Найду и удержу
Вера Васильевна Копейко


Гусары…

Герои, рыцари, поэты, покорители женских сердец!

Кто сказал, что они давно ушли в прошлое?

Кто сказал, что прошлое не возвращается?

Ведь тихая, скромная красавица Варвара, которую все вокруг считают неисправимой мечтательницей, дарит свою любовь не просто настоящему мужчине, но — ПОСЛЕДНЕМУ ИЗ ГУСАРОВ, достойному наследнику «золотых традиций» нашего прошлого!

Ведь НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ всегда сродни НАСТОЯЩЕЙ МЕЧТЕ!


Вера Копейко

Найду и удержу


Пролог


— Ты приехала одна? — спросила Лидия Родионовна, недоуменно глядя на дочь.

— Одна, — ответила Варя и поморщилась. Губы так сильно пересохли, что было больно говорить.

— А… Юрий? — Мать пристально всматривалась в лицо дочери. — Юрий… приедет позже? — предположила она. Потом вгляделась в глаза, глубоко запавшие, покрасневшие, и тихо ответила самой себе: — Он не приедет.

— И не надо! — закричала Варя. Ее голос непривычно звенел, мать поморщилась, как от острой боли. — Я не хочу больше слышать о нем! Я не хочу больше слышать о них! — Потоки слез потекли по щекам, глаза стали похожи на дождевую тучку, какой ее рисуют дети.

Варя упала на кровать, дрожа так, словно ее бросили на дно кузова разбитой деревенской полуторки, а шофер-лихач гнал машину по кочкам. Лидия Родионовна два дня назад ехала на такой до станции, возвращаясь с полевых работ. Вздохнув и скрестив руки на груди, она смотрела на дочь. Варя похожа на нее не только рыжеватым цветом волос, тонкой талией, голосом, но и характером. Поэтому нет никакого смысла приставать к ней с вопросами. Дочь расскажет только то, что захочет, и только тогда, когда захочет.

Внезапно Варя подняла голову и повернула к матери залитое слезами лицо.

— Ты знаешь, что мне предложила его мать?

— Что? — спросила Лидия Родионовна, не слишком надеясь услышать объяснение.

— Нет-нет! — крикнула Варя. — Я не скажу! — Она отчаянно покачала головой. — Это… это… такое… Они безумные!

Варя уронила голову на подушку, но тело ее больше не тряслось. Как будто шофер-лихач наконец затормозил и объявил: «Приехали».

Лидия Родионовна отступила к двери, тихо открыла ее и вышла. Привалившись спиной к холодной, выкрашенной в белый цвет створке, покачала головой. Жаль, что первый любовный опыт для Вари закончился вот так. Но, выпрямилась она, девочка дома, жива и, надо надеяться, здорова. Уже хорошо. Все остальное во власти времени. А его у Вари вполне достаточно.

Когда дверь за матерью закрылась, Варя села в кровати и обвела взглядом комнату. Глаза замерли на занавесках нежного оливкового цвета. Она шила их сама, долго мучилась с ламбрекеном, укладывая оборку по нижнему краю в ровный ряд мелких складок. Но все получилось как надо.

Варя вытерла глаза кулаком, показалось, что теперь их щиплет не так сильно. Она смотрела на плотную ткань, которая на солнце становилась гладкой и шелковистой, хотя нет в ней ни единой шелковой ниточки. Это она знает точно. Ткань похожа на первую весеннюю траву, почему она ее и выбрала.

Вспомнив о траве, Варя подумала о лесе, о птичьих голосах. Сердце больно защемило — их песни они записывали на магнитофон вместе с Юрием. А однажды… Варя почувствовала, как снова задрожали губы, она впилась зубами в верхнюю, до боли… Но тогда ее губам не было больно, им было сладко. Под гулкое воркование диких голубей-вяхирей он целовал ее. Потом, слушая запись, они не сразу поняли, что за странный звук примешался к песне…

Перед глазами возникла старая ель, она утыкалась верхушкой в пушистое белое облако. Они сидели на земле, Юрий обнимал ее и шептал, горячо дыша в шею:

— Это поползень. Слышишь, какой бойкий голосок? Еще его называют ямщиком…

Варя застонала и привалилась к ковру, его мягкий ворс столько раз гладил ее по спине, успокаивая, утишая боль, — в детстве и после. Этот ковер висит здесь всю жизнь, она выросла подле него, а три медведя на нем так и не состарились. Она усмехнулась — какая глупая детская мысль. Она прогнала ее и тотчас услышала наглые голоса соек — по крайней мере такими они ей казались тогда… Дыхание Вари перехватило при мысли о том, что случилось в тот день и час…

Сойки предательски вопили, когда Юрий легонько толкнул ее на прошлогодние листья. Они шуршали под ней, а глаза, не мигая, смотрели поверх его плеча на то самое белое нежное облако, которое протыкала елка своей верхушкой.

Потом ей показалось, что это она сама облако, а верхушка елки проткнула ее, она вскрикнула, закрыла глаза, пытаясь унять горячий огненный поток. Но он рвался, он рассыпался под веками на разноцветные звездочки, как праздничный фейерверк…

Варя вытерла глаза. Теперь, когда предметы больше не расплывались, она наконец увидела главное. Она дома. Этот дом с толстыми кирпичными стенами — ее собственный дом.

Варя втянула воздух, он со свистом ворвался в нее, заполняя легкие, которые, казалось, совсем ссохлись и мешали дышать.

Да, это ее дом, в нем мама, дедушка и она. Как прежде. Как было до Юрия. Так будет снова.

Варя быстро соскочила с кровати и пошла в ванную. Смыть с себя все. Забыть. Жить дальше.


1


Варя Беломытцева сидела за компьютером и набирала текст. Она сочиняла письмо еще одному возможному благодетелю.

«Уважаемый Петр Иванович», — писала она, а перед глазами возник толстый мужчина с черными, как антрацит, волосами. Похоже, он их красит, потому что цветом они едва ли уступят углю. Его кидали в паровозную топку кочегары в старом фильме, который крутили вчера вечером по местному каналу. Варя смотрела на телеэкран краем глаза, ее отвлекал поток слов, который сыпался в ухо из телефонной трубки. Все они были необязательные, пустые, и в какую-то минуту ей показалось, что приятельница лущит семечки, сама ест ядрышки, а ее кормит шелухой.

Она поморщилась, вспомнив вчерашнее чувство собственной беспомощности. Много раз она пыталась навсегда распрощаться с ней и не слушать часами возбужденный без видимой причины голос, но их городок не столица. Все друг у друга на виду, а это значит, что без выяснения отношений ни с кем не разойдешься, даже если этого нестерпимо хочется.

Здесь у тебя один круг навсегда. А если вдруг покажется, что ты отодвигаешь кого-то, общие знакомые кинутся мирить, хотя никто ни с кем не ссорился. Немедленно устроят вечеринку, выдумают причину для общего чаепития с домашними тортами, но не позволят выпасть из дружеского гнезда.

Впрочем, поспешила Варя найти для себя утешение, в этой жесткой сцепке есть и своя польза. Так, к примеру, тот же Петр Иванович, которому она сейчас пишет письмо, не посмеет отказать их музею. Потому что Геннадий Иванович, а также Михаил Васильевич и Федор Викторович, о которых она ему сообщит во втором абзаце письма, уже дали согласие участвовать в новом благотворительном проекте. Да, здесь вам, уважаемые купцы и промышленники, не Москва или Питер, даже не Екатеринбург. Этот городок называется Суходольск, здесь все ездят и ходят по одной главной улице. А свои новые дома строят не за городом, а в его пределах. Стало быть, заборы каменные не возводят — градостроительный план запрещает.

Чего хотела от них Варвара Николаевна Беломытцева? Средств на перестройку отдела родной природы краеведческого музея. А именно — отремонтировать флигель, который таким же методом — упорных и настойчивых челобитных — уже получен в аренду на сорок девять лет с правом выкупа. Теперь его надо оборудовать, купить новую цифровую технику, с ее помощью переписать со старых магнитофонных лент коллекцию птичьих песен из здешних лесов, которую подарил музею Родион Степанович, ее дед.

Есть идея и покруче — выпустить компактные диски с голосами птиц. Их продать и…

Варя улыбнулась, откинувшись на спинку стула. Он отозвался скрипом, но в этом звуке пока не слышно угрозы. Рано еще, он совсем новый, спасибо хозяину мебельной фабрики. Впрочем, этот дар нельзя считать абсолютно бескорыстным — Варины помощники раскопали в архивах чертежи старинной мебели. А новоявленный местный фабрикант бестрепетно вставил в свой логотип старинную дату — 1799 год, с которого якобы ведет отсчет его собственное мебельное дело.

Просто этот стул, на котором Варя сидела с утра, утомился. «А вообще-то, дорогуша, — спросила она себя, — не пора ли дать ему отдохнуть?»

Варя посмотрела на часы, которые висели над дверью. Они, словно подчинившись силе взгляда, подали голос. Неведомая птица — даже столь тонкий эксперт, как ее дед, не мог определить, кого из пернатых имели в виду конструкторы часов, вставляя в них голос, — прохрипела шесть раз. Что означало конец рабочего дня.

Варя собралась перевести взгляд на потемневшее окно и понять, идет снег или уже перестал. Если перестал, то дворник расчистил тропинку, и она в своих новых коротких ботинках на тонкой шпильке нормально доберется до троллейбусной остановки. А если снег идет, значит, начерпает полные.

Она вздохнула — что ж, как говорит Родион Степанович в таких случаях, щеголь моды не теряет, хоть замерз, но щеголяет.

Резкий телефонный звонок напомнил о том, что она еще на работе.

— Варвара Николаевна, — узнала она голос дамы из городской администрации, — вы поддержите, если мы выдвинем Серафима Федоровича Скурихина на орден Славы России?

Варя быстро представила себе могучую грудь Скурихина. Зрелище впечатляющее, он и сам знает об этом. Многие городские дамы не прочь положить голову на эту грудь, с усмешкой подумала Варя. Более того, он сам намекал ей на это не раз. Но с некоторых пор Варя взяла себе за правило — не понимать никаких намеков и отказываться от вполне ясных предложений мужчин.

— Конечно, — сказала Варя в телефон. — Здорово. — Кстати, подумала она, если его наградят, то и другие захотят такую же конфетку. А значит, ей станет легче работать на благотворительный фонд.

— Я пришлю вам бумагу, вы подпишете рекомендацию…

Этот хозяин пивоваренного завода действительно сделал много для музея, а точнее — для создания отдела родной природы. Он оказался поклонником птиц. Варя сама видела, как загорелись его глаза и задрожали руки, когда он понял, сколько магнитофонных лент с голосами птиц в ее фонде.

«Это надо издать, растиражировать». Он шумно дышал. Варе показалось, что этот здоровяк похож по своей резвости на фокстерьера, который долго жил у них, но, к всеобщей печали, уже покинул этот мир. Жаль, огорчалась Варя всякий раз, стоило ей подумать о собаках, что у них такой короткий век. Только полюбишь, только привяжешься — а срок исчерпан.

«Но… разве так бывает только с любовью к собакам?» — насмешливо спросила она себя. Так происходит со всякой любовью. Поэтому после смерти Фокса Варя больше не хотела заводить собак. Как не хотела и новой любви после того, как скончалась ее первая… Надежнее всего, решила она, любить жизнь, по крайней мере ты не узнаешь, что она кончилась. Она ведь кончится вместе с тобой.

Варя всегда любила ясность и добивалась ее. Это у нее от деда. Сколько раз она сидела с ним в кустах, притаившись, почти не дыша, чтобы точно узнать, кто поет. Они с ним замирали, упершись коленями в мокрый мох. Они терпели, не произнося ни звука, когда оводы впивались в шею и наслаждались вседозволенностью, как делают все жаждущие чужой крови. Все не важно, все переносимо для собирателей птичьих песен.

У претендента на награду, пивовара Скурихина, живут самые настоящие породистые русские канарейки, точно такие, какие три века назад жили даже в царских покоях.

— Таких канареек, — рассказывал он однажды, усевшись напротив нее в кресле, — держал еще мой прадед. Хотите посмотреть-послушать, Варвара Николаевна? Я помню, когда был студентом и заходил к вам, Родион Степанович говорил, что вы наверняка продолжите его птичье дело.

— Я продолжаю, — сказала она ему. — Я создам условия для птичьих голосов с вашей помощью. — Она улыбнулась ему так нежно, как только могла.

— А я завел себе канареек. Знаете ли, душа тоскует по лесу… Хотел стать орнитологом, но времена переменились.

— Пивная пена затмит своей пышностью и густотой пышность и густоту любого леса, — в тон ему сказала Варя.

— Вы все правильно говорите, Варвара Николаевна. — Он опустил голову. — Гм, Варвара Николаевна, — повторил он. — Я же, девочка, знаю тебя с детства, а вот что-то есть в тебе такое, что не дает мне говорить: Варюха и «ты».

— Я думаю, мой пост и кресло, да? А может, и этот флигель.

— А ты знаешь, что это за флигель? — Он сощурился.

— Знаю. В нем жила любовница хозяина поместья, в котором наш музей. Сам он жил в главном доме.

— На его месте я забрал бы ее отсюда в главный дом, — сказал Скурихин и пристально посмотрел Варе в глаза. Ничто не изменилось в Варином лице, в эту игру они с Серафимом играли давно, с самого начала, как она стала директором благотворительного фонда.

— Но у него была жена, — насмешливо бросила Варя.

— Побыла и вся вышла. Как у меня. Ты знаешь, что я снова свободен?

— Ах, какое волнение для местных дам, — ехидно бросила она. — Рада за них. Перестанут скучать.

— Как бы я хотел, чтобы ты сказала: «Для всех местных дам». — Серафим подчеркнул слово «всех» и снова, не мигая, уставился на ее губы в ожидании.

— Для всех местных дам, — сказала она и увидела, что он одобрительно кивает. Но тут же добавила: —…которые готовы претендовать на новую роль в вашей жизни, Серафим Федорович.

— Думаешь, легко все время ошибаться? — спросил он с искренним огорчением в голосе.

— Трудно? — с участием поинтересовалась Варя.

— Черт его знает, в чем дело. — Он пожал плечами. — Женишься — вроде честная женщина, поживешь — как подменили. Сколько раз пробовал, а все то же самое.

Варя улыбнулась и спросила:

— А теперь?

— Вдовствую. — Он с облегчением вздохнул.

— Как? Прямо вот так, да? И это… кара за… обман? — насмешливо полюбопытствовала она.

— Господь с вами, Варвара Николаевна. — Он попытался помотать головой, но шея была такая толстая, что голова повернулась на одну восьмую оборота, не больше. — Неужели я…

— Нет, что вы, Серафим Федорович, — поспешила успокоить его Варя. — Да и вообще все это не мое дело. Ваша благотворительность…

— Может, думаешь, что я грехи замаливаю? — Он сощурился. — Нет, просто я могу и хочу… — Он сделал паузу, окинул ее таким пристальным взглядом, что Варя едва не расхохоталась. Она удержалась, не желая его обидеть. — Могу и хочу, — повторил он, — сделать для города что-то полезное. Мой прадед, думаешь, чем занимался?

— Водкой, — быстро ответила Варя.

— Точно. Все знают и помнят. — Он вздохнул. — Если бы он компот варил, все давно бы про него забыли. Интересно получается, да? Почему-то то, от чего выпадает людям зло, в голове заседает крепче. Водка ведь зло, правда? — Он засмеялся, поднял руку, будто держал в ней стакан, поднес ко рту. Закинул голову и влил в себя невидимую жидкость. — Мой прадед велел передать своим потомкам: «Вы должны жертвовать на добрые дела в память обо мне». — Скурихин вздохнул. — Эх, если бы всякий человек имел крепкую волю…

— Тогда ваши доходы сократились бы… И вы бы не жертвовали столько, сколько сейчас, — заметила Варя.

— Да. Слаб человек. Слаб. — Он покачал головой. — Но не нам критиковать Создателя…

И не ей критиковать Скурихина, одернула себя Варя. Он уже много сделал для музея, а для ее отдела стал самым первым настоящим спонсором.

А все произошло вот так.


2


Когда Варя Беломытцева пришла работать в музей, ей показалось, что она окунулась в глубокое прошлое, хотя отдел родной природы — это и настоящее тоже. Варя оказалась за чистым столом и за чистым листом. Родион Степанович, ее дедушка, сумел добыть старый, списанный в институте компьютер.

Однажды, набирая текст, утомившись от ныряния взглядом в оригинал, который лежал слева от клавиатуры, она разозлилась настолько, что написала письмо директору. Ей нужен сканер, вот и все.

Директор вызвал ее к себе, вынул ее заявку и, пристально глядя на нее, уложил в папку с надписью: «Для спонсоров».

— Все поняла, Варвара Николаевна? Вот у них, — он потыкал желтым от табака пальцем в слово «спонсоров», — проси. — Потом отодвинул папку подальше от себя, и этот жест Варе показался брезгливым.

Чем дольше Варя работала в музее, тем яснее понимала, что ей придется научиться просить. Она не умела этого делать, и одна мысль, что она с кем-то чужим заговорит о деньгах, вгоняла ее в тоску.

В тот вечер Родион Степанович вернулся домой позднее обычного.

— Смотрите, девочки, с чем я сегодня! — Он засмеялся и опустил на пол прихожей коробку, в которой что-то звякнуло.

— Папа, ты купил наконец нормальную люстру в свою берлогу? — сказала Лидия Родионовна.

— Люстру? Да зачем она мне? — Родион Степанович покрутил головой. — Нет, я прошу вас, более того, я настаиваю, чтобы вы угадали, что я принес.

Варя уставилась на коробку из светлого картона.

— Родион Степанович принес нечто, чего никогда не приносил.

— Да. — Он вздохнул. — Ты, Варвара, не назвала сам предмет, но учуяла суть. Неужели какая-то разбилась? — Он втянул носом воздух. Пышные усы заколебались, борода вздернулась вверх, когда губы разъехались. — Дар-р-р… спонсор-pa! — прорычал он угрожающе.

— Кого? — удивилась Лидия Родионовна. — Папа, нам грозит еще один приб… — Она не договорила и прихлопнула рот ладошкой.

— Мама, он не прибалт, — насмешливо заметила Варя. — И я прошу тебя, перестань опасаться этого слова. Я практически здорова, — фыркнула Варя. — Где же ты откопал себе спонсора?

— Я? Ты думаешь, твой дед может у кого-то что-то просить? — Он выпятил грудь и подбоченился. — Всегда просили меня о чем-то. А если мне что-то было нужно, меня умоляли это принять… Понимаешь? Чувствуешь разницу?

— Кажется, я догадываюсь. Варины светлые брови сошлись на переносице. — В коробке звенят бутылки с пивом. А одарил тебя пивной божок Скурихин. Твой бывший студент.

— Ты просто… ручная Агата Кристи, — похвалил дед. — Все верно.

— Ручная? — повторила Лидия Романовна. — Как это, папа?

— Ну, домашняя, так будет точнее, — хмыкнул он.

— Родион Степанович, научи-и. — В голосе Вари слышалась такая искренняя мольба, что дед засмеялся.

— Что, приперло, да? Ох, музейный ты наш работник. Ладно. — Дед наклонился над коробкой и поднял ее. — Лидия, сушеную красноперку из Астрахани на стол! Соединим дары и поговорим о том, как надо обходиться со спонсорами.

Семейство уселось за стол, который занимал половину кухни. Большие пивные кружки с певчими птицами на боках вспенились, Родин Степанович постучал красноперкой по краю стола. А потом снял с нее шкурку и впился пальцами в хребет, отрывая длинные мясистые полоски.

— Какой ты ловкий, папа, — удивилась Лидия. — Я не помню, чтобы ты когда-то ел сушеную рыбу с пивом.

— Память юности, дорогая дочь. Прежде пиво и сушеная рыба относились к числу деликатесов. — Они выпили по большому глотку пива, и Родион Степанович сказал: — Скурихин — молодец. Нашел себя парень.

— В таком случае зачем он искал тебя? — спросила Варя.

— Тоже память прошлого. — Он улыбнулся. — Тревожит. Знаете, сквозь вот такую пену, — он поднял кружку и поднес ее к глазам, — ему хочется увидеть то, что ему до сих пор кажется значительным. Но по-прежнему недосягаемым.

Лидия фыркнула:

— Ну конечно. При его деньгах только и думать о птицах, которых он изучал сто лет назад. Он ведь почти мой ровесник.

— В том-то и дело. — Глаза Родиона Степановича искрились, как пивная пена в свете лампы, свисавшей над столом. — Он старой закалки, пока смущается своего богатства. Вы бы видели, как он ко мне кинулся. Затащил к себе в ресторан, одарил пивом. Его шофер довез меня на черном джипе до самого подъезда.

— Тебя кто-нибудь видел? — со смехом спросила Варя.

— Ага. — Родион Степанович веселился, как подросток. — Старушка Филимоновна. Она гуляла со своей разжиревшей таксой.

— Та, которая увидела меня в шубе из енота и сказала, что я богачка? — засмеялась Лидия.

— Она. — Родион Степанович отмахнулся.

— Значит, ты понял, как привлечь спонсоров? — спросила Варя. Больше всего ей хотелось узнать это. — Как? — Варя так резко подалась к деду, что пиво выплеснулось через край.

— Веди себя так, будто ты делаешь одолжение тому, от кого принимаешь помощь.

— Дикая мысль, папа, — с привычной для нее прямотой заявила Лидия.

— Тем не менее она верна. Особенно для такого маленького городка, как наш Суходольск. Но самое главное — найти первого.

— Дедушка! Родион Степанович! Отдай его мне! — молящим голосом попросила Варя.

— Дарю, — сказал он. — Кстати, за это он будет мне премного благодарен. Он не знал, что для меня сделать, а я ему теперь скажу… — Дед сощурился. — Все! Я понял! Я тебя, Варвара, сведу с ним. Но при одном условии.

— Каком?

— Ты согласишься на его деньги открыть в вашем музее отдел родной природы. А я одарю отдел своей коллекцией голосов птиц.

У деда был давний план — он хотел, чтобы в краеведческом музее открылся отдел родной природы. Он хотел, чтобы его записи птичьих голосов хранились там. Но для этого нужны деньги. На то, что музей получает из бюджета, ничего не откроешь. А еще ему хотелось, чтобы при музее работал клуб любителей певчих птиц. Но и на него нужны деньги.

— Знаешь, Варвара, сейчас в моде благотворительность. Я знаю, из кого можно вытряхнуть деньги. Если создать благотворительный фонд, а при нем — клуб, а клуб — при отделе музея, то ты станешь его директором.

Варя засмеялась:

— Какие хитрые мечты. Прямо какая-то матрешка.

— А она и есть суть нашей жизни. Одно в другом — надежно. Малое — в большом.

— Похоже, папа, я напрасно сомневалась. Если Варюха согласится, то облагодетельствует вас обоих — и тебя, и Скурихина…

После знакомства со Скурихиным Варя недолго сидела без сканера. Потом у нее на столе появился лазерный принтер, новый процессор и венец всему — жидкокристаллический монитор, тонкий и плоский.

Варя оборвала воспоминания. Дама из администрации сказала, что орденом, к которому представят Скурихина, награждают за успехи в бизнесе и за активную благотворительную деятельность. Девиз ордена — Россия. Слава. Дело.

Что ж, пускай получит. Она выпрямилась на стуле. Пускай. Он вложил много денег не только в музей, но и в предстоящий городской бал. Смешной. Неужели думал, что она согласится на роман с ним? Или как это у него называется?

При мысли о бале Варя почувствовала желание оказаться в позапрошлом веке. Когда Суходольск был видным и завидным городом, через него проходил основной путь из Европы в Азию. Никакой скуки, никакого запустения, бурная жизнь. Так почему не попробовать устроить бал сейчас? Чтобы дамы были в длинных платьях, с замысловатыми прическами, в туфлях на шпильках?

Их бал будет настоящим, не лицензионным, как Венский бал в Москве. Его купили у австрийцев, поэтому нельзя было отступить ни на шаг от сценария.

Варя уже почти дошила бальное платье — нашла фасон в старом журнале, с описанием тканей, которые нужны для такого наряда. Она долго не могла купить тончайшую ткань — органзу, которой по фасону должна быть прикрыта декольтированная грудь. Но подруга Татьяна отдыхала в Турции и купила ее там — невероятную, невесомую, нежно-зеленую…

Варя прикрыла глаза и представила, как в давние времена дамы кружатся в объятиях блестящих гусаров… Звенят шпоры… Шпага на боку… Сильная рука держит ее руку, а ее пальцы дрожат…

— Гус-а-ары… — насмешливо протянула Варя и открыла глаза, когда дверь кабинета внезапно распахнулась.

На пороге стоял… гусар.

Варя захлопала глазами, прогоняя видение.

— Здравствуйте, Варвара Николаевна, — сказал гусар и, звеня шпорами, подошел к столу. — Это я вам звонил. Вы назначили мне на пять тридцать. Но, прошу прощения, опоздал. Заносы на дороге, едва доехал.

— Еще не расчистили? — воскликнула Варя, снова вспомнив о своих коротких ботиночках. — Она опустила глаза и посмотрела под стол. Они стояли, ожидая, когда она наденет их вместо туфель, в которых сидела сейчас.

— Нет. Я даже к вам от дороги пробирался по настоящей целине. Но снег уже кончился, — успокоил он ее.

— Простите, что я налетела на вас, будто вы из метеоцентра. — Она слегка порозовела. — Вы Александр Алексеевич Ястребов? — спросила она, подглядев в ежедневнике, раскрытом на столе.

— Да. — Он кивнул.

Она смутилась и отвела глаза к окну, будто проверяя, на самом ли деле снег уже перестал.

— Не думала, что говорила по телефону с гусаром из… девятнадцатого века. Да еще с французским.

Ястребов с удивлением и интересом посмотрел на нее.

— На вас форма французского гусара времен Отечественной войны 1812 года.

— Да, моя форма сшита точно по канонам того времени. — Он кивнул, как заметила Варя, удовлетворенно. — Я слышал, что устроители предстоящего бала озабочены… его аутентичностью, — сказал он. — То есть точным соответствием идеальному балу.

Она кивнула.

— Должен заметить, все костюмы нашего военно-исторического клуба сшиты с исторической точностью. — Он помолчал, словно позволяя ей вникнуть в его слова. — Вы хотите, — продолжал Ястребов, опускаясь в кресло напротив нее, в то самое, в котором она только что представляла Серафима Федоровича Скурихина, — воспроизвести до деталей старинный бал.

— Да, мы хотим сделать его полную реконструкцию.

— Вас, насколько я знаю, беспокоят танцы, — продолжал он.

— Очень. — Она поморщилась, поигрывая карандашом с ластиком на конце. Она то водила по странице ежедневника тонким грифелем, то стирала карандашные завитки ластиком. — Мало кто, да почти никто не умеет танцевать бальные танцы, — сказала она. — Я тоже не умею. — Она покачала головой. — Я изучала материалы Венского бала, который проходил в Москве, но даже там с трудом нашли профессионалов, которые умеют правильно танцевать вальс. Я не говорю о других танцах. — Она махнула рукой.

— Тогда, я думаю, мое предложение может вас заинтересовать. — В голосе Ястребова она заметила нескрываемое удовольствие. Это слегка задело ее — она печалится, а он радуется. А говорят они об одном и том же событии.

Варя вздохнула и суховато бросила:

— Слушаю вас.

