Золотой песок для любимого
Вера В. Копейко


Юная дворянка Шурочка и сын священника Алексей мечтают соединить свои судьбы. Однако дядя-опекун увозит Шурочку в Англию в престижный пансион, а Алексей отправляется на Алтай искать золотую жилу. Если до совершеннолетия он не найдет золота, то не получит отцовского благословения на брак! Блестяще образованная красавица Шурочка возвращается в Россию. От Алексея давно нет никаких вестей. Его следы затерялись в далеких алтайских горах… Что делать Шурочке? Готова ли она бороться за любовь?.. Хватит ли у нее сил преодолеть все преграды на пути к счастью?..


Пролог


1883 год


– Я знаю где. – Шурочкины глаза сверкнули в темноте. – Я уже вижу это.

– Знаешь? Видишь? – тихо переспросил Алеша, порывисто наклонился к ней, будто жаждал немедленно увидеть то, что они искали вместе столько дней.

Они осмотрели подпол, распугивая крыс, которые давно считали это место своей вотчиной, облазили сарай, а теперь и весь дом.

Шурочка отпрянула, словно Алешин запах, который она уловила, смутил ее. Она тихо засмеялась. Потом что-то – можно ли назвать это любопытством, она не знала – подтолкнуло, она подалась к нему. И тихо, почти одними губами, проговорила:

– Не уви-идишь.

– Что не увижу? – Алешино лицо придвинулось к ее губам.

Снова какой-то необычный… взрослый запах взбудоражил ее. Не отдавая себе отчета в том, что собирается делать, Шурочка вскинула руки, приложила ладони к Алешиным щекам. Губы уткнулись в темноте во что-то твердое.

– Ох! Ты откусила мне нос!

– Правда? – засмеялась Шурочка. – А теперь?

Все та же неведомая сила толкала ее дальше, сердце билось громко, губы горели от желания прикоснуться к его лицу. Если она не разрешит им, они растрескаются от жара, будет больно. Как в лихорадке, которой она болела зимой.

Шурочка разрешила им. Теперь губы не промахнулись. Но от этого прикосновения к Алешиным губам они не остыли, а распалились еще сильнее. Стало жарко не только им…

Предчувствуя что-то опасное, Шурочка нырнула за портьеру и замерла, опасаясь выдать себя дыханием.

Алеша не двигался с места, а она не могла стоять истуканом. Точнее, болваном, как тот, что был на месте церкви на Болвановке, в которую они вчера заходили с дядей, за Москвой-рекой.

Шурочка снова подала голос, он был с хрипотцой. Она не знала, что сейчас говорит не прежняя, а новая Шурочка, которая впервые уловила в своем друге детства то, что созрело в нем. Впервые в жизни она играла в игру, о которой ничего не знала до сих пор. Сейчас даже самые простые слова, которые она произносила, рождал не разум, а тело…

– Не увидишь, если я тебе не покажу… – Шурочка дрожала.

А про что это она? Как про что, она изо всех сил старалась вернуться к себе прежней, той, до этих смешных отважных поцелуев, и, холодея, понимала: не выйдет, уже не вернется к себе прежней.

Алеша шагнул на голос, вытянул руку. Шурочка напряглась, но не пошевелилась. Алешина рука легла ей на шею. Испугавшись своей смелости, он отдернул руку от теплой кожи, но, падая, рука скользнула вниз. Она замерла, а он – как хорошо, что Шурочка не видит – покраснел. Алеша догадался, на какие холмы наткнулись его пальцы. И… преодолели их.

Знала бы Шурочка, о чем подумал сейчас будущий искатель земных недр. Но не догадаться ей о мыслях Алеши, которые далеко отошли от интересов Российской империи, ради которой он собирался проникнуть в горы Алтая. Чтобы найти золото.

Его мысли лежали в иной плоскости – когда же он сможет обследовать с полным правом те холмы, с которых соскользнула его рука?

Но, он быстро вернулся к реальности, это произойдет так скоро, как скоро он найдет золотую жилу и получит за открытие премию… Тогда они с Шурочкой обвенчаются.

Алеша отступил на шаг, закрыл глаза, потом снова открыл – резко, он думал, что уже привык к темноте.

Шурочка бесшумно выскользнула из-за портьеры, а когда он наконец выбрался из множества складок тяжелой материи, в комнате уже горела лампа.

Свет ударил по глазам, Алеша заморгал, пытаясь унять резь. Он ожидал увидеть лицо, розовое от смущения – Шурочка сама осмелилась поцеловать его. Но лицо ее было обычным. Может быть, ее губы в темноте наткнулись на него случайно?

Она держала в руках что-то, что он сразу узнал, и говорила:

– Я покажу тебе. Смотри, – сказала она. – Я уже думала, что никогда не найду… – Она гладила рукой деревяшку так нежно, будто ласкала младенца.

Алеша почувствовал, как зашлось его сердце. Да, он впервые признался самому себе, что об этом тайно мечтал с тех самых пор, как они с Шурочкой стали друзьями. Он мечтал о дне, когда станет ее мужем, и тогда… Тогда на руках ее будет их младенец…

Они познакомились детьми. Теперь ей пятнадцать, а ему восемнадцать. Это, похоже, их последняя встреча перед тем, как он уедет на Алтай.

– Сама не знаю, как догадалась, куда мама спрятала их…– Шурочка сняла винты и затыльник на охотничьем ружье. – Это мамино ружье, – говорила она. – Отец никогда его не трогал.

Алеша наблюдал за цепкими пальцами, которые занимались темной деревяшкой.

– Смотри, – поманила она Алешу. – Загляни, что внутри.

Он подошел, заглянул в полое нутро. Там был плотно втиснут черный бархатный мешочек, который Шурочка уже развязала. Алеша быстро закрыл глаза. Золотой блеск в ярком свете лампы слепил глаза.

– Видишь? – прошептала она и подалась к Алеше. – Здесь… много…

Она засмеялась, потом привстала на цыпочки. Теперь не было никакого сомнения – она поцеловала его в правую щеку. Не случайно, а потому что так захотела. Он подумал, что готов подставить и левую, но Шурочка уже отступила от него.

– Теперь можно не беспокоиться… о нашем будущем. Понимаешь?

Алеша улыбнулся. Смешная девочка. Как же не беспокоиться? Отец, отпуская его учиться на горного инженера, поставил условие – найти самородное золото, а не золотые побрякушки. Причем сделать это до того, как ему исполнится двадцать один год. Если золото не откроется ему, то он должен уйти из мира… Стать монахом. Значит, никогда больше не увидеть Шурочку.

Он сейчас не обсуждал даже с самим собой – почему. Были на то основания у отца, приходского священника, Алеша знал о них. Спорить с волей отца он не мог.

– Шурочка, я уезжаю завтра.

– Что ж, теперь я буду ждать тебя спокойно, – сказала она. – Ты найдешь свое золото вовремя.

Он засмеялся.

– Ты веришь – значит, так и случится.

Он быстро наклонился и прикоснулся губами к ее левой щеке.


1


Дядя и племянница любили встречаться под крышей дома на Остоженке. Это был старинный родовой дом Галактионовых. Маленький замок, как называл его Михаил Александрович, наслушавшись англичан, которые кичились замками.

Дом был со львами на воротах, которые, надо отдать им должное, на самом деле походили на диких зверей, а не на раскормленных жирных котов. На улицу он смотрел обычными, не итальянскими окнами, модными ныне в Москве. Галактионову такие дома казались похожими на извозчиков в пенсне.

Сам Галактионов и Шурочка в последние годы одаривали дом своим вниманием не слишком часто. Михаил Александрович, или на английский манер сэр Майкл, являлся в Москву наездами. Большую часть времени он проводил в Лондоне, на Вигмор-стрит в доме 88. А Шурочка приезжала на каникулы из небольшого английского городка под названием Бат. Туда определил ее учиться дядя – в пансион, забрав из Смольного института.

Произошло это три года назад, довольно неожиданно. Явившись из Европы, Михаил Александрович забрал племянницу на каникулы из Петербурга в Москву – можно это было или нельзя по институтскому уставу, его мало волновало. Он так захотел.

– Сейчас я проэкзаменую тебя, Александра, – объявил он в первый же вечер.

– Но я уже все ответила своим учителям, – пыталась ускользнуть от экзекуции Шурочка.

– Я экзаменую не тебя, дорогая, но самого себя. А экзамен, считай, принимает моя любимая покойная сестра. Твоя матушка. Я обещал ей выучить тебя, а не учить. – Он сделал особенное ударение на последнем слове.

Шурочка кивнула, понимая, о чем он.

– Итак? – Он взмахнул рукой, в которой держал трубку из темной вишни.

– Я готова. – Шурочка выпрямила спину, ничуть не волнуясь. Она прекрасно учится по всем предметам.

– Итак, начнем с географии. Моего любимого предмета. Где находится Гоа?

Шурочка нахмурилась.

– Как вы сказали? – Она поморщилась.

– Гоа, дорогая. Географию ты не знаешь! – отрезал он, отметая движением трубки все попытки спорить. – Пойдем дальше. Итак, следующий предмет – история. Когда было выступление крестьян под началом Болотникова?

Шурочка надула щеки, они стали красные, как переспелые помидоры.

– Ага-а… Я рад. Ра-ад-радехонек! – неожиданно весело воскликнул он. – Ах, как мне было бы трудно забирать тебя из Смольного, если бы я получил исчерпывающие ответы. Но теперь я должен. Я просто обязан. Моя сестра не вынесла бы, что ее дочь растет невеждой.

Шурочка молитвенно сложила руки и посмотрела на дядю. Его светлое гладкое лицо смеялось. Казалось, больше всех веселились пшеничные усы, они дергались, повторяя движения губ.

– Дядюшка… но мы с Варей Игнатовой… – канючила Шурочка.

– Варя, между прочим, уже проэкзаменована отцом, – остановил он ее нытье и шумно вздохнул: – Твоя подруга уже собирает вещи. Итак, дорогая моя племянница, вы с Варей едете учиться в Англию.

– В Лондон? – изумилась Шурочка. – Туда, где вы? К вам?

– Нет. Вам будет покойней в городке поменьше. Он называется Бат. Там есть один милый пансион, им владеет наш с Игнатовым друг. Ты ведь знаешь, мы с отцом Вари спокон веку единомышленники. Мы служили в одном ведомстве, правда, давно… Ах, как давно! – Дядя снова покачал в руке трубку, словно удивившись сам себе.

Что ж, сказать по правде, Шурочке давно стало тоскливо в Смольном. Учителя скучные, как сами предметы. Она не собиралась стать, как многие девочки из богатых семей, фрейлиной, ее не прельщали балы, наряды, сплетни. Или гувернанткой, а то и чтицей при какой-нибудь старой барыне, как девочки бедные. Не собиралась Шурочка жить по чужим домам. Ей хотелось путешествовать, изучать древности.

– У тебя мужской ум, – между тем рассуждал Михаил Александрович. – Его нельзя оставлять без должного питания. Будем рассуждать логически… – При слове «логически» он положил ногу на ногу и сказал то, что Шурочка уже знала: – Вам с братцем Платошей стоило бы поменяться. Из него получилась бы замечательная светская барышня. А из тебя…

– Ах, дядюшка. Из меня получится прелестная амазонка! – бойко ответила она.

Он засмеялся.

– Вот и я о том же. Такие девы, как ты, хотят своевольничать и властвовать. А от малообразованности в вашей голове подобные мысли облекаются в одну-единственную форму, видимую вашим незрелым взглядом. При которой возможно то и другое.

Дядюшка намеренно выражался столь витиевато, чтобы шустрая Шурочка не перебила его мысль немедленным ответом. Он надеялся, что успеет произнести заготовленную тираду до конца. Но ошибся.

– Конечно, – тотчас ответила Шурочка, – форма устройства жизни, при которой можно своевольничать и властвовать женщинам, – матриархат. Он существовал при амазонках.

– О Господи, я, кажется, отравил тебя этими амазонками! – В голосе Михаила Александровича звучала искренняя досада.

Шурочка засмеялась еще громче. А он продолжал:

– Так вот, я не стану больше рассуждать. Я стану действовать. Я забираю тебя из Смольного, как бы… гм… дорого мне это ни обошлось. – Он покачал ногой, лежавшей поверх другой. Шурочка в который раз восхитилась – подобного блеска от кожаных ботинок может добиться только ее сэр Майкл.

– Дядюшка, вы сшили еще одни, новые? Там же, на Кинг-стрит? – Она указала пальцем на ботинки Михаила Александровича.

– Да, вынужден признаться. – Он довольно хмыкнул. – Невозможно устоять, знаешь ли. – Он приподнял носок идеального овала любуясь. Потом, словно спохватившись, проговорил: – Я сказал, мне дорого обойдется твой уход из Смольного. Да, но это не значит, что у меня нет денег на твое учение. Придется похлопотать, вот я о чем. – Он серьезно посмотрел на племянницу. – Но я обещал твоей матери, и я это сделаю. Ты будешь изучать науки, чтобы ум твой работал, а не спал. Чтобы вызрел, а не прокис.

Когда Шурочка явилась в городок Бат, знаменитый тем, что там сохранились римские бани – термы, она, успешная прежде ученица, едва могла объясниться с англичанками о еде и о погоде. Одна отрада – с ней приехала подруга, Варя Игнатова.

Варин отец не записывался в англоманы, как дядя, но у него своя, особенная причина любить эту страну не меньше, чем он. Варин отец, при содействии Михаила Александровича, незадолго до того купил в шотландском замке Гордонов, которые вывели замечательных охотничьих собак, пару щенков черных сеттеров. Он собирался стать первым заводчиком охотничьих собак этой породы у себя на Алтае. Итак, девочки скрылись в английском тумане на три года. Но эти годы прошли.

– Ну вот наконец свершилось, верно? – спросил дядя, когда они снова соединились на Остоженке в эту весну.

Шурочка кивнула:

– Да, я закончила учиться. За что вам премного благодарна. – Она опустила голову.

– Только не делай реверанс, – насмешливо бросил он. – Ты закончила не Смольный.

Она улыбнулась:

– Нас учили манерам и в Бате, сэр Майкл.

– Будем демократичны, – призвал он ее, откинувшись на спинку кресла. – Как ты похожа сейчас на мою сестру, – сказал он. Такой улыбки Шурочка никогда не видела прежде на его лице. Ей показалось, в глазах дяди блеснули слезы.

– Вы так любили… – Она хотела сказать «мою мать», но вдруг догадалась, что он любил в ней не ее мать, а свою сестру. – Она быстро добавила: – Свою сестру?

Дядя кивнул и усмехнулся, словно угадал, о чем подумала Шурочка.

– Ты стала чуткая, дорогая моя. Тонкая. Как она. Ах, как мне было жаль ее, как жаль… – Он покачал головой. – Знаешь… – Он колебался, говорить ли ей это, но потом посмотрел и увидел перед собой взрослую женщину. Говорить, решил он, Шурочка уже поймет. – Как мне было жаль, когда она вышла замуж за Волковысского. Я боялся, что вот так дело и закончится. Но любовь… Любовь, Шурочка, она может сделать с человеком все.

– Правда? – тихо спросила племянница и посмотрела на дядю взрослыми глазами.

Его словно подстегнул этот недетский взгляд. Теперь он говорил с человеком, способным оценить правильно то, что услышит.

– Я любил свою сестру. Я сделал невозможное. Я – эгоист до мозга костей, собственник самого себя, я полюбил тебя и вырастил тебя. Шурочка, только любовь способна заставить человека сделать то, о чем он даже не подозревал, что может.

Шурочка открыла рот. Но слова не нашлись, чтобы выразить всю силу своего удивления.

– В-вы…

– Да, я. Я никогда не хотел иметь детей. Я всегда сам хотел быть ребенком. Но своим собственным, чтобы позволять себе делать то, что мне хочется. Я не собирался жениться, потому что тогда мне пришлось бы делить себя с кем-то. Но я… но я…

– А вы… всерьез хотите жениться на… – Она собиралась произнести «Кардаковой», но фамилия звучала так грубо-купечески, что она заменила ее на имя и отчество. – На Елизавете Степановне? – не удержалась она и спросила то, что занимало ее.

– Да, дорогая моя Александра. Это тоже по большому счету из любви. Но к тебе. – Он усмехнулся. – Потому что мой брак позволит тебе сделать удачную партию.

– Но, дядя, вы напрасно хотите пойти на такую жертву…

– Ну… я несколько преувеличил. Не волнуйся. Мне симпатична она и все, что с ней связано. – Он вскинул голову и посмотрел на племянницу немного свысока. – Ты знаешь, я из тех людей, кто делает только то, что ему нравится и хочется.

– Но вы сами сказали только что – я… тому причиной?

– Все сошлось как нельзя лучше, Александра, – обтекаемо ответил он.

– Но, дядя, вы прекрасно знаете, за кого я выйду замуж. – В голосе Шурочки слышались запальчивые нотки.

– Шурочка, не будь смешной. Ты сама знаешь, что условия, которые поставил отец своему сыну, то есть твоему Алеше, невыполнимы.

– Алеша третий год в тайге. В горах Алтая он ищет золото. Он найдет его. Я точно знаю. Почему вы не верите? Ведь Игнатов, отец Вари, ваш лучший друг, нашел… золото.

– Шурочка, мне не хочется раскрывать то, что сокрыто в недрах… не земных, а канцелярских. Я не стану объяснять тебе, в каких случаях один делает открытие, а другой – нет. – Он хмыкнул. – Ты многому выучилась, ты много знаешь того, о чем не говорят вслух. Верно? Тебе известно, что мы с Игнатовым состояли и… в общем-то до сих пор состоим в одном сообществе. В котором много людей… полезных друг другу. Ничего дурного не собираюсь говорить об Игнатове, но… В общем, душа моя, Алеша один не найдет того, что ищет. А значит… ты свободна от обещания, которое дала ему.

– Но он не один. У него есть рабочие. Потом… есть я… – Шурочка стиснула губы, чувствуя, что от напряжения готова расплакаться. – Время тоже не вышло. Срок не кончился, который ему определил отец. – Она заставила говорить себя твердым голосом. – Сейчас только еще весна.

– Да, ты права, у него есть время. До первого мороза. А зима на Алтае начинается рано. Игнатов писал мне, что в этом году она придет рано по всем приметам. К тому же суровая. Боюсь, твой Алеша зимовать станет уже в монастыре.

Шурочка с трудом продохнула.

– Все равно, пока не вышел срок, я не дам своего согласия на брак с Кардаковым, – заявила она.

Дядя кивнул:

– Хорошо. Я потерплю. – Он улыбнулся. – Моя невеста, я думаю, тоже.

– Вы говорили, она заказала свой портрет? – вдруг спросила Шурочка.

– Точно так. Она хочет оформить спальню… собой. – Он засмеялся.

– А вами?

– Мной – тоже. – Он ухмыльнулся. – Позднее. Она опаслива и недоверчива, как все люди ее круга. Вдруг обманут или обвесят? Товар продаст, а деньги не отдадут?

– А живописец настоящий? – полюбопытствовала Шурочка, не обращая внимания на ернический тон дяди.

– Реалист ли, ты хочешь спросить? Я полагаю, его мастерство годится для салонов. Если продолжить тему, то следует сказать вот что. – Он поменял позу, сел прямо, давая понять Шурочке, что сейчас она услышит то, о чем раньше не подозревала. – В прежние времена такие мастера частенько прибегали к мистификации. Они виноваты в том, что у нас, потомков, возникают искаженные представления о прошлом. Возьмем обычный портрет, с которого на нас смотрят далекие предки. Мы полагаем, художник написал того, кого видел перед собой. Но оказывается, он следовал канону.

– А в чем состоит канон? – Шурочка обрадовалась, что дядя отошел от опасной для нее темы. Дышать стало легче, она наслаждалась, наполняя грудь.

– Изволь, послушай. Канон заключался в следующем. – Он сделал паузу, любуясь порозовевшим лицом Шурочки. – Если дама слишком худая, на портрете ее полнили. Если слишком полная – худили. А наш удел – любоваться красотками и восхищаться ими! – Он снова привалился к спинке, положил ногу на ногу.

– А тот портрет ее, что я видела у вас… На столе… Он писан по канону? Или по правде?

Дядя рассмеялся, сложил руки на груди. Трубка высовывалась из подмышки, как из норки.

– Из твоих слов я могу заключить, что ты недавно сидела за моим столом. Потому как Елизавета Степановна одарила меня своим портретом неделю назад. Он, так сказать, проба кисти найденного ею мастера.

– Конечно. – Шурочка не отказывалась. – Я рассматривала глобус. А портрет стоял прислоненный к его ножке. – Она пожала плечами. – Как могла я не видеть его?

– Понимаю. – Он кивнул. – Не стану отвечать, поскольку довольно скоро сама можешь сравнить его с оригиналом.

– Вот как? Вы позовете ее в гости?

– Нет, мы все поедем в концерт. В Москву пожаловала очередная редкая знаменитость из Европы. Елизавета Степановна музыкальна, несмотря на… – Он осекся и поморщился. Как ему избавиться от этого снобизма? Всякий раз норовит добавить – несмотря на происхождение. Да, она из купцов. Но она смотрит на мир шире, чем многие. – С нами будет ее младший брат. С ним ты должна наконец познакомиться, Александра.

Шурочка вздохнула.

– Знаете, дядя, пожалуй, я пойду спать.

– Ага-а… Ты хочешь завтра предстать передо мной ангелом. Или нет, не так. Ты следуешь заветам моей любимой византийской императрицы Евдокии. – Он подмигнул ей.

– Но вы сами заставили читать вам о ней вслух, – ответила Шурочка, задержав шаг.

– Да, мне она нравится больше всех. – Дядя кивнул. – Хотя жила чрезвычайно давно. Но оказывается, даже в пятом веке встречались обольстительные женщины. Чтобы нравиться мужчинам и сохранить цвет лица, она принимала ванны и отдыхала после них часами. Внешность – вот главная сила ее влияния.

Шурочка молчала. Она любила дядю вот таким – он мог перескакивать из века в век, из страны в страну. Ей нравилось следовать за ним и его мыслями.

– Что ж, Византия удивительная, – продолжал он. – Ни у кого не было исключительного права на престол. Только представь себе – всякий свободный гражданин мог надеть на себя царский венец и порфиру. Право сильного – вот суть византийской конституции. Должен сказать, я замечаю в тебе черты, сходные не только с чертами Евдокии, но и Феодоры, особы весьма коварной. – Он поднял указательный палец и погрозил им.

– В чем же мое коварство? – нарочито изумилась Шурочка, вздернув подбородок и заложив руки за спину – Вы хотите познакомить меня с братом вашей возлюбленной, но я не противлюсь.

– Потому что ты любопытна от природы, – заметил дядя. – Но ты кова-арна. Я чувствую. Но все равно тебя люблю.

Она подошла к дяде, наклонилась и поцеловала его в теплую щеку.

Шурочка ушла, а Михаил Александрович остался сидеть в кресле. В который раз он думал о том, что план, созревший у него в голове, едва ли удастся осуществить просто и легко.

Если честно себе признаться, он не был уверен, что составленный им план своей будущей жизни, столь тесно связанный с жизнью племянницы, верен и точен. Он вдруг показался ему похожим на портрет… «Писанный по канону нынешнего времени?» – насмешливо спросил он себя.

В этот приезд в Москву у него была тайная мысль – еще раз обдумать свое положение и решить. Он тяжело вздохнул. Что делать с поместьем, что делать с домом на Остоженке в новые времена? Где взять деньги на содержание и процветание того и другого? А также на собственную привычную жизнь в Европе?

Если сказать честно самому себе, то мысль жениться на Кардаковой и выдать Шурочку за ее брата не совсем уж бескорыстна. В ней Михаил Александрович видел для себя единственный вариант соединить блага прошлой жизни и возможные удовольствия настоящей. Если не идти на брак, то ему следует продать недвижимость и отбыть навсегда в Лондон. Ему достанет средств на привычную жизнь. Даже с заказом обуви на Кинг-стрит, добавил он и улыбнулся, снова полюбовавшись идеальным овалом носка новых ботинок.

Но тогда Шурочка останется без ничего. Ведь Кардакова связала их браки воедино… Какая мудрая женщина, что тебе византийская императрица. Елизавета Степановна тоже не прочь примерить чужое платье на свои круглые плечи. Видно, чувствует, что мышиный цвет не барский…

Фу, как дурно, одернул он себя. Он что же, ежеминутно помнит о том, какого происхождения Елизавета Степановна? Но если они соединятся, уедут в Европу, то на общие деньги – так уж и общие, снова одернул он себя – они будут представлять собой прекрасную пару. Да, уже немолодых, но вполне довольных своей жизнью людей. Она готова учиться у него многому. А это хорошо…

Но… хорошо ли это? Все то, что он придумал? Он что, на самом деле верит, что Шурочка пойдет за Кардакова? А не прячется ли он сам за спину племянницы, желая, чтобы на нее пала вина, если расстроится его собственный брак?

Эта мысль так обрадовала Михаила Александровича, как будто дался наконец искомый ответ. Ну конечно, конечно! Она будет виновата, Шурочка. Больше никто!

Он закрыл глаза, раскинул руки и уронил трубку на стол. Потом поднял их к груди, как будто кого-то невидимого заключал в объятия.

Кого же, кого? Сэр Майкл, кого? Признайся себе, наконец! Не важно, каким нелепым и глупым на сторонний взгляд покажется это признание… Он почувствовал испарину на лбу. Руки онемели от напряжения. Но он не опускал их. Однажды, только однажды, он обнял ту, о которой не позволял себе мечтать. Потому что его мечта еще более недосягаема, чем Шурочкина. Вероятность успеха Алеши столь же реальна, как отмена зимы в России специальным декретом. Его собственного успеха – еще менее, даже сравнить не с чем.

Михаил Александрович опустил руки, открыл глаза, громко и четко сказал:

– Это будет хорошо и полезно для всех.

Он встал и пошел к своему письменному столу. Его ждали бумаги, по которым с первого дня после приезда – а он на сей раз прикатил в Москву в начале зимы, что несвойственно ему – изучал важный вопрос: каковы нынче арендные ставки на землю и дом?

Галактионов смотрел на цифры, морщился, в голове оформилась неприятная мысль. Да, здесь никуда не спрячешься – его сословие больше не духовный водитель нации, к которому принадлежали его дед, отец, кем он сам намеревался стать в начале жизни. Промышленники, банкиры, биржевые игроки – вот теперь кто главный в России. Его любезная Елизавета Степановна Кардакова, ее сословие, покупает дома, похожие на его родовой дом, они селятся на Остоженке и Знаменке. Делает это запросто – вынимает из кубышки деньги и платит сполна.

Нет, грубо, прямолинейно так мыслить, одернул он себя. Елизавета Степановна давно иная – она держит деньги в банке. Он сам сопровождал ее – Кардакова попросила о таком одолжении. Хотела показать ему, как ловко управляется с разноцветными бумажками, которые следует заполнить. Как вежлив и любезен с ней сам управляющий.

Что ж, впечатлительно, не стоит скрывать. Так, может, в том и состоит нынешняя удача для таких, как он – потомственных дворян, чья фамилия еще ценится? Слиться с ними, соединиться и идти дальше? Чтобы снова завладеть важными позициями? Стать двигателями успеха, но опосредованно, через других?

– Дядя, – вдруг зазвучал в голове голос Шурочки, – но как вы можете слиться с ними? Вы совсем другой!

И свой голос, отвечающий ей:

– Откуда тебе знать, молекула? Можно подумать, ты знаешь, что варится в голове у торговца с Варварки или Ильинки? Думаешь, по Елизавете Степановне скажешь, что она купчиха?

– Конечно. Она носит платье мышастого цвета!

Ах, какая коварная, знает ведь, что цвет называется мышиный. О чем он ей сказал, поправляя.

– Нет, дядюшка. Не мышиный, а мышастый, – упорствовала она.

Конечно, он понимал, почему спорит Шурочка. В это слово она вложила еще и другой смысл – не только оттенки цветов не даются купчихам, которые стараются одеться барыней, но пластика и речь.

Допустим, они соединятся. Кардакова позволяет ему учить ее. Но никогда не допустит его к ведению дел. Потому что он тоже не знает оттенков купеческого слога, не говоря о нравах, воззрениях, манерах. Ему не догадаться, как прочитать брошенный тебе взгляд, когда ведешь с купцом дело. На самом деле – куда ему девать принципы дворянской чести?

Казалось бы, в Москве живет, варится, крутится миллион народу. Похоже, с новыми хрустящими деньгами людей меньше, чем старых людей со старыми деньгами. Но с каждым приездом Галактионов замечал следы иных вкусов.

Как сильно, отмечал он, затронута ими старинная архитектура. Она стала во многом купеческой. Значит, даже город не может устоять перед натиском новых людей, а он на что надеется? Так не лучше ли ему все свое сохранить в душе да остаться с этим в дальней дали от России? Кстати, не послужило ли это тайной мыслью, когда он решил и Шурочку отправить за ее пределы?

На самом деле разве он готов из любви к Елизавете Степановне раствориться в купечестве, как золото в царской водке? Галактионов довольно рассмеялся. Неожиданное сравнение, но какое удачное. Хоть в какие-нибудь «Перлы текущей юмористики» отправляй.

А следом пришла печальная мысль, погасившая искру юмора. Но если ты не сумел пристать к новой жизни, значит, уходи из нее? Как сделал Шурочкин отец? И был случайным тот выстрел на охоте. Это объяснение для чужих.

Петр Волковысский, отец Шурочки, видел, что ему надо спасать поместье, дом, будущее детей. А он не мог. Недуг игры съел почти все деньги. Но сестра о том знала, мучилась, потому так скоро ушла следом за ним. Она оставила детей заботам брата. С Платошей все просто – кадеты, гвардия. А Шурочка – иное.

И к ней относился по-иному. Он хотел передать племяннице все лучшее, что свойственно роду Галактионовых – по матери и роду Волковысских – по отцу.

Ну хорошо, наконец Михаил Александрович позволил себе подвести итог. Не надо отказываться от извечной мудрости. А она состоит в том, что если будет утро, то мы в нем тоже. А если нет, то и думать не о чем.


2


Дядюшка на самом деле ждет, что она выйдет замуж за кого-то, кроме Алеши Старцева? Этот сэр Майкл слишком самоуверен. Шурочка Волковысская насмешливо сложила губы, осматривая свое лицо в последний раз, перед тем как спуститься к дяде в кабинет.

Михаил Александрович Галактионов по рождению, сэр Майкл по долгой жизни в английской столице и особенной любви к ней, нарушая все приличия, принятые в барских домах, уже трижды кричал снизу и даже постучал тростью об пол.

– Шурочка! Сюда!

Зовет, как звал свою любимую гончую, улыбнулась племянница. Но не обиделась. Откровенную нежность теперь он питает к ней одной, потому как гончая покинула этот мир по старости.

Шурочка огладила руками темно-зеленую юбку-брюки, которую купила в Англии в специальном магазине, где одеваются дамы, увлеченные модным занятием – охотой на лис. Оттуда и жакет из тонкого сукна в желто-зеленую клетку, и шляпа, и перчатки темно-желтой кожи, и сапожки. У нее маленькая нога, и темно-желтые сапожки в тон перчаткам кажутся еще меньше на фоне широких брюк.

Дядя сам отвел ее в магазин на Бонд-стрит, заплатил за наряд, потом, оглядев ее в примерочной, заключил сытым голосом:

– Что ж, я думаю, если бы амазонки дожили до наших дней, они выбрали бы этот костюм.

Шурочка рассмеялась, представив себе наряд истинных амазонок, о которых она читала в книге, подаренной дядюшкой. Тунику – вот что они носили. Она полуобнажала прекрасные тела, а не скрывала так надежно, как этот охотничий костюм.

– Я нынешняя амазонка, сэр Майкл, вы не ошиблись. – Шурочка приняла стойку стрелка из лука. Искоса она наблюдала за приказчиком, который, скрывая под английской выучкой свои эмоции, исподтишка любовался ими.

Да-да, не только ею, но и дядюшкой, одетым настоящим английским джентльменом. При шляпе, в ботинках, начищенных до блеска, заказанных точно по ноге в дорогой обувной мастерской, дядя был хорош.

– Согласен, – тихо сказал он, отечески положив ей руку на плечо.

Тогда Шурочка получила то, что хотела, – костюм. Но сейчас ей предстоит задача потруднее. Она должна увести дядю от разговора о Николае Кардакове – это во-первых. Во-вторых, убедить его, что не только не помешает на охоте, но и украсит своим присутствием мужскую компанию.

Она поморщилась. Должна убедить. А как иначе? От этой поездки в родовое имение Стогово, что в Тверской губернии, зависит вся ее жизнь. Да-да, вся, это не преувеличение. И жизнь любимого Алеши Старцева. Точнее, их общая жизнь.

Шурочка толкнула дверь своей комнаты, стуча каблучками кожаных сапог, сбежала по дубовой лестнице, открыла дверь в кабинет.

– О-ох, Господь милосердный! Какова амазонка! – воскликнул дядя, повалившись на спинку дивана, обтянутую старинным гобеленом. Он изобразил полное лишение чувств. Но Шурочка знала – в щелочки глаз он следит за ней внимательней, чем сокол за добычей на ржаном поле.

– Я вам нравлюсь, сэр Майкл? – спросила Шурочка низким голосом, заранее уверенная в ответе.

– А ты как думаешь? Я сам выбрал тебе этот охотничий костюм.

Он сел прямо, с лица сошла юношеская дурашливость, которая частенько появлялась у него при Шурочке. Словно племянница выманивала его из сорокапятилетнего времени жизни в свое, совсем юное. Ему это нравилось.

