Лицо порока
Виктор Иванович Песиголовец








Мистическая драма. Главный герой романа — сорокалетний провинциальный журналист Иван — человек вроде бы негативный. Он, как говорят, слегка бабник и немного пьяница, хотя есть в нем и немало хорошего. Иван делает ошибку за ошибкой, запутывается в многочисленных интимных связях, идет на жуткую подлость, и в результате остается один, брошенный всеми. Но все же именно тяжелая житейская ситуация, а также знакомство с мудрым человеком — алтайским шаманом, путешествия «за грань бытия», дают шанс Ивану внутренне переродиться и изменить свою жизнь к лучшему…






Виктор Песиголовец

Лицо порока


Сказано в Святой Книге: «Не судите да не судимы будете». И еще: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».






Пролог


Удары судьбы порой бывают настолько сильными, что от душевной боли человек способен потерять рассудок…

Я сижу в пустой двухкомнатной квартире на недостроенной улице Новокузнецкой. Я снял эту квартиру у одной старушки для того, чтобы было где, когда понадобится, спрятаться от мирской суеты. Здесь ведь никто меня не потревожит: ни семья, ни мои женщины, ни друзья-приятели. Я прихожу, варю кофе и сижу у окна, отдыхая от надоевших мыслей и эмоций. Я живу в этих стенах совершенно другой жизнью. Мне уютно и спокойно на душе.

Но сегодня я пришёл сюда умереть.

Я сижу у окна в гостиной, пью чёрный кофе, курю свои вонючие сигареты и смотрю сквозь пыльное стекло на уродливо-сумрачную улицу. На подоконнике ждёт своего часа старенький пистолет, подаренный мне несколько лет назад приятелем из военкомата. Пистолет заряжен, предохранитель снят.

Прошлой ночью произошло ужасное. Порвал с жизнью очень дорогой мне человек. Только теперь, когда его нет, отчётливо понимаю, что он для меня значил и как я перед ним виноват.

…Хайяле родилась в Баку. Василий — один из моих приятелей — просто похитил её у брата. Хайяле и Эльман жили в одной квартире. Снимали, как все азербайджанцы, приехавшие на заработки в Украину. Эльман очень опекал Хайяле. Но Васька втёрся в доверие, приспал его бдительность и украл.

Он поселил девушку в доме приятеля, отчалившего искать счастье в Подмосковье. Она побивалась, плакала, но потом смирилась. И хотя Хайяле была почти на двадцать лет моложе невзрачного и вечно хмельного Василия, мне показалось, что она его полюбила.

Эльман искал её. Но, ясное дело, не с помощью милиции. Он просто боялся обращаться в органы правопорядка. Ведь сам-то жил в стране фактически нелегально. Даже паспорта настоящего не имел.

Эльман как-то пришел ко мне. Потоптался у порога, повздыхал и нерешительно спросил:

— Как ты думаешь, Хайяле жива?

— Конечно, жива, — веско ответил я. — И счастлива.

Он посмотрел на меня взглядом ребенка, в одночасье потерявшего всех родных. В этом взгляде было многое: боль, тоска, отчаяние, безысходность.

— У нас в Азербайджане иногда крадут невест, — произнес Эльман печально. — Но чтобы в Украине…

Я развел руками:

— И здесь, дорогой, случается.

Он схватил меня за плечи, затряс.

— Ты что-то знаешь?

— Знаю…

— Говори!

Я участливо заглянул в карие глаза азербайджанца, источавшие влагу и надежду. Заверил, чтобы подбодрить:

— У Хайяле все в порядке.

Эльман опустил голову, задумался.

— Как я ее теперь выдам замуж, опозоренную? — упавшим голосом спросил он. — Что скажу матери?

— Мы поможем тебе выдать сестру замуж за хорошего человека, — великодушно пообещал я. — Не переживай!

— Кто это, мы? — с недоверием уточнил Эльман.

— Мы, твои приятели.

— Ладно! — смирился он и, поникший, как обмороженный цветок, медленно потащился прочь.

Каждый вечер Васька пропадал у Хайяле. Она предугадывала все его желания, стараясь угодить. Часами что-то стряпала на кухне и кормила, кормила…

Естественно, она не работала. Но, не разгибая спины, вкалывал Васька. Каменщиком на стройке. Кроме этого, почти каждый выходной подрабатывал на заводской свалке — добывал полезные отходы ферросплавного производства. Ваське нужно было содержать многочисленное семейство. И Хайяле. Ну, может, не только одну Хайяле. Васька слыл большим бабником.

Я приходил к ним часто и запросто, в любое время суток. И не имело значения, спят они или нет, дома или куда-то ушли. Ключи от квартиры Хайяле всегда лежали в моём кармане. Я приходил, пил у них водку, веселил их анекдотами. Когда Васьки не было, мы сидели с Хайяле вдвоём. Она просила рассказать что-нибудь забавное и, слушая, заразительно смеялась. Я никогда не забуду этот смех — заливистый, будто звон серебряного колокольчика. Вот только не вязался он с выражением чудных глаз девушки. Приглядевшись повнимательнее, в них можно было заметить детскую растерянность и смятение.

Вчера поздно вечером, изрядно подгулявший, я решил завалиться к ним отдохнуть. В окнах свет не горел. Чтобы не потревожить хозяев, я тихо отпер дверь своим ключом. Вошёл. На столе в кухне, как всегда, было полно жратвы. Васькиной любимой жратвы. Я сел покушать и выпить.

Через час, насытившись, заскучал. И тут дёрнул меня чёрт заглянуть в гостиную. Там я увидел страшную картину… Подвешенная к люстре, в мутных бликах уличных фонарей покачивалась Хайале. Ее окоченевшее тельце, скрюченное и исхудалое, только смутно напоминало облик той милой девочки, которую я знал и к которой привык.

Я упал на пол, как подкошенный. Потом, рыдая, пошел на кухню и допил водку, горькую от слёз. Мне все время хотелось найти какой-нибудь крючок, чтобы умереть рядом с Хайале…

Я ушёл. Брёл по проталинам, по клумбам, по дворам, по детским песочницам. Незнамо куда. Просто брёл.

Под утро я оказался в квартире на Новокузнецкой. И решил здесь умереть. Хайале не было. Васька где-то гулял.

Теперь вот, опутанный паутиной ледяной тоски, я сижу и тупо смотрю в окно. Нехотя тают сумерки. Небо тёмно-серым суконным одеялом покрывает мёртвый город.

Я собираюсь отправиться в небытиё. Я кладу руку на пистолет, сжимаю его и медленно отрываю от подоконника.

Но вдруг раздаётся звон стекла и в окне возникает размытый силуэт белокурой женщины. Я дёргаюсь как от удара током, и ошалело таращусь на неё: Господи, кто это? Я припадаю лицом к стеклу. Никого. Только снег…Снег? Да! Первый снег! Метясь, кружась, танцуя, он осыпает просветлённую улицу. Пушистый и ласковый, белый и чистый, как надежда. Он даёт мне силу, возвращает разум. Он спасает мне жизнь. Как когда-то, двадцать лет назад…

Я тащусь на кухню, достаю из холодильника бутылку водки и наливаю. Прямо в чашку с недопитым кофе. Выпиваю и замираю, прислушиваясь к душе. Она тихо, обессилено стонет. Ну вот, отныне в моей жизни на одну боль стало больше. Она, как и те, остальные, из острой, затмевающей разум постепенно превратится в хроническую, временами то притухая, то разгораясь и обжигая сердце.

Потери в жизни неизбежны. А душевная боль — ее спутница. Вырастая безотцовщиной, я впервые испытал что-то похожее на боль ещё в детстве, когда осознал, что мне некому, кроме неразбитной матери, пожаловаться на издевательства более взрослых пацанов, что в этом жестоком мире мне не у кого искать защиты и покровительства. Впрочем, тогда это была не настоящая боль. Это, скорее, была лишь горечь от чувства собственной ущербности. Боль пришла потом, позже. Ее симптомы я прятал глубоко в душе, стараясь всегда держаться молодцом. Особенно в редкие приезды отца. Настолько редкие, что хватит пальцев одной руки, чтобы их все пересчитать. Мать развелась с ним, когда мне было около года. Не выдержала его тяжелого характера и пьяных выходок. Отец потом уехал куда-то на Север. Там сходился то с одной, то с другой женщиной, менял адреса и друзей. В итоге — впустую прожитая жизнь и нелепая смерть в жалкой лачуге на окраине рабочего поселка.

Первый по-настоящему страшный удар судьбы я получил в ранней молодости…

Женщину звали Полей.

Мне теперь стыдно вспоминать, но не любил я поначалу Полю. Конечно, она очень нравилась мне как женщина. Но любви не было. Молчало сердце. Я видел в Поле только объект сексуального наслаждения, вот и все. Красивые, крепкие ноги, хрупкие плечи, пышная грудь, руки, как крылья у лебедя, коса до пояса…

А потом я заболел ею, Полюшкой.

Я бросил на фиг всё: подружек, мать, приятелей. Семьи, слава Богу, тогда у меня еще не было. Переехал к Поле. Она жила за десять километров от моего дома. В селе. Работала воспитателем в детском саду. А вскоре, кажется, через пару месяцев председатель колхоза назначил ее заведующей. Я ездил из села в райцентр. Туда — сюда. Я работал в то время корреспондентом районной газеты. Работенка была непыльная. За день нацарапаешь левой ногой пару статеек и — плюй в потолок. Рассчитывал перейти на ферму в село, соответствующий опыт у меня имелся. Но не успел. Точнее, уволиться из редакции уволился, а устроиться в колхоз не успел.

Память покрыта инеем времени. Но слой этот ещё не очень толстый, незаматеревший, мне легко его разворошить…

Как я познакомился с Полей? Мы лечились в одном отделении больницы. Почти месяц. Положили нас в один день. И диагноз был одинаковый.

Хорошо помню тот первый вечер, когда я с молодёжью сумел подобрать ключик к столовке — нам хотелось уединиться. Нас зашло туда пятеро: парнишка лет восемнадцати, вроде бы его звали Игорем, три девушки и я. В столовке мы расположились вольготно и без стеснения. Юля села на колени к Игорю, Аня и Поля — на мои.

Анну мы быстро спровадили. А через час разошлись по своим палатам Игорь и Юля. В столовке остались одни мы с Полей.

О чём шёл разговор? Не припоминаю. В памяти остались лишь тёплые губы и шёлковые волосы, которые пахли полынью.

Потом я взял Полю за руку и повёл в мастерскую моего дяди — художника. Мастерская находилась недалеко — в получасе ходьбы от больницы. Ключи от этого храма искусства у меня имелись.

Помню: ночь, глубокая ночь. За окном скулит, как изголодавшийся пёс, ноябрьский ветер. Девушка в рубашке моего дяди. Голые колени. Объятия, поцелуи, тихий разговор.

Поля… Полечка… Девочка! Разве мог я тогда предположить, что мне скоро придётся тебя хоронить? Твоя неожиданная смерть посеяла в моей неокрепшей душе зёрна чёрной тоски. Зёрна потом проросли. И я долгие годы не могу сжать, выкосить эти ростки, долгие годы они жестоко истязают меня.

Светлячок мой, звёздочка моя, ну почему ты ушла, зачем бросила меня в этой безлюдной пустыне?!

Меня часто теперь обличают: «Ты — гадкий пьяница!» Да, верно, всё так и есть. Но противно мне это слышать. И больно оттого, что гнусные вешальщики ярлыков никогда не спрашивают, почему и когда я им стал. У них не возникает ни малейшего желания заглянуть в душу человека. Что им, добропорядочным и благополучным, до того, что она чёрная от горя?

Господи, как много вокруг собак! До чего же это прискорбно, до чего же страшно! Но что поделаешь? Я часто бросаю им по косточке, «засветившись» в очередном скандальчике. Пусть жрут. Жрите, псы, мою душу! Не осуждать, сочувствовать, сопереживать вы не умеете. Поэтому, только поэтому, вроде бы борясь за чистоту нравов, вы готовы наброситься и растерзать ослабленного пороками человека. И оправдываете себя тем, что творите благое дело.

Поля… Я сошёлся с ней. Был почти год совместной жизни. Я понял, что безумно люблю Полю лишь потом, по прошествии нескольких месяцев. Я полюбил ее внезапно, неосознанно. Вот жил и не любил. И вдруг, как удар молнии…

Мы ладили, обходились без размолвок. Подали заявление о регистрации брака. Поля уже ждала ребенка.

Как-то в конце ноября, под вечер она занемогла. Высокая температура, рвота, ужасная головная боль. Полю увезла «скорая», а я метался, не находил себе места всю ночь.

Поля умерла утром в больнице. Менингит и двустороннее воспаление лёгких.

Я тогда выжил. Вот так, как сейчас, выпал первый снег, и рука с обрезом охотничьего ружья опустилась помимо моей воли.

Теперь, вот уже около двадцати лет, я медленно умираю от тоски и чувства вины. Поли нет. Я ещё есть.

Двадцать лет агонии…

Двадцать лет тоски…

…Снегопад прекратился или продолжается? Ещё утро или уже вечер?

Пытаюсь разглядеть, что делается за окном. И не могу, не получается. Перед глазами непроглядный туман печали. Роняю голову на подоконник и начинаю снова впадать в забытьё.

Но нет! Нельзя! Собираю всю волю в кулак и заставляю себя подняться на ноги. Нужно привести себя в порядок, добраться домой. Что-нибудь придумать, объяснить, где провёл ночь.

А может, не надо лгать? Как же я устал от вранья!

И всё-таки, утро сейчас или вечер?

Распахиваю окно. Нигде ни звезды. Только грязное одеяло неба. И лёгкий саван, покрывающий окоченевшие трупы деревьев и домов. И этот мутный, вымученный свет фонарей…

Боже мой, что за жизнь у меня!..




Глава первая


Восемь утра, в редакции уже началась работа.

Я зашел в свой кабинет, но не успел снять пальто, как примчалась новая секретарша шефа Маша — молодая, смазливая, но кажущаяся изрядно потасканной дама со слащавым голосом начинающей проститутки. Улыбнулась, стрельнула зеленоватыми глазками:

— Зайди к главному! Зовет.

— Ладно! — я с досадой щелкнул пальцами и откровенно заглянул в вырез ее платья.

Как я заметил, Маша всегда, в любую погоду, даже в очень морозную, носит платья и блузы с глубоким вырезом. Ее грудь притягивает взгляд — она у нее не такая уж пышная, но белее молока. А это, как по мне, самый смак.

Секретарша на мою наглость лукаво ухмыльнулась и, призывно виляя увесистым задом, исчезла за дверью. Я бросил пальто и шапку на свой письменный стол и поспешил в кабинет шефа — хозяина газеты и ее главного редактора.

Тот что-то быстро писал.

— Доброго здоровьица, — бесстрастно поздоровался я, пытаясь определить, в каком он настроении.

— Ага! Приветик! — шеф бодро пожал мне руку, и сразу приступил к делу: — Ты заметил, что на странице «Очевидное-невероятное» печатается разная дребедень, какие-то бабушкины байки?

Я неопределенно пожал плечами.

Серые глаза шефа излучали добродушие. Он откинулся на спинку кресла и забарабанил пальцами по столу — верный признак того, что сейчас его голову переполняют идеи.

— Говорят, в Ивановку на похороны сестры приехал какой-то дед то ли с Урала, то ли с Алтая. Он, будто, и травами да заговорами лечит, и судьбу предсказывает. И вообще очень мудрый и, главное, общительный старичок. Ты бы смотался в Ивановку, может, что-нибудь путное получится.

— Хорошо! — кивнул я. — Поеду. Разделаюсь с самыми неотложными делами и займусь стариком.

Мы еще немного поболтали о том, о сем, и шеф, напялив на нос очки, опять углубился в писанину.

В приемной, кроме Маши, никого не было. Я попросил у нее свежий номер газеты и, пока она рылась в ящике стола, рассматривал причудливый кулон на ее шее. Мне нравились и кулон, и шея, и вся Маша. В душе я поражался этому факту: женщина по многим параметрам несколько изношенная, подержанная, потрепанная, а почему-то так сильно притягивает к себе. Я не удержался и повел себя, словно отъявленный хулиган, — наклонился и лизнул языком в вырезе ее платья. От неожиданности она громко взвизгнула. А я отступил на шаг и виновато улыбнулся. Маша сделала зверское выражение липа и погрозила мне кулаком:

— Нельзя приставать к замужним женщинам!

Я задумчиво почесал нос указательным пальцем. Ну да, нельзя. К замужним. Интересно было бы только узнать, в который раз ты замужем, милашка? Готов дать голову на отсечение, что не в первый, а может, и не во второй. Но это, понятно, не мое дело.

Через полчаса секретарша занесла мне в кабинет кипу информаций, присланных в редакцию по факсу. Она казалась деловой и озабоченной.

— Ты не сердишься? — спросил я смиренно, ласково заглядывая в ее широко распахнутые глаза с неумело накрашенными ресницами.

— О чем ты? — Маша лишь скользнула взглядом по моим губам, хотя раньше я не замечал, чтобы она боялась смотреть мужчинам в глаза.

— Ну, помнишь, я сделал… вот так? — обхватив секретаршу за плечи, я приник губами к ее груди.

— Отпусти! Сейчас же! — закричала она гневно. Но, впрочем, вырывалась не особенно энергично.

Я с неохотой отпустил. Грудь Маши пахла парным молоком и спелыми яблоками.

Круто развернувшись, секретарша быстро выскочила из кабинета. Я так и не понял, она действительно была возмущена и обижена или притворялась? Но вдаваться в размышления не стал и нырнул в бумаги. Этот маленький милый флирт придал мне сил и желания работать. К обеду, завершив самые неотложные дела, я по обыкновению выпил в ближайшем кафе «Элегант» полстакана водки и засел за телефон. Мне необходимо было немедля сыскать пятьдесят-шестьдесят тонн пшеницы не ниже третьего класса по сходной цене. Уже не один год я имел на этом неплохой приработок. Несколько частных предпринимателей, занимающихся переработкой сельхозпродукции, постоянно просили меня, как имеющего давние связи в среде аграриев, добыть по дешевке семена подсолнечника, пшеницу, гречиху, мясо и за это платили положенное в таких случаях вознаграждение. Естественно, неофициально, без оформления надлежащих документов, что и мне, и им давало возможность сэкономить на налогах.

Вскоре, переговорив с несколькими фермерами и руководителями крупных агрофирм, мне удалось положительно решить свой вопрос. Настроение сразу стало радужным. Покрутившись на работе еще часик, я рванул в свой любимый «Оксамит» подкрепить силы очередной порцией спиртного.

«Оксамит» — один из баров, расположенных недалеко от редакции, — был не из дешевых. Но зато здесь я всегда чувствовал себя наиболее уютно и комфортно. Заказывал все, что хотел и сколько хотел, совершенно не заботясь о том, хватит ли денег расплатиться. Меня в баре знали как постоянного посетителя и без лишних слов потчевали в долг. На этот раз я появился тоже почти с пустыми карманами.

На еду у меня обычно уходит мало денег. Я привык пить, не закусывая. Ну, разве что заедаю ломтиком лимона или, в редких случаях, запиваю минералкой. Заказываю я всегда только водку, так как вино, пиво и ликеры презираю с юности, джин, виски и текила — не в моем вкусе, а коньяк хоть и люблю, но у меня от него почему-то болит сердце.

Седовласый бармен Володя, крупный, высокий мужчина, как всегда, почтительный и предупредительный, легонько пожал мне пальцы в знак приветствия. И, не спрашивая, сразу налил добрых полстакана. Не отходя от стойки, я вылил водку в рот и закурил. Володя снова наполнил мою посудину.

— Присяду, — сказал я ему и, забрав со стойки стакан, направился к свободному столику, коих в баре в тот час, кстати, было большинство.

Пахло цитрусовыми и копченой рыбой. Этот запах стоял в «Оксамите» всегда. Наверное, потому, что тарелки с дольками апельсинов и лимонов никогда не убирались со стойки. Так же, как и тарелки с кусочками горбуши и толстолобика.

Тихо журчала томная музыка, навевая желание напиться и уснуть. Публика — человек десять — лениво потягивала спиртное из своих фужеров и бокалов, жевала шоколад и бутерброды с ветчиной. Володя обслуживал очередного клиента. Я скользнул взглядом по лицам.

В основном молодежь. Только напротив за столиком сидели две женщины средних лет. Одна, явно захмелевшая, с застывшей полуулыбкой на рыбьих губах, все время что-то тараторила и размашисто жестикулировала. Другая, сидящая ко мне спиной, с копной красиво уложенных медового цвета волос, держала в тонкой руке фужер и кивала головой, в чем-то соглашаясь с собеседницей. Фигурка этой дамы, в дорогом кроваво-красном платье, притягивала взор: изящные покатые плечи, по-девичьи хрупкая талия, перехваченная широким кожаным поясом, длинная грациозная шея. Рядом, на стуле, лежали ее шубка из чернобурки и отороченный мехом берет. Да, не бедная дамочка! Я ждал, когда она повернет голову в мою сторону. Мне была видна лишь часть ее лица, а хотелось увидеть его полностью. Но женщина не поворачивалась, сидела, как завороженная, в одной позе. Тогда я проглотил остаток водки и направился к стойке.

— Володя, плесни-ка еще!

Пока он наливал, я рассматривал мордашку дамы. Маленький точеный подбородок с едва заметной ямочкой, тонкий ровный носик, небольшой рот, высокие скулы… Довольно аппетитная бабенка! Но когда я заглянул в ее глаза… Яркие, синие, плачущие, будто весенняя даль, невероятной глубины, они просто сражали наповал. Мне никогда в жизни не приходилось видеть таких глаз. Я уставился на женщину, как баран на новые ворота, И она это заметила. Окинула меня равнодушным взглядом, но красный бутон ее губ все-таки тронул чуть заметный ветерок улыбки. Я заулыбался в ответ, приподняв свой стакан над головой в знак приветствия. Женщина спрятала глаза.

— Кто эта сказочная королева? — взволнованно спросил я Володю, который вдохновенно протирал стеклотару.

Он даже не поинтересовался, кого я имею в виду.

— Не знаю, — шепнул, наклонившись через стойку. — Приходит редко. И всегда с этой болтушкой, которая хлещет шампанское не хуже, чем прапорщик дармовой спирт.

— Можешь как-нибудь узнать ее имя? — я не мог оторвать взгляд от чудной синеглазки. Но она упорно на меня не смотрела.

— Постараюсь.

Допив водку, я отправился обратно в редакцию. Нужно было нарисовать компьютерщикам макет третьей полосы газеты и дописать судебный очерк.

День незаметно подошел к концу. Домой меня подбросил водитель редакционной «Лады» Сергей. Культурный, как неопохмеленный дворник, он слова не мог сказать без трехэтажного мата. Дорогой забавлял меня своими набившими оскомину байками о водке и женщинах. Других тем для него не существовало.

— Приезжаю я с одной кошечкой на дачу, сгорела бы она к ядреной фене! — добродушно тараторил Сергей, ловко управляя машиной. — А там какие-то ханыги водку пьют в баньке. Ну, я хватаю ружьишко, оно у меня в тачке было, и к ним. Ханыги меня как увидели — шмотки в ручки и наутек!

Я делал вид, что рассказец меня занимает, то и дело восклицая «Ну!» и «Ух ты!». Водитель энергично крутил баранку, сигналя зазевавшимся на перекрестках легковушкам.

— Догнал. Спрашиваю ханыг, какого хрена им понадобилось в моей баньке, — продолжал Сергей захлебываться словами. — А они, по вибратору им в задницы, говорят, мы, дескать, замерзли и решили укрыться от ветра. Короче, туда-сюда, они мне пузырь всучили и убрались к ядреной матери.

— В общем, ты в накладе не остался!

— Да! — скалил зубы Сергей. — Содрал с ханыг бутылку, перья им в рот, а яйца за уши!




Приехали. Дома меня ожидал приятный сюрприз — пустая квартира и записка на тумбочке в прихожей: «Поехала с детьми на два дня в село к родителям. Сможешь — приезжай. Твоя жена».

Послонявшись по комнатам, помывшись и переодевшись, я решил посвятить этот вечер Ларисе — тридцатишестилетней женщине, к которой очень привязался. Я наведываюсь в ее уютную двухкомнатную квартирку уже около двух лет.

К Ларисе — десять минут хода.

— Я ведь только побочное явление в твоей жизни! — с горькой укоризной говорит Лариса. Она готова расплакаться.

— Что будем делать?

— Ты мужик, ты и решай!

У Ларисы короткая стрижка, пепельные волосы, серые большие глазища, всегда почему-то грустные. Она очень аппетитная на вид: крутые бедра, высокая, полная грудь и престройные ножки, немного тонковатые для ее форм. С этой женщиной по доброй воле я не расстанусь никогда.

— Я люблю тебя! — убежденно возвещаю, прижав руку к сердцу.

Она стоит, прислонившись спиной к стене в прихожей, и нервно теребит кармашек халата.

— Так почему же ты опять четыре дня ко мне не приходил? Понимаю, что не можешь часто оставаться у меня на ночь. Но зайти на полчасика после работы — неужели так трудно?

Я не знаю, что сказать Ларисе. Стою и молчу. А правда такова: то ездил с сыном в цирк, то пил с друзьями, то наведывался к другим женщинам, то… В общем, то да се…

— Прости, пожалуйста! Ладно? — виновато роняю я после затянувшейся паузы.

Лариса, плотно запахнув халат, стоит передо мной с опущенной головой. Ее губы, как обычно, когда она обиженна, сжаты. На пушистых ресницах — роса. Роса блестит, словно отполированное серебро. Я целую Ларису. И пью с ее глаз жидкое серебро. Оно горькое, будто обожженный солнцем огурец.

— У тебя таких, как я, много, — сокрушенно бормочет Лариса. — Я догадываюсь, ты коллекционируешь женщин. Ты…

— И кто же я? Скажи! — слабый персиковый аромат шелковой кожи дурманит. На белой шейке Ларисы бьется жилка. Я чувствую ее пульсацию губами.

— Ты бабник! И я жалею, что связалась с тобой. Но теперь уж что говорить? Ладно! Пусть у тебя будет столько женщин, сколько ты хочешь. Но я ведь не какая-нибудь очередная девка, я ведь люблю тебя, понимаешь? А ты четыре дня не приходил. Никогда не делай так, никогда!

Я целую Ларису в губы. Целую долго и вдохновенно. Я не знаю, чем загладить свою вину, кроме как поцелуями. К тому же я действительно крепко соскучился.

Потом мы пьем на кухне кофе.

— Ты права, женщины, кроме тебя, у меня есть, — говорю я, глядя в грустные глаза Ларисы. — Я всех вас боготворю. За каждую из вас душу отдам. И это чистая правда!

Она печально склоняет свою красивую головку. Тихо произносит:

— Верю, что ты говоришь правду.

— Стараюсь не врать, — мягко улыбаюсь я. — Особенно женщинам, которыми дорожу.

Очарованный исходящим от тела Ларисы ароматом, я усаживаю ее к себе на колени и начинаю пылко гладить и тискать. Я любуюсь ее шеей и грудью, жадно целую их, стараясь не оставлять засосов.

Чуть позже, обнявшись, мы лежим в спальне на кровати. Лариса гладит мои плечи. Я глажу ее бедра. Затем принимаюсь за нее всерьез. Целую всю, начиная, как обычно, с шеи. Мои губы настойчивы и требовательны, но нежны и бережны, они умеют ласкать.

Пассивность Ларисе не свойственна, и уже через несколько минут она в свою очередь берет в оборот мое тело. Берет надолго и без слов. И правильно, зачем болтать? Слова нужны только фригидным и импотентам. Полноценным, горячим они ни к чему.

Мы занимаемся любовью пылко и страстно, как молодожены.

Отсчитывая, минуты, громко тикают часы на стене.

…Утро. Рассвет. Мраморные бедра Ларисы. Господи, куда я смотрю, ей же, бедняжке, холодно! А она дремлет, подложив руку под голову и причудливо изогнувшись.

Я размышляю: пойти на кухню, выпить рюмочку, сварить кофе и тогда уже разбудить Ларису? Или лучше сейчас разбудить? Ведь ей на работу. И мне…

Ладно, сначала рюмочку. Для поднятия тонуса. А уж опосля…

На работу мы, конечно, опоздали. Я звоню шефу, нагло вру о плохом самочувствии и падаю на койку. Меня так и тянет под крылышко Ларисы, мне кажется, что мы еще не сполна насытились друг другом. Через час, уткнувшись носиком в мою грудь, она опять засыпает.

Я бужу ее не сразу, даю время отдохнуть.

— Милый, ты счастлив? — едва открыв глаза, спрашивает Лариса и сладко потягивается.

Я с вожделением смотрю на ее обнаженное тело.

— С тобой — всегда!

Лариса, сияя белозубой улыбкой, протягивает ко мне руки. И как теперь нам объясняться на работе?




Я появился в редакции около полудня. Секретарша возникла в дверях кабинета сразу, как только я вошел и плюхнулся на стул.

— Вот, это передал тебе какой-то узколобый тип! — она бросила на стол конверт.

Я с интересом взглянул. На титульной стороне корявым, причудливым почерком была нацарапана моя фамилия. Ага, хозяин мельничного комплекса Дмитрий Краско рассчитался за вчерашнюю услугу. Что ж, очень даже кстати. Я сунул конверт в карман пальто. И весело взглянул на Машу. Сегодня она была одета в сиреневую юбку и желтую кофточку, опять же с глубоким декольте. Почему-то смущаясь, секретарша потупила взор.

— Хочешь кофе? — спросил я, перебирая бумажки на столе. — Приглашаю на чашечку в кафе.

— Прямо сейчас? — удивилась секретарша и, как сопливая девчонка, шмыгнула носом.

— Нет, конечно! Сходим позже, — уточнил я, изображая вежливое безразличие. — Сначала зайду к шефу, потом допишу статейку. Ну, а часа через полтора можно и в кафе. Устраивает такой расклад?

Маша согласно кивнула и повернулась, собираясь уходить, Я остановил ее. Мне хотелось поиграть.

— Можно я тебя поцелую?

Секретарша, казалось, вот-вот зальется краской смущения. Она потрясла головой, будто хотела избавиться от наваждения. Потом подняла на меня взор.

— Зачем? — в ее голосе было больше любопытства, чем удивления.

— А вот просто так! — куражась, как пацан, отрубил я. И, проникновенно посмотрев Маше в глаза, поинтересовался: — Ты что же, из тех ханжей, которые считают поцелуй постыдным и обязательно к чему-то обязывающим?

Секретарша в нерешительности скрестила руки на груди, обдумывая, видимо, мой вопрос. Я изучающе смотрел на нее.

— Нет, — наконец произнесла она принужденно.

— Ну вот! — победно воскликнул я и, неторопливо поднявшись, подошел к ней.

Маша подняла голову. Глаза — полузакрыты. Я потянулся губами к ее трепетным губам. Но вдруг передумал и, уклонившись, припал к белой груди.

Секретарша мгновенно вырвалась.

— Бандит! — рявкнула она и убежала.

Когда с грохотом захлопнулась дверь кабинета, я тихо рассмеялся: вот недотрога выискалась!

Минут через пятнадцать, все еще смущенная и рассерженная (или мне показалось?), Маша позвала меня на беседу к шефу.

Больше я к ней не приставал, рассудив, что на один день заигрываний уже вполне достаточно. Мы чинно попили кофе в «Элеганте», поговорили о погоде и свойствах косметики «Эйвон».

Ночь я снова провел у Ларисы.




Ивановка — заспанное, пустынное село. Улица, покрытая застиранной простыней снега; распахнутые ширинки дворов; неласковый прищур подслеповатых окошек; да простуженная ругань собак.

Идти недалеко. Вот и он, дом Авдотьи-кошатницы. Теперь уже покойной. У зеленых ворот — затасканная ветром осина. Возле нее — намертво вкопанная в землю скамейка. Двор чистенький, припорошенная снегом гравиевая дорожка ведет к веранде. Хатенка низенькая и длинная. На улицу смотрят три окна — типичная болгарская постройка. Здесь, в степях Северного Приазовья, болгар много. Переселились сюда, кажись, еще во времена императора Российского Александра-второго.

Я постучал в выкрашенную суриком сосновую дверь. Тишина. Постучал еще. За дверью послышались легкие шаги, что-то зашуршало. Затем заскрипели петли. На пороге появился старик. Невысокий, но довольно крепкий. Узкие щелки глаз, приплюснутый широкий нос, кустистые, припорошенные снегом брови. Лицо тщательно выбритое, на щеках — глубокие бороздки морщин и ни румянца. Щеки почти пепельного цвета. Совершенно седые длинные волосы собраны в пучок на затылке. Одет старик — проще некуда: серые брюки в темную полоску, телогрейка — наспех сшитая козья шкура, засаленная на животе и груди. Зато рубашка, как подвенечное платье невесты, рвет глаза белизной.

— Здравствуйте! — вежливо улыбнулся я. — Понимаю, что незваный гость хуже разбойника, но, может, уделите мне немного времени?

Хозяин пошевелил белыми лезвиями губ и внятно, с мягким акцентом азиата произнес:

— Прошу в дом, мил человек! Гостям я всегда рад.

Он пропустил меня в веранду, прикрыл входную дверь. И, ступая легко, как юноша, последовал за мной.

Прихожая. В деревенских хатах она же — и светелка. В хате жарко натоплено.

Я не успел переступить порог, как навстречу вальяжно выплыла серая кошка, ленивая, как разжиревшая домохозяйка. Подошла и легла у самых моих ног. Пришлось переступать.

В комнате — обычная сельская обстановка — топчан, стол, три стула. В углу — столетний комод, на нем — допотопный ламповый телевизор. В противоположном углу — тумбочка, покрытая белой кружевной скатертью. Над ней висит большая икона Спасителя, прибранная вышитым украинским рушником. Перед иконой горит лампада, покачиваясь на почерневшей цепочке, прибитой гвоздем к потолку.

До одури пахнет травами. Кажется, это чабрец и полынь. Да вот они, травы! Их целая охапка, засушенных, разбросана возле тумбочки.

— Садись, пожалуйста! — старик пригладил волосы смуглой, жилистой рукой. И на миг исчез в соседней комнате, должно быть, кухоньке.

Появился оттуда с чайником в одной руке и чашками — в другой. Поставил на стол.

— Будем пить чай! С травами, — растянутые губы старика, вероятно, означали улыбку.

Я присел на стул, снял с плеча сумку и опустил у ног.

— Мне неудобно тревожить вас, но говорят…

Он суетливо махнул рукой:

— Знаю, знаю, что обо мне говорят!

— Простите, как мне вас величать? — почтительно осведомился я, принимая из рук деда чашку с красноватым дымящимся варевом, которое наполняло комнату густым, ни с чем не сравнимым ароматом.

— Я Устин! Алтай знаешь? Я оттуда приехал, — старик неторопливо набивал большую деревянную трубку чем-то серым, доставая его щепотками из кожаного кисета, пристегнутого булавкой к поясу. Серое вещество напоминало табак, смешанный с измельченными травами.

— Тут у меня сестра Авдотья жила. Она замужем была за мужичком из этих мест. Лет пять назад схоронила его. А теперь и сама… Далече ехать к вам, ой, далече, сынок!

Дымок из раскуренной трубки Устина не имел запаха. Во всяком случае, он не перебивал аромата травяного чая.

— Что вы курите, дедушка?

Он держал тяжелую трубку в своих крепких зубах и медленно помешивал ложечкой красноватое варево.

— Табачок да коренья всякие. Это мне душу молодит. Полвека курю уже.

У меня на языке все время вертелся один вопрос и, помявшись, я, наконец, решился задать его:

— Скажите, а почему покойницу в селе прозывали кошатницей?

— Хе! — старик простодушно уставился на меня своими щелками и запыхтел трубкой, как паровоз. — Она же в доме дюжину кошек держала. Я их соседям раздал. Эту вот, — он указал пожелтевшим пальцем на ленивицу у порога, — только и оставил. С собой на Алтай забрать хочу.

— Долго пробудете у нас?

— Думаю с месячишко погостевать. Интересно у вас!

— А с хатой как поступите? — вопросов у меня имелось множество.

— Соседке отдам. У нее сын женился, а жить ему со своей молодкой негде.

Лампада, потрескивая, разбрызгивала маслянистые блики. Они делали лик Спасителя еще более таинственным. Где-то в недрах дома монотонно и звонко тикали ходики.

— Просто так отдадите?

— Деньги брать никак нельзя! Соседка рядом с Авдотьей сорок годков прожила. Помогала всяко, особенно после смерти мужа. — Устин отложил трубку и, отхлебнув кипятка, склонился над столом, подпер голову кулаком. Потом взглянул вопросительно: — Ты, сынок, не ведаешь разве о том, что дом умершего родственника не дозволено продавать? Его можно только подарить нуждающимся или самому в нем жить.

Я в недоумении пожал плечами:

— Никогда не слыхал о таком.

— Так впредь знай! И другим скажи.

Какое-то время мы молча хлебали чай. Затем, порывшись в своей сумке, я достал и выставил на стол бутылку водки и кое-какую закуску.

— Не принято у нас ходить в гости с пустыми руками, — ухмыльнулся я виновато.

Старик оживился, заулыбался:

— Выпить люблю. Тем более буду рад с гостем. Бутылочка, кстати, и у меня имеется.

Подхватившись, Устин исчез в кухне. Появился через минуту с чистыми стаканами и большой тарелкой. На ней громоздились соления, куски отварного мяса, белый и черный хлеб.

Я наполнил стаканы.

— Будем знакомы! — старик бережно взял свою посудину и, приподняв, спросил: — А зовут-то тебя как?

— Иваном кличут.

Проворно отерев рот ладонью, Устин быстро выпил водку и потянулся к хлебу. Взял ломоть, пожевал.

— У меня к вам вот какой интерес, — начал я осторожно. — Говорят, вы — необыкновенный человек. В автобусе, например, мне рассказали, что за эти дни, благодаря вашей помощи, поднялся с постели не один больной. Я работаю в газете, вот и хочу об этом написать.

Старик слушал, дружелюбно растянув губы. Потом подхватил бутылку, и стаканы опять наполнились.

— Я шаман, сынок! — церемонно возвестил он. — Хотя мои родители приняли вашу веру. Да и я крещенный. Но это не мешает мне быть шаманом. Скажешь, грех?

Некоторое время я мысленно взвешивал свой ответ.

— Не знаю, — в конце концов, нехотя обронил я. — Православие, вроде, не терпит идолопоклонства…

— Причем здесь идолопоклонство? — сухо возразил Устин. — Шаман никому, кроме Бога, не поклоняется и не служит! А Бог у всех один.

— Что ж, звучит вполне разумно, — машинально одобрил я ход его рассуждений, переживая кусочек квашеного яблока.

— Я служу добру! — нравоучительным тоном изрек старик, изучающе вглядываясь в мое лицо. Потом умолк, смежил припухшие веки. Но вскоре глубоко вздохнул и негромко продолжил: — Вот только добро и зло не всегда имеют четкие различия. Часто добро и зло как бы едины.

— Едины? — озадаченно переспросил я, не понимая, к чему он клонит. — Разве такое может быть?

Устин опять принялся за трубку.

— Ванятка! — его тон стал походить на лекторский. — Неизлечимо больной человек ужасно страдает. Дни его уже сочтены, но прожить их ему предстоит в адских муках. И врач, пожалев несчастного, умерщвляет его. Это добро или зло, как, по-твоему?

Я не знал, что ответить, и молча перевел взгляд на кошку, которая, перевернувшись на бочок, сладко потянулась и замурлыкала.

— Это, сынок, добро и зло одновременно. В данном случае у них один лик, — кустистые брови старца почти сошлись на переносице, глубокие борозды морщин на щеках и лбу проявились еще четче. Он размышлял вслух. — Зло потому, что совершено убийство, нарушена заповедь Божья. Добро потому, что человека избавили от страданий. А избавить от страданий — разве не благое дело?

Я выпил свою порцию водки и, закурив, продолжил внимать Устину.

— Таких примеров можно привести множество, — говорил он почти торжественно. — Поведаю тебе о том, что в молодые годы учинил я сам. Пришел к нам в поселок худой человек. Сбежал от конвоиров по дороге в лагерь. За что он был осужден, того не знаю. У нас его не искали, и человек прижился. Приютил его мой друг Ероха. Прошло несколько недель. Как-то напился водки этот беглый и, пока Ерохи не было дома, изнасиловал его жену. Сам потом сбежал, прихватив провизию и одежду. Укрылся где-то в предгорьях. Искали его да не нашли. Минуло несколько дней. Люди вроде как успокоились. А тут — новая беда! На окраине поселка нашли труп задушенной и изнасилованной двенадцатилетней девочки. Через два дня изувер надругался и задушил мою сестру Серафиму. Я когда узнал об этом, будто маленько умом тронулся. Взял ружье, еду и отправился в предгорья искать того негодяя. Я догадывался, что далеко от поселка он не ушел, прячется где-то неподалеку. Но минуло четыре дня прежде, чем я нашел его… Я разорвал убийце глотку вот этими руками, а тело сбросил в ущелье… Как я, считаешь, поступил? Добро учинил или зло?

— Конечно, добро! — не раздумывая, ответил я.

Старик тяжело вздохнул:

— Это как посмотреть. Меня до сих пор попрекают тем, что я тогда с горяча сделал…

— Кто попрекает? Ваши земляки? — удивился я.

Устин раздраженно махнул рукой:

— Какие земляки?! — и предваряя мой вопрос, прибавил: — Потом расскажу.

Мы допили водку, и Устин уговорил меня поесть. Сам он кушал с аппетитом, смачно причмокивал, то и дело отирая тыльной стороной ладони рот.

Насытившись и устало откинувшись на спинку стула, я спросил старика:

— Так вы расскажете мне?

— О чем, Ванятка? — он комкал пальцами краешек полотенца.

Я неопределенно развел руками:

— О чем хотите, мне все интересно. Начните, к примеру, с того, чем закончили. Кто вас попрекает тем давним убийством?

Дед тяжело опустил голову, о чем-то размышляя.

— Меня попрекают убийством те, кто учитывает все наши прегрешения, — негромко произнес он через минуту. — И вольные, и невольные. Я тебе многое могу поведать. Но людям того не пересказывай. Не то — засмеют. Скажут, поди: один дурак чепуху городил, другой дурак ее по всему свету разнес. Ну, а там, как знаешь, смотри, дело твое…

Я с интересом уставился на Устина, нутром почуяв, что меня ждет много неожиданного и необычного. Но он не торопился говорить, курил. И лишь надымившись всласть, тихо спросил:

— Хочешь, я что-нибудь скажу о тебе?

Я с энтузиазмом закивал головой.

— Твоя жена уже была раньше замужем и имеет дочь от первого брака, — Устин испытующе смотрел на меня из-под своих кустистых бровей. — Вы вместе шестнадцать лет. У вас есть общий сын.

Я изумленно выпучил глаза: все обстояло именно так. А Устин продолжал, скорчив рожицу в хитроватой улыбке:

— Ты неплохо относишься к жене. Но женщин у тебя много. Ты запутался в пороках. Хотя душа твоя не такая уж пропащая. Она добрая и милостивая. Да только гляди, не прячь свою доброту глубоко. И старайся поменьше причинять людям боль.

Я неопределенно повел плечом:

— Ну…

— Да что ж, ну?! — нетерпеливо и почти злобно перебил старик. — Ты не умеешь делать близких тебе людей счастливыми. Все они страдают… или погибают…

Я сидел, как громом пораженный, и только беспомощно зевал ртом. Но деду, видно, хотелось еще поковыряться в тайниках моей души.

— Ты недавно сильно переживал, — кончиком ножа он сосредоточенно выковыривал в пустое блюдце золу из трубки. — Умерла молодая женщина, опозоренная и очень одинокая. Она не была тебе безразличной, но ты боялся признаться себе в этом. Потому боялся, что эта женщина принадлежала другому. Она его не любила, ей просто некуда было деваться. Не вмешавшись в ее жизнь, ты поступил плохо. В сущности, твое равнодушие и погубило ее. Зато перед приятелем ты чист! — последние слова прозвучали с явным укором.

— Не надо об этом, — прошептал я.

Устин не обратил внимания на мою просьбу.

— Ты же понимал, что она в тупике, — его взгляд пропекал мою душу.

— Не надо! — закричал я. — Не надо, слышите?

Устин помолчал, потом тихо спросил, опустив голову:

— Зачем позволил увести ее из дому?

— Хватит! Прошу вас! — я закрыл лицо руками и вдруг, не удержавшись, зарыдал.

Я не рыдал, когда Хайяле умерла, а теперь, через три недели после ее смерти, обличительные речи этого дьявола-шамана вырвали из моей груди всхлипы отчаяния.

Устин не успокаивал меня. Он вышел на кухню и нескоро вернулся оттуда с бутылкой водки. Сел на прежнее место и, пристально-печально взглянув в мое заплаканное лицо, чуть слышно произнес:

— Не казни себя, теперь поздно. Да и есть на тебе грехи побольше этого.

Я отер слезы. Дрожащими пальцами достал из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Старик откупорил бутылку, наполнил стаканы. Мы выпили. Успокоившись, я спросил:

— Скажите, дедушка, ваши шаманы все такие, как вы? Один раз увидят человека и уже все о нем знают?

Было заметно, что Устин слегка опьянел. Отяжелевшие веки почти полностью прикрывали его и без того малозаметные глаза. Но говорил он вполне трезво — внятно и спокойно. По голосу я бы никак не определил, что старик под хмельком.

— Нет, конечно. Они много знают о том, как задобрить злых духов, как заговорить их, чтобы не делали кому-то худого, знают, как лечить многие хвори, — он опять набивал трубку своим табачком. — Вот и все. А говорить с духами с глазу на глаз, как я говорю сейчас с тобой, не могут. Не дано им. А без этого нет и возможности ясно увидеть душу человека.

— Вы хотите сказать, что можете разговаривать с духами? — спросил я, несколько озадаченный таким ответом.

Устин нахмурился. Вставил трубку в рот и потянулся к спичкам.

— К великому сожалению, сынок, я могу общаться только с темными силами, — удрученно молвил он, прикуривая. — Единственная светлая сила, которая отвечает на некоторые мои вопросы, — это ангел, приставленный меня охранять. Но я не вижу его. Не разрешено мне свыше видеть ангела Господня, грешен я больно.

Я уже ничему не удивлялся. Лишь поинтересовался:

— Но как вы можете общаться с темными силами?

Он мотнул седой головой:

— Когда-то не мог. Но однажды, мне тогда было около тридцати годков, в горном ущелье я попал под обвал. Когда меня случайно обнаружили и вытащили из-под камней, я был уже мертв. Меня доправили домой. Как водится, помыли, обрядили, а через два дня понесли на кладбище хоронить. А я взял да и ожил! Встал из гроба и пошел себе домой. Переполоху было — на весь поселок! Вот с тех пор и открылась мне дорога в царство демонов… А сейчас, — старик зевнул и устало облокотился на стол, — прости меня, Ванятка, мне подремать чуток надобно. И ты отдохни. Вон, на топчан ложись.

И Устин мгновенно уснул. С трудом — он оказался тяжелым, как каменная глыба, — я уложил его на топчан.

Усевшись на место, плеснул себе водки и принялся размышлять над откровениями старика. Их нужно было переварить немедленно. Потому, что на трезвую голову сделать это будет немыслимо. Уж слишком все неправдоподобно, слишком уж фантастично.

Я не заметил, когда сон одолел и меня.

Проснувшись, я обнаружил себя лежащим на топчане. До половины мое тело прикрывала старая вылинявшая кацавейка. Как я попал на топчан, здесь же Устин спал? Искать ответ на этот вопрос было глупо.

В кухне позвякивала посуда. Пахло вареной картошкой и жареным луком.

Мы с Устином чинно опохмелились. Ни о чем таком больше не толковали. Условились лишь, что продолжим нашу беседу, когда я приеду в следующий раз. Посидев, подымив сигаретой, я простился со стариком и ушел.

Мчась в рейсовом автобусе домой в город, я все обдумывал услышанное. Оно крепко меня огорошило и не давало покоя.

За окном мелькали хмельные огоньки деревень да молодецки свистел ветер, гоняя по степи, как голодный волк. В темной вышине мерцали мелкие звезды, а луна горделиво раздула щеки и роняла на землю холодный, истерический свет.




Глава вторая


Эх, жизнь моя — песня вдохновенная да лихо закрученная, как мат дворника Трофимыча! Эх, душа моя потаскуха-кукушка беспутная! Ох, кручина моя безысходная, залеченная водкой! Ну что мне с вами делать?

Разъярил ты мне душу, шаман Устин, будто соли на рану насыпал… Обжигает меня тоска о трагической судьбе безвременно ушедшей Хайяле. Хоть на могилке б ее поплакать. Да уж где там — Эльман увез ее тело на родину в Азербайджан, так и не поняв, что же случилось с его милой сестрой и кто ее погубил.

А погубило мое малодушие…

Я пью весь вечер водку в квартире на Новокузнецкой. Пью жестоко. И плачу. Я с трудом пережил сегодняшний день. С утра, только открыл глаза, вдруг вцепилась мне в сердце ледяными пальцами тоска. Вцепилась намертво, куда сильнее, чем вчера. Я до обеда провалялся в постели, не проронил ни слова взволнованным детям. И только потом, не побрившись даже, вышел из дому и побрел, куда глаза глядят.

Теперь вот я здесь. А перед этим была длинная вереница баров и кафе.

Домой бы пойти. Да только куда в таком состоянии? Зачем же нести в семью свои горечь, боль и ненависть к самому себе? Нужно забыться, просохнуть, переждать, переболеть. Я знаю: вот посижу, поплачу и возьму себя в руки. Пусть прилезу домой в стельку пьяный, но без камня на душе.




Утром обозленная жена, еще сонная и неумытая, готовит на кухне кофе. Господи, ну хотя бы она не кричала, не донимала дурацкими вопросами о том, нравится ли мне такая жизнь и почему я опять нажрался.

Жена молчит. Мы глотаем приторный кофе, не глядя друг на друга.

Лишь после, когда я умытый и гладко выбритый, благоухающий лосьоном и одеколоном, останавливаюсь у двери квартиры, собираясь уходить, Аня с сердцем бросает:

— Когда ты уже напьешься? Раз и навсегда!

Слова, как кусочки льда, брошенные за воротник рубашки, холодят мне грудь. Но я благодарен жене, что сегодняшнее утро, утре первого трудового дня недели, обошлось без скандала.

— Анечка! — обращаюсь я негромко, боясь спугнуть тишину в квартире, и протягиваю несколько смятых купюр. — Возьми. Это со мной хлопцы расплатились, я им зерно достал по дешевке…

Жена смотрит на деньги, берет, быстро пересчитывает.

— Как раз кстати, — бормочет вроде недовольно, но я явственно слышу, что голос ее потеплел. — Нужно деньги Аленке отдать, я у нее в долг себе курточку взяла. Моя уж очень неприглядная.

— Правильно…

Потоптавшись у порога и приоткрыв уже входную дверь, с нарочитой деловитостью осведомляюсь:

— Что собираешься готовить на Новый год? Решила?

Аня крутит пальцем у виска и, иронически улыбаясь, замечает:

— Ты уже совсем мозги пропил! До Нового года почти месяц, рано еще о нем думать.

— Ну, я так спросил, на всякий случай, — мямлю, спохватившись. — Люблю, понимаешь ли, планировать все заранее…

Чмокнув жену куда-то в голову, ухожу. Она тихо открывает дверь — дети еще спят.

Слава Богу, все закончилось без разборок.

Спускаясь вниз по лестнице, размышляю, как и во сколько я попал вчера домой? И кто мне открыл дверь, неужели сам? Ни фига не помню.

В редакцию добираюсь на автобусе. Рабочий день начинается в восемь, а сейчас только семь с четвертью. Есть время зайти в кафетерий любого гастронома и поправить здоровье. Там же, в кафетерии, обнаруживаю, что денег у меня почти не осталось. А нужно хоть немного дать Насте. Остальным можно и попозже. Конечно, мои женщины ни в какую не хотят брать от меня ни копейки. Но я обычно насильно оставляю им деньги и грязно ругаюсь, когда они протестуют. Ведь если разобраться, то мои дамы тоже немало на меня тратятся — поят, кормят, дарят подарки.

Отхлебнув водки, в уме прикидываю, какая сумма мне необходима на первое время. Выходит довольно приличная. Но не настолько большая, чтобы я не мог ее заработать двумя-тремя телефонными звонками нужным людям.

С них, со звонков, и начался мой рабочий день. А в девять, после планерки, уже зная, что деньги появятся завтра-послезавтра, приглашаю Машу на чашечку кофе в «Элегант».

Она согласно кивает и почему-то пристально и озабоченно разглядывает мое лицо.

— Ну и вид у тебя! — участливо говорит она. — Пожатый, мешки под глазами, губы воспаленные, белки красные!

— Не сыпь мне соль на рану! — шутливо шлепаю секретаршу пальцем по щеке. — Я вчера немного перебрал.

— Да уж, немного, — иронично улыбнувшись, соглашается она. — Так мне одеваться?

Утвердительно агакаю и первым выхожу из приемной, на ходу прикуривая сигарету. Краем глаза замечаю, как Маша украдкой заглядывает в зеркало, прикрепленное прямо на дверцу одежного шкафа. Хочет нравиться, вот бестия!

— Кстати, Машенька, а где твой муженек работает? — спрашиваю, когда мы уже шлепаем под руку по проталинам в кафе.

— Он у меня важная персона! — горделиво объясняет секретарша. — Замдиректора в одной крутой фирме. Все время на работе, дома почти не бывает.

Я довольно ухмыляюсь: если это намек, то я его понял. И в гостях побываю обязательно. Нельзя пропустить такой занятный экземплярчик, как Маша, интересно ведь посмотреть на нее раздетую.

В кафе, попивая кофе и спиртное, мы треплемся Бог знает о чем. Мы сидим рядом, и я, как шаловливый мальчишка, осторожно глажу изящную ножку, затянутую в колготки. Секретарша делает вид, что не замечает этого. Я, естественно, начинаю наглеть, подбираюсь все выше и выше и глажу уже ее крутое бедро.




Настроение у меня почти радужное. Только на дне души все еще болтается осадок горечи и тоски. Но я очень скрытный человек, и этого никто не увидит. Даже мои ближайшие друзья мало что знают обо мне. Они всегда видят лишь одно мое лицо — лицо бесшабашного, веселого мужика, любящего кутнуть, погулять, но трепетно заботящегося о семье, толкового журналиста и умеющего дружить человека. Второе мое лицо тщательно скрыто ото всех. Многие годы. Никто не знает о моих женщинах и квартире на Новокузнецкой. Никто не ведает о том, сколько утрат я пережил, сколько страстей во мне кипит. Кто хотя бы догадывается о гнетущей мою душу тоске? Да, я — двуликий Янус! Но ни одно из моих лиц не является лицом такого уж законченного подлеца и негодяя. Это лица, в общем-то, незлого, ранимого человека, хоть и хулиганистого, безалаберного, не по годам ветреного, а порой и безответственного…

С работы я сматываюсь на час раньше обычного. Решил проведать Настю. Не был у нее уже неделю, нехорошо. Пришлось занять немного денег у шефа — идти к женщине с пустыми руками — верх неприличия. По дороге купил шампанское, водку, мясо, пачку масла и пакет муки. Попрошу Настю приготовить пельмени, лучше нее никто их не делает.

Уже перед самым домом останавливаюсь и хлопаю себя ладонью по лбу: а цветы! Не на первое свидание иду, конечно, но все-таки неделю не был. Возвращаюсь на остановку, там старушки торгуют букетами. Выбираю бордовые розы, они просто прелесть. Лепестки, как губы у Насти.

Подъезд. Лестница. Дверь, обитая кремовым дермонтином.

— Виноват, мадам, виноват… Прости, что не появлялся так долго.

Настя, нежная, белокурая женщинка тридцати двух лет, стоит и ласково улыбается. Я никогда не видел ее сердитой, разгневанной и даже особенно недовольной. Растерянной, мятущейся, обиженной — это да, это было.

— Где же тебя носило? А, зайчик? — спрашивает Настя, кстати, не таким уж и дружелюбным тоном.

— То там, то сям! — отвечаю уклончиво, переступая порог квартиры. — Все дела, мадам, неотложные дела…

Настя берет протянутые мной розы. Бережно, будто ребенка, прижимает их к груди, она любит цветы, это я давно знаю. Они для нее — самый лучший, самый желанный подарок. Я захожу в кухню, ставлю на стол тяжелый пакет.

— Это что? — интересуется Настя, заглядывая в него.

— Пельмени, которые ты сейчас приготовишь.

Она, обняв меня, целует в подбородок. Я приникаю к ее щеке, вдыхаю тонкий аромат волос.

— Поможешь сделать фарш? — почему-то шепотом спрашивает Настя. — Или ты предпочитаешь поваляться на диване перед телевизором, пока я, как жалкая рабыня, буду готовить тебе ужин?

— Нет, я хочу ополоснуться под душем, — отвечаю в тон ей, тоже шепотом. — Можешь присоединиться. А уж потом займемся пельменями.

— Обойдешься без меня! — Настя отстраняется, надевает передник и деловито осматривает принесенный мной кусок говядины.

Раздевшись, я иду в ванную. Но по дороге заглядываю на кухню.

— Иди сюда и немедленно поцелуй меня, котенок! — требую нахально.

— Жестоко? — улыбается Настя.

— Почему жестоко? — удивляюсь. — Не хочу жестоко!

Она уже хохочет:

— Но ведь ты сам так всегда говоришь: буду целовать тебя жестоко.

— Да? — я озадаченно чешу затылок. — Может быть. Но на моем языке это означает долго и нежно.

— А я о чем говорю?

Я стою и любуюсь Настей. Вот уж подарок судьбы! Стройная, длинноногая, пышногрудая. А волосы! Волосы — это отдельный разговор. Она посматривает на меня с легкой иронией и все еще держит в руках кусок мяса.

— Так ты будешь меня целовать? — не терпится мне заполучить ее в объятия. — Или мне так и ходить — не целованным?

— Ладно, — почему-то задумчиво вздыхает Настя. — Иди, я сейчас буду.

В ванной мы сначала целуемся. Вода стекает по обнаженным телам прямо на пол. Поцелуи вскоре переходят, так сказать, в постельный режим. Температура двух зараженных страстью людей резко повышается.

— Нет, в ванне лежать неудобно! — не выдерживаю я и, подхватив мокрую женщину на руки, бочком выношу ее из тесного помещения.

Потом, лежа на широкой тахте, уставшие, запыхавшиеся и счастливые, мы обнимаемся и, как молодожены, строим планы на будущее.

— Летом обязательно выкрою время, и мы с тобой поедем отдыхать на море, — обещаю я. — Дома скажу, что посылают в длительную командировку.

Настя поглаживает мою грудь и радостно улыбается.

В одиннадцатом часу вечера я — у порога собственной квартиры. Практически трезвый и в хорошем настроении. В обеих руках — пакеты с покупками. «Зарядился» в ночном магазине, истратив все до последней копейки. Семью ведь тоже надо кормить.

Дверь открывает сын и сразу выстреливает новость:

— Папа! А мама тебе купила, обалденный свитер!




И вновь Ивановка.

Грязная улица. Мокрые колени берез. Недоросли-ивы с копнами ржавых волос. На перекрестке — скособоченный магазинчик, возле него — угрюмый, как министр финансов, местный забулдыга. Держит под руку треногую старушку с горестным ртом, видимо, хочет выпросить у нее деньжат в долг.

А вот и знакомая осина. Стоит, нелепо согнувшись, как барышня после первого аборта.

Устин, верно, ждал меня. На столе уже все приготовлено — соленья, ломтики отварной курицы, картофель. И даже дымящийся чай налит в чашки.

— Садись, сынок! Как раз время позавтракать, — старик казался бодрым и был в приподнятом настроении. Мне подумалось, что он несомненно рад моему приезду.

Я окинул взглядом его крепкую, кряжистую фигуру. Одет так же, как и в прошлый раз, но рубашка — опять белая, как свежий снег, — уже другая, с пуговичками на воротнике.

— Ну, давай! — Устин удовлетворенно потер руки и принялся откупоривать бутылку.

— Говорите, в самый раз позавтракать? Но сейчас почти обеденная пора, — заметил я, принимая из его рук наполненный стакан.

— Никогда не кушай раньше, чем через три часа после восхода солнца и не позже, чем за час до заката, И будешь здоров, — менторским тоном сообщил старик, отирая рот. И затем, осушив стакан, продолжил: — Вот ты скажешь, а как же, например, Новый год встречать, это что, ни выпить, ни закусить нельзя? Ответ мой таков: на праздник можно и ночью попотчевать себя, но с умом. Дозволено вкушать лишь то, чего не касался огонь — капусты из кадки, рыбки вяленой, сальца солененького. Ну, а о спиртном разговор особый. Пей то, что на полыни настояно. Тогда не во вред, а на пользу пойдет. Нету у тебя на полыни, то хоть перцу в стакан насыпь.

Я усмехнулся, слушая речи Устина, и извлек из своей сумки водку, хлеб и колбасу.

— Новый год, дедушка, шампанским принято встречать. Где же его взять, настоянного на полыни?

— А ты загодя, с лета пучок полыни приготовь да макни в стакан перед тем, как принять. Вот бес и не отопьет прежде тебя, — Устин наклонился, достал из-под стола бутылку пшеничного спирта. Кряхтя, вытянул зубами пробку. И поднес горлышко к моему носу: — Чуешь, как полынью бьет? Настоял и держу для того, чтобы по капле в водку добавлять, если случится пить после захода солнца.

Мы принялись за закуски, запивая их горячим, ароматным варевом. Старик без него вообще ничего не ел.

— Вот вы рассказали мне, как нужно вкушать пищу, — проговорил я, еле ворочая языком в набитом рту. — Но ведь это же все пустые условности, разве не так?

Устин саркастически ухмыльнулся, отер подбородок и достал из-за пояса трубку и кисет.

— Вся жизнь наша, Ванятка, состоит из этих самых условностей, — вполголоса отозвался он на мои слова. — Весь порядок мирозданья на них держится. Посуди сам. Отец не может покрывать родную дочь, сын — мать, дедушка — внучку. Что это, как не условности? А вишь, необходимые они. Нарушь их, и чем все кончится? Постепенно вымрет человечество, выродится, — старик прекратил набивать трубку и взглянул на меня из-под своих заснеженных бровей. — Весь уклад нашей жизни, вся наша мораль — условности. В сущности, и заповеди «не убий», «не укради» и другие — тоже ни что иное, как они самые.

— Вы мудрый человек! — с долей восхищения заметил я.

Устин горестно улыбнулся:

— Я им не сразу стал.

Из кухни походкой властвующей королевы вышла кошка. Взглянула на меня брезгливо, как милиционер на бродягу, и прошествовала под окно, где солнце разлило свой апельсиновый сок.

— Давайте-ка еще водочки выпьем! — предложил я.

— Непременно! — охотно согласился старик. И вдруг спросил: — Ты задумывался, сынок, над тем, что такое наша жизнь? Зачем мы здесь?

Я неопределенно пожал плечами, разливая водку по стаканам.

— Сколько ни думай — смысла в жизни не найдешь. Чтобы ни делал, чего бы ни достиг — все ни к чему, один хрен помирать.

Дед склонил голову над столом, потянулся сначала к чашечке с варевом, отхлебнул. Потом поднял стакан со спиртным.

— Узко ты смотришь, — обронил он и на миг задумался. — Смысл нашей жизни в продолжении жизни. Впрочем, ты об этом ведь ничего не ведаешь…

— А вы знаете? — встрепенулся я.

Устин посмотрел серьезно, даже, пожалуй, проникновенно. И негромко изрек:

— Всякое живое существо — это сгусток энергии. В ней-то и вся закавыка.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался я.

— Плоть есть прах, — в глазах старика зажегся огонек таинственности. — Но только будучи во плоти живое существо может размножаться, то есть плодить новые сгустки энергии.

— Опять же — зачем? — воскликнул я. — Зачем продолжать жизнь, если в конечном итоге она бессмысленна?

Устин молитвенно сложил руки на груди и отчеканил:

— По воле Божьей! Он создал человека не просто так! Наша энергия нужна для пополнения Его небесной энергии, — на мгновение дед умолк, пососал трубку, потом поднял голову и продолжил: — Но не всякий человек после смерти может сразу стать частью энергетической сущности Бога. Многим необходимо в муках и страданиях очиститься от грязи земного бытия — от грехов. Для этого и существует ад. Та злая энергия, которой лишается там грешник, подпитывает в свою очередь дьявола. Ему ведь, как и Богу, энергия тоже необходима. Вот поэтому и идет постоянная борьба между ними за человеческие души.

Я слушал Устина, затаив дыхание. А он говорил и говорил.

— Бог создал человека, дал ему свой закон, свой уклад жизни. Но дьявол, возгордившийся и восставший ангел Господень по имени Денница, дал человеку понимание добра и зла. Дал для того, чтобы человек мог выбирать, по каким законам ему жить. Дьявол догадывался, что смертный будет пользоваться этим пониманием для сиюминутной выгоды, то есть станет грешить и накоплять в себе худую энергию. А ему, дьяволу, она очень нужна, потому что Бог лишил его своего расположения, а значит, и своего духа, то есть энергетической подпитки. Без нее силы Денницы быстро иссякли бы и он, хоть и бессмертный, стал бы слабым, аморфным духом, без индивидуальности. Глубоко под землей он вместе со своими приближенными — ангелами-демонами, — из которых некоторые стали его архангелами, создал свое царство Тартар или ад, где и насыщается энергией от грешников. А чтобы их всегда было в достатке, Денница сотворил по примеру Бога и себе смертных существ — три пары: Ендоха и Тунию, Магрия и Эфлевию, Ургия и Поликтию. Из них потом и пошли рода нечестивые — черти, полубесы и бесы. Их задача, по замыслу дьявола, склонять человека к греху. Больше грехов — больше энергии получает Денница и могущественнее становится.

Я сидел и не знал, что думать. У меня кругом шла голова. Господи, что говорит этот старик, да еще так убедительно?! Откуда он все это знает?

Устин, наверное, почувствовал мое смятение, а может быть, даже уловил ход моих мыслей, потому что, грустно вздохнув, сказал:

— Все так и есть, как я говорю. Не сомневайся!

Чтобы успокоиться, придти в себя, привести в порядок свои мысли, я выпил водку и, поднявшись со стула, заходил по комнате. Старик молча наблюдал за мной. В конце концов, я почувствовал себя немного лучше и сел на место. Он опять плеснул из бутылки, пододвинул ко мне стакан.

— Выпей еще! Что-то ты, я гляжу, больно впечатлительный.

— Расскажите мне еще об аде и рае, — решительно потребовал я. — Хочу знать больше.

— Об аде я знаю все! — Устин рубанул рукой воздух. — А о рае почти ничего. Мне сказано лишь, что рай — это место, где совершенствуются праведные души, чтобы затем стать частью Бога, частью вечности.

— Что значит — стать частью Бога?

Дед взял со стола пустую трубку и в раздумье пососал.

— Быть везде и всегда в пространстве и времени, все знать и все видеть, чувствовать себя индивидуальностью и в то же время целой вселенной. Это все, что я знаю…

— А в аду, значит, грешные души готовятся стать частью дьявола, так, что ли? — выразил я предположение.

— Нет! — замотал головой Устин. — Не дано такой власти Деннице, чтобы Божьи души соединялись с ним. Для этого он имеет собственных существ. Они тоже после смерти совершенствуются, прежде чем стать его сущностью. Становятся полудухами и духами и служат силам зла куда как ретивее, чем служили при жизни. Людские же души, попавшие в ад, предаются лютым мучениям и поруганию и таким образом очищаются от грехов, лишаются пороков и всякой скверны. Вместе с грехами людские души теряют и малые свои толики, которые и служат энергетической подпиткой дьяволу. А когда очистятся, то отправляются в рай.

— Никогда не приходилось слышать, что ад, если уж душа туда попала, это не навсегда, — поспешил вставить я.

— Но, тем не менее, это так, — сдержанно улыбнулся Устин.

Он, вероятно, прекрасно понимал, что всю эту свалившуюся на меня информацию, мне так быстро не переварить. И перевел разговор на другое:

— Ты бы, Ванятка, подкрепился маленько. А то, вижу, едок ты неважный. Грибочками вон посмакуй. Отменные грибочки!

Я послушно принялся за грибы. Они и вправду оказались изумительными.

— Не нужно было мне сразу так много тебе рассказывать, — Устин явно жалел о своем красноречии. — У тебя от обилия информации мозги болеть могут. Нужно выдавать ее небольшими порциями. Она — то же самое, что водка. Выпьешь за один раз много — плохо станет, а будешь пить понемногу — ничегошеньки не случится.

Наевшись маринованных грибов, я с удовольствием закурил, глубоко затянулся. Старик тоже сосредоточенно сосал трубку, дым голубой пеленой застилал стены светелки. Где-то нервно тикали ходики, а у окна, вытянувшись на рогожке, мирно дремала кошка.

— Вы сказали, что об аде знаете все, — напомнил я деду его слова. Мне хотелось поговорить о потустороннем еще. Меня всегда интересовала эта тема.

Он негромко захихикал, будто вспомнил что-то смешное, и подтвердил:

— Да, все знаю! Это совершенно другой мир, но во многом очень похожий на наш. — Я тебе о нем кое-что расскажу. Только не сегодня. Пока хватит! Пожалей свою голову.

От Устина я уходил под впечатлением от услышанного. Мне все время не давала покоя одна мысль: если он действительно все знает об этом Тартаре, то, может, ему не только расписали его словами, а и дали возможность увидеть воочию? Но потом я даже удивился, как такая мысль могла возникнуть в моем мозгу, настолько она показалась мне нелепой и смешной. Побывать в аду? Какая чушь! Такое возможно только в сказках да в литературных бреднях мистиков-фантастов.




Оттепель совсем распустила слюни. Тонкое, изодранное одеяло снега истлело, и земля, взойдя чахоточным потом, жадно пила липкий сироп солнца. Городские деревья, растревоженные внезапным теплом, растерянно опустили ветви и заплакали. Напыщенные воробьи, как матерые холуи-приспособленцы, во всю чирикали во славу революции в природе и орлами взирали на ее страдания. Посиневшее небо, купая лицо в грязных блюдцах луж, дышало густым перегаром слякоти. Но это не был конец зимы. Это была агония осени. Молодой декабрь собирался с силами, чтобы подняться во весь рост и заявить о своих правах.

Я страшно не люблю во время оттепели выходить в город. Он наводит на меня тоску и уныние. Но не прогуливать же из-за этого работу! В половине десятого, дальше тянуть было некуда, я вызвал такси к подъезду и отправился в редакцию.

Дел предстояло немного: просмотреть материалы второй страницы, которую вчера слепили без моего участия, и выбрать из поступившей информации то, что необходимо выставить на первую.

Со всем этим я управился за два часа. И сел писать в следующий номер газеты очерк о работе спасателей подразделения «Кобра». Повествование уже близилось к завершению, но тут позвонил Василий Потоцкий — мой старый приятель, бывший комсомольский работник, а ныне владелец крупной фирмы, занимающейся переработкой сельхозсырья. После обычных приветственных фраз, он поинтересовался, есть ли у меня время и желание развлечься у него на даче.

Там я бывал не раз. Дачей, в привычном украинцу понимании этого слова, огромный особняк Василия назвать было никак нельзя. Скорее, дворцом праздного времяпрепровождения и разврата. В нем, кроме жилых помещений, имелись сауна, бассейн, банкетный зал, комнаты отдыха, бары и игровой зал.

— Отдохнем маленько, — гундосил Потоцкий в трубку. — Будет тихая компания. Попаримся в баньке, поплаваем. Заодно и о делах потолкуем.

Недолюбливал я Васькиных компаний, но согласился. Меня поджимал финансовый вопрос, а там, за рюмкой водки, можно было получить выгодные заказы.

Часа через полтора, дав команду отправлять сверстанные компьютерщиками полосы газеты в типографию, я перезвонил домой, наврал о срочной командировке и рванул в пригород.

Такси быстро домчало меня по нужному адресу.

Улица с вальяжными домами запорожских богачей казалась сытой и хмельной. Умытые, сверкающие, излучающие самодовольство окна похотливо улыбались прохожим, как порочные отроки проституткам. Сползающее за горизонт солнце цеплялось красными волосами за зеркала спутниковых антенн. Подрастающие чинары, покрытые испариной, трепетали под умелыми ласками неостывшего к вечеру ветерка и томно мурлыкали. Высоко над головой, развалившись на пушистых подушках облаков, дремали благополучные небеса.

Я отворил знакомую калитку и ступил на мраморные плиты двора, под сень краснобокого барина-дома.

В сопровождении здоровенного обормота с повадками сторожевого пса я прошел через длинную прихожую, холл и очутился в большом ярко освещенном зале с бассейном посредине.

Обормот исчез. А я, прислонившись плечом к колонне, закурил и окинул взглядом картину «отдыха» честной компании. У края бассейна был разостлан большой, видимо, персидский ковер, на нем вздымались горы подушек и стояли четыре низеньких столика, заваленных закусками и бутылками. На ковре, опираясь о подушки, возлежало семь нагих тел: трое мужских, волосатых и разжиревших, и четверо женских, юных и свежих. Я сразу обратил внимание на одну девушку с пепельными волосами до плеч. Она лежала навзничь и лениво откусывала кусочки от банана. Ее лицо было видно плохо, но все остальное просматривалось, как на ладони. К тому же девица лежала ногами ко входу в зал и они были широко раскинуты. Полные, белые, словно мраморные, бедра, запавший упругий живот, холмики немного недоразвитой груди… Созерцание всего этого неожиданно вызвало во мне животную похоть.

Публика находилась уже в изрядном подпитии, и я понял, что несколько опоздал. Компания мирно беседовала, смеялась, курила, пила и жевала.

Я оторвал плечо от колонны, приблизился и громко гаркнул:

— Милиция! Никому не двигаться!

Но ожидаемого эффекта это не произвело. Никто и бровью не повел.

— Где тебя носит, дружище? — вместо приветствия прогундосил Василий, поглаживая распухшее, как у беременной бабы, брюхо. — Мы уж и попарились, и поплавали, и выпили слегка. А тебя, понимаешь, все нет. Девочки заждались!

— В отличие от вас, господа буржуи, у меня нет курочки рябой, которая носит мне золотые яйца. Мне нужно самому деньги зарабатывать, — назидательным тоном ответил я на упрек Потоцкого. — Вот и задержался.

Мужиков, собравшихся здесь, я всех прекрасно знал. Они, как и Василий, были бизнесменами. Я обошел их и каждому пожал руку. А девушек видел впервые. Поэтому ограничился улыбками и легкими полупоклонами.

Та, которую я сразу выделил из остальных, приподнялась и села, обхватив колени изящными руками. На меня посмотрела с нескрываемым любопытством и легкой иронией. Я снял куртку и, бросив ее на ковер, опустился рядом с девушкой.

— Ты кто? — спросил я ее.

Она смахнула рукой прядь волос с лица и ответила по-детски звонким голоском:

— Я — Ася!

Я хотел сказать, что Ася — это удивительное имя, как и та, которая его носит, но справа раздался капризный возглас:

— Нет, дорогуша, так не пойдет!

Я повернул голову. На меня смотрела в упор красивенькая рыжеволосая девица с широко посаженными раскосыми глазами. Ее взгляд был нахальным, прилипчивым и насмешливым одновременно.

— Что не пойдет? — уточнил я.

— Не пойдет! — настойчиво повторила рыжая, призывно поглаживая ладонью крупный малиновый сосок на своей монументальной груди. — Раздевайся, дружок!

Я хотел что-то возразить, но тут разом загалдела вся компания, понукая меня немедленно сбросить одежду. Деваться было некуда.

Когда я остался, в чем мать родила, присутствующие прыснули смехом. Дело было в том, что вид голых женских тел, столь свежих и манящих, очень меня возбудил…

— Значит, так, — участливо посматривая на мой воинственно настроенный орган и давясь от смеха, скомандовал Потоцкий. — Быстро долбани стакан и дуй в сауну париться. Потом ополоснешься в бассейне и продолжишь отдых. Мы тебя подождем.

Я выпил поданный мне рыжеволосой бокал коньяка и спросил:

— Мне что, одному там париться?

— Ну, если ты привык удовлетворять сам себя, то пожалуйста! — захохотал Василий.

А рыжая, заглядывая мне в глаза, прибавила:

— Бери с собой, кого хочешь. Мы все твои!

Я указал на Асю:

— Хочу ее!

Девушка сразу поднялась на ноги. Она оказалась довольно рослой. Я едва доставал ей до плеча.

— Давайте, идите! — поторопил Потоцкий. — Водка киснет!

Ася взяла меня под руку и, показав язык рыжей, потянула в другой конец зала — к двери сауны.

Пройдя полдороги, я остановился. Оглянувшись, увидел, что рыженькая обиженно надула губки и исподлобья смотрит в нашу сторону, Я призывно махнул ей рукой. Она привстала, не понимая, что мне нужно.

— Ну, давай же, малышка! Иди сюда! Втроем веселее будет!

Через секунду рыжая, расплывшись в довольной улыбке и прижимаясь ко мне, зашагала рядом. А за спиной раздался чей-то хриплый бас:

— Попал мужик! Они его живым оттуда не выпустят!

И это пророчество чуть не оказалось правдой…

Не успели мы войти в предбанник сауны и прикрыть дверь, как девицы набросились на меня, как Полкан на фуфайку, и, повалив на деревянный помост, вовсю принялись мутузить. Откуда-то взявшийся презерватив проворные руки рыжей вмиг водрузили на положенное место. Через несколько секунд это самое место чуть ли не целиком оказалось у нее во рту. А Ася, встав на колени и склонившись над моим распростертым телом, начала неистово, как кот сметану, лизать мою грудь.

Я, конечно, все представлял не так. Рассчитывал сначала порезвиться с одной, а потом, восстановив силы в парилке, заняться другой. Но прыткие девицы поломали мои планы. Не успел я толком войти в Асю, как меня тут же оторвали от нее цепкие руки рыжей. И через секунду мое мужское достоинство — уже в другом презервативе — оказалось у нее между ног. Затем тем же порядком я переместился снова на Асю, которая так присосалась к моим губам, что заглотнула их. Потом опять была рыжеволосая, потом — опять Ася…

Это был, говоря языком Потоцкого, интенсивнейший разврат. Не знаю, сколько времени мы провели на полу. Мне не давали роздыху, каждый раз доводя почти до кульминации и не позволяя получить разрядку. Мы кубарем катались по помосту, извивались, как змеи, наши тела переплетались самым непостижимым образом. Я опомнился лишь тогда, когда мне милостиво дали возможность кончить. Я даже не понял, в какой же из девушек в этот миг находилось мое хозяйство…

Затем, немного попарившись, мы наскоро ополоснулись в бассейне и поспешили к пьяной компании.

— О, кажись, все в порядке! — узрев нас, воскликнул косой Василий. И указывая пальцем пониже моего живота, прибавил: — Теперь он, как все.

Мы упали, как подкошенные, на ковер, стали пить и набивать рты закусками. Неистовый разврат пробудил в нас зверский аппетит. Потоцкий, с ухмылкой поглядывая на то, как мы поглощаем жратву, вдруг щелкнул пальцами, и через пару мгновений обормот-пес влетел в зал, держа в руке поднос с горкой дымящихся шашлыков. Мы накинулись на них, будто изголодавшиеся волки.

— Кушай, Ванюха! Гуляй, японский бог! — заорал пьяный Потоцкий и, приподнявшись, одним глотком осушил стакан.

Пир пошел горой. Водка лилась рекой, закуски таяли, словно мартовский снег. Вскоре опустел и поднос, на котором лежало перед этим добрых полторы дюжины шашлыков. Пьяные мужики хватали девок за что попало, те ржали кобылицами, выставляя на показ свои прелести.

Через какое-то время, раскинувшись на ковре, захрапел Анатолий — хозяин сети супермаркетов. За ним отключились две девицы, потом — Юрась — делец, прибравший к рукам один небольшой, но довольно прибыльный заводец.

Продолжали пировать только четверо: Василий, рыжая, Ася и я. Но этот состав тоже продержался недолго. Минут через десять из него выпал Потоцкий, еще через пять — Ася. Рыжая оказалась крепким орешком, но до краев наполненный коньяком стакан, который я подбил ее выпить, сделал свое дело. Рыжая несколько раз икнула, что-то невнятно пробормотала и вырубилась. Теперь пора было и мне выпасть в осадок. И я от души старался… Но острые впечатления, обильные закуски и закалка старого журналиста мешали мне захмелеть как следует.

Покуривая, я оглядел косым оком спящую компанию. Хороши! Дрыхнут, валяясь между пустых бутылок и объедков. Сливки нового украинского общества, не просыхающие от пьянок. Разжиревшие нувориши и дорогие, знающие себе цену проститутки!

Поодаль от меня, у самой кромки бассейна, поджав длинные, соблазнительные ноги, безмятежно спала белокурая девушка, на прелести которой я раньше не обратил внимания. А теперь они манили меня, влекли, как медовый пряник сладкоежку. Я подполз к девице и начал целовать ее шелковую грудь и гладить бархатные бедра. Когда я влез на нее, она только тихо застонала, но так и не пробудилась.

Впереди была долгая ночь. Я глушил водку и коньяк, временами отключался. Потом приходил в себя, ополаскивался в остывшем бассейне и занимался очередной девушкой.

Перед рассветом я провалился в сон, как отработавший две смены углекоп.




Восемь часов утра. Куда? На работу или отсыпаться в свое гнездышко? Или к Ларисе? Да, лучше к Ларисе. А на работу — потом, после обеда. Если что, скажу, провел полдня в управлении статистики.

Еду к Ларисе.

— Милая, я — будто выжатый лимон! Всю ночь пил с друзьями.

Она смотрит, осуждающе качает пепельной головой:

— Ну и рожа у тебя! Ты весь опухший.

— Цыц, подлая! — стону я. — Налей лучше несколько капель.

— Тебе что, ночи было мало? — ворчит Лариса.

Я трясу головой, прогоняя тошноту.

— Часа в четыре выпил последнюю рюмку. Сейчас нужно стакан водяры и хорошенько поспать.

Лариса одевается и уходит в магазин — спиртного в доме нет, закончилось. А я позабыл купить.

Сижу у окна на кухне, чищу копченую рыбу, затем режу ее на кусочки. Управившись с нехитрой сервировкой стола, тащусь в ванную бриться.

Вот и Лариса. Ставит на стол две бутылки — с водкой и минералкой.

— Пей, золотой, коли охота!

— Балуешь ты меня, распаиваешь! — поддразниваю я Ларису, помогая ей снять пальто, — Так ведь и до алкоголизма довести можешь.

— До алкоголизма? Тебя? — смеясь, она присаживается за стол. — По-моему, ты давным-давно алкаш. Я бы даже сказала, обер-алкаш!

— Это я-то? — делаю обиженное лицо.

— Ну, а кто? Я не припомню ни одного случая, чтобы от тебя не разило спиртным, — в голосе Ларисы больше беспокойства, чем укора.

Налив полчашки водки, залпом выпиваю. Ух! А что, пошла ничего, даже не ожидал. Сейчас полегчает: мир насытится красками, в душе запоют соловьи, захочется жить и любить.

— Лариса, прости старого пьяницу!

Она запихивает мне в рот ложку с печеночным паштетом.

— Закусывай хотя бы, чудо краснорожее! — и вздыхает:- Мужики все одинаковые: то пьяницы, то бабники.

— Я это дело совмещаю.

— Что ты там лепечешь? — не расслышала Лариса.

— Совмещаю, говорю! Пьянку и женщин, — мямлю, пытаясь проглотить паштет.

Она окидывает меня ледяным взглядом. Мне кажется, что меня голого посыпают снегом. Но постепенно ее взгляд теплеет.

Наливаю себе еще полчашки и, выпив, командую:

— Сейчас вымой полы. А я выбью на улице ковровые дорожки и паласы. Нужно освежить квартиру.

— Ты что же, не собираешься поспать? — Лариса удивленно вскидывает перышки бровей.

— Чувствую себя бодрым и молодым! Немного поработаю, а потом уже посплю, — поднимаюсь, иду в прихожую и начинаю скатывать ковровую дорожку.

Работа длится минут сорок. Все! Чисто, убрано, свежо! Завалившись на диван и потягиваясь, зову Ларису:

— Котенок, иди сюда!

Она стоит в нерешительности у двери гостиной, переминается с ноги на ногу.

— А как же твой отдых? Тебе необходимо…

Я нетерпеливо протягиваю к ней руки:

— К черту отдых! Иди же ко мне!

— Ты, правда, любишь меня? — она подходит к дивану.

— А на фиг бы я приходил к тебе? — хватаю ее за руку и привлекаю к себе. — Мы уже два года вместе, неужели ты за это время не поняла, что я влюблен в тебя, как мальчишка?

Лариса не спеша снимает халат и ложится рядом. Ее плечи и грудь — символ совершенства. Меня охватывает желание.

— Нужно задернуть шторы! — спохватывается она.

— Ни за что!

Я глажу худенькое личико Ларисы, тонкую паутинку морщин, залегших у глаз, чуть розовые скулы. Потом целую каждый пальчик на ее прекрасных руках. Вскоре она начинает торопливо отвечать на мои ласки.

Проходит час, и Лариса, уставшая от страсти, засыпает на моей груди. Мне хочется ее еще, но я не решаюсь будить — пусть поспит в крепких объятиях мужчины, как должна спать любимая и любящая женщина. Я только, чуть касаясь кончиками пальцев, глажу ее бедра и живот. И в смутном облике дыхания Ларисы вижу склонившееся над нами лицо блаженства и счастья. Девочка, ну почему ты спишь?