— Сразу предупреждаю: я не бескорыстен.

Варя громко фыркнула и вставила карандаш в стаканчик, отлитый в форме резинового сапога с заплаткой на носке. Подарок деда. Родион Степанович тем самым намекал: гляди под ноги, даже когда торопишься. И она, готовая сказать что-то дерзкое, удержалась.

Варя сложила руки на груди, внимательно посмотрела на посетителя и спокойно проговорила:

— Сейчас никто не рассчитывает на бескорыстие. Рассказывайте, в чем ваша корысть.

— Может быть, сначала хотите узнать, в чем ваша выгода? — спросил он.

— Я сама догадаюсь, — ответила Варя.

— Извольте. — Употребил он старинное слово, а она улыбнулась. Снова игра под старину. Но его можно понять — Варя давно заметила, что одежда диктует человеку манеру держаться. Ястребов одет гусаром, поэтому форма из синего сукна, отделанная золотым сутажом, его кивер с высоким плюмажем заставляют вынимать из глубин памяти не сегодняшние слова. — Вы нам пригласительные билеты, а мы вам — безупречные танцы.

— Вы умеете танцевать котильон? — быстро спросила она.

— Конечно. Очень известный, популярный бальный танец. Танцующие повторяют фигуры, которые изобретает первая пара. Невероятно модный в середине девятнадцатого века, — добавил Ястребов.

— Надо же, — вырвалось у нее. — А мазурку?

— Нет ничего проще. Особенно для обитателей Суходольска. — Заметив, как Варины светлые брови поползли вверх, он добавил: — Я думаю, она сохранилась в самой крови его обитателей.

— Вы имеете в виду то, что сюда ссылали поляков? — уточнила Варя.

— Да. Мазурка — несложный польский танец с четким ритмом. Его можно танцевать по-разному — стремительно и достаточно умеренно. В общем-то он народный, но примерно со второй четверти девятнадцатого века мазурку танцевали на балах, причем не только в Польше, но и у нас в городе, — закончил он. — Но кому я это объясняю, — одернул себя Ястребов. — Вы музейный работник, вы все это знаете лучше меня, Варвара Николаевна.

— Я думала, — сказала Варя, теперь уже откровенно, не таясь разглядывая его форму, — вам ближе марши.

— Марши? — переспросил он. — Да, конечно.

— Парадный, походный… — перечисляла Варя.

— Строевой тоже, — добавил он. — Его исполняет духовой оркестр при переходах воинских частей.

Они засмеялись с каким-то странным облегчением. Как будто наконец сказали друг другу нечто… Чего не было в самих словах. Но в чем было? В интонации, во взгляде, в повороте головы и в самой позе? Вероятно. Они сидели друг напротив друга, смотрели друг другу в глаза без всякого напряжения.

Варя расцепила руки, как будто больше нечего было опасаться, откинулась на спинку стула. Полы черного пиджака в тонкую полоску раздвинулись, открылся топик с низким вырезом. Варя поймала взгляд Ястребова на своей груди, обтянутой белой тканью, и, слегка смутившись, выпрямила спину.

— Все прекрасно, — сказала она, соединяя полы пиджака. — Но вас так мало…

— Стало быть, ваши потери на бесплатных билетах, которые мы рассчитываем получить от вас, будут меньше. — Он улыбнулся.

— Я понимаю, что вы хотите, Александр Алексеевич. Но я о другом. — Она вздохнула и снова выдернула карандаш из сапожка-карандашницы. — Пар, танцующих по-настоящему, будет слишком мало.

— У нас есть время. Наши люди готовы обучить всех ваших гостей. Причем бесплатно.

— Хорошая мысль, — похвалила Варя. — Может быть, заняться студентами училища искусств? Например, группой, которая учится у Родиона Степановича, моего деда…

— Они музыканты? На каком инструменте учатся играть? — с любопытством спросил Ястребов, снимая кивер. — У вас тепло, — заметил.

Без кивера он стал другим. Дистанция между ними, показалось Варе, сократилась, она стала невероятно малой. Между ними больше нет двух веков. Она почувствовала, как ее сердце подпрыгнуло, а кровь угрожала залить щеки красной краской.

— На каком инструменте? — переспросила она. — На птичьих голосах, — засмеялась Варя. Заметив недоумение на лице Ястребова, добавила: — Мой дед читает факультатив в училище искусств — голоса певчих птиц в природе.

— Как необычно, — удивился он. — Эти ребята, должно быть, очень музыкальны, значит, мы их быстро выучим. — Он посмотрел на часы над дверью и сказал: — Поеду и соберу всех. Прямо сегодня. — Он встал, звякнули шпоры. Он быстро поклонился, подал ей визитную карточку.

— Я вам позвоню, — сказала Варя, читая написанное на кусочке картона.

— Кстати, — сказал Ястребов, указывая на визитную карточку, — можно устроить бальную лотерею с помощью таких карточек.

— Да? А как? — спросила Варя.

— Просто и весело. Так бывало на балу в Булони. Это Франция, — поспешил он уточнить. — Каждый гость кидает свою карточку в большую емкость…

— Например, в сосуд для аквариума, да? — перебила его Варя.

— Можно, — согласился он. — А потом гусару завязывают глаза, он вынимает карточку, счастливчик получает приз…

— Коробку пива от Скурихина, — засмеялась Варя. — Это наш основной бальный спонсор.

— Хотя бы и так, — согласился Ястребов.

Варя заметила, как напряглась его челюсть. Она ждала, что он скажет еще что-то… Но он молча надевал кивер. В нем Ястребов снова отдалился от сегодня на два века.

— Хорошо, — проговорила Варя. — Так в чем же ваша корысть? Вы до сих пор не признались.

— Нашему клубу нужно то же, что и вам, — спонсоры, — сказал Ястребов.

— Ага. — Она усмехнулась. — Вы хотите взять их тепленькими, разогретыми.

— Если вы покажете мне, кого следует взять, познакомите с самыми податливыми, — он растопырил пальцы, потом свел их вместе, как будто что-то сжимал между ними, — я буду вам очень признателен.

Варя засмеялась:

— Мне за них страшно. У вас сильные руки. — Она кивнула на полусогнутые пальцы.

Ястребов тоже посмотрел на них, разжал, опустил руки.

— Простите, — бросил он. Потом шагнул к ней, пристально посмотрел в глаза и добавил: — Я вам буду очень признателен.

Варя молча смотрела на него, конечно, он хочет услышать от нее: «Я сделаю все, что смогу». Но она давно не говорила мужчинам то, что они хотели от нее услышать.

— Посмотрим. — Вот и все, что сказала Варвара Николаевна Беломытцева. Она подняла голову и посмотрела на Ястребова. Он оказался намного выше ее, хотя не производил впечатления слишком высокого мужчины.

— Хотите, я вас подвезу? — предложил он.

— Нет, — быстро ответила Варя. — Спасибо. Мне пока рано. — Если бы она согласилась, то ей пришлось бы переобуваться при нем, подумала она и покраснела. Она стояла под самой лампой, поэтому Ястребов наверняка заметил пылающие щеки.

— Как угодно, — сказал он. — Я жду вашего звонка. — Он кивнул на стол, на краю которого белела картонка с красным кругом. Военно-исторический клуб назывался «Гусары и гусарочки». Буквы выгибали дугу перед жерлом пушки, а ствол целился в середину изгиба.

Ястребов вышел. Варя почувствовала, как дрожь пробежала по спине. Беспощадная память выложила перед ней то, о чем она старалась забыть. Она думала, что это лежит уже так глубоко, что никогда больше не вынырнет… Но композиция логотипа напомнила ей предмет, который снился ночами и заставлял просыпаться в горячем поту… арбалет.

Все, все, остановила она себя. Это на самом деле в прошлом, которое ее не должно волновать.

В коридоре стихли шаги Ястребова, звон шпор затих. Варя стояла, глядя на закрывшуюся за ним дверь, не в силах сойти с места. Но только ли из-за воспоминаний о прошлом?

Она наконец наклонилась, чтобы достать из-под стола ботинки.

Дверь приоткрылась, в щелку просунулась голова в мелких темных кудряшках. Надя.

— Хорошие новости. Зайдешь к нам?

— Сейчас, — ответила Варя из-под стола.


3


— Все дело в попке, — сказала Татьяна, заведующая отделом древностей, и вызывающе вздернула острый подбородок.

— В чьей? — спросила Надя, ее выпуклые круглые глаза стали похожи на глаза кузнечика под тысячекратным микроскопом.

— В мужской, — коротко ответила Татьяна, раздвигая отросшую светлую челку, чтобы лучше рассмотреть изумленные лица коллег.

— Приехали, — фыркнула Варя. — Вы меня за этим звали? Чтобы сообщить открытие века, которое тянет не меньше чем на Нобелевскую премию? Только в какой же области? — Она прикусила нижнюю полную губу, изображая невероятное напряжение мысли. — Ты чем на самом-то деле занималась на турецком пляже?

Татьяна улыбнулась:

— Но я там была не одна, с мужем, сами знаете.

— Можно подумать, Андрей тебе завязывал глаза черным платком, чтобы ты ничего не видела, — фыркнула Надя.

Они сидели за столом, накрытым клетчатой льняной салфеткой. Надя расстаралась для прощального чая. Они уже дважды подняли бокалы с красным сухим вином. Надя высмотрела его в самом модном и единственном в городе «Винном салоне». Так он представлялся всем и каждому, кто не пробежит мимо, а остановится, чтобы распознать суть красно-зеленой вывески. Сплетенные в затейливую вязь буквы из электрических лампочек предательски дрожали на морозе. Надя положила глаз на чилийское красное сухое, и теперь оно пыталось напомнить им о вечном лете.

Событие стоило того, чтобы тряхнуть кошельком. Разослав свое резюме, составленное Варей, по электронной почте, Надя едва успевала одарить своим вниманием фирмы и компании, которые приглашали ее на собеседование. Надю Новикову зазывали во столько мест, что она зарылась бы в них, как курица, перед которой высыпали килограмм отборного пшена, и она, бедная, выискивала самое крупное. Но наконец бухгалтер Надя нашла то, что искала. Мебельная фабрика недалеко от дома, с «белой» и весьма щедрой зарплатой, а к ней — социальный пакет такой, что трудно поверить — неужели не дутый, как воздушный шарик?

— Вы хотите, чтобы я объяснила, откуда у меня такая уверенность? — не отступала Татьяна, у которой, похоже, с самого утра не было во рту и маковой росинки, как она говорила о разгрузочных днях. Она устраивала их каждую неделю по средам. Сегодня как раз и была среда. — Ладно. — Она вздохнула и неуверенным движением попыталась заправить прядь челки за ухо, но та заупрямилась и снова упала на правый глаз. Блестя левым глазом, Татьяна продолжала: — Если она большая, то от него будет крепкое потомство. Вот.

— Твоему Андрею можно позавидовать, — фыркнула Надя. — Какая жена! Даже на работе только о нем и думает.

Татьяна приложила палец к губам и тихо сказала:

— Ему ни слова. Вам скажу — я хочу родить третьего.

Коллеги замерли.

— Привет из Турции? — понимающе улыбнулась Варя.

Татьяна захихикала.

— Поздравляем, — насмешливо отозвалась Надя. — Но мы сейчас это не будем обсуждать. Сегодня мой праздник.

— Я понимаю, — не унималась Татьяна. — Просто я хочу предупредить, кто вам нужен, если вы хотите…

— Мы поняли, — сказала Варя. — Будем иметь в виду.

Все трое засмеялись, а Надя налила в бокалы вина и сказала:

— Выпьем за Варвару. Я думаю, Варя, ты все-таки сидишь не на том стуле. — Она вздохнула и покачала головой.

— Ты так быстро прониклась любовью к продукции своей мебельной фабрики? — нарочито удивленно спросила Варя. — Не ожидала такого быстрого развития патриотических чувств.

— Я не о том. Сама знаешь, если бы не ты, сидеть бы мне на своем нынешнем стуле, протертом веками, и протирать его дальше.

— Какая привередливая, вы только посмотрите на нее. — Варя пожала плечами. Она сняла пиджак, трикотажный топик обрисовывал прямые плечи, высокую грудь, тонкую талию. — Татьяна, нашей девушке не нравится стул карельской березы! Сиденье из бархата. Ты-то ведь знаешь, какой это век?

— Девятнадцатый, — коротко ответила Татьяна, разглядывая бутерброд с колбасой.

— Видели бы вы, как отделан офис, в котором я теперь буду сидеть, — отмахнулась Надя. — Посмотрели бы на компьютер с плоским жидкокристаллическим монитором. Мечта! Я даже не думала, что в нашем Суходольске такое бывает.

— Стоп. Ты бросила фразу и не объяснила. Чем тебе не нравится мой стул? — Варя отпила из бокала. Она знала, что имеет в виду Надя, но ей хотелось услышать то, с чем она себя поздравляла, от самой Нади.

— Я хочу сказать, что тебе пора открывать свою фирму, Варвара. Давать глупым людям умные советы. У тебя мужская хватка, крепкие мозги и никаких женских соплей. Ты так составила резюме, что я почувствовала себя девушкой на выданье, у которой целое состояние, а она копается в предложениях руки и сердца. Хотя каждое из них сделает ее богатой. Самое интересное, ты ведь ничего не добавила к моим прелестям. Ты просто…

— Она просто отмыла тебя, причесала и накрасила, — вступила в разговор Татьяна. — Она сделала из тебя обольстительного бухгалтера, вот и все.

— Ладно, Варвара, за тебя. Большое, большое спасибо.

Коллеги выпили до дна.

— Я все-таки продолжу про попку, — сказала Татьяна, допив вино.

Варя закашлялась.

— На тебя так действует вино? Что именно? Его цвет, вкус, крепость?

— Его цена, — призналась Татьяна.

— Ох, — выдохнула Надя.

— За таким вином хочется говорить о чем-то…

— Скажи еще — о возвышенном! — Надя расхохоталась. — Ты ошибаешься, если так думаешь…

— Нет, о чем-то таком… о чем обычно мы не говорим.

— Ладно, в следующий раз с первой получки на новом месте я принесу водку. Под нее мы поговорим о трудовых успехах. Ладно? — Надя разлила остатки вина по бокалам.

— Надя, пускай девушка продолжит, — сказала Варя. — Я вижу, она сказала еще не все.

— Мужчины думают, что женщинам нравятся те, у кого широкие плечи и узкая талия. Но самое главное — это упругий зад. Женщины сами не отдают себе отчета, куда смотрят. — Она захихикала.

Варя чуть не поперхнулась вином, когда перед глазами возникла фигура гусара. У него все было в полном порядке. Надо же, она заметила!

— Ну и что смешного? — продолжала Татьяна с еще большим жаром. — Физиологи считают, что ягодичные мышцы — так называется эта часть тела на ученом языке — показатель сексуальности, что важно для продолжения рода.

— А как насчет брюшка? — спросила Надя.

— Ты у кого его увидела? На новом месте? — развеселилась Татьяна.

— Менеджер, который меня собеседовал, при таком, — сказала Надя.

— Очень, очень правильно, что ты это заметила. Брюшко притягательно. Никто из женщин не может его упустить из виду.

— Еще бы — так выпирает, что пряжка прямо под ним, — фыркнула Надя.

— А знаете, в чем дело? — Татьяна сощурилась, ее щеки разгорелись от вина. — Мужчина с брюшком действует на женщину по-особенному. Потому что в крови каждого упитанного мужчины уровень эстрогена выше, чем у остальных. Это значит, что ему не грозят сердечно-сосудистые заболевания, эстроген не позволяет образовываться тромбам. Мужчина с животиком проживет дольше своих ровесников без живота, что женщине приятно, если это ее мужчина.

— Как интересно, — заметила Варя. — Ко мне сегодня приходил один… гусар. — Она улыбнулась. — Очень стройный, никакого намека на брюшко. Мне жаль, что ты обещаешь таким, как он, короткий век.

— Гусар? — удивилась Надя.

— Ага, самый настоящий, — сказала Варя.

— А чего он хотел?

— Милости, чего еще хочет мужчина, — ответила вместо нее Татьяна.

— Он явился по адресу, если к тебе, — похвалила гусара Надя. — С тех пор, как ты занялась благотворителями, музей просто расцвел.

Варя довольно усмехнулась.

— Его зовут Александр Алексеевич Ястребов. Если фамилия отражает суть, он получит то, что хочет.

— Ястребов? — Надины брови полезли вверх. — Я знаю его жену.

— Она тоже гусар? — насмешливо спросила Варя, но при этом ощутила легкую печаль. Но почему? — спросила она себя. Ему под сорок или за сорок. Он может быть не просто женатым, а совершить такой поступок несколько раз. Хотя что-то говорило ей — вряд ли он из тех, кто не однажды предлагал руку и сердце. Он не из стаи Серафима.

— Тоже. — Надя махнула рукой.

— А ты откуда знаешь его жену? — спросила Варя.

— Кое-что и ты пропускаешь. — В голосе Нади слышалось удовлетворение.

— Например?

— Когда ты писала для меня резюме, ты не заметила, что я работала в закрытом институте на разъезде Дорадыковский?

— Ну, моя милая! Я как-то не подумала, что надо выставлять напоказ весь твой жизненный опыт. Он указал бы, прости, конечно, на твой… гм… зрелый возраст.

— А ты язва, Варвара Беломытцева. — Надя засмеялась, у нее было хорошее настроение. — Там-то мы с ней и работали. Тогда я служила референтом у ее начальника. Да и вообще все наши гусары оттуда.

— Весь военно-исторический клуб? — удивилась Варя.

— Конечно. А что им там делать, в этом Дорадыковском? Здесь-то, в городе, не знаешь, чем себя занять вечерами. У них и работа рядом с домом.

— Клуб придумал Ястребов? — спросила Варя.

— Наверняка. Они с женой закончили физтех, там все гении.

— А чего же он все-таки от тебя хотел? — спросила Татьяна, поворачиваясь к Варе.

— Билеты на благотворительный бал для всего клуба. Причем бесплатно.

— Что ты ему сказала?

— Что надо подумать.

Они допили вино, потом заварили чай покрепче.

— Чай китайский — я чувствую. — Татьяна втянула носом воздух.

— Родион Степанович разжился. Настоящий, из Китая, а если еще точнее, из Харбина. Его друг ездил на могилу матери.

— Друг твоего деда — китаец? — удивилась Татьяна. Она подула на челку снизу, волосы приподнялись и замерли.

Варя засмеялась.

— Жаль, ты не видишь себя, — сказала она. — Твоя челка повторила форму крыши китайского чайного домика.

— Заметно, что ты из отдела глубоких древностей, — ехидно проговорила Надя. — Даже я, бухгалтер, знаю, что Харбин был русским городом. Хотя и в Китае. Ну что, дамы, если чай настоящий, значит, можно по-настоящему и погадать на нем. — Надя потерла руки от предстоящего удовольствия. — Я только вчера перелистывала китайский трактат о гадании на чае.

— Так вот чем ты занимаешься вечерами? — Варя с любопытством посмотрела на Надю.

— Это мое… хобби. Я писала о нем в своем… резюме, которое сама составляла.

— С ума сошла. — Варя покачала головой.

— Я думала, что на это как раз клюнут.

— Ну ты ска-ажешь! Узнать о себе правду — то же самое, что добровольно подставить ягодичные мышцы жареному петуху! Чтобы он клюнул! — завопила расслабившаяся Татьяна. — Зачем им те, кто может знать о них то, чего знать не должны! Ты на самом деле не заметила такой глупости, когда читала ее резюме? — Татьяна повернулась к Варе.

— Если честно, я его не читала. Как не читали его те, кому она посылала. Там было четыре станицы!

— Ну ладно, обсмеяли со всех сторон, — вздохнула Надя. — Теперь, если хотите, расскажу вам все, чего вы не знаете о себе. Или, как теперь говорят, что вы хотели о себе знать, но не знали, как спросить. Давай свою чашку, Варвара. — Надя внимательно смотрела на темную поверхность чая. — Одна чаинка слева, две — справа. Счастливое предзнаменование. Успех в любви, работе, в деньгах.

— Прямо вот так — все сразу? — изумилась Варя. — Ты не врешь?

— Выйдешь за богатого, — фыркнула Татьяна, — сразу все получишь.

— Мне это не грозит. — Варя скривила губы. — Эту высоту я пропускаю.

— Значит, сама разбогатеешь, — смирилась Татьяна.

— И сама себя полюблю еще крепче, — насмешливо добавила Варя.

— Тихо, дайте сказать гадалке. — Надя подняла руку. — Финансовые дела у тебя, Варвара, поправятся, но, — вздохнула она, — только в будущем году.

— У-у-у… — разочарованно протянули Варя, а Татьяна поддержала ее.

— И еще, — добавила она, — никому не давай деньги в долг.

— А я как раз хотела стрельнуть пару сотенных. — Татьяна вздохнула.

— Не отдаст, — сурово свела брови Надя.

— Почему? — Татьяна вскинула брови, потом посмотрела на свой чай. — Ты это увидела в моей чашке? Вот сейчас возьму и выпью весь чай. — Она подхватила чашку и поднесла к губам.

— Пей, я уже все увидела. — Надя вздохнула. — Будешь, Татьяна, брать деньги взаймы.

— Ну да-а-а? — Татьяна отстранила чашку от губ и недоуменно уставилась на нее. — Где это видно?

— Здесь. Смотри, две чаинки всплыли с разных сторон. Справа, почти на дне, болтается помельче. Дурной знак. Твой любимый будет недоволен невниманием к нему. Поссоритесь. Неприятности на работе…

— Когда придешь на новое место, — процедила сквозь зубы Татьяна, — никому не гадай. Иначе придется рассылать новое резюме.

— Спасибо за совет, — кивнула Надя.

— А тебе самой что обещает чай? — спросила Варя у Нади.

— У меня весь чай лежит на дне. Видите, чаинки чуть-чуть приподнимаются. Мне надо готовиться к плохому и к хорошему.

— А если заварим по второй чашке? Мы переломим судьбу? — выпив залпом остывший чай, спросила Татьяна.

— Заварим еще раз, сама увидишь.

— Чтобы на новом месте не соблазняться гаданием, пей чай в пакетиках, — посоветовала Варя. — Хотя он проти-ивный. — Она поморщилась…

Они разошлись по домам, когда на улице толпились только столбы с бледно-желтыми фонарями, которые светили, как говорили суходольцы, только под себя.

Дворник расчистил тропу до остановки, поэтому Варя не начерпала снега в свои новые ботинки.


4


Она села в промерзший троллейбус, который надсадно взвывал и пробуксовывал на горке облысевшей еще в прошлом году резиной, вспоминала, как они с Надей готовили резюме. Что ж, все вышло удачно, она может себя поздравить.

…Однажды утром Надя Новикова пришла к ней в кабинет и сказала, что хочет уйти из музея.

— Мне будет жаль, — сказала Варя. Но, заметив, как плотно сжались ярко накрашенные губы коллеги, добавила со вздохом: — Что ж, тебе видней.

— Поможешь мне составить резюме? — попросила Надя.

— Конечно.

— Переступишь через себя? — спросила Надя, поигрывая кистями большого цыганского платка с черными розами на красном фоне. Она набрасывала его на плечи каждый день, едва переступала порог бухгалтерии. В нем теплее, говорила она всем, а на самом деле ей не нравилось, как сильно поправилась в последнее время. Но чтобы бороться с собой, понимала она, нужна другая зарплата. Надя захотела ее получить.

— Когда зайти? — спросила Надя.

— Давай сегодня вечером.

Надя кивнула и вышла, кутаясь в платок.


— Итак, ты хочешь покинуть наши древние стены. — Варя вздохнула, наблюдая, как коллега усаживается у стола. — С кем я буду пить чай? На кого ты меня покидаешь? Кто станет проводить по разным ведомостям все то, что мы заработали честным и упорным трудом? Но имей в виду, ты всегда можешь вернуться.

Надя фыркнула:

— Чтобы вернуться, сначала надо уйти.

— Ты хочешь работать там, где есть мужчины, — отчетливым голосом сказала Варя.

— Гм, — пробормотала Надя. — Если честно, то да. Я, конечно, понимаю, найти кого-то — это случай. Но здесь, в музее, я точно ничего не высижу.

— Много мест уже обегала? — спросила Варя.

— Нет. — Надя покачала головой. — На все мои резюме ни единого приглашения на собеседование. Я не понимаю, в чем дело.

— Зато я понимаю, — тихо сказала Варя. — Ты неправильно его составила.

— Ты же не читала. — Надя вздернула подбородок.

— И не буду. Но уверена, если станешь рассылать его и дальше, то мы проводим тебя на заслуженный отдых с твоего нынешнего места. Конечно, не останешься без подарка. Гм, что же ты получишь? Платок с кистями у тебя уже есть. Значит, электрический чайник. Для согрева души.

Надя скривила ярко-красные губы. Слишком яркие для бледной кожи.

— Шутишь, смеешься.

— Ага. Ладно, я составлю тебе настоящее резюме. Покупай удобные, но обязательно красивые туфли, — предупредила Варя. — Придется побегать по городу.

— Да уж как же, — отмахнулась Надя.

— Я серьезно. Позаботься о туфлях, костюме и сумке. Ты должна выглядеть претенденткой, которая соответствует тому, что написано на листке бумаге.

— Листке? — зацепилась за слово Надя.

— Да, на одном. Не больше.

— А у меня их было четыре, — призналась Надя.

— Вот именно что четыре, — с осуждением в голосе заметила Варя.

— Поняла. — Надя вздохнула и плотнее затянула концы платка.

— Итак, приступим. — Варя отодвинула все папки на край стола. — Садись, играем в четыре руки.

— Может, все-таки посмотришь мой вариант? У меня есть дискета. Ты поправишь… — Она кивнула на компьютер.

— То, что у тебя написано, поправить нельзя, — нарочито шумно вздохнула Варя. — Составлять резюме для работодателя — это значит творить. Создать шедевр, который станет тебе пропуском на собеседование. Знаешь, сколько времени тратит менеджер на то, чтобы просмотреть резюме возможного трудового кадра?

— Сколько? — спросила Надя.

— Восемь секунд. За это время мы должны его удовлетворить. Поняла?

— Слишком уж… торопливо, — хмыкнула Надя.

Варя набирала текст, а Надя смотрела в окно. Оно заиндевело, но она нашла глазами озерцо, через которое можно рассмотреть троллейбус. Он вез на своем боку рекламу зимних шапок. Кое-что меняется даже в их жизни. Этот троллейбус еще месяц назад на своем боку катал рыжую девицу в красном купальнике. У нее в пупке блестело золотое колечко. Ее хотелось одеть во что-то…

Вместе с этой мыслью вернулась прежняя печаль. И она сказала:

— Знаешь, наверное, все дело в том, что мне уже сорок один. А все хотят молодых и красивых.

— Ты красивая и молодая, — бросила Варя, не отрываясь от экрана.

За окном громыхнул бугелем следующий троллейбус. Этот был украшен валенками, да какими! С вышивкой. Надя не удержалась и фыркнула.

— Жалко, что не ты работодатель, — заметила она. — А вот если бы ты была им, наняла бы меня? — спросила Надя.

— Конечно. Но сейчас молчи, не мешай. Так, напишем о твоем образовании не здесь. Важнее опыт работы. Его вперед. Хоть ты, дорогуша, заочно окончила Московский финансовый, мы не станем выпячивать этот факт. Мы лучше выдвинем на первый план опыт работы, а хронологию начнем с конца. Смотри — как здорово, что ты числишься не в музее, а в городской администрации.

