Фирменный поезд «Фомич»
Виктор Колупаев


Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) #1979






Колупаев В. Фирменный поезд «Фомич»: Фантастический роман. / Худож. В. Бахтин. М.: Молодая гвардия. 1979. — (Библиотека советской фантастики). — 271 стр., 80 коп., 100 000 экз.

Скорый поезд «Фомич» маршрутом Фомск-Марград — самый невероятный поезд в советской фантастике. Среди его пассажиров есть пришелец с другой планеты и человек, проживший миллион жизней, каждая из которых была вариантом одной и той же реальности. Писатель в этом поезде встретил наяву своего персонажа, с которым действительно произошло все то, что придумал писатель. А ещё в этом поезде исполняются любые желания, но с побочными эффектами, которые никто не может предугадать.







Виктор Колупаев

ФИРМЕННЫЙ ПОЕЗД «ФОМИЧ»








1


В город Фомск меня привела служебная командировка. Я согласовал в НИИ Теории Вероятностей ряд вопросов на новый прибор, побродил по Сиреневому саду и Тополиному бульвару, полюбовался кружевами старинной деревянной архитектуры. В общем, из отведенных мне пяти дней я за три сделал все, что нужно, и с легким сердцем отправился в кассу за авиабилетом. Билетов на ближайшие две недели не оказалось.

На железнодорожном вокзале я узнал, что из Фомска в Марград по четным числам ходит фирменный поезд. Сегодня же, как назло, было тридцать первое июля. А завтра — первое августа. Таким образом, одно четное число сгинуло. Мне это показалось нечестным, да, наверное, и не только мне, потому что по радио вдруг объявили, что фирменный поезд «Фомич» между тридцать первым июля и первым августа все-таки отправится, а именно: в 00 часов 00 минут по местному времени. О том, как я приобрел билет, рассказывать не имеет смысла. Приобрел, и все! Жаль вот только, что мне сломали электробритву, которая лежала в портфеле. Но это уж сущие пустяки. Настроение у меня было бодрое, все мне нравилось: и сам город Фомск, и название фирменного поезда — «Фомич». Мне нравилось даже то, что он отходил в 00 часов 00 минут.

В половине двенадцатого перрон вокзала уже был запружен людьми. Кого тут только не было! Мамаши с детьми, стремящиеся на берега Марградского моря, чтобы просолиться и загореть. Студенты строительного отряда с рюкзаками, в зеленых, видавших виды форменных костюмах с нашивками на рукавах и штанинах; две гитары выдавали ритм, а студенты пели. Сам я уже давно не пел этих песен, да многих просто и не знал… Поезд ожидали старушки, едущие в гости к детям. Мужчины с портфелями — эти в Старотайгинск в командировку, и с чемоданами и сетками — эти дальше: на Урал, в Москву, Ленинград, на Волгу и в Прибалтику, но уже отдыхать, осмотреть исторические и архитектурные памятники, продегустировать местные вина.

Слева показались огни электровоза. Протяжный предупредительный гудок, и передо мной замелькали вагоны. Я стал в конец очереди и начал продвигаться вперед малюсенькими шажками.

Меня толкнули в спину, но не настолько, чтобы сбить с ног.

— Извините, — раздалось сзади.

Я оглянулся. Передо мной стоял мужчина лет сорока в сером костюме, белой рубашке и голубоватом галстуке. В одной руке он держал портфель, в другой — новый кожаный чемоданчик. Мужчина явно от чего-то страдал. Уж очень мученическое у него было выражение лица.

— Извините… Год, число, месяц?

— Тридцать первое июля… почти первое августа уже… тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — ответил я. — А что? У вас на другое число?

— На это число. — Человек, кажется, приходил в себя. — Совпало.

Я что-то промычал в ответ и продвинулся вперед еще на полшага.

— Реальность та самая? — спросил мужчина в сером.

— Реальность как реальность. Самая что ни на есть реальная.

— Ах да… Этого никто не может знать.

— Граждане! Приготовьте билеты!

За мной двигалось человек десять. Перрон заметно пустел. Я отдал свой билет проводнице.

Мое путешествие началось.

— Простите… — Это я нечаянно пнул чемодан, потом, выдохнув воздух, протиснулся между стеной и чьей-то могучей спиной, перешагнул через человека, засунувшего голову под боковое сиденье. Еще усилие. А вот уже выходили провожающие. Пришлось втиснуться в чье-то купе и пропустить встречный поток. Наконец я добрался до своей полки. В купе было жарко и пахло смолой. Запах исходил от сосновой ветки, стоящей в графине с водой на столике в четырехместном отделении. Я забросил портфель на свою полку, верхнюю боковую, снял пиджак, который мне изрядно надоел, отер пот со лба.

В купе находилась молодая супружеская чета. Он нежно называл ее Тосик, она его весело — Семка. Они уже забросили вещи на полки и теперь целовались. Я сделал шаг назад. Мужчина, который нечаянно толкнул меня в спину на перроне, протиснулся мимо и сел на боковое сиденье. Сосед, значит. Чемодан он поставил на столик, а портфель себе на колени.

Из вагона уже началось массовое бегство провожающих, а эти двое в моем купе никак не могли расстаться. Вежливость вежливостью, но и занимать чужое купе я тоже не мог. Я прошел в свое и посторонился, чтобы людям было удобнее выходить. Господи! Эти двое уже ели!

— Садитесь с нами ужинать, — предложила Тося.

Оказывается, они не провожали друг друга, а ехали оба.

— Спасибо, я только что из ресторана.

— Фомский ресторан! — завопил Семен. — Да после него только еще больше есть хочется. Садитесь. Я сейчас чай организую.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — попытался отговориться я, но было уже поздно.

Семен сорвался с места и убежал за чаем, а какой сейчас мог быть чай? Поезд-то еще стоял! Тося вручила мне ломоть хлеба с маслом и домашней ветчиной. А впереди, судя по столу, предполагалась обязательная в таких случаях вареная курица, колбаса, огурцы, помидоры, котлеты и что-то там еще.

Поезд тронулся и начал набирать скорость.

— Ну вот, — сказал я. — Так и есть. Двое все-таки опоздали.

— Ой! Что вы! — радостно воскликнула Тося.

На перроне послышались крики:

— Давай! Подсаживай! Стоп-кран!

В коридор из тамбура просунулся чемодан, потом голова старушки в цветастом платке, затем сама старушка, во второй руке у нее был еще один чемодан, а за плечами огромный рюкзак, который очень аккуратно и естественно застрял в проеме. Несколько человек выглянули в коридор, парень из соседнего купе рысью бросился к старушке на помощь. Я положил на столик бутерброд и тоже ринулся к выходу.

— Голубчик, — сказала бабуся парню, — да ты поднимешь ли?

— Ничего, не такие поднимали, — ответил парень, взял чемодан из руки старушки в свою и тут же брякнул его на пол.

— Ого! — сказал он. — Однако!

— Да сама я, голубчик, сама. Рюкзак бы кто протолкнул.

— Давайте мне, — сказал я. Парень потеснился, но мне лишь с трудом удалось оторвать чемодан от пола.

Это уже был конфуз. Я рванул еще раз, мне удалось перебросить тяжелющий чемодан через порожек. И тут, отбросив всякий ложный стыд, мы потащили чемодан вдвоем, обивая им ноги и стукаясь локтями о перегородки купе.

— Восемнадцатое место, — подсказала старушка.

Ясно. Это наше купе. Теперь бы как саму бабусю выручить. Парень оказался сообразительнее меня.

— Мамаша, бросайте чемодан и вылезайте из лямок рюкзака. Сможете?

— Смогу, голубчик, смогу.

Рюкзак так и остался висеть на высоте метра, зажатый с двух сторон стойками двери. Где-то в тамбуре гневалась проводница:

— Мне постели готовить надо. Ишь расположились!

— Сейчас, милая, сейчас. — Старушка схватила чемодан и бодро засеменила по коридору.

А парень и я с трудом потащили рюкзак.

— На верхнюю-то — обломится, — предостерегла старушка.

Это и так было ясно. Чемоданы и рюкзак мы пристроили под нижние полки.

Старушка, ничуть не уставшая, расположилась на левой нижней. Я хотел было сесть на свое законное место, но Тося перехватила мое движение.

— Ох, а ветчину-то вы и не попробовали.

— Да, да, спасибо. — Я взял кусок и сел на правую полку. Старушка была тоже приглашена к столу и не отказалась.

— У меня мама в Фомске живет, — пояснила Тося. — Домашнее-то ведь вкуснее. Правда?

Я бездумно согласился и тут же понял, что теперь буду есть, пока это занятие не надоест самим молодоженам и они не начнут укладываться спать.

— А тот товарищ, — обратилась ко мне Тося. — Эй, товарищ! — Это уже относилось к гражданину в сером. — Подсаживайтесь, пожалуйста, откушать. Все домашнее.

— А? Что? — очнулся гражданин.

— Садитесь сюда поближе.

— Год, число, месяц? — отрывисто спросил гражданин.

— Теперь уже первое августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — ответил я. — Вы уже спрашивали.

— А реальность та самая?

— Самая что ни на есть та.

— Благодарю вас. — И гражданин снова погрузился в глубокие раздумья или сон, понять это было трудно.

Бабуся чувствовала себя за столом совершенно свободно, ловко чистила жирную колбасу, раздирала курицу. Пассажиры вагона помаленьку осваивались с новым житьем-бытьем. В последнем купе студенты запели «Бамовский вальс».

— Постельного белья на всех не хватит, — объявила проводница. — Только двадцать пять комплектов. Детям и престарелым.

— Как это? Как это? — заволновались в вагоне.

— Кому не нравится, может ехать другим поездом.

Простыни и наволочки мне не видать. Я уже вышел из одного привилегированного возраста и еще не вошел в другой.

— Вам, гражданочка. — Проводница бросила пачку постельного белья и полотенце старушке. — Детей нету?

— Не надо мне, голубушка, постели, — сказала старушка. — Мне в Старотайгинске выходить. Посижу и так.

— Не хотите, как хотите, — сказала проводница и быстро схватила комплект постельных принадлежностей.

— А, — махнула рукой Тося. — Мне Семка все равно достанет.

Я хотел было сказать, что его что-то долго нет, но раз Тося не беспокоилась, нечего было волноваться; и мне.




2


В коридоре у титана послышался звон стаканов, он все приближался.

— Семка… — начала было Тося и осеклась.

В коридоре стоял крупный, представительный мужчина с портфелем в руке. Головой он загораживал потолочный плафон, и поэтому казалось, что из его головы исходят лучи. Он был похож на бога, только в велюровой шляпе. И это в тридцатиградусную жару! А ведь он был еще и в пальто!

— Будьте любезны, — сказал мужчина и вошел в купе. Вместе с ним в купе вошло что-то необычное и таинственное.

Появился Семен. Он тоже был весь нервное напряжение. Даже пустые стаканы позвякивали на подносе не в такт колесам вагона. А было их, стаканов, не пять, а шесть. Значит, Семен заметил странного пассажира еще в коридоре.

— Вот, — пробормотал Семен, боком входя в купе. — Чаек, так сказать. Не откажите… за компанию… как положено.

А где он был, этот чаек? Шесть пустых стаканов на подносе.

— Будьте любезны, — еще раз сказал пассажир и протянул руку за курицей. Рука его на мгновение задержалась, и о столик стукнула литровая бутылка из темного стекла. На этикетке значилось: «Напитки разные, 0,5 л». Но бутылка была литровая. Рука вернулась назад. Пассажир вовсе и не собирался брать курицу.

Все молчали. Мужчина — величественно, мы — настороженно.

— Обыкновеннов, — наконец нарушил молчание шестой пассажир.

— Тося, — сделала попытку приподняться молодая женщина.

— Семен К-кирсанов, — представился ее муж.

— Бабуся я, и все тут, — сказала старушка.

— Мальцев, — сказал я.

— Ради бога, год, число, месяц? — взмолился пассажир в сером костюме.

— Реальность нормальная, — уже привычно ответил я.

Пассажир увидел странную бутылку и, кажется, наконец уверовал, что реальность действительно вполне нормальная.

Тося расчистила место на столике, чтобы можно было поставить стаканы. Семен мигом утащил пустой поднос и вернулся. Мы сидели и молчали, а поезд мерно и усыпляюще постукивал колесами.

— За знакомство, — предложил товарищ Обыкновеннов, наполняя стаканы. У бабуси, судя по запаху, оказался чай, заваренный смородиновыми ветками. У меня — холодное молоко, чему я очень обрадовался. У Тоси и Семена — газированная вода. Пассажиру в сером я передал что-то пахнущее валерьянкой. Сам товарищ Обыкновеннов держал в руках стакан чистейшей воды.

— Ловко это у вас получается! — сказал я.

— Наука! — пояснил Семен. — Семимильные шаги!

Через несколько минут мы разговорились. Я рассказал о командировке. Семен и Тося, оказывается, ехали в Усть-Манск к матери Семена. Бабуся направлялась к внуку в Старотайгинск. Таинственный пассажир в пальто и велюровой шляпе должен был сойти в Петухове, но мне, неместному жителю, название этой станции мало что говорило. Гражданин в сером маленькими глоточками пил свою микстуру и ни с кем не разговаривал.

Я, Семен, а особенно Тося, нет-нет да и посматривали украдкой на шестого пассажира, словно полагая, что сейчас произойдет, что-то необычное. Сами того не замечая, мы подогревали в себе интерес к нему, сами взвинчивали себя, начиная вспоминать таинственные истории. Пассажир Обыкновеннов слушал нас внимательно и даже сам рассказал историю про Змея Горыныча.

— А-а… — засмеялась Тося. — Ведь это сказка!

Мы по очереди поделились еще несколькими историями, вспоминали летающие тарелки, Бермудский треугольник и гигантских кальмаров. Семен привстал и, хитро изогнувшись, достал из чемодана книгу «Внеземные цивилизации».

— Вот, — сказал он. — В букинистическом купил. Ценная книга.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался пассажир Обыкновеннов. — Про Ыбрыгым ничего нет?

— Про что? — переспросил Семен.

— Похоже, что нет, — сам себе ответил шестой пассажир, быстро перелистав страницы. — Цивилизация такая есть. — Это сообщение уже относилось к нам.

— В Атлантиде? — спросила Тося.

— Нет, нет. Так называлась планета.

Мы машинально пропустили слова пассажира Обыкновеннова мимо ушей, и Тося даже сказала:

— Про цивилизации сейчас пишут много.

И тут до нас дошел смысл фразы. Мы посмотрели друг на друга, огорошенные до чрезвычайности.

— Вы… вы пришелец? — приподнимаясь с полки, спросил Семен. Голос его дрожал. Но даже дрожь не могла заглушить восторга, с которым он произнес эти слова.

— Да, — подтвердил пассажир Обыкновеннов.

Вот так иногда просто и тихо необычное входит в вашу жизнь.

По лицу Семена и Тоси было видно, что они поверили таинственному пассажиру сразу, окончательно и бесповоротно. Я предполагаю, что они давно этого ждали. Должен был, должен был встретиться пришелец на их дороге!

Неужели мир так тесен? И стоит только сесть в фирменный поезд, как тут же встретишь пришельца…

Я бы и сам поверил, но меня сбивала с толку обыденность обстановки. Вот так, в плацкартном вагоне, встретить пришельца с другой планеты?

Вот так чудеса!

Вообще-то вагон уже постепенно засыпал, общий свет в плафонах коридора был приглушен, колеса стучали, нас покачивало, за окном чернела глубокая ночь.

Лишь шесть гуманоидов в нашем купе и не помышляли о сне. Да еще несколько заглядывали из соседних.

— Расскажите, — попросили мы в один голос, ну разве что чуть-чуть вразнобой, так это от волнения.




3


— Мое настоящее имя Роз Щучь, — начал пришелец. — Я был командиром космического лайнера класса «галактика — галактика». Экипаж корабля состоял из четырехсот шестидесяти ыбрыгымцев. Из них триста сорок были «носителями истины». Цивилизация на планете Земля, когда мы прибыли сюда, проходила третью стадию из тысячи ста, пройденных на нашей планете. Целью экспедиции являлось ускорение развития земной цивилизации. Для этого мы высадили на Земле в различных пунктах и в различное время триста тридцать восемь «носителей истины».

А что толку? Все наши попытки разбивались о непонятную логику землян. «Носители истины» гибли один за другим. Прекрасные дворцы и храмы превращались в руины. Проходили века и тысячелетия. И уже лишь два «носителя истины» осталось в составе экспедиции. Мы долго думали, как использовать этот последний шанс. Куда высадить двух оставшихся «носителей истины»?

Греция, Рим, государство Маврикий, Соединенные Штаты Америки и прочие, и прочие из списка места высадки, как абсолютно бесперспективные для быстрого развития цивилизации, были исключены.

Оставалось одно: высаживаться в тридевятом царстве, тридесятом государстве.

Выбор пал на «носителя истины» по имени Е Мель. Второй — Ива Нушка остался в запасе.

…Каково было наше состояние! Шутка ли! Ведь приоткрывалась завеса над одной из самых интереснейших тайн — пребывании пришельцев на Земле.

Даже я весь подался вперед, забыв, что совсем недавно довольно скептически относился к этой гипотезе.

Пассажир Обыкновеннов, он же пришелец Роз Щучь, грустно прикрыл глаза рукой, затем вздрогнул и вдохновенно заговорил:

— Красивый парень был этот Е Мель. Интеллектуал, умница. А уж не терялся в любой обстановке. Да, были ыбрыгымцы в наше время! Как сейчас помню, высадился Е Мель в назначенном месте, закидал снегом и сучьями ракетоплан и поехал на вездеходе искать гостиницу. Но в тридевятом царстве всегда было туговато с местами в гостиницах. То конференции, то слеты, то интуристы. В общем, оказалось, что это безнадежное дело. Пришлось Е Мелю остановиться в избе у одного хромого старика. На другой день два сына старика уехали на базар, а бабы, невестки, стали посылать: «Сходи, Е Мель, за водой». «Носитель истины» срочно обдумывал на печи план дальнейших действий и поэтому ответил: «Неохота». — «Сходи, Е Мель, а то братья с базара воротятся, информации не привезут». — «Ну ладно», — сказал Е Мель, вспомнив, что он должен сделать мне, Розу Щучу, командиру корабля, отчет, слез с печки, обулся, оделся, взял ведра, антигравитационные подкладки, плазменный резак и пошел на речку. Прорезав лед, он зачерпнул воды, поставил ведра и отчитался по рации ближнего действия, выполненной в виде средних размеров рыбины, о событиях предыдущего дня. Затем прикрепил антигравитационные подкладки к днищам ведер, а сам пошел вслед за ведрами. Идут ведра по деревне, народ дивится, а Е Мель идет сзади, посмеивается. Зашли ведра в избу и сами стали на лавку, а Е Мель полез на печку обдумывать способы ускорения развития земной цивилизации. Прошло много ли, мало ли времени… Вездеход возил дрова из лесу. Энергороботы рубили эти дрова. Все шло по заранее намеченному плану. Но однажды произошел непредвиденный случай. Вышла из строя система комплексного восприятия вездехода, и он помял много народу. Инцидент получил широкую огласку. Слухи дошли до царя, и Е Меля вызвали во дворец. Здесь впервые и увидел Е Мель Марью-царевну. И тут мне пришло в голову новое, оригинальное решение проблемы. Нужно было сделать так, чтобы Марья-царевна полюбила «носителя истины» и вышла за него замуж. Царь ей даст в приданое полцарства. А, став премьер-министром тридесятого государства, Е Мель путем рационального и гуманного законодательства ускорит развитие цивилизации на Земле. Сказано — сделано! «По щучьему веленью, по моему хотенью — пускай царская дочь меня полюбит», — сказал Е Мель. И в тот же момент Марья-царевна полюбила «носителя истины». Для ыбрыгымцев сотворить такое чудо было сущим пустяком. Но не так-то просто было ускорить развитие земной цивилизации. Еще много раз Е Мелю приходилось обращаться ко мне за помощью, прежде чем царь сказал: «Женись на моей дочери, Е Мелюшка. Бери царство, только не губи меня!» Тут устроили пир на весь мир, и Е Мель стал править государством.

Казалось, что купе раскололось пополам, так все слушатели взорвались аплодисментами после слов, сказанных товарищем пришельцем.

— Слушайте, что произошло дальше… К великому моему отчаянию, Е Мель пристрастился к медовухе и пустил дело развития земной цивилизации на самотек. Та же участь постигла и Ива Нушку.

Мы ошеломленно молчали.

— Прошло несколько лет, — грустно продолжал пришелец. — Меня уже не страшило, что я скажу Высшему Совету. Все запасы энергии на корабле были израсходованы. Обратный путь отрезан. С тоской и печалью смотрел я на странную планету. Ускорить развитие земной цивилизации не удалось.

Настроение в купе было явно испорчено. Только откуда-то взявшаяся проводница вдруг прозрела и стала требовать:

— Где билет на девятнадцатое место? Кто его занимает?

— Да тише вы! — зашумели на нее.

— Пришелец, — пояснил Семен, который был с проводницей уже в хороших отношениях.

— Я вижу, что пришелец, раз билета нету. Шляются тут всякие.

— Да есть у него билет! Есть!

— А если есть, так пусть предъявит.

— Ну, минутку! Надо же дослушать. Садитесь, тетя Маша. — Семен уже звал проводницу по имени.

На полке потеснились, и тетя Маша строго уселась.

На протяжении всей этой мелочной перепалки пришелец сохранял спокойное достоинство.

— Продолжайте, товарищ Обыкновеннов, — попросила Тося.

— Какие у вас дети! — неожиданно проникновенным голосом сказал пришелец. У нас даже настроение мгновенно повысилось. Может, еще не все потеряно? — Какие дети! Это они, ребятишки средней группы Петуховского детского дома, прибывшие на вечернюю прогулку на Луну, под метровым слоем космической пыли обнаружили наш экстралайнер. Мы остались на Земле. Я сейчас работаю в Фомском университете и пишу диссертацию на тему «К вопросу об одном возможном истоке народной сказки об Емелюшке-дурачке».

— А билет? — спросила проводница.

Пришелец молча достал из велюровой шляпы билет и протянул его назойливой женщине.

— Так у вас же до Петухова?! — изумилась тетя Маша.

— Совершенно верно. Будьте любезны!

— А Петухово совсем в другую сторону. Вам же на Усино надо!

— Мне все равно, в какую сторону, лишь бы в Петухово.

— Э-э, гражданин. Вроде ты и без билета оказался.

Пришелец водрузил на голову велюровую шляпу и встал. И даже темнее от этого стало в купе.

— Сами штраф заплатите или бригадира вызывать?

— Будьте любезны, — сказал товарищ Обыкновеннов и шагнул куда-то в столик, в стенку, в окно.

Мало сказать, что все поразевали рты от удивления, таинственности и необычности. Тетю Машу даже не стали журить за содеянное. Она сама ушла, громко заявив:

— Пусть бригадир разбирается. — Но даже не вышла в тамбур, а сразу же заперлась в своем служебном купе.

Все было очень и очень убедительно. Меня смущало только одно обстоятельство. Ведь шел всего лишь 1975 год, и я что-то не слышал о детских экскурсиях на Луну. Впрочем, ведь пришелец мог просто пропутешествовать во времени.

Да-а… Странные иногда бывают встречи в поездах…




4


Таинственный пришелец — да разве мог он быть не таинственным! — исчез, оставив после себя приятное ощущение чуда. Несколько минут все еще сидели, ошеломленно перебрасываясь незначительными фразами, потом начали готовиться ко сну. У нас наверняка произошло, как говорят биологи, запредельное торможение. Те, кто стоял, заглядывая к нам, тоже разошлись. Семен Кирсанов встал, чтобы приготовить постель себе и жене. И под ним, к радости Тоси, оказался комплект постельного белья, чистого и теплого. Кирсанов предложил одну простыню бабусе, но та отказалась, так как ей рано утром, всего через каких-нибудь три-четыре часа, нужно было выходить в Старотайгинске. Семен достал Тосе халатик, а я пошел в тамбур, чтобы покурить и привести себя в состояние, при котором мне удалось бы заснуть.

Я попытался было разобраться во всей этой истории, но у меня ничего не вышло, эмоции пока подавляли сознание.

Я еще минут пять постоял у окна, потом вернулся в свое купе. Семен подталкивал под матрас углы Тосиной простыни, чтобы нигде не дуло и вообще было уютно и навевало сон. Потом он сам ловко вскочил на свою полку.

Я развернул матрас, положил мягкую подушку, постелил поверх всего одеяло. Спать не хотелось. Бабуся все сидела, маленькая, прямая и доброжелательная. Гражданин в сером теперь уже точно спал. В вагоне было душно, а вентилятор не работал. Лезть на свою полку я передумал и сел на боковое сиденье лицом по ходу поезда. Тося уже уснула, разметав обнаженные пухленькие руки. Семен во сне свистел носом. Бабуся заерзала и передвинулась на своей полке ближе ко мне. Я оглянулся. Бабуся манила меня пальцем.

— Что? — спросил я и повернулся, перегородив ногами коридор.

— Сколько тебе лет, голубчик? — спросила бабуся.

— Двадцать семь, — шепотом ответил я. Возможность предстоящего разговора меня даже обрадовала.

— А мне, голубчик, восемьдесят.

— Бывает, — согласился я. — Я вам помогу в Старотайгинске выйти. Вас кто-нибудь встречает?

— Внучек, если не проспит.

— Ох! — сказал я. — А чемодан-то мы из-под Тосиной полки не вытащили. Придется будить ее.

Старушка помолчала раздумывая.

— Может, и не придется.

— А как же чемодан?

— Возьму и оставлю! — вдруг рассердилась бабуся.

— Но как же можно? Что его, потом досылать вам? Разбудим Тосю, что же теперь делать? Всякое бывает.

— Ох, голубчик, ты еще и не знаешь, что иногда бывает…

— Конечно, — согласился я, — но, может, еще узнаю. Вот сегодня, например, узнал.

— Симпатичный юноша, — сказала бабуся.

— Вы это о пришельце?

— Ну да. А то о ком же? В хорошей, видать, воспитывался семье.

— Да ему уже несколько тысяч лет!

— Следит, значит, за собой.

— Ну ладно… А что делать с чемоданом?

— Оставим, — вздохнула бабуся. — Ты, голубчик, послушай, что я тебе расскажу, а потом уж решим, что мне делать с этим чемоданом.

— Конечно. Рассказывайте. Я слушаю.

Бабуся поправила платок загорелыми морщинистыми пальцами.

— Ведь больше ста у меня детей, внуков и правнуков. А вот один всю жизнь себе поломал… Сын младший. Афиноген. Сорок пять подлецу стукнуло. Грузчиком в мебельном магазине работает. Таскать им приходится громоздкие вещи: пианино, шифоньеры, диваны, шкафы. По ровному месту оно еще и ничего. А вот на лестницах… Одно мучение. Там ведь не развернешься. В дверь не пролезешь. Ну а в коридорчиках обязательно застрянешь. У грузчиков-то хоть немного лучше получается, чем у самих жильцов. Жильцы им за то пятерки и платят, что сами бы ни за что не протолкнули какой-нибудь там диван через дверь. Вот он и придумал. А уж как и что, не взыщи, не знаю. Нужно взять, например, шкаф и как-то по-особенному его упаковать. Не скажу как, врать не стану. Упакует он его своим способом, а шкаф-то вдруг и сделается малюсеньким, да и весить начинает всего ничего. Тут его бери и неси куда хочешь. Принес, распаковал, как положено, он и стал нормальным шкафом. Понимаешь, голубчик?

— Понимаю, — сказал я, хотя сам пока ничего не понимал. — А он не пробовал с этим куда-нибудь обращаться?

— Говорит, что пробовал. В какую-то транспортную контору. Да его назад отослали, потому что там у шоферов зарплата с тонно-километров идет, а что они заработают, если по паре спичечных коробков начнут перевозить?

— Так, так… И что же дальше?

— А нынче весной Колька, сын его, приехал и крупно поспорил с отцом. Сноха рассказывала. Вроде как отец бесполезную жизнь прожил. Обидел он Феню. Рассорились окончательно. Феня что-то с месяц делал, никому не показывал, а потом и задурил. Вот я к нему и приезжала. «Эти два чемодана, — говорит, — Кольке увезите, и рюкзак. Пусть посмотрит. В одном — поезд для его сына, в другом — магазин для жены и дочери, а в третьем — пасека для всего семейства». Вот и везу. Только зачем правнучке магазин? У них и так в семье мать да дочь на тряпки молятся. Обойдутся и без магазина. Игрушки, а как взаправду. Хочешь, голубчик, взглянуть?

— Интересно. С удовольствием.

Бабуся привстала с полки, я приподнял сиденье, и вдвоем мы, хоть и с трудом, вытащили чемодан. Бабуся открыла его прямо на полу. Сначала я ничего не увидел, тьма в чемодане, и только. Потом вроде бы перестук какой-то послышался. Но грохот нашего поезда все заглушал.

— Ночь там сейчас, — сказала бабуся. — А может быть, и день.

Я нагнул голову и присмотрелся. В темноте ночи на дне чемодана мчался поезд. И электровоз и вагончики — все было сделано очень тщательно, как взаправдашнее, только малюсеньких размеров. Я хотел потрогать игрушку, но, как только коснулся одного из вагончиков пальцем, что-то дернуло наш вагон, да уж что-то очень сильно. Я чуть не упал, а Семен едва не свалился с полки.

— Стрелки! — чертыхнулся я и даже вспомнил анекдот про стрелочника.

Поезд-игрушка стоял на месте, но у меня возникло ощущение, что он движется. А в чем тут дело, понять никак не мог. Да-а… Занятная игрушка.

— А в рюкзаке пасека, — сказала бабуся. — Ульи стоят, избушка, лес. Речка есть, ручеек. И пчелы летают, медок собирают. Им, городским-то, пасека в диковинку. И не видели ведь никогда. А вот барахолку эту, магазин, и везти не хочу. Хватит у них и без того магазинов, да и всякого барахла. И девушку тревожить не хочется. Ишь как разметалась…

Я взглянул на Тосю. Лицо ее сейчас было очень красиво, руки действительно разметались, а одна свесилась к полу. Бабуся взяла ее и осторожно положила на простыню. Тося даже не пошевелилась. Я выпрямился, машинально оглянулся. Парень из соседнего купе на своей верхней боковой не спал, а как только я оглянулся, сразу отвел свой взгляд. Ясно, он все это время смотрел на Тосю. Ну и тип. Надо утром поговорить: чего ему пялиться на замужнюю женщину?

Я закрыл чемодан и защелкнул замки.

— И как это вы, бабуся, с такой тяжестью управляетесь?

— Ой, и не говори, голубчик. Еле запрыгнула. Поезд-то уже тронулся.

— Да я бы и с одним чемоданом не запрыгнул.

— А получилось. Как не запрыгнешь, когда Фенька орет: «Везите скорее игрушки Кольке! Пусть меры примет!» Не помню, как и заскочила. А тут вы с молодым человеком… Ох, дела, наши дела… Заговорила я тебя своими разговорами. Ты уж извини. Этот молодой человек в шляпе, конечно, интереснее рассказывал. На то он и пришелец… Но ведь хочется с кем-нибудь поговорить.

Да. Я знал это. В поездах люди знакомятся очень быстро и рассказывают порой друг другу про себя такие истории, которые и самым близким не осмелились бы поведать.

— Ты спи, голубчик, спи. Пусть моя скучная старушечья история поможет тебе заснуть.

— Да нет. История очень интересная. Что-то в ней есть.

— Лезь, лезь на полку, голубчик. А я подремлю сидя. Часа два уже осталось.

Я оглядел коридор. Теперь уже наверняка все спали, кроме, нас. Даже тот парень из соседнего купе, что засматривался на Тосю.

— Подремлю, пожалуй, — сказал я и как есть, не раздеваясь, улегся на полке.

Покачивало. Раньше меня в поездах всегда здорово убаюкивало.




5


Неясный полусумрак вагона начал рассеиваться, всхрапывания и сонное сопение отдалились куда-то за горизонт, в бесконечность. А сам горизонт оказался вдруг резко очерченным. Вокруг, насколько хватал глаз, желтая стерня. Лишь здесь, возле озера, зеленели низкорослые кусты, да противоположный край темнел камышами. Метрах в ста от берега стоял вагончик и палатка на десять человек. Там варили ужин. Я только что приехал на тракторе ДТ-54, и теперь надо было искупаться. Я задержался на поле, дискуя стерню, хотелось добить этот участок, чтобы завтра начать новый. Я сбросил с себя промасленную рубаху и брюки, постоял немного и зашел в воду. Теплая, она была приятна и ласкова. Я заплыл на середину этого искусственного озера, образованного запрудой в овраге, полежал немного на спине, потом доплыл до противоположного берега и двинулся вдоль камышей. Здесь уже все было исследовано за полтора месяца работы. И все же я нашел просвет, с метр шириной, извилистый, может, потому и не замеченный никем. Плыть здесь можно было только брассом, тихонечко, да я и не торопился, не хотелось вылезать из воды. Таинственный ход в камышах закончился маленьким пятачком песка, метра два на три, а дальше шли заросли кустов. Этот пятачок нельзя было заметить и с берега. Я покрутил головой по сторонам: никого. Вылез, стряхнул воду, потянулся… на плечи мне легли чьи-то руки, нагретые солнцем, и горячее тело прижалось к спине. Я вздрогнул и чуть было не заорал: «Кто это?!» — но лишь замер. Потом руки опустились, меня резко повернули… Та самая студентка из последнего купе. Беззвучно смеется, и солнечные зайчики прыгают в ее глазах. «Что же ты так долго не приплывал?» — «Только что пригнал трактор… А ты…» — «Тс-с… Наговоримся еще… Ага?» — «Да». Ее лицо уткнулось мне в грудь, и я потрогал черные распущенные по спине волосы. Они были сухими.

— Эй, голубчик! — закричали с того берега. Но мне не хотелось уплывать отсюда.

— Голубчик, ишь заснул как крепко. Вставай. Старотайгинск.

Это был сон. Но какой сон!

— А как ты сладко спал, голубчик… Зря я тебя разбудила.

— Нет, нет, бабуся. В самый раз. Все равно бы эти через пять минут приперлись.

— Кто же?

— А-а… Фу! Во сне это. Хорошо, бабуся, что разбудили.

— Ну и ладно. Ты, поди, умываться будешь?

— Потом. Провожу вас, пробегусь по вокзалу. Не был здесь ни разу.

— Ну и хорошо. Пробегись. Разомнешься немного.

— Еще один безбилетный пассажир, — сказала проводница, выходя из последнего купе. — Вот чудит молодежь!

— Серьезная женщина, — заметил я, когда она прошла.

— Работа ответственная, будешь серьезным, — сказала бабуся.

За окнами в мутном еще рассвете мелькали огни, поезд вздрагивал на стрелках и замедлял ход.

Я взял рюкзак за лямку, рванул, толку пока никакого не вышло. С верхней полки соседнего купе соскочил парень, молча ухватил рюкзак. С помощью бабуси он нацепил на меня эту самую пасеку. Стоять еще было можно, но как сделать шаг, я не представлял. Рискнуть, что ли? Я рискнул, но, чтобы не упасть, обеими руками ухватился за стойки по бокам коридора. А как же бабуся с ним? Я сделал еще шаг. Теперь нужно было сделать два без всякой опоры для рук. Это мне удалось только с помощью волевого усилия. Ну а теперь снова есть за что уцепиться. Сзади пыхтел парень с чемоданом, ему приходилось не легче, да еще и руки заняты. Поезд притормаживал, а когда толчком остановился, я по инерции понесся вперед, чуть не раздавив трех пассажиров с полотенцами в руках. Парень загремел чемоданом, зацепился за что-то. Меня здорово тряхнуло, да и весь поезд тоже.

Вот и тамбур. Теперь бы только шагнуть на платформу.

— Пропустите, — прохрипел я проводнице.

Вид у меня, наверное, был страшен, потому что тетя Маша резко отскочила в сторону. И я вывалился на перрон.

— Бабуся у вас в вагоне есть? — спросил меня черноволосый гигант.

— Во… Вот рюкзак. — Я и снять-то его не мог. — Помогите.

Гигант мигом высвободил мои плечи из лямок. Я тяжело дышал. Надо было помочь парню. Но гигант сообразил сам. А тут уж и бабуся осторожно выходила из вагона.

— Бабуся, родненькая!

— Коленька! Голубчик!

Пока они целовались, я отдышался. Тот парень тоже.

— Вот спасибо за помощь, голубчики. Теперь уж я доберусь. Внучек вот меня встретил. Извини, голубчик, за ночной разговор.

— Да что вы! Спасибо вам за него, а вы — извините. А второй чемодан? Может, заберете?

— Да ну его к лешему!

— Что за чемодан? — загремел внучек Коля.

— Да отцов подарок. Магазин, вишь, состроил, чтобы внучка играла.

— Это он Анюте простить не может. И правильно. Пусть этот чемодан едет в Марград.

Он взвалил на плечо рюкзак, осел немного, но выстоял, подкинул его еще чуть-чуть, чтобы удобнее лежал, присел, не сгибая спины, за чемоданом, взял его за ручку, хрипло ухнул, приподнял и пошел ровно, не пошатываясь, хотя и медленно. Бабуся поспешила за ним, оглянулась и еще раз сказала на прощание:

— Спасибо, голубчики.

Бабуся с внуком скрылись в тоннеле. Поезд стоял, кажется, у четвертой платформы.

— Может, в буфет заглянем? — предложил парень. — Ресторан еще когда откроется.

— А что? Идея! — согласился я. — А где тут буфет?

— Найдем, не маленькие. Ты в Марград? — спросил он, когда мы уже шагали ко входу тоннеля.

— Ага. А ты?

— Я дальше, в Москву. А вообще-то я коренной фомич Иван. — И он на ходу протянул мне руку.

— Артем, — сказал я, пожимая его ладонь.

— Интересная бабуся, — сказал Иван. — Не спалось что-то сегодня. Я слышал, что она рассказывала. Извини, так получилось.

— За что же тут извиняться? Слышал да и слышал… История, конечно, интересная. И что-то в ней есть, а вот что, не могу сообразить.

— Ну, это самовнушение после рассказа товарища Обыкновеннова. Непробоистый, видно, мужик, раз с диссертацией у него туго.

Мы вышли из тоннеля в зал. Слева размещался буфет. Блестящий автомат для приготовления кофе периодически исторгал из себя клубы пара. Человек десять стояло в очереди. Я взглянул на часы. Фу, пропасть! Часы стояли.

— Послушай, Иван, сколько времени на твоих?

Иван взглянул на руку, потряс ею, поднес к уху.

— Стоят, — изумленно произнес он. — Невероятно!

— И у меня стоят. Скажите, пожалуйста, — обратился я к гражданину, последнему в очереди, — сколько сейчас времени?

У гражданина, оказывается, часы тоже стояли. Ну, у одного — понятное дело, у двух — куда ни шло, но чтобы сразу у троих! Гражданин заволновался, наверное, часы его никогда не подводили, и повторил мой вопрос стоящему впереди. Через десять секунд все трясли руками и прислушивались к ходу часов. Ни у кого из всей очереди часы не шли.

— Вам что? — кричала продавщица, но ее плохо слушали. — Вам что?! У нас только кофе и булочки! Кофе без сахара, булочки вчерашние. Выбирайте скорее. — В очереди обсуждали проблему точных часов. — Эй, Зина! — Это относилось к ее помощнице или сменщице. — Говорила я, что надо объявление повесить. Так сменную выручку не сделаешь! Граждане! Вам, гражданин, что? О господи! Да успокойтесь вы со своими часами! Раз вы в очереди стоите, значит, и часы стоят. Во всех буфетах это ввели. С сегодняшнего дня. Для экономии времени. Вам что?

— Позвольте, как это: мы стоим — часы стоят? Это что еще за издевательство! — Полная женщина всем своим видом как бы говорила, что уж над собой-то она издеваться не позволит.

— Товарищи, успокойтесь! — сказала сменщица или помощница Зина. — Я сейчас все объясню. С первого августа во всех буфетах на железной дороге ввели остановку времени. Это для вас же сделано. Время, время останавливается!

— Что-то непонятно, — сказал мужчина, стоявший передо мной.

— Ну, время останавливается, время! Сколько бы вы ни стояли в очереди, а времени на это не израсходуете ни секунды. Отстояли очередь — время снова пошло нормально.

— А-а… Замедление времени, — догадался кто-то.

— Правильное нововведение, — поддержали его. — Это только в буфетах?

— Пока только в буфетах. Чтобы пассажиры успевали перекусить. Но учтите, что как только вы взяли что вам хотелось, время для вас снова начинает идти нормально. Так что у кого скоро отправление, жуйте булочки побыстрее.

— Ну никогда ничего до конца не могут сделать! — возмутился гражданин передо мной. — Почему не замедлят время и на процесс еды?

— А столиков хватать не будет, — парировала Зина. — А так вы быстренько.

— А вот для них самих, интересно, как время движется? — спросил я. — Нормально, пожалуй.

— Должно быть, так, — согласился Иван. — Только объяснить себе не могу.

— А-а, — сказал я. — Подумаешь! Мы многого не можем объяснить, а принимаем как должное. Двойной кофе и булочку.

Мы отошли к столику.

Булочку я не доел, а кофе выпил с удовольствием.

— Газет бы купить, — сказал Иван.

Мы прошли вверх по лестнице. Иван хорошо знал этот вокзал. И пока я осматривался по сторонам, он сделал круг по всем залам и вернулся.

— Нет еще свежих газет. Теперь только в Балюбинске. Пошли, а то опоздаем.

И мы понеслись с ним что было силы. Я запыхался даже и остановился на минутку у буфета, пристроившись в конец очереди. Я точно знал, что теперь время для меня остановилось. Отдышавшись, я помчался дальше и догнал Ивана лишь у самого вагона. Поезду уже дали отправление. Мы успели заскочить в тамбур.




6


Проводница бросила на меня злой взгляд и спросила:

— Хоть молока купил?

— Какого молока? — не понял я.

— Какого, какого? Коровьего!

— Не пойму я, о чем вы?

— Сразу уж и не пойму. Раньше надо было думать.

Проводница еще раз бросила на меня испепеляющий взгляд, но больше ничего не сказала. Поезд тронулся. Иван что-то насвистывал. Слова проводницы были непонятны и чем-то обидны.

— Это кто у вас там в купе… — Иван не договорил, но я понял.

— Тосей ее зовут. Кажется, молодая супружеская чета.

— Угу, — мрачно бросил Иван и посмотрел на меня подозрительно. — Бессонница у меня.

— Конечно, бессонница. Что же еще?

— Ты это… брось, Артем. — И открыл дверь в коридор.

Я пошел за ним. Вернее, стал протискиваться за ним между стенкой и прижавшимися к другой стороне пассажирами, желавшими умыться. В самом вагоне было свободнее. Иван сбросил туфли и полез на полку, на нижней еще спали, так что и сидеть-то ему было негде. В моем купе оказались два новых пассажира: женщина и мужчина, оба лет тридцати. Я сначала принял их за супругов. Но по тому, как мужчина предлагал женщине свою нижнюю полку, понял, что они даже незнакомы. Гражданин в сером продолжал сидеть в своей неизменной позе.

Семен спал. Тося лежала с открытыми глазами, и по ее виду было ясно, что она не прочь заговорить с новыми пассажирами и даже предложить им холодный завтрак из наверняка неисчерпаемых запасов, заготовленных ее мамой.

— Доброе утро, — буркнул я.

— Это Мальцев. Он марградец, — сказала Тося. — А я коренная фомичка. У нас вчера в купе ехал пришелец.

— Да что ты, милочка! — обрадовалась женщина. — Что же он не поехал дальше?

— У него билет был на другой поезд. А меня зовут Тосей. А Семена, — и Тося показала на верхнюю полку, — зовут Семеном.

— Очень хорошо, — сказала женщина. — Меня зовут Зинаидой Павловной.

— Ну что ж, и я имею честь представиться. Кандидат технических наук, заведующий лабораторией Крестобойников Валерий Михайлович. Прошу любить и жаловать.

— А тот товарищ? — поинтересовалась Зинаида Павловна.

— А тот товарищ, — ответила Тося, — еще с нами не разговаривал.

«Тот» товарищ открыл глаза.

— Год, число, месяц?

— Первое августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — сказал я и для точности добавил: — Новой эры.

Гражданин в сером почему-то не стал спрашивать о реальности, и это меня озадачило.

Тося делала робкие попытки вылезти из-под простыни. Я достал полотенце, мыло, крем. Иван из соседнего купе смотрел на Тосю. Я осторожно повернул его голову лицом к стене. Он даже не сопротивлялся. В обеих сторонах коридора стояла очередь. Но мимо одной я уже проходил, поэтому двинулся в другой конец вагона. Последним стоял, вернее сидел, с полотенцем в руках студент, из тех, что ночью пели романтические песни.

— Я занял на шестерых, — предупредил он. — На семерых даже. — В голосе его чувствовалась какая-то растерянность.

— Хорошо, — обреченно ответил я.

Пойти, что ли, протолкнуться в тамбур? На меня глядели с верхней полки. Я знал кто. Та самая девушка, что сегодня ночью чертила указательным пальцем по багажной полке, а потом, когда я спал, явилась ко мне во сне. Я хотел встретить ее взгляд и боялся его, потому что он уже привязал меня крепко-накрепко. Только знал ли это сам? Еще сутки с небольшим, а потом прости-прощай, девушка-студентка. Так стоит ли мучиться? Выбросить все из головы, из сердца то есть. Я уже решил, что буду проходить это купе, не поднимая головы, или вообще не буду здесь ходить.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к студенту, — что я за вами. Пойду в тамбур.

— Еще и прикидывается, — сказал чей-то девичий голосок, но не она, это я знал точно. У нее не мог быть такой голос. Ну а так как я ни перед кем не прикидывался, то фраза эта меня не касалась.

— Разрешите, — попросил я, намереваясь все же пройти в тамбур.

И тут на полке, где лежала она, заплакал ребенок. От неожиданности я вздрогнул, остановился, оглянулся. Лучше бы мне этого не делать… Она лежала на полке, почти на самом краю, а рядом, у стенки… у стенки… там плакал ребенок, грудной, с розовым личиком и повязанный белым платочком.

Откуда он тут взялся? Не было же его, не было, когда я первый раз проходил мимо. Да и на перроне фомского вокзала его не было. Они же студенты стройотряда! Они же что-то там строили, коровник или свинарник. Да разве женщину с ребенком возьмут на такое дело?

— Молока? — спросила другая девушка, приподнимаясь с нижней полки. — Вот только чуть-чуть.

— Ты бы хоть поплакала, Инга, что ли… — сказала третья.

Значит, ее зовут Инга. Но только какое это теперь имеет значение? У нее и ребенок уже есть, и муж, конечно, какой-нибудь из этих парней. Не уподобляться же Ивану, который все смотрит на Тосю.

Но в последний раз можно и встретить ее взгляд. Она молчала, она не слышала ни подруг, ни крика своего ребенка, она смотрела мне в глаза, и от этого становилось больно. Боль источали ее глаза, безысходную, страшную, последнюю. И лицо… За такое мужчины отдают свои жизни. И я бы отдал. Она была лучше всех женщин в мире! Но у нее был муж и ребенок, который вот сейчас заходился в крике.

— Инка, ты что? Очнись! Да что ты на него уставилась?! Проживем и так. Подумаешь… Не воспитаем мы его, что ли? Да всей группой.

А вторая:

— Проходите, если вам все равно и вы ничем не можете помочь.

Мне было не все равно, но помочь я ей ничем не мог. Да я и не знал, какая ей нужна помощь. И нужна ли от меня?

В тамбуре я оказался один. И хорошо. Ну что за глаза у этой женщины?! И почему она на меня так смотрела?

Колеса вагона стучали громко и зловеще. За окном проносилась какая-то пригородная станция. На платформе стояли люди. Они, наверное, были чем-нибудь озабочены с утра, но ведь не страдали. Не страдали же они! Ну что за глаза… Что за боль, что за несчастье у нее? Ин, Инка, Инга!




7


В тамбур кто-то вышел. Я не оглянулся. Вышел, значит, надо. Но на плечо легла тяжелая рука.

— Это я — Иван. Все лежал и ждал, когда ты подойдешь и снова повернешь мне голову или хотя бы просто подойдешь. Шея затекла, сил больше нет. И сейчас еще болит.

В тамбур вышел еще кто-то. Я оглянулся. Это был тот человек в сером костюме, который задавал мне нелепые вопросы. Взгляд его был осмыслен и пронзителен, да еще усталость какая-то чувствовалась в нем.

— Ничего, если я постою тут с вами? — спросил он.

— Пожалуйста. Здесь даже интереснее, чем в вагоне.

Сейчас это был совершенно другой человек, не тот, в котором я чуть было не заподозрил идиота. На вид ему было лет сорок. Довольно приятное, умное, несколько жестковатое в своих чертах лицо. Фигура крепкая, спортивная.

Иван через мое плечо смотрел на зеленые перелески равнины.

— Вас, конечно, интересует, зачем я подошел. Рассказать. Просто рассказать… Мне, наверное, уже ничто не поможет. Даже смерть не принесет мне облегчения… А сначала все казалось…

Иван упорно смотрел в окно. Он заставлял себя не идти в вагон. Я его понимал. Нельзя ему было такими глазами смотреть на Тосю.

— Скажите, — продолжил гражданин в сером, — бывает с вами такое? Вы что-то делаете. Безразлично что. И вдруг на какое-то мгновение испытываете странное чувство: все это уже было. Вот этот самый миг уже был. И люди, и предметы, окружающие вас, были расположены так же, как в этот миг. И фраза, только что произнесенная кем-то, уже была однажды сказана и именно в этой обстановке. И какая-то оторопь берет вас. Потому что точно такого же момента быть не могло. Но вы точно знаете, что такой миг уже был. И странное ощущение таинственности и необъяснимости происшедшего не покидает вас целый день. Так, скажите, бывает с вами такое?

Я уже начал припоминать, вспомнил и сказал ему:

— Да. Кажется, раза два или три со мной такое было. Ощущение действительно какое-то странное, таинственное.

— И чем вы это объясняете?

— Да ничем. Я и не задумывался особенно над этим. Полагаю, что это относится к так называемым таинственным явлениям человеческой психики. А я по образованию инженер.

— Значит, бывает? — Он, казалось, был очень доволен моим ответом.

— Наследственная память, — неожиданно сказал Иван. Меня обрадовал его ответ. Не смысл ответа, а просто что он слышал все предыдущее, значит, еще способен на разумные поступки.

— Это очень оригинально! Каким же образом наследственная память может воспроизвести обстановку современной лаборатории или квартиры?

— Да, наследственная память здесь, видимо, ни при чем, — сказал я.

— А вы, конечно, знаете? — спросил Иван.

Я в душе немного посмеивался. Есть еще таланты-одиночки, с помощью четырех правил арифметики пытающиеся разработать единую теорию поля.

— Я знаю, — ответил гражданин в сером. — В этом моя трагедия. Двенадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года я прожил дважды. Этот день для меня многое значит. В первый раз я сделал глупую ошибку и осознал ее лишь к ночи, а во второй раз уже не сделал ее. Но тут чисто семейное… Я запомнил этот день навсегда. А для других он существовал только однажды, как и обычно. Понимаете? Я прожил один день дважды! Не одно мгновение, а целый день! Как он прошел во второй раз, помнят все. А в первый раз я прожил его один. Ни для кого больше первого дня не было.

— Полагаю, что это невозможно, — сказал Иван. Разговор начал заинтересовывать его всерьез. — В теории темпорального поля такие парадоксы не предусмотрены.

— Ничего другого я и не надеялся услышать от вас. Да я и сам это прекрасно знаю. Я потратил пятьдесят лет на то, чтобы досконально изучить теорию темпорального поля в таком виде, в каком она известна вам, и в таком виде, в каком она известна там, в других реальностях.

— Год, число, месяц! — невольно вырвалось у меня.

— Дойду и до этого.

— Пятьдесят лет, сказали вы? — спросил Иван. Все! Он уже был полностью заинтересован разговором.

— Да, около этого.

— Где же вы их набрали, эти пятьдесят лет?

— Вам что-нибудь говорит дата: двенадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года?

— Да, — ответил Иван. — Я тогда был на практике в Усть-Манском НИИ Времени. В этот день был осуществлен первый запуск в прошлое на одни сутки. Были, правда, и до этого, но на секунду, не более. И только с измерительной аппаратурой.

— Совпадение! — сказал я.

— Нисколько. Это только начало.

— Так, значит, это случалось с вами и позже?

— Да. Последний раз уже в вагоне. Я прожил заново одиннадцать месяцев. Ровно столько, на какой срок в прошлое был произведен запуск в Марграде.

— Постойте, постойте, — остановил его Иван. — Это невозможно. Я сейчас вам объясню. Когда производится запуск, это неизбежно влечет какие-то изменения в прошлом, а значит, и в настоящем. Поэтому запуски и не производились, пока не была разработана аппаратура так называемого «абсолютного времени». Реальность, в которой произведено изменение, в самый момент изменения отпочковывается от нашей и, возможно, существует самостоятельно. Некоторое время, пока изменения не разрослись, она должна быть очень похожа на нашу. Но нашу реальность эти путешествия никоим образом не задевают. И в принципе сын может обратиться в прошлое и не допустить брака отца с матерью. От этого он в нашей реальности не перестанет существовать. Происходит нечто вроде роста дерева. Ствол — это наша реальность, каждое путешествие в прошлое дает ответвление, параллельный побег. В один и тот же момент прошлого можно осуществить два и три путешествия, соответственно возникнут две или три реальности. Но они никогда не пересекутся. Собственно, реальностями они называются условно. После того как машина вернулась в настоящее, мы ничего не можем сказать о ней, той реальности. Невозможно вторично попасть в эту параллельную реальность. Путешествуя в прошлое, мы каждый раз попадаем в какую-то точку ствола своего времени, даем начало новому побегу и возвращаемся в настоящее. Поэтому нашу реальность эти путешествия не задевают.