Но вскоре я и сам закрываю глаза, окунаясь в сон, как в теплую воду летнего пруда.

Когда просыпаюсь, растормошенный Ларисой, часы показывают почти два по полудню.

— Господи! Мне же на, работу! — вскакиваю, как ошпаренный, и, кое-как умывшись, натягиваю на себя одежду. Лариса стоит рядом и ласково улыбается.

— Тебе на семь вечера? — спрашиваю.

— Да, я сегодня выхожу в ночь, — отвечает она и помогает мне застегнуть воротник рубашки.

Лариса работает в кассе железнодорожного вокзала.

…В редакции меня никто не искал. Сажусь за стол и принимаюсь за дело. К концу рабочего дня приношу наборщикам обширную корреспонденцию и пару заметок.




Вечер. Я дома. Дети поехали в цирк. Мы с женой одни. Она готовит ужин.

Жены тоже имеют право на счастье, тоже нуждаются в ласке, нежности и заботе. Я помню об этом, и оттого веду себя сегодня с Аней, как подобает любящему супругу. Тем более, что и притворяться мне не нужно.

— Анечка, сделай доброе дело, — прошу вкрадчиво сладеньким голоском.

— Что? — спрашивает она, помешивая в кастрюле закипающий суп.

— Разденься. Полностью! Я хочу тебя видеть голой.

Жена удивлена не шибко, такие просьбы с моей стороны — не редкость. Улыбается ласково и, как мне кажется, с любовью.

— Ты сегодня не в себе, Ваня? Какой-то радостный, праздничный! — в ее голосе чувствуются тепло и благодарность.

— Сейчас я раздену тебя сам! — говорю с шутливой угрозой и подхожу к жене.

Она отступает в сторону, упирается руками в мою грудь.

— Я ведь готовлю ужин… Смешно ходить голой.

— Смешно? Кому? — я хватаю Аню за талию и притягиваю к себе. Она визжит, вырывается, но не так, чтобы уж очень активно.

Я снимаю с нее передник, кофточку, юбку и все остальное. Потом раздеваюсь сам. С минуту мы смотрим друг на друга, и заливаемся громким смехом.

— Если бы сейчас нас кто-то увидел, — жена стыдливо прикрывает руками полные бедра, — сказал бы, что мы сошли с ума.

Я пристально разглядываю Аню — деталь за деталью. Да, она у меня еще хороша и пригожа, у любого нормального мужика вызовет трепет в груди и зуд в паху вид ее крупных соской и стройных, далеко не худых ножек.

— Давай-ка, красавица, отложим пока ужин, — предлагаю я, поглаживая розовые, тугие ягодицы жены.

Она смущенно смеется:

— Так ты, оказывается, кобель!

— О, еще какой! — горделиво выпячиваю я грудь и принимаюсь целовать Анину шею. Рука перемещается с ягодиц в низ живота. — Ты чудо, малышка!

— Полегче, парень, полегче!

Но полегче не получается. Руки вышли из-под контроля и делают, что хотят помимо моей воли.




Глава третья


Пятница. Середина дня. Сославшись на какие-то дела, я ускользнул из редакции. Захотелось наведаться в «Оксамит» и посидеть там с полчасика.

В баре людей было мало, еще не настало время коротать вечер за рюмкой. Володя с сигаретой в зубах сосредоточенно протирал стаканы. Я поздоровался и показал ему три пальца. Он знает, что это значит сто пятьдесят граммов.

— Та дамочка, о которой ты просил справиться, после того ни разу не появлялась. — Володя поставил на стойку стакан с моей порцией водки. — Не заходила…

На его крупных губах блуждала дежурная полуулыбка, а в глазах таилась тревога. Раньше я ее никогда не замечал…

— У тебя все в порядке?

— Как тебе сказать, в общем… — он запнулся. — От жены ушел…

— Почему? Что-то серьезное?

Володя поморщился. Было видно, что ему нелегко говорить.

— Гуляет! — коротко бросил он. И из той же бутылки, из которой только что наливал мне, плеснул в другой стакан. — Пожалуй, выпью…

— Это тебе сейчас не помешает.

Бармен выпил, шумно задышал. Я обратил внимание на его руку, сжимающую стакан. Она мелко дрожала.

— Не думай, я не расклеюсь, — переведя дух и закурив, заверил Володя.

Он облокотился об стойку, какое-то время отрешенно смотрел в зал. Затем откинулся, неловко поворотился и зацепил рукой початую бутылку «Кагора». Она шлепнулась на пол.

— Вот черт! — выругался бармен. — Ну, хрен с ней… Тебе еще налить?

Только теперь я понял, что он изрядно пьян. Но я прекрасно знал, что этот крупный и вежливый мужчина будет держаться до упора и отработает, как положено. Уважаю крепких мужиков! Сколько бы ни выпили — свое дело знают и лицом в грязь не ударят.

Я уходил из бара, пожав на прощанье Володину волосатую руку. У двери оглянулся. Он стоял, задумчиво пыхтя сигаретой. Опущенные шторы его глаз подергивались, а на широком лице ярилась привычная полуулыбка. Он называет ее оскалом сервиса…

Так, а теперь куда? День без приключений, что чай без сахара.

Рвануть, что ли, к Оленьке? Ее благоверный сейчас, кажись, на работе парится. Давненько я у нее не был. А она такая, что любого мужика запросто с ума сведет. Насытиться ею просто невозможно: сколько не употребляй — все равно хочется.

Я запрыгнул в троллейбус и проехал две остановки. Ольга живет у музыкально-драматического театра.

Ее шестилетний пацаненок гулял на улице со сверстниками. А мы лежали на широкой кровати в хорошо обставленной двухкомнатной квартире.

— Скажи, что ты хочешь, и я все сделаю! — страстно шептала мне Ольга.

Я молча — губы были заняты — целовал ее бедра с внутренней стороны.

Потом мы отдыхали, лежа плечом к плечу, и улыбались друг другу.

— Я счастлива! — Ольга не переставая, гладила мой живот. — То, что я испытываю с тобой, с Олегом никогда не приходилось испытывать. Раньше я даже не догадывалась, что так может быть. Пока не повстречала тебя.

— Не вспоминай, пожалуйста, Олега! — мне было стыдно перед ним даже заочно. За то, что совратил его жену. Мы же с ним давно знакомы и поддерживаем приятельские отношения.

Собственно, только поэтому я и мог заваливаться в эту квартиру вот так безбоязненно — Олег, окажись он дома, нисколько не удивился бы моему приходу.

— Что со мной, а? — Ольга потерлась щекой о мою грудь, как котенок о подол хозяйкиной юбки.

— Обычный оргазм, наверно, — я потрогал низ ее живота. — Бурный.

Ольга опять начала заводиться. Навалившись на меня своим монументальным бюстом, осыпала поцелуями все лицо. Ее руки порывисто зашарили по моему телу.

— Да, ты самочка в охоте! — констатировал я, переворачивая Ольгу на спину.

Она тут же затащила меня на себя и забросила свои длинные ноги мне на плечи.

Час бешеного галопа ее утомил. Взмыленная, растрепанная, она задремала, оставив, наконец, мое тело в покое. Я тихо лежал рядом, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить ее сон. Ах, бедная моя женщина! Получается, что ты в свои тридцать лет еще не видела настоящего счастья. Я сделаю все, чтобы ты сполна прочувствовала его. Тебе нужны нежность и ласка? Уж это я тебе дам обязательно, небом клянусь! Их у меня в запасе полная душа.

Пока Ольга дремала, разметав по подушкам каштановые волосы, я на цыпочках прокрался к окну и, присев на стул, покуривал и наблюдал за ее сынишкой. Мальчик шлепал по лужицам, весёлый и беззаботный, гонялся за девочкой, катающейся на велосипеде.

Вскоре я намеренно громко закашлял, и Ольга открыла глаза. Мы оделись, позвали малыша и сели перекусить. Я выложил с пакета конфеты, торт и коньяк, которые купил в гастрономе, располагающимся на первом этаже Ольгиного дома. Она поставила на стол тарелки со спагетти и полную миску кусочков жареной свинины. Мальчик уписывал их за обе щеки. Я — тоже. Ольга смотрела на нас с умилением.

— Вы мои самые дорогие люди, — немного грустно сказала она. — Так хочу, чтобы мы жили втроем. И больше никого с нами не было.

Я вытер жирные пальцы о салфетку и, порывшись затем в карманах брюк, достал несколько купюр.

— Купи Сережке велосипед!

Ольга испуганно замахала руками:

— Что ты! Зачем? У нас есть деньги!

Я почти насильно вложил их ей в руку.

— Хочу сделать ребенку подарок, — и щелкнув по носу малыша, обратился к нему: — Верно, Серега?

Он бросил в тарелку вилку и прильнул ко мне. Я поцеловал его.

— Ну вот, ты и моего сына очаровал! — вздохнула Ольга, ласково улыбаясь. — Давай чаще видеться, я так скучаю… Хорошо?

— Хорошо! — пообещал я и, подцепив вилкой еще один кусок свинины, отправил в рот.

Женщина наклонилась и через голову ребенка чмокнула меня в щеку. Я благодарно погладил ей спину.

Потом — прощание у порога. Вздохи. Влажные глаза Ольги. Поцелуи и объятия украдкой, чтобы поменьше видел Сережка…

Выйдя на улицу, я остановился перед домом и поднял голову. В кухонном окне квартиры на втором этаже в бледном свете настенной лампы виднелись смутные очертания ладненькой фигурки женщины. Я послал ей воздушный поцелуй: пока, Оленька, пока, милая!

Ступая по мокрому асфальту тротуара, я все оглядывался на дорогой силуэт. Всегда, вот уже пятый месяц, уходя от этой ласковой, податливой и такой страстной женщины, я оставляю у ее ног частичку своей души. Я люблю тебя, девочка, люблю за твое наивное, не защищенное опытом жизни сердце. А ты-то меня за что?

…Вечером — обычные домашние хлопоты, разговоры, короткий ужин, телевизор. В одиннадцать я улегся в постель.

Но сон не шел. Над окном, как желтый ломоть перезревшей дыни, висел месяц, источая приторный аромат усталости и покоя. По углам спальни таились зыбкие тени. Рядом, тихо посапывая, спала жена.




В жарко натопленной хате Устина пахнет травами. Мы пьем душистое варево, заправленное медом, и беседуем.

— В раю, как я понимаю, различия полов нет, — рассуждаю я о потустороннем укладе бытия.

— Да, там другие радости, другие потребности и другое понятие жизни, — подтверждает старик.

— А в аду?

По лицу Устина трудно определить, о чем он думает. Сидит, бесстрастно пыхтит трубкой и постукивает костяшками пальцев о краешек чисто выскобленного стола.

— В аду? — переспрашивает дед. — Там все почти так же, как у нас — рождаются и умирают, есть богатые и бедные, господа и слуги. Я расскажу тебе кое-что об укладе жизни темных сил. Всю их цивилизацию, как я уже упоминал, создал Денница. Как архангел Божий, хоть и бывший, он бессмертен. А все остальные обитатели его царства, кроме, конечно, демонов, духов и полудухов, имеют срок жизни. У дьявола есть шесть ближайших сподвижников, они у него, как архангелы у Господа. Каждый руководит тем, чем ему поручено, каждый за что-нибудь отвечает.

— То есть они у дьявола вроде как министры? — перебиваю старика вопросом, не удержавшись.

Он отрицательно качает головой:

— Нет, министры и советники, их по тринадцать, существуют само собой. Они образуют правительство ада и подчиняются царю бесовскому Сатане, которого часто отождествляют с самим дьяволом, и канцлеру ада Андромеллеху. Кроме них, Денница имеет еще четырех черных архангелов: архистратига Ваала, он командует адскими легионами и полками; князя тьмы и демонов Вельзевула; главного духа астрала Люцифера; и ангела-истребителя Асмодея. Вот эти шестеро и возглавляют вместе со своим богом — Денницей — темные силы. Некоторые дьявольские архангелы имеют и другие имена, но эти, которые я назвал, самые известные.

Я слушаю Устина, разинув рот от удивления: откуда он все это знает? Да еще так подробно!

— Вы говорили, что это царство находится глубоко под землей…

— Да, под землей. И в другом духовном измерении — четвертом, — отвечает он туманно.

— Туда живому человеку не попасть! — произношу эти слова утвердительно, понимая, что иначе-то и быть не может.

Но старик, бережно положив трубку на краешек стола, вдруг совершенно серьезно замечает:

— Попасть можно.

— Шутите? — смотрю на него с подозрением: чего это он вздумал меня разыгрывать?

— Какие тут шутки? — ворчит Устин, потирая ладонью потный лоб. Затем оживленно начинает объяснять: — Четвертое духовное измерение как раз и замыкается на человеке. И если бы он имел силу приблизить к себе точку соприкосновения нашего трехмерного мира и четвертого измерения, то оказался бы во владениях царя тьмы, у одного из спусков в ад или даже у парадных врат Тартара.

Я с иронией взираю на старика: как можно верить во всю эту чепуху? А он, похоже, верит. Сидит вон с таким серьезным, даже торжественным видом. Чокнутый, что ли?

— Может, и есть эти точки соприкосновения, только мы не знаем, где они находятся, — небрежно роняю, чтобы завершить этот пустопорожний треп, и, оторвав задницу от стула, тянусь к бутылке с водкой. — Давайте, дедушка, выпьем за то, что пока живы, в ад не попадем!

Он прикрывает ладонью свой стакан и, глядя на меня в упор, в полголоса сообщает:

— А я там бывал! И неоднократно.

— Что вы! — от неожиданности моя рука, сжимающая бутылку, дергается, и водка течет из горлышка мимо стакана.

— Говорю тебе: бывал! В ад — дорога простая. Для посвященного, — повысив голос, изрекает он настойчиво и недовольно.

— Не пугайте, дедушка! — прошу уже с улыбкой: Устин, оказывается, из фантазеров. Есть такой тип людей, любящих рассказывать о себе небылицы.

— И не только я там бывал, — не замечает моей улыбки старик. — В мире живут десятки людей, которые видели Тартар воочию. А некоторые даже прожили там по году и более.

Я ставлю бутылку на стол, беру свой стакан в руку и не выдерживаю — прыскаю смехом.

— Ну, какой нормальный человек в это поверит?

Устин, раздраженный моим скепсисом, резко опускает ладонь на стол:

— Хочешь все увидеть собственными глазами?

Я дерзко вскидываю голову и, насмешливо взглянув в колючие глазки старика, говорю:

— Конечно, хочу!

— Ну что ж, — выдыхает он решительно, — пусть будет так! Приезжай в следующий раз пораньше, и я тебе организую путешествие в ад… Оно тебе не помешает, ох, не помешает!.. Когда тебя ждать?

— В четверг приеду, — я все еще смеюсь.

Устин берет свой стакан и спокойно опрокидывает его. Выпив, вытирает ладонью рот и по-стариковски бормочет:

— В четверг, так в четверг.




C утра пораньше меня вызвал шеф.

— Страничка «Сельская жизнь» в нашей газете скучновата, — начал он, как всегда напялив на нос роговые очки и ворочая в пальцах авторучку. — Всё в ней есть: заметки о новых сортах пшеницы, советы о том, как выращивать поросят, и много другой дребедени. А вот жизни-то как раз и нет! Секёшь? Нужен живой материал о селе, о том, что там происходит, чем люди занимаются.

— Сделаем! — пообещал я.

— Когда?

— Да хоть и сегодня.

— Тогда бери машину и — вперёд! — поймал меня на слове шеф. — Ты область знаешь хорошо, вот и поезжай в интересное местечко, к интересным людям.

Перспектива поездки в село меня обрадовала. Мне всегда гораздо приятнее пообщаться с крестьянами — простыми, бесхитростными людьми, чем сидеть в прокуренном кабинете и высасывать сенсации из пальца. Я позвонил в редакционный гараж, вызвал водителя, и через несколько минут вишнёвая «Лада» подкатила к крыльцу редакции.

Для поездки я выбрал один из центральных районов области.

Дорогой Сергей без устали развлекал меня россказнями о своих похождениях. Говорил он, как я уже упоминал, беспрестанно ругаясь отборным матом, что, безусловно, оживляло и добавляло красок в повествование.

— Девка, скажу тебе, Иван Максимыч, попалась мне потрясная, — тараторил ухмыляющийся водила, дымя вонючей цигаркой. — Когда я увидел ее, то так и разинул хлебальник: глаза, как блюдца, ноги — от ушей, каждая грудь — с мою башку. Говорю ей: «Извините, мамзель, а не согласитесь ли погостить пару часиков у меня на дачке?» Она, смотрю, не против. Зацепаю несколько флаконов водяры, беру эту деваху под белы ручки и тащу на дачу. Ох, и погуляли! На что я парень энергичный и горячий, но по сравнению с ее темпераментом оказался жалким шалунишкой. Укоськала меня эта девка, как Жучка Шарика…

Убаюкиваемый бесконечными байками, я и не заметил, когда мы преодолели больше сотни километров и прибыли на место.

Сначала я решил зайти к председателю районной государственной администрации Олегу Полковникову, моему давнему знакомому. Хотелось разведать, что да как, и посоветоваться, в какое село лучше отправиться, чтобы показать сельскую жизнь, так сказать, с более-менее светлой стороны.

Председателя администрации на месте, однако, не оказалось. Пришлось потревожить одного из его заместителей.

Заместитель, растерянный и издерганный мужичонка неопределенного возраста с лицом товарища Полиграфа Полиграфовича Шарикова, старался выглядеть перед журналистом как можно солиднее. Все куда-то звонил, давал распоряжения, то и дело вызывал секретаршу — ленивую и толстую, как супоросная свиноматка, тетку, размалеванную не хуже любого трансвестита. Я исподтишка наблюдал за ним. Мешковатый, здорово помятый костюм, застиранная рубашка в горошек с невероятно потрепанным воротником. И галстук, как менструация у девственницы, ярко-красный, удалой и совсем новёхонький — только-только из секонд-хенда.

— Ну, с чего начнём? — наконец успокоившись, спросил заместитель.

— Налейте-ка мне для начала вон в тот стакан водки из бутылки, которая стоит за занавеской на подоконнике, — сказал я по-свойски, чем поверг заместителя в замешательство.

Он поёрзал в кресле, пошамкал синюшными губами и серьёзно заметил:

— Ну, та бутылка пустая…

— Тогда из другой, — предложил я.

— Ну да…

Заместитель поднял с кресла свою тощую задницу и, шаркая плоскостопыми ногами, поплёлся к огромному сейфу. Взвизгнула, будто испуганный поросёнок, дверца, и на свет Божий появилась бутылка «Столичной». Прикрывая сей предмет полой пиджака, вроде кто-то, кроме меня, мог его увидеть, заместитель подхватил стакан с пыльного подоконника, поспешил к столу и плюхнулся в кресло. Наклонился. Где-то под столом что-то треснуло, и забулькала жидкость. Воровато оглядываясь по сторонам, заместитель подал мне стакан, наполненный щедрой рукой почти до краёв.

— С утра оно, конечно, нехорошо, — шёпотом сообщил заместитель, втянув начесанную голову в плечи.

— Почему нехорошо? — не согласился я. — Выпить с утра — это же милое дело!

Мужичонка засуетился, не поняв моей иронии:

— Ой, а что же вам дать загрызть?

— Что вы! — возразил я, улыбнувшись ему дружески. — С утра едят только свиньи.

— Ага! — одобрил моё мнение заместитель, опять же шёпотом, и вопросительно посмотрел на меня: — Так я того…и себе плесну?

— Ну, конечно же!

Пообщавшись с этим милейшим человеком, на нешироких плечах которого, как я понял из его рассказа, держалась вся экономика района, я с Сергеем Петровичем укатил в село Божковку. Там бывший директор бывшего совхоза создал частную агрофирму, ставшую лучшей в здешних краях.

Ехать было недалеко, и через каких-то пятнадцать минут жуткой тряски по ухабам наша «Лада» остановилась у длинного, как кишка, покрытого зелёной плесенью здания из красного кирпича. Это и был офис фирмы. Пока диспетчер разыскивала директора, злобно рыча в трубку допотопного радиотелефона, я вышел на улицу покурить.

Это село, как и многие другие в области, я хорошо знал. Здесь у меня имелась куча знакомых. Божковка представляла собой одну длиннющую — километра на три — улицу с захаращенными подворьями, полуразобранным клубом, остовом некогда просторного детсада и покосившейся хатёнкой, в одной части которой располагалась почта, а в другой — с выбитыми окнами — библиотека. Поодаль, за речушкой, светил рёбрами единственный уцелевший коровник. Остальные, кажется, их было пять или шесть, предприимчивые мужики давно разобрали по кирпичику. То же случилось и со зданием мастерской на тракторной бригаде, расположенной рядом с офисом фирмы.

Да, печальную картину представлял собой некогда богатый, вполне благополучный совхоз. Всё разворовано, продано и пропито! И никому до этого нет никакого дела. Всем глубоко плевать. Особенно директору. Потому, что под шумок он урвал себе хороший кус. Взял да и присвоил бывшую контору совхоза, всю технику, уцелевшие помещения. И районная власть безо всяких базаров закрепила за ним всё это добро, десятилетиями наживаемое горбами простых работяг. И если они что-то и растащили, так это же, в конце концов, их имущество. А вот что касается директора… Он-то человек пришлый, в свое время назначенный сюда райкомом партии, и ничего тут ему не должно принадлежать. Разве что только дом, построенный на средства совхоза, в котором теперь живет. Но, пользуясь властью, бесправием и забитостью селян, несовершенством законодательства и с благословения районного руководства — то ли настолько глупого, то ли такого же вороватого — прибрал к рукам самые лакомые, самые жирные куски когда-то мощного хозяйства. И ОМОН не спешит отбивать этому хапуге почки своими резиновыми дубинами. И прокурор не берет его за ухо и не тащит под карающую длань правосудия. И областное руководство, случись ему побывать в Божковке с визитом, протянет для приветствия руку именно директору, а не доярке, догнивающей в грязи на ферме, и не трактористу, задыхающемуся в поле от лютой пыли и гари… Вот и переубеди я после этого деда Грицька, который сидит у развалин клуба и дымит окурками, подобранными у офиса директора, что украинская демократия — это власть не воровского отребья, подонков и дармоедов, а кристально честных, денно и нощно пекущихся о благе народа политиков и чиновников. Мне-то ведь крыть нечем. У меня нет практически никаких аргументов, подтверждающих мою точку зрения. А у деда Грицька они есть. И железные.

У офиса остановился колесный трактор. Из кабины вылез молодой мужик в грязной фуфайке, рваной шапке и стоптанных кирзовых сапожищах.

— Директор на месте?! — заорал он, стараясь перекричать грохот двигателя.

Я покачал головой.

— Ясно! — тракторист постучал носком сапога по колесу, смачно сплюнул и, еще раз скользнув по мне взглядом, полез в кабину.

Утро, а вид у хлопца уже усталый. Видать, с бодуна. Неумытый, небритый, запущенный. Мутные глаза, постный взгляд онаниста. А что, может, и так, удивляться нечему: девок теперь по селам — раз, два и обчелся. Оканчивают школу и — стремглав в город. Пусть там даже тряпкой придется орудовать в каком-нибудь задрипанном кабачке или торговать на базаре китайским барахлом — и то лучше, чем, здесь, в селе, изнывать от скуки, тоски и безысходности.

К порогу офиса подкатила белая иномарка. Ага, вот и директор! Объяснять ему, кто я, не нужно, мы давно знакомы. Идем в кабинет поговорить.

Там обстановка спартанская, простая: широкий стол, приставной столик, два книжных шкафа, тумбочка с телефонами, сейф, обшарпанный холодильник и два ряда стульев под стенами. А вот кресло, в которое опустил свой жирный сидняк директор, весьма приметное, просто таки мечта бюрократа. Мягкое, глубокое, с высокой спинкой и широченными подлокотниками. В нем удобно отдыхать, а не работать.

Директор что-то сипло прохрипел в трубку телефона, затем бросил ее на рычаг аппарата и вперил в меня тяжелый взгляд своих бараньих глаз, ожидая вопросов.

Я не спешил. Рассматривал директора. Да, в последнее время он крепко раздобрел. Шея — хоть обода гни, а красная харя вся заплыла жиром, как у борова-двухлетки.

— Ну, рассказывай, Пал Палыч, что тут у тебя новенького? — спросил я, озираясь по сторонам: где же эта долбанная пепельница?

— Помаленьку работаем, помаленьку, — тянул он слова, как резину. — Вот технику начали ремонтировать. Горючего и удобрений прикупили. Да еще с людишками тут воюю. Тянут, сволочи, все, что под руку ни попадет.

Больно резанули мне сердце эти слова. Я поморщился, но смолчал.

— Двоих недавно пол суд отдал. Поросят украли. Просились, каялись, но я не простил. Хватит! Надо кончать с воровством. Посажу этих, может, другим неповадно будет. Хочешь, приезжай на суд. Заседание состоится через… — он полистал перекидной календарь на столе, — восемь дней.

— Посадят, думаешь? — поинтересовался я мрачно.

— Посадят! — директор с грохотом опустил тяжелый кулак на стол. — Спуску больше не дам никому! Не в первый раз эти ворюги попадаются. Весной они, падлы, скат от комбайна умыкнули. Но тогда деньгами отделались. Я им долго зарплату не платил.

Я глубоко вздохнул и взглянул ему в лицо — с презрением и со злобой.

— До чего же ты людей довел!

— Я довел?!

— Ну, не ты один, конечно, — я облизал пересохшие губы. — Этих людей ограбили, унизили, сделали батраками на собственной земле, украли у них веру в справедливость, надежду на лучшее будущее, толкнули в омут беспробудного пьянства. А теперь вот еще для полного счастья и за решетку отправят. За что? У нас миллионами воруют, и хоть бы хрен! А ты за поросенка мужикам судьбы коверкаешь!

Лицо директора из красного превратилось в бордовое. Он закипал гневом.

— Я их, что ли, на ферму воровать посылал? — его голос походил на шипение змеи.

— А разве был у них выбор? Ты единственный в селе работодатель, другого нет. Пользуясь этим, платишь людям копейки, бессовестно обираешь их! А надо же как-то жить, детей кормить. И выпить на что-то тоже нужно. Что здесь еще делать, если не пить? Водка — это все, что у сельского труженика осталось.

— Я бы платил больше, но и сам еле-еле концы с концами свожу, — он еще сдерживал ярость, наполнявшую его грудь, но уже кричал.

— Короче, не получается у тебя! — закричал и я. — Так какого дьявола ты взял на себя ответственность за этих людей? Не можешь нормально хозяйничать, не можешь им обеспечить достойную жизнь — вон к растакой-то матери! Уступи место тому, кто сможет!

Он вскочил, как ужаленный, и заметался по кабинету. Я тоже поднялся и, ругаясь, пошел к выходу.

— Скотина разжиревшая! На чужом горбу в рай, тварь, въехать вздумал!

Директор подскочил ко мне, сгреб за плечи и развернул к себе.

— Да я сейчас участкового! Да я милицию вызову! Тебя в один миг упрячут за оскорбление, за хулиганство! — огромный, тяжелый, он нависал надо мной, как скала.

Рывком сбросив его руку со своего плеча, я выплюнул ему в лицо:

— А ну, давай! Посмотрим, чем кончатся твои вызовы!

Директор подбежал к тумбочке. Схватил телефонную трубку и нервно затеребил диск.

— Сельсовет? Где Юрчишин? Пусть немедленно придет ко мне!

Потом, повернув ко мне потное лицо, злорадно прохрипел:

— Сейчас придет участковый. Ну, падла, ты у меня попляшешь!

Я улыбнулся. Мои губы, кажется, слегка дрожали.

— Ну и дурак же ты, Пал Палыч!

Я вернулся к столу, двумя пальцами, но крепко, взял ножницы — они торчали из пластмассового стаканчика для карандашей — и с размаху полоснул ими по ладони левой руки. Брызнула кровь, заливая бумаги на столе.

— Ну, вот, — спокойно изрек я. — Теперь скажу, что ты набросился на меня с ножницами.

Директор остолбенел. Стоял, широко разинув рот, и недоуменно смотрел.

— А… а… — попытался он что-то произнести.

Но я, не слушая, ледяным тоном продолжил:

— Как ты думаешь, Павлуша, районное начальство, узнав об этом инциденте, погладит тебя по головке? Ты только прикинь, как это звучит: к директору фирмы приехал журналист из областного центра, а тот, пьяный, возомнив себя удельным князьком, которому все позволено, набросился на него с ножницами. Вся пресса области поднимает жуткий вой. Думаю, на этот счет у тебя нет сомнений? В общем, дело пахнет керосином.

Глаза директора вылезали из орбит. На жирном лбу застыла сетка морщин — он соображал.

— Но… Ты тоже уже, наверное, причастился? — наконец выдавил директор, хватаясь за сердце.

— При чем здесь я? Я же не кидаюсь на людей с ножницами!

— Подожди! Послушай! — директор бросился к столу, начал суетливо сгребать окровавленные бумаги. Но кровь алела и на полу, и на приставном столике, и на оклеенной светлыми обоями стене — я ее нарочно туда смахнул.

— Я погорячился! Прости, ради Бога! — взгляд директора стал по-детски беспомощным. — Не нужно… Ну, понимаешь…

Я вздохнул и повернулся к нему боком, подставляя карман куртки:

— Помолчи! Достань лучше мои сигареты. Вот тут они. Сам не могу, лапсердак кровью испачкаю.

Директор, пыхтя, наклонился, извлек из моего кармана пачку «Монте Карло». Открыл и услужливо поднес.

— А что мы участковому скажем? — спросил я уже почти миролюбиво и, прикурив, смачно затянулся дымком. Моя злость проходила.

— Ну… Скажем, что пригласили его выпить с нами, — нашелся директор, с надеждой заглядывая мне в глаза. — А рану на руке я сейчас обработаю и перевяжу. У меня тут в столе аптечка…

Отправив Сергея Петровича в столовую агрофирмы обедать, куда директор перезвонил и распорядился на этот счет, мы начали собирать на стол. Диспетчер, она же секретарша, быстро смоталась в магазин и принесла все, что нужно.

Участковый, мужчина средних лет в тулупе и нечищеных сапогах, тоже пришел не с пустыми руками.

— Вот, у деда Степана Коляды конфисковал! — похвалился он и водрузил на стол бутылку. — Отменный самогон, скажу я вам, товарищи!

Часа через полтора директор уехал по делам в райцентр. А я, простившись на пороге офиса с изрядно закосевшим Юрчишиным, подошел к «Ладе». Сергей Петрович, покуривая, читал газету.

— Времени я потерял много, а информации для статьи почти нет, — сказал ему в открытое окно машины. — Ты тут покури, а я схожу на ферму, с бабами покалякаю.

— Так давай подвезу, — предложил Сергей.

Но мне хотелось прогуляться.

— Не нужно! — отмахнулся я. — Вон она, ферма, за речкой. Лед крепкий. Видишь, пацанята на коньках катаются?

— Ну, как хочешь! — Сергей Петрович поднял стекло и опять углубился в чтение газеты.

Свернув с улицы на тропинку, я не спеша побрел в сторону фермы. На замерзшей поверхности речки резвилась ватага ребятишек. Переступая с кочки на кочку по раскисшему берегу, я, наконец, ступил на лед. Сделал несколько шагов и остановился. Пряча от ветра огонь зажигалки, попытался прикурить сигарету. Не получалось.

Вдруг раздался отчаянный вопль. В тот же миг загалдели мальчишки, что-то выкрикивая. Я поднял голову — в полусотне метров от меня в воде барахтался ребенок. Инстинкт сработал молниеносно: я со всех ног бросился к попавшему в беду, бросив на ходу и зажигалку, и сигарету.

Когда к полынье оставалось не больше пяти шагов, лед сильно затрещал. Смахнув в сторону шапку, я упал на брюхо и пополз. Мальчик лет десяти в клетчатом пальтишке уже, видно, успел нахлебаться воды и не кричал, лишь протяжно постанывал. Своими покрасневшими ручонками он хватался за края разлома, но лед крошился. В широко выпученных глазах ребенка полыхал ужас. Я сделал резкий рывок вперед. Подо мной затрещало, лед прогнулся. Мальчик бросился ко мне, силясь протянуть руки как можно дальше, и… скрылся под водой. Медлить было нельзя. Я ринулся в ледяную пучину и успел ухватиться за воротник клетчатого пальто. В ту же секунду меня будто долбануло током, ноги и торс обожгла дикая боль. Не помню, как это получилось, но тело пацана оказалось зажатым между моей грудью и кромкой полыньи. Собрав силы, я вытолкнул его на лед. А сам с головой погрузился в воду. Выныривая, крепко ударился затылком.

— Уползай!!! Уползай, малыш! — неистово заорал я. — Подальше уползай!

А сам задеревеневшими пальцами судорожно цеплялся за края полыньи. Но лед ломался и ломался. Я терял силы.

Пацаненок пришел в себя и, вопя что есть мочи, на карачках отползал в сторону. Его подхватили приятели.

В какой-то момент мне показалось, что мое тело, став невесомым, воспарило над этой зияющей раной реки. Потом я почувствовал свинцовую тяжесть внизу — утепленные ботинки тянули меня ко дну.

А дальше… Дальше я увидел стайку белых лебедей и залюбовался ею, не догадываясь даже, что это всего лишь кучки тающего, грязного снега. Я смотрел на них во все глаза и был по-настоящему счастлив: я не сомневался, что сам такой же божественно красивый и гордый, как они. Я силился вознестись к небесам…

Первое, что я увидел, придя в себя, это огромный коровий зад. А первое, что услышал, — встревоженный женский галдеж и родной отборный мат. Я лежал на охапке соломы под задрипанной стеной коровника, а вокруг, сгрудившись, топтались взбудораженные доярки.

— Как мне удалось выбраться? — спросил я, еле ворочая деревянным языком и не чувствуя тела.

— Выбрался бы ты, если бы не Васька! — пояснила грудастая, большеротая молодка, склонившись надо мной и расстегивая мою куртку.

Оказалось, меня спасли работники фермы. Увидели, что тону, прибежали, обвязали скотника привязью, и он подполз к полынье. Когда подхватил меня, лед проломился. Но доярки имеют крепкие руки, и нас выхватили из воды, как цуциков из крапивы.

— Сейчас я тебя быстренько переодену, а потом пойдем ко мне домой, — ворковала молодка, запаковывая меня в свою фуфайку. — Я живу ближе всех. Отогреешься. Пока одежда высохнет, потолкуешь с моим батей. Он отпоит тебя самогоном, не то, упаси Бог, воспаление легких подхватишь.

— Мне бы телку хорошую, вроде тебя, вот тогда бы я точно отогрелся, — слабым голосом пролепетал я.

Женщина задорно рассмеялась на эту шутку и одним рывком сдернула с меня мокрые брюки и стала натягивать чьи-то огромные гамаши. Ее лицо мне показалось знакомым. Но я не мог вспомнить, где и когда мы встречались раньше.

Из Божковки редакционная «Лада» вырулила поздним вечером. Усевшись на заднее сидение машины, я, уставший и хмельной, сразу уснул.




Глава четвертая


Очерк о сельской жизни получился довольно живым. Понятно, что в нем я не упомянул ни об инциденте с директором, ни о приключении на речке. Рассказал об отце и дочери — простых тружениках-аграриях, о том, как они живут, как зарабатывают на хлеб насущный.

Секретаршу шефа я продолжал поддразнивать. Мне это нравилось. Опытность потрепанной жизнью женщины уживалась в ней с трогательной наивностью школъницы-пацанки. Она очень серьезно относилась к моим словам и поступкам, хотя догадаться, что флиртовать с дамами — мое привычное амплуа, было, мне кажется, совсем не трудно.

Во вторник вечером, уходя из редакции позже обычного, я увидел в приемной свет. Шефа уже не было. Собственно, уже никого не было, на работе после пяти часов никто не задерживался, кроме, конечно, дней передачи газеты в типографию, то есть каждой среды. А вот Маша почему-то имела привычку засиживаться. Я это заметил.

Она стояла у подоконника с горшочком и поливала из него цветы.

— Не пора ли домой, зайчонок? — спросил я, устало переступая порог приемной.

Мой вид, наверно, показался секретарше не таким, как обычно, потому что она посмотрела на меня озабоченно.

— Что-то случилось?

— Нет! — пожал я плечами. — Почему ты так решила?

— Глаза у тебя какие-то сумрачные. — Маша поставила на подоконник горшочек и, подойдя к столу, уселась в свое маленькое креселко. Взяла в руки бумажку, посмотрела и начала набирать текст. Я встал у нее за спиной, уставился на монитор.

— Набираю приказ шефа, — объяснила секретарша. — Лишает премии за декабрь корректоршу. Она в прошлом номере опечатку пропустила.

— Да? — удивился я. — Ничего не знаю. Какую опечатку? Маша засмеялась, с прищуром вглядываясь в монитор.

— В статье на медицинскую тематику вместо слов «если вы ободрали кожу» в газете вышло «если вы обос…». В общем, ты понял.

Я расхохотался.

— Ну и ну! Вот так описочка! Забавно!

Секретарша продолжала тискать клавиатуру, но краем глаза следила за моими действиями. Я присел на краешек стола.

— Будешь уходить? — спросила она, на секунду повернув ко мне голову.

— Пока нет. Я, собственно, зашел поцеловать тебя на прощание, — сообщил я будничным голосом, с интересом ожидая ее реакции на эти слова.

— Ты куда-то уезжаешь? Надолго? — Маша перестала набирать текст.

— Никуда я не уезжаю! — ее белая грудь притягивала взор, как магнит. — Просто хочу сказать тебе до свидания и поцеловать.

— Но это похоже на прощание, — заметила секретарша, потупив глаза.

— Это похоже на то, что ты мне очень нравишься, — я забавлялся ее растерянностью. — А ты разве не хочешь меня поцеловать? Хотя бы в щечку.

— С чего бы мне хотеть? — неуверенно хмыкнула она.

Я поудобнее уселся на столе и, закинув ногу за ногу, простецки улыбнулся:

— А что, меня можно и не хотеть поцеловать? — куражился я.

— Ну, ты прямо неотразимым себя считаешь, — заулыбалась Маша и себе.

Я положил ей руку на плечо, заглянул в наивные глазки:

— Не считаю, конечно. Но думаю, что все женщины просто обязаны меня целовать. Потому, что я им самый преданный и верный друг. В каждой всегда нахожу что-то хорошее и не боюсь о нем говорить. У меня в запасе полно ласковых слов для дам. И целую я их, между прочим, с большим удовольствием. Без усилий, без фальши. От души целую! И мне без разницы, блондинка это или брюнетка, худенькая или полненькая, молоденькая или не очень, добропорядочная или не так что б сильно…

Маша, закусив губу, с интересом слушала.

— А что хорошего ты скажешь мне?

Я ничего не стал говорить. Просто наклонился и крепко ее поцеловал. Поднять голову она мне не дала, обхватила руками за шею и прижалась губами так, что я чуть не задохнулся. Потом вдруг резко отпустила, вспорхнула с кресла и, круто повернувшись, встала ко мне спиной. Я с наслаждением провел рукой по ее стройной спинке, покатым плечам, тонкой лебяжьей шейке, погладил стыдливо склоненную головку.

— А я тебе наврала о муже! — почти выкрикнула секретарша решительно. — Нет его у меня. Был когда-то, давно… Два было… А что ты мне наврал о себе?

— Я? Ничего. Зачем мне врать? — ее поведение меня забавляло все больше. А вот новость об отсутствии мужа взволновала и обрадовала. Интересно, с чего бы это вдруг?

— Но ты ведь своими поступками даешь мне повод думать… Ты все время провоцируешь меня…

— Машенька! — я поднялся, взял ее за плечи и прижался грудью к изящной спине. — Ты, наверно, хочешь спросить, нравишься ли ты мне по-настоящему? Верно?

Она не ответила. Стояла, прильнув ко мне, и едва дышала. Тогда я склонился к ее ушку и с жаром зашептал:

— Ты мне очень нравишься! И я хочу тебя! Думаю, нет ничего противоестественного в том, что мужчина хочет красивую женщину. Или ты придерживаешься другого мнения?

— Но ты ведь женат! — мягко, но с легкой укоризной в голосе напомнила секретарша.

Я вздохнул:

— Да, это так. Более того, скажу тебе честно, я никогда не брошу свою жену. У каждого свои принципы…

— Ты очень сильно любишь свою жену, да? — чуть слышно спросила Маша.

— Если тебя интересует вопрос: найдется ли в моем сердце уголок для еще одной женщины, то я отвечу положительно. Если, конечно, эта женщина — ты! — я выдал эту тираду с пафосом, хотя старался говорить ровно.

Секретарша повернулась ко мне лицом. Ее грудь высоко и часто вздымалась. Видно, она пробежала в своих мыслях солидную дистанцию, пока я говорил.

— Хочешь стать моей постоянной женщиной? — я проникновенно посмотрел ей в глаза, крепко прижимая к груди. — Лично мне этого очень хочется…

— И ты будешь меня любить? — губы Маши касались моего подбородка.

— Буду! Обязательно буду! — пылко заверил я. И это было правдой, чувство уже начинало расцветать в моей душе.

— Ты говоришь серьезно? — взволнованно поинтересовалась секретарша. Ее дыхание было прерывистым и горячим.

— Абсолютно! А вот тебе, девочка, стоит хорошо подумать, так ли уж я тебе нужен, — отеческим тоном посоветовал я. — Дело все-таки не шуточное — связать судьбу с женатым мужиком.

Маша уткнулась головой мне в плечо и тихо произнесла:

— Я очень влюбчива, раньше так часто влюблялась… Но сейчас это чувство просто переполняет меня. Такого никогда не было…

— Ты его надлежащим образом взвесь, это чувство, — я нежно поглаживал волосики у нее на виске. — А пока… Один поцелуй!

Крепко обхватив Машу руками за талию, я впился губами в вырез ее кофточки. Затем, бережно освободив грудь из плена одежд, жадно захватил ртом бледно-розовый сосок. Секретарша с жаром целовала мою голову. Ритм ее дыхания опять нарушился.

Оторвался я с трудом и не сразу. Грудь этой милой женщины оказалась слаще меда. Только усилием воли я заставил себя отпустить ее и отойти назад.

— До свидания, солнышко! — я ласково улыбнулся и, поправив на ее груди кофточку, пошел к выходу.

— До завтра, Ванечка! — в голосе секретарши отчетливо слышались нотки радости. — До свидания, мой любимый!

Борясь с острым желанием вернуться, я вышел на улицу. С неба сыпались редкие пушинки. Воздух казался хмельным, источая слабый аромат анисовой водки.

— Сказано же мудрыми людьми: на работе не воруй и ни с кем не заводи шашни! — с укором сказал я себе, поднимая воротник куртки. — Не придется ли жалеть?

Вечером я решил на пару часов заехать к Насте. От редакции к ней добираться не очень далеко: нужно перейти проспект Ленина и у областной научной библиотеки имени Горького сесть на любой автобус, который идет в Шевченковский район города. Пятая остановка — «улица Иванова». Вот там, в одном из домов и находится гостеприимная квартирка Насти. Дома она появляется или в шестнадцать, или в двадцать часов. Рабочий график такой. Если что, Настеньку можно и подождать, ключи от ее жилища у меня, естественно, есть.

С пакетом провизии и букетом алых роз я заявился к ней как раз вовремя — она только пришла с работы.

Улыбаясь друг другу, мы принялись выкладывать продукты на кухонный стол. Настя — из своей вместительной сумки, я — из своего пакета. Розы она сразу засунула в вазу и отнесла в спальню на тумбочку. Любит заниматься любовью при цветах.

— Ты очень нерачительный, — сделала мне замечание Настя, возвратившись на кухню. — Такие розы зимой стоят целое состояние.

— Но это же для тебя! — парировал я.

— Неужели ты действительно меня любишь? — спросила она, стараясь придать голосу будничность.

— А ты сомневаешься? — ответил я вопросом на вопрос.

Настя вздохнула, посмотрела на меня долгим серьезным взглядом и призналась:

— Боюсь тебя потерять. Кроме тебя, непутевого, у меня ведь никого нет. Матери я не нужна, она равнодушна ко мне с детства. Подруги… Подруги это не то.

Я обнял ее за плечи и прижал к себе. Что-то в тоне Насти меня обеспокоило.

— Не бойся, мы не потеряем друг друга, — эти слова прозвучали твердо, как я и хотел.

Потом мы уселись за стол. Я опустился на стул, Настя — ко мне на колени. Пока она резала ветчину и сыр, я откупорил бутылку и налил себе водки. Время от времени Настя поворачивалась и целовала меня то в нос, то в щеку, то в губы. А я одной рукой обнимал ее талию, другой — талию рюмки.

— Скажи, Ваня, я действительно тебя волную как женщина? — возобновила Настя прежнюю тему разговора.

— Ты желанна, как первый стакан! — пошутил я.

Она шлепнула меня рукой по бедру.

— Я часто тоскую по тебе, — ее голос был исполнен тихой грусти. — И часто задаю себе вопрос: почему мы не вместе?

Я только молча склонил ей голову на плечо. Но мое молчание Настю не устраивало.

— Ответь на мой вопрос.

— Ответить? Помнишь, что я тебе говорил год назад, когда мы начали встречаться?

Настя тяжело вздохнула:

— Помню, конечно. Ты сказал тогда, что полюбил меня. И что ты женат. И что ненавидишь мужиков, бросающих семьи…

— И еще я говорил, что буду относиться к тебе, как к жене. Буду регулярно приходить. Пообещал хоть одну неделю в году проводить вместе с тобой. Иногда ходить по гостям, бывать в театре или в кино. А кроме этого, я сказал…

— Подумай и реши: нужна ли тебе такая жизнь, — быстро прибавила Настя. В ее голосе не чувствовалось ни раздражения, ни сомнения, ни жалости к самой себе, в нем было нечто другое. Что — я не мог понять. — Если не нужна, то я вольна устроить свою судьбу так, как посчитаю целесообразным.

— Ты тогда решила, что мое предложение тебе подходит, — я все пытался уразуметь, зачем она завела этот разговор. Что-то, вероятно, ее мучило, не давало покоя. — Ты теперь пересмотрела свое решение?

Настя чмокнула меня в губы и начала резать хлеб. После непродолжительного молчания почти застенчиво заговорила:

— Конечно же, я не представляю свою жизнь без тебя. Просто… Понимаешь, мне тридцать два года. Я никогда не была матерью. Еще немного, совсем немного, и, считай, мой поезд ушел! Хочется ребенка, очень хочется, Ваня!

— Хочется — значит, сделаем! — эти слова, как-то сами собой слетели с моих губ.

Выпалив их, я сразу представил себя в роли отца внебрачного ребенка. Если жена узнает — куча неприятностей гарантирована. Хотя до развода дело вряд ли дойдет. Не может же быть, чтобы Аня и в мыслях не допускала, что я могу ей изменять. Эти мои постоянные отлучки, командировки, опоздания… Конечно, жена, по всей вероятности, давно подозревает, что я имею любовницу. Знала бы она, что у меня их три! Постоянных… Теперь о ребенке. Материально буду поддерживать. Если необходимо, смогу полностью содержать и малыша, и его маму. Свою фамилию дам. Настя представит меня своей матери в качестве отца ее ребенка. Та, понятно, не одобрит связь дочери с женатым мужиком, но деваться ей будет некуда. А может, матери вообще плевать, как и с кем живет дочь? Намекнула же Настя, что отношения у них прохладные.

— Солнышко, можно тебе спросить? Ты беременна? — я ласково улыбнулся и погладил ее теплую руку.

Она отбросила ладонью золотую прядь волос, упавшую на правую половину лица, повернулась ко мне и, хитровато щурясь, проникновенно посмотрела в глаза:

— А если бы я сказала «да», ты расстроился бы?

Я нежно прикоснулся губами к Настиной шее.

— Ответ был бы таким: чудесно, солнышко! Постараюсь стать хорошим отцом нашей крошке.

— И редким гостем в доме! — грустно улыбаясь, прибавила она.

— Я находил бы для вас в десять раз больше времени, чем сейчас.

Настя вздохнула и, пожав плечами, с сожалением произнесла:

— Но я не беременна…

Допив рюмку, я вырвал нож и хлеб из ее рук, затем поднял, прижал к себе и понес на тахту в гостиную.

— У меня руки грязные! — дрыгая своими великолепными ногами, она пыталась вырваться. Но я держал крепко.

— Грязные, не грязные — какая разница! — засмеялся я. — Нам нужно заняться зачатием малыша. Работаю под заказ. Вам, мадам, мальчика или девочку? Решайте!

— Ненормальный! — Настя тоже рассмеялась.

А я, положив ее на тахту, принялся осыпать поцелуями. Потом, после бурного, непродолжительного секса, у нас состоялся почти праздничный ужин. Потом опять была постель, опять объятия и поцелуи.

Когда Настя ушла в ванную и надолго там засела, я расположился на кухне, налил себе водки, закурил и углубился в размышления. Меня просто одолевали мысли о будущем Насти и ребенка, если он действительно родится. Мне хотелось все разложить по полочкам.

Настя, если разобраться, очень несчастлива. У нее нет главного, что необходимо нормальной женщине. Нет семьи. Я, хоть и бываю у нее довольно часто, все же больше гость, чем спутник жизни. Насте не о ком заботиться, не на кого растрачивать свои ласку, нежность и любовь. Это, конечно, ужасно. Когда же появится ребенок, многое в ее жизни изменится, серое существование наполнится смыслом. Со временем я поставлю жену перед фактом своего отцовства. Ане придется нелегко, но я же, в конце концов, останусь с ней и с нашими детьми. Аня помучится, покочевряжится и успокоится.

Моя святая обязанность — сделать все, чтобы и этот, не родившийся пока ребенок, не почувствовал себя ущербным, как когда-то я, чтобы он вырос, окруженный отцовской опекой, заботой и лаской. Это трудно будет сделать. Разрываться между двумя семьями и еще двумя любовницами — тяжелое бремя. Но я уж постараюсь, мобилизую все силы. Если будет необходимо, попрошу прощения у Ларисы и Ольги и прерву с ними отношения. Но, наверно, Лариса согласится на то, чтобы я приходил редко, лишь бы мы не расстались совсем. А Ольга и подавно, у нее ведь есть муж, семья. Маша… Боже, о ней-то я забыл! Мне она пока никто, но, можно сказать, что предложение ей я уже сделал, и она его приняла. Как же быть с ней?.. Ладно, пусть все идет как идет, а там посмотрим. Да и чего я, собственно, разволновался? Настя же пока не беременна.

Мои раздумья прервало ее появление. Свежая, благоухающая ароматами парфюмерии, в длинной ночной рубашке, последнем моем подарке, она казалась совсем юной.

— Заскучал, мой золотой?

— Садись, посиди со мной, поговорим, — я раскрыл объятия: — Иди ко мне!

Настя послушно присела на мои колени, обняла за шею, потерлась щекой о мою, щеку.

— Тебя что-то тревожит, Ванечка?

— Нет, милая! Почему ты так решила?

— Показалось.

Посидев, понежившись в моих объятиях, Настя принялась заваривать чай и рассказывать о своих служебных делах. Она работает бухгалтером в частной фирме. Хозяин, похоже, человек порядочный — никого не обижает, всегда в настроении, трудиться сверх положенного не заставляет. Платит, правда, не ахти, но жить можно. Так считает Настя. Плюс — помогаю я. Ненавязчиво, почти незаметно. То накуплю продуктов на неделю вперед, то за квартиру заплачу, то чего-нибудь из одежды подкину. Иногда оставляю и деньги, как правило, перед праздниками. Конечно, зачастую это заканчивается маленьким скандальчиком, но я умею убеждать. К тому же Настя эти деньги сразу тратит на меня. В платяном шкафу у нее висят несколько моих костюмов, рубашки, свитера…

— Ванечка, за что ты меня любишь? — ни с того, ни с сего спрашивает Настя, наклонившись ко мне через стол.

Я беру ее руки в свои, с нежностью смотрю ей в глаза и честно отвечаю:

— Не знаю. Люблю и все!

Она задумчиво и ласково улыбается.




Утром, пока я приводил себя в порядок, Аня готовила нехитрый завтрак: кофе и бутерброды с сыром. Закончив свой каждодневный ритуал бритья, я подсел к жене перекусить.

— Что это ты вчера так поздно? — спросила она, поглядывая недовольно, осуждающе, но не враждебно.

— Работа! — коротко объяснил я. И, вспомнив, что у меня в кармане куртки лежит довольно приличная сумма денег, прибавил: — Будь хорошей девочкой, не поленись и сходи в прихожую, принеси мне мою одежонку.

Хмыкнув, Аня повиновалась.

— Вот! — она положила куртку мне на колени.

— Мерси, мадам! — порывшись по карманам, я извлек стопку купюр.

— Откуда? — в серых глазах жены вспыхнул алчный огонек.

— Рыбка ест, рыбка пьет, рыбка знает, где берет! — ответил я любимой поговоркой Потоцкого и протянул деньги Ане: — Это тебе! Не на траты для семьи, а лично тебе. Понятно?

— Зачем? — удивилась она.

— Ну, ты же, помнится, мечтала, о кожаном пальто с песцовым воротником, — небрежно бросил я, откусывая шмат от бутерброда. — Вот и купи. И желательно — сегодня же!

Аня мгновенно расцвела. Расплылась в довольной улыбке, мотнула белыми, крашенными кудряшками:

— Ты, конечно, приличная скотина, Ваня, — ее тон был исполнен благодарности и тепла, — но хитрющая!

— И на том спасибо! — сделал я шутливый полупоклон.

— Да, ты умеешь задобрить, подольститься, — констатировала жена, раскладывал деньги на столе покупюрно. — И где ты умудряешься доставать такие бабки?

Я поднялся из-за стола и, легонько ущипнув Аню за грудь, весело сказал:

— Вечером я с тобой еще поговорю. А сейчас — отчаливаю. Работа, мадам, работа — прежде всего!

— Ну да, работа! — захихикала она. — И выпивка! И бабы!

Я округлил глаза, изображая оскорбленную невинность:

— Какие еще бабы?! Я — один из вернейших мужей в нашем квартале, а то, может, и на всем жилмассиве!

— Да знаю я тебя, кобелину! — игриво стрельнула глазами Аня. — На каждую юбку засматриваешься.

— Чистой воды клевета! — отрезал я и, запечатлев поцелуй на бледной щеке жены, пошлепал в прихожую обуваться.

С работы я сразу же позвонил Ларисе. Сегодня у нее выходной и она, наверно, только проснулась. Мне очень захотелось услышать ее мягкий, пушистый голос.

— Когда, появишься? — поинтересовалась Лариса первым делом. — Я соскучилась.

— Сильно?

— Сильно!

— Тогда приду вечером, часиков в семь, — пообещал я, всем сердцем желая оказаться сейчас под крылышком этой всегда желанной женщины, где так уютно и спокойно на душе.

— Хорошо, только не обмани! — сквозь долгий вздох прозвучал приказ.

— Что ты! — обиделся я. — Уж если обещаю, то никогда не подведу!

— Знаю я тебя, золото ты мое серебряное! — проурчала Лариса. — Котеночек ты мой блохастенький! Приготовлю тебе вкусный-превкусный ужин. Не опаздывай!

Иногда она выдает довольно необычные шутки. Я к ним давно привык и, более того, долго обходиться без них не могу.

— Скажи еще что-нибудь, — попросил я. — Отблагодарю за это вечером. Что-то ласковое скажи!

— Зачем много говорить? — не поняла Лариса моего порыва. — Я тебя с нетерпением жду!

— И все? — разочарованно спросил я.

— Ладно уж! — смилостивилась она. — Я тебя очень люблю. Доволен?

— Почти.

Напившись из телефонной трубки бархатного нектара ее голоса, я с рвением взялся за работу. Кровь из носу, а в одиннадцать часов нужно сдать в набор пространную статью о росте налоговой задолженности промпредприятий. Статистические данные и тезисы доклада заместителя председателя облгосадминистрации лежали у меня на столе. Подумав, я вывел заглавие: «Рывок в прошлое». И ниже: «Задолженность промышленных предприятий области перед бюджетом за прошлый месяц начала опять возрастать и составила…»

В обеденный перерыв вместе с Машей мы перекусили в «Элеганте». Вели себя по-приятельски, но сдержанно. О вчерашнем разговоре не обмолвились ни словом. Мне не хотелось торопить события, я считал, что Маше нужно время, она не должна принимать скоропалительных решений. Конечно, чувствовалось, что секретарша нервничает, находится в напряжении, ждет от меня последнего — решительного — шага.

После обеда я опять засел за работу. Планировал написать статью о жутких потерях электроэнергии. К шестнадцати ноль-ноль страницу экономических реалий и прогнозов необходимо было полностью подготовить к верстке.

Однако спокойно поработать мне не дали. Ближе к трем часам дня в кабинет ворвалась Валентина — молодая женщина с добрыми глазами старушки, отвечающая за криминальную тематику в газете. Лицо Валентины выражало крайнюю степень тревоги.

— Что случилось, козочка? — я с досадой отложил ручку в сторону и, достав сигарету, принялся разминать ее.

— Только что позвонила свекровь, — всхлипывая, затараторила Валентина. — Сынулька заболел, что-то плохое съел. Мне надо срочно ехать домой!

— Бери Сергея и давай, мчи к сыну! — не то посоветовал, не то приказал я. — Не стой, как столб, дуй!

— Но страница… Я не успела подготовить парочку информаций, — промямлила Валентина, уже пятясь к двери.

— Не переживай! — беззаботно махнул я рукой. — Страницу доделаем без тебя. Чем-нибудь залепим.

Смахнув слезинки со своих светло-карих глаз, Валентина убежала. Я опять принялся за статью. Но тут появилась Нина Николаевна из отдела рекламы, притащив свою крупногабаритную задницу.

— Как быть, Иван Максимович? — она сунула мне под нос оттиск какого-то логотипа, — Фирма «Ольвия-Ост» просит поместить в завтрашнем номере эту рекламку, а деньги обещает перечислить только к концу месяца.

— Гарантийное письмо об оплате есть? — я глубоко вдохнул потрясающий аромат духов Нины Николаевны и помимо воли обвел взглядом ее невероятно обширный таз.

— Есть! — отчеканила она, смущаясь моего взгляда.

— Тогда — ставьте! — разрешил я. — «Олъвия» обычно не подводит.

— Но вы на всякий случай распишитесь вот здесь, на страничке, что не возражаете, — попросила Нина Николаевна, улыбаясь улыбкой Джоконды. — А то шеф… Вы же знаете…

Я расписался и отдал ей лист.

Статья о потерях электроэнергии получилась скомканной, зато в график сдачи полос мы вложились. Нужно было еще только подобрать информацию на первую полосу и в Валин «Криминал». Компьютерщики — наборщики и верстальщики — ожидали все это с нетерпением.

К Ларисе я попал в половине восьмого…




— Ну, так что, ты готов сегодня к путешествию, сынок? — старик сидит напротив меня за столом и, пыхтя трубкой, колотит в стакане густую, темно-серую жидкость. От нее исходит малоприятный, слащаво-гнилостный запах.

Я киваю, наблюдая за его действиями.

— Путь нам предстоит непростой, но ничего не бойся. Как пойдем, так и возвратимся! Я договорился, чтобы нас там ожидали. У тебя будет хороший провожатый.

— А разве не вы будете меня сопровождать? — с удивлением спрашиваю Устина.

— Нет, — качает он головой. — Я лишь провожу тебя к порогу Тартара. И стану там поджидать твоего возвращения.

Дед продолжает помешивать ложечкой свое противное зелье и пускает клубы дыма. Я пью травяной чай.

— Многое тебя удивит, озадачит и, верно, испугает, — объясняет Устин. — Говорю тебе еще раз: ничего не бойся!

Наконец он отставляет стакан на край стола. Бросает дымящуюся трубку в пустую тарелку и, поднявшись со стула, разглядывает меня с ног до головы.

— Разденься! Снимай, пожалуй, и нательное белье. Я сложу твою одежду в узелок, там она пригодится. Теперь выпей этот настой и ложись на топчан.

Мне ничего не остается, как повиноваться. Снимаю свитер, рубашку, брюки и все остальное. Затем беру стакан в руку. Пить варево мне не хочется, и я стою, в нерешительности поглядывая на Устина. Он раскладывает в блюдце комочки какой-то смолы, похожей на ладан.

Потом достает из полотняной торбы мелко нарубленные коренья и траву, сыплет сверху. Зажигает спичку. Светелку сразу наполняет тяжелый, едкий запах неизвестных растений.

— Ты уже выпил? — поднимает голову старик. И, узрев, что я все еще держу в руке неопорожненный стакан, сердится: — Ну, что ты медлишь, Ванятка? Пей, давай! Одним духом.

Зажмурив глаза, брезгливо поморщившись, подношу стакан к губам. Зелье противно, тошнотворно воняет, меня от него воротит, но я выливаю его в рот. На вкус оно оказывается почти никаким, что-то напоминающее слегка подслащенную воду.

— Так, теперь ложись на топчан пузом вверх! — приказывает дед отрывисто. — На спину, на спину ложись!

Я растягиваюсь на лежаке.

Устин поправляет подушку у меня под головой.

— Руки вытяни вдоль тела, не напрягайся, — командует он дальше. — Важно, чтобы ты чувствовал расслабленность.

Через мгновение старик начинает полушепотом что-то произносить, положив мне на лоб холодную руку. Запах тлеющего зелья усиливается. Голос постепенно отдаляется. Раздается мелодичный звон. Его сменяет гудение, похожее на работу трансформатора. По глазам больно бьет резкая вспышка молнии. Меня неожиданно подбрасывает вверх. Затем, ослепленный, вопящий что есть мочи, я устремляюсь вниз.

Кромешная темнота. Леденящий душу ужас. Сознание мутится, мысли путаются.

И вдруг — свет! Яркий, мощный. Его источник не виден, он где-то очень далеко. Я лечу в этом потоке света, он с шумом засасывает меня, как насос. Скорость все время возрастает.

О! Страх куда-то исчез. Я очарован светом. Он, будто сладкая музыка, заполняет мой мозг.

Внезапно в уши шибает звенящая тишина. Неведомая сила, словно сильнейшее течение большой горной реки, вздымает меня в высоту, потом, как щепку, швыряет вниз. Свет меркнет, меняет цвет. В душу холодной и скользкой змеей вновь заползает страх. Но он уже не такой дикий и необузданный. Кажется, что звон тишины усиливается. Липкими щупальцами он обхватывает мою голову, заставляя сомкнуть веки и стонать от тупой, сковывающей сердце и не дающей дышать боли.

— Я рядом! Не бойся! — раздается далекий голос Устина.

Усилием воли открываю глаза. Но в темноте ничего нельзя разглядеть. Тени, только тени, как будто кругом облака, и я смотрю сквозь них.

— Где вы, дедушка? — зову я, стараясь перекричать появившийся в ушах непонятный шум. Но он, этот шум, так же неожиданно, как и появился, вдруг исчезает, обрывается.

Как лампочка, вспыхивает дневной свет. С высоты открывается панорама гор. Они стремительно приближаются.

— Разобьемся! — кричу я во все горло и чувствую, как его начинает першить от неведомой доселе свежести воздуха.

— Нет! — звучит в ответ приглушенно.

Горы уже близко, совсем близко. Вот они. Ой, но разве это горы? Это, скорее, просто возвышенности, взгорки. Кругом — зелень. Что это — травы, леса? Или и то, и другое? Неужели мы падаем на землю? А может, ад просто похож на нее?

— Куда мы летим? Дедушка, куда?!

Но ответа нет.

Стрелой несусь вниз, на зеленый ковер. Он все ближе, ближе, ближе… Кружится голова, к горлу подступает тошнота. Звон. Яркая вспышка. Темнота…

И через мгновение — взрыв жизни — звуки природы! Шелест листьев и трав, пение птиц, журчание ручья, блеяние овец. Где же я?

Осторожно, с боязнью открываю глаза. Но тут же опять закрываю их — яркое, безумно яркое солнце смотрит мне прямо в лицо. Помаленьку приоткрываю глаза опять. Солнце, небо. Ко мне возвращаются все ощущения. Верчу головой туда-сюда, осматриваюсь. Я лежу в густой, низкорослой траве, широко раскинув руки. Пробую подняться. Получается. Значит, сила при мне, я не потерял ее в этом безудержно-диком полете.

Стаю на колени. Рядом — горы. Невысокие, пологие, заросшие неведомыми мне травами, цветами и деревьями. В нескольких шагах — желтые берега ленивой голубой речушки. Чудь дальше — ручей, несущийся с вершины ближайшей возвышенности. У ее подножия — многочисленное стадо овец мирно пощипывает травку.

— Дедушка, где вы? — громко окликаю Устина.

— Да здесь я! — раздается его мягкий голос у меня за спиной.

Оглядываюсь. Старик сидит, прислонившись к стволу раскидистого дерева, похожего на ольху. Поднимаюсь и бреду к нему по прохладной траве.

— Сильно испугался, Ваня а? — Устин протягивает мне узелок с моей одеждой.

— В начале сильно, — отвечаю, принимая сверток. — Потом страх почти прошел. А сейчас мне хорошо, как никогда. Что-то не походит здешняя обстановка на адскую, скорее, на райскую.

Устин растягивает губы в улыбке.

— Скоро тебя проводят вниз и все покажут. Я буду ожидать твоего возвращения под этим деревом. Ничего не пугайся, будь спокоен.

Я быстро одеваюсь и, присев подле старика, закуриваю. Щелки его глаз излучают добродушие и умиротворение — ему нравится нежиться в купели ласковых, нежарких лучей солнца.

— Ага, вот и твой провожатый! — дед указывает рукой в противоположную от реки сторону, где деревья растут реже, зато больше кустарников с желтыми и оранжевыми цветками величиной с женскую ладошку.

Вижу человека. Подминая траву, он быстро шагает к нам. В руке — длинный посох. Это мужчина. Он явно немолод и невысок ростом. Можно сказать, совсем невысок — в нем от силы метр пятьдесят. Но плечи широкие. Мужчина одет в грязно-зеленый френч, черные узкие брюки, заправленные в яловые сапоги с голенищами до колен. На макушке — что-то наподобие фуражки с коротким, округлым козырьком. Она, как и штаны, тоже черного цвета.

Человек приближается. Его лицо уже можно разглядеть. Оно широкое, скуластое, землисто-серое. Нос прямой, длинный, чуть загнутый к низу — такие носы часто встречаются в уроженцев Кавказа. Губы бледные, бескровные. Верхняя — тонкая, нижняя — толстая, свисающая к подбородку. Мужчине, пожалуй, лет шестьдесят или около того. Он некрасив, но и уродливым его назвать нельзя. Глаза незлые, немного грустные, чем-то напоминающие конские, может, тем, что такие же карие и большие. Или… они без зениц, что ли? Да нет же, показалось, зеницы на месте, просто они очень маленькие, словно маковые зернышки.

Мужчина останавливается в трех шагах от нас. Пристально смотрит на меня. Потом переводит взгляд на Устина, который уже встал на ноги и стоит рядом, положив мне руку на плечо.

— Прибыли, значит? — голос пришедшего неприятный — гнусавый и булькающий. И совершенно бесцветный — никакой интонации, никакого выражения. По нему невозможно определить настроение говорящего.

— Покажи все, что считаешь нужным, — говорит Устин, снимая руку с моего плеча. И, слегка подтолкнув меня к мужчине, прибавляет: — А также ответь на вопросы.

— Но ты же знаешь, Устинушка, мои возможности, — гнусавит пришедший. — Проведу по всем интересным местам первого горизонта.

— Вот спасибо, Макар, — кивает старик. — Идите!

Мужчина берет меня под руку и, махнув Устину посохом, ведет по едва заметной тропинке к ближайшей возвышенности.

— Как тебя величать-то, человече? — спрашивает он погодя.

— Иваном! — отвечаю, поспевая за его быстрым, хоть и нешироким шагом.

Приблизившись к возвышенности, останавливаемся у ее подножия.

Мой провожатый начинает инструктаж:

— Сейчас мы немного поднимемся в гору. Увидим грот. Там сыро и зябко. И запах, думаю, тебе не понравится. Но не обращай внимания и смело иди за мной. Да повнимательнее смотри под ноги. В гроте — полутьма, а кругом — острые камни.

Минут пять длиться подъем. На середине пологого склона пригорка показывается жерло узкого грота. Из него веет гробовым холодом. Я оборачиваюсь и смотрю туда, где должен находиться Устин. Его фигурка на фоне зелени еле различима. Но вижу: он там, сидит у дерева. Дальше, куда ни кинь глазом, травяные ковры лугов, редкие деревца и кустарники да бесчисленные стада овец и крупного рогатого скота. Только с одной стороны, в синей дымке дали можно рассмотреть ровные ряды деревьев. Это, похоже, сады.

— Где все-таки мы сейчас находимся? — спрашиваю у Макара, который стоит и, заслонив рукой глаза от слепящих лучей солнца, смотрит в ту же сторону, что и я.

— На поверхности земли, где же еще?

— А что это за места?

Макар хихикает, издавая хлюпающие звуки:

— Ну, скажем так, это наши угодья, наше подсобное хозяйство.

— Чье хозяйство? — уточняю я.

— Обитателей ада! — сообщает он громко и весело смотрит на меня.

— И это ваши стада и сады?

— Должны же мы чем-то питаться или как? — опять хихикает мой провожатый. — Ладно, Иван, пошли!

Заходим в грот. Низкий свод, узкий проход. Нас обволакивает сырая полутьма.

— Обопрись на мою руку! — велит Макар.

Медленно пробираемся внутрь. Вскоре грот становится значительно шире и выше. Прибавляется света. Справа, в серой каменной глыбе замечаю красную железную дверь. Макар подводит меня к ней, берется за ручку — мутно поблескивающую медную болванку. Раздается скрежет, лязг, и тяжелая дверь медленно открывается.

— Это один из входов на первый горизонт, — поясняет Макар.

Из внутренней стороны эти врата ада такие же красные, как и снаружи. Мы ныряем в темноту. По ребрам бьет холод, по мозгам — смрад. Могильный холод и жуткий смрад, как от разлагающихся тел. От него слезятся глаза, першит в горле.

— Что за ужасное зловоние? — закрываю нос своим надушенным кем-то из моих дам носовым платочком, потому что еще немного и меня стошнит.

— Рядом склад шкур, — Макар, как ни в чем не бывало, бодро шагает в полутьме коридора.

— Каких шкур? — допытываюсь я.

— Снятых со скота, а также с мертвых и живых чертей, — бесстрастно объясняет Макар. — У нас так казнят провинившихся — живьем сдирают шкуру.

От этих слов меня еще сильнее пробрал мороз. Господи, куда я попал? Ах, да…

Мы споро движемся по длинному, узкому коридору. Его стены выложены из грубо отесанных каменных глыб, покрытых зеленой и серой плесенью. Лампочек нигде не видно, однако же в этом каменном мешке отнюдь не темно. Темно было только в начале пути. Ага, понятно: на потолке, он метрах в шести от пола, в нишах пылают небольшие факелы.

Когда же закончится сей мрачный коридор?

— За что казнят обитателей ада? — спрашиваю не из любопытства, а, скорее, для того, чтобы не молчать: тишина угнетает меня.

— За особые провинности. — Макар легко шествует рядом, помахивая, посохом. — Но казни случаются редко.

— А что это за особые провинности?

— Дерзость, ложь, ненадлежащее исполнение своих обязанностей, злостное невыполнение предписаний и распоряжений начальников и командиров…

От холода у меня уже не попадает зуб на зуб.

— Ну и холодрыга! Так и замерзнуть можно.

— Да, не скажешь, что жарко! — охотно соглашается мой провожатый. — Температура на первом горизонте никогда не поднимается выше пяти градусов. А здесь так и того меньше. За стеной справа — морозильник. Там хранятся невыделанные шкуры. Придем на место, я тебя одену во что-нибудь.

Наконец коридор заканчивается. Мы упираемся в две двери. Макар тянет за ручку левую дверь, которая поменьше. Снова попадаем в коридор. Делаем несколько шагов и подходим к ступенькам, ведущим вниз. Они неплохо освещены. Сколько их? Сотни две, три? Пожалуй, не меньше трех. Начинаем неспешно спускаться. Потрескивают факелы, тут они гораздо больших размеров. В их неровном свете поблескивают лужицы воды на полу.

— Что находится на первом горизонте? — любопытствую.

— Тебе что, Устин не объяснил устройство ада? — вопросом на вопрос отвечает Макар, взирая на меня с некоторым удивлением. — На первом обитают черти.

Ступеньки заканчиваются быстрее, чем я ожидал. Внизу, куда мы спустились, открывается ровная площадка, довольно обширная. И снова перед нами — металлическая дверь, выкрашенная на сей раз серой краской. Макар тянет за ручку.

Дневной свет. Я бы назвал его светом октябрьского утра. Мы стоим на небольшой возвышенности. Внизу — панорама холмистой местности. Деревьев нет, травы — нет. Лишь каменистая почва. Пустыня. Серо-свинцовое небо завалено копнами белесых туч. Вдали, низко над горизонтом висит диск желтоватого солнца. Совсем неяркого, вроде светит оно сквозь пелену тумана. Почти так же холодно, как и в коридорах спуска. Этот желток что, ни капельки не греет?

— Солнце только дает свет, но не тепло, — говорит Макар, каким-то образом угадав мои мысли.

— Это чувствуется!

Стою, озираясь по сторонам, и пританцовываю, чтобы не окоченеть вконец.

— Ну, Иван, пойдем! — Макар делает несколько шагов вперед, увлекая меня за собой. — Не так много живущих ныне на земле имели возможность лицезреть эти места.

— Ты хочешь сказать, что здесь бывают люди? — удивляюсь я.

Макар осторожно ступает по камням, опираясь на трость, и поддерживает меня под руку.

— Если не считать колдунов, ведьм и прочую паству, то побывали у нас немногие.

— Но как же человек может к вам попасть? — спрашиваю, пораженный услышанным.

— А как ты сюда попал? — кривит губы в ухмылке мой проводник. — Вот так же и другие попадают. С помощью таких, как Устин.

— Устин, он кто — колдун?

Макар отрицательно качает головой:

— Да нет, он не колдун. Он человек, которому дана такая сила свыше. У него и здесь, и гораздо ниже — на других уровнях — много знакомых и приятелей. Устин многое может. Он, конечно, грешен, как любой человек, как все земные твари. Но осознает свои грехи. И поборол самые страшные свои страсти.

Ступая с камня на камень, мы медленно сходим вниз. Впереди — лишь валуны да гравий. Мрачная пустыня.

Извилистой тропинкой молча шагаем к самому высокому из видимых отсюда холмов. Вдруг совсем рядом раздается шорох и стук мелких камешков. Поворачиваю голову на звук: из-за потрескавшейся глыбы во все глаза на нас, точнее, на меня смотрит ребенок лет четырех-пяти. Чумазый, нагой, с копной черных, будто сажа, спутавшихся волос. В желтых, выразительных глазах — испуг и любопытство. Мальчик, наблюдая за мной, сам того не заметив, полностью показывается из-за камня. Останавливается, складывает грязные ручонки на вспученном животе. Рядом возникают еще двое детей — две девочки. Такие же махонькие, чумазые, с черными волосиками и глазенками, исполненными пытливости.

— Это кто? — спрашиваю Макара.

— Наши дети, — отвечает он, и в его голосе отчетливо звучат нотки умиления. Приостановившись, он с улыбкой окликает малышей.

Они робко делают несколько шагов к нам. Макар, порывшись в карманах узких штанов, достает горсть лесных орехов и бросает на землю — под ноги детям. Те тут же кидаются разыскивать гостинец среди мелких камешков.

Вскоре мы добираемся к подножию холма. Прикрытый с двух сторон огромными каменными глыбами, стоит домишко. Он тоже каменный. Высотой около двух метров, с плоской черепичной крышей, без дымохода. Домик совсем маленький. К нему пристроена веранда с не застекленными крохотными оконцами. Перед входом в веранду, у самой дощатой, некрашеной двери — кадка с кустом черных бархатных роз.

— Это мое жилище! — Макар, опершись на посох, любуется своим домиком. — Уютное и просторное!

— А где другие дома? — интересуюсь, удивляясь, потому как, кроме этого незавидного строения, других нигде не видно.

— Таких домов, как у меня, на всем горизонте только триста шестьдесят, — не без гордости сообщает Макар. — Это пенаты чертей-бригадиров, здешних начальников. У каждого из них в подчинении тысяча простых. Есть еще дома сотников и другой старшины, но они попроще.

— Но где же живут все остальные?

— Совсем простые — в пещерах, те, кто имеет регалии, — в хижинах. Я потом покажу. А пока постой здесь, подожди, я тебе тулуп вынесу.

Макар идет в дом, а я остаюсь стоять у пригорка. Нигде ни души.

Тишина. Небо — застывшая, как студень, масса бело-серых комков. Кругом — камни, камешки, валуны. Черные, зеленоватые, коричневые, даже розовые…

Долго Макара ожидать не пришлось. Вот и он. В руках — тулуп из овчины.

— Надевай!

Накинув на себя одежку и застегнувшись на все пуговицы, чувствую, что стало гораздо теплее. Правда, тулуп мне не по размеру — широкий, но короткий, еле прикрывает бедра.

— Согрелся? — мохнатые брови Макара, опущенные вниз, прикрывают глаза до половины, он явно что-то обдумывает. Топчется на месте, оглядывается по сторонам. В конце концов, вскидывает голову, брови тоже взлетают вверх: — Ступай за мной! Покажу тебе, как живет наша чернь.

Прогулочным шагом ступаем вдоль холма. Обогнув его, оказываемся перед другим — почти таким же большим, с прямовисными, словно стены, боками. Они, эти стены, безусловно, рукотворные. В них, в самом низу — углубления, следующие в ряд один за другим. Я пристально вглядываюсь в их черные пасти. Но к ним еще далеко и что-нибудь разглядеть трудно.

— Эти пещеры — жилища простых чертей. — Макар тычет посохом в направлении холма с прямовисными склонами. — Большинство пещер сейчас пусты, все на работе. Только в некоторых отдыхают старики, беременные, дети и те, кто трудился ночью.

— А что у них за работа? — задаю вопрос, хотя, конечно, можно было и промолчать: догадаться ведь не трудно.

— Одни пасут скот, другие работают в поле и саду на верху, третьи, их большинство, — мой провожатый ухмыляется, показывая ряды желтых, счесанных зубов, — среди людей на земле, заняты повседневными делами. Думаю, не нужно объяснять, какими именно.

Приближаемся к пещерам.

— Ну что же, давай посмотрим, говоря вашим языком, на бытовые условия обитателей первого горизонта ада, — приглашает Макар, все еще обнажая зубы в ухмылке. — Вот так живут самые простые черти, чернь.

Перед нами одна из пещер. Вход в нее раскопан почти во всю ширину обиталища. В нем никого. У боковых стен валяется по замызганному тюфяку. В выемках, под потолком устроено что-то наподобие ниш. Они заставлены чугунками, горшками и мисками. Посреди пещеры на треноге стоит большой котел. Под ним — куча золы.

Заглядываем в другое логово. В нем тоже нет хозяев. Обстановка похожая. В третьей пещере, наконец, замечаем живых существ. На тюфяке, под стеной спит, подобрав колени, ребенок, прикрытый полуистлевшей тряпкой. Похоже, когда-то это было большое махровое полотенце или простыня. На другом тюфяке, у противоположной стены стоит на коленях изможденная женщина. Она обнажена, большая иссиня-черная грудь висит до самого пупка и болтается в разные стороны, потому что женщина дергается, издавая звуки, похожие на всхлипы осеннего ветра. Приглядываюсь, и до меня доходит, что она сидит верхом на плашмя лежащем старичке.

— Старые уже, как пеньки, а смотри — сношаются! — громко и с насмешкой замечает Макар.

Женщина поворачивает сморщенное лицо в нашу сторону и, осклабившись, тяжело поднимается. Она нисколько не смущена. Стоит, выставив напоказ пах, затянутый густой, спутавшейся порослью.

— Здравствуй, Макарушка! — кланяется гологрудая уродина, почесывая худым, скрюченным пальцем тощую ляжку. — Мы тут с моим старичком молодость вспоминаем.

— Да вижу уж! — беззлобно ворчит бригадир.

Старик все еще лежит на тюфяке и кряхтит. Красный его член — длинный, тонкий, с набухшей головкой, — торчит кверху, как водонапорная башня. Старик с трудом поворачивается на бок, опирается на локоть и затем медленно становится на ноги. Он оказывается очень низкорослым, намного ниже жены. А ее рост никак не выше метра сорока.

— Здоров будь, господин бригадир! — кланяется в пояс Макару. — Чем могу служить?

— Отслужил уже, старый кобель! — отмахивается тот. И тянет меня за рукав: — Пошли отсюда!

Мы уходим, а старик, теребя свою всклоченную, смолянистую с проседью редкую бородку, бормочет нам вслед:

— Рады были увидеть тебя, Макарушка! Рады были увидеть!

Его член, уже сморщенный, сине-бордовый, висит почти до колен.

— Вот сучье вымя! — ухмыляясь, ругается Макар. — Уже, считай, триста лет ему, а он все еще до баб охочий. Ох, и Тимофей, Тимоха!

— Триста лет? — переспрашиваю я, не веря своим ушам.

— Да, — кивает головой бригадир, — триста. Это если по-вашему считать. А по-нашему так только пятьдесят. Тут тебе надо пояснить: в Тартаре время течет медленнее, чем у вас, на земле, приблизительно в шесть раз.

— Так тогда выходит, что этот Тимоха еще не очень старый…

— Как сказать! — вздыхает Макар. — Учти, что черти простых кровей живут в среднем пятьдесят пять лет.

— А сколько же тебе? — спрашиваю, удивляясь их короткому веку.

— Пятьдесят три, — вздыхает бригадир опять и тут же скалит зубы. — Но годков, пожалуй, десять еще поживу. Здоровье вроде еще ничего, хотя, конечно, не то, что было раньше. Правду сказать, уж и не упомню, когда в последний раз покрывал свою женку. Давно дело было…

С другой стороны холма, куда мы зашли, в небольшой ложбине нашим глазам предстает неказистая хибарка, сложенная из камней и нетесаного дерева. Она несколько необычна: окон не видать, зато дверь — нараспашку.

— Это дом сотника Никанора, — объясняет Макар. — Внутрь можно и не заглядывать, знаю, что никого сейчас нет. Во всех дела наверху.

Замечаю у дома таган, возле него, на боку лежит медный котел. Он грязный, нечищеный, в нем — засохшие остатки какой-то каши, вроде как пшенной. Вокруг тагана валяются обглоданные кости. Мослы — и под порогом дома. А на самом пороге — сбитом кое-как из почерневших жердей — сидит и самозабвенно умывается серый пушистый котёнок.

Проходим еще немного и останавливаемся у груды камней. Макар, кряхтя и покашливая, присаживается на один из валунов. Рукой указывает мне на другой:

— Садись, Иван, отдохнем маленько. И отправимся в обратный путь. На первый раз ты достаточно увидел.

Я опускаюсь на плоский камень, с удовольствием вытягиваю озябшие ноги, которых почти не чувствую. И удивленно смотрю на свои туфли. Они в ужасном состоянии: разбитые, потертые, из дыр выглядывают грязные пальцы и обрывки носков. Когда же я успел сделать такое со своей обувью?

— Интересно, какую площадь занимает этот горизонт? — спрашиваю Макара.

— Двести шестьдесят квадратных километров, — отвечает он, устало потирая серую щеку. — Места всем хватает. Тем более что все население, какое есть, здесь никогда одновременно не бывает — работа, хлопоты, обязанности…

— Работает все взрослое население?

— Да, все, кто здоров. Дети начинают трудиться очень рано. Пасут скот, собирают фрукты и овощи, А потом, попозже, их начинают обучать своему ремеслу родители.

— Пути на другие горизонты им нет?

— Почему же? Можно выслужиться и попасть на второй горизонт или даже на работу в пекло, — немного грустно поясняет Макар. — Там жизнь посытней и покомфортней. Но должности выше помощника распорядителя нашему сословию в пекле не светит. Вот такие дела!

Дорога обратно наверх мне дается тяжело. Я до того устал, что еле переставляю ноги. К тому же они болят.

Устин дремлет на солнышке, все так же сидя под раскидистым деревом.

— Ну, Устинушка, — обращается к нему Макар, — показал я Ивану все, что нужно. Теперь мне некогда, дела ждут.

— Благодарю! — откликается Устин, становясь на ноги. И поворачивается ко мне: — Небось, ноги, сынок, гудят? Ну, ладно, отдай Макару тулуп, и будем собираться обратно.

Макар берет свою одежку, перекидывает через плечо и, отсалютовав нам посохом, плетется ко взгорку, где расположен грот с дверью на первый уровень Тартара. А я, подчиняясь старику, раздеваюсь и пью из бутылки, извлеченной им откуда-то из недр безрукавки, знакомое тошнотворное зелье. Потом ложусь на траву. Последнее, что чувствую, — жжение ступней.

И снова попадаю в пламя бешеного полета со стремительными подъемами и падениями.

Когда прихожу в себя, за окнами стоит непроглядная тьма. Я ничего почти не вижу, только слышу монотонное тиканье ходиков.

Старик включает свет, садится за стол и начинает набивать табаком свою трубку. Он сосредоточен и спокоен. А у меня ноет все тело и особенно ноги.

— Который уже час, дедушка?

— Четверть седьмого! — бросает он, не глядя на, меня.

— Мне пора домой! — превозмогая ломоту в спине, поднимаюсь с топчана. Едва коснувшись ногами пола, вскрикиваю от боли.