— Ох, а я-то… писала…

— А вот теперь укажем, что у тебя московский диплом. Та-ак… Уберем дату рождения, не станем говорить сколько ты хочешь денег. Владение персональным компьютером… Перечислим бухгалтерские программы… У тебя английский? И еще немецкий? Хорошо. Водительские права тоже укажем.

— Но я давно не езжу.

— Я же не спрашиваю, ездишь ты или нет. Я говорю — права. Есть они? Не выбросила?

— Нет, — сказала Надя и вздохнула. Варя знала, в чем дело: после развода муж забрал их «Волгу».

— Напишем, что у тебя есть мобильный телефон.

— Но у меня его нет.

— У тебя день рождения через две недели. Получишь в подарок. Так, теперь ты у нас упакована по первому разряду. Смотри, все вошло в одну страницу. Четыре, как было у тебя, — это почти сценарий для телесериала, — хмыкнула Варя.

— А… все-таки не мало? — с сомнением спросила Надя, глядя на экран компьютера.

— Ты же не собираешься писать, что у тебя есть хобби — разведение мини-свинок? Или что ночами ты сочиняешь стихи?

— Брось. — Надя махнула рукой.

— Главное, — говорила Варя, проверяя грамматику в тексте резюме, — ударным должно быть начало. На него сразу падает взгляд. Все, что касается твоих личных интересов и пристрастий, тебе не прибавит ничего в глазах нанимателя. Это же не автобиография? Рек-ла-ма это. Вот что. Ты себя про-да-ешь, — говорила Варя по слогам.

— Тебя послушать — я на самом деле себя продаю, — бросила Надя.

— А разве нет? И чем дороже, тем лучше. Вот, готово, — сказала Варя. — Читай.

Надя подвинула стул поближе и пробежала глазами короткий текст.

— И… это я?

— Ты. Опытная, энергичная, успешная в карьере. От самого текста должна исходить энергия. Как от стрелы, которая еще секунда — и полетит в цель.

— Если попаду — с меня шампанское.

— Нет, не горячись. Французское не потянешь и с новой зарплаты, а вот твое домашнее вино из брусники я готова принять. Кстати, сколько у тебя адресов для рассылки?

— В пять я уже посылала, есть еще три…

— Добавь парочку и по новой — во все места. По электронной почте.

— Зачем посылать в прежние? — удивилась Надя.

— Но там же не читали, пускай потрудятся.

Надя забрала дискету, распечатку и ушла к себе.

Сидя в троллейбусе и вспоминая об этом, Варя испытывала удовольствие. Не просто потому, что помогла Наде найти работу, а от того, что смогла понять то, чего, казалось, ей никогда не понять. Других людей.

Еще недавно она не смогла понять одного человека — и погорела. А сейчас могла управлять другими. Она поняла главное — все люди подчиняются одним и тем же законам жизни, эти законы надо усвоить. Тогда все, кто тебе нужен, твои. И если ты кого-то для себя найдешь и захочешь удержать — он твой.

Варя потянулась к заиндевевшему окну троллейбуса, сдернула с руки перчатку, дохнула на указательный палец и прижала к стеклу. Под теплым пальцем протаяла дырочка, Варя увидела, что ей надо проехать еще две остановки.

Она прикрыла глаза. Теперь она уже могла без боли вспоминать о Юрии и о себе, наивной девочке. Если бы тогда она понимала людей так, как сейчас, никогда бы с ней не произошло того, что произошло.

Не было бы обиды, которая мучила Варю столько времени после возвращения домой с острова Сааремаа.

Троллейбус раздвинул гармошку дверей, Варя вышла и привычно взглянула на свои окна на пятом этаже. Они темные. А какие еще они могут быть? Мать уехала с Сергеем Викторовичем, за которого она, похоже, все-таки выйдет замуж. Смешная, она думала, что дочь ничего не понимает. Уходя к нему в соседний подъезд, мать говорила, сделав серьезное лицо, что идет поработать в лаборатории — хорошо посидеть там в полной тишине и одиночестве над отчетом.

Родион Степанович укатил на биостанцию, что в десяти километрах от города. Он называл ее птичьей станцией, что чистая правда.

Варя вошла в квартиру и зажгла свет. Она любила полное сияние люстр, россыпь огней. Но это с недавних пор. Прежде даже телевизор смотрела, не включая свет. Как будто старалась укрыться от всех.

Теперь в этом нет никакой нужды, а главное — желания. Она излечилась от прошлого, оно стало одним эпизодом в ее жизни. Таким, который научил ее, что даже самую неприятную ситуацию в жизни можно обратить себе на пользу. Поумнеть, например.

Варя открыла холодильник и налила из бутылки минеральной воды без газа. Взяла стакан и села на диван. Она включила магнитофон, комната наполнилась весенними голосами птиц.

Теперь она не боялась весны и голосов птиц, хотя они напоминали ей о той весне, когда она влюбилась в Юрия…

Родион Степанович пользовался допотопным магнитофоном. Они с матерью много раз предлагали ему сменить технику на новую. Но он упорствовал, утверждая, что аппарат под названием «Весна» обладает качествами, которых нет даже у новых моделей. Он позволяет прокручивать голоса птиц в медленном темпе, а значит, раскладывать пение на ноты…

Варя никогда не училась музыке и не спорила. Мать отмахивалась, у нее полно своих дел, она редко бывала дома, потому что по работе часто уезжала в экспедиции. В основном на Север. Предмет ее собственной научной страсти — горностаи, обладатели царственного белого меха, живут и роскошествуют, как она говорила, имея в виду условия для их обитания, в ханты-мансийской тайге.

Дедушка был главным воспитателем Вари с тех пор, как бабушка отошла в мир иной. Это случилось в предпоследний Варин школьный год, они с дедом были друзьями и поддерживали друг друга как могли.

Дедушка и сейчас преподавал в сельскохозяйственном институте, но его расписание не было таким напряженным, как прежде. Больше всего он любил заниматься аспирантами. Он брал одного, вел его к успеху, потом — следующего. Одним из них и был Юрий.


5


… — Сегодня придет к нам будущий ученый муж, — объявил он Варе, когда она усаживалась за курсовую работу по ветеринарии. Варя училась тогда на первом курсе дедушкиного института.

— Кто это? — спросила она, чувствуя, как сердце дернулось. Она втянула носом острый ветер из форточки. Как странно, но ни в какое другое время года, кроме весны, воздух не пахнет вот так — то ли антоновкой, то ли редиской. От последнего сравнения ей стало смешно, она громко хмыкнула.

— А чего ты смеешься? На самом деле очень талантливый парень — Юрий Выйк.

— Кто-о? — протянула она. — Какая смешная фамилия.

— Он из Эстонии, — объяснил Родион Степанович.

— А-а, — отозвалась Варя. — Поэтому фамилия такая странная.

— Так что, Варвара, прибери-ка нашу берлогу, — он окинул взглядом гостиную, — да как следует.

— Эта часть берлоги, — сказала она, оглядывая гостиную, — в полном порядке. А вот та, в которой ты…

— Ее не тронь! — горячо перебил ее Родион Степанович, протестуя, он даже поднял руку.

— Но ты ведь будешь заниматься с ним в своем кабинете?

— Буду. Но сперва мы попьем чаю в гостиной. В Эстонии, насколько мне известно, люди неспешные, они любят порядок, все раскладывают по полочкам. С ними нельзя, как с нашими, делать дела наскоком.

— А ты собираешься делать с ним дела? — спросила Варя. — С этим Юрием Выйком?

Ей по какой-то странной причине хотелось говорить и говорить о незнакомце, который к ним придет. Хотя она никогда не видела этого Юрия Выйка. Но то ли весенний ветер, то ли странная фамилия, а может быть, томление, которое все чаще охватывало ее, виноваты. Ее сердце подпрыгивало, вгоняя бледные щеки в краску, а тело требовало чего-то такого, чего оно до сих пор не знало, но жаждало… В общем, словами она все это не могла объяснить.

— Посмотрим, — загадочно ответил Родион Степанович. — А парень, между прочим, симпатичный. У него классическая европейская внешность.

— Сколько ему лет? — спросила Варя, подставляя горящую щеку ветерку, который тянул из форточки. Он был теплее прежнего, и в нем отчетливо слышался запах хлебной корочки — недалеко от них открылась частная пекарня. Этот запах Варя называла запахом сытости.

— Двадцать восемь, — ответил Родион Степанович.

— Не юноша, — фыркнула Варя.

— Однако, — насмешливо бросил Родион Степанович, — он хорошо сохранился. Сама увидишь.

— Просолился на морских ветрах, да?

— Не без этого. Он живет на острове Сааремаа, который на самом деле под ветрами со всех сторон… Ладно, я сейчас ненадолго загляну в библиотеку. — Он кивнул в окно. Библиотека имени Пушкина была через дорогу. — Я мигом…

Варя пропылесосила гостиную, коридор, смахнула пыль, как обычно, с подоконников и, как обычно опять-таки, не прикоснулась ни к чему в кабинете деда. Запретная зона, она не собиралась вторгаться в нее без приглашения.

Надо сказать, дедушка ловко управлялся со своим хозяйством, причем довольно успешно. Он привык все делать сам в лесу во время долгих экспедиций. Было время, когда он месяцами, а точнее, сезонами слушал и записывал птиц.

Варя, готовясь к приходу гостя, чувствовала, что нынешний весенний ветер принесет с собой что-то такое, чего еще не было в ее жизни никогда.

В этот город Варины дедушка, бабушка и мама, тогда еще совсем девочка, переехали из Сибири, из небольшого села. Родиона Степановича пригласили работать в научно-исследовательский институт. Прежде он был зоотехником на звероферме. О нем вспомнили однокурсники, которые перебрались в Суходольск из разных городов страны — институт перевели из Москвы в позднехрущевские времена ближе к природе.

Им дали большую удобную квартиру в этом доме во дворе института, который стал завидным местом в их городке. Так и было до недавнего времени, когда вдруг все переменилось, институт остался без денег и сдавал свои этажи разным фирмам. Все радовались прозорливости директора, который сумел возвести новое здание до перемен. В него переехали сотрудники, а старое здание сдали в аренду, которая позволяла продолжать работу.

Варя представляла собой третье поколение биологов в их дворе, но это уже было иное по своей сути поколение. Не сравнить с тем, которое представлял ее дедушка, и даже с тем, к которому принадлежала ее мать. Варя в общем-то стала биологом по принуждению — семейная традиция и сложившаяся ситуация.

— Закончишь сельхозинститут, — сказала ей мать после окончания школы, — а потом, если захочешь и если заработаешь денег, переучишься.

Но Варя сама толком не знала, кем бы хотела быть на самом деле.

В дверь позвонили. «Дедушка не взял ключ?» — спросила себя Варя. А сердце ответило — за дверью стоит он…

Варя открыла.

— Родиона Степановича я могу видеть? — спросил молодой человек. Он был высокий, поджарый, в бейсболке защитного цвета. Над козырьком что-то написано по-английски. Варя уставилась на надпись, пытаясь прочитать. Потом спохватилась и перевела взгляд на лицо незнакомца.

— Нет, — ответила она, пятясь из прихожей в гостиную.

— Могу ли я войти? — спросил он.

— Вы уже вошли, — ответила Варя и удивилась собственному дерзкому тону. Никогда и ни с кем она до сих пор так не говорила. Она словно пыталась защититься от какого-то неизвестного до сих пор чувства. Оно настораживало ее, точно так же, как настораживают сумерки даже в хорошо знакомом лесу.

— Меня зовут Юрий Выйк. Я эстонский аспирант Родиона Степановича.

— Ага, — сказала она. — Дедушка пошел в библиотеку. — Она кивнула на окно. — Он сейчас вернется.

Юрий снял бейсболку, русые волосы упали на лоб, они были такие густые, что, подумала Варя, если запустить в них расческу, то она стояла бы и не падала.

Он был в черных джинсах и черной футболке, темная одежда подчеркивала свежесть загорелого лица.

— Вы уже были на полевых работах? — спросила Варя.

— Работах? — Он свел ровные светлые брови и пристально посмотрел на нее серыми глазами. Губы слегка раздвинулись, Варя увидела безупречной, рекламной белизны зубы. Они удивительно ровные, разве что те, которые называются клыки, немного длинноваты. От этого его улыбка могла показаться жесткой. Но полнота губ, которые уже сомкнулись, скрадывала мгновенное впечатление. Светлая щетина почти не заметна на лице. Он мог бы рекламировать какую-нибудь модную бритву в телевизоре, подумала Варя.

— В поле, — уточнила она. — Именно так дедушка называет свои экспедиции в лес. — Варя произнесла слово, которое понятно всем, кто по работе имеет дело с природой и ее обитателями.

— А-а, понял, — улыбнулся он. — Да, был.

— Вы так загорели, — снова сказала она и почувствовала, как щеки запылали. Да что с ней? Почему она обсуждает или, точнее, оценивает внешность незнакомого мужчины? Он не ровесник ей, это видно, тем более что он аспирант. Она хотела бы вернуть свои неуместные замечания обратно, но не знала как.

Но Юрий, сам того не предполагая, пришел Варе на помощь.

— Вы говорите очень… быстро, — заметил он. — Я медленно думаю. — Он покрутил головой, опустив глаза. Потом снова поднял их, а она вспыхнула. — Один мой дед был финном, наполовину. Дома смеются, что он… перешел в меня. Ха-ха! Понимаете? Как вас зовут? — Он поморщился. — Вот видите, я на самом деле все равно что финн. Я должен был спросить вас раньше.

— Меня зовут Варя. Варвара.

— Очень приятно, — сказал он и огляделся. — Я могу сесть?

— Конечно, садитесь. Родион Степанович сейчас вернется, — повторила она.

— Не надо тревожиться. — Юрий поднял руку.

— Будете пить чай или кофе? — спросила Варя, испытывая огромное желание хотя бы на минуту выйти из гостиной, где воздух казался ей странно плотным от присутствия незнакомого мужчины. Казалось, этот воздух можно резать на куски и складывать штабелями, как кирпичи.

— Кофе, — сказал он. — Черный и крепкий.

— Сейчас.

Варя выскользнула в кухню и схватила турку. Движения получались порывистыми, она чертыхнулась, когда целую ложку молотого кофе просыпала на стол. Она взяла нож и собрала порошок на лезвие, стараясь не потерять ни единой темно-коричневой пылинки, потом высыпала в мусорное ведро.

Когда она вернулась с чашкой кофе на подносе, рука ее не дрожала.

— Дрозд-белобровик. — Юрий указал на фотографию на стене. — Родион Степанович снимал? Он мастер. Песни этой птицы похожи на свист, но их можно записать нотами. Они выводят настоящие музыкальные фразы.

— Правда? — спросила Варя, но больше для того, чтобы поддержать разговор. Ей вообще-то было не важно, что за песня у этого дрозда. Но, задавая вопрос, можно было снова посмотреть на Юрия. Она разглядывала его так, словно ей дали задание не упустить ни единой морщинки на его лице. Она уже успела сосчитать, что от правого глаза их идет четыре, а от левого — три. Значит, у него правый глаз видит хуже, он чаще его щурит.

— Птицы очень редко высвистывают что-то безупречное с музыкальной точки зрения, — продолжал он. Варин видимый интерес его вдохновил. — Обычно в птичьих песнях преобладают глиссандо.

— Глиссандо? — переспросила она. — Я не училась музыке.

— Так называется скользящий переход от звука к звуку, — пояснил Юрий. — Если у вас в руке струнный инструмент, то вы можете проскользить пальцами по струне или по нескольким сразу. А если перед вами фортепиано, то вы скользнете несколькими пальцами по клавишам. Получится глиссандо.

— Поняла. А… трели? — наобум спросила Варя и взбодрила Юрия еще сильнее.

— О, птицы издают дребезжащие трели. Их трудно использовать в композициях. Многие издают хриплые посвисты, дифтонги. Но они важны для тех, кто знает, что с ними делать.

— Вы занимаетесь музыкальной орнитологией? — спросила Варя.

Неожиданно для себя она вспомнила то, чего, кажется, никогда не знала. Словно в пространстве комнаты или всей квартиры летали невидимые глазу словосочетания, которые много раз повторял дедушка. По телефону, в разговорах с коллегами, студентами, которые часто приходили к ним в дом.

— Да, — согласился Юрий, ничуть не удивившись осведомленности Вари. Как все мужчины, он не сомневался ни единой секунды: интересное ему столь же интересно той, которая сейчас на расстоянии вытянутой руки. — Она давно и успешно развивается в Венгрии, ее отец — доктор Петер Секе. Родион Степанович — его последователь, я знаю, — поспешил добавить он. — Я читал его работы, потому и приехал в аспирантуру сюда. К нему. Мне нравится его метод.

Варя слушала Юрия, кивала, но видела ровные чистые ногти на пальцах, которые лежали поверх маленькой ручки кофейной чашки. Он поднимал ее, отпивал глоток и ставил на блюдце без стука. Варя смотрела, как золотится на солнце пушок на запястье — сильном, крепком, как у штангиста.

— Он, — продолжал Юрий, — умеет записывать песни птиц и их крики. Он умеет делать то, что может не каждый. Он исследует их в замедленном темпе. Получается эффект, как при рапидной киносъемке. Вы знаете, да, Варя, что такая съемка превращает быстрые движения в медленные на экране?

— Конечно, поэтому дедушка никак не хочет расставаться со старым магнитофоном «Весна». — Она пожала плечами. — Сейчас столько новой техники…

— Этот старый магнитофон, который у него, я знаю, позволяет замедлять пение в сто двадцать восемь раз. А значит, услышать звуки, которые не уловит человеческое ухо. Доктор Секе назвал это методом акустического микроскопа. С его помощью можно записывать голоса птиц нотами и вставлять в музыкальные сочинения птичьи песни.

— Вы, Юрий, — она впервые произнесла его имя, и голос внезапно стал хриплым, — собираетесь работать с музыкантами? Сейчас в моде этническая музыка, а голоса природы…

— Да-да, — закивал он. — Сейчас это модно. Не знаю, как у вас, но у нас еще более модно держать дома певчих птиц. Людям нравятся канарейки. Новые… — он поморщился, пытаясь найти слово, которое не давалось ему, — у вас их называют новые русские, а как назвать по-русски наших… гм… новые эстонские, вот! — Он обрадовался ценной находке, а Варя расхохоталась.

— Новые эстонские, — повторила она, — скажете тоже. Новые эстонцы, может быть?

— Может, — кивнул он. — Но суть в том, что этих канареек надо учить петь. А если сделать записи песен разных птиц, то можно продавать диски. Много дисков. На земле живут восемь с половиной тысяч птиц. — Он улыбнулся. — Есть выбор, да?

— Интересно, а можно научить канареек чужой песне? — спросила Варя. Она недавно слышала разговор деда с кем-то о русских породистых канарейках.

— И чужой тоже, — сказал Юрий. — Они очень хорошо улавливают высокие ноты.

— Понятно, — сказала Варя.

— В Таллине открыты кафе, где в клетках поют соловьи, жаворонки, — рассказывал Юрий. — Но я хочу использовать их голоса и в другом деле — в сельском хозяйстве, отпугивать стаи, например, скворцов. Они налетают тысячами на поля фермеров. — Его брови сошлись на переносице, лицо посуровело. — В Европе они губят плантации оливок, виноградники. А если на полях транслировать испуганные крики птиц, то стаи улетят, и урожай будет цел. Понимаете?

— Дедушка говорит, что с его коллегами в Европе и Америке даже аэропорты заключают договоры, — вспомнила Варя.

— Конечно. Бывает, самолеты падают, когда сталкиваются с птицами. На взлете и на посадке. Поэтому они хотят иметь звуковые репелленты, — закончил Юрий.

— Репелленты, — усмехнулась Варя, постукивая ладонью себя по колену, обтянутому синими джинсами. — Вы говорите о голосах птиц как о каком-то антикомарине.

— Но это так. — В голосе Юрия появилась настойчивость, а взгляд его замер на Варином колене. Оно было круглое, туго обтянутое. Она перехватила его взгляд и покраснела. Он улыбнулся и посмотрел ей в глаза. Она покраснела еще гуще. — Эти звуки помогают отпугивать чаек, чибисов и других птиц, которые гнездятся неподалеку от аэродромов, — пояснил он.

Варя поймала себя на том, что не слишком вникает в суть слов, которые он произносит. Ей нравилось слушать его голос, замечать легкий акцент. Он был даже не в произношении, особенно старательном, а в интонации, не совсем русской.

— Вы улыбаетесь, — удивленно заметил он. — Но это известный метод.

— Нет-нет, я не потому… я не спорю. Дедушка писал об этом в статьях. Я читала. А вы?.. Вы тоже что-то пишете? — нашлась она.

— Немного. — Юрий довольно улыбнулся. — Но будет… — он явно подыскивал слово, — будет… — Он не нашел ничего более точного и сказал: — Будет много. — И вздернул подбородок.

Варя кивнула.

Юрий выпил последний глоток кофе. Они оба вздрогнули, когда в двери заскрежетал ключ.

— Дедушка, — сказала Варя. — Это он так скрежещет.

— Как сойка, — заметил Юрий. — Она предупреждает об опасности примерно так.

— Правда? — на этот раз совершенно искренне удивилась Варя его быстрой реакции. — Вы на самом деле здорово распознаете голоса птиц.

— Да, — сказал Юрий, в его взгляде мелькнуло удовольствие, которое она уловила безошибочно.

— Приветствую, — сказал Родион Степанович, сбрасывая с плеча куртку, которую снял еще на лестнице. Она болталась, перекинутая точно так, как он перекидывал ковер из своего кабинета, отправляясь выбивать его на улицу. Это своеобразный ритуал, который он называет очищением берлоги. — Прошу прощения, Юрий, что заставил ждать. Как, тебя не утомила компания? — Он кивнул на Варю. — Хотя бы кофе или чаем ты его угостила, Варя?

— Спасибо, да, — сказал гость и улыбнулся.

— Ну и ладно, теперь пошли ко мне.

Когда мужчины закрылись в кабинете, Варя почувствовала, как сильно взмокла футболка, красная, с жар-птицей на груди — стилизованным фазаном желтого цвета. Варя опустилась на диван без сил. Руки и ноги дрожали, как после экзамена.

Она чувствовала, что на самом деле сдала какой-то экзамен самой себе. И получила пропуск куда-то, где она еще никогда не была…


6


Варя могла бы приказать себе и закончить неожиданный вечер воспоминаний. Она давно научилась управлять собой, но сегодняшнее знакомство с гусаром растревожило. И она, вспоминая, словно еще раз хотела убедиться, в чем была ее ошибка с Юрием. Чтобы больше не совершить подобную…

…Могла ли Варя заснуть в ту ночь? Могла ли заснуть в следующую? И тем более в ту, которая шла за ней? Ведь именно наутро Юрий должен был прийти к Родиону Степановичу снова. Он обещал научить Юрия различать голоса дроздов — черного, рябинника и белобровика.

Родион Степанович делал вид, словно не замечает Вариного нетерпения.

— Ну, — сказал он ей, — как тебе мой новый аспирант? Как думаешь, выйдет из Выйка толк? — скаламбурил он.

— А какой толк ты от него хочешь? — вздрогнув и надеясь, что незаметно, спросила Варя, стараясь придать голосу искреннее равнодушие. Она сумела унять пламя, которое мгновенно устремилось к щекам. Она отвернулась к окну — поправить легкую занавеску, нижний край которой, утяжеленный металлическими цилиндриками, завернулся. — Я думаю, надо помыть окна. Уже пора. Правда? — спросила она, не оборачиваясь и озабоченно сдвинув брови.

— Хорошая мысль, — отозвался Родион Степанович. — Но ты мне не ответила. Как, на твой юный взгляд, насчет толка?

Варя хмыкнула:

— Ты же не говоришь мне, чего от него хочешь.

— Будет ли он моим достойным учеником? Прославит ли мое имя в своих эстонских краях или…

— Разве он собирается вернуться на работу в Эстонию? — не удержалась Варя от вопроса и услышала в своем голосе тревожное удивление.

— А как ты думала? Все дети малых по числу народов стремятся вернуться к своему порогу, Варвара. Это мы, русские, не такие. Земли у нас без конца и края, вот и скачем по ней, как саранча. Конечно, Юрий уедет туда, где у него дом, мать, сестра, отец. Где есть дело прибыльное — старший Выйк разводит клеточных норок, продает шкурки в Европу. Да ты сама его расспроси. Он расскажет. — Родион Степанович подмигнул внучке: — Тебе ведь интересно, да?

— У меня никогда не было знакомых из Прибалтики.

— А когда вы с матерью ездили купаться, почти что в проруби, — он насмешливо посмотрел на Варю, — как же вы их не завели?

— Ты про Пярну. — Она поморщилась. — Неудачно вышло, я заболела воспалением легких.

— Ох, и ругал я твою мамочку. — Родион Степанович покачал головой. — Надо додуматься — окунуться в воду при четырнадцати градусах! — Похоже, еще не все возмущение выкипело в нем за столько лет.

— Но что мы могли сделать? Мы приехали купаться в Балтийском море. Все говорили, что оно там самое теплое во всей Прибалтике. Детский курорт, очень мелко, вода прогревается…

— Да-да, понятно. Ладно, дело прошлое. — Родион Степанович посмотрел на полки, занятые бобинами с магнитофонными лентами. — Хорошо, — он вздохнул, — в любом случае я им займусь.

— Родион Степанович, но что-то тебя… ломает? — спросила Варя.

— То есть как? — Дедушка вскинул брови.

— Ну… напрягает, другим словом, — уточнила Варя.

— А, в этом смысле. Нет-нет. Просто я люблю людей более открытых, что ли. Даже не люблю, а понимаю лучше тех, у кого эмоции ярче. Но у каждого народа свой, как говорится, порог открытости. Ладно, закончим про меня. А тебе-то он как?

— Да никак, — торопливо ответила Варя, пожимая плечами, стараясь убедить деда в своей полной и абсолютной незаинтересованности. — Будто я вижу первого в своей жизни аспиранта Родиона Степановича Беломытцева.

— Таких, я думаю, ты еще не видела, — заметил он и прошелся рукой по совершенно голой голове. Он шутил иногда, что у него череп как у птицы со снятой шкуркой. Зато много перьев в бороде, как у птицы на хвосте. — То были наши люди — Васи, Феди, Вани, — насмешливо бросил он. — А этот — Юрий, Георгий. Победитель.

— Ну и что? — спросила Варя и задернула занавеску, чтобы закрыть пыльное окно.

Она и сама не подозревала, что оказалась такой романтичной девушкой. Никогда этим не отличалась. Но видимо, у кого-то романтических чувств хватает на годы, а у кого-то — прорываются в одночасье.

Юрий Выйк произвел на нее впечатление, незачем себя обманывать. Ей понравилось в нем все. Его рост, его сложение, то, как он одевается, держится, говорит. Она представила себе, что однажды он пригласит ее погулять по городу, они пройдут по его улочкам, которые то поднимаются вверх, то опускаются вниз. Как и большинство городов, Суходольск тоже считал, что расположен на семи холмах.

Может быть, так и есть, потому что люди, выбиравшие место для него много веков назад, отыскивали то, что грело бы их сердце.

Этот старинный город с чудным названием Суходольск недавно вернул себе первоначальное имя, хотя за всю историю у него их было три. Свое первое он получил от названия села, на месте которого построен. От старой жизни остались деревянные и кирпичные дома под кустами сирени и черемухи.