Вот шпарил Иван. Интересная у него, оказывается, была работенка!

— Разве теория темпо…




8


— Жареная колбаса, яйца, кефир. — Это официант из буфета, в белом халате, колпаке и с корзинкой в руках, стоял перед нами. Колбаса была поджарена толстыми кусками. — Жареная…

— Не будете брать? — спросил наш собеседник.

— Нет, — сказал Иван.

Я отрицательно покачал головой. Дождусь, когда откроется ресторан.

— Жареная колбаса, яйца, ке…

Дверь за разносчиком захлопнулась.

— М-м… Так вот. Разве теория поля не допускает параллельное существование одного, подчеркиваю: одного индивидуума в двух реальностях?

— Теория это допускает. Это явление называется раздвоением сознания.

— Почему нельзя допустить, что возможно последовательное существование в двух, в ста реальностях?

— Невероятно. Еще не было прецедента.

— Прецедент перед вами. Девять лет назад капсулы времени только начали запускать. Тогда я прожил дважды одни сутки. Потом институты Времени в различных городах мира тоже начали осуществлять запуски в прошлое. На сутки, недели, месяцы. И я проживал эти дни, недели, месяцы, дважды, трижды, сотни раз. Я прожил миллион жизней! И каждая остается в моей памяти. Дерево реальностей, о котором вы только что говорили, для меня превращается в один ствол, составленный из кусочков. Вот я стою перед вами и вдруг оказываюсь в позапрошлом году и начинаю жить эти месяцы снова в уже измененной реальности. Я могу поступить на другую работу, могу пойти учиться, например, на факультет проблем Времени. Могу развестись с женой. У меня появится новая семья. И когда я доживу до момента, во время которого в Марграде и был произведен этот самый запуск, я вдруг снова оказываюсь здесь и начинаю доказывать вам, что для меня все эти реальности складываются последовательно. Затем я иду, к примеру, домой и после годового перерыва встречаю свою жену и детей. Ведь для них-то я вышел из квартиры лишь несколько часов назад. И мне нужно вспоминать, что я им говорил вчера, что я хотел сделать сегодня. У меня отличная память, и все равно это очень трудно… — Он помолчал. — Понятно. Нужны только прямые доказательства. Можете сравнить кинофильмы, снятые испытателями, с моими рассказами. Пусть специалисты исследуют мою память. Я знаю наизусть даже телефонные справочники. И тем не менее я не отличаюсь исключительной памятью. Чтобы запомнить все, что я знаю, обычному человеку нужны сотни лет. Да я и есть обычный человек. Но я прожил миллион жизней! И все они, если смотреть поверхностно, непохожи друг на друга.

— А вы не обращались к специалистам? — спросил я.

— Обращался. Но у меня слишком бредовая идея… После того дня, о котором я вам рассказал, я много думал: что же случилось? Но ответа не было. Потом мне пришло в голову, что уж раз это явление существует, почему бы мне не использовать его? Я начал с того, что если день повторялся, я весь его посвящал решению проблемы, которая стояла передо мной в нашей реальности. У меня теперь всегда было в запасе время. А когда у меня появились лишние месяцы и годы, я решил заняться чем-нибудь более интересным, чем разработка измерительной аппаратуры.

Я написал тысячи работ по многим отраслям науки и техники. Я мог спокойно, не торопясь, экспериментировать с научными проблемами. Ведь мне не надо было бояться, что меня могут выгнать с работы, что меня бросят друзья. Тысячи раз проживая один и тот же день, я до мельчайших подробностей изучил характеры, мысли и поведение всех своих знакомых. Конечно, те реальности отличались чем-то от нашей, особенно если запуски производились на много лет. Но у меня был огромный опыт. Каждого человека я уже видел во всех возможных ситуациях, которые часто сам и создавал.

И здесь, в нашей реальности, я знал и понимал каждого человека. Ни у кого не могло быть от меня тайн. Сначала я не подозревал, какая трагедия обрушилась на меня. Люди начали казаться мне все менее и менее интересными. Все меньше и меньше меня тянуло к ним. И это меня испугало. Потом я решил, что это неизбежно. Хорошо. Люди мне безразличны. Я могу добиться всего, если не в нашей, то в какой-то параллельно существующей реальности. Я мог стать ученым, композитором, политическим деятелем. У меня было вдоволь времени, знаний и памяти. И я был! И писателем, и композитором, даже председателем горисполкома. Но мне этого показалось мало. Я захотел сделать людям что-то интересное, совершенно необыкновенное. Разработать, например, теорию единого поля, открыть им пути к другим мирам, к другим галактикам. Я бросил все и занялся только этим.

Меня постигла неудача. Если бы я подумал об этом раньше… Я уже говорил, что сменил много профессий. Так вот. Несмотря на неограниченный запас времени, я везде был серостью, посредственностью, ординарностью. Из меня не получился ни великий композитор, ни великий изобретатель, писатель, общественный деятель и так далее.

Мои романы, песни, изобретения… Их и читали, и пели, и применяли некоторое время. И очень быстро все забывали. Я так и не тронул ничем сердца людей. И вот тогда я взялся за теорию единого поля. Здесь не нужно вдохновения, говорил я себе. Здесь нужна только логика. Я затратил на это сотни лет и не продвинулся вперед ни на шаг. Значит, дело не только в памяти и знаниях. Какие-то фильтры, созданные природой в моем мозгу, не позволяли мне перешагнуть через то, что уже было известно другим. Я стал замкнут, нелюдим, как непонятый гений-одиночка. Но я не был гением. Это-то уж я знал точно.

И трагедия моя бесконечна. Даже когда я умру, все равно я буду жить в параллельных реальностях, и они по-прежнему будут выстраиваться в очередь, пока будут продолжаться путешествия в прошлое. Даже мертвый я буду жить вечно. Я не могу умереть. Вы должны понять, как это ужасно.

…Он кончил говорить и посмотрел на нас с надеждой. То, что он рассказал, было действительно ужасно. Прожить одну за другой миллион заурядных, ненавистных поэтому жизней! Может, и хорошо, что мы умираем, не успев полностью осознать свою заурядность, не успев пресытиться тем, что дают нам люди и природа?

— Если это правда, то ваша жизнь действительно ужасна, — сказал я.

— Правда! Все это правда! — вскричал он.

— И вы ждете от нас помощи? — спросил Иван.

Гражданин в сером пожал плечами:

— Нет. Но ведь все может быть.

— А вы сами ничего не придумали?

— Ничего… Есть, правда, одна возможность.

— Какая?

— Отключить аппаратуру «абсолютного времени» и начать историю человечества с двенадцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, заново.

— Простите, — сказал Иван. — Ваше имя, отчество?

— Степан Матвеевич. Граммовесов.

— Спасибо. Меня зовут Иваном. Я вот что думаю. Вы не захотите этого сделать. Ведь речь тогда пойдет уже не только о вас.

Степан Матвеевич горестно тряхнул головой:

— Поэтому я и еду в Марград… Простите. Я, наверное, задержал вас? Пойду посижу. А этот вопрос: год, число, месяц? Я не сразу прихожу в себя после путешествия в прошлое. Прошу простить.

— Это пустяки, — сказал я. — У меня к вам тоже один вопрос. Вот вы сказали: вам знакомы почти все люди. Это действительно так?

— Да. Я могу быть официально и незнаком, но знать знаю почти каждого.

— А нас с Иваном?

— Нет, простите… Ваши лица мне незнакомы.

— А в вагоне? Вы узнали кого-нибудь в вагоне?

— Постойте! Я здесь не встретил ни одного знакомого лица!

— У меня предложение. Времени у нас впереди более чем достаточно. Не могли бы вы прогуляться по вагонам в надежде встретить кого-нибудь из знакомых? Я не настаиваю. Я даже не знаю, для чего это может понадобиться. Пришло в голову, и все.

Степан Матвеевич прикусил губу. На нас с Иваном не глядел. Что-то сейчас рождалось в его голове?

— Надо попробовать, — наконец сказал он. — А вдруг…

— Я с вами, — неожиданно сказал Иван.

— Не возражаю. Пожалуй, сразу и начнем?

Иван посмотрел на меня печальными глазами. Они вышли из вагона, и вид у них был такой, словно оба напали на какой-то след.

Итак, уже день, а я еще не умывался. И электробритва сломана. Я приоткрыл дверь в коридорчик вагона. Там стояли студентка из стройотряда и парень. Теперь уже, скоро, подумал я, но в коридорчик заходить не стал.

Ай да поезд! Вот тебе и фирменный поезд «Фомич»! Не прошло еще и десяти часов, а сколько тут уже всякого напроисходило! Удивительно, как быстро узнаешь людей в поездах…




9


В коридор вышла девушка в зеленых стройотрядовских брюках и такой же куртке. На левом колене брюк значилось: «Не сгибаться!» «А как же правое?» — подумал я машинально. На коротких стриженых волосах ее сверкали капельки воды.

— Можно мне с вами поговорить? — вдруг спросила она.

— Конечно, конечно, — ответил я. Удивляться в этом поезде, кажется, не приходилось.

— Меня группа попросила. Не знаю, с чего и начать. У нас сегодня утром было комсомольское собрание… Ведь, знаете, Инга очень чудесная девушка. Мы уже два года учимся вместе. Она и активист хороший, и на повышенную чуть-чуть только не вытянула. И моральный уровень у нее на высоком уровне. — Она замолчала, сообразив, что сказала что-то не совсем правильно.

И я молчал. Говори, милая девушка, говори. Мне очень хочется слушать про Ингу. А если с ней случилось что-то страшное, то я помогу. Я для нее все сделаю, только бы не было боли в ее глазах и этого жуткого отчаяния.

— Конечно, не все так думают, как я, — продолжала она. — Моральное падение, дурной пример для других и прочее и прочее… Валерка у нас такой. Уж чересчур правильный. Да еще и влюблен в нее.

— Ну а что все-таки произошло?

— Как?! И вы еще спрашиваете? Ну вы тип!

— Пусть так, а все же?

— Да у вас сын родился, а вы на него и взглянуть не хотите!

Сначала я даже не удивился, не дошло до меня как-то. Я только машинально поднял руку и потрогал лоб девушки.

— Вы перегрелись.

Она со злостью отбросила мою руку.

— Да вы и в самом деле подлец! Вас… вас с поезда высадить надо. Да! Да! Высадить, высадить! Инка мучается. И как она в глаза матери будет смотреть? Уехала, все нормально, а привезла сына. А ему, видите ли, плевать. Плевать! Плевать!

Ух и разошлась она! Короткие волосы встали чуть ли не торчком, щеки раскраснелись, глаза горели презрением и гневом.

— Остановитесь! Расскажите все толком.

— Как? Вы что… вы в самом деле ничего не знаете или просто прикидываетесь дурачком?

— Я в самом деле ничего не знаю.

— Да ведь уже весь вагон знает.

— Кто-то, наверное, уже рассказал всему вагону, а мне — нет.

— Да мы же и рассказали. Ведь такая неожиданность! Это просто ужас какой-то! Наш строительный отряд ездил в Фомскую область. А строили мы свиноферму. Ну, поработали мы хорошо. Даже благодарность от совхоза получили. Да и денег нам выдали порядочно. Сели вчера в поезд. Песни поем. Все хорошо, все нормально, весело. Никаких ЧП, ничего подобного. И Инга была нормальной, ну разве что немного возбужденной, да и то только тогда, когда слух разнесся, что в каком-то купе едет пришелец. Она все шею вытягивала, рассмотреть кого-то хотела. Но в пришельцев мы принципиально не верим. И Ингу не пустили. Она у нас поет хорошо. А какие без нее песни? Потом улеглись спать, но Инга долго не спала. Мне снизу хорошо было видно. Все что-то пальцем на багажной полке рисовала. Так вы в самом деле ничего не знаете?

— Ничего.

— Странно… — Она все еще смотрела на меня недоверчиво, недоброжелательно. — Ну так слушайте… Утром, часов в пять, наверное, точно я не догадалась заметить, вдруг ребенок закричал. Я ничего не пойму. Где-то рядом плачет. Потом сообразила, что в нашем купе. Да только откуда у нас может взяться ребенок? Уже светать стало. Я смотрю, а Инга лежит, вся какая-то не своя, и его вроде баюкает. Он и затих. Я ее спрашиваю: «Инка, это откуда взялось?» — «Это сын мой», — отвечает. «Инка, я, наверное, сплю? Мне черт знает что кажется! Это ведь ребенок?» — «Ну да. Это мальчик. Сын мой». — «Какой такой сын? Ты что, сдурела? Подкинули? А-а…» — «Да нет, Света, сын это мой. Понимаешь? Сын! Мой, мой, мой… Сашенькой назову». Ну, думаю, чокнулась Инка. Давай ребят будить, да только их сразу и не добудишься. «Послушай, — говорю, — раз сын, то и отец должен быть. Ведь это обязательно?» — «Глупая, ну, конечно, обязательно». Я так и ахнула! «А кто, — спрашиваю, — отец-то?» — «А он на полке номер сорок шесть, верхняя боковая». Вот учудила Инка. «А хоть звать-то его как?» — «Не знаю». — «Кто он вообще?» — «Не знаю». — «Да ты хоть что-нибудь о нем знаешь?» — «Ничего. Знаю только, что он Сашенькин отец. И еще: я их обоих люблю, и отца и сына». Ну, тут уже все проснулись, ничего не поймут. Я растолковываю, что у Инки сын родился, Сашенька, а они ничегошеньки не понимают. Вроде я чушь горожу. Потом полезли смотреть. И верно: лежит ребенок. Валерка аж позеленел весь и говорит: «Ты всю нашу группу опозорила! Тебя из комсомола надо гнать в три шеи!» — «Да за что же, Валера, меня гнать?» — «А ребенка прижила? Так комсомолки не поступают!» — «Я его, Валера, не прижила. Я его хотела». — «Слышали! — кричит Валерка. — Призналась! Предлагаю от имени группы вынести Инке Ракитиной строгий выговор». А Клава говорит: «Что ты в этом понимаешь?» И Инке: «У тебя хоть пеленки-то есть?» — «Ничего у меня нет, девочки». — «Что же ты думала? Почему не приготовилась?» — «Да откуда же я знала? Ведь он только что появился». — «Побегу к тете Маше. Хоть простыню чистую попрошу». Клавка убежала, а Михаил, он у нас вообще-то заика, потому говорит очень редко, а тут как брякнет, и заикание у него вдруг всякое пропало: «Послушайте, ребята, и ты, Ина, ведь это… как сказать-то, ну… в общем… ведь вроде время какое-то полагается, — и покраснел, а потом: — Но у тебя-то ничего и заметно не было. Вы меня простите, ребята, и ты, Ина, ты же с нами работала». — «Никакой беременности у меня и не было. А Сашенька просто появился утром». У меня и сорвалось: «Ведь ты же говорила, что отец его едет на сорок шестом, на верхнем боковом». Она на меня как посмотрит! А Валерка уже тут как тут: «Ага! Все-таки призналась сначала, а теперь отказываешься! Да за такое поведение…» Тут тетя Маша пришла и комплект постельных принадлежностей принесла. «Ну-ка, — говорит, — где тут безбилетный пассажир у меня? А какой крепенький! Мальчик… Звать-то?» — «Сашенькой». — «А отчество?» Инка и замолчала. До сих пор молчит. Только пеленку попросит или соску. А ему сосать надо. Да только у Инки и молока никакого нету. У нее, простите, раз уж вы Сашенькин отец, то можно и сказать, и груди-то с кулачок. Откуда там молоко может взяться?

Она тараторила еще что-то, но я воспринимал только одно: Инга меня заметила, небезразличен я ей! Я и думать не хотел: что, как, почему? Я небезразличен Инге!

— Вы что, не слушаете меня?

— Слушаю, Светлана, слушаю.

— Мы вот что вам хотим сказать. Инку нельзя обижать. Не знаю, что уж вы предпримете, может, в бега рванете, но мальчику нужно отчество. Не пропадет он. Наша группа его на воспитание возьмет. Но без отчества ему нельзя. Как ваше имя?

— Артем. Артемий, вообще-то. Но все зовут Артемом.

— Значит, Александр Артемьевич. Ну и здорово! Очень даже подходит. Вы-то ей сами ничего не хотите сказать?

— Хочу! Хочу, конечно! А она меня не прогонит?

— Хм… А вы вообще-то ничего. Валерка говорит, что и через суд будет трудно доказать. Ведь прямых улик нет. Да и, честно говоря, косвенных тоже. Так вы не отказываетесь?

— От чего же мне отказываться?

— Ну, что он ваш сын?

— Не знаю, Света. Хорошо, если бы он был моим сыном.

— Ну вот. Снова да ладом. Теперь вы изворачиваться начнете, отказываться.

— Ничего ты, Светлана, не поняла. Не обижайся. Я и сам еще ничего не понимаю.

— Так я пойду и скажу ей?

— Что?

— Ну, что вас зовут Артемом. Вы хоть взгляните на сына.

— Света, ты иди. Я сейчас.

— А не сбежите? Станция скоро…

— Никуда я не сбегу.

Она еще раз подозрительно посмотрела на меня, но, кажется, поверила.




10


Я уткнулся лбом в горячее стекло. Понять что-нибудь было невозможно. Ах, Инга, ведь это ты сегодня явилась ко мне во сне… Господи! А если бы я полетел на самолете? Ведь тогда бы я ее не встретил. Никогда не встретил!

Я вошел в вагон. Студенты смотрели на меня настороженно.

— Здравствуйте.

— Виделись уже, — ответил мне один из них. Наверное, тот самый зловредный Валерка.

Инга лежала с открытыми глазами. Где-то под мышкой у нее белел платочек моего новорожденного сына.

— Инга, — позвал я. — Надо что-то делать?

— Что? — спросила она испуганно.

— Я вот что думаю, — сказали. — Наверняка в поезде есть женщины с грудными детьми. Я попрошу, чтобы кто-нибудь согласился кормить Сашеньку эти два дня.

— Ты смотри, — сказал второй студент. — Здраво рассуждает.

— Спасибо, — тихо ответила она, но счастья в ее голосе я не почувствовал.

А у меня язык не поворачивался в присутствии этой оравы студентов сказать ей, что я ее люблю. Я просто улыбнулся. Не знаю, что получилось, но мне показалось, что лицо ее потеплело.

— Спит, — сказала она. — Укачивает его.

На столе стояла бутылка с молоком и откуда-то взявшейся детской соской.

— У озера, — тихо сказала Инга, так, чтобы никто не расслышал, кроме меня. — Хорошо. Ты иди теперь. Я очень спать хочу. Очень.

— Спи, — сказал я, но рукой коснуться не посмел ни ее, ни сына. Она еще раз медленно моргнула ресницами. — Ребята, — обратился я к студентам, — вы тут не особенно шумите, они спят.

— Сами не знаем. Маленькие. — Нет, они не принимали меня к себе. Только Светлана смотрела чуть дружелюбнее.

Инга лежала с закрытыми глазами. А я пошел к себе в купе и бросил в угол полки так и не понадобившиеся мне полотенце и мыльницу. Два нижних сиденья пустовали. Я опустился на одно, посидеть с минутку. Надо ведь было идти искать кормящую мать. Семен резал колбасу домашнего приготовления. И вообще всякой снеди по сравнению со вчерашним пиршеством нисколько не убавилось. Зинаида Павловна сказала мне:

— Послушайте, Мальцев. У вас родился прекрасный сын. Я — детский врач и уже осматривала его. Он просто здоровячок. Конечно, два дня такой жары не пройдут для него бесследно, но мы что-нибудь предпримем.

— Спасибо, Зинаида Павловна.

Тося все порывалась что-то сказать. Семен показывал на вчерашнюю бутылку и понимающе подмигивал.

— Поздравляю, Артем, — сказала Тося. — Я уже видела вашего сына. А вы вчера и не сказали даже, что едете с женой. Надо было и ее пригласить поужинать.

— Да. Надо было, — согласился я. Если бы я тогда знал это…

— С прибавлением, так сказать. — Семен потряс бутылкой. — Не разберу какой, но коньяк. С утра никогда не пью, но ради такого случая…

— Спасибо, Семен. Сейчас не могу. Спасибо, Тося.

— А вашей жене, Мальцев, — сказала Зинаида Павловна, — необходимо не лежать, а ходить, стоять, сидеть в крайнем случае. Ведь с ней ничего такого не случилось. И очень уж она чем-то подавлена. Вы ее, Мальцев, пожалуйста, развеселите.

Семен разочарованно крутил на столе бутылку. Где-то через купе играли в домино. А еще дальше слышалось: «Шах! Шах! Пат? Пат… Снова ничья!»

Из первого купе вышел огромный мужчина и твердым шагом направился по коридору. В каждом купе он что-то спрашивал, а дойдя до меня, остановился и сказал:

— Хоп! Вот она! Товарищи, я делегирован к вам от первого купе: место первое тире третье. Во спасение души. У вас тут, говорят, интересная бутылочка есть. Не одолжите на полчаса?

— Берите, пожалуйста, — очень легко согласился Семен.

Парень осторожно взял бутылку двумя огромными ладонями.

— Благодарю от имени, — сказал он. — Возвратим в целости и сохранности. — И ушел к себе, вышагивая очень осторожно.

— Ой, как интересно ехать в фирменном поезде! — восторгалась Тося, сейчас при свете дня казавшаяся еще более красивой, чем ночью. Любовь к еде, конечно, приведет ее к полноте, но это будет еще не скоро. — Такой симпатичный пришелец ночью. Утром рождение ребенка. И бутылка эта. Никогда мне не было так интересно! У меня даже нет желания сходить в Усть-Манске.

— А мама? — немного обиделся Семен. — Пирогов уже сейчас гору напекла.

— Да. Конечно, — печально согласилась Тося.

Я встал, чтобы пройти поезд из конца в конец. Очень много интересного уже произошло в нем. Тося даже и не знала всего.

— Угадай, Артем, что произошло с этой бутылкой? — сказал Семен. — Товарищ пришелец вчера забыл ее захватить. Да и зачем она ему пустая? А сегодня пришел из первого купе, не этот, а другой, худощавый такой, и говорит, дайте, мол, бутылку фирменного напитку купить. Не может быть, чтобы буфет фирменным напитком не торговал. Я, конечно, отдал. Только, говорю, сполосните, а то там и чай, и молоко, и чего только еще не было. А он: молоко нам не помеха. Но все же сполоснул. Прибегает с дикими глазами и орет: «Где бутылку покупали?!» — «Пришелец, — говорю, — знакомый оставил». К черту пришельцев! В каком магазине, мол, брали? Ну я ему, понятно, все и объяснил. А он: «Бутылка-то не простая! В нее наливаешь сырую воду, а выливаешь коньяк!» Я не поверил, но у него для эксперимента все с собой. Тут же показал, бутылку оставил и ушел. Скромный. А вот у меня только газированная вода получается…

— Никаких пришельцев не бывает! И ребенок у вас не родился. Подкинули ночью. Или из детского дома. В первом вагоне детей из детского дома везут…




11


Я наконец двинулся по вагону к тамбуру, к тому, где располагалось купе проводниц. И к черту всякие бутылки! Кроме как с молоком. Я решил сначала пройти в дальний конец поезда, все-таки вероятность больше. Я вышел в тамбур и дернул дверь. Она поддалась очень уж легко, и на меня чуть не лег с размаха Иван.

— Э-э, — сказал я. — Раздавишь.

— Артем? Куда это ты направляешь свои стопы?

За ним стоял Степан Матвеевич, какой-то странный и удивленный.

— Вам не попадалась где-нибудь там кормящая мать? — спросил я.

— Кормящая? Да зачем тебе?

— Нужно.

— Третий вагон, место двенадцатое и двадцать седьмое. Пятый вагон, место три и сорок пять, — ответил Граммовесов.

Все-таки я пошел не в тот конец поезда.

— Да ты скажи, Артем, зачем тебе понадобилась кормящая мать?

— Понимаешь… сын у меня родился. А у Инги нет молока.

— Сын… Инга… Что-то я не замечал…

— Да я и сам не замечал. Полчаса назад только узнал.

Иван свистнул.

— Ну а чем кончилось ваше предприятие? — спросил я.

— Наше? — Степан Матвеевич шагнул вперед на место отодвинувшегося в сторону Ивана. — Наше предприятие кончилось ничем. Я не встретил ни одного знакомого. Это невероятно, необъяснимо. Словно мы перенеслись в другую реальность. Не нравится мне этот фирменный поезд.

Мы вернулись в вагон.

Кормящую мать мне помогла найти Зинаида Павловна. Она все так здорово обставила, похвалила ребенка той женщины, похлопала его по розовой попке, даже зачем-то выслушала стетоскопом, так что расчувствовавшаяся мамаша была готова на все. Да и, кажется, молока у нее действительно было с избытком. Зинаида Павловна тактично не распространялась о нашей истории, нужно, и все.

Стройотряд ехал в разных вагонах, и как только разнеслась весть о его пополнении, студенты начали являться группами и поодиночке, чтобы посмотреть на маленькое чудо. Все хорошо, но вот стройотряд-то оказался довольно большим. Меня затерли. Да и дружеского контакта у меня со студентами по-прежнему не получалось, а роль отца я играл еще плохо. Я махнул рукой и пошел к себе в купе.

Я был тревожно и непонятно счастлив. И мне было почему-то неловко перед Иваном за свое счастье, словно я уже пересек финишную ленточку, а ему еще приходилось бежать, кто знает, сколько кругов.

Степан Матвеевич вынул из портфеля какие-то бумаги, таблицы, графики и начал их тщательно изучать. Иногда он растерянно покусывал нижнюю губу.

Семян сходил в купе к проводницам и вернулся с шахматной доской, внутри которой позвякивали фигуры. Невозможность найти напарника для этой игры, видимо, не приходила ему в голову. Остатки обильного утреннего завтрака уже исчезли со стола, и на нем только потренькивал графин с сосновой веткой, Семен взглянул на меня непонимающе. Прожигать время в одиночестве было для него в диковинку.

Но тут в купе у студентов заплакал ребенок. Зинаида Павловна легко поднялась, поманила меня пальцем и пошла на этот зов требовательной жизни.

Студенты поспешно разошлись. Ушел даже сверхсправедливый Валерка, хотя уж его-то законное место было именно здесь. Зинаида Павловна взяла ребенка на руки. Очень ловко это у нее получилось. Покачала его немного, пока он не успокоился, и неожиданно передала его мне. Я впервые держал своего сына на руках и вообще впервые в жизни держал на руках младенца.

— Ну это же не кулек с пряниками, — сказала Зинаида Павловна. — Что вы его так держите?

Я поспешно сменил позу ребенка, и теперь он лежал у меня на вытянутых руках. Ему это явно не нравилось, потому что он тотчас же заплакал.

— Да-а, — сказала Зинаида Павловна. — Школу молодых отцов вы наверняка не посещали. Давайте-ка его сюда. А ты, милочка, немедленно вставай.

Все это время я не смотрел Инге в глаза и не сказал ей ни слова. А теперь еще отвернулся лицом к двери и только услышал, как она спрыгнула с полки, и далее шепот: «Расческу… Помятая, да?» — «Нормально. Ох, Инка».

— Вперед, молодые люди, — скомандовала Зинаида Павловна. — Ах, как прекрасна жизнь!

Я отворил одну за другой две двери, подождал, пока женщины не вышли в тамбур. Нажал на еще одну ручку, громко загрохотали колеса, но Сашенька не обратил на это никакого внимания и не заплакал. Очень уж уютно ему было на руках этой милой женщины. А в тамбуре пятого вагона Зинаида Павловна вдруг заявила нам:

— Вот что, молодые люди. Дальше вам делать совершенно нечего. В купе и без вас не развернешься, так что оставайтесь здесь и не беспокойтесь.

Мы остались вдвоем и взглянули друг на друга растерянно. Взгляд Инги словно молил о пощаде. Я взял ее за запястье вздрогнувшей руки и повернул к окну.

Все происшедшее у нас с ней было так быстротечно и странно! Не сказав друг другу и двух слов, мы уже стали мужем и женой, да еще и сына получили. Можно было растеряться от такого внезапного счастья. Инга стояла рядом со мной, едва доставая головой до моего подбородка. Я обнял ее и правильно сделал, потому что руки мои сейчас могли сказать больше, чем присохший к гортани язык. Острое плечо ее все сильнее прижималось к моей груди, пока она вдруг не развернулась ко мне и не уткнулась лицом в рубашку. И что-то беспомощное и доверчивое было сейчас в ней. Тело ее несколько раз вздрогнуло, словно она плакала. А я одной рукой гладил ее по спине, а другой трогал черные волосы, блестящие, мягкие и длинные. Она ничего не говорила, а горячий воздух от ее дыхания жег мне грудь.

Потом она выскользнула головой из-под руки и подняла лицо вверх:

— Артем, скажи, я не навязалась тебе?

— Что ты?

— Я ведь только вчера и увидела тебя, когда ты шел к поезду. Такой серьезный, недоступный.

— Никакой я не серьезный, Инга.

Она снова прижалась щекой к моей горячей рубашке. И говорила, уже не поднимая головы:

— А ты на меня даже внимания не обратил. Потом этот несчастный пришелец… А когда ты шел по коридору, то все же обнаружил, что существует на свете такая дура-девчонка. Да?

— Да…

Я еще говорил что-то. Что-то наверняка всем известное. Я уже и сам не помню. Да только разве в словах было дело? Ведь можно было вообще не говорить, и все равно все было бы сказано. Теперь мы понимали друг друга без слов. И эта случайная встреча, и то, что сейчас возникло между нами, все это связало нас крепко, радостно и навсегда. Да… Странный этот фирменный поезд «Фомич». Какие-то еще неясные страхи возникали во мне, но то, что произошло у нас с Ингой, я не хотел отдавать, не хотел возвращать. Если надо за нее бороться, за нее и за Сашеньку, я готов.

Я еще крепче прижал Ингу к себе.

Я согласен был ехать в этом поезде.




12


В тамбур вошла Зинаида Павловна. Инга хотела взять Сашеньку на руки, но детский врач не позволила:

— Еще успеете. Он спит и пусть себе спит. Сходите в ресторан пообедать. А с ним ничего не случится.

— Я только переоденусь, — сказала Инга. — Неудобно в халатике.

— Давай. Я подожду.

В нашем купе мало что изменилось. Иван играл в шахматы с пассажиром Крестобойниковым. Валерий Михайлович был взволнован. Оказывается, пять партий Семен — Иван закончились вничью, и вот уже пятая партия Иван — Валерий Михайлович тоже заканчивалась вничью.

Степан Матвеевич оторвался от таблиц и сказал:

— Сегодня в десять часов утра был произведен запуск в прошлое в Австралии.

— Ну и что? — спросил Валерий Михайлович.

— Вы понимаете? — Степан Матвеевич посмотрел сначала на Ивана, потом на меня.

— Неужели проскочило? — спросил Иван.

— Да. Впервые за девять лет.

— А… Сейчас запуски в космос и прошлое уже никого не удивляют и не трогают, — сказал Валерий Михайлович и дернул узел галстука изо всех сил, словно тот душил его.

— Я читал про это, — вступил в разговор Семен. — У меня даже книга есть.

— Семка очень интересуется этим, — подтвердила Тося.

— Прошу прощения! Бутылочка. Все в полном ажуре. Я туда чистейшей из титана. — Гражданин из первого купе, но не тот, что уже приходил, а другой, сухощавый, слегка покачивался, но не в такт толчкам вагона. — Без обману бутылка.

— Пришельцы не обманывают, — строго сказал Семен.

Валерий Михайлович чуть захрипел и снова резко дернул за галстук.

По проходу ко мне шла Инга в ярко-желтом, как солнце, коротеньком платье и покачивала распущенными черными волосами.

— Разрешите пройти, — попросил я и протянул Инге руку. Она подала мне свою. Ладонь и подушечки пальцев у нее были в мозолях. Мне даже стало неловко за свои.

Не успела официантка взять у нас заказ, как в ресторан шумно ввалились Валерий Михайлович и тот пассажир из первого купе. Других свободных мест, кроме как возле нас, в ресторане не было, да и с другой стороны к столику уже приближалась подвыпившая пара. Валерий Михайлович и его знакомый, которого звали Федором, мигом заняли оба свободных стула. Мой сосед был слегка возбужден, а Валерий Михайлович, похоже, чувствовал себя как-то трудно, задыхался.

Обед прошел нормально, и мне даже не показалось, что длился он очень долго, как это было на самом деле. Ну мы, конечно, ели, передавали друг другу солонку или перечницу и говорили. Я рассказывал о своей работе, Инга — о стройотряде.

Не успели мы с Ингой дойти до купе, где спал наш сын, как сзади раздался шум, грохот, послышались выкрики и глухие удары. Еще не оборачиваясь, я понял, что это драка. Только драки не хватало в нашем вагоне! Я бросился назад, но моя помощь опоздала. Получив от Федора прямой удар в челюсть, Валерий Михайлович с закрытыми глазами и каким-то блаженным выражением лица покорно висел на руках Ивана.

Федор огорченно смотрел на свою поверженную жертву, мотал головой и иногда изрекал: «Прошу прощения!» Но, так как он ни к кому персонально не обращался, его не прощали.

На шум прибежали обе проводницы, причем тетя Маша невыспавшаяся и от этого сильно не в духе. Она сразу начала выяснять, как будто все происшедшее не было очевидным и без расспросов.

Пострадавшего перетащили на полку, положили ему на лоб мокрое полотенце. Валерий Михайлович пришел в себя, но говорить что-либо отказался и все время мечтательно смотрел немигающими глазами в потолок, лишь раз прошептав: «Вика, прости…» Зинаида Павловна немного похлопотала возле него, но, видя, что никакой особой опасности для жизни нет, оставила Крестобойникова в покое. Семен и Тося оживленно обсуждали происшествие. Степан Матвеевич, поманив меня пальцем, прошептал на ухо:

— Поговорить надо.

— Сейчас? — спросил я.

— Ну, можно и через пять минут, и через полчаса. Похоже, что мы попали в переделку.

— Хорошо, я только Инге скажу.

— Гражданин, — обратилась ко мне тетя Маша. — Это вы были в ресторане?

— Ну был… А в чем дело?

— Подпишите показания. Преступник утверждает, что вы сидели с ним за одним столиком.

— Да.

— Он говорит, что для него это очень важно.

— Ну хорошо. Я полагаю, что это секундное дело.

Я взял протокол и вот что прочитал.




13


«Крестобойниковы возвращались из театра, где смотрели «Луковое горе» Остапенко. Спектакль, по мнению Валерия Михайловича, был так себе. А Виктория Ивановна вообще считала его явной неудачей заслуженного и одаренного режиссера.

Перед самым подъездом Крестобойников решил пройтись до магазинчика, который закрывался через полчаса. Виктория Ивановна погрозила ему пальчиком, но в магазин сходить разрешила, наказав купить двести граммов колбасы на утро, и пошла варить кофе, который они пили и на ночь. Каблучки ее премиленьких туфель застучали по серым бетонным плитам.

Валерий Михайлович вошел в магазин, в котором уже почти не было покупателей, купил двести граммов колбасы, попросив нарезать ее тонкими ломтиками, взял баночку горчицы и не спеша двинулся домой. Открыв ключом дверь, Валерий Михайлович вошел в небольшой коридорчик, зажег свет и сказал:

— Вика, возьми у меня…

Ему никто не ответил.

Включив в комнате свет, он увидел, что в ней повсюду разбросаны вещи, его и жены. В кресле нахально развалилось черное вечернее платье жены, рядом на диване, словно обнявшись, лежали его костюмы: венгерский, бельгийский и фабрики «Большевичка». На стульях висели его рубашки и ночные сорочки жены. Книжный шкаф с подписными изданиями классиков и сервант с хрусталем были завешаны платьями, кофтами и юбками. Посреди комнаты, собравшись в кружок, стояли туфли жены и его собственные. На столе были расставлены рюмки, тарелочки из китайского чайного сервиза и серебряные вилки и ножи.

«Зачем это? — испуганно подумал он. — Что произошло?»

— Вика!

Ему снова никто не ответил, и тогда он окончательно перепугался. Почти бегом он влетел в спальню, еще надеясь, что Виктория просто спит. Жены не было и в спальне. Ничего не понимая, Крестобойников несколько раз повернулся на одном месте.

«Накручивает бигуди», — догадался он и кинулся в ванную, зацепив по дороге стул, который с грохотом упал… Ванная тоже была пуста.

«Вышла к соседям», — подумал он, очень желая этого. Но даже беглый взгляд на обувь, стоявшую в коридоре, убедил его, что жена никуда не выходила, разве что босиком. И вообще она к соседям заходила очень редко. Да и что ей там делать в такое позднее время?

«Вывалилась с балкона», — мелькнула в его голове ужасная мысль. Это было уже совсем ерундой, но он все же вышел на балкон, посмотрел вниз. Тут уже весь дом был бы на ногах…

Он снова вернулся в комнату и попытался понять, почему все так разложено. С какой целью Виктория могла все это вытащить из платяного шкафа? И тут помимо его воли брюки зашагали в спальню. Он остановился перед шкафом, холодея от ужаса. Рукав рубашки приподнял его руку и заставил потянуть на себя дверцу.

Крестобойников рывком открыл шкаф. Холодными немигающими глазами на него в упор смотрела жена.

«Повесилась!» — молнией мелькнула в его голове короткая мысль. И, сраженный ею, он глухо вскрикнул, схватился рукой за горло, покачнулся, упал и потерял сознание.

…Проснулся он на диванчике старшей дочери. Часы на стене показывали семь. Пора собираться на работу. Голова его была свежа, а тело полно бодрости и сил. Он легко приподнялся с постели и сел, свесив ноги на пол. Тут его взгляд упал на платяной шкаф, и он вспомнил вчерашний кошмар. Холодные мурашки поползли по его спине, а в желудке затошнило от страха.

Дверцы шкафа были полуоткрыты, и он, не вставая с диванчика, мог видеть, что тот полон вещей, которым там и место. А Виктория? Нужно было встать и отворить вторую дверцу шкафа, но он не мог заставить себя сделать это. Он сидел, отрезанный от всего мира, отключив органы чувств, ничего не слыша, не ощущая и не видя, кроме платяного шкафа. И когда он наконец стряхнул с себя оцепенение, то неожиданно ощутил запах свежезаваренного колумбийского кофе, услышал шипение яичницы на сковороде и голос своей жены, негромко напевавшей мелодию последней дежурной песенки.

Он долго ничего не мог сообразить, пока в комнату не вошла сама Виктория.

— Ага! Встал уже! — сказала она.

— Вика, — прошептал он, — что это было вчера… — но не договорил до конца, не осмелился. Уж очень свежий и цветущий вид был у его жены.

— Что было вчера? — спросила она грозным голосом, но чувствовалось, что сегодня она не расположена сердиться. — Вчера было то, что под утро я проснулась и увидела тебя лежащим на полу. Хорошо, что дети в пионерском лагере, — погрозила пальчиком Виктория Ивановна. — Что бы они подумали? Вставай. Кофе остывает.

— Я сейчас, — сорвался с места Валерий Михайлович и начал поспешно одеваться.

За завтраком Виктория Ивановна втянула мужа в разговор о вчерашнем спектакле. У нее была хорошая память, и она умела убедительно и красиво говорить. Валерий Михайлович старался поддержать разговор.

Виктория Ивановна очень любила говорить о театре, кино и концертах. Они, кстати, очень часто ходили на различные концерты в четырнадцать местных театров. И вкусы у них совпадали, правда, у Виктории Ивановны вкус был немного тоньше. И то, что нравилось ей, нравилось и Валерию Михайловичу. У них и вообще-то споров почти не бывало.

Вот и сегодня Валерий Михайлович на лету схватывал мысль своей жены о вчерашнем спектакле и добавлял несколько фраз. Виктория Ивановна соглашалась с ним. Вчерашний поступок, после которого он не смог добраться до постели, она ему простила. Господи, ну чего не бывает с мужчинами! Тем более что Валерий Михайлович позволял себе крепко выпить лишь иногда. Он даже в компаниях умудрялся оставаться почти трезвым.

Перед уходом на работу Валерий Михайлович обнял Викторию Ивановну, и ему почему-то пришла в голову мысль, что это его черный пиджак с удовольствием обнимает бежевое платье жены. Мысль была дикая, но почему-то не выходила из головы, пока он шел на работу…»




14


На этом рукопись обрывалась. У меня возникли такие мысли: во-первых, это не объяснительный документ, ничего такого, что проливало бы свет на причину драки; во-вторых, за те несколько минут, что Федор провел в купе проводниц, совершенно немыслимо было исписать такую пачку листов; в-третьих, прочитать этот рассказ в вагоне-ресторане, будь да — же он написан заранее, Валерий Михайлович тоже не успел бы. Я все так и сказал Федору.

— Видите ли, Артемий. — Он уже откуда-то знал мое имя. — Я писатель. Нет, нет, нет, я понимаю, что внешним своим поведением позорю эту безупречную организацию и всеми уважаемых ее членов. Я даже не стремлюсь попасть в Союз писателей. Ну, или, вернее, еще не стремился. Так вот. Я пишу рассказы, рассылая их в газеты и журналы. И еще не было случая, чтобы рукописи где-то затерялись. Все они честно возвращаются ко мне назад. Их никто не печатает, более того, их никто, я полагаю, и не читает. Я слишком отрываюсь от жизни.

Мне нужно было идти, а он все крутил вокруг да около. Лицо мое выражало явное нетерпение. И это на него подействовало.

— Понимаю, — сказал он. — Это происходит со всеми, кто заговорит со мной. Я написал рассказ о некоем Валерии Михайловиче Крестобойникове. И вдруг здесь, в поезде, встречаю своего героя! Очень симпатичный человек. Он и в рассказе мне симпатичен, это ведь чувствуется? У него неприятности с вещами. А у кого их нет? Я пытаюсь, чем могу, помочь. С галстуком, правда, мы не справились. А потом даю ему почитать свое произведение. Он бросает лишь беглый взгляд на две-три страницы, кричит: «Всех вас надо на трудовое перевоспитание! Подлец!» — и бьет меня смертным боем. Я увертываюсь, бегу, но ноги уже не те, что были в молодости. Во всем теле усталость, в глазах круги. Поворачиваюсь, чтобы попросить прощения, вытягиваю вперед в мольбе руки, он натыкается на одну из них и падает. Что вы на это скажете?

— Отпустите его, — попросил я проводниц. — Он совершенно безопасен. А так вам его придется караулить. Одно беспокойство.

— Хм… Вы его на поруки берете, что ли? — спросила тетя Маша.

— Беру, — твердо сказал я. — Беру на поруки. Весь коллектив вагона берет его на поруки.

В первом купе соседи Федора крепко спали. Я подтолкнул писателя на верхнюю полку, снял с него грязные ботинки и сложил руки на груди.

Уже чуть более суток осталось. А там… Я плохо представлял, что будет дальше. Как-то смутно в голове маячила встреча с тещей и тестем, объяснение с ними, слезы радости и всепрощение.

По коридору шел гражданин с красной повязкой на рукаве и в какой-то форменной фуражке. Он периодически выкрикивал:

— Голубчиков есть? Голубчикову срочная телеграмма! Место возле восемнадцатого… Голубчиков здесь не проживает? Кто Голубчиков?

В нашем купе ему что-то объяснили, и он пошел дальше, на всякий случай все же вопрошая: «Голубчиков есть? Срочная телеграмма Голубчикову!» Моя фамилия, слава богу, была Мальцев. Это уж я знал точно. Не найдя адресата в нашем вагоне, гражданин направился в следующий, шагая походкой моряка, привыкшего и к килевой и к бортовой качке. А вагон что-то здорово разболтало.

Я вышел в тамбур. Степан Матвеевич и Иван стояли у окна, выходящего на север. Лица у них были непроницаемы. Я достал пачку. В ней осталось всего две сигареты. Я взял одну. И тут же за другой протянулась рука Степана Матвеевича.

— Понимаете, — сказал он, — я никогда раньше не курил в нашей реальности. Не тянуло даже.

Его фраза прозвучала как тревожный колокол пожарного набата. Но мы закурили спокойно.

Дым от сигарет уносило куда-то в невидимые щели. Рубашка у меня прилипла к спине. В ушах все грохотало и повизгивало.

— Ну и к чему вы пришли? — спросил я, так как молчание становилось слишком уж тягостным.

— Окончательно еще ни к чему, — ответил Граммовесов.

— Степан Матвеевич предполагает, — начал Иван, — что наш поезд попал в другую реальность. Необъяснимо, но факты вроде бы за это.

— Степан Матвеевич! — невольно вырвалось у меня.

— Не стоит пока волноваться, — слишком уж спокойно сказал он. — Есть, конечно, некоторые странности…

— Например? — спросил я.

— Например, за время, прошедшее после полуночи, на земном шаре должны были произвести три запуска в прошлое, а со мной ничего не произошло.

— Отменили, — предположил я.

— Маловероятно.

— Но ведь может же быть, что у вас эта страшная способность исчезла?! Что-то изменилось в вас, на Земле или в космосе, какой-нибудь сдвиг полей?

— Какой еще сдвиг полей! — посмотрел на меня как на идиота Степан Матвеевич. — Давайте считать. Вас не удивляет скопление странностей? Пришелец с планеты Ыбрыгым — раз. Появление у вас сына… Стойте, стойте! Я сначала перечислю, а потом уж возражайте. Значит, появление у вас сына — два. Бутылка, в которую наливают обыкновенную воду, а выливают кто что хочет — три.

— Ничейная смерть в шахматах, — подсказал Иван.

— А это еще что такое? А-а… Ничейная смерть в шахматах — четыре. М-м… Что же еще?

У него явно застопорило. Так ему и надо, даже позлорадствовал я. Нечего вполне обычные вещи выдавать за чудо или фантастику! Ишь, сын у меня появился!

— Что еще? — спросил я уже ехидно. — Вы еще забыли старушку, которая тащила два чемодана и рюкзак, в то время как два молодых и здоровых человека с трудом справились даже с одним чемоданом. Подумайте, разве в нашей реальности такое может произойти?

Они еще размышляли, смеюсь я над ними или нет. А я вдруг вспомнил про бабусин чемодан, который она оставила под нижней полкой. А на полке этой сейчас сидит Тося. Надо же! Совсем из головы выскочило. Рассказать им? Пусть решают, что с ним делать. Может, начальнику поезда передать? А вдруг там бомба? Ведь такой тяжелый! Фу ты, черт! До каких мыслей можно дойти от этой жары.

Вагон рвануло в сторону, так что я, ни за что не державшийся, отлетел к противоположному окну. Даже дверь резко, со стуком распахнулась. Низко, чуть ли не у самого пола держа корзинку, в тамбур вошел официант.

— Граждане! Кому жареной колбасы? Покупайте жареную колбасу!

— Спасибо, — сколь можно убедительнее сказал Степан Матвеевич, — нам не хочется жареной колбасы.

— А щи продаются только престарелым, инвалидам и детям до семилетнего возраста! — возвестил официант.

— Мы не в претензии. Пусть покупают, пусть кушают.

— Взрослые пассажиры могут сами пройти в ресторан.

— Хорошо, хорошо. Обязательно пройдем.

— А жареную колбасу? — непонимающе спросил официант и поддел вилкой толстый кусок обжаренной действительно с двух сторон колбасы. С куска капали густые, ленивые, противные в такую жару капли желтоватого жира.

Эта фраза все-таки добила Степана Матвеевича. Лицо его передернулось, как от страшного волнения.

— Сколько?

— Рупь сорок семь порция.

— Сколько порций?

— Девять.

— Получите. — И Степан Матвеевич отсчитал официанту помятую десятку, хрустящую новенькую трешку, двугривенный и слегка погнутые три копейки.

— Сдачи? — спросил притихший официант.

— Там без сдачи. Пожалуйста, идите.

— А товар? — Официант ничего не понимал.

— А товар употребите в пищу сами. Всей поварской бригадой.

— А товар? — снова спросил продавец.

Степан Матвеевич и Иван тоскливо переглянулись, взяли парня под локти, тот машинально схватил корзинку, и толкнули его в коридор. В знакомой и привычной обстановке официант сразу же пришел в себя и завел речитативом:

— Щи только престарелым и детям! Колбаса продана!

Вагон снова дернуло в обе стороны. Двери и в другой вагон, и в коридор с треском захлопнулись.




15


— Продолжим, — предложил я.

— Да, да. Со старушкой — это вы нас здорово высмеяли, — сказал Степан Матвеевич. — Больше всего меня волнует тот факт, что в поезде нет ни одного знакомого. Такого со мной не бывало уже много лет. Это, понимаете, со мной невозможно в принципе.

— Память все-таки имеет какие-то пределы, — сказал я.

— Возможно, — спокойно согласился Степан Матвеевич, — но только эти пределы еще никем не определены… А давайте проверим! У вас в Марграде есть телефон?

Нет. Для моей квартирки это было бы слишком роскошно. Степан Матвеевич все понял по лицу и обратился к Ивану.

— А у вас в Фомске?

— Есть, — оживился Иван. — А это интересно.

— Ваша фамилия, извиняюсь, и отчество, если, конечно, телефон на ваше имя?

— Да, да, на мое. Совсем недавно поставили.

— Это не имеет значения.

— Строганов Иван Петрович…

— Отлично… Так, так… — Степан Матвеевич с головой ушел в свою память. — Строганов… Стр… Стр… Стрепетов… Стробов. Ага. Строганов… Строганов Иван Петрович и еще Строганов Иван Петрович. Улица Бусова или улица Алтайская?

— Бусова, двадцать два.

— Отлично. Номер вашего телефона девяносто два — девятьсот тринадцать.

— Правильно, — чуть испуганно согласился Иван.

— А у второго Строганова Ивана Петровича по улице Алтайской, четыре — двадцать два — двадцать четыре.

Это уже не имело значения, так как проверке не поддавалось.

— Ну и здорово! — вынужден был согласиться я.

— Пустяки, — недовольно сказал Степан Матвеевич. — Все дело в том, что я никого не знаю из этого поезда. А ездить мне на нем приходилось не одну сотню раз, в других реальностях, разумеется. По крайней мере, проводниц и бригадира поезда я обязан знать.

Ручка вдруг задергалась. Раз, два. Потом кто-то забарабанил из вагонного перехода руками. Иван оглянулся и сам широко открыл дверь.

— Мне еще музыку крутить надо! — раздалось сначала, а уж потом показался человек с красной повязкой и в форменной фуражке. — Куда подевался этот Голубчиков? А написано, что в шестом вагоне. — Значит, в вашем. Я не буду здесь целый день ходить. У меня своя работа. Для чего в поезде радиоузел? Чтобы музыку слушать и последние известия! Понятно. Пассажиры чтобы не скучали!

Это-то нам было понятно.

— Ты Голубчиков? — ткнул работник радиоузла сначала в Степана Матвеевича, потом в меня, а затем в Ивана. — В чьем купе место номер восемнадцать?

Это место было в моем купе. На нем сейчас располагалась врач Зинаида Павловна.

— В моем купе восемнадцатое место, — сказал я.

— Так что же ты молчишь? А я, понимаешь, хожу.

— Моя фамилия Мальцев.

Иван искоса взглянул на ненавистную занятому товарищу телеграмму и прочитал:

— Голубчику… Голубчику там, а не Голубчикову.

— Я что и говорю, — согласился человек с красной повязкой.

— Голубчику! — воскликнул я. Ох ты! Ведь это меня бабуся называла голубчиком. — Постойте. Может, это мне?

— Бери. И с концом.

Я развернул телеграмму. Слева стояло: «Старотайгинск-90». Ясно. Из Старотайгинска, значит. Справа: «Фирменный поезд „Фомич“ от 0 августа семьдесят пятого года. Вагон шесть, место рядом с восемнадцатым. Голубчику».

А ниже сам текст телеграммы: 






«володька забаррикадировался комнате пытаемся зиять чедоман принимаем меры волнуйтесь — 

    

бабуся коля».







Белиберда какая-то.

Радист обрадовался, что свалил со своих худеньких плеч непосильную ношу, закончив все эти поиски Голубчикова, и бодро рванулся в вагон. Теперь можно было ожидать душераздирающего от счастья концерта по местному вещанию.

Степан Матвеевич читал телеграмму через мое плечо.

— Что это? — наконец спросил Иван, видимо бросив решать головоломку.

— Телеграмма от бабуси Коли, не видишь разве?

— Как это от бабуси Коли? — удивился Степан Матвеевич. — От дедуси Коли!

— Не-ет. Именно от бабуси. Могу предположить, что телеграмму прислала бабуся, которая ехала из Фомска в Старотайгинск, — сказал я. — А вот почему она стала Колей, не пойму. И что это за Володька, который забаррикадировался в комнате. Правнук, что ли? Ну и пусть себе баррикадируется. Стоп, стоп! Тут, наверное, бабуся и Коля. В телеграммах ведь все, что можно и что нельзя, сокращают. А-а! Понятно. Внучек это ее Коля. Очень крепкий мужик. Ну, черт с ним, с Володькой, пусть себе сидит в комнате, пока есть не запросит. Что-то там они пытаются. А что такое: «зиять чедоман»? Зиять. Дыра, отверстие может зиять, пропасть!