Что такое? Почему они так болят? Ой! Ноги мои все в ссадинах и порезах, в некоторых местах кровоточат. Вроде, я и вправду избил их, расхаживая по камням ада.

— Но этого не может быть! — восклицаю, пораженный догадкой. — Неужели все это немыслимое путешествие — не сон, неужели все было наяву?!

Устин невозмутимо продолжает сосать трубку.

— Сон? — переспрашивает он, не вынимая чубука изо рта. — Какой сон, сынок?

— О Господи! — от внезапного осознания того, что, возможно, мне действительно довелось пережить невероятнейшее событие, у меня закружилась голова и бешено застучало сердце. — Так значит… Это не транс, не забытье, не галлюцинации, вызванные каким-нибудь наркотиком?

— Нет! — изрекает старик коротко, вроде как с обидой. И, кряхтя, поднимается со стула.

— Но как такое может быть? — не унимаюсь я.

— А вот так! — разводит он руками и уходит в кухню.

Через минуту появляется с парой грубых башмаков под мышкой и парой носков, связанных с белого козьего пуха.

— Обувай, Ванятка! В своей дырявой обувке ноги отморозишь, пока доедешь домой.




Глава пятая


На утро мои ноги совершенно распухли. Я еле втиснул их в свои самые просторные сапоги. Попробовал передвигаться по квартире — больно, но все же ходить можно. Заказал к подъезду такси и отправился на работу.

— Что случилось, Максимыч? — спросил меня шеф, когда я, шаркая по полу и матерясь, ввалился к нему в кабинет.

Что я мог ответить на этот вопрос? Сказать, избил, мол, вчера ступни, разгуливая по аду в сопровождении черта? Ясное дело, пришлось на ходу сочинить побасенку:

— Опрокинул себе на ноги чайник с кипятком. Случайно. Зацепился штаниной за стул и вот…

— Экий ты растяпа! — с сочувствием вздохнул шеф. — Ну, садись, спланируем следующий номер газеты. Что предлагаешь?

После совещания, которое длилось, как обычно, не более пятнадцати минут, я дал соответствующие распоряжения сотрудникам и приковылял в свой кабинет. Работы было совсем немного — пятница — день не тяжелый. А времени, наоборот, имелось предостаточно, и его нужно было убить с пользой.

Рассевшись в кресле у окна и задымив сигаретой, игнорируя запрет шефа курить в рабочих помещениях, я набрал номер телефона Ольги. Трубку, вопреки ожиданиям, никто не снял. Значит, моя любовь уже бегает с сумками по базару, а Олег парится на заводе. Подумав, я позвонил в приемную шефа.

— Машенька, зайди ко мне, пожалуйста!

Через несколько мгновений в кабинет робко вошла секретарша. Ее ладненькую фигурку обтягивало черное шерстяное платье. Пышные волосы с продуманной небрежностью были рассыпаны по плечам, глаза тщательно и, как обычно, безвкусно подведены. А губы пылали жаром. Маша стояла у порога, опустив голову, и ждала указаний.

— У меня просьба, — я привстал и протянул к ней руки. Она подошла, и я погладил ее пальцы. — У меня болят ноги, немного обжег…

— Ты обжег ноги? — в голосе секретарши прозвучал неподдельный испуг. — Господи, это же так больно! Как ты их обжег, что случилось?

— Да самую малость! — успокоил я. — Но теперь мне трудно ходить. Выручи! Вот тебе деньги, купи мне в магазине бутылку водку и минералки, а себе — конфет.

— Я сейчас, я мигом! — Маша ускользнула из кабинета, не взяв протянутую мной купюру. Это меня и разозлило, и развеселило одновременно: ты смотри, какая богатенькая выискалась, уже мужикам водку на свои деньги покупает!

Потом я кушал «Русскую», запивал минеральной водой и сочинял секретарше историю о том, как я совершенно случайно выронил на ноги кипящий чайник. Она сидела рядом на стуле и сокрушалась моей нерасторопностью.

Долго засиживаться Маша не рискнула — в любую минуту ее мог потребовать шеф. Когда она уходила, я шепнул:

— Ты просто божественно красива! Только за то, чтобы поцеловать хоть один пальчик на твоих прекрасных ножках, я без раздумий готов отдать полжизни.

Секретарша зарделась, как маков цвет. То ли от смущения, то ли от удовольствия. Скорее всего, и от того, и от другого. Да, есть, оказывается, еще женщины, которым можно польстить таким далеко не оригинальным комплиментом!

Я снова позвонил Ольге. На этот раз трубку подняли сразу.

— Да! Я слушаю вас! — раздался густой бас Олега.

О, вот те раз! Значит, он не на заводе? Мне, естественно, говорить с ним не хотелось, и я бросил трубку на рычаг аппарата.

Вскоре, выполняя волю шефа, мне пришлось отправиться в бар дома печати на пресс-конференцию. Директор одной известной научно-производственной фирмы воспылал желанием встретиться с журналистами и ответить на их вопросы. Лично у меня к нему вопросов не было. Но шеф полагал, что на пресс-конференции могут всплыть какие-нибудь интересные факты, пригодные для публикации.

Шеф ошибся. Но для работников городских и областных средств массовой информации это мероприятие оказалось не такой уж и пустой тратой времени. Директор хоть и болтал, не умолкая, целый час, но догадался еще в самом начале встречи заказать всем выпивку и кофе. У него также хватило ума не обращать внимания на то, что его никто не слушает. У журналистов была прекрасная возможность пообщаться друг с другом. Когда директор, наговорившись, закрыл рот, вопросов не последовало. И мы, выключив свои диктофоны, во главе с ним принялись за спиртное и закуски уже основательно. Пресс-конференция длилась до конца рабочего дня.

Домой я отправился прямо с бара — в приподнятом настроении и с бутылкой водки да парой шоколадок в кармане. Подвезли меня коллеги из редакции независимой городской газеты.

Женушка была дома одна. Дети опять отсутствовали — отправились в цирк. Это я принес им на днях билеты. Вот уже пару лет мне дает их бесплатно приятель — ответственный товарищ из запорожского цирка.

Аня встретила меня в своем теплом рабочем платье и толстых гамашах — значит, недавно пришла с работы и еще не успела переодеться в домашний халат. Прямо у входной двери я расцеловал жену в обе щеки.

— Милый мой алкаш! — устало улыбнулась он. — Ну, как теперь тебя ругать?

Я затащил ее в прихожую, рывком спустил до колен гамаши и начал лобызать ляжки: то одну, то вторую. Потом приподнял платье и перешел к бедрам. Входная дверь все еще оставалась открытой.

— Если соседи увидят, то скажут, что у нас не все дома! — промурлыкала Аня, когда я добрался до живота.

Дверь я все-таки захлопнул, дотянувшись ногой. И потащил жену на кухню. Там сразу извлек из кармана бутылку и изрядно подтаявшие шоколадки.

— Ага! — почти обрадовалась Аня. — Водка! Отлично! Выпей и — на бочок в люлю, а то, неровен час, зацелуешь!

— Нет! — заявил я со зловредной ухмылкой. — Водки не хочу. Я буду сейчас пить другой напиток!

— Интересно, какой? У тебя что, есть еще бутылка коньяка, да?

— Причем здесь коньяк?! — с пафосом вскричал я. — Буду лакать молоко из твоей груди!

Аня осуждающе покачала головой и игриво шлепнула меня пониже спины.

— Молоко, дорогуша, есть у рожениц. А я давным-давно не рожала. Так что придется тебе пить водку!

— У тебя всегда влажные соски! — заявил я, хищно осклабившись. — Вот эту влагу я и собираюсь испить.

— Тебе только позволь, так ты выпьешь не только эту влагу, — в крупных глазах жены уже блестели задорные искорки самодовольства.

Я взял ее под руку.

— А не пройти ли нам, мадам, в опочивальню? Я весь день мечтал завалить тебя в койку. Поверь, работать не мог — все время перед глазами стояло твое роскошное тело!

— Правда?

— Хватит болтать! В койку — ша-а-гом марш!

Аня, смеясь, повиновалась, покорно пошла за мной в спальню. Через минуту платье и гамаши жены уже валялись в углу, а мы, исполненные желания и нежности друг к другу, — на широкой кровати.

Да, великое дело вовремя потешить самолюбие женщины! Восхитись ею, дай ей почувствовать, что безумно хочешь ее, только сумей сделать это искренне, от всего сердца, и тебе многое простится.




Со всей дури ударил мороз. Зазвенел воздух, как натянутая тетива лука. Посинели, будто мертвецы, перепуганные деревья. И небо упало на землю, разлив по просторам обжигающую глаза голубень. Затаили дыхание степи, замерли: если сейчас налетит лихой казак-ветер, злобно размахивая плетью погибели, ох, и туго придется всему живому! Согнулась, упала на колени, как жалкая рабыня, полынь, запричитали галки и вороны, и даже провода на столбах заголосили.

Покачиваясь на ухабах, пробиваясь сквозь толщу холода, будто атомоход сквозь монолит льдов, рейсовый автобус медленно катился поседевшей дорогой. Я ехал домой в Запорожье из райцентра Вольнянск. Сегодня я, похоже, в последний раз видел своего старого друга Михаила живым. Он уже два дня находился без сознания. Эту ночь ему вряд ли удастся пережить. Так сказал врач — грузный, медлительный мужчина в дешевых очках с пластмассовой оправой, которого я привез на такси из районной больницы.

Мишка умирал, по сути, уже три месяца. Смертельный недуг острыми когтями вцепился ему в легкие и разрывал их на куски. Болезнь проявилась внезапно. Однажды, крепкий, как матерый дуб, Мишка почувствовал невероятную слабость и тупую боль в груди. Повалявшись несколько дней дома, он вынужден был вызвать участкового врача. Потом были райбольница, онкология в областном центре… Мишку подержали там пару недель и, толком ничего не объяснив, выпроводили домой. Каждый день, утром и вечером, к нему в квартиру стала наведываться медсестра и делать инъекции морфина. Мишка еще поднимался, сам ходил на базар и с трудом готовил себе покушать. Держался почти до середины декабря. Потом слег и уже больше не вставал.

Бывшая жена Надежда, узнав о тяжелом недуге Михаила, начала регулярно его навещать. А затем и вовсе поселилась в его квартире. Иначе было нельзя. Состояние больного требовало постоянного ухода и надзора.

В прошлый мой приезд, две недели назад, Михаил лежал на кровати совсем высохший и изможденный. Узнать его было почти невозможно. Прежними оставались лишь глаза. Живые, пытливые, яркие, они озаряли желтое, как перезревший лимон, лицо друга светом надежды.

Тогда он еще мог говорить. И даже шутил.

А сегодня… Источник надежды наглухо закрыт черными ставнями век, холодное дыхание смерти сковало мышцы лица, сделало его неподвижным, похожим на маску, до крайности заострило черты…

Два дня назад Мишка вдруг попытался подняться с кровати. Надежда испугалась, принялась его уговаривать не делать этого. Но он был непреклонен, ничего не хотел слушать. Надежде пришлось помочь Мишке встать на подгибающиеся ноги и, подставив крепкое плечо, поддерживая за талию, поводить по комнатам. Он прощался с квартирой. Потом, когда бывшая жена уложила его обратно в постель, улыбнулся благодарно и кротко. И закрыл глаза. После этого в сознание больше не приходил.

Сегодня утром, когда я появился в Мишкиной квартире, Надежда сидела на табуретке у изголовья умирающего и горько плакала. Слезы ручьем текли по ее некрасивому, грубоватому лицу, плечи содрогались. Побивалась женщина… А ведь еще полтора года, назад, когда она жила с Михаилом вместе, он, поймав ее с соседом, как говорится, на горячем, чуть не зарубил топором обоих. У Нади на всю жизнь остался на лбу уродливый продолговатый кроваво-синий шрам…

Прибыв из Вольнянска в Запорожье, я побрел напиться в «Оксамит». У стойки стояла стройная белокурая девица в синем свитере-гольфе и белом передничке.

— А где Володя? — спросил я, бесцеремонно разглядывая личико новой барменши. Оно у нее было смазливое: губки — бантиком, тонкие брови — в разлет, в серых глазках — искорки, похотливые и томные, как у всякой блудницы.

— Он взял отпуск за свой счет, — проворковала девица, наклонившись через стойку и обдав меня невероятным букетов ароматов.

— У него что-то случилось? — мне не хотелось отрывать взор от личика этой хорошей самочки.

— Не знаю, — протянула она, жеманясь. — Мне сказали, надо подменить, вот я и подменяю!

Сиськи у барменши, на которые я тоже, естественно, сразу обратил внимание, имели вид довольно внушительный и аппетитный.

— Тогда скажи, как тебя зовут, и налей мне стакан водки!

Она взглянула так, будто одарила пряником:

— Я — Вероника!

— Иван! — представился я и слегка поклонился. — Постоянный посетитель этого кабачка.

Забулькала жидкость, наполняя высокий стакан из тонкого дымчатого стекла.

— Что-то еще? — тонкая ручка барменши смахнула крошки со стойки, затем отбросила прядь волос с высокого чистого лба, скользнула по плечу и, задержавшись на груди, опять легла на стойку.

— Нет, ничего, — пожал я плечами. — Честно говоря, хочу просто напиться.

— Понимаю! — белокурая ведьмочка обнажила в широкой улыбке свои маленькие белые зубки.

Потом был второй стакан, третий… Мы болтали о разной ерунде, я восторгался красотой Вероники, рассказывал о себе какие-то байки. Она в свою очередь поведала мне, что ушла от мужа-изверга и теперь неподалеку отсюда снимает квартиру, сетовала на одиночество. После закрытия бара мы отправились к Веронике.

Понятное дело, на ночь я остался у нее.




Воскресенье прошло в домашних хлопотах. Съездил за продуктами на центральный рынок, вместе с дочерью провел генеральную уборку квартиры, состряпал детям вкусный обед, а затем — и ужин. Когда вечером Аня пришла со своего базара, она там торгует в своем магазинчике тряпками, я встретил ее трезвый, бодрый и улыбающийся. Свое отсутствие прошлой ночью объяснил тем, что якобы ездил по заданию шефа в райцентр Акимовку, задержался там, опоздал на автобус и заночевал у знакомых.

Утром на работе мне сказали, что только что звонила какая-то Надежда и разыскивала меня. Набрав номер Мишкиного телефона, я услышал незнакомый старушечий голос, который печально поведал о том, что хозяин квартиры умер, не приходя в сознание, и похороны, по всей вероятности, состоятся завтра.

После планерки у шефа я смотался в Дом печати к приятелю-журналисту, который жил в Вольнянске и ездил на работу в областной центр. Вручив ему деньги, я попросил передать их Надежде. Приятель записал адрес и даже пообещал помочь в организации похорон, если она в этом нуждается.

Весь день работа не клеилась, все валилось из рук. Но я, конечно, старался. Нужно было подготовить две страницы на завтра, чтобы компьютерщики не сидели, сложа руки, пока я буду находиться в Вольнянске на похоронах.

Вечером я отправился к Насте.

— Ой, ты как раз вовремя! — воскликнула она, когда я возник на пороге.

— А что такое? — мы обнялись и расцеловали друг друга.

— Только что звонила Ляля, умоляла придти к ней в гости. Говорит, что умирает от скуки. Давай сходим, Вань! — в глазах Насти читалась просьба — она обожала Лялю.

Ляля — близкая и, пожалуй, единственная ее подруга. Лично мне она была не по душе — слишком уж болтливая и развязная особа, к тому же начисто лишенная женской стыдливости. С Настей я побывал у Ляли дважды, и оба раза мне довелось созерцать ее голую. Первый раз она ни с того, ни с сего вскочила из-за стола во время ужина и, сбросив на ходу халат, под которым ничего больше не было надето, побежала в ванную — ей вдруг приспичило ополоснуться. С ванной вышла опять же в чем мать родила и только потом, усевшись за стол, небрежно накинула на плечи халат. В другой раз Ляля начала показывать нам свои обновки — летний костюмчик и ночную рубашку.

Нисколько меня не стесняясь, принялась их примерять, то обнажаясь, то одеваясь на моих главах. Настя к чудачествам Ляли относилась спокойно: «Лялька — человек без комплексов!» — говорила она и смеялась.

К этой самой Ляле мы и отправились. Идти было недалеко — в соседний дом. Там в двухкомнатной квартире она жила со своим четырнадцатилетним сыном.

— Как хорошо, что вы пришли! — обрадовалась Ляля, целуя нас с Настей поочередно. — Вечерами мне бывает так одиноко, хоть волком вой! Колька повадился бегать в компьютерный клуб, играет там до глубокой ночи. А я остаюсь совершенно одна в четырех стенах.

Разувшись и сбросив верхнюю одежду в прихожей, мы прошли в гостиную и уселись на диван. Ляля сразу придвинула журнальный столик поближе.

— Тут и поужинаем! У меня масса вкуснятины, — щебетала она. — Есть буженина, заливная рыба, свинине отбивные, красная икорка. А еще я испекла чудесный тортик. Сейчас все выставлю!

Ляля бабочкой упорхнула на кухню, вслед за ней — и Настя, помогать.

Через пять минут на журнальном столике не было ни пяди свободного места — все было уставлено яствами.

— Мужчина, ну-ка, поухаживай за дамами! — кивнула Ляля на бутылку «Массандры».

Я откупорил ее и наполнил два бокала вином. Сладковато-терпкий аромат наполнил комнату.

— А почему ты налил вино только в два бокала? — удивилась Ляля. — Ты что, завязал?

Я развел руками:

— Вино на меня плохо действует.

— Ваня пьет только крепкие напитки, — пояснила Настя, поглядывал на меня с сочувствием.

Ляля озадаченно почесала вздернутый носик:

— Да, да… Я забыла… А водки-то у меня как раз и нет.

— Сейчас быстро сбегаю в магазин и куплю, — я поднялся с дивана, собираясь выйти в прихожую, чтобы одеться. Шлепнув себя ладонью по лбу, прибавил, обращаясь к Насте: — А мы тоже хороши! Пришли в гости с пустыми руками.

Настя вскочила и придержала меня за рукав:

— Вань, я сама смотаюсь! Дома же тоже водка есть, целых две бутылки в холодильнике. Просто из виду выпустила!

— Да нет! — махнул я рукой. — Пусть те бутылки дома стоят да ждут своего часа. Магазин же рядом. Сейчас я принесу.

— Пусть Настя сходит! — вмешалась Ляля. — Заодно и салфеток купит. Она сегодня весь день дома просидела, ей не помешает проветриться.

— Конечно, — согласилась Настя и, выйдя в прихожую, начала быстро натягивать сапоги.

— Деньги не забудь! — напомнил я. — Они у меня во внутреннем кармане куртки.

Настя ушла в магазин. А я откинулся на спинку дивана и закурил. Ляля одним духом осушила свой бокал и, нервно поставив его на столик, посмотрела на меня серьезно и несколько смущенно. Смущение в ее глазах я видел впервые.

— Ванечка, ты мужик вроде понятливый. Можно тебя попросить об одном одолжении?

Я кивнул.

— Только пообещай сперва, что не обидишься и… этот разговор останется между нами.

Я затянулся сигаретой и опять кивнул:

— Само собой, Ляля!

— Обещаешь?

— Обещаю!

Она резко наклонилась ко мне, — крепко обхватила мою руку и с жаром зашептала:

— Ванечка, помоги мне! Не знаю, что со мной происходит, но умираю, так хочу мужчину! Понимаешь, Ванечка, умираю!

Я обескуражено уставился на Лялю.

— Но… как…

— Миленький, пожалуйста! — продолжала шептать она. — Я вся измучилась, изнываю… Это просто мука какая-то! У меня, конечно, есть вибратор, но разве им заменишь живую плоть? — ее рука уже судорожно поглаживала мою ногу, перемещаясь все ближе к паху, а темные глаза были окутаны дымкой страсти.

— Тебе нужно завести мужчину, — посоветовал я, стараясь придать голосу как можно больше теплых тонов сочувствия. Ляля сейчас, безусловно, в нем нуждалась — это было отчетливо видно по ее лицу и лихорадочным движениям рук.

— Ванечка, золотой, пожалуйста! Ванечка! — трепетала она, принимаясь за молнию на моих брюках.

Я попытался мягко остановить Лялю, сжал ее руку. Но женщина, как дикая кошка, прыгнула на меня и впилась губами в мой рот. Столь пылкий напор похотливой, изголодавшейся самки ошеломил меня и я на какой-то миг растерялся. Этого оказалось достаточно, чтобы Ляля успела выудить из брюк мой инструмент.

Дернувшись, я сбросил ее с себя, вскочил с дивана и запихнул свое сокровище на место. Ляля, как куль, упала лицом на диван и беззвучно зарыдала. Вид у нее до того был жалкий, растоптанный, что я сдался: мужчина я, в конце концов, или нет? Женщина умоляет, унижается, а я ломаюсь, будто прыщавая девственница! Что мне стоит выручить истерзанную бешеным желанием даму? Я обхватил Лялю за ноги, приподнял их и, задрав ее попку кверху, рывком отбросил подол халата. Еще пара секунд, и Ляля, сладострастно застонав, завиляла, налитыми, спелыми бедрами.

Когда Настя вернулась, мы сидели рядышком на диване и сосредоточенно рассматривали старые фотографии в школьном Лялином альбомчике. В глазах Насти вспыхнул смутный огонек тревоги, но тотчас и погас — приподнявшись, я обнял ее за талию и усадил к себе на колени. А Ляля, как ни в чем не бывало, защебетала:

— Ну, давайте же наконец выпьем! Ванечка, не медли, дорогой, наливай себе водочки, и поехали! Посидим хорошо.

Я налил в Лялин пустой бокал вина, а себе, проигнорировав эту маловместительную тару, добрых полчашки водки.

Посидели мы и впрямь хорошо.




Хоронить мне Михаила не пришлось. Утром, прибыв в Вольнянск, я узнал, что старенькая мать моего друга решила увезти тело сына на родину, в крошечную деревушку под Сумами. На похороны туда поехала и Надежда.

Выпив по рюмке водки за упокой грешной души Михаила со старушкой-соседкой, которая наводила порядок в его теперь уже пустой квартире, я побрел обратно на автостанцию.

Над городом зловеще кружило угрюмое воронье. Звенел мороз. И скорбно молчали поседевшие тополя…

В Запорожье я приехал в половине десятого. На работе решил не показываться. Все, что нужно, я написал вчера, необходимые распоряжения дал. Остальное сделают и без моего участия. Но и сидеть целый день дома тоже не хотелось. С уличного телефона-автомата я позвонил в приемную редакции, в двух словах объяснил Маше положение вещей и пригласил ее на чашечку кофе в дом печати, пообещав появиться там через полчаса.

В бар она пришла в точно назначенное время. В короткой, туго обтягивающей бедра юбочке, элегантной кожаной курточке и белом пушистом шарфике, Маша смотрелась довольно эффектно. Немногочисленные посетители мужского пола, в основном коллеги-журналисты, бросали на нее плотоядные взгляды.

— Привет! — Маша бросила на столик сумочку и, обворожительно улыбаясь, присела на краешек стула.

— Здравствуй, солнышко! — я приподнялся и поцеловал ее в раскрасневшуюся щечку, тем самым давая понять мужикам, что девушка пришла именно ко мне и к ней не нужно клеиться.

Затем направился к стойке бара за водкой, кофе и коньяком для Маши.

— Как твои ноги? — поинтересовалась она с озабоченным видом, когда я вернулся. — Вижу по походке, что еще неважно.

— Да нет, все нормально, уже почти не болят, — заверил я и спросил в свою очередь: — А ты, детка, почему без головного убора? На улице морозище, зачем форсить? Заболеть вздумала?

Маша кокетливо повела плечиком:

— Неужели тебе не все равно?

— Не все равно! — отрезал я серьезно. И это произвело на секретаршу определенное впечатление. Ее глаза в один миг покрыла пелена легкой грусти.

— Давно обо мне никто не волновался! — бросила она сдавленно и опустила голову.

Я отхлебнул из стакана водки и, облокотясь об стол, подпер кулаком подбородок.

— Сколько времени ты одна? Расскажи о себе.

Маша сидела, прямо, как школьница на экзамене, ее лицо выражало и смущение, и грусть.

— Что тебе рассказать? Что мне двадцать девять лет, ты, наверно, знаешь. В восемнадцать, на втором курсе педучилища, я выскочила замуж. И года не прожили — развод. Потом был второй муж. Серьезный, деловой, вроде тебя.

— Да уж, очень серьезный! — ухмыльнулся я кивком указывая Маше на нетронутую рюмку с коньяком.

Она взяла ее, приподняла, и, рассмотрев содержимое сквозь голубоватое стекло, выпила всю до остатка. Потом схватила чашку с кофе, отхлебнула, обожгла губы и поставила на место.

— А что это за второй муж? — поинтересовался я и взял обе руки секретарши в свои. — Хороший был человек?

— Толик?.. Я прожила с ним почти пять лет, — на ее бледном лобике появились и тотчас исчезли две складочки. — Ждала ребенка. Но случился выкидыш… И Толик ушел…

Глаза Маши — наивные, добрые и в эту минуту печальные — смотрели прямо в мои. Она ждала сочувствия.

— Так сразу взял да и ушел?

— Я так и не поняла его поступок, — вздохнула секретарша. — Забрал меня из больницы, привез на такси домой. Потом принес из магазина много разных продуктов. Посидел молча, покурил. Вдруг поднялся, начал одеваться. Говорю: ты куда? А он — ни слова, только взглянул как-то виновато. Так и ушел…

Недалеко от нас сидели две дамы из областной государственной газеты, в которой и я когда-то работал. Мне показалось, что они внимательно прислушиваются к нашему разговору.

— Давай уйдем отсюда в другое место, — шепнул я Маше и, допив водку, вышел из-за столика.

Мы спустились на первый этаж дома печати, в бар, куда журналисты обычно захаживают редко — он открыт и для посетителей с улицы.

Здесь тихо играла музыка, в воздухе витали винные пары и густой табачный дым. Свободным оказался лишь один из столиков, стоящий посередине зала. Барменша Юля, моя давняя знакомая, подошла сразу, как только мы с Машей уселись, хотя заказы в этом баре всегда принимаются у стойки.

— Добрый день! — приветливо улыбнулась она. — Что подать?

Я улыбнулся ей в ответ. Краем глаза заметил: Маша смотрела на Юлю с явным неодобрением.

— Здравствуй, красавица! Два кофе, пожалуйста! А еще коньяк даме, а мне — водку, и две плитки шоколада.

Юля ушла выполнять заказ, еще раз одарив меня белозубой улыбкой. А я повернулся к секретарше:

— Не ревнуй! Мы просто друзья.

— А я и не… С чего ты взял? — попыталась она возразить, но я перебил вопросом:

— Ты, конечно, сильно переживала, когда этот Толик ушел?

Маша тряхнула рыжими кудряшками.

— Переживала, естественно… Особенно на первых порах.

— Ну, и где он теперь? — я закурил и с наслаждением затянулся. Она неопределенно пожала плечами, собираясь с мыслями.

— Где-то в Запорожье… Купил себе квартиру на Правом берегу.

— Ты что, больше его не видела?

Маша не успела ответить — подошла Юля. Кофе, рюмка коньяка, полстакана водки и две плитки шоколада перекочевали с подноса на стол. Я взял одну шоколадку и протянул Юле:

— Это тебе, малышка!

— Мне? — девушка смутилась. Барменшей она работала не первый год, но к таким жестам не привыкла. Видать, не баловали ее посетители вниманием.

— Да, угощайся, пожалуйста!

— Но за что? — не понимала Юля.

— За твои очаровательные глазки! — я сунул плитку в кармашек ее передника. — И огромное спасибо за доброжелательность и хорошее обслуживание!

Растерянно улыбаясь, польщенная девушка удалилась. А мы с Машей возвратились к прерванному разговору.

— Так, значит, тебе больше не доводилось видеться с Толиком? — задал я вопрос, на котором мы остановились перед появлением барменши.

— Почему же? Мы встречались, — секретарша обхватила чашку ладошками. — Через год после ухода Толика, во время развода в загсе. К тому времени он уже жил с другой женщиной и она была беременна. Толик с ней приходил в загс.

Маша пригубила кофе, фыркнула. Когда ставила чашку на стол, немного расплескала. Разволновалась, значит… У меня сжалось сердце: бедная девочка, уже немало довелось пережить. Я пододвинул стул поближе и обнял ее за плечи. Она благодарно погладила мои пальцы.

— Потом появился Евгений, — голос секретарши вдруг сделался совершенно бесстрастным. Можно было подумать, что она рассказывает не о себе, а о ком-то постороннем. — Мы жили с ним в моей квартире. То есть не в моей… Это она теперь моя, а раньше принадлежала Толику, ему ее бабушка в наследство оставила. Я сначала не съезжала, все ждала, что Толик возвратится. А потом, после развода узнала, что он давно каким-то образом переоформил квартиру на меня, Ну, я и осталась. Да и Толик несколько раз звонил мне, уговаривал не бросать ее…

Я выпил и, закурив новую сигарету, без особого любопытства спросил:

— Значит, был еще и Евгений. Вы не регистрировали брак?

Маша засмеялась:

— Дурак он! Куда с таким расписываться? Мужику тридцать лет, а он фантики от конфет собирает! Представляешь, Женька за ними по всему бывшему Союзу разъезжал. Все деньги на это уходили. Просто кошмар какой-то! Через полгода мы расстались, как в море корабли.

— С тех пор ты одна? — не то спросил, не то подытожил я рассказ Маши.

— Да! — она хлопнула себя ладонью по колену. — Одна! Вот уже почти два года.

Мы допили кофе и спиртное, я подошел к Юле, расплатился.

На улице, целуя Машу, предложил:

— А что, если я приду сегодня к тебе в гости?

Она, наверно, этого ждала. Безо всяких колебаний и раздумий открыла сумочку, достала ключи от квартиры и протянула мне:

— Возьми! Езжай и жди меня дома. Я скоро буду. Что-нибудь придумаю, отпрошусь у шефа пораньше, — и назвала адрес.

Купив на базаре все, что посчитал нужным, я отправился разыскивать ее жилище. Ехать пришлось почти до плотины «Днепрогэса». Квартира Маши находилась на втором этаже в доме еще сталинской постройки. И оказалась довольно просторной и удобной. Две комнаты и коридор можно было сравнить по площади с четырехкомнатной квартирой в новых домах.

В апартаментах Маши царили идеальная чистота и порядок. В гостиной поразило количество горшков и горшочков с цветами. Ими были увиты все стены. Хватало зелени и на кухне.

Оглядевшись, я закатал рукава и принялся за стряпню. Решил приготовить куриный бульон, отбивные со свинины, картофель-пюре и довольно сложный салат по придуманному мной самим рецепту.

К трем часам все уже было готово.

Вскоре появилась и Маша. Тоже с полными сумками продуктов. Я ласково поцеловал ее в щечку и помог снять курточку.

— Замерзла, небось, милая?

— Немножко, — призналась она, посматривая на меня с некоторым смущением. Ее раскрасневшееся личико источало свежесть. — А ты как тут, хоть перекусил?

Я наклонился, расстегнул молнии у нее на сапогах, стянул их с ее изящных ножек. Маша блаженно улыбалась.

— Ты, конечно же, не додумался заглянуть в холодильник? — с легкой укоризной проронила она, направляясь в кухню. На пороге остановилась, повела носиком, несколько раз втянула в себя воздух. — А чем это так вкусно пахнет?

— Мой руки и садись за стол! — тоном заботливой хозяйки приказал я. — Буду тебя кормить.

Она еще с минуту постояла у порога кухни, наблюдая, как я проворно, словно заправский официант, раскладываю на столе тарелки, и, довольно хмыкнув, ушла в ванную.

Вернувшись и увидев приготовленный мной обед, с восторгом всплеснула своими маленькими ручками.

— Вот это да! Глядя на тебя, я никогда бы не подумала, что ты умеешь готовить, — с неподдельным удивлением произнесла Маша и, схватив ложку, начала пробовать все блюда одновременно.

Я засмеялся:

— Откровенно говоря, готовить — это, пожалуй, единственное, что я более-менее умею делать.

— Ну-ну, не прибедняйся! — секретарша отщипнула кусок отбивной и, сунув в рот, проглотила. — Ой, как вкусно! А мягенькие какие!

Я откупорил бутылку шампанского, налил ей. Себе, как обычно, плеснул водки. И мы принялись за обед.

Потом дружно перемыли посуду. И уселись в гостиной перебирать залежи фотографий. Их было просто невероятное количество.

На ночь я остался у Маши, перезвонив домой и соврав, что меня попросили побыть в Мишиной квартире до утра.

В постели Маша вела себя робко, но нежно. Стеснялась, когда я отбрасывал простыню, чтобы полюбоваться ее телом. И только потом, распаленная моими ласками, перешла к активным действиям, стала пылкой и начала проявлять инициативу. Поразило меня то, что она совершенно не умела целоваться: тыкалась губами в мои губы, будто телок в коровье вымя. Впрочем, мне это понравилось. В моем характере, видать, есть педагогическая жилка: обожаю обучать и передавать опыт.

Точно не знаю, кто первый из нас уснул, но подозреваю, что сон все-таки поборол меня первым. Ночью Маша ворочалась и тихо постанывала.

Утром мы долго не могли оторваться друг от друга. Завтраком пожертвовали без сожаления. Но вышло так, что и на умывание, Машин марафет и мое бритье времени тоже почти не осталось.

Мы мчались в такси, тесно прижавшись плечом к плечу и счастливо улыбались, будто люди, обретшие то, о чем мечтали всю жизнь.

Теперь у меня имелось пятеро постоянных женщин: жена и четыре любовницы. Это, как ни крути, уже был явный перебор. Мысленно я поклялся себе, что больше никого не заведу.

Недалеко от молодежного общежития умирающего завода «Омега», на первом этаже которого располагалась редакция нашей газеты, я крепко поцеловал Машу, и она побежала на работу первой. Я остался покурить — появляться одновременно, да еще с такими счастливыми лицами, — лишний повод для досужих разговоров коллег.

Полдня я пытался заработать деньги. На сей раз их требовалось больше, чем обычно. Как-никак приближался Новый год. Моим женщинам и детям я обязан преподнести подарки. В конце концов, мне удалось уговорить руководителя одной крупной агрофирмы отпустить по сходной цене пятьдесят тонн семян подсолнечника и семьдесят тонн пшеницы. Я сразу же позвонил Дмитрию Краско, и через час в агрофирму отправились грузовики.

А деньги мне привезли уже к концу рабочего дня — Краско, как всегда, не поскупился. И просил побыстрее договориться еще за одну партию зерна.




Вечером, кровь из носу, мне обязательно надо было проведать Ольгу. Из телефонного разговора с ней я узнал, что сегодня Олег работает во вторую смену.

Около девятнадцати часов я уже стоял у распахнутой двери Ольгиной квартиры. В обеих руках — пакеты с продуктами и гостинцами для малыша. Женщина встретила, меня с обидой на лице.

— Ты меня больше не любишь? — она капризно поджала губы и смотрела глазами, полными укора и тоски.

— Я люблю тебя больше своей жизни, моя девочка! — пылко заверил я, стараясь ее успокоить.

Погладил с нежностью ухоженные волосы, поцеловал лебяжью шейку, благоухающую дорогими духами, пощекотал языком за маленьким розовым ушком. Ольга заулыбалась и попросила:

— Тогда еще целуй!

Я мягко отстранил ее и указал пальцем на дверь соседней квартиры:

— Не здесь же!

Ольга буквально втянула меня в прихожую, ногой захлопнула дверь и радуясь, как малое дитя, повисла на моей шее.

— Подожди, подожди! — попробовал я остановить ее. — Сережка ведь может…

— Его нет дома! Я недавно отвела его к родителям, — губы Ольги настойчиво искали мои. — Целуй же, ну!

Я стал целовать эту горячую женщину, заражаясь, как вирусом, ее безудержной страстью. Я опустил пакеты с продуктами у порога и потянул запыхавшееся, трепетное создание, жаждущее ласк, в постель. Оно тут же оказалось на мне верхом и принялось вытворять такие штучки, кои не снились даже поднаторевшей проститутке. У меня от них голова пошла кругом.

— Что это сегодня с тобой, ласточка? — я задыхался в крепких объятиях Ольги, но был совершенно очарован ее диким азартом.

— Соскучилась! А когда я соскучилась — пощады не жди! — почти прорычала она, больно покусывая сосок на моей груди.

Я заерзал, стараясь увильнуть от свирепых зубок голодного звереныша с кругленькой румяной попкой.

— Ты что же, хочешь разгрызть сосок, как орех? — я сжимал эту попку, будто резиновый мяч.

Ольга не услышала моих слов и продолжала истязать мое бедное тело. Тогда я рывком сбросил ее и подмял под себя. Но она и не думала униматься. Змеей юркнула вниз и опять впилась в мою грудь, а руками крепко обхватила за спину. Применив силу, я все-таки придал Ольге нужное положение. Затем коленом раздвинул бедра… Но тут она вдруг захватила ртом все мое ухо и затеребила его, как щенок тряпку. Я взвизгнул от боли. Если дело так пойдет и дальше, то сегодня мне предстоит уйти отсюда инвалидом.

Короткая, но ожесточенная схватка изнурила нас обоих. Я откинулся на подушки, а Ольга, мокрая, со слипшимися на лбу прядями волос, поднялась с кровати, чтобы принести мне сигарету. Сигареты лежали в кармане куртки, куртка же валялась на полу в прихожей.

— Кури, Ванечка!

— Прикури мне сама!

— Не умею, солнышко!

Ольга снова уселась возле меня. Она жаждала ласк. Терлась о мою грудь и похотливо ухмылялась. Ее глаза заволакивала пелена истомы. Какая удивительная метаморфоза произошла с этой женщиной! Ведь еще совсем недавно она была скромницей, жутко стеснявшейся подержать в руках мужское достоинство.

— Я сейчас, котенок! Докурю и буду тебя целовать, — пообещал я, прикидывая, как бы подольше потянуть время — измятые шары внизу живота невыносимо ныли.

— Быстрее кури и целуй! Быстрее! — почти умоляла Ольга.

Я бросил окурок в пепельницу на тумбочке и начал целовать Ольге живот. Ей это особенно нравилось. Потом принялся за грудь. Передавать инициативу этой взбешенной кобылке мне было боязно.

Провозившись не меньше часа, мы — голые и потные — перешли на кухню. Ольга кормила меня ужином и все время целовала.

Когда, наконец, она заметила и подобрала пакеты с принесенной мной провизией, то сразу набросилась с упреками:

— Зачем ты все это притащил? У нас жратвы полный холодильник! Сколько тебя просить?

— Были деньги, вот и купил, — оправдывался я.

— Это очень похоже на плату проститутке! А я, — она ткнула тоненьким, наманикюренным пальчиком себе в пышную грудь, — не проститутка! Я с тобой потому, что люблю. И, кроме твоей любви, мне ничего от тебя не нужно! Ты понял?

— Успокойся, ради Бога! — махнул я рукой и привлек ее к себе, усадил на колени. — Мне просто захотелось порадовать тебя чем-нибудь вкусненьким.

Ольга обняла меня за шею и, вздохнув, улыбнулась. Ее гнев уже улетучился.

— Прости, Ванечка… Я просто тебя люблю, — нежно проворковала она и ласково заглянула мне в глаза. — Я так счастлива, что ты у меня есть.

Я благодарно припал к ее руке.




Глава шестая


Ноги мои зажили на удивление быстро. Опухоль спала, ранки затянулись. О том, что мне довелось увидеть по милости Устина, я старался не думать. Это было выше всякого понимания, и я решил, что незачем излишне перегружать мозг, пытаясь разгадать заведомо неразгадываемую загадку. Но попасть туда, где мне уже пришлось один раз побывать, очень хотелось. Четверг — день выхода газеты — для этого подходил, как никакой другой, и я, обув крепкие армейские сапоги, отправился в Ивановку.

…Половина девятого утра. Жарко натопленная светелка. Пахнет травами. — Боишься? — спрашивает меня Устин, хитровато щурясь. От этого щелки его глаз становятся почти неразличимыми на скуластом, морщинистом лице.

— Да так себе, — неуверенно говорю я. — Вот только не понимаю, зачем раздеваться перед перемещением?

Старик колотит свое зелье и пускает клубы голубого дыма из своей трубки.

— Нельзя тебе одетым. Есть риск, что одежда воспламенится во время полета.

— Но на вас же не загорается! — возражаю я.

— На мне нет. У меня богатый опыт таких перемещений, — терпеливо объясняет Устин. — Я знаю, как надобно держаться, чтобы избежать искр.

Искр? Каких искр? Я их не видел. Может, просто не заметил?

— Как же все-таки можно, находясь в хате, попасть в другое измерение? — пытаюсь разгадать эту тайну, которая мучит меня уже несколько дней.

— Объяснить трудно, — вздыхает старик, приглаживая свои седые волосы. — В пространстве, Ванятка, есть, как это говорят знатоки, блуждающие дыры, ну, вроде как соединительные каналы. Их немало, люди, бывает, попадают в них случайно.

— И погибают?

— В большинстве случаев — да! Потому, что их тела неподготовлены к полету. Умирают в основном сразу, как только соприкоснутся с энергией, исходящей из канала. Порой людей даже не успевает засосать. Их трупы тогда остаются в нашем мире.

Я изумленно качаю головой:

— Фантастика! — и, вспомнив, что Устин так и не ответил на мой вопрос, интересуюсь: — И все же, как мы с вами попадаем в ад?

Дед берет со стола непочатую бутылку водки. Вставляет горлышко в рот и, зажав крышечку зубами, начинает ее отвинчивать. Затем пододвигает ко мне пустой стакан, другой — к себе.

— Каналами можно управлять. По разному. Например, при помощи энергии слов, — водка звонко булькает в тару. — Давай, сынок, понемногу!

Выпиваем и сразу закуриваем.

— Я эти самые каналы приближаю к нашим телам, — продолжает просвещать Устин, посасывая трубку. — Настолько приближаю, что поток энергии, исходящий из их жерл, подхватывает нас и уносит.

— Вы упомянули что-то о подготовке тел, — напоминаю я.

— Да, при перемещении все мускулы должны быть до предела напряжены. С помощью снадобья, вот этого, — старик указывает пожелтевшим, прокуренным пальцем на стакан с мутно-зеленой жижей, — тело человека на некоторое время становится, как железный столб. Но сам перемещаемый, наоборот, чувствует себя расслабленным.

— А что за искры в этом канале?

— От каких-то разрядов, — лицо деда хмурится, он откладывает трубку и берет в руку чашку со своим чаем. — Иногда искр бывает очень много. Тело они не обжигают, отлетают от него. А вот одежду могут запросто воспламенить.

Покурив, я выполняю указания Устина. Раздеваюсь, скатываю одежду в клубок, засунув туда и сапоги, связываю в узелок. Затем — на этот раз уже безо всяких колебаний — выпиваю зелье и укладываюсь на топчан.

Звучит заунывное, неразборчивое бормотание старого шамана. Меркнет свет. И вскоре меня, как щепку, подхватывает мощный поток воздуха, безудержный вихрь…

…Мы находимся в саду. Устин стоит, прислонившись спиной к тутовому дереву, я — лежу, растянувшись на мягкой траве. Прямо над головой висит золоченый диск солнца. Его лучи, как паутина, путаются в ветвях яблонь и вишен. Яблони уже отцвели, и с них грустно осыпаются вялые, ржавые лепестки. А вишни еще купаются в торжественной бело-розовой пене. Ласкает уши пение птиц — задорное, сладостное, чарующее.

— Поднимись и оденься, сынок! — тихо приказывает Устин. — Вот твой узелок, возьми!

Чувствую, что тело меня плохо слушается. Нужно время, чтобы как следует выпрямить спину и унять дрожь в ногах. Я одеваюсь долго, кажется, проходит минут двадцать. Закончив, в изнеможении опускаюсь в прохладную, дышащую свежестью шелковую траву. Старик терпеливо ожидает, пока я окончательно приду в себя.

Вдруг у меня за спиной слышится легкое шуршание травы и в тот же миг раздается спокойный, немного насмешливый баритон:

— Вижу, Устинушка, твой человек совсем обессилел!

Я резко поворачиваю голову. Сзади, в нескольких шагах стоит мужчина. Невысок, примерно моего роста. Осанка горделивая. Он средних лет или даже, скорее, молодой. Одет в черный френч, черные узкие брюки с серебряными лампасами. На нем блестящие черные же сапоги с короткими голенищами. В руке — короткий стек. Последние две пуговицы френча расстегнуты, на шее — белый шарф, заправленный за борта френча. На правом рукаве — шитая серебром литера «С». На плечах, вместо погон, по две красные нашивки.

— Ничего, Амфилахий, он уже в порядке! — бодро отвечает Устин на замечание пришедшего. И взмахом руки показывает мне, что нужно подняться.

Покачиваясь, я встаю на ноги.

— Окружной Амфилахий! — представляется мужчина, по-военному щелкнув каблуками и чуть поклонившись.

— Иван! — называю свое имя и тоже слегка склоняю голову. Пришедший пытливо, с интересом осматривает меня, играя темными зеницами больших, выразительных глаз.

— Ну что, Иван, ты готов следовать за мной?

— Готов!

— Тогда пошли! — Амфилахий отрывисто кивает Устину головой — снизу вверх, как раньше это делали вышколенные царские офицеры. И, повернувшись на каблуках, легкой, почти грациозной походкой направляется туда, откуда, появился — в гущу сада.

— Куртку захвати! — напоминает мне Устин, присаживаясь на траву под шелковицу.

Я подхватываю куртку и спешу за Амфилахием.

Мы выходим на хорошо протоптанную дорожку. По одну ее сторону благоухают распускающиеся розы.

— Можно тебя спросить, Амфилахий? — обращаюсь к нему, на полную грудь вдыхая по весеннему хмельной воздух.

Мой провожатый идет так быстро, что мне трудно за ним угнаться, хоть я и привычный к интенсивному темпу.

— Пожалуйста! — бросает он через плечо, не сбавляя шагу.

— Что значит — окружной? Ты же так, кажется, назвал себя?

— У меня три тысячи подчиненных, я отвечаю за работу в одном из округов на земле, — отвечает Амфилахий бесцветным баритоном.

Но чувствуется, что он гордится своим положением.

— И много таких округов?

— Сто двадцать.

— Все окружные живут на втором горизонте? — задаю еще один вопрос.

— Да. Все окружные, их заместители и прислуга, — слышу в ответ.

Пропетляв немного по саду, мы останавливаемся возле строения из белого камня, увитого виноградной лозой и хмелем. Оно похоже на беседку, только слишком уж большую.

— Вот мы и пришли! — сообщает окружной. — Сейчас спустимся вниз.

Заходим внутрь беседки. В ней посередине находится невысокий куб из красного кирпича, кладка очень аккуратная и тщательная. С одной стороны куба — медная дверь. Она полуоткрыта.

Амфилахий распахивает ее шире и жестом приглашает меня войти. Подчиняюсь.

Очутившись за дверью, вижу перед собой прямоугольную площадку, дальше — каменный тоннель с крутой лестницей вниз. Вони, как было в прошлый раз, никакой. Наоборот, горящие факелы источают приятный ненавязчивый аромат.

Начинаем спускаться. Становится прохладнее. Я набрасываю на плечи куртку.

— Наберись терпения, путь вниз не так краток, — предупреждает окружной, легко порхая по ступенькам. — Таких тоннелей, как этот, впереди еще два. В каждом по двести сорок сходней.

Наконец мы достигаем ровной площадки.

— Первый тоннель позади! — констатирует Амфилахий. — Дальше будет прохладнее, запахнись!

Проходим по горизонтальному коридору и упираемся в металлическую дверь. За ней — опять ступеньки. Холод действительно становится ощутимее.

За вторым тоннелем следует третий. И когда он заканчивается, мы оказываемся у полуовальной, двустворчатой двери из белого металла. Мой провожатый без усилия толкает ее, и она беззвучно распахивается.

Перед моим взором предстает город. Прямо от наших ног начинается улица, широкая и чистая, вымощенная хорошо отесанными камнями. По обе ее стороны стоят дома. Двухэтажные, с балконами и лоджиями, построенные частично из гранита, частично — из красного кирпича. Рядом с каждым домом — по три одноэтажных каменных флигеля, крытых медной бляхой, с забавными, весьма причудливыми куполами, похожими на женскую грудь. Вдоль улицы — витые железные ограды. Сразу за оградами, возле каждого дома — множество каменных чаш, в которых высажены цветы. Они полыхают! Непередаваемая красота! Здесь одновременно цветут розы, тюльпаны, гвоздики, маки… От изобилия красного цвета рябит в глазах.

Над головой — такое же, как и на первом горизонте, хмурое, свинцово-серое небо и мутно-желтый шар солнца. Деревьев нигде не видно. Воздух наполнен влагой. Улица хорошо просматривается только на небольшое расстояние, метров, пожалуй, на триста-триста пятьдесят. Дальше ничего не разберешь, все окутано шалью бледно-розового тумана. Вокруг слышны какие-то неясные звуки, хотя нигде никакого движения нет. Улица пустынна.

— Идем, я покажу тебе свой дом! — Амфилахий взмахом руки приглашает меня следовать за ним. — Посмотришь, как я живу.

Мы проходим по улице с полсотни метров и останавливаемся у одной из усадеб. Окружной берется за ручку калитки, она со скрежетом распахивается. Навстречу нам откуда-то из-за дома выбегает подросток лет четырнадцати. Он в серых брюках и синей курточке свободного покроя, на ногах — башмаки из грубой кожи. Голова юноши кажется непомерно большой из-за копны курчавых рыжих волос. Лицо смуглое, как и у Амфилахия. Глаза слегка раскосые, зеленые с желтизной. Под носом у подростка пробиваются золотистые пушинки. Подбежав, он останавливается и склоняет голову.

— Епифан, смажь петли на калитке! — холодным тоном приказывает окружной. И важно шествует по гладким булыжникам в глубь двора, к дому.

Особняк красивый, но вид у него несколько мрачноватый. Таким его делают маленькие окна, похожие на бойницы цитадели. Замечаю, как за одним оконцем качнулась алая занавесочка.

Амфилахий открывает дверь и приглашает меня войти. Переступив невысокий порог, мы сразу попадаем в просторную, не меньше, думаю, пятидесяти квадратных метров гостиную. В глаза, прежде всего, бросается огромная, величавая люстра, со свисающими сосульками в форме стрел. Убранство гостиной свидетельствует о неплохом вкусе и состоятельности хозяев. Пол устлан толстым шерстяным ковром. Вдоль беломраморных стен — кадки и большие вазоны с диковинными растениями и цветами. Они здорово оживляют интерьер, который без них, вероятно, был бы несколько сумрачным. У дальней стены — лестница, ведущая на второй этаж. Справа — распахнутая дверь из красного дерева. Посреди гостиной стоят, образуя угол, два кожаных дивана, четыре кресла с низкими спинками и четыре пуфа. Возле них — два длинных стеклянных столика на коротких, неизящных ножках. На одном — большие тарелки со сладостями и фруктами, на другом — несколько толстых книг. Самая внушительная по размерам, черная, украшенная бронзой и серебром, лежит на самом краешке дальнего стола. Отчетливо читается слегка затертое заглавие — «Трибли». Чуть поодаль от мягкого уголка — пианино с откинутой крышкой. На нем — подставка для нот.

Амфилахий, проследив за моим взглядом, поясняет:

— Дочка музицирует.

— Она у тебя одна? — интересуюсь.

— Дочь одна. А сынов двое. Одного ты видел. Второй женат и живет на первом горизонте. Сейчас уже дослужился до чина сотника. Смышленый хлопец.

— А почему он живет не здесь? — удивляюсь я.

Амфилахий усмехается:

— Чтобы жить на втором горизонте, нужно иметь мое положение. Я ведь тоже когда-то начинал с первого.

Из проема двери появляется женщина в красном бархатном платье. Оно выгодно подчеркивает ее изящную фигуру. Глубокий вырез декольте обнажает крупную, смуглую почти до золотистого цвета грудь. На шее у женщины — массивная серебряная цепь с кулоном в форме извивающейся змеи. Глаза гада — красные камни, скорее всего, рубины. Ноги вошедшей обуты в черные туфельки на высоких и тонких каблуках. Весь наряд дополняет неширокий пояс из парчовой ткани с белыми металлическими заклепками.

Несколько грубоватое лицо дамы выражает благодушие. Черные, как смоль, волосы уложены в высокую замысловатую прическу. Глаза большие, выразительные, почти лимонного цвета.

— Это моя жена Таира! — представляет ее окружной. — Большая любительница рукодельничать. Вот эти ковры, на которых мы стоим, ее работа.

Женщина явно польщена похвалой мужа. Она лучезарно улыбается, обнажив идеально ровный ряд белых, искристо белых зубов.

— Здравствуйте! Добро пожаловать! — голос у нее мягкий и пушистый, как плюш на пуфах.

Ничего бабенка! Не знай я, кто она на самом деле, принял бы за вполне обычную светскую даму.

— Я покажу гостю наши апартаменты, — Амфилахий, поигрывал стеком, жестом приглашает меня пройти в дверь, из которой только что вышла его жена.

Широкий коридор, оштукатуренный и выкрашенный слегка подсиненными белилами. Слева по коридору — высокая лакированная дверь, справа — две поменьше, наполовину стеклянные. В конце — еще одна такая же, но с матовым стеклом.

— Вот тут у нас, — живо объясняет окружной, указывая рукой на правую сторону, — кухня и столовая. В торце — санузел. А тут, — он открывает лакированную дверь, — каминная. Люблю иногда посидеть у огонька.

Каминная — тоже довольно просторная комната. На стенах висят тяжелые гобелены. Над камином, сложенным из зеленого камня, — две скрещенные сабли. Несколько низких кресел, небольшой столик на колесиках. По углам — по шкафу. В каждом — бутылки со спиртным.

Четыре напольных канделябра, по-видимому, очень дорогих, поставлены в ряд за спинками кресел. Пол устлан коврами — такими же, как и в гостиной. Несмотря на то, что гобелены выполнены в несколько мрачноватых тонах — на них в основном изображены черные кони и красные цветы, — в каминной очень уютно.

Осмотрев ее, мы возвращаемся обратно в гостиную и затем поднимаемся вверх по лестнице, покрытой золотистой ковровой дорожкой. Взору открывается просторный холл, снизу доверху задрапированный огненно-красным сукном.

— На втором этаже пять спален и мой кабинет, — Амфилахий подводит меня к дубовой двери с медными и серебряными набойками в форме тюльпанов. — Прошу сюда! Это мой кабинет.

Первое, что привлекает мое внимание в помещении — стол. Подобных ему мне никогда и нигде не приходилось видеть. Дубовый, с такими же набойками, как на двери, по верху инкрустированный слоновой костью, он поражает размерами и массивностью. На столе в беспорядке разбросаны кипы бумаг. На подставке из мрамора и серебра покоится шикарная трубка с длинным чубуком. В глубоком медном стаканчике — несколько перьев и карандашей. Рядом — две хрустальные чернильницы. Одна наполнена вишневыми, другая — обычными чернилами.

— Важные документы я подписываю только кровью, — ухмыляясь, говорит Амфилахий и приподнимает одну из чернильниц, чтобы я мог ее лучше рассмотреть.

— Чьей? — спрашиваю я, поежившись.

— Казненных! — коротко отвечает хозяин кабинета, не объясняя, каких именно: то ли людей, казненных на земле, то ли казненных в аду подданных его величества Сатаны.

Но уже через несколько секунд, видимо, угадав мои мысли, все же растолковывает:

— У нас кровь не бывает красной после смерти. Она такая только у людей и полукровок. В наших жилах — зеленая, серая и голубая кровь. Все зависит от того, кем ты родился, от какого колена пошел.

— А почему ты говоришь: после смерти кровь не бывает красной? — интересуюсь я. — Выходит, при жизни — бывает?

— Дело в том, — морщит лоб Амфилахий, — что, будучи живыми, мы обычно принимаем человеческий облик. А после смерти, естественно, становимся самими собой.

— Понятно, — мямлю я, озадаченно почесывая за ухом. Хотя понятно мне, конечно, далеко не все. Но не хочется вникать в подробности — не известно понравится ли это моему гиду.

Он стоит посреди комнаты на черно-коричневом ковре, а я продолжаю ходить и рассматривать обстановку. В кабинете пять стульев с высокими спинками, не считая того, что приставлен к столу. Два громадных шкафа. В них — книги, статуэтки, разные вещицы, назначение которых мне непонятно. У самого стола на массивной медной подставке с ножкой из слоновой кости покоится человеческий череп с отпиленной макушкой. Его нижняя часть оправлена серебром. В черепе — огарки свечей, табачный пепел, обрывки бумаги. Под одной из стен — черный кожаный диван, рядом — два подобных ему кресла. В кабинете три оконца, наполовину занавешенных алыми шторами. Стены голые, видно каменную кладку. Заметно, что камни тщательно подбирались по размеру, и соединял их искусный мастер.

— Взгляни на потолок! — окружной задирает голову и, приоткрыв рот, разглядывает лепное изображение так пристально, будто видит его впервые.

На потолке изображен всадник в золотых доспехах и пурпурных одеждах. Восседая на великолепном черном коне, он протыкает длинной пикой грудь нагой пухленькой женщины. Вокруг всадника лежат в лужах крови кучи женских тел. В стороне — два свирепого вида льва с диадемами на головах, звери как бы приготовились к прыжку. С их шей на железных цепях свисают восьмиконечные звезды. В центре каждой звезды — кисть человеческой руки, сжатая в кулак.

— Хорошая работа, да? — Амфилахий цокает языком и с довольной улыбкой опускает голову. — Есть у меня молодой слуга Савватий, это он постарался.

Я не спрашиваю окружного о смысле изображенного — если бы хотел, то объяснил бы сам.

Мы снова спускаемся в гостиную. Таира ожидает нас, сидя в кресле и листая книжку.

— Прошу в столовую! — поднимаясь, обращается она ко мне с милой улыбкой.

Я вопросительно смотрю на Амфилахия.

— Не бойся! — успокаивает он меня. — Все вполне съедобное — фрукты, сладости, вино. Мы употребляем в пищу то же, что и вы.

Прошествовав за гордо несущей свой пышный бюст Таирой, мы вошли в уютную комнату с деревянными стенами, обработанными бесцветным лаком.

— Садитесь, пожалуйста! — хозяйка указывает тонкой рукой на длинный стол, стоящий посреди комнаты в окружении дюжины стульев.

— Это и есть наша столовая, — присаживаясь, изрекает Амфилахий и одобрительно посматривает на жену, которая с улыбкой подает нам салфетки, чтобы мы накрыли ими колени.

Положив еще перед мужем и мной по медному тазику с теплой водой для омовения рук, Таира выходит из столовой. А я продолжаю с любопытством рассматривать убранство помещения. Из мебели, кроме стола и стульев, здесь стоит умывальник в углу, рядом с ним — два широких серванта с различной посудой. На противоположной стене висит небольшой шкафчик, закрытый непрозрачным, дымчатым стеклом. Больше ничего нет.

Вскоре появляется Таира, она вкатывает в столовую столик на колесиках. На нем стоят две серебряные вазы с разными фруктами; две вазы с орехами, печеньем, мармеладом и зефиром в шоколаде; хлебница, до краев наполненная булками, пышками и пряниками; кофейник; сахарница; сосуд для молока; три чашечки; три ложечки; и три вместительных кубка. Все это Таира привычными движениями перекладывает на обеденный стол. Амфилахий помогает ей. Затем женщина подходит к шкафчику, достает оттуда пузатую бутыль, оплетенную виноградной лозой, и несет нам.

— Угощайтесь! — белозубая улыбка — приветливая, ласковая — не сходит с ее лица, делая почти незаметными его грубоватые черты.

Окружной с довольным видом вынимает из бутылки пробку и наполняет кубки.

— За удачу! — громко рычит он, поднимая свой. — Она нужна всем и во всяком деле.

Я с опаской заглядываю в кубок, не решаясь пить.

— Пей! Бояться нечего! — дружеским тоном ободряет меня Амфилахий. — Это обычное вино, правда, выдержанное два десятка лет и крепкое. И еда, уж поверь, тоже вполне обычная… Ну, давайте! — и, подмигнув жене, прибавляет: — Сам-то я предпочитаю другие напитки — покрепче, но ради дорогой супруги…

Я только вздыхаю — сам ведь тоже не люблю вина. Но молчу, чтобы не обидеть хозяйку.

— За удачу! — Таира осторожно притрагивается своим кубком к моему и маленькими глотками начинает пить вино.

Мысленно перекрестившись, я следую ее примеру — медленно цежу напиток. Он оказывается невероятно пахучим, сладковатым на вкус и напоминает «Мадеру», но с несколько другим ароматом и послевкусием.

— Ну, что? — насмешливо смотрит на меня окружной. — Не отравился? Я же тебе говорил!

— Винцо отменное! — хвалю я и уже без колебаний тянусь к желтой, как настоянный кукурузный мед, груше.

Мы лакаем вино, кофе, жуем фрукты, сладости и печения. Беседуем. Говорят в основном Амфилахий и Таира. Они рассказывают мне о детях и о единственном пока внуке. Я узнаю, что их дочь Азалия сейчас находится у подруги, где музицирует или вышивает, что их внук (его имя тотчас вылетело у меня из головы) скоро пойдет в обучение к пастухам, как и положено мальчикам в его возрасте. Потом Таира делится секретом о том, что ее невестка Леяна, похоже, опять в положении, так что они с Амфилахием ожидают пополнения в роду. Я внимательно слушаю, иногда о чем-нибудь спрашиваю, чтобы не обидеть гостеприимных хозяев.

— И долго еще ждать второго ребенка? — интересуюсь, скорее, из любезности, чем из любопытства.

— Думаю, недолго! — отвечает счастливая Таира, аккуратно разделяя на дольки только что очищенный мандарин. Ее улыбающуюся можно смело назвать красавицей. — У нас, может вы не знаете, разрешаются от бремени через шесть месяцев после зачатия.

— А вот те, кто живет пониже, — почтительно прибавляет окружной, почему-то указывая пальцем вверх, — ходят беременными такой же срок, как и люди.

После трапезы Амфилахий ведет меня погулять по городу.

Мы неторопливо шагаем по улице и разговариваем.

— Таира — моя вторая жена, — просвещает он меня насчет своей персоны. — Я женился на ней давно, уже почти двадцать два года назад, когда еще и десятником не был. А первая моя…

— Умерла? — тихо спрашиваю я.

— Нет, не умерла, — медленно произносит он, грустно покачивая головой. — Она… была неверна мне. И мы расстались.

— Вот как! — удивляюсь я.

— Измены случаются везде, — вздыхает окружной.

— И где теперь твоя первая жена?

Он горько усмехается:

— Да замужем! За простым чертом. Он конченый алкоголик, гоняет ее, колотит.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться, — Амфилахий может не понять и обидеться.

Возле одного из домов, почти такого же, как у него, мы останавливаемся.

— Зайдем? — предлагает окружной.

Я неопределенно пожимаю плечами.

— Как хочешь. Если не помешаем.

— Да ну! — восклицает Амфилахий. — Здесь всех гостей встречают радушно.

Подойдя к калитке, он толкает ее. Тут же, как из-под земли, вырастает удалая, чернобровая деваха с румянцем во всю щеку. В ее карих глазах, светятся одновременно и задор, и почтительность. Она здоровается, суетливо сделав полупоклон.

— Хозяин дома? — спрашивает Амфилахий.

— Почивает! — отвечает молодка, с откровенным любопытством разглядывая меня.

— Спит, что ли?

— Нет! — споро качает головой девка. — Хозяин в гостиной отдыхает с гостями.

— Тогда веди нас в дом! — приказывает Амфилахий и без стеснения шлепает молодку пониже спины. Она ржет, как кобылица.

В гостиной царит веселье. За столом, покрытым желтой скатертью, и густо заставленным бутылками, на диванах и стульях вальяжно восседают мужчины и женщины. Их около десятка. Все уже, кажись, навеселе.

— О, Амфилахий Захода, дорогой друг! — рыжий мужичок в черном атласном халате, небритый и нечесаный, пытается высвободиться из объятий смеющейся девицы. Привстав, он неловко взмахивает рукой и опрокидывает высокую бутыль. Она падает и из ее узкого горлышка, булькая, вытекает светло-коричневая жидкость. Никто из присутствующих и не подумал подобрать бутылку, все смотрят на нас.

— Приветствую тебя, Лифатий, и всю честную компанию! — здоровается за нас обоих окружной. — Гуляем, значит?

— А чего же и не погулять, дружище? — рыжий, видимо, он и есть хозяин дома, все-таки выскальзывает из цепких рук пышногрудой бабенки. И, слегка припадая на одну ногу, подходит к нам. — Сынка-то моего старшего — Ферула — взяли наконец на восьмой горизонт. Должность, конечно, пока так себе, ничего особенного, но сам знаешь, работать там — дело почетное и прибыльное.

— Так ты, Лифатий, значит, решил это событие отметить? — Амфилахий деловито направляется к дивану и тянет меня за собой.

Мы с трудом втискиваемся на диван между двух толстозадых молодок. Тощая женщина, почти старуха — безобразная, беззубая, но услужливая — тут же ставит перед нами полные кубки.

— Лифатий вдовец, — шепчет мне на ухо окружной. — Сам вырастил троих сынов и дочку. Теперь вот пристроил одного на не пыльную работенку. У него везде связи.

Я заглядываю в свой кубок: мутноватая, светло-коричневая жидкость мне не нравится и не внушает доверия. Я тихо спрашиваю Амфилахия, можно ли это пить.

— Конечно! — кивает он. — Это кокосовый ликер смешанный с вытяжкой из зверобоя, любимое пойло здешних пьянчужек. Пей смело. Крепости в нем — мизер.

Я осушаю кубок. Выпивают и все присутствующие. И разом начинают галдеть. К их, болтовне ненадолго присоединяется и Амфилахий. А я перебрасываюсь несколькими словами с сидящей рядом дамой. Она икает, плохо держит голову, но отвечает впопад и не задает никаких глупых вопросов, как это обычно делают пьяные женщины.

Минут через двадцать мы поднимаемся из-за стола. Амфилахий ссылается на неотложные дела и чинно удаляется. Я следую за ним.

Во дворе стоит, опираясь спиной о стену ближнего флигеля, знакомая уже деваха.

— Отворяй калитку! — рявкает окружной. — Мы уходим.

Молодка бросается к изгороди. Скрепят петли.

— Будь здорова, чернобровая! — смеясь, прощается Амфилахий и снова крепко шлепает ее по увесистой заднице.

Девка, завизжав, отскакивает в сторону. Но тут же застывает в почтительном полупоклоне.

— Ну, что, Иван, увидел, чего хотел? — спрашивает меня окружной, когда мы выходим на улицу.

— Да, спасибо за экскурсию и угощение! — благодарю я, оглядываясь на деваху, которая стоит у калитки и во все глаза смотрит нам в след.

— Теперь, думаю, тебе пора обратно, — Амфилахий одергивает полы френча и, расправив плечи, легко и в то же время степенно вышагивает по камням улицы.

… От Устина я уехал в Запорожье последним автобусом.

Ночью у меня жестоко ныли уставшие от ходьбы по лестницам ада икры ног…




С утра в мой кабинет ввалился запыхавшийся шеф.

— Слышь, Максимыч, — бодро начал он, протягивая руку для приветствия. — Завод «Металлист» купил для своей медсанчасти какое-то мудреное оборудование, позволяющее на ранней стадии выявлять заболевания сердечно-сосудистой системы. В общем, будь добр, поезжай туда и сделай добротный материал. Только, я тебя прошу, не жалей красок, оптимизма! А то наша страница «Здоровье» сплошь о болезнях, смертях да о бедах отечественной медицины.

Я поморщился. От писанины на темы здравоохранения меня всегда мутило.

— Лучше я Валентину пошлю! Она в этом больше смыслит, — попробовал я отбрыкнуться от этого задания.

— Она напишет, как всегда, сухо и бледно, — возразил шеф. — А нужно, понимаешь, ярко, броско, празднично, ведь Новый год на носу! Кстати, как там Валин пацан, выздоровел?

— Да все нормально! — я отодвинул на краешек стола лист бумаги с началом статьи о фермере-кролиководе. — Обычная ветрянка.

Шеф подозрительно повел носом, недовольно покашлял. Он только теперь заметил в моей руке дымящую сигарету, которую я по привычке опускал под стол после каждой затяжки. Шеф категорически запрещал сотрудникам курить в кабинетах и даже издал на этот счет соответствующее распоряжение, с которым всех ознакомила Маша под расписку. Но я всегда нарушал его волю — писать без сигареты просто не могу. Недовольно взглянув на струйку дыма и многозначительно помолчав, шеф со вздохом бросил:

— Короче, Максимыч, сделай корреспонденцию из медсанчасти! И давай, как можно больше светлых тонов!

— Ладно! — согласился я нехотя и, привстав, швырнул окурок в открытую форточку.

Шеф нервно потер рука об руку, похмыкал, пофыркал и, наконец, удалился. А я принялся звонить в медсанчасть, чтобы договориться о встрече с руководством.

Через полчаса я уже сидел в кабинете главного врача Горецкого. По-молодецки подтянутый, опрятный и энергичный, этот пятидесятипятилетний человек любил порассуждать. Он долго говорил о путях становления украинской медицины, поделился своим видением решения проблем в здравоохранении и часа через полтора бодро объявил:

— Ну, а что касается этого аппарата, то о нем вам лучше расскажет мой заместитель Диана Александровна. Я провожу вас в ее кабинет, она ожидает.

Мы пошли к заместителю. У них с Горецким была общая приемная.

— Диана Александровна! — окликнул главврач, приоткрыв дверь ее кабинета, и заглянув внутрь. — Сотрудник газеты задаст вам несколько вопросов. — И отступив в сторону, обратился ко мне: — Иван Максимович, прошу! На все ваши вопросы вы получите здесь исчерпывающие ответы.

Я вошел в кабинет заместителя. Вяло поздоровался, окидывая влядом обстановку. Бедновато. Стандартный набор мебели для мелкого руководителя. Палас на полу выцветший, местами протертый до дыр. Не солидно!

За письменным столом — женщина в белом халате. Красивые, медового цвета волосы. Она смотрит, сдержанно улыбаясь.

Я взглянул ей в лицо и оторопел. Это была та самая прекрасная дама, которую пару недель назад мне довелось увидеть в «Оксамите». Вот они, невероятно синие с поволокой глаза!

— Прошу, садитесь! — Диана. Александровна, приподнявшись, взмахом руки указала мне на место за приставным столиком.

Я опустился на стул и рассеянно уставился на нее.

— Так что вас интересует? Спрашивайте! — мой взгляд, наверное, озадачил женщину. Она опустила голову и принялась что-то искать в кипе бумаг.

— Думаю, будет лучше, если я не стану задавать вам вопросы, все равно ничего не смыслю в медицине, — пролепетал я, еле ворочая языком. Он почему-то перестал мне повиноваться. — Просто расскажите об аппарате. Какие он дает преимущества, сколько стоит?

— Я поняла! — кивнула она, поправляя воротник-стоечку платья. — Но для начала, может, чашечку кофе?

Я пожал плечами:

— Если вас, это не затруднит, то не откажусь. Надеюсь, вы составите мне компанию?

— С удовольствием выпью чашечку! — Диана поднялась из-за стола.

Дородная, осанистая женщина с объемными, волнующими бедрами.

Грациозно подплыла к одному из шкафчиков и, открыв дверцу, достала банку растворимого кофе, сахарницу, чашки. Поставила на приставной столик передо мной. Затем включила чайник, покоившийся на латунном подносе за шторой на подоконнике.

Пока чайник вскипал, заместитель говорила об аппарате, подробно объясняя не только то, какие заболевания можно выявить с его помощью, но и принцип работы. Впрочем, много времени рассказ не занял.

— Аппарат опробован нами и, подчеркну, показал свою высокую эффективность, — закончила Диана, уже сидя напротив меня и разливая по чашкам кипяток.

— Что ж, большое вам спасибо за интервью! — от души поблагодарил я, не отрывая от нее глаз.

— Ой, что же это я! — вскочила она и метнулась к шкафчику. — А конфеты! У меня есть чудесный грильяж… Да, а может, и рюмочку коньяка?

— Великолепно! — улыбнулся я.

Диана принесла коробку конфет и бутылку коньяка. Потом извлекла из тумбочки две рюмки. И, изящно уложив обратно на стул свой, наводящий на грешные мысли, зад, попросила:

— Наливайте, Иван Максимович! Это мужское дело, верно?

Я без лишних слов взялся за бутылку.

Пила Диана маленькими глоточками, маняще приоткрыв припухшие губки, аккуратно накрашенные помадой. При этом держала голову высоко и чуть набок. Я исподтишка наблюдал за ней.

— Кстати, может, вы захотите взглянуть на аппарат? — спросила она, запоздало вспомнив, что я ведь и в глаза не видел объект своей будущей корреспонденции.

— Да нет, — отрицательно покачал я головой. — С вашего позволения я лучше возьму с собой тот буклетик, что вы мне показывали. Там есть снимок аппарата. Мы его поместим в газете в качестве иллюстрации материала.

— Как хотите, Иван Максимович! — Диана пододвинула ко мне коробку с конфетами. — Угощайтесь, угощайтесь, пожалуйста. Они очень вкусные.

Мы выпили еще по рюмочке, и я предложил:

— В нашей газете есть рубрика «Советы врача». Там мы регулярно публикуем ответы на письма читателей, полезные рекомендации. Диана Александровна, не согласитесь ли вести эту колонку? Редакция, естественно, будет платить вам гонорар, хотя, честно говоря, он очень скромный.

Предложение ей явно понравилось. Она засуетилась, заулыбалась.

— Но я ведь только простой терапевт… Может, лучше подошел бы специалист с ученой степенью?

— Вы подходите, как нельзя лучше! — горячо заверил я, усмехнувшись.

— Вы так считаете? — Диана посмотрела на меня с кокетливой улыбкой.

— Да, я так считаю! — выдохнул я. Ее глаза завораживали.

— Не знаю, получится ли у меня, — продолжала она ломаться.

— Все у вас прекрасно получится! — убежденно сказал я. — Буду привозить вам письма, читателей, на которые нужно дать ответ через газету. А пока было бы неплохо, если бы вы подготовили парочку полезных советов. Например, как защититься от простуды, как правильно выводить из организма вредные вещества, токсины всякие. Об этом нас часто спрашивают читатели.

— Сделаю! — пообещала Диана. И поинтересовалась: — Как скоро это нужно?

Мне хотелось встретиться с ней как можно быстрее. Поэтому я решил, как говорится, брать быка за рога.

— Хорошо было бы не затягивать. Чем быстрее сделаете, тем лучше.

— Я могу подготовить материал к завтрашнему дню! — выпалила Диана, облегчая мою задачу. — Пойдет?

— Просто замечательно! Завтра — это в самый раз! — сразу согласился я. И, вспомнив, что завтра суббота, на всякий случай спросил: — Вы будете на работе?

— Буду, конечно!

— Тогда в котором часу мне заехать к вам?

Диана на секунду подняла глаза вверх, размышляя.

— В одиннадцать, вас устроит?

— Безусловно! — не удержавшись, я ласково погладил ее руку.

Женщина немного смутилась от моего жеста, опустила прекрасные глаза. Боже, как мне хотелось ее обнять, прижать к груди, почувствовать биение сердца!

По возвращению в редакцию, даже не раздевшись, я бросился к телефону и начал звонить знакомой в пресс-службу областного управления здравоохранения. Когда знакомая ответила, я без обиняков попросил ее предоставить мне информацию о заместителе главного врача медсанчасти завода «Металлист».

— Что ты, собственно, хочешь знать? — выслушав мою просьбу, с хитрецой в голосе поинтересовалась знакомая.

— Как давно она занимает эту должность, хороший ли специалист, — затараторил я. — Ну и… замужем ли, есть ли дети?

— Понятно! Через часик я перезвоню… Интересно только, зачем ты так подробно наводишь справки о красивой женщине? — в трубке зажурчал тихий женский смех.

— Для дела! — отрубил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно убедительней.

— Конечно, конечно, для дела, — хохотнула знакомая и дала отбой.

Положив трубку, я удовлетворенно вздохнул. Что ж, первичные справки о тебе, дорогая Дианушка, мы наведем. Ну, а там посмотрим, что ты за птичка и как тебя приручить.

Я чувствовал себя на подъеме, моя душа пела. Мне всегда нравился процесс покорения дамского сердца. От него, этого сладкого этапа нарождающихся отношений, у меня захватывало дух, а в душе порой просыпался такой азарт, сравнимый, наверное, только с азартом волка, преследующего свою жертву. От предвкушения будущих баталии и победы я разволновался. И, чтобы успокоиться, побежал в «Элегант» выпить водки.

Часа в два по полудню позвонили из облздравуправления.

— Значит, так, Ваня, — голосок знакомой был исполнен лукавства, — Диане Александровне Верченко сорок один год. Должность заместителя главного врача занимает около трех лет. До этого была заведующей терапевтическим отделением. Ее муж — руководитель фирмы «Домострой». У них есть сын, ему шестнадцать лет. Записывай домашний адрес, телефон…

— Спасибо, я твой должник! — от души поблагодарил я.

— Ну, какой должник? Эта информация, как я понимаю, тебе нужна исключительно для написания статьи, — в голосе знакомой слышались насмешливые нотки.

— Именно так! — отчеканил я и положил трубку.

Итак, что же мы имеем? Диана замужем, у нее почти взрослый сын. Плохо? Судя по опыту, с замужними дамами всегда легче находить общий язык. Потому, что они не смотрят на тебя, как на потенциального мужа. Отношения с другим мужчиной для них — маленькое приключение, отвлечение от набившей оскомину домашней рутины. А мне что нужно от Дианы? Разрушать ее семью в мои планы, ясное дело, не входит. Мне бы только заполучить эту милашку в постель, с головой окунуться в ее чудные глазища, зарыться лицом в тепло груди… А там — куда кривая вывезет.

От этих мыслей меня опять охватил трепет. Я весь находился в предчувствии новой любви. Осознав, что работать сегодня уже не смогу, я отправился рыскать по магазинам. Прекрасное время для того, чтобы купить моим дамам новогодние подарки.




Глава седьмая


На другой день ровно в одиннадцать я залетел в приемную медсанчасти.

— Диана Александровна у себя? — спросил я носатую секретаршу, увлеченно дергающую мышку компьютера.

Не дождавшись ответа, я приоткрыл дверь кабинета заместителя главврача. Диана сидела за столом. На ней было платье того же покроя, как и вчера, с воротником-стоечкой, но не горчичного цвета, а ярко-синего. Она сосредоточенно вглядывалась в маленькое зеркальце, которое держала перед собой в вытянутой руке.

— Простите, я не постучал…

— Ой, вы уже пришли? — Диана быстро спрятала зеркальце в выдвинутый ящик стола. И, легко подхватившись, пошла мне навстречу. — Проходите, пожалуйста!

— Здравствуйте, Диана Александровна! — широко улыбаясь, поздоровался я и сделал несколько шагов вглубь кабинета.

— Здравствуйте, Иван Максимович! — она ответила на мою улыбку своей — ослепительной, пленительно-радостной.

Мы сели рядышком на диван.

— Я тут кое-что накропала, как вы и просили, — Диана скромно потупила взор. Затем вскочила со своего места, подхватила бумаги, лежавшие на краешке стола, и, присев обратно, протянула их мне: — Вот! Посмотрите, подойдет? Только не смейтесь, я ведь раньше никогда не писала для газеты…

Я скользнул взглядом по ровным строчкам, написанным, будто под линейку.

— Красивый у вас почерк! А я думал, что все врачи пишут, как курица лапой.

— Как видите, не все! — мило улыбнулась Диана.

Я быстро просмотрел написанное, не особо вникая в суть.

— Чудесно! Как раз то, что нам нужно.

— Правда? — спросила она с сомнением.

Я посмотрел в ее изумительные глаза.

— Диана Александровна, — молвил я серьезно ж почти торжественно, — не хочу, чтобы вы подумали обо мне, как о каком-нибудь пошляке… Но, поверьте, я никогда не видел таких глаз, как у вас. Они проникают в самую душу, их синий свет просто опаляет сердце!

Она смущенно засмеялась:

— Да что такого в моих глазах, Иван Максимович? Вы, журналисты, умеете так красиво говорить…

— Простите, ради Бога, если я сказал, что-то обидное, — опустил я голову.

Она взяла меня за руку.

— Ну что вы! Наоборот, я польщена. Любой женщине, тем более бальзаковского возраста, очень приятно, когда мужчины замечают ее достоинства.

— Ваши глаза не просто достоинство, — проговорил я пылко. — Они — достояние! Клад!

— Может, поговорим о моих заметках? — робко предложила Диана, стараясь избежать моего проникновенного взгляда.

— Хорошо, — покорно согласился я, сообразив, что для первого раза комплиментов достаточно. Слишком настырные и частые, они раздражают. — До Нового года выйдет еще два номера нашего еженедельника. Ваши заметки мы опубликуем в четверг. А вы готовьте следующие — для предпраздничного номера. Гонорар у нас не ахти какой, но все же деньги…

— Опять вы о деньгах! Я в них не шибко нуждаюсь, — мягко возразила Диана. — Я не из корысти хочу с вами сотрудничать. Мне просто приятно будет увидеть свою фамилию под газетным материалом… Вот такая я тщеславная!

Последнюю фразу она произнесла громко и игриво. Я улыбнулся, спрятал бумаги в карман и стал натягивать пальто.

— А кофейку! — спохватилась Диана. — Я не отпущу вас, не угостив. Вы же, надеюсь, никуда не торопитесь?

Пришлось остаться. Я боялся потерять самообладание и допустить какую-нибудь досадную промашку. Поэтому, сидя за приставным столиком в ожидании угощения, усилием воли заставил себя не смотреть в сторону хлопочущей над приготовлением кофе Дианы. И во время кофепития держался, кажется, молодцом.

И лишь потом, прощаясь уже, горячо и с той нежностью, на которую только был способен, поцеловал Дианины тоненькие пальчики и хрупкую розовую ладошку. Диана не одернула меня. И даже пожала в ответ руку.

Выйдя из приемной, я почувствовал, как у меня за спиной вырастают крылья. Взмахнув ими, я полетел в кафетерий ближайшего гастронома, чтобы хоть немного притушить водкой пожиравшее мою грудь пламя возвышенной, трепетной страсти и сияющего впереди счастья.

Следующего моего визита Диана ждала только через четыре дня, когда, выйдет газета. Так мы условились. Я не представлял, как дожить до этого светлого дня…




Планы на вечер я поменял. Сначала хотел провести его дома, в кругу семьи. Но потом решил развеяться, отвлечься от навязчивых мыслей о Диане в ласковых объятиях Ларисы.

В половине шестого, наврав Ане о неотложных делах, я вышел из дому и направил свои стопы к любовнице.

— Где это ты пропадаешь? — вопросом встретила она меня. — В последнее время я тебя почти не вижу. И потом, помнишь, ты ведь должен был кое-что сделать по дому?

Ах да! Я же пообещал Ларисе поменять замки на входной двери — старые уже никуда не годились и часто заедали.

— Прости, милая, так получилось…

— А где ты, собственно, бываешь, чем занимаешься? — спросила она как-то машинально, без особого интереса. Я даже удивился ее тону.

— В аду гуляю, любовь моя, в аду! — шутливым тоном пояснил я и, обняв Ларису, на мгновение прижал ее к себе.

Она иронически хмыкнула и, направившись в кухню, бросила:

— Иди ужинать!

— Нет, сначала управлюсь с замками, — я наклонился и начал стаскивать с ног сапоги.

— Уже не надо! — бросила Лариса, выглянув из кухни. — Валерка все сделал.

— Валерка?

— Мужик из второго подъезда. Ты его видел. Помнишь, он выгуливал собачку, а мы бежали на концерт?

Я снял пальто, повесил на вешалку в прихожей и, сунув ноги в тапочки, пошлепал в ванную мыть руки. Потом зашел в кухню. Лариса возилась с кастрюлями. Я обнял ее за, плечи, поцеловал в шею.

— Извини меня, солнышко! Действительно был очень занят.

— Да ладно! — милостиво улыбнулась она, помешивая вкусно пахнущий суп. — Если бы я на тебя надеялась, то долго бы мне пришлось ждать новых замков.

За ужином мы говорили мало. Не клеился почему-то разговор.

В постели тоже ощущалась какая-то натянутость, нервозность. Лариса была податливой и даже нежной. Но куда подевались ее пылкость и страстность?

Томимый этой безрадостной мыслью, а еще неясным чувством вины, не знаю, за что, я в десять вечера, ушел домой.




Воскресенье я решил целиком посвятить Маше. Приехав утром, сразу взялся за работу. Вздумал отремонтировать полуразрушенную кирпичную перегородку, отделяющую лестничную клетку от двух квартир — Машиной и ее молодого соседа-алкоголика. Такие перегородки сооружают, наверное, все жильцы отечественных многоэтажек.

Маша намеревалась привести ее в нормальное состояние, наняв каменщика. Но я заверил, что справлюсь самостоятельно. Необходимые стройматериалы — кирпич, цемент и песок — давно уже ждали своего часа на балконе Машиной квартиры.

Позавтракав, я переоделся, замесил раствор и взялся за мастерок. Специалист по кладке кирпичей я небольшой — не достает опыта, но и дела-то было, совсем немного.

Работа подвигалась довольно споро. Маше я запретил выходить из квартиры, дабы она не путалась под ногами и не мешала своими бабьими советами.