– Александра Петровна, – отчетливо произнес он, – можете не говорить мне, чего вы от меня хотите.

Она прикусила губу, удерживаясь от улыбки. Столь серьезный тон обещал согласие, а это значит, не надо тратить силы и слова на мольбу.

– Я понимаю, такой костюм непременно следует проветрить. Я беру тебя с собой, Александра, в Стогово.

Шурочка почувствовала, как ноги слегка задрожали. Так бывает, когда чего-то жаждешь, и наконец это тебе дается.

Долгой зимой, сидя за учебниками далеко отсюда, в старинном английском городке Бате, знаменитом развалинами бань, оставшихся от римлян, она думала, как ей забрать в имении то, что может спасти их с Алешей. Подходит назначенный его отцом срок, уже близка жирная черта жизни – Алеше исполнится двадцать один год в декабре. Он написал в последнем письме, что удачи нет.

– Я надеюсь понравиться вашим друзьям, – сказала Шурочка, а перед глазами возникло ружье, в ложе которого, под затыльником, лежат украшения. Покойная мать спрятала их от отца, который мог спустить их за зеленым сукном. Она угадала – отец не нашел драгоценностей даже тогда, когда подступил к краю своей жизни…

– Не сомневаюсь. Они полюбят тебя, как я, – сказал дядюшка. – Но не более! – предупредил он невидимых друзей. – Уступаю им Платошу!

Шурочка кивнула, улыбаясь.

– Он писал, что собирается заехать в Стогово, только не знает когда.

– Вот-вот, – кивал дядя.

Да, она нравилась своему опекуну больше, чем ее брат Платоша. Между ними полтора года, но брат и сестра такие разные. Дядя говорил, что, наверное, так сошлись звезды или в его любимой сестре совершилось чудесное обновление. Оно повинно в том, что, несмотря на усталость тела – беременность Шурочкой наступила при кормлении Платоши, – на свет явилась такая резвая девочка, какую поискать.

Позднее, вникая в отношения между родителями, стараясь понять их жизнь, Шурочка Волковысская все больше склонялась к другому выводу. К нему подтолкнула новость, о которой она узнала случайно – тоже от дядюшки. Он не сообщил ее, а обронил, когда они обсуждали историю рода, а также имений – Галактионовых и Волковысских.

– Вместо того чтобы позаботиться о собственном имении, – морщился дядя, – которое стало разваливаться на глазах после закона об эмансипации, – так он называл Указ об освобождении крестьян, – муж моей любимой сестрицы принялся играть с дикой страстью. Он всегда был игрок, но не до такого отчаянного безумия. Он не вылезал из-за зеленого сукна.

Конечно, догадалась Шурочка, примерно во время ее зачатия – а она уже все знала о том, как человек появляется на свет, – отец удачно играл и много выиграл.

Надо сказать, она училась с жаром самым разным наукам – медицине, химии, психологии. Шурочка была сильна в истории, географии и даже в математике, чем дядя гордился особенно. Поскольку был лично знаком с женщиной-математиком Ковалевской, он собирался представить ей племянницу. А вот когда зачали Платошу, папаша пребывал в проигрыше, не менее крупном. Разве не могло это отразиться на состоянии юной матери?

Шурочка не раскрывала перед дядей свое озарение, какая надобность? К тому же она все больше склонялась поверить, что на самом деле люди больше любят тех, кто внимательно слушает. Не важно, на самом деле или только делают вид, будто получают удовольствие от чужих рассказов. Но с тех пор, как она следовала этому, утвердилась: нет, не ошиблась. Больше молчи – больше узнаешь того, о чем сама не догадаешься спросить.

Шурочка видела по дядиному лицу, что ему ужасно хочется говорить. Вон уже губы раздвинулись, а усы слегка вздернулись.

– Неужели в твоей страсти к забавам амазонок – всякой стрельбе, скачкам и прочим… даже не знаю, как назвать… в общем, неженским затеям – виновато чтение той книги?

Шурочка пожала плечами, улыбнулась:

– Вы сами мне дали ее. Достали во-он с той полки… – Она вытянула руку и пошевелила всеми пятью пальцами, указывая на книжный шкаф прошлого века, украшенный наборными картинками из шпона черного и красного дерева. – Вы виноваты. Вы же сами научили меня стрелять. Ого, посмотрите-ка! Только сейчас поняла! – Шурочка подскочила к шкафу и положила руку на переднюю стенку. – Почему я не видела раньше? – Она повернулась к дядюшке, светлые локоны заплясали на плечах. Жакет обтянул грудь и подчеркнул тонкую талию. – Я думала, это стилизованная сцена из библейского сюжета.

Дядюшка захихикал.

– Так-так… Неужели?

– Я не сильна в богословии. Но сейчас я вижу! Дядюшка, это же амазонки со стрелами! Значит, вы давний поклонник этих дам? – Она улыбалась так широко, так искренне, что он засмеялся. – Не они ли причина того, что вы до сих пор не женаты? Ага-а! Вы боитесь, я знаю чего. Вам нравятся амазонки, но вы знаете, что они делают с мужчинами после двенадцатой ночи любви!

– Полегче! – Он поднял руку. – Ты становишься дерзка со старшими. – Он нарочито сурово пошевелил усами.

Но Шурочка отмахнулась от дяди.

– Да, конечно, – фыркнула Шурочка. Подняла руку и обвела фигуру женщины, которая склонилась над бездыханным мужчиной, чтобы вынуть копье. Она усмехнулась. – Какая рачительная хозяйка, – заметила она. – Конечно, копье пригодится ей. Для следующих двенадцати ночей, – пробормотала она. – С другим прекрасным мужчиной…

– Как хорошо тебе это кольцо, – услышала она голос дяди, наблюдавшего за Шурочкиной рукой, которая водила по рисунку на дверце шкафа.

– Кольцо? – повторила она, не сразу догадавшись, о чем он. Оглядела свои руки. – Ах, вы об этом. – На безымянном пальце левой руки она носила тонкое колечко с сапфиром.

– Это я подарил твоей матери, – сказал Михаил Александрович. – А она мне – вот этот книжный шкаф. А ей подарил его наш дед на свадьбу. Так что об амазонках в нашем роду было хорошо известно издавна.

Шурочка кивнула, не отрывая глаз от кольца.

– Оно мне нравится, – промолвила Шурочка. – У вас отменный вкус, сэр Майкл. – Между прочим, книгу про амазонок я давала прочитать Варе Игнатовой.

– Неужели и ей эти жестокосердные женщины пришлись по сердцу, как тебе? – Вопрос дяди прозвучал так, словно ему до удивления обидно. На щеках появился румянец, несвойственный его бледному англоподобному лицу.

– Конечно. – Шурочка кивнула. – Ей тоже. А она дала Лидии Жировой, – добавила Шурочка и скривилась.

– Кто она? Еще одна ваша подруга? – полюбопытствовал дядя. – Я ничего не слышал о ней прежде.

– Она не моя подруга. Она очень хотела стать ею. Варя сблизилась с ней, но не я, когда мы учились в Смольном. Так странно, мне казалось, что она хочет быть… мной.

– Вот как? Чем же ты ее поразила? – Дядя с любопытством посмотрел на племянницу.

– Мы немного похожи цветом волос и ростом. Она стала причесываться, как я. Но для этого, – она фыркнула, – ей пришлось помучиться – завивать волосы. – Шурочка усмехнулась. – Говорят, Лидия мне завидовала.

– Но чему же именно? Не кудрям, верно?

Шурочка вздохнула.

– Когда я училась в Смольном, я была маленькая, не понимала. Но теперь я знаю. Дело в том, – она посмотрела ему в глаза, – что у меня есть вы. Хотя нет родителей. У нее нет родителей и нет вас.

– Ах вот как, – вздохнул он. – Но не мы владеем событиями нашей жизни. Мы используем наши слабые человеческие силы, чтобы в пределах обстоятельств нам было хорошо, – философски сложив руки на груди, проговорил он. – Она тебе нравится, эта девочка?

– Нет, – сказала Шурочка не задумываясь.

– Что ж, полагаю, ваши дороги разошлись навсегда. С того дня, как вы с Варей уехали в Англию.

– Варя жалеет Лидию и всякий раз, когда приезжает в Петербург, встречается с ней. Варя – отзывчивая душа.

– Ты – нет? – Он сощурился.

– Я другая… – Шурочка покачала головой. – Я хочу дружить с теми, с кем я хочу. А не с теми, кто хочет со мной.

– Жестко, – кивнул дядя. – Варя, конечно, мягче тебя. – Он сказал это, и улыбка нырнула под усы идеального рисунка.

Он и сам не знал, почему при воспоминании о Шурочкиной подруге у него всякий раз смягчается лицо.

Он перевел взгляд на шкаф, усмехнулся. На самом деле он отдал племяннице книгу, которая, судя по всему, совершила некоторый переворот в головах юных дев. Сам он читал ее давно и плохо помнил. Но восхищение ловкостью, смелостью, красотой необыкновенных женщин сохранилось в памяти. А то, о чем говорит Шурочка, он забыл. Видимо, как всякий мужчина, забывает о коварстве женщины, пускаясь в новое любовное путешествие. Стоит перечитать?

Он поморщился.

– Одного не помню – зачем им было лишать жизни тех, кто любил их? Если любовь длилась двенадцать дней, она могла длиться вечно, – проговорил дядя. – Я бы сумел с ними договориться. – Он улыбнулся. – Убедить их, доказать им…

Шурочка резко повернулась к нему.

– Вы так думаете? – спросила она.

– Конечно.

Шурочка нарочито шумно вздохнула:

– Если бы вы имели дело с амазонками, то я осталась бы одна на белом свете, как Лидия Жирова. – Она фыркнула. – Вы переоцениваете себя.

– Ах какая ты сегодня… непочтительная. – Он изобразил на лице строгость, а круглые щеки Шурочки стали еще круглее, когда она расхохоталась, пшеничные локоны заплясали.

– У амазонок был матриархат. Они знали, что как только оставят мужчин жить после двенадцатой ночи любви, он исчезнет с лица земли. Понимаете?

– Хитрули, – проворчал дядюшка. А Шурочка удивилась – как забавно звучит детское словечко в устах усатого пожилого мужчины.

– Но вы сами… – продолжала Шурочка, – разве не чувствуете, что в вас летят стрелы с богато украшенной колесницы? – Она сощурилась, глядя на него. – Вы думаете, их посылает вам амур, да?

Дядюшка поерзал на диване, словно спина устала от неловкой позы.

– Воплощение дерзости, вот ты кто, – наконец проворчал он. Шурочке показалось, что гладко выбритые щеки слегка порозовели. Да он еще способен смущаться! – Но должен заметить, что стрелы, о которых ты говоришь так открыто, могут принадлежать и амуру. Его стрелы… гм…

возбуждают, а вот стрелы амазонок – разят наповал. Но я все еще жив, как видишь.

– Значит, двенадцатой ночи… гм… у вас еще не было, – проговорила Шурочка и церемонно поклонилась.

– Я достаточно хорошо научился различать разновидности стрел, – усмехнулся Михаил Александрович. – Надеюсь, ты тоже научишься отличать одни от других.

– Я этому научилась давно, сэр Майкл. – Она махнула рукой.

– Вот как! – Он хотел возмутиться, но Шурочка перебила его:

– Простите, дядя, я сегодня на самом деле могу показаться вам дерзкой. – Она скромно опустила глаза.

Шурочка догадывалась, к чему он клонит. Но решила удержаться от лишних слов. Интересно, как станет сэр Майкл добиваться от нее того, что наметил?

О том, что в жизни дяди появилась Елизавета Степановна Кардакова, она уже знала. Это ей принадлежит множество самых разных колесниц – экипажи, дрожки, кареты. Кардакова – известная извозопромышленница. Она надеется склонить дядю к браку. Но если спросить ее, Шурочку, то стрелы, которые она посылает в дядю, может быть, и принадлежат Амуру, но какому-то перезрелому. Или заскучавшему от безделья. Она так и видит его детское личико со взрослой печалью на лице. Такой амур, кажется ей, заразился купеческой расчетливостью.

Сказать об этом дяде?

Неожиданно для себя Шурочка испугалась – не время развивать опасную для себя тему. Потому что не только жирная черта срока, отпущенного Алеше для поисков золотой жилы, подталкивала ее действовать, но и то, о чем сказал ей дядя. Есть жених, брат Кардаковой. Дядя хочет, чтобы она приняла этот вариант.

Михаил Александрович молчал. Значит, сейчас он не готов обсуждать с ней тревожную тему. Что ж, и она не будет подталкивать его.

– Значит, я еду с вами завтра? – спросила Шурочка.

– Конечно. Я буду рад твоей компании. Но… сегодняшнюю тему мы продолжим. У нас будет время в имении. Сядем вечером в нашем родовом гнезде, попросим у Никиты чаю с мятой и подебатируем всласть…


3


Далеко-далеко от Москвы, и от Тверской губернии тоже, среди алтайской тайги, Алексей Старцев шел к своему ночлегу. Казалось, силы вот-вот покинут его и никогда больше не вернутся. Причем силы не физические, они – он уже знал это – быстро восстанавливаются. Особенно от удачи. Но она обходила его стороной. Или он плутал другими тропами.

На исходе была вера. Где взять ее, чтобы снова – завтра, послезавтра и через два дня – до самого крайнего предела во времени, ему отпущенном, топтать тяжелыми сапогами землю? Где взять терпения, чтобы просить Господа, молить природу-мать отдать ему то, что так ему нужно, – золотую жилу.

Зимовье вывернулось из-за поворота реки. Он улыбнулся – какая услужливая и живая избушка! Она похожа на его рабочих, вдруг пришло ему в голову.

Партионные рабочие, которые ему достались, в большинстве своем – бывшие каторжане. Он никогда не расспрашивал, за что и почему они оказались в этой роли. Кто объяснит ему самому до конца, почему отец принял столь строгое решение по отношению к его жизни? Разве не каторгу он обещал ему? Для него монастырь, да простит его Господь, хуже каторги.

Причины отцовского решения он знал. Матушка его умерла вскоре после рождения – такое случалось часто и мало кого удивляло. Мальчика выкормила своей грудью жена священника, друга отца. За что он пообещал Алешу Господу.

Алеша вышел из нежного возраста и сказал папаше, что не прельщает его монашеская жизнь. Он хочет учиться на горного инженера. Отец согласился, в одиннадцать лет он отдал его в Петербургский горный кадетский корпус. Сын закончил курс и вышел прапорщиком.

Но отец поставил условие – если к двадцати одному году сын не найдет золота в недрах земных во благо России, значит, Всевышний не считает его достойным своих сокровищ. Это станет знаком – Господь не одобряет занятие Алеши, и тогда он уйдет из мира… Прямо отсюда – в монастырь. Это значит, он никогда не увидит Шурочку. Разве что во сне, усмехнулся он. Но и это едва ли – монашеская жизнь такова, что женщины во сне не снятся.

Алеша бывал в Барнауле, брал книги, изучал разные религии, вникал в суть монашества, пытаясь отыскать для себя в новой сфере что-то такое, что тронуло бы душу или позвало… Но монашество, которое сначала появилось у буддистов, потом у христиан, не манило его ничем. А новость, что у протестантов вовсе нет монашества, обрадовала.

Но какой резон скорбеть по тому, чего нельзя изменить? – наконец сдался он. Единственное, что возможно, – выполнить условие отца.

В избушке тепло еще осталось – вечером он хорошо протопил печь. Наверное, даже чрезмерно, потому что снова видел во сне Шурочку. Она прислала ему свою фотографию, сделанную в Лондоне. Подумать только, она пишет, что стоит перед входом в подземную железную дорогу. По ней люди ездят каждый день. Под городом. Это сколько нужно выбрать породы, чтобы пустить поезда! А Шурочка стала еще красивее.

Всю ночь она не давала ему покоя. А под утро приснилось, что его ласкала не одна женщина, а множество. И он… подумать только – он справился со всеми…

Алеша вздохнул. Это всего лишь сон. Он дал себе обет – ни одной женщины не коснется он до Шурочки. Чего бы это ему ни стоило. Он возьмет лопату, станет перекапывать землю до изнеможения, до остановки сердца. Но разве это чрезмерно ради любви?

Он закрыл за собой дверь, сел на лавку, вытесанную из лиственницы. Ноги гудели. Стащил один сапог, потом другой. Они сшиты из грубой кожи, зато защищают от острых камней и змей. В это лето, влажное и жаркое, их вывелось великое множество.

Алеша заглянул в сапоги. Фу, там тоже погода под стать – влажно и жарко. Прямо хоть кидай за дверь, змеи заведутся и в них тоже. Ладно, успокоил он себя, главное – не впустил их внутрь себя. Значит, нет в душе его страха, который сравнивают со змеями.

От этой мысли стало легче. Нет-нет, ничего похожего на тугие смертельные объятия гибкого тела с чешуйчатой кожей, что сдавило бы сердце и разум. Объятия для него возможны только одни – Шурочкины. Он их дождется. Настанет день, когда его отец обвенчает их с Шурочкой. Он скажет благодарность своему отцу за то, что позволил ему испытать себя на том поприще, которого не знали предки Старцевых.

Алеша потянулся к бутыли на полке, в которой налита особенная горькая настойка на разных травах с корнем женьшеня. Его выращивала Мун-Со, женщина-отшельница. Алексей добавил одну ложку в чашку чая. Мун-Со – отдельная история в его жизни. Есть что рассказать Шурочке.

Отпивая глоток за глотком из большой металлической кружки, Алексей чувствовал, как глаза становятся зорче, спина выпрямляется, ноги перестают гудеть. Вот-вот зачешутся пятки, как обещала Мун-Со, и он снова будет полон сил, чтобы идти дальше.

Он скоро навестит ее, поскольку Мун-Со вошла в число тех, о ком он заботился в этой тайге. Но не сегодня – ему нужно спешить к рабочим, они ждут его с заказами из города. А за это внимание они с еще большей страстью станут искать то, что нужно ему. Шурочка ждет. Поэтому он будет искать золото до кровавых мозолей. Сколько раз ему казалось, что он видит золотой песок, но то оказывалась слюда, золотая от алтайского солнца…

– Друг мой, не отчаивайся, – говорил ему Игнатов, известный в Барнауле человек, в прежние времена истоптавший Восточную Сибирь, служивший партионным офицером в Уссурийском крае. Он нашел жилу, он получил премию. Ему удалось, значит, такое возможно! – Ищи, старайся, а труд всегда вознаградится. Рано или поздно.

Алексей вздыхал, но не раскрывал причину своих тягостных вздохов. Он не говорил, почему должен торопиться. Это его личная тайна, незачем знать о ней чужим.

Он поморщился. Вот пропустил три дня в этом месяце, пролежал в горячке в таежном шалаше. С тех пор осталась слабость в теле.

Алексей поднял седельную сумку. Тяжела. В ней все, что заказали рабочие, когда он поехал в Барнаул. Эти ссыльно-каторжные люди стали настоящими товарищами Алеше. Может быть, потому, что и он, и они испытали на себе, как верна сибирская пословица: «Кто в тайге не бывал, тот Богу не маливался»? Он сам много раз молился безотчетно, искренне. А сколько раз и о чем молились они, подумать страшно. Рабочие заказали байхового чаю – плиточный надоел, а также коньяка, сладких пряников и баранок – под зарплату.

Алеша в такие дни чувствовал себя кем-то вроде родного отца мужчинам, гораздо старшим, чем он. Сам удивлялся своему чувству. Может быть, оно оттого, думал он, что они еще реже его были целованы жизнью.

После приездов к ним с заказами он замечал, что они начинают работать с еще большим усердием. Он видел, как голыми руками перебирают породу, стараясь пальцами уловить даже малую песчинку золота, которую не берет глаз. Они цедили, стиснув зубы:

– Настигнем его, Алексей Данилыч, возьмем…

Алеша кивал без всякой насмешки в глазах:

– Возьмем…

Он снова приподнял седельную сумку – ого, хороший вес. Всего в достатке. Но, как всегда, пришла в голову беспокойная мысль – не тяжело ли будет лошади? А следом тоже привычная мысль. Она не просто успокаивала, а восхищала: невероятное создание природы и человека эти алтайские вьючные лошадки. Об их выносливости можно слагать восторженные легенды. Только с виду неказистые, маленькие и хлипкие. Но каковы в работе!

Впрочем, за время, прожитое в этих краях, Алексею Старцеву пришлось о многом переменить свое мнение. А также утвердиться в том, с чем, кажется, родился: будь честен с людьми, помоги им, чем можешь, они оценят. После отблагодарят. Как вышло с Мун-Со, к примеру, в его первый год в горах Алтая.

Он улыбнулся, вспоминая тот день и собственную дрожь отчаяния. Потом, успокоившись, догадался – странная женщина сама в беде. Причем гораздо большей, чем его тогдашняя, такую не уймешь настойками из трав.

В глазах Мун-Со он увидел то же, что однажды – в своих. На него беда смотрела из зеркала, когда отец подтвердил:

– Ты закончил учебу, но условие остается…

Сказать по правде, Алексей надеялся, что отец переменит решение за столько лет. Они стояли рядом, два Старцевых, в гостиной, читая каллиграфические буквы, которые обозначали то, что свершилось, – курс окончен. Венецианское зеркало – приданое матери – наблюдало за ними. Оно так поступало всегда, Старцевы привыкли к нему как к члену семьи. Но в тот раз Алеша, взглянув в него, увидел свое, но незнакомое лицо. В нем застыло недоумение…

Потом услышал голос отца, хорошо поставленный, как у священника:

– Я позволил тебе попытаться, Алексей. Отправляйся к месту службы. Но помни, двадцать один год – твой предел…

Алексей вышел из избушки, прицепил седельные сумки и сел в седло. Дорога вилась через перевал, потом увлекала вверх, по едва заметному руслу ключа. Все здесь давно знакомо – и отвалы, и шурфы. Не его партия оставила эти следы на земле, предшественники. Одни удачливые – о них рассказывают годами, приукрашивая, чтобы подогреть азарт свой и слушателей. Другие – не слишком. О них тоже говорят, чтобы ободрить себя в неудаче, мол, не один ты такой.

Вон кострище, а рядом – балаган из пихтовых веток. Его соорудили местные люди, шорцы, которые населяют эти места. Им, рассказывают, тоже не повезло.

Алтай понравился Алеше сразу. Горы средней высоты, не давят своей неприступностью. Он научился различать со временем отроги Салоирского кряжа, Абаканского хребта и Кузнецкого Алатау. Все они, без сомнения, полны даров Господа. Только надо показать ему, что ты – тот человек, который достоин того, чтобы открыть тебе чертоги…

Алексей часто ловил себя на том, что молится, безмолвно молится, прося Всевышнего снизойти до его нужд. Но видимо, или не услышал его, или час не пришел. Отец говорил всегда – не проси у Господа то, что он сам не хочет тебе дать. А он, может быть, просит…

Но Он захочет, Он даст! – торопливо поддерживал себя Алексей. Шурочка верит, она написала ему в последнем письме, что скоро, уже скоро найдет то, что ищет. Она уже видит золотой песок в распадке, спекшиеся с другой породой слитки… Монашество – не его судьба.

Под высоким небом, на просторе, где нет людей, где никто не мешает вольно мыслить, Алеша думал, каким должен быть человек, по своей воле ушедший из мира.

Тот, кто способен жить только духом, но разве это он?

Тот, кто отказывается от имущества, но разве это он, изучивший недра, чтобы добыть из них вещественное, необходимое для обустройства человеческой жизни на земле?

Нет, нет.

Тот, кто с готовностью прилепится к обители и подчинится его уставу. Но Алексей Старцев свободолюбив. Его монастырь – вся земля.

Тот, кто готов принять безбрачие.

Нет и еще раз нет! У него есть Шурочка. Она ждет его, свободного для соединения навсегда.

Алексей шагал рядом с лошадкой; пофыркивая, она ступала по каменистой тропе. Сумерки в распадок спускаются быстро, за ними навалится темная ночь. Конец лета, скоро осень с дождями и ранним снегом. Ему надо успеть до морозов. Найти.

Он усмехнулся. Едва ли не каждый, прошедший этим путем, думал точно так же. Сколько народу он повстречал здесь, даже тех, кто по десятку лет, а то по два топчут тайгу. Поиски для них стали образом жизни. От уссурийской тайги через саянскую они явились в алтайскую тайгу. У костра рассказывают друг другу про потерянное где-то золото, про спрятанное, а также про тех, кто пытался, как говорят, поймать свой фарт.

История о золоте Казанкола была первой, которую услышал Алексей от своих партионных рабочих. Этим алтайским именем назвали горный ключ и человека, который жил возле него. Столько не наберется песку в нем, сколько золота, рассказывали с горящими глазами мужчины о том золотом ручье. И о человеке с таким же именем, у которого было природное чутье на золото. Намыл он, рассказывают, несколько пудов, потом спрятал. По тайге прошел слух об удаче.

Погиб он, а золото пропало. С тех пор ищут – по старым шурфам, по отвалам. Но золото, омытое кровью, если и дается, то как недолгая радость.

Алеша вздохнул. Такое золото не для него. Оно ни для кого не может быть удачей.

Двое старателей из его нынешней партии нашли шурф, а в нем часть золота Казанкола. Достали его. Однажды, когда они сидели у костра, из темноты выступила фигура, точнее – две. Мужчина и собака. Позвали, как принято в тайге, к огню, пили чай, говорили. Конечно, о золоте.

Пришелец указал на собаку и похвастался, что она чует золото, за что он держит ее при себе. Сидевшие у костра не поверили, заспорили. Но один не выдержал и дал понюхать псу тряпицу, в которой хранилось намытое за сезон.

Наступило утро, незнакомец ушел. А когда спохватились – не было тряпицы с золотом…

Конечно, собака запомнила не запах золота, а тряпицы, в которую оно завернуто. Как раз в эту тягостную пору и явился Алеша в партию…

Алеше нравились эти дикие, богатые зверем места между Катунью и Чулышманом. Здесь, никого не опасаясь, бродят лоси, а в верховьях Ясатьера встречаются стада архаров, диких баранов. В верховьях Катуни и близ Телецкого озера множество диких маралов. На хребтах на стыке Алтая и Саян стада диких оленей – тау-тэкэ. Они взбираются на каменистые скалы, издали кажется, что они не живые, а выточенные из камня. Пушные звери в избытке – белка, лисица, росомаха, горностай, рысь. Даже барсы попадаются охотникам пограничных аймаков. Не зря в Кош-Агачском аймаке есть гора, которая называется Ирбис-ту, Барсова гора. Снежная гора.

На тропе, в сгущающихся сумерках, Алексей увидел клочья косульей шерсти. Понятно – недавно поохотился волк.

За деревьями открылись скалы, отвесные, синие. Алеша остановился. Сколько бы ни смотрел на эту картину, всякий раз она заставляла его восхищенно замереть. Синие скалы переходят в вершины ослепительно белые, покрытые снегом. А внизу ревет Чулышман.

Он вдохнул холодный воздух. Сейчас он такой же холодный, как вода в алтайских реках. Такой же прозрачный, как она. Он вспомнил ее вкус – вот бы Шурочка попробовала такую воду. Но разве привезешь воду в Москву?

За скалой открылось партионное зимовье. В нем большая русская печь, в ней пекут хлеб на всю партию. Амбар с припасами и погреб. Работают здесь пекарь, три конюха, они развозят продукты – хлеб, сухари, кирпичный чай – по долинам, где живут рабочие. Это от казны. А то, что он привез, – это под жалованье, без процентов. Рабочих в его партии тридцать пять человек.

У ворот его встретил алтаец. Он, как всегда, был босиком, чему Алексей не переставал удивляться. Но он не спрашивал, даже увидев впервые, почему. Алтаец сам объяснил – ногами он чует все, что под землей.

– А золото? Ты тоже его чуешь?

– Однако да, – говорил он. – Его тут нет.

Он потопал немытой ногой по каменистой земле…

– Данилыч, – сказал он, поприветствовав. – Мун-Со просила навестить.

Алексей кивнул.

С Мун-Со его свел выстрел этого проводника.

Они ехали на дальний карьер в такой же солнечный день, как сегодня. До места оставалось не более двух верст, когда алтаец внезапно замер на тропе.

Что-то заметил? Алексей слышал, что этот человек ловкий охотник. За свою жизнь он добыл двадцать пять волков, тридцать пять маралов, семьдесят семь лисиц, много мелочевки, как называл он добычу не столь крупную. Он угощал Алексея сырой печенью косули, уверяя, что она еще вкуснее жаренной на костре. Но Алексей отказался.

А еще он добыл шесть медведей, вспомнил Алексей, предчувствуя, что проводник увидел непростую добычу. Громкий хруст веток – и зверь вышел на тропу.

Алтаец поднял ружье и выстрелил. Пуля разорвала медведю живот, зверь пошел на стрелка. Алексей сорвал с плеча ружье, но так же быстро опустил. У него дробовик. Что такое дробь против разъяренного зверя?

Его алтаец прыгнул в кусты, медведь ринулся следом. Но проводник оказался на редкость предусмотрительный. Только потом Алексей узнал, что он держал во рту запасную пулю. Не раздумывая, насыпал пороха в ствол и опустил туда пулю. Пока забивал пистон, медведь подошел вплотную. Он выстрелил, пуля попала зверю в ухо. Медведь рухнул.

– О-ох! – Он отпрянул от зверя. – Зачем ты вышел на мою тропу? Ты медведь Мун-Со. Ты убежал от нее, когда она собралась тебя подоить? – Он пятился от остывающей туши.

Алексей слушал его бормотание и не понимал, о чем он.

– А что значит – подоить?.. – спросил он, рассматривая свежую рану на животе зверя. – Кто это – Мун-Со?

Он уже слышал это странное имя. Но сейчас не оно его интересовало.

– Ты говоришь – подоить? Медведя? Этого? Но ведь он – самец.

Алексей говорил, чувствуя странное спокойствие, какое бывает сразу после потрясения.

– Ну да, – сказал алтаец. – Он – это он… Мун-Со умеет доить и его… Он, я думаю, убежал от нее… Я… – Он повел плечами.

– Да говори же, в чем дело?

Алтаец рассказал, что Мун-Со – женщина, которая умеет «доить» медведей – брать ценную желчь, не лишая их жизни. Кроме нее, никто так не умеет.

Алексей думал недолго. Он сказал:

– Мы должны вернуть ей медведя, если все так, как ты говоришь.

– Я… боюсь Мун-Со. – Алтаец отступал от Алексея немного медленнее, чем от медведя Мун-Со.

– Хорошо, это сделаю я, – ответил Алексей.

А теперь, глядя на алтайца, он думал – как верно, что ничего в этом мире не дается просто так. Все связано невидимыми нитями. Тебе не видимыми, подчеркнул он.

На самом деле, если бы не тот выстрел, может быть, они с проводником оба сейчас лежали бы в земле, задранные зверем. Но страшного не случилось, напротив, произошло чудесное – Алексей проник в мир, куда его никогда бы не впустили… И он чувствовал, что это важно для его жизни…

– Мун-Со прислала тебе сыр, – сказал алтаец, повернувшись к Алексею. – Я не забыл. – Он постучал длинным пальцем себе по лбу.

Алексей кивнул. Ему нравился кислый алтайский сыр в плитках, который готовила Мун-Со.

– Я заеду к ней на обратном пути, – сказал Алексей. – Поблагодарю ее.

Тогда, после выстрела, он привез тушу медведя Мун-Со и рассказал ей, что случилось в тайге. Она молча выслушала. Потом обратилась к медведю.

– Ты сам глупый, – пробормотала она, – ты не захотел отдать то, что мне надо, и жить дальше. Ты убежал. Но я прощаю тебя.

Алексей не успел опомниться, как женщина взяла нож, одним длинным движением вскрыла зверю живот и вынула желчь. Потом встала, посмотрела на Алексея.

– Тебя тоже прощаю, – сказала она. – Потому что ты и твой проводник хотели жить. Ты испугался – сначала. Он – потом. Я приготовлю вам настойку. Каждому свою. Страх уйдет.

Алексей смотрел на маленькую худенькую и очень жилистую женщину. У нее были черные волосы в тонкой косе, широкоскулое лицо.

– Хочешь подоить медведя? – спросила она, выжидающе глядя на Алексея.

– Я попробую, – сказал он. – Если ты мне покажешь, Мун-Со.

– Покажу, – кивнула она.

Он не отрывал глаз от ее странного лица. Оно казалось ему то женским, то мужским. На нем нет следов щетины, значит, оно женское. Но совершенно плоская фигура… Как будто… Он вздрогнул. Брось, одернул он себя. Здесь не монастырь, если не считать таковым природу.

Он снова оглядел ее лицо. Мун-Со догадалась, о чем он думает.

– Я пришла из уссурийской тайги, – сказала Мун-Со. – Я не алтайка.

Стало быть, она считает себя женщиной, отметил Алексей.

– Вот как? Но почему ты пришла сюда? Там еще более богатые края, – сказал он.

– Ты слышал такое имя – хунхузы?

– Д-да, – ответил он с легкой дрожью в голосе.

Мун-Со засмеялась.

– Вижу, слышал. По-китайски – хунхуцзы. Что значит краснобородый.

Алексей был наслышан от поисковиков и охотников о бандитах, которых называли этим именем.

– Не бойся, их тут нет. Я не чистая хунхузка. У меня своя история: мою мать, орочанку – есть такое племя в Восточной Сибири, украли хунхузы. Когда ее отпустили, я сидела у нее в животе, она вернулась домой. Но у племени свой закон – главный знахарь указывал на мою мать костью оленя, значит, проклял. Моя мать должна была уйти.

