Сукин сын
Вера Коркина


Неформат






Психологический детектив. В Пушкинском заповеднике во время экскурсии украдена рукопись поэта. Пока идет следствие, рукопись хотя бы на мгновение оказывается в руках у каждого из подозреваемых. И каждый хочет сыграть свою игру. Рукописью шантажируют, торгуют, ее выбрасывают, пытаются сжечь… История острая, смешная, печальная. Главному герою — Александру Авилову — важнее выиграть любовь, чем свободу и деньги.






Вера Коркина

Сукин сын





Глава 1

Петрушка в салате


Небольшое кафе насквозь прошивали лучи, окна открывались прямо в парк, бродили сквозняки и солнечные зайчики, вздувались занавески. Сразу пропало раздражение на тяготы пути и показалось, что они прибыли в конечный пункт. Авилов втянул запах хвои из окна и улыбнулся. Наташа занялась салатом, опустив голову с ровным пробором. Они были первыми посетителями. Наташе удавалось есть и говорить одновременно, и сказанное сводилось к тому, что есть же нечаянные радости. После трех суток дороги встать под душ, вытянуться на свежей простыне, и такая простая еда — сыр, творог. Ромашки в глиняном кувшине. Хочется скакать от радости и ждешь, что случится что-то хорошее. Бывают намоленные места, и замечательно, что можно остаться и прожить здесь дня три.

В кафе зашел мужчина в светлом костюме, поздоровался, сильно блеснув стеклами очков, и, присев за соседний стол, выложил журнал.

— Настя, — он окликнул официантку, — тут в меню написано, что к салату бесплатно прилагается три грамма зелени.

— Не знаю, — она развела руками, — Анны Семеновны нет.

— А это что на подносе?

— Рисовый пудинг с киселем.

— Вкусно?

— Очень. — Настя причмокнула. — Английский рецепт.

— Ну принеси мне.

— Не заказывали. Мы готовим то, что заказали вчера. А вы его не заказали.

— А это кому? — Настя скосила глаза на авиловский столик и осторожно добавила: — Новые постояльцы. Вчера заехали.

— Не люблю, когда мимо проносят. Всегда интересуюсь, кому и на каком основании.

Он светски улыбнулся Наташе, отодвинул журнал, полюбовался на ухоженные ногти и принялся за еду, слегка порозовев ушами. Десять минут прошло в молчании, и даже Наташа, что было для нее неестественно, пресекла поток слов, обдумывая услышанное. Появилась Настя и сообщила: «Анна Семеновна пришла. Позвать?» Следом вышла женщина, да такая, что Авилов про себя ахнул. Лет тридцати пяти и, как говорится, кровь с молоком. Пышные тяжелые волосы завязаны в хвост, крупный рот и стать. Рост, легкая походка и никакой суеты. Она улыбнулась, зубы оказались детские, крупные.

— Что-то не так, Алексей Иванович? — посетитель привстал со старомодным поклоном.

— Тут в меню написано, дорогая Анна Семеновна, что к салату полагается зелень…

— Настя, добеги до огорода, а я пока обслужу.

Чувствовалось, что посетителю хочется поболтать, но женщины занялись делами. Он обернулся к авиловскому столу, кивнул на журнал и улыбнулся:

— Здесь в музее среди подлинных вещей сохранились бильярдные шары Пушкина. Их было три, настоящих, сам поэт собственноручно их по столу гонял! И представьте, во времена прошлого директора один шар украли, а директор велел изготовить копию и состарить, чтобы не отличался. И как только перестали отличать копию — пропал еще один шар!

Посетитель откинулся на спинку стула и довольно рассмеялся.

— Вот так история! И не где-нибудь, представьте, а в пушкинском заповеднике!

Авилов приоткрыл было рот, чтобы поддержать беседу, но спутница наступила ему на ногу и сердито прошипела: «Не разговаривай с этой жабой!» Он на всякий случай промолчал. Вряд ли это каприз. Наташка обычно знала, что говорила.

После кафе они решили прогуляться. Прямо за усадьбой открывался вид на Сороть, река лежала, как зеркало, поблескивала и разливала такое спокойствие, что душа замерла, перестав волноваться по-пустому. Под ногами вилась тропинка, они запинались о корни сосен, Наташа держалась за его руку. К ней вернулась обычная говорливость, и она умилялась, как тут мило смешана патриархальность с сервисом.

— И такие свежие огурцы!

— Так с огорода же, — возразил Авилов.

Они бродили по парку, разглядывали игрушечные пруды с горбатыми белыми мостиками, словно с картин позапрошлого века. То пропадали в темных еловых аллеях, то выныривали на ослепительные поляны и блаженствовали. Наташа жалела, что музей на ремонте, ей хотелось приобщиться, раз уж попали в эти места. Они петляли вдоль реки, вокруг дома с парковой аллеей, так что у Авилова то ли от лесного воздуха, то ли от смены картин закружилась голова, и они вернулись в гостиницу. Авилов лег, а Наташа отправилась в библиотеку.

Уснуть ему не удалось. Через полчаса в дверь постучали, и на пороге возник мужичок. Авилов видел его накануне, когда ставил в ремонт автомобиль, и никак не мог сообразить, кого напоминает это испитое лицо с крупными чертами, показавшееся Авилову весьма симпатичным. Мужичок неловко переступил у двери. За окном свистнула птица и робко замолкла.

— Я, конечно, извиняюсь, что побеспокоил. У меня есть предложение, потому что, как вы приезжие и такого нигде не увидите, то приходите восемнадцатого в нуль-нуль часов тридцать минут на городище Воронич, где фамильное кладбище. Там еще будут люди, из постоянных, кто понимает… Как раз в полнолуние.

— Проходите, присаживайтесь, — предложил Авилов.

— Меня Александром зовут. Шурой, — представился гость. Они пожали друг другу руки.

— И меня Александром, — хозяин усмехнулся, и мужичок кивнул с пониманием.

— Так придете?

В комнате бесшумно появилась Наташа с пакетом молока, и мужичок засмущался.

— А что будут показывать? — Авилов не очень понимал, куда их зазывают.

— Призрак покажется.

— Чей призрак?

Гость без видимой причины внезапно расстроился, лицо сморщилось.

— Не того, кого вы думаете, а наследника.

— Не понимаю. Кто он и кто наследник?

— Ну, они-то считают, что Пушкин умер без наследника, а я так не считаю. Он есть, только недооценили. А он и жил здесь. Не по случайному совпадению он тут экскурсии водил.

Наташа присела на ручку кресла, с любопытством разглядывая гостя, даже очки сползли с носа.

— Да кто он-то? — добивался Авилов. — Медный всадник?

— Зачем всадник? Сергей Донатович.

Наташа тихо охнула и уточнила:

— А где и во сколько?

— Сказал уже вашему… м-м-м….

Мужичок встал и, чем-то расстроенный, удалился восвояси.

— Похож на Блока, — произнесла Наташа, как только закрылась дверь. — Одно лицо. Куда нужно прийти?

— К городищу Воронич, в полпервого ночи. А кого покажут, я не понял?

— Призрак Довлатова.

Авилов присвистнул.

— Что ты хочешь… Многовековая культура в собственном соку. Виртуальное пространство… Вот книги, если захочешь почитать. Письма Пушкина. — Наташа выложила из сумки книжки, растрепала ему волосы и чмокнула в макушку. — Пополняй, а то помрешь невеждой. Там та-а-кая библиотекарша, ты б видел! Не девушка, а самолет. Пойдем поищем, где тут купаются. Припекает, где-то должны быть купальни с кабинками и дамы с кружевными зонтами.

— Сходи одна, — попросил Авилов. — Трое суток за рулем, я не в форме. Лучше почитаю.

Наташа открыла окно, перелила в графин молоко из пакета, убрала его в холодильник и удалилась.

Трогательное существо в шортах, с быстрыми тонкими ножками, а по сути — энциклопедия, все знает. А если чего-то не знает, делает стойку сеттера — и в погоню. Где только не аккредитована.

Авилов лег, открыл том и неожиданно зачитался. Наташа вернулась уже в сумерках, с влажными волосами и мешком грибов. Она их собрала и где-то уже пожарила. Купальню тоже нашла, но далеко идти, километра три.

— Завтра вместе сходим. Ты отдохнул? И грибы тут, наверное, галлюциногенные, — добавила мечтательно, наблюдая, как он ест.

После еды он задремал.

Снилась чушь: в дом ворвались рабочие делать ремонт, принялись ронять картины, обдирать паркет и пачкать стены. Он сопротивлялся, но они твердили, что это постановление ЖЭУ, ремонт плановый, и продолжали уничтожать квартиру. Проснувшись, Авилов зачем-то спросил у Наташи, читавшей в кресле под заботливо наклоненной, чтоб ему не мешать, лампой, как она к нему относится, а она легко ответила, что любит. Он задумался над тем, что она под этим подразумевает, догадываясь, что они подразумевают разное. Что, впрочем, не мешало им полгода прожить в мире и согласии. Что опять же можно отнести на счет ее толковости. Хотелось иногда, чтобы она закатила истерику или разрыдалась, как обычная женщина. Но обычные ему давно уже не нравились.

Они вышли из гостиницы, решив прогуляться до городища Воронич. На асфальте под фонарем лежал первый желтый лист. Быстро темнело. Было полчаса ходу, вначале дорога шла по шоссе, потом по тропинке в поле, часть пути почти отвесно взбирались в гору по дощатым ступенькам, в полной тьме, с фонариком, отмахиваясь от комаров. Наташа боялась темноты и, прогоняя страхи, обсуждала подробности романа Пушкина с Керн.

— Но не могли же они сделать ЭТО в аллее!

— Почему?

— Там комары — звери… А на могилу Пушкина сходим в последний день. Попрощаемся, нарвем цветов. В музей надо попасть во что бы то ни стало. Неизвестно, будем ли еще в этих краях. Может быть, никогда. Нужно воспользоваться случаем.

Авилов так привык к ее постоянному журчанию, что ему становилось не по себе, когда она смолкала. Ближе к Вороничу они увидели вспышки фонариков, стали слышны голоса. На холме были люди, они держались отстраненно, кивали, не вступая в разговоры. К Наташе подошла девушка, воздушная, как одуванчик.

— Привет, ты завтра зайдешь? Я отложила тебе ту книгу.

— Зайду. — Наташа отступила и прижалась к нему. Авилову захотелось спросить: «Она к тебе пристает?» Еще не хватало соперничать с девушками. Лесбиянок он видел, но не таких нагло-прелестных, с чистым мальчишечьим лицом. На холме задувало, по небу мчались тучи, время от времени луна показывала кривое изрытое лицо. «Опять он здесь, — пробурчала Наташа, — этот Спивак», — и кивнула на человека в белом, с которым они завтракали в кафе.

— Ты его знаешь? — удивился Авилов.

— Все его знают. Депутат Госдумы. Редкий вид экзотической жабы. — Наташа передернулась. — Детей любит, маленьких девочек. Зачем заявился, спрашивается? Все загадили и бегают, как ужаленные, по монастырям и церквям, грехи замаливают…. Про бильярдные шары узнал, что украли, от счастья чуть не лопнул, что не один он такая гадина. Маленький жирный мерзавец… — Авилов погладил ее по спине, успокаивая. Она продолжала нервно сопеть и возмущенно оглядываться.

— Гена, сходи-ка туда, — скомандовала худая рыжеволосая женщина и показала на бревенчатое строение. Нам тут пообещали призрак. Там должны быть приспособления. Что-нибудь для освещения сцены.

— Дура, — тихо произнес из темноты женский голос. — Умозаключенная. — Авилов, заинтересовавшись, невежливо навел луч фонаря, чтобы посмотреть, кому принадлежит этот чудесный голос. Женщина лет сорока, не смутившись, спросила: «У вас не найдется зажигалки?»

— Конечно, — поднеся огонь, он увидел синие глаза. Явный перебор по красивым женщинам. Зато рыжая отдувается за всех. Редкая мартышка.

— Я забыла фонарик, — сообщила синеглазка. — И юбку порвала. Захватите меня с собой в обратный путь, если нетрудно. Можно завернуть ко мне на самовар, я живу возле музея.

— Вы здешняя?

— Немного своей земли с домом… Ну что, идем?

— Может, подождем этого Гену?

Авилов переступил с ноги на ногу.

— Сейчас начнет быстро холодать, — возразила незнакомка. — Все-таки август. Я вам и так все расскажу.

Они двинулись вниз, по дощатой лестнице, держась за шаткие перила, незнакомка спускалась впереди, а Авилов ловил ноздрями ее запах, лесной и пряный.

— Этот Гена, — синеглазка хмыкнула, — художник. Хотя, скорей всего, маньяк, шастает по кустам с мольбертом, а на картинах или вообще ничего нет, или красные дыры. Красные дыры на белом, красные дыры на черном, красные дыры на голубом… Называется как-то. «Моя источающая душа…» Или исчезающая… или истекающая… Не помню…

Авилов, слушая сладостный голос, только что заметил, что Наташа притихла и давно помалкивает, только держится сзади за его куртку. Их нагоняли, и обрывками долетал разговор рыжеволосой Ларисы с Геной. Он нашел-таки ржавый прожектор. Синеглазка рассмеялась: «Все материалисты — дурни или жулики».

Они опять шли лесом-полем, полем-лесом, пахло травой и сосновыми иглами. Спутники отстали, луну затянуло тучами, они двигались молча, глядя каждый в себя. Стояла полная тьма, лишь шумели на ветру невидимые деревья и прыгал по корням луч фонаря. Возле большого дома из бруса синеглазка достала ключ, отперла сени и спросила: «Ну что, чай?» Авилов занес над ступенькой ногу, но Наташа потянула назад.

— А вы домой идите, — бестактно посоветовала ей синеглазка, — вам неинтересно. Тут уже недалеко.

Авилов оглянулся на Наташу.

— Я провожу девушку и вернусь.

— Как хотите, — женщина зажгла свет и удалилась в глубь дома. Юбка на ней была порвана до бедра, и Авилов вдруг сглотнул.

— Я засыпаю на ходу, — сказала Наташа. — Длинный день, слишком много впечатлений.

Авилов проводил маленькую всезнайку и отправился на самовар. Позвонил у двери, услышал «входите», ударился о какой-то инструмент. Потирая голову, зашел в избу и попал в позапрошлый век. Так, наверное, жили купцы. С медным самоваром, с иконами в золотых окладах, с плюшевыми креслами. За столом, кроме хозяйки, сидел давешний славный мужичок с лицом Блока, пристроенным на маленьком корявом туловище, и обиженно жестикулировал:

— Так полез, обыскивал, нашел прожектор.

— Ну что ты от них хочешь, Шурка? Им и Божья Матерь инсталляция. Это ж трясуны, постмодернисты.

— Секта, что ли?

— Вроде того.

Синеглазка улыбнулась гостю так, что он задержал дыхание.

— Проходи, не стой в дверях. Самовар поспел. — Авилов чувствовал себя свежим, выспавшимся, но точно попавшим в заколдованное царство. Здесь морочили голову, но разгадывать не хотелось. Ну призрак и призрак. Интересно, пеший или конный? Игра устраивала, если столько красивых женщин.

— Вынюхивают, подозревают, — негодовал Шурка.

— Подозревают те, у которых у самих рыло в пуху.

— А ты мне веришь, Нина?

Значит, синеглазку зовут Нина.

— Ты тут ни при чем. Ты можешь сделать бомбу, самолет, фейерверк. Но не Сергея Довлатова. Его тебе не сделать.

— Почему это? — обиделся Шурка.

— Это головная работа. Хватит сопеть. Лучше скажи, когда закончишь ремонт. По дому соскучилась. Когда посетители уходят, там так половицы жалобно скрипят, будто дом стонет, пощады просит.

Она повернула кран самовара, нацедила чай в чашку с золотыми и лиловыми цветами на боку, поставила на блюдце и подала Авилову.

— Хочешь баранок? Или пряников? Гляди, Шурка, какое у человека лицо! Прямо выписное, как на иконе. Настоящее бандитское лицо.

Авилов криво усмехнулся и спросил:

— Вы здесь работаете?

— Проживаю. Раньше была актрисой, вышла замуж за хорошего человека, овдовела и думаю: что же дальше делать? И поняла — жить. А чтобы жить, нужно место. Не везде это получается. Тут встанешь — поутру соловьи поют, пойдешь босиком на огород, нарвешь овощей, поработаешь на земле. В город езжу только зимой, в театр. Оркестр, меха и так далее. Читать, гулять, купаться до сентября.

— Ну, это… — перебил Шурка, — я пойду, Нина, а то расстройство одно… Думаю про призрак, — озираясь, наклонился к ней Шурка, — что это самозванец какой. Человек сколько сделал, место оставил, оно и пустует в душах. Обрыв в сети. На это место взошел другой, с его ростом, внешностью. А таланта нет, вот он и бродит, неприкаянный, бесталанный. А когда на него глядят, то он вроде больше себя чувствует. Господи, прости нас, грешных, за гордыню.

Шура перекрестился на икону и, поклонившись, встал. Дверь за ним закрылась, Авилов молчал, сидя напротив, смотрел хозяйке прямо в синие крапчатые глаза, она тоже на него глядела. Смотрели долго. Никто никуда не спешил.

— Мы спать будем? — нарушил он затянувшееся молчание.

— Ну а как же? Непременно будем. Каждый в своей кровати.

— Что-нибудь мешает сделать это вместе?

— Нет, голубчик, ничто не мешает. Но это несерьезно.

— Я здесь на три дня…

— Думаешь? — она сощурилась. — Но если ты так решил, тогда приходи в последний.

— Сплетен боишься?

— Нет.

Синеглазка поднялась, накинула пальто, босиком проводила Авилова до калитки и долго запирала засовы.

Женщина красивая, одинокая, положила на него глаз. Редкий случай — симпатия взаимна, да еще как… Авилов усмехнулся, что так резко перенапрягся ни с того ни с сего. Стартанул на красивый голос. Предложил заняться сексом — отказала… Ну что ж, значит, осечка. Но отказ задел.

Он долго бродил вокруг запертого монастыря, где наверху, возле собора, лежал тот, кем истязают в школах. Человек прожил свою недлинную запутанную жизнь, а вокруг его могилы построили целый город, восстановили разрушенный дом, разыскали давно утраченные вещи, посадили яблоневый сад, расчистили пруды, и теперь моют белый надгробный памятник, и кладут к нему цветы. Сколько трудов!

Авилов продрог от ночной свежести, успокоился и вернулся в гостиницу.




Глава 2

Опальный домик


Утром он просыпался тяжко. То выбирался из сна, то вновь проваливался. Открывал глаза и видел Наташу: она читала в кресле, поджав ноги. Ждала его, чтобы вместе идти завтракать, и громко отхлебывала из кружки молоко. Он начал приходить в себя. Идиотские сны. На этот раз он был президентом, — его, как куклу, возили по переговорам, а он пытался бежать. Бежать не получалось, за каждой дверью караулила охрана. Проснувшись, он с облегчением выдохнул, что ускользнул, но тут же вспомнил, что машина в ремонте и находятся они в нелепом месте. Преследовали сны «маленького человека» — то насильственный ремонт, то президентство. Во сне загоняли в угол… Вдобавок ему отказала женщина, виданное ли дело. Он стал припоминать, случались ли такое раньше, и что-то не вспомнил.

По пути в кафе он не дал Наташе произнести ни слова. Ничего вокруг не радовало. Ворчал, что «цепь на дубе том», а зачем? Посадили бы уж и кота на цепь. И русалку бы повесили. Что за Дисней-ленд? Что стихи нацарапаны на всех камнях, как будто без стихов неясно, что вокруг. Что все эти мостики, прудики — пошлятина, и полно безумных баб. Кликуш. И заметь, ни одного мужика, одни обрубки… И какая любовь к святыням, только подумать! Одна трость — деревянная с набалдашником из слоновой кости, изображена на картине художника Николая Ге, вторая — камышовая с ручкой, в которую вделана бронзовая золоченая пуговица с мундира Петра Великого. Пуговица была подарена Петром своему крестнику арапу Ибрагиму Ганнибалу. Третья трость орехового дерева с набалдашником из аметиста… Вместо икон их, эти палки, и бух на колени!

Наташа, прослушав монолог, с интересом выглянула из-под очков и подытожила: «Заело!»

В кафе, кроме бело-розового, как пастила, Алексея Ивановича, восседала полная брюнетка с черными очами и железобетонный юнец в качестве мужа, загадочно переглядывающаяся чета. Брюнетка, фу, звалась Тамарой и хотела всем нравиться. Сначала она захотела понравиться депутату, но тот был вежливо неприступен. Вчера на холме депутат пытался придвинуться к библиотекарше. Как видно, зрелые дамы его не волновали. Тамара, не отдохнув, принялась за Наташку, а та что — хорошо воспитанная всезнайка — тут же завелась отвечать на вопросы. Авилов позвал курить мужа толстухи на лавку, тот представился Максимом и спросил:

— Не знаете, как тут насчет рыбалки?

К ним присоединились женщины. Тамара, заняв пол-лавки, завела про аллею Керн — это был местный хит. Но Авилов вчера успел изучить вопрос и быстро припомнил послание «К Родзянке».
		Благослови ее охоту



		Поотдохнув, рожать детей,



		И счастлив, кто разделит с ней



		Сию прекрасную заботу.








— Это Пушкин написал ее любовнику, поэту Родзянке, накануне знакомства с Керн, перед ее поездкой сюда, — пояснил он дамам специальным экскурсоводческим тоном. — Как известно, Анна Петровна постоянно изменяла престарелому мужу с соседом по имению и вообще поэтов любила как вид.

Тамара посмотрела на него так, будто у нее на глазах прирезали младенца, и спросила тоном маленькой девочки: «А как же веточка гелиотропа, что он ей подарил? А „Чудное мгновенье?“»

— Мармелад, — отмахнулся Авилов и поймал взгляд Максима. Тот глядел на него с уважением, как на камикадзе. Авилов засвистел и отправился в мастерскую гонять ремонтников, чтобы поторопились.

Пока он ходил, у оставшихся образовался коллектив. Депутат вился возле Наташки, та работала инструктором по Пушкину, а у Тамары созрел план. Концовку обсуждения Авилов дослушивал, уже вернувшись. Если собрать десять человек и скинуться, то можно попросить экскурсию по дому-музею, ну и что, что ремонт? «Они ж тут бедные», — презрительно добавила Тамара.

Авилов послушал-послушал, да и отправился в купальню. После обеда парило, кусты и трава у реки шевелились и звенели от насекомых. Он уже искупался и устал отмахиваться, когда заявилась вся компания. Наташка нацепила длинный сарафан и дурацкую шляпку.

— Еще немного, и превратишься в экспонат позапрошлого века. Где хлам раздобыла?

А вот интересно, одернул он себя, не откажи ему синеглазка, то что? Был бы виноватый, шелковый и смаковал свидание. Или ждал следующего. А так мы обиделись, всем недовольны, и срочно захотелось уехать.

— А вы женаты? — выспрашивала Наташку обнажившая телеса Тамара. Белое тело лезло во все стороны, как тесто.

— Нет, — ответила Наташа.

Дурочка ты моя, разве непонятно, с кем разговариваешь?

— Наверное, собираетесь?

— А вы женаты? — встрял Авилов.

— Конечно! — возмутилась Тамара.

— А разводиться не собираетесь?

— Если б и собрались, вам бы не сообщили…

— Но почему же? Я очень интересуюсь жизнью людей…

Тамара обиделась и пошла к реке. Плюхнулась в воду с оглушительным шумом и заныла, чтобы муж помог выбраться — подвернулась ножка. Муж безропотно вытащил тело на берег, Тамара возжелала его за это поцеловать и чмокнула так, что откликнулось эхо.

— Безнравственная особь, и очень, — Авилов укоризненно покачал головой, — очень грубая игра. Плохая актриса, ненатуральная. Не надо тебе с этой коровой разговаривать.

Наташка подняла голову и воззрилась возмущенно.

— Это мачизм? С кем хочу, с тем и разговариваю.

— Ну не с этой же торговкой дерибасовской.

— Слушай, — она даже села. — Ты чего такой злой сегодня?

Правильный вопрос, ответить нечего.

— Прости. Я погорячился.

— Знаешь… — Наташка подцепила губой травинку, — а я видела твой паспорт…

Травинка прилипла к губе, и она не могла от нее отделаться, только впустую водила рукой около рта. Лицо казалось пестрым от лучей солнца, продырявивших соломенную шляпку, и очень расстроенным. — Раз уж все равно ругаемся, так я скажу. Ты не говорил, что у тебя есть ребенок.

— Это не мой ребенок.

— А чей?

— Выблядок. — Авилов сдернул с ее с губы травинку и выкинул.

— Что это значит? — Наташа уселась, чтобы легче было понимать. Авилов вместо ответа вытащил из ее сумки книжку. — Так, письмо другу… Нащокину? Или Вяземскому? Вот, читай: «Пристрой моего выблядка». Это ребенок от крепостной девки.

— А откуда у тебя крепостные девки?

— Почему это у меня? Я чужого выблядка усыновил. Точнее, удочерил.

— Да не повторяй ты этого слова, — расстроилась Наташка.

— Думаешь, нет слова, так и ребенка нету? Тот еще Пушкин — наше все!

— Человек своего времени, — она пожала плечами. — Зато его жена не любила…

— Сам ты маленький и обычный, никого не превзошел, но талант у тебя большой, что ж, бывает. Но зачем цепочка «на дубе том», караул этот? Поклоняемся маленькому человеку, так и сознаемся: да, поклоняемся сладострастнику, карточному игроку, рогоносцу, а все эти памятники, эта муть и мгла… Зачем облизывать? Почему нельзя сознаться, что был, как все? Что, обычный человек не может писать стихов?

— Он тут ни при чем, это поклонники… — Наташа задумалась. — Может быть, они стараются приравнять биографию к стихам? Или людям нужны кумиры? Ведь если он обычный, как все, ничем не лучше, тогда за что ему такой дар? Почему ему, что, не нашлось достойного, который бы заслужил? Он еще так дерзко себя вел… Даже не пытался встать вровень с талантом, был, как все люди. Не оправдывался, не пытался расплатиться с Богом… А тебя что заело, что ты раскричался, как Лев Толстой? Еще пальцем погрози! — вдруг возмутилась Наташка. Авилову стало смешно и немного ее жалко.

— Иди сюда.

Он уложил ее на землю, повернул к себе лицом и поцеловал. Такую горячую, как печеная картошка.

— Ай-яй-яй, твикс, сладкая парочка, — пропела Тамара.

— Не оборачивайся, — запретил Авилов. — Я этой бабище вырву волосы под мышками. Надругаюсь.

— Ты сегодня в ударе.

Наташа поцеловала его вдумчиво и серьезно, и он погрузился в тихое чувство вины, отметив, что за прошедший день странно преобразился в слабонервное, остро чувствующее создание, злится по пустякам, а также размышляет над вопросом величия, который ни при каких обстоятельствах не мог прийти в голову раньше. Он перевернулся на спину, поглядел на небо и застукал себя на ощущении, что у неба нет дна. Какие-то слои имеют место быть, а дальше — бесконечность. Он сел и тоскливо огляделся: ох, не к добру все это. Все эти нежности и думы… Авилов опять лег, прикрыв лицо руками, и под закрытые веки немедленно пробрались звери на толстых мягких лапах со светящимися глазами. Он попробовал подумать о делах — не получилось, тихие звери оказались настойчивей, и он, плюнув, решил досматривать детское кино.

— А вы еще какие-нибудь стихи Пушкина знаете, — снова подкралась Тамара, — кроме неприличных?

— Могу почитать. — Авилов оживился, сел и торжественно продекламировал:
		«Один имел мою Аглаю



		За свой мундир и длинный ус,



		Другой — за деньги, понимаю,



		Другой — за то, что был француз.



		Клеон — умом ее стращая,



		Дамис — за то, что сладко пел.



		Теперь скажи, мой друг Аглая,



		За что твой муж тебя имел?»








Женщины переглянулись. Тамара сочувственно улыбнулась Наташе, очи злорадно блеснули.

— Ну ты что, серьезно, что ли? — огорчилась Наталья. — Это ж томительный обман. Любовь для него — обман мечты, понимаешь?

— Как хочу, так и понимаю, — буркнул он. — Имею право.

Авилов еще раз искупался и направился в гостиницу, прихватив книжку. Наташа с Тамарой принялись считать. Вы с Сашей, мы с Митей, Лариса с Геной, Алексей Иванович, библиотекарша. Приехал чиновник, босс по культуре, он точно пойдет, и старичок Павел Егорович. Как раз десять человек, договариваемся с директором, Марьей Гавриловной, и вечером, часов в семь, собираемся у дома.

«Не забудьте зонтики, к вечеру обещали грозу!» — помахала всем Наташа.

Авилов отправился в гостиницу дальним путем, мимо Нины. Через забор увидел, что она лежит в шезлонге с ослепительно белыми плечами, рядом с подсолнухом, закрыв глаза и улыбаясь. Он остановился. Глаза ее открылись, она подошла и приблизила лицо, такое красивое, что жутковато смотреть, и он сощурился, как от солнца.

— Хочешь квасу? — предложила она.

— Хочу, — он зашел за ней в прохладный дом. Лучи лежали на белой скатерти и отражались от самовара, образуя узор. Он выпил квас, поставил кувшин и быстро обнял ее.

— Пойдем к тебе.

Не ответив, она вышла в боковую дверь и забралась на высокую кровать. Сняла сарафан. Больше Авилов ничего не видел и уходил молча, в растерянности, не поняв, что это было. Но не то, что обычно бывает между мужчиной и женщиной.

К вечеру они собрались возле дома, поджидая Марью Гавриловну. Их оказалось ровно десять, и старичок в соломенной шляпе, Павел Егорович, шутил, что раз их четное число, то неожиданностей не предвидится. Но тут появилась Нина в ковбойских сапогах и джинсовой куртке на ремне. В закатном солнце ее волосы отливали красным. Павел Егорович снова пошутил, что раз их теперь одиннадцать, то может случиться все что угодно. Нина подошла к Авилову, одолжила сигарету и, прожигая Наташу синим взглядом, дерзко спросила: «А вы женаты?»

— Как-то не думали пока, — ответила Наташа.

— Неподходящая вы пара. Он же уличный… — Нина отошла беседовать с библиотекаршей, а Наташа побледнела.

— Почему никого не убиваем? — она пытливо взглянула на Авилова. — Что-то происходит, я не в курсе, что именно? Может, даже придется продолжить отпуск в одиночку… — она думала вслух. — Ты довезешь меня до моря или прямо тут бросишь?

Вид у Натальи был самый жалкий и растерянный. Ему даже показалось, что у девчонки косоглазие и что она сейчас расплачется.

— Не… это, не маши крыльями. Спокойно. Я тебя довезу.

Над головами раздавался мерный шум работы, ремонтировали крышу, и звуки шли то громче, то слабей. В аллее показалась дама в буклях и длинном платье, с умным лошадиным лицом, тепло улыбнулась, отперла дверь, просто, по-домашнему отключила сигнализацию.

— Проходите.

Они зашли, уважительно разглядывая каждый предмет, каждый фетиш дома. Предметы тоже имеют смысл, больший или меньший, в зависимости от того, кто к ним прикасался. Поклонение человеку обязательно включает и поклонение его предметам. С чего бы это? Бильярдные-то шары чем отличились? Лучше стали, оттого что их Пушкин толкал? Может, гениальность — инфекция, и если постоять у этого стола, что-нибудь произойдет? Или как? Авилов молитвенно застыл у фартука няни, но подошла Нина и дернула его за куртку: «Хватит паясничать». Авилов с сожалением покинул фартук и подумал, что на самом деле бильярдные шары искушают, и потянуть хотя бы один хочется вопреки всему.

Алексей Петрович, разомлев, просветленно улыбался, Наталья безмолвно грустила, и только Лариса строчила каверзными вопросами, как из пулемета. Марья Гавриловна, навидавшись знаменитостей, каких тут перебывало множество, на укусы отвечала снисходительно, как учитель на дерзости школяров. Авилов проникся уважением к ее терпению монастырки. «Это портреты предков…»

— Оригиналы? — перебила Лариса.

— Копии, оригиналы в Санкт-Петербурге.

— А тут все копии?

— Не все. В войну усадьба была разрушена, многие предметы утрачены или прошли реставрацию. Мебель принадлежит эпохе, но есть и личные вещи. Среди рукописей есть оригиналы.

— Какие именно? — нажимала Лариса.

— Простите, очки забыла, — иронично улыбнулась Марья Гавриловна.

— Разве вы не знаете экспозицию?

— Без очков никак не вспомню…

Непонятно было, шутит директор или говорит всерьез.

— Странный феномен, — проворчала Лариса, женщина из тех, кому важно оставить за собой последнее слово.

Они миновали залу с бильярдом и камином, вошли в кабинет, где главенствовал письменный стол, хмурилась чугунная фигурка Наполеона на камине и висел портрет лорда Байрона, похожего на скачущую лошадь. Авилов отвернулся, миролюбиво рассматривая вид из окна. Эти окна выходили на подъездную аллею, а противоположные смотрели на Сороть. Он завистливо вздохнул — здесь любой бы стал писать стихи. Нет, ирония тут неуместна. Это место для чистых, беспримесных чувств, чтобы упиваться ими, как вином. Он тайком поглядел на Нину, она скривила губы. Чуть-чуть, слегка изменила выражение губ, и его дернуло, точно током… Делать равнодушное лицо, скрывать, сочувствовать Наталье, гулять, ходить на экскурсии, а думать только о том, когда… когда…

Экскурсия заканчивалась, все благодарили Марью Гавриловну, она, растрогавшись, предложила: «Хотите, почитаю?» И начала.

«Ненастный день потух, Ненастной ночи мгла По небу стелется одеждою свинцовой, Как привидение, за рощею сосновой Луна туманная взошла…»

Голос вкладывался в стихи, как лезвие ножа в ручку. Они замерли, никто не пошевельнулся, понимая, что началось то самое, что они хотели, чтобы с ними случилось.

«Никто пред ней не плачет, не тоскует, Никто ее колен в забвенье не целует… Никто ее любви небесной не достоин, Не правда ль: ты одна… ты плачешь…. я спокоен».

Все вздрогнули одновременно: сверху раздался грохот и с крыши рухнула балка. Авилов, не удержавшись, хмыкнул. Марья Гавриловна распахнула дверь: возле крыльца, рядом с балкой, лежал кровельщик, тот самый Шурка. Авилов присел и взял его за руку, нащупывая пульс. Упавший издал стон. «Не трогай, ему больно!» — закричала Тамара. Ее муж, вздрогнув от крика, точно по команде развернулся и пошел в дом, бросив напоследок: «Я забыл зонт». Остальные ошеломленно толпились, не понимая, что могло случиться. Нина побежала звонить в «Скорую», у Шурки осторожно пощупали пульс, и вроде бы он был, но очень слабый. Все суетились, не умея быстро перейти от стихов к действию. Мария Гавриловна потушила свет и заперла дом, оставив гореть лишь фонарь над крыльцом. Авилову в тусклом свете люди казались уже когда-то виденными, смутными тенями. Застывшая группа со старого полотна — они, не отрываясь, глядели на маленького, нелепо скрюченного у ног человека.

— На Блока похож, — вздохнул Алексей Иванович, — в гробу.

— А вы видели Блока в гробу? — съязвила рыжая.

Марья Гавриловна перекрестилась. Прошуршав по гравию, приехала «Скорая», упавшего погрузили и увезли, а экскурсанты томились возле дома, словно привязанные к нему несчастьем, не желая расстаться. Первой исчезла Нина, отбыли Гена с Ларисой, мерным шагом удалился чиновник по культуре, Алексей Иванович увязался за библиотекаршей, а Тамара все прижимала ладони к полыхавшему лицу и громко восклицала, переживая. Какая нелепая, неумеренная баба! И чего, спрашивается, надрывается, думал Авилов, отправляясь с Наташей в гостиницу. Она была ранняя пташка, жаворонок, и к вечеру превращалась в вялую тихоню. «Не к добру, не к добру это», — твердила по дороге Наташа, а Авилов отмахивался. Ну бывает, что падают люди с крыш. Зачем во всем надо видеть какой-то особенный мистический смысл?

Подождав, пока заснет Наталья, он вышел на ночную охоту, и ничто не могло его остановить. Завтра вечером они уедут к морю и никогда больше не встретятся с Ниной, а все припадочные желания останутся в этих благословенных местах. С ними несколько хлопотно. Поселок с редкими фонарями, лесом-полем, полем-лесом, километра три, возвращение в дом из бруса, где светится окно, и чай из самовара, дикая звероватая радость. Даже если бы он был здесь один, без Натальи, все равно воровское чувство. Беззаконные страсти. Страсти, они всегда беззаконные, как известно.

Нина сидела за столом, подперев голову и печалилась о Шурке, самовар остыл.

— Думала, ты не придешь.

— Завтра уезжаем. Машина будет готова к вечеру. Пойдем? — она встала, нежно провела по волосам, расцеловала его брови, и в нем снова все перевернулось, точно его схватили и связали беспомощного. Ну не ведут себя так женщины, не было такого!

— Как забираться на кровать?

— По лестнице. Сначала разденься.

Авилова это смутило, но он послушался. Черт-те что. Они не спали до петухов, а может, и спали, все было неотчетливо, явь со сном путались, в ушах стоял громкий шум, будто у моря. Его ненадолго отпускало, потом снова скручивало желанием. Как ни бросало, что бы ни происходило с плотью, женщина держала любые удары, превращая буйство в другое. Он занимался любовью всерьез, до страха. На дне образовался твердый комок страха, вырос и отвердел за ночь. К утру его стала мучить тревога, он не хотел от нее отрываться, точно собирался запастись на долгую жизнь. Это была самая длинная его ночь. Непрерывно звонил телефон. Когда посветлело, Нина проверила определитель и удивилась: «Семь раз позвонила Маша. Что-то случилось». Она набрала номер, молча выслушала и отошла притихшая.

— Что?

— Да уж… Сроду не бывало.

— Что случилось?

— Рукопись пропала. Единственный оригинал в музее. Маша возле дома вспомнила, что забыла включить сигнализацию, и вернулась. Обошла на всякий случай экспозицию, а рукописи-то и нет. Надо же…

Нина ходила по комнате, сжав руки и заметно волнуясь.

— Что ты дергаешься? Тебе-то каким боком эта рукопись?

— Как это? Государственная ценность. Марью Гавриловну могут уволить. Понаедут, начнут все проверять… Мой дом вообще незаконно тут построен. Да много еще чего случится…. А на кого подумают, знаешь?

Нина остановилась и прищурилась.

— Знаю, — отрезал Авилов. — А ты откуда знаешь?

— Татуировки чем сводил? — ответила печально. — И что теперь нам делать? Это ведь надолго, голубчик, — она обласкала его лицо глазами.

— Я пойду. Отопри мне.

Синеглазка проводила до калитки. Он вдруг заметил конуру, и спящего на цепи беззвучного пса светлой масти, и трехцветную кошку, дремавшую на завалинке. Это надолго. Если эта ерунда надолго, то с Ниной он завяз.

Наташа уже проснулась и громко отхлебывала молоко, листая книжку.

— Ты где был? Ты ночью приходил? Или нет? — спросила она.

— Спасибо за экскурсию, — он отвесил Наталье поклон. — В музее украли рукопись. Я попал.

— Ты что, украл у них рукопись? — книжка в ее руках наклонилась и встала криво, но она не заметила.

— Мне крышка.

— Почему?

— У меня судимость… Заодно проверим наши чувства… — мстительно добавил он, припомнив, кто был инициатором экскурсии. Наташа поглядела на него с интересом.

— Не то что я тебя в чем-то обвиняю… — с досадой произнес Авилов. — Но не нравилась мне эта затея с заповедником с самого начала. Ты волокла силой, как на веревке. Место глуповатое, вот и поехало. Оттянемся тут, похоже.




Глава 3

Следствие, день первый


К двенадцати часам из областного управления прибыл следователь. Повестки разнесли к 13.00, начав с сотрудников.

Допросив Марью Гавриловну и сложив в папку первый протокол, Михаил Михайлович Шишкин, капитан тридцати двух лет, выпил стакан холодного чаю с лимоном и призадумался. Женщина репутации безупречной. Держалась достойно, хотя руки дрожали. Винила себя за сигнализацию и беспокоилась о судьбе рукописи. Никого не подозревает, хотя по интеллигентской привычке недолюбливать власть допустила нелестные отзывы в адрес депутата Алексея Ивановича Спивака и Сергея Сергеевича Пичугина из Министерства культуры. На редкость ненаблюдательна. Кто рассматривал рукопись, кто заходил в дом, когда сорвался с крыши кровельщик, осталось тайной за семью печатями. Одни эмоции, никакой логики…

Михал Михалыч вздохнул. Шел третий час пополудни, солнце на западе нагрело комнату. Он включил вентилятор и вызвал следующего свидетеля, Зосю Вацловну Свенцицкую. Смутившись, поспешил усадить вошедшую. Юбки на ней фактически не было, только повязка на бедрах.

— Я бы попросил вас в следующий раз в присутственное место одеться приличней.

Девушка понятливо кивнула.

— Я кое-что видела.

Михал Михалыч достал чистый лист и приготовился записывать.

— Женщина-брюнетка и ее муж не слушали, только переглядывались. Она им управляла, как пультом. Куда показывала, туда и шел. Потом, когда Александр Евграфьич упал с крыши, он возвращался в дом за зонтом. Все бегали, ахали, а он сходил за зонтом и вернулся. Человек едва не погиб, а они вспомнили о зонте.

— Как выглядел зонт?

— Он был в клетчатом чехле.

— Можно было в чехле вынести рукопись?

— По размеру подходит.

— Вы можете точно утверждать, что она там была?

— Нет.

— Еще что вы заметили?

— У девушки, которая ходит в библиотеку, Наташи, странный спутник. Шрам, вид опасный. Выглядит на все способным. Он все время что-нибудь трогал или пытался, как будто проверял на ощупь. И еще у него какие-то отношения с Ниной Миненковой, это местная жительница, экстравагантная, с деньгами. Это наследство от мужа, она нигде не работает. Они, я имею в виду Нину и этого, ведут себя как старые знакомые. Может быть, он приехал к ней.

— Но он ведь приехал не один?

— Его девушка другого круга.

— Что еще за круги… — отмахнулся следователь. — Чай, не дворяне. Ближе к фактам. Кто уходил последним?

— Не знаю. Я ушла с Алексеем Ивановичем, потому что он предложил проводить, там оставались Наташа с Авиловым, кажется, и Марья Гавриловна…

Зося полезла в карман, развернула жвачку и засунула в рот, поглядев на следователя подозрительно прозрачным взглядом. Михал Михалыч, сообразуясь со своим опытом, именно таким светлым рыбьим глазам доверял меньше всего. Минут двадцать он заполнял протокол, потом дал его подписать. Когда Зося уходила, опустил глаза, чтобы не видеть обильно голых ног, и налил воды из графина, но выпить не успел. В кабинет ворвались фурия в очках и тип, похожий на разлохмаченную веревку.

— Принимаю по одному, — возразил следователь.

— На каком основании нас задерживают?

— На основании постановления, — он выложил на стол бумагу, придерживая рукой. — Представьтесь, пожалуйста.

— Вы обязаны представиться первым!

— В повестке все написано. Капитан Шишкин.

— Я Лариса Мясникова, критик, это мой муж, художник.

— Фамилию свою назовите.

— Постников.

Следователь сверился со списком и обратился к художнику, выглядевшему более смирно.

— Подождите за дверью.

— Обоснуйте, почему, — заспорила рыжая, развалившись на стуле, как в кресле, и приняв светскую позу. Михал Михалыч вытер платком лоб и поскучнел. Замордуют.

— Такой порядок.

— Где это написано?

— Допрос свидетелей производится без посторонних лиц…

— Кому он посторонний? Мы видели одно и то же! — замахала руками рыжая. Нарочно, что ли, так себя ведет, чтобы казаться противней? И так полженщины. Или четверть.

— Одно и то же люди видят по-разному.

— Мы смотрим на мир тождественно, — отрезала та. Следователь взглянул на затоптанного художника, но тот и не думал возражать, а на следователя косился злобновато.