Я силился понять, что мне хотели сообщить. Прикидывал и так и эдак. Несколько раз пытался прочитать телеграмму мельком, быстро, чтобы машинально пропустить возможные опечатки. Что-то получалось. Ага! Вот тут. Ясно, что не «чедоман», а чемодан. Они пытаются зиять чемодан. Ну и бог с ними! У бабуси действительно был чемодан. Но что они все-таки пытаются сделать?

— Головоломка, — наконец сказал я. — Пошутила бабуся.

— Ну да, — сказал Иван. — Очень нужно ей шутить на рубль с лишним, да еще тащиться на телеграф.

— Внук Колька ходил на телеграф. Ясно.

— Ему тоже больше делать нечего, как развлекать тебя ребусами. Нет. Тут что-то есть. Подумать надо.

— А как же с попаданием поезда в другую реальность? — сурово спросил Степан Матвеевич. — Так все и оставим?

— Я вот что думаю… — начал Иван.

— Артем, — дверца приоткрылась, и в просвете показалось извиняющееся лицо Инги. — Артем, станция. — Она смешно сморщила носик. — Зинаида Павловна говорила…

— А-а… Помню, помню. Сейчас. Иду.

— Конечно. Надо прогуляться, — согласился Иван.

— Ты все понял, Артем?

— Все, Инга. Не волнуйся. Сделаю все, что в моих силах и еще чуть сверх того.

За окнами поползли какие-то станционные постройки, хотя поезд еще и не замедлял ход. Надо было взять деньги из пиджака.

На боковом столике в нашем купе прямо ногами на застеленной газетой столешнице стоял ребенок. Его держал за трусики взмыленный папаша. Матрас был закинут на багажную полку, а спальная поднята, верхняя часть окна открыта. В нее-то и старался просунуть свою головку малыш. А отцу, кажется, уже было все равно. Рука ребенка взмахивала воображаемой саблей. Малышу было хоть и жарко, но очень интересно, и в его головку, кудрявую и светлую, приходили всякие разные мысли.

— Хочу мороженого!

— Мама купит у дяди, Стасик.

Я потянулся за пиджаком.

— Мы не мешаем вам?

— Нет, нет. Я все равно выхожу на станции.

Кроме нас, в купе находился только Валерий Михайлович. Он лежал на своей полке с влажной от пота тряпкой на лбу. Семен, Тося и Зинаида Павловна уже, наверное, пробивались к выходу.

— Хочу самолет! — потребовал мальчик.

— Мама купит у дяди, — обреченно пообещал отец.

— Хочу Черное море!

— Мама купит у дяди, Стасик.

— Хочу сестренку Вальку!

— Мама купит у дяди…

— Хочу…

Поезд остановился, и я ступил на перрон станции Балюбино. Вправо и влево тянулись торговые ряды. И продавали здесь только детское приданое. Ясно. Меня словно ждали. Не знаю, что делали другие пассажиры, не до этого мне было, а я шел вдоль прилавков, и пачка чего-то разноцветного росла с каждым моим шагом.

— Девяносто два рубля семьдесят девять копеек, — объявили мне у последнего вагона.

Я протянул несколько смятых бумажек — все, что у меня было. Я точно знал, что денег у меня наберется чуть больше сорока рублей, но все же стоял, надеясь на какое-то чудо.

— Еще пятьдесят рублей, — подсказала кассир.

Рука судорожно шарила по карманам. И — о счастье! — в левом кармане зашуршала сложенная вдвое купюра. Я протянул ее. Это была пятидесятирублевка, неизвестно откуда взявшаяся, возникшая, сделавшаяся!

Поезд тронулся, но я успел вскочить в уже закрывающийся тамбур и радостно двинулся в свой короткий путь к сыну и жене.

— Вот… Вот, Инга.

— Сейчас посмотрим, что принес нам папа, — сказала Зинаида Павловна. — Ох и накупили вы, Артем!

Это прозаическое заявление сразу же привело всех в состояние, когда нужно с восторгом рассматривать пеленки и ползунки, говорить: «Ах!» и «Какая прелесть!», — машинально прикладывать распашонки к груди. Инга взглянула на меня снизу вверх как-то странно, но радостно и села на полку рядом с сыном.

— Ну-ка! Ну-ка! — сказала Зинаида Павловна и начала распаковывать сверток. — Ах, какая прелесть! Вы, Артем, молодец!

Распашонки, пеленки и подгузники пошли по рукам. Брали их осторожно, за самый краешек, чтобы не испачкать руками, чтобы не занести какую-нибудь инфекцию. И только Валерка ничего не трогал, изумленно оглядывая эту тряпочную гору — неопровержимое свидетельство нетоварищеского отношения к женщине.

— А это что?! — вдруг удивленно воскликнула Зинаида Павловна.

А правда, что это? Господи… Это были штанишки на мальчика лет семи, рубашка, платьице на девочку годков трех-четырех, туфельки и ботиночки, ленты и пластмассовый пистолет с пистонами! На вырост я, что ли, взял? Ну ладно… А платьице-то мне зачем положили? Да и штанишки я не просил. Мне ведь нужно было для новорожденного. Инга посмотрела на меня сначала удивленно и даже растерянно, но тут же какая-то мысль изменила ее настроение, и она вдруг неудержимо и весело расхохоталась.

— Ах, Артем!

Зинаида Павловна словно в изнеможении опустилась на соседнюю полку и даже застонала от смеха. Светка захихикала, хотя еще ничего не понимала. Даже серьезная Клава закатилась громким смехом. Хохотали все, даже Валерка. Заглянула проводница тетя Маша, спросила, кто тут смеется, но сама от смеха воздержалась. Расхохотался и я.

— Ну ладно, — сказала Инга, немного успокаиваясь. — Ты зачем это купил? — И она снова прыснула в ладошку.

— Понимаешь… я вроде просил для новорожденных. А уж что они мне там завернули, понятия не имею.

— Брючки и рубашки вам пригодятся, если, конечно, не выйдут из моды, — сказала Зинаида Павловна. — Но детская мода ведь не такая строгая, как у взрослых. Ничего страшного. Да и платьица еще будут нужны.

Инга вспыхнула, а я так ничего и не понял.




16


В купе достаточно погалдели, и Зинаида Павловна с очаровательной улыбкой выпроводила всех лишних. Остались лишь Светка и Клава. У них с Ингой началась какая-то сложная и непонятная для меня работа по перебиранию и сортировке детского приданого. Я решил им не мешать. Скорее бы все это кончилось! Скорее бы добраться до Марграда.

В соседнем купе папаша читал двум девочкам-акселераткам роман «Все живое». Это я заметил по обложке. В следующем старались унять не в меру разбушевавшегося, а скорее всего просто одуревшего от жары ребенка. Еще дальше уже знакомый мне мальчуган продолжал методично перечислять:

— Хочу небо.

— Мама купит у дяди, — стандартно отвечал папа.

— Хочу драться с Мишкой.

— Мама купит у дяди.

Отец уже, наверное, давно не слышал, что говорил ему сын.

В следующем купе жевали миндаль и играли в преферанс. Причем, судя по возгласам, у каждого игрока после очередной сдачи был прекрасный неловленый мизер. Бог ты мой! И тут древняя игра стремительно катилась к своей смерти.

Вентиляция в вагоне по-прежнему не работала. И открытые с северной стороны полоски окон не приносили пассажирам никакой прохлады и облегчения.

Тося и Семен в нашем купе явно скучали. И мой приход даже несколько их обрадовал. Семен было взглянул на шахматную доску, но я сказал, что шахматы как азартная игра умерли. Валерий Михайлович лежал на своей верхней полке все с тем же мокрым полотенцем на лбу. Его печальные глаза были открыты.

— Пригласите ко мне в кабинет Федора, — попросил он.

— Не надо сейчас Федора, — сказал я. — Федор спит. Баиньки. Ему это для восстановления равновесия в печени нужно. Понимаете?

— Значит, не пригласите Федора? — задумчиво спросил Крестобойников.

— Сейчас нет. Лежите. Вам нужен покой. Попозже. К вечеру.

— Конечно, конечно, какой из меня старший редактор, — обиженно сказал Валерий Михайлович.

— Из вас прекрасный старший редактор, но все же в первую очередь — покой и покой.

Валерий Михайлович вздохнул и закрыл глаза. А в это время в купе бочком проскользнул Федор, ловко сменил уже почти высохшее полотенце на лбу Валерия Михайловича на свежемокрое и даже влюбленно провел ладонью по разметавшимся волосам Крестобойникова. Потом Федор ушел, сильно раскачиваясь.

Иван и Степан Матвеевич смотрели друг другу в глаза, сидя на нижней боковой, и, кажется, уже телепатировали, потому что в глазах каждого было тревожное понимание, а вслух они не произносили ни слова. Они что-то стелепатировали и мне, но антенны моего мозга не были, по-видимому, настроены на их излучения. Тут у них ничего не вышло.

И они это сразу поняли, потому что уже знаками пригласили меня присесть на полку Зинаиды Павловны. Я сел. Ясно, что они пригласили меня не просто так. У них уже была какая-то гипотеза, наверняка объясняющая все без какой-то там малости, и эта малость теперь не дает им покоя, потому что они знают о кризисе в физике в конце девятнадцатого века, когда из таких вот малостей вдруг начала рождаться теория относительности и квантовая механика. Они оба были учеными и все, конечно, отлично понимали. Им нужны были идеи, критика, споры, диалектические противоречия, потому что только из них и рождается истина, как я помнил еще из институтского курса философии.

— Вот что, Артем, — сказал Иван. Он был сейчас настолько встревожен, что даже не смотрел на Тосю, забыв про нее. — Вот что, Артем. Теперь уже совершенно ясно, что с нашим поездом что-то неладно. Выбился он куда-то. В другую реальность или просто из детерминированного мира, но только куда-то выбился. И в Марград нам не приехать, если мы сами не предпримем чего-нибудь.

— Неужели так страшно? — искренне не поверил я. Ну, есть странности. Так ведь почти вся жизнь скорее именно из странностей и состоит. Что-то уж очень они разволновались.

— Страшно — не то слово, — сказал Степан Матвеевич. — Неестественно, ненормально, невозможно.

— Что-нибудь должно произойти необычное? — поинтересовалась Тося и передвинулась по своей полке поближе к проходу. Уж очень давно не было ничего интересного, ни пришельцев, ни других странных встреч. И жизнь для Тоси начала терять свою прелесть. А скоро Усть-Манск. Тогда вообще прощай всякие чудеса, потому что в Усть-Манске уж их наверняка не будет.

Семен тоже пододвинулся и сказал:

— У меня книга есть. В букинистическом купил. «Таинственные явления» называется. Показать?

— Пока не надо, Семен, — остановил его Степан Матвеевич. — У нас тут у самих достаточно таинственных явлений.

— Например? — чуть раздраженно спросил я.

— Вы же сами отлично знаете, что кое-что происшедшее в поезде на самом деле не могло произойти. Рождение вашего сына — это что, в порядке вещей?

— У меня родился сын, — сказал я твердо, — а его появление никого не должно особенно интересовать. И что вы тут находите таинственного?

— В самом деле, — поддержала меня Тося.

— Подкинули! — выкрикнул шарикообразный пассажир с мальчиком на руках, катясь по коридору. — Подкинули, а вы тут теории разводите!

Я оставил замечание без внимания.

— Вы что, действительно ничего не понимаете? — удивился Граммовесов.

— Прошу вас, Степан Матвеевич, — попросил я вежливо, но настойчиво, — оставьте моего сына в покое.

— Ну хорошо, — внезапно согласился Степан Матвеевич. — Подождем, пока вы сами обратитесь к этой мысли. А вот визит пришельца… — Он не договорил.

— Нет, уж позвольте! — сразу же и довольно взволнованно прервал его Семен. — Пришельца, товарища Обыкновеннова, прошу не трогать!

— Да почему же?

— К пришельцам надо относиться с уважением. У меня вот и книга есть. В букинистическом купил…

— Значит, по-вашему, в визите пришельца нет ничего странного?

— Уважаемого товарища пришельца! — сделал нажим Семен. — Ничего странного здесь не вижу. Что ж, пришельцам уж и в поездах нельзя ездить?!

— Кто их знает… — сдал свои позиции Степан Матвеевич.

— Ага! — обрадовался Семен. — Сами говорите! Я вас очень прошу оставить уважаемого товарища пришельца в абсолютном покое.

— Как вы думаете? — спросил меня Степан Матвеевич.

— Вообще-то появление этого товарища кажется мне немного странным. Что-то тут не увязывается.

— А молоко вы его пили! — вспылил Семен. — Молоко пили! Пили! А сам факт существования уважаемого товарища пришельца теперь ставите под сомнение. Это нечестно, непорядочно даже. Я просто вас не понимаю.

— Пили молоко, — согласился я. — И еще много разного можно выпить из этой занятной бутылки. Как, кстати, ты, Семен, объясняешь ее уникальную способность превращать воду в различные напитки?

— А никак! Икру делают из нефти? Делают! Почему нельзя коньяк из воды?

— Там все научно обосновано.

— Ты это точно знаешь?

— Точно.

— А я не знаю.

— Так что из этого?

— А то, что я не знаю, как это можно делать икру из нефти, а ее тем не менее делают.

— Ну и что?

— А вот теперь мы все не знаем, как из воды делают молоко. Но из этого нельзя вывести, что его и не могут делать из воды. Может, пассажир из восьмого вагона знает это. Или только конструктор бутылки. И этого достаточно, чтобы факт существовал.

— Значит, — сказал Иван, — пришелец ни при чем в факте существования этой бутылки?

— А вот и нет. Ее могли создать еще на планете Ыбрыгым.

— И с такой этикеткой?

— Этикетку можно заменить.

— Я из вашего разговора понял только одно, — сказал усталый Степан Матвеевич, — что для некоторых факт существования пришельца не является невозможным или просто таинственным, необъяснимым.

— Да, — сказал Семен. — Пришельцы существуют. И вы не можете отменить их существование.

— Ну а мою историю вы знаете, — сказал Степан Матвеевич, кивая нам с Иваном.

— Тоже что-нибудь интересное? — обрадовалась Тося.

— Очень, — сказал я.

— Расскажите, — попросил Семен.

Степан Матвеевич рассказал им очень кратко, только самую суть феномена, нисколько не вдаваясь в свои душевные переживания.

— Неужели наш поезд перенесло в другую реальность? — обрадовалась Тося.

— А как же Усть-Манск? — заволновался Семен.

— Ну что Усть-Манск? Успеем еще в Усть-Манск!

— А мама? А пироги?

— О господи! Здесь другая реальность, а он пироги вспоминает!

Семен посмотрел на свою жену как-то странно. Кажется, впервые он не понимал ее. И это пугало.

— Но что все-таки следует из того, что мы попали в другую реальность? — спросил я.

— Теперь понятия не имею. Раньше мы бы просто вернулись в свою, прожив в той некоторое время. А теперь…

— Уж не хотите ли вы сказать, Степан Матвеевич, — спросил Семен, — что мы навечно застряли в этой непонятной реальности?

— Ничего я не хочу сказать.

— Нам же ведь в Усть-Манске сходить! Нет, уж вы, пожалуйста, все сделайте как положено.

— Да как же я могу сделать?

— А это не наше дело. Вы нас сюда затащили, вы нас и выручайте!

— Да откуда вы взяли, что именно я вас сюда затащил?

— Так ведь это все вы путешествуете по другим реальностям. А нам это вовсе ни к чему. Нам вот в Усть-Манск нужно.

— Да успеем мы еще в Усть-Манск, — разволновалась Тося.

— Тут нужно внести ясность, — сказал Иван. — Степан Матвеевич никак не мог своею волею перенести нас в другую реальность. Если это и произошло, то нужно искать причину и методы возвращения. А то, что он находится в нашем поезде, так это даже хорошо, потому что никто не знает столь много об этих самых путешествиях во времени, как Степан Матвеевич. И его опыт и знания должны нам помочь. Тем более что еще ничем совершенно не доказано, что мы действительно перенеслись в другую реальность. Странностей, конечно, много.

— Не знаю, — сказал я, — происходит тут на самом деле что-нибудь непонятное и таинственное или нет, но ощущение какой-то тревоги все время не покидает меня. Чувствую, что что-то все же произошло, но не могу понять, а главное, кажется, даже и не хочу. То есть хочу, чтобы все так и осталось.

— Я тоже чувствую что-то необычное, — сказала Тося. Но в ее голосе было столько восторга и радости по поводу этого необычного, что в основе наших чувств не могло быть ничего общего. Ей было интересно, что же будет дальше. А я боялся, что у меня исчезнет то, что я уже имел.




17


— Пойду узнаю, когда будет Усть-Манск, — сказал Семен и двинулся к купе проводниц. Вот сейчас он там немного поговорит, все выяснит, успокоится. Обогнуть Усть-Манск мы никак не могли. Должен быть Усть-Манск, так же как обязательно должен быть пришелец на пути Семена и Тоси.

Времени было часа четыре. Самое пекло. Семен вернулся успокоенный, встал на полку и проверил, действует ли вентилятор. Нет. Он упорно не действовал.

Я полез в карман за платком, но вытащил оттуда лишь аккуратно сложенную вчетверо телеграмму.

— Э! А про телеграмму-то забыли!

— Бабуся Коля, — подхватил Степан Матвеевич.

Все другие, может, и боролись с жарой, но Степан-то Матвеевич был занят явно другим. Он старался найти объяснение случившемуся с ним.

— Да-а! — вскричал я. — Ну надо же. Совершенно забыл. Бабуся ведь оставила в нашем купе чемодан!

— Как так? — удивился Семен. — Забыла?

— Нет. Она его специально не взяла. Оставила, и все. Пусть, кому нужно, тот берет.

— Это она из-за меня? — спросила Тося.

— Нет, нет. Она его действительно оставила нарочно. Не нужен он ей. И внук Коля тоже сказал: пусть этот чемодан едет в Марград.

— Ой как интересно! — засияла Тося. Сейчас я понимал Ивана. Тося — красавица!

— Садитесь сюда, — предложил ей Иван. Тося перелетела на его место. Они немного столкнулись из-за неповоротливости Ивана, но женщина не обратила на это внимания. Иван же только нахмурился.

— Комиссию надо выбрать, — предложил Семен. — Опись придется делать. И тетю Машу надо пригласить, как представителя администрации. У кого есть бумага и ручка? У меня есть бумага и ручка. Так что, начнем?

Тетя Маша каким-то образом почувствовала, что ей совершенно необходимо находиться здесь, и уже спрашивала:

— Это кто тут чемоданы оставляет?

— Тебе бабуся сказала об этом чемодане, — обратился ко мне Семен, — ты и открывай его.

Я поднял полку. Чемодан был старый и какой-то нестандартный, скорее всего самодельный. Замка у него не оказалось. Простая палочка была воткнута в петлю, чтобы при переноске не открывалась крышка. Я вытащил палочку, положил ее на столик и начал медленно открывать крышку чемодана. В чемодане находилось какое-то изделие. Не вещь, не тряпка, а именно изделие, даже произведение прикладного искусства. Что-то резное, точеное, с тщательно выделанными деталями. Что-то очень знакомое и неопознанное лишь потому, что имело другие размеры, чем привычное. Да и видно его было пока только сверху.

— Ой! Что это? — удивилась Тося. — Скажите мне, что это?

— Магазин, — сказал я. — Бабуся говорила, что в этом чемодане магазин.

— Как это магазин? — не поверил Семен. — Какой еще может быть магазин в чемодане?

— Вот этого не знаю. А в другом чемодане у бабуси был поезд. А в рюкзаке — пасека.

— Ерунда, — не поверил Семен. — Какой поезд? Какая пасека?

— Поезд, — пробормотал Степан Матвеевич. — Вы что же, сами его видели? Собственными глазами?

— Видел, — сказал я. — Как живой… то есть как настоящий. И ощущение такое, что он даже движется.

— Что же вы раньше не сказали?!

— А в опись что записывать? — вмешался Семен. — Магазин?

— Одну минуточку, — попросил Иван. — Так ничего не разберешь. Давайте его на стол или полку.

— Давай, — согласился я.

— Только осторожнее, — попросила Зинаида Павловна. — Тут такая резьба! Тут красота неописуемая!

— Беритесь за тот край! — скомандовал Иван. — А я за этот. Мы приподнимаем, а вы, Степан Матвеевич и Семен, убирайте чемодан, а то тут не очень-то и развернешься. Давай! — Мы схватились за углы непонятной, но красивой игрушки и начали приподнимать ее. — Осторожнее, не задень за тару, — прохрипел Иван. — Вытаскивайте! Вытаскивайте! Тяжелая штука…

— Все, — приглушенно сказал Степан Матвеевич. — Ставьте.

Мы с Иваном поставили магазин на Тосину полку.

— Так я записываю? — спросил Семен. — Магазин, что ли? Так и писать: магазин. Смешно… Разве это опись?

Я немного отдышался и теперь уже более внимательно рассмотрел произведение прикладного искусства. Бог ты мой! Да что же это?! Ведь это… Ведь это был… Но какое совершенство! Какая точность! Просто невероятно.




18


— Похоже на универмаг, — в растерянности прошептал Степан Матвеевич. — Марградский универмаг. Тысячу раз его видел. Вот так магазин бабуся оставила!

— Правда? — поверила и не поверила Тося. — Это универмаг? Но ведь это так интересно! Я еще никогда не видела Марградский универмаг. Я еще и в Марграде-то ни разу не была, а побывать в нем очень, очень хочется. Правда, Семен?

Семен даже не ответил ей. Впервые в этом поезде. Не знаю уж, как там у них было раньше, но здесь, в поезде, он ловил вопросы Тоси на лету и даже успевал отвечать на них раньше, чем они были заданы. У Семена в голове проклевывалась какая-то мысль. Ну да! Мы-то все были просто удивлены сейчас. Красивая вещь, игрушка или макет. Скорее всего макет. Ну вот как, например, макет Исаакиевского собора в Ленинграде в самом Исаакиевском соборе. И вот мы все еще продолжали удивленно рассматривать это маленькое, уменьшенное во сколько-то там раз чудо, а Семен уже знал что-то, видел что-то или просто чувствовал. Словом, он уже разгадал загадку этого чемодана.

— Пожалуйста, чуть вправо, — раздалось над моей головой.

Я оглянулся. А… Это Валерий Михайлович, придерживая правой рукой на лбу успевшую высохнуть тряпку и чуть приподнявшись на левом локте, осмысленно и даже очень и очень заинтересованно пытался рассмотреть стоящее на противоположной нижней полке. Я посторонился.

— Благодарю вас, — сказал Валерий Михайлович. — Сколько?

— Нет, нет, — мгновенно среагировал Семен. — Больше ничего. Совершенно ничего. Опись вот. Распишитесь, пожалуйста. Магазин и чемодан. Я сам сдам его в Марграде. Лично, так сказать. Произведение искусства и прочее. Тут надо понимать. Тут такое дело! — Очень чем-то был взволнован Семен Кирсанов. И с чего бы это? Даже про Усть-Манск не упомянул.

— Вот здорово! — воскликнула Тося. — Значит, мы сейчас-в Марград? Это правда, Семен?

— Правда, правда. В Усть-Манск мы еще успеем. Может, никаких пирожков там мама и не напекла. Может, она и не знает, что мы едем.

— Как это? — удивилась Тося.

— Я, может, и телеграмму забыл в Усть-Манск дать.

— Семен, мы же вместе ходили на телеграф!

— Да, но ведь и перепутать можно, индекс там, город, улицу. Все может быть. Приедем мы как снег на голову. Неожиданность! Радость, а все же неожиданность. У мамы сердце больное. Удар или еще что. Разве можно так? Тут надо подготовить, предупредить, чтобы радость, но уж никак не неожиданность…

— Семен, да что это ты говоришь? — удивилась Тося. Что-то сдвинулось в ее лице, в ее настроении, в ее душе. Наверное, таким она своего Семена еще не видела.

— Сдать! Лично! Сил не пожалею! В полном порядке, так сказать.

Не понимал ничего и я, да и все другие, кажется, тоже.

— Сколько? — снова раздалось с верхней полки. Толковый, рассудительный, заметно заинтересованный голос Крестобойникова.

— Нет и нет! — вскричал Семен, засуетился, чуть ли не прикрыл своим телом макет Марградского универмага. — Запротоколировано и продаже не подлежит.

— Да что с тобой, Семен? — не выдержала Тося. — Объясни!

— Все в полнейшем, так сказать, порядке. Обязан, имею, если хотите, общественную нагрузку. Старушке… бабусе… то есть… по гроб жизни… никогда не забуду.

С Семеном явно творилось что-то неладное. Но что, я не мог понять. Словно свихнулся он внезапно. И такая заинтересованность. И нежелание сходить с поезда в Усть-Манске, о котором он уже успел всем прожужжать уши.

— Закрываем, упаковываем. Лично, так сказать. Премного благодарен и прочее.

Семен схватился было за край макета, но приподнять его ему было не под силу, а никто из стоящих вокруг и не подумал помочь. Слишком уж странным было поведение пассажира Кирсанова. И Тося, ничего не понимая, чуть не плакала. Словно стыдно ей было и неудобно перед другими.

— Скажите, сколько? И я забираю, — сказал со своей верхней полки Валерий Михайлович. Он уже и слазить было начал оттуда, да некуда было поставить ногу, разве что на головы стоящим здесь в какой-то растерянности людям.

— Нет и нет! — взвился Семен. — И не продается это! И не имеем мы на это морального права! И все! И вообще! И вот так-то именно и так!

— Да вы что?! — взревел Иван. — Что произошло? Объясните, пожалуйста!

— Ничего, — снова засуетился Семен. — Реликвия! Государственное имущество. Ценность, так сказать. Ни за границу, ни в личный музей, ни это… прошу вас.

— Да что с ним, милочка? — спросила обеспокоенная Зинаида Павловна. — Человек как человек был и вдруг… Да из-за чего? Что-то я ничего не пойму.

Понимали пока только сам Семен да еще Валерий Михайлович. Но ни тот, ни другой не хотели нам объяснять, в чем тут дело. Из других купе уже тоже начали собираться люди, кто-то рассерженно просил пропустить его в вагон-ресторан. В купе стало довольно шумно. Кто-то спрашивал, что хорошего продают в магазине. И это при всем при том, что никто и не знал толком, что же произошло.

— Семка! — нервно крикнула Тося. Она вся преобразилась, стала вдруг не такой красивой, как прежде, злой, обиженной, ничего не понимающей и от этого словно даже оскорбленной.

— Тише, товарищи, — сказал Степан Матвеевич. — Тише, пожалуйста! В вагоне дети, а вы тут такой шум устроили. Прошу разойтись. Ничего особенного не произошло, просто макет здания. Уверяю вас. И ничего более.

Пассажиры попытались было разойтись, правда, не все, а лишь те, которые стояли ближе, но тут же опомнились и остановились.

— Вход закрыт, — жалобно объявил Семен. — И прошу учесть, что лежало под полкой Таисии Дмитриевны, так сказать, под нашей полкой. И, стало быть, имеем преимущественное право и не позволим оспаривать. Не позволим! — вдруг окреп его голос. — Никому не позволим! Потому как под полкой Таисии Дми… и бабуся завещала! Да, да! Она нам, мне это завещала! У нотариуса заверено, с печатями и со всем прочим. Потому как собственность, личная, персональная, святая, испокон и во веки веков! Вот даже в газетах пишут. И никому. Руки прочь! Не трогать! Мое! Размое и перемое! Голову оторву!

Тут уж было не до шуток. С Семеном творилось что-то неладное.

Тося была близка к обмороку. Из коридора все напирали. Никто ничего не понимал. Тут сейчас была нужна решительная рука. Я так и стоял, прижатый к столику. Иван! Не знаю уж, что он сообразил. А скорее всего ничего не сообразил, кроме того, что пассажиров надо разогнать по своим местам, а там уж и разобраться со всем, что еще произошло в нашем купе.

— Милочка, — обратилась Зинаида Павловна к Тосе, — вашему мужу дурно.

— Дурно? — переспросила Тося. — Ах, дурно. Наверное, дурно. Ах, что это с ним произошло? Ведь никогда он таким не был. Ведь он никогда так со мной не разговаривал.

— Вот что! — громко, заглушая шум в вагоне, крикнул Иван. — Разойдитесь, пожалуйста! Я сейчас начну в окна выбрасывать тех, кто не разойдется. Вы русский язык понимаете? Вас вот, например, в какое окно? С северной или с южной стороны? С северной? Правильно. Там прохладнее. Так, так. Пожалуйста, за ремень, за пояс, чтобы мне удобнее было. Падали когда-нибудь из вагона на ходу? Нет. Сейчас упадете. Что? Не хотите? Так, так. Вы? Что? И вам тоже не хочется? Тогда разойдитесь, пропустите. Вон там гражданин желает выпасть из окна. Я сейчас. Я помогу. Я вышвырну, если есть желающие. Ну и хорошо, ну и прекрасно! Ведь понимаете же, понимаете! Ну и молодцы! Вас? Нет желания. Благодарю вас! И вас благодарю! Вот и хорошо. И хорошо… и хорошо. Честное слово, позову, если понадобитесь.

Здорово это у Ивана получилось. Мне бы никогда так и не сделать. Пассажиры разошлись по своим купе, правда, нехотя, но все же разошлись. Да и ничего интересного не оказалось. Так, от жары с одним стало плохо, с ума сошел человек, но не буянит. И не будет буянить, потому что с ним жена, врач и еще четверо здоровых мужчин. Да и ссадят его на ближайшей станции, потому что сумасшедших в фирменных поездах не возят.

— Спасибо, Иван, — сказала Зинаида Павловна. — А вы, Семен, давайте-ка вот на эту полку. Ложитесь. Успокойтесь, Семен, успокойтесь. От жары это все.

С верхней полки свесилась нога Валерия Михайловича, вслепую отыскивая точку опоры.

— Нет и нет! Обязан, так сказать, хранить и блюсти реликвию, завещанную и прочее и прочее. Прошу очистить и так далее.

— Да никто у вас вашу реликвию и не собирается отбирать, Семен. Ваша реликвия, и хорошо.

— Никто? — вдруг совершенно спокойно спросил Семен и даже для верности переспросил еще раз: — Никто?

— Никто, — подтвердила Зинаида Павловна.

— Так никто? — обратился Семен к нам.

Да черт с ним, с этим чемоданом! Мне бы только семью до Марграда довезти. И пропади все пропадом!

— Никто, — с чистым сердцем ответил я.

— Конечно, никто, — подтвердил Степан Матвеевич.

— Никому он не нужен, кроме вас, — сказал Иван.

— Никому? — вроде бы даже удивился Семен, но в голосе его чувствовалась неподдельная радость. — Господи! Никому!




19


— Нет, позвольте, — возразил Валерий Михайлович, опустив вниз и вторую ногу. — Нет, позвольте. Как это никому? Общественное достояние! Всем это, понимаете, всем!

— Нет! — прохрипел Семен. И не узнать теперь было его. Совсем другой человек стоял перед нами и защищал что-то глубоко личное, свое, единственное, без чего и прожить-то нельзя, из-за чего можно не ехать в Усть-Манск к своей маме, из-за чего он и Тосю-то, жену свою, забыл.

— Позвольте, — снова сказал Валерий Михайлович и, выставив свой помятый зад, начал медленно сползать с полки. И вот он уже стоял на полу пока что в одних носках, но это, видимо, его сейчас нисколечко не огорчало и не волновало. И брюки и рубашка нигде не теснили его, а, напротив, имели вид униженный и оскорбленный. Все на нем топорщилось и вылезало друг из друга. — Вас плохо воспитали, мой друг! У нас все для человека. У нас человек человеку друг, товарищ и брат. Во вверенном мне управлении торговли промышленными товарами широкого потребления такого работника не потерпели бы. Вы бы ведь налево стали подрабатывать? А? Что-то плохо слышу.

— Нет! — крикнула Тося. — Семен, что же ты?

Семен посмотрел на нее, но не увидел.

— Успокойся, друг Семен, — продолжал Валерий Михайлович. — Успокойся и уясни себе, что этого хватит на всех. И зачем волноваться, делать другим неприятности, рвать, кричать? А что надо? А надо установить очередь, список. Вот у вас, друг мой, и ручка, и лист чистой бумаги.

— Опись, — быстро проговорил Семен.

— Нет описи, — повысил голос Валерий Михайлович. — Нет и не было. Чистый лист, на котором и надо составить список. Так и быть. Вы первый. Только не наделайте глупостей! Не тащите все, что попадет под руку. С выбором, с выбором. И вообще, может, только на разведку.

— Не хочу на разведку, — уже несколько спокойнее и увереннее сказал Семен.

— Конечно, кому захочется за просто так? — согласился Валерий Михайлович. — Тогда первый я. А?

— Нет, я, — согласился Семен.

— На том и остановимся. Я не против. А вы, товарищи?

— А все-таки прилягте, — сказала Зинаида Павловна Семену.

— Нет уж! — ответил тот. — Покой нам только снится! Отдыхать теперь некогда. В разведку, в бой!

— Кто третий? — спросил Валерий Михайлович. — Вы? Нет. Давайте третьей отправим Зинаиду Павловну, нашу несравненную, пекущуюся о нас и заботящуюся.

— О чем вы? — не поняла Зинаида Павловна. — Спасибо, но мне сейчас ничего не надо.

— Сейчас не надо. Очень может быть. А потом, в будущем?

— У меня нет будущего. И, пожалуйста, не возвращайтесь к этому. — Зинаида Павловна! Друг мой! Да у вас еще именно все в будущем! — запел Валерий Михайлович. — Да вы…

— Вот, — возник откуда-то писатель Федор с несколькими листочками в руках, — окончание рассказика.

— Поздно, Федя, — как бы даже сожалея, сказал Валерий Михайлович. — Работа редактора не по мне. Так уж получилось. Мы теперь в управлении торговли трудимся.

— Да разве я из-за того, что вы редактор?

— Был, был, а теперь нет.

— Я ведь из самых дружеских чувств. Я помочь хотел вам с вашими вещами. Чтобы человеком вы себя чувствовали, а не вешалкой для костюмов. — Писатель Федор еще иногда покачивался, но уже гораздо меньше и осмысленнее и очень часто даже в такт толчкам вагона.

— Ерунда все это, — наставительно сказал Валерий Михайлович. — Ерунда и самовнушение. Сосите свою водочку и не лезьте в дела, в которых ни черта не смыслите!

— Это уж слишком, — сказал я. — Зачем вы с ним так? Человек ведь помочь хотел. А если не нужна вам эта помощь, так откажитесь вежливо. Ведь человек перед вами!

— Как же, как же, — сказал Валерий Михайлович. — Вижу. Но не нужна мне помощь неудавшегося писателя Федора, и пусть он катится, вежливо говорю, к черту!

Писатель Федор посмотрел на него странным взглядом. Я было подумал, что сейчас снова начнется шум. Но писатель только сказал:

— Я вас прощаю, уважаемый Валерий Михайлович.

— Ха-ха-ха! — расхохотался тот. — Вы посмотрите только, он меня прощает!

— Я бы не сделал этого, — сказал я. — Я бы с вами не так поговорил!

— Это ничего, — сказал Федор. — Это пустяки. Возьмите вот, будет желание — прочтете. Тут немного. Совсем немного.

— Спасибо, Федор, — сказал я. — Я обязательно прочту.

— А вот в конец списка! — с угрозой сказал Валерий Михайлович. — К самому закрытию! Когда уже ничего и не останется!

— Да ведь мне это ни к чему, — отозвался Федор, повернулся и пошел в свое купе.

— Я не хочу иметь с вами дела, — сказал Степан Матвеевич и сел на свое место, отвернувшись к окну.

— Пойду подышу. — И Иван двинулся в конец коридора.

— И я, пожалуй, — сказал я.

— Так вас на какую очередь записать, Артюша? — спросил Валерий Михайлович. — Хотите на третью?

— Ничего я не хочу, — ответил я.

— Очень и очень напрасно. В вашем теперешнем положении я бы не стал пренебрегать хорошими возможностями.

— Да о чем вы тут все время? — спросил я. — Чем это вас так взвинтил чемодан?

— Я боюсь, — сказала Тося.

— Не бойтесь, — попросил я. Я бы сказал ей и еще что-то, но вот только не знал, нужно ли ей это. Я имел в виду Ивана. Вот уж с тем-то ей бы никогда не стало страшно.

— А чемодан сдадим в Марграде, — пообещал я.

— Нет уж! — взвился Семен. — Личная, так сказать, соб…

— Чемодан мы никому не отдадим, — просто сказал Валерий Михайлович. — И точка. Да вы и сами не захотите, когда узнаете.




20


— Что же это? — спросил я, хотя мне надо было идти, но не хотелось оставлять двух испуганных женщин. Да что мне, собственно, до них? Одна со своим мужем, другая тоже себя в обиду не даст. Да и Степан Матвеевич сидит, хоть отвернулся, хоть и бьется наверняка над своими надуманными проблемами, а все равно потихонечку бдит, чтобы не смели эти два типа хамить женщинам или еще кому.

— Снизойдите до того, чтобы нагнуться. Оно, впрочем, и необязательно нагибаться. Но все же. Хотя можно обратить внимание и издали. Ну и что вы перед собой видите?

Я невольно нагнулся. Макет Марградского универмага был сделан удивительно точно, потрясающе точно. Я даже заметил стекло, треснувшее и скрепленное деревянной накладкой.

— Приглядитесь, приглядитесь, может, что и увидите, — сказал Валерий Михайлович.

— Да, действительно. Эту деревянную накладку я помню. Не далее как десять дней назад ее видел.

— Да только ли в накладке дело? Неверие-то свое, неверие откиньте. Вы ведь заранее уверены, что этого не может быть.

— Чего? — спросил я и тут же увидел, остолбенел, молнией пронеслось: да как же я раньше-то этого не заметил? Ведь в глаза, в глаза бросается.

— Ну что? — спросил Валерий Михайлович.

Ответить я ему ничего не смог, потому что в нем, в этом макете (через стекло все было отчетливо видно), ходили люди, маленькие, не больше мизинца, что-то говорили, покупали, смотрели, требовали, просто стояли, ждали. Это были самые настоящие люди, только уменьшенные в размерах. Так вот в чем дело! Никакой это был не макет! Это было что-то другое. Но что, я все еще не знал.

Наверное, какое-то восклицание вырвалось у меня, потому что вдруг рядом с моим лицом оказались лица Тоси и Зинаиды Павловны.

— Милочка ты моя! — только и сказала Зинаида Павловна.

А Тося ничего не сказала, даже свое вечное «ах, как это интересно!».

— Понимаете теперь? — спросил Валерий Михайлович.

— Ничего не понимаю, — ответил я. — Невозможная вещь!

— Ха-ха! Очень даже возможная. Я об этом универмаге давно слышал, да все не особенно верил. А вот теперь как увидел, так и подумал, что эту игрушечку нельзя из рук выпускать.

— Я первый, — робко напомнил Семен.

— Извольте, извольте. Вы первый и есть. Я второй. Зинаида Павловна, как женщине вам говорю, хотите быть третьей?

— Ах, оставьте меня! Ни третьей, ни сто третьей не хочу быть. Да и детей надо идти посмотреть. Жарко-то как для детей. Ведь мучаются, бедняжки. И вентиляция, как назло, не работает. Пропустите, милочка.

Это относилось к Тосе, которая как-то непонятно, неестественно посторонилась. Зинаида Павловна пошла по коридору.

— Дура! — убежденно сказал Семен.

— Семка, — тихо прошептала Тося, но от этого шепота даже у меня мороз по спине прошел. А вот Семен сейчас, видно, был защищен какой-то непробиваемой броней. Он и на жену-то свою никакого внимания не обращал. Словно не до нее ему сейчас было.

— Степан Матвеевич, — тихо позвал я, — посмотрите, что здесь.

Степан Матвеевич очнулся. Значит, он опять весь уходил в свои гипотезы и планы спасения поезда, которому, кстати, пока ничего и не угрожало. В этом я сейчас был уверен.

— Вот вы про бабусю… — начал он.

— Да вы посмотрите, посмотрите сначала, — поторопил я его, но тихим голосом, потому что мне не хотелось привлекать внимание пассажиров к нашему купе.

— Бабуся ведь неспроста… — продолжил он, но все же приподнялся, шагнул вперед и нагнулся, как только что я.

Я ожидал испуга, удивления, хоть какого-то восклицания, хоть какого-то проявления взвинченных чувств. Но ничего такого со Степаном Матвеевичем не произошло. Он выпрямился и сказал мне:

— Я уже начал об этом догадываться.

— О чем? Об этом магазине?

— Да, и о нем тоже…

— Не понимаю, Степан Матвеевич.

— Сам пока не все понимаю. Тут думать надо. Тут разгадка где-то близко.

— Ну, пошли-поехали, — усмехнулся Валерий Михайлович. — Записать вас в очередь? — обратился он к Степану Матвеевичу.

— Вот оно что… А ну-ка пошли, Артем, в тамбур к Ивану.

— И я с вами, — попросилась Тося.

Семен даже не удивился словам своей жены. Мешала она ему сейчас. Он только рукой махнул: иди, мол, куда хочешь, тут все равно не бабьего ума дело. Только охи да вздохи!

— Идеалисты, — сказал Валерий Михайлович. — Вам бы все с чистенькими ручками, чистенькими мыслями. Вам бы не испачкаться. Другие пусть за вас все делают. Другие ассенизаторы, а вы, видишь ли…

— Ей-богу, не вытерплю, — сказал я. — Пошли, Тося.

— И лучше, и лучше, — засуетился Семен. — Простыночкой, простыночкой завесим, чтобы никто не лез. У нас тут, может, человек больной лежит. Вот мы и завесились. И никто ничего не скажет, потому что человек перегрелся, головка разбо…

— Хватит, друг мой Семен, — остановил его Валерий Михайлович. — Простыночку навесь, да и полезай.

Мы дошли до последнего купе. Я пропустил вперед Тосю и Степана Матвеевича, а сам немного задержался. Сын мой лежал на нижней полке и спал. Тут же сидели Зинаида Павловна и Инга. А напротив — Света и Клава.

А Клава-то, Клава… Что делалось с этой студенткой! Лицо ее, прежде угристое, слегка землистого оттенка, теперь было чистым и свежим. И некрасивая горбинка носа, кажется, исчезла. И какое-то достоинство от сознания собственной красоты отчетливо проявлялось во всей ее фигуре, позе, движениях.

— Что там еще? — спросила Инга.

Я вкратце рассказал и про магазин, и про Тосю.

Инга посмотрела на меня как-то странно. И во взгляде ее было что-то, что мне не понравилось: какой-то испуг, что ли, или недоверие, только не ко мне, а вообще. Короче, она что-то знала или просто догадывалась, так что подготавливать ее вовсе не было смысла. Она и сама могла кое-что объяснить.

— Пошли, — вдруг сказала она.

Солнце уже не жгло через стекла. Оно клонилось к закату, хотя жара от этого и не становилась слабее.

Тося смотрела в северное окно. Напротив нее стоял Степан Матвеевич. А Иван чуть в сторонке, но ближе к Граммовесову.

— Вот, — сказал я. — Познакомьтесь. Инга — Таисия Дмитриевна.

— Да просто Тося, — сказала женщина.

— Угу, просто Тося. А это моя жена, Инга.

Они подали друг другу руки, но ничего при этом не сказали.

В Иване что-то ломалось, бродило, корежило его душу, хотя он старался казаться спокойным. Но только я его уже хорошо знал. Настолько хорошо, будто всю жизнь прожил с ним бок о бок.

— Ну ладно, — сказал он. — Что играть в прятки? Дело в том, что Усть-Манска не будет.

— Как не будет? — Это вырвалось у Тоси совершенно машинально. — Нам ведь сходить… — И осеклась. Ведь вовсе и не надо было им с Семеном теперь сходить в Усть-Манске. Раздумал Семен, да и дело какое-то у него появилось. — И пусть не будет… Все равно.

— Я, — продолжал Иван, — изъездил всю Сибирь вдоль и поперек. Пригороды Усть-Манска уже должны были начаться. Поселки и платформы, куда ходят пригородные электрички. Но только ничего этого нет.

Нет, Тося не испугалась. Она, кажется, просто ничего не поняла, не расслышала, потому что что-то искала сейчас в своей душе, в потемках, без всякого света впереди, да и не зная даже, что же ей нужно. Инга слегка прикусила нижнюю губу.

— Дело в том, Инга и Тося, — сказал я, — что наш поезд, как предполагают Степан Матвеевич и Иван, попал в другую реальность, которая во многом похожа на нашу. А как вернуться назад, мы не знаем.

Инга, как мне показалось, облегченно вздохнула. Вот как! Значит, чужая реальность ее вовсе не очень и страшит. Или она еще не совсем поняла, что произошло?

— Скорее всего и не другая реальность, — сказал Иван, — а нуль-упаковка.

— Да, — поддержал его Степан Матвеевич.

О, бог мой! У них уже было другое предположение. У них уже не другая реальность, а нуль-упаковка! Ну конечно, нуль-упаковка! Тут и бабуся, и ее чемоданы, и рюкзак, и телеграмма! Все объяснилось так же просто, как и в случае с другой реальностью.

Я так и сказал:

— Сначала другая реальность, теперь нуль-упаковка, а, через час будет еще три или двадцать объяснений. И все они правильны и единственно возможны, но только по очереди, а, впрочем, может быть, и безо всякой очереди.

— Я пойду соберу стройотряд, — вдруг сказала Инга.

— Это правильно, — согласился Степан Матвеевич, — только не надо всех, а человека три-четыре.

— А мама мне всего, да, всего в дорогу положила, — прошептала Тося.

Иван постучал по стене кулаком.

— Начальника поезда надо пригласить и радиста, — сказал Степан Матвеевич.

— Так я к ребятам? — спросила Инга. Она торопилась. Она хотела что-то сделать. Побыстрее. А потом к Сашеньке. Она теперь его ни на миг от себя не отпустит. — Я быстро.

— Хорошо, Инга.

Она рванулась чуть ли не бегом.

— И я, — сказала Тося.

— А вы куда? — спросил я.

— Не знаю. Я так. Узнать. — И она тоже вышла.

В тамбур из перехода протиснулся официант со своей корзинкой, наполненной все теми же кусками жирной жареной колбасы. Вид у него был довольно обалделый.

— Колбаса, — испуганно прохрипел он, — со скидкой. Вам сколько порций?

— Колбасы нам не надо, — твердо отверг все его притязания Степан Матвеевич.

— Как же? — не понял официант. — Ведь со скидкой!

— Нет, нет. Спасибо, не требуется.

— И все так. Весь поезд. По четвертому кругу пошел. Никому колбаса не требуется. А суп только детям и престарелым.

— Да не нужен нам суп. Антрекотов даже не нужно! — вспылил Степан Матвеевич. — Понимаете? Мы не хотим есть.

— Так, так, — официант все равно ничего не понимал. — А в ресторан? Все места свободны… Никто не идет.

— Нам сейчас не хочется есть, — как можно спокойнее, но уже еле сдерживаясь, сказал Степан Матвеевич.

— Вот и все так. Весь поезд не хочет колбасы. Никто не хочет в ресторан. А у нас план. У нас премия с перевыполнения.

— Весь поезд? — переспросил Иван.

— Весь поезд, — подтвердил официант. — С ума народ сошел. Игнатий Филиппович, прекрасной души человек, повесился от недоверия.

— Кто?! — вскрикнул Степан Матвеевич.

— Игнатий Филиппович. Он у нас по мясным и рыбным… Не совсем, впрочем, повесился, а так, угрожал, раз, говорит, никто не хочет есть мои отбивные, раз меня игнорируют, раз… ну и там все прочее. Он у нас оч-чень строгий мужчина. Так отказываетесь?

— Отказываемся, — подтвердил Степан Матвеевич.

— Тогда его не удержат.

— Кого?

— Да Игнатия Филипповича. Его ведь за руки держат. Из-за этого и картофеля начистить не успели, а гарнир теперь из лапши. А ведь лапшу-то, ее ведь сразу можно вываливать, все равно никто есть не будет. Так, значит, нет?

— Нет. Попозже. Сейчас и без того дел много.

— Ну, ну, не бережете вы поваров… Он же квалификацию из-за этого потерять может…

Официант еще раз обиженно взглянул на всех нас и рванулся в вагон. Он еще на что-то надеялся.




21


— Времени сейчас терять нельзя, — сказал Степан Матвеевич. — Начнем, пожалуй. Я к начальнику поезда, как наиболее представительный из нас троих. Ивана прошу к радисту. А вы, Артем, если только это возможно, подготовьте как-нибудь место для нашего совещания.

Мы вышли в коридор. Зинаида Павловна пеленала Сашеньку, собираясь, наверное, нести его к кормящей матери в соседний вагон.

Тетя Маша вперевалочку выкатилась из своего купе и завела речитативом:

— Кому слазить в Усть-Манске? Кому в Усть-Манске? Стоянка четырнадцать минут. Прибываем! Стоянка…

Она неторопливо шла по проходу, а человек пять пассажиров уже приготовились к высадке, правда, еще не загромождая коридор своими вещами, потому что ясно видели, как за окнами вагона расстилается бескрайняя степь.

Тетя Маша поравнялась со мной. Я не утерпел и спросил:

— Да где же Усть-Манск? Степь одна!

— А меня это не касается, — спокойно ответила тетя Маша. — По расписанию должен быть Усть-Манск.

— Так ведь нету его! Может, поезд опаздывает?

— Ну, гражданин! Да такого с нашим фирменным поездом еще и не бывало. Да и предупредить должны по радио, если какая задержка случилась. А и не предупреждали. Значит, по расписанию.

— Ну, ну. Посмотрим.

— Посмотри, гражданин, посмотри, да не больно глаза-то просматривай. Кому в Усть-Манске сходить?

Я не стал слушать ее дальше. Поколебать уверенность проводницы тети Маши было наверняка невозможно. Да и не требовалось этого по крайней мере сейчас.

Я заглянул в купе. Наши со Степаном Матвеевичем полки были пусты. А нижняя, на которой должен был стоять макет Марградского универмага, оказалась плотно занавешенной двумя простынями. Перед этой завесой стоял Валерий Михайлович, непоколебимый и решительный. Ясно, что он никого не пустит взглянуть, что там за этими простынями делается. Ну ладно… Тут мы еще посмотрим! На противоположной полке сидела Тося и смотрела на Валерия Михайловича ненавидящим взглядом, только это не производило на стража никакого впечатления. Я даже почему-то был уверен, что он только что не пропустил ее туда, и при этом еще изрекал двусмысленные шуточки и слегка заигрывал с женщиной. И еще мне показалось, что Тося только что плакала. Такой быстрой перемены в человеке, какая произошла с Тосей, я бы никогда даже и не предположил. Она выглядела измученной, уставшей и еще… и еще ни во что не верящей.

Валерий Михайлович улыбнулся мне вполне нормальной улыбкой и сделал жест рукой, как бы говоря: тише, не входить, идет эксперимент.

— Где Семен? — спросил я.

— Их жена уже изволили спрашивать. Интересовались. Семен Кирсанов выполняет важное задание.

— Так где же все-таки Семен?

— В Марградском универмаге, так сказать.

— Вот что, — сказал я, — я вижу, вы со мной шутите. Так мне сейчас совершенно не до шуток. Я ведь вас спрашиваю не из праздного любопытства. Мне нужно знать точно.

— В Марградском универмаге, — повторил Валерий Михайлович.

Убил он его, что ли? А тело прячет за простынями. Даже такая абсурдная мысль мелькнула у меня. Я уже начинал верить во всякую чушь. Этого мне сейчас только не хватало! Я протянул было руку к простыне, с намерением заглянуть в таинственный закуток, сооруженный Валерием Михайловичем и Семеном. Крестобойников осторожно, но властно и твердо отвел мою руку.

— Вот и жена означенного Семена Кирсанова пыталась сорвать простыни. Невозможно! Просьба самого Семена Кирсанова.

— Это еще почему?

— Чтобы не создавать толкучку и беспорядки.

— Они что-то затеяли, — тихо, но с вызовом сказала Тося.

— Все для блага человека! — отпарировал Крестобойников.

Костюм его до сих пор не был приведен в порядок. Валерий Михайлович все так и стоял в одних носках, забыв почему-то о своих туфлях. Вот ведь до чего важное у него сейчас было дело!

— Вот что, Валерий Михайлович, — сказал я. — Сейчас здесь будет нечто вроде собрания. Начальник поезда придет, радист, студенты строительного отряда… Может, еще кто. Народу наберется много. Надо сделать так, чтобы все вошли. Так что макет этот я сейчас поставлю в чемодан.

— И произведете убийство Семена Кирсанова, — с ухмылочкой сказал Валерий Михайлович.

— Какое еще убийство?! Что за чушь! Я никого не намерен убивать. Я хочу только убрать с полки макет, чтобы на нее могли сесть люди.

— Невозможно!

— А вот сейчас посмотрим!

Все-таки я довел дело до пустой перебранки, и пассажиры, которым сейчас совершенно нечего было делать, потому что есть они не хотели, а преферанс и шахматы умерли для игры еще утром, начали обращать на нас внимание и даже подсаживаться поближе, чтобы получше рассмотреть, что же будет дальше.

