Живи, ирбис! Виктор Сергеевич Балашов Книга содержит 13 рассказов о животных: Живи, ирбис! Повесть о рыжих непоседах, Волчица, Шустрик и Пестрик, Зорик, Таежное знакомство, Колюч-Иголкин, Потомок великанов, Примерный папаша, Среди хищных, Приключения Рукавичкина, История одной жизни, Бабай. Виктор Балашов ЖИВИ, ИРБИС! ЖИВИ, ИРБИС! Никому, кроме Диляры, барс не дозволял приближаться к своей клетке. Шакира он ненавидел люто, неутолимо. Стоило тому показаться на крыльце, барс тотчас принимался неистово сотрясать решетку, хрипел от ярости и кровянил десны, пытаясь перекусить толстые стальные прутья. — Только поломай зубы, шайтан! Поломай только, шкуру на чучело сдеру! — грозился Шакир, но спешил все-таки убраться с глаз долой. Не терпел барс и чабанов, которые заезжали на кордон, прослышав, что объездчик изловил редкостного зверя. Атаки снежного барса были так молниеносны и сокрушительны, что никакая решетка не показалась бы достаточно прочной. От грозного рыка ошалело метались у коновязи лошади, раздирая удилами губы, и чабаны торопились уехать и долго еще опасливо озирались и проклинали пятнистого дикаря. Тем удивительней была терпимость, с какой барс относился к Диляре, тонкой и гибкой, как побег барбариса. Никому другому не разрешал гордец наливать воду в поилку и бросать сквозь решетку ломтики свежей баранины. Воду, оставаясь наедине, барс пил, но до мяса не притрагивался вовсе. — Все упрямишься, ирбис, — тихонько корила его Диля. — За целую неделю ни единого кусочка… Ты ведь умрешь так, ирбис. Железным крючком она вытягивала из клетки нетронутые, почерневшие кусочки мяса с намертво вцепившимися в них зелеными мухами. — Вот ведь и лапа так разболелась, потому что не ешь ничего, ирбис. Диля называла гордого пленника по-киргизски. В слове «ирбис» ей слышалось что-то величавое, сильное. Барс возлежал на соломенном крошеве и отрешенно смотрел мимо Диляры куда-то вдаль, туда, где в ясную погоду синеют поднебесные горы Тянь-Шань, а сейчас лишь ползли по самой земле хмурые, отягощенные влагою тучи… Ох, уж эти нескончаемые дожди! Из-за них все несчастья. Давным-давно приехала бы за барсом машина, отвезли бы его в город, на зообазу. Там и врач, и понимающие в уходе люди. Дядя Шакир умеет только ловить зверей, ухаживать же за ними считает «бабьим делом». Особенно закичился дядя после той статьи в газете, где его назвали самым бесстрашным барсоловом. И правда, не всякий решится идти на барса в одиночку. Но Диле кажется, не в одном бесстрашии тут дело. Жаден Шакир. Ни с кем не желает делить добычу. А деньги за барса платят на зообазе немалые. — Опять не жрал ничего? — встречает Дилю в сенях Шакир. Диля виновато вздыхает и молча ставит на скамью миоку с почерневшим мясом. — Пон-нятно! А лапа как у него? — Хуже стало. Распухла вся. Он ее уж и не лижет больше. Шакир в бессильной злобе стискивает кулаки. — Сдохнет ведь, шкура барабанная! Сдохнет, шайтан! Пропали денежки. От его слов у Дили сжимается сердечко. Она и сама чувствует — умрет барс. Вот уже третий день он почти не встает, не мечется, как вначале по клетке, не обнюхивает углы, не расцарапывает когтями каждую щелку. Только ярость при виде человека воскрешает в нем ненадолго прежние силы. Снова дождь застрекотал по тесовой крыше, захлюпала струя воды, стекая в позеленевшую бочку. Может ли быть что-нибудь более нудное, удручающее, чем затяжной дождь в горах? Каждый вечер Диля засыпает под монотонное бульканье воды в переполненной бочке, и первое, что она слышит, просыпаясь по утрам, — все то же унылое бульканье и всхлипыванье за окном. Утро похоже на вечер, день — на бесконечно затянувшиеся сумерки. Разумеется, никакая машина не доберется к ним в такую непогодь. Наверно, и мосты уже посносило в низинах. На что смирна и безобидна была горная речушка возле кордона. Диля, бывало, шутя, не замочив кеды, перепрыгивала на другой берег с камня на камень. А после таких дождей речушка будто осатанела: ревет, плюется пеной, катит по дну громыхающие валуны. Шакир долго раздумывал о чем-то, поколачивая кулаком о кулак, потом решительно сорвал с гвоздя ременную плетку — камчу. Заплетенный на ее конце свинцовый шарик щелкнул по досчатой стене. — Поеду! — сказал Шакир. — В район съезжу, ветеринара привезу. Привезу, если б даже его силком к седлу привязывать пришлось. Два дня одна проживешь. Продукты знаешь где. У барса все время чтобы свежатинка была. Достанешь из ледника остатки баранины. Шакир влез в пересохший у костров, заскрежетавший, как жесть, брезентовый плащ, нахлобучил до бровей капюшон и головою вперед нырнул с крыльца под дождевую завесу. Тотчас сквозь стеклянистый шелест струй прорвалось грозное рычанье, загромыхала решетка под навесом. Шакир поскользнулся на размытой глине, упал в грязь и, внезапно освирепев, бросился к клетке барса. Диля не сразу поняла, что происходит там, за мерцающей сеткой дождя. Она только слышала прерывистый, похожий на стон, рев барса и тупые размеренные удары. Догадка, что Шакир избивает своего пленника, показалась слишком нелепой, и все же она метнулась сквозь дождь под темный навес. Барс кидался на решетку, охватывая ее широко раскинутыми лапами и застывал на какую-то долю секунды, словно распятый на черных стальных прутьях. В этот миг Шакир и наносил свой разящий удар. Он далеко откидывал назад руку и хлестал камчою в полный мах — метко, жестоко, неотвратимо. Свинцовый шарик влипал то в грудь зверя, то в белесый живот, то рубил по широкой лапе. А барс все кидался навстречу ударам и в отчаянье грыз неподатливый металл. В конюшне, за стеной, испуганно всхрапывал Комуз и бил копытами в гулкие бревна. Диля вскрикнула, с кошачьей цепкостью повисла на жесткой руке Шакира, но тотчас оказалась под клеткой, на пыльной земле, испещренной соломенной трухой и куриным пометом. — Суется тут под руку! — прохрипел Шакир, поднимая ее. — Заступница нашлась. Сколько крови перепортил мне этот упрямый дьявол! Сдохнет ведь не сегодня — завтра, а все кидается. У, сатана непокорная! Он снова замахнулся на барса, атакующего решетку, но не ударил, а лишь слегка подтолкнул Диляру в спину. — Пошла домой, жалелыцица! Меня бы пожалела, а не этого разбойника. В этакий дождь за сотню верст в седле трястись… А целого барана не жаль тебе, что сгубили ради этой упрямой твари? Если б ка базаре столько мяса продать… Ну, иди иди! Не смотри волчонком. Вскоре Комуз, явно недовольный, что его оседлали в такую непогодь, встряхивая головой и покусывая удила, вынес Шакира за ворота, и оба утонули в водянистой мгле. Весь мир заткала унылая, тускло мерцающая сетка дождя. Временами мрак сгущался настолько, что пропадала из вида даже ель, маячившая у самой калитки. Это означало: через кордон проползает плотная туча. Диля заперла ворота на засов и вернулась под навес, к барсу. Обессиленный он лежал на полу клетки, откинув в сторону больную лапу. Вдоль решетки по соломенной подстилке вилась алая нить, унизанная звездочками разбившихся кровяных капель. Раны на теле барса заметно не было. Он только часто помаргивал вспухшим глазом и прижимал одно ухо: видимо, удар камчой пришелся и по голове. — Больно тебе, ирбис? — спросила Диля, стараясь перехватить взгляд зверя, устремленный, как обычно, в мглистую даль. И сама ответила тихо, участливо: — Конечно, больно. Очень больно. Бедный ты мой… Припомнился день, когда ей довелось увидеть этого барса впервые. Видеть свободным и здоровым. Накануне она долго не могла уснуть. Мешали забыться звезды — большие, маняще-близкие. — Чему тут удивляться? — отмахивался от ее расспросов Шакир. — Сколько дней кони несли нас в горы? С каждым днем все выше и выше. До звезд теперь, понятно, рукой подать. Шутил, конечно. Но нигде еще не встречала Диля таких ярких и лучистых звезд, как там — на высотах Тянь-Шаня. Сомкнув веки, лежишь на теплой кошме, а к кончикам ресниц тянутся от звезд тончайшие золотые струны. При каждом трепетанье ресниц чуткие струны вздрагивают, рождая долго не смолкающий звон. Диля, конечно, знала: то не звездные струны поют в небесах, а снова одолевает ее горная болезнь, высотный недуг, «горняшка», как пренебрежительно называет ее дядя Шакир. Началось это с Дилей уже давно, когда из жаркой долины они поднялись в край вечных снегов, и под копытом Комуза впервые раскололся хрустящий лед. Уже тогда сердце Дилино начало как бы распухать в груди, сделалось болезненным и грузным. А дышалось подчас так трудно, будто не конь несет тебя в седле, а сама с непомерной ношей карабкаешься по круче. И жаловаться нельзя. Сколько лет упрашивала Диля своего дядю, прославленного зверолова, взять ее на Тянь-Шань за снежным барсом. Вначале Шакир только посмеивался, потом сердито обрывал, едва Диля затевала о том разговор. Но однажды бросил всердцах: — Было бы тебе хотя бы столько лет, сколько месяцев в году! Двенадцать Диле исполнилось еще в феврале, и все-равно пришлось упрашивать Шакира со слезами… Если б знала она, если б могла предвидеть, чем завершится их изнурительный поход! Они кочевали в горах выше лесов, омываемых облаками, на виду у снежных вершин, остро сверкающих под солнцем. По утрам синий пахучий дымок костра змеился под скалой, прилипая к остывшему за ночь камню. Диля бережливо подкармливала огонь смолистыми сучьями (за хворостом приходилось спускаться в леса) и поворачивала закопченный ружейный шомпол с наколотыми на него кусками баранины. Ей нравилось вставать раньше солнца, ходить с котелком к ручью за ледниковой, прозрачной водой, готовить немудреный завтрак. Ничего на свете не было вкуснее той изжаренной на костре баранины с обжигающей, чуть сыроватой мякотью под хрустящей корочкой, наплывами янтарного жира и прикипевшими к мясу колечками лука. После завтрака Шакир на своем игривом Уларе отправлялся искать следы барса, а Диля оставалась хозяйничать: сушила на солнце отсыревшую под росою кошму, оседлав покладистого Комуза, ездила в лес за хворостом, пекла лепешки на потрескивающих углях. Она уже привыкла к мысли, что барса им не только изловить, но даже и увидеть не посчастливится. Шакир возвращался каждый вечер усталый, злой. — Извели зверя! — ворчал он, стягивая порыжелые сапоги-читеки с натруженных ног. — Перестреляли, повыловили. Ни барса теперь, ни козерогов! Одни суслики остались. Но однажды Шакир вернулся задолго до заката какой-то загадочный, молчаливый. Отстегнул притороченный к седлу мешок, вытряхнул из него слежавшийся пук душистой эфедры, толстую кизиловую палку и, забыв расседлать Улара, начал прилаживать к палке сыромятные ремни. Расспрашивать его ни о чем Диля не стала: суеверный, как все охотники, Шакир этого терпеть не мог. Молчали они и за ужином, молча улеглись спать. А наутро все так же молча Диляра принялась седлать своего Комуза. Мудрый конь, как всегда, чуть опускал хребтину, чтобы девочке легче было водрузить седло, и напрягал живот, когда слабосильная хозяйка затягивала подпругу. — Далеко собираешься? — с напускным равнодушием осведомился Шакир. — С тобой поеду! — Диляра постаралась придать голосу как можно больше непреклонности. — Я ради барса сюда приехала, а не у костра коптиться. — Вот как? — Шакир недобро усмехнулся. — Ладно! Только чтоб никаких «ахов» и «охов»! На ручках не понесу, учти. Сама напросилась. Этот день надолго запомнится Диле: крутые, вытоптанные козерогами тропы вдоль скал, шум высотного ветра в ушах, захватывающее предвкушение полета, когда Комуз берет короткий разбег, чтобы прыжком перенести ее через глубокую расщелину. Возле скал коней пришлось стреножить. Они остались щипать траву на сыроватой луговинке. А Диле предстояло взбираться вслед за Шакиром по такой крутизне, что вниз лучше было и не заглядывать. Она старалась не отставать, упираться ногами в те самые выбоины и уступы, где только что оставили след мягкие читеки Шакира, хваталась руками за те же камни, а главное силилась дышать не так уж шумно и часто, чтобы Шакир не догадался, как трудно приходится ей здесь, в поднебесье, как мучает и душит ее проклятая «горняшка». Наконец, путь к облакам сделался поотложе, но Диля уже так измучилась, что еле держалась на ногах. А беспощадные читеки с размеренностью неутомимой машины продолжали взбираться по каменным плитам, начисто выметенным ветрами. И кровь звенела в ушах, и слепила яростная белизна близких снегов, и колыхалась перед глазами синяя чаша неба. Зато какое блаженство испытала Диля потом! Недвижимо лежать на земле, прогретой скупым на тепло горным солнцем, ненасытно, полной грудью хватать прохладный, столь желанный в высокогорье воздух и смотреть, как через заснеженную седловину перевала ползут рыхлые облака. Порывами налетал ветер. Травинки на ближнем гребне горы вздрагивали, торопливо и низко кланялись. А вскоре там, на перевале, меж двух синеватых хребтов, ленивое облако начинало вытягиваться, скручивалось, расползалось на куски, словно истлевшая ткань, и быстро уносилось вверх, как уносятся клубы дыма в закопченную отдушину юрты. — Можешь посмотреть на него! — вплетается в посвист ветра приглушенный шепот Шакира. — Только чтоб ни звука! Никаких поросячьих радостей. Еще ничего не понимая, Диля берет из рук Шакира протянутый ей бинокль. Вначале перед стеклами размытой дымчатой тучей косо пронесся близкий камень, колыхнулись толстые, словно разбухшие, травы, потом зазмеился по синему небу контур соседнего хребта. Вдруг линия горизонта собралась в четкий силуэт козерога. Как удивительно легко держит он на маленькой горбоносой голове пудовую тяжесть шишкастых рогов! Застыл, словно изваяние, на своем каменном пьедестале. Приглядевшись, Диля замечает и других: тут и там по крутому склону вкраплены рыжеватые пятна. Целое стадо! Все поджарые, стройные. Некоторые каким-то чудом держатся на совершенно отвесной круче. — Не туда глядишь! — снова зашептал Шакир. — Ниже смотри и левее. Без этой подсказки Диле нипочем бы не заметить его. А теперь пестрый, золотистого оттенка камень вдруг ожил, приобрел очертанья непомерно большой кошки. Невидимый для козерогов, рассыпавшихся по склону, барс тянулся к ним носом, выцеживая в порывах ветра какие-то чрезвычайно важные для себя запахи. Ветер лохматил его роскошную, в темных подпалинах шкуру, делая текучими, изменчивыми контуры его удлиненного сильного тела. Легко и невесомо, словно тень, барс скользнул к выступу скалы и встал во весь рост, опершись передней лапой о камень. Пушистый хвост его игриво подергивался, живот подтянулся. Вот он выгнул гибкую спину и совсем по-кошачьи сладко зевнул, широко раскрывая розовую пасть. Диля счастливо рассмеялась. — Тихо! — зашипел Шакир. — Спугни мне только! Это такая чуткая тварь… Барс и вправду обернулся в их сторону. Вытягивая шею, начал принюхиваться. Но ничего подозрительного, как видно, не обнаружил, потому что мягко опустился на все четыре лапы и не пошел, а как бы потек вверх по склону, легко и красиво переливая все тело вслед за выставленной лапой. Даже издали чувствовалось, что движется он совершенно бесшумно, ловко обтекая встречные камни. Открытые места он проскальзывал с особой осторожностью — пригнувшись, почти распластываясь по земле. В укрытиях, будь то груда камней пли приземистый кустик, на минуту затаивался, вытягиваясь на передних лапах и жадно принюхиваясь. — Ну, и хитер, шайтан! До чего же ловкий охотник! — восхищенно прошептал Шакир и добавил с затаенной угрозой: — Но погоди же! Мы тебя все равно перехитрим. Считай, спета твоя песенка. «Перехитрим!»… Сколько раз потом одурманенная охотничьим азартом повторяла Диля это коварное слово… Три дня рыскал Шакир в окрестных горах, выслеживая излюбленные тропы барса, чтобы наверняка насторожить ловчие петли. И вот (наконец-то!) Диляре доверено настоящее, ответственное и, как ей нравилось думать, совсем небезопасное дело. Дважды в день — ранним утром и перед закатом солнца — она должна выезжать на Комузе высоко в горы. Так высоко, что по утрам голубоватый искристый иней осыпает там выстуженные за ночь камни и траву. Едет Диляра на свой пост осторожно, скрываясь за гребнем горы. На этом Шакир настаивал особенно строго: вид всадника на коне может взбудоражить барса, а тот должен смело ходить по привычным своим тропам. В узком лазе меж глыбами камней подстерегает его искусно запрятанная петля. Заросли пахучей арчи отбивают запах металла. Стальная петля вдобавок старательно, до позеленения натерта душистой эфедрой, присыпана пылью и мелкой арчовой хвоей. В середине петли притаилась прочная капроновая сетка. От нее, невидимый, крадется поводок к тугой настороженной пружине. Ступи только лапой на сетку, сорвется поводок, и ожившая пружина в мгновение ока захлестнет петлю вокруг лапы. Лязгнет коварная защелка, и тогда безумствуй от ярости, катайся по земле, грызи петлю зубами — все равно твоя песенка спета. Охотнику не нужно подъезжать вплотную, чтобы проверить, сработал ли самолов. Издали, с соседнего хребта, видна в бинокль одинокая арча, как бы вплавленная в слепящую белизну ледника. Это и есть сигнальная вешка. Стоит деревце нетронутым, значит, пока не повезло тебе, охотник. Запасайся терпением, поворачивай коня и возвращайся к своему костровищу. Повалена арча — не мешкая, спеши вязать пятнистого пленника, пока не изуродовал он себя в отчаянных попытках освободиться. Четыре дня выезжала Диляра на свой высокий, овеваемый певучими ветрами пост. И всякий раз нетронутая рыжая вешка, будто издеваясь, четко маячила на белизне ледника. И уже закрадывалось подозрение — не поставил ли Шакир ее самолов в совершенно безнадежном месте, на прошлогодней, давно не хоженной тропе? Поставил просто так, чтобы отвязаться от девчонки, чтобы не ныла о настоящем деле и не увязывалась с ним, когда на резвом Уларе отправлялся он проверять три другие самолова, настороженные далеко отсюда — за склоном синего хребта. В то памятное утро Диле нездоровилось. Больше, чем обычно, одолевала «горняшка», раздражал привязчивый кашель. Она совсем было решила пропустить одно «дежурство», потом все-таки превозмогла слабость и с уздечкой через плечо вышла на луг. Комуз издали увидел лепешку в ее руке и заржал звонко, заливисто. Наверно, еще жеребенком потешал он конюхов редкой голосистостью, коль назвали его так же, как зовется киргизская бандура. Умный конь привычно пригнулся, когда маленькая хозяйка, страдая от одышки, взваливала ему на спину седло, покорно проследовал в поводу к каменной плите, откуда наезднице легче было достать носком до стремени. В пути он тоже был исключительно предупредительным. Каждый раз, перемахнув прыжком через промоину, косил глазом, словно хотел убедиться, что Диля не вывалилась из седла. Вот наконец и знакомое укрытие — узкий, как бойница, пролом в каменном щите. На солнечную сторону выползли отогреваться после ночного заморозка вездесущие солдатики в красных мундирчиках. Совсем еще сонные — тронешь пальцем, вяло топорщатся и падают вниз. Диля хочет отдалить неприятную минуту разочарованья, когда в бинокле предстанет нетронутая, как бы поддразнивающая своей нерушимостью вешка. Так было все предшествующие дни, то же самое, конечно же, повторится и сегодня. И она нарочно водит биноклем по сторонам. В поле зрения скоро попадается рыжий сурчонок, мусолит какую-то былинку за зеленым частоколом травы. Почуяв неладное, завертел по сторонам круглой безухой головенкой и побежал, расстилаясь по земле, в спасительную норку. Поводила Диля биноклем также вдоль скалы, где вчера выследила гнездо беркута. Но сейчас гнездо оказалось в тени, и уродливых крючконосых орлят видеть не удалось. Привычно побежал перед стеклами иззубренный, будто топором иссеченный склон по ту сторону ущелья. Вверху лишь недавно освободившаяся из ледового плена земля, темная, лоснящаяся от обилия влаги, но пока еще холодная, безжизненная. Ниже, на пригреве, чуть просачивается отрадная для глаз зелень. Сливаясь по склону, травянистый покров плотнеет до густоты зеленого ковра. А вот и ползучий кустарник жмется к скалам. Сверкнул за гранью хребта далекий ледник… Но где же арча? Диля задергала биноклем в одну сторону, в другую. Нет, местом она не ошиблась. Именно здесь, напротив ледника, еще вчера вечером торчала рыжая вешка… Сейчас ее нет. Исчезла. Что же это? Значит, сработал самолов? Неужели и вправду барс, легендарный, бесстрашный ирбис, томится сейчас там на стальной привязи? Бинокль задрожал у Дили в руках… А вдруг вешку просто-напросто повалило ветром? Или круторогий архар неосторожно ступил копытцем на капроновую сеть? А, может быть, сурок, пробегая, разрядил самолов, и стальная петля бичом щелкнула вхолостую у него над головой?.. Приведешь Шакира, а он только посмеется: «Не бывало еще такого, чтобы из осла добрый скакун получился, а из бабы — охотник!». Нет, раньше надо самой проверить. Маршрут несложен: проехать вверх до заснеженной лощины, перебраться через нее на соседний отрог и — спускайся по нему до самой вешки! Диля упрятала бинокль в футляр и заспешила к коню. Честно говоря, ее немного страшила предстоящая поездка. Не было также уверенности, что Шакир одобрит ее выходку. Но Шакир далеко, а до снеговой шапки на вершине горы рукою подать. Видно даже, как лучистым веером разбегаются из-под нее ручьи. Уже через полчаса под копытами Комуза зашуршал крупитчатый снег, будто конь шагал по рассыпанному овсу. На дне лощины талые воды проточили за столетия глубокую расщелину. Диля решила довериться коню: лишь слегка подтолкнула его пятками в бока и отпустила поводья. Комуз всхрапнул, вскинулся на дыбки. Несколько раз Дилю высоко и упруго подбросило в седле. Затем седло как бы провалилось под нею, в темной глубине сверкнула крученая струя воды, лязгнули копыта по камню, и ров захлопнулся позади, словно зияющая пасть дракона. Конь с налета проскакал еще немного в гору и стал, кося глазом назад. — Молодец, Комуз! — похвалила наездница. — Ты же такая умница. Больше ничего страшного не будет. Только посмотрим, кто там попался, и сейчас же обратно. Но Комуз, всегда такой сговорчивый, послушный, вдруг заартачился и вздумал повернуть назад. Пришлось не раз хлестнуть его поводьями и поколачивать стременами в бока. Они наконец миновали угрюмую лощину с ее покалывающим холодом, шуршаньем потревоженных снегов и спускались по зеленому склону, обласканному солнцем. Из-за ближнего хребта всплывали розовые, теплые на вид облака и, отрываясь от земли, легко возносились в густо-синее небо. Широкими кругами, ни разу не взмахнув крыльями, парил в вышине орел. Нигде так не завидуешь птицам, их счастливой способности летать, как высоко в горах, среди отвесных скал и глубоких ущелий. Нигде так остро, до замирания сердца, не ощущаешь роковую власть земного притяжения. За неверный шаг здесь расплатишься жизнью. Склон становился все круче. Поначалу зеленая луговина скатывалась книзу пологими складками, затем стала выламываться ступенями гигантской лестницы. И вот склон оборвался под ногами почти отвесной стеной. Тщетно пытался Комуз держаться подальше от опасного обрыва. Справа его неотвратимо теснили скалы. Вначале то были совсем безобидные, невысокие гряды камней. Постепенно число их множилось, сложнее и запутанней делался лабиринт между ними. Наконец сплошная каменная стена притиснула коня к самому краю пропасти. Каким зыбким и ненадежным становится седло, плывущее над бездной! Повернуть коня в такой тесноте нечего было и думать. Правое стремя то и дело чиркало по скале. Оставалось уповать на счастливый случай: не раздастся ли тропа за поворотом в просторную площадку? Диля отвернулась, чтобы не видеть перед собой зловещей, расслабляющей сердце глубины. Там, во мгле, глухо ревела горная река. Комуз пробирался над бездной томительно медленно, осторожно ощупывал копытом каждую пядь земли, прежде чем перенести на нее вес своего грузного тела. Из-за поворота в лицо дохнуло сырым могильным холодом. Комуз пошатнулся и больно придавил Дилину коленку к скале. Тропа впереди обрывалась. Сверху, со скалы, обрушивался в пропасть водопад. Раздуваемая ветром струя то с плеском хлестала по скале, то выгибалась сверкающей аркой над черной промоиной, и тогда под нею сквозь кисею брызг проступала обледенелая, скошенная к обрыву площадка. По скале, к которой жался Комуз, рябясь и морщинясь, струилась влага. Где-то выше, в расщелине, куда достигало солнце, таял снег. Здесь же, на северном склоне, вода вновь затвердевала льдом. Одна из сосулек, сбитая копытом коня, полетела в пропасть, медленно разворачиваясь толстым концом книзу… Какое затяжное, нескончаемо долгое паденье! Уменьшаясь на глазах, сосулька попала в струю ветра, круто отклонилась в сторону, закувыркалась… Вот разбилась о каменный выступ. Осколки ее, свиваясь в седое облачко, уже растаяли в глубине, а из пропасти только еще донесся чуть слышный стеклянный звон. Диля оторвала закостеневшие на поводьях пальцы и цепко ухватилась за луку седла. С беспощадной ясностью представилось ей, как они с Комузом проваливаются туда же — в бездонную мглу. Как и сосулька, они начнут медленно переворачиваться на лету, попадут в режущую струю ветра, ударятся о тот же каменный выступ… Комуз осторожно попятился, нащупывая опору копытами. Хрустнула раздавленная подковой льдинка. — Мне, может быть, слезть? — спросила Диля плачущим голоском. Она чувствовала себя сейчас беспомощной и жалкой даже по сравнению с Комузом, у которого по крайней мере было четыре надежно подкованных копыта. Комуз сгорбил спину, потеснее сгрудил ноги — ловчился повернуться. Не сумел. — Подожди, Комуз! Я сейчас! — взмолилась Диля. Слезать со стремени в сторону пропасти было невозможно: конь неминуемо потерял бы равновесие. Справа вплотную подступала скала. Оставалось только перебраться через заднюю луку на круп и, защемив ногами хвост коня, сползти на землю. Едва коснувшись твердой опоры, Диля всем телом прильнула к скале, плачущей ледяными слезами, а пальцы зашарили, заскребли по льдистому камню в поисках хоть какой-нибудь зацепки. Холод от промокшей куртки совсем замораживал сердце. Сбоку что-то заскрежетало, послышался глухой стук, словно бы на лед сбросили груду тяжелых камней. Диля обернулась. Комуза на тропе уже не было. Ветер раздергивал водопад на тугие, змеящиеся над бездной косы, дробил их о скалы на седые пряди и белесым облаком уносил вдоль ущелья. — Комуз! Комуз! — отчаянно закричала Диля, по-детски веря еще в какое-то немыслимое чудо. Впереди, за мерцающим заслоном воды, и вправду послышалось звонкое ржанье. Водопад напором ветра выгнуло дугой, и под его искристым сводом Диля увидела Комуза. Ее друг стоял на обледенелой площадке живой и невредимый. Мокрая шерсть его потемнела и глянцевито лоснилась, будто покрытая ледяной коркой. Полусогнутые ноги вонзились в камень шипами подков. Выгнув назад шею, Комуз заливистым ржаньем звал Дилю к себе. И Диля поверила коню. Поверила, что их спасенье где-то там, впереди, что нужно только решиться. Навстречу бил пронзительный ветер, как дробью, начиненный брызгами воды. Зловеще рычала река в мглистой утробе пропасти. Ветер отдирал вцепившуюся в камень девочку, ставшую вдруг легкой, словно пушинка, и неуклюжей, как новорожденный верблюжонок. Самым страшным было оторвать руки от опоры и броситься под ревущий и бьющийся в корчах водопад… Полет над пропастью длился одно мгновенье. Но Диле показалось, будто летела она под обстрелом ледяных струй целую вечность. Слепая, оглохшая, она все же успела на лету вцепиться в развевающийся на ветру хвост Комуза. Конь пружинисто покачнулся и тотчас двинулся вперед, словно опасался, как бы Диля не вздумала забираться в седло. Передвигался он по краю пропасти с осмотрительностью канатоходца, низко, к самой тропе пригнув голову и врубая подковы в оледенелый камень. Одно стремя тихонько позвякивало, ударяясь о скалу, другое мерно раскачивалось над бездной. Диля зажмурилась, чтобы не смотреть вниз, где рычал в глубине бесноватый поток, клубилась сизая мгла, и бился ветер об острые ребра скал. Вдруг что-то яркое опалило глаза даже сквозь зажмуренные веки… Солнце! Оно обрушилось шквалом лучей сбоку через узкое ущелье. В черном оскале камней ослепительно синело небо. Светлый пар закурился в лучах над мокрой спиною Комуза. Конь всхрапнул и властно повлек Дилю по крутизне прямо к солнцу. Навстречу им по дну ущелья мчался напористый и шумливый ручей. Упираясь в камни копытами, Ко муз продвигался рывками все выше и выше. Если же не доставал до очередного камня, то принимался рубить подковою лед. Брызги и ледяные осколки летели тогда мимо Дили и молниеносно подхватывались потоком. Случалось, оскользнувшись, Диля всей тяжестью повисала на хвосте коня. Комуз каменел, терпеливо ожидая, пока неуклюжая его спутница поднимется на ноги. Только там, наверху, вытащив хозяйку на зеленую луговину, Комуз так резко рванулся от нее, что Диля чуть не упала — пальцы словно приросли к конскому хвосту. Над горами Тянь-Шаня мирно плыли белые облака, огромные, как материки. Их причудливые тени, темные посредине и размытые по краям, легко взбегали по зеленым кручам, перепархивали через каменистые гребни, синими чернильными кляксами текли по белизне снегов. А зияющая невдалеке пропасть по-прежнему клубилась туманом, будто затопленная до краев мрачной грозовой тучей. Диля не удержалась. Пошатываясь, она приблизилась к самому обрыву и погрозила дрожащим кулачком: — Что? Взяла? Вот тебе!.. Внезапно на нее навалилась необоримая усталость. Повалиться бы на ровную надежную землю, растянуться на солнечном пригреве и уснуть под нашептывание ветра! Но раньше необходимо разнуздать измученного Комуза, чтобы тот мог пощипать травку, стянуть мокрую одежду с окоченевшего тела и разложить для просушки на камнях, вылить воду из футляра бинокля. Диля еще раздумывала о том, как непомерно трудно будет проделать все это, когда Комуз вскинул голову и тихонько заржал, раздувая ноздри и глядя куда-то вверх, где за увалом, потемневшим от облачной тени, ярко, до рези в глазах, светились снега. Почудилось — что-то промелькнуло на гребне далекого косогора и скатившись вниз, растаяло в затененной лощине. «Козерог или архар», — лениво подумала Диля. Ее больше беспокоило сейчас, что никак не хотел отстегиваться разбухший в сырости ремешок на футляре бинокля. Из-за каменной гряды выметнулся всадник, в котором Диля почему-то не сразу угадала Шакира. Может быть, оттого, что не осталось в нем и следа былой молодцеватости. Вначале ей показалось — скачет не лихой джигит, а расслабленный немощный старик. И не соскочил Шакир с седла, а мешковато свалился на землю. И еще целую минуту не мог говорить, только жадно хватал ртом разреженный горный воздух. — К барсу в гости, значит, отправилась, ослица? — прохрипел он наконец, сжимая в щелки и без того узкие, с раскосиной глаза. — Потешился бы он над тобой, как над мышонком! Похрустел бы твоими косточками… Что тебе было наказано, дурочке? Заметила — вешка повалена, доложи! А ты что надумала? Он тяжело отделился от коня, сгреб ладонью пенные хлопья с его судорожно вздымавшихся боков, ослабил подпругу. — Ну, если такого скакуна загнал ради тебя… худо тебе придется, своевольница! Улар блестел от пота, словно выкупанный. Окровавленная пена набилась у оскаленного рта. И дышал он так трудно, будто непрестанно откашливал горячие, тугие, застревающие в горле комья. Шакир отстегнул от седла мешок и бросил поводья Диляре: — Води коня, пока не остынет. Пить не давать! Заодно и сама пообсохнешь. Ишь ведь вымочилась где-то, дочь шайтана! Хоть и ругался Шакир и сердито топорщил тонкие усики, но не скрылось от Дили — очень доволен ее дядя, что не успели они с Комузом добраться до самолова. А ведь совсем немного осталось. Отсюда, с высоты, хорошо видно, как синие волны лесов хлынули из долины, взбежали на склоны гор и расплескались по кручам зелеными каплями арчевника. Там вон, у скал, и сторожила стальную петлю злополучная низкорослая арча. Диле стало вдруг ужасно обидно, что не увидит она главного, ради чего, собственно, и увязалась с Шакиром в эти суровые края, чего ждала долгие годы — не увидит единоборства человека с барсом. Неужели напрасно вынесено столько лишений? Между тем Шакир уже изловил вяло сопротивлявшегося Комуза, взобрался в седло, бросив на колени мешок с ловческим снаряженьем. Диля, с трудом удерживая слезы обиды, потянула Улара за поводья. Измученный конь, вытянул шею, качнулся и наконец с трудом, будто успел прирасти к земле, тронулся с места. Шел он, пошатываясь, грузно шлепая копытами, и горячее шумное дыхание его обжигало Диляре шею. Диля и сама-то передвигалась, чуть живая от усталости. Постепенно к Улару стали возвращаться силы: тело его словно бы легчало, поступь становилась ровней, и поводья временами даже провисали. Тогда Диля принуждала себя идти чуточку побыстрей, потому что боялась упустить из вида Шакира. Она видела, Комуз вдруг заартачился под ним, выгнулся боком, засучил передними ногами, готовясь вскинуться на дыбки. Но Шакир, против обыкновения, даже камчой не вытянул упрямца: спешился, привязал коня к ближнему деревцу и стал поспешно вытряхивать что-то из мешка. Ружье он при этом держал наготове и поминутно озирался по сторонам. Вскоре взбунтовался и Улар. Теперь уже не Диля его, а он потянул ее обратно в гору. Определенно, конь почуял вблизи какую-то опасность. — Стой же, глупый! — Диля из последних сил упиралась ногами в землю. — Стой! Не тронет тебя барс. Не до того ему. Ей все же удалось захлестнуть поводья за прочную коряжину и завязать узлом. Через минуту она уже взбиралась на круто вздыбленный камень. Кажется, успела вовремя. С ружьем наперевес Шакир продирался в густых и перепутанных, как колючая проволока, кустах барбариса. Вокруг левой руки его змеей обвился стальной трос с петлей на конце. Ступал Шакир, будто по раскаленным угольям, готовый в любой миг шарахнуться назад, и не спускал глаз с камня, который торчал одиноко посреди низкорослого арчевника. Вскоре Диля узнала этот камень. Именно его выискивала она издали в бинокль. А вот и знакомая вёшка! Пожухлая арча валялась теперь у подножья камня, и ветер шевелил рыжие лохмы ее ветвей. Но ни барса, ни козерога, ни одной живой души не было возле поваленной вешки. Только истошно кричала сойка, перепархивая с ветки на ветку. Шакир остановился и, вскинув к плечу ружье, шарил дулами по кустам… Все произошло так внезапно, так молниеносно, что Диля не успела даже вскрикнуть. Кажется, Шакир вломился спиною в кусты раньше, чем колыхнулся вспарываемый воздух. В первое мгновенье ей почудилось: из каменной расщелины выплеснулся золотисто-дымчатый факел, у которого тотчас выросли четыре лапы, а сзади распустился длинный пушистый хвост. Полет барса оборвался столь же внезапно, как если бы он ударился в воздухе о невидимую стену. Бичом свистнул натянутый стальной трос, и барс, вывернувшись вокруг собственной лапы, грузно ударился о землю. Шакир засмеялся каким-то незнакомым дребезжащим смехом. — Хитер, шайтан! Ишь, ловко затаился. Знаем твои штучки! Не проведешь! Он выбрался из чащобы кустов и с ружьем наперевес, как бы прячась за черные дула, стал медленно, шаг за шагом, подступать к барсу. Зверь вздернул головой и, грозно рыча, потянулся ему навстречу. На передней лапе его горячо заалела кровь. Прыжок недешево обошелся пленнику: стальная петля сорвала порядочный лоскут его золотистой шкуры. — Изуродовался, шайтан! — зло прохрипел Шакир. — Заранее цену сбиваешь! Барс бесстрашно тянулся к дулам, упираясь в землю тремя здоровыми лапами. Тянулся с такой силой, что из-под когтей его выдавливалась рыхлыми буграми земля, густо прошитая белесыми корнями трав. Скрежетал, царапая по камню, предельно натянутый трос. Когда до ружья осталось совсем немного, барс вскинулся на дыбки, показав светлое брюхо, и со свистом рассек воздух свободной лапой. Трос басовито загудел. Внезапно всю неутоленную жажду мести барс опрокинул на бесчувственную сталь, которая причиняла ему столько страданий и не пускала сразиться с врагом. Дико рыча, он рвал зубами петлю на окровавленной лапе, грыз, потрясая мордой, пружинисто свившийся трос. — Клыки! Клыки поломаешь, образина! — испуганно заорал Шакир и ткнул барса ружьем в круто изогнутую шею. Тот развернулся с проворством спущенного курка, но успел лишь царапнуть когтями по стволам. Ружье тотчас спряталось, а вместо него перед самой мордой зверя заплясала еще одна пружинистая петля. Последовал новый такой же молниеносный удар, и барс вдруг попятился, держа лапу неестественно вытянутой. Шакир, словно споткнувшись, переступил следом за ним. Между зверем и человеком протянулась черная струна троса. Теперь барс мог упираться в землю только задними лапами. С минуту длилось роковое единоборство. Каждый напрягая все силы, старался подтащить противника к себе. Вдруг барс перестал сопротивляться и, разрубив тишину яростным рыком, метнулся к охотнику. Того будто ветром откинуло. На мгновенье обвисший трос тотчас снова выпрямился и замер, ловко захлестнутый вокруг корявой арчи. А барс так и остался лежать, приникший грудью к земле, с раскинутыми в стороны лапами. И уже сколько ни бился он, в ярости раздирая землю когтями, как ни извивался, как ни хлестал по воздуху своим роскошным хвостом, ничто уже не могло ему помочь. С новой петлей наготове Шакир подобрался сбоку и без большого труда заарканил обе задние ноги зверя. Теперь барсу уже не повернуться. Некоторое время он лежит неподвижно, оцепенелый, не понимая, что с ним произошло. Только ветер треплет его золотистую, в темных подпалинах шкуру, отчего она становится похожей на догорающий костер, в котором то темнеют, то вновь вспыхивают угли. — Эй, где ты там! — торжествующе крикнул Шакир. — Комуза гони сюда! Живо! Приказ мог относиться только к Диле, и она проворно спустилась из своего убежища. Комуз никак не хотел приближаться даже к связанному зверю: всхрапывал, приседал, пятился прочь. В зубах барса уже торчал кизиловый сук, а морда была накрест оплетена сыромятными ремнями. Зверь шевелил розовым языком, пытаясь вытолкнуть изо рта деревяшку, и натужно хрипел. — Он же задохнется! — жалостливо вскрикнула Диля. — И черт с ним! Пусть задыхается! — хрипло отозвался Шакир. Стоя на коленях, он связывал все четыре лапы барса воедино. — Держи коня лучше, жалельщица! Упусти только у меня! Комуз бряцал удилами и выкатывал, косясь на барса, темные, диковато посверкивающие глаза. Бедный Комуз! Сколько страха довелось еще ему испытать, пока водружали на его спину остервенело бьющегося барса! Но жестокие удары камчи хоть кого вынудят к смиренью. Барс оказался непомерно тяжелым. Когда Диля, спеша помочь Шакиру, подталкивала связанного пленника сзади, под рукой ее, тонувшей в шелковистой шкуре, подергивались тугие, горячие мышцы зверя. Погода начала портиться, едва они тронулись в обратный путь. Сползшая с ледника рыхлая туча погасила солнце, обдала холодной сыростью. В воздухе потерянно закружились снежинки. Комуза вел в поводу Шакир. Диля ехала на Уларе сзади. Туго привязанный на крупе лошади барс наконец утихомирился. Свисшая набок голова его безжизненно покачивалась, глаза словно остекленели. Временами Диле казалось, что барс уже мертв. Но стоило ей осторожно коснуться его тела, под ладонью тотчас оживали тугие мускулы. Небо хмурилось все больше. Отяжелевший снег уже не порхал, а с прямого налета лепился к спинам лошадей, примерзал к шкуре барса. На побелевшей от снега лапе барса ярко расцветала свежая рана. Содранная кожа свернулась трубкой, и из-под нее незатухающим алым родничком струилась кровь, окрашивая снег в зоревые тона. Вместе с хлопьями тающего снега кровь сползала на брюхо лошади и красными комьями шлепалась на раскисшую от сырости тропу. — Надо перевязку ему сделать, — сказала Диля. — Не то он умрет в дороге. Позади, над пропастью, раскатистым громом громыхнула лавина. Сдерживая испуганного Комуза за поводья, Шакир осмотрел рану на лапе барса и выругался: — Допрыгался, гад! Теперь самое малое сотню не доплатят на зообазе. Брак! Ветеринар, жила, еще вывих какой-нибудь припишет. Он потрогал веревки, стягивающие все четыре лапы зверя, придавил пальцем отодранный лоскус кожи. Барс зарычал и взметнулся с такой силой, что Комуз зашатался, шарахнулся испуганно. — С-стой, каналья! — закричал Шакир, повисая на поводьях. Диля услыхала хруст раздавливаемого дерева, и в тот же миг Улар, не подчиняясь больше удилам, помчал ее в снежную муть. Холодный ветер сразу сделался тугим и пронизывающим, а снежные хлопья обрели весомость и стремительность пули. Кто знает, чем бы это кончилось, если б не случайность. Диля выронила повод из левой руки и всей тяжестью навалилась на правый. Улар вывернул голову вправо, срезался на беспорядочные скачки, потом закружился на месте и наконец стал, всхрапывая и задышливо поводя боками. Когда Диля вернулась, барс лежал почему-то на земле и тянулся оскаленной пастью к Шакиру. А тот, удерживая одной рукой бунтующего Комуза, пытался рукояткой камчи вытянуть из-под барса обрывки сыромятного ремня. Как выяснилось, владыка гор раздавил зубами твердую кизиловую палку, и пришлось сбрасывать его наземь, пока он не перегрыз лошади шею. На этот раз Шакир свернул жгутом пук пружинистого стального троса и взнуздал им строптивого ирбиса. — Грызи теперь, сатана! Зубы поломаешь — сам будешь виноват. Зубов барс не поломал. Но что толку, если этими зубами он за целую неделю не изжевал ни кусочка мяса? Не повезло, ужасно не повезло Шакиру с последним барсом. Упрямый пленник объявил голодовку. Решил умереть. И то сказать, в такое ненастье жизнь даже на свободе сулит не много радостей… Два дня, пока они с драгоценной добычей спускались из высокогорья к кордону, дождь утихал только для того, чтобы уступить место мокрому снегу. Буйствовали мутные ручьи по расщелинам, громыхали обвалы. Можно подумать, природа мстила охотникам за похищенного барса, нарочно нагромождала на их пути одно препятствие за другим. Чудо еще, что невредимыми добрались они до дома. И все лишения оказались напрасны. Барс умирал в неволе. Жить за решеткой, вдали от родных гор, он не хотел. Не хотел есть дармовое, вялое, вымороженное на леднике мясо. Не захотел даже убить курицу, которую просунула ему в клетку Диля, равно страдая от жалости к пеструшке и к умирающему барсу. Гордый зверь только прижал уши и брезгливо замотал головой, когда ошалелая со страха курица взлетела ему