находится не в пансионате для благородных девиц, а среди настоящих бандитов-головорезов, — сказал Хряк.

В углу лежали на нарах и смотрели на этот спектакль Слепой, Скула, Червонец и Юзик.

Юрчик проснулся, сел на нары, спросонок ничего не поймет. Хотел поправить подушку, сунул под нее руку и сказал:

— А что здесь так мокро, нассал, что ли, кто?

Глянул на руку, увидел кровь, но ничего не сказал. Снова потянулся к подушке. В это время голова Шпалы с усами и оскаленной пастью упала с нар на пол. Юрчика затрясло, когда он увидел голову, заорал, соскочил с нар и кинулся к двери. Из «черного» угла послышался смех. Но я успел перехватить Юрчика и стал успокаивать:

— Ну, что ты, Юрчик, шуток, что ли, не понимаешь? Успокойся, куда ты пойдешь, а у нас тебе хорошо, мы тебя не обижаем. Колыма ведь не тебе голову отрезал.

Постепенно Юрчик успокоился, а Колыма, докурив сигарету, подошел к двери и постучал. Надзиратель через дверь спросил:

— В чем дело?

— Да замочил я здесь одного козла. Забери его, а то воняет, — сказал Колыма.

Пришли дежурные надзиратели, открыли дверь, Колыму забрали, а труп мы вытащили в коридор. Потом я зашел в камеру, взял голову, крикнул:

— Начальник, забери и голову, — и швырнул ее в коридор; она гулко загромыхала по железному полу.

— Да она совсем пустая, так громыхает, — сказал с нар Скула, рецидивист из Полтавы.

А игра в камере продолжалась. Только захлопнулись двери за Колымой, как в дальнем углу камеры раздался крик:

— Тарзана зарезали, гады!

В том углу играли в карты бандиты из Донецка, человек восемь. В Изяславском монастыре были в основном преступники с Украины, которые совершили преступления на ее территории, хотя были и из других регионов страны, но их было меньше. Борьба за власть у черной масти шла между двумя крупными соперничающими бандами: из Донецка и Днепропетровска. Даже одесские и киевские уголовники, хоть и было их больше, не пытались оспаривать пальму первенства. Самый большой беспредел чинили донецкие хлопцы, настоящая махновщина. Постоянно обирали и избивали мужиков-работяг.

4


Ко мне подошел высокий, весь татуированный зек по кличке Африка. Рисунки на нем были особенные, отличные от татуировок советских зеков. По татуировкам наших ребят всегда можно определить, к какой масти они принадлежат. Если на плече выколота восьмиконечная звезда, значит, это профессиональный вор. Если сердце, пронзенное кинжалом, — вор в законе. На Африке были драконы, пальмы, черепа, голые бабы голливудского уклона, надписи на французском, испанском и английском языках. Чувствовалось, что над ним поработали не наши специалисты иглы и туши.

Множество ножевых и осколочных шрамов на теле Африки портили некоторые шедевры западного художественного жанра. У одной девушки с распущенными волосами, сидевшей нога за ногу, был выбит правый глаз и оторвана левая нога чуть выше щиколотки. Картина занимала почти всю широкую спину Африки. Глядя на девушку, было ощущение, что она постоянно подмигивает, а указательным пальцем правой руки и левой культей ноги как бы манит к себе. Африка сказал:

— Я довольно наслышан о тебе, Дим Димыч. Мы с тобой одной крови. Череп с Аборигеном и Скулой хотят спросить тебя: не будешь ли ты так любезен принять участие в небольшой воспитательной работе? Очень уж распоясались эти донецкие ребята, никакого уважения к старшим и особо заслуженным. Тарзан, выдающийся шулер-катранщик, хотя и был «один на льдине», но парень он был неплохой, мы его не трогали никогда. Что ты скажешь на этот счет?

— Ты, Африка, прав. Не лекции же им читать о моральном облике строителя коммунизма. Кстати, у тебя, случаем, нет чего-нибудь поострее алюминиевой ложки, — ответил я, — я и раньше всегда ходил впереди стаи и не прятался за спины. Пусть скажут Слепой, Клык и Сатана, они знают меня по сибирским зонам.

— Так это, Африка, век свободы мне не видать, — сказал Слепой.

— Дим Димыч друг Грека с Молдаванки, — сказал Клык, — мы вместе сидели на Чукотке.

— У Фунта в Ванино Дим Димыч был лучшим из учеников. А Фунт — выдающийся вор двадцатых-сороковых годов — лично знал еще Соньку Золотую Ручку, Черного, Беню, Мишу Япончика, — подтвердил Сатана.

После такой авторитетной характеристики Африка мне сказал:

— Держи, — и бросил финку.

Себе он из-под матраца вытащил стальной прут. «Хотят в деле проверить», — подумал я. К нам присоединились еще человек пять: Карась, Рахит, Топор, Шапа, Джек, и мы ломанулись в дальний угол, где зарезали Тарзана.

Донецкие не ожидали. Схватка получилась короткой, но дерзкой. Когда мы отвалили, то рядом с Тарзаном, как почетный эскорт, остались лежать на полу еще три зека. Мы собрались на нарах в своем углу. Перепало и нашим. Стали зализывать раны. Швайкой Аборигену проткнули руку чуть выше локтя, меня пикой успели полоснуть по шее. Черепу выбили три зуба, он сидел на нарах и все отплевывался. Хряку пробили голову. У кого-то нашлись бинты. На какое-то время в камере воцарилась тишина, все прижухли.

Постепенно пришли в себя. Заварили чифирю. Игра продолжалась. Трупы решили пока оставить в камере, а завтра на утренней поверке перед работой вытащить, а то начнут всю ночь «дергать» на допросы к оперу. И без того будет потом в зоне шум, камеру расформируют. За ночь в камере пять трупов. Многовато. Такое не часто случается даже здесь — в зоне особо строгого режима.

Лагерное начальство, конечно, постарается списать покойников на болезни: сердечная недостаточность, цирроз, гипертония… Кто там проверит? Шпала, правда, без головы остался, так ему диагноз пришьют вроде остеохондроза шейных позвонков; вот голова и отвалилась. Да это не имеет особого значения — хоронить будут все равно на тюремном кладбище в братской могиле ночью и без свидетелей. Даже на «деревянные бушлаты» (гробы) не станут расходоваться.

5


Про Леху Африку я слышал еще в зоне под Самаркандом. Он бежал из зоны, но до того, как я попал туда. Интересна и своеобразна его судьба.

Родом Леха из Никополя. В молодые годы неплохо играл в футбол. Заметили. В начале шестидесятых годов в составе молодежной сборной попал во Францию. Там и остался. Что его побудило, никто не знал. Знали только, что родителей у него не было, воспитывался у тетки.

Несколько месяцев болтался по Франции, голодал, пока не попал на вербовочный пункт по набору добровольцев в легион для войны в Африке. Чтобы не подохнуть совсем с голоду, завербовался. Три года воевал не то в Марокко, не то в Замбии.

Уже прибыв в Африку, сначала пройдя во Франции подготовку, своего рода «курс молодого бойца», встретил земляка из Союза Османа — чечена из Грозного. Тот был в свое время контрабандистом. В Союзе совершил преступление — застрелил кровника. Бежал в Турцию, но здесь оказался никому не нужным, долго мыкался, потом попал в Испанию. Понял, что и здесь его почему-то не очень ждали и особой радости при его появлении испанцы не испытали. Тоже деваться было некуда. Жил где придется, промышлял мелкими кражами. Как-то попался. Еще до суда за него вступилась одна благотворительная организация по вербовке наемников. Выплатили за Османа штраф, надели на голову зеленый берет, дали в руки автомат, и вот он уже солдат удачи.

Леха и Осман попали в одну роту. Правда, в полку был еще один русский, точнее, поволжский немец, кличка у него была Борман, но чаще его звали Мясник. Был он высокий, крепкий, несколько полноватый, но отличался огромной физической силой. Мог ударом кулака развалить череп любому пленному туземцу, как кувалдой грецкий орех.

В перерывах между боями и вылазками в джунгли они собирались вместе — Леха, Осман и Борман — где-нибудь в кабаке или борделе. Благо за работу платили хорошо, зарплата была сдельно-премиальная, от выработки.

Потом к их компании подвалился чех Гашек.

Где-то в конце второго года службы их полк перебросили в Конго под Браззавиль. Сменили половину комсостава. У руководства стали почти одни янки. Многие из них раньше воевали во Вьетнаме. Борман почему-то американцев очень ненавидел, как будто они скушали у него маму. У него к американцам была какая-то патологическая ненависть.

Один раз вчетвером сидели с ресторане в Браззавиле. Ресторан назывался «Вайт гелс» — белые девочки значит.

Завалила кодла янки из их полка в изрядном подпитии. Получился большой базар, потом драка. Янки было больше, чем наших ребят, да и парни те были крепкие и отчаянные, под стать нашим. Борман отбивался сразу от четверых. Видя, что те одолевают, выхватил пистолет и стал стрелять. Двоих ранил, а двоих — насмерть: капрала и капитана.

Всех арестовала полиция и отвезла в военную комендатуру. Ребята отсидели по десять суток в карцере, а Бормана увезли. Больше ребята его не видели и ничего о нем не слышали.

В одном из бросков полка — а было это уже под Киншасой в Заире — погиб чех Гашек.

Ни Леха, ни Осман никак не могли понять, за что, для чего они воюют в этих джунглях. Неужели только ради денег? Бежать из легиона они не решались, да и куда бежать — кругом одни дебри.

Хорошо, к концу подходили три года — срок их контракта.

Дождавшись демобилизации и получив расчет, Леха с Османом подались в Египет. Некоторое время жили в Каире. Но чужбина есть чужбина, тянуло домой, на родину. Решили двигать в сторону Союза. Будь что будет. Лучше отсидеть положенное дома, чем такая жизнь. А может, простят за явку с повинной? Они еще не знали, как глубоко было их заблуждение. Но решили так.

Из Каира пароходом добрались до Стамбула, затем железной дорогой до Карса. Дальше их не пустили: приграничная зона, не было соответствующих документов, хотя железнодорожная линия идет из Карса прямо в Армению, в Ленинакан.

Решили идти через границу пешим ходом, благо Осман знал здесь все тропы еще со времен, когда занимался контрабандой.

Ночью у самой границы с Арменией они напоролись на наряд турецких пограничников, или, наоборот, те на них напоролись. Точно не известно, кто на кого напоролся. Но турки, они и есть турки. Один из них крикнул: «Хенде хох!» — только на турецком языке. Но Леха с Османом тоже были не лыком шиты. Три года войны в джунглях их тоже кое-чему научили. На звук голоса турка Осман успел сделать несколько выстрелов из пистолета. В ответ услышали голос турка: «Ваа, Аллах», — и еще что-то он добавил, видно прося последнего не спешить с закрытием райских врат.

Второй турок полоснул из автомата в ответ. Теперь уже Осман охнул и повалился в кусты. Леха бросился в кусты орешника, лег и затаился с пистолетом в руке. Прошло довольно много времени, или так показалось Лехе, второй турок медленно приближался к кустам. Леха всадил в него всю обойму, и еще одним турком стало меньше. Осман был ранен, турецкая пуля пробила ему грудь. Забрав турецкие автоматы американского производства и взвалив Османа на плечи, Леха медленно двинулся в сторону границы. Когда перешел маленькую речушку, где на берегу его поджидали наши пограничники, то на чисто русском языке Леха сказал им: «Свои мы, ребята, советские, сдаемся. Были в гостях, да вот задержались». Пограничники не стали утомлять их расспросами, а просто взяли и отправили Османа — в тюремный госпиталь, а Леху — в следственный изолятор, который просто и лаконично у нас называют СИЗО.

Осман поправился. Несколько месяцев обоих продержали в следственном изоляторе, все выясняли, наводили справки, кто такие, откуда, а может быть, шпионы. Мы с пеленок знаем, если не раньше, что враг не дремлет, а болтун — находка для шпиона, а происки империалистов не знают границ. Осману дали десять лет, Леху наградили восемью годами строгого режима. Только Османа отправили в Сибирь, поближе к белым медведям, а Леха попал под Самарканд в более теплую климатическую зону.

Здесь, в лагере, и получил Леха кличку Африка. На третьем году он бежал из зоны, поймали, добавили срока. Второй раз бежал удачнее. Добрался до Украины, несколько лет скрывался, бичевал. Ограбил несколько состоятельных квартир, промтоварный магазин и оказался в Изяславском монастыре. Припомнили ему и побег, и грабежи, и неотсиженный срок и дали по совокупности десять лет особо строгого режима.

Как-то я разговаривал с Африкой в камере и он признался мне:

— Ты знаешь, Дим Димыч, если бы я знал, что все так получится, я бы в Союз не вернулся. Думал, простят по молодости. Ну, дадут годик-другой. А оно вон как обернулось.

6


Утро следующего дня выдалось тяжелым, как похмелье. Недаром мне всю ночь кошмары какие-то снились: на огне громадный котел, из которого шел пар. Вокруг котла скакали голые бабы, но с крысиными головами. Настоящий рок-ансамбль.

Одна крыса подошла ко мне, помахивая длинным черным хвостом и вихляя бедрами, и так вкрадчиво говорит: «Вот, Дим Димыч, наконец-то я тебя разыскала. Все зоны обежала, но тебя нашла. Ты что, не рад, что ли? Дай я тебя, дорогой, поцелую». И лезет ко мне на нары. А я пячусь, пячусь от нее, пока не уперся спиной в стену. Приснится же такая чертовщина. «Крысы во сне — это плохо», — подумал я.

Утром в камеру явилось лагерное начальство под усиленной охраной с оперуполномоченным Шаровым во главе. Майор Шаров был маленького роста, худой, все лицо шилом бритое (рябое), как после оспы, нос ястребиный. Грудь майора украшало несметное число орденских планок. Рассказывали, что он прошел всю войну до Берлина, воевал в финскую, был в Испании, на Халхин-Голе. Глядя на Шарова, который годился многим из нас в отцы, я думал: «Вот ведь человек, какую славную жизнь прожил и сколько в ней перенес. Сколько горя и крови видел, а сейчас с нами, бандитами, возится, где крови тоже хватает по горло». Человек он был суровый, но справедливый. Когда надо, и за зека заступится. Особой ненависти у зеков он никогда не вызывал. Было в нем что-то человеческое, хотя на такой сволочной работе мало кто остается нормальным человеком.

Надзиратели по ночам в волчок на двери видели, что творится в камере, да и труп Шпалы без головы свидетельствовал о далеко не безобидных развлечениях в камере. Знали уже и о кладе: кто-то заложил. Подозревали Яшу Шакала. Он с вечера после работы заходил в камеру, и Червонец дал ему золотой перстень с бриллиантом, чтобы достал чаю и анаши.

Началось разбирательство. Майор дал приказ на работу никого не выводить из камеры, на территорию монастыря никого не впускать и никого не выпускать, усилить охрану, добавить по пулемету на вышки, на колючую проволоку дать напряжение. Человек он военный и поступал в духе военного времени. Короче говоря, делал то, что только знал в своей жизни и умел.

Из Хмельницка из КГБ, куда Шаров позвонил, приехало шесть человек, ниже майора в звании не было. К начальнику отряда вызвали двух зеков, заставили отрыть сундук, открыли крышку и обнаружили на дне среди бумаг и денежных купюр опись драгоценностей.

Потом вызвали нашего бригадира Володю Шилокрута. Заставили отдать драгоценности. Шилокрут стал отпираться — ничего не брал, ничего не видел. Что они ему сделали, мы не знали, только в узкие монастырские окна видели, как Володю унесли на носилках в санчасть.

Вызвали другого зека из нашей камеры по кличке Гиббон, и пожилой полковник сказал ему:

— Вы у государства списанные люди, а мы защищаем интересы государства. Понял? Положи на стол все, что взял в сундуке.

Гиббон выложил драгоценности на стол.

— Возвращайся в камеру и скажи остальным, если не вернут все драгоценности, а у нас их полная опись, живым из камеры никто не выйдет, причем уже никогда.

Когда Гиббон вернулся в камеру, его стали спрашивать:

— Ну, что там?

— Так, ребята, всем хана, всю камеру положат из автоматов, если не отдадите драгоценности. У них опись есть. Нашли на дне сундука. А мы, безмозглые дураки, набросились тогда на железки. Я уже отдал, не захотел за Шилокрутом канать. А вы как знаете — отдавать, не отдавать. Одно знаю: они не шутят.

— А что насчет Шпалы, Тарзана и тех троих? — спросил кто-то из зеков.

— Об этом барахле даже и речи не было. Весь разговор сводился к драгоценностям. Это их интересовало больше.

Заключенным камеры двадцать четыре ничего другого не оставалось, как собрать и выдать начальству все драгоценности. Сотрудники КГБ только после этого уехали из зоны, забрав с собой сундук и драгоценности. А нашу камеру почти всю расформировали.

На другой день пришел лейтенант, наш отрядный по кличке Монгол. У него лицо в натуре было монгольское, вот ребята и дали кличку. Монгол зачитал, кому в какую камеру идти. Мне выпала девятая. Товарищи просили Монгола оставить меня в двадцать четвертой, а то они от скуки пропадут. На это Монгол ответил:

— Послушайте, ребята. Это не моя прихоть, так начальство решило. А то им, говорят, здесь уж слишком весело живется. С таким ансамблем, да с Дим Димычем во главе можно на гастроли ездить хоть за границу. Аншлаг будет полный. Не тюрьма, а какой-то ансамбль песни и пляски. Одни Шаляпины да Магомаевы собрались. А этот Дим Димыч, сказал полковник, ну настоящий Кола Бельды, маленький и толстый. Кажется, он тоже с Чукотки начинал свою, только уголовную, карьеру. Надо же, такое совпадение.

Мне ничего не оставалось: я взял матрац, помахал ребятам и пошел под конвоем в девятую камеру. Она располагалась в правом фасаде, возле большой кельи, которую приспособили под конференц-зал. В этом зале нам показывали кинофильмы.

В небольшой книжонке я прочитал про Изяславский монастырь. Оказывается, когда-то, давным-давно, еще в средние века, в этой келье сидели монахи-отшельники. А другие, которые были инквизиторами, устав от молитв и постов, развлекались — казнили отшельников. В полуподвальной камере монастыря был прикован на длинной цепи медведь. В потолке была сделана решетка, через которую в гости к медведю сбрасывали монаха.

Эта игра у монахов называлась кошки-мышки. Сами монахи сверху, через решетку, как на экране телевизора, наблюдали за поединком, который всегда заканчивался однозначно — не в пользу отшельника.

Уже после революции на чердаке монастыря нашли станок для растяжения человека, распятие, кандалы. В общем, весь «спортивный инвентарь», который использовали инквизиторы в своей работе.

В девятую камеру вместе со мной попали Скула, Клык и Слепой. Эта камера была поменьше, всего на двадцать четыре человека. После двадцать четвертой камеры эта была все равно что отдельное купе после общего вагона.

В этой камере «пассажиры» были несколько «поинтеллигентней». Был здесь Витя Ландорик — картежный шулер-катранщик, профессор картежных игр. Гена Кузнецов, в прошлом музыкант. Были бывшие: военный летчик, работник министерства, один даже юрист. Но в основном были наши: воры и бандиты.

Гене Кузнецову было под шестьдесят. Худой, высокий, весь седой. Что-то у него в жизни не получалось по женскому полу, посадили. Отсидел. А потом вообще нелепейший случай, о котором Гена мне рассказал.

Был он дирижером духового оркестра. Как-то на репетиции играли «Вишневый сад», модную вещь конца пятидесятых годов. И вот, когда он взмахнул дирижерской палочкой, один трубач вместо ля-бемоль взял ля чистое. За этот свист Гена выхватил трубу и ударил ею трубача по голове. То ли голова оказалась слабая, то ли труба слишком прочная, но есть такая пословица: «Один раз в году и палка стреляет». Это оказался тот самый случай. Трубач скончался. Гене дали восемь лет и «путевку» в монастырь грехи замаливать.

Зеки дали Гене кличку Дед Мазай за его поговорку.

— Ну что, пришли, зайцы-кролики, — говорил он, когда мы возвращались с работы в камеру.

— Пришли, Мазай, пришли, — отвечали зайчики, отбывающие наказание за бандитизм, грабежи и убийства.

По состоянию здоровья Мазай работать не мог — перенес два инфаркта миокарда и канал за шныря, был постоянным дневальным и уборщиком камеры. Зеки его не обижали, был Гена добродушным и безобидным пожилым и больным человеком. Ходил он вприпрыжку. Один раз я спросил его:

— Гена, а почто ты так скачешь, как молодой мерин?

— Геморрой меня мучает, Дим Димыч, — ответил Гена.

Помимо всего прочего, у Гены был еще склероз. Такое часто наблюдается у тех, кто долго сидит в тюрьмах. А может, человек просто тупеет от однообразия жизни. У Гены был уже не просто склероз, а, как иногда говорят медики, размягчение мозга. Мы же говорим «крыша потекла», «крыша дырявая». Иногда Гена становился как ребенок, начиная плакать:

— Я скоро умру, Дим Димыч. Не хотелось бы в тюрьме. Мне начальник говорил, скоро у меня срок кончается. А сердце болит и болит.

Чтобы как-то успокоить старика, принес ему из цеха две резиновые полосы из автомобильной камеры и сказал:

— Гена, будешь каждое утро и вечер растягивать по двести раз, и твой инфаркт как рукой снимет. Это я тебе говорю как врач. Я раньше институт окончил медицинский и терапевтом работал, а потом кардиологом специализировался по инфарктным больным. Так они после года-двух занятий чемпионами у меня становились. Сделать и тебя чемпионом я не обещаю, возраст у тебя уже не тот, но вполне здоровым мужчиной ты будешь на радость не одной женщине. Это точно. И еще не одно женское сердце расколешь заместо грецкого ореха.

Гена подозрительно посмотрел на меня, но заниматься начал. А я следил за его занятиями. Гена посвежел, приободрился, стал опрятнее.

Месяцев через пять после начала занятий Гену вызвал начальник санчасти капитан Канарис. Кличку дали ему зеки.

У Гены снимали кардиограмму. Канарис спросил:

— Вы что, Кузнецов, пили?

— Да что вы, начальник, ничего я не пил. Здесь разве выпьешь? Я уж забыл вкус спиртного.

— Да я не об этом. У вас нормальный ритм сердца. Я и спрашиваю, какое лекарство вы принимали?

— Ничего я не принимал. Мне один человек посоветовал заниматься физическими упражнениями. Вот я и занимаюсь с резиной, — ответил Гена.

— Вы с ума сошли. Вы умрете, если будете нагружать свое дряблое сердце или получите третий инфаркт, и, пожалуй, последний, — сказал Канарис.

— Так мне врач сказал заниматься. Он сам терапевт, окончил медицинский институт.

— А кто это за врач такой?

— Дим Димыч, — ответил Гена.

Канарис вызвал меня.

— Это ты дал старику совет заниматься с эспандером?

— Я, гражданин начальник, — ответил я. — У Гены после инфаркта была слабая сердечная мышца, ее можно укрепить только умеренной, но постоянной физической нагрузкой. Я и посоветовал старику, что здесь плохого?

— Ладно, Пономарев, иди в камеру, тоже мне, Амосов нашелся, — сказал Канарис.

7


За ламповым цехом был забор. Обычно за цехом мы собирались на перекур. За забор выход был запрещен, там начинался полигон, куда со свободы заезжал транспорт. В заборе мы сделали дыру, оторвали доску снизу, а сверху на гвозде она держалась. Надо выскочить на полигон, доску в сторону — и ты на полигоне.

Как-то по весне знакомый шофер Коля Лысый приехал на полигон и привез нам мяса. Вокруг зоны всегда много бродячих собак, как мы их называли, «собачьи бомжи и бичи». Иногда они сами забегали в зону, но уже оставались здесь навсегда. Если у нас, зеков, были шансы выйти на свободу, то наши четвероногие друзья были лишены такой привилегии. Попадая в зону, собачки фактически подписывали себе смертный приговор, причем обжалованию не подлежащий.

Коля тоже не раз нас выручал, не бесплатно, разумеется. У него была даже специальная петля из стального тросика. На этот раз Лысый привез нам здоровенного пегого кобеля, пожалуй, покрупнее среднего барана. Порадовал Лысый и любителей травки, привез десять башей «плана».

За цехом полакомиться шашлычком собрались наши ребята: Слепой, Клык, Скула, Ландорик. Из третьего цеха пришли Юзик, Африка, Абориген, Хряк, Сатана. Шашлыки получились на славу — на шампурах из электродов, как полагается. Юзик сбегал в цех, притащил чайник и заварку, здесь же на углях заварили чифирь. Ландорик, этот виртуоз карточной игры, взял пачку «Беломора», забил всем по «мастырке». При его тонких длинных пальцах это дело получалось очень быстро и профессионально. За это Ландорик забрал себе голову пса вместе со шкурой.

— Шапку, — сказал, — себе заделаю. Ништяк будет на зиму, мех вон какой длинный, теплая шапка будет, — и засунул шкуру за пазуху под фуфайку.

Наступили тихие радости уголовного мира.

Вечером после работы мы, довольные «царским» обедом, возвращались в свои камеры. Не каждый день выпадает такая радость на долю зека.

Как обычно, в камере, вытянувшись по стойке «смирно», как на параде, нас встречал Гена, приставив ладонь правой руки к виску. Так он отдавал честь.

— Ну что, прибыли, зайцы-кролики?

— А ты, Гена, чем занимаешься? — спросил я.

— Рубашку чиню, Дим Димыч. Приходил Шаров, сказал, завтра у меня срок кончается. Сказал готовиться к освобождению. Вот рубашку штопаю. Хотел еще носки поштопать, да не нашел их. Потом вспомнил, что потерял их, когда позавчера на прогулку меня выводили. Как они слетели с ног, не представляю, ведь был в ботинках все время.

Я прошел в свой угол, лег на нары. Гена подошел и присел на край нар.

— Ты знаешь, Дим Димыч, что я думаю?

— Нет, — ответил я.

— Я вот о чем думаю. Завтра освобождаюсь, а куда мне ехать — не знаю. У меня ведь никого нет на свободе: ни родных, ни близких. Ни хаты, ничего нет. А здесь я привык, Дим Димыч, да и вы все в камере мне как родные. Ну куда я пойду? Может, я попрошу хозяина, и он оставит меня в монастыре.

— Да ты что, Гена, совсем уже сдурел? Свобода ведь. Ты чего, пенек, надумал? Да и Шарову ты на хрен здесь не нужен. Вот если на свободе пришьешь кого, тогда точно тебя вернут в зону. Но зачем тебе это надо? Ты, Гена, не махай, не переживай, что-нибудь я придумаю, куда тебе ехать жить, — сказал я.

— Ты уж подумай, Дим Димыч, а то у меня голова совсем кругом идет.

Гена ушел ставить заплаты на свою «ковбойку» — клетчатую рубашку, которая по возрасту немного уступала своему хозяину.

А я лежал и думал. Действительно, ну куда пойдет этот старый, больной человек? Разве что пополнит и без того огромную армию бомжей и бичей. Будет собирать пустые бутылки, на большее он уже не способен. Ночевать на вокзалах, чердаках, в подвалах, пока не околеет где-нибудь или не прибьют по пьянке такие же горемыки, как и он. Вот она — его свобода. Таких, как Гена, надо сразу в больницу отправлять, лечить, а не гнать на свободу. Но это нереально. Нормальным советским людям не хватает мест в больницах, штабелями в коридорах лежат, а тут каких-то уголовников лечи, от которых никакой пользы нет, один вред и расходы. Никому эти люди не нужны. Да и называние этих людей людьми чисто условное. А так они ничем от бродячих псов не отличаются, права у них одинаковые. А чем я сам лучше Гены? Абсолютно ничем. Единственный козырь у меня перед Геной — я моложе, есть сила, могу работать, если примут куда, есть зубы. А волка ноги да зубы только и кормят.

Хотелось хоть какую-то надежду вселить в человека, хоть чем-то помочь. Я собрал свой «экипаж», в зоне это называется «семейка». Позвал Слепого, Клыка, Скулу, Шапу, Карася, спросил:

— Как там у нас с бабками в общаке?

— Есть деньги, не так много, как хотелось бы. Но есть, — сказал Шапа, главный бухгалтер общака.

— Будут еще, — сказал Карась, — я на днях встретил на полигоне шофера знакомого, наш парень, шепетовский. Договорился с ним, чтобы зашел к моей жене, взял деньги и привез в зону в очередной рейс, он бывает у них раз в неделю.

— Я вот к чему, ребята, клоню, — сказал я. — Все вы знаете Гену Мазая, завтра он освобождается. У него ехать некуда, денег нет. Может, выделим ему что из общака?

Подумав, решили дать ему пять червонцев. Позвали Гену.

— Гена, — сказал я, — вот тебе от ребят на пропитание полста на первое время. Спрячь в трусы, при освобождении большого шмона не бывает. Смотри, когда завтра выйдешь на свободу, сразу не пропей на радостях.

— Да ты что, Дим Димыч, как можно! Я их на ливерную колбасу оставлю, я ливруху так люблю, — ответил Гена.

— Гена, если нажраться ливерной колбасы — лазурная мечта всей твоей жизни, а стоит эта мечта тридцать копеек за килограмм, то свою радость ты сможешь растянуть месяца на два, даже если будешь жрать по два килограмма в день, — сказал я. — Самое главное, слушай и запоминай. При выписке у тебя спросят, куда выписать направление. Скажи — в Одессу. Во-первых, отдохнешь, покупаешься в море, сезон только начинается. Не забудь со своим склерозом — Одесса. А то есть еще Нижний Одес в Коми, я там сидел, гиблые места. После побега из зоны три месяца блукал я по болотам, чуть с голоду не подох. Без сознания меня нашли геологи. Искали золото — нашли меня. Не угоди, Гена, туда. Я дам тебе адрес и направление в театр оперы и балета к Майе Плисецкой, она сейчас там на гастролях. Я, признаться, сам собирался к ней, да эта непредвиденная задержка в монастыре нарушила планы. Но еще не все потеряно. Скажешь ей, что ты от Дим Димыча. Мы с ней хорошо знакомы. Когда я работал в Москве в клинике Склифосовского, она часто у меня лечилась. Майя Плисецкая устроит тебя на работу.

— А что же я делать буду? — перебил меня Гена.

— Ну, хотя бы танец маленьких лебедей танцевать. Это не сложно, вот, смотри.

Я встал с нар и, напевая «ля, ля, ля-ля, ля, ля», показал Гене характерные движения маленьких лебедей. Гена стал повторять.

Уже все заключенные камеры побросали свои дела и стали с улыбками наблюдать за спектаклем. А спектакль получился «нарочно не придумаешь».

Длинный, худой, весь седой старик, в одних трусах по колено скачет, неуклюже подбрасывая вверх ноги. Вся камера уже реготала.

На шум надзиратель открыл кормушку, спросил:

— Что здесь происходит? Что за балаган? Опять ты, Пономарев, хулиганишь? Давно в карцере не сидел?

— Все нормально, начальник. Маленькая репетиция идет. Конкурента Махмуду Эсамбаеву готовим. Мазай завтра освобождается, так мы его готовим, из Большого театра уже повторный запрос пришел, — ответил я.

Надзиратель только ухмыльнулся.

— Ну, артистов собралось со всей страны. А тебя, Дим Димыч, куда возьмут, когда освободишься? Случаем, не в ансамбль «Березка»?

— Нет, гражданин начальник, ошиблись малость. Меня Алла Пугачева ждет не дождется, вчера только письмо от нее получил, дуэтом петь мечтает со мной. Как она мне написала — это мечта всей ее жизни. Но года три ей еще придется подождать.

Пока мы репетировали с Геной, Витя Ландорик готовил очередную пакость. Воспользовавшись тем, что мы заняты репетицией, он что-то сооружал, даже под нары залазил.

Результатом его шутки чуть не стала трагедия в камере.

Голову и шкуру Полкана, как мы назвали кобеля, которого съели на обед, Витя спрятал под нары. К нижней и верхней челюсти Полкана Ландорик привязал по куску шнура так, что получился жуткий оскал. Настолько жуткий, что вряд ли смог получиться у живого Полкана даже в минуту смертельной опасности.

Затем один шнур Ландорик протянул по полу через проход между нарами под другие нары. Второй шнур он перебросил через верхние нары.

Гена, устав от пляски и вытирая пот со лба, сказал:

— Все, шабаш, перекур, — и направился к своим нарам, пыхтя и отдуваясь.

В этот момент Ландорик потянул за нижний шнур, и навстречу Гене из-под нар выполз громадный пес с оскаленной пастью. Причем этот выход пса на арену действия Витя сопровождал душераздирающим рычанием. Гена остолбенел, уставился на кобеля, глаза у него стали как плошки.

Тут на всю камеру раздалось: «Гав-гав-гав». Ландорик дернул за верхний шнур. Полкан прыгнул на высоту верхних нар и передними лапами и мордой уткнулся Гене в грудь.

Теперь уже Гена с жутким оскалом своего беззубого рта — только клыки торчали — с оскалом пострашнее, чем у Полкана, обеими руками схватил последнего за горло, рухнул с ним на пол и стал душить.

Мне со Скулой пришлось приложить немало труда, чтобы оттащить Гену от шкуры Полкана, посадить на нары и успокоить.

В камере творилось что-то невообразимое. Голые по пояс, расписанные татуировками уголовники, все вместе представляющие настоящую Третьяковскую галерею, тряслись в судорожном истерическом смехе. Поначалу вся «Третьяковка» дергалась, корежилась, прыгала. Затем стала валиться на пол и на нары, продолжая биться в судорожных конвульсиях.

Понемногу стали приходить в себя, конвульсии переходили в отдельные подергивания. Я поднялся с Гениных нар, подошел к Ландорику и врезал ему по морде.

— Ты что, сука, делаешь! Человеку завтра на свободу, а если б его третий инфаркт хватил, то вперед ногами на кладбище. Лучше под забором сдохнуть, но на свободе, чем здесь на нарах.

Ландорик пытался оправдываться, так как и другие зеки подходили к нему, сжимая кулаки.

— Я только пошутить хотел, только пошутить. Да так получилось, что первым к нарам Гена подошел. Я не хотел шутить специально над ним.

— Пошутить он, падла, хотел, — сказал Слепой и пнул Ландорика пару раз ногой.

Но все обошлось благополучно. Даже Гена, придя в себя окончательно, начал улыбаться, повторяя:

— Ну, как я его, как я волкодава завалил? Нет, меня голыми руками не возьмешь. Мы еще могем. А я простой советский заключенный, и мой товарищ — серый брянский волк, — закончил Гена словами из песни.

— Да, Гена, ты молодец. Жалко такую великолепную картину женщины и художники никогда не увидят, вылитый ты был витязь в тигровой шкуре, — добавил успокоительно я, — одну ошибку ты, Гена, только допустил: надо было Полкана за горло зубами хватать, а не руками. Руками надо было хватать его за хвост.

— Дим Димыч, у меня ведь зубов-то осталось всего шесть штук на обе челюсти, чем хватать-то? Кроме тюри и ливрухи, и есть ничего не могу, — как-то серьезно сказал Гена.

— Ах да, прости, Гена, я совсем не учел этот немаловажный для успеха фактор. Главное, ты проявил бойцовские качества. А зубы, когда будешь в Одессе, вставишь. Найдешь хромого Абросима с Молдаванки, он тебе живо это дело поправит, вставит не хуже настоящих.

На другой день в нашей камере на одного «воспитанника» особо строгого режима стало меньше, но ненадолго. Гена в монастыре полностью перевоспитался, созрел для нормальной жизни, честного высокопроизводительного труда. Одним строителем светлого будущего в стране стало больше. Нам же предстояло еще долго дозревать.

А по мне, так я бы таких, как Гена, сразу из тюрьмы отправлял в дурдом. Да простит мне Бог, что я так говорю о своем собрате. Да и большинству заключенных особого режима место давно уже в доме умалишенных. Редко у кого остаются после длительного срока нормальная психика и рассудок. Что их всех ждет на свободе, когда кончат свой срок? Примерно одно и то же: бродяжничество, попрошайничество в лучшем случае, в худшем — новые преступления, снова тюрьма. Даже всевидящая бесстрастная статистика, мать всех наук, и та слезно свидетельствует: мало кто из бывших зеков возвращается к нормальной человеческой жизни. Можно случайно раз сесть, два, ну три, наконец. А здесь, что ни «пассажир» — пять, восемь, двенадцать и более «ходок», точнее — судимостей.

И вот, как бы в доказательство моих печальных рассуждений с самим собой, на третий день после освобождения Гены Кузнецова на его место в камере пришел Тофик, по кличке Мирза, вор в законе, мой коллега по Ванинской зоне, где я начинал свои «университеты» в юном возрасте в банде Фунта. Мирза тоже был из его банды. Это была банда, которая держала всю зону. Что это значит? В каждой зоне есть свой официальный начальник, по-нашему «хозяин». И есть неофициальный начальник, пахан, у которого влияния на зеков побольше, чем у «хозяина». Фунт был вор в законе, выдающийся московский вор первой половины двадцатого столетия. Если бы таким людям давали звания, аналогичные ученым, это был бы по меньшей мере член-корреспондент, а может, даже и академик.

Постарел Мирза сильно, был почти весь седой. Это была его шестая «ходка». И хотя не виделись мы с ним без малого лет двадцать, узнали друг друга сразу.

— Ассалам-алейкум, Дим Димыч, сколько лет прошло, — говорил с кавказским акцентом Мирза, — а вот где довелось встретиться. По зонам я слышал о тебе, шел этапом из Львова, там меня «замели», так мне Ерик, вор из Винницы, сказал, что ты здесь, в монастыре.

Нам с Мирзой было о чем поговорить, что вспомнить.

8


На другой день, когда мы были на работе, Володя Карась пошел на полигон, где должен был встретиться с шепетовским шофером. Хотя выход из зоны производственных цехов на полигон запрещен, если поймают охранники — пятнадцать суток карцера, но ребята ходят. Дождавшись, когда машина стала под загрузку, а шофер пошел к забору по малой нужде. Карась пролез через дыру в заборе и подошел к шоферу. Тот сунул ему сверток. Перебросившись несколькими словами с шофером, Карась поспешил к забору.

Все это видел зек из шестой камеры, в ней сидела большая банда донецких ребят. И только Володя пролез назад в дыру, его окружили люди Володи Щербака по кличке Колобок. Было их человек десять: Пашка, Витек, Граф, Ломаный и другие.

Пашка схватил Карася за ворот полосатой робы.

— Отдай, что взял у шофера.

— Паша, оставь. Это деньги моей жены, брось эти махновские приемы, — сказал Карась.

— Давай деньги по-хорошему, если жить не надоело, — ответил Пашка.

Карась оглядел всю банду ненавидящим взглядом, достал из-за пазухи сверток и протянул Пашке. Силы были слишком неравны.

Вернулся Карась в цех с серым перекошенным лицом, его трясло.

— Что случилось, Карась? — спросил я.

— Донецкие, банда Колобка, внаглую забрала четыре сотни, что жена передала.

— Как-как? — опешил я.

— А вот так, Дим Димыч, — ответил Карась.

Я пошел в сборочный цех, позвал Слепого, рассказал про Карася. Видел, как сузились его глаза, как заходили желваки на его худом сером лице, как засветился зловещий блеск в стеклянных глазах сумасшедшего.

— Может, позвать Скулу, Хряка, Мирзу, Клыка? — спросил я его.

— Нет, Дим Димыч, пойдем вдвоем, большой базар не нужен; ты что, меня не знаешь? — только и сказал Слепой.

Слепого я знал хорошо. Было время, когда он один держал зону в Дудинке. Иногда я думаю, если бы собрать вместе Чингисхана, Чан Кайши, Полпота, Пиночета, Муссолини, Гитлера и Сталина, то в свирепости и жестокости Слепой не уступил бы им, вместе взятым.

— Эта махнота у меня давно поперек горла стоит. Или мы, или они, Димыч. Другого варианта не дано, — добавил Слепой.

Я вытащил из тайника под станком два самодельных ножа из рессорной стали, узких и длинных. Такими обычно кабанов режут. И мы со Слепым направились в тупик за забором и цехом, где обычно собиралась банда Колобка. Как раз мы попали удачно. Вся банда сидела на бревнах, шабила (курила) анашу и радовалась дешевой удаче.

Я шел первым, остановился напротив Пашки. Слепой занял позицию чуть сзади и левее, с таким расчетом, что мог бы достать ножом любого, кто попытается вырваться через проход к тупику.

— Паша, отдай деньги, которые взял у Карася, — сказал я.

Пашка повернулся и не сказал, а визгливо вскрикнул срывающимся голосом, точно пролаял:

— Я умру только от ножа.

— За этим мы и пришли, — ответил я, вытаскивая из-за пазухи нож.

Паша до этого сидел в другой зоне на усиленном режиме. В зоне получилась резня, ему пропороли живот. Врачи семь дней боролись за его жизнь. Бесполезно. Бросили его на произвол судьбы. Каким-то чудом Пашка выжил, поправился. Его судили, усиленный режим заменили особым. Так он попал в монастырь. Обо всем этом я знал и сказал:

— Паша, если это хрустальная мечта твоего детства — умереть от ножа, то считай, что я добрый волшебник и пришел исполнить эту мечту. Только учти, из-под моего ножа еще никто не уходил живым. Кстати, и мне какая-никакая радость, ты у меня юбилейным, десятым будешь, — сказал я.

Сзади истошно прохрипел Слепой, держа в полусогнутой руке нож острием вверх:

— Кончай его, Димыч! Бросай базланить.

— Счас, Слепой, мы этих сук всех кончим, — ответил я, — ты только не дай прорваться ни одному из тупика.

— Димыч, не боись. Нагоняй на меня, нагоняй, а я кончать их буду.

В стане врагов начались паника и растерянность, несмотря на их значительный перевес в живой силе.

Пашка вытащил из кармана деньги и швырнул к моим ногам, настолько он был ошарашен.

— Так-то лучше, — сказал я, забрал деньги, и мы со Слепым пошли из тупика. Я обернулся, махнота Колобка сидела растерянная, пришибленная. И хотя они никуда не бежали, напоминали побитых собак с поджатыми хвостами. Но на этом дело не кончилось.

9


Рядом с ламповым находился красильный цех. Как-то привезли белую краску. Махнота нырнула в красильни. В этом цехе ребята подобрались неплохие, в основном киевские. Они не стали связываться с махнотой. Эти же из краски нагнали спирту, здесь же напились. Когда уводили из цеха, натолкнулись на Карася.

— Это ты почто пошел жаловаться Дим Димычу и Слепому? Получай, падла, — сказал Пашка и ударил Карася. Навалились остальные и его сильно избили. Карась еле приполз в камеру. На другой день не пошел на работу. Потом вышел, два дня делал свинокол. На четвертый день пошел в третий цех и прямо на рабочих местах зарезал пять человек, первым Пашку. А еще пять человек из банды Колобка должны были выйти во вторую смену.

Когда Карась зашел в наш цех, лицо его было белее снега. Я спросил:

— Володя, что с тобой?

— Пятерых я замочил, Дим Димыч, вместе с Пашкой.

Видя его состояние, я заварил чифирю, подошли Юзик, Слепой, Скула с Шапой и Мирза. Мы чифирнули.

Прибежал опер Шаров, он уже все знал, сказал:

— Пойдем, Карась.

— Начальник, подождем вторую смену, я не весь «расчет» получил, еще пятерых ухоркаю, сполна рассчитаюсь с махнотой. Ты же сам видишь, какой беспредел они творят в зоне. Да и тебе, начальник, поспокойнее будет, а мне все равно «вышка».

— Нет, нет, Карась, пойдем. «Вышки» тебе не будет. Это я тебе говорю, — сказал майор. И они ушли.

Был суд. Володе дали расстрел. Но по ходатайству администрации зоны, где немало усилий приложил Шаров, Карасю «вышак» заменили пятнадцатью годами. Поскольку хуже особого режима уже не бывает, оставили тот же — особо строгий.

Шаров молодец, сдержал слово.

По поводу «благополучного» исхода с Карасем, а также по заявкам широкой общественности нашей камеры я под гитару исполнил одну давнюю лагерную песню: «Суд идет, процесс уже кончается, и судья читает приговор, и чему-то глупо улыбается лупоглазый толстый прокурор, и защита тоже улыбается, глупо улыбается конвой, слышу — мне статья переменяется: заменили мне расстрел тюрьмой». В натуре, песня была кстати, в резонанс событию.

10


Надзиратель открыл дверь камеры и сказал:

— Пономарев, собирайся. Шаров вызывает. Только робу полосатую сними, надень другую.

— А зачем, разрешите вас спросить, гражданин начальник, я так привык к полосатой, да и она мне больше к лицу, в ней себя чувствую адмиралом Нельсоном, — поинтересовался я.

— Меньше разговоров, Пономарев, там узнаешь, — сказал надзиратель.

Я стал переодевать робу. Подошли Юзик, Слепой, спросили:

— Ты что натворил, Дим Димыч? Куда тебя?

— А… его знает, — чистосердечно признался я в своей неосведомленности, — может, на экскурсию куда хотят сводить. Не зря полосатку приказали снять. А может, корреспондент какой хочет встретиться, поинтересоваться, как хорошо и счастливо нам здесь живется. Не зря же меня, самого толстомордого из камеры, выбрали. Володю Слепого вон не пригласили. А все почему, он вылитый Кащей, только в молодые годы. Или Мирзу не позвали, так он больше на дервиша похож, а не на образцового советского зека, твердо ставшего на путь исправления, регулярно перевыполняющего производственный план. А может, из Организации Объединенных Наций какая делегация пожаловала. Ну, не могут они вопрос «вермутского треугольника» решить, хотят, чтобы я им помог. Что же им еще делать? Короче, ребята, останусь живым — расскажу.

Меня привели в кабинет оперуполномоченного. Шаров сидел за столом и что-то писал. Он только буркнул:

— Наденьте на него наручники.

Один из конвоиров защелкнул на моих запястьях наручники.

— За что, начальник? — обратился я к Шарову.

— Сейчас поедем в Винницу, какие-то прошлые твои подвиги стали всплывать.

«Вот дела, — подумал я, — этого еще не хватало». Вон как родина меня ценит и как мной дорожит, если меня на «воронке» под охраной трех автоматчиков доставили в винницкую тюрьму и посадили в одиночную камеру.

Два раза вызывали на допросы по делу директора меховой фабрики. Ничего нового я следователю не сказал, но из разговора понял, что «замели» Михаила Моисеевича, и он уже сидит здесь же, в винницкой тюрьме. Зацепили еще большую компанию таких, как он.

Через неделю меня повели в баню. Тут-то я и встретил Михаила Моисеевича, только не в тюремной робе, а в белом халате. Банщик при тюремной бане. Он меня тоже сразу узнал. Встретились, как родные, разговорились.

Он рассказал, как его арестовали, как делали обыск. Нашли во дворе возле туалета зарытыми восемьдесят тысяч, под собачьей будкой выкопали драгоценностей тысяч на двести.

— Но это, Дим Димыч, все ерунда. Тебе сколько осталось сроку?

— Около двух лет, — ответил я.

— Ты смотри не задерживайся, я тоже не думаю засиживаться здесь. Годика два, не больше. Когда выйдешь, Дим Димыч, сразу ко мне. Нам с тобой на жизнь хватит, а такой человек, как ты, мне нужен. Есть еще стоящие ребята на примете? Будем работать. Личным секретарем будешь у меня, а зарплата — сколько сам пожелаешь, но в пределах разумного.

«Вон ты как запел, Михаил Моисеевич. А говорят, тюрьма не воспитывает человека. Неправда, — подумал я, — еще как воспитывает, образумляет».

С Михаилом Моисеевичем это оказалась моя последняя встреча. Больше свидеться не довелось. После монастыря пошли новые преступления, я вскорости опять загремел под фанфары и практически из тюрем и лагерей уже не вылезал. Черт его знает, никак не пойму: или милиция наша стала работать лучше, или я стал сдавать. Сейчас все больше молодежь стала выдвигаться на передний край преступной деятельности, а мы с нашими допотопными, старорежимными методами и приемами работы стали отходить на второй план.

Наступала эра таких ребят, как Матрос и Кабан из Днепропетровска, эра Медуновых и Чурбановых, Адыловых и Щелоковых, людей эрудированных и высокообразованных.

А я все мыкался: сначала зона в Мордовии — строгий режим, затем зоны Калмыкии и Прибалтики, знаменитые Ленинградские «Кресты», московская тюрьма с ласковым названием «Матросская Тишина». Как говорят: пошла полоса, а жизнь продолжалась. Но об этом расскажу в следующий раз.


Часть шестая

БАНДИТОМ БЫЛ, БАНДИТОМ И ОСТАЛСЯ


Глава 1

НЕУДАВШИЙСЯ ПОБЕГ ИЗ ЗОНЫ


1


Третью ночь я не мог уснуть. Лежал на нарах в каком-то «распятии». Со всех сторон раздавались всхрапы, стоны и всхлипы из «страны дураков» других заключенных. Эту безрадостную картину тускло освещало «солнце зека» (электролампочка) в углу камеры и «волчье солнышко», с трудом просовывающее свои лучи сквозь решетки узких монастырских окон. В голову лезли воспоминания из прожитой жизни, чушь какая-то лезла, отрывки из ранее прочитанных книг, стихи, причем с каким-то угрюмым уклоном. Вспомнился отрывок из «Равенны» Александра Блока. Его я читал еще в детстве на Ванинской зоне.
		Безмолвны гробовые залы,


		Тенист и хладен их порог,


		Чтоб черный взор блаженной Галлы,


		Проснувшись, камня не прожег.


Казалось, вот-вот в камеру войдет сумасшедшая девка Галка в прозрачном балдахине и подкатит к моим нарам, размахивая руками и щерясь своей безумной улыбкой.

А началось с того, что три дня назад вечером после работы меня вызвал к себе опер Шаров. Последнее время нарушений у меня не было. Зачем я «Куму» понадобился? Тем более у меня «катушка была на размотке», я доматывал в Изяславском монастыре — зоне особо строгого режима последние дни. Так было по моим расчетам.

Когда надзиратель завел меня в кабинет Шарова, то он с каким-то радостным оскалом на своем страшном лице сказал мне:

— Ну что, Дим Димыч, можно поздравить? Пора сидор тебе в дорогу собирать и на свободу. За пять лет ты мне всю плешь проел. Я здесь документы оформляю и хотел у тебя узнать, куда направление выписать.

— О, начальник, обрадовали вы меня. А я сначала не врубился, зачем это меня «родственник» вызывает к себе. Думал, начальник, вы освобождаетесь — такое радостное лицо у вас было. Вы-то подоле моего в зоне паритесь.

— Все шутишь, Пономарев? Пора за ум браться, сколько можно сидеть? Я тут полистал твое личное дело, кошмар какой-то. Двадцать шесть лет ты по тюрьмам и зонам почти без перерывов. Да смотри последние пять дней не натвори чего. На пятнадцатое октября я подписал твое освобождение. Так куда «путевку» выписать?

— На Украине, начальник, останусь. Родня у меня тут далекая в Бериславе есть, к ней поеду, — соврал я.

— Ладно, так и запишем. Все, иди. Надеюсь, ты понял, что я тебе сказал.

— Да как уж тут не понять, начальник.

— Все, иди в камеру.

Надзиратель отвел меня в девятую камеру.

Неплохой он человек наш опер. Это благодаря ему мне срок не добавили за неудавшийся побег из зоны, а только на год в БУР кинули. Случилось это на третьем году. Мысль «стать на лыжи» (совершить побег) у меня всегда была. Кто долгие годы сидел в тюрьмах и зонах, поймут меня. Вот и я всегда пытался использовать малейший шанс. И не поверил старожилам зоны, что из нее нельзя убежать. После моей неудачи еще один зек, Рашпиль, испытает свою судьбу. Но и его финиш будет не лучше моего. У нас, побегушников, как у саперов, шаг в сторону и — «передайте братве».