Насвистывая, я прилаживал на место очередной кирпич, как вдруг появился сосед. Щуплый и плюгавый, в застиранной, видимо, никогда не видевшей утюга одежде, он здорово походил на бродягу. К тому же был изрядно навеселе. Узрев, чем я занимаюсь, остановился. Долго стоял, молча жевал бычок, потом вдруг лицо его побагровело. Сделал шаг ко мне и стал потрясать кулаками.

— Кто разрешил пачкать цементом пол?! — заорал сосед, как полоумный, дико вращая зенками. — Кто, я спрашиваю, мать твою перетуды?!

Я попытался утихомирить его. Объяснил, какие преимущества он получит, когда перегородка приобретет приличный вид. Но сосед и слушать не хотел. С каждой минутой становился все агрессивнее и наглее. И лез прямо на меня.

— Да что ты, как с цепи сорвался? — спросил я миролюбиво. — Что тебя не устраивает?

— Убирайся на хрен отсюдова! — завопил сосед на весь подъезд и толкнул меня, когда я осторожно отстранил его в сторону, чтобы не мешал работать. — Живо убирайся! Ты слышишь, козляра?!

Я не стал отвечать на эти оскорбительные выпады. Лишь насмешливо посмотрел в его сторону и, насвистывая, опять взялся за мастерок.

— Падла! Я сказал, вон отсюдова к ядреной фене! — заорал сосед, брызгая мне в лицо слюной.

Дело явно шло к драке. Мое терпение уже иссякало. Но я пока никак не реагировал на агрессию. Тогда разъяренный мужичок подбежал и со всего маху двинул ногой в уже наполовину отремонтированную перегородку. Раствор еще не окреп, и несколько кирпичей вывалилось, дверная рама с грохотом шлепнулась на цементный пол.

— Ах, ты гаденыш! — я сгреб соседа за загривок и с силой швырнул мордой в тазик с раствором. Во все стороны полетели брызги.

Мужик вскочил, но поскользнулся и снова шмякнулся носом в серую жижу. Это меня рассмешило.

Зарычав, он встал на нетвердые ноги и тут же бросился на меня. Я отступил на шаг и с размаху двинул носком сапога ему в грудь. Скрючившись и жутко матерясь, сосед — грязный и жалкий — прислонился бочком к стене. Затем пошатнулся и наклонился, стараясь подобрать кусок кирпича. Я подхватил тазик и, перевернув вверх дном, надел его на голову своего противника. И тут же со всей силы саданул по днищу кулаком и добавил коленом под дых. Сосед, как подкошенный, рухнул на колени.

Только через минуту он отбросил тазик и, барахтаясь в растворе, с перекошенным от боли и ненависти лицом, еле поднялся на ноги. Я исподлобья наблюдал за ним.

— Ну… ну!.. — этот несчастный алкаш силился что-то сказать, но душившая его ярость, видимо, сковала глотку. Взвизгнув, он с неожиданной прытью ринулся к дверям своей квартиры. Я не стал ему препятствовать.

И с облегчением вздохнул, когда дверь с шумом захлопнулась.

Однако через каких-то полминуты сосед вылетел, как ошпаренный, на лестничную клетку с охотничьей пятизарядкой на перевес.

— Убью! — неистово заревел он, роняя с губ белую пену. От этого звериного рева, кажется, содрогнулись стены.

Я не успел опомниться, как передо мной возникло хрупкое тельце Маши с распростертыми в стороны руками, и грохнул выстрел. Ее с силой швырнуло на мою грудь, я едва устоял на ногах. Передо мной, будто в замедленном кадре, пронеслись белое, как полотно, женское лицо, крупные капли крови на бетонном полу и моих сапогах, выпученные глаза соседа, сжимающего в руках ружье, нацеленное мне в живот. Не помню, как я умудрился, удерживая Машу, подхватить и запустить в голову соседа увесистый кусок кирпича.

Оглушенный выстрелом, растерянный, потрясенный случившимся, я не ведал, что делать. Маша — обмякшая, вялая, словно прибитая морозом георгина, — висела на моих руках.

— «Скорую»! Кто-нибудь вызовите «скорую»! — закричал я во всю силу легких.

Но рядом уже были люди.

Когда примчалась карета «скорой помощи», Маша очнулась и приоткрыла затуманенные глаза. Я стоял перед ней на коленях, весь измазанный цементным раствором и кровью.

— Тебя не зацепило? — ее почерневшие губы подергивались, голос прерывался, но в глазах, кроме боли, светились любовь и ласка. Я заплакал.

— Мелкая дробь разворотила ей плечо и, очевидно, раздробила ключицу, однако угрозы для жизни нет, — констатировал молодой мужчина в белом халате, бегло осмотрев Машину рану. — Сейчас перевяжем и — в больницу!

Два милиционера куда-то уводили растерянного, согбенного соседа. На его испачканном лбу чернела огромная ссадина.

Вечером, возвратившись из больницы, я обнаружил, что кто-то закончил ремонт перегородки и тщательно убрал в коридоре. Мне осталось только водрузить на место дверь…




Медленно тает липкая ночь. Мглу съедает серая дымка рассвета. Дети еще спят. Мы с Аней сидим на кухне и пьем кофе. В шесть тридцать она обычно уже отправляется на работу. У нее маленький магазинчик на территории одного из городских рынков. Торгует недорогими товарами — тряпками: майками, футболками, шарфами, косынками, женским и мужским бельем, носками… По понедельникам Аня всегда делает себе выходной, но теперь приближается Новый год, покупателей много, и она не хочет терять заработок.

— Я не могу понять, где ты пропадаешь по выходным, — жена нервно глотает кофе и раскрашивает лицо, поглядывая в зеркальце, прислоненное к сахарнице. — Вот вчера, в воскресенье. Думаю, ты дома. Прихожу с работы, а тебя нет. Дети говорят, еще с утра ушел. Если у тебя есть другая женщина, если я и семья тебе не нужны, так давай разводиться!

— Ну, что ты глупости говоришь?! Я просто занимаюсь подработкой, — оправдываюсь я. — На одну зарплату в наше время не шибко проживешь.

Отставив пустую чашку, жена начинает молча красить губы.

— Я, между прочим, уже купил подарки к Новому году. И тебе, и детям, — замечаю я, наблюдая за действиями Ани.

— Да? А что ты купил? — она поднимает голову и смотрит на меня вопросительно.

— Заранее говорить нельзя, иначе не получится сюрприз, — не желаю я выдавать секрет, хорошо зная натуру жены: не выдержит и обязательно разляпает все дочери и сыну.

— Но ты хоть учел, что дети — уже не совсем дети?

— Конечно! — киваю я, прикуривая сигарету.

Аня некоторое время вглядывается в зеркальце, еще раз припудривает щеки. А потом роняет:

— Я тоже кое-что тебе купила. И, думаю, дети тоже. Кстати, они просили у тебя денег?

— Просили, — признаюсь я.

Аня вздыхает:

— И у меня просили.

Разговор переходит в мирное русло. Выходя из квартиры и поцеловав меня в щеку, как всегда, поспешно и рассеянно, жена интересуется:

— А куда ты спрятал подарки?

— Кто же тебе скажет! — ухмыляюсь я.

— Нет, ну серьезно?

— Подарки на работе, — вру я. На самом деле они лежат в одежном шкафу в моей квартирке на Новокузнецкой.

Последующий час я готовлю завтрак себе и детям. На скорую руку варю гречневый суп с тушенкой и жарю картошку с колбасой. Потом быстро привожу себя в порядок, кое-как перекусываю и выхожу из дому. Дети вот-вот должны проснуться…

Сегодня мне предстоит переделать уйму дел: навестить в больнице Машу, написать две статьи и обязательно проведать Настю.




Около девяти я прибыл в центр экстремальной медицины, куда вчера госпитализировали Машу.

— Сейчас еще продолжается обход, — сообщила мне юная медсестра в идеально отбеленном и выглаженном халате. — Обождите с полчасика.

Пришлось постоять на лестничной клетке между этажами больничного корпуса, покурить.

Машина палата — восьмая. Постучав, я вошел. Пять коек. Больные — кто сидит, кто лежит. Все полураздетые. Я опустил голову, чтобы их не смущать. Маша лежала у окна. Она была бледной, с посиневшими губами и веками. Я тихо опустился на стул рядом с койкой. На тумбочке увидел какие-то таблетки и бумажку с длинным перечнем лекарств. Понятно, все это нужно немедленно купить.

Маша, спала. Я взял ее за руку.

В палату заглянула уже знакомая опрятная медсестра.

— Мужчина! — обратилась она ко мне. — Зайдите к Игорю Алексеевичу, он лечащий врач вашей жены.

Я последовал за медсестрой по коридору.

— Вот его кабинет, — она указала на белую дверь с табличкой «Врачи» и удалилась. Я постучал.

Доктор — усталый человек лет сорока — сидел за обшарпанным столом и что-то быстро писал.

— Мне доложили, что к больной Сташиной пришел муж, — подняв голову, он посмотрел на меня пустым, отсутствующим взглядом засыпающего человека. — Или вы не муж?

— Я близкий друг Сташиной, — пояснил я.

— Ясно, — припухшие веки врача подергивались. — Ей необходимо купить лекарства. Список у нее.

— Он уже у меня, — сообщил я. — Сейчас все куплю и принесу.

— Хорошо! — закивал доктор. И, поморщившись, извиняющимся тоном изрек: — Времена сейчас трудные… Я напишу вам еще один список. В нем перечислю все медикаменты, которые были истрачены во время операции вашей…м-м… подруги. Все это необходимо будет возместить, а то у нас совсем нет никакого запаса…

— Понимаю, — кивнул я.

— И еще такое дело, — продолжил доктор. — Надо бы сделать добровольный взнос в фонд больницы. Сколько именно, вам скажут в нашей бухгалтерии, там знают. Ничего не попишешь, финансовые трудности…

Спорить я, понятное дело, не собирался. Тем более, что подобные порядки давно уже стали нормой почти во всех украинских лечебных учреждениях.

— Скажите, как прошла операция? — поинтересовался я. Этот вопрос сейчас занимал меня больше всего.

Врач пожал плечами:

— Нормально. Если не будет осложнений, то, полагаю, дней через семь-восемь мы переведем Сташину на амбулаторное лечение. Плечо, конечно, какое-то время поболит, потом придется его разрабатывать, чтобы оно функционировало, как положено.

Пару минут доктор сосредоточенно писал, составляя список медикаментов, которые надлежало купить. Затем протянул его мне:

— Все это отдадите дежурной медсестре. А я ухожу домой. Всю ночь на ногах, умираю, так хочу спать.

— Спасибо вам, Игорь Алексеевич! — поблагодарил я и положил перед ним на стол несколько зеленых купюр.

— Что вы? Зачем? — он смотрел то на меня, то на деньги.

— Примите, прошу вас! — приподнявшись, я тронул его за плечо. — Врачам нынче платят не очень, это всем известно…

Врач хотел что-то сказать, но потом вздохнул, открыл ящик стола и смел туда деньги.

— Мне неловко, — неуверенно протянул он. — Понимаете? Но… Вы не волнуйтесь, со Сташиной будет все в порядке…

Спустившись на первый этаж корпуса, где, помимо гардероба, и приемного покоя, располагалась и аптека, я приобрел все необходимое. Потом сходил в бухгалтерию, уплатил деньги. И возвратился в отделение. Медсестра, унесла лекарства и чек, выданный мне кассиром больницы.

Миша все еще спала.

— Ей рано утром сделали обезболивающий укол, — объяснила мне Мишина соседка по палате — желтолицая бабулька с забинтованными кистями рук. — Она и уснула.

— Ну, тогда мне, наверно, лучше пока уйти, — понимающе улыбнулся я старушке и попросил: — Когда Маша проснется, скажите ей, пожалуйста, что приходил Иван. Я все необходимое купил, за операцию заплатил. А тут в пакете, вот он, возле тумбочки, — указал я пальцем на раздутый пластиковый пакет, — кое-какие продукты. Пусть покушает. Наведаюсь ближе к вечеру.




На работе, конечно, мне пришлось выложить шефу все о произошедшем с Машей. Я сказал ему, что по ее просьбе ремонтировал перегородку на лестничной клетке, что пришел пьяный сосед и учинил дебош с пальбой из ружья. Единственное, о чем я умолчал, — это о наших с Машей отношениях. Шефа они не касались. Не знаю, что он подумал, но не спросил ничего, только по-бабьи заохал.

На время Машиного отсутствия ее обязанности передали Наташе, сотруднице брачного агентства, действующего при нашей редакции.

Поработав несколько часов, я опять поехал в центр экстремальной медицины.

Маша встретила меня улыбкой, которая нелепо смотрелась на ее измученном лице.

— Милый…

— Как ты себя чувствуешь? — я наклонился и поцеловал ее. Губы у Маши были холодны, как лед.

— Хорошо, — прошептала она и взяла меня за руку. — Недавно милиционер приходил, расспрашивал о подробностях случившегося…

Я присел на стул у койки.

— Меня, наверно, тоже будут допрашивать, но пока не вызывали… А как твои раны, сильно болят?

Маша скользнула взглядом по бинтам, которые опоясывали ее плечо, шею и частично руку, и отрицательно покачала, головой:

— Почти нет. Если я, конечно, не пытаюсь двигать рукой. А вот голова кружится, не могу подняться с постели, боюсь, что упаду. Но, говорят, это быстро пройдет.

Я наклонился и снова поцеловал ее. На этот раз уже более крепко.

— Спасибо тебе, ласточка! Ты ведь спасла мне жизнь…

Лицо Маши озарилось светом тихой радости.

— Мои родители еще не знают, что я в больнице, — сказала она после паузы, с ласковой улыбкой разглядывая мои руки. — Я сама им позвоню. Ты мне оставишь свой мобильник до завтра, а то мой дома?

— Конечно! — я достал из кармана телефон и положил на краешек тумбочки. — Он мне не нужен. Ты же знаешь, я им почти не пользуюсь, на звонки отвечаю крайне редко…

Пальцами здоровой руки она погладила мое колено.

— Не переживай за меня! Думаю, что к завтрашнему дню я уже смогу подниматься.

— Не спеши вставать! Полежи, приди в себя, наберись силенок, — я нежно поцеловал Машу в посеревшую щеку.

— Ты придешь завтра? — спросила она, опуская голову на подушку.

— Завтра, — подтвердил я. — Когда лучше прийти — с утра или вечером?

— После работы. Тогда ты сможешь дольше посидеть со мной… Но смотри, если будешь чувствовать себя уставшим — не приходи, лучше отдохни, — в Машином взгляде было так много теплоты…

— Что тебе принести, мышонок?

— Не нужно ничего. Мне совершенно не хочется кушать, — виновато улыбнулась она.

Я прижал ее руку к своей груди.

— Машенька, тебе нужно хорошо питаться. Чтобы быстрее выздороветь. Принесу что-нибудь питательное и заставлю все съесть.




Вечер я провел у Насти. Она была в приподнятом настроении, даже можно сказать — взбудораженная. Все суетилась, лизалась ко мне, заигрывала. Но ее внешний вид мне не понравился: под глазами глубокие тени, щеки бледные, губы бескровные. Впечатление такое, вроде она или с перепоя, или не спала как минимум двое суток.

— Что это с тобой, котенок? — спросил я без обиняков.

— А что такое? — искренне удивилась Настя моему недовольному тону.

— Вид у тебя нездоровый, — пояснил я. — Ты часом не заболела?

Она обхватила меня руками за шею, прильнула к груди. И затихла в объятиях.

— Ну-ка, дохни! — я отстранил ее и, взяв за голову обеими руками, внимательно посмотрел в глаза.

— Да ты что, Ванечка! — засмеялась Настя. — Я же практически не пью. Разве что с тобой иногда позволяю себе несколько глотков.

— Но ты как-то внешне переменилась, — не унимался я. — И в худшую сторону.

Она отступила на шаг и, четко печатая слова, торжественно произнесла:

— Я буду матерью!

— Что?! — от неожиданности у меня перехватило дыхание и показалось, будто остановилось сердце. Но я быстро взял себя в руки и уже спокойно спросил: — Ты в этом абсолютно уверена?

— Да! Да, любимый! — сияя, как свежеиспеченный блинчик, подтвердила Настя. — Я поняла это уже несколько недель назад. Но не была полностью уверена… А в пятницу сходила в поликлинику и удостоверилась. Я беременна!

Боже мой! Вот это новость! Просто ошеломляющая новость! Так, значит, мне в свои сорок предстоит стать отцом младенца? У меня появится еще один ребенок? Я сгреб Настю в объятия и крепко расцеловал.

— Ты счастлив? — ее глаза сверкали, как майские звезды.

— А как ты думаешь, любимая?!

— Ты точно счастлив? — допытывалась она, заглядывая мне в лицо.

— Милая моя, ты даже не представляешь, как я счастлив! — в моем тоне было столько пафоса, что Настя, прижавшись к моей груди, тихо засмеялась от переполнявшей ее радости.

И моя душа в тот миг действительно была исполнена блаженства. Но потом, через минуту, поглаживая спину и плечи будущей мамы, я вдруг почувствовал неуверенность и беспокойство. Здоровым ли появится на свет дитя? Ведь я много пью спиртного и выкуриваю по две пачки сигарет в день!

Тревога, эта и неуверенность быстро улетучились, когда я вспомнил некоторых своих приятелей, которые ведут нисколько не лучший образ жизни, а детишки у них крепкие и выглядят, как кровь с молоком.

Нацеловавшись и наобнимавшись, мы чинно, по-семейному поужинали. Сообщение Насти все время держало меня в приятном волнении, и мне никак не удавалось успокоиться. Даже несколько стопок водки — проверенного средства — не дали ожидаемого эффекта. Потом мы сидели в гостиной, обсуждая планы на будущее.

— Я уже готовлю нашему ребеночку приданое, — призналась Настя, смущенно опустив глаза. — Говорят, нельзя заранее, но я не могу удержаться. Хочешь, покажу?

— Покажи! — попросил я и, когда она поднялась с дивана, бережно погладил ей живот, Настя принесла из спальни узелок. Развязала и начала выкладывать вещицы на журнальный столик, предварительно подстелив простынку.

— Вот распашоночки. Я сама сшила. Вот варежки. Правда, я еще не закончила их вязать, — комментировала она с воодушевлением. — А глянь на это одеяльце. Чудо! Вчера увидела на, вещевом рынке и решила купить. А это ползунки, подгузники, пеленки!

Лицо Насти посвежело, разрумянилось, но все равно смотрелось уставшим и болезненным.

— Значит, так, милая! — решительно заявил я, перебирая детские вещицы. — Тебе нужно немедленно взять отпуск.

— Зачем? — она подняла голову и посмотрела на меня непонимающим взглядом.

— Я куплю тебе путевку в санаторий, — объяснил я. — На двадцать четыре дня. Поедешь в Бердянск. Сейчас, понятное дело, в море не искупаешься, зато там покой, тишь да благодать. А главное — свежий воздух. Все это тебе необходимо.

— Но мне кажется… — хотела возразить Настя, — что лучше…

— Никаких отговорок! — отрубил я и приказным тоном продолжил: — Ты уже не юная, выносить плод тебе будет нелегко. Нужно подкрепить силы. Собирайся, через пару дней поедешь! Какие следует собрать документы, я узнаю завтра же.

Она покорно притронулась головой к моему плечу.

— Ты прав, Ванечка. Мне хотелось, конечно, побыть на Новый год дома, но коль такая ситуация, надо ехать…

— Первого января я обязательно тебя навещу, — я заглянул в Настины глаза, излучающие счастье. — Отпразднуем с тобой наступление Нового года — года, в котором родится наше дитя.

Она бросилась мне на шею и заплакала…

Поздним вечером я приехал на Новокузнецкую. Позвонил в больницу, справился о самочувствии Маши. Потом набрал номер телефона Ларисы.

— Как ты, моя золотая?

— Нормально. Сегодня, я так понимаю, ты уже не зайдешь? — голос ее был сухим и неласковым.

— Сегодня — нет, — вздохнул я. — У тебя все в порядке?

— Да, все в норме.

— Тогда целую тебя, солнышко!

— И я тебя…

Немного посидев перед экраном телевизора и попив чайку, я отправился домой.

На душе было от чего-то неспокойно, тревожно, муторно. Но мне совсем не хотелось разбираться, от чего именно…




Когда у тебя дел по горло, это даже и хорошо. Некогда копаться в душе, некогда прислушиваться к своим неосознанным мыслям и сомнениям.

Сегодня мне предстояло напряженно поработать. Кроме редакционных дел, коих скопился целый ворох, нужно было выяснить все насчет Настиной путевки, встретиться в городе с Ольгой, навестить Машу в больнице. Ну, и попробовать подзаработать деньжат, хотя покамест они у меня имелись. Но запас, понятно, карман не тянет.

На удивление работа заспорилась, все пошло, как по маслу. От редакционной текучки я отделался уже перед обедом. Потом договорился о путевке для Насти, опять же с помощью знакомой из облздравуправления. Директора агрофирмы «Добробут» Николая Семеновича — своего старого приятеля — «достал» звонком дома, куда он заехал пообедать. Нехотя, он все-таки согласился отпустить семьдесят тонн пшеницы в обмен на дизельное топливо.

На встречу с Ольгой — возле областной научной библиотеки — я опоздал всего на пять минут. Ольга топталась у газетного киоска. Высокая, стройная, дородная, в кофейного цвета кожаном пальто с роскошным песцовым воротником, она, выглядела, боярыней. От одной мысли, что эта женщина принадлежит мне, на душе сразу сделалось сладко.

Мы посидели в кафе, посетили выставку работ местных фотохудожников. А затем, прихватив торт и коньяк, отправились в квартиру на Новокузнецкой. Ольге я сказал, что это жилье — собственность моего приятеля, который на пару дней отправился к родственникам за границу.

Все было, как всегда замечательно. Мы расстались только в шесть вечера.

Мне еще нужно было что-нибудь купить для Маши и навестить ее в больнице.




— Все медицинские справки собрала, ничего не забыла? — в который раз спрашиваю я Настю.

Она мечется по гостиной, укладывает вещи в две дорожные сумки. А я просматриваю наличие документов: паспорта, путевки, справок из поликлиники — все ли на месте? Потом открываю Настин кошелек, перебираю купюры. Не густо! Добавляю туда приличную сумму — деньги у меня наготове, лежали в кармане брюк. Настя краем глаза, улавливает мои движения.

— «Бабок» у меня вполне хватит! — убежденно говорит она. — Тем более, что мне даже на билет тратиться не придется, меня ведь отвезет в Бердянск водитель твоего друга.

— Помалкивай! — рявкаю я. — Еще не известно, как там кормят. И потом, запомни: употребляй побольше витаминов. Делать тебе в санатории особо будет нечего, так что почаще ходи на базар и покупай бананы, апельсины, свежие огурцы. Я ясно сказал?

— Но ты уже столько на меня истратил! — все еще пытается протестовать Настя.

Я беру ее за плечи и усаживаю рядом на диван. Глажу, как ребенка, по голове.

— Я ведь и обязан, разве не так? Ты — мать моего будущего малыша.

Она льнет к груди, обнимает.

— Я так счастлива! Я просто летаю, как будто у меня за спиной выросли крылья!

Сумки, наконец, уложены, документы и деньги приготовлены. Одета и обута Настя вроде бы неплохо. Тем более, что…

Я подхватываюсь и иду в прихожую. Там, в уголке, лежит большой пакет, перевязанный бумажными веревками. Подбираю его и заношу в гостиную. Настя непонимающе смотрит.

— Угадай, что это? — спрашиваю я, загадочно улыбаясь, и бросаю пакет на диван.

— Обои в спальню. Ты же сказал, что нужно будет переклеить…

— Это не обои, — ухмыляюсь я. — Обои будем весной покупать.

— А тогда что? — Настя ворочает пакет туда-сюда, взвешивает в руке. — Нет, точно не обои. Они тяжелые, а это что-то полегче.

Я наблюдаю за ее действиями, застыв посреди гостиной. Сейчас Настя напоминает мне маленькую девочку, которой папа сделал, неожиданный подарок.

— Поскольку ты уезжаешь, то я решил вручить тебе свой новогодний презент раньше, чем положено, — торжественно объявляю я и принимаюсь разрывать тесемки на пакете.

Несколько движений, и перед восторженно-удивленной Настей предстают лисий полушубок и светло-коричневые сапоги на высоких, тонких каблуках.

Настины глаза распахиваются во всю ширь, лицо мгновенно розовеет.

— Это мне? — недоверчиво спрашивает она, не отрывая взгляд от подарка.

— Кажется, ты такой хотела?

Настя хватает полушубок, умиленно прижимает его к груди, затем начинает порывисто разворачивать. В этот миг, я думаю, она позабыла обо всем на свете, наверное, и о моем существовании тоже. Ее глаза сияли, как у сумасшедшей. Честно говоря, такой реакции я от нее не ожидал: ну, полушубок, ну, красивый, только и всего, подумаешь…

— Скажи же что-нибудь! Тебе нравится? — нетерпеливо хлопаю Настю по бедру.

— Ванечка, милый! — опомнившись, она бросается ко мне, обхватывает за шею руками и целует в засос. Я с трудом отрываю ее от себя.

— Не нужно таких бурных оваций, малышка! Тебе что, никогда не делали дорогих подарков?

— Таких дорогущих — нет, никогда не делали! — отрицательно качает она головой. — Самый ценный из подарков, который я когда-либо получала, — это золотой перстень. Ты мне презентовал его на день рождения. — И, вскочив, начинает примерять одежонку. — Я и не помышляла, что когда-то буду иметь такую вещь. У меня сроду не было столько денег сразу.

— Ты сапоги примерь, — советую я. — Вот насчет них у меня есть сомнения — угадал ли?

Она быстро натягивает их ни ноги. Пробегает взад-вперед по комнате, любуясь блеском голенищ.

— Как влитые! У тебя, Ванечка, глаз, что алмаз!

— Короче, впору! — констатирую я. И, осмотрев Настю с ног до головы, шлепаю на кухню покурить.

Настя догоняет меня в коридоре и бросается на шею, как тигрица на антилопу. Мне едва удается устоять на ногах.

— Поосторожней, детка! — кричу я, вырываясь из цепких объятий. — Так ведь можно травмировать нашего младенца. Научись, ради Бога, обходиться без резких движений!

Она продолжает ошалело покрывать мое лицо поцелуями.

— Будешь баловаться — отшлепаю по заднице! — с угрозой в голосе предупреждаю я. Но угроза не действует.

Потом, успокоившись, Настя вручает мне свой подарок — механические часы с красивым позолоченным браслетом и набор мужской парфюмерии.

— Конечно, это не идет ни в какое сравнение с тем, что подарил мне ты! — лепечет она смущенно. — Но прими мой подарок, Ванечка, вместе с моей любовью!

— Золотая моя Настенька! — я нежно прижимаю ее к груди. — Как я счастлив, что повстречал тебя на своем жизненном пути!

— И все у нас будет хорошо! — тихо шепчет она, и глаза ее почему-то наполняются влагой.

— Непременно! Все у нас будет хорошо! — растроганно повторяю я.




Вечером ко мне домой позвонила Надежда.

— Спасибо, Ваня, за помощь! Она мне очень пригодилась, — звучит в трубке ее грустный голос. — Никто не помог, один ты. А у меня как раз очень трудно было с деньгами. Все, что имела, истратила на лечение Миши. А у его матери, кроме пенсии, никаких доходов…

— Похоронили нормально? — спрашиваю я. — Батюшку не забыли пригласить?

— Да, об этом позаботилась мать.

— Ну что же, земля пухом Михаилу! — вздыхаю я.

Надежда начинает всхлипывать. Я не успокаиваю ее, молчу. Жду, пока успокоится сама.

— Я хочу с тобой посоветоваться, — наконец говорит она, шмыгая носом.

— О чем, Наденька?

— Насчет Машиной квартиры. Мы ведь были в разводе. По закону наследником является наш сын. А с ним проблема…

Я не понимаю, в чем может состоять проблема, и говорю об этом Надежде. Помолчав, она коротко объясняет:

— Сын в данный момент не может принять наследство…

— Как это — не может? — удивляюсь я. — Почему?

Надежда опять всхлипывает.

— Коля находится в заключении, — сквозь плач звучат слова. — Я Мише об этом не рассказывала, не хотела лишний раз волновать. И срок дали немалый — восемь лет.

— Ого! Что он натворил?

Надежда молчит, видимо, собирается с силами. Потом сокрушенно вздыхает:

— Он сделал самое ужасное…

— Кого-то убил, что ли? — спрашиваю я с недоверием.

— Нет… Николай осужден за изнасилование малолетней девушки. Групповое…

Я пораженно вскрикиваю. Как? Колька же рос скромным, тихим, даже застенчивым мальчиком. Был отличником в школе, учился в университете в Запорожье…

— В голове не укладывается, Наденька, как он мог на такое пойти! — волнение охватывает и меня.

— Ваня, он мой сын! — сдавленно произносит Надежда. — Мое сердце кровью обливается от горя!

В трубке клокочут ее рыдания. Я не знаю, какими словами утешить несчастную мать.

С трудом и не сразу она берет себя в руки.

— Я хочу тебя вот о чем спросить, Ваня. Квартира теперь пропадет?

— Не думаю, — минуту поразмыслив, говорю я. — Но нужно посоветоваться с юристом. Хочешь, я это сделаю?

— Ладно, я сама.

— Как ты хоть там живешь, Наденька?

— Сижу в четырех стенах и волком вою! — жалуется она. — Сын в тюрьме, мужа нет. Работы нет. Хорошо, что у меня есть огородик, хоть картошка да лук свои.

— Обязательно навешу тебя, — обещаю я. — Управлюсь с делами и приеду.

— Приезжай, Ваня! — горячо просит Надежда. И начинает причитать: — У меня ведь никого на белом свете нет, никаких родственников, никаких близких! Одна я, как перст. Заела тоска!

— Крепись, крепись, милая!

— Спасибо тебе за все! Будет время, бери Аню и приезжай ко мне. Слышишь, приезжай обязательно! Хоть наговоримся.

— Конечно, Наденька! Я обязательно приеду. Скоро приеду!

В трубке звучат короткие гудки. Мое сердце охвачено печалью и тревогой. Бедная Надька! У нее действительно никого. Если заболеет — кто кружку воды подаст? Она теперь осталась безо всякой поддержки. Был муж, пусть бывший, — умер. Был сын — нету, считай. Боже, какая судьба! За всю жизнь Надежда — сирота, приемная дочь четы глухонемых инвалидов-алкоголиков человеческого счастья не видела ни капли. С детства — нищета, насмешки людей, безысходность и безнадега. Миша — пьянки-гулянки да кулаки. Ведь он ее тоже и в грош не ставил, можно даже сказать, презирал. Вот однажды и решилась Надежда, лишенная человеческой теплоты, согрешить — найти утешение, ласку и понимание у разводяги-соседа. Кончилось это печально…




Глава восьмая


Третье мое перемещение в ад произошло рано утром в четверг.

Упав с головокружительной высоты на бархатный ковер травы, я чуть не задохнулся от неестественной свежести воздуха. Он просто пронизывал грудь, разрывал легкие.

— Где мы? — спросил я старика, борясь с головокружением.

Он лежал рядом со мной, широко раскинув руки и наполовину закрыв глаза.

— Это склон горы, — ответил Устин сдавленным голосом и я понял, что он чувствует то же самое, что и я.

Грудь его высоко вздымалась, ноздри расплющенного носа раздувались, на морщинистом лбу блестели крупные капли пота.

— Вам нехорошо, дедушка?

— Нет, наоборот! Здесь так же прекрасно, как у нас на Алтае, — он медленно сел, подвернув под себя ноги, и заулыбался.

Я огляделся. Мы находились на широкой поляне, усеянной мелкими голубыми цветами. А спереди, сзади, по бокам — куда ни глянь, — как стена, стоял густой хвойный лес и дышал жизнью.

— Почти, как в Карпатах! — заметил я, задирая вверх голову.

Яркая, позолоченная лучами нежаркого солнца синева, казалось, вот-вот засосет и меня, и Устина, и эту сказочную поляну.

— А ты бывал в Карпатах? — поинтересовался старик и тоже подставил лицо под ласковые языки далекого светила.

— Приходилось. Правда, всего один раз.

— Красиво?

— Не то слово! Поразительно, великолепно!

Устин вздохнул:

— Эх, Ванятка, увидел бы ты наш Алтай! Вот где рай земной!

Легкие, наконец, приспособились к необычайной резкости воздуха, и грудь перестала болеть. Только все еще слегка кружилась голова, и непроизвольно закрывались глаза. Приходилось прилагать определенные усилия, чтобы они оставались открытыми.

— Любуетесь? — громкий баритон прозвучал позади нас неожиданно, как выстрел. Вслед за ним зашуршала трава.

Я повернулся. На фоне изумрудного леса стоял, скрестив на груди руки, высокий улыбающийся мужчина лет тридцати с небольшим. Откуда он взялся?

Мужчина был одет довольно простецки: серая рубаха, черные узкие брюки, на ногах — короткие сапоги с узкими голенищами. Талию перехватывал кожаный пояс с медными заклепками. Сбоку, в ножнах, болтался короткий кинжал.

— Ты ходишь, как пума, Террион! — проворчал Устин вместо приветствия. — У меня ухо чуткое, но я не услышал, когда ты подкрался.

— Я и не подкрадывался, а просто подошел, — засмеялся мужчина, взирая на нас с легкой добродушной иронией. — А что тихо, так это у меня охотничья привычка.

Вид у Терриона был весьма миролюбивый. Даже, пожалуй, благодушный. На круглом, скуластом лице все время светилась улыбка, светло-карие глаза излучали задор, что свойственно всем жизнерадостным людям, всем оптимистам.

— Не будем терять время? — обратился он ко мне. — Вперед?

Я развязал свой узелок, и только теперь оделся. В висках монотонно постукивало, будто изнутри в голове действовал маятник.

— Идите! — бросил Устин и прилег на траву, опираясь на локоть.

Мы с Террионом побрели по густой траве вверх склона. Мой провожатый легко ступал впереди — стройный и ладный. Его черные, словно вороново крыло, волосы вьющимися локонами спадали, развеваясь на ветру, до плеч.

Едва мы достигли леса, Террион остановился. Повернул ко мне голову, глаза смотрели участливо:

— На третий горизонт ведут сходни, их тысяча четыреста двадцать. Представляю, как ты устанешь, пока мы спустимся. А тебе ведь предстоит еще немало походить там, у нас…

Я молча пожал плечами. Террион с хитрецой улыбнулся.

— Поэтому мы не станем спускаться по лестницам, а воспользуемся подъемником. Это что-то наподобие лифта, вроде, как клеть в шахте. Мне разрешили…

— А что, на это нужно разрешение? — спросил я, уловив в его голосе горделивые нотки.

Он кивнул:

— Подъемником пользуются лишь командиры стад, которые живут на четвертом горизонте. Ну, и их заместители, обитающие на третьем. Это их привилегия. А я — пока только сотник. Нам открывают доступ к подъемнику в исключительных случаях. И не каждому! — последнюю фразу мой провожатый произнес со значением.

— И много у вас сотников? — не удержался я от вопроса.

— Шесть тысяч.

— Шесть тысяч сотников?!

— Да, именно так. Но я — один из самых молодых и перспективных! — Террион расправил плечи. — Если считать по вашему времени, мне двести девять лет.

Я смерил взглядом его стройную, но отнюдь не хрупкую фигуру и пошутил:

— Ну да, совсем пацан!

Он понял шутку, звонко рассмеялся.

— На самом деле мне только тридцать пять.

— А как становятся сотниками, командирами стад?

— Эту честь нужно заслужить! — отчеканил Террион, а затем невозмутимо прибавил: — Или родиться во влиятельной семье.

— В стаде сколько сотен? — продолжал я удовлетворять любопытство.

— Десять. То есть в каждом стаде тысяча полубесов, — бодро отрапортовал он. И тронул меня за локоть: — Давай спускаться?

— Давай.

Террион подвел меня к старому могучему кедру. Приблизившись к нему вплотную, повернулся и прислонился спиной к стволу.

— Становись рядом! — скомандовал мой провожатый, и в его голосе я уловил что-то похожее на благоговейный трепет.

Я встал подле Терриона, теряясь в догадках. Вдруг земля под нами задрожала. Послышался скрип, и мы медленно стали опускаться.

— Стой спокойно! — предупредил он, уцепившись рукой за полу моей куртки.

Мы погружались в землю. Правда, вокруг земли не было видно, мы опускались в шахту или колодец. Над головой со скрежетом сомкнулся свод. Кромешная тьма ударила по глазам.

— Сейчас станет светло, — прошептал Террион.

И точно. В тот же миг нас окутал вялый зеленоватый свет. Он исходил из самих стен шахты. Они просто светились! Я осторожно дотронулся до той, что была ко мне ближе всего. Холодная. Из чего она — из стекла, из пластика? Не понятно.

Остановившись на несколько секунд, помост, на котором мы стояли, вновь пришел в движение. Скорость спуска плавно нарастала. Но вскоре начала уменьшаться.

Остановка. Террион толкнул дверь из черного металла, которая неожиданно возникла перед нами, будто выплыла из тумана. Взору открылась панорама города, который посередине пересекала прямая широченная дорога, вымощенная гладкими коричневыми камнями. По одну ее сторону в неярком свете солнца ровными рядами стояли похожие на бараки четырехугольные трехэтажные здания серого цвета с большими окнами. По другую — аккуратные домики из красного кирпича, небольшие, но довольно высокие. Их крутые крыши были покрыты коричневой черепицей. Домики стояли очень густо, почти впритык друг к другу. Вдали виднелись дома, побольше и повыше. А еще дальше сияли белизной стен двухэтажные коттеджи с острыми шпилями.

— Вот это казармы, — начал объяснять Террион, указывая рукой на серые трехэтажные строения. — Часть из них — для мужчин, а часть — для женщин. Здесь живут те, кто не обзавелся семьей. Сюда же к одиннадцати вечера обязаны сходиться и все остальные. Начальство проводит смотр, ставит задачи, награждает и наказывает. А там, — сотник указал на домики, — обитают семейные. Самые большие дома, вон они, со шпилями, принадлежат заместителям командиров стад. Я и другие сотники занимаем жилища поменьше, они находятся сразу за казармами.

Не торопясь, мы двинулись по камням мостовой.

— Для начала приглашаю тебя в свои пенаты! — Террион то ли в шутку, то ли всерьез положил руку на сердце.

По дороге к ним, его пенатам, я рассматривал домики простых полубесов. Все эти жилища имели по четыре окна — по одному с каждой стороны, высокие двери, выкрашенные серебрянкой, и смотрелись, как близнецы. Нигде никаких оград я не увидел. Ровные, чистые улочки были пустынны. Лишь у одного домика на табуретке сидела грузная седая старуха и проворно орудовала спицами. Что она там вязала, рассмотреть мне не удалось.

А вот в кварталах жилищ, что побольше и побогаче, было людно. Мужчины и женщины, в основном преклонного возраста, группками сидели на длинных скамейках под стенами домов или в деревянных открытых беседках и чинно вели разговор. Некоторые увлеченно играли в карты. Стайки детей, часто голые или в одних коротких маечках, носились по улочкам, забавляясь какими-то играми, громко визжали и смеялись. Террион то и дело почтительно кивал головой, приветствуя стариков. И бодро шагал вперед. Я семенил рядом, стараясь как можно больше разглядеть.

У дома, под номером 2309 (на каждом висела жестяная табличка с номером) мы остановились.

— Мои пенаты! — Террион любовно взирал на строение с высокой, закругленной вверху дверью.

Спереди дома, по обе стороны от двери, на улицу мрачно смотрели два окна. Под ними стояли каменные чаши, в которых алели канны. По всему периметру низенького деревянного заборчика, окружавшего усадьбу, тоже пестрели цветы — мелкие, невзрачные, вроде неживые.

— Прошу! — Террион ногой распахнул калитку и отступил в сторону, пропуская меня вперед, из чего я сделал вывод, что адский этикет несколько отличается от земного, — у нас первым заходит хозяин.

Мы поднялись на крыльцо и вошли в дом. Переступив порог, сразу попали в комнату, напоминающую одновременно и кухню, и прихожую. Стены здесь были деревянные, выкрашенные почему-то в ярко-морковный цвет, полы — такие же. Сбоку, рядом с дверью, возвышался узкий длинный шкаф для одежды. Напротив, у окна, стоял кухонный стол, возле него — три табуретки. В комнате еще имелись простенький сервант, битком набитый разной посудой, и высокий, под самый потолок, пенал. В углу виднелась маленькая мойка. А вот кухонной плиты не было.

— На чем кушать готовите? — спросил я Терриона, озираясь по сторонам.

— А мы сами ничего не готовим, — пояснил он, усаживаясь на табурет и предлагая мне другой. — Нам еду приносят по заказу из общей для сотников и их семей столовой. Самостоятельно управляются с приготовлением пищи только в поселках для простых полубесов. Ну, и кое-кто из заместителей командиров стад любит домашнюю стряпню.

Я попросил разрешения закурить, потому что уже было невмоготу — пухли уши. Террион не возражал.

— Может, попьем чайку? — предложил он, положив передо мной, маленькую вазочку, чтобы было куда стряхивать пепел от сигареты.

— Мне уже приходилось здесь и пить, и есть. Вроде ничего, но еще побаиваюсь, — честно признался я.

— Зря! — усмехнулся Террион и заверил: — Бояться нечего! Чай, как чай. Ну, так что?

— Давай! — решился я.

Улыбка озарила лицо сотника. Он поднялся, открыл пенал и извлек из него цветастый, наподобие китайских, термос. А еще через пять секунд поставил на стол сахарницу; вместительную вазу с белым хлебом, нарезанным треугольными ломтиками; банку с каким-то желтым вареньем; и блюдце с крупным, как грейпфрут, лимоном. Затем подошел к серванту, взял две чашки и две чайные ложечки с длинными, фигуристыми держалками.

Чай оказался ароматным и крепким, такой подают в Средней Азии. Но особенно мне понравилось варенье — не сладкое до приторности, как делают многие женщины-неумехи, а с приятной кислинкой, очень пахучее. Я поинтересовался у Терриона, из чего оно приготовлено.

— Обыкновенный кизил, ну и немного персика, — ответил он, отправляя в рот очередной кусок хлеба. Я обратил внимание на то, что Террион ел его много. — Кстати, варенье приготовили моя жена Андромаха и ее сестра Автилия.

— У тебя есть супруга? — удивился я. — Мне прочему-то казалось, что ты еще холостой.

— Да ну! — рассмеялся сотник. — Я давно женат. У меня два сына, один, между прочим, уже взрослый, женить пора.

— И где сейчас твое семейство?

— Жена, как и положено в такое время, находится на работе, — он не спрашивая, снова наполнил мою чашку чаем. — Андромаха заявится домой только к семи вечера. А сыновья будут к шести. Они служат наверху.

После чаевничания Террион повел меня по дому, показывая остальные комнаты. Всего их, учитывая кухню-прихожую, было три. В каждой — по два окна.

Обстановка комнат особо ничем не отличалась от обстановки в обычных городских квартирах небогатых людей. Пожалуй, единственное заметное отличие — цвет стен и пола. Уж очень он был яркий, прямо до рези в глазах.

В одной из спален Террион открыл дверцы широкого двухстворчатого шкафа и достал оттуда два шикарно инкрустированных ружья.

— Одно мне отец подарил, — поглаживая приклад длинной, тяжелой двустволки, рассказывал он. — А другое я выиграл в карты у одного колдуна, живущего в предместьях Дублина. Не хотел он мне его отдавать, что только не сулил взамен: и дорогой портсигар, усыпанный жемчугом и аквамаринами, и старинный персидский ковер ручной работы, и даже древнюю, времен Елизаветы-первой, колоду карт. Я, конечно, не согласился, потребовал это ружьишко.

Он еще некоторое время любовался своим арсеналом и рассказывал его историю. А когда, наконец, закончил, известил:

— Теперь сходим к Эквегию. Он — заместитель командира стада, в которое входит моя сотня. Можно сказать, я его ученик и любимец. Эквегий уже очень старый, и, должно быть, совсем скоро отправится на покой. Вполне может случиться так, что я займу его место. По крайней мере, он уже дважды намекал мне об этом.

— Твое назначение зависит от него? — спросил я.

— Еще бы! — хмыкнул Террион. — Эквегий имеет большой вес. К его слову внизу прислушиваются.

Двухэтажный коттедж, к которому мы вскоре подошли, несколько отличался от других, стоящих рядом. Сначала я не мог понять, чем именно, но потом обратил внимание на каменные чаши под стеной: там буйно цвели белые розы. Возле остальных домов произрастали только канны.

Террион взошел на высокое крыльцо и громко постучал в большую, обитую красной кожей дверь. На пороге тотчас выросла высокая, сутулая женщина с бледным, болезненного вида лицом. Ее черные глаза смотрели проницательно, но никакого интереса, никакого любопытства в них не было.

— Эквегий бодрствует! — проинформировала она скрипучим голосом и жестом пригласила войти в дом.

— Благодарю, уважаемая Цинция! — сдержанно кивнул Террион. И, понизив голос, обратился ко мне: — Это экономка Эквегия.

Мы последовали за ней в просторную прихожую, почти не обставленную мебелью, затем прошли по слабо освещенному узкому коридору и очутились в мрачной комнате с занавешенными окнами. Мебели тут было много, даже, пожалуй, чересчур много: диван, два кресла, два шкафа, три тумбочки, дюжина стульев. Все это громоздилось в беспорядке. На стенах, на полу, на диване пестрели ковры и коврики. В комнате, распространяя тусклый свет, горели три свечи, они торчали из хрупких, причудливых кувшинов, которые стояли по одному на каждой из тумбочек.

— Это ты, Террион? — послышался откуда-то гнусавый голосок, неприятно резанувший слух. — Проходи, сынок!

— Здоровья тебе и многая лета, почтенный Эквегий! — с подчеркнутой уважительностью промолвил сотник, склоняя голову.

Послышалось шуршание одежды. Только теперь я заметил в одном из глубоких кресел тщедушную фигурку в зеленом байковом халате. Это, вероятно, и был Эквегий, заместитель командира стада и патрон Терриона.

Скрипнуло кресло. Тощий старикашка, кряхтя и охая, с трудом встал на свои нетвердые ноги. Он казался очень слабым. Морщинистое, серое лицо с носом-клювом имело хищный и зловещий вид. Но в следующий миг, когда его озарила добрая улыбка, сразу стало приветливым и беззаботным. Старик поковылял нам навстречу.

— Ты опять с экскурсантом? — прошамкал Эквегий и, щурясь, скользнул по мне безразличным взглядом. — Как хорошо, что ты зашел, Тергион! Мне как раз нужно с тобой посоветоваться. Ты всегда трезво и разумно рассуждаешь.

— Я слушаю тебя, почтенный Эквегий! — выпрямился тот, явно польщенный словами старика.

— В группе проштрафившихся молодок, отобранных на днях для борделя нашего стада, я заприметил одну очень милую красотку, — продолжал Зквегий, зябко кутаясь в халат. — По-моему, ей там не место.

Я поразился услышанному: вот так да! Выходит, и здесь, в аду есть бордели? На моем лице, вероятно, легко прочитывалось изумление, потому что Террион, наклонившись к моему уху, шепнул:

— У нас имеются бордели для каждого стада. Есть и для мужчин, и для женщин.

Потом, обратился к старику:

— Тебе решать судьбу этой девушки, Эквегий!

— Мне хотелось бы, чтобы ты сам посмотрел на нее и высказал свое мнение, — снова улыбнулся он. И, звонко хлопнув в ладоши, произнес: — Она здесь, Тёррион, ее зовут Вирсавия.

Обернутая в белую шелковую накидку, из смежной комнаты легкой походкой молодой пантеры вышла девушка. Она была чрезвычайно смущена и растеряна.

— Дитя мое, — ласково обратился к ней старик, — покажи-ка нам свое тело.

Девушка безропотно повиновалась. Легкое движение ее рук, и накидка сползла на пол. Перед нами стояло цветущее, грациозное существо с осиной талией и покатыми бедрами, сияющими белизной в полумраке комнаты. Большие, развитые полушария грудей девушки еще не были отяжелены обильным питанием и любовными излишествами. Конусы этой нетронутой плоти венчали розовые соски, торчащие немного вверх. Упругая кожа втянутого живота и бархатный венчик лона притягивали взгляд. Вирсавия стояла, стыдливо потупив взор.

— Как она прекрасна, не правда ли, Террион? — пылко, будто юноша, воскликнул Эквегий и, подойдя к юной красавице, осторожно взял ее за точеный подбородок своими двумя узловатыми, кривыми пальцами. — Она достойна самого царя!

Террион смотрел на нагую девушку тоже отнюдь не бесстрастно. Он то и дело облизывал языком пересохшие губы, переминался с ноги на ногу.

Эквегий высоко поднял подбородок Вирсавии. Ее глаза, как спелые оливки, излучали влажный свет. Полные, чувственные губы полыхали, словно лепестки благородных роз. На высокий, мраморно-белый лоб прядями спадали завитки волос. Они были цвета красного золота.

— Хороша! — только и вымолвил Террион, и было хорошо видно, что он готов подавиться слюнями.

— Вот я и говорю, — Эквегий задумчиво провел рукой по спине девушки, — что ей делать в борделе? Не лучше ли отдать замуж за достойного человека? Как думаешь, сынок? — он пытливо взглянул на Терриона.

— Конечно! — горячо поддержал тот эту идею. — Но за, кого именно? Кого одарить таким прекрасным цветком?

— Судьба Вирсавии, понятное дело, в ее руках, — добродушно усмехнулся Эквегий. — Насильно у нас никого замуж не выдают, даже осужденную на пять лет работы в борделе. Я могу ей только рекомендовать. На правах старшего и более мудрого…

— А за что попала Вирсавия в список лиц, передаваемых для исполнения наказания в бордель? — быстро спросил сотник, все еще ощупывая глазами шикарные формы девушки.

— За непослушание, — с укоризной вздохнул старик. — У Вирсавии строптивый характер, даже, как мне сказали, дерзкий. Хотя я этого и не заметил. Верно, потому, что, она уже сделала для себя соответствующие выводы. Правда, дочка?

Дева, залитая румянцем смущения, покорно закивала головой.

— Я вот о чем хочу тебя спросить, — Эквегий отступил от Вирсавии и устало опустился в кресло. — Может, твой старший сын захотел бы жениться на ней? — старик с доброй улыбкой взглянул на девушку. — Если, конечно, Вирсавия не откажется выйти за него замуж. Я говорю, Террион, о Литии. Потому как твой младший — Иррион — еще слишком молод. К тому же, насколько я знаю, он уже имеет на примете невесту. Говорят, Иррион помаленьку встречается с дочерью вдовы Авдимуса.

Сотник удивленно вскинул брови. Но тотчас в его больших глазах вспыхнул огонек удовлетворения. Эквегий посмотрел на него долгим, испытующим взглядом.

— Вирсавия, сынок, из хорошего рода, — произнес он серьезно. — Ее отец — один из сотников четыреста седьмого стада, мой старый и закадычный друг.

— Я был бы очень рад такой невестке, — было видно, что Террион говорит это от чистого сердца. — Уверен, что Литий, увидев Вирсавию, будет сражен ее красотой… Но что решит она?

Старик на удивление проворно вскочил с кресла, почти подбежал к Терриону и торжественно промолвил:

— Не беспокойся, она видела твоего мальчика! Он приходил навестить меня по моей просьбе. Вирсавия, правда, еще не высказала своего окончательного решения, но призналась, что Литий ей понравился.

— Вот как! — удивился Террион. — Тогда что, нужно готовиться к свадьбе?

— Думаю, да! — живо согласился Зквегий. — А пока пусть Вирсавия поживет у меня. Я позабочусь, чтобы ее имя вычеркнули из черного списка проштрафившихся.

Сотник сердечно поклонился старику.

— Благодарю тебя, почтенный Эквегий! Ты всегда помогаешь мне.

— Не за что меня благодарить, сынок, — отмахнулся тот. — Пока еще не за что.

Поворотясь, старик сделал знак рукой. Девушка торопливо поклонилась и, подхватив шаль с ковра, выпорхнула из комнаты.

— Однако давно пора обедать. Прошу составить мне компанию! — обратился к нам Эквегий. И ковыляющей походкой двинулся в коридор, увлекая за собой и нас.

Мы прошли прихожую, минули кухню и попали в просторную комнату, судя по обстановке, столовую. Там сразу уселись за широкий и длинный стол, ничем не покрытый.

— Цинция! — громко рявкнул старик, зовя экономку. — Цинция, подавай обед!

Появилась та самая сутулая женщина. Наклонясь к самому уху Эквегия, что-то тихо спросила. Он кивнул.

— Не обессудьте за скромное угощение, — несколько смущенно сказал нам старик. — Сам я не привык к изысканной пище, а гостей сегодня не ждал…

Экономка ловко постелила на стол белоснежную скатерть с красивым узором — вышитыми серебром лебедями. Разложила приборы и, пристально осмотрев свою работу, вышла из комнаты.

— Вам тоже готовят в общей столовой? — спросил я, обращаясь к Эквегию.

Он почесал впалую, неважно выбритую щеку, ухмыльнулся:

— Можно, конечно, пользоваться и столовой. Но я люблю домашнюю пищу. А этот общепит… У меня свои вкусы и пристрастия. Поэтому вот уже более двадцати лет мне готовит Цинция.

Она как раз вошла в комнату с большим подносом в руках. Поставила на стол три тарелки с моченной мелко нашинкованной капустой, хорошо сдобренной черным молотым перцем и обильно политой пахучим растительным маслом, и стеклянную хлебницу, доверху заполненную пшеничными и ржаными хлебцами. Потом подошла к старинному, украшенному затейливой резьбой буфету, достала вместительный графин с прозрачной жидкостью и три рюмочки на коротких ножках.

— Это чистый спирт, — пояснил мне Эквегий, доброжелательно улыбаясь. — Обычный пшеничный спирт. Ты такое употребляешь?

Я утвердительно кивнул: спирт пить можно, он намного лучше, чем вино или какая-нибудь наливка.

Старик не спеша наполнил рюмки. Взял свою двумя пальцами за ножку, затем, приподняв над столом, изрек незатейливый тост:

— Пусть всем будет хорошо!

— Пусть будет! — с энтузиазмом выкрикнул Террион.

— Пусть будет! — согласился и я.

В столовую с подносом вошла Вирсавия. Она была гладко причесана и одета в простое ситцевое платье. Аккуратно поставила перед нами тарелки с горячим, издающим сильный аромат пряностей, борщом и графин с мутноватым золотистым напитком, как потом оказалось, хлебным квасом.

Мы похлебали борща, и старик, не мешкая, снова налил в рюмки понемногу спирта. Он был добротный, без специфического запаха и чистый, как слеза. Эквегий, похоже, знал толк в таких вещах.

Потом женщины принесли жареных цыплят и в чугунке круто сваренную перловую кашу.

— Я без нее не могу, — заулыбался старик, принюхиваясь к перловке. Затем взял деревянную ложку, насыпал себе добрых пол тарелки и принялся уплетать, запивая квасом.

Он ее прямо таки с азартом, смачно причмокивал, все время блаженно ухмылялся и довольно урчал. Мы же с Террионом больше налегали на цыплят.

Когда с трапезой было покончено, Эквегий немного поспрашивал сотника о семье и службе, посоветовал как можно скорее приготовиться к свадьбе и пообещал похлопотать о досрочном назначении Лития полноправным служивым стада.

— Ну что ж, сынок, спасибо тебе, что навестил меня, — поблагодарил он Терриона, а потом дружески, но со значением обратился ко мне: — А ты, человече, все примечай да на ус мотай. И помни: это мы тебе живому обычными людьми кажемся, а на самом деле мы рогатые, с копытами, рылами и в шерсти. И дюже лютые!

Я не понял, пошутил старик или сказал все это серьезно. Но предпочел не спрашивать.

Сытый, переполненный новыми впечатлениями, вышел я вслед за Террионом из гостеприимного дома Эквегия. На улице ничего не изменилось. Так же было малолюдно и тихо.

— Я могу тебе еще показать казармы, — мой провожатый лениво ступал по неровным камням улицы. — Но там нет ничего такого, что могло бы вызвать твой интерес. Да и время уже поджимает.

— Пожалуй, — согласился я, закуривая.

— Тогда наверх?

— Наверх!

…Устин мирно почивал на травке.

Я простился с Террионом, и он через минуту исчез в чаще леса.

Позже, когда мы уже оказались в хате старика, я спросил его, почему вижу нечистых только в человечьем обличье.

— Внешне они и есть такие, — пожал он плечами, нахмурив брови. — Чтобы увидеть их в своей сущности, нужно или умереть, или очень их рассердить. А вообще-то, я, договариваясь о твоих посещениях, прошу не пугать тебя, беречь от всяких неожиданностей… Хотя в дальнейшем увидишь еще немало жутких картин.

— И в общении они кажутся весьма мирными и дружелюбными, можно даже сказать, милыми людьми, — рассуждал я, попивая душистый травяной чай, Устин, услышав эти слова, вынул трубку изо рта и взглянул на меня, как на неразумное дитя.

— Не приведи Господи встретиться с ними в других обстоятельствах!




В поликлинику медсанчасти я подъехал в назначенное время — около одиннадцати. Любезно поздоровался с расфуфыренной секретаршей, чей орлиный профиль на фоне не зашторенного окна смотрелся почти зловеще, и направился к Диане.

Она пребывала в приподнятом настроении. Глаза сияли влажным блеском майских звезд. В голубом свитере-гольфе, обтягивающем ее великолепный бюст, эта женщина пробуждала вожделение в каждой клеточке моего тела.

— Честно говоря, Иван Максимович, я даже не ожидала, что мои заметки будут опубликованы, — радостно тараторила она, разливая кипяток по чашкам и одновременно любуясь газетной страницей, где красовалась ее фамилия, набранная жирным шрифтом.

— Значит, договорились, Диана Александровна? Завтра часика в четыре заеду к вам за новым материалом, — я старался представить ее без свитера. — Вас устроит это время?

— Буду ждать! — пообещала она. И, закончив приготовления, села напротив меня за приставной столик.

Я открыл коньяк, только что купленный в гастрономе, не торопясь, налил в рюмки. И, глядя ей в лицо, серьезно, предложил:

— Давайте выпьем за вас! За ваши глаза, способные насквозь прожечь сердце любому мужчине!

— Ох, вы — дамский угодник! Причем, ловкий и, судя по всему, опытный, — лукаво улыбнулась Диана. Затем тряхнула медовыми кудрями и, взяв свою рюмку, произнесла: — Давайте лучше за вас! За мужчину, который умеет и не боится говорить женщинам красивые слова!

Я осторожно взял ее за руку, заглянул в глаза:

— В общем, за нас! За вас, самую очаровательную из женщин, и за меня, тяжело раненного вами прямо в сердце!

Во взгляде Дианы скользнули благодарность и что-то напоминающее нежность.

— Мне очень приятно с вами общаться, Иван Максимович! — эти слова прозвучали проникновенно и сердечно. Но, пригубив коньяк, она поменяла тему разговора: — Вы специально учились на журналиста? Что заканчивали?

— Да, я имею диплом журналиста, — вздохнул я и принялся распаковывать целлофан на коробке шоколадных конфет. — Учился в Киевском университете.

— И вы всю жизнь трудитесь в средствах массовой информации? — Диана, как нарочно, подалась вперед, облокотившись об стол. Мне показалось, что я губами почувствовал ее прохладное дыхание.

— Нет, — покачал я головой, нервно заерзав на стуле. — Несколько раз пытался поменять профессию. Был инженером агропредприятия, торговым агентом, заготовителем сельхозсыръя… Но потом все равно возвращался обратно в журналистику.

Подняв свои чарующие глаза кверху, Диана мечтательно произнесла: интересная у вас, должно быть, жизнь! Постоянное общение с людьми, новые знакомства, поиск информации…

— Интересная, — согласился я, отпивая коньяк. — И выгодная, если работать с умом. С годами заводишь нужные знакомства, обрастаешь полезными связями… Кстати, Диана Александровна, вы не находите, что ваша работа, в чем-то похожа на мою? Тоже постоянно приходится общаться с новыми людьми.

Она внимательно слушала, попивая кофе. Я снова, будто невзначай, взял ее за руку, подержал в своей. Потом медленно, ожидая реакция, поднес к губам и поцеловал поочередно каждый пальчик. Во взгляде Дианы появилась непонятная растерянность, которая быстро переросла в смятение. Но она ничего не сказала. Я бережно положил ее руку обратно на стол.

Уходить мне не хотелось. Конечно, я мог найти предлог и посидеть в кабинете еще какое-то время. Но обоих ждали дела. Я поднялся и стал прощаться. Диана проводила меня в приемную.

— До свидания, Иван Максимович! — она все еще была смущена и прятала глаза.

Секретарша, нацелив свой острый, зловредный нос в мою грудь, смерила меня многозначительным взглядом. Кроме прочего, в нем явственно читалось неодобрение. Я невинно улыбнулся ей, сделал шуточный полупоклон и вышел из приемной.

Завтра обязательно приглашу Диану поужинать в каком-нибудь уютном местечке. И вести себя буду паинькой. Потому, что такую женщину поспешными действиями можно запросто спугнуть. Так размышлял я, шагая по длинному коридору админздания медсанчасти, и в душе моей громко пели соловьи…




Вечером я навестил Машу. Выглядела она по-прежнему плохо — бледненькая, под глазами синие круги. Но бодрилась изо всех сил. Увидев меня, торопливо подхватилась, кинулась навстречу. Левая рука безвольно болталась на перевязи.

Мы вышли на лестничную клетку, больше негде было поговорить.

— Как ты, милая? Тебе хоть немного лучше?

— Уже все хорошо! — заверила она и, расстегнув молнию на моей куртке, прижалась к груди. — Скорее бы домой отсюда!

— Ты тут долго, не задержишься, — я губами нашел ее холодное ухо. Она повела головой, взвизгнула и заливисто засмеялась.

— Щекотно!.. Доктор пообещал, что Новый год я встречу дома.

— Тебя, наверное, переведут на амбулаторное лечение.

— Да, Ванечка! — Маша потянулась к моим губам.

Я нежно ее поцеловал.

— Как ты кушаешь, солнышко? Есть аппетит?

— Нормально кушаю! — ее волосы пахли карболкой, йодом и еще Бог знает чем.

— Что тебе принести в следующий раз? — я невольно поднял голову вверх, избегая муторного запаха больницы. — Может, приготовить борщ, жаркое? На одних колбасах и апельсинах можно и ноги протянуть.

Маша ласково теребила волосы у меня на затылке.

— Ты почти совсем седой…

— Давно уже… Так что тебе принести?

Она посмотрела мне в глаза с печальной нежностью.

— Ничего. Вы с мамой и так меня закормили!

— Она знает о том, что случилось? — я плотнее закутал ее в полу своей куртки, действуя с предельной осторожностью, чтобы не зацепить рану на плече.

— В общих чертах.

Обнявшись, мы простояли на лестничной клетке до самого закрытия отделения.

Выйдя из корпуса больницы, я на полную грудь вдохнул сладостный, немного колючий и сухой воздух зимнего вечера.

На улице расправляла крылья метель.




Глава девятая


Ох, и шнобель у этой секретарши! Он нацелен мне в лицо, он сейчас больно клюнет меня промеж глаз!

— У Дианы Александровны люди!

— Я подожду! — плюхаюсь на мягкий стул и, закинув ногу за ногу, принимаюсь изучать пейзаж за окном.

Проходит минут пятнадцать. Секретарша, не отрывает глаз от монитора компьютера.

— Что-то, однако, засиделись! — вздыхаю я.

Орел безмолвствует. Орел парит в облаках каких-то своих мыслей.

Еще через пятнадцать минут я поднимаюсь и решительно берусь за ручку двери.

— Куда вы?! — секретарша делает страшные глаза. О, да она теперь похожа не на орла, как показалось вначале, а, скорее, на дятла. Я небрежно отмахиваюсь от него: кыш, противный!

Диана в кабинете одна. Вот это номер! Секретарша что, белены объелась или червячков да мошек пережрала, надолбав их из-под коры какого-нибудь дуба?

— Ой, Иван Максимович! — Диана вскакивает из-за стола и спешит мне навстречу. — А я думала, вас сегодня уже не будет.

Я беспомощно развожу руками:

— Простите ради Бога! Орнитология увлекла. Вот и задержался.

— Орнитология? Вы изучаете птиц? — на личике Дианы удивление, смешанное то ли с почтением, то ли даже с благоговением.

— В основном дятлов, — без тени улыбки сообщаю я, хмелея от близости этой сказочной феи с глазами плачущего ангела.

Она, подхватив меня под локоток, подводит к дивану. Я еле переставляю ноги, у меня кругом идет голова — уже успел нахлебаться синевы из ее глаз-озер допьяна.

Диана садится рядом, вкладывает мне в руки листики бумаги.

— Посмотрите, Иван Максимович, это можно давать в газету?

Я пытаюсь разобрать буквы, но строчки сливаются, плывут. Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку дивана.

— Вам плохо? — голос Дианы встревоженный и близкий.

— Все уже прошло, — говорю я, выдержав паузу, чтобы набраться сил, и принимаю прежнее положение. — Немного закружилась голова.

— Может, у вас давление подскочило? — она смотрит на меня с сочувствием. — С такими вещами, Иван Максимович, шутить нельзя.

— Нет, нет! Чувствую себя превосходно, — улыбаюсь я и расправляю плечи.

— Но вы побледнели…

— Не обращайте внимания.

Просмотрев заметки и едва уловив их суть, спешу заверить Диану, что написанное ею актуально и обязательно будет опубликовано в предновогоднем номере моего еженедельника.

— Вы и вправду так считаете? — допытывается она с недоверием. — Правда, это нужно?

— Конечно, нужно!

Диана кокетливо склоняет голову и смущенно улыбается.

— Я бы предложила вам кофе, — в ее голосе звучит неуверенность. Она поглядывает на меня все еще с тревогой и сочувствием. — Но не знаю, можно ли вам сейчас… Похоже, у вас что-то не в порядке с сосудами.

— У меня другое предложение, — говорю почти деловым тоном, подавляя трепетное волнение в груди. — Давайте-ка сегодня поужинаем вдвоем? Вы не очень спешите?

Диана озадачена. Она колеблется.

— Даже не знаю…

— Это займет всего полчаса. А потом я вызову такси и отвезу вас домой.

— Да я живу в двух шагах отсюда, — произносит она неуверенно. По тону чувствую: готова согласиться.

Заискивающе заглядываю ей в глаза:

— Вы согласны? Соглашайтесь, Диана Александровна! Не огорчайте меня, пожалуйста, у меня же ведь что-то там с сосудами…

Она смеется, прикрыв ладонью рот:

— Иван Максимович, вам трудно отказать.

— Тогда — вперед?

Помогаю Диане надеть пальто. Она выключает свет, и мы выходим в приемную. Раздается тихое покашливание. Ты смотри, птичка еще на своем насесте! А ведь сегодня суббота, да и время уже не раннее, как-никак почти шесть вечера. Она, понуро опустив клюв, скребется лапками в бумагах. Замечаю, что один пальчик на лапке окольцован. Интересно, какой соколик топчет этого дятлика? Я бы ни за что на это не согласился — не ровен час, задолбает.

— До свидания! — подчеркнуто вежливо прощаюсь я с санитаром леса, и мы с Дианой упорхаем.

Более-менее пристойного кафе рядом нет. Нам приходится топать целых два квартала до торгового центра «Фестивальный». Здесь имеется одна неплохая кафешка.

Мы заказываем шампанское для Дианы, мне — водку и на закуску — цыплята табака.

— Расскажите о себе, — прошу я, когда официантка — тонконогая пигалица — уходит выполнять заказ.

— О себе? — Диана задумчиво смотрит на витрину бара. Потом переводит взгляд на меня: — Вам это интересно?

— Журналисты — народ любопытный.

Она слегка морщит лоб, раздумывает.

— Что вам рассказать? Ничего в моей биографии особенного нет. Родилась в райцентре, за сотню километров от Запорожья. Окончила школу, мединститут. Работала участковым терапевтом. Когда вышла замуж и переехала на постоянное место проживания в областной цент, встал вопрос о работе. Устроилась в медсанчасть завода. «Металлист».

И вот уже шестнадцать лет тружусь здесь.

Официантка, высоко вскинув голову и отчаянно виляя худыми бедрами, подходит к нашему столику, ставит выпивку и закуску. Расстилает салфетки.

— Приятного аппетита!

Я благодарно улыбаюсь ей, почему-то вдруг вспомнив документальный фильм о жертвах Освенцима. Когда она исчезает, обращаюсь к Диане:

— Стало быть, вы замужем шестнадцать лет? Она заливается звонким смехом:

— Вы, наверное, просто стесняетесь прямо спросить меня о моем возрасте?

Я молчу. Откуда Диане знать, что насчет ее возраста и не только возраста я прекрасно осведомлен.

— Отвечу вам на оба вопроса, — она, с улыбкой смотрит мне в глаза. Но неожиданно смущается и опускает голову. — Я замужем восемнадцать лет. Мне уже стукнул сорок один год. Я не скрываю свой возраст. А вы скрываете?

— Я? Зачем?

Диана неопределенно пожимает плечами:

— Ну, мало ли зачем…

— Мне почти сорок.

— Приблизительно так я и думала…

Я наполняю свой стаканчик водкой, пододвигаю к себе. Ее фужер уже наполнен.

— Диана Александровна можно быть с вами откровенным?

Она озадаченно потирает свой маленький подбородок.

— Зачем вы спрашиваете? Конечно!

— Так вот, Диана Александровна, я человек очень даже не робкий. Можно с уверенностью сказать, что я, как и многие мои коллеги, нагловатый тип. И к женскому обществу тоже давно привык. Но с вами я теряюсь, как мальчишка….

Диана не дает мне высказать мысль до конца:

— А я — с вами… Вот ведь смешно, правда?

С минуту мы молчим и смотрим друг на друга.

— Это я к тому, что вы — необыкновенная женщина, — негромко говорю я. — Вы… Просто потрясли мою душу…

Легкий румянец разливается по ее щекам. Она шевелит губами и, силясь, роняет:

— Иван Максимович, вы настоящий поэт…

Я глубоко вздыхаю:

— Может, и стал бы я поэтом, будь у меня такая женщина, как вы! Рядом вдруг раздаются звонкие хлопки.

— Талантливо охмуряет! Мастер!

Я сердито поворачиваю голову. Рядом стоит Ткаченко, корреспондент одной из городских газет, и хлопает в ладоши. Небритый, неопрятный, в измятых брюках и уже изрядно навеселе.

— Здорово, Ванюха! — криво ухмыляется Ткаченко. — А я тебя случайно увидел. Шел мимо, взглянул в окно. Смотрю — вроде ты. Ну, думаю, надо зайти, поздороваться.

Я поднимаюсь, беру его за локоть и, извинившись перед Дианой, тащу к выходу. На улице спрашиваю:

— Какого хрена ты приперся? Слепой, что ли? Я же не один.

— Подумаешь! — начинает кочевряжиться Ткаченко. — Он, видите ли, с дамой! А у меня, между прочим, даже сто граммов не на что купить!

Я сую ему в руку купюру.

— Вот тебе, Толян, на бутылку. Только иди с Богом! Я тебя умоляю, топай!

— Ну, так ты теперь мне и на фиг не нужен! Я и сам теперича напиться могу, — пытается шутить Ткаченко и, выдрав из моих пальцев деньги, шаткой походкой направляется вдоль тротуара.

Вздыхаю с облегчением и возвращаюсь в кафе. Диана сидит, сложив руки на коленях, не пьет и не кушает. Она ожидает меня.

— Простите, Диана Александровна! — сажусь на свое место и беру в руку стаканчик с водкой. — Это один мой знакомый, тоже журналист. И, кстати, толковый журналист. Но после разрыва с женой начал спиваться.

— Может, ему чем-то можно помочь? — спрашивает она, грустно улыбаясь.

Я в сердцах махаю рукой, вспомнив, во скольких неприятных историях мне довелось побывать из-за бесшабашности пьяного Толика.

— Безнадежен! Его уже и уговаривали, и стращали, и по врачам водили. Без толку!

— Да… У меня отец крепко запивал… — лицо Дианы покрывает тень печали.

— Бросил?

— Умер…

— Извините, Диана Александровна.

— Ничего.

— У меня отец тоже пил. И тоже умер.

— Вот беда…

Я подаю ей руку через стол.

— Положите сюда свою ладонь. И давайте выпьем. За то, чтобы все у нас было хорошо. Чтобы только радость и никакой скорби!

— За это нужно выпить, — она, чуть поколебавшись, вкладывает свою розовую ладошку в мою. И одаривает меня синевой майского неба.

Перебрасываясь ничего не значащими фразами, мы заканчиваем ужин. Я рассчитываюсь с официанткой и помогаю Диане одеть пальто.

— Скучноватый у нас получился вечер, — говорю ей на улице.

— Ну почему же? — возражает она и берет меня под руку. — По-моему славно посидели.

Мы медленно движемся по тротуару. Сыплет мелкий, противный снег.

— Дойдем до подземного перехода и там простимся, — ее тон мне не кажется уверенным, похоже, ей вовсе не хочется так сразу со мной расставаться. — Вы поедете домой. А я пойду к себе.

— Я отправлю вас на такси.

— Нет, нет! — отрицательно качает головой Диана. — Я же рядом живу.

— Тогда я провожу вас до подъезда! — заявляю и, слегка сжав ее локоть, решительно прибавляю: — Никаких возражений не приму!

— Напрасно вы себя утруждаете, — она останавливается и заботливо расправляет на моей груди шарф. — Закрывайте горло, Иван Максимович, простудитесь.

Я перехватываю ее руку и прижимаю к губам.

Шагая по заснеженной улице, мы беседуем о зиме, вспоминаем лето, работу. Болтаем о чем угодно. Сутулые фонари льют нам под ноги унылый, тягучий, как кисель, свет. Редкие автомобили удивленно таращатся на нас, выпучив желтые глупые глаза.

Пришли. Ее дом. Ее подъезд.

— Ну, вот я и дома. Меня уже, наверно, заждались…

— Наверно.

— Интересный у нас получился вечер, Иван Максимович, — не очень весело, как-то натянуто смеется Диана. — Вроде как молодость вернулась. Вот вы проводили меня домой, будто парень девушку. Правда?

— Да, — соглашаюсь я с грустью. — Все, как в юности… Только одного не хватает…

— Чего же, Иван Максимович? — в мутном свете фонаря ее глаза кажутся зелеными и таинственными, как у кошки.

— Ну, как же! — я беру Диану за руку. — Когда парень, проводив девушку домой, прощается с ней, то он…

Она испуганно делает шаг назад. Но уже поздно. Порывисто обхватив ее за плечи, я припадаю к прохладным, трепетным лепесткам губ. Она стонет, или пытается что-то сказать. У меня начинает стучать в ушах. Я размыкаю руки.

— Но… но… Иван…

— Спасибо за вечер! Доброй ночи, Диана Александровна! — тихо говорю я и, круто повернувшись на каблуках, шагаю прочь.

Сердце бешено колотится в груди, глаза застилает желтая пелена какого-то неистовства, а в мозгу, как далекая звезда, пульсирует единственная мысль: я сошел с ума.




Коротал я вечер в квартире на Новокузнецкой, купая душу, опутанную паутиной едкой тоски и невесть откуда взявшейся пустоты, в море водки. Телевизор смотреть не хотелось. От книг воротило. Я бесцельно бродил из угла в угол, временами останавливаясь у стола на кухне, чтобы налить себе очередную рюмку. В какое-то время даже подумал, не вызвать ли проститутку. Но желания не было. Не хотелось и куда-то идти.

Через час, уже капитально захмелев, я вдруг решил поговорить с Настей. Сначала попробовал связаться с ней по мобильному. Но тщетно, он был выключен. Тогда я засел за стационарный. Долго крутил диск телефона, пытаясь дозвониться в санаторий. Наконец, вызов пошел. Трубку подняли.

— Четвертый корпус! — отрапортовал звонко женский голос.

Я попросил или соединить меня с Настей, или позвать ее к телефону.

— Так уже отбой, уважаемый, все спят! — не соглашался голос.

— Милая, мне очень надо! — настаивал я, чуть не плача.

— Да поздно уже!

— Я вас прошу, очень прошу! Пожалуйста! — продолжал клянчить я.

— А вы кто? — поинтересовалась моя невидимая собеседница на том конце провода. — Муж?

— Да, да! Я муж!

Далекая женщина, подумав, спросила, не случилось ли что. Я ответил, что случилось. И меня тут же соединили с Настей.

— Слушаю! Это ты, Ванечка? — прозвучал в трубке родной голос.

— Да, любимая, это я! Прости, что звоню так поздно.

— Ванечка, солнышко! А я ждала твоего звонка днем. У тебя все в порядке? — она была и обрадована, и обеспокоена.

— У меня все нормально! — я старался придать голосу как можно больше бодрости. — Ты там как?

— Отдыхаю. Здесь очень хорошо. Вот только за тобой скучаю…

— Я приеду к тебе! Завтра приеду!

— Завтра?! — в трубке раздался радостный вскрик Насти. — Ты не шутишь? Боже, как я буду тебя ждать! Я теперь ни за что не усну от волнения.

— Настенька, обязательно постарайся уснуть! — приказным тоном промолвил я. — Тебе необходим покой и здоровый сон.

— Так ты точно приедешь завтра? — все еще не верила она.

— Не сомневайся, любовь моя! — мой голос дрогнул, меня до слез растрогала Настина радость.

— Тогда до завтра, зайчик?

— До завтра, ласточка! Доброй ночи тебе, приятных снов! Поблагодари за меня ту милую девушку, которая нас соединила.

— Я расцелую ее!

— Отдыхай, солнышко!

Поговорив с Настей, я допил водку, выключил свет и газ и отправился домой. От сердца отлегло, приступ внезапной хандры миновал, тоска улетучилась. Я пришел в себя.

На улице пахло жизнью. Белый пух все кружился и кружился в вальсе ночи. На сером тюфяке неба возлежала запухшая луна, лениво сплевывая серебро в бездну города. А я, покачиваясь и что-то напевая себе под нос, вышагивал по пустынной улице.




На автостанцию города Бердянска я прибыл микроавтобусом из Запорожья в половине одиннадцатого. Дальше — автобус к берегу моря. И вот он, санаторий «Целебный».

Я бывал здесь много раз, но никогда дальше админздания не ходил. Корпус, в котором поселили Настю, пришлось поискать.

Я заметил ее издали. Она стояла у парадного, кутаясь в полушубок. Долго висела у меня на шее, причитала, захлебывалась то смехом, то слезами. Что-то самозабвенно тараторила. Наконец я оторвал ее от себя и, держа за руки, придирчиво осмотрел с ног до головы.

— Ты так посвежела, солнышко!

— И ты бы посвежел, продержи тебя три часа, на улице, — смеясь, заметила Настя. Ее лицо сияло от счастья.

— Три часа? Ты три часа здесь ошиваешься? — не поверил я своим ушам. — Но зачем? Ведь ты же знаешь, что первый автобус из Запорожья прибывает не раньше половины одиннадцатого…

— На, всякий случай! — Настя пожала плечами и смешно шмыгнула покрасневшим носом. — Я просто не могла усидеть в четырех стенах, ожидая тебя.

— Тогда идем быстрее греться! — я отер ей нос перчаткой и, подхватив свою сумку, потащился в корпус. — Показывай дорогу!

Настина комната находилась на втором этаже. Небольшая и уютная, она была рассчитана на двоих человек. Но так как в эту пору пациентов в санатории пребывало немного, Настя жила одна.

— Надеюсь, ты уже позавтракала? — спросил я, догадываясь, что она еще ничего не ела.

— Вместе позавтракаем, — Настя принялась стаскивать с меня куртку. — Раздевайся, здесь тепло.

Я взял ее за плечи и снова внимательно осмотрел, задержав взгляд на лице. Да, отдых на берегу, пусть и зимнего, моря явно шел ей на пользу. Похорошела, на щеках играет румянец, исчезли темные круги под глазами, которые появились было пару недель назад.

— Что ты на меня так смотришь? — Настя с ласковой улыбкой наблюдала за движением моих глаз. — Соскучился?

— Очень! — я обнял ее, подержал у груди.

— Будем завтракать! — промурлыкала она, но продолжала стоять, крепко обнимая меня за шею.

— Я там кое-что привез из продуктов, — сообщил я, поглаживая Настины волосы. — Правда, нет ничего особенного. Купил то, что было в ночном магазине. Я ведь, честно говоря, только вчера вечером, когда услышал твой голос, решил поехать в Бердянск.

— Как я рада! А продуктов у меня полно! — она горячо целовала мое лицо.

На стол мы накрывали вместе. Настя достала из холодильника тарелки с уже нарезанной ветчиной, бужениной и сыром. Я вытащил из сумки колбасу, вяленую рыбу, яблоки и апельсины.

Ни пить, ни есть не хотелось. Настя вообще едок неважный, а я утром, перед посадкой в автобус, выпил сто пятьдесят граммов водки и чашечку кофе. Для меня этого вполне достаточно на полдня.

Мы вяло пожевали и, как по команде, быстро разделись и завалились в кровать. Но уже через час, особо залеживаться было некогда, засобирались в город.

— Погуляем, куда-нибудь сходим, — предложил я Насте. — А потом проводишь меня на автостанцию.

Погулять она согласилась охотно. Тихий санаторий, зимой начисто лишенный каких бы то ни было развлечений, ей за эти дни порядком наскучил.

В самом Бердянске в зимнюю пору тоже, конечно, особо некуда пойти. Ни театров, ни цирка, ни ледовых шоу. Только кинотеатр да библиотека. Но зато бессуетность города располагает к пешим прогулкам. Много ухоженных, чистеньких улочек, чем-то напоминающих одесские и севастопольские. Особенно хороша набережная. Здесь царит атмосфера провинциальной неторопливости и какой-то старомодной трогательной торжественности. В былые времена эта самая набережная совсем не радовала глаз. Но вот не так давно пост мэра занял толковый мужик, он и преобразил ее, разумно рассудив, что любой город у моря, начинается, естественно, с набережной. По распоряжению мэра причесали и парк Шмидта — чудесный уголок Бердянска, умыли главные улицы, убрали столетнюю грязь со второстепенных. И этот город из унылой нищенки в рваном, замызганном рубище запустения превратился в смеющегося крепыша, разлегшегося на берегу Азовского моря покемарить. Как жаль, что таких мэров в стране, пожалуй, и десятка не наберется! У руля в основном временщики, у которых ни ума, ни фантазии, ни энтузиазма, которые никакого следа по себе не оставляют. Они хорошо умеют только одно — заседать и «керувать»! А Бердянский мэр впустую не заседал и «не керувал», он как мог — от всей души, от всего сердца — трудился на благо бердянцев…

Мы бродили, взявшись за руки, узкими улочками, пили кофе в уютном баре возле горсовета, обошли базарные ряды. Настя цвела.

— Как мне хочется, чтобы у нас так было всегда! — обронила она, когда наша прогулка по зимнему Бердянску подходила к концу. — Чтобы ты везде водил меня, все показывал, а люди думали, что мы — муж и жена…

Я лишь молча поцеловал ее. Сказать мне было нечего.

Потом мы сидели в холодном бетонно-стеклянном мешке автостанции, ожидая рейса на Запорожье.

— Я так благодарна тебе, Ванечка, за то, что навестил, — в который раз повторяла Настя, прижимаясь к моему плечу. — Теперь ты приедешь первого января, да? Я буду считать каждый час!

Я гладил ее руки, и время от времени наклонялся, чтобы чмокнуть в мокрую щеку.

— Где мы отпразднуем наступление Нового года — в кафе или у тебя в санатории? — отвлекал я Настю от грустных мыслей.

— Никаких кафе! — мотала она головой. — Мы прекрасно посидим вдвоем в моей келье.

— Я приготовлю гуся в духовке и привезу тебе, — обещал я, продолжая ласкать Настины руки.

— Нет, лучше зажарь кролика! — вдруг попросила она.

— Но ведь ты любишь гуся! — удивившись, возражал я.

— А ты кролика! Так что давай его! — горячо настаивала она.

Бердянск уже окутывала, предсумеречная тоска, когда мой автобус отправился с автостанции. Сквозь заплаканное стекло я смотрел, как Настя неистово машет мне ручонкой, и у меня ныла душа.

В салоне автобуса надрывала пропитый голос распутная девка. Водитель — чернявый красавец-болгарин — врубил магнитофон на всю мощь и балдел, томно пыхтя сигаретой. Старый «Икарус» плавно плясал на ухабах.




Добравшись в Запорожье, я подался прямиком к Ларисе.

Мадам встретила меня в цветастом халатике, накинутом на прозрачное, очень откровенное белье. Халатик не был застегнут.

— Ну-ка, ну-ка, дай, погляжу! — я завертел ее в разные стороны, то и дело пощипывая пониже спины.

Лариса визжала и смеялась.

— Что ты вертишь меня, как юлу? Бабы в халатике «секси» не видел, что ли?

Я содрал с ее плеч халат и зашвырнул в угол прихожей.

— Тебя в таком виде вижу впервые!

— Красиво? — она прошлась передо мной, кокетливо приподняв голову.

— Возбуждающе! — рявкнул я и прибавил: — Ты — будто дешевая проститутка, из замызганного массажного салона!

Лариса, больно шлепнула меня по губам.

— Обидные у тебя комплименты!

— Прости, я пошутил, — сказал я, снимая сапоги со своих усталых ног.

Лариса подбоченилась, задорно выпятила вперед грудь.

— Ну, так красиво мне в этом белье или нет? — начала допытываться она и, скользнув рукой по моему животу, ощупала пах. — Сейчас проверим, вызываю ли я у тебя желание.