— Ближе к делу. Я буду задавать вопросы, дама отвечает устно, вы излагайте письменно, если уж говорить не способны.

— Тут у вас, знаете ли, атмосферка еще та.

Рыжая принялась высказываться, не дожидаясь вопросов.

— Позавчера нам пообещали призрак. Просто кино. Вчера провернули трюк с рукописью. Не думаю, что тот, кто это сделал, хочет иметь нечто реальное. Полагаю, это блеф. Постановка. Ищите режиссера, которому нужно внимание. Скорей, он из местных и социально ущемленный. Одинокая ущербная дама, неудачливый автор… Что-то в этом духе. А нас втягивают для публичности.

— Вы, значит, не ущемленные?

Шишкин начинал тихо закипать. Он не делил людей на сорта, мешало. У него были свои «чистые» и «нечистые». В свободные минуты он изредка размышлял о гене преступности. Если в семье областного судьи сын и племянник на зоне, а внука она еле-еле отмазала, то это как? Ген не выбирал, куда попал, там и прижился. Природа не капризна.

— Как видите, — рыжая провела по воздуху круг, показывая нечто самоочевидное.

— Не вижу.

— Так где же ваши глаза? Следовало бы обзавестись, в работе пригодится.

— Пустой базар, — нахмурился следователь. — По-пустому базарим.

— Это что, феня?

— Перейдем к делу.

Но к делу так и не перешли. Шишкин наслушался ерунды, устал от непонятных слов «топос» и «адекватный» и наделал в протоколе ошибок, на которые ему было торжествующе указано. Самым полезным свидетелем оказалась девчонка в набедренной повязке, а остальная публика сплошь некудышная. Следователь закрыл кабинет в девятом часу и двинулся в пансионат.

Там ему подали одинокий, подогретый в микроволновке, ужин. Он взгрустнул о жене Марусе, о детях, о жареной картошке с луком и лег спать. Но комнату проветрили, и, потушив свет, пришлось отбиваться от комаров. Желание спать улетучилось, укусы чесались, захотелось искупаться. Попросив у ночной дежурной средство от комаров, он направился к купальне. Холодная речная вода вернула спокойствие, и он, тихо насвистывая, двинулся в обратный путь. Но тут его внимание привлек луч фонаря, и, приблизившись, он заметил два силуэта, напомнивших попугайчиков-неразлучников. Он зашагал к ним, стараясь ступать неслышно, но под ногой хрустнул сучок. Он рванулся, фигуры бросились прочь, ломая ветки, а под ногой оказался твердый предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшимся деревянной коробочкой с марихуаной. Шишкин присвистнул и, довольный ночной охотой, отправился спать.

Авилов весь день маялся, как от зубной боли, находясь во взвешенном состоянии, точно накануне грозы. То тосковал по Нине, то задумывал смотаться. Положение было отвратительное. Грядут раскопки прошлого, а в дом из бруса тянуло точно магнитом. Наталья куда-то пропала. Он пообедал в одиночестве и под вечер отправился к Нине, размышляя, что уход из прошлого в рамках теперешней жизни не представляется возможным. Кожу не поменяешь, с самолета не спрыгнешь. Гордиться асоциальным опытом не приходится, но терпеть, когда в него лезут, тошно. С какого-то момента Авилов уже не помнил, когда это произошло, он все забыл, точно запер дверь, и прочно обосновался в другом стойле, в кабинете за черным столом с телефонами. Так себя и мыслил. Сейчас начнется раздрай, и придется держать удар, а он чувствовал себя глупо зависимым.

В доме из бруса Нина раскатывала тесто для лепешек и рассуждала:

— Вот смотри. Марья Гавриловна — человек порядочный, но она, грубо говоря, зафанатела. Пушкин — и больше ничего. Тут рассказывали, как ее сын в четыре года спрашивал: «Мама, а Пушкин — это наш папа?» В комнате увидел на одной стене портрет поэта, а на другой Ленина и объявил во всеуслышание: «Это — Пушкин, а это — Дантес…» Женщине скоро на пенсию, дети разъехались по столицам, чем ей жить? Огородом? Может она присвоить рукопись лично для себя? Я лично в этом не сомневаюсь. Не так важно иметь мужа или любовника, сколько святыню. Думаешь, почему я здесь? Тут могила моего возлюбленного…

Нина раскатывала тесто смугловатыми руками, а Авилов задумался, каким был ее возлюбленный.

— Он похоронен на кладбище?

— Нет. В монастыре.

— В монастыре не хоронят.

— Но одна-то могила там есть.

— Так это же… Пушкин.

Она засмеялась.

— А ты как думал? И я тоже… Тут все христовы невесты. Любят только одного. Но ведь взаимно. Он был гениальный любовник. Имя ему делали влиятельные поклонницы: Карамзина, Вяземская, Хитрово… Но не простили женитьбы на красавице, это он напрасно, конечно. Довлатов, когда водил экскурсии, знаешь, что рассказывал? Что Пушкин спал со всеми женщинами Тригорского, начиная с матушки, «Цветы последние милей…», продолжая дочками и заканчивая племянницами, то бишь Керн. Он прав, что еще рассказывать? Это самое главное.

Нина стряхнула с рук муку.

— Это он шутил, — возразил Авилов. — Он всегда шутил, разве не ясно? Хочешь сказать, что трахать всех подряд и валять стихи про любовь достаточно, чтобы стать иконой? Должна быть еще сила.

— Дух живой, на все отзывчивый.

— Нет, не то. Этого мало. Не пойму что. Нужно разобраться. Это власть, так? Она дана не всем. Стихи — это инструмент. Как флейта или пианино. Потом их читают, это уже музыка. «Где тень олив легла на воды» — музыка?

Нина присела на стул и посмотрела на него внимательно.

— Не майся, не раскусишь. Это чудо. По-научному — феномен. Или попросту гений. Запредельные силы, выше человеческих.

Авилов внезапно понял, что в Нине казалось ему странным. Она обращалась с ним, как со святыней, бережно-молитвенно. Он не был для нее мужчиной и не был равным, а божественным созданьем он был — вот чем. Поставлен в один ряд с большим и высоким. Он замолчал, обдумывая расклад. Слишком много значения придавать человеку не стоит. Глупо, особенно когда дело идет о мужчине и женщине. Из просто человека в себе редко кто вырастает до большего, единицы. Уязвимая позиция, но Нина по-другому не умеет. Все или ничего, абсолют. А это ненормально, ибо противно природе.

— А откуда в человеке, в рыжем, нечеловеческое? Инородное?

— А вот. Промыслом Божьим, — похвастала Нина.

— Слишком просто. Думаешь, от этого тащатся? Что высшее соединилось с какой-то там арапской кровью? Не могу сфокусировать… Должна быть сила, которая из человека лезет. Он с ней справлялся стихами. Потом умер, может, устал от этого. От чужой силы можно устать и свалиться. Типа борьбы с бесом. Сначала он такой небольшой, игривый, свой парень, потом вырастет в черта, сам начнет задвигать, а из игры не выйти, потому что он в тебе. Остается одно действие свободы — смерть. Не поверю, что его подставили. Сам умер, своей смертью. Волеизъявлением.

— Хочешь просчитать гения? Не стоит. Лучше подумай, кто такой ловкий трюкач.

Нина снова принялась за тесто, а в окно залетела оса и закружилась над головой. Авилов побледнел. Чего он боялся в этой жизни, так это ос.

— Смотри, Лара с Геной, прохиндеи, им украсть рукопись — раз плюнуть, люди живут, чтоб побольше наследить. Но они невежды, оригинала от копии не отличат, им нужен консультант. Тамара только канает под простуху, ей так проще получать внимание. Но ей рукопись ни к чему, только молодой муж волнует. Депутат на кражу не способен, они все чужими руками привыкли. Чиновник из этой же оперы. Зоська — пофигистка, ей бы в кустах поваляться с мальчиком… У Павла Егоровича инсульт, правую сторону парализовало, надо, кстати, занести ему лепешек и яблок. «А» упало, «Б» пропало, кто остался на трубе? Твоя образованная подружка и ты. Сомнений нет. Давай колись.

Нина взглянула на Авилова, но тот давно потерял нить разговора, ему было дурно.

— Э-э-э, выгони осу, пожалуйста.

Оса, беспощадный гладиатор с мечом, орудием боли, способным прожечь насквозь, приближалась. Пытка ужасом, такой бархатистый вид, но вот она близко, бряцая кошмарным жалом… Сейчас пропорет нестерпимой иглой.

— Да что с тобой, голубчик? Я отгадала?

— Убери осу, я тебя прошу.

Нина размахнулась полотенцем, ловко сбила осу и, взяв за крылышки, выбросила за окно. Авилов выдохнул.

— У меня есть собственный завод. Ты видела мою машину, знаешь, сколько она стоит? Зачем мне рукопись? Куда я с ней пойду? В ломбард?

— Да? — Нина удивилась. — Надо же. А я хотела тебе денег дать на кроссовки, ходишь оборванцем. Думала еще, как потактичней сделать. Ты прав — дело не в деньгах. Коллекционеры с ворами не связываются, потому что ворованным не похвастаешь. Вывозить из страны — проблемы. Ну в общем, это либо по идейным соображениям, либо по дури. Но с тобой-то что делать? Вы с Натальей подходите. Она как эксперт, ты как исполнитель. Остается только выяснить ваши мотивы.

— Нина, я хочу тебя спросить… — Авилов помялся. — У тебя было много мужчин?

— Ну откуда? — она невесело рассмеялась. — Здесь мужчин нет, в театре тоже. Актеры не мужчины. У меня был только мой славный старик, больной, сморщенный, с диабетом.

— Понятно, — вздохнул Авилов.

— Что тебе понятно?

— Понятно, почему ты обращаешься со мной, как с реликвией. Боишься, что упаду и крякну.

— Да нет же. Ты мне нравишься.

— А до этого никому не нравился, — буркнул Авилов.

Нина засмеялась и обняла его, стараясь не испачкать мукой. Выложила на тарелку румяные лепешки и села, испытывая втягивающим взглядом. В дверь постучали, Нина, вернувшись, обронила: «Твоя».

— Привет, — сказала Наташа с ходу. — Я была в больнице у Павла Егорыча. У него инсульт, говорить не может, но ужасно волнуется. Мне показалось, он что-то знает и хочет сказать. Я дала ему бумагу, но левой он не смог написать и расстроился. Что бы придумать?

— Как ты меня нашла? — спросил Авилов.

— Я не искала, я зашла посоветоваться.

— Ладно, вы тут советуйтесь. — Авилову в их компании было не по себе. — Я — в мастерскую за машиной. Хотя вряд ли она скоро понадобится.

Он отправился в мастерскую, где мужики оживленно обсуждали кражу в музее и приезд Мишки Шишкина, которого знали еще мальцом. Мать его умерла, он продал дом, махнул в город и выслужился, мужик обстоятельный, двое детей. Посочувствовали Шурке, которого свезли аж в областной центр с переломами ребер, а его краля сезонная скоро фью! И чего б ему с крыши сверзиться… Ловкий, как обезьяна, сроду не оступался, не то, чтобы свалиться откудова. Странный, в общем, случай, мутно что-то. Авилов покурил с мужичками на лавочке, расплатился и сел за руль.

Он ехал среди пыльной придорожной зелени, бедных деревенек и поймал себя на том, что возвращаться не хочет, а наоборот, хорошо бы уехать с концами. Все бросить, пуститься в бега и не возвращаться к прежней жизни, особенно к прошлому, от которого сколько ни бегай, оно настигает, и ты снова в ловушке. Два часа он гнал по шоссе, не вглядываясь в указатели, пока один не привлек внимание. Направо открылось летное поле. Он стал разворачиваться, чтобы не искушать себя. Паспорт и деньги были при нем, и ничто не мешало исчезнуть внутри серебряной сигары. А страна большая, такая большая… Он усмехнулся, припомнив одного типа. Человека исчезавшего, «кавказского пленника», ни разу не поинтересовавшегося судьбой собственного ребенка, что достался Авилову в приданое к домработнице.

К автобусной остановке потянулись пассажиры, и среди них Марья Гавриловна с дочерью и внучкой лет пяти. Авилов предложил довезти до заповедника. Они недоверчиво оглядели импортное дорожное средство с затемненными стеклами. «Бесплатно», — уточнил Авилов, заметив напряжение.

В дороге Марья Гавриловна толковала о краже, виня во всем себя. И что согласилась провести экскурсию, и что на виду у всех выключала сигнализацию, и что, растерявшись, забыла ее включить. «Сяду в тюрьму, Маринка, за халатность», — сетовала она. Дочь успокаивала, упирая на то, что Миша Шишкин, ее одноклассник, непременно разберется. Марья Гавриловна тревожилась, что ожидается чиновник из Москвы и тогда пощады не будет. Авилов слушал, не вмешиваясь. Пассажирка принялась рассуждать в другом направлении и вспомнила о Шурке. К нему относятся снисходительно, как к чудаку, а чудаки с возрастом становятся опасны. Носится с бредовыми идеями, но может и осуществить. Мания заместить Пушкина Довлатовым — это от бескультурья. Масштабов не соотносит. Но пожалуйста, появляется же время от времени призрак, есть люди, которые его видели. Идея материализовалась, никто не может понять, что это. То ли оптический фокус, то ли инсценировка. А Шурина любовь, это же просто песня! Женщина сто лет замужем, да и сам он женат, а уверяет, что они суженые и все это только вопрос времени, мол, все равно они будут вместе.

— А что за женщина? — спросил Авилов, почему-то подумав о Нине.

— Не хочу сплетничать, — отговорилась Марья Гавриловна и добавила: — Она была на экскурсии.

Была, так может выступать Шуркиной соучастницей, если это его затеи, подумал Авилов. Замужних на экскурсии было двое. Рыжая бестия и сытая корова. Значит, это сытая корова, в ней есть томность и радующая простонародный глаз полнота. Кстати, Тамара и организовала экскурсию. Вах! Шайка.

У Авилова поднялось настроение, как всегда при встрече с очевидной глупостью. Он переключится на четвертую, сделал погромче музыку, из магнитофона полилось: «It’s а wonderful, wonderful life!». Остаток пути ехали быстро, на въезде в заповедник им в лицо светило неописуемой красоты солнце в оперенье сизых облаков, наполовину ушедшее за холм. Чего суетимся, воруем, пишем стихи, охотимся за женщинами, боимся милиции? От собственной малости суетимся, от ничтожности. Небесная картина перечеркнет тебя своей красотой, и это обидно. Хочешь, чтобы и тебе удивились, и ты природа, и ты чего-то стоишь. И на тебя надо полюбоваться. Красота затягивает, и начинаются мечты, соблазны, стихи.

Он понял, что соскучился по Нине за четыре часа. Бессмысленная трата бензина, а также фиолетовый закат, тоже практически бесполезный, сделали свое дело: захотелось счастья.




Глава 4

Самодеятельность


Наутро палило так, как порой бывает на исходе лета, когда наступает последний приступ жары перед окончательной сдачей веселого времени года. После завтрака, не сговариваясь, все оказались в купальне: и депутат, увивавшийся за Наташкой, и фурия с бледным художником, и восточная красавица Тамара без ангела, погрузившегося в рыбалку, и чиновник при культуре. Все были слегка возбуждены. Шишкина нашли чересчур простодушным для дела и столь тонкой компании свидетелей-преступников. Они гордились масштабом: рукопись Пушкина — это вам не шутки! Шум начнется обязательно.

Другое дело, что цель кражи казалась загадкой. Авилов в беседах не участвовал, следователь оставил его на десерт, на вторник, в 11.00, но и он согласился, что выгоды в деле не наблюдалось и даже из спортивного интереса проделывать такие штуки не стоило. Маньяк или извращение какое-то, а «распиливает» мутную историю Миша Шишкин из деревни Простоквашино. Авилов заметил сплоченность публики. Происшествие сблизило. Еще пару дней назад, на городище, все были сами по себе, а теперь присутствуют общие темы и повышенный взаимный интерес. Конечно. Ведь кто-то из них это все-таки сделал.

Чиновник с депутатом обсудили убыточность культуры. Огромные затраты, сомнительная прибыль. Пичугин, круглый и вальяжный, полагал, что заповедник устроен рационально, музей имеет постоянный приток посетителей, пансионат обеспечен приезжими, и речь лишь о том, как увеличить прибыль. Наташа возразила, что культура бесприбыльна по определению, а если ставить дело на экономическую основу, то заповедник превратится в зоопарк. Авилов подивился задиристости, ей явно хотелось спорить с жабой, но Алексей Иванович снисходительно усмехался и разглядывал золотые лакированные ноготки на ее ступнях. Пара критиков вполголоса переругивалась. С их стороны долетали гневные выкрики.

— Бессмысленный шутник! — восклицала рыжая.

— Да он меня раздражал, — отбивался художник.

— Это патология — так шутить. Нечего делать — займись переводом.

Авилов поймал на себе взгляд Гены и изумился. Правый глаз лохматого отправился к носу и, достигнув цели, как ни в чем не бывало вернулся на место. Он растолкал разомлевшую Наташку, но всезнайка отмахнулась: «Обычное блуждающее косоглазие!» Обычное! Что ж тут обычного! Дефекты внешности к добру не приводят. С другой стороны, самый странный из встречавшихся Авилову экземпляров выглядел вполне заурядно. Второй раз за последние дни ему припомнился «кавказский пленник», да минует меня судьба беглеца! «Замыслил я побег… замыслил я побег в страну… какую там страну?» Страна-то велика, да что по ней бегать?

Тамара, истомленная умными беседами, отправилась купаться, кокетливо призвав Авилова, и тот на пирсе даже поддержал ее за локоток, недооценив коварство восточной женщины. Побултыхавшись у берега, она вздумала его догнать, но, заплыв чересчур далеко, огласила тихие дубровы звериными воплями. Когда Авилов подплыл, она была не похожа на человека, хватала за шею и едва не отправила его к праотцам. Пришлось вмазать по уху, чтобы расслабилась. После недолгой битвы они добрались до места, где нащупывалось дно, но Авилов чувствовал себя так, будто он схватился с дьяволом и дьявол его повредил.

— Животное, — обронил он, плюхнувшись на полотенце рядом с Наташкой. — Безумное животное.

— Спаситель женщин, — улыбнулась Наталья. — Дамский угодник, Пушкин.

— Это была моя кличка…

— У тебя и кличка была? На зоне?

Авилов в ответ хлопнул ее по твердой попке. К ним подошла Тамара.

— Я ужасно себя вела, я должна извиниться.

Ну, хоть это поняла, спасибо!

— Макс будет вам благодарен.

Еще бы, спасти такое сокровище!

— Он не простит себе, что ушел на рыбалку.

Сильное преувеличение! Таких мужчин не бывает, выдает желаемое за действительное! На Тамару накатила откровенность, и им пришлось выслушать получасовую историю беззаконной страсти. Как Макс отвоевал красавицу у прежнего мужа, как до поры до времени процветал их бизнес, как их подставили и все прочее, все ужасы периода первоначального накопления. Авилов наконец подал голос:

— А почему вы не на Канарах, не в Анталии, не на Майорке? Любите Пушкина?

— С этим местом у меня связано много хорошего. — Тамара потупилась.

— Вы здесь не впервые?

— К чему скрывать? — Авилову подумалось, что Тамара и впрямь существо многослойное, сундучок с потайным дном.

— У вас, наверное, везде поклонники? — он лицемерно вздохнул.

— Вы догадливы, — она недовольно скривилась.

Или слишком грубая лесть? Но лесть грубой не бывает.

— Нетрудно догадаться. Вы аппетитная женщина.

— Надо же! — подивилась Наташка. — Мне такого услышать не удавалось. — Тамара насторожилась.

— Ты не нуждаешься в похвалах.

— Нет женщин, не нуждающихся в похвалах, — Наташка полезла в сумку за фотоаппаратом. — Хочу сделать на память групповой снимок.

Она принялась поднимать и переставлять участников, выбирая удачный ракурс, подцепила кстати появившегося Тамариного супруга, выкрикнула «Cheese!» и на этом успокоилась. Плечи у всех покраснели, и группа свидетелей, среди которых, несомненно, присутствовали преступники, разошлась отдохнуть перед обедом.

Наташка моментально испарилась из гостиницы, и Авилов подумал, что, наверное, у нее есть причина, чтобы сбегать, и хорошо бы знать какая. Такое впечатление, что она по горло занята. И с каким упорством сюда его тянула. После случившегося это стало выглядеть подозрительно. Даже очень подозрительно. Впрочем, она никогда не сидит на месте и вечно находит себе занятия: то бегать, то рыться в книжках, то строчить. Исчезновение Наташи не было вопросом особой срочности, гораздо важней было навестить в больнице Шурку, чтоб ситуация не ушла из-под контроля. Нужно понять этого чумака, с чего он вдруг кувыркнулся с крыши. Перед этим Авилов заглянул к Нине и провел небольшой «совет в Филях».

— Что Шурка за тип?

— Он не тип. Вполне живой человек, с прибабахами. Со своим чувством жизни. Хороший в общем-то, но чего от него ждать — неизвестно, может наворотить. Воображение богатое, даже сердечная тайна у него есть.

— На что он стартует?

— Лучше признаться и попросить помощи. Шурка тут вместо попа. Скажи, что без него пропадешь. Но желательно разделять его убеждения, иначе разговора не получится.

С этими рекомендациями Авилов отбыл, хотя и не сразу.

На вопрос, зачем кровать так высоко, Нина туманно ответила, что пусть лучше она будет ближе к небу, чем к земле. Что, в общем, и соответствовало ее поведению. Нина была прозрачна и ясна, если ухватить главное: она обожествляла мужчину, при этом обидно мало интересуясь его конкретной персоной. Он был мужчина вообще, любовник вообще… Все Пушкин, сукин сын! По нему меряют и равняют. А просто человеческого видеть не хотят. Кого, интересно, целует Нина? Хоть бы спросила о чем-нибудь.

Областной центр был в двух часах езды, начинаясь сразу за аэропортом. Он подъехал точно к пяти, когда к больным начали пускать посетителей. Шурке обрили голову, и контраст величественной головы с неказистым туловищем стал еще заметней. Авилов развернул пакеты с Ниниными пирогами и яблоками, и Шурка на них набросился — видно, кормили неважно. Посетитель вынул банку пива, Шурка обрадовался еще сильней.

— Я с этим делом влип. Если не найдут преступника, отправят в места отдаленные, у меня судимость.

— А они и не найдут, — заявил Шурка. — Где им…

— Почему?

— Так грамотно все. Ко мне следователь приезжал. Ему не по зубам… Маломочный, тяму нету. Ты что думаешь, я сам упал, что ли? Я всю жизнь на крыше, с шестнадцати лет. Меня спихнули, а кто, не видал. Что меня спрашивать — кто да кто? Ты и разберись, кто. Если б я слышал шаги, то я б оглянулся. А я не слыхал — он, как кошка, подкрался.

— Это был он?

— А ты думаешь, баба, что ли? — Шурка озадачился. — Да не-е, не может, чтоб баба одним ударом с крыши смахнула. Это надо точно рассчитать угол, силу толчка, во мне всяко семьдесят кило есть. Тут четко все. Я как перо улетел. Месяц лежать! Ты подумай только, какая мука. Вот лежу, думаю, как там Сергей Донатович без меня будет прогуливаться, фактически без присмотра. Думаешь, придет?

— Он в одно время ходит?

— В одно. В полнолуние. Почитаю его. Глупо человек умер. Страховки не оформил, плохо стало, попал в дурное место, не помогли. Что ж с них взять, неруси. Не знали, кто перед ними.

— Он и сам не из русских, — возразил Авилов.

— Ну да, армянских кровей.

— Вроде еврейских. — Авилов припомнил кое-что из Наташкиных речитативов некстати. У Шурки внезапно налилось свекольной кровью лицо, и он тяжело задышал. — Знаю я эту брехню, а если будешь повторять, газуй отсюдова! Слышать не могу клеветы!

Авилов прикусил язык, но было уже поздно. Шурка пошел вразнос, крича, что евреи присвоили всех. И если писатель не жид, тогда жена его точно жидовка. Как будто русского человека Бог обидел талантами. А на самом деле не обидел, а кучкуются, затирают и свою нацию проталкивают. Авилов утомился слушать крики и начал прощаться, но прощание вышло немирным, больной не успокаивался, и Александр Сергеевич понял, что нежданно-негаданно рассорился с Шуркой.

Вернувшись в заповедник, он вдохнул нагретый сосновый воздух с привкусом ягод. На дальнем берегу, у реки, горел в сумерках одинокий костер, кафе пустовало, Настя-здрастьте ему обрадовалась — ужин не пропал — и побежала его разогревать. Он сидел, разглядывал пологий берег и невнимательно жевал котлету, запивая кефиром.

В голову забрела мысль, что жизнь его пропащая, как, собственно, у всех. Здесь это проступило, как будто поднесли на ладони стократно уменьшенный в масштабе макет. У тех, у кого есть цель и дальние виды, жизнь тем более пропащая, потому что даже сидеть, озирая вокруг красоту, нет возможности. Сердце вдруг защемило и, отодвинув еду, он отправился к Нине, чувствуя себя одиноким и потерянным. Слишком много тут величия и печали. И не в цепочках на дубе, а в достоинстве природы. От Нины он позвонил в гостиницу — Наташи не было. Все-таки она от него бегает, а спрашивать не резон, нарвешься на ответные вопросы.

Он привез из города красного вина, они с Ниной медленно пили, заедая сливами. Было так тихо, что казалось, они слышат саму тишину, молчали, смотрели друг на друга. Его перестала ужасать ее нечеловеческая красота, он привык. Привыкли же к Элизабет Тейлор, кто-то с ней жил, и ничего, не умер от восторга.

Вечерами в доме проступала смутная печаль, просачиваясь сквозь уют, преодолевая спокойствие реки за окном, заполняя неосвещенные углы. Откуда она истекала и куда исчезала по утрам? Нина ей подчинялась, свет лежал на ее плечах, как ручной, во всем облике была покорность. Может, это место такое, простота деревенского уклада, сказки Арины Родионовны? Нина была чересчур русская, но с непонятной ролью — не невеста, не матушка, не жена — так что было неясно, как с ней жить, если вдруг захочется. Кем она обернется? Женщины — оборотни, то видишь одно, то глядишь — обернется другой. Нина сыграла на гитаре, но петь отказалась, и они расстались, не зная, когда встретятся, и, как всегда, ни о чем не договариваясь.

Он лег, включил ночник и, отчего-то волнуясь, принялся за Пушкина. «Но ты от горького лобзанья Свои уста оторвала, Из края мрачного изгнанья ты в край иной меня звала. Ты говорила: „В день свиданья Под небом вечно голубым, В тени олив, любви лобзанья Мы вновь, мой друг, соединим…“» Нина права: стихи мало кто может выдержать. Женщина вряд ли. «Но там, увы, где неба своды Сияют в блеске голубом, Где тень олив легла на воды, Заснула ты последним сном. Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой — А с ними поцелуй свиданья…. Но жду его — он за тобой»… Это да. Ждать поцелуя умершей — это круто. Это ждать невозможного. Того, что не случится. Твердыни разверзаются, проваливаешься в вечность…

Открылась дверь, тихо появилась Наташа, быстро разделась, юркнула в постель и смолкла, точно выключенная лампочка.

— Ну что? Была у следователя?

— Была… Слушать не стал. Говорит, что ему надоели свидетели, когда у каждого своя версия. Саша, он про тебя знает. Намекал на судимость, но я сделала вид, что впервые слышу. Когда он успел собрать? И про избирательную кампанию тоже. Даже ты не знаешь, а у него полная информация — где до этого работала, где после. Спросил, почему я ушла с высокооплачиваемой работы на малооплачиваемую.

— А зачем ты это сделала?

— Меня обманули, сама бы я, понятно, не ушла. И как все разбередил! Бывают моменты, которые хочешь забыть… Мы уедем отсюда другими людьми.

— Что значит другими людьми?

— Значит, не пройдет безнаказанно. — Наташин голос звучал печальной скрипочкой, тонко и надрывно. — Тебя может и случайно задеть, а потеряешь равновесие. Придешь в себя и не поймешь, ты ли это или тебя подменили на другое существо. Пока живешь — расстаешься с мечтами, то одну потерял, то другая вывалилась из телеги жизни. А телега едет себе, не замечая. Но на самом деле все сцеплено в этой жизни, хотя узлы не заметны. Кажется, что идут просто утраты, потери, а все не просто. Реки связаны между собой через моря, и все может в один момент слиться. Все русла окажутся в одном море.

— Ничего не понял… Что-то случилось? К чему ты это завела, про реки? — Наташа не отвечала, но ему хотелось слушать и разговаривать. — Ты заметила, какая здесь тоска? Как день к вечеру, хоть вой на луну.

— Мы здесь рядом с могилой… Великой. Днем забываешь, к вечеру все равно вспоминается, что могила рядом. Поэтому такая обреченность. Место печальное, все кажется хрупким. От гения остался только прах и волосы… Утрата и безвыходность, ничего не вернуть, не воскресить….

— Что ты так… упадочно?

— И собаки все только белой масти, — пробормотала Наташа.

— Я видел одну абрикосовую.

— Это не местная. Это Нинина собака, она странная. Когда умер ее муж, собака… если такое у них бывает, сошла с ума, выла, отказалась от еды. А потом, когда они приехали сюда, стала вести отдельную жизнь. Утром поест и пропадет до вечера. Придет, поест, поспит, снова уйдет, где-то бродит, а к людям не приближается. Отказалась от любви, не выдержала.

— Ты откуда это знаешь?

— Нина рассказала, когда мы вдвоем у ней сидели, ты тогда сбежал. У средневековых людей была такая пытка… Двух женщин сажали напротив, головы и руки продевали в доску с отверстиями. Я видела такую гравюру. Они сидели сутками неподвижно, глядя друг на друга. Страшно так сидеть. Нина тогда и рассказала про собаку, но на самом деле это не про собаку, это про нее, это она отказалась… приближаться к людям.

— Где ты весь день пропадала? — перебил Авилов, которому эта тема показалась невыносимой, болезненной и ненужной.

— Купалась, проявляла пленку, заодно проверяла наши чувства…

Он осторожно замолчал. Наташка, видимо, этого и добивалась. Он видел, что она не спит, а думает, отвернувшись к стене. Такая раненая спина. Больше всего она походила на спину смертельно обиженного человека. Следователь обошелся с ней небрежно, а зря. Александр Македонский подбирал воинский состав, испытывая новичка гневом. Если тот в гневе краснел, его не брали. Настоящий воин — тот, кто от гнева бледнеет. Он не выливает ярость на первого встречного, а носит в себе, ожидая настоящей схватки. Наташу бы Македонский, пожалуй, взял. Авилов почувствовал, что с ней у него еще будут неожиданности. Вся их предыдущая жизнь была похожа на кусочки цветного картона, из которых целую картинку еще не сложили, а она может оказаться занимательной.

С утра Наташа отправилась за фотографиями. Они были готовы. Счастливые, улыбающиеся люди на берегу реки в солнечный день. Трудно представить, что кто-то из них украл государственную ценность, зачем, когда все сияют довольством? Но кто-то же это сделал.

Она отправилась в больницу к Павлу Егоровичу, купив по дороге виноград. Ей повстречалась Тамара, и как ни старалась Наташа отделаться, та прилипла, как пластырь, в жажде навестить больного.

Потом она себя упрекала: сглупила, не нужно было при Тамаре показывать фото, не нужны были свидетели. Но ей не терпелось, и старику тоже. Она в прошлый раз пообещала принести групповой снимок, и он радостно блестел глазами. Он хотел ей кого-то показать, но кого? Неизвестно почему, может быть, от нетерпения, она вынула фотографию при Тамаре. Взгляд Павла Егоровича, проскользив, выразил смятение, а спросить что-нибудь было невозможно. Наташа изобразила, что приносила фотографию просто так, развлечь, но он проводил их беспокойным взглядом. После больницы Наташа уже не могла отделаться от спутницы ни под каким предлогом. Та последовала за ней в гостиницу, потом обедать, потом купаться. Неусыпное бдение Тамары ожесточило, и, припрятав в кусты одежду, Наташа заплыла подальше и, отмахиваясь от комаров и оцарапывая ноги, удирала вместе с одеждой в тот самый миг, когда Тамара, в очередной раз оступившись на пирсе — корова все-таки, — взывала о помощи. Еще та с болезненным интересом выпытывала про них с Сашей, а также про дело, в котором они оказались то ли свидетелями, то ли подозреваемыми и что она обо всем этом думает.

Но Наташа, насторожившись, не отвечала, ей передалась паника Павла Егоровича, разговорчивость как сдуло. Тамара тогда завела про авиловские шашни, что «твой» — явно не святой, далеко не святой, по всем замашкам — ходок, и не стоит из-за такого голову опускать, всех обманет, чувства ему тьфу, плюнуть и растереть.

Этого говорить не следовало. Наташка была не из тех, кто плачется, наоборот, сочувствие вызвало неприязнь к сочувствующему. Тамара ошиблась.

Сбежав от Тамары, Наташа задами и огородами пробиралась к кафе, когда ее окликнули по имени-отчеству. Возле кафе стоял следователь. Наташа сдвинула брови и пошла навстречу.

— Извините меня, Наталья Юрьевна. Вчера я порядком устал и не выслушал вас. На свежую голову понял, что именно вас-то и стоило выслушать. Может, зайдем побеседуем?

Они зашли и заказали по чашке кофе. Наташа взяла пирожное и испачкала щеку кремом. Михал Михалыч достал из кармана платок и, попросив позволения, вытер ей лицо. Она слегка смутилась.

— Ваша версия — компрометация должностного лица?

— Да.

— Депутатская неприкосновенность. Мы можем только предъявить, не больше.

— Для прессы этого достаточно. Дело не в факте, в атмосфере. Она некомфортна. Так можно затравить, довести до самоубийства. Спивак стоит некрепко. По глупости завел сильных врагов, те договариваются, я даже знаю, кто больше всех заинтересован его свалить. Так бывает с провинциалами, лизоблюдство принимают за чистую монету, не сообразив, что каждый поклон чего-то стоит. А этот индюк важничает, думает, что он персона…

Наташа глянула в окно и чуть не полезла под стол. Мимо кафе с неестественной для ее веса рысью неслась Тамара, будто потеряла ребенка.

— Эта женщина меня преследует, — успела произнести Наташа, и двери распахнулись. Тамара улыбнулась успокоенно.

— С какой целью?

— Спросите сами.

— Здравствуйте, Тамара Айвазовна! — привстал следователь. — Наталья Юрьевна уверяет, что вы ее преследуете. Вы даже запыхались.

— Конечно, преследую, она заплыла невесть куда и пропала вместе с одеждой. Слава Богу, ты жива! Такое происходит, сами понимаете…

— Наталья Юрьевна, давайте встретимся вечером, я заканчиваю в восемь, вот телефон, позвоните перед выходом.

Наташа убрала салфетку с телефоном в карман сарафана, и все разошлись. Вернее, она в который раз попыталась отвязаться от Тамары, но та, поняв, в чем ошиблась, заныла, что ее вины тут нет, что за что купила, за то и продала, все сплетничают, что приехал с одной, а бегает к другой. Наташа развернулась и резко пошла в сторону Нининого дома. Тамара озадаченно отстала, а Наташа принялась нервно звонить. Дверь долго не открывали, потом вышла Нина с растрепанными волосами и удивленно впустила в дом. За столом сидел Сашка, вид у него был всклокоченный и виноватый.

— Ты что? — удивился он.

— Саша, я боюсь. Она на меня навязалась.

— Кто она?

— Тамара ходит неотступно. Божится, что у тебя шашни вот с ней. — Наташа неприязненно ткнула в Нину пальцем. — И вот еще, смотри. Он только что дал свой телефон, а в кармане пусто. Как это могло произойти?

— Кто он?

— Следователь. Я боюсь.

— Ты перенервничала. Пошли в гостиницу. Обсудим, — он попытался обнять Наташу за плечи, но она вырвалась и всхлипнула. — Не трогай меня!

— Ну, началось! — прокомментировала Нина. — Мой муж — подлец, верните мне моего мужа!

Они посмотрели на хозяйку ошарашенно и вышли, забыв даже попрощаться.




Глава 5

Ссора с тяжкими последствиями


— Наташ, ты занялась самодеятельностью?

— Да. Надо же мне чем-то заняться. Ты-то при деле.

— Но это опасно, в отличие от моего.

— Как знать, — усмехнулась она. — Всякое дело вдруг раз — и станет опасным.

— Ты что, угрожаешь?

— Угрожаю.

— Но я тебе ничего не обещал.

— Обещал. Довезти до моря. И вообще, даже если б ты ничего, ни слова мне не обещал, ты жил со мной, а я на тебя надеялась.

— Так ты, чтоб привлечь к себе внимание, суешь голову в петлю? Способ известный, далеко не новый. Что ты натворила, что бабища к тебе прицепилась? — Наташа не отвечала и смотрела враждебно. — Тебе надо быть осторожной. Ум опасен для окружающих. Береги голову, ушибут. Тут все непросто. Нам нельзя ссориться, надо быть вместе.

— Зря я расслабилась. Все тихо, утки в речке, тростник по берегам, ромашки в кувшинах, ничто не предвещает беды. Но что-то провернулось, как ключ в замке — и все. Был рядом человек, на которого можно надеяться, а оказался не мужчиной, — вдумчиво произнесла Наташа. Концовка прозвучала, как оплеуха.

— Это что, предьява? Возьми свои слова обратно, — она молчала. — Если нет, я за тебя больше не отвечаю. К черту все, поняла?

Вместо ответа она отвернулась и пошла вдоль улицы, медленно превращаясь в чужую фигурку. Это женская спекуляция, уговаривал он себя. Обычный шантаж, когда женщина боится потерять самца. Она подумает и возьмет свои слова обратно, не дура. Он не пошел за ней, а отправился вдоль речки, добрел до Тригорского, поглядел на полумертвый пруд в лощеных листьях закрытых наглухо кувшинок, торчавших, как потухшие свечки. Тоска, хоть святых выноси. Женщины все — старухи-плакальщицы, и этот каверзный могильщик Шурка, мрачно все, тоска, тоска. В Нине тоже много этой густой вечерней синевы. Ритуал возле могилы. Он огляделся по сторонам. Исчезнут, уедут эти люди, приедут другие, а ничего не изменится, так всех прибило смертью гения. Даже Пушкин — и то умер!

Он возвратился в гостиницу уже в десятом часу. Наташи не было. Он вспомнил, что она собиралась к следователю, и, не спеша, прогулялся до участка. Свет в окнах не горел. Он решил, что это акт мести, и вернулся в гостиницу. Не спалось, заставить себя читать он не мог, в ушах еще звучало обвинение. Он вышел из гостиницы на дорогу и увидел ее в свете фонаря.

Она стояла, держась за дерево, с ней было что-то не то. Стоять она не могла и, казалось, вот-вот сползет вниз по стволу. Авилов ринулся к ней и успел подхватить за спину. Рука стала влажной. Он понял по запаху, что это кровь. Кровь стекала по спине из раны на затылке. Он донес Наташу до гостиницы и уложил на диван в холле. Администратор в ужасе кинулась к телефону. Через десять минут прибыла «Скорая». За это время он нашел лед, бинты в аптечке и разглядел рану. Она была не опасна, но ночь он не спал, хотя вернулся из больницы во втором часу.

Бедная Наташка, он тоже не удостоился ее выслушать, не выяснил, какими розысками она занималась, черт. Некрасивое совпадение всего со всем. Наталья угодила в жертвы, он крутит любовь. Пора прекращать это. Зачем она взялась, что заставило? Временами остро, как прутом по спине, обжигало стыдом, особенно как вспомнишь кровь.

Наташка — как будто существо невинное и слова готова катать как по маслу, но откровенной ее не назовешь. Слова служат, как крепость, чтобы за ними укрываться. Из моря разливанного никогда не выудить ее самоё, что она чувствует, что на самом деле знает. Прячет, как улитка, свое тельце, и только антенны торчат над скорлупой. До чего она успела додуматься, что ее заело?

Авилов промаялся до утра, превратив простыню в мятую тряпку, а в одиннадцать сидел в кабинете Шишкина, который был уже в курсе происшедшего. Допрос вертелся вокруг того, какую опасность могла представлять для Наташи Тамара, а уж потом заговорили о рукописи. Собственно, Наташа была в сознании и могла сама все рассказать, но следователя интересовали предположения Авилова. Александр Сергеевич, ощущая полный упадок умственных сил, отказывался строить версии. Он действительно не понимал, какая угроза могла исходить со стороны сытой коровы, и злился, что проглядел самое важное. Баба, конечно, ни с чем не сообразная, глаз диковатый, фальшивит на каждой ноте, это, может быть, нервное. Чем-то тетка обижена в этой жизни, все время нужен контроль и пригляд.

— Чтобы не вышло, как с Натальей Юрьевной, я готов выслушать вашу версию, — объявил следователь, когда протокол допроса был прочитан и подписан. И еще забыл спросить, как вы тут оказались? Любите Пушкина?

— Не вижу в нем положительного примера для молодежи. В народные кумиры стоило бы выбрать человека более нравственного, а иначе чересчур много работы. Причесать, обрядить, наставить памятников. Если наш гений всем хорош, то и мы ребята славные. Натужно все. Но это мое частное мнение. А мы оказались здесь случайно. Забарахлил двигатель, а вообще-то ехали в отпуск к морю. Насчет версий — их у меня нет. Странно было бы человеку с прошлым выдвигать следственные версии.

— Тут не вы один с прошлым. Скелетов полно, но никого это не тормозит. Народ речистый. Только полностью беспамятный. Чтобы столкнуть человека с крыши, кто-то из присутствующих должен был отлучиться.

— Это только в том случае, если воры были экскурсантами. А если нет? Или экскурсантом был один, а сообщник появился позже.

— Значит, подтверждаете, что вы, как и прочие, не помните, чтобы кто-нибудь выходил во время экскурсии?

Александр Сергеевич беспамятным не был. И не отличался невнимательностью. Наоборот, он успел проследить за всеми посетителями пушкинского дома, все два часа его внимание и память были обострены. Он сравнивал свои впечатления с чужими и заметил разнобой. Видел, что обе супружеские четы вели себя нервно, что Зося вилась возле Наташи, что Нина была полностью поглощена им, а не экскурсией, что депутат размяк, а чиновник подобен черствой корке, и еще кое-что… Больше всего Авилова беспокоил Шурка. Все эти затеи с призраками… и падение с крыши могло быть не случайным. Он, похоже, знал, из-за чего ребра ломает. Псих, но с принципами, а что это за принципы, одному Богу известно… И что там за история с его кралей, про которую известно, что она замужем, а он все равно домогается всерьез. Русский мужик — дурак дурацкий и чудило, а если еще и страсти-мордасти накручены… То, что Наталья получила по голове после Тамариных преследований, Авилова возбудило не на шутку, но делиться своими соображениями он не собирался: не доверять милиции было рефлексом, въевшимся в плоть и кровь. Он испытал минутное колебание, но инстинкт оказался сильнее, и он подтвердил, что не смотрел по сторонам. Тем более что его наблюдения не имели отношения к Тамаре, а значит, и Наташе помочь не могли.

— Сила искусства, не иначе, — съязвил следователь. — На вашем месте я бы поднатужился. Пострадала ваша жена, а вас это как будто не волнует. Следствие учитывает человеческий фактор, в том числе и способности. В смысле, что кто на что способен. У вас послужной список, вы заинтересованы помочь следствию, но рвения не заметно.

— Во-первых, она мне не жена. А девушка. Во-вторых, зачем нужно, чтобы я проявлял активность?

— Мне лично не нужно. Но это было бы логично. Иначе персона ваша выглядит странно.

— Кто-то из достопочтенной компании, я имею в виду, конечно, невиновных, вероятно, может спокойно продолжать отдыхать. Но не я. Чем больше думаю, тем меньше хочется шевелиться. Пока я чист. Если появятся доказательства обратного, то действовать будет поздно. Ситуация не вдохновляет. А разве следствие зашло в тупик, что понадобилась моя помощь?

— Нужно понять, кто есть кто. А вы темная лошадка.

— Я бы вас попросил… — Авилов устало сморщился. — Я это слышу уже лет двадцать, но от этого ничего измениться не может.