на загривок. С отъездом Шакира Диля почти не отходила от клетки. Ей почему-то казалось, что барс не сможет, не посмеет умереть, пока слышит ее голос. И она разговаривала с пленником ласково и печально. По-прежнему пытаясь перехватить ускользающий взгляд его янтарных глаз, она рассказывала больному зверю о себе, о своих родителях, которые, едва повеет теплом, взваливают на плечи объемистые рюкзаки и уезжают в далекие края, потому что и отец и мать у Дили геологи. Рассказывала о своем родном городе, который особенно хорош весною, когда пламенеет в садах цветущий урюк, и даже вода в арыках становится алой от теплой метелицы лепестков. Когда улицы охвачены полыханьем тюльпанов, и женщины надевают такие цветастые платья, будто решили затмить радугу, влажно мерцающую над городским фонтаном. Барс слушал журчанье ее голоса, окаменело уставясь в даль, затканную плотной пряжей дождя, и думал свою нескончаемую звериную думу. Он встрепенулся только однажды, когда к вечеру второго дня заслышал вдали чавканье мокрой земли под копытами лошадей. Барс бросился к решетке, еще издали учуяв запах Шакира, но тотчас обессиленно сполз на соломенную подстилку. Только когти проскрежетали по ржавым прутьям. Приехавший доктор, совсем еще молодой и не по-южному бледный, долго стоял перед клеткой, пощипывая рыжую бородку. С отброшенного назад капюшона дождевые капли сбегали на рюкзак, который он так и не сбросил с плеч. Чтобы не возбуждать зверя, Шакир не подходил к навесу, ждал заключения доктора в сенях. — Бесполезно! — хмуро обронил доктор, отвечая то ли своим раздумьям, то ли на вопрошающий Дилин взгляд. — Что бесполезно? — живо соскочил с крыльца Шакир. Барс кинулся навстречу ему, рыча, распластался по решетке. Ослабевшие лапы его прогибались и дрожали, едва удерживая худое, как бы сдавленное с боков тело. — Все бесполезно! — сердито повторил доктор. — Ехали зря, зря лошадей мучали. Ему, — доктор бесстрашно просунул руку между прутьями решетки и провел ладонью по белесому, втянутому животу барса, — ему уже ничем не поможешь. Абсцесс! Нужна фиксационная клетка, чтобы операцию сделать, уколы нужны. Кроме того, чистота, конечно, больничная, не как у вас здесь. В город везти его в таком состоянии глупо — погибнет в пути. Да и машина никакая не пройдет сюда. Сами видели, что за дороги… — На кой черт нам какая-то фикционная клетка? — вскричал Шакир. — Хотите я эту тварюгу свяжу сейчас тросами, как котенка. И держать буду так, что не шелохнется. Режьте его, хоть на куски! Колите! Что угодно с ним делайте… Ведь три недели выслеживал его, шайтана. Барана для него зарезали. Все, значит, впустую. Убытки кто мне вернет, спрашиваю? — «Убытки, убытки»! — передразнил доктор. — Какой смысл мучить животное? Если он вторую неделю отвергает пищу, значит, предпочел смерть неволе. Тут уж никакие операции, никакие уколы не помогут. А чем, скажите, смерть от гангрены хуже голодной смерти? Барс тяжело осел на пол, и рычанье его больше походило на жалобный стон, чем на угрозу. — Все-таки помогите ему, доктор! — взмолилась Диля. — Не надо его связывать. Когда я ему рассказываю, он лежит совсем смирно. Неужели ничем нельзя ему помочь? Доктор хотел погладить Дилю по голове, но, взглянув на грязную свою руку с темным рубцом от поводьев, только вздохнул и полез в карман за сигаретами. — Помочь бы еще можно, — сказал он, выбирая из мятых сигарет ту, что поцелее. — Можно помочь. Только ведь это убыточно будет для товарища зверолова. — А что нужно? — оживился Шакир. — Лекарства купить? Пожалуйста! — Он с готовностью похлопал себя по карману. — Вам приплатить за услуги? Говорите, сколько! — Мне ничего не надо! — сердито отмахнулся доктор. — И лекарство, какое нужно нашему больному, за деньги не купишь. — Что ж это за штука? — усомнился Шакир. — За деньги все можно достать! — Кроме, разве, свободы, — возразил доктор. — То-есть… Что вы предлагаете? — Предлагаю единственное, что может спасти этого прекрасного зверя. Выпустить его на свободу. Да, только так! Я не оговорился: вернуть ему свободу. Возродится у него жажда жизни, барс и сам сумеет вылечиться в горах. Там вся природная аптека в его распоряжении. Разыщет нужные травы. Потребуется, и гнойник вскроет себе сам. Клыками. И массаж языком сделает. И ванну охлаждающую — в горном ручье… Главное, чтобы жить ему снова захотелось. Без этого желанья ничто ему не поможет. — Ну, уж это дудки! — возмутился Шакир. — Сами полазьте-ка за ним целый месяц по горам, изловите, свяжите, в дороге с ним помучайтесь, а потом отпускайте к аллаху! Чужим-то добром легко распоряжаться. — По-вашему, пусть лучше сдохнет? — Пусть дохнет! — Шакир нацелился грязным каблуком в голову барса. — У, образина упрямая! Пристрелю завтра. Утром же прикончу! Дадут тридцатку за шкуру, все-таки не совсем задарма валандался в ним! Доктор придвинулся к решетке, как бы готовясь защищать больного зверя. — Стрелять его не имеете права! Разрешение давалось вам на отлов, не на отстрел. Отстрел барсов давно уже запрещен, вы знаете. — Рассыпавшаяся у него в руках, так и не прикуренная сигарета полетела наземь. — А выпустите зверя, барана я вам оплачу, тридцать рублей вышлю из своей зарплаты. С собой только нет денег, — сказал доктор. — Можете вы мне поверить до получки? — Пошли вы со своей тридцаткой! — Шакир размашисто зашагал к крыльцу. — Привез, называется, лекаря! На свою шею. Варе тотчас перестал рычать, упал на живот и закрыл в изнеможении глаза. — Значит, он все-таки умрет? — испуганно спросила Диля у доктора. — Обязательно умрет? Ответить доктор не успел: из дома, так и не сняв свой дорожный плащ, выбежал, топоча по крыльцу сапогами, Шакир и стал отвязывать Комуза. Усталый конь вскинул понуро склоненную голову и попятился от сердитого хозяина. — К Ибрагиму съезжу! — крикнул Шакир Диляре. — Покормишь тут лекаря. И лошадь его тоже. Ибрагим, кузнец из ближнего кишлака, отливал для Шакира жаканы — свинцовые пули, годные хоть и против медведя. Не за тем ли отправился к нему Шакир сейчас? А, может быть, просто не хотел ночевать под одной крышей с доктором? Как бы то ни было, к ночи он не вернулся. В черные окна стучался ветер, заставляя вздрагивать и вытягиваться лоскуток пламени в керосиновой лампе. Диля угощала доктора крепким зеленым чаем с диким медом и слушала его рассказы про бароов. Как ни странно, доктор знал о них даже больше, чем Шакир. Так, например, Диля впервые узнала от доктора, что барсы полезны. Оказывается, добычей их становятся чаще всего больные, малоподвижные козероги, которые могли бы заразить все стадо. — Как знать, — говорил доктор, — возможно, и туры в горах стали редкостью не только из-за пули охотников, но также и оттого, что перевели барсов. Зоологи опасаются, как бы этот красивейший из хищников скоро вовсе не исчез с лица земли. Во сне Диля снова увидела горы. Светились на неприступных вершинах снега, звенели в мягких лугах хрустально-прозрачные ручьи, а плывущие в небе облака были огромны и причудливы, как материки. По склону горы, чуть прихрамывая, поднимался барс и вынюхивал в зарослях арчевника спасительные для него чудодейственные травы. Проснулась Диля на рассвете. Доктор уже собирался в путь. Диля проводила гостя до ручья и долго смотрела вслед и махала рукой, когда всадник оборачивался. Впервые за долгие дни ненастья над горами расцветала оранжевая заря, а в лесу несмело перекликались совсем было умолкнувшие птицы. Барс не повернул головы, даже не повел глазом, когда Диля приблизилась к решетке. Отрешенно, будто уже из другого мира, смотрел он, как над горами, сбросившими наконец мрачную чадру облаков, разливается ласковый свет зари, как синие туманы всплывают, лениво клубясь, из долины и текут вверх, затопляя леса на склонах. Барс даже не шевельнулся, когда взошло долгожданное солнце, и лучи его зажгли холодный пожар снегов на вершинах, и каждую каплю росы обратили в сверкающий алмаз. Все это вершилось в мире, уже чуждом для барса, в мире, с которым он скоро должен был расстаться навсегда. — Ты уже и солнышку не радуешься, ирбис? — печально спросила Диля. Она заметила — ночью барс не притронулся даже к воде в поилке. — Что же мне с тобой делать, ирбис? Диля задумалась, опершись на решетку и чувствуя, как мертвящий холод металла ползет от руки к самому сердцу. Потом торопливо, словно боялась, что не хватит решимости, принялась раскручивать ржавую проволоку на засове клетки… Теперь, если поднатужиться, можно отодвинуть вбок массивную дверь. Сердце пичужкой забилось в груди, когда заскрипел ржавый железный полоз. Из клетки дохнуло сырой затхлостью хлева. На землю вместе с соломой выпал клок длинной золотистой шерсти. Диля отпрянула, не сомневаясь, что барс тотчас воспользуется лазейкой… Но тот даже не обернулся. По-прежнему безучастно смотрел он на разлинованные решеткой синие, со снеговой каймою горы, на перья розовых облаков в чистейшем, отмытом до сверкающей голубизны небе. Смотрел и не шевелился. — Иди же, ирбис! — негромко поторопила Диля. — Ты свободен! Барс лишь недовольно прижал уши. Он хотел, чтобы в последний сон его проводили привычные и отрадные звуки: ровный шелестящий шум далекого водопада, бульканье говорливого ручья, что скакал по каменистому ложу прямо за оградой, воркованье лесного голубя на ближнем дереве. — Скорей же, ирбис! — забеспокоилась Диля. — Не то вернется Шакир… Барс не шевельнулся. Юркий воробей влетел в открытую клетку, поклевал что-то в соломе и вылетел с жизнерадостным чириканьем. Диле показалось, где-то вдалеке, за поворотом, цокнули по камню конские копыта. — Послушай, ирбис… Ну, посмотри же на меня! Она просунула руку меж прутьями решетки и, помедлив, положила-ее на широкую шелковистую лапу. Барс всколыхнулся всем поим большим телом, удивленно посмотрел на тонкую детскую ручонку, потянулся к ней мордой. Диля вся напряглась, чтобы превозмочь страх и не отдернуть ладошку. Но барс лишь обнюхал ее пальцы, лизнул их сухим горячим языком. Это доброе прикосновенье окончательно растрогало Дилю. Уже безо всякой опаски она доотка-иа оттолкнула дверцу клетки и позвала, протягивая к пленнику руки. — Иди ко мне, ирбис! Пожалуйста! Иди, хороший… Луч солнца прорвался в клетку, засверкал, заискрился в соломенной подстилке. Барс вздрогнул, будто пронизанный электрическим током, поднялся и, держа на весу больную лапу, заковылял навстречу солнцу. Прежде чем выбраться наружу, он несколько мгновений простоял, позолоченный солнцем, на пороге клетки, упиваясь благоуханьем лета. Кончик хвоста его оживленно задергался, худое тело напружинилось, словно перед прыжком, в потухших глазах снова зарделся живой огонек. По-кошачьи мягко барс соскользнул на землю, присел, молниеносно и зорко оглянувшись во все стороны. Потом метнулся через двор, одним прыжком взлетел на пирамиду бревен, приваленных к забору, еще раз оглянулся и плавно, не перевалился, а словно бы перетёк через забор в заросли барбариса. С минуту его вовсе не было видно, и только забравшись на чердачную лесенку, Диля заметила уже далеко, на противоположном склоне горы, его золотистое тело, то угасавшее в тени, то пламенно попыхивающее на солнце. Прихрамывая, барс поднимался все выше и выше, будто его неудержимо влекло к себе чистое свеченье снегов на вершинах. — Прощай! — крикнула Диля. — Живи, ирбис! Она так увлеклась, что даже не заметила, когда подъехал Шакир. Не слезая с седла, он также, прищурясь, смотрел вслед удалявшемуся барсу. — А ведь выживет, пожалуй, шайтан! — проворчал он. — Не соврал чертов лекарь… ПОВЕСТЬ О РЫЖИХ НЕПОСЕДАХ Трое крохотных зверюшек, если они пищат беспрерывно вторые сутки, хоть кого выгонят из квартиры. В тот ветреный, не по-весеннему холодный вечер я долго бродил вокруг дачного поселка. И почти на каждой тропинке, ведущей в лес, встречали меня необычные воззвания. «Белок убивать нельзя!» «Не убивайте белок! Сейчас у них дети». Написаны призывы детской рукой. Каждая буква старательно обведена цветными карандашами. Тетрадные листки в косую линейку белели на заборах, флажками щелкали на кустах орешника или прижимаемые ветром плотно облегали морщинистые стволы сосен. Мне нетрудно догадаться, кто развесил эти листки. Вчера на глазах у моих юных друзей — Илюши и Николая — погибла наша белка. Какой-то праздношатающийся оболтус подстрелил ее просто так, ради забавы: ведь в эту пору белки линяют, и шкурки их не имеют никакой цены. Горе-охотник еще пытался отстаивать свое право убивать. — «Где написано, что белок в лесу стрелять нельзя? — орал он, наступая на мальчишек. — Покажите, где это написано!» Теперь ему, как говорится, крыть нечем: категорические призывы развешены повсюду… Только нашей белочки им уже не вернуть. Не помогут они и ее осиротевшим детенышам, что пищат сейчас у меня под столом в картонной коробке из-под ботинок. Илюша с Николаем принесли мне их вчера в фуражке. — Вот… Не едят ничего. Может, у вас получится… У Илюшки глаза на мокром месте, не глаза — голубые озера. Николай же, как всегда, выдерживал характер, не плакал, только вздыхал порывисто, да желвачки вздувались на скулах. Левое ухо у него подозрительно вспухло — то ли ушибся, когда на дерево за бельчатами лазил, то ли стычка с охотником не одним разговором завершилась. Бельчат на воспитание приносят нам не каждый день, и вид у меня, наверно, был немножко растерянный, потому что Николай укоризненно заметил: — Все мы ведь виноваты — приучили свою белку людей не бояться. Вот она и подпустила того… с ружьем. Что верно, то верно — гулять мы зачастую отправлялись втроем и белку в лесу приручали тоже все трое. Поначалу она дичилась нас, пряталась в густой хвое, сердито цокала на незваных гостей и даже швырялась сверху еловыми шишками. Потом все же привыкла, стала охотно подбирать гостинцы, которые мы оставляли для нее под деревом. Может быть, она и от охотника ждала кедровых орешков и подсолнухов? В последнее время у рыженькой непоседы хлопот было по горло: из сучьев и мха ладила гнездо для будущего потомства. А недавно в развилке сосны мы услышали писк новорожденных. В тот же день мои юннаты завели «Дневник наблюдений». И кто знает, сколько важных открытий могло бы быть в нем увековечено, если б не этот шальной выстрел. Вначале мы попытались переложить обязанности кормилицы на кошку. Разыскали в поселке такую, у которой котята недавно вывелись, уговорили ее хозяйку. Кормящая кошка усыновит кого угодно, будь то даже медвежонок, лишь бы от него котятами пахло. А вот котятам вовсе не понравилось, что их старательно перемешивают с лесными дикарями, и они отчаянным писком призывали родительницу на помощь. Грузная, тигровой окраски мама-кошка орала в сенях до хрипоты, драла когтями обивку на двери. Потом вдруг умолкла и вскоре пожаловала к нам через открытую форточку. В два прыжка оказалась мамаша возле своих детенышей… Нет, ее не проведешь! Кошка внезапно ощетинилась, заурчала и, схватив за шиворот одного бельчонка, поволокла его под кровать. Николай на четвереньках — за ней, и под кроватью началась жуткая возня. Я поспешил изъять двух оставшихся бельчат из кошачьего семейства. Скоро вылез запыхавшийся и пыльный Николай. Он подал мне третьего. В том месте, где кошка укусила бельчонка за шкурку, выступила капелька крови. Итак, рыжие подкидыши снова водворились в моей комнате и пуще прежнего надрывались жалобным писком. Все сложные обязанности мамы-белки ложились отныне на меня. Прежде всего, я отправился к соседям за молоком. Ради исключительного случая козу подоили вне расписания, и я принес домой полстакана теплого парного молока. Но самое трудное только еще начиналось. Лакать из блюдечка бельчата отказались сразу же и наотрез. Уж как только я ни ухищрялся! Мазал им губы молоком, приспосабливал для кормления бумажный кулечек, тыкал их мордочками в блюдце. Бельчата чихали, фыркали, корчились от удушья, но не проглотили ни капли. Тогда я взял одного бельчонка, перевернул его на спинку и стал пипеткой закапывать молоко в ротик. Не помогло! Зверек бился у меня в руках так отчаянно, будто его собирались отравить, кашлял, захлебывался, извивался. Во время этой канительной процедуры каждый из бельчат успел искупаться в блюдце. Мокрые, они мелко дрожали от холода. Пришлось снимать с них молоко промокашкой и сушить каждого в отдельности над электрической плиткой. Высушенных бельчат я пустил погулять по одеялу в надежде, что после моциона у них появится аппетит. Вид у сирот был самый жалкий. Шерстка, рыженькая на боках и белая на брюшке была еще короткой и редкой. Хвостики не толще карандаша, ничего похожего на роскошные пышные хвосты их взрослых сородичей. Глаза большие, выпуклые, но невыразительные и мутные, как болотная водица. Бельчата расползлись по одеялу с жалобным писком, искали мать. Они неуклюже тыкались тупыми носами в подушку, сборили наволочку своими длинными пальчиками. За одним не доглядел — он свалился с кровати, ударился мордочкой о пол и задрожал, как ребенок, закатившийся в беззвучном крике, широко открывая роток. Я сложил рыжих приемышей в коробку, прикрыл сверху ватой и отправился в аптеку. Соски? Для белок?! — удивилась дежурная. — Впервые слышу. И приспособить не знаю что. Намочите в молоке жгутик из ватки… В крайнем случае, везите в ветлечебницу, там им сделают укол, усыпят. Дома меня встретил все тот же надрывный, выматывающий нервы стон. Рыжие подкидыши возились в своей коробке, скребли по стенкам, искали мать. Этот стон ничем не давал заняться. Книги, рукописи — все лежало напритронутым. О, как я ненавидел того оболтуса, что убил белку-мать! Заснуть удалось лишь с ватными тампонами в ушах. И снился лис какой-то безалаберный сон: будто рыжие мои подкидыши расползлись по комнате и пожирают все, что попадется — один грызет к углу мой туфель, второй обдирает обои со стены, у третьего хрустит пл зубах фарфоровая чашка. На рассвете меня разбудил знакомый писк. К этому времени бельчата ослабли настолько, что и пищать-то стали как-то безучастно, будто исполняли нудную обязанность. Третий день без пищи! Я снова сходил за парным молоком, скрутил тугой жгутик из ваты, намочил его… Признаться, никакой надежды на успех у меня у нее не было, когда я достал из коробки самого непоседливого и крикливого бельчонка. И вот… То ли новый способ оказался правильным, то ли неимоверный голод пробудил в бельчонке инстинкт самосохранения — не знаю, но только он начал есть. Да еще как! Стоило мне вытащить у него изо рта жгутик, чтобы намочить его снова, малыш судорожно задрожал и прямо-таки с остервенением устремился за соской. Он проглатывал одну порцию молока за другой и тянулся еще и еще. Милый зверек! Сколько радости доставил он мне своей жадностью! Накормить второго тоже удалось без особых усилий. С третьим же пришлось повозиться. Он лежал на подстилке совсем без движения, с покрытыми глазами: собрался умирать. В конце концов, и он принялся вяло мусолить самодельную соску, хотя поначалу захлебнулся, отрывисто кашлял и чихал, брызгая молоком. Сытые бельчата тотчас заснули. Блаженная тишина, от которой я успел уже отвыкнуть, снова воцарилась в комнате. С этого дня все пошло на лад. Стоило только напоить бельчат подслащенным козьим молоком, они сразу же утихали и, если не укладывались поспать, сгрудившись в углу коробки, то преспокойно разгуливали на моем одеяле. Ежедневно после школы стали являться Илюша с Николаем. Приносили «Дневник наблюдений» и делали в нем мудрые записи вроде следующих: «…24 апреля. Бельчата ужасно быстро растут. Длина от носика до конца хвостика у двух по 12 сантиметров, а у третьего — 14 даже сантиметров. Они уже цепляются за пальцы, начинают играть. Коготки на лапках темно-коричневые, длинные, загнутые и блестящие, как наманикюренные». «…2 мая. Они становятся просто даже очень хорошенькие. Глазки теперь блестят, стали умненькие. Шерстка густая и гладкая. Кушают белый хлеб, смоченный в молоке, слизывают сырое яйцо с ложечки. Бегают! Лазят по штанам и рубашке до самой головы». (Почерк в обоих записях Илюшин). А зверушки наши, в самом деле, росли, как на дрожжах, и хорошели день ото дня. Они уже самостоятельно лакали из блюдечка, ловко работая розовыми язычками. Одного молока им становилось недостаточно. Я подкармливал малышей сухим компотом и ядрышками из урюка. Получив по ядрышку, бельчата садились столбиком спиной друг к другу и цепкими передними лапками ловко вращали сладкое зернышко, стесывая один слой за другим острыми зубками. Коробку они теперь оставили окончательно. Целый день носились по комнате друг за другом и творили страшный беспорядок. Жизнь их стала настолько занимательной, что я по примеру моих школяров решил завести свой дневник наблюдений. Вот некоторые записи оттуда. «8 мая. Сегодня после небольших споров мы с ребятами дали имена каждому бельчонку. Самого крупного, у которого по спинке тянется темно-бурая полоска, мы назвали Буяном, так как именно он затевает самые шумные игры. Самочку с чистым белым ошейничком решили звать Любой, а другую, которая избегала резвых игр — Соней. Теперь бельчата и по внешнему виду похожи на взрослых сородичей. У них такие же пушистые хвосты, мягкая лоснящаяся шубка, на бархатных ушах отрастают темные кисточки. Все трое безукоризненные чистюли. Туалетом занимаются ежечасно. Сидя на задних лапах, вылизывают вначале шерстку там, где могут достать языком, а затем довершают туалет смоченной ладошкой. Хвосты прилежно расчесывают коготками. Стоит их погладить, они по-кошачьи выгибают спинки. Меню их становится богаче: молоко, хлеб, печенье, орехи, семечки из еловых шишек, сырые яйца. Сегодня впервые лакомились свежей травкой. 17 мая. С каждым днем игры моих рыжих бесенят становятся живее и азартней. Начинает всегда Буян. Он поминутно наскакивает на Любу и Соню, раззадоривает их и пускается наутек. По полу они почти не бегают, а летают по комнате: со стола на полку, с полки на шкаф, со шкафа на оконную занавеску, оттуда на картину. Голова идет кругом! Прыжки настолько легки, грациозны, что не любоваться ими невозможно… Вот и сейчас мелькают надо мной их белые брюшки. Буян только прикасается лапами к опоре и — в полет! Непостижимая легкость! Люба почти не уступает ему ни в быстроте, ни в ловкости. Соня же иногда срывается и, распушив хвост, который служит ей в этих случаях парашютом, по крутой параболе приземляется на пол. Если я оказался посреди комнаты, зверушки не гнушаются воспользоваться моей головой, как добавочной стартовой площадкой. Иногда они гоняются друг за другом по моим брюкам и пиджаку, причем, обязательно по винтовой линии, как:)То делают взрослые белки, спасаясь от преследования. Прикрикнешь на рыжих бесенят, они замирают и с удивлением разглядывают меня, словно впервые заметили мое существование. Но долго сердиться на этих сорванцов нельзя. Я сажусь писать. Люба тотчас вспрыгивает ко мне на плечо и лапками старательно расчесывает мне волосы на затылке. Затем она перебирается к щеке и, тихонько посапывая, лижет мое ухо. Вдруг шевелящийся конец ручки привлекает ее внимание. Проказница спускается ниже и норовит лапой поймать этот конец. В конце концов, ей это удается, а у меня по листу прочеркивается кривая линия. Я сталкиваю белочку с плеча, она с недовольным урчанием ныряет ко мне в карман, где иногда можно найти кое-что вкусное. 21 мая. Наигравшись вволю, мои приемыши обычно ложатся спать. Днем они почивают под подушкой, а на ночь перебираются ко мне под одеяло, причем стараются протиснуться ко мне под бок, где потеплее. Боясь раздавить малышей, я отодвигаюсь. Они снова подползают под меня, сгоняя на самый край кровати. Сегодня ночью я даже свалился на пол. Пора положить этому конец! Сонных бельчат я перекладываю в ящик и прикрываю толстой доской. «Спокойной ночи, малыши!» Но из-под доски сейчас же раздается такой жалобный писк и такое уморительно-грозное цоканье, что заснуть мне никак не удается. Повалявшись с полчаса, я открываю ящик, и довольные зверушки мгновенно забираются под одеяло. 23 мая. Учительница биологии попросила показать ее семиклассникам бельчат: грызунов изучали, а из наглядных пособий — только рисунки в учебнике зоологии. И вот отправляюсь, сунув в карман Соню, как самую спокойную из моих питомцев. Идти до школы лесом. Соня поминутно высовывала из кармана головку, вертелась во все стороны, втягивала в себя весенний воздух, пахнущий прелыми листьями и свежей зеленью, возбужденно цокала. Выскочила она из кармана только в учительской, решив, по-видимому, что пришли домой. И вдруг — незнакомая обстановка, масса новых людей, шумный говор. Белочка в испуге заметалась по комнате, юркнула под книжный шкаф. Выдворить ее оттуда помогла мне уборщица. При виде половой щетки Соня выскочила, проворно взлетела по моим брюкам и скрылась в кармане. На дружный хохот учителей она отозвалась недовольным цоканьем, не высовываясь, однако, наружу. А вот в классе Соня вела себя вполне прилично. Она взяла у меня с ладони несколько миндальных ядрышек, запихала их сначала за щеку, потом спрыгнула на классный журнал, вытряхнула весь запас на обложку и, усевшись столбиком, стала демонстрировать притихшим ученикам, как кушают благовоспитанные белочки. На задней парте кто-то фыркнул. Белочка поспешно прячет свое богатство за щеку и спешит в спасительный карман. Начинаю рассказывать ученикам о жизни белок на воле. Ребят удивляет необычайная цепкость беличьих лапок. Объясняю, что эта способность развилась у белок на протяжении многих тысячелетий благодаря их жизни на деревьях. Слишком много врагов у белки на земле, и с высоты она спускается только в исключительных случаях: пособирать грибы, которые она засушивает на сучках, орехи или спелые желуди. Все это прячется в укромных кладовых — под корнями, в дуплах старых деревьев. Ну, а главный корм белок зимой, их, так сказать, хлеб насущный — это семена еловых шишек, которые можно добыть не спускаясь на землю. Беда только, что урожай еловых шишек бывает не ежегодно и не повсеместно. Голод вынуждает подчас белок пускаться в длительные и опасные странствия. Не легко найти лес со свежими шишками. В пути приходится преодолевать нескончаемые пространства полей, переплывать широкие реки. Только достигнув леса, белки снова чувствуют себя в относительной безопасности. Длинные и сильные задние ноги позволяют им делать прыжки до пяти метров в длину. Причем во время прыжка белки могут даже изменять направление в воздухе. Руль поворота в этом случае им с успехом заменяет пушистый хвост. Он же сходит и за парашют, когда белка, спасаясь от своего злейшего врага — куницы, бросается с вершины высокого дерева на землю. Тем же хвостом удобно укрываться, как одеялом, во время сна. На прощанье ребята просят еще раз показать им бельчонка. Соня успела заснуть у меня в кармане и недовольно ворчит, когда я вытаскиваю ее на свет. Так спящей я и принес ее домой. 27 мая. Бельчата становятся необычайно любопытными. Я, конечно, знаю, что это инстинкт самосохранения диктует им: «Исследуйте, изучайте мир, в котором живете!» Но уж больно варварские методы исследования у моих сорванцов. Вначале каждая вещь обнюхивается — тщательно, со всех сторон, затем пробуется на вкус, на твердость и, в заключение, на вес — можно ли предмет поднять передними лапами или, по крайней мере, подвинуть его на край стола и «кинуть вниз. В результате такого «исследования» разбиты две чашки, блюдце, флакон одеколона, обгрызан футляр для скрипки и уголок мандолины. А сегодня у меня пропали наручные часы. Подозрение падало на бельчат. Блестящие предметы вообще очень нравятся моим малышам, но часы — в особенности. Потому что они не только блестят, но вдобавок еще и тикают. Когда часы у меня на руке, их тиканье белочек не; удивляет. Они, видимо, уверены, что это я сам так тикаю. Но стоит мне выложить часы на стол, вокруг них начинают тотчас же мелькать пушистые хвостики и раздается возбужденное цоканье. Утром, отправляясь в магазин, я оставил часы на столе. Вернулся — их и след простыл. Искал повсюду, напрасно. Тогда я в сердцах откинул подушку на кровати. Все три бельчонка спали под ней, сбившись в комок. — Куда дели часы, белопузые? — напустился я на них. — Вот оборву вам кисточки на ушах, чтобы не хватали! Бельчата повыгнули спинки, потягиваясь после сна, потом пораспрямляли поочередно лапки и наконец уставились на меня с самым невинным выражением: «Что, мол, за часы? Не брали мы никаких часов! Очень нам нужно!» Однако пропажа оказалась все же делом их цепких лапок. Вечером я обнаружил часы в собственном ботинке под кроватью. 5 июня. У Илюши с Колей начались каникулы, и бельчат они навещают теперь каждый день. Ежедневно пополняется новыми записями их «Журнал наблюдений». И до чего же разумными, сознательными преподносятся в этих записях поступки бельчат! А зверьки, по-моему, просто проказники — больше ничего. Сегодня, например, меня не было дома часа четыре. Открываю дверь и… о, ужас! Не землетрясение ли здесь происходило? Все книги с полки сброшены на пол и валяются среди осколков разбитого графина. Тушь на столе разлита. Черными следами испещрена не только скатерть, но и розовое покрывало на кровати. Даже на оконной занавеске отпечатаны маленькие лапки. Порезвились рыжие разбойнички, ничего не скажешь. Устали, конечно, и спят безмятежно под подушкой в громадной черной кляксе. — Хватит! — решил я. — Выкормил вас на свою шею. Теперь извольте сами добывать себе корм в поте лица. В лес! И никаких больше снисхождений! Сонных бельчат я рассовал по объемистым карманам своей куртки, унес подальше в лес. Пустил на зеленую травку. — Бегите, куда хотите! Да здравствует свобода! Мои белочки тревожно зацокали, пометались по полянке и быстро вознеслись на высоченную сосну. Они и там трещали, как сороки, прыгая с ветки на ветку. Все ново, незнакомо! На меня даже и не взглянули с высоты. Я полюбовался на их радость и, поминутно оглядываясь, тихонько стал отступать к дому. На душе было как-то неуютно. «Вот ведь — заботился, — думал я, — сколько трудов на них потратил, они же и не попрощались даже… А как тихо будет теперь в моей квартире. И одиноко…» Размышления мои прервало зловещее карканье. Над лесом, выцеливая добычу, пролетела взъерошенная ворона и села на то самое дерево, куда забрались мои питомцы. Сердце у меня неприятно защемило. Как бы не натворила беды эта хищница моим малышам. Они ведь еще такие неопытные! Я сделал несколько шагов назад. Неожиданно в траве замелькал рыженький комочек. Соня со всех ног мчалась ко мне навстречу. Она с разбега взлетела по моим брюкам и юркнула в карман. За ней поспешила в надежное убежище Люба, только та с перепугу залезла ко мне за пазуху. Наконец и Буян с тревожным фырканьем и цоканьем оказался возле. Над головой опять прокаркала ворона. Ну, нет! Теперь здесь тебе не пообедать, вещунья! Конечно, я был рад возвращению своих питомцев, но не удержался все же от нотации: «Вот, видите, — сказал я рыжим проказникам, которые еще нервно возились в кармане, — видите, как страшно маленьким зверушкам в лесу! У меня же вам было сытно и безопасно. А вы не цените этого — шалите!» В тот же день я раздобыл большой деревянный ящик, проволочную сетку и начал строить просторную высокую клетку. Бельчата принимали в работе самое деятельное участие. Они вертелись среди досок, шуршали стружками, рассыпали гвозди, заскакивали раньше времени в ящик и обнюхивали там каждый сучок. Но вот клетка готова. В середине я укрепил большой сосновый сук, чтобы у бельчат пахло лесом и было на чем упражняться в лазании, на пол постелил сена и пригласил все шустрое семейство на новоселье. Вначале новое жилище им очень понравилось. Бельчата стали носиться друг за другом по суку, перепрыгивали на сетку, с нее ловко кидались на стенку, потом опять на сук. Даже по потолку изловчились бегать, бесенята. Я торжествовал: теперь в комнате будет порядок!.. Но не тут-то было! Уже через полчаса бельчатам снова захотелось на волю. Все трое висели на сетке и не сводили с меня умоляющих глаз: «Выпусти, мол! Не будь тюремщиком!» Сердце все же не камень. И вот рыжие разбойники опять на свободе. «Убирай, хозяин, подальше все бьющееся! Прячь рукописи! Занавешивай полку!» 11 июня. У моих бельчат появился враг. Враг кровожадный, лютый, совершенно недоступный чувству сострадания. У него широкая грудь, сильные мускулистые лапы и на редкость широкая пасть, из которой свисает длинный мокрый язык. Зовут его Рамсом. Он обязан был караулить дачу одного семейства, переселившегося на днях в наш лесной поселок, но предпочитает бегать по лесу без намордника. На ошейнике его позвякивают три звенышка оборванной цепи. С того дня, когда бельчата добровольно вернулись из леса в мои широкие карманы, я стал частенько выносить их порезвиться на волю. Обычно они сразу же устремляются на деревья и носятся там по вершинам. А я пристраиваюсь на траве читать книгу. Я рассуждал так: если зверькам воля дороже — пускай остаются в лесу. Ну, а решили вернуться — милости просим! В самом деле, мои питомцы каждый раз натыкались в лесу на что-то страшное и стремглав летели ко мне. Я уносил их домой, где они быстро успокаивались. Сегодня, едва белочки успели скрыться в спасительные карманы, передо мною оказался Рамс. Буянчик, чувствуя себя в безопасности, высунул голову наружу и процокал что-то по адресу пса, надо думать, не очень лестное, потому что Рамс так и рванулся к карману. Буян, конечно, мгновенно скрылся, мне же пришлось ногой отбиваться от нахальной собаки. 27 июня. Илюша с Колей увлеклись дрессировкой. Скрутили кольцо из ивового прута и, приманивая бельчат лакомствами, вынуждают их прыгать сквозь этот незамысловатый снаряд. Теперь в комнате только и слышно: «Але! Гоп!.. Еще разик — Гоп!.. И еще разок! Не ленись, Соня!» Дело, кажется, идет на лад. За три дня бельчата приноровились прыгать в кольцо, даже не видя лакомства. Но терпения у зверьков хватает ненадолго. Буян самый способный в дрессировке, но зато и самый нетерпеливый: прыгнет раза три и убегает. А Любочка с Соней за ним: он у них всем верховодит. При каждой неудаче ребята заново перелистывают книгу Дурова, сосредоточенно выискивая в ней совет, как воспитать терпение у четвероногих учеников. 15 июля. Случилось это на протяжении всего одной недели. В последние дни я ничего не записывал в свой дневник и даже забыл про него. Кто бы мог предположить, что к маленьким зверушкам можно так привязаться! …Первой погибла Соня. Прежде чем выпустить бельчат на прогулку, я внимательно огляделся. Рамса нигде не было. Тогда я извлек из кармана Буянчика, поднес его к стволу сосны. Он прыгнул на высохший сук и быстро-быстро помчался вверх по стволу. Только соринки посыпались из-под коготков. Вслед за ним, уже самовольно, выскочила Люба. Наконец и Соня заспешила к залитой солнцем вершине. Я, как всегда, улегся читать. Вдруг слышу — азартный, с подвыванием лай! Вскочил. Рамс гонял кого-то в высокой траве, бросаясь из стороны в сторону. Сердце сжалось у меня. Я с криком побежал на выручку… Так и есть! Соня со всех ног спешила ко мне, но цепкая трава ужасно мешала ей… Клацнули сильные челюсти, и белочка забилась в зубах у собаки. Я с разбега ударил Рамса ногой. Тот взвизгнул и, бросив добычу, пустился наутек. Соня вздрогнула несколько раз у меня на руках и затихла. Много ли надо такой малышке? Совсем недавно я сам собирался выпустить бельчат. Сейчас же мне хотелось, чтобы они все время были дома, в полной безопасности. Но разве удержишься, если Буян с Любой уже не могут без высоты, без свежего лесного воздуха, настоенного на смолистых шишках, не могут жить без воли? Целыми днями изнывали они на подоконнике, царапая коготками стекло, отделявшее их от зелени, голубого неба, от притягательной высоты. Ведь они уже познали радость свободы. И вот я снова несу своих питомцев в лес. На этот раз подальше от дачного поселка, от хищного Рамса, на берег реки, к пионерскому лагерю. До самого обеда скакали и резвились малыши на раздолье. Люба все же вернулась на зов. Буян же заартачился, не хотел возвращаться в карман. Я зашагал к дому в расчете, что упрямец, испугавшись одиночества, догонит меня, юркнет в карман к своей сестренке или усядется ко мне на плечо, как уже бывало раньше. Он, и правда, пустился было за мной, перелетая с дерева на дерево. По потом то ли утомился, то ли увлекся чем-то — отстал. «Ну, если решил, что ты уже взрослый, — подумал я, — оставайся в лесу. Рано или поздно это все равно должно было случиться». И все-таки после обеда я не выдержал — отправился проведать беглеца. Может быть, уже соскучился там, бродяжка, разыскивает мае с Любой. …Ребячьи крики встревожили меня еще издалека. Так нехорошо, дико, отрывисто кричат они, охваченные стадным чувством, когда творят что-то постыдное: избивают вдесятером одного или преследуют какое-то слабое, совершенно беззащитное перед ними существо. К сожалению, я не ошибся. Мальчишки гоняли по деревьям Буяна. Гоняли, чувствовалось, давно и упорно, потому что шустрый неутомимый Буян на этот раз еле перепрыгивал с ветки на ветку. (Как мотом выяснилось, он был уже ранен). В него летели комья земли, пилки, сосновые шишки. Моего крика не было слышно за диким улюлюканьем, свистом и ноем. Я опоздал. Один из мальчишек куском дерна точно попал в бельчонка. Распушив хвост, Буян спланировал на землю с шестиметровой высоты, снова взметнулся было вверх по стволу… увы, без прежнего проворства. Мальчишка сграбастал его обеими руками, прижал к шершавой коре. Буян вывернулся, сумел-таки укусить негодника за палец. И за это поплатился жизнью. Я вырвал у юного палача из рук уже вялый комочек. Умирал Буки долго и мучительно: вздрагивал, кашлял с кровавыми пузырями, задыхался. Недавно такие веселые карие глазенки медленно мутнели, как бы уходили под воду, и в них мне все чудился мучительный вопрос: «За что?» В самом деле — за что? За что убиваем мы живую красоту леса— белок, которые случайно уцелели еще вблизи дачных поселков, зайчонка, ставшего чуть ли не экзотической редкостью там, где расселился человек, голосистых пичужек? Почему не полюбоваться на изумительно красивые, грациозные движения жизнерадостного зверька? Обязательно изловить, убить, уничтожить! Не есть ли это отвратительнейшее проявление собственничества? Мели зверек общий, ничей, пусть будет моим! Хотя бы мертвым, но моим! Некоторые из ребят, принимавших участие в травле Буяна, были явно смущены таким исходом охоты. Один из них пошел даже провожать меня к дому, помогал выкопать руками могилу в песчаном откосе. От него я узнал, что Буян вначале сам спустился к ним по дереву и добровольно дался в руки. Ведь от человека он ждал только добра. Откуда было знать, глупому, что люди-то бывают разные! Он пустился в бегство лишь когда его придавили, убежал от диких криков и свиста. Тогда и началось преследование. 26 июля. Любочка наконец успокоилась. Сегодня она уже резвится, прыгает, снова тщательно умывается. Все последние дни она часами просиживала у окна, глядя на качающиеся от ветра верхушки сосен, редко умывалась, почти ничего не ела. Зато ее привязанность ко мне стала, кажется, еще больше. Ей нравится сидеть у меня на плече или тереться мордочкой о щеку. Еще вчера она вырывалась от своих дрессировщиков и убегала на шкаф. Зато сегодня Илюша с Колей довольны: Любочка без всякой приманки, добровольно раз двадцать пронесла свое красивое тельце через кольцо, даже не задев его хвостом. Мальчики пророчат ей блестящую артистическую будущность. Илюша от такого успеха немедленно решил стать дрессировщиком и выступать с Любочкой в цирке. Рассудительный Коля пристыдил его: «Мы ведь не для цирка ее дрессируем — для науки!» 30 июля. Ребята не приходили два дня. Я уже начал беспокоиться — не случилось ли что-нибудь. Но вот они снова явились и не с пустыми руками: принесли сделанное из ивовых прутьев большое, вращающееся на оси колесо с перекладинками. Сколько же надо провозиться, чтобы создать такое сооружение по картинке из книги?! Любочка тотчас страшно заинтересовалась новинкой, будто поняла, что принесли это для нее. Она прыгала вокруг колеса, отрывисто и возбужденно цокала, задевала за обод лапкой, вертела хвостом. Стоило только посадить белочку в колесо, она немедленно помчалась по перекладинкам вверх. Колесо завращалось все быстрее и быстрее. А мы-то думали: чтобы научить Любочку бегать в колесе, нужно потратить по крайней мере неделю! Оказалось, что она как будто только и ждала этой забавы. Колесо бешено вертелось перед нами, а внутри его, молниеносно перебирая лапками, скакала Любочка. Но вот она выпрыгнула на стол и уселась столбиком отдыхать, а колесо все еще крутилось по инерции. Отдохнув, Люба опять, на этот раз сама вспрыгнула на перекладинки, и снова началась та же грациозная скачка, так что ветер от колеса шевелил листы бумаги на столе. Новая забава влекла к себе белочку целый день. Побегав по комнате, она к нашему удовольствию, снова и снова принималась за свое балетное искусство. Ребята ушли в этот день совершенно счастливыми. 