Как здорово пройтись с ним по городу. Наверняка их увидят знакомые и подумают: ого, с кем это Варя Беломытцева? — станут спрашивать друг друга. А потом начнут звонить и выяснять — кто-то осторожно, кто-то впрямую… Передавать новость друг другу…

До сих пор Варя не слишком часто думала, умеет ли производить впечатление на мужчин. Когда училась в школе, никто никогда за ней не бегал, но она не считала себя некрасивой. Она просто не думала о том, какая она. Как будто все, что было в ней женского, спало и не хотело просыпаться. Или некому было разбудить?

Варя не выходила вечерами во двор, где собиралась домовая компания ровесников. Она гуляла с Найдиком, почти чистопородным фокстерьером, который прибился к дедушке в лесу. Больше всего он поразил Родиона Степановича своим послушанием. Всего один раз он приказал ему идти рядом молча, не вспугнуть бекаса, весеннюю песню которого он собирался записать, и пес не проронил ни звука.

Больше того, фоксик молчал, пока они шли на электричку. Родион Степанович уже подумывал, уж не немой ли пес. Но когда в вагоне Родион Степанович развернул пакет с бутербродами, Найдик подал требовательный и очень звонкий голос. Он успокоился только тогда, когда новый хозяин протянул ему бутерброд с вареным мясом.

Но если честно, то в последнее время Варю начинала тревожить собственная непривязанность ни к кому. У всех подруг есть кто-то, они приходят на занятия с блестящими глазами и… надевают водолазки до самого подбородка в жару. Варя не сразу поняла почему, только недавно сделала открытие: вот так они скрывают синяки от неловких поцелуев.

В институте она быстро поняла, что знакомства с ней скорее ищут из-за Родиона Степановича. Догадавшись об этом, она вообще перестала обращать внимание на ребят.

Но при Юрии с Варей происходило что-то совершенно новое. Она сама не ожидала, что желание быть рядом с ним может стать таким навязчивым. Еще немного — она сама предложит ему прогуляться.

Он приходил к ним в дом уже три раза. Всякий раз Варя варила крепкий кофе, в который он осторожно отсчитывал восемь капель жирных сливок, пил и рассказывал об острове Сааремаа.

Она кивала, ловила себя на мысли, что об этом острове знает больше, чем он ей рассказывает. Варя с трудом удерживалась от какого-нибудь неуместного вопроса, который выдал бы ее чрезмерную заинтересованность. Она не только изучила все, что написано в энциклопедическом словаре об Эстонии и ее обитателях, но специально просидела целый день в библиотеке, просмотрев все книги об этой стране, которые нашла в каталоге.

Она мысленно прошлась по острову, увидела дом Юрия Выйка, потом пробежала по кромке берега, почти физически ощутив босыми ногами холодную воду Балтийского моря. Она снова закашлялась, будто воспаление легких ее опять схватило.

Но если это случилось бы, то причину болезни следовало бы искать на сей раз в нестерпимом пламени, которое пожирало Варю в прохладную в общем-то весну. Наконец когда она приготовилась сказать Юрию, что ей тоже нужно пойти в общежитие, что там ее ждет подруга, он предложил:

— Варя, вы не хотели бы погулять со мной по городу? Я не слишком много видел… его. — Он улыбнулся, чувствуя неловкость собственной фразы. — У меня не было того, кто мог показать…

— Конечно, — сказала Варя. — Я родилась в Суходольске. — Пойдемте. Родион Степанович, ты не против, если мы тебя оставим одного?

— Ради Бога, — отозвался он. — Я подумал было, не пройтись ли мне с вами? У меня ведь в городе всего… один, два… от силы три маршрута. Я хожу как зашоренная лошадь — институт, библиотека, кладбище. — Он вздохнул. — Ладно, не станем говорить о печальном. — Он хитровато посмотрел на Варю и едва не расхохотался, когда увидел, какими круглыми стали ее глаза. — Но… сейчас мне некогда. А ждать вы меня не станете, вижу по глазам.

— У меня… — начала Варя, — нет времени. Я должна вернуться и… позвонить…

— Все, все! — Родион Степанович поднял руки. — Я потом, сам, один. Знаю куда. Я слышал, в ботаническом саду появились новые деревья, а значит, они привлекли кого-то свеженького из птиц.

Варя шла рядом с Юрием, но ей казалось, что не она ведет его по своему городу, а он ее по своей стране.

— Знаешь, какие мы все на Сааремаа? — говорил он.

— Какие? — Варя с любопытством смотрела на его профиль.

— Мы хотим всегда быть особенными.

— А в чем?

— Во всем. — Он усмехнулся. — Мы одеваемся по-своему. Мы по-своему строим дома. Даже в нашем языке, на котором мы говорим на острове, не все так, как в эстонском.

— У вас он… другой?

— Нет, это как у вас, есть свои… особенные слова.

— Диалектизмы, — подсказала Варя.

— Да-да. У вас в городе, я заметил, произношение не такое, как у других. Вы говорите на «о» и как-то… вверх, да?

— С восходящей интонацией, — уточнила Варя.

— Да-да. Как будто вы все время о чем-то спрашиваете, сомневаетесь…

— Вот уж не знала, что мы такие неуверенные.

— Нет, не в том дело. Наоборот, вы уверенные даже в том, в чем нельзя быть уверенными.

— Например? — Варя сощурилась, с нетерпением ожидая ответа.

— Нет примера пока. Но мы говорили о моем языке.

— Говорили.

— У нас нет буквы «ы».

— А куда вы подевали букву «ы»?

— Отменили. — Он хмыкнул. — Чтобы отличаться.

— Ясно, хотя ничего не ясно, — проворчала она, убирая со лба рыжеватые волосы и отбрасывая на спину длинную толстую косу.

— Между прочим, ты похожа на эстонку.

— С острова Сааремаа? — поинтересовалась Варя.

— Нет. Из Пярну. Есть такой курорт.

— Я там была. С мамой.

— Да, он детский. Ты похожа на детей тех, у кого есть свой дом в Пярну, и они пускают в него отдыхающих.

— А что в таких детях особенного?

— Они очень сообразительные и быстрые.

— Гм, — отозвалась она, не зная, что сказать. — Продолжай.

— У нас есть даже свое пиво. Сааремааское. Наш остров всегда варился в собственном соку…

— Этот сок превратился в пиво? — засмеялась Варя.

— Я правильно сказал, ты очень быстрая. Но на нашем острове некуда спешить. Если будешь спешить — быстро добежишь до моря. Куда ни побежишь, везде море. В Эстонии все живут на хуторах, а у нас — в деревне.

— Как же вы добираетесь до своего острова?

— На пароме.

— Ого! Я однажды переплывала…

— Но по морю, да?

— Нет. Через реку.

— А мы должны перебраться через пролив, он пятнадцать километров.

— Это дальше, чем до дедушкиной биостанции, — заметила Варя. — Много.

— У нас особые дома. Крыши покрыты тростником.

— А где вы его берете? У вас остров на болоте? То есть болото на острове? — поправилась она.

— Нет. Тростник растет на мелководье.

— Понятно. А что еще у вас растет?

— На лугах есть дикие орхидеи, можжевельник, боярышник.

— А вокруг Балтийское море. — Варя произнесла это с завистью, и Юрий рассмеялся.

— Ты увидишь наше море. — Она быстро подняла голову. — Оно синее-синее, как… как глаза моей сестры, — сказал он. — И безбрежное. Если посмотреть с самого высокого мыса на Сааремаа — Панга панка.

— У тебя есть сестра? — спросила она.

— Есть. Она на один год моложе меня. Я люблю ее. Она меня тоже.

— А какую религию исповедуют эстонцы? — спросила Варя, взглянув на золотые купола отреставрированной церкви, которые сверкали на солнце за рекой.

— В основном лютеранство. Но есть места, где живут православные. Это в западной части Эстонии, которая дальше всего от России.

— А на вашем острове?

— На нашем тоже. Православных церквей на западе больше, чем лютеранских.

— А почему?

— История. — Он пожал плечами. — Русский царь, чтобы привлечь эстонцев к своей религии, давал землю тем, кто переходил в православие.

— А твоя семья?

Он пожал плечами.

— Моим предкам не надо было больше земли. — Он засмеялся. — Они любили лес, не пашню.

— Они были охотниками?

— Нет, но самыми лучшими стрелками из арбалета. Потому что мой прапрадед был мастером-арбалетчиком. Моя сестра стреляет из арбалета, она хочет победить на чемпионате северных стран… Он будет через три года в Стокгольме…


За окном что-то грохнуло, Варя вздрогнула и подскочила. Надо же, а ведь думала, что все прошло. Но нервы напряглись, когда она вспоминала о Юрии. Еще вчера выстрелы из петард, которые накупили мальчишки перед Новым годом, она пропускала мимо ушей.

Стоп, сказала она себе. На сегодня воспоминаний о Юрии Выйке достаточно. Лучше подвести итог дня, найти то, чему можно порадоваться.

Сегодня есть чему — Надя нашла новую работу. С ее помощью, снова подчеркнула Варя. И… и еще, она была вынуждена признаться — она познакомилась с гусаром.

А куда денешься? Если охватить мысленным взглядом минувший день, этого гусара не обойти. Он стоит на пути, как старинный верстовой столб, который недавно поставили возле центральной почты и расчертили полосками для большего сходства с оригиналом.

Александр Алексеевич Ястребов. Новое имя, и между прочим, птичье, только сейчас заметила она.

— Как интересно, — пробормотала Варя и покрутила головой. Потом встала и отнесла стакан на кухню, сполоснула под краном. Она почувствовала, как утомилась за этот день.

Спать, спать…


7


Саша полировал пастой саблю. Серый металл блестел все сильнее, настроение повышалось с каждым движением руки, с каждым новым бликом на клинке.

Натальи дома нет. С тех пор как Вика уехала учиться, жена все реже бывала дома. Они в общем-то давно жили как соседи по коммуналке, а общались словно коллеги по работе. Приличные, не скандальные, вежливые, но бесконечно чужие.

— Все, Ястребов, я больше в эти игры не играю, — сказала она однажды. Тогда они еще пили вместе некрепкий чай перед сном — ритуал, который повелся со студенческих времен. Но это происходило все реже.

— Ты о каких играх? — спросил он насмешливо.

— Я больше не играю в гусаров, — сказала она. — Надоело. Эта форма, кивер с плюмажем. От его тяжести болит голова. — Наталья наморщила нос. — А грохот твоей пушки… Невыносимо. — Она покачала головой.

— Ты не хочешь больше в Париж или Булонь? Тебе надоело каждое лето ездить по Европе? — спрашивал он, наблюдая за ее лицом.

Наталья прятала глаза, что означало одно — ей неловко.

— Мне надоело играть, Саша. — Она посмотрела на него наконец. — Надоело жить в прошлом. Играть в сражения девятнадцатого века.

— Ты хочешь жить в настоящем? Вон в том, что за нашим окном? Участвовать в нынешних сражениях? Мы на этом разъезде под чудесным названием Дорадыковский как на острове.

— Я больше ничего… этого не хочу, — сказала Наталья. — Она отодвинула чашку с нетронутым чаем, встала и вышла из кухни.

Он знал, чего она хочет.

Он знал, где она сейчас, и ему было жаль ее. Надеждам не сбыться, даже если ей кажется, что вот-вот она получит то, чего хочет. Но это теперь ее дело, ему лучше подумать о надеждах собственных.

Он провел мягкой тряпочкой по клинку. Эта сабля будет у него на боку, когда он явится на благотворительный бал и пригласит на первый танец Варвару Николаевну Беломытцеву. Какая необыкновенная, чистая фамилия. Она из прошлого, она очень подходит ей. Ее рыжеватым волосам, которые она укладывает улиткой на затылке.

Перед глазами стоял черный в полоску костюм, причем не брючный. А с юбкой, чуть ниже колен. Расстегнутый пиджак и… грудь, обтянутая трикотажем. Он повторял все, что было под ним. Он заметил даже кружевную волну… под тонкой тканью…

Саша провел рукой по лезвию и поморщился. Он увидел капельку крови на пальце. «Придержи свои чувства, гусар, — предупредил он себя, — иначе мечтам не сбыться».

Он отложил клинок и вышел на кухню. В аптечке нашел пластырь и заклеил порезанный палец. Потом вернулся к столу и склонился над металлом.

…Он вспомнил, как вышел из музея и почувствовал, что ноги дрожат. Ничего подобного он не испытывал ни разу в жизни. Он знал причину — невероятно, но это происходило на самом деле с ним. Он увидел… свою женщину. Которую хотел встретить в своем любимом веке. В девятнадцатом.

«Смешно, да? — спросил он себя. — Тебе почти сорок, у тебя взрослая дочь, жена. Мало того, что ты играешь в гусаров, но ты еще мечтаешь бог знает о чем!»

Ястребов попробовал расхохотаться. Вышло хрипло, он закашлялся. Закинул голову и увидел, как в золотом свете уличного фонаря кружатся снежинки. Они падали в открытый рот и таяли.

У нее золотистые, как свет фонаря, глаза. Они смотрели на него с интересом, он это заметил. Впрочем, осадил он себя, причиной тому не достоинства его персоны, они, конечно, есть, бесспорно, но не видны вот так, сразу. Форма — вот что заставляет обращать внимание на мужчин всех женщин, во все времена.

Гусарская форма на самом деле хороша и по крою, и по цвету. А его кивер — каков?

Он снял его и оглядел. Снег собрался на донышке и не собирался таять. Если он еще постоит здесь, то на кивер наметет сугроб. Холодно. Он надел его снова.

Варвара Николаевна согласится. Она даст им билеты на бал, а он сам, лично, научит ее танцевать вальс по всем правилам.

А… может, она умеет? — осадил он себя.

Не важно, он научит ее по-своему, обязательно. Он не отступится. Если она и танцевала вальс, то не с тем партнером. Как и он…

Когда он понял, что у него не та партнерша? Не сразу, когда они приехали сюда и осели в Дорадыковском. Но это случилось, и юноша, ослепленный умением Натальи быстро решать уравнения, рассмотрел ту, на ком женился. Да-да, оказывается, он был в восторге не от нее самой, а от ее способностей математика. Именно это качество было главным и определяющим в том институте, где они учились. А если прибавить к этому ее внешность — эффектнее девушки не найти на всем курсе.

Как не найти и более банальной ситуации, в которой он оказался. Он догадался о ней позднее, даже не тогда, когда родилась дочь Виктория. Наталья сокрушалась, что девочка родилась недоношенной, но потом быстро забыла об этом.

А он запомнил. Наблюдая за подрастающей дочерью, он выискивал в ней черты не ее и не свои. И как ему казалось, находил.

Но Ястребов запретил себе думать об этом, он писал диссертацию, изобретал что-то, они жили мирно. Даже слаженно, как машина, которую собрали из разных частей, но сумели подогнать детали.

Потом он затеял военно-исторический клуб, что позволяло все реже оставаться один на один с Натальей.

Но, понимал Ястребов, это мирное течение дней и лет нарушится, как только Наталья сочтет, что ее миссия выполнена. Вика уже учится в институте, и жена его наверняка решила заняться собой. Только собой. С математически точной хваткой она выстраивала уравнение своей дальнейшей жизни.

Он вычислил ход ее мыслей. Он знал и ответ…

Но теперь, похоже, сам он тоже готов решить уравнение с двумя известными. Итак, дано… мысленно писал он. Она — Варвара Беломытцева. Он — Александр Ястребов. Ответ, который он хотел бы увидеть: вместе.

Потом он шагал через площадь походкой самоуверенного мужчины. Его машина — «уазик» с брезентовым верхом — стояла на другой стороне заснеженной улицы, которая то ли брала свое начало с площади, то ли впадала в нее. Он не знал точно.

Ястребов улыбнулся. Чему он научился у своей жены, так это нацеленности на успех. Она верила, что в этом случае произойдет то, что кажется невероятным. Что ж, он это понял на собственном опыте. Правда, за любую науку расплачиваешься — если не деньгами, то чем-то еще в своей собственной жизни.

Варвара… Какая юная и какая взрослая, думал он, обметая переднее стекло машины. Конечно, он предполагал, отправляясь к ней, что благотворительным фондом занимается не бабушка с седым пучком на затылке, в покойной вязаной кофте на бесформенном теле. Не то время. В его голове возникал образ гранд-дамы со следами порока на лице. Деньги всегда дают за что-то. Он помнит, как смешно было слушать Скурихина. Это ведь он говорил, что в Варваре Беломытцевой есть что-то такое, отчего хочется упросить ее взять то, что ты готов отдать. Потом благодарить, что приняла… А ведь это правда.

Завтра Варвара Николаевна обещала позвонить. Ястребову понравилась фраза, которая случайно влетела в уши невесть откуда: много говорит тот, кому нечего сказать. Или тот, добавил он от себя, кто хочет увести тебя от истины, скрыв ее под завалом слов. Как Наталья, например, говорила ему однажды:

— Ты знаешь, тебе пошло бы курить сигары. — Они лежали на большой кровати, то был один из редких теперь уже вечеров в их семейной жизни. Они спали в одной постели нечасто, но такое еще случалось. — У тебя подходящее для этого лицо и форма головы. — Она оценивающе оглядывала Ястребова. Потом потянулась к макушке и повернула его голову в профиль, словно это была голова манекена, которая легко отстегивается от туловища.

— Да что ты говоришь? — Он улыбнулся, в его голосе не заметить и тени насмешки. Сейчас ему так хорошо, как не было давно. Наталья всегда была умелой в постели.

— А ты знаешь, что такое хьюмидор? — спросила она низким сытым голосом. Это слово ей, похоже, нравилось. Но он знал, откуда оно ей известно. Как и сам предмет. Она увидела его у Серафима, почти равнодушно заметил он.

Казалось, она крутила это слово на языке, как будто это прохладительно-возбуждающая пастилка, которая помогала ей ощутить себя не в такой серости, которая называлась Дорадыковский разъезд, а…

— Ты когда-нибудь слышал это слово? — с некоторой досадой из-за полной уверенности, что он не слышал такого слова, спросила она во второй раз.

— Нет, — ответил Саша. — Хьюмидор — помидор. Наверное, какой-то овощ или фрукт.

— Я так и знала. — Она резко отодвинулась от него.

— А это что-то меняет? — Он приподнялся, чтобы посмотреть ей в лицо. На тонкой шее часто вздрагивала синяя жилка. Сердится…

— Хьюмидор — это ящик для хранения сигар. Он стоит столько без сигар, — подчеркнула она, — сколько тебе не заработать за год. — Она усмехнулась.

— Я не курю, ты знаешь, — миролюбиво ответил Саша. Но он уже чувствовал — порыв страсти, соединивший их снова, уже прошел.

Он пошевелился, отодвинулся от нее на край, отбросил одеяло, потом, словно смутившись, накинул. Он потянулся за махровым клетчатым халатом, который черно-белой кучкой лежал на ковре, подцепил его за воротник. Потом сел спиной к жене и набросил себе на плечи.

— Я знаю тех, кто курит… сигары из хьюмидора, — процедила она сквозь зубы и отвернулась…

Саша посмотрел на часы, пора спрятать саблю на место, понял он. Сегодня надо пораньше лечь спать. Завтра голова должна быть ясной.

Он пошел в ванную. Наталья точно не придет. Она позвонит и скажет, что осталась у приятельницы в городе.

Наталье не повезло, думал он, вставая в ванной под душ. Может быть, если бы после института они оказались в большом городе, все сложилось бы иначе.

Вода лилась мощной струей, она была по-настоящему горячая и возбуждала. Что ж, испытание каждодневной жизнью нос к носу и бок о бок дома и на работе, без выхода за пределы крошечного поселка для ученых, как он назывался прежде, выдерживает не каждая пара.

Чтобы совсем не пропасть в своем Дорадыковском он и придумал военно-исторический клуб. Он помогал уйти в другую реальность, найти способ хотя бы на две недели в год перебросить себя в иной мир. Чтобы потом, вернувшись из поездки в ближние или дальние страны на реконструкцию какой-нибудь исторической битвы, полгода приходить в себя, а другие полгода готовиться к следующей поездке.

Клуб «Гусары и гусарочки» Ястребовы придумали в ту пору, когда еще не было между ними отчуждения настолько сильного, как сейчас. Они не могли себе позволить его, потому что у них росла Вика. На мысль о клубе их навели однокурсники, которые жили в похожем, но подмосковном поселке.

— Вы знаете, что такое гусары? — рассказывали они, когда застолье по случаю очередного юбилея выпуска физтехов закончилось. — Это легкая кавалерия в европейских и русской армиях. Мы, гусары, о-очень старые. В пятнадцатом веке мы появились в Венгрии, в Польше — на век позже. Но мы гусары русской армии, мы патриоты.

— Да вам амуниция нравится, — шутили те, кто числил себя уланами. — Сабли, пики, штуцера, мушкетоны, кремневые ружья, пистолеты… А вот вам в вашем Дорады… тьфу, не выговоришь, слабо сделаться французскими гусарами? Тогда мы могли бы встречаться на полях сражений…

То, что было просто послезастольной болтовней, стало жизнью Ястребовых и их коллег. Обитателей маленьких городков, понял Саша, можно разделить на две категории — на тех, которые ждут, когда их чем-то займут, и тех, кто сам себя занимает. Ястребовы относились ко второй категории.

Похоже, внезапно пришло ему в голову, дед Варвары Николаевны тоже из таких. До сих пор он никогда не слышал, чтобы в училище искусств читали лекции о голосах птиц. «Что ж, проверим, насколько музыкальны его слушатели».

Он закрыл глаза. Беломытцева. Какая чистая, до скрипа, фамилия. Саша потер ладонью плечо. Оно тоже скрипело, и он засмеялся, брызги попали в рот. Саша покрутил головой.

Варе он сам даст уроки вальса.


8


Наталья Ястребова сидела в косметическом кабинете и ждала, когда высохнет маска на лице. Она была белая, как посмертная. Ей не нравилось видеть себя такой в большом зеркале, и она закрыла глаза.

Как говорят, осень женщины начинается после тридцати. А ей уже тридцать восемь. Надо следить за собой так, как никогда раньше, тем более что она уже составила уравнение своей будущей жизни. А для того, чтобы не ошибиться в решении, она должна быть в самой лучшей форме.

То, чем Наталья занималась сейчас, не самая трудная часть задачи. Она попробовала усмехнуться, получилось криво, потому что маска уже схватилась.

Как хорошо мужчинам, думала Наталья под журчание голосов косметички и другой клиентки. Если у мужчины поседели волосы, то это придает ему загадочности. Но седина у женщины — катастрофа. Она давно красит волосы в свой прежний цвет — она всегда была блондинкой.

А морщины? Мужскому лицу они придают благородство, а женское превращают в испорченный товар. Она попыталась поморщиться, но маска и этого не позволила.

Наталья начала ухаживать за собой после двадцати восьми, ничто так не выдает возраст, как кожа, поняла она, наблюдая за другими женщинами. Заботилась она и о своем весе, тому же учила дочь Вику. Когда девочка разворачивала шоколадную конфету, она насмешливо спрашивала:

— Ты хочешь стать почетной гражданкой Дорадыковского разъезда?

Наталья не худела и не толстела, чем сильно удивляла коллег. У нее хватало воли не притронуться к кусочку торта даже тогда, когда ели все, отмечая какой-нибудь очередной праздник. Их было полно, настоящих и выдуманных, с их помощью люди хотели испытать радость.

Наталья купила весы и каждый день становилась на них. Она позволяла своему телу отклонение на килограмм, не больше. Если на полтора, то с момента поимки лишнего веса ела только морковку и яблоки — целый день.

Сейчас, конечно, думала она, проще следить за собой, особенно если живешь не на Дорадыковском разъезде. Даже в Суходольске стало по-другому. И потом так просто оказаться в Москве: сел на поезд вечером — утром в столице. А там — все, что хочешь. Только деньги плати.

Морщины на лбу? Пожалуйста — ботокс разгладит лоб до младенческого сияния. Она изучила все, что о нем написано. Да, в его состав входит яд, но сильно разведенный ботулотоксин работает утюгом и делает лицо на десять лет моложе. Но деньги! Тут счет идет не на наши тысячи.

Наталья едва не застонала. Ну почему ее молодость пришлась не на сейчас? Она бы сумела устроиться, это ее время!

Наталья вспомнила свою недавнюю поездку к дочери и то, что увезла от нее как знак приобщения к другой жизни. Молодой, бесшабашной, сегодняшней. Этот знак — крошечное коричневое сердечко на бедре.

Коробочку, витиевато разрисованную, Наталья заметила в Викином шкафу сразу, когда открыла его.

— Что это? — спросила с любопытством Наталья.

— Набор для биотату, — сказала Вика.

— Ты… хочешь сделать… татуировку? — Мать потрясенно умолкла.

— Это модно, смывается щеткой, мылом и водой. Смотри, здесь хна, коричневая и черная, эвкалиптовое масло. А вот трафареты, пять штук. В тюбике есть специальная насадка, чтобы нанести краску. Она индийская.

— Слушай, может, ты уже себе сделала что-то? — спросила Наталья.

— Я… Ну да… — Вика опустила глаза.

— Где? Покажи.

— Ну… мам…

— Я тоже хочу, — внезапно выпалила Наталья.

— Ты хочешь потрясти папу? — Вика расхохоталась.

Наталья не ответила. Она знала, кого она хочет потрясти.

Они заперлись в ванной, Вика приспустила джинсы, и на бедре, на самой границе трусиков и кожи, Наталья увидела тоненькую змейку.

— Хочешь такую? — спросила дочь.

Наталья молчала, она думала.

— Нет, я хочу… — Она перебирала трафареты. — Вот.

— Сердце? — Вика вскинула светлые брови. — Отстой, мам.

— Давай. Я хочу.

— А где?

— Там же, где у тебя, — сказала она.

Вика протерла бедро Натальи маслом, положила трафарет и нанесла краску. Она все делала аккуратно, старательно, протерла сердечко маслом и сбрызнула лимонным соком.

— Когда надоест — щетка, мыло и вода, — повторила она. — Все сойдет без следа.

— Ты говоришь так, будто делала это сто раз.

— Ну… мам, а как ты думаешь? Если ты покупаешь набор за сорок баксов?

— Ты… делаешь это другим… за деньги?

— Но не бесплатно же! Ты еще не поняла, какие на мне джинсы? — спросила Вика, выставляя перед матерью тугое бедро.

— Разве это не те, которые я тебе купила перед отъездом?

— Дорадыковские, что ли? — Вика громко засмеялась. — Мам, не бери в голову. Все будет чудесненько…

Наталья попробовала улыбнуться. Какая сообразительная дочь. Что ж, есть в кого.

Косметичка все еще не подходила к ней, позволяя маске поработать над ее лицом как можно эффективнее. А Наталья думала.

Было время, когда ей казалось, что она может найти для себя удачный вариант для перемен в своей жизни. Она полагала, что он найдется среди поклонников военно-исторических клубов… за границей. Но она все больше убеждалась, что такого не случится. В Европе играми в историю занимаются старички, у которых уже все есть — жены, дети, внуки. История для них — увлечение другого рода, это для наших — прорыв в новое, а для них — утешение на старости лет. Еще одно.

Но конечно, неплохо, каждое лето прокатиться по Европе. Пускай на автобусах, пускай со сварами, без которых ни одна группа наших туристов не съездит. Ночевки в спальниках, на надувных матрасах — они твои и ты везешь их с собой, мытье головы в туалете на бензозаправке — обо всем этом она не рассказывала завистливым коллегам. А то, что они с Ястребовым снимали на видеокамеру, получалось ярким, сверкающим, в нем нет ничего из того, о чем она не рассказывала.