— Скажите, а вот Наталья Юрьевна ушла из уважаемого печатного органа в желтый листок, проиграла в заработках, в престиже… Какая тут причина?

— Не знаю, мы не были тогда знакомы, хотя недавно она упомянула, что не по своей воле. Ее обманули.

— В промежутке она работала в избирательной кампании Спивака. Какие между ними отношения?

— Разве у них есть отношения? — удивился Авилов. — Он ей неприятен, но пытается флиртовать. Он мог ее не запомнить, не узнать. Мало ли людей на него работали? Во всяком случае, в первую встречу никто не поздоровался.

— Уверены, что встреча была первой?

— Мы заехали в гостиницу в десять вечера, устали так, что завалились спать голодными. Наутро побежали в кафе, он явился на пятнадцать минут позже. Было незаметно, что они знакомы.

— Может, не хотели огласки? — предположил следователь. — Она хорошо осведомлена в его биографии. Такое впечатление, что она знает о нем все.

— Это может быть и профессиональное, а за осведомленность разве бьют по голове?

— Да и просто так бьют, без причины. Так, ладно. Не буду больше вас задерживать. Вы в больницу? Или на свидание?

— Вы хорошо информированы, — скривился Авилов.

Наглые юноши в этом Простоквашине, подумалось ему. Не формалист, бьет на сознательность. Протокол закрыл, тут все и начал. Копает издалека, уж очень издалека, из какого-то погребенного прошлого… Хочет представлять, who is who. Громоздкая затея. Как ты разберешься в людях, когда каждый готов изобразить хоть апостола, хоть ангела, один — чтобы скрыть, другой — чтобы не быть заподозренным. Шурка прав, «тяму» у следователя не хватает, не жесткий. Ведет себя, будто на прогулке беседует. Но в чем он прав, так это в том, что Авилов дал маху с Наташей. Это наводит на мысль о хладнокровии подлеца, да Бог с ними, походим в подлецах, не впервой. Может, это игра, где его провоцируют… С них станется, навесят все рукописи, какие еще в разворованном государстве остались, только шевельнись…

Сборище вдруг показалось Авилову противным. Какие-то сукины дети. Если вдуматься, то следует разбираться с каждым. Подружка Тамара, тамбовский волк ей товарищ, что ей — слабо стукнуть Наташу по голове, она мужика легко утопит, такая мощь?! Тут все с потенцией: «блуждающее косоглазие», например. Сидит в тебе черт, создай условия — и выскочит, кто ж без греха? Чиновник и депутат, пожалуй что. Им не надо, и так все есть. У Нины свои заморочки, но про Наталью, например, нельзя сказать, что при известных обстоятельствах ей не пригодится рукопись. Крутит же она свои журналистские интриги, с кем-то сражается, караулит все, на чем можно заработать, следит за важными персонами. Что Спивак ее раздражает, сразу было заметно. Но как это сцепляется — Шурка, Тамара, Наташина неприязнь к депутату, где тут узел, чтобы все соединилось? Следователь полагает, что Наташа интересуется депутатом, тогда бы от депутата и прилетело.

Тьфу. Даже дурак отказался бы идти с этими в разведку, сплошь мерзавцы. Как в болоте проваливаешься — что ни кочка, то засада. Кто не псих, так подлец. Наташа — девушка положительная, но ввязалась в какие-то делишки. Тамарин муж выглядит памятником добродетели, а когда грохнулся Шурка, как ни в чем не бывало отправился за зонтом. Стоп. А зонт-то… да, просто чехол или зонт? Ну каждый, просто каждый мог. Следователю не позавидуешь. Тут по крайней мере две версии. Первая — это Наташина нужда в депутате, она ведь тащила Авилова в заповедник, как на аркане, все уши промыла Пушкиным. Вторая — Шурка с Тамарой, плюс муж с зонтом. А если интересы как-то пересеклись, то тогда понятно, что Наталью должны были повредить. А за чем охота-то? За стихами? Чего ищем, чего хотим? Безнравственные люди, не иначе. Ладно бы за кусок, за деньги, сокровища, а так… что делим-то? Листики старой бумаги? Так это ж заболеть на всю голову. Что им дался Пушкин? Это не предмет. Это могила на холме, а сколько суеты. Томленье духа.

Авилов припомнил недавнюю историю, когда у метро торговцы отошли от горы арбузов, и через десять минут от нее не осталось следа. Все, выходившие из метро, прихватили, кто сколько смог унести.

Настроение у него уже было гнусное, хотя еще не вечер. До вечера далеко, но все равно жизнь гадость и прах. Людишки какие-то пакостные. Намеки эти, что Наталья в больнице. Что тут поделаешь, если руки связаны. Да, гражданин начальник, слушаюсь, гражданин начальник. «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» Это, может, когда-то были, а теперь ни воли, ни покоя. Ничего нет, одна суета. Он пнул по пустой пивной банке.

Дойдя до больницы, он спохватился, что ничего не купил Наташе. Принялся извиняться, но она держала его за руку и смотрела. «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…» Похожа на белую пластиковую куклу, очки на тумбочке, в глазах застыли обиженные слезы. Второй раз из-за него страдает женщина, подумал он, припомнив официантку Катю, а второй не проживешь, как первый. Второй проще. Он отвернулся, стараясь не встречаться с ней взглядами.

— Кто тебя, не видела?

— Он ходит неслышно. Совсем неслышно, — прошептала она.

За окном качнулась ветка, прилетела пичуга, спела короткую, быструю песенку и пропала, ветка осталась сиротливо качаться. Надоевшее чувство больницы, запахи, белизна и, как всегда, хорошенькие девушки, очкастые заведующие отделениями и пожилые добродушные уборщицы. Знакомо. За больничной оградой — зелень, чуть продернутая желтизной, птицы и цветение жизни, а здесь тихо, стерильно, режимно. Даже в гостинице лучше.

— Это он?

— Наверное. Возьми снимок и сходи к Павлу Егоровичу. Он кого-то хотел показать, но не решился при Тамаре. Он двигает пальцами на левой руке.

— Хорошо. Тебе нужно что-нибудь?

— Нет. Сходи к Павлу Егоровичу, а потом вернись ко мне. Он в этом же отделении. А фото в гостинице, в ящике стола. Ты как?

— Нормально. В гостинице, за изразцами, оказался сверчок. Вовсю поющий. Заливается.

— Хорошая примета. Значит, скоро тебе повезет. Ты сходи.

— А что это такое, для чего?

— Я не могу долго объяснять, голова… Считай, что это работа, ты мне поможешь, если найдешь фотографию.

Присмирев от перевязанного Натальиного вида, он отправился исполнять поручение и бесплодно перевернул вверх дном номер. Пачка фотографий была на месте, но групповой снимок отсутствовал. Он начал искать пленку — ее точно собака языком слизнула. Авилов спустился к администратору. Пожилая женщина подремывала возле таблички. Да, заходила полная брюнетка. И еще люди. Поднимался ли кто-нибудь наверх, она не видела. Дубликаты ключей у уборщицы, она уже ушла. Авилов в некоторой растерянности отправился к Нине, думая по дороге, что он-таки втянулся в расследование, а не надо бы этого.

Нина что-то помешивала деревянной ложкой в тазу на плите и на Авилова не глядела.

— Что это у тебя?

— Крыжовенное варенье.

Она откинула кольцо волос со лба и, глядя в книгу, прочла: «Рецепт девятнадцатого века. Очищенный от семечек, сполосканный, зеленый, неспелый крыжовник, собранный между 10 и 15 июня, сложить в муравленый горшок, перекладывая рядами вишневыми листьями и немного щавелем и шпинатом. Залить крепкою водкою, закрыть крышкою, обмазать оную тестом, вставить на несколько часов в печь, столь жаркую, как она бывает после вынутая из нее хлеба. На другой день…»

— Однако что-то происходит. Я запутался и потерял след, — сообщил он, усевшись на лавку. Но Нина оставила его реплику без внимания.

— «…на другой день вынуть крыжовник, всыпать в холодную воду со льдом прямо из погреба, через час перемешать и один раз в ней вскипятить, потом второй раз, потом третий, потом положить ягоды опять в холодную воду со льдом…»

— Ты о чем, не пойму я… Наташу едва не убили. Ударили по голове.

Нина вдруг бросила книгу с ложкой и принялась ходить по комнате, задевая подолом вещи, останавливалась, цепляясь за стулья.

— Пытаешься уйти, отгородиться — настигает. Не в дверь, так в окно заберется!

Нина гневно хлопнула створкой окна, и раздался сдавленный крик. Они выглянули, но человек уже скрылся за углом дома, мелькнул край одежды. Разволновавшись, она позвонила следователю. Он обещал заглянуть в обеденный перерыв и попросил не затаптывать следы.

— Какая-то муть. Наташу ударили по затылку, она в больнице. Накануне она бегала от дурной бабы и думает, что та ее преследовала из-за фотографии. Этот снимок она принесла Егорычу, но тот при Тамаре даже не пикнул, хотя кого-то хотел показать. А теперь Наташа в больнице, а фотографию сперли. Надо искать, черти бы всех их взяли и зажарили. Плохо, что Наташа сунулась…

Нина слушала молча, только подрагивали ресницы.

— Думаешь, зачем ей это? — спросила она.

— Не знаю. Как-то резко занялась пропажей. Я ее вообще плохо понимаю. Не знаю, что у ней на уме, но горшок варит. Это точно.

— Я с ней разговаривала. Ну, когда ты смотался, оставил нас, — Нина усмехнулась, — мне показалось… Может, я ошибаюсь, но только она тебя… как сказать-то?

— Скажи просто. — Авилов угрюмо напрягся.

— Не выпустит. И вроде даже не любит, а все равно. Это бывает такое упрямство. Когда поперек. Сил у девчонки много, и гордость задета.

— Да ладно. На черта ей уголовник. Деньги она сама умеет выкручивать. Прихотей не имеет. В общем, не пойму я ее, но вижу, что куда-то все силы бросила. На что, неизвестно, не скажет.

— Ну-ну, — Нина сжала губы и отвернулась, взявшись за ложку. Снова принялась за книгу: «Потом откинуть на решето, а когда ягода стечет — разложить ее на скатерть льняную…»

Авилова эти ягоды окончательно доконали.

— Это, как я понимаю, любимое варенье Пушкина? — он нахмурился. — Очередной мармелад из крыжовника?

— Ты прав, голубчик, ты у нас безошибочный, — весело согласилась Нина.

— Ты хоть слышала, что я говорил, или с головой в варенье?

— Слышала. Только это неинтересно. Пустое это.

— Почему пустое? — озадачился он.

— Маленькое, — Нина прищурилась, сдвинула пальцы и показала ему щель в сантиметр.

— А, ну да. Я забыл. У тебя другие масштабы. Ты по мелочи не суетишься. Хвороба это. Голова хворая. Дурь в общем.

Авилов уже взбесился не на шутку. Ну не хочет женщина ничего знать! Хочет быть зомби.

— Ну конечно, что ж еще, — улыбнулась Нина. — Я знаешь, что расстроенная? Что крыжовник-то переспел. И собран не в июне. Да и муравленый горшок негде взять. Значит, не получится, как тогда. А по-другому я не хочу.

— Э-э, это значит намеки такие? — вдруг понял Авилов.

— Ага. Намеки. Ты человек издалека, пришлый. Тебе объяснять надо. Вы со своим приехали сюда, а здесь совсем другая жизнь. То, что вы тут головы себе порасшибаете, так это и гадать не надо было. Смотри, голубчик, она тебя втянет, не выпутаешься.

Авилов задумался. Какая-то правда была в Нининых словах. Конечно, каждый живет в своем мирке, и когда сталкиваются разнозаряженные элементы, что-то неминуемо происходит. Но почему такие последствия? Нина намекает на разные весовые категории. Что гости заповедника мелковаты, чтобы играть здесь в свои маленькие корыстные игры. Что Каменный гость, или там Медный всадник, или дух места накажет и в угол поставит.

Он, усмехнувшись своим мыслям, угрюмо попрощался с Ниной, так и не решив, что делать с пропавшим снимком, и вышел, в воротах столкнувшись с Шишкиным.

— К нам прибыл ревизор, — сообщил Михал Михалыч. — Федеральный представитель. Изъявил желание побеседовать с тремя из свидетелей. Вы попали в список.

— А кто еще?

— Спивак и Наталья Науменко. Повестка уже у вас.

Поискав под окнами, Шишкин остался удовлетворен — след кроссовок сорок пятого размера хорошо отпечатался — и принялся за составление бумаги, к чему относился с усердием. Заполнив очередной протокол, выпил чашку чаю и поинтересовался, можно ли задать личный вопрос хозяйке, а именно: много ли у нее денег на банковском счете.

— Мало.

— Насколько мало?

— Совсем мало, несколько тысяч. Хватит дотянуть до зимы.

— А новый муж уже найден?

— Конечно.

— Только что вышел? — Нина усмехнулась:

— Зачем же… Он живет в Санкт-Петербурге, ему шестьдесят лет, вдовец, химик, академик. Старые люди больше всех нуждаются в заботе, а родственники этого обеспечить иногда не могут. Он человек состоятельный, много публикуется за рубежом, дети на ногах. Я не проститутка, а бэбиситтер, старикам подгузники меняю, это честные деньги, и нет морального износа. В театре нужно ложиться под режиссера, мало кому везет, что режиссер — муж, остальные изловчаются, кто как может. Слухи о женолюбии артистической среды преувеличены, большая часть к сорока импотенты. Изнашиваются: запои, нервная работа и прочее. Пейте родниковую воду. Она чистая. А та жизнь нечистая. У меня нет большого таланта, чтобы ради него пускаться во все тяжкие.

Шишкин, оставшись без обеда, поспешил в отделение, где его ждал главный свидетель. Вообще-то он заходил поближе познакомиться с Ниной, но, встретив Авилова, сбился с панталыку. Зачем, спрашивается, одинокой красавице хахаль из уголовников, с девушкой в нагрузку? Может, так у них задумано?




Глава 6

Главный свидетель


Шишкин едва успел дожевать бутерброд с холодным чаем, как появился депутат, благоухая туалетной водой, и сел, положив локоть на стол следователя. Для разгона порассуждали о депутатской неприкосновенности. Разговор начал Спивак, а следователь заверил в своей лояльности по отношению и к упомянутому закону, и конкретно к персоне депутата. Алексей Иванович был обеспокоен, а проще говоря, трусил. Щеки его подозрительно розовели, очки то и дело запотевали. Следователь принялся за вопросы, начав с того, кто отлучался во время экскурсии. Но Спивак, как и прочие, ничего не ведал. Как бы отсутствовал в реальности, присутствуя в ней физически.

— Я был в другом пространстве. Так действует обстановка музея. Экскурсия была исключительно интересной. Поэтому естественно, что все были увлечены. Если кто и отвлекался, так это должно быть равнодушное существо.

— Зося Вацловна, например, — заметил следователь.

— Вы на что-то намекаете? — заподозрил свидетель.

— Она одна оказалась бдительной. Еще вопрос: какие у вас отношения с Натальей Науменко? — Спивак слегка покраснел и ответил раздраженно:

— Очень милая и образованная девушка.

— Она работала в вашей предвыборной кампании?

— Не припомню такого факта.

— Вам ничего не говорит фамилия Запольский?

— Нужно подумать. Владимир Сергеевич Запольский?

— Да, верно, — следователь сверился с бумажкой. — Владимир Сергеевич.

— Пять лет назад мы вместе работали в общественном фонде содействия. Там была некрасивая история, после которой он вынужден был уйти.

— Взятка. Он ушел и вскоре скончался от сердечного приступа. Не выдержал позора. Честнейший был человек, по отзывам коллег.

— Но суд, кажется, доказал его виновность, — запротестовал депутат.

— В том-то и дело, что нашлись доказательства. Здесь в заповеднике проживает его вдова, Миненкова Нина Валерьевна, она вам не знакома? Очень эффектная женщина.

— Да, кажется, видел. Нельзя не заметить. Это его вдова? — задумался Спивак.

— И очень преданная вдова. На редкость. Красивая женщина, пять лет одна. Наталья Науменко тоже имеет к вам отношение. Нанимая, вы обещали ей постоянную, хорошо оплачиваемую работу, а потом выставили на улицу.

— Я? — удивился Спивак. — Ничего подобного. Я даже с ней не встречался.

— Значит, это сделали ваши люди. Лично к вам на прием она не смогла пробиться.

— Надо разобраться. Можно как-то компенсировать ущерб.

— Не мне решать. Далее. Знакомо ли вам имя Айваза Мухамедова?

— Впервые слышу.

— Это бывший исполнительный директор авиационного завода, в прошлом летчик-истребитель. У вас ведь контрольный пакет акций этого завода?

— Да. Мне его предложили приобрести.

— Те, кто это предложил, отняли его у бывшего директора, спровадив с должности путем махинаций. Его семья бедствовала. Виновником своих бед они считают вас.

— Почему меня?

— Потому что у вас его акции.

— И что из этого следует?

— Следует то, что у вас много врагов. Потенциальных или действующих, я не знаю. Самое удивительное то, что дочь Айваза Мухамедова, Тамара Айвазовна, тоже присутствует здесь. Грубо говоря, на одной экскурсии присутствовали обидчик и три его жертвы.

— Уже три? — изумился депутат. — Почему три?

— Потому что в истории с Запольским сотрудники фонда тоже обвиняют вас. Если с человеком что-то случается, а его должность и блага отходят к другому, то его обычно и винят. Поэтому я советую вам быть осторожнее. И может быть, даже поспешить с отъездом, потому что вас могут шантажировать.

Лицо свидетеля выразило упрямое ожесточение.

— Чепуха. Кто поверит, что я украл рукопись Пушкина? Хотя… газетчики набросятся. Как шакалы. Им только протяни палец, руку откусят.

— Дело общероссийского значения. Государственная ценность. Огласка неизбежна, региональная пресса валяет вовсю, центральная держит руку на пульсе. Меня торопят. Прибыл федеральный представитель, хочет с вами встретиться. Так, говорите, рукопись не у вас?

— За кого вы меня принимаете? — возмутился Спивак.

— За человека, на которого, возможно, идет охота.

На этом эффектном приеме следователь закончил допрос, добавив только, что это рабочая версия нуждается в проверке. Но Алексей Иванович обеспокоился не на шутку. Выйдя от следователя, он нервно высморкался и не заметил, что положил платок мимо кармана.

Шишкин остался наедине с рабочей версией. Три женщины, каждая из которых имеет веские основания не любить Спивака… Три. Какая из них способна на преступные действия? Любая, если сильно распереживается. Самая неуравновешенная Тамара, вспыхивает, как кора. Чуть что, покрывается алыми пятнами. После ее допроса Шишкин едва не валился с ног. Ничего не сказала, но всю кровь выпила женскими штуками. То сердилась, то плакала, и все не по делу, все с претензиями и попреками. Заранее на все обижена, кругом враги и злодеи, следователь, разумеется, на стороне врагов. Изображает слабую, беззащитную, а вцепляется хуже тренированной в питомнике овчарки. Эта из тех, кто пишет длинные жалобы во все инстанции, и как Спиваку удалось ее обойти, непонятно, такая от своего не отступится. Существо — тяжелое до одури, и ей удалось ничего не рассказать Шишкину. Сколько он ни тянул из нее про мужа и зонт, она даже мужа не видела, только жертву падения видела и так переживала, что чуть не заболела. На этом месте Тамара кинулась рыдать и рыдала долго, утоленно, а повод-то какой? Незнакомый человек упал с крыши, первый раз в жизни видит — обрыдалась, бриллианты на шее тряслись, как груши на дереве. Рыдала, как перед повешением. Из троих Тамара самая слабовменяемая. Себя не контролирует, стихи читает, ездит в заповедник постоянно. На слова «копия» и «оригинал» реагирует с повышенным интересом, будто слышит впервые. При слове «отец» едва не пала со стула на колени: память священна, тут дело пошло еще хуже, чем с Пушкиным. Выкрики, клятвы, божба, да про наветы, про справедливость. Шишкин уже не раз замечал, что на справедливость все подряд нервничают. Больная в народе тема, каждый что-то свое тут понимает, самосуд процветает не хуже, чем на Корсике, и что-то вроде вендетты в головах постоянно бродит, хоть и далеко от Средиземного моря, но, как и там, на законы все наплевали. Поражен народ повальной инфекцией мщения, а может, и кино американское подзуживает на самосуд… В общем, не допрос подозреваемой происходил, а страшная схватка, битва при Калке, и победа осталась вовсе даже не за следователем. Баба его задурила, как цыганка, кругом обошла и отправилась восвояси, жалуясь на судьбу и причитая. Она же еще и жертва. Причем похоже, что жертвой она считает себя всерьез, без обману, всамделишно. В конце концов, кто бы спорил, может, и такие жертвы бывают — под сто килограмм, в бриллиантах и при молодом супруге. Может, в душе она блондинка с тонкими ножками и бирюзовыми глазами, рыдает же, как овечка, тонким блеющим голоском?

Самая безобидная из троих Наталья Науменко, но у ней со Спиваком отношения. Тот за ней ухаживает. Кто будет ухаживать, если женщина знать тебя не хочет? Для Авилова делает хорошую мину, а Спивака потихоньку приручает. Шишкин припомнил, как Наташа явилась на допрос с букетиком незабудок и поднесла ему их, застенчиво улыбнувшись, очки с носа сползают, шальвары в красную клетку, и вообще странненькая, хотя и сообразительная. На букет Шишкин отреагировал сурово, а когда она оказалась в больнице, счел себя вдвойне виноватым. Не выслушал девушку. Что ее к Спиваку тянет? Засел, видно, в голове, обманул, нарушил слово, травмировал. Что это горе луковое на ножках, к примеру, будет делать с обидой? Что может этакая незабудка? Распространить сплетни, слухи, но только в том случае, если вправду что случится. За клевету, обманы, интриги вряд ли сама возьмется, что они, журналисты эти, как мухи: какие-то кусают, какие-то заразу переносят. Переносчики заболеваний. Если бы она сама за него взялась, то зачем рассказала следователю про шантаж должностного лица? Чтобы перевести стрелку? Науменко не могла знать, что есть еще заинтересованные лица. Она либо выстрелила наугад, либо серьезных видов на депутата не имеет, просто хочет быть в курсе событий. Зачем преступнику себя разоблачать? Сегодня нужно будет к ней сходить и подробно… Он подчеркнул на листе бумаги: подробно узнать, чего все-таки домогалась Тамара. Что этой бешеной нужно было от незабудки, за что ее удостоили опеки? И вот ведь странно, что самое с виду невинное существо и пострадало. Так не бывает, чтобы ни за что. Или нос не туда сунула, или сообразила лишнего.

Теперь Нина. Живет себе такая редкая красавица одна. Подарили женщине красоту, так бери и все остальное. Нет, живет в глуши. Замужем была за человеком на тридцать лет старше. Пять лет безупречно вдовеет. Вдовела, то есть… Добрая, гостеприимная, не лукавит. Ленится врать или блюдет достоинство? Стала бы Нина мстить за мужа? Для этого она слишком рассудительна и спокойна. Конечно, промелькнуло во взгляде что-то похожее на ненависть, когда он спрашивал о Спиваке, но быстро взяла себя в руки. Сколько у всех скелетов… Каждый со своим. Человек молчит, живет, а оно точит, не дает покоя, шторм вырвет якорь, и ищи потом в море!

Пока следователь Шишкин думал думу, Авилов был занят поисками уборщицы и ее ключей. Следы ее решительно затерялись: администраторша отправила его к торговке семечками, та — к пастуху, пастух — к тетке, разгуливавшей среди лета в меховой шапке, та выдала адрес какого-то огорода, в углу которого ютилась кривая избенка.

Там Авилов и обнаружил особу расхристанного вида, в хлопчатобумажных чулках, болтавшихся вокруг галош на тонких ножках, в компании с прыщеватым молодым человеком. Сидели тесно, как голуби, на кровати с панцирной сеткой и мирно разливали водочку на табурете, закусывая колбасным сыром и малосольными огурцами. На полу лежал квадрат солнца, в низкое окно заглядывали головы золотых шаров, по комнате летал пух.

— Помирились, — радостно сообщила ему Верка Рублевая. Так ее называли местные, и Авилов спросил так же. Верка взвилась и замахнулась на него пустой бутылкой.

— Мы Рублевы, — поправил его юноша, отрок Варфоломей с прозрачно-чистым лицом инока. Интереса к гостю он не проявил, а внимательно смотрел по телевизору «Аризонскую мечту».

— Дак вот, — ехидно заметила Верка, отвечая Авилову, — понаехало таких интеллек… интеллехт… хуевых, и ключи пропали, вся связка, а мне плати. Еще за жулье плати, так ей и сказала — пусть милиция ищет, я не теряю… Полкило связка — захочешь, так не потеряешь. Сперли — пусть Мехондий отдувается, он у нас по жуликам. Все прут. Бильярдные шары Пушкина сперли, а он сам их катал. Скоро и кости его сопрут и продадут… А я при чем, если народ разбойный… Выпьешь? Выпей, я с сыном замирилась. Он простил, что я его вертушку с музыкой пропила.

Верка достала из-под кровати непочатую бутылку, ласково огладила бока, посмотрела на просвет, перевернула, проследила за пузырьками и ловко откупорила.

— Выпьешь, нет? Ну правильно, што мы тебе? Ты же из ихнего общества, из жулья, нами брезговаешь… Константинополь!

— Я тебя просил! — упрекнул сын.

— Это сын мой, Константинополь…

— Это город, а не имя. — Верка снова разозлилась и схватилась за подушку — замахиваться на Авилова. Он попридержал ее за руку и спросил:

— А кто спер?

— Думаю так, что толстая. Одна нога — лесопова-ал! Другая — дуб у Лукоморья! Еле ходит, а шустра-а. Я оглянулась — ее уж нету, а потом вижу — и ключей нема. Вы-свистнула, шалава. Прямо с тележки. Ну что, квакнешь? Не надумал? Ну и иди тогда отсюдова, зануда.

Вслед Авилову полетела рваная подушка.

Он вышел в облаке пуха, за плечами звучало: «In the deathcar we are alive», под окнами клонились золотые шары, а белые цветы разливали одуряюще сладкий аромат. Хотелось набить полный рот флоксов, сжевать и проглотить. Ботинки стали пегими от прогулки по картофельному полю. Солнце еще не зашло, и Авилов направился к пансионату делать групповой снимок. Он еле-еле уговорил компанию сняться повторно, уверяя, что просила Наташа. Чтобы утешить пострадавшую Наташу. К просьбе отнеслись недоверчиво, хмуро собрались у веранды, не было лишь Тамариного рыболова. Что он собирался поймать на закате?

Покончив со снимком, Авилов отправился к Нине, и картина, которую он там застал, оказалась самого неприятного свойства. Нина жарила картошку, а за столом, высвободившись из кителя, восседал следователь и плавно разливал по стопкам темную жидкость. Судя по его разрумянившемуся виду, настойка была крепкой, но что поражало неприятней прочего, так это странная симметрия их движений.

Как она накрывала и как он наливал, как она смахнула крошки, а он придвинул рюмку. Один ритм. Нина отодвинула со лба прядку, устало улыбнулась и села рядом со следователем. Авилову померещилась оса, его будто окатило жгучей волной с ног до головы. Он не понял, что это. Это случилось впервые.

А что? Разве он кого-нибудь любил, кроме своей одноклассницы, голубоглазой куклы Барби, госпожи Разумовской-Абрамович, и то безответно? Откуда ему знать об этих спецэффектах? Вдруг они сейчас под столом прикоснулись коленями? Слишком близко сидят. Он сморгнул. Только этого не хватало. «Зачем одна, с соперником моим…»

— Что ты бормочешь? — спросила Нина.

— Уж пить, так всем колхозом, — буркнул он.

— Чтобы не заплакать, — согласилась она. — Один, чтобы не заплакать, пьет, другой — смеется, а ты как выходишь из трудного положения?

— Ищу уборщиц среди картофельных полей.

— Как это мужественно! — Нина хмыкнула, и Авилова опять кольнуло. Раньше она над ним не смеялась. Не позволяла себе такого.

— Вообще такого не бывало! Конец света, что ли? Это я про кражу. — Нина была возбуждена.

— Не иначе, — согласился следователь.

— А что, Миша, можно мне звать вас просто Мишей, раз уж мы не в участке, движется расследование? Или как? — Авилов налил себе полный стакан и опрокинул одним махом. Следователь нахмурился и задал встречный вопрос.

— Или как. Вы были в больнице?

— Это вообще-то мое дело, но раз обстановка неофициальная, сознаюсь, что был. Ходил за фотографией для Павла Егорыча, не преуспел. Фото из гостиницы утянули, у уборщицы сперли ключи… — Авилов налил еще стакан и призадумался. Пить было нельзя, во хмелю он непрогнозируем, но хотелось. Выпьем. — Ваше здоровье! — он проглотил крепкую вязкую жидкость.

— Наталья Юрьевна кому-то насолила с этой фотографией, — произнес следователь.

— Только зачем ей, не пойму? — скривился Авилов. — Что она с этим Спиваком носится? И с фотографией? Настроение у него портилось с каждой минутой, Натальина беготня вдруг предстала в неказистом свете. Маленьких нечистоплотных корпоративных интересов шустрой журналисточки.

— Профессиональное, — пояснила Нина. — Журналисты так живут. Запахло жареным, нельзя упускать. Не могут не схватить за хвост, раз уж случай представился.

— Думаешь, она такая? — спросил Авилов, воззрившись на Нину. Он подозревал нечто подобное, только с примесью холодного тщеславия, конкуренции, спортивного азарта.

— Ничего зазорного, — рассудил следователь. — Кто-то должен этим заниматься.

— Падаль на помойке подбирать? — усмехнулся Авилов и удивился сам себе.

Наташкина деятельность никогда не казалось ему зазорной, наоборот, внушала уважение. Но в этом месте, да еще в свете происшедших событий, все перевернулось. Зачем Наталья его сюда упорно тащила? Все таинственней и таинственней. Да Бог с ними, с тайнами, если б они не были подловатыми маленькими увертками.

— Зачем ты так? — помолчав, укорила его Нина. — Это просто работа.

— Вы один раз были в больнице?

— Далась тебе больница! — разозлился мрачный, быстро опьяневший Авилов. — Это мое дело, я ж сказал!

— Может, твое, может, не твое. — Шишкин тоже перешел на «ты». — Обиженных женщин я видал. Не приведи Господи. Сколько из-за них народу зря сидит. Будто бы за изнасилование, а все сама разыграла.

— А ты, Миша, компетентный, — похвалил Авилов.

— Пойду я. Не люблю, когда хвалят. — Настроение у Шишкина тоже испортилось, и он надел китель.

— Хороший парень, старается. Чего ты ему дерзишь? — укорила Нина.

— А мне не понравился. Тебе понравился, а мне нет.

— Поэтому и дерзишь? — улыбнулась Нина. — Пошли спать, пьяница.

Перед сном Авилова снова посетила задумчивость. Чем этот Шишкин ей хороший? Ну да, старается. Курощуп настоящий, щупает, щупает, потом тряхнет — раз, и выпадет что-нибудь. Доскональный — да, а хорошего в нем чего? А Наталья, она хорошая? Авилов, измученный подозрениями, в этом теперь сомневался. Но с чего вдруг невинная девушка превратилась в бездушную ищейку? С того, что он ей изменил. А когда изменил, тогда она, в свою очередь, начала курвиться… Нет, все-таки нарочно она его сюда приволокла или нет? Это главный вопрос. Нужно точно знать, виновата она в чем-нибудь, кроме того, что он перед ней провинился и ищет компромат.




Глава 7

Вакханалия


Гена шел по тропинке, прихлебывая виски из фляжки. Среди кустов мелькнул сарафан, и он ускорил шаги. Погонять девицу по лесу забавно, да где ж найдешь такую, чтоб испугалась и запищала? И бросилась бежать с задранным подолом? Он протяжно засвистел и заухал, и Зося остановилась у сосны, поджидая его, кокетливо обняв ствол дерева, и улыбалась розовыми, точно приклеенные лепестки, губами.

— Хочешь? — он протянул ей фляжку. Она сделала пару глотков, закинув голову. Он, протянув руку, взял ее за тонкое горло и слегка сжал. Зося оттолкнула его руку и вернула фляжку, просверлив аметистовыми глазами.

— Я тебя раньше видела, — он пожал плечами и возразил.

— Я тебя тоже уже встречал. Пойдем, поваляемся в кустах?

Они пошли рядом, он положил волосатую лапу на ее плечо, сдернул лямку.

— Так тебе больше идет. Но совсем хорошо ты выглядишь голой. Я бы присобачил тебе черный хвост и трахнул на четвереньках.

Зося улыбнулась таинственно. Он спустил лямку ниже, чтобы обнажилась грудь, и наклонился. Она спокойно смотрела, как он забирает в рот сосок, и никак не реагировала. Он расстегнул свои джинсы, засунул в ширинку ее руку и потерся. Она оттолкнула, и тогда он полез ей между ног.

Спустя некоторое время местные грибники заметили парочку, нагло расположившуюся среди бела дня на скамье, оба голые, девица сидела, закинув голову и широко раздвинув ноги, а он ползал внизу. Парочка и не думала прятаться. Этим же вечером обитатели пансионата, услышав возле городища звуки, похожие на стоны, забрели внутрь постройки, где им открылась неслабая картина: обвязанный веревками тип ерзал на коленях туда-сюда, поставив голую девицу на четвереньки, и лица чем-то вымазаны. Воняло внутри так, что любопытные кинулись вон.

Алексей Иванович в кафе, изумленно подхихикивая, поведал Авилову, что видел обнаженную деву с закамуфлированным лицом, подвешенную за руки к дереву, возле которой крутился субъект с голым задом. На другой день в пансионате рассказывали, что видели бабу с хвостом и черной рожей, бегавшую по лесу в чем мать родила, а за ней гонялся мужик без штанов в тельняшке с членом наперевес. И когда ветер был с юга, от них несло, как из сортира.

Через пару дней, когда городок переполнился кошмарными слухами, парочка залегла на дно.

Зося навестила в больнице Наташу, принесла огурцов с луком, вареного мяса, пива и рассказала последние новости: «Еще уговаривал мочиться друг на друга, а потом слизывать мочу. Но, по-моему, кала достаточно», — добавила Зося и, не вытерпев, захохотала. Наташа улыбнулась, потом нахмурилась.

— А у следователя была? Сказала, что ты его видела?

— Некогда было, проходила университеты, — Зося сдула челку с мраморного лба и смирно сложила на колени руки, как примерная девочка.

— Сходи обязательно.

— А Гена не возмутится?

— Это в его духе. Он тебя развивает так, а ты его — по-другому.

— Но ведь я его подставлю.

— Он тебя уже подставил. Вдруг тебя местные узнали? Иди к следователю и расскажи все, что видела. Он же Александра Евграфьича с крыши столкнул.

— Но он славный!

— Ну и что? Мухи отдельно, котлеты отдельно, — пояснила Наташа.

— А твой прилип к Нине. Медом ему там, что ли, намазано? — размышляла Зося, с любопытством поглядывая на Наташу. На бледном кукольном личике больной ничего не отразилось.

— Он не мой.

— То есть ты не будешь против, если… — Зося повела глазами вбок, и цвет их перелился из сиреневого в зеленоватый.

— Да пожалуйста… — Наташа улыбнулась. — Только, чур, потом расскажешь.

Странная, решила Зоська. Может, деловая: кроме рукописи, ничего не волнует. Или делает вид? Другая бы уже залилась слезами, в крик ударилась. А Наталья лежит, в ус не дует, если что ее колышет, так только следствие. Зося любезно снабжает ее новостями.

Наташа размышляла, как опередить Шишкина, лежа в больнице. Единственный способ: отправить по ложному следу, но какой ложный? Скорей всего, Гена столкнул Александра Евграфьича без дальнего умысла. Или вообще не сталкивал, вон как развлекается! И выглядит Гена идиотом, которого жена по жизни за руку водит. Но Зося видела, что Гена поднимался наверх, значит, нужно известить следователя. Шишкину полезно познакомиться с Геной. Какая у местной милиции клиентура — алкоголики, порезанные по пьяному делу жены, форточники-медвежатники! А тут какая-никакая богема, дело изысканное по нелепости. Если следователь справится, то повысят в звании и в газетах напишут. Я и напишу, решила Наташа. Когда все будет позади. Он славный, переживает, что я в больнице, а Саша… Ну да ладно, не стоит об этом. Вот об этом как раз думать не стоит. Думать лучше с пользой для дела, а не во вред.

Она представила деревянную шкатулку, разделенную пополам вертикальной дощечкой. В одном отделении хранятся чувства, в другом — дела. Дощечку можно подвигать то в одну, то в другую сторону, тогда отделения будут неравными, одно больше, другое меньше. Наташа закрыла глаза и принялась мысленно двигать ее влево, дела теснили чувства, зажимали их в узком отсеке. Все, она выдохнула: дальше не поддается. На сегодня достаточно, а завтра посмотрим, «что день грядущий нам готовит…»




Заполучив снимок, Авилов отправился к Павлу Егоровичу. Старик уставился сперва на снимок, потом на Авилова и болезненно замычал. Что-то не так. Сколько Авилов ни подносил фото к скрюченным пальцам, Павел Егорович протестовал как мог. Не добившись проку, он пошел отчитываться к Наташе. С нее сняли бинты, осталась лишь повязка поперек лба. Она лежала и спокойно глядела в потолок, вся комната благоухала цветами. Каких там только не было!

— Зося принесла, — вздохнула Наташа, проследив его взгляд, и приветливо улыбнулась. — Я тут случайно поймала американский радиоканал. Рассказывали, что одна пожилая леди за месяц похоронила друг за другом двух любимых собачек. Сильно переживала. Потом обнаружила, что урны с прахом из собачьего крематория как-то не так весят. Прах большой собачки значительно легче праха маленькой. Провели журналистское расследование, и выяснилось, что хозяин крематория к чувствам клиентов отнесся цинично, среди праха любимцев попадались болты, гайки и прочая ерунда. Крематорий закрыли по просьбе возмущенной клиентуры, хозяина отдали под суд за причиненный моральный ущерб. Каково? Не позволяют люди глумиться над своими чувствами.

— Не позавидуешь американским леди. У них проблемы, — Авилов решил не ввязываться в разговор о чувствах.

— Так и журналистам тоже… Каково возиться с собачьими останками! То ли дело наша расчлененка…

— Ты к чему это? — озадачился Авилов.

— Да ни к чему. Ты какой-то странный сегодня… А что Павел Егорович?

— Мычит. Снимок не понравился. Недоволен.

— Значит, там нет того, кого он хотел показать, — заключила она. — Давай сюда, поглядим.

Она уселась поудобнее и, наморщившись от усердия, принялась рассуждать.

— Блуждающее косоглазие — это раз. От слова «блуд». Думаешь, он блудодей?

— Да, — охотно согласился Авилов. — Думаю. Живность какая-то.

— Его рыжая тетька с острыми локтями, коленками и грудями. Локти главенствуют. Как у кузнечика коленки, чрезмерно выражены. У депутата нет глаз, только очки. Нет глаз — значит, нету души? Ну что ты молчишь, правильно я истолковываю?

Авилов пожал плечами. Он отвлекся на слово «грудь», припомнив, как вчера Нина перегибалась через руку, заглядывая в глаза менту, а грудь… Но Наташка потребовала внимания.

— Тамара, ну тут все понятно. Вращательные ягодицы. Ядра. Наши жены — пушки заряжены… Она без ума от своего мужа, ты заметил? А где же возлюбленный мальчик-рыболов? И как он выглядит? Ты помнишь?

— Такой… Аполлон забетонированный, кудри надо лбом. Взгляд немигающий.

Наташа безмятежно рассмеялась.

— He-а. Не то. Ноги. Круглые женские ноги. Полноватые. Тяжелый низ.

— И что это значит?

— Я должна подумать, — она снова стала серьезной и важной. — Может, он гермафродит? — и прыснула.

Авилов не засмеялся, потому что опять отвлекся на жареную картошку. Тело его находилось возле больничной койки, а мысли то и дело отлетали на порядочное расстояние. Он думал, а вдруг Шишкин все время будет ходить к Нине ужинать?

— Точно тебе говорю, Павел Егорович хотел показать рыболова!

Наташа, оживившись, выпрямилась и подняла кверху палец.

— Поэтому при Тамаре он говорить испугался, а теперь возмутился, что опять сорвалось. Ты иди к нему и расскажи, он обрадуется, что мы поняли. Да иди же, ты какой странный сегодня… Замороченный.

— Ты тоже странная, — заметил он. — И скажи, зачем мне туда ходить? Что тебе они дались? Ты-то ведь не крала?

— Ну интересно же.

— А еще раз по голове?

— Тем более. Значит, все серьезно, никто не пошутил. А ты б чего хотел?

Он пожал плечами и отвел глаза. Спросила бы что полегче. Самое меньшее: чтобы она не ввязывалась в местные интриги. Что ее туда тянет, как осла к охапке сена… Но Наташка, оказывается, имела в виду совсем не то.

— Хотел, чтобы я была жалкой? Чтобы я тут валялась, как тряпка, а ты бы, такой добрый хороший, приходил меня жалеть. Ну хотел же, сознавайся, что молчишь? Разочарован, да?

— Ты о чем? — удивился он. — Я даже рад. Мне приятно, что ты в порядке.

Он вышел, озадаченный.

Чего она добивается? Хочет доказать, что не слишком в нем нуждается? Ну не нуждается, оно и раньше проскальзывало, теперь стало заметней. И на секс она не слишком налегает, так, все в меру. А вдруг, снова сбился с мыслей Авилов, следователь нарочно таскается к Нине? Чтобы его изводить? Дразнит? Точно. Все сговорились, чтобы его извести. Фамильная авиловская паранойя, дело известное. А Наталья веселится. Злорадствует.

На самом деле Наташа веселилась без причины, просто нервы сдали, и так выразилось. Когда за ним закрылась дверь, почему-то вспомнила, как они познакомились в СВ. Она ехала на конференцию, он — на деловые переговоры. Вечером встретились, утром расстались. Саша был в ударе. Она его ни разу больше таким не видала. Такой техники ей никто не показывал. Не просто приставал, а заставил в себя влюбиться. В нем как будто было восемь разных мужчин. Один обидчивый, как ребенок, другой, как ребенок, смешливый, еще романтический юноша, потом, когда разговоры зашли о делах, трезвый предприниматель плюс аферист… Точно перед тобой разложили пеструю карточную колоду, и та ожила, превратившись в театр. Наташа смотрела спектакль, как зачарованная. Они тогда немного выпили, слегка поссорились из-за его домогательств, снова выпили, помирились. Когда посветлело за окном, он трагично сказал: «Все. Это поражение». Наташа промолчала, а когда покидали вагон, попросила: «Дайте визитку». Так все и началось.




До Нины Авилов добрался в мрачном расположении духа. Там его ожидали несвежие вчерашние декорации. Следователь пощипывал гитару, картошка жарилась, бутылка подмигивала круглым темным боком, и настроение царило самое задушевное.

— Проходи, мы тебя поджидаем.

Авилов, всю дорогу отгонявший неприятные мысли, завелся с порога и продекламировал:

— «В нескромный час меж вечера и света, без матери, одна, полуодета, зачем его должна ты принимать?»

Шишкин смутился.

— Может, я вам мешаю?

— Это что, сцена? — удивилась Нина. — А как Наталья? Поправляется?

— Поправляется. Не уходи, Михалыч, я пошутил. Можно тебя Михалычем? — следователь кивнул, но был не слишком доволен. Взгляд был строгий и нерадостный, почти официальный.

— Михалыч, как думаешь, Наталья могла свистнуть рукопись? — задал Авилов провокационный вопрос. Шишкина следовало начинать отучать от скверных привычек. Пусть себе работает, а ходить к Нине — это уже лишнее.

— Я не догадчик, а следователь. Дамы пусть гадают.

— Ты дипломат, однако. А говорил, что учитываешь человеческий фактор.

— Это когда фактор документальный, та же судимость, например. А так у нас презумпция… Не доказано, так нечего и гадать. Как это вы живете с женщиной и ей не верите?

— Потому и не верю, что живу.