7 августа. Я уезжаю в дом отдыха. Любочку ребята торжественно понесли к себе в той самой клетке, которую я соорудил для трех бельчат. Клетка до сегодняшнего дня стояла у меня в сарае. Теперь она пригодилась. Колесо мои юные приятели тоже, разумеется, прихватили, а» Собирая вещи в дорогу, я обнаруживал во всех углах какие-нибудь продукты. В ботинке оказалось два куска сахара и печенье, за шкафом — несколько сухарей, на посудной полке — сушеные груши. Нетрудно было догадаться: подчиняясь инстинкту, Любочка начала делать запасы на зиму, как поступают все белки на воле. Да и к самом деле, Любочка стала совсем взрослой белкой. …Вернулся я через три недели. Прямо со станции зашел к Илюше. Мальчугана застал поникшим, с печальной физиономией. Оказалось, Любочка сбежала за два дня до моего приезда, воспользовавшись тем, что забыли запереть клетку. Я успокоил Илюшу, заверив, что белке будет лучше на воле. Правда, она не успеет сделать достаточно запасов на зиму, но с голоду все же не умрет: в лесу еще много еловых шишек. …Зимой я проезжал на лыжах по лесу километрах в трех от дома. Услышав над головой привычное цоканье, оглянулся. Вижу: по раскидистой елке ко мне спускается белка. По светлому ошейничку я сразу признал Любу, хотя на моей питомице сейчас была не рыжая, а серебристо-серая зимняя шубка. Любочка спустилась ко мне до самых нижних веток, оживленно щебетала, но спрыгнуть на протянутую к ней руку так и не решилась — успела одичать. Последний раз я видел ее в апреле, примерно, в том же месте. Был солнечный день. Лес курился теплой весенней влагой. С высокой сосны мне на голову посыпались соринки. На ветке сидела Любочка снова в рыжей шубке и заглядывала вниз. На этот раз она узнала меня лишь после того, как я стал звать ее по имени. Видно, какие-то неясные воспоминания пробудились в ее головке. Белочка защелкала языком и нерешительно стала спускаться. Тут только я заметил, что за ней слезают еще трое рыженьких малышек, точно таких, какой была сама Любочка прошлый год в это время. Любопытные зверушки так и тянулись ко мне, желая хорошенько рассмотреть невиданное существо. Без сомнения, это были Любочкины детеныши. Их бесцеремонное любопытство встревожило мамашу. Она начала сердито цокать на них, отгонять с нижних веток. На меня она уже не обращала внимания. Я не хотел доставлять матери беспокойство и потихоньку пошел прочь. Один из бельчат соскочил на землю, неуверенно запрыгал за мною вслед. Тотчас Любочка пустилась вдогонку. Она подхватила своего не в меру любопытного юнца за шиворот и мигом взлетела с ним по стволу. ВОЛЧИЦА Он венчал собою небольшой холмик и был виден издалека, этот камень. А вокруг простиралось черное, распаханное под зябь поле. В пластах чернозема, до глянца отполированных лемехами, словно в потускневшем зеркале, отражалось небо. Кое-где на пашне пронзительно сверкала под солнцем паутина — предвестница хорошей погоды. После рыхлой и вязкой пахоты приятно было ощутить под ногами клочок непотревоженной земли. Я вытряхнул из туфель колкие земляные крошки и собрался отдохнуть на камне, но заметил вдруг такое, что забыл и про усталость. На плоской, обращенной к небу стороне камня была укреплена крышка от противотанковой мины, а на ней старательно выцарапан силуэт собачьей головы со стоячими ушами. Ниже по защитной, буровато-зеленой краска с той же тщательностью выбита надпись: «ДРУГ ПАРТИЗАН — РАСПЛАТА. ПОГИБЛА 9 ИЮНЯ 1943 ГОДА ПРИ ВЫПОЛНЕНИИ БОЕВОЙ ЗАДАЧИ». По сколам и царапинам на боках камня было заметно, что ему пытались когда-то придать форму обелиска. У основания странного памятника лежал искореженный осколок снаряда, похожий на громадного черного паука с поджатыми лапами. Очевидно, о камне знали и местные трактористы. Едва ли то было случайностью, что во всем поле плуг пощадил лишь этот маленький холмик, на котором чувствуешь себя, будто на островке среди моря. Вздыбленные борозды бережно огибали заросший вереском и пустырником клочок земли и, постепенно спрямляясь, откатывались к дальнему лесу. Вдоль опушки с натужным рокотом ползли три трактора. Двигались они ступенчатым строем, как ходили в атаку по этому самому полю танки в уже далекую, но незабываемую пору войны. Четвертый стоял с заглохшим мотором в стороне. Под откинутым капотом возились двое: тракторист — безусый юнец в щегольском новеньком комбинезоне и бригадир Дежнев, ради которого по поручению молодежной газеты я проехал без малого две сотни километров. Нельзя сказать, чтобы бригадир встретил меня очень любезно. — Снова про войну! Сколько ж о ней писать можно? — хмуро «просил он, продолжая откручивать топливный штуцер в моторе. — Скоро уж четверть века, как в мире живем, а вы, писатели, все про то же… Ну, уж раз прибыли из области, обождите на том вон бугорке. Освобожусь, подойду. Освободился он не скоро, когда оживший трактор затарахтел и резво поволок через пашню подпрыгивающий плуг, как бы спеша наверстать упущенное время. Дежнев придирчиво посмотрел ему вслед н направился ко мне, увязая в бороздах задубевшими сапогами. Беседа поначалу не клеилась. Федор Сергеевич швырнул комок метоши, которой вытирал руки, вытянул из нагрудного кармана пачку сигарет, захватанную грязными пальцами и принялся обстоятельно разминать и выстукивать о ноготь одну сигарету. — Не знаю, что еще можно рассказать о партизанах? — проворчал он наконец, опускаясь рядом со мной на клочок сбереженной земли. — Все, что интересно, уже печаталось. И в районной газете Гнало, и в областной. Да и лет уж сколько прошло с той поры… Лоснящимися от машинного масла пальцами он сковырнул с тужурки божью коровку и осторожно опустил ее на листок конского щавеля. — Скажите, Федор Сергеевич, что это за странный камень водружен здесь? — спросил я. — Памятник вроде… — Памятник и есть! — охотно подтвердил бригадир. — Приглашали меня, знаете, как-то на День Победы в местную школу. Ну, и рассказал я ребятам историю одну. Про партизанскую собаку. Заинтересовались. Место просили показать, где похоронена. А через полгода иду жнивьем через поле, гляжу — уже и камень торчит (не поленились ведь притащить откуда-то, сорванцы!), и крышку от мины приладили вместо доски мемориальной. Ребятишки! Чего не придумают! — Расскажите и мне эту историю, Федор Сергеевич. — Рассказать-то можно, — согласился он без особого воодушевления. — Только блокнотик свой спрячьте. Писать будет не о чем. Ничего героического не услышите. Просто случай из партизанской жизни, не больше. Из дальнего леса выкатился товарный состав и побежал по блестящим стрункам рельс, дробно и весело постукивая колесами на стыках, Как только тепловоз ворвался на железный мост, чечетка, отбиваемая колесами, стала звонче, слышнее. К ней прибавился басовитый напев мостовых ферм. — У того, вон, моста и погибла наша Расплата, — показал Федор Сергеевич. — Умерла-то она, правда, здесь, где сейчас камень. Раненая километра полтора сумела отползти. Мост, разумеется, уже не тот, что был в войну. Тот, прежний, взорвала Расплата. После него до конца войны временный стоял. Уже наши, советские, саперы наводили. А этот, железный, что видите, в мирное время отстроен… Однако по порядку. Нашли мы ее с Валеркой осенью сорок первого. Собственно, не нашли даже: сама к нам из леса вышла. Блинцы мы тогда из мороженой картошки пекли на опушке… Что за блинцы? Было у поселковых ребят такое лакомое блюдо. Могу поделиться рецептом. Прежде всего, на убранном картофельном поле выискивается случайно оставленная картошка. Время, не забудьте, военное, картошку не по-нынешнему убирали: землю не только лопатами — руками перещупывали, каждый комок в ладошке разминали, чтоб случайно крохотную картофелинку в грядке не оставить. И все-таки даже месяц спустя, если поразбивать мерзлые комья молотком, каким на железной дороге костыли в шпалу заколачивают, глядишь, за день десяток мороженых картофелин и выбьешь. Ну, а дальше пустяковое дело. В проруби на речке отмоешь ту картошку, истолчешь — и пеки себе на здоровье! С костром вот только мороки бывало. Спичек-то нет. Кресало таскали с собой: набор целый — кремень, напильника обломышек и фитиль из ниток. Высечешь искру, фитиль зачадит, тут не зевай — пату из подкладки выщипывай, раздувай, пока хоть одна хворостиночка не займется. Валерка на год старше меня, ему в ту пору двенадцать исполнилось. Хозяйственный был мужичок. В телогрейке специально дырку прожег с изнанки, чтоб вату для костра щипать без помехи. Немецкий котелок подобрал на месте, где бои прошли, броневой щиток вместо плиты приспособил. Все это с собой в солдатском вещмешке таскал. Даже кусок серой соли в тряпице носил. Не каждый, кстати, тогда похвастать мог, что соленое ест. В тот раз здорово повезло нам с Валеркой. Трех часов не долбили землю, а уж почти полный котелок картошки. С костром тоже ладно получилось. Клок соломы нашли у дороги, сушняку на опушке сгребли. В минуту огонек у нас затрепыхался. А как железка раскалилась на костре, тут и пиршество началось. Шлепнешь жменьку толченой картошки, зашипит она, корочкой розовой окинется. От одного запаха слюной изойдешь. Лепешки к тому же присоленые! Так бы, может, в тепле и сытости даже о доле своей подневольной забыли б на время, если не та, вон, железная дорога поблизости. Нет-нет эшелон по ней прогромыхает на восток. Танки расчехленные па платформах с черными крестами по бокам. Орудия к небу хоботы длиннющие тянут. Солдаты в теплушках песни орут. Чужие песни. Язык чужой слух режет. — Все едут! Прут все, сволочи! — ворчит Валерка и смотрит вслед составу ненавидяще. — Против наших ведь все это железо. Против Андрея нашего. А ты гляди вот только и блинцы лопай! Мне казалось, Валерка неспроста так часто поминает про своего (фата Андрея, который воевал по ту сторону фронта с немцами. Не хочет ли он тем самым уколоть, что мой-то старший брат — Николай остался дома, в немецком тылу? Что касается Николая, я и тогда уже кое о чем догадывался, но делиться догадками своими не рисковал даже с другом Валеркой. Погода между тем портилась. Ветер ожесточился, придавил темные тучи едва не до самой земли. Колкая крупа посыпалась на промерзшее поле, зашуршала, заскребла по грядкам. Валерка вдруг перестал жевать и опасливо придвинулся ко мне. — Смотри!.. Волк! Позади, у леса, стоял поджарый волк. Застыл в этакой настороженной пружинистой стойке и нас с Валеркой будто под прицелом голодных глаз своих держит. Я швырнул в него головешкой из костра. Волк проследил за полетом дымящей головни, ловко увернулся и снова нацелился в нашу сторону. Валерка не выдержал: нащупал котелок, защемил в кулаке тряпицу с солью и стал пятиться к дороге. — А, может, это и не волк вовсе — собака, — сказал я. Мне совсем не хотелось уходить от костра. Тем более в котелке еще оставалась толченая картошка. — А-ну, Дружок! Или как тебя?.. Волк склонил голову набок и чуть заметно вильнул хвостом. — На-ка, серый! — Я бросил половину лепешечки. Волк обнюхал ее и проглотил целиком. — Вот видишь! Какой же это волк? — возликовал я. — Разве волки картошку будут есть? Простая это овчарка… Смотри! Вторую подачку собака изловчилась перехватить еще в воздухе, только челюсти клацнули. Теперь и Валерка убедился, что перед нами обыкновенная псина. В отместку за свой страх он запустил в непрошенную гостью комом мерзлой земли, и та понуро затрусила к лесу. Мне стало жаль беднягу. Хозяева ее, вернее всего, погибли, если не успели эвакуироваться от немцев, и не легко было осиротелой собачине привыкать к дикому образу жизни. Судя по жуткой худобе, побоев ей перепадало куда больше, чем корок. Валерке, кажется, тоже было не по себе. Во всяком случае, когда мы вскоре отправились домой, он вроде бы даже обрадовался, заметив позади серую тень. — Глянь-ка! Так ведь и увязалась! Не иначе, собаку гипнотизировал запах горячих лепешечек, которые мы сберегли в карманах для домашних. Она кралась за нами на почтительном расстоянии, жадно тянула носом воздух, но тотчас замирала на месте, стоило нам оглянуться. Мы стали подбрасывать ей крохи от лепешек. Собака слизывала их языком все до единой, даже ничтожно маленькие. Причем с каждой подачкой спутница наша становилась доверчивей. Валерка уже похлопывал по коленке и тянул руку, чтобы погладить дикарку, но тут случилось нечто удивительное. Собака вдруг потеряла к нам всякий интерес, не прельщалась больше угощеньем. Сосредоточенно уставилась она в сторону от дороги, туда, где торчал над бруствером окопа подбитый немецкий танк. И вид у нее был такой, будто припоминала она что-то очень для нее важное. Затем с неожиданностью, которая нас немного даже испугала, собака сорвалась с места и широким наметом, низко пригнув голову, помчалась к танку. Я успел только подумать: не зайчонка ли приметила вдали? Смотрю — нет. Нырнула с ходу под вздыбленный нос танка, пошарила там чего-то и вылезла через минуту какая-то вялая, вроде бы разочарованная. Валерка дернул меня за рукав: — Федьк! А ведь собака-то — ученая! Ты знаешь, чего она кинулась туда? Ее учили танки взрывать. Не веришь? Под хутором Леснянским такие вот овчарки больше десятка немецких танков подорвали. Не иначе, и эта оттуда. — Скажешь еще! Собаки-то и сами ведь вместе с танком подрываются, — заспорил я. — А эта вот уцелела! — настаивал на своем Валерка. — Может, заряд не сработал. Или просто не успели в дело ее пустить… Валерка осекся, глянул по сторонам и, хотя никого поблизости не оказалось, перешел на шепот. — Что если ее против фашистов пустить, а? У меня пара немецких гранат есть, еще кое-кто из ребят, я знаю, припрятывал. Как пойдут немецкие танки либо машины с солдатами, навязать на нее побольше взрывчатки… В то время я не верил, чтобы из Валеркиной затеи что-нибудь вышло. Кто из мальчишек не мечтал тогда отомстить захватчикам? Только не просто то было, ох, не просто! Впрочем, собаку нам так и не удалось приманить к дому. У заброшенного совхозного тока, посеребренного инеем, она остановилась и уже не подпускала к себе и словно бы оглохла ко всем ласковым словам. Вспомнить о четвероногой незнакомке мне довелось поздно вечером, вернее даже ночью. Жили мы в то смутное время втроем: мать, бабушка и я. С приходом немцев бабушка стала готовиться к смерти. Раскопала в чулане старую закопченную икону, очистила ее, протерла маслицем и повесила в переднем углу. Каждый день молила она господа, чтобы поскорей прибрал ее, старуху, потому что сил уж нет смотреть, как чахнет народ под пятою чужеземцев. Мать моя иссохла и почернела в постоянном страхе за отца, который сражался по ту сторону фронта, и за старшего брата Николая. Тот, хоть и обитал где-то неподалеку, но к смерти стоял, может быть, даже ближе, чем отец. Ночевать дома приходилось ему не часто. И заявлялся он в свой дом неизменно тайком. В тот раз поскреб в ставню тоже далеко за полночь, когда уже давным-давно наступил комендантский час. Как всегда в подобных случаях, мать выметнулась в сени переполошенная, всхлипывая и причитая испуганным полушепотом. Чтобы не возбуждать подозрений, света не зажигали. Впотьмах брат хлебал из чашки холодные щи и глухим простуженным голосом отвечал на расспросы матери. Отвечал устало, неохотно и скупо. Видимо, откровенничать он не имел права даже с матерью. Словоохотливым соседкам мать говорила, будто б Николай уехал в город искать работу. Но я-то догадывался, я-то знал, что у него была за «работа». Когда Николай забрался на печь и улегся рядом со мной, я снова ощутил исходивший от его одежды запах лесных костров и застарелого пота. Спал он плохо: Ворочался, стонал, кашлял. Просыпаясь, подолгу лежал неподвижно, прислушивался к шуршанию сухой снежной крупки за окном и все думал о чем-то нелегком. С начала войны старший брат как-то быстро повзрослел, отдалился от меня, ото всех ребячьих интересов, ушел в сложный и опасный по тем временам мир взрослых. Мне очень хотелось снова приблизиться к нему, заслужить полное его доверие, разделять с ним опасности. Выждав минуту, когда он проснулся и затих рядом, сдерживая дыхание, я прошептал как бы в полусне: — А у меня три гранаты есть. Две немецких с длинными ручками и одна наша, лимонка. Николай совсем перестал дышать и в темноте повернулся ко мне лицом. — Еще я знаю, где Вовка Защепин немецкий автомат припрятал, — сказал я. — А у Валерки патронов к нему целая шапка наберется. А то и больше. Николай погладил меня по голове, задержал на моей щеке большую шершавую ладонь. — Надо, чтобы все это оказалось где-то в одном месте. Чтобы прийти ночью и разом все забрать, — сказал он. — Только без всякого шума! Если хоть один из ребят проболтается… Сам знаешь, что от этого может быть. — Конечно, знаю! А еще мы с Валеркой собаку нашли, которая танки взрывать может, — сообщил я, польщенный вниманьем Николая. — Если ее еще подучить немножко, вполне может пригодиться… в вашем отряде. Рассказ про овчарку Николая заинтересовал меньше. Он только заметил, что, если уж дрессировать, то лучше чтоб собака на поезд кидалась, не на танк. Больше было бы проку. Наутро я проснулся, охваченный безотчетной тревогой. Николая рядом не было, он исчез по обыкновению затемно. В голове еще не развеялись обрывки сумбурного сна — бегущие люди, кипенье пламени над черными крышами, выстрелы. Первое, что предстояло мне сделать, — это пробраться огородами в закопченную бесхозную баньку и проверить, целы ли запрятанные под прогнившими половицами трофеи. (Про себя я солидно именовал гранаты «боеприпасами). Потом необходимо было найти Валерку и обсудить с ним вопрос почти государственного значения: как, под каким предлогом выманить у поселковых ребят оружие и всяческое военное имущество, которое очень могло бы пригодиться Николаю и его друзьям. Конечно, скажи мы только пацанам, для чего собираем воинский скарб, каждый отдал бы нам с руками свое богатство. Но у кого же повернется язык выболтать военную тайну? Да, тут надо было думать и думать. Поглощенный этими заботами я лишь в последнюю минуту заметил, что кол, которым так надежно была приперта дверь бани, валялся в стороне. Значит, кто-то побывал внутри. У меня захолонуло сердце: уж не фрицы ли шарили с полицаями? Может, нашли оружие и теперь подкарауливают из-за угла, не явится ли хозяин. Я уже прикидывал, не повернуть ли обратно, и что бы такое наврать правдоподобное, если схватят. Слышу: внутри баньки кто-то возится. Дверь неплотно прикрыта, а через щель голос: — Ешь, Расплатушка, ешь! Вон ведь ты худущая какая! Не стесняйся. Мало будет, я еще принесу. Голос настолько знаком, что я уж совсем безбоязненно распахнул дверь. Валерка от неожиданности шарахнулся в сторону, спиною к стене прижался. А стены в баньке аж лоснятся от жирной сажи. Посреди пола, смотрю, вчерашняя овчарка сидит. На меня уставилась, глазищи умные, чуть светятся в полутьме. И ни тени страха в них — только настороженность. Несомненно, почуяла меня собака еще до того, как в дверь ворвался. — Проходи, не бойся! — опомнился наконец Валерка. — Она не тронет. — Пусть только попробует тронуть! — проворчал я, протискиваясь все же сторонкой. — Где ты ее изловил? — Не ловил вовсе. Просто увидел, куда она метнулась от немца. В нее фриц один стрелял утром. Не попал только. А она махнула через плетень и огородами — сюда. Под стеной затаилась в бурьяне. Вот я и заманил ее вовнутрь. Глаза мои уже освоились в полутемной баньке. Гляжу, в ногах у собаки — порядочный кус мяса. — А это откуда? — спрашиваю. Валерка придвинулся поближе к свету, отряхнул сажу с рукава телогрейки. — В Ореховом овраге немцы лошадь недавно пристрелили. Захромала которая. Ну, вот оттуда и принес. Для Расплаты на всю зиму бы хватило. Сейчас уже холодно, не испортится. — Это собаку так назвал — «Расплата»? Валерка чуточку смутился. — Ну, назвал. Ее все равно бы немцы застрелили. Они всех собак в округе перебили. Может, эта одна не даром погибнет, отомстит фрицам. Оттого и Расплата. С ней только позаниматься немного, и такой она фрицам салют может устроить! — Ну, ладно. А почему от меня тайком? Вместе нашли ее вчера, вместе и дрессировать будем. — А я разве против? — пожал Валерка плечами. — А насчет утайки, неизвестно еще, кто от кого больше таится: ты от меня или я от тебя. — Это ты о чем? — Да хотя бы о брате твоем — Николае. Так уж, думаешь, не догадываюсь, где он и чем занимается. Один, что ль, он такой? Тут уж я напустился на приятеля. — Гадать можешь, сколько угодно. Хоть на картах, хоть на кофейной гуще. Только язык держи на привязи. Понятно? — Будто без тебя не знаю! — обидчиво нахмурился Валерка. — Маленький, что ли? Больше часа просидели мы тогда в полутемной баньке, обсуждая свои не по-детски сложные дела. Условились, у кого из мальчишек и под каким предлогом можно выманить оружие и патроны. Спрятать все до прихода Николая решили в той же баньке, где будет жить Расплата: все-таки — охрана, не каждый сунется. — А натаскивать овчарку будем не на танки или машины — на поезда, — сказал я. — Такое есть распоряжение. Собака давно перестала есть и внимательно прислушивалась к нашему разговору. Она настораживала уши и поворачивала красивую породистую голову в сторону говорившего. И глаза ее при этом были так выразительны, будто она понимала, что речь идет о ней и покорялась уготованной для нее участи. Во всяком случае, мы чувствовали себя с Валеркой неловко. Что ни говорите, обрекать на гибель живое, может быть, даже мыслящее существо не так-то просто, во имя каких бы высоких целей это ни свершалось. Валерка с некоторой опаской притронулся к загривку овчарки. — Ты ешь, Расплата! Не смотри на нас. И слушать тебе тоже пока нечего. Ешь! — Постой! — сказал я. — Убери до времени мясо. Если решили дрессировать, надо, чтобы каждый кусок она чем-то заработала. Когда Николай наш Ингу дрессировал, она только заработанное ела. Была у нас овчарка. А насчет того, чтобы на верную гибель собаку посылать… По-моему придумать чего-то можно. Ну, скажем, сбросила она взрывчатку на рельсах (лучше, конечно, прямо перед паровозом, когда машинист затормозить уже не успеет) и… и пусть себе спасается. Если не дура, из-под самых колес выскочит. — В зубах, что ль, она понесет взрывчатку? — перебил Валерка. — Тут одной ведь гранатой не отделаешься. Чтоб паровоз свалить, ой-ой сколько нужно! Может, целых полпуда. Хорошо, если на спине столько унесет. — Пусть полпуда, — говорю. — Можно ведь такой узелок словчить у нее на груди, дернет зубами, и весь груз на рельсы брякнется. Все ведь дело в том, как увязать ту взрывчатку. …Здесь пора вам объяснить, почему мы с Валеркой ухватились за эту затею с дрессировкой. Не ради ребячьей забавы. Дело в том, что к тому времени в нашей округе уже загремело под откос несколько эшелонов с фрицами. Враги стали крайне осторожны. Порубили леса вдоль железной дороги, чтобы видно было всякого, кто вздумает подойти к рельсам. Поезда пускали только днем. Да и те шли с предосторожностями всякими: впереди мотодрезина катится, три-четы-ре платформы с балластом перед собой толкает, а уже за нею метрах в двухстах — воинский эшелон. И на дрезине, и на паровозе — автоматчики. Заметили кого у рельсов — без предупреждения стрельбу открывают. Людей по одному подозрению на площадях вешали. Двое и в нашем поселке погибли таким образом. Ну, а собак немцы пока что не держали под подозрением. Если и перестреляли всех, то всего лишь за ненависть к мышиным шинелям. Уж больно люто кидались на захватчиков всякие там жучки и полканы, будто и впрямь различали, что они немцы, и есть самые опасные разбойники. Расплата, видно, похитрей своих сородичей оказалась, потому и уцелела. Так вот задумка наша в том заключалась, чтобы научить собаку самодельную мину перед самым паровозом класть, когда страховочная дрезина уже прошла. Внимания на нее такого не обратят, как на человека. Спрятаться овчарка за любым пеньком сможет. Проворства по сравненью с человеком у нее тоже не в пример больше. Да и попасть в маленькую бегущую мишень с тряского паровоза не просто. Если задуманный маневр где-то за поворотом, на закругленье выполнить, так фрицы и прицелиться не успеют — на воздух взлетят. Не было у нас с Валеркой такой привычки, чтобы откладывать надуманное в долгий ящик. До вечера мы и ребят всех обошли, у кого можно было кое-чем разжиться в смысле оружия, и успели приволочить со станции к своей баньке обрубок рельса метра на два длиной. К счастью, землю снежком припорошило, так мы привязали проволоку к рельсу и волоком его докатили. Одна только встреча неприятная была по дороге: полицая Егорку Перфилова из переулка вынесло. Кубанка набекрень, повязка на рукаве новенького полушубка, немецкими буквами выведено — «ПОЛИЦАЙ». Остановил нас, сапогом рельс придавил: «Куда? Зачем?» Валерка, молодец, не растерялся. Погреб, говорит, у нас провалился. Мамка велела балку новую раздобыть. А где ее найдешь, новую балку? А этот обрубок все равно никому не нужен, такой коротышка». Отставил ногу Егорка, рукой великодушно махнул. Везите, мол, черт с вами! Были ведь среди полицаев и такие, что немцу-то служили, но и о будущем своем задумывались и соломки стелили на случай, если падать придется. С той поры, как двинули фашистов от Москвы, заметно подобрел Егорка к сельчанам. Вечерами наведывался то в один дом, то в другой и плакался тайком, будто осточертела ему подневольная служба у захватчиков, и повязка полицая будто так ему руку оттягивает, что хоть в петлю полезай. По всему было видно: пакостить своим без особой к тому нужды Егорка опасался. Стоит ли рассказывать, как измучила нас с Валеркой проклятая эта дрессировка? Если б не важность дела, ради которого мы старались, наверно уже на второй день оставили бы свою затею, а Расплату признали бы самой бестолковой собакой на свете… И был бы этот приговор чудовищно несправедливым. Сейчас-то я мог бы даже поклясться, что нам с Валеркой достался тогда истинный талант, не собака — блестящий самородок. Просто мы сами были неопытны, как кутята, и по-ребячьи нетерпеливы. Мы жаждали поскорее увидеть результаты, торопили, нервировали собаку, не понимая того, что она не может охватить сразу всю задачу. А ей очень хотелось угодить нам, и старалась она из всех сил. После долгих месяцев голода, одичания она встретила наконец людей, которые накормили ее, спрятали от беспощадных преследователей. Она снова изведала ласку. А ведь это для загнанной собаки все равно что второе рождение. Особенно для той, которая осталась во всей округе одна. Не забывайте — немцы перестреляли всех ее сородичей. Да, Расплата старалась. Она явно мучилась, если не могла понять, чего ждут от нее, что она обязана сделать. До этого я и не предполагал, как выразительны могут быть глаза умного животного. Не только растерянность, сознание вины, но, честное слово, мы замечали в них даже самое настоящее, самое подлинное страдание. Слишком много требовал от нее человек. Так непомерно много, что не знаю даже, с чем бы это сопоставить. Ну, может быть, если б трехклассника принуждали сдавать экзамен в институт. Посудите сами: с двумя кирпичами по бокам собака должна была подбежать к рельсу, ухватить зубами узелок, завязанный у нее на груди, рывком потянуть за него (кирпичи при этом сваливались наземь) и только тогда возвращаться к хозяину. Мы, горе-дрессировщики, добивались, чтобы все это было проделано сразу и обязательно в заданном порядке. Лишь много позже из разговора с опытным собаководом мы поняли, насколько проще было бы и для собаки и для нас разучивать программу по частям. Но то было позже. А тогда… тогда мы никак не могли оценить подвига своей четвероногой ученицы. Считали, неучи, что бестолковая собака наконец-то выполнила то, что должна была освоить сразу. Случилось это, помнится, на третий или четвертый день наших занятий. (Нам, кстати сказать, эти дни показались месяцами). Впервые совершенно самостоятельно, без понуканий и потягивания за ошейник, Расплата на «отлично» выполнила весь урок. Посланная из-за угла, она проворно, чуть пригибаясь под тяжестью груза, пересекла огород и возле самого рельса дернула зубами узелок. Кирпичи имеете со всей веревочной амуницией остались на снегу, а наша красавица широким пружинистым наметом помчалась к нам, в укрытие. Очевидно, инстинкт подсказывал Расплате, что она проделала наконец именно то, чего от нее добивались, и она вправе рассчитывать на самую щедрую похвалу. Трудно сказать, кто больше радовался первому успеху — мы или наша ученица. Нет, она не прыгала, не повизгивала восторженно, как ее дальняя родня — дворняжки. Только глаза ее, поначалу такие диковатые и настороженные, теперь так и светились счастьем. Раз от разу мы все усложняли и усложняли задание: уносили рельс за пределы огорода, привязывали Расплате вместо двух все четыре кирпича, пускали ее из овражка вверх по крутому склону. Итог был одинаков: наша умница сразу же находила рельс, сбрасывала козле него свою ношу и во весь дух — к нам! Мне не терпелось похвастаться успехами перед Николаем. Но брат все не появлялся дома. Мать извелась. Каждую ночь по нескольку раз вскакивала с постели, кидалась к окну. Напрасно! Никто не царапался в ставню, только ветер шуршал поземкой в темноте. А под полом баньки между тем скапливался целый арсенал трофейного оружия. Мальчишки ведь и в войну остаются мальчишками. Их не останавливали причитанья запуганных матерей. Исхудавшие, грязные, полуголодные, шарили они в полях, перепаханных снарядами, залезали в люки искореженных танков, сдирали прицелы с орудий. И уж, конечно, не упускали случая протащить под полою вороненый немецкий «вальтер», штык или пригоршню патронов, постукивающих в кармане, как кости. Малышей к этому собирательству толкала извечная страстишка подержать в руках «всамделишное» оружие, а старшие надеялись рано или поздно пустить свои находки в дело против захватчиков. У таких нетрудно было выманить любой трофей, если намекнешь, кому и для каких надобностей он предназначается. Беда лишь в том, что не с каждым заговоришь на эту опасную тему — не всякий даже из взрослых умеет держать язык за зубами. А погибнуть в ту пору можно было из-за сущего пустяка. Вот к примеру… Идем мы как-то по улице с очередного обхода. Не совсем налегке: у Валерки под телогрейкой заряженный автоматный диск, у меня в кармане — чуть поржавевший браунинг. Раздобыли все это у бывших своих одноклассников из железнодорожного переулка. Темнело уже. Значит, вот-вот комендантский час начнется. Это время, когда никому на улицах появляться нельзя: немецкий патруль имеет право в каждого стрелять. Само собой, торопимся, ногам пощады не даем. И до дома уже немножко осталось — полквартала каких-нибудь. И тут, надо же, патруль навстречу! Вышагивают два фрица по самой середине улицы. Автоматы на груди. Отвороты пилоток на уши напялены — холодно. А маршируют лихо, по-хозяйски. Снег под сапожищами только — хруп-хруп! Мы было с Валеркой стрекача — хотели в чужой двор нырнуть. Слышим: «Хальт!» И затворы на автоматах лязгнули. Ничего не поделаешь, остановились. Подходят немцы: «Хенде хох!» — командуют. Я-то поднял руки, мне можно. А Валерка притворился, будто не понимает. Ему только подними руки — диск из-под мышки на землю грохнется. Здоровенную оплеуху получил за ослушание, на ногах не устоял. Может, даже к счастью. Потому что лежачего не стали обыскивать. А меня для проформы похлопал рыжий детина по бокам и сапожищем под зад проводил. Не додумались, олухи, что у таких пацанов против них, паразитов, оружие может быть припасено. Ну, а, если б по-настоящему обыскали, наверняка, не пришлось бы мне рассказывать вам эту историю. Валерка, едва опамятовался, на меня напустился: когда же, дескать, Николай твой явится, заберет добро накопленное. Не то при-хлопают вот так среди улицы, и труды все понапрасну пропали. А я и сам про Николая, может быть, сто раз на день вспомню: почему не появляется так долго, жив ли? Весточку о нем совсем неожиданно получил. Подзывает меня вскоре после этого случая один до черна измазученный дяденька. Неподалеку от станции дело было. Я жмыха кусище раздобыл на бывшей совхозной кормокухне. Иду довольный, грызу со смаком и соображаю, что нужно ведь еще и для матери с бабушкой понемножку оставить. Вдруг этот дядька измазученный окликает меня по имени. Не сразу узнал его. Дмитрий Игнатьич оказался — нашего отца знакомый. В депо на станции слесарем работал, где и отец мой до войны трудился. Выспросил вначале про мать, про бабушку, потом помолчал, выжидая, когда пройдет мимо тетка с узлом, и говорит: — Николай привет шлет. Мать успокой. Окажи, все хорошо у него. А тебе, Федя, просил передать, чтобы с тем делом, какое ему наобещал, ты бы не связывался. Не для ребят это занятие. Опасно. Себя клянет он, что толкнул тебя на такое. Я, конечно, обрадовался, что жив Николай, и Дмитрию Игнатьичу наказываю, скажите, мол, брату, чтобы непременно наведался домой. Поскорее чтобы и лучше б даже вдвоем. И мешки чтобы прихватили, если есть, а нет — здесь, на месте, как-нибудь разживемся. На этот раз не заставил Николай долго ждать себя — на следующую же ночь и заявился. Но только, как ни умоляла его мать, дома и часу не остался. Выманил меня в сени. Пойдем, говорит, показывай свой арсенал. Мать, само собой, в слезы: «И меньшого втравили! Хоть бы его-то пожалели. Дитя еще совсем!» Утешаем ее в два голоса, а сами — во двор и огородами — к баньке. В своем-то краю изучили мы тропки, по каким ни немцы, ни полицаи не шныряют. Дорогой про Расплату Николаю отрапортовал. Усомнился брат, чтобы за такой срок можно было собаку-подрывни-ка подготовить. Но, если, говорит, правда, цены ей не будет. Вот только не с обрубком рельса, а на всамделишных путях испытать бы ее разок. Если и там сработает, тотчас же ее на довольствие ставим в отряде. Женщины маскировочный халат ей сошьют, чтоб на снегу вовсе незаметна была. Есть, говорит, у нас и мастер по минам. Специально для собачьей тяги сконструирует игрушку. И с механическим взрывателем может, и чтобы от вибрации срабатывала, и даже от теплоты паровозной топки. Потом-то я узнал, что не кто иной, а как раз Дмитрий Игнатьич из депо, и был у них тем золотым специалистом. Ночью, тем более с незнакомым человеком к баньке мы еще ни разу до этого не подходили. Опасался я: как-то примет Расплата Николая? Не взбудоражит ли лаем весь околоток? Нет, смолчала. Ни звука. Может быть, запах мой учуяла, поэтому. Погладить себя чужому, правда, не дала — заворчала и вовсе недвусмысленно клыки оскалила в темноте. Впрочем, Николаю тогда не до нее было: успеть бы до рассвета оружие перетаскать в безопасное место. Очень обрадовался, что его так много. А за Расплатой через неделю обещал прийти с собаководом. Оказалось, и такой даже специалист у них в отряде имеется, бывший пограничник. Неделю эту мы с Валеркой дурака не валяли. Научили свою овчарку под снегом всякие металлические штучки вынюхивать. Эту премудрость наша умница за пару часов осилила. Вначале мы зарывали в снег кусочек конины вместе с какой-нибудь железякой, ну, скажем, гильзой от снаряда или даже пряжкой от немецкого ремня, где написано по-ихнему «С нами бог», и пускаем Расплату искать. Для нее это, разумеется, семечки: враз находила — и мясо на зуб! Потом стали только железки припрятывать. Найдешь — получай мясца в награду! И это освоила быстро. Накидаем по огороду всякого металлолома, чтоб своих следов не оставлять, и таскает она нам одну железку за другой. Насчет того, ради какой надобности старались, вы уж, наверно, догадываетесь. Конечно, ради все тех же трофеев. Как ни пронырливы, ни дотошны мальчишки, а все оружие с поля боя им, конечно, нипочем не переносить. Сражения-то гремели на десятки километров вокруг. Ну, а из-под снега без собаки и подавно ничего не выудишь. Вот и бродили мы с Расплатой по всей округе. Из дома норовили выскользнуть еще затемно и такими закоулками, чтобы ни души по дороге не встретить. Конспирация! Рассвет заставал нас уже далеко от поселка. Помню, заснеженное, нелюдимое поле, над ним тяжело нависло темное, будто из свинца откатанное, небо. И холод. Постоянный выматывающий холод. Может быть, и при немцах выдавались погожие деньки, и солнышко иногда выглядывало. А в памяти осела почему-то только хмарь, непогодь, мороз трескучий, колючая поземка. Но, видно, и нас, мальчишек, донимала жажда поскорее расквитаться с фрицами. Стоило Расплате найти что-нибудь стоящее, сразу забывали мы и про холод, и про пустоту в желудке, и про неизбежный нагоняй, который ждал нас дома. Это было похоже на азартную и не совсем безопасную игру. Вот Расплата бежит зигзагами по полю. Голова опущена, носом чуть не но снегу чиркает. И вдруг — стоп! Зарывается в снег по самые уши. Иногда ничего интересного не вынюхает, дальше затрусит. А есть что — гавкнет один раз, коротко, деловито. И смотрит в нашу сторону. Раскапывать с оглядкой приходилось. Что там, под снегом? Может быть, автомат немецкий или мадьярский карабин, а, может, и снаряд неразорвавшийся. Снаряд еще ладно! А если мина? Тронь и взрыва услыхать не успеешь. Опасались, конечно, и за собаку: вполне подорваться могла. Мы-то как-никак по ее следам лазили. Переживаний, в общем, хватало. Позже, когда брат Николай узнал, каким образом добыты новые трофеи, то даже в лице переменился. — Чтобы экспедиций таких не было больше! Придумали тоже! Саперы… Ну, а добычу нашу, разумеется, переправили по назначению. Домой находки свои мы уже не таскали. Там, прямо в поле, несколько тайничков устроили: в горелом бронетранспортере, в котле разбитой полевой кухни. Беда подкарауливала нас все же не в виде мины, притаившейся под снегом… В тот вечер Расплата сдавала серьезнейший экзамен. Экзамен на подрывника. Мы нарочно выбрали для испытаний сумеречное время, когда комендантский час еще не наступил, но жители уже заперлись по домам, а немецкий патруль и полицаи чешут языки в дежурках у горячих печек. В это время легче всего прошмыгнуть по улице незамеченным. Впрочем, и откладывать испытание было уже нельзя: на завтра Николай обещал прийти с собаководом и забрать нашу воспитанницу в отряд. Тут-то и взяло нас сомнение: а сработает ли Расплата в настоящих, «боевых» условиях, не осрамится ли, не начнет ли искать на железнодорожном пути привычный обрезок рельса? И вот с двумя кирпичами в котомке и уже несколько потрепанной веревочной сбруей мы шмыгаем на лыжах в намеченный «квадрат». Расплата на длинном поводке семенит сзади по лыжне. Наста еще нет, собака то и дело проваливается по самое брюхо и ползком выбирается на уплотненную лыжню. К тому времени мы с Валеркой уже не сомневались, что Расплата до встречи с нами успела пройти хорошую школу дрессировки. Совершенно случайно открылось, что ей известно значение многих команд. Так, на команду «Голос!» она тотчас отзывалась коротким и резким лаем. При слове «Ползти!» Расплата вжималась в землю и удивительно лов?