Я сгреб ее в охапку и стащил белье. Лариса, смеющаяся и нагая, обвила мою шею руками.

— Так лучше, да?

— Гораздо! — я наклонился и стал целовать соски на ее груди. И вдруг увидел под одной грудью синюшное пятно. Я оторопел. Что это? Засос? Откуда?

Ни слова не говоря, я выпустил Ларису из объятий и быстро прошел на кухню. Она вошла следом. Я сел за стол и уставился в угол, на мойку.

— Что случилось, Ваня? — спросила Лариса, с тревогой поглядывая на меня.

— Да, ничего, просто жутко устал, — промямлил я, с трудом поворачивая пересохшим языком.

— Ты что, и сегодня работал? — ее взгляд был по-прежнему исполнен беспокойства.

— Ездил по делам в Бердянск, — ответил я уже почти ровным голосом, роясь в карманах пиджака в поисках сигарет. Ну, где же они?

— Так ты, котик, наверное, голоден? — Лариса поспешила к холодильнику. — У меня есть борщ и хорошие котлеты. Сейчас быстренько разогрею…

Я смотрел на ее красивую спину, розовые ягодицы и чувствовал, как волна спокойствия и умиротворения медленно окатывает мое тело. Ну и дурак же я! Мало ли откуда мог взяться этот синяк на ее теле. Может, ударилась о что-нибудь. Почему я сразу решил, что это засос?

Я поплелся в ванную, вымыл руки. Лариса хлопотала у плиты. На столе было неубрано. Тарелки, объедки, чашки с остатками кофе… Чашек две. Почему две? У меня перехватило дыхание. Значит, у нее кто-то был. Подрыта? Соседка? Но на одной чашке есть следы губной помады, а на другой их нет. Заходил мужчина? Я попытался отбросить эту мысль. Может, и не мужчина. Ведь женщина, заглянувшая к Ларисе поболтать, могла и не накрасить губы…

Непослушными, ставшими вдруг чужими руками я медленно достал из пачки сигарету. Прикурил. И потянулся к подоконнику. Там, за занавеской, должна стоять пепельница. И она стояла там. Полная окурков дешевых сигарет…

— Лариса! — я собрал в кулак всю свою волю, и голос; мой не дрогнул. — Налей мне выпить.

— Ой! — встрепенулась она. — А водка-то и закончилась.

— Да? А вроде оставалось еще около бутылки в холодильнике, — небрежно обронил я. — Ну, ничего, сейчас смотаюсь в магазин.

Когда я вернулся, стол был уже убран, а пепельница, сверкая чистыми гранями, стояла на тумбочке. Лариса наливала в тарелку борщ.

Я ушел из ее уютной квартирки в двенадцатом часу, растревоженный и опечаленный. Не знаю, заметила ли Лариса во мне какую-то перемену, но я в ней заметил. Она была в постели рассеянной, уступчивой и, как никогда, пассивной.

Лариса, девочка… Кажется, я теряю тебя…




В понедельник вечером позвонил Потоцкий.

— Нужно встретиться! Есть разговор, — пробубнил он в трубку.

— Нужно, так встретимся! Когда?

— Желательно бы, Ванюха, прямо сейчас!

У меня не было никаких планов на вечер. Кроме как полежать на диване да посмотреть с семьей телевизор. Ради Потоцкого, человека, дающего мне возможность подзаработать, этими благами можно было и пожертвовать. Поэтому я сказал, что готов встретиться.

— Тогда я высылаю за тобой машину, — удовлетворенно пробубнил Василий. — Одевайся и спускайся вниз. К подъезду подкатит мой джип.

— Понял!

Через пятнадцать минут я мчал в машине по улицам города. Хоть и было уже около семи вечера, Потоцкий еще находился в своем офисе.

— Приветствую вас, достопочтенные господа! — поздоровался я, переступая порог кабинета, и, ослепленный ярким светом, не сразу рассмотрел, кто в нем находится.

— Здорово, писака! — весело отозвался Василий из-за своего огромного, заваленного разной ерундой стола.

В кабинете было тепло и уютно. Пылал камин. Возле него, развалясь на диване, сидели заместитель Потоцкого Егор и седовласый мужчина лет сорока пяти. Он курил толстую кубинскую сигару. Шикарный костюм незнакомца и независимый, оценивающий взгляд выдавали в нем человека, имеющего власть и деньги.

— Познакомься! Это Всеволод, мой однокашник по вузу. — Потоцкий глазами указал на мужчину с сигарой.

Тот еще раз внимательно посмотрел на меня и, улыбнувшись, поднялся с дивана.

— Всеволод, бизнесмен! — коротко представился он, протягивая холенную руку.

— Иван, журналист! — назвал я себя и сделал несколько шагов ему навстречу.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Мужчина снова присел на диван. А я плюхнулся в кресло рядом.

— Ванюха, требуется твоя помощь, — сразу начал Василий. — На сей раз речь идет не о поставках зерна или подсолнечника. Ты нужен как профессиональный писака, как пацан с головой.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался я, принимал протянутый Егором стакан с виски.

— Понимаешь, Иван, — дружески обратился ко мне Всеволод. — Я хочу стать автором сборника рассказов, повести или романа. Не важно, о чем будет произведение. Лишь бы на уровне. Мне это необходимо для престижа и солидности.

Я глотнул виски и, отставив стакан на стеклянный столик, закурил. Писать за кого-то книгу? Да ради Бога! Дело привычное. Первый свой сборник рассказов много лет назад я продал честолюбивому старику — директору школы из сельской глубинки. Последний — профессору одного из местных вузов. Конечно, жалко было. Но так я хоть что-то заработал. А попытайся я издать книгу под своим именем, то, кроме головной боли, ничегошеньки бы не получил. Во-первых, нужен спонсор, который оплатил бы услуги типографии. Во-вторых, как реализовать отпечатанный тираж?

— Как быстро тебе понадобится книжка? — спросил я, доставая из-под столика запечатанную бутылку водки. — И какого она должна быть объема?

Всеволод показал палец:

— Не тоньше! Ну, а насчет сроков… Чем быстрее напишешь, тем лучше.

— А точнее?

— Месяцев за пять-шесть сможешь сварганить?

Я с сомнением почесал переносицу.

— В принципе, конечно, смогу. Но придется крепко поднапрячься. Кстати, а диссертация тебе не нужна? Могу скроить по педагогике, филологии, истории, философии…

— Ни фига себе! — удивился Всеволод.

— Скажу честно, только в Запорожье есть четыре кандидата и один доктор наук, которые стали ими, благодаря моей помощи, — похвастался я и, отвинтив крышечку на горлышке бутылки, налил в свой стакан водки.

Потоцкий кивнул Егору и тот, подхватившись, взял со столика тарелку с бутербродами и подал мне. Я отказался.

— Ваня! — небрежно бросил Василий, улыбнувшись Всеволоду. — Это не нужно. Он уже дважды кандидат — технических и экономических наук. Найти человека, который слепил бы за тебя диссертацию, монографию или организовал публикацию в научном журнале, сейчас проще пареной репы. Яйцеголовых очкариков, перебивающихся с хлеба на картошку, хватает. А вот что касается литературного произведения, то тут есть проблемы. У писателей гонора — через край. Не желают отдавать свою стряпню даже за серьезные бабки. Одна надежда на тебя. Я читал не один твой рассказ — профессионально! Говорю это как дипломированный преподаватель словесности.

— Я уже давненько не публикую литературные опусы под своей фамилией, — отмахнулся я от похвалы Потоцкого. — Пишу их только под заказ.

— Значит, договоримся, Иван? — Всеволод с удовлетворением потер руки. На безымянном пальце левой руки блеснул красный камень. — А насчет гонорара не беспокойся!

— Кстати, Всеволод весьма состоятельный человек, — вставил Василий. — Он имеет солидный кусок в металлургической и машиностроительной отраслях промышленности. Кроме того, владеет сетью магазинов и точек общепита в Киеве, имеет не один комплекс по переработке сельхозпродукции.

Всеволод слушал все это рассеянно, пыхтел сигарой и поплевывал в камин. Там, потрескивая, ярко полыхали сосновые поленья. Отблески пламени наполняли кабинет теплом, уютом и хмельной радостью.

— Ну, братаны, а теперь, полагаю, нужно как следует обмыть это дельце! — Василий заговорщицки посмотрел сначала на Всеволода, а потом на меня. — Кутнем, как белые люди! Заодно и с прекрасным полом пообщаемся. Я вам таких кисок подгоню — слюнями подавитесь!

— Да понимаешь, Васек, меня ведь дома жена ждет, — попытался я улизнуть от этого дела. — Я ее не предупредил, что уезжаю надолго. Пилить начнет, я ведь у нее и так под колпаком.

— А мы ей ротик закроем, чтобы не чирикала, — засмеялся Потоцкий. И, поманив пальцем Егора, что-то сказал ему на ухо. Тот тут же выскочил из кабинета.

Василий затем подошел ко мне.

— Мы твою благоверную задобрим. Я распорядился, чтобы мою машину доверху загрузили продуктами и отвезли к тебе домой. Заодно водила скажет, что ты, мол, помогаешь другу разобраться с делами.

Всеволод достал из внутреннего кармана пиджака увесистый бумажник из крокодиловой кожи и, открыв его, извлек приличную стопку купюр. Протянул мне:

— Это небольшой аванс за работу. Если хочешь, передай часть жене водителем. Может, она тогда вообще заглохнет надолго…

Я согласно кивнул и, взяв деньги, передал Василию:

— Пусть твой водила захватит.

— Что все? — удивился он.

— Все!

Потоцкий пожал плечами и вышел из кабинета. А мы со Всеволодом налили себе по порции водки. У обоих был повод выпить.

Гужбанить, как называет Василий пьяные оргии, мы по обыкновению поехали к нему на дачу.

В особняке, кроме трех кряжистых амбалов, еще никого не было.

— А где же девочки? — разочарованно спросил Всеволод.

— Их привезут через полчаса, — сообщил Потоцкий, взглянув на наручные часы, инкрустированные янтарем. — А мы давайте пока попарим косточки, а то потом будет не до этого.

Вчетвером мы завалились в сауну, испив перед этим по бокалу пенистого пива.

— Мужиков, кроме нас с вами, не будет, — принялся объяснять расклад Василий, распустив свое брюхо на полке. — А вот телок… Сейчас прикину, — он стал загибать толстые, короткие пальцы, унизанные перстнями. — Алла, Юля, Лена, Анжелика, Фирузи, Тамара, еще одна Тамара, Люда, Катя, вторая Катя… Десятеро получается. Семерых из них я принял на работу на прошлой неделе, не объезженные еще. Должности им пока только придумываю. Нужно же как-то оформить, чтобы девчатам трудовой стаж набегал.

Выслушав тираду Потоцкого, мы со Всеволодом переглянулись: во дает мужик!

— Ты их, как я понимаю, специально для интима набрал, — хлопнул я Василия по широкой волосатой спине. — И больше они у тебе ничем не занимаются, а?

— Еще как занимаются! — хмыкнул Потоцкий, почесывая пятерней раскрасневшуюся ягодицу. — Фирузи, например, мединститут закончила, врач. Она мне по утрам давление меряет. Тамара — повар. Кофе и всякий перекус для меня и моих гостей готовит. Анжелика — парикмахер. Люда — массажист. Катя — мастер какого-то там водного вида спорта. Она со мной в бассейне плавает, смотрит, чтобы я пьяный не утонул часом. Вторая Катя до этого стриптизершей в баре работала. Теперь мне стриптиз показывает, когда мой воробышек не чирикает. Разжечь, скажу я вам, она умеет. Ну, а Ленка — мастерица на пианино играть.

Слушая разглагольствования Потоцкого, мы ржали и похлестывали друг друга березовыми веничками. А он продолжал бахвалиться:

— А знаете, как я этих девочек заполучил? Вы сейчас в осадок выпадете! Выгнал я, значит, свою прежнюю секретаршу Нинку. Надоела ведьма! И стал срочно искать другую. Поручил Егору дать соответствующее объявление в газету. Ну, он там, конечно, намекнул, что претендентка, дескать, должна быть без комплексов. Посулил приличную зарплату. В фирму валом повалили девки. Но все не то! На фиг мне секретарша, если она меня как женщина не возбуждает? Надоело самому с претендентками возиться. И решил я посадить в приемной Егора, чтобы он проводил, так сказать, собеседование с девчатами. А сам уселся за другой столик и сделал вид, что я рядовой клерк. Чего-то там пишу, калькулятором балуюсь, Егору сказал: ты гуторь с кандидатками да на меня посматривай. Если почешу переносицу — гони девку к ядреной бабке, не нравится. А если почешу ухо, сразу меня представляй, дальше уж я сам калякать буду. Ну, сижу я, значит, в своем закуте день, сижу второй и все переносицу чешу. На третий в приемную вдруг заявились сразу семеро милашек, одна краше другой. Гляжу на них и наглядеться не могу. Какую же, думаю, выбрать? Думал, думал, аж яйца вспотели. А Егор-то все на меня посматривает, нервничает, не знает, бедолага, как быть — я же никаких знаков не подаю. Плюнул я, вскочил и — к девкам: я, говорю, директор, это мне секретарша нужна, И принял на работу всех семерых!

— Слушай, да тебе нужно премию дать, как лучшему работодателю, — иронически заметил Всеволод. — У тебя теперь секретарей больше, чем у пса блох!

Сидевший до этого с безразлично-невозмутимым видом Егор, сначала прыснул, а потом заржал, как конь. Наверное, его давно на это дело подмывало. Захлопав себя по коленям, от души засмеялся и Всеволод. А за ним разразились громким хохотом и мы с Василием.

— Секретарша у меня одна, — успокоившись, пояснил Потоцкий. — Анжелика. А должности остальным я скоро определю. Кстати, я поразмыслил и уже кое-что придумал. Одну назначу советником директора, другую — консультантом, третью — помощницей. Вот, уже четверо, получается, пристроены… Ну, а что касается остальных… Издам приказ об учреждении должностей пресс-секретаря фирмы, сотрудницы по спецпоручениям и этого… имиджмейкера.

— Вася — ты молоток! — похвалил Всеволод и, потягиваясь, поинтересовался: — Так ты нам в натуре своих секретарш покажешь? Или будешь только рассказывать, какие они распрекрасные?

— Так они же и будут с нами все семеро! — отрапортовал Потоцкий и, оторвав свою тушу от полка, скомандовал: — Братаны, хватит яйца парить! Нас там давно поджидают девочки, водка и шашлыки. Вперед, и с песней!

Девочки и впрямь оказались очаровашками. Троих из них я, кстати, уже знал. Мы расцеловались, как старые приятели.

В обществе Васькиных помощниц, советниц, имиджмейкеров и консультантш с голыми сиськами и попками вечер и полночи пролетели, будто один час.

Водитель, привез меня домой под утро.

В потемках да еще в драбадан пьяный, я пробирался по коридору в спальню, все время натыкаясь на какие-то мешки, ящики, баулы и свертки. Только дошел и хотел прилечь — телефонный звонок. Пришлось возвращаться в прихожую. Поднял трубку — Потоцкий. Еле ворочает языком:

— Ну, как тебе мой кадровый потенциал?

Я обложил его трехэтажным матом и, не раздеваясь, завалился на диван в гостиной.




Утром, проснувшись, я обнаружил, что Аня уже ушла на работу.

Первым делом побрел на кухню выпить рюмочку и покурить. Потом, приводя себя в порядок, с ужасом увидел на себе множество засосов и пятен от губной помады, нашел остатки шашлыка в трусах и крошки хлеба в волосах на голове. На шее у меня болтался золотой кулон в форме фаллоса. И что самое интересное — куда-то подевалась моя рубашка. Пиджак и галстук были, а рубашки не было. Я ее где-то потерял, проводя консультации с персоналом Васькиной фирмы.




Глава десятая


На работу я попал в одиннадцатом часу.

Быстро управившись с самыми неотложными делишками, побежал в бар «Оксамит».

Здоровье нужно было поправлять основательно. И быстро, потому как времени в обрез.

Я пулей влетел в заведение и сразу уставился на стойку — кто за ней? Володя! Он, как всегда, возился со стаканами. Опрятный, в накрахмаленной белой рубашке, с бабочкой на шее.

— Здорово, старина! — радостно поприветствовал я его.

— Мое почтение! — широко улыбнулся бармен и, подав руку через стойку, торопливо пожал мою. Затем взял с полки бутылку водки. — Вижу, горит! Сто пятьдесят?

— Не меньше! — поморщился я, всем своим видом показывая, как мне паршиво с похмелья.

В стакан тонкой струйкой потекла жидкость.

— Как поживаешь, Володя?

Он довольно и хитровато ухмыльнулся:

— Весьма неплохо! Даже самому не верится.

— Помирился с женой? — спросил я и, зажмурясь, залпом выпил свои сто пятьдесят граммов лекарства. Мое лицо непроизвольно дернулось от умопомрачительного отвращения.

— Нет! Более того, я отнес в суд заявление о разводе, — он подал мне тарелку с дольками цитрусовых. Я взял одну, надкусил.

— Так чего же ты такой довольный?

Бармен хмыкнул:

— Представь себе, я влюбился, как сопливый пацан!

Я удивленно уставился на него.

— Влюбился? В кого?

— Только не смейся — в сестру жены.

— Итит твою мать! Шутишь?

Улыбаясь, он покачал головой.

— После того, как я ушел из дому, неделю не мог придти в себя. — Володя положил салфетку, которой протирая стаканы, на поднос и достал сигарету. — Жил у родителей, бухал по черному, бродил где попало. И случайно встретил младшую сестру жены — Светку. Оказалось, она уже полтора года одна, развелась с мужем. Я и не знал… Потом мы встретились с ней на другой день, потом на третий… Моя, теперь уже бывшая, Нинка, как пронюхала, учинила жуткий скандал. И сейчас бегает, плачет, грозится поубивать нас. Но нам по барабану. Живем — не тужим. У Светки — трехкомнатная квартира, детей нет. Характер спокойный, все улыбается.

— Быстро же у вас с этой сестрицей все образовалось! — констатировал я, жестом указав Володе на свой пустой стакан.

— Да уж, быстро! — согласился он, доставая с полки бутылку.

— Ты знаешь, как только увидел Светку, так что-то во мне в один миг переменилось. То мучился, метался, места себе не находил. А теперь и следа в душе от расстройства не осталось, все перегорело. Вся жизнь с Нинкой кажется дурным сном.

— Имущество с Нинкой будете делить? — поинтересовался я, принимая со стойки свой опять полный стакан. Муки похмелья меня уже не терзали, на душе начинали потихоньку щебетать соловьи.

— Да что там делить! — махнул, рукой бармен. — Квартиру и обстановку оставлю Нинке и сыну. Дачу — тоже. Себе возьму только старенькую «Таврию». И будет с меня.

— Светка работает? — я взял с тарелки дольку лимона.

— У нее два магазина и кафе в центре города! — не без гордости похвалился Володя.

— Хм, неплохое приданное у невесты! — засмеялся я.

— Неплохое! — с энтузиазмом согласился он. — Мне можно позавидовать.

Я хлопнул его на прощанье по плечу и пошел к выходу.

— Погоди, Иван! — окликнул меня бармен, когда я уже взялся за ручку двери.

Я вернулся к стойке.

— Слушай, — он наклонился ко мне. — Помнишь, ты просил узнать насчет той ясноглазой телочки?

— Помню, конечно.

— Так я разузнал, где она работает.

— Молодец! — похвалил я Володю и с лукавой улыбкой прибавил: — А то кто бы мне еще поведал, что ее зовут Диана и что она работает заместителем главного врача медсанчасти завода «Металлист»?

Бармен оторопело округлил глаза.

— Как ты узнал?

— Могу тебе даже рассказать по дружбе, какие у нее на вкус губы, — вместо ответа предложил я.

— Ну, ты — спец! — от души рассмеялся он. — И все-таки, Ваня, как же ты умудрился добраться до нее?

— Повезло! — отмахнулся я.

— Ну, ладно! Пока! — Володя отсалютовал мне рукой. — Заходи!

— Непременно! — кивнул я и с бодростью практически здорового человека заспешил к выходу.

Поработав в обеденный перерыв, я сдал в набор все материалы третьей полосы. И вместе с Валентиной, поехал в больницу к Маше.

Ее болезненный и усталый вид вселял в мое сердце тревогу. Даже в веселом, беззаботном щебетании девушки слышался надрыв — собрав все силы, она старалась не показывать, что чувствует себя плохо. Господи, что же происходит с ней? Перенесенные ранение и операция — дело, понятно, нешуточное, но молодой организм Маши, по идее, должен был справиться с ним быстро и легко.

— Мне кажется, тебе необходимо выходить на свежий воздух, — окинув критическим взглядом похудевшую фигурку секретаря шефа, обеспокоено заметила Валентина.

Но та лишь бесшабашно рассмеялась:

— Все, кто находится в этих стенах, выглядят плохо. Не обращай внимания! Вот выпишут, и я сразу стану прежней.

— Может, ты и права, — согласилась Валентина, но огонек беспокойства за подругу в ее глазах не погас.

Мы посидели в палате, рассказали Маше редакционные новости, почти насильно накормили бананами и яблоками и, пообещав навещать почаще, ушли.

На улице Валентина, тяжело вздохнув, обронила:

— Бедная Машка! Ранение ее крепко подкосило.

Я промолчал, хотя, конечно, был полностью согласен с этим замечанием.




Под конец рабочего дня мне на работу позвонила Аня.

— Я уже дома! — проинформировала она. И сразу приступила к допросу: — Вчера ты пришел среди ночи, утром спал, как убитый, так хоть сейчас объясни ради Бога, что за продукты нам вчера привезли? Это что, все наше?

— А чье же еще? Естественно, наше! — бесстрастно ответил я, прислушиваясь к голосу жены — раздражена или нет? Но он вроде бы звучал дружелюбно и не предвещал ничего опасного.

— Но тут же уйма, продуктов! — продолжала она. В тоне чувствовалось восхищение. — Разные консервы, мясные и рыбные деликатесы, крупы, фрукты, овощи, соки, конфеты, шампанское, водка, вино, коньяк… Откуда, Ваня?

— Заработал! А ты что думала? Если прихожу поздно или, бывает, вообще не прихожу ночевать, то я, по-твоему, с девочками прохлаждаюсь? Нет, дорогая! Я пашу! Пашу, как папа Карло! — отчеканил я назидательно, не преминув воспользоваться случаем и оправдать свои частые загулы.

Жена заискивающе воскликнула:

— Ванечка, я знаю, ты ради нас готов на все! Ты настоящий отец, настоящий глава семьи!

Это уже был перебор, но я не стал говорить об этом жене. Лишь буркнул:

— Наконец-то ты поняла это!

— Спасибо тебе, милый! — ласково проворковала она. — И прости, что иногда пилю. Характер дурной, нервы… А на что мы истратим деньги, которые ты вчера передал? На них ведь можно прилично одеть и обуть всю семью!

— Ну, так одень и обуй! — разрешил я, понимая, куда клонит Аня. — Купи себе и детям все, что нужно!

— Правда? Ты не шутишь? — допытывалась она.

— Отстань ради Бога с глупыми вопросами! — прикрикнул я и милостиво бросил: — Трать деньги на то, на что считаешь нужным.

Жена помолчала, потом тихо спросила:

— Устал, наверное?

— Немного.

— Когда сегодня появишься дома?

Я прикинул, во сколько смогу вырваться из редакции и сколько времени проведу у Ларисы, и затем неуверенно сообщил:

— Пожалуй, буду к десяти. Может, чуть позже…

— Много работы? — спросила Аня с сочувствием.

— По горло!

— Тогда удачи, Ваня! Ждем тебя с нетерпением!

— До вечера, крошка!

Я положил трубку и задумчиво почесал затылок: интересно, какую же сумму отвалил вчера Всеволод? Похоже, солидную. Ладно, отработаю. Сразу после Нового года засяду за книгу. Напишу ему какую-нибудь житейскую повесть. Например, о моем покойном приятеле — директоре гранитного карьера, который рассорившись с женой и любовницей, взял да и покончил с собой, спрыгнув в тот самый карьер. Если постараюсь и не стану отвлекаться, а постараться нужно, потому как деваться некуда, состряпаю книгу за считанные месяцы.

Через час я вышел из редакции и поехал к Ларисе. Насчет наших с ней отношений необходимо было все прояснить до конца.




С тяжким сердцем, с тревожными мыслями, с нехорошими предчувствиями спешил я от остановки к дому Ларисы вдоль рядов поникших, пригорюнившихся юнцов-тополей. Потом стоял у ее двери и долго не решался позвонить — боялся. Боялся услышать из уст женщины, которую люблю, то, что я уже четко знал.

…Поджав под себя ноги, она сидела на диване в гостиной. В том самом цветастом халатике, но уже застегнутом на все пуговицы. Не знаю, какое было под ним белье. Я курил, стоя у открытой форточки.

— Будем ужинать? — спросила Лариса, поглядывая на меня виновато, как нашкодившая ученица на учителя.

Я упрямо старался не замечать ее взглядов и вообще не смотреть в ее сторону.

— Что-то не хочется, — тихо обронил я. — Разве что кофейку да рюмку водки…

Она ушла на кухню. Зазвенели чашки. Я оставался в гостиной. Прикурил новую сигарету и уставился в вечернюю мглу, чуть смягченную слабым светом дальнего фонаря.

— Вот! — Лариса поставила на подоконник чашку с дымящимся кофе и стакан с водкой. И снова уселась на диван.

Какое-то время я молча попивал кофе. Обстановка была невыносимой, напряженной до предела. Мы оба это прекрасно чувствовали.

— Ты чем-то расстроен, Ванечка? — Лариса первой не выдержала гнетущей тишины. — Случилось что-то?

— У меня нет, — бросил я через плечо, чуть повернувшись. — А вот у тебя, кажется, что-то действительно случилось…

— Нет! Откуда ты взял? — она попыталась непринужденно засмеяться. Но не получилось. Из ее горла вырвался лишь короткий нелепый смешок.

— Мне так показалось, — глядя в окно, я задумчиво дымил сигаретой.

Гостиную вновь наполнила тяжелая тишина. Ее нарушало только монотонное тиканье настенных часов. Это тиканье било по ушам, как тревожный набат. Я допил водку и сел в кресло. Рядом, вжавшись в спинку дивана, в натянутой позе сидела бледная Лариса.

— Как прошел день? — поинтересовалась она, когда пауза уж слишком затянулась. В голосе звучала фальшь: Ларисе сейчас было совершенно наплевать на то, чем я занимался днем.

— Да как всегда…

— Пойду, сварю и себе кофе… Хочешь еще?

Я отрицательно покачал головой.

— Кофе больше не хочу. Меня уже мутит от него. А от водки не откажусь.

Лариса забрала с подоконника пустую посуду и, шлепая тапочками, поплелась на кухню. Я включил телевизор, но ни на одном канале не было ничего путного: то дурацкие сериалы, то реклама, то дебильные рожи ведущих телешоу. Пропади ты пропадом, муть болотная! Выключив телевизор и, прихватив пачку сигарет с подоконника, я тоже направился в кухню.

Лариса, обжигаясь, пила кофе. Она пододвинула ко мне стакан с водкой и тарелку с тушеными вешенками.

— Может, все-таки поужинаешь?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну, хоть грибочками закуси!

— Не хочется…

— Да что с тобой, Ваня? — она посмотрела блуждающим взглядом провинившегося ребенка.

— Лариса… — произнес я и умолк.

Она ждала, поникнув головой, и машинально помешивала ложечкой кофе в чашке. Я вздохнул и участливо осведомился:

— Почему ты молчишь?

В ответ — ни слова.

— Догадываюсь, как тебе сейчас тяжело, понимаю, что творится у тебя на душе, — продолжил я проникновенно. — Не держи это в себе, выплесни! Ведь все равно придется, к чему тянуть?

Ее губы побледнели, растерянные глаза широко распахнулись. Лариса не знала, куда девать руки, им не находилось места ни на столе, ни на коленях, ни на груди.

Я ободряюще улыбнулся ей:

— Ну же!

— Да, ты угадал… Мне необходимо тебе кое-что сказать, — выдавила она полушепотом, отворачиваясь.

Некоторое время мы молчали. Потом Лариса с усилием повернула ко мне голову и попробовала что-то произнести. Но губы не слушались ее, они лишь безвольно дергались, а слов не было. Я решился помочь ей.

— В твоей жизни появился другой мужчина, так?

Она бросила в мою сторону торопливый, горячечный взгляд и, резко вскинув руки, закрыла ладонями лицо. Плечи ее вздрогнули.

— Лариса, ты не знаешь, что делать, ты находишься на перепутье, — мой тон был преисполнен нежности и отеческой заботливости. — Мужчина, полагаю, предложил тебе выйти за него замуж. И ты хочешь этого, ты хочешь иметь полноценную семью. Но боишься меня обидеть. Я верно излагаю?

— Да, все так и есть, — прошептала она, все еще прикрывая ладонями лицо. Я видел, как сквозь пальцы просачивались слезы.

Помолчав, я терпеливо продолжил:

— Мне кажется, что нужно отбросить сомнения. Если тебе дорог этот человек, смело соединяй с ним свою судьбу. Не перечь сердцу!

— Но я люблю тебя, а не его! — почти выкрикнула Лариса и вскинула голову. На ее покрасневшем заплаканном личике застыла гримаса боли и отчаяния. У меня от жалости сжалось сердце. — Он хороший, он мне нравится. Но в моей душе — ты! Застрял, как заноза, понимаешь? А какие у меня с тобой перспективы?

— Никаких! — ответил я за Ларису и рассудительно прибавил: — Он и я — две большие разницы. Он будет твоим законным супругом. А я — только временное явление в твоей жизни.

Поднявшись со стула, я подошел к любимой и присел на корточки прямо перед ней. Ладонью отер с ее щек капельки серебристой влаги. Лариса молчала, уставившись в занавешенное окно.

— Как же ты обо всем этом узнал? — спросила она по прошествии нескольких минут, немного успокоившись.

Я тяжело вздохнул.

— Узнал и все. Разве это так важно?.. Кто он?

— Мужчина из соседнего подъезда…

— Это тот Валерий, который поменял тебе замки на двери?

— Да, — еле слышно прошептала Лариса.

Я умолк, понимая, что больше говорить не о чем. Погладил Ларисины колени и сел на прежнее место. Она впервые за вечер прямо взглянула мне в глаза:

— Не молчи! Ради Бога, Ваня, не молчи! Что же мне делать?

Я развел руками.

— Решай сама. Скажу лишь, что мне очень жалко с тобой расставаться. Но я не вправе тебя удерживать. Я не могу тебе дать того счастья, которое может дать он, этот Валерий. Советую как друг: выходи за него замуж.

Почувствовав, что глаза мои увлажняются, я склонился над столом и начал разминать сигарету.

— Ты плачешь, Ваня…

— Нет.

Лариса подошла и нежно, но осторожно и неуверенно — не так, как прежде, — погладила меня по голове.

— Как же мне быть? Как, а, Ванечка? — вопрос прозвучал таким трагическим тоном, что я невольно поднял на нее глаза. Она рыдала без слез, до черноты закусив губы.

Я закурил. Подымив минуту, смял окурок в пепельнице и обнял Ларису за стан.

— Он разведенный?

— Уже два года, как развелся с женой.

— Жаль! — молвил я напряженно и с досадой. — Лучше бы этот Валерий был вдовцом.

— Почему, Ваня?

— Хороших мужей жены не бросают.

— Он сам ее бросил. Она гуляла, постоянно изменяла…

— Ну да, и гуляла, и пила. А он управлялся по дому, растил детей, вкалывал, как проклятый. Ночей не досыпал. Знаем мы эти байки!

— Нет, она действительно ему изменяла! — с пафосом возразила Лариса. — Я ее знаю.

— Ну, если это так, — я старался не смотреть ей в глаза, — то, думаю, тебе нужно попытаться построить с ним жизнь. Может, у вас все прекрасно получится…

— Я Валерия раньше как-то мало замечала, — она задумчиво теребила пряди моих волос. — Конечно, знала, что Валерий живет в нашем доме, и видела, что человек он положительный, но особого внимания не обращала. А тут… Пришел и сделал предложение.

— Ну, я полагаю, у вас состоялся не только разговор, — промолвил я равнодушным тоном. — Оно и понятно. Вы ведь не мальчик и девочка…

Лариса дернулась, будто ее ударили по лицу, и вмиг отпрянула от меня. Но не проронила ни слова. Молча опустилась на стул и, повесив голову, скорбно застыла.

Я подошел, поцеловал ее в мокрый лоб и поплелся в прихожую одеваться. Натянув пальто и обув туфли, заглянул на кухню. Лариса сидела в той же позе и безутешно плакала. Плечи ее вздрагивали, по лицу, искаженному страданиями, струями текли крупные капли. Я повернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

На лестничной клетке остановился и повернулся, чтобы в последний раз взглянуть на пестревшую медными шляпками гвоздиков темно-вишневую дерматиновую обивку и сиреневую кнопку звонка. Я знал, что больше уже никогда не переступлю порог этой квартиры, ставшей для меня за последние два года почти родной.

Я вышел на улицу. Холодный воздух, как неожиданная печаль, ударил меня в грудь и пронзил ее насквозь. Корчась от боли, я поднял голову: в окнах квартиры женщины, которую я только что навсегда потерял, ярко горел свет. «Прощай, милая! — прошептал я с горечью. — Пусть в твоей душе, как в этих окнах, будет светло!»

Не знаю, какого рожна повела меня тоска на железнодорожный вокзал. Наверное, просто в таком состоянии я не мог пойти домой.

Я долго бродил по перрону, сидел в зале ожидания, отирался у касс. В конце концов, ноги вынесли меня на опустевшую привокзальную площадь. Подойдя к длинному ряду киосков, я остановился, чтобы прикурить сигарету. В голове не было никаких мыслей, в душе — никаких желаний. Я стоял и курил. И вдруг увидел бомжа. Неопределенного возраста, заросший и грязный, он переминался с ноги на ногу в паре метров от меня и трясся от холода. Кроме рваного свитера и изношенных брюк, на нем ничего не было.

— Иди, погрейся в здании вокзала, — посоветовал я ему, протягивая сигарету. — Иначе замерзнешь.

Он приблизился, осторожно взял ее одеревеневшими пальцами и с трудом донес до рта.

— Уже пробовал — менты выгоняют! — голос у мужика был хриплым, простуженным.

Я бросил на него взгляд, полный сочувствия.

— А чего ты раздетый? Одеть нечего?

— Была у меня куртка, — сказал он с сожалением, прикрывая руками бока от ветра. — Но сегодня неизвестно откуда появились трое бродяг. Выгнали меня из моего пристанища у теплотрассы, да еще и раздели…

— А где же твои друзья? — я поднес зажигалку к кончику его сигареты. — Или ты сам по себе?

Он прикурил, затянулся, сплюнул на снег.

— Были со мной две бабы. Но их там оставили…

Я снял куртку, затем теплый пиджак от костюма-тройки. Куртку напялил обратно, а пиджак, вынув из кармана служебное удостоверение, подал мужику:

— Держи, браток!

— Но это же такая вещь! — он жалко затряс головой, и мне показалось, что голос его тоже дрогнул.

— Не выпендривайся! — дружелюбно улыбнулся я. — Замерзнешь ведь, к такой-то матери.

Бомж надел поверх свитера мой пиджак, поежился. Я накинул ему на шею и свой мохеровый шарф.

— Теплее?

— Благодарю, добрый человек! — с чувством произнес он и вновь затряс головой, жадно затягиваясь сигаретным дымом.

— Постой здесь, — попросил я. — Схожу, куплю бутылку и чего-нибудь загрызть.

— Бутылку водки? — заворожено переспросил мужик, наверное, не веря своим ушам.

— Конечно, водки! — подтвердил я и поплелся в здание вокзала — там работали буфеты.

Мы «раздавили» поллитровку прямо у киосков. Потом вторую, третью… О чем-то говорили, спорили, кажется, плакали. Помню, что пили еще. Что было дальше — покрыто мраком. В памяти остался лишь такой эпизод: я покупаю в кассе билет. На какой поезд, до какой станции — теперь один Бог ведает. И завожу мужика в вагон…

Домой я добрался уже на «автопилоте». Но добрался, как всегда, благополучно.

Утром, вспомнив происшедшее, пересчитал деньги, чтобы хоть примерно определить стоимость билета. По всему выходило, что я отправил мужика в другой конец Украины.




Примчавшись на работу в половине седьмого утра, я сразу засел за бумаги. Решил по быстрому управиться с делами и рвануть в Ивановку.

Так и получилось. Уже через два часа я сел в редакционную «Ладу» и отчалил в село, нагородив шефу, что мне якобы позарез нужен материал для очерка в страницу «Сельская жизнь».

В Ивановке я отпустил Сергея, наказав заехать за мной в шесть вечера и ожидать у магазина.

Старик растапливал плиту. Он находился в веселом расположении духа, а может, просто обрадовался моему приезду.

— Что-то это ты припозднился, Ванятка? — спросил он, растягивая губы в улыбке. — Или ты заехал просто навестить меня?

— Нет, я приехал не просто так, — возразил я, присаживаясь на топчан. — Хочу отправиться в путешествие. Это возможно?

— Тянет?

— Да, — признался я.

— Ладно! — Устин вытер испачканные сажей руки о ветошь, достал свой кисет и, опустившись на табурет, принялся набивать трубку.

— Сегодня отправимся на четвертый горизонт? — поинтересовался я, наблюдая за стариком.

Он жестом указал на початую бутылку водки, стоявшую на столе, дескать, наливай, и подтвердил:

— На четвертый, в обиталище полубесовской знати и старшины.

Я налил водки, и мы выпили, закусив солеными огурчиками и ломтиками отварной курицы. После быстренько перекурили. Затем я разделся, связал свою одежду в узелок и вытянулся на топчане.

…Оглушенный, перепуганный, открываю глаза уже там. Фиолетовый шатер небес густо покрыт белыми хлопьями облаков. Солнца не видно, оно прячется где-то за ними. Спину лижет приятная прохлада. Ощупываю руками то, на чем лижу. Нежный шелк. Поворачиваю голову, чтобы осмотреться. «Трава — низкорослая, плотная, ярко-ярко зеленая! Она везде, куда ни кинь глазом. Поджимаюсь и, уже сидя, оглядываюсь по сторонам: ни деревца, ни холмика, сплошная изумрудная равнина. Нет».

— Это остров, — объясняет Устин. Он лежит рядом, опираясь на локоть.

— Какая красота! — восхищенно говорю я, вдыхая на полную грудь дурманящий, пропитанный морской свежестью воздух.

— Смотри! — старик хлопает меня по колену. — Вон там, справа!

Поворачиваюсь. Шагов за сто прямо из травы медленно поднимается, будто прорастает из земли стебель растения, что-то большое и округлое. Оно из металла и стекла, ярко освещенное как бы изнутри. Но того, что находится в нем за стеклом, не разглядеть — только желтый свет — насыщенный, густой, плотный. Им, словно сиропом, наполнено это цилиндрическое строение.

Наконец, возвысившись над поверхностью равнины, сооружение, теперь уже напоминающее лабораторную колбу, останавливается. Гаснет свет. Раздвигаются створки, и появляются люди в зеленых рубашках с закатанными рукавами, и черных брюках, босые. Их четверо. Нет, уже пятеро. Из колбы выходит еще кто-то. Женщина? Да, женщина. Не останавливаясь, она прямиком идет к нам с Устином. За ней на небольшом удалении следуют мужчины.

Хорошо видно, что дама одета в черное платье с кружевами, не доходящее до колен. Она среднего роста, прекрасно сложена. Пепельные волосы разбросаны по плечам.

По мере того, как эта группа приближается, я рассматриваю лица и детали одежды. Женщина очень молода, скорее, даже совсем юная — тоненькая, хрупкая, но в то же время статная. Она обута в узенькие черные туфельки. Глубокий вырез на платье обнажает волнующие мужской взор холмики высокой белоснежной груди. Лицо девушки, худощавое, немного вытянутое, очаровывает неземной красотой. Живые, пытливые, черные и глубокие, как бездны, глаза, очень раскосые, вытянутые и крупные, полуприкрыты длинными пушистыми ресницами. Тонкий, идеально ровный нос, пышные, манящие губы, разлет длинных, в меру тонких бровей — все это поражает совершенством и изяществом.

— Кто это, дедушка? — спрашиваю я тихо у старика, не отрывая глаз от красавицы.

— Это дочь барона Анадоля — Вереста, — отвечает, он также негромко. — Она и ее слуги будут сегодня твоими провожатыми.

Девушка коротко отдает какой-то приказ, мужчины останавливаются, а она продолжает шагать к нам. Ее поступь легкая и скользящая, она не идет, а словно плывет.

Приблизившись к нам, девушка дружески кивает Устину и переводит взор на меня. Смотрит с легкой иронией, но добродушно и даже, пожалуй, ласково.

— Твой подопечный, Устинушка, я вижу, еще не подготовился к путешествию, — ее звонкий голос звучит завораживающе, будто свирель пастуха.

Спохватившись, начинаю торопливо натягивать рубашку, потому как, кроме брюк, я ничего еще не надел.

— Как зовут твоего друга? — интересуется Вереста у старика, не глядя в мою сторону.

— Иван! — называет тот мое имя.

— Ну, а кто я, надеюсь, ты уже поведал Ивану? — девушка стоит, слегка покачиваясь на изящных ножках. На ее лице блуждает ничего не выражающая улыбка.

Лица ее провожатых, застывших, как изваяния, бесстрастны.

Вереста немного выше меня ростом, из-за каблуков. Обычно мне наплевать, если рост женщина превышает мой, но тут я почему-то чувствую неловкость, инстинктивно подтягиваюсь, расправляю спину.

— Пойдем, Иван? — эти слова девушка произносит с мягкостью заботливой няньки и, чего я никак не ожидал, протягивает мне руку. Замечаю на среднем жальце золотой перстень, увитый змеей с бирюзовыми глазами.

Я послушно подаю Вересте свою руку. Ее ладошка прохладная и нежная. Мы поворачиваемся и уходим. Слуги юной баронессы следуют за нами с безмолвным почтением.

Держась за руки, будто малые дети, мы вхожим в чрево колбы. Вспыхивает апельсиновый свет. Он, как туман, скрывает от глаз все, что осталось за стеклом. Начинаем бесшумно спускаться.

Движемся медленно. Проходит минута за минутой. Кажется, что этому движению не будет конца. Но вот — мягкий толчок, и колба, чуть дернувшись, останавливается. Сначала меркнет, а потом и вовсе гаснет свет. Створки раздвигаются.

Перед нами — своды величественного дворца. Он из серого камня. На шести колоннах покоятся перекрытие портала. У входной двери — огромной, черной, из кованого железа — застыли бронзовые изваяния двух львов с диадемами на головах. Вместо глаз у них — красные, как кровь, камни, каждое величиной с гусиное яйцо.

— Это дворец моего отца барона Анадоля, — объясняет Вереста, не дожидаясь моих вопросов. — Для того, чтобы ты знал, скажу: на этом горизонте живут шесть баронов и шесть князей. А еще шестьсот командиров стад. У всех челядь, прислуга. Командиры стад дворцов, конечно, не имеют, но у них очень приличные особняки.

Сделав повелительный жест рукой сопровождающим, чтобы они оставались на месте, Вереста ведет меня во дворец. Из-за колонны выскакивает юноша в красной рубахе и черных брюках с деревянным посохом в руках и подбегает к двери. Низко поклонившись, он распахивает ее перед нами.

Громадный зал залит светом. На стенах пылает множество факелов, у стен — ряды напольных канделябров с горящими свечами. В зале нет никакой мебели, он пустой. Только в самом конце, под стеной стоит длиннющий стол, покрытий зеленым сукном, и рядом с ним стулья с высокими резными спинками.

Мы ступаем по мягкому ковру к каменной лестнице, ведущей наверх.

— Я покажу тебе апартаменты отца, — говорит девушка, все так же держа меня за руку, словно несмышленого ребенка. — Его сейчас нет дома.

— Кроме зала, что еще находится на первом этаже? — спрашиваю я, озираясь по сторонам в поисках дверей или проходов в смежные помещения.

— Есть еще кухня, трапезная, зимний сад и комнаты для прислуги, — охотно рассказывает Вереста. — А на втором этаже живем мы с отцом. Он занимает правое крыло, я — левое. Есть еще третий этаж. Там отец проводит совещания с подчиненными ему командирами стад.

Мы неторопливо поднимаемся по ступенькам лестницы, покрытым зеленой ковровой дорожкой.

— Скажи, пожалуйста, кто главнее — барон или князь? — продолжаю я задавать вопросы, краем глаза поглядывая на прелестную грудь и шею юной красавицы.

Она перехватывает мой взгляд, лукаво улыбается и начинает растолковывать:

— В принципе они равны. Барон руководит сотней тысяч полубесов, которые приданы ему для работы на закрепленной за ним территории земли. А князья командуют особыми подразделениями, которые выполняют специальные, наиболее важные и ответственные задания.

Лестница заканчивается. Мы попадаем в зал, увешанный коврами.

По левую и по правую стороны возвышаются деревянные двери, обитые по углам бронзовыми пластинками.

Вереста открывает ту, что справа. Перед глазами — короткий коридор. В конце его — такая же высокая дверь с поблескивающими пластинами. Направляемся к ней.

— Это кабинет отца, — сообщает девушка.

Большая комната, заставленная тяжелыми шкафами. Посередине — стол, рядом — роскошное кожаное кресло. Кресла и стулья стоят в беспорядке по всему кабинету. На столе — ничего, кроме толстой папки из красной кожи и письменного прибора. Четыре окна, высотой в человеческий рост, занавешены тяжелыми бордовыми шторами. Там, где стены не заставлены мебелью, висят картины в богатых, золоченых рамах. Одна из них, самая большая, размещена над столом. На ней изображен крепкий шатен с ниспадающими до плеч волосами. От его головы исходит зеленоватый свет. Это свечение напоминает нимб вокруг голов святых на иконах. Шатен закован в стальные латы, за плечами развивается пурпурный плащ. Ноги, обутые в высокие коричневые сапоги, стройные и мощные, от колен и до бедер затянуты в желтую ткань лосин. Лицо закованного в латы выражает решимость, глаза его страстно горят, каждый мускул напряжен. В одной руке этот мужественный воин держит остроконечный шлем, украшенный золотым венком, в другой — обоюдоострый меч, почему-то кроваво-красного цвета. У самих ног шатена покоится чудовище свирепого вида с черными, лихо закрученными рогами. Оно хищно разинуло многозубую пасть, его глаза, как угли, лапы — толстые и уродливо кривые — с огромными когтями.

— Это твой отец? — спрашиваю Вересту, указав на картинного витязя.

— Нет! — коротко отвечает она.

Отступив в сторону, начинаю с интересом разглядывать другие картины. Их много: старик в суконном зеленом френче; нагая женщина, нависшая над черной пропастью и вскинувшая тонкие руки к небу; хмурый всадник с саблей в пуке; два дерущихся кота, один — черный, другой — белый с серым пятнышком на лбу; стоящие на коленях полураздетые дети, взирающие на восходящее солнце… На картине у двери изображена красивая молодая женщина в белом, как будто атласном платье, с алой розой в рыжих волосах. Она снисходительно улыбается, придерживая рукой завиток у виска. Женщина на картине — это, конечно, Вереста, хотя немного в другом обличье.

— Моя мама! — тихо и печально произносит баронесса, с любовью и кротостью взирая на картину. — Она умерла много лет назад…

На спинке одного из стульев висит черный, блестящий френч. Подхожу посмотреть. Он рассчитан явно на мужчину богатырского телосложения. На малиновых эполетах с пышной серебристой окантовкой поблескивают серебряные пики — такие, как на игральных картах, абсолютно такие… Их по две на каждом погоне. На правом борту френча, на груди — два ордена: золотая восьмиконечная звезда с черной летучей мышью в центре и череп с костями, обрамленный изумрудным венком, там, где кости перекрещиваются, горит, вытесненная красным римская цифра IX. На левом рукаве френча серебром витые буква Н и под ней — две волнистые линии.

— Отцовский мундир! — Вереста любовно расправляет полы френча. — Их у него много. Это один из любимейших.

Какое-то время мы еще слоняемся по кабинету. Потом девушка ведет меня в смежную комнату, которая чем-то напоминает прихожую. В каждой из ее стен — справа. Слева и впереди — по дверному проему.

— В спальню, я думаю. Заходить не нужно, в столовую отца — тоже. А вот библиотеку ты должен посмотреть, — Вереста подводит меня к проему, расположенному с правой стороны прихожей.

Библиотека оказывается залом площадью не меньше двухсот квадратных метров. У стен располагаются стеллажи, снизу доверху заставленные книгами. Их так много, что разбегаются глаза. В центре библиотеки стоит широкий стол с подсвечником, рядом — несколько красивых стульев. Больше нет ничего, если не считать толстенного ковра на гладком каменном полу да салатных занавесок на восьми окнах.

— Что это за книги, Вереста? — интересуюсь, блуждая взором по стеллажам.

Она наугад берет одну — в синей обложке. Протягивает мне.

— Книги разные. Вот эту ты, может быть, читал.

Смотрю на обложку: Франсуа Рабле.

— Зачем они вам, такие книги?

Девушка окидывает меня удивленным взглядом и отвечает вопросом на вопрос:

— А вам зачем?

Положив книгу на место, выбираю другую — потертую, изношенную, зачитанную: «Леонардо да Винчи: путь гения», автор — Апрокол. Апрокол? Не слышал. Листаю, пытаясь отыскать наименование издательства. Но его нет.

— Эту книгу три столетия назад, если считать по вашему времени, написал наш мудрец Апрокол, — поясняет Вереста. — Он был первым помощником великого канцлера Андромеллеха. Недавно Апрокола не стало…

— Так у вас что, есть свои писатели и философы?! — восклицаю я в изумлении.

Девушка смотрит на мое удивленное лицо и, не удержавшись, прыскает смехом.

— Наша цивилизация очень похожа на вашу. У нас тоже есть и писатели, и ученые, и свои… инакомыслящие.

— Инакомыслящие?! — еще больше изумляюсь я.

— Да, те, кто смотрит на мир по-другому, — уже без тени улыбки поясняет девушка. — Их уничтожают, но они появляются снова и снова… Между нашими мирами — вашим и нашим — не только много общего. Более того, они обогащают друг друга, хоть вы об этом даже и не догадываетесь.

Мы долго бродим по библиотеке, разговариваем. Я все рассматриваю книги. Наконец, Приблизившись к столу, замечаю, что один из ящиков выдвинут и в нем лежит черная папка. Хочу ее взять, но Вереста опережает меня и задвигает ящик внутрь.

— Это папка отца с отчетом об обстановке на вверенной ему территории. Он просто забыл ее здесь.

— Нельзя посмотреть?

— Нет, конечно. Отчет не для посторонних глаз, — извиняющимся тоном, но уверенно произносит Вереста. — Даже я не могу ее взять.

— А какой территорией управляет твой отец, можно узнать?

— В нее входит и твоя Украина.

— Жалко, что нельзя посмотреть этот отчет! — с досадой вздыхаю я. — Там, наверно, много интересного.

— Кое-что я тебе расскажу, — девушка усаживает меня на стул, а сама присаживается на краешек стола. — И тебя это, думаю, если не ошеломит, то озадачит точно.

— Интригующее начало! — замечаю я и невольно засматриваюсь в Верестины глаза — они притягивают, как бездна самоубийцу. Поймать такими любого мужчину — раз плюнуть.

— В отчете отец, в частности, пишет о том, сколько ведем и колдунов родило детей от представителей черных сил, и о том…

— Разве такое возможно?! — ошеломленно перебиваю я девушку. — Чтобы земная женщина родила от нечистого?!

Она мягко улыбается.

— Бывает, бывает. И не так уж и редко. Иногда у вас рождаются дети с глазами разных цветов или с необычными способностями. Они, например, угадывают будущее, видят сквозь стены, усилием воли передвигают предметы, одним взглядом могут сильно испортить здоровье не понравившегося им человека… Все это верные признаки того, что чада сии не от земных мужчин.

Мне трудно «проглотить» эту невероятнейшую информацию, я все время переспрашиваю Вересту. Она терпеливо разъясняет.

— На вид такие дети мало чем отличаются от обычных. Они довольно часто становятся видными учеными, общественными деятелями, политиками, словом, известными людьми. Или известными злодеями… — На губах девушки блуждает ласково-снисходительная улыбка. — Наши женщины, в свою очередь, тоже, случается, рожают детей от ваших мужчин. Этого не могут сделать только чертовки, то есть те, кто обитает на первом и втором горизонтах ада, а все остальные — запросто. Дети, рожденные от земных мужчин, всегда живут здесь, с матерями. Они практически такие же, как и мы. Но подмечено, что полукровки часто более целеустремленные и напористые, обладают недюжинным умом и поэтому, как правило, дослуживаются до солидных чинов. Кстати, никакой дискриминации они у нас не испытывают, этого нет… Теперь понял, какая информация в папином отчете?

— Да, — кивнул я, теперь понял…

— Удивила, конечно, сильно?

— Ты еще спрашиваешь!

— Ладно, пошли вниз!

— Подожди, — я аккуратно дотрагиваюсь до Верестиного локотка. — Можно вопрос?

— Ну, давай! — очаровательно улыбается она. — Отвечу, если смогу.

— Нет ли в отчете твоего папы информации о том, когда Украина, ее народ начнут жить хоть слегка по-людски?

Мой вопрос нисколько не удивил девушку. Она взглянула на меня с сожалением и тихо произнесла:

— У вас нет ни одного из трех «китов», на которых зиждется народное счастье: веры в справедливость, уверенности в завтрашнем дне и чувства защищенности. Без них нет и не может быть счастья. Не жди его в своей стране, не дождешься!

Я в растерянности лишь опустил голову.

Мы спускаемся на первый этаж. Вереста интересуется:

— Может, проголодался? Покормлю. А нет — пойдем, покажу город!

Кушать мне не хочется, и мы отправляемся на прогулку. За нами увязываются охранники и следуют неотступно.

За дворцом барона Анадоля светлой лентой среди серо-желтых песков стелиться дорога из плотно уложенных кусков мрамора. По обе ее стороны на расстоянии примерно двухсот метров друг от друга высится несколько таких же, как у отца Вересты, дворцов, окруженных хозяйственными постройками. Дальше — идут ровные ряды каменных особняков. Двухэтажные, просторные, крытые медной бляхой, они выглядят довольно богато. Каждый огорожен высокой изгородью из красноватого кованного металла. Между рядами домов проходят ровные, как стрелы, ухоженные, чистенькие улицы. Они оживленные. Мужчины и женщины, одетые в яркие, нарядные одежды, стоят группками и беседуют или спешат куда-то по своим делам. Все они знают Вересту, кланяются ей, улыбаются. Она сдержанно отвечает на их приветствия — или кивком благородной головы, или взмахом тонкой руки. Разговаривает учтиво, но с достоинством, а порой — и с горделивой холодностью. Словом, ведет себя, как истая аристократка в кругу людей, стоящих на социальной лестнице гораздо ниже ее.

Но вот из ворот одной усадьбы лебедем выплывает молодая женщина в красно-золотистом парчовом халате, и Береста в один миг преображается: ее губы расцветают в приветливой улыбке, глаза вспыхивают детской радостью.

— Это Аверия, жена командира стада Александра — заместителя отца и его друга, — с живостью представляет мне женщину Вереста.

Аверия громко восклицает, обнимает баронессу, а меня одаривает добрым, располагающим взглядом.

Назвать ее красивой трудно. Круглое, даже широкое лицо; темные, глубоко посаженные глаза; густые черные кустики бровей; мясистый нос; и губы — как щель. Но мягкие манеры, добродушное выражение лица, ласковая улыбка делают Аверию симпатичной и привлекательной.

Она приглашает нас в дом.

Несколько мрачноватый снаружи, особняк внутри оказывается сосем другим. Убранство стен, ковры, мебель — все светлых тонов. Обилие живых цветов в золоченых горшках радует глаз и наполняет жилище уютом, благодушием, праздничной торжественностью.

— Сейчас я распоряжусь насчет чая! — говорит улыбающаяся Аверия, приглашая нас с Верестой присесть на кушетку в гостиной, и, приоткрыв дверь смежной комнаты, негромко зовет: — Земфира!

Входит немолодая статная женщина в темно-вишневом платье, белом переднике и красной косынке.

— Земфира! Подай нам, пожалуйста, чай. Да заваривай покрепче! — Аверия отдает распоряжение таким тоном, будто просит об одолжении.

Женщина, кивнув, выходит.

Но тут широко распахивается другая дверь — с противоположной стороны — и в гостиную стремительно врывается высокий смуглолицый мужчина лет сорока. Он в черном мундире со стоячим воротником. На малиновых эполетах с серебряной окантовкой блестит по две пики — точь-в-точь такие же, как на игральных картах. На груди — два ордена — золотая голова орла, хищно растопырившего клюв, и восьмиконечная звезда с черной летучей мышью. На рукаве красуется знакомая уже литера Н. У мужчины высокий лоб, на который спадают пряди каштановых с редкой проседью волос Его нос короток и раздут, левую щеку снизу вверх пересекает синий шрам. Желтоватые, как корка лимона, глаза смотрят озабоченно и дружелюбно. Он быстро обводит всех нас взглядом и расплывается в радостной улыбке.

— Ты пришла навестить нас, малышка? — мужчина подходит к Вересте и, обняв ее за плечи, наклоняется, целует в висок. — Как это мило с твоей стороны!

Вереста весело смеется, а он уже глядит в мою сторону.

— Здравствуйте!

— Дорогой, сейчас будем пить чай, — сообщает Аверия, обращаясь к мужу ласково и даже заискивающе. — Я уже распорядилась.

— Отлично! — Александр садится на кушетку возле меня и указывает жене на кресло рядом: — Садись, посиди со мной, а то ты все бегаешь, бегаешь, как заводная!

Аверия опускается в кресло и, положив руку на колено супруга, спрашивает:

— Ты сегодня, надеюсь, уже никуда не уйдешь?

Он, виновато улыбнувшись, разводит руками:

— Дела, опять дела, любовь моя! Немного отдохну и уйду.

— Надолго?

— Даже не знаю, — с сожалением говорит Александр и с любовью смотрит на жену. Она ласково и вроде как застенчиво улыбается ему в ответ.

Земфира приносит поднос с чайным сервизом. Аверия и Вереста помогают ей переложить его на низенький лакированный столик. А затем наполняют чашки душистой жидкостью. Земфира, слегка поклонившись, уходит.

Александр потирает рука об руку и, склонившись ко мне, предлагает:

— Может, по рюмочке коньяка? Так сказать, для бодрости духа!

— Не откажусь! — с энтузиазмом откликаюсь я. Выпить мне хотелось уже давно, да не представлялся случай.

На столике появляется бутылка греческого коньяка и две рюмки. Их принесла Аверия из смежной комнаты.

— Ну, вам я не предлагаю, — говорит Александр, целуя женщин поочередно: жену — в губы, Вересту — в щеку, — знаю, что вы спиртное не уважаете. А мы выпьем за ваше дражайшее здоровье!

— Ага! — смеется Аверия. — За здоровье наше, а в горло ваше!

— Вот, вот! — поддакивает хозяин дома.

Он не спеша наполняет рюмки, затем, не говоря ни слова, берет свою и одним глотком опустошает ее. После этого наливает опять и ждет, пока выпью я, чтобы плеснуть и мне.

— Греческий коньяк! — тоном знатока поясняет, ни к кому конкретно не обращаясь. — Выдержанный! Неплохая вещь.

— Неплохая! — соглашаюсь я.

По второй мы пьем уже вместе. И принимаемся за чай. Женщины тихо говорят о чем-то своем, Александр и я — о своем, о спиртных напитках. Как оказалось, он действительно знает в них толк.

Когда бутылка коньяка опустела и был выпит чай, Аверия и ее муж идут провожать нас с Верестой до той части города, которую занимают особняки. На небольшом расстоянии от нас следуют молчаливые слуги. Вереста, как и раньше, не выпускает мою руку из своей. Ведет, будто ребенка. Мне это приятно…

На границе, где начинаются владения знати, Аверия и Александр, попрощавшись, оставляют нас. Немного погодя, баронесса спрашивает меня:

— Жак тебе эта пара?

— Гостеприимные и очень приятные в общении люди, — отвечаю я и задаю свой вопрос, который уже давно вертится у меня на языке: — Скажи, почему ты меня все время водишь за руку? Боишься, что убегу?

Она заливается звонким смехом:

— Понимаешь, я так привыкла! Меня отец к этому приучил. Он до сих пор водит меня, как несмышленыша, за руку, забыв, что я давно уже выросла.

Во дворце Анадоля долго засиживаться я не могу — не хочу заставлять Сергея мерзнуть в машине, ожидая меня в Ивановке.

— Ты очень милая девушка и, поверь, мне совсем не хочется с тобой расставаться, — с сожалением говорю я Вересте. — Но, как ни грустно, а надо прощаться. Мне нора.

— Уже? — с недоверием спрашивает она.

— Да! — вздыхаю я. — Уже.

Вереста задумчиво потирает пальчиком подбородок.

— Что же тебе подарить на память? Даже не знаю…

— А разве можно выносить отсюда какие-нибудь вещи? — с сомнением спрашиваю я.

— А почему нельзя? — пожимает плечами девушка. И, сняв с пальца кольцо, протягивает мне: — Вот, возьми на память обо мне.

— Ой! — в замешательстве отступаю я, не зная, как быть. — Это очень уж дорогой подарок.

— Пожалуйста, возьми! — опускает глаза Вереста. — Ты мне понравился. Ты такой милый и наивный…

Через минуту в сопровождении ее слуг я покидаю дворец.

— Прощай, баронесса!

— Прощай, Иван! — в ее черных глазах искрится грусть.

…Устин, разлегшись на траве, покуривал.

— Наконец-то! — воскликнул он и, увидев на моем мизинце перстень, взволнованно замахал руками: — Сними! Сними немедленно! И положи где-нибудь здесь. С собой это брать нельзя!

— Почему? — удивился я. — А Вереста говорила…

— Он еще спрашивает, почему! — раздраженно покачал головой старик. — Ты что, хочешь быть окольцованным нечистой силой?

Я покорно снял с пальца перстень и бросил на траву.




Сергей поджидал меня в условленном месте — возле магазина. Я извинился за опоздание и попросил отвезти меня в центр экстремальной медицины.

В отделении как раз дежурил Игорь Алексеевич, Машин лечащий врач. Мы встретились с ним в коридоре.

— Можно вас на минуточку? — остановил он меня, поздоровавшись. — Давайте зайдем ко мне.

В кабинете он устало опустился на стул, рукой указал мне на другой. Достал из кармана халата сигареты, протянул:

— Угощайтесь!

Я взял, щелкнул зажигалкой.

— У Сташиной рана заживает неплохо, — затягиваясь, невесело сообщил Игорь Алексеевич. — И ее можно было бы отпускать домой, пусть бы долечивалась амбулаторно. Швы сняты, дренажные трубки уже не нужны, завтра мы их удалим. Однако, как говорится, есть одно но…

— Какое? — спросил я, с беспокойством поглядывая на постную физиономию врача.

Он вздохнул.

— Настораживает две вещи: результаты анализов и общее состояние Сташиной. Она бледная, исхудавшая, у нее пониженное давление, частая рвота…

— Рвота? — переспросил я. — Раньше мне не приходилось слышать об этом от Маши.

— Да, рвота. Я назначил на завтра повторные анализы, зондирование и рентген. Сташину осмотрит врач-специалист. Поглядим на результаты… — Игорь Алексеевич помолчал. Потом, затянувшись дымом, прибавил: — Я сначала подозревал язву, но теперь думаю, что дело не в ней.

— О Господи, что вы говорите? — непроизвольно повысил я голос.

Доктор бросил окурок в пустую консервную банку, заменяющую пепельницу, и хмуро заметил:

— Если подтвердятся мои предположения, Сташиной придется серьезно лечиться. Но это уже не мой профиль…

Маше о своем разговоре с Игорем Алексеевичем я не сказал ничего.




Глава одиннадцатая


После планерки у шефа я позвонил Диане. Она подняла трубку сразу, как будто только и ждала, когда зазвонит телефон.

— Да, слушаю! — прозвучал ее бархатный голосок.

— Здравствуйте, Диана Александровна!

— Вы? — она запнулась. — Здравствуйте!

— В сегодняшнем номере опубликована ваши заметки, — сообщил я ровным, сухим голосом, каким обычно говорят с деловыми партнерами.

— Я видела газету, спасибо, — она попыталась говорить таким же тоном, но при этом очень волновалась — я это прекрасно чувствовал.

— Когда к вам заехать за новым материалом?

Прозвучал нелепый короткий смешок:

— Следующий номер вашего еженедельника теперь уже выйдет в Новом году, спешить вроде некуда. — Диана чуть помедлила, затем, вздохнув, предложила:- Может, сегодня? У меня все готово…

— Тогда… через час? — у меня радостно забилось сердце.

— Хорошо, я вас жду, — как-то неуверенно согласилась она. — Раз уж это так срочно…

Ждать целый час я не стал, а сразу отправился в медсанчасть.

Увидев меня в приемной, секретарша только недовольно хмыкнула и зарылась клювом в бумаги.

Диана выглядела сногсшибательно. Серый брючный костюм, подчеркивающий ее шикарные формы, под жакетом — ослепительно синяя блуза, гармонирующая с глазами. Макияж и прическа сделаны рукой опытного мастера. Диане никак нельзя было дать больше тридцати.

Жирно подведенные глаза делали ее взгляд одновременно кокетливым, лукавым и томно-игривым. Сама она изо всех сил старалась вести себя предельно деловито.

— Вот мои заметки, — протянула Диана бумаги, не желая встречаться с моим взглядом. — Посмотрите, Иван Максимович, подойдут ли?

Не читая, я сложил листики вчетверо и сунул в карман.

— Спасибо, Диана Александровна, я уверен, что вы все написали отлично.

Растерянные, мы стояли по обе стороны письменного стола и не знали, что сказать еще. В кабинете повисла неловкая, напряженная тишина.

— Ну, вот… — Диана упорно избегала моего взгляда. — В этом году мы с вами, пожалуй, уже не увидимся… Так что… С наступающим, вас!

— И вас с наступающим, Диана Александровна! — я невольно улыбнулся, наблюдая за тем, как она нервно теребит бумаги на столе. — Вы сегодня очаровательны, как никогда.

— У нас будет собрание, — быстро произнесла она, как бы оправдываясь. — Нужно прилично выглядеть.

Я повернулся и сделал несколько неуверенных шагов к двери. Диана вышла из-за стола и подошла ко мне.

— Значит, теперь увидимся только в Новом году? — тихо и грустно спросил я. И пристально взглянул ей в лицо. Она тут же потупилась, кивнула:

— Ну да, так получается…

Не сдержавшись, я немного подался вперед. Волосы Дианы коснулись моего лица.

— Как вы хорошо пахнете, Диана Александровна! — сорвалось с моих губ страстное.

— Правда? — спросила она, боясь поднять голову.

Я взял ее за плечи и заглянул в глаза. Она скользнула по моему подбородку смятенным взглядом.

Поцелуй получился коротким, но горячим. Диана отчаянно вырывалась, отталкивая меня обеими руками. И лишь в последний момент, когда я уже хотел оторвать свои губы от ее теплых, трепетный и мягких губ, она пылко ответила на поцелуй и сама этого испугалась.

Когда я взглянул Диане в глаза — с той нежностью, на которую только был способен, — в них полыхал синий ужас.

Мы стояли друг против друга, тяжело дыша, не в силах расцепить крепко сплетенные руки. Наконец, не проронив больше ни слова, я отпустил Дианины пальцы и стремглав выскочил из кабинета. Дятел сосредоточенно долбил клавиатуру компьютера.

В коридоре редакции мы столкнулись нос к носу с Валентиной. Подняв голову, она вдруг дернулась, расширила глаза и прыснула смехом.

— Чего зубки скалишь, ведьмочка? — спросил я без злобы. Настроение у меня было превосходное.

— Извини! — пропищала она и скрылась в кабинете корректора.

Я зашел к компьютерщикам, забрал со стола сверстанную уже шестнадцатую полосу следующего, посленовогоднего номера газеты. И вышел. Закрывая дверь, услышал, как наборщица и верстальщики разразились хохотом. Я пожал плечами и поплелся в свой кабинет.

Но не успел сесть за стол, чтобы взглянуть на страницу, как ко мне вкрадчиво вошла корректор Сима. Конкретного дела у нее не было, она только спросила, будет ли сегодня подготовлена к вычитке пятнадцатая полоса, вроде не знала, что, естественно, будет.

Я нетерпеливо махнул рукой и послал ее ко всем чертям. Хитровато ухмыляясь, Сима удалилась.

Но тут в кабинет втащила свой необъятный зад Нина Николаевна. Цель ее визита тоже была непонятна. И до меня, наконец, дошло, что с моим внешним видом что-то явно не так.

Когда Нина Николаевна, хихикая, как дура, утащила свои телеса, я придирчиво осмотрел свой костюм. Он был в норме. Провел рукой по волосам — порядок. Тогда в чем же дело? Подумав, я побежал в туалетную комнату. Посмотрел на себя в зеркало и обомлел: на меня смотрела отвратительнейшая рожа клоуна. Половина лица, от подбородка до носа, была жестоко измазана ярко-красной помадой. Твою в тридцать три дивизии мать! Это в таком-то виде я три остановки ехал в троллейбусе из больницы в редакцию!

Отмыть помаду оказалось весьма непростым делом. Я провозился минут пятнадцать. Затем, приведя таки себя в порядок, злой, как некормленый бультерьер, подался прямиком к Валентине.

— Валька, зараза! — набросился я на нее. — Ты что же, стерва, сразу не сказала?

А она, упав головой на стол, задыхалась от смеха.

— Хороши… хороши… хороши же у тебя методы работы с авторами, — еле выговорила Валентина сквозь хохот.

Я обхватил ее за тонкую, как прутик, талию, оторвал от стула и, развернув к себе спиной, дважды крепко шлепнул ладонью по заднице.

— Ой-ой! Больно! — завизжала она.

Я бросил ее на стул и вышел из кабинета, люто хлопнув дверью.

Вот же змея подколодная!

В кабинете надрывался телефон.

— Да! — гаркнул я.

— Ванечка, здравствуй!

Это была Ольга. Моя злость в миг улетучилась.

Мы встретились, как повелось с самого зарождения наших отношений, недалеко от областной научной библиотеки. Я без лишних слов потащил Ольгу в квартиру на Новокузнецкой.

Ольга жаждала ласк, как жаждет воды заплутавший в пустыне путник. Она несколько раз выжала меня, будто тряпку, и разложила на кровати просыхать, а сама прилегла рядом.

— Отдохни чуток, Ванечка! Умаялся, бедненький!

— Ольга — ты зверь! — простонал я, чувствуя усталость и ломоту в каждой мышце своего бренного тела. — Ты искусала меня, и раны мои кровоточат!

Лучше бы я этого не говорил! Она прижалась к моей груди, опять начала целовать.

— Я их залижу! — пообещала, хищно ухмыляясь.

И с рвением принялась исполнять обещание.

Ох, умеет Ольга утомить мужика! Научил на свою голову!

Вскоре все началось снова. Она зажгла меня, как спичку, почти мгновенно. Я перевернул ее спиной кверху и прошелся губами от пяток до головы. Ольга урчала от удовольствия, как котенок. Но, видно, ласки мои на сей раз не были изощренными и быстро ей наскучили.

— Теперь моя очередь! — деловым тоном уведомила эта ненасытная самка и одним рывком подмяла меня под себя. — Твоя нежность уже истощилась, я сейчас покажу, как надо ласкать!

Передача инициативы в ее руки означает почти погибель. Резкое движение — и я оказался оседлан. Наездница пустилась вскачь, вовсю неистовствуя. Она рычала, будто тигрица, настигающая свою жертву. И я рычал, как тигр, только смертельно раненный, рычал хрипло и затравленно, теряя остатки сил.

Ну, мадам, ну, фурия! И зачем я только разбудил в тебе этот спящий вулкан?! Лучше бы ты тихо лежала, покорно раздвинув ноги, как делала это поначалу, и ничего не чувствовала.




Боже, что же все-таки происходит с Машей? Она чахнет на глазах Она уже не бледная, она желтая, как воск. Особенно скулы, подбородок и крылья носа. А какие темные, почти черные круги под глазами!

Маша сидела у окна на своей койке и, печально склонив голову, смотрела сквозь стекло в мглистую тоску зимнего вечера.

С пакетом в руке я стоял у полуоткрытой двери палаты и вглядывался в дорогое лицо. Женщины не замечали меня и занимались своими делами: одна, самая молодая, читала; другая, ветхая старушка, вязала; третья, женщина средних лет с пышными волосами, энергично втирала в лицо какой-то крем. Я легонько постучал по косяку двери. Обитательницы палаты разом повернули головы. Маша, подхватившись, даже не сунув ноги в тапочки, бросилась мне навстречу.

— Девочка моя, как ты себя чувствуешь? — спросил я, стараясь придать голосу побольше оптимизма.

Лицо Маши озарила радостная улыбка:

— Мне уже совсем хорошо!

Я поцеловал ее и прижал к груди. Пышноволосая не отрывала от нас озорных глаз.

— Ты, конечно, еще не ужинала?

Маша беззаботно тряхнула головой:

— Да какой аппетит в этих стенах? Здесь кушать не хочется, только спать.

Я подвел ее к койке, усадил, сам опустился рядом на стул.

— Ты должна кушать, как следует, чтобы быстрее выздороветь, — мягко сказал я и ласково потрепал Машу по щеке.

— Рана уже зажила, — она пропустила мимо ушей мое замечание и перевела разговор на ту тему, которая, видимо, волновала ее более всего. — И Игорь Алексеевич говорит, что с ней все в порядке. Но почему-то назначает все новые анализы, присылает все новых врачей: то гастроэнтеролога, то эндокринолога. А сегодня утром был какой-то в очках. Вот таких! — Маша приставила к глазам пальцы, скрученные колечками, и засмеялась. — На пол-лица. Он осмотрел меня и сказал, что у меня, возможно, язва желудка. Честно говоря, я это и сама подозревала. У меня давно побаливает в животе и частенько подташнивает. Но все проходит, когда принимаю соду или но-шпу.

— Если у тебя язва, то ее нужно лечить, — я все поглаживал Машу по исхудавшей щеке и по волосам, которые потускнели и, кажется, стали гораздо жестче.

— Да она и сама пройдет! — убежденно заявила Маша. — У моего отца тоже когда-то была, ну, и где она теперь? Нету! Выйду из больницы, сяду на диету, начну нить облепиховое масло и через пару недель позабуду об этой болячке. Я с ней сама разберусь, без докторов!

— Завтра я поговорю с Игорем Алексеевичем и все выясню, — пообещал я. — Он будет работать?

— Да, с девяти утра.

Посидев немного в палате, мы вышли на лестничную клетку. Мне очень хотелось покурить.

— Если меня не будут отпускать, пообещай, что на Новый год обязательно украдешь меня отсюда! — серьезно попросила Маша, прильнув к моей груди… А ты придешь ко мне первого января?

— Нет, первого не смогу, — сообщил я с сожалением. — Меня не будет в городе. Нужно съездить в Бердянск.

— К родственникам?

— К родственникам. Но обещаю: я буду с тобой тридцать первого декабря. Приеду, как только освобожусь в редакции. И уйду от тебя не раньше половины одиннадцатого вечера… Прости, но встречать Новый год мне придется дома, иначе дети не поймут и обидятся.

— Ну конечно, любимый, нельзя обижать детей! — Маша стояла, крепко прижавшись ко мне, и я чувствовал, как она переминается с ноги на ногу. Ей трудно было стоять, не хватало сил. Я старался поддерживать ее, обхватив обеими руками за талию.

— Посидим с тобой, выпьем шампанского, потанцуем! — в моем голосе прозвучали нотки мечтательности, и это впечатлило Машу — она счастливо улыбнулась.

— Я так довольна, что ты пробудешь у меня тридцать первого столько времени! — проворковала она, целуя меня в скулу.

— Я долго пробуду у тебя и второго января! — прибавил я, давая Маше еще один повод порадоваться. Мне очень хотелось, чтобы она чувствовала себя нужной, желанной, любимой.

— Поцелуй меня, Ванечка! — попросила она и подставила для поцелуя свои посиневшие губы. Я накрыл их своими. Уста Маши были сухими и солоноватыми.

— А теперь иди, отдыхай, милая! — потребовал я ласково, но настойчиво. — Тебе нужно полежать, ведь ты еще не окрепла. Только прошу тебя, поужинай! Съешь хоть что-нибудь!

— Хорошо, Ванечка!

— Обещаешь?

— Обещаю!

Я поцеловал ее еще раз, и она устало пошлепала в отделение. Я с горечью смотрел ей вслед: Маша двигалась медленно, ноги плохо ее слушались, подгибались. Она действительно была очень слаба. Господи, неужели предстоит операция?




Приехать в больницу с утра я не смог. Задержали редакционные дела — ох уж эта предновогодняя горячка! Пришлось перешерстить весь запас материалов и по быстрому скроить две страницы — «Домашняя энциклопедия» и «Любовь».

В отделении я появился ближе к одиннадцати и сразу разыскал Игоря Алексеевича.

— Что-нибудь прояснилось? — спросил я, пожимая его потную руку.

— Да, — вздохнул он. — Похоже, у Сташиной, помимо язвы желудка, серьезные проблемы с печенью… Сегодня я выпишу ее домой. Менять повязки можно и в поликлинике или самостоятельно, но после Нового года Сташину просто необходимо госпитализировать в онкологию на обследование.

Я слушал его с чувством нарастающей тревоги.

— Но почему в онкологию? Не хотите ли вы сказать, что…

Игорь Алексеевич коснулся моей руки, потер указательным пальцем свои припухшие веки и, глядя мне в глаза, грустно произнес:

— Сомнений почти никаких нет — Сташина онкологически больная. Это подтверждают результаты анализов и осмотров врачей. В общем, бить в набат, наверное, не стоит, но ложится в больницу необходимо. И безо всяких промедлений! Вы меня понимаете?

Я согласно кивнул.

— Сейчас я подготовлю все необходимые документы, — прибавил доктор и снова потер свои красноватые веки. — И вы заберете Сташину домой… Или пусть лучше родители заберут?

— Я сам заберу ее, — губы слушались меня плохо, ныло в груди от нехороших предчувствий. — Можно я воспользуюсь вашим телефоном? Позвоню на работу, чтобы прислали машину.

— Конечно, конечно! — разрешил Игорь Алексеевич. И, усевшись за стол, открыл историю болезни Маши. Ему необходимо было подготовить выписки.

Ослабевшую, исхудалую, но веселую Машу, мы с Сергеем отвезли к ней домой. Мне пришлось возвращаться в редакцию — ждали дела, но я пообещал, что через пару часов приеду опять.

Выло около семнадцати, когда я, груженный сумками, вошел в Машину квартиру. Она занималась стиркой.

— Ты что, с ума сошла? — набросился я на нее, увидев целый ворох приготовленного к стирке белья.

— Нужно же все это привести в порядок! — оправдывалась Маша, виновато улыбаясь. — И потом я не такая уж и больная!

Я снял куртку, закатал рукава и оттеснил ее от стиральной машины.

— Сделаю все сам! А ты — марш в постель! Полежи.

— Да нет же! — сопротивлялась Маша. — Стирать вовсе не трудно, это же не вручную. Ты лучше помогай развешивать белье. А то мне с одной рукой не управиться.

Мы провели стирку вдвоем. Потом я заставил Машу прилечь на диван, а сам принялся за стряпню. Зная, что Маше нужно диетическое питание, приготовил легкий куриный суп с лапшой, жиденькое картофельное пюре и паровые котлеты.

Кушала Маша чрезвычайно плохо, неохотно. Похлебала немного супа, съела ложку картошки и котлетку.

— Теперь бы кофейку! — отложив вилку, она посмотрела на меня с заискивающей улыбкой. — Так хочется…

— Врачи не рекомендовали кофе, — напомнил я.

Маша недовольно наморщила лоб, но настаивать не стала.

— Поможешь мне помыться? — попросила, когда и я закончил ужин.

— Конечно. Сейчас приготовлю ванну и раздену тебя, — я поднялся из-за стола, поцеловал Машу и пошел готовить ей купель.

Пока ванна заполнялась водой, убрал грязную посуду и принялся снимать с Маши одежды. Увидев ее обнаженную, я ужаснулся: это было тело человека, находящегося на грани истощения. Выпирающие ключицы, ввалившийся живот, синие ребра, тоненькие, как стебельки, ноги… Как можно так исхудать за каких-то две недели?

Маша стояла на пороге ванной комнаты и молча наблюдала за мной, пока я осматривал ее.

— Я стала некрасивой, — грустно произнесла она, проводя рукой по иссохшей, пожелтевшей груди. И вдруг, обхватив меня за шею руками, с мольбой в голосе горячо прошептала: — Не разлюби меня, Ванечка! Я быстро восстановлю силы, стану прежней!

У меня на глаза навернулись слезы. Но я взял себя в руки и почти весело пробасил:

— Знаю! Подлечим твою язву, и я опять буду вынужден иметь дело с милой толстушкой!

В Машиных глазах вспыхнули искорки озорства.

— Это я-то толстушка? Как у тебя язык поворачивается обо мне такое говорить? Как тебе не стыдно?

— Ну, может, и не толстушка, — включившись в игру, уступил я. — Но задница у вас, сударыня, простите, что скажу, была довольно таки громоздкой.

— Да это же ни что иное, как поклеп! — понарошку возмутилась Маша. — Я, конечно, была в теле, не скрою, но вполне изящной.

Я подхватил ее на руки и закружил по прихожей. Маша, вцепившись в мою шею, визжала и звонко смеялась.

Мыл я ее долго и старательно, заботясь о том, чтобы не намочить повязки, прикрывающие швы на плече.

Потом высушил феном волосы и, обрядив в ночную рубашку, уложил на диван смотреть телевизор.

— Отдохни после ванны, солнышко! — попросил я и ускользнул на кухню готовить слабенький чай с медом.

Когда я возвратился в гостиную с подносом в руках. Маша лежала навзничь, ее лицо искажала гримаса боли.

— Тебе плохо? — я растерянно опустился перед ней на колени и, не зная, что делать, начал развязывать на груди тесемки ночной рубашки.

— Вот тут что-то жжет! — она положила мою руку себе на живот. — Справа. У меня в сумочке есть но-шпа, дай мне, пожалуйста.

— Сейчас вызову «скорую»! — я кинулся к тумбочке, на которой покоился телефонный аппарат.

— Не надо! Прошу тебя! — остановила меня Маша. — Скоро боль утихнет. Это не в первый раз.

Я дал ей таблетки, она запила их теплым чаем. И действительно, через несколько минут Маше стало гораздо лучше, она блаженно заулыбалась.

Естественно, я остался у нее до утра, предупредив но телефону домашних, что мне необходимо решить кой-какие неотложные дела, при этом намекнув на перспективу получения хорошего гонорара.

Спала Маша плохо. Металась, порывалась вставать, что-то бессвязно лепетала. Ее бросало то в жар, то в холод. Постель пропиталась прохладным липким потом. Лишь под утро Маша успокоилась и тихо посапывала, уткнувшись носиком в мое плечо.

Растревоженный ее состоянием, я не сомкнул глаз до рассвета. Бедная девочка! Она действительно серьезно больна, ее нужно немедленно лечить, как следует лечить!

Утром, стараясь не шуметь, я сполз с кровати и на цыпочках ушел в ванную умываться и бриться. Потом сел попить чаю на кухне. Пока он заваривался, я курил, недовольно поглядывая в окно на очередное отступление зимы. Снег опять подтаял, над городом висела пелена серого, грязного тумана. Тоскливо кряхтели автомобили, высматривая себе путь посоловелыми глазами.

Вскоре на кухню зашла Маша и, обняв меня за шею холодными руками, присела рядом на стул. Ночные метания усилили отпечаток усталости на ее лице.

— Можешь оказать мне одну услугу? — спросила она глухим, осипшим после непродолжительного сна голосом.

— Ну, конечно, милая! — я чмокнул ее в изможденную шею. — Что ты хочешь?

Маша задумчиво посмотрела в окно. Две глубокие морщины, которых раньше я не замечал, пересекли вдоль ее высокий лоб.

— Хочу навестить сестру. Она в пригороде живет, на территории опытной сельскохозяйственной станции.

— Давай позвоним ей, пусть сама к тебе приедет, — предложил я наиболее приемлемый вариант.

— Нет, — не согласилась Маша. — Мне хочется увидеть их всех: сестру, ее мужа, детей… Все вместе они не приедут.

Я пожал плечами.

— Ладно. Закажем такси и рванем к ним.

— Зачем такси? — покачала головой Маша. — У моего отца есть машина. Не Бог весть что — обычный «Москвич». Но на ходу. Доверенность на нее у меня имеется. Позвоню, и отец пригонит авто сюда.

— Ты что же, собираешься садиться за руль с одной рукой? — забеспокоился я.

— А разве у тебя нет водительских нрав? Ты не умеешь водить машину? — Маша посмотрела на меня с удивлением и, кажется, с иронией.

— Да есть у меня нрава! — поспешил заверить я. — Но, сказать честно, у меня мало практического опыта. В условиях города ездок я неважный.

Маша покрепче прижалась ко мне, поцеловала в щеку и беззаботно сказала:

— Пустяки! Волноваться нечего. Поедем по Набережной, там движение не очень интенсивное.

Напившись чаю, я отправился домой. Нужно было управиться с кое-какими делами и что-нибудь приготовить детям покушать, ведь Аня-то на работе.