2


Еще в начале срока, когда я работал в строительной бригаде, за монастырем со стороны столовой приметил люк канализационный. В него повара помои выливали. Я понял, что здесь под землей проходит главная канализационная труба от монастыря, которая по склону идет к речке, куда за зоной все «добро» и сливается.

Рядом с люком, метрах в двадцати, стояла вышка с часовым. Но была опасность еще с другой стороны: вдруг на выходе канализационной трубы стоит решетка?

И вот по осени на третьем году срока проверить наличие решетки я попросил шофера Колю Лысого из Шепетовки. Мужик он был надежный, опытный, сам имел не одну «ходку», часто нас выручал, привозил в зону «грев» и «отгоны» (деньги). Как-то на полигон зоны он привез груз, я подошел к нему, сказал:

— Привет, Коля. Дело к тебе есть серьезное.

— Давай, Дим Димыч, говори. Ты меня знаешь. Что в моих силах, я сделаю. Ты мне скажи, я хоть раз подвел вас?

— Нет, Коля, такого не помню. Но здесь особый случай. Надо проверить, есть ли решетка на выходе канализационной трубы за зоной. Ты на машине подкати туда, с понтом машину мыть. Покрутись там, посмотри. А еще лучше удочку забрось против трубы на всякий случай. Если что, всегда отбрехаться можно: клюет, мол, хорошо в этом месте. Рыба тоже не дурней нас с тобой, знает, где «хавка» (еда) выскакивает. Вот и прет сюда косяком. Понял?

— Понял. Попробую. Только, Дим Димыч, не говори мне, зачем это тебе нужно. Я уже сам «рюхнулся» (догадался).

— Ну, раз так, еще одно запомни: у нас с тобой на этот счет никакого базара не было.

— Да понимаю. Мне самому не катит пойти прицепом к твоей самодеятельности, — засмеялся Лысый.

— Вот и класс. А если кто сейчас «секет» (наблюдает) за нашим базаром, можешь потом в натуре сказать, что Дим Димыч просил жеванины подогнать и чаю. Кстати, что ты и сделай на самом деле, — сказал я и дал Лысому бабки. — Себе на магар отстегни сколько надо.

На этом мы с Колей разошлись, как в море корабли. Через неделю Коля снова появился на полигоне и сказал мне, что он все проверил и никакой решетки на трубе не обнаружил.

Ночью в камере я разбудил Слепого, он рядом на нарах спал, и поделился с ним этим открытием. Он спросонок сначала не понял, куда я клоню. Потом врубился, когда я предложил ему вместе «уйти в эмиграцию» из «дядиного дома». Он долго думал, а потом сказал:

— Ты знаешь, Дим Димыч, стар я стал в бега пускаться. Силы уже не те. Хочу спокойно досидеть срок и выйти на волю, перед смертью с дочкой хоть пожить немного. Кроме нее, у меня никого на свете нету. Нет, вру я. Внук еще есть у меня. В последнем письме дочка писала, что внук родился у меня. Пишет, что ждут меня. Ты, Дима, только не обижайся на меня. Я понимаю твое уважение ко мне. Тебя еще пацаном помню в Ванино.

— А может, Володя, из братвы кого с собой взять?

— Нет-нет, не надо. Один иди. И хипиша меньше, и надежи больше: одного хапанутся менты или кодлы целой. Разница есть?

На этом мы и порешили: один ухожу в «эмиграцию». Но сам я как-то к побегу охладел немного. А тут и холода начались. Подумал, зиму уж перекантуюсь в «дядином доме», а по весне видно будет.

3


Пришла весна. Как-то в апреле в рабочей зоне мы сидели с братвой за цехом и радовались солнышку. Оно уже стало хорошо пригревать. Нас было шесть человек «отрицаловки», и мы сидели, скинув стеганки, а некоторые и нижнее белье. Карасю удачно с воли «грев» подогнали, мы сидели ели, пили самогонку. А тут наш отрядный с мастером нарисовались. Отрядный стал кричать:

— Что за сборище в рабочее время?

— Начальник, не базлань. Сейчас поедим и пойдем работать, — ответил я.

А он еще больше расхипишевался:

— А ты, Пономарев, только и знаешь сходняк собирать. Не знаю уже, что с тобой делать.

— Козел ты, начальник, — в сердцах сорвалось у меня. — Ну чего тебе надо? Ты же видишь, мы спокойно сидим кушаем. Зачем базар? Были бы мы не в зоне, я бы тебе устроил. Ты же людям житья не даешь своим апартеидом, всех уже достал.

— Прекрати, Пономарев! Уж тебя-то после смены я точно достану. Поживешь в карцере суток пятнадцать.

Я ему чуть по морде не дал, да ребята меня удержали. Такой кайф мудак сломал.

А когда вечером возвращались с работы и колонной проходили за монастырем со стороны столовой, я увидел, что люк канализационный открыт и даже решетка на нем сдвинута. Вот так подарок судьбы! И тут в памяти у меня всплыла давняя картина: зона Навои, мы колонной тащимся по улице, начальник конвоя — узбек с красными выпученными глазами и слюной, свисающей изо рта, как у пса, его гортанный лающий крик: «Колонна, подтянись!», открытый люк сбоку от дороги, зек Майборода, как хорек, ныряет в люк.

Сам не знаю, как получилось, но у меня молниеносно созрел план. Рукой я тронул Слепого за плечо, сказал:

— Все, Володя, прощай! И братве передай. Пришел мой час. Когда начнется шмон, ты с ребятами немного хипишнитесь, сделайте «отвод» ментам.

Все так и получилось по моему сценарию. Во время шмона в колонне зеков завязалась для понта «заруба». Шмон-надзиратели и конвоиры кинулись с дубинками растаскивать зеков. Это зрелище отвлекло внимание и часового на вышке. Из колонны я шустро «юзонул» в люк, а кто-то из ребят успел ногой решетку поправить и даже крышку на люк накинуть. Это-то меня и погубило, точнее, наоборот: спасло меня от неминуемой смерти. Менты быстро «щекотнулись». Когда хипиш утих, часовой, что стоял на вышке, увидел, что люк закрыт. Только открыт был, и вдруг — закрыт. «Дубак» (охранник) и «рюхнулся». «Дубак», он и есть «дубак», скинул автомат с плеча, передернул затвор и, не долго думая, въебошил очередью в воздух. Тут уж все менты забегали.

4


А я тем временем в кромешной темноте, согнувшись в три погибели, локтями и головой постоянно ударяясь о трубу, да еще по шею в говне, катил по трубе. Часто поскальзывался, падал, окунаясь с головой в помои. С каждым шагом дышать становилось все труднее: вонища — не приведи Господь. Сколько я плескался в этом дерьме, не знаю. Думал, что этот кошмар никогда не кончится. И только когда увидел точку света впереди, понял, что это спасительная оконцовка ада. И я по-собачьи, где руками, где ногами, карабкался по этому темному вонючему царству. На крыс, которые в изобилии с визгом то и дело прыгали на меня, я уже внимания почти не обращал. Руками хватал их и швырял под ноги. Стеганка на мне стала тяжелая-тяжелая, и у меня не было ни сил, ни возможности сбросить ее с себя. Хорошо еще уклон трубы больше стал и помоев меньше.

В конце трубы я сильно провалился, с головой ушел в дерьмо, хлебнув изрядную дозу при этом. Видимо, в отстойник попал. Но самым страшным потрясением для меня было, когда я вынырнул и увидел перед собой решетку. От бессильной злобы я повис на ней обеими руками и заскулил, завыл, как бешеный волк в западне, задыхаясь и кашляя. Все, подумал я, это конец для меня, зато у крыс сегодня будет большой пир. У меня даже сердце остановилось, и весь я содрогнулся, представив крысиную трапезу с моим участием в качестве изысканного фирменного блюда.

Как уже потом выяснилось, решетку к трубе приварили совсем недавно, месяца полтора назад. Так что осенью Коля Лысый давал мне точную информацию насчет решетки. Но в данный момент я ничего этого не знал и материл Лысого на чем свет стоит. Вдобавок я уже ничего не видел: глаза сильно разъело, и они слезились без остановки. Почти теряя сознание, я услышал голос, как с того света:

— Тут он, тут, товарищ капитан!

Притащили сварочный аппарат, обрезали решетку и только тогда вытащили меня полуживого. Первым делом меня отволокли во «вшивобойку», раздели и долго из шланга поливали, а уже потом в санчасть отнесли, где я пробыл десять дней. Потом надзиратели меня прямым ходом в БУР отвели и кинули в одиночную камеру. Приходил Шаров. Он так мне и сказал:

— Год, Дим Димыч, будешь в БУРе сидеть. Срок тебе решили не добавлять. Как такового, побега из зоны не было, была попытка. А попытка — не пытка. Только ты, Пономарев, мог до такого додуматься: бежать через канализацию. За шестьдесят лет зоны такого здесь не было. А я как предчувствовал, почему и приказал приварить к трубе решетку. Я еще раньше заметил, ты часто к люку нездоровый интерес проявлял, крутился вокруг да около. Ну не помои же и объедки тебя интересовали? От греха подальше я и решил решетку поставить. А что ты большой любитель бегать, это я из твоего личного дела узнал. Ведь нет ни одной колонии, ни одной тюрьмы, из которых ты бы не бежал или не пытался бежать. С малолетства бегаешь. Не зря же мы на твоей личной карточке красную полосу вмандячили, а за твою склонность к побегам. Вот посидишь годик под землей в каменном мешке, подумаешь как следует. Здесь мозги выправляются в лучшую сторону, никаких извилин потом не остается для дурных поступков, одни прямые линии, да и тех всего две: одна — пожрать, другая — для стока мочи, поссать, одним словом.

После такой воспитательной беседы я сказал Шарову:

— Не знаю, гражданин начальник, что мне делать теперь: то ли «лаять» (ругать) вас, то ли благодарить?

— Ты лучше, Пономарев, Бога благодари, что живой остался, да ребят из охраны, что оперативно сработали.

5


Об этом и многом другом вспоминал я в последние ночи перед освобождением. Лежал с открытыми глазами и думал, думал. Это и товарищ мой по нарам заметил, эстонец Хари из Таллина. А Володя Слепой «откинулся звонком» (освободился) из зоны, когда я в БУРе еще сидел. Уехал к дочке своей. Мне ксиву через братву передал, звал к себе, когда «откинусь».

— Дим Димыч, — говорил мне Хари, — как ни встану ночью поссать, а ты лежишь в потолок смотришь. Не спится, что ли?

— Да, Хари, не спится мне перед оконцовкой срока. Пятнадцатого октября, сказал мне Шаров, готовиться на выход с вещами. У тебя ведь тоже «катушка на размотке»?

— Два месяца осталось.

— А как дальше на свободе жить — не знаю. Собственно, я на ней и не жил толком, все больше в тюрьмах, зонах да в бегах. А в бегах что за жизнь, только и знаешь, что «ходить по бритве», чтобы не «затяпаться» ментам. Смогу ли прижиться на свободе, не знаю. Свобода для меня всегда была как свет незакатный, все где-то на горизонте маячила. А как натурально «солнце засветило», тут я и забуксовал. Это у Ивана Бунина стихотворение есть. Оно так и называется «Свет незакатный». Я как вспоминаю его, у меня ощущение такое, будто этот мужик прямо в душу заглянул. Вот, Хари, послушай:
		Там, в полях, на погосте,


		В роще старых берез,


		Не могилы, не кости —


		Царство радостных грез.


		Летний ветер мотает


		Зелень длинных ветвей —


		И ко мне долетает


		Свет улыбки твоей.


		Не плита, не распятье —


		Предо мной до сих пор.


		Институтское платье


		И сияющий взор.


		Разве ты одинока?


		Разве ты не со мной


		В нашем прошлом далеком,


		Где и я был иной?


		В мире круга земного,


		Настоящего дня,


		Молодого, былого


		Нет давно и меня!


— Чуешь теперь, Хари, — продолжал я разговор с товарищем, — как мужик красиво базар держит? Ладно, Хари, спи, отдыхай. Что-то в оконцовке меня сильно на сантименты потянуло. Старею, однако.


Глава 2

НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ


1


Вот и кончил я «сидя лакать» (отбывать срок лишения свободы) и вышел за лагерные ворота в очередной раз. За спиной остался Изяславский монастырь — зона особо строгого режима, одна из самых страшных зон, в которых мне доводилось бывать. Не зря эту зону называют «Долиной смерти». В ней и дня не проходило, чтобы кого-то не тащили на «участок номер три», а то и троих-четверых. В «Долине смерти» я оставил пять лет своей жизни.

Казалось, радости моей предела не должно было быть. А на деле что-то не так, какая-то щемящая тоска давила на грудь. Человек, оно понятно, ко всему привыкает. Но к тюрьме привыкнуть невозможно. Просто там, за решетками и колючей проволокой остались годы жизни, остались товарищи, с которыми ты делил крохи радости и горы печали. Кто-то из них выйдет на волю, а кому-то не суждено, навечно останутся на лагерном кладбище.

Так что же я имею в конечном счете, чего достиг в свои сорок три года? Двадцать шесть лет тюрем и лагерей — вот и весь мой багаж. Одним словом, «мои года — мое богатство», как поет Вахтанг Кикабидзе. Люблю я этого певца за душевное исполнение песен.

Последние дни в заключении я много думал, как дальше жить. Пришел к простой истине: все, пора «уходить в шурш» (прекращать преступную деятельность) и начинать новую жизнь. Хоть немного пожить человеком на воле. Думаю, мои товарищи поймут меня и не осудят. Я всегда «жил положняком» (пользовался авторитетом среди осужденных). И никому я ничего не должен. Я отсидел за всех, за все и про все. Ну да посмотрим, куда кривая вывезет, куда меня новая жизнь приведет. Пути-то Господни неисповедимы.

2


В Херсонской области на берегу Днепра есть город Берислав, очень красивый небольшой городок. В него я приехал после освобождения из «Долины смерти». Стоял на берегу Днепра, смотрел на пробегающие по нему «Ракеты» и не мог налюбоваться. «На берегу пустынных волн стоял я, дум великих полн, и вдаль глядел…»

Перво-наперво я решил устроиться на работу. Когда освобождался, получил расчет. Братву нашу в зоне «подогрел», на общак отстегнул, но кой-какие бабки еще оставались у меня. Надолго ли их хватит?

Первую ночь на воле я провел на вокзале, а утром посунулся к автобусным остановкам. На остановке обратил внимание на одного мужчину лет тридцати пяти — сорока, ростом выше среднего. Подошел к нему и поинтересовался:

— Слушай, братан, ты, случайно, не знаешь, где тут на работу можно устроиться?

— А ты что, только приехал?

— Да. Вот, освободился только.

— О, так я сам червонец «хозяину» оставил. Тоже думаю на работу устроиться.

— Так мы с тобой родственные души, чуть не братья, — пошутил я. — Свояк свояка видит издалека.

Тут же познакомились, мужика звали Володей. У него уже была наводка (информация).

— Ты знаешь, Демьян, я вчера ездил тут в винсовхоз «Красный маяк». У них прямо в совхозе большой винзавод и общежитие есть. Давай туда поедем, может, возьмут на работу кем-нибудь?

— Давай. Только в дегустаторы проситься будем, — пошутил я. — Ты знаешь, сколько я в жизни не допил, пока по зонам «чалился»?

— А я? Если мы серьезно возьмемся за эту работу, то плакал их винзавод, — в тон мне ответил Володя.

Сели в автобус, поехали. Язык у Володи оказался как помело. Пока ехали, он все время болтал, но болтал красноречиво, виртуозно и с юмором. Без смеха его невозможно было слушать. Из болтовни я узнал, что сам он из Челябинска. Там у него мать живет и жена. Жена на мясокомбинате работает, а пока он сидел, она замуж вышла. Я спросил у Володи:

— А ты кем хочешь на завод устроиться?

— Да хоть кузнецом пойду. Им кузнец на четвертое отделение нужен.

Посмотрел я на Володю, на его руки и понял, что из него такой же кузнец, как из меня хирург. Но я ему ничего не сказал. Пусть лапшу на уши директору вешает. Нам сейчас главная задача устроиться и «кошару» (общежитие) получить.

Из автобуса пошли прямо в контору. Около кабинета отдела кадров я сказал Володе:

— Заходи первым.

Минут через десять он вышел, сказал;

— Берут кузнецом в четвертое отделение. Просись и ты туда, вдвоем веселей будет.

Зашел я. За перегородкой сидели три женщины. Я спросил:

— А кто здесь начальник?

— Я, — ответила крупная женщина с красивым полным лицом.

— Хочу к вам на работу устроиться.

— А кем вы хотите? — последовал вопрос.

Из сумки я вытащил все свои «оправилы» (документы) — двадцать четыре удостоверения: тракториста, сварщика, плотника, столяра-краснодеревщика, слесаря, токаря… и протянул «быдле» (девушка крупного телосложения) со словами:

— Выбирайте, какая специальность вам нужней.

Женщина стала перебирать мои удостоверения, воскликнула:

— Ой, девочки! Вы только посмотрите, сколько у человека специальностей! А вы хоть работали по этим специальностям?

— Как же, как же. Двадцать шесть лет только на номерных и секретных заводах работал. Неужели это ни о чем не говорит? — «гнал я подливу» (сочинял) на ходу.

— А трудовая книжка где ваша?

— Трудовая моя сейчас в спецотделе Госбезопасности находится. Сказали, как устроюсь, они подошлют, — затулил я.

— Да, такого специалиста широкого профиля я впервые вижу. Согласно этим документам, вам давно пора директором или главным инженером работать, — сказала начальник отдела кадров.

Но я парировал ее предложение, войдя во второй кинжальный вираж:

— Но эти же должности у вас заняты. Люди работают и пусть работают. А вы директором, главным инженером мне предлагаете? Не надо, не надо мне таких подарков.

Женщина рассмеялась приятным грудным смехом.

— Я вам еще ничего не предлагала, — сказала она и сняла трубку телефона. — Сергей Николаевич, зайдите ко мне. Тут человек пришел, хочет на работу к нам. Зайдите, посоветуемся, куда его направить.

В кабинет вошел директор, маленького роста мужичок. Я глянул на него и сразу погоняло ему придумал: «Мистер Питкин в тылу врага», так он был похож. Посмотрел на меня, на удостоверения, которые дала ему начальник отдела кадров. Из всех моих «оправил» Питкин отстегнул «корочки» тракториста, сказал:

— На четвертое отделение тракторист нужен. Оформляйте его туда, Мария Ивановна.

Мне даже смешно немного стало: на воровском жаргоне «мария ивановна» означает пистолет. А здесь не пистолет, а целая гаубица. Я уже успел обратить внимание на ее «корму», которая не умещалась на стуле.

Тут же я написал заявление. Директор подписал мое и Володино заявления и сказал:

— Пока будете комиссию проходить, поживете здесь в общежитии. Я скажу коменданту, чтобы она вас устроила.

Пока с Володей мы дошли до «кошары», комендант уже все знала, ей позвонили из конторы. Она поселила нас в большую общую комнату.

— Да, это не Европа, — сказал Володя. — И ванны нет, и удобства на улице.

Когда мы вошли в комнату, там за столом уже сидел один пассажир. Был он изрядно пьяный, а на столе стоял еще бидон с вином. Комендант показала, какие кровати нам занять, и молча ушла. Я сразу плюхнулся на свою шконку, а Володя подошел к аборигену «кошары» и сказал:

— Что, пьешь? Заливаешь истерзанную душу свою? Ну-ну. Настрадался, видать, бедолага?

— Да, — ответил мужик. — Нагоревался я много. Все у меня было, и ничего не осталось.

— Пропил, что ли, все? — пошутил, улыбаясь, Володя. — Не горюй, браток.

Мужчина протянул Володе руку, сказал:

— Давай познакомимся. Жора.

— Володя.

— А того? — показал на меня Жора.

— Его Демьяном зовут, — ответил Володя.

— А, Демьян Бедный, — сказал Жора. — Слыхал о таком. Вы чего сюда приехали? Сказки писать? А то знаем мы этих стихоплетов.

— Да нет, отписались уже, на работу приехали устраиваться.

— Тогда другой разговор, — сказал Жора. — А чего он лежит? Пусть поднимается, за знакомство выпить надо. Вот еще бидон вина стоит.

Я лежал и улыбался, слушая их диалог. Но после Жоркиного предложения Володя подмигнул мне и сказал:

— Поднимайся, Демьян. Человек просит, один не справляется, помочь надо. Да и мы с дороги, пожевать немного не помешает, чтобы зубам не скучно было.

Я поднялся с кровати, сели с Володей за стол, он разлил по стаканам. Выпили, по горячему следу еще повторили. У Володи еще больше развязался язык.

— Ну, старый, — обратился он к Жоре, — расскажи, что с тобой случилось, как ты докатился до жизни такой?

— Жил я, ребята, в этом же совхозе. Жена была, хозяйство крепкое имел. На винзаводе работал, да спился окончательно.

— По воде ходить да не замочиться только Христос мог, — вставил в разговор Володя. — Ну и потом что?

— Да жена взяла и выгнала, сказала: «Алкоголик мне в хате не нужен». И вот я здесь.

— Постой, Жора, постой. Она что у тебя, дура ненормальная? Кормил ее, поил, одевал и на, теперь не нужен. Да, несправедливо, несправедливо жена к тебе отнеслась, — сказал в сердцах Володя и ударил кулаком по столу. — Разве можно на старости лет кидать человека на произвол судьбы? А в милицию ты не жаловался на нее?

— На жену, что ли? Как же, обращался. Это она обращалась. Милиция и пообещала в ЛТП меня отправить.

— Да, дела, — с сожалением говорил Володя, а сам не забывал из бидончика наливать в стакан.

Пока Жора рассказывал про свою жизнь-невезуху, мы с Володей бидончик вина приговорили. Тут дверь в комнату открылась, ввалил пьяный парень лет двадцати пяти. Я поднялся из-за стола, пошел и лег на кровать. А парень подошел к столу, долго пьяно смотрел на Володю, потом сказал:

— Здорово, земляк!

— Привет, ежели не шутишь, — ответил Володя.

— Валек меня зовут, — представился парень.

— А меня Володя, Ульянов который, но ты можешь называть меня Владимир Ильич. Это — Жора, Георгий Рогоносец, а то — Демьян Бедный, — шутил Володя, а я с интересом наблюдал за спектаклем.

— Жорку я знаю. Выпить у вас есть чего?

— Было, да кончилось. Опоздал немного, тут Сталин до тебя заходил, допил, что оставалось, — катил Володя дурочку.

— Ну ты че! — наехал парень на Володю. — Найти, что ли, не можешь? Да тут в каждом дворе вина навалом. Иди возьми.

Такой наглый тон пришельца мне не понравился и насторожил. Я подобрался на кровати, как волк, готовый к прыжку. А Володя спокойно продолжал объяснять парню:

— С бабками, Валек, у нас туговато. Это у тебя тут папа и мама. Вот ты и ходишь стаканы сшибаешь. Сейчас ты напьешься, утром встанешь, тебе мама молока даст с белой булочкой. А нам хер кто чего даст. Разве по мозгам в ментовке дадут. Кончатся у нас деньги, и пойдем мы воровать и грабить. А ты, вижу, любишь жизнь блатную только за чужой счет, а воровать — кишка тонка.

Шатаясь, Валек вскочил со стула, закричал:

— Да ты знаешь, кто я? Я — сын директора этого совхоза.

— А мне по фую, кто ты. Хоть сын Леонида Ильича. Думаю, и для него была бы великая радость иметь такого сыночка. А по мне, ты просто забулдыга. Пользуешься тем, что папа — коммунист, директор; мама — врач, тоже коммунистка, а сынок ходит бакланит (хулиганит) по совхозу и пьет на дурняк. Но тут, парень, тебе ничего не обломится. У нас, Валек, ты можешь поймать только за балду, — сделал Володя резюме своему выступлению.

После этого Володиного душевного всплеска я лишний раз убедился в его красноречии. Ему бы с трибуны выступать. Красиво говорит. Прямо-таки Цицерон двадцатого века.

В это время Валек кинулся на Володю. А я, как кирпич из катапульты, вылетел из кровати, схватил Валька за шиворот, развернул мордой к себе и сказал:

— Ты что, козел, сюда пришел? В гости или бакланить? Тебя-то папаша твой спасет, а нам что? Опять «дыба» и «постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза»? Ты дергай отсюда по-хорошему, а не то я тебя на запчасти разберу. Понял? Или же веди себя по-людски.

После этого я отпустил Валька, пошел и лег на койку. Тот стоял, что-то шевелил мозгами, потом сказал Володе:

— Ладно, давай померяемся силой на руках, кто кого положит. Если ты, то пойдем ко мне, я налью этот бидончик. А если моя возьмет, ты идешь за вином.

Володя засмеялся, сказал:

— Давно бы так, а то пришел тут нас пугать. Запомни, Валек: нас пугать не надо, мы сами кого хочешь напугаем. Мы — мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути. А насчет рук я согласен. Только смотри, парень, не окажись фуфлометом. Ты хоть и сынок директора, но попасть в такое положение я тебе не советую.

— За кого ты меня принимаешь? Я слов на ветер не кидаю, — ответил Валек.

— Ну, тогда погнали.

Они сели за стол друг напротив друга и стали жать руки. Потом базар у них пошел: неправильно локти стоят. Я выступил в роли арбитра, подошел к столу, руками зафиксировал им положение локтей, сказал:

— Давите!

Было видно, что Володя положит руку баклана. Так и получилось. Примерно через минуту рука Валька лежала на столе.

— Ну, вот и все, — сказал Володя. — Вот тебе, Валек, бидончик, тащи «дурман».

Немного подумав, Валек сказал:

— Пойдем, Володя, со мной вместе. Я, возможно, тормознусь дома, уже готовый.

— Пошли, мне разницы нет, что эбать подтаскивать, что обаных оттаскивать, — сказал Володя, взял бидончик, и вдвоем с Вальком они свалили.

Только часа через два Володя вернулся, принес вино и полные карманы грецких орехов. Сел за стол и рассказал, как живет сынок руководителя совхоза:

— Живет Валек в отдельной от отца хате. Там кухня есть и отдельная комната. Машина у Валька есть, на ней он блядей возит. В холодильнике чего только нет, молока птичьего только нет. А вина вообще море. Спустились мы с ним в подвал, а там две бочки по восемьсот литров, из кранов вино в тазики капает, те полные уже. Я взял большую кружку, зачерпнул из тазика и выпил, а Валек базарит: «Еще пей. Сколько хочешь пей». А я понял: если еще выпью, то из подвала уже фуй вылезу. И будете вы меня до утра ждать. Набрал я бидончик, хотел свалить, так еле от Валька отвязался с его разговорами.

Втроем мы прикончили бидончик и попадали на койки.

3


Утром еле поднялись и с больными чанами поехали в Берислав в поликлинику на комиссию.

Комиссию я проходил как в тумане, как телок, ходил за Володей из кабинета в кабинет. Все, что мы успели пройти за первый день, так это флюорографию и анализы сдать. Только на последнем автобусе домой уехали. Когда выходили в совхозе из автобуса, снег с дождем повалил. А перед утром морозец ударил, асфальт сделался как стекло.

Автобус на Берислав не пришел, и мы сели на попутный «Москвич». В нем ехали два мужика, по «прикиду» и разговору похожие на «литеров». По дороге нам попадались перевернутые автомашины, возле которых копошились менты-гаишники.

Когда проскочили очередную аварию, наш «Москвич» развернуло поперек дороги и юзом понесло по асфальту. А навстречу нам метрах в сорока шел молоковоз. Тормозить бесполезно. Я весь подобрался и даже глаза зажмурил, чтобы не видеть, как молоковоз возьмет нас на таран. Но в самый последний момент наш рулила успел вывести машину из виража и съюзить в кювет, а «Гастелло» на молоковозе проскочил от нас в нескольких сантиметрах. Какое-то время мы сидели в машине, тихо молчали, никто не двигался, все были в шоковом состоянии. Первым из оцепенения вышел «литер», что сидел рядом с водителем. Он достал из портфеля бутылку водки, сорвал с нее «бескозырку» и приложился к горлышку, потом протянул бутылку нам с Володей.

— Глотните, мужики, успокоительного.

Прежде чем взять бутылку, я кивнул в сторону водителя.

— А ему? Ему сейчас больше нужно, чем нам.

— Вот ему-то сейчас как раз и нельзя. Еще ехать сколько, а гаишники на каждом шагу.

Против такого аргумента мы возражать не стали, я взял бутылку, и мы с Володей ее прикончили.

Потом мы вытолкали машину на дорогу и поехали. До Берислава добрались нормально. С Володей пошли в поликлинику, собрали результаты анализов. Надо было пройти еще остальных врачей, на что Володя сказал:

— Это долгая песня, да и вмазанные мы уже. Сейчас какая-нибудь коза в белом халате начнет возбухать. Вот мы сейчас что сделаем.

В коридоре Володя поймал какого-то парня, взял у него обходной лист и скопировал подписи врачей в наши обходные листы.

— Теперь порядок, — сказал Володя. — Осталось подписать у главврача и печать поставить.

Зашли в кабинет главврача. Им оказалась красивая, солидная женщина. Она взяла наши обходные, хотела было подмахнуть, но что-то заподозрила. Начала кричать:

— Как вам не стыдно? Зачем вы сами подписали? Нет, такие фальшивки я не подпишу.

Вот где пригодилось Володино красноречие. Чуть не плача, он стал рассказывать женщине, откуда мы. И что у нас нет ни копейки денег, третий день ничего не едим, и если она сейчас не подпишет, нам и рубля аванса никто не выдаст и мы помрем с голоду. И в качестве последнего и козырного аргумента Володя втянул живот, задрал под горло рубаху, обнажив выпирающие ребра, сказал:

— Вот, смотрите. Неужели вам не жалко?

Я и врач уставились на Володин скелет. Видок был действительно жутковат. Его смело можно было приглашать на главную роль в кино «Жертвы Бухенвальда». А, собственно, намного ли наши концлагеря лучше? Женщина даже поморщилась от увиденного натюрморта из ребер, посмотрела на меня, я тоже постарался сделать скорбное лицо, и сказала:

— Ладно, я подпишу вам, но с одним условием, чтобы вы не умирали с голода.

Главврач подписала наши обходные, шлепнула печать, и мы с Володей пулей вылетели из кабинета.

Вернулись в «Красный маяк», успели в конторе сдать свои медицинские справки, после чего в отделе кадров нам сказали:

— Завтра утром на четвертое отделение будет машина идти и вы езжайте. Там вас встретят, мы позвоним туда.

На другой день на бортовой машине вместе с другими рабочими мы приехали на четвертое отделение. Зашли в контору, за столом сидела маленькая худенькая женщина с большими черными глазами. Она мне с ходу понравилась, я даже не утерпел, спросил:

— А как вас зовут?

— Антонина Петровна, — немного смутившись, ответила женщина.

— Антонина Петровна, мы к вам на работу приехали. Возьмете? — спросил я.

— Конечно возьмем. Я уже в курсе дела, мне звонили. Вот ты, усатый, — обратилась женщина ко мне, — ты кем хочешь?

— Я — тракторист, а друг мой — кузнецом.

— Так, ты, кузнец, можешь идти в кузницу знакомиться, — сказала «Дюймовочка», и Володя ушел.

— А с тобой, усатый, мы еще побеседуем. Покажите ваше удостоверение тракториста.

Я протянул ей «корочки», она посмотрела их и сказала:

— Хорошо, идите на тракторный стан, механик уже там. С ним и решите, на каком тракторе будете работать.

Я шел по улице и думал: «Пока все складываемся ништяк. И люди приветливые. Одна вон Антонина Петровна чего стоит. Маленькая уж больно, жопка с кулачок, чем-то японку напоминает».

Пришел я на тракторный стан. Тракторы стояли уже заведенные, а сами трактористы были в мастерской. За столиком сидел мужчина лет пятидесяти с обветренным лицом, был он в телогрейке и кепке. Я подошел к столу, протянул мужику удостоверение и сказал:

— К вам на работу направили.

Мужик спросил:

— Ты на колесных тракторах работал?

Откровенно говоря, я на них никогда не работал. Думаю: скажу «нет», может не взять на работу. А это мне никак не катит. Поэтому я ответил:

— Работал, но очень мало. Больше на гусеничных приходилось.

— Вот и хорошо, — сказал мужик. — Тут один у нас в отпуск собирался, подменишь его. — И крикнул: — Петро Кавалышин, ты в отпуск хотел, сдай человеку трактор и иди.

Я познакомился с Петром. Подошли к трактору, к нему был прицеплен кормораздатчик. Петро показал, как он заводится. Залезли в кабину, Петро показал, где первая и вторая скорости, как включается кормораздатчик. После этого ознакомительного инструктажа я потихоньку поехал в коровник. Кормораздатчик сильно швыряло из стороны в сторону. Когда въезжал в ворота коровника, то не успел переключить скорость. Кормораздатчиком зацепил ворота и сорвал их с места. Услышал треск, обернулся назад и увидел, что ворота висят на кормораздатчике верхом и едут вместе с ним. Я остановил трактор, сдал назад, отцепился от бесплатного пассажира и поехал по коровнику, подавая силос в кормушки. Не заметил, как проскочил коровник. Заехал с другой стороны и снес вторые ворота. В общем, пока я закончил возить силос в четыре коровника, кормораздатчиком я посносил все ворота. А зима-то на носу. Доярки пожаловались управляющему. Пришла Антонина Петровна, посмотрела на меня, а у меня от напряжения пот градом по лицу. Да что там по лицу, у меня трусы к жопе прилипли от пота. Но это демонстрировать Антонине Петровне я не стал. А она сказала:

— Пономарев, вы не торопитесь, потихоньку заезжайте в коровник. А насчет ворот не беспокойтесь. Я вызову плотников, они поставят на место.

— Это с непривычки у меня, Антонина Петровна. Долго на тракторе не ездил. Сидел, только не на тракторе. Но я буду стараться, — пытался я оправдываться.

Когда после работы я уходил со скотного двора, увидел небольшую бойню. Зашел в нее, спросил:

— Кто здесь хозяин?

— Я, — ответил пожилой, но сильно пьяный человек.

— Давай познакомимся, — предложил я старику и пожал его руку. — Меня звать Дим Димыч.

— А меня все зовут дядя Дема.

— Так вот, дядя Дема, двадцать шесть лет я жевал у Советской власти сечку, овес и кукурузу и забыл, что такое мясо. Теперь я на свободе. Должен же я когда-нибудь мяса вдоволь покушать? Как ты считаешь?

Старик посмотрел на меня и ответил:

— Я все понял.

Отрезал по большому куску мяса и сала.

— Сало тебе на зажарку, — пояснил дядя Дема.

Потом он сало и мясо завернул в бумагу, положил в сумку и протянул мне со словами:

— Держи, мичуринец. Как кончится, приходи, еще обеспечу.

Я поблагодарил старика и пошел в контору. Антонина Петровна была еще там. Она сказала мне:

— Идите, Пономарев, к коменданту, получите матрац, одеяло и подушку. Кстати, у вас семья есть?

— Да, жена и двое детей, — соврал я.

Еще когда с Володей мы были в «Красном маяке» в отделе кадров совхоза, я наплел там, что у меня жена в Винницкой области с детьми живет. А почему? Мы узнали, что холостяков на работу не берут и жилья не дают. Вот и стали мы «мести пургу».

— Жена — доярка у меня. Как устроюсь, так заберу ее сюда, продолжал я «катить дурочку» Антонине Петровне.

— Вот и хорошо, Пономарев. Там, на краю, дом есть, из него семья электрика выехала, вот вы его и занимайте, устраивайтесь.

— Спасибо вам, Антонина Петровна. А друг мой где?

Антонина засмеялась и сказала:

— А ваш друг — никакой он не кузнец. Он даже не знает, с какой стороны к наковальне подходить. Так я к женщинам его послала на разные работы. И поселила его в маленьком доме, там раньше кухня была. Он сам захотел в этой хате жить. Он уже там обосновался.

Я вышел из конторы, комендант уже ждал меня. Он выдал мне барахло, которое я сложил на повозку, и вместе с комендантом мы подъехали к дому, где он, открыв замок, вручил мне ключи. Я сгрузил вещи и стал затаскивать в дом, а комендант уехал.

В доме было четыре комнаты и веранда под стеклом. Я шастал по комнатам, и сердце мое ликовало. Еще несколько дней назад скажи мне кто-нибудь, что у меня будет такая хата, я посчитал бы того дураком. А тут на ж тебе, фортуна подвалила. Только зачем мне столько комнат? Я занял самую маленькую, в ней стояли две железные кровати, я застелил их. Потом затопил печку, в хате тепло стало. Нашел кастрюлю, из крана во дворе набрал воды и поставил на печку варить мясо вместе с салом. Соли вот только не нашел. Думаю, схожу к Володе, может, он где раздобыл.

Пришел к Володе, он сидел растапливал печку. Поздравил его с новосельем. Посмотрел его апартаменты: маленькая аккуратная комнатка. Спросил Володю насчет кузницы. Он рассмеялся, ответил:

— У них, оказывается, есть кузнец. Стал он меня проверять, а я глухо не тащу в кузнечном деле. Тогда он мне сказал: «Не компостируй мне мозги. Ищи себе другую работу. Я-то в отпуск хотел пойти и надеялся на тебя, что заменишь». Теперь я с бабами работаю на общих работах. Да пойдет! Демьян, я тут собачку поймал, жалко стало, нога у нее перебита. В сарае она. Ты помоги ее разделать.

Я взял топор, и мы пошли в сарай. Я ударил собаку топором по голове, ножом перерезал горло. Потом мы ее подвесили, быстро сняли шкуру, порубили на мелкие куски мясо, и Володя поставил варить.

— А я на бойне был, дядя Дема мне мяса отвалил. Обещал и дальше «подогревать», — сказал я.

— А я с бабой тут познакомился, сторожем в конторе работает, правда, маленькая, щуплая и прихрамывает немного. Так хочу сойтись с ней, она тоже будто не против. Без бабы оно плохо: сам готовь, сам стирай. Правда, у нее ребенок от одного местного парня. Да отец, мать и брат тут живут. В общем, не знаю, что получится.

Я взял у Володи соль и пошел к себе домой. Мясо уже сварилось, я посолил его и поел без хлеба. Вскипятил чайку, попил и лег спать. Лежал и думал: вот и кончился мой первый трудовой день на свободе. И хату получил первый раз в жизни, настоящую хату, а не казенный дом у «хозяина». Володя, так вон ко всему еще чуть и жениться не успел, и тоже все за один день. В общем, пока все идет ништяк.

4


На другой день утром, еще затемно, я поехал в Берислав. Мне надо было стать в милиции на учет, под надзор. Об этом я еще вчера предупредил Антонину Петровну. Когда приехал в Берислав, уже совсем рассвело. Я нашел «белый дом» (милицию), спросил у дежурного, где ставят под надзор, он назвал четвертый кабинет. Зашел в него, за столом сидел инспектор. Я представился, кто я, откуда, где сидел. Сказал, что устроился на работу в «Красном маяке», получил квартиру. Инспектор почитал мою справку об освобождении, записал все мои данные, спросил:

— Что, Пономарев, бегать больше не будешь?

— Нет, начальник. Я сейчас, кажется, плотно сел на мель. Куда бежать-то? А здесь работа у меня, хата, хочу вот жениться. Да учебу продолжить надо, в университет поступать думаю, может, диссертацию напишу, — «чесал я по бездорожью» уже для юмора и понта.

«Вертухай» (инспектор) только головой многозначительно покачал и сказал:

— Вот это правильно ты решил. В общем, так, чтобы в восемь вечера ты всегда был дома, а сюда будешь приезжать на отметку каждый месяц двадцатого числа. Ясно?

— Ясно, начальник, — ответил я и расписался в ксиве.

Вышел из ментовки, пошастал по «тупикам» (магазинам), потом зашел в пивную, взял бутылку пива, сел за столик. Думаю, выпью бутылочку и поеду домой, бабок с собой я взял только на дорогу, остальные дома заныкал, думал, хату свою прибарахлить немного.

Но не тут-то было. Познакомился с местной братвой-алкоголиками, а это, известное дело, самые подельчивые люди в мире. Стали угощать меня. А когда узнали, что я только «откинулся» с «особняка» (особого режима) из «Долины смерти», тут и вовсе. Накачали меня так, что я на ногах еле стоял. Один из ребят спросил:

— А где ты живешь?

— В винсовхозе «Красный маяк» на четвертом отделении. На автобус надо идти, — ответил я.

— Санек, — обратился парень к товарищу, — пойдем посадим Дим Димыча на автобус, чтобы менты его не цепанули.

Как мы шли, как ребята меня заталкивали в автобус, как ехал, почти не помню. Очнулся, когда шофер крикнул:

— Дим Димыч, твоя деревня! Вылазь!

С трудом я протиснулся к выходу, вышел из автобуса, и он укатил. А я стоял на холодном ветру и пытался соображать. Понемногу отрезвел и пошел не к себе домой, а к Володе. Думаю, узнаю, как у него дела. Только переступил порог, увидел на полу маленького ребенка, он, как и я, еле передвигал ноги, держась рукой за табуретку, в другой руке он держал кусок мяса.

— О, Володя! — воскликнул я. — Так ты уже приучаешь своего приемыша собачатину жрать? Ходить еще не научился, а собачатину хавает.

Володя рассмеялся, ответил:

— Пусть привыкает к спартанской жизни.

— А хозяйка где?

— В магазин ушла.

— Все нормально у тебя? — спросил я.

— Нормально пока. Сегодня перешла ко мне. Мать ее уехала в Херсон к старшему сыну в гости. Пахан один дома остался, а ему до лампочки все. Вот она и перешла ко мне. А приедет мать ее, не знаю, что скажет. Но подождем — увидим. А ты это где так набрался?

— В Берислав ездил в «третью хату» (милицию), на учет становился. Потом в пивной с местными ребятами познакомился, вот они меня и угостили.

— Сядь, Демьян, покушай.

Я сел, поел жареной собачатины, попил чаю и поканал к себе домой. Пришел и сразу завалился спать.

Утром встал, оделся и пошел в коровник. Одна женщина там специально дояркам завтраки готовила. На столе всегда повидло, сыр, хлеб белый. Когда я вошел в комнату, где стол, женщина налила мне кружку кофе с молоком, сказала:

— Пей, Демьян, горячий кофе с молоком. Вижу, ты вчера добре перебрал.

— Ой, не говори, — замотал я головой. — Внутрях все трясется.

Стали заходить доярки после дойки. Садились за стол, завтракали. Я выпил только кофе, попросил еще. После второй кружки стало легче, чувствую, рубашка к спине прилипла, вспотел. Во, ништяк, думаю, отходняк пошел.

Завел я трактор, прицепил бочку с комбикормовой кашей и повез в свинарник. Потом отцепил бочку, прицепил кормораздатчик и стал развозить силос по коровникам. Это дело стало у меня получаться уже хорошо, больше ворот я в коровнике не сносил.

В обед на тракторе поехал в магазин, взял соли, хлеба. Потом купил кастрюлю, пару мисок, ложки. Сковородок не оказалось. Но тетя Вера, пожилая седая продавщица, сказала мне:

— Приедешь вечером ко мне домой, я дам тебе сковородку. А живу я у самого Днепра, да ты увидишь мою хату.

— Спасибо, тетя Вера. Обязательно заеду, — ответил я.

Погрузил все, что купил, на трактор и отвез домой. В общем, моя жизнь входила постепенно в нормальную колею.

Дня через два после работы я решил сходить к Володе. Взял две бутылки водки, рассовал их по карманам и пошел. Когда зашел в хату, стал немым свидетелем такой сцены: посередине комнаты стояла пожилая женщина и, как мельница крыльями, размахивала руками и давала команды:

— Ребенка заверни и неси домой, а я здесь побуду. Потом придешь за остальными вещами.

«Чувиха с синкача» (хромая женщина) молча заворачивала ребенка. Я посмотрел на Володю, он сидел хмурый и смотрел, как его несостоявшаяся жена собирается уходить, молчал и иногда вставал и помогал ей, если она забывала что-то взять. Она ушла с ребенком. Мы остались втроем. Володя сделал робкую попытку, обратился к теще:

— Мать, может, у нас в дальнейшей жизни все хорошо бы и сложилось. У нас так хорошо все началось.

Женщина посмотрела на меня, потом на Володю и закричала:

— Я не хочу, чтобы моя дочка жила с бандитом-тюремщиком. Этого не будет никогда, пока я живая. Даже и не думай. Знаю я вас. Вы побудете тут немного, она опять нагуляет, а ты уедешь, и останется она одна. Хватит, один обманул, второй попался.

Пришла Тайка, забрала последние вещи, вдвоем женщины пошли на выход, и уже в дверях мать сказала дочери:

— А ты, стерва, не вздумай сюда приходить. Узнаю, ноги поломаю и вообще из хаты выгоню, тогда иди куда хочешь.

Они ушли. Володя сидел подавленный и молчал. Я вытащил бутылку и поставил на стол.

— Думал, Володя, выпить с тобой за здравие, а придется пить за упокой. Да брось ты, не переживай. Эта пигалица, да хромая притом, твоего мизинца не стоит.

— Ты понимаешь, Демьян, я какой-то неприспособленный быть «сам на сам» (один). Все мне нянька требуется. А Тайка, как человек, неплохая, хозяйственная, и сготовить, и постирать может. Че я один, как хорек в норе? Раньше мать меня всю жизнь нянчила. Бывало, сяду, так она только успевала передачи мне таскать. Ты в этом отношении самостоятельней меня. Смотрю, ты все прибарахляешься, в хату все тащишь. Ну да ладно, наливай, Демьян. Выпьем. Может, что ни делается, все к лучшему.

Мы с Володей выпили по стакану водки, он и говорит:

— Вчера Валек-баклан заходил, гитару принес, оставил. Спой, Демьян, что-нибудь для души, а то эта теща-сука мне весь кайф сломала.

Из-под кровати Володя вытащил семиструнную, я ее немного поднастроил. Но, видя Володино состояние, не стал петь слишком веселую, а спел нашу уголовную:
		Я помню тот Ванинский порт


		И вид пароходов угрюмый,


		Как шли мы по трапу на борт


		В холодные мрачные трюмы…


— Все, Демьян, хватит «двигать от всех страстей», вот что я тебе скажу. Как-то с бабами я работал в саду, мы яблоки собирали и на машину грузили. Так ты не представляешь, сколько их там. А сад как раз за твоим домом. Если хочешь, давай сходим.

— Давай. А напиться мы и завтра успеем, — ответил я.

Мы пришли в сад, разгребли снег под яблонями, а яблок там море. Начали собирать, они хоть и примороженные чуть-чуть, но красивые и крупные. Набрали по мешку и понесли. Свой мешок я занес в хату, рассыпал под кроватью. За ночь яблоки оттаяли. Утром, когда я проснулся, в хате стоял аромат, как в оранжерее. Каждый вечер я стал ходить в сад, благо рядом, но уже без Володи. Натаскал яблок полкомнаты. Потом пошел на виноградник, а ему конца и края нет. Набрал винограду полное ведро. Принес домой, сел на кровать, сижу, а душа ликует. Яблоки есть, виноград есть, мясо есть, ну что не жить. Приду на зону, так никто из братвы не поверит, что я зимой собирал яблоки и виноград и жил не хуже персидского шаха.

Кстати, если мне чего и не хватало, так это баб. У шаха бабы еще были. Но и это дело поправимо.

Я положил в миску винограда и пошел к Володе. Он был дома, лежал на шконке и читал журнал.

— Вот, Володя, угощайся. Сегодня на винограднике был, а там его полно. Немного прихвачен морозцем, а так ништяк. Садись хавай.

Володя сел на койке, сказал:

— Да, много добра осталось под снегом. А местным жителям все до лампочки. Им только напиться да нажраться от пуза, и больше им ничего не надо. Кстати, Демьян, ты как-то говорил, что телевизор хочешь купить, да бабок маловато. Тут одна семья уезжает, их из совхоза выгоняют, мужика Пашей зовут, а жена его дояркой работает. Она каждый день на дойку пьяная приходит, а иногда вообще по два-три дня на работе не появляется, в запой впадает. Паша такой же забулдыга. В общем, алкаши, пара пятак, сдачи не надо. Так они, кажется, телевизор продают. Ты, Демьян, возьми водки пузырь да сходи поговори с ними. Может, по дешевке продадут?

На другой день после работы я зашел в магазин, взял бутылку водки и пошел к чете алкоголиков. Дверь хаты была закрыта. Я постучал. Дверь открыла женщина с опухшей мордой. Обдав меня волной застарелого водочного перегара, она спросила:

— Тебе чаво нада?

— Вам телеграмма от гиппопотама, — попытался я пошутить, но, испугавшись зловещего оскала вместо улыбки на лице женщины, поспешил добавить: — Я к вам пришел поговорить насчет кой-каких вещей, чтобы купить. — И вытащил из-за пазухи бутылку водки.

Увидев у меня в руках бутылку, женщина оживилась, сказала:

— Ну, заходи.

Я зашел в хату и первое, на что обратил внимание, был маленький телевизор на столике, «Весна», но показывал хорошо. Я сел на табуретку.

— Прежде чем говорить, давайте познакомимся, выпьем за знакомство, — предложил я. — А может, закуска у вас какая найдется?

Женщина полезла в стол, достала кусок желтого застарелого сала, порезала луковицу, хлеб. Крикнула во вторую комнату:

— Ты, чмо, вставай! К нам человек пришел, поговорить хочет.

Чмо оттуда не крикнул, а простонал:

— Надя, голову не могу поднять.

— Подыми! Он принес поправиться.

Этот Надин аргумент подействовал. Паша поднялся, выполз из комнаты, держась за косяк двери, и не сел, а упал за стол.

— Ой, браток, не могу, — промычал он. — Надька пустила меня в распутную жизнь. Уже пятый день не могу очухаться. Вместе с ней как ушли в запой, так не можем остановиться.

Я налил в стограммовые стопки, представился, они тоже. После принятия «бальзама» Паша и Надя немного повеселели, Надя смотрела на меня уже другими, более ласковыми, глазами, а я сказал короткую речь:

— Пришел к вам купить телевизор. Даю за него сто сорок рублей. Ваше слово. Пойдет, значит, пойдет, а нет, так я пошел, — и, увидев их немного растерянные морды, добавил: — Вы допивайте, я больше не буду, у меня дела еще есть.

После второй стопки они, как сговорившись, сказали дуэтом:

— Пойдет, пойдет.

А Паша покатил в торгах еще дальше:

— Мы и стол тебе продадим. А что, хороший стол, а, Надька?

— Ну, за стол я отстегну вам полтинник, итого сто девяносто рублей, — подвел я окончательный баланс нашим торгам.

Супруги уже закосели и смотрели на меня по-собачьи преданными глазами. Пашу потянуло на разговор.

— А что, Надька, у нас может никто не взять. Чем искать кого, а тут вот человек хороший.

Я вытащил деньги, начал считать, а посчитав, подвинул их по столу в сторону хозяев. Две грабки моментально устремились к деньгам. Но Надя первой успела сгрести бабки в «клешню», а Пашину отшвырнула в сторону со словами:

— Че хватаешь? Вон человеку лучше помоги.

Паша резво вскочил из-за стола, отключил телевизор от сети и сказал:

— Ты, Демьян, телевизор неси, а мы с Надькой стол потащим.

Я взял телевизор вместе с комнатной антенной и пошел, Паша с Надей понесли столик. Дома у себя я поставил столик, на него телевизор, антенну, включил в сеть. Испытание прошло успешно. Я угостил Пашу и Надю яблоками, дал еще с собой в пакете, и они свалили. А я развалился на кровати, зырил телевизор и думал: «Ну, теперь вообще класс. Теперь я буду в курсе всех политических событий. Эх, еще бы телефон мне поставить. А что? В коровник когда позвонить, в контору — насчет бабок узнать, когда давать будут. Да что там в коровник, в Кремль в Москву позвонить можно будет, узнать, как там у них дела. Когда амнистию кентам моим в зоне делать будут? Как там американцы и империалисты поживают? Не хипишуют?»