о и проворно ползла, не отрывая лап от почзы. Команда «Взять!» повергала ее в страшное возбуждение: шерсть на загривке дыбилась, с недоуменным повизгиванием собака начинала кидаться по сторонам в поисках врага, которого следовало «взять», и, не найдя его, долго не могла успокоиться. Трудно было поверить, чтобы без долгой тренировки она освоила этот стремительный пружинистый бег. Вряд ли без специальной выучки могла бы с такой легкостью преодолевать барьер. (Плетень в человеческий рост Расплата брала почти без разбега). Заниматься с ней стало для нас удовольствием. Она никогда не отлынивала от задания, не ленилась, не вымогала за свою работу угощений больше того., что ей давали. Мне кажется, ласку, доброе слово наша помощница ценила даже больше, чем еду. Фамильярности, правда, не терпела и сама к нам особенно не ластилась. Любила, когда ее трепали по загривку, гладили по спине, а попробуешь обнять — вырвется. Мы с Валеркой крепко привязались к ней. Я так далее ревновал слегка, если замечал, что к Валерке Расплата относится чуточку дружелюбней, немножечко его выделяет. На одной мороженой конине долго не проживешь. Мы с Валеркой утаивали от скудного своего обеда по кусочку для нашей затворницы. Заботились, чтобы в баньке всегда была подстилка и сугробец свежего снега вместо питья. Расплата не то, чтобы пополнела, но заметно выправилась, стала живей, энергичней. В густой зимней шубке она выглядела просто красавицей: по чисто-пепельной шерсти от головы до кончика хвоста тянулась темно-коричневая попонка. Коричневым оторочены также стоячие уши, и вокруг глаз — темные подпалины. Короче говоря, не признаваясь в том друг другу, оба мы с Валеркой чувствовали — расставаться с собачкой будет нам очень нелегко. Но дело есть дело. Война приучила людей сносить расставанья, разлуки, потерю близких… И вот мы пробираемся с оглядкой в намеченный «квадрат». Для испытания выбрали место в лесу, на закруглении дороги. Насыпь там такой крутизны, что, если скатиться сверху кубарем, то и костей не досчитаешь. Внизу, под насыпью, замерзшие болотца, кочки да островки, густо поросшие ольшанником. Весною тут соловьиное царство; такой хор звенит — на многие километры в округе слыхать. Поезда в тысячу колес по рельсам стучат, а заглушить соловьиный концерт все равно не могут. Ольшаник вдоль дороги немцы, правда, вырубили, чтобы обзор был лучше, а вывезти не позаботились. За кучами хвороста не только человеку, лошади с санями спрятаться можно. Ну, навьючили мы на Расплатушку всю тяжелую ее амуницию. Волнуемся, конечно. Не пробовали мы ее раньше в настоящих-то условиях, да и со своим рельсовым обрубком тоже давно не упражнялись. Другая заботушка была — оружия насобирать побольше. Валерка узлы проверил, кирпичи подергал — не выпадут ли по дороге, и вверх, на насыпь, рукою показал: — Ползи! Команду не пришлось повторять. Пошла наша голубушка, словно живая торпеда. Грудью в снегу борозду пробивает, только лопатки, видим, ходуном ходят. В низине, где снега побольше намело, совсем скрылась — одни ушки торчат. Только, думаем, у насыпи бы не свернула, крутизны бы не побоялась. Нет, смотрим, полезла! И не где-нибудь по открытому склону, а выбрала бетонированный желоб, по которому дождевая вода летом сбегает. Не иначе, охотничий инстинкт подсказал умнице, что скрытность в нашем деле важнее всего. Тяжело приходилось сердешной. Ползком на животе, в гору, да еще грудью снег взрывать… Но лезла упорно, лап не щадя. Возможно, запах железа подсказывал ей, что она на верном пути. Под конец только серый бугорок, глядим, приостанавливается. Выдохлась, бедолага. На минуту вовсе исчезла из поля зрения, в снегу, что ли утонула. Наконец смотрим, на фоне сумеречного неба появился чуть приметный силуэтик! Она! Расплата! Повозилась у рельсов, сбросила, как положено, груз и уже без всякой маскировки, налегке, во весь мах — к нам! Мы с Валеркой на радостях тузим друг дружку, в сугроб норовим один другого столкнуть. Как же еще мальчишкам свое восхищение выразить?.. Вдруг — выстрел! Второй!.. Глупо, конечно, но я поначалу так и подумал: не приладил ли Валерка к кирпичам какие-нибудь взрыватели, чтобы совсем по-взаправдашнему получилось? Взглянул наверх, а там — человек! Стоит на насыпи, из ружья в нашу Расплату целится. Промахнулся дважды, а теперь дулом за ней ведет, наверняка уложить хочет. Валерка благоразумней оказался, за руку меня ухватил. Не то я совсем было навстречу собаке кинулся. Хотя помочь ей ничем бы не смог. Внизу, под насыпью, снег особенно глубокий. Вязнет бедная Расплатушка по самую шейку. Прыжками, прыжками к нам в укрытие торопится. Рыхлый снег от ее груди белыми крыльями в обе стороны разлетается. А тот, черный, на мушку ее ловит. Порядком уже стемнело, к счастью. Выстрелил он в третий раз, и снова промазал. Добралась к нам Расплата целехонькая, только дышит часто и жарко, будто из автомата строчит, и язык, как в летнюю жару вывалила. А тот, черный, по ее следам с насыпи к нам скатывается. Ружье на изготовку держит, дулом к куче хвороста, за которой мы схоронились. По крутизне-то где пробежит, а где и на заду прокатится. А внизу по траншее, что Расплата в снегу пробила, напролом с кабаньим упорством полез. Нам через рыхлый хворост хорошо его видно. Черный полушубок немецким ремнем перехвачен, кубанка конусом на голове, чесанки с отворотами выше колен. Шагов пять до него осталось, Валерка зыркнул по сторонам: бежать бесполезно — в спину первым же выстрелом достанет. Хватает тогда дружок мой Расплату за ошейник и толчком навстречу черному: — Взять! Такой прыти мы и сами от нее не ожидали. На втором прыжке настигла. Тот и ружья вскинуть не успел — от удара на спину повалился. И не закричи мы с Валеркой в два голоса «Тубо!», глотку ему Расплата вмиг бы клыками рванула. Валерка выскочил, одной рукой Расплату за ошейник ухватил, ногою в снегу швыряется — ружье нащупывает. Вылетело оно у черного, когда падал. Тут и я подоспел, ружье из сугроба вытянул. Карабин оказался кавалерийский, укороченный. Затвор взведен. Нажми спуск — выстрел. А черный скрючился в сугробе, руки на горле держит, и кровь меж пальцами. Видно, успела Расплата царапнуть. — Вставай! — командует Валерка, а сам Расплату за ошейник и второй рукой ухватил — рвалась буйно. — Убери собаку! — просит черный. Голос у него жиденький, испуганный. Валерка отступил шага на два. — Ну!.. Черный сначала на четвереньках в сторону отполз и там только подняться рискнул. Смотрим — Егорка Перфилов, полицай! Струхнули мы с Валеркой. Что с ним делать? В партизанский отряд вести? Не знаем сами, где тот отряд располагается. О том, чтобы пристрелить, тогда и не подумалось. Мальчишки мы все же… Стоим, глаза на него выпучили и молчим. Смекнул Егорка: не больно опасные партизаны перед ним. Руку ко мне протянул: — Дай-ка винтаря сюда! Валерка плечом меня заслонил. — Не давай! Пусть скажет сначала, зачем в собаку стрелял. А Расплата вытянулась стрункой, аж дрожит от возбуждения на Егорку. Вызверилась. Скажи только слово — разорвет! — Я ж человек служебный, — замялся Егорка. — Гляжу — лезет кто-то на рельсы, кладет чего-то… и тягу! Должен же я… С меня же спрашивают. У меня (да, наверно, и у Валерки тоже) одна мыслишка занозой в голове: как объяснить, чего ради собака ка рельсы полезла? Не предполагали мы вовсе встретить кого-то во время этой операции и объяснения никакого не приготовили. Валерка все нее первый нашелся. — А мы это… мы за хворостом. Топить нечем дома, а хворост немцы все-равно не берут отсюда. На кой им черт? У них дров хороших… — Ты не мути! — повысил голос Егорка. — Собака чего-то на рельс ложит. Причем тут хворост? Расплата, почуяв угрозу в Егоркином окрике, предупреждающе зарычала. Валерке это, видно, придало уверенности. — «Ложит, ложит!» — передразнил он. — Взрывчатку, что ль, думаете, положила? Обыкновенные кирпичи стряхнула! Можете проверить! — Будя врать! Кирпичи… — усомнился Егорка. — Откуда кирпичи? — А из дому, вот. Для чего нам врать? Чай проверить можно… Хотели мы собаку выучить хворост таскать на спине. Лошадей-то, сами знаете, немцы позабирали в совхозе. И коров тоже. На собаках только и осталось возить… А кирпичи у нас просто для тренировки-дрессировки. Научится собака кирпичи с боков таскать, тогда ей что хошь привязывай — понесет. Вот мы и гнали ее сюда с кирпичами, а отсюда задумка была — хворостом ее нагрузить. И сами бы по вязанке взяли. — А чего она с кирпичами на рельсы полезла? — допытывался Егорка. — Спросите ее, — пожал плечами Валерка. — Вырвалась у нас и бежать. Приятно ей, что ль, бока кирпичами натирать? Перегрызла веревку и… Скотина же! Чего она понимает? Валерка вошел наконец в роль и врал непринужденно, с каким-то даже вдохновеньем. — Хотите — проверьте! Кирпичи там обыкновенные и сбруйка веревочная, чтобы хворост способней тащить собаке. — Дай винтаря! — уже почти миролюбиво попросил Егорка, опасливо косясь на Расплату. А рукой все же за горло хватается. Царапина потихоньку кровоточила у него. Валерка снова меня плечом оттиснул. И правильно сделал: отдай я карабин, Егорка обязательно попытался бы застрелить Расплату. Только перед нею он и трусил, а нас с Валеркой чего ему бояться? — Оружие отдадим, — пообещал Валерка. — Только когда домой вернемся. Не раньше. Егорка попробовал было настаивать, но Расплата так рыкнула на него, что он сразу онемел. Попросил только, чтобы мы кирпичи с дороги убрали. Как-никак и с него, Егорки, спрашивают за беспорядок. Домой возвращались по своей лыжне, хоть Егорка и заикнулся было, что лучше бы по насыпи — там расчищено. Мы-то, однако, знали: там же и патруль немецкий у моста. Полицая мы, само собой, впереди пустили. За ним, словно конвоир, Валерка — Расплату на поводке сдерживает. Позади я на лыжах ширкаю, никак не прилажу карабин, чтобы по спине не стукал. И вот замечаем — Егорка как-то странно покачивается: шагнет раз и обязательно клюнет в ту сторону, будто его кто в затылок толкает. И с ветерком нет-нет сивушным духом нас обдаст. И чем ни дальше, тем все больше разбирает полицая. Явно пьян, негодяй! Позже узнали: наведывался он к одной тетке на переезде, самогоном у нее разживался. Спьяну, может быть, и в Расплату три раза промахивался. Потом от опасности хмель чуточку слетел с него, а сейчас снова в силу входит. Из лесочка еще не вышли, Егорка впотьмах вытягивает из кармана полушубка бутылку и прикладывается к ней на ходу. Вскоре окончательно его развезло — еле ногами ворочает и заныл плаксиво, что вот-де ведут его какие-то молокососы, свои же, русские, и никто его, разнесчастного полицая, понять не может. Перемигнулись мы тут с Валеркой, поотстали да и свернули в сторону: пусть немецкий холуй добирается сам, как знает. А замерзнет в лесу, — на себя пеняй! Для народа потеря невелика, хорошие люди тысячами гибнут через таких, как этот Егорка. Только Расплате больно уж понравились конвойные обязанности — все тянулась вслед за Егоркой. А полицай, наверно, даже и не заметил, что ему свободу даровали. С лыжни он свихнулся куда-то в сторону и попер дуром в самую чащобу. Некоторое время еще слышались оттуда дикая брань и треск сучьев. Потом все стихло. Карабин домой мы, конечно, не понесли — зарыли в соломе, где возвышался когда-то совхозный овин. В партизанском отряде предстояло еще этому карабину сослужить добрую службу. Напрасно однако понадеялись мы, что хмельной дурман вытеснит из Егоркиной памяти все, что произошло с ним в тот вечер. И не замерз полицай в лесу, на нашу беду. Заявляется к нам на следующий день (морда опухшая, шея бинтом замотана): — Выкладывай карабин, если уцелеть хочешь! Чем только ни грозил — и в гестапо меня доставить, и в полиции шомполами шкуру с меня спустить. Мать, до полусмерти напуганная, тоже просила уступить, не лезть на рожон. А на меня накатило этакое злое бычье упрямство. — Не знаю ничего ни про карабин, ни про собаку! Мало ль что кому спьяну померещится! — Ну, изведаешь же ты, щенок, почем фунт лиха! — пригрозил Егорка перед тем, как хлопнуть дверью. — Будешь меня помнить! Никуда — ни в полицию, ни в гестапо — он меня не таскал. Боялся, очевидно, как бы не вылезла наружу вся эта история. В самом деле, попробуй признайся, что у тебя, полицая, двое пацанов карабин отобрали и под конвоем вели, верзилу пьяного, через лес! Что там брехал Егорка своим хозяевам, неизвестно. Но выкрутиться все же сумел. Даже из полицаев не выгнали (не так-то просто замену найти!). А вместо карабина навесил паршивенький наган сбоку. Угрозу свою он не забыл. Отомстил нам с Валеркой за унижение. Подло отомстил и жестоко… Как сейчас, помню эту ночь. Осколышек луны ныряет в слоистых облаках. Бледные тени ползут по земле. От их мельтешенья кажется, будто черная банька на пустыре дрожит и корчится. И не застыла, а все еще течет и парует горячая кровь на примятом снегу. Только что мы пробирались втроем вдоль плетня, стараясь держаться в тени, когда луна выкатывалась на луговинку чистого неба. Я вполголоса объясняю брату Николаю и тому бородатому собаководу, который с ним пришел, как следует обращаться с Расплатой, что она любит и чего не прощает. А у самого сердчишко сжимается от тоски. Вот и наступил час расставанья, думал я про себя. Час, которого мы с Валеркой ждали нетерпеливо и с затаенной тревогой. Уходит от нас четвероногий друг. Начинается для Расплаты славная и опасная служба в партизанском отряде. Как-то освоится она с новыми людьми, в незнакомом месте? Много ль подвигов суждено ей свершить или погибнет от шальной пули в первой нее операции? Что дверь в баньке распахнута, я заметил еще издали и побежал, увязая в снегу. Крика сдержать не сумел. Брат догнал меня, свалил подножкой в снег, зажал рот рукою. Несколько минут мы лежали все трое без единого звука. Только клацнул предохранитель парабеллума, который Николай вытянул из-за пазухи. Открытую дверь баньки покачивал ветер, и было слышно, как стонуще поскрипывают ржавые петли и звякает железная накладка, ударяясь о ручку. Николай сделал нам знак, оставайтесь, мол, на тлеете, а сам короткими перебежками устремился к баньке. Война есть война, и любая неосторожность могла стоить жизни. Скоро он слился с черной стеной. Наверно, успел побывать и внутри баньки, потому что уже без всякой опаски вышел на открытое место и поманил нас, размахивая своим парабеллумом. Стало совершенно очевидно, что Расплаты, по крайней мере, живой, в баньке не было. От горя у меня подкосились ноги. Как могли мы с Валеркой, какое имели право не догадаться, что после происшествия в лесу надо было, совершенно было необходимо спрятать Расплату где-то в другом месте! Хотя бы в подвале своего дома. Ведь так просто полицаю разыскать по следам собаку, если она единственная на весь поселок! Стрелял в нее Егорка через окошечко. Осколки закопченного стекла валялись здесь же, на снегу. Выпустил, может быть, всю обойму, прежде чем рискнул рвануть на себя дверь. О дальнейшем можно было только догадываться по следам на снегу. Раненая Расплата кинулась на врага. Егорка упал. Вот здесь, прямо у двери, катались они в сугробе. Снег глубоко примят и забрызган кровью. Егорке удалось подняться. Вот следы его чесанок. Он бежал к тому самому пролому в плетне, через который лазили к баньке и мы с Валеркой. Расплата погналась за ним. Вот ее следы. Двигалась она короткими судорожными прыжками. Кровь из ее раны лилась тонким, но неиссякаемым ручейком. Вот здесь она настигла Егорку. Повалила. То ли выстрелил он в нее еще раз, то ли просто оглушил рукояткой по голове: дальше следы их шли поврозь. Егорка, волоча одну ногу, перелез через пролом в плетне. Расплата какое-то время лежала неподвижно — кровь прожгла здесь в снегу глубокую черную язвину. Потом она неуклюже ползла вниз, к речушке, опушенной зарослями краснотала. Время от времени останавливалась, хватала ртом снег и снова прокладывала мучительный путь сквозь снежную целину. — Не надо! Не иди за ней, — остановил меня брат. — Стрелять мы все равно не можем — тревоги нельзя подымать. А прикончить ее ножом, чтобы не мучилась, едва ли рука поднимется. Они проводили меня до нашего огорода, подождали, пока закроется за мной сенная дверь, и ушли. Ночью я почти не сомкнул глаз. Мне все чудилось, как ползет, извиваясь в снегу, смертельно раненная собака. Ползет прочь от черной баньки, от той западни, где заперли ее неразумные хозяева. Ночь тянулась нескончаемо. Так и не дождавшись рассвета, я отправился к Валерке. Новость, которую я принес, оглушила его. Он долго искал свои штопанные чулки, держа их в руках, затем никак не мог попасть ногою в валенок, взгляд его был устремлен сквозь стену в какой-то далекий и горестный мир. По-стариковски сутулясь, Валерка натянул свою прожженную телогрейку. И, когда из сарая, вместо лопаты, вынес вилы, растолковать ему ошибку удалось не сразу. Мы шли хоронить Расплату. Рассвет занимался как будто не в небе, а на снегу. Из грязно-серого он постепенно становился пепельным, потом синевато-белым. Синеватым, как снятое молоко, было и Валеркино лицо, а воротник телогрейки казался непомерно широким вокруг его исхудавшей шеи. Может быть, оттого, что он забыл повязать свой шарф, скатанный из старого материнского платка. Но холода Валерка не замечал. Да и вообще ничего не замечал вокруг, кроме ржаво-красной черты, что змеилась в снежной борозде, уводя нас к речушке. За всю дорогу Валерка произнес единственную фразу: — Лом напрасно не взяли. Земля-то на метр промерзла, не меньше. Я не ответил. Думал в ту минуту о другом: как мучительно длинна эта кровяная дорожка в снегу, и как долго еще теплилась жизнь, вытекая по капле из тела нашей верной помощницы. Когда дорожка стала утончаться, вытягиваясь в размытую розовую нить, а местами обрывалась вовсе, я по наивности решил, что вся кровь у Расплаты уже иссякла, и боялся взглянуть вперед, потому что в снежной борозде вот-вот должна была показаться она сама. Однако извилистая бороздка еще долго тянулась по косогору, пока наконец в зарослях краснотала мы не увидели на снегу бесформенную серую грудку. Она показалась нам удивительно маленькой, словно бы съежившейся от мороза, наша Расплата. Не хотелось смотреть на нее, недвижимую, и зябко становилось от мысли, что придется ведь еще поднимать ее и нести до могилки, жесткую и страшно холодную. — Здесь, что ль? — глухо спросил Валерка, всадив лопату в снег возле кровянисто-яркого куста краснотала. — Давай здесь, — согласился я. Не все ли равно теперь Расплате. где будет ее могила? Мы разгребли снег и поочередно принялись долбить лопатой землю, твердую и звонкую, как железо. Дело почти не продвигалось. До вечера мы, недокормыши, едва бы и управились с захоронением. — Надо принести ее сюда, — сказал Валерка, вытирая со лба пот грязным рукавом. — Может, и ни к чему такую большущую ямину. Она лежала на животе, подогнув под себя задние лапы и положив голову на передние. Под правой ее лопаткой огромным рубином рдел оледенелый, пропитанный кровью ком снега. Осторожно, словно боясь причинить ей боль, мы приподняли Расплату. Меня поразило, что тело ее не смерзлось, осталось податливым и гибким, хотя к шерсти на животе пристыла снежная негнущаяся короста. В тот же миг меня, как громом, ударили слова Валерки, произнесенные сиплым шепотом. — Она смотрит! Живая… Расплата была еще жива. Хотя всего остатка жизни хватало ей, казалось только на этот взгляд — молящий и благодарный. Отрывая пуговицы, Валерка сдернул с себя телогрейку. — Завернуть ее… Замерзнет. Несколько раз мы снова роняли ее в снег, пока на руках, спотыкаясь и мешая друг другу, донесли ее, укутанную до баньки. Здесь я отдал свое пальтишко окоченевшему Валерке, и тот, накинув его на плечи, помчался домой за санками. До возвращения друга я успел растопить в кулаке и снять пристывшие к Расплате ледышки и все время старался согреть ее своим телом, хотя, по правде говоря, и сам дрожал, как паршивый кутенок. На санках Валерка привез облезлый дедушкин тулуп, и мы благополучно доставили раненую до калитки моего дома. Мать знала и раньше о существовании Расплаты. Знала, что именно за ней приходили минувшей ночью брат Николай с другом. Знала, и заранее возненавидела ее, потому что ужасно боялась теперь и за меня. Боялась так, как может только бояться мать за своего несмышленого сына, который подвергает себя смертельной опасности из-за какой-то собаки. Не мудрено, что встреча была нам уготована отнюдь не ласковая. — Прочь из дома! Несите ее, куда хотите! — кричала мать, прижимая кулаки к вискам. — С меня довольно и того, что уже натерпелась. Вот так довольно! И тут поднялась бабушка, уже много дней не встававшая с постели. Белая, как смерть, в длинной полотняной рубахе, она отстранила мать, бережно взяла собаку на руки и, пошатываясь, понесла к теплой лежанке. Отдышавшись, она слазила в сундук, порвала на бинты свою старую, чисто выстиранную рубаху и принялась перевязывать раненую. — Стыдись! — обернулась она к матери, сверкнув глубоко запавшими глазами. — Собаки — и те восстали против супостатов… Душа-то не иссохла у тебя? Тварь больную — на мороз!.. Мать стояла, горестно потупясь, у двери и не проронила ни словечка, пока бабушка не начала одеваться с явным намерением выйти из дома. — Куда же ты? — испуганно спросила мать, загораживая дверь. — В этакий холод… — К Дмитревне схожу, — непреклонно заявила бабушка. Она взяла с полки пустую стеклянную банку. — Может, молочка выпрошу немножко. Ты же мне посошок дай какой-нибудь. У Дмитриевны, бабушкиной ровесницы, на чердаке (чтобы не обнаружили немцы) жила тощая коза. Возможно, единственная уцелевшая коза на весь поселок. — Лежи уж ты! — простонала мать, пытаясь отобрать банку у бабушки. — Сама схожу… Что за времена настали, помилуй, боже! Бабушка упрямо прижала банку к груди. — Я пойду! Тебе может и не дать, а мне, хворой, не откажет. …Вам это может показаться смешным, но я до сих пор уверен, что бабушка поправилась только благодаря Расплате. Последние месяцы бабушка чувствовала себя никому не нужной, обременительной обузой для семьи, и молитва ее о том, чтобы боженька поскорей прибрал бы ее к себе, была совершенно искренней. И вот, уже почти ступив на могильный порог, она вдруг поняла, что может оказать кому-то помощь, может спасти безвременно погибающую тварь, что кому-то еще могут пригодиться ее искушенные в лекарском деле руки, знание целебных трав. Она выхаживала собаку с таким же самоотвержением, с каким, наверно, спасала бы и меня, нуждайся я в ее помощи. Первые сутки Расплата была так слаба, что не могла даже пить из рожка козье молоко. Холодная и недвижимая, покоилась она на лежанке, и бабушкин платок, прикрывавший ее сверху, лишь чуть заметно колыхался от редкого и неровного дыхания. Бабушка, сама едва держась на ногах, варила в чугунке какую-то чудодейственную мазь для заживления ран, поила Расплату настоями редкостных трав. Пучки этих благовонных трав, заготовленные впрок еще в доброе мирное время, гирляндами висели у нас на чердаке по стропилам. Радовалась бабушка малейшему признаку выздоровления своей необычной пациентки. Вот Расплата сама, без посторонней помощи защемила в зубах резиновый рожок и стала сосать молоко. Вот проглотила размоченный кусочек хлеба. Смогла приподнять голову, вильнула хвостом. Впервые сумела лечь на живот. Попробовала встать… Возвращалась к земной жизни, к ее заботам и сама бабушка. Оказалось, в партизанском отряде тоже остро нуждаются и в целебных мазях для заживления ран, и в настоях от простуды, и в снадобьях от ревматизма. Не всегда доверяя мне, бабушка сама с передышками на каждой ступени лазила по крутой лестнице на чердак за своими травами. Ходила с посошком по дворам собирать старое бельишко на бинты… Как много значит для человека чувствовать себя нужным! На первую прогулку она вывела Расплату тоже сама. Двор был изрешечен фиолетовыми мартовскими тенями. Крупная алмазная капель долбила слежавшийся снег. Расплата, прихрамывая, бегала вдоль садовой ограды, задирала голову и жадно принюхивалась к запахам, которые приносил ей ветерок, еще сохранивший зимнюю колкость. Может быть, даже она улавливала тревожные запахи войны — горелого железа, тола, опаленной, перепаханной снарядами земли. Временами у нее ощетинивалась шерсть на загривке и напрягались мышцы. Все-таки Расплата была прирожденным бойцом. Бабушка стояла на крыльце в своем латаном тулупчике и чуть заметно улыбалась, облитая щедрым солнцем. Время уже работало на нас. Силы врага истощались. Бабушка верила теперь, что доживет до победы. Верила и втайне гордилась тем, что и сама делает кое-что для ее прихода, пусть хоть самую малость. Вскоре мы с Валеркой возобновили тренировки. Расплата ничего не позабыла из прежней выучки, только утомлялась раньше обычного. Но здоровье день ото дня возвращалось к ней, а вместе с ним былая резвость и выносливость. Наступил наконец и час расставанья. Николай явился за ней глубокой ночью, с тем же черным, похожим на грузина собаководом. Когда ее уводили, Расплата встревоженно металась на поводке, тянулась ко мне, но не взлаивала при этом и не визжала. Видимо, когда-то ее отучили громко выражать свои чувства, нашу Расплату. Долгое время мы не имели о ней никаких сведений. Потом в поселке стали распространяться слухи, поверить в которые было непросто даже для нас с Валеркой. Рассказывали, например, такое. В хуторе Леснянском поздним вечером остановилась возле старостиного дома немецкая пятитонка с оружием и боеприпасами для фронта. Важный груз сопровождали четыре дюжих автоматчика. Когда трое из них вместе с шофером зашли к старосте погреться, а охранять машину остался один, как из-под земли взметнулась матерая волчица и перехватила фрицу горло раньше, чем тот успел пикнуть. Тотчас в кабину вскочили двое неизвестных, взревел мотор, и машина помчалась к лесу. Жители видели из окон, как волчица кинулась в погоню за машиной, догнала ее, поравнялась с подножкой. В этот миг дверца приоткрылась, и зверина одним прыжком оказалась в кабине. Взорванную машину обнаружили потом в лесу, но ни оружия, ни боеприпасов в ней уже не было. Не прошло и месяца после того случая, с крутого откоса загремел в зыбучие болота целый вражеский эшелон. Загремел среди бела дня, несмотря на все меры предосторожности. Только что по этому пути проходил обходчик, ощупывая чуть ли не каждую шпалу. Впереди состава бежала, как положено, страховочная мотодрезина, толкая перед собой платформы с балластом. Дрезина прошла вполне благополучно, а следовавший за нею по пятам состав взорвался. Показания случайно уцелевшего зенитчика из охраны только еще больше запутывали следствие по делу о загадочной аварии. То, что услышал военный следователь в госпитале, скорее походило на бред сумасшедшего. До головы упрятанный в гипс, как цыпленок в скорлупу, искалеченный солдат утверждал, будто с крыши, где был установлен его зенитный пулемет, он видел, как за секунду перед взрывом на путях внезапно появилась громадная и непомерно толстая волчица. Зверина как-то странно изогнулась, куснула себя за грудь и, оставив на рельсах значительную часть своего брюха, прямо из-под колес метнулась к лесу. Несчастный уверял следователя, будто бы видел эту волчицу и после взрыва, когда сам уже летел по воздуху, пушинкой сдутый с крыши вместе со своим пулеметом. Волчица стелилась над землей в каком-то фантастически быстром летящем аллюре, а следом за ней, расстилая из топки огнистый шлейф, валился с откоса паровоз. Следователь пунктуально занес в протокол все показания, после чего в истории болезни этого зенитчика появилась новая пометка по латыни. На русский язык эта пометка переводится одним словом — «рехнулся». Николай стал еще реже заглядывать домой. Перепуганные немцы усилили охрану дорог и стреляли уже не только в людей — палили даже по кустам, если мерещилось им что-то подозрительное. Причин для тревоги у них было предостаточно. Фронт приближался. По ночам я, словно музыку, слушал в сенях гул отдаленной артиллерийской канонады. Выходили в сени и мать с бабушкой, тоже слушали, обнявшись и молча улыбались в темноте. Случалось, по улице в это время проходил немецкий патруль. Но куда девалась железная твердость их сапог? По чужой земле немцы ходили теперь настороженной неуверенной поступью. У Николая, если доводилось нам увидеться, я в первую очередь выпытывал сведения о Расплате. По-прежнему брат не мог рассказывать всего, но не пытался отрицать, что захват пятитонки и гибель воинского состава в известной мере — заслуга нашей воспитанницы. Узнал я, что ей смастерили удобное снаряженье из ремней, и теперь Расплата могла переносить вдвое больше груза, чем на нашей веревочной сбруе. И развязывать тугой узел, чтобы освободиться от своей ноши, Расплате уже не приходилось. Стоило ей потянуть зубами за шнурок, мгновенно срабатывали специальные защелки, и мины, замаскированные под цвет местности, оставались подстерегать врага. Расплата помогла взять важного «языка». Разыскивала в лесу раненых партизан после стычки с карателями. Обнаружила по следам лазутчиков — полицаев, среди которых оказался и ее заклятый враг — Егорка Перфилов. Ко времени последней ее операции перечень воинских заслуг партизанской помощницы был уже весьма внушительным. Произошло это в июне, в пору цветенья и соловьиных песен. Соловьев слетелось к нам тогда, как на фестиваль, и звонкий хор их не могла заглушить даже далекая артиллерийская дуэль. Наступление наших приостановилось. Бой достиг того напряженнейшего накала, когда исход решался ничтожным перевесом с той или другой стороны. Ночами небо на востоке полыхало так яростно, будто там извергались тысячи вулканов одновременно. Вот тогда-то до нас с Валеркой и дошли слухи о том особой важности эшелоне. В депо, помните, работал наш человек — слесарь Дмитрий Игнатьич. А железнодорожники всегда первыми узнавали, какой состав и когда должен пройти через нашу станцию. Но, если что-то стало известно путейцам, естественно, узнавали о том и партизаны. Разведка у них не дремала. Собственно говоря, проведали об этом поезде поначалу не так уж много. Что на нем гитлеровцы везли к фронту какие-то модернизированные, строжайше засекреченные не то танки, не то самоходные орудия. Что едет с эшелоном особо прославившаяся на Западе штурмовая моторизованная часть и в специальном бронированном вагоне кто-то из крупного воинского начальства. Все это, по расчетам немецкого командования, и должно было решить исход сражения в их пользу. Наверно, и наши, по ту сторону фронта, были извещены об особом эшелоне. Возможно, уже стояли где-то наготове скрытые в капонирах штурмовики и бомбардировщики с боевым грузом в бомбовых люках. Готовились к встрече и партизаны. Конечно, нашелся бы среди них смельчак, готовый пожертвовать собственной жизнью, чтобы пустить под откос «эшелон смерти». Но ведь и немцы тоже знали, по какой земле им предстоит проехать до фронта, и со своей стороны тоже приготовились к любой неожиданности. Во всяком случае, постороннему человеку приблизиться к поезду было совершенно невозможно. О прибытии эшелона нетрудно было бы догадаться по плотному оцеплению из автоматчиков вокруг станции, по тому, как ощетинился стволами зениток берег возле железнодорожного моста. У пацанов на важные события какой-то особый нюх. Наблюдательные посты стихийно возникли на чердаках и крышах. Мы с Валеркой обосновались на ветле, с которой отлично просматривался путь от выходного семафора до самого моста. Мы были уверены — что-то должно произойти с фашистским эшелоном именно здесь, у нас, на последней перед фронтом станции. Налетят ли наши бомбардировщики, высадят ли десант, но что-то должно было случиться. Обязательно. Тревожное ожидание, словно туман, висело в воздухе. Мы видели, как рыжей сороконожкой побежала к мосту цепочка платформ, подталкиваемых дрезиной. За нею на некотором отдаленье — вторая дрезина, похожая на ежа — так густо была утыкана пулеметчиками и стрелками. И наконец выкатился за семафор 68 длиннющий эшелон. За паровозом две платформы со скорострельными зенитками, потом товарняк с солдатней, потом еще какие-то длинные вагоны, каких мы раньше не видели, затем потянулись платформы с зачехленными машинами, орудиями, снова товарняк и сзади наконец дымил и плевался искрами еще один паровоз. (На тендере опять же целая россыпь стрелков). Обе дрезины — страховочная и с охраной — благополучно миновали мост и стали уменьшаться, приближаясь к повороту. Эшелон, поспевая за ними, набрал уже порядочный разгон. От грохота и лязга в ушах засвербило. На этом участке пути, десятикратно проверенном и оцепленном со всех сторон, немцы, конечно, не ожидали никакого подвоха. Мы с Валеркой разочарованно, далее с обидой оглядывали безоблачное и совершенно пустынное небо. Где же вы, наши краснозвездные соколы? По высокой насыпи все быстрей и быстрей бежала черная иззубренная тень от вражеского эшелона, которого, наверно, с таким нетерпеньем ждут наши враги… Нет, по-видимому, ничего уже не произойдет с проклятым эшелоном! Я нащупал пяткой нижнюю ветку ветлы, начал спускаться на землю, как воздух вдруг пропорола автоматная трескотня. Из-под переднего паровоза, который мелькал уже в фермах моста, брызнул фонтан слепящего пламени. Паровоз задергался, как муха, с налета увязшая в паутине, стал валиться набок. Платформы поднялись на дыбы, словно коросту, сбрасывая с себя солдатню и орудия. Вагоны полезли друг на друга. И тут только нас с Валеркой обдало горячей волной взрыва. Мост еще держался до поры, пока в одном из вагонов не начали рваться от детонации снаряды. Сначала вагонное брюхо раздирали отдельные взрывы, а под конец громыхнуло так, что мы с Валеркой едва удержались на дереве. Ферма моста провалилась, и под ним стала на глазах расти груда искареженных вагонов. Авария получилась особо разрушительной потому, что машинист заднего паровоза опомнился не сразу и продолжал сталкивать под мост вагоны даже после второго взрыва. Автоматчики с тендера открыли оголтелую пальбу и, как потом выяснилось, уложили немало своих из оцепления. Сваленный под откос состав еще целую минуту корчился и бился, словно раздавленная гадюка. Пожар вспыхнул в нескольких местах сразу. Пламя жадно пожирало останки грозного эшелона. Жирный мазутный дым затопил чистое июньское небо и погасил солнце. Когда мы с Валеркой мчались домой, дорогу нам устилала траурно-черная копоть. Треск горящего дерева временами тонул в оглушительных взрывах. Огонь исправно выполнял свою очистительную миссию… А на следующий день мы хоронили нашу Расплату. И изо всех сил старались не плакать при этом. Потому что хоронили все-таки бойца, геройски исполнившего суровый воинский долг. Ее послали с тяжелым грузом из кустов краснотала в самую последнюю минуту, когда и солдаты охраны, и зенитчики — все глазели на приближающийся поезд. Что ни говорите, это всегда завораживает — с грохотом надвигающаяся на вас стальная громада в космах дыма, облаках белоснежного пара и с султаном искр над чертящей по небу трубой. Кажется, нет силы, способной остановить продвижение исполина. А в это время Расплата поднималась по откосу со своим смертоносным грузом. Она боялась опоздать и последние оставшиеся метры уже не ползла, а бежала, раздирая лапы о колкий, осыпающийся гравий. Она словно понимала, что должна сбросить на рельсы свою ношу обязательно перед огнедышащим чудовищем, и никак не позже. Предполагалось, Расплата взорвет паровоз у мостового входа, и разрушительная сила крушения будет зависеть от скорости, какую успеет набрать состав к моменту взрыва. Но получилось иначе. Автоматчик, стоявший у будки, заметил собаку на рельсах, когда черная тень паровоза с оглушающим грохотом уже надвигалась на мост. Испугалась ли Расплата этого грохота или автоматной очереди, сказать трудно. Только она помчалась в темный пролет моста перед самым паровозом. Внизу, в просветах между липкими от мазута шпалами, золотисто желтел песок, сверкала чистая речушка, опушенная красноталом. Второй очередью фриц достал ее. Но только ранил незначительно: стрелять пришлось наугад — шипящий паровоз ошпарил автоматчика струей горячего пара. Раненая Расплата споткнулась. Падая, она успела все-таки дернуть за шнурок на груди. Из-под гремящих колес вырвалась уже налегке. Взрыв настиг ее на середине моста. Но тоже еще не убил. И она поползла туда, где за черной рамой мостового пролета голубело небо. Поползла к солнцу, раненая уже смертельно. Никто из немецкой охраны на той, уцелевшей, стороне моста не прикончил ее. До собаки ли им было! У Расплаты достало еще сил спуститься с насыпи, проковылять до речки. И там по желтому песку, между серебристыми кустами краснотала, далеко еще тянулась рыхловатая бороздка, будто волоком протащили здесь большую тряпичную куклу… Мертвая, она казалась нам ужасно тяжелой. Пока несли ее сюда, на бугорок, Валерка несколько раз просил отдыха. Он поглаживал ее, словно живую, и с надеждой на чудо приоткрывал ей веки: не взглянет ли, как тогда, зимой. С могилой управились скоро. Влажная, парующая на солнце земля легко поддавалась лопате. Вокруг на заброшенной ниве, вскипала от теплого ветра трава. Жаворонок заливался в вышине. От дотлевающего вдали эшелона потягивало гарью и едким дымом. Я хотел было снять с Расплаты ее ременную соруйку, на память. Валерка запротестовал: бойцов положено хоронить в доспехах. На могилу мы положили вначале только цветы. Но дядя Миша, тот самый чернобородый собаковод, с которым вышла Расплата на последнее задание, сказал, что надо бы отметить захоронение по-настоящему, надолго. И тогда мы принесли на сырой холмик осколок снаряда и крышку с противотанковой мины. А камень водрузили пионеры уже потом. Самого дядю Мишу при той операции ранило несильно. Лечила его бабушка. И жил он до прихода наших на чердаке. Там мы и услышали от него историю о последнем ратном подвиге Расплаты. На могиле ее еще не успели завянуть цветы, когда в развернутом боевом строю мимо нее прошли к западу наши танки. Федор Сергеевич взвесил на руке черный осколок снаряда, похожий на паука с поджатыми лапами, и осторожно положил его на место. Легкий ветерок развевал над пашней дым его сигареты. Иссохшие стебли пустырника тихонько скребли по могильному камню. К мосту под веселый перестук колес катился зеленый пассажирский поезд. ШУСТРИК И ПЕСТРИК У мальчишек забот по хозяйству никаких. Не успели занести на дачу узлы и чемоданы, Вовка навесил сбоку пистолет в клеенчатой кобуре и помчался осваивать сельские просторы. Леночке же пришлось сперва, хотя бы всухомятку, накормить кукол (ужасно проголодались в дороге), затем уложить их спать, чтобы не вертелись у взрослых под ногами. Потом надо было помочь маме расставить посуду по полкам и заодно выяснить, как же они будут готовить обед, если в деревенском доме совсем даже нет газовой плиты. Но двор Леночка не выскочила, подобно Вовке, а вышла степенно, осмотрительно, как взрослая. Па даче все оказалось совсем не как в городе. Нигде ни плиточки асфальта. Весь двор заткан низкорослой, но очень густой травкой. Потеряет кукла туфельку — и уже нипочем не найдешь. По травке от крыльца протоптаны только узенькие тропинки — к сараю, конуре и садовой калитке. В сарае, Лена уже знала из маминых рассказов, жила коза Мотька, петух и четыре курицы. А конуру занимал пес Бобка. Увидев Лену, Бобка насторожил сначала одно вислое ухо, потом другое, нерешительно гавкнул, но сейчас же приветливо завилял хвостом, будто хотел сказать, что всерьез его гавканье принимать не следует. Он был ужасно смешной, этот Бобка. Его словно вылепили из кофейной гущи, а после слегка оплеснули сливками. На боках остались белые потеки, и по лапам вроде бы сметана стекала. Лена не поверила в миролюбие Бобки и обошла его сторонкой. Кулачки она держала за спиной и все время поворачивалась к Бобке лицом, пока не добралась до садовой калитки. Песик обиженно заскулил. Он, наверно, считал, что, если уж никак нельзя отпустить его с цепи, то уж погладить-то надо было обязательно. В саду, меж молодыми яблонями, зеленели ровные коврики грядок. На каждой грядке топорщились свои особые листочки, и невозможно было понять, где что растет. Леночка начала выдергивать по одному ростку, но корешки повсюду были еще такие малюсенькие и худосочные, что по ним тоже не разберешь, вырастет здесь морковка или, например, крыжовник. Через щели в заборе на Лену внимательно и недобро посматривала пучеглазая коза Мотька. Ее привязали на длинной веревке, чтобы паслась на лужайке и не шаталась, где не надо. А Мотька намотала всю веревку на колышек и теперь, наверно, ждала, когда кто-нибудь ее распутает. Пока Лена раздумывала, как бы помочь глупой козе, чтобы при этом не попасть на Мотькины изогнутые рога, вверху что-то хлопнуло и сразу же задрожала, захрустела, заходила ходуном приставленная к чердаку лестница. Оказалось, по ней в страшной спешке, не попадая ногами на перекладины, спускается Вовка. Пистолет с кобурой подпрыгивал и наколачивал Вовку то по боку, то по спине. Мимо последних двух ступенек Вовка перелетел по воздуху и, шлепнув подошвами, приземлился сразу на три точки. — Тебя укусил кто? — испуганно спросила Леночка. Вовка немного отдышался и сказал, часто хлопая ресницами: — Зверь там! — Где?! Подрагивающий Вовкин палец уставился на черный квадрат чердака. — Там… — Большой он… который зверь? — спросила Лена. Вовка развел руки на полный размах, потом, подумав, чуть чуть сблизил ладошки. — Такой вот… А вместо глаз — зеленые фонарики. — Это, наверно, простой волк, — сказала Лена. — Не волк вовсе! — Вовка встал на ноги и отряхнул штанишки. — Волки не бывают такие прыгучие. — Тогда, значит, это обыкновенная кенгуру. — У кенгуру совсем не такой хвост, — заспорил Вовка, поправляя сбоку пистолет. — Тогда надо спросить у папы, — кто это такой был, — рассудительно посоветовала Лена. Но папе было не до зверей. Он никак не мог вспомнить, куда сунул электрическую бритву, и так остервенело прощупывал белье в чемоданах, будто ловил там прыткую мышь. — Нечего вам по чердакам лазить! — крикнул он в сердцах. — Не доставало только, чтобы вы с дачи на костылях прихромали. После обеда Вовку снова обуял охотничий задор. Он продул свой пистолет, зарядил его бумажным пистоном и сделал Леночке знак следовать за ним во двор. — Поможешь нести, если убитый зверь слишком будет тяжелый, — шепотом объяснил Вовка возле чердачной лестницы. На самом же деле, ему просто хотелось, чтобы во время опасной охоты поблизости находилась родная душа. Поднимался он очень медленно, будто ноги прилипали к лестнице. На каждой ступеньке останавливался и проверял, не выпал ли пистон из пистолета. Долго томиться в одиночестве Лене все же не пришлось. Едва охотник исчез в черном жерле чердака, там хлопнул выстрел, и тотчас же по лестнице защелкали подошвы сандалий. — Убил? — спросила Леночка, и вытянутая шейка ее стала тоненькой и длинной, как стебелек. Вовка, тяжело дыша, сидел на земле и никак не мог попасть пистолетом в кобуру. — Н-не знаю, — с запинкой ответил он наконец. — К-кажется, наповал… Только он упрыгнул в потемки, и от него остались одни только глаза… как зеленые фонарики. — Это, наверно, самый что ни на есть простой филин, — сказала Лена, откечанивая каждое слово. — Не знаю, — сказал Вовка, поднимаясь с земли. — Может быть, филин, а, может быть, рысь… Нам в садике говорили, звери бывают хищники и грызуны. Грызуны — это которые морковку грызут и всякие плодоовощи, а хищники едят грызунов и другое разное мясо. — А я придумала! — запрыгала Леночка. — Мы положим там, — она показала на чердак, — положим там морковку и мясо. Потом посмотрим, чего он съест, и узнаем, он грызун или хищник… который зверь. Вовка не любил откладывать дела в долгий ящик. Он мигом влез через открытое окно на кухню и скоро вернулся тем же путем. Морковку он прижимал подбородком к груди, а кусок жареной печенки держал в кулаке. То и другое было переправлено на чердак и аккуратно уложено на дощечке возле двери. На землю Вовка спустился какой-то задумчивый и сосредоточенно стал почесывать переносицу. — Ты чего? — спросила Леночка. — Да вот… Нам еще говорили, есть такие звери — млекопитающие. Я забыл… это, наверно, которые молоком питаются. — Давай и молоко поставим! — быстро нашлась Леночка. Вскоре на дощечке рядом с мясом и морковкой пристроилась еще кукольная кастрюлька с молоком. — Теперь надо минутку подождать, а потом проверить, что съедено, — сказала рассудительная Леночка, когда Вовка спустился вниз, и начала быстро-быстро отсчитывать вслух: — Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Но, как ни торопилась Леночка, дождаться счета «шестьдесят» у Вовки не хватило терпения. Уже при слове «сорок» он ринулся вверх по лестнице со скоростью, какой позавидовал бы любой пожарник. Увы, угощения на дощечке остались нетронутыми. На чердаке было сумрачно и таинственно. Из темноты смутно проступала какая-то рухлядь: поломанный кухонный стол, перевернутая табуретка, ведро без дна. Пахло пересохшими березовыми вениками. Они свисали со стропил, словно большущие летучие мыши. Где-то надсадно зудела неразличимая в потемках оса. Вовке стало жутко. Он чувствовал: таинственный зверь настороженно следит за ним из темноты, и от его неотвязчивого взгляда лицо будто стягивает липкая паутина. Вовка хотел на всякий случай выстрелить разок, но пистолет почему-то дрожал в руке, бумажный пистон выпал и белым мотыльком полетел по ветру. — Ну, чего он съел… зверь который? — закинув голову, спросила снизу Леночка. — Ничего, — пробормотал Вовка и начал поспешно спускаться. — Он, наверно, недавно пообедал. Аппетита еще нет у него. На протяжении пяти минут Вовка раз десять поднимался по лестнице. Но угощения оставались непритронутыми. Леночке прискучило ждать, когда у зверя появится аппетит. Она отправилась будить своих кукол после мертвого часа. А Вовка решил испытать, сумеет ли он с разбега перепрыгнуть через грядку, и нельзя ли по корявой яблоне забраться на крышу сарая. Потом надо было еще разведать, водятся ли сомы и щуки в ручье, который протекал сразу за огородами, познакомиться поближе с Бобкой, осмотреть со всех сторон настоящую лошадь, которая паслась за забором, ка лужайке. Короче говоря, про чердачного зверя Вовка вспомнил лишь поздно вечером, ложась в постель. — Что уж это будет за отдых, просто не представляю! — жаловалась за стенкой мама. — Хозяйка сдает дачу, а сама тотчас уезжает на все лето к дочери. А дачники должны кормить ее кур, пасти козу, поливать огород… — Но ты же сама согласилась, — сонным голосом увещевал ее отец. — Зато молоко свое пьем. В первый же день ты сделала яичницу из дармовых яиц. Луку зеленого нащипала. Скоро редиска созреет. А там — огурцы свои, помидоры… Конца их спора Вовка так и не услыхал. Сон унес его в волшебную страну, где березовые веники превращаются в тенистые пальмы, а душный чердак — в непроходимый дремучий лес, заселенный неведомыми чудищами. Разбудил Вовку не дребезжащий звонок будильника, а чей-то незнакомый, протяжный, с хрипотцою крик. То горланил петух во дворе. Некоторое время Вовка лежал с закрытыми глазами, выцеживая из деревенской тишины уйму всяческих непривычных звуков. Ти-линькнула