— Вы не имеете морального права! — повысил голос Валерий Михайлович. Но он уже немного струсил и напирал только на человеколюбие. Он еще очень хорошо помнил, как его сегодня били. И не хотел больше. — Не имеете морального права! — повторил Валерий Михайлович и этим нажал какой-то спусковой крючок моего терпения.

Я резким движением дернул простыню. Крестобойников попытался удержать ее с другого конца, но преграда рухнула почти мгновенно. А так как Валерий Михайлович тоже рвал простыню то на себя, то на верхнюю полку, что для него было крайне неудобно, то и запутался в ней, как в коконе. Да еще свирепость какая-то напала на него. Это потому, что я что-то испортил в их с Семеном затее. Он заметался, совсем запутался и упал в проходе между двумя полками. Он еще что-то пытался говорить, но слишком торопился, и понять его поэтому было совершенно невозможно.

Я-то предполагал увидеть за этой самодельной ширмой что-то страшное, в крайнем случае непонятное, необъяснимое. Но там как стоял раньше, так и продолжал стоять макет универмага. Это повергло меня в какую-то растерянность. Появился Иван и, довольно легко приподняв извивающегося Валерия Михайловича, усадил его в угол нижней полки рядом с Тосей.

— В чем же дело? — спросил я.

— Вы еще пожалеете об этом, — с угрозой произнес Валерий Михайлович. — Вы всю жизнь будете жалеть.

— Да ладно, — успокоил я его.

— А Семена в вагоне нет, — совершенно замученным голосом сказала Тося. — Пропал Семка.

Раз она назвала своего мужа Семкой, значит, уже жалела, значит, у нее уже проходило давешнее настроение и какое-то неприятие Семкиных действий.

— Может, вышел в другой вагон?

— Нет, не выходил.

— Ну и ну! То, что перед вашими глазами, разглядеть не можете! — раздраженно крикнул Валерий Михайлович. Он уже заметно поуспокоился, не рвался, не дергался, но простыни сами теперь не спеша скатывались с него. Он был почти свободен, но не делал попыток вскочить и начать защищать что-то свое и Семена, чего мне было не понять. Он вообще, казалось, жалел сейчас не себя и Семена, а нас. Совершенно очевидно, что своими действиями я принес вред или новую беду не им, а себе. Может, даже и другим пассажирам, которых, кстати, становилось возле нашего купе все больше и больше.

— Пропустите! — Это возвращалась тетя Маша. — Через десять минут отправляемся. Провожающих прошу выйти из вагона!

Да что же это она?! Ведь поезд еще и не останавливался. Ведь и никакой станции за окнами не было.

— Граждане! Не толпитесь!

— Тетя Маша! — вскричал я. Я уже совершенно запутался во всем и чувствовал, что этот процесс все более нарастает. — Тетя Маша! Какая остановка?! Какая станция?! Откуда через десять минут отойдет поезд?! Ведь ничего же нет!

— А по расписанию! — хитро ответила тетя Маша.

— Так и что, что по расписанию? Вы в окна посмотрите!

— А ты, гражданин, не верь своим глазам, а верь расписанию.

— Почему нет Усть-Манска? — раздалось несколько встревоженных голосов около выхода из вагона.

— По расписанию есть, — сказала тетя Маша. — И через девять минут поезд отойдет от перрона. Прошу не задерживаться. Кто окажется без билета, с того штраф по всей форме.

Пассажиры растерянно крутили головами, но спрыгивать на ходу поезда не решались, хотя по расписанию сейчас и именно здесь должен был находиться вокзал Усть-Манска.

Ну ладно. Время-то шло. Из купе Инги уже начали выглядывать нетерпеливые студенты строительного отряда. Валерка старательно не смотрел на полку, где лежал не совсем по-комсомольски рожденный ребенок.

Со стороны я, наверное, выглядел нелепо. Конечно. Потому что я сейчас и изнутри выглядел точно так.

Валерий Михайлович окончательно распеленался, но не делал попыток броситься на меня или снова водрузить импровизированную ширму. Он только сказал:

— Учтите, Артюша, что следующая очередь моя. Ну а потом начнется столпотворение. И вы за это будете отвечать.

— Ладно, — снова успокоил я его. — Отвечу, если потребуется.

— И ответите! Перед судом людским ответите! Потому как хотели лишить людей блага.

— А черт с ним, с вашим благом. Давай, Иван, затолкнем этот макетик в чемодан.

— Вот теперь уже точно будет смертоубийство, — пообещал Валерий Михайлович. — Остановитесь!

В голосе его прозвучал отчетливый страх. Валерий Михайлович точно знал, что если мы уберем этот макет в чемодан, произойдет смертоубийство.

— Объяснитесь, по крайней мере, — потребовал я. И сам удивился, сколько в моем голосе было начальственных, не допускающих возражений ноток.

Но Крестобойников молчал.




22


— Хорошо, — сказал я… И в это время меня что-то сбило с ног. Что-то огромное, шершавое, но все же не совсем твердое, а, даже наоборот, вроде бы мягкое. Удар был неожиданным, иначе бы я не повалился на полку. Оно, это самое, что ударило меня, зацепило и Тосю. Но женщина даже не вскрикнула, только закрыла глаза ладонями. Это что-то было рулоном, чем-то свернутым в рулон. Ну да! Я попытался встать и почти что уже и встал, но меня снова ударило по лицу. Но только теперь-то я уже был готов ко всему, хотя и не знал, к чему, так что я удержался и отбросил выскочивший откуда-то предмет к боковой полке, на которой еще никто не сидел. Зрители наблюдали за действием из соседних купе, почему-то не решаясь зайти в наше. Потом посыпалось еще и еще. Но я уже бил наотмашь, пытаясь защитить и Тосю. Иногда я, правда, промахивался, и женщине тоже доставалось. Секунд пятнадцать я махал руками. Мне уже и Иван помогал. Наконец я выработал систему и даже смог что-то понять. А дело было вот в чем! Из макета, загадочного, непонятного, в котором, если приглядеться, двигались фигурки настоящих людей ростом с мизинчик или менее, из этого самого магазина вылетали вещи! Ковры, дорожки, куртки с замками на плечах, рукаве и груди, коробки с обувью, какие-то свертки, содержимого которых я не мог знать, и еще многое другое. Поток, кажется, начал ослабевать.

Торопливо и безо всякого порядка я начал рассовывать предметы и вещи по верхним полкам. Иван помогал мне. Помогал даже отец все время вопрошающего ребенка. Отцу, кажется, хотелось заняться хоть чем-нибудь, лишь бы не слышать бесконечных и иезуитских желаний своего отпрыска. Ну и навалено здесь было! Я работал машинально, даже не соображая, для чего это нужно, откуда что взялось и что из всего этого получится дальше. К концу этой гонки я нечаянно взглянул на Тосю. Она все сидела, закрыв ладонями лицо, но там, где чуть-чуть из-под пальцев выступали ее щеки, кожа была мертвенно бледной. Валерий Михайлович, отчасти заваленный вещами и ковровыми дорожками, смотрел на меня со злорадством.

— Тося, — позвал я женщину, но оторвать ее ладони от лица не посмел. — Тося.

Студенты стройотряда уже протолкались к нашему купе и теперь робко поправляли сваливающиеся с верхних полок предметы.

— Разойдитесь, товарищи! — послышался голос Степана Матвеевича. — Да пропустите же!

Вот. Комитет уже наверняка был в сборе, а место для его работы я так и не подготовил. Беда, беда…

— Товарищи… — Я не знал даже, что хотел сказать дальше. — Тося, да что же это вы все…

А все вдруг начали пятиться. Кто-то указал пальцем на макет и вскрикнул. Я оглянулся. Уж вроде бы ничего не могло потрясти меня, а ведь потрясло! Да еще как! Я впервые почувствовал, как отказываются служить так хорошо подогнанные друг к другу мускулы. Я окаменел.

Из макета неторопливо и ладно, старательно и не спеша, с веселой довольной улыбкой вылезал Семен.

— Живем, братцы! — радостно воскликнул он. — Да еще как теперь жить будем!

Он уже вылез весь. Как это у него получилось, понять было совершенно невозможно. Кое-кто из позорно отступивших начал возвращаться назад. Правда, это отступление позволило Степану Матвеевичу да еще двум гражданам, в одном из которых я признал радиста, продвинуться вперед. А там и еще кто-то перся за ними. Ну, впрочем, вполне возможно, что из ресторана. Вечер ведь уже был, вечер!

— Ну что тут, Артем… — Степан Матвеевич окинул взглядом купе, вздохнул и громко добавил: — Да-а…

— Дефицитную вещь достал! — гортанно крикнул Семен. — Еще вчера бы не подумал! Тося! Ты посмотри. Вот туфли греческие… Где они? Кто тут все складывал? Не могли по порядку? А! Вот они. Нет, не то. Или то? Да ты сама посмотри! Ведь обалдеть можно от такого везения! Тося!

Жена его сидела в прежней позе, не шевелясь и словно ничего не слыша.

— Тося, — повторил Семен тише и потом уже совсем шепотом: — Тося, ты что?

Тося отняла ладони от лица, на нем тотчас же проступили красные полосы, так сильно она вдавила пальцы в щеки.

— Тося, ты что?! — испуганно крикнул Семен. — Ты ведь сама… Греческие. И дорожка… этот ковер… натуральный… Тося…

— Я никогда, никогда не хочу тебя больше видеть. — Это вырвалось у Тоси тихо, не грубо, спокойно, но с невыразимой мукой, медленно, еле сдерживаясь.

— Тося! Ты же сама! Ты ведь еще ничего не поняла! Тося!

Тося встала и медленно двинулась на людей, словно и не видела их. Перед ней расступились.

Иван было рванулся за Тосей, но остановился, тогда я оттолкнул его и бросился вперед. У самых дверей меня перехватила Зинаида Павловна, спросила, что это за гонки? Я ответил.

— Ну, хорошо, Артемий. Я догоню ее. Успокою. А вы там у себя… Делайте что нужно.

Инга и две студентки сидели здесь и словно что-то даже понимали. Во всяком случае, я не стал им ничего объяснять, а только махнул рукой и побрел в свое купе. У меня и ноги-то уже шли еле-еле.




23


— Дел у нас много, — сказал Степан Матвеевич, — а еще больше загадок. Так что давайте и начнем не откладывая.

— Прошу… — послышалось из-за спины Ивана. Тот посторонился. — Прошу… — Но так как просить прощения писателю сейчас было не из-за чего, то Федор просто закончил: — …И так далее.

Федор оказался посредине купе. А быть центром хоть и маленького общества он, наверное, не привык, поэтому после секундных колебаний он уселся рядом с Семеном и даже зачем-то кивнул Валерию Михайловичу. Федор зла не помнил.

— Теперь уже совершенно точно можно сказать, — начал Степан Матвеевич, — что с нашим поездом творится что-то неладное. Отсутствие станции и города Усть-Манска, какая-то ерунда с Балюбинском, макет магазина, пришелец, бутылка, перерабатывающая воду в молдавский коньяк, и еще многое другое. — Тут Степан Матвеевич косо взглянул на меня, но я ничего не понял, не в состоянии сейчас был понимать что-либо. — Мы вот тут с товарищем Иваном прикидывали разные возможные варианты. Артем Мальцев принимал в обсуждении активное участие. И сначала мы чуть было не пошли по ложному пути. Признаюсь, ложное направление предложил и отстаивал я сам. Я ошибочно полагал, что наш поезд каким-то необъяснимым образом попал в другую реальность. Но… Но, вероятнее всего, дело в другом.

Степан Матвеевич замолчал, словно собираясь с мыслями. Сидящие уже догадывались, что какую-то значительную роль здесь играл злосчастный макет универмага. Все на него и смотрели.

— Скорее всего дело вот в этом макете, — произнес наконец Степан Матвеевич.

— Не отдам, — вдруг подал свой голос Семен. — Потому как бабуся презентовала его Таисии Дмитриевне.

— Вернее, в принципе создания этого магазина, — продолжил Степан Матвеевич, не обращая внимания на слова Семена.

— Я ведь и обжаловать это дело могу! — напирал Семен.

— Не все сидящие здесь еще знают, что из Фомска до Старотайгинска в нашем купе ехала бабуся с двумя тяжелыми чемоданами и рюкзаком.

— Родственница! У меня доказательства есть, — никак не унимался Семен.

— Артем Мальцев разговаривал с бабусей ночью…

— И неправда, — снова влез Семен. — И не об этом они вовсе говорили. Я тоже не спал. Со мной бабуся говорила, со мной! Она мне этот чемодан презентовала!

— Кроме этого магазина, — спокойно продолжал Степан Матвеевич, — бабуся везла с собой пасеку и поезд. Самую натуральную пасеку с пчелами и ульями, с домиком и речкой, деревьями и лугом. А поезд Артем Мальцев видел собственными глазами. Очень интересный поезд. Ювелирная работа. Поезд, как утверждает Мальцев, двигался.

— Приснилось! — крикнул Семен.

— Да, — сказал я, — мне показалось, что поезд движется. Ощущение было такое, что игрушка в самом деле движется. Но ручаться головой не могу.

— Да этого и не требуется, — сказал Степан Матвеевич. — Тут и так все видно. Ведь о чем вам бабуся рассказывала? О нуль-упаковке, которую придумал ее сын Афиноген?

— Да, да, — подтвердил я.

— Я и сам сначала не придал значения этому факту. Игрушка, думал, не более. А вот этот магазин все прояснил. Спасибо вам, Семен и Валерий Михайлович. Многое вы нам объяснили.

— Все равно не отдам, — заявил Семен.

— Что такое нуль-упаковка, мне неизвестно. Но факт таков. Вот в этом магазине, идеально воспроизводящем Марградский универмаг, даже люди есть. Все как в настоящем магазине. Да это и есть настоящий магазин. Он самый что ни на есть настоящий! Как такое можно сделать — тайна. Но ясно одно. Мы сами попали в такой макет. Только в макет поезда. Была похожа та игрушка на наш фирменный поезд? — Это уже относилось ко мне.

— Не могу утверждать наверняка, — сказал я. — Я видел, что это поезд. А сравнивать с нашим мне и в голову не пришло. Но и сказать, что та игрушка не была точной копией нашего поезда, тоже не могу. Тут все под вопросом.

— Скорее всего это и был макет нашего поезда, — заключил Степан Матвеевич. — А из этого однозначно следует, что с нами просто кто-то играет.

— Володька играет, — подал свой голос Иван.

— Что? — переспросил Степан Матвеевич. — Ах да… Володька заперся в комнате с чедоманом. Чемоданом, то есть… В этом все и дело. Нашим поездом играет мальчик Володька, проживающий в Академгородке Старотайгинска. И до чего он езде может доиграться, совершенно неизвестно.

— Да ведь «зиять»-то, это означает — изъять! — вдруг понял я. — Они пытаются изъять у этого Володьки чемодан! Бабуся-Коля!

— А ведь и верно! — сказал Иван.

Остальные пока еще ничего не понимали.

— Вот она, телеграмма. — Я вытащил из кармана смятую бумажку. Но это было окончание рассказа Федора. — Фу ты! — Я сунул рассказ в карман, но все-таки нашел и телеграмму. — Вот она.

Телеграмма пошла по рукам.

— Бабуся эта, — пояснил Степан Матвеевич, — и внук ее Коля сообразили, что игрушка и есть наш фирменный поезд «Фомич». Они понимают, какой опасности мы подвергаемся. Они пытаются нам помочь, но, видимо, пока безуспешно, раз вся эта чертовщина продолжает еще твориться в нашем поезде. Здорово, видно, забаррикадировался в своей комнате этот малец Володька! Они нам помогут, тут и сомневаться нечего, но и мы сами должны что-то сделать.

— Что? — спросил Валерка, который по складу характера не мог не совершать положительные поступки.

— А ведь и шахматные фигуры полагают, что живут по-настоящему! На самом же деле ими просто кто-то играет! — возвестил студент Михаил.

— А вот и подумаем вместе, — предложил Степан Матвеевич.

— Не отдам, — повторил Семен в каком-то трансе.

— Не позволим, — поддержал его Валерий Михайлович.

— Да бог с вами, — впервые обратил на них внимание Степан Матвеевич. — Вы ведь и сами находитесь внутри игрушки.

— Надо телеграммы дать, — предложил Иван.

— Это правильно, — согласился что-то понявший радист.

— Поезд в игрушку! — схватился за голову начальник фирменного поезда. — Да за это по заднице надо, по заднице!

Тетя Маша, которая в присутствии своего прямого начальника решила проявить благородную инициативу, решительно влезла в купе с веником и совком.

— Посторонитесь, граждане!

— Да перестань ты, Ивановна! — заревел на нее начальник. — Тут из поезда игрушку сделали! А ты со своим совком. Может, весь поезд совком выкинут!

— И как же это? — удивилась женщина.

— А вот так! Возьмут и выкинут!

— Да где же такой совок возьмут? — не поверила проводница.

— Найдут, найдут! Они все могут! Ракеты запускают! Сердца, понимаешь ли, туда-сюда пересаживают!

— Да как же это?! — перетрусила тетя Маша. — Стыда у них нету, что ли?

— Нету! Ничего нету! Игрушкой пацану на старости лет!

— Нет, уж вы успокойтесь! — потребовал Степан Матвеевич. — Вы тут главное лицо. В принципе мы можем сидеть и только требовать от вас, чтобы все в поезде было в полном порядке. Вот тогда вы действительно закрутитесь. Так что прошу немедленно успокоиться и начать организовывать для пассажиров питание. Пирожки, бутерброды, горячее для детей и стариков. Чай и прочее.

— О господи, чай! — заволновалась тетя Маша и поспешила в свое служебное купе.

— Виноват, — покаялся начальник поезда. — Но ведь в игрушку, в игрушку…

— Телеграммы надо дать в несколько пунктов. В Академгородок Старотайгинска — это бабусе и Коле, в город Фомск — Афиногену, в Министерство путей сообщения и в Академию наук.

Удивительно, что в вагоне не началось никакой паники. Только вполголоса передавали друг другу, что поезд кто-то превратил в игрушку и теперь надо телеграфом требовать от Москвы прекратить безобразие.

Иван, не дожидаясь, пока его попросят, вставил несколько толковых и точных фраз в текст телеграмм.

— А откуда, извиняюсь, будете телеграфировать? — спросил работник радиоузла. — Еще раз извиняюсь, но ведь телеграфировать-то неоткуда!

— Ах да! — простонал Степан Матвеевич. — Вот еще загвоздка… Но в электровозе должна быть радиостанция. Придется радиотелефонограмму давать. Пожалуйста, быстрее, — поторопил он радиста.

— Проверено на опыте, — начал вдруг писатель Федор. — Личные контакты прежде всего.

— О чем вы? — не понял Степан Матвеевич.

— Личные контакты, — уже более твердо и решительно, почувствовав, что к его голосу прислушиваются, продолжил Федор. — Послать личных представителей, дипкурьеров, если хотите, и к бабусе, и к товарищу Афиногену, и в министерство, и в академию.

— Хм. Это, конечно, идея. Но только как? Как мы пошлем курьера, если поезд не останавливается, а на ходу прыгать довольно опасно?

— Через посредство другого макета, пребывающего в виде магазина.

— Это он правильно говорит, — согласился Иван. — Вот ведь Семен проникал же в этот макет, барахла всякого накупил. Значит, можно проникнуть в него еще раз. А оттуда на такси! На самолет! В министерство и в академию! В Фомск и в Старотайгинск! Только несколько человек нужно послать.

Ошеломляющая была идея! Но ничто не запрещало ее осуществление.

— Да послушайте! — закричал я. — Тут ведь еще один выход из положения есть. Ведь в крайнем случае, если ничего другого уже нельзя будет сделать, через этот макет можно переправить всех пассажиров!

Я мельком взглянул на Семена и Валерия Михайловича. Зловещая улыбка скользнула по лицу Крестобойникова.

— Мое! — решительно сказал Семен.

— Наше! — поправил его Валерий Михайлович.

— Да у нас с такими типами в строительном отряде так разговаривать бы не стали! — протиснулся у меня под мышкой Валерка. — Мы бы таких и держать у себя не стали!

— Цыц! — огрызнулся Семен. — Знаем мы, что у вас в строительном отряде происходит. Студенты! Тоже небось не за голую идею работали? Хапнули! Скажешь, нет?

— Да ты, да он… — Нет, Валерка не хотел лезть в драку. Слово, слово, убивающее наглеца наповал, всенепременно требовалось ему сейчас. — Да ты…

Валерка запнулся. Но я ему сейчас был благодарен. Ведь он, сам того не заметив, заступился за Ингу.

— Пережиток темного прошлого! — крикнул Михаил.

Валерий Михайлович хохотнул.

— Все правильно, — сказал Степан Матвеевич. — Универмаг — достояние общественное.

— Я, — сказал Валерка. — Мы. Весь отряд.

— Весь не надо. Достаточно четверых, — сказал Граммовесов.

— Запишите. Я, Валерий Стинцов. Михаил Кафтанов. Погорелов. Бражников. Мы пойдем! — И прозвучало это так, словно они пойдут грудью на огневую точку. А может, правда пошли бы…

— Отлично, — сказал Степан Матвеевич. — Вы, Валерий, руководитель этого строительного отряда?

— Да, Степан Матвеевич. Отряд доверил.

— Это хорошо, хорошо… Ваш отряд — единственная организованная у нас в поезде группа. Все пассажиры едут сами по себе. Между ними никакой связи. Чисто механическое смешение. А у вас командир. У вас дисциплина. Один за всех, все за одного. Но главное — организованность и дисциплина.

— Знаем мы, какая у них в отряде дисциплина и организованность, — насмешливо и зло протянул Семен.

Ну и тип! Ведь это он снова про меня и про Ингу.

— У нас дисциплина железная, — твердо сказал Валерка. — У нас все комсомольцы. Мы и не с такими делами справлялись.

Тут он, конечно, хватил немного лишку, но понять его было можно: за свой отряд болел сейчас душой справедливый Валерка.

— Вот ваша организованная единица пусть и возьмет шефство над поездом, пока все не кончится к общему благополучию. Проведите беседы, помогите с раздачей пищи, да мало ли что еще… Не допускайте паники, ненужных слухов. Назначьте в каждый вагон по нескольку ответственных. Пусть они людей займут. Можно даже лекции прочитать о международном положении, например.

— Лекции у нас есть кому читать, — обрадовался Валерка. — У нас даже самодеятельность есть. Можем концерт организовать.

— Можно и концерт, только не сегодня. Пусть люди отдохнут. А вот завтра может и концерт понадобиться.

— Наш отряд все сделает, Степан Матвеевич! У нас, знаете, какие ребята и девушки в отряде подобрались! Мы уже второй год ездим в Фомскую область на свинарники.

— Ну и молодцы!

Степан Матвеевич коротко и толково объяснил, что нужно сделать. Адресов мы, понятно, не знали. Но тут уж ребята должны были поработать своими головами.




24


— Пошел, — сказал Валерка и остановился возле макета магазина. Что дальше, он не знал. Да и никто не знал, кроме Семена и Валерия Михайловича.

— Вот что, товарищи, — обратился к ним Степан Матвеевич, — положение с поездом очень серьезное. Я думаю, вы сможете отбросить всякое недовольство, наши с вами разногласия. В поезде дети и старики. Нам нужна ваша помощь. Пожалуйста, покажите, как это делается.

— Мое! И никого это не касается, — отрезал Семен. Он словно сдурел с этим магазином, а ведь вполне нормальным человеком был до этого случая.

— Пожалуйста, товарищ Кирсанов, — попросил Степан Матвеевич.

— Нет и нет!

— Ну хорошо. Вы, Валерий Михайлович. Ведь женщины и дети.

— Валерий Михайлович! — взвился Семен. — Не показывайте им! А сами! Пусть сами попробуют! А то на все готовенькое, ложечкой к ротику. Ешьте, детки, кашку!

— Тут, Семен, перегиб получается, — словно очнувшись, сказал Валерий Михайлович. — Почему не помочь? Ведь человек человеку друг, товарищ и этот… Ну, в общем, понятно. Особенно сдружившимся на стройке студенткам и студентам. Гиблое дело. Я, как декан факультета журналистики, не могу не помочь товарищам.

— Перебежчик! — заорал на него Семен.

— Не орите на меня, товарищ Кирсанов, — повысил голос и новоявленный декан. — Успокойтесь. Люди в беде. Да какое право вы имеете отказывать им в просьбе? Вы что, действительно считаете себя собственником этого доходного дома? Ош-шибаетесь! Глубоко ош-шибаетесь! Это здание, макет, если хотите, общественное достояние, реликвия человеческого общества! Это… это! Да у меня даже слов нет, чтобы выразить все накипевшее в моей душе. Не мешало бы вам вспомнить, что у вас едет жена в этом же поезде и, заметьте, в качестве простой пассажирки.

Семен молчал. Он о чем-то думал. Что-то новое открылось ему. На Ивана он посмотрел с любопытством.

— Товарищ Крестобойников! — взмолился Степан Матвеевич.

— Понимаю, понимаю. Рублей хотя бы двести…

— Каких рублей?

— Да можно и в разных купюрах. Заимообразно.

— Это за показ, что ли? — не утерпел Иван.

— За показ деньги платят. Шучу, шучу. Деньги нужны совсем на другое. И потом, ведь заимообразно.

— Деньги соберем, — сказал Степан Матвеевич. — Артем, пишите. Придется складываться. Кто сколько может?

Денег у меня уже не было. Ничего я не мог сложить с другими. Но деньги нашлись. И не только в нашем купе. Я записывал.

Валерий Михайлович принял деньги с достоинством и еще раз заверил, что берет их заимообразно. Он высвободил ноги из валявшихся на полу простыней и шагнул к макету.

— Уйдет, — убежденно сказал Валерка. — Как пить дать, уйдет.

— Туфли? — нисколько не обиделся Валерий Михайлович. — Туфли ведь остаются здесь.

— Туфли жмут.

— Жали, да перестали. Растоптались, так сказать.

— Все равно уйдет, — повторил Валерка.

— Я могу и не экспериментировать, — предложил Крестобойников.

— Прошу вас, — сказал Степан Матвеевич.

Валерий Михайлович преспокойно опустил в крышу макета левую ногу. Она вошла туда как в туман. Затем вторую. Вот он уже погрузился по пояс. Затем лишь голова осталась на поверхности макета. Голова повернулась лицом к ошарашенным зрителям, подмигнула и исчезла.

Все. Валерий Михайлович ушел в настоящий, не игрушечный мир.

Никто ничего не сказал, даже не ойкнул, не охнул.

Прошла минута. Валерий Михайлович не возвращался. Прошла вторая…

— Теперь мы знаем, как нужно уходить, — сказал Степан Матвеевич. — Шагнул, и все. Начали.

Валерка стукнул ногой о крышу макета. Только и всего. Никуда его нога, ни в какой туман не вошла.

— Осторожнее! — крикнул Семен. — Крышу обвалите. Там же паника начнется, и магазин закроют.

Валерка растерянно оглянулся.

— Еще раз, — сказал Степан Матвеевич. — Только действительно осторожнее.

За окнами универмага можно было рассмотреть какое-то ускоренное движение маленьких человечков. Наверное, магазин и в самом деле тряхнуло.

И снова Валерку постигла неудача. И еще, и еще!

— Разуться надо, — подсказал Михаил.

Валерка безропотно разулся. Он сейчас бы даже и разделся, если бы это только помогло ему выполнить задание. Но и босой командир строительного отряда не смог проникнуть в макет. Валерка явно растерялся.

— Тут что-то не то, — сказал Иван.

Все мучительно думали, в чем же секрет? Что все пропустили, не заметили в действиях Валерия Михайловича? Лишь начальник поезда с удивлением смотрел на чудеса науки.

Попытку Валерки повторил студент Михаил. Результат оказался тем же самым. Попробовали и другие студенты. Нет. Ничего у них не выходило. Настрой, что ли, был не тот? Или просто не поняли технику исполнения? Впрочем, не вышло вообще ни у кого. Степан Матвеевич даже был вынужден прекратить эксперименты, потому что, как ни осторожно пытались проникнуть через крышу макета экспериментаторы, а легкие толчки все же случались. Это для нас они были легкими, а для людей в магазине, наверное, весьма ощутимыми. Через миниатюрные окна уже замечались приметы паники.

— Прекратим, — сказал Степан Матвеевич. — Тут что-то другое.

— А вот и не вышло, — сказал Семен. Он, несомненно, был рад нашей неудаче.

— Вот что, Семен, — сказал Иван, — рассказывай, как туда нужно проникать, или я за себя не ручаюсь.

— Не ручаешься! — мгновенно вскипел Семен. — Ты за себя не ручаешься! Я тоже за себя не ручаюсь! Ты думаешь, я не вижу, я слепой? Нет, фигу! Я все вижу.

Иван едва сдерживал себя. Семен, конечно, заметил кое-что правильно. Но глаз своих Иван на Тосю не «клал», и мыслей у него никаких черных не было. Ну, страдал, конечно, человек. Страдал. Это было видно. Я, по крайней мере, видел. Такое случается с людьми. Но и боролся с собой Иван, честно боролся. И ничего Семен не мог поставить ему в вину. Напрасно он набросился на Ивана.

Да-а… Теперь Семен был под надежной защитой. Он мог говорить Ивану что угодно, и тот все равно смолчит. Семен даже ударить Ивана мог, и тот все равно бы не ответил, разве что зубы свои стер в порошок. Все точно рассчитал Семен Кирсанов, единственный, кто мог сейчас помочь нам.

— Что же это он так про свою жену? — недоуменно спросил Степан Матвеевич. — При чем тут Тося?

— Да ни при чем, — сказал я.

— Ага! Ни при чем? Сам нашел кралю с ребенком и теперь хочешь, чтобы и Тося!

— Ну ты тип, Семен, — сказал я. Ведь ничем его сейчас не возьмешь. Полностью обезопасил себя со всех сторон.

— Ради бога, — попросил Степан Матвеевич, — расскажите или покажите, как это делается.

— Да делайте что хотите. Вас много, а я один. Только в том и вся ваша сила, что вас много!.. Пусть он вообще на Тосю не смотрит. И на глаза не попадается. Знаю я, садятся холостыми, а вылазят женатыми!

— Иван, — попросил Степан Матвеевич.

Иван ничего не сказал, протиснулся между людьми и пошел по коридору в сторону купе проводниц.

— Вот и пусть ходит ищет себе в другом месте.

Никто не бросился вслед за Иваном…




25


— Что еще нужно сделать? — спросил Степан Матвеевич.

— Ничего, — буркнул Семен. Он вдруг ни с того ни с сего сник, увял, постарел.

Но он все же шагнул к макету, поднял ногу прямо в ботинке, опустил ее в крышу, и снова, как в молоко, вошла она туда, потом вторую, погрузился по пояс, исчез весь, даже не взглянув на нас.

— Все равно ничего не понял, — сказал Валерка.

— Я тоже, — сказал Степан Матвеевич.

Ничего не понял и я. Никакого дополнительного секрета и фокуса здесь не было. Семен исчез, и все.

— И этот навек, — прошептал начальник поезда.

Но Семен исчез не навек. Голова его вынырнула из крыши даже нетреснувшего и нераскрывшегося макета, потом плечи, туловище, руки, ноги. Вот он спрыгнул на пол и преспокойно уселся на свое место.

— Демонстрационный зал там, моды показывают.

И все.

— Так в чем же дело? — устало спросил Степан Матвеевич.

Никто не знал. Валерка по своей инициативе снова подошел к макету и попытался влезть в него. Нет. Ничего у него не вышло.

— В чем дело, Семен? — умоляюще проговорил Степан Матвеевич. — Ведь для дела, для спасения…

— Не знаю. Я прохожу, а вы почему-то нет. Так он устроен.

Семен не врал. Да и для чего ему было сейчас врать? Просто макет впускал в себя только его и Валерия Михайловича.

— Вы точно не знаете?

— Ничего я не знаю. Я думал, он всех пускает, кто хочет.

Хорошо заметная растерянность поселилась среди нас. Ну работай, голова, работай! Что ж уж, совсем безвыходное положение, что ли?

— Надо знать, для чего этот макет был создан, — сказал Федор. — У него какое-то одно-единственное назначение.

— Что значит для чего? — не понял я.

— Ну тот, Афиноген-то, для чего его сделал? И почему бабуся не взяла его с собой?

— Дарственная, — пробормотал Семен.

Его никто не слушал. При чем тут дарственная? Никакой дарственной не было. Бабуся совсем не хотела везти этот чемодан своей родственнице и ее дочери, потому что у них и так вся жизнь в тряпках. Вроде злого подарка был этот чемодан. И что имел в виду Афиноген, когда создавал эту чудовищную игрушку?

А поезд отстукивал свою нескончаемую песню. Стандартно и ритмично вздрагивали колеса вагона. Мимо проносились столбы электропередачи, отдельные группки деревьев и озерца, уже едва различимые в начинающей сгущаться темноте.

Наступала ночь. А жара все не спадала. Правда, не так уже дышало жаром от окон. Исправная вентиляция в какой-нибудь час превратила бы это пекло в нормальную для человека атмосферу. Но вентиляция не работала с самого Фомска.

Все это проносилось у меня в голове каким-то вторым слоем, скорее как реакция на органы чувств, а не как сознательное размышление. А думал я о бабусе. Какой-то секрет был в этом макете, придуманный специально для двух любителей всяких модных тряпок.

Минуты две длилось это нестерпимое молчание. Даже Семен, кажется, начал понимать что-то. Да и поуспокоился он после ухода Ивана. Вот это закрутилось в нашем фирменном поезде! Однако что же имел в виду этот неудавшийся ученый, непризнанный Афиноген? Ведь те, для кого он сработал эту игрушку, могли, конечно, входить в нее беспрепятственно. Иначе для чего все это? Тут сомнений быть не может. Они могли входить. Семен и Валерий Михайлович тоже. Значит, у них есть что-то общее. Но что? Любовь к тряпкам? Это уже, наверное, ближе… Но вряд ли Семен страдал страстью к тряпкам как к таковым. Значит, надо еще ближе. Страсть, страсть. Стяжательство. Ага! Вот оно! Не просто любовь, а страсть к стяжательству, безмерное престижное потребление! Всего, что только можно отхватить. И ковры, и заграничные туфли, и книги, которые ровными безмолвными рядами стоят за стеклами полированных шкафов, и автомобили, на которых пять-десять раз в году ездят на речку. Но престиж, престиж! Я имею, я обладаю, у меня лучше, я смог, я изворотливее, я умею жить!!! А вы нет…

Для меня или для Ивана такое было невозможно. Вечная нехватка денег. Если и книги, то для работы и для души, не все подряд, а строго выборочно, хотя и после этого комнату в основном населяют только книги. Никаких эмоций при виде купленного приятелем автомобиля, разве что легкое удивление и чуть более глубокое непонимание.

Стоп! Значит, престижное потребление… стяжательство. Хотя стяжательство — это грубо и обидно.

— Я вот что думаю, — сказал я. — Этот макет впускает в себя только тех, у кого имеется страсть к безудержному потреблению, к потреблению престижному, когда это потребление становится уже единственным смыслом жизни. Только для таких этот макет и создан.

Семен не полез в бутылку, даже не обиделся. Я полагаю, что моя мысль и не была для него оскорбительной. Скорее она могла вызвать в нем только гордость за самого себя. Вот ведь, сам додумался! Никто не учил… Жизнь разве что научила! Так от жизни брать уроки не стыдно.

— Сами посудите, — воодушевился я. — Для кого была сработана эта игрушка-чертовщинка? Для жены ученого Коли и его дочери, которые, по словам бабуси, всю жизнь свою видят только в тряпках. Семен вот прошел безболезненно…

— Я не крал, между прочим… — спокойно заметил Семен.

— Я сейчас не про это. Валерий Михайлович тоже. Как написано в рассказе у Федора…

— Ну, рассказ тут, наверное, ни при чем, — остановил меня Степан Матвеевич.

— А вы его еще не читали. Хотя взаимоотношения Валерия Михайловича с вещами, может, и заметили. А в рассказе…

— Не надо про рассказ, — попросил Степан Матвеевич. — Тут, кажется, и без рассказа все становится ясным.

— В рассказах моих неправды быть не может, — подал свой голос писатель Федор. — Если я что написал, значит, так оно и есть на самом деле. Валерий Михайлович может подтвердить. Да и в Фомске многие. Было у меня несколько рассказов с трагическим концом. Так ведь эти люди и в самом деле плохо кончили. Я потом уже и не…

— И все-таки с рассказами давайте повременим, — попросил Степан Матвеевич. — Дело к ночи, а у нас еще ничего не сделано.

Писатель Федор обиженно замолчал. Не за себя он обиделся. Он вообще, как мне казалось, не мог обижаться, если дело касалось его самого, а за свои рассказы, которые если были написаны, то как бы становились самостоятельными сущностями, независимыми от автора и живущими в мире уже по каким-то своим законам, хотя и непонятным, но все же необходимо имеющимся.

— Что же нам теперь делать? — спросил Валерка.

— Неужели без Семена Кирсанова невозможно обойтись? — притворно удивился Семен. — Семка, слышишь? Без тебя тут никак не обойдутся! Эй, где ты? — Семен даже нагнулся и заглянул под полку, на которой сидел, но ничего достойного внимания не нашел, выпрямился и сказал: — Вы ведь вроде бы как и за подлеца меня считаете. Неужто вам, таким хорошим и правильным, без подлеца не обойтись? Да где же это видано! Вам надо броситься на меня, заклеймить, проработать, торжественное обещание потребовать! Вычистить, человеком сделать в вашем понимании, а потом, когда я стану сверху вполне нормальным, снова послать меня на спасение, но уж только тут вам придется закрыть глаза, потому что я в этот макет войду все равно. Да ведь вам только это и нужно! Но совесть свою вы все-таки сначала успокойте. Это уж, пожалуйста… Вы ведь и в нормальной жизни только этим и занимаетесь.

— Не хочу я этой помощи, — сказал я.

— Не хочешь, — усмехнулся Семен. — Артемий Мальцев не хочет помощи от Семена Кирсанова. Правда, я еще и не предлагал. А Инга? А сын твой? А девочки из соседнего купе? А все другие? Им-то что, погибать? Погибать, потому что вы все тут собрались чистоплюи чистенькие, а жизнь грязна, с ней бороться нужно. Понимаю… Ну, пойду я. А ведь вы потом мне и руки не дадите. Впрочем, она мне и не нужна. Про руку это я просто так.

— Но ведь и у тебя Тося есть, — сказал Валерка. Но только зря он это сделал. Не нужно было сейчас даже упоминать про Тосю.

— А Тося пойдет за мной, — сказал Семен. — Она пройдет, не беспокойтесь. Это она при людях так. Грубо получилось у меня, некрасиво. Так что Тося пусть вас не волнует. Я и Тося пройдем через эту чертову вертушку. А вы все так здесь и останетесь!

Про Тосю я не поверил. Не мог я поверить, что Тося пойдет за ним. А почему, собственно? Ведь она уже шла за ним. Ведь вышла же она за него замуж! И предположение, что она не знала Семена, — чушь! Да и вообще сильно сказал Семен. Пусть зло и недопустимо обнажая свою душу, но все же сильно. Ведь мы сами их делаем, этих Семенов! Сами! Ведь переплачиваю же я вдесятеро за необходимую книгу. Переплачиваю и еще благодарю своего спасителя, бутылку ему ставлю и выслушиваю, как он спасал других, и заманчивые его предложения, на которые у меня просто не хватает денег, иначе бы я ими воспользовался. Дурите вы нас, надуваете, обираете, делаете соучастниками преступления! Но все равно спасибо вам! Да почему вам? Нет, и вам, конечно. Но и нам тоже, потому что мы вас растим, лелеем, мы вас рождаем. И какой прекрасный симбиоз получается! Все довольны. И никаких угрызений совести с обеих сторон. Так что же я сейчас? Если мелочь, то я спокоен, если чуть крупнее, то я даже рад, ну покряхчу там маленько, постенаю. Но все же рад. А если много крупнее? Если дело идет не о ковре, не о полированной новинке, если дело идет о жизни людей, о моей собственной и еще о сотнях жизней, то я вдруг становлюсь честным… И я уже ничего не могу принять от Семена! Да почему же это? Почему я прозрел только тогда, когда жизнь подошла к итоговой черте? Потому что думал, что увернусь, обойдусь, не позволю, не сейчас, конечно, а потом, когда-нибудь в будущем, когда смогу все сам, честно, законно, не торгуя совестью. И куда же я зашел? Стыдиться себя буду, а приму. Приму от Семена свое будущее! И бутылку коньяка еще потом ему поставлю! И в гости приглашу, покажу подросшего на вершок мальчишку. Смотри, Семен, вот спасенная тобою жизнь. Вот так… Поздно! Потому что поздно! В двадцать семь лет, а уже поздно. Да и всемогущ Семен. Ведь не будь его сейчас, никто не проникнет через эту чертову вертушку! А если и найдется, то точно такой, как Семен. Вот и думай, вот и решай. Сейчас я как загнанный зверь, хоть какое-нибудь спасение, спасение даже ценой своей будущей, отстоящей лишь на мгновение жизни, но все же спасение.

Ах, как необходим ты нам, Семен!

А Семен все смотрел на меня спокойно и убедительно, но без всякого торжества и превосходства. Все, все было сейчас в его руках. И мне даже показалось, что мучительно ему это всемогущее состояние, не по росту. И сам он это чувствует. И думает, что выдержит. Не уверен, что выйдет из этой переделки, спасения то есть нашего, без всяких шрамов и душевных травм.

Хорошо. Я сейчас мучился, но ведь мучился и он. По-разному это происходило, но все равно мучительно. И неожиданно свалившаяся власть над людьми не чистое благо, а и тяжесть тоже.

И все же я не мог сказать: помоги, Семен. Словно я надеялся на что-то, на чудо какое-то, на счастливый случай.

А предложи он помощь сам, я был бы куплен со всеми потрохами. Сопротивлялся бы я всеми силами своей души, пурхался, барахтался в мучительных раздумьях, а все равно продался бы. И лишь миг неизвестного отделял меня от этого.

— Не нужна нам ваша помощь! — сердито сказал Валерка.

Сердиться в данной ситуации казалось мне ребячеством. На что тут сердиться? Конечно, Валерка, справедливый Валерка не допустит, чтобы какой-то там Семен, которого он не уважает, смел ему помогать. Но Валерке еще только двадцать. Учиться он умеет, строить свинарники, пинать мяч и бегать кросс на три тысячи метров — тоже. Он просто уверен в себе. Он еще не знает, что такая всеобщая уверенность невозможна. Но вот сомнений он еще не испытал, разве что в случае с Ингой. Так ведь это и потрясло его до глубины души!

Студенты единодушно поддержали своего вожака. Они представляли собой организованную единицу и не прочь были схватиться с неизвестным врукопашную. Я и завидовал им, и боялся их прямолинейных действий.

— Нет уж ты, милый, если науку знаешь, то верни поезд-то по назначению, — попросил начальник фирменного поезда.

Я молчал. Я еще почему-то молчал. Для чего я молчал? Разве мог я молчать, ведь я ничего-ничего не знал. Я даже не знал, сколько нам осталось: минуты или сутки.

Молчал и Степан Матвеевич. Ну он-то, впрочем, будет жить еще в других реальностях. Он же практически бессмертен, подумал я и тут же устыдился своих мыслей. В чем это я чуть было не заподозрил столько выстрадавшего Степана Матвеевича? Да. И его гигантский опыт оказался бесполезным в нашем удивительном, страшном, невозможном фирменном поезде «Фомич».

Писатель Федор кашлянул и сказал:

— Можно, так сказать… — И не договорил.

— Ну, я вижу, тут большинство, — усмехнулся Семен, лениво встал, нахально потянулся, правда, никого не задев при этом. — Пойду я. С женой поговорю. Со своей женой, — подчеркнул он.

И я посторонился. Вот ведь поддать ему надо было, женщину, жену его спасти, а я отступил. Но с другой стороны… Из-за чего мне было бить его? Какое право я имел спасать Тосю? Просила она меня об этом? Да и хочет ли она такого спасения? Что я ей взамен предложу? Даже кто она, я и то не знаю. Научный ли работник или домохозяйка? Спасу я ее, а она потом уборщицей работать будет. Да и где? Жить где? Ну, душа там и прочее. Да только надо ли? Одну душу перестроить! Так ведь из-за этого может не счастье, а зло получиться!

Семен пошел по коридору.

Вот если Тося крикнет, вырываться начнет, просить… И всегда так, только тогда, когда нарыв лопается дерьмом, но не раньше — упаси бог, чуть раньше. Ведь и ошибиться можно. Страшно ошибиться.




26


— Если вы хотите, — сказал писатель Федор, — если найдутся добровольцы, то я готов написать маленький рассказик, страницы на две…

Степан Матвеевич посмотрел на него дико. О чем это глаголет неудавшийся писатель?

Я предупредил его нелепый отказ. Я ведь знал Федора лучше, чем Степан Матвеевич, хотя тоже не очень хорошо.

— Подождите, — сказал я. — У вас, Федор, что, действительно все так и происходит с рассказами, как вы утверждаете?

— Совершенно так. Написал я как-то, что некий М.И.Галкин попал под такси, которое сам и пытался остановить. Потом мои друзья на работе рассказывают, что в соседнем отделе некий старший научный сотрудник М.И.Галкин действительно попал при таких именно обстоятельствах под такси и лежит теперь в больнице с двумя переломами. Да и многое другое еще было. Я ведь рассказы, в которых с людьми происходит что-нибудь неприятное, перестал писать. Только хэппи-энд, так сказать. Да вот и про Валерия Михайловича… Вы вот, Артемий, читали… Все так и было. Сам Валерий Михайлович признал. Вплоть до фамилий, имен и количества костюмов. Вы поверьте мне, поверьте. Я быстро напишу, минут за десять. Только добровольцы нужны, потому что это с ними действительно произойдет.

— Да что же — это? — нетерпеливо и недоверчиво спросил Степан Матвеевич.

Я уже сообразил, что хотел сказать Федор.

— Дело вот в чем, насколько я понимаю, Федор, извините, не знаю вашего отчества. — Но писатель только махнул на это рукой. — Так вот, Федор, насколько я понял, может написать небольшой рассказик о ком-нибудь из нас. О том, как кто-то на некоторое время переродился. Рвачом стал, стяжателем, словом, тем, кого за глаза мы не уважаем, но без которых нам никак не обойтись сейчас.

— Да, Артемий все правильно понял, — подтвердил писатель Федор. — Добровольцы только нужны.

Студенты молчали. На пулемет бы они сейчас пошли, чтобы спасти других, а сделаться рвачами, чтобы тоже спасти людей, нет. Тут был какой-то нравственный барьер. И перешагнуть через него было трудно, почти невозможно.

В конце коридора появился чем-то не на шутку взволнованный радист, хотя тут и всем другим было не до шуток. Стряслось еще что-то, стряслось!

— Вот! — громко сказал он. — Вот! Телефонограммы! — И он протянул пачку листков.

Степан Матвеевич недрогнувшей рукой принял их и прочитал. Мгновенное недоумение появилось на его лице, но тут же сменилось болью.

— Сложнее, чем я предполагал, — сказал он.

Телефонограммы, что принес радист, были наши собственные, те самые, что мы хотели передать на соседнюю станцию.

— Расскажите, — попросил Степан Матвеевич радиста.

— Тексты я продиктовал внятно, четко, — начал растерянный радист. — Жду. Скоро, думаю, ответят. Проходит десять минут, двадцать. Отвечают. Я обрадовался. Записываю. Боже мой! А это наши собственные телефонограммы вернулись. И как такое может быть?

— Экранировка, — предположил Валерка. — Поезд экранируется. Радиоволны отразились, и аппарат принял их. Квартира, наверное, у этого внучка Коли железобетонная, не пропускает радиоволны. Тут мощность нужна побольше.

— Я и так на полную катушку, — сказал радист. — Перегревается аппаратура, да и жара.

— Жара, — вздохнул Степан Матвеевич. — Ну ладно. Ведь делать надо что-то. Так вы в самом деле можете написать рассказ… э-э… Федор?

— Могу, — решительно ответил писатель. — Мне только кандидатов давайте, фамилии то есть, и имена. А там уж я сам.

Все уставились на комсомольского вожака, что скажет он. Валерка вспотел. Нет, хоть и на десять минут, а он не хотел становиться тем, кем сейчас от него требовалось. Я подумал, что и этот вариант сорвется, еще не начавшись. Но Валерка все же решился.

— Я, — с трудом сказал он. — Валерка… Валерий Стинцов. — И снова замолчал.

— Нет, — сказал Михаил. — Нет, Валерка. Ты уж тут давай.

— Обстоятельства-то изменились, — все же облегченно заметил командир.

— К черту обстоятельства! Михаил Кафтанов, Виталий Погорелов, Станислав Бражников. Студенты. У судьбы тоже бывают свои фавориты!

— Запомнил, — сказал писатель Федор. — Через десять минут я все принесу, напишу то есть… — И Федор неуклюже, слегка пошатываясь, все еще иногда не в такт толчкам вагона, проследовал в свое купе, где его соседи продолжали спать сном младенцев.

— Дело в любом случае долгое, — сказал Валерка. — Надо и здесь что-то делать. Ночь уже. А поезд не спит.

— Да, да, — согласился Степан Матвеевич. — В ресторан к директору, и пусть он порасторопнее организует питание, а вы, — тут он кивнул Валерке, — а вы со своими ребятами разнесете ужин по вагонам. И вообще, посмотрите все. Как настроение. Нет ли чего ненужного, непонятного, таинственного.

— Все понял! — радостно ответил Валерка. — Сейчас сделаем. — И он рванулся в купе, где сидела Инга, потом выскочил оттуда и исчез в тамбуре.

Ну, эти все сделают, сомневаться не приходилось.

Трое обреченных хмуро молчали. Они ведь даже не знали еще, на что шли. А если это не на десять минут, а навсегда, если это только послужит толчком, если и они носят в себе семена подлости? Кто знает, как разворачивается душа человека, каким цветком она расцветает?

— А вам бы тоже нужно пройтись по вагонам, — посоветовал начальнику Степан Матвеевич, — поговорить с проводницами, с работниками ресторана. Порасспросите-ка машиниста. Он-то как ведет состав? Куда? Что он сам думает?

— Угу, — сказал начальник. — Все дело.

— Дело, дело, — подтвердил Степан Матвеевич. — Да еще какое нужное дело.

— Понимаем, — сказал начальник и пошел в купе к проводницам.

Степан Матвеевич крепко, тяжело провел ладонью по лицу.

— А ведь экранирует и от проникновения в другие реальности, — сказал он.

Десять минут уже прошло, но Федор не появлялся.

— Схожу, — сказал я и пошел в первое купе.

Там, упав лицом на раскинутые по столешнице руки, лежал Федор и вздрагивал. Он плакал. На верхней полке проснулся один из гигантов, грузно спрыгнул с полки, нагнулся, достал откуда-то двухпудовую гирю и направился по коридору в другой конец вагона.

Я тронул писателя за плечо. Федор не сразу почувствовал мое прикосновение. Я тряхнул его сильнее. И тогда Федор поднял голову и повернул ко мне свое некрасивое покрасневшее лицо.

— Не могу, — выдавил он из себя. — Понимаешь, не могу.

— Понимаю, Федор, понимаю, — попытался успокоить я его.

— Нет, Артемий, ты не понимаешь. Не понимаешь ты. Я в другом смысле не могу. Я не могу их даже на десять минут сделать такими, как Семен. Я не хочу, не хочу! И боюсь… Я вот начал, начал… — Он протянул мне лист. — То есть написать-то я могу, но только рука не поворачивается сделать такое. И знаю, что надо. Надо! Единственный сейчас выход. Да только как искалечить души людей?

— Ничего, Федор, ничего. Мы сейчас что-нибудь другое придумаем.

— Успокаиваешь. Знаю. Да только ничего сейчас другого и придумать нельзя. Я ведь и то мог написать. Мог! Да только сколько на это нужно времени?

— Что то? — не понял я.

— То, — повторил он. — Роман о нашем поезде. Как с ним все произошло и как он потом выпутался. Я смог бы. Но время…

Федор все же немного успокоился.

По коридору прошел его сосед, держа в могучей руке казавшуюся игрушечной двухпудовку. В купе Федора ехала команда гиревиков.

— Пора начинать, — прохрипел тяжеловес и полез будить других спортсменов.

— Я не буду, — твердо сказал Федор.

— Знаю, знаю. Я и сам когда-то не хотел. Таким же, как ты, хиляком был. Для начала поработаешь с двухпудовкой.

— Нет, я сегодня не буду. Это уж точно.

— Федя? — удивился приятель писателя. — Что же еще делать в этом поезде?

— Нет, нет. Ко мне вот пришли, а я ничего не могу сделать.

— Э! Гирь у нас на всех хватит. Да только, кажется, из тебя спортсмен не получится.

— Приходи к нам в купе, — сказал я Федору.

— Я приду, — пообещал он. — Я даже что-то сделаю. Что-то ведь я должен сделать?

Тут все было кончено. Федор не сумел даже в рассказе сделать трех студентов представителями престижного потребления. Пусть остаются людьми. Только куда теперь завезет фирменный поезд этих нормальных людей?

А студенты все сидели в нашем купе.

— Отбой, — сказал я. — Не напишет Федор ничего. Не смог он.

— Что теперь делать нашему отряду? — спросил снова оказавшийся здесь Валерка. Он вроде был даже немного обрадован таким оборотом дела. Или это только мне почудилось?

— Это уже определенно? — спросил меня Степан Матвеевич.