Жизнь у меня пошла самым лучшим образом. Дружба моя с дядей Демой с бойни, моим главным снабженцем по мясу, еще больше окрепла. Я стал помогать ему. Он заколет кабана прямо в свинарнике, затащим его на лист железа, я зацеплю лист трактором и притащу на бойню. Помогу дяде Деме затащить кабана внутрь, а сам уезжаю. А к вечеру заскочу, он «отпаханает» (отрежет) мне мяса и сала, на тракторе я быстро отволоку домой, и все ништяк. Холодильника у меня не было, зато подоконники в моих хоромах были завалены мясом и салом, которое я немного присаливал. А в воскресенье на полдня я становился шеф-поваром своего личного «кишкодрома» (столовой). Резал мясо, сало, накладывал полный ведерный чугунок и жарил в собственном соку. Мяса почти на неделю хватало. Приеду на обед, кину мяса на сковородку и с картошечкой, луком поджарю. Потом все наверну, чайку попью, яблок покушаю и вперед на трактор, к вершине трудового Монблана. Сила у меня стала — мерин позавидует. Бывало, застряну где на тракторе, вылезу из кабины, подыму передок трактора и вытащу вместе с кормораздатчиком.

Одного мне только не хватало — бабы. На отделении или все замужние были, или такое старье и непотребщина, что и мараться не хотелось.

5


В ноябре я поехал в Берислав на отметку в ментовке. Отметился, потом выпил водки и пива в пивной и пришел на автовокзал. Тетка там пирожки горячие продавала. Из газеты я сделал кулек и купил десять пирожков. Отошел в сторону и хотел было приступить к метанию пирожков, но… Увидел девицу лет двадцати пяти. Она поразила меня своей внешностью: большие черные глаза, лицо донской казачки, большие груди, широкий зад, «Вот она, мечта моя! — подумал я. — Такая „коня на скаку остановит, в горящую избу войдет“».

Я еще не знал, сколь велико было мое заблуждение. Она не то что коня, козу не остановит, а в горящую избу ее и под дулом автомата хер загонишь. Но это я потом понял, а пока…

Девица подошла к старику, громко сказала:

— Дай прикурить.

Старик протянул ей свою цигарку, она прикурила и вышла на тротуар. Будучи в подпитии и хорошем настроении, я подошел к девице и, улыбаясь, сделал закидон:

— Слушай, красавица, мы с тобою не дружили, не встречались по весне, но глаза твои большие не дают покою мне, — сказал я словами из песни, что на днях слышал по телевизору.

Девица молча повернулась, уставилась на меня большими коровьими глазами.

— Пирожков хочешь? — спросил я.

— Да, — ответила «быдла» низким голосом.

— На, жуй, — сказал я и протянул девице кулек с пирожками.

Кобылица взяла пирожок, стала есть, я тоже.

— Меня Демьяном зовут, — представился я. — А тебя?

— Аня.

— Ты здесь живешь?

— Нет. В Каире. Это село за Днепром стоит.

— Так мы, Аня, с тобой соседи. Я на четвертом отделении живу совхоза «Красный маяк» по эту сторону Днепра, а Каир у нас как на ладони. Там мост еще есть, где Днепр поворачивает.

— Да я знаю. Я была у вас на отделении.

— А дома у тебя кто? — поинтересовался я.

— Мать и Савва — отец неродной. Больше никого, я у матери одна.

— А работаешь где?

— Нигде не работаю. Лето начнется, пойду с бабами работать в совхозе.

Чем больше я всматривался в лицо Ани, тем больше становилась моя уверенность, что она не совсем нормальная, а с прибабахом. Большие ее глаза были подернуты какой-то пеленой, и в них стояли маленькие блестящие росинки. Эти глаза напомнили мне другие, Надины глаза, моей любви по тюремному сумасшедшему дому в Средней Азии, где мы с ней встретились. Но это все пока были мои предположения насчет Ани. Я предложил ей:

— Если хочешь, сейчас водки возьмем, пива и ко мне поедем «погужуем». Захочешь домой, так через мост пройдешь, и ты дома. Жалко, Днепр не замерз, а то бы еще ближе было.

— Поехали, я не против, — ответила Аня.

В магазине я купил две водки, четыре пива, колбасы, сыра, хлеба. Сели в автобус на «Красный маяк», он всегда идет через четвертое отделение, и поехали.

По приезде домой я быстро затопил печку, поставил разогревать мясо. На скорую руку нарезал колбасы, сыра, и мы сели за стол. После первой бутылки водки я подошел к Ане сзади, обнял ее, вытащил из платья ее груди, больше похожие на вымя коровы. Она все воспринимала как должное. Видимо, ей было бы удивительнее, если бы я этого не сделал. Потом помог снять ей платье, трусы, сам разделся, и мы завалились на кровать. От голодухи и азарта как я ее «тележил», одному Богу известно. Что хотел, то и делал. И только когда мои силы иссякли, я поднялся с кобылицы, набрал в тазик воды, подогрел немного на печке, сам помылся и ей сказал:

— Иди помойся.

— А зачем? — был ее странный вопрос. Я даже опешил от него.

— Как зачем? Ты что, в натуре?

С большой неохотой Аня слезла с кровати совершенно голая, раскорячила свои толстые ноги над тазиком и… Мне даже не по себе стало от такой панорамы, я отвернулся и ушел в другую комнату. Потом мы с ней допили водку и легли спать. Больше я ее не трогал, близилось утро, и надо было идти на работу. Поспал я часа два, не больше, встал, оделся и пошел в коровник. Когда уходил, на улице еще темно было, моя Шахерезада спала обнаженная, только ее мощный зад, словно маяк в тумане, пускал блики в тусклом свете заглядывающей в окно луны.

Не хотел, но все же я разбудил Аню.

— Надумаешь уходить, ключ положи под порог. Поняла? — сказал я.

— Да.

— Ну, смотри.

Аня только одеяло натянула на себя, прикрыв зад, и перевернулась на другой бок.

По пути я зашел в кузницу. Санек, кузнец, посмотрел на меня, улыбнулся, спросил:

— Ну как, Димыч, ночь прошла?

— Как в тумане, — ответил я, удивившись такому вопросу.

— Жинка моя вчера в автобусе из Берислава ехала, вот и сказала мне, что ты Аньку вез к себе, — прояснил Санек ситуацию. — Мы ее знаем, она немного ненормальная, всем даст. Вот мужики ее и испортили.

— А мне-то, Санек, какая разница. Главное, она — женщина. Не с Буренкой же мне в коровнике трахаться? — ответил я, и мужики, что были в кузнице, засмеялись.

— Такой бугай, как ты, Димыч, мог бы не только Буренку, но и Зорьку с Майкой оттоптать, — сказал кто-то из мужиков, и все похватались от смеха за животы.

Я тоже не выдержал, засмеялся.

— Смех смехом, а она-то кверху мехом. Кто это там артист-пародист такой? Правильно сказал, только начну-ка я, Райкин, с тебя, — пошутил я. — Быстро беги за мылом.

Нашлись еще артисты-юмористы. Кто-то крикнул:

— Петро, тебе же Дим Димыч сказал бежать за мылом. Так чего не шустришь? А то Димыч передумает.

Кто-то еще встрял в разговор:

— Да чего ему бежать, только время терять. Вон у Санька в углу бочка с солидолом стоит, так ее надолго хватит.

Мужики уже уссывались от смеха, выскакивали из кузницы и становились мыть забор. Я на шутки не обижался. Народ они простой, беззлобный, кроме работы и пьянки, никаких развлечений больше не видят. Пусть подурачатся.

В обед на тракторе я подрулил к дому. Когда вошел в хату, Анка, одетая, сидела за столом и курила, перед ней лежала гора окурков, в комнате не продохнуть. Я открыл дверь на веранду и возмутился:

— Ты что, очумела так смолить? Ты же знаешь, что я не курю. Да пока ты здесь, могла бы печку затопить, мясо подогреть, чайку вскипятить. Вместе и поели бы.

— А я не умею, — последовал ответ.

— Как не умеешь? — удивился я.

— За меня все мама делает. Я только кушаю, — ответило обиженное дитя природы.

Я затопил печь, разогрел мясо, вскипятил чай и сел за стол, а Анке сказал:

— Сейчас покушай и иди домой. Ко мне скоро жена должна приехать с детьми. Поняла? И больше сюда не приходи.

— Так пока ее нету, я буду приходить, — последовал ответ.

— Вот этого и не надо делать. Люди ей расскажут, и скандала не миновать. Ох и злющая она у меня, — вешал я Аньке лапшу. — Тебя поймает и без шерсти, и не только на голове, оставит. Это точно. Поняла?

— Да.

Мы поели, Анка снова закурила.

— Иди на улицу кури, а мне на работу надо ехать.

Мы вышли на улицу, я закрыл хату, сел на трактор и поехал, а Анка поканала к мосту через Днепр.

6


Вечером после работы зашел я в магазин, взял хлеба и бутылку водки на ужин. На улице увидел скотника Сашку с откормочного база, он стоял пьяный, пошатывался и держал в руке две бутылки вина.

— Саша, привет, — сказал я. — Ты чего такой пьяный? Только работу кончили, а ты уже «на бровях».

— Да с бабой поругался, она из дома убежала. Пойдем, Дим Димыч, ко мне выпьем.

Я подумал: идти мне некуда. Деревня, одним словом. Да и товарищ мой, Володя, уехал в Челябинск мать проведать. Обещал вернуться, он даже расчет не брал в совхозе. Когда вернется? Одному пить — совсем тоска.

— Пойдем, — ответил я скотнику, и мы пошли.

Зашли во двор. В нем лежали две большие овчарки, одна — самка желтого цвета, а рядом с ней кобель волчьей масти, длинный и худой. Кобель лежал, положив морду на вытянутые лапы, через его нос и всю морду шла глубокая рана, из нее сочилась кровь. Мы вошли в хату, в ней все разбросано, грязь кругом. Я видел Сашкину жену на свинарнике. Это была высокая, худая и смуглая женщина, она постоянно молчала, я даже голоса ее ни разу не слышал. Она сразу почему-то показалась мне ушибленной по голове, что потом и оказалось в действительности.

Когда мы выпили, Сашка рассказал мне про свою жену:

— Что за женщина, никак не пойму? Все время молчит, никогда как следует не сготовит. А немного выпью, так из дома убегает. Один раз в свинарнике я ее нашел, в яслях спала. Три года с ней живу, так в доску замучился.

Я рассказал ему про Анку из Каира, добавил:

— У нее точь-в-точь как у твоей жены привычки. Обе они прибабахнутые.

Мы посмеялись над этим нашим открытием. Когда уходил от Санька, уже в калитке спросил:

— А кто это кобелю морду так разрубил?

— Да я. Колол дрова, а он возле меня крутился. Я пьяный был сильно, хотел его отогнать, махнул топором, да неудачно. Вот морду ему и зацепил.

— Слушай, Санек, отдай мне кобеля. Вон он как мучается, а я его вылечу.

— Да забери, у меня вон Эльза еще есть.

Я подошел к кобелю, цепью зацепил его за ошейник. Он молча смотрел на мои действия своими темными собачьими глазами. Я пошел, кобель за мной. Когда пришли в хату, я снял с него цепь, на веранде постелил мешок. Кобель без разговоров подошел и лег на мешок.

— С сегодняшнего дня я буду называть тебя Джим, — сказал я кобелю. — Будешь ты у меня есенинским героем: «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Ну как, годится? Одним словом, Джим, в нашем полку прибыло. Да и мне хоть поговорить есть с кем. С Анкой много ли наговоришь? У нее одна мечта только — напиться и потрахаться, а на остальное на все она плевать хотела. Мы тоже с тобой, думаю, не прочь этими делами подзаняться. Но не только же из этого жизнь состоит. Вот поправишься, Джим, мы тебе тоже сучечку найдем самую красивую.

Джим лежал, подложив лапы под голову, и внимательно слушал мои философские рассуждения, а глазами следил за каждым моим движением. Я принес ему мяса, он и смотреть на него не стал. У него, по всей видимости, пасть не открывается, подумал я. Тогда я вскипятил чай, сделал сладкий с сахаром. Потихоньку разжал Джиму челюсти и стал лить чай ему в пасть. Он с удовольствием попил. Потом я помочился на тряпку, и этой тряпкой обработал Джиму рану. Нашел в столе стрептоцид, растолок и присыпал порошком рану. Рана была очень широкая и разошлась по всей морде.

— Не мохай, Джим, все путем будет. Все заживет, как на собаке, — приговаривал я. — Шрам останется только. Но это ништяк, мужчину шрамы украшают. Попомни мои слова, дружище, все деревенские сучки еще будут у твоих ног валяться. Да что там деревенские сучки, из города приезжать будут. Анка вот тоже прибежит, чую я, хоть и прогнал ее.

Такие процедуры я делал Джиму каждый день. Сладким чаем поил по два-три раза в день. Где-то недели через две приехал из коровника на обед, открыл веранду, а Джим увидел меня, кинулся навстречу, ходит вокруг, хвостом виляет. Я посмотрел, рана у Джима затянулась хорошо, покрылась блестящей пленкой. Взял я мясо, нарезал маленькими кусочками, положил Джиму в миску. Он быстро все съел.

— О, дорогой, теперь у нас дела пойдут, — похвалил я четвероногого друга.

Вечером на тракторе заехал на бойню, набрал полный мешок отходов и привез домой. А когда отогнал трактор и вернулся, то нарубил Джиму свежатинки. Он поел, попил из чугунка воды и лег довольный. С этого дня Джим стал поправляться не по дням, а по часам. Каждый день я даю ему по полведра мяса и ведерный чугунок воды. Он все уплетает за милую душу. Нашел я длинную проволоку, протянул от сарая до веранды, посадил Джима на цепь, спать он теперь в сарай залазит. Но на морду Джим страшен стал.

Как-то я спустил Джима с цепи побегать, а мимо доярки на дойку шли. Как увидели Джима, повернули и быстро-быстро другой дорогой в обход пошли. Чужих к дому он не подпускал. Если кто приходит ко мне, то во двор не заходит, а в окно с улицы стучит. А Джим с цепи рвется, заливается, аж захлебывается от злости. Зато, когда я прихожу с работы, Джим подскакивает, встает на дыбы, лапы кладет мне на плечи, смотрит в глаза, скулит от радости, морду мне лижет своим шершавым языком.

— Харе, братан, «кочумай» (молчи, успокойся), — говорю я Джиму.

Вот что значит собака: понимает, кто настоящий друг у него. Один раз только Джим осечку дал. Сижу вечером, смотрю телевизор, пью чай. Открывается дверь, и заходит Анка. Я даже опешил немного от неожиданности. Обычно Джим меня предупреждал о всех визитерах, а тут — сбой. Я спросил:

— Аня, а как ты через двор прошла? Ты что, собаку не видела?

— Видела. Она подбежала ко мне, понюхала и отошла.

Вот тебе и раз, подумал я. Может, Джим своим собачьим чутьем догадался, что к хозяину сучка пришла, и не стал отпугивать? А может, собаки слабоумных и блаженных не трогают? Кто его знает. Еще одна неразгаданная тайна природы.

Я посмотрел на Анкино лицо. Обычно красивое, оно было помято и какого-то серого оттенка. Понял, последнее время она сильно пила. Спросил:

— А что это ты надумала приехать?

— Да хотела, Демьян, тебя увидеть. Я думала, к тебе жена приехала. А ты один.

— Ну, раз приехала, раздевайся.

Анка разделась, из сумки вытащила бутылку водки, поставила на стол.

— О, а это откуда у тебя? Ты же не работаешь, — сказал я.

— В Бериславе меня мужики в компанию пригласили, а сами напились. Вот я водку взяла и ушла. И к тебе приехала. Выгонишь?

— Че это я буду тебя выгонять? С какой стати? Ночуй на здоровье, — ответил я вновь объявившейся Шахерезаде.

Я накрыл стол. Только с Анкой мы по первой выпили, слышу, Джим мой сильно залаял, зарычал, с цепи рвется. Я вышел на крыльцо, смотрю, Санек, бывший хозяин Джима. Он сказал:

— Ты смотри, Демьян, старого хозяина не признает. Я его и так, и эдак, а он готов прямо разорвать.

Я взял Джима за ошейник, он поднялся на дыбы, а сам аж захлебывается от лая. Саньку я крикнул:

— Заскакивай на веранду.

Санек проскочил. Отпустив Джима, и я вошел в хату.

— Знакомься, Санек. Моя Шахерезада, — сказал я.

Саша познакомился с Анкой. Он тоже принес с собой две бутылки вина. Сели за стол, выпили.

— А жена твоя где? — спросил я.

— Опять убежала. Замучился я с ней, — ответил Санек, и, пока мы выпивали, он все жаловался на свою судьбу.

— А может, пить меньше надо? — сочувственно высказал я предположение. — И не будет тогда судьба к тебе раком становиться, а станет передом. Вон, тебя даже твоя собственная собака, а не только жена, и то разорвать готова.

На эту мою глубокую философскую мысль Санек только рукой махнул, допил вино и свалил домой. А мы с Анкой разделись, упали на кровать и часа три не давали ей покоя.

Утром, когда проснулись, я спросил Анку:

— Слушай, пулеметчица, ты когда-нибудь простыни стирала?

— Нет.

— Надо учиться. Об этом еще Василий Иванович Чапаев не раз говорил: любишь трахаться, люби и простыни стирать. А то совхоз до сих пор мне ни служанку, ни горничную не выделил. Хоть иди в профсоюз жаловаться или в Кремль пиши, — сказал я. — В общем, так: встанешь, согреешь воду, вон порошок, вот мыло, вот тазик. Постираешь и повесишь на улице на проволоку. На морозе они быстро просохнут.

— Ладно, — ответила Анка. — А этот Чапаев что, директор ваш?

— Ага, министр наш по коровам, — ответил я, смеясь. Так меня тронула Анкина политическая безграмотность. — Аня, ты вообще когда-нибудь в школе училась?

— Училась.

— И сколько же ты классов окончила?

— Два. Почти. Немного второй не доучилась.

— Что, на аборт легла? — рассмеялся я. — Да, негусто, негусто у тебя по образованию. Но если к твоим двум классам прибавить мой один, это уже что-то. Хотя все равно до академика не дотягивает. Ну, да ладно, — высказал я свое размышление. — А книжки, Аня, ты читала когда-нибудь?

— А зачем? В детстве еще читала. А сейчас много букв забыла уже.

— Ты бы хоть на заборах лозунги какие читала, повышала свои интеллектуальные знания, — предложил я.

— Ага, на заборах одни глупости пишут, а я их и так знаю, — ответила полиглот филологических наук.

— Все же, Аня, какие книжки ты читала? — взыграл во мне неподдельный интерес.

— Про мужика одного, как он собачку свою утопил. Жалко собачку.

— О, да ты классиков читала, «Муму» Тургенева. Правда, это не «Война и мир» Толстого, но уже что-то.

— Во-во, «Муму» называется, вспомнила я, — радостно воскликнула Анка. — А Тургенев ее утопил, гад.

— Сама ты Муму, только не лечишься. А меня теперь Герасимом зови, — сказал я и стал собираться на работу. — Кстати, Муму, я буду из коровника ехать, так ты обед приготовь.

— А че его готовить?

— Ах, ну да. Тебе-то что его готовить? Трусы сняла — обед и готов. Если я только этими твоими обедами буду питаться, то ноги быстро протяну. Так что ты подумай немного, если не хочешь, чтобы я с тобой сделал то же, что Герасим с Муму, — сказал я напоследок и ушел на работу.

Возле кузницы меня остановил кузнец Саня.

— Что, Димыч, любовь пришла?

— Пришла. Я уж гнал ее, опять пришла. Молодая, кровь играет. Ее медом не корми, только водки плесни да член дай подержать, — ответил я.

— Я мать ее хорошо знаю. По молодости тоже гуляла добре, а вышла замуж, перестала. Муж умер у нее.

— А Анка говорила, какой-то Савва есть.

— Это второй у нее. А Анька от того, от первого. Да Бог ее обидел, умишком слабовата, недоразвитая. Оно и неудивительно: росла как полынь в степи. Мать и Савва в беспробудном пьянстве. И Анька, глядя на них, такой же выросла. Вот и крутится на автовокзале постоянно: кто стакан нальет, кто в кусты затащит, так и живет.

— Знаю я это, Саня. Хочу приучить ее стирать, готовить. Кому она такая нужна? Да никому. Мне только еще и сгодится. За меня путевая баба какая разве пойдет? На коровнике бабы за глаза меня только бандитом да тюремщиком и называют, — сказал я.

— Смотри сам, Демьян. Удачи тебе, — пожелал мне кузнец, и я пошел в коровник.

На обед я приехал домой. Анка постирала простыни и повесила на проволоку во дворе. Я посмотрел на них, помотал головой, минут десять сложно матерился, потом вошел в хату, спросил Анку:

— Ты что же сделала с простынями?

— Постирала. Ты же сам говорил.

— Ты их не постирала, а застирала. Они стали не белые, а серые.

— Так я мылом их стирала.

— Каким мылом? Кто их мылом-то стирает? Мыло в жопу надо было себе засунуть. Надо было прокипятить с порошком, и всех делов-то. Ладно уж, на первый раз прощаю. Вечером покажу, как надо стирать.

Вечером, придя с работы, я снял простыни, закипятил в тазике с порошком, простирнул, кинул хлорки немного, сполоснул и повесил. Анка, хоть и исподлобья, но наблюдала за моими действиями. Не стал я ругаться, а, наоборот, ласково сказал ей:

— Видела, Аня, как я постирал? Всегда так делать будешь. Не мохай, все путем будет. Эх ты, Шахерезада моя ненаглядная. Чем тебя только делали? — попытался я докопаться до истины в столь деликатном деле, но ответа на свой вопрос так и не получил.

Анка заулыбалась. Видимо, мои комплименты пришлись ей в масть.

На другой день с утра Анка засобиралась домой.

— Мама говорила, чтобы я домой пришла.

— О, так она тебе это когда — позавчера говорила? Она уже и забыла про тебя. Ну ладно, иди. А мясо дома есть?

— Нету.

— Вот возьми домой, — сказал я, взял два больших куска мяса и положил Анке в сумку. — Матери скажешь — Демьян послал. Поняла?

— Да.

— Ну, иди, — сказал я, и она почесала через поле к мосту через Днепр.

7


Зима вошла в свои права, Днепр замерз капитально, люди в Каир ходят уже по льду. Анка как ходила ко мне, так и ходит. В деревне ничего не скроешь. Бабы в коровнике стали меня постоянно подкалывать. Одна спросила как-то:

— Ну что, Демьян, Анька ходит к тебе?

— Ходит. А что? Тоже хочешь? — ответил я.

— Да она молодая слишком для тебя.

— Зато у меня душа молодая.

— Жениться будешь?

— А как же! — с серьезным видом пошутил я.

— Так она же ненормальная.

— Сами вы все тут ненормальные. А мне и такая пойдет, — ответил я, а бабы засмеялись. — Зато тихая и спокойная, не то, что вы. Лишнего слова поперек не скажет. Для мужика это просто находка. Да вы, бабы, просто завидуете ей.

Как-то меня послали в «Красный маяк» на винзавод за пустыми ящиками. На тракторе я заехал на территорию завода, вошел в цех. Меня поразило обилие больших чанов. Вокруг были рабочие: мужчины и женщины. Из каждого чана внизу торчал кран, многие краны подтекали, и под ними стояли тазики. Я подошел к одному чану, у него под краном стоял белый пластмассовый тазик, почти полный вина. Я спросил одного мужика:

— Это что, вино?

— Конечно.

— Да, в жизни своей не видел я столько вина. А пить его можно? — спросил я.

— Мы же пьем, — ответил мужик. — Это «Лидия», самое лучшее вино.

А другой мужик взял да пошутил:

— Вот если выпьешь этот тазик, мы тебе вон ту флягу полную наберем.

В стороне стояла большая фляга из-под молока. Я подумал, было бы недурно отхватить столько вина. Прикинул: а что, попробую, где наша не пропадала, я же ведро пива выпивал. Обвел взглядом мужчин и женщин, взял тазик в руки и начал пить. Дышу через нос, останавливаюсь, когда надо выдох сделать. Вокруг меня собралась толпа зевак, раздавались восхищенные возгласы:

— Во, молодец! Во, дает!

А я пил, пил и выпил весь тазик вина. Рабочие дружно налили мне флягу вина, покидали на тележку ящики. Я залез в трактор, и у меня в глазах помутнело. Надо было ехать через весовую, но я не поехал, а двинул напрямик. Уже сильно стемнело. Была только одна мысль у меня — добраться до дома. И я поехал. С правой стороны виноградник, с левой — лесопосадка, посередине — разбитая колея. Я не видел ничего. Только когда выбивало руль из рук, я сознавал, что могу выскочить из колеи и опрокинуться. Не помню, как уж я доехал из «Красного маяка» до четвертого отделения. Хорошо, моя хата первая с края была. Флягу я затащил в хату. У меня еще хватило сил снова залезть в трактор, доехать до коровника, отцепить тележку, а трактор загнать в баз. Сил-то хватило, мозги только ничего не соображали. Видимо, я действовал как робот, как зомби. Еще дошел до дома и, как был одетый, упал на кровать лицом вниз и уснул.

Проснулся, открыл глаза, перевернулся на спину — темнота кругом. Не пойму, где я. Кое-как поднялся, присмотрелся. Дома! Ну, слава Богу! Прислушался, коровник «гудит», значит, дойка идет, значит, утро. На стене нащупал «клопа» (выключатель), включил свет, снова сел на кровать. Стал вспоминать, где же я так напился? А трактор где? Вспомнил, что был на винзаводе. А потом что? Повернул голову, и глаза мои вперились во флягу. А это что за фляга и откуда? Встал, открыл флягу, увидел что-то темное в ней. Сунул «клешню», понюхал, облизал. Что-то спиртное, смекнул я. Взял эмалированную кружку, зачерпнул, выпил и снова сел. Вот тут-то засветились мои мысли немного, как маяк в тумане. Все вспомнил: и винзавод, и трактор где, и кто мне флягу вина дал и за что. Еще одна мысль хорошая пришла: надо трактористов наших угостить.

Я встал, одеваться мне было не надо: я был полностью одет. Пошел на стан. Подошел к кузнице, здесь уже стояло человек десять.

— Мужики! — крикнул я. — У меня сегодня день рождения. Всех к себе приглашаю. Прям щас.

Кузнец Саня говорит:

— Сходим домой за закуской. — И все разбрелись.

У меня день рождения зимой, но на свободе я его еще никогда в жизни не отмечал. В это время я или в тюрьме, или в бегах где, скрываюсь. Думаю, надо хоть раз в жизни по-человечески отметить свой день рождения. Хоть число еще не подошло, да хрен с ним, с числом. Фляга-то ждать не будет.

Механика попросил на сегодня заменить меня на тракторе в связи со столь знаменательной датой в истории человечества и пошел домой. Ко мне в хату собралось человек двадцать, и пошла пьянка. Один черпает из фляги, наливает в стаканы, остальные пьют. Каждый пил столько, сколько мог.

Пришла Ивана-болгарина жена, а Ваня уже готовый, на ногах не стоит, выполз на улицу на четвереньках. Его жена взяла хворостину, так и погнала по улице на четвереньках. Бабы идут, смеются, спрашивают, где он так набрался.

— Да у этого бандита-тюремщика, — отвечает Ванина жена.

Флягу мы прикончили, и мужики постепенно все разошлись. А на другой день на конторе появилось объявление: «Всем трактористам явиться на товарищеский суд». Когда я утром подошел к конторе, мужики только и говорили:

— Всю жизнь проработали, и на тебе: один день прогуляли, и сразу на суд.

Я послушал их, подошел к доске и сорвал объявление. Вошел в контору, там уже заседал профком: три человека и какая-то женщина незнакомая. Я обратился к Антонине Петровне:

— Послушайте, не тяните трактористов на суд. Во всем я один виноват. В своей жизни я еще ни разу не отмечал свой день рождения на свободе. И вот, первый раз отметил. Судите и наказывайте меня. Хоть в тюрьму сажайте, а мужиков не трогайте. У них семьи, дети, а я всю жизнь один.

Комитетчики сначала долго молчали, потом о чем-то пошушукались и сказали:

— Ладно, Пономарев, наказывать мы никого не будем. Идите и скажите всем, пусть приступают к работе.

Я вышел на улицу, сказал:

— Все нормально, мужики. Суда не будет, комитетчики всем амнистию дали. Они-то не знали, какое важное событие мы отмечали. — И в шутку уже добавил: — Сейчас сидят решают, чтобы в дальнейшем мой день рождения сделать в совхозе всеобщим праздником и нерабочим днем. На этот счет я свое согласие уже дал.

Все дружно посмеялись и пошли по рабочим местам.

Как-то уже к концу зимы я поехал в Берислав отмечаться в милиции и встретил там знакомого мужика Володю из строительной бригады. Сам он из «Красного маяка», только не в самом «Маяке» живет, а в маленьком поселке на горе. Люди окрестили этот поселок Куба. Я спросил Володю:

— А ты что здесь делаешь?

— Да несчастье у меня, Димыч. Дома у себя на Кубе мы бухали с женой, баба еще, соседка, была у нас. Мы тогда крепко вмазали, соседка домой пошла, а сама в одной кофте была. А возле калитки свалилась и замерзла. Ночью как раз мороз сильный ударил. Утром ее подобрали возле моей калитки. Менты приехали, меня забрали и таскают теперь. Говорят, что я ее убил. Ты, Демьян, подожди меня сейчас. Менты под расписку меня отпускают.

Я подождал Володю на улице. Он вышел весь какой-то расстроенный, подавленный, я стал его успокаивать:

— Володя, если ты не убивал, менты ничего тебе не пришьют.

— Да, если бы не судимости, у меня до этого две «ходки» было, у оленей на Севере гостил. Ну, да хрен с ним. Что будет, то будет. Пойдем, Демьян, к моему знакомому сходим да бухнем. Давно я у Паши не был.

Мы пришли на хату. Пашей оказался пожилой человек, пенсионер, уже изрядно торченый. Только он увидел нас, закричал:

— О, Володя! Наконец-то ты появился.

— Не на конец, Паша, я появился, а в конце концов. На конец — имя существительное, — пошутил Володя.

— А это кто? — спросил Паша про меня.

— Товарищ мой, — ответил Володя.

После этого Паша вытащил пачку червонцев, сказал:

— За встречу выпить надо. Сходи, Володя, купи водки.

Володя ушел. А мы с Пашей сели и стали разговаривать.

Он рассказал мне о своей жизни:

— Один я тут живу, жена умерла. А с Володей мы вместе работали. Жену его знаю, курва еще та. По молодости я погуливал с ее матерью. В общем, с Володей мы как бы родня даже.

Пришел Володя, принес две бутылки водки. Дядя Паша выпил немного и свалился. Но отряд не заметил потери бойца, мы с Володей продолжали пить. Кончили эти две, Володя пошел и принес еще три бутылки. Тут уж и мы вырубились, я упал на диване, а Володя на полу. Очнулся я под вечер, разбудил Володю, сказал ему:

— Слушай, Володя, надо на хату сваливать, а то завтра мне на работу, и собака у меня не кормленая.

Володя посмотрел по сторонам блуждающим взглядом, сказал:

— Завтра поедешь, а собака потерпит. Ты лучше, Демьян, скажи, есть у нас чего выпить?

— Есть. Одна еще полная стоит.

— Ну, тогда наливай.

Мы еще выпили и снова упали. Короче, домой я попал только к обеду на следующий день. Но первым делом зашел в контору, стал объяснять Антонине Петровне свою версию моего отсутствия на работе, но она отфутболила меня к новому управляющему.

— Ему, Пономарев, объясняйте. Он с сегодняшнего дня управляющий, а я временно исполняла.

Новому «бугру» я сказал:

— Ко мне друг с Севера приехал, от белых медведей привет передал, и я не успел на последний автобус из Берислава. Вот и прогулял сегодня.

— А что у вас лицо такое опухшее? Не спали, что ли?

— Ага, ага, мало спал. От культурного отдыха всегда так бывает. Сначала с товарищем на концерт в филармонию ходили, а потом долго в шахматы играли.

Усмехнувшись, управляющий сказал:

— Ладно, шахматист, идите проспитесь. Но чтобы это было последний раз.

Я вышел из кабинета и подумал, как хорошо я отделался. А может, новый управляющий просто человек хороший и не захотел свой первый рабочий день начинать с репрессий и наказаний?

Пришел домой, а Джим от радости даже залаял на меня, заскулил, завилял хвостом. Я покормил его, налил чугунок воды, сам поел и лег спать. Думаю, завтра на работу, надо как следует отдохнуть, отоспаться, а то это пьянство беспробудное почти одолело меня. Проспал я до вечера, а вечером Анка пришла, в хату не вошла, а заплыла: толстая, красивая, улыбающаяся. Села на кровать около меня, закинула ногу на ногу, обнажив черные порванные колготки.

— Что, траур какой? — спросил я.

— Почему траур?

— По чему, Аня, это у тебя надо спросить. Колготки черные надела, да еще дырявые. Обычно такие надевают, когда по целке траур справляют, — пошутил я. — И почему, Аня, так: на всех Джим лает, а на тебя нет?

— Так он уже привык ко мне.

— Джим умный у меня, все понимает. Он понимает, что к его хозяину сучка на случку пришла, вот и пропускает без хипиша. На прошлой неделе Санек свою рыжую суку Эльзу приводил. Ты бы только видела, как он ее тележил, что он тут с ней делал.

— А я бутылку водки принесла и бутылку лимонада, — сказала Анка. — Ты же, Демьян, любишь лимонад?

— Молодец, Анка, и кстати. С этого и надо было начинать, а то отходняк никак не поймаю. А сейчас возьми почисти картошки, вон сковородка, и пожарь, — давал я указания, лежа на кровати.

Анка затопила печку, начистила картошки и поставила жарить. Я наблюдал за ней и думал: а что, ведь ее можно приучить все по хозяйству делать. Многое у нее уже неплохо получается.

— Теперь лук почисти, — сказал я.

Она все делала молча, сосредоточенно и с большой охотой.

— Посолила?

— Нет.

— Посоли теперь.

Когда все было готово, я встал с кровати, умылся и сел к столу. Анка последовала моему примеру. После первой стопки я сказал:

— А говорила, не умеешь ничего делать. Видишь, сделала, и неплохо. Вот так раз, другой, и тебя можно будет в ресторан «Арбат» в столице шеф-поваром посылать работать. Чую, Аня, ты в натуре решила мое сердце завоевать. Мужчину баба может покорить двумя качествами: большой жопой и хорошей жратвой, — продолжал я философствовать.

После такой похвалы Анка вообще расцвела, кидалась выполнять любое мое желание.

— Одно только плохо, — продолжал я поучать новоиспеченную Шахерезаду, — куришь ты много, а я задыхаюсь. Поменьше кури, а если куришь, то кури возле печки, чтобы вытягивало. А еще вот что я решил: пойдешь в школу вечернюю учиться в третий класс. Один хрен не работаешь, все болтаться по шалманам меньше будешь. Вот в школе и будешь повышать свой духовный и культурный уровень. Тогда нам будет с тобой хоть о чем поговорить. А то ты молчишь все время. Может, в тебе способности какие дремлют, так развивать их надо. Ты вот знаешь загадки какие-нибудь?

— Нет.

— Надо учиться, — сказал я и решил еще раз проверить ее способности на сообразительность. — Отгадай, Аня, такую вот загадку: не лает, не кусает, а в дом не пускает. Что это?

Анка поморщила лоб и ответила:

— Собака.

— Ну какая собака? Ведь не лает, не кусает.

— А может, она немая, как Муму, и зубов у нее нет, — последовал просто ошеломляющий своей логичностью ответ.

Тогда я решил попроще придумать загадку, с наводкой, так сказать. Вспомнил одну:

— Без окон, без дверей полна жопа огурцов. Это что?

— Жопа, — вкрадчиво улыбаясь, ответила Анка.

— Правильно, угадала, — похвалил я свою ученицу. — Но в третий класс тебе еще рано идти. Слабовата все-таки подготовка у тебя. Дальше жопы дело у нас не движется. Ладно, снимай трусы, иди ложись и поворачивай жопу. Сейчас огурец в нее запущу. Сама угадала, сама и радуйся теперь. Это приз тебе будет за находчивость.

Довольная игрой, Анка кинулась выполнять и это мое задание.

8


Концом моей карьеры тракториста стало одно культурное мероприятие. Управляющий собрал рабочих четвертого отделения и сказал:

— Так, товарищи! В воскресенье в «Красном маяке» состоится большой концерт художественной самодеятельности всех отделений. Все желающие могут поехать, будет автобус.

Я первый напросился ехать, сказал:

— Я поеду. Первым бронирую себе место в автобусе. Все слышали? Чтобы потом не возбухали, когда лишних начну из автобуса выкидывать.

Все засмеялись, а одна баба сказала:

— Вот кого давно надо привлечь в художественную самодеятельность. С Дим Димычем наше отделение одни первые места будет занимать.

— А что, надо подумать над этим, — ответил я.

— А что тут думать? Ты, Демьян, с собой Аньку еще прихвати. Будете с ней вдвоем на сцене выступать, Ромео и Джульетту играть, — бросил реплику кто-то из мужиков. — Ты у нас вылитый Ромео, а на роль Джульетты лучше Аньки не сыскать.

— Вот это идея! — воскликнул я. — А то все думаю, куда мне Анку бы приспособить. Только играть мы с ней будем не Ромео и Джульетту, а Отелло и Дездемону. Роль Отелло у меня лучше получается, я уже пробовал финальную сцену в натуре, когда Отелло говорит: «Ты перед сном молилась, Дездемона?» Одно жалко, работу тракториста придется мне бросить. Сейчас весна, там лето, и мне надо будет на солнышке целыми днями лежать, чтобы стать на Отелло похожим, пусть не совсем черным, но хотя бы бронзовым. Но для такой благородной цели, думаю, совхоз пойдет навстречу своему коллективу и не пожалеет платить мне по прежнему разряду.

Бабы и мужики падали со смеху. А меня уже понесло по кочкам.

— Мы с Анкой сейчас репетируем сцену из Тургенева, — сказал я.

— «Вишневый сад», что ли? — спросила одна образованная доярка.

— Ага. Только «Муму» называется. Я — Герасим, Анка — Муму. А действие в вишневом саду происходит на берегу пруда. Кирпича ей мало будет на шею, так я уже редуктор от транспортера килограммов на семьдесят приготовил. Вечером после работы у нас с Анкой генеральная репетиция будет, так желающие могут на Днепр прийти посмотреть. — А у меня мысль пошла еще дальше, причем с какой-то веселой легкостью. — А еще лучше мы с Анкой будем вам балет показывать. Правда, над головой я ее еще не кручу, тяжела больно, но уже научился ее ноги себе на плечи забрасывать. Скажу только откровенно: сцена не для слабонервных.

Одна баба от смеха вся в слезах срывающимся голосом крикнула управляющему:

— Кузьмич, меня не записывай на концерт в «Красный маяк». У нас тут свой концерт каждый день, Дим Димыч у нас своя ходячая художественная самодеятельность. Животы уже пооборвали с его шуток и приколов. Как рожать теперь будем?

Этот эмоциональный всплеск души женщины был встречен толпой выкриками и новым приступом смеха. А я в свое оправдание, пожав плечами, сказал:

— Бабы, дак я ж хотел как лучше для вас.

В воскресенье за нами приехал автобус. Желающих ехать оказалось до черта. Набился полный автобус поклонников народных талантов на халяву. Приехали в «Маяк», народу здесь собралось много. Самые нетерпеливые ценители музыки и фольклора бегали, искали, где выпить. Открыли кафе, все ломанулись в него. Наградой жаждущим были вино и пиво.

В кафе я встретил Володю с Кубы. Мы сели за столик, хорошо вмазали. Потом я потащил Володю, как он ни упирался, на концерт. Концерт мне в натуре понравился. В перерыве решили это дело отметить, а потом снова вернуться на концерт. Но этому не суждено было сбыться. Пьяные, прихватив с собой еще выпивки, мы пошли к Володе домой. Там нас ожидал приятный сюрприз. За столом сидела Людка, жена Володи, и Соня, соседка. Обе были пьяные, мы подвалились к ним и продолжили пьянку квартетом. Потом попадали на кровати.

Когда я немного очухался, чувствую, кто-то лазит по мне сверху. Оказалось, Соня. Я сгреб ее и сунул под себя. Трахалась она с какой-то животной страстью, извивалась подо мной, как змея. Под утро Соня ушла, а вскоре вернулась с трехлитровой бутылью вина. Пошла похмелка… Которая затянулась еще на два дня. Мы потеряли счет времени и толком не могли понять, когда у нас была пьянка, а когда похмелка, все перепуталось. Я пытался вспомнить, какое сегодня число, и не мог. Спросил у баб, те тоже не знают.

— А год хоть какой сейчас? — в сердцах воскликнул я.

И опять женщины продемонстрировали пробел знаний и в этом вопросе. Тут уж я окончательно не выдержал, закричал:

— А где я есть и как меня зовут, вы хоть знаете? Так скажите мне.

Общими усилиями нам удалось установить истину хоть в этом вопросе. И только на третьи сутки я все же немного очухался, сказал гостеприимным хозяевам:

— Мне надо домой ехать. Собака голодная который день, и на работе что скажут? А здесь, я смотрю, праздник не кончится никогда. Вы уж не обижайтесь, фестивальте без меня.

На попутной машине я приехал домой. Хата открытая, в хате Анка сидит в своих рваных колготках, курит. Ни слова не сказав, я упал на кровать. И моментально уснул. Проснулся к вечеру, Анка сидит телевизор смотрит, курит. Увидев, что я проснулся, она спросила:

— Ты где столько дней гулял?

— На Кубе был, — ответил я. — Голова раскалывается на восемнадцать частей.

— А я бутылку принесла, — сказала Анка. — Встань, Демьян, «погладь» мозги.

— Ах ты, моя радость, что бы я делал без тебя? — сказал я, поднялся с кровати и выпил полстакана водки.

Мозги немного заработали. Стал вспоминать свои похождения. Вспоминал и содрогался. Оказывается, по пьянке я и Людку «оттележил». Сонька ночью куда-то свалила, а я шастал в темноте и Людку нашел на другой кровати, и трахнул по ошибке. Не виноватый я, не виноватый. Она сама под меня попала в темноте. Такое с каждым может случиться, никто от этого не застрахован. А Людка потом не хотела меня отпускать от себя, но я насильно свалил. Володя, в это время отключенный, спал в другой комнате. Да, чего только по пьянке не бывает. И очевидное, и невероятное.

Утром я пошел в контору. Управляющий, увидев меня, вместо приветствия сказал:

— Пономарев, пишите заявление на увольнение. Я подпишу.

Я тут же написал заявление, «бугор» подписал, и я поехал в ментовку в Берислав. Там объяснил, что вынужден уехать по семейным обстоятельствам. Что я мог им еще затулить? Попросил, чтобы они подготовили мне документы. Потом в шалмане я попил пива и свалил домой. После обеда был уже на хате. Анка ждала меня. Посмотрела на меня своими безумными глазами, спросила:

— Что, уезжаешь?

— Да. Куда уж тут деваться? Хорошо еще, что по собственному желанию уезжаю. А могли бы и по тридцать третьей статье эбануть.

— Подари, Демьян, будильник мне на память, — попросила Анка.

— Возьми, Аня, — ответил я. — И помни, что я у тебя был.

А сам сидел и думал, куда теперь рвать когти. Не сегодня-завтра из хаты выкинут меня, и прощай, мои хоромы, совсем мало пожил. На работу в ближайшей округе и районах меня никуда не возьмут. Везде меня уже знают, понаслышались, земля-то, она слухом полнится. Одна перспектива у меня — в бомжи податься и идти «тальяну ломать» (скитаться, не имея ночлега). Надо, надо дергать отсюда. Куда только? Володя там что-то насчет Калмыкии говорил, Волгограда, где у него брат живет. Брат его писал, что там какой-то канал строят через всю Калмыкию, атомную электростанцию собираются строить, нужны рабочие и специалисты, звал Володю. А мы что, не специалисты, что ли? Да такого широкого профиля, как мы с Володей, пусть пойдут поищут еще. Не такие каналы наша братва строила, взять хотя бы Беломор, построим и этот. Надо туда юзить. Да и Володе оставаться тут — хана, менты задергают его из-за бабы, что замерзла под его забором.

Пока я так рассуждал сам с собой, заметил, как Анка с тоской смотрела на меня. Мне даже стало немного не по себе от ее безумного взгляда. На ум пришли слова из песни: «Безумная, безумная девица кричала: ясно Трою вижу павшей в прах…» Да, подумал я, рухнул и ее замок надежды.

— Пойдем, Аня, к тебе в Каир, — сказал я, «выйдя из распятия». — Джима отведу к деду Тихону, я обещал.

Мы собрались, вышли на улицу, я снял цепь с проволоки, взял Джима за цепь, и втроем мы пошли в Каир. Я шел молчал, Анка тоже молчала, только Джим слегка поскуливал, как будто чувствовал недоброе. А я думал, что с этими самыми близкими мне существами сейчас придется расстаться навсегда.

Пришли в село, я сказал Анке:

— Ты иди домой, а я буду идти от деда, зайду к тебе.

Я вошел в калитку, дед Тихон увидел меня, закричал:

— Демьян, это ты?

— Я, дед, я. Джима тебе привел, как обещал, а я уезжаю.

— Вот молодец, Демьян. Вот тебе спасибо за такой подарок. Век тебя не забуду. Заходи в хату. Бабка, накрывай стол, ставь магарыч! Смотри, какая у нас теперь псина.

Я привязал Джима к будке, вошел в хату. Бабка накрыла стол, поставила самогонки. Мы сели за стол и стали пить. Немного приторчав, я поднялся из-за стола, попрощался с дедом Тихоном и бабушкой и вышел из хаты. Когда дошел до калитки, Джим сорвался с места и ринулся за мной. Я захлопнул калитку, Джим встал на задние лапы, передние положил на забор, жалобно заскулил, глядя мне в спину. Я шел, не оборачиваясь, и уже в конце улицы вполоборота посмотрел на Джима. Он так же стоял во весь рост у забора. На какой-то миг наши глаза встретились. Джим громко залаял, будто хотел сказать: ну что ты меня бросаешь? Тогда я резко обернулся и крикнул на всю улицу:

— Джим, прости меня!

А сам смахнул с глаз набежавшую слезу и быстро свернул за угол. Шел и думал, что даже животное понимает, что я его покидаю. Прости еще раз, Джим. Ты был настоящим другом. Я тебя не забуду.

К Анке заходить не стал, зачем лишний раз ковырять рану на душе себе и ей.

Утром приехал в контору в «Красный маяк». У директора подписал заявление на увольнение и отдал в бухгалтерию. Сказали прийти в четыре часа за расчетом. Вышел на улицу. Весна набирала силу, на деревьях уже набухли почки. Подумал: куда идти? Решил к Володе на Кубу. Когда вошел к ним в хату, Володя пьяный лежал на кровати, Людка — на другой кровати тоже пьяная.

Я попытался разбудить Володю. Бесполезно, глухо в отрубоне. Тогда я переключился на Людку. Мои усилия не пропали даром и даже были вознаграждены. Людка проснулась, села на кровати в чем мама родила, ошалело повела глазами и увидела меня. Тут она окончательно пришла в себя, и взгляд стал осмысленней. Одной рукой Людка обхватила меня за шею, стала целовать, а другую руку запустила мне в мотню. Я поначалу заупирался, но тоже не железный, поэтому мне ничего другого не оставалось, как «оттележить» ее. Когда успокоились, я поднялся с кровати, оделся, сказал:

— Люда, разбуди Володю. У меня к нему разговор есть.

Ей удалось растолкать Володю, и я стал объяснять ему всю сложность нашей с ним ситуации. Он с трудом поднялся, написал заявление на расчет. Вдвоем мы пошли в контору, он отдал заявление в бухгалтерию. Но ему расчет пообещали дать только завтра. Мы пошли в кафе, взяли пива и до четырех часов сидели пили. Потом пошли в контору, и я получил расчет. На улице я предложил Володе поехать ко мне.

— Посидим, выпьем, помозгуем, куда ехать, куда копыта свои направить.

Сели на автобус и приехали ко мне на четвертое отделение.

— Ты, Володя, затопи печку и подогрей мясо, а я к тете Вере-продавщице схожу за самогоном, — сказал я и ушел.

Я так быстро обернулся, что, когда вошел в хату, Володя успел только печку растопить. Поставили греть мясо. Когда мы уже сидели выпивали и решали вопрос, куда нам лучше ехать, пришла Анка. Она хоть и ненормальная, но тоже понимала, что мы расстаемся навсегда. Я посадил ее рядом с собой, а Володе представил:

— Это жена моя временная.

Анка слегка рукой толкнула меня в бок. Я повернулся, посмотрел: у нее в глазах стояли слезы.

— Ты что, Аня? — спросил я.

— Мне, Демьян, будильничек жалко, что ты мне подарил. Савва пьяный разбил его.

Я сразу даже опешил от такой трагедии. Потом вытащил из кармана четвертную, протянул Анке.

— Возьми, новый купишь себе от меня на память, духи еще купи и колготки целые, — сказал я, а про себя подумал: «Эх, Анка, Анка, нашла, о чем жалеть. Здесь судьба твоя ломается. Я-то не пропаду, если не посадят снова. А что вот тебя, Анка, ждет? Пропадешь ты без меня».

Потом я сходил к соседу, предложил телевизор и две кровати, поскольку уезжаю.

— Мы слышали, Демьян, что ты уезжаешь, — сказал сосед. — А телевизор и кровати мы купим у тебя.

Все вместе мы отнесли к соседу телевизор, кровати и сели пить. Пили весь вечер, соседи ушли. Володя свалился на пол, мы с Анкой, еще держась на ногах, постелили на полу, легли и в последний раз с ней испытали вкус половой жизни.

Утром я собрал свои нехитрые пожитки в сумку, часть барахла и продуктов отдал Анке, и мы с Володей поехали в «Красный маяк». Он получил расчет в конторе, и мы пошли к нему домой. Людка была дома, и еще почти трезвая. Она помогла Володе собраться, достала бутылку самогона, и мы сели выпить на дорогу. Тут Соня пришла, узнала, что мы уезжаем, стала причитать:

— Вы что, с ума сошли? А как же мы без вас будем?

— Найдете себе других, а нас забудете, — ответил я.

Соня мое откровение восприняла как трагедию для своего организма, сразу побежала к себе, принесла трехлитровую бутыль вина. Из нее мы отлили две бутылки себе на дорогу, а остальное сели принять на месте. Когда выпили, стали всей кодлой собираться. Людка выбрала момент, отвела меня в сторону и с тоской в голосе прошептала:

— Дима, пусть Володька едет к брату, а ты оставайся у меня.

— Ну что ты? Так не бывает. Я же сам перестану уважать себя после этого. Как там у нас получится, не знаю. Но, даст Бог, может, и свидимся еще.

Бабы пошли нас провожать на автовокзал. Автобуса на Берислав еще не было. Когда он пришел, бабы помогли нам залезть в него. Я попрощался с женщинами, Соня поцеловала меня, сказала:

— Ты-то, Демьян, хоть не пей в дороге. А как устроитесь, напиши, мы с Людкой подъедем к вам.

— Ну, это как положено, — ответил я.

Автобус тронулся, Володя, пьяный, сразу уснул, я тоже прикемарил. В Бериславе пересели на катер «Ракета». Приплыли в Херсон, добрались до железнодорожного вокзала, купили билеты на Волгоград. И когда сели в поезд и вошли в свое купе, вот тут-то мы по-настоящему успокоились и отдохнули.

Через сутки были в Волгограде. С трудом на окраине отыскали хату Володиного брата. Но самого Николая дома не оказалось, его жена сказала:

— Вчера уехал на канал, будет через неделю.

Мы объяснили ей причину нашего приезда, на что она ответила:

— Да вы, Володя, оставайтесь, дождитесь Николая и с ним все решите. А поживете пока во времянке, у нас там кухня летняя, но пока мы ей не пользуемся. Так что располагайтесь, устраивайтесь.