синичка за окном. В печурке на кухне потрескивают дрова — мама готовит завтрак. Вот раскудахталась курица за стеной (не яичко ли снесла?). Протяжно заблеял где-то ягненок. А соловьи в зарослях за огородами — те вообще не смолкают ни на миг: так и льют, так и рассыпают нежные трели. Ну, совсем как на той пластинке, что купил папа зимой в универмаге. А вот густо, басовито заревел бык. Даже стекла испуганно звякнули в окне. Вовка вскочил. Дикий рев напомнил ему вчерашнюю охоту на чердачного зверя. Босиком, неодетый, он прокрался мимо кухни во двор и только возле чердачной лестницы вспомнил, что забыл взять пистолет. Пришлось лезть на чердак совершенно безоружным. В пугающую, косматую от веников темноту он старался не смотреть, а взглянул только на дощечку у входа. Сердчишко его всполошенно забилось. За ночь зверь произвел настоящее опустошение: кукольная кастрюлька валялась сухая на боку, мясо исчезло вовсе. Одна только морковка краснела в косом луче солнца. Вовка помчался будить Леночку. — Съел! — шептал он, тормоша сонную сестренку за плечо. — Слышишь? Он — хищник. Мясо съел и молоко выпил! — И молоко? — вскочила Леночка. — Если и молоко выпито, значит, их там двое — хищник и этот еще… который млекопитающий. — Надо сначала хищника поймать! — захлебывался от возбуждения Вовка… — Ас тем, млекопитающим, мы потом как-нибудь справимся. Я уже придумал кое-что. Там, на чердаке, ящик есть. Я сделаю ловушку. Ты же прихвати на кухне колбасы и мигом ко мне, на чердак! Понятно задание? Незаметно отрезать ломтик колбасы Леночке не удалось. — Это еще что такое? — строго спросила мама, вырастая в дверях. — Неумытая, неодетая, непричесанная, с нечищенными зубами и — на тебе — за еду! Какой пример ты подаешь своим куклам? А ну, марш к умывальнику! У Вовки давно все было уже готово, когда Леночка, чистенькая с пышным бантом в косице появилась наконец возле лестницы. Из зажатого кулачка ее выглядывал кружок копченой колбасы. На чердаке, опираясь на палочку, наклонно навис перевернутый посылочный ящик. Колбасу Вовка привязал бечевкой к палочке и просунул под ящик. — Все! — облегченно выдохнул он. — Теперь как только хищник цапнет колбасу, палочка — бряк! Ящик — хлоп! И хищник попался… А вот с млекопитающим не знаю как: молоко за веревочку не привяжешь… …Случилось это во время завтрака. Вверху, над потолком, раздался пронзительный вой, что-то заскребло там, заколотилось. Через щели между потолочными досками посыпалась земля. — И это называется — отдых! — воскликнула мама, укоризненно глядя на папу. — Что там такое? — Откуда я знаю? — нахмурился папа. — Потолок-то не стеклянный. Похоже на битву каких-то чудовищ. Вовка с Леночкой испуганно переглянулись. Яростная возня на чердаке не утихала. Струйка сухой земли брызнула с потолка и запорошила сметану в банке. — Нет, это невыносимо! — возмутилась мама. — Ну, что ты сидишь, как приклеенный? Выясни, наконец, что там творится! Папа сердито отбросил вилку и встал из-за стола. — Не ходи туда! — вскричала вдруг Леночка. — Это почему? — Там… там зверь, который хищник, — сказала Леночка и заплакала. Папа растерянно передернул плечами. — Что еще за зверь ужасный — бурундук? — проворчал он. — Таёжные страсти-мордасти! Он взял в углу пустой мешок и вышел. Вовка тоже выбрался из-за стола, наспех зарядил свой пистолет бумажным пистоном и хотел прошмыгнуть во двор. Но мама перехватила его на пороге. — Без тебя обойдется! Герой! Скоро папа вернулся, держа мешок на отлете в вытянутой руке. Внутри мешка кто-то отчаянно вздергивался, подпрыгивал и фыркал. Сквозь полотно то тут, то там прорезывались наружу острые черные коготки. Можно подумать, в мешке беснуется целая стая юрких зверьков. — Вот он — ваш хищник! — только и успел сказать папа, заглядывая в мешок. В ту же секунду из мешка на плечо ему вспрыгнул живой черный комочек. С плеча комочек, будто пружиной, швырнуло на бревенчатую стену, со стены — на вешалку, с вешалки — на сундук. Затем эту черную молнию кинуло за шкаф. Она прошуршала там, проваливаясь до пола, фыркнула и утихла. — Н-да-а! — обескураженно протянул папа, все еще держа мешок в руках. — Он довольно шустрый, ваш зверь кошмарный — бурундук! — Выбрось сейчас же эту дрянь! — простонала мама. — Зачем ты принес его? Кто это такой, наконец? — Больше всего он похож на черную пантеру, — сказал папа. — А, если ему мелом полоски на боках нарисовать, то и за тигра сойдет. — Нашел время паясничать! — рассердилась мама. — Как вот теперь от него избавиться? Не возьмешь же его голыми руками! — Можно капкан поставить! — предложил Вовка. — В Африке так ловят хищников. Или ямы выкапывают. Я в кино видел. Папа присел на корточки перед шкафом, осторожно просунул под него руку, но тотчас отдернул ее: зверек испустил пронзительный боевой клич, из-под шкафа выбросилась когтистая черная лапка с растопыренными пальчиками и, яростно царапнув по воздуху, скрылась. — Этот черный пират готов, кажется, и на рукопашную! — рассмеялся папа. Никто не заметил, как вошла соседка, тетя Вера, которую мама просила принести ведро картошки и соленых огурцов. — Уже не на чердаке ли изловили, чертенка? — спросила она. — Там, — подтвердил папа. — Зачем-то ящик на себя нахлобучил. Это, знаете, уметь надо. — Не иначе, он самый и есть, — сказала тетя Вера. — Хозяйка-то ваша, уехавшая, бабка Анна, здорово кошек не любила. Держала одну, черную, против мышей, но котят ее топила беспощадно. А дети ведь для каждой матери бесценны, будь то хотя бы и кошка. Стаскала она малышей своих на чердак, от беды хотела припрятать. Но бабка Анна и там котят отыскала. Порешила всех. Один только спасся: уполз под какую-то балку, достать никакой мочи. Зрячий уже был, бесенок, большенький. Мать его, кошка, сгинула вскоре. То ли от тоски по детишкам померла, то ли бабка Анна куда ее пристроила. А дикарек этот, видать, так и выжил, людей не видамши. — Так, чем же он там питался, на чердаке? — удивилась мама. — Чем-то, значит, питался! Может, мух ловил, жуков. Мыши опять же и на чердаках водятся. Такой шустряк не пропадет. Воды ему тоже не ведро надо. Застоялась в желобе лужица после дождя, ему, маленькому, и этого довольно. — Все это довольно трогательно, — сказала мама, — но данного дикаря все равно придется выкинуть. Я представляю, какой будет отдых, если рядом живет хищник из семейства кошачьих. Я на дачу ехала, а вовсе не в джунгли. Но Вовка с Леночкой так горячо стали упрашивать маму оставить котенка, что она наконец сдалась. — Только на себя пеняйте, когда он пооткусывает вам руки-ноги. Его бы сперва укротительнице Бугримовой вручить на год-другой, чтобы дрессировала вместе со своими львами. Так остался черный «зверь» жить на кухне, под шкафом. Свою территорию он охранял ревностно и храбро. Стоило только кому-то приблизиться к шкафу вплотную, из-под него молниеносно выскакивала черная когтистая лапка и начинала яростно рассекать воздух. «Не подходи, мол, коли жизнь дорога!» Если пришелец не отступал, из темной щели под шкафом вырывался предостерегающий боевой клич: — Яу-у! Яйу-у-у! У-у-у! И тогда уже волей-неволей приходилось убираться подальше. Вовка вздумал просунуть под шкаф прутик. Котенок вырвал его из рук и долго с хищным урчаньем и хрустом кусал в темноте. Ломтик мяса, положенный возле ножки шкафа, лежал нетронутым, пока всем не надоело глядеть на него, и незаметно исчез, как только от него отвернулись. Поубавилось и молока в блюдце, которое подсунули под шкаф. И опять-таки не удалось проследить, когда черный дикаренок пил. Обнаружил себя маленький отшельник только на второй день, и то лишь на одно мгновенье. Прежде, чем поведать об этом страшном событии, следует предупредить, что Леночкина мама пуще всего на свете боялась мышей. Боялась больше тигров, больше крокодилов, больше, чем дракона с острова Комодо. Потому что все эти звери жили далеко, за морями и долами, а мыши запросто бегали рядом по кухне. И вот, когда за кухонной дверью раздался отчаянный мамин визг, и мужчины — папа с Вовкой — ринулись ей на выручку, их глазам предстала жуткая картина: мама с полотенцем в руках притоптывала ногами на табуретке, а вдоль стенки по полу бежала самая настоящая, всамделишная живая мышь. — Ловите ее! Бейте! — крикнула мама, размахивая полотенцем. И тут, будто мяч из-под ноги лихого футболиста, выстрелился из-под шкафа черный комочек и с той же стремительностью влетел обратно под шкаф. Только вместе с ним исчезла и мышь. — Ну, и ловкач! Ну, и шустрик! — восхищенно присвистнул папа. — Вот это, я понимаю, охотник! А ты хотела выбросить своего спасителя! — упрекнул он маму, помогая ей слезть с табуретки. — Храбрец спас тебя от неминучей гибели. Без него ведь эта мышь тебя живьем бы проглотила. Кличка Шустрик так и упрочилась за котишкой. Днем он отсиживался под шкафом, а по ночам выходил на охоту и знакомился с новой для него обстановкой. Неслышно, как тень, странствовал он по комнатам, вспрыгивал на стол, обнюхивал обувь под кроватями, позвякивал тарелками на посудной полке. Если внезапно включить среди ночи свет, Шустрика удавалось застать в самом неожиданном месте: он мог балансировать на спинке кровати, изучать тикающие на стуле часы или даже висеть, вцепившись когтями в одежду, на вешалке. Застигнутый врасплох, котишка мгновенно ретировался под шкаф и угрожающе ворчал там и фыркал. На чердаке его пищу составляла всяческая мелкая живность, которая бегала или летала. Прежде, чем сесть за обед, необходимо было его изловить. Наверно, поэтому Шустрик даже на ломтик колбасы кидался ястребом из своего укрытия и поедал его в укромном уголке с устрашающим урчаньем. Уж как он только ни запугивал своего возможного соперника: изрыгал рокочущие горловые рулады, шипел, фыркал, царапал когтями пол. Если малышу посчастливилось поймать мышь, такой концерт под шкафом затягивался на полчаса. — Умолкнешь ли ты там, черный пират? — возмущался папа, топая ногой. Ворчанье под шкафом тотчас перерастало в пронзительный боевой вызов. — Яу-у! Яйу-у-у! У-у-у! — Чтоб тебе подавиться, злодей! — ругался папа и спешил в другую комнату, зажимая пальцем страницу недочитанной книги. — С хищниками надо вежливо обращаться! — наставительно поучала его Леночка. — Если на него все время кричать, Шустрик никогда не будет ручной. — Вот ты и научи его хорошим манерам, — советовал папа. — И научу! Посмотрите, он мне еще погладить себя разрешит. Если добром, из хищника всегда можно сделать млекопитающего. Свои занятия по укрощению черного дикаря Леночка старалась держать в секрете. Когда на кухне никого из взрослых не было, через закрытую дверь нередко слышался нежный голосок. — Ну, еще поближе, Шустрик… Молодец! А теперь выходи совсем. Не бойся, маленький. Прошла неделя, прежде чем Леночка решилась дать первое представление. Слоняться по арене зрителям, конечно, не разрешалось. Три стула Леночка поставила в зале перед кухонной дверью, а своих кукол рассадила на пороге. Бесшумно отодвинулся занавес из простыни, и все увидели юную укротительницу в черном купальнике с блестками из шоколадной фольги на груди. Вовка на всякий случай сжимал в руке заряженный пистолет. Программа не была утомительно длинной. Лена поставила на пол перед шкафом блюдце с молоком и дрогнувшим голоском подала команду: — Шустрик! Алле! Вначале все увидели, как во мраке под шкафом засветились два зеленых огонька. Затем выполз, скользя брюшком по полу, черный хищник и начал лакать молоко. Красный стебелек язычка замелькал меж зубками. Коронный номер заключался в том, что дрессировщица присела на корточки и погладила «зверя» по спине. Хищник сердито заурчал, взъерошился, не отрываясь, впрочем, от молока. И тут Вовкины нервы не выдержали. Он случайно надавил на спусковой крючок, пистолет выстрелил, и хищник молниеносно исчез под шкафом. Леночка долго не могла простить брату этого бесчинства. — Бугримова своему льву голову в пасть сует, — неуклюже оправдывался Вовка. — А тут… подумаешь! Скоро у Леночки появился новый питомец. Подобрала она его в зарослях кустов, у ручья. Буровато-серый птенец шустро скакал по сырой тенистой тропе, распустив крылышки. Но как только пытался взлететь, тотчас опрокидывался на спинку и отчаянно бился в потугах снова встать на ножки. Очевидно, он повредил себе крыло, пустившись до времени в первый полет. Лена без особого труда поймала его и принесла домой в ладошках, сложенных лодочкой. Нельзя сказать, чтобы маму очень обрадовала Леночкина находка. И, если она все же разрешила оставить птенца, то лишь потому, что по сравнению с диким котенком птенчик выглядел безобидным и трогательно беспомощным. За неимением клетки, нового жильца поместили в пластмассовой корзиночке, прикрыв ее сверху доской для резки овощей. Назвали пернатого новосела Пестриком. Никто не предполагал, что это крохотное существо окажется таким прожорливым. Мух Пестрик мог поедать бессчетно. Проглотив одну, он тотчас широко разевал клювик и требовательно попискивал, трепеща крылышками. В красном мокром зеве его дрожал длинный и тонкий язычок. Утихомирился обжора только после захода солнца, когда и у Вовки и у Леночки заболели руки от непрерывной охоты за мухами. А ночью, едва все уснули, Пестрик решил поупражняться в пении. Для начала он издал в своей корзинке серию отрывистых, похожих на кашель звуков, словно тенор, прочищающий горло перед концертом. Затем протяжно, заунывно свистнул и снова раскашлялся, натужно, с хрипотцой. Помолчав минуту, птенец забулькал, как бы прополаскивая горло, и трижды гнусаво, насморочно чихнул. — Вот только этого нам и не доставало! — проворчал проснувшийся папа. — Оказывается, судьба подарила нам на усладу будущую знаменитость — соловья. Кто б мог подумать, что певческую карьеру они начинают с таких отвратительных гамм. — Так ведь он же еще только учится! — отозвалась в потемках Леночка. — А когда выучится, будет петь ничуть не хуже тех, которые на пластинке. Пой, Пестрик! Пой, не смущайся! — ободрила она. Соловушка будто только и ждал такого поощрения: сейчас же раскатился хрипловатым, с присвистыванием кашлем, зачихал, засморкался, захлюпал. — Нет, это невыносимо! — простонала мама. — Весь день, вместо отдыха, кружишься по хозяйству, а ночью, вместо сна, изволь слушать, как упражняется всякая пернатая бездарь. Ну, что ты лежишь? — прикрикнула она на папу. — Сделай же с ним что-нибудь! — Что же именно? — спросил папа. — Прикажешь бежать за милицией? Или намордник на него надеть? Ведь это же инстинкт! Слышишь, соловьи заливаются в лесу? И малышу тоже не хочется отставать. На Пестрика, как видно, накатило вдохновение, и он изо всех сил старался петь погромче, не заботясь особенно о музыкальности. Надрывный сипловатый свист его внезапно потонул в страшном грохоте. Это загремела с подоконника эрзац-клетка Пестрика вместе с прикрывавшей ее доской. От шума пробудился даже Вовка, который всегда спал как убитый. — Окружай их! — закричал он спросонья. — Огонь! Папа был уже на ногах и в потемках хлопал ладонью по стене, силясь нащупать выключатель. — Кажется, свершился приговор судьбы, — бормотал он. — «Пробили часы урочные»… Свет наконец загорелся, и все увидели такую картину. На белой оконной шторке сидел Пестрик и, трепеща крылышками, заглядывал вниз, на Шустрика. А тот, взобравшись на горшок с геранью, тянулся к птенцу лапой. Котенок был так увлечен охотой, что даже не испугался папиных угроз. При ярком свете он все еще продолжал подпрыгивать и, цепляясь когтями за шторку, ловчился ухватить Пестрика своей, похожей на гнутые грабельки лапой. — Шустрик, тубо! — как на собаку, закричала Леночка, срываясь с постели. Котенок фыркнул и черной молнией прошмыгнул через приоткрытую дверь на кухню. На другой день мама случайно стала свидетельницей необычной сцены. Леночка одновременно кормила на кухне обоих своих питомцев. Пестрик сидел у нее на пальце и заглатывал одну за другой мух, которых Лена доставала для него из спичечной коробки. Шустрик же деликатно, самыми кончиками зубов принимал от нее тонюсенькие дольки вареной колбасы. Котенку разрешалось сколько угодно обнюхивать птенца. Но стоило только ему потянуться к Пест-рику лапой, Лена щелкала задиру между ушей и строго отчитывала: — Еще чего вздумал? Ты, что ль, хищник? Смотри у меня! С того дня Шустрик стал получать свой паёк только в компании Пестрика и наконец твердо уяснил, что в пищу можно употреблять кого угодно, кроме этого писклявого птенца. Больше того, если глупый Пестрик сам подскакивал к нему слишком близко, котишка недовольно фыркал и бочком-бочком убирался подальше от соблазна. Дичиться он стал гораздо меньше. Свое убежище под шкафом нередко оставлял даже днем. Однако проворно отскакивал в сторону, когда кто-нибудь, кроме Лены, проходил вблизи. Застигнутый в углу, откуда отступление невозможно, Шустрик вставал на задние лапы и отчаянно отбивался передними. По-видимому, он был прирожденным боксером. Иногда можно было увидеть его и во дворе. Причем, черный плутишка отлично изучил, какой длины цепь у Бобки, и возле конуры шествовал важно, с самым невозмутимым видом, как бы ни метался и ни завывал от досады песик. Однажды на Шустрика пало тяжкое подозрение: с кухонного стола исчезла целая связка сарделек, которые папа привез из города. — Мало ему мышей! — возмущалась мама. В эту минуту со двора послышался пронзительный боевой клич: — Яу-у! Яйу-у-у! Гр-р-р! Все бросились к открытому окну и увидели, как по траве, волоча в зубах красную цепочку сарделек, удирает громадный рыжий котище. А на его спине верхом восседал Шустрик и наотмашь лупил воришку по голове. У рыжего хватило сил взобраться с четвероногим всадником на калитку, но тут он и застрял. Напрасно налетчик мурзился, горбил спину и встряхивал головой так, что сардельки смачно шлепали по доскам. Избавиться от цепкого Шустрика было невозможно. Он соскочил на траву не раньше, как подоспел к месту происшествия папа, вооруженный веником. Бросив добычу, рыжий вор поспешил унести свою шкуру. Урок подействовал ненадолго. Дня через два рыжий разбойник предпринял новый налет. На сей раз его жертвой чуть не сделался Пестрик. Котище уже опрокинул корзину и носился по комнате за вылетевшей пичугой. На шум примчалась Леночка. Обессилевший соловушка висел, трепеща крыльями, на полотенце. Под ним, вцепившись когтями в то же полотенце, отчаянно извивался и верещал рыжий разбойник, потому что в ляжку ему вонзил острые, как шильца, зубы Шустрик. Налетчик не выдержал: позорно бежал через открытое окно. Верхом на его спине вылетел в окошко и Шустрик. С того дня даже мама стала относиться к котишке с уважением. …Своих знакомых — Вовку с Леночкой — я навестил уже глубокой осенью на городской квартире. Пестрик, заняв свое излюбленное место на комоде, одаривал нас настоящими соловьиными трелями с замысловатыми коленцами и протяжным, вполне художественным свистом. Раскрытый клювик его был устремлен к потолку, а перья на вытянутой шейке напряженно дрожали, как будто в горлышке певца струился чистый и звонкий ручеек. Шустрик, превратившийся во взрослого красивого кота, возлежал на спинке дивана и метко бил меня лапой по плечу всякий раз, когда я проходил мимо. Посторонних он не любил. Кроме того, я подозреваю, где-то на донышке своей кошачьей души он оставался все-таки хищником. ЗОРИК Взбудораженное ночным штормом Московское море долго не могло успокоиться. На рассвете при полном безветрии оно все еще вскипало бурливыми желто-зелеными волнами. Рождаясь где-то далеко, за пеленой сизого тумана, волны, гряда за грядою, накатывались на остров и хлестко бились о берег. В полосе прибоя метались на привязи черные просмоленные шлюпки, унизанные хлопьями шипучей пены. Вахтенный лагеря Коля Власов сидел спиною к костру у самого обрыва и завороженно смотрел на живую толчею возле берега. Было в волнении моря что-то заразительно бодрое, сильное, зовущее к действию. Коле даже захотелось, чтобы во время его вахты случилось какое-нибудь ЧП. Ведь это даже может наскучить — сплошное благополучие. За все время плавания ни одного более или менее чрезвычайного происшествия! Попробуй тут показать свое мужество, ловкость, силу! Вот и сейчас до обидного мирно на острове. Пронизанный лучами раннего солнца, лес сверкал фейерверком росы. От сырых палаток струился легкий парок. Море тоже не сулило никаких приключений. Невдалеке от берега лениво покачивался на волнах учебный катер «Нахимовец». Не так-то просто было попасть в его команду. Всю зиму по вечерам Коля занимался на курсах судовых механиков, изучил в «преисподней», как для форсу именовали курсанты машинное отделение, каждый рычажок. А вот настоящих вахт за две недели учебного плаванья посчастливилось отстоять только три. Да и то лишь помощником. Ничего! Все еще впереди. Ведь команда их детского дома вышла в плаванье почти на все лето. Замечательная все же штука — морская жизнь! Неожиданно для себя Коля даже стишки начал пописывать на морские темы. Только, выяснилось, это ужасно трудно — чтобы и рифма была, и смысл при этом не терялся. Ну, вот, к примеру, что можно срифмовать со словом «прибой»? «Разбой, отбой, на убой»… «Морской прибой Творит разбой»… Рифма налицо, а смысл? Или: «Шумит прибой, Трубят отбой»… Почему отбой? При чем здесь «отбой»? Тоже сплошная чепуха! Откуда-то сверху послышалось вдруг тревожное стрекотание. Коля быстро обернулся. По стволу старой ели проворно спускалась белка. Ее рыжая шубка то скрывалась в густой тени, то ярко вспыхивала на солнце. Вот белка добралась до нижней ветки, перегнулась, заглядывая вниз, и застрекотала еще возбужденней и громче. Что могло встревожить ее там, за девчачьей палаткой? Пока вахтенный неслышно подкрадывался со стороны леса, палатка несколько раз сильно и резко дернулась, словно кто-то ударил палкой по полотняной крыше… Разгадка оказалась столь непредвиденной, что в первую минуту Коля лишился дара речи: у палатки хозяйничал рыжий олененок. Пришелец, будто материнское вымя, сосал мокрую после дождя расчалочную веревку. При этом он сильно встряхивал веревку и тянул к себе, упираясь в землю крохотными копытцами. — Это что за безобразие?! — вскрикнул вахтенный, все еще не веря собственным глазам. Олененок вскинул симпатичную головку, вытаращил и без того Оольшущие карие глаза, блестящий черный носик его засборился складочками, будто зверек собирался чихнуть. Весь вид его выражал крайнее недоумение. Конечно, большого зла маленький дикарь не мог бы причинить, пели б вахтенный в растерянности не пальнул из малокалиберки в воздух… Что тут было! Олененок вихрем взлетел на крышу палатки, провалился в нее задними ногами, судорожно рванулся. Палатка с треском рухнула, и отчаянный визг девчат распугал утреннюю тишину. Виновник переполоха исчез, как привиденье. А изо всех палаток, (ловно муравьи из потревоженного муравейника, полезли ребята, закутанные в одеяла. Спросонок никто не сообразил поднять поваленную палатку. И поисках выхода пострадавшие тыкались изнутри во все углы, будто слепые кутята в мешке. Под прыгающим полотнищем кто-то стонал, кто-то плакал со страху, и всех заглушал заливистый хохот Лины Кулагиной. Ее разлохмаченная голова высунулась вдруг сквозь дыру, прорванную олененком. — С добрым утром, поэтесса! — с ехидцей поприветствовала она вахтенного. (Когда Линка хотела особенно уязвить Колю, она называла его даже не поэтом, а поэтессой, что и в самом деле было ужасно обидно). — Резвимся, значит? Палатки сшибаем, поэтесса-рифмоплетесса?.. Ну, погоди же, мы тебе тоже устроим! — И голова ее снова провалилась в дыру. Девчата все же нащупали выход и на четвереньках поползли наружу. У Любы Беликовой на ноге оказалась глубокая ссадина от копыта олененка. Ее подруги сочувственно ахали, пока старшая пионервожатая Вера делала ей перевязку. С катера к месту происшествия уже мчалась связная шлюпка с капитаном Виталием Владимировичем. — Что случилось? — спросил он подчеркнуто спокойно, застегивая последнюю пуговицу на кителе. Шум оборвался. Коля неловко сунул винтовку к ноге и отчеканил: — За время вахты происшествий не было. Налетел дикий олень. Сшиб палатку. Сделал дыру. Имеются раненые. Рапорт сдал младший механик Власов. — И заметив ироническую улыбку на лице капитана, поспешно добавил: — Честное пионерское, Виталь Владимыч, всамделишный рыжий олень! С рогами. И хвостик маленький, как у зайца. Установить истинность рапорта было нетрудно: влажная земля сохранила четкие отпечатки копыт. Труднее было вернуть ребят, убежавших по следам оленя. Горнисту приказали протрубить общий сбор. Разочарованные «следопыты» вернулись, но в палатках долги еще не умолкал галдеж. Особенно в наспех поставленной палатке девочек. — Вы скоро уляжетесь? — кричала пионервожатая, бегая с одного конца лагеря на другой. — Придет еще ваш олень. Успеете им налюбоваться. Встревоженная тетя Дуся, лагерная повариха, озабоченно семенила вокруг продуктовой палатки. — Нет уж, пусть лучше не приходит! — причитала она. — Ведь это надо — буян какой! Да он весь лагерь начисто сметет. Ребятишек насмерть забодает! Утренний гость в ее воображении разрастался в громадного зверя с налитыми кровью глазами и сучкастыми неохватными рогами. Долго еще, перебирая сухие фрукты для компота, тетя Дуся с опаской поглядывала в лесную чащу. В тот же день олененка увидели с борта «Нахимовца». Когда, отваливая от носа пенные борозды, катер возвращался из учебного рейса, над судном зазвенел ликующий голос впередсмотрящего: — Глядите! Впереди, прямо по курсу, — олень! Все свободные от вахты высыпали на палубу. К биноклю тотчас выстроилась очередь. То, чего не замечали на берегу, отлично видели сейчас с моря. Осторожно переступая стройными ножками и вытянум длинную шею, олененок крадучись пробирался сквозь кусты к лагерю. Любопытство настойчиво тянуло его к людям. Заметив приближающийся катер, малыш неспеша затрусил прочь. Лина Кулагина, которой выпала очередь нести назавтра утреннюю вахту, еще с вечера припасла круто посоленный ломоть ржаного хлеба. Утро выдалось прохладное, но погожее. Опоясанное фиолетовым облаком всплывало из моря багровое солнце. Края облака раскалились, будто березовые угли в костре. По морю простелилась слепяще-яркая дорожка от сплющенного солнечного диска до самого берега. Лина прищурилась, отвела заслезившиеся глаза в сторону… и тотчас увидела виновника вчерашней суматохи. Рядом с великаншей-елью олененок казался маленьким и изящным, как дорогая статуэтка. Позлащенный зарей, он стоял с откинутой головою, опершись тесно составленными копытцами на горбатый еловый корень, и неотрывно смотрел на человека. — Какой же ты красавчик! — тихонько ахнула Лина. — Настоящий лесной принц… Ну, здравствуй, принц! Как спалось вашему высочеству? Олененок повернулся бочком, чтобы в случае опасности удобней было умчаться в чащу. Выпуклые глаза его диковато блеснули. — Не убегай! — попросила Лина. — Ружье я положу, чтобы ты не боялся. Смотри вот… Она отступила под полотняный навес, где хранились свернутые паруса и весла, осторожно приставила к ним малокалиберку и вернулась. — Теперь я безоружна, принц. У тебя же как-никак великолепные острые рожки. Давай знакомиться… Впрочем, погоди, я за гостинцем схожу. Лина принесла ломоть хлеба и, протянув его перед собой, сделала несколько шагов к олененку. Тот отскочил подальше и выжидающе насторожился. Теперь, на фоне темно-зеленой чащи, в лучах яркой зари олененок казался искусно вырезанным из золотой фольги. Лина остановилась. — Ты не доверяешь мне, принц? Ну, подойди же, хороший, не бойся. Выждав минуту, олененок и в самом деле потянулся к ней навстречу. По-прежнему протягивая перед собою хлеб, Лина чуточку приблизилась. — На, возьми! Маленький дикарь круто изогнул гибкую шею и с опаской переступил через поваленное дерево. Теперь между ними осталось не более пяти шагов. Лина положила хлеб на траву и медленно отступила. Олененок смешным танцующим шагом обошел вокруг гостинца, долго обнюхивал его и наконец деликатно откусил кусочек. — Кушай, красавчик, кушай! — потчевала Лина. Но чем-то вдруг потревоженный олененок вскинул голову и напружинился весь как бы для прыжка. — Кого это ты там угощаешь? — послышалось у Лины за спиной. Белокурая толстушка Люся Миловидова, лагерная «медсестричка», в накинутой на плечи шинели стояла возле палатки и потирала заспанные глаза. — Батюшки! Олень! — простодушно удивилась Люся. И закричала пронзительно, на весь лес: — Ребята! Девочки! Сюда! Смотрите, ведь это же настоящий живой олень! Испуганный олененок помчался прочь такими длинными затяжными прыжками, что со стороны казалось, будто ему гораздо легче взлетать в воздух, чем опускаться после каждого прыжка на землю. Люся ринулась за ним, обеими руками придерживая на груди распахнувшуюся шинель. С минуту было слышно, как яростно продирается она через кусты в погоне за легконогим олененком, потом все стихло. — Вот ведь шальная! — сокрушалась Лина. — Сейчас бы приучила без нее. А теперь разве он придет? И все-таки именно у Люси лесной дикарь впервые взял угощенье из рук. Случилось это так. После мертвого часа девочки отправились в лес за земляникой. Люсе почудилось — кто-то неслышно крадется за ней по лесу. Оглянулась — никого! Но вот над кустами лещины качнулись без малейшего ветерка странно гнутые ветки. Пригляделась — да ведь это же оленьи рога. Конечно! По бокам — настороженные бархатистые ушки… Так вот кто наблюдает за ней из укрытия! Посмотрим же, кто кого перехитрит! Из листвы перед олененком вырастает мягкая ладошка, полная земляники. Дикарь отскочил, но любопытство пересилило страх. И ладошке тянется черный лоснящийся носик. Шершавый язычок робко слизывает одну ягодку, другую, а затем и все оставшиеся. Появляется новая пригоршня земляники, но уже подальше — надо подойти. Удалось слизнуть еще несколько сочных ягод. Ладошка снова отдаляется. Вот олененок уже не идет, а бежит за лакомством. Все дальше и дальше. Теперь уже с разных сторон протягиваются руки с земляникой, и сразу же отдергиваются, надо догонять. Лакомка поедает ягоды, щурясь от наслаждения, прижав уши. И сам не замечает, как оказывается в лагере, окруженный тесным кольцом ребят. Бежать не куда. Прихромала даже пострадавшая Люба Беликова посмотреть на своего невольного обидчика. Она первая и гладит олененка по шерстке. Тот вздрагивает всем телом, обнюхивает тянущиеся к нему руки и просительно смотрит в глаза ребятам: «Ведь вы не обидите меня, не правда ли?» — как будто спрашивает он. Впервые ребята видели дикое животное так близко. — Ну, до чего ж славная мордашка! — восхищалась белокурая Люся. — Посмотрите, рожки резные. Копытца лакированные. А глазки! Глазки какие умненькие! Олененок тянулся то к одному, то к другому и все обнюхивал, обнюхивал каждого с ног до головы, посапывая носом. Очевидно, ему было крайне важно знать, как от кого пахнет. Дежурный сигнальщик просемафорил на катер, что олененка привели в лагерь. На берег приехал капитан. Принесли сухого компота из кладовки, и олененок после некоторых колебаний подобрал фрукты из рук Коли Власова. — Ну, значит, привыкнет, приживется! — засмеялся Виталий Владимирович. — Значит, обязательно ему имя потребуется. Впервые он на заре к нам заявился, не так ли? Пусть в таком случае и будет Зориком. Как вы думаете, ребята? — Зорик! Зорик! — закричали кругом. — Так и назовем его — Зорик! Кто-то на радостях хлопнул олененка по спине. Тот вскинулся на дыбы. Ребячий строй раскололся, и рогатый пленник умчался в лес столь легкими и грациозными прыжками, каких не увидишь и в балете. Трудно было надеяться, чтобы олененок после всего случившегося снова пожаловал в лагерь. Тем неожиданней и приятней был его скорый визит. Когда лагерь утих во время обеда, и слышалось только дружное пощелкивание ложек о миски, у кладовки раздался испуганный крик тети Дуси. Ложки, как по команде, замерли в воздухе. Возле хлебного ящика стоял Зорик и с самым невозмутимым видом поедал ломоть «бородинского». В честь дорогого гостя состоялся настоящий пир. Чего только не перепробовал олененок! Его потчевали и брусникой, и малиной, и сухими фруктами, и сахаром. Тетя Дуся только ахала и горестно разводила руками, подсчитывая убытки от нового нахлебника. В самом деле, олененок очень скоро усвоил расписание в летней столовой и никогда не опаздывал к завтраку, обеду и ужину. Чаще же являлся первым, чтобы раньше всех снять пробу. Диковатость его день ото дня исчезала и проявлялся веселый шаловливый нрав. Игривое настроение накатывало на него обычно после еды. Чего он только не вытворял тогда! Вихрем носился по лагерю, как на крыльях, перелетая через скамейки, байдарки, расчалочные веревки палаток. А не то пускался вальсировать, гарцевал, кружился на месте. Случалось, в порыве неуемной резвости толкал кого-нибудь рожками и пускался наутек. Ребята за ним. Но где уж догнать! Разве могли они, двуногие тихоходы, так ловко огибать стволы, перепрыгивать через кусты выше себя ростом? — Ну, постой же, Зорик! — молили измученные преследователи. Олененок и в самом деле останавливался и ждал, следя за ребятами лукавым взглядом. Однако стоило кому-то подбежать вплотную, Зорика будто ветром подхватывало с места, и погоня продолжалась. Вдали от лагеря, в глубине леса, олененок чувствовал себя смелее, и там затевалась новая игра — «в пугалки», как называли ее ребята. Играли так. Все двуногие участники грудились на поляне и делали вид, будто заняты своими делами и вовсе не заметили, что Зорик спрятался в чаще. Несколько минут проходило в напряженном ожидании. Вдруг рыжий непоседа вылетал из-за куста и ураганом устремлялся на ребят с выставленными вперед рогами. Буквально в двух шагах от толпы Зорик ловко отскакивал в сторону. Но, случалось, нервишки у ребят сдавали, и они с криками бросались врассыпную. Такой конец олененку нравился больше. Он горделиво изгибал шею, и в каштановых глазенках загорался озорной огонек. «Убедились мол, что со мною шутки плохи?» На возню с олененком почти совсем не оставалось времени, когда начали готовиться к грандиозной военной игре. В ней нашлось дело для всех: и будущим капитанам, и матросам, и штурманам. Готовилась к отплытию даже команда морских коков, которым предстояло готовить для участников обед в походной обстановке. Маленький островок Утиный, где должна проводиться игра, стал центром всеобщего внимания. Раньше никто и не глядел на этот синий каравашек, выпирающий из моря. Теперь же он был беспрерывно под прицелом биноклей и подзорных труб. Юные штурманы прокладывали к нему курс по настоящей лоцманской карте. Будущие капитаны спорили, в какой бухте лучше поставить на якорь «Нахимовца». Коля Власов с другими механиками не вылезал из «преисподней», надраивая до слепящего блеска каждую медяшку в машинном отделении. По палубе так часто шлепали швабры, что она не успевала просыхать. А грязь с берега привозили на ногах коки, которые загружали на катер продукты для завтрашнего похода. И вот час настал. Ранним утром над морем одна за другой взвились две ракеты — красная и белая… Началось! Команда «десантников» стремглав бросается к шлюпкам. Взвихрились по ветру синие воротнички. На узком причале сразу образовалась толчея. Хрустят и потрескивают прогнувшиеся доски. Кому-то в спешке отдавили ногу, кого-то вообще столкнули в воду — поплыла, покачиваясь, бескозырка. Но вот наконец отданы чалки, разобраны весла. Шлюпки не совсем дружно разворачиваются носом по курсу и уходят, набирая ход, все дальше — к острову. Десантникам надо спешить. Времени в обрез. За один час необходимо прибыть на остров, успеть замаскировать все три шлюпки и спрятаться самим. Да так, чтобы «разведчики» и за полдня не нашли никого. В восемь ноль-ноль небо косо прочертила зеленая ракета. Пришла пора «разведчиков». Снова грохочут под матросскими ботинками доски причала. Запели блоки на мачтах, затрепыхали, расправляясь под ветром, паруса. Никто толком не мог бы объяснить, каким образом оказался на причале Зорик. Вернее всего, сам примчался, зараженный всеобщей суматохой. Ну, а то, что столкнула его в свою шлюпку Лина Кулагина, она и сама не отрицала. — Чего ему скучать одному на берегу! Пусть под парусами покатается! Когда еще такой случай ему улыбнется? Зорин же вовсе не изъявлял восторга от Линкиной затеи. Он было кинулся назад, но между лодкой и причалом уже заблестела полоса воды. Глядя, как ширилась эта опасная полоса, а родной берег отступал все дальше и дальше, Зорик печально замычал. На борту «Нахимовца», который снялся с якоря и тоже взял курс на Утиный, замелькали флажки семафорной азбуки. — Читайте кто-нибудь. Может, нас касается, — сказала Лина. Сама она разбирала не все буквы флажковой азбуки. Витя Макаров, самый рослый из команды, поднялся, опершись на гик паруса, и стал читать по слогам. — «Вни-ма-ние! За про-дел-ку с Зо-ри-ком от-ряд раз-вед-чи-ков штра-фу-ет-ся на де-сять оч-ков». Таким было решение капитана, который являлся и главным судьей в игре. — Все через тебя, Линка! — заворчали в шлюпке. — Игра еще не началась, а десять очков — фьюить! Как не было. — Ей одной теперь трех противников отыскать надо, чтобы положение выправить, — сказал Витя. — Подумаешь! — тряхнула кудряшками Лина. — Не трех, я их всех одна выловлю. А вы сидите возле кухни и очки только подсчитывайте. Не сбейтесь, смотрите! По пяти очков с носу. — Посмотрим! Как только под кромкой паруса обозначился берег, Зорик живым изваянием вытянулся на носу шлюпки, жадно втягивая в себя запахи земли. — Ребята! Зорик едет! — зазвенел чей-то восторженный голосок, когда шлюпка со свернутым парусом по инерции скользила к берегу. Голос упал сверху, из густой листвы склонившейся над водою корявой ветлы. Лина торжествующе подмигнула Витэ Макарову. — Слышал? То-то же! А кто их выдал? Зорик! Спорим, если там, на ветле, не сидит целый выводок десантников! И в самом деле. Едва разведчики вслед за олененком выскочили на берег, с дерева на землю было ссажено пятеро смущенных «противников». — Вот вам уже двадцать пять очков! — радовалась Лина. — Пятнадцать — десять в пользу Зорика! Олененок тем временем успел обежать островок кругом и носился по лужайке, выделывая уморительные боковые прыжки. Как он радовался, что под копытцами оказалась снова твердая надежная земля! Шлюпки «противника» удалось разыскать сравнительно быстро, хотя одна из них была искусно замаскирована в камышовых зарослях, а две другие, затопленные водой, лежали на дне. Куда труднее было отыскать «матросов». Их по одному извлекали из самых не ожиданных мест. То в густых камышах предательски засинеет чья-то бескозырка, то вдруг начинала приглушенно покашливать дуплиста и старая ива. Полусгнившую тяжеленную колодину разведчики отбилили просто так, чтобы испробовать свою силу, и страшно удивились, обнаружив под ней притаившегося десантника. К полдню, излазив весь островок до последней канавки, обшарим все деревья и кусты, перещупав наконец даже траву, где и зайчонку бы не спрятаться, разведчики могли похвастать двадцатью двумя пленными. Нехватало еще двоих — поэта Коли Власова и маленького Лени Огарева. Виталий Владимирович стал чаще поглядывать на часы. В условиях игры значилось суровое правило: если к двенадцати ноль-ноль оставался ненайденным хотя бы один десантник, то каждые полчаса последующих поисков разведчики теряли по десяти очков в пользу десантников. Полдень миновал. У коков давно из-под крышек котлов выпархивал вместе с паром аппетитнейший запах: вполне уж упрела тушеная картошка с мясными консервами. Но разведчикам было не до еды. Время теперь работало против них. Беспощадно припекало солнце. Разморенные разведчики в одних трусах и тельняшках суетливо обшаривали остров, в пятый раз на четвереньках оползая каждый куст кругом. — Стойте! Стойте, морские братья. Поднимитесь во весь рост! — Витя Макаров стянул тельняшку и отер ею мокрый лоб. — На земле их уже нет! — Точно! — загоготали пленные десантники. — Они уже взлетели в небо. На облаках верхом катаются! Го-го-го! — На земле их быть не может! — повторил Витя, обмахиваясь тельняшкой. — Ведь не когтаров же мы ищем и не божьих коровок! Они, определенно, сидят в масках под водою и сопят себе через алюминиевые трубки. — Трубки они уже повыбрасывали! — издевались десантники. — У них за это время жабры выросли и рыбьи хвосты. На всякий случай обошли вокруг острова на шлюпках, еще раз прочесали камыши и осоку. Увы, подводные поиски тоже ничего не дали. Десантники успели выкупаться в море и, уплетая за обе щеки ароматную картошку с тушенкой, заговорщически перемигивались. — Разведчики потеряли десять очков! — громко объявил Виталий Владимирович. — Десантникам приписывается столько же. Минутная стрелка проползла еще полкруга. Десантники блаженствовали в тени, разостлав паруса на лужайке под плакучей ивой. — Вы еще в мышиных норах не шарили! — издевались они над обескураженными разведчиками. — И проверьте, не унесли их в клювах чайки? Лина Кулагина, измученная вконец, подсела к котлу и протянула миску дежурному коку. — Дай-ка поесть. Ноги не носят. Торопливо прожевывая, она все еще переводила нетерпеливый взгляд от куста к кусту и силилась представить, где же в самом деле могли припрятаться хитрые ребята. Ведь не в том же, аккуратно очесанном стожке сена, что торчал среди поляны у всех на виду? Сразу же после высадки разведчики тщательно обследовали этот стожок, даже потыкали в него прутом. Сделано это было только для собственного успокоения: кто бы мог спрятаться внутри, если стожок расчесан травинка к травинке и на земле не валялось ни клочка сена. Человек же все-таки не кузнечик. …Только что это могло там заинтересовать Зорика? Олененок и раньше время от времени пощипывал из стога по клочку сена. А сейчас принялся почему-то усердно обнюхивать стожок со всех сторон, зарываясь в сено всей мордочкой. Вот отскочил в сторону, тревожно фыркнул и снова уткнулся носом в стожок. — Ребята! Волки морские! За мной! — вскричала Лина, отбросив миску. Стожок быстро подкопали… Потный, как зеленой шерстью облепленный кругом сеном, поднялся из-под него Коля Власов. Он долго щурился на море, потирал то поясницу, то ногу, которую успел отлежать, и наконец заговорил. Да не как-нибудь, а стихами: — Полдня под сеном изнывать, Чтобы постичь, чтобы понять, Какая в мире благодать!.. — Сейчас искупаюсь и концовку сочиню, — пообещал пленный