Алексей слушал; казалось, ему рассказывают сказку.

– Такое бывало, моя мать не первая. Но те, кого прогоняли из племени, быстро умирали, через несколько дней. – Она помолчала, потом объяснила: – Я после про это много думала. И знаешь, от чего они умирали? От страха.

– А твоя мать? – тихо спросил Алексей.

– Моя мать? – Мун-Со засмеялась. – Человеку все на пользу, кроме страха. Моя мать перестала бояться еще у хунхузов. Поэтому, когда ее прогнали из племени, она ушла в тайгу. Я родилась, мы жили вдвоем. Нам было спокойно.

Алексей молчал. То, что она сказала о страхе, удивило его. Потому что он сам много раз думал о нем так же, как говорила она.

– Чтобы остаться в живых, – продолжала Мун-Со, – не надо бояться. Тогда твое сердце будет биться ровно, твоя грудь – спокойно дышать. Твоя кровь не будет рваться через голову и давить тебя. Надо крепко спать, страх уйдет.

– Но если ты не можешь спать? – спросил Алексей.

– Научись. Я дам тебе настой трав.

– Спасибо. А… что с твоей матерью?

– Потом моя мать умерла, я осталась в тайге. Но меня нашли люди… Я пошла на запад.

Она поджала губы, давая понять – не надо больше спрашивать. Но Алексей не мог удержаться.

– Они пошли за тобой?

– Это мои люди, – отрезала Мун-Со. – Я отдаю им медвежью желчь.

Он понял, что рассказ окончен. Все, что она хотела рассказать, уже сказано.

– Пойдем. Сейчас подоим одного… Видишь – он сидит в загоне?

– Ты берешь желчь у живых медведей? – удивился Алексей, чувствуя, как голос выдает его. В животе заурчало.

– Да, – сказала она. – Ты увидишь как. Я показываю не всем, но ты вернул мне мое. Прими благодарность. – Она помолчала. – Ты спас мне жизнь.

Алексей слышал, что из желчи медведя делают лекарства от разных болезней.

– Я знаю, что от лихорадки, язвы желудка используют медвежью желчь. Ты чем-то больна?

Она усмехнулась.

– Мне нужна желчь для жизни, – коротко бросила она. – За ней приезжают люди…

Она не объяснила, какие и почему. Алексей решил, что это покупатели.

– Медвежья желчь дороже золота, верно? – спросил он.

– Конечно. Золото – лекарство от жизни, а желчь – от смерти. – Она усмехнулась.

– Как хорошо ты сказала.

Длинной палкой с металлическим крюком на конце Мун-Со перегнала медведя в узкую клетку. Металлическими стержнями закрепила ему лапы.

Ножом с острым лезвием разрезала живот медведю, которому дала особенное питье за час до операции. Она ввела трубочку в желчный пузырь. По ней потекла желчь в бутылку, которую она подставила. Алексей чувствовал теплый запах, который исходил от нее. Когда Мун-Со закончила, он вынул из кармана часы. Прошло три минуты.

– Удивительно, – пробормотал Алексей. – Он будет жить?

– Конечно. И после того, как я подою его снова.

– Он молодой? – Алексей кивнул на зверя, распростертого в клетке.

– Ему четыре года. Первая дойка в три. – Она подняла бутылочку, покачала ее. – Это знают китайцы почти три тысячи лет, – сказала Мун-Со. – Они не забудут еще столько же. – Он молчал, она изучала его лицо. Потом наконец сказала: – Ты ищешь золото.

– Да, но никак не найду. – Он быстро поднял голову.

Мун-Со усмехнулась:

– Ты уже нашел его.

– Нет, – он покачал головой, – я говорю правду.

– А я говорю – нашел. Только ты его пока не узнал.

– Я не могу не узнать самородное золото, Мун-Со. Я учился в горном заведении, я знаю все тонкости месторождений, все сопутствующие элементы, я…

Но она упорно качала головой:

– Ты его нашел. Только тебе надо его узнать…

После того он бывал у Мун-Со не раз и всегда задавал этот вопрос – что она имеет в виду? Но Мун-Со твердила:

– Придет время, ты узнаешь сам.

– Но, Мун-Со, у меня времени в обрез.

– Тебе его хватит, – настаивала она.

Алексей усмехнулся. В Барнауле он купил специально для нее связку бубликов с маком. Вдруг они что? Околдуют ее сердце?

Он поежился, чувствуя, как холодок лезет за воротник ватника погреться. В том году на Алтае зима угрожала начаться рано. Поговаривали, что в конце сентября станут ездить на санях. Кто знает, так ли будет, но если в первые дни октября выпадет снег, то он не стает, а останется лежать. Потом ударят такие морозы, что через Обь можно переехать на санях на другой берег.

И тогда – все! Зимовать он будет в монастыре, который укажет ему отец…

– Я сказал тебе про Мун-Со, – напомнил ему алтаец.

– Я заеду к ней, – сказал Алексей. – На обратном пути. Все собрались? – спросил он проводника.

– А как же, все. Давно ждут… – Он улыбнулся, а Алексей в который раз удивился – какие белые зубы у этого человека. Не то что ноги…

Алексей отдал ему седельную сумку, и они вошли в зимовье.


4


– Мужчины гоняются за красивым лицом, – говорила Лидия, глядя на Варю. Они говорили давно, выпив чаю с шоколадными конфетами. – Удивляешься? Неужели сама не знаешь? – Лидия раздвинула губы медленно, словно нехотя.

– Ты на самом деле так думаешь? – Варя удивилась, потому что думала иначе. – По-моему, не все так просто…

Она смотрела на Лидию Жирову и удивлялась. Она была старательно завита, а одета так, словно дорогая карета с минуты на минуту подкатит к подъезду и куда-то увезет ее. Шелковое платье шуршало, когда она поднимала руку или меняла позу. Тонкие золотые браслеты отзывались звоном. Золотая цепочка на шее искрилась, с нее свисали крошечные часики. Ноги, обтянутые шелковыми чулками с шитьем, вдеты в серебряные туфельки.

То и дело Лидия подносила к губам руку, трогая их. Варе показалось, что она ждет похвал и восторгов, – кольца, нанизанные на тонкие пальцы на самом деле хороши. Но она ошибалась – перед Вариным приходом Лидия пила какао и слегка обожгла нижнюю губу. Это ее заботило сейчас больше всего.

Варя заметила не только кольца, но и другое – следы синих чернил на указательном пальце.

– Я не говорю о женщинах с деньгами. – Лидия раздвинула красные губы. – С вами все по-другому. Я про таких, как сама. Поработить женщину, позабавиться и бросить – вот первобытное желание мужчины.

Варя покачала головой.

– Какая неожиданность, Лидия, слышать это от тебя. Никогда не думала, что ты настолько сурова к мужчинам. По-моему, когда мы учились вместе в Смольном…

– Они суровы ко мне, – перебила ее Лидия усмехаясь. – Ладно, – она махнула рукой, – о чем мы говорим? Я рада, что ты нашла меня, Варя.

– Я всегда о тебе помнила, – поспешила добавить Варя. – Шурочка тоже.

– Волковысская? – Губы Лидии скривились, а глаза вспыхнули. – Неужели снизошла до памяти обо мне? – Она скрестила руки на груди, браслеты убежали под рукава платья, открыв тонкие запястья.

– Почему ты так говоришь? – Варя с жаром приготовилась убеждать подругу, что Шурочка Волковысская прекрасно относится к Лидии.

– Она всегда держалась высокомерно, по крайней мере со мной. Она такая заносчивая.

– Неправда! – заступилась за подругу Варя.

– Но если я от тебя, Варя, потерпела бы даже это, то от нее – нет. Кто она такая? Точно такая, как я. У нее нет родителей, у меня – тоже. У нее нет денег, у меня тоже. Коне-ечно, ты можешь смеяться и говорить, мол, у нее есть имя. Еще бы, папаша застрелился, чтобы не увидеть краха своей семьи. Мать умерла от горя и позора…

Варя стиснула руки, поднесла их к груди и побледнела.

– Что такое ты говоришь! Шурочкин отец погиб на охоте. Ее мать умерла от неизлечимой болезни.

– Да? Она тебе рассказывала? Больше слушай, – фыркнула Лидия. – Я знаю, что произошло на самом деле.

– Откуда? – Варя отпрянула. – Как ты можешь это знать? У тебя знакомых, которые… – Она осеклась под пристальным немигающим взглядом Лидии. Покраснела.

– Не смущайся. – Лидия усмехнулась. – Ты права, я не должна знать о том, что происходит в жизни потомственных бар. Но у меня есть знакомые… мужчины… из них, – она тряхнула головой, потом вздернула подбородок, – которые… ценят хорошенькие личики. – Ее собственное лицо осветилось странной улыбкой. – Ты не знаешь, ничего ты не знаешь… – Лидия склонила голову, и внезапно слезы полились из ее глаз.

Испуганная Варя подалась к ней, ее лицо оказалось рядом с лицом Лидии. Она быстро отстранилась и нахмурилась. Это что – запах… Неужели?

– Ты… ты пила сегодня… вино? – тихо спросила Варя.

Лидия подняла мокрые глаза.

– Вчера, – бросила она. Варя ошеломленно молчала, а Лидия продолжала: – Мы с твоей Шурочкой отличаемся только тем, что у нее есть дядя, а у меня нет. Но мы похожи, у нее такие же волосы, как у меня. – Она подняла руку и бросила на лицо длинный локон.

Варя нахмурилась. Она хотела сказать, что у Шурочки волосы вьются, а Лидия свои завивает. Но промолчала.

– У меня такого же цвета глаза. Такой же рост. А грудь даже красивей. – Она выпрямилась. Шелк натянулся, обрисовав на самом деле прекрасной формы грудь. – Почему я не могу быть на ее месте? Почему?

– Но, Лидия, каждый хорош на своем месте. – Расхожая фраза показалась банальной даже самой себе, Варя поежилась. Но Лидия словно никогда прежде ее не слышала.

– Да, я согласна. Я буду хороша. На своем месте. И на ее тоже, потому что оно тоже мое!

Варя не до конца поняла смысл фразы, но поспешила перевести разговор на другое.

– Ты останешься в Петербурге? Ты будешь жить здесь? – спросила она, окидывая взглядом комнату.

– Нет, я перееду в Москву. Но не сейчас. Надзирательница нашла мне работу. – Она усмехнулась. – Я чтица при одной старой барыне.

– Она – приятная? – спросила Варя, желая найти хоть что-то утешительное для Лидии.

– Глухая как пень. Но делает вид, будто слушает с интересом.

– Почему ты думаешь, что она делает вид?

– Потому что я читаю ей романы Вальтера Скотта, а она потом говорит о героях Майн Рида. – Лидия засмеялась, впервые радостно.

Варя кивнула.

– Может, она слишком забывчива от старости? – заметила она.

Лидия пожала плечами.

– Надзирательница говорит, что эта барыня обещала мне хороший подарок. Но боюсь, она перепутает, как Скотта и Рида, и подарит не мне, – Лидия фыркнула, – а кому-то вроде Волковысской. – Ее ноздри раздулись.

Варя снова огляделась. Комната была приятной. С новой мебелью, со свежими обоями. На подоконнике стояли горшочки с фиалками. Они цвели.

– Какие прекрасные цветы, – заметила Варя.

– Да. Это фиалки. – Лидия выпрямила спину и вздернула подбородок. Варя едва не засмеялась. Точно так делала Шурочка. Сколько времени тренировалась Лидия, чтобы научиться? Но, Варино сердце замерло, на самом деле у Лидии дар имитации.

– Ты никогда не хотела пойти на сцену? – вдруг спросила Варя. – Ты хороша собой и…

– Я уже на сцене, – фыркнула Лидия. – Я давно играю…

– Где? Кого же? – с наивным любопытством сыпала вопросами Варя.

– Где скажут и кого прикажут, – усмехнулась Лидия. – Наездницу, укротительницу, русалку, амазонку.

– Амазонку? Вот кого тебе наверняка легко играть, – оживилась Варя. – Я помню, как мы читали ту книгу по очереди, которую подарил Шурочкин дядя.

– Да. Я люблю эту роль… – она поморщилась, – в домашнем театре. Только ни разу не вышло сыграть последнюю сцену… А она мне нравится больше всего. – Лидия снова выпрямила спину.

– А какую – последнюю? – спросила Варя.

– Не помнишь? Когда после двенадцатой ночи любви амазонки душат своих любовников и бросают в озеро. Ха-ха!

– Ох. – Варя поморщилась. – А я думала, что последняя другая.

– Какая это, интересно? – сощурилась Лидия.

– У амазонки рождается девочка после двенадцатой ночи любви, – мечтательно проговорила Варя. – Знаешь, мне даже казалось, что эту книгу недописали.

– Почему это?

– Потому что дальше амазонки должны были понять, что лучше не убивать мужчин, а взять их к себе. Так же лучше. Тех, кого любим, мы должны держать при себе. – Она улыбнулась. – Я бы закончила эту книгу так.

– А-а… – неопределенно протянула Лидия, не желая спорить.

Она вертела в руках бархатный мешочек, в котором лежали ее любимые духи с ароматом французской розы. Их принесла ей Варя, подарок из Парижа. Они с Шурочкой плыли из Лондона на корабле до Марселя. Потом перебрались в Париж, где пробыли два дня, там-то и куплен флакон в красном бархате.

Варя не сказала Лидии, как сильно удивилась Шурочка, когда она покупала его.

– Неужели тебе нравится аромат розы? – Она морщилась как от касторки.

– Я не себе, это подарок, – объяснила Варя.

Но не сказала кому. Она чувствовала, что Шурочке не понравится, на самом деле она не очень любит Лидию. Но ей не хотелось выяснять причину.

Лидия вынула флакон, открутила колпачок, поднесла к носу.

– То, что я люблю. Спасибо. – Она вернула флакон в его мягкое укрытие. Посмотрела на Варю. – Ты еще долго будешь в Петербурге?

– Нет, завтра я сяду в поезд и поеду в Москву. – Ей хотелось сказать что-то приятное Лидии, чтобы из ее глаз ушел холод, который сейчас застыл в них. Она произнесла приятное, но, как бывает, это то, что грело ее собственное сердце. – Шурочка поедет ко мне в гости. Я так рада, что дядя отпускает ее.

В глазах Лидии блеснуло удивление.

– Волковысская поедет к тебе в Барнаул?

– Ну да. Я так рада, так рада. – Варя засмеялась.

– Она любит тебя, – заметила Лидия.

– И еще кого-то, – не удержалась Варя.

– Кого-то? – тихо спросила Лидия. В ее голосе Варя уловила лишь любопытство, обыкновенное, девичье.

– Ну да. У нее жених на Алтае. Она хочет увидеться с ним. Как все совпало, верно?

Лидия подняла тонкую темную бровь.

– У нее жених? Он… богат?

– Пока, я думаю, не очень, – честно ответила Варя. – Но он станет богат. И знаменит. Я уверена. Знаешь, что он ищет? Самородное золото. Это трудно, мой отец искал. Но нашел. Только не на Алтае, а в уссурийской тайге.

Лидия кивнула, она всегда хорошо училась, а географию любила особенно.

– Понятно. Ну что ж, желаю тебе хорошей дороги.

Варя встала, они обнялись, Лидия отвернулась, чтобы не смущать подругу своим дыханием.

Варя ушла, а Лидия сидела на диване и смотрела на фиалки. Она заметила за собой – когда нужно о чем-то важном подумать, она смотрит на них.

Конечно, она понимала – ей сильно повезло, что она попала в Смольный. Да, очень повезло. Так звезды сошлись, говорила надзирательница-наставница.

Тот, кто мог бы назваться отцом Лидии, служил переписчиком у богатого барина, тяготевшего к сочинительству. Он просиживал за столом в кабинете, из которого переписчику полагалось перво-наперво изгнать всех мух и мошек, дни напролет. Надо отдать должное барину: когда переписчик утонул в пруду, а его незаконнорожденная дочь осиротела, он употребил все свои связи, чтобы поместить девочку в Смольный институт.

Как всякое благое дело, исполненное от чистого сердца, было вознаграждено и это. То, над чем трудился сочинитель, наконец далось ему. Повесть, в которой он описал свои старания в пользу девочки, издали. Она вышла у него такой искренней, что читательницы обливались слезами. Сочинитель прославился, но только на месяц, на один жаркий август.

Но оказалось, летняя жара еще более подогрела добрые чувства – этот человек решил пожертвовать гонорар в пользу той, которая направила его, сама того не зная, к успеху. Он положил в банк на имя Лидии Жировой гонорар, который за девять лет приумножился. В один прекрасный день – в действительности прекрасный – Лидия обнаружила, что у нее кое-что есть…

Ей всегда хотелось тратить деньги. Она думала, что чем больше тратишь, тем больше счастья в жизни. Но не эти же тратить?

Зависть снедала ее, лицо становилось хмурым, кожа скукоживалась, не желая дышать. От этого появлялся несвежий землистый цвет на щеках, и приходилось – да, тратиться, но уже на румяна.

Но Лидия научилась, причем довольно рано, тратить не свои. Для этого девочка прошла школу у своей Наставницы. Наука томных взглядов, тайных рукопожатий и того, что следовало за ними, далась ей так же легко, как и все остальные.

Сейчас ее кошельком служил Николай Кардаков. Не слишком этот кошелек толст, как ей показалось поначалу. У его сестры он бездонный, но как в него запустить руку?

А это необходимо – Лидия не видела себя в роли учительницы или воспитательницы. Но именно такая роль отведена выпускницам вроде нее. Да. Да, конечно, учиться в Смольном почетно, особенно для девочек из не слишком богатых семей. Они попадали туда, пользуясь связями, чтобы получить образование, которое потом, во взрослой жизни, послужит им приданым, которого у них нет.

Жизнь смолянок была трудной и скучной. В дортуаре девять человек, все они под недреманным оком дамы, приставленной к ним. Но она не особенно мешала им – они дрались, дразнили друг друга.

Надо отдать должное Лидии, ее не угнетала такая жизнь – она пришла из приюта, поэтому и подъем в шесть утра, и расписание не особенно мучили ее. Не то что для таких, как Варя и Шурочка, домашних девочек.

Она училась легко – а что трудного? Физика – фокусы, математика – не более чем зубрежка таблицы умножения. Вообще бедные девочки учились прилежнее, у них была вожделенная цель.

Такая цель была и у Лидии. Она хотела получить вензель императрицы. Но им одаривали тех, кто закончит учебу с первым, вторым и третьим результатами.

Украшенный бриллиантами вензель давал надежду на то, что можно расценить как милость богов: попасть в число фрейлин. Лидия воображала себя такой же, как те фрейлины, которых она видела, – смолянок приглашали на большие праздники при дворе со спектаклями. В Смольном был любительский театр, Лидия играла в нем со страстью. Там она не только играла, но впитывала в себя все мелочи, которые замечала у придворных дам, – осанку, поворот головы, жесты…

Не случилось – Лидия Жирова вышла четвертой. А вензель получали три лучшие выпускницы.

С самого начала в Смольном ею руководила надзирательница, которая прежде служила в воспитательном доме, в котором жила Лидия. Она стала ее Наставницей. Это она сказала ей:

– Через театр ты можешь получить то, чего не получишь без него. Тебя увидят мужчины. Ты понимаешь?

Ее увидели.

А дальше та же Наставница объяснила, как поступать с ними Лидии…

Лидия вздохнула. Все, о чем она сейчас думала, – в прошлом. Только она сама – в настоящем. От нее зависит то, что ждет ее в будущем.

Она потянулась так, что отозвалась каждая мышца в теле. Но желанного успокоения не пришло. Что-то промелькнуло в разговоре с Варей такое, что хотелось вернуть и рассмотреть под иным углом зрения – не таким простодушным, как Варин.

На взгляд Лидии, Варя простовата, может быть, поэтому она и любила ее так искренне. Ведь Шурочка не любит ее, Лидию, это ясно. Она чувствует в ней что? Зависть? Но она никогда не говорила Шурочке, что хотела бы стать ею. Поменяться местами. Но разве Шурочка согласилась бы?

Лидия фыркнула. Как же, спешит и падает.

Но что значит – стать ею? Она много раз спрашивала себя, но потом, запутавшись в желаниях, заключила: просто оказаться на ее месте.

Лидия поднялась с дивана и подошла к роялю. Комнаты, которые для нее снял Николай Кардаков, хорошо обставлены, у нее есть даже рояль.

Она села на высокий табурет, перебрала ноты, опустила голову и пошевелила пальцами. Она заиграла – энергично, горячо. Прислушалась к самой себе – как будто спорит с кем-то. С собой? С теми мыслями, которые пришли ей только что в голову?

У Лидии сильные пальцы. И еще – чуткие. Она поморщилась. Чуткие – так говорят ей мужчины. Но странные – они сами научили ее пальцы быть чуткими. Они указывали им, куда лечь, на что надавить, как стиснуть… Чтобы их лица исказились и стали ужасной, отвратительной маской от удовольствия…

Сейчас ее пальцы сами выбирали клавиши, на которые опуститься. Они тоже отзывались протяжным стоном или окриком – не так! В точности как мужчины.

Но что она играет? Лидия заметила, что это не то, что она открыла. Она вслушалась – похоже, именно эту вещь она слышала на концерте в Павловске?

Когда-то, рассказал тот, кто водил ее на концерт, который давали на вокзале в Павловске, там играл сам Иоганн Штраус. Его приглашали представители железнодорожной компании, которая ведала веткой между Санкт-Петербургом и Царским Селом и Павловском. Человек, сжимавший ее руку на том концерте, был родственник одного из высоких начальников компании.

Лидия знала, что билеты стоят дорого. Что ж, она тоже заплатила за них, причем немало. В ту ночь ей хотелось сыграть последнюю сцену амазонки – задушить и утопить партнера в озере.

Лидия не лукавила, не играла, когда сказала Варе, что ее любимые страницы в книге об амазонках – последние. Не те, где описано, как прекрасные юные амазонки берут в плен молодых и сильных мужчин. Как поят их вином, ласкают двенадцать дней и ночей. А те, где сказано, что на исходе последней ночи с рассветом заканчивается время, отпущенное для любви. Амазонки душат своих любовников, но уже не в объятиях… По-настоящему. А потом бездыханные тела их предают воде. Там бывшие страстные возлюбленные находят свой последний приют, в глубинах озера…

Да, верно говорит Варя, после амазонки жили ожиданием – если родится девочка, то радость всем. Но мальчик – ему сильно повезет, если его отдадут на воспитание в другое племя… Мир тех женщин не принимал мужчин – ни пришлых, ни рожденных ими.

Так было до конца матриархата. Потом все изменилось. Виновата в этом жалость. Чувство, которое повинно во многом. Лидия давно сказала себе – такое чувство не для нее.

Музыка всегда меняла настроение Лидии, как и теперь. Наклонившись к роялю, она позволила рукам работать быстро, энергично. Звуки вызвали образ неведомого мужчины, высокого, с тонким станом, бледным лицом, с черными кудрями по самые плечи. Его глаза горели. «Кто это?» – спросила она себя.

– Это Штраус, – засмеялась она хрипло, убирая руки от клавишей.

Его портрет висел в зале на концерте. Она снова положила руки на клавиши. Заключительный аккорд.

В дверь постучали. Она вздрогнула от столь немузыкальных, грубых звуков.

Видения кончились. Явилась реальность. Точно такая, как вчера.

Мужчина. Букет цветов. Бутылка сладкого хереса.


5


– Вы знаете, дядюшка, о чем я подумала? – спросила Шурочка. – Помните, мы говорили с вами об амазонках? Я подумала – не поехать ли мне в Малую Азию?

– За каким… – Михаил Александрович внезапно утратил свою привычную вальяжность. Тотчас на его лице появилось раздражение на самого себя – какая дворовая резкость в слове. Вот уж на самом деле новое время с новыми манерами и словами проникает даже в такие, казалось, закрытые для перемен мозги, как его. Но он быстро нашелся и закончил вопрос уже с другим лицом: – За каким таким руном, дитя мое?

– За руном – не туда. – Шурочка помотала головой.

– Это эвфемизм, как ты понимаешь, – с насмешкой над самим собой заметил дядя. – Да, виноват, я мысленно употребил иное слово. Но произнесенное вслух при юной особе, какой ты являешься, оно прозвучало бы крайне неприлично.

– За каким чертом, да, дядюшка? – ехидным голоском произнесла Шурочка, желая раздражить его и отвлечь от мыслей о сестре и брате Кардаковых. О них он собирался поговорить с ней в деревне.

Они уже пообедали, напились вдоволь чаю и теперь уселись в гостиной, чтобы поговорить.

– Фу-у, – пропыхтел Михаил Александрович. – Ты просто невыносима. – Он засмеялся, в глазах светилась отеческая любовь, которой он до сих пор не знал. Но которая живет в каждом мужчине, если он не давит ее. – Понятно, ты хочешь посмотреть, где жили амазонки.

– Н-ну… – пробормотала Шурочка.

– Ты, похоже, живешь под впечатлением знакомства с этими коварными женщинами? – насмешливо бросил он. – Что ж, сам виноват. Значит, в Малую Азию. Гм… Помню, они обитали за Эвксинским Понтом, – продолжал он. – Так древние люди называли Черное море. На самом деле какое странное сообщество – никаких мужчин, только женщины. С самого рождения их учили воевать, они играли не куклами, а мечами и луками. А как держались в седле!

– Я слушаю вас, и мне кажется, они вам нравятся, – заметила Шурочка.

– Я помню, как ты впервые стащила у Платоши лук, который я подарил ему. Тогда я был молод, порывист, увлекался стрельбой из лука и, как все горячие сердца, полагал, что каждый должен любить то, что я. – По лицу Михаила Александровича пробежала печальная тень.

– Но Платоша засунул его в чулан. Мне стало жаль бессмысленно натянутую тетиву и залежавшиеся в колчане стрелы, – говорила Шурочка. – Вы помните, все получилось само собой?

Дядя кивнул.

– На самом деле тебе не надо было показывать, как стрелять. Я тогда подумал, что твое полумужское имя тому причиной.

– По имени я родня великому Александру Македонскому! – торжественно произнесла Шурочка, подняла подбородок и вскинула голову.

Михаил Александрович рассмеялся.

– Да, то был великий полководец и…

Шурочка перебила его:

– Между прочим, если вы помните, не было ни одного полководца, у кого достало бы хитрости или силы победить прекрасных амазонок. Даже с конницей они расправлялись с легкостью.

– Известны схватки древних греков с этими лихими девами. И Геракл, и Тесей… Кстати, знаешь ли ты, Александра-не-Македонская, почему еще они так воинственны и так стремились к победе над мужчинами? – В голосе звучала не насмешка, а любовь. Не оставляя племяннице времени для ответа, дядюшка сказал: – Корысть. Как большинство женщин, твои амазонки отличались корыстью.

– Корыстью? – ахнула Шурочка и подскочила на пуфике подле козетки, на которой сидел дядя. Пуфик, обтянутый зеленой потертой кожей, давно привезен из Индии, страны, которую дядя полюбил с такой же страстью, как всякий англичанин. – Да какая же? Эти женщины сами добивались всего, чего желали…

– А вот и не всего. – Он ухмылялся. – Ты сама знаешь, что юной амазонке запрещено было… гм… как бы сказать половчее…

Шурочка засмеялась и закрыла лицо ладонями.

– О-ох, сэр Майкл, мне жаль вас. Вы так трепетно охраняете от меня то, что мне давно известно…

– Вот как? Я чего-то не знаю? – Дядюшка подался вперед, его брови поднялись. В данный момент это не было отеческое чувство, а интерес мужчины к красивой девушке, которая сидела у его ног.

Шурочка словно не поняла, не прочитала этого удивления, она просто сказала:

– Ей нельзя было соединиться с мужчиной.

– Ну-у, дорогая! – Он закинул голову и закатил глаза. Потом снова сел прямо и посмотрел на нее с нарочитым осуждением. – В своей Англии ты, похоже, утратила всякий стыд. – Он ворчал, приподняв кончики усов.

– Но такова правда, – настаивала Шурочка. – У меня нет других слов, чтобы обозначить истину. Если вы можете назвать это иначе, я готова перенять и научиться. – Ее глаза светились, и этот свет можно было назвать светом торжества – мужчина, в данном случае дядя, смущен, а значит, повержен.

– Перенять… Научиться… – ворчал он.

– Но если не можете, – продолжала она, – тогда я скажу, как знаю, а вы послушайте. Только однажды в году амазонка могла прикоснуться к мужчине и родить от него дочь.

– М-м-м… – Михаил Александрович схватился за щеку. – Как заломило зубы. – Его глаза остановились на раскрасневшемся лице племянницы. Казалось, дядя силился возбудить в ней жалость и чувство сострадания. – Не принесешь ли ты мне мятного чаю? А я пройду в кабинет.

– Вы еще хотите? Неужели не напились? Фу-у. – Она прошлась рукой по своему животу. – Ну конечно, дядюшка. Ведь это я виновата – довела вас до зубной боли. – Смеясь, Шурочка вспорхнула с пуфика и подошла к самовару.

– Ох, настоящая амазонка, – простонал он.

Ничуть не бывало, усмехнулась она и едва удержалась, чтобы тотчас не объяснить, почему она не настоящая амазонка. И рада этому обстоятельству. Да потому что настоящим прижигали сосок на правой груди. Как только девочке исполнялось пятнадцать, проделывали эту ужасную операцию раскаленным бронзовым колпачком. Брр… Шурочка поежилась. Зачем? Чтобы не мешал стрелять из лука.

Однако дядя трепетно печется о ее нравственности. Что ж, таков удел всех стариков.

Самовар пыхтел, бурлил, мятная заварка испускала аромат летнего луга. Надо же, дядюшка, заказав мятный чай, как будто раньше знал, что у него… что она доведет его до ломоты зубов? Значит ли это, что он собирался поговорить с ней о чем-то… трудном?

Шурочка поставила на поднос чашку с чаем для него, поколебалась, налила вторую, для себя.

Дядюшка уже пересел за письменный стол, когда она вошла в кабинет. Эта поза всегда придает особую значительность любому мужчине, а значит, требует уважительного отношения к нему и его занятиям. Она дает понять, что непозволительно занимать его внимание всякими глупостями.

Что ж, подумала Шурочка, опуская поднос с чаем на сервировочный столик и подкатывая его к дядиному столу, она не станет ему досаждать. Пойдет в свою детскую, допишет письмо, которое она начала еще в Москве. Письмо Алеше.

Шурочка внезапно покраснела и тотчас почувствовала, как где-то глубоко внутри что-то вспыхнуло и задрожало. Так бывало часто, когда она вспоминала Алешино лицо в последний раз. Оно было такое бледное, когда она поцеловала его… Он как будто хотел чего-то еще… Того, что делали амазонки с мужчинами?

Но Шурочка остановила себя, быстро повернулась к дяде и спросила:

– Дядюшка, я думаю, вы хотите поработать? А после? У вас есть планы на вечер? – Она знала, что есть, но интересно, он признается?

– Есть кое-какие. – Ответ прозвучал уклончиво. Потом, словно рассердившись на себя, он добавил четко и ясно: – Еду в клуб.

– Понимаю, – кивнула Шурочка, отступая на шаг от стола. В ее тоне он уловил сухость. Понятно, отметил он, слово «клуб» у нее соединяется с игрой. А игра – с бедой. Он засмеялся, потянулся к ней и взял за руку.

– А вот и не понимаешь. Ты думаешь, я еду играть? Ничуть не бывало. Я еду в концерт. Приехал тенор из Италии, каких здесь не слыхивали. Конечно, я мог бы пригласить тебя тоже, но…

– Нет-нет, я больше люблю бас. Я слышу его, едва переступив порог этого прекрасного дома. – Шурочка развела руками, словно пытаясь обнять весь дом.

Михаил Александрович засмеялся еще громче.

– Ты льстишь мне, дорогу-у-ша, – пропел он.

– Ничуть. Желаю вам хорошо провести время.

– Уверен. Но, должен заметить, я еду туда с некоторым поручением для самого себя, – неопределенно проговорил он.

– Разве? А я думала, вы едете в концерт с Елизаветой Степановной, – заметила Шурочка.

– С ней.

– Почему же тогда называете вашу встречу с ней поручением? – Она наклонила голову набок и посмотрела на него так, как смотрит мать на бестолковое дитя.

Он заметил это.

– Ты невыносимо фамильярна, Александра. Никакого уважения к моим сединам. – Он нарочито вздохнул и провел рукой по волосам. Они были такого же цвета, как и ее волосы, и лежали крупными светлыми волнами.

– Седины? Но у вас нет их. Если даже кто-то нашел бы… но только тот, точнее та, кому вы позволили бы перебирать по одной волосинке пальцами каждую прядь, – тихо проговорила она, наблюдая за его лицом.

Он легонько шлепнул ее по руке кожаной закладкой для книги.

– Ты невыносимая девчонка! Но я любуюсь тобой, – признался он. – Особенно в этот приезд.

Шурочка улыбнулась:

– Да неужели?

– Да, дорогая. Должен сказать, в прошлом веке ты была бы эталоном красоты.

– Бросьте, дядюшка. – Племянница засмеялась. – Что во мне такого необычного?

– В прошлом веке ценились такие женщины, как ты.

– Расскажите, – потребовала она.

– Охотно. Ты не большая и не маленькая. Не полная и не худая. У тебя крошечная ножка, маленькие ручки. Про фигуру говорить не стану, а то смутишься. – Он махнул рукой. – Но, спрятавшись за спину своего возраста, пожалуй, рискну. Знаешь ли ты о модном приветствии в прошлом веке? – Он сощурился, не желая упустить ни единого движения чувства на ее лице.