И мы устроились, и неплохо. В кухне были кровать, раскладушка и кой-какая мебелишка. А чтобы не скучно было, мы решили за это время осмотреть достопримечательности города-героя, благо он встретил нас хорошей весенней погодой. Первые три дня предметом наших экскурсий стали самые посещаемые народом места: шалманы и кабаки. Этому способствовало и наличие бабок у меня и Володи, что мы получили при расчете да выручили за телевизор и кровати. Вечером мы еле приползали на хату. Володя вообще шел вразнос, я еще пытался немного тормозить, говорил Володе:

— Чую, Володя, эта пьянка нас до хорошего не доведет.

На что он отвечал:

— Да ты че, Демьян, в натуре, базаришь. Хоть немного можем мы красиво пожить? Как люди. А на канал устроимся, бросим пить.

На четвертый день я все же уломал Володю съездить на Мамаев курган, «Родину-мать» посмотреть. На это ушло у нас полдня. Думал, вечером еще в театр сходить, но… Обед в кабаке и «Кровавая Мэри» (смесь водки и томатного сока) спутали все мои карты. Из одного кабака мы «покатили колеса» в другой, и опять пошло-поехало. Как в песне у Володи Высоцкого: «А если не поймаешь в грудь свинец, гуляй, рванина, от рубля и выше…» Мы и гуляли. Только финал нашей красивой жизни оказался не столь красивым, трудно и представить было…


Глава 3

БЕГСТВО ИЗ РАБСТВА


1


Очнулся я от страшной головной боли и жажды. И ничего не мог понять, где я, что со мной. Немного присмотрелся в полумраке. Тусклый свет «волчьего солнышка» слабо пробивался в окно и щели крыши. Из дальнего угла помещения раздавался храп с захлёбом. Рукой нащупал, на чем лежу. Матрац, набитый соломой, а под ним доски. Нары, подумал я. Неужели «Курский вокзал» (барак)? Неужели в зоне? Как, когда и за что? Ничего не пойму. Надо ж так напиться.

Попробовал встать с нар, меня сильно занесло вправо, и я упал на что-то живое. Мужской голос спросонок воскликнул:

— А, что, кто это? — потом голос спокойнее произнес: — А, это ты, парень? Очухался? Тебе на двор, наверное, надо?

— Пить сильно хочу и поссать, — ответил я.

— Сейчас помогу, — ответил человек, поднялся с нар, прошел через помещение и вернулся с кружкой воды. — На, пей.

Когда я выпил залпом, человек взял меня под руку и вывел на улицу. В свете луны перед моим взором открылась дивная панорама. Насколько хватало глаз, была степь. Справа была длинная постройка, рядом чуть поменьше, одно окошко в ней светилось. Пока я справлял на землю малую нужду, подумал: «Ну, дела. Прямо-таки „Вечера на хуторе близ Диканьки“». Спросил у мужчины, который был ростом почти на голову выше меня, а возрастом лет тридцати пяти — сорока:

— Слушай, друг, где это я? Что здесь такое? И как я сюда попал?

— Пойдем сядем, поговорим, — сказал мужчина и направился за сарай, из которого мы вышли, сел на лавку за длинным столом.

Я прошел следом и тоже сел на лавку с другой стороны стола. Закурив, мужчина спросил:

— Как звать?

— Дима, — ответил я.

— Меня Александр. Что я тебе, Дима, скажу, думаю, не обрадую. Попал ты в рабство, причем самое настоящее, которое тебе и не снилось. Кандалы только не надевают, а права, что у рабов. А находимся мы на чабанской точке на севере Калмыкии, недалеко от Волгоградской области. Тебя вчера поздно вечером привезли на «Жигулях» еле живого. Я помогал тебя в сарай заносить. Очевидно, тебя в Волгограде цепанули.

— Точно, я в Волгограде с корешем четыре дня ошивался. А вчера в кабаке «фестивалили». Потом двое молодых парней к нам подсели за столик, взяли выпить и нам предложили, познакомились, побазарили, — вспоминал я прошедший вечер.

— Вот эти торговцы живым товаром тебя и привезли. Есть сейчас такая разновидность бизнеса, особенно на Кавказе и здесь в «Калмыкии» процветает. Ездят на машинах крепкие веселые ребята по городам, собирают по злачным местам бомжей и бичей, которые еще не совсем дохлые, а так, покрепче. Подпоят, клофилинчику подсыпят в пойло. А когда клиент вырубится, под руки его, в машину и везут на точки чабанам-кавказцам. За деньги и продают. У нас тут два брата чабанами хазыруют, Казбек и Султан, а надсмотрщиком у них мужик здоровый работает, Иваном зовут. Они вон в том доме все живут, — сказал Александр и рукой указал в сторону дома, в котором горел свет.

— Так сколько вас здесь, этих самых рабов? — спросил я.

— Шесть человек. Ты седьмой. Ты их, Дима, завтра спроси, они все, как и ты, по одному сценарию сюда попали.

— И что вы тут делаете?

— Как что? Все. Самую грязную работу делаем.

— И че башляют? — спросил я.

— Да ты, парень, я вижу, еще не врубился с похмелья. Член с маслом платят, — ответил Александр.

— Слушай, Саша, так на хрена такая «химань» (ночлег, гостиница)? Что, спрыснуть, что ли, отсюда нельзя?

— Я вижу, Дима, ты по «фене» ништяк ботаешь. Сидел? — спросил Александр.

— Всю жизнь «чалился». Полгода, как с «особняка откинулся», — ответил я.

— Мне тоже довелось «ходку» сделать. А бежать отсюда бесполезно. Хозяева вооружены до зубов, с пистолетами ходят, и автомат притырен у них. И мотор у них постоянно на ходу. Двое тут пытались рвануть, так догнали, шлепнули. Я сам слышал автоматную очередь в балке.

— А ты, Саша, как сюда попал?

— Да так же, как и ты. Долгая история. Короче, я сам во всем виноват. Когда-то я прапором в армии был. Да пил здорово. Из армии погнали, так: и сказали: «Бери шинель, иди домой». Дома семья была, кстати, я сам из Ростовской области, жена и двое детей. Из армии ушел, а хобби оставил. Как пил, так и продолжил, даже больше стал. То хоть армия заставляла тормозить на поворотах, а так и вовсе вразнос пошел. Жена меня тоже прогнала. Куда деваться? Пошел по селам, «шабашил» то там, то тут. Пока не сел. С одним кентом по пьяни корову из совхоза слямзили, да «затяпались». Вот пять лет у «хозяина» и оставил. Вышел, думал, новую жизнь начну. И начал. На радостях «двигал от всех страстей», пока сюда не попал. Только сначала я попал к другим чабанам, а уже потом они меня сюда перепродали. Третий месяц здесь бурлачу.

— Знаешь, Санек, про рабство я в детдоме еще читал. В Древнем Риме это было. Там паханом у рабов Спартак был. Они потом восстали и бежали. Но чтобы рабство в Советской стране, это уж слишком. Что, сюда никто на точку не приезжает? — спросил я.

— Приезжают, Дима, приезжают. Автолавка приезжает, участковый бывает. Да только мы хрен кому нужны. Для государства мы люди как бы списанные. У тебя вот, Дима, прописка, документы есть какие?

— Нет.

— То-то. У меня тоже. Нас с тобой как бы и вовсе нет. Ну, пришьют нас. Кто же искать будет и кого, если мы нигде не зарегистрированы, не числимся? А жаловаться — кому? В зоне и то кому-то можно было пожаловаться. Если не ментам, так хоть пахану и авторитетам лагерным. А тут? Разве что Богу. Вот и весь сказ.

— Меня это, Санек, не устраивает. Я не из таких тюрем когти рвал и отсюда уйду.

— Ты смотри, Дима, послушай мой совет. Не спеши, присмотрись немного. Я и сам давно собираюсь бежать, да все никак удобный момент не поймаю. И главное, Дима, на рога не вздумай лезть. Обломать могут, «псы» они натасканные и пять овчарок у них в придачу, и не столько овец стеречь, сколько нас.

— Ладно, Саша, посмотрим, что это за рабство такое. Поживем, увидим. Кормят хоть как?

— Кормят, не скажу, чтоб совсем плохо. Но не хуже собак. Бывает, по праздникам ящик «керосина» (вина) привозят на нашу бригаду. Так мы официально значимся. Бригада наемных рабочих. Все чин чинарем. А бригадир у нас Иван — «пес» чабанский.

— Саша, а эти пятеро других, что за люди? — спросил я.

— Да так, барахло. Спившиеся алкоголики да бывшие презираемые в зонах. В общем, фуфло, бомжи и бичи. Для них и такая жизнь в радость. Так, ладно, Дима, пойдем поспим еще немного, а то скоро светать начнет, на работу поднимут.

— Пойдем, Саша. Голова только никак не проходит.

— Я тебе таблетку анальгина сейчас дам, — сказал Санек, вытащил из кармана рубашки таблетку и протянул мне. — На, проглоти. Может, полегчает? Я вчера у Людки-поварихи выпросил несколько штук. Здесь и повариха есть, чабанам жрать готовит и нам с собаками. Шалава, молодая еще баба, а спившаяся. Хозяева используют ее по всем статьям, но больше для секса. Кобыла она здоровая, на них всех хватает.

— Слушай, Санек, если те козлы меня чабанам продали, то мне даже как-то интересно, во сколько меня оценили. Сколько жизнь человеческая сейчас стоит на черном рынке? — спросил я напоследок.

— Я тебе точно не скажу, Дима, но вчера вечером я краем уха слышал их базар, так речь шла что-то о трех «кусках». Ну, это стоимость примерно полутора-двух десятков овец. Не зря они тебя, как жеребца, щупали, руки, грудь, шею. Ты-то бугай крепкий попался, вот и торговались. Меня так за два куска отдали. А вот те в сарае, утром ты их увидишь, так те по куску идут от силы. А если оптом, то и того дешевле, — ответил Саша, и мы пошли в сарай.

Мне даже смешно стало, как это людей стали поштучно продавать и оптом, прямо как раков на базаре. Про раков вспомнил рассказ одного одесского еврея: «Вот вчера, так по пять рублей были, но большие, а сегодня по три, но мелкие. Мелкие сегодня. Я бы вчера по пять взял, но денег не было. У меня и сегодня их нет. Но очень уж мелкие…» Вот и выходит, что за меня прилично еще отвалили, раз вчера взяли. Анекдот, и только. Кому потом расскажи, в жисть не поверят.

2


— На, прикройся, — сказал Александр, когда я лег на нары, и бросил мне какое-то подобие одеяла. — Зорьки еще холодные. А это летняя у нас фазенда, вся в щелях. Зимой-то мы с овцами в кошаре живем. Там с торца мужики себе пристройку сделали, зато тепло осенью и зимой.

Я лежал на нарах. Вот уж не думал, где придется окопаться. Куда только судьба меня не заносила. Ну, посмотрим, что к чему. Главное, не говорить, кто я на самом деле. Документов с собой у меня никаких не было, остались на хате у Николая. Надо «прихериться» (притвориться) пьянчужкой. А что до наколок на теле, не скрывать, что мотал срок пару раз по мелочевке. В общем, «чесать по бездорожью» и «щупать ноги» (готовиться к побегу). Уж больно Санек печальную картину нарисовал.

За мыслями я не заметил, как «улетел в страну дураков». Но это продолжалось недолго. Проснулся я от хриплого голоса:

— Подъем! На работу выходи!

Смотрю, уже светло, мужики стали слазить с нар, позевывая и матерясь, стали одеваться. Я последовал их примеру. Вышел с ними на улицу. Краешек солнца вывалил из-за горизонта. Было тихо, но немного зябко. Поеживаясь, мужики споласкивали рожи из рукомойников, которые были прибиты прямо к стене деревянного сарая. Здоровый рыжий мужик о чем-то разговаривал с Сашкой, рукой показывал на кошару. Подвалила деваха, эдакая «быдла» с опухшей мордой и ведром в одной руке. Под мышкой другой руки она держала «Чернышевского» (черный хлеб) две буханки. Один из мужиков из сарая притащил стопку мисок и ложки, расставил на столе. «Быдла» черпаком разлила по мискам похлебку. Шестеро сели за стол, я тоже сел. Чавкая, все принялись за еду. Я попробовал и пришел к выводу: в «Астории» и «Арбате» кормят лучше, но баланда оказалась не хуже лагерной. В ней плавала крупа и кости, и даже не голые. Сюда бы еще картошечки, подумал я, было бы совсем ништяк. Я ел и присматривался к мужикам. Небритые, помятые рожи, возраст где-то под пятьдесят и выше. Один Санек на их фоне выглядел поприличней. Потом в алюминиевые кружки разлили «байкал» (слабо заваренный чай). Хорошо, хоть горячий был. Я выпил, и мне полегчало, пот выступил на лбу, и голова немного успокоилась.

После трапезы все встали из-за стола. Двое мужиков пошли к кошаре, выгнали отару овец и погнали в сторону восходящего солнца.

— А нам, Саша, куда? — спросил я своего нового знакомого, когда остальные мужики сидели на бревне и курили.

— Сейчас на кошару пойдем, крышу будем перекрывать. А как закончим, будем кошару чистить, прошлогоднее говно вытаскивать. Потом саман начнем делать, кошару ремонтировать. В общем, работы хватит на все лето. Сейчас Иван давал задание мне, он как бы за бригадира у нас канает, а я — помощником у него. Бригада у нас с понтом строительных рабочих, и работаем мы все по найму, на подряде. Ты, Дима, это запомни и смотри не базлань с нерусью. Поработаешь, сам поймешь, что почем. Пиджак сними и свитер. Я тебе стеганку дам, старая, правда, но чистая, Людка постирала, для работы пойдет.

Я переоделся, пиджак и свитерок отнес в сарай, положил под подушку. Она, как и матрац, тоже была набита соломой. Экзотика, одним словом, а не жизнь. Потом впятером мы пошли на кошару. Так начался мой первый трудовой день в рабстве. Работали вручную, никакой механизации. Сбрасывали гнилую камышитовую крышу, потом эти рваные снопы стаскивали в кучу за кошарой. Перед обедом Сашка говорит мне:

— Казбек вон идет работу проверять.

О чем-то Казбек поговорил с Иваном, потом подошел ко мне, спросил с легким акцентом:

— Тэбя, мужик, как зват?

— Дима, — ответил я.

— А фамилий?

— Пантелеев, Ленькин брат, — соврал я, вспомнив выдающегося бандита Леньку Пантелеева.

— А, Лонкин брат? Лонка — эта каторый там Москва Крэмл сыдит? Каторый дарагой и горачий и лубымый? — сказал Казбек, оскалив два ряда «ржавых» зубов.

— Нет, другой Ленька и совсем-совсем холодный. Помер братан-то, — ответил я, а сам подумал: «Юморист, однако. Да был бы Леонид Ильич моим братаном, таскал бы я тут говно за твоим бараном?»

— Откуда будэш? Как суда прыэхал? — снова спросил Казбек.

— Сам я из Саратова, саратовский. А приехал? Узнал, что здесь бригады строителей нужны для сельского хозяйства, вот и приехал. По найму в вашу строительную бригаду на подряд устроился, — ответил я.

Видимо, мой ответ ему пришелся по масти. Он даже заулыбался.

— А сэмья ест?

— Была. Жена и двое детей, да разошлись. Давно уже, лет десять назад, — «гнал я порожняк».

— А сыдэл за что?

Я подумал, что лучше за баклана сойти, поэтому сказал:

— Когда жил с жинкой, один раз погонял ее как следует. Вот и сел за хулиганство. А второй раз — подрался на вокзале, одному менту рукав на кителе оторвал. Второй раз сел, а когда освободился, сюда поехал на работу.

— Давай, работай, раз хотэл, — засмеялся Казбек, и они с Иваном пошли в сторону дома. Иван обернулся, крикнул:

— Сашка, идите пообедайте и снова за работу. Крышу сегодня надо полностью снять.

3


Так проработал я неделю, вторая пошла. А тут праздник — Первое мая. С вечера к нам в сарай зашли Казбек с Иваном, Казбек сказал:

— Завтра саман пойдотэ дэлат.

— Начальник, — сказал кто-то из мужиков. — Так праздник завтра. День солидарности.

Тут уже Иван заговорил:

— Член тебе, Гнедой, солидарность. Ее можно только хорошей работой заслужить, а не бездельем. Что, лучше дурака валять?

— Да нет, начальник, мы просто хотели помыться немного, постирать.

— Смотрите, мужики, сами. Мы тут ящик вина привезли. Думали, вы завтра после работы свою солидарность и отметите. Раз не хотите, придется ящик увезти.

Тут остальные мужики всполошились, загалдели:

— Да ты что, начальник? Не слушайте Гнедого. Конечно, лучше поработаем, а потом выпьем.

— Вот, мужики, и договорились. А ты, Сашка, проследи, чтобы без халтуры работали.

Я сидел на нарах и прикидывал в уме. Это ж надо, как ловко придумано. На чувствах алкоголиков сыграли. За ящик «дурмана» семь человек будут весь день вкалывать.

Так и получилось. Весь день работали, как обычно, а вечером состоялась попойка. Сашка забрал нашу долю «крови сатаны» (красного низкосортного вина), принес шесть бутылок в сарай. Мужики пили на улице за столиком, а мы в сарае на нарах.

Я уже успел присмотреться к Сашке, понял, мужик он неплохой и умеет держать язык за зубами. Мы с ним как-то враз скентовались. Я рассказал ему то, что другим знать было не положено, сказал, что в преступном мире меня зовут Дим Димычем. Рассказал про свою жизнь с детства. Он только головой качал, говорил:

— Это, Дим Димыч, непостижимо, двадцать шесть лет в тюрьмах и лагерях. И сейчас ты попал не в лучшее место. Я вот еще что тебе скажу: отсюда, считай, возврата нет. Для хозяев мы почти дармовая рабочая сила. Они заплатили за нас торговцам живым товаром, и мы стали их собственностью, как бараны.

— Так сколько у них всего баранов в отаре? — спросил я.

— Не считая, Дим Димыч, нас с тобой, тысячи полторы будет, восемьсот совхозных и семьсот собственных, а может, наоборот. Но не в этом дело. Перед тем, как тебе к нам попасть, ночью мы два трейлера загрузили овцами, которые на юг ушли. Контрабандой овцы уходят на Кавказ. А мы свидетели всему этому. Вот хозяева отлично понимают, что если нам удастся уйти отсюда, то мы можем их потом в милиции заложить. Хотя, я полагаю, местная милиция у них куплена с потрохами. Они больше боятся, что мы дальше где в России можем порассказать за весь этот разбой. Вот и вывод: живые свидетели им не нужны. А свидетель тогда только безопасен и сговорчив, когда он мертвый. Так что мы здесь фактически смертники, правда, без нашего на то мнения и согласия. Я вот, когда был у прежних рабовладельцев…

Но Саша не договорил, я влез со своим вопросом:

— Тоже кавказцы?

— А то кто же? Местная публика — калмыки — на такое зверство не способны, они более миролюбивый народ. Я-то их хорошо знаю, не первый год в Калмыкии ошиваюсь. Чего от калмыков не отнимешь, так это напиться и подраться. Это они любят, ни одна калмыцкая свадьба без драки не обходится. Собственно, чабанов-калмыков, этих исконных овцеводов, почти не осталось в республике. Кавказ вытеснил. Хотя кавказцы тоже разные бывают. Но это так, к слову. Ладно, Дима, давай выпьем.

Мы выпили по стакану крепляка, и Саша продолжил свой рассказ:

— Вот у прежних хозяев нас шесть рабов было. Один мужик, Петрович, сильно заболел, да и в годах уже был. Лежал уже и с нар не поднимался. Мы говорили Юсупу: доктора надо или в больницу Петровича отвезти. А тот только усмехается: «Что ваш доктор, Аллах, что ли?» А на другой день заходит Юсуп вечером к нам в барак и говорит: «Поехали, Петрович, поселок, больница. Заодно расчету получи». И сует Петровичу пачку денег. Не знаю уж, сколько там было, но все происходило демонстративно, на глазах у остальных рабов. Мы помогли Петровичу подняться с нар, вывели из барака, посадили в «Москвич». С Петровичем два джигита поехали. Через какое-то время слышу шум мотора. Я даже удивился, что они так быстро вернулись, а до поселка километров сорок было, да назад столько. Но поначалу я не придал особого значения. А у Петровича куртка была красивая клетчатая, такая запоминающаяся. Как-то сунулся я в хату к чабанам по делу, глядь, а на вешалке куртка Петровича висит. Я никому ничего на сказал. Но понял: отмучился Петрович на этом свете. Или вот я тебе, Дима, рассказывал, как двое от нас бежали. Возьми свою стеганку, что я дал тебе для работы, посмотри со спины.

Я взял стеганку, стал разглядывать, заметил на спине чуть наискось штопку в трех местах, спросил:

— Ну и что, Санек? Дырки тут заштопаны.

— Во-во, дырки. Только от пуль автоматных. Я-то уж знаю, в армии пришлось пострелять на полигоне по мешкам и силуэтам. Вот и смекай теперь, далеко ли убежали наши побегушники. А стеганки Людка потом постирала и заштопала, чтобы вата не вылазила в дырки. В прошлом году мне обрывок какой-то газеты попался, а у нас в степи тут так, как у Некрасова в стихотворении: «Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном. Выйдешь в поле покакать, далеко тебя видать. Ветерок мудя колышет, жопа нюхает цветы. О, деревня, где же ты?» — сказал Санек и засмеялся. — «Керосин» хорошо подействовал, на поэзию потянуло. Давай, Дима, наливай.

У меня тоже кайф пошел, выпили еще по стакану, и Санек продолжил свой рассказ:

— Так на чем я остановился?

— Обрывок газеты тебе попался.

— Во-во, обрывок. Так прежде чем использовать его по назначению, я прочитал забавную статистику из уголовной хроники. Оказывается, у нас в стране ежегодно исчезает шестьдесят-восемьдесят тысяч человек, целый город, считай. Это называется: пропали без вести. Ты только подумай — восемьдесят тысяч. Ну была бы война, тогда понятно. Были люди, и нет их. Они что, испарились, или их инопланетяне утащили? Так восемьдесят тысяч, это на которых в розыск подали. А с тобой или со мной что случись, кто нас искать будет? Да никто. Может, Дима, я ошибаюсь? Может, тебя будет кто искать?

— Да кто меня искать будет? Никого у меня нет. А менты если узнают, что я пропал, так для них это праздник будет. Этот день в календаре красной рамкой обведут и петь будут: «Этот день мы приближали, как могли…», — смеясь, ответил я Александру.

В это время с улицы послышалось нестройное пение, поддавшие бывшие бомжи, а теперь рабы затянули песню: «Бродяга к Байкалу подходит, в рыбацкую лодку садится…» Не окончили они песню, как дверь сарая распахнулась, и пожилой щуплый мужичонка, перекосясь одним плечом вперед, вкатил в сарай. Нетвердо перебирая ногами, два шага вперед, один назад, он подошел к нарам и, вскинув руки над головой, упал плашмя на них лицом вниз, успев забросить только одну ногу, вторая зависла над землей.

— Один бродяга уже приплыл к своему берегу, — пошутил Санек. — А те продолжают грести. Давай, Дима, и мы наляжем на весла. Что у нас там осталось?

— Еще два пузыря.

— Давай наливай.

Выпили мы по стакану, Санек закурил, несколько раз глубоко затянулся и сказал:

— Я вот, Дима, про Петровича тебе рассказывал. А какой души это был человек. Мы с ним часто беседовали, он и рассказал мне про свою жизнь и как он дошел до жизни такой. Ему всего-то пятьдесят шесть было. А сам он ученый, кандидат физико-математических наук, в университете еще не так давно преподавал. За что и выгнали. Сейчас оно как, умные стали не нужны, они только тень на дураков бросают, от них избавляются всеми правдами и неправдами. Блатным дебилам, у которых связи, деньги и родственники на высоких постах сидят, тем дорогу расчищают, зеленую улицу дают. Жил Петрович один, жена у него сильно болела и лет пятнадцать назад умерла. Был сын, да в Афгане погиб. Второй раз не женился. Так и жил, прибитый горем и поглощенный наукой, он еще докторскую диссертацию писал. А еще он в приемную комиссию входил, знания поступающих в университет оценивал. Но наступили новые времена, новые порядки. Перед экзаменом ему стали задание давать, кому какую оценку ставить. Это, Дима, ты мне поверь, Петрович мне сам рассказывал. А Петрович не мог над совестью глумиться, ставил столько, на сколько знает человек. Одному парню он двойку поставил при поступлении, девчонке — трояк. А им надо было пятерки ставить. Пацан был сыном прокурора, а девчонка — дочкой второго секретаря. После этого Петровича замордовали глухо. Вон на кого, дурак, замахнулся, чуть ли не на Советскую власть. А он все никак понять не мог, говорил: «Как я мог пятерку поставить, если двойки и то много. Человек в университет поступает, а таблицу умножения не знает, задачу с одним неизвестным за третий класс решить не может. Он же дебил в самой запущенной форме, его лечить надо». Ублюдок и деваха в университет, конечно, поступили. Пересдали экзамен более сговорчивому преподавателю. А Петрович чудом уцелел в университете, и то благодаря выдающимся заслугам перед наукой. Но понял, с властью и начальством шутки плохи. Пошел на компромисс. Но чтобы сохранить хоть какую-то объективность, стал на экзаменах ставить только две оценки: «отлично» и «хорошо». Если абитуриент хоть что-то знает, ставит «отлично», если ничего не знает — «хорошо». И опять кому-то не угодил. Плохо, что в экзаменационном листе после фамилии абитуриента не пишут, чей он родственник. Ну, к примеру, Квазимодов — сын директора театра, Взяткина — дочь секретаря исполкома, Шлямбуров — сын слесаря. Тогда даже экзаменовать не надо, можно сразу смело оценки ставить. А Петрович возьми да одному недоумку вместо пятерки четверку поставь. В общем, Петровича попросили из университета по собственному желанию. Самое страшное потом наступило. Жил он в ведомственной квартире. Его тут же раз и выкинули из квартиры. Он к прокурору пошел справедливость искать. А прокурор ему: «Иди-ка, иди сюда. Я тебе еще статью припаяю за тунеядство хотя бы. Мне бы человек хороший был, а статью я всегда пришью». Припомнил ему прокурор «неуд» сынку своему. Сажать, правда, не стал, но с квартирой отказал помочь. Пока были какие-то сбережения, Петрович по чужим углам ошивался, а как кончились… И пошли они, солнцем палимы, как бродяги пилигримы. Это я так, к слову сказать. А Петрович покатил по вокзалам да по свалкам «хрусталь» собирать, пока в рабство не попал, а из него в могилу. Ладно, Дима, плесни, помянем Петровича, да пойдем «ухо давить». Завтра опять с ранья подниматься на вахту трудовую, коммунизм строить своим палачам.

Мы допили с Саньком последнюю бутылку.

— Ты, Санек, не мохай. Уйдем мы из этого рабства. Я еще не из таких переделок выходил. Кое-что уже подготовил. Вот, смотри, — сказал я и вытащил из-под матраца маленький «козырь» (топорик). — Нашел в навозе, ржавый весь был. Так я его камнем до блеска надраил.

— Слушай, Дима, будь осторожен. Что-то Иван с Казбеком к тебе подозрительно присматриваются. Что я еще заметил, мужиков наших мордовать перестали. А перед твоим появлением они «на уши поставили» Гнедого и Ерика (старика), что сейчас на нары упал. Они какой-то дряни наглотались и попадали на работе. А когда раб не работает, что с ним делают?

— Я, Санек, сам к ним присматриваюсь. Ты заметил, я почти ни с кем не базарю, хотя поботать я большой мастак, но в кодляке с кентами. А здесь обстановка не та. Еще в подвале Таштюрьмы, где я «сидя лакал», в какой-то книге прочитал мудрые слова царя Соломона, они сильно врезались мне в «калган» (голову). Ты, Санек, только послушай, как клево, с вывертом сказано: «При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои — разумен». Все, Санек, «сдаем рога в каптерку» (прекращаем разговор) и «садимся на спину» (ложимся спать).

4


Работали мы, как негры, от зари до зари. Хорошо хоть жратва более-менее сносная была, а не то можно было и ноги протянуть. Тут ни передачу, ни «грев» никто не подгонит. Наша баландерша Людка-«быдла» на рабов отдельно не готовила, а готовила в одном котле для нас и собак. Сначала овчарок кормила, а потом нас тем, что останется. Благо к хозяевам гости часто ездили, так они баранов на шашлыки резали, ну и нам кости перепадали.

В середине мая у хозяев большой сабантуй был, на пяти машинах: «Волгах» и «Жигулях» гостей понаехало. И что примечательно, одни мужики были, баб — ни одной. Оказалось, у Султана сын родился. Попойка была грандиозная, пили с утра. Нам Иван пообещал тоже пойла дать, только вечером, когда кончим работать.

Я работал до обеда. После обеда не пошел, а Сашке сказал:

— Спросят, где я, скажи, заболел, голова сильно болит. Пойду на нарах полежу, понаблюдаю. Чую, наш момент подходит, все уже глухо торченые.

— Смотри, Дима, избить могут, — сказал Сашка.

— Ничего, Санек, у меня самого руки давно чешутся.

Я зашел в сарай, лег на нары, только головой в обратную сторону. В этом случае через окно сарая мне хорошо была видна хата чабанов и стоящие перед ней машины. Где-то часа через полтора послышались крики, песни. Из хаты на улицу вывалили гости и стали из пистолетов и ружей палить в воздух. Потом гости с главным виновником торжества попрыгали в машины, дали по газам и попылили по дороге. Тихо стало. Я немного задремал, но, услышав голоса, вмиг проснулся. Рядом журнал потрепанный и наполовину без страниц лежал, я взял его, открыл, с понтом читаю.

В сарай ввалили Казбек с Иваном, оба сильно пьяные. Казбек шел впереди, пиджак у него был расстегнут, за поясом брюк торчала «марья ивановна» (пистолет). Подошел к нарам.

— Слушай, ты зачем не работать, книга читать? Акадэмик? Давай, сука, поднимай, работай ходы, — сказал Казбек и ногой сильно ударил меня по бедру.

Я заскрипел зубами, и не столько от боли, сколько от злости. За двадцать шесть лет тюрем и зон ни одна падла не смела так со мной обращаться, а тут какая-то мразь так меня оскорбила. С понтом от боли я перевернулся на другой бок к краю нар. Согнул ногу и одной рукой обхватил ее, подтянув колено к подбородку. Правой рукой в это время из-под матраца выхватил топорик, на нарах вскочил на ноги и от всей масти обухом врезал Казбеку промеж глаз. Такой прыти тот не ожидал, как подрубленный, распластался спиной по полу. Иван, увидев эту картину, развернулся и стал делать «ноги, мои ноги», но дальше дверей не ушел. Я бросил «козырь» ему в затылок, в свое время на лесоповале я натаскался этому делу. В самый последний момент Иван, хватаясь рукой за косяк двери, немного отклонил «калган», и топорик воткнулся ему за ухом. Иван распластался лицом вниз прямо в дверях сарая.

Я присел на нарах, немного успокоился, понаблюдал за «клиентами», те не двигались. Выглянул в окно, тишина, возле чабанской хаты никакого шевеления. Из-за угла дома выглядывала красная морда хозяйских «Жигулей». Неужели мой шанс подвалил, подумал я, надо действовать.

Быстро соскочил с нар, выхватил у Казбека из-за пояса пистолет, у Ивана — кинжал в ножнах и побежал к кошаре.

— Санек! — крикнул я.

Санек вышел, увидел мое взволнованное лицо, спросил:

— Дим Димыч, что с тобой? Лица на тебе нет.

— Санек, ты машину водишь?

— Какой разговор, в армии первый класс получил. А что?

— Надо сваливать. Я сейчас «грохнул» Казбека с Иваном. Кажется, в хате никого не осталось, вся кодла с Султаном на тачках свалила куда-то.

— Это они в поселок к блядям поехали.

Мы кинулись к дому чабанов, на всякий случай я передернул затвор у «макарова». Заскочили в дом, никого, только в маленькой комнате спала пьяная Людка. Выскочили на улицу, Санек открыл дверцу машины, закричал:

— О! Да тут и ключи. Садись, Дима, поехали.

— Да куда в рваных стеганках ехать? Пойдем в хату, переоденемся, я там на вешалке барахло клевое видел.

Мы снова вошли в дом. В прихожей висели приличные шмотки, две кожаные куртки, плащ, пиджак, шляпа и кепка «аэродром», стояли два больших саквояжа. Я покидал вещи в саквояжи. Заметил маленькую дверь, обитую железом, дернул ее, она оказалась закрытой.

— Санек, тащи «фомича». Может, здесь у них бабки, — сказал я.

Из машины Санек принес монтировку, я засунул ее конец между дверью и косяком, и вывернул «нутряк». Это оказалась маленькая подсобка без окон. Я нащупал на стене «клопа», включил и опешил. На верстаке лежал автомат «ППШ», десантный, военного образца, с откидывающимся металлическим прикладом и два рожка патронов к нему. На стене висело двуствольное охотничье ружье с вертикальными стволами и патронташ.

— Санек, этот арсенал нам тоже пригодится. Забирай. А я сейчас бабки пошарю.

Саша забрал оружие и понес в машину. А я заглянул под верстак, в шкаф, за стропила, но бабок не нашел. Да и время нас поджимало. Ладно, подумал я, оружие есть, будут и деньги, а сейчас сваливать надо. Я выскочил на улицу, Санек уже сидел в машине с включенным мотором. Я сел рядом, и мы поехали.

— Санек, а с этими что делать, с мужиками? — спросил я. — Их-то мы не потащим с собой. А орда прикатит, их всех перестреляет. Может, сказать им, чтобы разбегались кто куда?

— Точно, так и сделаем. Давай только Хому возьмем с собой. Мужик он хороший, у него и семья есть, так уж у человека в жизни сложилось.

Мы подрулили к кошаре, я выскочил из машины, забежал в помещение, крикнул:

— Мужики, разбегайтесь, если жить охота.

Мужики кинулись ко мне. Что да почему? Я объяснил им, а Хоме сказал:

— Быстро прыгай в машину.

— А мы? — закричали остальные.

— А вы ножками-ножками, у нас ведь не автобус и оружия только на троих. Вдруг придется в бой вступать?

Видимо, этот аргумент их отпугнул, они не стали больше настаивать.

Сначала мы ехали по проселочной дороге, потом Санек свернул в степь.

— Ты куда, Санек? — спросил я.

— Эта дорога приведет нас в поселок Иджил, это километров сорок отсюда. Нам туда не стоит заезжать. Наши басмачи скорей всего там балдеют, можем на них напороться. Нам лучше выйти на Чкаловский.

— Слушай, командир, ты, я вижу, попал в свою тарелку. Командуй, — сказал я.

— Да мне приходилось раньше проездом быть в этих местах, вот и запомнил немного. А наши чабаны про Иджил часто базар вели, на блядки туда ездили, за продуктами.

Солнце стояло еще высоко и только готовилось к походу за горизонт. Степь была ровная, и Санек гнал машину под сотню километров. Чувствовался его высокий водительский класс, на поворотах он почти не тормозил. Иногда «Жигули» становились на два колеса, и мне казалось, вот-вот опрокинемся.

— Санек, да не гони ты так. Перевернемся. Стоило бежать из рабства, чтобы потом на машине хоркнуться.

— Не боись, Дима. Это моя стихия, я раньше в автогонках участвовал, ралли называется. А ты, Хома, что приуныл, молчишь сидишь?

Хома сидел на заднем сиденье и только затравленно вращал шнифтами. Видимо, он впервые был в такой переделке. Но тоже попытался понтануться, даже пошутил:

— Еще не подошло время сказать и мне свое слово.

Один раз минут на пятнадцать мы сделали привал. Вышли из машины слить отработанную из себя воду да шмотки переодеть. Барахла хватило на троих, а рванье выкинули. Мне подошла кожаная куртка и шляпа, костюм шевиотовый будто на Санька шили спецом, а Хома в другом кожане да еще с седыми усами и бородой клинышком смахивал на кардинала Ришелье. Глянув на него в новом «прикиде», я чуть не рассмеялся. Постоянно видеть человека в рваной рубахе и стеганке, и вдруг такая метаморфоза. Я так и сказал ему:

— Если, Хома, нас кто встретит и спросит, кто мы такие, ты скажи, что профессор ботаники, изучаешь здешнюю фауну и флору, бабочек ловишь. Ну, а мы — твои ассистенты научные.

От этой своей выдумки я засмеялся, так она понравилась мне самому. Хома с Саньком тоже рассмеялись.

— А вот Саньку больше бы подошел офицерский мундир с погонами полковника.

— Все, мужики, поехали. Не время болтать и шутки разводить, — сказал Санек.

Мы сели в машину и тронулись в путь. Минут через двадцать увидели поселок.

— По идее, Чкаловский должен быть, — сказал Санек.

Въехали в поселок на центральную улицу. Впереди я увидел дом поприличнее других и косяк людей около него.

— А это что может быть? Сельсовет? — спросил я.

— Магазин скорей всего. Кто в такое время у сельсовета толкается? — ответил Санек.

— О! Как раз то, что нам надо. На ловца и зверь бежит. У нас ни денег, ни жратвы. Надо, командир, пополнить нашу полевую кухню. Давай, подруливай, — сказал я.

— Ты что, Дима, хочешь сделать?

— Сейчас узнаешь. Терять нам уже нечего. Семь бед — один ответ. Держи, Санек, это тебе, — сказал я и протянул ему пистолет. — Автомат я возьму, а Хома с ружьем в машине посидит за атасника.

— Может, Дима, не надо?

— А куда мы без бабок и жратвы денемся? Мне уже жрать охота. От машины рано или поздно, а избавляться придется. И что потом? — сказал я. — Ты, Санек, сам смотри. А то в машине тоже оставайся, я сам в магазин пойду.

— Вдвоем пойдем, — ответил Санек.

— Сказано, бывший десантник, защитник Родины. Давай, Швейк, подруливай и один зембель захвати.

Санек лихо подрулил к самому входу в магазин. Стайка женщин недоуменно шарахнулась в сторону. Я первым вышел из машины, держа под полой куртки автомат. Санек с саквояжем двинулся за мной. Я вошел в магазин и тормознул на пороге. Нескольких секунд мне хватило, чтобы оценить обстановку и сделать рекогносцировку.

За прилавком стояла мордастая женщина средних лет. Возле прилавка толпилось человек пятнадцать покупателей, в основном женщины и несколько мужиков. Вытащив автомат и держа его одной рукой за рукоятку, я громко сказал:

— Граждане-товарищи, во избежание несчастных случаев прошу всех лечь на пол лицом вниз.

Очередь обернулась на мой призыв, ошалело смотрела на меня и не спешила выполнять команду. Помахивая автоматом из стороны в сторону, я еще раз повторил:

— Вас же, граждане, попросили. Вы меня еще благодарить будете. А мыло потом купите себе жопы подмывать.

Какой-то пьяный мужичонка, сунув за пазуху бутылку водки, попытался выскочить из магазина. Мне ничего не оставалось, как дать короткую очередь поверх голов. Пули прошлись по верхней полке стеллажа, на котором стояли трехлитровые банки с томатом и маринованными огурцами. Раздался звон разлетающейся посуды и глухие удары падающих на пол спелых огурцов. Эти весомые аргументы сыграли свою положительную роль. Публика с визгом отпрянула от прилавка и попадала на пол. Продавщица залезла головой под прилавок, из-под которого торчала только жопа, обтянутая замурзанным белым халатом. Я подошел к прилавку, откинул крышку и прошел за прилавок. Свободной левой рукой похлопал продавщицу по упругой части тела и сказал:

— Вот так, Маруся, и сиди. И смотри не вытаскивай свою жопу без команды, — а Саньку крикнул: — Швейк, зембель!

Санек прошел к прилавку. Первым делом я выдвинул ящик, где лежала выручка, и ссыпал содержимое в саквояж. Взял несколько вязанок колбасы, пару булок хлеба, шесть бутылок водки и отправил туда же. Чуть поразмыслив, снял с верхней полки не расстрелянный балон с огурцами и тоже положил. Потом сунул ствол автомата в зад продавщицы, в то его место, где сходятся ягодицы, образуя мокрую щель. Женщина с испугу завизжала.

— Да не верещи ты, как коза, — сказал я. — Лучше покажи, где тут у тебя телефон. Председателю сельсовета позвонить надо о проделанной работе.

Женщина с опаской высунула голову из-под прилавка и рукой указала в дальний угол прилавка. Там, в закутке на стуле, я увидел телефон. Оборвал провод, идущий к розетке, и для «верочки» оторвал и телефонную трубку. Подошел с ней к продавщице, приставил к ее жопе и сказал:

— Ответь, Маруся, председателю сельсовета. Он подтвердит наши полномочия. — И, обернувшись к Саньку, добавил: — Все, Швейк, съем. Заводи, поехали.

Мы вышли из магазина, сумку с деньгами и жеваниной я бросил ошеломленному Хоме на колени.

— Ну что, кардинал, ты тут не наложил в штаны, пока мы реквизицию делали? — пошутил я.

— Да я ничего, я тут сидел, — заикаясь, заблеял Ришелье.

— Ладно, мушкетеры, вперед. Труба зовет, — сказал я.

Санек включил зажигание и резко рванул с места. Машина, как мустанг, дернула передком, вздыбилась и понеслась по пыльной дороге, распугивая кур и уток в разные стороны.

Я давно заметил по себе, что в таких критических ситуациях появляется какая-то лихость, беспричинная веселость, а мозг выхватывает из памяти отрывки наиболее ярких впечатлений, которые тут же трансформируются и реализуются, сообразуясь с ситуацией. Вот и сейчас, увидев впереди уже на окраине поселка прижавшегося к плетню небольшого пятнистого поросенка, я крикнул:

— Санек, притормози антилопу, я цепану поросенка. Наш Паниковский что-то приуныл. Гуся для него не вижу, но и поросенок будет неплохой заменой.

Наш рулила так лихо крутанул «Жигули» правым боком у плетня, что мне не составило большого труда приоткрыть дверцу, схватить завизжавшего поросенка за заднюю ногу, втащить в салон и кинуть назад на колени вконец ошалевшему кардиналу. Теперь в салоне автомобиля визжали двое.

— Паниковский, попридержи поросенка, я дам ему прикладом по чану, — крикнул я.

Но эта затея, понял я, обречена на провал. В салоне ружьем не размахнешься. Хотел попросить Санька остановить «антилопу» и на улице привести приговор над поросенком в исполнение. Но, обернувшись и посмотрев в заднее стекло, увидел двух баб, стоящих на дороге и отчаянно размахивающих «клешнями» в нашу сторону. Приговор пришлось отложить на неопределенное время. Постепенно и Паниковский, и поросенок успокоились, визжать перестали.

— Ты-то, кардинал, чего визжал? Тебе, что ли, «лобешник зеленкой намазали»? — спросил я. Но тут в голову мне пришла новая мысль. — Слушай, Санек, ты не расслышал, что там бабы кричали на дороге?

— Нет, не расслышал.

— Давай вернемся. Паниковский пойдет и спросит у них, может, они чего хотели? — сказал я, и мы с Саньком дружно рассмеялись. Молчавший Хома и тот стал щериться.

Отъехав от поселка километров двадцать, мы свернули с шоссе в сторону небольшой лесопосадки. Остановились, вышли из машины, хором слили воду. Кинжалом Ивана я быстро освежевал поросенка, мясо сложил в мешок, обнаруженный в багажнике «Жигулей» и посетовал:

— Людку надо было с собой прихватить. Она бы нам шашлыки приготовила.

— А потом ее куда, что с ней делали бы? — спросил Санек.

— Хому женили бы на ней, свадьбу сыграли. Баба она молодая, здоровая, хомята пошли бы, — сказал я.

— Так у Хомы семья есть, — ответил Санек.

— Ну, тогда бы отправили следом за поросенком, — пошутил я.

— Нет, Дима, Людка нашла свое место в жизни, лучшего ей не видать, — сказал Санек. — У нее мать где-то в поселке живет, тоже алкоголичка. А больше никого нет. Ну, кому она нужна? А так у нее все есть: хата, пойло и жратвы навалом. Ты сам видел, какая у нее корма дебелая, а кобелей, хоть убивай половину. Один устанет трахать, другой лезет. Чего бабе еще надо? Никуда бы она с нами не поехала. Искать на жопу приключений? Это у нас другого выхода нету.

Против Сашкиных аргументов я возражать не стал.

— Надо двигать, — сказал Санек. — А то солнце садится, темнеть скоро начнет. Хотя бы до Садовки засветло дотянуть.

Я глянул на солнце, коснувшееся нижним местом горизонта, и увидел самолет, идущий на посадку. Это был «АН-2», «кукурузник», как его называют.

— А этот что здесь делает? — спросил я.

— Да вон вышка буровая стоит. Не видишь, что ли? — спросил Санек. — Может, вахту привез, может, жратву рабочим. Они часто тут летают. Тут буровики разведку нефти ведут.

Услышав от Санька такое известие и чуть-чуть помыслив, я сказал:

— Все, поехали.

Мы сели в машину, и Санек ударил по газам. Когда выехали на дорогу и немного проехали в сторону севшего самолета, я сказал:

— Давай, Санек, сворачивай к самолету.

— Ты что, Дима, это уж слишком, — разгадав мой замысел, сказал Санек. — Мы так не договаривались.

— Не мохай, Санек. Зато через пару часов мы будем далеко-далеко отсюда. Рванем на Кавказ. Теперь врагов у нас прибавилось, кроме хозяев, еще «волкодавы» сядут на хвост за «рундук». Было у меня, из зоны в бега уходил на катере из порта Провидения в Соединенные Штаты, но самолеты угонять еще не приходилось.

— Вообще-то ты прав, Дмитрий, — ответил бывший прапорщик Советской Армии, крутанул баранку и направил машину прямо на самолет. — Отступать нам уже некуда.

Мы видели, как люди в брезентухах вытащили из самолета какую-то болванку и потащили в сторону буровой вышки. Два летчика, справив легкую нужду под крылом самолета, залезли в него. К самолету шли от вагончика еще двое цивильно одетых мужиков. Наверно, «литеры», подумал я. Но мы на машине их немного опередили. Я с автоматом в руке выскочил из машины, заскочил в самолет. Летчики уже сидели в своих креслах, спросили:

— Кто еще там подрулил к нам?

— Мы, ребята, биологи-мичуринцы, — сказал я. — Подбросьте не в хипиш до Грозного или до Махачкалы.

Оба пилота от моей просьбы разом обернулись, увидели направленный на них ствол автомата и растерялись.

— Ты что, дядя? — справившись с растерянностью, сказал пилот, что постарше. — Нам туда при большом желании не долететь, горючего не хватит.

— А куда хватит, если на юг лететь? — спросил я.

— Только до Элисты хватит.

— Тогда быстро заводите свою керосинку и вперед, — сказал я, переводя дуло автомата с одного пилота на другого. — За это свой «жигуль» вам дарю. Вернетесь, заберете.

— Приказ есть приказ, — ответил пилот и включил мотор.

Тут в самолет заскочил Санек с саквояжем в руке и захлопнул дверь.

— А кардинал где? — спросил я.

— Он ни в какую не захотел в самолет лезть, даже под дулом пистолета. Говорит, на таких самолетах боится летать и тошнит его сильно, — ответил Санек.

— Так, может, ему «ТУ-134» надо было подать? — смеясь, спросил я.

— Ага, сейчас я выгляну и спрошу у него. А то, может, на «боинге» захочет? Да мужик просто в штаны наложил, когда понял, что к чему.

Тем временем пилоты развернули самолет по курсу и начали разбег. Когда «летающий гроб» оторвался от земли и стал набирать высоту, Санек, сев рядом со мной на сиденье, спросил:

— Так куда, Дима, ты сказал лететь?

— Сказали, смогут дотянуть только до Элисты, до Махачкалы «мазута» не хватит, — ответил я.

— Да ты что, Демьян? Это же амба. Быстро назад надо. На буровой рация есть. Мужики, что к самолету шли, поняли, что это вооруженный захват самолета, я у них перед носом сейчас «несчастьем» (пистолетом) махал, когда они возмущаться стали. Сейчас по рации свяжутся с Элистой, и там нас хорошо встретят: рота автоматчиков и вся милиция столицы Калмыкии. А ну, ребята, — крикнул Санек пилотам, — разворачивай и быстро назад.

На что пилот радостно произнес:

— Приказ начальника — закон для подчиненного.

После чего сделал вираж, развернул самолет и пошел на посадку. Когда самолет сел, и мы с Саньком выскочили из него, то увидели: наша машина стоит там же, где мы ее бросили. Санек предусмотрительно перед посадкой в самолет ключи от машины сунул себе в карман. Кардинала в ней, разумеется, не было. Возле вахтового вагончика сновали люди в брезентухах. Мы кинулись туда, работяги расступились. Когда мы забежали в вагончик, увидели в нем несколько человек и нашего плененного террориста — собрата по несчастью, сидящего на стуле и дающего предварительные показания. Санек заметил включенную рацию, спросил:

— Кто выходил на связь?

После небольшой паузы плотный мужчина в клетчатом костюме, видимо, их начальник, сказал:

— Я хотел связаться с базой, не получилось. Время не подошло, у нас связь только по расписанию.

Я ткнул дулом автомата в грудь другому худому мужику, спросил:

— Кто он такой у вас? — и рукой указал на мужика в клетчатом «прикиде».

— А это бурильщик наш, — чуть не заикаясь, ответил худой.

— Вот что, бурила, — сказал я. — Вы нас не знаете, мы вас тоже. Поэтому давайте жить дружно. Мы сейчас сваливаем, и во избежание дальнейших неприятностей отойди от своего «ящика с хипишем», — повернул автомат в сторону рации и передернул затвор.

— Не надо, — сказал Санек и взялся рукой за дуло автомата. — Зачем нам лишний шум? Сейчас я вытащу пару ламп из рации, и все будет на мази. — Подошел к рации, вытащил две маленькие лампы и сунул себе в карман. — При случае верну.

— Давай, Козлевич, забирай Паниковского в машину и двинем, а то солнце уже совсем село, — сказал я. В этой ситуации я не стал называть товарищей настоящими именами и кличками, а воспользовался фамилиями персонажей из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.

Не знаю, были такие люди на самом деле и было ли это в действительности, о чем писали Ильф и Петров, или все это бред сивой кобылы, но у нас в жизни получалось почти по их сценарию, только в своеобразном варианте.

Короче, мы втроем с двумя сумками и оружием запулились в «Жигули» и попылили по проселочной дороге. Обернувшись, я увидел, как рабочие с буровой столпились около вагончика, провожая нас. Быстро мы докатили до асфальтированной трассы. Санек вырулил на нее и свернул.

— Пойдем на Волгоград, — сказал он. — Часа через полтора будем там, если никакая блядь не помешает.

Вот только теперь дошла очередь проверить нашу наличность. Я вытряхнул из сумки жеванину и пересчитал деньги, одолженные нам продавщицей магазина. Оказалось около четырех «кусков». Ну что, на первое время нам хватит, подумал я, надо будет найти «химань» и «лечь на дно». А там видно будет, что дальше делать.

— Вот теперь пора ливер заправить и «вздрогнуть» (выпить), — сказал я.

Взял бутылку водки, сорвал «бескозырку», порезал хлеб и колбасу, раздал товарищам.

— Плохо, стакана нет, придется из горла, ну да не впервой, — посетовал я.

И первым приложился к бутылке, вмазал граммов двести, протянул Саньку. Одной рукой придерживая руль, он второй рукой запрокинул бутылку. Когда оторвался, в ней осталось еще граммов сто пятьдесят. Посуда перешла к Хоме. Тот не спешил, как бы раздумывая: пить или не пить.

— Пей, кардинал. Когда еще такой случай представится? — сказал я. — Вон еще пять пузырей лежит. Надеюсь, нам хватит, пока до Волгограда докатим. А как ты, кардинал, считаешь?