поэт, прихрамывая, направляясь к морю. Успех окрылил разведчиков, и они снова зашарили по острову с ретивостью сыскных ищеек. Но Леня Огарев исчез бесследно. Вера в успех постепенно иссякла. Солнце уже заметно клонилось к горизонту. Разведчики наспех пообедали и снова расползлись по острову, как сонные мухи. Что толку в сотый раз запускать руки в дупла, куда не прошмыгнет и белка, ощупывать трещины в коре? Все обследовано давным-давно. Осталось разве повыщипать всю растительность на острове. — Десантникам приписывается сорок очков! Общий счет — шестьдесят пять на шестьдесят. Пока еще в пользу разведчиков! — объявил капитан. — Сдавайтесь! — закричали десантники. — Признайте, что наша взяла, и мы вам покажем невидимку! — Сами найдем! — прохрипел Витя Макаров, покачиваясь от усталости и держась обеими руками за голову. Всему, однако, есть предел. Один за другим разведчики в изнеможении валились на траву. Ясно ведь, что проиграли. Виталий Владимирович снова вынул свои морские водонепроницаемые часы. Истекали последние решающие минуты. Вот-вот знойную тишину должен был потревожить басовитый гудок «Нахимовца», возвещая конец состязания и победу десантников. Зорику уже давно прискучила эта непонятная игра. Острым копытцем он прокопал в песке норку как раз под тем бугорком, на котором в измученной позе, плетьми свесив руки, притулился долговязый Витя Макаров. Проказнику понадобилось зачем-то расширять норку, и он с завидным прилежанием приступил к делу. Во все стороны полетел песок. — Пшел вон! — замахнулся на олененка Витя. — Тоже мне — экскаватор! Без тебя тошно. Зорик отскочил, но тотчас же снова принялся за работу. Временами он приставлял к дырке нос и настораживал ушки. — А ну-ка, постойте! — протянула Лина Кулагина, поднимаясь с места. — Тут что-то не чисто. Тащите-ка сюда лопату из лодки. Бугорок, который абсолютно ничем не выделялся на окружающей местности, был досконально обследован и разрыт с аккуратностью археологов, раскапывающих древнескифский курган. Под слоем песка и дерна обнаружилась большущая, перевернутая вверх дном овощная корзина. В трех местах от корзины отходили норки для доступа воздуха, укрепленные надежности ради ивовой корой. — Э-эх, дубинушка, ухнем! — пропел повеселевший Витя, ухватясь за нижний край. Корзина плавно опрокинулась. Под нею мертвецким сном почивал Леня Огарев. Малыш только зажмурился от света, с недовольной миной поскреб щеку, на которую брызнуло песком, и, вздохнув глубоко, перевернулся на другой бочок. — Тайное рано или поздно становится явным? — засмеялся Виталий Владимирович. — А я никак не мог понять вчера вечером, с какой целью Коля Власов так изысканно выклянчивал эту корзину у тети Дуси. Кажется, даже стихами просил. Десантники, насколько было возможно, позаботились об удобствах своего добровольного узника. На дне ямы было постелено сено, оставлена фляжка (сейчас уже пустая) и бутерброд. Маленького Леню все-таки растолкали. Но он еще долго щурился, потягивался и зевал, прежде чем вылез из ямы. Очнувшись наконец, малыш спросил о счете игры. Победителями остались десантники. Виталий Владимирович учел, что Зорик, хоть и невольно, но все же очень здорово «подыгрывал» разведчикам. При сборах в обратный путь олененок без сопротивления дал водворить себя в шлюпку, и обе команды с песнями отчалили к бухте, где ожидал их на якоре катер. На другое утро Зорик, как обычно, своим грациозным танцующим шагом проследовал к продуктовой палатке. Лина Кулагина была уже там. Подчеркнуто твердо ставя ногу, она промаршировала к олененку, вытянулась по стойке «смирно» и, козырнув, торжественно провозгласила: — За упорство и находчивость, проявленные в ловле десантников, Зорик награждается голубой лентой из моей бывшей прически! С этими словами шею «героя» украсила шелковая, голубая, как небо, ленточка. Зорик так скосил на обновку глаза, что остались видными одни белки в сеточке кровяных прожилок. По-видимому, у олененка были свои понятия о красоте. Он вдруг сердито замотал головой, попробовал дотянуться до ленты зубами и, потерпев в этом неудачу, стремительно умчался в лес. Вскоре, правда, «герой» вернулся, но уже без украшения. Порванную ленту Лина нашла потом далеко от лагеря висящей на сучке. Визиты Зорика на кухню сделались слишком назойливыми, и тетя Дуся вынуждена была обзавестись прутом. Олененок страшно мешал поварихе, выпрашивая гостинцы. К тому же она и побаивалась олененка. — Тварь бессловесная, — говаривала она. — Кто знает, что у него на уме? Не дашь подачки, как пырнет рогами! Однажды, пожалев обиженного Зорика, Коля Власов крупными буквами написал записку, ребята прицепили ее Зорику на рога и незаметно подтолкнули его к тете Дусе. Та сбегала в палатку за очками и прочитала вслух, водя по строкам пальцем: «Припрячьте прут, достаньте фрукт! Ваш склад, ей-ей, не оскудеет, А я начну расти скорее. Зорик». Поварихе шутка понравилась. Она рассмеялась и вынесла просителю целую горсть сухих фруктов. Забавлялись таким образом ребята не раз, и олененок уже привык: если на рогах бумажка, можно смело бежать к продуктовой палатке и требовать лакомства. Этим способом всегда можно было избавиться от надоедливых приставаний олененка. Ягодный сезон был в разгаре, и юные моряки редкий день не от правлялись в глубь острова по ягоды. Зорик стал увязываться за ними, порядком мешая всем, да еще требовал за сопровождение львиную долю сбора. Он подталкивал рогами то одного, то другого, напоминая о том, что он здесь и не прочь полакомиться ягодами. Когда это надоедало, кто-нибудь из сборщиков кричал: — Звеньевой! Настрочи ему записку. Пусть тетю Дусю наведает! Звеньевым вменялось в обязанность носить всегда записную книжку и карандаш для учета ежедневных вахт. Через минуту Зорик метеором мчался в лагерь с наколотой на рога шутливой запиской. В то время никто, конечно не думал, что быстроногий рогатый письмоносец сослужит благодаря этой нехитрой выучке неоценимую службу людям. …Пестрой чередой проносились веселые дни отдыха и занимательной морской учебы. Гребли теперь ребята слаженно, молодцевато, даже красиво. Четко выполняли команды на парусных учениях, почти самостоятельно водили тяжелый катер. Взрослым все реже приходилось давать наставления при плаваниях. Настала пора готовиться к большому зачетному плаванию н Калинин. «Нахимовец», заново надраенный и подкрашенный, на чал уже принимать в трюмы походный груз. Но за день до отплытия дежурный радист принес капитану тревожную сводку погоды: с норд-веста надвигался сильнейший шторм. …Первым вестником бури опустилась на землю мертвая тишина. Расплавленным оловом поблескивало море под палящим небом. Ни колыхания, ни рябинки на всей бескрайней глади его. В жаркое марево закутался дальний берег. Стихли все голоса в лесу. Природа ждала бури настороженно, молчаливо. С полдня на западе начали грудиться молочно-белые облачные столбы. Вслед за ними медленно, будто с усилием отдираясь от земли, поднималась у горизонта дымная туча. Так же медленно, но неотвратимо туча наваливалась на солнце, пока не похоронила его под своим черным крылом. Вот вырвался из-под нее пронизывающий сырой ветерок, прочесал почерневшее море белыми гребешками, прошумел листвой на берегу и застрял где-то в лесной чаще. Не успело море успокоиться от первого порыва, как туча дохнула настоящим ураганом. Далеко отставая от ветра, по морю покатился первый, взъерошенный вал. Затрещали обломанные сучья в лесу. Охнуло где-то поваленное дерево. Из черной тучи выпала остро сверкнувшая молния и с грохотом разломилась над морем. Ребята в спешке заканчивали авральные работы: ставили шлюпки на дополнительные штормовые расчалки, откатывали подальше от берега бочки с горючим, закрепляли палатки. Все с тревогой посматривали на катер. Там, кроме капитана и механика Василия Михайловича, дежурила сегодня спецвахта из старших ребят, уже третий сезон проводивших на воде. «Нахимовец» тоже готовился к шторму. Вдоль палубы забелели протянутые штормовые леера, задраивались последние люки, из трубы лихорадочным пульсом выбивался дым — машина уже работала. — Ну что они не снимаются? Чего ждут? — чуть не со слезами простонала Люся Миловидова. — Ведь волны, глядите, уже через корму перекатываются! На судне и в самом деле что-то не ладилось. «Нахимовец» то взлетал на волнах, то проваливался между ними по самую палубу, но с места не трогался. На носу, у якорной лебедки, копошились фигурки в брезентовых штормовках уже потемневших от водяной пыли. Береговая команда приостановила работу, хотя одна шлюпка так и осталась незакрепленной. Все с нетерпеньем ждали отхода катера. — А знаете что, ребята! — крикнул Витя Макаров, и горло у него перехватило от волнения. — Ведь это они… они с якоря сняться не могут. Смотрите, как нос зарывается, когда лебедку включают! Значит, якорь в грунте… Последних слов его никто не разобрал из-за оглушительного громового раската. И в тот же миг дружное «ура!» полетело в грохочущее небо. «Нахимовец» вдруг легко вскинулся на волне, лихо развернулся, подмигнул берегу ходовыми огнями и помчался в ближайшую бухту, расстилая по волнам пенистый шлейф. Теперь, когда катер ушел в безопасное место, ребята повеселели. На берегу здесь и там замелькали зеленые штормовки. Ведь не каждому в жизни удается видеть настоящий шторм! Ветер все крепчал. С моря на берег неслись под его напором клочья пены и брызги, стегающие в лицо, словно дробь. Поблескивая стальными переливами, взъерошиваясь шуршащей пеной, волны все яростней атаковали остров. Тетя Дуся пряталась за спинами морячков, вздрагивала от ударов грома и пугливо пятилась от воды, когда бурливая волна стремительно катилась к берегу. — Страсти, страсти-то какие! — повторяла она. — Уж не всемирный ли потоп начинается?! — По палаткам! Живо! — скомандовала пионервожатая Вера, стараясь перекричать рев ветра. В ту же минуту грянул ливень, и ребята сами помчались под защиту полотняных крыш. На берегу осталась только штормовая вахта — Коля Власов и Лина Кулагина. Оба укрылись под фанерным навесом полевой кухни. Вдруг Коля ухватил Лину за плечо. — Смотри-ка! В такой шторм… — И задекламировал экспромтом — Навстречу — буря, ураган, но тверд, спокоен капитан… За густой сеткой дождя, тяжело ковыляя в волнах, тащился по морю мощный буксир, волоча за собой три длинные черные баржи. — Сейчас-то едва ли тот капитан «тверд и спокоен», — покачала головой Лина. — Не иначе надеялся, что успеет зайти в какую-нибудь бухту до шторма. Да разве теперь с такими «сундуками» проскочишь? Ты гляди, ведь они почти на месте стоят. Не справляется буксир с волнами-то! В самом деле, с берега казалось, что караван невпопад пляшет на волнах, не двигаясь с места. Но это только казалось. Над трубою буксира клокотало синее облачко дыма, машины работали на полную мощность, и баржи упрямо, методично подминали волны своими тупыми носами. Постепенно караван стал удаляться и скоро вовсе скрылся за пологом дождя. — Где-то наш Зорик сейчас? — вслух подумала Лина. — Вот уж, наверно, страху натерпелся, бедняга! Он сегодня, когда еще жарко было, ушел и… — Стой! — вдруг перебил ее Коля. — Ведь это нашу шлюпку сорвало! Ну да, она и есть! Среди волн, кланяясь во все стороны высокой белой мачтой, качалась пустая шлюпка. Ветром ее несло вдоль берега по тому направлению, в котором недавно скрылся караван. Лина так и подскочила. — Проворонили! Не поставили штормовые расчалки! — возмутилась она. — Ты, поэт, следи за остальными, а я побегу за этой. Ее, наверно, у Дальнего мыса на берег выкинет. Там и привяжу в случае чего. И не успел Коля что-либо возразить, вахтенная уже мчалась по мокрому песку за удаляющейся лодкой. Шлюпка, легкой пробкой подскакивала на волнах и оставалась в пределах видимости. Дождь, к счастью, прекратился. Только тугой порывистый ветер сметал с листвы мелкие брызги и хлестал ими в разгоряченное лицо. Лина откинула на спину капюшон штормовки и побежала быстрее. Вот уже обозначился впереди лесистый мыс. Серой, теряющейся в тумане полосой он далеко уходил в море. У его берегов корчилась видная даже отсюда белая змейка прибоя. Как назло, встопорщился на пути частый орешник. Боясь упустить лодку из вида, Лина плечом врезалась в мокрые, лопочущие на ветру кусты. За шелестом листвы ей послышалось вдруг — кто-то ломится сзади по ее следам. Прибавила шаг — преследователь не отставал. Явственно пощелкивали мокрые листья за спиной, потрескивали сучья. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не завизжать от страха, Лина вырвалась на открытую полянку. Здесь она рискнула наконец оглянуться. Позади остановился Зорик — жалкий, промокший, словно бы похудевший от прилипшей к телу шерстки. Он уставился на Лину испуганными глазами и, казалось, просил защиты. — Ну тебя, Зорик, — облегченно вздохнула Лина. — Напугал как! Не до тебя сейчас. — И она припустилась бегом, потому что лодка маячила уже далеко. Олененок постоял минутку и вскачь бросился догонять ее. Заветный мыс все приближался. Будто сквозь мутную воду, проступили хмурые сосны. Волны в этом месте плашмя колотились о берег. При каждом ударе вверх взлетали буро-зеленые столбы воды, увенчанные пеной. Вот она — последняя бухточка, забитая окатанными бревнами топляка. А вот и мыс! Басовитый гул сосен над головой не может заглушить здесь даже канонада волн, разбивающих берег в лобовой атаке. Подмытые водой черные пни яростно отбивались от волн узловатыми корнями. Казалось, будто скопище гигантских пауков размахивает косматыми лапами, обороняя берег от взбесившегося моря. Шлюпку несло к берегу. Расчет Лины оказался верным. Высокая волна подхватила шлюпку, свирепо швырнула на песок, затем, полузатопленную, опять соскребла за собой. Следующей волной огрузневшую, захлебнувшуюся лодку лишь приподняло, и она заклинилась между двумя коряжистыми пнями. Еще не веря удаче, Лина бросилась с песчаного обрыва, как только внизу отхлынула зеленая глыбина волны. Конец оборванной причальной цепи еще хлестал по гулкому борту. Лину дважды с головой накрывало волнами и больно придавило к шлюпке, пока она привязывала цепь к корням. Но это же сущий пустяк. Главное — шлюпка все-таки спасена! И вот только теперь, когда все тревоги остались позади, Лина почувствовала, до какой степени вымотала ее эта погоня. Сил хватило лишь на то, чтобы отступить в ложбинку, до первой сосны. Тут она, как подкошенная, повалилась на мокрый песок. Зорик будто того и ждал. Он подогнул трясущиеся коленки, приткнулся рядом с девочкой и осторожно положил мокрую головенку ей на колени. Кажется, впервые олененок так нуждался в человеческой ласке. — Ничего, Зорик, — успокаивала Лина, обняв малыша за шею. Рука ее подрагивала от пережитого волнения и усталости. — Увидишь, теперь все будет хорошо. Сейчас отдохнем с тобой и отправимся в лагерь. Компот будем кушать. Давай-ка песок разроем, а то сверху сырой очень. Бр-р-р! Внизу песок оказался не только сухим, но даже чуточку теплым. Настоящим блаженством было растянуться на нем. Лина прижала олененка к себе и закрыла глаза. Ветер убаюкивающе гудел в вершинах сосен. Размеренно и гулко колотились в берег волны. Хотелось слать. И девочка наверняка задремала бы, если б не эти тревожные отрывистые гудки с моря. Зорик встрепенулся, вскинул голову. Лина тоже поднялась на локтях. По волнам ковылял уже знакомый караван. Буксир все еще пытался обогнуть стрелу мыса, далеко вонзившуюся в море, но шквальный ветер отжимал баржи к берегу. Волнение в этом месте было особенно грозным, и буксир не справлялся… Однако что-то случилось с караваном. Последняя баржа явно отстает. Вот она медленно разворачивается боком к ветру. Ее несет сюда… Она оторвалась… Сердце тревожно забилось. Что же теперь будет? В такой шторм баржу в щепки разобьет на мели. А ведь на ней определенно есть люди! Что делать? Чем помочь?.. «Нахимовец»! — мелькнула мысль. — Он сильный, он поможет… Только бы успеть! — Бежим, Зорик! Бежим! Обратно бежать труднее. Усталость пудовыми гирями висит на ногах. Встречный ветер упирается в грудь… Слетела бескозырка. Пусть! Не до нее… Мокрая штормовка раздувается парусом, вязнет в струях ветра… Долой ее! Теперь чуточку легче. Только бы успеть! Только не было бы уже поздно!.. Зорик скачет рядом. Глупый! Ничего не понимает. Мокрые кусты хлещут по лицу… Скорее! Скорей! Поваленная сосна на пути. Обежать кругом некогда… Прыжок! Нога застревает в сплетенье поломанных сучьев. Лина падает. Вскакивает. И валится снова. В, левой ступне нестерпимая режущая боль. «Наверное, сломала ногу… Что же делать?» Минуты две Лина неподвижно лежит на колком крошеве сучьев и хвои. Если не шевелиться, боль вроде бы затихает. Зорик участливо тянется к ней, траурно-темные тучи безостанвочно бегут над тоненькой лирой его рогов. — Уйди, Зорик! Ты ведь не поможешь. Ляна напряженно думает. Пока грузная баржа остается на плаву, шторм для нее особенно не страшен. Но скоро-скоро она завязнет на мели, и тогда многотонные волны начнут разбивать в щепу ее смоленое черное брюхо. Люди будут тонуть, звать на помощь… Счастливая догадка осеняет ее вдруг: «Записку!.. Зорик таскал записки тете Дусе. Может быть, он и сейчас?..» Лина торопливо шарит по карманам. Прекрасно! Записная книжка, пусть промокшая, здесь, в кармане тужурки. Вот и карандашик. Нетерпеливо листает книжку. В середке сохранилось несколько сухих листков. Так… Что же писать?.. «У Дальнего мыса погибает баржа. На ней люди. Спасайте! Семафорьте «Нахимовцу». Скорей. Скорей!» Хватит… О себе пока ничего не надо. — Зорик! Подойди, милый, поближе. Еще ближе. Вот так… Чем же привязать? Лина быстро расшнуровывает ботинок. — Ну, Зорик, спокойно! Да не верти головой, глупыш ты этакий! Минутку… Ну, вот и готово. Беги теперь! К тете Дусе за компотом. Понимаешь?! Ну что же ты стоишь? Беги, тебе говорят! В лагерь! Понимаешь? Зорик оторопело смотрит на нее и не трогается с места. Лина в отчаянье зажимает лицо руками. — Ну, как объяснить тебе? — спрашивает она со слезами. — Ждешь еще один листок? На, вот! Она открывает второй листок из блокнота и натыкает его на веточку рога. — Теперь понимаешь? Зорик скосил глаза на белый листок, тряхнул головой, потоптался на месте… и вдруг опрометью кинулся к лагерю. Лина улыбнулась сквозь слезы. Уж этот доставит вовремя! Зорик не опоздает… Вон он мелькает между кустами на дальнем повороте. — Спеши, Зорик! Спеши, дорогой! Превозмогая боль, Лина садится на поваленное дерево. Отсюда видно море… С караваном творится что-то непонятное. Буксир бросил среди моря две уцелевшие баржи и торопится на помощь оторвавшейся. Волнами и ветром ее отнесло уже совсем близко к берегу… А те две покачиваются на месте. Наверно, бросили якоря. Вот буксир, покрякивая надтреснутым гудком, пятится к одинокой барже. Зацепил. Тащит к остальным. Лина облегченно вздохнула. «Может быть, все обойдется? Наверно, зря я такую тревогу подняла? Ничего не понимаю в морском деле и уже решила — погибнет баржа! Теперь ясно: все кончится благополучно… Но нет. Снова что-то не так… Из оставленных барж одна по-прежнему стоит на месте, а вторая, медленно покачивая бортами, разворачивается боком к ветру и уходит, уходит к берегу. Сорвалась с якоря. Буксир отчаянно гудит, меняет курс, спешит наперерез… Вот наконец догнали беглянку. Что-то долго толкутся на месте. Сцепили… Медленно разворачиваются против ветра. Волны белесыми столбами взлетают у тупых носов барж. Винт буксира вздыбил за кормой высокий пенный бугор. Баржи все еще стоят на месте. Нисколько не продвигаются. Вот, кажется, поползли. Но еле-еле… Лина снимает ботинок с больной ноги. Стопа жутко распухла. О том, чтобы добираться в лагерь самой, нечего и думать. Придется ждать помощи здесь… Снова гудки. Лина вздрагивает. Сейчас каждую минуту может нагрянуть новая беда… Так и есть! Одна из барж снова отделилась. Ее несет сюда… А что же буксир? Он весь содрогается от усилий, как забуксовавший самосвал, но не трогается с места, хотя сейчас на прицепе у него осталась всего одна баржа. И волны почему-то стали вдруг перекатываться через его палубу… Ах, вот что! Буксир сидит на мели. Даже отсюда видно, какую муть поднял он со дна своим винтом. Баржу неотвратимо несет к берегу. Что же теперь будет?! Все ближе и ближе ее длинное черное тело. Мечутся люди на палубе. Побежали к корме. Там болтается на канате затопленная лодка. Вот кого-то спускают на веревке. В руке у человека ведро. Наверно, надеются вычерпать воду из лодки и спастись в ней… Но где там! Беднягу сразу накрыло волной, выбило ведро из рук. Его снова поднимают на палубу. Из надстройки выбежала женщина с ребенком на руках. В юбку ее вцепилась девчушка, совсем еще маленькая, лет шести, не больше. Заметались в панике от одного борта к другому… Что же теперь будет?! Вот опять гудок. Но какой-то далекий. Это уже не сиплое кваканье буксира… Уж не «Нахимовец» ли? Ведь только у него такой густой музыкальный бас! А вот он и сам вырвался из-за ближнего мыса! Мчится сюда. Не ползет как буксир, а словно бы летит, разрубая волны своим высоким волнорезом. Снежно-белые валы, будто крылья, колышутся и трепещут вдоль его бортов. Лина в нетерпенье пристукивает кулаком по стволу. — Живей, «Нахимчик»! Милый, живей! Почти не сбавляя бешеного хода, катер делает вираж вокруг баржи. Широкой пенной полосой змеится на волнах его след… Принимает буксирный трос. Взбурлил винтом громадные буруны… Потащил! Тысячетонная баржа покорно поворачивает нос против ветра и лениво трогается в путь. «Нахимовец» держит курс к застрявшему буксиру. Долго, упрямо пробивается против волн. Добрался наконец. Осторожно подходит. Принимает канат с буксира. Баржу, наверно, пока отцепил: она, приседая на волнах, снова поворачивается боком к ветру. «Нахимовец» сдал назад, замер на миг, словно бегун перед стартом, и, коротко вскрикнув, сильно рванулся вперед. По железному корпусу буксира пробежала дрожь. Со второго рывка буксир ткнулся носом в волну, задрожал, задергался и вдруг плавно закачался на волнах. Значит, сорвался с мели. Оба судна — спасенное и спаситель — дружно загудели. «Нахимовец» догнал свою баржу, зацепил ее и медленно поволок в сырую мглу. Вслед за ним и буксир, подобрав вторую, стоявшую на якоре баржу, лег на тот же курс. …По-прежнему мчится над морем упругий ветер. Шумные гряды волн без устали атакуют берег. Рваные облака летят, свиваясь клубами, по ветру. Но как спокойно и отрадно стало на душе у Лины! …Чу! Горн затрубил в лесу… Ближе. Неужели это ищут ее? Лина закричала, сколько было сил. С треском раздались в стороны кусты, и долговязый Витя Макаров чуть не налетел в спешке на Лину. — Ребята-а-а! Она здесь! Наше-е-ел! — радостно кричит он. Через минуту вся ватага у места происшествия. Пионервожатая Вера бережно кладет Линину ногу к себе на колени. Осторожные пальцы заскользили к стопе. — Вот так больно? А здесь? Кто-то накинул Лине на плечи сухой бушлатик. Лица ребят серьезны, губы скорбно сжаты. — Кость цела, — сообщает Вера. — Это просто вывих. Я сама могу вправить, только сначала отнесем тебя в лагерь. Мальчики здесь же из обломанных сучьев сосны выбирают две толстые палки, продевают их сквозь застегнутые на все пуговицы штормовки, и носилки готовы. Лину бережно несут в лагерь, укутанную целым ворохом сухой одежды. Люся Миловидова то и дело накланяется к подруге. Она смеется, а на ресницах еще поблескивают росинки недавних слез. — Ты знаешь, Линочек, — щебечет она, — эта наша чудачка — тетя Дуся вначале даже отгоняла Зорика, пока не увидела твою записку. Сигнальщики сразу же — к бухте. «Нахимовец» тут же снялся. Ну, знаешь, в одну минуту! Если б ты только видела, как он мимо лагеря промчался! Ведь ему никакой шторм нипочем. Это только когда он в шторм на якоре прикован, тогда опасно. А на ходу он ни капли воды внутрь не примет. Виталий Владимирович еще раньше говорил, что «Нахимовец» наш хоть в космос посылай, настолько он герметический. — Постой! Шлюпка-то! — вдруг перебивает ее Лина. — Ведь за ней последить надо. Я ее там, правда, привязала. Но шторм же… — Так ты и шлюпку спасла? — удивленно спрашивает Вера. Витя Макаров делает строгое, даже сердитое лицо, когда заявляет: — Ты, Линка, замечательный парень! Мы, ребята, тебя и раньше уважали, а теперь… — Да не я это вовсе! — засмущалась Лина. — Если б не Зорик, баржу в щепу бы разбило. Это я вам точно говорю. …Шторм утихомирился только ночью. Вахтенные видели, как плясали на пологих волнах ходовые огни вернувшегося «Нахимовца». Катер уже не пошел в бухту, а бросил якорь на рейде. Утром море нежилось под солнцем спокойное, ласковое, как будто и не лютовало вовсе вчера. Лес обсыхал, курясь легким паром. Лину на «Нахимовце» возили в больницу. Врач нашел, что первая помощь оказана правильно и заверил, что через два-три дня больная сможет ходить… К возвращению катера ребята приготовили костыли из ореховых палок, украшенных затейливой резьбой и выжиганием. Поход в Калинин пришлось временно отложить. Чтобы иметь после плаванья запас топлива для кухни, решили после обеда заняться заготовкой пней. На лодке с катера привозили стальной буксирный трос и заарканивали им один из пней, нависших над водою. «Нахимовец» пятился назад, пока пружинистый трос не начинал печатать на воде колечки, затем резко подавался вперед. Рывок! Разлапистый пень высоко взлетает в воздух, вздымая тучи пыли. Через секунду-другую раздается могучий всплеск, и похожий на громадного осьминога пень валко покачивается на волнах. Зорик решил помочь ребятам в меру сил. Как только привозили блестящий трос, олененок начинал суетиться вокруг обреченного пенька, упирался в него рогами, грозно фыркал. И не так-то просто было отогнать расходившегося «помощничка». Зорик не успокоился и тогда, когда катер поволок на буксире к лагерю целый ворох заготовленных пней. Он все еще скакал по берегу и с разбега бодал каждый встречный пенек. Через три дня лагерь снимался с обжитого места. Предстояло недельное плаванье в Калинин. Утро выдалось пасмурное. Серые, рябые от дождя волны лениво гонялись одна за другой по морю. Зори к не приходил прощаться. Под разными предлогами откладывали Люся с Линой отход последней шлюпки на катер. Когда же стало ясно, что какие-то неотложные дела в лесу не позволили олененку явиться, девочки положили на пенек присоленных сухарей, а рядом оставили записку: «Не скучай, Зорик! Мы скоро вернемся!» …Через неделю поздно вечером «Нахимовец» снова бросил якорь у родных берегов. А на рассвете тетя Дуся проснулась от странной возни в продуктовой палатке. Крадучись, она подозвала вахтенного. Тот не без опаски заглянул внутрь. И что же? Оказывается, там в полумраке хозяйничал Зорик. Он пробивал копытом крышку каждого ящика и пробовал содержимое на вкус. Рогатого дегустатора, разумеется, выдворили прочь. И тут он, весьма, конечно, некстати, решил поиграть с тетей Дусей — стал гоняться за ней по лагерю. Бедная женщина, подобрав юбку, с визгом бегала вокруг палаток, а Зорик скакал за нею, фыркая от удовольствия, и все больше входил в азарт. Вахтенный догадался вынести кусок хлеба, и за этот скромный выкуп поварихе была дарована свобода. После благополучного плавания объявили день отдыха, и с самого утра разгорелись игры, в которых Зорик оказывался бессменным водящим. Он будто понимал, что привлекает всеобщее внимание и, что называется, лез из кожи. То он носился восьмеркой между кустами, то выделывал такие замысловатые прыжки, что все покатывались со смеху, то вдруг вставал на дыбы и танцевал вприсядку на задних ногах. В полдень вся шумная ватага хлынула с берега в море. От поднятых брызг засверкали над водой разноцветные радуги. Пришел час предобеденного купания. Зорик с разгона тоже было влетел в воду (не отставать же от компании!). Правда, тотчас же, ошеломленный, выскочил обратно и угрожающе зафыркал на воду. Проходили дни. Ребята так привыкли к олененку, что уже не представляли себе, как будут расставаться с ним навсегда. Уходя за орехами далеко в глубь острова, они нередко встречали оленьи следы, хотя самих оленей ни разу не видели. Но однажды запыхавшаяся Люся Миловидова всполошила лагерь тревожным известием: — Бежим скорей! Нашего Зорика убивают! Все гурьбой бросились за нею в лес. По дороге она отрывисто рассказывала: — Собираю бруснику, слышу — возня за кустами. Выглянула, а там большой олень Зорина бодает! Долго искали в лесу место происшествия. Наконец нашли. Поляна в низине вся в язвинах от оленьих копыт. Одни следы крупные, глубокие, другие — маленькие, определенно, Зорика. На траве кое-где ягодной россыпью алели пятна крови, и ближний куст кровью обрызган. До темноты искали своего питомца. Звали его и хором и поодиночке. Напрасно… Решили: убит Зорик. Лежит где-то бездыханный в кустах. Глубокой ночью все еще не смолкал приглушенный гул в палатках. Легко ли примириться с такой потерей? А утром весь лагерь поднял на ноги крик вахтенного: — Зорик пришел! Он понуро сгорбился за палаткой, опустив красивую головку, так что кончики рогов его придавили книзу цветы вероники. На боку олененка чернела запекшаяся кровью рана. Ребята окружили своего любимца. Зорик смотрел на всех большими печальными глазами и, что было особенно тревожно, не шевелился. Тяжело и непривычно было видеть этого непоседу недвижимым. С целой кипой бинтов и ваты прибежала Люся Миловидова, Олененок покорно дал себя перевязать. Но потом, взглянув на свою спину, чего-то испугался и стал нервно скусывать бинты. Повязку пришлось снять. Целую неделю Зорик бродил медлительный и скучный, отказывался от еды и почти не отлучался из лагеря. Постепенно рана зажила. Вместе со здоровьем к Зорик у вернулась его обычная жизнерадостность. Но из лагеря он по-прежнему не уходил. Даже спать пристраивался где-нибудь за палаткой. Наступил август. Осенняя позолота засквозила в онемевшем лесу. Все чаще шумело штормами обширное Московское море. Пришел срок отъезда. В день сборов работы у всех было по горло: конопатили шлюпки, свертывали палатки, грузили на катер горючее. Зорик остался беспризорным. Напрасно тыкался он носом то к одному, то к другому — ни у кого не было времени поиграть с ним. Лишь когда все было готово к отплытию, и разобранный причал вытащен на берег, ребята бросились прощаться с Зориком. Его угощали ни перебой, ласково трепали по шерстке, обнимали за шею, целовали смешной завиток на лбу. Олененок не вырывался, не убегал. Он только недоуменно смотрел на ребят, будто силился вспомнить, что сделал он особенно хорошего, чем заслужил столь бурные ласки? Даже в басовитом гудке «Нахимовца», напоминавшем, что пора наконец отправляться в путь, слышались какие-то новые, невеселые нотки. Что ж, и в самом деле пора! Одна за другой покидают шлюпки гостеприимный остров. Вот они уже пришвартованы за кормою катера. Берег, всегда такой шумный, оживленный, внезапно опустел. Заработала машина, загремела якорная цепь. Катер тронулся. Тут только Зорик понял, что его покидают. Он беспомощно заметался по берегу, рискнул даже зайти по грудь в воду и закричал вдруг жалобно и тоскливо. На капитанский мостик прибежала целая делегация. Лина положила руку на штурвальное колесо. — Виталий Владимирович! Вернемся, возьмем его! Ну, пожалуйста! Пропадет он здесь. Его тот, большой, олень убьет! — Нельзя! — тихо, но непреклонно ответил капитан… — Зорик живет в заповеднике. Он — государственная собственность. А за жизнь его, ребята, не беспокойтесь. Зорик постарается теперь избегать опасных встреч до поры, пока не вырастет и сможет постоять за себя. На будущее лето мы снова приедем сюда. Представьте, какая приятная ожидает нас встреча! Ребята немного успокоились. «Нахимовец» шел вдоль острова. Зорик, не отставая, бежал по берегу. Он то скрывался за зеленым заслоном кустов, то мелькал оранжевым пятнышком на полянах. Юные моряки столпились на одном борту, так что судно шло с заметным левым креном. Всем хотелось крикнуть олененку несколько прощальных слов. Вот остался за кормой последний выступ лесного острова. Катер лег на курс. Но долго-долго еще было видно в бинокль, как метался на берегу одинокий рыжий олененок, такой маленький у подножья сосен-великанов. — Прощай, Зорик! До будущего лета! ТАЕЖНОЕ ЗНАКОМСТВО Вчера, копаясь на полке, где свалены рулончики старых фотопленок, я опять наткнулся на ту, испорченную, цветную. И снова вздохнул. Какой кадр погублен! Можно, впрочем, кое-что разобрать и на этом злополучном снимке. Слева, из верхнего угла, свисает салатно-зеленая, высвеченная солнцем ветка лиственницы. Видны даже повисшие на хвоинках капли росы, похожие на мутноватый жемчуг (оказались не в фокусе). От остальной таежной чащи сохранилось лишь несколько размытых темно-зеленых пятен. И еще — косматая бурая лапа, как бы окантованная пушистым ярко-оранжевым шнурком. Низкое утреннее солнце освещало медведя сзади, и он должен был получиться на снимке, как говорят фотографы, в контр-ажур — в гиде темно-бурого силуэта, окаймленного огненно-рыжим сиянием. Таким я видел его через глазок видоискателя. Все было резко контрастным в то утро. На фоне плотной исчерна-зеленой тени выхваченные солнцем ветви полыхали, словно изнутри опаленные ярчайшим зеленым полымем. Матерый медведище, до неправдоподобия огромный, когда поднялся на задние лапы, и простреленная утренними лучами, в бисере росы глухая тайга… О таком снимке мечтаешь всю жизнь. И неудача, я чувствую, будет терзать меня еще долго, потому что глупо надеяться, чтобы судьба подарила еще такой исключительный случай. Незаметно подкрасться в тайге к чуткому зверю возможно лишь при счастливейшем стечении обстоятельств. Мишка был слишком увлечен чревоугодием, чтобы услышать мои осторожные шаги. Кроме того, рядом шумела, плескалась неистовая таежная речушка, заглушая все шорохи. Возможно, мишка пожирал задранного лося или другую какую-то свежатину. И надо было уносить ноги подобру-поздорову. Так диктовал здравый смысл… Но не я ли мечтал вернуться из этого похода с редкостными снимками? Солнце еще не поднялось над тайгой, и его лучи били навстречу из-за стволов. С востока тянуло пронизывающим ветерком, как нередко бывает после очень холодной ночи… Я крался сквозь лиственничную поросль, опасаясь, как бы не хрустнула под ногой сухая хворостинка. …Он показался мне таким устрашающе огромным, дремуче-диким, что первым побуждением было — бежать! Бежать побыстрей и подальше. И потребовалось немалое усилие, чтобы побороть это постыдное, а главное, совершенно безрассудное желание. Один вид убегающего существа пробуждает в диком звере инстинкт преследования. Мишка, несомненно, догнал бы меня и припечатал к земле. Тем более с моей поклажей особенно-то и не разбежишься. Бесполезно было бы пытаться спастись и на дереве. В этом смысле медведь куда опасней стаи волков, раненого кабана или рассвирепевшего лося. Ему ничего не стоит взобраться по совершенно гладкому стволу и сбросить противника на землю. Все это промелькнуло в сознании, пока я придерживал закостеневшей рукой веточку лиственницы, которая мешала мне разглядеть копошившегося на полянке зверину. Он был всего метрах в десяти от меня. Бурая громада его тела безостановочно и грузно колыхалась. Мишка то припадал на передние лапы, зарываясь носом в низкорослую чащобу черничника, то вздымался темной копной и непрестанно чавкал, причмокивал, что-то кусал и обсасывал. «Ну, конечно, задрал кого-то! — подумал я. — Потревожить его в такую минуту…» Но тут же припомнилось, что медведь, особенно сытый, упитанный, каким он становится к осени, в ягодный сезон, не станет тотчас лакомиться мясом — зароет в лесном мусоре, пока не появится запах тления… Тогда, может быть, раскопал прежний запас? Мишка наконец повернулся к солнцу, облизал мокрую лоснящуюся морду. Длинная шерсть на груди тоже мокрая, слиплась сосульками от какой-то фиолетовой жидкости. Нет, не кровь… Черничный сок? Вскоре сомнения рассеялись: таежный великан наслаждался спелой черникой. Передними лапами мишка сгребал целую охапку кустов и, плотно обмяв ее, начинал покусывать унизанный ягодами веничек и высасывать сладкий сок… Отсюда и настороживший меня хруст кустов и эти чмокающие звуки. Было что-то забавное, успокаивающее, почти трогательное в том самозабвении, с каким Мишка предавался чревоугодию. Солнечные блики дрожали и перекатывались на его могучих лопатках, выгнутой спине и круглых ушах. И все это было необычайно живописно — шоколадно-коричневый, в жарких солнечных подпалинах медведище, кустарник, обрызганный бисером росы… Никогда в жизни не простил бы я себе, упустив такой снимок. Осторожно отстранил я ветку лиственницы, которую все еще придерживал пальцами, с затаенным дыханием поднес к глазам свой полуавтоматический «фэд». Изумительно! Мишка отлично умещался в кадре… Теперь сдвинуть аппарат чуточку вбок, чтобы перед носом у него оказалось больше пространства, чем сзади. Так… Сейчас в светящейся кадровой рамке у меня бесценное сокровище. Чтобы увековечить его, нужно лишь надавить пальцем спусковую кнопку… Но что это? Кнопка свободно проваливается, и никакого щелчка! Обычно по тайге я всегда ходил со взведенным затвором: иногда и секунда дорога… Проклятье! Совсем забыл, что полчаса назад снимал кедровку на ветке… Но еще есть время. Спокойствие… Большим пальцем передвигаю вперед блестящий рычажок. Назад его возвращает довольно сильная пружина. Надо бы придержать. Но, видимо, от волнения палец дрогнул, и рычаг отскакивает на свое место с чуть слышным клацаньем. Снова прицеливаюсь через видоискатель… Странно! Мишка уже не умещается в горизонтальном кадре. Машинально поворачиваю аппарат на девяносто градусов. Вот теперь все в порядке! Великолепно! Громадный, во весь кадр, медведище стоит на задних лапах, пластично, выпукло и четко вырисованный на фоне тайги теплыми солнечными бликами. Исторический снимок! …Только почему же он на задних лапах?! Щелчка затвора я уже не слышал. Аппарат выпал из рук и закачался на ремешке. Теперь было видно и безо всякого видоискателя: медведь шел на меня, грузно переступая великаньими лапами, и длинная шерсть, свисавшая на ляжках, подрагивала при каждом шаге, и колыхался обвисший книзу живот. Клацанье металла, очевидно, настолько выделялось на фоне привычных лесных шумов, что чуткий зверь услышал его на расстоянии, за шумом бегущей воды, хрустом кустов и тысячью всяческих шорохов, которыми плотно заткана таежная тишина. …Но что же все-таки делать? Дожидаться, пока топтыгин проломит податливую ширму лиственничника и обнаружит за ней непрошеного гостя? Пугливый зайчонок, который скрытно живет у нас в душе, опять подталкивает: «Беги! Пока не поздно, беги!» И хорошо, что мы не всегда следуем его совету. Кто знает, довелось бы мне рассказать эту историю, если б вздумал тогда искать спасения в бегстве? Опыт общения со зверями не раз доказывал мне непреложность по крайней мере, одного правила: «Хочешь уцелеть, показывай, что не боишься!» В самом деле, как только я с криком выскочил на поляну (что я тогда кричал, убей, не вспомню), громадный мишка струхнул. Он глухо рявкнул и уже опустился на все четыре лапы, явно готовый задать тягу. Наверно, так бы оно и случилось, если б хватило у меня задора сделать хотя бы еще один шаг ему навстречу. Но я, внезапно онемев, замер у самого края поляны. Солнце ударило мне прямо в глаза, и это почему-то ошеломило и обезоружило меня. Секунду-другую бурый великан выжидал. Потом плавно, без малейшего усилия вскинул на дыбы свое тяжеленное тело и повернулся ко мне с рычаньем, в котором слышалась, помимо угрозы, еще и настороженность. «Если двинется навстречу, нужно напугать его. Во что бы то ни стало напугать! Хотя бы ударить кулаком по носу!» — подумал я. Но, прикинув расстояние и здраво оценив свой рост, понял, что до носа великана мне кулаком не достать. Разве что мишка догадается нагнуться. Он высился надо мной громадной бурой коряжиной, будто только что вывороченной из земли, и был особенно страшен оттого, что стоял против солнца, и я не мог видеть выражения его глаз. Только клыки белели в приоткрытой пасти. Как мне хотелось тогда, чтобы все это было не всерьез, понарошку, чтобы все это оказалось только скверным сном — тайга, неправдоподобно огромный медведище на задних лапах, безучастный говор недалекой речушки. Но мишка стоял передо мною живой, реальный. Я слышал его горловое урчанье, посапыванье, видел устрашающей длины когти на обвисших передних лапах. Конечно, медведь должен был все-таки понять, что он несравненно сильнее меня, и смущало его вначале лишь то, что слабое двуногое существо не только не убегает от него, хозяина тайги, но само даже выскочило навстречу. Не кроется ли здесь какого подвоха? И вот он неуверенно переступил ногами, затем тронулся, вытянув вперед шею и издавая звуки, похожие на хрюканье. Я не сказал бы, что грузная валкая поступь медведя была очень уж решительной. Подступал он ко мне боком и прикрывался лапой, как боксер, опасающийся неожиданного и разящего удара. — Стой! — заорал я во всю силу вернувшегося ко мне голоса и замахнулся на бурого великана. Мишка и в самом деле остановился. Мало того, испуганно вскинул обе передние лапы, защищая голову. Тут я заметал, что по косматой груди его, заскакивая на морду, мечутся яркие солнечные блики. И там, где чиркал этот неведомо откуда взявшийся зайчик, медвежья шерсть вспыхивала рыжим огоньком. Так вот оно что! Мишке плеснуло в глаза как бы расплавленным солнцем… Только откуда же так кстати выскочил этот спасительный луч? Мишка снова переступил ко мне навстречу. Переднюю лапу, широкую, как лопата, он на всякий случай держал наготове перед мордой. Я невольно отшатнулся. Висевший на ремешке «фэд» мягко толкнул меня в грудь… и тотчас стайка молниеносно проворных зайчиков запрыгала у медведя на брюхе. Так вот откуда они! Чехол с аппарата был откинут, а хромированные детали, объектив, стекло экспонометра — все это идеальные отражатели! Обеими руками я схватил аппарат и стрельнул мишке по глазам пучком яростных солнечных лучей. А дальше произошло нечто непонятное. Я видел, как мишка снова вскинул обе лапы, защищая глаза, видел, как мягко повалился вдруг в мою сторону. Мне показалось: он ринулся в решительную атаку. Я невольно зажмурился. Но пронеслось мгновенье. Еще одно… Прошла целая секунда. Другая… Мирно журчала и плескалась сбоку речушка. Просвистели над головой крылья какой-то птицы. Хрустнула