— Совершенно определенно. Федор последнее время может писать рассказы только со счастливым концом.

Студенты смотрели на нас вопросительно.

— Займитесь помощью пассажирам, — попросил их Степан Матвеевич.

— Отряд все сделает, — заверил Валерка. И студенты вышли из нашего купе.

— Давайте я спрыгну с поезда, — предложил я.

— А что потом? — спросил Степан Матвеевич. — Что потом? Куда вы пойдете? Ведь совершенно по пустынной местности едем. Ни станций, ни полустанков, деревенек даже не встречается.

Дальше прыжка я свой план еще не продумал.

Из коридорчика вагона показались Семен Кирсанов и Тося. Семен вел Тосю за руку. И она шла, кажется, совершенно ему не сопротивляясь. Помощи ей никакой не требовалось. Добровольно она шла. Что-то сказал ей Семен, что-то наговорил, заверил в чем-то. Согласилась она с Семеном. И когда они вошли в купе, Тося на нас старательно не смотрела. А глаза у нее были заплаканными.

— Вы можете на три минуты освободить купе? — спросил нас Семен.

Степан Матвеевич словно знал, что сейчас предпримет Семен.

— Пошли в тамбур, — предложил он мне.

А в купе Инги сейчас находилось лишь трое пассажиров: сама Инга, Зинаида Павловна и Сашенька. Светка и Клава тоже, наверное, были мобилизованы для оказания помощи попавшим в затруднительное положение пассажирам фирменного поезда.

— Ну и что энтузиасты сделали для нас интересного? — спросила Зинаида Павловна. — Что вы там решили?

Степан Матвеевич посмотрел на нее удивленно и, не задерживаясь, проследовал в тамбур. Я присел на краешек полки. Да только что я мог сейчас сказать? Что мы ничего не можем сделать? Что наши мысли зашли в тупик? Что фирменный поезд мчится неизвестно куда?

По коридору мимо меня проскочило человек десять студентов с корзинками и судками. Ребята были сосредоточенными и деловитыми. Знакомый мне официант удивленно заглядывал в свою почти опустевшую корзинку. Что-то, по его мнению, снова произошло с пассажирами. Колбасу жирную берут, хотя жара ослабела лишь чисто теоретически. Не поймешь этих пассажиров. То им нужна колбаса, то нет.

— У нас все в порядке, — сказала Инга. — Сашенька накормлен, спит теперь. Так что, Артем, иди, если ты там нужен.

— Наверное, нужен, — ответил я.

Вот ситуация! С женой поговорить и то времени нет! Да и неудобно было бы сейчас начинать нам свои разговоры, обсуждения планов, мечтания, когда с поездом происходила какая-то ерунда. Вот мы и едем уже целый день, как двое супругов, которым уже и сказать-то друг другу нечего за давностью стажа этого самого супружества. Ну уж нет! Не вечно это будет продолжаться! Сейчас серое вещество мозга пустим на полную мощность. И пусть в голову приходят необходимые мысли и идеи.

Из коридорчика протолкнулся Степан Матвеевич.

— Пять минут прошло, — сказал он. — Нам тоже нужно быть в купе. Пусть уж товарищ Кирсанов простит нас.

Мы тронулись в обратный путь. Я только улыбнулся Инге. Да ей, кажется, и этого сейчас было достаточно. И все-таки я чувствовал, как все в ней сжалось, напружинилось. Очень, очень уж неспокойно было у нее на душе.

В нашем купе Семен снимал импровизированные занавески. Зачем они ему опять понадобились? Тося сидела в уголке за столиком и рассеянно, как мне показалось, крутила пальцем стакан. И нижнюю губу свою покусывала. Семен был немного возбужден и очень деятелен.

— Прошу вас в свидетели, — попросил он нас. — Чтобы разговоров потом не было. Все эти приобретения, из-за которых, собственно, разгорелся сыр-бор, я, так сказать, вернул в первоначальный адрес. Что прошу и засвидетельствовать.

— Что тут свидетельствовать-то? — удивился я.

— Ах, Артемий! Знаю я вас. И очень даже хорошо. И друга вашего лучшего тоже отлично понял.

Ага! Из купе исчезли все эти приобретенные шмотки. Ковры, коробки с импортной и отечественной обувью, свертки и пакеты.

— Препроводил, так сказать, по назначению. И чист, чист перед вами, хотя на черта мне понадобилась эта самая чистота, сам не могу понять, да еще и перед вами? Перед супругой своей — это другое дело. Мы выяснили позиции и приняли решение. Если что было не так, то уж исправлять поздно. Дело в том, что мы отбываем. Расстаемся, так сказать, навсегда. Очень верю. Именно, что навечно. Мир большой, и лучше бы нам больше не встречаться.

— Скатертью дорожка, — сказал я.

— Чего и вам желаю, — ответил Семен. И ответ его своим смыслом был покрепче моего пожелания.

— Значит, все эти вещи преспокойно прошли через крышу макета? — спросил Степан Матвеевич.

— Представьте, — ответил Семен. — И сейчас преспокойно лежат в демонстрационном зале, а работники универмага бегают и не могут понять, откуда это взялось. Но чеки… Чеки у меня в кармане. Доказать будет нетрудно. Оставил, закружился немного, запутался. Первый раз в Марградском универмаге, то да се. Так что тут все в порядке.

Степан Матвеевич вытащил из кармана пиджака шариковую ручку и легонько опустил ее на крышу макета. Ручка слегка стукнулась и скатилась на пол.

— Не получилось, — сказал Семен. — И не получится.

Тося шевельнулась. Я вдруг почувствовал, что она не хочет идти с Семеном, но чем-то он ее привязал к себе дополнительно во время их недавнего разговора. Да так крепко, что Тося пойдет! Не захочет, а пойдет. Она, наверное, еще и слово ему дала. Семен вполне мог взять с нее слово.

Тося приподнялась. И ни разу она не взглянула на нас, да и на Семена тоже не смотрела. А так, по звуку, словно на ощупь.

— Телеграммы, — напомнила она ему.

— Ах да! Да! Давайте, Степан Матвеевич, ваши телеграммы, в Старотайгинск, Фомск и еще куда там… Денег на телеграфирование не нужно. Из своих, так сказать, сэкономленных или нечестно заработанных, как вы наверняка думаете. Отправлю. Отправлю немедленно и в самом лучшем виде.

Степан Матвеевич на мгновение замялся. Неужели он еще размышляет? Пусть Семен иной, но все же речь сейчас не о Семене и даже не о самом Степане Матвеевиче…

— Что ж, — угрюмо сказал Граммовесов. — Спасибо и на этом. — И он передал Семену уже смятые бумажки с текстами телеграмм.

— Итак, — деланно весело продолжал Семен, — начнем, пожалуй. Прошу вас, дорогая Таисия Дмитриевна, жена, так сказать, моя единоверная! Давай, Тося!

Тося, все так же не глядя ни на кого, подошла к макету. Смотреть на эту процедуру мне было неудобно. Да и самой Тосе, похоже, все сейчас было тошно. Я отвернулся, я даже вышел в соседнее купе. Степан Матвеевич сел на свое боковое и уперся лбом в стекло.

Семен засопел, сначала недовольно, потом вроде бы с какой-то надсадой. «Ну! Сюда! Да не так, не так… Что же ты? Ведь нельзя, нельзя оставаться. Ведь эдак что получится?» И тихий раздраженный голос Тоси: «Да сама я, сама…» Потом: «Нет, Семен, нет».

— Эй! — крикнул Семен. — Кто-нибудь! Артем!

Семену требовалась помощь. Я вернулся в купе. Тося смотрела на меня с каким-то победным видом. И уже маленькая, затаенная радость была в ее взгляде.

— Не получается у меня, — сказала она тихо.

— Как не получается? Как не получается? — заволновался Семен. — Да только подсадить надо. Я ее подсаживаю, а она вырывается. А у самой-то ничего не получается. Дотронуться до нее нельзя, видите ли. Раньше можно было, и даже очень, а теперь нельзя.

— Я, что ли, должен помочь? — спросил я.

— А хоть бы и ты, — сказал Семен. Растерянность и какая-то злость были в его голосе. — А хоть бы и ты! Она бы, конечно, хотела, чтобы Иван ее подсаживал. Она бы сомлела в его руках. Но нет необходимого Ивана, так что уж ты, пожалуйста. У тебя семейство и прочее.

Я думал, что Тося сейчас обидится. Но ничего подобного не произошло. Она даже негромко рассмеялась.

— Подсади меня, Артем, подсади, — смеясь, попросила она.

Я взял ее за талию.

— Крепче, Артем, крепче, — попросила она.

— Да хоть обнимай на глазах, — окончательно озлился Семен. — Потом, потом приведем в порядок семейный уклад.

Я приподнял Тосю. Собственно, даже и не приподнял. Сама она с очень даже большой легкостью взлетела на полку, где стоял макет, тронула маленькой ножкой крышу.

— Вот видишь, Артем, видишь. Не для меня это, не для меня!

Я все держал ее. Ну а уж из соседних купе, конечно, посматривали на нашу скульптурную группу с большим интересом.

Тося спрыгнула на пол. Разгорячилась она, раскраснелась, взвинченная какая-то стала.

— Давай, Семен, один, — сказала она.

— Один! — Семен грозно надвинулся на нее, но она даже не отступила. — Один! Значит, я во всем виноват? Я? Это не ты хотела обставить нашу квартирку как игрушку? Это я хотел?! Да?! Это не ты таскала меня по всяким магазинам? Туда десяточку, сюда пятерочку, только чтобы без задержки, без очереди. Комодики там, шифоньерчики, лютики, цветочки. Игрушечку сделаем, а потом малюточек заведем. И будем жить во дворце, хоть и маленьком, а все не для других. Только для себя да для наших будущих чадушек!

— Ты выкричись, Семен, выкричись, — сказала ему Тося. — Легче тебе будет. Да и мне тоже.

— Так я все вру?!

— Нет, Семен, правду говоришь. Хотела я дом-игрушечку, хотела.

— Так что же ты теперь заартачилась?

— А не хочу я теперь ничего, Семен.

— Тося… — Семен словно понял что-то в это мгновение. — Тося! А как же я?

— Не знаю, Семен. Не знаю. Я и сама-то как, не знаю. Но только не хочу больше ничего. Ничего мне не надо.

— А-а! — закричал Семен. — Это все Иван! Это ты, Артем, потворничал! Ты все знал, а не пресек! Вот теперь и смотри, как семьи разрушаются! А в Усть-Манске мать-старушка ждет. Внучата ей нужны. Обманули мать-старушку! Всех обманули! Да пропади все это пропадом!

— И пусть пропадает, — согласилась Тося. — Ты иди, Семен. Иди. Устала я, да и кончать надо быстрее. Люди, наверное, спать хотят.

— Плевал я на людей, — тихо зашипел Семен. — Плевал. Они на меня, а я на них.

Он еще и не верил, кажется, что Тося отказалась от него. Не мог поверить. Нужна была ему Тося, нужна. Но только лопнуло что-то в их семье. Вдребезги разлетелось. Но Семен этого не хотел видеть.

Степан Матвеевич смотрел на все происходящее хмуро. Семен вдруг сел на скамью и замолчал.

— Семен, ты иди, иди. Ведь неизвестно, что еще здесь будет. А ты сейчас можешь пройти. Иди, Семен… Иди.

Семен что-то обдумывал.

— Ладно, — вдруг сказал он. — Понятно. Не героическая личность. Серая личность. Не чета другим. Другие все знают, все понимают, только сделать не могут. Делать кто-то другой должен. Семен, например. Потому что Семен в их глазах не человек, а так, мразь одна. И рады бы они исчезновению Семена с лица галактики, да пока не могут без него обойтись. Семены-то ведь вам еще очень нужны. А я вот могу и без вас!

— Да ладно ты, — сказал я. — Не можем, да скоро уж сможем.

— Вы сможете. Это уж точно. А вот сейчас-то, сию минуту и не можете.

— Кирсанов, — сказал Степан Матвеевич, — вы можете поступать, как вам заблагорассудится. Но только объявите нам свое решение. В безвыходной ситуации мозг работает лучше. А сейчас вы нас расслабили.

Семен встал. Я подумал, что он сейчас швырнет нам наши телеграммы, захохочет, скажет: «Посмотрим, посмотрим, как вы там без меня». Но он лишь поставил ногу на полку и в одно мгновение исчез, словно спрыгнул с обрыва. Нет, я даже не заметил, как он это проделал, но только все было быстро и ловко.

Что теперь от него ждать. Просто он ушел или показать, что он может сделать нам благо, не рассчитывая, отказываясь от всякой нашей благодарности.

Тося вдруг упала грудью на столик и заплакала, вся затряслась.

— Воды! — крикнул Степан Матвеевич.

Я бросился за водой к титану, а когда вернулся, возле Тоси уже хлопотала Зинаида Павловна. Вездесущая Зинаида Павловна, которая каким-то особым чутьем чувствовала, где нужна ее помощь.

— Ничего, милочка. Сейчас все пройдет. — В нашем купе, кажется, пахло нашатырным спиртом. — Спокойнее. Ну вот и хорошо. Ну вот и чудесная ты у меня девочка. Поплакать можно. Это облегчает. Только до истерики не нужно себя доводить. Душечка ты моя, милочка! Золотце прелестное!

Зинаида Павловна еще немного похлопотала возле женщины и ведь успокоила ее, успокоила.

— А теперь вот что, милочка. Тут все мужчины да мужчины. Разговоры у них, споры всякие. А мы к Инге в купе пойдем. Там и спокойнее нам будет. Поговорим, чайку попьем, а может, и поплачем. Есть ведь у нас, есть над чем поплакать. Пойдем, милочка…




27


В купе вошел решительный писатель Федор. Это было видно и по походке, и по выражению одухотворенного лица.

— Артемий, — сказал он, — рассказик-то помнишь про Валерия Михайловича Крестобойникова?

— Помню, Федор. Понравился мне этот рассказ.

— Дело сейчас не в том. Окончаньица у него не было. А теперь есть.

Степан Матвеевич посмотрел на него как на какую-то помеху. Что человек пристал со своими опусами? Но я-то знал, что так просто Федор не полезет со своими никогда не печатавшимися трудами. Он протянул мне листок, исписанный с двух сторон.

— А еще Иван просил передать, что связь можно установить по проводам линии электропитания.

— А ведь он прав! — воскликнул Степан Матвеевич. — Нужны только конденсаторы высокого напряжения. Я ведь обязан был это предусмотреть! Все-таки мои знания и опыт…

— Да разве можно все знать? — сказал я.

— Нет, нет… Уж я-то должен был знать. Не прощу себе…

— Ну а через магазин связь уже не нужна? — спросил Федор.

— Как не нужна? Нам сейчас все нужно! А вы что хотите предложить? — спросил Степан Матвеевич.

— Да вот только окончание рассказика, — замялся Федор. — Прошу прощения, но я не смог выполнить задание общественности. Не на все способен, оказывается, писатель Федор.

— Не огорчайся, — попытался успокоить я его. — Писатели не всемогущи.

— И все же я хочу, чтобы вы прочитали окончание рассказика про Валерия Михайловича.

— Я сейчас прочту, — сказал я. Но прочесть рассказ мне не удалось.

Какой-то шум раздался на полке, где стоял злополучный макет. Поругивания, пыхтение, сопение, словно кто-то с большим трудом продирался сквозь непреодолимую преграду.

Из крыши миниатюрного магазина показалась рука, судорожно схватила воздух, исчезла, снова показалась, но, кажется, уже другая, правая или левая, но другая, без кольца на безымянном пальце. Что-то далекое и неразборчивое послышалось из-под крыши макета. Снова показалась рука и начала делать движения, словно просила о помощи.

— Ау… — тихо послышалось из недр макета. — Помогите…

Федор не заставил себя просить дважды. Он схватил ладонь и потянул на себя. Нет, истощен литературными трудами был писатель Федор. Но старался он на совесть. Степан Матвеевич железной хваткой сжал обе руки, и Федора, и того, все еще невидимого. Я схватил Федора за пояс, потому что уцепиться больше было не за что. Втроем у нас дела пошли лучше. Показалась и вторая рука. И за нее уцепился тот самый папаша, который обещал своему сыну, что мама все купит у дяди. Да и еще кто-то уже помогал. Испуганное лицо Валерия Михайловича на миг показалось из крыши, снова исчезло.

А когда наш фельдъегерь появился еще раз, ему уже не дали так просто исчезнуть. Может, и пострадали при этом волосы товарища Крестобойникова, но его самого уже не упускали, а когда из крыши показались плечи и туловище, то связного выдернули из другого мира одним мощным и согласованным рывком.

Валерий Михайлович в некотором изнеможении сел на полку и привалился к стенке купе.

— Спасибо! — сказал он, отдышавшись. — Спасибо, товарищи! Если бы не ваша помощь, застрял бы я где-нибудь между стропил одного из самых крупных магазинов Сибири. Навеки бы застрял.

— Да что случилось? — спросил я.

— А то и случилось, что я прямо посреди проникновения вдруг почувствовал, что все, конец, что не пройду я; что-то изменилось в микроструктуре этого макета. Не для меня он. Нет, теперь уж не для меня. О господи!.. В общем, можно сказать, что все в порядке. Володьку этого, который нашим поездом хотел поиграть, разбаррикадировали. Бабуся там проявила такую энергию! Да и внучек Коля. Коля-то уже здесь…

— Где здесь?

— Да в Марграде. Они с бабусей всю академию и институты высшей школы на ноги поставили. Очень много народу занимается спасением нашего поезда. И к Афиногену в Фомск срочно вылетели. Протрезвел он, сам испугался того, что наделал. Комиссия изучает эту самую нуль-упаковку. Но все-таки говорят, что это ерунда. Нет, говорят, ничего. Никакой то есть нуль-упаковки.

— А как же наш поезд? — удивился я. — Ведь мы нуль-упакованы!

— И так это, и не так. Вроде бы и были, а потом оказалось, что такое вовсе и невозможно.

— Не понимаю, — сказал Степан Матвеевич. — Что же тогда с нашим поездом?

— С поездом действительно какая-то ерунда. Нет нашего поезда! Ни до Усть-Манска, ни после Усть-Манска. Вообще нет.

— Тогда где же мы сейчас находимся?

— Вот что я могу доложить, — сказал Валерий Михайлович. — Нашим поездом занимается наука. Много людей выясняют, стараются понять и помочь нам. Но… но только связь через меня больше не получится. Или там с нуль-упаковкой что произошло, или еще что, только я уже не пройду через этот барьер. — Валерий Михайлович для убедительности ткнул пальцем в крышу, и… ничего не произошло. Товарищ Крестобойников действительно утратил способность проходить сквозь крышу макета. — Они там хотят писать плакаты на окнах, чтобы нам видно было. Информировать, так сказать, нас. Так что наблюдайте… Да, вот отчет об истраченных деньгах общественной кассы спасения. На такси — двадцать восемь, на переговоры, общественный транспорт. В общем, я истратил шестьдесят рублей.

— Господи, — прошептал я, — так вы для этого и брали эти двести рублей?

— Не буду врать, — нахмурился и отвернулся Валерий Михайлович. — Не для этого я их брал, ну да ладно… Бог простит.

— А способности вы лишились не из-за упразднения нуль-упаковки, — сказал Федор. — Тут другое. Да только лучше ли теперь будет, не знаю. Может, все оставить как было?

— Нет, нет, Федор, пусть все по-новому. Спасибо тебе, писатель Федор. Жаль, что я не редактор какого-нибудь издательства.

— Да ладно уж, — засмущался Федор. — Чего там. Я и сам рад.

— Дайте уяснить, — попросил Степан Матвеевич. — Значит, мы ни в каком так называемом поезде-игрушке и не находимся? Так, что ли, вас понимать, уважаемый Валерий Михайлович?

— Не находимся, но, возможно, находились.

— Непонятно.

— Все непонятно. В этом и трудность. Все с нашим поездом с одной стороны есть, а с другой — нет. Ведь даже на железных дорогах его не могут найти.

— Ну, — сказал я. — Это бывает. Теряются поезда.

— Сейчас такая развитая система автоматики! Математические машины вычисляют маршруты поездов. А вы говорите, что поезд может потеряться… Ну, если наш поезд не игрушка, то скоро должна быть станция, — заявил Степан Матвеевич.

И словно только этого заявления ожидавшая тетя Маша завела:

— Урман! Кому сходить в Урмане?! Стоянка восемь минут!

— Ну вот и кончились наши приключения, — сказал кто-то с явным облегчением.

Но только никакой станции за окном не было. Лишь непроглядная темень да звезды. Даже Луны не было.




28


Я развернул лист, на котором было окончание рассказа писателя Федора. И вот что я прочитал:

«Из театра Крестобойниковы возвращались уже поздно. Дома Валерий Михайлович сел на кухне почитать газету. А когда вышел оттуда, увидел вчерашнюю же картину.

Крестобойников прислонился к стене и вдруг понял, что это случилось уже давно. Уже давно вещи делают с ними что захотят. Теперь он вспомнил, что они с женой всегда подчинялись вещам, каждый вечер раскладывая их вот так в комнате. А сами входили в платяной шкаф и стояли там, ожидая утра. Ох, как давно это началось…

Он открыл дверцу платяного шкафа. На него смотрели немигающие глаза жены. Она жила в платяном шкафу. И он тоже. Валерий Михайлович попытался разбудить жену. Это удалось ему не сразу. А когда она все же проснулась, то приложила палец к губам и прошептала:

— Тише. Не мешай им. Обидятся.

— К черту! — закричал Валерий Михайлович.

Он поднял жену на руки и уложил в постель, хотя она сначала и сопротивлялась этому. А в глазах ее был страх. Она так боялась, что вещи не простят ей этого поступка. Крестобойников делал все спокойно. Он столкал назад в платяной шкаф все эти нахальные, озлобленные вещи, обращаясь с ними без прежнего подобострастия. Он словно и не замечал их. Так просто что-то попало под руку. Потом он закрыл дверцы шкафа, отер пот со лба и только теперь признался себе, что ему было страшно.

— Спи, Вика, — сказал он. — Мы еще посмотрим, кто кого.

А утром, когда он проснулся, жена уже сварила кофе. За завтраком они заговорили о спектакле.

— Какой хороший был спектакль, — начала было Виктория Ивановна.

— Спектакль был дрянной, — сказал Валерий Михайлович. — Артисты двигались по сцене как вареные. Исполнитель главной роли дважды забывал текст. В массовках, особенно в сцене общего профсоюзного собрания, статистов было так мало, что становится совершенно непонятным, каким образом завод мог выполнять государственный план, имея такую катастрофически маленькую профсоюзную организацию. Да их хоть в тоги наряди, спектакль лучше не станет.

Виктория Ивановна посмотрела на мужа удивленно. Так он еще никогда не говорил.

Перед уходом на работу Крестобойников подошел к жене, обнял ее и почувствовал, кажется, впервые за много лет, что это не его пиджак обнимает ее платье, а он сам свою маленькую Вику.

По дороге на работу левая туфля попыталась было канючить, но Валерий Михайлович так цыкнул на нее, что та замолчала и, кажется, навсегда. Во всяком случае, до более подходящего момента…»

На этом рассказ писателя Федора обрывался.

Я понимающе кивнул Федору. Ясно теперь, почему Валерий Михайлович с трудом проник через крышу макета. В его душе уже давно, наверное, шла какая-то перестройка. И если действительно прав писатель Федор, то сейчас товарищ Крестобойников значительно отличался от того Крестобойникова, который сел в поезд в Старотайгинске. А борьба в нем шла жестокая. Ведь и с Семеном он сразу же нашел общий язык. И уходил Валерий Михайлович в крышу магазина совсем не с целью помочь фирменному поезду. А впрочем, кто теперь это мог знать?




29


Мысли на некоторое время перестали возникать в нашем купе. Тут еще имел значение тот факт, что нам кто-то уже помогал оттуда, извне. И не просто сборище случайных людей, а целая научная организация, возможностей у которой было намного больше, чем у нас. Правда, через окна магазина мы пока читали на транспарантах лишь искренние приветствия и пожелания держаться во что бы то ни стало.

Ну мы и держались.

Только мысли действительно перестали рождаться в головах пассажиров. Но я был уверен, что скоро мы снова начнем искать выход из неприятной ситуации. Пытался же ведь Иван наладить связь с внешним миром по проводам линии электропередачи.

Рассказ Федора читал уже сам Валерий Михайлович. Читал и в некоторых местах повествования согласно кивал головой.

«А где же все-таки Иван?» — вдруг вспомнил я. Семен, конечно, оскорбил его самым чувствительным образом. И не снес бы такого Иван, если бы тут и в самом деле не была замешана Тося. Тяжело было сейчас Ивану. Но я был уверен, что согнуть его невозможно. И, однако же, исчез Иван, не появлялся больше в нашем купе.

— Пойду поищу Ивана, — сказал я.

— Да, да, — на мгновение встрепенулся Степан Матвеевич. — Желательно, чтобы он все-таки был с нами.

В радиоузле его не оказалось. И я пошел через вагоны в конец поезда. В основном я задерживался в тамбурах, потому что был уверен, что Иван не осядет в каком-нибудь купе. Не очень он и разговорчив был для новых компаний.

Остался последний тамбур. Я даже подумал сначала, что он будет наверняка закрыт, все-таки ведь последний… Но тамбур был открытым, правда, неосвещенным. И лишь слабый свет красного фонаря позволял рассмотреть, что здесь происходит. Красный фонарь держал в руке товарищ Обыкновеннов. Он был в каком-то дождевике, хотя осадков не предполагалось, наверное, в течение тысячи лет, с капюшоном, натянутым на велюровую шляпу.

Рядом стоял Иван. Оба молчали. Лишь товарищ пришелец иногда приподнимал руку с фонарем, словно пытался что-то рассмотреть в темноте, остающейся за хвостом поезда. А сам тамбур был открытым, как в товарных вагонах. И жары здесь не чувствовалось, так как ветер, создаваемый самим фирменным поездом, завихрялся и кружился именно в тамбуре, вернее, смотровой площадке последнего вагона.

Я с минуту постоял молча. Они на меня и внимания не обратили. Тогда я тронул Ивана за плечо, а товарищу Обыкновеннову сказал:

— Извините.

Иван оглянулся, а пришелец продолжал пристально всматриваться во тьму, словно там действительно можно было что-то рассмотреть.

— А, Артем, — виновато сказал Иван. — Здесь вот я. Связь по проводам установили. Одностороннюю, правда… Но, может, там догадаются… Поговорили немного…

— Это хорошо, — сказал я. — Это прекрасно.

— Ну а что там у вас нового?

— Валерий Михайлович вернулся, — начал я.

— Ишь ты! — удивился Иван. — Валерий Михайлович…

Я вкратце рассказал ему, что произошло в нашем купе. Он слушал внимательно, только иногда быстро оглядывался на убегающее и едва различимое в свете фонаря полотно железной дороги.

— Так что гипотеза о том, что нашим поездом играет мальчик Володя, отпадает. Тут что-то другое…

— Да. Тут что-то другое, — согласился Иван.

— Ты разве догадывался об этом? — удивился я.

— Не то чтобы догадывался. В игрушку эту я верил, только казалось, что здесь и еще что-то. Словом, что здесь не один фактор, не одна причина, а две или даже больше.

— Артемий, — вдруг обратился ко мне товарищ Обыкновеннов. Лицо его было печально. Горестные складки залегли возле рта. — Вы, Артемий, ведь не верите в пришельцев?

— Да как вам сказать… — растерялся я. — Раньше не верил. Прецедента не было. А теперь…

— А в сказки? — перебил он меня. Какая-то боль чувствовалась в его вопросе.

— В сказки? — переспросил я.

— Я ведь вот что имею в виду… Иванушка, Емелюшка. Дурачки они. Это в ваших сказках. А смысл этого дурачества? В сказках они вам симпатичны? Симпатичны. Знаю. Почему же в реальной действительности у них ничего не получилось, а в сказках — будьте любезны? Чего-то мы не учли в нашей просветительской миссии. Я вот в диссертации своей пытаюсь выяснить связь космических пришельцев с героями сказок. Сюжетно они идентичны, а в смысловом значении огромная разница. Тут какая-то тонкость, нюанс. Ведь рядом, на виду лежит, а ускользает. Сколько столетий бьюсь.

— Что ж тут непонятного, — сказал я. — Сказочные Иванушки были нужны людям.

— А разве настоящие Ива Нушки не были нужны?

— Они не были настоящими. Настоящими были те, которые в сказках. Люди так хотели. Понимаете, товарищ Обыкновеннов, они так хотели. Один хотел, сто, миллион. И получился обкатанный мечтами людей, отшлифованный их желаниями реальный образ, который для них непременно, необходимо и обязательно существовал.

— Надо подумать, — задумчиво пробормотал пришелец. — Если вы правы, то опять главу или две переписывать.

— Не огорчайтесь, — попросил я.

— Вам прислать кого-нибудь, чтобы не так скучно было? — спросил Иван.

— Будьте любезны.

Мы с Иваном двинулись в обратный путь.

Вот и опять пришелец в нашем поезде. И теперь уже не в качестве безбилетного пассажира, а работника поезда, что ли.

А поезд, что бы там ни случилось, засыпал. Утомился он за день, намаялся от жары и духотищи и теперь пытался отдохнуть. В купированных вагонах стояла тишина. Разве что какой-нибудь отец семейства, едущего отдыхать на море, стоял возле раскрытого окна и курил. Курил и думал, наверное: вот попал в переплет! Черт дернул ехать поездом! А может, совсем о другом он думал. О кружке прохладного пива или о своей уже давно начавшейся бессоннице.

В каждом вагоне, теперь я это заметил, дежурили по два студента строительного отряда. Их подтянутость, какая-то организованность, зеленые брюки и куртки со смешливыми надписями и рисунками внушали уверенность в безопасности. Даже я это почувствовал. Они все были преисполнены ответственностью поставленной перед ними задачи. И я был благодарен им за помощь.

В общих вагонах, где все на виду, все открыто, все нараспашку, картина была, конечно же, другая. Здесь никто не курил, но зато многие и не спали, тихонечко переговариваясь друг с другом или провожая нас с Иваном вопросительными и чего-то ждущими взглядами. Студенты здесь стояли в коридорчиках, внимательно оглядывая проход вагона, готовые прийти на помощь пассажирам, если те в этом будут нуждаться.

В нашем купе сидели Степан Матвеевич, Валерий Михайлович, писатель Федор и два студента. Эти последние наверняка для оперативной связи со всем остальным отрядом, для передачи сообщений и приказов. По лицам сидящих можно было предположить, что в мое отсутствие ничего значительного не произошло.




30


— Проветрились? — устало спросил Степан Матвеевич у Ивана.

— Проветрился, — отозвался Иван. — Прошу прощения за свою вспыльчивость. Проклятый характер!

— Ничего нового? — спросил я на всякий случай.

— Закрылся магазин, — сказал один из студентов.

— Конечно, — согласился я, — там уже ночь.

— Не в этом дело, — сказал писатель Федор. — Его закрыли совершенно в другом смысле. Это Теперь просто макет без всяких фокусов и тайн. Взгляните в окна.

Я нагнулся и присмотрелся. Что-то изменилось в этом макете. А-а… Его окна были слепыми. Уже ничего нельзя было рассмотреть через эти маленькие стеклышки. Удивительный макет магазина превратился в игрушку. Так, так… Значит, и этот канал хоть и односторонней связи был отрезан.

— Давно это произошло? — спросил я.

— Постепенно, — отозвался Федор. — Они еще пытались показывать через окна транспаранты, а стекла уже начали мутнеть. Они, наверное, и до сих пор не знают, что мы уже ничего не видим.

— Значит, сейчас связи никакой?

— Никакой. Теперь мы отрезаны совершенно. Даже Семен Кирсанов если захочет, то не сможет вернуться в наш вагон.

— А у радиста?

— Телеграммы посылаются по радио и по проводам, но никакого ответа до сих пор не получено.

— Тогда бутылки надо бросать, — посоветовал я.

— Мы бросаем, — неожиданно ответил один из студентов. — Не бутылки, конечно, а своего рода буйки с информацией о нашем поезде и точном времени, когда буек был сброшен. Через каждые пятнадцать минут бросаем.

— Предлагаю отдохнуть, — сказал вдруг Степан Матвеевич. — Все, что можно предусмотреть, мы сделали. Ребята дежурят по всему поезду. Организованы смены. Утром будет завтрак. Для детей и пожилых людей — горячий. Если что, вас разбудят. Отдохнуть надо, потому что силы понадобятся и завтра. Не вечно же мы будем так ехать! Я лично посижу. Стариковская бессонница начинается. А вы давайте на отдых.

— Там в последнем тамбуре сидит товарищ Обыкновеннов, — сказал я. — Кого-то надо послать к нему. Что он там один сидит?

— Интересно, — сказал писатель Федор. — Вчера не имел возможности встретиться по причине занятия гиревым спортом. Разрешите воспользоваться сейчас, так сказать, лично встретиться и побеседовать.

— Если хотите, — ответил Степан Матвеевич.

— Иду, лечу! — вскричал Федор и действительно чуть ли не полетел по коридору.

— Я сосну, — сказал Валерий Михайлович. Вид у него был и в самом деле уставший.

— А я здесь буду, — сказал Иван и залез на свою полку.

В последнем купе еще не спали, хотя Тося и Зинаида Павловна лежали на полках, укрытые простынями. Инга сидела, словно и не собираясь спать. А вот Сашенька преспокойно спал, и ни до чего в мире ему еще не было дела.

— Давай немного поговорим, — предложила Инга.

— Давай, — согласился я. — А Сашенька?

— Идите, идите, — напутствовала нас Зинаида Павловна. — Мы посмотрим за мальчиком. — И тотчас же около ребенка оказалась Светка, продемонстрировав при спрыгивании с полки свои длинные голенастые ноги.

Мы вышли в тамбур.

— Артем, я боюсь, — сказала Инга.

— Ты, Инга, не бойся, — ответил я и прижал ее к себе.

— Я знаю, что не надо бояться, а боюсь все равно.

— Помогут нам, да и сами мы что-нибудь придумаем.

— Помогут, я знаю. Только я не об этом.

— Тогда о чем же, Инга?

— Я о Сашеньке…

— Ну, тут Зинаида Павловна все сделает. Счастливый она человек Все-то у нее получается, все-то она знает. И что за добрая душа!

— Да. Она очень добрая и много знает… А ведь у нее, Артем, муж и двое детей умерли недавно…

— Да ты что, Инга! — вскричал я. — Неужели правда?

— Правда, — сказала Инга тихо. — Она нам рассказывала. Ей на счастье других приятно смотреть. Вот она и хлопочет.

— Да что же с семьей-то произошло? Катастрофа какая?

— Нет, понимаешь, заболели и умерли.

— Трое в одной семье?! Да возможно ли такое в наши дни? Куда только медицина смотрела?

— Сначала старший сын от аппендицита. Потом муж. Сердечный приступ с ним произошел. А дочь от воспаления легких. Просто ужас какой-то.

— Не могу поверить.

— Она и сама до сих пор не может поверить. А уже полгода, как совершенно одна осталась. Она сейчас к матери в Старотайгинск ездила… Больно-то ей как. И как только такое может в жизни происходить? Невозможно это. Нет, невозможно.

— Да. Страшно. Вот так Зинаида Павловна! А кажется такой радостной, счастливой.

— Она просто держится. Нельзя, говорит, раскисать. Это на других людей действует. И все равно я не смогла бы так. Это какую волю нужно иметь, чтобы так жить?

— Не знаю… У тебя страхи начались после ее рассказов?

— Да нет. Тогда она еще ничего не рассказывала. Это просто… Так… Я ведь понимаю, что Сашенька появился как-то странно. Ну и что? Ведь он появился. Ведь он мой и твой. И пусть странно. В этом поезде все странно… А вдруг все это кончится, поезд станет нормальным и все исчезнет, и ты, и Сашенька? Боюсь я этого.

— Ну я, положим, никуда не исчезну. Я всегда с тобой буду. Время — странная штука. Не знаю, весь ли поезд или только я да ты, но мы точно побывали в другой реальности и встретились там когда-то в прошлом. На озере. Помнишь?

— Мне тоже кажется, что все это было на самом деле.

— Та реальность ведь отличается от нашей. Мы были другими. И события там происходили по-другому. А Сашенька у нас родился обычным способом, только мы этого не помним, потому что уже живем в своей, настоящей реальности. Так что за Сашеньку ты не беспокойся. А вот опасение у меня тоже есть.

— Какое?

— Понимаешь… Мама-то твоя что скажет, когда увидит нас троих?

— Обрадуется…

— Так уж и обрадуется! Уезжала одна, а приехала втроем. Валерка вон какой шум поднял.

— Валерка — другое дело. Его простить надо. Ему все прощать надо. Потому что он… понимаешь… он уже давно… Да и знала я, знала. Может, мне надо было вообще его к себе близко не подпускать и не разговаривать даже?

— Ну почему же уж и не разговаривать? Он вон как все в поезде организовал, и с дежурством, и с раздачей пищи.

— Это он может. Он и родился организатором. Только уж очень он сухой человек.

— Да нет, Инга. Мне этого не показалось. Хороший он парень. Мучается ведь, наверное, сейчас?

— Наверное…

Мы снова замолчали. Потом я спросил:

— Значит, ты уверена, что мать твоя ничего не скажет, не прогонит меня с Сашенькой?

— Да что ты! Да зачем же она тебя прогонять будет? Ведь это все нужно мне, а не ей.

— А отец твой?

— А отец сразу начнет приглашать на рыбалку. У него без рыбалки ни одно воскресенье не обходится.

— Ты мне хоть скажи, как их зовут.

— Маму — Валентина Александровна, а папу — Владимир Александрович… А у тебя?

— А у меня, Инга, никого нет.

— Совсем-совсем никого? — удивилась она.

— Совсем никого, Инга. Из детского дома я.

— Вон как?! Да как же ты один?

— Друзья у меня есть. Работа. А вот теперь ты и Сашенька. Я вот еще что хочу сказать. Жить мы будем у меня. Хорошо?

— Хорошо. А почему?

— Я один. Никому мешать не будем, да и нам никто. Правда, у меня лишь одна комната, но больше ничего не могу предложить. Согласна?

— Согласна… У нас дома тоже тесно. У меня ведь еще брат есть. В восьмом классе учится…

Мы еще стояли и говорили. Я ей рассказал про свою квартирку. О работе говорил мало, уж слишком специальная у меня была область науки. А Инга рассказывала о своей семье. И мне уже хотелось познакомиться и с Владимиром Александровичем, и с Валентиной Александровной, и с Борькой.




31


Был уже третий час ночи, когда мы вернулись в вагон. Я залез на свою верхнюю боковую и сразу же уснул.

Сначала в уставшем мозгу все вспыхивали картины прошедшего дня, в самых нелепых сочетаниях и комбинациях, потом сон стал спокойнее… Я был в каком-то южном городе, не знаю каком, потому что на юге вообще никогда не был. Домики, белые с красными черепичными крышами, лепились на горе, а внизу была бухта, довольно грязная, с кораблями, подводными лодками, стоявшими как стадо уснувших китов, с катерами и лодками, с гудками электровозов, потому что железнодорожная станция была у самой бухты. Потом я поднялся в гору и увидел, что бухта, которую я только что оставил за собой, была частью залива или еще большей бухты. Кто-то объяснял мне, что вот это Южная бухта, а та — Северная. Там вот дальше Инкерман. И тогда я сообразил, что это Севастополь, в котором я никогда не был. А все объясняла мне Инга. Она даже вела меня за руку. За вторую руку держался мальчишка лет четырех, который оказался моим сыном Сашенькой и который задавал матери вопросов гораздо больше, чем я.

Мы долго гуляли по Приморскому бульвару, а потом снова вернулись к бухте Южной, затем полезли куда-то в гору. Куда, я не знал. Но это очень хорошо знала Инга, потому что она вела нас уверенно и быстро.

Оказывается, мы снимали летний домик у каких-то частников. И домик весь зарос виноградом, да и вся ограда, как плоская крыша, была сверху увита лозами на подпорках и проволоке. Потом был какой-то провал… И тут меня начали тормошить и дергать…

— Артем, проснись!

Я боднул спросонья головой стену и проснулся. Иван тряс меня за плечо. И тряс, видимо, здорово, потому что когда я оглянулся, то увидел, что все смотрят на меня.

— Что произошло? — испуганно спросил я.

— Иди, — весело сказал Иван. — Иди полюбуйся.

— Да что там?

— Он еще спрашивает? Ну ты шутник, Артем! Иди, иди скорее. Там уже скоро весь строительный отряд соберется.

— Что? Где? — Я спрыгнул с полки.

— Иди к Инге, — подтолкнул меня Иван. — У тебя дочь родилась.

Я шлепнулся, растянулся, выстелился, не знаю, как еще сказать, на полу вагона. Но что-то было в голосе Ивана, что заставило меня сразу же поверить в случившееся. Я поднялся и буркнул:

— Ну и шутки…

— Иди, иди, — еще раз подтолкнул меня Иван.

А в последнем купе что-то действительно было тесновато. Я подошел, протолкнулся. Передо мной расступились. И расступились как-то весело, с юмором.

— Что тут произошло?! — почти крикнул я. Рядом с Ингой, как и в тот момент, когда я оставил ее здесь, лежал ребенок. Еще один стоял рядом с нижней полкой. Это был мальчик лет четырех. «Откуда тут мальчик?» — подумал я.

— Ой, как это интересно! — вскрикивала Тося. Она снова была вчерашней хохотушкой и восторженной душой. — Артем! Артем! Ой, как это здорово!

— Ну поздравляю вас, Мальцев, — сказала Зинаида Павловна. — От души поздравляю!

Кто-то похлопывал меня по плечу, кто-то по спине. Все были настроены весело и добродушно.

— Девочка у вас родилась, Мальцев, — сказала Зинаида Павловна.

— Да как это? Да где это? Какая девочка?

— Девочка, — сказала Инга. — А имя теперь ты придумывай…

— Да при чем тут девочка? Ведь Сашенька…

— Я Сашенька… — внятно сказал пацан, стоявший возле Инги.

— Ты Сашенька? — машинально переспросил я. — А я кто?

— А ты папка, — серьезно сказал он. — Ты спишь, а мы нет.

— Инга?

— Вот, Артем, дочь у нас с тобой родилась сегодня. А Сашенька вырос.

— Так, так… Понятно. То есть ни черта, наоборот, непонятно. Но все же понятно, что у нас родилась дочь, а Сашенька подрос года на четыре. Только вот непонятно, как это все произошло.

— Опять остолбенел! — сказала за моей спиной Светка. — Как и в первый раз. Все в диковинку ему! Поздравь хоть жену-то.

— Поздравляю, Инга! — сказал я.

— Ты не сердишься на меня? — спросила она.

— Да за что же?

— Вот вчера сын, а сегодня дочь. Может, ты и не хотел…

— Хотел я, Инга, хотел. Пусть будет сын и дочь. Это даже лучше. Обязательно нужно, чтобы были и сын и дочь. Я читал. Писали об этом много.

— Ну зарапортовался, — все еще зло шутила за моей спиной Светка.

Меня поздравляли и другие пассажиры, и, кажется, удивления при этом никто особенного не испытывал. Привыкают люди, что ли, ко всяким чудесам? Потому что рождение дочери и слишком уж бурный рост Сашеньки все же должны были вызвать у людей удивление. Ну да! А во мне самом? Я ведь сам воспринимал все как должное! Потом, потом разберемся.

— Вот и брючки, и рубашка для мальчика пригодились, — сказала Зинаида Павловна. — Предусмотрительный вы, оказывается, папаша, Мальцев. Это хорошо.

— Да, да, — пробормотал я.

Сын теребил меня за подбородок и щеки.

— Колется, — смеясь, сказал он. — Колючий папка. С бородой будет и с усами!

Ну вот, дождался я! Ура!!! Уже папкой меня называют!

— Севастополь, — сказал я Инге.

— Да, — растерянно сказала она. — И у тебя Севастополь?

— Ага… Только я там никогда не был.

— А я была. С мамой и папой.

Этого коротенького разговора никто, конечно, не понял. И хорошо, что не понял. Это было не для других, а только для нас.

Зинаида Павловка снова обо всем распорядилась: когда нести кормить девочку, чем занять Сашеньку. В помощницы Инге была назначена немного сумрачная сегодня Светка. От всех других забот ее теперь освободили. Студенты уже разносили сухой завтрак из ресторана. И вообще вагон, казалось, начинал жить своей обычной жизнью. А за окнами расстилалась какая-то безбрежная степь без единого деревца, с чахлой травой и пятнами солончаков.

Купе Инги понемногу освобождалось.

— И как вы, молодые люди, назовете свою дочь? — спросила Зинаида Павловна.

— Только не называйте Светланой, — посоветовала Светка. — Всю жизнь будет мучиться, как я. Все Светка да Светка. Да и Светлана не лучше. Детям это, может, и идет, а уж взрослому человеку нисколечко.

— Придумывайте, придумывайте, — заторопила Тося. Она сегодня выглядела значительно лучше, чем вчера вечером. Словно веселость вернулась к ней и способность верить в чудо, которое обязательно должно произойти в следующую минуту, хотя минуту назад уже было одно.

— Пусть Артем выбирает имя, — сказала Инга.

— Давай назовем Валентиной, — предложил я. — Хорошее имя ведь? Мне очень хочется назвать дочку Валентиной. А что? Валентина Артемьевна! Неплохо, по-моему, звучит?




32


Подошел Степан Матвеевич, похлопал меня по плечу, сказал:

— Как только освободитесь, Артем, зайдите в наше купе.

— Хорошо, — сказал я, опуская сына на пол.

— Да он уже свободен, — сказала Инга и начала выбираться из-под простыни, стараясь при этом не потревожить девочку. — Ты иди, Артем. Иди. Уж тут-то мы и без тебя справимся.

— Ну, если что, я рядом, — сказал я. — Начнем новое трудовое утро. Какие еще идеи родились в головах пассажиров?

— Одна, по крайней мере, родилась, — ответил Степан Матвеевич.

— Какая же? — спросил я.

— А вот. — И Степан Матвеевич показал рукой на мою дочь. — Ишь спит, — добавил он.

— М-да, — пробормотал я. Эта идея действительно родилась сегодня ночью или под утро. Но это человек ребенок, живое существо. А вот как относительно настоящих идей, научных, оригинальных, которые помогут нашему поезду вернуться в нормальный мир?

— Я пойду, — сказал я Инге.

В нашем купе сидел Валерий Михайлович, несколько хмурый, словно невыспавшийся и чем-то растревоженный; Иван, который еще и не видел мою дочь, потому что дал, наверное, себе клятву не заходить в купе, где сейчас находилась Тося; писатель Федор, выглядевший очень устало; Валерка, расстроенный чудовищным поведением студентки стройотряда и очень сожалевший, что вчера отряд как следует не проработал Ингу на собрании — и вот результат; Михаил, странным образом переставший заикаться.

А в самом углу, за столиком, не сняв теплой велюровой шляпы и не расстегнув пальто, сидел товарищ Обыкновеннов, пришелец с планеты Ыбрыгым. Товарищ пришелец, кажется, дремал. Вполне объяснимо. Ведь он, наверное, так и простоял всю ночь на площадке последнего вагона со своим красным фонарем, всматриваясь в темноту. Ведь тогда его что-то тревожило. Да и зачем он здесь? Впрочем, душа пришельца — потемки!

— Коротко о том, что сделано за ночь, — сказал Степан Матвеевич. — В три тридцать мы произвели остановку поезда, и в степь ушла группа из семи человек с продовольствием и запасами воды. В основном группа укомплектована из ехавших в отпуска туристов-профессионалов. Задача экспедиции — достичь любого населенного пункта и связаться с Большой землей. — Он так и сказал: «с Большой землей». — Мы регулярно передаем сообщения. Правда, ответа еще не получено. В чем тут дело, непонятно. Возможно, что там просто не догадываются, что мы нащупали такой необычный канал связи. Будем надеяться, что там сообразят. В поезде появились какие-то странные существа, которых раньше не было. Продолжаются случаи возникновения самых разнообразных предметов. Из поезда организованно исчезла группа пассажиров, которым нужно было сходить на станции Молчанове. Причем это произошло во время движения поезда, хотя толком никто ничего и не заметил. Пассажиры исчезли со всеми своими вещами… Но в общем в поезде соблюдается дисциплина.

Все немного помолчали. Потом Иван спросил, обращаясь к товарищу Обыкновеннову:

— Что по этому поводу могут сказать представители другой цивилизации? Ведь вы, как докладывали вчера, обогнали Землю на несколько сот каких-то там циклов. Про циклы я не особенно понял.

— Будьте любезны, — глухо сказал товарищ Обыкновенной и слегка приподнял свою велюровую шляпу. — Будьте любезны… Дело в том, что цивилизация Земли развивается по каким-то непонятным всей нашей галактике законам. Я уже говорил, что наша экспедиция потерпела здесь неудачу. Я роюсь в памяти, но прецедента не нахожу. Пропадали корабли, но это в безбрежных просторах космоса. Исчезали даже целые эскадры кораблей! Покупались и продавались целые планеты и солнечные системы, но везде это было вполне объяснимо, хотя закономерность часто выяснялась уже после свершившегося факта… Нет, нет, все знания пришельцев здесь бесполезны. Я очень страдаю, поверьте мне, но помочь ничем не могу. Лишь два момента, два маленьких момента… Что-то произошло с причинно-следственными связями, хотя я и не представляю что. И еще более частное… Вы, Степан Матвеевич, говорили про существа. Они ведь красивенькие?

— Красивенькие, — удивленно ответил Степан Матвеевич. — Но они совершенно безвредны. Дети играют с ними.

— Да, да. Вы правы. Дети, а особенно взрослые очень любят с ними играть. Последствия этих игр хорошо известны. Красивенькие — очень интересные ребята. Нет, нет, нет, тут речь не о том, что они могут укусить, ударить или что-нибудь в этом роде… Тут совсем другое. Они, как бы это вам сказать? Аналогию земную тут надо… — Товарищ Обыкновеннов даже снял шляпу и вытер лоб неизвестно откуда взявшимся в его руке платком. В купе вдруг почему-то стало светлее. — Нет. Аналогий на вашей планете, вероятно, не было. Это большое счастье для планеты. А ведь некоторые миры не избежали печальной участи быть… как бы вам сказать?

— Да в чем дело? — встревожился Степан Матвеевич. — Если есть какая опасность, мы их немедленно удалим с поезда!

— В том-то и дело, что вы не сможете удалить их с поезда. Даже просто не захотите. Тут очень сложное… Вот что. Лучше я вам расскажу, что произошло с одной цивилизованной планетой. Видите ли, я не сразу стал командиром лайнера, «носители истины» которого должны были ускорять развитие цивилизаций, в данном случае, как вы уже знаете, земной. Я был капитаном обычного торгового корабля, небольшого, без всякого экипажа. Знаете, в молодости и такая работа кажется интересной. Я перевозил грузы из одной части галактики в другую. Много видел, много узнавал, и с меня этого было достаточно. Ах, молодость, молодость, — грустно вздохнул пришелец. — Ушла молодость, укатилась, сгинула в туманностях и спиральных галактиках.

Рассказ товарища пришельца продолжался около часа. Суть его сводилась к тому, что на одной из планет нашей галактики, а именно Хелсе, проводился эксперимент по созданию Великого Синтезированного Разума Вселенной. Планету населяли самые разнообразные разумные существа: головомозги, спинники, брюшники, руконоги, свинобобы и «красивенькие». Это создавало известные трудности в общении, да и в выполнении программы ускоренного развития цивилизации в целом. Вот и нужно было из всех имеющихся в наличии создать одно универсальное разумное существо.

«Красивенькие» на Хелсе выполняли функции младшего обслуживающего персонала. Они были мастера на все руки, не чурались грязной работы и ко всему подходили с выдумкой. Прочие же разумные существа в основном занимались бесконечными дрязгами, сплетнями и ссорами, что и привело к их полному взаимному перевариванию уже на самой первой стадии эксперимента по созданию Великого Синтезированного Разума Вселенной.

Масштабы катастрофы были поистине ужасны!