— Дак уж я что, я не против.

Распили вторую бутылку. Почти не подействовало. Сказывалось перенапряжение последних часов. Шутки и бравада с нашей стороны были чисто внешними и позволяли хотя бы временно упрятать свой страх поглубже. Я сидел и размышлял, дело-то не шуточное раскрутилось. Порубал чабанов, но я надеялся, что они останутся живы. Убивать в мои планы не входило с самого начала, просто надо было их как-то временно выключить. Что я и сделал. Угнали авто, потом вооруженное ограбление магазина. А попытка угона самолета — это уже не халам-балам. «Старший дворник» такое деяние может расценить как террористический акт. Хорошо еще обошлось без захвата заложников. Разве что Хома проканает заложником. Но не думаю. Во! Пойдет соучастником, если «спалимся». На него мы поросенка «повесим». «Да что это я в самом деле? Раньше времени нас хороню», — чуть не вслух сказал я.

Стало почти совсем темно. Санек включил фары.

— Подъезжаем к Садовке, — сказал он. — Пост ГАИ должен быть. Может, отрываться придется.

— Надо полагать, менты уже хапанулись и обложили нас, устроили засады на дорогах. Может, выкинем оружие? Или дадим ментам бой? Последний и решительный. Санек, ты человек военный, сам решай, как быть в этой ситуации. Для меня, считай, все уже потеряно. Если не «намажут лоб зеленкой», то остаток жизни я точняк проведу за колючей проволокой, — сказал я.

— Я не раз слышал, что смертникам лоб зеленкой мажут. Только не могу понять, для чего так делают? — спросил Санек.

Меня чуть смех не разобрал. Меня не раз об этом спрашивали другие, но я на полном серьезе стал Саньку объяснять:

— А это чтобы заражения не было. Пуля-то, она не стерильная, да и башка у человека не всегда чистая бывает. Вот пуля, входя в мозги, может и занести инфекцию. А чтобы этого не случилось, лоб и мажут зеленкой.

Санек как-то нерешительно посмотрел в мою сторону.

— Шучу я, Санек, шучу. Это у нас в преступном мире такое образное выражение «лоб зеленкой намазать». Когда о ком-то так говорят, это значит, что человек приговорен к «вышаку». Для этого человека значит: все, амба, конец.

— Собственно, я так и думал, — ответил Санек. — А бой ментам давать я, честно говоря, не собираюсь. Я их врагами не считаю. Если кто во всем виноват, так я сам и эти мои «друзья», что довели до жизни такой. — Рукой Санек показал на кучу полных и пустых бутылок, лежащих на полу автомобиля у моих ног. — Вот этих «друзей» давно пора расстрелять. В общем, так, Дима, если сейчас проскочим — хорошо. Если нет — сдадимся. Ты что скажешь?

— Ладно, действуй, как решил. У меня тоже нет другого выхода.

5


Перед въездом в поселок на обочине увидели милицейский мотоцикл и стоящих рядом двух милиционеров. Еще мы не доехали до них метров семьдесят, как один из них стал махать палкой, показывая на обочину дороги. Санек сбавил скорость и сделал маневр, будто собирается остановиться, но в самый последний момент резко дернул ручку передач и газанул. Машина, взбрыкнув, рванулась вперед. Я смотрел в заднее окно. Сначала менты прыгнули на мотоцикл и пошли за нами. Но уже на выезде из поселка с противоположной стороны мотоцикл отстал, а потом и совсем остановился.

— Лихо, Санек, ты их сделал, — сказал я и заметил, что у него все лицо было в капельках пота.

Ни слова не сказав и не сбавляя скорость, Санек сидел, ухватившись руками за баранку. И только километров через десять он сказал:

— Будто пронесло, — и тыльной стороной ладони вытер пот со лба. — Коммунисты так просто не сдаются.

— А ты что, Санек, коммунист? — спросил я.

— Был когда-то, — последовал ответ. — Когда в армии служил.

Я, откровенно говоря, всегда коммунистов ненавидел за то, что они убили моих родителей и меня самого почти всю жизнь держали в своих тюрьмах и лагерях. В большинстве своем это были подонки и мерзавцы, которые хапали партийные билеты как беспроигрышные хлебные карточки. Хотя встречал я коммунистов и порядочных людей, но редко. Да тот же «кум» Шаров на «особняке» уж на что зверь был, но честный и справедливый. Не зря же в народе пословица есть: «В семье не без урода». Да! Еще я кинофильм в зоне видел, «Коммунист» называется. Вот тоже человек был ништяк. Мужики даже говорили: «Если этот Урбанский придет на зону, так ему лучшие нары и пайка всегда будут».

Километров за двадцать до города-героя Санек повеселел, остановил машину и сказал:

— А давай-ка, Дима, еще вмажем. Да надо машину бросать, на ней я в город не поеду. Точняк заловят.

Всю дорогу молчавший Хома тоже оживился, спросил:

— А ночевать где? Здесь, что ли? У меня брат в Волжском двоюродный. Можно было к нему заехать.

— Пока, Хома, заезжать никуда не будем. Я что думаю, — сказал Санек, — сейчас надо от «антилопы» избавиться. А не то мы на ней как раз в ментовку попадем. А добираться до Волгограда на попутных будем.

— Слушай, Санек, ты прав. Давай лайбу сейчас куда-нибудь под откос пустим покувыркаться, — предложил я. — И пусть менты потом нас по больницам ищут. Дадим ментам такую наводку.

— Этот вариант не пройдет. Я сам, пока ехали, думал над ним. Менты, они тоже не дураки. Могут не клюнуть на эту инсценировку. Лучше мы машину в кювет отгоним и оставим прямо с ключами. Ночью до хрена любопытных тут ездит. Пусть угоняют. Могут подумать, какой-нибудь пьяный любитель «лохматых сейфов» с бабой в кусты заперся. Рядом видишь, какая чудная лесополоса для этого дела приспособлена. Если кто угонит наш «жигуль», пусть тому вдвойне хуже будет. Пусть сам потом с ментами разбирается и за все наши похождения отдувается, — сказал Санек.

— Ну ты, братан, голова. Прямо Черчилль настоящий, — подумав, ответил я. — Тогда давай сваливать. Оружие и жратву забираем. Ты, Санек, от ружья приклад отстегни, а то в сумку не влезет. Главное, из рабства мы вырвались, теперь нам не хватало ментам «затяпаться».

Мы быстро собрали шмотки. Санек отогнал «Жигули» с обочины дороги в кювет, выключил мотор. И мы, немного отойдя от машины, стали дожидаться какой-нибудь попутной. Наш классный «прикид» давал основание полагать, что и ночью нас кто-нибудь подберет на дороге. Да и «отмазка» у нас была клевая: вон машина обломалась, стоит. И, глянув на пустую машину, я подумал: когда я еще на такой покатаюсь? Всю жизнь меня на «воронках» и в вагонзаках катали. Вот где всласть я накатался. Бывало, «идешь по блоку» (из одной зоны в другую), так по два-три месяца из вагона не вылазишь, кроме как на оправку. Пожалуй, года два я на колесах и провел.

6


Только третья машина остановилась на наши взмахи руками. Это был красный «Москвич» с астраханскими номерами, за рулем сидел молодой парень кавказской наружности. Через открытое окошко он спросил:

— Что, обломались?

— Да, землячок, — ответил я. — До Волгограда подбрось?

— Садитесь.

Втроем мы сели в машину. Я сел спереди, а саквояж с оружием поставил у себя между ног. Пока ехали, разговорились. Парня зовут Курбан, сам из Махачкалы, а в Астрахани брат старший живет, и машина брата.

Санек ничего лучшего не придумал, как представить нас учеными, занимающимися раскопками курганов, что остались после Чингисхана.

— И нашли чего? — поинтересовался Курбан.

— Ага, нашли. Мы там в районе Элисты нашли вставные челюсти размером с самогонный аппарат, — пошутил я, вспомнив слова из песни Володи Высоцкого. — Нам тоже не помешало бы сейчас свои челюсти размять немного. Давай, Санек, банкуй, а то наш профессор Паниковский совсем что-то загрустил.

Санек достал из сумки водку, закусь. Курбан оказался малым с понятиями. Он свернул на обочину и остановил машину. Стали ужинать. От водки Курбан отказался, поел только. А мы выпили, закусили. Настроение поднялось. Я спросил Курбана:

— Тебе, Курбан, в день рождения отец с матерью подарки дарили?

— Конечно. У нас так принято, — ответил парень.

— Мы тоже хотим тебе подарок сделать.

— Так у меня день рождения еще не скоро.

— А это не имеет значения. Это на будущий твой день рождения, — сказал я и достал из сумки разобранное ружье, подумав при этом: «Зачем нам оно? Куда мы с ним? Автомата и пистолета за глаза нам с Саньком хватит». Хому я в расчет не принимал. Я давно определил ему роль «каина» (нестойкого участника воровской группы).

— Вот, держи, Курбан. Будешь на сайгаков охотиться, — сказал я и протянул парню ружье. — Патронташ тоже возьми.

Парень взял в руки ружье, и я заметил, как заблестели у него глаза. Он долго ничего не мог сказать от неожиданности, а потом сказал:

— Большое вам спасибо за подарок. Таких подарков у меня в жизни еще не было. Если вы скажете мне сейчас отвезти вас в Нью-Йорк, я, клянусь, отвезу вас туда.

Потом Курбан вырулил на дорогу, и мы поехали. Въехали в Волгоград, проехали «Родину-мать», освещенную ночными огнями.

— Куда вас везти? — спросил Курбан.

— Никуда, Курбан, не надо. Довези нас до железнодорожного вокзала, — сказал я.

— А потом вам куда надо ехать? Случаем, не в Астрахань? Я туда сейчас поеду, к утру там буду.

— Да нам как раз туда и надо, — сообразил я выгодность такого маршрута. Главное, нам нужно слинять как можно дальше, не светясь на вокзалах. Это прописная истина уголовных наук, одним словом, аксиома.

— Все, значит, едем вместе, — воскликнул Курбан. — За такой подарок я вас на край света отвезу.

Только Хома запротестовал, попросил высадить его в Волгограде на автостанции, к брату в Волжский поедет. Заехали на автостанцию, что за железнодорожным вокзалом, вышли из машины. Попрощались с Хомой. Я достал пятьсот рублей, протянул Хоме.

— Это тебе, «профессор», на первое время хватит. Езжай к родственникам своим, может, у тебя жизнь наладится. Не поминай лихом, если что не так было.

Пьяненький Хома долго нас благодарил, обнимал со слезами на глазах. Уже потом у Санька я спросил, правильно ли я поступил с кодляковыми бабками.

— Правильно, Дима. Если мы не поможем старику, то кому он нужен? Да и атасником бедняга был, когда мы магазин «бомбили». Так что он честно заработал свои бабки, — ответил Санек.

Прихватив в буфете автовокзала еще бухалова, втроем уже мы сели в машину, заехали на заправку, Курбан заправил «Москвич» под завязку.

Я вспомнил кента Володю, с которым мы «фестивалили» в Волгограде и «оттягивались» по полной программе, после чего я и попал в рабство. А какова его судьба? Надо заехать к его брату Николаю, узнать да свои «оправилы» и шмотки забрать. Я попросил Курбана заехать по адресу, что он и сделал. На хате была жена Николая, она-то и рассказала о событиях с того дня, как я пропал совсем. Володя, оказывается, в тот вечер в «трезвак» (вытрезвитель) попал. Менты его замели, когда он из кабака, где мы сидели, отлить вышел. А сейчас Володя у Николая на строительстве канала работает. Должны дня через два приехать.

— Передайте Володе привет. Скажите, что у меня все нормально. Но обстоятельства заставляют уехать. Друзей встретил, у них и гостил все это время, — сказал я, забрал свою сумку и вышел из хаты.

Потом мы выехали на астраханскую трассу. Часа два мы с Саньком покемарили на заднем сиденье. Я проснулся, захотел по малой нужде, сказал Курбану остановиться. Разбудил и Санька, вышли из машины. В свете «волчьего солнышка» нам открылась дивная панорама: Волга, камыши по-над берегом, повыше — кустарник. Вдалеке я заметил несколько костров на берегу. И мне пришла в голову хорошая мысль:

— А что, если мы здесь заночуем? Лучше «химани» и не придумать. Курбану тоже отдохнуть надо, вон за баранкой сколько сидит уже. Кстати, Санек, нам поросенка надо зажарить, а то пропадет мясо. Курбан-то все равно свинину не ест, так мы схаваем.

Решили сделать привал. Курбан пошел спать в машину, а мы развели костер. Кинжалом я вырубил две рогатины, воткнул в землю у костра. На палку-вертел насадил поросенка и подвесил ее на рогатины. Пока крутил вертел и жарил поросенка, сам немного задремал. Запах горелого мяса вернул меня из «страны дураков». Хотя чуть-чуть и подгорел у поросенка один бок, но вкуснятина получилась изумительная. Вдвоем с Саньком под водку мы почти прикончили поросенка и упали на землю, успев постелить на нее чехлы с сидений.

Было светло, солнце нехотя вылазило из-за горизонта, когда нас разбудил Курбан.

— Дим Димыч, Александр Петрович, ехать надо, — сказал Курбан. Так мы представились ему, когда знакомились вчера. Он нас, как старших, и называл по имени и отчеству.

Мы поднялись, было свежо, все-таки только середина мая. Однако я не преминул снять с себя шмотки и пойти окунуться в Волгу. Когда, отряхиваясь, вышел на берег, то увидел очень удивленное лицо Курбана. Его сильно поразили полотна живописи на моем теле, на что я даже пошутил:

— Налетай, не скупись, покупай живопись.

А Курбан сказал:

— Я много видел разных наколок, но таких еще не видел. Вы, наверное, много сидели в тюрьме?

— С чего ты взял, Курбан? Какая тюрьма? Это я наколол еще в детском саду, а потом в пионерском лагере, — смеясь, сказал я. Но потом уже серьезно продолжил: — Да, Курбан, я много сидел. Еще в детстве при Сталине сел. Вот они, ошибки молодости, и остались на моем теле.

Когда собрались, сели в машину и поехали, я заметил знаки немых вопросов на лице парня. Он первым нарушил затянувшееся молчание.

— У меня дядя в Махачкале, так он почти всю жизнь в тюрьмах и зонах просидел. Но он, понятно, вор в законе. У него тоже много похожих наколок. Я еще пацаном был, так он нам много про тюрьмы и зоны рассказывал. Часто имя Дим Димыч упоминал в рассказах. Говорил, это шайтан какой-то был, что в тюрьмах вытворял.

— Так не Гасан его звали, дядьку твоего, а кличка Архимед? — перебил я парня.

— Да, точно, Гасан, — обрадованно воскликнул Курбан. — И кличка у него Архимед.

— Знаю, знаю я, Курбан, твоего дядьку. Вместе нам довелось в зоне Навои сидеть и в подвале «крытой» тюрьмы в Ташкенте. Где он сейчас?

— В прошлом году опять сел, — разочарованно произнес Курбан.

— Жаль, Курбан. А то бы к нему заехали, будь он на воле. Нам-то с ним есть о чем поговорить, что вспомнить.

Что я еще заметил, после такого откровенного разговора с Курбаном, он стал еще уважительнее относиться ко мне и Саньку. Курбан предложил отвезти нас в Махачкалу, если мы хотим. В Астрахани он долго не задержится, заберет только товар и сразу в Махачкалу. Под товаром он имел в виду икру черную и осетрину. Контрабанда, одним словом.

Поразмыслив с Саньком, мы пришли к выводу, что оторвались мы прилично, нигде не засветились, и сейчас рисковать вообще нет никакого смысла. Вдруг Курбан «затяпается» со своей контрабандой, и мы с ним прицепом. Поэтому под благовидным предлогом мы отказались от дальнейшего автопробега до Махачкалы, сославшись на неотложные дела в Астрахани. К обеду мы были в Астрахани. Попросили Курбана высадить нас у Главпочтамта. Он написал мне свой махачкалинский адрес, еще раз поблагодарил за подарок, сказал:

— Дим Димыч, Александр Петрович, если будете в Махачкале когда, обязательно заходите. Мой дом — ваш дом.

7


На такси мы доехали до «бана», взяли билеты на вечерний поезд в сторону Баку. Времени было еще много в нашем распоряжении. Барахло мы сдали в камеру хранения, а сами пошли в ресторан при вокзале.

Первым делом я по-братски поделил деньги, что взяли в магазине. Получилось по полтора с лишним «куска» на рыло.

Я предложил Саньку ехать со мной в Прибалтику, в Таллин. Там у меня кент хороший, на «особняке» в «Долине смерти» вместе сидели. Санек отказался.

— Ты, Дима, хоть обижайся, хоть нет, а я решил домой ехать, в Ростовскую область. Соскучился по детям, жене. Хватит псом бродячим по стране скитаться. Может, жена простит. А с этим делом хочу завязать наглухо, — сказал Санек и показал на графин с водкой. — Лучше в ЛТП пойду лечиться, чем в тюрьму или опять в рабство.

— Смотри, Санек, сам. Хотя тоже считаю твое решение единственно верным. А из оружия что возьмешь себе: автомат или «несчастье» (пистолет)?

— Ничего не возьму. Я в армии с этим «несчастьем» натаскался вдоволь. Забирай оба ствола. Хотя и тебе посоветовал бы тоже с ними не таскаться. Оставь их в камере хранения и всех делов-то. Еще неизвестно, в каких делах эти стволы были и что за ними в угро числится.

— Так-то оно так. Но кто его знает, что меня впереди ожидает. Авось и пригодятся стволы, на тропу рано или поздно, а выходить придется, другого варианта у меня нет. Так что я их с собой заберу, да и барыгам всегда «спулить» можно, все бабки.

— Тебе, Дима, видней.

Доехали мы до Махачкалы, там пересели на поезд Баку — Москва. В Ростове Санек сошел с поезда, на перроне мы с ним попрощались. Напоследок он мне сказал:

— А может, Дима, тоже останешься? Будем работать, невесту тебе найдем.

— Нет, Санек, поеду я. Ничего путного у меня из этого не получится, да и тебе только мешать буду.

— Ну, давай, Дима, с Богом. Будь осторожен. Если что, приезжай ко мне, — сказал Санек, повернулся и быстрым шагом пошел на выход с перрона.

Я вернулся в свое купе, лег на верхнюю полку, и было мне так тоскливо на душе. Опять я один и еду в неизвестность. Долго я лежал, «впав в распятие». Вспоминал детский дом, легендарный крейсер «Климент Ворошилов», на котором я плавал юнгой, товарищей моряков с крейсера вспоминал. Хотя и прошло с той поры тридцать лет, но их лица проплывали перед моим внутренним взором очень четко, будто это вчера было. Вспоминал «бессрочку» (колонию для малолеток) под Абаканом, вспоминал свой первый побег из бессрочки. Володю Носа, Сашку Татарина вспомнил. Где они сейчас? Как у них жизнь сложилась? Под эти воспоминания и мерный стук колес поезда я улетел в «страну дураков».


Глава 4

НЕДОЛГО МУЗЫКА ИГРАЛА


1


В Ленинграде я сделал пересадку, сел на скорый Ленинград — Таллин. Столица Эстонии встретила меня теплым майским вечером. На привокзальной площади я подошел к кодле «волков» (шоферов такси), перебазарил с одним, и он отвез меня по названному адресу. Это оказался небольшой особняк. Я подошел к двери, увидел на ней «клопа» и позвонил. Дверь открыл высокий молодой парень, спросил:

— Что надо?

— Мне Хари нужен. Скажи ему, Дим Димыч приехал.

— Подожди, — сказал парень и ушел, закрыв дверь перед моим носом.

Дверь снова открылась, на пороге стоял Хари. Со словами:

— Дим Димыч, какой судьбой? — Хари стал меня обнимать.

Когда мы вошли в большую комнату, я, только одним взглядом окинув ее, понял, что попал в «кайф-базар» (притон наркоманов). Везде царил беспорядок, на столе громоздились горы немытой посуды вперемешку с объедками жеванины.

С кособокого дивана Хари поднял двух телок, сказал им:

— Все убрать и помыть. Через пять минут чтобы на столе ничего не было. И накрыть стол по новой.

Девицы быстро все прибрали, накрыли стол. Разбудили еще трех парней. Я, Хари, высокий парень и эти трое с девицами сели за стол. Хари налил в бокалы вино, поднялся и сказал:

— Выпьем за нашего дорогого гостя Дим Димыча. Я с ним вместе «сидя лакал» в Изяславском монастыре, что в Западной Украине. Кто бывал в этом «крематории» (тюрьме, зоне), тот его никогда не забудет. Эту зону называют «Долиной смерти», из нее мало кто выходит живым. Нам с Дим Димычем повезло. Прошу любить и жаловать.

Я познакомился с ребятами, девушками. Мы выпили. Но я понял, что они выпили вино так, чисто символически, поскольку оно им не в кайф, все они «шировые» (наркоманы), и девушки такие же. После этого они занялись своим делом, и только я и Хари остались за столом, выпивали, разговаривали, вспоминали нашу лагерную жизнь. Промежду делом я наблюдал за «наркотой». У одной девушки, видимо, ломка началась, кумар из нее полез вместе со слезами. Она, всхлипывая, просила одного парня:

— Уколи меня, прошу тебя. Ну чего ты меня мучаешь?

Парень в это время на плите вываривал мак, мешал его с димедролом и пенталгином и говорил девушке:

— Потерпи немного. Сейчас уколю тебя этим «бутором», а завтра достанем что-нибудь получше.

Потом парень стал искать у девушки вены, а их нет, все исколоты наглухо. Тогда девушка сняла с себя трусы, сказала:

— Смотри, там сбоку есть.

Парень нашел вену возле самого влагалища, ввел в нее «бутор», после чего девушка завалилась на кровать со словами:

— Ой, родненький мой, как мне хорошо.

Я спросил у Хари насчет девушки, с которой, будучи в зоне, он заочно переписывался, а потом она приезжала к нему на свидание. Это из-за нее мы чуть майора-замполита не убили. Когда девушка приехала в зону первый раз, мы ее видели с крыши цеха. Маленькая она была, худенькая, черненькая. Я ей с ходу кличку присобачил Цыганочка. У нее с майором разговор состоялся, он сказал ей:

— Ты к кому сюда приехала, глупая? Тут же сидят одни бандиты и головорезы.

Девушка взяла и уехала, а потом Хари письмо написала, что ей майор сказал. Так мы его поймали в жилой зоне и чуть не «замочили». Заставили написать девушке письмо, извиниться и попросить ее снова приехать. Так она второй раз приезжала.

— Ты знаешь, Дим Димыч, я когда «откинулся», к ней в Донецк поехал. Встретили меня хорошо, пять дней я у них гулял. Потом сказал ей, что домой съезжу и сразу за ней приеду, заберу к себе. И вот как приехал, так и застрял. Ты сам, Дим Димыч, видишь, каждый день одно и то же. Никакого просвета нет. Я-то сам не «жалюсь», только пью, вот и закружился. Ну, а ты-то где был?

— Я поначалу, как от «хозяина» свалил, на Украине тормознулся. Потом в Калмыкию подался. Думал, заведу хозяйство, миллионером стану. И стал, как видишь. По пьяному делу в рабство попал, испытал жизнь по-собачьи. Но бежал из рабства с двумя кентами, захватив три ствола и «Жигули». Сначала двух «псов» на кошаре вырубил. А потом пошло-поехало. Когда сваливали на «ландо», в каком-то поселке «рундук» «прихватили» (ограбили) внаглую. Потом чуть самолет не угнали, но вовремя одумались. Только круг почета сделали и на вираж ушли.

— Так ты, Дим Димыч, сейчас в бегах и розыске? — спросил Хари.

— Правильно ты, Хари, «рюхнулся». Кстати, Хари, ты «самурай» этой «химани»? — спросил я.

— Да, Дим Димыч. Можешь у меня балдеть, сколько хочешь. Девочек навалом на любой вкус. Не хочешь этих, какую хочешь, тебе достану. А с бабками как у тебя?

— Пока бабки еще стоят в «чердаке». Ну а дальше видно будет. Придется на тропу выходить. Теперь-то мне отступать некуда, мосты сожжены. Не для понта же я с собой «удостоверение личности» в кармане таскаю, а на «бане» в камере хранения автомат отдыхает, — сказал я товарищу.

— Ну ты даешь, Дим Димыч! Ты бы еще гранатомет с собой прицепил, — засмеялся Хари.

— А что ты, Хари, смеешься? Я и гранатомет мог прихватить. Да слишком тяжело таскать с собой, и плечо сильно болит, — пошутил я. — А пошерстить здесь, надеюсь, есть кого, иностранцев пруд пруди. А дома и стены помогают. Я ведь, Хари, на этой земле родился в городе Тарту. Это моя родина. Только я здесь не бываю. Зигзаги судьбы да «царские дачи» мешают, вот и не могу до родины добраться. Лет пятнадцать назад я с кентом одним, Витьком, заскочил сюда на «гастроли». Тоже «орлом» (в бегах) был. Да недолго по родной земле походил. В этот же вечер один валютчик порхатый попался. Шастал возле ресторана в морской офицерской форме и боны скупал у пьяных матросов. Так пришлось с него «шерсть содрать» и «юзонуть» из Таллина по-шустрому.

Так сидели мы с Хари и разговаривали. Молодежь нам не мешала, занималась своим делом: «шоркались», смотрели порнуху по видику.

Я почему так откровенно с Хари говорил? Был уверен в этом человеке. За годы на «особняке» мы с ним скентовались. Хари был наполовину немец, наполовину эстонец, говорил по-русски, но с немецким акцентом. Характер у него был спокойный, уважительный, что присуще западным европейцам. Хотя внешне он и не отличался привлекательностью. Был некрасив даже, нескладен телом и сутуловат вдобавок, зато глаза были голубые и с каким-то холодным стеклянным блеском.

— Слушай, Хари, не западло будет тебе сказано, это что за шелупень (сброд)? — спросил я и кивнул в сторону «шировых». Неужели твоя «пристяжь» (лица, окружающие авторитетного вора)?

— Нет, Дим Димыч, ни в коей мере. В целом ребята неплохие, но «шакалье» (мелкое ворье).

— Пойдем, Хари, погуляем немного по Таллину, — предложил я. — Время будто еще не позднее.

— Пойдем, Дим Димыч, об чем разговор, — ответил Хари.

Мы вышли на улицу. Шли по вечернему городу, и я никак не мог налюбоваться. Нет, это была не Рязань, не Тула, это был какой-то сказочный город удивительной архитектуры, весь в рекламах, огнях. Прошли мимо кинотеатра, ресторана, людей — море. И что удивительно, я почти не услышал русской речи. Вышли к ночному пляжу. Некоторые парочки освежались в море. На берегу я увидел русалку, высеченную из гранита. В свете луны волны блестят, переливаются изумрудным блеском. Иногда сторожевой катер шарахнет прожектором по небу и по пляжу. Красота! Сказка, одним словом. Я смотрю в одухотворенное лицо Хари, он что-то рассказывает, показывает рукой, а я не слышу, нахожусь в ином мире, в каком-то другом измерении. Очнулся я, когда Хари рукой взял меня за плечо и сказал:

— Пойдем, Дим Димыч, на бульвар, погуляем.

Мы пошли по бульвару, несколько раз к нам подходили женщины в юбках почти до пупка, предлагали свои услуги. Но мы отказывались. Как сказал Хари:

— Это, Дим Димыч, не тот товар, нет сертификата качества. После него можно в «трипер-бар» или в «трип-дачу» (кожно-венерический диспансер или больницу) попасть. Тебе, Дим Димыч, я достану блядь чистую.

Потом мы зашли в ночной ресторан, взяли с собой четыре бутылки шампанского и пошли домой. В хате все парни и девушки были глухо обкайфованные, лежали кто где и смотрели видик. Мы с Хари сели за стол, попили шампанского. Потом я поднялся, взял матрац, постелил на полу и «сел на спину» (лег спать). Хари спросил:

— Дим Димыч, женщину хочешь?

— Нет, Хари, не хочу. Сегодня хочу отдохнуть и не ломать свой кайф от такого чудесного вечера, — ответил я. И даже сам удивился: первый раз в жизни я отказался от бабы.

— Можешь спать спокойно. Хата моя не «спаленная», менты сюда вообще не приходят.

Хари еще что-то говорил, но я уже его не слышал, улетал все дальше и дальше, пока не попал в «страну дураков».

2


На другой день я проснулся только к обеду. В доме тишина, «шировых» никого не было: ни парней, ни телок. Все кругом прибрано, помыто. Хари лежал на софе, смотрел телевизор. Увидев, что я проснулся, он поднялся, взял со стола фужер с шампанским и протянул мне. Я с большим удовольствием выпил шампанское, сходил в «светланку» (туалет) и пошел в ванную комнату. Пока я принимал душ, Хари приготовил обед. А когда я закончил водный моцион, Хари принес мне толстый махровый халат. Я надел его, вышел в комнату, посмотрел в трюмо, и мне даже не по себе стало. Ну, вылитый дворянин, князь, не меньше. И это после стольких лет тюрем и лагерей, серых, черных и полосатых роб. Разглядывая себя в зеркале, я даже смеяться начал. Хари спросил:

— Ты, Димыч, чего смеешься? Халат, что ли, не понравился?

— Нет, Хари, халат классный. Я просто подумал, будем мы когда-нибудь жить по-человечески, по-дворянски? Или нам только робы тюремные на всю жизнь уготованы? Неужели власть коммунистов никогда не кончится, и райская жизнь только им предназначена? А народу только работа, работа и еще раз работа. У них даже лозунг есть: «Труд облагораживает человека». Как же, облагораживает, горбатым его делает, в обезьяну превращает. Это факт.

Мы сидели с Хари за столом, пили шампанское, ели, разговаривали за жизнь.

— Я вот, Хари, сейчас вспомнил случай один, — рассказывал я. — Это когда в Винницкой области в тюрьме сидел в Стрежевке. Так со мной мужик сидел, Замихора звали. Он до тюрьмы кооперативом каким-то руководил. Он мне много чего порассказал. Говорил, как он каждый месяц первому секретарю обкома Таратуте деньги посылал от своей прибыли. А попробуй не пошли, все — хана. Ни работать тебе не дадут, ни жизни. А таких, как Замихора, сколько? Навалом. И все отстегивают. Ну чем не рэкет, только авторитетов от компартии. И им за это хоть бы фуй. А я вон не успел с одного жида в Жмеринке «шерсть содрать», так на меня всесоюзный розыск объявили. За что пять лет в «Долине смерти» «чалился». Это хорошо еще «сыч» (следователь) и менты хорошие попались, сто сорок четвертую (кража) отломили, а пришей они мне «растрату с криком» (разбойное нападение), так это до двенадцати лет. Вот и думай. Ну это я так, к слову сказать. О чем я там рассказывал?

— Как барыга один первому секретарю бабки отстегивал, — подсказал Хари.

— Во-во, точно. Один раз этот Замихора прикатил в заповедник по срочному делу к Таратуте. Смотрит, а тот голый развалился на травочке, а по нему девчонка лет пятнадцати ползает, веточкой мух отгоняет. А до этого по радио передали, что стая гусей перелет делала и в Швейцарии села. Так весь народ вышел гусей встречать и кормить, потом проводили. И оказывается, следили за дальнейшим их перелетом, по рации передавали. И надо ж было несчастным птицам в нашей стране сесть в заповеднике, когда там тузы обкомовские и райисполкомовские балдели. Так эти мерзавцы, как будто им жрать не х… было, давай стрелять гусей, полстаи перебили. И ты думаешь, Хари, им что-нибудь за это было? Ничего. Правда, потом шведы по радио на весь мир передали, что русские вурдалаки с птицами сделали. Наше правительство, конечно, не могло не отреагировать на такое «наглое вранье империалистов и их злобные происки». Поймали в заповеднике какого-то пьяного мужичонку с поломанной одностволкой и все на него повесили. Показательный суд для понта устроили и за решетку кинули. Вот тебе, Хари, и коммунисты-юмористы.

— Да, крепко, Дим Димыч, крепко тебя коммунисты достали, сказал Хари.

— Еще бы. А родителей моих за что расстреляли? На моих глазах прямо. Я хоть и маленький тогда был, под стол пешком ходил, но все запомнил. Как сейчас помню, заскочили они в хату, двое их было. У коммунистов указ такой был: все, кто буржуазно настроен, подлежат ликвидации. Так они прямо в хатах и расстреливали. Отец мой успел в окно выскочить. Один из чекистов за ним, а второй подскочил к окну и дал очередь из автомата по отцу. Мать в отчаянии выхватила из-за пазухи маленький пистолет и выстрелила палачу в спину. Но он бугай здоровый оказался, развернулся как ни в чем не бывало и шарахнул очередью по матери. А я сбоку от нее стоял, за юбку держался. Как меня не зацепил? Но от этого грохота у меня язык начисто отнялся. До одиннадцати лет я не разговаривал. Спасибо воспитателю в детском доме: вылечил меня таким же способом — испугом. А сколько таких детей, как я, без отцов, матерей осталось? Тысячи. Ничего у меня своего не осталось: ни имени, ни фамилии, языка своего не знаю, дня рождения не знаю. Это все мне потом в детдоме присобачили. А «затырили» (спрятали) нас куда? Аж на Камчатку завезли.

— Понимаю тебя, понимаю, Дим Димыч, хотя у меня судьба немного получше оказалась, — сказал Хари.

А меня словно прорвало на воспоминания о неблаговидных делах коммунистов.

— Я вот, Хари, когда еще пацаном сидел в Ванино, так у нас в зоне много политических было, это кто по пятьдесят восьмой статье сидел. Их считали врагами народа. Так лагерное начальство нас, уголовников, специально на них натравливало, и мы их убивали. А когда вся зона объявила голодовку, чтобы пайку прибавили, так наша братва первая не выдержала, взяла пищу, а «глухари» (политические) насмерть до последнего стояли. Вот тогда и мы поняли, что не правы и попали под влияние коммунистов. На что дядя Ваня Фунт, вор в законе и пахан зоны, и тот на сходняке признал: «Виноваты мы сами, и первые дешевнули в их глазах. Вот так, братва, с сегодняшнего дня „глухарей“ и „тузов“ не обижать и делиться с ними последним. Узнаю, кто будет беспредельничать, шкуру спущу». Я тоже начинал понимать, что к чему. Понимал, что политические, хоть и бывшие коммунисты, но из тех, кто не побоялся и бросил вызов режиму коммунистов. А сколько и каких хороших людей сидело в зоне, сколько военных командиров было, даже командующий Черноморской флотилией в нашей зоне был. А Константин Федорович, подполковник, он во время войны фронтовой разведкой командовал. Так ему уже после войны недостачу военного обмундирования и сукна пришили и «четыре петра» (двадцать лет) отломили. А это человек был: он не то что моток сукна, он нитку чужую не возьмет. Это его я спас, когда два вора «замочить» его хотели, я их сам чуть не зарезал. Я-то хоть и пацан был, но входил в «пристяжь» (окружение авторитетного вора) самого Фунта. А сроки какие у «глухарей» были если не двадцать, то двадцать пять лет и «до особого распоряжения». Даже когда Сталин умер, никого из них не амнистировали, только нас — уголовников. А они в большинстве своем из лагерей не вернулись, так и остались лежать на чужбине в безвестных могилах. Вот и мне с детских лет не везет: то в тюрьме, то в бегах. Сейчас опять в бегах, и сколько это протянется, одному Богу известно. Но чую, погорю, и опять потянут лес валить или уголек долбить. Да что это я, Хари, нюни распустил. Давай лучше выпьем, пока на свободе.

Мы выпили, и я предложил Хари:

— Пойдем на вокзал сгоняем, возьмем мой сидор с барахлом да бухаловом еще затаримся, раз масть пошла.

Вышли из хаты, на улице поймали такси и поехали на вокзал. «Волка» отпускать не стали. В камере хранения я забрал сумку, и с этим же «волком» мы стали рыскать по «тупикам», затарились выпивкой, едой и приехали на хату. Снова вдвоем с Хари сели за стол, он включил магнитофон. Под музыку мы продолжили «двигать от всех страстей». Но на этот раз поговорить нам толком не пришлось. Подвалила шобла ребят с девушками. Мне они тоже привели и обрадовали прямо с порога.

— Дим Димыч, это тебе подарок.

Телка с ходу подрулила ко мне, села рядом и, нагло разглядывая меня, сказала:

— А ты, дядя, ничего. А любить ты умеешь? И есть чем?

От такого «душевного» обращения ко мне сразу я немного опешил даже. Но быстро сориентировался, решил «играть» в таком же ключе и достойно выйти из этой ситуации. Улыбаясь и чтобы не обидеть девушку, я взял ее руку и засунул в свой карман брюк, как раз тот, который изнутри был сильно порван, и ласково сказал:

— Попробуй, помацай мой снаряд. Может, подойдет?

А сам стал наблюдать за девушкой. По мере того как ее рука опускалась все ниже по снаряду, я видел, как глаза девушки делаются все шире и шире и отвисает подбородок.

— Ну что? — спросил я.

— О Боже ты мой, мамочка родная, — испуганно прошептала девушка.

— Тогда надо приступать к делу, — сделал я вывод после ее слов.

Встал из-за стола, подхватил «биксу» на руки, понес в другую комнату и положил на кровать. Дальше было делом техники: прикрыл дверь, включил магнитофон, раздел девушку и сам разделся. Девушка с трепетной жадностью стала целовать мне грудь, живот и ниже. А потом, потом «забил снаряд я в пушку туго», но тут игра плохая вышла, как будто я всадил ей дышло. Телка заорала нечеловеческим голосом, за дверью раздался дружный хохот кодлы «шировых», а я сказал:

— Тише, дура, расслабься и лежи, как дрова.

Девушка стала скулить все тише и тише и окончательно успокоилась. Трахались мы часа полтора почти без остановок. После этого поднялись, шутя, я сказал:

— А ты, дурочка, боялась, только юбочка измялась. Пойдем, а то компания, наверно, ждет результата.

— Ты, дядя, шутник, оказывается. Хороши ваши дурацкие шутки, если полчлена оказались в желудке, — довольно улыбаясь, ответила «бикса».

Шатаясь, мы пошли в ванную комнату. Помылись, привели себя в порядок, оделись, вышли в большую комнату и подвалились к компании за столом. Себе и девушке я налил по стакану водки, сказал:

— Давай за встречу и знакомство выпьем, только до дна.

Я выпил стакан, она осилила половину. Немного закусив, я снова налил себе, предложил Лиле, так звали девушку — мы с ней только сейчас познакомились, — выпить на брудершафт.

После этой дозы Лилька закосела, стала болтать лишнее.

— Наконец-то мне мужчина настоящий попался. Раньше все слюнтяи да гомики попадались. А это настоящий мужчина.

Я стал толкать Лильку в бок, говорить:

— Ну, во-первых, на конец ты мне попалась, а во-вторых, Лиля, прекрати болтать лишнее, а то расхвалишь меня и твои подруги тоже захотят попробовать. А я-то не железный, вдруг уломают? Тогда что?

Она сообразила немного, ответила:

— И то правда, Дима. Так и увести могут.

Потом Лиля стала рассказывать про себя, про родителей своих. Отец у нее, оказывается, профессор, а мать — врач. Живут они в достатке, ни в чем не нуждаются. И живет она в свое удовольствие. Я слушал Лильку, а сам думал: «Вот, родители у тебя образованные, а ты самая настоящая блядь, только, может, почище и поопрятнее уличных. Неужели родители ничего не знают о твоей жизни? Была бы моей дочкой, так убил бы, наверно. Я и сам-то по происхождению дворянин, но если бы ты, дура, узнала, что я убийца, бандит-рецидивист и нахожусь сейчас в бегах, то не знаю, как бы ты отнеслась к такому известию. В общем, не известно, кто кого стоит». Но я не стал испытывать судьбу и отпугивать девушку, поэтому, пораскинув уже захмелевшими мозгами и не найдя ничего лучшего, сказал ей с серьезным видом:

— Ты знаешь, Лиля, а я внук полковника Кудасова. Может, слышала о таком? Он в армии генерала Деникина служил начальником контрразведки.

Мое сообщение произвело на публику хорошее впечатление. Разговоры за столом смолкли, все уставились на меня, как бы заново увидев. А я продолжал «гонять подливу»:

— Я прибыл на Родину из-за кордона, чтобы помочь стонущему от коммунистов народу вернуть отобранную свободу и независимость. Хари может подтвердить мои полномочия, — кивнул я в сторону Хари.

Он сделал многозначительный кивок и сказал:

— Да, господа, это так.

Тут я вспомнил, что Хари только вчера говорил всем, что мы с ним «чалились» на «особняке» в «Долине смерти». Но подумал: уж если я сам забыл об этом, то «шировые» тем более. Поэтому продолжил:

— Кстати, господа, я не представился. Прошу извинения. Я Дмитрий Кудасов, ныне подполковник ЦРУ. Позавчера ночью я с группой диверсантов был выброшен с «боинга» в районе Тарту. А сегодня, господа, я с вами сижу за одним столом, — сказал я, а для большей убедительности нагнулся, из своей сумки вытащил десантный автомат, взял его за ствол, протянул к дальнему концу стола и рукояткой, как кочергой, зацепив бутылку с шампанским, подвинул ее к середине стола. Взял бутылку и разлил содержимое по фужерам.

Все сидели затаив дыхание, кто-то выключил магнитофон. А я, почесав автоматом себе спину и бросив его в угол комнаты на матрац, сказал:

— Господа, я предлагаю выпить за свободную Эстонию. Ваша помощь скоро потребуется. Родина с надеждой смотрит на вас. Зиг хайль!

Раздались робкие «зиг, зиг», потом все разобрали фужеры, стали чокаться и пить. А я продолжил свой монолог и еще долго «гонял подливу», так уж у меня масть покатила. В конце своей речи, обращаясь к Лильке, я сказал:

— А тебя назначаю своим личным ночным секретарем. Все гениальные мысли меня посещают ночью. Еще думаю, но это опосля, внедрить тебя в «сучий парламент» (административные органы), чтобы иметь полную информацию, что там еще затевают менты и коммуняки. Будешь нашей Матой Хари.

В этот момент я почувствовал, как, видимо, в знак признательности за столь высокое назначение рука новоиспеченной Маты Хари полезла в карман моих штанов. Но на интимный диалог с ней в данный момент я был не расположен, поэтому поднялся из-за стола, жестом поднял Хари, и мы вышли с ним на улицу. Хари, улыбаясь, сказал:

— Ну, Дим Димыч, в натуре ты молодец. Я узнал еще одну сторону твоего таланта. Если бы я не знал тебя по зоне столько лет, я бы сам все принял за чистую монету. Ты так красиво «чесал по бездорожью», что я уверен, ни одна блядь не усомнилась в истинности твоих слов.

— Да уж, Хари, вдохновение так нашло, на лирику и поэзию потянуло. Конечно, я мог и Швейком представиться, бравым солдатом. Но был бы не тот кайф, естественно. До Джеймса Бонда тоже не дотягиваю. Жалко, Хари, у тебя гитары нет, а то бы я выдал сейчас лучшие номера. Кстати, твою молодежь я, случаем, не сильно «нашарохал» (напугал)? А то я еще хотел припороть для дела, что хата твоя заминирована и так запросто мы ментам не сдадимся, но не стал. Сдернуть могли бы все.

— Насчет парней и девушек, Дим Димыч, ты не переживай, это такая публика, сейчас еще шоркнутся и закайфуют по-черному, тогда им хоть атомную бомбу в хате взрывай. А гитара у соседа через дорогу есть, семиструнная, сейчас сделаю, — сказал Хари.

Пошел к соседу, принес гитару, я поднастроил ее, и мы вернулись в хату. Сели с Хари за стол, выпили водки, и я спросил у ребят, что им сыграть.

— Про нас что-нибудь, — сказал кто-то из «шировых».

Про «шировых» в лагерном фольклоре песен было мало. Разве что у Володи Высоцкого была песня, где есть слова: «Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше, сорок душ посменно воют — раскалились добела… вместо чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться…» Так это про сумасшедших. Хотя и эти «морфушники» (морфинисты) далеко от них не ушли.

3


Так я кайфовал на Хариной блатхате целую неделю. У молодежи была одна забава — шоркнуться, травки курнуть и кайфовать под музыку. Они даже не трахались. Этот их пробел в культурном отдыхе я героически восполнял с Лилькой. Бывало, как зайду на ней из бреющего полета в кинжальный вираж, так Лилька аж кричит, как коза недорезанная. Шировые и плановые только по полу катаются и за животы держатся. Бывали у них проколы — бабок нет, не на что омнопон или морфий купить. Тогда я давал свои. К концу недели от моих полутора «кусков» хер остался. Я сказал Хари:

— Надо, Хари, на дело идти. Ты тут абориген, знаешь, что, где и почем. Ты накнокай что-нибудь путевое, может, «тупик» какой, может, кассу какую на отшибе, может, фраера какого «пухлого» «прихватим».

— Я, Дим Димыч, давно один ювелирный магазин пасу. К «сливкам» (золотым вещам) у меня давно слабость. И кент у меня один есть, «шнифер» («медвежатник») классный, он тоже недавно «с кичи откинулся». И ты, Дим Димыч, вовремя подвалился к нам.

— Вот это, Хари, уже путевый мы с тобой базар держим. А пока суть да дело, ты своих дармоедов «шировых» на дело отправь. Не лапу же нам завтра сосать. У меня уже голяк в «чердаке». Пусть шелупень поработает, хватит им на нашей шее сидеть. Пусть хоть «торчков бомбят», если на что дельное не способны. Вон сколько по городу иностранцев шастает с «чердаками», набитыми валютой, пьют, гуляют в кабаках, баб наших трахают. Совсем совесть потеряли. Надо напомнить им, чтобы не забывали, где находятся, — немного распалившись, сказал я. — И вот еще что, Хари, «одеяло» мне надо сделать. Под своими «оправилами» я «затяпаться» могу.

— Дим Димыч, я поговорю с парнями. И «одеяло» тебе сделаю, у меня один маклер кент, — сказал Хари и ушел в большую комнату.

За музыкой я не слышал разговора Хари с парнями, но минут через двадцать Хари вернулся.

— Все, Дим Димыч, завтра пойдут на дело. Только просили меня, чтобы я взял для них у подполковника Кудасова автомат.

— Да они что, фуцаны, ох…ли, на такие дела с автоматом ходить? Может, им еще танк дать и пару «боингов» для прикрытия? — рассмеялся я. — На такие дела «потеху» (нож) и «припас» (кастет) иметь и то много. «Спалятся», и «цугундер» им по самый гроб обеспечен.

— Вот и я им то же самое сказал, — ответил Хари.

— Ладно, Хари. У меня там в сумке «мекердыч» (кинжал). Возьми и дай им, но скажи, чтобы в дело не пускали и работали без «мокроты». Ну, попугать фраеров разве что.

Три «прихвата» (грабежа) прошли у парней удачно. Они по вечерам тормозили пьяных иностранных моряков торгового флота и «сдирали с тех шерсть». Появились бабки, и Харин «Шанхай» (притон) снова погрузился в кайф. Но мое волчье чутье улавливало запах надвигающейся беды. На всякий случай в маленькой комнате около стены под плинтусом я оторвал доску и «затарил» (спрятал) под нее автомат. «Несчастье» тоже старался при себе не держать, а спрятал его в поддувало печки и присыпал золой. И близко под рукой, если понадобится, и относительно надежно.

И вот, на четвертом гоп-стопе (грабеж) шакалье «спалилось». В этот вечер на хате были Хари, я, Юрка — высокий парень и три телки. Сначала в большой комнате у нас было бухалово, потом я с Лилькой свалил в свою комнату на порево. Вот тут-то менты и нагрянули на логово. Видно, кто-то из ребят раскололся. Взяли меня, что называется, тепленьким и голеньким прямо из постели. Документы, кто, откуда? Назвался Орловым Дмитрием Ивановичем из Ленинграда, в Таллине проездом, сам — инженер по технике безопасности, а документы потерял. Я говорил, а сам чувствовал несостоятельность своей версии. Обилие наколок на моем теле было красноречивее любых документов. Менты заставили меня одеться, прошмонали, надели «браслеты» и отвели в «синеглазку». Привезли в «третью хату» (милицию) и кинули в отстойник до выяснения, успев сфотографировать при этом. Хорошо еще, оружия при мне не оказалось, весь арсенал остался у Хари на хате «заныкан».

На другой день меня из КПЗ «дернули» в кабинет к дежурному капитану.

— А, гражданин Орлов? — сказал капитан. — Прошу садиться.

Я сел на стул напротив капитана. Тот внимательно посмотрел на меня, потом на разложенные перед ним фотографии, сказал:

— Вот уж удивительное совпадение. Вы Орлов, а тут у меня телефонограмма и фотография по фототелеграфу с неделю назад поступила, разыскивают какого-то Пономарева, причем гриф стоит «ООР» (особо опасный рецидивист). Никак не пойму: будто два разных человека, а похожи, как братья-близнецы. Может, вы мне объясните, как так может быть?

Когда капитан произнес мою фамилию, у меня даже сердце сжалось от предсмертной тоски. Если еще минуту назад во мне теплилась какая-то призрачная надежда, то сейчас я понял: все — амба, западня захлопнулась. Тут уж «на куклима» (под чужой фамилией) не прокатишь и «лепить горбатого» бесполезно. Тут «подливу не погоняешь», не на тех нарвался. Это тебе не дуркоты Хари, для которых я проканал внуком начальника деникинской контрразведки полковника Кудасова. При таком раскладе карт можно вообще игру не начинать. Однако суки оперативно работают.

— Да, гражданин капитан, я — Пономарев, — сказал я и не удержался от сарказма. — Только ООР — это не я, а вы, капитан, вы ООР — очень, очень рады, что взяли меня. Это у вас сегодня праздник.

— Неплохо, Пономарев, совсем неплохо начали, — ответил капитан на мое признание. — А что, собственно, они надумали вас искать? Неужто соскучились? Ну-ка, лейтенант, запросите Калмыкию, нет ли за Пономаревым чего интересного?

Молодой парень — лейтенант — включил какой-то ящик и стал на нем стучать, как на пишущей машинке. Потом лейтенант встал из-за ящика, отошел и сел за другой стол. А ящик, падла, вдруг ни с того ни с сего сам забарабанил, только каретка по нему забегала, и лента бумажная полезла. Мне даже интересно стало. Во, волчара деревянный! Надо же так полено натаскать! А лейтенант снова подошел к ящику, оторвал полосу бумаги и протянул капитану. Это я потом уже узнал, ящик у них телетайпом называется.

— Так, — начал читать капитан. — Разыскивается особо опасный рецидивист Виктор Пономарев. Совершил тяжкое преступление. При задержании будьте осторожны, может быть вооружен и владеет приемами каратэ. Доставить спец-этапом в Калмыцкую АССР.

Капитан дал команду. Ко мне подошли двое, надели наручники, и через полчаса я уже сидел в таллинской тюрьме в одиночной камере.

4


Тюрьма стоит на берегу моря. Постоянно слышен шум волн и их плеск о стены тюрьмы. От тоски и безысходности я залазил на оконную решетку почти под потолком камеры и смотрел на море. Сижу и смотрю, как сейнеры уходят вечером в море на лов рыбы, а утром возвращаются. Я даже их считать начал: сколько уходит, сколько возвращается. Порой сильно штормит, бушует. Сижу и думаю: моя жизнь тоже проходит, как бушующее море, и впереди никакого просвета на штиль. И так сердце ноет, такая печаль на душе, что хочется выть и рычать по-звериному. Да что там хочется? Откровенно говоря, и выл, и рычал, и башкой об стену чуть не бился.

Вы, мои дорогие читатели, видели когда-нибудь израненного, загнанного в клетку и умирающего волка? Вы видели его глаза? Глаза, полные слез, предсмертной тоски и ненависти. Я видел эти глаза, и не раз, в Сибири на лесоповале после волчьей охоты. Хотя в своей жизни я сам не раз смотрел смерти в лицо, сам не раз и не два убивал людей, но и мне становилось не по себе от этого волчьего взгляда.