После обеда я опять приехал к Маше. Синий «Москвич» уже стоял у подъезда. Быстренько собравшись, мы отчалили на опытную станцию.

— На окраине города дашь порулить? — попросила Маша.

— А как, интересно, ты собираешься это делать одной рукой? — поинтересовался я, выезжая со двора на перегруженную автотранспортом улицу.

— Да как-нибудь управлюсь! — она вынула руку с перевязи и осторожно засунула в карман полушубка.

До окраины мы не доехали…

На Набережной, в районе парка «Дубовая роща», когда самый тяжелый участок дороги уже был позади, впереди появился велосипедист. Он медленно крутил педали, двухколесная машина слегка виляла. Обгоняя ее, мне нужно было больше взять влево. Но я и подумать не мог, что случится такое…

Когда «Москвич» поравнялся с велосипедистом, он повернул голову в нашу сторону. В этот миг велосипед наскочил на какую-то кочку, подпрыгнул, вильнул и пошел юзом под легковушку. Она вскользь зацепила его задним крылом. Раздался глухой удар. Мужчина вместе се своим драндулетом полетел в сторону.

Я тут же затормозил. Затормозил и «Форд», мчащийся навстречу.

Мужчина лежал без движения на спине, широко раскинув руки. Рядом валялся велосипед. Девушки, выскочившие из встречной машины, загалдели.

— Есть у кого-нибудь «мобильник»? — спросил я, ругая себя за то, что и свой, и Машин телефоны оставил дома. Я растерянно склонился над жертвой аварии и не знал, что делать. — Нужно вызвать «скорую»!

Одна из девиц — в короткой белой дубленке — достала из сумочки телефон.

— Сейчас будут и «скорая», и милиция! — сообщила она через минуту, пряча «мобилу».

Милиция прибыла первой.

— Расступитесь! — молодой лейтенант и сержант — мужик постарше, недовольно морщась, вразвалочку подошли к распростертому на обочине телу. Лейтенант наклонился, пощупал запястье лежащего. Потом похлопал его по небритым щекам. Мужик открыл сначала один глаз, потом — второй.

— Как себя чувствуете? — спросил лейтенант.

Велосипедист повернулся на бок и оперся на локоть. Обвел собравшихся мутным взглядом.

— Какого хрена вылупились? — злобно рявкнул он на милиционеров. — Козлы поганые! Ну, выпил, ну, упал! Ну и идите все к долбанной матери!

— Ты чего ругаешься, пьянь? — сержант подхватил мужика за шиворот куртки, приподнял. — Вставай!

Тот выпрямился, покачиваясь на нетвердых ногах. Стоял и, разбрызгивая слюну, продолжал ругаться.

— Что здесь произошло? — поинтересовался лейтенант, ни к кому конкретно не обращаясь.

Маша быстро подошла к нему.

— Я ехала, стала обгонять, а он буквально полез под машину. И вот, зацепила крылом…

Я открыл уже, было, рот, чтобы вмешаться, но Маша оттолкнула меня плечом:

— Отойди! Дай объясню человеку!

Девчонки, подъехавшие на «Форде», смотрели на меня осуждающе. Но молчали, видимо, решив не вмешиваться.

— Тек-с! — сплюнул лейтенант. — Дело ясное. Вы сегодня не пили случайно?

Маша отрицательно замотала головой.

— Документики на машину, права! — потребовал лейтенант.

Приехала «скорая». Женщина-врач начала осматривать набычившегося потерпевшего.

Покрутив в руках документы, милиционер протянул их Маше.

— Думаю, дело не стоит выеденного яйца…

Подошла врач:

— Каких-нибудь серьезных травм у потерпевшего нет. Только ссадины и царапины. Но мы его все-таки заберем в больницу, вдруг сотрясение мозга.

Лейтенант негромко выругался. И обратился к Маше, раскрывая свою планшетку:

— Что ж, придется писать протокол. А вам — пройти медицинское освидетельствование на предмет употребления алкоголя, наркотических и дурманящих веществ. Формальность, но никуда не денешься — нужно. — И, видя Машину смущение, улыбнулся. — Да вы не волнуйтесь, девушка! Виновник ДТП явно не вы. Ездят тут пьяные, — он кивнул в сторону отъезжающей «скорой», — а потом возись с ними!

— Маша, ты зачем это сделала? — шепнул я, приблизившись к ней вплотную.

— Молчи! — стрельнула она глазами.

Сидя в милицейской «Шкоде», лейтенант долго составлял протокол. Затем, открыв дверцу, окликнул сержанта, который, покуривая, делал какие-то замеры.

— Вася! Кинь велосипед в багажник! — и махнул рукой нам: — Следуйте за нами!

— Ты зачем сказала, что была за рулем? — набросился я на Машу, когда мы сели в машину.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Но ты ведь сегодня уже, небось, выпил?

— Было дело, — признался я.

— Я так и подумала! — бросила она машинально и перевела взгляд на дорогу. — Ваня, включи скорость, а то мне, боюсь, этого не сделать. Рука пока еще плохо слушается меня, болит…

Я включил скорость и помог ей вырулить на проезжую часть.

— Машенька, я не нахожу слов, чтобы выразить тебе всю свою признательность, — проронил я смущенно, чмокнув ее в висок. — Сегодня ты опять, уже во второй раз за эти несколько недель, пошла на самопожертвование ради меня…

— Но я ведь люблю тебя! — ласково улыбнулась она.

В тот день к Машиной сестре мы так и не попали. Хотя в больнице и в ГАИ нас особо не задержали. Просто Маше почему-то вдруг расхотелось ехать на опытную станцию.

Дома Маша, еле передвигающая ноги от усталости, попила чая с медом и сразу уснула. Посидев у ее изголовья до девяти вечера, я уехал.




Сначала добрался в центр города, выпил пару рюмок в баре, а затем, перезвонив Ольге и удостоверившись, что Олега нет дома, отправился к ней.

В тот вечер мне было очень тяжко на сердце. Сколько я ни копался в душе, но так толком и не понял почему. Мучили плохие предчувствия и неясная, смутная тревога.

Я сидел на кухне у Ольги и угрюмо пил водку. Она смотрела на меня с удивлением, но ни о чем не спрашивала. И правильно: время вопросов прошло, как говорится, видели глаза, что покупали…

Прикончив бутылку, я отправил Ольгу за второй. А сам сидел и все размышлял, пытался разобраться в своих сомнениях и тревогах, мучился. С тяжелой душой мне, конечно, не следовала сюда приходить, да вот беда — больше-то мне и пойти некуда! Понятно, если бы я не расстался с Ларисой, то отправился бы к ней. Лучшей утешительницы, чем она, у меня никогда не было.

Когда затрезвонил телефон, я машинально поднял трубку, Обычно я не делаю этого в чужих квартирах, а тут опростоволосился — задумался.

— Да! Говорите!

— Ты?! — это был Олег.

— Да, я.

— Где Ольга?

— Вышла на минутку.

— Точно вышла? Ели не хочет со мной говорить?

— Ее нет в квартире.

— Чем вы занимаетесь?

— Ольга ничем. А я пью водку. Просто зашел к вам посидеть, что-то на душе тоскливо…

— Пьешь, значит, водку? — переспросил он. Затем, помолчав, дрогнувшим голосом, произнес: — Что же вы со мной делаете?!

Я вздохнул. Понятно: поздний вечер, у жены сидит посторонний мужчина и пьет водку, как тут не разволноваться.

— Успокойся, Олег! — бросил я небрежно. В сущности, в этот момент мне было глубоко наплевать, что он думает и чувствует.

— Где мой сын?

— Ольга сказала, что отвела ночевать к родителям.

— Да… Скажи, Иван, скажи, брат, как мне жить? Весь подъезд знает, что Ольга в мое отсутствие принимает мужчину, с меня смеются, как с последнего дурака! Я не верил, отмахивался, думал, сплетничают. А выходит — правы люди, у Ольги действительно есть любовник. И этот любовник — ты! Ты — человек, которого я считал другом…

Не знаю, как так получилось, что на меня нашло, но я вдруг спокойно и убедительно сказал:

— Обещаю тебе, Олег, все скоро прекратится. Я уйду из Ольгиной жизни. И из твоей жизни… Навсегда уйду, Олег!

Он долго молчал. Молчал и я.

— Мы были с ней счастливой парой, — наконец произнес Олег печально. — А тут ты…

— Все у вас вернется на круги своя.

— Мне трудно будет простить ее, — он почти плакал. — Но я прощу. Потому что у нас сын. И потому, Ваня, что я… люблю Ольгу. Если бы ты только знал, как я ее люблю! Но ты… Ты сдержишь свое обещание?

— Сдержу.

Я положил трубку и, поникнув головой, так и остался стоять в прихожей у столика с телефонным аппаратом.

Дверь открылась, вошла Ольга. С бутылкой водки и буханкой хлеба в руках.

— Что с тобой. Ванечка? — с тревогой спросила она. — Тебе плохо, что-то болит?

— Звонил Олег! — сообщил я, тяжело вздыхая.

— И ты взял трубку? — она в ужасе схватилась за голову.

— Взял…

— Боже мой… О чем же вы говорили? Что он сказал? — допытывалась Ольга, обессилено присев на столик.

Я забрал из ее рук бутылку водки и поплелся на кухню. Опустился на стул и начал наполнять стакан.

— Так что сказал Олег? — Ольга стояла рядом, нервно теребя пуговицу на шубке. — Я тебе, Ваня, не говорила, не хотела огорчать, но он подозревал, что мы с тобой тайком встречаемся. Я отрицала, конечно…

Я медленно выпил водку и прикурил сигарету.

— Олег спросил, почему мы его мучим.

— А ты?

— А что я? Я пообещал, что наша с тобой связь скоро прекратится.

— Значит, Олег теперь удостоверился в своих подозрениях, — задумчиво произнесла Ольга, пропустив мимо ушей мои последние слова.

Я ничего не сказал, молча курил. Она присела на краешек стула и, закрыв глаза, медленно опустила голову на стол. Через минуту подняла и уже совершенно другим тоном — спокойным и решительным — громко изрекла:

— Ну, что ж, это, может, и к лучшему! Все прояснилось, все встало на свои места. Теперь и объяснений не нужно никаких. Можно отбросить притворство. Просто возьму ребенка и переберусь к родителям.

— Так нельзя! — гневно хлопнул я ладонью по столу, прерывая эту тираду — я был просто обязан уберечь Ольгу от необдуманного шага. — Глупо и непростительно вот так запросто ломать семью, лишать ребенка отца! И не заикайся об этом, я тебе приказываю!

Она на миг опешила. Смотрела на меня, округлив глаза, — раньше я никогда не повышал на нее голос.

— Но я…

— Ты поняла меня, девочка? — спросил я уже более спокойно и мягче.

— Но, Ванечка, я не люблю Олега! — горячо прошептала Ольга. И тут же перешла на крик: — Он опостылел мне! Видеть его не могу!

Я плеснул себе еще водки, выпил.

— Не дури! — сказал я твердо.

На какое-то время в кухне повисла напряженная тишина.

— Я пообещал Олегу прекратить свои отношения с тобой, — эти слова прозвучали из моих уст как-то неуверенно.

Ольга скользнула по мне рассеянным взглядом, но постепенно он начал становиться осмысленным, растерянным и вопросительным.

— Зачем ты ему так сказал, Ванечка? — она приблизила свое личико к моему. — Надеюсь, это было не на полном серьезе? Я ведь люблю тебя! Или в твоем сердце уже нет места для меня?

Я опустил свою поседевшую голову, вздохнул.

— Не задавай глупых вопросов, милая! — на сей раз мой голос был тверд и исполнен решимости. — Но что такое моя любовь против семьи, которую ты можешь потерять?

— Да плевать мне на такую семью! — опять взорвалась Ольга. — Что ты меня уговариваешь? Вроде как собираешься спихнуть со своих плеч. Если надоела, то так и скажи!

— Потому и уговариваю, что люблю тебя и желаю добра! — взяв ее за плечи, произнес я веско.

Ольга с мольбой посмотрела мне в глаза.

— Ты ведь не бросишь меня? Не оставишь безумно влюбленную в тебя женщину?

Я сидел, склонившись над стаканом, и нежно поглаживал ее бедро. Мне было трудно говорить и я молчал.

— Налей и мне водки! — попросила Ольга ослабевшим голосом и, подавленно уставившись в пол, заплакала.

Я налил ей полстакана, подал. Закрыв мокрые глаза, она выпила одним духом.

— Вот! — победно воскликнула Ольга, вытирая рукой брезгливо искривленные губы.

Я ошалело уставился на нее: никогда до этого мне не приходилось видеть, чтобы она пила водку. Даже шампанское или сухое вино ее трудно было заставить выпить.

— Ну, ты даешь! — только и пролепетал я.

Вскоре Ольга капитально закосела, понесла чепуху, и я прилег с ней на диван в гостиной, чтобы приспать. Но выпитое за вечер подкосило и меня — помимо воли глаза мои закрылись и я уснул.




Глава двенадцатая


Воскресенье повсеместно сделали рабочим днем. И я был рад этому. Нигде так не отдыхаю душой, как на работе. Здесь у меня все четко спланировано, здесь проблема одна — сделать газету как можно лучше. А в быту проблем не перечесть. И автор многих из них — я сам. Причем, все мои проблемы так или иначе связаны с женщинами. Ну, на фиг, спрашивается, я их столько завел? Довольствовался бы женой, одной-единственной женщиной, как довольствуются миллионы мужиков. Но не могу. Пробовал — не получается. Сказать бы, что я такой уж бабник — так нет. За каждой юбкой я не бегаю. Встречаюсь только с теми дамами, к которым прикипел сердцем. И за каждую из них я готов умереть, пожертвовать чем угодно. Даже согласен уйти из их жизни, если увижу, что мешаю им быть счастливыми. Правда, иногда это очень трудно сделать…

Говорят, нельзя любить сразу нескольких. Не понимаю, почему? В душе хватает места только для одной? Господи, что же это за душа такая узкая и мелкая? В моей, например, места столько, что можно батальон, да что батальон — женскую дивизию разместить можно. И всю эту дивизию буду любить трепетно, беззаветно, самозабвенно!

Конечно, как у всякого нормального мужчины, у меня бывают и случайные связи. То есть я часом, особенно по пьянке, укладываюсь в койку и с теми хорошенькими бабенками, которых вовсе не люблю. Но это же вполне естественно! Кто из мужиков не мечтает гульнуть втайне от жены и своих любовниц? Это же так романтично, так пикантно! Тем более что дамы моего сердца не ведают об этих моих загульчиках. И не только, кстати, о загульчиках, а даже и о существовании друг друга. Мои любовницы знают лишь о жене, но она не в счет, к женам не ревнуют.

Любить женщин — вот такая моя философия, вот такое жизненное кредо. Правда, иногда оно, это самое кредо, заводит меня в глухой угол, усложняет жизнь настолько, что хоть волком вой или стреляйся. Но я не каюсь. Я, видно, неисправимый…

Потеря Ларисы, болезнь Маши, проблемы с мужем Ольги — все это камнем повисло на моей душе, не дает покоя. Хорошо, хоть дома пока затишье. Еще один светлый момент — беременность Насти. И отношения с Дианой. Предчувствие новой страстной любви наполняет мое сердце радостью, юношеским пылом, азартом и надеждой на счастье.

Я никогда не тороплю события, пусть все идет своим чередом. Но в случае с Дианой я почему-то ждать не могу. Не могу, и все! Я хочу заполучить ее немедленно. Я просто сгораю от неистового желания любить ее и быть любимым ею.




Отдохнув на работе от своих проблем до одиннадцати часов, я отправился в медсанчасть завода «Металлист». Я не смог удержать себя от этого неразумного шага. Мне безумно захотелось увидеть волшебные глаза Дианы, окунуться в них, пригубить хмельной синевы, сводящей с ума, влекущей в бездну безрассудного счастья и восторженного блаженства.

Я не представлял, как буду себя вести, что стану говорить, чем объясню свой внезапный, внеплановый приезд. Да я и не думал об этом…

И вот я вхожу в корпус, где располагается администрация медсанчасти. Длинный коридор. Голубые стены. Люди в белом. Обитая кожей дверь приемной. И она, Диана, идущая мне навстречу с толстой черной папкой в руке. Синий взгляд. Смятение. Нелепая улыбка. Тихий вздох.

— Я к вам, Диана Александровна…

Она покорно идет за мной в дальний конец коридора. Мы останавливаемся у окна, оно зияет, как рана, слепит глаза и мысли. У Дианы мелко дрожат руки. У меня подгибаются колени.

— Я пришел сказать… Я люблю вас, Диана…

Спазм перехватывает мое горло. Я не чувствую собственного тела ощущаю лишь холод, ледяной холод в груди. Господи, что со мной? Мне же не шестнадцать, мне не впервой объясняться в любви. Почему я так взволнован, почему растерян и растревожен? Отчего душу мутит от страха? Может, я просто боюсь ответа женщины на мое признание, потому что впервые в жизни не уверен в нем, не знаю его наперед?

Диане трудно говорить. Белая, как мел, она судорожно рвет губами застоявшийся воздух больницы. Слова, смешиваясь со слезами, капают ей на грудь. Обожженные пламенем синевы, ресницы трепещут, будто крылья раненной птицы.

— Иван… Максимович… вы… не безразличны мне… я вас… но…

Жалость и нежность к Диане, боль и отчаяние от мысли не обрести ее, железной цепью сковывают мою настежь распахнутую душу. Сердце стонет, как затравленный зверь, оно обливается кровью, оно захлебывается ею.

— Но что?! Что, Диана?!

Я не слышу своего голоса. Я оглушен закипающим предчувствием беды. Диана, звездочка моя, неужели ты не понимаешь, что отверженная любовь — это поруганная любовь?! Поэтому не отвергай ее! Не отвергай, Диана! Заклинаю!

— Мой сын… мой муж… он один… для меня…

Слова больно хлещут меня по лицу. Я стряхиваю их со лба, со скул, со щек. Тогда они, как остро заточенные кинжалы, пронзают мою грудь. Я пытаюсь прикрыться от них руками.

— Не могу подлостью на верность… я ущербна… вы не знаете…

Плечи Дианы содрогаются. Лицо, искаженное страданиями, залито синим трепетом. Как же я люблю эту женщину! Нет, не может быть, чтобы такое чувство не пробудило ответное. Ведь любовь порождает любовь. Должна порождать! Обязана!

Я беру Диану за руки. Я хочу упасть перед ней на колени. Но резкий возглас, как ледяная струя воды, обжигает мне голову. Я встряхиваюсь, я шире открываю глаза. Лица? Морды! Они за спиной у Дианы. Одна с кровожадным клювом орла. Другая — с горящими злобой глазами волка.

— Вот вы где, Диана Александровна! — выплевывает слова главврач. — Вас ожидает коллектив. Столы уже накрыты.

Вцепившись в подмышки Дианы, орел и волк уводят ее прочь от меня. А я, опутанный веригами смятения и бессилия, не могу сделать ни шагу.




Кошка дремлет у моих ног. В плите потрескивают дрова. Бесстрастно тикают ходики за стеной. Покой и благодать. В доме старика, но не в моей душе.

— Дедушка, вы все знаете. Скажите, я очень неправильно живу? — спрашиваю Устина, который разливает по чашкам свое варево. — Наверное, поэтому у меня часто болит душа. И так много проблем, разочарований и потерь.

Он долго не отвечает. Наполнив чашки, отставляет на край стола чайник. Неторопливо набивает трубку, раскуривает ее. И только потом замечает:

— Можно жить неправильно, но праведно. А можно и наоборот.

— Как это? Растолкуйте? — не понимаю я.

— Быть абсолютно справедливым человеком — это правильно? — спрашивает Устин.

— Само собой.

— Делать по справедливости — значит, платить людям тем, чего они заслуживают, верно?

— Верно…

— То есть если кто-то набедокурил, учинил зло, то по законам справедливости ему непременно нужно воздать тем же?

Я озадаченно смотрю на Устина, пытаясь понять ход его мыслей.

— Пожалуй, что так.

— Ну, а где же милосердие? — с воодушевлением продолжает он. — Нету его! Выходит, несовместима справедливость с милосердием. А без милосердия не бывает праведности.

Закурив, размышляю над словами старика. Он, причмокивая, попивает чай и задумчиво смотрит в окно, в которое медленно и тяжело заползает рассвет.

— Что вы хотели сказать мне этим, дедушка? — спрашиваю, тоже приступая к чаепитию. — Что я и не праведник, и несправедливый?

Устин кривит тонкие губы в ухмылке.

— Да нет же! Я хотел сказать, что ты и праведный, и справедливый… Для себя праведный, а к людям — справедливый. Понял? А нужно как раз наоборот. И еще одно, Ванятка. Не должен человек жить двойной жизнью, иметь два лица.

Я вздыхаю и смотрю на свои часы.

— Неплохо бы, дедушка, перед путешествием в ад немного выпить, — предлагаю, откладывая свои раздумья над мудреными словами Устина на потом.

Он охотно соглашается. И идет в кухню за стаканами. Я откупориваю бутылку.

За окном согбенная осина, как древняя старушка, кутается в накидку поредевшей мглы.

…Берег моря. Голубые волны жадно лижут желтый прибрежный песок и мелкую гальку. Раскаленный шарик над головой и почти полное безветрие не лишили воздух свежести. Но все равно хочется или залезть в воду, или поскорее спрятаться под сень пальм, сбившихся в группки всего в десяти шагах от берега.

Подполковник Илларион, как представил его Устин, стоит, покуривая короткую черную трубку, и задумчиво смотрит в морскую даль. Он ждет, пока я оденусь. Это крупный немолодой мужчина в коричневом френче и брюках такого же цвета, заправленных в сапоги с плотно прилегающими голенищами. На его темно-зеленых эполетах с золотой окантовкой по три рубиновых продолговатых шарика, похожих на капельки крови и по белому металлическому веночку, сплетенному из костей. На груди — восьмиконечная звезда с извивающейся змеей в центре. На левом рукаве — золотом шитая литера X, на правом — цифра 1З. Илларион держит в руке квадратную фуражку с коротким козырьком. На околыше — ощеренная пасть льва, на тулье — такой же венчик, как и на эполетах, только побольше.

— Не будем терять время! — говорит подполковник, повернув ко мне смуглое, порезанное морщинами лицо.

— Да, спускайтесь! — бросает Устин, снимая телогрейку.

Мы идем вдоль берега к каменистым взгоркам, возвышающимся над беззащитной голубизной моря. Они — рядом, в сотне шагов. Там, сказал Илларион, есть грот, а в нем — подъемник.

Вот он, грот. Покрытые плесенью и пропитанные сыростью стены. Запах застоявшейся морской воды. Грот короткий. Сделав всего полтора десятка шагов, упираемся в черную металлическую дверь. За дверью — неяркий синеватый свет, бархатом обтянутые стены кабины подъемника.

Он быстро скользит вниз, слышен приглушенный лязг цепей.

— На пятом горизонте находятся полки и легионы, — неторопливо объясняет Илларион, опершись спиной о стену кабины. — Семьдесят восемь простых полков, тринадцать гвардейских и шесть легионов. Я — заместитель предводителя тринадцатого полка, где подобраны одни ветераны. Сильнее тринадцатого нет полка.

— Много войска! — замечаю я и застегиваю куртку на все пуговицы — становится все холодней.

— Немало! — соглашается Илларион. — В каждом простом полку но тысяче триста бесов, в каждом гвардейском — по тысяче. Армия солидная!

— А сколько же в легионе? — спрашиваю, чтобы прикинуть, сколько всего «штыков» насчитывает бесовская рать.

Подполковник извлекает из внутреннего кармана френча свою трубку, из кармана штанов — кисет. Заталкивает в трубку щепоть красноватого табака. Щелкает зажигалкой, инкрустированной слоновой костью и серебром.

— В каждом легионе по шестьсот шестьдесят шесть бесов. Но они — элита из элиты. Поэтому легионами руководят генералы.

— Генералы и полковники живут тоже на пятом горизонте?

— Нет, — качает головой Илларион. — Они живут на шестом. А на пятом — их заместители, сотники и командиры когорт.

Кабина, дернувшись, останавливается. Подполковник открывает дверь. Перед нами — военный городок. Очень похожий на обычный, земной. Шесть рядов двухэтажных казарм, с выкрашенными в зеленое стенами. У каждой — пристройка. За ними, поодаль — еще казармы. Такие же, двухэтажные, но коричневые и их немного. Совсем в стороне — шесть двухэтажных зданий мрачного серого цвета. Между строениями проложены неширокие дорожки, мощенные темным гранитом, и просторные площадки, покрытые плотно укатанным гравием.

— В этих казармах размещаются полки и легионы? — интересуюсь, озираясь по сторонам.

— Да, — Илларион оправляет френч и, предваряя мой вопрос, объясняет: — Семей ни у кого, кроме старшины, нет. Их заводят только по окончанию службы, которая длится десять лет. У вас за это время проходит шестьдесят. Невесты есть у многих, они живут в другой части города, которая располагается дальше. В военном городке имеется несколько десятков борделей, их обитательницам строго запрещается иметь детей.

Выбив золу из трубки, Илларион приглашает меня пройтись вдоль казарм.

— Я покажу тебе, где размещается мой полк, — говорит он. — Сейчас там никого нет, все несут службу наверху, на земле. На месте только дежурные и те, кому сегодня велено отдыхать. Но их немного.

Из-за угла зеленой казарма, самой ближней, выбегает юноша в форме мутно-зеленого цвета и несется навстречу нам. У него на погонах вижу лишь перекрещенные кости, на рукаве — нашитую букву Т. Поравнявшись с нами, юноша сбавляет шаг и ухарски вскидывает руку к козырьку квадратной фуражки. Илларион отвечает, вяло взмахнув кистью.

— Десятник сорок третьего полка, — поясняет он мне. — Куда-то спешит по делам службы.

У казарм почти никого. Над ними висит тяжелая тишина, только изредка ее нарушают неясные звуки, долетающие откуда-то из недр военного городка.

Миновав казармы, выкрашенные в зеленый цвет, выходим на широкую гравийную площадку. Сразу за ней — коричневые казармы.

— Это уже казармы гвардейских полков. — Илларион на мгновение останавливается, чтобы еще раз одернуть полы френча. — Вон, крайняя слева — моя.

Возле казармы копошится с десяток мужчин в коричневых кителях. Они упражняются в метании ножей. Мишенью служит какой-то грязный тюфяк, привязанный к металлическому столбу, торчащему из земли.

Увидев нас, мужчины замирают. Все они крепкие, загорелые. На вид им лет по тридцать-тридцать пять. У всех на погонах буквы X, а у одного — еще и перекрещенные кости. У многих на груди красуются блестящие кругляши величиной с одногривневую монету. В центре кругляшей изображена виселица с болтающимся на ней телом.

— Закаленные ветераны, элита гвардии! — не без гордости замечает Илларион, удовлетворенно поглядывая на своих подчиненных. И, уже обращаясь к ним, громко восклицает: — Чем заняты, орлы?

— Упражняемся, как и было приказано! — докладывает худощавый мужчина с костями на погонах.

Подойдя поближе, подполковник козыряет. Гвардейцы дружно отвечают.

— И как успехи? — Илларион кивает на мишень.

— Как и приказано! — рапортует худощавый. — Жизненные органы не задеты. Приговоренный жив!

Смысл его слов до моего сознания доходит не сразу, Я с удивлением поглядываю то на гвардейца, то на Иллариона. Но потом перевожу взгляд на мишень. И вдруг замечаю, что она шевелится. О Господи! Этот тюфяк ни что иное, как обвисшее на веревках человеческое тело с надетым на голову мешком!

— Что это? — в ужасе спрашиваю я Иллариона.

Он потирает указательным пальцем глубокую бороздку, залегшую у него между широких бровей и не спешит с ответом. Затем отдает распоряжение худощавому:

— Продолжать! Завершающая стадия экзекуции состоится через полчаса. Приготовить все необходимое! Перед казнью дать приговоренному десять минут на отдых.

Худощавый отдает честь и коротко бросает гвардейцам:

— Продолжать!

Они опять начинают метать ножи в привязанное тело. Острия вонзаются в ноги, плечи, предплечья. Мишень дергается и издает глухие, еле слышные звуки.

— Это провинившийся гвардеец, — наконец начинает объяснять происходящее подполковник. — Он изнасиловал жену сотника. Такое вот наказание, свидетелем которого ты стал, дело обычное. После суда, определившего вину подозреваемого, ему забивают рот ветошью, нахлобучивают на голову мешок и привязывают к столбу у казармы. Группа гвардейцев отрабатывает на нем какое-то время навыки меткого метания ножей или дротиков.

— А потом? Его отпускают? — со страхом спрашиваю я и во все глаза с жалостью смотрю на осужденного. Рука помимо воли лезет в карман за сигаретой.

— Нет, не отпускают! — Илларион тоже вытаскивает трубку. — После метания ножей гвардейцы приступают к завершающему этапу наказания А он единственный — снятие шкуры живьем. Но этому насильнику сначала еще оторвут хвост.

— Хвост?! — переспрашиваю я, удивившись. — Какой еще хвост?

— Приговоренные принимают смерть и муки в своем естественном обличье, — сурово произносит Илларион. И, смерив меня испытующим взглядом, прибавляет: — Казнь состоится через полчаса. Ты можешь присутствовать.

Снятие шкуры живьем — зрелище, наверное, ужаснее. К тому же бес будет в своем обличье, что само по себе уже кошмар. И мне вовсе не хочется все это созерцать. Но, скрепя сердце, соглашаюсь — вряд ли когда-нибудь мне представится еще одна возможность увидеть такое.

Из казармы, пошатываясь, выходит мужчина без сапог. Его мундир расстегнут. На груди такой же, как у многих гвардейцев, кругляш, рядом с ним — восьмиконечная звезда со скорпионом в центре. Мужчина, глубоко засунув руки в карманы штанов, сходит по ступенькам вниз. Поступь его с каждым шагом становится все менее твердой.

— Сильвестр! — окликает гвардейца Илларион.

Тот останавливается, как вкопанный, поднимает курчавую голову, пытается разглядеть окликнувшего. Мутный взгляд постепенно светлеет, становится осознанным.

— Ты опять пьян? — в голосе подполковника звучит раздражение. Однако злобы в нем нет.

Сильвестр с трудом принимает стойку смирно. Его покачивает.

— У меня выходной и я имею право выпить, — оправдывается он, еле ворочая языком. И, повысив голос, прибавляет:- Имею или нет, а, господин подполковник?!

Илларион в сердцах машет рукой и обращается ко мне:

— Давно уже был бы как минимум сотником, если бы не пил. Человек ведь толковый. Эх, пропадет. А все она, водка!

Два гвардейца, подскочив к Сильвестру, хватают его под мышки и уводят обратно в казарму.

Мы с подполковником уходим, оставив упражняющихся в метании ножей и их жертву.

Неспешным шагом прогуливаемся вдоль серых казарм легионеров. Идем дальше, огибая их. И выходим на огромную круглую площадку.

— Плац для смотра легионеров, — поясняет Илларион.

За площадкой взору открывается гражданская часть города. Неширокие каменные улицы, площади с лавочками и причудливыми скульптурами животных и людей, ровные ряды домов. Все они, эти дома, разные. Есть небольшие, одноэтажные; есть двухэтажные, с пристройками; есть высокие, с острыми, почти вертикальными крышами; и приземистые, длинные, похожие на бараки. Вдалеке, может, за километр-полтора от казарм легионеров на небольшой возвышенности стоит роскошный белокаменный замок, напоминающий китайскую пагоду. На верху замка — золотые купола с острыми, как пики, шпилями. Сколько этажей имеет это строение, сосчитать невозможно, потому что нижняя его часть скрыта крышами домов и зеленью хвойных деревьев, окружающих белые стены плотным кольцом. Замок огромен и ослепительно красив.

— Кто там живет? — спрашиваю у Иллариона, указывая рукой в сторону величественного здания.

— Это одна из резиденций царя! — торжественно и подобострастно произносит он. — Прибывая на смотр полков и легионов, он на короткое время часто останавливается здесь.

— Царь?

— Царь! — кивает подполковник. И с благоговением уточняет: — Царь Сатана!

В военном городке раздается резкое блеяние горна.

— Однако же, нам пора! — Илларион быстрым шагом направляется туда, откуда мы недавно пришли.

У здания, где проходили упражнения в метании ножей в живую мишень, обстановка уже другая. На плацу у входа выстроились в шеренгу гвардейцы в безукоризненно отутюженной коричневой форме с горнами в руках. Среди них есть и те, которых я уже видел. Гвардейцев немного, я сосчитал: двадцать шесть. Это, видимо, все, кто не занят сегодня работой. Впереди шеренги прохаживается, заложив руки за спину, подтянутый высокий мужчина. На его груди горит восьмиконечная звезда, на эполетах с малиновой окантовкой — по красной капельке.

Подходим ближе и останавливаемся в нескольких шагах от шеренги.

Увидев нас, бравый гвардеец вытягивается по струнке.

Илларион делает знак рукой, и горнисты подносят к губам мундштуки своих блестящих инструментов. Их нестройное, противное блеяние будоражит слух и бьет по нервам.

Бравый гвардеец продолжает стоять по стойке смирно. Подполковник громко отдает приказ:

— Сотник Ефраил, начинайте!

Опять зудят горны. Из казармы тяжелой поступью выходят четверо гвардейцев. В их крепких руках — концы туго натянутых толстых цепей. Они дрожат, позвякивают. Кто-то, привязанный к другим концам этих кандалов, которого пока еще не видно, упирается, не хочет выходить за порог казармы, под холодные лучи хмурого солнца Тартара. Но вот гвардейцы останавливаются, с усилием тянут цепи, и на каменном крыльце появляется двухметровое чудовище, покрытое черно-серой с подпалинами шерстью. Его голова, как голова дикого вепря, с крупным горбатым рылом, «украшенная» двумя парами желтых, торчащих вперед, мощных клыков, из его полураскрытой пасти с клокотанием вырывается зеленоватая пенистая жидкость и скапывает на широкую, выдающуюся вперед грудь. Вместо ног у чудовища стоптанные серые копыта, будто у старой, заезженной клячи, руки — длинные и толстые — заканчиваются почти черными ладонями с растопыренными четырьмя пальцами.

Гвардейцы снова рвут на себя цени, и чудовище, издав истошный, жуткий рык, тяжело ступая, делает несколько шагов. Теперь оно все на виду. На его плешивой голове возвышаются коричнево-ржавые, большие, словно у матерого оленя-самца, рога. У ног, нервно подергиваясь, лежит толстый мохнатый хвост со светлой, размером с голову младенца кисточкой. Его длина не меньше двух с половиной метров. Глаза чудовища, черные, как ночь, горят безумной яростью, свирепый оскал заставляет мою кровь леденеть.

— Илларион, Илларион! — шепчу я одеревенелыми губами, наклоняясь к нему. — Я вот-вот потеряю сознание.

— Сейчас! — изрекает он тихо и делает непонятный знак рукой сотнику.

Тот забегает за шеренгу и через секунду появляется с черной кожаной сумкой. Приблизившись к Иллариону, почтительно подает ее ему. Подполковник, порывшись, извлекает оттуда бутылку и протягивает мне.

— На, подкрепись! Это водка.

Мельком взглянув на высокую бутыль, краем глаза замечаю этикетку, на которой по-русски написано «Старка». Я уже ничему не удивляюсь.

— Пей, не бойся! — шепотом велит Илларион. — Это ваша. После казни каждому гвардейцу, присутствующему здесь, выдадут по бутылке. Такой порядок.

Отвинтив крышечку, припадаю губами к горлышку. Отпиваю за раз больше половины. И, опустив голову, ожидаю, когда алкоголь начнет действовать. Наверное, от нервного перенапряжения мой организм быстро реагирует на принятую дозу. Ужас, сковывающий мою душу, начинает медленно таять. Я поднимаю голову.

Чудовище, изрыгивая зеленую муть, уже стоит, опутанное цепями, у столба. Четверо гвардейцев держат на вытянутых руках его хвост. К ним подходит бравый сотник с коротким, широченным тесаком. Приблизившись к чудовищу сзади, он одним взмахом ножа делает надрез у основания хвоста. Глухой стон вырывается из пасти приговоренного. Сотник отходит и, отбросив тесак, становится на прежнее место. Гвардейцы, держащие хвост, приподнимают его и по команде бравого резко тянут на себя. Раздается душераздирающий вопль. Чудовище виснет на цепях, как тряпка. Там, откуда рос хвост, зияет черная рана, из которой струями стекает грязно-зеленая жидкость.

Илларион взирает на происходящее равнодушным взглядом. Его морщинистое лицо ничего не выражает. Он делает знак сотнику и тот, подхватив металлическое ведро, стоящее у крыльца казармы, подходит к глухо стонущему полумертвому чудовищу. Размахнувшись, окатывает его водой. Затем бросает ведро и возвращается на место.

Снова трубят горнисты. Из казармы выходит низкорослый, кривоногий, жилистый старик. На нем зеленые брюки, заправленные в сапоги, и черный клеенчатый передник. В руках у старика два ножа — большой, с широким лезвием и поменьше — остро заточенный на конце. Он подходит к чудовищу и, встав на колени, делает длинный надрез большим ножом вдоль его ноги — от копыта до колена. Затем, орудуя ножиком поменьше, начинает заворачивать и скатывать шкуру. Чудовище истошно визжит, будто недорезанный боров, и этот пронзительный визг сотрясает застоявшийся воздух. Я инстинктивно затыкаю уши пальцами.

А старик сосредоточенно продолжает свою страшную работу. Он делает такой же надрез на другой ноге зверя и отдирает шкуру от мяса. Меня уже мутит от этого ужасного зрелища. Я отворачиваюсь и опять жадно припадаю к горлышку бутылки. От пронзительного визга, диких воплей, всхлипов и стонов у меня стучит в висках и болит голова.

Но вскоре все это сменяется глухим, хриплым мычанием. А потом вдруг наступает тишина. Я все еще боюсь повернуться и поднять голову. Стою, согнувшись, и сосу не прикуренную сигарету.

— Все уже кончено, — тихо сообщает Илларион через пару минут, дернув меня за рукав.

Я заставляю себя взглянуть на место казни. Старик вытирает ветошью запачканные зеленой жижей руки. На голубом гравии у столба лежит черная бесформенная масса. А рядом, шерстью наверх, — большая серая с подпалинами шкура. Гвардейцы скатывают в клубки цепи.

— Через несколько часов это тело превратится в прах — в мелкий песок или пыль, — голос подполковника бесстрастен и сух. — Ну, что, насмотрелся ужасов?

У меня нет сил даже кивнуть.

— Сотник Ефраил с гвардейцами доставит тебя наверх, — говорит Илларион. И, впервые улыбнувшись за все время, добавляет: — А мне пора. Привет Устину!

И, развернувшись, идет к крыльцу казармы. Сотник Ефраил отдает на ходу какие-то распоряжения и спешит ко мне.

Гвардейцы, несмотря на мои слабые протесты, подхватывают мое тело и несут к подъемнику на плечах.

…Ночевать я остался у старика. На улице уже было совсем темно, и я, пребывая еще под впечатлением увиденного, просто побоялся выйти за порог. Устин, видя мое состояние, от души хохотал.




Последний день года… Надо раздать подарки своим женщинам. И навестить Машу.

Жена и дочь с утра принялись хлопотать на кухне, а меня командировали на базар. Нужно было купить кое-какие продукты.

С этой задачей я быстро управился и, груженный тяжелыми сумками, заехал на свою квартиру. Пока остывал кофе, я рассматривал приготовленные загодя своим дамам и детям подарки. Покупал я их с пьяных глаз и теперь вовсе не был уверен, что приобрел то, что нужно.

Итак, что мы имеем? Для Ольги наборы косметики и парфюмерии. Для жены — шерстяной костюм, такой, как она хотела. Для Маши — золотой перстенек, выполненный в форме ивового листика. Для дочери — серьги. Для сына — новенький принтер и несколько игровых дисков. Осталась кожаная дамская сумочка, набитая женским бельем. Это покупалось для Ларисы…

Попив кофе и прихватив подарки для семьи, я отправился домой. Но долго там не задержался. Покрутился с полчасика и, сославшись на неотложные дела, слинял. Снова зашел на Новокузнецкую — за подарками для Ольги и Маши. Перстень сунул в нагрудный карман пиджака, косметику и парфюмерию запихнул в полиэтиленовый пакет. Оставалось решить, что делать с сумочкой. Выбросить? Вроде жалко. Кому-то подарить? Стыдно перед самим собой, ведь покупал-то конкретно для Ларисы, как теперь отдавать в другие руки? Лишь бы добро не пропало, что ли? Поразмыслив, я упаковал сумочку в яркий пакет и отправился к дому Ларисы, находящемуся в десяти минутах ходьбы.

Шел и думал, как же ей вручить подарок? О том, чтобы подняться к ней, и сделать это самому, не могло быть и речи. Передать соседями? Пожалуй. Я уже направился к подъезду, как оттуда выскочил знакомый мальчуган. По моей просьбе и в благодарность за подаренную небольшую сумму он и исполнил роль посыльного.

Через полчаса я уже поджидал Ольгу в условленном месте — у библиотеки.

Ольга долго не появлялась. Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, она примчала с приличным опозданием.

— Извини, любовь моя! — в ее глазах искрилось озорство. — Еле сбежала! Олег пристал, как банный лист к заднице! Я в магазин и он в магазин, я на базар и он — на базар. Пришлось поставить в очередь за свежей рыбой. Говорю: ты постой, а я посмотрю, что еще можно куппить на праздничный стол. Вот так и удрала!

— А теперь что? — поинтересовался я с тревогой, уводя Ольгу за газетный киоск. Базар, где Олег остался стоять в очереди за рыбой — на другой стороне проспекта.

— Да ничего, подождет!

— Как у вас дела? — спросил я, изучающе поглядывая на Ольгу. Ее взвинченный вид мне не нравился. И эта напускная бесшабашность…

— Представь себе, даже словом не попрекнул! — воскликнула она, издав короткий смешок. Мне показалось, что в этом восклицании проскользнули нотки обиды.

— Что, вообще ничего не сказал?

— Ни сло-веч-ка! — проговорила Ольга по слогам.

Я вручил ей пакет со своим подарком.

— Это от деда Мороза… Только как ты объяснишь, откуда у тебя взялось все это?

— Скажу, что купила, — Ольга расцеловала меня в обе щеки. — Спасибо, любимый! А я вот что тебе приготовила…

Порывшись в сумочке, она извлекла продолговатую пластиковую коробочку и сунула мне в руку.

Я раскрыл футляр. Это были довольно дорогие наручные часы.

— Дарю их тебе, чтобы ты никогда ко мне не опаздывал. А твои барахлят, выбрось их! — с милой улыбкой произнесла она.

Я обнял ее и поцеловал.

— Ну, Оленька, беги! А то Олег уже, наверно, заждался тебя.

Она взяла мои руки в свои, заглянула в глаза.

— Когда теперь увидимся?

— После Нового года. Я позвоню…

— Тогда с наступающим, Ванечка! — Ольга погрустнела. — Как бы я хотела отпраздновать Новый год с тобой…

Я погладил ее по щеке.

— С наступающим, солнышко! Беги, милая!

Она быстро чмокнула меня в губы и легкой, летящей походкой понеслась через улицу. Как раз зажегся зеленый глаз светофора.

Я заскочил в маршрутку и поехал к Маше.

Она встретила меня радостным щебетаньем. Толстый слой косметики делал ее лицо похожим на маску, но отнюдь не скрывал ни его худобы, ни глубоких впадин вокруг глаз. Розовые от пудры скулы и щеки резко контрастировали с серо-желтой шеей и почерневшими ушами. Сквозь тонкую ткань лилового халатика явственно просматривались контуры тощего, костлявого тела и больно резали мне глаза и сердце. У порога я прижал Машу к груди и долго держал в объятиях. Слезы вспорхнули на мои ресницы, и прихожая расплылась, будто покрылась голубым туманом.

— Ты работал сегодня? — спросила Маша, помогая мне снять куртку.

— Нет, мы вчера успели все сделать, — ответил я, силясь улыбнуться.

— Тогда будешь помогать! — она подала мне тапочки и ушла на кухню.

Там, суетясь. Маша гремела кастрюлями, крошила овощи на салат, взбивала яйца с молоком для торта. Я занимался уборкой квартиры. Пылесосил, тщательно мыл полы, протирал мебель.

Маша находилась в веселом расположении духа, все время шутила, смеялась. Я поглядывал на ее тонкие, как карандаши, ручонки, на слипшиеся от пота пряди волос и украдкой вздыхал.

За окнами уже начали мутнеть силуэты многоэтажек и сонных деревьев — город медленно погружался в сумеречную тоску раннего зимнего вечера.

— Может, давай передохнем, котенок? — предложил я.

— Конечно, Ванечка! Садись, отдохни, перекуси, — закивала Маша в ответ и принялась чистить картошку.

Было видно, что она сильно устала и уже валится с ног. Я отобрал у нее нож и уговорил немного поспать.

— Хорошо, я вздремну, — согласилась Маша неохотно. — Но чуть-чуть, самую малость. Обещай, что разбудишь меня через полчаса.

Я, разумеется, обещал.

Она проспала около двух часов. Все это время я тихо сидел в гостиной и рассматривал старые журналы, стараясь ничем не тревожить посапывающую на диване Машу. На ее лицо, покрытое мягкой накидкой приглушенного света торшера, было тяжко смотреть.

Пробудилась она неожиданно. Вскочила, торопливо взглянула на циферблат настенных часов и в расстройстве всплеснула руками:

— Ой, уже седьмой час! Я так много времени потеряла на сон! А ведь мне дорога каждая минута, проведенная с тобой.

И тут же метнулась к часам и, сняв их со стены, перевела стрелки на четыре часа вперед.

— Зачем ты это сделала? — изумился я.

Она печально улыбнулась:

— Я хочу встретить Новый год с тобой. Пусть только по своим часам, какое мне дело до всех других? Давай думать, что мои часы идут правильно.

— Хорошо…

Некоторое время я стоял, уставившись на ходики, затем крепко обнял Машу. Она прильнула ко мне, как дитя к матери. Я был готов разрыдаться. Чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей, я взял ее на руки и закружил по гостиной.

Начались приготовления ко встрече Нового года. Маша носилась по квартире, как угорелая, бегала из кухни в гостиную, из гостиной — на балкон, и вскоре стол заполнился разными закусками. Управившись с сервировкой, она заперлась в спальне, чтобы переодеться к застолью. Готовилась не меньше получаса. Я терпеливо ждал, покуривая у светящегося экрана телевизора.

— Ну, как я тебе? — спросила Маша, смущенно склонив головку, когда, наконец, вышла в гостиную.

— Ты настоящая принцесса!

Я поцеловал ее скулы и волосы, благоухающие тонким ароматом розы. Потыкался губами и в вырез платья, изображая приступ страсти. Маша визжала и смеялась.

— Кажется, Ванечка, пора нам проводить старый год! — заметила она, когда я разомкнул руки.

— Пожалуй! — согласился я и взял со стола бутылку шампанского.

— Нет, нет! — запротестовала Маша. — Шампанским будем встречать Новый год. А пока налей мне абрикосового ликера.

Я наполнил ее бокал ликером — тягучей отвратительной жидкостью, свой — водкой, и, приподняв руку, как лектор, требующий тишины у аудитории, достал из нагрудного кармана пиджака перстень.

— Ну-ка, мадам, ваш драгоценный пальчик!

Глаза Маши радостно засияли.

— Ой, Ванечка! — выдохнула она восторженно.

Я осторожно надел перстень на безымянный палец ее правой руки.

— Вот так подарочек! — счастливо защебетала Маша. — Какой красивый и изящный! У тебя хороший вкус. Спасибо!

Она обхватила меня за шею и поцеловала в губы. Потом отстранилась и, подлетев к шкафу, распахнула дверцу.

— А это тебе! Примерь, Ванечка! — Маша протянула мне целлофановый пакет с чем-то искристо-серым внутри.

Это был нарядный мохеровый свитер. С довольным видом я снял пиджак и напялил на себя Машин подарок. Он приятно щекотал горло.

— Тебе нравится? — она смотрела на меня со смущенной и ласковой улыбкой.

— Не то слово, ласточка! — воскликнул я с восхищением и, подхватив ее на руки, опять закружил по комнате.

— Ой-ой! — завизжала Маша. — Сейчас опрокинем стол!

Но мне было наплевать на него. Я все кружил и кружил ее, пока у самого кругом не пошла голова.

Выпив и перекусив, мы танцевали под магнитофон, целовались. Маша сильно вспотела и казалась сонной. Но счастливая, блаженная улыбка не сходила с ее лица.

Потом мы встретили шампанским наступление Нового года. По местному, Машиному времени. И снова танцевали.

Я уходил от Маши, когда ее часы показывали уже два с четвертью.

— Ну вот, Новый год мы встретили, теперь я лягу спать, — сказала она немного грустно, провожая меня на лестничную клетку.

Мы обнялись и долго не отпускали друг друга.

— С Новым годом, любовь моя! — еще раз поздравил я Мажу, уже стоя у распахнутых створок лифта. — Прости меня, что ухожу…

— С Новым годом, Ванечка, с новым счастьем! — ее тощая, маленькая фигурка в кремовом платье казалась жалкой и согбенной, как у больной исхудавшей старушки.

— Спасибо тебе за эту ночь! Я никогда ее не забуду…

В лифте я не сдержался — слезы брызнули из моих глаз и потекли по щекам.

У подъезда, злобно мерцая зелеными огоньками, меня поджидало такси.




— Где ты шляешься, Иван? — набросилась на меня Аня с упреками, когда я вошел в прихожую своей квартиры. — До Нового года осталось сорок минут!

— Прости ради Бога! — поцеловал я ее. — Друзья задержали. Нужно было с ними посидеть.

— Ладно! Раздевайся скорее! — скомандовала жена, и шепотом прибавила: — У нас гости.

Я вопросительно взглянул на нее.

— Соседи напросились, — тихо сообщила она. — Ну, ничего, в компании веселее будет.

Я кивнул и начал стаскивать с ног сапоги.

— О! Уходил в пиджаке, а пришел в свитере! — удивленно уставилась на меня жена, когда я снял куртку, и, пощупав Машин подарок, с одобрением заметила: — Хорошая вещица! Откуда?

— Да понимаешь, какое дело, — начал я мямлить, лихорадочно соображая, чтобы такое сморозить поубедительнее. — Жена Потоцкого подарила. А пиджак я у них забыл. Потом как-нибудь заберу… Кстати, завтра мы едем с Василием в Бердянск. Отвертеться нельзя…

— Как, ты завтра уезжаешь? — недовольно переспросила жена. — А я думала, что мы как следует отоспимся и отправимся в цирк.

— Придется вам сходить в цирк без меня. В Бердянске нас с Потоцким ждут крутые ребята. Наверное, удастся прилично подзаработать, — развел я руками с сожалением, подумав, что надо будет предупредить Василия насчет этого дела, а то невзначай и впросак попасть можно.

— Понятно! Ладно, иди, мой руки. И давай скорее за стол! Пора проводить старый год.

Я послушно шмыгнул в ванную.

Новый год в компании соседей мы встретили шумно и весело. Поспать мне, конечно, так и не удалось. Ничего, успокаивал я себя, отосплюсь в автобусе. Как-никак, дорога в Бердянск из Запорожья занимает добрых три с половиной, а то и четыре часа.

Гости ушли под утро.

Жена и дети сразу завалились по кроватям. А я пошлепал в ванную бриться.




В семь часов автобус уже мчал меня по пустынной трассе на юг, в сторону моря. Пассажиров не набралось даже на треть салона.

Вскоре все, кто ехал, задремали, утомленные Новогодней ночью. А мне, как я ни старался, заснуть не удавалось. Я закемарил лишь после Васильевки — первой остановки на пути следования, где мне повезло разжиться стаканом крепкого самогона у бабушки, которая на автостанции торговала для виду семечками.

Бердянск сонно дышал перегаром праздничной пресыщенности. Редкие легковушки неторопливо катили по улицам. Под порывами влажного ветра зябко сутулились дремлющие многоэтажки; скучая, косились на прохожих мутными окнами безмолвные учреждения; лениво поблескивали яркими вывесками магазины, устало вывалив пестрые языки витрин. Было одиннадцать часов дня, но Бердянск и не думал стряхивать из себя остатки сна, он продолжал дремать, хмельной от томной тишины. Такую роскошь — роскошь праздничной пассивности и апатии — мог позволить себе только небольшой, не шибко индустриальный город. Крупный, такой, как Запорожье, — нет. Он бодр и активен даже в первый день года, и тем несчастлив.

До санатория «Целебный» я добирался на трясущемся от холода автобусе. Продрогший, простужено кашляющий, он неохотно тащился по молчаливым улицам и улочкам вдоль тощих, замученных тополей.

Санаторию, видимо, вообще было наплевать на то, что пришел Новый год. Он затаился, притих, всеми своими сонными корпусами выражая презрение к суетности мира. Никаких признаков радости, никакой праздничной приподнятости духа. Только суровые глаза окон, равнодушие чопорных елей и звоном отдающаяся в ушах степенно-наглая тишина…

Многих женщин беременность портит. Скажу без лицемерия: некоторые становятся просто уродинами. Обрюзгшие или, наоборот, худющие, темные и изможденные лица с пигментными пятнами, бесформенные комки грудей, плоские задницы, худосочные, синюшные ноги… Зрелище, прости Господи, не для слабонервных. Конечно, потом, после родов, женщины в большинстве случаев не только восстанавливают былую красоту и привлекательность, но и по-настоящему расцветают.

К явственным изменениям в облике Насти я готовился заранее. Почему-то решил, что увижу ее такой, какими обычно бывают дамы на сносях. Но напрасно. Беременность Настю пока никак не изменила. Грудь все так же топорщится, живот — плоский, талия — тонкая.

В комнате тепло и уютно. Пахнет жареным мясом и легкими, не французскими духами.

— А когда начнет расти животик? — спрашиваю, пристально рассматривая ее со всех сторон.

Настя стоит посреди комнаты, ласково улыбается и покорно ждет, когда я закончу осмотр.

— Скоро! — отвечает она коротко.

Нас ожидает праздничный обед. На столе — мясное и овощное ассорти, привезенный мной, запеченный в духовке гусь, вяленая, копченная и маринованная рыба, российский сыр, бутерброды, отечественные и заморские фрукты, конфеты, шампанское и водка…

— Ты, наверное, с вечера начала накрывать на стол? — интересуюсь, откупоривая шампанское.

— Да нет, не с вечера. Часов с двух ночи, — серьезно отвечает Настя.

Обняв ее за стан, я провозглашаю немудреный тост:

— Выпьем за то, чтобы в Новом году и мы с тобой, и наш ребенок, который скоро появится на свет, были здоровы и счастливы!

Настя поднимает фужер.

— Пусть будет так, Ванечка! — ее глаза излучают тихую радость. Я давно заметил: почти у всех беременных именно такие глаза, как сейчас у Насти, — влажные, ласковые, полные внутреннего умиротворения и света.

Мы сидим за столом. Она кормит меня, как малютку, со своих рук и слушает. Я стараюсь все время говорить приятные для влюбленной женщины слова. Не жалея красок, описываю красоту ее глаз, изящество талии, свежесть губ, чарующую нежность кожи, ангельское благоухание волос… Насте, как и всякой нормальной особи женского пола, всегда нравились комплименты. Она, как сытый котенок, трется о мое плечо и мурлычет. А я счастлив тем, что она счастлива.

Несколько рюмок водки делают меня еще красноречивее и нежнее. Я все время целую Настю и ласкаю руками.

— Скажи, ты сильно по мне соскучился? — шепчет она, пытаясь поймать своими губами мои губы.

— А разве это не заметно? — страстно шепчу ей в ответ.

Все заканчивается так, как и должно заканчиваться в таких случаях между влюбленными мужчиной и женщиной. Постелью.

Потом мы продолжили обед. Говорили, говорили… Потом снова валялись на койке. Так продолжалось довольно долго: мы то занимались сексом, то садились за стол. И лишь изрядно подустав, решили прогуляться по территории санатория.




Ветер, который покусывал с утра за уши и нос, после обеда заметно подобрел и лишь легонько щекотал щеки. Мы брели, взявшись за руки, по пешеходным дорожкам, расстеленным между корпусами. Незаметно вышли к камышовым зарослям, убеленным сединами снега. Камыши стояли стеной у обочины дороги, ведущей от санатория к ближайшей городской улице. И тут невдалеке увидели трех парней. Пошатываясь и размахивая руками, они шли нам навстречу.

— Пьяные! — неодобрительно заметила Настя и с тревогой посмотрела на меня. — Может, вернемся?

Я беспечно отмахнулся:

— Новый год! Сегодня все пьяные.

Троица приближалась. Парни громко ржали и оживленно жестикулировали. На нас — ноль внимания. Внушал подозрение только один — коренастый и низкорослый в кожаной куртке на распашку, он чем-то напоминал краба и имел типичную хулиганскую физиономию. Парень то и дело косился по сторонам и сплевывал. Остальные — небритый мозгляк в меховой кепке и пижонистый акселерат с небрежно наброшенным на шею белым шарфом — опасений не вызывали.

Мы уже поравнялись и, казалось, должны были мирно разойтись, как коренастый вдруг поймал меня за рукав и дернул.

— Слышь, клоун, дай закурить!

Я остановился. Настя вцепилась в мою руку. Тон этого сопляка мне, разумеется, не понравился, но ввязываться в драку с троими было глупо. Мне с ними никак не совладать, да и кто знает, что они носят в карманах.

Я молча достал сигареты. Коренастый нагло ухмылялся. Мозгляк и пижон смотрели тяжелыми взглядами, не предвещавшими ничего хорошего.

— Закуривай! — я протянул пачку.

И тут же взметнулся кулак с кастетом.

— Беги! — успел я крикнуть Насте и получил удар в скулу.

Он прошел вскользь, рассекая кожу. Пошатнувшись, я все же устоял на ногах. Но сбоку мне в ухо навесил пижон. Затем — мощный пинок сапогом в живот, и я распластался на заснеженном асфальте.

Истошно вопила Настя. Коренастый и мозгляк тащили ее в камыши.

Я рванулся что есть мочи, но встать на ноги пижон мне не дал, обрушив град ударов носками тяжелых армейских ботинок. Он бил по ребрам, в живот, норовил попасть по голове. Я изворачивался, как мог. Рядом, в двух шагах, в промерзлой траве обочины валялась пивная бутылка. Я попытался дотянуться до нее. Пижон тоже заметил бутылку. Он забежал с другой стороны и хотел лягнуть меня по вытянутой руке. Но поскользнулся. В этот момент я поймал его за ногу и рванул на себя. Парень шлепнулся на задницу и тут же вцепился мне в горло. Не став вырываться, я, задыхаясь, подхватил бутылку, шмякнул ею об асфальт и со всего маху ткнул пижона «розочкой» в харю. Он дико завизжал, сразу же отпустил мою глотку и прижал руки к лицу. Между пальцев потекли красные струи. Вскочив на ноги, я жестоко ударил его носком сапога в грудь и кинулся на выручку к Насте.

Ее уже повалили на снег. Коренастый стоял на коленях со спущенными штанами и пытался стянуть с нее колготки. Мозгляк сидел на голове Насти, отчаянно брыкающейся и вопящей, и держал ее за руки.

Не раздумывая ни секунды, я вонзил острые осколки бутылки в промежность коренастого и тут же молниеносно черканул ими по лицу мозгляка. Рыча и истекая кровью, как раненный кабан, коренастый пополз в камыши. Мозгляк, зажав лицо руками, кубарем барахтался в снегу. Я дважды ударил его ногой по голове, и он затих, вытянувшись во весь рост. Настя силилась подняться и протягивала мне руку, но мне было не до нее. Подлетев к коренастому, я принялся его избивать. Он корчился, извивался, его вопли и стоны распугали ворон, чинно прохаживающихся неподалеку по белой простыне пустыря. Вскоре коренастый умолк. А я все никак не мог остановиться. Настя с трудом оттянула меня от распластанного тела, уткнувшегося сморщенным членом в алый снег.

Тяжело дыша, я вышел на дорогу, подобрал пачку сигарет, которую обронил, и, закурив, взглянул на поле боя. То тут то там багровели пятна крови, валялись какие-то предметы, оторванные пуговицы. Рядом поскуливала Настя.

— Ты как? Тебя побили? — все еще ощущая дурноту и головокружение, озабоченно спросил я.

— Нет, но меня хотели… — она вдруг заплакала навзрыд.

— Ты чего плачешь — что хотели или что не успели? — нелепо пошутил я.

Настя прижалась к моей груди, продолжая рыдать.

Через час, когда уже начало вечереть, мы вышли прогуляться у корпуса и услышали «новость»: только что «скорая» увезла трех истерзанных парней, их случайно обнаружила бабулька из ближнего корпуса, которая вышла на дорогу размять ноги.

— Живы хоть? — поинтересовался я у медсестры, принесшей это известие.

— Да живы, слава Богу! — вздохнула она сокрушенно и прибавила, скорбно закатив глаза: — Но искалеченные, бедные, до ужаса!

Я только молча взглянул на Настю и потер ноющие ребра. Рассеченную скулу мы уже замаскировали тональным кремом.

Подкрепившись водкой и бутербродами в палате, я отправился на автостанцию. От услуг Насти как провожатой категорически отказался, строго-настрого запретив ей даже нос показывать дальше, чем за пять метров от стен корпуса.




Глава тринадцатая


На утро скула распухла, а ребра болели так, что трудно было дышать.

— Что, не прошел где-то по габаритам? — не без ехидства спросила жена, когда я утром приплелся на кухню пить кофе.

— Хулиганы! — коротко объяснил я.

— Ссадины очень заметны, — Аня принялась рассматривать мою физиономию. — В редакции сразу начнутся разговоры.

— Да уж, — согласился я, сокрушенно вздохнув. — Скажут, перебрал, встречая Новый год, и подрался.

— Придется тебя гримировать!

— Угу! — кивнул я. — Как престарелую шлюху перед приходом состоятельного клиента.

— Фу, пошляк! — бросила жена и пошлепала в спальню за своей косметикой. Она у нее почему-то хранится там в платяном шкафу.

Принесла и начала раскладывать на столе.

Маскировка побоев заняла довольно много времени.

— Вот, принимай работу! — Аня наконец оставила мое лицо в покое.

Взглянув в зеркало, я приятно удивился: ссадин и синяков заметно не было.

Мы попили кофе, беседуя о том, о сем, и ушли из дому. Дети еще спали.




В редакции не было ни души. Сотрудники обычно сползаются не раньше восьми. Есть время в тишине подогнать работу.

Заварив крепчайший чай, я принялся писать корреспонденцию о фермере, построившим свой бизнес на кроликах.

К девяти она была готова. Из кучки фотографий кроликовода я выбрал одну — для иллюстрации корреспонденции, где он, скаля крепкие зубы в алчной ухмылке, стоит возле горки тушек забитых ушастиков.

Отбыв повинность на планерке, я подкрепил силы в «Элеганте» двойной порцией водки. И взялся за написание обзорной статьи о ценах на основные виды продуктов питания за последний месяц. Предварительные данные об этом, собранные сотрудниками редакции, лежали на моем рабочем столе.

Статья почему-то подвигалась туго, и я отложил ее, переключившись на составление макета четвертой полосы. Когда она поступила верстальщику и была сделана еще одна ходка в «Элегант», мне пришло на ум позвонить Диане.

Телефон долго не отвечал, и я уже не чаял ее услышать, как вдруг в трубке раздался знакомый медовый голосок:

— Слушаю вас!

Меня охватило волнение, я замешкался.

— Да, я слушаю вас! — повторила Диана.

— Здравствуйте, Диана Александровна! — еле выдавил я из себя.

В трубке что-то зашуршало, треснуло, и глухой мужской голос холодно спросил:

— Что вам нужно?

Я растерялся, соображая, как быть.

— Алле! Алле! — настойчиво басил невидимый человек на том конце провода. У телефона главврач. Я вас слушаю!

Я бросил трубку на рычаг аппарата, пошел ты к черту! Мне нечего тебе сказать.

Что за шутки? Как это понимать? Горецкий сидит у нее в кабинете, а когда я звоню, Диана передает ему трубку. Зачем? Может, у нее что-то с главврачом?

Но минут через пятнадцать она перезвонила сама.

— Иван Максимович, вы что-то хотели? — спросила тихо. Голос звучал подавленно и кротко, как у порочной прихожанки на исповеди.

— Да, я хотел поздравить вас с Новым годом, — сообщил я недовольно. — Но вы зачем-то передали трубку…

— Нет, нет, я не передавала! — прервала меня Диана скороговоркой. — Просто Анатолий Петрович как раз зашел ко мне, а тут звонок. Он понял, что это вы и…

— А какое ему дело до того, кто к вам звонит? — уже я перебил Диану.

— Понимаете… — замялась она. — Анатолий Петрович заметил, что наши с вами отношения… вышли за рамки… деловых. И выругал меня. Он запретил… — Она не договорила.

— Горецкий вам запретил? — помедлив, спросил я. — Он кто — ваш отец, брат или любовник?

Диана не ответила на вопрос. Вместо этого она с трудом выдавила:

— Наши отношения действительно… — и умолкла. После продолжительной паузы, наконец, нашлась: — Наши отношения с вами, Иван Максимович, не совсем деловые. Если мой муж узнает, он очень огорчится, А я не должна его огорчать… Давайте забудем обо всем. Нам не нужно пока видеться…

В ее голосе улавливалась просьба.

— Диана Александровна, я не могу так! — взмолился я. — Давайте встретимся и все это обсудим.

— Нет! — испугалась она. — Не надо! Во всяком случае, не сейчас.

— А когда? — растерянно спросил я.

— Потом! Потом! Может, через месяц, может, через два… — в трубке послышались короткие гудки.

Я так и упал головой на стол. Боже мой! Что за женщина? Уже все вроде бы было в ажуре. Она еще слабо сопротивлялась, а я робел перед ней. Но, казалось, еще чуть-чуть, еще одно усилие и… И вот, ускользает прямо из рук! Главврач ее, видите ли, ругает, мужа нельзя огорчать… Интересно было бы посмотреть на этого мужа! Владеет богатой фирмой, имеет денежки. Наверное, гусь еще тот. Что, он не развлекается на стороне? Быть того не может! В жизни не видел зажиточного мужика, который бы не шастал по девочкам. Ну, разве только если он импотент, тогда, конечно…

Через минуту я уже набирал номер руководителя частной юридической конторы «Поиск» Прохорова. Мы с ним не один год помогали друг другу, обменивались информацией. Правда, информацию в основном поставлял он мне, а я находил ему заказчиков-фирмачей, которые попадали в трудную ситуацию, и им была нужна квалифицированная юридическая помощь. Кроме этого, мне удалось «отмазать» его сынулю от службы в армии.

— Юрий Петрович, что ты знаешь интересного о руководителе фирмы «Домострой» Верченко? — спросил я напрямик после приветствия.

— А что тебе нужно конкретно? — переспросил он. — Компромат?

— В общем, как этот Верченко проводит свой досуг, имеет ли любовниц, ну, и так далее.

— И что, очень нужно тебе это знать?

— Очень! И, естественно, не для печати. Информация необходима лично мне.

— Понял! Попрошу своих хлопцев чего-нибудь накопать для тебя… Как ты говоришь, называется фирма?

Я повторил название.

— Через пару дней, думаю, кое-что буду иметь, — пробасил Прохоров. — Аморалкой попахивает ото всех фирмачей, поверь моему опыту.

— Верю.

Ну, вот так-то! Теперь можно приниматься и за статью о ценах на продукты питания, на душе более-менее спокойно.

Но статью пришлось опять отложить. На пороге кабинета выросла подтянутая фигура Олега. По его виду трудно было определить, в каком он настроении. Мы поздоровались.

— Поговорим здесь или сходим в кафе? — спросил я.

Олег неопределенно пожал плечами и безразлично обронил:

— Как хочешь.

В «Элеганте» я заказал водку и кофе. Олег не возражал, хотя предпочитал слабоалкогольные напитки.

Мы отпили по полрюмки и, отставив, закурили.

— Ты пришел, конечно, не просто так, верно? — начал я разговор. — Выкладывай, что тебе нужно!

Олег глубоко затянулся, выпустил облако дыма и опустил голову.

— У меня вот-вот разрушится семья, — произнес он с горечью, не глядя на меня. — Ольга продолжает с тобой встречаться. Сегодня она заявила, что готова подать на развод…

— Вот как? — в принципе я ожидал такого от Ольги, и слова Олега меня ничуть не удивили.

— Да, — продолжил он. — Так и сказала: хочу с тобой развестись. Я одного не пойму, на что она рассчитывает? Ты что, тоже решил разводиться с Анной?

— Ни в коем случае! — заверил я.

— Так скажи ей об этом!

— А ты думаешь, я не говорил?

— Тогда зачем ей со мной разводиться?

Я вздохнул. Действительно, зачем? Олег хороший муж, прекрасный отец. Ну а если дело в сексуальной неудовлетворенности, так удовлетворяйся с любовником, в данном случае со мной, но зачем ломать свою семью? От этого никто не выиграет. Если Ольга и вправду вздумает разводиться с Олегом, я буду поставлен в сложное положение. Получится, вроде я являюсь виновником распада ее семьи и обязан сделать ответный ход. Но как я ни люблю Ольгу, я не разрушу того, что построил за шестнадцать лет с Аней. Во-первых, Аню я тоже люблю. Во-вторых, у нас с ней дети. Они меня точно не поймут. В-третьих, у меня ведь не только Ольга, мне что, на всех своих дамах жениться?!

— Олег, вам нельзя разводиться! — рассудительно молвил я. И, допив водку, потянулся за новой сигаретой.

Он расслабленно сложил руки на коленях и впервые за время разговора посмотрел мне в глаза.

— Если бы ты знал, Ваня, как мне больно! Когда жена изменяет — это самое страшное!

— Не преувеличивай! — возразил я, понимая, что Олег действительно страдает.

— Ты обещал порвать с Ольгой, — напомнил он, тяжело вздыхая. И, поднявшись, поплелся к стойке бара.

Через минуту вернулся с полными рюмками и с ходу задал вопрос:

— Ты выполнишь свое обещание?

Я ожидал, что он об этом спросит. Олег, понятно, и пришел только за тем, чтобы услышать от меня подтверждение моего обещания. Конечно, дал я его опрометчиво, но дело действительно зашло слишком далеко. Никогда еще не случалось, чтобы муж моей любовницы имел неоспоримые факты ее измены. Никто еще из моих женщин не разрушал из-за меня свой брак. История с Ольгой мне очень не нравилась. Вычеркнуть эту милую, ласковую и азартную женщину из своей жизни будет, безусловно, тяжело, чрезвычайно тяжело. Потеря ее — невосполнимая потеря. Но другого выхода я не видел. Да и Олег… У меня не каменное сердце, я прекрасно понимаю, каково ему, обманутому и нелюбимому.

— Скажи, ты готов полностью простить Ольгу? И не вспоминать ей при случае этот грех? — я смотрел, как он нервно курит, стряхивая пепел себе на брюки.

— Я смогу ее простить и забуду обо всем! — ответил Олег с твердой уверенностью. — Главное, чтобы нам удалось сохранить семью, но для этого ты должен оставить Ольгу…

Он поднял свою курчавую голову, и наши взгляды опять встретились. В его глазах читалась мольба. Мне стало не по себе.

— Я больше никогда не буду иметь с твоей женой сексуальных контактов, — произнес я тихо, но постарался придать голосу твердость.

— И вообще, Ваня, не нужно видеться с ней. Хотя бы на первых порах, пока она успокоится, — прибавил Олег грустно.

— Я буду избегать с ней встреч, можешь быть уверен.

— Тогда у нас все быстро наладится! — глаза и тон Олега уже изменились. Он заметно приободрился.

Я откинулся на спинку стула и спросил:

— Ты не будешь против, если я еще один раз встречусь с Ольгой? Для того чтобы все это сказать ей. Понимаешь, я не могу просто бросить ее и все!

Он потер ладонью высокий лоб, вздохнул:

— Ладно, Ваня. Когда ты хочешь поговорить с Ольгой?

Я глотнул кофе, раздумывая.

— Через день-два.

Олег кивнул.

Мы еще немного посидели и разошлись. Олег — повеселевший и исполненный надежд — подался домой, я — подавленный и растревоженный — в редакцию, дописывать статью о ценах.

Но по дороге на работу я вдруг почувствовал, что после разговора с Олегом мне все-таки стало легче на душе. А может, это от незапланированных на такое время дня двухсот граммов водки? Однако захмелевшим я вовсе не был.

В коридоре редакции мне повстречалась Валентина. Она бежала к компьютерщикам с ворохом бумаг в руке. Я остановил ее, взял за плечи и крепко поцеловал в губы, чем поверг в изумление. И хотя такое уже случалось, она не сразу пришла в себя. Стояла, ошарашено хлопая длинными ресницами, и не могла сказать ни слова.

— Прости, козочка, это от переизбытка чувств, — пояснил я виновато. — Я больше не буду.

Щелкнув Валентину по носу, я направился в свой кабинет.

— Ну, как так можно: идет порядочная женщина, никого не трогает. К ней подходят, хватают и нагло целуют! — высказала она мне в след свое возмущение. — И это в стенах редакции!




Машу положили в онкологическую больницу на обследование. Она сама позвонила мне и сообщила, об этом. Сразу после планерки я отправился туда. Заместитель главврача Юрий Сергеевич был моим добрым знакомым. Пробившись к нему в кабинет, после традиционных приветствий я перешел к делу:

— Сегодня к вам в больницу поступила Мария Сташина. Я хочу знать, что у нее за болячка.

Юрий Сергеевич запросил данные о ней у кого-то по телефону. Вскоре в кабинет робко вошла маленькая полногрудая женщина предпенсионного возраста.

— Это Елена Алексеевна! — представил ее мне заместитель главврача. — Она лечащий врач Сташиной. — И; обращаясь к вошедшей, спросил: — Так что вы скажете?

Елена Алексеевна не заметила жест заместителя, приглашающий присесть, и продолжала стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Пока ничего конкретного, — сквозь толстые стекла очков глаза докторши смотрели серьезно и озабоченно. — Сташина только поступила. Мы начали обследование. Ясно одно: у нее поражены печень, желудок и, думаю, пищевод. Результаты анализов, зондирование, УЗИ прояснят ситуацию.

— Хирургическое вмешательство не исключено? — спросил я, ожидая услышать отрицательный ответ.

— То, что нужно делать операцию — это однозначно! — развеяла мои иллюзии Елена Алексеевна. — Речь идет о другом. Как срочно ее надо делать, и поможет ли она…

— Неужели такое серьезное положение? — я смотрел на нее с надеждой и тревогой.

— Вот это мы и должны выяснить, — уклончиво ответила она. — Диагноза пока нет. Только предварительный, так сказать, условный…

— А какой предварительный? — неопределенность в речах докторши меня пугала.

Она перевела взгляд на Юрия Сергеевича, потом снова посмотрела на меня, и, поколебавшись, ответила:

— У Сташиной рак. И, похоже, в завершающей стадии…

— Что?!

— Мужчина, вы видели больную раздетой? Это же кожа да кости! А эта желтизна! — почему-то выкрикнула Елена Алексеевна с сердцем.

— Да такого не может быть! — у меня вдруг все поплыло перед глазами.

— Через несколько дней все окончательно прояснится, а пока волноваться не стоит, — смягчила приговор Елена Алексеевна, потупив взор.

Юрий Сергеевич поблагодарил ее и отпустил.

А я сидел, как громом пораженный. У Маши предполагают рак в последней стадии! Нет, не может этого быть, не может! Ей ведь и тридцати нет, откуда в молодом возрасте взяться такой страшной болезни? Врачи ошибаются, просто ошибаются. Разве мало можно найти примеров, когда они утверждали одно, а на самом деле было другое?

Но сердце не хотело внимать никаким доводам. Оно бешено колотилось в груди, пытаясь проломить ребра и вылететь наружу. А глаза застилала пелена слез. Заместитель главврача заставил меня выпить какую-то противную настойку, а потом еще дал таблетку — горькую и слащавую одновременно. Только лекарства помогли мало.




За те два дня, что я не видел Машу, она пожелтела и похудела еще больше. Я смотрел на ее лицо с ввалившимися щеками и заострившимся носом, и еле сдерживался, чтобы не выдать свое состояние.

С ног до головы меня охватила безудержная дрожь. В горле пульсировал какой-то горячий комок. По спине текли струйки холодного пота. Маша стояла передо мной в больничном коридоре в плотно запахнутом вельветовом халатике и страдальчески покусывала губы.

— Что у тебя болит, милая? — я погладил ее слипшиеся волосы на голове и худенькие плечи.

— Живот немножко, — ответила она глуховатым, не своим голосом. И попыталась улыбнуться: — Но больше болит душа, что мне приходится здесь находиться.

— Думаю, это не надолго, — я хотел ее успокоить, но мой голос предательски дрогнул. И то, что я сказал дальше, прозвучало совсем неубедительно: — Обследуют и, может, пару недель полечат.

— Пару недель! — воскликнула Маша. — У меня язва, я это давно знаю. А раз язва, то или лечить будут, или оперировать. В любом случае двумя недельками тут не отделаешься.

Я обнял ее, прижал к груди. Она обвила руками мою шею. Руки у Маши были холодны, как лед.

— Что поделать, любимая? Тебе необходимо восстановить здоровье, — пробормотал я, не сумев скрыть тоску. — Я буду навещать тебя каждый день.

— Все равно я буду скучать, — Маша теребила волосы у меня на затылке. Она делала так всегда, когда волновалась или переживала.

Мы стояли не менее часа, пока ее не позвали на процедуры. Маша ушла приободренная и, кажется, даже немного посвежевшая.

А я покидал больницу исполненный грустных мыслей и тревоги.




После обеда мне на работу позвонила Ольга.

— Я решила развестись с Олегом! — первым делом сообщила она.

— Это глупо!

— Нет, не глупо! Я не хочу с ним жить под одной крышей.

Мне совершенно не хотелось с ней пререкаться. И встречаться сегодня для окончательного разговора — тоже. Я был поглощен мыслями о Машиной болезни.

— Когда встретимся, Ванечка?

— Завтра или послезавтра я позвоню, и мы договоримся об этом, — ответил я неопределенно.

— Я думала, сегодня…

— Сегодня не могу. И завтра тоже. Никак. Но позвонить — позвоню.

— Что-то случилось? — встревожено поинтересовалась Ольга.

— Кое-что действительно случилось. Нам необходимо серьезно поговорить.

— О чем, милый? — ее голос звучал взволнованно.

— Я все расскажу при встрече, — пообещал я.

— Ладно, — нехотя согласилась Ольга. — Тогда до завтра?

— До завтра или, может, до послезавтра. Не знаю, как сложатся обстоятельства. И не предпринимай никаких шагов по поводу развода.

— Это мое дело!

— Нет, не только твое! У тебя есть сын. Ему нужен отец. Как ты потом объяснишь ребенку, почему лишила его любящего и заботливого родителя?




О церемонии открытия в медсанчасти завода «Металлист» палаты для инвалидов войны с участием губернатора и мэра города я узнал только под конец рабочего дня. Торжественная часть давно прошла, и теперь нужно было поехать в терапевтическое отделение и расспросить, что к чему. Но ехать не хотелось. Я побродил по редакции, помыкался по кабинетам. Послать некого. Валентина ушла с работы пораньше, юная корреспондент Танечка куда-то запропастилась. А остальные имели такое же отдаленное представление о медицине, как гаишники о культуре общения. Пришлось звонить в терапию, договариваться о встрече и ехать самому.

В отделении, кроме заведующего, находился и Горецкий. Он встретил меня холодным кивком головы. Мне показали просторную палату, напичканную разной аппаратурой, потом повели в ординаторскую и коротко рассказали о том, как хорошо теперь будет ветеранам здесь лечиться.

С отделения я вышел вместе с Горецким.

У подъезда админкорпуса он замешкался, засуетился и вдруг сухо сказал:

— Иван Максимович, я бы хотел с вами поговорить. Не уделите мне десять минут?

— Конечно! — без энтузиазма согласился я и поплелся за Горецким в админкорпус.

Приемная уже была заперта. Главврач открыл замок своим ключом.

— Прошу!

В кабинете он жестом пригласил меня присесть, а сам занялся приготовлением кофе.

Пока вскипал чайник, Горецкий не проронил ни слова. Так же молча засыпал в чашечки растворимый кофе, положил по кусочку сахара. И лишь потом, когда разлил кипяток, плюхнувшись в кресло напротив меня, подчеркнуто вежливо изрек:

— Иван Максимович, может быть, и сами того не желая, вы просто топчете душу Дианы Александровны.

Я вопросительно посмотрел на него. Он неторопливо разминал сигарету в своих длинных пальцах и, казалось, о чем-то размышлял.

— Знаете что? Вы не должны себя так вести! — как бы советуя, заметил Го редкий.

— Как это так? — спросил я спокойно.

Он пожал плечами, щелкнул зажигалкой и вздохнул.

— У Дианы, — на этот раз Горецкий не назвал ее по отчеству, — в свое время были очень сложные взаимоотношения с мужем. Но в последние два года они стабилизировались. Владимир Иванович неплохо к ней относится, хотя, скажу честно, его ласки ей не достает, и она от этого, конечно, страдает и этим тяготиться.

— Но вы откуда обо всем знаете? — перебил я Горецкого. — Она что же, рассказывает вам даже о таком сокровенном?

— И тут появляется мужчина, восхищающийся ее красотой, — продолжил он, пропустив мимо ушей мой вопрос. — Я имею в виду вас, Иван Максимович. Вы осыпаете Диану комплиментами и ласковыми словами. Она начинает таять. Ну, и чем это, по-вашему, кончится? — Горецкий пригладил жесткий ежик своих седых волос и посмотрел на меня в упор.

— А чем это должно кончиться? — я выдержал взгляд его колючих глаз. — И почему, собственно, вас так беспокоит Дианина жизнь? Наши с ней отношения касаются только нас.

Горецкий нервно бросил окурок в стеклянную пепельницу.

— Я друг семьи Верченко, давний друг, — он отодвинул локоть на край стола, подперев ладонью голову. — Семьи, которую вы пытаетесь разрушить. Я же вижу, что происходит с Дианой. Она не из тех ветреных дамочек, которые, живя с мужем, могут тайком встречаться с любовниками. Она не умеет раздваиваться. И в скором времени признается Владимиру Ивановичу, всю вину, естественно, взяв на себя. Тогда неминуем разрыв. Понимаете?

— А вы уж, значит, решили, что мы любовники? — спросил я, не скрывая раздражения.

Горецкий грустно вздохнул.

— Я не знаю, до чего вы дошли, но, полагаю, что физической близости между вами еще не было. Так вот, что я хочу вам сказать. Диане нельзя терять Владимира Ивановича. Он — ее единственная опора, незаменимый спутник жизни. Без него она зачахнет. Вы же не собираетесь бросать семью и жениться на Диане?

— Да что вы раздуваете из обычной интрижки трагедию? — зло бросил я. — Какого черта! Если бы все из тех, кто где-то когда-то на стороне позабавился, теряли семью, то…

— Диана не такая, как все! — визгливо выкрикнул он, неожиданно потеряв самообладание. — Понимаете это вы, чурбан неотесанный?! Какого хрена вы к ней пристаете?

— Да мать твою через коромысло! Вам-то какое до всего дело? Чего вы расписываетесь за Диану? Сами, наверное, ее в позу ставите? А?

Он резко вскочил и закатил мне оплеуху. Глаза его почернели и метали молнии.

— Твою… твою… — от охватившего меня бешенства я потерял дар речи.

Размахнувшись, я ударил Горецкого кулаком в лицо. А потом мы сцепились прямо через стол. На пол со звоном посыпался кофейный сервиз. Мы наносили удары вслепую, не видя друг друга, ярость застилала нам глаза. Я опомнился лишь тогда, когда мы, опрокинув стол, упали на него, и я подмял под себя не шибко упитанного Горецкого. Он с силой сжимал мою глотку. Я с размаху ударил его ребром ладони в переносицу.

Вырвавшись из цепких объятий, задыхаясь и хрипя, как загнанный конь, я схватил Горецкого за ноги и перебросил через опрокинутый стол к креслу. Не знаю, что было бы дальше, но тут зазвонил телефон. Я опустился в кресло, на котором сидел до драки. Горецкий, пошатываясь и мотая головой, стал на карачки, затем сел на пол. Из его разбитого носа струйкой текла кровь. Она сочилась и с левой скулы.

— Ты надолго запомнишь сегодняшний вечер! — прошипел он с угрозой. — Я сейчас же вызываю милицию.

— Да пошел ты со своей милицией! — махнул я рукой, отряхивая с брюк прилипший сахар.

— А вот посмотрим, что ты запоешь! — Горецкий поднялся на ноги и потянулся ко все еще трезвонящему телефону.

Я опередил его и, подхватив аппарат, шмякнул о стену.

Сжимающий кулаки, с перекошенным от бешенства лицом, главврач, казалось, готов был снова наброситься на меня. Не обращая на него внимания, я достал измятую сигарету и трясущимися пальцами поднес к губам.

— Значит, так! — процедил я решительно и нагло ухмыльнулся. — За эту драку мне разве что пятнадцать суток ареста светит. Или, допустим, штраф. Так же, кстати, как и тебе. Но ты же у меня так просто не отделаешься. Я скажу, что зашел по делу, а ты начал приставать ко мне с грязными намерениями. Мне, естественно, пришлось отбиваться, дабы не уронить свою честь… Я обвиню тебя в педерастии. Во, репутация-то у тебя будет! Прикидываешь?