– Как же?

– Мужчина целовал женщину в грудь. Вот как.

– Какой ужас! – Она вспыхнула. – Я бы не позволила.

Ага, глаза округлились – не нарочито ли? Щеки зарделись – это неподдельно. А вот губы… Гм, сомнительно, что ей бы это не понравилось.

– А тебя никто не стал бы спрашивать. Ты светская особа, ты должна подчиняться норме, которая существует в обществе.

– Тогда бы я… тогда бы здоровалась только с теми, с кем…

– С кем приятно целоваться. – Он засмеялся, закончив за нее фразу.

– Вы тоже так бы поступили? – спросила она.

Он на секунду замялся.

– Но ведь я тот, кто выбирает, с кем здороваться. Я мужчина.

– М-м-да, – наконец согласилась она. – Я не подумала.

– А какие были в ту пору декольте! Ох! – Он повел плечами, словно желая обнажить свои мужские плечи.

Шурочка захихикала.

– Вам холодно, дядюшка?

– Мне жарко. Особенно когда я представлю себе мушки и места, к которым они приклеены.

– Мушки? – переспросила Шурочка.

– Да. Знаешь, как они назывались? Пластыри любви.

– Почему? – удивилась Шурочка.

– Тогда в моде были лица бледные, как после ночи любви. – Он закатил глаза. А она порозовела. – Ты пока не знаешь, что такое ночь любви. – Он вскинул брови и насмешливо посмотрел на нее. – Когда узнаешь, вспомнишь меня.

– Дядюшка, а почему вас вдруг заинтересовала эта тема?

– Скажу, если хочешь знать. – Он улыбнулся. – У Елизаветы Степановны я увидел туалетный столик прошлого века. Он сделан в моем любимом стиле…

– Маркетри, – подсказала Шурочка.

– Да. Но для меня нет мебели без времени и тех людей, с которыми она жила. Я пытался представить себе даму, которой подошел бы этот столик. Ты могла бы стать ею…

– А Елизавета Степановна? – быстро спросила Шурочка.

– Нет, – так же быстро и коротко ответил он.

Шурочке вдруг стало печально, но она решила дослушать до конца размышления дяди.

– Да, так что за мушки? – Она прошлась пальцами по щеке и нащупала прыщик.

– Вот-вот. Что-то похожее они и заклеивали ими. – Он довольно рассмеялся. – У них были такие бархатные штучки с клейкой стороной. Мужчины не догадывались, что под ними скрывается. – Он захихикал. – Обманщицы. Всегда обманщицы. А они были милые, эти мушки. Между прочим, у каждой имелось свое место, чтобы можно было прочитать послание…

– Но в таком случае их клеили не на прыщи, – не удержалась и заспорила Шурочка. – Они не возникают по заказу. Хотя… – Она вздохнула и про себя добавила: каждый месяц, как по расписанию.

– Конечно.

– Дядюшка, я вижу, вы были бы в прошлом веке ветреником.

– Не-ет, я был бы просто светским юношей. В некотором роде похожим на денди. – Он усмехнулся. – По крайней мере мне так кажется. – Теперь он откровенно смеялся над собой. – Не я один играю в денди, пока не встретят настоящих. – Он нарочито шумно вздохнул, волоски усов шевельнулись, угрожая втянуться в ноздри. – Такая же ошибка, как, например, – он задумался на миг, – как, например… Скажем, ты любуешься розовыми щечками и невинными глазками своей невесты. Ты заходишься от нежности – ах, перед тобой ангел, сошедший с небес. Но на деле все просто. – Он поморщился, а Шурочка заметила, как забравшиеся было в ноздри волосинки улеглись на место. Она испытала облегчение – у дяди всегда во всем порядок. – До крайности просто, моя дорогая. Ее отправляют в постель в девять, и ни минутой позже.

Шурочка вскинула брови.

– Однако. Значит, если меня уложить в постель в девять, то я тоже стану смотреть ангелом?

– Нет, не станешь. – Дядюшка позволил себе потрясти головой так энергично, что его шея, потершись о крахмальный воротник рубашки, покраснела.

– Значит, этого мало – просто лечь в девять? – озадаченно спросила Шурочка.

– Много. Чересчур много. – Он сделал паузу, не сводя глаз с племянницы. – Для тебя, – добавил он. – Тебя можно уложить в девять, если привязать к кровати.

Теперь они смеялись оба.


6


– Час веселый, настоящий, этот час один лишь твой, – пропел дядюшка свою любимую фразу из какого-то романса. Он словно подбадривал себя перед тем, как занести над своим лицом острую бритву. – Шурочка, я готов к утренней беседе.

Он брился возле мраморного умывальника с краном холодной и горячей воды, накинув на плечи длинное мохнатое полотенце, белоснежное, как яхта. Синие полоски по краям, три с каждого, подтверждали – все правильно. Такую белизну позволительно сравнить только с белоснежным парусом дорогой яхты.

Видения цеплялись одно за другое – и уже казалось, что этот мраморный умывальник и бронзовые, не начищенные, а надраенные до солнечного блеска краны не в московском доме. Он вместе с дубовыми бортами покачивается на игривых волнах теплого моря. Ах…

Дядюшка жил в Москве с таким же комфортом, как и за границей. Правда, здесь он не держал ни камердинера, ни мальчика. Зачем они ему? Если бы он осел здесь, то тогда… Правда, на эту зиму он задержался на Остоженке почти на всю. Обстоятельства, точнее, личные дела, вынудили.

Шурочка всякий раз с пристрастием оглядывала дом и видела, что дядюшка не просто так прогуливался по Лувру, по Дрезденской галерее, а также по другим сокровищницам мира. Дом он отделал по-европейски. Ковры, гобелены отменного качества и вкуса. Но особенно ей нравилась гармония, с которой устроен его кабинет. В нем есть все, что имеет отношение к его пристрастиям, – бронзовая головка сеттера, чучело совы, бивень кабана. А также мебель в технике маркетри, коробки с визитными карточками на полке. Каждая вещь дышала удовольствием от жизни.

Даже вот этот пуфик, обтянутый зеленоватой кожей, на который она так любит усаживаться с разбегу. Он сейчас пфыкнул, но не злобно. Он рад служить этому дому еще много лет. Его дядя привез из поездки по Индии, которую полюбил не меньше англичанина.

– Так что же, дядюшка? – подала она голос. Понятно, чтобы отвлечься от опасного дела, он позвал ее к себе.

За разговорами бритье наверняка проходит не так утомительно.

Если что и примиряло Шурочку с тем, что природа захотела видеть мужчиной брата Платошу, то именно эта процедура. Все остальное в мужской жизни, считала она до недавнего времени, ей подходило. Правда, некоторое время назад Шурочка по-иному взглянула на свою принадлежность к женской породе, как дядя говорил в шутку. Если бы она родилась мужчиной, то Алеше Старцеву пришлось бы родиться женщиной. Поэтому она больше не отягощала себя размышлениями на эту тему. Как вышло, так и будет. Другое дело – правильно распорядиться тем, что получила.

К тому же дядюшка утверждал, что нынче быть женщиной – это не значит ограничить себя тремя умениями: говорить на чужом языке, играть на рояле и танцевать.

– Не-ет, дорогая, – он крутил головой, продолжая начатый вчера разговор, держа на отлете руку с опасной бритвой, – ты пришла в этот мир познать его во всем многообразии.

Всякий раз по приезде в Москву он устраивал ей экзамен. Дядя был строг в математике, искусен в вопросах по физике. Он настаивал, чтобы Шурочка проявила особенный интерес к биологии и медицине. Ее не надо было подталкивать – она была само любопытство. На этот раз оно простиралось дальше, гораздо дальше, чем полагал он.

– Я жду, – промычал он.

Шурочка заправила длинную рубаху мужского кроя в клетчатые брюки, в которых ходила дома на английский манер, улыбнулась. Мычит – значит, слишком пышная пена взбилась на лице, он боится проглотить облачко. Оно по вкусу вряд ли похоже на сладкую вату. Если пена мыльная, то, значит, в ней то же, что и в мыле, а оно составлено из жира, трав и… В общем, на вкус она точно не английский вишневый джем, который ей нравится больше всего.

Шурочка повернулась на пуфике, движение вышло резким, дядя охнул.

– Какая ты поры-ы-вистая, Алекса-а-ндра, – простонал он.

Шурочка подняла глаза и увидела, как белоснежная пузырящаяся пена под нижней губой розовеет.

– Ох, сэр Майкл, да вы порезались. – Она поморщилась.

– Квасцы! – скомандовал он, как хирург на поле боя.

Шурочка метнулась к шкафу, она знала, где дядя держит аптечку. Вернулась и хотела прижечь ранку. Но он перехватил ее руку.

– Нет уж, я сам.

– Но позвольте, я осторожно… – В ее голосе он услышал виноватую мольбу.

– Ну хорошо… – Он потянулся к ней.

– Ах, – она втянула воздух, – как нежно пахнет ваше мыло, – похвалила Шурочка.

– Нравится? Мне тоже. У нас совпадают вкусы, – заметил он.

Во всем ли, хотела спросить Шурочка. Ей казалось, что нет. Но она проглотила свой вопрос, не желая разрушать настроение дяди. Кажется, он к чему-то готовился.

– Гм, – услышала она из-под сомкнутых губ. Она ждала. Бритва сделала по щеке длинный проход, как дворник снеговой лопатой по свежему снегу. Потом еще проход. Наконец он повернул к ней лицо. – Сегодня наконец я не стану откладывать разговор. Я хочу серьезно обсудить с тобой кое-что…

– Я готова, сэр Майкл. – Шурочка выпрямила спину и подняла голову. – Говорите.

Дядя молча промокал лицо полотенцем, казалось, оно все спряталось под мягкой махровой тканью. Но Шурочка видела – он наблюдает за ней одним глазом.

Наконец он бросил полотенце на спинку стула. Однако, отметила Шурочка, если он, аккуратный до педантизма, ведет себя так, то, видимо, что-то сильно его волнует.

– Александра, – заявил он, – я знаю о вашей с Алешей детской клятве. Я с уважением и, может быть, некоторой завистью отношусь к твоей дружбе с ним. К детской дружбе и детской клятве. Но ты взрослая девушка. – Он вздохнул. – То, чего ты ждешь, не случится. Алеша не найдет золото, а значит, его ждет монастырь. Какой – ему укажет отец. Тебя ожидает другая партия, дорогая.

Если бы дядюшка предложил ей сейчас прыгнуть в ледяную прорубь на Москве-реке, она бы удивилась меньше. Но то, что он сказал ей, и тон, каким он это сказал, потрясли ее.

Да это невозможно, то, что он говорит! Партия! Какая еще партия?

Она побледнела, потом покраснела. Слова, которые рвались с языка, должны были убедить его. Или нет, скорее больно уколоть. Она готовилась крикнуть ему, что не собирается следовать его примеру. Она знает о его намерении жениться на старухе. Потому что она богата, как никто.

Но, взглянув на дядю, лицо которого казалось ей еще более несчастным, чем ее собственная душа, она продолжала молчать. Самообладание – вот чему она усердно и упорно училась в последние годы, его-то Шурочка и призвала на помощь.

– Вы считаете, он… достойный вариант? – тихо спросила она.

Дядюшкино лицо просияло. Похоже, он ожидал бури, примерно такой, которая пронеслась внутри Шурочки. Но она в ней зародилась и там пронеслась. Она не вырвалась наружу.

– Сказать честно, я недостаточно знаю его. Но доверяю его сестре.

– Понимаю, – кивнула Шурочка. – Ей вы готовы доверить… даже себя? – Она распахнула глаза. Сейчас они были бледно-серые, оттенка талой воды. В таких глазах можно утонуть по пояс, однажды сказал дядюшка. А она запомнила. Она смотрела на него не отрываясь, словно собиралась утопить его с головой.

Так вот почему он такой… немного неловкий с ней в этот приезд. Значит, ее дядюшка, который считался принципиальным холостяком, все же решился переменить свою жизнь. А заодно и ее тоже?

– Я готов познакомить тебя с ними. – Шурочка молчала. – Мы поедем в концерт сегодня вечером. Все вместе. Я полагаю, что музыка расслабляет сердца, а это важно для нашего случая.

Шурочка кивнула.

– Почему ты не споришь со мной? – наконец не выдержал Михаил Александрович. – Он сдернул полотенце со спинки стула, скомкал его, но не бросил. Он прижал его к животу и смотрел на Шурочку, ожидая ответа.

– Но почему я должна? – спросила она тихо и улыбнулась. – Я верю вам, как самой себе.

– Я вознагражден! – воскликнул он, стискивая полотенце в руках и теперь прижимая его к груди. Он походил на оперного певца, нелепого в своей страсти. На самом деле он думает не о той, которую прижимает к груди, а о жене, наказавшей ему прихватить по дороге пирожков с повидлом. – Я не напрасно отправил тебя в Англию. Я хотел, чтобы ты выросла трезвой, без предрассудков. Если бы сейчас ты вышла из Смольного, то наверняка даже в этом невинном разговоре жеманничала бы, краснела, лепетала всякую чушь. А на меня бы свалилась вселенская тяжесть – подыскивать слова, которые заменяют простые и точные, которые я произношу сейчас. И мы понимаем друг друга.

– Я лишилась глупых предрассудков, дядюшка.

– Я имею в виду иные предрассудки. Сословные. Понимаешь?

– Вы о том, что нашли мне в мужья купца?

– Да, дорогая, – тихо сказал дядя. – Он наконец бросил полотенце в раковину. – Время праздных бар прошло, оно не вернется. Главными стали купцы.

Она кивала. Она сама видела, что сегодня они покупают то, что прежде принадлежало таким, как ее дед, отец. Шурочке не надо было объяснять, что у нее почти нет денег. Понятно, что дядя, беспокоясь о ее будущем, нашел ей богатого мужа.

– Да, он из купцов. – Дядя помолчал. Шурочка ждала продолжения, и оно последовало: – Николай Кардаков – родной брат, самый младший, Елизаветы Степановны. Я говорил тебе о ней.

– Вы все-таки решили на ней жениться? – быстро спросила Шурочка.

– Она очень интересная… во всех отношениях интересная женщина, – уклончиво ответил он. Шурочка нахмурилась. – Но почему бы тебе не спросить о нем? Кое-что я могу рассказать. Он… – Дядя набрал воздуха, собираясь изложить Шурочке все, что он знает о нем с чужих слов.

– О нем? Но ведь дело в ней, не так ли, дядюшка? – Она сощурилась.

– А ты умна, еще умнее прежнего, – сказал он. – Хорошо, не стану финтить. – Он хохотнул. Нервно, словно готовился сказать то, что смущало самого. – Мы с ней знакомы не первый день… – Шурочка кивнула. – А что ты киваешь? Хочешь сказать, что знала о том, что у меня есть дама сердца?

– Но разве не ее вы собирались принять в Лондоне?

– А тебе откуда известно? – запальчиво спросил дядя и порозовел. Но внезапный румянец не затушевал свежий порез. Шурочка поморщилась – видимо, глубокая рана. Значит, и волнение дядино не менее глубоко. Выходит, он сомневается, что вариант, который он предлагает, она примет?

Шурочка испытала некоторое облегчение. Вдвоем сомневаться легче, даже если у этих двоих разные позиции.

– Я заметила, в последнее время вы слишком озабочены цветом дамских платьев. Чрезмерно хвалили мое зеленое, как будто видели меня в этом цвете впервые. Заметили, что фасон может быть один и тот же, а цвет выдает происхождение. Теперь мне ясно – при вас она носила не тот цвет. Не мышастый ли? – Она прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

– Тебе бы в сыщики, Александра.

– Хорошая мысль, – подхватила Шурочка. – Вы правда так думаете? Я…

– Но я сейчас думаю о другом, – перебил ее дядя.

– Неужели что-то еще? – с насмешливым изумлением спросила она. – Вы, дядюшка, одарили меня такой новостью…

– Ты должна знать правду. Зачем таиться? Я всегда был честен с тобой.

– Это правда. – Шурочка не лукавила.

– Есть условие. Поскольку… моя избранница не способна к деторождению, она хочет, чтобы ты вышла замуж за ее брата.

Шурочкины глаза округлились.

– Вот как?

– Ваше с Николаем потомство соединит в себе кровь ее рода и нашего. Купеческую и барскую.

Шурочка почувствовала, как сердце дернулось. К Алеше.

Она внимательно смотрела на дядю. Слов не было – о чем говорить, о чем спорить? Она давно заметила – если ты чего-то не хочешь, не протестуй, не кричи. Заставь не захотеть этого твоего партнера, и все уладится.

– Я готова познакомиться с ним, – твердо заявила Шурочка.

– Я рад! – Дядя выдохнул так шумно, что Шурочка, будь не столь серьезным разговор, удивилась бы вслух, как он не лопнул от переизбытка воздуха. – Я благодарю тебя, Александра. – Он снова выдохнул. Теперь он походил на купца, который при ней сбросил с себя мешок с солью. Наконец-то.

Такое сравнение пришло из вчерашнего дня. Шурочка гуляла по Ильинке, которая стала удивительно похожа на Варварку с ее лотками и лавчонками. Купцы втекли в улицу на телегах, повозках. Экономно смазанные скипидаром колеса скрипели, кучера кричали на разные голоса. Она уловила запах материи, сапожной ваксы, жареного лука, рыбы… Надо же, другой город, ничего похожего на Остоженку.

Одна телега остановилась прямо перед ней, мужичок слез с нее, взвалил на спину мешок с солью и понес в лавку. Она заглянула в открытую дверь – чего там только не было в этой норе!

Он сбросил мешок на лавку, она увидела его лицо. Такое же было сейчас у дяди. Облегченным назвала бы она его.

Может быть, это и был… Николай? – вдруг пришло ей в голову. Это он хочет навсегда сбросить с себя мешок с солью своей жизни?

– Я думаю, тебе пора одеваться, – услышала она голос дяди.

– Хорошо, – сказала Шурочка. – Я не задержу вас.

Она поднялась в мансарду, открыла створку шкафа. Перебрала платья, висевшие в ряд. Она оглядела бледно-голубое платье с кружевами. Оно.

Шурочка принялась одеваться. Она привыкла все делать сама, без мамок и нянек, быстро управляясь с пуговицами и кружевами.

Значит, он или его сестра полагают, что, соединившись с их родом, они навсегда перестанут быть людьми с Варварки и Ильинки, а станут людьми с Остоженки.

Она усмехнулась. Конечно, они уже не носят на своей спине соль, это шутка. Дядя говорил ей, что Кардакова живет в доме на Знаменке. Это их предки тяжело трудились, а они уже пользуются нажитым.

Ну и как она выглядит? Шурочка повернулась, чтобы осмотреть, хорошо ли завязан бант сзади, на талии.

Замечательно. Сегодня она надела новое белье, которое принесла ей Арина Власьевна, дядина домоправительница, экономка и бог знает кто еще. Она сказала, что этот подарок от дяди, но он не смеет вручить его сам.

Шурочка сначала удивилась – столь интимный подарок. Но тут же простила его – он у нее и мать, и отец. Она внимательно осмотрела панталоны и рубашку. Они оказались тончайшей английской работы. Очень, очень дорогие.

Интересно, а он дарит такое своей пассии? Возможно, только наверняка другого размера. Купчиха в такое не войдет.

Сегодня Шурочка хотела выглядеть как можно лучше. Она не собиралась надеть на себя отталкивающую маску или нарядиться так, чтобы возможный жених удирал от нее, перепрыгивая через две ступеньки. Она готовилась к встрече по-другому.

Итак, думала она, если он так молод и хорош, как говорит дядюшка, и так богат, что тоже не скрывает, возможно ли, что у него нет никого на примете? Какая-то дама сердца наверняка есть. Но если он не сын, а брат, вполне возможно, что и ему сестра поставила условие. От которого он хотел бы, но не может отказаться? Вот что нужно выяснить в первую очередь.

А если она не ошибается, то лучше для обоих соединить усилия и придумать, как помочь друг другу. Кстати, и дяде тоже. В конце концов, он печется о ней столько лет, так почему ей не позаботиться о нем?


7


– Вы не похожи на фиалку, – сказал молодой человек, оглядывая Шурочку. На нее смотрели голубые глаза, полные розовые губы улыбались. Но мягко, не так, как улыбаются, отрицая что-то. «Не» – это всегда отказ кому-то. – Хотя на вас платье идеального фиалкового цвета, – добавил он.

– Я думала, что оно голубое, – возразила Шурочка.

– Нет, поверьте, в нем есть оттенок, который видят только избранные.

– Неужели? – Шурочка подняла бровь.

– Не обижайтесь. Избранные – это не совсем точно. Скорее – избравшие. Я тот, кто избрал фиалку цветком своей жизни.

Шурочку озадачило такое заявление. Ей не хотелось забираться в ботанические дебри, она желала выяснить главное. У нее мало времени – дядя с Елизаветой Степановной оставили их ненадолго, они отошли поздороваться со знакомыми.

– Вы считаете, мне этот цвет не к лицу? – Она вздернула подбородок и без смущения посмотрела в голубые – или фиалковые? – глаза нового знакомого.

– Чудо как идет. Но ваша суть – иная…

– Вы так хорошо распознаете женскую суть? – не отрывая от него глаз, спросила Шурочка.

Николай Кардаков засмеялся, сложил руки на груди и покачал головой.

– Я распознаю безошибочно только суть женщин-фиалок, – с некоторой бравадой заявил он.

– Гм, – пробормотала Шурочка. – Вы, стало быть, разводитель… распознаватель… цветов? Фу, простите, я знаю это слово лучше по-английски, чем по-русски. Вы цветовод – вот что я хотела спросить. Это так на самом деле?

– Да, по своей сути. Но… – он вздохнул, – как редко мы позволяем нашей сути проявиться в обыденной жизни. Мы как будто играем в игру с самими собой – делаем не то, что хотим, живем не той жизнью, для которой предназначены.

– Вот как? – Это признание не столько заинтересовало ее, сколько насторожило. – Неужели вы не можете себе позволить заниматься фиалками, если вам интересно?

– А разве вы можете? – Он испытующе смотрел на ее разгоряченное лицо. – Делать то, что хотите на самом деле?

Чего Шурочка так и не смогла с собой поделать ни в России, ни в Англии, так это не краснеть лицом. Слишком близко к поверхности кожи расположены кровеносные сосуды, заключила она, изучая медицину, потому перестала с собой бороться. Многие находят это неприятное для нее свойство очаровательным, видят особенную прелесть, а то и подтверждение невинности натуры.

Похоже, новый знакомый тоже расценил алость ее щек похожим образом. Он покровительственно улыбнулся и сказал:

– Не смущайтесь, прошу вас.

– Вы не правы. Я делаю только то, что сама хочу, – заявила Шурочка, не обращая внимания на его призыв.

– Вот как? Вам хочется выйти за меня замуж? – Он сощурился.

– Нет, – ответила Шурочка. – Не хочется.

– Но вам придется…

– Вы так хотите на мне жениться? – прервала она его. – Вам больше не на ком? – Она наклонила голову набок.

– Как и многим на этом свете, милая Шурочка, приходится выбирать… чем жертвовать…

– Ага-а… – протянула она, – вы готовы жениться на мне, потому что вам что-то обещано за это, да? Например… например… – Она впилась в него взглядом, в голове проносились варианты – чего именно мог жаждать этот человек? Ну конечно, если первое, что он сказал… – Вам будет позволено завести оранжерею с фиалками!

Он грациозно поднял руки и беззвучно зааплодировал.

– Браво, браво. Я верно понял – вы не фиалка.

– А поняли, кто я? – спросила Шурочка с любопытством.

– Разумеется. Вы роскошный цветок. Темно-кровавого цвета. Он высокий, очень колючий. Но у него тонкий нежный аромат. Пчелы, осы, шмели радостно устремляются к нему…

Шурочка вскинула брови.

– Не значит ли это, что вы пытаетесь меня… обидеть?

– Вас? Разве я кажусь сумасшедшим? – Он вытянул перед собой руки ладонями вверх. – Я бы уколол себе руки в кровь, если бы посмел…

– Но вы нарисовали цветок, который называется в обыденной жизни чертополохом.

Он засмеялся весело. Его глаза смотрели на нее с обожанием.

– Это вульгарное название, народное. На самом деле он называется… – Николай произнес латинское название цветка, которое Шурочка в ту же минуту забыла. – Знаете ли вы, что это был любимый цветок амазонок? Я уверен, они – ваши истинные предшественницы…

– Похоже, вы успели поговорить обо мне с дядей, – фыркнула Шурочка.

– Нет, с сестрой, – признался он. – Она нарисовала ваш портрет…

– Но она никогда не видела меня.

– Со слов вашего дяди.

– А для чего им было говорить обо мне? – запальчиво спросила Шурочка.

– Но о чем-то надо разговаривать во время свиданий, – с досадой бросил он.

– Свиданий! Так вы про это знаете!

– Можно подумать, что вы нет.

– Клянусь, нет. До недавнего времени, – Шурочка так искренне трясла головой, что он поморщился.

– Ну да, и не догадывались…

– Догадывалась, но не более чем о том, что вы не в моем вкусе, а я не в вашем.

– Должен признаться, вы, Александра, производите на меня двойственное впечатление. – Он поправил букетик в петлице. Конечно, он составлен из крошечных фиалок. Он вообще походил на лондонского денди, но исполненного в московском варианте, определила Шурочка.

Денди никогда ей не нравились своей экстравагантностью и цинизмом. Они казались ей ненатуральными и напыщенными.

На Николае фрак, который английская мода канонизировала. До того его надевали для верховой езды. Грубый и спортивный, он воспринимался как национально английский.

Была еще одна деталь в его облике – очки. Шурочка знала, что они для денди нечто особенное. Дядя рассказывал, что их носили щеголи в давние времена, они были модной деталью туалета. Оказывается, смотреть через очки было дерзостью. Особенно младшим на старших – какая наглость! Так по крайней мере было в России в начале прошлого века. Об этом рассказывал ей дядя, а ему его отец.

– Вот почему, – смеялся он, – в те времена было столько красавиц. Все женщины – одна другой лучше, когда без очков.

Шурочка не заметила в новом знакомом того, что обязательно для денди – некоторой разочарованности в жизни.

– Я нашел свою девушку, – говорил он, и в его голосе она слышала радость, – она фиалка. Понимаете? С другой я просто не смогу жить.

Шурочка молчала. Как удачно…

– Разумеется, если подойти к вопросу практически, возможно заключить брак нам с вами. Но жить станем отдельно. Все, что получим от наших родственников, которые затеяли эту игру, поделим и разъедемся. По разным странам. Насколько мне известно, вы англоманка.

– Да, я училась там. В Бате.

– Слышал. Город знаменит римскими развалинами.

– Вы любите путешествовать?

– А как вы думаете? Моя любовь к фиалкам может жить без путешествий? Они растут и в России, но я хочу узумбарские фиалки брать там, где они родились, – в Узумбару.

– Узумбару… – Она пожала плечами. Что-то такое мелькало на глобусе в дядюшкином кабинете.

– А как вы хотели бы провести свою жизнь?

– У меня есть человек, за которого я выйду замуж, – объявила Шурочка.

– Этот человек не я, – сказал он полувопросительно-полуутвердительно.

– Нет. Мы, я бы сказала, обручились с детства и не можем нарушить клятву.

– Он где сейчас, я могу узнать?

– Он в алтайской тайге.

– Ох, там растут редкостные фиалки. Вы можете попросить его привезти мне экземпляр?

– Если они растут на золоте, которое он найдет, то непременно, – засмеялась она.

– Ага-а… Он поехал на поиски Клондайка. Он жаждет вас озолотить. Неглупо. Тогда вам не нужен никакой выгодный брак. Даже если ваш дядюшка не даст вам ничего, но отпустит из дома… гм… – он окинул ее взглядом, – нагой. – Она фыркнула. – А если он не найдет золота? Что тогда?

– Он найдет, – сказала Шурочка.

– Что ж, в вас твердость не фиалки, нет. – Он умолк, она тоже не произносила ни слова, а он продолжил: – На всякий случай, чтобы вы знали еще и это. Самые популярные фиалки – виола трехцветная. Они растут в диком виде в России, в западной части, и Европе. Такую мне не нужно. Фиалку рогатую я вывез из Пиренеев. Фиалку душистую – из Крыма. У меня есть парник – прелестный домик для фиалок. Но я хочу большой, настоящий. Чтобы высевать семена в парник. Поливать через ситечко. У меня есть серебряное, как известно, серебро полезно…

– Я подарю вам золотое, – перебила его Шурочка. – Когда Алеша найдет жилу.

– Ваша уверенность меня интригует, – признался Николай. – Возможно, на самом деле своей искренней верой вы нашлете на него удачу. – Он снова умолк. – Больше всего мне нравится пикировка. Это прекрасно, когда ты сам делаешь выбор – кого оставить рядом с кем-то, а кого-то убрать.

Шурочка вскинула брови. Странное дело, он не показался ей таким зависимым от чужой воли. Или… или она что-то не заметила? Сестра, вероятно, давит на него, подчиняет. И этот его костюм, снятый с плеча денди. Он тоже признак желания подчиниться чужой воле.

Шурочка почувствовала жалость к нему. Но… она не станет ему объяснять ничего. Когда человека жаль, лучше не говорить ему об этом. Потому что он не переменится, а тебя невзлюбит.

– Надеюсь, вы навестите меня. Вы увидите, что моя комната полна фиалок даже зимой. Сенполии, или узумбарские, я размещаю возле западных и восточных окон. А если их медленно поворачивать, то розетка цветка будет в центре, а листья, ровные и крупные, округ нее. У меня не бывает однобоких растений.

– Вы любите гармонию, – уточнила Шурочка.

– Да, и должен сказать, я вижу ее в вас. Хотя вы не фиалка.

– Если у вас хорошо растут цветы, значит, вы… хороший человек, – сказала она. – Так говорят.

– Благодарю вас. Я польщен, что именно вы сказали то, что я знаю сам. Да, я добр к цветам. Они одаривают меня в ответ крупными цветами и чистыми красками. Таких нет ни у кого. Так что же, ваш окончательный ответ?

– Я поеду за ним, – сказала она. – За Алексеем.

– Как декабристка?

– А хотя бы. Вы сами знаете, что те, за кем поехали их женщины, остались счастливы.

– Ну это как посмотреть… Однако вы высокого о себе мнения.

– Послушайте, мне кажется, мы с вами можем договориться.

– Согласен. Более того, если я чем-то могу помочь вам в вашем экстравагантном желании, я готов.

Шурочка поморщилась, не зная, решиться ли ей сейчас спросить… Конечно, у нее нет времени искать новый случай.

– Я знаю, что вы закончили курс в Московском университете.

– Выдержал магистерский экзамен, – уточнил он.

– У вас есть друзья, которые знают химию?

– Вы хотите сварить что-то… особенное? Чтобы напоить дядю и сбежать…

Она засмеялась.

– Вовсе нет. Мне нужна консультация. О золоте.

– Ах, мне жаль, я бы мог, но я знаю только одно – как тратить золотые рубли, как дарить любимой женщине золотые штучки…

– Я о другом. О самородном золоте. Мне интересно узнать, в каком виде… на что будет похоже золото, которое найдет Алеша.

– Вы хотите расспросить о золотой породе? – уточнил он.

– Да. Мне нужен ученый, который знает, как оно… вызревает. Какие примеси, какие сопутствуют жиле камни…

– Извольте. Мой друг поможет вам. Мы виделись с ним не далее как в Татьянин день. И крепко погуляли.

– Сидели в трактире. – Она фыркнула. – Я знаю, как это бывает у студентов Московского университета двенадцатого января.

– Да. А как у вас там, в Лондоне?

– Не так.

– Хорошо, я сведу вас. Он снимает в лаборатории стол с микроскопом за деньги.

– Я хочу скорее. – Она барабанила пальцами по столу.

– Вижу. Вы нетерпеливы, не фиалка.

– Вы это уже говорили.

– Ах, Шурочка, я стараюсь себя убедить, что вы не та, кто мне нужен. Хотя в последние минуты начинаю склоняться… – Он улыбнулся. – А вдруг мое мнение изменится? И я стану увлекаться не фиалками…

– А чертополохом? – Шурочка засмеялась.

Он тоже.

Потом сказал:

– Мы можем заключить с вами сделку, полезную для обоих? – Она слушала, не перебивая. – Не станем говорить – ни вы дяде, ни я сестре, – что мы не согласны на союз. – Шурочка кивнула. – Признаюсь вам, сестра дает мне деньги на оранжерею. Я сказал, что хочу поразить свою молодую жену талантами цветовода. Поэтому заказал теплицу во Франции и должен внести очередной взнос…

– Хорошо, – сказала Шурочка.

На самом деле, кроме оранжереи, Николай собирался потратить деньги на подарок своей любимой Фиалке. Он придумал настолько тонкий, настолько изысканный и говорящий подарок, что ему не терпелось забрать его у мастера и поскорее вручить его своей даме.

– Тсс… Они идут, – прошептал Николай.

Дядюшка и Елизавета Степановна оживленно беседовали, направляясь к юной паре. Кардакова одета в темно-синее с белым платье, ее волосы забраны вверх по последней моде, а из ушей струятся рубиновые нити.

Что ж, ее юность миновала, вынесла приговор Шурочка. Но все еще хороша. Стройна, спина прямая. Нога великовата – как дядюшка выносит ее разлапистость? Наверное, стиснув зубы, подумала она.