Вот и я был не лучше того волка. Порой казалось: зайдет надзиратель в камеру, и я кинусь в последнем смертельном броске и вцеплюсь зубами ему в горло. Пусть застрелят лучше! Пусть! Только ни одна сука ко мне в каменный мешок не заходила. Видно, не судьба. А чуть отпускала меня ярость, и я гнал эти мысли прочь. Вчера только девочки были, водка и вино, как море, плескалось, а сегодня опять тюрьма, опять клетка. И как глупо «затяпаться». И зачем я только с этой шелупенью связался. Уж сколько раз твердили миру… Самое обидное, голым взяли прямо на бабе. Много раз меня брали менты, и погони были, и отстреливался до последнего патрона, но чтобы так… Ввалили в хату, похлопали по спине, сказали: «Все, приехали, дядя, слазь с „раскладушки“ (проститутки). Хватить компостировать свой пистон. Сам прокомпостировал, отойди, дай другому…» Ну чем тебе не анекдот? Приду на зону, расскажу кентам, вот смеху-то будет.

Только недели через две заклацали замки, заскрежетала не смазанная со времен Людовика Четырнадцатого дверь и в камеру вошли три надзирателя. Надели мне на руки «браслеты», повели и кинули на этап. Везли меня через ленинградские «Кресты».

Да, много тюрем я прошел в своей жизни, но такой тюрьмы еще не видел. Это натуральная крепость, вторая Бастилия. И еще что я подумал: сбежать из такой тюрьмы невозможно. Меня кинули в транзитку (транзитную камеру). Камера была большая, под потолком горела очень тусклая лампочка, как у нас называют, «солнце зека». В углу стояла одна двухъярусная шконка.

Я сел на шконку, развязал свой сидорок, хотел перекусить немного. Вдруг дверь камеры открылась, ввалили два надзирателя, втащили пожилого мужика и стали бить палкой. Я вскочил со шконки, подбежал сзади к надзирателю, который был с палкой, и, когда он замахнулся для очередного удара, я выхватил у него палку и сильно саданул ей ему по шее. Надзиратель завизжал, схватился руками за шею, а я закричал:

— Что вы, твари, делаете?!

Надзиратель, что держал шею в руках, ломанулся в дверь, за ним второй. Дверь захлопнули. А я спросил старика:

— За что они тебя так?

— Я инвалид сам. Один, пьяная рожа, толкнул меня в туалете, я его локтем отпихнул от себя, а он упал. Вот они и набросились на меня.

— У, суки позорные, — сказал я. — Такие амбалы, а инвалида палкой бить.

— Это не палка, это рука моя, — сказал мужик.

Я посмотрел на палку, которую продолжал держать в руках. Точно. На конце увидел слегка загнутые пальцы. Я повесил протез старику на плечо, сказал:

— Да, дед, твоей рукой чуть тебя же не ухоркали. Но ты не бойся, пока я здесь. Тебя больше никто не тронет.

Прошло минут пятнадцать-двадцать. Дверь открылась, и в камеру ввалила целая орда, человек восемь надзирателей. И сразу кинулись на меня. Я упал на пол лицом вниз, левой рукой обхватил ножку кровати, а правой левую руку. Получился своеобразный замок. Так они, падлы, схватили меня, за что могли: кто за предплечье, кто за ногу, кто за шею и поволокли вместе со шконкой к дверям. Пытались разогнуть мои руки, чтобы вытащить меня в коридор. У них из этой затеи ничего не получилось. Тогда они стали ногу выкручивать, голову крутить, а другие в это время пинали меня ногами. Но и здесь у них ничего не получилось, отчего «дубаки» приходили в еще большую ярость. Все, подумал я, хана, «мотня натурально порватая» (совсем плохое дело), долго не продержусь. И вдруг я услышал резкий голос:

— Что это такое? Что здесь происходит?

Ну, думаю, спасение пришло. Как по команде, надзиратели бросили меня, встали с пола. Поднял голову и я. В дверях стоял высокого роста капитан. Он обратился ко мне:

— Может, вы мне скажете, что здесь происходит?

— О, начальник, сразу и не расскажешь, — ответил я. — Играемся. Игра у нас такая, гестапо называется. А мне роль разведчика досталась.

— А, Штирлиц? — удивился капитан. — Ну-ну. Ладно, пойдемте со мной, господин штандартенфюрер.

— Пусть они отойдут, — сказал я в адрес надзирателей.

Капитан только посмотрел на них, и они отступили от меня. Я поднялся с пола и, хромая, пошел за капитаном, на втором этаже мы вошли в кабинет. Капитан сел за стол, я — напротив на железный стул, привинченный к полу. Капитан стал расспрашивать меня: где родился, откуда и куда везут. Я рассказал. Потом он спросил:

— А что там в камере случилось?

Я рассказал, как надзиратели били старика, я заступился, так они принялись меня долбить.

— Хорошо, гражданин начальник, что вы появились, а не то они бы разорвали меня на части.

— Ладно, идите в камеру.

— Что? Нет, начальник, я сам не пойду. Вы идите сзади.

Когда я спустился на первый этаж и уже сворачивал в коридор, надзиратели, как псы, кинулись на меня. Я отпрянул назад, капитан увидел эту свору, у него самого глаза на лоб полезли, он закричал:

— А ну быстро отойдите!

Мой коридорный открыл мне камеру, и уже из нее я крикнул:

— Начальник, деда заберите! Пусть при вас его переведут, а не то они его удолбят или вторую руку ему оторвут. — А старику сказал: — Иди, дед, пока спаситель есть. А то эти гладиаторы тебя без второй руки оставят. Ты же видишь, они хуже бешеных псов.

Старика увели, я остался один в камере. Вечером, когда выводили на оправку, тех надзирателей уже не было. Видимо, капитан перевел их на другой фронтон, тюрьма-то огромная. Но эти «Кресты» запомнились мне на всю оставшуюся жизнь. Каких зверств я только не насмотрелся в других тюрьмах, но «Кресты» по этой части им всем пару очков форы дадут.

Из «Крестов» я ушел этапом в Москву. Сутки «погостил» в «Матросской Тишине». Тюрьма тоже, надо сказать, особой радости не вызвала. Как следует я не успел ее разглядеть, ночью привезли, ночью увезли. Но тоже громадная. Что особенно запомнилось: бесконечные решетки по коридору, решетки сверху, решетки снизу, натуральная мышеловка изнутри. В транзитной камере я спросил товарищей-уголовников:

— Из этой тюрьмы кто-нибудь когда убегал?

— Ты что, парень, думаешь, что говоришь? За годы Советской власти из этой тюрьмы не убежал еще ни один человек, хотя находились артисты, что дергались. Отсюда только в могилу можно убежать.


Глава 5

НОВЫЕ ЭТАПЫ БОЛЬШОГО ТЮРЕМНОГО ПУТИ


1


Из «Матросской Тишины» этапом я пришел в столицу Калмыкии город Элисту. Потом отправили меня в село Троицкое и кинули в подвал «третьей хаты». Вечером «дернули» к следователю на допрос. «Сыч», не разобравшись толком в обстоятельствах дела и предъявляя мне топорик, которым я «погладил» чабанов, и показания потерпевших, пытался мне пришить 102-ю статью (покушение на убийство). Кстати, оба чабана остались живы после моего с ними диалога. Только один в дурдом попал, а другого, пока я бегал, убили. Казбека убили, а кто — неизвестно. Собаки чабанские его в степи нашли.

— Начальник, я это подписывать не буду. Я ни в чем не виноват, они вынудили меня это сделать, я защищался, — сказал я.

— Так, если, Пономарев, ты ни в чем не виноват, зачем тогда в бега ударился? — последовал вопрос следователя.

— Да потому что вам хер что докажешь. Первым делом вы на что смотрите? На биографию. Ах, бандит, рецидивист, убийца! Да что тут доказывать? Ясно как день — пытался убить. Другого и быть не может. Вот она, начальник, вся ваша гнилая логика. Нет-нет, ничего я подписывать не буду. Зачем мне «лишний груз»? Давайте сюда прокурора, — распалившись, сказал я.

На другой день меня повезли к прокурору в Элисту, завели в кабинет. Я стоял впереди, два мента сзади. «Старший дворник» прочитал состав преступления и сказал:

— Здесь все правильно написано, Пономарев. Вам вменяется сто вторая статья.

Тогда я упал на пол кабинета, стал по нему кататься и кричать:

— Гражданин прокурор, так не бывает! Я не виноват, я защищался. А они были вооружены и хотели убить меня.

А в доказательство сказанного я несколько раз ударил лбом в пол, потом вскочил на колени и разорвал на груди рубаху. Это был один из моих проверенных приемов. Иногда срабатывал.

— Успокойтесь, Пономарев! — крикнул прокурор и, обращаясь к следователю, добавил: — Так, проверьте факты, еще раз допросите потерпевших, и если подтвердится, что сказал Пономарев, то тут уже другая статья.

Вот это-то мне и надо было. Во-первых, свидетелей нет, а во-вторых, из двух потерпевших один в могиле, другой в дурдоме. Мало что там дурак может наплести. Значит, мои показания должны стать решающими. Еще бы не помешало от этого «сыча» избавиться, подумал я.

После этого я поднялся с пола и сказал:

— Гражданин прокурор, я прошу вас заменить мне следователя. Если этот будет вести мое дело, то я удавлю его прямо в кабинете. Вот это я вам лично обещаю.

— Хорошо, заменим, — сказал прокурор, и меня увели.

Привезли опять в подвал. Через несколько дней вечером меня «дернули» из камеры.

— Пономарев, выходи!

В коридоре стоял мой новый следователь. Это был молодой калмык, худой и маленького роста. Он мне сразу чем-то понравился, что-то было в его лице и глазах доброе, человеческое. Он сказал мне:

— Пономарев, я теперь буду вести ваше дело. Пойдемте со мной.

Мы зашли в дежурку, сели. Следователь развернул на столе папку с документами, сказал:

— Я ознакомился с вашим делом и сделал вам двести шестую статью, часть третью.

— Ну, начальник, уважил. Это же совсем другое дело. Это я хоть сейчас подпишу, — сказал я и поставил свою подпись.

Когда шел в камеру, думал: «Вот что значит человек разобрался, вник в суть дела. Для меня-то разница огромная: или по сто второй лет восемь отломят, или по двести шестой за хулиганство года три тащить». Мне на душе даже легче стало. Но самым удивительным в этом деле было то, что «прихват» (ограбление) магазина не фигурировал. То дело у ментов, видимо, проходило по другой графе: вооруженное ограбление бандой. Банду и искали по другому уголовному делу. А я был один даже по показаниям самих чабанов. Про рабство вообще не могло и речи быть. Какое рабство? И это-то в соцстране? Немыслимо. В уголовном кодексе у нас и статьи-то такой нет.

Дело я закрыл, поставив свой крючок, и теперь ждал этапа на Элисту в тюрьму. А там через месяц получу обвинительное заключение, повезут меня на «дыбу», и покачу я к белым медведям и оленям, где «самолет — хорошо, пароход — хорошо, а олени „лутце“». А пока…

2


На другой день ко мне в камеру кидают молодого парня-калмыка. Был он высокого роста, широкоплечий, голова большая, лоб широкий, а большие красивые и чуть раскосые глаза были как у девушки, но немного будто мутные. Про такие глаза в народе говорят «с поволокой».

Сел парень на край нар как-то виновато, голову свесил. Я спросил у него:

— Ты откуда?

— Из Ики-Бурульского района, — ответил парень немного растерянно и виновато.

Мне почему-то его жалко стало. Я поднялся с нар, стал ходить по камере. Время от времени я останавливался и смотрел на глаза парня. У меня мысль проскочила: а может, он ненормальный?

— А в чем тебя обвиняют? — спросил я.

— По двести шестой статье, части второй.

— А что ты сделал?

Парень рассказал мне свою историю:

— Я сам киномеханик. Поехал в поселок к механизаторам кино ставить, а ленты старые попались, начали рваться без конца. В зале крик начался: «Сапожника на мыло!» А лента рвется и рвется. Тогда шесть человек пьяных заскочили ко мне в будку и кинулись драться. Я выскочил из кинобудки, выдернул кол из плетня и шесть человек положил. Вот меня и забрали.

— А кто у тебя дома остался? — спросил я.

— Мама, — сказал парень жалобно.

— Ты первый раз в тюрьме?

— Да.

Собственно, на этот вопрос он мог не отвечать. По его лицу и так было видно, что он в «цугундере» первый раз. Бывают дети, смотришь, ему лет десять-двенадцать, а он как звереныш, другому лет двадцать, амбал вымахал, а он все как ребенок. Про таких говорят: великовозрастное дитя. Вот и этот парень походил на такого. Мне по-человечески стало его жалко. Решил помочь парню вырваться на свободу. Я стал ходить по камере, шевелить мозгами. Потом подошел к парню вплотную, спросил:

— Ты какой нации?

— Калмык, — ответил парень.

— Так, парень, слушай сюда внимательно и запоминай, если хочешь увидеть чистое небо, а не в клеточку. Ты — японец, родился в Нагасаки, и зовут тебя Пися-в-Каке.

Парень ничего не ответил, а подозрительно стал смотреть на меня. Я прибавил шаг; стал ходить по камере из угла в угол. Парень только головой крутил, куда я иду, туда и он глазами зырит. Потом я резко остановился около него и крикнул:

— Ты — японец, родился в Нагасаки, и зовут тебя Пися-в-Каке!

И я опять быстро зашагал по комнате, глядя в пол. Моя версия была такова: если парень сумеет «прогнать по пятому номеру» (симулировать психическое заболевание), то свобода ему обеспечена. Это как пить дать. Я-то волчара битый-перебитый, стреляный-перестреляный; мой архимноголетний тюремный опыт и пребывание в ташкентском тюремном дурдоме, когда в зоне я двоих зарубил, подсказал это единственно правильное решение.

Когда я подошел к парню в третий раз и только глянул ему в глаза, парень соскочил с нар и стал кричать на весь подвал:

— Да-да-да! Я — японец, родился в Нагасаки!..

В этот момент на двери камеры открылась кормушка. Пожилой, весь седой старшина милиции стал наблюдать за этой сценой. А парень все кричал:

— Зовут меня Пися-в-Каке! Я — японец, родился в Нагасаки!..

Я зашел сбоку, чтобы старшина увидел меня, покрутил пальцем у виска и сказал:

— Поехал окончательно.

А парень, подойдя ко мне, заорал:

— Ты теперь понял? Я — японец, родился в Нагасаки, а зовут меня Пися-в-Каке!

Старшина захлопнул кормушку и рысью побежал наверх. Когда топот сапог стих, я сказал парню, которого еще кидало из стороны в сторону от своего же крика.

— Молодец! Теперь успокойся и послушай меня. Сейчас тебя повезут в Приютное в дурдом на обследование. Запомни, там тебя будут спрашивать: кто ты, откуда. Все говори, как я тебя учил. Это твоя свобода. Понял?

— Да. А это поможет?

— Поможет, поможет, не сомневайся. Я в этом деле волк битый, — ответил я парню.

Буквально минут через десять прибежали менты, «вертухай» (контролер) сказал парню:

— Собирайся.

На нарах лежал чей-то задрипанный пиджак, маленький и с короткими рукавами. Я взял пиджак, подал парню, сказал:

— Надевай.

Парень еле влез в него, рукава до локтя. Так, с растопыренными руками, он пошел на выход. Я еле удерживался от смеха. Ну, горилла получился точняком. Менты и те посмотрели на него, только головами покачали. Увезли моего ученика-горемыку. Целый день его не было, а к вечеру слышу: копыта цокают, спускаются в подвал. Парень вошел в камеру и первым делом протянул мне какой-то сверток.

— Дим Димыч, возьми поешь. Мне там колбасы дали, я съел немного, а это тебе привез, — сказал парень.

А когда дверь камеры захлопнулась, я спросил:

— Как дела у тебя?

— Не знаю.

— Но ты все сказал, как я тебя учил?

— Да.

— Давай сядем на нары, и ты расскажешь мне все по порядку.

Когда мы сели, парень начал рассказывать:

— Когда мы приехали туда, меня завели в кабинет, а следователь за дверью остался. Женщина в халате спросила, в чем меня обвиняют, по какой статье, где я родился. Я сказал: в Японии, в Нагасаки, и зовут меня Пися-в-Каке. Она все записала, спросила, кто у меня дома. Я сказал: мама. Мы долго с ней разговаривали, она еще два раза меня спрашивала, как зовут и где родился. А я отвечал ей: я — японец, родился в Нагасаки, и зовут меня Пися-в-Каке. Потом она спросила: кушать хочешь? Это она колбасу мне дала. Следователь раза три дверь открывал, спрашивал: скоро там? Его в КПЗ надо везти. А женщина сказала: его не в тюрьму надо везти, а лечить надо. Я здесь сделала предписание, чтобы он с матерью приезжал к нам, мы лечить его будем. Вот и все, Дим Димыч.

— Ясно дело. В общем, так, минут через пятнадцать ты будешь на свободе. Одна просьба к тебе: будешь на воле, сделай мне передачу небольшую. У меня никого нет, и некому принести.

— Конечно, Дим Димыч. Мы с мамой пойдем в магазин и купим все необходимое, — ответил парень.

— Мне ничего не надо, возьмите мне только чайку и сигарет. Сам-то я не курю, так хоть товарищей угощу. Чую, мне долго придется «чалиться».

Тут открылась дверь, парня позвали на выход. Мы с ним попрощались, и он ушел. Часа через полтора слышу: наверху хипиш. Я сразу «рюхнулся», передачу не принимают. Я начал долбить кормушку на двери. Прибежали менты, маленького роста лейтенант вытащил пистолет и сказал:

— Дим Димыч, я тебя пристрелю, если буянить будешь.

Меня такая злоба разобрала, я крикнул:

— На, стреляй, падла, мне по х… Люди старались, а вы передачу не принимаете. Да ко мне в жизни за двадцать шесть лет никто никогда не приходил. Если не положено, бросьте передачу в каптерку, а пойду на этап, заберу.

Седой старшина сказал лейтенанту:

— Давайте я положу в каптерку.

— Ладно, успокойся, Дим Димыч, возьмем, — смягчился и лейтенант.

Они ушли. Старшина принес сумку и положил в каптерку, потом подошел ко мне, спросил:

— А что, парень тебя знает? Такие увесистые сумки передал.

Пожилой старшина производил хорошее впечатление. Поэтому я рассказал ему, как помог парню выйти на волю через дурдом, как научил его «косить» под ненормального и как это удачно прокатило.

— Знаешь, старшина, мне парня чисто по-человечески жалко стало. Думаю, пусть идет на свободу, — продолжал я свой рассказ. — Ну посадили бы его, а что потом? Может, потом он из тюрем никогда уже не вылезет. По своему горькому опыту знаю. Я как сел на «малолетку», так и «чалюсь» до сих пор, уже двадцать шесть лет откалдыбанил. А сколько еще мотать придется, одному Богу известно. Но душа-то осталась. А парень молодой совсем, нам с тобой, старшина, в сыновья годится. Неужели тебе самому его не жалко? Вот он ушел на свободу, а у меня радость на душе. Вдвойне радость притом, что краснопогонникам втер от души.

Старшина смотрел на меня как завороженный, только головой качал. Потом, показав наверх большим пальцем руки и то ли усмехнувшись, то ли икнув, сказал:

— Они там институты кончали, академии, а какой-то рецидивист всех вокруг пальца обвел. У них в голове только сажать, надо и не надо. Я всю жизнь в милиции проработал, но такого человека, как ты, не встречал. Ты, Дим Димыч, пожалуй, единственный экземпляр такой, кого я до конца своей жизни не забуду. Скоро на пенсию уйду, а тебя вспоминать буду и другим рассказывать.

Через двое суток старшина снова заступил на дежурство. Открыл кормушку на двери камеры, спросил:

— Дим Димыч, ты здесь?

— Да, начальник, здесь. Где же мне еще быть?

А старшина закричал, вертя пальцем у виска:

— Институты покончали, академии, а в голове ничего нет. Вот, Дим Димыч, возьми. Жена моя тебе сала и чеснока послала.

Я понял, что старшина дома рассказал про случай с парнем. Вот баба и решила меня «подогреть» за благородный поступок. А старшина теперь, как приходит на смену, каждый раз вертит пальцем у виска и повторяет:

— Институты кончали, академии…

3


В соседней камере сидел по девяносто третьей статье прим. (хищение в особо крупных размерах) молодой парень с Кавказа Магомед. Он уже осужденный, дали пятнадцать лет усиленного режима, ждет этапа. Он как-то крикнул мне:

— Димыч, как дела у тебя?

— Ништяк, Магомед, пойдет. Одно плохо — сала нет, сердце слабо работает.

— Я мусульманин, нам сало нельзя кушать. Но у меня есть курдючное сало. Тебе подогнать?

— Подгони.

Я попросил старшину. Тот пошел, взял у Магомеда приличный кусочек сала, эдак с килограмм, и принес мне.

— Димыч, завтра ко мне родственники придут, я скажу им, чтобы настоящего сала принесли, — сказал потом Магомед.

— Не надо, Магомед, а то они обидятся на тебя.

— Не обидятся. Я скажу им: если хотите увидеть меня через пятнадцать лет, то несите сало.

— Ты, Магомед, молодец, с самого начала правильно понял тюремную жизнь. У нас оно как? Сегодня ты меня «подогрел», завтра я тебя. Так и выживаем.

На другой день мы с ним ушли этапом в Элисту в тюрьму. Кинули меня в тридцать пятую камеру. У Магомеда это была первая судимость, его кинули в камеру, где сидят по первой «ходке». Где-то через полмесяца он крикнул мне:

— Димыч, я пошел в Салын на зону!

— Давай, Магомед! — ответил я.

В моей камере сидело человек двадцать, были русские, калмыки, ребята с Кавказа. Я спал наверху через кровать от окна. Рядом спал кумык Аташка, напротив — Халил и Шарип, они кенты были. Рядом с ними — Вася Гребенюк, высокий широкоплечий парень, в армии в спортроте служил. Далее — два Жеки, один — татарин, другой — калмык. В целом все они были ребята неплохие. Но преступники, они и есть преступники, они и в камере не могут ужиться.

Из другой камеры подельник Халила прислал маляву (записку). Ее получил Аташка, а в ней написано, что их всех заложил Халил и как теперь с ним надо поступить. И еще там были такие слова: «Если вы с ним не поступите как положено, то вы все такие же, как он». И началось в камере «качалово» (скандал). Я не вмешивался, ждал, чем все закончится. Я им даже не говорил, что я с особого режима. Я просто лежал и слушал их базар. Аташка громко прочитал маляву, чтобы все слышали. Халил сидел на верхних нарах и доказывал, что его в ауле взяли не первого, это раз. Во-вторых, он — шофер, ему заплатили, он повез. А что везет, ему до лампочки. И при чем тут заложил? Аташка попер буром:

— Как это при чем? Тут-то ясно написано.

Халил сидел весь красный, доказывал. Шарип тоже молчал, он понимал, что против своры не попрешь. Тут я не выдержал, поднялся с нар, сказал:

— Харе, Аташка, «кочумай» (замолчи). Ты кто здесь такой, чтобы решать судьбу человека? Завтра они поедут на следствие, кто-то из них заплатит бабки, вообще откупится и будет на свободе. А кто не виновен, будет сидеть. Тогда ты мне скажи, как с тобой поступать? А, падла, молчишь? И еще одно учти: когда они пойдут на этап, то будут кушать из одного хурджума и решать свои дела, а с Халилом уже никто не сядет кушать. В общем, так, — сказал я и подозвал Жеку Татарина, — бери, Татарин, ручку, бумагу и пиши, я буду диктовать.

И я продиктовал ответ:

— «Курбан, получили твою маляву и поняли, что ты обвиняешь Халила. А не получится так, что завтра в процессе следствия ты окажешься крайним? А судьбу Халила назад уже не прокрутишь. И почему, Курбан, ты человека разбираться пускаешь на другие руки? Вы подельники, вы сами и разбирайтесь. И теперь, откуда ты знаешь, что за люди сидят в нашей камере. Только за одни твои слова „вы все такие же“, я тебя первый отдрючу. Вот с тобой еще надо разобраться за твои слова». Теперь, Жека, подпиши под ответом — Дим Димыч.

Я постучал в кормушку, подошел надзиратель, и я попросил его передать эту записку в камеру напротив. А когда у них открылась кормушка, я крикнул:

— Курбан, прочитай и сразу напиши ответ. Мы ждем.

Буквально через час мы получили маляву с извинениями.

Курбан писал, что он погорячился и что впредь таких поступков больше не совершит. Маляву я дал Татарину, сказал:

— Читай, чтобы все слышали.

И когда Татарин прочитал письмо, Аташка низко опустил голову. Я подошел к нему и сказал:

— Сейчас будет проверка, и во избежание недоразумений, если не хочешь на удавку попасть, сворачивай матрац и сваливай из камеры.

На проверке Аташка так и сделал. В «хате» обстановка разрядилась. Все опять стали улыбаться, шутить.

Пробыл я месяц в тюрьме, получил обвинительное заключение и поехал на суд. Приехали мы вместе с Халилом, его тоже должен был троицкий суд судить. Встретился он с подельниками, они переговорили между собой, чтобы не было разногласий на суде. В подвале ментовки мы попали с Халилом в одну камеру, с нами еще сидел Хабиб — подельник Халила.

Вечером мы позвали Юру-мента. Дали ему деньги, чтобы принес нам водки. Он принес, мы хорошо выпили и даже забыли, что в тюрьме сидим. В камере напротив нашей сидела женщина-воровка, шла по 144-й статье. Халил стал с ней разговаривать, Юра для удобства их беседы открыл обе кормушки. Теперь они видели друг друга. Халил сказал:

— Как бы к тебе в камеру попасть? Вот если попаду, дашь в награду за это?

Женщина засмеялась и сказала:

— Ты сюда в жизни не попадешь. Менты на ночь на двери сигнализацию включают. Двери не откроешь, а в кормушку ты не пролезешь.

Мы посмотрели на кормушку, она была чуть больше, чем в тюрьме.

— Но ты согласна или нет? А то я приду к тебе, а ты хипиш поднимешь, — спросил Халил.

— Согласна, — ответила женщина.

Халил позвал Юру. Юра был молодой парень, но для мента слишком добрый, ему все было до лампочки. Халил сказал ему:

— Нас в камере трое. Но Дим Димыч не пролезет, живот его не пустит. Хабиб тоже по габаритам не пройдет. Давай я попробую залезть к ней через кормушку?

— А она согласна? — спросил Юра. Ему, наверно, от скуки самому было интересно посмотреть на такой спектакль. — Короче, я сейчас сам узнаю у нее. Ты согласна с ним пошвориться?

Женщина, смеясь, ответила:

— Согласна. Пусть лезет.

Видимо, она думала, все это шутки. А Халил полез. Сначала голову просунул, потом руку с плечом. В общем, кое-как в коридор он вылез. И полез к женщине. Там ему стало еще труднее. Тут-то мы ему помогали, а там он сам корячился и застрял в кормушке. Баба, видя такое дело, схватила Халила за руки и втащила в камеру. Поначалу было тихо, только сопение, потом стоны пошли из камеры. Мы-то сами голодные, представляем, что там на нарах происходит. Потом Халил говорит нам:

— Ну что, ребята, хотите, она вам сеанс покажет, чтобы не так скучно было?

Мы смотрели в кормушку. Баба подошла к ней совсем голая. Халил взял ее себе на руки, раздвинул ноги и весь ее «телевизор», причем оба канала сразу, во всем великолепии предстал перед нашими взорами. Мы с Хабибом так и попадали почти без сознания.

С час, наверно, Халил пробыл в камере у шалавы. Подошел Юра, сказал:

— Хватит, Халил, слазь с нее и лезь назад, а то вдруг кто сверху заявится.

Но в этот момент Халил еще не был готов к возвращению, и только минут через двадцать он начал вылазить в кормушку. Силы у него были на исходе. Если бы не Юра, он навсегда остался бы висеть в кормушке, половина туловища в коридоре, половина — в камере. А в нашу камеру мы уже затаскивали его с Хабибом. Все бока у Халила были содраны, но он был счастлив до небес. Упал на нары и сразу уснул и проспал целые сутки.

Через два дня у них состоялся суд. Халилу дали пять лет, Хабибу — семь и Курбану — восемь. Их увезли, а я остался один в камере.

Но вот и моя очередь подошла, меня потащили на «дыбу». Судила меня пожилая калмычка судья, однофамилица прокурора Эрдниевой, которая была здесь же, в зале. Все было обставлено так буднично, что мне стало даже тоскливо на душе. Судья спросила:

— Подсудимый Пономарев, вы согласны, если я буду вести суд без потерпевших?

— Да, — ответил я, потому что знал, что один находится в дурдоме, а другого убили.

— Но есть показания потерпевших, — сказала судья и зачитала их показания, результаты следственных материалов, фабулу преступления, обвинительное заключение, дала мне последнее слово.

После моего выступления она сказала:

— Суд уходит на совещание, — поднялась было идти, но остановилась, добавила: — Пономарев, не было бы у тебя топора, несмотря на то, что ты рецидивист, я бы дала тебе сто двенадцатую статью — обоюдную драку и дала бы год. Но у тебя топор в ходу. Я даю тебе четыре года, а режим ты сам знаешь какой. Статья у тебя с трех лет начинается, я-то тебе всего год и накидываю. В последнем своем слове ты, Пономарев, сказал, что хотел вернуться к честной жизни, жениться хотел. Я это учла, но вот с женитьбой придется повременить, успеешь еще.

После ее слов я чуть не подпрыгнул на месте, крикнул:

— Гражданин судья, спасибо! Я на Север уеду к белым медведям, но буду вас помнить и весь срок молиться за вас. Еще раз спасибо вам.

Меня увели, я шел и ликовал. Я даже не предполагал, что суд отнесется так по-божески. Сам-то я на большой срок рассчитывал, ну, в лучшем случае на «петра». Мне даже старая лагерная песня вспомнилась, там есть такие слова: «Суд идет, процесс уже кончается, и судья читает приговор. И чему-то глупо улыбается лупоглазый толстый прокурор, и защита тоже улыбается, глупо улыбается конвой, слышу, мне статья переменяется, заменили мне расстрел тюрьмой…»

Этапом я ушел снова на Элисту в тюрьму. Кинули меня в седьмую камеру, эта камера уже для осужденных.

4


В камере было три «пассажира», двое молодых парней: калмык Гаря и чечен Осман, третьим был пожилой мужик Сережа, маленький и очень худой человек. У него тоже режим особый, а у тех двоих строгий. Ждем этапы.

Каждый вечер дверь камеры открывается и входит начальник режима. Садится за стол, достает из кармана плитку чаю и говорит:

— Заваривайте.

А сам начинает играть в шахматы или с Гарей, или с Османом. Он, оказывается, был большой любитель в шахматы играть. Я чифирь завариваю, потом все глотнем, и игра опять продолжается. В общем, без чая мы не жили. Каждый раз, входя в камеру, начальник режима спрашивал:

— Как дела, Дим Димыч?

— Да так, местами, — отвечал я, а он садился играть в шахматы.

Как-то днем в камеру на проверку вошли три надзирателя. У одного надзирателя были большие черные усы, а сапоги он носил сорок пятого растоптанного размера. За это уголовники дали ему погоняло Кот в сапогах. Он большим деревянным молотком-киянкой решетки обстукивал, не подпилил ли кто. Кот в сапогах увидел, что Сережа спит. Тогда он ударил его киянкой по ноге. Сережа, пожилой больной человек, в момент соскочил с нар в растерянном состоянии. В это время я рядом находился и, не долго думая, со всей масти врезал Коту по корпусу. Тот вылетел за дверь и шлепнулся на жопу. Двое других надзирателей тоже выскочили из камеры. Смену принимал надзиратель по кличке Цыган. Когда меня выводили из камеры, Осман шепнул:

— Дим Димыч, смотри, Цыган знает каратэ.

Меня завели в пустой туалет, сказали:

— Посиди здесь, — и ушли.

Пробыл я в туалете с полчаса. Пришел Цыган, я приготовился, встал в угол туалета и одной рукой прикрыл яйца. Думаю, если врежет ногой, то немного блокирую удар. Цыган спросил:

— Что случилось?

Я рассказал ему и добавил:

— Сонный больной человек, разве так можно поступать? Ну, толкни его рукой, чтобы не спал, а то киянкой долбить.

Поначалу я думал, что Цыган разговорами мне «отвод» дает, а потом вмажет. Но этого не произошло. Выслушав меня, Цыган сказал:

— Ладно, иди в камеру.

Я вернулся, ребята за меня сильно переживали, спросили:

— Ну что, Дим Димыч, били?

— Нет, — ответил я и рассказал им о мирной беседе с Цыганом.

Спросил Сережу, за что он сидит. Он рассказал нам, как год назад он на вокзале ограбил одного барыгу и слинял из Калмыкии аж в Кировскую область. А там «затяпался» совсем на другом.

— В ментовке глянули, а я в розыске. Привезли сюда и «отломили» семь лет. Но ничего, Дим Димыч, на Север вместе поедем, я ведь тоже канаю как РЦД, — закончил Сережа свой рассказ.

Первыми из камеры на этап ушли Гаря и Осман. Потом меня и Сережу дернули на этап. Пришли в Ставропольскую тюрьму, кинули в транзитную камеру. Народу полно: кто с севера едет на юг, кто с юга на север. В тюрьме мы были недолго, на следующий день мы ушли этапом на Пятигорск. Начальником конвоя был русский сержант маленького роста, но плотный, как пенек. Когда садились в «Столыпин», он то и дело кричал:

— Быстрей шевелись! Поторапливайтесь!

У «дубаков» собаки рвались на поводках, как бешеные, с лаем кидались на нас. Мы бегом поднимались в вагон. И только когда все уселись, тронулись, началась всеобщая пьянка. У солдат покупали водку по двойной-тройной цене и пили. Были бы деньги.

В одном купе по соседству с нашим ехали женщины. Когда мы хорошо вмазали, я крикнул им:

— С Украины есть?

— Есть, — ответила одна.

— Как звать?

— Оксана.

— Меня Демьян. Хочу с тобой поближе познакомиться, — сказал я.

— А ты напиши маляву.

И стали мы с ней переписываться. Из записок я узнал, что ей двадцать четыре года, сама гуцулка с Карпат, жила в Ставрополе, а села по сто сорок четвертой статье (кража), срок три года. Я ей тоже «прочесал» (соврал), что с Карпат, только мне сорок три года. Предложил ей встретиться поближе. На ее вопрос: «А как?» — я ответил: «Я заплачу деньги за тебя и за себя начальнику конвоя, чтобы он выпустил нас в туалет одновременно. Ну как, согласна?» Получил ответ: «Да». — «Тогда жди сигнала», — ответил я ей.

Пришел начальник конвоя. Спросил насчет жалоб. Я перебазарил с ним по поводу своей единственной жалобы, дал ему пятьдесят рублей за нее, попросил вывести нас в туалет. Он спросил:

— А она согласна?

— Еще как согласна, начальник, — ответил я. — Вот тебе еще деньги на бутылку водки. Сам понимаешь, что за секс без кайфа.

— Водки нет, кончилась, — сказал сержант. — Только одеколон «Тройной» остался.

— Пойдет. Давай две флакушки.

Сержант открыл купе, и я пошел в туалет. Потом он Оксану выпустил. Я как глянул на нее, чуть в обморок не упал. Она молодая, красивая, выше меня ростом и толстая. В туалете ей одной места мало, не то что нам двоим. Я крикнул:

— Начальник, смотри, нам тут не повернуться, не только что-то делать.

Тогда сержант открыл нам тамбур, принес солдатский бушлат и бросил на пол. Потом принес два флакона. «Тройного», кружку и прикрыл за нами дверь. Полфлакона одеколона я вылил в кружку, протянул женщине.

— Пей, Оксана, за нашу встречу и любовь.

— Я никогда это не пила, — ответила кобылица.

— Привыкай, дорогая. Ты в тюрьме, а в ней и это в радость.

Оксана выпила, еле отдышалась. Остальное я выпил, а второй фанфурик (флакон) оставил на потом. И пошла у нас любовь. Оксана оказалась бабой горячей и страстной. Как мы только с ней не трахались, а любовь у нас не кончалась. Мы второй фанфурик выпили, и я снова принялся ее «тележить». А про себя думал: «Вот что значит тюрьма. Баба и жизни-то толком не видела, а отдается, как если бы последний раз в жизни. Надо же на такое решиться. Я ведь ей в отцы гожусь. Да что там думать, тюрьма возраст не спрашивает. Здесь — только момент лови, как свою жар-птицу».

Начальник конвоя открыл тамбур, крикнул мне:

— Хватит, дед! Дорвался до молодой. Не хватало мне еще вместо бабы потом мумию сдавать.

А я ничего не хотел слышать. Единственное, что я прохрипел:

— Начальник, не ломай кайф, приди попозже.

Он ушел. Потом и мы с Оксаной, пьяные, измученные до изнеможения, еле-еле поднялись с пола. Я стоял, а ноги у меня тряслись так, будто я пробежал километров сто, не меньше.

Сержант снова открыл тамбур, запах одеколонного перегара шибанул по всему вагону. Я сказал:

— Прощай, моя дорогая. Иди.

Оксана, вся измятая, с растрепанными волосами, шатаясь из стороны в сторону, пошла по вагону в свое купе. За ней пошел и я. Вошел в свое купе, с трудом залез на вторую полку и тут же уснул.

Проснулся, в вагоне тихо, зеки спят, только из других купе доносился тихий говор, да солдат часовой ходил, топал сапогами. Я тихонько постучал в стенку бабского купе.

— Да, — ответили там.

— Как там Оксана? Спит еще?

— Это ты, Демьян? — раздался чей-то голос.

— Да.

— Ох и уработал ты нашу девку. Она, видно, долго еще не захочет мужика.

Я лежал на полке, думал и под мерный стук колес поезда мысленно напевал песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к маменьке родной, больной и голодный, спешу показаться на глаза…»

Приехали в Минводы. Вагонзак загнали в тупик до прихода «воронков» из тюрьмы. Пока мы их ждали, Оксана проснулась и первым делом крикнула:

— Димочка, дорогой мой, любимый…

Тут все женщины засмеялись, загалдели:

— Проснулась ласточка. Твой любимый давно проснулся, тебя спрашивал, а ты, красавица, спишь себе. Чуть не проспала, мы уж отбить его у тебя хотели.

— Я его никому не отдам, — кричала Оксана.

Я лежал на полке, молчал и улыбался. Мне этот бабский базар был в натуре по масти, как бальзам на рану.

Пришли «воронки», началась погрузка «контингента». Загрузились и тронулись в путь. Привезли нас в Пятигорск, в тюрьму под ласковым названием «Белый лебедь». Говорят, эту тюрьму еще Столыпин строил. С таким же названием у нас в стране есть еще одна тюрьма, это в городе Соликамске. Я много слышал про того «Белого лебедя», но еще до него не доехал.

После шмона нас кинули в большую транзитную камеру человек на пятьдесят. Каких только национальностей я тут не увидел, тут были кабардинцы, карачаевцы, ногайцы, осетины, русские, татары, греки. В общем, эта тюрьма была Советский Союз в миниатюре под названием «Белый лебедь». Я вспомнил Оксану, напоследок мы только и успели крикнуть друг другу «до свидания».

С Сережей мы залезли на верхние нары в самый угол. Куда нас дальше повезут, мы с ним не знали. Я думал в Сосьву, в «СевУраллаг». Но это было всего лишь предположение. Многих зеков из транзитки раскидали по камерам, а нас не трогали. Люди приходили и уходили, а мы лежали. Только одно неудобство было: каждый день приходилось в баню ходить; хочешь не хочешь, а иди. Потому что каждый день подгоняли новые этапы.

Понемногу я начал собирать на дальнюю дорогу чай и курево. Мне хорошо помогли местные ребята, пятигорские. Как-то закинули в камеру парня-грека небольшого роста в старой желтой куртке. Я обратил внимание, что он постоянно ходит по камере. Потом остановится, вытащит откуда-то «баш дряни» (порцию анаши), зарядит беломорину, подкурит «сам на сам» (один) и опять взад-вперед. Я позвал его к себе наверх, сказал:

— Я на Север еду северное сияние смотреть. Дай мне немного анаши. Приду на «дальняк», хоть будет чем законников угостить и братву нашу.

— Какой базар? — ответил парень, оторвал подошву от ботинка, вытащил «лепешку» и протянул мне. — На, возьми.

Я залез на нары, позвал молодых ребят, чтобы помогли мне тырить анашу. У меня были с собой две толстые книги. Я приготовил клейстер из хлеба, ребята раздвоили обложки книг, тонкими лепешками засунули в них анашу и аккуратно проклеили, чтобы углов не было видно. Потом ребята собрали мне сто пачек курева и чая.

Ушел я на этап полностью «заряженный». Об одном я только Бога просил, чтобы в Ростов не завозили. Ребята меня предупредили, что там самая беспредельная тюрьма и бьют дубинками. На наше счастье, в Ростове нас уже ждал другой «Столыпин», и нас только перекинули из одного вагона в другой. И опять мы в дороге, только бесконечный стук колес.

Уже в Рязани в тюрьме я узнал, что в Сосьву мы не попадем, а едем на Потьму. Нас стало четверо: Я, Сережа Ерик (старый) и подвалившиеся к нам Сашка Шаповалов из Астрахани и Толик Мынкин из Орла. Загнали нас в подвал, в камере человек сорок, многие туберкулезники. Я говорю Толику:

— Палочек Коха в камере летает больше, чем молекул кислорода. Скорей бы на этап.

А тут ночью в камеру кидают еще человек тридцать, этап из Карелии с Медвежьей горы, и все с плевательницами, а астматики с воздушными шикалками. Оказывается, это туберкулезники идут этапом в Архару в Архангельскую область. Без плевательниц конвой зеков не берет.

— Да, совсем могила, туши свет, — сказал я Толику. — Тут уже не палочки Коха по камере летают, а целые бревна. Того и гляди, чтобы по чану такое полено не пиз…нуло.

Напротив меня на нарах лежал вор в законе, так он представился, грузин Гия. Было ему на вид лет сорок, и шел он этапом из Башкирии из Салавата в Грузию за «раскруткой».

Ночью в камеру кинули парня-чечена, звали его Наби. Он рассказал мне, как «отломили» ему червонец ни за что и дали особый режим, поскольку имел уже судимости.

— Это что, Наби. Вон, читал в газете? Человека расстреляли, другой восемь лет «чалился», а, оказалось, они вообще не виноваты. Один попался и раскололся, что это его работа. Так что терпи, дорогой. С нами на «десятку» пойдешь, — сказал я парню.

Рядом двое зеков сели в карты играть под интерес. Что-то не поделили, подняли хипиш на всю камеру. Один кинулся ко мне, говорит:

— Смотри, Дим Димыч, на эту наглую рожу. Проиграл гад, а расчета не хватает.

— А что ты мне говоришь? Ты что, порядка не знаешь? Через бошку прыгаешь. Вон Гия, вор в законе, лежит, он и разберет ваш рамс-тэрс, — сказал я зеку.

Гия лежал на цветастом одеяле, как магеррам. Когда к нему подошел зек и обратился, Гия сказал:

— Иди, дорогой, гуляй. Вы как сходились, так и расходитесь.

Рядом на нарах лежал пожилой зек с Медвежьей горы.

Я сказал ему:

— Вор в законе и не мог разобрать рамс у мужиков.

— Да какой он вор? Только «ерша гонит под законника». Иди зарежь его, — громко сказал старик, сильно задыхаясь. — Были бы силы, сам бы зарезал.

Мы лежали молчали. Была уже глубокая ночь. Я предложил попить чайку. Толик пошел кипятить воду. Гия встал и полез в сумку к чечену, Наби в это время сидел на полу и курил. Я крикнул:

— Гия, подожди! Садись за стол.

Гия сел, а я обратился к Наби:

— Ты будешь чай пить?

— Да.

— Садись к столу.

— У меня конфеты есть, я сейчас, — сказал Наби и пошел к сумке.

А я внимательно посмотрел на Гию и сказал:

— Вот так надо. Парень сам предложил. А не так, как ты, по-махновски. Кто бы ты ни был, ты туда не клал и брать не имеешь права. Здесь много кой-чего есть у людей, и ты будешь к каждому в торбу залазить и брать? Здесь тебя уже поняли, что ты за вор в законе. Ты даже рамс у мужиков не мог разобрать, когда они к тебе обратились. Вот так, Гия, тут «люды» (воры) со стажем с Медвежьей горы постановили тебя зарезать. Но здесь тебя трогать никто не будет. Сейчас ты поедешь по России, заедешь в ростовскую тюрьму. Не вздумай там «затулить», что ты законник. Тебе казаки там в момент голову отрежут вместе с яйцами. Понял?

— Да, — ответил Гия, опустив голову.

— А в Грузию приедешь, там можешь «катить», там у вас хорошо получается, — сказал я.

— Не знаю. Я там у себя не сидел. Я все время на «дальняках» «чалился».

— Интересно даже, как ты на лесоповале сидел? В общем, смотри, дорогой, я тебя предупредил, до дома можешь и не доехать.

— Доеду как-нибудь, — ответил Гия.

Когда в рязанской тюрьме нас выводили на прогулку, я обратил внимание, что на вышках тюрьму охраняют женщины. Сама тюрьма напоминает церковь, по ее бокам стоят бойницы-часовни, прогулочные дворики очень узкие. Камеры в подвале грязные, бетонные полы буграми, дышать невозможно. Шконки в камерах приварены низко. Если сидишь на нижней, обязательно ударишься башкой о верхнюю. А тараканов и вшей море, как спецом разводят. В общем, рязанская тюрьма оставила плохое впечатление.

5


Наконец-то мы выехали на Потьму в Мордовию. В Потьме тюрьма пересыльная, сюда свозят заключенных всех режимов. Один длинный барак и очень много камер, есть камеры освобожденных, кому через день-два на свободу. В коридоре тюрьмы работают «хозбыки», это зеки первой судимости. К Потьме подходит узкоколейка (УЖД). Каждый вторник и пятницу тепловоз цепляет три вагончика и везет заключенных по лагерям разных режимов: общий, усиленный, иностранцы, особый режим и больничка всех лагерей — это третья зона. А всего двадцать зон, плюс две женские. Женщин сидит очень много. Недавно сделали еще наркомзону для наркоманов. Но их там не лечат, там только одно лечение — трудотерапия, заставляют работать.

Когда-то здесь и политические сидели. Но их мало осталось, человек шестьдесят, да и тех на Урал увезли. Эти зоны называют «Темниками», поскольку расположены они в Темникском районе Мордовии. Здесь еще в двадцатые годы Мустафа дорогу строил, Колька Свист и Жиган тоже «чалились». Даже та насыпь осталась, по которой Мустафа ехал на «пионерке» (дрезине), а его Жиган зарезал. Недаром в песне поется: «Мустафа дорогу строил, Колька Свист по ней ходил. Мустафу Жиган зарезал, Колька Свист похоронил». Все это произошло здесь.

Мордовию иногда называют матерью советских лагерей. Я бы уточнил: не мать, а мачеха. Уж больно неласково она встречает своих сыновей и дочерей.

Здесь испокон веков начальство лагерей, обслуга, охрана состоит из местных жителей. Эти должности у них по династии передаются. Все они переплелись между собой родственными связями: начальник режима женат на сестре начальника лагеря; тот, в свою очередь, женат на ком-то из персонала или их родственницах. У них даже дети на улицах не играют, как принято у советских детей, в Чапаева, партизан и немцев, в тимуровцев, а играют в ментов и заключенных. Ловят «зеков», ведут по улице, пинают, расстреливают тех, кому по несчастью выпала эта роль.

В школах дети учатся плохо. А зачем хорошо? Вырастет, одна дорога в надзиратели. А прапорщику много ума не надо. Им даже мало ума дай, и того много будет для такой работы. Отец уходит на пенсию, сын приходит из армии, надевает повязку, и, смотришь, он уже кричит в зоне:

— Руки назад! Стройся по пятеркам!

Если кто огрызнулся в его сторону, у него в кармане бумага и ручка. Приходит этот молодой амбал, берет старого, дряхлого заключенного за куртку, смотрит на кармане бирку и записывает фамилию. А вечером старика вызывает начальник по режиму и дает пятнадцать суток карцера за неподчинение надзорсоставу. Так это у них формулируется по-ментовски. А ушел человек в «трюм», это как в разведку на фронте ушел: не знаешь, вернешься оттуда живым или нет. А там в деле у зека смотришь — пометка стоит «на добавку». Менты, они всегда найдут причину: то днем спал, то полы плохо помыл, плохо стены протер. А разве их протрешь хорошо, они «под шубу» закинуты, да еще соли в бетон добавили, когда на стены набрасывали? Когда сидишь первые пятнадцать суток, еще не так на организме сказывается. На вторые пятнадцать суток начинают ноги сильно опухать и морда как подушка делается, сердечные сосуды не выдерживают, и мозги сохнут.

Как-то шли мы на работу, из карцера зеков вывели, чтобы везти их в третью зону на больничку. Так на них страшно смотреть было, они все невменяемые, как роботы. Один зек говорит мне: «О, так это Москва уже?» Видимо, у него «крыша поехала» после карцера, так их там заморили.

Да, насмотрелся я на весь этот беспредел, на своей шкуре испытал. Ну, было бы это где-то на «дальняке», на Колыме где, на Камчатке, а то тут, рядом с Москвой, и никто об этом не знает.

Разумеется, никто не говорит, да это было бы просто смешно, чтобы всех поступающих в лагеря воров, бандитов и головорезов встречали с хлебом-солью, музыкой и устраивали их как в лучших санаториях четвертого управления, или как на дачах у наших паханов, что в Кремле сидят. Нет, конечно. Но хоть капельку просто человеческого отношения к оступившимся людям, это-то можно сделать. Ведь люди здесь дохнут как мухи. Когда я иду с работы, то уже по какой-то инерции смотрю в камеру, где гробы стоят. По два-три, а то с полдюжины, и так каждый день.

Но моя мысль и рука тоже забежали немного вперед. Я только-только еду в эту преисподнюю.

6


Поезд остановился. Нас, пять человек особого режима, выгрузили из вагона. Только мы ступили на землю, начальник конвоя закричал:

— Шаг вправо, шаг влево, прыжок вверх — стреляем без предупреждения! Вы находитесь в распоряжении конвоя! Подчиняться беспрекословно! Вперед! Держаться рядом!

Мы тронулись в путь. За нами остались три вагончика с зеками других режимов. Из них слышны шум, крики женщин, мужиков, лают собаки. Овчарки рвутся с цепей и надрываются до хрипоты и рвоты.

Наконец мы отошли от вагончиков. Все стихло, только сзади до нас доносится еще лай собак. Подошли к зоне «десятке», открылись ворота, мы зашли. Первым делом нас повели во «вшивобойку». В бане заставили раздеться, начался шмон. Кружку не положено, миску не положено, ложку тоже, кроме деревянной. Посмотрели мои книги: «Наука академика Склифосовского», покрутили в руках и бросили на пол.

— Что, ученый? — спросил один надзиратель.

— Да. Изучаю в свободное время, чтобы не потерять профессиональный навык, — ответил я.

— Оно и видно. Вон живот какой отъел. Но тут у нас свои Менделеевы. Быстро тебя вылечим, избавим от живота. Отходи в сторону. Это сдай.

Другой надзиратель увидел у меня норковую шапку, сказал:

— Зачем она тебе? Все равно сгниет в каптерке за твой срок.

— Начальник, забери себе на память, — ответил я.

Он откинул шапку в сторону, а в это время я отложил свои книги в сторону. Шмон закончился. Мы помылись в бане и ждали приема у «хозяина». По одному стали «дергать». Зашел я в кабинет. За столом сидел начальник зоны подполковник Балашов, по бокам от стола — начальник режима Милакин и подполковник Калиничев. Он был в годах, седой весь, видимо, бывший фронтовик, причем контуженый. Почему я так подумал? Да у него голова время от времени сильно дергалась, как у жеребца. Я был в бушлате, уже переодетый в полосатое. Начальник посмотрел на меня, сказал:

— Вот и тракторист. Пойдешь на кирпичный завод трактористом. Идите.