— Ты что, выпил? — спросила Нина.

— Я не пью! — возмутился Авилов.

— А вот ты намекал, что у Наташи со Спиваком какие-то отношения, счеты… — упорствовал Авилов, не отставая.

— Я это в кабинете, а не попусту болтать! — Шишкин все больше хмурился.

— Но ведь должна быть у следствия точка опоры на человека. Форма черепа учитывается? Запятнанное прошлое? Детские страхи и комплексы? Маниакальные идеи? Есть у вас способы все это узнать?

— Это может далеко увести, — возразил следователь. — Бывает, что почерк один, а убил другой.

— Да что ты про человека можешь узнать? Разве то, что он тебе в поезде расскажет. Но он потому и расскажет, что больше не увидитесь. А так бы и не сказал… — перебила Нина.

— Но тот же поезд с байками значит, что потребность рассказать — есть коренная человеческая потребность. Естественное отправление, стало быть. Правды о себе никто не скажет, но можно дешифровать. Наталья, к примеру, этим занимается. Она, Миша, тебя обскачет. Без протокола разберется… Правда, с какой целью, этого я понять не могу. Жизнью рискнула, а не унимается. Опять меня к деду с фотографией отправила. Не лежится.

Следователь хотел было обидеться, но передумал. Вместо этого сделал предположение.

— Есть, значит, какой-то мотив. Личный.

— И какой же, по-твоему? Корысть? Так я не бедный человек.

— При чем тут ты? — усомнился следователь. — Я тебя в больнице ни разу не видел.

— А! То есть ты намекаешь, что раз на меня она рассчитывать не может, то решила подзаработать на журналистском расследовании? — произвел Авилов очередной наезд.

— Да ничего я не намекаю, что ты активный такой? Ну заело что-то женщину, мало ли. Несправедливость какая-нибудь…

— Нина, ты пойдешь за справедливость жизнью рисковать? Или за деньги?

— Я — нет. Но Наталья другая.

— А она за что пойдет?

— Да что ж ты навязался? Человек — тайна есмь.

— И где бы мы были, если б не разгадывали ее?

— И много ли разгадал?

— Если разгадал правильно — она убога.

Авилов отвернулся к окну и достал сигареты. Они помолчали, стал слышен скрип уключин на реке. Что-то повисло в воздухе, похожее на утрату. Будто что-то потеряно и уже не вернуть, закопано на кладбище.

— Это вы про Наталью Юрьевну? — не утерпев, спросил следователь. Авилов прикурил, ничего не ответив. Лучше б Наталья рыдала и упрекала его, как-то натуральней. А то лежит в повязке, как раненый оловянный солдатик, и смотрит фарфоровыми глазами. Не плачет, а думает, точно неживая. Шишкин, не получив ответа, накинул китель и тихо попрощался. Нина, проводив его, села за самовар и глядела на Авилова немного жалостливо, немного осуждающе.

— И что она такого сделала?

— Ничего. Понять не могу, что она за зверь. Глуп, наверное. Меня собственная домработница дурит. Даю ей пинка, прогоняю, так возвращается как ни в чем не бывало, еще и не слушается.

— Не любит? — сочувственно спросила Нина, имея в виду Наталью, — он пожал плечами. — Еще молодая, — вздохнула Нина. — Любить учишься всю жизнь… К сорока достигаешь.

— «Простишь ли мне ревнивые мечты…» — точно я сам написал, — сообщил Авилов. — Так бы и разорвал вас обеих в клочки! Меня любила только тетка, а так я сирота.

— Ну прости нас, — Нина опустила темно-русую голову.




Глава 8

Кавказский пленник


Авилов взглянул на часы. К двенадцати нужно было быть у федерала, он опаздывал. Пришлось ускорить шаги.

Открыв дверь кабинета, он присмирел и затих окончательно. Это для любого было бы чересчур! Столько острых ощущений за короткий срок! «О-о! Шире вселенной горе мое!» Перед ним восседал Алексей Разумовский, а именно, «кавказский пленник» собственной персоной, и изучал протоколы допросов. Это пострашней ос и похуже припадков ревности. Авилову стало весело. Теперь его закопают в соответствии с протоколом. Раньше что: детские игры на свежем воздухе! Вспомнить только досье, которое пленник собрал на него во времена незабвенные! Зря Александр Сергеевич ходил по струночке, нужно было самому попереть рукопись, пока Шурка разбирался с крышей, было б за что сидеть. А то ведь так просто, ни за грош… Ждали федерала и дождались. «Вот приедет барин, барин нас рассудит».

Человек за столом поднял глаза, и Авилов поразился, как тот дивно похорошел, как поголубели глаза, порозовело лицо, как исключительно ловко сидит на нем пиджак цвета сгущенного молока. И голос, которым тот произнес «здравствуйте, Александр Сергеевич» тоже был дивным, так что Авилов возблагодарил Бога, что он не женщина, а иначе бы полетел на этот призыв, позабыв обо всем. И где этот птица Феникс закопал свою неприметную невзрачность! Нет, в мире все-таки должно присутствовать постоянство, иначе все нервы сотрешь!

Он еще и встал, и обогнул стол, и протянул Авилову руку! А бывало, что и дубинкой по голове, и из электрички, как бесполезный предмет, вышвыривал, да с каким остервенением! Как украшает и успокаивает людей власть! Авилов, памятуя о прошлом, опасливо отступил и руку подал без приветливости.

— Как самочувствие Натальи Юрьевны?

Надо же: гром не грянул, тучи не разверзлись, молнией не убило и вопрос поступил интересный.

— Лучше.

— Она встает?

— Врачи не позволяют.

— А как ее лечат?

— Как обычно.

— Витаминов хватает?

Это он чересчур. Перегибает.

— Это уже допрос? — заинтересовался Авилов.

— Личный интерес.

— А, ну да. Прошу прощения, я забыл о личном интересе.

— Наталья Юрьевна кое-что значит.

— В смысле?

— В социальном.

— Девушка со способностями, — охотно согласился Авилов. — Знает столько же, сколько Большая Советская Энциклопедия. Прилично вяжет и шьет, очень много работает, даже в больнице… Да ладно, что мы сплетничаем? Это все?

Авилова несло. Нельзя позволять лезть в частную жизнь и глумиться над тонкими чувствами. Американские леди глубоко правы: у каждого свои, дорогие ему собачки.

— Нет, не все.

Глаза хозяина кабинета остекленели, приветливости поубавилось. Теперь он напоминал отутюженных телеманекенов при должностях.

— У меня к вам просьба, официальная. Необходимо, чтобы дело, в котором мы все в том или ином качестве участвуем, не приобрело скандального характера. Пока все под контролем, но может принять и неприятный оборот. Присутствие Спивака и Натальи Науменко способно придать ему нежелательную огласку. Она давно за ним охотится. Я бы хотел попросить вас подстраховать депутата в случае, если он обратится к вам за помощью. И по возможности воспрепятствовать госпоже Науменко в журналистских расследованиях. Она способна наделать дел, во всяком случае, коллеги высоко оценивают ее способности. Вот, собственно, все. Вы согласны?

— Разумеется, — кивнул Авилов. — Как я могу быть не согласен?

— Я говорю серьезно.

Процесс остекленения глазных яблок продолжался.

— Так и я тоже.

Авилов поднялся. В этом случае полагалось бы отдать честь.

— А как ваш бизнес? — добивал пленник по нежным авиловским местам.

— Скромно, — посетитель уже спешил с прощальным рукопожатием.

— А я слышал, что процветает.

— Слухи сильно преувеличены. Убытки, налоги, кризисы, налоги, убытки… — Авилов уже пятился задом, стремясь на волю. «Давно, усталый раб, замыслил я…» Но его еще и проводили до двери.

— А как Маруся?

Посетитель удивился интимности вопроса. Уж не собираемся ли мы дружить семьями? Что сие означает? Маруся удочерена, а блудный папа пусть катит на все четыре стороны.

— Имеет место генетический прогресс, — похвастал он, но тут же спохватился… — То есть я хочу сказать, что выгодно отличается от матери.

Сквозь остекленевшее выражение проступило смутно человеческое, и господин Разумовский невнятно пробормотал, что с некоторых пор предпочитает женщин своего круга, с чем Авилов немедленно согласился, не покривив душой. Но прощальное единодушие не спасло его от припадка злобы.

Он добежал до туалета, едва не разорвав ремень на брюках, и от души послал пленника подальше, стоя у писсуара. За кого птица Феникс его держит? Сейчас! Побегу спасать старого козла от Наташки! Воспрепятствовать! Коллеги высоко ставят ее способности! Высоко летает серенькая птичка, шустро бегает серенькая мышка! Авилов был зол на весь мир. На Наталью, депутата и Феникса в особенности. Мы-то люди маленькие, никому не интересные, но вот они, они да. Одного нужно спасти, а другой воспрепятствовать. И тут же угрожать, намекать на бизнес! Бизнес мой, и нечего нос совать. Уже совал один раз, никому не поздоровилось. Авилов усмехнулся. Ведь и кавказскому пленнику эта встреча вряд ли по нраву, так уж, человек-то служивый. Интересно, Феникс сам вызвался выкрутить ему руки по старой памяти или приказали? Как тут не стать параноиком, когда такие совпадения? Конечно. Окружают, как же иначе? Гнусность в том, что руки связаны. Ничего не сделать. На улице он тут же нашел пустую пивную банку и принялся гнать ее пинками. Как он дошел до жизни такой, что всякая гнусная каналья им помыкает? Вот и веди после этого достойную жизнь.

У гостиницы ему встретилась Тамара, которая дулась, что ее обошло вниманием должностное лицо. Обиженно твердила, что федерал навещал в больнице Наталью и пришлось целый час дожидаться под дверью. Что за государственные дела? Кто она такая? Девчонка в клетчатых штанах, а тот вышел, едва не пятясь, и чесал по коридору, никого на замечая.

Авилов подобрался, как охотничий пес, и предложил Тамаре прогуляться по берегу. Его подозрения насчет этой дамы резко возобновились. Например, на кой черт ей опять Наталья? Они поднялись по склону, спустились к берегу реки и присели на лавку, отмахиваясь ветками от комаров. Тамара принялась просить, чтобы он прочел что-нибудь из Пушкина, желательно поприличнее. Она была неестественно возбуждена, и он удовлетворил просьбу, внимательно наблюдая за ее лицом. Женщина явно не справлялась с темпераментом. Авилов поинтересовался мужем, но вместо ответа пришлось выслушать историю, происшедшую в незапямятные времена в городе Махачкала.

В этом городе, где провела детство Тамара, у нее была школьная подруга, а у подруги наличествовал студент, лишивший ее невинности, о чем Асмик рассказывала то с гордостью, то со страхом. Однажды, когда Тамара осталась у нее ночевать, что время от времени случалось, ночью в окно забрался студент, и парочка занималась этим на скрипучем диване, не обращая на Тамару внимания. Когда все закончилось, подруга спросила: «А как же Тамара? Она тоже хочет». Студент покорно перешел с дивана на Тамарину кровать, лишил ее девственности и вернулся на место. Так продолжалось до утра, он переходил с кровати на диван и обратно, как заведенный, пока не начало светать, и тогда Тамара увидела и волосы над пупком, и перекатывающиеся ягодицы, когда он трудился над подругой. Казалось, это никогда не кончится, он так и будет ходить с кровати на диван механическим идолом и долбить их обреченно, монотонно, безрадостно. Никто не мог остановиться. Тамара под утро выбралась едва живая, а через неделю все повторилось.

Ее подруге было страшно заниматься этим одной, а в компании веселее. «Сейчас жалею, — вздохнула Тамара, — почему мы не догадались лечь втроем?» Авилов посочувствовал: да, это так просто, особенно если вначале посмотреть по телевизору. «Но ведь не поздно еще попробовать?» — вздохнула Тамара. Он положил ей на плечо руку и сжал покрепче.

— Нет, не поздно, — она смотрела на его губы жадно-недоверчиво. — Но при одном условии. Если ты со мной поделишься.

— Чем?

— Где рукопись, дорогая? Я сегодня был в больнице, и Павел Егорович… Как бы это сказать-то? Дал понять, что твой муж замешан в этом деле.

— Вранье. У старика инсульт, он не может говорить.

— Есть фотография, на ней можно показать.

— Димы нет на фото… — отрезала Тамара.

— В том-то и дело. Если бы не было, скажем, двоих, а тут все ясно. Нет одного.

— Старик не может подтвердить…

— Интересное дело. Когда-нибудь это пройдет, вылечится.

— А может, и нет?

Интонация Авилову не понравилась. Кто их разберет, восточных женщин. Они ведь и взрывать, и воевать горазды.

— Ну, в общем, как я понял, делиться ты не хочешь?

— Я так не сказала. Надо поговорить с Максимом. Он может не захотеть.

— Так поговори, — Авилов прихватил ее за тугую ягодицу, отпустил и слегка шлепнул. — Поговори. Иди прямо сейчас. Но долго не думай, а то я пожалуюсь плохому дядьке следователю, и он отправит красивого мужа подальше. Тогда любовь втроем не получится, да и вдвоем уже не получится.

Тамара ушла, странно оглядываясь, а он направился к кафе, потому что остался без обеда, а приближалось время ужина. Ну что, усмехнулся про себя Авилов, обманываем женщин одну за одной? Секс с Тамарой — это зоопарк.

В кафе сидел депутат с газетой, он тревожно посмотрел на Авилова:

— Вы были сегодня у..? — Авилов кивнул, давая понять, что понял, о чем речь, и застучал ложкой, призывая задремавшую Настю.

— Настроение у всех, как на похоронах, — сообщила она, по-кошачьи мило позевывая. — Не ест никто, все остается. Даже лохматые не едят, хлеба наломали и бросили.

Авилов в ожидании принялся насвистывать, потом запел: «Осень, в небе жгут корабли…»

— Вы что-то сказали? — депутат выглянул из-за газеты…

— «Что же будет с Родиной и с нами?» Это я пою.

Тот кивнул сочувственно. Из Авилова, в моменты душевных смут, выскакивали то стихи, то песни непонятного назначения. Он энергично отужинал и направился к Нине, обрывая листики с попавшихся под горячую руку кустов и давая клятвы пленнику: «Будет тебе белка, будет и свисток».

Тамара, появившись наутро в кафе, была подозрительно взволнована, угостила его парным молоком и шепнула: «Завтра. Дай ему срок до завтра. Он долго думает, но решает справедливо».

К обеду его начало пошатывать и темнело в глазах. Он еле удерживался, чтобы не припасть куда-нибудь. Хотелось то прилечь прямо в кусты, то блевать. Он собрался добрести до больницы, чувствуя, что силы иссякают поминутно. С завистью поглядел на проезжавшую телегу и попытался махнуть рукой драйверу, но чуть не свалился наземь. Отдышавшись, вцепился в забор. Голова кружилась. Откуда-то возникла Нина, развернула мужика с телегой, и он повалился туда, как картофельный мешок, а продолжения не запомнил.

Мир пропал и являлся по частям: то руки, то кувшин, надвигающийся на лицо, то мокрая подушка под головой. То он брел до туалета, подпираемый сбоку, то снова оказывался на постели, находил под мышкой серебряный столбик, но не мог вспомнить, как этот предмет называется. Похоже на название растения, какое-то известное слово. Занавески на окне качались, пол ходил ходуном, все крутилось, иногда плавно, иногда приплясывая, горел-сиял самовар, от которого несло жаром. Около лица висели и звенели прозрачные трубки, рука лежала, привязанная к кровати. Вся постель была мокрая, а одежда сперва прилипала, а потом и вовсе исчезла, остались одни простыни. За окнами то темнело, то светлело, все шло быстро, не уследишь, время слипалось в ком.

Потом, много позже, возникло Нинино лицо, но уже не нахмуренное, исчезла вертикальная черта, пересекавшая лоб. Она улыбнулась с трудом, точно оттаяла изо льда, но он понял, что произошло что-то хорошее, например закончилась война. Все позади, и теперь можно улыбаться скудной улыбкой, разводя плотно сомкнутые губы.




Глава 9

Дар Изоры


Он обрадовался улыбке, потянул Нину к себе, погладил по волосам, она всхлипывала и говорила, что не отдавала его в больницу, боялась, что не выходят, боялась потерять. Так ведь люди и умирают, от нелюбви. Когда вдруг поймешь, что ты один, то можно и умереть, если никто не удержит силой. Тебя отравили, говорила она, очень сильно, еще скажется, сильно и топорно, лошадиной дозой. Капельницы ставила сама, умею с больными, муж болел. Авилов тихо, беспричинно радовался, щипало в носу, и казалось, что его заново родили…

Кто, спрашивала она, кто это сделал? Но ему не хотелось, чтобы уходило то, что он заполучил с такими мучениями, и он молча улыбался. Приходил следователь, принес молока. Авилова подташнивало от запаха картошки, но зверски хотелось есть, и он поел творогу. Серый крапчатый дождь за окном обещал счастье.

— Чуть не умер, — сообщил он Нине. — Уже отлетал, видел белое.

Он сидел у окна и смотрел на дождь, как вода сбегает из водостока, рябит поверхность лужи, спит в конуре абрикосовая лохматая собака, бесшумная, как природа.

— Там было так много лиц, людей, они появлялись, исчезали: то ярче, то смутно, то выплывут, то пропадут; вдруг защемило сердце, а одно лицо делалось все ярче, ясней; я мучался, чтобы его узнать, и узнал. Мне тебя показали.

— Я испугалась по-настоящему, — произнесла Нина. — Сама умерла наполовину. Тянула назад, стоя одной ногой там, другой здесь.

Его вещи висели в шкафу, под кроватью лежала сумка, и он радовался, что все здесь и никуда не надо идти. Что он болен и обязательств больше нет. Свобода.

— Меня уже убивали. Но так удачно впервые. Не надо бояться старуху-смерть. Бывает, что и она невзначай одарит…

Шишкин явился с протоколами, но Авилов ничего не сообщил, да и не собирался. Тот уходил грустный, видно, следствие не двигалось, прятал глаза, глядеть на них не хотел.

— Миша скучает по жене, — сказала Нина, — он за пятнадцать лет ей ни разу не изменял.

— Запросто, — отозвался Авилов. — Легко! Только мне кажется, что он не по жене скучает. Ты ему нравишься, и это наводит грусть.

Как только смог переставлять ноги, он принялся гулять и одолевал в день по шесть-семь километров, избегая встреч. Ему не хотелось выходить из состояния тонкого, едва слышного блаженства, которое пропитало насквозь, но казалось хрупким и взывавшим к осторожности. Он наблюдал жизнь людей издалека, а вблизи разглядывал только гнезда, муравейники, цветы и землю под ногами. Подумывал купить удочку, но не хотелось проводить утро без Нины. Шли последние дни лета, и солнце грело с каждым днем слабее. Скапливаясь в тучах, наваливалась влажная осенняя печаль.

У дальнего озера он встречал Максима с удочкой, и тот казался Авилову единомышленником, таким же, как и он, беглецом, избегавшим людей, глядя на воду. Хотя он заключил с рыболовом молчаливый союз, пора было распутывать историю с даром Изоры, и Авилов, глядя в небо, сидел на холме, ожидая, когда тот соберет удочки и наткнется на него, курившего возле корней синей от старости сосны. Они пожали друг другу руки, и Авилов предложил присесть.

— Ну что, друг Максим, история нерадостная, — Авилов печалился искренне. — Павел Егорович тебя признал за вора. Когда я поговорил об этом с Тамарой, она угостила меня отравой. Я-то думал, что те времена давно прошли, а нет, все по-средневековому. Что будем делать? Я собираюсь к следователю.

Максим посмотрел длинным взглядом. Веки были короткими и разрез глаз узким, как у людей Востока. Вблизи это было хорошо очерченное лицо татарина, неподвижная маска.

— Я предлагаю вам сделку. Рукопись у нас. С Тамарой случаются нервные срывы, поэтому лучше договариваться без нее. Нужно подкинуть рукопись кому следует, а когда он обнаружит…

— Депутат?

— Да. Попробовать вернуть акции Тамариного отца, которые тот присвоил. Такой план. Как его осуществить, не представляю, но уверен, что Тамара уже придумала.

— Готов подсобить, — быстро сказал Авилов.

Максим посмотрел с недоверчивым уважением.

— Считаете, это реально?

— Считаю. Беру на себя оставшееся. Но с гарантиями.

— Мы у вас в руках…

— На момент, когда рукопись окажется у депутата, меня можно сбросить.

— Вас? Не думаю. Где от вас укрыться, от таких, как вы… — голос его упал.

— Тогда все в порядке. Нужно, чтобы ты это понимал. Если что, я сдаю Тамару с ее отравой. Пока я болен и в беспамятстве. А выздоровею — вспомню напиток, которым она меня угостила.

Авилов поднялся, и они отправились вдвоем, беседуя о погоде, о близящейся осени, рыбалке и прочих мирных предметах. Авилов заметил в спутнике нечто выморочно-неподвижное. Колени его гнулись медленно, как у старика, пепельные волосы казались седыми. Лицо без морщин будто принадлежало кому-то другому.




Дни стояли сухие, но прохладные и пасмурные, Гена бродил по окрестностям в одиночестве, вакханка сидела в библиотеке, перебирала карточки в каталогах, почерком отличницы выписывала книжки и на него не глядела, кокетливо опуская глазки. Играла в хорошую девочку. Зато принялась за прогулки дама с буферами, протяжная, как телега. Та часто бродила вокруг заброшенной избы, не решаясь подступиться к лопухам и крапиве, сомневаясь, стоит ли соваться в непролазную гущу. Гена наблюдал, скрываясь за деревьями. Наконец дама задрала подол и прыгнула. Что это был за полет! Он живо перемахнул через ветхий заборчик и проник в избу следом. Как всегда — сгнившие полы, запах ссохшихся экскрементов, остатки мебели, разбитый цветочный горшок, погнутое ведро. Тамара посмотрела на него с ужасом.

— Раздевайся, муся, — попросил он. Она не шевельнулась, торчала посреди избы, как обращенная в соляной столб. Он прижал к ширинке ее руку, высвободил мощные груди из сбруи. Та не двигалась, пока не осталась без одежды в босоножках на толстых ногах, трусы у колен. Он с удовольствием оглаживал тугие бока. Стоит, сверлит глазищами. Прикольная тетка. Гена скинул штаны и обвился вокруг нее плющом. Тут она внезапно закатила глаза и с протяжным воем рухнула на пол. Он зажал ей рот и принялся за дело… Потом корова тянула его на себя, зажимая бедрами все крепче и крепче… Да ладно, хватит, сколько можно, вот же, ненасытная утроба… Гена безжалостно стряхнул с себя цепкие ноги-баклажки и поднялся…

— Что ты тут делала, муся? — глаза закатились, ответа не последовало. Он вышел на свежий воздух, сел на бревно и отхлебнул из фляжки. Тамара выбралась немного погодя, задрала юбку, перелезая через изгородь, и он подивился крутобедрости, вылезавшей из трусов. Протянул фляжку, она потупилась и присела рядом. Погладила по плечу и похвалила: «Твердый, как камень». Он освободил плечо и сообщил: «У меня жена есть». Тамара протяжно вздохнула: «Твердый, как железо». Фляжка закончилась, он с сожалением закрутил крышку: «Ну что? Пошли?»

Они шли по тропинке, Тамара стыдливо отлучилась в кустики, и Гена увидел, как она, задрав юбку, присела, обнажив среди зелени круглый белый зад. Потекла блеснувшая на солнце струйка, и он не сдержался, отвалял сзади, предусмотрительно зажав ей рот.

Когда Тамара, томно оглянувшись, скрылась за дверьми пансионата, он пошел назад. Куда-то делась фляжка. Выронил по дороге? Он внимательно разглядывал тропинку, возле избы постоял и зашел внутрь. Чего, кстати, муся тут забыла? Непонятно. А это что? За ящиком, закиданным бесцветным тряпьем, лежал сверток бумаги в целлофане, крепко перемотанный и заботливо заклеенный скотчем. Гена прихватил сверток и возобновил поиски фляжки. Ее не было, невезуха. Неудачная охота. В пансионате ему встретился муж Тамары, проводивший взглядом, похожим на оторопь. Неужели дама успела что-то ляпнуть?

Гена поцеловал в темя Ларису, согбенную за ноутбуком, она чмокнула его в ответ и довольно потерла сухие ладошки друг о дружку — хорошо пишется! Трудяга. Он закинул сверток на верхнюю полку в шкафу и позвал Ларису обедать. В предвкушении пищи рыжая мушка опять радостно потерла лапками…

Наутро он отправился к Зоське в библиотеку. Посетители отсутствовали, и они предавались блуду весело и задорно, перемещаясь среди стеллажей, лесенок, на кресле, на подоконнике, на столе, роняя книжки, вазочки, ящички, картинки и прочую лабуду. Потом пошли пить кофе в бистро, а после он потащил ее на природу. Она заинтересовалась, что у него в сумке, и они принялись распаковывать сверток.

Когда показались листы, Зося остолбенела:

— Гена, это же пропавшая рукопись!

— Пир духа! — обрадовался он.

— Где ты ее взял?

— В избе среди говна.

— Пойдем!

— Куда?

— Вернем.

— Придумаем что-нибудь поинтересней… В лесу костер запалим. И сожжем. Будут искать, надрываться, а мы, типа, сожжем.

— Ты шутишь?

— Дурочка ты глупая. Меня арестуют. Где взял, спросят. Кто поверит, что я ее нашел? — Гена пританцовывал от нетерпения. — Пошли, спички есть. Будем сидеть и смотреть, как рукопись Пушкина горит. Нигде такого не увидишь.

— Ты псих, или как?

— Я-то нормальный. Это вы тут с Пушкиным давно фью. Это мертвец, труп. Важный труп. А я живой и за старую бумагу отвечать не хочу. Сейчас запалим.

Гена уверенно собирал сучки и прутья, ловко их складывая, оторвал кусок оберточной бумаги, поджег и развел небольшой костер.

— Я не могу, — заволновалась Зоська, поняв, что он не шутит. — Я библиотекарь. Мне на это смотреть нельзя. Ой! — она вскрикнула, когда лист упал в костер, завернувшись черным свитком, толкнула Гену и дала стрекача. Гена, посмотрев вслед, вытащил двумя пальцами обгоревший по краям лист, собрал все в стопку, упаковал, бросил в сумку и отправился восвояси. Шоу удалось.

Взволнованная Зоська неслась по улице со скоростью мотоцикла и врезалась в следователя.

— Михал Михалыч, — крикнула она. — Он… он… он это… я видела, как он во время экскурсии уходил наверх по боковой лестнице. А потом кровельщик упал.

— Кто он? — следователь насторожился.

— Геннадий Постников. Он псих.

— Зося Вацловна, зайдите вечером, занесем показания в протокол.

— Вечером? Хорошо.

Зося, дав показания, остаток дня была не в себе. Самыми интересными людьми здесь были, конечно, посетители заповедника, с ними было о чем поговорить, было что послушать. Они не так одевались и развлекались, по-другому жили. Существовала их загадочная жизнь в больших городах. Конечно, и у них проблемы, но не такие же, чтобы рукописи палить! Вот зачем он это сделал? Разве может грамотный русский, да и нерусский, просто грамотный, такое сделать? Чего он так уж испугался? Зоська, скучная и нахмуренная, зашла в кафе и застала там единственного посетителя — Гену. Он читал книжку, пил кофе, прихлебывал водку из рюмки и курил.

Гена придвинул ей стул и купил кока-колы. От остального она отказалась. Он выложил на стол монету и предложил: «Поговорим?»

— Пять рублей, да? Представь, что за тебя дают пять рублей. Ты столько и стоишь, но хочешь стоить сто долларов. Вот, — он вытащил из кармана купюру, помахал, как фантиком перед кошачьей мордой, и уложил на столе напротив монеты. — Как ты в этом случае будешь действовать? Пыжиться, изображая из себя сто долларов, но зная, что ты пять рублей? Это блеф. Ты найдешь другую систему, нормальную, где стоишь сто долларов. А если не найдешь, построишь ее сама.

— Почему это я стою пять рублей? — возмутилась Зося.

— Столько за тебя дают. Задача в том, чтобы найти, где дают больше.

— Ты сжег рукопись? — не вытерпела она.

— Без зрителей? Зачем? Система предполагает, что человек в ней не один. Я жгу рукопись, чтобы ты знала об этом.

Он взглянул с интересом — поняла или нет?

— Цену набивал? Доказывал, что крутой? — сообразила Зося. — А рукопись?

— Рукопись что? Это, типа, ритуальная принадлежность. Ну как раньше томагавк, с которым вокруг костра прыгали, чтоб охота была удачной. Был Пушкин, персона, писавшая стихи. Тоже занятие шаманское. Но теперь он умер, власти над родом больше не имеет и, следовательно, никого волновать не должен, кроме дурочек замороченных. Смешная.

— Е-мое, — расстроилась Зося. — Я пошла. Сиди один, ты такой развитый, что я тебя недостойна. Александр Сергеевич, — окликнула она Авилова, заглянувшего в кафе и тут же повернувшего обратно, — вы не в гостиницу? Пойдемте вместе… Ненормальный какой-то, — ругалась она по пути. — Не могу с ненормальными, пугаюсь.

— Почему ненормальный? — Зосю занесло на повороте:

— Рукопись собирается жечь.

Ей стало легче. Хоть с кем-нибудь да разделить ответственность.

— А нельзя поподробней? — Зося прикусила язык, но поняла, что опоздала. Сказала «А», придется говорить «Б». И замолчала. А собственно, почему она должна ему рассказывать? Он-то не следователь.

— Нельзя.

— Я готов заплатить.

— Запла-а-тить? — Зося сделала круглые глаза. — Ну и дела. Мне очень нравится ваша машина.

— Машина мне самому нравится.

— Так и ладно тогда. Я пошутила. Ничего у него нет.

— Ну и шутки в вашей местности… Это ж какое надо иметь воображение!

— Вы к Нине?

— Да. А что?

— А правильно ли это, когда Наташа в больнице? — Зося изобразила простодушие.

— Я неправильный, и не бери с меня пример, — отрезал Авилов.

— А чем Нина лучше Натальи?

— Ничем не лучше, она другая.

— А чем другая?

— Надоела вопросная форма. Это не объясняется.

— А Наталья страдает.

— Завидует, пожалуй. Ей кое-что не дано. А ты что волнуешься, собственно?

— Наверное, своей жизни нет, потому волнуюсь за чужую. — Зося обиженно передернула плечами.

— У тебя-то нет? — прищурился Авилов. — Не морочь мне голову.

— Я пыль с книжек вытираю…

— Поверим бедной девочке. Но по-моему, ты сидишь, как паук на паутине, и цепляешь всех, кто проходит мимо.

— Хотелось бы, конечно. Но вы меня преувеличиваете. Или приукрашиваете.

— Лет через двадцать встретимся и увидим, где буду я, а где ты. Ты будешь устроена получше, уверяю тебя. И тачка у тебя будет покруче.

— Вы меня окрылили. Можно вас за это поцеловать?

Они уже подходили к Нининому дому. Авилов понимающе усмехнулся.

— Ни в коем случае.

— Из-за окон?

— Разумеется, из-за чего ж еще?

— Трусите?

— Ага.

— Может, вы не мужчина?

— Куда мне. Не крутой.

— Тогда до встречи.

Зося, помахав на прощанье, свернула налево. Настроение у нее заметно исправилось. Симпатичный все-таки, хотя и строит неприступного. Но ничего, еще не вечер, посмотрим, кто кого обойдет и чья тачка будет круче.




Глава 10

Блуждающий в темноте


Шишкин все чаще хмурился: дело принимало невнятный оборот.

Образовалась цепочка преступных действий: падение с крыши кровельщика при невыясненных обстоятельствах, телесные повреждения Науменко, нанесенные тупым металлическим предметом, пропавшие из гостиницы ключи, загадочная болезнь Авилова. Он выспрашивал и Нину, и пострадавшего, но в ответ слышал про отравление грибами. Все будто сговорились сбивать его с панталыку. Даже Зося Вацловна, девушка толковая, утаила главное из свидетельских показаний. Похоже было, что кто-то держит ситуацию в руках, время от времени дергая за нужную веревочку, и тогда валится фигурка и меняется комбинация. Шахматный поединок с невидимым противником начинал Шишкина раздражать.

Он вызвал Геннадия Постникова и предъявил ему оптом коробочку с марихуаной, обмеры кроссовок личности, подслушивавшей под Ниниными окнами, и Зосины показания. Глаза свидетеля поехали в разные стороны.

Шишкин впервые видел, как человек на глазах превращается в желе. Без жены он держался ягненком с дребезжащим от обиды голосом, проскочившим все стадии испуга, начав с подростковой дерзости. Что удивило следователя сильней всего, так это то, что художник посреди допроса внезапно вскочил, заполошно взмахнул руками и кинулся вон. Нес околесицу, а будучи предупрежден о последствиях ложных показаний, убежал, выкрикивая про нарушение гражданских свобод. Как ему удалось выйти без пропуска, осталось загадкой. Никто его не заметил, протокол остался без подписи, а сам свидетель как в воду канул. Поведение было несоразмерно не слишком серьезным обвинениям, и Шишкин задумался. Когда человек так пугается, что не способен досидеть до конца допроса, рыло в пуху.




Зато Авилов, проинформированный Зосей, заметив несущегося во всю прыть Гену, уже не спускал с художника глаз. Когда подозреваемый выбежал из пансионата с сумкой, Авилов испугался, что тот швырнет ее в первое попавшееся озерцо. Но Гена выбрал огонь как способ окончательный и не оставляющий следов. Пироман, что ли? Когда костер запылал и рукопись была готова к уничтожению, Авилов выдвинулся из кустов.

Гена без промедления швырнул сверток в костер и дал стрекача. Авилов скинул куртку и бросил поверх костра, прихлопнув огонь вместе с бумагой. Потом сел разглядывать спасенные листки, исписанные неразборчивым наклонным почерком, и переживать торжественный момент. Он спас рукопись Пушкина, и тот стал ему ближе. Помятые листы, бегущие строчки, старая бумага. Надо же. Никаких дубов, никаких цепочек на дубах, одни слова, и те простые. Он прочел: «Гори, письмо любви, гори… Она велела…» Брошенная Геной сумка пригодилась. Авилов решил, что спокойней будет зарыть сокровище поблизости, нежели хранить у себя.




Для Гены Постникова день оказался чреват катастрофами. Возле пансионата его подкараулила Тамара и объявила, что если сверток не будет возвращен, то она обо всем оповестит Лару, в том числе и о… На это он ответил, что рукопись сожжена, ее не существует, «спокойно, товарищи, все по местам, последний парад наступает…» Тамара не поверила и пообещала привести угрозу в исполнение завтра, если к концу дня сверток не вернется на место. Гена бродил злой и задумчивый, высчитывая шансы вывернуться. К Шуркиному падению с крыши и марихуане прибавились Авилов и Тамара: много засветок. Спихнул мужика с крыши, под шумок спиздил рукопись, и пиши потом протесты прокурору. Он разнервничался и пошел зазывать в лесок Зоську. Обошелся с ней неласково, но, впрочем, сама виновата, не след прикидываться вакханкой, если стукачка.




Наутро Наташу навестила Зося, на этот раз без цветов и подарков, в плотном свитере, закрывавшем шею до самых скул. Глаза — как увядшие фиалки.

— Он скотина, — повествовала Зося без всяких интонаций. — Трусы и платье повесил на дерево так, что я не могла достать. Там и висят. Шея в синяках. И еще кое-что. Сидеть не могу. Скот настоящий. Это все из-за показаний.

Зося поглядела на Наташу с упреком.

— Из-за того, что я дала показания следователю… За меня ж некому вступиться… — она отвела глаза. — Я не местная, родителей нет. Вот любой и может…

— Я тебе помогу, — пообещала Наташа. — Как выйду отсюда, мы его сразу накажем. Пока не думай. Забудь.

— А на словах так мутно, так все мутно, что не разобраться. Вот, ты, к примеру, стоишь пять рублей. Столько за тебя дают. Но ты не хочешь! Ты знаешь, что ты не пять рублей! Так что тогда делать?

— Это он тебе наплел?

— Да.

— И что же делать?

— Поменять систему. Найти такую, где ты стоишь сто долларов, или самой такую создать.

— Ну, в общем, теоретически верно, — задумалась Наташа. Первый вариант — искать другую систему — для слабаков типа Гены. Второй посерьезней… Это онтопсихология. Если поймешь себя до конца, то обязательно разрушится вся жизнь. А потом ты выстроишь свою, такую, как надо тебе, включив в нее только тех, кто необходим или совпал. Он тебя учил, как жить. Значит, неплохо к тебе относится, раз учит.

— А теперь и совсем хорошо, — Зося оттянула ворот, потрогала синяк и уныло поглядела в зеркало. Скучная зеленая девушка. Нудная, никому не нужная, как побитая собачонка. Пора менять систему. Или создавать свою. А иначе пропадешь и не за пять рублей, а бесплатно.

— Прости меня, я недодумала… Ошиблась, — перебила ее мысли Наташа. — Мы над ним тоже пошутим. Ты Александра видела?

— Кокетничала без успеха, кремень. Нина его присушила, что ли? Так поверишь в отвар из лягушачьих лапок. Я сказала, что знаю, где рукопись, а он — заплачу, и больше ничего. Никаких других предложений.

— Он не поверил, что ты знаешь, где рукопись.

— Он-то? Очень даже поверил. Потому что я знаю, где она. У этой скотины. Мне кажется, что и Александр Сергеевич теперь тоже знает. Я вначале ляпнула, потом отказалась, мол, пошутила, а он стал издеваться насчет богатого воображения. Не поверил, что это шутка…

— Зося, — Наташа встрепенулась. — Помоги мне немного. Нужно, чтобы Саша точно знал, где рукопись. В этом случае она окажется у него и…

— И что?

— Не знаю. Но самое правильное, если рукопись будет у него.

— А его не сцапают ли? — озадачилась Зося. — Скотина собирался сжечь, потому что боялся, что его сцапают. Или ты этого хочешь? — она исподтишка разглядывала Наташу. Хорошо держится, если учесть, что потеряла бойфренда и стукнули по башке.

— Его не сцапают. Он не брал, я знаю. Насчет Геннадия никто не поручится, а про Авилова я знаю, что ему рукопись не нужна. Он ее ценности не понимает… — она усмехнулась.

— Ты его не ревнуешь?

— Не ко всем. К тебе — нет.

— Немного обидно. К Нине ревнуешь, а ко мне нет… — Зося грустно поглядела в окно.

— Мы с тобой похожи. А она другой породы. Такие вцепляются насмерть.

— Нина хорошая, — вздохнула Зося. — Правильная, добрая.

— Чересчур, — Наташа поморщилась. — Даже противно, какое совершенство.

— А он сказал, что тебе это не дано.

— Саша сказал? Что именно не дано?

— Просто не дано и все. Не знаю что. Я его спрашивала, что ж, разве Нина лучше? Нет, говорит, она не лучше, просто Наталье не дано.

— Увидим, кому чего не дано. Еще не вечер, — бодро тряхнула головой Наталья.

Рукопись, грустно думала Зося, все равно что лакмусовая бумажка. Интересно, что с ней станет делать Александр Сергеевич? Сокровища потому и должны охраняться, что из-за них чуть что — поднимается сыр-бор, заваруха и всякие головы разбитые, и поломанные ребра, и синяки на шее. Лучше уж их не трогать. У государства есть силы и средства охранять ценности, а одного человека на это не хватит.




В это время Авилов, несколько взволнованный событиями, обедал в кафе. Курица, нежная и пристойно приготовленная, подогнув ножку, ожидала его внимания, а зеленый цвет салата успокаивал.

— Прошу вас, Тамара Айвазовна, — он привстал, завидев отравительницу, и пригласил за свой стол. Она села и скорбно сложила тяжелые руки с лиловыми ногтями. Дух вышибу, решил Авилов, но, встретив прямой, мрачно-трагический взгляд, усомнился в своих возможностях. Они увиделись впервые с памятного угощения, от которого Авилов едва не отдал Богу душу, но обрел мир и душевный покой. Тамара глядела на него с брезгливой ненавистью.

— Что-то случилось, что вы так смотрите?

— Я не на тебя смотрю. В себя смотрю. — У нее откуда-то взялся заметный кавказский акцент.

— Что-то там внутри плохое заметили, что наружность так кошмарно переменилась?

— Хватит кривляться, да? Говори, что нужно.

— Смените тон, мадам. Наташа в больнице вашими стараниями, я перенес мучения адские, а еще один человек по вашей милости неудачно упал с крыши. Доказательства есть. Еще одно телодвижение — и вы в неласковых руках правосудия. Социально опасным персонам место за решеткой.

— Нет у тебя доказательств, дурак, — она встала. — Нет, и быть не может. Глуп, как бабий пуп!

Тамара покинула кафе, как эскадра побежденный город. Авилову осталось тайно утешаться, что то, из-за чего греется усатая баба, у него в руках, но, слава Богу, она не знает об этом. Иначе приговор обжалованию не подлежит. Логика здесь, видимо, такова, что длинный украл у Тамары рукопись, а после встречи со следователем, который прочухал, решил избавиться от вещдока. От Тамары нужно сделать громоотвод, чтобы думала, что рукопись у придурка. Пусть там убивает, косенького не жалко. Хорошо бы Зося продолжала шутить шутки про Гену. Авилов зашел за купленной удочкой и направился на озеро перекинуться парой слов с супругом.

— Не знаю, что делать, — произнес муж, не отрывая взгляда от поплавка. — Надо к психиатру, но она не хочет приходить в себя. Выскочила из рамок, таблетки выкинула.

— Вчера библиотекарь ляпнула, что видела рукопись у художника. Если это правда, то как она к нему попала?

— Может, он выследил Тамару? Во время обострений она мнительна, ходит, все проверяет, чересчур привлекает внимание… Не знаю, лучше или хуже, что рукопись пропала. С одной стороны, гора с плеч, с другой — у нее приступ, обострение началось.

Авилов закинул удочку неподалеку и, разглядывая берега, размышлял о рыболове. Знает он о наклонностях жены к убийству? Если и не знает, то, скорее всего, догадывается. А что ему делать? Сдать ее в дурку? У них шестилетний ребенок. Любой бы на его месте стоял, как дзен, у воды, что еще остается? Устраниться и ждать, пока все не придет к логическому концу. Если б он любил жену, то вмешался, отвез в больницу и так далее. А он нет, украл рукопись и наблюдает, что будет. Что там Наталья говорила про женский низ? Ясно, кто в этой паре мужчина.




Алексею Ивановичу стало казаться, что полная брюнетка его преследует, она подходила близко, шипела коброй. Казалось, он различал слова: «Вор, верни акции, вор, верни акции!» Вечером он неторопливо прогулялся вдоль реки, подышал сосновым духом, заглянул в безлюдный бар, украшенный зеркалами и пластиковыми пальмами, выпил кружку светлого чешского пива и, приятно расслабленный, отправился в двухместный розовый «люкс» со свежими цветами на тумбах. Доставая пижаму, он заметил, что молния на саквояже расстегнута и оттуда торчит сверток в целлофане. Он взялся было за сверток, но опасливо отдернул руку. Следователь его предупреждал, что такое возможно. Он прихватил сверток полотенцем. Так и есть, старая пожелтевшая бумага. Значит, его все-таки пытаются шантажировать!

Он положил рукопись в пакет. Что мешает от него избавиться? Взять, к примеру, и вышвырнуть в окно. Или выбросить в мусор.

Он оделся, взял пакет и осторожно вышел из гостиницы. Шел двенадцатый час, местность была безлюдна, и Спивак двинулся в сторону окраины, где, по его наблюдениям, имелась свалка. В конце поселка темень стояла непроглядная, ноги начали цепляться за корни деревьев, он больно ушибся коленом о камень, но двигался прямо, стараясь не терять направления. Он приближался к цели, уже начало пованивать, когда из темноты вдруг выступила фигура и произнесла голосом, в котором было что-то потустороннее: «Разворачивай назад, козел. И даже не думай!» Алексей Иванович спорить не стал — механический, безжизненный голос продрал ужасом, — а развернулся и послушно побрел обратно. На пути назад он оступился, уронил сверток и не стал подбирать.