Наталья и сама вычеркивала все неприятное из головы. Она вообще умела отделять главное от второстепенного, намечала цель и шла к искомому. Как на контрольной по математике.

Если честно, то, поставив на Серафима, Наталья была уверена в победе достаточно легкой. Она знала, что сейчас, в очередной раз, он свободен. Эту свободу она решила заполнить собой. Она едва не совершила ошибку в самом начале — собиралась закончить бухгалтерские курсы и наняться к нему на фирму. Чтобы быть у него на виду.

Но вовремя остановилась. Если он увидит в ней бухгалтера, то никем другим она для него уже не будет. Другое дело — окажись в городе еще одна пивная фирма, вот туда бы стоило наняться бухгалтером. И тогда она стала бы для Скурихина заманчивой фигурой.

Мудро, похвалила она себя. Вообще-то она всегда была умной. А в «мужском институте» она поняла, что не только умная, но и красивая. Таких, как она, там больше не найти.

Умная, красивая, одернула себя Наталья. Почти королева красоты разъезда с таким французским названием — Дорадыковский, смеялась она над собой. Когда они были в Париже, их угостили рыбой дорада. Это название настолько ее потрясло, что она увидела в совпадении тайный знак и пыталась его разгадать. Какая связь между ними? Неужели кто-то из французов побывал здесь и откушал рыбу, напомнившую модную у них до-раду?

И еще насчет ума и красоты. Она считала, что с Сашей ей повезло. Он был юный не по годам, какими долго остаются вундеркинды, талантливый. Он подошел ей как нельзя лучше в тот момент, когда… Стоп. Об этом не вспоминаем никогда. Только через тысячу пятьсот световых лет, приструнила она себя любимой присказкой. Но для нынешней жизни он оказался слишком мягким. Наталья думала, что ее жесткости, невидимой постороннему глазу, хватит на двоих. Она полагала, что с Сашиными мозгами и ее упорством они переберутся под Серпухов очень скоро. Там, вокруг циклотрона, собралось предостаточно выпускников физтеха, среди них надо искать себе место.

— Нет, — отвечал Саша на все попытки подтолкнуть к переезду. — Здесь хорошо.

— Но здесь всегда будет девятнадцатый век. — Наталья и сейчас слышала свой удивленный голос. Неужели Саша не видит, среди чего они живут?

— Отлично, — вполне серьезно сказал он. — Это то, что надо. Мы — гусары своего натурального времени.

— Еще скажи, что мы во Франции.

— Конечно. Мысленно представь себе и…

Наталья помнит, что она не нашла слов для спора с ним. Она вылетела из комнаты и долго курила на балконе.

Натуру не переделаешь, наконец поняла Наталья, доказательство тому — она сама.

Она пыталась — нет, не перекроить себя, но подправить, чтобы их с Сашей жизнь была сносной и дальше. Она заставляла себя увидеть что-то завидное в своей жизни на этом разъезде, в закрытом, потом открытом городке.

А оно на самом деле было — трехкомнатная квартира, например, на третьем этаже в доме из красного кирпича в пять этажей. С большой кухней и ванной.

Их дом являлся предметом зависти обитателей частных домов. Это уже потом, когда городок закрытый стал открытым, из кранов перестала течь вода, то и дело гасло электричество, лифты бастовали, ожидая откуда-то команды. Владельцы-собственники возрадовались — они сами могут управлять своей жизнью в отличие от тех, кто засел за красными кирпичными стенами.

Но обитатели дома недолго мучились — сообразительные и умелые, они наделали буржуек и вывели трубы в форточки. А на работе рассчитывали параметры кондиционеров, а не стратегических ракет, как прежде. Они хорошо шли на рынке новой жизни.

Несколько лет их дом походил на корабль, севший на мель, с трубами-иллюминаторами. А потом, когда лихорадка прошла и завод вовсю выпускал кондиционеры вместо чего-то ракетного, форточки снова стали самими собой. Буржуйки они подарили владельцам частных домов — на радость свиньям. Их сараи в самые лютые холода теперь обогревали «ученые печки».

И конечно, военно-исторический клуб — игра для умных и умелых взрослых — тоже можно отнести к разряду чего-то хорошего. Они зарегистрировали его как общественную организацию, сшили форму французских гусар, экипировались, а когда смогли получить загранпаспорта, то устремились в Европу. Вот здесь Саше замены не было. К нему тянулись европейские гусары, они каждое лето присылали приглашение от своих клубов — во Францию, Германию, Италию. В таких поездках Наталья на самом деле готова была поверить, что живет не на разъезде Дорадыковский, а в Европе…

Но всегда приходилось возвращаться. Теперь Наталье хотелось вылететь из своей жизни не только виртуально, но и реально. С тех пор как дочь уехала учиться, она почувствовала особенно остро, как быстро уходит ее время. Так что же, она останется здесь до конца дней? Если Ястребов не хочет, то она одна сделает рывок.

Наталья приоткрыла рот, впустила воздух, которого ей показалось мало в крошечном кабинете, полном терпких ароматов. Мысли крутились в голове и, похоже, пожирали кислород слишком жадно. Скорее, все нужно сделать скорее. Спешить. Пока Серафим Скурихин свободен. Он должен быть свободен от всех, кроме нее.

К Наталье наконец подошла косметичка.

— Ну как? Стряхиваем? — спросила она, хорошо зная, что клиентка не может пошевелить губами. Казалось, она испытывает удовольствие от беспомощности лежащих перед ней поклонниц красоты.

Наталья не пыталась отвечать, она отдалась во власть рук, которые хорошо делали свою работу.

Посвежевшая, она выйдет отсюда и поедет в художественный музей. Серафим пригласил ее на концерт своего сына. Парень ловко играл на губной гармошке. Правда это или заблуждение отцовской гордости, но он как будто умеет подражать голосам певчих птиц.

А потом, она почувствовала, как жарко стало под руками косметички, Серафим повезет ее к себе. Его загородный дом в девяти километрах от города. Почти столько же, сколько до ее разъезда, правда, на юг, не на север. Это настоящее имение, место не только для жизни, но и для развлечений. Он хочет устроить большой праздник и ждет нее сценария битвы.

Наталья знала, что это будут сцены Бородинского сражения.

Она почувствовала, как мурашки поползли по спине.

То будет особая битва, с ее личной победой.


— А это что за штучка? — Серафим наклонился, разглядывая белое тугое бедро. На его нежном снежном фоне темнело что-то.

Наталья засмеялась.

— А ты рассмотри как следует, — сказала она, демонстрируя ему бедро.

— Круто, — похвалил он. — Сердце, сам вижу. — Он провел по нему пальцем. — Какая ты лихая. Не боишься боли? — Его темные глаза с любопытством смотрели в ее синие. — Татуировка… — Он поморщился.

— Я ничего не боюсь, — сказала она, не собираясь объяснять, как на самом деле сделано это сердечко на бедре. Никакой боли. Картинка — вот и все. — А ты боишься…

— Гм. Чего же я боюсь?

— Поцеловать его…

— Ненасытная какая.

Он быстро наклонился и поцеловал татуированное сердце. Она обняла его за шею, притянула к себе…

Наконец в большой спальне стало тихо. Оба ровно дышали, оба остались довольны друг другом…

Серафим Скурихин набрел на гусаров сам. Это произошло неожиданно, так, как натыкается нога в ботинке сорок седьмого размера на россыпь муравьев. Внимательный человек их не растопчет — пускай живут. Серафим Федорович на людей в гусарской форме наткнулся в недлинном коридоре местной телестудии и уже хотел пройти сквозь них, не глядя. Но плюмажи на киверах, которые колебались в воздушном потоке, исходящем от кондиционера, заворожили его. Он остановился.

Внезапно его круглое румяное лицо расплылось.

— Гусары, — выдохнул он. — Вот! — Он поднял вверх указательный палец. — Вот! — Потом стукнул кулаком по собственной коротко стриженной голове. — Мое! — крикнул он.

— Простите, — попыталась отодвинуть его в сторону женщина — выпускающий редактор. — У нас эфир.

Но Скурихин будто врос в пол.

— Гусары! — воскликнул он. — Ставлю ящик пива!

— Простите, Серафим Федорович, — сотрудница сжала кулачок и постучала им по груди мужчины, — эти люди идут на эфир. Вы уже свободны, да?

— Я вас жду, гусары! — пророкотал он.

Он на самом деле дождался. То был настоящий гусарский загул в его собственном ресторане на набережной.

— Новый сорт пива, низового, — говорил он, подливая Наталье, которую заметил сразу.

Наталья не отказывалась, она с любопытством наблюдала за необыкновенным новым знакомым.

Возбужденная эфиром, в котором рассказывала о поездке на реконструкцию битвы при Ватерлоо, а также пивом, она вдруг спросила себя: как бы она выглядела рядом с таким, как Серафим Федорович?

Саша на его фоне становился все меньше, он словно усыхал на глазах. Зато новый знакомый делался все более могучим, сильным. Ему под пятьдесят, решила она, и, уж конечно, он женат не один раз. Что означает только одно — он может проделать это еще раз.

Наталья улыбалась, острила, она манила его, он «повелся», чувствовала она.

— Люблю вас, гусары, — шумно вздыхал он. — Примите меня к себе.

— Есть одно свободное место! — тихо сказала Наталья, так, чтобы слышал он один.

— Какое? — Он повернул к ней круглое лицо, оглядел ее грудь, которую плотно облегало синее сукно формы.

Наталья улыбнулась и сказала:

— Спонсора.

— Вашего? — спросил он.

— Клуба… в первую очередь, — едва заметно усмехнулась она. — Он называется «Гусары и гусарочки».

Серафим молчал, казалось, он перебирает файлы внутреннего компьютера, желая отыскать там что-то.

— Согласен, — сказал он наконец.

Скурихин на самом деле стал спонсором клуба, а потом у них возникли особые отношения.

Наталья точно угадала тип этого человека и поняла: она может получить то, что хочет, но для этого должна принести ему не только себя, а кое-что прихватить с собой. Важное для него.

А именно клуб. Вот тогда она поняла то, чего не улавливали сами гусары. А Серафим словно учуял. Их клуб стал не просто игрой. Его приняли в Европе. О нем пошла слава, особенно после того, как Саша сделал пушку, которая до последнего винтика повторяла французскую пушку начала девятнадцатого века.

Они привезли ее во Францию на очередную тусовку военно-исторических клубов. Она потрясла всех, кто знает толк в старинном артиллерийском оружии. Газеты писали, что русские сделали самую лучшую французскую пушку.

Восторги, вино, Булонь… лето…

Что ж, пожалуй, пришло время сделать именно из нее главный выстрел в своей жизни, подумала Наталья и ощутила холодок в теле. Он прогремит на весь город, он потрясет все сообщество. А она, как сказочный барон Мюнхгаузен, выдернет себя за волосы из дорадыковского болота.

Пора кончать эту двойную жизнь — в маленьком городе ничего не утаишь. За завтраком она сказала Саше:

— Я думаю, тебе стоит подсуетиться насчет билетов на благотворительный бал.

— Ты не можешь попросить их у Серафима?

— На всех? Мне неловко. — Она опустила глаза.

Он насмешливо посмотрел на нее:

— Брось, Наталья, кончай игру.

— Но мы давно играем в военно-историческую игру. — Она не мигая смотрела ему в глаза. — Мы даже ведем себя как гусары.

— Да, печемся о том, что подумают о нас в обществе, а не о том, что мы думаем друг о друге? — тихо спросил он.

— Нам так удобней. — Она пожала плечами. — Поэтому сходи в музей к Варваре Николаевне Беломытцевой…


9


— Это неправда, что времена не выбирают, — говорил Ястребов, направляя Варю к большому зеркалу. В нем отражались пары, которые кружились под музыку вальса.

Он танцевал хорошо, одно удовольствие иметь такого партнера в учителях. Варя чувствовала себя легкой, невесомой, она казалась себе пушинкой, прилипшей к плотному, сильному и очень мужскому телу. Может быть, те, кто два с лишним века назад, когда вальс запрещали, считал его безнравственным танцем, были не так уж не правы?

Она почувствовала сквозь платье его твердый живот, его бедра… Ей было и неловко, и… очень ловко. Варя втянула носом воздух. Этот танец слишком похож на другие объятия, при мысли о которых она розовела, как ни старалась удержаться.

— Вы так считаете? — Варя подала голос только потому, что Ястребов молчал и не сводил глаз с ее лица. Она поняла, что должна отозваться.

Ничего другого Варя сказать не могла, потому что его рука обжигала талию. Он словно невзначай подталкивал Варю, прижимал ее к себе. «А у него есть животик», — догадалась Варя и испытала непонятное успокоение. Она пыталась найти причину этого удовольствия, но волнение от близости Ястребова захлестывало. Внезапно, когда музыка взвилась вверх, ее осенило. Как же она могла забыть? Татьяна говорила, что мужчины с животиком не умирают от сердечных болезней.

Ястребов, почувствовав Варину радость и податливость, истолковал их по-своему. С еще большим жаром он принялся развивать высказанную мысль:

— Я, например, уверен, что живу во вчера. Работаю — в сегодня.

— Но вы родились в сегодня. Вы же не сами выбрали время? — засмеялась Варя.

— Я сам выбрал то, что называют «вчера». Понимаете? — Он рывком прижал Варю к себе. — Я не тот человек, который живет в завтра. Те люди — другие. Они мыслят иначе, они пытаются осознать то, чего еще нет, примерить… — Он поморщился. — Хорошо, если на себя. Но чаще всего будущее они прикидывают на других. — Он усмехнулся. — Они способны сделать предложение, которое огорошит такого, как я… Человека из другого времени. Причем вовсе не желая обидеть…

Варя вздрогнула. Откуда он знает? Ведь это ей сделали предложение… На острове Сааремаа. Как он верно сказал: мать Юрия и сам он — люди из завтра. А то, что они ей предложили, испугало ее…

— Холодно? Закрыть? — Саша посмотрел на форточку большого окна, из которого тянул ветерок и колебал пламя свечей. Обучая танцам, гусары постарались воссоздать в фойе драматического театра, где будет проходить бал, старинную бальную атмосферу.

— Нет-нет, не надо. Все в порядке. Продолжайте. Просто вы сказали то, о чем я сама думала. Так неожиданно…

— Правда? А в каком времени вы себя чувствуете лучше всего?

— Я всегда думала, что в сегодняшнем дне, — усмехнулась Варя. — Мне нравилось бывать в лесу с Родионом Степановичем, это мой дедушка, я вам говорила. Птицы — они сегодняшние. У них короткий век. Их песни надо записать сейчас. Но когда я оказалась в музее, я почувствовала, как мне уютно в старых стенах, среди старых вещей… Там, где прошлое.

Ястребов засмеялся и нежно пожал ее пальцы.

— Я рад, что мы говорим на одном языке, Варвара Николаевна. — Музыка смолкла, но он не отпускал ее от себя. Она тоже стояла, не пытаясь высвободиться из его объятий. — А можно… — начал он, а она вздрогнула. Не хочет ли он попросить разрешения поцеловать ее? — Можно, я буду называть вас Варей? — спросил он, и она быстро закивала, испытывая облегчение и некоторое разочарование.

— Конечно. — Она порозовела.

— А вы можете называть меня Сашей? — Он снова стиснул ее руку, которую держал в своей.

— Я… я попробую, — тихо ответила она.

— Ну же… — Ястребов сжимал и разжимал ее пальцы.

Варя улыбнулась:

— Да… Саша…

Ястребов смотрел на ее белое лицо. Казалось, на нем нет и следа косметики. Ее губы розовые, на них тоже не заметно следа помады. Значит, если бы он ее поцеловал, то его губы не ощутили бы никакого иного вкуса, кроме вкуса нежности…

«Ах, Ястребов, — одернул он себя, когда подвел Варю к стулу с высокой спинкой. — Разве ты не знаешь, что невидимая косметика самая дорогая? Разве не это тебе втолковывала родная дочь?» Вика приехала на каникулы такая прехорошенькая, что он не мог отвести от нее глаз. Но когда она попросила у него деньги на помаду и сказала, сколько ей надо, он сел на табуретку и молча смотрел на дочь. Тогда-то он узнал, сколько стоит настоящая косметика.

После вальса Ястребову пришлось уехать, котильону Варю и остальных танцоров обучали другие гусары.

Они оба ждали бала с нетерпением, чувствуя, что это событие наверняка изменит что-то в их жизни.

Но Варя не попала на бал. Ей пришлось срочно поехать в Москву. Суходольское землячество, обосновавшееся в столице, проводило ежегодный съезд. Оно жаждало познакомиться с Варварой Николаевной Беломытцевой, о которой было наслышано. Эти состоявшиеся и состоятельные люди сообщили о своей готовности вкладывать деньги в процветание родного города, отказать им во внимании было бы опрометчиво.

Варя заметила, что у людей, особенно внезапно разбогатевших, патриотические чувства не разгораются, а вспыхивают. Как и всякая вспышка, они ярки и быстро гаснут. Как будто среди ночи их будит что-то такое, чему они даже нашли неловкое, на ее взгляд, название — совестливость. Поэтому, понимала она, поездку нельзя отложить.

Варя жила в Москве как в тумане, а возвращалась домой с нетерпением, словно кто-то ждал ее, как никто и никогда не ждал до сих пор…

Она лежала на верхней полке уютного купе, постукивали колеса о рельсы, а в голове метались обрывки разговоров.

— Мы ищем примеры благотворительности в прошлом, чтобы доказать нашим властям необходимость новых законов, — говорил гладкий мужчина, который, как она поняла, строил коттеджи под Москвой. На пятьдесят первом километре по Минскому шоссе, но все еще в пределах «золотой зоны», как с гордостью сообщал он всем, кому интересно. — Когда уходишь от налогов по-крупному, три процента льгот не греют. — Его пухлые розовые губы кривились. — Вы понимаете меня, Варвара Николаевна? — Он многозначительно поднимал рыжеватые брови.

К ним подошел худощавый мужчина с длинной седой бородой.

— Я слышал ваш разговор, — начал он. — Хочу поддержать. На самом деле в законе о благотворительной деятельности и благотворительных организациях семилетней давности закреплена налоговая льгота. Она вроде не так уж мала — три процента от прибыли, которая идет на благотворительные цели, остаются тебе. Но она никогда не будет работать из-за сумасшедших налогов. — Он покрутил головой и одним глотком выпил рюмку водки. — Я, знаете ли, хотел передать своей деревенской школе в селе Афанасьево, что на севере Суходольской области, списанные компьютеры. Но я должен столько заплатить государству за свой порыв к милосердию! — Он взял с серебряного подноса, который держал перед ним официант в белых перчатках, еще одну рюмку и снова выпил. — Лучше я вспомню старую русскую традицию благих деяний — раздам милостыню на Пасху…

Но несмотря на все эти разговоры, Варя возвращалась из Москвы с интересным предложением от бывших суходольских людей. Они хотели организовать семейный клуб, по модели известных закрытых московских клубов. Чтобы члены его вносили достаточно большой ежегодный взнос. Он отсечет ненужных и позволит устраивать приемы, праздники. Но что важнее для Вари — этот клуб они хотели, как сказал предводитель землячества, прислонить к музею и благотворительному фонду.

Варя обещала все довести до сведения тех, от кого это зависит в Суходольске.

Она поворочалась на полке, перевернулась на живот, отвела в сторону бордовую занавеску, которая тихо шевелилась от холодного воздуха заоконной зимы. Уставившись в темноту, она видела свое отражение, а рядом… воображаемое лицо. Конечно, это был Ястребов. Как он прав насчет времени, вспомнила она. Те, с кем она познакомилась в Москве, на самом деле тоже живут в прошлом…

Едва переступив порог своей квартиры, Варя позвонила Ястребову на работу.

— Александр Алексеевич, — сказала она, не рискуя называть его по имени, — я уже здесь. Мне так жаль, что я пропустила бал. Как он прошел?

— Потрясающе, — сказал он. — Я записал на видео и готов показать.

— Как здорово! — закричала она. — Ох, простите за горячность. Покажите!

— В котором часу? — спросил он.

— Вы можете даже сегодня? — Варино сердце упало, потом дернулось вверх. Она сказала себе, что причина в одном — она страстно хочет увидеть бал. Но на самом деле она хочет увидеть его. Больше всего на свете. Это Варя поняла в Москве окончательно.

Казалось, то, что с ней творится, — наваждение. Едва ли не в каждом мужчине ей мерещился Ястребов. Кто-то одет в похожую черную куртку, у кого-то точно такая шапочка, надвинутая на глаза. Серая шапочка с отворотами — на серые глаза.

А когда на встрече с земляками ее взяли под руку, она уже открыла рот, чтобы выпалить: «Александр Алексеевич…»

— Я могу сегодня, — услышала она и вздрогнула от голоса в трубке.

— Приходите в музей к шести, — сказала Варя.

— Хорошо. Я буду.

Варя открыла платяной шкаф, собираясь повесить вещи, которые брала с собой. Она увидела свое бальное платье — с каким старанием она его шила! Перед отъездом надела, покрутилась у зеркала и едва не расплакалась от досады — он не увидит ее на балу в этом платье.

А теперь, разглядывая его снова, Варя подумала, что, может быть, и не так уж плохо, что она не была в нем на балу. Слишком уж оно похоже на свадебное. Только фаты не хватает…

— Фа-ты? — насмешливо произнесла она вслух. — Это, дорогая, мимо…


В музее остались только сторож и они. Тишина, которую больше всего Варя любила, наконец наступила. Она вообще-то не могла пожаловаться, что ее одолевают голоса экскурсантов. Пока еще их не водят по отделу родной природы. Но все остальные залы то и дело вспыхивают воплями школьников. Они приходят классами. До Вари доносятся голоса сотрудников, которые объясняют им события давно ушедшего времени.

Варе нравилось чувствовать себя безраздельной хозяйкой флигеля, которая принимает приятного ей гостя. Неужели почти той, насмешливо спросила она себя, для которой этот домик построил богатый купец? Его любовницей?

Ястребов ничуть не походил на купца, он был другой породы. Она наблюдала, как он вставляет кассету в щель видеомагнитофона. Она смотрела на его длинные пальцы со следами порезов и удивлялась. Эти руки как будто не от его тела — они похожи на руки мастерового человека. Ну да, вспомнила она, вот что значит, когда о ком-то говорят, что он все делает своими руками.

— Выключим свет? — тихо спросил Ястребов.

— Да, — быстро сказала Варя.

— Тогда нам покажется, что мы слились с экраном, — чуть насмешливо бросил он.

Бальная музыка, бальные платья с низким декольте… В них почти не узнать давно знакомых людей. Вон дама из администрации, которая звонила ей насчет награды для Скурихина. Сам пивовар с лоснящимся от удовольствия лицом. Ястребов, его… жена, в форме.

— Были все гусары? — спросила Варя, словно выстраивая шаткий мостик через поток, угрожавший ее утопить.

— Да. И все наши ученики. Отличные танцоры. Ваш дедушка, Варя, тонкий человек. Он заманил к себе на курс самых музыкальных студентов. Посмотрите, как они танцуют.

Молодые пары в мазурке, потом в котильоне.

— А… костюмы?

— Из драмтеатра. Смотрите, вы увидите самих артистов. Они тоже быстро схватывают, — похвалил он.

Камера переместилась в фойе, там проходила лотерея.

— Неужели? — удивилась Варя. — Вы все-таки провели ее?

— Конечно, — сказал Ястребов. — Видите, моя жена принимает коробку пива от Серафима Федоровича.

— Вот это да!

— Вы любите пиво? — спросил он.

— Терпеть не могу.

Даже в темноте он угадал, что ее лицо сморщилось, и рассмеялся.

— А Серафима Федоровича?

— Как и пиво, — вырвалось у нее.

— Ого! Такое сильное чувство?

Варя засмеялась:

— Простите, я уж слишком… — Она подумала, что в ее безудержной откровенности виновата темнота.

— А мне показалось, что он хорошо относится к музею, фонду и к вам.

Варя пожала плечами:

— Я говорю о себе. Он был студентом Родиона Степановича. Я давно его знаю.

— Понятно.

— Ох, — выдохнула она, и ей показалось, что в легких не осталось воздуха. — Стоп, стоп! — прохрипела она.

Ястребов остановил кадр. Если бы в комнате было светло, она бы увидела победоносную улыбку мужчины, который приготовился удивить женщину. И он ее удивил.

— Как это может быть? — спросила она. На ее лицо падал свет от экрана, глаза блестели в темноте.

— Я удивил вас? — Он упивался своей победой.

— В общем, да…

— Я где работаю, Варвара Николаевна?

— Понимаю. Смонтировать можно все, но откуда… взялась я?

— Камера снимала вас.

— Когда?

— На уроке бального танца камера работала. Мы записывали, чтобы показать потом…

— Но вы мне не показывали, — перебила его Варя.

— Вы уехали. Остальные видели. Себя и свои ошибки. Научить танцевать или бегать по всем правилам гораздо проще, если не объяснять человеку ошибки словами, а показать, как он выглядит со стороны.

— Боже мой. Да, действительно, это мое платье. Это я. Я приходила в нем на танцы. Мое выпускное. Я сшила его перед школьным балом.

— Оно вам очень идет, — сказал он и спросил: — Продолжим?

— Конечно.

Кассета крутилась дальше. Но Варя едва видела то, на что смотрела. Она чувствовала сильную, горячую энергию, которая исходила от мужчины, скрытого темнотой комнаты, заливалась краской, глядя на себя на экране.

А что, она неплохо танцует, наконец признала Варя.

«Брось, тебя волнует не это, — одернула она себя. — Ты смотришь, как ты выглядишь. Ты выглядишь замечательно, особенно когда не сводишь с него глаз».

Варя покраснела. Она что, на самом деле смотрела на него вот так, когда он учил ее вальсу? Никогда бы не подумала.

Наконец пленка остановилась. Экран покрылся свинцовой рябью.

— Ну вот и все, — сказал Ястребов.

— Спасибо, — сказала Варя, чувствуя, что блузка, надетая под пиджак, прилипла к телу. — Здорово.

— Я рад, что удивил вас, — снова заметил он. — Со мной такого давно не было — удивить женщину. — В его голосе прозвучала печаль.

— Правда? — спросила она, хотя точно не знала, о чем именно спрашивает. О печали? Или?.. Впрочем, можно понять…

— Ага, — насмешливо бросил он. — Еще скажите, что в моем возрасте, а мне, Варя, без малого сорок, удивлять и самому удивляться довольно трудно. Но я готов. Кстати, вы могли бы взять меня как-нибудь на биостанцию? Я тоже хотел бы послушать птиц.

— Вас? С собой? Конечно. Вы очень музыкальны, — похвалила его Варя.

— Правда? Но я не играю ни на одном инструменте. Даже на губной гармошке, как сын Скурихина. Я слышал, ему не давался ни один инструмент, кроме нее.

— Ага, — сказала Варя. — Он попал в точку. Губная гармошка входит в моду. Мне рассказывали в Москве, что даже проводятся конкурсы для таких музыкантов, их спонсируют бизнесмены, жаждущие стать покровителями чего-то особенного.

— Но я думаю, времена скоро переменятся, да они уже меняются, — заметил Ястребов. — Мало кто готов расставаться с деньгами просто так, из любви к искусству. Все хотят получить что-то осязаемое за вложенные деньги. Наш общий друг Серафим Федорович, например. — Он засмеялся, а Варя уловила в его тоне напряженность.