На купчиху она не слишком похожа. Ее трудно вообразить «с головкой» – повязкой на голове из яркого шелка, которую носят замужние купчихи, мещанки и крестьянки. Разве что… Когда она повернулась в профиль, Шурочка заметила – стройность шеи не та. Словно Кардакова и ее предки носили ярмо и смотрели в землю. Ей тут же вспомнилось, что купчихи пьют листовку – водку, настоянную на смородиновом листе. Могла бы она… или она предпочтет мальвазию?

– Как вам исполнитель? – спросил Михаил Александрович.

– Замечательно, – быстро сказала Шурочка. – Он виртуоз.

– Вот и Елизавета Степановна так же считает. Но по мне – слишком… гм… сладко.

– Согласен, – поддержал его Николай.

– Что ж, мужчины всех и вся видят по-своему, – подала голос Елизавета Степановна. Он был низкий, с хрипотцой. Как будто она часто отдавала команды на морозе.

Так вот от этого – от прошлого – она намерена избавить род? Сделать ему прививку?

Они вернулись в зал. Финал концерта был еще лучше начала и середины – сошлись они в едином мнении. А после концерта направились закусить в одно милое заведение близ Кремля. Есть пирожные.

Шурочка удивила дядю.

– Послушай, я заметил, что ты съела втрое больше, чем обычно, – заметил он, когда они остались вдвоем. Кардаковы довезли их до самых ворот.

– Правда? – Шурочка остановилась. И только сейчас почувствовала чрезмерную сладость во рту.

– Ты о чем-то думала очень важном, если не заметила, сколько съела пирожных, – засмеялся дядя.

Он был доволен сегодняшним выходом и удачно проведенным знакомством.

Что ж, дядя прав. Она думала кое о чем. Если найдет человека, который все знает о золоте, то она должна показать ему то, что у нее есть.

Но… есть ли?

Она повела плечами.

– Зябко? – спросил дядя. – Ничего не попишешь. – Он помолчал, потом повернулся к Шурочке. – Ты готова поехать проведать имение?

– Вы говорите правду? Хоть сейчас.

– Нет уж, сейчас мы приедем домой, выспимся, а утром я велю подать лошадей…


8


Елизавета Степановна была одной из двадцати трех женщин-извозопромышленниц. Всего же представителей такого промысла в Москве насчитывался сто семьдесят один.

Не она сама создала свое дело, начинал дед, который перебрался в Москву из Вологды. Он пробился в высшие сферы, в лихачи, в особенный разряд извозчиков. Их числили аристократами среди всех остальных колесно-конных. Самые крепкие и быстрые лошади чистейшей породы, а не какие-нибудь полукровки – это у них. Самая разукрашенная упряжь – тоже у них. Летят – залюбуешься.

А экипаж? Летний, на колесах с резиновыми шинами и на рессорах, идет так мягко, что даже чуб у щеголя не дрогнет. А уж блестит-то как экипаж – солнце затмит лаковым блеском. А когда зима – не угодно ли прокатиться по морозцу в легких плетеных саночках? Не бойтесь, ветер не наколет лицо, полсть всегда готова защитить…

Конечно, раскатывать на лихаче стоило денег немалых, но лихачи никогда не позволяли продешевить – ни себе, ни другим. Уж лучше простоят неделю, но дождутся своего пассажира, а он заплатит сполна – и за простой тоже.

Дед Елизаветы Степановны обычно ждал своих пассажиров возле самых лучших гостиниц. Не объезжал стороной и дорогие трактиры и рестораны. Знала она его любимые места на московских площадях. С годами Кардаков заимел своих клиентов, которые всегда при деньгах. Соглашался он поработать на них и месяц, и два…

Ходили слухи, что деду Елизаветы Степановны помогли особенные причины нажить деньги и прорваться в лихачи. Болтали извозчики, что служил он – тайно – в сыскной полиции, возил, конечно, не более того.

Потом дедово дело перешло к отцу, но теперь они оба в мире ином, а она владеет их делом. Причем успешно. Елизавета Степановна разбирается в лошадях так, как иной мужчина не сможет. Но это – дар. Что ж, было от кого перенять.

С Михаилом Александровичем Галактионовым она познакомилась в Московском университете. На Татьянин день.

Сама она университетов не кончала, но брат ее Николаша закончил курс.

Галактионов, сам давний выпускник, явился на праздник всех студентов. А она, волнуясь о брате, заехала за ним в поздний час.

Она знала, что там увидит, – все лобызаются, поют, хороводятся. Никто не спрашивает, кто ты, когда закончил курс. И кто ты теперь. В такой день – все родные. И ей там тоже легко и просто. Если честно, то даже не из-за брата она завернула на Моховую, из-за себя.

Она вошла и сразу увидела, как Николаша обнимается с солидным мужчиной, да так, будто они сто лет не виделись – и наконец-то случилось.

Она остановилась, не решаясь разрушить братание, ее толкали, чуть было тоже не захватили в объятия чьи-то длинные руки. Они нависли над ней дугой, но она увернулась, как норовистая лошадь, которую собираются запрячь. Не выйдет против воли, усмехнулась она про себя.

Она неотрывно смотрела на мужчину подле Николая. Глядя на него, она почувствовала, что ей хочется увидеть каждую пуговицу на его костюме. Рассмотреть крапинки на шейном платке. Она заметила, как ухожены его руки, которые сейчас держали Николашу за шею…

«Чистая порода, – пришла сама собой фраза. – Не полукровка. Барин».

По губам Елизаветы Степановны пробежала улыбка.

«Как будто жеребца оцениваю, – одернула она себя, – на ярмарке».

Она продолжала стоять, вокруг нее гудело, свистело, смеялось, кашляло…

– Глядите, сестрица! – Николаша кинулся к ней, увлекая за собой нового приятеля.

Они навалились на нее, Николаша как-то вывернулся, и его знакомец, а это был Галактионов, припал к ее груди.

Не давая себе отчета в своих мыслях, не сдерживая их, она подумала: вот бы так навсегда. Его светлые волосы разметались, задели ее щеку, когда мужчина поднимал голову от ее груди. Казалось, чистым шелком прошлись по ней, а не волосами.

Позднее она довезла его на Остоженку. Сама правила, да так лихо покрикивала: «Пади, пади, держи правей!», что они с Николаем хохотали.

Было ясно, что все эти люди уже выпили с соучениками. И были готовы еще.

– Сестра, отвези нас…

Он назвал ресторан, дорогой и дальний, но она и слова не сказала против.

– Пошли. – Она развернулась, они двинулись следом.

Потом Николаша остановился и свистнул так, будто был в диком лесу. Тотчас на свист явилась еще парочка соучеников разных лет. Они погрузились в санки, и сама Елизавета Степановна была сейчас лихачом.

– А ну пади, пади прочь! – кричала она, как будто тоже хлебнула вместе с университетскими.

Она доставила своих пассажиров до места, пообещав заехать перед утренней зарей.

Мужчина был уже ей представлен, он оказался вовсе не пьян, он дурачился, чем понравился ей еще больше.

– Не стоит беспокоиться, Елизавета Семеновна, я позабочусь о вашем брате…

– Я приеду за вами, – твердо сказала она. – Такой славный праздник… Чувствуешь, будто тоже причастна…

– Ты! Ты! Елизавета, родная! Да как же не причастна! – пьяно благодарил Николаша сестру.

Она подняла руку, и он, словно хорошо тренированный щенок, умолк.

Она заметила, как Галактионов засмеялся. Ей показалось, что с одобрением.

Елизавета Степановна как сказала, так и сделала. Когда утренняя заря занялась, она подала лошадей ко входу в ресторан и доставила домой всех своих пассажиров. Галактионова – последним. На Остоженку.

Ох, как зашлось сердце, когда он указал, где встать. Какое место, какой дом…

Через день Михаил Александрович зашел к ней на Варварку, в контору, чтобы засвидетельствовать почтение и поблагодарить…

Они разговорились, нашлись общие темы. Галактионов увидел у нее столик в углу.

– Вы тоже любите маркетри? – спросил он, указывая на него.

Кардакова проследила за его взглядом, поняла, о чем он, и сказала:

– Чрезвычайно. Люблю старинную русскую мебель.

Этот стол она подхватила недавно в лавчонке, которая закрывалась и распродавала все подчистую. Она сама не знала, чем понравился он ей. Ценой, наверное. Столько дерева, полированного, да с рисунком из разных кусочков, да почти за так. Она взяла. Домой не повезла, там у нее хорошая мебель, заграничная, дорогая.

– Маркетри – моя давняя любовь, – продолжал Михаил Александрович, оглядывая столешницу. – Я думаю, – продолжал он, – это прошлый век. Мой дед собирал коллекцию маркетри, у меня кое-какие вещицы есть. И если вы такая же любительница, как и я, приглашу вас осмотреть…

Елизавета Степановна почувствовала, как давно забытый восторженный трепет поднялся в груди.

– У меня буфет отделан в этой технике, шкафы. Это в Москве. Но кое-что осталось в родовом доме, в имении, – говорил он, проводя рукой по краю стола. Осторожно, нежно. Елизавета Степановна смотрела, как безукоризненно отполированный указательный палец ласкает… дерево.

Она вздохнула, чрезмерно шумно, потому что он услышал и поднял голову. Она закашлялась.

– Вы простудились, развозя нас по домам, – заметил он.

– Да нет, как можно… – проговорила она деревянным голосом и сама на себя рассердилась. Ну почему она должна деревенеть при нем? Зажиматься? В конце концов он к ней пришел, она в своей конторе. Она что, забыла, кто такая? Ну и что, если он барин с полированными ногтями. А денег-то наверняка у нее больше! Дом на Остоженке? Так это еще дед небось купил. А она сама доехала до Варварки! Откуда? Из Вологодской деревни. Он небось не слыхал про такую.

Елизавета Степановна выпрямилась.

– Маркетри, – сказала она иным тоном, – насколько я понимаю, особая техника, не так ли?

Ей понравился собственный голос на этот раз. Он был ровный, спокойный. Да, она спрашивает его о том, что знает он. Так пускай рассказывает. Она готова учиться. Она не отказывается. Пожалуйста, учите тому, что она не знает. Но голова у нее на том месте, где надо, она все схватит и все поймет.

Она посмотрела ему в лицо и перехватила взгляд. Безошибочно, как всякая женщина, она поняла его – он оглядывал ее плечи. Кардакова знала, что они у нее хорошие – округлые, но не полные.

– Да, – говорил он, словно отвечал на ее немой вопрос. – Да, – повторил он, уточняя, что теперь он уже о мебели. – Маркетри – это техника, при которой поверхность столов, буфетов, шкафов из обычного дерева покрывается рисунчатыми листами другого, более ценного дерева.

Елизавета Степановна смотрела на него, как ученица на учителя. А он не отходил от столика, объясняя:

– Видите, рисунок составлен из шпона. Обычно для шпона берется дерево ценных пород – сандал, эбеновое, красное и розовое, амарант, палисандр, пальма. Он наклеивается на плоскую поверхность из простых пород – дуба, ели, березы.

Он огляделся, хотя понимал, что в конторе едва ли обнаружится еще один столь ценный экземпляр.

– Я узнал о маркетри от деда, но изучил вопрос досконально. И знаете ли, в который раз удивился. – Он помолчал, молчала и она, сидя за своим столом. – Насколько тесно наша обыденная жизнь связана с большой жизнью. – Он развел руками, словно пытаясь обозначить границы той жизни, которую он называет большой. – С географическими открытиями, которые, казалось бы, никакого отношения не имеют к жизни моего деда или столяра в какой-нибудь архангельской деревне.

– Мои предки из вологодской, – подала она голос.

Он кивнул и продолжил:

– Когда мир пришел в движение, когда люди устремились в разные страны на разных континентах, вот тогда-то мебельные мастера заполучили для работы дорогие сорта дерева колониального происхождения. А когда умные головы и умелые руки изобрели специальный станок, то с его помощью стало возможно делать тонкий шпон. И это произошло почти три века назад…

Елизавета Степановна изредка кивала темно-русой головкой. Ее подбородок почти касался белого кружевного воротника, словно у гимназистки. Сейчас она чувствовала себя привлекательной женщиной. Она знала, что он не принимает ее за юную девушку, что у нее морщинки у глаз и складки вокруг рта. Но рот у нее хорош, это точно, полный, сочный. Моложе ее самой. Если бы она не казалась ему привлекательной женщиной, а какой-нибудь чухонкой, понимала она, не стоял бы он тут и не рассказывал.

– У меня дома есть ломберный стол прошлого века. Его сделали, когда мода на карточные игры достигла своего пика. Не было ни одного приличного дома, в котором не стоял бы возле стены такой стол.

Елизавета Степановна поморщилась. В доме, в котором она жила прежде, никогда не было ломберного стола, значит, она жила в неприличном доме…

– Его отодвигали от стены, раскладывали столешницу, и нате вам – квадратная крышка для игры. Центр ее оклеен зеленым сукном для удобства записывать мелом цифры. Но самое лучшее в нем, скажу я вам, – это обрамление. Каков цветочный орнамент из палисандра, а также красного и розового дерева.

Галактионов отошел от стола, посмотрел в окно. Как будто за ним открывалось то, о чем он говорил сейчас.

– Видели бы вы бюро-цилиндр прошлого века. – Он покачал головой. – Я собираюсь подарить его племяннице на свадьбу.

– У вас есть племянница на выданье? – внезапно встрепенулась Кардакова.

– Да, ей восемнадцать вот-вот. Она заканчивает учиться в Англии. Так вот, этот стол дед подарил моей сестре, когда она вышла замуж. Такие бюро служили дамам письменным столом и украшали собой женский кабинет. Сестра любила сидеть за ним, читать французские и английские романы. Пейзаж на крышке стола, я думаю, будил фантазию… Любое чтение приобретало особенную прелесть.

– У вас уже есть жених? – Елизавета Степановна сама удивлялась своей смелости. Но разве без нее стала бы она той, кем стала? Когда на ярмарке высматриваешь лучших лошадок, неужели без решительности ты заполучишь хоть одну?

– Гм… Сказать по правде, у нас есть некоторые сложности. Тем более что я отвечаю за нее перед покойной сестрой. Она, знаете ли, на моих руках, после смерти родителей.

– Ox, – сочувственно произнесла Кардакова, и на самом деле искренне. Она насмотрелась на сиротство за свою жизнь, оно – отчаянное горе навсегда.

– Есть у меня еще столик-бобик. Вот он, я думаю, вам бы очень подошел.

– Почему же мне? – удивилась и обрадовалась Елизавета Степановна. – Какое название смешное, – заметила она. – Надо же, бобик.

– Да-да, бобик. Его крышка сделана в форме боба, точно такого, как зреет в стручках в каждом огороде. Почему-то я думаю, что вы склонны к рукоделию. Я прав?

Елизавета Степановна вздохнула.

– Меня учили плести кружева на коклюшках. Вологодские кружева. Думаю, вы знаете про них.

– Слышал. Знаменитые, – неспешно кивнул Галактионов. Снова посмотрел на нее. Улыбнулся.

Елизавета Степанова не смогла бы прочесть его мысли. Но особенное тепло в его взгляде почувствовала.

Что ж, на самом деле Галактионову показалось, что эта русоволосая головка, гладко причесанная, вполне элегантно склонялась бы над столиком-бобиком.

Михаил Александрович действительно ощутил странное тепло в груди.

Что-то влекло его к этой чужеродной женщине. Что именно? Любопытство, которое в последнее время он проявлял к купеческому сословию? Желание понять этих людей, проникнуть в суть среды, чтобы уяснить себе – возможно ли ему, старому барину, как называл он себя, сосуществовать с ними или все-таки решиться и освободиться от всего, что есть у него в России, и осесть в Лондоне?

Он мог бы подарить ей этот столик-бобик, вдруг пришло ему в голову. Но столь интимный подарок возможен лишь в одном случае. В самом невероятном…

Елизавета Степановна смотрела, как он заложил руки за спину и прошелся по комнате.

Или продать его ей и всю коллекцию, перед тем как уехать? Но к этому ее нужно подготовить. Она должна возжелать такую мебель. А стало быть, ему следует поработать над вкусом купчихи Кардаковой.

– Я бы купила кое-какую мебель, – подала она голос.

– Отличная мысль, – отозвался он. – Я мог бы стать вашим консультантом, уважаемая Елизавета Степановна. Просто так, из любви к этой технике. Знаете ли вы, что великий мастер Веретенников был крепостным графа Салтыкова? Но получал заказы от императорского двора. Более того, его ценили так высоко, что просили поставить подпись на лицевой стороне бюро.

– А я знаете, что подумала? – сказала она, подперши кулаком щеку. – У меня есть свои леса. Так отчего же не сделать мебельную мастерскую? А по образцам старинных вещей тачать в ней мебель вроде этой. – Она кивнула в сторону столика.

Михаил Александрович замер. Потом рассмеялся.

– Отличная мысль, Елизавета Степановна…

Что ж, подумал он, есть жизнь в крови у купеческого сословия. Она играет. Жажду денег у них не принято скрывать, но разве не она, не эта самая жажда, эта ненасытность и есть дрова для жизненной печи?

Вот тебе и ответ, Михаил Александрович, что будет в России. Пришло время других людей – сильных, резвых, похожих на тех, кого он встречал, перемещаясь по Европе.

Там оно наступило давно, раньше, но и Россия не осталась за семью волоками.

Вот и думай, где тебе лучше.

Елизавета Степановна не могла отстать от мысли, которая засела в голове. А не решить ли все сразу? Мало ли что – ищи потом этого Галактионова.

Перед глазами стояло старое бюро. Оно, правда, было задвинуто поближе к чулану. И кажется ей, что стоит там какая-то корючка. Может, то и есть подписной буфет мастера?

– Не окажете ли вы мне любезность? – начала она.

– Охотно, любую. У меня полно времени. Говорите, – позволил с жаром Галактионов. Он жаждал изучить новую среду. Тем более что представительница ее вполне мила.

– Я хотела бы показать вам прямо сейчас бюро. Кажется мне, вы описали похожее на мое.

– Я готов. – Он кивнул, но волосы не дрогнули.

Елизавета Степановна быстро встала. Погремела ключами.

Ее экипаж стоял перед входом. Сегодня при ней был кучер.

На Варварку путь недалек, он домчал их в минуту.

Дом был хорош, богат, но убранство на вкус гостя не то. Конечно, ее вещи не просто кричат о цене громко – они вопиют. Иностранная мебель нынешней выделки. И видно, что она гордится и диваном в коже, и столами, и посудой, и хрусталем более, чем старинным бюро.

Вот что у нее по-настоящему хорошо – так это «Веджвуд». Угадала купчиха… случайно. Надо же, все-таки не удержался, впустил это слово в свой обиход, от которого старался себя отвадить. Михаил Александрович почувствовал, как печаль сдавила его сердце.

Он осмотрел бюро, тщательно – подпись. Мельчайшая деталь указала ему – это подделка, недавняя.

– Мне жаль вас огорчать, Елизавета Степановна, но это не Веретенников. Но подделка неплохая.

Она усмехнулась:

– Пускай бы на моей мебельной фабрике такое стачали.

Он промолчал. Тем не менее ему нравились ее цепкость и азарт.

Еще более он убедился в этих качествах, когда она сказала ему:

– Правда или нет, но я слышала, что английские помещики пьют херес в шесть вечера. Вы, я знаю, англоман, а также помещик. Прошу вас откушать.

Он поморщился от этой смеси любезности и услужливости слов.

Но не стал отказываться, объясняя себе, что он еще глубже внедряется в интересующую его среду.

Хозяйка вынула бутыль хереса. Но какого! То было… точнее, был, – он поморщился – напиток не далее чем с острова Кипр. Неведомая смесь, лукаво названная «херес». Такой пьют алкоголички в Лондоне – дешево и сладко. Он хотел сказать все, что думает о таком хересе. Но не позволил себе опуститься до замечания по отношению к женщине.

Он выпил рюмочку, на сердце потеплело. А что, если, допустим, жениться на такой, как она? Возможна удача. Конечно, с ней пришлось бы спорить не раз, объяснять, учить. Но она будет стараться.

Ведь это брат ей рассказал о том, что он англоман. А она не поленилась узнать хоть что-то. И нате вам, херес подан. Причем в шесть вечера, это тоже надо было узнать.

Он ушел от нее, отказавшись от извозчика, он хотел пройтись пешком. Подумать, посмотреть по сторонам. Морозная погода всегда разогревала мысли лучше всякой жары.

Он был уверен, что еще вернется в этом дом.

К тому же вопрос о племяннице, заданный ею, он вдруг услышал иначе.

А что, ее брат Николаша, с которым они так нежно лобызались в Татьянин день, недурен…

Он усмехнулся. Наверняка Елизавета Степановна думает о том же.

Нет, ничего подобного. Она уже думает дальше – как увидеть Шурочку… И как…

Он засмеялся. Ему нравился подвижный ум в любом человеке.

Беседуя с ней позднее, всякий раз восхищаясь ее прирожденной деловой хваткой, он понимал, какое перспективное дело у нее в руках. На нем можно въехать в самый настоящий рай… Извоз. Кое-какие свободные деньги у него были, в иностранных бумагах. И если они заключат союз, то его доля в деле тоже будет.

Она расспрашивала его о Лондоне, он говорил, что у него там особняк, маленький сад, кухарка, грум. Лошадей он выписал из России, они хороши и дешевы на фоне европейских цен.

Он любил бывать в театрах и там, и здесь. Она просила его составить ей компанию, и он ходил с ней в частные театры, в один – на Кисловке, и в другой – на углу Мерзляковского переулка и Поварской.

Но чем больше он думал и наблюдал, как развивается общество в России и то, как оно делает это в Европе, он смог сделать один главный вывод: Шурочкино происхождение дороже денег. Сейчас. Пока. Он подчеркивал это себе всякий раз, когда ход его рассуждений останавливался на этой мысли. Пока, потому что купцы, нажив денег, скупив у дворян их поместья, переселившись в их дома, чувствовали себя не так уютно, как желалось. Поэтому брак с такой девушкой, как Шурочка, придавал тот лоск деньгам, которого они жаждали.

Это было не так просто, как могло показаться на первый взгляд. Дворянские девушки и дворянские юноши не жаждали отправиться под венец с кем попало. Они словно надеялись, что в одно прекрасное утро восстанут из гробов их отцы и деды и все будет по-прежнему. Но такого не случится, понимал Михаил Александрович, изучивший не только историю России и стран европейских, но вкусив тамошней жизни. Деньги, единожды осыпавшиеся на человека золотым дождем, меняют его навсегда.

Большой любитель изучать нравы и человека в его рамках, он понимал еще одно, чего не дано было понять многим из его окружения.

Для того чтобы соединение происхождения и новых денег произошло легко и безболезненно, человека нужно готовить. Шурочку в данном случае.

Вот почему он отправил ее в английский пансион.

Галактионов был англоман, он верил, что для Шурочкиного образования нужна среда. Где «стриты» ассоциировались с Кинг-стрит или Бонд-стрит, а не с чем-то пыльным и трясучим, как, допустим, Варварка в Москве. А «сьюты» – с идеально сидящим английским костюмом лондонского денди, а не с мешковатым и потому вечно мятым костюмом неизвестно от кого.

Шурочка к девятнадцати годам превратилась в европейскую барышню, жадную к знаниям самого разного толка. Она изучала по совету дяди и по требованию собственного характера все стороны жизни – биологию, медицину, у нее был острый ум, который позволял ей освоить математику, химию, физику. Книжный магазин на Никольской славился. Книги старые и новые.

А ее детская привязанность к другу Алеше, который выучился на геолога, толкала ее к изучению географии и вызывала зуд к путешествиям.

Это нравилось Михаилу Александровичу, и он гордился собой – он воспитал новый вариант человека для переменяющегося мира.

Но он так и не решил до конца, что ему сделать с собой. Знакомство с Елизаветой Степановной задело его не только мужское естество – его влекло к ней, как влечет сильных мужчин к еще более сильным женщинам. Но и разум. Он прекрасно видел, что такое ее дело в нынешние времена. В Европе уже электричество возит людей, значит, извоз, которым она занимается наследственно, перейдет на электричество, она будет в первых рядах. И вот тут-то его деньги могут сработать. Перевозить Москву, Питер, всю Россию…

Михаил Александрович охотно бывал с ней в концертах, Русское музыкальное общество устраивало в Москве концерты.

Она вдовела, и, казалось, ничто не могло остановить общего желания соединиться. Она была из семьи удачливых людей. Изворотливость, сообразительность помогли создать ее отцу полдюжины разных объединений. То были компании, сообщества. А потом дела пошли хуже, но он вовремя сообразил и продал свои паи. Он устоял, но прежних высот достичь не сумел. Кое-чем и поступился – картинами, лошадьми, каретами. Но сохранил главное – он дал образование детям, дело. А также оставил своих людей среди министров, генералов.

Но из каждого положения можно найти выход. Они искали – и нашли его в ее брате Николае и Шурочке. Если их поженить, то тогда…

Оставалось сделать на первый взгляд не слишком трудное дело – за братом Елизавета Степановна давала столько, что какая-нибудь дочь короля Люксембурга не стала бы долго думать.

Но Шурочка…

Михаил Александрович подсмеивался над самим собой – не он ли воспитал себе племянницу, с которой не так просто справиться?

Но он не просто любил ее, он ею гордился.


9


– Только не говорите, что вы не возьмете меня с собой в поле! – воскликнула Шурочка. Она влетела в комнату, в которой обычно располагался Михаил Александрович в Стогово.

Он обернулся и поморщился.

– Ты чрезмерно фамильярна, Александра.

– Простите, но я боялась, вдруг вы…

Он вздохнул.

– Знаешь ли ты, что во время свиданий третий не нужен?

Шурочка круглыми глазами оглядела комнату.

– Но я… Я не думала… А где она? – спросила племянница.

– Она? – Он улыбнулся, и если бы Шурочка смотрела на него, а не занималась поисками его гостьи, она бы заметила озорные смешинки в серых глазах дяди. – Да здесь она. Неужели не видишь?

Шурочка уловила насмешку в голосе, заложила руки за спину и, притопывая ногой, сказала:

– Шутить изволите, сэр Майкл?

– А как иначе, душа моя? Жизнь без шутки – смерти подобна. Так ты догадалась или нет насчет моей партнерши?

– Я думаю, вы говорили с ней… мысленно.

– Ох, скажи еще с ее тенью. Некоторые начитаются английской классики и говорят, не подумав. Ладно, не стану тебя утруждать. Я на свидании с этой комнатой. Я рос в ней. Знаешь, что нравилось больше всего? – Он подошел к широкому подоконнику и провел рукой по некрашеной доске. – Он. Я забирался на него, садился и смотрел.

Шурочка сделала шаг к нему.

– А на что?

– На озеро Верестово.

– Что же вы видели?

– Озеро, себя и то, что я мог вообразить в его глубинах.

Шурочка молчала. Она не жила в этом доме, и только сейчас она почувствовала, какой живой был этот мир. В котором не было ее.

Дядя тоже молчал. Она посмотрела на его лицо и удивилась. Ей показалось, она угадала, каким лицо его было в детстве.

– Твоя мама любила свою комнату. Она тоже выходила на озеро, но на ту его часть, которая не была видна из моей. И мы бегали друг к другу в гости. – Он посмотрел на племянницу и как будто удивился: – Ты в охотничьем костюме?

– Но я думала, вы возьмете меня с собой в поле. Если не оставили меня в Москве, значит, я могу тоже поехать на охоту.

На Шурочке был зеленый охотничий костюм, в котором она не однажды гонялась за лисами по английским полям. Она стояла в высоких ботинках, в правой руке висела фетровая шляпа, которую она держала за краешек полей.

Михаил Александрович оглядел ее всю, потом позволил своим глазам замереть на чрезвычайно тонкой талии, перетянутой мягким кушаком, что несколько нарушало аутентичность классического охотничьего костюма. Но этот коричневый кушак придавал особенный шарм всему облику юной охотницы.

– Не опрометчиво ли с моей стороны взять тебя в компанию мужланов? – Он пожевал длинный ус, что являлось признаком особенно напряженного раздумья. Подумать было о чем, он снова повернулся к окну. Но Шурочка не дала ему на это времени.

– Вы должны меня взять с собой! – заявила она, разрушая ностальгическое настроение дяди.

Что-то особенное слышалось в ее голосе, заметил он. Или… новое?

Михаил Александрович медленно повернулся к племяннице. Снова оглядел. Как хороша она стала. Похожа на сестру еще больше. Но… как решительна. Он не мог себе представить сестру столь требовательной, как ее дочь в эту минуту.

А не случилась ли беда потому, что от сестры требовали, а она подчинялась? Выходя замуж за Волковысского, она знала, каков он. Но говорила брату:

– Он без меня погибнет…

Сестра угадала, но лишь половину того, что сказала. Он погиб, и она тоже…

Но Шурочка, видел он, другая. Что ж, он может гордиться собой.

– Ты говоришь со мной так уверенно, будто знаешь, что соглашусь, – насмешливо заметил он. – Но мне это нравится.

Есть ли какая-то особенная причина перемены в ней? Не только сейчас, но вообще в этот приезд он увидел иную, взрослую женщину. Когда она приезжала в конце зимы, он с трудом подбирал слова, чтобы говорить о брате Елизаветы Степановны, о намерениях… На сей раз они говорили откровенно. Что ж, можно понять. Шурочка закончила учебу, она взрослая. Разговор о замужестве – дело обычное.

Он смотрел на нее, и снова гордость поднималась из самого сердца. Его трудами – нет, его мудростью, о существовании которой прежде он не подозревал, выросла вот эта женщина, которая чувствовала себя вправе получить то, что хотела.

Внезапно Галактионов ощутил внутреннюю суету, которая всегда возникала в нем рядом с требовательными женщинами. Не сказать, что он терялся и немедленно кидался исполнять их желания, но прислушивался к ним с особым вниманием.

Как с Елизаветой Степановной? Пожалуй, он ведь принял ее условия. Или… спрятался за ними от необходимости принять собственное решение? На самом деле оно зависит от Шурочкиного.

В конце концов, Шурочка не отказалась выходить замуж за брата его… невесты. Но дату не назначила. А не причина ли ее нынешней уверенности в том, что она… решилась?

При этой мысли кровь во всем теле Михаила Александровича замерла, тело вспомнило январский холод, он поежился. Значит, ему придется соединиться… с Елизаветой Степановной.

Он остановил взгляд на ближнем плане, который открывался из детского окна. Цветник зарос. На приволье мышиный горошек разметался вширь и собирался вот-вот посереть и сделаться особенно неприятным. Его бледно-желтые и бледно-синие цветочки подвяли, а стебли побурели.

Мышастый цвет мышиного горошка? А не попросить ли у Елизаветы Степановны в подарок ее платье такого цвета? Что он сделает с ним? Выбросит. Даже не отдаст бедным.

– Итак, сэр Майкл! – требовательно воскликнула Шурочка. – Я ожидаю вашего «да».

– Будь по-твоему, цыпленок, – снисходительно усмехнулся он с некоторым облегчением. Иногда лучше согласиться, чем объяснять причину отказа. К тому же он не мог ее найти.

– Я – цыпленок?! Я…

– Только не говори мне, что ты жаждешь сделаться курицей. Наседкой, – фыркнул он с отвращением.

– Это зависит от взгляда на вещи, дядюшка. Ваша матушка тоже была наседкой, когда высиживала вас. Но если бы не ее труды, то сейчас мне некого было бы умолять так горячо, как вас. – Теперь она молитвенно сложила маленькие ручки перед собой и возвела глаза к небу.

– Хитрый лисенок, – проворчал дядюшка. – Ты знаешь, чем взять мужчину, столь слабого, как я…

Шурочка подскочила к нему, обвила руками его шею, повязанную шелковым платком в английскую клеточку, чмокнула в щеку. Волосинка усов попала в ноздрю, она громко чихнула.

– Теперь ты хочешь оглушить меня, – проворчал он.

– Ничуть. Просто ваши усы немного длинноваты. Хотите, я их немного укорочу? – Ее пальчики задергались в воздухе, изображая движение ножниц.

– Никогда! – Михаил Александрович, яростно сверкнув глазами, отпрянул. – Только на смертном одре я позволю кому-то дотронуться до моих усов чужим прибором. И лишь потому, что тогда я не смогу запретить. – Он хмыкнул. Потом озадаченно свел брови и тихо спросил, коснувшись правого уса: – Не намекаешь ли, что мои усы длинноваты по нынешней моде?

Он обнял ее за плечи, увлекая к дверям. Они вышли в сени, потом на крыльцо. Ветерок ласково прошелся по лицу, Шурочка улыбнулась.

– Я задал тебе вопрос. – Он легонько потряс ее плечо.

– Это зависит от… – начала она, но не договорила. Конюх подвел к крыльцу ее любимую Нетти, стройную кобылку с аккуратно подстриженной гривой. – Ах, какая ты стала красавица! – Она отвернулась от дяди. – Как замечательно пахнешь. – Она потянулась носом к гриве, от которой исходил запах чистой, нагретой на утреннем солнце шерсти.

Михаил Александрович повел носом, пытаясь уловить то, что так понравилось Шурочке. Но он уловил запах помады для усов. Он поморщился – кажется, перестарался.

– Ладно, я беру тебя с собой. Отправляемся тотчас, Александра. Неприлично, если нас будут ждать.

Они ехали через незасеянное и давно не паханное поле. Потом по серому от дождей мостику. Местами муравьи проели дерево так глубоко, что высыпалась желтоватая труха. Она золотилась на солнце так ярко, что Шурочка вздрогнула. Когда постоянно о чем-то думаешь, это мерещится всюду. Откуда здесь золотая пыль?