Он долго не мог заснуть, перебирая в памяти врагов и интриганов, они тянулись длинной вереницей, всю жизнь, всегда, везде они преследовали его кляузами, интригами, анонимками, но кто из них и чего добивается, понять было невозможно. Он ворочался и вздрагивал, пугаясь порывов ветра за окном. Ночная прогулка привела в панику, он почувствовал себя беспомощным одиноким мальчиком, вспоминал свою мать, простую медсестру из Рязани, случайно закинувшую мальца в хорошую школу, где он старался. Он всегда старался выполнять, что требовалось, быть нужным, уместным, уважал старших. Человек за столом — учитель — казался ему идеалом. Он и сам хотел стать человеком за столом, которого уважают. Никогда никого не критиковал, восхищался теми, кто всего добивался, подражал им, учился. Никогда не отказывался, если что предлагали, быстро осваивался на любом месте, любил женщин, дорогие вещи, любил, когда хвалили, выволочки переносил стойко. Всегда смотрел на того, кто выше по званию, стараясь перенять правильные ходы. Хоть и немного досталось ему от природы — старание, терпение — но он своего достиг. Только уважения нет, и мало радостей… Зависть, интриги. Кто не может терпеньем, добивается своего кознями, рвут зубами. Вот и это райское место испорчено мерзавцами.

Ему удалось заснуть лишь под утро, во сне проходило заседание Думы, на котором он выступал. Во время его речи с места поднялась черная женщина в парандже и выкрикнула: «Акции! Верни акции! Вор! Вор!» Зал зароптал и начал скандировать: «Вор! Вор!»

Спивак вздрогнул и проснулся: балконная дверь была полуоткрыта. На дереве надрывалась ворона: «Кар! Кар!». Он облегченно выдохнул, перевел глаза на столик с веселыми рыжими настурциями и ужаснулся. Рядом с букетом лежала рукопись, высовываясь зловещим рылом из пластикового мешка.

За завтраком он понял, что сон был в руку. Тамара Айвазовна, казавшаяся приятной дамой, глядела на него горящим взглядом. Значит, не показалось. Он вспомнил, что такой взгляд он действительно встречал — у больного, отправленного на пенсию директора авиазавода, с которым столкнулся на учредительной церемонии. Кто знает, может, у них вправду существует кровная месть? Он опасливо оглядел Тамариного мужа и отметил прилично накачанные мышцы. Пора покидать благословенные места, а жаль: пейзажи, красивые девушки, и сама атмосфера волшебно целительна. Но перед этим следует избавиться от рукописи.

Он едва дождался темноты, положил проклятую рукопись в мешок и отправился к реке. Берег был крутым, единственный фонарь перед домом быстро исчез за густой зеленью, он спускался почти на ощупь, придерживаясь рукой за стволы. С реки потянуло холодом, вода была близко. Сзади раздался хлопок, будто кто-то прыгнул сверху, и жесткая рука обхватила горло. Пахнуло табаком, и вчерашний механический голос произнес: «Неси назад, мудак». Алексея Ивановича развернуло, и чем-то укололи в спину. «Тупой попался, — добавил голос. — Еще раз замечу — повешу на дубе том». Сильный удар в спину. Спивак повалился, встал, отряхнул руки, запнулся о мешок и, подняв его, побрел к пансионату, поняв, что избавиться от рукописи ему не позволят.

Следователь из федеральных органов рекомендовал в случае недоразумений обратиться к господину Авилову, который доверия, конечно, не вызывал, но выбора не было.

На следующий день Спивак разыскал Авилова у местной красавицы и, поздоровавшись, присел за стол возле самовара. Картинка была самого мирного свойства: хозяйка пекла творожники, гость, одетый только в джинсы, заклеивал обувь, а по телевизору заливался тенор, исполняя «Хуторок»: «Молодая вдова…» Спивак покосился на пылающую острой красой хозяйку, разрумянившуюся, как закат, и подумал: «Интересно, она винит меня в смерти мужа?» По Нине ничего было не понять — веселая, приветливая. Красивая счастливая пара… Наталья Юрьевна в больнице, а эти наслаждаются жизнью. Они попили чаю с творожниками и вышли на крыльцо покурить. Спивак изложил проблему, а Авилов ответил: «Отдайте мне».

— Так просто? — усомнился Спивак.

— Нет. — Авилов закурил, выпустил дым в небеса, поглядел на быстро плывущие тучи, потом на собеседника.

— Не так просто. За акции завода.

— Следователь говорил мне об услуге… — возразил депутат.

— А кто говорил, что услуга бесплатна?

— Цена меня не устраивает.

— Выбирайте: либо жуть со скандалом, либо деньги.

— Скандал дешевле.

— Да ну? А как вы думаете, что здесь делает Наталья Науменко? Кроме того, что в больнице лежит, пострадав за право свести счеты лично с вами, Алексей Иванович? Тут небезопасно, — Авилов покачал головой. — Наташу из-за вас едва не убили. Кроме всего прочего, вы обманули ее, оставили без работы и даже не заметили. Вправе ли человек с такой этикой занимать посты в государстве? У нее есть чувство справедливости, и она боец. С этой стороны гарантии стопроцентные. Платите или готовьтесь принять муки генпрокурорские. В смысле, что всю остальную жизнь будете не жить, а оправдываться.

Депутат мгновенно скис. Авилов почувствовал брезгливую жалость. Розовый, аккуратный младенец, ни ума, ни характера. Вот ведь обнесло. Кому-то судьба, ум, талант или хоть внешность, а тут ничего. «Нет правды на земле…»

Алексей Иванович понял, что его загнали в тупик. Значит, журналистка и этот бандит работают в паре. Его подставили, посоветовав обратиться к Авилову за помощью. Это была ловушка. А времена поменялись, заминать скандалы стало трудней, включались репрессивные органы, и место, после проверок и мытарств, могло свободно уплыть в другие руки.

А место — это человек, а человек — это место…




Глава 11

Желание славы


Утром Авилов, собрав всю волю в кулак, решил навестить Наташу. Она казалась равнодушной, и ему не обрадовалась, даже наоборот. Увидев, как будто с усилием вспомнила, что он существует на белом свете, и воспоминание оказалось неприятным. Он выложил из пакета провизию, на которую она даже не взглянула.

— Где ты пропадал?

— Отравился грибами. Чуть не умер.

Наташа знала об этом из рассказов медсестры, ездившей на вызов. Как рыдала Нина, вцепившись в больного, как писала расписку, что отвечает за последствия. А кто она такая, возмущалась сестра, даже не родственница, знахарка… Эта картина стояла перед глазами. Чужая женщина бьется за Сашину жизнь, как за собственную, бесстыдно, ни в чем не сомневаясь. Кто дал ей право? Он?

— Выжил, и слава Богу. — Наташа отвернулась к окну.

— А ты как? Когда тебя выпишут? — он машинально вертел в руках сложенный до размеров конверта пластиковый пакет.

— Обещали на днях.

— И… что ты намерена делать?

— Не знаю. Ты все-таки меня бросил, не довез до моря.

— Так получилось. Я обязан жизнью этой женщине… — Наташа иронично пожала плечами.

— Все обязаны. Всех родили женщины.

— Похоже на то, — осторожно отступил Авилов. Наталья перевернулась на живот и зарылась носом в подушку. Спросила из глухого ватного далека:

— Что ты в ней нашел? Провинциальная актриса в возрасте. Последний шанс.

— Только, не это. Не обсуждение сравнительных достоинств. Я тебя прошу… — он начал злиться.

— Почему нет?

— Это американское кино. Расставаться друзьями, как цивилизованные люди, и прочее… И тут же пачкать соперницу, судить-рядить… Это не для меня. Кто может, тот пусть, я не хочу. Если хочешь, до моря я тебя довезу.

— Будешь сидеть за рулем, мечтая о другой женщине?

— Но отвезу, как обещал.

— Сашка, ты такой… Не представляешь, что значит тебя потерять…

— Это трудно представить. Я не девушка. — Авилов опустил голову.

— Я тебе желаю хоть раз побывать в этой роли. Чтобы ты понял, каково это. — Авилов понял, что сейчас она заплачет, а этого он вынести не мог. Ему было невмоготу, как будто мохнатое рыло осы где-то близко. Он переступил с ноги на ногу и признался.

— Наташа… Рукопись у меня.

— Так и знала, что она окажется у тебя!

Она села и быстро заправила отросшие волосы за уши. Авилов взглянул — уши были треугольные, как у индусов привилегированной касты.

— Почему? — Он позволил себе чуть-чуть улыбнуться.

— Потому что ты самый жадный и хитрый. По праву сильного. Кто смел, тот и съел. Прошу тебя, отдай ее мне. Пожалуйста, очень тебя прошу. Тогда я прощу все твои грехи.

— Зачем она тебе?

— Я знаю зачем.

У нее заблестели глаза. Равнодушия как не бывало, остался спортивный азарт.

— Так скажи.

— Нельзя, — она улыбалась.

— Так не пойдет. Скажи зачем, а я подумаю.

— А тебе зачем?

— У меня есть план, я же жадный. Тебе он не подойдет, он на грани фола, а ты девушка цивилизованная. Тебе-то она зачем? Для славы-успеха?

— Конечно. Не продавать же.

— Продать лучше. Это реальные деньги. А слава что? Сегодня есть, а завтра поскользнулся или забыли.

— Ты в этом не рубишь!

— Зачем сложности, если есть прямой ход на деньги? — Авилов недоуменно пожал плечами.

— Прямая — самое краткое расстояние между двумя точками, от колыбели до могилы. Это не жизнь, а арифметика.

— А по-твоему, она синусоида?

— Ну, она — это… Это… — она провела круг двумя руками. — Она должна манить риском. Да ладно, что тут разводить турусы на колесах, отдашь рукопись?

— Ты в распыл пустишь. По-пустому.

— А ты на дело? «Мицубиси» купишь?

— Зачем? Куплю земли, построю тут особняк и буду стихи валять.

Наташа после секундного столбняка захохотала так, что все закончилось кашлем.

— Что смешного? — обиделся Авилов.

— У тебя не получится! Не получится!

— Это еще почему?

— Ну дурачок! Думаешь, поселился в этом месте, так и стихи в голове завелись?

— А вдруг? Надо попробовать.

— Не может быть, что ты такой ребенок. Ты меня морочишь. Ну откуда в тебе стихи, на пустом месте не растет, это или накопленная культура, или ген творчества, он семейный, как у Бетховена.

— Ладно, понятно. Хорошего ты обо мне мнения! Значит, пустое место… Подумай сама, на что потратить рукопись? Ни на что. Только обратно в стихи, свое к своему!




Авилов ушел, размышляя о славе. Если добывать славу для денег — это перевертыш, потому что деньги снова надо пристраивать, чтоб приносили прибыль, и караулить, не спуская глаз. А если добывать деньги, чтобы заработать славу, это получше. Когда деньги для увеличения массы — это тупо. Лучше, когда для чего-то другого. Для слабых, распадающихся желтых листков с наклонным почерком, на которые опасно дыхнуть? Пока жизнь в листочках есть, все хорошо, все спокойно, мы не погибнем, будет все, как ты захочешь, будет мир у ног твоих! Главное, чтобы этот фокус не потерялся. Надо проведать Шурку, как он там, с наследником Довлатовым? Шурка умный, хотя иллюзионист. А зачем нужна безыллюзорная жизнь? Тупая жизнь рода. Один барахло накопил, следующий удвоил, третий утроил, а четвертый спустил. А первые тогда за что маялись, если нет перехода энергии в другое? Венцом любого рода должен стать человек духа. Листочки, старые, желтые, со словами, что в них? Тайна сия велика есмь и неразгаданна. Хорошо, когда что-то непонятно. Тогда хочется жить и видишь небеса, а в них облака, струи и прожилки. И толстые вены на стволах деревьев.

Но какова Наталья? Меняет прощение на рукопись, мужчину на журналистскую славу. С паршивой овцы, то бишь подлого любовника, хоть шерсти клок. А хорошенькая, как ангелочек. Такая внимательная девочка. Пустая душонка, что ли? Лучше, чтобы она плакала или радовалась рукописи? Женщина она или кто? Буратино. Буратино всех победит! Потому что дерево. Чтобы понять человека, лучше посильнее обидеть. А прежде чем жениться, надо попробовать развестись.

— Ну что, — спросила Нина, — был у Натальи? — Авилов оборвал свист.

— Был.

— И как она?

— Поправляется.

— Простила? — Авилов напрягся.

— Почти заплакала.

— Но не заплакала?

— Нет.

— Значит, не простила.

— Не хотелось бы с одной женщиной обсуждать другую.

— Смысла нет, — согласилась Нина. — Живем вместе, что обсуждать. И так понятно. Но все равно думаешь, почему выбрали тебя, а не другую. Или почему выбрали другую, а не тебя.

— Не знаю почему. И думать не хочу.

Так случилось из-за тысячи причин. Почему среди толпы замечаешь одного человека, и именно этого? Если над этим думать всерьез, жизни не хватит. Потому что он хромой. И все. А чем интересен хромой — это для психиатров, этого Авилов терпеть не мог. Дурак найдет какую-нибудь зацепку и все смахнет. Останешься голым, без штанов и без стихов. Одни кишки. Нет, он за тайну, за приватные отношения, за безрассудную любовь американских леди к своим идиотским собачкам…

Вокруг прогрессировала шпиономания. Авилов не спускал глаз с депутата: как бы не сорвался с крючка, плюс его тревожила Тамара — тоже может вытворить что угодно. За ним шпионила тонкорунная Зоська, все время попадаясь в укромных уголках, и строила аметистовые глазки. Тамара буровила двоих: корчила депутата и метала стрелы в Гену.

С депутатом ударили по рукам, место и время сделки было назначено. Днем съездили в город и оформили обязательства по передаче акций. Рукопись пришлось отложить на позднее время суток, чтобы не помешали. Когда стемнело, как подростки в кустах, передали бумаги. Авилов получил гарантию будущих акций, а депутат избавился от рукописи. Сделка удалась.

Авилову оставалось найти способ вернуть рукопись в музей, то есть подкинуть человеку невинному, который понесет ее туда, куда следует, не сойдя с маршрута. Тут ему пришлось поломать голову. Вначале он подумывал о Марье Гавриловне, но у ней птички в голове, забабахи. Разве что напрямую следователю? Чтобы он сам, желательно при свидетелях, ее и обнаружил. Разве что так.




Но назавтра начался новый виток катавасий, и Шишкину добавилось головной боли. Пострадавшие все прибывали. Геннадий Постников выпал ночью с балкона. Шишкин собрал обслуживающий персонал пансионата и гостиницы сделать внушение. Двери запирать на ночь в полдвенадцатого, ключи держать при себе, регистрировать приход-уход, наблюдать, сообщать.

Гена оказался в больнице с Шуркой, которого из областного отделения перевезли в местное. У него оказалось сломано ребро. Разговаривать со следователем Постников категорически отказался, приехавшего адвоката забраковал. Вид имел напуганный, глаза вразбег.

Похоже, что их было двое, размышлял в больнице Гена. Лара уже вовсю храпела, когда его окликнули под балконом. Женский голос, неузнаваемый. Он перегнулся, потом посильней, чтобы разглядеть фигуру в тени под балконом, а сзади его ловко подкинули за ногу вверх и вперед. Следующий кадр — лежа в газоне на спине, звезды в небесах.

А вдруг это Лара? Когда он пришел, она лежала на диване и старательно храпела, разинув рот. Вдруг Тамара и вправду донесла, как обещала, а Лара ревнива и склонна к эксцессам. Скандалит она профессионально, но это не принято среди богемы, а здесь тем более — могут услышать. Ларе нужно, чтобы чета смотрелась идеально, ибо пошла мода на благополучные пары, как раньше была мода на разводы и надрывы. Теперь все должно быть, как в глянцевых журнальчиках, мило и сладенько, Лара за модой-то следит, а бабскую сущность куда? Маленький лобик, и клочковатые волосы, и плебейское происхождение? Все равно выпрет.

Когда добудились, с ней случился припадок агрессии. Вообще-то ее пушками не разбудишь. Они везде возили допотопный будильник со шляпой, ставили в железную миску и бросали в миску вилки. Только этот грохот и мог поднять Лару, а современная техника с ней не справлялась. Когда проснулась, она впала в ярость. Бушевала, кидалась на следователя, попрекала, что тот не шьет, не порет, а людей калечат одного за другим. Гена, застонав от боли в ребре, с трудом перевернулся на бок и встретился с немигающим взглядом Шурки. Вылитый Блок, оживший покойник, жуть.

— Невмоготу, — пожаловался Шурка. — Третья неделя пошла. Пора бежать отсюда. А ты чего, тоже упал?

— Столкнули.

— Во-во. Неслышным шагом и точным ударом. Угол рассчитан. Опытный.

— Думаешь, мужчина?

— Они все об этом спрашивают. А что, баба что ль? Ну какой же ловкости должна быть эта баба? Следователь последний раз на тебя намекал. На тебя я б еще согласился, все-таки мужик крупный, — Шурка призадумался. — Никого я не видел, так и сказал, чего напраслину возводить.

Гена перебирал варианты. Среди женщин, что он тут знал… да, одна отличалась ловкостью. Лара неуклюжа, Тамара — мощь, мышцы, а ловкая и бесшумная одна Зося. И дикая. Но может, и мужчина. А мужчине он зачем? Лара способна обозлиться, — есть на что, Зося с Тамарой могут тоже обидеться. Но кому понадобился Шурка, если допустить, что почерк один? А может, он и не один? Следователь отвял с марихуаной, и рукописи больше нет. Нет вещдока, Авилова и разговоров за Шурку. Одна Тамара на хвосте, ненасыть заутробная…

Больные лежали тихо, думая каждый о своем. Шурка тянул голову, чтобы разглядеть заоконную птицу-певицу, но тут появилась Лара с ворохом пакетов, замотанная в них по самую шею. Шурке тоже перепало гостинцев, и он повеселел. Лара смотрела на Гену жалостливо-гадливо, как на экспонат кунсткамеры. Не каждому удается выпасть с балкона, неудача редкая, а Лара неудачниками брезговала. Побыв немного, она заторопилась на встречу: Тамара обещала рассказать ей нечто важное.

У Гены началась истерика, иначе не назовешь. Впоследствии он и сам не мог объяснить, зачем нужна была такая откровенность. Наверное, он решил, что лучше будет, если он расскажет Ларе сам, но увлекся и перешел все границы.

Начав с обиняков, он постепенно сознался во всем. Смакуя подробности, живописал белокожую Зоську и Тамарин сексуальный вой, не замечая, как Шурка каменеет лицом. Лара сдернула очки, по щекам, капая с подбородка, покатились маленькие быстрые слезы обиды. Она слизывала их кончиком языка, а он успокаивался: пусть она тоже поплачет… Пусть не считает, что у нее, труженицы, все о’кей.

Она заметила его радость, отвесила звонкую пощечину и удалилась, непреклонная, гулко топая по коридору. Потом из палаты медленно выскользнул Шурка, оглядел пустой коридор и шмыгнул к черному ходу. Он ушел из больницы в пижаме и тапочках и в тот же день, как стало известно, запил. Пил Шурка редко, но с необратимыми последствиями. До того, что однажды спалил избу и продал казенный грузовик, всякое бывало. В этот раз его застали у реки, он собрался топиться и привязал на шею камень. Его отправили в вытрезвитель, где бились еще сутки. Через три дня терзаний и мук он объявился у следователя давать «настоящие» показания.




Глава 12

Проверка чувств


Лицо следователя побагровело, как осенняя листва, и больше уже не меняло цвета. Местная пресса честила его в хвост и в гриву, начальство изъяснялось матом. Он и думать забыл об ужинах у Нины и все время размышлял, с кем играет в кошки-мышки. Он чуял противника, его тихую хватку, гадскую хитрость. Тот подставлял ему то одну, то другую фигуру, и те послушно валились. Всякий раз круг подозреваемых сужался, следователь менял версию, ему мерещилось, что теперь он напал на след, но новая конструкция с треском разваливалась.

Случай с Геннадием Постниковым можно было считать классическим. Зося дала наводку, он предъявил обвинения, и новый подозреваемый немедленно упал с балкона. Лишь только всплывала информация, падала пешка. Наталья Науменко догадалась о чем-то первой, первой же и пострадала. Затем «отравился грибами» господин ревнивец: видно, тоже кое-что знал. Теперь очередь дошла до художника, потому как тоже сунул нос, куда не следует. Александр Евграфьевич попал под раздачу случайно или нет? Инсульт Павла Егоровича — случайность или нет? Можно спровоцировать инсульт?

Депутат уезжает, версия с шантажом пока провалилась, никто его не тронул. Хоть то хорошо, что федералы успокоятся. Но сколько-нибудь понятные нити с отъездом Спивака обрывались. Без депутата рукопись не нужна. Она годилась только для шантажа. Если шантаж не удался, то что? Вот ведь нелепица. Может такое быть, что тот, кто свистнул рукопись, сделал это под шумок, не имея понятия, что с ней дальше делать? А теперь, когда поднялась суета, спрятал в надежное место, где она и пребудет, пока не истлеет. И отвечать придется только руководству заповедника, за которым она числится. Если представить, что все случилось по чистому идиотизму, то это, однако, не отменяет того, что тот, кто все спроворил, испугался и от страха калечит свидетелей.

Допустим, что рукописью хотела воспользоваться Тамара из личной корысти, но ее заподозрила Науменко и оказалась в больнице. Тогда рукопись должна быть у Тамары. Науменко тоже нельзя считать выбывшей из игры, потому что со слов господина ревнивца известно, чем она занимается в больнице. Расследованием.

Зачем художнику было сталкивать с крыши Шурку? Если бы его столкнул Тамарин муж, тогда еще как-то понятно. И чего до смерти испугался Геннадий Постников? Все, хватит рассуждать. Постникова из могилы достану, пусть попробует отказаться хоть от одного адвоката. Он решил тупо таранить, действовать напролом и поехал в больницу.

Сцена там произошла кошмарная, кошачья схватка, иначе не назовешь. Постников шипел, утробно выл и говорить отказывался, звал на помощь, закатывал глаза, а в финале помочился в кровать. Как кошка, когда ей хвост прищемят. Следователь, не выдержав, бежал. Хотелось убить изворотливого гада, раздавить, как клеща или другое зловредное насекомое, но по прошествии часа результат поездки Шишкина устроил. К подозрениям насчет Постникова он больше не возвращался. У него появилось убеждение, что человек, публично обдувшийся, на кражу рукописи не способен. Есть масштаб: один убийца, другой форточник. Постников был даже не форточник, он только и мог, что стоять на шухере. Или оказаться случайно поблизости. Скорей всего, так и было, потому что бздит.

Шишкин одиноко сидел в кабинете, вычерчивая схему. Все подряд стали казаться ему подозрительными. Почему Авилов уворачивается от дачи показаний, выдавливает кривые улыбочки? Ловит рыбку в мутной воде? Нина тоже молчит, понятно, выгораживает. Эти на припеке любви.

Шишкин решил начать жестко давить на свидетелей, вопрос лишь, с кого начать. Пожалуй, с Тамары и ее слежки за Науменко. Пусть объяснится. Шишкин продумал, чем зацепить Тамару. Начать с акций и подвести к совпадению ее приезда с отпуском Спивака. Мужа допросить сразу после нее. Выяснить, как планировался отдых. Михал Михалыч записал вопросы жене в одну колонку, вопросы мужу — в другую.

Тамара явилась в черном и с соответствующим выражением лица.

— Когда вы решили поехать в заповедник? — Шишкин, памятуя о ее способностях морочить голову следствию, решил сразу взять быка за рога.

— Прошлой осенью.

— Это ваш выбор?

— Мой.

— Чем его объяснить?

Тамара равнодушно пожала плечами, под глазами расползлись темные круги, вид был усталый и отрешенный.

— Ваш супруг во время кражи в музее заходил в дом и вышел с чехлом от зонта, в котором, вероятней всего, находилась рукопись. Он был единственным, кто в этот промежуток времени отлучался. И не куда-нибудь, а именно в дом.

— Ерунда, — Тамара уставилась в окно, на обращая на следователя внимания.

— Попрошу вас не отвлекаться на посторонние предметы.

— Е-рун-да, — по слогам повторила женщина.

— Есть показания свидетелей.

— Каких еще? — у нее раздулись ноздри и начали ходить ходуном.

— Гражданки Свенцицкой.

— Поблядушка… Ты что, таким веришь? — она расстегнула сумку, достала огромный платок и принялась обмахиваться.

— Я прошу вас, ведите себя, как подобает в милиции. — Тамара принялась мерно раскачиваться со стулом, стул угрожающе прогибался и скрипел, следователю было не по себе.

— Что мне твоя милиция, родня? За что ее уважать? Вор на свободе, должность занимает, честный человек лежит в могиле, и где твоя милиция? — горько пожаловалась Тамара.

— Тамара Айвазовна, история с акциями авиазавода — это отдельно. Акции вашего отца нужно отстаивать в судебном порядке. Сейчас речь не о них.

— Проведал, значит, знаешь… Муж говорит то же. Но если я жить не могу? Отец не дает, каждый день его вижу, каждую ночь… — Тамара раскачивалась, закрыв лицо платком. В комнате стоял тяжелый запах женского пота, духов, лекарств. Следователь поднялся и открыл окно, впустив свежий воздух.

— Отцу вы не помогли, а мужа погубили. Я вынужден его арестовать по обвинению в краже рукописи.

Тамара покачнулась сильней, лицо медленно залилось краской, стул заскрипел. Шишкин быстро налил и подал ей воды, Тамара потянулась к стакану и повалилась набок. Следователю пришлось звать на помощь. На счастье, у Тамариного мужа оказались с собой лекарства. Женщину уложили на диван в коридоре, а Максима Субботина следователь попросил пройти в кабинет.

— Вы соображаете, что наделали? — спросил Шишкин. — Верните рукопись. Если вернете, вам скостят срок, — подозреваемый посмотрел внимательно, не выразив удивления.

— Ее у меня нет.

— А где она?

— Ее украли. Можно нам поехать в город к врачу? У жены обострение депрессивного синдрома, все может плохо закончиться… Вина перед отцом. Он ей является и хочет, чтобы за него отомстили, приказывает, посылает. Доктор сказал, что маниакальные депрессии неизлечимы.

— Зачем же вы потакаете болезни? — возмутился следователь.

— Иначе невозможно. Или жить так, или никак.

— Так, ладно. Давайте по порядку. Рукопись вынесли вы?

— Я.

— Это спланированная акция?

— Нам предложили путевки в пансионат, Тамара и раньше сюда ездила, ей тут нравилось. Но на этот раз она встретила здесь человека, который ограбил их семью, и отдых полетел к чертям. У ней начались истерики по два раза на день… Она что-то задумывала, и каждый день новое. Встречалась со своим чокнутым поклонником, я не вмешивался, только следил. Потом, на экскурсии, когда чокнутый свалился с крыши, я понял, что дело идет к финалу. Она велела мне взять рукопись, и я взял. Думал, может, это какой-то выход.

— Супруга упомянула, что поездку вы спланировали осенью.

— Она больной человек. Может, она это и планировала, я не в курсе.

— Хорошо. Ну то есть ничего хорошего. Дальше.

— Я отдал рукопись жене и больше ее не видел. Она пропала.

— Когда вы узнали о пропаже?

— Я догадался, что что-то не в порядке. Раньше Тамара, видя Спивака, надеялась на что-то. Дней пять назад обозвала в лицо вором. Отчаялась.

— Жена не делится с вами своими планами?

— Нет. Я их не поддерживаю.

— Вы представляете себе, на что вы пошли сейчас? Если врачи признают ее невменяемой, за все ответите вы один.

— У меня не было выбора.

— Что означает «не было выбора» или «жизнь превратилась бы в ад»? Она вам угрожала?

— Самоубийством. Это реальная угроза. Она уже… пыталась выброситься из окна.

Шишкин дал ему подписать протокол. Максим Субботин, не дрогнув, подписал себе тюремное заключение. Следователь покидал работу с сочувствием к нему и восстановленной верой в мужское достоинство. Если судьей окажется женщина, парню кое-что зачтется. Следователь тут же брезгливо припомнил Геннадия Постникова. Может, Постников и украл? Спереть-то он может, если что где плохо лежит. Вечно шнырит.

Допрашивать художника сегодня было уже выше шишкинских сил. Следователь решил навестить Нину. Дело продвинулось, можно было дать себе передышку. За вечер, со сломанным ребром, что он успеет сделать? Ну перепрячет рукопись. А вдруг уничтожит как вещдок? Шишкин вытер пот со лба, взял себя в руки и второй раз за день поехал в больницу к этому дерганому.

Постников вытаращил на него глаза. Теперь еще и рукопись? Раньше кровельщик с крыши, теперь рукопись? Тамара Айвазовна сообщила? Женщина активная, домогалась секса, не преуспела, все наветы и клевета. «А если вам скажут, что я жег рукопись на глазах у свидетелей, тоже поверите? — задал вопрос подозреваемый. — Вы нашли, кто скинул меня с балкона? Ну понятно — нет, вы ж при исполнении. Рукопись важней человека. Пока вы бумагу ищете, людей повыкидывают и попереломают. Мне, например, кажется, что убийца был не один. Та же Тамара Айвазовна с супругом могли быть. Он был в пансионате, а она позвала снизу. Комнаты-то открыты: заходи — и инвалид готов».

— Им нужна рукопись. В мертвом виде вы им бесполезны, только в живом.

— Там земля, а не асфальт. Третий этаж. На смерть нечего и рассчитывать. Так, пошутили.

— Личная неприязнь?

— Ну, мало ли… — глаз совершил пробежку и вернулся на прежнее место. — Неуважение к даме.

Шишкин заметил, что истерика Постникова вроде прекратилась, зато прибавилось задору. Сейчас он скорее наступал, чем оборонялся. Есть у него рукопись или нет? Когда Шишкин ехал в больницу, то был почти уверен, что есть. Теперь почти уверен в обратном. Ничего. Еще один визит в больницу — он привыкнет и к этому шизоиду. Человек ко всему привыкает.

На обратном пути из больницы он повстречал рыжеволосую фурию. Она понуро брела, завешенная гривой, и выглядела уставшей лошадью. Но при виде следователя глаза ее загорелись, и она вцепилась в его китель костлявыми пальцами.

— Когда нам разрешат уехать? Сколько будет продолжаться этот маразм?

— Сколько надо, столько и будет, — нахмурился Шишкин. Слово «маразм» его сильно покоробило.

— Что значит — человек не на своем месте! — не унималась Лариса.

— Вы чем сейчас занимались? — строго спросил следователь.

— Обедала, если вам интересно.

— Тогда идите и запейте свой обед! Лучше водкой. Ваш муж попался с марихуаной, столкнул с крыши кровельщика и украл рукопись. Социально не ущемленные они, смотрите-ка! Образованные люди! Критики-журналисты! А рукописью никто не подавился… Когда перестанете беситься и оскорблять представителей власти, зайдете ко мне. Это официально. — Шишкин решительно зашагал к отделению, а Лара осталась стоять, пораженная новостями.




В полпервого Алексей Иванович вышел из пансионата на обед и увидел, что навстречу шествует пара. Женщина тяжело повисла на руке мужа, тот гнулся под ее весом, лица обоих выражали страдание. Спивак посторонился, Тамара взглянула так, будто собиралась плюнуть в лицо.

— Вор! — услышал он отчетливо. — Вор! Аллах накажет тебя, сгоришь в аду, вор!

Алексей Иванович раздраженно вздрогнул.

— Вы напрасно разоряетесь, дама. Акций у меня нет. Их путем шантажа присвоил господин Авилов.

Алексей Иванович исполнил небольшой поклон и даже шаркнул ногой.




Глава 13

Предложение


Тем временем господин Авилов пробирался под окна милиции, зная, что следователь уходит обедать, оставив открытым окно. Документы в сейф запирает, а окно оставляет. Продравшись через кусты, Авилов, подобравший среди мусора рваные галоши, чтобы не наследить, положил рукопись на подоконник и с сожалением вздохнул. Он к ней привык, она стала ему дорога, эта злосчастная стопка с обгоревшими краями. Собственно, не попади она ему в руки случайно, не было бы акций авиазавода. Он не собирался ни во что вмешиваться, но раз уж так вышло, благодарю, «прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!»

Он покинул густой палисадник, избавился от галош и побрел восвояси, с некоторым беспокойством улыбнувшись Зосе, которая вечно вертелась под ногами, как кошка. Хотя, кажется, она появилась только что. Ведь не раньше? Нехорошее предчувствие.

— Нина, — он приступил к делу с легким сердцем. — Нина, как мы дальше будем жить?

— Как теперь. Не хуже и не лучше.

— Смотри. Я предприниматель, мне надо заниматься делом. Хочется, и привык к деньгам. Ты со мной поедешь?

Нина села на табурет и откинула со лба вьющуюся прядку.

— Скажи по-человечески. То же самое, но по-человечески.

— В смысле?

— Что я тебе нужна.

— Я это и сказал.

— Другое ты сказал.

— Почему другое? Это.

— Ты спросил, хочу ли я с тобой ехать.

— Это оно и есть.

Нина засмеялась.

— Знаешь, за что я тебя люблю? Ты мужчина совсем. До кончиков пальцев. Без изъянов и отклонений. Мужское совершенство со всеми последствиями. — Она подошла ближе и смотрела снизу вверх, прямо в глаза. Он не выдержал их яркой синевы и отвернулся, Как волк.

— Уф-ф! А я уже, если откажешься ехать, приготовился дом здесь строить и стихи валять.

Нина захохотала, откинув голову, так что яблоко ездило по горлу вверх вниз. Заметив удивленный взгляд, остановилась.

— Прости. Я смеюсь, чтобы не заплакать. Сейчас зареву. Никто в жизни ради меня пальцем не пошевельнул, а ты дом строить, стихи писать… Такой голубчик, — она обняла его и, как обещала, заплакала. — Ты очень хороший. — Авилов оттолкнул ее от себя.

— Что я сказал смешного?

— Ничего, это я разволновалась.

— Ты думаешь, мне не написать стихов?

— Ш-ш, не сердись, не шуми, не надо…

— Не надо со мной, как с младенцем. Вы тут давно сбрякали, носитесь с Пушкиным, как с писаной торбой. Дамы с прическами! В день рождения Пушкина шашлыки с помидорами и детьми на природе! Он умер, ты не обратила внимания? Умер, и давно. Покойника любить легко, он не чихает, и стирать на него не надо. А бесталанного и потеющего слабо?

— Легко! — Нина улыбалась, продолжая сиять слезами.

— А чем докажешь?

— Так поверь.

— Давай договоримся: чтобы слова «Пушкин» я больше в доме не слышал.

— А как его называть? Каким словом?

— Без названья.

— Хорошо.

— Собирайся потихоньку, через неделю мне на работу. А тут будет дача… Потом поженимся. Предупреждаю, у меня есть ребенок.

— Ребенок? — удивилась Нина.

— Он не мой. Выблядок.

— Это что еще за слово? — возмутилась Нина.

— Пушкинское.

— Та-ак. Чтобы этого имени…

— Прости, я забыл.

— То-то же. Штраф гони.

Авилов был собой недоволен. Нина шикнула, как на мальчишку, но он и ведет себя… Выпотрошился до конца. Три недели прожил с женщиной — решил жениться. Странно, что она хочет еще чего-то. Других слов? А дальше некуда, нет ничего, все отдал, позади Москва.

В дверь позвонили, и возник мрачный следователь.

— Обедать будешь, Михаил?

Он кивнул, Нина поставила на стол мясо, в кольцах зажарившегося лука, и салат из зелени. Шишкин прошел в носках по домотканому половику, стараясь не ступать на новый паркет. Дом был с иголочки, хоть и меблирован по-старинному.

— Посидеть у нормальных людей… — под окном шумел зеленый куст, ветер шевелил листву и цветы. — Хорошо живете, — он вздохнул. — Надолго ли? — Нина с Авиловым переглянулись, никто не ответил.

— Дело как, Михалыч?

— Почти все. Рукописи только нет. Главного. И концы в воду. Пороть их, что ли? Валят друг на друга.

— Ты сейчас откуда? — небрежно поинтересовался Авилов.

— С работы. А почему ты спросил?

Следователь отдавал себе отчет, почему он настойчиво ходит к Нине. Кого бы он ни подозревал в данный момент, он не выпускал из поля зрения Авилова, словно держал палец не курке. И сейчас был, точно на охоте… Вот только Нина… Нине он доверял.

Авилов забеспокоился. Где же рукопись, черт? Пошла по рукам? Не могла же ее утянуть Зоська? Что этой дурище делать с рукописью? Когда Авилов расписывал Зоськино будущее, сам он в эти байки не верил. И не потому, что она дура — чтобы иметь что-то реальное, ума не надо, достаточно локтей и проворства — а потому, что кругозора не хватает. Что в голове у девицы из провинции? Это уже проходили с домработницей. Три простые комбинации: город — учеба, замуж или богатый любовник и третий вариант — в артистки. «Ален Делон, Ален Делон не пьет одеколон…» А рукопись — дело хитрое, по стандарту не прокатит. Если бы в телевизоре хоть раз показали… Тогда да, прокатит на обезьянничанье. А потом можно и так просто утащить, не задумываясь, раз плохо лежит… Вон Гена, вполне бессмысленное существо, спер же. Покуражился, и давай жечь. Мурло мудацкое. Авилов начал подумывать, как подставить Гену, да вовремя вспомнил, что тогда след приведет к нему. А если к нему, то как докажешь, что рукопись была на окне у следователя? Попляшет у меня эта Зося.

Шишкин вытер салфеткой рот и распрощался. Авилов помог Нине убрать посуду. За окном раздался свист, Нина перегнулась через подоконник, но никого не увидела. Свист повторился, Авилов пошел взглянуть, что происходит. Пес тявкнул, глядя за угол дома, Авилов повернул туда. На огороде шевельнулись кусты. Откуда-то вылетел камень и, просвистев мимо, ударился о забор. Пес залаял, из дома выглянула Нина. Авилов, сколько ни вертел головой и ни заглядывал за забор, ничего не мог высмотреть. Он пожал плечами:

— Привидение.

— Мальчишки, — уточнила Нина.

— Схожу, проветрюсь.

Почему-то всякий раз, покидая дом, он печалился. Вернется же. Но нет, сидеть возле, смотреть. Нина наденет новую юбку, завяжет волосы высоко — и совсем другая. Все на ней пригнано, точно в этом родилась. Все идет этой женщине, даже ерунда к лицу. Природа одарила, и Авилова мучает жадность, кажется, что не успеет насмотреться. И жалко, что другие смотрят, хочется запереть, чтобы не пачкали жадными взглядами.

Как получилось, что она одна? Сама так решила, или судьба?

— Куда же ты, голубчик? — спросила Нина.

— М-м-м, по делам.

— А какие у тебя тут дела?

— Договорюсь насчет рыбалки.

— Вот я смотрю, ты куда-то ходишь, пропадаешь… А догадаться не могу, мало еще тебя знаю.

— Так ведь и ты тоже ходишь… — разговор Авилову не нравился.

— Я не упрекаю. Думаю, что дела у тебя, скорее всего, нужные. Только не могу понять какие.

— Если б даже дел не было, я бы все равно не сидел пришпиленный у юбки.

— Почему?

— Так можно сомлеть.

— Ну и что плохого?

Получилось так, что до Зоси Авилов в этот день так и не добрался. У нее, если она стала счастливой обладательницей рукописи, появилось время подумать, что делать дальше.

— Погадаем? — спросила Нина. Авилов махнул рукой, сдаваясь. — Бери том седьмой, страница двухсотая, четвертая сверху, читай.

Он послушался, взял с полки том и громко прочел: «Нам все еще печатный лист кажется святым! Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? Ведь это напечатано!» Авилов рассмеялся.

— Это про дернутых экскурсоводок.

— Знаешь… Я думаю, что мы опозорились с этими коммунистами. И, понятно, виноватого искать, памятники за головы с постаментов стягивать. А куда завели? И Пушкина тоже за компанию. Все виноваты, всех долой, радостно так. Мы плохие, а они еще хуже. Козлы отпущения. А тут в заповеднике этой дикости нет. Все как стояло на месте, так и продолжает.

— Как в детском саду. Те же ладушки у бабушки Арины Родионовны.

— Ладно, — Нина небрежно отмахнулась, не желая вступать в спор. — Теперь себе открой. Ну, себе.

Авилов улыбнулся и прочел: «Один аристократ извинялся тем, что-де с некоторыми людьми неприлично связываться человеку, уважающему себя и общее мнение, что разница-де между поединком и дракой. Все это отговорка. Если уж ты пришел в кабак, то не прогневайся — какова компания, таков и разговор. Если уж на улице шалун швырнул в тебя грязью, то смешно тебе вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его просто…»

Авилов возмутился и фыркнул. Что он тут взялся доказывать? С волками жить — по-волчьи выть? Так это же…

— А что, разве не так? — перебила его Нина.

— Нет. Никогда не пляши под чужую дудку. Только под свою.

— Не получается. И не получится никогда.




Следователь Шишкин, совершив все задуманные маневры с камнем, уходил от Нины в раздумьях. Что за пара? Зачем ей уголовник, если уж на то пошло? Он уже собрался было вернуться за рабочий стол, но сомнения не оставляли. Ноги сами повернули в сторону автобусной остановки. Третий раз за день он направился в больницу, невзирая на неурочный час. Добираясь до места, он устал от предположений, поворачивая их то так, то эдак. Зашел в палату, сел возле Постникова и снял кепку. Дремавший Гена открыл глаза и удивился.

— Давайте в последний раз. Но окончательно. Потому что иначе я буду приезжать по три раза в день. Утром, днем и вечером, — следователь раскрыл на коленях папку и приготовился писать.

— Да не стоит, — попросил Гена. — За что так-то мучаться? За бумагу? Так это абсурд.

— Вы взяли рукопись у Тамары Субботиной. Куда вы ее дели?

— М-м-м. Начать с того, что я у нее ничего не брал, а просто нашел в месте, которое она навещала. В заброшенной избе. Собирался растворить в пространстве. Вернуть туда, откуда она родом.

— Переведите. — Шишкин достал лист бумаги и начал записывать. Гена наблюдал. Что он там нацарапал, интересно?

— Перевести? Я пытался ее уничтожить, но мне воспрепятствовали. — Шишкин вытер лоб платком. Во простой! Уничтожить! Попробовал бы.

— Почему не отдали мне?

— Я не мог, — пожаловался Гена и издал легкий стон. Он перестал бояться следователя. Теперь следователь его опасался, ожидая, что Гена собирается что-нибудь отмочить.

— Кто вам помешал?

— Тип со шрамом и уголовной рожей.

— Авилов?

— Очевидно. Он не представился, — больной завел глаза в потолок и пожал плечами.

— Подпишите.

Гена взял листок и прочел: «Найденная мною в заброшенном помещении рукопись А. С. Пушкина при попытке ее спрятать была отнята Авиловым А. С.»

— Все верно?

— Лучше не скажешь. — Гена подписал показания, удивившись мягкости формулировки, и вежливо протянул на прощание два пальца. Следователь, не заметив, поднялся и, надевая на ходу кепку, торопливо вышел. Потом вернулся и вынул из кармана пачку сигарет.

— Не видели случайно, кто такие курит?

— Дамские, — констатировал Гена. — Не видел.

Шишкин решил по пути завернуть в гостиницу. Попросил ключ от авиловской комнаты и, пользуясь отсутствием хозяев, произвел обыск. Результат рабочего дня его полностью удовлетворил.

Значит, все точно, рукопись у Авилова. Ну а как иначе? Наш пострел везде поспел. Прикидываться нервным любовником, позорить на весь город хорошую женщину и втихомолку обделывать делишки. Своего не упустит. Матерый. А шахматный поединок происходил у следователя, оказывается, с дамой. Он нащупал в кармане пачку сигарет и вздохнул. Никогда бы не подумал.




Глава 14

Библиотека


— Странно, что Миша рассказал про рукопись, — рассуждала поутру Нина, — раньше молчал, а теперь разоткровенничался. С чего бы? Думаешь, он тебя подозревает?

— Само собой. Сколько следователя ни корми, он в лес смотрит.

— Следователи обычно ничего не говорят. Нельзя разглашать до приговора.