— Вот как? — спросила она. — А чего он хочет от вас?

— Самую малость. — Варя заметила в сером свете экрана, как глаза Ястребова сощурились. — Наш клуб.

— Клу-уб? Он хочет стать его хозяином? А вы тогда кто?

— Наемные работники. Обещает приличные, как он считает, деньги. Он знает, какая у нас зарплата. — Саша усмехнулся.

— Но зачем ему ваш клуб? Он может создать таких десяток.

— Наш клуб, Варя, единственный. — Тон Ястребова переменился. А Варя поняла, что сказала не совсем то, что он хотел услышать.

— Я о другом — какая разница, каким клубом владеть… — И осеклась, заметив, как он качает головой.

— Наш клуб узнаваем не только здесь, но и в Европе. «Гусары и гусарочки» — раскрученный брэнд. Скурихин хочет выпускать пиво под этим именем. Парное: одна бутылка — гусар, вторая — гусарочка. Одно пиво верховое, второе — низовое. Понимаете? В одной коробке. Современное ухо может уловить даже особый намек, чувствуете? Он на грани приличия, что сейчас хорошо работает и приносит быстрый доход.

— Понимаю, — сказала Варя.

— Скурихин предлагал сдать ему наш брэнд в аренду. Но я отказался. Это все равно что своего собственного ребенка отдать другому…

Варя почувствовала, как сдавило горло. Но нет, нет, Саша говорит о другом. Он тоже отказался…

Варя откашлялась.

Ястребов вынул кассету из щели видеомагнитофона, выключил телевизор.

— Я зажгу свет? — спросила она.

— Да-да, конечно, — согласился он.

Варя потянулась к лампе и задела рукой его плечо. Он перехватил ее руку, поднес к губам и поцеловал.

Варины ноги ослабели, если бы она не сидела, а стояла, то ей бы захотелось немедленно сесть. Прямо ему на колени.

Она осторожно вынула руку из его руки и включила лампу.


10


Ястребов остановил «уазик» напротив высоких чугунных ворот. За ними в одном большом дворе краснело кирпичное здание института и пятиэтажный жилой дом из кирпича более светлого — для его сотрудников.

— Ну как, не слишком жестким и трясучим показался мой «козлик»? — спросил он Варю.

— Все в порядке. Спасибо. Гораздо лучше берет горки, чем троллейбус. — Она пошарила рукой по двери, отыскивая ручку, чтобы открыть ее.

— Единственный вид транспорта, который проедет по любому полю битвы, — сказал Ястребов, наклонившись и перехватив Барину руку. — Посидим, если вы не торопитесь.

Она кивнула и открыла рот, собираясь уточнить, какие битвы он имеет в виду.

— Вы о битве с бездорожьем? — спросила она и покраснела. От неловкости фразы она смутилась и уткнулась носом в пышный воротник рыжей лисьей шубки. Господи, она уже говорит газетными заголовками.

Но Ястребов не засмеялся. Он просто покачал головой и сказал:

— Я вам говорил, Варя, что сделал пушку. В разобранном виде она входит только в эту машину. И ее вес не ломает моему «козлу» хребет.

— А вы часто ездите стрелять? — спросила Варя, которой было тепло внутри машины, хотя, казалось бы, откуда взяться теплу — обычный тент, вот и все стены. А… может, предложить ему подняться? Выпить чаю?

Нет, одернула она себя. Не сейчас.

— Нас приглашают часто, но мы очень разборчивы, — заметил Ястребов.

— А сейчас вас тоже куда-то пригласили? — спросила она с любопытством. Она засунула руки в меховые рукава лисьей шубки, и они обрадовались этому особенному — сухому меховому — теплу.

— Да. И мы согласились. В имении Серафима Федоровича Скурихина праздник. С фейерверками и пальбой из пушки.

— Ах вот как, — удивилась она и еще глубже засунула руки в рукава.

— Он вас пригласил? — осторожно спросил Ястребов.

— Нет. — Варя усмехнулась. — Я однажды сумела отказаться раз и навсегда.

— Он принял к исполнению? Неужели? — Ястребов иронично поднял брови.

— Я сделала это через Родиона Степановича, — объяснила Варя.

— Тогда я забираю свое удивление обратно. — Он поднял руки от руля, сдаваясь.

— Что ж, — сказала Варя, быстро выдернув руки из импровизированной муфты и поднимая черную сумку на длинном ремне с коленей, — я пойду. Спасибо за все.

— Это вам спасибо, — тихо проговорил Ястребов. Он потянул ее за рукав: — Дайте вашу руку.

Варя не сопротивлялась. Она подала правую. Он отодвинул край перчатки на кроличьем меху и коснулся губами чуть выше запястья. Они были горячие и слегка шершавые. Такие губы, вдруг пришло в голову Варе, зимой надо покрывать гигиенической помадой. Даже мужчинам.

— Вы прямо настоящий гусар, — смутилась она.

— Я и есть настоящий, — сказал он. — А вы… хотите быть гусарочкой?

— Кем-кем? — переспросила она.

— Гусарочкой. Так мы называем наших дам, членов клуба. Вам очень пошла бы форма, поверьте.

— Я подумаю, — фыркнула Варя. — До свидания.

Он не уезжал, пока в Варином окне не загорелся свет. Она показала ему свои окна.

Варя вошла к себе, не сразу повернула выключатель, подошла к окну проверить — стоит ли его машина.

Она стояла, и Варя тоже стояла, слушая, как стучит сердце. Потом дернула старинный шнурок выключателя, свет зажегся, она услышала рокот мотора.

Ястребов уехал.

Варя опустилась на стул, медленно сняла ботинки. Каблуки стукнулись о паркет.

Она влюбилась. Она нашла наконец того, в кого стоит влюбиться, сказала она себе. В первый раз.

В первый? Да неужели? А что было тогда, с Юрием? Она хорошо помнила свой разговор с Родионом Степановичем.

…Варя подошла к деду, который сидел над магнитофоном и ждал, когда остановится лента. Он вернулся с биостанции и переписывал на свежую кассету свои новые трофеи.

— Родион Степанович, — сказала она, — мне надо с тобой поговорить.

— Слушаю тебя, Варвара, — он наконец повернулся к ней.

Варя почти не называла его дедом, потому что вокруг — а вокруг всегда роились студенты — она слышала только «Родион Степанович». Но называла его всегда на ты, подчеркивая свою особенную близость к нему. В этом состояла ее привилегия по сравнению с другими.

— Что ты скажешь, если меня увезут замуж на остров? — спросила она.

— Гм, — отозвался он, впившись взглядом в крутящуюся коричневую ленту. — На островах всегда жили пираты. Не боишься? — насмешливо полюбопытствовал он.

— А теперь, значит, там обитают их потомки? — весело спросила она.

— Не исключено, — осторожно ответил Родион Степанович. — Я думаю, что остров как таковой формирует в человеке веру в свою непохожесть, особенность, — начал он развивать мысль. Варя давно привыкла к такой манере деда. Он никогда не отвечал сразу, он подводил самого себя к выводу, а заодно и собеседника.

— Надо же, примерно то же самое говорит Юрий, — сказала Варя и порозовела.

— Он рассказывал тебе о нравах обитателей острова Сааремаа?

— Конечно.

— Не туда ли ты собралась? — Лента в магнитофоне докрутилась, в берлоге Родиона Степановича стало тихо. — Он хочет тебя увезти?

— Да. Что ты скажешь? — Варя впилась глазами в деда.

— Что я скажу? Мне больше нравится, когда живут не у него и не у нее, а у себя.

— Как это? — недоуменно спросила Варя.

— Когда двое заводят свой дом в своем собственном месте.

— Но Юрий говорит, что у них замечательный дом. У него сестра почти чемпионка по стрельбе из арбалета. Там… море… Его отец выращивает норок, у него звероферма…

— Все прекрасно, Варвара, — перебил он ее. — Обо всем этом я знаю.

— Юрий тебе не нравится? Чем? Скажи?

— Скажу. — Он вздохнул. — Только тем, что ты мне нравишься. Очень.

— Ага-а, ты не хочешь, чтобы я стала взрослой.

— Хочу. Но я, как всякий мужчина, эгоист. Я хочу, чтобы ты жила поблизости… от меня. Как можно дольше… Эстония — это другая страна.

— Мы там выпустим диски с голосами твоих птиц, то есть наших птиц, да?

Родион Степанович с любопытством посмотрел на Варю:

— Пожалуй, в них есть и твоя доля участия. Верно. Ты сидела со мной в кустах, тебя тоже грызли комары и оводы.

— Юрий кое-что записывал… Конечно, на твоей территории…

Родион Степанович усмехнулся:

— Я не метил ее ничем. Ладно, — сказал он, — продолжим. Юрий хочет забрать записи с собой?

— Да, — сказала Варя. — Он говорит, что в Эстонии скорее можно найти им коммерческое применение.

— Звучит современно. Никакой романтики.

— Он говорит, их можно, например, продать мобильным фирмам, чтобы телефоны звонили голосами птиц.

— Например, ку-ку, ку-ку, да? — Дед расхохотался.

— Или фирмам, которые ставят сигнализацию на машины.

— Хорошая мысль. Если бы под нашими окнами выла не сирена, а токовал глухарь, да?

— Ага. Он сказал, что некоторые записи эстонских птиц он удачно пристроил.

— Он не уверял тебя, что иволги и сойки поют и трещат по-эстонски? — поинтересовался Родион Степанович.

— Он говорил, что эстонский язык на Сааремаа отличается от материкового. Вот что он сказал.

— Ага, стало быть, и тамошние птицы не произносят букву «ы»?

— А как ты думаешь, Родион Степанович? Если черного ворона научили говорить по-эстонски на Сааремаа, то неужели он будет произносить слова, как в Таллине? Между прочим, его сестра держит черного ворона и берет его с собой даже на соревнования. Он для нее — талисман.

— Может, он еще и стрелы арбалетные подбирает?

— Откуда ты знаешь? Тебе Юрий рассказал?

— Нет, я просто прикинул, как бы я поступил с вороном. Если он живет триста лет, то должен и работать столько же. Иначе за что его кормить?

— Ты у нас суровый, Родион Степанович. Так ты дашь нам некоторые записи? Самых популярных певцов?

— Поручение, стало быть, выполняешь. Ну-ну, Варвара. Смотри, не на все соглашайся, что предлагает мужчина. А то пожалеешь…

— Нет-нет, это не поручение, это предложение или даже пожелание. Юрий сказал, что если бы ты подарил… нам… некоторые записи…

— Я подумаю, — сказал Родион Степанович. Он усмехнулся. — Я говорил тебе, что люди на островах другие. А ты не торопишься, Варя? У тебя еще лет десять в запасе. Рановато, как мне кажется.

— Знаешь, как сейчас говорят? Карьера незамужней девушки хороша до двадцати лет. — Варя засмеялась.

— Правда? Никогда не слышал, — искренне удивился Родион Степанович.

Она фыркнула, как кошка, которую дернули за усы.

— А Юрию сам знаешь сколько — двадцать восемь. Через десять лет он будет настоящий старик.

— Ох, беспощадная. Не оставляешь никаких иллюзий. — Родион Степанович нарочито шумно вздохнул и погладил аккуратную бородку, которая была все еще рыжеватой, а не седой.

— Прости. Я не…

— Прощаю. — Он снова запустил кассету.

В комнату вернулись голоса птиц.

— Слышишь? Ну просто Римский-Корсаков, — не переставал восхищаться он.

Варя замерла.

— Кукушка. Из оперы «Снегурочка», — узнала она.

— Любил он вставлять в свои сочинения голоса птиц. Сам писал в дневниках, что нет ничего на свете безыскуснее и талантливее. Но знаешь, в этой опере, кроме голоса кукушки, есть еще один птичий голос. Английский рожок в точности повторяет крохотную фразу неведомой, как писал композитор, птички. А я вычислил, как зовут эту птичку. — Родион Степанович откинулся на спинку стула, бородка гордо нацелилась на Варю.

— Что это за птичка? — спросила она.

— Дрозд-белобровик. Фраза из его весенней песни. Он более талантлив, чем его сородичи — певчий и черный. Он музыкант куда лучше синицы, славки-черноголовки или иволги. А у каждой из этих птиц можно поймать целые музыкальные фразы. Его песня в «Снегурочке»…

Варя почувствовала легкую тревогу: героиня оперы «Снегурочка» — девушка, которая растаяла…

— Хорошо, — сказал Родион Степанович. — Ты увезешь с собой на остров кое-какие кассеты. А там посмотрим…

Варя молча кивнула, удивив своей сдержанностью Родиона Степановича. Он вскинул брови, привычно прошелся двумя пальцами по усам, но промолчал.

Варя, проследив за его лицом, улыбнулась:

— Родион Степанович, у тебя идеальные усы. Волосок к волоску, — похвалила она, а дед улыбнулся, как будто его одарили не словом, а золотом. Она в который раз удивилась: неужели все мужчины и в любом возрасте падки на похвалу?

— Я давний поклонник… холизма, Варвара. — Он свел мохнатые брови и пошевелил ими. — Оказывается, я был им всегда, только сам не знал.

— А… что это такое? — Варя не могла отыскать в памяти такого слова и тем более его значения.

— Холизм — это единство тела, мыслей и духа. Гармония. Красота.

— Холить и лелеять… это оттуда?

— Конечно. Я холю и лелею свои усы и бороду. — Он засмеялся.

— Ты на самом деле очень красивый, Родион Степанович, — сказала Варя.

— Как всякий счастливый человек, Варя.

— У тебя почти нет морщин. — Варя разглядывала его лицо, на удивление гладкое.

— Знаешь, что разглаживает лицо лучше всяких патентованных кремов и притираний?

— Что? — Варя провела пальцами по своему лбу, проверяя, не появились ли на нем морщины — в последнее время она слишком много думает. Подушечки пальцев на самом деле ощутили помехи.

— Счастье. Оно разглаживает лицо и приводит мысли в порядок. А мне в жизни повезло — я живу под аккомпанемент птичьего хора…

…Наконец Варя встала со стула и сняла шубу. Вешая шубу в шкаф, посмотрелась в зеркало. Родион Степанович прав. Сейчас ее лицо светилось, на нем нет и намека на морщины, которые она находила на своем лице еще вчера. Может, дело в том, как падает свет? Она слегка отошла от зеркала, но лицо светилось по-прежнему.

Так что же, на нее наконец снизошло счастье?


11


Серафим Федорович Скурихин хотел устроить праздник с размахом. Усадьба, которую он отреставрировал, с максимальной точностью воспроизводила облик старой купеческой усадьбы. Деревянный дом, построенный из лиственницы, с множеством комнат стоял на берегу быстрой реки Бобришки. Говорят, в купеческие времена в ней на самом деле водились бобры, и он подумывал о том, как заманить их сюда снова.

Ему хотелось во всем походить на прежнего хозяина — купца первой гильдии, потомственного почетного гражданина города. Купец тот торговал лесом, владел крупной биржей. Они с женой славились щедростью — поддерживали местный приют, курсы милосердия, приглашали любителей музыки к себе на вечера, концерты.

Серафим тоже любил устраивать праздники. Ему нравились шумные, многолюдные сборища. С тех пор как он познакомился с военно-историческим клубом и стал их благодетелем, как он это называл, Серафим задумал устроить исторический праздник в своем имении со стрельбой из пушки. Позвать гостей да прогреметь на весь город, а может, даже и за его пределами.

— Рассказывай, как будет проходить сражение, — потребовал он у Натальи. — Сколько времени оно займет? — спросил Серафим.

— Можно уложиться в полтора часа. Воспроизвести несколько эпизодов Бородинской битвы, — говорила она, сидя перед ним на пуфике, обтянутом волчьей шкурой, с кружкой пива.

— А потом налить всем скурихинского пива, — пророкотал Серафим, отвалившись на спинку дивана. Волчья шерсть щекотала голую спину.

— Это потом. А перед тем надо как следует повоевать. — Она засмеялась. Наталья любила смеяться, она знала, что у нее идеально ровные зубы с некоторых пор.

— Рассказывай, — потребовал он, укладывая толстую руку под голову. Казалось, он чувствует себя господином, который требует рассказать ему сказку на ночь.

— Сценарий должен быть такой, — начала Наталья. Она говорила спокойно, словно видела перед собой то, о чем говорила, в деталях. — Французская пехота атакует передовые укрепления русских войск…

— Не нравится! — крутил головой Серафим. — Наши, наши, русские, должны быть лучше всех, понимаешь? — Он уже выпил достаточно пива, и оно разогрело его дух.

— Но мы… наш клуб — это французы. — Наталья закинула голову и посмотрела на него. — Мы отступаем, когда ваша русская артиллерия поливает нас огнем! — Наталья, смеясь, смотрела на сурово сведенные брови Серафима.

— А дальше кто кого? — Он повернулся на бок и приподнялся на локте.

— Французы получают подкрепление, снова атакуют и врываются на русские позиции. Но русская кавалерия переправляется через реку и нападает на французские батальоны. Вражеская артиллерия бьет по переправе. Как, нравится? — Наталья привстала с пуфика, подвинула его ближе к дивану и положила руку на колено Серафима. — Мы, французы, прикрываясь артиллерией, снова бросаемся в атаку. Победа близка! — Она впилась пальцами в мощную коленную чашечку Серафима. Она только что нарастила ногти, и они походили на когти совы. Но Серафим даже не поморщился. — Все как было в истории, — продолжала она, — русская пехота теснит французов на исходные позиции. Канонада орудий, бою конец.

Серафим откинулся на спинку дивана и захлопал в ладоши.

— Мне нравится. Только побольше, побольше грохота! Все любят стрелялки! — Серафим стиснул кулаки и постучал ими друг о друга. — Чтобы поле накрыл дым, чтобы все было как в натуре.

— И крики раненых? — Наталья сощурилась.

— А как же? Всенепременно, — ввернул старинное слово Серафим.

— Значит, будут. Все, как скажешь.

— Обещаешь, стало быть? — Он наклонился к ней и заглянул в глаза. — А то, что я хочу, а?

Наталья усмехнулась и прошлась длинными бледно-розовыми ногтями по его шерстистой груди.

— Ты зна-аешь, чего я хочу, да? — тихо спросил он.

Наталья приподнялась, клетчатая рубашка Серафима, накинутая на плечи, распахнулась, оголив грудь и живот. Он окинул ее взглядом, в котором она заметила удовольствие. У нее все еще хорошее тело, она следит за ним не напрасно.

— Так чего же? Можно яснее? — спросила она тихим голосом, но интонация была безошибочна — она тоже хочет…

— Сама знаешь чего.

Она шумно вздохнула и прикрыла глаза, ожидая, когда его руки обнимут ее и подтянут к себе. Она чувствовала, как расслабляются мышцы, сдаваясь заранее. Сейчас он будет их мять, тискать…

— Я хочу клуб. Я хочу, чтобы его название стало моим. Я буду варить пиво «Гусары и гусарочки». Ах, какое название для пива, а? Это будет коллекционное. — Он прикрыл глаза, а Наталья запахнула рубашку, ей показалось, что на нее повеяло холодом. — Пара бутылок в коробке: одна бутылка верхового пива, а другая — низового. Ха-ха! Улавливаешь мысль?

— Нет, — сказала она. — Что такое верховое и что такое низовое?

— Чтобы отличали, я на этикетках напишу. Пускай знают, каков Скурихин. Но я даже тебе не расскажу секреты пива. Даже по дружбе.

— По дружбе? Ты называешь это так? — низким голосом спросила Наталья.

Он что-то уловил в ее голосе новое и быстро поправился:

— Шутка. То, что у нас с тобой, — это больше чем…

— Ладно, Серафим, все ясно. Продолжай. Ты ведь тоже знаешь, чего я хочу.

Он кивнул и добавил:

— Верхового брожения — это пиво более древнее. А пиво низового брожения стали варить в девятнадцатом веке. Технология разная, и результат тоже. Я завоюю всю Европу. Мы приедем во Францию, с моим клубом. Раскидываем лагерь, прямо на пушку выставляем коробки с пивом «Гусары и гусарочки». Кто откажется? У клуба славы — мешок, вся Европа в друзьях марширует. Пейте, господа, наше, скурихинское пиво! С градусами полный порядок, не много и не мало. А потом — да мы их зальем этим пивом. В их Сенах, Ронах, Дунаях будет течь русское пиво! — Он потер руки. — Так можешь ты наконец уговорить своего Ястребова продать мне весь клуб, если он не хочет уступить лейбл? Я дал бы тебе хороший процент от сделки. — Он внимательно посмотрел на Наталью. — Ты стала бы очень богатой женщиной. Тебе, знаешь, пойдет… быть богатой.

Наталья почувствовала, как кровь прилила к щекам. Да, она этого хочет. Давно. Особенно сильно с тех пор, как познакомилась с Серафимом.

— Он не согласится, Серафим, — сказала она.

— Но я хочу. А кто, скажи мне, придумал название? — спросил он.

Наталья хотела бы сказать, что она. Но придумал название Саша. Он любил ее тогда. Однажды, когда они лежали в постели, он объявил:

— Наталья, я придумал такое название для нашего клуба, которое сразит всех.

— Говори, — прошептала она ему в самые губы.

— «Гусары и гусарочки». Ты и я — самые главные из них.

Он не согласится продать клуб довеском к пиву. А она? Она хочет подняться над своей нынешней жизнью, пускай даже вместе с пеной… Потому что нет больше тех гусара и гусарочки… Они остались в прошлом, которого тоже нет. Наталья вообще не любила прошлого, оно проходило, она забывала о нем. Как будто никогда ничего и не было.

Теперь Наталья поняла, что у нее есть только один вариант — стать хозяйкой клуба и распорядиться им так, как она хочет… Но чтобы Саша отдал ей клуб, она должна совершить то, что задумала.

Она знала как. Много раз Наталья проделывала это, потому что исполняла роль банера при пушке.

Саша забивал в зеленое дуло пушки картуш — мешочек с горстью пороха, следом отправлял пыж — старое детское полотенце Вики. Потом насыпал порох в запальное отверстие, просверленное в стальном стволе пушки. Порох попадал на картуш, а когда Саша подносил зажженный фитиль к горке пороха, он вспыхивал, и от его пламени занимался порох в картуше. Пыж мгновенно вылетал из ствола пушки, толкая перед собой ком, скрученный из газет. Этот ком имитировал пушечное ядро, смертельно разящее врага.

После того как прогремит выстрел, рассеется дым, Наталья должна «банить» пушку — длинную палку с мокрой тряпкой на конце засунуть в дуло пушки. Так она гасила несгоревший порох и тем самым готовила пушку к следующему выстрелу.

Сегодня, напряженно думала Наталья, она должна все это проделать немного иначе. Она изменит «технологию». Она готова, поэтому главное на стрельбах у Серафима — встать с банером так, чтобы оказаться в тени. Это нетрудно, Серафим хотел выстрелить на потеху гостям, когда стемнеет. А уж потом фейерверк.

Этот выстрел, думала Наталья, изменит в ее жизни то, что она наметила изменить…

— Тебя подбросить до города? — Серафим посмотрел на часы, которые он не снимал ни днем, ни ночью, ни в бане, ни во время купания. Это были те японские часы, о которых ходили анекдоты — будто японцы делали пометку в руководстве для русских покупателей: можно делать все, что угодно, только не кипятить.

— Подбросить, — кивнула Наталья и встала, запахивая на бедрах клетчатую рубашку Серафима.

— Вечером чтобы без опозданий, — предупредил он. — Проследи.

Она кивнула. Они не опоздают. Гусары из Дорадыковского никогда не опаздывают.

* * *


— Я знаю… — Саша услышал крик. Он доносился откуда-то издалека, казалось ему, прорываясь сквозь тугую волну, переполнившую уши — после выстрела уши закладывало. Но он узнал голос Натальи. — Он хотел моей смерти…

Саша бросился на крик. Толпа гусаров и гостей обступила ее. Саша растолкал их и ворвался в круг.

Наталья лежала на снегу. Она рвала золотые пуговицы синего камзола, а краснота заливала снег. Это было видно отчетливо в свете фонарей, которые Серафим расставил по всему имению. Он любил свет.

Саша подскочил к ней:

— Что? Что такое? Что случилось?

— Ты… ты хотел моей смерти… — хрипела она, кривя губы. — Уйди!

Вокруг уже суетились люди, рычала белая машина с красным крестом на боку. Как быстро приехала, мелькнуло у Саши в голове. Он стоял рядом с женой, слух еще не совсем вернулся после выстрела. Он жадно смотрел, как двигаются губы, пытаясь прочесть по ним слова, смысл которых никак не доходил до него. Как будто смотрит телевизор, выключив звук. Он так делал ночами, когда Вика и Наталья уже спали, а он, уставившись в движущиеся картинки, отвлекался от надоевшего мира вокруг. И, как у всякого человека, утратившего какую-то одну способность, сила другой утраивается.

Ему показалось, что люди, которые укладывали Наталью на носилки, делают это уж слишком равнодушно. Конечно, требовать от санитаров сочувствия наивно. Но он уловил тень усмешки на их лицах. Так обычно взрослые люди играют в любительских спектаклях.

Ястребов смотрел на отъезжающую машину. Пестрая толпа гостей, среди которых трезвых не было, а только люди разной степени опьянения, направилась в дом. Все, что он слышал, — это были призывы «Надо выпить!».

Серафим лично придерживал тяжелую дубовую дверь.

Он взглянул на пушку. Зеленая спокойная, она стояла, как всегда. Дым от выстрела давно рассеялся. Что могло зацепить Наталью? Он поискал глазами банер, если бы он ударил ее, он бы…

Банер лежал в нескольких шагах от него. Он направился к нему и поднял. Никакого следа… Ровный и гладкий.

— Странно, — услышал он голос за спиной и обернулся. Рядом с ним стоял его приятель-гусар, почесывал темную бороду. — Что-то не вяжется одно с другим, — сказал он. Саша молчал. — Ее могло обжечь порохом, но… разве могло ударить банером? Могло бы, если бы она засунула его слишком быстро после выстрела внутрь с сухой тряпкой на конце. Но смотри, он мокрый… Порох не мог вытолкнуть его, а значит, и задеть ее, если она оказалась у него на пути. — Он помолчал. — Не сочти меня бездушным, но… Тебе не кажется, что это спектакль?

— То есть? — отозвался Саша и внимательно посмотрел на гусара.

— Твоя Наталья всегда умела изображать живые картины. Вспомни институтские праздники прежних времен.

— Но кровь…

— Я кое-что нашел. — Он ухмыльнулся и раскрыл ладонь. — Знаешь, что это? — Андрей открыл руку, и Саша увидел что-то вроде резинового напалечника. В нем были остатки красной жидкости.

— Догадываюсь, — хмыкнул Саша, присмотревшись к предмету из тонкой резины.

— Интересно, он… ее подтолкнул или она сама? — приятель-гусар кивнул в сторону дома Серафима Скурихина.

Саша махнул рукой:

— Мне это давно не интересно.

Гусар кивнул.

— Про таких говорят — в ней пропала актриса. Впрочем, нет. Мы все в клубе играем, а значит, актерствуем. Она тоже. Это одна из милых затей, неизбежных, когда живешь в таком маленьком местечке, как разъезд Дорадыковский. Если ничем себя не займешь, то тебя займут. Водкой или пивом.