Вот окончание рассказа товарища Обыкновеннова:

— «Гуманоид, мы просим тебя подписать один очень важный для нас документ, — сказал мне седой „красивенький“. — В нем говорится о том, что „красивенькие“ неповинны в том, что хелсийцы пожрали друг друга без остатка и отходов. Мы, „красивенькие“, не убивали их. Они уничтожили себя сами. И теперь эта планета принадлежит нам. Можешь ли ты подтвердить нашу невиновность?» — «Могу, — твердо ответил я. — Будьте любезны!» — «Не торопись с ответом, гуманоид. Мы хотим быть с тобой предельно честными. Ты улетишь отсюда в любом случае. Ответь, гуманоид, есть ли „красивенькие“ на твоей планете?» — «Есть. Они живут в клетках». — «Тогда слушай. Нас вывезли с нашей родины на многие планеты, хотя мы об этом никого не просили. Всех забавляла наша красота. И на каждой планете мы ждали своего часа. Хелса — двадцатая по счету планета, на которой он пробил. Если и у вас есть брюшники, спинники, руконоги, головомозги, свинобобы или другие, подобные им существа, то час пробьет и у вас». — «Если даже и так, — сказал я. — Ведь я-то теперь знаю все. Я могу рассказать. И мы примем меры». — «Если у вас есть брюшники или спинники, это не поможет, — зловещим голосом тихо проговорил „красивенький“. — Я сказал все. Гуманоид, теперь ты можешь ознакомиться с материалами». — «Мне незачем знакомиться с материалами. Я все видел сам». — И я подписал документ. Я отчетливо понимал, что делаю. «Красивенькие» вежливо поблагодарили. Через несколько дней, выведя корабль из подпространств, я сел на Ыбрыгым. Может показаться странным, но я никому ничего не рассказал о том, что произошло на Хелсе. Несколько недель я был чрезвычайно рассеян, неразговорчив, старался в свободное от работы время оставаться в одиночестве и все время сосредоточенно думал. Надо полагать, что увиденное мною не прошло для организма бесследно. Моя нервная система была несколько расшатана. Я мог ни с того ни с сего шарахнуться прочь от человека только потому, что мне вдруг представлялось, что передо мной брюшник или спинник; руконог или головомозг. А несколько раз мне даже казалось, что по дороге, переваливаясь с боку на бок, идут свинобобы, раздираемые неразрешимыми внутренними противоречиями. Через месяц я посетил зоопарк и долго стоял перед клеткой с «красивеньким», который монтировал вычислительную машину для какого-то детского сада и время от времени, чтобы не заснуть, издавал истошный вопль. Ребятишки, кружившие возле клетки, при этом разбегались с притворным испугом, а потом собирались вновь. Я несколько раз повторил шепотом: «У нас… это… не… пройдет…» Через несколько дней после посещения зоопарка я окончательно пришел в себя. Могучее здоровье все же взяло верх. И вот тогда-то я и принял экспедицию с «носителями истины».

Товарищ Обыкновеннов закончил свое повествование. Воспоминания все еще были очень живы в нем. Конечно, гибель целой планеты! И хоть цивилизация хелсийцев и не вызвала во мне никакого восторга или просто сочувствия, все же их было очень жаль.

— Вы думаете, — спросил Степан Матвеевич, — что нечто аналогичное может произойти и у нас?

— Этого я не могу сказать. Будьте любезны, — ответил пришелец. — Я просто рассказал, а уж вы сами принимайте меры. Да и пора мне. Хорошо провел время с ребятишками из Петухова, но и работать надо. Лежит, лежит диссертация без всякого движения. Вся надежда на Марград.

— Гражданин, — вдруг сказала тетя Маша, молчавшая до этого чуть ли не все утро. — Предъявите билет.

— Да будет вам, — попытался остановить ее Степан Матвеевич. — Сейчас не до билетов. И кроме того…

— Нет уж и нет, граждане, как это без билета? В нашем фирменном поезде без билета ехать невозможно. Да и случая-то такого еще не было. И не будет!

— Тетя Маша! — вступился за пришельца и Иван. — Ведь это представитель другой цивилизации. Ведь он нам сейчас такое рассказал!

— И слышать ничего не слышала, — сказала тетя Маша, хотя в продолжение всего рассказа старалась не проронить ни одного слова. — Безбилетник, и все. Заяц по-русски!

Тут уж проводницу начали уговаривать все находящиеся в купе, но та уперлась, хотя требования ее сейчас были совершенно бессмысленными.

— Будьте любезны, — сказал товарищ Обыкновеннов, приподнялся со своего места и слегка рассерженно и даже раздраженно ушел в стену вагона.

В любое другое время, в любом другом месте, кроме нашего поезда, это вызвало бы панику или, по крайней мере, предельное удивление. Как так! Человек, пусть и пришелец, ушел через стену? Ведь невозможно такое! Гипноз массовый в лучшем случае… Или уж повальное помешательство. Но сейчас никто этому действительно не удивился. Неудобно только было перед милым пришельцем за слова проводницы. Ей это тут же и высказали. Но тетя Маша, видя, что порядок и законность во вверенном ей вагоне восстановлены, успокоилась и даже сказала, что «ентот, в шляпе, очень даже представительный мужчина», но только без билета ездить ему все равно не положено, пусть он даже и крупный начальник.

Тетя Маша ушла начинать свои дневные дела.




33


Некоторое нервное беспокойство поселилось в нашем купе.

— Что-то мы делаем не то, — после довольно продолжительного молчания сказал Степан Матвеевич. — Что-то вокруг происходит, а мы ничего не можем понять. Давайте еще раз подумаем, что нам предпринять.

— Когда все это началось? — сам себя спросил Иван. — С чего все это началось?

— Вы считаете, что чудеса с нашим поездом начались именно в момент его отхода? — спросил Степан Матвеевич. — Я ведь рассказывал про свою способность жить в других реальностях. Так вот это прекратилось, как только я сел в поезд. Ну или чуть позже, потому что я не сразу пришел в себя после последнего путешествия.

— Это когда вы на меня налетели возле вагона? — спросил я.

— Пожалуй… Да, тогда-то и произошло мое последнее путешествие. Пока я подходил к вагону. Поэтому и пришлось спрашивать год, число и месяц. Но ведь прекратилось все, прекратилось же! А я ведь только за тем и ехал в Марград, чтобы просить помощи у ученых, потому что жизнь моя стала невыносимой.

— А теперь? — спросил Иван.

— Да что теперь? Теперь-то жизнь прекрасна, после всего, что со мной происходило.

— Значит, прекрасна? — переспросил Иван.

— Вполне, — ответил Степан Матвеевич. — Не считая нашего поезда. Но я, когда говорю — прекрасна, имею в виду только себя, только свое самочувствие. Прошу прощения, если это кого задевает.

— Да при чем тут «задевает»… — поморщился Иван. — Просто вам это состояние нравится, и вы его, конечно, хотели бы сохранить навсегда.

— Очень хотел бы, — подтвердил Степан Матвеевич.

— Что-то тут есть, — сказал Иван.

— Что же? — быстро переспросил его Степан Матвеевич.

— Ускользает из сознания. Вертится какая-то мысль, а ухватить ее не могу.

Валерка уже некоторое время беспокойно ерзал на скамье, не осмеливаясь вступить в разговор. Но подогревало его изнутри, видно, здорово. И все-таки он не утерпел, воспользовавшись паузой.

— Я считаю, — сказал он, — что некоторые явления не смогли бы произойти в нашем вагоне, если бы комсомол вовремя обратил на них внимание и принял меры.

Тут уж я знал, о чем он сейчас будет говорить. Но и запретить я ему не мог.

— Это хорошо, конечно, когда рождаются дети…

— Брось ты об этом, — попытался остановить его Михаил.

— Нет! — вспылил Валерка. — Если бы мы провели вчера с Ингой разъяснительную работу, указали бы ей на недопустимость подобных поступков, то уж сегодня-то второй ребенок наверняка не появился бы.

— Да что тебе до этого? — тихо возмутился Иван.

Я молчал. Тут я не мог защищать сам себя.

— А то, что если бы нам пришлось ехать до Марграда не двое, а семеро суток, то у них появилось бы и семь детей. А как Инга сможет вынести такую моральную и физическую нагрузку? Ей еще и учиться надо. А теперь и детей воспитывать. На тещину шею сядете? Да? Нет? А учиться и работать? Вы скажете, что это не мое дело? А дело-то наше общее!

— Уж не регулировать ли рождаемость собирается ваш строительный отряд? — спросил Иван.

— Нет. Не собираемся, — отрезал Валерка. — Но только в данном конкретном случае мы имеем право вмешаться. Потому что речь идет не о постороннем для нас человеке, а о студентке нашего отряда, за которую мы все несем ответственность.

— Не надо, Валерий, — попросил я. — Она уже и сама за себя может нести ответственность. Не маленькая.

— Да ведь нам еще даже неизвестно, что вы за человек. Может, вы аферист или еще кто?

— Инженер я обычный.

— И инженеры бывают разные. Наделать такого… Да ведь теперь какой шум пойдет в институте!

— Не будет, Валерий, никакого шума. Вот приедем в Марград, пойдем в загс и всю вашу группу пригласим на свадьбу.

— Перестань, Валерка! — озлился Михаил. — Это ее личное дело. И нечего нам вмешиваться. Вот если бы она плохо училась или работала…

— Еще бы этого не хватало!

Уж этого бы Валерка не допустил. Тут все было ясно.

Валерка высказался и теперь сидел набычившись.

— Лекцию пойду читать, — вдруг сказал он и пошел из купе. — О международном положении!

— Отойдет, — сказал Михаил. — Он немного вспыльчив, но вообще-то хороший парень.

— Конечно, хороший, — согласился Степан Матвеевич. — А с Артемом, я думаю, мы все равно ничего не поймем. Так и обсуждать эти события ни к чему. Это их двоих дело…




34


По коридору мимо моих ног ловко, никого не задев, пробежал «красивенький», симпатичный и даже какой-то веселый на вид. Он тихонечко произнес что-то вроде приветствия.

Все, все ерунда! И магазины всякие, и бутылки, и сама пропажа поезда. Даже пришельцы ведь в принципе могут быть. Но вот этого! Вот этого-то уж не могло быть точно! Ни наука, ни человеческий разум и воображение не в состоянии выдумать такое.

Значит, пока мы тут сидели обсуждали, что да как, судили-рядили, головы ломали, что же нам теперь делать, произошло нечто более страшное, чем все предыдущее.

Да и рассказ товарища Обыкновеннова сейчас немало помог нашей растерянности. Ведь никто и не знал о них ничего, об этих «красивеньких», никто, кроме нашего купе, да еще разве что двух-трех соседних, если только там старательно прислушивались к рассказу товарища пришельца.

Я выскочил в проход. Ага! Вот в купе знакомый мальчик словно и не переставал говорить: «Хочу то-то… Хочу того-то». Но только теперь его отец, помолодевший и словно сбросивший с себя непосильный груз воспитания сына, просто сидел на своей полке, а на желания сорванца отвечал премилый «красивенький».

— Хочу лодку, — сказал мальчик.

— Сейчас сделаем, — радостно ответил «красивенький», достал откуда-то материалы, плотничий инструмент, удобно и так, чтобы никому не мешать, устроился возле столика. Раз, два, что-то там поделал, попилил, построгал, пополировал, и в руках у мальчика оказалась лодочка, красивая какая-то. И минуты не прошло, как он ее смастерил.

Мальчик от радости зажал игрушку ручонками и чуть испуганно поглядывал по сторонам, не отберут ли? Ведь всю дорогу он только и слышал от отца: «Мама купит у дяди… Мама купит у дяди…» Но что-то ничего такого и не покупала мама у дяди. А тут самая что ни на есть настоящая игрушечная лодочка.

В следующем купе две девочки играли с двумя «красивенькими» в загадки. И так интересно было им, что даже отец, который вчера пытался читать им вслух книгу, приоткрыл рот и тоже потихонечку уже начал принимать участие в игре. Загадки, по-видимому, были интересными и свежими, потому что в купе на самом деле было интересно. Чувствовалось это.

Так, так…

Еще дальше «красивенький» деловито раскладывал на столике пасьянс, и четыре женщины, один мужчина и ребенок с интересом смотрели на чудо совпадений. Выходил какой-то очень сложный. Это было видно по восторженным лицам. Жаль вот только, что я в этом деле ничего не понимал.

А вот и купе Инги, там, в предыдущих, все было так странно, но не очень касалось меня. А тут! А тут мой Сашенька преспокойно играл в кубики с очередным «красивеньким». И даже Инга, кажется, была этим очень довольна. Что-то уж очень интересное получалось из этих кубиков, раз на сложенную из них фигуру смотрели даже Зинаида Павловна и Тося.

— Сашенька, — позвал я.

— Мы, папочка, играем, — сообщил мне сын. — А ты нам не мешай.

— Давай я тебя на руки возьму, — предложил я. Мне просто хотелось его куда-нибудь сейчас спрятать, потому что ничего хорошего от этих премилых существ я не ждал.

— Я не хочу на ручки, — сказал Сашенька, даже не отрываясь от игры.

— Нельзя приучать детей к рукам, — сказал мне «красивенький». И даже то, что он обратился ко мне на чистейшем русском, никого не удивило.

— Я нисколечко не хочу к тебе на руки, — снова сказал мне мой Сашенька.

— Инга! — крикнул я. — Да что же это?

— А что, Артем? Видишь, они играют. Ну и пусть играют. Только бы скорее время шло.

— Да ты хоть видишь, с кем он играет?

— Вижу, Артем, вижу. Ну что ты кричишь?

— Саша, прекрати игру! — потребовал я.

— Мальцев, — удивилась Зинаида Павловна, — да что вы сейчас можете предложить ему взамен?

— Ничего. Но и этой игры я не хочу.

— Ну и напрасно, Мальцев. Кто-то организовал игры для детей. Все успокоились, ведут себя послушно, не пристают к родителям. Что еще можно пожелать сейчас в поезде?

— Так вы этого желаете?

— Да не во мне дело, Мальцев, а в детях. Если им хорошо, то и пусть будет хорошо.

— Никогда бы не подумала, — сказала Инга, — что мы с тобой будем ссориться, да еще из-за таких пустяков.

— Да ведь и все твое «никогда бы не подумала» длится лишь вторые сутки.

— Ты хочешь поссориться, Артем?

— Нет, Инга. Не хочу. И вообще, а сейчас в особенности.

— Тогда оставь ребенка в покое.

Какая-то не такая вдруг она стала. Да и Зинаида Павловна… А Тося вообще не обращала на меня внимания. Ну да это-то ладно. А вот Светка и Клава смотрели на меня столь неодобрительно, словно хотели выкинуть из купе и сделали бы это, не сомневаюсь, если бы только у них хватило сил.

— Да вы что! — сказал я. — Не понимаете, что происходит?

— Ах, Артем, — сказала Инга, — оставь, пожалуйста, свои придирки.

— В фирменном поезде все так интересно, — сказала Тося.

— Очень хорошо поставлено детское обслуживание, — заявила Зинаида Павловна.

— Я вот возьму сейчас этого милого «красивенького» и вышвырну в окно!

— Только попробуйте! — даже не взглянув на меня, сказал симпатичный «красивенький».

— Окна закрыты, — вставила Светка.

— Открою! В дверь, если уж на то пошло.

— Па-а-а-па! — вдруг заревел Саша. — Не надо. Не выбрасывай. Не мешай нам играть.

— Отстань от ребенка! — потребовала Инга.

Уж не прелести ли семейной жизни начинались у нас? Да что с ними со всеми произошло?

Я все же попытался схватить «красивенького», но тот уцепился за что попало и даже за плечо моего сына, так что уж теперь-то я его выбросить никак не мог, да и сын с радостью подставил ему плечо и даже сам удерживал его тоненькими ручками.

— Люди, опомнитесь! — взмолился я.

— Да что с тобой? — удивилась Инга. — Ты словно нарочно ищешь ссоры со мной!

— Нет, Инга, нет! Вы просто сейчас ничего не понимаете. Это ведь «красивенькие»! Вы не слышали, что о них рассказывал товарищ Обыкновеннов. Ведь они вытеснят нас! Они уже не одну планету таким образом захватили. Чуть ли не с полного согласия обитателей этих планет.

— Мальцев, вы начитались ерунды, — сказала Зинаида Павловна.

Я еще ничего не понимал, кроме одного, что если вот так и продолжать этот никчемный, пустой разговор, то я действительно рассорюсь, и не только с Зинаидой Павловной и Тосей, этими двумя студентками, но и с Ингой и даже с сыном. Что-то пробежало между ними всеми и мной! Ну да! Это все проклятые «красивенькие». Они, они, тут больше ничего другого и не было. Да только как все это объяснить женщинам, если они и слушать не хотят? И не будут!

— Инга, Зинаида Павловна, Тося, я вас прошу, следите за детьми. Я сейчас.

— Хм, — сказала Инга. — Да кто же за ними и следит? Ведь тебе все некогда. У вас там сплошные заседания.

— Заседания, — согласился я, — только мы еще не совсем прозаседались.

— Так продолжайте, — холодно сказала Инга.

Нет, не могла она быть такой. Ни со мной, ни с кем другим. И хоть мало я ее знал, это так, но только знал всю, ничего в ней не было для меня тайного. Не могла она быть такой.

Холод прошел по душе, и стало страшно.




35


Я бросился бегом в свое купе, надеясь найти там помощь и разъяснения. В купе сидел писатель Федор, а какой-то «красивенький» перепечатывал ему на машинке рукопись рассказа.

— Федор, — позвал я.

— Вот, — осклабился тот. — На чистовую уже пошло. У меня ведь и машинки-то никогда не было. А переписанные от руки рукописи в издательствах не принимаются. Не знал я этого, Артемий. Не знал. Уж давно бы опубликовали. Вот премилый «красивенький» и объяснил. И Валерий Михайлович обещает напечатать в коллективном сборнике.

— Это для начала, — сказал Крестобойников. — Потом мы и индивидуальный, авторский то есть, сборник выпустим. Федор достоин того, чтобы для его рассказов рубили на бумагу лес.

— И вы тоже! — в изумлении и испуге воскликнул я.

— А что? Очень даже просто вот так в поезде встретить будущего знаменитого писателя, — сказал Валерий Михайлович, принимая от «красивенького» очередной лист рассказа и мельком просматривая его. — Техника печатания у вас на высоте. — Это уже относилось к «красивенькому».

— Стара-а-аемся, — обрадованно протянул тот.

Действительно, очень веселые и нужные ребята были эти «красивенькие». И не обойтись без них сейчас никому.

— Валерий Михайлович, — позвал я.

— А! Что?

— Валерий Михайлович, скажите, пожалуйста, вы где работаете?

— Что значит где? В издательстве! Старшим редактором.

— А лаборатория?

— Пройденный этап, Артемиус, пройденный этап.

— А что за издательство?

— Ну уж, Артюща, эго слишком. Вы словно мне не доверяете.

— Прошу прощения, — сказал Федор, — но только в каком нужно, в таком товарищ Крестобойников и работает.

— Название издательства! — потребовал я и сам удивился своему грубому тону. Но он, видимо, возымел действие на погруженного в чтение Валерия Михайловича.

— Да то самое издательство…

— Какое? Конкретно!

Валерий Михайлович замялся. Не получалось что-то у него. Что-то не складывалось в целую фигуру.

Федор подозрительно посмотрел на своего предполагаемого редактора.

«Красивенький» стремительно забарабанил на пишущей машинке и даже запел какой-то веселенький мотивчик, знакомый, но давно забытый.

— Небольшое замыкание, — испуганно сказал Валерий Михайлович, — не могу вспомнить название своего родного издательства. Ну это, которое на улице…

— Какой улице?

— Да еще в городе…

— Каком городе?

«Красивенький» совсем развеселился и даже похлопал меня по колену.

— Бросьте вы, Артемий, заниматься глупыми вопросами. Вам что, делать больше нечего? Хотите, мы вам сейчас организуем…

— Нет, спасибо. Я ничего от вас не хочу. Даже более того. Я и вас-то самих не хочу!

— Это оскорбительно, — сказал «красивенький», но в голосе его продолжала звучать только одна веселость. Уж очень интересными и жизнерадостными ребятами оказались эти странные существа.

— Артюха, ты хамишь, — сказал Федор. — Попроси у товарища «красивенького» прощения.

Я оставил замечание Федора без ответа. А Валерий Михайлович о чем-то мучительно думал, вспоминал что-то.

— Ну так что? — спросил я его. — Вспомнили, в каком вы издательстве работаете?

— Что за черт! Не могу вспомнить. Последствия вчерашнего посещения ресторана?

— Нет. Тут дело совсем в другом.

— В чем же?

— Дело в том, что вы никогда не работали ни в каком издательстве. Это вам сейчас показалось. Вы кандидат физико-математических наук и заведуете лабораторией.

— Действительно, — медленно выдавил из себя Валерий Михайлович. — Вы знаете это наверняка?

— Я знаю это точно.

«Красивенький» затянул что-то уж совсем залихватское, и эта песня его, кажется, «Очи черные», даже меня немного сбивала с толку.

— Перестаньте, — сказал я «красивенькому» и даже потащил с полки подушку, чтобы самому осуществить это действие. Но подушка была велика. «Красивенький» вдруг испуганно замолк.

— Не имеете права! — взвизгнул он. — Продано!

— Незаконно, — отпарировал я. — Где бумаги?

— Оформляются.

— Ну вот и подождем конца этой процедуры. А пока вы тут совершенно не к месту. Катитесь-ка со своей машинкой!

— Прошу прощения, Артюша! — взвился Федор. — Литературное творчество…

— Ладно, ладно, Федор. Я все понимаю. Я верю и вам, и в ваши литературные силы. Вы будете известным писателем, но только без этих самых «красивеньких».

А странное существо уже потихонечку сползало с полки.

— Вспомнил! — воскликнул Валерий Михайлович. — Кандидат наук я. И никогда никаким редактором не был. Это один знакомый у меня, так вот тот действительно редактор. Только он по научно-популярной литературе, а не по фантастике… Так что, Федор, тут какая-то накладка получилась. И какой из меня редактор? Затмение, что ли, нашло на меня?

— Затмение, — успокоил я его. — Только постарайтесь, чтобы на вас не нашло еще что-нибудь.

— Не понимаю, Артемахус…

— Да я и сам не особенно понимаю. Только вот этих самых любезных существ надо попросить из поезда. И чем быстрее мы это сделаем, тем будет лучше.

— Бог ты мой! — застонал Федор. — Ведь это же из моего рассказа… И я еще попросил их перепечатать этот рассказ?

— Федор, успокойся. Мне кажется, что они сами предложили тебе помощь.

— Да к черту все мои рассказы!

— Нет, не к черту… Не к черту твои рассказы.

— Все! Бросаю! На веки вечные! — Федор вдруг словно в изнеможении опустился на полку. — Хватит… — сказал он уже тихо.

Существо засеменило по проходу вагона, держа на весу пишущую машинку, в которой все еще торчал листок Федорова рассказа.

Валерий Михайлович потрогал свой лоб и с удивлением посмотрел на мокрую ладонь.

— Где Степан Матвеевич и Иван? — спросил я.

— Хватит… — простонал Федор.

— Ушли с этим… из какого-то там купе… колобком, — сказал Крестобойников и достал смятый платок. — Можно сказать даже, убежали. Спешили очень.

— Ладно, — сказал я. — Понятно. — Хотя, впрочем, ничего понятного пока и не было.

Из нашего купе любезное существо все же поспешило убраться. Но в других они и не думали этого делать. Да их никто и не просил, никто и не выгонял. Мальчишка, который все время что-нибудь хотел, теперь сосредоточенно мастерил какую-то игрушку со своим знакомым «красивеньким», который только успевал доставать откуда-то строительные материалы. Отец, немного удивленный поведением своего сына, пытался было влезть в компанию с советами и вопросами, но получил от мальчика увесистый, откуда только силы у сорванца взялись, удар киловаттным паяльником и теперь тихонечко трогал ссадину на лбу смоченным в крови платком. Он еще не ревел, но было ясно, что через минуту он скажет своей жене, что это все ее воспитание, та ответит ему чем-нибудь не менее остроумным, и пойдут раздоры в уставшей от жары семье. И только мальчишка будет бдительно охранять своего «красивенького», потому что ему никогда не было так интересно и, уж конечно, никогда не будет более, если вновь приобретенного друга попросят удалиться. Понимал это, судя по всему, и «красивенький».

Похожая картина наблюдалась и в соседних купе. Вежливые и милые существа очень быстро заинтересовывали пассажиров, но, странное дело, это всегда приводило к ужасным ссорам. Даже в служебном купе суетился «красивенький», помогая тете Маше заваривать чай. Все они для меня были на одно лицо и казались просто копиями какого-то сладкого и красивого кошмара.

— Что-нибудь прояснилось в ваших головах? — спросил я Федора и Валерия Михайловича.

— Я именно вот об этом не писал, — сказал Федор. — Хотя в одном рассказе у меня действительно есть «красивенькие».

— Пытаюсь осознать, но что-то плохо получается, — признался Крестобойников.

— Я сейчас имею в виду только этих существ. Выгнать их надо из поезда! Выгнать!

— Надо, — согласился Федор, но даже не приподнялся с полки.

— Валерий Михайлович, вы можете что-нибудь объяснить людям? Ведь через час-другой мы все тут перессоримся, передеремся, и поезд наш на совершенно законном основании перейдет к «красивеньким», как это случалось неоднократно с целыми человеческими обществами.

— Хорошо, — сказал Валерий Михайлович. — Я начну их вышвыривать в окна. А Федор будет мне помогать.

— Вряд ли это поможет, — усомнился я. — Тут нужно убеждение. Сможете убедить пассажиров, что «красивенькие» только обманывают, завлекают нас?

— Трудно, но согласен попробовать.

— Так пробуйте, а я пойду за Степаном Матвеевичем и Иваном. Важно доказать, что мы может обойтись и без этих существ. Людям доказать, каждому пассажиру нашего фирменного поезда. Сами мы, сами, понимаете, сами можем все сделать!

— Вставай, Федор, — почти приказал Валерий Михайлович. — Начнем, пожалуй.

Федор приподнялся и начал засучивать рукава. Ну да уж это как он сможет. Пусть-ка поработает фантазия писателя.

Я быстрым шагом, почти трусцой направился в конец вагона. Нас было еще очень мало. Ох, как мало… Однако что же там делают Степан Матвеевич и Иван? Да ведь и студентов нет.




36


Всю компанию я нашел в купе, где ехала та мамаша, что так часто бегала с горшком, ее муж, решительный, явно подстрекаемый женой, и их милое чадушко. Здесь же находился Степан Матвеевич, Иван и еще «наши», но… но здесь же сидел и «красивенький» в мантии, весь седой и, надо полагать, очень старый. На столике были разложены какие-то бумаги, а Степан Матвеевич держал в руке гусиное перо. Перед ним стояла литая бронзовая чернильница и песочница с мелким песком.

— Что вы тут делаете?! — крикнул я. Не знаю почему, но мне казалось, что надо спешить. — Вы хоть знаете, что творится в поезде?

— Все как и должно быть, — спокойно ответил Степан Матвеевич.

— Ну уж нет! Что это? — Я схватил со стола лист. Конечно, мое поведение в обычных условиях я и сам расценил бы как хулиганство и хамство, но только сейчас условия, кажется, были совершенно не те… Вот что я держал в руке! Это был договор на передачу фирменного поезда «Фомич» в собственность «красивеньких». Покупающая сторона, в свою очередь, обязывалась довести наш поезд до Марграда.

— Единственная возможность, — мрачно сказал Иван. — Больше мы ничего не сможем сделать.

— Нет, сможем, — возразил я. — И очень даже сможем!

— Да что же мы сейчас можем? — спросил Степан Матвеевич.

— А вот что, — сказал я и разорвал договор на две части, — и еще вот что, — я разорвал половинки еще и еще.

— Что вы делаете? — изумился Степан Матвеевич. — Ведь это наше единственное спасение!

— Спасение?! Вы посмотрите, что делается в вагоне. Ведь там уже почти все друг с другом перессорились. Возможно, наш поезд и придет к конечной станции согласно этому договору, только нас в нем уже не будет. Это точно.

— Эх, Артем, — недовольно сказал Степан Матвеевич.

— Он детей ворует! — взвизгнул шарикообразный Мотя. — Детей!

Я не обратил на него внимания. Не до него сейчас было.

— Может, действительно, обойдемся сами? — словно сам у себя спросил Иван.

— «Обойдемся», — передразнил его Степан Матвеевич. — Вот уже до чего дообходились сами! Ничего не поймешь уже! А мы все сами хотим сделать…

— И только сами, — настаивал я. — Тем более что договора все равно уже нет.

— Есть, — спокойно возразил «красивенький» в мантии, — есть еще неограниченное количество копий.

— Копии не в счет, — сказал я наобум.

— В счет, в счет, — заверил меня «красивенький». — У нас все в счет.

— Подписывайте! — потребовал Мотя. — Или я сам подпишу!

— Товарищи! — скрипучим голосом сказал седой «красивенький» в мантии, — мы нужны друг другу. Это непреложный факт! Симбиоз, так сказать. Явление в масштабах всей метагалактики. Уж поверьте моему опыту. Но дело сейчас в том, что мы вам нужны больше. Пожалуйста, вот договор. — На столе снова лежал лист бумаги. «Красивенький» осторожно взял перо из рук Степана Матвеевича, обмакнул его в литую чернильницу и вежливо протянул назад.

— Не смейте этого делать! — крикнул я. — Не смейте!

В купе уже набился народ из соседних отделений, да, наверное, и из других вагонов. Уже давно слышался какой-то шум, какое-то недовольство. И вдруг все прорвалось.

— Подписывайте! — взывал чей-то отчаянный голос. — Подписывайте, и дело с концом!

— Да что нам в этом поезде вечно ехать, что ли?!

— Если никто не может ничего придумать…

— Жара невыносимая!

— Дети ведь с нами едут! Дети! Детей пожалейте!

— Вот детей и пожалейте! — крикнул я. — Подумайте и о детях! Что мы оставим своим детям? Этот договор? Ведь они вырастут, наши дети! Они не простят нам таких действий!

— Если только вырастут, — тихо сказал Иван. Он, кажется, лихорадочно думал, искал выход из этого нелепого и страшного положения.

— Почему вы говорите за всех? — толкнул меня в бок шарикообразный Мотя. — Кто вас уполномочил говорить за всех? Вас судить надо за одно только воровство детей!

Детей я не воровал. А вот выступать от имени всех мне действительно никто не поручал. Но ведь я чувствовал, чувствовал, что прав.

— Какова ваша позитивная программа? Осуждать могут все, а вот предложить что-нибудь взамен…

Тоже верно. Я знал, что этих существ надо выгнать из поезда, но только что делать потом, я не знал.

Но уже через меня лезли желающие подписать договор.

— Стойте! — заорал Иван, помогая мне сдерживать толпу. — Стойте!

— Чего стоять? Сколько мы будем еще стоять?! Когда двигаться начнем?!

Кто-то запел «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Движение какое-то произошло в вагоне, хотя я еще не видел, что там такое. Выкрики какие-то, вопли, возгласы. Меж моих ног проскользнул «красивенький» и что-то быстро шепнул тому, в малиновой мантии. Старый что-то проскрипел в ответ. И по их виду я вдруг понял, что что-то в поезде происходит не так, как им хотелось бы. А среди выкриков я уже начал различать боевой клич Валерки из строительного отряда и еще голоса, молодые, дружные, решительные.

— Еще маленько, — прохрипел я, сдерживая натиск желающих подписать договор. — Выдержим?

— Выдержим, — кряхтя, согласился Иван.

Да и давление пассажирских масс начало несколько ослабевать. Мои ребра и спинной хребет это чувствовали.

— Пять вагонов… — кричал Валерка, но дальше я не расслышал.

— Этим самым, — спокойно сказал «красивенький» в малиновой мантии, — вы подвергаете пассажиров великой опасности. Берите, берите на себя такую ответственность. — И он начал демонстративно, но не спеша свертывать так и не подписанный договор, словно своими действиями стращал нас. — Понятная, понятная вещь. Трудно решиться. Но мы подождем, подождем. Случаев у нас представится много. Да вы и сами еще попросите.

Валерка был уже где-то рядом. Пассажиры вдруг начали расходиться. Никто уже не толкал меня в спину, не лез через плечо. Скис и Мотя. Я был уверен, что он трус. Сам бы он не осмелился подписать документ. Но вот если бы это сделал кто-нибудь другой…

— Студенческий строительный отряд рапортует, — Валерка уже оказался в купе, — что фирменный поезд «Фомич» очищается от «красивеньких». Потерь с нашей стороны нет. Часть пассажиров помогает нам, хотя пришлось провести серьезную разъяснительную работу. — Лицо предводителя студентов горело. — В хвост поезда! — приказал он, и ватага студентов покатилась дальше. Валерка остался с нами.

Седой-«красивенький» и «красивенький»-посланник нехотя сползли с полки и засеменили к выходу.

— Вы их выбрасывали? — спросил я. — В окна?

— В одном только случае, — ответил Валерка, опускаясь на полку. — Сейчас закончим прочесывание. А вообще-то они отступают сами. Нам писатель Федор тактику объяснил. Надо, говорит, убедить людей, что мы можем обойтись без всяких этих «красивеньких». Что мы и сами все можем сделать. И для детей, и для взрослых, и для стариков. Некоторые граждане были очень недовольны. Но у нас в институте были специальные занятия по методам агитации. — И он машинально подул на свой довольно увесистый кулак.

— Не это было основным доводом? — спросил Иван.

— Да что ты, — засмеялся Валерка нервно и возбужденно. — Нет. У нас совершенно другие методы убеждения.

— Затмение нашло, — сказал Степан Матвеевич, ероша свои волосы. — Ведь все очень доказательно было. Единственный выход. И ведь так хотелось, чтобы это действительно оказалось единственным выходом.

— Ты, откуда все узнал? — спросил меня Иван.

— Что узнал?

— Да что с этими «красивенькими» нельзя связываться…

— Ниоткуда… Просто я посмотрел, что делается в вагоне. Ведь люди уже звереть начали от их помощи. На меня даже… — Я не договорил. Не хотел такое говорить про Ингу. Не сама это она. Не сама. Это любезные существа говорили ее голосом.

Несколько минут все упивались радостью победы. Что-то говорили, возбужденно спорили. Вернулись и студенты, прочесывавшие поезд. «Красивеньких», кажется, больше в нем не осталось. Они исчезли сами, никто ведь их не выбрасывал, кроме одного, про которого говорил Валерка. Студенты обсуждали моменты борьбы, хохотали, смеялись, выкрикивали: «Вот мы им дали!», «Да уж будут помнить!», «Со студентами МПИ хотели поспорить!» И еще все в том же духе.

Я вошел в купе Инги и сел на краешек скамьи. А Инга была совсем-совсем чужая.

— Вот и такая я могу быть, — сказала она. — Видел?

— Видел, Инга. Только это вовсе не ты, это все препротивные существа. Ведь им, «красивеньким», что нужно было? Им нужно было, чтобы мы друг другу глотки перегрызли. Сами, без всякого постороннего подстрекательства, по собственному желанию. Пришелец рассказывал, что они на некоторых планетах сделали. Чистые, стерильные планетки получаются.

— Не знаю… Я ведь на тебя и в самом деле рассердилась. С ребенком у тебя нет времени заняться. А тут такая помощь…

— Это только кажется, что помощь… А с Сашенькой я займусь. Мы с ним такие игры придумаем! Правда ведь, Саша?

Сын недоверчиво посмотрел на меня. А ведь и в самом деле! Если ему четыре года и он мой сын, то, значит, играл же ведь я с ним в эти прошедшие для него годы! Может, хоть он помнит, как я с ним играл, потому что для меня-то эти четыре года пролетели за одну короткую ночь.

— В какую игру мы с тобой, Саша, больше всего любим играть?

— В «сыщики-разбойники», — недоверчиво ответил мой сын.

— Правильно. Я тоже люблю играть в «сыщики-разбойники».

— Сейчас?

— Да где же мы с тобой сейчас будем играть? Для этого ведь нужен большой двор с секретами или лес.

— А двор у нас небольшой. Маленький. Давай играть в лесу.

Двор у нас в Марграде действительно был маленький. В таком особенно и не разыграешься. Однако он все знал… Знал!

Вот как только приедем домой, так сразу начнем играть в «сыщики-разбойники».

— И Васька будет играть?

— Какой Васька?

— А который все плачет… Его тронешь, а он сразу плакать…

— А… Это из двенадцатой квартиры?

— Ну, рядом с нами который живет.

В соседней квартире действительно жил плаксивый Васька. Только откуда Сашенька мог его знать?

— Он мне все про нашу… про твою квартиру рассказал, — улыбнулась Инга. — Не знаю только, сочинил или на самом деле так.

— И что же он рассказал?

— Где диван стоит, где стол, где угол с игрушками…

— Ну-ка, ну-ка, — поощрил я сына. — Где у нас стоит диван? — И еще несколько таких же вопросов.

Сын отвечал. И в общем-то правильно. Про угол с игрушками я, конечно, не мог знать. Но угол такой существовал теперь непременно, а если еще и нет, то уж наверняка будет существовать, и именно такой, о каком мне сейчас рассказывал сын.

Мы поболтали еще о том, о сем. Инга немного потеплела. И даже Тося начала принимать участие в разговоре, хотя уже ни разу не сказала: «Ах, как это интересно!» И о Семене ни разу не спросила. Да что о Семене! Она и ни о чем не спрашивала, словно все ей сейчас было безразлично. Она выглядела слишком уж подавленной.

Толчки и качания вагона стали настолько привычными, что затухание этих колебаний тотчас же было отмечено всеми.

— Останавливаемся! — раздалось из разных купе. — Остановка!

Поезд действительно останавливался.

— Что там? — спросила Инга.

— Не знаю, — ответил я. — Сейчас выясним.

В тамбуре кто-то лез против течения и что-то громко кричал, но только слов разобрать было невозможно. Лишь пачка бумаг в высоко поднятом кулаке говорила, что человек лезет не сам по себе, а выполняя служебный долг.

Пробивался он настойчиво, и вскоре уже можно было различить, что это радист поезда. Он был взъерошен, но радостен и возбужден.

— Вот! — крикнул он, потрясая пачкой бумаг. — Вот! Получил!

— Ответные телефонограммы, — догадался Степан Матвеевич.

— Телефонограммы! — Радист наконец добрался до нашего купе и шлепнул на столик всю пачку. — Разбирайтесь… Тут такое, что и не поймешь…

Степан Матвеевич начал читать листки, по одному передавая их нам. Здесь были заверения, что нас спасут, найдут и вызволят. Благодарность, что догадались создать дополнительный канал связи. Предложения не падать духом и держаться. Даже рацион аварийного питания. Одна телефонограмма заинтересовала и Степана Матвеевича, и всех остальных. Это было нечто вроде отчета о том, что проделано в связи с чемоданом. Оказывается, ученые немедленно связались и с бабусей, и с ее внучеком Колей в Академгородке Старотайгинска, и с Афиногеном в самом Фомске. Выясняли, проверяли, проводили эксперименты. Вроде что-то там было непонятное с этой самой нуль-упаковкой. Показывал Афиноген и объяснял, но понять его сразу было нельзя. Да к тому же кто-то начал доказывать, что такое явление невозможно в принципе. Афиноген вспылил, потому что это, быть может, была его последняя возможность доказать правоту своей жизни, и разобрал, разломал все по косточкам, сказав: «Ничего не было, ничего и не будет никогда». И тут комиссия окончательно разобралась, что и в самом деле ничего такого таинственного и загадочного нет, а есть просто игрушка, макет. Такое кто хочешь может сделать. И в общем итоге: никакого проникновения через макет Марградского универмага не было и быть не могло. И вообще вся эта ерунда с нуль-упаковкой оказалась ложной паникой. Сам Афиноген вынужден был признать это.

Вот так так… Значит, ничего не было. Ни походов Семена и Валерия Михайловича, ни всего этого шума в нашем вагоне, ни последнего исчезновения Семена Кирсанова.

— Да что же это они там! — сказал я вслух. — Ведь было, было! Не массовая же это галлюцинация? И Семена нет!

— Странно, однако, — сказал Степан Матвеевич. — Значит, не было.

— И главное, — заметил Иван, — сам Афиноген это признал! Я ведь тоже слышал разговор Артема с бабусей. Не шутила она, да и не могла она так шутить, потому что тут для шутки нужны были специальные знания. Правду она рассказывала, потому что сама видела, и объяснения передавала так, как ей, по-видимому, говорил сам Афиноген.

В оставшихся телеграммах значились всякие вопросы, советы, пожелания и прочее. Связь, кажется, стала надежной, и ее исчезновения теперь не нужно было бояться.

А поезд-то все стоял. Стоял себе и стоял, как будто у него здесь, посреди этой голой степи, была большая остановка.

— Теперь ответ, — попросил радист. Работы у него намечалось много, и работа все интересная, важная, нужная, без которой этому поезду и не обойтись. Радист чувствовал всю ответственность своего положения и не мог, естественно, не гордиться. Да и гордость-то, впрочем, у него была настоящая, мужественная. Настало и для него время свершения подвига!

Я выглянул в коридор и увидел, что народу-то в нем как не бывало, ушел народ, вышел то есть, из вагона. В жару, в сухую выжженную степь. Или уж до того засиделись, что хоть и в таком месте, а все же походить, размять косточки.

Иван высунулся из окна вагона и замер. Случилось что-то там, за стенами нашего родного поезда. Иван даже присвистнул.

— Что там? — не утерпел я.

— Станция…

Да ведь только что там ничего не было. И вдруг… крашенные коричневой краской служебные помещения, сквер с фонтаном, буфет, возле которого уже выстроилась очередь, торговки с горячей картошкой, луком, яйцами, ягодой, с бутылками молока.

— Узнайте название станции, — определил самую важную в настоящее время задачу Степан Матвеевич.

А в вагон уже возвращались пассажиры с кульками, пакетами и бутылками, довольные и радостные. Конечно, вот станция или какой-то разъезд, пищу продают, прогуляться можно. И вообще это уже здорово похоже на настоящую жизнь пассажира в поезде. Теперь доедем, обязательно доедем!

— Мы сейчас узнаем, — сказал Валерка, и они с Михаилом ринулись к выходу. Да и Федор с Валерием Михайловичем тоже вдруг засобирались. Не скрою, хотелось спрыгнуть на перрон и мне. Я сначала направился в купе к Инге.

— Предлагаю выйти, — сказал я. — Все уже вышли. Да и купить, наверное, что-нибудь надо.

— Куда же я с Валюшенькой? — возразила Инга. — Я тут останусь, а вы с Сашенькой погуляйте.

Тося осталась с Ингой. Не знаю, почему она не пошла с нами, не хотелось оставлять женщину с ребенком, что ли?

Главное здание вокзала, впрочем, маленькое, одноэтажное и невзрачное, стояло недалеко от нашего вагона. И когда мы подошли к нему, я прочел: «Разъезд 738-ого километра». Да… Это говорило не очень много. Ладно, Иван и студенты все выяснят. А пока что я с удовольствием шагал по твердой земле. Потом мы купили два кулька горячей картошки с луком, пару бутылок молока, мороженое, правда все растаявшее и больше похожее на кефир, но все же сладкое и слегка холодное. Нагруженные продовольственными припасами, мы вернулись в вагон, сложили кульки и бутылки на столик и стали ждать отправления.

— Ну вот видишь, — сказал я Инге, — станция. Хоть и разъезд, а все равно нормальная станция. Теперь уж доедем.

— Хоть бы скорей! — пожелала Инга. — Девочке очень трудно переносить такую жару.

— А что Зинаида Павловна говорит по этому поводу? — спросил я. Здесь у нас вся надежда была на Зинаиду Павловну.

— Да она как ушла в другой вагон, так и не возвращалась еще. Я уж и беспокоюсь за нее…

— Ну, Зинаида Павловна не пропадет. Не такой она человек.

— Конечно… Но что-то уж очень долго ее нет.

— А ты, Тося, что не выйдешь прогуляться? — спросил я.

— Я не хочу, Артем. Я сейчас ничего не хочу.

— Не надо уж так переживать, — попытался я приободрить ее. — Все образуется. Все будет в лучшем виде, вот сама увидишь.

— И в лучшем виде не хочу. И куда еду теперь, сама не знаю.

— Поедем в Марград, — сказал я, — а там уж разберемся. Не оставаться же тебе на какой-нибудь промежуточной станции, чтобы потом со всякими пересадками возвращаться в Усть-Манск?

— Да я и в Усть-Манск не хочу. К кому я там приеду? Кто меня ждет в Усть-Манске?

— Семен… — начал я, даже не зная, что скажу дальше.

— И Семена мне не надо… В Фомск вернусь… Или в другой город уеду… Я, Инга и Артем, может, всю свою жизнь начну с самого начала.

— Тут подумать надо, — возразил я.

— И нечего думать! — отрезала Инга. — Самое время начать все с самого начала.

— Да зачем же с самого уж что ни на есть начала? — удивился я. — Не было, что ли, позади ничего? Не может такого быть.

— Не было, — твердо сказала Тося.

Ну, советовать что-нибудь женщинам я всегда остерегался, а особенно в таких случаях, как с Тосей. Мало ли что сейчас крутилось у нее в голове? И единственное, что я ей мог искренне посоветовать, это решать все спокойно.

К вагону подошел писатель Федор. Вид у него был такой, словно он фланировал по бульвару в попытках убить время. Постояв немного напротив тамбура, он взглянул вверх, то есть на нас, увидел меня и замахал рукой:

— Выходи, Артемий!

— А если тронется? — спросил я.

— Куда он тронется? Ведь ни паровоза, ни электровоза нет.

— Как нет?!

— А вот так. Нет тягловой силы, и все. И неизвестно, куда девалась. Торговки говорят, что поезд-то наш без всякого паровоза и пришел. Подошел, остановился и теперь будет стоять неизвестно сколько.

— Что за ерунда? — вырвалось у меня.

— Папа, пойдем погуляем, — заторопил меня сын.

Вообще-то он был прав. Раз паровоза нет, то состав никуда не тронется. И мы вышли.

— А где оказался наш «Фомич»? — спросил я у Федора.

— Где-то в казахских степях…

— Ничего себе! — воскликнул я. — Да еще без паровоза!

Если остановка надолго, то не позвать ли все-таки Ингу погулять. В вагон заходить я не стал, а просто подошел к окну купе.

— Инга, — позвал я.

Сначала показалась голова Тоси, а потом Зинаиды Павловны.

— Ингу позовите, — попросил я.

Зинаида Павловна ничего не ответила и исчезла.

— Чего тебе? — спросила Инга.

— Понимаешь, поезд будет стоять, наверное, долго. Может, погуляешь с девочкой?

Инга на мгновение задумалась, потом сказала:

— Нет… Тут… А ты можешь взять Валюшеньку? Там есть где-нибудь тень?

— Есть, есть. Я возьму. Сейчас.

— Только смотри, чтобы Сашенька куда не убежал.

— У нас никуда не убежит! — заявил Федор, но энтузиазма этим у моей жены не вызвал.

— Ничего, ничего, — сказал я. — Все будет нормально. Федор, подержи Сашу. Я мигом. — Сын не возражал и даже, как мне показалось, с интересом и желанием позволил писателю взять себя за руку.

— Погуляй, папа, с дочкой, — сказала мне Зинаида Павловна и передала белоснежный сверток. — Мальцев! Господи! Как вы ее держите?

— Сейчас, сейчас…

— Да ведь это просто. Возьмите ее естественно. Самым простым образом.

— Вот, — сказал я, демонстрируя свое отцовское искусство.

— Ну теперь похоже… Идите, идите.

Мое внимание было занято дочерью, но я все же заметил, что Зинаида Павловна чем-то встревожена. И даже не просто встревожена, а поражена, испугана. На нее это было мало похоже. Но по тому, как меня выпроваживали из купе, можно было понять, что я им все-таки мешаю. Ладно… Какое-то у них свое дело. Я торжественно, впрочем, на почти совершенно не гнущихся ногах проследовал к выходу из вагона.

Получалось у меня! Ей-богу, получалось! Пот хоть и выступил на лбу, но это скорее от духоты и жары.

С величайшими предосторожностями спустился я по ступенькам вагона. Федор с Сашей уже ждали меня. Пассажиры накупили что кому было нужно, да и не очень-то много можно было здесь накупить, и теперь прогуливались вдоль вагонов осиротевшего без электровоза поезда. Мы направились к маленькому фонтанчику. Там и деревья были повыше, и тень погуще. Сын мой крепко держался за широкую ладонь Федора, а дочь преспокойно спала на моих чуть вздрагивающих руках.

Задание у меня сейчас было самое что ни на есть важное, и поэтому я сосредоточенно молчал. Меня хватало лишь на то, чтобы иногда поглядывать на сына, не сбежал ли куда. Нет, не собирался он сбегать. Федор преспокойно уселся на край фонтанчика, что, может быть, и не разрешалось, но его пока никто не гнал, и начал рассказывать Саше сказку. Я прислушался. Нет, не свои фантазии выкладывал он мальчишке, а самую обыкновенную сказку об Иване-дурачке и Змее Горыныче. Это можно, подумал я. Только бы Федору не пришли в голову его невероятные и сложные фантазии. Но Федор, кажется, и сам понимал это. Нет, теперь только по приказу Степана Матвеевича он бросится писать роман о фирменном поезде «Фомич», если уж ничего другого не останется для нашего спасения.

А дела-то, пожалуй, пошли на улучшение. Разъезд вот. После такого большого перегона на него от счастья нельзя было насмотреться.

Время шло, и пассажиры, по-моему, начали закупки продуктов по второму разу. Торговки, обрадованные неожиданной удачей, наверное, бегали за пополнением своих корзин. Во всяком случае, я заметил несколько женщин преклонного возраста, тащивших тяжелые корзины. Ах это они к вагону-ресторану! Ну что ж… Тоже правильно. Ведь запасы самого ресторана подходили к концу.

Федор уже перешел к другой сказке, о Кащее Бессмертном. Контакт у него с моим сыном был полный, но я не ревновал. Сейчас все, что угодно, лишь бы дети были спокойны, не нервничали, не плакали, не болели.

Из вокзальчика вышла группа людей. Степан Матвеевич, Иван, Валерий Михайлович, Валерка, Михаил, ну и, конечно, администрация: начальник поезда и кто-то из местных в форменной фуражке, но без железнодорожного кителя, а в обыкновенной штатской одежде.

— Ну что там? — начали задавать им вопросы.

Группа остановилась. Все это происходило в двух шагах от нас, так что и вопросы и ответы были слышны хорошо.

— Да что узнали-то?

— Сейчас, товарищи, — сказал Степан Матвеевич. — Сейчас все узнаете.

— Давайте рассказывайте!

— Да что все-таки с поездом?

— Товарищи! — начал Степан Матвеевич. Вокруг уже собралась довольно значительная толпа пассажиров. — Товарищи! Фирменный поезд «Фомич» заблудился, так сказать, в железнодорожной сети страны. Поезд оказался в Казахстане. Дорога эта ведет на Ленивую, только фирменные поезда здесь обычно не останавливаются. До ближайшей станции двадцать километров. Связаться с Марградом не удалось. Но будем пробиваться. С соседней станции сообщили, что паровоз нам выслать не могут. И вообще… считают, что это какие-то шутники с ними разговаривают. А со следующей станции через небольшой крюк есть ветка на Марград. Так что, в общем, положение наше значительно улучшилось. Но не окончательно. Надо или гонцов посылать на соседнюю станцию, или… Тут, говорят, небольшой уклон до самой станции, всего двадцать километров… Попробовать надо… — Степан Матвеевич выжидающе замолчал.

— Да что пробовать-то?

— Поезд толкать! — вырвался Валерка. — Студенческий отряд в количестве сорока человек согласен толкать поезд! — И когда только он успел узнать об этом согласии?

— С ума посходили! За свои деньги и еще поезд толкать! Да видно ли где такое!

— Можно, конечно, сидеть и ждать, — сказал Степан Матвеевич. — Только ведь жара, дети и прочее…

— А поезд толкать в такую жару — это можно?

— Товарищи! Ведь никто вас и не заставляет. Тут дело добровольное. Ветка-то, на которой мы стоим, раз в сутки, не более, посещается составами. Да и те проходят на полном ходу. Так что начнем, пожалуй.

— Начнем! — раздался студенческий клич.

Я вошел в тамбур с дочерью на руках. Федор подсадил Сашеньку, который одно мгновение тоже собирался толкать поезд, предполагая наверняка, что другой такой возможности в его жизни не возникнет, но только я решительно воспротивился этому. Возраст есть возраст, да и о технике безопасности при подобных работах мой сын пока не имел ни малейшего представления.




37


В вагоне было довольно пусто, а Зинаиды Павловны в купе Инги снова не оказалось. Сама Инга и Тося были чем-то расстроены. Я вкратце рассказал, что намерены были предпринять пассажиры фирменного поезда, но это не вызвало у женщин никакого интереса.

Я направился к выходу из вагона, но Инга вдруг остановила меня.

— Подожди, Артем!

Я вернулся. Она что-то хотела сообщить, но не решалась или просто боялась.

— Давай, Инга, — поддержала ее Тося.

— Понимаешь, Артем… Помнишь, я тебе рассказывала, что у Зинаиды Павловны умерли муж и двое детей…

— Помню, — выдавил я из себя, уже почему-то предчувствуя, что скажет Инга дальше.

— Она вот все по вагонам хлопочет. Уколы кому-то делала, ну и прочее. Все-таки врач… А потом встретила… ну… понимаешь? Она встретила вдруг… совершенно непостижимо и невозможно…

— Понимаю… — похолодел я. Страшно мне стало за Зинаиду Павловну.

— Она их встретила в девятом вагоне… и мужа и детей… едут куда-то.

— Да что же это?! — вскрикнула Тося. — Что это за поезд?!

— А дальше? — прошептал я.

— Она увидела их… она же очень сильная женщина… поговорила даже с ними… пришла сюда… рассказала нам. Но ведь этого не может быть! Артем, этого не может быть!

— Не может, — согласился я, мгновенно припомнив, сколько невозможного уже произошло в нашем поезде.

— И Зинаида Павловна говорит, что не может такого быть… Понимаешь, она же врач. Она знает, что такого не может быть. И что это галлюцинация или сумасшествие…

— Нет, нет, только не это!

— Правильно, — вздохнула Инга. — И Зинаида Павловна говорит, что это ни то, ни другое. Но только тогда их… троих не может быть… Вот она и пошла сделать так, чтобы их не было.

— Страшно это, — сказала Тося. — Не могу я больше. Я лучше выйду и пешком пойду.

— Она ведь поседела… Зинаида Павловна. А ей всего тридцать два года…

— Поседела… — прошептал я.