Меня повели в малый БУР и посадили в восемнадцатую камеру. Всего в зоне три БУРа: большой, средний и малый. В камере я осмотрелся: стояло десять шконок и было три человека. Я поздоровался, положил сумку и познакомился с мужиками. У одного кликуха была Пятница, сам из Орла. Другого звали Санек, он только из карцера вернулся, был бледный и худой до ужаса. Про таких у нас говорят: «На кресте». Третьим в камере был одноглазый Татарин. Они с Саньком земляки, из Саранска оба.

Стали разговаривать. Татарин и Пятница сильно начальство ругали, особенно начальника отряда, которому дали кликуху Участковый. Про Пятницу я даже подумал сначала: а не провокатор ли он? Они, наверно, думают, что я первый раз на «особняке». Начну сейчас недовольство высказывать, а завтра меня вызовет Участковый, я и тому ебуков насую. И начнется у меня с ним знакомство через «трюм». Поэтому я спокойно-спокойно Пятнице сказал:

— Ты плохо отрядного знаешь, его правильно понять надо, и все путем будет. Короче, братва, чай у вас есть?

— Нету.

— Нате заваривайте, а это братва заварит, когда с работы придут, — сказал я.

Пятница все время не сводил с меня глаз, наблюдал за мной, а когда чифирнули, он засмеялся и сказал:

— Ох, Дим Димыч, ты «гнилой», однако. Ты, видно, не первый раз на особом.

— Да уж пришлось, однако. «Долину смерти» на Украине прошел.

— О, так я слышал про нее. Говорят, из нее убежать невозможно.

— Говорят-то говорят, а я сам в этом убедился. Попытался уйти в «эмиграцию», да «на вилы сел» (попался), за что целый год в «сучьей будке» (одиночной камере) под землей «сидя лакал». В общем, тяжелый путь прошел. Так, ребята, я после этапа, пойду немного «посижу на спине» (посплю), — сказал я, лег на нары и быстро уснул.

Проснулся вечером от шума, в камеру братва заходила после работы. Я со всеми поздоровался и познакомился. Вытащил из сидора чай, сказал:

— Заваривайте.

Потом достал сигареты и папиросы, всем разделил поровну. Глотнули чайку, закурили, бригадир Санек начал расспрашивать, кто я и откуда. Я рассказал свою историю, только рассказывал в обратной последовательности. Когда дошел до порта Ванино, где я еще пацаном на «спецу» сидел, тогда особого режима еще не было, то в углу камеры кто-то сильно рассмеялся, закричал:

— Димыч, ты ли это?

Я присмотрелся к человеку. Ба! Да это же Коля Людоед! Я тоже воскликнул:

— О, Людоед, вот так встреча! Сколько же мы с тобой, лет тридцать не виделись? Воистину в Библии сказано: «Пути Господни неисповедимы, оные пересекаются». Ну как жизнь?

— Да так, потихоньку, — ответил Людоед.

У Коли тогда было двадцать пять лет срока. Он еще с одним вором уходили в побег. Я им тогда помогал. Третьим с собой они взяли молодого парня фуфлыжника на мясо. Дело было зимой, уходили в тайгу. Их месяца через полтора взяли, а парня они успели съесть. Вот и получил Коля с тех пор погоняло Людоед.

— А за что сюда попал? — спросил я у Людоеда.

— За участковым гнался с топором два квартала. Не догнал суку. Вот и «отломили» мне червонец. А до этого на свободе женился, жена — учительница, но на двадцать лет моложе меня была. Она родила мне сына. Когда на суде зачитали, что я людей ел, так она отказалась от меня. В обморок упала, а когда очухалась, завопила: «Боже мой, с кем я жила?» Я об одном ее попросил: «Если выйду на свободу, разреши к сыну прийти». — «Только с милицией», — сказала она. Вот только, Димыч, не знаю я, выйду отсюда или на кладбище останусь? Ведь мне уже пятьдесят девять лет, а еще «петра» мотать.

Такую вот невеселую историю рассказал мне Людоед. Чтобы как-то подбодрить его, я потихоньку сказал:

— Коля, у меня «дурь» есть.

— Да ты что, Димыч? Только тихо. Это надо в историю записать. Сюда, на «десятку», еще никто ее не привозил. Раньше в этих камерах одни политзаключенные сидели. Их разогнали и поселили нас, полосатиков. Я сейчас в кочегарке работаю. Завтра, Димыч, приходи ко мне. Я тебе веник березовый дам, две болванки нагрею, будешь на них потихоньку воду лить и париться под душем. Там и посидим побазарим.

На другой день, когда нас привели в рабочую зону, я сразу в гараж не пошел, а пошел к Людоеду в кочегарку. Дал ему анашу и сказал:

— Пригласи кого хочешь и угости, но только кого положено.

— Об чем разговор, Димыч? Знаю, — ответил Людоед.

Я пошел мыться в душ. Когда вышел, в кочегарке сидела братва, человек пятнадцать, и курила анашу. А мне Коля заварил купеческий. Я попил чаю с конфетами, и только потом мы разошлись по рабочим местам.

Когда я пришел в гараж и увидел трактор «ДТ-75», понял: это мое горе. Эту рухлядь делали, наверно, если не при царе Горохе, то при Петре Первом, это точно. Прежде чем я его завел, раз двести пришлось дергать за пускач. Спина у меня была мокрая, хотя на тракторе я еще и не начинал работать.

Подошел начальник кирпичного завода Сан-Саныч, мужик лет тридцати, но весом не меньше ста двадцати килограммов. Когда идет, то еле ноги передвигает.

— Ну что, идет дело? — спросил Сан-Саныч. — Ну-ну, привыкай. Я тебе двух тунеядцев дам, будут помогать «обувать» трактор, если «разуешься». Они постоянно будут в твоем распоряжении.

Так начался мой первый трудовой день. И потянулись дни унылые и однообразные. Еще бы все ничего, да отрядный нам попался сволочь натуральная, у него и улыбка всегда ехидная и кровожадная, к каждому пустяку придирается. Чуть что не так, пятнадцать суток карцера получи. Старика Саню Воробьева он глухо замордовал, тот еле ноги таскал, и постоянно ларьком его наказывал. Саня и забыл, когда последний раз отоваривался.

Забегая немного вперед, скажу: когда спустя несколько лет я попал в ИК 385/10, то ребят там спрашивал про Участкового, нашего отрядного из «десятки». Сказали, его машина задавила. Вот так. А может, спецом задавили. Ну, да это большого значения не имеет. Главное, одним мерзавцем меньше стало.

Подошел праздник 9 Мая. Мы сидели в камере, пили чай. «Ящик с хипишем» объявил, чтобы отрядные подали списки ветеранов войны, их всех отоварят в ларьке в счет праздника.

Меня осенила великая мысль. Я обратился к деду Воробьеву:

— Послушай, Саня, ты где воевал во время войны?

— В Магадане на пятьсот пятой стройке, — ответил старик и защерился своим беззубым ртом.

— Жаль. Очень жаль, — многозначительно сказал я.

Наш разговор слушала вся камера, я это заметил. А Коля Людоед так сказал:

— Димыч, ты деда опять хочешь на дело пустить?

Но не скучать же праздничному ларьку. Да и жеванину жалко, менты все схавают. Надо этого не допустить. Вот я и думаю, как нам урвать ларек. Сказать нашему Участковому, что дед ветеран? Не поверит, докопается сука и еще подкинет деду суток пятнадцать «трюма» за вранье. Он же в его глазах и так пожизненный нарушитель. Я решил этот вопрос так.

— Пиши, дед, — сказал я и протянул старику ручку и лист бумаги. — Начальнику режима подполковнику Калиничеву. Написал? Хорошо. Подполковник — ветеран, должен нас понять. Это не пиши. Пиши дальше так: «Я, Воробьев Александр Иванович, во время войны воевал на Центральном направлении фронта и был адъютантом у маршала Жукова. Но так неудачно сложилась моя семейная жизнь: из-за жены меня посадили в тюрьму. Один раз застал ее с любовником и сгоряча застрелил за измену. Время было военное, суровое. Вот меня и посадили. И с тех пор я из тюрьмы не вылазию и докатился до особого режима. Но как офицер офицера и фронтовик фронтовика прошу вашего разрешения, чтобы меня отоварили в ларьке. Я имею много боевых наград, ранений и контузий, о чем знает начальник отряда из моего личного дела и может подтвердить. Да здравствует День Победы!»

Я взял листок, громко прочитал и, когда смех в камере немного стих, вернул старику.

— Вот теперь, Саня, подпись свою еще поставь: Воробьев. А завтра утром на разводе подойдешь к подполковнику и сам лично отдашь заявление. И не отходи, пока не подпишет, — продолжал я инструктировать адъютанта маршала Жукова.

— Нет, Дим Димыч, я не пойду, — с какой-то виноватой рожей сказал дед Воробьев. — Я точняком в карцере очутюсь.

— Надо, Саня, рискнуть. Риск — дело благородное. Даже пословица есть такая: кто не ест, тот и не пьет. Ну, а если отоварят карцером, не судьба, значит, — продолжал я уговаривать ветерана советских тюрем и лагерей. — Мы тебе «грев» в карцер будем подгонять. Вся братва будет знать, что ты пострадал за правое дело.

— Да с моим здоровьем в карцер — это же могила, — не сдавался старик.

— Ничего не бойся, Саня. Ты же не баба. Главное, ты сам верь в то, что «чесать» подполковнику будешь. Вспомни, какой ужас ты на немцев наводил, когда выскакивал из окопа с пистолетом в руке и кричал: «За мной! За Родину! За Сталина!»

В общем, с Людоедом на пару мы целый вечер уговаривали Саню. В конце концов он сдался, сказал:

— Ладно, подойду. Но если не получится и Участковый узнает, он меня съест.

— Не съест, подавится, — сказал я. — Ты, главное, смело подходи к подполковнику.

На другой день утром мы вышли на работу. На разводке у главных ворот рабочей зоны стояли «хозяин» и «кум». Когда мы подошли ближе, я толкнул Саню и дал последнее напутствие:

— Все, пошел, Саня, на таран. Была не была. Смелость города берет.

И Саня, сделав небольшой вираж, вырулил прямо к Калиничеву, представился:

— Заключенный Воробьев. Разрешите к вам обратиться, гражданин подполковник?

— Обращайся, — ответил тот. — А сам видит, перед ним стоит тоже пожилой дряхлый человек, спрашивает: — Что вы хотите?

— Я никогда не имел льгот, но в честь праздника решил к вам обратиться как фронтовик бывший к фронтовику. Вот мое заявление. Я хотел бы отовариться в ларьке в честь праздника. Мы все же войну прошли, — сказал лжеадъютант Жукова и подал «куму» заявление.

Подполковник не спеша прочитал заявление, сильно дергая головой, потом вытащил из кармана ручку и быстро расписался. Санек, хлопая шнифтами, только и вымолвил: «Спасибо», а до этого стоял сам не свой. А когда пришли в цех на работу, то показал мне подписанное заявление. У него даже лоб мокрый был.

— Все, Дим Димыч, больше я ничего делать не буду, а то ты меня в «бушлат деревянный» вгонишь. Ты знаешь, сколько я сейчас пережил? И говорил я с «кумом» по инерции. Говорю, а сам не знаю, что говорю.

Вечером, когда шли с работы, дед сразу пошел в ларек. Пришел оттуда затаренный под завязку. Все взял: конфеты, чай, пряники, курево и даже сапожный крем. Весь вечер вся камера балдела от успеха нашего дела. Сапожный крем и тот в дело пошел. Нашелся любитель, схавал. Технология приема довольно проста: берут ломоть хлеба, выдавливают на него тюбик или баночку крема, размазывают, а когда жижа впитается в хлеб, самую черноту счищают ножом, а хлеб хавают. Так, схавал человек ломоть хлеба, а потом «тащится» по-черному. Я сам не знаю, что за кайф от крема, не пробовал, но таких торчков видел в зонах немало. По всей видимости, крем на ацетоне делается, вот от ацетона кайф и ломится.

Сам дед заваривал чай, смотрел на меня и головой мотал.

— Если останусь живой, Димыч, век тебя не забуду и всем рассказывать буду. На такие проделки я бы сам никогда не догадался. Всю жизнь я в зонах на Колыме просидел, а тут оказалось, что я ветеран-фронтовик, награды, ранения имею да еще адъютантом был у самого маршала Жукова, сапоги ему чистил. Ну и плут же ты, Димыч, — говорил Саня, улыбаясь.

— А я при чем? Я только подсказал, как надо делать. Я же сам всю жизнь по тюрьмам и зонам сижу, вот и «гоняю подливу», как в этой жизни легче прожить. Был когда помоложе, какие коники я только не мочил. Ты, Александр Иванович, пойми меня правильно. Все эти люди, начиная от начальника до надзирателя, в процессе многолетнего общения с нами до того зацикливаются, что тоже становятся ненормальными. Я вот случай расскажу. Один надзиратель сидит дома с женой, выпивают, и друг его рядом сидит, тоже надзиратель. Хозяин подпил и своей бабе говорит: «Руки назад, иди вперед, не оглядывайся. Пойдем в изолятор, так, раздевайся, будем шмонать». Баба на него вылупила глаза: «Ты что, Вася? С ума сошел?» Это мне один надзиратель рассказывал. Вот так-то, друг. А наша задача только вовремя им «на волну упасть», момент поймать да угадать эту волну. А не угадаешь, расплачивайся. Это как на рыбалке: вчера ведро рыбы поймал, сегодня — фуй.

7


Как-то два зека решили «уйти на траву». И придумали очень оригинальный способ. Рядом с кирпичным заводом стоял столб электролинии, а другой столб стоял за зоной недалеко от березового леса. Зеки заранее сделали ролики, накинули их на провода и укатили за зону.

Солдат на вышке увидел побегушников, когда они уже уходили в тайгу. Начал стрелять. Выслали конвой солдат с собаками. Одного зека они сразу застрелили, другого взяли живьем. Один солдат хотел и этого пристрелить, но начальник конвоя не дал, сказал:

— Пусть живет.

А когда побегушника солдаты вели по поселку, так ментовские дети его чуть камнями не закидали.

Клуба в зоне не было, так кинофильмы нам показывали в столовой, где «хозбыки» хавают. Помещение небольшое, так нас три БУРа зеков в две смены водили. Где бы я ни задержался, у меня всегда было место забронировано. На меня место всегда занимал астраханец Саня Шаповал, который пришел со мной вместе этапом с червонцем срока за убийство егеря. Только захожу в зал, он кричит:

— Дим Димыч, иди сюда, здесь есть тебе место.

Я иду и сажусь. Как-то показали кинофильм «Служебный роман». Так я после него целую неделю ни с кем не разговаривал, «в распятии пребывал». Такое сильное впечатление произвел на меня фильм, так душу растревожил. Особенно песни. Как вспомню слова: «У природы нет плохой погоды, каждая погода благодать. Дождь ли, снег, любое время года надо благодарно принимать, надо благодарно принимать…» и дальше проигрыш гитары, так сердце заноет. А вторая песня совсем добивает: «Чтобы найти кого-то, чтобы найти кого-то, весь мир я обойду…» Недаром в народе говорят: «И лев иногда плачет». Трактор еще на работе вконец зае… Вот и ходил я целую неделю с опущенной головой. Саня Шаповал постоянно спрашивал:

— Что с тобой, Димыч? На тебе лица нет.

— Да так, Санек, хандра наехала, пройдет, — отвечал я.

И хотя у нас на «десятке» сидели одни воры, бандиты и убийцы, я заметил, что после этого кинофильма не только я один стал тише и спокойнее.

От трактора я все же избавился. Написал заявление и перешел на садку кирпича в печь. Правда, и здесь работа не мед хлебать, но все же. Поначалу тяжело было: духота ужасная, и пот глаза без конца заливает. Так с тряпкой и ходишь постоянно. Потом привык немного, да и напарник мне попался хороший, Витя звали, Картошка по кличке. Мужику сорок восемь лет, худой, как вобла сушеная, но шустрый до предела. Он с кирпичами управлялся, как гончая с зайцами, играючи. И меня еще подгонял:

— Давай, Демьян, давай! Нам тугрики нужны, — и еще быстрее начинал класть кирпичи.

Самое неприятное в работе — это когда тачка с кирпичами сходит с рельсов прямо в печи. Вот тогда вся смена работает. Надеваем ватные штаны, телогрейки, шапки и начинаем тачки с кирпичами из печи вытаскивать с другой стороны, чтобы поставить на рельсы тачку, которая упала. От жары аж уши закручиваются в спираль.

Зимой меня сильно радикулит скрутил. Коля Людоед посоветовал:

— Димыч, тебе надо в проруби покупаться, чтобы радикулит прошел.

Около нашего цеха был большой водоем, напоминающий маленькое озеро. Он подходил прямо к угловой вышке с часовым. Мужики в водоеме выдолбили для меня прорубь. Почти рядом с ней наша раздевалка с душевыми. Раздевалка большая, в ней одновременно раздеваются и моются человек шестьдесят. Я быстро разденусь, выскочу на улицу и в прорубь. Сначала считал под водой до десяти и выскакивал. Потом стал прибавлять. Выскочу из проруби и под горячий душ. Хорошо! Тело как иголками все колет. А мне приятно. Некоторые мужики смеялись надо мной, думали, у меня «крыша поехала», раз в ледяной воде купаюсь. Я на это внимания не обращал, думал, пусть, пусть пеньки смеются. Они и досмеялись, что я полностью избавился от радикулита и прочих «сопливых» заболеваний.

У одного часового на вышке были, наверно, «не все дома». Как-то я нырнул в прорубь и долго находился под водой. Так этот «дубак», наблюдая за мной, подумал, что я подо льдом в побег ушел, давай звонить по телефону, кричать:

— Тут один рецидивист под лед ушел. Скорей сюда!

Зеки видят, что менты бегут сюда, кричат:

— Дим Димыч, атас! Менты!

Причем такая ситуация стала повторяться.

Я выскакиваю из проруби и под душ. Менты прибегут, покрутятся возле проруби. А часовой с вышки показывает им рукой на раздевалку. Надзиратели ему в ответ покрутят пальцем у головы и уходят.

8


В раздевалке у нас стало барахло пропадать: то мыло, то куртка пропадет, то брюки. И так каждый день что-нибудь пропадало. Но никто пойман не был. Мужики уже возмущаться начали. Грех катил на самарских, их подозревали. У меня тоже как-то брюк не оказалось, потом мыла, потом куртки. Мое терпение лопнуло, когда у меня в раздевалке не оказалось новых брюк. Я их только-только купил. Специально чай продал, чтобы купить спецовку. И на тебе! Я громко на всю раздевалку сказал:

— Да сколько же это крысятничество продолжаться будет! Без конца воруют у своих же.

Поодаль один зек на скамеечке сидел, фамилия Семенов. Он уже второй раз из-под «вышака» в зону приходит. Чудом живой остается. Он подозвал меня и говорит:

— Демьян, я тебе на обеде сегодня покажу, кто вчера в твоем углу крутился.

— Ништяк, Петрович.

Я знал: Семенов человек очень серьезный. Зря поклеп он не сделает. И еще он предупредил:

— Их пятеро, все самарские.

— Понял. Кто-то должен навести порядок. Вот я и начну, — ответил я.

А сам пошел в цех, взял электрод, один конец заклепал острием, а другой загнул под ручку. Швайку положил в карман брюк, а брюки повесил на вешалку в раздевалке.

Начался обед, привезли термосы, встала очередь за баландой. Вот тут Семенов и показал мне одного. На нем я увидел новые брюки, снизу они были подшиты, и нитки даже болтались. Я подумал, если я его сейчас зарежу, то его кенты потом начнут со мной счеты сводить. Надо «мочить» всех пятерых. Такое я принял решение.

Когда кончился обед, человек пять-десять зеков зашли в раздевалку перекурить. Зашел и я. Смотрю, они все пятеро сидят, курят и беседуют. Я подошел к одному, Толик его звали, и спросил:

— Ты, парень, случаем, не мои брюки таскаешь?

Парень резко вскинул голову, хотел что-то сказать, но не успел.

Швайкой я долбанул его, но попал в ногу, а хотел в шею. В самый последний момент он успел отклонить бошку и увернуться от удара. Моей задачей было задолбить всех пятерых. Когда я замахнулся второй раз, кто-то сзади навалился и схватил меня.

— Дим Димыч, ты что? Успокойся.

А четверо схватили Толика и потащили из раздевалки. Я все-таки вырвался от троих зеков, что держали меня. Они просто не знали, в чем дело. Я заскочил в цех, там стоял Электробык, наш электромонтер, он сказал мне:

— Демьян, мы не будем свидетелями, кого ты ищешь. Но они уже в жилой зоне, они даже вышку проскочили, и часовой их не заметил.

Со злости я швырнул швайку в сторону. А минут через десять в цех прибежала целая кодла ментов: майор по режиму по кличке Бандит, капитан замполит, опер Кальгин и два надзирателя. Они схватили меня, я не сопротивлялся. Но когда Бандит ударил меня, я не выдержал и ударил его. Надзиратели сбили меня с ног, на ногу пристегнули один наручник и волоком потащили из цеха. Притащили в карцер, сняли с ноги наручник, пнули два раза и ушли.

В камере находилось четыре человека: два армянина Аганян и Артем, молодой парень Коля по кличке Армян. Сам русский, а кликуха Армян, надо же так придумать. Четвертым в камере был мужик Саня из Саратова. Он до этого «ширнул» (порезал) шеф-повара, ему «отломили» три года «крытой», он отмотал их в Златоусте и снова приехал в Мордовию. Сейчас у него десять лет срока.

Когда я немного пришел в себя, Санек спросил:

— За что тебя так приволокли?

— Майора Бандита саданул, а до этого одного самарского крысятника ширнул. Хотел пятерых завалить, а получилось — ни одного, они все на вахту свалили, — ответил я.

Пришел Участковый, зачитал мне пятнадцать суток и ушел. Армяне стали ходить по камере, громко разговаривать, да так громко, что мы рядом сидим, разговариваем и друг друга не слышим. Коля Армян не выдержал, сказал:

— Артем, вы хоть тон сбавьте.

Тот посмотрел на Колю и ответил:

— Ты еще молодой указывать мне, как разговаривать.

Разинул «чавкало» (рот), чтобы еще что-то сказать, но не успел. Коля бросился на него, сбил с ног на пол и стал душить. Я посмотрел на Саню, а тот спокойно сказал:

— Пусть проучит черножопого, а то вконец оборзел. Только пацану освобождаться через три дня, прямо из карцера на волю идет.

Мы спокойно стали наблюдать за действиями пацана. Аганян тоже перемохал и забился в угол камеры. Но когда я увидел, что у Артема закатились глаза и он начал хрипеть, я откинул пацана в сторону, сказал:

— Харе, Коля, тебе на свободу идти, не забывай об этом.

Артем понемногу приходил в себя. Когда он окончательно очухался, я сказал ему:

— Колька-то прав. Вы, козлы, так разбазарились, что из-за вас ничего не слышно, как будто нас здесь нет.

Артем ничего не ответил, а только отодвинулся в угол к Аганяну. К вечеру в камеру кинули повара. Тут уж Санек из «величайшей любви» к поварам не выдержал, кинулся на повара со словами:

— Сколько ты, сука, мужицких пайков схавал, мяса и сахарков?

В общем, он бил повара, пока не устал. Потом показал тому, где можно сидеть.

Так жила камера, так шли дни. Пятнадцать суток моих кончались, я ждал выхода в зону. На смену пришел прапорщик Миша по кличке Маша. Такое погоняло ему зеки дали. Он открыл кормушку на двери, заглянул и сказал:

— Спите?

А мы сидели на корточках и разговаривали. Я ответил:

— Да ты что, начальник, совсем офуел? Мы просто сидим, разговариваем.

— На добавку, — сказал Маша и засмеялся.

Когда кончились мои пятнадцать суток, пришли и зачитали постановление:

— Так, Пономарев, спал в неположенное время. Пятнадцать суток.

Отсидел я еще пятнадцать суток в «трюме», пришел майор Волчанкин, маленький худой мордвин, и с ним еще трое. Открыли камеру, майор сказал:

— Выходите в коридор.

Мы вышли, а он спросил:

— Кто дежурный?

— Я.

— Иди сюда, Пономарев, — сказал майор и первым вошел в камеру, я за ним.

В камере мрачно, почти темно. Майор включил карманный фонарик и посветил на стену под потолком. А на шубе бетонной паутина.

— Видишь паутину? — спросил майор.

— Вижу, — ответил я.

— Ну, тогда гуляй, Вася, — засмеялся майор.

Это было мне как обухом по голове. Я этих слов никогда не забуду. Понял, опять добавят. Вспомнил слова Милакина: «Я тебя, Пономарев, проучу. Будешь знать, как руки протягивать. Ты у нас здесь ноги протянешь».

Правда, Коля ушел на свободу, Артема и повара тоже выпустили в зону. А Аганян, Санек и я продолжали «качаться в трюме».

Пошел третий месяц изолятора. У меня уже сильно опухли ноги и морда, и мысль постоянно путалась. Я понял, что начинаю сходить с ума. Сказал Саньку:

— Шизострофия покатила на меня.

Санек молчал, у них с Армяном это еще раньше началось. Пришел на смену Миша-Маша, открыл кормушку, радостно воскликнул:

— Ну что, братцы-кролики, вы еще живые тут? Что, опять спите?

Я тихо говорю Саньку:

— Заговори его, сделай «отвод».

Санек подошел к кормушке, стал разговаривать с Машей, а я по-над стенкой камеры подошел к кормушке с другой стороны так, что меня не видно в кормушку. Потом ногой сильно с разворота приемом каратэ ударил в кормушку мимо головы Санька. И точно попал в лоб этой Маше. Он упал на жопу, затряс головой. А когда очухался, вскочил и убежал. Минут через пятнадцать прибежал Маша с солдатами, открыли камеру. Он показал на меня, сказал:

— Выходи.

Мне Санек говорит:

— Не выходи, Демьян.

Я подумал: если не выйду, они все равно меня вытащат. Поэтому я вышел из камеры в коридор и стал спиной к стене. Тут они как дадут мне в глаза «черемухой». От неожиданности и боли в глазах я заорал на весь коридор. Я ничего не видел, только размахивал руками, но от стены не отходил. От ярости я кричал:

— Ну, твари, козлы поганые! Подходите, гады! Кто в лапы попадет, удавлю пидорасов.

Правда, бить меня они не стали, только ногами затолкали в камеру и закрыли дверь. Я лежал на полу, а Санек мочил тряпку водой и прикладывал к моим глазам, а мне еще хуже становилось. Постепенно прошло.

Подходил к концу уже третий месяц моего карцера. Я уже плохо ходил, ноги сильно распухли и болели, я старался сидеть. Сидел и думал только об одном: если не сдохну и выйду когда-нибудь на волю, то с десяток ментов точно ухоркаю в память за все эти издевательства. Пусть меня расстреляют, мне это уже было не страшно после всего, что я прошел. Одно жалко, по запарке и по закону подлости обязательно хороших людей порежу, а мразь останется. Среди ментов есть и хорошие люди. Одним из них в зоне на «десятке» был подполковник Балашов, который и спас меня от верной смерти. Его, оказывается, долго не было в зоне, уезжал по делам в Москву.

Один раз дверь камеры открылась, надзиратель сказал:

— Пономарев, к начальнику.

Я, еле-еле двигая ногами, поплелся за надзирателем в дежурку. За столом сидел Балашов. Я видел, как у него таращились глаза, когда он смотрел на меня, как будто перед ним был пришелец с того света или из другой галактики.

— Пономарев, что с тобой? — выдавил из себя «хозяин».

— Не знаю, гражданин начальник, — ответил я. — Но у меня к вам единственная просьба: я совершил преступление, оформите меня в «крытую», только не держите здесь. Я чую, еще немного изолятора, и будет моя оконцовка.

— Что ты натворил, Дим Димыч? — спросил Балашов.

— Да одного крысятника швайкой ударил. Ну, в самом-то деле, гражданин начальник, не пойду же я к вам на какого-то крысятника управу искать. А кому-то в зоне порядок наводить надо? Вот я и навел, только на свою голову. Еще майора Бандита немного зацепил. Так Милакин пообещал мне, сказал: «Сгною, ты здесь ноги протянешь». Три месяца из карцера не выпускает.

— Ты же работал, Дим Димыч, я знаю, и хорошо работал. И вот — на тебе. А-яй-яй. Ладно. Никуда ты не поедешь, я дам указание, чтобы не добавляли. А сейчас пойду проверю, что там с тем, которого ты долбанул. Иди в камеру, — сказал подполковник.

Когда я вернулся в камеру, рассказал Саньку о состоявшемся разговоре с «хозяином». На что Санек сказал мне:

— Балашов здесь, пожалуй, единственный, у кого осталось что-то человеческое. Он тебя, Демьян, обязательно вытащит отсюда.

И точно. Открылась камера, вошли два санитара с носилками, сказали:

— Ложись на носилки, — и отнесли меня в санчасть. Только я расположился в палате, вошли «хозяин» и наш отрядный Участковый.

— Поправляйся, Пономарев. Куда пойдешь работать? — спросил Балашов.

— Я — фрезеровщик, — ответил я.

— Хорошо. Пойдешь в третий цех.

Потом он обратился к Участковому:

— У него подошла открытая?

— Да.

— Оформляйте его на открытую.

Напоследок «хозяин» внимательно посмотрел на меня, сказал:

— А у крысятника твоего все зажило уже. В общем, Дим Димыч, лечись как следует и поправляйся.

Подполковник ушел, а отрядный остался в палате, сказал:

— Когда, Пономарев, вы пришли этапом, мне показалось, что вы смирный человек. Но я ошибся, вы оказались очень жестоким человеком.

Я Участковому ничего не ответил, с таким говном мне просто не хотелось разговаривать. Он же все истолкует по-своему. Я сидел и молчал, он тоже, а минут через пять ушел.

После его ухода ко мне подошел лепила (лагерный врач из зеков). Это был мужчина среднего роста, крепкого сложения, лицом походил на донского казака, смуглый, брови черные. На вид ему было лет тридцать пять. Чем-то он напомнил мне Григория Мелехова из «Тихого Дона», хотя сам оказался родом из Волгограда.

Лепила присел ко мне на кровать, стал спрашивать, откуда я, за что попал. Мы с ним долго беседовали, познакомились, его Володей звали. Под конец нашего разговора Володя сказал:

— Ничего, Дим Димыч, не боись. Я постараюсь поставить тебя на ноги.

Сделал мне укол глюкозы, дал пачку поливитаминов и пять больших белых таблеток. На ночь Володя ушел в камеру.

Лечение действительно пошло полным ходом. По вечерам мы с Володей подолгу разговаривали. Только ночью я оставался в палате один. Лежу на койке, карцер вспоминаю и одного человека. Этого человека я никогда не забуду до конца своей жизни. Я редко в жизни встречал таких людей. Он попал к нам в карцер незадолго перед моим уходом.

Это был пожилой мужчина среднего роста, худощавый. На вид было ему лет под шестьдесят. Что еще сильно мне запомнилось в нем, так это лицо — симпатичное и благородное, а также его вежливость, что в нашей преступной среде встречается очень редко, почти никогда. Ко всем он обращался только на «вы». Для рецидивиста, каким оказался этот человек, это было просто удивительно.

Мы познакомились с ним, разговорились. Звали человека Николай Иванович Гашев. Пишу о человеке в прошедшем времени, из разговора с ним я понял: живым отсюда он уже не выйдет никогда. Вот что рассказал мне Николай Иванович про себя:

— В этой зоне я уже третий раз, два раза сидел по пятьдесят восьмой статье как враг народа, а сейчас сижу по уголовному делу. Когда в последний раз я освободился, то уехал в город Тольятти, нашел женщину хорошую, работала она в ателье мод. На работу только никуда не мог устроиться, хотя окончил два института. Даже дворником не брали. Да оно и понятно. Вы, Дим Димыч, могли бы назвать мне начальника, который бы отважился взять к себе на работу человека, судимого дважды по пятьдесят восьмой?

— У коммунистов, Николай Иванович, это невозможно. Я сам в четыре года был арестован и сослан в Петропавловск-Камчатский как враг народа. А у коммунистов одно правило: был бы человек хороший, а статью они всегда пришьют, — ответил я.

— Так вот, — продолжал свой рассказ Гашев, — купил я фотоаппарат и занялся фотографией. Ходил в детские садики, в школы на утренники и фотографировал детей, учителей, родителей. Этим и кормился, да и само занятие было культурное, благородное. И в один прекрасный день меня арестовала милиция за незаконные трудовые доходы. Ну, грабил бы там, воровал, а то людям пользу делал и себя кормил. Судили меня, пять лет дали, а режим известно какой. После особого дают только особый. И снова я здесь на «десятке», только уже в другом статусе, в статусе уголовника. А когда еще обыск делали, то люди из Госбезопасности забрали у меня дома семейный альбом. Он был мне как память дорог. Сидя уже здесь в зоне, я нелегально через одного человека послал письмо в Госбезопасность с единственной просьбой вернуть мне альбом. Там письмо мое получили. И от них приехал в зону человек и привез мне альбом и все фотографии. Я ему сказал: «Зачем же вы приехали сюда? Ну, послали бы почтой, и все. Теперь вы уедете, а меня в карцер посадят. Письмо-то я нелегально послал». — «Нет, такого не будет, — сказал гэбист. — Я поговорю с начальником». И вот, когда в кабинет вошел начальник режима Калиничев, он ему сказал: «Не вздумайте Гашева в карцер сажать. Не надо, а то вы меня в неловкое положение перед человеком поставите». — «Что вы, все будет нормально», — ответил Калиничев. А на другой день после уезда гэбиста меня вызвал наш опер Кальгин, стал требовать, чтобы я назвал человека, через которого ушло мое письмо. — Обещал того не сажать. Но я-то знаю их обещания, не первый раз в этой системе. Поэтому так и сказал оперу: «Вы что, с ума сошли? Чтобы я человека под монастырь подвел? Нет, этого не будет». — «Тогда вам придется для начала отсидеть пятнадцать суток в карцере», — сказал Кальгин, и вот я здесь.

Внимательно выслушал я человека и сказал:

— Мне очень жаль, Николай Иванович, но отсюда вы больше не выйдете. Разве что ногами вперед.

Старик посмотрел на меня, спросил:

— Дим Димыч, а почему вы такого мнения?

— Да потому, что эта организация никогда не связывается с КГБ. МВД и КГБ ярые враги, каждый творит свои грязные дела, каждый из кожи вон лезет, чтобы преуспеть в этом деле и дать друг другу по зубам. Рядом Москва, и вы думаете, там не знают, что творится в мордовских лагерях, в этом Клондайке смерти, где тысячи людей умирают в карцерах? Вон, по радио я сам слышал, выступали два вора в законе Рафик и Грек. Я их знал, уж какие крепкие ребята были, и тех коммунисты сломали. Они только по году отсидели в «Темниках» и отказались от воровских идей. Так это восемьдесят пятый год. Вы же сами, Николай Иванович, говорили, какие люди здесь сидели, как Быковский и многие другие. И где они теперь? Вы-то грамотный человек, два института окончили, не мне вас учить, но вы сами видите, как уничтожают здесь людей без единого выстрела. Это уголовник, если повезет и выйдет на свободу, хватанет «пойла» и забыл, что с ним было. А вы-то, Николай Иванович, напишете об этом геноциде. Поэтому вас менты боятся и такого свидетеля постараются отсюда не выпустить. Вон Солженицын сколько писал, а где он теперь?

После такой моей пространной речи Николай Иванович долго ходил по камере, качал головой, потом спросил:

— Дим Димыч, вот вы давно сидите, опыт имеете, неужели они позволят такое?

— Не только позволят, а сделают. Им лишние глаза и уши не нужны. Коммунисты очень практичные и кровожадные люди. Это самая сильная и страшная мафия в мире. «Коза ностра» в сравнении с ней, так просто детская игра.

Это была моя последняя беседа с Николаем Ивановичем. Санитары на носилках унесли меня из карцера в больницу.

9


За пятнадцать дней, что я находился в больнице, я хорошо поправился. Опухоль на ногах почти спала. Надавлю пальцем на ногу, а палец уже не проваливается и вмятин на теле не оставляет. В душе я крепко благодарил лепилу Володю-волгоградца за его человеческое отношение ко мне. А он все шпигует меня глюкозами. Не прошло и месяца, как я встал на ноги и начал смело ходить. Меня перевели в камеру, но на работу я еще не ходил, был на больничном. Ходил только на прогулку в прогулочный двор.

Умер сосед по нарам Гена. Вечером пришел с работы, а работал он в строительной бригаде, и спросил у меня:

— Дим Димыч, у тебя есть новое белье: кальсоны и рубашка?

— Есть, — ответил я.

— Дай мне, я переоденусь, а то чувствую, что сегодня должен умереть.

Гена до этого постоянно жаловался на сердце. Я вытащил из мешка нижнее белье, дал Гене. Перед отбоем он переоделся, а когда утром мы проснулись, Гена был уже готовый. Умер как по заказу. От расстройства друг его Сережа Дерябин три дня ходил сам не свой и ничего не ел.

Недели через две пришел отрядный, сказал мне:

— Пономарев, собирайте вещи, вы идете на открытый вид режима.

Я свернул матрац, попрощался с мужиками и пошел на открытую зону. Это был большой двухэтажный дом. В Ленкомнате телевизор стоит. Поначалу я из нее не вылезал, смотрел по телику все подряд до самого отбоя. И то мало казалось. Так наскучался в карцере. В здании была хорошая столовая, на столах новые клеенки, еду подают в амбразуру. В общем, почти как в лучших домах Лондона.

В первой секции, где я поселился, было человек шестьдесят, были здесь и мои земляки-калмыки. Я-то из Калмыкии пришел в эту зону. Все калмыки пришли ко мне на встречу, стол накрыли, принесли кто что мог, чай заварили. Мы дружно сидели и пили чай. Другие зеки мимо проходили и удивлялись, говорили:

— Дим Димыч, а мы и не знали, что ты тоже калмык.

Я только улыбался и отвечал:

— А что, разве не похож? Я тоже степной бродяга, в родную стаю сайгаков попал.

Тут в открытой зоне жизнь у меня пошла намного легче. Захотел, пошел на свежий воздух, погулял. Правда, дворик маленький, но ништяк. Есть беседка, турник, мужики даже футбол тряпочный гоняют. В Ленкомнате баян старенький был, так я стал на нем учиться играть и быстро освоил. Когда был на особом режиме в «Долине смерти», то научился на аккордеоне играть. На баяне только пальцовка другая, а басы те же. Начал ноты вспоминать. Потом у ребят, кто выписывает, собрал журналы «Крестьянка». В них в конце всегда песни печатали и ноты. Я переписывал ноты в тетрадку, шел в раздевалку и там играл.

Вышел на работу в третий цех. Там, в самом углу, стоял фрезерный станок, так я на нем стал работать. Норму лупил на двести процентов. Ко мне поступали болванки, я на них фаски снимал с двух сторон, норма была четыреста штук, а я каждый день по восемьсот выдавал.

Как-то по цеху менты обход делали. И один пожилой надзиратель подошел ко мне и удивленно спросил:

— Ты Дим Димыч?

— Да.

— Вот это дела! Ты меня не узнаешь?

Я пригляделся к нему и вспомнил. Передо мной стоял надзиратель из Ванинской зоны по кличке Могила. У него привычка такая была: если что рассказывал, то часто повторял: «Ну, могила». Вот зеки и-дали ему погоняло.

— Могила, никак ты? — сказал я, и мы обнялись.

Потом мы с ним частенько беседовали. Могила как-то спросил меня:

— Дим Димыч, а воры-законники есть сейчас?

— Да, есть, но они в других зонах, а большинство в «крытых» (тюрьмах) сидят. Коммунисты их боятся. А те, что здесь, это больше спекулянтские рожи. Что Рафик, что Грек, это непутевщина. Ты бы слышал, как они по радио выступали. За такие выступления яйца отрезать надо. Не личит для законника такой базар держать. Ты вот, Могила, мент и то, видишь, и меня спросил, потому что сам в Ванино видел настоящих воров: дядю Ваню Фунта, Пашку Зуя, бакинца Маруху, Толика Кнута, Шпалу, Огонька, Володю Сибиряка да многих других. Кстати, на Украине на «особняке» в «Долине смерти» я Пашку Зуя встречал, Володю Сибиряка и других авторитетов. Так Зуя я не узнал, вся морда у него была «покоцана» (изрублена). До этого он пять лет пролежал, не вставал, ноги у него отнимались. Что только коммунисты ему не делали. Бесполезно. Вот что значит настоящий вор в законе. Или Игрушку я встречал в Средней Азии в подвале Таштюрьмы. Он тоже все «прожарки» прошел у коммунистов, даже в сумасшедший дом попал, но подписку не дал. Вот это «люды» (воры в законе) были.

Так беседовал я с надзирателем Могилой, как с добрым старым приятелем. Человек он был неплохой, хоть и мент. Среди воров в Ванино о Могиле было неплохое мнение. А нам с ним было что вспомнить, о чем поговорить. Я поинтересовался у него, как он в Мордовии очутился.

— Здесь у жены родственники, а в Ванино многие зоны разогнали. Вот я и взял направление в Темникский район, — ответил мне Могила.

Проработал я полгода в третьем цехе фрезеровщиком, и подошла половина моего срока. Меня представили на суд. Нас таких набралось человек пятнадцать, всех привели в кабинет начальника колонии, здесь и заседал суд. Стали по одному «дергать». В коридоре я встретил Петра Калмыка. Он сидел в большом БУРе, потом сильно заболел, и его отправили на больничку, кое-как выжил. Ему шестьдесят лет, двадцать пять лет он добирается на родину в Калмыкию и никак не может добраться. Наконец-то ему улыбнулась фортуна, он прошел суд, а я ему посоветовал:

— Петя, меня сейчас могут кинуть, у меня есть нарушения, я в карцере сидел. Возможно, на родину тебе придется добираться без меня. Приедешь в Элисту, сразу иди в дом престарелых. Там у меня кент работает, Санек, Черный кликуха. Мы с ним вместе сидели, а сейчас он там завхозом работает. Передай ему от меня большой привет и скажи, чтобы тебя он поселил в самую лучшую комнату.

Передо мной на суд зашел молодой парень из Волгограда по кличке Трактор. Вышел из кабинета и в сердцах крикнул:

— Кинули! Менты позорные!

Зашел я в кабинет. За столом сидел молодой судья, на вид лет тридцати пяти, сидели заседатели, сбоку стоял отрядный. Судья открыл мое личное дело, стал читать:

— Такого-то числа взял заточку и решил навести порядок на кирпичном заводе. Ударил одного заключенного заточкой, за что был водворен в карцер. В общем, мы не можем заменить вам вид режима, вы не исправились. Мы ваше дело отклоняем на шесть месяцев.

Я вышел из кабинета, Петро спросил:

— Ну как, Дим Димыч?

— Кинули на шесть месяцев. Как сердце чувствовало. Езжай, Петро, один, а через полгода, может, и я подъеду.

И пошел я опять на работу. Не бросал я и спортом заниматься: штангой, гирями, гантелями и каратэ. У нас подобралась небольшая компания любителей спорта: Саня из Орла, по кличке Студент, Саня Барышников и Немец. Занимались в цехе за большим прессом. Главное, чтобы надзиратели не засекли. Саня Барышников еще тут в лагере «раскрутился». Его один блатной на «зарубу» спровоцировал, Саня вмазал тому ногой в печень, она у зека лопнула, и поканал тот на «участок номер три». Теперь у Сани набралось семнадцать лет срока, а возраст самого тридцать пять лет.

Однажды на работе я встретил подполковника Балашова, поздоровались. Он внимательно оглядел меня, сказал:

— Смотрю, Пономарев, ты совсем поправился.

— Да. Только вот простудился немного. Думаю в санчасть сходить. А вас, гражданин начальник, я благодарю за все, что вы для меня сделали.

— Просто, Дим Димыч, я знаю тебя как хорошего работника. Так и продолжай.

После работы я пошел в санчасть. Когда пришел в БУР, то возле стены увидел Николая Ивановича Гашева. Стоял он лицом к стене и с поднятыми руками. Я подошел к нему сбоку и спросил:

— Николай Иванович, что с вами?

Он повернулся ко мне и уставился невидящим взором, но все же узнал меня, может, по голосу, спросил:

— Дим Димыч, это вы?

— Да, я. Что с вами? — повторил я свой вопрос.

Гашев ничего не ответил, а только начал повторять:

— Начальник, отведите меня в камеру…

Повторил несколько раз. Подошел молодой надзиратель, взял его за руку и повел. Коридор в БУРе длинный, я смотрел им вслед и думал: «Все, пропал Гашев Николай Иванович, совсем „крыша поехала“. А какой симпатичный и вежливый старичок был. В Тольятти у него жена и ребенок остались. Да, нашему брату не всем удается пройти „прожарку“ в карцерах ИК 385/10».

Иногда я залазил на крышу цеха и смотрел за зону, а там тысячи крестов, и сколько могил еще бурьяном заросло. А хоронят как? Яму на полметра-метр выроют, а по весне волки начинают гулять, вырывают трупы и съедают. Вот такая жизнь и оконцовка многих заключенных в Мордовии.

10


Кончились мои шесть месяцев, что суд добавил. Я подошел к начальнику отряда.

— Начальник, оформляй на строгий.

— А нормы даешь?

— Даю. Две даже даю, за себя и за того парня, — пошутил я.

— Хорошо, — ответил мой новый отрядный, высокий худощавый мордвин.

И вот меня вызвали на суд. Собралось нас человек двадцать. Сразу всех гамузом завели в кабинет. Судья оказался другой, пожилой человек и очень хороший, как я потом понял. Никаких дел он читать не стал, а сразу зачитал постановление, что всем нам заменяется режим содержания на строгий. Пять минут, и все дела. Ништяк.

Мы радостные вернулись в барак, легли на шконки и стали ждать этапа. На работу мы уже не ходили.

А тут вьюга замела, и надо было идти лопатами снег грузить на бортовую машину. Все пошли, а я не пошел, остался в секции. И как на грех, откуда он, сволочь, только взялся, в секции появился Милакин. Посмотрел, что я лежу, и злобно сказал:

— А ты, пузатый, что разлегся? Иди грузить машину или тебе особое приглашение требуется?

— Вот уж фуй, начальник! Иди сам грузи. Хватит. Я и так всю жизнь на тебя работаю. Хоть немного отдохну, — в сердцах выпалил я. Уж больно я ненавидел «кума».

«Кум» растопырил на меня глаза, морда у него побелела, и даже щека начала дергаться от такой моей дерзости.

— Ну, Пономарев, погоди! Я тебе сделаю, — сказал он, скрипя зубами, и вышел из секции.

Пришли ребята с улицы, стали мне говорить:

— Дим Димыч, да взял бы лопату, рядом постоял, мы бы сами все погрузили. Ты же знаешь его. Возьмет сука да отстранит от строгого.

Вообще-то я и сам перемохал. Нет дурню промолчать было или под больного «скосить». Вечно я залупаюсь, когда не надо. Но, подумав, сказал:

— Нет, братва, отстранить не должны. Все документы уже в управление отправили.

Тут надзиратели прибежали, совсем меня «обрадовали», говорят:

— Пойдем, Дим Димыч, в карцер.

Меня повели и кинули в «трюм». А на другой день этап. Меня вывели из карцера, повели в камеру, там я собрал свои вещи и подвалился к зекам, ожидающим этап. Подошел Милакин, сказал мне:

— Ну, погоди, Пономарев, ты еще вернешься сюда. Я тебе все припомню.

— Начальник, к тому времени, может быть, ты сдохнешь, а может, я, — ответил я.

У «кума» после моих слов аж желваки забегали по морде. А мы пошли, нас уже ждал тепловоз и три вагончика. Они были почти под завязку загружены заключенными. Одни ехали в Потьму освобождаться, другие, как я, шли по блоку с особого режима на строгий. Кругом крик, гам, собаки, конвой. Начальник конвоя кричит: «Быстрей, быстрей!»


Глава 6

ВОЗВРАЩЕНИЕ


1


Приехали в Потьму, нас растусовали по камерам. Через два дня мы тронулись на Рязань, здесь сутки пробыли, и этап взял курс на Ростов-Дон.

В Ростове в тюрьме на втором этаже нас принимали надзиратели женщины. Все «быдлы» как на подбор: рослые, плотные, коротко стриженные, в формах и все с дубинками. Чуть кто замешкался, они хрясь дубинкой по спине. Следующий. Овчарки, да и только. Мы шли в подвал, со мной шел молодой парень-калмык. Он что-то замешкался, не успел быстро вещи в мешок сложить после шмона. Так овчарки набросились на него и стали дубинками лупцирить. Парень никак не мог прийти в себя от недоумения, начал кричать:

— За что?! За что?!

— За то, что у тебя глаза узкие. Мы сейчас их тебе расширим, как помидоры станут, — ржали кобылицы.

Когда парень спустился в подвал, то еле на ногах стоял. В подвале надзиратели мужики, но таких я не видел еще, все амбалы под два метра ростом и с дубинками тоже. Когда заходили в камеру, то последнего зека надзиратель сильно перетянул дубинкой по спине. Бедолага от боли весь скукожился и выгнулся в обратную сторону.

Камера была битком набита зеками. Рассчитана она на двадцать человек, а в ней не меньше семидесяти. Возле двери параша стояла, бачок с чаем, тут же в тазике ноги моют, белье стирают. Нары двухъярусные. Я назырил внизу щель, подвинул одного торчка и лег на нары. Думаю, надо выспаться. И в этом камерном шуме, гаме я стал потихоньку засыпать. Вспомнил Мордовию, как перед отъездом меня вызвал «хозяин». У него в кабинете сидел полковник из управления из Саранска. Полковник посмотрел на меня, сказал:

— Я тут, Пономарев, просмотрел твое личное дело. У тебя последнее преступление с топором связано, и тебе, рецидивисту, дали всего четыре года. Не для протокола, Пономарев, а чисто ради любопытства скажи, сколько ты заплатил судье?

— Ничего я не платил, — ответил я.

— Ой ли? — покачал головой полковник. — Двоих хоркнул топором, и четыре года?

— Начальник, век свободы мне не видать. Гражданин подполковник может сказать, он меня знает, зря врать я не стану, — обиженно сказал я.

— Ладно. А вообще, как там в Калмыкии судят, нормально? — спросил полковник.

— Хорошо судят, по-человечески и по закону, — ответил я. — Я ведь только защищался, на меня напали. Что же теперь, если рецидивист, так пусть каждая мразь на меня руку поднимает? А я сиди спокойно и жди, когда убьют? Нет, начальник, такого не было и не будет. Я, начальник, действовал как в песне поется: «А за свободу за свою изобью любого, можно даже двух». Что я и сделал. Вот если бы на вас, гражданин полковник, двое набросились, один с пистолетом, а другой с кинжалом, то я не знаю, как бы вы поступили в такой ситуации и сколько бы вам за это дали.

— Ну, с тобой все ясно, Пономарев. Демагог ты великий, однако. Можешь идти, — сказал полковник и поднялся из-за стола.

— Намек понял. Пишите письма и шлите передачи, — пошутил я напоследок и вышел из кабинета.

Проснулся я под утро, еще за окном темно было. Но в камере мало кто спал. Тюрьма жила своей тюремной жизнью. Кто в карты играет, кто чифирь варит, кто белье стирает, кто беседует, похождения свои на свободе вспоминает. Я подошел к одному старичку, попросил кипятильник. Он дал, я заварил чай, пригласил деда. Стали разговаривать. Он-то и рассказал мне про порядки в ростовской тюрьме и как надо себя вести.

— Смотри, будь осторожен, — говорил мне дед. — Утром будет проверка. Всех выгоняют в коридор и заставляют садиться на корточки. И дубинкой по головам считают. Когда заводят в камеру, то последний получает дубиналом по спине. И так каждый день.