— Есть кому, — согласился Саша, кивнув в сторону дома Серафима. Дом, умело подсвеченный, походил на хрустальный терем в этот зимний вечер. Он сейчас ничего не чувствовал — ни волнения, ни страха. — Отдай мне. — Он протянул руку.

— Думаешь, Наталья затеет дело против тебя?

— Я затею дело, — бросил он. — Развод. Она мне его даст скорее, если я поднесу такой подарок.

— Понимаю, — тихо сказал гусар. — Она ставила условие?

— Да. На которое я не мог согласиться.

— Какое, если не секрет?

— Если и секрет, то не от тебя. Она хотела стать главой клуба, — сказал Ястребов.

— Однако, — фыркнул гусар. — Губа не дура. Она бы уж точно сдала наш лейбл в аренду этому пивовару.

— И сам клуб тоже. Навсегда. Теперь я поставлю ей условие…


12


Говорят, чтобы понять, насколько красиво лицо, хватает ста пятидесяти миллисекунд. Варе тоже хватило этого времени, чтобы понять, какое необыкновенное сейчас лицо у матери.

— Мама, ты выглядишь потрясающе, — с придыханием сказала Варя.

— Как утверждал Пифагор, который тебе теперь должен быть более близок, чем другие великие… — насмешливо заметила она.

— Я не сильна в математике, — перебила ее Варя, засмеялась и порозовела.

— Но в математиках, по-моему, ты хорошо разбираешься, — настаивала мать. — Не умаляй свои достоинства.

— А что, об этом уже говорит весь город? — фыркнула Варя.

— Надеешься на легко добытую славу? — ответила вопросом на вопрос мать и улыбнулась. — Не перебивай меня. Так этот великий, я имею в виду Пифагора, Утверждал, что люди, рожденные в четные числа, удачливы, особенно те, кто появился на свет в день, кратный тройке. В нечетный день — все наоборот. А хуже субботы рождения просто не придумать. — Она скривила губы.

— Тогда мы с тобой — настоящие королевы удачи, — сказала Варя.

— Без сомнения, — заявила мать.

— Ты-то, коне-ечно, — сказала Варя с завистью. — А вот я…

— Я верю еще и в то, что тело и душа обновляются каждые семь лет. А это значит, в конце каждого из этих периодов надо ожидать крупных перемен.

— Тебе сорок восемь, — сказала Варя. — Семь семерок на исходе… Мам, а может, на самом деле в твоем случае это работает?

— О чем я тебе и говорю. Так вот, я подвожу тебя к главной мысли. — Она отодвинула от себя чашку с недопитым чаем.

— К какой? — с некоторой тревогой спросила Варя.

— А к такой, что последний отрезок седьмой семерки я отвожу под медовый год, — сообщила Лидия Родионовна.

— Ого! — воскликнула Варя.

— Мы с Сергеем хотим провести его в иркутской тайге, — сказала Лидия Родионовна.

— Интересно получается, — фыркнула дочь, тоже отодвигая чашку. — У всех людей медовый месяц, а у вас медовый год. Это что, так принято у тех, кто идет под венец после сорока пяти? — поинтересовалась Варя.

— Нет, просто мы не настолько богаты, чтобы лететь туда на месяц. Да еще за свой счет. Поэтому Сергей заключил контракт на год. С фирмой, которая хочет знать все о соболях.

— Счастливо, — сказала Варя.

— Спасибо. Но чтобы мой медовый год не горчил, — тихо сказала мать, — я хотела попросить тебя об одном.

— Не спешить? Не делать, — быстро спросила дочь, — глупостей?

— Спешить. Делать, — сказала она.

— Как это?

— Ястребов тебя любит, Варя. А глупости ты не умеешь делать. — Мать наклонилась и поцеловала ее в щеку. Варя хрипло засмеялась. — Обрати внимание, у тебя тоже заканчивается очередное семилетие. Пора обновиться… Знаешь, имей в виду, мужчина зависит от женщины гораздо сильнее, чем он думает. — Она усмехнулась.

— А мой отец? Он тоже? — быстро спросила Варя.

— Да, причем он зависел не только от меня. — Кажется, Лидия Родионовна не удивилась вопросу. — Мы очень любили друг друга. Наверное, поэтому ты получилась такая умная и красивая. Но любить друг друга — это еще делать и для другого что-то, что нужно не только одному тебе. Я не стану вспоминать подробности, Варя. Мы расстались давно, сама знаешь. В твоем отце оказалось слишком много спортсмена, а вокруг него — слишком много девочек. Я тоже занималась у него фигурным катанием. Только в группе любителей. Моя мать считала, что этот вид спорта развивает женственность. Твой отец был старше меня…

— Мам, а у нас в семье что — рок? Нам всем нравятся мужчины старше нас? — перебила ее Варя.

— Похоже. Нам с тобой, я думаю, просто не хватало отца. Вот и ищем его в других мужчинах.

— Что-о? Но твой-то отец был всегда рядом с тобой.

— Ошибаешься. — Мать засмеялась. — Родион Степанович всегда состоял при птицах.

— Понимаю, — проговорила Варя.

— А еще я хотела тебя спросить… Меня это мучает… до сих пор. Я думаю, теперь ты можешь рассказать то, что ты не рассказала?

Варя посмотрела на мать.

— Что именно? — спросила она скорее для того, чтобы решить — говорить или нет.

Она прислушалась к себе — не поднимается ли изнутри горько-соленая волна, как в Балтийском море, которая грозила затопить ее всегда, стоило лишь вспомнить о прошлом опыте… любви.

Много раз Варя просыпалась от ужасающего сна в горячем поту. Мокрая пижама прилипала к телу и походила на компресс при лихорадке.

Ей снилось, что она беременна. Но в животе не ребенок, а… арбалет со взведенной тетивой. Его дуга распирает ее, а огненная стрела грозит вот-вот вылететь и разорвать на части…

Теперь, спустя столько времени, Варя уже спокойнее относилась к тому, что предлагала ей мать Юрия. Не только потому, что прошел не один год с минуты потрясения, но и по другой причине — то, о чем говорила мать Юрия, стало частью реальной жизни.

— Ты на самом деле хочешь знать? — переспросила Варя, снова подвигая к себе чашку и отпивая глоток уже холодного зеленого чая. В доме Беломытцевых его пили не только в жару, но и в мороз.

— Хочу, — ответила мать.

— Хорошо. Тогда слушай…

Варя говорила, но сама бы не сказала точно — рассказывает матери или выговаривается. Поток слов, давно зажатых в отдаленном уголке мозга, изливался, освобождая от напряжения, о силе которого она не догадывалась сама.

Она помнит, как Юрий рассказывал о своей семье, о сестре и ее победах в стрельбе из арбалета.

— Говорят, что лук, арбалет, стрелы — все это из жизни мужчин, но наша Элли — прелестная девушка. — Она помнила гордые нотки в его голосе.

— Тогда почему она так любит арбалет? — хотела узнать Варя.

— Она говорит, что женщины, талантливые в чем-то, всегда двуполы, — ответил он, а Варя удивилась:

— Как это?

— В каждой такой женщине можно найти что-то от мужчины. Например, силу, которой не обладает обыкновенная женщина. Или стремление к чему-то, к чему, кажется, не должна стремиться женщина.

— Как жаль, — сказала Варя. — Я, значит, не талантливая. Во мне нет ничего от мужчины. Погоди, ты же талантливый? Об этом говорят все. — Юрий засмеялся, но было видно, упоминание о таланте ему нравилось. — Значит, в тебе тоже есть что-то от человека другого пола? От женщины?

— Гениальная девочка! — Он обнял ее и прижал к себе. — Что женского ты во мне заметила?

— А ты сам скажи. — Варя ушла от ответа.

— Я… может быть, немного по-женски… доверчивый. Или послушный.

— А подробней можешь? — Она прижалась к его боку.

— Ты говоришь, что меня любишь, и я верю, — сказал он, притиснув Варю к себе. — Я… предан своей семье. Может быть, излишне для мужчины, — сказал он, пройдясь взглядом по ее лицу. — Наверное, из-за этого я до сих пор не сделал тебе… окончательного предложения.

— Из-за… этого — чего?

— Моя мама должна… одобрить… тебя. Но ты ей понравишься, не думай. Она хотела, чтобы моя жена была такая, как ты, — крепкая, светловолосая.

А потом они приехали на Сааремаа. В первый же день мать Юрия позвала Варю к себе в комнату и плотно закрыла дверь.

Варя вспомнила странное чувство — как будто она птица, и за ней захлопнулась клетка. Взмах руки птицелова — кто он? Юрий? — доверчивая птичка в его воле.

Мать Юрия заговорила с ней по-эстонски, Варя понимала не все. В возбуждении не могла отыскать в голове даже хорошо известные слова.

— Не понимаю, — наконец сдалась Варя, беспомощно глядя на гладколицую женщину с высокой пышной прической из светлых волос. На ней бордовое платье в талию, этот фасон подчеркивал большую грудь. Которая вскормила Юрия и Элли, подумала она, и ей стало беспричинно тревожно… Она до сих пор помнила эту тревогу.

Мать Юрия сидела в кресле и пристально изучала Варю.

— Хорошо, я позову Юри. — Она называла сына именно так — коротко, Юри.

Он вошел, улыбнулся Варе, а еще шире — матери. Он встал между ними, положил одну руку на плечо матери, другую на плечо Вари. Как будто они усаживаются перед камерой невидимого фотографа, подумала Варя.

— Я должен помочь? — спросил он на родном языке и посмотрел на мать.

Мать заговорила, Варя смотрела, как Юрий кивает, лицо его было спокойное — значит, он не услышал ничего, что могло бы взволновать его. Стало быть, ее тоже, успокаивала она себя, не должно.

Но что-то мешало легкости дыхания, равно как и привычно неспешному биению сердца. Варя смотрела на закрытую дверь комнаты, вытесанную много лет назад из темного дерева. Потом — на окно, составленное из мелких стеклянных квадратов в рамах. Если даже выдавить сразу четыре, то в них не пролезть, пришло ей в голову.

А может быть, она все-таки уловила в глазах Юрия смущение или тревогу? Поэтому, сама себе не отдавая отчета, отыскивала варианты побега?

Наконец Юрий повернулся к ней. Она ждала объяснения, нерешительно улыбаясь.

Юрий говорил. Казалось, он не замечал, как бледнеет лицо Вари. Может быть, он думал, что это бледнеет день за окном, потому что его покидает солнце?..

Когда Варя закончила рассказывать, Лидия Родионовна молчала, ее зеленоватые, как у дочери, глаза сощурились. Казалось, попадись ей сейчас та, что стала причиной… Но потом как будто она что-то для себя решила. Лицо понемногу обрело краски, словно Лидия Родионовна, которая только что была далеко отсюда, наконец вернулась.

— Значит, сестра Юрия сама не может родить, — спросила она обычным голосом, в котором не было и следа недавнего внутреннего напряжения. — Она бесплодна? Потому мать Юрия предлагала тебе суррогатное материнство?

— Нет. — Варя покачала головой. — У его сестры просто не было в расписании свободных девяти месяцев. — Варя усмехнулась. — Она хотела стать чемпионкой по стрельбе из арбалета на соревнованиях северных стран.

— Что-о? — воскликнула Лидия Родионовна. — Ты думаешь, что все поняла правильно?

— Юрий хорошо говорит по-русски, сама знаешь.

Варя удивлялась самой себе. Она сейчас не испытывала ни волнения, ни обиды. Так что же, на самом деле она это уже изжила в себе? И все то, что когда-то было живым, обжигающим, жалящим, она вытряхнула из головы в… сушеном виде?

— Я теперь хорошо понимаю, что мне предлагала мать Юрия. Я это изучила. Если бы я понимала тогда то, что сейчас, может быть, не сбежала бы в тот же вечер от Выйков. Я просто сказала бы им «нет», — призналась Варя. — Оказывается, полно женщин, готовых выносить чужого ребенка за деньги. В Интернете я нашла медицинские сайты, а на них — данные тех, кто готов стать суррогатной матерью. Большой конкурс, между прочим, мама. Эта услуга стоит тысяч двадцать долларов. А если прибавить уход во время беременности, цену самой операции, получается еще больше.

— Но я могла бы понять, когда нет другого выхода… — Мать пожала плечами.

— Может быть, они сказали не всю правду, — тихо заметила Варя. — Они придумали щадящее объяснение — спортивная карьера Элли Выйк…

— Вполне вероятно, — согласилась Лидия Романовна.

— Они все просчитали, — продолжала Варя. — Сперва я должна родить своего ребенка, а потом — для Элли. Он ей нужен был через два года.

— Какая точность, — усмехнулась мать. — Конечно, Выйки должны были оценить вариант с тобой. Он хорош во всех отношениях. Молодая, из их семьи, никакой огласки, платить не надо. Но это же… — Лидия Родионовна вспыхнула. — У меня нет слов, Варя.

— Им пришлось бы все-таки потратиться, может быть, прилично, — усмехнулась Варя. — Сама операция — внедрить зародыш, который получается из яйцеклетки генетической матери и спермы отца, — стоит две с половиной тысячи долларов. А с первого раза получается редко. Одной американке понадобилось двадцать восемь раз!

— Ужас! — воскликнула Лидия Родионовна. — Но, Варя, какая женщина с нормальным материнским инстинктом откажется от ребенка, которого выносила? — Она поморщилась.

— Да, говорят, что если с самого начала женщина знает, на что идет, ей трудно отдать того, кого выносила и родила.

— А кстати, это все… законно? — Лидия Родионовна посмотрела на дочь.

— Наш Семейный кодекс разрешает, я читала. Как относится к этому их закон — не знаю. Но генетические родители могут зарегистрировать своего ребенка после того, как суррогатная мать подпишется, что отказывается от него.

— Да, здесь тоже, считали Выйки, с тобой не возникнет проблем, — сказала мать.

— Теперь ты понимаешь, почему я сразу кинулась из их дома на паром? Я подхватила сумку, которую даже не успела распаковать, и — домой.

— Юрий не побежал за тобой? — спросила мать.

— Нет. Я и не ждала, что он побежит. Он сам говорил, как преданно относится к своей семье.

— Но неужели муж Элли согласился бы на то, что не она выносит его ребенка?

— Элли и ее мамочка все рассчитали. — Варя усмехнулась.

— Что именно?

— Чемпионка северных стран по стрельбе из арбалета получит большие деньги.

— Рационализм… — мать зябко повела плечами, — возведенный в степень безумия, — бросила она. — А ты им что-то сказала?

— Ничего. — Варя покачала головой. — Знаешь, дедушка говорил мне, что Юрий не слишком открыт, мне будет трудно его понимать. Я думала, он имеет в виду язык.

— По-моему, папа говорил, что Юрий не чистый эстонец, — заметила мать.

— Так и есть. Среди предков Выйки нашли даже голландцев. Но его мать хочет очистить эстонскую кровь от примесей.

— Понимаю, ты тоже могла им подпортить кровь, — заметила мать. — Но они простили бы за бесценные услуги.

— Юрий сказал, что для его сестры очень трудно найти мужа-эстонца. А тот друг, который у нее был, поставил условие — пока он ездит на заработки в Южную Африку, их ребенок должен родиться.

— А почему он едет так далеко? — удивилась мать.

— Он специалист по добыче алмазов.

— Ого! — воскликнула Лидия Родионовна. — Интересно, стала ли Элли чемпионкой? — спросила мать.

— Вряд ли. Я смотрела спортивные сайты много раз эти годы, но ее имени среди чемпионов не нашла.

— Может, никто не согласился, поэтому ей пришлось рожать самой, — хмыкнула мать.

— Или оказалось очень дорого. — Варя улыбнулась.

— Да-а. Ты молодец, что сбежала сразу, без разговоров. Но скажу тебе честно, мы с дедом не знали, как к тебе подступиться, когда ты вернулась, — вздохнула мать. — Ты целыми днями лежала на диване лицом к стене. А когда вставала и шла по квартире, взгляд был пустой, как у манекена. Так страшно. — Мать покачала головой.

Варя усмехнулась:

— Правда?

— Папа говорил, что таким вернулся из армии внук его друга. Месяц не вставал с дивана. Он уперся носом в стенку и молчал. Могу себе представить, чего он там натерпелся. Но ты… Что они сделали с тобой? — спрашивали мы друг у друга. Папа хотел звонить Юрию, требовать отчета. Но я удержала его. Я сказала, что ты жива, физически здорова. А душевная боль, — она вздохнула, — ее надо изжить. Я знала это по себе. Но руководить его работой Родион Степанович все-таки отказался.

Для Вари те дни были как в тумане, но что она помнила отчетливо — это голоса птиц, которые доносились из дедова кабинета. Живые, разные. Они были задорные, печальные, задумчивые.

Они манили ее обратно в жизнь, они вытесняли из памяти Юрия, остров Сааремаа. Однажды, в яркий осенний день, в один из дней бабьего лета, когда надежда на лучшее прорывается даже сквозь асфальтовую толщу печали, Варя встала с дивана.

Это была другая Варя. Она вынесла из своего опыта важные для себя выводы: свою жизнь надо брать в собственные руки, никому не позволять управлять тобой и твоими чувствами. Она должна жить и заниматься делом.

Она подошла к Родиону Степановичу и сказала:

— Я хочу работать.

После побега с острова Сааремаа Варя много раз спрашивала себя: а что это было для Юрия? Он так бойко и бесстрастно переводил слова матери, значит, знал об этом раньше и обсуждал с ней?

На самом деле он ведь говорил ей о каком-то условии… что, только выполнив его, можно думать о браке, гражданстве и доме, который родители подарят им с Юрием, и о части имения.

После перемены власти в Эстонии Выйкам вернули большое имение, которым владел еще их дед. Выйки стали очень состоятельными, хотя и в прежние времена не бедствовали. Уже тогда они разводили норок и хорошо зарабатывали на шкурках. Теперь отец мечтал заняться соболями. Мех дороже собольего трудно найти.

— Скажи, ты узнала все, что хотела, мама? — спросила Варя, глядя на спокойное лицо матери.

— Да, Варя. — Она потянулась к дочери и, как маленькую, погладила по голове. — Я могу повторить то, что уже сказала: ты не умеешь делать глупости.

— Знаешь, из этой истории я вынесла кое-какие мысли о любви.

— Поделись. Интересно.

— Я поняла, что антипод любви — вовсе не ненависть.

— Вот как? А что же? — В голосе матери звучало любопытство.

— Равнодушие.

Мать помолчала, потом кивнула:

— Пожалуй, соглашусь. Когда я рассталась с твоим отцом, так и было. Мне было все равно, с кем он. — Она покачала головой. — Мудро.

— А еще я поняла, что безусловно нужно любить саму жизнь. Она отзовется на твою любовь, будет оберегать тебя. А потом пошлет тебе того, кто нужен.

— Тебе он уже послан. Сама знаешь. — Мать наклонилась и поцеловала дочь в макушку.

На самом деле он Варе уже послан, она нашла его. И она хочет его удержать.


13


Варя выглянула в окно. В рассветной серости что-то косо падало с неба. Ей показалось, что это что-то колет ей плечи, она поежилась и набросила поверх пижамы красный плед, который ночевал на спинке кресла. Босыми ногами она ощущала холодные доски паркета. Как будто на ночь отключили отопление…

Едва ли. Ее передернуло, когда она поняла, откуда этот холод. Он шел изнутри, он сигнал тревоги, с которой она вчера пошла спать.

Варя не ложилась за полночь. Она набирала и набирала номер мобильного телефона Ястребова. Но все тот же механический женский голос отвечал: «Абонент недоступен».

Где он?

Варя знала, что произошло в имении Скурихина. Татьяна рассказала ей новость, о которой уже гудел город.

— Такое говорят! — На беломраморном лбу, над которым теперь свисала самая короткая и сама редкая в мире челка, собрались морщины.

— О… ком? — спросила Варя, уже точно зная, что о нем. О Ястребове.

Татьяна догадывалась об их симпатии друг к другу — она сама нашла такое странное слово, совершенно неожиданное для нее. Казалось, эта женщина знает много других слов и обычно не прибегает к их тщательному отбору. Симпатия… На Новый год они с Надей подарили Варе теплую пижаму с вышитыми мишками на животе, которая сейчас на ней. Татьяна сказала:

— Спи в ней, пока Ястребов тебя не греет.

Варя покраснела, открыла рот, собираясь что-то произнести, но Татьяна опередила.

— А если он слишком разгорячится, как настоящий гусар, — она многозначительно посмотрела на Варю, — ее легко скинуть. Раз, два — и нету.

— Нахалка, — фыркнула Варя. — А за пижамное тепло — спасибо.

То, что рассказала Татьяна о стрельбе из пушки у Скурихина… невероятно. Как и то, на что намекала газетная статья. Ее тоже принесла Татьяна. Имени Вари названо не было, но все, кому интересно, могли его легко вычислить. Упоминали о даме, голос которой не уступит певчей птице, и что на этот голос повелся Ястребов, благо фамилия говорящая… Он хотел закогтить птичку, плененный голосом… А жена мешала…

Придумать такое — будто Саша хотел смерти своей жены из-за нее, Вари! Господи, но они же на самом деле просто… относятся другу к другу с симпатией.

В маленьком городке любые, даже самые мелкие, интриги становятся значительными. А уж стрельба из пушки, кровь…

Так где он сейчас? Какой он сейчас?

Варя вышла из ванной и принялась одеваться с каким-то странным чувством, она не могла определить точно, что это — тревога или волнение. Разве это не одно и то же? Да нет. Тревога — беспокойство о том, что может случиться. А волнение тоньше, оно близко к предощущению. Она многому научилась после первого опыта с Юрием. Каким образом? Простым, доступным всем, кто хочет. Книги, мысли, наблюдения. Верно говорят, несчастья делают умных еще умнее, а глупых учат. Одинаково хорошо для тех и других.

И потом, разве влюбиться — несчастье? Несчастье — выйти замуж за того, кто не любит тебя. А она не сделала этого в первый раз и не сделает… во второй.

Хорошо, с первым разом все ясно. Кроме чувств, было много привходящего, того, что не зависело от нее, да и от него тоже. Он был сыном своей семьи. Но, думала Варя, если бы Юрий ее любил, он не перевел бы ей то, что говорила по-эстонски его мать.

Варя надела черную куртку, рывком застегнула длинную молнию, надвинула капюшон на голову и уже стояла у двери, когда зазвонил телефон.

Варя вздрогнула. Он? Саша?

— Это я, — сказал он.

— На самом деле? — Ее голос звенел, будто она собиралась заплакать.

— Ты что, Варя? — В низком голосе слышалась усмешка, а в ней — одобрение.

— Я… я тебе очень сочувствую.

— Я тебе тоже, — засмеялся он.

— Ты смеешься? — Варе захотелось сесть от внезапного облегчения. Она поискала глазами стул, но его не было, и Варя шлепнулась на бордовый коврик возле двери. — Ты как, не слишком…

— Нет, — ответил Саша. — Я в порядке. Встретимся?

— Хоть сейчас, — выдохнула она.

— Вечером. Ладно? Есть кое-какие дела.

— Ага.

— Я позвоню.

Варя положила трубку и отбросила капюшон. Ей стало слишком жарко.


Саша вернулся домой поздно, но по свету в окне спальни, которая давно безраздельно принадлежала Наталье, он понял, что жена дома.

Он не навестил ее в больнице, не желая участвовать в спектакле. Саша подошел к двери подъезда, не успел дотянуться до ручки, как зеленая створка распахнулась, и ему под ноги вылетел черный мохнатый комок.

— Ох! — воскликнул он от неожиданности и отступил. — Здравствуйте.

— Привет-привет, расстрельщик, — хохоча, бросила соседка. — Сам-то живой?

— Как будто, — кивнул он, собираясь пройти.

— Послушай, — тихо сказала женщина, загораживая дорогу. — Я все знаю.

— Что вы знаете? — спросил он, пытаясь догадаться, к чему приготовиться.

— Моя племянница работает медсестрой, — торопливо шептала она. — Она сказала, что на твоей Наталье была никакая не кровь, а…

— А что? — Он насторожился. Он и сам знал, что не кровь. Но что именно…

— Клюквенный сок, вот что. Она сделала анализ.

— С-спасибо. — Саша чуть замешкался, вспомнив банку на подоконнике в кухне с давленой клюквой. Глупее не придумать.

— Так что если она станет на тебя…

— Понял, спасибо… А вот как…

— Да просто, — засмеялась она. — Проще простого. — Она покачала головой. — Только сказать тебе… знаешь, неловко…

— Да скажите, какая уж теперь неловкость.

— Ладно, — вздохнула женщина, с трудом удерживая на поводке пса. Он дрыгал ногой, будто пытался сделать ласточку, но на самом деле хотел дотянуться до ближайшего тополя и застолбить его, пометить. — Мы, бабы, ловкие, чего только не придумаем. — Соседка засмеялась. — Ты же знаешь, что такое было при социализме резиновое изделие номер один и номер два? — Саша молчал. — Так вот, клюквенный сок она залила в такое изделие. Они же слабые были, не чета нынешним, ткни ногтем — и потекло…

Сашины брови уехали высоко на лоб. Потом он вернул их на место и натянуто засмеялся.

— Оригинально. — А он-то принял это за напалечник. Саша хмыкнул.

— Еще как. Наталья думала, что дежурить будет другая сестра… Понимаешь? Наверно, сговорилась с той-то. Ладно, я пошла, а то моему принцу невтерпеж.


Наталья ждала мужа, и чем дольше его не было, тем нетерпеливее ходила она по комнате. Что ж, вышло не все так, как задумала, но для того и мозги даны, чтобы из любой ситуации найти выход.

Медсестра не та, это Наталья увидела сразу, как только оказалась в палате, куда привез ее приятель-медик, с которым она договорилась заранее. Значит, лихорадочно соображала она теперь, все произошедшее нужно превратить в… мистификацию. Которая была устроена только для того, чтобы расшевелить сонную публику. Серафим хотел, чтобы все было натурально, чтобы слышались крики раненых. Это ведь поле сражения… Она никем не хотела рисковать, поэтому сама взяла на себя эту опасную роль. И потом, каков пиар для клуба? Да, жестоко, но зато теперь все в городе знают, что есть на свете военно-исторический клуб…

Почему не предупредила? — спросит Саша. Для большей естественности. Если бы все участники сцены знали, что это игра, то не у всех такие актерские способности, как у нее. Завалили бы представление.

И еще одно, Наталья ухмыльнулась. Клюквенный сок — вот подтверждение ее игры. Если бы она все это пыталась проделать всерьез, то выбрала бы другую жидкость, скорее всего настоящую кровь. Это нетрудно…

В двери проскрежетал ключ, вошел Саша. Увидев его спокойное — или равнодушное? — лицо, она слегка растерялась.

— Привет, — сказала она. — Вот и я, живая и здоровая.

Он уставился на жену.

— Какой спектакль, да? Я теперь чувствую себя асом пиара, — говорила она, смеясь.

Саша подошел к ней вплотную и тихо спросил:

— Оно было номер два или номер один?

Наталья свела ниточки бровей, над которыми недавно трудилась косметичка.

— Оно? Что такое — оно? — переспросила Наталья.

— Резиновое изделие, в которое ты налила клюквенный сок, было номер один или номер два? Ему какое подходит? — Голос Саши звучал по-прежнему спокойно.

Уголки накрашенных губ дрогнули. Саша смотрел на жену и, казалось, видел, как шестеренки в голове крутятся все быстрее. Они всегда крутились быстро, без пробуксовки, но сейчас явно превышают скорость.