А ведь я уже начинал думать, что наши приключения подходят к концу. Да и многие так думают. Вот и Степан Матвеевич, и вся компания, да, наверное, весь поезд…

— Она будет идти и думать, что их нет, что они все умерли, как это случилось и на самом деле.

— А разве она не хочет, чтобы они были живы?

— Хочет она, Артем, хочет… Но только, говорит, нельзя так.

— Почему?

— Ах, не знаю я ничего. Не знаю. Вот вы все предположения строите, выходы ищете, а найти ведь ничего не можете. Почему же я? Я тоже ничего не знаю.

— Да, да. Но только мы узнаем! Уж мы узнаем!.. Надо пойти за ней.

— Она просила не ходить…

Милая Зинаида Павловна. Она ведь столько для нас сделала! Да и не только для нас с Ингой, а и для всего поезда, ну то есть для некоторых. Эх, Зинаида Павловна, достал и вас этот поезд!

— Нет, Инга, я пойду поищу ее. Не знаю что, а надо что-то делать. Я хоть издали, да все равно буду рядом.

— Артем! — донеслось в открытое окно все еще стоявшего поезда. — Выходи! Сейчас начнем!

Я выглянул в окно. Кричал Иван. Все мужчины поезда, да и кое-кто из женщин распределились вдоль вагонов. Все было организованно и спокойно. И хотя конечный результат был никому не известен, люди были полны решимости попробовать.

— Слушай, Иван. Я выйду позже. Тут нужно помочь Зинаиде Павловне.

— А что с ней? — испугался Иван.

— Да и сам еще толком ничего не знаю. Ушла она в какой-то другой вагон. Но только повод для беспокойства действительно есть.

— Ну ладно, — согласился Иван, — если нужно, значит, иди.

— Приготовились! — раздалось вдоль вагонов.

Я знаю, были случаи, когда люди толкали один вагон. Это даже по телевидению показывали. Но чтобы целый поезд? Ведь тут все дело в массе. Не знаю, можно ли раскачать такую махину?

Я пошел в конец поезда.

Окна с северной стороны почти везде были открыты. И в их амбразуры врывались возгласы и крики поднатужившихся в волевом усилии пассажиров. Впрочем, я был уверен, что поезд толкают и малочисленные работники разъезда, и более многочисленные торговки. Но поезд пока ни разу и не шелохнулся. Ладно… Их там много.

Зинаиду Павловну я нашел в пустом купе общего вагона. Здесь, наверное, ехали одни мужчины, и теперь все они были на перроне.

Зинаида Павловна посмотрела на меня спокойно. Я сначала не нашел повода остановиться и заговорить с ней, а прошел дальше и лишь потом вернулся в полнейшей растерянности и нерешительности.

— Вы кого-то ищете, Мальцев? — спросила женщина.

— Нет… то есть да… Вас, Зинаида Павловна.

— Ну вот вы и нашли меня. Что-нибудь с девочкой?

— Нет, нет, Зинаида Павловна. — Я немного осмелел и даже сел на полку напротив женщины. — Я просто искал вас.

— Зачем же?

Я не знал, что сказать.

— Вам, наверное, Инга что-то рассказала?

— Да, да… Инга рассказала, вы уж простите, что она это сделала… Да только в нашем поезде, кажется, ничего нельзя скрывать друг от друга.

— Понимаю, Мальцев, понимаю. Я бы и вам рассказала, но вас не было в вагоне.

— Я вас слушаю, Зинаида Павловна.

— Да что тут слушать? — вздохнула Зинаида Павловна. — Семью я свою видела, Мальцев. — Что-то уж слишком спокойно она говорила. — Позвали меня в девятый вагон к мальчику одному… Потом иду назад, а они все трое сидят вот в этом купе. И все так правдоподобно, Мальцев, все так по-настоящему. Я сначала даже и не удивилась, потому что о них и думала… А сама понимаю, что это невозможно. Ну для чего все это, Мальцев? Ведь это страшно… Как перенести это? У меня уж и сил никаких не осталось… Не знаю как, но встала и говорю: «Я сейчас вернусь, одну минуточку только, и вернусь…» Они и отпустили меня. Я к себе в вагон, к Инге, к Тосе… Плачу, реву, ничего вокруг не вижу. К Инге упала на колени, а сказать ничего не могу. Они что-то говорят мне, не слышу, не понимаю, чувствую только, что со мной случилось что-то страшное, жуткое. С горем пополам рассказала… Поплакали все трое. Мне вроде бы и легче стало… Невозможно их появление… Наверное, все потому, что я последнее время только о них и думала. Но только раз все это из моих мыслей, то и заставить их исчезнуть я должна сама. Шла назад и уже знала, что я заставлю их исчезнуть. Иначе мне этого не вынести… А они все так же сидят. Рассказывать начали, Мальцев, о том, как они отдыхали… А я на них смотрю и глаз не могу оторвать… Чувствую, что еще немного, и я соглашусь со всем, что происходит… Знаю, что надо глаза закрыть, а не могу, нет сил… Потом упала на столик и твержу себе: «Нет, нет, нет!» А они меня успокаивают: «Что с тобой, мама? Неужели ты не рада нам?» А я все: «Нет, нет, нет! Не может быть такого! Не может! Не может… Не может…» И голоса их вдруг вроде тише стали. Они меня по голове гладили… все… А потом только одна дочь… И все тише, незаметнее. А потом не стало никого. Боюсь подняться, глаза открыть. Вот, думаю, открою… Нет… Не может!.. Не может!.. Не вынести человеку такое… Потом открыла. Нет никого… о боже!.. Никого, никого…

Мне было страшно смотреть на Зинаиду Павловну. Хоть бы заплакала она сейчас. Ну хоть бы что-нибудь человеческое, женское, привычное… Но женщина смотрела на меня сухими глазами, словно что-то горело, полыхало у нее в душе.

— Пойдемте, Зинаида Павловна, — попросил я ее. — Пойдемте в наш вагон.

Зинаида Павловна встала, я хотел поддержать ее за локоть, но она твердо отстранила мою руку.

— Это лишнее, Мальцев, лишнее…

И пошла, стройная, молодая и фигурой, и лицом, и совершенно седая. А я поплелся, не пошел, а именно поплелся за ней, еле переставляя ноги и хватаясь за полки и двери.

В голове у меня сверкнула какая-то мысль, но не успела зацепиться, сгинула в подсознании. Я не успел ее осмыслить, но только теперь я точно знал, что такая мысль существует и что ее нужно вернуть во что бы то ни стало. Потому что именно в ней было наше спасение.




38


Поезд дрогнул. Раскачали все-таки, подумал я. Ай да пассажиры! Но поезд дрогнул и остановился. Да и толчок был такой, словно к поезду прицепили паровоз. Мы с Зинаидой Павловной уже входили в наш вагон, как вдруг в тамбур начали заскакивать пассажиры, которые только что были на перроне и собирались толкать поезд до самой следующей станции. Что еще случилось?

— Едем! — крикнул Валерка, влетая в тамбур. — Ур-ра! Понимаешь, паровоз нам подали! Прицепили уже к поезду. Толчок почувствовал?

— Почувствовал. А где Степан Матвеевич?

— А Степан Матвеевич сейчас позвонит на эту соседнюю станцию, поблагодарит и вообще выяснит, куда нас там собираются направить.

Я не утерпел и выглянул из вагона. Торговки, чуть не плача, как родных, провожали нас. Степан Матвеевич вышел из маленького здания вокзала. Он о чем-то разговаривал с местным начальником. И в это время поезд тронулся, медленно, как бы нехотя. Степан Матвеевич что-то крикнул и помчался к нашему вагону, хотя до другого ему было гораздо ближе. На бегу он еще несколько раз оглядывался и что-то кричал, но разобрать уже было невозможно из-за начинавшего частить стука колес. Степан Матвеевич был уже рядом с тамбуром. Я спустился по ступенькам площадки и протянул ему руку, другой крепко держась за поручень. Степан Матвеевич прыгнул. И я с Валеркой втащил его в тамбур. Степан Матвеевич даже не запыхался, хотя был, кажется, чем-то взволнован.

— В чем дело? — спросил я.

— Паровоз с соседней станции нам никто не посылал, — ответил Граммовесов. — И вообще! Они там до сих пор думают, что с ними по телефону кто-то шутит! Ну откуда на этом разъезде может взяться пассажирский поезд, да еще фирменный, да еще из Фомска?! Они и города-то такого, наверное, никогда не слышали.

— И что из этого следует? — спросил я.

— Всего не знаю. — Степан Матвеевич уже садился на свое место в нашем купе. — Всего не знаю. Но только эта чертовщина еще не кончилась, это уж точно. И второе: куда нас примут на станции? А если там состав? Если и запасных путей не окажется? Ведь нас там не ждут!

«Мозговой центр» собрался в нашем купе полностью. Слова Степана Матвеевича немного отрезвили некоторых, кто вроде Валерки чрезмерно обрадовался постукиванию колес.

По коридорчику бочком трусил начальник поезда.

— Выручайте! — потребовал он. — Пусть наука выручает!

— Садитесь, — предложил я, показывая на свободное место.

— Нет уж! — разволновался начальник поезда. — Раз наука все может, пусть она теперь и думает!

— Что вы предлагаете? — спокойно спросил Степан Матвеевич.

— Через тендер надо. Через тендер!

— А! — догадался писатель Федор. — Гонца от общественности послать на паровоз! Толково, толково!

— Вот пусть наука и проникает! — потребовал начальник поезда.

— В паровоз надо действительно кого-то послать, — согласился Степан Матвеевич и даже не успел посмотреть на Валерку, как тот уже заявил:

— Мы сделаем!

— Опасно на ходу, — предупредил Валерий Михайлович.

— Ну, к опасностям нам не привыкать, — заверил Валерка. — А столкнуться с каким-нибудь составом еще опаснее!

— Передайте машинисту, — сказал Степан Матвеевич, — чтобы состав вел осторожно, потому что путь может оказаться занятым. А километра за два до станции нужно совсем сбросить скорость и подходить медленно, очень медленно. А если путь занят, то остановиться. На самой станции разберемся.

— Понятно! — сказал Валерка и вместе с Михаилом они сорвались и помчались по коридору выполнять боевое задание.

Начальник поезда снял форменную фуражку, вытер лысину мокрым платком и сказал:

— Брошу! К чертям собачьим брошу! Вот только доведу поезд и на другую работу. Маневровым паровозом лучше буду командовать!

Ему никто не возразил. Но никто и не одобрил его мысли. До благополучного возвращения было еще, кажется, далеко.

Начальник поезда замолк. Молчали и все остальные. Только перестук колес да бескрайняя степь за окном.

— Иногда мне кажется, что я вот-вот отгадаю, что же с нами происходит, — сказал я. — Но мысль все время ускользает. Не составляется она. Вот, например, причинно-следственный мир. Другого ведь мы и не знаем. Мы живем в жестко детерминированном мире. Но только наш-то поезд выскочил из этой детерминации!

— Об этом говорил еще товарищ Обыкновеннов, — подхватил Степан Матвеевич. — Изменились причинно-следственные связи? Ну и что? Какая причина тому, что все это происходит?

— Ты вот… — обратился ко мне Иван. Что-то уж очень долго он не открывал рта. Но за секунду до его недосказанного вопроса я вдруг решил, что нужно рассказать собравшимся историю Зинаиды Павловны, и перебил Ивана. Тот даже, как мне показалось, облегченно вздохнул, словно вопрос собирался задавать через силу, словно ему нравственно тяжело было задавать этот вопрос.

К Зинаиде Павловне все в вагоне относились очень хорошо. Прекрасный и энергичный, много знающий человек была эта женщина. Да и врачей-то, наверное, в нашем поезде больше не было. Я вкратце рассказал, как Зинаида Павловна в один год лишилась мужа и детей.

— Боже мой! — воскликнул Валерий Михайлович.

Этого никто не знал, да и не поверили мне сначала, уж слишком жизнерадостной казалась милая женщина. Потом я рассказал, как Зинаида Павловна встретила всю свою семью в нашем поезде. Как она обрадовалась сначала, как поняла, что это невозможно. Как она нашла в себе силы (сколько же в этой женщине было сил!) сказать себе, что этого не может быть. Я рассказывал коротко, и все равно впечатление от моего рассказа осталось тягостное.

— Значит, она нашла в себе силы, Артем, сказать себе, что этого не должно быть? — спросил меня Иван. Губы его почему-то дергались.

— Да, Иван. Эта женщина нашла в себе силы.

— Но ведь она же хотела, чтобы ее семья была! Ведь она думала об этом?!

— Да, Иван. Она все время думала об этом.

— А ты?

— Да что я?

— Ты тоже хотел?

— Да что с тобой, Иван? Что я хотел?

С Иваном творилось что-то страшное.

— Ты же ведь хотел, чтобы у вас с Ингой были дети?

— Да, Иван. Хотел…

— Вот они у тебя и есть. — Он смотрел на меня, словно убивал, и мучился тем, что ему ничего не остается, как убить меня.

— Да. Есть.

— А у Зинаиды Павловны нет.

— Нет. Но ведь они у нее умерли…

— Ты хотел! Прости, Артем! — Он чуть ли не на колени упал передо мной. — Артем, прости! Все дело в том, что ты хотел! И она, Зинаида Павловна, хотела! И Степан Матвеевич! И Федор! И я! Все, понимаете, все чего-нибудь хотели… В очереди в старотайгинском буфете не стоять. Побыстрее бы надо. Пожалуйста. Замедление времени произошло. Но только после нашего ухода, я уверен, все там оказалось по-прежнему. Пеленки нужны — выставка детских товаров в Балюбинске! И так у всех. У всех! Только с побочными явлениями. Кто-то хотел и пришельца, и бутылку с разными напитками. Да и многое другое. Нужное и ненужное. Совершенно несогласованное с желаниями других пассажиров. И груда этих желаний навертелась друг на друга так, что разобраться теперь невозможно.

— Иван… — ужаснулся я.

— Что Иван! Иван тоже имеет желания! Но Иван сдерживает их!

— Это мысль, — сказал Степан Матвеевич. — Только это очень ужасная мысль.

— Вы ведь тоже, Степан Матвеевич, хотели избавиться от своей неприятной способности жить в других реальностях?

— Хотел, Иван.

— Вот вы и избавились. Только попутно поезд оказался совсем не там, где ему положено быть.

— Понимаю, — сказал Степан Матвеевич.

— И только Зинаида Павловна смогла сдержать свои желания. Вернее, сначала не смогла, но потом все же нашла в себе силы. Поэтому и паровоз появился.

— Да паровоз-то тут при чем? — не понял я.

— Чем меньше мы всего желаем, тем более реально начинает жить наш поезд. Отказался Афиноген от своей мечты, и мы сразу же вернулись хоть на какой-то там разъезд. Отказалась Зинаида Павловна — вот вам необходимый, чтобы добраться до станции, паровоз… Простите меня… Это страшно… Но это правда!




39


Это была та самая мысль, которую я никак не мог вытащить из подсознания. Теперь я знал точно. Она все время вертелась в моей голове, но что-то не позволяло ей оформиться окончательно. Что? Наверное, весь этот ужас, который она несла с собой. Хорошо ли, плохо ли, но в человеке всегда живут мечты и желания. И большинство их никогда не осуществляется. Страдание и неудовлетворенность жизнью приносит это, но и заставляет двигаться вперед, всеми силами вперед, не позволяя даже на мгновение задержаться на уже завоеванном, потому что в этом случае человек сразу же оказывается отброшенным назад. Но нельзя скатываться вниз. И человек ежедневно прокручивает в мыслях множество вариантов будущего, своего и других, неосознанно привлекая для его осуществления фантастические и просто невозможные допущения и пути. Мечты и желания живущих рядом и совсем далеко, прижимают, отбрасывают, шлифуют, гранят желания человека. Есть, конечно, нечто общее, что присуще всем. Желание построить прекрасное будущее, жить лучше материально, не ущемляя при этом других, жить в мире и дружбе. Именно это и получается в итоге, правда, все равно с неприятными, иногда непредвиденными отклонениями. В итоге вырастает нечто общее, в значительной степени удовлетворяющее всех, но не в абсолютной.

И вот случилось нечто невозможное. Все, о чем мечталось, получается на самом деле. Но только эта прекрасная мечта обязательно задевает еще кого-нибудь. Вот встретил я Ингу, а Валерка теперь несчастлив. Ну пройдет это у него, пройдет. Дай-то бог! И поскорее… И ведь я вовсе не желал ему зла. Более того, я даже не предполагал о его существовании. А ведь принес все-таки зло. А сам Иван… Вот он говорит, что сдержал свои желания. Да только так ли это? Не по его ли невольному желанию так внезапно преобразился Семен? Или Семен всегда был таким? Ну, предположим, был. Пусть не совсем такой, но немного похожий. Так ведь все это жило в его душе глубоко. И любовь Ивана, быть может, помогла выплеснуть всю дрянь души Семена наружу, напоказ. Как сдерживает свои желания Иван? Внешне? Только внешне! Невозможно сдержать свои желания в душе, если они уже зародились. А что мне-то он хотел сказать? Ведь чувствую что. Знаю. Но только он не может так сказать. Да и никто не скажет! Знаю, знаю… Это ведь о Сашеньке и маленькой Валюшеньке… Это ведь они появились странным образом, только потому, что мы с Ингой так хотели. Так что же? Пожелать теперь, чтобы их никогда не было? Чтобы они исчезли? Ведь это на благо всего поезда! Скажет он или нет? Или скажет кто-то другой? Но все же, наверное, скажут… А Инга еще ничего не знает. Ей сейчас нужно только одно, чтобы доехать со своими детьми до Марграда, до дома, в котором она никогда еще и не была. Так неужели же?! А вдруг все ошибка?! Вдруг это только одна чудовищная ошибка?!

Кажется, мысль Ивана потрясла не только меня, но и всех остальных. И потрясла тяжело, страшно, жутко. Не знаю, о чем они все сейчас думали. Ведь мечтал и хотел чего-то каждый! И если они только не разбирались сейчас в своих мыслях, то о чем же все тогда думали.

И ведь вот на чем я тут же поймал себя. Не думать. Ни в коем случае не думать. Пропустить действительность через сознание как через сито, чтобы ничего в нем не зацепилось, не осталось, чтобы стало легко, потому что в голове ничего нет, под наркоз бы сейчас или в сон без сновидений, чтобы ничего не решать, чтобы ничего не понимать, не чувствовать.

— Надо все проверить, — спокойно сказал Степан Матвеевич.

Вот ведь как у него спокойно получилось! Проэкспериментируем с человечками, так сказать. Вывернем их, что называется, наизнанку. Тряхнем души, проветрим желания. Да только с кого начнем? Может, с мальчика Сашеньки, которому всего лишь четыре года? Или лучше с грудной, еще ничего не понимающей девочки?

— Начнем с меня, — все так же спокойно сказал Степан Матвеевич.

— Я не знаю, — застонал Иван, — нужно ли было мне это говорить? Вдруг я не прав или есть другой способ вернуться к нормальной жизни? Простите, я не знаю…

Валерий Михайлович дернул шеей, словно на ней затягивали петлю и оставалось уже совсем немного. Писатель Федор что-то нервно соображал. Начальник поезда толком ничего не понял. Да если и понял кое-что, то только должен был радоваться своему желанию довести поезд до станции назначения. Самый святой человек во всем фирменном поезде!

Степан Матвеевич раскрыл свой портфель, достал бумаги, графики, которые он столь часто просматривал в самом начале нашего путешествия, когда вдруг освободился от странной способности жить в других реальностях и еще только безмерно радовался этому.

На что он шел? Вернуть ад, от которого у него не было спасения даже после смерти? У него вообще не было смерти!

Степан Матвеевич хладнокровно проводил эксперимент.

— Остановитесь! — не выдержал я. Не знаю, что мной руководило. Я не мог допустить того, что он хотел с собой сделать, пусть даже и для всеобщего блага. Или я подсознательно чувствовал, что вслед за ним дойдет очередь и до меня? А я не смогу! Не знаю… Но только я совершенно искренне хотел его остановить.

— Что вы, Артем? — спросил Степан Матвеевич.

— Вы хоть знаете, на что соглашаетесь?

— Конечно. Я думаю, что только я один знаю. Никто другой даже не способен представить малой части этого.

— И вы все равно идете?

— Успокойтесь, Артем. Я экспериментировал миллион лет. Почему не продолжить это интересное занятие?

— Остановите его! — крикнул я собравшимся в купе.

Мучительнее всех, наверное, все же было Ивану. Он все понял и рассказал нам, а помочь-то ведь ничем не мог…

— Все дело в том, — сказал Степан Матвеевич, — что мою мечту, мои желания никто не может перехватить. Вот я вам скажу: да, а в душе: нет. И будет именно нет!

— Надо все-таки подумать, — неестественным голосом предложил Иван.

— Конечно. Думайте, — согласился Степан Матвеевич. — Вот по графику через две минуты будет произведен запуск в прошлое. Прошу внимательно наблюдать за мной.

Степан Матвеевич откинулся к стенке и посмотрел на нас всех по очереди, словно прощался. А ведь он действительно прощался!

И все-таки он был спокоен…

Я знал, что сейчас произойдет. Знал. Я еще надеялся, что ничего этого не будет. Ну должна же быть в мире какая-то высшая справедливость! О, сколько, наверное, миллиардов людей полагались на эту высшую справедливость! И все-таки шли на костер. И сгорали в костре…

А поезд все не замедлял свой ход, хотя двадцать километров мы уже давно оставили позади.

И вот выражение лица Степана Матвеевича мгновенно изменилось.

— Год, число, месяц? — прохрипел Степан Матвеевич.

Я ничего не смог ему ответить.

Степан Матвеевич смотрел на нас бессмысленным взглядом, и только животный ужас был сейчас в нем.

— Год, число, месяц? — с трудом повторил он.

— Второе августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — вздрагивая губами, ответил Иван. Вот и увидел он свою мысль воплощенной.

— Реальность?

— Настоящая, самая настоящая, — сказал Иван.

— Самая что ни на есть! — сказал я.

Степан Матвеевич обвел нас мутным взглядом и погрузился в тягостную задумчивость. Сейчас он только еще начнет приходить в себя. Да сколько же это продлится? А ведь будут другие запуски. И никто не согласовывает их со Степаном Матвеевичем.

— И все равно ничего другого я сделать не мог, — жестко сказал Иван.

Он был прав, прав теоретически и практически, морально и нравственно, он убеждал себя в этом, но не было радости в его голосе, и не хотел он этой правоты.

Мимо окна прогрохотал товарный состав. Испуганное лицо машиниста мелькнуло за окном. Кажется, мы куда-то приехали…

— Чья очередь теперь? — спросил писатель Федор.

Кто тут мог установить очередь? Только добровольно. Только кто как захочет.

— Я готов ехать в этом поезде хоть к черту на кулички, хоть всю жизнь, — сказал Иван.

Ага… Это он говорил для меня. Это для меня, Инги и наших детей он согласен ехать к черту на кулички. Да только согласятся ли другие?

— Тогда я, — снова сказал писатель Федор.

— Да что у вас-то? — нервно спросил Иван.

Начальник поезда смотрел на все происходящее дикими глазами.

— А обязательное воплощение моих рассказов в жизнь! — с вызовом сказал Федор. — Нет уж, прошу… и прочее.

Федор словно даже рассердился, что его не причислили к лику мучеников.

Тут в вагон влетел Валерка. Лицо его было бледно и испуганно.

— Чуть не врезались! — крикнул он.

— Что там еще? — не понял я.

— В товарняк чуть не врезались! А как отвернули, не могу понять. Ведь только один путь был, а на пути товарняк стоит. А наш прет под семьдесят и не может ход замедлить. Уж и секунды не оставалось, ну, думаю, крышка! Тем более в самом паровозе. Уж паровоз-то наверняка бы всмятку. А почему не столкнулись, не знаю. Ведь не было там стрелки, не было! Не разъехаться нам было никак.

Уж всмятку, это наверняка… если бы не Степан Матвеевич… Степан Матвеевич отказался от самой главной своей мечты стать нормальным человеком, прожить одну-единственную жизнь, но по-человечески.

Валерка посмотрел на Граммовесова и ничего не понял.

— Что с ним? — спросил он удивленно.

— Видишь ли, Валера, — сказал я, — тут все-таки разобрались, что к чему… и вот Степан Матвеевич…

— С ума, что ли, сошел?

— Нет… Он просто только что прожил десять лет в другой реальности… Ты ведь помнишь, он рассказывал… Иван тут предположил, что…

— Значит, нашли! — обрадовался Валерка, но тут же смутился, взглянув на Степана Матвеевича. Какая-то связь намечалась в его голове между двумя событиями. — Неужели…

— Ладно, — сказал Иван. — Расскажу вкратце. Раз я начал, мне и продолжать… Одним словом, мы мечтаем, желаем чего-то, а в нашем поезде все это осуществляется, овеществляется, что ли. И единственное, что от нас сейчас требуется, так это отказаться от всяких желаний вообще… По крайней мере, пока мы не прибудем в Марград. Как это сделать во всем поезде, я не знаю. Желания людей проконтролировать невозможно.

— Наш отряд… — начал было Валерка.

— Да, ваш отряд. Наиболее организованная единица в поезде, — сказал Федор.

— Что нужно сделать?

— А нужно с каждым провести беседу о том, чтобы люди не смели мечтать хотя бы еще половину суток.

Валерка что-то уже понимал, но еще не до конца.

— Наш отряд справлялся и не с такими работами!

Он еще не знал, что предстояло сделать отряду. Такого, может, еще и история человечества не знала.

Да… А поезд стоял на какой-то станции. И подавляющее большинство пассажиров еще ничего не знало и просто радовалось, что вот уже был разъезд, а теперь даже самая настоящая станция, хоть и маленькая, хоть и не та, какая кому-то нужна. Но тут-то уж теперь разберутся. Стрелки переведут, какие надо, задержат один поезд или, наоборот, внесут в ускоренный график, но уж фирменному-то поезду дадут теперь зеленую улицу. Потому что железная дорога должна дорожить своей репутацией.

— Григорий Прохорович! — раздалось из тамбура. — Григорий Прохорович! — Это кричала тетя Маша. — Начальник вокзала к вам! — У нее даже веник был в руках, хотя она его старательно прятала, чтобы не попался на глаза начальнику, который шел за ней. Человек был чем-то взбешен.

— Кто бригадир поезда? — спросил он грозно.

— Я бригадир, — немного струсил Григорий Прохорович.

— Вы откуда такие взялись?!

— Из Фомска, — доложил начальник поезда.

— Из какого Фомска?! Знать не знаю никакого Фомска!

— В Марград, — продолжал разъяснять Григорий Прохорович.

— В Марград?! Нет у нас ветки на Марград! И никакого такого Фомска тоже нету! Ведь страшно подумать, что могло произойти. Ниоткуда и вдруг взялись! А там ведь у нас товарный поезд! Ума не приложу, как вы увернулись?

— Год, число, месяц? — хрипло спросил Степан Матвеевич.

— Все то же, — ответил я.

Судя по глазам, Степан Матвеевич ничего не понял, но своего вопроса не повторил.

Начальник вокзала посмотрел на Граммовесова с удивлением и, кажется, утвердился в мысли, что и сам поезд, и его пассажиры — все, все сошли с рельсов.

— Пошли разбираться, — приказал он Григорию Прохоровичу.

— Наука… — возразил было бригадир поезда, но подчинился.

Без Степана Матвеевича мы как-то вдруг осиротели, растерялись, хотя уже и известно было, что делать.

— Нам тоже нужно выйти, — сказал Иван. — Может, есть какая-нибудь корреспонденция.

Похоже, что Иван собирался взвалить непомерную тяжесть возвращения нашего поезда к нормальной жизни на свои плечи.

А жара все не спадала. Вентилятор по-прежнему не работал. Вот ведь странность, подумал я вдруг, разве никому не приходило в голову, что надо иметь в вагоне исправный вентилятор? Да об этом, наверное, каждый по сто раз на дню думал. А вентилятор не работает. Почему? Почему он не работает?




40


В купе осталось четверо: я, погруженный в транс Степан Матвеевич, решившийся на что-то писатель и чуть испуганный Валерий Михайлович.

Лицо Федора вдруг вдохновенно засветилось.

— Да какой из меня писатель-фантаст! Что я знаю? Чушь это, чушь все! Рассказы мои сбываются в действительности? Черта с два! Это слишком просто… рассказами изменять действительность. Не было, не было писателя Федора! И теперь уже не будет никогда. Все! Забудьте несостоявшегося писателя Федора!

И в его лице что-то изменилось… И в фигуре, и в манере сидеть. Он вдруг фамильярно хлопнул Валерия Михайловича по плечу и предложил:

— А не заняться ли нам, милейший Валерий Михайлович, гиревым спортом?

Валерий Михайлович вдруг захрипел, схватился рукой за горло. Он задыхался и рвал на себе рубашку.

— Обыкновенное дело, — сказал Федор. — Учить их надо, учить! А впрочем… не имею права морального, так сказать.

А Валерий Михайлович уже закатывал глаза и медленно клонился на пол. Я оттолкнул Федора, приподнял отяжелевшее тело Крестобойникова, рванул ворот его рубашки вместе с пуговицами. Валерий Михайлович шумно вздохнул и дал мне пощечину. Я не понял, что произошло, как вторая затрещина обрушилась на мою скулу. Ладно!..

— Рукава, — прохрипел Валерий Михайлович.

Хорошо. Это рукава его рубашки хлещут меня по морде, а не сам товарищ Крестобойников. Прекрасно. Я прислонил его к стенке так, чтобы он не мог упасть.

— Прошу прощения, — юлил писатель Федор. Но было ясно, что происходящее в купе его уже мало интересует, а вот гиревой спорт — даже очень.

Валерий Михайлович вдруг застонал и поджал под полку ноги.

— Давят, — простонал он.

— Ничем не имею права помочь, — твердо заявил Федор.

— Можете! — крикнул я. — Снимите с него туфли!

— Это в один секунд!.. Милейший Валерий Михайлович, в носочках можно, в носочках…

Федор все-таки стянул с Валерия Михайловича туфли. Тому заметно полегчало.

Картинка была в нашем купе! Один в трансе, второй еле жив от бунта своих вещей. Третий думает только о гиревом спорте. А я сам? О чем я-то думаю? В том-то и дело, что не думаю. Не хочу думать…

— Так я пошел? — спросил Федор.

— Нет! Никуда вы не пойдете.

— Понятно. Произвол. Документы на право, пожалуйста.

— Сядьте, Федор. Сядьте! Возьмите себя в руки. Хорошо… Ваши рассказы больше не воплощаются в жизнь. Переживите это. Пусть ваши рассказы не воплощаются в жизнь в буквальном смысле. Пусть.

— Решено и подписано, — возвестил Федор.

— Да и не надо этого. Вы пишите просто. Для себя, для друзей.

— Друг! Артюха! — внезапно обрадовался Федор и полез было ко мне целоваться.

— Да что вы корчите из себя! — не выдержал я. — Несостоявшийся писатель! Их много, несостоявшихся! И не только писателей! Пишите, если интересно. Не для издательств и редакций, а просто. Можете посылать, пробиваться, но все-таки пишите не для них, а для себя. И выбросьте мысль о их воплощении в жизнь. У вас же хорошие рассказы, Федор. Я уверен, что они найдут дорогу к читателю. Только не воображайте, что вы страдающий за правду. Не бейте себя в грудь и не распинайтесь на кресте. Ведь вы это специально на себя напускаете. И гиревой спорт, и слезы по поводу несостоявшегося писателя.

— Слез не было, Артемий, — сказал Федор.

— Я в переносном смысле…

— Понимаю. Приятно слышать о себе правду.

— Все еще поигрываете?

— Ни ухом, ни духом, Артемий.

— Тогда вот что… Наши приключения еще не кончились. Будьте сами собой. Без всяких выкрутасов. А читатель, искренне любящий ваши рассказы, у вас есть, по крайней мере, один. Я.

— И я, — простонал Валерий Михайлович.

Федор вскочил и всенепременно пожелал поклониться до полу. Этого уже я не мог вынести. В своей игре он доходил черт знает до чего! Я легонько дал ему в солнечное сплетение. Просто, чтобы он очнулся. Но Федор повалился на скамью и безмолвно вытянулся на ней, сложив руки на груди крестом.

— Поднимайтесь! — приказал я.

Федор и ухом не повел.

— Федор, прошу вас!

Писатель вдруг сел.

— Вы! Вы, отец семейства, просите меня! Это я должен просить у вас прощения! И я прошу, прошу. Чистосердечнейше раскаиваюсь! Примите во внимание…

Он не досказал, что еще тут нужно было принять во внимание, потому что Валерий Михайлович, слегка приободрившийся, вспомнив, наверное, добрые дела Федора, вдруг наклонился вперед и погладил писателя по впалой щеке, потом по разлохмаченным волосам. Рука его чуть вздрагивала, но это была рука искреннего и преданного друга.

Они приникли друг к другу и застыли в объятиях.

Ладно, хорошо, что хоть это.

Мне нужно было сходить к Инге, но я почему-то страшился сделать этот шаг. Ведь Инга уже наверняка знала, что от нее требуется. А чем я мог ее утешить? И эти три застывшие в купе фигуры…

По коридору шел Иван.

— Это еще что такое? — спросил он, оглядывая скульптурную группу раскаяния и всепрощения.

Я только махнул рукой.

— Ладно, — сказал Иван и сел на краешек полки. — Хочешь узнать, что мы имеем?

— Валяй, — согласился я. Все равно ничего хорошего я не ждал от этого сообщения.

— Это совсем не та станция, — сказал Иван.

— Что значит, не та?

— С разъезда мы шли на станцию Ленивую, а пришли в Трескилово. С того разъезда сюда никак не попасть. И к Марграду не ближе.

— Значит, связи никакой, раз нас здесь никто не ждал?

— Сначала никакой. Они ведь не догадываются посылать нам депеши на все станции и разъезды страны и шлют теперь все на Ленивую.

— Понятно, — сказал я.

— Мы уже и отшвартовываться начали, а тут и связь вдруг появилась. Оказывается, они действительно на все станции шлют корреспонденцию. Ну, по крайней мере, в радиусе тысячи километров.

— Значит, связались? — спросил я и посмотрел на Федора.

Иван понял мой взгляд.

— Он?

— Он… Отказался от воплощения своих рассказов в жизнь.

— Да-а… Ну так вот. Нас потихонечку поведут все-таки к Марграду. Где-то неподалеку комиссия постарается перехватить поезд. Возможно, даже на вертолетах станут догонять. Они вот еще раньше спрашивали фамилии пассажиров, а теперь еще и места работы. Чем занимались пассажиры на своей основной работе. Да и хобби тоже, если что-нибудь интересное.

— А это-то зачем?

— Предположения у них какие-то, наверное, есть.

— Да ведь теперь все ясно. Дело только в технике исполнения!

— Не надо, Артем. — Иван помолчал. — Ты вот, например, где работаешь?

— В НИИ Вероятностей и Прогностики.

— Кем?

— Руководителем группы. А что?

— Ничего… Передадут, и все. О Степане Матвеевиче я им тоже сообщил, о Федоре и о других. На нас сейчас вся телеграфная сеть этого района работает.

— А если высадиться здесь? — спросил я.

— Не советуют. Судьбу не обманешь. Ту группу, что ушла-ночью, до сих пор ищут. А где их искать? В какой степи они идут сейчас? Шуму мы наделали много.

— Да здесь-то ведь не степь. Здесь вполне определенная станция. Высадиться всем, а поезд…

— …уничтожить?

— Угнать… не знаю, что еще сделать…

— Нет, пойдем тихо. Пищей и водой нас обеспечат. Да и наука, как говорит начальник поезда, должна показать свое всемогущество.

— Ну а мы-то…

— А мы? — Иван отвел глаза. — А мы будем потихонечку разоружаться.

— Значит, все равно.

— Не знаю, Артем. Ты поверь, мы все сделаем, чтобы этого не случилось.

Я ему не поверил. Не тому, конечно, что люди не все сделают и наука тоже, а тому, что можно будет избежать этого действия. Почему мы с Ингой должны быть исключением?

Поезд слегка дернулся.

Я выглянул в окно. Над нами действительно висело несколько вертолетов. Наука, наверное, еще не добралась до этих мест, потому что десант из академиков не сбрасывался.

Поезд снова дернулся и начал медленно набирать ход.




41


Теперь нужно было сходить к Инге…

С одного взгляда мне стало ясно, что здесь все знают. Инга держала на руках дочь, сын перелистывал какую-то иллюстрированную книжку. Светка, Зинаида Павловна и Инга разговаривали, но сразу же замолчали, как только увидели меня. Седина Зинаиды Павловны производила впечатление. Но, в общем, она снова была опытным детским врачом, женщиной энергичной и готовой помогать людям. Только разве что чуть больше озабочена, чем прежде.

Светка посмотрела на меня вызывающе, словно я был в чем-то виноват и не хотел признавать своих ошибок. А Инга даже не взглянула на меня. Я сел на край полки и тронул ее за руку. Лишь тогда она подняла на меня глаза, полные тоски и страха.

— Вы только на словах все можете! — сердито сказала мне Светка.

Ох и злюка же она была!

— Видно будет… — Хотя, честно говоря, впереди я ничего не видел, по крайней мере, хорошего.

— Мальцев, — обратилась ко мне Зинаида Павловна. — Вы теперь основательнее займитесь воспитанием сына.

Ясно. Она имела в виду, чтобы я все время находился рядом со своими детьми, чтобы они все время были у меня на глазах.

— Ну что там ваш комитет? — спросила Инга устало.

— Комитет наполовину вышел из строя, — ответил я.

— А что так?

— Степан Матвеевич начал проводить эксперимент…

— Неужели это действительно так?

— Не знаю, в полной ли уж мере это так. Во всяком случае, мы начинаем куда-то приезжать. И вообще, нас сейчас сопровождают вертолеты, чтобы мы не потерялись. А скоро и комиссии из академиков прибудут на поезд. Пищей и водой мы обеспечены нормально.

— Это все потому, что Степан Матвеевич…

— Не надо, Инга. Ты не волнуйся. Не может быть такой жестокости в мире… Да и не одни мы. Помогут люди, если понадобится.

— Да-а, помогут, — резко сказала Светка. — Тут уж приходили с требованием…

— С каким требованием? — ужаснулся я.

— Да чтобы Сашеньку и Валюшеньку… ну, словом, понимаешь?

— Неужели нашлись и такие?

— Нашлись вот… Ребята наши, конечно, вытолкали посетителей в три шеи. А я бы им и вовсе шеи сломала.

— И много их было?

— Двое.

— Откуда они могли узнать?

— В поезде все известно. Тут никаких секретов нет.

В дверях появилась Тося. Ах, Тося… Я и позабыл о ней. Не вспомнил даже, когда ее не оказалось в купе. Вид у нее был вполне нормальный, спокойный. Но все же не замечалось в ней теперь той веселости и ожидания чуда, как в первый вечер, да еще и вчера. Сломалась Тося или затаила в себе свои чувства? Протест, что ли, в ней какой назревал?

— Можно идти, — сообщила она.

— Пошли, милочка, — приподнялась Зинаида Павловна.

— Мы кормить маленькую, — сообщила Инга.

— Все, что ли? — удивился я.

— Да, — ответила она.

— Мы теперь вчетвером ходить будем, — заявила Светка. — Да и ребята наши в тамбурах дежурят.

— Это хорошо, что дежурят…

— А ты оставайся здесь с Сашенькой… И никуда не выходите. Я прошу тебя, Артем.

— Конечно, конечно… Все будет в лучшем виде. Мы сейчас игру какую-нибудь затеем, — сказал я, хотя в детских играх ничего не понимал, да и в голову, как назло, ничего не приходило.

Девочку унесли в другой вагон под надежной охраной внушительного женского эскорта.

— Давай играть, — потребовал сын.

Конечно, уж раз я вызвался сам, надо было начинать игру.

— А во что мы будем играть? — спросил я, все же больше надеясь на детскую фантазию, чем на свою.

— В «сыщики-разбойники»!

— Ох, да разве здесь куда разбежишься? — Не хотелось мне сейчас такой игры. Никаких там прятушек и прочего. Что-нибудь тихое, мирное, сидячее. — В загадки давай играть, — предложил я.

— В загадки? А в какие загадки?

— Ну… в разные. Ты будешь загадывать, а я отгадывать. Хорошо?

— Давай. А ты умеешь отгадывать?

— Я буду стараться.

— Семеро застежек… Семеро одежек и все без застежек!

Я наморщил лоб. Я думал так, что любому бы стало ясно, что в моей голове мысли ходят ходуном. И уж если я не могу отгадать эту загадку, то ее и никто не отгадает.

— Человек!

— Не-е-ет! — засмеялся сын. — У человека с застежками!

— А если пуговицы оторвались?

— Мама пришьет!.. Не-е-ет! Ты отгадай!

Я сделал еще несколько предположений, но все не то у меня получалось. Минуты через три я вынужден был сдаться.

— Лук! — крикнул сын. — Лук! Кто его раздевает, тот слезы проливает!

— Лук? — удивился я. — Лук! А ведь и вправду лук! Да как же это я не сумел отгадать такую простую загадку?

— А не простую! Не простую!

— Ну даже и не простую… Все равно.

Сын засмеялся и захлопал в ладоши.

— Давай еще!

— Давай!

— Теперь ты загадывай.

— Хорошо. — Но в голову, хоть убей, не приходило ни одной загадки, кроме той, которую загадал сын.

— Давай! Давай! — торопил Сашенька.

— М-м… Семеро одного не ждут.

— Это не загадка! — обиделся сын.

— Ах да… Ну вот тогда эту. Два кольца…

Договорить я не успел, потому что в тамбуре раздался какой-то шум, в вагон влетел Валерка, бросился вперед по коридору, мельком взглянул на меня, остановился, крикнул:

— Исчезли! Вертолеты исчезли!

Валерка сообщил все и тотчас же помчался в купе к Ивану, которого он теперь считал за старшего. Раз исчезли вертолеты, то это могло означать только одно: наш поезд снова дернулся на какую-то другую линию железной дороги. Теперь нас снова будут искать.

— Подожди, Сашенька, — даже не взглянув на сына, сказал я и выглянул в окно. Я ничего не увидел. Солнце ослепило меня. И тут я почувствовал что-то неладное. Пустоту какую-то. Не в небе, конечно. Небо было огромное и чуть белесое от жары… Тут, рядом со мной. Я тотчас же осмотрелся. Сашеньки, Сашеньки не было рядом со мной!

— Саша! — крикнул я.

В купе уж точно никого не было. Но я все равно заглянул под полки, потом на верхние и багажные, куда уж он совершенно не смог бы влезть, и выскочил в коридорчик.

— Саша! Мальчика не видели? Мальчик Саша здесь не пробегал?

Нет! Его никто не видел!

Ну вот! Помимо моей воли! Ведь человек! Четыре года уже прожил на свете!

И все-таки я, кажется, еще не понимал всего происшедшего. А Иван уже соображал, что же делать.

В любой другой ситуации я бы непременно начал бегать по вагонам, спрашивать, искать. Да и не мог в любой другой ситуации просто так исчезнуть человек, если он и был лишь мальчиком. Но тут-то дело было в другом. Я отлично понимал, что он исчез просто. Исчез, и все. Он ведь и появился не совсем так, как обычно появляются люди. Тут все дело было в том, что кто-то очень захотел, чтобы этого мальчика не было. Кто-то очень хотел привести все к исходному виду и вернуть поезд в нормальную реальность, где нет никаких фокусов, чудес и всего прочего. Кто-то очень хотел сделать поезд нормальным. Да только разве и я этого не хотел? Но разве можно было для того, чтобы вернуться к обычной жизни, уничтожить человека? Я не понимал этого. Конечно, я отец. Мне вроде бы и положено до конца драться за своего сына. И все равно…

— Ну, Иван! — сказал я. И, наверное, слишком много злости было в моем голосе, потому что он даже отшатнулся.

— Артем, неужели ты думаешь…

— Я найду! Найду! — И я начал дубасить стену тамбура кулаком и пробил бы ее насквозь или в крайнем случае разбил в кровь кулаки, но тут в тамбур вошла Светка.

И нельзя было оттянуть миг встречи. А за ней показалась и Инга с дочерью на руках. Нервы у нее определенно были натянуты до предела, потому что, увидев меня здесь, она даже не спросила, а лишь внезапно побледнела. Только бы не упала, подумал я и попытался взять у нее из рук девочку.

— Ну что? — тихо сказала она.

— Инга! Я найду! Я все равно его найду!

Она это предчувствовала, ждала, надеялась, что это никогда не произойдет, и все же ждала, боялась и ждала, не хотела и ждала! Она крепко прижала к себе девочку, так обычно детей не держат, но только отобрать у нее дочь я сейчас не мог. В тамбур уже вошли и Тося с Зинаидой Павловной. И по нашим лицам они поняли все.

— Дай-ка ее мне, — потребовала Зинаида Павловна.

Наверное, это было первое, что необходимо было сделать.

Инга подчинилась ей беспрекословно и, держась за стенку обеими руками, словно в темноте, на ощупь прошла в вагон.

— Как же ты, Артемий? — тихо сказала Зинаида Павловна. — Ведь, наверное, отвернулся хоть на мгновение?

— Отвернулся…

— Он отвернулся! — закричала Светка. — Он, видите ли, отвернулся! Да ты отец или нет?!

— Остановись, милочка, — попросила Зинаида Павловна.

— Что же вы стоите?! — снова крикнула Светка. — Идите! Что-нибудь предпринимайте! Как столбы стали!

— Тише, — попросила Зинаида Павловна.

— Да их убить за это мало!

Меня, конечно, можно было. Я бы и сопротивляться не стал. Хоть мучения бы мои кончились. Фу!.. Нет, надо действительно что-то делать. Мы снова вошли в вагон. Инга тихо и скованно, слабо и как-то тоскливо, жестом попросила положить дочь рядом с ней к стенке. Зинаида Павловна молча выполнила просьбу.

— Уж у нас бы не исчез! — заявила Светка.

А я ее сейчас просто ненавидел. Ведь все правильно говорит, но только именно поэтому ей лучше бы помолчать.

— Замолчи, Светлана, — с нажимом потребовала Тося.

— И замолчу!

Вот с Ингой произошло примерно то, что несколько часов назад с Зинаидой Павловной. Хоть бы выдержала она.

— Пошли, — сказал Иван.

— Света, эта делегация была из какого вагона?

— Не знаю! Ищите! Еще мужчинами называются…

— Пойдешь с нами! — потребовал я.

— Да-а?!

— Я пойду, — сказала Тося. — Я их хорошо запомнила.

— Организуем охрану, — сказал появившийся Валерка.

— Не надо охраны, — сказал Иван.

— А вдруг придется…

Да что придется-то? Бить, что ли, этих двух? Пытать? Требовать, чтобы они возжелали иметь в составе пассажиров поезда мальчика четырех лет, именно из-за которого поезд никак не может добраться до своего конечного пункта? Я хоть и был взбешен, но только теперь отчетливо понял, что сделать ничего нельзя.

— Пошли, — повторил Иван.

Он пропустил вперед Тосю, которой после вчерашней истории с Семеном не сказал ни одного слова. Но следом за ней пошел сам.




42


Вот ведь мы пошли делать то, чего по логике делать не следует. Куда еще заведет наш поезд эта экспедиция? Да только как следовать логике? И вообще! Куда иногда заводит нас голая логика? Но куда приводит и отсутствие логики? Ведь нельзя поступать ни так, ни эдак! А как? Раньше я был уверен, что поступать надо только правильно. Все было ясно и просто. Правильно, и точка. Тут и рассуждать было нечего. Потом возник вопрос: а как это, правильно? Сначала был и ответ. Честно. По-человечески. Правдиво. И снова правильно! Я и поступал так, искренне удивляясь потом, когда эффект моих действий был совершенно противоположен тому, что я предполагал. Окончательного ответа тут, наверное, дать нельзя. И получается большое поле непредсказуемых поступков. Правда, есть люди, для которых подобных вопросов не существует. Но я-то к ним не принадлежал.

Вагон качало. Иногда Иван и Тося сталкивались плечами, но ни тот, ни другой не отдергивались, словно и не замечали этого.

Предприятие наше было бессмысленным с самого начала. Нашли мы этих товарищей, поговорили. Но, во-первых, невозможно было доказать их виновность. И даже если бы они сто раз вслух повторили, что хотят вернуть мальчика его родителям, от этого пользы не было бы никакой. Ведь то, что происходило в их душах, все равно оставалось неизвестным. Во-вторых, они и не возражали против возвращения мальчика. Они даже ужаснулись происшедшему. И другие пассажиры поохали и посожалели. А помочь не мог никто.

Я молчал. Я сейчас не мог говорить и играл лишь роль живого укора. Говорили Иван и Тося. Здесь делать было нечего. Но и возвращаться в свой вагон тоже было незачем.

А исчезновение моего сына незамедлительно возымело эффект. Поезд входил в какой-то город. Не знаю уж, что это был за город, но только город был большой. Стандартные пятиэтажные здания тянулись по обеим сторонам железнодорожного полотна, потом пошли какие-то депо, ремонтные мастерские. Поезд замедлял свой ход.

Идти к Инге я не мог. Я остановился в первом же тамбуре. Я чувствовал, что и Иван и Тося стоят за моей спиной. Поезд шел уже совсем медленно. И снова станционные киоски и буфеты поползли за окном. Толпы народу с чемоданами и рюкзаками. Носильщики и продавщицы мороженого. Зелень деревьев, пыль асфальта. Но только меня сейчас это мало интересовало.

Проводница вагона вежливо попросила нас отойти, чтобы позволить ей открыть дверь тамбура. Да и сзади уже волновались нетерпеливые пассажиры. Ведь все для них, кажется, начинало идти нормально.

Я отодвинулся, но не совсем, потому что что-то медленно проползало сейчас за окном. Это «что-то» было настолько поразительным и невозможным, что я мгновенно вцепился в него взглядом, хотя и не мог сразу сообразить, что это. А вернее, кто это…

Проводница начала говорить уже не столь вежливо. Да и мешал я ей! Мешал! Но только то, что я увидел за окном, было настолько радостно и невозможно, что я уже ничего не слышал. Я сам, торопясь, открыл дверь вагона и бросился на перрон. В десяти шагах от меня стоял Семен и держал за руку моего сына…

— Сашка! — крикнул я и схватил сына на руки. — Сашка!

— А загадку? — тотчас же спросил он.

— Будет, будет загадка! Миллион загадок! Жив! Здоров!

— Жив он, жив, — сказал Семен.

— Спасибо, Семен!

— Ладно… — махнул рукой Семен.

И тут он увидел свою жену. А жена приближалась к нему с Иваном. Они, правда, шли не в обнимку, они даже за руки не держались. Но шли-то они все-таки рядом. Далеко от своего вагона. Вот ведь никого больше здесь из нашего вагона не было, а Тося шла рядом с Иваном.

— Понятно, — сказал Семен.

— Семен! Спасибо тебе! Да как же это?

Семен только отмахнулся и пошел к своему вагону. Тося и Иван остановились возле меня. Тося взъерошила волосы мальчишке. И спокойна она была сейчас, словно и не встретила своего мужа, словно они и вообще-то не были даже знакомы.

— Ингу надо поскорее обрадовать, — сказала Тося.

— Да, да, — ответил я.

Сына я крепко держал на руках. Так и шли мы вдоль вагонов: Иван с левой стороны, а Тося — с правой. Я и бежать-то боялся, чтобы не растрясти свое вновь приобретенное счастье.

Около окна нашего вагона я приподнял сына. Зинаида Павловна и Светка его увидели и начали что-то радостно говорить, обращаясь к невидимому мне собеседнику, к Инге, конечно. Но сама Инга в окно не выглянула.

Я вошел в вагон с победным, ну, может, только чуточку глуповатым от счастья видом. Вагон уже знал о происшествии. Даже тетя Маша сказала:

— Явился безбилетный гражданин!

Семен сидел в нашем купе и смотрел в окно. Но сначала я должен был пройти к Инге.

— Вот, — сказал я. — Вот он, беглец…

Я ожидал радости, уж конечно, слез, но не такого спокойного отношения, чуть ли не безразличия. Инга даже не встала. Она долго смотрела на меня, пока я не отвел свой взгляд, потому что мне стало как-то не по себе. Потом сделала жест рукой, как бы приглашая сына сесть рядом с собой. Погладила его по голове и плечу. Но все движения у нее были какие-то ненастоящие.

— Да что с ней? — прошептал я Зинаиде Павловне.

— Это пройдет, Мальцев. Я уже дала ей, что нужно. Вернее, что есть. Пусть она полежит спокойно.

— Хоть бы заплакала.

— Это хорошо, если бы заплакала. Но только она не заплачет, характер у нее не такой.

— Уж мы-то детей не потеряем! — заявила Светка.

Я вернулся в свое купе и сел напротив Степана Матвеевича. Валерий Михайлович о чем-то разговаривал с Семеном, но тихо, так что я ничего не мог разобрать. Федора в купе не оказалось. Не было здесь и Ивана.

Семен вдруг пересел ко мне поближе и сказал:

— Ты вот что, ты позови Тосю сюда.

— А почему сам не позовешь?

— Видишь ли! Я тебе тоже могу сказать: почему ты сам-то сына не нашел?

— Да, да. Спасибо тебе, Семен! Прости, не знаю, как тебя и благодарить!

— Не надо мне вашей благодарности… Мне Тосю надо. И катитесь вы все потом.