Пробыли мы в ростовской тюрьме неделю, и нам объявили этап. Сначала нас завели в отстойник и уже из него нас запихнули в вагонзак. Наконец-то мы тронулись из Ростова. Когда все расселись по полкам, успокоились, парень-калмык сказал мне:

— Обидно то, Дим Димыч, что били меня дубинками женщины. Били бы мужики, пусть ни за что, но мужчины, не так обидно было бы, а то женщины, и такие жестокие. Бьют и еще больше в азарт входят.

И все зеки, кто выехал с нами из Ростова, сказали:

— Мы долго будем помнить эту тюрьму.

А я, чтобы как-то успокоить парня, но больше для юмора сказал:

— Ничего, парень, не грусти, мы с тобой еще проверим азарт этих кобылиц, только в другом деле. Как «откинемся» на свободу, спецом в Ростов приедем. Будем их по одной ловить и трахать. Посмотрим, как эти овчарки тогда завоют. Это и будет нашим возмездием.

— Ох и жестокий ты человек, Дим Димыч, — сказал, улыбаясь, сидевший рядом старичок и слушавший наш разговор. — Это надо же придумать такое: живых людей трахать.

— Дед, да ты просто позавидовал нашей мечте. Сам-то, наверно, давно «на полшестого» (импотент), — ответил я на выпад старика.

Тут вся камера в вагоне покатилась со смеху.

Перед Пятигорском в вагоне начались беспорядки. Начальник конвоя напился в дупель. Оправку не делают. Солдаты ни при чем, они сменяются через два часа и без указания начальника оправку производить не имеют права.

Первыми хипишевать начали женщины. Одна блатная бабенка Нина пристала к солдатику:

— Позови начальника, салага! А то уссусь.

А он-то отлучиться не может, на посту. Он так ей и сказал:

— Не могу я.

У них началась перепалка. Солдат послал ее на три буквы. Для женщины, конечно, снести такую обиду, когда только посылают, но не реализуют в натуре, страшнее смерти. Вот она и понесла по кочкам:

— Я бы с радостью побежала, только не на твой прыщик. У тебя еще член не вырос. Лучше я губы тебе «чесалкой» намажу. Ты у меня ее всю оближешь.

Парень-то молодой, не знал, что с женщинами связываться бесполезно, тем более когда они в таком состоянии. Солдат со злости за ее слова, ведь она на весь вагон кричала, взял тряпку, выпустил из баллончика на нее «черемухи» и кинул возле женского купе.

Что тут началось, не приведи Господь. Все в вагоне стали кашлять, задыхаться, глаза невозможно было открыть, так их разъедало. А ветерок по вагону гуляет и поддает едкий запах во все купе. Зеки кричат солдату:

— Тряпку ты выкинь! Выкинь тряпку, дурак, из вагона!

Состав остановился. Для полной радости кто-то поджег вагон. Все солдаты выскочили из него. Проснулся и начальник конвоя. С перепоя не поймет, в чем дело. Так его солдаты вытащили на улицу. Один солдат видит, что вагон уже сильно охватило огнем, кинулся к вагону, чтобы открыть купе и выпустить заключенных. Так начальник конвоя пристрелил солдата возле вагона. Тут с вокзала прибежал посыльный и подал распоряжение, что можно открыть вагон. Солдаты заскочили в горящий вагон, стали открывать купе и вытаскивать обожженных и полузадохнувшихся заключенных. Особенно пострадали малолетки. Со станции Минводы стали подходить «воронки». Нас, как дрова, начали забрасывать в машины, набивали под завязку. Мы снова стали задыхаться и кричать. Шофер на предельной скорости гнал машину в тюрьму. Где-то не вписался в поворот, и «воронок» перевернулся и стал вверх колесами. Подъехали другие машины, солдаты открыли заднюю дверь нашего «воронка» и нас снова стали выкидывать на землю. Вытащили и начальника конвоя с шофером. По полю валялись наши личные дела, солдаты стали их собирать.

Машину поставили на колеса и нас опять покидали в нее. Потом машину взяли на буксир, и колонна продолжила свой путь. Выгрузили нас в пятигорской тюрьме. Сначала шмон, потом отстойник, потом раскидали по камерам.

Через двое суток нас повезли в Ставрополь. Ехали в поезде, я сидел на нижней полке. Не доезжая ставропольской тюрьмы, один зек говорит мне потихоньку, показывая на вторую полку:

— Дим Димыч, вот этот человек в ставропольской тюрьме пахановал в пресс-камере. Меня в нее «кумовья» кинули, чтобы эти беспредельные морды разделались со мной за то, что я «барнаулил» (не повиновался) в тюрьме. И вот он ударил меня табуреткой и сломал палец, я хотел рукой защититься. У него на животе наколка — наган. Я не могу ошибиться, это он точняком.

— А что ты мне рассказываешь? Он тебя метелил, так возьми получи расчет, — ответил я зеку.

А сам позвал «пассажира» вниз. Тот спустился, сел на лавку. Я обратил внимание на его морду: хищная, как у крысы.

— Ты был в Ставрополе в пресс-камере? — напрямую спросил я.

— Нет, не был, — ответил мужик.

Пресс-камера — это камера, где над заключенными по «натырке» администрации тюрьмы, «кумовьев», оперов издеваются те же зеки, которые якобы исправились или стали на путь исправления. Этап приходит, так они деньги у ребят «отметают» (отбирают). Так было в свое время в тюрьме «Белый лебедь» в Соликамске, где прессовщиками руководил дядя Ваня по кличке Деревня. Подобрал таких же мерзавцев, как сам. В его кодле Вадим был, так того родной брат зарезал на автобусной остановке, когда узнал про их проделки. А потом их всех перерезали. Но вот куда делся дядя Ваня, никто не знал. Сам-то он тамбовский. И вот вынырнул «пассажир» в ставропольской тюрьме. Я слышал от воров про главную примету дяди Вани: наколка нагана на животе. Поэтому сказал:

— Ну-ка, подними рубашку.

Он поднял. Точняк, на животе был выколот наган.

— Ну что, Деревня, думал, тебя не достанут? — сказал я.

Все зеки переглянулись, потому что многие хоть заочно, но знали, что такое пресс-камера. Деревня кинулся к двери, но один зек успел схватить его за голову, навалились другие, кляп только не успели в рот засунуть. Деревня начал орать:

— Начальник, спаси!

— А, сука, у начальника спасенья ищешь, а там загуливал! — кричали заключенные.

Пока прибежали менты, с дяди Вани стащили штаны и успели «опустить». Когда открыли купе, он выскочил как бешеный. А когда приехали в ставропольскую тюрьму, то дядю Ваню встречал какой-то майор, сразу его увел, и больше мы его не видели.

Ночью нас отправили в Элисту, а утром мы были уже в тюрьме. Я опять попал в тридцать пятую камеру. Ждал «эстафету» на Яшкуль. Через пять дней нас погрузили в воронок и повезли в зону. В зоне первым делом кинули в карантинную камеру. В ней полагалось пробыть неделю, а уже потом нас должны были раскидать по отрядам, по баракам, кто куда попадет.

2


Когда я вошел в карантинку, там уже сидел этап, нас, свежих, к ним подкинули. Ко мне с объятиями кинулся Вася Гребенюк, высокий парень спортивного сложения. Это его еще в 1984 году хотели зарезать в тюрьме, но я не дал.

— Кого я вижу! Дим Димыч, вот так встреча, — сказал Васек. — А меня на «химию» отправили из зоны. Сделал нарушение, и в зону вернули досиживать. А ты-то как?

— Да вот, тоже смена декораций, особый заменили на строгий и вернули в степные просторы доматывать срок. Я бы раньше приехал, да в Мордовии на «десятке» одного крысятника ширнул, вот и тормознули на полгода.

— О Дим Димыч, если бы ты только знал, как я рад, что увидел тебя. Ты-то, я знаю, привык убивать, но хорошо, что ты снова с нами, — с неподдельной радостью сказал Васек.

Здесь же в карантинке сидел Вова по кличке Тюрьма, Мана — калмык элистинский и еще много мужиков. Тюрьма видит, что я «дворянин» (авторитет) со стажем, отозвал меня в сторону, сказал, что он придерживается воровских идей.

— «Хозяин» сказал мне, что в зону не пустит. Куда теперь отправят? Ну, посмотрим, — добавил с горечью Тюрьма.

В карантинку пришел сам «хозяин» зоны подполковник Коблев со своими подчиненными. Прямо в камере нас выстроили по два человека.

— Нам нужны металлические сетки. Кто будет работать, записывайтесь у этого человека, — сказал «хозяин» и показал на капитана.

Чтобы не сидеть попусту в карантине, я решил записаться. Думаю, выйду в зону, а там видно будет, что к чему. Попал я в третий отряд. Начальником отряда был молодой калмык лейтенант Коокуев Юрий Очирович. Когда я познакомился с ним поближе, то понял, что он человек хороший; таких зеки уважают. Был он строгий, но справедливый, зря никогда зека не унизит и не оскорбит.

С карантинки Тюрьма вышел в зону вместе со мной. Пришли в барак, первым делом Тюрьма разыскал ставропольца Саню Третьяка. Сразу заварили чай, сообразили поесть. Встреча прошла на высоком, по лагерным меркам, уровне.

Зашел в барак Жека Татарин, с которым мы сидели в тюрьме в восемьдесят четвертом году.

— О Дим Димыч, а я тебя ищу. Узнал, что ты пришел этапом. Пойдем ко мне в отряд. Я в бараке не сплю, а сплю на работе в кузнице. Там и тебе шконка и тумбочка найдутся. Ты, Дим Димыч, запишись у нарядчика во вторую смену и приходи. Ну, я побежал, это я на обед выскочил.

У нарядчика я записался во вторую смену. Вечером вышел на работу в кузницу. Татарин показал свое хозяйство: молот, горн. Тихо, чистота кругом, душевая тут же.

Только с Жекой мы сели за стол, раздался стук в дверь. Татарин открыл, на пороге стоял Шарип-даргинец, он крикнул:

— Кого я вижу! Салам алейкум, Дим Димыч!

Я встал из-за стола, и мы с Шарипом обнялись. Он, оказывается, работает в рабочей зоне шофером на «ЗИЛе»-самосвале. Там у него своя бендежка есть. Шарип сказал:

— Дим Димыч, у меня в бендежке ванна стоит. Ты, как граф, должен в ванне купаться.

— Да я хоть сейчас, — ответил я.

Шарип отвел меня в ванную. Пока я купался, они с Татарином накрыли хороший стол, заварили чай. После ванны я надел чистое нижнее белье, и мы сели ужинать. Шарип сказал, что и сын его Хабибула здесь же в зоне сидит, у Татарина в кузнице подручным работает.

— Так ты, Шарип, здесь целую семейственность развел. Скоро в зону весь свой аул перетянешь, — пошутил я, и мы посмеялись.

Утром меня вызвал начальник отряда. Мы с ним долго беседовали, он расспрашивал про мою жизнь. Спросил:

— Ты, Дим Димыч, работать будешь? Или как?

— Вот-вот, «или как», это мне больше подходит. Шучу, начальник. Буду работать, — ответил я Юрию Очировичу. — На свободу надо выйти. Сколько можно сидеть? Без пяти минут тридцать лет уже отмотал.

— Вот и хорошо. Только работа у нас не в белых халатах, а мазутная, на загибке сеток.

— Да какая мне разница? Главное в работе — чтобы платили больше. Сетки загибать — это, конечно, не пыль с пряников обметать и не конфеты в бумажки заворачивать, но пойдет, — ответил я.

Усмехнувшись и покачав головой, отрядный сказал:

— Да, Пономарев, таких специалистов у нас еще не было. С пряников пыль обметать. Надо же такое придумать. Неплохо, совсем неплохо. Ладно, для такой ответственной работы я и напарника дам тебе хорошего. Сегодня отдыхай, а завтра с Николаем выйдешь на работу. Он в бараке в углу спит. Вечером подойди к нему, познакомься, а завтра приступайте к работе.

Вечером я пришел в барак, познакомился с Николаем. Это был мужичок пятидесяти лет, но выглядел старше. Мы с ним поговорили, попили чайку, я сказал ему, что с ним буду работать. Потом я ушел в телевизорную.

Лагерная жизнь началась. После мордовского «Бухенвальда» Яшкульская зона показалась мне чуть ли не домом отдыха.

3


На другой день я вышел на работу. Сделал себе ножницы для загибки сетки. Коля работал как метеор, я за ним не поспевал, а он только улыбался и говорил:

— Ничего, Дим Димыч, пристреляешься и меня еще обгонять будешь.

В перерывах садимся с Колей отдохнуть и разговариваем за жизнь. Сам он из этих мест. Сирота с детства. Во время войны отец Коли работал председателем колхоза, а здесь бандитствовал Калмыцкий кавалерийский корпус по уничтожению коммунистов. Один раз они наскочили в поселок, отца поймали и убили вместе с матерью.

— Вот так я остался пацаном-сиротой, — закончил Коля свой невеселый рассказ.

— А у меня, Коля, наоборот: коммунисты расстреляли родителей, когда приходили к власти в Прибалтике. Хоть и разные у нас с тобой судьбы, но дорога оказалась одна, оба за колючей проволокой пашем на коммунистов, — сказал я своему напарнику.

У Коли было слабое сердце, и как-то его свалило прямо на работе. Инфаркт миокарда — такой был приговор медиков. Я приходил, навещал Колю в санчасти. Месяца через полтора он поправился, вышел на работу и один раз в откровенной беседе он мне сказал:

— Я тут, Дим Димыч, кушаю с одним человеком, у него пятнадцать лет срока. Картежник он заядлый, играет и все время проигрывает, и все мои ларьки забирает на расчет.

— Кто он такой? Как звать? — спросил я.

— Юра. Он откуда-то из Сибири.

— Ладно, Коля, вечером я приду разберусь с ним, — сказал я.

Вечером я пришел в барак, познакомился с этим Юрой.

Был он высокий, крепкий на вид парень, но морда его мне сразу не понравилась, какая-то тупая, дебильная и вся в прыщах и угрях. Я взял это мурло за ворот куртки и, цедя слова сквозь зубы, сказал:

— Ты сколько, падла, будешь доить старика? Играешь? Играй свой ларек. А Николая не трогай. Он с больным сердцем пашет, как лошадь, и все время на баланде, забыл, что такое ларек. И чтобы у нас с тобой на этот счет больше базара не было, если не хочешь с отрезанной башкой ходить. Не фуй делать, прирежу, как собаку.

И я ушел из барака. На другой день мы пришли с работы, а этого Юры в бараке не оказалось. Мужики сказали, что он выпрыгнул в «петушатник» (место сбора всех опущенных и отверженных). Не знаю, что на него подействовало: или мое обещание голову отрезать, или попал в безвыходное положение.

Коля очень удивился, когда узнал про Юрку, а я сказал ему:

— Если бы ты не платил за него, он бы уже давно в «петушатнике» кукарекал. Значит, там его законное место.

Как-то на плацу была вечерняя проверка. После нее мы отрядами строем по пятеркам под духовой оркестр делали обход вокруг плаца. Так принято в этой зоне. И только после этого круга почета отряды расходятся по локалкам. Я шел в своем отряде в последней пятерке и вдруг слышу крик на весь плац:

— Дим Димыч, после проверки приди в восьмой барак!

Я узнал голос Халила. Он вернулся из больнички и узнал, что я здесь. Вот и не удержался, чтобы сразу не позвать.

Когда все разошлись по баракам, я подошел к калитке, где стоит «повязочник» (охранник), дал ему пачку сигарет и сказал:

— Мне надо в восьмой барак пройти.

— Подожди, Дим Димыч, немного. Сейчас офицер уйдет с «телевизора», и тогда пойдешь.

Посреди зоны стоит штаб, а на втором этаже под большим стеклом сидят надзиратели, ДПНК. Это и есть «телевизор». Я подождал немного, повязочник открыл калитку, и я пошел в восьмой барак. Стол в бараке уже был накрыт, за ним сидели авторитеты и пожилой калмык по кличке Бабай. Это был самый уважаемый человек в зоне. Халил сразу протянул мне кружку с «Тройным» одеколоном. В зоне он идет чуть ли не за напиток богов. Я выпил, запил чифирем, закусил шоколадными конфетами.

— Ну, Дим Димыч, рассказывай, как у тебя там, у белых медведей, жизнь была, какие там порядки? — сказал Халил.

— Какие, Халил, медведи? Я их там близко в глаза не видел. Они, говорят, все на юг перекочевали в калмыцкие степи. А там я их только во сне видел да в кино «В мире животных». Здесь надо ловить белых медведей, — пошутил я, и вся кодла умоталась от смеха.

— В этом случае, Дим Димыч, только ты можешь проканать за белого медведя. Тогда считай, что мы тебя поймали, — сказал Халил, — вызвав у всех новый приступ смеха.

Потом вкратце я рассказал братве о своей жизни в Мордовии на особом режиме. Все слушали меня очень внимательно, потому что не сегодня-завтра каждый из них мог оказаться на Севере. Из Яшкульской зоны часто уходят этапы на север. Да еще слух прошел, что Яшкульскую зону будут разгонять, а на ее месте ЛТП будет.

«Сучий парламент» (администрация) Яшкульской зоны в целом был неплохой, не сравнить с мордовским, откуда я пришел. Начальником режима был майор Контарев. Вид у него всегда бесподобный. Сам высокий, под метр девяносто, руки длинные, голова и лицо продолговатые, как морда у коня. Носил он яловые сапоги самого большого размера, причем их носки слегка задраны вверх. Когда кум идет по плацу, то кричит на всю зону, глядя по обеим сторонам:

— Будете нарушать, я вам такое устрою, всю жизнь будете меня помнить. Половину в БУР загоню, а остальных лес валить отправлю. Помните это!

Зеки на плацу только: «Ха-ха-ха».

— Смейтесь, смейтесь, потом выть будете, как волки!

Покричит майор так, покричит, и на этом дело кончается.

Мы понимаем, это он шумит больше для понтовства, а так он человек хороший, редко кого наказывает, и то за дело. Несмотря на всю его внешнюю нескладность, жена у него была прямая противоположность: невысокого роста, пухленькая и, как куколка, красивая. Мы ее иногда видели, она тоже в зоне работала в бухгалтерии и иногда в зону заходила. Зеки у нас все знают, говорили, Контарева сюда из Алтайского края прислали.

Как-то на вечерней проверке обход на плацу делал сам «хозяин» подполковник Коблев. Шел он не спеша и внимательно осматривал каждый отряд. Проходя мимо нашего отряда, он увидел меня, я стоял в последней пятерке, остановился и сказал:

— Пономарев, два шага вперед.

Я вышел.

— Вас здесь не обижают?

Меня несколько ошеломил такой вопрос.

— Да нет, гражданин начальник, — ответил я.

— Я, Пономарев, не осужденных имею ввиду, а отрядного, — добавил «хозяин».

— Нет, начальник, не обижает. Мы с ним хорошо живем.

— Так вот, Пономарев, расскажи этим людям, как на Севере лес валят и какое там небо в клеточку, а друзья в полосочку. Обязательно расскажи, чтобы думали немного. Становись в строй, — сказал Коблев и пошел дальше.

В зону пришел вор в законе Фикса. По крайней мере, так он себя называл. Похож он был на армянина и сразу подвалился к кавказцам. С русаками и калмыками он вообще не разговаривал. Правда, приблизил к себе одного калмыка по кличке Башка. Тот заказал Фиксе костюм, тапочки, новую фуражку.

Я стал присматриваться к Фиксе. Что-то не то. Так настоящие воры себя не ведут. У меня закралось подозрение. Вон Вовку Тюрьму «хозяин» и недели не продержал в зоне, отправил отсюда. А этот разгуливает себе по зоне. И главное, забыл свои прямые обязанности как законника. Кстати, от Тюрьмы мы ксиву получили, он уже в Омске сидит в изоляторе.

Ко мне подошел Третьяк, спросил:

— Дим Димыч, Фикса вор? Что ты скажешь?

— Нет, не вор, — ответил я. — И не вздумайте дать ему общаковые бабки.

Потом на аллейке возле цеха ко мне подошел Бабай. Я знал, что зоновский общак держат калмыки. Бабай спросил у меня:

— Димыч, хочу спросить твое мнение. Фикса вор?

— Нет, Бабай, «ерша гонит». Будьте осторожны. Фикса такой же вор в законе, как я принц датский. Чутье подсказывает мне, его заслали сюда из управления, чтобы забрать общак и свалить. Я говорил уже Третьяку и еще тебе, Бабай, повторю: не вздумайте дать Фиксе общаковые деньги.

К такому окончательному мнению я пришел после вчерашней моей встречи с Фиксой. Я шел в барак, а Фикса и еще несколько незнакомых мне ребят стояли в локалке на крыльце отряда. Фикса поздоровался со мной, будто знает меня сто лет:

— Здорово, Димыч!

— Здравствуй, — ответил я и, не сбавляя оборотов, попылил в барак.

В бараке разделся, помылся и только сел на шконку, ко мне подошел парень по кличке Элистинский. Он еще раньше мне не понравился. Ходил по зоне блатной наглухо, «цвыркал» (плевал) и разговаривал сквозь зубы, пальцы рук держал веером. Я еще тогда подумал: уж больно бабуин понтуется, ему самое подходящее место в «петушатнике» кукарекать. Как подумал, так потом и получится. Он «засадит фуфло» (не вернет долг) и выпрыгнет за столовую в «петушатник». А сейчас Элистинский сказал:

— Димыч, тебя вор в законе приглашает.

— Где?

— А вон в конце секции сидит.

Я поднялся, подошел, поздоровался с ребятами, которых до этого сегодня не видел. Фикса спросил:

— Ты с «особого»?

— Да, из Мордовии из «десятки».

— Там были воры?

— Были. Но они отказались, выступили по радио. Это Рафик и Грек. Рафик мало говорил по радио, а Грек базарил часа полтора.

Фикса слушал меня, развалясь на шконке. Мне это сильно не понравилось, так «порядочные люды» (воры) в преступном мире себя не ведут, а я как-никак был «дворянин» со стажем. Здесь наш отряд пошел на ужин.

— Мне некогда базар держать, — сказал я и тоже свалил на ужин.

А где-то через неделю просыпаюсь я ночью. В бараке свет горит, зашел Вася, Жулик кликуха, местный парень из Яшкуля. Я спросил его:

— Васек, что случилось? Свет-то зачем врубили?

— Да зверей из восьмого барака выгнали из зоны вместе с Фиксой. Сейчас все они в запретке. Выскакивали со второго этажа.

Утром зона узнала, что их всех посадили в БУР. Фикса поехал на больничку, денег из зоны ему не дали. Поехал на больничку и Жулик, а когда вернулся оттуда, передал мне привет от Петра. Я сразу не врубился, спросил:

— От какого Петра?

— Который с тобой на «десятке» был в Мордовии. Ты его посылал, если он доберется до Элисты, в дом престарелых. Так он приехал в Элисту, по твоей рекомендации устроился в дом престарелых. А там поскандалил с каким-то дедом и зарезал того. А Фиксу в тюрьме «на уши поставили» сильно.

Потом «хозяин» лагеря выпустил из БУРа всех кавказцев и сказал им:

— Как вы могли клюнуть и поверить, что Фикса законник? Вы что, хотели здесь себе пахана сделать? Так надо же смотреть, кого на трон сажать. Идите в зону и работайте.

В зоне на них никто не обращал внимания и не трогал. Но чувствовалось: чуть что, и они опять окажутся в запретке.

4


У меня «катушка была на размотке». Подходил день освобождения. И я ломал себе голову: куда поехать? Меня вызвал к себе начальник Коблев, спросил:

— Куда думаешь ехать?

— Не знаю, — ответил я.

— Мы хотим, Пономарев, сделать запрос в ПМК-10, чтобы тебя на работу взяли.

— Годится, начальник.

Прошло с месяц. Стоим как-то на плацу на вечерней проверке. Впереди стоял парень Вася Маслов, я говорю ему:

— Вот, подошла свобода, а ехать некуда. Нигде не берут. У меня всегда так: как свобода, так ехать некуда.

Вася посмотрел на меня, ответил:

— Дим Димыч, я завтра выхожу на свободу. Приезжай к нам в город Каспийский, совхоз Красинский. У меня там мать, отец, брат с женой живут. На первое время есть где остановиться, а там на работу устроишься. В Каспийском экспедиция есть, бурят скважины на нефть и газ. Так у них постоянно рабочие требуются. В общем, после проверки поговорим еще в бараке.

Обход делал опять хозяин. Подойдя к нашему отряду, он глазами отыскал меня, сказал:

— Пономарев, шаг вперед.

Я вышел из строя.

— Вот так, друг, в три места давали запрос о твоем трудоустройстве, но везде от тебя отказываются. Уже не знаем, куда и обращаться.

— Не надо, начальник, никуда больше не пишите. Я сам еду в совхоз Красинский. И запрос туда не делайте, они все равно откажут.

— Если хочешь, Пономарев, я с тобой поеду, — то ли в шутку, то ли всерьез спросил подполковник.

— Не надо, начальник. Я сам поеду.

— Ну, смотри, Пономарев.

Вечером я пришел к Ваське в пятый барак. Заварили чайку, попили. Он дал мне свой адрес. А на другой день Вася ушел на свободу. Через три дня я написал ему письмо. Вася ответил, пишет, что домой добрался нормально, пока не работает, отдыхает. А как немного потеплеет, тогда пойдет устраиваться.

Шарип ушел на расконвойку. Дали ему «КамАЗ». Я посоветовал:

— Смотри, Шарип, не «спались». Кто-нибудь попросит тебя привезти в зону что-нибудь, вот и «спалишься».

— Нет, Димыч, я пока никому ничего возить не буду. А дальше посмотрим.

На другой день Шарип уехал в Элисту на «КамАЗе». Вечером вернулся, пришел ко мне, принес конфеты, чай, сказал:

— Заваривай, Димыч. Лучше тебя никто не заваривает.

— Могу, Шарип, с тобой секретом поделиться. Заварки жалеть не надо да запарить как следует. Вот и весь секрет, — посмеялся я.

Я заварил, мы сидели пили купеческий, разговаривали.

— Ну как там у тебя за зоной? — спросил я.

— Все нормально. В Элисте заезжал к жене Наганюка. У него, оказывается, две жены: одна молодая, другая старая. Он письмо мне дал, чтобы я старой жене передал. Я заехал к ней, она взяла письмо, прочитала и говорит: «Старый хрыч, непутевый. Втихаря от меня имел еще одну жену. Я этого ему не прощу». Но все-таки написала ему письмо, хотела передачу передать, но я не взял, сказал, в другой раз возьму.

Наганюк сидел в зоне вместе с нами. Это был в свое время в Элисте подпольный миллионер. Работал он «литером» (крупным начальником), заготовителем. Все магазины платили ему дань. Да, видимо, обнаглел, вот жадность фраера и сгубила. В один прекрасный день в райотдел милиции на него поступило заявление, что он берет взятки. Когда порхатого арестовали и произвели обыск на хате и в подвале дома, то менты, видавшие всякие виды, и те в шоке были. Изъяли триста пятьдесят тысяч денег, восемнадцать фляг меда и других продуктов и товаров столько, что потребовалось несколько машин, чтобы их вывезти.

В общем, человек он был жадный, и барахло в придачу, за что и получил пятнадцать лет строгого режима. Еще когда я пришел из Мордовии в Яшкульскую зону, Шарип, оказывается, попросил Наганюка:

— У меня товарищ пришел с особого. Если у тебя есть что покушать, дай немного.

Я всего этого не знал тогда. А Наганюк ответил Шарипу:

— Ничего у меня нет.

А через несколько дней в бендежку к Наганюку, а работал он в столярке, оперы со шмоном нагрянули. И взяли у него мешок, полный продуктов. А самого Наганюка увели и дали пятнадцать суток изолятора. Вечером от зеков мы узнали, что у него нашли восемь килограммов суслиного жира, двадцать килограммов лука, тридцать пачек киселя, консервы, тушенку и две тысячи денег.

Шарип психовал сильно и ругался по-своему. Я спросил у него:

— Ты что так лаешься?

— Димыч, да как не лаяться? Я у этого мудака спрашивал что-нибудь покушать для тебя. Так он сказал: «Нету». А сам вон какой подарок ментам сделал.

От природы Наганюк был человеком крупным, выше среднего роста, а когда через пятнадцать суток вышел из изолятора, на него страшно смотреть было: бледный, худой, штаны и куртка на нем висели, как на швабре. Я стоял в рабочей зоне возле бендежки Шарипа, когда подошел Наганюк. Я решил провести небольшую воспитательную работу.

— Ну что, жидовская морда? Неплохо, неплохо, я вижу, в изоляторе горбатых правят. Шарип, оказывается, был у тебя, спрашивал покушать, а ты член показал. Вот жадность фраера и сгубила. Менты нашли и все «отмели» (отобрали). Получилось ни нам, ни себе. А если бы ты поделился, мы бы тебя из изолятора по-человечески встретили, стол накрыли, да и в «трюм» тебе бы «грев» шел. А теперь мы смотрим на тебя, как на идиота.

Подошел Шарип, сказал:

— Да что ты, Дим Димыч, с ним разговариваешь? Пусть идет отсюда на фуй. Я ему даже чая не дам. Это ж надо: все ментам отдать.

— Ты не прав, Шарип, — сказал я. — Ну, заблуждался человек, не искоренил свои жлобские замашки. Надо дать ему шанс исправиться. Я вот помню, в Таштюрьме со мной в камере Корсунский сидел, Леонид Моисеевич, тоже порхатый. Поначалу тоже жлобствовал. С нами еще два головореза сидели, так коллективом камеры воспитали человека, всем стал делиться.

В подтверждение моих слов понуро стоявший Наганюк стал раскаиваться.

— Да, ребята, я виноват. Я еще крепко заблуждаюсь в этой жизни, а Бог меня наказывает за жлобские замашки, — сказал иуда и ушел.

И надо отдать должное, воспитание на человека подействовало. Шарип не раз заезжал к жене Наганюка, привозил в зону деньги и продукты. Так Наганюк делился с нами.

Приближался день моего освобождения. Шарип подарил мне три ножа: один охотничий и два с выкидными лезвиями. В зоне отдавать не стал, а отдал кенту Абдулле. Тот на бесконвойке в Яшкуле работал, в пекарне машины с мукой разгружал. А мне Шарип сказал:

— Освободишься, Дим Димыч, зайдешь в пекарню, Абдулла будет тебя ждать.

И вот подошел тот день — завтра я выхожу на волю. А сегодня вечером Шарип заварил ведро чифирю, и все, кто пьет чифирь, подходили с кружками и пили. Наганюк приходил попрощаться со мной, в его характере произошли ощутимые перемены в лучшую сторону. В общем, кайфовали мы и разговаривали почти до утра. Кто-то притащил гитару, я прошелся по аккордам и выдал старую лагерную песню:
		А наутро расстреляют Халима.


		Расстреляют Халима. Это значит, меня…


Шарип остановил меня:

— Ты что, Димыч, такую не в масть грустную, давай что-нибудь повеселей.

— Постой, паровоз, не стучите, колеса. Кондуктор, нажми на тормоза. Я к маменьке родной, больной и голодный, спешу показаться на глаза… — запел я.

В первой половине дня по местному радио объявили:

— Пономарев В. В., срочно явиться на вахту, вы освобождаетесь.

Шарип посмотрел на меня и сказал:

— Димыч, ты что? Что такое? На тебе лица нет, так побледнел, аж белый сделался.

— Все нормально, Шарип, все ништяк. Это от радости, — ответил я, а про себя подумал: «От услышанных слов и мотор может остановиться. Столько ждешь, ждешь, а потом бац: вы освобождаетесь. Как серпом по яйцам».

Я почему так подумал, случай вспомнил: в Таштюрьме дело было. Во фронтоне смертников человек сидел в «сучьей будке» (одиночной камере), приговоренный к «вышаку». Как обычно в таких случаях, кассацию о помиловании в Верховный Суд подали. Пришло помилование. Хозяин, адвокат и прокурор зашли в камеру к бедолаге и зачитали тому постановление о помиловании. То ли от нервного перенапряжения, то ли от радости, но у несчастного случился разрыв сердца. Вот тебе и помиловали.

Я взял свою котомку, попрощался в бараке с товарищами и пошел на вахту. Шарип сунул мне письмо, чтобы я передал его брату Абдулле. В письме было всего два слова, написанных по-даргински. Я спросил Шарипа:

— А что здесь?

— Тебе, Димыч, не надо знать. Абдулла знает.

Я вышел за зону, зашел в штаб, получил деньги и справку об освобождении. Вот она — долгожданная свобода! И случилось это 23 февраля, в День Советской Армии. Что-что, а уж этот день мне хорошо и надолго запомнится.

5


Зашел в пекарню. Увидел Абдуллу с какой-то толстой бабой. Оба были перепачканы мукой и сидели выпивали. Абдулла держал стакан в руке и хотел уже выпить, но, увидев меня, тормознулся.

— О! Кого я вижу! Дим Димыч, давай к нашему столу, — сказал Абдулла, налил еще стакан водки и протянул мне. — Вот человек только освободился.

— Так за это надо выпить, — поддержала женщина.

Втроем мы чокнулись стаканами и выпили. Жизнь у меня на воле пошла. Мы долго сидели выпивали, разговаривали. Потом я сказал:

— Вы меня извините, мне надо еще в универмаг успеть, прибарахлиться.

Поднялся из-за стола и стал собираться, Абдулла протянул мне три ножа, я положил их в сумку, попрощался и свалил. Под самое закрытие успел в универмаг. Купил себе серый в полосочку костюм, туфли, рубашку, шляпу, а также мелочевку: носки, трусы, майку. Все завернул, сложил в сумку и подошел к отделу, где продают магнитофоны. Купил себе «Альфу», но без кассет. А у девушек-продавщиц играл магнитофон. Я стал их уговаривать продать хоть одну кассету. Уговорил. Девчата сжалились надо мной, видно, по моему виду поняли, откуда я, переговорили между собой и продали мне.

Когда вышел на улицу, было уже почти темно. Думаю, поздно уже, куда я сейчас поеду, отдохну в гостинице, а завтра с утра и поеду. Как решил, так и сделал. Поймал частника, он добросил меня до гостиницы. Зашел, стал у администраторши оформлять документы и промежду прочим спросил ее:

— А гулящие женщины сюда приходят?

Нестарая еще администратор с ухмылкой посмотрела на меня и ответила:

— Да, приходят. Две.

По горячему следу я сделал закидон:

— Две не надо, а одну оставьте для меня. Я вам за это отдельно заплачу.

В комнате, куда меня направила администратор, уже были два «пассажира»: мужчина лет сорока и молодой парень лет двадцати пяти. Они, видимо, только сели ужинать, на столе была закуска и стояла еще не начатая бутылка шампанского.

— Садись с нами, — сказал парень.

— Айн момент, — ответил я. — Хочу магнитофон испытать, только купил. Где здесь воткнуть?

Я включил магнитофон в розетку на стене, и он зашелся веселой музыкой: «На теплоходе музыка играет…»

Я сел за стол, познакомился с ребятами. Мужчину звали Володя, он шофер из Чернобыля. Молодой парень — Магомед, он находится здесь по коммерческим делам.

— За что выпьем? — спросил Магомед, разлив шампанское по стаканам.

— Давайте выпьем за мое освобождение, — предложил я. — Я сегодня только «откинулся».

Ребята тост поддержали, и мы выпили. Потом я обратился к Магомеду:

— Здесь можно найти чего-нибудь покрепче?

— Конечно можно. Пойдем.

Вдвоем мы вышли из гостиницы, перешли дорогу, подошли к дому. Магомед подозвал какую-то женщину, поговорил с ней возле калитки. Она вынесла четыре бутылки водки, и мы вернулись в гостиницу, зашли в комнату, а тут мой магнитофон наяривает: «Ты рядом, ты рядом со мной, дорогая, но ты далека от меня…» Началась пьянка уже серьезная.

Володя рассказал мне свою грустную историю, как он работал шофером на атомной электростанции после ее взрыва.

— Сначала за собой ничего не замечал, а потом пришлось лечь в больницу. Сейчас мне тридцать восемь, а я уже инвалид первой группы. В Яшкуле меня три раза забирала милиция, потом отпускала. Вот я пришел в гостиницу и боюсь куда-нибудь идти.

— А что такое, Володя? — спросил я.

— Да когда я иду, время от времени меня всего начинает дергать и кидать: руки вверх и ноги вверх. Но потом проходит. Менты думают, что я пьяный, забирают. А мне-то неприятно, надоедает, поэтому я в хате больше сижу.

В это время мой мозг переключился на песню, что поплыла из магнитофона: «Сорвала я цветок полевой, приколола на кофточку белую. Ожидаю свиданья с тобой, только первого шага не сделаю. Значит, нужно тебе подойти, обо всем самому позаботиться…» Последняя фраза песни натолкнула на мысль: «Может, пойти попробовать договориться и трахнуть администраторшу. Баба она ништяк из себя, не совсем старая еще. У меня и постарше бывали».

Только так подумал, а она сама тут как тут, открыла дверь комнаты и позвала меня. Я вышел, а она и говорит:

— Пришли те две женщины. Одну я оставила для тебя, иди посмотри. Пойдет или нет?

Я вошел к ней в комнату, на кровати сидела молодая калмычка небольшого роста. Мы познакомились, она представилась Ольгой. Администраторше я дал четвертную за комнату, и она свалила в свою дежурку, а Оле сказал:

— Подожди минутку.

Зашел в свою комнату, взял бутылку водки, колбасы, хлеба, а ребятам сказал:

— Вы тут без меня гуляйте, а я хочу с бабой кайфануть, четыре года баб не видел, как последний раз в Таллине меня менты с «биксы» на блатхате сняли и «браслеты» нацепили.

Вернулся к Оле, выпили с ней немного, и я полез на нее. Она только успела предупредить меня, что за час берет пятьдесят рублей. Но я был уже сильно пьяный, весь день, считай, бухал, дорвался до бабы и не помнил, что делаю. Помню только, что она, как змея, извивалась подо мной, а я ее успокаивал, говорил: «Лежи спокойно, лежи, как дрова». И только когда немного насытился, ясность мысли стала возвращаться ко мне. Да, последние свои зоны, что в Изяславе, что в Мордовии, что в Яшкуле, на баб у меня был голяк. Одну «дуньку кулакову» пришлось гонять. Это когда в Средней Азии сидел, и в зонах, и в «крытой» в Ташкенте, и в дурдоме в сангородке у меня лафа была, нет-нет, а бабы перепадали, если не зечка, то врачиха какая, если не врачиха, то сумасшедшая какая-нибудь.

Кульминация нашего любовного марафона наступила часа через три. Вот когда я перемохал не на шутку. «Бикса» лишилась чувств, совсем утихла и не шевелилась. Мне даже показалось, что она остывать начала. Я приподнялся на руках, стал слушать, бьется сердце или нет, есть ли дыхание. Потом встал, намочил полотенце и стал обтирать ей лицо. И только тогда немного успокоился, когда у «биксы» ноздри задергались и она стала приходить в себя. Да, «оттележил» бабу так «оттележил».

А вот окажись у девахи сердце слабое, да «кони откинь» (помри) она. Все, убил человека. Если не «вышку», то «три петра» (пятнадцать лет) мне точняк отломили бы. Кому ты потом докажешь, что она от любви и страсти умерла? И что самое смешное в этой ситуации, я-то на свободе только первый день и от зоны отвалил всего на три шага.

Когда Оля окончательно пришла в себя и села на кровати, то сама никак не могла понять, что же случилось с ней. Мокрым полотенцем я обтер ей тело, дал сухое, чтобы вытерлась. Налил ей полстакана водки, себе стакан, выпили, и я снова полез к ней. Оля тихим голосом сказала:

— Демьян, я устала, не могу больше.

Уходила она под утро. Когда прощались, она оставила мне свой домашний адрес и деньги за ночь не взяла, сказала:

— Ты, Демьян, мне сильно понравился, это во-первых, а во-вторых, с освобожденных я денег не беру: у меня самой брат в тюрьме сидел. А адрес я свой даю тебе на случай, если будешь в Яшкуле когда и негде будет остановиться, то приходи ко мне. Я всегда рада видеть тебя.

Вернулся я в свою комнату, только светать начало. Ребята спали, магнитофон мой тоже отдыхал, и я лег. Проснулся поздно, мои сокомнатники были уже на ногах. Первым делом я послал Магомеда за бутылкой. Когда он вернулся, втроем мы сели за стол, выпили на похмелку и позавтракали.

— Все, товарищи, мне надо в Каспийский сваливать. Буду собираться, — сказал я. — Надо на учет в ментовке становиться, я-то теперь под надзором.

Володя и Магомед проводили меня до автостанции, посадили в автобус. Володя сказал:

— Демьян, я приеду к тебе в гости.

— Приезжай, Володя. Я только рад буду. Но сначала мне самому надо устроиться.

И я поехал. Погода за окном была хорошая, шел небольшой снежок, но было тепло. Чувствовалось приближение весны. После бурной ночи в автобусе я быстро уснул, а проснулся уже в Каспийском. Тут же пересел на четвертый автобус и минут через двадцать был в поселке Красинском. Одна женщина подсказала мне, где живут Масловы. Васек оказался дома, вышел из хаты, увидел меня, закричал:

— О Дим Димыч, привет! Проходи, что стоишь?

Вещи мои лежали на снегу, я взял сумку, магнитофон и вошел в небольшую кухню. Вася познакомил меня с родителями: тетей Верой и дядей Ваней. Люди они простые, приняли меня хорошо. Видно, Вася раньше рассказывал им про меня. Васе я дал деньги, и он ушел за самогоном, а я сидел с его родителями, рассказывал про свое детство, детдом.

Когда пришел Вася, мы сели, выпили, поужинали, после чего тетя Вера сказала:

— Ладно, вы тут оставайтесь ночевать и жить, а мы с Ваней в дом перейдем.

На другой день с утра я пошел в совхозную контору устраиваться на работу. Зашел к директору, объяснил ему причину своего визита. Он долго смотрел мои документы, спросил:

— Откуда ты приехал?

Я протянул справку об освобождении. Директор молча прочитал ее и протянул главному инженеру, высокому и полному человеку, а мне сказал:

— К сожалению, взять на работу мы вас не можем.

Инженер высказал свое мнение:

— А может, возьмем?

Мне вся эта комедия не понравилась. Я протянул руку и выдернул из рук директора свое заявление.

— Не надо. Как-нибудь без вас устроюсь. А вы спокойно продолжайте греть кресло своей жопой. Ничего, другие за счастье посчитают со мной работать, — сказал я, повернулся и вышел из кабинета.

Дома тетя Вера спросила:

— Ну что, как дела? Взял тебя директор на работу?

— Нет. Этот упырь отказал мне. Иуда обвешался в кабинете Марксами и Карлами и думает, что до него не доберутся. Придет время, и его с трона скинут, — в расстройстве сказал я. — Ну, да ладно, поеду в город, может, там где обломится по части работы. Заодно на учет в милиции стану.

Тетя Вера собрала мне пообедать. Я сидел за столом, кушал, тетя Вера пристроилась на табуретке возле печки. Она внимательно смотрела на меня, потом сказала:

— Я вот, Демьян, никак не могу понять: наш Вася освободился, приехал домой на попутной машине, зашел в хату, так я чуть не упала, глядя на него: худой, бледный, мокрый весь, и в кармане три рубля. Пока мы не привели его в нормальное состояние, тогда только сердце отлегло немного. А ты, Демьян, смотрю я на тебя, как министр приехал: шляпа на тебе, костюм новый, куртка, кожаные перчатки, сам такой солидный, упитанный, магнитофон купил, деньги в кармане имеешь. Почему так, никак не пойму?

— Видите ли, тетя Вера, в тюрьме каждый сидит по-разному, и вам это объяснять очень долго. Там тоже свои порядки и законы. Вот здесь, на свободе, что, разве все одинаково живут? Тоже одни на «Волгах», иномарках ездят, в хоромах и дворцах живут, другие впроголодь живут, в стеганках ходят. Да это вы лучше меня знаете. Кто честно работает, тот бедный. Кто в креслах сидит да с партийными билетами, те воруют и грабят народ и государство, как хотят. А тюрьма? Проще будет так сказать: тюрьма хоть и кривое, но зеркало свободной жизни. У одних есть все, у других — ничего.

Не стал я больше женщине ничего объяснять, да и не поймет она. Одно ее попросил:

— Тетя Вера, я сейчас в Каспийский поеду. Могу пропить все свои деньги, такая уж натура. Себе я оставил на пропой сколько надо, а эти деньги возьмите, пусть у вас на хранении будут.

Отдал я тете Вере деньги, а сам пошел на автобус. Когда приехал в Каспийский и вышел из автобуса, немного осмотрелся. Городишко маленький, на одном гектаре все: универмаг, гастроном, базар, хлебный магазин, тут же автобусная станция, дом культуры, туалет, милиция, главпочтамт. Все рядом.

Я направился в милицию. Когда проходил мимо доски, на которой висят «иконы» (фотографии) преступников, находящихся в розыске, и посмотрел на нее, то не поверил своим глазам. На меня смотрела моя же морда, только моложе, да сама бумага была желтая, как осенняя пожухлая трава. Стал читать. Точно: «За совершение тяжкого преступления органами внутренних дел Калмыцкой АССР разыскивается особо опасный рецидивист Виктор Пономарев, он же Дим Димыч. Особые приметы…» и т. д., и т. п.

Что ж теперь, подумал я, на меня пожизненная лицензия на отстрел ментам выдана? Это сейчас любой мент может подойти и арестовать меня, а начни я «барнаулить» (не повиноваться), будет стрелять. Надо сказать, чтобы сняли «икону» с розыска. Советская власть получила с меня полный расчет. Я тридцать лет у «хозяина» жил. А это, считай, равноценно двум расстрелам. Сколько ж можно?

Я вошел в «белый дом» (помещение ОВД), подошел к дежурке и спросил сержанта, где здесь ставят под надзор. Мент показал на второй этаж. Я поднялся. Дежурный на втором этаже направил меня к «главному волкодаву» (начальнику уголовного розыска). Когда я вошел в кабинет и представился, кто я и зачем, начальник долго и внимательно смотрел на меня. Потом по селектору пригласил к себе в кабинет начальника милиции вместе с другими сотрудниками.

В кабинет ввалила большая кодла ментов. Начальник милиции о чем-то перебазарил потихоньку с начальником угро и потом, показывая на меня рукой, как на привидение, сказал:

— Смотрите все и запомните его на лицо. Если где заметите в неположенном месте, немедленно ведите его сюда.

Менты, вылупив шнифты, смотрели на меня. А я думал: «Козлы поганые, да вас самих давно пора судить, и место ваше в тюрьме. А воруете столько, сколько мне и не снилось. Но, к сожалению, законы на вашей стороне, и просто некому в стране заняться вами серьезно. Эх, автомат бы мне сейчас в руки, вот бы где я устроил вам „наш последний и решительный бой“».

Потом в другом кабинете меня поставили под надзор. Сказали:

— Ищите работу. Если не примут, мы поможем с трудоустройством.

Уходя из милиции, я заглянул в кабинет начальника. Он был один, я вошел и сказал ему:

— Начальник, снимите мою фотографию с розыска. Я ведь уже ничего не должен коммунистам и Советской власти.

Начальник милиции засмеялся, сказал:

— А что, Пономарев, если ты снова какой-нибудь трюк выкинешь? Так чтобы не вешать фотографию снова, пусть заранее висит. Да и страна должна знать своих «героев» в лицо. Правильно я говорю?

Чтобы не остаться в долгу, я сказал:

— Все правильно, начальник. Только давай так договоримся, пока нас двое в кабинете и без свидетелей. Я «бомбану» (ограблю) ваш универмаг. А лучше подпольного миллионера. У вас здесь до фуя наганюков разных, вы это лучше меня знаете. Так я тебе, начальник, отстегиваю пятьдесят кусков, а это, почитай, твоя зарплата за десять лет безупречной службы. Хватит? И это за то, чтобы ты только полгода меня не искал. Ну, могу я хоть полгода на свободе спокойно пожить? А потом можешь подавать на меня в розыск.

— Да, Пономарев, а эти полгода что я делать буду? Должен же я принимать какие-то меры по раскрытию ограбления?

— Ну, начальник, я на тебя удивляюсь. Я ведь тоже не «Матросов» (самоубийца). Да мне ли тебя учить? Ну, дерни ты свою местную босоту (мелких воров) и шелупень и крути их. Во-первых, при деле; во-вторых, с чистой совестью кушаешь государственный хлеб, причем с маслом и икрой. А через полгода бросаешь своих «волкодавов» по моему следу. Тебе же, начальник, в конце концов за блестяще проведенное расследование, смотришь, и очередную звездочку досрочно на погон кинут, — сказал я свою версию.

— Да, Пономарев, артист ты и комбинатор великий, однако. Остап Бендер так тебе и в «шестерки» не годится, — сказал, усмехнувшись, начальник милиции. — Вижу, я тебя недооценил. Но это дело поправимое.

— Ладно, начальник, бывай. А то мне идти еще работу искать. Волка ноги только и кормят. Но ты, начальник, всё же подумай, что я сказал. Буду теперь часто к вам на отметку приходить. Так что свидимся еще, — сказал я напоследок и вышел из кабинета.

В раздумье дошел я до небольшой площади, стал между универмагом и гастрономом. Стою, глазею по сторонам. Заметил, как на меня «кнокает» (смотрит) высокий чернявый парень лет двадцати пяти. Он увидел, что я его заметил, подошел, спросил:

— Что стоишь?

— «Кобылу ищу» (занимаюсь бесполезным делом), — ответил я.

— Сидел? — сразу сообразил парень.

— Да уж довелось. А что, видать? Ты это, парень, «натурально рюхнулся» (правильно догадался).

— А я смотрю: лицо знакомое. Думаю, где видел? Вспомнил, часто вижу на доске возле милиции, — улыбаясь, сказал парень. Если память мне не изменяет, Пономарев фамилия, Дим Димыч?

— Точняк.

— Ну, а меня Юра Алехин зовут, — сказал парень и протянул мне руку.

— Вот и познакомились, — ответил я и пожал протянутую руку.

— А где сидел, Дим Димыч?

— Да где я только не сидел. Третий день, как с Яшкуля «откинулся» со строгого, до этого на «особняке» в Мордовии на «десятке» сидел, а до этого… В общем, долго рассказывать. Ты мне, Юра, лучше скажи, где тут у вас на работу можно устроиться, а то я не знаю. Куда ни пытался, везде облом, не берут, боятся мудаки, как только на ксивы глянут.

— Нет проблем, — сказал Юра и тут же окликнул какого-то мужика лет пятидесяти. — У вас, Михалыч, как там, в нефтеразведке, на работу можно устроиться?

— Да, — ответил мужик. — Сейчас помбуры, знаю, нужны были, дизелисты.

— Дим Димыч, сейчас автобус будет «тройка», садись на него и езжай, успеешь еще, контора до пяти работает. Где выходить, спросишь у шофера, — сказал Юра.

Подошел автобус.

— До встречи, Юра, — сказал я парню, прыгнул в автобус и уже из него крикнул: — А ты, Юра, покрутись здесь на площади. Я вернусь, так вмажем с тобой за любой исход моего дела.

— Удачи тебе, Дим Димыч. Я здесь буду ждать, — ответил Юра.

Я ехал и думал: «Ладно, сделаю еще закидон, а там видно будет. Не получится, так придется опять идти на большую дорогу „шерсть сдирать“. А что делать? Быть или не быть? — сам себе я задал этот риторический гамлетовский вопрос и сам же на него ответил: — Быть! А если я чего решил, выпью обязательно…»


notes


Примечания


1


Книга издана в 1998 году, значит речь идет о 1997-м. — примеч. оцифровщика.


2


Распоряжением Администрации Президента Российской Федерации от 17 августа 1995 года № 1495 «О написании названий государств — бывших республик СССР и их столиц» было установлено следующее написание названия города: Таллин. — (WIKI) примеч. оцифровщика.