— Ну и?

Нина пожала плечами, и он понял, что она не решается предостеречь его открыто.

Авилов проводил глазами ее бедра и засобирался.

Дверь в библиотеку оказалась заперта, стучать не входило в его планы, и он принялся обследовать окна. Местная особенность состояла в том, что двери запирали, а окна оставляли без присмотра, не понимая их пользы и не считая за что-то путное. В библиотеке тоже отыскалось окно без шпингалетов, и Авилов бесшумно забрался внутрь, вдыхая книжную пыль и запах старой бумаги.

Помещение оказалось большим и запутанным, несколько залов с книжными полками, закоулки, туалет. Наконец он добрался до выдачи и увидел Зосю. Она подпиливала ногти, потом вынула карточки из ящика и принялась за сортировку, время от времени что-то вписывая в тетрадку. На столе стояли букет незабудок и вазочка с орехами, она хрумкала, как зверек. Сзади нависали стеллажи, возле них ютился старый диванчик, покрытый холстинкой, и стремянка для высоких полок. Сиро, скромно, аскетично, все в идеальном порядке. У девочки все мысли разложены по полочкам.

Зазвонили в дверь, и Авилов предусмотрительно скрылся за стеллажами. Бог мой, кого я вижу! Наташка. Выпустили из больницы, головка убрана, волосы лежат ровно и блестят металлом. Воин в железном шлеме. Девушки расцеловались и принялись за чай с пирожными. Зося несколько раз прошла мимо Авилова то за чайником, то за сахаром, ничего не заметив. Слышался милый щебет, легкие улыбки скользили, как солнечные лучи на подоконнике, а на прощание упаковали в Наташину сумку предмет, взволновавший Авилова, поскольку по размерам он вполне мог быть рукописью. Наталья ушла.

Он раздумывал, не пуститься ли ему вслед, но зачем? Если рукопись у нее, он вне игры. Он не Пушкин, чтобы драться в кабаке или кидать грязью в шалуна. С нею он связываться не станет. Только вот, что будет с желтыми листками? Куда их пристроит Наталья?

В дверь зашли, не позвонив. Авилов, услышав мужские шаги, вытянул шею. Одинокий рыбак, муж-мальчик, муж-слуга.

— Что грустим? За книжками?

— Да.

Он опустился на диван и вцепился в короткие жесткие волосы, словно хотел выдрать их одним рывком. Или пытался таким путем взлететь?

— Что тебе дать?

Судя по всему, клиент постоянный.

— На твое усмотрение. Можно что-нибудь детское.

— Жену забавлять?

— Она больна. Шишкин не отпускает к врачу.

— Боишься?

— Не за себя.

— Тогда чего?

— За нее, за ребенка.

— На фиг такая жизнь, — отрезала Зося. — Никакой радости.

— Мы жили хорошо, — он упрямо опустил голову.

— А теперь плохо?

— Тамара… У ней болезненное чувство собственности. Ничего ее нельзя трогать: ее вещи, ее деньги, ее отца, мужа, ребенка… Мы познакомились на рынке… Я украл из ее сумки кошелек, тогда мне было шестнадцать. Она меня поймала за руку и больше уже не выпустила. Но я не возражал, потому что мальчишки любят, когда им покупают машины с магнитолами… Если она что-то вбила в голову, ее не остановить. Чувство правоты. Когда что-то не выходит или выходит не по плану, она становится очень опасной.

— Наташу стукнула она?

— Наверное. Мне не сообщила. Я стараюсь ее удержать. Прошу, чтобы оставила в покое нас с дочкой, но бесполезно. Это как наркотик — ей, чтобы жить, нужно сражаться. Такая природа.

— А посадить-то ее нельзя? В дурку, например?

— Кто это сделает? Не я же.

— А я тоже не Хаджи-Мурат всех выслушивать, — вдруг оборвала его Зося.

Очень нелюбезная девушка, решил Авилов. Хабалка какая-то. А еще библиотекарь. Ему-то давно не хамили, отвык.

— Мне надо было кому-то рассказать. Я живу, как в тюрьме.

— Кто ж мешает освободиться?

Прозвучало раздраженно, даже ядовито.

— Это мой крест, — он опустил голову.

Еще объясняться с этой щепкой! Дать в глаз за такие разговоры, и все дела.

Зося встала из-за стола и полезла на лестницу, собираясь достать то ли книгу, то ли еще какой-то недостающий предмет. Одинокий рыболов поднял взгляд вверх и тут же опустил. Бедный, посочувствовал Авилов, совсем правил поведения не знает. Зося если на что и годится, так только валяться в кустах, а этот в Тулу, да со своим самоваром, да еще и разговоры про крест! Зачем, спрашивается, явился девушку нервировать наличием больной жены? Рыболов встал, подошел в лестнице. Стало тихо. Вначале они целовались, потом легли на диван.

Авилов раздумывал, как выбираться. Выходило, что пока никак. Он оказался прав насчет Тамары, да и насчет Зоси тоже. Эта успела подцепить всех, кого можно. Он бы не удивился, если б явились депутат и чиновник от культуры, если уж железобетонный ангел срезался. Да и кто ж откажется от доступного! Покурить бы… Случки, случки… скучно. Собаки занимаются этим дважды в год, кошки чаще, а человеки совокупляются непрерывно. И ведь не ради размножения, что-то другое примешалось! Эта Зося, распрекрасная Солоха без лифчика с розовыми волосами, наверняка флиртует не бескорыстно, что-нибудь тут есть типа видов на будущее. Блудня продуманная.

Авилов, поразмыслив, вышел на улицу тем же путем, через окно, и вернулся обратно уже через дверь, когда Аполлон отбыл. Вид он принял самый разнесчастный, волосы всклокочены. Зося цвела, как розовый куст, и заметно ему обрадовалась. Сейчас начнется. Авилов уселся на диван и тоже вцепился в волосы с трагическим лицом, наподобие одинокого рыболова.

— Что-то случилось, Александр Сергеевич?

Присасывается.

— Меня скоро арестуют. Из-за рукописи. Я последний, кто ее видел.

— Ну и что?

— У меня судимость.

— У вас? Судимость?

Она округлила глаза до последней возможности, как только не выкатились.

— Плохо вышло с Наташей. Не могу с ней посоветоваться.

— Почему?

— Ну… испорчены отношения.

— Да? По-моему, так она не очень… страдает.

Ну, давай, утешай меня тем, что обо мне и думать забыли.

— Ты так думаешь?

— Во всяком случае, я не замечала.

Вот так оно и бывает, незаметно. Было и ушло неизвестно куда.

— Если увидишь, передавай ей привет.

Авилов был само смирение.

— Вы уже уходите?

Уходим, причем никого не трахнув!

— Пойду. Дела нужно привести в порядок, имуществом распорядиться.

Он усмехнулся. Надо же, слушает! А уверяла, что не Хаджи-Мурат, чтоб всех слушать. Надо узнать, что это за тип.

— А как же «опель»? — спросила Зося.

— Конфискуют, — безжалостно отрезал Авилов, а она замолчала.

Волнуется за судьбу предметов…

— А зачем вы приходили?

Чтоб тебя съесть, Красная Шапочка. Он томно махнул рукой и молча вышел. Приходили мы, дорогая, чтобы раздобыть сведения. Лесбиянка чертова. Бестиарий, змеюки, гадюки. Где рукопись, интересно? Если она была у Зоси, то Наталье ее выманить пара пустяков. «Отдай мне ее, пожалуйста, очень прошу».

Авилов направился к кафе, захотелось перекусить, а до обеда еще далеко. В кафе сидел следователь и ел быстро и нервно, вошедшему едва кивнул. Александр Сергеевич, подсев за его стол, принялся выпрашивать у Насти еду, но достался ему лишь салат с селедкой, яйцом и зеленым горошком. Он взял пиво, предложил угостить Шишкина, но тот в ответ надулся.

— Денег много? — укорил Михал Михалыч. — Лучше поберечь.

— А что?

Следователь лег грудью на стол и, пристально глядя Авилову в глаза, отчеканил:

— А рукопись-то у госпожи Науменко. А передали ее ей вы. Завтра ко мне к девяти утра. Попрошу не опаздывать.

Шишкин скомкал салфетку и вышел из кафе. Версия у него созрела, когда он определил принадлежность пачки сигарет. Шахматная партия проистекала с Науменко. Началось все с того, что она принялась за расследование и встала Тамаре поперек дороги. Та ее огрела по голове. Лежа в больнице, она, конечно, действовать не могла, но Гена упал с балкона именно в тот день, когда Науменко выписали. Пачку сигарет Шишкин нашел под балконом, уже изрядно потоптанную, в земле. Она предупредила Гену, чтобы помалкивал? Не на того напали. Гена неотрегулированный и поступил с точностью до наоборот. Рукопись у Авилова, но Науменко ее у своего бывшего вытянет. Ей совсем немного осталось. Да и вообще еще неизвестно, бывший ли он. Может быть, они заодно? А Нина так, для отвода глаз.

Александр Сергеевич, неприятно обеспокоенный свирепостью следователя, быстрым шагом направился в гостиницу. Наташа собирала вещи в сумку. Они вежливо поздоровались.

— Хочу завтра уехать. Бог с ним, с отпуском, потом догуляю.

— Ты уезжаешь?

— У тебя есть другие предложения?

— Другие предложения поступили от капитана Шишкина. А кстати, где рукопись?

— У тебя.

Она усмехнулась краем губ, и он понял — над ним издеваются. Вот когда все начнется! Он даже слегка похолодел: угодил в лапы к тихоне!

— Не спеши меня растирать, — попросил он и прикрыл дверь поплотнее. — Где рукопись?

Наташа смотрела на него внимательно.

— В надежном месте. Ты же взял с нее, что хотел? Теперь моя очередь.

— Но… — Авилов осекся. — Откуда ей знать, взял или не взял? Тут лучше промолчать.

— Я тебя слушаю.

— Если Шишкин говорит, что я передал рукопись тебе, значит, он проследил всю цепочку. Гена донес или господин Спивак, неважно…

Наташка, что-то сообразив, хмыкнула.

— Что ты? — насторожился он. — Что я смешного сказал?

— Ничего. Я просто подумала, сколько народу попало под статью. Кто-то украл, кто-то содействовал, кто-то знал, где рукопись, но не сообщил, укрывательство. У тебя, насколько я понимаю, шантаж должностного лица и вымогательство.

Откуда она знает про шантаж? Где что просочилось? Или он сам чересчур откровенно говорил с ней в больнице?

— Почему? Спивака, тебя, Зосю никто не тронет. Попали Тамара с мужем, Гена и я.

— Еще не вечер.

— Не понял?

— Я говорю, что раз началась цепная реакция, то вряд ли все быстро закончится. Процесс стихийный, природный, не остановишь.

— Может, это… лучше не надо? — попросил он, как будто от Натальи что-то зависело. Не надо природных процессов, незачем. Он подумал о Нине, о себе, козле отпущения, которого Шишкин все равно зачислит в главные преступники.

— Ты так говоришь, потому что получил свое, — возразила Наталья. — Но я-то нет. Раз попали, нужно ситуацию использовать во благо.

— Но тут есть одна мелочь. То, что рукопись у тебя, недоказуемо, а то, что я держал ее в руках, доказывается в один прием.

— И?

— Ну, в общем… ты меня подставляешь.

Наташа торжественно уселась в кресло, удобно откинулась на спинку и глядела на него в задумчивости, держа паузу. Она переживала свой триумф. Авиловская судьба на данный момент была фантиком, с которой кошка могла поиграть, могла сжевать, могла не обратить внимания. Он замер, дожидаясь решения.

— Что ж тебе на это ответить, прямо даже не знаю. Есть какая-то народная песня, типа жестокого романса… Вспомнила. «Поедем, красотка, кататься…»

— Не слыхал.

— Ну как же? Он приглашает ее прокатиться под парусом, а она правит в открытое море. Он говорит, что в такую погоду это опасно… — Наталья надолго смокла.

— А она? — вежливо поинтересовался собеседник.

— Русских песен не знаешь…

— Но как Шишкин понял, что рукопись у тебя?

— Но ее у меня нет… Сама ищу. Шишкин, кстати, часто блефует. Не замечал? Одни догадки, а утверждает, что так оно и есть. Берет на пушку. Ничего, кроме подозрений, у него нет. Живи спокойно.

— И тебе того же.

Оба замолчали. Он ей не слишком поверил. Контроль над ситуацией Авилов потерял, как и над Натальей. Если рукопись у нее, она вольна поступить с ним по своему усмотрению. Он был и остается претендентом номер один, козлом отпущения. Все только и ждут, когда он оступится. А Наташа… Что ж, «прощенья, прощенья теперь проси не у меня…» Какова мера ее ненависти к нему? Полагаться теперь можно разве что на ее бесстрастность. Спасительное равнодушие.

— Ну что? — вдруг усмехнулась она. — Получаются стихи?

— Какие стихи?

— Ну ты ж стихи писать собирался!

— А, стихи! Недосуг.

— Пиши-пиши, — улыбнулась она. — Я помогу напечатать.

— Спасибо. Я как-нибудь сам. Пока.

Он вышел и принялся свистеть. Все оборвалась на нем, следователю это известно. Не нужно было трогать бумаги, гори они в Генином костре синим пламенем! Завтра с утра в кутузку. Где же рукопись, черт возьми? Или все-таки у Натальи, и она прикидывается?




Спустя пять минут после ухода Авилова в дверь постучали, и вошел Михал Михалыч Шишкин собственной персоной, немного смущенно помявшись на пороге.

— Мне, Наталья Юрьевна, простите, нужно поговорить с вами приватным случаем.

— Слушаю вас, Михал Михалыч. Садитесь. Могу угостить чаем. Кипятильник есть. Хотите ягоды в сахаре? Или конфеты? Может быть, орехов?

— Конфеты, — смущенно улыбнулся он. — Лучше конфеты и чай без сахара. — Наташа зажгла лампу, прикрыла окно и поставила греться воду в кувшине.

— Цветы… — произнес Шишкин. — Цветов у вас много. Даже черный георгин. На рынке купили?

— Да, — она, не смущаясь, глядела прямо в лицо.

— Вы простите, что я так прямо вломился. Я вроде по делу, а вроде бы просто поговорить….

Вид у следователя был смущенный.

— Тут какой-то случай особенный…. Не столько трудный, сколько запутанный…. У вас тут можно покурить?

— Да можно, наверное, — следователь достал пачку и тянул паузу из последних сил. — Не хотите? — предложил Наташе.

— Я не курю, — он положил пачку в карман. — Тогда и я не буду. Я так думаю, Наталья Юрьевна, что это господин Авилов завладел рукописью. Все указывает на него. А вы, как человек ему близкий, что про это думаете?

— Вполне возможно. — Наташа, закинув ногу на ногу, глядела не на следователя, а в окно.

— Может встать на старую дорожку?

— Ну, как сказать… Так-то рукопись вроде ему ни к чему, но он игрок. Азартный слишком. Если пошла масть — рискнет.

— Так ведь и рискнул, правильно вы рассудили, но рукописи-то нет. Даже если предъявить показания, он опытный, все проходил, не выйдет. Преступник здесь, рукопись где-то в другом месте. А надо, чтобы в одном.

— Ну, Михал Михалыч, — лукаво укорила Наташа, — какие же проблемы? Я думала, у милиции тут колебаний не бывает. Даже в кино сто раз показывали, как из таких положений выходят.

— Как? — Шишкин изумился.

— А то вы не знаете? Не лукавьте. Тогда подкидывают и все. — Наташа усмехнулась. — Если, конечно, ваше дело правое и стопроцентная уверенность. Не смотрите так, я ведь шучу.

— Так тоже, откуда ей взяться, стопроцентной уверенности? Сдается мне, что Нина… — он покосился на Наташу, — совсем не знает, с кем связалась. Больно доверчивая, а зря…

Собеседница его молчала, болтала тапком на большом пальце и глядела на букет ромашек, точно сказанное ее не касалось.

— Авилов говорил, будто вы курите. Вот эти сигареты.

Он показал пачку, она улыбнулась.

— Бросьте вы, Михал Михалыч. Не говорил он этого. Потому что я не курю.

Она легко поднялась с кресла, заварила чай и подала ароматную чашку.

— Вот ваши конфеты. Тут вечерами глаз сомкнуть невозможно, хочется гулять, смотреть на закаты. Тишина, только собаки лают. А почему тут собаки все белые? Белые-белые, с толстой шерстью и непуганые.

— А никто их не гоняет, не принято.

Шишкин быстро выпил горячий чай, положил конфету в карман и попрощался. Что он выяснил? Что вроде бы они поврозь. По словам судя. А верить Наталье нельзя, потому что врет. Врет про сигареты, это раз. И про георгин соврала, глазом не моргнув. Любовь Петровна, что этот черный георгин вывела, ни в жизнь его на рынок не понесет. Даже не срежет. Шишкин покачал головой. А если они сообщники, а Нина ему просто для отводу, то он их, сообщников, разделит!




Глава 15

Призрак


Авилов шел, размышляя о том, что сделает с рукописью Наташа, если она у нее, и где она может быть, если у нее ее нет. Что может затеять Наталья? Праздник мести? Собственную коронацию? Он шел, опустив голову так низко, что очнулся, только когда о кого-то с силой стукнулся.

— Пошли выпьем, — не поздоровавшись, предложил Шурка.

— Ты и так синий, — возразил Авилов.

— Не сейчас. Потом, в час ночи. Вначале почтим Сергея Донатовича. Он сегодня появится. Нужно уважить.

— Уважим, — согласился Авилов. — В баре?

— Нет, туда не пойду. Ко мне пойдем, нужно подготовиться. Ее не могу видеть, — шепнул Шурка.

— Тамару?

Тот кивнул. Они добрели до избы, где светилось окно, и женщина в уютной розовой кофте вязала в кресле, поглядывая в телевизор.

— Жена моя, Любовь Егоровна, — представил Шурка. — Это Александр, как тебя по батюшке-то?

— Сергеевич.

Она улыбнулась.

— Жена у тебя милая.

— Женщина положительная, — согласился Шурка.

Авилов осмотрелся — накрахмаленные занавески, цветы на окнах и оранжевый абажур, точно такой, как у его тетки Нюры. Шурка накрыл стол, достал из холодильника водку и малосольные огурцы, но бутылку не откупорил, пусть в себя приходит. Они поужинали свежей картошкой с укропом и луком, Любовь Егоровна, отвлекшись от сериала, нажарила карасей. Время тянулось незаметно, громко тикали настенные часы с кукушкой.

— Неспроста все это, — рассуждал Шурка. — И кража, и все неспроста. Я тебе скажу по секрету, я тоже виноват, — он понизил голос, чтобы не слышала Любовь Егоровна. — Она меня охмурила, я думал: чисто несчастная женщина, сделаю, что просит, надо помочь. Даже не спросил, дурак, зачем ей это… А что вышло? Пока я по ее просьбе с крыши летал неудачно, муж, офицер этот, прикарманил рукопись.

— Почему офицер?

— Декабрист. Мученик, таких по лицу видать. Я еще в армии научился декабристов определять. По лицу видно, что человек на муки создан. Они либо рано помирают, либо так маются, что не приведи господи. Двое из троих, что я в роте приметил, на службе и погибли. А третий уж после, в тюрьме крестные муки принял. Если человек прямым шагом к смерти идет, его не остановить. И женщину подберет такую, что подтолкнет. Инстинкт смерти называется, я читал. Так вот. Сбил меня. Что я говорить-то хотел?

— Что неспроста все.

— В общем, ходил я к Мишке, хотел на нее показания дать. Напополам разрывался, потом решил, что нет, все расскажу, как было, но без протокола. Так и рассказать не смог, мямлил, мямлил, но Мишка не прост, интригу мою с Тамарой все, кроме благоверной, знают. Догадался. Ну хорошо. Догадался, а рукопись-то тю-тю, уплыла. Ему положено найти, но он так всех утопит, он же не формальный человек, а сознающий, бережет душу и человечность соблюдает. Поэтому газетную брань презирает и не спешит. Но пока он раздумывает, да с совестью переговоры ведет, все больше народу запутывается. Потому как соблазн! Вот ты, к примеру, ее видел, рукопись-то? В руках держал?

— Держал.

— И что? Скурвился?

— Скурвился, — признал Авилов.

— Вот видишь. Нет таких, кто б не скурвился. Нечеловеческие силы надо иметь, только святой выстоит.

— Почему?

— Много людей ее почитали, потому и ценность. Одному она принадлежать не может, с ног собьет. Только миром можно выстоять, по одиночке не выйдет. Заграбастаешь себе — и готов. Непосильная задача этим владеть. Кесарю — кесарево, а Богу — Богово. Соразмеряй, то есть. А мы больно много о себе понимаем. Прости нас, господи, за лихую гордыню нашу.

За окном уже давно порывами задувал ветер. Застучали о жесть редкие капли, они то учащались, то успокаивались, начинался дождь.

— Может, это он над нами посмеялся так, — продолжил Шурка. — Испытать хотел. Я Александра Сергеича имею в виду. Большой был шутник, как люди рассказывают…

Авилов принялся думать. Зачем он ввязался в историю с рукописью, когда нужно было держаться в стороне? Зачем полез? Все решилось в один момент: когда Гена метнул ее в костер. Тогда он уже не думал, а поступал. А до этого? Был же выбор — выслеживать Гену или нет? Выслеживать, потому что надо знать, что с рукописью. Когда он потерял осторожность? Когда закрутило в эту воронку? Раньше, еще раньше. Пожалуй, когда стукнули Наташу и стало действительно опасно. До этого все еще казалось игрой. Он втянулся, когда стало рискованно. А уж если рукопись оказалась в руках, грех было ею не воспользоваться. Одно действие потянуло за собой другое. А с кого все началось? С дурной бабищи Тамары. Что называется, ложка дегтя в бочке меда. Паршивая овца все стадо испортит. Шурка пострадал. Но одной Тамары тоже бы не хватило. Тут работала группа поддержки: муж, Гена, потом и он сам… Все потрудились. Стадное чувство.

— Собирайся, нам пора, — прервал его размышления хозяин.

Дождь лил как из ведра. Трава стояла свежая и сырая, листья светились под светом редких фонарей. Над городищем гулял беспризорный ветер, они молча ежились в ожидании, скрестив тонкие лучи фонариков. Послышались шаги, сиротливо заметались лучи. К ним, наклоняясь от ветра, приближались фигуры. Авилов скорее угадал по силуэтам, чем разглядел Лару с Наташей. С другой стороны городища поднялся мужчина, это был Спивак. Появилась Зося и приблизилась к депутату, но голосов не было слышно, никто не заговорил, это было неуместно и даже, пожалуй, стыдно. С призраком надо быть наедине, одному его почувствовать, одному страшиться, одному думать. Чтобы он пришел к тебе, выбрал и испугал тебя.

Ветер вдруг ослабел, — они, как по команде, повернулись на восток, откуда наползали тучи на редко проглядывавшую луну. Нависло молчание, снова выплыла луна, и в ее свете из-за ближайшего холма показалась грузная мужская фигура в черном одеянии, похожем на рясу, и двинулась, ссутулившись, на запад, изредка взглядывая на небо. Когда человек поднимал голову, в свете луны становилось видно недовольное лицо в резких складках печали. Оно было усталым, смуглокожим, темным, как у старого негра.

Луна потухла, призрак скрылся за холмом.

— Вот и все. Такое, брат, кино, — подытожил Шурка. Авилов потрясенно молчал и не заметил ни обратной дороги, ни куда исчезли остальные.

Любовь Егоровна спала, мирно посапывая за занавеской, разделявшей комнаты. Шурка разлил водку.

— Ну, теперь поехали. Теперь можно и выпить. Упокой, господи, его душу.

— Ценный ты мужик, — произнес Авилов. — Идеи производишь в промышленном количестве…

— Я из них. Из декабристов. Всю жизнь хожу по краю, преодолеваю свою отчаянность. Сколько раз хотел руки наложить. Главное перетерпеть один момент. Сможешь — человек. Не сможешь — труп. Ну да ладно, что обо мне говорить. Про себя скажи.

— Нечего.

— Ты сидел?

— Сидел.

— Смерть видал?

— Ну.

— Обычный русский. Хорошо, что не недомерок. Опасаюсь только, что снова сядешь, потому как судьба распроклятая. Затягивает, как в воронку. Поэты тоже. Возьми вон Баратынского, в пажеском корпусе проворовался, в солдаты отправили служить, в Финляндию. Он много понаписал про финские скалы… Поэта куда ни кинь — стихи выйдут. Другой был драматург, всю жизнь под судом ходил, Сухово-Кобылин такой. Как говорится, от тюрьмы да от сумы… Заметь, в каждом ресторане, вместо того чтобы с дамами отплясывать, «Таганку» исполняют… А рукопись-то, а? Александр Сергеич не иначе как издевается… Шутки его невеселые. Думай, как выпутываться будешь, но утром, Шишкин на тебя глаз положил. Посадит, наверное. А сейчас спать. Где хочешь, на диване или на печи?

— На печи.

Шурка приволок овчину с подушкой и простыню, забросил на печь и удалился. Спать Авилов не мог, слушал дождь, глядел на заоконный фонарь и оперившие его листья и ни о чем не думал. Снизу от печки в тело проникало тепло, иначе бы он замерз, водка не согрела, прошла, будто вода, насквозь. Перед глазами все стоял черный человек с городища и наводил смертную тоску. Под утро, когда запели петухи, он заснул, а когда проснулся, Шурки не было. Любовь Егоровна поглядывала в телевизор, шевеля спицами. Авилов, услышав стук часов, взглянул на циферблат и понял, что к следователю он опоздал.

Он перевернулся на другой бок и заснул снова, вспомнив, что Нины почему-то не было вчера на городище, но, может, так оно и к лучшему.




Нина не пришла, потому что ее в этот дождливый вечер навестил следователь. Разговоры были такие, что привели к душевной смуте с обеих сторон. Следователь завел про Наталью. Вначале как-то издалека: про чай, черный георгин, про цветы, конфеты, раскрытые книжки с закладками, орешки на столе. Вот и выходило из его рассказа, что женщина совершенно спокойная, улыбчивая и даже выглядит так, что и по голове ее не стукали, и в больнице она не валялась, и мужа своего не теряла. Выглядит, будто дела, наоборот, идут наилучшим образом. Вообще не суетится. И ни разу, как он ни пытался, даже не вздыбилась, никакой реакции ни на что. Или уж ей совсем все равно, или ничего она на самом деле не теряла. И вот в свете событий, а получилось все так, что последним рукопись держал в руках господин Авилов, то и выходит, что пропала рукопись не куда-нибудь, а пропала злонамеренно, и похоже на то, что Наталье Юрьевне хорошо все детали известны. И в больнице она лежала, а все равно была осведомлена, а что они держатся по отдельности и друг про друга говорят неласково, так это вполне может быть конспирацией. Нужно ей было эту рукопись позарез, а нужно, видно, чтобы уложить депутата, потому что он ее в свое время работы лишил и поступил не по-человечески. А то, что она попросила своего дружка уголовного, так что ему, трудно? И то, что она по голове получила, так потому что во все вмешивалась, а тут и другие люди были, что рукописью интересовались не полностью бескорыстно. И вот с самого начала ясно было, кто тут первый номер насчет краж, но она ловко путала следствие тем, что указала, что у Спивака много врагов, что его могут шантажировать. Именно на этом настаивала для отвода глаз, тогда как приезжий федеральный чиновник говорил, что она за ним давно охотится и враждебных намерений даже перед коллегами не скрывала. А сама такая честная, глаза ясные, что Боже упаси ей не поверить! Однако как из больницы вышла, тут же художник с балкона слетел, как перышко, а все потому что шастал, где не следует и много чего видел. Гена-то и знал, что рукопись у Авилова. Единственный, кроме Натальи, конечно. Его взяли да предупредили таким способом. А ему что, блаженному, он все равно говорит, что она у Авилова. И что характерно, под балконом пачка сигарет нашлась, а Науменко уверяет, что не курит. А во-первых, уборщица пепельницы за ней вытряхивала, это раз, а во-вторых, Шишкин и сам видел пачки в чемодане. Такие тонкие папироски, за ними надо в областной центр тащиться, чтоб купить. А что еще удивляет, так это то, что когда ее об Авилове спрашивал — мог он украсть рукопись, спокойно отвечает, что да. И ведь больше правды говорит, чем врет. Если один из них завалится, то второй ни при чем.

Нина, молча выслушав Шишкина, даже не вышла его проводить до ворот. Села, как истукан, и замолчала. Следователь ушел, сомневаясь, правильно ли поступил с Ниной. Может быть, надо было мягче, деликатнее, намеками что ли…




Наутро следователь отправился на почту: пришел факс из Азербайждана. Он глянул в справку из отделения милиции и зачесал в затылке. Мухамедова, а в настоящее время по мужу Гусейнова Тамара Айвазовна проживает с супругом и тремя детьми в городе Сумгаите семь лет, отъезжает только к матери с сестрами в город Баку. Документы на девичью фамилию были ее утрачены девять лет назад, о чем есть соответствующее заявление.

Шишкин рысью побежал в пансионат узнавать, отправили ли Тамару в областную больницу, и выяснил, что гражданка Субботина отбыла еще вчера, вместе с супругом, но номер за ними числится, потому что муж должен вернуться. Шишкин побежал звонить в областную психиатрическую больницу. Такой больной туда не поступало, и ему посоветовали обзвонить еще неврологические отделения. Лишь к двенадцати часам, подняв на ноги все больницы, он отыскал пропажу. Тамара находилась в седьмой городской, в тяжелом состоянии.

Утерев пот со лба и выпив холодного чаю, Шишкин, взглянув на настольный календарь, осознал, что господин Авилов на допрос не явился. Он набрал телефон Нины.

— Пропал друг разлюбезный. Как ушел вчера утром, так и нет, ответила Нина следователю. — Ну приди проверь, сам увидишь. Какие уж тут шутки.

Нина положила трубку. Шишкин чертыхнулся. А вдруг Нина взяла и предупредила Авилова, что дело швах?

Шишкин, набросив на плечи куртку, — за ночь сильно похолодало — быстрым шагом дошел до библиотеки. Зося покачала головой: сегодня она его не видела, а вчера заходил.

— Зачем?

— Похоже, пожаловаться. Объявился один «настоящий полковник», и того затуркали.

— Кто его затуркал-то? — возмутился Шишкин.

— Наталья не простила. Положение, говорил, мое безвыходное, посадят ни за что. Мол, рукопись видел последним, все поэтому.

— И посажу, — разозлился Шишкин. — Если в бега ударился.

— Машина на месте, — уточнила Зося.

— Хорошо дружить с библиотекарями. Информация поставлена, — польстил ей капитан.

Пока следователь метался в поисках Авилова, тот спал на печи, как Емеля, ни о чем не беспокоясь. Изредка ходил в туалет, приветливо улыбался Любови Егоровне, перекусывал, опрокидывал рюмку и снова заваливался на печь. К вечеру заявился Шурка и удивился, что Авилов все еще тут.

— Можно у тебя пожить?

— Живи, — позволил Шурка. — Только тебя Михаил ищет, ноги сбил.

— Не говори, что я тут, ладно?

— А Нина как?

— И ей не надо.

— Ты что, запил, что ли?

— Да нет. Я в общем не пью. Спать все время охота.

— А, ну спи. Это полезно. Слезай, я печь протоплю.

Авилов едва дождался, пока печь остынет, и снова забрался на полюбившееся место. То ли на городище пробрал до костей ветер, то ли напугал черный человек, но он никак не мог согреться, где-то потерял тепло. Был уже глубокий вечер, городок загорелся огнями, неподалеку надтреснутый женский голос пел под гармошку. Уснуть больше не удавалось.

— Любовь Егоровна, — Авилов свесил голову с печи, — вы знаете песню «Поедем, красотка, кататься…»

— Знаю.

— А спойте.

— Да как-то я не особенно чтобы пою, — смутилась женщина, но Авилов не отставал, и она спела. Он откинулся на овчину. Да. Песня жестокая, душевная. Утопила обоих: и себя, и друга сердца. Смотри, Наташенька, обдернешься, не надо в это играть. Он опасался Натальи, потому что чувствовал вину. Вчера, когда увидел ее на городище, хотел подойти, но не осмелился. Так получилось, что теперь ей решать, сидеть ему или быть на свободе, и он боялся даже пальцем пошевелить. Ждал, что она решит. Почему он дал ей такие права, неясно. Вина давила, что ли. Он не хотел ее раздражать, надеялся на помилование. Хорошо, что Нина вчера не пришла. Никогда он не понимал, как Наташа к нему относится. Скоро все и выяснится.

В дверь постучали, и он услышал в сенях Нинин голос. Сердце заколотилось, Авилов принялся строить гримасы Шурке, тот согласно кивнул и пошел навстречу Нине. Авилов закатился в дальний угол печи и закрылся с головой.

— Проходи, давно не была, садись, ужинать будем.

Любовь Егоровна собрала на стол, вынула из печи румяный картофельный пирог с хрустящей коркой. Нина села и подперла локтем голову.

— Чего грустная? Давай выпьем по чуток. — Шурка достал из холодильника водку.

— А давай, — вдруг согласилась Нина. — Надо мне могилу навестить Владимира Сергеича. Давно не была, заброшена могила. Ваше здоровье!

Она надкусила огурец и положила.

— Да времени все нет. Поехать завтра, что ли? Если поеду, пригляди за домом, Шура. Собаку покорми.

— Пригляжу, дело нехитрое. Тебя Михаил отпустил, что ли?

— Так я же на пару дней. Нужно. Человек был хороший, а умер замаранным. Все интриги, деньги, склоки, он ученый, в этом не разбирался. Дали целый фонд, со средствами, потом оказалось, что половина денег уходит, он начал выяснять куда, так его же и обвинили. Умер, а мог бы жить. Ему бы сейчас семьдесят было. Вот ты, Шура, справедливый, как думаешь, можно так человека губить, а если можно, как поступить с губителем? Простить или наказать?

— Считаю, все равно простить. — Шурка немного подумал. — Погубитель, он и так наказан.

— Да прямо. Разгуливает, всем довольный, как ни в чем не бывало.

— Э-э! — крякнул Шурка. — Ты не в ту сторону смотришь. На внешнее смотришь.

— Конечно, — заявила Нина, — не мое дело его судить, но если душегуб сам в руки сдается, так может это знак такой, что наказание придет через меня?

— Ну, если ты себя мыслишь палачихой…

— Не задумывалась никогда…

— Я тоже… — покосился Шурка на Любовь Егоровну, — хотел было наказать… Да не вышло. Уже и к следователю пришел, и дело мое по справедливости правое, да не смог.

— Потатчики мы все, — вздохнула Нина. — Потакаем злу, а оно нас заедает. Хочу уехать на время, чтоб чего не вышло.

— Так и езжай, в себе не сомневайся.

— Александр куда-то запропастился, беспокоюсь за него. Он такой… ну такой, что никак простыми словами не скажешь.

— Битый мужик, выкрутится. За одного битого семь дают.

— Ну и что что битый? Тем более хватит с него. Ладно, решено, пойду собираться, спасибо за хлеб-соль. Так приглядишь за домом? Поеду завтра с утра. Ключ ты знаешь где.

Шурка закрыл за Ниной дверь и сказал Авилову: «Вот и твоя ввязалась. Даже любовь не помогла. И с ней шутки играют». Авилов задумался. Надоел этот клубок змей. Раз и Нину задело, пора завязывать. Если найти рукопись, то все закончится. Рукопись у Наташи, где ж ей быть еще, не хотелось бы, конечно, ее беспокоить, да выбора нет.

Авилов принялся размышлять о Наташиных привычках, о том, куда и что она прячет от возможных жуликов, и подивился причудливости женского ума. Золото хранится в коробке со скрепками, доллары среди колготок, ценные бумаги — в банке для круп. Да, собственно, нет тут ничего странного, все логично. Она их распределяет по форме: деньги складывает пополам, как чулки, бумаги сворачивает в трубку и кладет в цилиндрические емкости. Последовательность есть. Тогда рукопись должна быть… рукопись должна быть… ну в чем-то типа сапог для охоты или трубы, в какой носят чертежи.

— Шура, — окликнул он. — Кто такой Хаджи-Мурат, не знаешь?

— Разбойник, кажись. Чечня.

Авилов усомнился в Шуркиных познаниях, но спорить не стал.




Глава 16

Месть


Из гостей Нина пошла к водителю автобазы договориться, чтоб довезли в аэропорт, собрала сумку, завела будильник на семь утра, но не сомкнула глаз. Все спуталось в ее понятной жизни, все карты спутала любовь, но, видно, без нее не прожить, не просидеть, завернувшись в одиноком коконе, как собиралась. Она любила одиночество: город маленький, люди душевные, занятий полно. Огород, дом, театр, если скучно, можно пойти работать в школу, можно давать уроки музыки. Время летит незаметно, закат за восходом, лето вослед зиме. Глядишь, и год прошел. Мирная сельская жизнь, покой и воля, чего ж еще требовать? Разве что любовь, Божье наказание, приступила, как нож к горлу, и не вздохнуть. Сама себя не узнаешь, смотришь в зеркало — ты ли это? Каждое утро встаешь с другим лицом: то мутит от нежности, то терзает печаль, то запустит когти ревность. После одиночества такая полнота, что страшно захлебнуться, как в глубокой реке.

Она была уже раз счастлива. Немолодой, больной, нервный, муж был ею любим. Дважды счастья не бывает, и странно видеть сильного человека неосторожно влюбленным. Сашу, похоже, никто не любил, да и он никого. Не знает, как с этим поступать, держится настороже, точно волк, и тем заметнее прорывается. Дикий, скрытный, из тех, кто нелюбви не прощает. Это его право, право сильного мужчины.

Столько нужно сил, чтобы быть счастливой, сколько у нее уже, может, и нет. Если он ушел и оставил ее, ей уже не подняться. Бывает, что чем больше любовей, тем женщина ярче и дольше цветет, но она не из этих. Слишком много отдает, а силы любви не бесконечны.

Следователь пристал, как с ножом, что он преступник, что в сговоре с Науменко, но Нина ему не поверила. Не поверила, что она ему только для прикрытия, чтобы украсть и сбежать. Ну преступник, ну взял, даже и это возможно, да только зачем предложение делать. Она всю ночь думала, что, может, конечно, Наталья бы и хотела его впутать в свои дела, да он не из тех, кто чужие крошки собирает. А если что-то там опасное и вправду закрутилось, он просто уйдет, если уже не ушел. Следователь, выходит, прав, да откуда Мишке его знать? Он же не жил с ним, не чует.

Когда засинела небесная полоса, Нина, ежась от свежести, вышла на дорогу и села в подкатившие старенькие «Жигули». Уже немного отъехали, но она велела повернуть назад, зашла в дом и, как сомнамбула, вынула из сундука листы и сложила в сумку. Чтоб ничего не случилось, мало ли, что взбредет Шурке в голову. До аэропорта добрались незаметно, после бессонной ночи она дремала, а по прибытию ее ждал сюрприз. Первым, кого она увидела, был Спивак, шествовавший из депутатского зала к посадочным воротам. Он остановился и раскланялся.

— Мое почтенье, Нина Валерьевна, рад вас приветствовать. Какими судьбами? Мы, кажется, летим одним рейсом?

Нина безропотно кивнула. Что тут скажешь? Видно, судьба.

В полупустом салоне самолета он сел с нею рядом и заливался неумолчно, как эти места его волнуют и как он рад каждый год сюда приезжать, но последняя поездка была изрядно испорчена проникшим везде криминалом и утомительным следствием, так что теперь он чувствует себя, словно вышел из заключения.

Нину клонило в сон. Она уже задремывала под рокот речей, когда он упомянул Владимира Сергеевича. Такой силы ненависти Нина никогда не испытывала, ее едва не подбросило в кресле. Как смеет эта холуйская морда… Спивак, ничего не замечая, толковал о безвременной кончине, что искренне, искренне сочувствует ей в потере супруга.

— Молчал бы, убийца, — сказала Нина. — Имей совесть не врать вдове.

Спивак демонстративно встал и пересел на другое место, в возмущении забыв прихватить кейс. Стерва. Первый раз такая неудачная поездка.

Нина, выговорившись, заснула и открыла глаза, когда земля оттолкнула от себя колеса, уже в Пулково. На выходе стоял майор милицейской службы. Он протянул Спиваку удостоверение: «Алексей Иванович? Здравствуйте, пройдемте на досмотр».

— В чем дело? Вот мои документы.

— Поступил сигнал, проверяем. Просто досмотр вещей, и вы свободны.

Уходя, Спивак встревоженно оглянулся на Нину. Она лишь зло прищурилась в ответ.




Зося выложила утренние газеты на угол стола подшивать и, случайно пробежав глазами, присвистнула. Ого! «Рукопись Пушкина в кейсе депутата». Она села поудобнее и взяла газету. Е-мое! Связь с криминальным авторитетом Александром Авиловым (кличка «Пушкин»), злоупотребление должностным положением. Акции авиазавода, присвоенные в обход закона.

Дядьке каюк, решила Зося. А ничего, славный был дядька, не скупой. И посмотрела подпись под статьей: Наталья Науменко.

А вот это уже круто! Уложила двоих одним выстрелом… Он не мой, говорила, я к тебе не ревную… Не ревнует, а срезала непреклонного красавца.

Зося накинула пальто, замкнула библиотеку и побежала к Шишкину. Сообщить.

Обхватив голову руками, он принялся читать, а отодвинул газету со свирепым лицом. Опять Науменко его обвела. Все-таки они не вместе. А депутата-таки повалила, чего и добивалась.

— Во люди! — восхитилась Зоська.

— Если это можно назвать людьми.

Следователь брезгливо отодвинул газету. Зазвонил телефон, но Шишкин не двинулся. Звонок был междугородний.

— Нахлобучка, поди? — посочувствовала Зося.

— Не хотел брать дело — приказали. Пусть в другой раз думают, когда следователя подбирают.

— Так ведь, Михал Михалыч, лучше вас никто б не справился, — ободрила Зося.

— Зося Вацловна, нельзя ли попросить вас об одном одолжении, потому как вы девушка, во-первых, добрая, во-вторых, прыткая и толковая. Возьмите газету и разыщите господина Авилова. Пора ему выходить из укрытия.

— Нет проблем. — Зося слегка удивилась церемониям. — До встречи!

— И как людям не надоело брехать. Вся статья — сплошь липа! — с досадой бросил ей в спину следователь, хлопнув злополучной газетой перед тем, как вернуть ее Зосе.

Зося, размахивая газетой, обежала городок и обнаружила Авилова там, где бы никогда не подумала. Шура отправил ее к пастуху, пастух отфутболил к тетке в меховой шапке, та выдала адрес огорода на окраине. И в углу огорода, в покосившейся избенке Верки Рублевой Зося и обнаружила непреклонного красавца в состоянии алкогольного ступора. Он сидел на кровати с панцирной сеткой, весь в пуху от подушки и смотрел «Аризонскую мечту», время от времени прикладываясь к стопке с малосольным огурцом.

Верку Зосин приход не обрадовал. Авиловым она дорожила на предмет выпивки.

— Явилась. Что голая не скачешь? Кавалер боится х… отморозить? Ну иди давай, иди, читай себе дальше, библиотэка.

— Видишь газету? — спросила Зося. — Тут написано, что ты пригрела опасного криминального авторитета.

Верка с уважением оглядела Авилова.

— А что? Похож. Авторитетный.

Тот, не отвлекаясь, смотрел в телевизор.

— Статья подписана журналисткой Натальей Науменко.

— Тебя Шишкин послал? — спросил Авилов.

— Ага. Просил статью показать.

— Давай, — быстро пробежав глазами, он бросил газету на подушку и снова уставился в телевизор.

— Чего встала? Иди давай, непутная, — посоветовала Верка. — Библиотека заржавеет, без грамоты ой пропаде-е-ем. «И-и-и-эх, эх, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокойте меня…» Где твой кобелек? Отпуск взял?

Зося, разозлившись, схватила подушку и стукнула Верку по голове. Полетело перо, Авилов нехотя поднялся, принялся их разнимать. Держа Верку, отчаянно сквернословящую, с трудом уговорил Зосю уйти. Та наконец удалилась, распинав на участке картофельную ботву, насколько хватило сил.