ветка вдали… Кто не испытал этого счастливого ощущения, когда словно бы заново возвращаешься к жизни? После этой встречи я еще пять дней шел через тайгу, где по компасу, где вдоль рек и речушек. Не раз доводилось встречать задиры от медвежьих когтей на деревьях (так они помечают пределы своих владений). Видел и следы топтыгина, иногда совсем свежие. Два дня стегал меня нудный, не знающий устали дождь. За кассету с драгоценной пленкой я был все же спокоен: завернутая в целлофановый мешочек она лежала на самом дне в кармашке рюкзака. Беда обнаружилась лишь случайно, на вечернем привале — понадобились спички, хранившиеся в том же мешочке. Увы! На дне кармашка булькала целая лужа. Вода проникла и в целлофановый мешочек. И пострадала-то пленка от сущего пустяка: задрался клапан на кармашке, и дождь капля за каплей налил внутрь больше стакана. КОЛЮЧ-ИГОЛКИН Я уже давно убедился, что натуралисту куда лучше дружить с ребятами, чем со взрослыми. Когда летом в мою дачную холостяцкую берлогу ввалится кто-нибудь из городских друзей, я, признаться, даже пугаюсь слегка. По опыту знаю: не обойдется без неприятностей. Еще у двери приятель морщится и начинает нескромный допрос. Зачем, например, все окна и стулья заставлены стеклянными ящиками и банками? Что это за порядок, когда гостя даже усадить не на что! Зачем столько веток в бутылке натыкано, и что это за противные червяки по ним ползают? А как вы можете кушать, когда на столе стоит банка с головастиками? И пошло, и пошло… А ходят взрослые гости ну, прямо, как слоны! Обязательно кого-нибудь раздавят. Выполз ли краснобрюхий тритончик из своей стеклянной квартиры на пол — тут ему и смерть. Отправится ли по полу крошечный лягушонок опробовать недавно выросшие лапки — и пропал лягушонок! А взрослый приятель еще и ругается: зачем у вас всякая дрянь по полу скачет? Не люблю я таких посетителей. С ребятишками куда легче. Те входят в комнату, как в музей, разговаривают шепотом, всем интересуются, рассказы о каждой козявке слушают, словно сказку. И никогда никого не давят, потому что под ноги смотрят. С пустыми руками ребятишки редко приходят. Обязательно кто-то из них или бабочку вытащит из кармана или протянет в кулачке полузадушенного лягушонка. И не взять нельзя — обидишь до смерти. К моей работе ребятишки относятся с большим уважением, и, чтобы не помешать моим занятиям, по утрам, когда я заполняю дневники, не приходят. Только однажды они ворвались в неурочное время. И не без причины. По возбужденным крикам, по блестящим глазенкам я сразу понял: ребята принесли какую-то драгоценность. И правда, Гена Марков, самый вихрастый из всех, когда-либо меня навещавших, торжественно опустил на пол что-то круглое, завернутое в тряпку. Я начал разворачивать сверток и укололся. Проказники не предупредили, что завернут еж. Пока ребята прыгали вокруг него и заглядывали мне в глаза, удивляясь, почему я тоже не прыгаю от восторга, ежик неподвижно лежал на полу. Он растопырил во все стороны серые с белыми острия ми иголки и не шевелился. Я уже подумал, не замучили ли его до смерти юные охотники. Ребята, заметив мою озабоченность, утихли. Вот тут-то из-под колючего шарика вылез сначала подвижный черный носик, потом показалась вся мордочка с круглыми, как блестящие пуговки, глазками. Наконец ежик развернулся весь и проворно юркнул под кровать. Гена кинулся за ним, я — за Геной: надо же зверушке успокоиться после стольких потрясений! — Знаете что, ребята, — подумав, предложил я, — давайте-ка ежика на волю выпустим! В этом году я занимаюсь только насекомыми и земноводными. А ежик — это млекопитающее животное. Он очень полезен, потому что вредных насекомых поедает и мышей ловит. Давайте его выпустим! Ребята так и присели от неожиданности. Столько раз они видели, как меня радует находка какой-нибудь букашки, а тут — живой ежик — и вдруг выпустить! — Ну, ладно, ладно! — поспешил я успокоить гостей. — Пускай живет ежик у меня. Только приносите ему слизняков, улиток да дождевых червей. Очень он любит все это. — Целый воз принесем! — заверили ребятишки и помчались за кормом. Я тем временем поставил возле кровати блюдце с молоком, положил там же морковку и сел продолжать свои записи. Через несколько минут что-то захрустело позади. Я обернулся: ежик аппетитно обтачивал морковку. Значит, приживется. Покончив с морковкой, зверек отправился знакомиться с новосельем. Он зашуршал иголками вдоль стены, то и дело останавливаясь и обнюхивая каждый предмет. Жесткие коготки зацокали по полу, как кастаньеты. С особым вниманием ежик обследовал дырку в полу, через которую ко мне иногда наведывались мыши. Ежик даже засунул в нее носик и долго вынюхивал, чем там пахнет. Запах ему, видимо, понравился, потому что он удовлетворенно фыркнул, побежал было дальше, затем вернулся и понюхал еще. Не остался без внимания и веник. Ежик вытащил его из угла и обгрыз несколько прутиков. С приходом ребят колючий дикарь затаился под кроватью, и выманить его оттуда не удавалось ни слизняками, ни навозными червями. Лакомиться ими он начал лишь после того, как шумливые гости удалились. Всю вторую половину дня мой новый жилец проспал под кроватью, затащив туда для подстилки коврик. А вечером как только я погасил свет, он сейчас же снова затопал по комнате. Удивляться не приходилось: на свободе ежи ведут в основном ночной образ жизни. Ко мне ежик привык довольно скоро. Поначалу он еще сворачивался шариком, когда я неожиданно входил в комнату и заставал его посреди пола. Но потом, убедившись в моей безопасности, от этой предосторожности отказался. Через неделю ежик брал пищу у меня из рук, а потом стал даже надоедать попрошайничеством. Он бегал за мною, как собачонка, задирая симпатичную мордочку вверх и нетерпеливо похрюкивал. Ел он огурцы, сырое мясо, мелкие ветки, а предпочтение отдавал улиткам и слизнякам. Улиток обжора поедал прямо с ракушками, так они и переселялись к нему в желудок в собственных квартирах. Ребята все реже баловали его гостинцами: упрямец ни в какую не хотел дружить с ними, сворачивался в колючий клубок, едва заслышит топот детских сандалий. Как-то соседская девочка Маня вздумала погладить ежа, но больно укололась и вскрикнула обиженно: «У, Ежука-Колюка! Настоящий Колюч-Иголкин». Имя показалось мне подходящим, но на свою кличку ежик не откликался. Зато сразу выбегал из любого угла, стоило мне только постучать карандашом по тарелке, из которой он ел. Этим магическим звуком его можно было вызвать в любое время. Но однажды утром не явился мой жилец и на этот испытанный сигнал. Я обыскал всю комнату, заглянул во все закоулки — пусто! Нет ежика! «Наверно, удрал ночью», — подумал я. Признаться, пожалел немного, что беспокойный квартирант так скоро покинул меня. Вечером слышу — какое-то шуршанье за печкой. Заглянул в узкий простенок между печкой и стеной. Кроме двух старых валенок, ничего там нет. Однако, стоило мне отойти, за печкой снова кто-то завозился. Вытащил валенки. Один из них показался подозрительно тяжелым. Заглянул в него… Ба! Так вот в чем дело! В валенке заклинился Колюч-Иголкин. В голенище-то залез, а обратно его иголки не пускали. Хорошо еще, в пятке валенка оказалась маленькая дыра, не то задохнулся бы мой проказник. Попытался вытряхнуть бедолагу наружу — не тут-то было! Несколько иголок даже прошли сквозь валенок. Пришлось разрезать голенище вдоль, чтобы вызволить пленника. Оказавшись на полу, ежик чихнул раз-другой и как ни в чем не бывало побежал к своей тарелке обедать. В другой раз Колюч-Иголкин втиснулся за шкаф и тоже не мог выбраться без моей помощи. Но не всегда колючая шубка причиняла ежику одни только неприятности. Далее и в домашних условиях она спасала его от беды. Так случилось однажды, когда ежик проскользнул за мной из комнаты в коридор. Возле двери дремала на рогоже соседская собака Муська. Колюч-Иголкин сразу почуял опасность и остановился. Муська проснулась, кинулась к нему. Ежик мгновенно превратился в колючий шарик. Собака на секунду опешила, но быстро оправилась и, припадая на передние лапы, начала с рычанием обнюхивать странную дичь. Тут и случилось то, чего Муська, наверно, никогда не забудет. Ежик вдруг резко подпрыгнул, и острые иглы изрешетили чувствительный Муськин нос. Сколько ж тут было визга и завываний! С той поры Муська испуганно отскакивала от моей двери, как только я выходил из комнаты, и, поджимая хвост, боязливо косилась на мои ноги — не катится ли за мной тот колючий живой шарик. Глядя на шарообразную фигурку ежа, на его неторопливую «деловитую» походочку, трудно предположить, что перед нами ловкий и хитрый охотник. Но это именно так. Мне несколько раз довелось наблюдать, как Колюч-Иголкин охотится на мышей. По каким-то совершенно неощутимым для меня шорохам и запахам ежик определяет, что под полом появилась лакомая дичь. Оставив любое занятие, даже еду, колючий охотник пробирается крадучись за угол дивана, неподалеку от дырки в полу. Вот из норки встопорщились усики, показался острый носик и наконец вся мышиная мордочка. Плутовка подозрительно исследует комнату глазами-бусинками, носик ее вертится во все стороны: не пахнет ли опасностью. Колюч-Иголкин не шелохнется, он почти не дышит, только чуточку дрожат иголки на спине… Мышка вся выбралась наружу, серым бугорком встопорщилась возле норки, юрко поворачивается во все стороны и, словно от щелчка, стремительно отлетает под стол. Ежик кидается из своего укрытия. Путь к отступлению для мыши отрезан. Начинается поганя. Дробно цокают по половицам коготки Колюч-Иголкина. Вот жертва прижата в угол… Отрывистый и пронзительный писк и вслед за ним аппетитное чавканье. После сытного обеда ежику хочется почесаться. Он подходит к ножке стола или к стенке и поколачивает об нее то один бочок, то другой. Один раз он пытался проделать это об мою ногу, но встретил, конечно, решительное сопротивление. Как-то в погожий денек в начале августа я отлавливал в лесу некоторые виды ос. Вдоволь набегавшись и намахавшись сачком, присел отдохнуть на трухлявый пенек. Совсем рядом послышалось вдруг знакомое каждому зоологу шипенье. Я так проворно вскочил, что выронил и разбил стеклянную морилку. Тут было не до нее. От пенька, на котором я только что сидел, уползала в сторону по редкой выжженной траве громадная гадюка. Такого великолепного экземпляра я, кажется, ни разу еще не видывал. Змея была почти в метр длиной, толстая, с крупной треугольной головою. Вдоль спины вилась черная зигзагообразная линия — Каинова печать. Я знал, что укус гадюки нередко бывает смертельным для человека, но и упустить такое животное было бы преступлением. С сачком в руках я кинулся догонять змею и загородил ей дорогу. Гадюка попыталась увильнуть в другую сторону. Еще два прыжка — и я снова на ее пути. Сейчас гадюка оказалась на ровном песке, ни травинки вокруг. Здесь она перешла к обороне. Ее упругое тело резко свернулось в кольца, кончик хвоста запрыгал по песку, а страшная голова обернулась в мою сторону. В открытой пасти отчетливо блеснули два кривых ядовитых зуба. Маленькие оранжевые глазки следили за каждым моим движением. Еще секунда, и гадюка стрельнула головой в мою сторону. Но сачок опередил ее. Запоздалый прыжок змеи лишь ухудшил ее положение. Она билась теперь в марлевом мешке, а я рукой и коленкой вдавливал древко сачка в песок. По тому, как вздрагивала палка, я мог судить о силе, с какой колотилась гадюка. «Только бы не порвала сачок, — думал я, — лишь бы выдержала марля!» И вот, когда я уже думал бросить сачок и бежать в сторону, змея успокоилась. Она только методично тыкалась головой в самую узкую часть сачка. Я быстро перевернул сачок, и змея оказалась отрезанной от выхода прочным металлическим кольцом. Очень довольный, я поволок добычу домой. В воображении рисовались блестящие перспективы. Я помещу гадюку в тот ящик с плотной сеткой, в котором у меня недавно жил уж, и проведу целую серию интереснейших опытов и наблюдений. Потом можно будет передать ее в зверинец… Или лучше заспиртовать? Вот уж позавидуют приятели-зоологи! Такого экземплярчика ни у кого из них, определенно, не бывало. В самом радужном настроении я вбежал к себе в комнату, положил сачок на пол и отправился в сарай за клеткой. Клетка оказалась заваленной дровами и извлечь ее было не так-то легко. Возвращаясь с нею в комнату, я уже подумывал о том, как безопаснее переселить змею… Но переселять не пришлось. Возле порога клетка выпала у меня из рук, а я прямо в ботинках оказался на кровати. Гадюка свилась на полу в знакомой уже боевой позе, а около нее кругами бегал Колюч-Иголкин. Гадюка яростно шипела, кончик хвоста ее отбивал по полу барабанную дробь. Голова неотступно, словно привязанная, обращалась к ежу. Вот раскрытая пасть поднимается все выше, кривыми кинжальчиками торчат смертоносные зубы. Шипенье переходит в свист. Молниеносный рывок… Укусила… На мордочке ежа появляется кровь. Он слизывает ее, будто ничего особенного не произошло, и продолжает свой заколдованный бег вокруг змеи. Гадюка бросается снова. На этот раз исход получается иной: ежик ждал удара. Целилась хищница в мордочку, а попала в острые иглы. Теперь у нее с носа свисает крупная бурая капля. А ежик, как бы издеваясь над змеиной яростью, все навивает и навивает вокруг нее невидимые кольца. Он выжидает нужный ему момент. Гадюка ждать не хочет. Следует еще один неуловимо быстрый выпад. Опять неудачно: теперь у нее вся пасть в крови и, кажется, вытек один глаз. Гадюка яростно трясет головой, шипит уже приглушенно, захлебываясь… Совсем неожиданно змея распрямляет кольца и устремляется под диван. Этого-то и ждал Колюч-Иголкин. Он бросается следом и перегрызает гадюке шею. Развязка наступает мгновенно. Обезглавленное тело гадюки конвульсивно подскакивает над полом, хлещет по нему, словно мокрая веревка. Колюч-Иголкин тем временем с хрустом пожирает змеиную голову. А ведь там ядовитые железы, зубы… Этого не выдерживают даже привычные нервы натуралиста. Я убегаю на улицу и долго брожу в сосновой рощице, чтобы успокоиться. Во-первых, мне жалко потерять такой прекрасный экземпляр гадюки. Во-вторых, я серьезно обеспокоен здоровьем Колюч-Иголкина. Мне, конечно, известно, что ежи — это единственные в наших краях животные, которые не боятся гадюк. Яд, убивающий годовалого теленка, для них безвреден. Но тут… чем ни ближе к голове, тем укус гадюки опасней, а моего ежика она схватила прямо за мордочку. Кроме того, он съел голову. Бр-р-р! Неужели и это пройдет без последствий? Во всяком случае, я не очень удивился бы, застав по возвращении ежика недвижимым. Однако Колюч-Иголкин встретил меня в самом игривом расположении духа. Довольный, семенил он по комнате и аппетитно облизывался. Судя по остаткам, что валялись на полу, ежик попировал неплохо. С брезгливым чувством ухватился я за кончик змеиного хвоста, дабы выбросить вон. Не тут-то было! Колюч-Иголкин тотчас подскочил, ухватился зубами за другой конец, вырвал у меня свою добычу и уволок под кровать. При осмотре сачка мне стало ясно, как смогла змея выбраться наружу. Она воспользовалась тем, что шов в марле разошелся в одном месте. После описанного случая ежик прожил у меня еще довольно долго. Он по-прежнему охранял мою комнату от набегов мышей, был всегда весел, здоров, неприхотлив в пище. Только к осени стал заметно прожорливей. Под мягкой кожей брюшка скопилась у него порядочная жировая подушка. Гуще сделался коротенький мех между иглами. Неравнодушным стал ежик к мягким предметам: подбирал случайно упавшие на пол бумажки, тряпочки, клочки ваты и стаскивал все это за печку — готовил себе постель на зиму. Для книг у меня не хватало места ни на полках, ни в шкафах. Подшивки журналов приходилось хранить под кроватью. С некоторых пор Колюч-Иголкин стал проявлять к ним особый интерес. Частенько из-под кровати слышалось шуршанье бумаги. — Что это у вас там такое? — насторожился как-то приехавший товарищ. — Это ежик там читает, глаза портит впотьмах, — пошутил я. — Пополняет недостатки лесного образования. Сейчас звонок дадим на перемену. Я постучал карандашом по тарелке, ежик тотчас выкатился из-под кровати и вопросительно поднял мордочку. В ту же ночь меня разбудила оживленная возня. Включил свет и вижу — Колюч-Иголкин с целым ворохом рваных журнальных листов, натыканных на иглы, спешит в свой угол за печкой. Повозившись там минуту и освободясь от бумаги, снова шмыгнул под кровать. Там он покатался в куче нарванной бумаги и вылез снова чучело-чучелом. На другой день я поставил в углу сарая деревянный ящик, сложил в него весь запас подстилки из-за печки и переселил в сарай Колюч-Иголкина. Подарил я ему еще и разрезанный валенок. Ежик деятельно принялся потрошить его. Через два дня мой питомец улегся спать — лег до весны. Зимой я несколько раз навещал его. Просунув в ящик руку, я мог убедиться, что Колюч-Иголкин лежит, свернувшись в тугой комочек. Дыхание было очень редкое, сердце чуть билось, а мягкий животик был совсем холодный. В середине апреля ежик проснулся и удрал из сарая к себе в лес. ПОТОМОК ВЕЛИКАНОВ Индийская слониха Лоди — это живая гора мускулов под бронею твердой и шершавой, как скребница, кожи. Ей ничего не стоит спиралью выгнуть рельс в ограде слоновника или с корнями выворотить большое дерево, упершись в него лбом. И делается это не с каким-то злым умыслом, а так — потехи ради, мимоходом. Наградила природа силушкой, надо же куда-то девать ее! Работы достойной нет, так хоть потешиться по-богатырски! Разумеется, у такой мамаши и детеныш должен быть великаном. В самом деле, Малюткой его назвали не без иронии, потому что новорожденный слоненок весил как-никак более ста килограммов. Нельзя было удержаться от смеха, глядя, как он неуверенно ковылял на подкашивающихся ножонках, бодая воздух вялым непослушным хоботком. Покрытая длинными волосами нежная кожа его еще нигде не свисала складками, как у взрослых слонов. Если б не надежно оберегающий хобот Лоди, Малютка на каждом шагу рисковал растянуться на камнях или свалиться в бассейн с водой. Что делать, в раннем детстве и великан нуждается в материнской поддержке. И кто б мог подумать, что толстокожая громадина Лоди может стать такой чуткой, такой нежной матерью! Отныне все ее помыслы, все заботы были только о детеныше. В жаркий полдень она окатывала малыша водой из бассейна, словно живым щитом, прикрывала его собой от жаркого солнца. Вокруг ее грузного тела расползалась по земле такая обширная тень, что Малютка мог не только дремать в холодке, опершись о неподвижную и твердую, как столб, ногу матери, но даже прогуливаться рядом без риска получить солнечный удар. В прохладные вечерние часы беспокойная Лоди выгоняла сына на пригорок, чтобы он мог погреться в мягких лучах заходящего солнца. И ела теперь Лоди торопливо, не сводя с детеныша встревоженного взгляда. Даже ночью ее массивная голова поминутно вскидывалась кверху, и гибкий хобот нежно оглаживал крутой бочок безмятежно спящего слоненка. По мере того, как подрастал Малютка, забот у великорослой мамаши все прибавлялось. Ведь детство и у слонов не проходит без шалостей, а мир так полон соблазнов! Даже если этот мир ограничен бетонной скалой с одной стороны, рвом — с другой и тяжеленными решетками справа и слева. При желании можно и здесь найти сколько угодно опасных развлечений. Слоненок, конечно, не подозревал, что родился в неволе. Говор пестрой толпы за каменным парапетом занимал его не больше, чем гортанные крики попугаев и пронзительное верещание павлинов, доносившееся из ближнего птичника. Зычное рыканье львов в сумерках, бесноватый хохот шакалов и хриплый кашель гиен тоже недолго тревожили Малютку. Он словно понимал, что с такой матерью, как его Лоди, бояться решительно некого. В самом деле, долгое время ничто не омрачало привольной жизни слоненка. Рано утром служители открывали массивную дверь и выпускали слонов на просторную, тщательно выметенную площадку, в углу которой родителей поджидал обильный завтрак. Отведав пуда четыре всяческой снеди и выцедив пять-шесть ведер воды из бассейна, глава семейства — папаша Давид не мешкая принимался за «работу»: долбил бивнями каменную стену, либо выдергивал железные сваи, которыми ограждены крутые бетонные склоны водоема. Делал он это на совесть — старательно, не жалея сил, словно хотел доказать, что не даром ест государственный хлеб. Конечно, Малютка был еще слишком слаб, чтобы следовать при меру родителя. Зато он научился подцеплять хоботом мелкие камешки и швырять их в служителей или публику. Со временем удалось добиться в этом искусстве заметных успехов. Помимо камней после папиной «работы» оставалось много теплой мучнистой пыли. Ее можно забирать хоботом и с силой выдувать на себя. Именно так поступают родители после купания, чтобы избавиться от назойливых паразитов, расселившихся в складках кожи. Когда же прискучит и эта забава, можно просто побегать меж расставленных столбами маминых ног. Это особенно весело, если Лоди делает вид, будто ловит сына хоботом и никак не может поймать. Но всего интереснее, конечно, купаться в водоеме. Мама Лоди втягивает хоботом воду и упругой струей окатывает сына. Брызги летят в публику. Там, наверху, визг, веселая толчея. Слоненок вскоре и сам выучился стрелять в публику фонтанчиками воды. А когда посетители с криком шарахаются от барьера, Малютка колечком сворачивает хоботок и оттопыривает нижнюю губу: так он смеется. Не все, однако, дозволялось малышу. Заглядывать к соседям бегемотам ему строжайше воспрещалось. Дело в том, что разделявшая их решетка из стальных прутьев толщиной в бивень не считалась надежной преградой для исполина Давида, поэтому вдоль решетки был дополнительно сооружен бетонный барьерчик, усеянный острыми шипами. В былое время, когда Давид и Лоди впервые знакомились со своей площадкой и придирчиво ощупывали хоботами каждый клочок земли, будто здешняя почва могла провалиться под их многопудовыми телами, еще тогда, потрогав хоботами острые шипы, они поняли, как опасно было бы поставить на барьерчик ногу, никогда не пытались приблизиться вплотную к решетке. Но Малютка, хоть и весил уже около пятисот килограммов, оставался еще ребенком. Чем ни настойчивей прогоняла его мама Лоди от опасной решетки, тем сильнее хотелось ему во что бы то ни стало познакомиться с таинственными соседями. Желание это сделалось особенно навязчивым, когда у круглой, как бочка, Матильды родился забавный розовый бегемотик. И вот однажды, улучив момент, когда родители дружно грызли березовую метлу, случайно забытую служителем у стены, Малютка все же изловчился забраться на опасный барьер. Он дико и тонко затрубил, обезумев от внезапной острой боли в ногах, но продолжал топтаться на месте, не догадываясь, что можно спрыгнуть обратно ка землю. Подоспевшая Лоди, изо рта которой усами топорщились длинные прутья, обхватила свое детище хоботом и бережно поставила наземь. От страха и боли Малютка все еще вопил, катаясь по земле. А мать суетилась возле, нервно переступая ногами-тумбами, тянулась к сыну хоботом и возбужденно гудела. Разумеется, слоненку немедленно оказали медицинскую помощь, но избежать заражения, которого так опасался доктор, все же не удалось: правая передняя нога загноилась, образовался болезненный нарыв. Слоненок — не обезьяна, в постель его не уложишь. Малютка с превеликим трудом ковылял на трех ногах. Лоди почти не касалась пищи, боясь даже на минуту оставить детеныша. В слоновнике теперь непрерывно слышались стоны больного и гудение его встревоженной матери. Положение все осложнялось. Ни мази, ни пластыри не помогали. Со дня на день могла появиться гангрена. Консилиум врачей вынес решение: хирургическая операция. Делать ее решили в том загоне, куда переселяют слонов на ночь. От вольера загон отделялся специальной «слоновьей» оградой, разрушить которую едва ли смог бы даже тяжелый танк. Через решетку Малютка мог видеть свою мать, это должно было действовать на него успокаивающе. По опыту уже знали, как буйствовал слоненок, когда его хотя бы на час отделяли от матери для измерений и взвешивания. Да и тот сокрушительный дебош, что учинила однажды разлученная с сыном Лоди, был еще у всех на памяти. В назначенный день Малютка стоял в пропахшем карболкой загоне и поедал свои любимые лакомства — яблоки, морковь, капусту, белые булки. Четверо санитаров привязывали его ноги к вделанным в полу кольцам. Худощавый доктор с волевым, даже несколько суровым лицом вполголоса давал указания помощнику и придирчиво осматривал специально для слоновьей кожи изготовленный ланцет. Рядом, на столике, поблескивала медицинская посуда, белела пухлая вата. Лоди привалилась шишкастым лбом к решетке и шумно, тяжело дышала. Обстановка ей была известна: в свое время Лоди сама перенесла две операции — первый раз, когда на боку у нее образовалась под кожной складкой язва, второй — когда ей обрезали вросшие в тело копыта. Оба раза было очень больно, но Лоди стоически сносила эту боль, потому что инстинктивно чувствовала: люди хотели ей добра. И она не ошибалась — в обоих случаях сразу же после операции наступило облегчение… Но одно дело терпеть боль самой, другое — когда собираются причинить боль детенышу. И Лоди страшно волновалась. Все шло хорошо, пока санитары не начали поднимать канатом больную ногу слоненка. Малютка тотчас потерял интерес к лакомствам, рванулся с места… О, ужас! Ноги накрепко приросли к полу. Малютка взвыл, всем телом устремившись к матери, упал на колени. Но Лоди, протянув к нему сквозь решетку хобот, загудела ласково, успокаивающе, будто уговаривала набраться мужества, потерпеть. И слоненок утих. Санитары помогли ему подняться, а служительница, у которой от волнения и жалости заметно подрагивал подбородок, подала слоненку большое румяное яблоко. По знаку доктора санитары снова стали отрывать от пола больную ногу, чтобы укрепить ее в свисавшей с потолка петле. Однако стоило Малютке встряхнуться, как четверо дюжих мужчин повалились на пол. Лоди вновь затрубила, призывая сына подчиниться, но, чувствовалось, возбуждение ее все росло, и выдержки ее могло хватить ненадолго. Доктор заспешил. — Отставить петлю! — распорядился он. — Захлестните ногу канатом и держите неподвижно. Операция-то минутная, а мы готовимся полчаса. Малютка был еще слишком юным, чтобы стойко переносить боль. Отчаянный вой пронесся над зоопарком, едва нож коснулся болезненного нарыва. Слоненок уже не внимал голосу своей разумной матери. Ему было очень больно, и он метался так, что четверо санитаров, повисших на его ноге, раскачивались из стороны в сторону. Жалобный крик Малютки терзал сердце Лоди. Когда же слониха увидела медленно растекавшуюся лужу крови, самообладание окончательно покинуло ее. Над бетонными сводами загона заколотился воинственный трубный рев Лоди. Стопудовая решетка, способная выдержать натиск десятков разъяренных львов, задрожала, словно проволочная сетка. С куполообразного потолка посыпались камни, куски бетонной штукатурки. — Держите! — сдавленным голосом прикрикнул доктор на оробевших санитаров. И четверо здоровенных мужчин снова навалились на больную ногу слоненка. Операция продолжалась. Почти лежа, каждую секунду рискуя быть раздавленным под тяжеленной стопою Малютки, доктор аккуратно закладывал томпон в открытую рану. Дикий, заполнивший весь мир крик Лоди оглушал его. Трещала решетка, летели с потолка камни. Требовалось громадное напряжение воли, чтобы не убежать из этого ада. Обезумевшая мать ломилась сквозь стальную ограду на выручку сына, которому люди причиняли боль. Своей собственной боли она уже не чувствовала. Когда можно было наконец поднять глаза, доктор увидел между раздавшимися в стороны стержнями решетки широченную голову Лоди. Хобот ее был грозно вскинут к потолку, вылезшие из орбит, налитые кровью глаза устремлены к детенышу. Она все еще кричала, сотрясая решетку, но крик ее с каждой минутой слабел, становясь глухим и хриплым. О силище Лоди у работников зоопарка было совершенно трезвое представление, но чтобы она могла раздвинуть головой стальные прутья в руку толщиной, такого, конечно, никто не ожидал. Пока оглушенные, потерявшие голову санитары освобождали слоненка от пут, тот все еще продолжал вопить. Между тем, надо было спасать уже не его, а Лоди. В инструкциях зоопарка, казалось бы, предусмотрены все неожиданности: пожар, сильная гроза, буран, мороз, ливень, побег льва или тигра. Но как спасать слониху, застрявшую головой в ограде? Этого не значилось ни в одной инструкции. А действовать надо было немедленно: решетка душила животное. Включили брандспойт. Но под напором жесткой струи Лоди еще яростнее стала ломиться в загон. Тогда, сдерживая той же струей возбужденного Давида, вытолкнули распутанного Малютку обратно в вольер: рассчитывали, что в этом случае Лоди сама попытается освободить защемленную голову. Она и вправду рванулась назад. Но великанша потеряла много сил, стремясь на выручку детеныша, так что на собственное спасение сил уже не осталось. Стальные прутья не давали ей вздохнуть. Лоди заколотилась, сотрясая решетку. Потом рухнула набок. Голова ее со скрежетом сползла вниз, так и не вырвавшись из стальных тисков. Кто-то догадался вызвать по телефону автогенщика. (По счастью, в антилопнике ремонтировали в тот день перекрытия). Но прошло не менее полчаса, пока перерезанная пламенем ограда рассыпалась звонкими болванками по бетону. Казалось, было уже поздно. Безжизненной горой громоздилось у разрушенной ограды недвижимое тело Лоди. Только подергивался конвульсивно кончик откинутого в сторону хобота… Но вот в смятении ковылявший вокруг матери Малютка наступил, забывшись, на больную забинтованную ногу и вскрикнул. …Если есть на свете нечто, способное возвратить к жизни умирающую мать, то это, без сомнения, крик ее исстрадавшегося детеныша. Будто живительная волна прокатилась вдруг по телу Лоди. Вначале у нее достало сил лишь на то, чтобы потянуться хоботом к Малютке. Потом она подняла окровавленную, с разодранными ушами голову. И наконец, когда детеныш уперся в нее согнутым хоботком, будто помогая встать, она, шатаясь, поднялась во весь свой гигантский рост. ПРИМЕРНЫЙ ПАПАША Прибыли они из Южной Африки и, надо признаться, не очень-то украсили коллекцию зоопарка. Уж больно невзрачны оба: ростом с немецкую овчарку, грязновато-серой пятнистой окраски, вечно взъерошены так, будто кто-то долго и старательно расчесывал их против шерсти. К тому же, как все гиеновые собаки, преотвратительно пахнут. Последняя особенность, кстати, является средством защиты: чувство брезгливости имеется и у крупных хищников. Самку назвали Плаксой за надоедливую привычку жалобно и беспричинно поскуливать. Самца же окрестили Домовым, очевидно, за внешность: на редкость неказист! Впрочем, Плакса была о друге иного мнения. По крайней мере, стоило разлучить их хотя бы ненадолго, оба приходили в страшное возбуждение: прыгали, кидались на сетку, а Плакса вдобавок заливалась навзрыд. Удивительно, до чего они были дружны. Однако дружба дружбой, но когда у Плаксы появилось потомство, Домового пришлось отделить. Кто знает, как он отнесется к малышам? У других хищников самка не подпускает отца к детям, имеет все основания опасаться за целость малышей. У этой же неказистой четы получилось обратное. Вместо того, чтобы позаботиться о новорожденных, Плакса ни на шаг не отходила от решетки, за которой тосковал в одиночестве Домовой. А на детенышей — ноль внимания. Проходит пять часов, десять. Кутята уж и пищать перестали, вконец обессилели от голода. А Плакса все надрывней скулит у решетки, за которой томится Домовой. Потеряв всякую надежду, что легкомысленная мамаша опомнится и покормит малышей, дежурная служительница решилась — была не была! — соединить страдальцев вместе. Решить-то решила, но едва Домовой проскользнул в приоткрытую дверцу, сердце у нее екнуло: что-то будет! А было вот что. Домовой, оттолкнув подругу, ринулся к гнезду, быстро потыкался носом в каждого детеныша, словно пересчитывал их (щенят было ни много, ни мало — одиннадцать: аккурат футбольная команда), и сел возле гнезда на страже. Благодарная Плакса лизнула его в морду и тотчас принялась кормить изголодавших щенят… Так вот, оказывается, чего ей не хватало: чтобы друг был рядом! И, как скоро выяснилось, не без основания. Если б вы только могли видеть, каким чудесным семьянином сделался Домовой! Вот уж поистине ни сна, ни отдыха не знавал. То он подносил из кормушки мясо для Плаксы, то подтыкал носом рассыпавшуюся подстилку в гнезде, то снова и снова пересчитывал щенят (не дай бог, пропадет одно сокровище!), то принимался патрулировать у гнезда, бегая из стороны в сторону. Ох, и бедовая выдалась семейка! Одиннадцать деток — и все сорванцы, как на подбор. Такую, бывало, кучу малу сотворят, от одного визга убежишь. А папашу Домового слушались неукоснительно. Как рявкнет на них, разом хвосты подожмут, сели и ни гу-гу. Ушки торчком, рты пооткрывают, а у самих в глазенках бесенята так и прыгают! Особенно строг бывал папаша, когда утомленная семейными хлопотами мама Плакса приляжет отдохнуть. Тут уж Домовой требовал абсолютной тишины: в противном случае не в меру голосистый щенок мог и пинка получить. Пришло время, переселили щенят всей гурьбой на площадку молодняка, и более дружной и напористой футбольной команды, чем эти серые в крапинку бесенята, не было в зоопарке ни до, ни после. СРЕДИ ХИЩНЫХ Федькина мать вот уже полгода работает уборщицей в зоопарке, и билетерши пропускают Федьку в воротах без билета, как своего. А вот Юрку не пропустили, пришлось покупать в кассе ученический за пять копеек. Юрка впервые в большом городе, всего еще боится, от автомобилей шарахается, как от бешеных быков. Хотя, если заметит что-то диковинное, столбом замрет на мостовой с открытым ртом и тут ему — гуди не гуди — будет торчать, как вкопанный, пока под бок его не толкнешь. — Рохля, рохля ты и есть. Одно слово — деревенщина! — пренебрежительно роняет Федька, забывая, что всего полгода назад сам жил в той же деревне, где Юрка, и избы их пялились друг на друга окнами через улицу. Юрка с матерью приехали в город закупить кое-что из пр ом товаров, а остановились, понятно, у своих односельчан — у Федьки-ной матери. И вот Федька ведет своего обомлевшего от впечатлений приятеля по широкой аллее зоопарка. — Ты только вот чего! — поучает он Юрку. — Ты здесь гляделками-то особенно не хлопай, и рот не разевай. Тут тебе не ягнятки, как в деревне, не какие-нибудь там хрюшки-дрюшки. Тут, в основном, хищники. Как кто зазевался — хап!.. И будь здоров! Понятно? Сколько всяких случаев… — А ты… ты сам-то ничего? Не боишься? — ежится оробевший Юрка. — Я-то? Ха-ха! Я здесь каждую тварь, как облупленную, изучил! — похваляется Федька. — И меня тут каждый хищник издалека узнает… Да, чего там говорить! Сам увидишь. Они подходят к слоновьей вольере. За бетонированным рвом, будто два оживших глиняных холма, степенно передвигается пара огромных слонов. К железной ограде тесно, в несколько рядов, жмутся ребята. Задние повисают на плечах у тех, кому посчастливилось протиснуться к ограде, привстают на носках, вытягивают шеи. — Обратите внимание, ребята, на хобот слона, — говорит девушка-экскурсовод в синем халате. — Такого органа нет больше ни у одного другого животного. В сущности, это необычайно разросшийся в длину нос, который превратился в своеобразную руку. Хоботом может слон поднять толстенное бревно и ухватить с земли иголку. Может, не нагибаясь, брать корм с земли, пить из реки воду. Хоботом слон обламывает ветви деревьев, отгоняет назойливых насекомых от глаз, в жару окатывает себя водой, как из брандспойта, а при случае хоботом же отражает нападение врагов. Не правда ли, интересно, ребята? — И ничего интересного! — недовольно ворчит Федька и старается оттиснуть Юрку, который так и прилип взглядом к слонам, словно муха к меду. — Пойдем к хищникам. Что ты слонов, что ль, сроду не видел? — Живых не видел, — виновато признается Юрка. — Подождем одну минутку, а? Из толпы через ров летит булка. Слон подхватывает ее хоботом и отправляет в рот. Нижняя челюсть его мерно задвигалась. — Вот видите, и рук не требуется! — говорит девушка-экскурсовод. — А знаете, ребята, сколько продуктов съедает слон за один только день? — Она обводит толпу вопросительным взглядом. — Никто не знает? Сто пятьдесят килограммов, вот сколько! Это вес, примерно, пятерых таких вот мальчиков и девочек, как вы. Федька скептически поджимает губы. — Подумаешь, чудо! Схватил хлеб, и в рот его! Да я и сам так же делаю. Он — хоботом, я — рукой. А будь у меня такое же брюхо, и я не меньше его бы жрал. А, может, и еще побольше… Не на что тут глазеть. Пошли к хищным! — Федька ревниво отталкивает Юрку плечом. — Нечего, говорю, тут уши распускать. Пошли! У клетки льва Федька уважительно затихает, но ненадолго. — Вот тоже… царь зверей. А человечьего взгляда, между прочим, боится. Если только строго посмотреть ему в глаза, убежит. Вот сейчас, Юрка, наблюдай! Федька взбирается на железный поручень, которым ограждена клетка, и прицеливается во льва свирепым взглядом. Ноздри у Федьки возбужденно подрагивают, подбородок выпятился вперед. Но лев не обращает на него ни малейшего внимания. — Эй, ты, царь! Король звериный! — с нервозной дрожью в голосе кричит Федька. — Чего мурлышко отворачиваешь? Лев чуть приоткрывает знойно-желтые глаза и зевает, обнажая внушительного вида клыки. Федька вздрагивает и на случай отступления свешивает вниз одну ногу. — Посмотрел все-таки! — с затаенной гордостью сообщает он. — То-то, брат! Это тебе не козлят в пустыне ловить да не птенцов страусячьих! В это время муха его что ли встревожила, лев звучно клацает зубами. Федька кульком сваливается с поручня и на четвереньках устремляется от клетки. — Ты чего это? — недоумевает Юрка. — Да, так… Ничего! Пошли дальше. А то, видел, как он дернулся с перепугу? Еще заикаться начнет со страха, отвечай тогда за этого царя!.. — Ти-гро-вый пи-тон! — нараспев читает Федька у клетки удава и заглядывает сквозь частую решетку, будто хочет проверить, не обманывает ли надпись. Гигантский удав приподымает плоскую голову над бухтой колец своего узорчатого тела. Глаза-ледышки застывают на беспокойном посетителе. — Тигровый! — многозначительно подымает палец Федька. — А, между прочим, на тигра нисколечко не похож. Разве только у того хвост и у этого. А больше ни в чем. Снова всматривается сквозь решетку. — Об этом уроде тоже наслышался. Гадость препорядочная! Обовьется вокруг обезьяны там или оленя, кто попадется, и давай сжиматься, душить. (Федька выкатывает диковатые глаза, высовывает язык и подергивается всем телом, представляя жертву удава. Юрка опасливо отстукает в сторону). — А потом заглатывает целиком, не жевамши. Тьфу! Человека тоже может придушить… Такого розеватого, вроде тебя. — А тебя так уж и не может? — обиженно тянет Юрка. — Меня? Ха-ха! Не на такого наскочил! На меня, братец, где сядешь, там и слезешь. Я ихние штучки давно знаю. Ты еще палочки выводил в тетрадке с косой линейкой, а я уж с ихним братом… Ты знаешь, как с ними надо? Вот он закольцевал тебя, жмет… — (Федька охватывает приятеля за шею и душит его, стиснув зубы от напряжения. Юрка вяло отбивается). — Да ты не дергайся! — возмущается Федька. — Я же только показываю, учу тебя, оболтуса!.. Ну, вот, значит, он тебя душит, а ты старайся в глаза ему смотреть. Ну, а если не поможет, или он отворачивается, тогда кончик хвоста ему нащупывай и ущипни что есть мочи. Или ногой прищеми, как тебе удобней. Сразу, небось, отпустит: страшно они этого не любят, когда за хвост их щиплют. — И вам часто доводилось избавляться таким образом, молодой человек? — заинтересовался старичок в соломенной шляпе. Он стоял, незамеченный, позади и с улыбкой слушал необычный инструктаж. Федька насупился, так и не удостоив старика ответом. — Пойдем, Юрка, к медведям! — недовольно буркает он и тянет Юрку за рукав. — Не! — упирается Юрка. — Я, знаешь, вернусь к слонам. Пойду с той экскурсией. — Он потирает рукой покрасневшую от Федькиных поучений шею. — Мне, знаешь, хищники не очень… А дорогу я и один найду, не беспокойся. — А мне-то чего за тебя беспокоиться! — обиженно вздергивает Федька подбородок. И уже издали сердито выкрикивает: — Рохля ты, рохля и есть! Удав стреляет вслед ему черным раздвоенным язычком. ПРИКЛЮЧЕНИЯ РУКАВИЧКИНА Служители зоопарка, судя по всему, не всегда угадывали, что Мишка любит и чего не любит. Если б Рукавичкин мог говорить, он первым делом заявил бы, что не любит свою клетку: в ней тесно и одиноко. Куда лучше было бы жить просто в парке и ходить в гости к другим зверям. К мартышке Фишке Мишутка нипочем не стал бы наведываться, потому что эта задира царапается всеми четырьмя — и руками и ногами. Не любил Мишка также попугая Щелкунчика за крикливость. И вообще не выносил сильного шума, особенно свиста. Еще не любил Мишка горьких лекарств и доктора в белом халате. А любил Рукавичкин медовые конфеты, сладкую кашу-размазню, сочную морковку, яблоки. Любил всех людей, кроме доктора. Любил солнышко, траву, деревья и вообще всяческую зелень. Но больше всего любил Мишка ездить в автобусе на работу. Тут и насмотришься всего и гостинцев заработаешь. Автобус к зоопарку подавали особенный: окна изнутри зарешечены, а вместо сидений — добротные, прочные клетки. И пассажиры садились в него тоже необыкновенные. Кроме Рукавичкина, мартышки Фишки и попугая Щелкунчика, на лекцию к ребятам выезжали еще львенок Самум, барсучиха Соня, лисенок Рыжик, заяц Барабанщик, олененок Забодай и еще немало всякой звериной молодежи. Обязанности у Мишки чрезвычайно сложные: все время, пока лектор Мария Егоровна рассказывает ребятам про медведей, Рукавичкин не имеет права удирать со стола да изредка еще должен выделывать всякие штучки, каким его обучали. Фокусы свои Мишка выполнял охотно, только случалось, невпопад. Потому что не так это просто — из монотонного журчанья человеческой речи выделить именно те слова, которые относятся к тебе. — Перед вами, ребята, самый крупный и сильный зверь наших лесов, — говорит Мария Егоровна. — Нашему Мишутке еще и двух лет не исполнилось, а посмотрите, какой он уже вымахал! Тут бы Рукавичкину подняться на задние лапы, только и всего. Он же сначала кувыркнется через голову, потанцует на всех четырех и лишь после этого