Нетти шла под всадницей легко, правда, вес невелик – в Шурочке едва ли наберется три с половиной пуда. Дядюшка предлагал отправиться на дрожках. На такой легкой повозке обычно выезжали помещики на охоту. Впереди восседал возница, а сзади – один или два пассажира. Но Шурочка отказалась. Для нее удовольствие прокатиться верхом. Дядюшка выбрал себе каракового жеребца, тот выступал важно, словно угадав значительность личности всадника.

Они въехали в имение соседа – Модеста Ивановича, всегда лохматого и всегда толстого. Иным Шурочка его не видела, казалось, он пребывал в одном и том же возрасте много лет.

Прежде это поле засевали рожью, дальше шли сады. Текла речка, неширокая и неглубокая. Прежде ее украшали затейливые мостики с резными перильцами. Было время, когда Модест Иванович собственноручно сооружал водопады на этой реке, а на ее берегах по его указанию возводили скалы. В высоком берегу выбирали землю и удивляли гостей, которых приезжало сюда видимо-невидимо, устраивали гроты с беседками.

Годы прошли, мостики и беседки сгнили. Все, что не тронуло время, сгорело – крестьяне, освобожденные от забот барина, сожгли в печах. Водопады пересохли, а там, куда с шумом и плеском низвергалась вода, восхищавшая гостей Модеста Ивановича, колосился густой высокий камыш.

Но нельзя отрицать, что от перемен в окружающем ландшафте можно усмотреть пользу. Как, впрочем, думал Михаил Александрович, в любых событиях и любых переменах.

В этих вновь вызревших камышах водятся утки. К тому же, отметил он, имение Модеста Ивановича все еще в его руках, а не крестьянских. А это значит, что хозяин понимает, как в новых обстоятельствах сохранить старые привычки. Многие помещики со своими имениями уже распростились. Теперь на месте парков колосится пшеница, а бывает и проще – нагуливают бока стада пестрых коров, среди которых бренчит боталом – колоколом на шее – здоровенный и рогатый бык.

Имение Галактионовых тоже пока не тронуто новым временем, подумал Михаил Александрович, и сердце его гордо забилось. Он откашлялся, повернулся к племяннице и сказал:

– В последние дни дождей не было, значит, птицы собираются в мочажинах, где сыро. А рано утром, как сейчас, рассыпаются в лугах. В прошлом сезоне мы выехали вот так же. Гордон Модеста Ивановича нашел дупеля. Тот поднялся и полетел. Ах, как стоял на стойке гордон! – В голосе его слышался неподдельный восторг. – Да-а… такая красота, даже сердце заходится. Чу… слышишь?

– Кто это? – спросила Шурочка одними губами.

– Коростель задергал.

Словно желая подтвердить справедливость слов Михаила Александровича, из травы вырвался рыжий коростель, малая птица, но желанная для каждого охотника.

– Вы покажете мне гаршнепа? – спросила Шурочка, желая вопросом поощрить дядю, для которого охота на «красную дичь» великая радость.

– Конечно, ты увидишь. Он как дрозд. Но охота на него – поэма. – Он прикрыл глаза. – Черный сеттер на зеленом поле… Разворачивается на ветер. А дальше – танцовщице не дастся такой пируэт – чуть вперед, потяжка и – стойка! Апофеоз. Сама красота. Нет, рассказать словами – обмануть тебя. Сегодня сама все увидишь. Сеттера Модеста Ивановича, кстати, у него собаки от Игнатова, хороши…

Он сказал это, и ему захотелось добавить: как все хороши у Игнатова. А Варя особенно. Она будет у них в гостях, когда они вернутся в Москву. Шурочка сказала, что Варя поехала по своим делам в Питер.

Шурочка улыбалась, кивала, но, сидя на Нетти, думала не о том, о чем дядя, не видела того, что видел дядя. Перемены окрест интересовали ее только по одной причине – найдет ли она в ружье, которое выпросила у него перед отъездом в поле, то, что лежало в нем прежде. Это было легкое изящное дамское ружье матери. Никто не сомневался, что оно теперь Шурочкино. И конечно же, в ее отсутствие никто не вынимал его из металлического шкафа, в котором оно хранилось.

Но все дело было в том, что дядя, следуя своему принципу, давно сказал Шурочке, что все ценное, оставшееся ей от матери, она получит в тот день, когда ей исполнится двадцать один год. В число таких вещей входило и испанское ружье.

Когда Шурочка уже должна была сесть на Нетти, дядя вернулся в дом и вынес детское ружьецо Платоши.

– Вот, ты тоже будешь при оружии. Я полагаю, тебе не придется стрелять. Но так солидней, верно?

Она покачала головой и проныла по-детски:

– Дядюшка, сэр Майкл, а есть ли у меня право выбора?

– Всегда, – кратко ответил он. – У каждого из нас есть такое право. Но, – он повернул к ней лицо, на котором она должна была прочесть суровое предупреждение, – не в ущерб другим.

– Но как я узнаю, нанесу ли ущерб вам, если попрошу то, что я хочу? – елейным голосом пропела Шурочка.

Он расхохотался.

– Чего ты хочешь еще? Я беру тебя в поле. Или ты о чем-то… ином?

А вдруг она сейчас скажет что-то насчет… предполагаемого брака. Он насторожился в ожидании, не зная точно, как он поведет себя, если…

– Вы позволите мне, – она особо подчеркнула слово «мне», – взять сегодня не это ружье, а «испанца» моей матери?

Он выдохнул с таким облегчением, что оно испугало его самого. Речь не о том, чего он опасался. Значит, ему не надо думать о решении… окончательном.

– Ну конечно, дорогуша. Так и быть, снизойду. Сестра любила его. Она метко стреляла…

Шурочка чувствовала, как легкая дрожь пробежала по телу. Надо же, как легко получилось. А она не знала, какой момент избрать. Шурочка давно поняла: просить о чем-то нужно тогда, когда тебе готовы сказать «да».

– Пойдем. – Он махнул рукой. Она отдала поводья конюху.

Дядя прошел в дальнюю комнату, которая служила кабинетом его отцу, остановился возле металлического шкафа. Шурочка наблюдала, как дядя вынул из сумки связку ключей. Погремев ключами, открыл замок, распахнул дверцу. Ряд ружей, одно дороже и красивее другого, стояли в нем.

– Вот оно, – проговорил он и вынул из стойки. – Он повернулся к Шурочке, протянул ей ружье. – Представь себе, я чуть не потерял его несколько лет назад, – признался он. – Знаешь, где нашел?

Шурочка почувствовала тревожную слабость в ногах. Она знала, куда они с Алешей спрятали его три года назад.

– Не знаешь? Ни за что не догадаешься. – Он засмеялся. – Оно лежало в подполе, в чехле, среди банок с вареньем. Удачно, что я нашел его. А если бы я продал имение?

Шурочка молчала. Но разве могла она признаться? А он продолжал:

– Какое легкое, изящное, как моя сестра и… ты. Ах, порода есть порода…

Шурочка улыбнулась.

Она тоже так думала.

– Беру! – Шурочка протянула обе руки.

Теперь, сидя на Нетти, устремляясь в поля, она молила Бога о том, чтобы за спиной у нее сейчас лежало то, что она так жаждала найти.

Шурочка накрыла рукой карман юбки, в котором подпрыгивала тонкая отвертка, припасенная еще Москве. Ею она отвернет винтики и вынет то, что лежит под затыльником ружейной ложи.

Она отдернула руки от кармана, чувствуя, как ее пронзила горячая дрожь. Чтобы остудить тело, она крикнула, припав к шее:

– Вперед, милая!

Нетти подхватилась и понеслась по полю галопом. Редкие васильки, уже выцветшие до бледности, приминались к земле под коваными копытами, потом распрямлялись, одаренные природой живучестью. Не так ли должна вести себя и она тоже?

– Э-ге-гей! – крикнула она, оборачиваясь к дядюшке. – Догоните!

Шурочка загадала: если дядюшка не догонит ее, то все получится так, как она задумала.

И тогда?

Ах, тогда!

Шурочка слышала у себя за спиной глухой топот копыт, но Нетти летела словно ласточка, когда тренирует крылья для отлета. Ах, какую лошадь дал ей дядюшка, он сам не знает, что за подарок он ей сделал.

Ожидавшие на краю поля мужчины рукоплескали. Она знала, что они аплодируют не Нетти, а ей.

– Чудесно…

– Восхитительно…

– Невероятная стройность и легкость…

Но Шурочка молча улыбалась, ожидая дядю.

– Я благодарна вам за Нетти, дядя, – шепнула она ему, когда он наконец подкатил к ним.

Дядя улыбнулся.

– На ее бабушке ездила моя сестра. Наш конюх никому не позволил испортить породу, – сказал он и отвернулся.

Шурочка набрала полную грудь воздуха. Пахло так, как пахнет только в поле. Волглой, но уже подсыхающей травой. Этот запах смешивался с запахом земли, пропитанной коротким предутренним дождем.

Она посмотрела вниз, словно надеясь увидеть что-то особенное. Об этой земле вчера говорил дядюшка, что она уже не принадлежит старому барину. Он сдал ее в аренду крестьянам, которые стали свободными. И этот сезон скорее всего последний, когда они поохотятся на ней по прежней памяти.

– Ну что ж, друзья мои, – начал дядя. Шурочка отвела взгляд от земли, чтобы полюбоваться его вдохновенным лицом. – Позвольте представить мою племянницу в новой роли. Я решился взять ее в нашу компанию только потому, что она стала докой в охоте на лис в Англии. Иначе никакие женские мольбы не помогли бы…

Мужчины улыбались так, как они умеют это делать в присутствии красивых молоденьких женщин.

– Надеемся испытать истинное наслаждение от вашего общества, Александра Петровна, – поклонился самый старший приятель дядюшки, Модест Иванович.

– Благодарю вас, – Шурочка окинула взглядом мужчин, – за ваше великодушие…

Знали бы они, о чем она думала, произнося благодарственные слова. Скорее же, скорее!

Нетти, чувствуя нетерпение всадницы, перебирала ногами. Но немолодые мужчины жаждали до конца насладиться собой в присутствии юной Шурочки.

– Я слышал, – начал Модест Иванович, – что в Англии происходит жаркая полемика…

Шурочка повернулась к нему, наблюдая за покрасневшим лицом.

– О чем же? – подталкивала она его нетерпеливо.

– О проволочных оградах, – сказал Модест Иванович.

– Да? – подала голос Шурочка, перебирала поводья и прислушиваясь к обнадеживающей тяжести ружья за спиной. Скоро, скоро она узнает, есть в нем то, что она ищет, или…

– Об оградах вокруг имений. – Модест Иванович расставлял слова, как огородные колья, на значительном расстоянии друг от друга. – Которые причиняют несчастья лошадям во время скачек за лисицами.

– Вы совершенно правы, – поощрила его Шурочка. – Действительно, английские охотники требуют снести их. Но фермеры против. Они заявляют, что терпят большие убытки от охоты на лис.

– Я читал и удивлялся, – вступил в разговор Степан Валерьянович, другой приятель дядюшки, – что в тех краях возможно беспрепятственно гоняться за лисами по чужим угодьям.

– А что мы сами намерены сегодня делать? – Михаил Александрович указал на землю. – Она, дорогой мой друг, чья?

Мужчины усмехнулись.

– Это другое.

– То же самое, – настаивал Михаил Александрович. – И я думаю, правы фермеры. Охотники портят чужие поля…

– Если не закрыть ворота, то скот выходит и топчет посадки, это так, – проворчал Модест Иванович, будто обиженный английский фермер.

– Но охота на лис – старая английская традиция, – быстро проговорила Шурочка. – Заниматься ею разрешено на всех частных землях. О том существует особый билль.

– Опасное это занятие, Александра Петровна, – заметил Степан Валерьянович. – Я читал об англичанке мисс Притти. – Он усмехнулся. – Чудная фамилия. Если разложить по-нашему, получается вроде как «притти к кому-то». Ха-ха! – Охотники засмеялись. – Так эта самая мисс сильно расшиблась. – Он умолк и заморгал, будто собирался расплакаться от жалости.

– Я русская, мы не выпадаем из седла, – рассмеялась Шурочка. – Не то что эта, теперь знаменитая на весь мир ирландка. Я крепко держу поводья, – она подняла руки, – и у меня замечательная лошадь.

– О тебе есть кому позаботиться, – тихо заметил дядя.

– Конечно, – так же тихо согласилась она. – Это вы.

Он улыбнулся.

Раздался громкий резкий голос:

– Ну что, начали?

Шурочка обернулась. Поразительно, это голос Модеста Ивановича. Но сейчас у него совсем другое лицо.

Егерь, который придерживал двух черных собак в отдалении, отпустил их.

Модест Иванович напрягся.

– Молодые да глупые. Совсем необученные, – извинялся он за те огрехи, которые предчувствовал в их поведении.

Мужчины снисходительно улыбнулись.

– Времена не те, – вздохнул он, – чтобы жить по старым правилам и с прежним удовольствием.

– Мы их простим, – успокоил его Галактионов.

Шурочка больше не могла ни терпеть, ни ждать. Если простят легавых за их поведение, то ее тоже.

Она помахала рукой дяде и под его изумленным взглядом повернула Нетти к лесу.

– Я покину вас на время. – Она наклонилась к дяде и нетерпеливо поморщилась.

– Тебе нехорошо? – с беспокойством спросил он.

– Нет, дядя. Просто… Мне нужно увидеть одно тайное местечко. – Она улыбнулась.

– Ага-а… Волшебное дерево детства? – Его глаза сощурились, словно он тоже силился рассмотреть что-то похожее из своего. – Ну что ж, вперед!

Если спросить ее, что она заметила по дороге, – ничего, был бы ответ. Она видела только темень леса, в которую летела.

Наконец-то. Она выпрыгнула из седла, отпустила Нетти и нырнула под шатер из колючих веток. Старая ель была такова, что в ней можно было поселиться даже в дождь.

– Мама, мамочка, – шептала Шурочка, вставляя лезвие тонкой отвертки в головку винта. Рука не дрожала. – Я знаю, никто не посмел забрать то, что ты приготовила мне.

Три коротких поворота, потом еще три на другом винте. Снять затыльник и…

Больше руки не дрожали, но они отказывались подчиняться. Пальцы скрючились, как у подагрической старухи. Она видела такие однажды…

Шурочка сделала несколько длинных вдохов, потом, чтобы проверить, помогли ли они, медленно опустила отвертку обратно в карман пиджака.

Ну вот, теперь можно… она снимет крышку.

Шурочка огляделась – достаточно ли глубоко она зашла под своды леса? Ее не спохватятся еще долго. Когда охотники в азарте, они не помнят даже самих себя.

Затыльник из эбенового дерева поддался легко и…

– Ох! – не удержалась она от сдавленного крика. – Здесь.

Она села на землю, усыпанную сухими иголками. Вынула мешочек, таившийся внутри ложи. Он оказался достаточно увесистым. Шурочка еще не открыла его, но почувствовала такой покой, как будто она не в начале опасного, рискованного, даже отчаянного пути, а в конце его. Как будто сейчас к ней явится Алеша из-за кустов, а она упадет ему на грудь.

Шурочка засмеялась. Упадет. Это случится. Но не сейчас.

Она не высыпала драгоценности из мешочка, просто запускала в него руку, растопыренными пальцами, словно рыбку бреднем, вынимала то колечко, то цепочку.

Мать надевала их… и ее бабушка… Кое-что подарил отец сразу после свадьбы.

Кольцо с сапфиром и жемчугом – оно было хорошо на руке матери. Примерить? Шурочка колебалась. Нет. Не красота вещей, не работа мастера заботили ее сейчас. Только одно: сколько золота в каждой вещи? Сколько примесей… в этом золоте?

Обдумывая свой план еще в Бате, она перечитала множество книг по химии, чтобы понять, насколько выполнимо то, что она задумала.

Ее не смущали никакие иные особенности плана, она гнала от себя мысль о том, что задуманный ею подлог – она называла его изящно мистификация – в общем-то поступок, противный закону.

Она старалась не спрашивать себя и о том, как Алеша отнесется к тому, что она придумала. Шурочка знала одно: ради любви она отметет все, что стоит на пути к соединению с Алешей.

Вздохнув, завязала мешочек. Но теперь положила его не в ложу ружья, в которой он столько лет дремал, ожидая ее. Она опустила во внутренний карман охотничьего пиджака и застегнула на костяную пуговицу. Шурочка оглядела себя – как будто грудь ее поднялась. Но ничего, она прикроет ее ремнем ружья.

Она вернула затыльник на место, собрала ружье и закинула за спину. Выбравшись из-под сосны, направилась к краю леса, где она оставила Нетти. Ее красавица щипала траву. Во всей ее стати было уверенное довольство жизнью. Что ж, ей стоит появиться перед мужчинами с такой же грацией.

Шурочка села на Нетти и повернула к другому краю поля.

Она припала к шее лошади, от нее исходило тепло. И от земли тоже.

Первым она увидела дядю. Шурочка усмехнулась. Самонадеянный. Думает, что она может отказаться от Алеши и выйти за брата его разлюбезной Кардаковой; значит, он никогда не любил. И не любит сейчас.

Стало быть, пришла успокоительная мысль, если его свадьба расстроится по ее, Шурочкиной, вине, то, может быть, когда-то он ей спасибо скажет.

Сейчас Шурочка испытывала такую уверенность, какой жаждала, лежа без сна в жесткой постели в английском пансионе. Комната была холодная и неуютная, особенно зимой. Там редко топили печи, считая, что тепло расслабляет разум. Отчасти это верно. Потому что, желая согреться, думаешь, а чем больше мыслей, тем теплее. В такие ночи она придумала то, на что отважилась сейчас. Теперь нужно предпринять второй шаг – найти ученого, который способен исполнить ее желание.

Она догнала охотников, слушала их восторги – дичью, собаками, самой жизнью, но не вникала. Она добросовестно кивала, улыбалась, чутьем улавливая, когда это нужно сделать. Она ощущала дрожь во всем теле. Может быть, такую, как ее Нетти-Неточка испытала бы перед прыжком через глубокий ров.

Но она перепрыгнула бы, точно, иначе не посмела бы подступиться к краю.

Так и она – непременно перепрыгнет.


10


Елизавета Степановна, скрестив руки на груди, стояла у окна. Глаза заныли от напряжения, и от него же мерещилось: вот экипаж, который она сама выбрала. Из всех самых лучших экипажей – для него. Об экипажах она не только знала все, более того – владела всем набором существующих в природе экипажей.

У нее были деревенские телеги и тарантасы, городские – дрожки и пролетка, почтовые кибитки, в которых обычно перевозили по России почту и одного-трех пассажиров, отважившихся на дальнее путешествие. Такие кибитки были крытые, с крышей из кожи, иногда из грубой ткани или рогожи. Летом крыша откидывалась, и пассажир наслаждался окрестностями, или, напротив, морщился от долетавших до него запахов. Для зимних переездов в хозяйстве Кардаковой был целый набор возков – закрытых с дверцами и окнами и на полозьях. Она сама осматривала каждый экипаж, потому что сама платила деньги за них.

Елизавета Степановна глубоко вздохнула. Сердце нетерпеливо – кажется, даже в годы ранней молодости не ждала она свиданий, ждет сейчас. А чего ждет-то? Разве это будет свидание?

Она подняла руки, словно в желании унять грудь, которая поднялась от чрезмерно быстрого дыхания. Снова вспомнила последний вечер, когда они с Галактионовым ехали вдвоем из концерта. Не того, на который ходили вместе с детьми…

Детьми… посмеялась она над собой. Впрочем, брата ее, Николашу, можно отнести к их числу. Для каких-то дел он мужчина, а для каких-то – подросток.

Но дело, которое она задумала для него, он сумеет исполнить. Само собой получится, усмехнулась она. Природа укажет, как поступить, как потрудиться, когда обвенчается он с племянницей Михаила Александровича.

А Шурочка хороша, ничего не скажешь. Ах, как бы ей самой хотелось родиться такой, как она. Ею? Не-ет, ею родиться незачем. Самострельный отец мог пустить по миру свою дочь. Так и вышло бы, окажись Михаил Александрович иным.

Он и в Смольный ее устроил, а потом даже в Англию. Говорит, мол, исполняет обещание, данное своей сестре.

У нее тоже есть братья, только ни один не скажет о ней с такой любовью, как он о покойной. Посмотреть на детей ее семьи – Кардаковых из Вологды – ни дать ни взять волчата.

Но она оказалась крепче других. Ей, а не кому-то, досталось дело, которое еще дед начал. Но робко, без размаха. Конечно, он вступил в жизнь в другое время, когда еще не было эмансипации… Кардакова улыбнулась, ей нравилось это слово, его употреблял Галактионов, рассуждая про указ. Тот, главный, про отмену крепостного права.

Капитал, который у нее есть, имя, которое стоит в первых рядах извозопромышленниц, конечно, далось не без потерь. А может, эти-то самые потери и позволили ей стать той, кем она стала?

Елизавета Степановна не помнит ясно, но мать рассказывала, да так ярко, что она стала думать, будто запомнила сама, как упала с лошади. Было ей двенадцать лет, а упала очень плохо. Ее нашли в поле, она лежала на зубьях бороны. Один зуб попал на такое неудачное место, что матери было ясно сказано: бабских дел для Лизаветы отныне нет.

Школьной учительнице, которая приехала к ним в село из Петербурга, – вот кому она благодарна. Только нет ее на этом свете. Она приехала к ним после Смольного, она хотела помогать несчастным…

Елизавета Степановна скривила губы. Будто сама была уж сильно счастливая. Но она указала ей путь – если не может быть для нее никакой женской доли, возьми на себя человеческую…

Замуж она вышла, не сказав мужу о том, что не может родить наследника. Но он не очень огорчился, что у них нет деток. Он сам сделался своим наследником – горазд был все потратить. Тогда, поразмышляв, Елизавета Степановна упразднила его из собственной жизни.

Новое время подталкивало к новым мыслям. Она огляделась и поняла – вот он час, в который следует распорядиться правильно образовавшимися капиталами и собой.

Младший брат Николаша – последний привет из Вологды. Она приняла его давно, но не числила своим сыном, хотя разница между ними вполне подходящая. А вот устроить его она согласна подобно сыну… Потому что от такого устройства ей тоже будет прибыток. Тогда она совершит то, что хочет чуть ли не каждый из купеческого сословия. А именно – породниться с потомственными барами. Настоящими. Чтобы ветвь рода Кардаковых утончалась в веках, но не истончалась. Она чувствовала разницу между этими понятиями.

Елизавета Степановна прошлась к другому окну. Конечно, и дом у нее хорош, в том месте стоит, где надо. И убранство в нем, как диктует Европа. А когда она станет носить фамилию Галактионова, а Шурочка станет Кардаковой – вот тогда и явится на свет тот союз, о котором она мечтала.

А вообще-то… Почему бы не устроить так, чтобы Николаша стал Волковысским, а не жена его – Кардаковой? Неужели нельзя купить такую малость? Ну и что, если в церковной книге записано? Нельзя переписать, что ли? Чернил и бумаги вдоволь, а с попом приходским неужели не договорится? Разве не захочет батюшка заиметь при себе хорошенькую… эгоистку?

Она усмехнулась, вообразив старика священника из вологодской глубинки в одноместной коляске, которая так занятно прозвана – эгоистка.

Ага-а, наконец-то.

Руки сами собой разомкнулись, а Елизавета Степановна, забывшись, широким купеческим шагом направилась к двери. Не-ет, дорогая, постой. Укороти шаг-то, одернула она себя. Не на конном дворе и не разбираться идешь с кучером. Шаг покороче, голову выше, ступай полегче, мягче. Видала, как Шурочка ходит? Училась ведь перед зеркалом. Да не спеши-и, позволь открыть тому, кто приставлен для этого дела у твоих дверей.

Елизавета Степановна исполнила свои указания, оставшись довольна собой.

А что, если сегодня… Да черт побери, почему нет-то? Не девица же в конце концов. Вдова. Причем настоящая, не соломенная. Она откупилась от мужа, это правда, но он умер в Италии. На руках у своей крали. Освободил ее от себя. Так почему ей дожидаться разрешения какого-то попа? Если бы в своей жизни она на все спрашивала разрешения, то где сейчас обреталась бы? Точно, не здесь. Не в доме на Знаменке.

Елизавета Степановна не успела додумать страшную картину возможного, она уже широко улыбалась чудесными красными губами. Улыбка не утаивала и ровные сахарные зубки, мелкие, но зато в цвет жемчуга, что обвил ее коротковатую шейку. Она уже протягивала руки к гостю, с кольцами, тоже жемчужными, может, излишними по числу, но, безусловно, не просто милыми, а дорогими.

Галактионов снял шляпу и отдал ее швейцару.

– Ах, не перестаю удивляться, – защебетала она, – как удается вам в таком порядке держать волосы, Михаил Александрович.

Он повернулся к ней, взял ее руки в свои. Потом приложился губами поочередно – к одной и другой. Пристально глядя ей в лицо, ответил:

– Намекаете, дорогая, что в моем возрасте положено объявить бойкот фабрикам? Я не хочу оставить без доходов тех, кто делает расчески и помаду для волос. Я с уважением отношусь к промышленникам. – Он оглядел ее лицо, глаза его замерли на губах Елизаветы Степановны. – Я с уважением отношусь к промышленникам, – повторил он тише. Потом сделал паузу. – А к некоторым… точнее, к одной промышленнице, – он снова сделал паузу, но не выпустил ее рук из своих, – испытываю нечто большее, чем просто уважение.

Она зарделась, но не попыталась вынуть свои руки из его рук. Напротив, неожиданно подалась к нему, опустила голову ему на грудь. Тотчас его губы припали к ее макушке. Она почувствовала, как огненная лава потекла через все тело, сверху вниз. Все ниже, ниже… Она достигла тех мест, где нет больше препятствий… кроме шелка с кружевами…

Галактионов стоял, не двигаясь, слушая, как разгорается огонь в ее теле. Так почему он стоит вот так? – негодовала она. Почему не возьмет, не обнимет, не отнесет туда, где тоже все готово, как в ней? В постель, на шелковые простыни, тоже с кружевами. Как сказать ему о том, что она не ждет венчания для телесных радостей? Как намекнуть, что надоело ей одной вертеться на этих простынях?

Елизавета Степановна шумно вздохнула.

– Вам душно? – озаботился Михаил Александрович, подняв голову от ее темени. – Простите, я надышал вам какие-то… не те мысли… Когда я был в Индии, мне говорили, что наше темя – та самая точка, через которую возможно внушить человеку все, что хочется…

«Кому хочется? – хотелось выкрикнуть Елизавете Степановне. – Тебе или мне? Это ты хочешь упасть со мной на шелковые простыни? Или этого я хочу?»

Но она позволила себе лишь молча улыбнуться. Не кучер он и не купец. Забыла, с кем имеешь дело, одернула она себя. Он барин, а у них все по-другому.

Но как это – по-другому? Ей не терпелось узнать.

– Прошу вас, стол накрыт к обеду, – тихо проговорила она.

Повернулась, медленно пошла в столовую, слушая его шаги за спиной.

Хозяйка села во главе стола и из супницы, сработанной мастерами английской фирмы «Веджвуд» – посуду, она заметила, Галактионов оценил еще в самый первый раз, – разливала щи в тарелки. Они стояли – одна в другой – ах как бы ей хотелось самой вот так… с ним… подле супницы.

За обедом обычно прислуживал человек. Елизавета Степановна одела его в сюртук, полагая, что наряд скроет то, что на самом деле никакая одежда не способна скрыть от глаз старинного барина. Человек этот в сюртуке вышел из крепостных.

Желая подчеркнуть свое особенно нежное отношение к гостю, Елизавета Степановна расстаралась – на собственных руках поднесла блюдо с капустными и яблочными пирогами.

Михаил Александрович не отрываясь смотрел в хрустальный кувшин с квасом. Перехватив его взгляд, хозяйка тоже уставилась на сосуд. Чего он там не видал? – удивлялась она. На нее бы так смотрел.

– Желаете кваску? – спросила она как можно нежнее.

– Кваску? – повторил он с непонятной усмешкой. – О да. Прошу вас…

Хозяйка безо всяких усилий подняла графин, который на вид казался тяжелым. Гость отметил, что Шурочкина рука не могла бы поднять такой. Его сестры тоже нет. Да никто из дам, с которыми он имел дело прежде. Но ведь они… Ах, не стоит, одернул он себя. Да, они не купчихи. И что же?

Между тем стакан наполнился темным квасом, Михаил Александрович уловил сладковатый запах солода. И чего-то еще.

– Благодарю вас. – Он принял влажновато-прохладный стакан. Хотелось промокнуть салфеткой. Он промокнул, но свои пальцы.

Отпил глоток и догадался, что именно старался рассмотреть в кувшине. Да это же листочек мяты! Узнал по вкусу его аромат. В Англии Михаил Александрович долго привыкал к любимому соусу англичан – мятному. Ему казалась отвратительной на вкус и на вид зеленая пружинистая масса, которой они щедро сдабривали свои бифштексы. Но как иначе стать настоящим сэром Майклом? Он привык и сейчас не садится за стол без этого соуса.

Так что же выходит, в который раз удивлялся он, даже отвратительное способно стать любимым, если потрудиться над собой?

– Ядреный квасок!.. – Елизавета Степановна крякнула и осеклась.

Гость взглянул на хозяйку и заметил испуг в ее глазах. Как настоящий джентльмен поспешил на помощь.

– Ох, ядреный!.. – тоном извозчика пробасил он и тоже крякнул.

Они говорили о разном, но Елизавета Степановна, стараясь понравиться гостю еще больше, расспрашивала об охоте, с которой он только что вернулся. Готовясь к встрече, она прочитала два номера прескучного, на ее взгляд, журнала «Природа и охота». Но кое-что ее тронуло.

– А правда ли, Михаил Александрович, если кто убьет лебедя, то с ним непременно случится несчастье? – спросила она, глядя ему в глаза своими карими с желтоватыми крапинками на радужке глазами.

– Гм… – пробормотал себе под нос Михаил Александрович. – Говорят. Я не убивал никогда. Более того, я слышал еще и то, что нельзя убивать дичь возле дома. Например, в деревне. Случается, тетерева или рябчики по непонятным причинам залетают во дворы или на огороды. Может, по молодости, по глупости считают весь мир своим. – Он пожал плечами. – Рассказывали, что если не прогнать, а убить, несчастья не миновать.

– Да что вы! – Изумление, смешанное с тайной радостью, прочел он на ее лице. Занятно, подумал он. Радость-то от чего? – Да эти тетери сколько раз садились к нам на березы. Мой тятя палил в них почем зря! А мать отеребит – и в чугун! – Елизавета Степановна захмелела, иначе не позволила бы себе говорить с гостем в столь вольной, даже бесшабашной манере.

– Дурной знак, – снова подтвердил Михаил Александрович. – Наблюдения показывают, что примета не лишена истины – непременно кто-то умрет. Или с кем-то из семьи случится несчастье.

Елизавета Степановна открыла рот и замерла. Лицо ее сделалось простоватым. Михаил Александрович перевел взгляд на блюдо английской работы с пирогами. Он не знал, о чем она сейчас подумала. Наверное, вспоминала, кому из большой деревенской семьи из вологодских глубин тетерева наслали смерть.

Но она вспомнила другое – в ту осень, когда она упала на борону, отец каждое утро стрелял тетеревов на березе возле сарая. В их огороде.

Наконец встрепенулась она, Михаил Александрович все знает, что можно, а что нельзя, стало быть, никаких несчастий больше с ней не случится.

– Ну что ж, я благодарен вам за обед. Все было замечательно. – Михаил Александрович отложил крахмальную салфетку.

– Да что вы, разве это обед? – Хозяйка махнула рукой и отвернулась. – А не желаете ли рюмочку ликера?..

Послеобеденный ликер был подан в комнате, которую она называла оранжереей. Есть хоть какой-то толк от ее брата и его фиалок. Они цвели здесь круглый год, потому что привезены были из разных полушарий. Одни отцветали, другие бутонились.

– Чудесный сад, – похвалил гость. Но при этом еще более прежнего усомнился – едва ли Шурочка захочет стать садовницей.

Он был совершенно прав и подумал об этом вовремя. Потому что Шурочка, усевшись в его кресло в его кабинете, за его письменный стол, крутила перед собой глобус. Раз сто, не меньше, находила она то место на нем, где сейчас Алеша со своей поисковой партией. Скоро, скоро всему конец.

Часы в кабинете оповестили, что минуло еще четверть часа. Шурочка не осуждала их за назойливость – неустанно напоминают то, о чем и она себе – время идет. Но не мимо, нет, эти четверть часа приблизили ее к цели, пускай даже на птичий шаг.

Но где дядя? Не слишком ли он заобедался? Или его дама подала ему нечто особенное? Кружева с застежками или со шнуровкой? А может быть, чулочки в мережку?

Она улыбнулась. На самом деле сэр Майкл так сильно влюблен в эту женщину? Поверить в то, что престарелый дядюшка вообще способен на подобное чувство, трудно. Может, он мечтает о покойной жизни? Или жертвует собой ради нее, своей племянницы?

Шурочка еще раз крутанула глобус, земля завращалась, подставляясь то морем, то сушей. Она закинула руки за голову, отодвинулась от стола и привалилась к спинке стула.

Дядя не говорит, но она-то сама знает правду: нет у нее денег. У него – тоже крохи. Ее учеба, его английская жизнь без оглядки съели все, что было припасено. А новые деньги не текут к старым барам. Понятно, в сестре и брате Кардаковых он увидел вариант для обоих. Что ж, они люди не противные, может, даже более милые, чем можно подумать, даже образованные в какой-то мере.