Горецкий с ненавистью пропекал меня взглядом своих колючих глазенок.

— Кто тебе поверит? — огрызнулся он ошеломленно.

— Поверят или нет — мне наплевать! Мне главное — тебя опозорить на все Запорожье! — с издевкой хихикнул я.

— Ну, ты, оказывается, и сволочь! — Горецкий, сопя, опустился в кресло.

— О, еще какая! — продолжал я измываться. — Пусть только попробует милиция задержать меня по твоей милости! Я попрошу защиты у своих коллег. Во многих изданиях появятся заметки о том, как бедный журналист, вынужденный отбиваться от приставаний главврача-педераста, был препровожден в отделение. На эту «клубничку» клюнут и влиятельные киевские газеты. Шуму будет! И доказывай потом всем, что ты не гомик!

Горецкий сидел бледный, как полотно. Его руки дрожали настолько сильно, что он даже не мог вынуть из пачки сигарету.

— Короче так, дорогой Анатолий Петрович, — процедил я ледяным тоном. — В мои отношения с Дианой не лезь! Не хрен! Надеюсь, я сказал ясно?

И, поднявшись с кресла, не глядя на растерянного Горецкого, неторопливо пошел к двери. За спиной послышалось только злобное шипение. Главврач правильно оценил ситуацию.

Выйдя на свежий воздух, я побрел в кафетерий гастронома. Нужно было принять стаканчик для успокоения нервишек.




Утром, предупредив шефа, что задержусь, я поехал в онкологию. И сразу нанес визит Юрию Сергеевичу. Он, как и в прошлый раз, вызвал лечащего врача Маши.

Полногрудая Елена Алексеевна, увидев меня в кабинете заместителя главврача, беспомощно развела руками.

— Ничего нового. Пока только есть результаты некоторых анализов. Полной ясности насчет болезни Сташиной нет.

— Понимаю, что ничего определенного вы, конечно, все еще сказать не можете, — от волнения у меня пересохло во рту. — Но хоть что-то по этим результатам…

— Каковы результаты анализов? — поинтересовался и Юрий Сергеевич.

— Ну… — протянула Елена Сергеевна неуверенно. — Могу сказать только одно: Сташина серьезно, очень серьезно больна…

— Спасибо! — поблагодарил заместитель и обратился ко мне: — Не расстраивайтесь! Многих раковых больных нам удается вылечить и даже вернуть к полноценной жизни. Все зависит от ряда факторов: как давно протекает болезнь, на сколько поражены органы, каково общее состояние человека…

— Я вижу, как изменилась Маша, — вымолвил я, пытаясь проглотить горький комок, подступивший к горлу. — Она совсем не похожа на человека, которому предстоит еще долго жить…

— Я тоже осматривал Сташину, — со вздохом признался Юрий Сергеевич. — Выглядит она действительно очень плохо…

Сдерживаясь изо всех сил, чтобы не разрыдаться, я попросил:

— Вылечите Машу! Пожалуйста, вылечите, вы же можете!

Он прикрыл своей широкой ладонью мою, сжал.

— Сделаем все возможное! Все, что в наших силах!

Обещание заместителя главного врача немного успокоило меня. Но тревога продолжала сжимать мое сердце своей костлявой рукой.




Прохоров не позвонил, как я ожидал, а приехал в редакцию лично. Этот грузный, с огромной плешью на голове мужчина, отрастивший окладистую каштановую бороду, имел странную привычку то и дело прикладываться к горлышку плоской металлической фляги, а потом долго и громко кряхтеть. А еще он зачем-то почти всегда носил с собой толстую, украшенную резьбой трость. С ней и, конечно же, с флягой в руках, Прохоров ввалился и в мой кабинет.

— Привет очернителям светлой жизни! — рявкнул он и, не ожидая приглашения, плюхнулся на стул. — Случилось находиться рядом, дай, думаю, зайду, проведаю старого приятеля.

— Привет! Что скажешь? — спросил я, уставившись на его помятые брюки и нечищеные ботинки.

Прежде, чем ответить, Юрий Петрович отвинтил крышечку фляги и приложился к горлышку.

— Директор фирмы «Домострой», похоже, имеет обыкновение несколько вечерних часов проводить в гостиничном комплексе «Венера», — крякнув, он любовно посмотрел на свою спутницу-флягу и спрятал ее в карман. — Улавливаешь?

— Не совсем, — признался я.

— «Венера» — заведение, которое имеет довольно пикантную репутацию. Возле него на улице, в ресторане или в баре всегда можно снять девочку. — Юрий Петрович ладонью отер бороду и начал рыться в своих бесчисленных карманах в поисках сигарет.

— Ты хочешь сказать, что директор «Домостроя» тоже снимает девочек? — я протянул Прохорову пачку сигарет.

— А то как же! — он отмахнулся от предложенных мной украинских «Прилук» и извлек из внутреннего кармана пальто российские «Петр I». — Снимает одну и ту же. Причем, как удалось установить, с завидным постоянством. Человеку, которому я поручил заняться этим Верченко, рассказала барменша, что он уже несколько месяцев встречается с блондинкой, некоей Натальей. Сначала они, как водится, выпивают, а потом уходят или в сауну, или снятый на пару часов номер. На всякий случай.. — Юрий Петрович опять полез по карманам, достал плотный лист бумаги и протянул мне, — мой человек снял их вместе во время встречи в баре. Видишь, как они обнимаются!

На фотографии я увидел худощавого мужчину с изящным профилем интеллигента, изысканно одетого, и девушку с растрепанными белыми волосами. В момент съемки они, похоже, о чем-то оживленно беседовали. Мужчина обнимал свою подружку, а она, наклонившись к нему корпусом, смеялась. Одна ее рука, опущенная под стол, покоилась у Верченко между ног.

— Ничего голубки, да? — хохотнул Прохоров. — А девица какова! Готова чуть ли не в баре сделать своему кавалеру минет.

Я спрятал снимок в ящик стола. Сыщик предостерегающе поднял толстый палец:

— Смотри, если где-то всплывет это фото, я вижу его впервые!

— Не бойся, Юрий Петрович! Дальше жены этого пижона оно не пойдет, — с улыбкой пообещал я.

Он удивленно выпучил свои водянистые глаза:

— Ты хочешь показать снимок жене Верченко?

— Никак не могу добиться ее благосклонности, — хмыкнул я. — Она вроде бы и не против, да все боится огорчить муженька, которого считает почти эталоном верности.

— Понятно! — сыщик захохотал и, достав свою флягу, начал отвинчивать крышечку. — Может, еще над ним поработать? Я ведь твой должник.

— Было бы неплохо! — с энтузиазмом откликнулся я. И прибавил: — А не пойти ли нам с тобой, дражайший Юрий Петрович, в кафешку? По-моему, давно пора перекусить. Да и выпить, полагаю, не помешает.

— Это точно! — довольно закивал он своим лысым котелком. — Выпить никогда не помешает!

Через десять минут мы уже тянули водку в «Элеганте» и заедали ее копченой курятиной и сардельками.




…Вечер мне предстоял скучный. Не к кому было даже пойти. Маша в больнице, Настя — в санатории, с Ларисой все кончено, как, впрочем, и с Ольгой. Да, редкий в моей практике случай!

Весь остаток дня меня так и подмывало бросить все и поехать к Диане в медсанчасть. Но логика подсказывала, что визит нужно отложить. Хотя бы для того, чтобы хорошо обдумать, стоит ли предъявлять Диане снимок, вдруг это повлечет за собой какие-нибудь непредвиденные последствия. Да и совесть покусывала за сердце, напоминая о мужской солидарности…

Вечер я провел в кругу семьи, как и подобает образцовому мужу и отцу. Так как пришел домой раньше жены, то взял на себя приготовление ужина, который, приятно признать, получился довольно вкусным. И Аня, и дети с удовольствием поели.

Потом мы смотрели по телевизору какой-то дешевый американский боевик. А перед сном я еще часик поработал над сюжетной канвой будущей повести.




Глава четырнадцатая


К старику в Ивановку я отправился в субботу.

Село еще куталось в пелену утренних сумерек, когда я подошел к знакомой калитке. Устин встретил меня, как всегда радушно. Сразу попотчевал куриным бульоном и чаем.

— Сегодня тебе предстоит побывать на балу, — хихикая, уведомил старик, разливая бульон по чашкам с маленькой закопченной кастрюльки. — Много интересного увидишь. Думаю, и главнокомандующего легионами Ваала. Бал дает его младшая дочь Варинья.

— У него много детей? — поинтересовался я, пробуя душистое варево с желтыми пятнышками жира на поверхности.

— Много! — приподнял седые брови Устин. — Сыновей, наверное, больше десяти и дочерей, пожалуй, не меньше. Варинья — последняя, самая младшая. От третьей жены Агронии — одной из дочерей канцлера ада Андроммелеха.

— Вы знаете такие подробности, что просто диву даешься, слушая вас! — обронил я с удивлением.

Лезвия губ старика растянулись в ухмылке:

— В аду я частый гость. Среди его обитателей не все враги рода человеческого, есть и друзья.

— Шутите?

— Да нет! — покачал головой Устин. — Зачем же мне шутить-то?

Наслаждаясь бульоном, после непродолжительного молчания я спросил:

— Куда же девались предыдущие жены Ваала?

— Умерли! — равнодушно бросил Устин.

— Обе?

— Обе, — подтвердил он. — Дело в том, что они были не из родовитых бесовок. А у неродовитых срок жизни гораздо короче. Любой бес, в принципе, может дослужиться до высокого положения, но если кровь у него простая, не аристократическая, то проживет он максимум тысячу лет, это если считать по нашему времени. А бес голубых кровей — до двух тысяч и более.

Старик умолк и принялся раскуривать трубку. А я приступил к чаепитию.

— Сегодня в свое шестое путешествие отправишься один, — огорошил меня Устин неожиданной вестью, выпуская клубы дыма из своих широких ноздрей.

Я посмотрел на него вопросительно и с тревогой.

— Не пугайся, сынок! — успокоил он. — Там тебя встретят. А я приду за тобой в назначенное время. Обо всем с ними, — старик сделал нажим на слове «ними», — договорено.

— Ладно! — кивнул я, подавляя вспыхнувший в груди огонек беспокойства и не спрашивая, почему я должен отправляться в путь без провожатого. Коль посылает одного — значит, так надо.

— Тогда готовься! Раздевайся и ложись. Узелок с одеждой возьмешь в руки, — приказал Устин.

Я послушно начал снимать пиджак.

Вскоре перепуганный и ослепленный, я очутился во влажном и теплом лиственном лесу. Он не был густым, и я сразу разглядел небольшое мраморное сооружение в форме трапеции, стоящие неподалеку.

Вход в него прикрывала голубая дверь. Не теряя времени, я оделся. И, закурив, уселся под старой ольхой в ожидании провожатого.

Он не заставил себя долго ждать. Дверь строения неожиданно распахнулась, и оттуда вышел стройный, по-военному подтянутый человек. Оглядевшись, зашагал — неторопливо и размеренно — в мою сторону. Был он не очень высокий, в сером, безупречно отутюженном мундире с золотыми эполетами, в черных тупоносых туфлях. На груди мужчины сияли ордена — череп с костями, две восьмиконечные звезды и одна четырехконечная, похожая на бубновый туз. От каждой из эполет вниз, к красному поясу, украшенному драгоценными камнями и платиновыми пластинками, ниспадали по две толстые, сплетенные из золотых нитей, косички, на кончиках которых поблескивали рубиновые капельки. Когда военный приблизился, я увидел на его эполетах по изумрудному ромбику в обрамлении белых венков, сплетенных из костей. На левом рукаве френча алели литеры ХР, на правом — цифра 2, Мужчина остановился, приветливо улыбнулся и бархатным баритоном произнес:

— Я командир второго легиона, генерал Зенон. Буду твоим провожатым.

Его благородное лицо не выражало ни напускной суровости, ни горделивой надменности, так свойственных земным генералам-самодурам. Этот вел себя с достоинством, но просто, доброжелательно и непринужденно, как родовитый вельможа, с детства приученный к высокому положению в обществе. Он явно был не из тех, о ком говорят: из грязи да в князи. Крупный нос, глубоко посаженные живые и умные глаза, цвета чернослива, тонкие, чувственные губы и смуглость кожи делали генерала похожим на представителя кавказских горных народностей.

— Если ты готов, тогда пошли! — предложил он, все еще улыбаясь.

— Так точно! — кивая, отчеканил я шутливым тоном и последовал за своим провожатым к мраморной трапеции.

Ярко освещенная голубым светом просторная кабина лифта. Задрапированные желтым кресла. Долгий, не менее получаса, спуск. И — широкие, утопающие в зелени берез, осин и могучих кедров улицы чудного города.

Мы стояли на небольшой возвышенности, а он, город, располагался ниже. Он был везде, со всех сторон, погруженный в прозрачную голубую дымку тумана, скрывающего горизонт. Двух, трех и четырехэтажные дома из серого, белого, золотистого камня с большими окнами, увитые плющом, стояли на почтительном расстоянии друг от друга. Они были окружены низкими изгородями из тяжелого, кованого железа. Многие дома имели громадные порталы, подпираемые величественными колоннами. Было прохладно, как глубокой осенью, но воздух благоухал ароматом цветов и трав. Великолепие города очаровывало глаз.

— Здесь, на шестом горизонте живет знать, — удовлетворяя мое любопытство, начал рассказывать Зенон. Он стоял чуть позади меня и тоже с благоговением взирал на город. — Командиры полков и легионов, князья, бароны, заместители управителя пекла министра Константина — князья Василий и Афанасий, вельможи Ваала и Андроммелеха. На этом горизонте находится также одна из резиденций Ваала, в которой почти постоянно живет его младшая дочь Варинья.

— Вся элита! — констатировал я.

— Не вся! — живо возразил генерал. — Архангелы, министры, советники, наиболее знатные вельможи обитают на девятом горизонте. Хотя здесь у нас они — частые гости, а некоторые имеют и свои резиденции.

— Понятно! — кивнул я, продолжая созерцать красоту и роскошь города.

Зенон прошествовал к мраморной лестнице, приглашая меня следовать за собой. Лестница была широкой и короткой, десятка три ступенек, и заканчивалась прямо посреди улицы — идеально чистой, с множеством цветочник клумб и газонов — главной, по-видимому, улицы города.

— Сейчас идем на бал! — торжественно сообщил генерал, и мы двинулись вперед по гладко отесанным каменным плитам, вдоль рядов высоких деревьев и шикарных вилл.

Где-то неподалеку, кажется, совсем рядом звучала музыка — не то марш, не то туш. Нигде не было видно ни души. Вверху клубились серые с позолотой тучи, большой круглый диск ярко-желтого цвета висел вдали над горизонтом. Пахло фиалками. Или ландышами.

Вскоре мы подошли к четырехэтажному, расположенному в виде подковы зданию. Его окна поражали размерами — метра четыре в высоту и два с половиной в ширину. Здание, ослепительно сияющее белизной и золотом, до половины первого этажа было покрыто сплошным зеленым ковром какой-то шелковистой травы с мелкими небесно-голубыми цветочками. К строению вела мраморная дорожка, по обе стороны которой благоухали, высаженные узкими линиями, кусты сирени.

— Здесь довольно прохладно, — заметил я мимоходом. — Почему же цветы не погибают?

— Но это же не обычные цветы, а цветы ада! — просто пояснил Зенон, показывая в улыбке белые, ровные зубы. И затем, подхватив меня под руку, повел по дорожке.

Из наполовину зашторенных окон лился яркий белесый свет. Звучала, музыка. Кто-то исполнял на рояле танцевальную пьесу Иоганна Штрауса.

Когда распахнулась широченная дверь, обитая красным бархатом, в нос ударил сильный аромат дорогого коньяка. Навстречу нам вышел поджарый старик в зеленом камзоле, отороченном серебром, и черных, лакированных штиблетах. На его лице желтела маска холодной почтительности. Лакей или дворецкий — определил я. И точно. В тот момент, когда мы с генералом взошли под портал дворца, старик повернулся лицом к ярко освещенному проему двери и громовым голосом, никак не вязавшимся с его хилой фигуркой, перекрывая звуки музыки, возвестил:

— Князь Зенон и неизвестный гость!

Музыка смолкла, послышался нестройный шум голосов. Дедуля повернулся к нам и, низко поклонившись, обеими руками сделал движение, приглашая войти.

— Мне послышалось или он и вправду назвал тебя князем? — осведомился я в Зенона, легко скользившего по мраморным плитам.

— Конечно же, я князь! — обронил он на ходу. — Простой генерал не может быть командиром легиона.

Огромный зал был запружен людьми. Дамы в нарядных бальных платьях, кавалеры в мундирах различных цветов и покроев, а также в гражданских костюмах стояли под высокими сводами на светло-оранжевых паласах и сидели на красных диванах и пуфах под стенами, убранными в голубое и отчасти пурпурное. Под одним из дальних окон виднелись два больших рояля. На балконе, нависающим над залом, в три ряда сидели расфуфыренные музыканты в белых париках. Некоторые держали в руках скрипки, другие — аккордеоны, третьи — духовые инструменты… В глубине зала стояли выстроенные в длинную линию столы, переполненные графинами, бутылками, вазами и блюдами со снедью. В центре потолка — высоком куполе — тысячами свечей сияла великолепная люстра умопомрачительных размеров. Ее окружали десятки светильников поменьше, но они были также изысканны и красивы.

Едва переступив порог дворца, я встал, как вкопанный, и во все глаза взирал на эту дивную картину. Фантастика! Мне показалось, что я попал не в ад, а в далекое прошлое. Наверное, в такой же или очень похожей обстановке сотни лет назад проходили балы во дворцах европейских монархов и вельмож. Какая красота, какая роскошь, какие яркие, невероятно насыщенные краски!

Когда я очнулся, Зенона рядом со мной не было. Я зашарил глазами по мундирам, костюмам и платьям, и отыскал его. Генерал не спеша следовал в глубину зала. Он то и дело отвечал на приветствия — полупоклоном или кивком головы, порой весьма небрежным. И, наконец, подошел к молодой даме в лиловом, туго обтягивающем ее тонкий стан, платье.

Дама сверкала бриллиантами — они были на пальцах, в ушах, на шее, на запястьях грациозных рук и даже в темно-каштановых пышных волосах. Зенон склонился и припал губами к ее руке. Дама ласково заулыбалась.

Я все еще стоял у порога. Генерал оглянулся и, что-то шепнув женщине, быстрым шагом направился ко мне.

— Чего ты здесь застрял? Идем, я представлю тебя жене!

Я поспешил за ним. Возле дамы в лиловом уже стояли несколько человек — две женщины и немолодой мужчина в коричневом кителе с золотыми позументами и аксельбантами. На зеленых с золотом эполетах сияли по две крупные рубиновые капли и венки из костей. На груди рассыпали мириады искр три восьмиконечные звезды. Мужчина оживленно разговаривал с женщинами, часто приглаживая ежик черных с проседью волос.

— Рад вас видеть, барон! — обратился к нему Зенон и, приобняв меня за плечи, представил: — Наш гость!

Мужчина смерил меня тяжелым взглядом недобрых, колючих глаз и, выпрямившись, громко, по-солдафонски отчеканил:

— Я Афанасий, заместитель управителя пекла министра Константина!

— Меня зовут Иваном! — почти таким же тоном назвал себя я. Зенон взял за руку даму в лиловом и подвел ко мне:

— Дорогая, это наш гость. Меня попросили быть его провожатым.

Дама дружелюбно улыбнулась, показав искристо-белые зубки. В ее серых глазах нетрудно было прочесть интерес к моей персоне.

— Я Ариадна! — представилась она звонким, почти детским голоском, слегка присев.

— Иван! — снова произнес я свое имя, невольно отвечая улыбкой на ее улыбку.

— Дорогой! — обратилась она к Зенону. — Тебе не кажется, что наш гость одет не совсем подходяще?

Генерал отступил на шаг и придирчиво осмотрел мои слегка примятые брюки и изрядно поношенную кожаную куртку.

— Вообще-то, да, — согласился он и, обернувшись, кого-то поискал глазами в толпе. Затем громко позвал: — Ираим!

Через пару секунд рядом, как из-под земли, вырос старик в зеленом камзоле — тот, что нас встречал.

— Голубчик! Нужно бы нашего гостя принарядить, — попросил Зенон, указывая на меня. — А то для бала его костюм не годится.

— Непременно! — покорно ответил старик и, поклонившись, бесстрастно обратился ко мне: — Прошу следовать за мной!

Мы прошли через весь зал, мимо мило беседующих дам и кавалеров и, очутившись в широком коридоре, уперлись в белокаменную лестницу.

— Прошу следовать за мной! — вновь попросил старик и проворно начал взбираться по сходням, устланным черно-зеленой ковровой дорожкой.

Поднявшись на второй этаж, мы двинулись по длинному коридору, задрапированному кремовой тканью. В самом его конце Ираим остановился и открыл тяжелую дубовую дверь. За ней сияла, переливалась множеством зеркал и горящих свечей довольно просторная комната. Старик оставил меня у порога, а сам поковылял к громадному, во всю стену шкафу из красного дерева. Долго рылся в нем, что-то просматривал. Потом возвратился с черным костюмом-двойкой, белоснежной кружевной рубашкой и остроносыми башмаками на тонкой кожаной подошве.

— Прошу примерить!

Глаз у Ираима, видать, был наметан что надо — костюм — строгий, изысканного покроя — прекрасно подошел под мою фигуру. Впору оказались и башмаки. Одевшись, я взглянул на себя в одно из больших зеркал. На меня смотрел полуседой, элегантный господин с уставшим лицом карточного шулера. Старик подошел и пристально оглядел мой прикид. Затем что-то недовольно промычал и опять направился к шкафу. Вернулся уже с атласной черной ленточкой, которую, сопя, повязал мне на шею. Осмотрев меня еще раз с ног до головы, отступил на несколько шагов назад, прищурился и одобрительно крякнул:

— Вот!

Собрав мои вещички, аккуратно сложил их на пуфике, стоявшем посреди комнаты. Управившись, с почтительным полупоклоном предложил следовать за ним. Тем же путем мы возвратились в зал.

В новом облике я предстал перед своей компанией.

Ариадна, увидев меня, захлопала в ладоши:

— Настоящий светский лев!

— Да уж! — согласился довольно ухмыляющийся Зенон, обнимая жену за талию.

Дамы — одна молодая, другая — не очень — дружно закивали головами. А Афанасий, выпячивая увешанную орденами грудь, отчеканил:

— Красавец!

Музыканты заиграли веселую мелодию. Все медленно двинулись к столам. Жена Зенона, лукаво улыбнувшись, взяла меня под руку и увлекла за мужем и заместителем управителя пекла, которые шли рядом.

Мы остановились у столов. Раздались хлопки, вверх полетели пробки от шампанского. Пузырясь, пенясь и искрясь, в фужеры полилось вино.

— Пьешь шампанское? — спросил генерал, наклонившись к моему уху.

— А водки нет? — задал я ему вопрос, осматривая стройные ряды бутылок на столах.

Зенон посмотрел на меня с удивлением, но промолчал. Через секунду выудил из батареи бутылок одну с тонким горлышком. Это была «Посольская». Отвинтил крышечку и сначала хотел сам наполнить мой фужер, но потом передумал и протянул бутылку мне.

— У нас водку пьют обычно или простолюдины, или очень уж родовитые особы, — заметил он тихо, но так, чтобы я услышал. — Правда, не знаю, чем это объяснить…

Вдруг музыка стихла.

— Ваал! Ваал! — послышалось со всех сторон.

Я повернул голову туда, куда с восхищением и благоговением смотрели все. Из дальнего конца зала, оттуда, где размещалась знакомая мне лестница, торжественно шествовали под руку высокий чернобородый старик и изящная белокурая девушка. Он был одет в белый мундир, без эполет, шитый золотом. Грудь, от плеча до талии, наискось пересекала голубая лента, на которой сверкали ордена — череп с костями, две восьмиконечные звезды и одна большая десятиконечная, усыпанная бриллиантами, рубинами, сапфирами и изумрудами. Синие брюки с широкими, золотыми лампасами смотрелись очень эффектно. На ногах блестели черные туфли, украшенные желтыми бляшками в форме дубовых листьев. У старика был какой-то хищный, длинный, тонкий нос, немного загнутый к верхней губе, почти круглые желтые неподвижные глаза и невероятно густые, чернее смоли, брови. Девушка же выглядела премило: изумрудного цвета бархатное платье до пят на тонких бретельках, светло-зеленые туфельки на каблучках-шпильках, доходящие до локтей ажурные перчатки. Ее шея, плечи и грудь слепили глаза белизной. В шелковых волосах, сложенных в причудливую прическу, алела полураспустившаяся роза. Черты лица девушки казались ангельскими — маленький чувственный ротик, высокий округлый лоб, идеально ровный носик и точеный подбородок. На красных лепестках губ светилась застенчивая улыбка.

Приблизившись, Ваал и девушка остановились. Он обвел всех зловещим взглядом и застопорил его на моей персоне. Неотрывно смотрел с минуту, мне даже стало не по себе. Гости молча стояли с опущенными головами, выражая таким способом свое почтение. Наконец старик опять двинулся к столам. Для него и его спутницы тут же освободили место. В полной тишине раздался хриплый бас:

— Приветствую всех вас!

И присутствующие враз загалдели, наперебой завопили:

— Слава Ваалу!

— Виват великому князю!

— Многая лета!

Я спросил Зенона, вытянувшегося по стойке смирно и преданно взиравшего на старика:

— Эта девушка, что с Ваалом, и есть Варинья?

— Да, конечно, это она! — полушепотом ответил он, не меняя позы.

Старик тем временем поднял над головой фужер с искрящимся вином и громко прохрипел:

— За мою любимую дочь! За Варинью!

Гости торопливо выпили. Я тоже вылил в себя свою водку. И принялся закусывать бананом.

После третьей или четвертой дозы на душе потеплело. Я уже не чувствовал никакой скованности и неловкости, вполне освоился. С интересом рассматривал пирующих. Мое внимание привлек мужчина среднего возраста с лицом учителя-недотепы. Он горстями поедал арахис, черпая его с большой фарфоровой пиалы, и жадно запивал вином. Седеющие волосы этого мужчины топорщились в разные стороны, пухлые, слюнявые губы подрагивали, большие уши стояли торчком. Галстук-бабочка на тонкой, жилистой шее сполз в сторону. Картину дополняли маленькие круглые очки, нелепо выглядевшие на хрящеватом, как у всех неврастеников, носу, из ноздрей которого торчали рыжие клоки волос.

— Колоритная фигура! — прошептал я Зенону, указывая глазами на недотепу.

— Это барон Домиан, правая рука Ваала! — почтительно произнес генерал. — Имеет практически неограниченную власть.

— И чудаковатый нрав! — прибавила Ариадна и прыснула смехом.

Зенон беззлобно погрозил ей пальцем.

Я опрокинул еще один фужер. И потянулся к оливкам.

— Смотри, к нам идет Варинья! — пролепетал генерал, толкнув меня в плечо.

Я посмотрел в ту сторону, в которую он указывал. Порхающей походкой, лавируя между гостями, к нашему столу приближалась дочь Ваала. Только теперь я заметил, что ее шею опоясывает нечто вроде обруча или ошейника. Это нечто было из белого металла, скорее всего, из платины и полыхало голубым пламенем крупных сапфиров.

Подойдя к нам, Варинья кокетливо склонила голову и, тепло улыбаясь, обратилась к Зенону:

— Генерал, прошу вас, представьте мне, пожалуйста, этого гостя! — Взгляд ее глаз цвета морской волны шаловливо скользнул по мне, одарив ласковым светом.

— Это человек, которого я сопровождаю, сиятельнейшая княжна! — вытянулся Зенон.

— И как зовут этого человека? — продолжала мило улыбаться девушка.

— Иваном! — сказал я, скаля зубы.

Варинья поправила розу в волосах и проворковала:

— И какие у вас впечатления от здешних мест, Иван?

— Прекрасные, ваше сиятельство! — ответил я, не отрывая глаз от ее по-детски чистого, кукольно-красивого личика.

Она вытянула губы трубочкой:

— Хм… Значит, вы еще не видели ада во всей красе.

— Не видел! — подтвердил Зенон, сдерживая улыбку.

— И чудесно! — воскликнула сиятельнейшая княжна и, скользнув смущенным взглядом по моему лицу, неожиданно предложила: — А давайте танцевать, Иван!

— Не знаю, получится ли у меня, — стушевался я. — Мне не приходилось видеть, как у вас танцуют…

— А как везде! — выпалила она игриво и взяла меня под руку. — Хотите пригласить меня на вальс?

— Пожалуй, — кивнул я.

— Тогда пригласите!

— Приглашаю!

Улыбающиеся, мы вышли на середину зала. Ваал с фужером в руке наблюдал за нами из-под мохнатых бровей. Его взгляд, казалось, насквозь прожигал душу. Но я решил не обращать на него внимания.

— Вальс для прекрасной госпожи Вариньи и ее кавалера! — во всю глотку выкрикнул кто-то, и в ту же секунду полилась чарующая музыка.

Мы закружились в танце. Варинья перемещалась легко, как на крыльях, и увлекала меня за собой. Гости стояли вокруг нас и хлопали в ладоши.

Жаль, вальс быстро закончился, музыка стихла. Потом под гром рукоплесканий мы снова подошли к столам. Ее сиятельство пожелало со мной выпить. Зенон наполнил фужер шампанским и с учтивым поклоном подал Варинье. Я налил себе «Посольской» и по старой привычке машинально сунул пустую бутылку под стол. Девушка с изумлением проследила за моими движениями.

— Оставлять пустую тару на столе — не к добру! — пояснил я, смутившись.

— Что это вы себе налили, Иван? — спросила Варинья, когда я взял в руку свой фужер. Мне показалось, что она принюхивается.

— Водку! — пожал я плечами. — Простую водку.

— По-моему, это такая гадость! — княжна смешно сморщила носик. — А почему вы не пьете шампанское?

— У меня от него икота! — ляпнул я.

Девушка непринужденно рассмеялась:

— Ну, раз так, пейте свою водку! — и поднесла свой фужер к моему. — Хорошо танцуете, Иван!

— А вы просто летаете, как вольный ветер! — с воодушевлением заметил я.

Комплимент девушке понравился, она улыбнулась и потупила взор.

— Выпьем, Иван!

— Выпьем, ваше сиятельство!

Мы, а за нами Зенон, Ариадна, Афанасий и все остальные осушили свою посуду.

Уделив моей персоне еще немного времени, Варинья начала извиняться:

— Простите, Иван, но мне нужно обойти гостей.

— Конечно, — вздохнул я и, приложив руку к сердцу, проникновенно взглянул девушке в глаза. — Спасибо вам за танец и компанию за столом.

Она дотронулась до моей руки, затем сделала несколько шагов в сторону, но вдруг остановилась и, повернув голову, тихо спросила:

— Вы не сердитесь, что я вас потревожила?

— Что вы, ваше сиятельство! — замотал я головой. — Я очень польщен вашим вниманием!

Она удовлетворенно кивнула и, вскинув голову, лебедем поплыла среди платьев, мундиров и костюмов. А я сказал Зенону:

— Очаровательная девушка!

— О да! — горячо откликнулся он.

Ариадна шутливо погрозила ему пальцем и весело напомнила:

— Милый, я рядом!

— Я не забыл! — засмеялся он и обнял ее за талию.

Вскоре Ваал в сопровождении семенящего Домиана чинно прошествовал по залу к лестнице и удалился. Пир пошел горой. Захлопали пробки шампанского, зазвучала легкомысленная мелодия мазурки, зазвенел женский смех, вздыбились к потолку хмельные возгласы. Я уже чувствовал себя в приличном подпитии и понимал, что больше, как на один фужер водки, меня не хватит. Поэтому не спешил пить, развлекаясь беседой с Зеноном, Ариадной и миловидной, слегка полноватой женщиной — женой командира пятого легиона.

Через полчаса генерал, не привлекая внимания дам, увлеченных разговором, шепнул мне на ухо:

— Тебе, кажется, уже пора. Наверху заждался Устин.

— Раз пора — значит, пора! — согласился я.

Улучив момент, мы отправились искать Ираима. Женщины как раз обсуждали наряд какой-то Теолоппы.

Через полчаса переодетый в свою одежду вместе с генералом я выскользнул из битком набитого гостями дворца.

…Наверху уже сгущались сумерки. Устин, опершись спиной о ствол дуба-великана, безмятежно посапывал, изо рта у старика торчала давно погасшая трубка.

— Прощай, Иван! — молвил генерал и по-приятельски похлопал меня по плечу.

— Прощай, Зенон! — я тоже хлопнул его по плечу.

Развернувшись, он споро зашагал прочь — к мраморной трапеции.

— Ну, как, повеселился? — спросил Устин, пробудившись и позевывая во весь рот.

— И неплохо, дедушка! — ответил я и помотал головой, прогоняя хмель.

— Ну что ж, покурим и в путь! — старик принялся неспешно набивать трубку.

Я присел рядом с ним и достал сигарету.

Где-то поодаль, в зарослях ивняка, самозабвенно щебетал соловей.




Все воскресенье я посвятил набрасыванию плана будущей повести. И даже написал черновик первой главы. Спать улегся далеко за полночь.

…А в понедельник после планерки, не выспавшийся и уставший, сел в редакционную «Ладу», и Сергей повез меня в онкологию.

Елена Алексеевна, которую я разыскал в отделении, сразу пригласила меня в кабинет. По ее тону и грустному взгляду я понял: новости неутешительные.

— Предварительный диагноз подтвердился, — произнесла она, прикрывая дверь.

Я присел на кушетку и, опустив голову, ожидал разъяснений. Но докторша медлила. Она нервно перебирала на столе какие-то бумаги.

— У Маши, значит, дела совсем плохи? — спросил я, надеясь, что Елена Алексеевна опровергнет мое предположение. Хотя внутренне я был готов и к самому худшему.

— Да, — негромко, но твердо ответила она, поправляя сползающие на нос очки.

— Это конец?

Елена Алексеевна вздохнула:

— Последняя надежда — хирургическое вмешательство. Но… — она помолчала, — я совсем не уверена, что операция поможет… В общем, очень слабая надежда все же есть.

— Маша ведь так молода, неужели ничего нельзя сделать? — мне вдруг стало муторно. Сотни молоточков застучали в висках, а сердце поползло куда-то в живот. Оно сползало, сползало и замерло там, обдавая внутренности жаром.

— Что я могу сказать, дорогой вы мой? — горестно улыбнулась Елена Алексеевна. — Болезнь не щадит никого. В том числе и тех, кого мы любим. Она часто убивает самых дорогих людей… У Сташиной рак прогрессирует прямо на глазах. У нее обострились боли…

— Когда операция? — спросил я, еле ворочая языком.

Докторша неопределенно пожала плечами.

— Нужно еще переговорить со Сташиной и ее родителями. А потом решим… Тянуть, конечно, ни в коем случае нельзя.

Пошатываясь, я вышел из кабинета врача и направился в Машину палату.

Но дорогу мне у самого ее порога заступила крепкая молодка в белом халате.

— Вы куда, простите?

— Хочу навестить больную, — ответил я и попытался обойти медсестру.

Она бесцеремонно придержала меня за рукав.

— Вы не к Сташиной?

— К ней.

— Не беспокойте ее пока. Она спит. С утра Сташину очень мучили боли, я сделала ей укол морфина и теперь…

— Что сделали? Укол морфина? — мне показалось, что я ослышался.

— Ну да! Укол морфина, — удивленно повторила медсестра. — А что такое?

Я обессилено опустил голову. Так вот до чего уже дошло! Морфин ведь, насколько я знаю, обычно назначают безнадежным больным. Или я ошибаюсь?

— Скажите, морфин колют только умирающим? — спросил я, уставившись на медсестру, как удав на кролика.

— Да нет! — испуганно отшатнулась она. — С чего вы взяли? Его колют тем, у кого сильные боли…

В машине под монотонный треп Сергея я вспоминал, кому из моих знакомых когда-то делали инъекции морфина, стараясь таким образом успокоить себя. И вспомнил приятеля юности, которому в дорожно-транспортном происшествии оторвало руку, и коллегу, получившего в пьяной драке перелом бедра. Они живы. «Нет, права медсестра, не только умирающим вводят эту наркоту, а всем, кому очень больно», — думал я. Но душу уже цепко держала в своих ледяных пальцах тревога.




Даже не знаю, что мне взбрело в голову, но я попросил Сергея отвезти меня в медсанчасть завода «Металлист».

— Подожди меня, я скоро! — бросил я ему, когда «Лада» подкатила к админкорпусу.

Сергей заглушил мотор и взялся за газету.

В тот момент, когда я взволнованно шагал по коридору, мне захотелось отложить свой нелепый визит, повернуть обратно, но какая-то неведомая сила помимо моей воли толкала меня вперед. Путаясь в мыслях и сомнениях, я вошел в приемную. Секретарша лениво ковырялась в недрах стола.

— Привет, красавица! — бросил я ей небрежно.

Узрев меня, она не на шутку всполошилась. Ее глаза расширились.

— Нельзя! Нельзя! — заорала эта носатая бестия, мигом вскочила со стула и пулей метнулась к двери. Встала и заслонила ее спиной.

Я окинул сухощавую фигурку секретарши мрачным взглядом и решительно двинулся вперед. В ее светлых глазенках мелькнул холодок отчаяния. Она затрепетала, как осина ветреным майским утром, хотела сделать шаг назад, но отступать было некуда. Я обнажил зубы в недоброй ухмылке.

— К Диане Александровне нельзя! Она занята! — как комарик, пропищала секретарша. И, борясь с неуверенностью и испугом, отважно вскинула голову, нацелив мне в самое сердце свое единственное оружие — длинный и острый клюв.

— Ну-ка, брысь отсюда! — тихо, но грозно приказал я и, грубо отстранив женщину, взялся за ручку двери.

Диана стояла посреди кабинета и задумчиво смотрела в окно. При виде ее я стушевался, потерял всякую волю к действиям. И не сразу смог взять себя в руки, совладать со своими бессилием и смятением. Я лишь сделал несколько робких шагов и остановился, как вкопанный, натянуто улыбаясь. Диана повернула ко мне голову. Ее ненакрашенные губы дернулись, синева глаз затуманилась.

— Вы… — выдохнула она и попятилась.

— Я…

Едва дыша, мы стояли друг перед другом, не в силах произнести больше ни слова. За моей спиной, жалобно скрипнув, закрылась дверь. В кабинете тяжелой тучей повисла тишина.

Первой пришла в себя Диана.

— Иван Максимович! — страшно волнуясь, произнесла она скорбно. — Вам не следовала сюда приезжать…

Вид у нее был жалкий. Губы дрожали, глаза излучали синюю печаль, бледное лицо казалось постаревшим и осунувшимся.

— Вы свели меня с ума! — прошептали мои бесчувственные губы, и я, как подкошенный, упал перед Дианой на колени.

На ее длинных ресницах заискрилась роса. А через секунду из прекрасных глаз крупными бриллиантами посыпались слезы. Дрожали уже не только губы — дрожал весь подбородок Дианы.

— Иван… — мученический стон вырвался из ее груди, ударил меня наотмашь по лицу, упал за ворот рубашки и покатился огненным шаром по телу, опаляя сердце.

Я стоял на коленях перед Дианой, низко опустив голову, будто подсудимый перед судьей, и ждал приговора.

— Иван Максимович… Пощадите! — взмолилась она еле слышно. — Иван Максимович… У нас у обоих семьи. Мы не имеем права обманывать их… Особенно я…

Обливаясь слезами, она подошла ко мне. Остановилась и положила свои дрожащие ладони на мои плечи.

— Я прошу вас… встаньте…

Я обхватил руками ее ноги, прижался лицом к ее животу и, исполненный неизъяснимого блаженства, замер. Повинуясь порыву, она коснулась пальцами моих волос и обессилено прошептала:

— Не рвите же мне душу, умоляю…

Я словно обезумел. Не поднимаясь с колен, со звериной страстью стал целовать сквозь платье колени и бедра, живот и руки Дианы. Ее тело трепетало от прикосновений моих горячечных губ.

— Нет! Нет! — голосом, полным отчаяния, укора и боли вдруг воскликнула она. И они — отчаяние, укор и боль — резанули мне сердце, как острая бритва, причинив невыносимую муку.

Я рывком поднялся с колен, обнял Диану за плечи и, прижав ее к груди, выстрадано выдохнул: — Я так люблю вас!

Но она, резко вскинув вверх трясущиеся руки, все повторяла и повторяла, как безумная:

— Нет! Нет! Нет!

Тогда я отпрянул от Дианы, будто от прокаженной, и с перекошенным злобой, залитым слезами лицом выхватил из кармана фотографию и бросил перед ней на пол.

— Ты ему боишься изменить?! — в неистовом буйстве отчаяния зарычал я, теряя контроль над эмоциями. — А он тебе — нет!

Диана, мертвенно бледная, еле живая, медленно наклонилась и подняла снимок. В ее широко распахнутых глазах сначала вспыхнул огонек смятения, потом, всколыхнувшись, вздыбилось, заполыхало черное пламя безутешности. Она поникла, как сорванная фиалка, затравленно втянула голову в плечи и безудержно зарыдала.

Качаясь, будто хмельной, я стоял посреди кабинета, пытаясь закрыться ладонями от жгучих слез Дианы. Так продолжалось довольно долго. Но вот она выпрямилась и подняла покрасневшее, опухшее лицо.

— Откуда этот фотоснимок? — прошептали чуть слышно ее губы.

— Из гостиничного комплекса «Венера», — не сразу ответил я. Меня всего трясло, язык еле поворачивался.

Лицо Дианы начало меняться. Страдальческое выражение исчезло. Только глаза продолжали излучать печаль и безысходность.

— Иван Максимович! — ее голос зазвучал почти ровно, почти спокойно, только в самом облике — измученном, потускневшем, потерявшем былую яркость — резко проявились холодная решимость и обреченность. — Вы сделали меня самой несчастной женщиной. Вы лишили меня моих иллюзий — единственного, что у меня еще оставалось в жизни.

— Но у вас есть моя любовь! — пылко заверил я, не понимая и не желая вникать в смысл ее слов.

Отвернувшись, Диана вздохнула — тяжко, надрывно, вымученно:

— Ничего у меня нет! И быть не может! — и, прикрыв глаза рукой, сквозь стон прошептала: — Уходите!

Я не посмел ослушаться.

Сергей, увидев меня, удивленно присвистнул:

— Ну и видок у тебя! Вроде, как только что с креста сняли.

— Поехали! — приказал я, стараясь унять озноб, охвативший все мое тело.

— Поехали — так поехали! — бросил через плечо Сергей и повернул ключ в замке зажигания.

Я забился в угол салона и, закрыв лицо руками, попытался хоть немного успокоиться.




Глава пятнадцатая


После обеда я позвонил Ольге и назначил встречу.

Через полчаса мы встретились у библиотеки. Как всегда, ухоженная, с хорошим макияжем, Ольга так и притягивала к себе взоры мужчин. Многие, проходившие мимо, сбавляли шаг и заглядывались на нее.

— Здравствуй, я так соскучилась! — нежно проворковала Ольга, целуя меня в щеку.

— Здравствуй, солнышко! — я тоже чмокнул ее.

Настроен я был решительно. Даже не знаю, откуда во мне взялась эта решимость. Я твердо вознамерился не тянуть, а выложить сразу все. И расстаться с Ольгой бесповоротно.

— Пошли в кафе, — предложил я, не возражая против ее обычного при наших встречах поведения — бесконечных прижиманий, объятий и чмоканий.

В «Элеганте» было малолюдно. За двумя столиками сидели две небольшие компании — мужская и женская. Но накурили они так, что стоял туман — от двери можно было увидеть лишь смутные очертания стойки и витрины.

Я усадил Ольгу за столик у окна, подальше от компаний, а сам направился к барменше заказывать спиртное и кофе.

— Олег уже несколько дней почти не разговаривает со мной, — то ли пожаловалась, то ли похвасталась Ольга, когда я вернулся к столику с заказом.

— Тебе его не жалко? — спросил я, присаживаясь.

— А чего его жалеть? — натянуто улыбнулась Ольга.

Я сделал глоток водки и закурил. На душе было тоскливо. Что ни говори, расставаться с этой красивой женщиной мне вовсе не хотелось. Душа переполнялась нежностью и страстью к ней. Но наши отношения зашли в тупик. Олег не должен страдать. А она не должна ломать семью, ни в коем случае!

— Ты прожила с Олегом уже немало лет, — произнес я тихо, устало откидываясь на спинку стула. — А когда живешь с человеком длительное время, то уже не важно — любишь его или нет. Он становится тебе родственником. Ну, а родственников обычно жалеют…

Ольга пригубила коньяк, поставила рюмку на стол и, слегка подавшись вперед, подперла кулаком голову.

— Конечно же, как человека мне жалко Олега, — молвила она немного грустно. — Ты думаешь, у меня не болит душа, когда я вижу, как он страдает? Но быть ему женой я больше не могу.

— Почему? — этот вопрос мне показался дурацким, и я поспешил прибавить: — Нужно немного потерпеть и все образуется.

— Да не люблю я его! Ты понимаешь, что такое ложиться в постель с человеком, которого не хочешь? — Ольга смотрела мне прямо в глаза.

— Охлаждение чувств — не повод бросать мужа! — с деланной назидательностью заметил я. — У вас ведь сын. Ради сына ты просто обязана сохранить семью.

— Обязана?

— Разумеется!

Наступила пауза. Ольга покусывала кончик пальца и морщила лоб, о чем-то размышляя.

— Скажи, — она снова взглянула мне в глаза, — зачем ты мне все это говоришь? Разве тебе не наплевать, есть у меня муж или его нет? Тебе ведь даже лучше будет, когда я останусь одна, наши встречи упростятся, не нужно будет особенно прятаться. Единственное неудобство — мне придется переехать к родителям. А это на окраине города. Но у них большой частный дом и они не станут возражать против твоих визитов.

Одним глотком я прикончил остатки водки в стакане и с чувством произнес:

— Нет, малышка, мне не наплевать на то, что ты останешься без мужа, Олег — без жены, которую боготворит, а сын — без отца!

— Но что же мне делать? — воскликнула Ольга, опять принимаясь за кончик мизинца.

— Оставь все, как есть! — посоветовал я. Совет прозвучал отрывисто, как приказ.

У нее нервно дернулись губы.

— Остаться с Олегом?

— Именно!

— Но, Ваня… Я не могу…

— Ты опять о себе, все о себе! — я поймал себя на том, что забылся, и повысил голос. Поэтому немедленно сбавил тон. — Все твердишь: не могу, не хочу! Оленька, золотая, хватит думать только о своих интересах! Подумай и об интересах ребенка.

Ольга выслушала эту тираду с удивлением, видно, не ожидала от меня такого напора.

— Ты, наверно, где-то прав… — обронила она подавленно.

— Я тебя очень прошу, останься в доме Олега!

— То есть жить с ним и встречаться с тобой? — переспросила Ольга, растерянно потирая указательным пальцем свой маленький подбородок.

— Жить с Олегом… А я уйду из твоей жизни…

— Что?! Что ты сказал, Ваня? — в глазах Ольги мелькнул неподдельный испуг, они в одно мгновение наполнились слезами.

— На время, — смалодушничал я. — Пока у вас все утрясется.

От этого вранья мне стало не по себе. Ну почему я не сказал ей правду? В душе я выругал себя последними словами. Но через секунду ко мне пришло осознание того, что я, хоть и инстинктивно, поступил правильно. Рвать с Ольгой резко нельзя. Она очень ранимый человек и может запросто сотворить что-нибудь непоправимое. Пусть пока думает, что через какое-то время мы возобновим наши отношения.

— А зачем нам прерывать встречи? — спросила Ольга с беспокойством и начала теребить теперь уже указательный палец.

— Как это зачем? — удивился я почти искренне. — Чтобы Олег поверил, что у нас все кончилось, и больше не мучился. За что мы его мучим? Лично мне очень неприятно осознавать, что я являюсь причиной его несчастья. Мы же с ним давние приятели, можно сказать, друзья.

— И сколько будет длиться наша разлука? — голос Ольги по-прежнему был исполнен тревоги.

— Столько, сколько потребуется, — неопределенно ответил я.

— Так не пойдет! Ты конкретно скажи! — потребовала она.

— Ну, допустим, месяца два, — сдался я.

— Ого! Я не выдержу так долго! — не то растерянно, не то капризно воскликнула она, замотав головой.

— Милая! — я ласково погладил ее руку. — Нужно выдержать. За это время все встанет на свои места, все образуется. Вот увидишь!

Она опустила голову и надолго замолчала.

— Давай пожалеем чувства Олега, — попросил я, выждав некоторое время. — Он ведь ни в чем не виноват, верно?

— Ладно, — вздохнув, вяло согласилась она. — Будет так, как ты хочешь. Тебе противно чувствовать себя виноватым перед Олегом, я это понимаю. Потому, что и мне противно… Но хоть по телефону мы иногда сможем поговорить? Когда Олега не будет дома?

Я кивнул.

— И еще, — продолжила Ольга, стыдливо опустив глаза. — Перед нашей такой длительной разлукой ты должен мне подарить хоть немного счастья. Я имею на это право?

— Конечно, имеешь, — вздохнул я, догадываясь, куда она клонит.

— Тогда поехали ко мне!

Отказать Ольге в последней услуге я не решился.

— Поехали. Только не к тебе.

— А куда? В квартиру твоего друга?

Не знаю, не понимаю, почему я так по-идиотски поступил, но я потянул ее в квартиру на улице Иванова. Скорее всего, этот подсознательный выбор был сделан мной оттого, что жилище Насти находилось гораздо ближе, чем мое гнездышко на Новокузнецкой.

По дороге я купил кое-что из продуктов и, естественно, выпить.

С небольшого застолья мы и начали.

— Чья это квартира, Ванечка? — Ольга с интересом рассматривала незатейливый, но несколько экстравагантный интерьер кухни, стены которой были выложены кафелем семи цветов, и на каждой висело по светильнику.

— Одной моей знакомой, — честно признался я, тщательно протирая тарелки полотенцем.

— Просто знакомой? — вопросительно подняла бровь Ольга. — По-моему, ключи от квартиры «просто знакомым» не дают.

— Да! — согласился я, усмехнувшись. — «Просто знакомая» — неверное выражение. Это квартира моей подруги Насти.

Вопреки моему ожиданию Ольга не удивилась. Во всяком случае, не подала виду.

— Она, эта Настя, для тебя приблизительно то же, что и я? Или больше? — поинтересовалась она с нарочитым равнодушием. И, пряча глаза, потянулась за кусочком колбасы.

Разве я мог сказать, что Настя, которая сейчас носит под сердцем моего ребенка, теперь вне всякой конкуренции? Поэтому я соврал:

— Я отношусь к вам совершенно одинаково. И люблю вас обеих одинаково! — впрочем, что касается второй фразы, то тут я не покривил душой: я действительно любил Ольгу не меньше Насти.

Она перестала жевать, задумалась.

— А кроме меня и хозяйки этой квартиры, у тебя есть еще кто-то? — продолжила Ольга допрос через полминуты.

Мне не хотелось лгать опять, но наносить Ольге еще один удар было бы с моей стороны бесчеловечно.

— Больше никого. Мне и с вами двумя трудно приходится…

Не знаю, удовлетворил ли ее мой ответ, но она больше к этой теме не возвращалась. А вот о Насте как о женщине Ольге хотелось узнать побольше.

— Какая из себя Настя? — в ее голосе звучали плохо скрытые нотки ревности.

Я повел Ольгу в гостиную и указал пальцем на книжный шкаф. Там, за стеклом стояли две фотографии — одна моя, другая — Настина. Ольга немедленно открыла дверцу и извлекла снимок.

— Красивая! — с долей зависти констатировала она, придирчиво рассматривая изображение подтянутой, грустно улыбающейся молодой женщины с длинными, покрывающими плечи волосами. Потом перевела взгляд на меня: — Настя намного красивее, чем я?

Невольно улыбнувшись, я отобрал у нее фотографию и вернул на место. Закрыл дверцу шкафа и, повернувшись к Ольге, положил ей руки на плечи. Она смотрела вопросительно.

— Ты красивее Насти, — сказал я без пафоса. И это было правдой.

— Красивее? Я? — не поверила Ольга.

— Да, ты красивее!

Ольга обняла меня за шею, прижалась и шепотом спросила:

— А кто у тебя появился первым: я или она?

— Это имеет значение?

— Имеет!

— Настю я встретил значительно раньше, чем тебя.

Ольга издала короткий смешок и с довольным видом прочирикала:

— Тогда все в порядке! Я не ревную. Это Настя должна ревновать. Получается ведь, что ты изменяешь ей со мной. А не наоборот.

Я шутливо шлепнул ее по заднице.

— Вот еще развела философию!

— Кстати, Ванечка, а Настя знает обо мне? — поинтересовалась Ольга, все еще прижимаясь ко мне. — Ты ей говорил?

— Пока нет, — признался я, поглаживая ее стройную спину.

— Но скажешь?

— Может быть. Не знаю…

— Она обидится?

— Наверняка. Не все же такие понятливые, как ты, — вздохнул я и, легонько отстранив Ольгу, предложил: — Может, все-таки перекусим? Лично мне хочется.

Мы вернулись в кухню и снова уселись за стол. Я налил себе водки. Ольга пить отказалась.

— Какого роста моя соперница? — ее все еще занимали мысли о Насте.

— Она ниже тебя на голову, — обронил я, с удовольствием поднимая рюмку.

— То есть на пол головы ниже тебя?

— Ну да, а может, и немножко на больше, — поправил я, отправляя в рот кусочек ветчины.

— Интересно было бы ее увидеть…

— Лучше вам не встречаться! — засмеялся я.

Насытившись, мы занялись тем, за чем, собственно, и пришли. То отдаваясь со всей кротостью, то неистово экспериментируя, то целиком захватывая инициативу, Ольга превзошла саму себя. Она будто понимала, что это в последний раз. Я во всем шел ей навстречу, не жалея сил.

Буйство в постели продолжалось часа два. Я опомнился лишь тогда, когда город покрылся чадрой сумерек, и смущенные фонари сквозь оконное стекло бросили на наши потные тела мохнатые комки света.

— Пойду, выпью рюмочку! — шепнул я Ольге, слезая с кровати. — Тебе чего-нибудь принести?

— Не-а! — Ольга блаженно потягивалась.

Выпив и перекурив, я возвратился в спальню. Ольга, широко раскинув руки и ноги, спала. Я не стал ее будить, решив, что на полчасика сна она имеет полное право. Олег появится дома не раньше начала восьмого.

Я опять поплелся на кухню. Заварил себе крепкий кофе и налил рюмку коньяку из бутылки, которую купил для Ольги. Не спеша попивая то одно, то другое, курил и старался не думать о своих женщинах. Последнее время они, вовсе того не желая, крепко усложнили мне жизнь. За каждую приходится волноваться, переживать. Даже Ларису, которая для меня уже потеряна, и Ольгу, которую вот-вот потеряю, я не могу просто так вычеркнуть из своей жизни. С ними навсегда останется частичка моей души. Я буду их помнить всегда. Как помню тех женщин, которые были до них…

Помнят ли они меня?

Я не хочу, чтобы помнили. Былое — это лишний груз, сдавливающий душу и мешающий свободно расправлять крылья. Пусть у моих бывших женщин будут ничем не отягощенные души, чтобы свободно парить в облаках благоденствия.

За окном пьяно качалась мгла. Дома щерили желтые клыки окон. Вглядываясь в них, я не заметил, когда погрузился в сон.

Меня разбудил какой-то шум. Тряхнув головой, я вышел в прихожую. У порога стояла большая дорожная сумка и валялся до отказа набитый одеждой пакет. Откуда?!

В мозгу молнией сверкнула догадка. В одну секунду мое голое тело до костей пробрал мороз. Я стрелой полетел в спальню. На пороге в распахнутом полушубке стояла бледная Настя. В спальне горел свет. На кровати, опершись на локоть, лежала Ольга и широко распахнутыми глазами изумленно смотрела на Настю. Ошеломленный, почти убитый увиденным, я даже не заметил, когда она пронеслась мимо меня. Я пришел в себя только тогда, когда в прихожей раздался громкий стук двери. Я хотел броситься вслед за Настей, но, сделав шаг, остановился — куда, я же совершенно нагой! Сердце замерло, ноги стали ватными. Беспомощно застонав, пошатываясь, я устремился к окну на кухне и приник лицом к стеклу. Через пару секунд из подъезда выскочила Настя и, ударившись грудью о ночь, побежала вдоль дома. Я упал, как куль, на табурет и закрыл глаза руками.

Ольга — подавленная и растерянная — вошла в кухню, села на пол у моих ног и молча поклала голову мне на колени.




Елена Алексеевна одновременно разговаривала со мной, что-то писала, склонившись над столом, и энергично растирала висок.

— Уже второй день, не переставая, болит голова! — пожаловалась она, на мгновенье прикрыв ладонью очки. — Наверное, уже возраст дает о себе знать.

— Вы просто переутомились, — выразил я предположение, с сочувствием поглядывая на несколько одутловатое лицо врача.

Она с сердцем махнула рукой:

— Да уж! Здесь под конец дня с ног валишься, а еще дома нужно ужин для семьи приготовить, убраться, постирать. Семья у меня большая — пять человек.

Наконец отложив писанину, Елена Алексеевна подняла голову.

— Оперировать Сташину будем завтра, — сообщила она, как бы раздумывая. — Операция будет сложной. У Маши поражены желудок, пищевод, двенадцатиперстная кишка… Целый букет болячек…

— Все это придется резать? — испугался я.

— Не знаю, но думаю, что придется, — подтвердила Елена Алексеевна и снова принялась массажировать левый висок. — Работы в хирурга будет много. Главное, чтобы проделал он ее не в пустую.

Тон докторши мне не понравился — в нем не чувствовались уверенность и оптимизм.

— Говорите, в пустую?.. А может, хирургическое вмешательство не нужно? — я вглядывался в ее хмурое лицо.

— Может, и не нужно! — вздохнула Елена Алексеевна. — Но об этом сейчас судить не представляется возможным. Только, когда разрежут, тогда врачи поймут, правильно ли поступили, назначив операцию.

Я удивленно захлопал ресницами:

— Мне кажется, что если есть возможность не подставлять Машу под нож, то…

Елена Алексеевна, устало тряхнув головой, перебила:

— Вы, наверное, все еще не поняли… Операция необходима, — в ее голосе появились твердость и непоколебимая убежденность. — Ведь если пораженные участки органов окажутся не такими уж большими и мы их ампутируем, Сташина может выздороветь и вернуться к более-менее полноценной жизни.

— Тогда какие сомнения? — спросил я, стараясь следить за ходом мыслей врача.

— Мы не знаем точных масштабов поражений, — она посмотрела мне в глаза с сочувствием. — Если метастазы распространились далеко, то операция ничего не даст.

— Вы это допускаете? — меня бросило в жар.

— Я в этом почти уверена, — ответила Елена Алексеевна, глубоко вздохнув. — Но некоторые мои коллеги считают, что у больной все же есть определенный шанс… Его нельзя упускать. Во всяком случае, Иван Максимович, операция если и не поможет, то и не повредит. Терять, откровенно говоря, нечего…

Из кабинета Елены Алексеевны я вышел настолько подавленным, что не стал сразу идти в палату к Маше, боясь перепугать ее своим видом. Сначала я отправился в ближайшую от больницы забегаловку, чтобы успокоить нервы парой рюмкой водки. Оттуда я позвонил и на работу, дав компьютерщикам несколько поручений.

Маша лежала на койке и листала книгу. На ее личике — высохшем, с желтой морщинистой кожей — застыла маска страдания. Было прекрасно видно, как плохо она себя чувствует.

— Здравствуй, девочка моя! — я наклонился и поцеловал Машу во влажный лоб и присел на стул у койки.

Она встрепенулась, на измученном болью лице тускло блеснуло подобие улыбки.

— Ой, Ванечка! Я зачиталась и не видела, когда ты вошел.

Я взял ее руку в свою, начал машинально поглаживать. Рука Маши была вялой и холодной, как неживая.

— Как ты тут, милая?

— Мне вроде бы немного лучше, — поспешила заверить она. — Внутри уже болит не так сильно, как раньше. Елена Алексеевна говорит, что после операции я совсем забуду о боли… Вот только одно меня беспокоит — желтизна моего лица. Я сама себя не узнаю. И еще эта постоянная тошнота, слабость…

— Язва есть язва, — промямлил я, проглотив горький комок, подступивший к горлу. — И у тебя еще мог воспалиться желчный пузырь…

Маша откинулась на подушку. Лежать, опираясь на локоть, ей, наверное, было трудно. И со вздохом произнесла:

— Елена Алексеевна еще говорит, что у меня, помимо язвы, есть проблемы и с двенадцатиперстной кишкой. Может, и ее придется резать.

— Ну, это она тебя предупредила на всякий случай, — мне хотелось приободрить Машу, но я не знал, как. — А мне Елена Алексеевна сказала, что операция тебе предстоит не очень сложная, даже самая обычная, которые десятками делают каждый день. Так что, не унывай!

Маша слабо улыбнулась. И, медленно перевернувшись на бок, спустила ноги с койки, села. На фоне окна ее лицо выглядело совсем страшным. У меня сжалось сердце.

— Боюсь операции! — она смотрела в пол, но я заметил влагу, блеснувшую на ее ресницах. — Предчувствия нехорошие…

— Да операция — плевое дело, я же тебе говорю! Бояться нечего! — бросил я с той небрежностью, на которую только был способен.

Но актер я, видно, неважный. Маша почувствовала фальшь в моем голосе, подняла голову и посмотрела на меня долгим взглядом.

— Ты знаешь, Ваня, я думаю, у меня рак! — вдруг сказала она громко и четко. Я уловил в ее тоне истерические нотки.

Я прекрасно понимал, что если стану просто отрицать этот факт, у Маши не останется никаких сомнений в своей правоте. Поэтому начал хитрить:

— Машенька, в том то и дело, что врачи опасаются, как бы твоя язва не переродилась в более серьезную хворь. Поэтому-то и настаивают на операции. Лучше ликвидировать очаг болезни сразу, пока не поздно.

Она неотрывно смотрела на меня и внимательно слушала.

— Ты же не маленькая, — продолжал я энергично, — и должна понимать, что в онкологию зря не положат. Елена Алексеевна говорит, что болячку свою ты запустила, не лечила. И теперь, чтобы исключить возможность появления злокачественных новообразований в желудке, нужно немедленно делать операцию.

Мои слова, кажется, убедили ее. Маша подняла голову, повеселела.

— Да, Ванечка, язва меня замучила, — согласилась она. — Дошло до того, что уже ничего не могу кушать, только соки да бульон пью. Но и они в желудке не задерживаются.

— Естественно! — хмыкнул я. — Любая еда раздражает стенки пораженного язвой желудка и он не принимает ее.

— Я поправлюсь? — воспаленные глаза Маши, полуприкрытые серыми веками, излучали надежду.

— А куда ты денешься? — беззаботно отмахнулся я и, сурово нахмурив брови, назидательно добавил: — И в другой раз не запускай болезнь! Ты ведь чувствовала, что с желудком у тебя не лады. Почему не обращалась к врачам?

— Да все откладывала, — виновато улыбнулась Маша. Затем, поерзав тощей попкой по койке, протянула ко мне руки: — Так хочется пройтись! Ноги совсем затекли.

Машины соседки по палате увлеченно занимались своими делами и старательно избегали смотреть в нашу сторону.

Я взял Машу под мышки, помог подняться. Поддерживая, медленно повел в коридор.

Мы походили туда-сюда. Без посторонней помощи ей передвигаться было очень трудно. Силы совсем истощились…

— Перед операцией мне необходимо помыться, — заметила Маша, сжимая мою руку. — Я бы попросила тебя помочь мне. Но не стану — стыдно за свое немощное тело. Лучше попрошу няню. Дам ей шоколадку или немного денег, и она поможет…

— После операции ты быстро станешь прежней, — с уверенностью сказал я. — А то, чего доброго, еще и потолстеешь.

— Не хочу быть толстой! — нарочито капризно заныла она.

Я засмеялся. Хотя еле сдерживался, чтобы не заплакать. Вскоре Маша устала и попросилась в палату. Я отвел ее. И просидел у койки еще час, пока после укола, сделанного молоденькой медсестрой, Маша не задремала.




С утра, кое-как разворошив дела, я отправился к Насте. Что говорить, как объяснить присутствие в ее постели голой женщины, я не имел понятия. Но готов был ползать на коленях, лишь бы вымолить прощение.

По дороге заскочил в бар, выпил для храбрости полный стакан водки. Однако, приближаясь к подъезду Настиного дома, почувствовал, как трясутся колени и подгибаются ноги.

Своим ключом открывать дверь квартиры не стал, позвонил. Тишина. Я нажимал кнопку звонка еще и еще. Ничего. Тогда я достал ключи.

В прихожей все так же стояла дорожная сумка и валялся пакет. На кухне блестел чистый стол, в спальне белела аккуратно заправленная кровать. Все было так, как мы оставили с Ольгой. Настя домой не приходила.

Я позвонил ей на работу. Мне ответили, что она догуливает отпуск. Тогда я решил наведаться к Ляле — единственной близкой подруге Насти. Я знал, что днем Ляля всегда сидит в своей квартире, так как работает диспетчером на домашнем телефоне.

Дверь открыл ее сын — четырнадцатилетний оболтус с умными глазами шахматиста. Он и вправду отлично разбирался в этой игре и часто участвовал в разных соревнованиях, привозя оттуда грамоты и дипломы.

— Мамка, надеюсь, дома? — спросил я парня, похлопав его по плечу в знак приветствия.

— Маман! — позвал он. — Тут дядя Ваня пришел!

Из спальни выглянула Ляля с книгой в руке. На ней был прозрачный халатик, в растрепанных, спутанных волосах белело перышко, на полных губах поблескивали остатки помады. Похоже, Ляля недавно проснулась и еще не успела привести себя в порядок.

— А, Ванюша! — приветливо воскликнула она, немного лукаво заулыбавшись. — Проходи! Я сейчас!

И исчезла в недрах спальни. А я, разувшись, прошел на кухню, присел на табурет и закурил. Мальчик жестом попросил у меня сигарету. Я погрозил ему пальцем, протягивая пачку. Прихватив курево и спички, он шмыгнул на балкон.

Ляля появилась уже в другом халате, но все такая же растрепанная. На пышных губах играла соблазнительная улыбка.

— Ну, рассказывай, как тебе живется без Насти? Скучаешь, небось? — Ляля принялась открывать банку с абрикосовым вареньем.

— Настя вчера приехала! — объявил я. — Думал, она у тебя.

Я вкратце рассказал Ляле о том, что произошло. Она была человеком понятливым.

— Вот так незадача! — подытожила Ляля, когда я закончил рассказ. — А зачем ты вообще приволок ту девку? Заскучал? Ну, так пришел бы ко мне, поболтали бы…

— Что теперь говорить! — развел я руками. — Сделал глупость…

— Ох, мужики, мужики! Ни дня не можете без приключений! — хлопнула меня по колену Ляля. — Нужно разыскать Настю, а я уж постараюсь, как-нибудь уломаю ее. Хотя, откровенно говоря, дело серьезное. Настя ведь посчитает твой поступок предательством, я ее дурной характер знаю.

— Но где мне искать ее? — со вздохом спросил я. — На работе ее нет, дома не появлялась, к тебе не заходила…

— Только у матери, больше ей негде быть! — поразмыслив, сообщила Ляля. — Поезжай туда.

— Спасибо! О матери я как-то не подумал. Знаю, что Настя с ней не ладит…

Ляля уговорила меня выпить чая с вареньем. Я хоть и спешил, но все-таки сел за стол — оно у нее всегда было отменным. После чаевничания стал одеваться.

— А почему Колька не в школе? — спросил я уже у порога квартиры.

— Во-первых, каникулы! — засмеялась Ляля. — А во-вторых, у Кольки хронический бронхит, так что в школу он у меня ходит не часто. Пусть ребенок отдыхает, не хватало еще заездить в таком юном возрасте!

— Балуешь ты его! — заметил я.

— На то он и ребенок!

Ляля ободряюще пожала мне руку, еще раз заверила, что все образуется, и я поспешил на остановку транспорта.

У матери Насти мне не доводилось бывать, но адрес я знал.

Рабочий поселок города. Смог и грязь. Небольшой частный дом. На заливистый лай пса во двор выглянула полная дама лет пятидесяти.

— Что вам нужно? — спросила она сурово.

— Я ищу Настю, — ответил я, пятясь от собаки, которая готова была сорваться с цепи.

— Джек, замолчи! — прикрикнула дама на пса, А потом недовольно обратилась ко мне: — Какое вам дело до Насти?

Я не стал придумывать объяснений.

— Мы с вашей дочерью — друзья. А если точнее — близкие люди.

— Друзья? Близкие люди? — переспросила женщина, запахивая на груди заношенную кацавейку. — Понятно. Настя сейчас, на сколько я знаю, в Бердянске. А вообще она имеет собственную квартиру и у меня бывает очень редко.

— Настя вчера вернулась в Запорожье, — сообщил я и, грустно улыбнувшись, прибавил:- Но домой только зашла и сразу куда-то запропастилась. Я подумал, она у вас…

Дама поморщилась. В ее в общем-то красивых чертах лица было что-то неприятное, отталкивающее.

— Глупо вы подумали! — отрезала она. — Мы с Настей не контачим. И если у нее что-нибудь случится, ко мне она придет в последнюю очередь.

— К матери — в последнюю очередь?

— Не ваше дело! — повысила голос дама и взглянула на меня почти со злобой.

— Извините…

— Да ладно…

Я развернулся и ушел со двора, прикрыв за собой скрипучую калитку.

Женщина, похоже, действительно не видела свою дочь. Тогда где же она может находиться?

Расстроенный, с тревогой на сердце, я отправился в редакцию.

Только вошел в кабинет и бросил на стол шапку — затрещал телефон. Я схватил трубку:

— Слушаю!

— Ванечка, как ты? — это была Ольга.

— Хуже некуда! — отозвался я, подавляя раздражение.

— Не помирился еще с Настей?

— Я нигде не могу ее разыскать.

— Нехорошо получилось…

— Оленька! — я постарался придать голосу как можно больше теплых тонов. — Мы же с тобой договорились, что пока будем удерживаться от общения.

— Я просто хотела узнать, как у тебя дела, — с грустью произнесла Ольга. — Ты вчера был такой подавленный…

— Думаю, все уладится, — неуверенно предположил я. — Больше мне не звони. Пусть Олег успокоится.

— Я люблю тебя, Ванечка!

— Я тебе тоже люблю. Но нам нужно сделать в наших отношениях паузу.

— Конечно, — вздохнула она. — Мы же договорились…

— Тогда — пока?

— Пока, любимый!

— Крепись, солнышко!

— Смотри, не забывай меня, ладно?

— Я тебя никогда не забуду!

Вечером я опять заходил к Насте. И опять ее не было. Напившись до чертиков в «Оксамите», я поехал домой.




В среду, взяв себя в руки, подогнал на работе дела, ликвидировал все «хвосты», и в шестнадцать часов наведавшись к Насте и удостоверившись, что ее все еще нет дома, отправился на железнодорожный вокзал. Оттуда можно было добраться до Ивановки, сев на пригородный автобус.

— Ох, и насоздавал ты себе проблем — на троих бы хватило! — покачал головой старик, едва я ступил на порог.

— Насоздавал, дедушка! — согласился я, пожимая его сухую, жилистую руку.

— Ничего, сынок, все утрясется, все уладится! — успокоил меня он. — Что ни происходит — все к лучшему!

В прихожей, как всегда, сладко пахло отваром трав. Их аромат и тепло дурманили и расслабляли.

— Давай подкрепимся и — в путь! — предложил Устин. — Ночью тебе еще не приходилось путешествовать. Но ничего, там день всегда. Домой возвратимся часов через шесть. Это будет, — он заглянул в кухню — там на стене висели старые ходики, — полночь. Еще и поспать успеем.

Водку мы почти не пили. Зато плотно поели: отварную курицу, соленья, сало и картофельное пюре, заправленное сухим укропом.

— Ну, Ванятка, пора, пожалуй. Готовься! — старик отер губы и подбородок пятерней и поплелся на кухню — там у него хранились причиндалы, необходимые для перемещения в Тартар.

Я торопливо докурил сигарету, разделся и улегся на топчан. Устин появился сосредоточенный и суровый.

— Думаю, сегодняшнее путешествие будет для тебя наиболее полезным, — сказал он, усаживаясь на табурет у моего изголовья. И подал мне кружку с зельем. — Пей! И в добрый путь!

В этот раз мы оказались на берегу лесного озера. Тихо шуршали камыши, наперебой квакали лягушки и нудно зудели комары. Берег, поросший чахлой травой, дышал болотной сыростью. Солнце, полуприкрытое молочным крылом облака, запуталось щупальцами лучей в кронах невысоких, раскидистых деревьев. Зеленоватая вода отдавала позолотой.

Я быстро оделся, спасаясь от укусов комаров. И, прикурив сигарету, у самой кромки воды присел на ствол догнивающей березы. Старик осматривался по сторонам и тоже готовился закурить — набивал трубку табаком.

— Нас ведь сегодня никто не ждет, — промолвил он, неторопливо доставая из кармана телогрейки спички. — Я договаривался на послезавтра.

— И что теперь? — спросил я и, наклонившись, опустил пальцы в воду. Она оказалась теплой и липкой. Я убрал руку и отер ладонь носовым платком.

— О нас доложат, — Устин выпустил облако сизого дыма. — И сюда придут.

— А как они узнают, что мы прибыли? — я посмотрел на старика вопросительно, ожидая его объяснений.

Моя наивность его позабавила. Он захихикал.

— Как они могут не знать? Это же их территория! Так что жди, сейчас за тобой явятся.

Но прежде, чем на едва заметной тропинке, начинающейся где-то в зарослях ивняка, показалась высокая мужская фигура, запахнутая в старинный черный плащ, прошло не менее получаса.

Незнакомец шел быстрой, стремительной походкой. Под его ногами, обутыми в высокие ботфорты, громко потрескивали сухие ветки. Черные, как вороново крыло, длинные волосы развевались за широкими плечами. Мужчина имел довольно мрачный вид. Зеленоватые, как болотная тина, глаза, полные презрения и укора, гнездились под мохнатыми, густыми бровями. Ноздри тонкого, хрящеватого носа нервно подрагивали, будто у молодого, необъезженного жеребца. Подбородок, занимающий пол-лица, покрывала неровная щетина.

— Не бойся! — шепнул мне старик. — Это у него просто такой вид.

Незнакомец, подойдя, кивнул Устину и вперил свои недобрые зенки в меня.

— Ага, созидатель разрушений явился! — произнес он громким, басовитым голосом, исполненным то ли иронии, то ли сарказма.

Я сжался в комок.

— Не пугай моего товарища, Амвросий! — спокойно попросил Устин. И, повернувшись ко мне, указал пальцем на пришедшего: — Это один из ближайших помощников князя тьмы и демонов Вельзевула.

Амвросий хрипло рассмеялся:

— Я и не думал никого пугать! Я лишь сказал то, что есть.

— Расскажи-ка лучше, что и кто размещается на седьмом горизонте, чтобы у Ивана было меньше вопросов, — с явной досадой молвил старик.

Помощник Вельзевула присел на ту самую корягу, где раньше сидел я. И растянул тонкие губы в примирительной ухмылке.

— Конечно, расскажу. На седьмом уровне размещаются канцелярия ада, резиденции Вельзевула, Андроммелеха, Люцифера и Асмодея. В этих резиденциях они появляются не очень часто, потому что их главные апартаменты находятся на девятом уровне. Еще на седьмом обитают демоны, вроде меня, это — черные ангелы, некоторые бароны и князья — вельможи архангелов, министры и советники, а также духи и полудухи.

— Что такое духи и полудухи? — не удержался я от вопроса, хотя и слышал об этом кое-что от Устина.

Амвросий подобрал с земли сухую ветку и бросил в воду. Затем, откашлявшись, пояснил:

— Когда черти, полубесы и бесы умирают, их тела рассыпаются в прах, а души становятся полудухами или духами — в зависимости от того, кто что заслужил при жизни.

Я достал сигарету, прикурил и выпустил облачко дыма. Амвросий повел носом, причмокнул.

— Не дает мне покоя еще один вопрос, — произнес я задумчиво, предлагая ему сигарету. — Куда деваются после смерти души колдунов, ведьм и им подобных? Конечно, я понимаю, что они отправляются в ад, но мне не верится, что их мучают так же, как и всех прочих грешников.

Демон опять хрипло рассмеялся.

— Тех, кто возомнил себя ведьмой или колдуном, но не был им истинно, ждет та же участь, что и любого грешника. А настоящие, при жизни получившие статус беса или черта, стают духами или полудухами, а потом сливаются с сущностью Денницы, а также его архангелов. Они являются их прямой подпиткой. Ибо они — абсолютное зло. Но знай: зло тоже имеет свои границы, свой предел. — Амвросий перестал скалить зубы и бросил на меня тяжелый взгляд из-под своих косматых бровей. — Тех, кто посмел перешагнуть этот предел, то есть стал лютее и беспощаднее самого Денницы, ожидает геенна огненная. Это раскаленное ядро земли, смертный огонь, бушующее пламя, которое сжигает даже души. Но таких страшных грешников очень мало.

— Объясни Ивану еще о духах и полудухах, — вставил Устин, раскуривая трубку. — Чем они занимаются?

Амвросий, прежде чем ответить, несколько раз глубоко затянулся сигаретой.

— Чем могут заниматься духи злобы, зависти, ненависти, болезни? — молвил он, с сожалением взглянув на догоревшую до фильтра сигарету. — Ну, а полудухи помогают им.

Я протянул ему пачку. Амвросий, благодарно кивнув, достал сигарету, тут же прикурил от своего окурка и отшвырнул его в сторону.

— Не понимаю одного, — пожал я плечами, — на что рассчитывают обитатели ада? Ведь в писании сказано, что дьявол будет повержен, закован в цепи. Значит, для вас все закончится плачевно.

Демон в раздумье покачал волосатой головой.

— Да, так сказано в писании. Но будет ли так действительно — это еще вопрос. Ведь все может измениться. Да и потом не забывай: на одном добре мир удержаться не сможет. Нужен и другой полюс — зло.

На некоторое время воцарилась тишина. Устин и Амвросий молча курили. Я нарушил ее вопросом:

— Где обитает дьявол?

— Ох, ты и любопытный! — недовольно поморщился демон. — Вопросы так и сыплются из тебя. Денница обитает в пенатах ночи, то есть в преисподней. Туда вход доступен только архангелам. И то ненадолго.

— У Денницы есть семья?

— У него бессчетное количество жен во всей вселенной, — ответил уже раздраженно Амвросий. — Но здесь, в преисподней, живут только две его дочери, а жен нет. В отличие от отца, они смертны, потому что рождены от бесовок. Некоторые дети Денницы уже умерли. Например, его сын Булат. Он слился с отцом.

Докурив, демон поднялся и пнул корягу носком ботфорта. Она покатилась в воду.

— Довольно вопросов! — сказал он решительно. — Пора в путь. Но предупреждаю: я могу тебе показать лишь определенные места. Не везде может побывать нога человека.

Оставив прилегшего у старого береста Устина, мы зашагали по тропинке в заросли лозняка.

Кабина лифта находилась внутри каменного склепа, покрытого влажной плесенью. Ярко освещенная зеленым светом кабина, обитая белым бархатом, быстро скользила вниз. Скорость я ощущал всем телом, порой мне даже становилось дурно. Помощник Вельзевула стоял, запрокинув голову вверх, и о чем-то размышлял. На меня он в этот момент не обращал никакого внимания.

Когда раздвинулись створки подъемника, я не поверил своим глазам: внизу, на берегу голубого, лениво перекатывающего волны моря, гордо возвышались шпили и башни белокаменных замков, переливались всеми цветами радуги окна дворцов, развевались зеленые, серые, белые, красные и коричневые полотнища стягов. Настоящий средневековый город!

Мы покинули кабину и очутились на длинном каменном мосту, ведущем на берег, в кварталы города. Вокруг скалы, от которой отходил этот мост, плескалось море.

— Все это, — Амвросий показал рукой вперед, — создавалось тысячелетиями. И не только замки и дворцы. А и сам климат.

Панорама города впечатляла. Чем ближе мы подходили, тем явственнее проявлялись краски, тем ярче сверкали купола, крыши и шпили. Поодаль, почти рядом друг с другом, отделенные аккуратными сквериками, возвышались четыре великолепнейших дворца с балконами, лоджиями и террасами. На пиках высоченных шпилей, украшавших крыши дворцов, были водружены бронзовые или, может, позолоченные орлы.

— Это резиденции Андроммелеха, Вельзевула, Асмодея и Люцифера, — объяснил Амвросий, хмуро взиравший на город. — Сами они здесь, как я уже говорил, постоянно не живут, но их отпрыскам наши места пришлись по вкусу. А вон — смотри — главное здание седьмого уровня, — он указал рукой вдаль, за зеленый массив парка, занимающий значительную часть города. — Это канцелярия ада.

Я посмотрел туда, куда указал демон. Красные стены высокого квадратного замка с маленькими, почти незаметными оконцами, не вписывались во всеобщую картину великолепия и несказанной роскоши. Замок, скорее, походил на цитадель или тюрьму.

— Что там, в канцелярии? — поинтересовался я у Амвросия, стремительно вышагивающего по мосту.

— Там заседают министры и советники царя бесовского Сатаны, который является самым главным архангелом Денницы, — ответил демон несколько высокомерно. — Управляет же адом великий канцлер Андроммелех.

Я уж не стал уточнять, какие государственные вопросы решают министры и советники. Сколько их, я помнил по рассказу Устина.

Мост, наконец, закончился. Мы вышли в парк, опутанный паутиной пешеходных дорожек. Вдоль них располагались лавочки и беседки, то тут, то там играли синей водой фонтаны. Живых существ поблизости видно не было.

— А где же обитатели горизонта? — поинтересовался я, вдыхая пьянящий аромат жасмина.

— Все заняты делом! — небрежно бросил Амвросий. — В это время здесь можно увидеть только редких прохожих.

— Куда мы сейчас идем? — я достал из кармана пачку сигарет. — Курить будешь?

— Неплохой у тебя табачок! — демон взял одну. Сначала, жмурясь от удовольствия, понюхал, а уж потом сунул себе в зубы. — Мне такой нравится… Хочешь увидеть великого старца Прохора?

— Старца Прохора? — переспросил я, удивившись благоговейному тону Амвросия.

— Он мудрейший из мудрых и один из самых старых здешних обитателей, — оживленно заговорил демон. Разговор о Прохоре, видимо, доставлял ему удовольствие. — Если ты ему понравишься, он тебе расскажет много интересного.

— Тогда давай пойдем к нему, — согласился я. — Только скажи, чем этот Прохор занимается?

— Раньше он был министром разведки. А сейчас — на покое. Стар и дряхл уже.

— У вас что, есть такое министерство? — мне показалось, что Амвросий просто оговорился.

— Конечно, есть! — хмыкнул он. — Как же без него? Мы многое планируем, многое предполагаем, но предположения нуждаются в подкреплении информацией… Помнишь, как я тебя назвал, когда только увидел?

— Помню, — вздохнул я. — Ты назвал меня созидателем разрушений.

— Именно так! — захрипел, смеясь, демон. — Это я предположил. А мне проницательности не занимать. Но вот что ты конкретно разрушаешь, я не знаю. Нет информации.

— Ничего я не разрушаю! — огрызнулся я. — Разве что свою жизнь.

Амвросий пропустил мои слова мимо ушей.

— Идем! — скомандовал он и споро зашагал по дорожке в конец парка.

Там, опираясь на стройные колонны, стоял белый дворец. К его стенам мы и подошли.

Дворец был окружен живой изгородью, по его углам располагались мраморные беседки с красными круглыми куполами, причудливо увитые зеленью. К одной из беседок прямо из парка вела узенькая дорожка, выложенная из голубого камня.

— В это время старец обычно отдыхает на улице, — информировал меня демон. — И отдыхает вон в той беседке, он почему-то отдает предпочтение именно ей.

И точно, в одном из мраморных строений, к которому привела нас голубая дорожка, на скамейке, покрытой ковром, сидел тощий, совершенно седой старик. Он клевал носом, смиренно сложив волосатые руки на груди. У его ног на корточках сидела смуглая девушка в красном атласном халате. Возле нее стояла корзинка, прикрытая белоснежной салфеткой. Увидев нас, смуглянка вскочила и застыла в полупоклоне.

— Как себя чувствует сегодня старец, Сапфира? — спросил Амвросий, переступая порог беседки.

— Все больше спит, — тихо ответила девушка, не поднимая глаз. Пышные, светло-каштановые кудри обрамляли ее по-детски чистое и наивно-добродушное личико с аккуратным, слегка вздернутым носиком.

Старец пробудился. Он пошамкал тонкими губами, вздохнул, закряхтел, поднял голову и открыл глаза.

— Ага, Амвросий пожаловал! — воскликнул он на удивление звонким, напевным голосом. — И человек с ним. Вижу, вижу, человек бывалый. Не впервые в Тартаре.

— Не впервые, — подтвердил я.

— Садитесь, гости! — Прохор медленно расправил худые плечи и пошевелил ногами.

На нем была клетчатая рубашка и серые брюки в полоску, на ногах — кожаные тапочки. Ни дать, ни взять — обычный пенсионер, дедок из сельской глубинки. И лицом — морщинистым, обветренным — он вполне походил на крестьянина.

— Как кликать тебя, мил человек? — поинтересовался Прохор, будто пацаненок помахивая ногами, которые не доставали до каменных плит пола.