тянется за медовой конфеткой. Да так усердно тянется, что становится длинным и тонким, словно резиновый. Даже круглый животик втягивается вовнутрь, точно мячик, из которого выдавили воздух. — Медведи не только стоят, еще и ходить могут на задних лапах, — продолжает Мария Егоровна. — А передние таким образом освобождаются у них для других дел. Чтобы никто из ребят не усомнился в сказанном, Мишка размашисто баюкает в передних лапах большую нарядную куклу. Затем, пыхтя от усердия, прижимает к груди пластмассовое ведерко. В награду получает хрустящий пряник. Зал внизу, под сценой, пестрит от множества ребячьих голов. Рукавичкина омывают теплые волны запахов. Из открытого окна потягивает бензиновой гарью и тонким ароматом яблок. От кадки с пальмой доносится возбуждающий дух сырой земли и зеленых листьев. Мария Егоровна только что рассказывала детворе, чем питаются медведи в лесу и что дают Рукавичкину в зоопарке. — Но самым излюбленным лакомством медведей, конечно, остается мед, — утверждает Мария Егоровна. — Ведь и само название «медведь» происходит от слов — «мед ведает», то есть знает, где искать мед. Ты же любишь мед, Мишенька? — спрашивает она в самое ухо Рукавичкина. Зазевавшийся Мишка вздрагивает, потом сладко облизывается и гладит себя лапой по животу, за что получает еще одну медовую конфетку. В зале веселый смех. Еще много узнали ребята в этот час: почему медведи на всю долгую зиму укладываются спать, почему медвежата рождаются совсем крошечными — не больше рукавички. Мишке уже наскучила лекция. Он протяжно зевает, от нечего делать царапает когтями стол. Но вот на сцене (наконец-то!) появляется двухколесный самокат на резиновом ходу. Рукавичкин проворно спрыгивает на пол, кладет передние лапы на руль и уносится прочь, лихо отталкиваясь задней ногой. На стол взгромождается барсучиха Соня, Мишку же в соседней комнате пристегивают цепочкой к отопительной батарее. Если вас ни разу не сажали на цепь, вы никогда не поймете, до чего это скучно и тоскливо — топтаться на одном месте. Два шага туда — два обратно. И опять: два — туда, два — обратно. Львенок Самум — счастливчик: его привязали за ножку шкафа, где хранят артисты свое имущество. Непоседа изловчился открыть лапой дверцу, сграбастал лохматый парик и, урча, как настоящий хищник, принялся кусать его и мусолить. Мишка взревел от зависти и отчаянно заметался на цепи. Поводок вдруг отстегнулся от ошейника, звякнул на пол… Ура! Свободен! На радостях Мишка помог львенку растерзать парик, развеял по углам клочья волос. Заодно уложил на обе лопатки самого львенка, загнал под стол зайца Барабанщика. Но и этого шалуну показалось мало. Он еще попробовал дотянуться до попугая, клетка которого возвышалась на шкафу. — Здравствуй, дорогой! — пробормотал вздремнувший было Щелкунчик. Вместо ответа Мишка слегка тряхнул шкаф. Что тут было! Попка заметался по жердочке и заверещал так отчаянно, будто из него выщипывают розовые перья. Перепуганный медвежонок юркнул через приоткрытую дверь на сцену и затаился в темном углу. Рядом, за тяжелой портьерой, приглушенно журчали мальчишеские голоса. — Навезли тут звериный детсад! — пренебрежительно фыркнул один. — Львенок с собаку. Цыкни на него — он и лапки кверху! Смотреть не на что! А медвежонок… Ты заметил, Витька? Тюфяк! На дикого зверя ни с какого бока не похож. Да, я на такого сяду верхом и поеду, куда надо. Хотя бы за мороженым. Рукавичкин слегка попятился. Придавленная лапой ткань пружинисто натянулась, вверху со звоном оборвалась проволока. Портьера мягкой грудой свалилась к ногам. Теперь Мишка, если б пожелал, мог лизнуть хвастунишку прямо в нос. Глаза у паренька округлились и стали похожи на пуговицы, а веснушки на побелевшем лице будто почернели. Паренек зычно икнул, сморщился, словно на него плеснули холодной водой, и с криком «Атас!» кинулся наутек. Рукавичкин тоже струхнул. В лесу испуганные медвежата спасаются на деревьях. Здесь же Мишка проворно полез вверх по какой-то тонкой зыблющейся стойке. Едва ему удалось закрепиться на узенькой балке, с которой свисала декорация, внизу, на сцене, появилась сутулая уборщица в сером халате. — Их, сорванцов, учут, зверей им кажут, а они хулиганют! — ворчала она, заглядывая во все уголки. — Повадились на сцене прятаться, бесенята! Лекция кончилась, в зале защелкали сиденья откидных кресел. А вскоре начался жуткий переполох. Обнаружилось, что от Мишки осталась одна цепочка. Зоя, помощница Марии Егоровны, бросилась во двор: не бродит ли отвязавшийся проказник возле автобуса. — Медведя ищете, да? — вывернулся навстречу вихрастый паренек с ржавчиной веснушек на носу. — Крепче привязывать надо было, вот что! Он нас с Витькой до самого дома гнал. Всю дорогу рычанье за спиной… А, если б настиг? Ведь от нас бы только мокренько осталось! — Куда он побежал? В какую сторону? — простонала Зоя, хватаясь за голову. — Сюда вот! — неопределенно махнул рукой вихрастый. — Не иначе, домой тронулся, в зоопарк! — заключил шофер. — Погружайте, Зоечка, быстрей свой зверинец, да поедем. Может, еще по дороге нагоним косолапого. Не успел еще автобус выехать со двора, Мишка облапил край декорации и благополучно спустился на сцену. Повсюду еще стойко держался звериный запах, но своих четвероногих приятелей Рукавичкин нигде не обнаружил. Исчезли и Зоя с Марией Егоровной. Встревоженный медвежонок выглянул из-под занавеса в зал, разлинованный желтыми рядами кресел. Здесь тоже было пустынно и тихо, только от дальних дверей шла к сцене уборщица с ведром. Мишка обрадовался и ей. Перемахнул через рампу и галопом, скользя на гладком паркете, устремился навстречу женщине. Но (попробуй понять этих людей!) уборщица зачем-то бросила ведро и вприпрыжку побежала к выходу. Под ноги Рукавичкину, застилая паром кресла, покатился горячий ручей. Мишка отряхнул мокрые лапы, подобрался к опрокинутому ведру и в отместку пнул его ногой. Ведро с грохотом откатилось. Игра понравилась. Косматый озорник пихнул ведро еще раз и еще. Потом, облапив его, прижал к животу и понес, пританцовывая, к выходу. Ведро было теплым, забавно позвякивало дужкой. Медвежонок запрыгал боком, вприскочку. Дужка стала отбивать веселую чечетку. Под эту музыку Рукавичкин выкатился через распахнутые двери в коридор. Игриво покосился на двух девушек, которые при его появлении зачем-то впрыгнули на диван, и замешкался только в углу, упершись ведром в табличку с надписью: — «Балетная студия». В студии как раз в это время ждали опаздывающую главную балерину, поэтому стук в дверь очень обрадовал учителя танцев. — Это она! Сейчас начнем репетицию. Красивым сценическим шагом учитель проследовал к двери, распахнул тугие створки… и остолбенел. Вместо изящной балерины, в дверях грузно переступал с ноги на ногу медведь. Передними лапами он прижимал к животу выскальзывающее ведро, коричневые когти скрежетали по оцинкованному железу. — Войдите! — пролепетал учитель заготовленные для балерины слова. — Вечно вы опаздываете! Рукавичкин виновато вздохнул, поудобней перехватил в лапах ведро и протиснулся в дверь. Стайка белоснежных балерин с визгом упорхнула в дальний угол. Учитель, храня на лице одеревеневшую улыбку, пятился прочь от двери, пока не ударился поясницей о рояль. Только старая подслеповатая пианистка, как ни в чем не бывало, проигрывала наизусть сложный танец. Рукавичкина она заметила, когда тот вплотную подошел к роялю. — Что вам угодно? — сердито спросила пианистка, вглядываясь в бурую, расплывающуюся фигуру перед собой. Как нарочно, куда-то запропастились очки, которые только что лежали возле нот. — Чего молчите? Я вас спрашиваю! Да, да, именно вас! — возмущалась пианистка, пытаясь нащупать очки. Рукавичкин смущенно заурчал. — Что вы сказали? — гневно переспросила музыкантша. — Вовсе не остроумно! Ни капельки не смешно. Ни вот столечко! Старушка все еще думала, что перед ней паясничает ряженый озорник из соседнего драмкружка. Мишка подергивал носом и таращил на грозную женщину круглые глазенки, не понимая, чем он мог так рассердить ее. — Извольте сию же минуту удалиться! Иначе я позову коменданта! — пригрозила старушка. Рукавичкин не понял ее слов, но то, что ему здесь не рады, было ясно. Слегка выгнувшись назад, Мишка поставил ведро на рояль и, виляя задом, заковылял на задних лапах к выходу. — Двери полагается закрывать за собой, молодой человек! — крикнула вслед ему пианистка. Но оскорбленный медвежонок уже спускался на всех четырех по широкой каменной лестнице. Тонким чутьем он безошибочно улавливал все неощутимые для людей струйки свежего воздуха и скоро оказался у выхода. Навалиться плечом на тяжелую входную дверь и прошмыгнуть в образовавшуюся щель было сущим пустяком. Но, увы, вместо знакомого желтого автобуса у подъезда стоял синий с красной каймою милицейский мотоцикл. Мишка прикинул, нельзя ли на нем укатить домой, в зоопарк, как на привычном самокате. Он даже поцарапал жесткие шины, сунул нос под полог прицепной коляски, потрогал блестящий руль… Нет, не то! Все не то! Уличный шум назойливо лез в уши. Вокруг собиралась толпа. И люди, обычно такие покладистые и благожелательные, когда сидят в зале на лекции или глазеют на зверей через решетку, сейчас вели себя совсем странно: кричали, шарахались назад, стоило подойти к ним поближе. А Мишке непременно нужно было разыскать кого-ни-будь из своих — Зою, Марию Егоровну или хотя бы шофера. И он, вытягивая шею и принюхиваясь, настойчиво подступал к толпе, пока кто-то не запустил в него яблоком. Мишка отскочил прочь, на мостовую. Тотчас наперерез ему метнулся слепящий сгусток солнца. Дико взвизгнули тормоза, и хромированный буфер автобомиля, качнувшись, замер у самой морды медвежонка. Рукавичкин сжался в комок. Но ведь путь в зоопарк, как подсказывал инстинкт, пролегал как раз через ревущий зловонный поток автомобилей, затопивший улицу во всю ширь. И Рукавичкин решился. Железные чудища заметались перед ним, как стадо обезумевших зубров: кидались в стороны, грудились кучей, вставали поперек дороги, отчаянно вскрикивали гудками. Отовсюду на Мишку целились широко расставленные стеклянные глаза фар. Едва удалось пронести шкуру сквозь автомобильную стаю, невесть откуда выскочила тонконогая собачонка и зашлась истерическим лаем. Несносная частила на самых высоких нотах, срывалась на визг, подкатывалась под ноги, делая вид, что вот-вот укусит. Очевидно, забияка всю дорогу, вихлялась бы позади, как привязанная, если б Рукавичкин, потеряв терпение, не отпустил нахалке пинка. Собачонка несколько раз кувыркнулась в воздухе, шлепнулась в лужу возле киоска мороженщицы и, поскуливая, уползла за каменную урну… Но что однако поделалось с людьми? Куда они все вдруг заспешили? У Мишки зарябило в глазах от мельканья бегущих ног, цветастого водоворота одежд. Сверкнул никелированными уголками чей-то чемодан, рванулась вбок пузатая хозяйственная сумка, прямо из-под морды метнулись вверх детские сандалии, полыхнула красным пола женского плаща. И снова — ноги, убегающие ноги… Всеобщая тревога передалась и медвежонку. Он ударился в размашистый галоп. А вдогонку у самых тротуаров мчалась за ним милицейская машина, и бил по ушам громоподобный рык ее громкоговорителей: — Граждане, спокойствие! Медведь ручной, из зоопарка. Водители, будьте осторожны! Не пугайте зверя! Если б Рукавичкин догадался поднять голову, в милицейской ма*/ шине он увидел бы Зою. Высунувшись из кабины, девушка звала своего любимца, но металлический рев громкоговорителей заглушал ее призыв. Впереди из тесной арки ворот выползал на улицу громоздкий автофургон. Зоя увидела, как рыхлый коричневый ком с налета закатился под колеса… — Стойте! Сто-о-о… — закричала Зоя, на ходу прыгая с подножки. Фургон содрогнулся, как от испуга, и стал поперек тротуара. Но раздавленного медвежонка не оказалось под его железным брюхом. Рукавичкин в это время был далеко: он искал тихого уголка на заднем дворе, в тесном лабиринте гаражей и сараев. После утомительной гонки ему необходимо было отдышаться и вылизать шерсть: от нее ужасно воняло машинным маслом и чем-то паленым. Путь преградил кирпичный забор. Медвежонок без особого труда вскарабкался на него и по корявому стволу акации спустился в соседний двор, спугнув одинокую черную курицу, которая рылась тут в прелой листве. Неподалеку на куче песка возились малыши. Мишка только было приладился вылизывать спину, как подбежала светловолосая резвушка с совочком и обняла косматого гостя за шею. — Эй, сюда! — обрадованно кричала она, махая совочком. — К нам Мишка пришел. Настоящий! Живой! Пришлось Рукавичкину отложить свой туалет и присоединиться к ребячьей игре. Малыши делали из сырого песка пирожки, а Мишка расплющивал их единым ударом лапы. Получалось очень здорово: только вытряхнут из формочки пирожок, Мишка — хлоп его! И на песке лишь ямка с отпечатком когтей. Работы здесь хватило бы надолго. Но чья-то мама вышла с тазом развешивать белье и, заметив медвежонка, стала уж больно громко кричать. Мишка в сердцах прихлопнул последний пирожок и затрусил к воротам. На улице он быстро сориентировался и снова взял направление к зоопарку. Однако пустой желудок столь настойчиво напоминал о себе, что, учуяв аромат свежей капусты, наш странник тотчас свернул к овощному ларьку, приютившемуся в тихом тупичке. Чего только не было под льдинкой гнутого стекла! Сахаристая морковь, полосатые огурчики, сушеный компот в коробках! Достать лакомства сквозь стекло, увы, не удалось, и Мишка, пыхтя, полез через прилавок. Продавщицу он вовсе не гнал. Но та поспешила зачем-то на улицу. Едва Мишка приступил к обеду, кто-то требовательно постучал монеткой по стеклу витрины. — Гражданочка, где вы там? — игриво пророкотал сверху чей-то баритон. Рукавичкин привстал. На зубах у него смачно похрустывала морковка, а изо рта свисала желтоватая нить слюны. — Ка-ка-капустки… — начал было покупатель — щеголевато одетый, с тонкими шнурочками усов над оттопыренной губой. Затем лицо незнакомца расплылось в искательной улыбке. Он положил монетку на стекло, прокурлыкал что-то невнятное и сгинул. От коробки с фруктами косматого лакомку отвлек пронзительный свист. У ларька стоял бравый милиционер и старательно дул в крохотную трубочку. Мишка потер лапами уши, с сожалением покосился на развороченные груды явств и, кряхтя, полез в тесную дверцу. Снаружи он опрокинул на себя шаткую пирамиду из пустых ящиков. Напуганный грохотом, поджимая ушибленную лапу, неудачник пустился наутек. Назойливый свист умолк, но позади еще долго слышался стук крепких милицейских сапог. К счастью, сразу же за углом, на широком проспекте, Мишка приметил свой желтый автобус. Люди, толпившиеся возле него, дружно отступили, как бы признавая право Рукавичкина садиться первым. В автобусе, как ни странно, тоже оказалось немало пассажиров. Впрочем, при появлении медвежонка все наперебой заспешили уступать ему места и делали это с таким рвением, что у передней дверцы образовалась давка. Кого-то в сутолоке придавили, кто-то не в меру поспешный растянулся на тротуаре. — С-следующая ос-становка — «ПКО»! — бесстрастно прохрипел репродуктор, когда Рукавичкин остался один в просторном и светлом салоне. Окантованные резиной дверцы с шипеньем сомкнулись, и мягкий толчок заставил медвежонка ухватиться за спинку ближайшего сиденья — автобус тронулся. Все было почти также, как при обычных поездках на лекцию: пол слегка дрожал и покачивался, внизу что-то ровно, басовито гудело, снаружи убегала назад нескончаемая череда домов. Рукавичкин высунулся в окно и стал глазеть на витрины магазинов, живую мозаику толпы, вереницу торопливых машин. Прохожие вскрикивали, указывая на него пальцем, подталкивали друг друга и чему-то смеялись. Одно было плохо — вместо того, чтобы привезти Мишку домой, автобус умчал его далеко в сторону и остановился возле величественных ворот парка. На этот раз Мишка не прозевал — выскочил наружу тотчас, как только разомкнулись дверцы автобуса. Люди, столпившиеся у лодочной станции, не сразу поняли, что происходит. От автобусной остановки донесся чей-то испуганный крик, потом смех, улюлюканье. Из ворот парка на главную аллею выкатилось нечто темное, живое и скрылось за кустами. — Братцы! А ведь похоже — медведь! — приподнялся на носках коренастый лодочник, опираясь на весло. Над ним засмеялись. Но тут же все увидели, как, пробив зеленый заслон кустов, зверь вырвался на мягкий газон и помчался вниз, к пруду. У самого берега медвежонок круто затормозил всеми четырьмя лапами, пометался в поисках убежища и полез на дерево. Ива чуть вздрагивала, воду под ней запорошили осколки коры. На дереве Рукавичкин совсем никому не мешал. Но и здесь люди не хотели оставить его в покое. Любопытные стекались отовсюду. Мигом опустела лодочная станция, остановились карусели. Толпа внизу, на лужайке, быстро росла. — Граждане, расступитесь! Не пугайте зверя! — упрашивал, вскидывая руки, лейтенант милиции, и погоны на его плечах топорщились, словно золотые крылышки. — Это ручной Мишка. Его надо изловить и доставить в зоопарк. А вы мешаете. Один милиционер, молодой и бравый, поплевал на руки и полез на иву. Мишка с тоскою огляделся вокруг. Вдали, над рыхлыми кипами деревьев, горели под вечерним солнцем окна домов. Внизу, в просветах между листьями, холодно поблескивала вода. — Ну, давай закругляться, приятель! — заговорил милиционер, подбираясь к Рукавичкину. — Погуляли, порезвились и довольно. Теперь спускайся и — ду-ду! домой поехали! Понятно? Давай-ка, вниз соскальзывай! Но длительное и упрямое преследование пробудило в медвежонке недоверие к людям. Мишка рванулся было еще выше, но тонкая ветка с треском обломилась под ним… В воздухе он успел по-кошачьи вывернуться и падал вниз животом, заранее напружинив ноги… Хлесткий удар! Зеленая мгла перед глазами. Гирлянды торопливых пузырьков… Мишка задержал дыхание, изо всех сил замахал лапами. Мгла поредела, налилась желтизной и, прорвавшись, вновь вернула Рукавичкину и солнце, и воздух. Учиться плавать медведям не нужно — перебирай лапами, будто бежишь по суше, и вся наука! На середине пруда две девушки на прасно старались укротить строптивую шлюпку. Весла вразнобой шлепали по воде, лодка рыскала из стороны в сторону или вовсе кру жилась на одном месте. Мишка без труда догнал суденышко, вскарабкался через борт. Девушки шарахнулись к корме и, крепко обнявшись, повизгивали от страха. На помощь им от лодочной станции уже мчался красный спасательный катер. Мишка растерялся. Смешной и жалкий, с торчащими во все стороны косичками мокрых волос он привстал на качающейся лодке. Что делать? Прыгать в воду и вплавь удирать к дальнему берегу? Или отдаться на милость победителей? В этот миг в нарастающем гуле мотора он услышал звонкий голос Зои: — Рукавичкин! Не бойся, милый! Ко мне, Мишутка! Как хорошо, что Зоя оказалась на катере! От радости Мишка крепко облапил спасительницу, измочив ей платье. И потом, когда шел на поводке к милицейской машине, и по дороге в зоопарк все жался к ее ногам, боясь снова потеряться. Ведь приключения только тогда приятны, когда их в меру. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖИЗНИ Родилась она ранним утром на плавучем листе лилии. Первое, — что увидела Поденка, был странный зеленый кулачок. Унизанный пузырьками, он медленно всплыл из таинственной глубины озера и так же медленно стал разжиматься. Перед изумленной Поденкой на темной воде словно бы распустилось еще одно маленькое белоснежное солнышко с пучком ярко-желтых лучиков посредине. То был цветок белой Лилии. — Чудесно! — воскликнула Поденка. — Теперь я не одна в этом мире. С днем рождения Вас! Лилия улыбнулась, сверкнув капельками на лепестках. — Спасибо! Только лучше бы сказать: «С добрым утром!» Потому что родилась-то я давно-давно, еще в мае. Сейчас же я всего лишь проснулась. Мы, лилии, всю ночь спим под водой, а с рассветом всплываем. Это у нас древний обычай. Не успела Лилия договорить, как над нею, разбрызгивая слюдяными крылышками солнечный луч, повисла голубая Стрекозка. — Еще одна красавица! — восхитилась Поденка. — Ну, до чего же идет вам этот блистательный голубой наряд, прозрачные эти крылышки! — Чем завидовать, привела бы в порядок собственные крылья, — посоветовала Стрекоза. — Они же у тебя наизнанку вывернуты. Попробуй-ка вытянуть их. Поденка попробовала. Крылья ее тотчас распрямились, напружинились. Стоило взмахнуть ими раз, другой… и свершилось новое чудо. Ах, какое это счастье — полет! Воздух под крылышками становится настолько плотным и упругим, что от него свободно можно отталкиваться и подыматься, будто по невидимым ступенькам, все выше и выше. — До свиданья, Лилия! Я обязательно прилечу к вам еще! — кричала Поденка, хотя теперь ей нипочем не разыскать бы своей соседки: с высоты озеро выглядело огромным, как небо, и было сплошь усеяно созвездиями белых лилий. На лужайке, где опустилась Поденка, трудился коричневатый Жук-Навозник. Он, как и Поденка, родился всего полчаса назад, но уже успел слепить из навоза шарик втрое больше себя самого и теперь катил его меж травинок в укромное местечко. — Что ты с ним будешь делать? — заинтересовалась Поденка. — Сначала закопаю в землю, — ответил Жук. — Зачем? — Чтобы другой Жук-Навозник не отнял. — А потом? — Потом съем. — Весь шарик?! — Весь! — Ужас какой-то! — Поденка растерянно зашевелила усиками. — Ну, а потом, когда съешь? — Тогда скатаю новый шарик, закопаюсь с ним под землю и съем. — Но ведь это же скучно — все время только есть и есть! — посочувствовала Поденка. — Летать куда интереснее. Крылья-то хотя бы у тебя имеются? — Конечно! Я же ведь не урод! — обиженно прожужжал Жук. — Хочешь, покаж-жу! Он приподнял твердые чашечки надкрыльников и показал аккуратно сложенные в пачку тонкие с буроватыми прожилками крылья. — Значит, ты все-таки летаешь! — обрадовалась Поденка. — Летаю… Когда навоза поблизости нет. Жук откатил драгоценный свой шарик в ложбинку и принялся так проворно выкапывать ямку под ним, что через минуту исчез под землей вместе с шариком. Но долго тосковать в одиночестве Поденке не пришлось. Рядом, на косматую головку чертополоха опустилась прелестная Бабочка. Тут было чем залюбоваться: на синем бархате неба полыхал огнисто-красный цветок, а над ним лоскутками пламени колыхались пронизанные солнцем золотистые с черной каймою крылья. — Полетайте со мной! — взмолилась Поденка. — Мир так прекрасен, а вот радость не с кем разделить. — Летать ради удовольствия? — удивилась Бабочка. — И не боишься умереть с голоду? Я лично летаю только за нектаром. Она привычно раскрутила длинный, свернутый спиралью хоботок и принялась высасывать из сердцевины цветка сладкий прохладный напиток. — Замечательно вкусно! — похвалила Бабочка. — Садись рядышком, попробуй! — Спасибо! — виновато вздохнула Поденка. — Мы, Поденки, ничего не едим. Мы живем всего один день и не успеваем похудеть за свой короткий век. В эту минуту с озера пахнуло ветерком, и фиолетовые колокольчики начали чуть слышно вызванивать утреннюю песенку, а белые ромашки закивали в такт головками. Поденке захотелось послушать, но едва она пристроилась на мягкой желтой подушечке в середине ромашки, кто-то с жутким стрекотанием пронесся мимо и грузно шлепнулся в траву. Оказалось, по соседству приземлился большой зеленый Кузнечик. — Как ты шумно летаешь! — упрекнула Поденка. — Оглушил даже. Не возись там, послушай, как нежно звенят колокольчики. — Подумаешь — музыка! — пренебрежительно фыркнул Кузнечик. — Я куда громче могу тирликать. А эти колокольчики даже есть нельзя — сплошная горечь. Тьфу! И кузнечик принялся с хрустом дробить челюстями какую-то сочную травинку. — Беда с этими обжорами! — пожаловалась Поденка Ящерице, которая поглядывала на нее из-под куста. — Все бы им только есть. Ведь вы же вот музыку пришли слушать, не правда ли? — Музыка музыкой, а тебе лучше бы все-таки улететь отсюда, — посоветовала Ящерица, облизнувшись черным язычком. — Это почему же? — А потому что ты сама чересчур съедобная. — И вы могли бы меня съесть? — ужаснулась Поденка. — Даже очень свободно, — призналась Ящерица. — Ну, это уж слишком! — возмутилась Поденка. Чтобы успокоиться, она долго порхала над лугом, любуясь стайками разноцветных бабочек. Кого тут только не было! Голубянки с небесно голубыми крылышками, красные Червонцы, Перламутровки, отливающие всеми цветами радуги, степенные Махаоны! — Посмотрите! Вы только посмотрите, какое великолепное зрелище! — взывала Поденка к Божьей Коровке. — Уж вы-то, наверно, никого не едите — такая маленькая и изящная. — А вот и ошибаетесь! Пусть маленькая, а все же настоящая хищница! — похвасталась Божья Коровка. — Я зелеными тлями питаюсь. На редкость сочное и вкусное блюдо! Вот разыщу их, приглашу тебя попробовать. Божья Коровка взбиралась вверх по стеблю конского щавеля, и блик солнца катился по ее круглой лакированной спинке. — Но вы ж сама совсем беззащитная! — удивилась Поденка. — Вами кто угодно может позавтракать. — Не так уж много охотников! — заверила Божья Коровка. — Я такая противная на вкус — раз попробуешь, в другой не захочешь. Кроме того, я умею мертвой притворяться. Смотри вот! Божья Коровка упала на землю, поджала лапки и целую минуту пролежала на спинке совершенно неподвижно. — Тоже мне — артистка! — насмешливо уставился на нее зеленый Клоп, который только что наслаждался соком спелой земляники. — Я лично обхожусь без притворства. Едва почую опасность, так начинаю пахнуть — никто близко не решится подойти. — Нашел, чем хвастать, вонючка! — заворчал пробегавший мимо франтоватый Жук-Бомбардир в синем мундирчике с оранжевой отделкой. — Я считаю, если защищаться от врагов, то уж чтобы с пальбой и дымом! Стрелять надо учиться. Держись там крепче за свою земляничку! Жук-Бомбардир задрал кверху брюшко и с треском выстрелил струйкой едкой жидкости, которая тотчас превратилась в облачко и медленно поплыла по ветру. Ну, прямо как облако порохового дыма. Невзрачный, с крыльями цвета жухлой листвы Бражник тоже не удержался от похвальбы. — А мне ни стрелять, ни пахнуть не надо. От меня и так все шарахаются. Гляньте-ка! Бражник вскинул верхние крылышки, и на Поденку грозно уста вились большущие черные глаза. Не сразу догадаешься, что глаза эти — просто яркие пятна на нижних крыльях бабочки Бражника глазчатого. Испуганная Поденка невольно отпрянула в воздух и… чуть было не попала на обед острокрылому Стрижу. Она стала метаться, вилять и кружиться в воздухе столь проворно и ловко, что Стрижу вскоре надоело гоняться за ней, и он улетел искать более легкую добычу. Значит, природа позаботилась и о Поденке: не легко поймать такого воздушного акробата. Солнце между тем подбиралось уже к середине неба, а от горизонта тянулись вослед ему многоярусные лиловые башни облаков. Самая высокая из них догнала солнце, и оно, стрельнув лучами в бойницы облачной башни, угасло. Тучи над озером отяжелели, хмурая синева копилась под ними на земле. И напрасно мельтешились в темном небе белокрылые чайки, напрасно выкрикивали на лету жалобные заклинания — разогнать крыльями тучи им так и не удалось. Все неузнаваемо преображалось с каждой минутой, и Поденке стало обидно за Жука-Навозника, который не увидит в своем подземелье грядущего представления. — Выкапывайся живей наружу! — закричала она, подлетая к тому месту, где зарылся со своим шариком Жук. — Сейчас здесь начнется что-то ужасно интересное и важное. — Самое интересное и важное уже началось, — глухо прожужжал Жук из-под земли. — Что же именно? — А то, что я ем! — последовал горделивый ответ. Впрочем, Поденке было уже не до Жука. По иссиня-черной туче стеганула ветвистая молния, и вся земля задрожала от оглушающего громового рыка. — Страшно-то как! — пролепетала Поденка, прячась под широким щитом лопуха. — Ничего страшного! — невозмутимо отозвалась Улитка, которую поначалу трудно было заметить в зеленом сумраке. — Обыкновенная гроза. После нее сырости больше, зелень сочнее. Хорошо! И неторопливая Улитка опять принялась соскабливать жестким, как скребок, языком мясистую сердцевину лопуха. Через минуту все пространство от неба до земли пронизали искристые стрелы дождя. По лопуху дробно забарабанили капли. Все спешили укрыться от грозы, только Лягушки в озере восторженно и громко приветствовали теплый летний ливень. А потом снова выглянуло солнце, и расцвела над озером широкая дуга-радуга. И вновь все ожило: заулыбались посвежевшие цветы, бережно храня в пазушках листьев прозрачные капли, повылезали из укрытий и заспешили по своим делам жучки и паучки. И наша Поденка еще долго-долго порхала над лугом и озером, заводила новые знакомства и не переставала удивляться открытиям, которые ждали ее повсюду. До вечера она успела повстречать другую Поденку и отложить у воды яички, чтобы не иссяк древний род Поденок. Видела она, как уходило на покой солнце, даря земле на прощанье роскошную — в полнеба — зарю. Видела, как, сжимаясь, прячутся в воду лилии, как рождаются в небе первые звезды, и открывают глаза белые ночные цветы. Усталая, с потрепанными крылышками Поденка засыпала под песню ночного соловья и думала о том, что прожила она очень долгую и замечательно интересную жизнь. Во всяком случае, она ничуть не завидовала Жуку-Навознику, который в этот прохладный ночной час завершал в подземелье свой непомерно затянувшийся завтрак. БАБАЙ Когда над диваном включают синюю лампочку, вместе с ее безжизненным светом в комнату вползает страшная сказка. Расступаются стены, тает во мгле потолок, и ожившая пальма начинает чуть-чуть шевелить черными рассеченными листьями. Ничего удивительного: лампочка волшебная. Своим таинственным светом она может даже изгонять прыщики с маминого лица. Но сегодня мама не лежит под лампочкой. У папы, на беду, оказалось два билета, и родители ушли в театр. А посидеть с Димушком упросили бабушку, благо живет она неподалеку — на соседней улице. Теперь малышу забот на целый вечер — следить, чтобы сонуля-бабушка не уснула первой. Такое уже случалось… Вот и сейчас что-то уж больно подозрительно поникла старушка на своем стуле. Голова ее толчками спадает все ниже на грудь, глаза утонули в чернильной тени, и не поймешь — смотрят они или уже закрылись. Димушку становится жутко в синем одиночестве. — Бабушка! — испуганно звенит в тишине. Старушка вздрагивает. — Ну, что еще? Если сейчас не удастся затеять дипломатичный разговор, Димушка могут изобличить в трусости, а он же как-никак мужчина. — Бабушка, ты… ты когда-нибудь летала в космос? — Довольно болтать! Спать давно пора! Закрой глаза и спи. Какой еще космос? Димушок обиженно вздыхает. — Космос — это высоко-превысоко… Где звезды, — с достоинством поясняет он, глядя в потолок. — Эвон где! И чего бы я туда полетела? Чай не рехнулась еще, — ворчит бабушка. — А ты спи, пострел. Глянь-ка, времюшка-то сколько! — Сколько? — с надеждой подхватывает мальчишка. Ах, если б бабушка снова включила люстру! Все страхи сняло бы как рукой. Однако старушка не спешит подыматься. Чтобы взглянуть на часы поверх очков, она изгибает шею, как бодливая коза, щурится, мигает дряблыми веками. Но где уж разглядеть в синем мраке маленький будильник, что невидимкой тикает на комоде! Ворча и покряхтывая, бабушка бредет к выключателю и при свете люстры, который кажется сейчас празднично ярким, долго соображает что-то вслух, водя пальцем по стеклу будильника. — Девять часов, вот сколько, — подытоживает она наконец свои вычисления. — И нет, и нет! И вовсе не девять! — торжествует Димушок, которому с кроватки хорошо видны часы. — Когда девять, маленькая стрелка спать ложится, а большая совсем прямо стоит, маленькую караулит. Мне папа рассказывал. — «Папа, папа»! Все-то он знает, твой папа! Нешто стрелки спать ложатся? Морочит всем голову твой папа. Вслед за щелчком выключателя комната снова проваливается в синюю мглу. В покоях Кащея Бессмертного и Бабы-Яги не иначе такой же зловещий свет… Какое опять жуткое лицо стало у бабушки — она будто умылась чернилами. Димушок ревностно следит за ней через прутья кроватки… Ох, снова вроде у старой тяжелеет голова, и дыхание какое-то странное, с хрипотцой… Ну, конечно, спит. — Бабушка! Старушка передергивается всем телом, издает губами всхлипывающий звук. — Что еще? Ошалел что ли? Кричать этак… Чего тебе? О чем же спросить на этот раз? Пить Димушок просил уже дважды. В сказке отказано наотрез. И вот сам собою выскакивает тот неприличный вопрос, который уже давно беспокоит мальчугана. — Бабушка… — Димушок запинается, пожевывая нижнюю губу. — Бабушка, это правда, что ты — теща? — Для кого как, — сердито отзывается старушка и шпилькой, вынутой из волос, почесывает в затылке. — Тебе-то кто докладывал об этом? Отец, поди? — Да, это папка тебя так обзывает, — чистосердечно признается Димушок, но, спохватившись, добавляет поспешно: — Он уже давно так не ругается. Он больше не будет. Бабушка усмехается. Синие тени сдвинулись на лице. Над губою, темной и жухлой, как прошлогодний лист, показались два длинных зуба, которые всегда наводят Димушка на нелегкие размышления. — А ты сам-то знаешь, кто такая теща? — Знаю. — Ну, кто это? Мальчуган с головой прячется под одеяло, что-то невнятно шепчет оттуда. — Чего, чего? Говори ясней! Одеяло медленно сползает. — Это вроде ведьмы, — чуть слышно лепечет ребенок, не открывая крепко зажмуренных глаз. Бабушка нежданно зашлась своим рокочущим грубоватым смехом и так же внезапно умолкла, помрачнела. — Тоже, поди, папка учил? Про ведьму-то? — Не, нет! Это я сам придумал, — горячо заверяет Димушок. — То-то же! Сам… Внучок называется. Бабушка родная у него вроде ведьмы. Эх ты-ы, чучел пучеглазый!.. А спать кто нынче будет? Ты будешь спать наконец или нет? Вот позову Бабая, узнаешь тогда. — А какой он — Бабай? — Придет вот, сам увидишь, какой. — Он с хвостом? — И с хвостом и с рогами. Увидишь! — Он черный? — Да, заснешь ты, мучитель, или нет? — не выдерживает бабушка. — Хочешь, чтобы позвала? — И зловещим голосом негромко заклинает: — Бабай! Где ты там? А ну, иди-ка сюда… Синий сумрак в углу сгустился как будто еще плотнее, гуще, и все в комнате притихло в жутком настороженном ожидании, только часы на комоде застучали испуганно, внятно. — Не надо, бабушка, — шепотом взмолился Димушок. — Я не буду больше. Я сейчас засну. Я уже сплю. Последние слова скрадывает натянутое на голову одеяло. Теперь бабушка может дремать спокойно: Димушок не рискнет больше выглянуть из своей душной темницы. Отныне повсюду в темноте ему будет мерещиться что-то косматое, темное, с кошачьими глазами. Наутро бабушка уйдет, но таинственный Бабай, вызванный к жизни ее заклинаниями, останется. …Увидеть его суждено было на следующую же ночь. Не чьи-то шаги, не голоса, не шорох — Димушка разбудила це-пенящая недобрая тишина, повисшая над кроваткой. Такая мертвая тишина не может предвещать ничего хорошего, если в мире владычествует кромешная тьма. Распознать его оказалось нетрудно. Черный, расплывчатый, он прицеливался из-под стола своим единственным, загадочно мерцающим глазком. В сущности, только этот хищно нацеленный глазок и был виден отчетливо, но воображение тотчас дорисовало остальное — и звериную морду, и горбатое, неестественно скорчившееся тело, и далее черный хвост, палкой протянувшийся по полу. Никогда в жизни не чувствовал себя Димушок столь беспомощным и одиноким. Звать на помощь бессмысленно: до родительской спальни далеко, Бабай же — вот он, рядом. Не лучше ль затаиться, не дышать? Ведь, если случаются на свете чудеса, почему бы не быть и такому чуду: Бабай попросту не заметит схоронившегося под одеялом мальчишку? Что может быть ужасней томительного ожидания беды? Минуты ползут, словно мухи по липкой бумаге, и не знаешь, какая из них окажется последней. Уснул Димушок лишь перед рассветом, когда серыми квадратами обозначились окна по стенам. А утром — новое испытание. Всегда такая понятливая, внимательная мама на этот раз никак не хотела принимать всерьез открывшийся ребенку жуткий, таинственный, непостижимый мир. Напрасно, запинаясь от волнения, приводил Димушок в доказательство все новые и новые подробности, мама только смеялась над его ночными страхами. — Выбрось из головы все эти глупости! — приказывала она, осердясь. — Выдумали какого-то Бабая. Чушь! Чтоб я больше не слышала! Тоже мне — мужчина! Трусишка ты, вот кто! Нет, не всегда можно быть со взрослыми откровенным, не все тайны можно поверять даже маме. …А каждую ночь вершилось неизбежное: с проклятым постоянством Бабай продолжал навещать Димушка. В нем было ужасно все — и то, что он пока не нападал, а лишь настойчиво выслеживал свою жертву, дожидаясь какого-то заранее предопределенного часа; и то, что он несомненно умел проникать сквозь стены, значит, в роковой час от него не спасет и одеяло; и то, что тело его могло принимать самые причудливые очертания — вытягиваться, как у змеи, растекаться, словно блин на сковородке, сжиматься темным шаром. Чаще всего Бабай выглядывал из-под стола, но случалось — перевешивался через спинку стула, или распластывался по полу, либо затаивался в щели за комодом. Нередко преследовал он Димушка и во сне, темным грозовым облаком гнался за ним, обдавая спину жарким и влажным дыханием. Наконец, даже днем где-нибудь в темном углу Димушок стал угадывать облик своего вездесущего врага. Не так-то просто было отважиться в поход через неосвещенный сумрачный коридор. Жизнь становилась тяжелей день от дня. Заброшенные игрушки пылились нетронутые на детском столике, а невыспавшийся за ночь маленький хозяин их частенько засыпал днем, приткнувшись где-то в самой неудобной позе. Он был страшно одинок в своем несчастье, если даже мама не поняла, как ужасна подстерегавшая его каждую ночь опасность… Однажды в воскресный день Димушок безучастно следил из окна за непоседливыми воробьями, что резвились в ветвях опушенного инеем тополя. Пичужки, греясь, поминутно перепархивали с ветки на ветку, осыпая вниз струйки серебристых игл. — Похудел ты, Димулька, — вздохнул отец, неожиданно появляясь сбоку. — И вообще не узнать парня. Ну, что ты вздрогнул сейчас так, скажи на милость? Вместо ответа Димушок закрылся ручонками и заплакал. — Ну, вот что, брат. — Сильные руки осторожно легли на хрупкие плечики ребенка. — Давай-ка поговорим, как мужчина с мужчиной. Присядем-ка на диван, и выкладывай все начистоту. Серьезная мужская беседа затянулась надолго. Не смея прерывать ее, мама дважды подогревала на кухне остывший обед. Остаток дня Димушок ходил сосредоточенный, углубленный в себя, как полководец перед решительным сраженьем. А вечером, уложив сына в постель, отец ободряюще подмигнул: — Помни же: никого не зови. Иди смело. Какой из тебя космонавт, если темноты боишься? Не забывай — мужчина ты. Это очень ответственно и ко многому обязывает. Димушок ответил жалкой улыбкой. …Как всегда, Бабай явился глубокой ночью. Пронзительный взгляд его магического зеленого ока был способен убить всякое мужество. Поэтому, готовясь к страшному поединку, Димушок старательно отворачивал голову, чтобы даже случайно не 156 взглянуть на цитадель противника — под стол. План баталии во всех подробностях был обдуман еще днем. Оставалось действовать. …Первый вызов врагу — одеяло отброшено к ногам. Это должно означать: «Забрало поднято! Осмелишься — нападай!» Коварный противник затаился, ничем не выдает своего присутствия. Тогда следует еще один дерзкий выпад — Димушок встает в кроватке во весь рост. Сердце у него провалилось куда-то глубоко-глубоко, перехватило дыхание. Но враг (о, чудо!) оставил без внимания и этот безумно смелый маневр. Уж не бежал ли он позорно из-под стола? Теперь только не выпускать из рук инициативы! Димушок решается взглянуть опасности прямо в лицо. Бабай оказался на месте, под столом. Пугающий вечным безмолвием, он чего-то ждал, поблескивая неусыпным глазком. «Чего же ты ждешь? хочется крикнуть Димушку. — Ты же видишь меня… Ну!» Кровь оглушительно стучит в висках, когда Димушок заносит ногу над решеткой кроватки. Вот он уже на полу, босиком, маленький, тонкий, задыхающийся. Он собирается идти один на один против таинственного всесильного Бабая… Но как трудно сделать первый шаг! Как страшно тяжелы ноги! Может быть, все-таки закричать, пока не поздно? Позвать на помощь? Непонятно, почему медлит косматый Бабай? Неужели он не видит своим мерцающим глазком — во мраке посреди комнаты один-одинешенек стоит безоружный мальчишка? …По улице промчался запоздалый автомобиль, и привычный бодрый гул его мотора придал Димушку смелости. Он делает первый шаг навстречу врагу. Помедлив, еще один шаг… И еще полшага. Теперь Бабай рядом. Если присесть на корточки, можно дотянуться рукой. Отступать уже поздно: побежишь — схватит сзади. Холодея от ужаса, Димушок падает на колени и, защищая одной рукой лицо, другой начинает быстро шарить под столом. Крик отчаянья колючим комком застрял у него в горле. …Но куда вдруг девался ужасный Бабай?! Там, где минуту назад поблескивал неусыпный глазок, стояла возле стены забытая пивная бутылка, и невесть откуда взявшийся лучик зеленым светлячком уселся на ее горлышке. Протянувшийся по полу хвост оказался тенью от ножки стола. Что же касается горбатого и косматого тела чудища, то его не было вовсе. Со стола наискось свисала плетеная сетчатая скатерть, и только. В комнате было по-прежнему темно, но покров таинственности навечно был сорван с темноты, и она почти не пугала больше. Комод опять стал просто комодом, а не ширмой для вездесущего Бабая. Со стула, как выяснилось, свисали совершенно безобидные папины брюки, подслеповатым желтым угольком тлела у пояса медная пряжка. На полу протянулся обыкновенный коврик с загнутым уголком, такой привычный, спокойный и милый, что захотелось погладить его ладошкой. Теперь, когда страх растаял окончательно, мстительное чувство вдруг замутило умиротворенную душу ребенка. — Бабай! — позвал Димушок, сжимая кулачки. — А ну, выйди, Бабай! Тишина была ответом. Сонно тикали на комоде часы. — Выходи же, Бабай! Боишься? продолжал взывать маленький воин, восхищаясь собственной отвагой. Вместо поверженного чудища, явился на голос отец. Сграбастал храбреца в охапку и потащил к постели. — Не кричи! Нет никаких Бабаев, Димулька. Нет! Сам убедился. А за смелость хвалю и уважаю. Одним мужчиной на земле стало больше. Ведь самая тяжелая победа— это победа над собой, сынок!