— Номер два, — ответила она. — Как у тебя. Они твои, между прочим. — Красные от помады губы разъехались, а глаза сощурились. — Мы их не смогли… истратить.

— Я рад, ты здорово сэкономила, — насмешливо бросил он. — Но имей в виду, только их ты и можешь положить к ногам Серафима. Ты не получишь клуб.

— Разве? — Она резко повернулась к нему, глаза зло блестели.

— Или у тебя будут крупные неприятности. Есть такая статья, она называется шантаж. Тогда твой пивовар забудет, как тебя зовут. Его пиву черный пиар не нужен.

— Угрожаешь? — прошипела она и стиснула кулаки. Она хотела сжать пальцы крепко-крепко, но длинные ногти больно впивались в ладонь.

— Обещаю, — ответил Саша и пошел к себе в комнату. На пороге он остановился. — Мне жаль тебя, Наташка, — сказал он. — Он не женится на тебе.

— Не сейчас, согласна. — Она кивнула, челка упала на лоб, почти скрывая глаза. Он только сейчас заметил, что у нее новая прическа. Она молодила бы ее еще больше, если бы не губы, тонкие и слишком ярко накрашенные.

— Хочешь совет? Смени помаду, Наталья.

— Что бы ты в ней понимал, — прошипела она. — Это «Палома Пикассо», Ястребов.

— Сейчас только на Дорадыковском разъезде блондинки красят губы такой помадой. Ты разве не заметила летом в Париже?

Наталья тяжело дышала. Эта кроваво-красная помада с лейблом «Палома Пикассо» досталась ей в подарок, она экономно тратила ее.

— Это… это тебе сказала твоя… твоя…

— Не ищи слово, не трудись. Она. А вообще-то мне жаль, что ты с самого начала сделала не ту ставку.

— Тогда я сделала ту ставку. Но сейчас все переменилось. Я больше не хочу жить в девятнадцатом веке.

Эти слова прозвучали на редкость искренне, поэтому Ястребову захотелось узнать, о чем она.

— Ты о клубе?

— Не только. — Наталья покачала головой. — О нашей жизни здесь. Сейчас другое время, я хочу жить в нем. Мне нужны деньги. Они — пропуск в завтра. А ты до конца дней будешь стрелять из пушек на радость европейским пенсионерам. — Она засмеялась.

— Мне нравится. Мне не нужно новое время. Мне нужно мое собственное.


14


— В отпуск, — объявила Лидия Родионовна, взглянув на бледное лицо дочери, которая вернулась в первом часу ночи. У нее были ярко-красные губы, но не от помады — такие губы, знала она, бывают от поцелуев. Она понимала, где была Варя сегодня до полуночи, она слышала рокот мотора сразу после того, как дочь вошла в прихожую.

Варя молча разделась, потом прошла в гостиную, села на диван. Кот Мидас немедленно кинулся к ней на колени, как будто весь день ждал такой возможности. Он улегся и замурлыкал низким, на удивление мужским голосом.

— Ты едешь в отпуск? — спросила Варя, отпуская с коленей кота Мидаса и наблюдая за траекторией его полета. Кот благополучно осел на подушку оливкового цвета, которую специально для него сшила Варя, а потом украсила зелеными бантиками по краям. Он обратил к хозяйкам узкие зеленоватые глаза, Варя подмигнула ему и посмотрела на мать.

— Нет, в отпуск отправляешься ты.

— Это приказ? — Варя насмешливо посмотрела на мать.

— Считай, что иерархия подчинения возвращается, Варвара.

— Но я помню, как мы с тобой выпили целую бутылку французского вина… по случаю окончания прямой зависимости — мать-дочь, а также за установление просто дружеских отношений двух женщин.

— Да, это было. Но я хочу на время вернуть былую власть. — Мать села рядом с Варей на диван. — Ей-богу, сейчас тебе лучше всего уехать. Пускай все уймутся, успокоятся. Прогремят новые скандалы, они увлекут горожан…

Мидас поскреб когтями подушку, словно пробовал ее на мягкость, потом, оценив, осторожно поджал лапы и осел на них. Он закрыл глаза, жесткие, словно из проволоки, усы расправились, будто Мидас довольно улыбался: ну вот, сейчас эти женщины договорятся.

— Мидас, ты сплюшка, — сказала Варя, отвлекая внимание матери от себя. — Вообще-то ты великоват для такого сравнения. Сплюшка — маленькая птичка.

— Ты сознательно назвала его Мидасом? — спросила мать. — Ты веришь в его способность все превращать в золото?

— Сознательно, — кивнула Варя. — И в противовес себе. Мне казалось, что все, к чему прикасаюсь я, превращается в… пыль, — бросила она. — Все, ну просто все. — Она поднесла пальцы, сложенные щепоткой, к губам и подула.

— Но теперь ты так не думаешь. Не верю.

— Нет. Но я взяла Мидаса не сегодня. — Варя засмеялась.

— Как говорит Сергей, — лицо матери внезапно стало нежным, — иногда человек попадает на закрытый для него путь.

— Что тогда?

— Ничего. Надо найти другой. Ждать, когда прежний откроется. Если он тебе еще нужен.

— Ты… так и делала, да? — Варя с любопытством посмотрела на мать.

— Да. Мой путь открылся. Тебе тоже откроется. Так что поезжай отдохни.

— Куда же ты меня отправляешь? — спросила Варя, хотя знала сама.

— Звонил дед, он просит, чтобы я уговорила тебя пожить на биостанции.

— А он уже возвращается? — Варя удивилась. — Но сейчас самое время записывать певцов конца зимы.

— Да. Но его коллеги-птичники зовут приехать в Питер, на конференцию.

— Понятно. А он не дописал голоса мартовских птиц. Он хочет перекинуть это дело на меня. Что ж, придется мне заняться благотворительностью, — фыркнула Варя.

Она любила биостанцию. Там тихо, спокойно. Казалось, при одной мысли о ней абсолютно чистый воздух покалывает ноздри. Варя почувствовала запах горящих в печи дров.

— А что, пожалуй, я соглашусь, — сказала она.

— Сядешь у печки, подумаешь. На все посмотришь по-другому, — заметила Лидия Родионовна.

— Сквозь марево дыма, да?

— Печь не дымит, сама знаешь, наш Родион Степанович все содержит в порядке.

— Я заберу с собой Мидаса.

Кот мгновенно открыл глаза, услышав свое имя.

— Там нет канареек, что уже утешает, — насмешливо заметила Лидия Родионовна. — Знаешь, папа не разрешал мне в детстве держать кошек, потому что у нас жили канарейки. Они не выносят друг друга. Если кенарь живет в одном доме с котом, животное готово охотиться на птицу день и ночь.

— Межвидовой конфликт, — определила Варя. — Хорошо, — наконец сказала она, — я поеду. Тем более что после бала у нас затишье от сытости.

— Собрали хорошие деньги? — спросила мать.

— Более чем. Летом можно спокойно начинать ремонт флигеля. А потом отдел родной природы под голоса певчих птиц откроется для всех. Здорово, да?


Варя третий день жила на биостанции. Сейчас она лежала на диване, закрыв глаза. Она мысленно перебирала мужские лица, которые встречались ей каждый день. Новый сосед, с третьего этажа, купил квартиру в их доме, подобострастно здоровается с ней. У ворот, которые с недавнего времени стали запирать, чтобы перекрыть путь во двор чужим машинам, каждый день она видит сторожа. Он нанялся охранником, а прежде служил кладовщиком в институте. Да, хороши претенденты на ее внимание.

Потом Варя разглядывала лица редких музейных, как она называла мужчин. Все бледные, с печальным взглядом. Как будто они взвалили на себя тяжелую ношу — заботы ушедших веков.

Наконец, она увидела его лицо. Она знала, что хочет увидеть именно его, но оттягивала момент, как оттягивают удовольствие…

Так согласна ли она уйти вместе с Сашей Ястребовым в мир прошлого? Там, где гусары, красавицы, балы? Она засмеялась, в ее смехе была легкость, сравнимая с легкостью морозного, хоть и мартовского воздуха за окном. С легкостью облачка пара, которое вырывается изо рта на улице.

Ладно, одернула она себя, сколько можно лежать? Она приехала, чтобы записать голоса мартовских птиц, значит, надо идти в лес. И делать по правилам, которым ее учил Родион Степанович.

Она услышала голос деда так явственно, как будто прижала к уху мобильник, а он наставлял ее.

— Чтобы толково записать голос птицы, надо знать ее состояние. Почему она поет? Беспокоится или кому-то грозит? Или предупреждает об опасности? А может быть, призывает кого-то? Сообщает, что сейчас сорвется с ветки и полетит? Определи до начала записи…

Легко сказать — определи, подумала Варя, спустив ноги с дивана. Она хорошо помнит, как обманула ее коноплянка.

— Вот, — объявила она, — послушай. Ну просто ангельское пение, — сказала она, включая магнитофон.

— Стоп. — Он поднял руку. — Мне жаль, девочка, — вздохнул он, — но ты обманулась. Этот нежный, как ты считаешь, звук должен был возбудить у тебя сочувствие.

Варя вспомнила, в канун чего это было — ее отъезда с Юрием. Странное чувство печали толкнулось внутри. Как будто она ошиблась не в голосе коноплянки, а в чем-то более опасном…

— А что… о чем она поет? — спросила тогда Варя.

— Так эта птица выражает беспокойство…

Конечно, думала Варя, Родион Степанович занимался голосами птиц всю жизнь. У него есть редкие издания с пластинками, которые он называл звуковыми иллюстрациями к определителям птиц Европы. Четырнадцать больших пластинок, на которых голоса — она хорошо запомнила цифры — четырехсот сорока пяти гнездящихся и семидесяти пяти залетных видов птиц Европы. Эти пластинки вышли в Швеции, а помог их заполучить Юрий Выйк. Этим он заслужил особенное расположение Родиона Степановича…

Как правильно, что она приехала сюда, на птичник, как назвали биостанцию киношники с уральской киностудии, которые много лет назад ходили по пятам за Родионом Степановичем. Они снимали художественный фильм, но не хотели ошибиться в том фоне, на котором происходили события картины.

— Сообразительные молодяшки, — хвалил их Родион Степанович и удивлялся. — А то хоть кино не смотри. — Он морщился. — Такое ввернут знатоки природы, что хоть уши затыкай.

Варя запомнила тех «молодяшек», как называл дед киногостей. Никто прежде не смотрел на нее вот так, как они. Ей тогда было пятнадцать.

Варя еще вчера приготовила рюкзачок, в нем магнитофон, микрофон. Она делала это с охотничьим азартом.

Весенние голоса елового леса — это громкое пение дроздов, желтоголовых корольков. Тоненько, как скрипочки, поют крапивники, чижи. Хорошо слышен свист рябчиков. А позднее истошно громкое воркование диких лесных голубей-вяхирей перекрывает голоса остальных.

В разгар весны, знала Варя, самый красивый хор — хор березовой рощи. Зяблики, пересмешники, иволги, пеночки-веснянки, дрозды-белобровики поют так искренне, так громко. Едва ли они сами способны оценить небывалую прелесть от сочетания их голосов.

Родион Степанович использовал для записи такого хора стереомикрофон. Но сейчас он не нужен Варе.

У него всегда была хорошо проверенная и настроенная техника. Иначе как из самого поднебесья выловишь курлыканье журавля? Или гогот пролетных гусей? А токование гаршнепа высоко в воздухе?

— Для этого, Варвара, у меня есть дальнобойная техника. Самые чувствительные микрофоны и акустические рефлекторы.

Но больше всего ей нравилось наблюдать, как Родион Степанович заставляет птицу петь в микрофон. Конечно, с голосами каких-нибудь тихих мухоловок, пеночек, синиц нет никакой мороки — обычный микрофон берет их голоса на расстоянии четырех-пяти метров. А вот певчего дрозда или кукушку можно взять метров с двадцати, ближе не подпустят. Поэтому Родион Степанович научился их обманывать.

— Давай-ка, Варвара, — говорил он, — определим, где птица поет чаще всего, где ей больше нравится. Иди налево, а я направо. Найдем дерево или куст. Потом установим микрофон и спрячемся. Подождем. Самое главное — вовремя включить магнитофон, чтобы не пропустить начало песни.

Но как трудно рассчитать даже ему, когда раздастся крик среди ночи токующей белой куропатки или вопль сойки? Одному Богу известно, почему эти птицы начинают истошно вопить. Гнусаво, скрипуче.

— Черт побери, — иногда ругался он, — я попусту истратил пленку. Аппарат включил, а они молчат. Выключил — они запели. Потом я научился подражать их голосам. Послушай-ка.

— Вавва! Вавва! — бросает в небо брачный призыв перепел.

А с помощью своего манка Родион Степанович изображал голос перепелки:

— Трю-трю.

Варя с трудом верила своим глазам, но почти тотчас перепел подлетал к деду и бегал у его ног!

Мелкие лесные птицы, говорил он, быстро реагируют на сов. Прихвати с собой чучело филина или совы, а еще лучше — ручную сову, птицы начнут беспокоиться, кричать.

Варя научилась подходить к поющему соловью почти вплотную в темноте майской ночи… Это было с Юрием… Она хорошо помнила и то, что было после… Но сейчас не надо вспоминать, не надо, уговаривала она себя. Она ведь думает о птицах.

А если так, то стоит решить, как лучше укрепить микрофон. К палке приделать или пристроить на дереве? Сейчас нет таких помех, как летом, когда комары и мухи нахально усаживаются на микрофон и глушат голоса птиц. Родион Степанович и от этой напасти придумал средство — он намазывал жидкостью от комаров сам микрофон.

Сегодня ей скорее всего удастся записать пищуху и поползня, они поют в марте и апреле. И еще голос большой синицы, она поет с января до конца июля. А также желтоголовый королек начинает петь с конца марта. Пленки с их голосами увез Юрий и не вернул.


15


Варя любила март — море света и солнца. Ей нравились резкие, отчетливые тени стволов деревьев, сверкающие сосульки. Капель. Самой гармоничной ей казалась песня большой синицы — в ритме падающих капель воды. «Зиньзивер, зиньзивер».

Варя встала с кровати, подошла к окну и отдернула занавеску из клетчатой льняной ткани. Солнце мерцало на небе, оно походило на пережаренный яичный желток — недоглядишь, и он затягивается тонким слоем белка.

Перед глазами расстилалось белое поле, бесконечное и нетронутое. Может быть, на нем есть следы заячьих лап или цепочки крошечных следов с тонкой полоской от волочившегося хвостика мыши-полевки.

Нетронутая белизна резала глаза, перед ними замелькала черная мушка, Варя потерла их кулаком, прогоняя. Потом снова посмотрела в окно, как будто что-то неясное требовало — взгляни же.

Нет, это не мушка в глазах, темная точка двигалась к ней, как будто ее окно было маяком в море белизны. Кто-то идет по полю? От станции, которая в пяти километрах? Прежде и здесь останавливались поезда, но не все. А теперь нет даже будки, в которой прежде продавали билеты.

Варя почувствовала, как напряглось сердце, замерло, потом дернулось и помчалось с бешеной скоростью.

Господи, это сон? Она видит себя в позапрошлом веке? Иначе откуда взяться на поле гусару? Она громко засмеялась. «Брось, — одернула она себя. — Сама знаешь, кто этот гусар».

Варя догадалась по резкому взмаху рук. Ясно, он идет на широких охотничьих лыжах, подбитых камусом — шкурой, снятой с лосиных ног. Они хорошо держат человека на рыхлом глубоком снегу, в таких не провалишься и не устанешь.

Он идет быстро, умело, седельная сумка из полинявшей кожи болтается на плече.

Он идет к ней. Он идет к ней… навсегда?

Варя почувствовала, как опасение сдавило сердце. А она готова — навсегда?

В горле запершило, Варя закашлялась. Хорошо бы промочить его водой, но она не могла оторваться от окна и выйти в кухню. Она представила себе, как в горло вливается минеральная вода без газа, и горло успокоилось.

Варя уже видела раскрасневшееся лицо и заиндевевшие брови под самым кивером. Плюмаж тоже заиндевел, он из розоватого превратился в желтоватый от инея. Полные губы, которые так жадно целовали ее, что случалось нечасто, были полураскрыты.

Но… почему он оделся вот так?

Сейчас она узнает, пообещала себе Варя.

Она накинула на себя толстый вязаный жакет, длинный, ниже колен, на ноги натянула толстые пестрые гольфы.

На крыльце раздались шаги, в дверь постучали.

— Кто в тереме живет? — спросил нарочито грозный голос. А потом Варя услышала сдавленный крик.

Она похолодела и кинулась к двери. Непослушными руками отдернула засов в сенях, вылетела на крыльцо, как была, без валенок, и оказалась в объятиях Саши.

— Что? Что случилось? — Она схватила его за голову, на которой не было кивера. — Но он был, был, — говорила она. — Кивер был, я видела, не понимаю.

— Он есть, — захохотал Ястребов. — Смотри!

Варя посмотрела туда, куда указал Саша.

Хорошо было бы протереть глаза, но руки заняты. Они обхватили Сашу за шею.

Возле самого крыльца сидел Мидас и грыз плюмаж. Он рычал так, будто это живая канарейка, которую он наконец настиг.

— Мидас, Господи… — прошептала Варя и уткнулась лицом в Саше в грудь. — Я не могу на это смотреть.

Он погладил ее по спине.

— Здравствуй, Варя, — прошептал он.

— А еще называется Мидасом, — бормотала она. — Вместо того чтобы все обращать в золото, он портит твой кивер.

— Но я ему благодарен за это, — усмехнулся Саша, целуя ее в один глаз, потом в другой.

— Почему? — Она приподняла голову.

— Потому что ты — моя гусарочка. А по традиции клуба женщина станет полноправным членом, если сделает что-то своими руками для мужчины. Например, кивер для меня. — Он засмеялся, очень довольный собой.

— Какой-то девятнадцатый век, — фыркнула Варя. — Послушай, а может быть, ты договорился с Мидасом? — Она подозрительно посмотрела на Сашу. — Подкупил его?

— Да разве можно подкупить Мидаса? — Саша покачал головой. — Тот, кто сам управляет золотом, неподкупен.

Между тем Мидас освободил кивер от плюмажа. Перья валялись на белом снегу, теперь еще заметней стал их желтоватый оттенок.

— Идем, — сказала Варя и потянула Сашу за руку в дом.

Саша поднял лыжи и прислонил их к стене.

— Ну, привет, — сказала она. — Так чем я обязана твоему появлению, да еще в маскараде? Ты собирался приехать через неделю.

Он вздохнул и улыбнулся. Они вошли в дом.

— В этом наряде я могу сделать то, на что не решился бы в обычном. — Он быстро опустился на одно колено. — Варвара Николаевна, я прошу вашей руки…

Варя вспыхнула.

— Ты просишь… что?

— Руки, — повторил он, продолжая стоять в той же позе. — Я не прошу сердца…

— П-почему?

— Потому что сердце ваше — давно мое. Вы это знаете сами…

Варя молча смотрела в его красное от мороза лицо. Под ее взглядом оно становилось мягким, нежным и каким-то беззащитно молодым. Как будто этот мужчина стремительно молодел, ему очень далеко до сорока…

— Ты не слишком самоуверен? — спросила она, а губы плясали. Конечно, конечно, она сама знала, что ее сердце уже отдано ему. Об этом догадалась даже ее мать, которая, казалось, так занята собой.

— Нет. Потому что и я свое сердце отдал тебе. Сразу, как только увидел.

Об этом тоже она знала. И знала ее мать.

— Уж прямо сразу, — хрипло произнесла она.

— А ты не знаешь, — насмешливо бросил он. — Так сколько мне еще стоять вот так?

— Ох! — Варя вскочила из-за стола. — Вставай. — Она протянула к нему руки.

— Не встану, пока не услышу то, что хочу услышать.

— А что ты хочешь услышать? — Варя уже пришла в себя и знала, что ответит.

— Я сделал предложение и хочу слышать, что ты его принимаешь.

Варя, не думая ни секунды, опустилась на колени перед ним.

— Да, — сказала она. — Да, я согласна.

Он обнял ее, а она вдруг представила себе картину со стороны и засмеялась. Гусар и девушка в таежной избе стоят на коленях и объясняются в любви.

Дверь скрипнула, Варя замерла. Кто это?

Это был Мидас, он протиснул свое большое тело в щель, в проеме между полом и краем длинной тканой скатерти они увидели, как промелькнули четыре пушистые ноги.

— Ты выбрал очень правильное место, — прошептала она. — Мы почти под столом. Даже он нас не заметил.

— Здесь очень правильный стол. Высокий и широкий, — ответил он.

— Я люблю такие столы. На них даже можно спать.

Он хмыкнул:

— На самом деле? Попробуем? — Он сильнее прижал ее к себе, а она почувствовала, как сердце ухнуло вниз, в живот, кровь рванулась к бедрам.

— Здесь есть кровать. Между прочим, я только что из нее вылезла, даже не успела застелить.

Он наклонился и прикоснулся жесткими обветренными губами к мочке уха.

— Возьми меня… к себе, — прошептал он ей в ухо, поднялся на ноги, увлекая за собой.

Ее постель еще не остыла, а может быть, их тела горели так, что пуховая перина нагрелась от них.

— Боже мой, Боже мой, — бормотал он, обнимая ее. Варя не догадывалась, что значили для него эти простые слова, что за чувства они выражали.

Но он знал. Он не думал, что когда-то сможет ощутить то, что довелось сейчас. Как будто не было двадцати лет жизни с другой женщиной, он снова юноша, который впервые почувствовал себя мужчиной. Он вернулся в прошлое. К самому себе.

— Ты ведешь себя как настоящий гусар. Но я не маркитантка.

Он засмеялся:

— Ты моя любимая жена, вот кто ты.

— Еще нет.

— Я уже договорился…

— …о тайном венчании? — со смехом спросила она. Но голос дрогнул.

— Конечно, — сказал Саша.

— Брось свои шутки, Ястреб…ов. — Она засмеялась.

— Не обзывайся. — Он прижался губами к ее губам. — Я серьезно, — сказал он, наваливаясь на нее. — Священник ждет нас.

— Г…де? — заикаясь спросила Варя, помогая расстегнуть ему золотые пуговицы.

— В Новоселкове. — Он махнул в сторону белого поля. — Это он дал мне лыжи.

— Откуда ты его знаешь?

— Он из нашего военно-исторического клуба.

— Так вот почему ты нарядился в форму на самом деле?

— Ну да. — Он улыбнулся. — Нас будут снимать на видеокамеру. Для истории. Я думаю, — он посмотрел на часы, — все собрались…

— Мы должны идти прямо сейчас?

— Не-ет, пускай подождут…

Никто из них не мог бы сказать, сколько времени прошло, пока они взмывали вверх, парили, кричали, опускались вниз… Это был полет вне времени и пространства, тайный полет двоих.

А когда они наконец, не выпуская друг друга из объятий, открыли глаза, Варя спросила его:

— А ты… уже развелся?

— Да, это было совсем нетрудно. — Он усмехнулся. — Моя жена даровала мне свободу спокойно. Она сама тяготилась нашим браком.

— У нее кто-то был?

— Был. Ты знаешь кто. Он и теперь есть. Он еще будет… какое-то время. Но не станем говорить о них.

— Так что ты хочешь, чтобы мы делали?

— Я уже сказал — будем венчаться.

— Но у меня здесь нет платья. — Варя улыбнулась. — Мое бальное очень похоже на подвенечное, но оно дома. Знаешь, мне было так жаль, что ты не видел меня в нем.

— Я увижу, я очень хочу. Я буду видеть тебя каждый день. Во всем… и без всего. — Он засмеялся.

— Да ну тебя. — Варя легонько шлепнула его по руке, которая лежала у нее на груди.

— Знаешь, мне понравилось поле, по которому я сюда шел. Я арендовал бы его для тренировок военно-исторических клубов. Ты не знаешь, оно кому-то принадлежит?

— Не кому-то, гусар. Оно в аренде у Родиона Степановича. Не знаю, как ему покажется такое соседство. Люди, птицы, кони…

— Пожалуй, нет. Но можем мы хотя бы арендовать этот домик на медовый месяц?

— Я думаю.

— Значит, продолжим?

Варя обняла его за шею и закрыла глаза.

— Ты хочешь еще раз убедиться, что мы подходим друг другу? — насмешливо спросила она.

— Мы подходим. По всем параметрам.

Под закрытыми веками она видела точку на белом поле, потом она превратилась в гусара. Который думает, что это он нашел ее. Пускай.

Пускай он думает, что нашел ее, но она его удержит.


Эпилог


Варя смотрела на Сашу, ей казалось, что его волосы похожи на светлые стружки, которые выходят из-под рубанка и падают под верстак. Он строгал дерево для левого колеса к новой пушке, с которой они летом поедут во Францию.

Варя улыбнулась — невероятно. Они на самом деле в августе погрузятся на двухэтажный автобус и покатят на запад, в сторону границы, потом в Бресте ее преодолеют и… Польша, Германия… Вся Европа перед ними. Кто бы еще сказал Варе совсем недавно, что ее жизнь в маленьком городке так переменится?

— Я хочу знать, к чему готовиться. Ты покажешь мне съемки последней поездки?

— Конечно. Хочешь посмотреть битву при Аустерлице? Имитация того, что произошло в 1805 году.

— Давай.

Он вставил кассету в гнездо, на экране телевизора появились гусары. Внезапно Варя почувствовала, как тело ее напряглось, а потом расслабилось так сильно, что стало ватным.

Юрий. Он в форме. Неужели? Она не могла ошибиться.

Невероятно. Поле битвы под Аустерлицем… Юрий Выйк?

Рядом с ним стояла девушка, которую она тоже узнала, хотя не видела никогда. Она была женской копией, более изящной, если это слово можно применить к могучей спортсменке. Сестра Юрия Выйка, Элли.

Варя удивлялась самой себе. Никаких чувств, только любопытство. Никакого учащенного биения сердца или выброса адреналина.

Варя всматривалась в сестру, а не в Юрия. Так что же она делает на поле битвы, без формы? Арбалета при «ней нет. Под Аустерлицем он ни к чему. Другое время. Она что, заблудилась, эта Элли?

— Кто они? — спросила Варя, указывая на экран.

— Прибалты. У них тоже в моду вошли военно-исторические клубы. Но я не знаком с ними.

— Прибалтам, наверно, легко поддерживать отношения с европейскими клубами? — спросила Варя.

— Конечно. Но и нам не трудно. Особенно с такой пушкой, как наша. Между прочим, мы верно поступили, сделавшись французскими гусарами. — Он подмигнул. — К историческому врагу — с его оружием!

— Я поняла, к чему мне нужно приготовиться, — сказала Варя. — Мне очень интересно…

На экране появился еще один человек в форме, он подошел к Элли и по-хозяйски обнял ее.

— Смотри, — сказал Саша, — у него форма не меньше генеральской, если соотнести с нашим временем.

Высокий мужчина положил руку на плечо сестре Юрия и привлек ее к себе. Юрий улыбнулся. Интересно, тот ли это мужчина, который ставил сестре жесткие условия насчет ребенка? Или, когда Варя сбежала с острова, все разладилось?

Кассета докрутилась. Варя нажала на кнопку пульта, экран погас. Как хорошо, что прошлое можно взять и выключить, а потом повернуться и обнять… настоящее.

— А не заварить ли нам чаю покрепче? — спросил Саша, потирая руки. — Кажется, там оставался кусочек пирога с малиной?