После обеда Шишкин поднял-таки телефонную трубку, чтобы получить от начальства причитающееся. Все оказалось нестрашно. Алексей Разумовский звонил в хорошем настроении. Куратор следствия был корректен и мягок. В багаже Спивака найдена лишь пара листов. Никто не знает, сколько страниц полагается иметь рукописи. Поиски необходимо продолжить и проверить Авилова, поскольку акции авиазавода в соответствии с информацией, поступившей от Спивака, теперь у него. Если Наталья Науменко не причастна к преступлению, в интересах следствия отправить ее подальше от заповедника, ибо уже начался скандал. Желательно избежать репортажей с горячей точки. У Шишкина осталось странное впечатление от беседы с куратором. Интонация инструкций слишком противоречила их сути.

В дверях, не постучав, появилась мрачная Зоська.

— Отдала? — она кивнула.

— Где он?

— Так не договаривались, — Зося дерзко уселась и закинула ногу на ногу. — С вас причитается. — Шишкин, усмехнувшись в усы, полез в стол и подал ей плитку шоколада.

— Он пьет, — сообщила Зося.

— М-м-да. Для допроса непригоден. Посадить в трезвак, что ли, чтоб оклемался?

— Не жалко? Его и так Наталья утрамбовала.

— Фактически посадила. Одно только неясно: где рукопись? Почему два листка? Еще и обгорелых?

Шишкин размышлял вслух.

— Обгорелых, это известно почему. Их Постников жег, чтобы произвести впечатление. Но не дожег, потому что я сбежала.

Шишкин сел, вынул лист и принялся записывать.

— Он мне этого не сообщил… Утаил, стервец. Давай рассуждать по порядку. Постников жег — не дожег, дальше?

— Я уговаривала его вернуть, он не слушал, боялся, что притянете. Но я случайно ляпнула Авилову, и он знал, что рукопись у Гены… Дальше не знаю.

— Понятно. Если акции Спивака у Авилова, значит, и рукопись у него.

— У него ее нет.

— Почему нет?

— Он ее вернул. Положил на этот подоконник. Я собственными глазами видела. — Зося уставилась на следователя и решительно добавила: — «Могу подтвердить письменно». Повисло молчание.

— Ну? — спросил следователь.

— Что ну?

— Так где она?

— Не знаю. Я увидела, что кабинет замкнут, вы на обеде, скоро вернетесь, и ушла.

— Зося Вацловна, давайте вы не будете тут врать. Я знаю, что вы взяли рукопись. Кому вы ее отдали? Наталье Науменко?

— Я не брала.

— Хорошо. Подпиши то, что есть.

Зося подписала и попятилась к двери. Дерзости заметно поубавилось.

— Ай-яй-яй, — покачал головой следователь. — Как я вас перехвалил, Зося Вацловна. И вовсе вы не добрая девушка. Заложили господина Постникова, сдали человека с потрохами, а себя поберегли. А знаете, почему я вам не верю? Никто из тех, кто видел рукопись, не удержался, чтобы ею не воспользоваться. Ни один.

— Так, значит, вы тоже воспользовались! — заявила Зося.

— А это уже клевета на должностное лицо.

— Вы сами только что сказали. Ни один из тех, кто видел, не удержался. А вы ее видели!

Шишкин вдруг засмеялся.

— Ну востра же ты. Шла бы поступать в милицейскую академию, чем подол в библиотеке просиживать. От твоей юбки уже пшик остался.

Зося осторожно улыбнулась.

— Так я пойду?

— Всего доброго. Заходи почаще. С тобой веселей.

Зося направилась к гостинице повидать Наташу. Осторожно постучавшись, услышала «войдите». Журналистка сидела, откинувшись в кресле, и глядела в окно. Газета лежала на столике.

— Поздравляю, — сказала Зося.

— С чем?

— Со статьей. Здорово написана.

Наташа вместо ответа недовольно повела головой.

— Ты случайно Сашу не видела?

— Случайно видела. Газету ему относила по просьбе следователя. Он пьет с Веркой Рублевой. Грязь, мрак и ужас.

— Чего и следовало ожидать.

Наташино лицо на секунду ожесточенно напряглось, а потом снова стало грустным.

— Вахлак он, что ли? Сидит с Веркой, и вроде они даже похожи чем-то. Не каждый Верку выдержит. Есть в них какое-то родство. Внутреннее.

Наташа поморщилась.

— Ну и чем ты так довольна?

— Я? — удивилась Зося. — Мне все равно, а следователь говорит, что ты его уже посадила.

— Сама посадила, сама и спасу, — заявила Наташа, а Зося укоризненно цокнула языком.

— Хорошо, конечно, когда такая свобода действий и можно делать что вздумается. Но только мне кажется, он не вытерпит, чтобы им распоряжались.

Наташа улыбнулась.

— Но я его потеряла, больше терять нечего, и остается что?

— Ничего.

— Реванш. Знаешь такое слово? Пустяк, конечно, но лучше, чем ничего. Утешительный приз.

— Забудешь, — заметила Зося. — Это вначале кажется, что умираешь, а потом начинаешь понимать, что жизнь длинная и чего долбиться в закрытые двери…

— Он меня любит. Только не знает об этом, — заявила Наташа уже весело. — Пошли куда-нибудь погуляем. Заглянем в Интернет-кафе, я просмотрю почту. Или просто в кафе, не хочешь? Я плачу.

— Нет, что-то не хочется, — отказалась Зоська.

Они попрощались. Наташа отправилась одна, прочла поздравления коллег и в хорошем расположении духа завернула в кафе. Лара, размахивая газетой, бросилась ее нахваливать и заверять всяческое уважение. Получилось, как у лорда Байрона: «Однажды утром я проснулся знаменитым…» Ай хэв дан ит!

— Вам удалось сделать на этой истории имя, — подытожила Лара, пряча любопытство. Наташа догадалась, о чем та хочет спросить, но промолчала: нет вопроса, нет и ответа. Лару волновало, какой ценой ей это далось. Сколько стоит популярность? Недешево. Со многим пришлось распроститься. С Сашкой, с морем, с верой в своего мужчину. Не так уж мало, но не смертельно. Нужно уметь выбраться к свету из темного переулка судьбы.

Наташа долго ждала, пока Настя принесет ужин, и начала немного сердиться. На пути в гостиницу ей встретился Шурка, который с ней не поздоровался. Посмотрел, как на пустое место, и прошел мимо. У гостиницы ее поджидал Шишкин с новостью. Если в ее планы не входит здесь больше задерживаться, то он ничего не имеет против ее отъезда. Наташа усмехнулась. Все понятно с вами, ребята. Деревня все-таки. Но в ее планы отъезд не входит, так ему и сказала. Наоборот, все самое интересное только начинается.

— Так я и думал, что вы не захотите уезжать, — обронил Шишкин и отправился восвояси.

Наташа, проследив из окна, куда удалился следователь, пошла по своим делам. На обратном пути возле какой-то забегаловки ей подставили ногу, и она рухнула на коленки, уронив сумку с плеча. Поднялась, отряхнула руки, посмотрела на карликового роста испитую бабенку, которая глумливо хохотала над своей удачной шуткой, и предложила: «Пива хочешь?» Та, просмеявшись, согласилась. В забегаловке и отпраздновали победу.




Глава 17

«Шумел камыш…»


Выйдя из машины и расплатившись, Нина в тревоге остановилась. В доме горел свет, слышались голоса. Грабли лежали поперек сеней, под ногами скрипела земля. Грязи-то натащили.

Состав гостей ее удивил. Шурка, Саша, Верка Рублева и ее молчаливый сын Костя. Нина прошла по комнате и выключила магнитофон. Сразу стало тихо, выступила грязь, полезли в глаза переполненные пепельницы.

— Ты прости, Нина, что я дом отпер, — сказал Шурка. — Ты задержалась, я тут поливал огород, а все и заявились.

— Эх, Шурка… Нельзя тебе дом доверять. Устроили тут. Ничего-то вы без женщин не можете, даже дом в порядке удержать.

— А Нин, ты не злись, ты погляди, какой у меня сын ладный, хочешь, сосватаю? Холостой, непьющий, работящий… — встряла Верка.

— Вера, тебе денег не надо?

— Почему не надо? Надо. А с чего это ты?

— Не хочешь, или как?

— На опохмел?

— Ты все понимаешь правильно.

— Да я ваще понятливая. Пошли, Константинополь. Хозяйка с дороги устала. — Верка подставила ладошку. — Ой, добре-е-еющая баба, только мужика нету, вот незадача-то!

Гости быстро собрались и ушли, Нина принялась вытряхивать пепельницы, поправлять ковры, подметать пол.

— Прости, — произнес Авилов.

— Пустяки, — она, не разгибаясь, продолжала выметать мусор. Убрала со стола посуду, протянула руку за бутылкой, но он удержал.

— Не злись, посиди со мной, завтра я сам все уберу.

— Не хочу.

— Посиди, иначе я уйду.

— Я сама уйду, а ты живи, голубчик, гуляй, гостей води. Я буду приходить тебе приборку делать.

Он посадил ее рядом, налил стопку и подал. Она, не раздумывая, выпила, внутри обожгло, и стало легче.

— Соскучилась, — сказала она. — Четыре дня не видались. Где ж ты был-пропадал?

— Ты статью читала?

— Я с ним летела в одном самолете, видела, как повели обыскивать багаж. Зачем мне позволили это увидеть? Нарочно показали, точно в кино. Преступление его мне известно, а наказание не заменило. Как будто человеку еще при жизни воздали, а не после смерти.

— Ты читала статью?

— Мельком видела. Поняла, что у него оказалась рукопись, а вникать не стала, не до того было.

— Так ты, значит, ничего не знаешь… Кто ему рукопись передал? Криминальный авторитет Авилов А. С. Статья подписана Натальей Науменко.

Нина ахнула и опустила голову.

— Из-за меня?

— Наверное, не знаю. Из-за нас. Я очень пьян?

— Вроде нет.

— Много пил сегодня. Бутылки три один и четвертую в компании. Не берет. А надо бы. «Пролей мне в грудь отрадное похмелье, минутное забвенье горьких мук…» — он замолчал, что-то обдумывая.

— Давай я ванну наберу и тебя вымою, отойдешь, — предложила Нина. Он посмотрел на нее: красота потускнела, точно запылилась в дороге, она показалось ему сестрой, родной, давно привычной. И очень хорошей. Такой хорошей, что он не вытерпел.

— Только я должен сказать тебе одну вещь. Я пью не потому, что у меня отберут акции, конфискуют предприятие или что я отсижу. Не потому. Это не страшно. Ну не очень, скажем так, страшно. Это я в гробу видал, эти суды с конфискацией. Добьюсь условного срока, надо сильного адвоката и деньги. Дело житейское, не есть повод для питья. Ну жалко, конечно, деньги там, время, но не смертельно, нет…

Он упрямо мотал головой.

— А ты и вправду пьян, голубчик, Говоришь долго, а с мысли никак не сойдешь, — удивилась Нина. — Первый раз таким вижу.

— И последний, — пообещал Авилов. — Так вот. Пью я, я сам это понял час назад…

— Давай говори, что ж ты тянешь-то, пьяница несчастный.

— Пью я из-за Натальи.

— Из-за Натальи любой запьет. Она не женщина.

— Нет, женщина. Еще какая. Ты… Нет, ладно.

— Нет уж, говори, раз начал.

— Она меня, конечно, не любит и никогда не… Но я-то ее люблю. Вот она тут когда приходила… Когда приходила, я так понял, что ее ненавижу. И даже самому смешно, вот это смешно по-настоящему… боюсь. Она меня сбила. И очень хочется ее придушить. Так, взять за горло, — он медленно сжимал кулак, глядя на него чуть удивленно. — Я вот за ней наблюдал, что она вытворит. Но такого — нет. Это лихо. Такого не бывает. Не может такого быть. И поэтому, я точно знаю, потому что боюсь и ненавижу, поэтому люблю. Ну что? Так бывает. Нет, не бывает. Чем больше ненависть, тем сильней…

— Врешь, — отрезала Нина. Ее облило холодным страхом.

— К сожалению, не вру. К моему великому сожалению.

— Проспишься и забудешь. Ну все, хватит. Быстро в ванну.

— Ты меня помоешь?

— Сам.

Нина отправилась набирать воду. Что с пьяным разговаривать. Мели Емеля, твоя неделя. Быстро. Быстро про это забудь. У человека горе. Он не в себе. Забудь. Прости. Нина постелила Авилову отдельно. В левом виске закололо, будто воткнули шило. Она пошла за таблетками и легла, плотно зашторив окно.

А если это правда? Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Что тогда, как вытерпеть такое признание? Нина перевернула горячую подушку. Бывают такие слова, которых лучше не говорить и не слушать. Необратимые слова, их не вернуть, от них уже не отвязаться. Вот зачем он это сказал? А теперь игла в левом виске будет колоть и не позволит забыть. Как она будет жить с ним и не верить? Жить и тревожиться, что он уйдет обратно, откуда пришел? К другой женщине? Если ты взяла чужое, ты уже навсегда воровка. А если и он думает, что не принадлежит тебе, что любит другую, тогда все пропало. Тогда они обречены. Нина встала и прошла в комнату, где он спал, посмотрела. Лицо спокойное. Выговорился и уснул. Складка между бровей, так она была всегда, это он хмурится на жизнь. В старости он будет лучше, красивей, чем сейчас, спокойней. Нина подумала, что может случиться так, что ей этого не увидеть… Она не сможет трястись целую жизнь, как заячий хвост. Это не по ней, внутри все бунтует. Михаил был прав, что ли, когда говорил, что они в сговоре? Они не в сговоре, но бывает, что человек и себя-то не понимает. Живет и узнаёт о себе новое. Вот и он узнал. А она ворвалась в чужую жизнь, а что в человеке поймешь за три недели жизни? Кажется, что все прочно, ан нет, поехало. Это она с ума сошла от пятилетнего одиночества, а у него все в порядке, человек по своей дороге идет, где ему интересно и сладко, туда и свернет. Наталья его выпотрошила, как дохлого петуха, тем и поразила. Нина вздохнула. Мальчишка в сущности. В игры еще играет в свои тридцать с лишним.

Перед сном Авилов успел подумать о стихах. Когда люди их пишут? Когда не выдерживают горя, или красоты, или любви. Можно целую жизнь прожить, наблюдая, смотреть, как листья распускаются, как вода течет, как ходит под луной черный человек с угрюмым лицом, и копить, собирать все ради единой строчки. Но чтобы была из золота.

Наутро Нина застала Авилова за столом. Он сидел, смотрел на белый лист, и выражение на лице отсутствовало. Он ее не заметил, а посидев немного, глядя в окно невидящим взглядом, написал одно слово. Потом зачеркнул и обхватил голову.

— Уж так-то не убивайся, — усмехнулась Нина. — Выпил и выпил. Сразу уж и письма прощальные писать! — он засмеялся, скомкал листок и обнял свою молодую «вдову».




Шишкин разбирал протоколы допросов, раскладывая их по стопкам. Это Зосины, полезные, это Геннадия Постникова с супругой, так, никчемные, кроме одного. Это… он поморщился… Надо вызывать специалиста, иначе как быть с Тамарой? Никогда не знаешь, болен человек или это способ избежать ответственности. Выглядит-то она полностью больной. На всю голову. Муж у нее хороший, но смирный, и сядет за то, что не справился с ее припадками. С этой парой все непонятно, недостает медицинского свидетельства и информации, кто она на самом деле. По чужим документам живет и уверяет, что мстит за отца. Мозгами двинулась или мошенница? Он переложил листы налево и стал припоминать, когда видел их последний раз, но не мог вспомнить. После приступа в кабинете оба никуда не выходили, он отпустил их в город к врачу, и все. Вот же. Берутся люди не за свое дело. Куда воровать или мстить, если психика слабая! Или она из той же оперы, что господин Авилов? Выглядит выхоленной, вся в золоте, бриллианты в ушах. Больная скорее.

Так, теперь госпожа Науменко. Эту направо, тут тем более все непонятно. Хорошая фамилия. Девушка уезжать не собирается. Будет и дальше ощипывать перышки с депутата и выкручивать руки криминалитету. Симпатичная особа, глаза хорошие, серые, внимательные. Вначале она ему даже понравилась. Но первое впечатление оказалось обманчивым. Хотя и второе тоже может обмануть. Первое у него лично всегда бывало точней остальных.

Шишкин вспомнил, как он нашел рукопись на подоконнике. Лежит себе, голубушка, никого не трогает, а головы все летят. Он обрадовался находке и целый час листал, разглядывая буквы и строчки, пока не сообразил, что вернуть рукопись, непонятно откуда взявшуюся, — чушь несусветная. Нет, господа жулики, номер не пройдет. Сами принесете на блюдечке с голубой каемочкой. Честь мундира не позволит оставить все как есть. Тогда он взял рукопись и… Делать такие вещи — это и значит нарушать закон, а серая ящерка, Науменко, и об этом догадалась. За всех думает. Высоко сижу, далеко гляжу.

Но ничего ему не принесли. Расчет оказался неточен. Пара листов попала к депутату, а остальное, видно, приберегли для более важного дела. Значит, депутат не настолько важен, грязью мазнуть — и будет с него. Кто положил рукопись на подоконник, выяснилось в тот же день, как он закинул удочку, а Зося только подтвердила. Господин Авилов дрогнул, когда Шишкин заявил, что не знает, где рукопись. Дрогнул, да вдобавок еще и отправился на поиски! Что его погнало? Уж сидел бы тихо, как собирался. Погнал страх, что цепочка приведет к нему? Ясно было, что ни Гена Постников, у которого он отнял рукопись, ни Спивак, которому ее потом подкинул, не промолчат. Они и не промолчали. Авилову надежней иметь рукопись при себе или хотя бы знать ее местонахождение. Он остался без прикрытия и принялся пить. Или это шоу такое? Или ай-ай-ай, какие мы нежные! Но вот зачем они подкинули два листа депутату? На что он им сдался? Классовая ненависть, что ли?

Рукопись известно где. Нужен толчок. Шишкин теперь знал, с кем играет, и представлял противника. Но как спровоцировать следующий ход, чем? Он оделся, поправил усы и отправился к Нине, впрочем, не питая особенных надежд.




Глава 18

Осечка


В доме царил мир и покой. Играла музыка, готовилась еда, на столе стоял букет полевых цветов. Шишкин был не расположен пировать и от ужина отказался. Он отозвал Нину в сени.

— Нина, нужна помощь.

— Что такое? — удивилась она.

— Да не мне. Посадит парня его подружка.

— А что нужно от меня?

— Выведи его на прогулку и постарайся сделать, чтобы Науменко вас увидела. Она девушка режимная, скажу я тебе, и каждый вечер прогуливается от Михайловского к Тригорскому с шести до девяти.

— А что будет, когда она нас увидит?

— Беру на себя.

— Но я тоже хочу знать.

— Будет то, что, может, хоть уедет, больше ничего. Или писать перестанет. Я ей сегодня предлагал уехать — отказалась. Не хочет терять ни заработки, ни кавалера. Она пишет — он пьет. Она его топит, а он не сильно-то и виноват. Деньги с депутата снял, а рукопись вернул.

— Да-a уж, — удивилась Нина. — Везде успел. А я думала, куда он ходит, девушку свою навещает, что ли? Ревновала. Слова не сказал.

— Да я тебя, собственно, не виню. Ну как, договорились?

— Погоди. А что она сделает, когда увидит?

— Что-нибудь да сделает. Она вас на публике ни разу не видала, вы ж дома прячетесь. А тут официально, под ручку, не железная, должна обидеться.

— Хуже будет, Михаил. Она не женщина.

— Но если ей позволить делать что вздумается, его враз посадят.

— Я этого не могу, — вздохнула Нина. — Пусть все остается как есть. Он не тюфяк, с Натальей разберется, это их отношения. Я не могу вмешиваться, он сам такие вещи должен решать. Иначе какая это жизнь?

— Но она-то в вашу жизнь вмешалась.

— Она отвечает за себя, я за себя. — Нина была непоколебима.

Шишкин озадаченно развернулся и побрел назад. С простыми трюками не подъедешь… Все с проблемами, Нина тоже голову морочит. Подцепила парня, увела, а теперь хочет, чтобы он все сам решал. Непоследовательно, уходит от ответственности. Стоп. Она ведь сейчас сказала, что не в курсе авиловских махинаций с рукописью. И он ей сразу поверил. Профессиональной актрисе поверил. А если, чем черт не шутит, это на самом деле так, то нечего ждать, что рукопись вернут… Вернуть ее заинтересован только Авилов. А не факт, что она у него. Она может быть и у нее. Ну елки-палки, что за люди! Вместе живут, договориться не могут… Он ошибся, думая, что они вместе. А может, и не ошибся, а его заморочили. Ведь как актеры зарабатывают? Они играют, а ты веришь. Нина говорит, а глаза, и руки, и движения так естественны, что и сомнений никаких. Отходишь на двадцать метров — ба! Да не дурак ли ты? Сама-то она знает, где у ней черта между игрой и жизнью? Не похоже.

Авилов весь день прострадал над чистым листком. Два часа смотрел в окно, писал три слова, вычеркивал, снова смотрел, писал еще два, вычеркивал. Когда наступили сумерки, он предложил Нине: «Пошли прогуляемся». Нина отказалась, но через час просьба повторилась. Было десять вечера, солнце давно зашло. Они оделись и вышли на улицу. Авилов был одет по-летнему, теплой одежды не нашлось, и он замерз. Они завернули в бар пансионата глотнуть чего-нибудь. В баре на высоком табурете сидела Наташа и писала прямо на стойке.

— Привет, — сказал ей Авилов. — Пишем донос оперу?

Наташа хмыкнула, собрала листки и вышла, тряхнув блестящими волосами, сразу снова обхватившими голову, как шлем. Авилов с Ниной выпили по пятьдесят граммов коньяку и вернулись домой. Через полчаса раздался телефонный звонок, и Нина услышала голос соперницы.

— Рукопись у меня. Я отдам ее, если понадобится, только вам и только при одном условии: что вы оставите его в покое. Обращайтесь.

В трубке запели гудки.

Нина задумалась. Откуда у Натальи взялась рукопись? Она покосилась на сундук, откуда взяла в самолет два листа, но не встала, чтобы проверить остальное. Нина делала вид, что не знает про Сашины дела. И рукопись на месте или нет, тоже при нем не посмотреть. Но если она теперь у Натальи… Может, Александр сам ей отдал? Говорил же, когда пьянствовал, что она заходила. А зачем она ее предлагает? Да еще в обмен на Сашу. Какая-то цыганская сделка… Надо позвонить Михаилу, сказать, что рукопись у нее. Он, видно, это и имел в виду. Пусть сам разбирается, в конце концов, это его работа. Она набрала номер, но Шишкина на месте не было. Шел одиннадцатый час, на улице стемнело.




Зося сидела, скучно глядя в окно. Погода испортилась окончательно, каждый день дули ветра. Читатели прятались по домам, отпаиваясь горячим чаем: до отопительного сезона было далеко. Она включила обогреватель и принялась за ногти. В двери звякнул колокольчик, и появился Гена.

— Привет.

— Привет. — Зося глядела на него сумрачно и скучно. Он достал фляжку с псковским гербом.

— Замерзла? Хочешь глотнуть?

— Давай, — она сделала пару глотков и вернула фляжку. — Ну?

— В смысле что уезжаем завтра. Попрощаться зашел.

— Так прощай, — она отвернулась к окну.

— Так я пошел.

— Иди.

— Ну хорошо, — он осторожно переступал возле двери. — Извини, если я был не… корректен.

— Не за что… Обращайтесь.

— Может, сообразим на двоих?

— Да катись ты отсюда, козлик на веревочке…

— Сама коза…

Гена хмыкнул и вышел, дверь звякнула, означая прощание. Зося легла головой на руки и заплакала без причины. Закончился сезон, закроются пансионаты, наступит слякотная осень, потом длинная тихая зима, день за днем потекут однообразно, ты незаметно превратишься в даму с нелепыми буклями, выйдешь замуж за реставратора, а жизнь, как поезд, пронесется мимо. Зося с досады принялась за орехи, прикусила язык и снова заплакала от обиды… Пора окна мыть. Каждой весной и осенью моешь восемь огромных окон, но жизнь от этого не становится ни чище, ни светлей, не лучше. А все равно надо мыть. Она пошла взглянуть, где ведро и тряпки, нужно все приготовить, а завтра, с Богом, начнем. В двери снова брякнул колокольчик.

— А! Привет, как дела?

— Здравствуй.

Еще один чужой муж. Стаями слетаются, как мухи на сладкое. Женатого соблазнить легко. Вот попробуй соблазни холостого. Держатся за свою свободу, как за знамя.

— Как здоровье Тамары?

— Плохо. Шишкин отпустил в город, там ее сразу… совсем в больницу…

Зося в ответ проворчала, что следователь что-то совсем раздобрился и отпускает всех преступников подряд.

— Так никого не останется. Жалко.

— Меня?

— Конечно. И тебя жалко. А что?

Он отвернулся к окну, засунув руки в карманы брюк.

— И мне тебя жалко. Оставлять тут.

— Так, может… — у Зоси блеснули глаза. — Сообразим на двоих? На прощание?

— В другой раз.

— Другого раза не будет.

— Я еще вернусь, приеду. Может быть, Тамаре станет лучше…

— Желаю удачи.

— Я приехал сейчас из города… чтобы увидеть тебя.

— Вали давай отсюда! — тонко крикнула Зося. — Совсем дурак!

Снова брякнул прощальный звонок, а Зося принялась рыдать не на шутку. Уезжать хорошо. Вот оставаться… Кто вытерпит, когда все бросают. И всякий раз точно что-то увозят, забирают часть жизни. Что они забирают? Это что-то нематериальное. Время! Они забирают кусок времени. Она перестала рыдать. Может, они его сохранят? Типа «запомни меня молодой и красивой»? Но кого это утешит?

Снова звонок. Да что же это такое, Шишкин всех по-выпускал, что ли? Слез не хватит на эти прощания. Зося тревожно вытянула шею — это была Наташа.

— Наташа, — жалобно пропела Зоська и шмыгнула носом. — Шишкин совсем с ума сошел. Всех отпустил. Тебя тоже?

— Нет. Меня не отпускал. Меня пытался выгнать взашей. Но не получилось! — они засмеялись. Зосины слезы мгновенно высохли.

— Видела Гену, — сообщила Наташа. — Как новенький!

Хохот начался почти истерический.

— Как он пластично летает! Как ласточка, и нога сзади поднята.

Зося уже не могла стоять и, хохоча, упала на диван.

— Чудный был полет, чудный, ножками быстро-быстро перебирал, как балерина. Дубль фраппэ, дубль фраппэ, дубль фраппэ… — Зося вытирала глаза, полные слез.

— Нехорошо смеяться над убогими!

И снова прыснула. Наташа села в кресло и сообщила: «Я придумала одну штуку, почти гениальную. И так все просто, что даже смешно».

— Расскажи.

— Не могу. Боюсь сглазить. Но фокус в том, что ты включаешь память, как бы создаешь декорацию прошлого, и человек поступает так, как он уже поступал в прошлом.

Зося насторожилась, услышав о прошлом.

— Ты имеешь в виду темное прошлое?

— Да любое.

— Ты про Александра Сергеевича говоришь?

Зосе опять стало неприятно и жалко красавца. Вот же, вцепилась, как бультерьер, не оторвется, пока не прикончит.

— Зови его просто Сашей, — хмыкнула Наталья и встала: «Ладно, мне пора. Пойду». Она надвинула на лоб берет и превратилась в девочку в шотландке со школьным рюкзаком за плечами. Снова брякнул звонок, Наташа поздоровалась в дверях с Ларой и вышла. Зося отвлеклась от мыслей об Авилове. Ларино лицо ей не понравилось, да и что ей, собственно, делать в библиотеке? Чукча не читатель, чукча критик.

Лара прошагала к столу, не спросив разрешения, уселась и уставилась на Зосю.

— Ну что, маленькая шлюшка?

— В смысле? — Зося от неожиданности моргнула.

— Уже заговорила его словами?

— Не поняла…

— Он все мне рассказал.

— Расска-а-азал? Все?

— И ты получишь по заслугам.

Лара вскочила и со всей силы двинула Зосе в ухо. Та ойкнула и рванула по коридору, но Лара, как разъяренный носорог, неслась сзади, пытаясь ухватить за одежду. Зоська почти добежала до туалета, но звякнул спасительный колокольчик, и Лара встала, как лопата. Зося, осторожно ее обойдя, важно направилась к входу, приглаживая волосы. Это была Наташа.

— Извини, я забыла перчатки, — она помахала кремовой замшей.

— Не уходи! — крикнула Зоська. — Постой, то есть, — она строила рожи, давая понять, что у нее в тылу опасный враг. Наташа стояла, старательно вглядываясь в эти знаки.

— Долго надо стоять?

— Стой, — прошептала Зося. — Не уходи, я тебя прошу. — Она тыкала в себя указательным пальцем, пытаясь объяснить, что опасность у нее за спиной.

— Желудок? — спросила Наташа. — Я фестал принесу. Или но-шпу. Я мигом.

— Не уходи! — завопила Зося.

Сзади раздались шаги, и мимо них прошествовала на выход Лара с высоко поднятой оскорбленной головой: «До свидания, Наталья Юрьевна!» Наташа все поняла и скисла от смеха, как только за гостьей закрылась дверь.

— Морду била?

Наташа так веселилась, что Зося пришла в себя.

— Ну ты попала… То муж синяков наставит, то жена… Хороша семейная жизнь неандертальцев! Ну прости, не так уж это смешно, а если с твоей стороны, то и вовсе не смешно. Но ты успокойся, его тоже поколотили.

— Зря я ему отказала, — буркнула Зоська.

— Ну, какие твои годы, еще наверстаешь, — Наташа хмыкнула и пошла своей дорогой.

Не очень тактичные намеки, подумалось Зосе. Вообще-то она сама виновата. Не приготовилась, позволила застать себя врасплох. Нужно учитывать фактор агрессии и на всякий случай знать, как поступать с разъяренными женами.




Глава 19

И опять осечка


Нина колебалась: то ли звонить Шишкину, то ли уж не стоит. Казалось бы, дело частное, женские счеты. С другой стороны, все-таки рукопись, Михаил будет в претензии. Саша снова весь день, не отвлекаясь, мучил чистый листок. Что он пишет? Нина подвязала волосы, набросила куртку, собираясь в участок. В это время зазвонил телефон.

— Да?

— Вы не надумали насчет рукописи?

— Нет.

— Я перезвоню.

Отбой. Чего Наталья добивается? Ну, понятно, что Сашу. Но на что рассчитывает? Или ни на что не рассчитывает, просто изводит? Телефон зазвонил снова. Шишкин требовал Авилова к себе. В срочном порядке. Тот нехотя отвлекся от листка, поискал одежду и, не найдя ничего подходящего, вышел в джинсах и синем джемпере, не замечая холодного ветра. Едва он вышел, Нина открыла сундук — рукописи там не было! Она ждала возвращения с беспокойством. Что-то опять готовилось. Саша все время попадал из огня да в полымя. Из отравления, да в запой…

— Все, — сказал Шишкин Авилову, едва поздоровавшись. — Все резервы времени исчерпаны. Я должен закрывать дело. Поэтому так. Из участников осталось трое. Вы, Нина Миненкова и Наталья Науменко. Остальные, грубо говоря, выбыли из игры. У кого из вас рукопись, неизвестно. Но времени на допросы у меня нет. Поэтому я предлагаю вам ее вернуть в течение суток, в противном случае мне придется вас арестовать по подозрению в краже. Рукопись от Тамары Субботиной перешла в руки Геннадия Постникова, попала к вам, а с тех пор канула. Причем известно, что акции авиазавода, принадлежавшие ранее господину Спиваку, теперь ваши. А это понимается однозначно. Явка с повинной вам зачтется. Авилов кивнул:

— Можно идти?

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался следователь. Авилов пожал плечами: «Вещи собирать. У меня рукописи нет, у Нины тоже, к Науменко я по этому вопросу не пойду. Без вариантов».

Дверь за ним тихо закрылась, Шишкин сел и обхватил голову руками. Да как же нет-то? Почему у них ее нет? Ни у того, ни у другого? Быть такого не может, что нет. Что она, с ногами? Два листа сами ушли в кейс депутата, а остальные где гуляют? Врет, как сивый мерин, врет.

Но предположим. Предположим, что это правда… Тогда она у Науменко. Все равно у одного из этих троих она есть. Судя по тому, что листы подбросили в кейс, это Нина, они вместе летели. А Авилов что, не в курсе? Значит, либо она у Нины в сундуке, а Авилов об этом не знает, либо, что, конечно, маловероятно, у Науменко. Хотя как такое могло произойти? Ни Авилов, ни Нина ни при каких обстоятельствах Наталье бы рукопись не отдали. Да и зачем? Депутата они общими усилиями срезали, с героем своего романа Науменко счеты свела. Ей не надо. Не надо-то не надо, а почему она не уезжает? Рукопись должна быть у того, кому из троих она нужней! Нужней всего она Авилову, но этот не на шутку собрался в тюрьму, тогда, значит, у Нины, а он не в курсе? Хорошо. Ждем 24 часа…

От следователя Авилов отправился в супермаркет купить что-нибудь из одежды. Мысли его текли смиренно и вяло. Он прощался с местами, не думая о грядущем. Рукопись там, не рукопись, не в ней дело. Дело в жизни вообще, которая покосилась, как старый забор. Жизнь обманула, акции подмигнули и растворились, покинутая Наталья сыграла скверную шутку, а Нина, после его ухода и возвращения, замкнулась и перестала ему верить. И ничего этого не поправить, пока не соберешь себя и не поймешь, что тебе на самом деле от жизни надо. Всего-то и нужно было не угодить в ловушку для дураков. Ну и угодил, тоже не страшно, выпутаться можно. Но. Но забор покосился, покосился забор жизни, завалился и все. Разверзлись какие-то хляби, горизонты. Куда идти, куда плыть, с кем жить? И для кого? Был такой момент, целая неделя, когда после болезни он жил. А теперь ушло. Пустыня. Ни добра, ни зла, полная заброшенность, когда вокруг столько людей и предметов. Пиджаков, шляп, кастрюль и угодливых кресел.

Он бродил по второму этажу, ничего не находя, и забрел в угловое кафе. В кафе сидела Наташа и писала в блокноте, прихлебывая капуччино. Он подошел и сел напротив, засунув руки в карманы.

— Привет. Опять чего-то пишешь?

Наташа подняла ласковые серые глаза, обведенные черным ободком.

— Книжку. Называется «Роман с манускриптом». Хочу еще неделю здесь побыть. Ты был прав: тут пишется. Мне хотелось что-нибудь написать не для газеты, без злости и печали. Что-нибудь незатейливо-красивое, провинциальное, никому не нужное, необидное. Так, для себя, не для заработка.

— Помнишь, ты говорила, что мы уедем отсюда другими людьми? — Авилов был настроен элегически, но Наташа его не поддержала.

— Нет, не помню. Вычеркнула ту жизнь, хотела ее выжечь, забыть напрочь. Теперь у меня амнезия. Не помню даже, как ты пахнешь.

Наташа улыбнулась, а Авилов наклонился к ней, притянул за шею и уткнулся лбом в лоб.

— Ты очень…. Иногда хочется тебя убить. Не обижайся. Так получилось.

— Ты, наверное, меня любишь, но не знаешь об этом? — Авилов тоже улыбнулся.

— Разве можно об этом не знать?

— Бывает…

Они помолчали.

— Меня посадят. С самого начала было ясно, что посадят меня, но я надеялся на удачу.

Авилов слегка гордился своей вселенской печалью, но Наталья не обратила внимания ни на печаль, ни на гордость.

— Хочешь почитать? — она собрала листки в стопку и подала ему. — Вернешь завтра, оставь у администратора, где ключи… Я побежала дописывать.

Она расплатилась и ушла. Авилов долго бродил по этажу, пока не нашел подходящую вещь. Здесь нужна ветровка. Не холодно, но все время задувает. Он заплатил и сразу надел ее на себя, оборвав этикетки и сложив Наташины листки во внутренний карман.

Наташа ворвалась к следователю, запыхавшись, и едва отдышалась на стуле.

— Что случилось, Михал Михалыч?

— А разве что-то случилось?

— Вы решили арестовать Авилова, но у него нет рукописи, он ее вернул! У вас есть свидетельские показания Свенцицкой, она это видела собственными глазами.

Шишкин спокойно вынул Зосин протокол из левой стопки и положил перед собой.

— Показания есть, а рукописи нет. Без рукописи это просто бумажка.

— Так найдите рукопись!

— Так верните ее. Отдайте Авилову, он принесет мне, и это зачтется как явка с повинной.

— Но у меня ее нет! Я ее и в глаза не видала!

— Как нет? — следователь удивился. — Я был уверен, что она у вас.

— Да с какой такой стати ей быть у меня?

— Это вытекает из газетной статьи. Это ведь вы подложили Спиваку обгорелые листки, иначе откуда у вас информация?

— Я профессиональный журналист, и мои каналы информации отлажены. Я плачу, чтобы написать первой.

— Смотрю я, у господина Авилова семь нянек: то одна его опекает, то другая… Завидует он, что ли? — Наташа недоуменно пожала плечами.

— Так получилось. Он сирота.

— Хорошо быть таким сиротой со сведенными наколками. Он вам сам сказал, что у него ее нет?

Завидует, решила Наташа.

— Я с ним жила и умею читать по лицу.

— Что же нам делать-то, Наталья Юрьевна? Почему я должен вам верить? Ни вам, ни ему я не верю. Хотя вы правы насчет лица, мне тоже показалось, что он всерьез решил сидеть. Но, сами понимаете, факты это факты, а выражение лица к делу не пришьешь. По логике, рукопись у него.

— А помните, после первого допроса вы передо мной извинялись? Ведь опять придется, — упрекнула Наташа.

— Придется — извинюсь, — строго возразил Шишкин. — Можно вопрос частного порядка?

— Слушаю вас внимательно.

— Что вас здесь держит? Все ваши возможные… поправьте меня, если я ошибаюсь… Все желания, какие можно предположить, например личные счеты и так далее, должны быть удовлетворены…

— О-о! Только не это! Михал Михалыч, я вас прошу… только не это. Я понимаю, что ваша профессия — подозревать. Вы как следователь успешны настолько, насколько способны плохо думать о людях. Но. Не упрощайте меня, не надо. Я способна на все. В широком спектре, от самого плохого до самого наилучшего. Нет ничего проще, чем быть несчастной и делать несчастными других. Это убого. Я хочу попробовать быть счастливой, ну и вокруг все тоже чтобы были в порядке. А не уезжаю потому, что книжку дописываю. Еще до счастливой концовки не добралась, вот и сижу… Как придумаю, сразу уеду. В русских романах, знаете ли, всегда слишком мрачные финалы. Знаете, чем я лучше Нины?

— А вы разве ее лучше? Чем, интересно?

— Тем, что она женщина трудной судьбы, а я нет… Я — легкой!

Вернувшись, Авилов не застал дома Нины. Она пришла ближе к вечеру, закутанная в черный платок и измокшая под дождем.

— Ходила в церковь, поставила за тебя свечку. А ты как?

— Собирать котомку и по Владимирке. Шишкин велел в 24 часа вернуть рукопись… Я куртку купил, там вешалки нет. Пришей, если нетрудно.

Авилов ушел в кабинет и лег, глядя в потолок. Дождь за окном мерно шумел, ветер обрывал листву. Нина принесла куртку и села под абажур настольной лампы шить. В кармане зашуршали листки, она достала и разложила их перед собой. Через час, когда Авилов зашел в комнату, Нина лежала головой на столе, закрывшись руками. Он отнял руки и не узнал опухшего, залитого слезами лица.

— Завтра, — сказала она. — Завтра отнесешь рукопись. Она у меня.

— Не понял? — он нахмурился.

— И не надо. Ты еще молодой, не поймешь.

Нина встала и ушла в спальню. Авилов за ней не пошел. Неужели все это время рукопись была у Нины и она не проронила ни слова? Он ушел в кабинет и лег, уставившись в потолок. Вспомнилось, что Нина говорила о Марье Гавриловне. Что та может оставить рукопись себе вместо иконы. Рукопись самого Пушкина! Где уж тут живому тягаться! Он повернулся лицом к стене и слушал дождь. Деревья за окнами, как игроков в казино, раздевал ветер.




Глава 20

Цыганская сделка


Дверь в библиотеке хлопнула так, что Зося вздрогнула и поморщилась. В прилипшей одежде, оставляя мокрые следы, зашел Максим и стянул с головы мокрую кепку. С кепки текло ручьем, по лицу струилась вода, как будто текли слезы. Она медленно поднялась, поправляя юбку.

— Что случилось?

— Тамара из больницы пропала… А следователь говорит, что она вообще не Тамара. Не та, за которую себя выдает.

— И что? — Зоська злилась. Он стоял, ничего не отвечая. Она приблизилась и прижала его к себе. В нее проникали его холод и горе, одежда намокла, но она все крепче прижимала его, пальцами раздирая на голове мокрые кудри. Только прижав к себе, она что-то поняла.

— Мы сейчас пойдем ко мне, и тебе придется выпить. Стой тут, я быстро запру.

Она усадила в машину неподвижного Максима, подталкивая и разворачивая, как куклу.

— Что с ней случилось?

— Они не знают. Боюсь, что она все бросила. Отчаялась.

Он отвернулся к окну, мутному от струй. Возле Зосиного подъезда он встал.

— Я должен один. Мне надо быть одному.

— Не надо тебе быть одному, — возразила Зося и завела за руку в подъезд. Он останавливался на каждом этаже, собираясь вернуться. Зося едва доволокла его до квартиры, отперла дверь и усадила на диван. Сбегала на кухню за чаем с малиной, а когда вернулась, он спал, сидя с прямой спиной. Зося охнула, стащила его сырую одежду, поразившись синеве кожи, постелила простыни и уложила, то и дело хватаясь за спину. Каким тяжелым он был, разбитым.

Спать в однокомнатной квартире, где стояли лишь диван, стол и два кресла, было негде. Завернувшись в одеяло, она свернулась в кресле и задремала под шум дождя. Через два часа ее разбудила боль в шее. Диван был пуст. Зося вскочила и опрометью кинулась в ванную, заглянула в кухню — никого. Накинув плащ, она кинулась на улицу и бежала, не помня себя, заглядывая в углы и подворотни.

— Зося! — он стоял возле ночного магазина в мокрой одежде и клацал зубами. — Ты ищешь меня? — Зося вдруг зарыдала, как баба на похоронах. — Ты из-за меня плачешь?

Вместо ответа она кинулась к нему на шею и почувствовала, что сквозь холод и горе глубоко внутри пробилось чуть-чуть тепла.

— Гад, вот же гад! — шептала она. — Как ты меня напугал, сволочь ты после этого! Зачем ушел?

— Я проснулся и увидел, что ничего нет. Пошел купить тебе еды.

Зося снова принялась реветь, уже неостановимо. Слезы бежали и бежали. И пока они шли к ее дому, и когда она готовила еду, к которой никто не прикоснулся, и когда сидели за столом, и пока шел сериал, они все время бежали.

— Это я из-за тебя плачу! — говорила она и показывала ему кулак.

— А почему?

— Нравится потому что! Люблю плакать потому что… Приятно это. Она тебя бросила, ну и хорошо, и слава Богу, отсидел на своей цепи, и ладно. Я тебя не брошу, не надейся. Как ты жил? Как поломойка, дом убирал. Она ж тебя задавила, как ничтожество. А теперь свобода… Чего я-то реву, не понимаю? Сбылись мои мечты? Ты не видел, что ты мне..?

— Почему? Видел. Только не хотел. Тамара всегда говорила, что пока мы с ней вместе, это как талисман.

— Талисман — это предмет. Не бери на себя. Она тебя бросила не просто. А в беде. Подвела под статью и бросила.

— Она меня любит.

— А мошенничать еще больше. Это у нее сильней, ты сам говорил. Эх ты, лапоть. Купили тебя за пять рублей. И кто она вообще? Как ее зовут? Самозванка она. Живет под чужим именем, с чужим мужчиной, которого на рынке поймала. Это просто шантаж!