Я пошел в последнее купе и сказал:

— Тося, там тебя Семен просит…

— Семен? — удивилась женщина. — Какой Семен?

— Да хватит вам… Семен Кирсанов, муж твой!

— Никакой он мне не муж, Артем.

— Ох, неразбериха! Так что же ему передать?

— Ну, раз просит, так приду. Вот только брови подкрашу и губы. — А ведь она ни разу здесь не красилась, не знаю уж, как там дома.

Я повернулся и пошел назад. С противоположной стороны к нашему купе приближалась группа людей: Иван, Федор, еще два каких-то гражданина и заведующий лабораторией, в которой я работал. Это уж было совсем странным. Он-то как сюда попал?

— Вот, — сказал Иван. — В помощь нам товарищи.

— Академики! — возвестил Федор.

— Да нет, вовсе не академики и даже не доктора наук, — сказал один из вновь прибывших. — Академики жаждут попасть в ваш поезд, но только вы все время ускользаете.

— Здравствуй, Артем! — сказал заведующий лабораторией.

— Здравствуйте, Геннадий Федорович! А вы-то какими судьбами?

— Так ведь все институты, которые имеют хоть и отдаленное отношение к этой заварухе, поставлены на ноги. Повезло, повезло! Почему не самолетом?

— Долго объяснять…

— Прошу располагаться, — предложил Иван. — Тесновато, конечно, да не в этом сейчас дело.

В первую очередь в купе разместили членов комиссии. Мне, Ивану и Федору пришлось стоять. Но мы были не в обиде. Такое научное подкрепление нас очень обрадовало. Даже Степан Матвеевич начал проявлять признаки интереса к происходящему. И только Семен сидел недовольный. Все это его словно не касалось. Или он и без посторонней помощи мог выйти из создавшегося положения?

Степан Матвеевич посмотрел на меня.

— Все хорошо, — ободрил я его.

— График… — попросил он.

Но тут быстрее меня догадался Иван. Он начал судорожно перелистывать графики, лежащие на столе.

— Запуск через час и десять минут, — сказал он.

— Успею, — прошептал Степан Матвеевич и снова закрыл глаза, словно собирался с силами для какой-то решающей битвы.

— Итак, — сказал один из членов только что прибывшей комиссии. — Причинно-следственные…

Тут кто-то тронул меня за плечо, я машинально вжался в перегородку, чтобы пропустить человека. Но это оказалась Тося. Ох и великолепный же вид был у нее сейчас!

— В чем дело? — спросила она.

Все удивленно уставились на нее.

— Вот что, Таисия, — начал Семен, но почему-то не докончил.

— Продолжай смелее, — поторопила его Тося.

— А однако, ты здесь многому научилась, — удивился Семен. — И вообще! Здесь все-таки купе, а не зал заседаний! Человеку, может, с женой срочно необходимо поговорить! Двигайтесь-ка, уважаемые люди, куда-нибудь подальше! Расселись!

Члены комиссии смутились. Совершенно неожиданным для них оказалось что-то сугубо личное во взаимоотношениях пассажиров поезда, который попал в такую беду.

— Очнись, — попросил я Семена.

— Уже очнулся!

— Ты что-то хотел мне сказать, — сказала Тося. — Так вот, поговорим в тамбуре, чтобы никому не мешать.

— Я и здесь никому не мешаю.

Тося повернулась и пошла. Семен бессмысленно поморгал глазами, что-то сообразил, снялся с места и торопливо, чуть ли не бегом направился за своей женой.




43


— Так что там в мире? — спросил я.

— Мир делает все, между прочим, чтобы вызволить вас из этой переделки, — сказал Геннадий Федорович. — Вычислительный центр Академии наук просчитал возможные варианты будущего вашего поезда. Конечно, данных все-таки очень и очень недостаточно. Но единственная реальная возможность привести все в норму — это действительно отказаться от необдуманных планов, мечтаний, желаний. На сегодняшний день только вы сами можете помочь себе. Пищевые продукты, воду, молоко — все это мы, конечно, вам сможем забросить. На каждой более-менее крупной станции организован пост по встрече фирменного поезда «Фомич». Да и на мелких все оповещены. Так что от голода вы не умрете. Но ведь не может же ваш поезд бесконечно мотаться по железным дорогам страны? Кроме того, в поезде дети, старики, да и все остальные не намерены проводить свой отпуск на колесах взбесившегося поезда.

Он говорил еще долго, но смысл речи был ясен с первых слов. Уж они проведут работу среди пассажиров.

Разговор перешел на чисто теоретические детали проекта. Тут же предложили усыплять наиболее нервных пассажиров и еще что-то. Геннадий Федорович пересел ко мне поближе и спросил:

— А как у тебя с командировкой?

— Нормально, — ответил я. — Все согласовал. Замечаний особых нет. Адрес свой марградский фомичам оставил.

Геннадий Федорович пожевал губами, что-то собираясь, но словно не осмеливаясь спросить.

— А макет? — все-таки спросил он.

— Какой макет? — не понял я.

— Макет пространственно-временного прогнозирования…

— Геннадий Федорович, я не брал с собой никакого макета! — удивился я.

— Ты-то не брал, да только он с тобой все равно ездил…

— Не понимаю, — ужаснулся я. — Объясните!

На своем месте зашевелился Степан Матвеевич:

— В другой, побочной реальности… там фирменный поезд… не смог выпутаться… а макет твой в разных реальностях всегда был разный…

— Да что за макет? Никакого макета у меня нет и не было! Вот мой портфель… Бритва, полотенце. Две рубашки. Книга. Сувенир из Фомска. Запасная шариковая ручка. Вот смотрите, смотрите! При чем тут макет? Знать не знаю никакого макета!

— Да и никто этого не знает, — сказал Геннадий Федорович. — Ведь предполагалось, что эксперимент будет абсолютно чистым. Делали макет совершенно разные люди, так что даже из них никто не знает, как он выглядит. В виде электрической бритвы или носового платка. Он должен все время работать, кроме тех моментов, когда им пользуются по назначению.

— Невозможно, — сказал я. — Не верю! Ведь тогда что получается? Ведь тогда получается, что это все из-за меня! Значит, это я запустил необратимый процесс чудес в нашем поезде?!

— Никто и не предполагал, что макет может такое сделать. У него цели и возможности гораздо уже, чисто научные. Результаты должны были обрабатываться на математической машине. И только по очень сложным критериям можно было извлечь какую-нибудь информацию. Да и то с малой степенью достоверности.

Геннадий Федорович популярно объяснял идею работы макета. Уж я-то знал, для чего предполагали сделать такой макет. Только вот даже не мог предположить, что его сунут мне. Вот так чистый эксперимент получился! Значит, я сейчас со своими двумя детьми не только повод, а еще и причина всей этой чертовщины! Я и только я во всем виноват!

— Макет должен быть пятиразового пользования. Он ведь работает все время, кроме, как я уже говорил, времени своего прямого предназначения. Например, электробритва… Побрился ты ею пять раз, пять раз макет выключается. А на пятый он должен выключиться вообще. Или ручка…

— У тебя, Артем, ведь бритва не работает? — тихо спросил Степан Матвеевич.

— Не работает, — ответил я с ужасом. — Сломалась перед самым отходом поезда. — Я невольно потрогал свою двухдневную щетину на щеках и подбородке.

— Дай-ка сюда твою бритву! — довольно грубо потребовал Иван и, не дожидаясь, когда я передам ему футляр, сам схватил его и положил в карман своих брюк.

— Тут ведь вот что можно сделать, — сказал Геннадий Федорович. — Тут, например, если наладить ее…

— …и бриться всем по очереди до самого Марграда, — закончил фразу Иван. — Бритва пока полежит у меня в кармане!

— Почему это? — не понял Геннадий Федорович.

— Вы еще не знаете всего, что произошло в нашем поезде.

— Да разве это аргумент?

— Я покажу вам аргумент. Хотите?

— Что нужно от меня этому товарищу? — спросил Геннадий Федорович, с недоумением глядя на меня.

Я знал, что за аргумент припасен у Ивана.

— Не надо, Иван.

— Да, может, ваш макет вовсе и не в бритве смонтирован? — спросил Иван.

Но он это говорил только для того, чтобы отвлечь внимание.

— Пойдемте!

Те трое поднялись с недоумением и недоверием, но все же пошли. На экскурсию повел их Иван! Осматривать двух детей, появившихся не совсем обычным образом.

Через минуту комиссия вернулась. Она все еще ничего не понимала, но ей сейчас все объяснят. А тогда уж и нетрудно будет наметить программу счастливого возвращения поезда в Марград.

Они еще что-то говорили, но я уже не слышал. Жизнь в том понимании, как я считал всегда, для меня кончилась. И начаться она уже не могла никогда!

Я потихонечку пошел по коридору, остановился в Ингином купе, постоял немного, чему-то улыбаясь. Сейчас я наверняка походил на страдальца. Инга все так же лежала на нижней полке, обняв рукой девочку, странно спокойную и тихую. Она, кажется, и не плакала сегодня ни разу. Сын сидел на краешке полки и молчал. Он не играл, не ерзал, что было бы понятно для его возраста. Он сидел по-стариковски, даже немного ссутулившись… Зинаида Павловна, Светка и Клава, снова подурневшая, ставшая еще более некрасивой, чем была прежде, что-то говорили мне и друг другу, но я их не слышал. Я сел в ноги к Инге. Ни испуга, ни страха, ни ужаса не нашел я в ее глазах. Только одна беспредельная и вечная тоска.

Я погладил ее по руке, прикоснулся к белому свертку, в котором находилась жизнь, совсем недавно, только несколько часов назад возникшая жизнь, потрепал сына по волосам, но он даже не повернулся ко мне. Потом я встал и пошел в тамбур.

Я и забыл, что в тамбуре продолжают свой тягостный или примирительный разговор Тося и Семен. Но я был уверен, что не помешаю им. Меня теперь вроде бы как и не существовало уже.

Я уткнулся в стекло противоположной двери и не увидел за ним ничего…

Не знаю, сколько я простоял так…

Меня словно кто-то окликнул. Я вздрогнул, пришел в себя и оглянулся. Хлопнула дверь за выскользнувшей из тамбура Тосей. За ней рванулся Семен, а за ним — я. Я просто подражал их действиям. Что-то произошло здесь, но я не знал…

В нашем купе Тося приникла к груди Ивана, вжалась в нее. А Иван растерянно и молча гладил ее одной рукой по волосам, а другой словно отстранял ее от всех других. Семен стоял взбешенный и потрясал кулаками. Но тронуть ни Тосю, ни тем более Ивана он не решался.

Вот так объяснение в любви! В любое другое время я бы искренне порадовался счастью Ивана и Тоси. Я и сейчас радовался. Радовался! И Иван и Тося были очень симпатичны мне. Но только ведь справедливый Иван не допустит, чтобы из-за него фирменный поезд болтался черт знает где. Иван просто посадит Тосю и спокойно объяснит, что сейчас этого делать нельзя. А потом он, может быть, бросится под поезд, потому что ему не вынести этой пытки. Но сначала он все-таки сделает по справедливости, для других.

Все молчали. Бесился и кричал лишь Семен. А Иван все не выпускал Тосю. Да что с ним?! Ведь не нарочно же он это! Ведь знает же он, к чему приводят в нашем поезде такие непреодолимые желания! Ведь он совершает преступление перед пассажирами фирменного поезда, похожее на то, какое совершил я.

— Иван, — сказал я тихо.

— Так надо, — слегка кивнул он мне. — Так надо…

Так надо? Да зачем же так надо? Ведь теперь не только я, но и он будет причиной, ну пусть не причиной, но уж наверняка поводом для блужданий поезда! Неужели он этого не понимает? Или… или… или это он нарочно? Чтобы разделить со мной вину, чтобы облегчить мою совесть! Ива-ан… Да разве можно брать такое на себя? Ведь у меня это получилось, когда я ничего не знал. А ты ведь уже знаешь все! Неужели ты идешь на это сознательно?

Тося вдруг резко оттолкнулась от могучей груди Ивана и повернулась лицом к нам. Обращалась она к Семену, но слова ее предназначались всем:

— Да! Да! Я люблю его! Люблю!

— Я тоже люблю тебя, Тося… — сказал Иван тихо и положил на столик бритву. Мою сломанную бритву.

Теперь ее мог взять любой. Любой мог наладить ее, включить и начать бриться. Аж до самого Марграда…

— Да?! Да?! — закричал Семен. — Ты так?! Ты так?!

Он бросился что-то доставать на верхние полки. Вниз полетели свертки, коробки, еще что-то. Семен, словно не помня себя, в каком-то исступлении все бросал их и бросал на пол и столик. Много, однако, у него было еще припасено там. Потом он соскочил на пол и начал с криком «Вот! Вот!» выбрасывать все в открытое окно.

— Вот! — зло сказал он, закончив свою работу. — Вот! Ты этого хотела! Получай! Этого ты хотела! Все там, все!

— Я не этого хотела, Семен…

— Не этого?! Знаю я, чего ты хотела…

Семен немного поостыл, устал.

— А! Идите вы все… — И он мрачно сел в угол свободной полки. Похоже, что Семен понимал, что произошло. Понимал даже, что теперь он ничего не вернет назад. И страдал. Наверное, Семен очень любил свою Тосю.

— Теперь уж нет, — тихо сказала Тося и пошла в купе Инги.




44


Все молчали. Кто растерянно, кто многозначительно. Не знаю, сколько бы продлилось это молчание, но тут в вагон ворвался неутомимый Валерка. Вид его был красноречив. Валерка наверняка совершил очередной геройский поступок.

— Задание выполнено, — отрапортовал он. Его даже не смутило присутствие в купе незнакомых людей. — Все сделали, — сказал он уже менее восторженно.

Но теперь некому было спрашивать Валерку. Я и Иван не имели права. Степан Матвеевич готовился к отходу в другую реальность. Валерий Михайлович стоял с испуганным видом, да и вещи его снова беспокоили, давили или врезались в тело. Семену теперь вообще на все в жизни было наплевать. Комиссия впервые видела Валерку и не знала, что за задание он выполнил. Да и не было, собственно говоря, у него никакого задания. Валерка делал то, что считал нужным.

— Какое задание? — спросил Федор.

— Ну это… чтобы пассажиры не выдумывали ничего такого сверхъестественного. Не мечтали чтобы до Марграда… Мы и посты везде расставили. Методику работы продумали. Заговариваем, так сказать, зубы… А что? Что-нибудь изменилось? Не нужно было этого делать?

— Да нет, — сказал Федор. — Молодцы вы. Все правильно сделали. И как поезд, идет уже по расписанию?

— Не совсем, но догоняем… По крайней мере, мы идем по Западно-Сибирской низменности, как и должно быть.

— Это хорошо, — сказал Федор. — Значит, приедем…

— Дело в том, Валерий, — сказал я, — что мы все равно никогда не приедем в Марград, потому что у нас с Ингой здесь двое детей, появившихся странным образом. И из-за этого поезд будет вечно метаться по железным дорогам.

— Ну и что, что двое детей? — Валерка смутился. — Ну и что, что двое? Двое и должно быть в семье. Даже две целых и три десятых в среднем. Я читал.

— Да ты все ли понимаешь, Валерий?

— Понимаю. Раз Инга любит тебя, почему бы у вас не быть детям?

— Так ведь и ты ее любишь! — нанес я запрещенный удар.

— Я?… Да… А что?… Ну и я тоже… Так что же из этого? Я не понимаю, простите.

— Это ты прости меня, Валерий. Я что-то не то сказал. Но все равно мы никуда не приедем.

— Валерий, — сказал Иван, — я вот только что перед твоим приходом сказал всем, что люблю Тосю.

— Ну и что?

— Да все то же…

— Ну и люби себе на здоровье!

— А другим?

— Что другим?

— Себе на здоровье, а другим?

— Да какое дело другим! — вспылил Валерка. — Что тут могут сделать другие?!. Я понимаю, понимаю. Я все отлично понимаю. И вы тут напрасно думаете… — Он вдруг начал пятиться, потом повернулся и убежал в другой вагон.

Конечно, Валерка не мог сидеть без дела. Вся жизнь его была в хороших и полезных делах.

— Вот эта самая бритва, — сказал Иван и залез на свою полку в соседнем купе.

Все, он больше не желал принимать участия в этой лотерее.

Степан Матвеевич вдруг поднял мутные глаза и выдавил из себя хриплое:

— Год, число, месяц?

— Второе августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, — сказал я и постарался усадить его поудобнее. — Реальность самая что ни на есть настоящая.

Вот он-то пожертвовал своим счастьем и теперь снова был в своей многомиллионной и страшной жизни.

Валерий Михайлович хватал посиневшим ртом воздух. Ремень, что ли, перетянул его дальше невозможного? Он тоже согласился вернуться в свою многотрудную жизнь.

— Академики, занимайтесь спортом! — бросил клич писатель Федор.

Где-то пыталась не вспоминать свою семью Зинаида Павловна и наверняка снова помогала кому-то.

Вообще-то я сдался… Ну не то чтобы сдался, а просто отдал себя на суд пассажиров. Уж справедливый Валерка наверняка через своих бойцов объяснит всем, что теперь им нужно делать. Может, и делегация какая придет. Я не скажу и слова против, даже не подумаю возражать. Я просто буду сидеть рядом с Ингой, и все… Будет так, как будет.

А комиссия пусть тут решает, что к чему. Пусть связываются с Академией наук, пусть сбрасывают десанты и продукты, пусть вычисляют на математических машинах дальнейшую судьбу нашего поезда и его пассажиров. Пусть они что хотят, то и делают. «Мозговой центр» нашего поезда распался. И уже пришли другие люди на наше место. Я бы сейчас не удивился, если бы все дело спасения поезда возглавил Валерка. Ему бы подошло руководить и спасать человечество. А попутно он бы объяснил ему, в чем оно, право, и где совершало ошибки. Пусть… Все пусть… Все, все, все!

Я повернулся и пошел в последнее купе, где еще совсем недавно с такой радостью и желанием пели веселые песни, где выделялся красотой и силой голос Инги, где все были счастливы, а если и не все, то все-таки не так, как сейчас…

Придерживая моего сына при толчках поезда, лицом ко мне сидел товарищ Обыкновеннов. Лицо его было печально. Он, как и всегда прежде, сидел в наглухо застегнутом пальто и надвинутой на глаза велюровой шляпе. А глаза его словно говорили: «Будьте любезны…»

Тетя Маша остановилась перед ним и уставила кулаки в бока.

— Ваш билет, гражданин! — решительно потребовала она.

Вот ведь… Билет надо тете Маше, и все. Хоть лопни все вокруг, но только по билету, приобретенному в кассе законным путем.

— Будьте любезны, — ответил товарищ Обыкновеннов, полез куда-то во внутренний карман, долго искал там билет, потом словно вспомнил что-то, просиял весь, снова плотно застегнул пальто, снял велюровую шляпу, разлив при этом по купе мягкий золотистый свет. Вокруг его головы сиял небольшой нимб. Тетя Маша терпеливо ждала. Уж теперь-то этот безбилетный пассажир от нее никуда не уйдет. Чувствовала это тетя Маша.

Но товарищ пришелец вовсе не нимб собирался демонстрировать нам, а искал билет, который был заложен за подкладку шляпы.

— Будьте любезны, — повторил он и протянул проводнице железнодорожный билет, и, судя по лицу тети Маши, совершенно нормальный. Проводница долго исследовала кусочек картона, смотрела сквозь него на нимб пришельца. Ясно. Во всем происшедшем сейчас ее более всего удивило наличие настоящего билета у потенциального «зайца».

— Хм, — сказала она и, крепко зажав билет в кулаке, пошла укладывать его в специальную кассу.

Товарищ Обыкновеннов водрузил шляпу на положенное ей место, и сияние в купе погасло.

Я не смотрел на Ингу, хотя и знал, что она не спит. Ладно… Я скажу ей что-нибудь потом… если только найду в себе силы. Я должен был найти в себе силы!

— С диссертацией у меня совсем ерунда получается, — осторожно начал товарищ пришелец. — Вот в Марград еду на повторное рецензирование…

— А что так? — спросил я без всякого интереса.

— Психологию людей в своем труде не учитываю. Даже не то чтобы не учитываю, а просто до сих пор не понимаю.

— Да что же тут понимать, — удивился я.

— Ну не скажите, — возразил товарищ Обыкновеннов. — Я ведь многое повидал… Логика! Логика поставлена во главу угла психики гуманоидов. Пусть двоичная, троичная или статистическая, но все-таки логика. И так было везде. И тогда, когда я был лишь капитаном грузового звездолета, и позже… пока наша экспедиция не нашла Землю… Нет, нет. Я вовсе не проклинаю тот момент, когда мы наткнулись на еще одну цивилизацию гуманоидов… Нет, конечно. Я рад… хотя мы и потеряли всех «носителей истины»… Хотя мы и не продвинули ни на шаг вперед вашу цивилизацию… Но мы старались. Уверяю вас. Мы сделали все, что могли. И не наша вина, что так получилось. А только лишь ошибка. Разве мог кто предположить, что ваша цивилизация основана на отсутствии всякой логики. Мы бросали в битву одного человека за другим. Одни просто гибли, другие возвращались надломленными и уже не пригодными для дальнейшей работы, третьи отказывались сами. А в итоге? Что в итоге? Ваша цивилизация топталась на месте непозволительно долго, потом без всяких видимых причин устремлялась вперед, по не предусмотренному нами пути. Затем снова остановка, возвращение назад, блуждание в потемках… Рывок! И снова затишье. И нет в этом никакой логики…

— На все есть свои причины.

— И это называется причинами. — Товарищ пришелец укоризненно покачал головой. — Нет, Артемий… Нет… Конечно, уж не совсем без этого. Я расскажу тебе позже еще одну историю, которая произошла со мной. Надеюсь, что она тебя успокоит. Да и Ингу тоже.

— Рассказывайте сейчас, — предложил я. Мне, по правде говоря, было все равно, расскажет он что-нибудь или нет.

— Сейчас рано. Она пригодится вам, когда мы будем подъезжать к Марграду.

Товарищ Обыкновеннов еще долго распространялся по поводу развития различных цивилизаций. Приводил примеры, которые, однако, мало что говорили мне. В вагоне было по-прежнему жарко и душно, и товарищ пришелец несколько раз снимал с головы велюровую шляпу и вытирал лысину платком, распространяя при этом по купе волнующее и зыбкое сияние. Пришла Зинаида Павловна, скромно уселась на боковое сиденье за столик. Товарищ Обыкновеннов убаюкал меня своими рассказами о внеземных цивилизациях. Не знаю, может, он и хотел этого, может, он именно и хотел, чтобы я уснул. Но ведь я почти не спал уже двое суток.




45


…Мы с Ингой, Сашей и маленькой Валентиной выходим из такси, взбираемся на свой пятый этаж. Я открываю дверь. В квартире, конечно, далеко не идеальный порядок. Но что-то уже не так, как было прежде… Ну да… Вот и в два этажа детские кроватки, потому что в один их тут совершенно негде ставить. Стол, заваленный книгами. Диван… Не было у меня раньше такого. Даже шифоньер откуда-то взялся, и, что самое удивительное, втиснулся между письменным столом и стенкой с книгами. На кухне стоит холодильник. Никогда раньше он не понадобился бы мне… Что-то много, много изменений… Да, мы только что откуда-то приехали. И я вдруг вспоминаю первую нашу поездку на фирменном поезде «Фомич». И Инга вспоминает… Но только она не любит вспоминать те два дня… Как хорошо, что я тогда поехал на поезде, а не полетел на самолете!.. Ночь… Инга засыпает у меня на руке… Она всегда так засыпает, а потом я осторожно высвобождаю руку, чтобы не разбудить жену. Инга так и остается лежать на боку под тоненькой простыней, а я встаю и иду на кухню. Я оставляю дверь открытой и потихонечку смотрю на свою жену. Она отчетливо видна в голубом свете полной луны. Я думаю, как хорошо все тогда получилось…

— Ну, поздравляю! — кричит кто-то.

— Что? Что произошло?

— Проснись, Артем! Проснись!

О боже… Это был всего-навсего сон… Это же… фирменный поезд «Фомич»… Мы еще только едем. И сразу же во мне просыпаются все мои страхи:

— Что еще произошло?

Рядом с Ингой плачет ребенок. А ведь весь день девочка прожила спокойно, ни разу не заплакав. Ну теперь, наверное, возьмет свое.

— Поздравляю, Артем, — жмет мне руку Иван. — Все будет нормально.

— Да что?!

— Он еще спрашивает! — раздраженно замечает Светка, болтая своими длинными худыми ногами с верхней полки. — Ну и отцы нынче пошли!

Да что она понимает в отцах!

— Прошу прощения, — проталкивается писатель Федор и протягивает цветок ромашки, только не мне, а Инге. — Нет, нет, Артемий. Жене! Инге, так сказать! Царице бала! И мои поздравления!

— Папа! — прыгает мне кто-то на спину.

Ну кто, кроме Сашки, тут может быть? Сашка! Я переворачиваю его через шею, и на пол опускается здоровенный парнишка.

— Еще раз! — требует он.

— Саша, — укоризненно говорит Зинаида Павловна, — ты уже большой! Во второй класс скоро пойдешь!

— Во второй…

Он действительно вырос! Сашка мой!

— И меня, и меня, — тоненький девчоночий голосок. — Па-а-а-па! — Кто-то карабкается по моему колену. А! А? Это… это…

Все смеются. Это же моя дочь, Валюшенька! Я хватаю ее и прижимаю к груди. Подбросить ее вверх я не решаюсь, потому что вагон изрядно покачивает, а вокруг торчат углы полок. Валюшенька! Тогда… тогда… Ведь плакал же кто-то рядом с Ингой… И почему я боюсь посмотреть в сторону своей жены?

Смеющееся и радостное лицо Тоси. Даже сумрачное лицо Семена мелькнуло из-за спин. Нет только Степана Матвеевича и Валерия Михайловича…

А я все не осмеливаюсь оглянуться. Но тут громкий и призывный крик новой жизни зовет меня. Я оглядываюсь. Инга лежит с лукавым и чуть испуганным лицом. Она словно хочет сказать: «Вот какой я тебе подарок приготовила…» И счастлива, и испугана, а вдруг я останусь недоволен этим подарком?

— Сын! — кричу я.

— Сын, — тихо отвечает она. — Мишенька.

— Мишенька! Конечно, Мишенька!

— Мишенька крепкий ребенок, — заявляет Зинаида Павловна. — У вас вообще крепкие дети! Это очень хорошо.

Я наклоняюсь к Инге, чтобы поцеловать ее, но за спиной столько людей…

— Потом, — шепчет она, — потом.

Я только глажу ее по щеке.

— Ну а теперь, — говорит Зинаида Павловна, — прошу всех разойтись. Маленькому человеку тоже нужен воздух… А ты, милочка, вставай! Вставай! Нечего тебе лежать.

Зинаида Павловна всегда знает, что нужно делать.

— Кормить пойдем молодого человека, кормить.

— А здорово ты на том вокзале накупил одежды, — говорит Светка, — на все возрасты. И для мальчиков, и для девочек. — И в голосе ее уже не чувствуется вражды, а лишь удивление. Она уже, наверное, считает, что из меня может получиться приличный отец. Хотя что она в этом понимает? Да и я сам.

Пассажиры постепенно разошлись, кроме женщин, которые обосновались в этом купе.

Мишку начали готовить к путешествию в соседний вагон к одной очень доброй тете. Дочь не слазила у меня с рук. Сашка устроился на полке с ногами и листал какую-то книгу.

И тут вдруг меня ударило в голову! Ведь… ведь это что же снова означает? Ведь я опять стал причиной бесконечных блужданий нашего поезда! И все вокруг так радовались? Да что они, не понимают, что ли? Или я признан всеми неисправимым идиотом, с которым уже ничего нельзя сделать?

Испуг, даже страх, наверное, отчетливо проступили на моем лице.

— Что с тобой? — спросила Инга.

— Инга… Я рад, поверь… Но другие? Ведь теперь наш поезд…

— Нет, — сказала Инга, — нет.

— Все в порядке, Мальцев, — успокоила меня Зинаида Павловна.

— Не понимаю. Ничего не понимаю. Разве мы ошиблись?

— Нет, не ошиблись. Все правильно.

— Но тогда…

— Видите ли, Мальцев, — продолжила Зинаида Павловна, и лицо ее на мгновение дрогнуло. — Видишь ли, Артем… Пассажиры поезда все, как один, решили оставить вам ваших детей, что бы это им ни стоило. Конечно, не сразу это произошло… Скажите спасибо Валерию. Это он организовал своих студентов для соответствующей беседы с пассажирами. Что бы ни случилось! Что бы ни случилось, но дети наши не должны страдать из-за глупости своих отцов и всех других взрослых. Что бы ни делали взрослые, они должны всегда помнить, что мы живем для детей. — По щекам Зинаиды Павловны скатились две маленькие слезинки, но она словно не заметила их. — Ведь мы строим мир, в котором будут жить наши дети. И надо, чтобы этот мир был лучше нашего. И этот мир будет лучше нашего. Пусть мы даже не найдем себе в нем места. Пусть, Артем, пусть!.. Для кого же еще жить, как не для наших детей…




46


Зинаида Павловна отвернулась, поправила что-то на столике.

— Давай, милочка, — обратилась она к Инге, и глаза ее снова были сухи. И снова она была готова помогать всем, кто нуждался в ее помощи. И снова таких будет очень много. И сейчас, и через день, и через год, и всю жизнь Зинаида Павловна будет помогать людям. И не только потому, что она нашла в этом смысл своей нелегкой жизни. Нет… Не только в этом…

Да вот только кто поможет ей?

Инга с Мишенькой и Зинаида Павловна собрались и направились в соседний вагон. Дочке надоело сидеть у меня на руках, и она потребовала, чтобы я опустил ее на пол.

— Идите в свой «мозговой центр», — сказала Светка, словно я тут был совершенно лишним и ненужным человеком. — А мы побудем с детьми. Уж у нас-то с ними ничего плохого не произойдет!

— Иди, Артем, — кивнула мне Тося.

Она все еще цвела после вчерашнего объяснения с Семеном и Иваном, но только я не знал, что у них будет дальше. Отказался ли Иван от своей любви, чтобы возвратить наш поезд в точное железнодорожное расписание? Или справедливый Валерка провел с пассажирами беседу и по вопросу любви? Не знаю… И спрашивать у Тоси мне было неловко, да и у Ивана — тоже.

А дети привыкли к этим женщинам и отпустили меня совершенно спокойно. Я пошел в свое купе.

— Поздравляю, Артем, — сказал Степан Матвеевич.

— Спасибо. Как вы?

— Пока ничего… Через полчаса снова…

— Да что же делать-то?

— Ничего, Артем… Что-нибудь придумаем…

— Академики возьмут Степана Матвеевича под свое крыло, — сообщил мне Федор. — Прямо с вокзала увезут.

— Ничего, Артем. Я верю. Верю, что смогу прожить одну, но свою жизнь, уж какая бы она там ни оказалась.

— Хорошая у тебя семья, — сказал Геннадий Федорович. — На расширение будешь подавать?

— Какое расширение?

— Какое, какое… На расширение квартиры?

— Посмотрим.

— Да что тут смотреть, — вступил в разговор Валерий Михайлович. Говорил он с трудом. И вообще сидел полураздетый. Я уверен, что на нем осталась только та одежда, которую смог пропустить писатель Федор. — Нет, Артемий! Тут рвать надо. Это как в магазине. Не встал в очередь за бельгийским костюмом, будешь носить местной фабрики. Я вот, например, всегда…

Писатель Федор ласково обнял Крестобойникова и погладил по щеке.

— Будет, Валерий Михайлович, будет, — тихо и успокаивающе сказал он.

— А?… Ах да… Забываю все… Но стараюсь, стараюсь.

— Стараешься, стараешься, — подтвердил Федор. — На вокзале придется в майке выходить.

— В майке, — печально согласился Валерий Михайлович.

Тут уж, видно, ничего нельзя было поделать.

— Приучим, — пообещал Федор. — Постепенно, но приучим.

— Приучим! — возликовал Валерий Михайлович.

В углу сидел Семен, неприступный и злой. Тут одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что у него с Тосей дело погибло навсегда. Да только откуда я мог знать души людей?

Я подошел к нему и протянул руку.

— Спасибо, Семен! Спасибо за сына!

Семен посмотрел на меня с неприязнью, помедлил, но все же свою руку протянул, правда, нехотя, словно только бы отвязаться.

— Ладно, — отмахнулся он. — Невелика заслуга.

— Нет, нет, Семен. Всю жизнь буду помнить.

— Всю жизнь… Добро долго не помнят.

— Это ты зря, Семен.

— Зря?! А я ведь вот что мог сделать! Я ведь мог твоего сына снова увести… ну, то есть… сам понимаешь… а потом не признать. Да и как его, скажи, признать, когда он вырос на четыре года.

— Да зачем же?

— А затем… Тогда бы Тося прибежала ко мне и на коленях молила, чтобы я ее простил и снова взял к себе. Она бы ради твоих детей это сделала. Я знаю. И слова бы мне никогда худого не сказала, виду не подала. Она такая… И еще раньше бы кончилась эта чертовщина!

Я невольно отшатнулся от Семена.

— Прошу прощения! — встрял в разговор Федор.

— Да идите вы к черту со своим прощением! — взревел Семен. — Прощение! Прощение! Кому оно нужно, ваше прощение? Святые! Великомученики! Один за всех, все за одного! А ваше человеческое-то уже начало трещинку давать! Не заметили?

— Истинно, истинно, — подтвердил Валерий Михайлович. Но Федор снова обнял его и погладил по небритой щеке.

Семен отвернулся к окну и замолчал.

— Не надо, Семен, — попросил я. — Я искренне благодарен тебе. И если уж ты и это мог сделать, да не стал…

— Да! Не стал, не стал! — Семен снова повернул ко мне свое злое лицо. — А знаешь, почему не стал? Знаешь? Не смог! Просто не смог! Счастье ваше зацепило. И разбить бы его, а не получается. Потому что своего нет, а хоть какое-то на свете должно быть. Хоть в кино, хоть у соседей. Только у соседей обычно не бывает. А с тобой мы скоро навсегда разойдемся. И я буду думать: вот человек, у которого счастье. И я ему помог. Хоть и свое разлетелось ко всем чертям, а другому помог. Я ведь злюсь на тебя. Я тебя ненавижу за твое такое счастье! Но пусть существует! И Тося… Тосю я не знаю, Таисию Дмитриевну, то есть Голованову… И пусть раньше, чем позже. Детей хоть, слава богу, нет… Никто спрашивать не будет: «А кто мой милый папочка?» И вообще… Можешь ты уйти и не мозолить мне глаза своим странным видом? У тебя на лице написано: «Довожу до сведения всех, что я абсолютно счастлив!» А это не всем нравится. Мне, по крайней мере.

— Хорошо, Семен.

— Вот и катись к своему милому семейству… Ха-ха-ха! А ведь семейство и в самом деле необычное, необычное семейство!

— Ладно, Семен, ты уж как хочешь. Я вовсе не этого хотел.

— Вот и все вы так: ты уж как хочешь. Я, мол, хотел совсем другого, но так получилось.

— У него пройдет, пройдет, — снова влез Федор в разговор. — Я знаю. Я писал однажды про такого. Это у него от боли душевной. Не хочет он показать, что душа его мучается…

— Молчи! — взревел Семен. — Молчи. Немного осталось. Не трави меня. Я ведь не Валерий Михайлович, я могу так дать под одно место, что вперед поезда в Марград прикатишь!

— Успокойтесь, — попросил я. — Не надо.

— Не надо, — подтвердил Семен. — Ничего сейчас не надо!

— Граждане! Сдавайте постельное белье! Прибываем в Марград! Стоянка… Конечная станция… Областной центр, что ли? Учат, учат. А… по радио объявят.

Тетя Маша шла с веником.

— Вещи не оставлять!

Постели у меня не было. Я свернул свой матрас и закинул его на багажную полку. На столике валялась бритва. Ее никто не починил. Никто, наверное, и не брался за это дело. Ну да ладно. В институте разберемся.

— Артем, — позвал меня Геннадий Федорович. — Тут, может, и не в этой штуке дело.

— А в чем же?

— Ведь эксперимент-то предполагался совершенно чистым.

— Слышал уже…

— Ведь никто не знает, кому подложили этот макет. Тебе или еще кому.

— Как! — воскликнул я.

— Одному из десяти командированных он предназначался. Но точно никто не знает, пока не соберемся все в институте и машина не выдаст результат.

— Вот спасибо, Геннадий Федорович!

— За что?

— За то, что сразу этого не сказали!

— Так ведь тут… С другими-то командированными ничего странного не произошло, а у вас тут в поезде такое… Вот я и подумал, что эта игрушка у тебя. И еще такое соображение. Не могла та игрушка наделать столько шума. Я вот все думаю… Нет. Никак не могу понять, как это у нее могло получиться. Про мощность уж и не говорю.

— Просто ее у меня не было, — сказал я.

— А откуда у тебя такая уверенность?

— Сам не знаю… Чувствую…

Мне сейчас хотелось пройтись по всему поезду и всем сказать: «Спасибо! Большое вам спасибо!» Но пассажирам было не до меня. Пассажиры сдавали постели, собирали чемоданы, переодевались в одежду, достойную областного центра. Да и не научен был я выражать свои чувства перед такой массой людей.

Я пошел по вагонам и постучал в купе, где располагался радиоузел.

— Можно войти? — спросил я.

— Можно, — с некоторым сомнением согласился радист. Все-таки купе было служебным. Но, с другой стороны, ведь он знал меня.

— Понимаете… Мне нужно сказать одну фразу по местному радио. Можно?

— Вообще-то не полагается, — засомневался он.

— Я только хотел поблагодарить всех пассажиров.

— А! — догадался он. — Одну фразу можно. Только чтобы без всяких там штучек-дрючек. У нас строго.

— Понимаю. Только одну фразу.

Он что-то переключил, сунул мне микрофон в руки, потом снова взял в свои и сказал чуть даже торжественно:

— Товарищи пассажиры, внимание! Внимание!

Затем он снова передал микрофон мне и жестом показал: «Говори».

Я заволновался, ведь фраза у меня так и не была готова.

— Товарищи, — сказал я, задыхаясь. — Люди! Человеки! Спасибо вам за все!

Все… Больше я ничего не мог сказать. Я передал микрофон, подождал, пока радист его выключит, сказал «спасибо» и вышел в коридор.

Не совсем то я сказал. Да и как выразить свои чувства сотням людей, которые даже не знают тебя в лицо?

Ну да ладно. Пусть уж они поймут каждый по-своему…

Ивана я снова нашел на площадке последнего вагона. Вместе с ним стоял товарищ Обыкновеннов.

Ивана я ни о чем не расспрашивал. Да и бесполезное это было дело. Если захочет, то расскажет сам. А вот товарища пришельца мне хотелось кое о чем спросить.

— Вы хотели рассказать мне какую-то историю.

— Да. Хотел.

— Еще есть время. Расскажите.

— Нет, теперь это не имеет смысла.

— Но ведь именно перед Марградом вы и хотели рассказать ее!

— Я был уверен, что все будет по-другому.

— Понимаешь, Артем, — сказал Иван. — Товарищ Обыкновеннов был уверен, что для спасения поезда нужно было обязательно пожертвовать вашими с Ингой детьми. Это был единственный возможный вариант. Все знали это. Но ведь решили-то не так. Это и непонятно товарищу Обыкновеннову.

— Не понимаю, — подтвердил пришелец. — Ваш мир совершенно нелогичен. У вас какой-то разрыв между причинно-следственными связями. Пассажиры сделали совершенно противоположное тому, что было необходимо для спасения, и поезд тем не менее благополучно прибывает в Марград.

— Пришельцу, наверное, это действительно трудно понять, — согласился я.

— Господи, да какой я теперь пришелец! — воскликнул товарищ Обыкновеннов. — Ведь я же живу здесь с незапамятных времен. И все равно ничего не понимаю! И как это у вас из совершенно нелогичных посылок получаются правильные действия?

— Видите ли, — сказал я, — мы и сами еще много не понимаем. Но это не причина для того, чтобы бездействовать. Когда-нибудь мы поймем все. Во всяком случае, гораздо больше, чем сейчас… А вы вот мне что скажите… Вы действительно пришелец с планеты Ыбрыгым?

— Я обижусь, — сказал товарищ Обыкновеннов. — Я обижусь на вас, Артемий!




47


Фирменный поезд «Фомич» прибыл в Марград.

Первой, кого мы встретили, когда вышли из вагона, была бабуся со своим великаном внучеком Колей.

— Здравствуй, голубчик, — запричитала она. — Доехали, милые вы мои… Да ты никак, голубчик, с семьей ехал?

— Приехал с семьей, — ответил я. — Вот жена, Ингой звать. Два сына, Саша и Миша, и дочь Валя.

— А старухе голову морочил, что холостой. Ай-яй-яй! — погрозила она мне. — Нехорошо старуху обманывать.

— Да я и не обманывал вас. А вы зачем в Марграде?

— Как зачем? — удивилась бабуся. — Мы с Феней сюда прилетели.

— Отца привезли в Академию наук, — пояснил внук Коля. — Заинтересовались им. Отсыпается в гостинице. А мы вот решили вас встретить. Знакомые все-таки люди.

— Это хорошо, что вы здесь оказались, — сказал я.

— Мы, голубчик, в гостинице «Крутые берега» остановились. Ты уж, пожалуйста, навести старушку. Я ведь все больше одна сидеть буду.

— Обязательно навещу. В ближайшие дни. Твердо обещаю.

— Вот и хорошо. И про нуль-упаковку, может, что выяснится. Феня-то вдруг еще и человеком станет. Очень уж хочется матери, чтобы все ее дети людьми были.

— Я уверен, что станет. Помощь человеческая ему была нужна.

— Ох, как нужна, голубчик, людям помощь человеческая… Ну да ладно. Я вижу, вас встречают.

— Где? — все-таки испугался я.

— Мама! — крикнула Инга и бросилась к полноватой женщине, рядом с которой шагали высокий пожилой мужчина и парень. — Мама! Папа! Борька!

— Инга! А это?

— Мама, я тебе все сейчас расскажу. Мама, вот мой муж. Его зовут Артемом. Это Миша. — Она кивнула на сына, которого держала на руках. — А это Саша. Он уже первый класс закончил. И Валя. Ей четыре года.

— Да что-то я ничего не пойму, — удивилась моя теща.

— Мама, ну что тут непонятного. Вот мой муж, и вот мои дети. Трое их у нас.

— Как это трое? Почему именно трое? Да ты вдовца, что ли, взяла?

— Подожди, мать, — остановил ее муж. — Тарахтите, как сороки. Ничего не поймешь. Давай-ка, Инга, коротко и внятно.

— Ну, понимаете. Мы с Артемом познакомились в вагоне. А потом у нас появились дети… Трое. Саша, Валя и Миша.

— Подбросили! — ужаснулась мать Инги.

— Да нет! Ничего нам не подбросили. Появились они у нас. Сначала Саша. Он новорожденный был, а кормили его в другом вагоне. А на второе утро ему уже четыре года стало. И появилась Валентина. А потом…

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила мать Инны у мужа.

— Не очень, но надеюсь когда-нибудь понять.

Я был уверен, что сегодня они все равно ничего не поймут. Может, и через год не поймут. Но смирятся. Внуки как-никак… Поэтому я поставил дочь на асфальт и сказал:

— Артем.

— Артем, — покачала головой теща. — Посмотрите на него. Он Артем!

— У меня квартира есть, — заявил я, не зная для чего. Чтобы солидности себе, что ли, придать.

— Бабушка! — топнул ногой Сашка. — Ты так и будешь стоять и не поцелуешь меня?

— Да что же это?! — растерялась женщина.

— И меня, — попросила Валентина.

Знали они, знали своих бабушку и дедушку!

— Милые вы мои! — вдруг расплакалась мать Инги и принялась целовать внука и внучку. Потом выпрямилась и заявила: — Все равно ничего не понимаю.

Ну, тут они еще маленько поразбирались, а я увидел Степана Матвеевича и не выдержал, подошел к нему.

Степана Матвеевича держали под руки два молодых человека, по виду вовсе не академики, но все же из. Академии наук.

Где-то совершили запуск в прошлое, потому что взгляд Граммовесова был ужасен. Я подошел и обнял его. Мне плакать хотелось при виде этого жуткого зрелища.

— Можно хоть что-нибудь сделать? — спросил я у молодых людей, поддерживающих Степана Матвеевича.

— Ничего нельзя сказать заранее.

— Главное — объяснить феномен, — сказал второй. — Вы родственник?

— Нет. Но я очень заинтересован в судьбе Степана Матвеевича.

Кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся. Это был Семен. И лицо его было сейчас не злое, не грубое, а просто какое-то тоскливое.

— Вот что, Артем, — сказал он. — Возьми на память. — И он протянул мне радиотелефонограмму.

— Что это?

— Прочитаешь… Я ведь и не знал, что ему уже четыре года… Только по фамилии и догадался. Валерка это послал. На все станции… Прощай…

— Подожди, Семен.

Но он только махнул рукой и пошел прочь.

Тося все еще стояла возле вагона. Уж ее-то я не мог отпустить просто так. Да и некуда ей было идти здесь, в Марграде.

— Тося, — сказал я, — ты сейчас поедешь к нам. И мы все очень здорово придумаем.

— Нет, Артем. Я приду к вам, но не сейчас.

— Да куда же ты в незнакомом городе?

— Я знаю, Артем… Я знаю.

— Тося…

— Нет… Сейчас нет. Но скоро вы увидите меня. Обещаю. У меня есть Ингин адрес.

— Прощай, Артем.

Это Иван обнял меня.

— Почему же «прощай»? Только до свиданья.

— И я не хочу тебя терять. Вот не хочу, и все. Даже не могу. Сил таких у меня не найдется.

— Так и не надо, Иван. Я тебя жду у себя, если ты согласен.

— Ну, сейчас у тебя достаточно хлопот и без меня. Но зайду. Даже если исчезнешь куда, все разно найду. Артем, ты мне вроде брата стал. Хоть и сентиментально, но правда… До свиданья! До свиданья, Артем!

— До свиданья, Иван! Я тебя очень жду!

И Иван тоже ушел…

И вообще толпа заметно редела. Студенты грянули под гитару строительную песенку собственного сочинения. Валерка метался среди них, наводя порядок.

— Валерий! — крикнул я. — Михаил! Клава! Светка!

Светка погрозила мне кулаком. Клава улыбнулась. Михаил хотел что-то сказать и не мог. Видно было, как надулись жилы на его шее. Он снова заикался…

— Счастливо всем оставаться! — крикнул я.

Валерка нехотя подошел.

— Что же ты? — сказал я. — Так и уйдешь?

— Так ведь мы еще наверняка встретимся. Ты учти, Артем, что бросить институт мы ей не позволим. Весь наш комсомол этого не позволит.

— Да с чего ты взял, что бросит?

— С чего, с чего? Семья у нее теперь какая! И что за песни без нее…

— Да споет она еще с вами, споет.

— Артем! — это кричала Светка. — За Инку головой отвечаешь!

На это я был согласен.

Стройотряд уходил, оглашая вокзал боевой песней. И Инга что-то кричала им вслед.

Вот и Зинаида Павловна. Прекрасная седая женщина.

— Зинаида Павловна, — попросил я, — уж вы-то обязательно зайдите к нам.

— Непременно, Мальцев, непременно.

— Не забудьте только.

— Да как же я забуду, если я сейчас прямо к вам. Надо ведь как-то разместить семью. Вы хоть продумали это?

— Нет, — сознался я. — Ничего такого я еще и не продумал.

— Ну вот и займемся.

Все мое семейство и родственники начали потихонечку отходить от вагона.

Но тут стояла еще одна родная пара. Валерий Михайлович в майке-сетке, брюках, без ремня и разношенных тапочках и писатель Федор.

— Родственничков у тебя будь здоров! — сказал Федор.

— Это ничего, — успокоил я его. — Как-нибудь привыкнем друг к другу.

— Ты, Артюша, Артемон, Артемиус, себя им в руки не давай! — посоветовал Валерий Михайлович. — Тут себя сразу нужно поставить соответственно.

— Хорошо. Обязательно так и сделаю.

— Ладно, ладно, — успокоил его Федор. — Артюша и сам во всем разберется. — Артем… ты, если можно… возьми вот. — Федор вытащил из кармана пачку листов, исписанных его неровным почерком. — Почитаешь когда-нибудь…

— Да ты что, Федор! Твои рассказы надо печатать! Они очень даже нужны людям.

— А… — отмахнулся Федор. — Пустое это, Артемий… Да и не рассказы, а так, повесть… черновик… Я только фамилии и названия станций изменил. «Фомич» получился.

— Прямо! — скомандовал Крестобойников.

Мы обменялись прощальными рукопожатиями.

Вот ушли и эти. И снова я что-то не сделал для них. Да и для всех других. Пусть помогут тебе, Федор, добрые люди!

— Ну, Артем, я думаю, на работу ты в понедельник все-таки явишься. — Это был мой шеф, Геннадий Федорович.

— Конечно, Геннадий Федорович. Какие могут быть сомнения?

— До свиданья.

Ушел и мой шеф с двумя «академиками». Унесли макет марградского универмага… И никого уже больше не осталось возле вагона, лишь на мгновение мелькнул официант с пустой корзинкой.

И тут мне стало так больно, так невыносимо больно, словно я потерял глупо, по своей вине, всех своих товарищей. Захотелось заплакать. Я опустился на колени, поклонился и сказал:

— Спасибо тебе, «Фомич»…

На меня, конечно, смотрели не успевшие еще разойтись пассажиры из других вагонов, но мне не было стыдно.

— Ишь! Печалится! — Это тетя Маша стояла в дверях тамбура. И та, вторая проводница, имени которой я так и не узнал, стояла рядом.

Я встал, поклонился женщинам и сказал:

— До свиданья!

— А вещи вы, граждане, всегда забываете с собой захватить.

Это она говорила о бутылке пришельца.

— Возьмите ее себе на память, тетя Маша, — сказал я. — Это вам подарок от пришельца с другой планеты.

— И возьму, — заявила тетя Маша недовольно. — Мне все равно, пришельца или нет. А без билета не будет ездить!

Вот я и распрощался со всеми… Инга-и все мои уже ждали у входа в вокзал. Я бросился бегом и тут снова увидел Тосю.

Она стояла одна. Ей словно некуда было идти.

— Тося! Прошу тебя, пошли с нами!

— Нет, Артем. Я знаю, куда идти.

Что-то дрогнуло в ее голосе.

Я оглянулся… Слева, метрах в сорока, прислонившись к киоску, стоял Иван… Справа, спиной ко мне, — Семен.

— Хорошо, Тося, — сказал я.

Я побежал не оглядываясь. Я не хотел видеть, в какую сторону пойдет Тося. Да я и сам ничего не смог бы решить, хотя Иван и был теперь моим братом.

И все равно что-то болело в моей душе. Но я надеялся, что встречу их вновь.

Встречу!

— Прощайте, Артемий! — раздался откуда-то голос Обыкновеннова, но самого пришельца я уже не увидел.

— До свиданья! — крикнул я. — Привет ыбрыгымцам!

— При случае обязательно передам, Иванушка… Будьте лю…

Иванушка! Почему Иванушка?! При чем тут Иванушка? Артем я, Артем. Но выяснять было уже не у кого.

И потом, что такое: будьте лю… Будьте любезны? Нет, эта фраза не подходила даже по тону, с которым была произнесена. Будьте лю… Будьте любезны… Будьте людьми! Будьте людьми! Вот что сказал мне на прощанье товарищ Обыкновеннов.

Будьте людьми!

Всегда, везде, при любых обстоятельствах. Что бы ни произошло, оставайтесь людьми. А ведь это подчас нелегко… Особенно когда все твои желания исполняются, а сам ты даже и не знаешь, что они исполняются. Это вроде: все дозволено. Не плохое, не подлое, конечно, а хорошее, лишь самое-самое.

Ты можешь сделать для людей все. Покопайся в своей душе, выверни ее, потряси, найди то, что ты можешь предложить людям с самыми лучшими побуждениями. Да только подойдет ли оно? Нужно ли им? Ведь это хорошее ты будешь делать от своего имени, и только твоя совесть будет судьей твоим мыслям, желаниям и поступкам. Ах, как непросто все оказалось! Тут не наломать бы дров. Тут знать, знать людей надо, да и самого себя, чтобы не совершить непоправимую ошибку.

Положим, что мне-то все дали в долг. Ну, не в долг, конечно, потому что никто не ждет от меня благодарности. И все же… Вот они сделали для меня добро. А сами? А сами?! Значит, не так-то просто творить добро, даже если имеешь для этого все возможности. Добро — это то, что ты можешь отдать на радость другим, поделиться. А что себе? Боль? Вот оно, оказывается, какое добро непростое. Оно не легкое, не лучезарное. Да. Это так. Но в этом счастье, удовлетворение. Смысл жизни!

Нет, я не Иванушка, я не Иванушка-дурачок, для которого все делают другие. Я что-то подарю и сам. Хотя ведь и Иванушка непрост. Иначе почему делают ему, а не другим?

Сейчас я опоздал. Все ушли. Мое, мое счастье затмило мне глаза. Поэтому я ничего не сделал. Но я знаю, что нужно сделать!

И я сделаю.

Я снова встречу всех.

Встречу!

Обязательно встречу!

Я, Артемий Мальцев, Артюша, Артимед, Артемахус, почему-то названный товарищем Обыкновенновым Иванушкой…