— Иваном, дедушка!

— На старика пришел посмотреть? — он хитро прищурил глаз и осклабил кривые пеньки зубов.

— Это я предложил зайти, — вмешался демон.

— Правильно предложил! — похвалил старец. — Я люблю гостей. Сижу тут целыми днями, скучаю…

Он что-то приказал девушке жестом, и она, поклонившись, выскочила из беседки.

— Ну что, Иван, — снова обратился ко мне Прохор. — Коль пришел, спрашивай, что тебя интересует. Что знаю, что увижу — все скажу.

— Боюсь о себе спрашивать, — вздохнул я. — И вообще в будущее заглядывать. Вдруг что-нибудь очень плохое ждет — как потом жить? Только и стану ждать беды да печалиться.

— И то верно! — согласился Прохор. — Каждому предначертана судьба еще до рождения. Поэтому так и получается: один у богатых и знатных родителей появился на свет, другой — у бедных и сирых, один — гонитель, другой — гонимый от рождения. Ну а вообще-то, Иван, многое в своей судьбе человек может изменить. Единственное, чего не изменишь — дату смерти.

— Никак?

— Никак! — покачал головой старец. — Она уже давно записана в книге мертвых. А коль человек считается мертвым — ему не жить.

Появилась Сапфира с графином и тремя стаканами. Поставила их прямо на плиты пола, затем сняла с корзинки салфетку, покрыла скамейку и переставила туда графин и емкости для питья. Присев на корточки, достала с корзинки яблоки, груши, сливы, абрикосы и персики. Управившись, поднялась, поклонилась, отошла в угол и опустилась на пол, подобрав под себя ноги.

— Давайте выпьем виноградного вина, оно бодрит, — предложил Прохор, указывая рукой на угощение.

Амвросий наполнил стаканы ярко-розовой жидкостью. В воздухе повеяло сладким хмельным ароматом.

— Ну что, будешь о чем-нибудь спрашивать? — обратился ко мне с улыбкой Прохор. — Вижу, хочется тебе да боишься!

— О чем же мне тебя спросить, почтенный старец? — промолвил я в раздумье. Мне действительно очень хотелось услышать от него хоть что-то интересное.

— А чего хочешь, того и спрашивай! — кивнул он и начал медленно цедить вино.

Сапфира не сводила со старика озабоченных глаз.

— Скажи, почтенный Прохор, какой самый большой грех? — подумав, спросил я.

Он допил вино, причмокнул удовлетворенно языком и, взглянув на меня своими выцветшими глазенками, сказал:

— Гордыня! От нее все беды на земле — войны и убийства, ненависть и презрение. Возгордившийся не чтит ни отца, ни мать, ни старшего, ни младшего. Считает, что ему все позволено, что другие ничто по сравнению с ним. Вот сам подумай, Иван, что такое расизм? Гордыня! Что такое тщеславие? Гордыня! Что такое жестокосердие? Гордыня! А откуда корни у бездушия, наглости, бессовестности и хамства? Гордыня, чтоб ты знал, и у нас почитается страшным пороком. За него, за порок этот страшный, шкуру живьем снимают!

Закончив тираду, Прохор подмигнул Амвросию и тот, поняв намек, снова наполнил стаканы. Девушка, увидев это, заволновалась.

— А что скажешь о самоубийстве? Церковь учит, что это самый тяжкий грех, — я взял свой стакан и прежде, чем осушить его, полюбовался искрящейся прозрачностью напитка.

— Да, прощения самоубийцам нет, — согласно кивнул Прохор, и, приняв стакан из рук демона, поднес к губам. На этот раз он уже не цедил вино, выпил двумя глотками. Облизав губы красным языком, неспешно продолжил: — Тот, кто самовольно уходит в мир иной, поступает просто ужасно. Его душа мечется по миру до того времени, когда он должен был умереть согласно записи в книге смерти. Но и потом, когда, наконец, наступает его час, самоубийцу ждет наказание, длящееся по земному времени от полутора тысяч до трех тысяч лет. А его потомки вплоть до тринадцатого колена вынуждены будут носить клеймо Божьего проклятия. Страшное клеймо! Оно дает право духам подземного царства как угодно мучить этих людей. Они часто и подолгу болеют, им ни в чем не везет, нет успехов в делах и личной жизни, они ожесточаются, часто становятся страшными злодеями. Даже во имя самой святой идеи, даже ради спасения ближнего нельзя идти на самоубийство! Вот представь такую картину. Злодеи поймали где-нибудь в безлюдном месте семью — мужа, жену и их детей. Обобрали их и ради забавы, ради потехи хотят предать лютой смерти детей на глазах родителей. Понятно, что отец и мать слезно просят пощадить малышей. Тогда злодеи, куражась, предлагают: давайте мы убьем вас, а детей отпустим. Что, скажи, делать родителям?

— Какие тут могут быть вопросы?! — вскричал я, взволнованный проникновенным рассказом Прохора. — Естественно, родителям просто необходимо жертвовать своими жизнями ради спасения детей!

— Нет! — так же горячо возразил старец. — Это значит, что они идут на самоубийство. И их ожидает жестокая участь!

— Но это же несправедливо! — запротестовал я.

— Кто ты есть, чтобы судить о справедливости? То, что ты называешь несправедливостью, — это только в твоем понимании несправедливость. Оберегай своих чад ревниво, даже ценой своей жизни спасай их! Но сознательно на смерть не иди! Видишь: тонет ребенок — беги, прыгай в воду, коли умеешь плавать. Может случиться, ты и сам утонешь, что ж, так тебе на роду написано. Но когда: вот моя жизнь вместо этой — нельзя! Сие есть самоубийство!

Окончив, Прохор внимательно посмотрел на меня, ухмыльнулся. И сам уже потянулся к графину. Нам с Амвросием налил по полному стакану, себе — только плеснул. Сапфира вскочила и хотела приблизиться, но старик цыкнул на нее, и она покорно опустилась на место.

— Умные вещи спрашиваешь, мил человек! — с одобрением промолвил Прохор. — Молодец, что не о себе. Жить со знанием будущего невозможно. Это те же муки ада.

— Можно еще вопрос? — попросил я.

— Давай, сколько хочешь, спрашивай! — милостиво разрешил старец. — Только помни, не проси рассказать о том, что не надо знать смертному человеку. Даже когда придет твое время, и ты ляжешь в гроб, все равно все тебе не откроется. Тайна мироздания велика и умом человеческим ее не охватить, не постичь.

— Вопрос, может, и глупый, но уж не обессудь. Наступит ли когда-нибудь всеобщее счастье?

Прохор низко склонил голову, задумался.

— Счастье никогда не длится долго даже для одного человека, — тихо и как бы со скорбью произнес он. — Счастье — короткий миг. А чтобы все сразу стали счастливыми? Нет, никогда не будет такого! И вообще только познавший горести и лишения может почувствовать, что он счастлив, лишившись их. Но вскоре это чувство притупится, а затем и вовсе исчезнет. Поверь мне, не только на земле, не только в аду, а даже в раю полно таких, кто не чувствует себя счастливым. Представляешь, в раю, а несчастлив? А ведь так и есть. Всегда чего-то не хватает. И будет не хватать. Нет ни одного существа во всей вселенной, возможности которого абсолютно безграничны. А коль нет возможности добиться осуществления всех своих желаний — значит, нет и полного счастья.

Дослушав, я молча выпил вино и полез в карман за сигаретами. Сапфира тут же вскочила и поставила возле меня маленькое фарфоровое блюдце, достав его из той же корзинки. Я поблагодарил ее, и девушка со смущенной улыбкой села на прежнее место.

Прохор еще что-то говорил, но было видно, что он устал. Его припухшие веки непроизвольно закрывались. И вскоре старец тихо засопел, впав в забытье.

Мы с Амвросием поднялись и медленно побрели в парк.

— Ну, как он тебе? — полюбопытствовал демон.

— Мудрый! — ответил я, протягивая ему сигарету. — Очень мудрый. Жаль, что расспросил его так мало!

— Все, что касается тебя самого, ты всегда можешь спросить у себя же, — загадочно обронил Амвросий.

Не сговариваясь, мы пошли через парк к мосту. По нему — к скале. Там ожидал нас лифт, чтобы поднять наверх.

Устина мы нашли на том же месте, где оставили, — у озера. Над лесом уже сгущались сумерки, и он развел костер и грелся, подставляя бока к огню и попыхивая трубкой. Кругом, сбившись в плотные тучки, противно жужжали комары. Лягушки вовсю пели дифирамбы догорающему дню. А с озера доносились тихие всплески.

— Ну вот, Устин, я показал и рассказал твоему товарищу все, что посчитал нужным, — обратился к старику Амвросий, опершись спиной о ствол уснувшей тревожным сном старухи-осины. Пламя костра окрасило его лицо, и оно приобрело жестокое и дикое выражение.

— Благодарю! — ответил Устин, чуть качнув головой. — Прощай, Амвросий!

— Прощайте!

Демон, медленно ступая, побрел к лозняку. А я начал стаскивать с себя одежду. Комары вмиг облепили мою обнаженную спину.

…Оказавшись в теплой хате старика, я выпил полстакана водки и почти мгновенно уснул.

Мне снилась Маша. Заплаканная, со всклоченными, запутавшимися волосами, она бежала ко мне по свежевспаханному полю и все время падала, спотыкаясь о черные комья земли. Я ждал ее на краю поля, широко раскинув руки. Маша старалась ускорить бег, но не могла — в грудь бил сильный ветер, развивая подол белого платья, и каждый метр давался ей с большим трудом. Расстояние между нами почти не сокращалось.

Не знаю, добежала бы Маша к краю поля или нет, — мой сон внезапно оборвался. В промокшей от пота рубахе, со скованным тревогой сердцем, я вскочил с топчана. Покурив и немного успокоившись, опять прилег. И опять уснул.

Но Маша мне больше не снилась.




Глава шестнадцатая


С утра в редакцию пришел Прохоров. Ввалился в кабинет, протянул мне свою короткопалую лапу и, плюхнувшись на стул, начал отвинчивать крышечку от фляги.

— Раскопали мои хлопцы для тебе весьма занятную вещицу, — он покосился на меня красным глазом и хлебнул с фляги.

— О чем ты, Юрий Петрович?

— Да о муже подружки твоей — директоре «Домостроя». Оказалось, что рыльце у него в пушку. Да еще в каком! На этом деле я бы, конечно, мог неплохо подзаработать, однако я, Иван Максимович, твой должник. Поэтому, — Юрий Петрович, развел руками, — отдаю в твои руки весь материалец.

— Изложи, ради Бога, суть дела ясно! — попросил я, закуривая.

Сыщик спрятал флягу в карман своего старого плаща, почесал за ухом.

— Ну, слушай! «Домострой» производит различную сантехнику и комплектующие к ней. Все это реализует через магазины торговых фирм. Но часть товара, неучтенную, как нам удалось доподлинно установить, отдает предпринимателям, имеющим торговые точки на рынках Запорожья и некоторых других городов. Вырученные от продаж деньги эти предприниматели отдают лично Верченко. Естественно, в кассу «Домостроя» они не поступают, а идут прямиком ему и его компаньонам в карман. А это ни что иное, как теневой бизнес. Мы установили «жучки» в кабинете директора, записали несколько его разговоров с предпринимателями. На видео также зафиксированы факты передачи денег и отправки товара «налево». Тебе скажу по секрету: действовали через уборщицу. Мы представились ей сотрудниками спецслужбы. Понятное дело, собранный незаконно компромат — это почти не компромат. Но прищучить директора, в принципе, нетрудно, стоит только взять его на испуг — расколется… Теперь, если он будет иметь к тебе претензии насчет жены, ты ему сможешь быстро заткнуть рот.

Юрий Петрович достал из кейса пластиковый пакет и положил мне на стол.

— Здесь весь материал. Владей!

— Вот это подарок! — я вскочил и обнял грузного Прохорова. Он даже не понимал, какую важную вещь дал в мои руки. Хотя я и сам еще не знал, что буду делать с этим добром.

— Да, вот еще что! — Юрий Петрович опять достал свою флягу и сделал внушительный глоток. Сразу же повеяло легким коньячным духом. — Верченко считается в городе меценатом. Помогает издавать книги начинающим поэтам, перечисляет деньги на счета богоугодных заведений. Представляешь, что значит для его репутации огласка темных делишек с «левой», неучтенной продукцией?

На радостях я потащил сыщика в бар и как следует накачал. Потом на такси отправил домой, в юридическую контору.

Вернувшись в редакцию, я позвонил в онкологию, чтобы справиться о самочувствии Маши. Дежурная медсестра сообщила, что ее прооперировали, но подробностей она не знала.

Я тут же помчался в больницу.

Елены Алексеевны в отделении не было, пришлось побеспокоить заместителя главврача. Тот сидел в кабинете.

— Юрий Сергеевич, Сташину прооперировали…

— Присядьте, Иван Максимович, — велел он хмуро. И когда я сел на стул, подошел ко мне и, помявшись, сказал: — Да, сегодня утром Сташина побывала в операционной. Ее разрезали…

— И что? — мои нервы были напряжены до предела. По тону заместителя я догадался, что дела плохи, и готовился услышать неутешительные вести.

— Посмотрели… И зашили…

— Как так? — я вытаращил на него глаза, ожидая разъяснений.

Юрий Сергеевич тяжело вздохнул и положил мне руку на плечо.

— Как и предполагала Елена Алексеевна, Сташиной уже ничем не поможешь… Мужайтесь, Иван Максимович…

Мои губы одеревенели.

— Господи! Господи! — прошептал я в ужасе, заламывая руки.

— Метастазы распространились по всей брюшной полости, задеты многие органы, особенно пострадала печень. Очень тяжелый случай…

Я закрыл лицо руками и заскулил.

Юрий Сергеевич отошел от меня, потом вернулся, поднес к моим губам стакан.

— Выпейте!

Я продолжал скулить, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону. Тогда он отбросил мои руки с лица и насильно разжал мне губы.

— Это коньяк. Выпейте!

Непослушной рукой я взял стакан и проглотил содержимое.

— Значит, все? Надежды нет? — прошептал я, вглядываясь в карие глаза заместителя.

— Сами понимаете…

Я опустил голову и долго сидел неподвижно. Юрий Сергеевич терпеливо ждал, присев на краешек стола.

— Сколько еще Маша проживет? — спросил я заплетающимся языком, когда коньяк подействовал и я немного пришел в себя.

— Не знаю…

— Хоть приблизительно! — настаивал я.

— Может, несколько дней, может, недели полторы… — заместитель налил еще коньяка и протянул мне. Я послушно выпил.

— Что с ней теперь?

— Сейчас… — он обогнул стол и сел на свое место. Затем снял с телефонного аппарата трубку и начал нервно набирать номер. — Алло! Меня интересует состояние Сташиной… Да… Да… Понятно!

Я ожидал, тупо уставившись в угол кабинета. Юрий Сергеевич закончил разговор и, сложив свои большие волосатые руки перед собой, произнес:

— Сташина спит.

— Я…

— Нет, — воскликнул он решительно. — Разве вы не понимаете, что в таком состоянии вам незачем к ней идти?

Я зарыдал — безутешно и горько. Слезы текли по щекам и шее, безудержная дрожь колотила все мое тело. Юрий Сергеевич не успокаивал меня. Сидел, грустно смотрел и молчал.

— Как же так! — причитал я, сжимая кулаки в бессильной ярости. — Еще месяц назад Маша была бодрой и жизнерадостной. Ничто не предвещало беды!

— Все мы ходим под Богом! — откликнулся на эти слова заместитель. — Крепитесь, мужайтесь, Иван Максимович! Вы же взрослый человек, уже немало чего повидали на веку…

На работе оставшиеся полдня только и говорили, что о смертельном Машином недуге. Я не выходил из кабинета, курил и лакал водку. Меня никто не тревожил.

Вечером, когда я снова приехал в онкологию, Маша находилась без сознания. Она лежала на койке, желтее воска, и уже не казалась живой.

Я долго стоял у ее изголовья. Затем поцеловал в лоб и ушел.




В магазине, недалеко от моего дома, куда я забрел, чтобы купить чего-нибудь на ужин жене и детям, неожиданно увидел Ларису. Как всегда, опрятная и элегантная, она стояла у прилавка и рассчитывалась за покупку. Чтобы не попасться ей на глаза, я попятился к выходу, но Лариса повернула голову. И наши взгляды встретились. В ее больших серых глазищах не было ничего, кроме тоски.

Расплатившись, Лариса прошла мимо меня, стараясь держать голову прямо и независимо. Я вежливо поздоровался, и она кивнула в ответ.

— Мужчина! Не молчите! Что будете покупать? — раздраженно обратилась ко мне продавец.

— Колбасы, вон той! — указал я пальцем на стекло витрины.

— Той или этой?

— Этой, килограмм.

Когда я поднял глаза, Ларисы в магазине уже не было.

Оказалось, она ждала меня на улице.

— Как поживаешь, Ваня?

— Да все нормально, — ответил я, не заботясь о том, чтобы голос звучал убедительно. — А у тебя что?

— Ничего, — обронила она, опустив голову. — Спасибо тебе за новогодний подарок. Зря ты…

— Он тебе хоть понравился?

— Очень…

Мы зашагали по тротуару.

— А как поживает Валерий? Ладите? — я не знал, о чем с ней говорить. Каждое слово давалось мне с трудом.

Видимо, и Ларисе тоже.

— Валерий? — переспросила она. — Ну…

Она вдруг резко отвернулась, но в свете фонаря я все же заметил, как гримаса боли перекосила ее милое лицо.

— Мне хочется, чтобы ты была счастлива…

— Я не решилась с Валерием… — произнесла Лариса сдавленным, не своим голосом. И, неожиданно остановившись, злобно и с надрывом выкрикнула мне в лицо: — Одна я! Одна, ясно? Никто мне не нужен!

— Одна… — выдохнул я, еще не осознав значение этого слова.

Но она уже побежала вперед, как-то нелепо мотая головой. До моих ушей донеслись лишь приглушенные всхлипы.

Я не стал догонять Ларису. Все равно через десяток метров наши дороги расходились: ей нужно было идти направо, мне — налево.




С утра я ни с того, ни с сего поссорился с Аней. Из-за пустяка. Мне показалось, что она плохо выгладила рубашку…

С тяжелым чувством вины и раздражения я приехал на работу. Первым делом позвонил в онкологию. Мне сообщили, что Маша пришла в себя и что с врачами можно поговорить только после обхода. Но зачем мне врачи?

Больница. Тошнотворный запах медикаментов. Белые тени персонала. Черные тени больных. Палата. Маша.

Синие веки закрыты. Серые губы плотно сжаты. Распятое на кресте оконной рамы, в судорогах корчится утро.

— Маленькая, милая!

Она медленно открывает глаза. В них — туман. Туман беспамятства. Он долго не рассеивается. Но, наконец, начинает таять. Маша шевелит губами, что-то говорит. Я опускаюсь на колени у койки. Беру ее руку в свою, другой глажу влажные, спутанные волосы.

Я молчу, я боюсь говорить. Взгляд Маши полон скорбного света. В нем больше ничего нет, только эта тихая скорбь. Напрягаю всю свою волю. Так нельзя, нельзя молчать.

— Ну, вот… Все будет хорошо, — шепчу я, склонив голову к Машиной груди.

Скрипит дверь палаты. Я поворачиваюсь. На пороге — невысокий, крепко сбитый мужчина и худенькая, болезненного вида женщина. Ее лицо чем-то похоже на Машино, отдаленно. Родители?

Я поднимаюсь с колен, делаю несколько шагов и останавливаюсь. Я стою посреди палаты и молчу.

Женщина приближается к койке и, скрестив руки на груди, горестно взирает на Машу.

— Доченька, может, тебе неудобно? — спрашивает ласково и, наклонившись, поправляет подушку под головой Маши.

— Мамочка… — шепчет она, наполовину закрыв глаза. — Мне хорошо…

Мы с мужчиной обмениваемся печальными взглядами. Потоптавшись у двери, он подходит к жене. Ставит на пол тяжелую сумку и обращается к дочери.

— Здравствуй, девочка! — он говорит нарочито бодро, фальшь заметна настолько, что женщина не выдерживает, отворачивается и украдкой смахивает с ресниц слезы.

Маша силится улыбнуться, но губы лишь дергаются. Она с трудом протягивает мне руку, хочет дотронуться до моей. Я склоняюсь над койкой, и Маша едва слышно шепчет:

— Это мои отец и мама…

— Я понял, Машенька…

В палату врывается медсестра со шприцем в руке. Отстраняет нас, и делает больной укол в предплечье. И тут же выходит. Но дверь не успевает закрыться — другая медсестра вкатывает капельницу. Начинает возиться. Женщина болезненно морщится, наблюдая, как игла входит в тонкую руку дочери.

— Вы тут надолго не задерживайтесь! — говорит медсестра деловито. — Не утомляйте больную.

— Да, да, — соглашается отец, отступая к порогу.

Постояв еще несколько минут, мы с ним выходим в коридор.

— Пусть мать и дочь побудут наедине, — сокрушенно произносит он.

В его глазах — покрасневших, воспаленных — застыла муть боли и отчаяния.

Я молча жму мужчине руку, стараюсь приободрить его. А у меня самого подкашиваются ноги.

— За что нас Бог наказывает? Чем мы перед ним провинились? — спрашивает меня несчастный отец, покачиваясь, как пьяный.

Что я могу ответить ему? Я опускаю голову и обессилено прислоняюсь к стене…




В редакции меня поджидал Горецкий.

Не подав виду, что удивлен и раздосадован его визитом, я степенно поздоровался.

— Хочу с вами поговорить, — известил он меня холодно, но без враждебности. — Только не здесь, конечно. Давайте выйдем на улицу. У вас найдется несколько минут?

— Найдется, — не стал возражать я, догадываясь, что речь пойдет о Диане.

Мы вышли, спустились с крыльца. Порывистый северный ветер продувал до костей.

— Итак, я слушаю вас, Анатолий Петрович!

Он засунул руки в карманы пальто, поежился.

— У Дианы большие проблемы, — вздохнул Горецкий, ковыряя носком ботинка смерзшиеся комья земли. — Не знаю, как и через кого, но Владимир Иванович — ее муж — узнал о ваших отношениях. Подозреваю, что ему наговорили много лишнего… Диана тоже предъявила мужу претензии. У нее были неопровержимые улики его неверности, — главврач бросил на меня многозначительный взгляд, помолчал и продолжил: — Дело идет к разрыву. А развод для Дианы — страшный удар. Вы даже не представляете, насколько страшный…

— Анатолий Петрович, миллионы супружеских пар разводятся, и никто не считает, что это такая уж ужасная беда, — сдержанно возразил я.

Он опустил голову и тихо произнес:

— Но для Дианы действительно ужасная!

— Она так любит мужа?

— Дело не в этом, — продолжал терпеливо убеждать Горецкий. — Она без него перестанет ощущать себя женщиной.

— Ни хрена не пойму! — воскликнул я, пританцовывая от холода. — Вы хотите сказать, что только он, муж то есть, способен ее удовлетворить? Так, что ли?

— Да нет же! — тон главврача становился раздраженным. — Причем здесь это? Я не могу вам всего объяснить, не имею права, просто поверьте мне на слово: семья для Дианы очень много значит. Очень много, понимаете?

— Но я не собираюсь у нее отнимать мужа! — мне хотелось послать Горецкого с его разговорами куда подальше.

Мои ноги окоченели, плечи озябли, и я увлек его за угол дома, чтобы спрятаться от промозглого ветра.

— Для вас, видимо, крутить шашни с замужними женщинами — дело обычное, — Горецкий, похоже, и не собирался закруглять свою проповедь. — Но Владимир Иванович грозится от нее уйти.

— Ну и скатертью дорога! — махнул я рукой уже со злобой. — Жалеть не за чем! Он ведь тоже подгуливает!

Горецкий нервно потер ладонью переносицу, вздохнул:

— Он — это другое дело.

— Почему другое? — опешил я. — Как это другое? Выходит, ему можно, а ей — нельзя? Дискриминация!

— Владимира Ивановича понять можно, — продолжал удивлять меня своими речами главврач. — Хотя, конечно, с его стороны не совсем честно иметь любовницу…

— Короче! — не выдержал я. — Что конкретно вы от меня хотите?

— Вы что же, так и не поняли? — глаза Горецкого недовольно поблескивали. — Не преследуйте Диану, не ломайте ей жизнь! Владимир Иванович ведь в любую минуту может подать на развод…

— Значит, так! — перебил я его резко. — Хотите, сделаю так, что этому вашему Владимиру Ивановичу будет не до мыслей о разводе? Хотите? Я сделаю!

— Нет, нет! Ничего не нужно! — запротестовал Горецкий горячо. — Не усугубляйте положение!

— Да нет уж, сделаю! — пообещал я и с угрозой прибавил: — Он скоро станет просто паинькой, попомните мое слово!

Развернувшись, я побежал в редакцию. А Горецкий остался стоять, встревоженный и съежившийся от холода.

Не откладывая дело в долгий ящик, в обеденный перерыв я подъехал к офису одной мощной силовой структуры. Здесь, в центре общественных связей, трудилось несколько журналистов и я, понятно, всех их прекрасно знал.

С помощью дежуривших в фойе сотрудников охраны быстро отыскал Григория Гоцанова, он занимался здесь подготовкой хвалебных статеек о работе своей силовой структуры, которые потом «пропихивал» в местные средства массовой информации. Григорий был смышленым малым и имел бойкое перо.

— Хочешь стать инициатором раскрытия факта теневого бизнеса, ухода от налогов и тэ дэ? — спросил я его напрямик, чем вначале крепко озадачил. — У меня есть такие факты, что ты просто упадешь!

Гоцанов смотрел на меня с удивлением и недоверием.

— Это «бомба», которая взорвет город! — прибавил я. — Не сомневайся!

Черные глаза Григория забегали, в них вспыхнули искорки интереса.

— Чего мы тут стоим, Ваня? — хлопнул он меня по плечу. — Идем ко мне в кабинет. Или стоп! Давай лучше в кафешку!

Я согласился. Гоцанов сбегал к себе, оделся. И мы отправились в одну с ближайших забегаловок.

— Так что там у тебя? — спросил он с нетерпением, когда мы, забрав свои чашки с кофе и рюмки с водкой со стойки, сели за столик.

Я положил перед ним пластиковый пакет.

— Что это? — удивленно вскинул свои густые брови Григорий.

— Здесь видео и аудиозаписи…

Я подробно изложил ему суть дела. Выслушав, он удовлетворенно потер руки.

— Вот так дела! Удачливый бизнесмен, известный меценат, которого всегда ставили в пример, как самого исправного, самого добросовестного плательщика налогов, оказывается имеет теневые доходы, скрывает от государства прибыли!

— Только помни! — предупредил я, прихлебывая из чашки кофе. — Все это добыто незаконным путем и предъявлять его властям нельзя. Просто нужно, мне кажется, как следует прижать предпринимателей, которые берут у Верченко товар, запугать их. Да и сам Верченко «расколется», стоит только дать ему просмотреть видеоматериал и прослушать записи, не объясняя, естественно, как они добыты. Пусть думает, что поработала налоговая милиция или ребята с управления по борьбе с экономическими преступлениями. Поняв, что изобличен, он, как миленький, подпишет признание и назовет сообщников.

— Молодец! Тебе бы у нас работать! — с жаром похвалил Григорий. — Мне за это дело могут и повышение дать, а может, и ордер на жилплощадь. Ты же знаешь, я все еще бездомный. Живу с семьей на съемной квартире…

— Рад помочь другу! — приязненно улыбнулся я, пряча смятение, охватившее вдруг мою душу. — И спасибо, Гриша, что берешься раскрутить махинации «Домостроя». А то я уже извелся, размышляя, как распорядиться этим материалом.

— У тебя, наверно, свой зуб имеется на эту фирму? — Гоцанов лукаво, но с пониманием улыбнулся.

— Ты прав, — кивнул я.

Довольные друг другом, мы выпили еще по рюмочке и разошлись. Ну что ж, похоже, у директора «Домостроя» скоро начнется веселая жизнь…

Почти полдня я добросовестно поработал на благо родной газеты. Управился со всеми текущими делами и даже кое-что подготовил наперед.

И только вечером, устало откинувшись на спинку стула, вдруг осознал то, что чувствовал неосознанно и на что изо всех сил старался не обращать внимания: нещадно, жестоко болит душа. Как же я мог так подло поступить?!




…А утром дома разразился скандал. На этот раз разбушевалась жена.

— У меня нет никакой личной жизни! Я не живу, а существую! — сыпала она упреки мне в лицо. — Ты то пьян, то неизвестно где шляешься! Скажи, что я вижу с тобой, кроме кухни и половой тряпки? Ничего! Ничегошеньки!

Я молча хлебал кофе. Присмиревшие дети, разбуженные воплями Ани, перешептывались в гостиной. А жена все донимала:

— Ты хоть спросил, как сын учится? Ты поинтересовался, как дела у дочери? Весь дом — стирка, уборка, стряпня — на моих плечах! А я еще и работаю. Я скоро с ног свалюсь!

Накричавшись вдоволь, Аня побежала на свой базар. Дети прилегли и, кажется, опять уснули. А я принялся готовить завтрак.

Позже, проснувшись и умывшись, дочь приступила к уборке квартиры. Сын, как всегда по выходным, засел у компьютера поиграть. Потом мы позавтракали, и я отправился в квартиру на Новокузнецкой. Мне хотелось немного побыть одному.




Посидев перед экраном телевизора, выпив несколько рюмок водки и пару чашек кофе, я вспомнил, что жизнь продолжается…

В десять утра позвонил в больницу. Мне сказали, что Маше стало немного лучше. Утром она попросила покушать, и ее напоили бульоном. Теперь спит.

К Насте звонить не стал. Решил поехать.

Вопреки ожиданиям, она оказалась дома и открыла почти сразу, как только я нажал на кнопку звонка.

— Можно войти? — спросил я, внутренне готовясь к долгому разговору. Настя молча посторонилась, пропуская меня в квартиру.

Разувшись в прихожей и уже сделав шаг в сторону кухни, я в нерешительности остановился: а может, лучше в гостиную? Там обстановка более располагающая к беседе. Но Настя, шлепая тапочками, пошла на кухню. Я последовал за ней.

— Цветы чуть не погибли, — не глядя на меня, обронила она. В голосе укора не было.

— Признаться, я редко их поливал, — сознался я, присаживаясь по привычке у стола.

Настя села напротив. Ненакрашенное ее лицо казалось бледным и уставшим.

— Почему ты так рано приехала? — я боялся взглянуть ей в глаза.

— Захотелось домой, — ответила она равнодушно.

— А где была все эти дни? Я нигде не смог тебя найти…

— Решала свои проблемы! — Настя скользнула по мне безразличным взглядом. Я почувствовал, как у меня от него по спине пробежали мураши.

В кухне повисла напряженная тишина.

Я поднялся со стула, прошелся туда-сюда по кухне: три шага к мойке, три шага обратно к столу.

— Может, хочешь выпить? — спросила Настя с неприкрытым сарказмом. — Там, в холодильнике осталось полбутылки коньяка. Того, что ты со своей подружкой не допил.

— Наливай! — мотнул я головой, чувствуя, что разговор будем трудным.

— Достань из холодильника, да и налей!

Я так и сделал. Достал бутылку, выдернул зубами пробку и выплеснул содержимое в чашку. Залпом выпил. Порция коньяка немного взбодрила. На душе потеплело, появился оптимизм.

— Нелепо получилось… — начал я, вздохнув. — Понимаешь…Сейчас все расскажу…

— Не нужно! Уволь! — резко оборвала меня Настя и хлопнула ладонью по столу.

— Так получилось, что… — попытался продолжить я.

— Не нужно! — повторила она, делая упор на каждом слоге.

Я опустился на стул и уставился в окно. Настя молча смотрела куда-то поверх моей головы. Посидев так с минуту, встала и подошла к подоконнику, где стояли два горшка — с геранью и ночной фиалкой.

— Да, — протянула Настя, — чуть не загнулись мои цветочки…

Подхватившись, я приблизился к ней и встал за спиной.

— Настя, я виноват! Я очень…

Она повернулась и, прикрыв ладонью мне рот, лукаво погрозила пальцем:

— Я же сказала тебе русским языком: не надо! Не надо оправдываться. Понятно? Не-на-до!

Настя обошла меня и, подхватив чайник с плиты, наполнила его водой.

— Пожалуйста, выслушай! — взмолился я.

Она, не поворачиваясь, покачала, головой.

— Ну, Настенька, я прошу…

— Хватит! — строго бросила она через плечо.

— Ради нашего ребенка!

Настя медленно, очень медленно повернулась ко мне. Лицо ее переменилось, в один миг оно посерело и осунулось. Глаза заволокла пелена смертной тоски. Я испуганно отшатнулся.

— Ребенка? Какого ребенка? Нету его! — она хлопнула себя по животу и, дико хохотнув, развела руками. — Был и нету! Ясно тебе? Нету!

Настя была близка к истерике.

— Нету?! — у меня пересохло во рту. Я ощутил, как горячая волна неожиданного горя захлестнула мою грудь. Перед глазами замельтешили золотые мотыльки. — Значит, ты… сделала аборт?

— Да, сделала! — истошно заорала Настя. — А что, я должна была рожать от такого, как ты?!

— О Господи! — выдохнул я и, придерживаясь за стену, побрел в прихожую. Начал натягивать сапоги.

— Ключи от квартиры оставь! — яростно рявкнула Настя. — Оставь ключи! И никогда, слышишь, никогда не попадайся мне на глаза! Я тебя ненавижу! Ненавижу! — ее крик превратился в протяжный вой.

Я выскочил на улицу и, не разбирая дороги, помчался на остановку общественного транспорта.

Весь остаток субботы и все воскресенье я пролежал пластом дома на диване, не обращая внимания ни на телефонные звонки, ни на укоры жены, перешедшие в жалобные причитания, ни на робкие просьбы детей, что-нибудь съесть.

А утром, обессиленный и опустошенный, я узнал, что умерла Маша. Мне кто-то сообщил об этом в редакции.




Я смутно помню день перед похоронами. И сами похороны… В памяти застряли только два эпизода.

…Полдень. На улице у подъезда пятиэтажки толпятся люди. У стены дома — венки, их много. Поодаль — оборудованный под катафалк желтый «ПАЗ». Рядом с ним — еще один автобус. Он повезет провожающих покойную на новое — Матвеевское кладбище.

Мужики выносят из дома черный гроб. Ставят на табуретки. Отходят, чтобы дать родным попрощаться с умершей. Жалобно скулят трубы. Я у гроба, сжимаю холодные руки Маши. Рядом — отец и мать. Их лица белее савана.

Потом… Потом… Когда потом? Через час, через два? Не помню…

Кладбище. Яма, как зияющая рана, черная и страшная. Мрачные лица людей. Потухшие глаза отца. Рыдающая мать.

Гроб заколачивают. Он глухо стонет от ударов. Мужики, тужась, медленно спускают его в могилу. Вслед летят комья земли, барабанят по крышке. Я закрываю уши ладонями. Я натягиваю куртку на голову.

— Нет! — истошно ору я. И, вырвавшись из чьих-то цепких рук, бросаюсь в яму. Падаю грудью на гроб, обнимаю его руками.

Меня долго вытаскивают, уговаривают и отряхивают. По моему подбородку струйками стекает кровь, я здорово расшиб лицо.

И опять летят комья земли… А дальше — мрак.

Я прихожу в себя в квартире Машиных родителей. В комнате царит полутьма. У широкой кровати, на которой я лежу одетый, сидит отец Маши. Он осунувшийся и постаревший. Смотрит на меня воспаленными глазами и сокрушенно качает седой головой:

— Напугал ты нас, парень, ох напугал!

По лицу старика медленно струятся слезы. А я физически ощущаю, как в мою душу скользкой, отвратительно холодной змеей заползает тоска. Боли уже нет. Лишь тоска. Она хуже боли…

Я чувствую, что у меня едва ли хватит сил на то, дабы подняться с постели и встать на ноги…




Глава семнадцатая


На следующий день я взял на работе отпуск. Точнее, пол отпуска, потому как одну его половину уже отгулял летом.

Первые несколько дней я просто валялся на диване и беспробудно пил. Затем, слегка оклемавшись, подался в родные места, в центр Украины, навестить мать. И хотя там поначалу крепче обычного прикладывался к рюмке, в конце концов, окруженный материнской заботой, понемногу начал успокаиваться. На душе стало чуть-чуть легче, тоска ослабила свою железную хватку, и сердце забилось ровнее.

Ссутулившийся, почерневший лицом, с глазами, как у больного лихорадкой, бегающими и воспаленными, возвратился я в Запорожье.

Между тем, здесь назревали неординарные события. По приезду домой я узнал, что Верченко попал в серьезный переплет. Проверки соответствующих органов выявили в «Домострое» крупные махинации, связанные с сокрытием доходов. По одному из местных телеканалов о них подробно рассказал солидный милицейский чин. Верченко сначала даже заключили под стражу, но потом ему удалось выйти на свободу до суда под подписку о невыезде. Как поговаривали в правоохранительных кругах, попахивало не только серьезными штрафными санкциями, но и реальным лишением свободы. Я, конечно, не ожидал, что у мужа Дианы возникнут такие большие неприятности.

Подробности решил разведать у Прохорова — тот обычно знал гораздо больше, чем сообщалось рядовым обывателям. В последний день своего отпуска, вечером я позвонил Юрию Петровичу и назначил встречу. Он, судя по интонациям голоса, находился в уже изрядном подпитии, но повидаться со мной согласился охотно.

Одевшись, я отправился в «Золотые пески» — ближайшее от моего дома приличное кафе.

Прохоров явился даже раньше назначенного времени. Грузный, запыхавшийся, в плаще на распашку, он ввалился в заведение и, пьяно щурясь, стал шарить глазами по залу. Отыскав меня, заулыбался и двинулся к моему столику.

— Умираю от жажды! — пожаловался он вместо приветствия и показал пальцем себе на рот. — Нужно смочить.

Я пододвинул ему рюмку и налил коньяка. Юрий Петрович одним глотком осушил ее и посмотрел на меня выжидательно, как преданный пес на хозяина. Я, не мешкая, налил еще. Ухмыльнувшись, сыщик выпил, закряхтел и тяжело, как мешок, плюхнулся на стул.

— Кажись, попустило! — сообщил он, почесывая за ухом. — Слегка.

Я не стал тянуть кота за хвост и сразу перешел к делу.

— Скажи мне как опытный юрист, у Верченко дело совсем табак?

Прохоров закивал головой, прикуривая сигарету.

— Хуже некуда! Думаю, посадят. И в офисе, и дома, и на даче, и даже в гараже у него провели обыски. Нашли много интересного. Единственная загадка — это мне за рюмкой чая поведал один приятель из органов, — Юрий Петрович понизил голос до шепота, — куда исчезла приличная сумма, которую Верченко получил накануне шухера от предпринимателей из Херсона: Они показали, что передали ему деньги в черном кожаном кейсе. Кейс пропал…

— И много там было «бабок»? — вяло поинтересовался я.

— Куча! — сыщик нарисовал рукой круг в воздухе. И уточнил: — За них можно было купить пару-тройку «Мерсов».

— Ну и где же они, эти деньги?

Прохоров алчно посмотрел на две бутылки коньяка, стоящие на столе, потом задумчиво — на меня.

— Я думаю, Иван Максимович, что их перепрятала женушка Верченко, — Юрий Петрович откинулся на спинку стула и взял в руку рюмку, которую я в третий раз наполнил коньяком. — Больше им некуда деться.

— Вряд ли! — засомневался я.

— У нее они! — Прохоров рубанул рукой воздух. — Чутье мне подсказывает: денежки у нее в кабинете!

Я потер пальцами виски — почему-то вдруг разболелась голова.

— А может, Верченко передал их своей любовнице? — предположил я, разливая остатки коньяка с первой бутылки.

— Проститутке из отеля? — переспросил сыщик, вытаращив на меня свои кроличьи глаза. — Он что, по-твоему, совсем дурак?

— А если дурак?

— Ну, конечно, в принципе можно допустить и это, — задумался Юрий Петрович. — Но нюх меня никогда не подводил. А он мне подсказывает: бабки у докторши. И только у нее!

— Ладно, хрен с ними! — махнул я рукой. — Давай лучше выпьем!

Четвертая, а затем пятая рюмки явственно подкосили силы Прохорова. У него стали непроизвольно закрываться глаза, лицо приобрело свекольный цвет, а из зажигалки ему никак не удавалось высечь огня. Но говорил он вполне связно.

— Было бы совсем неплохо прибрать к рукам эти деньжонки! — облокотившись об стол и щурясь, рассуждал Юрий Петрович. — По крайней мере, стоило бы попытаться сделать это. Как? Ничего сложного. Все совсем просто. Позвонить ей, представиться, скажем, старшим инспектором по особо важным делам управления МВД области и вежливо предупредить: дескать, милейшая, пожалуйста, не уходите с работы, в течение пятнадцати минут к вам приедут наши люди с обыском. Извиниться, сказать: понимаем, мол, что вы ни при чем, что ничего такого в вашем рабочем кабинете быть не может, это, мол, только досадная формальность, но соблюсти ее мы обязаны. А потом аккуратно проследить за действиями мадам Верченко. Если деньжата при ней, она занервничает, попытается куда-нибудь перепрятать их. Только выйдет с ними из кабинета, а тут мои мальчики — хлоп! Растерявшись, она, естественно, даже не попросит предъявить удостоверения. Хлопцы и конфискуют всю сумму. План, как видишь, архипростой и тем гениальный!

— Юрий Петрович! — встревожено вскричал я, зная, что Прохоров способен на любую авантюру. — Не вздумай этого делать! Оставь даже мысли о Диане, не беспокой ее!

— Да ладно, ладно! — примирительно поднял он руки. — Я пошутил!

Мы вылакали еще по паре рюмок, и, сыщик, запинаясь на каждом слове, витиевато простился. Я пожал ему руку. Переваливаясь с боку на бок, как разжиревший гусь, он медленно побрел к выходу из кафе. Я проводил Прохорова взглядом и в который раз подивился выносливости этого вечно хмельного борова — свалить его с ног практически невозможно, сколько ни пои.

Посидев еще немного, покурив, я расплатился с молоденькой официанткой и тоже отправился домой. На душе было муторно: я чувствовал себя виноватым перед Дианой.




На другой день — мой первый рабочий день после отпуска — по городу разнеслась ошеломляющая весть: в автокатастрофе погиб директор фирмы «Домострой» Владимир Иванович Верченко. Я сразу позвонил знакомому в городскую ГАИ. Он рассказал мне подробности. Ночью Верченко на своей «Ауди» влетел под груженый «КамАЗ». Это случилось на выезде из Запорожья в сторону Днепропетровска. Невиновность водителя грузовика была очевидной, к тому же в крови погибшего нашли много алкоголя.

Гаишник, которому я позвонил, полагал, что смерть Верченко — чистой воды самоубийство. Основанием так считать стала найденная в его кармане записка. Ее можно было трактовать только как предсмертную: «Диана, пусть сын поступает на экономический. Простите меня». Да, это, конечно же, очень смахивало на прощальные слова человека, который решил уйти навсегда. Но почему он не оставил записку дома, а возил с собой? Хотя Верченко вполне мог написать ее уже в машине, перед самой своей гибелью — мысль умереть пришла к нему неожиданно и в самый последний момент…

Такие подробности смерти мужа Дианы выбили меня из колеи совершенно. Работа не клеилась, все валилось из рук. Просидев без толку до одиннадцати, я запер кабинет, пошел к главному и, сославшись на плохое самочувствие, отпросился домой.

Но домой не поехал. Мне захотелось увидеть Устина, потолковать с ним и попутешествовать. Я не был уверен, что он все еще находится в Ивановке, а не на Алтае, и все же отправился в село с надеждой.




Дымок, струившийся из трубы дома покойной Авдотьи-кошатницы, был заметен издали. У меня отлегло от сердца: похоже, Устин на месте, вряд ли новые жильцы въехали бы так скоро, даже не сделав в хате ремонт.

— Я ждал тебя, сынок! — радостным возгласом встретил меня старик. — Не мог уехать, не показав тебе главное место ада… Ну, а теперь, конечно, уже завтра отправлюсь в дорогу, меня давно ждут дома.

— Мне очень будет не хватать вас, дедушка! — произнес я с сожалением и крепко обнял его за плечи.

— Прощаться еще рано! — он похлопал меня по спине. — Сначала погуляешь по восьмому горизонту. Трудный горизонт…

Мы сели за стол немного выпить и перекусить.

— Так что решили с домом делать? — поинтересовался я, разливая водку по стаканам.

— Как и говорил, оставляю соседке. Правда, я еще не переоформил на себя Авдотьино наследство. Но договорился с председателем сельсовета, чтобы не препятствовал поселению в дом соседкиного паренька. — Устин неторопливо раскладывал по тарелкам кусочки отварной курятины. — Получается, мне придется в Ивановку еще раз приехать. Я и рад этому. Понравились мне ваши места и ваши люди…

Наша трапеза заняла немного времени. Уже минут через пятнадцать я начал раздеваться.

— Это последний уровень, который можно увидеть, — пояснил мне старик, взбалтывая в стакане свое зелье. — Дальше идет девятый — обиталище дьявольских архангелов и самой главной знати. Там никто из земных жителей никогда не бывал.

Покурив на дорожку, мы отправились.

Первое, что я ощутил, очутившись там, — невероятный зной. Мне показалось, что я упал на раскаленную сковородку. Но это был песок.

Я поднялся на колени и осмотрелся: везде, куда ни посмотри, белели барханы, А в бледно-голубом небе яростно щерилось солнце.

— Где мы находимся, дедушка? — спросил я у Устина, который уже стоял на ногах и набивал трубку табаком. — Это какая-то пустыня.

— Верно! — подтвердил он. — Это самая настоящая пустыня. И до оазисов отсюда далеко.

— Как же вы станете дожидаться меня на таком ужасном солнцепеке? — от одной мысли, что старик вынужден будет несколько часов оставаться на этом жгучем песке, под раскаленным до бела солнцем, мне сделалось жутко.

— Не переживай! — успокоил он. — Я навес сооружу. И водички я с собой достаточно прихватил.

— Навес? Из чего?

— А я взял все необходимое. — Устин указал на охапку коротких жердочек и старую сумку, в которой, видимо, лежали емкости с водой.

— Мне полностью одеваться? — я кивнул на свою кожаную куртку, распластанную на песке.

— Ой! Зря мы ее взяли. Нужно было дома оставить. — Устин подобрал куртку и принялся скатывать ее в комок. — На восьмом горизонте достаточно тепло, верхняя одежда там не пригодится.

Где-то рядом зашуршал песок. Я поднял голову. В нескольких метрах от нас, на гребне бархана стоял дюжий детина. Он был рыжий, румяный, веснушчатый, с глазами-буравчиками какого-то ржавого цвета.

Детина имел простаковатый вид сельского пастуха. И одет был безо всяких претензий на вычурность — в серые штаны, серую помятую рубаху на выпуск, перехваченную на поясе толстой грязной бечевой. Его большие ноги были обуты в кожаные башмаки — неприглядные, потертые, но добротные.

— Здорово, мужики! — подбоченясь, гаркнул он.

— Здорово, Агрофен! — поприветствовал его Устин, окинув взглядом из-под ладони.

— Запарились, небось?

— А ты как думал? — ответил старик, снимая телогрейку.

Простак смерил меня слегка насмешливым, но вполне доброжелательным взглядом и обратился с вопросом, почесывая нос-картошку:

— Пекло, значит, прибыл посмотреть? А ты хоть примерно представляешь себе, куда, собрался?

Я неопределенно пожал плечами. За меня ответил Устин:

— Ну как он может представлять? Пусть посмотрит. Это пойдет ему на пользу.

— Да уж! — многозначительно произнес Агрофен. — Пущай посмотрит.

Развернувшись, он не спеша поплелся по песку. Я вопросительно взглянул на старика, тот кивнул. Увязая в горячей сыпучей массе по щиколотки, я начал взбираться на гребень бархана.

— Агрофен! — окликнул Устин детину. — Ты смотри там, не сильно пугай моего товарища! Два-три места покажешь и — назад.

— Без тебя знаю! — отмахнулся тот, не оборачиваясь.

На противоположном склоне бархана я увидел что-то наподобие сплюснутой широкой металлической трубы. Она торчала из песка и мутно поблескивала на солнце. Простак подошел, рывком сдвинул вбок тяжелую крышку, закрывающую горловину.

— Давай, турист, полезай сюда! — приказал он мне.

Я приблизился и заглянул внутрь трубы. Там было светло. Вниз, до каменной площадки надо было спускаться по железным скобам. Я мысленно перекрестился и начал лезть в горло трубы. Кряхтя и что-то невнятно бормоча, за мной последовал Агрофен.

Спрыгнув на площадку, я сразу увидел перед собой нишу, а в ней — дверь — мощную, тяжелую, из кованого железа. Она со скрежетом отворилась, когда Агрофен нажал на нее ногой.

— Заходи! — скомандовал он. — Сейчас поедем вниз.

Кабина была довольно просторной. Она освещалась двумя лампами, свисающими с потолка на цепях. Лампы, облаченные в колпаки из матового стекла, напоминали ведра. Что в них горело — газ, керосин или еще что-то, определить не представлялось возможным, однако они не коптили, и гарью в кабине не воняло. Здесь, наоборот, было свежо и к тому же прохладно. Во всяком случае, так казалось по сравнению со знойным безветрием пустыни наверху.

Покачиваясь, кабина плавно и бесшумно скользила вниз. Целых двадцать девять минут, я специально засек время.

Когда движение, наконец, прекратилось, Агрофен открыл дверь. Я увидел холмистый ландшафт еще одной пустыни — каменно-глинистой.

Мы сделали несколько шагов по направлению к округлому взгорку, находящемуся в десяти шагах от нас. Он представлял собой цельный валун — серовато-черный, потрескавшийся — и напоминал гриб. Было довольно тепло, приблизительно так, как в центральных областях Украины в начале мая. Мой провожатый вдруг протяжно свистнул. Сразу же послышался шорох мелких камешков. Из-за взгорка выплыл упитанный двугорбый верблюд. За ним показался другой, чуть поменьше. Меня поразил окрас животных — огненно-красный. Агрофен прицыкнул языком, и они покорно опустились на землю, подогнув под себя длинные, тонкие ноги.

— Садись-ка на этого, — детина указал мне на верблюда, который появился вторым.

А сам приторочил конец веревки, повязанной вокруг шеи животного, к седлу первого.

Я втиснулся между двух горбов на кусок дерева, обтянутого потертой кожей. Вопреки ожиданиям, сидеть на нем оказалось весьма удобно.

Агрофен влез на своего верблюда и опять цокнул языком. Наш маленький караван двинулся в путь.

— Тебе, наверное, не терпится узнать, кто я? — поинтересовался детина, повернувшись ко мне всем корпусом и скаля крепкие зубы.

— Не терпится, — без особого энтузиазма подтвердил я.

— Я здесь распорядитель! — сообщил он не без гордости. — Чтобы тебе было понятно, объясню: распорядитель — чин немалый. Это что-то наподобие полковника. Рода я простого, незнатного, но умом, сметливостью да исполнительностью, как видишь, кое-чего достиг.

— И чем ты распоряжаешься? — спросил я, закуривая.

— Работниками пекла! — важно ответил Агрофен. — Не всеми, конечно, а своими. У меня их в подчинении тысяча шестьсот. Вот такая большая бригада.

— И сколько тут у вас таких бригад?

— Десять тысяч!

— Ого! — удивился я. — И что, в каждой бригаде по тысяче шестьсот работников?

— Точно! — ухмыльнулся Агрофен. — То есть всего шестнадцать миллионов работников на все пекло.

— Немало у вас, видать, работенки, коль такой солидный штат, — заметил я хмуро.

— Еще бы! — согласно кивнул он. — Еле управляемся! На нашем попечении ведь больше трех с половиной миллиардов грешных душ. И их число все возрастет.

— Ни фига себе! — воскликнул я. Столь большое количество мучеников пекла я даже представить не мог, оно ошеломило меня и повергло в ужас.

— А что ты хотел? — осклабился Агрофен. — Очистительную чашу страданий минуют единицы.

Верблюды покорно шествовали по каменистой пустыне, причмокивая и пофыркивая. Вскоре они вынесли нас на вершину пологого холма. Я посмотрел вниз. Там со всех сторон простиралась равнина, окруженная взгорками разной высоты, все они были округлыми, словно яйца. Посередине этой равнины, метров за триста от нас зияла гигантская пасть карьера или пропасти. В ней кипело, вздымалось что-то белое, похожее на молоко. Присмотревшись, я понял, что это огонь. Он то притухал, то рвался вверх.

— Вон, смотри! — Агрофен указал рукой в сторону от карьера.

Я перевел туда взгляд. По равнине медленно двигалась пестрая вереница людей, ее хвост терялся где-то за холмами.

Шаг за шагом голова этой колонны неумолимо приближалась к чаше карьера. По мере приближения нарастал и непонятный гул.

— Слышишь? — распорядитель снова повел рукой в сторону идущих.

— Да, — кивнул я. — Слышу.

— Это вопли и стенания грешников! — в его голосе я не уловил даже намека на сочувствие.

— Неужели их ведут, чтобы сбросить в эту яму с клокочущим пламенем? — с ужасом спросил я.

— Конечно! Что заслужили, то и имеют! — Агрофен не скрывал злорадства.

Между тем первые десятки мужчин и женщин, молодых и стариков, полуобнаженных и совсем голых, уже подошли к краю полыхающего карьера и остановились. Возле них забегали, засуетились крепкие мужички в зеленых робах. Они размахивали плетьми и тростями, беспощадно били стонущих и вопящих людей. Потом послышался резкий окрик, и гул толпы усилился. Многие стали сами прыгать в бушующее пламя. Тех же, кто этого не делал, а пятился или пытался убежать, жестоко избивали и сталкивали в огонь.

Грешники все прибывали и прибывали…

— За что их так истязают, за что обрекли на такую страшную участь? — вскричал я. — За какие прегрешения?

— За разные, — спокойно ответил Агрофен. — За лжесвидетельство, неправду, заведомый обман. Здесь, как видишь, детей нет.

— Детей в пекле никогда не мучают? — с надеждой спросил я.

Распорядитель усмехнулся и покачал головой:

— По-твоему, дети не нуждаются в очищении от скверны? Просто для них существуют другие виды наказаний, полегче, конечно. Но за некоторые наиболее тяжкие прегрешения дети принимают муки наравне со взрослыми.

— А этим беднягам долго гореть в котловане?

— Кому как. От двухсот до тысячи лет. Для человеческого восприятия это почти вечность.

Агрофен сидел на своем верблюде, выпрямившись и вытянувшись, как командующий парадом генерал на добром коне.

— Грешников мучают без роздыху, день и ночь? — обратился я к нему с еще одним мучившим меня вопросом.

— Нет! — возразил он живо. — По воскресеньям, а также по всем годовым праздникам душам дается покой. Кроме того, они отдыхают от наказания по шесть часов в сутки. И он, этот отдых, только усиливает потом боль. Человек ведь привыкает ко всему, даже к тяжким страданиям. Чувство боли со временем притупляется. Но когда душа побудет какое-то время вне этого пламени, а потом опять оказывается в нем, это и есть настоящая пытка.

Агрофен цокнул языком, издал тонкий звук, понукая верблюдов, и они стали сходить вниз по склону.

Очутившись у подножия холма, мы направились к другому — повыше.

То, что открылось за ним моим глазам, трудно даже описать… На рыжей каменистой земле животами вверх лежали тысячи и тысячи совершенно нагих, истерзанных женщин разного возраста — совсем молодых и уже изрядно потрепанных, со вспученными животами и дряблыми, синюшными телами. Их руки и ноги были прибиты стальными колышками к земле. Возле женщин шныряли огромные псы. Они кидались на несчастных и вгрызались им между ног, рвали их плоть. Окровавленные пасти этих страшных зверюг хищно щерились, глаза горели неистовством животной ярости, они свирепо рычали, во все стороны разбрызгивая алую пену. Уши переполнял глухой, тяжкий и протяжный стон жертв. Псы вырывали из их лона внутренние органы, таскали их по камням, вылизывали кровь из разорванных животов женщин. Мужчины в черных и грязно-зеленых робах, деловито расхаживали между рядами распятых тел, науськивали собак, били мучениц длинными железными палицами по ногам, по ребрам, по головам и злобно хохотали.

Мне стало не по себе. Меня затрясло и чуть не вырвало.

— Агрофен! — закричал я, борясь с тошнотой, головокружением и обуявшим меня ужасом. — Поехали отсюда! Поехали!

Он не торопясь развернул верблюдов.

— Что, мутит? — спросил, взглянув через плечо мне в глаза. — Понимаю! Но женщины эти вполне заслужили свою жестокую участь. Им воздается за то, что они ради плотских утех бросали на произвол судьбы своих грудных детей или немощных родителей.

Трясущимися руками я достал сигарету и, кое-как прикурив, обессилено опустил голову. Перед глазами все плыло. По спине струйками стекал холодный пот. Сердце учащенно билось, и, казалось, не хватает воздуха.

Верблюды, размеренно покачиваясь, несли нас дальше. Вскоре взору предстала не менее жуткая картина, чем предыдущая. Я увидел множество гниющих, разлагающихся тел, копошащихся в кучах крупных белых червей. Спасаясь от непередаваемого зловония, я прикрыл нос надушенным носовым платком, но он помогал мало. Надсмотрщики — угрюмые, смуглые, почти черные мужики в зеленых робах и сапогах — люто пинали и били грешников, заставляя их есть червей. Мучители, стоя по щиколотки в шевелящейся белой массе, черпали ее большими деревянными ложками и подносили к губам стенающих, вопящих, стонущих людей. Среди них было много детей и подростков.

— Это осквернители могил! — коротко пояснил распорядитель, презрительно сплевывая в сторону истязаемых.

Потом мы остановились у невысокого каменного здания с широким дымоходом и закопченными стенами. Здание сильно смахивало на обычную сельскую кузницу, кои еще встречаются в Украине.

Мы сошли с верблюдов и направились внутрь строения. Это и вправду была кузница. У одной из стен ярко пылало горнило. Рядом с ним два грозного вида старика в грязных передниках готовили какие-то инструменты.

На нас с Агрофеном они лишь покосились и продолжили свое дело.

Я встал за спиной провожатого и оперся о стену спиной. Неожиданно с грохотом распахнулась дверь — не та, в которую только что вошли мы, другая, находившаяся у противоположной стены кузницы. Двое крепких, мускулистых парней, раздетых до пояса, криво ухмыляясь, втащили за волосы молодую женщину, которая истошно кричала и извивалась, как змея. Женщина было хорошо сложена, имела крупную, ослепительно белую грудь, тонкую талию и длинные ноги. Парни бросили ее на цементный пол, в мгновенье ока содрали остатки лохмотьев, прикрывающих крутые бедра, и, привязав концы веревок, свисающих с потолка, к щиколоткам жертвы, подвесили ее вниз головой.

Начались истязания. Старики подали пышущие жаром железные прутья, и молодцы тотчас пустили их в дело. Жгли и били, жгли и били… Затем принялись протыкать тело несчастной огромными раскаленными до бела спицами. Женщина вопила так, что у меня от ужаса на голове зашевелились волосы. Один из мучителей, с губ которого все время не сходила презрительная усмешка, подобрал с пола тряпки, скомкал их и засунул ей в рот. Истязаемая теперь мычала, скулила и размахивала руками. Зеницы ее светлых глаз — покрасневших и затуманенных невыносимой болью — бешено вращались.

Старики, между тем, уже подавали молодым палачам остро отточенные кривые ножи. Захватив по ноге жертвы, смеясь, ругаясь и выкрикивая скабрезности, полуобнаженные садисты, с головы до пят забрызганные кровью, стали надрезать кожу у щиколоток, намереваясь, по-видимому, освежевать тело. Мне стало дурно. Я покачнулся, а затем медленно сполз по стене на пол.

— Эту женщину не стоит жалеть, — мрачно заметил Агрофен, видя мое состояние. — Я расскажу тебе кое-что о ней и, думаю, ты со мной согласишься.

Я только судорожно ловил ртом спертый, насыщенный ужасом и пропахший кровью воздух.

— У нее было трое детей, — почти с грустью продолжил распорядитель, мимоходом наблюдая за действиями палачей. — И был у нее муж. Но он простудился в угольной шахте, где работал забойщиком, и умер. Она, погоревав об усопшем, вздумала опять устроить свою жизнь. Только никто не хотел брать ее замуж. Женщина от этого страдала, частенько изливая свое раздражение на малых своих чад. Однажды ей повезло. Познакомилась с мужчиной, который прельстился ее красотой и вошел в ее дом. Детей он не обижал, а вот они почему-то сразу невзлюбили его. Относились враждебно, постоянно делали разные мелкие пакости. Отчим безропотно терпел. Как-то женщина поехала в соседний городок за покупками. Ее сожитель, занимаясь домашними делами, полез на чердак что-то чинить. Пока он там возился, старший сын подпилил лестницу. Когда отчим начал спускаться вниз, она обломилась, и он упал, крепко ушиб позвоночник. Это была последняя капля, которая переполнила чашу терпения мужчины. Он молча собрал свои вещи, погрузил в свою легковую машину и уехал. Вернувшись домой и узнав обо всем, мать детей пришла в неописуемое бешенство. Она закрыла дверь дома на ключ и, схватив топор, отрубила кисти обеих рук двум младшим детям — пятилетней девочке и семилетнему мальчику. Старший сын — девятилетний мальчуган — понял, что его ждет та же участь, и бросился прочь от обезумевшей матери. Но она изловчилась и поймала его. Не раздумывая, распахнула дверцу полыхавшей плиты и затолкала туда голову ребенка. Он отчаянно вырывался, дико кричал, но мать отпустила его только тогда, когда череп обуглился и лопнул… Потом женщина прицепила веревку к люстре и повесилась. В этот самый момент в окно дома заглянул сосед. Он выбил плечом дверь и перерезал веревку. Женщину откачали. Но через полчаса ее застрелил из ружья брат покойного мужа, узнавший о том, что сотворила с детьми его бывшая невестка… Теперь тысячу сто пятьдесят лет ее будут без конца вот так пытать: бить, снимать кожу, резать на куски…

Из последних сил я поднял голову и взглянул на результат работы мясников пекла. На веревках болтался какой-то кроваво-черный комок. Череп, лишенный кожи и волос, таращил на меня безумные глаза. Пол был залит кровью. Палачи стояли в нескольких метрах от освежеванного тела и, сплевывая, о чем-то споро переговаривались. Затем один подошел к кровоточащему куску мяса, который судорожно вздрагивал, и поднял нож. Несколько взмахов, и на пол упали внутренности.

— О Господи! — застонал я. — О Господи!

Желтая пелена застилала мне глаза. Я уже ничего не видел, только чувствовал этот острый, тошнотворный, омерзительный запах свежей крови. Как будто сквозь сон, до моего сознания долетели слова Агрофена:

— Сегодня ее мучениям конец, но завтра все начнется сначала…

Я отключился. И пришел в себя уже наверху.

Устин сидел, склонившись, рядом и гонял воздух перед моим лицом тряпкой.

— Извини, сынок, что подверг тебя таким жестоким испытаниям, — молвил он печально. — Но ты должен был это увидеть.

А дома старик полтора часа отпаивал меня водкой и чаем.

Простились мы коротко, без особых церемоний. Так пожелал Устин.

— Никогда не прощайся с дорогими тебе людьми уж очень горячо! — посоветовал он напоследок. — А то, неровен час, беду накличешь — можешь серьезно заболеть. Прощайся так, как вроде это до завтра.

Пожав крепкую руку старика и поцеловав его по нашему обычаю трижды, я побрел ночным селом на автобусную остановку. Вот-вот должен был подойти рейсовый автобус, идущий из Мариуполя на Запорожье.

Ночью меня мучили кошмары. Я то и дело просыпался в холодном поту, растирал ноющую грудь и подолгу сидел на постели, вглядываясь в темноту. Только перед рассветом мое самочувствие немного улучшилось, я наконец успокоился и уснул тяжелым сном измученного трудной и долгой дорогой путника.




Глава восемнадцатая


Весь день я порывался поехать в медсанчасть завода «Металлист», с большим трудом мне удавалось удерживать себя на работе. Но после обеда я уже не смог совладать со своим желанием, бросил все и помчал к Диане.

Когда я стремительно несся по коридору админкорпуса, от меня шарахались люди.

В приемной не было никого, кроме опечаленного чем-то дятла. Увидев меня, он опешил и на какой-то миг даже потерял дар речи. Но быстро оправился и с ненавистью и презрением прошипел:

— Диане Александровне не до вас! Она зашла на работу на минутку и сейчас уйдет. Она ведь готовится к похоронам…

Не дослушав, я постучал в дверь. Ответа не последовало. Но это не остановило меня.

Диана стояла у порога в темно-сером платье и черной косынке на голове и смотрела на меня в упор взглядом дикой кошки: угрожающе, злобно и в то же время с опаской. Дыхание ее было хриплым и прерывистым.

— Вы негодяй! — прошептала она побелевшими губами. — Вы — волк! Я знаю, это вы… подставили Володю…

Выдержать такой взгляд было трудно, я отвел глаза. Затем шагнул к приставному столику и опустился на стул. Подавляя дрожь в пальцах, медленно достал сигареты, закурил.

Когда поднял голову, на лице Дианы уже было другое выражение. В потемневших, сине-холодных глазах явственно читались ненависть и отчаяние.

— У тебя вид загнанного звереныша, — произнес я негромко, неожиданно ощутив не весть откуда взявшиеся уверенность и спокойствие.

Она опустила голову, резко взмахнула руками, закрыла ими лицо и беззвучно зарыдала. Все ее тело содрогалось в конвульсиях, по пальцам и подбородку текли мутные слезы. Текли ручьями и скапывали на пол. Я растерялся.

— Можно налить себе коньяка? — спросил я и не узнал свой голос. Он был скрипучим и невнятным, как у умирающего старика.

Диана ничего не ответила. Она продолжала рыдать.

Наливая в чашку коньяк, я снова почувствовал слабость, а еще дрожь в кистях рук. Несколько глотков спиртного не вернули мне обретенного было спокойствия. Я смотрел на горько, безутешно плачущую женщину и не знал, что делать.

— Успокойся! — попросил я. — Может, налить тебе немного, Диана?

Она опять не промолвила ни слова.

Плеснув в другую чашку золотистой жидкости, я подошел к женщине. Двумя пальцами взял за подбородок, попытался приподнять голову. Но не смог — Диана склонила ее еще ниже. Хотя руки от глаз убрала и они безвольно повисли вдоль туловища, как плети. Эту яркую, гордую женщину было трудно узнать. Слезы, скорбь и траурное одеяние сделали ее жалким, беззащитным существом с распухшим носом и перемазанными потекшей косметикой щеками. Я достал из кармана свой носовой платок и принялся бережно вытирать Диане лицо. Она не сопротивлялась. Потом я почти насильно влил ей в рот пятьдесят граммов коньяка и усадил на стул. Сам сел напротив.

Диана, казалось, дремала. Но было видно, что она медленно приходит в себя.

— Хотите денег? — вопрос прозвучал неожиданно и как-то буднично, вполне спокойным тоном. — Вы ведь, как я понимаю, за ними пришли? Тут мне уже звонили, пугали…

Я покачал головой.

— Вы же все специально спланировали: задурили мне голову, а сами следили за моим мужем, затем обложили его, как волка… Подбирались к деньгам целенаправленно и продуманно.

— Что ты мелешь, дура? — бросил я с сердцем, отстранившись от нее. — Мне твои деньги и на хрен не нужны!

Она посмотрела на меня пристально и задумчиво.

— Тогда ради чего вы разыграли всю эту комедию с паданием на колени и страстными речами? — тихо спросила Диана с неподдельным интересом. — Я же не настолько глупа, чтобы поверить в вашу искреннюю ко мне любовь. Я все-таки не первой свежести дама, да и красавицей писанной меня не назовешь. От таких, как я, голову не теряют.

Глубоко затянувшись дымом, я выдохнул:

— А я потерял! И это чистая правда.

Она не отрывала от меня глаз. Я не мог понять, что они выражали в данную минуту. Кажется, что-то похожее на сочувствие.

— Вы больной, Иван Максимович, у вас вот тут, — Диана покрутила пальцем у виска, — не все в порядке. Довести человека до самоубийства, растоптать чужое счастье и благополучие ради того, чтобы переспать с потрепанной сорокалетней бабой, порядком уставшей, давно отцветшей и растерявшей всяческий интерес не только к любовным утехам, но даже к флирту. Вас нужно в стационар, на строгий режим, вам необходимо длительное и интенсивное лечение!

Выговорившись, она устало откинулась на спинку стула. Лицо ее было бледным и суровым.

— Зачем ты лукавишь? — спросил я, пряча смятение за пеленой табачного дыма. — Зачем лжешь? Ведь тебя не оставили равнодушной мои ухаживания.

— Налейте мне еще коньяка! — приказала Диана, проигнорировав мои вопросы.

Я повиновался.

Залпом выпив, она пытливо посмотрела на меня.

— Ну, так что скажете? Зачем преследуете потрепанную и некрасивую женщину, Иван Максимович?

Я неопределенно пожал плечами, собираясь с мыслями.

— Ты несешь полную чепуху, — после непродолжительной паузы промолвил я, взглянув в ее обретшие прежнюю прелесть глаза. — Во-первых, ты не потрепанная и не безобразная, как пытаешься утверждать. И потребность во флирте пока при тебе. Иначе как объяснить твою связь с Горецким?

Диана ошеломленно открыла рот, силясь что-то сказать. Но я не дал ей этого сделать.

— Да и ко мне ты относилась не совсем так, как относятся к первому встречному мужчине. Разве не так?

— Вы, конечно… Но Горецкий, он… хирург… Он меня проопери…

Я повелительно поднял руку:

— Помолчи! Скажу тебе еще вот что. Да, безусловно, есть дамы гораздо моложе, привлекательнее и красивее тебя. Но я действительно вроде как сошел с ума. У меня никогда не было такой женщины, как ты. Твои глаза, их внутренний свет… Мне до ужаса захотелось заполучить тебя. Но это оказалось непростым делом. Своей несговорчивостью ты все распаляла и распаляла меня, и, в конце концов, довела до белого каления. И вот теперь имеешь то, что имеешь.

Прервав тираду, я налил себе коньяка, швырнул пустую бутылку под стол, одним духом осушил чашку и продолжил:

— Почему ты стала упираться? Что тебе стоило уступить? Ну, раздвинула бы ноги, впервой, что ли? И все. Все довольны и счастливы! Я, может, и не отстал бы от тебя после этого, но мой пыл поостыл бы точно. Во всяком случае, таких глупостей я не наделал бы.

Диана готова была снова разрыдаться. Ее губы и подбородок мелко задрожали, она не знала, куда деть свои изящные руки.

— Как у вас все просто! — произнесла она глухим, сдавленным голосом. — По-вашему, женщина должна, выражаясь так, как только что вы, раздвигать ноги перед каждым, кто этого ни пожелает? А как же чувства, а как же человеческое достоинство женщины?

— Ну, неужели ты так и не поняла, Диана? Я — не любой! Я же схожу по тебе с ума, черт тебя подери! — я взял ее за руку и крепко сжал.

— Не кричите, как дурак!

Диана поднялась со стула, медленно, но решительно подошла ко мне. Я смотрел на нее снизу вверх, не понимая ее намерений.

— Что ты…

— Ваня! — глаза Дианы горели холодным огнем. — Пообещай, что не будешь меня беспокоить, и получишь то, что хотел. Прямо сейчас!

Я облизал пересохшие губы. Эта женщина рехнулась, что ли? Столько противиться, столько наломать дров, чтобы теперь, накануне похорон мужа вот так запросто отдаться?

— Давай встретимся в другом месте и попозже, — растерянно предложил я. — А то сейчас как-то не вовремя…

Я хотел встать на ноги, но Диана не дала мне этого сделать. Она решительно положила руку мне на плечо, наклонилась и громким полушепотом заявила:

— Нет, дорогой, сейчас, сию минуту!

Убрав руку с моего плеча и отступив на пару шагов, она принялась стаскивать платье. Сняв, небрежно бросила его на пол. Через секунду с ее плеч соскользнула комбинация. Диана стояла теперь только в прозрачных колготках и нижнем белье. Я смотрел на нее, затаив дыхание.

Кто-то осторожно постучал в дверь.

— Нельзя! — рявкнула Диана и, метнувшись к порогу, защелкнула замок.

Потом подошла ко мне почти вплотную и небрежно поинтересовалась:

— Мне и дальше самой раздеваться? Или ты потрудишься?

— Лучше сама, — промямлил я ошарашено. — Твое тело… Я ослеплен.

— Сейчас ослепнешь совсем!

Наклонившись, Диана сдернула с бедер колготки вместе с кремовыми трусиками. Затем выпрямилась и без тени смущения посмотрела мне в глаза. Сделала шаг назад. Как зачарованный, я уставился на низ ее живота, на курчавый холмик. Насладившись произведенным эффектом, Диана злорадно ухмыльнулась.

— Вытри слюни, Ваня! Начинается самое интересное! — в ее тоне явственно прозвучали зловещие нотки.

Одним рывком она сорвала с груди широкий бюстгальтер. Что-то шмякнулось на пол, издав приглушенный звук. Я дернулся, порываясь встать. И застыл. На полу лежали две вещицы… Это были… Я резко поднял голову. У Дианы на месте грудей зияли, как пасти дракона, длинные, толстые, уродливые, иссиня-черные рубцы.

— Ну что, ты еще хочешь меня? — спросила Диана ровным, бесстрастным голосом, дико сверкая черными, сумасшедшими глазами. Ноздри ее маленького, ровного носика широко раздулись, а на побелевшем лбу блестели крупные капельки пота.

Цепляясь ватными ногами за палас, я подскочил к двери, трясущимися руками отпер замок и вылетел, как ошпаренный, в приемную. Дверь так и осталась открытой настежь. Всполошившаяся секретарша успела лишь подхватиться со стула, да так и застыла, изумленно разинув рот: наверное, мой вид был страшен.

Я уже вывалился в коридор, когда из кабинета Дианы раздался пронзительный, как вой милицейской сирены, леденящий душу хохот.

Господи, что же я натворил?! Как теперь жить на белом свете со всем этим?!

Как полоумный, я бежал по заснеженному тротуару, то и дело, натыкаясь на прохожих. И остановился лишь у гастронома — выпить, немедленно выпить! Иначе — сойду с ума…

Через час я позвонил из редакции в приемную медсанчасти. Узнав меня, секретарша тоном, исполненным боли и укора, сообщила, что у Дианы Александровны на почве пережитого случился нервный срыв, и у нее сейчас психиатр, которого пришлось позвать.

К вечеру я напился, как свинья.




С утра начал пить опять. Благо, была суббота и на работе меня не ждали.

Когда Аня, молча смерив меня свирепым взглядом, ушла на базар, а дети еще спали, я, уже крепко поддатый, поехал в бар «Оксамит».

Посреди зала, недалеко от стойки, вальяжно закинув ногу за ногу, на краешке стола восседал Володя. Но узнать его было трудно. Дорогой черный костюм обтягивал плотную фигуру, на ногах красовались шикарные туфли, в зубах дымилась дорогущая сигара. Он что-то негромко говорил глазастой девчушке в белом передничке и с прической, смахивающей на разбросанный шквальным ветром стог сена. Она переминалась с ноги на ногу и заискивающе смотрела на расфуфыренного Володю.

Я подошел и по-приятельски похлопал его по плечу.

— Привет работникам бутылки и штопора!

— О, Иван! — обрадовался он, уверенно пожимая мне руку. — Рад тебя видеть! — И, повернувшись к девушке, командирским голосом приказал: — Стакан водки этому господину за счет заведения! И помни, Вика, это наш самый ценный посетитель! Ему можно наливать и в долг.

В поведении Володи, в его манере держаться чувствовалась незаметная раньше властность.

— Что, смену сдал напарнице? — спросил я, кивнув на девушку, которая торопливо наливала мне водку.

Он передал мне стакан, затем взял под руку и увлек вглубь зала.

— Не угадал! — Володя улыбнулся во всю ширь своих щек. — Я обучаю новую сотрудницу. Теперь, Ваня, я тут не наемный работник, а полновластный хозяин! Вот такие, брат, пироги! Светка перекупила этот бар для меня. Как раз подвернулся подходящий случай.

— Вот как! — удивился я. — Поздравляю!

Мы пожали друг другу руки и присели за столик.

— Может, покушаешь? — Володя старался мне угодить. Наверное, хотел хорошо выглядеть в глазах старого посетителя в качестве хозяина заведения.

— Да нет, спасибо! — поблагодарил я. — Расскажи лучше, как у тебя на личном фронте? Доволен Светкой?

— У меня дела просто отличные! Ты знаешь — тьху-тьху-тьху, — он трижды сплюнул под стол, — я счастлив, как никогда в жизни! Даже не думал раньше, что можно существовать вот так, не боясь упреков, не слушая постоянного нытья, брюзжания.

— Да, это действительно большое счастье, Володя, — согласился я.

Когда я выпил свою водку, он сам принес мне еще. Не забыл прихватить и ломтик лимона. Себе взял кофе.

— Ты бы выпил за компанию, — предложил я.

Он наклонился ко мне через стол и, смеясь, прошептал:

— Нельзя мне! Несолидно как-то перед подчиненной.

— Понял! — кивнул я, берясь за стакан.

Мы просидели не меньше часа. Володя еще дважды приносил мне выпивку.

Пьяный, но при памяти, я вышел наконец на улицу. Куда теперь? Постоял, поразмышлял. Некуда! Впервые за много лет — некуда!

Может, к кому-то из приятелей податься? Так на фиг я им нужен в субботний день! Люди заняты домашними делами, не до гостей. А женщин у меня нет. Ни одной! Ни единой! Я нынче, как тот волк одиночка. Сколько же я потерял милых сердцу дам за последний месяц?

Пошатываясь, я начал загибать пальцы: Лариса — раз, Ольга — два, Настя — три. Маша — четыре, Диана — пять… Стоп, стоп! Диана не в счет. Она не была моей женщиной.

Ведомый не здравым рассудком, а хмелем, я отправился на автовокзал и взял билет до Вольнянска. Зачем мне понадобилось ехать в этот зачумленный городишко? Ну, как же, захотелось проведать Надю — экс-жену моего покойного друга.

Вольнянск — рядом, езды полчаса. Но и за это время мое опьянение несколько прошло, хмель с головы повыветрился.

Прибыв в городок, я первым делом зашел на рынок и накупил гостинцев. К Надежде заявился с двумя пакетами, набитыми продуктами.

Дверь квартиры долго не открывалась. Кто-то возился за ней, покашливал и шептался, но впускать гостя не спешил.

— Надя! — позвал я. — Отворяй, у меня ноги окоченели!

Наконец щелкнул замок. Один. Потом — второй. Звякнула цепочка. Дверь приоткрылась, в проеме появилась крашенная голова Надежды. На голове — мелкие кудри, которых у жены Михаила я раньше никогда не видел. Глаза подведены, губы — подкрашены, на щеках — слой штукатурки. Если бы не знал, кто передо мной, подумал бы, что попал в пансионат для престарелых проституток.

— Ой, Ваня! — смущенно улыбаясь, она впустила меня в квартиру.

В прихожей я бросил на пол пакеты и стал стаскивать обувь.

— Проходи, проходи, Ванюша, на кухню! — суетилась возле меня Надежда. — Ты замерз, бедненький, сейчас отогреешься!

Я шагнул в распахнутую дверь кухни. На плите что-то шипело в сковородке, под потолком висело облако табачного дыма. За столом, уставленным тарелками, блюдцами и пивными бутылками, сидел худощавый немолодой мужичок в майке и спортивных брюках. Я сам был далеко не трезв, но сразу заметил, что он пьян, как змей.

— К нам гости пожаловали? — мужичок приподнялся со стула и подал мне свою широкую, жилистую руку работяги, сплошь украшенную витиеватыми татуировками. Представился, картавя и шепелявя одновременно: — Федор! Можно просто Федя!

Я назвал свое имя и присел на табурет у стола.

— Феденька, налей гостю! — Надежда, сняла полотенце с крючка на стене и застелила мои колени. — Ванюша, вот голубцы, вот варенички с творогом! Кушай, угощайся!

Мужик наклонился, извлек из-под стола початую бутылку водки и, налив в пустую чашку, пододвинул ко мне. Затем плеснул в другую чашку. И вопросительно посмотрел на Надежду: — А ты, мать, выпьешь еще немножко?

— Нет, нет! — замахала она руками. — Я просто посижу с вами.

— Пять капель! Всего пять капель, Надюха! — настаивал Федор.

— Ну ладно! Налей мне чуть-чуть, самую малость, — смущаясь, согласилась Надежда.

Чокнувшись, мы выпили. Я взял вилку и стал ковырять жареный картофель в сковородке. Федор закусывать не стал, закурил.

— Ты работаешь? — спросил он меня, кося пьяным глазом. — Где?

— В газете работаю, — ответил я, отложил вилку и тоже задымил.

— Кем? — глаза мужичка блуждали по моему лицу. Он уже не мог сосредоточить взгляд.

— Редактором.

— Пишешь?

— Пишу.

— Калымная, небось, работенка-то? — Федор швырнул только что начатую сигарету в жестянку из-под скумбрии и, взяв бутылку, опять налил себе и мне. Надежде уже не наливал.

Я неопределенно кивнул головой.

— Ну, за такого человека не грех и выпить! — воскликнул он с пафосом и уронил голову на грудь. Покачавшись из стороны в сторону, обратился к Надежде: — Не грех, а, хозяюшка?

— Не грех, не грех, — закивала она.

— Тогда поехали!

Выпили. Через минуту Федор понес околесицу и начал заваливаться на бок. Я подхватил его, с помощью Надежды оттащил в гостиную и уложил на диван.

Потом Надежда приготовила крепкий чай. Прихлебывая его в прикуску с рафинадом и вишневым вареньем, мы стали беседовать о жизни.

Влив в глотку еще две чашки водки и опять захмелев, я рассказал жене покойного друга и о Маше, и о Насте, и о Диане… Рассказал, не тая правды, не щадя своего самолюбия, не боясь показаться в ее глазах нехорошим человеком. Она слушала внимательно и не перебивала, только иногда осторожно смахивала полотенцем слезы с моих ресниц.

— Прости, милая подружка, что выложил тут перед тобой свои проблемы, — попросил я потом, обнимая ее за покатые плечи, как сестру. — Просто нужно было хоть раз в жизни выговориться перед кем-то из близких людей. Сил уже нет, носить все это в себе!

— Понимаю, Ванюша, все понимаю! — вздохнула Надежда, ласково поглаживая мою руку. — Тяжко у тебя сейчас на сердце. Знаешь, что я тебе посоветую? Сходи в церковь! Исповедуйся батюшке! Увидишь, насколько легче станет, как просветлеет душа!

Я обещал.

Мы посидели, повздыхали, и я начал собираться. Надежда тоже оделась, чтобы проводить меня на автостанцию.

Когда билет был куплен и автобус должен был вот-вот отправиться, Надя, взглянув мне в глаза со смущением, попросила:

— Не осуждай меня, Ванюша!

— За что? — не понял я.

— За то, Ваня, что изменила памяти Михаила, твоего друга. За Федора прости!

Я обнял ее, прижал к груди:

— Не за что мне прощать тебя, сестричка!

— Понимаешь, — прошептала она горячо, — я счастлива. Первый раз за свои сорок шесть лет. Пусть Федя немолодой, пусть чересчур увлекается выпивкой, но он… Понимаешь?

— Понимаю. Он любит тебя.

Я крепко поцеловал ее и запрыгнул в автобус. Дверь закрылась. Надежда улыбнулась мне сквозь слезы и приветливо помахала рукой.

Автобус тронулся.

С небес, чистых и ясных, как глаза безвременно ушедшей Маши, посыпался яблоневый цвет. Белые, белые лепестки…

Ну вот, зимний май настал. Последний месяц моей осени…




Эпилог


Я сижу в квартире на недостроенной улице Новокузнецкой. И маленькими глотками пью, обжигая губы, черный кофе. Водку я больше не употребляю. Завязал. Пошел к врачу и закодировался на десять лет.

Но это не все перемены в моей жизни. Я оставил работу в газете и перешел на государственное радио, где когда-то уже подвизался в качестве редактора. Зарплата, конечно, копеечная, но нужно было сменить обстановку.

Пистолета, кстати, у меня уже нет. Я выбросил его в Мокрую Московку — есть такая задрипанная речушка в Запорожье.

Я пью кофе. И смотрю в окно. Зимы уже нет. Она рано умерла. Захлебнулась потоками талой воды.

Как часовые у мавзолея Ленина, вытянувшись по струнке, стоят у дома юные березки, наряженные в зеленые мундиры, и бодро салютуют ветками весне. Да здравствует март! Да здравствует грядущее тепло! Да здравствует новая жизнь!

Сегодня я пришел в эту квартиру в последний раз. Вот посижу, попью кофейку и отнесу ключи хозяйке, она живет в соседнем подъезде. И этим подведу черту под прошлым. Все, мосты сожжены, ни шагу назад! Я теперь другой. Жизнь земная и жизнь загробная осветились для меня иным светом. Я многое понял, многое переоценил, мне многое открылось. И я совершенно потрясен и озадачен.

Я пью кофе и курю свои вонючие сигареты. Я не хочу ни о чем думать. Ни о былом, ни о будущем, ни, уж тем более, о настоящем. И желаний у меня нет никаких.

Чем бы заполнить эту холодную, эту жуткую пустоту в душе?