И бесконечно чужие.

Но если она не выйдет замуж за Николая, а она за него не выйдет, хватит ли у извозопромышленницы любви к дяде? Что важнее для Елизаветы Степановны – желание улучшить породу купцов Кардаковых или поймать удачу для самой себя?

Глобус затих. Он повернулся к ней сушей, наверное, она насмотрела это место, подумала Шурочка, и оно само притягивается к ней.

Ах, дядя. Не перехитрит ли он самого себя? Неужели и впрямь испытывает удовольствие от столь долгого обеда с Кардаковой?

Она была с ним на таком. Дяде наливали – и сейчас, вероятно, тоже – из хрустального графина холодную водку. Он морщился, этот любитель скотча.

Шурочка посмотрела в окно, ей послышался стук колес экипажа. Мимо, поняла она, когда стук утишился. Но она продолжала смотреть в окно. Стекло стало такого же цвета, как моря на глобусе – темно-синим. Уже вечер, скоро загорятся керосиновые фонари на улице, потом – газовые.

Это хорошо, что дядя согласился без особого сопротивления отпустить ее в гости к Варе Игнатовой. Она так волновалась. Завтра Варя приедет на поезде из Петербурга. Они вернулись вместе из Англии, но подруга осталась в Петербурге, чтобы навестить своих братьев и сестер.

Родители Вари жили в Барнауле, на Алтае. Ее отец был удачливым геологом и известным путешественником. Он недавно отошел от дел, писал статьи для журналов о природе и охоте. Может быть, дядя не упорствовал потому, что Игнатов его старинный друг, гораздо старше, чем он. Более того, их связывает принадлежность к какому-то обществу. Много лет назад они служили на дипломатическом поприще, тогда же вступили в него. Дядя не рассказывал ничего особенного, только как-то обронил, многозначительно подняв брови: членство в нем полезно для жизненных успехов.

Шурочка оторвала взгляд от окна, рука сама собой легла на крутой бок глобуса. Вот он, Алтай, где Алеша ищет золотую жилу. Она похлопала рукой по круглому животу глобуса.

– Глобусыня, – пробормотала она. – Ты знаешь, что эта земля беременна золотом… Я стану повивальной бабкой… Вот увидишь.

Шурочка снова посмотрела на часы. Лучше всего лечь спать пораньше. Завтра у нее такие дела, которые требуют ясной головы и четкой мысли.

Она погасила лампу, вышла из кабинета и поднялась к себе в мансарду. Она заглянула в потайной ящичек комода, чтобы снова убедиться – мешочек, вынутый из ружейной ложи, на месте.


11


Варя, как часто случается с подругами, была совершенно не такая, как Шурочка. Она тихая, спокойная, и, глядя на большой мир из своего мира тишины, оценивала его более точно. Шурочка сама признавалась, что порой делает что-то, а потом думает. С Варей такого не случалось, до сих пор по крайней мере.

Вообще-то Варя не слишком верила тому, что говорила Шурочка о себе. На ее взгляд, она по натуре была настолько быстрой, что сама не замечала, что давно обдумала то, что сделала.

Поэтому когда Шурочка мгновенно отозвалась на приглашение поехать с ней в Барнаул, в гости, Варя предположила, что это не сиюминутный порыв.

Поезд все дальше уносил ее от Петербурга, вагон покачивался, Варе было покойно в его тепле.

Она не стала выспрашивать у подруги причину, она на самом деле была очень-очень рада, что Шурочка поедет с ней. К тому же, думала она, каждый человек вправе иметь свои тайные мысли и никому не открывать их. У нее самой тоже есть тайна, и о ней никто не знает.

Варя почувствовала, как розовеют щеки.

Что ж, на этот раз путь на Алтай будет, как всегда, долгим, но он не будет трудным. Михаил Александрович, дядюшка Шурочки, обещал им самый лучший экипаж. Его извозопромышленница – фу, какое ужасное, нелепое слово – выберет для поездки самый лучший экипаж, самых лучших лошадей. Шурочка сказала, что дядя уже договорился.

Варя вздохнула – они с Шурочкой уже привыкли к европейским железным дорогам, там есть даже подземные, поэтому странно представить себе, сколько дней придется трястись от Москвы до Барнаула, меняя лошадей. О них тоже позаботилась извозопромышленница.

Варя старалась думать об этой женщине спокойно, но лицо без ее ведома то краснело, то бледнело. Она заставляла себя помнить о ней только как о человеке, позаботившемся об их с Шурочкой удобствах.

В компании Шурочки, успокаивала себя Варя, многие дни длинной дороги пролетят скорее, чем без нее. И она, быть может, осмелится поговорить с ней о том, что занимает ее в последнее время ежесекундно…

Нет, нет, нет, она не собирается доверить Шурочке свою тайну. Никак и ничем не позволит уловить даже тень ее, твердила себе Варя. Но она сама узнает о предмете своей тайны все, что только сможет. Причем не задавая вопросы, которые могли бы заставить ее открыться.

Варя всегда ехала домой с особенным нежным чувством. Она самая младшая из восьми детей Игнатовых. Дома у них чистая, светлая атмосфера, в которой хочется раствориться. И сама она мечтала иметь… сколько? Ну пятерых детей, это точно. Еще девочкой, когда ее в шутку об этом спрашивали, она охотно растопыривала пальцы на правой руке и объявляла: пять.

– А если прибавить другую руку? – смеялся отец. – Тогда ты нас превзойдешь.

– Дай Бог тебе хорошего мужа, – говорила мать.

Хорошего мужа, повторила мысленно Варя.

Но тот, кого она захотела бы увидеть рядом с собой, он согласился бы на это? А если он из тех, кто вообще не жаждет наследников? Ведь он… Варя прикусила губу.

Нет, не важно. Это сейчас не важно. Он сам важен для нее. И если бы он вообще… она задержала дыхание, готовясь признаться самой себе в невероятном. Если бы он вообще не мог… любить ее той любовью, от которой рождаются дети, она согласилась бы жить с ним… Она знала, как называются такие отношения – целибат. Когда она мысленно произносила это слово, ей казалось, она слышит цокот копыт…

Быть рядом с ним, говорить с ним, сидеть напротив него за столом, читать вместе, путешествовать. А ночью… просто прижиматься всем телом друг к другу… И все.

Она много раз пыталась разобраться в причине своей тайной страсти к человеку, который годится ей в отцы. Может быть, дело в том, что ее собственный отец гораздо старше матери и они счастливы? Счастливы как немногие. Видела ли она в своей тайной любви кого-то, кто способен стать для нее – единственной, не одной из восьмерых, а единственной – отцом? Неужели она так сильно любит своего отца? Да, больше всех на свете.

Варины родители не настаивали на каком-то своем выборе, хотя отец присмотрел ей жениха. То был англичанин, заводчик биглей. Поскольку отец уже занимался черными гордонами – сеттерами из Шотландии, то вполне понятно его желание ввезти в Россию новую породу охотничьих собак.

Англичанин слыл состоятельным человеком, более того, он обещал стать значительным со временем – он готовился занять место в палате лордов. Не завтра с утра, конечно, как шутил отец, но уверен, его успех не за горами. Он, кстати, намного моложе того, кого Варя выбрала сердцем.

Поезд медленно проходил мимо станции, Варя на время отвлеклась от своих мыслей и смотрела, как бабы в платках махали рукой.

Когда снова в окне замелькали деревья, Варино сердце сжалось с еще большей отчаянной силой – неужели ничего нельзя сделать для собственного счастья?

«Отчаяние – не лучший друг девушки», – однажды она услышала от Шурочки. Она не сама придумала афоризм, а вычитала у китайских мудрецов.

Это верно. Значит, ей нужно отбросить отчаяние и подумать.

Варя закрыла глаза. Решить как задачу, она же способная к математике.

Итак, Шурочкин дядя прочит племянницу замуж за Николая Кардакова. Если она выйдет за него, тогда сама Кардакова выйдет за него. Странное условие, скривилась она, и кто его ставит? Престарелая женщина, которая должна рыдать от счастья, что может надеяться быть рядом с Михаилом Александровичем!

Спокойно, одернула она себя. Сейчас она должна математически, а не романтически рассмотреть условия задачи.

Итак, продолжим. Если Шурочка выйдет за Николая, то Кардакова и Михаил Александрович поженятся.

Варя почувствовала, как слезы подступили к глазам.

«Да не выйду я ни за кого, кроме Алеши!» – в уши ворвался громкий смех Шурочки.

Она вытерла слезы белым платком с кружевами, который лежал заткнутый на запястье под рукав. Она как будто заранее готовилась плакать и не положила в сумочку.

Тогда… А если она поможет Шурочке найти Алешу – разве не потому подруга так радостно согласилась поехать с ней? – может ли все перемениться?

Варя распахнула влажные глаза и наткнулась на взгляд восхищенных мужских глаз. Он… этот мужчина, на которого она не обратила внимания, наблюдал за ней все время?

Она нахмурилась и отвернулась к окну.


12


Все замечательно, все хорошо, подбадривала себя Шурочка. Она взяла со стола записную книжечку в темно-синем шелковом переплете. Вложила в нее карандаш. Закрыла сумочку, замок щелкнул.

Она надела шелковое пальто и шляпку.

Сегодня ученый-химик должен отдать ей то, во что он превратил вещицы, которые она ему передала.

Этот ученый по фамилии Васильцев, рассказал Николай, сам бывал в экспедициях, своими руками перетирал песок, зачерпнутый в реке, силясь разглядеть крупицы золота.

И подумать только, он стал героем сенсации – на севере от Москвы, в маленькой речушке, он нашел золотой песок! Сколько было шума о новом Эльдорадо… Но песок кончился раньше шума, который, подобно гулу пчелиного роя, из мирно-восторженного превратился в угрожающий. Сейча-ас, сейчас мы вас, профессор… Как же это – жила была и вдруг нате вам – пропала…

Но профессор из опыта жизни знал, что не все длится так долго, как хочется. Да, выдала лесная речушка свое сокровище, а больше нет.

Она приехала к ученому назавтра после возвращения из имения. Возбужденная событиями последних дней, Шурочка влетела к нему в тот день так, будто не ехала в экипаже, а бежала от Остоженки без отдыха.

Николай Кардаков уже поговорил с ним, и ученый ждал ее, сидя за микроскопом.

– Отдышитесь, я подожду, – предложил он. – Давайте ваше пальто, шляпу. – Он встал, помог ей, потом подвел к стулу возле окна.

Шурочка откашлялась.

– Простите, я так спешила…

– Прощаю, – сказал он. И отвернулся к окуляру.

Шурочка огляделась. Увидела длинный металлический стол, тигли, спиртовки, щипчики, колбы и много чего еще. Все такое же, как в химической лаборатории в их пансионе. Как бывает, что-то хорошо знакомое успокаивает лучше всяких слов.

– Я… отдышалась, – подала она голос.

– Вот и отлично, – сказал он. – Приступим.

Шурочка вынула из сумочки мешочек, высыпала содержимое на стол.

– Вот что у меня есть.

Ученый наклонился, взглянул. Потом посмотрел на Шурочку. Глаза его смеялись.

– Итак, вы предлагаете мне вернуть ваше золото в девственное состояние, не так ли? – Шурочка смущенно засмеялась. – Но ведь это на самом деле то, что вы хотите. Из добытого в земле золота уже родились ваши серьги, цепочки, колечки. А теперь вы просите меня родить их обратно. Думаете, возможно?

Шурочка вздохнула и пожала плечами.

– Но ведь они неживые, – наконец после довольно долгого молчания сказала она, указывая на золотые украшения.

– Понимаю, какую работу вы мысленно проделали. – Он ухмыльнулся. – Простите старика, хлебом не корми, а позволь кого-то озадачить. Ладно, выкиньте из головы. Попытаться повторить содеянное природой всегда интересно. Особенно проделать это с золотом – первым из открытых человеком металлов. Он тяжелый, но мягкий и очень пластичный. То, что вы хотите получить, называется самородное золото. Оно встречается в природе, его ищут золотодобытчики. В нем есть примеси меди, железа и кое-чего еще. В коренных месторождениях мелкие частицы золота вкраплены в твердые горные породы. Если они разрушаются, то золото вместе с песком и глиной уносит вода, и россыпи находят в руслах рек, – рассказывал он. – В ваших украшениях, – он указал на кучку на столе, – добавкой к золоту служит медь. Мне придется ее извлечь. Что ж, попробуем. – Он азартно потер руки.

Шурочка облегченно вздохнула.

– Давайте, давайте попробуем, – нетерпеливо проговорила она. – Это нужно быстро…

– Спешите? – Он приподнял очки на лоб.

– Очень. Потому что подходит срок… Я…

– Не рассказывайте. Я исповедую принцип – меньше знаешь, крепче спишь. Итак, вам нужен слиток возможно больший или возможно более высокого содержания металла? Или золотая россыпь?

– Мне… как можно больше и как можно более высокого содержания. И россыпь. Мне нужно все.

– Задача интересная, – хмыкнул он. – Я поищу вариант, который вас устроит. Но хочу уточнить одну деталь. После того как мы с вами успешно проведем наш опыт, я намерен опубликовать его. Вы согласны? Без указания фигурантов данного события, разумеется, – успокоил он.

– Я? Ах конечно, – махнула рукой Шурочка.

Васильцев вынул тигли, кусачки. Шурочка, не отрываясь, наблюдала, как в миску падали раскушенные драгоценности, которые мать припасла для нее. Но не чувство сожаления или вины она испытывала тогда, глядя, как выпадают камешки из прелестных вещиц. Только благодарность матери за подарок. Теперь благодаря ее заботам она получит то, что необходимо ей для жизни. Алешу Старцева. Навсегда.

Он попросил ее прийти сегодня, и Шурочка вошла в лабораторию осторожно, словно опасаясь спугнуть свою удачу.

Он снова, как в прошлый раз, помог ей снять пальто и шляпу. Потом окинул ее долгим взглядом и улыбнулся.

– Я долго не верил в существование матриархата, – говорил, не оборачиваясь, ученый. – Примерно лет до двадцати. Я был уверен, что мужчины правят миром. Но когда меня провела одна юная особа, признаюсь, я поверил, что он не только существовал, но и до сих пор жив. – Он повернул голову и понизил голос: – Если бы о том же, о чем вы, меня попросил мужчина, я бы отказал. Во-первых, подумал бы, что его затея кому-то во зло. Я в подобном не участвую. Во-вторых, по природе своей любой из нас, – он ткнул себя пальцем в грудь, – хвастлив, как дитя. А женщина – если она сомкнет уста, не вырвешь поцелуя.

Шурочка привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку. Потом рассмеялась, наблюдая за его растерянным лицом.

– Б-благодарю… – пробормотал он. Покрутил головой. – Позвольте дать вам один совет.

– Охотно приму, – отозвалась Шурочка.

– Не раскрывайте своих карт тому, ради кого вы это затеяли.

– Вот как? – Она наклонила голову набок. – Никогда?

– По меньшей мере до свадьбы, – ответил он.

– Почему же?

– Чтобы не испугать.

– Но я стараюсь ради него! Вы же понимаете, что если он не найдет… то тогда…

– Тсс, не произносите всуе. – Он приложил палец к губам. – Иначе подманите плохую удачу.

– Разве удача бывает плохая?

– Китайцы считают, что бывает. Я жил в Китае три года, я кое-что понял у них и даже во что-то поверил. Это правда. Не стану вам объяснять, но предупреждаю – не делайте этого. Китайцам намного больше лет, чем нам, они знают то, о чем мы по молодости нашей нации сравнительно с ними, конечно, даже не предполагаем.

Шурочка смотрела на ученого с интересом. Ей хотелось бы поговорить с ним еще. Но он протянул ей то, за чем она приехала. И сказал:

– Я вам уже говорил, что меня не интересует, что именно вы станете делать со слитками. Но если бы я занимался мистификацией… не знаю, как еще точнее назвать подобное открытие золотоносной жилы, – ровным голосом говорил он, – я бы припас немного пустой породы.

– П-пустой? – повторила Шурочка. – А где мне ее взять?

– Там же, – фыркнул он наконец, не выдержав бесстрастности в голосе. Темно-карие глаза зажглись азартом. – Купите, украдите, выпросите, но непременно смешайте с ней то, что я вам дал. Так будет натуральнее. – Он расхохотался. – Кто бы мне сказал, что все это родилось в столь юной, но такой изобретательной головке. Но что еще удивительней – что я стал исполнителем! Ма-три-ар-хат! Ты жив!


13


Стук копыт, громкий, резкий, привлек его слух.

Кажется… Михаил Александрович почувствовал, как кровь застучала в висках… они приехали…

– Сэр Майкл, – сказала Шурочка, – прошу вас любить и жаловать, моя подруга Варвара Игнатова. Я полагаю, вы помните ее хотя бы потому, что вы нас щедро кормили пирожными на Тверской прошлой весной. – Она шумно втянула воздух и поморщилась: – До сих пор в животе сладко.

Михаил Александрович покачал головой, что должно было означать осуждение слишком вольных манер, потом медленно повернулся к Варе. Если бы Шурочка посмотрела на него в этот миг, она бы не узнала своего дядю. Молодое, даже юное лицо увидела бы она. Такой восторженный блеск разве бывает в глазах мужчины, который уже ополовинил срок своей жизни?

Но она смотрела на Варю. И… не узнавала ее.

Темноволосая гладко причесанная девочка с немного робким лицом, которую она видела много лет подряд, изо дня в день, просыпаясь и засыпая, – их кровати в пансионе стояли рядом, это… Варя?

Высокая брюнетка с блестящими волосами на прямой пробор, собранными в тугой узел на затылке, стояла словно мраморное изваяние. Огромные синие лаза с темными ресницами смотрели прямо на дядю. Ее губы цвета темной малины сложились в едва заметную улыбку. Так Варя не улыбалась никогда и никому.

Она легонько поклонилась дяде, потом протянула руку.

Михаил Александрович приложился к ней губами.

– Вы, Варя, повзрослели невероятно, – наконец проговорил он, нехотя отпуская ее руку.

– Варя, я думаю, и ты тоже заметила, что мой любимый дядюшка, Михаил Александрович, повзрослел. Наконец-то заметил, что ты стала большая, а значит, и я. Сэр Майкл, мы совершенные леди. Верно?

– Негодница, – проворчал он.

Варя кивнула, ее губы слегка дрогнули, а глаза замерли на его лице. Как будто они – пластинка дагерротипа, на которую можно запечатлеть его образ навсегда.

– Рад, рад искренне. Люблю гостей. Ты не предупредила меня, Шурочка, но комната всегда готова. Арина! – позвал он, и на пороге тотчас появилась хрупкая женщина в клетчатом платье с белым воротником.

Арина Власьевна исполняла роль домоправительницы, какую отвел ей у себя Михаил Александрович. Прислуга за все, как называла она себя, когда говорила знакомым о своем месте. Но в ее голосе не было печали или недовольства. Она происходила из дворян, но обедневших еще до эмансипации. Надо отдать должное этому событию – таким, как Арина Власьевна, она принесла облегчение – в ее стане народу прибавилось. Поэтому не так тягостно вспоминать, что отец лишился имения и крестьян гораздо раньше шестьдесят первого года. Так что она и новые бедные в одном положении.

– Дядюшка, не волнуйся. Мы ненадолго. Ты хотел сказать нам добрые слова и дать полезные советы. Напутствие, так сказать. Мы слушаем тебя.

Он засмеялся.

– Я не обещаю быть кратким. Тем более что путь у вас долгий. – Он сложил руки на груди. Клетчатая охотничья куртка натянулась на спине. Он был большой и сильный на фоне субтильных особ. – Главное условие: с вами поедет Арина.

– Дя-дюшка, – проныла Шурочка. – Зачем? Это совершенно не опасно. Мы же путешествовали по Европе. Мы… И вообще, – вдруг сказала Шурочка, – к Игнатовым в Барнаул приезжал сам Брем.

– Вот как? – Михаил Александрович оживился. – Он отличный зоолог, автор известного сочинения «Жизнь животных»? Человек, без которого не было бы замечательных зоопарков в Гамбурге и Берлине? Я там бывал…

Шурочка толкнула локтем Варю и тихо сказала:

– Я говорила тебе, с Брема надо начинать…

– Я все слышу, – предупредил Михаил Александрович. – Кстати, никогда бы не подумал, что столь великовозрастных девиц в Англии учат шептаться в обществе.

Шурочка ухмыльнулась:

– Это достигается опытом, дядюшка. Я нарочно шептала так, чтобы вы услышали мое восхищение… вами.

Он расхохотался.

– А я думал – Бремом. Так что же? Уверен, ваш батюшка, он же мой давний друг, был счастлив?

– Да, – просто ответила Варя.

– Я полагаю, это господин Брем должен быть счастлив, оттого что познакомился с вашим отцом, Варя. – Он помолчал. – Что ж, в таком случае, – медленно проговорил Михаил Александрович, – я позволяю вам покинуть этот дом тогда, когда вы будете готовы. – Он прошелся по кабинету к окну. – О лошадях не беспокойтесь. Они будут самые лучшие. Я уже говорил Шурочке.

– Дядюшка попросит их у нее,– не удержалась Шурочка. Голос при этом прозвучал не без ехидства. – А вы можете попросить у нее лихачей?

Он хмыкнул.

– Она знает сама, что лучше для юных девушек в далеком путешествии.

Шурочка и Варя поднялись в мансарду. Он слышал их смех, потом долетели звуки музыки.

Михаил Александрович чувствовал себя странно. Как будто его мучила жажда. Он попросил принести ему чаю. Выпил два стакана. Но огонь внутри не утолил. Пожар разгорался. Но он видел синее пламя. Разве бывают такие синие глаза, как у Вари? Почему он раньше не заметил их цвет?

Он не мог сидеть, ему было неловко. Он встал, подошел к окну, распахнул створку. Тишина в переулке, только шелест ветра в листве лип. Галактионов открыл рот и протолкнул в легкие большой глоток воздуха.

Его мучит жажда особенного свойства, понимал он. Не воды. Женщины. Да, да, жажда женщины томит его. Наконец-то он понял, какой именно. Юной. Вот такой, как Варя.

Он схватился руками за голову и сжал что было сил. О чем ты, старый глупец! Твои девушки давно бабушки. Елизавета Степановна – вот твоя девушка. Разве не на ней ты собрался жениться?

Он поморщился. Последний обед у нее дался ему с трудом. Галактионов чувствовал, что она ждала от него шага, он знал какого. Но не мог сделать его. Ловил каждую мелочь, которая колола глаза, а потом всаживал ее себе в сердце, чтобы и ему было больно. Вот тебе, вот!

Чужая. Вся чужая. Из чужой жизни. Но жаждущая познать иную жизнь, переменить кожу, как меняет ее ящерица. А он для нее должен стать волшебной палочкой, которая прикоснется к ней и – Елизавета Степановна Кардакова станет носить иную фамилию, старинную барскую – Галактионова. Вот и все.

А Шурочка? Она должна ради этого свою фамилию – Волковысская – поменять на Кардакову?

Ох нет! – все воспротивилось в Михаиле Александровиче.

Но как поступить? Он морщился, он тер переносицу. Ведь все оговорено. Хотя дата не назначена. Елизавета Степановна готова погасить векселя, чтобы вложить деньги в простынное производство, которое он затеял с английскими компаньонами вдобавок к бельевому. Он, по сути, сам капиталист. Но… барин.

А коли барин, то, стало быть, и хозяин. Самому себе – точно. «Если так, – скомандовал он, – немедленно за стол. Читать чужие мысли, чтобы придавить свои».

Он сел за письменный стол, открыл старинный журнал, который купил на Никольской. Он часто заезжал туда по старой памяти. Там на него нисходила странная благодатная тишина.

На Никольской спокон веку торговали книгами. Студентом он не вылезал из книжных лавок, было время – даже переводил с английского и французского по заказу хозяина, а тот платил ему. За одну книжку семь рублей.

Он усмехнулся – какие деньги!

Михаил Александрович листал журнал, пробегая по страницам. Ого. Не иначе как гадание. Ну-ка, ну-ка!

«Кто носит при себе ласточкино сердце, того все любят. А кто его съест в меду, тот никогда ничего не забывает».

Хитро, только ласточку жаль. Темная головка, стройное тельце. На Варю похожа… Да неужели! – посмеялся он над собой. А что, тоже, как ласточка, собралась в дальнюю дорогу…

Та-ак, а вот еще один бесценный совет предков: «Возьми сердце ласки, засуши, положи в рот и поцелуй ту, которую хотел бы влюбить в себя».

Он рассмеялся. А Шурочка похожа на ласку. Такая же пронырливая и быстрая.

Нет, не годятся старые рецепты в новой жизни. А это значит – сам думай, как тебе поступить.


14


Михаил Александрович испытывал удовольствие от собственной тайны. Да тайна-то какая: он – невидимка. Шутит? Да ничуть. На самом деле, смотрит на прелестных, хорошо одетых дам и видит, что у них под платьем.

Игра воображения, которая подогревается зрелищем сокровищ картинных галерей мира? Опять же нет. Он видит не нагое тело, а то, что между телом и платьем. То, на что в общем-то не падко мужское воображение. Разве что какие-то особо устроенные мужчины, для которых женское белье – фетиш. Из тех, кто на память о возлюбленной носит при себе какую-нибудь интимную деталь… Из шелка, с кружевами…

Бывает, на вечеринке, среди друзей, кто-то не слишком умеренный в питии начнет упрекать, мол, почему ты, Галактионов, до сих пор холост?

Он с полным правом на то отшучивается:

– Для чего, друг? У меня и так настоящий гарем. Сотни жен.

– Докажи! – требует настойчивый.

– Если угодно, – снова шутит Галактионов. – Скажи мне, кто, кроме мужа, помнит, что у жены под платьем?

– Ах, негодник! Вы послушайте его, господа! Ну и кто, кроме любовника? Ты хочешь сказать, что…

– Я настаиваю на двух позициях: помнит, а не знает. Это первая. Вторая – под платьем. Значит, между телом и платьем…

– Какие нюансы… – взрывается мужской хор.

Но Галактионов продолжает, ничуть не смутившись:

– Только муж способен сказать, какие панталоны на его жене. Какими кружевами отделана нижняя рубашка. Я тоже могу сказать об этом с возмутительной точностью. Стало быть, я кто сотням женщин?

Мужчины смеялись:

– Ах ты, восточный паша, Галактионов! Вот почему ты так любишь путешествовать!

А Михаил Александрович смеялся про себя. Кроме мужа, все о женском белье знает поставщик такого белья.

В свое время Михаил Александрович Галактионов небольшие средства вложил в производство женского белья в небольшую лондонскую фирму. Это произошло во время службы при русском посольстве. Нельзя сказать, что его должность была такова, что ее следовало произносить громко и четко. Нет, он выделял отчетливо главное – дипломатическая служба.

Но Галактионов понял давно – верно сказано: не место красит человека, а человек место. С ним случилось именно так. На сторонний взгляд он оказался интереснее своего места – его заметили люди из одного сообщества. Его название не произносили в полный голос, но не по причине малозначительности, а по иной, по которой и сегодня не слишком громко произносят: сообщество тайное.

На собрание в город Бат, в тот самый, куда он позднее привез учиться Шурочку, его пригласил Игнатов, старший по должности. Бат избран был не случайно, поскольку в нем сохранились остатки не только римских бань. В городе веками витал дух рыцарского ордена, который материализовался в нечто подобное историческому обществу. Михаилу Александровичу всегда нравилась такая жизнь, в которой есть игра. Не карточная. Она для него чрезмерно материалистична. За что, кстати, любил эту игру Волковысский, Шурочкин отец. И за что не любил Волковысского Михаил Александрович. Он видел для своей сестры иного мужа, похожего на него самого…

К тому же во времена, пришедшиеся на раннюю молодость Галактионова, слово «игра» было на слуху. Правда, чаще всего оно имело отношение к азартным забавам. Так случается, когда в обществе наступает затишье после бури. Напряженные нервы протестуют против покоя, человеку становится скучно, он жаждет взбодриться.

Но, как понял со временем Галактионов, любая игра – это игра на деньги. Она шла и внутри сообщества, в которое он вошел. Незаметная простому глазу, тем более восторженному, как его, присыпанная словесной мудростью, прикрытая впечатляющими ритуалами, но она шла.

Однажды они ехали с Игнатовым в Бат, чтобы обсудить очередной период из жизни средневековых рыцарей. Переезжая из страны в страну, опасаясь грабежей, они придумали, как обезопасить себя.

– Подумать только – если они по предъявлении письма в чужой стране получали столько, сколько оставили в своей… Значит, мы можем считать это зачатками мировой банковской системы, – горячился Михаил Александрович.

– Мы обсудим это сегодня, – осадил его друг. – Давайте поговорим о том, что предложат сегодня вам, друг мой Галактионов, – тихо сказал Игнатов.

– Мне? – изумился Михаил Александрович. – Я весь внимание.

– Надеюсь, вы не прочь поддержать нынешнюю банковскую систему, – тихо спросил Игнатов, – новыми поступлениями на ваш счет?

Галактионов повернул к нему идеально причесанную голову.

– Но каким образом? – быстро нашелся он, заметив, что лицо старшего друга серьезно.

– Я уже сказал, что вам готовы сделать интересное предложение.

– Какое?

– Вложить деньги в небольшую фирму.

– Но у меня так мало денег. Вы знаете это, Игнатов.

– Мало и вложите.

– Что же выпускает фирма? – спросил Михаил Александрович.

– Тончайшее дамское белье, – ответил Игнатов и заранее улыбнулся, готовясь насладиться лицом, которое сейчас он увидит.

Михаил Александрович расхохотался. Он хохотал как оглашенный. Игнатов, позволяя ему вдоволь выразить свои чувства, отвернулся к окну кареты. Он разглядывал покойные пейзажи. Белоснежные овцы на ярко-зеленой траве всегда вызывали одно и то же чувство. Он определял его как умиление.

Галактионов, думал он, молодой мужчина, конечно, осведомлен, что у всякой женщины между платьем и телом надето еще кое-что. Он наверняка видел разные варианты – у деревенских девушек в своем имении, у актрис в Москве, у дам полусвета в городах Европы. А также у молоденьких продавщиц в Лондоне. Он заметил, что у Михаила Александровича особая тяга к очень молоденьким девушкам.

Наконец Галактионов повернулся к спутнику и задал вопрос:

– Но для кого… из них?

Теперь хохотал Игнатов. Казалось, от громового раската за окном пустились врассыпную овцы, они понеслись вскачь не хуже каких-нибудь жеребят.

– Все, что угодно, – вытирал глаза Игнатов, – я ожидал от вас, милый мой Миша. Недоумения, смущения, сомнения в выгоде подобного вложения золотых рублей. Я позволил вам посмеяться, расценивая это как смущение. Но столь тонкого подхода к делу – нет. Ах, Галактионов, вы тайный наш повеса, – погрозил он пальцем юному другу. – Но вижу главное – вы согласны?

– О да, – ответил Михаил Александрович. – Я полагаю, что это белье тончайшее, нежнейшее, словно…

Игнатов поднял руку.

– Прошу прощения, качество, крой, размер мне не поручено обсуждать. И я не желаю сам. – Игнатов был без ума от своей жены, и все это знали. У него уже было семеро детей. А через месяц он ожидал восьмого. – Хотите, я скажу кое-что другое?

Михаил Александрович кивнул:

– Хочу. Я всегда слушаю вас с радостью.

– Не прогадаете. Со временем, если пожелаете, можете стать сэром Майклом не только в узком кругу, – заметил Игнатов.

Михаил Александрович понимал, о чем говорит его друг. Все, что связано с женскими удовольствиями, способно принести прибыль.

– Сколько мне будет положено отчислять на общие радости? – спросил он.

– Как и всем. Три процента.

Галактионов кивнул. Что ж, это замечательно…

Надо признаться, он много раз думал, прогуливаясь по лондонским улицам, оглядывая вывески, как бы хорошо было вложить свои, хотя и небольшие, деньги здесь во что-то основательное и вечное. Наблюдая, как, перебирая ключи, открывает свою мастерскую оружейник, он думал – вот вечное. Но эта мастерская на Бонд-стрит наверняка семейное дело. Ничего не выйдет, дорогой, осаживал он себя.

А гуляя по Риму, он тоже думал о вечном – хорошо бы вложить деньги в мастерскую, которая шьет одежду для святых отцов. Но это дело – семейное.

Но, как говорят, о чем думаешь, то и случится. Случилось. Ему предложили вложить деньги в дамское белье.

А теперь, почти через два десятка лет, он готов был вопить от восторга. Не-ет, не снисходительное – это замечательно. Это чудо! И вот оно пришло к нему в виде бумаг, которые лежат перед ним на столе и кричат ему: ты не прогадал, Галактионов!

Новости из банка подняли настроение, и он смело открыл другой пакет с иностранными марками.

Это было письмо из обувной мастерской. Он заказал себе еще одни ботинки у знаменитого мастера на Кинг-стрит в Лондоне. Венчальные, как мысленно он называл их. Ему сообщали, что колодка по мерке, снятой с его ноги, готова.

Что ж, это будут, возможно, самые лучшие в его жизни ботинки и самые дорогие. А колодка останется на хранении в подвале, чтобы потом в любое время он мог заказать по ней новую пару.