— Она меня любит.

— Ага. Как имущество. Лошадь, на которой можно ездить.




Нина встала в пять и все утро убирала с лица отеки. В восемь она поговорила по телефону, оделась и вышла. Адреса не знала, пришлось искать. Она удивилась, когда дверь кривой избы ей открыла заспанная Вера Рублева. Нина очистила с ботинок грязь картофельного поля и, нагнувшись, прошла в дом. Вера была трезвой и пасмурной.

— Чай будешь?

Среди порезов разбитой форточки сияла одинокая голова золотого шара, набухшего влагой. Они попили вчерашнего чаю из треснутых кружек. Дверь стукнула, появилась сияющая румянцем и каплями дождя Наташа, присела за стол.

— Вер, достань пакет, что я тебе оставляла. Вот деньги за хранение. — Вера, крякнув, полезла в подпол и, вытащив сверток, молча шмякнула о стол. Нина вздрогнула.

— Мало? — спросила Наташа.

— Конечно. Хоть на пять бутылок дай. А стольник што? — Вера шепелявила. — Константинополь ушел. Дал в торец, зуба, вишь, нету. Может, на зуб дашь?

— Дам, — согласилась Наташа. — Но с условием: ты его вещи больше не пропиваешь. Если одну тронешь, зуб сразу вылетит.

— Ладно брехать-то! — заявила Верка. Наташа встала.

— Здоровьем матери клянусь, вылетит.

— Тогда денег не надо.

— Он тебя прикончит когда-нибудь, Вера, — вмешалась в разговор Нина. — Ты парня изводишь. Он работает, а ты его аппаратуру пропиваешь.

— Да не надо тут учить. Кого учишь-та? Это его крест. Какую Бог дал мать, с той и живи. А вы идите себе. Вещь забрали — и с Богом. — Она взглянула на деньги на столе.

Женщины побрели по картофельному полю, увязая в земле. Нина несла сверток.

— Как вы собираетесь выполнять условие?

— Уеду.

— Куда?

— Мое дело, — зыркнула Нина.

— Не только. Нужно, чтобы он вас не нашел. А иначе это не сделка.

— Санкт-Петербург устраивает? — усмехнулась Нина.

— Вполне. А чем вы…

— Да это мое дело, дорогая, ты разве не поняла?

— Успокойтесь. Это я так. Думала, где вы будете работать без диплома.

— Да зачем мне диплом? Посмотри на меня. Диплом не нужен, и так берут.

— А! Я думала, вы собираетесь работать…

— Где уж нам. Не по нашей части.

Нина отправилась в противоположную от дома сторону. Наташа задумчиво посмотрела ей вслед. Не могу я такой гадине его отдать, думала Нина. Рука не подымается отдать его этой змее. Но другой, более сильный голос твердил, что все пропало.

Она выложила пакет на стол и сидела, глядя на него, не замечая времени, не слыша стрелок. Александр не выходил из кабинета.

— Саша, — позвала Нина. — Иди. Тебе пора. Твои 24 часа истекают. — Она поцеловала и перекрестила его на прощание.

— Чего ты такая? Все хорошо. Все ж закончилось хорошо.

Она не пошла провожать его до калитки, а стояла, глядя в окно. Он не оглянулся. Он вернулся через два часа — следователь долго заполнял протокол — Нины не было. Он пошел бродить по дому, поглядывая в окна. В двенадцать часов она не вернулась. Он лег один в показавшемся огромном и пустом доме, где оглушительно тикали часы. Куда она пошла? К Шурке? Переживает, что рассталась из-за него с рукописью? Он забылся сном и с первыми петухами пошел ее искать. Дошел до Шуркиного дома, Любовь Егоровна ему обрадовалась. Нина к ним не заходила.

Он направился к следователю. Шишкин разбирался со стопкой бумаг и выглядел довольным. Дело можно было закрывать. Главная фигура, Тамара Субботина, — в розыске, супруг ожидает суда, Геннадий Постников также, Авилов также. Обвинения у всех, как и статьи, понятно, разные. Депутата ошикали, но к следователю претензий нет, федералы помалкивают. Госпожа журналистка разобралась и с любовником, и с депутатом, вдова нашла себе мужа, а библиотекарь решила забросить книжки. Такие перемены судьбы.

— Нина пропала, — сказал следователю Авилов. — Не ночевала дома.

Тот немного подумал.

— Сходите в библиотеку. Зося все всегда знает.

Авилов проторчал у библиотеки битый час, но Зося не появилась. Он замерз, выпил в кафе чашку чаю и вернулся: ее все еще не было. Он забрался внутрь по старому пути, через окно, и сел на диван. Взглянул на раскрытую на столе книгу. Слава Богу, не Пушкин. Пьесы Бертольда Брехта. Он придремал на диване, подложив под голову куртку с вешалкой, что пришивала вчера Нина. Зося появилась через час.

— Ой, как вы меня напугали!

— Извини. Два часа жду, пришлось воспользоваться окном. Где ты ходишь?

— Тамара из больницы сбежала, муж с ума сходит. И вообще она не Тамара.

— Так это-то и ребенку понятно. Она крупная мошенница. Ты Нину… — сморщившись, спросил он, — ты ее не видела?

— Она утром ловила машину у гостиницы. Я хотела спросить, куда она, но не успела. И… по-моему, у ней была дорожная сумка.

Авилов вернулся в дом, припоминая, что пожелала ему Наташа, когда он навещал ее в больнице. У нее на лбу была марлевая повязка, и она тогда сказала «Желаю тебе побывать на моем месте», что ли? Точно он не помнил, но смысл был в том, чтобы его тоже оставили.

Через пару дней, которые он почти не выходил, ожидая ее возвращения, в дверь позвонили. Он пошел открывать, удивляясь, кого принесло. Возле забора стояла пара: мужчина и женщина.

— Мы хотим осмотреть дом, — заявила женщина строгим тоном.

— Зачем?

— Чтоб купить.

— Он не продается.

Они переглянулись.

— Хозяйка нам говорила, что жилец не в курсе. Она его продает, чтобы вы знали.

— Проходите.

Чета обошла дом, время от времени задавая вопросы.

— А где вы видели хозяйку? — те снова переглянулись.

— Мы встречались в Пскове, она собиралась в Москву. Сказала, что позвонит нам через неделю.

— А вы не могли бы… — Авилов замялся, — оставить свой телефон? Я ей должен деньги.

— У вас что, нет ее координатов?

— Я потерял.

— Вы извините, — вмешался мужчина, — мы не можем оставить телефон. Речь идет о крупной покупке, поймите нас тоже.

— Это все дикость, — согласился Авилов. — Всех подозреваем по собственной дикости.

— Просто знаем, среди кого живем, — заявила супруга. Больше Авилову вопросов не задавали и ушли, попрощавшись сквозь зубы.




Зося, закрученная Димиными проблемами, редко появлялась в библиотеке. Третий день на двери болталась табличка «Санитарный день». На четвертый она зашла стереть пыль и подшить газеты. Мимо окон прошла Наташа и весело ей махнула.

Вначале Зосе Наташа просто нравилась, как это бывает между девушками, когда они кажутся друг другу красивыми. Потом, в больнице, она ее жалела и удивлялась стойкости, с какой та переносит удары. Но после того, как они вытолкнули с балкона Гену, начала опасаться. А после статьи в газете Наташа ей разонравилась.

В дверь позвонили. Это была она.

— Привет, ну что, прочла?

— Извини, совсем некогда читать… — Зося забыла прочитать «Кавказский меловой круг». Открыла, оставила на столе и забыла.

— Пустяки. Потом прочтешь. Вот еще возьми это, — Наташа протянула отксеренный газетный лист. — Положи прямо в книгу, вместе прочитаешь. Я купила билет на послезавтра. Если больше не увидимся, вот моя визитка, будешь в Москве, заходи, вспомним Гену. И последнее: я дописала книгу, ура! В больнице начала, сегодня закончила. Это тебе экземпляр рукописи на память. Называется «Роман с манускриптом». Сохрани, не выбрасывай, он пригодится. Ну что, пока?

— Пока.

Наташа закинула на плечо дорожную сумку и вышла, Зося быстро закончила дела и побежала домой. Максим пришел на полчаса позже. Они сели ужинать, и Зося спросила:

— Что ты будешь делать?

— Уеду.

— Возьми меня с собой, — он смутился. — Возьми, не пожалеешь. Я буду ходить за твоей дочерью. И за домом. Поступлю в школу милиции. Я как антенна — все ловлю, все вижу, все слышу, а чего не вижу — догадываюсь. Возьми, я тебе отслужу.

— Возьму, — кивнул он. — Только не сразу. Сразу привести в дом женщину я не могу. Тамара может вернуться. Подожди полгода.

Зося опустила голову.

— Целых полгода?

— Я… я о ней думаю. Она зовет меня, не отпускает.

— Тогда зачем ты спрашивал, когда один человек плачет о другом?

— Я этого так и не знаю. Когда?

— Когда любит.

Он перебрал предметы на столе — нож, вилка, хлеб. Вспомнил Зосины слезы.

— Подожди полгода, мне надо найти работу. И суд. Еще суд неизвестно что скажет. Приговор.

— Целых полгода!

— Подожди. Ждут же из армии. И не полгода, а больше. Потом я за тобой приеду.

— Хорошо.

Авилов уехал в четверг, Максим в пятницу, Шишкин отбыл в субботу.

Скучная Зося сидела в библиотеке, читала книги, бегала на переговорный пункт звонить Максиму. В Нинином доме появились новые жильцы, противные. Шурка пил и не мог остановиться, пока не вызвали из города специальную бригаду.

Прибирая в шкафу, она нашла пьесы Брехта с заложенной газетной статьей и села читать «Кавказский меловой круг». Самой яркой там была история о женщинах, споривших о том, кому из них принадлежит ребенок. Судья, чтобы разрешить спор, вынес решение разрубить младенца пополам, и тогда та, что была его настоящей матерью, от него отказалась. Прочитав пьесу, Зося принялась за газету. Так, посмотрим, тут что… Псковский драматический театр, премьера… Постановка пьесы Бертольда Брехта «Кавказский меловой круг». Блистательная игра актрисы Нины Миненковой в роли матери. Ах вот оно что! Гениальная Наташина идея. Заставить Нину вспомнить прошлое! Заставить отдать. Отдала ребенка та из женщин, которая была настоящей матерью! Так. Авилов принес рукопись и положил следователю на окно. Потом рукопись пропала. Потом что… неизвестно, но оказалась она у Наташи, а Наташа, значит… значит что? Поменяла ее у Авилова, чтобы он бросил Нину? А тот ее искал. Искал. Поменяла у Нины, чтобы она бросила Авилова?

Как же нечестно-то! Как же это все… Слов нет. Зося принялась жалеть Авилова. Неужели он живет с этой змеей Натальей? После этого всего? Подловила Нину на любви, поменяла рукопись на мужчину, а та осталась одна. Зря она так… Пожертвовала любовью, чтобы ему помочь. Зачем такая тусклая, пустая жизнь, и ему, и себе? Все не так, все неправильно… Но они же не дети, знали, что делали… А непреклонный красавец уезжал грустный, позабыл свои шуточки-поддевочки.




Глава 21

Замкнутый круг


Спустя месяц, когда все успокоилось, город опять потрясла новость. Уже сошла пылающая листва, и начались первые утренние заморозки с тонким льдом поверх луж, хозяйки приготовились солить капусту, как вдруг нагрянул следователь Шишкин с лицом цвета буряка, не предвещавшим хорошего. Все зашептались по углам, Зося навострила уши, и новость не замедлила просочиться.

Рукопись наконец попала в руки экспертов, которые незамедлительно объявили ее копией. Никто уже не знал, плакать или смеяться. Шишкину сочувствовали до тех пор, пока после второго допроса у Марьи Гавриловны не случился сердечный приступ. История закручивалась сначала. Шурка опять принялся созывать народ на Довлатова, но все отнекивались, любителей призраков не находилось. Лишнее это, призраки. Не от большого ума с ними связываются. Не тронь мертвецов, и они тебя не тронут.

Через неделю Шишкин засадил Шурку в так называемую тюрьму, то есть подвал в здании милиции, откуда и доносился «Шумел камыш…», а понять, где Шура доставал выпивку, Шишкин не мог. Тот глумливо уверял, что ему подносит Сергей Донатович.

Хороший был мужик, говорили о Шишкине, да спекся на рукописи. То же твердил и Шура, всякий раз попрекая следователя тем, что тот трогал рукопись. Использовал ее в личных целях. Михал Михалыч не мог понять, откуда Шурка знает, что он в интересах следствия подкинул рукопись Нине, и злился. Рационального объяснения Шуркиному всеведению не находилось, а мистики следователь по роду занятий не любил. И не то чтобы кровельщик знал что-то конкретное, он обвинял Шишкина огульно, на том якобы основании, что рукопись каждого разворачивает лицом к совести. Вытерпеть никто не может, всех вихляет. Поэтому нечего изображать из себя закон, коли рыло в пуху.

Следователь ничего не мог с ним поделать. Кроме Марьи Гавриловны и Шурки, старожилов музея, фактически никто не мог отличить копии от оригинала. Шишкин опросил весь персонал и понял, что это на самом деле так. Только эти двое — больная и юродивый — были носителями «высшего» знания.

Раздосадованный следователь отправился в библиотеку, посрамляя честь мундира.

— Зося, хочешь килограмм шоколада?

— Чего вдруг?

— Не хочешь, значит. А хочешь рекомендацию в милицейскую академию? Даже две: мою и полковника Аверченко?

— Хочу рекомендации, — заявила она. — Мне пора искать новую систему жизни.

— Тогда собирай документы для ноябрьского набора.

После его ухода Зося заперла библиотеку и отправилась на поиски рукописи. Вечером, с покрасневшим от холода лицом, явилась в кабинет.

— Нету. Никаких следов.

Шишкин молчал, рисуя на бумаге схемы.

— Зря я тебя дернул. Тут не ноги нужны. Голова.

— А это, между прочим, обидно слышать.

— Ладно тебе. Мне тоже обидно. Давай рассуждать вместе. Смотри тут что. Авилов принес копию без двух обгоревших страниц, тех, что из кейса. Значит ли это, что рукопись у Тамары и Постникова была полной, а побывав у Авилова, Спивака, Нины…

— Вы еще Науменко пропустили.

— А она что?

— Как что? Кто его обменял у Нины на рукопись?

— То есть как это, обменял на рукопись? У нее не было рукописи. Она сама приходила, требовала тут, чтобы… Ну, в общем уверяла, что у Авилова ее нету.

— Конечно, у него и не было. Потому что она скоммуниздила…

— Так это ж скокарем надо быть. Квартирным вором. А погоди-ка… Попробуем проверить. Если она, грубо говоря, ее поперла, то не взламывала же замки… Посиди тут.

Шишкин встал и, прихватив ключи, спустился в подвал. Шура опять был навеселе, но не дерзил, держался достойно.

— А кто это такая, Науменко? Девчонка в штанах? Заходила, когда Нина отъехала. Говорила, на огонек, да только с ней разговаривать не стали после газеты. Ни он, ни я. Никто.

— Так… — вернувшись, следователь сел и принялся барабанить пальцами по столу. — Значит, это Науменко отдала ему рукопись.

— Как же. Такая отдаст, — отмахнулась Зося. — Она ее обменяла у Нины на бывшего любовника. Чтобы ни себе, ни людям. А Нина уже ему отдала. А что, думаете, Нина отсюда съехала? Жила бы себе припеваючи. Условие поставили.

— Так-так-так. Понятно. Ну, то есть ничего не понятно. Кто из четверых подменил рукопись, оставив себе оригинал? И зачем?

— Да любой мог. Это ж совершенно безопасно. Один экземпляр отдаешь, другой оставляешь. Пока суть да дело, пока разберутся, а может, и вообще не разберутся…

— Спивак отпадает. Даже такая махинация для него рискованна.

— Да, — согласилась Зоська. — Пожалуй, что дядька трусоват. Хорошо бы все были обеспеченными, тогда б никто не рисковал. Богатые, они поспокойней. Но из остальных я бы никого не стала исключать.

— Нину тоже?

— Нина, знаете… Как сказать-то? В общем, ее может заклинить на любви.

— Я что-то не замечал ее любви к Пушкину.

— А к Авилову замечали?

— Пожалуй.

— Могла же она все отдать за его безопасность? Могла… — Зося замолчала. — Нет, не могу объяснить почему. Она все отдала, совершенно… Но так поступают девчонки. А вдовы… нет, взрослые женщины что-нибудь да приберегут. Они знают, что жизнь длинная. Она тоже могла подменить и что-нибудь да оставить.

— Да тебе-то откуда это знать?

— Город маленький, все на виду, — поскучнела Зося. — Держит ее следователь за дурочку, и ничего не докажешь. Глаза, уши есть. Да и в книжках тоже много чего попадается. Ну, в общем, я думаю, что это либо Нина, либо Наталья, но даже скорей всего, что Нина.

— А Авилов?

— Не знаю я, Михал Михалыч, он темная лошадка. Я в мужчинах не понимаю. Они и сами не знают, чего хотят. Вот если б знать, с кем он сейчас живет…

— Ну это-то не проблема. Завтра позвоню и выясним.

— Ему позвоните?

— Зачем? — удивился Шишкин. — Странно было бы с моей стороны позвонить и спросить, с кем он живет. Да он и не скажет.

— А дайте телефон. Ну пожалуйста.

— Зачем тебе?

— Для дела. Может, я чего выясню…

Зося хитро прищурилась, и Михал Михалыч усмехнулся.

— Он тебе нравится, что ли?

— Само собой нравится. С ним кокетничать весело. А любить такого всерьез… я б не рискнула. Разве что лет этак в тридцать.

— Госпожа Науменко и в тридцать срезалась. — Зося едва не подскочила.

— Тридцать? Я думала ей, как мне, двадцать два!

— Ладно, на сегодня совет закончен. Вот его телефон, но ты не выбалтывай, что случилось. Ему нельзя много знать.

Зося позвонила Авилову в тот же вечер. Трубку взяла женщина и поинтересовалась, с кем разговаривает.

— Моя фамилия Свенцицкая. Зося Вацловна.

Авилов подошел к трубке.

— Привет, Зося. Как дела? Какие новости? — Зося, даже не вспомнив о предупреждении Шишкина, немедленно выложила новости. Собеседник отреагировал странно.

— Когда вы закончите с этой ерундой?

Это был голос начальника, недовольного подчиненными.

— Почему это мы? — обиделась Зося. — Это вы наваляли тут дел, а мы разгребаем.

— С одной стороны, — принялся рассуждать Авилов, — как бы проще отвечать за копию, чем за оригинал. С другой стороны, выходит, что оригинал опять я присвоил, гори он. Думаешь, ее на полпути поменяли… Нина или Наташа? Ни та, ни другая, я думаю. Наташа лишнего не делает, только «от и до», а Нина устала от жизни-борьбы и осложнений. Красивым тяжко. Устала и сдалась, мне кажется. Она Пушкина любит, так проще.

— Ничего она не устала, — выпалила Зося. Пусть он знает, в конце концов! Ее Наталья заставила поменять вас на рукопись. Нина отдала вас, чтобы вы сдали рукопись следователю.

— Не морочь мне голову, ладно?

— А кто это трубку брал?

— Домработница. А что?

— У ней большие полномочия.

— Ей их никто не давал. Просто тоже наглая девица. А что?

— Да так, ничего. Значит, вы думаете, что ни Нина, ни Наташа.

— Я ничего не думаю. Тут есть один фокус. Рукопись важна в заповеднике. Как только ты вышел из круга, ее власть закончена. Ищите у себя.

— А кстати, вы не знаете, где Наташа?

— Позавчера звонила. На свадьбу приглашала.

— Как-то быстро.

Авилов в ответ неестественно засмеялся. По телефону он Зосе не понравился. Черствый, как старый хлеб. Рассудительный. Когда успел засохнуть: «с одной стороны то, с другой стороны се». Зося вспомнила, что Авилов — директор предприятия. Смешно. Про него не скажешь… Так, юноша не первой свежести, с невеселой улыбочкой в глазах. На щеках вертикальные складки, когда смеется, похож на Леонардо ди Каприо. Шрам. Умный, наглый, самоуверенный. Зося поняла, что составляет портрет подозреваемого. И добавила: хладнокровный. Бедные мы, бедные, никому-то мы со своей рукописью не нужны! Москве лишь бы дело закрыть. «Ты царь. Живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум… И пусть толпа… И в детской резвости колеблет твой треножник!» Она читала это на выпускном вечере в школе. Он прав — нужно искать здесь. Это их внутренняя проблема, и никто ее не решит, потому что никому это не нужно. Кто уехал, тот уехал, а кто остался, тем не выбраться. Так и будут носиться с именами, рукописями, призраками… И неужели ж и Пушкин, и книги ни на что больше не годны? Зачем тогда они существуют? Если существуют, то на что-нибудь должны годиться. Зося призадумалась, прошла в комнату, рассеянно перебрала предметы на полке. Ей попался Наташин роман. Может, тут что есть? Она переоделась в пижаму, постелила постель и легла читать. Одолев половину, посмотрела на часы: три часа сорок восемь минут. Она снова углубилась в строчки и не заметила, как наступило утро. В семь она нечаянно уснула, зажав в руке листы.

Утром, едва открыв глаза и не причесавшись, сварила кофе и в пижаме дочитывала последние страницы, изводясь от нетерпения. Наташа распутала весь клубок, но без имен, деталей, конкретных обстоятельств. Получилось послание-шифровка. И Зося ломала голову, что может означать, если история рукописи в романе закончилась в водосточной трубе? Как это перенести в реальные обстоятельства? Водосточная труба. Водосточная труба — это не помойка. Нет. Это путь для воды, чтобы не прогнила крыша. Водосток. Не озеро, не море, не река. Что-то не слишком красивое и приятное, но необходимое в повседневной жизни. Зося сделала большой глоток кофе и обожгла горло. Ну давай, что ж ты тупая такая. Тебе все расписали. Умный человек все перед тобой разложил, что ж ты? Еще собираешься в школу милиции с такими неповоротливыми мозгами. Зосю потряхивало, как на охоте. Как будто начался гон. Нет, надо успокоиться, нужна холодная голова. Водосток. Да блин!

Она накинула поверх пижамы плащ и выскочила на улицу в тапках. Засунула руку в трубу, испачкалась ржавчиной, присела, попробовала заглянуть внутрь, но не преуспела. Нужно вставать на четвереньки. Она поискала глазами, чтоб была высоко, нашла и встала, задрав голову, вглядываясь в черное горло. На лицо упала грязная капля. Ее дернули сзади за подол. Любовь Егоровна осторожно спросила:

— Зося, ты случаем не приболела, нет?




Глава 22

Водосток


Опомнившись, она вернулась в квартиру и, прихватив роман, пошла за зарплатой директора-библиотекаря-уборщицы. Девушка-оркестр в городе-театре! Сосчитав получку, разделила на три части: квартплата-свет-газ; еда, стиральные порошки, мыло, шампунь, лампочки и, наконец, удовольствия — покупки, наряды, развлечения. Развлечений не предвиделось, а теплые ботинки нужны. По пути она вглядывалась в водосточные трубы, силясь разгадать загадку. Под одной постояла, стараясь не сильно привлекать к себе внимание. Просто стоит одинокая девушка, ничего так из себя, и глядит в небо, может, о принце мечтает. Купив ботинки на толстой подошве, она засунула старые туфли в пакет и двинулась дальше в приподнятом настроении. Много ли человеку нужно? Еще немного черной краски, чтобы попробовать себя в роли брюнетки, и все. Ах, эти краски, эта «велла», розовая с бирюзой, кремовая с пеплом! Хорошо бы на каждый день иметь разные волосы. В понедельник явиться пепельной блондинкой, во вторник — желто-пшеничной, в среду предстать огненно-рыжей, в четверг — красным орехом, в пятницу — цвета баклажан, в субботу — шоколадно-коричневой, а в воскресенье — вороньим крылом. Мечты, мечты…

— Девушка скучает? — бросил, обгоняя ее, следователь.

— А! Стойте, постойте, куда вы? У меня для вас кое-что есть. Вот. Это Наташа оставила свой роман. Там и про вас написано, и про меня. Нас всех сосчитали. Прочтите, интересно.

— Некогда мне, — отмахнулся следователь.

— Так это ж о пропавшей рукописи.

— А концовка есть?

— Обязательно.

— Давай.

Зося прошествовала дальше, увлеченно разглядывая водостоки. А что? Купить фотоаппарат и снимать одно и то же, одно и то же. Так все делают. Один снимает сосульки, другой — замки, третий — задницы. Потом попасть в книгу рекордов за то, что сделала один миллион, шестьсот восемьдесят девять снимков одной попы и прославиться. Все развлечение.

— А это что у нас такое? — изумилась Зося, обнаружив Шуркино лицо за подвальной решеткой. — За что тебя в клетку?

— За что? За правду. За что у нас садят?

— Шишкин, что ли? Совсем озверел.

— Ну он-то говорит, это чтоб я не пил. А то я без него не разберусь, пить или нет.

Зося присела на корточки.

— Может, тебе принести чего?

— А, все подряд неси! — она поднялась и, пошатнувшись, ухватилась за ржавую трубу. Нижняя секция с грохотом отлетела, из отверстия вытекла струйка грязной воды.

— Это намек такой? — спросила Зося у отвалившегося куска. — Я опять не поняла.

— Ты это с кем? Чего бормочешь? Заговариваться, что ль, начала?

— Нелегок умственный труд! — сообщила Зося. — Нелегок и непрост.

— А что случилось-то? Я так и не понял. Мишка на вопросы не отвечает, шпыняет своими. Знал да не знал, оригинал, не оригинал, что сие означает?

— Бедный! — пожалела Зося. Она сострадала неутоленному любопытству и не могла не поделиться с Шуркой. — Рукопись-то фальшивая! А настоящей нет. Все сначала надо.

— Дак и дураку понятно, что фальшивая. Кто ж настоящее под стекло положит. Никогда такого не делали.

— А ты ему это сказал?

— Он что, малограмотный? Чего я стану распинаться, и так ясно.

— Да откуда ему знать о музейной практике, что принято, что не принято? Ты бы ему это сказал, он бы тебя и выпустил. А то у вас коммуникационный сбой.

— Чего у нас?

— Повторяю по слогам для малограмотных: ком-му-ни-ка-ци-он-ный сбой. Круто? Это значит непонимание. У меня коммуникационный сбой с водостоками. Я их не понимаю.

— Трубу? Трубу я тебе объясню. Смотри, тут железо свернуто и спаяно, видишь, швы? Несколько секций, наклонный угол сверху и такой же снизу. Проще не бывает.

— А с чем его можно сопоставить? Ну сравнить там. По виду, или по функции, или по месту в жизни человека.

— С унитазом, — хмыкнул Шурка.

— Это было бы чересчур цинично, если б рукопись спустили в унитаз.

— Ты точно не заговариваешься, уверена?

— Уверена. А еще с чем?

— С пищеводом, прямой кишкой, ненасытной утробой.

— Ну не съели же ее? Рукопись, я имею в виду.

— Ты, девка, совсем плоха, — расстроился Шурка. — Еды-то сможешь донести? В достаточном для этого разуме, или как?

— Ладно, жди, к часу принесу. — Зося шла и в ритм шагу печально читала: «Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума, уж лучше труд и глад… Не то чтоб разумом моим я дорожил, не то, что с ним расстаться был не рад…»

Да что за мучение! Вари, горшок, вари, библиотечный институт тебе не подмога, сам вари. Зося схватила себя за оба уха и дернула вверх. Прохожий засмеялся.

— Иди ты к черту! — огрызнулась она. — А если позвонить Наташе, расшифрует? — Поискав в сумке визитку, Зося явилась на переговорный пункт. Ее быстро соединили, и она услышала нежный голосок Снегурочки.

— Вас слушают.

— Наташа, привет, это Зося.

— Зося, как мило, что ты звонишь! Какие новости?

— Я прочитала твой роман…

— Представь, его покупают! И даже денег дают. Говорят, что приятный.

— Он остроумный. Со вкусом. Интересно читать.

Зося подбирала слова осторожно.

— Скажи мне одну вещь, пожалуйста. Если рукопись нашли в водостоке, то ведь это метафора? Это в переносном смысле?

— Ну конечно.

— А метафора чего? Что ее заменяет в реальности?

Наташа засмеялась.

— Я не помню! Представляешь, совершенно не помню. Что-то я имела в виду, может, это даже человек, а не место. Но столько всего произошло за последнее время, дела пошли в гору, так что забыла о заповеднике напрочь. Поздравь меня, я вчера удачно вышла замуж!

— Откуда ты знаешь, что удачно?

— Я это чувствую! Понимаешь меня?

— Нет, — ответила Зося. — Я не была замужем. Тем более удачно. Никак не была.

— И не спеши.

— Ну, я тебе желаю всего-всего, быть и дальше счастливой. Привет супругу.

Вот же. Отняла у Нины Авилова, сделала имя, опозорив Спивака, нашла удачного мужа и роман продала. Зося, почувствовав себя забытой на обочине жизни, побрела за едой для Шурки. Он с остервенением впился зубами в бутерброд.

— А что, Любовь Егоровна тебя не кормит?

— Когда кормит, когда и забудет. Телефона тут не дают, чтобы ей напомнить. Пофигистка. Старух ума напрочь лишили этими сериалами. Она за них болеет, как на футболе…

Покормив Шурку, Зося поднялась к следователю. Тот задумчиво листал Наташин роман.

— Ну как?

— Пролистал. Ничего полезного.

— До конца прочитали?

— Приблизительно. Ничего не нашел, никаких намеков или следов. Все рассказано как есть. — Шишкин зевнул. — А ты как, нашла что-нибудь?

— Я думаю про водосточную трубу.

— Я тоже думал. Так что, все трубы, что ли, обшаривать? Это, может быть, и придумано, не все ж там правда.

— А! — сообразила Зося. — Нужно просто сосчитать места, где что-то выдумано, и понять, под каким углом она искажает.

— Да брось. Не забивай голову.

— Все. Уже забита, — она представила себя забитым водостоком.

Вернувшись домой, Зося перекрасилась в брюнетку. Стала, как Наташа, почти брюнеткой со светлыми глазами. Потом перечитала рукопись, отмечая карандашом места, где искажены факты. Наташа искривляла в сторону смешного. Так что водосточная труба могла оказаться даже не местом или предметом, а человеком, но таким изломанным, ржавым, дурным. Притом обжорой или пропойцей, если вспомнить Шуркино сравнение с пищеводом. Стоп. А Шура-то подходит… похож на водосток.

Зося вспомнила, как Наташа обычно сидела: одна рука вытянута вдоль ручки кресла, а вторая через тело держит ее за локоть. Зося приняла Наташину позу и сосредоточилась. Она где-то читала, что, уподобясь мышечно, можно узнать ход мыслей другого человека. Зося сконцентрировалась, перед глазами мелькали картинки местной жизни. Что могло привлечь внимание Наташи? Что-нибудь колоритное. Странное. С чем ты не сталкиваешься каждый день. Наташа — девушка культурная, профессорская дочка, профессорская внучка. Что ее заело? Зосю начало клонить в сон, и ничто уже не помогало. Во сне ей приснилось, что она опять, уж в который раз подралась с Веркой Рублевой, а Авилов их разнимал.

Под впечатлением от дурацкого сна она собрала документы и заявление для милицейской академии и, чувствуя себя профнепригодной, двинулась на почту. Постояла у окошка, махнула рукой и отдала пакет, проследив, как он полетел в корзину для исходящих почтовых отправлений. «В жизни человека, Зоська, есть два важных выбора — профессия и жена. Ошибешься — дело швах», — подмигивал ей черноусый молодой папа, заговорщически кивая в мамину сторону, а Зося следила, сядет он на подсунутую кнопку или нет. Потом он пропал в неизвестном направлении, а Зося скучала. Может, он и ошибся с женой, но она-то любила его за веселый нрав. В почтовом ящике лежало письмо от Максима. Помнит, ждет, скучает. Растит дочку, работает. Точное описание дня, час за часом. И ни слова про любовь. Почему ей нравятся кремни? Хаджи-Мураты?

Следующей ночью ей снова приснилась драка с Веркой. Играла музыка, летели перья, сыпались удары подушкой, билось и хрустело под ногами стекло, взвивалась кривая занавеска. Сколько ж можно-то?

Апп! Ну не дура ли ты?




Глава 23

Очко


Она бежала к Шишкину, дрожа боками, как гончая на охоте, и ворвалась в кабинет, запыхавшись.

— Я, кажется, знаю!

— Тебе кажется или ты знаешь? Сядь, отдышись.

— Нужно идти к Верке.

— Почему к Верке? И кто это вообще?

— Пойдемте. Расскажу по дороге.

Они шли, пробираясь между комками замороженной земли, по картофельному полю. Вера открыла дверь трезвая и гладко причесанная, вежливо пригласила войти. Избенка блистала чистотой. Шишкин стукнулся головой о притолоку и растирал макушку.

— Чаю? — спросила скучная хозяйка.

— Спасибо, не надо.

За неимением стульев они сели на кровать и сложили руки на коленях.

— Может, водки? — съехидничала Вера.

— Да нет, — Зося и следователь переглянулись. Что-то тут было не так.

— А то пажалста, стоит вон. Я-то не пью.

— А что с тобой? — поинтересовалась Зося.

— Излечила, твою мать.

— Кто ж вам так судьбу исказил? — усмехнулся в усы Шишкин.

— Ты не смейся давай. Пришел тут хахакать, когда у людей горе.

— Да что случилось-то, Вера?

— Могу рассказать.

Вера вытащила из-под стола сломанный табурет, покачала головой и присвистнула.

— Весь дом поломатый. Сама ломала, как бешеная. Три дня сподряд, как поняла, что пить не могу, все крушила. Ты на чайник погляди! Во!

Она подняла чайник, погнутый ужасною силой, с ввалившимся боком и покосившимся металлическим носом. Следователь изумленно хмыкнул. Вера осторожно присела на край табурета.

— Слушать будете или хахакать? Ну, в общем, это девка меня испортила. И главное, девка-то тьфу, козявка. Я сама к ней прицепилась. Она пилит себе с сумкой, смешнущая, беретка на носу, штаны в клетку клоунские, так я ей подножку сделала, ясное дело, выпимши была. Не со зла, а так, посмеяться. Ну она и грохнулась на коленки. Тут меня хохот разобрал, чуть не разорвалась глядеть, как она на четвереньки встала. Я хохочу, она вроде побледнела, но так, незаметно, чтоб разозлилась, ручки отряхнула, платком белым вытерла и говорит, давай где-нибудь пива выпьем. Я отвечаю — а чего, мол, давай, я не гордая, с тобой выпью. Хоть у тебя одежа и подкачала. В стекляшке пива накатили, она говорит: надо в надежном месте вещь спрятать, но чтоб ни одна душа не прознала, надежно. Я говорю, ну давай, за бутылку я тебе спрячу. Ну, в общем, вещь спрятали, а когда она ее забирала, то тогда Константин мне зуб вышиб, я шепелявая была. Говорю ей — дай денег на зуб. А она: ладно, но, коли мое условие не выполнишь, он у тебя сломается и рот тебе в кровь изорвет. Клянусь, говорит, здоровьем всех своих предков. Я ей, конечно, не поверила, деньги взяла, условие ее нарушила, чтоб у Константина музыку не пропивать, и что ты думаешь? Ладно бы этот зуб мне рот порвал! Порвал, не сомневайся, так, что есть не могла. А потом что началось! Не приведи господи. Сперва по ночам давай вроде коты орать, но хуже, страшней. Заутробно. Неделю не спала. Потом забор упал, и все ночью. Грохот страшенный! Что, ну упал забор, а звуки зачем такие издавать, ровно шабаш какой? А потом и крыша рухнула, чуть не погребла, в полметре упало. Я спать вовсе перестала, ночью только звуки слушаю… Жду, что мои последние дни наступают. И пить боюсь. Живу со страхом внутри, как кол во мне встал, и не развернешься с ним.

Зося, сцепив губы, крепилась из последнего, но прыснула. Следователь предостерегающе стукнул по спине — мол, не кашляй. Зося побагровела.

— Мы на минуту на улицу выйдем. Покурю. Перестань, все испортишь. Прекрати. Что смешного?

— А! — стенала Зося во дворе, пока он курил. — Ее сын — звукооператор. На радио. О-о-о! Ему Наташа посоветовала, она на шутки горазда. О-О-О!

— Не можешь остановиться, стой здесь, я пойду в дом, — одернул едва не плачущую Зосю Шишкин.

— Нет уж!

— А чего там курил? — подозрительно спросила Вера. — Целовались, что ли? Дай папироску.

Она затянулась и вытолкнула на улицу цветок, залезавший головой в форточку.

— Брысь отсюда, демон.

— А что за вещь она хранила? — спросил следователь.

— Вещь и вещь, может, книга. В пакете заклеена. Нине потом отдала, спроси ее.

— А Нина-то — ту-ту! — выпучив глаза, сообщила Зося. — Как взяла тот пакет, так на другой день и сгинула. Дом уж давно продан, не знала?

— Да что ты говоришь! — ужаснулась Верка. — И Нина пропала. Добреющая баба была и какая красивая. И Нину клетчатая извела.

Зося опять, не сдержавшись, тонко засопела носом.

— Может, по нужде хочешь? — спросил следователь. — Ерзаешь. Иди-ка на двор, проветрись, а то у нас разговор серьезный.

— Не хочу, — обиженно уперлась Зося. Кто, в конце концов, догадался, где рукопись? Теперь ее же выгоняют.

— А где вы ее прятали?

— Да в погребе. Погреб у меня фиговый, все портит… Но прошлый музейный директор сказал… Ну, он человек был фронтовой, к народу с пониманием, иной раз выпьем у меня вместе, я тогда в музее сторожила… Он слазал за банкой огурцов и говорит: там птимальные условия рукописи сохранять. И на другой день сверток принес, пока реконструкция. А потом внезап скончался, господи упокой его душу. Я про его сверток и не помнила, а когда спустились с клетчатой, так она его углядела и спросила, мол, что. Я говорю, это директор дал, надо в музей снести. Она поглядела — говорит, снеси обязательно, да только после моего отъезда. У нее все на условиях, ни слова просто так… А уж потом они с Ниной тот, другой, забрали.

— А директорский сверток где?

— Да где ж ему быть? Там и валяется. Снесите вы хоть, мне недосуг, я с демоном стражаюсь. Опять забуду.

— Давай.

Они открыли подполье, откуда пахнуло холодом, и скрылись вдвоем под землей. Потом снизу показалось нахмуренное лицо следователя. Он распаковал пакет, развязал веревки на старой папке. Исторический момент! Зося зажмурилась и осторожно открыла глаза. Раз, два, три! Виктория! Это она! По запаху определяется.

— Ну, Вера, спасибо тебе, — поблагодарил Шишкин. — Можешь нам налить по стопочке. С сегодняшнего дня клетчатое заклятье с тебя снимается, в том, однако, случае, если ты не нарушаешь ее условий. Живи себе с миром. Ваше здоровье, девушки! Зайди завтра ко мне в девять, заполним протокол.

— Прощевай, протоколист! — буркнула Верка, посмотрев им вслед с тоскливой надеждой.

— Видишь, что получается, — бормотал Шишкин, топча картофельное поле. — Науменко, слямзив рукопись…

— Откуда? — перебила Зося. — Откуда она ее взяла?

— Неважно. Украла и спрятала у Веры. Взяв два листка, подкинула их депутату? Или нет? Или не она? Или это Нина спроворила, она ж с ним летела. Могла и Нина, точно. Потому что Наталья рукопись сцапала в Нинино отсутствие, а как иначе она бы ее получила? Значит, Нина. Вот же… Нина все время мне врала, всегда врала, но я ей верил. Ей одной, кстати, верил… Ну да ладно, этот оптический обман, Бог с ним, актриса, видно, из нее неплохая. Так вот. Науменко отдала Нине копию, а Веру попросила попридержать оригинал. Это значит… это значит… Чтоб настоящий Пушкин не разрушил ее планов. Не помешал. Затейливая особа, эта госпожа Науменко. И Пушкина устранила, и с Верой управилась, и любовников развела.

— А кому приятно с разбитой головой в больнице лежать, когда твой суженый к другой подкатывает? Но одна штука, Михал Михалыч, все равно непонятная… Откуда взялась у Нины рукопись? Нина-то не ворует, это точно.

— Нет, две непонятные. Еще — кто сковырнул Постникова с балкона?

Они переглянулись и быстро отвели глаза.

— Да нет. Даже три, — уточнил следователь. Самое все-таки непонятное, как ты узнала, что рукопись здесь?

— Сон приснился. Что я с Веркой подралась.

— Шутишь?

— Да он мне три раза приснился. Назойливый такой сон.

— А днем ты ни с кем не дралась?

Зося посмотрела снисходительно-иронично.

— Весь день думала об одном: что или кто может быть замещением водосточной трубы. Звонила Наталье, она соврала, что забыла… Я концентрировалась на трубах, разглядывала, ощупывала, как чокнутая. Представляла себя на месте Натальи, волосы покрасила под нее, в кресле сидела, как она. Все бесполезно. Веру мне показали во сне. Она и есть водосточная труба. Во-первых, она уборщица, у ней работа очистительная, во-вторых, она пропускает через себя жидкости, то бишь, водку пьет, в-третьих, она ржавая, то есть немолодая, в-четвертых, шумная, и шуму от нее слишком много. В-пятых, она стихия. Как гроза, дождь и прочая вода.

— Бред полный! Ну и способ! — восхитился Шишкин. — Рекомендации нужны?

— Нужны. Я не знаю, что из этого получится, но спасибо вам за совет. Пожалуй, это моя система. Мы можем пойти ко мне и чуть-чуть отпраздновать?

— Да ты что, Зося? В своем ли ты уме? Меня жена прогонит сразу, как только прознает.

— Да что ж вы все такие нудные со своими женами, о-о!

— Станешь женой, поймешь.

Они расстались возле участка. Шишкин отправился отпирать Шурку, а Зося — перекрашивать волосы. Вопросы о том, как рукопись оказалась в сундуке Нины и кто скинул Геннадия Постникова с балкона по молчаливому обоюдному согласию остались непроясненными. Но какая, собственно, разница, если рукопись найдена, а виновные установлены.




Эпилог


Весной за Зосей приехал Максим. К этому времени она уже училась на первом курсе Академии и навсегда покинула благословенные места.

Следующим летом Авилов, затосковав, стал разыскивать Нину и нашел ее в Санкт-Петербурге. Встреча далась обоим тяжко. Нина была замужем за пожилым и больным человеком. Авилов предложил ей уехать с ним и получил отказ. Оба расстались убитыми.

«Роман с манускриптом» был опубликован. Наталье Науменко позвонила критик Мясникова и поздравила восходящую звезду русской прозы. Наталья в ответ радостно защебетала, что месяц назад родила двойню — девочку и мальчика — и счастлива безумно. На вопрос, как дела у Геннадия, Лара посетовала, что после поездки его мучают боли в спине — падение с балкона не прошло бесследно. Наташа ей посочувствовала.

С призраком наконец-то разобрались. Он оказался Шуркиной оптической машинерией, которую тот соорудил вместе с Константином Рублевым для пробуждения в народе страха и совести. После разоблачения «призрака» он было приуныл, но потом взялся мастерить летательный велосипед с пропеллером-трещоткой, который в общем и целом летал, но неожиданно приземлялся то на свиноферме, то на пчельнике, сея ужас и панику среди животного мира.

Вера Рублева, запуганная клетчатой дьяволицей, бросила пить, и ее снова приняли на работу в музей.

Михаил Михайлович Шишкин получил звание майора, чему изрядно поспособствовала пресса.

Алексей Иванович Спивак усилиями федеральных органов и, в особенности, господина Разумовского выбыл из политической игры и осел в Министерстве культуры, где считается специалистом по организации музейного дела.

Марья Гавриловна, оправившись после инфаркта, продолжает водить экскурсии, читая «Простишь ли мне ревнивые мечты…», потому что времена меняются, но люди все идут и идут по незарастающей тропе, одни старятся и умирают, но вырастают новые и слушают так, будто никогда в жизни не читали этих строк.