Галактионову понравилась эта лондонская мастерская своей нетривиальной историей. Основатель фирмы, хромой парнишка по фамилии Лоуп, уехал в свое время – и не такое уж давнее – в Австралию и там начал шить обувь для золотоискателей. Крепкие сапоги пользовались спросом. Но не только крепость кожи, ниток и удобство колодки привлекало их. Тайна! Она заключалась в полом каблуке. В нем выносили за пределы прииска золото, краденое, конечно…

А потом парень вернулся и открыл мастерскую, которая стала знаменитой, а хозяин богат.

Как он назвал эти ботинки? – переспросил он себя. Венчальные? Они будут готовы к осени? Он на самом деле собрался на такой шаг?

Внезапно Михаил Александрович похолодел. Да что это он себе придумал? Венчальные ботинки? А если он передумает, то что же, их ведь и надеть нельзя?

Взволнованный Михаил Александрович вскочил из-за стола и заходил по кабинету.

Ему мерещились ботинки, они надеты на его ноги и стоят рядом… с ножками в прелестных крошечных туфельках.

А чьи же это ножки? У Елизаветы Степановны ноги большие, хотя туфли на ней всегда отменные.

«Ну… ну же! – подгонял он себя. – Да брось ты таиться от самого себя. Знаешь, чьи ножки видишь рядом со своими…

Так почему ты не мчишься за ней следом? Чего ты ждешь? Вон же бумаги из банка, по ним ясно – ты снова богат. Значит, ты можешь не просто обнять ее, прижать к сердцу, но укутать в самые дорогие меха, осыпать жемчугом и…»

И даже вот этими руками – он вытянул перед собой руки, пальцы дрожали от внутреннего возбуждения, надеть на нее самое тонкое, самое нежное белье…

Галактионов позвонил в колокольчик.

– Карету! – крикнул он и бросил колокольчик на стол. Он скатился с края, ударился об пол. Снова звякнул. Радостно, как показалось Михаилу Александровичу.

Но карету не подали. Некому. Он был в доме один.


15


Дядя проводил племянницу и ее подругу Варю со странным чувством. Как будто он вел сам с собой игру, невидимую стороннему глазу.

Кажется, он все делал так, как должно поступать любящему дяде, – снабдил деньгами, лично осмотрел вещи, которые Шурочка брала с собой. Не ближний свет – алтайский город Барнаул, не день езды.

Экипаж Михаил Александрович нанял у Елизаветы Степановны из расчета восемьдесят рублей за месяц. Она выдала самый лучший экипаж и лихача, чем обрадовала Шурочку невероятно. Кажется, в ту самую минуту она даже любила Кардакову искренне.

Он лично уложил для девушек два теплых английских пледа. На переднем сиденье было место для Арины Власьевны. Он выдержал громкие вопли Шурочки, но все равно настоял, чтобы она с ними поехала.

Михаил Александрович хорошо представлял себе маршрут, по которому отправятся Шурочка и Варя. В общем-то он отпускал племянницу со спокойным сердцем. Пускай прокатится, развеется. И по-другому посмотрит на мир.

Теперь, мысленно следуя за путешественницами, он думал, что, конечно, любовь – это прекрасно. Но детская – не смешно ли? Разве не похожа она на его детскую любовь к сестре? Ведь Шурочка и Алеша росли как брат и сестра…

Михаил Александрович перевернул лист календаря, потом вернул его на место. Согнул пополам. Вот примерная дата, после которой должно все измениться. Его стройная экономическая доктрина, как он называл свой план барско-купеческого соединения, будет исполнена. Выгода от нее очевидная. Для всех.

Что-то жало его от этой мысли – для всех. Для всех ли? Ну разве что для Шурочкиной детской идеи успех задуманного вреден. Но ведь она не ропщет, а племянница не робкого десятка. Ропщет – робкий. Никогда прежде не приходило в голову соединить эти слова. А ведь смысл рядом – робкие ропщут. Да, это не по ней. Кажется, они с Николаем Кардаковым сошлись умом – она отзывалась похвально о его занятиях фиалками. Душой сойдутся после – тело подскажет.

Он вздохнул.

Кардаков, конечно, необычный малый. Эти его фиалки… Если бы ему рассказали о мужчине, который занимается таким мелким цветочным делом, он заподозрил бы его в чем-то нечистом. Таких мужчин он насмотрелся в европейских городах, куда они собираются на свои игрища. Тайные, конечно. Потому что в них участвуют особы высокого ранга. Надушенные, напомаженные… тьфу. Чем еще они могут заниматься, кроме фиалок?

Но Николай не таков. Шурочке он явно интересен, если она охотно говорит с ним часами.

«Ну ладно, – одернул он себя, – думаешь о Шурочке, чтобы сделать вид перед самим собой, что о Варе не хочешь».

Какая нежная, юная, малословная девушка! Даже в возрасте Елизаветы Степановны она останется такой. Это порода, крепкая, неизменная, какие глаза – синие-пресиние.

Что ж, понятно, ей не приходилось взнуздывать жизнь, как Елизавете Степановне. Он поежился – а не взнуздает ли она тебя также самого, сэр Майкл? И сколько не закусывай удила, а понесешь ты ее туда, куда она хочет?

А куда она хочет? Она хочет замуж за него.

Внезапно ему нарисовалась картинка из прошлого. Его сестра, он сам, приехав из Москвы, Шурочка и Алеша. Пьют чай с малиной на веранде. Тихие, улыбающиеся солнцу, в пять часов пополудни. Они всегда пили чай в это время. Все неправда, что одни англичане назначили этот час достойным для чаепития. Русские баре тоже знали толк в этом.

Михаил Александрович поднялся из-за стола. Настроение сегодня как будто идет следом за солнцем. С утра оно было яркое, а теперь зашло за тучу. Он всмотрелся в небо. Да, и не обещает выйти скоро. Так что же, ему и дальше пребывать в орбите его настроения?

Галактионов оглядел кабинет: мебель тяжелая, добротная, из прошлого. От деда и отца. Книги – от них же. Почему-то перед глазами возникло лицо Елизаветы Степановны, ее карие с золотом глаза вспыхнули насмешкой.

– Деньжищ-то сколько, – изумилась она, когда он провел ее в кабинет.

– Вы о чем? – спросил он.

– Да о книгах. – Она кивнула. – Каждая стоит… – И осеклась.

Это было в начале их знакомства. Когда он пригласил ее посмотреть свои маркетри. Он извинил ее за эту неприкрытую искренность. Конечно, в ее комнатах нет книг, но она читала, причем много. В последнее время он рекомендовал ей журнальные статьи, и она делилась впечатлениями.

А вот Варя никогда бы так не сказала о книгах, заметил он вдруг и почувствовал, как будто солнце вышло снова. Он взглянул в окно. Оно и впрямь вышло.

У Вари, попытался он успокоить себя, такая же мебель, такие же книги. Ей нет причины удивляться или переводить толщину томов в деньги.

Михаил Александрович ходил по кабинету, его шаги стали шире, дыхание чаще. Как будто он готовился к какому-то дальнему походу. Или побегу?

Он вынул из шкафа коробочки с визитными карточками и понес их к столу. Еще одно увлечение, помимо мебели в стиле маркетри. Это перешло от отца. Тот был эстетом абсолютно во всем. Он умел оценить не только грациозный взмах дамской ручки, трепет вуали, а под ней – ресниц, но и движение пера по бумаге дорогой выделки.

От отца сохранились визитки известных людей. К примеру, полководца Суворова. Вычурна – но в то время в моде были такие. Их заказывали в Европе, чаще всего в Италии или во Франции. Суворову эту карточку сделали в Риме. На ней изобразили охотничью сцену: вепрь, которого раздирают собаки, а под ней имя – Александр Суворов.

– Занятно, – пробормотал он.

Была в коллекции отца карточка Пушкина. Кратка до крайности: «Пушкинъ» – и более ничего.

Для отца являлось истинным удовольствием, как теперь и для сына, перебирать «визитные билеты», как называли эти картонки с именем в стародавние времена. А также подбирать аксессуары к ним.

В прихожей этого дома на Остоженке всегда, сколько он себя помнит, стоял на столике серебряный поднос для карточек. В некоторых московских домах такой поднос доверяли чучелу медведя. Зверя ставили на две ноги, а передними он держал поднос. Но и отцу, и Михаилу Александровичу это казалось дурным тоном. Одно из двух, смеялся отец – или хозяин вышел из леса, или жаждет испугать гостей.

Отец раскладывал карточки по коробочкам. Их собралась целая коллекция. Друзья дарили теперь уже ему, младшему Галактионову. Не без корысти, естественно. Приятно, когда твое имя на картонке, выведенное рукой каллиграфа, угнездится в серебряной или золотой, а может, фарфоровой или кожаной визитнице на века.

Собрание это рассматривал Михаил Александрович всякий раз с любопытным чувством – какая череда людей прошла рядом! Сколько знакомцев, да каких!

Раскладывать карточки для него – все равно что пасьянс для кого-то. Впрочем, похожий смысл можно отыскать в том и в другом занятии. Что было, что есть, что будет. Кто был, кто есть, кто будет. Разве не так? Он читал имена и фамилии. Этот – уже был, отошел в мир иной. А вот этот…

Эта, точнее сказать. Михаил Александрович держал в руках карточку Елизаветы Степановны. Так куда ее положить? Была, есть или будет?

Он усмехнулся. Надо отдать должное, карточка Кардаковой исполнена не только по всем правилам, но со вкусом. Бумага отменного качества – с легким тиснением. На одной стороне каллиграфическим шрифтом написаны имя и отчество, а уже под ними – фамилия. Оборотная сторона, как и положено, свободна.

Галактионов подержал секунду-другую картонку в руке, потом опустил на прежнее место. В визитницу из фарфора. Где карточки ныне действующих людей.

Забавляя себя просмотром, Михаил Александрович успокаивался, на фоне спокойствия отчетливее становились мысли, которые давно вертелись в голове, но не могли оформиться.

Как же ему поступить, в конце концов?

Он отодвинул коробочки подальше от середины, рука его потянулась к глобусу. Он подвинул его к себе. Не хочет ли он найти Гоа, куда собирался повезти свою избранницу после свадьбы?

Видимо, нет, потому что глобус пузатился перед ним той же стороной, что недавно пред Шурочкой. Он обещает ему родить мысль, которая будет правильной? Самой верной мыслью, из которой произойдет правильный поступок?

– О-ох, – неожиданным стоном он испугал себя. Но он вырвался из самых глубин души, которая, оказывается, измучилась от метаний.

Михаил Александрович отодвинулся от глобуса. Внезапно ему стало страшно. Он что, на самом деле хочет видеть остаток жизни Елизавету Степановну? А она будет требовать от него, чтобы он оценил кружева на ее панталонах?

Он поморщился. Подумать только, она купила английское белье, в которое вложены его деньги!

– Деньги, – повторил он.

Ну конечно, вот они, бумаги из банка, которые подтверждают: у него есть деньги. Дамское белье принесло доход, на который он не рассчитывал. Так зачем ему жениться на Кардаковой?

Вообще-то в его белье Елизавета Степановна хороша. Да-да, это случилось между ними. Но без белья она хуже, с мужской грубой откровенностью он признался себе.

Но… он собирался жениться на ней не из-за себя. Из-за Шурочки. Так что же? Если он не женится на Елизавете Степановне, то она не позволит Николаю жениться на его племяннице…

Но ведь Шурочка не хочет. Или уже хочет?

Михаил Александрович чувствовал, что в голове у него помутилось. Он опустил голову, стиснул виски руками.

Эта жесткая хватка словно выдавила из его памяти голос… Тонкий, высокий. Фальцет… Он снова застонал.

В последний вечер перед отъездом они втроем сидели в гостиной и музицировали. Девушки развеселились, как бывает от облегчения – все решено, все собрано, все готово. Пролетай ночь скорей, дай свободу.

Шурочка играла на рояле, а Варя пела. Никогда бы не мог Михаил Александрович предположить, что эта девушка может петь столь высоким голосом. Фальцетом. Чистым, невероятно прозрачным, если можно так сказать о голосе.

Варя пела старинную русскую песню. Никогда он не слышал таких слов. Но от них защемило сердце и не отпускало долго. Похоже, до сих пор. Он боялся, что на глаза навернутся слезы и эти юные особы примут их за стариковское недержание.

«Если мать еще живая… счастлив ты, что на земле кто-то может помолиться… с чистым сердцем о тебе…» Но кто мог помолиться о нем с чистым сердцем? Его мать давно не на земле, его сестра – самое любимое существо на свете – ушла следом. Шурочка?

Он замер, он смотрел на Варю так, как смотрят на икону в храмовый праздник.

Ты… ты… ты единственная, кто мог бы помолиться обо мне… Так хотелось прошептать ему, кинуться перед ней на колени и… обнять их.

Внезапно Галактионов почувствовал удивление. Перечисляя всевозможные персонажи, которые могли бы за него молиться, он не вспомнил о той, с которой намеревался соединиться навсегда?

Это симптом, причем ясный и опасный. Но он отодвинул от себя и мысль, и имя, снова отдаваясь пению. Голосу. Который был голосом самой земли, самой жизни, являлись ему на ум возвышенные слова. Если говорят, что семья – это осколок рая на земле, то в настоящей семье поют такими голосами…

А Варин голос, словно тончайшие иголки, обкалывал его сердце, оно готово было зайтись от сладости. Эта сладость обволакивала его, потом возбуждала.

Варя умолкла. Шурочка убрала руки с инструмента.

– Вы, Варя, интересуетесь фольклором? – наконец спросил он, чтобы нарушить тишину.

– Да. – Она говорила своим обычным голосом. – У моей бабушки – она любила такие песни – была крепостная певица. Она приглашала ее на праздники. Бабушка держала свой небольшой хор из крепостных. Она была набожная женщина и говорила, что через духовные песни она чувствует… – Варя помолчала, так как имя, которое она собиралась произнести, не слишком привычно для обыденного разговора, – Христа.

После музицирования Михаил Александрович приготовил собственноручно редкий напиток – матэ. Друзья привезли ему из путешествия по Южной Америке.

– Прошу вас, девочки, познакомьтесь. Матэ – любимый напиток южноамериканских индейцев кечуа. – Он налил им в маленькие чашки.

– Объясните, сэр Майкл, – потребовала Шурочка.

– Охотно. Здесь высушенные и измельченные листья особого дерева. Это парагвайский чай. Он повышает настроение, я думаю, такая доза не помешает молодому крепкому сну. Обычно его пьют из сосуда, сделанного из особенной тыквы…

Галактионов взял коробочки с визитками и понес обратно на полку. Он ступал медленно, осторожно, словно ожидал прихода мысли, которую опасался вспугнуть.

Говорят, не проси у Господа то, что тебе не положено, – между тем толкалось в голове. Но кто, если не Он, сводит все мысли к ней, к Варе? Кто, если не Он, понуждает его ежеминутно помнить о ней? Кто, если не Он, дал послушать ему, как поют ангелы? Значит, если у тебя хватит смелости – ты будешь слушать это пение до конца дней?

Он замер, не дойдя до цели. Он прижал коробки к груди. Сердце колотилось о ребра, они толкали коробки, и те подрагивали.

Возьми ее, и ты обретешь семью. Ведь не просто так ты не женат до сих пор, до сорока с лишним лет.

Выходит, вот эта мысль, которую он ждал? Она пришла наконец.

Он засмеялся.

Ты знаешь ее отца и мать. Ты был рядом с ее отцом, от которого зачалась эта прелестная девочка. Ты был рядом с ее отцом в канун ее прихода в этот мир. Неужели тебе мало подсказок? Галактионов, черт тебя побери!

Она зрела вдали от тебя, но рядом с твоей драгоценной племянницей. Она явилась к тебе в дом, чтобы ты наконец разглядел ее. Она пела тебе, чтобы ты услышал ее душу, чтобы твоя душа проснулась и очнулась. Так чего же ты ждешь? Неужели ты на самом деле глупый эгоистичный старик, который готов отдать себя в руки той, у кого не будет наследников? Ты согласен жить с ней, чтобы не волноваться ни о ком, кроме себя?

Он быстро поставил коробки на полку.

Быстрыми шагами отошел от нее и вернулся к столу.

Ему захотелось волноваться. Ему нестерпимо жаждалось не спать ночами, отгоняя от нее дурные сны. Ему хотелось родить с ней восемь детей, как ее отец с матерью.

Ты еще можешь, Галактионов. Можешь. Если сейчас же, немедленно, помчишься за ней. Чтобы никогда после не сокрушался: почему я не побежал за ней?

Михаил Александрович резко повернулся и пошел в гардеробную. Открыл шкаф и принялся было вынимать вещи.

Но услышал, как хлопнула входная дверь, и остановился в ожидании.


16


Когда путешественник загодя приготовился к долгой дороге, она его не утомляет. Это как в молодости – жизнь кажется бесконечной, но длинный путь не пугает, потому что готов идти и идти по нему…

Шурочка и Варя ехали в удобной карете, колеса на мягких рессорах гасили неровности и кочки. Было легко говорить, ничуть не напрягаясь. Более того, даже придавать голосу многозначительные нюансы. А именно они имели особенное значение для темы, которую они обсуждали, едва преодолев пределы Москвы. Она была такая животрепещущая, что вряд ли они успеют завершить ее, въехав в город Барнаул.

– Какое замечательное путешествие, – улыбалась Варя. – А все потому, что ты поехала со мной.

Шурочка улыбалась. Она думала про себя, что это путешествие не просто замечательное, оно самое важное в ее жизни.

– На самом деле, – отозвалась она, потому что Варя ждала каких-то слов от нее. – Невероятно покойная карета, лошади сильные и красивые. А кучер – загляденье. – Шурочка наклонилась к самому уху подруги и прошептала: – Если Арину еще где-то… потерять…

Варя молча кивнула. Ее тоже не слишком-то вдохновляло общество чипероне. Но Михаил Александрович настоял на своем. Арина Власьевна – вот единственное условие, которое Шурочка не смогла отвергнуть и вынуждена была принять.

То, о чем собиралась говорить Варя с подругой, не предназначено для ушей домоправительницы ее дядюшки.

Подруги только что покинули Нижний Новгород, где осмотрели площадь, на которой проходит знаменитая ярмарка. Размах поражал, и девушки пообещали друг другу непременно побывать здесь в самый разгар торгов.

Лошади, отдохнув и подкрепившись, летели вперед, а вместе с ними трепетали сердца путешественниц.

Скорей, скорей, гнала их мысленно Шурочка. Она сто раз представила себе, что будет и как…

Но Варя…

Конечно, она жаждала обнять родных, которых давно не видела. Но не только это занимало ее разум. Авантюра, затеянная подругой, обещала увлечь и ее. Она испытывала нетерпение – ну когда же?!

Шурочка всегда казалась Варе необыкновенной. Она не кривлялась, не играла, у нее выходило само собой быть разной. Из-за этого она могла показаться и чрезмерно рассудительной девушкой, особенно когда закручивала свои яркие кудри в суровый пучок на затылке и нацепляла на нос очки. Шурочка считала, что очки придают ей мудрость старой совы. И невероятно легкомысленной. Она хихикала, без умолку болтала, если тема зажигала ее. Тогда локоны трепетали, словно их раздувал внутренний ветер.

Варя пыталась подражать ей, но чувствовала – безуспешно. Но кое-чему она все-таки выучилась. До разговора с Михаилом Александровичем перед отъездом Шурочка предупредила – как можно больше сдержанности в ответах.

– Ничего такого, что соединило бы у него в голове Барнаул, Алтай и Алешу.

– Но ведь твой дядя знает, где он ищет золото?

– Да, и еще одно слово. – Шурочка схватила подругу за руку. – Золото – не произноси.

– Но если он спросит, то о чем же…

– О собаках, только о них. О сеттерах из Англии. Направим его мысли за ними. – Шурочка подмигнула подруге.

– Хорошо, – сказала Варя.

В разговоре с дядей Шурочки она все больше молчала. Но странное дело – ей казалось, что дядя бросает на нее особенные взгляды. Он морщился от потока слов племянницы и как будто отдыхал в молчании Вари.

Она охотно согласилась играть и петь. Чтобы случайно не обронить слово, за которое Михаил Александрович схватится и размотает всю ниточку, которую они намотали на тюрючок, как называла Варина бабушка-сибирячка катушку для ниток.

Варя пела, как никогда, вдохновенно, сама заметила. Как обратила внимание на его взгляд, протяжный, пристальный. Она бы назвала его, как в романах, полный любовной тоски…

– Послушай, – дернула ее за рукав Шурочка.

Варя повернулась к ней.

– Слушаю, – улыбнулась она. – И что же я услышу?

– Ты рассказывала о Лидии, – напомнила Шурочка. – Что-то я никак не выкину ее из головы. Знаешь, сидит, словно заноза. – Она пожала плечами. – Странно, я не видела ее столько лет, а она меня помнит. К чему бы это?

– Мне жаль ее, – тихо сказала Варя.

– Ты с самого начала твердишь мне про это. Понимаю, если бы она была малышкой, то тебя из всех старших девочек выбрала бы для обожания. – Шурочка скривилась.

– Я бы сделала для нее все, что могла, – горячо ответила Варя.

– Но, к счастью, Лидия Жирова не моложе нас с тобой, – фыркнула Шурочка. – Я думаю, роль обожаемой ты бы исполняла своеобразно – ты одаривала бы ее вниманием и подарками… А не она тебя.

Варя молчала. Ей на самом деле жаль Лидию и девочек вроде нее.

Конечно, кое-что настораживало Варю в ней. Если бы она осталась и дальше в Смольном, то, вполне возможно, попробовала бы помочь Лидии по-настоящему. Бывая в Петербурге, Варя всякий раз виделась с ней. Лидия взрослела, хорошела. Варя призналась себе, что в последнюю встречу подопечная удивила ее.

– Как ты думаешь?.. – сказала наконец Варя. Об этом она давно хотела поговорить с Шурочкой. Но стоило подумать об этом, она уже розовела. Сейчас в коляске стояла полутьма, хотя в окно виднелись облака цвета оранжевого бархата, предвещая яркий закат. Ее заалевшие щеки вполне могли соперничать с цветом облака на западном горизонте, но Шурочка не могла их увидеть. – Как ты думаешь, – повторила Варя и словно бросилась в холодную реку на Ильин день, – Лидия уже имела… отношения с мужчинами? Я рассказала тебе, какая она стала…

Варя расставляла слова неловко, словно переводила трудную фразу с английского.

Шурочка быстро повернулась к ней.

– Ты тоже об этом подумала? – Шурочка удивилась.

– Мне так показалось, – кивнула Варя. – Помнишь дочку нашей английской хозяйки? Какой она стала после того, как вышла замуж?

Шурочка захихикала.

– Ага, распушила перья, как гусыня. Потом смотрела на нас, как на несмышленых цыплят, которых надо сгонять хворостиной в одно стадо. Вырастить, а потом ощипать и насовать внутрь яблок побольше. И сразу в печку.

– Что-то на самом деле такое… – Варя засмеялась. – Как будто в нее чего-то напихали.

Они засмеялись. Смущенно. Потому что обе уловили грубоватый смысл произнесенных слов.

Варя отвернулась к окну. Она не знала, как объяснить странное настроение. Но если Лидия уже… имела дело с мужчиной, значит, она кого-то любит.

Она ощутила тягучую тоску в сердце. А она? Она ведь тоже… На самом деле… она любит? Не важно, одернула она себя. Никогда, ни за что… Тем более что она уезжает от него все дальше…

Варя поерзала на сиденье, пытаясь переменить позу, чтобы вместе с прежней ушли и прежние мысли.

Она откинулась на спинку, сложила руки на коленях и закрыла глаза.

Но сколько бы она себя ни уговаривала подумать о чем-то другом – ну, например, что она закончила учиться, что если захочется, она может жить в Англии… Более того, у нее там может быть жених…

Но ни одна из этих мыслей не грела ее, напротив, в сердце становилось все холоднее. Она приоткрыла глаза, увидела профиль Шурочки. Подбородок поднят, как будто она готова бежать впереди лошадей.

Бежать к тому, кого любит.

Она закрыла глаза. Они едут с Шурочкой в одной карете, но в разные стороны, подумала Варя. Шурочка – к любви, а она – от любви. Варя почувствовала влагу в уголках глаз.

Шурочка, слушая стук копыт, не замечала настроения подруги. Разве может быть оно плохим? Только послушать, как стучат копыта замечательных коней, только посмотреть, как мелькают за окном леса – вот она, самая замечательная жизнь!

Ей показалось, что сейчас она призналась бы в любви самой Елизавете Степановне Кардаковой. Если бы не она и ее милости, то не было бы такой езды!

Милости? Надо же, какое слово пришло на ум. Наверное, оно вынырнуло само собой из памяти, в которой насыпано много тысяч слов. Его вытолкнуло на поверхность то, что сказала Варя о Лидии.

Наверняка, подумала Шурочка, Кардакова одаривает дядю своими милостями. Но если и Лидия… то… кого?

Впрочем, какое ей дело? Для них главная милость Елизаветы Степановны – дать им с Варей отличных лошадей и карету. Иначе они тряслись бы сейчас на почтовых…

– Здорово, да? – Она толкнула локтем Варю.

Подруга повернула к ней бледное лицо. Огромные глаза были полны тоски. И… в них стоят слезы?

– Ты что? Тебе нехорошо? Укачало? Сейчас я разбужу Арину, она даст тебе микстуры. Хочешь, попрошу кучера ехать медленней? – Шурочка приподнялась на своем сиденье, но Варя с силой дернула ее за полу клетчатого пиджака. Шурочка настояла на своем и оделась в мужское платье. Иначе, заявила она, в пути будет чувствовать себя голой.

Дядя критически поджал губы, но после, оглядев английский пиджак племянницы с замшевыми накладками на локтях и на стойке ворота, потом широкие брюки, которые кончались на уровне язычков коричневых сапог крошечного размера, улыбнулся.

– Какая милая пара! – Он перевел взгляд на Варю, которая была сама нежность и сама женственность. – Что ж, я бы с удовольствием поменялся с тобой ролями. – Он повернулся к Шурочке.

– Вы надели бы женское платье? – Ее брови поползли вверх.

– Никогда в жизни! – Михаил Александрович замахал руками. – Ему представились кружева панталон Елизаветы Степановны на его волосатых ногах. – Нет!

Шурочка ухмыльнулась:

– То-то же. Теперь вы меня понимаете, да? Что такое ехать в дамском платье в такую даль.

Сейчас, глядя на Варю, она вспомнила то, что заметила тогда и обещала себе рассмотреть после. Она часто так делала. Оставляла что-то на потом. Как некоторые – кусочек сладкого пирога для послевкусия.

Она отлично помнит, как повернулась к Варе, желая получить поддержку от подруги. Но увидела и удивилась, что ее взгляд устремлен не на нее. На дядю. Она тотчас заинтересовалась – что она такого углядела? Окинула взглядом своего сэра Майкла. Такой же, как прежде. Только… или ей показалось… он как будто стал моложе на десяток лет. Ого, как подтянул животик, как выпрямил спину…

– Сядь, – потребовала Варя, снова дернув подругу за полу пиджака. – Мне ничего не надо. Не тревожь Арину Власьевну.

– Но почему? – Шурочка подскочила. – Почему не надо?

– Того, что мне надо, здесь нет. – Варины губы скривились.

– Хорошо, давай остановимся, попросим Арину купить то, что тебе нужно.

Варя покачала головой, наклонилась и принялась рассматривать свои пальцы. Она сцепляла и расцепляла их.

– Знаешь что, – сказала Шурочка, – я не хочу, чтобы ты всю дорогу куксилась. Я хочу, чтобы мы обе получили удовольствие от путешествия.

– Конечно, – всхлипнула Варя, – ты можешь его получить, удовольствие. Ты едешь с радостью, потому что знаешь к кому…

– А ты будто не знаешь, – фыркнула Шурочка. – Тебя ждут дома.

Варя пожала плечами, посмотрела на нее каким-то особенным жадным взглядом. Шурочка нахмурилась, но молчала. Она и догадаться не могла, что Варя ищет в ее лице черты его лица… Да, между дядей и племянницей есть сходство, потому что оно было между сестрой и братом, матерью и дочерью. Этот высокий лоб, мягкий овал…

Спросить Варю, почему до сих пор ни один мужчина не тронул ее юного сердца, она бы не посмела. Ей приходило в голову, что, может быть, свой восторг по отношению к отцу она перенесла на его давнего друга…

Отец много и охотно рассказывал о годах, проведенных на дипломатической службе в Лондоне вместе с Михаилом Александровичем Галактионовым. В том городе туманов, как называл английскую столицу отец – он не любил набившее оскомину – туманный Альбион, – они прекрасно проводили время. Охота, беседы, вхождение в сообщество, которое позволило обоим сойтись со многими людьми, с которыми никогда не встретились бы и не соединились без этого. Без него не было бы в их жизни ощущения полной свободы в этом мире, его особенной широты. Ведь главное, говорил отец Варе, не в том, чтобы владеть, но ощущать… Она слушала, и ей казалось, что такое ощущение передается ей, уходит робость перед предстоящей жизнью. На ее место является иное чувство – я хочу, а значит, приложив усилия, могу. А кто владеет этой особенной широтой? Ее отец и Михаил Александрович. Но отец не может стать ее мужем. А Михаил Александрович свободен. Пока.

Внезапно схватила Шурочку за руку и горячо зашептала:

– А он любит ее?

Шурочка замерла. Он? Ее?

– Ты о ком? – осторожно спросила она, лихорадочно перебирая в голове варианты. – О дяде и Елизавете Степановне? – неуверенно проговорила она, но никого другого она не знала, кого можно заподозрить в таких отношениях.

– Да, – прошептала Варя.

Шурочка почувствовала, как дрожат руки подруги, вцепившиеся в ее руки. Неужели?..

– Знаешь, в чем я уверена? – осторожно начала Шурочка, похвалив себя за то, что удержалась и чуть не выпалила, желая поскорее успокоить подругу: «Кого он любит, кроме себя, так это меня». – В чем я уверена… что меня он любит.

– Я не про это. – В голосе Вари слышалась горечь и досада. – Я не о такой любви. – Она поморщилась, вынула свои руки из Шурочкиных.

Ага, досада, заметила Шурочка, – первый признак, что сильная боль отступает. Она почувствовала, что теперь можно говорить с подругой прямо.

– Знаешь ли, вся эта затея с его женитьбой началась из-за меня. У меня же нет никаких денег. – Она развела руками, обратив ладони вверх, чтобы Варя увидела – на самом деле в них пусто. – Дядя считает своим долгом обеспечить меня. Кардакова ему чем-то понравилась. – Она пожала плечами. – Знаешь, я думаю, он хотел убедить себя, что в новое время нужны новые отношения. Старые баре теперь никто, и они в основном бедны. Все деньги у купцов. Так почему не соединиться ради общего блага?

– А она… любит его? – снова подала голос Варя. Но он звучал по-иному, будто слова Шурочки, произнесенные обыденным тоном, отстранили от нее близость подступившей безнадежности.

– Она? Она… Она женщина особенная. Кардакова из тех, кто ставит цель и идет к ней. Нет, не идет, неправильно. Она запрягает лучших лошадей и экипаж. Она летит к ней, сметая все на своем пути. Слышала, как лихачи кричат на дороге: «Пади, пади вон! Дорогу!»

Варя засмеялась.

– А я лечу от… – Она хотела сказать «цели», но это была бы неправда. Она не ставила себе цели заполучить Михаила Александровича. Да понимала ли она сама еще в предыдущую встречу, что все так глубоко… так сильно… Полюбила?

Что так сильно нуждается в нем, вот как будет правильно.

Шурочка продолжала:

– В моем дяде эта женщина увидела инструмент для исполнения давнего желания. Она жаждет улучшить породу. – Она фыркнула. – Расстаться с грубой фамилией Кардакова. Чтобы на визитной карточке написать: «Галактионова». – Она усмехнулась. – Конечно, ей нелегко найти мужчину из нашего круга, который осчастливил бы ее. У сэра Майкла есть кое-какие деньги. Однако у нее их гораздо больше. Ей нужно перейти в иное сословие. Трудно найти человека свободного и согласного не иметь детей, то есть наследников.

– Но почему у нее не может их быть! – воскликнула Варя, и в ее голосе послышалась жалость.

– Дядюшка рассказывал, что в юности она неловко упала. Я думаю, что муж Кардаковой вел себя так дурно из-за этого… Он оставил ее соломенной вдовой…

– Так она замужем! – Варя воскликнула это с таким ужасом, что Шурочка рассмеялась.

– Да нет его на свете. Уже. Она сначала отправила его в отставку, определив хорошее содержание. Он жил за границей и там умер. Я думаю, от разнообразных излишеств.

– Бедная женщина, – тихо проговорила Варя.

– Я бы так не сказала, – фыркнула Шурочка. – Но слушай дальше, каков ее план. Я должна произвести наследника ее капиталам, обвенчавшись с ее младшим братом Николашей.

– А он…

Шурочка помотала головой.

– Сестра поставила ему условие: если он женится на мне, то она осыплет его деньгами. А если нет – живи по-прежнему. Но и для дяди есть условие – только два брака разом.

– Вот как? – прошептала Варя.

– Но мне не нужен этот брак. Как и деньги Кардаковых. Я рада, что мы с Николаем поняли друг друга. Он тоже не хочет на мне жениться, потому что у него есть дама сердца. Фиалка, так он называет ее. Мы договорились помогать друг другу, чтобы устоять под натиском заботливых родственников и поступить по-своему.

– Фиалка? Почему? – вдруг встрепенулась Варя, которая любила цветы.

– Потому что Николай Кардаков их коллекционирует.

– Женщин? – изумилась Варя.

– Да нет. Фиалки. Он грезит собственной огромной оранжереей. Но сестра сказала ему, что даст деньги только тогда, когда он женится на мне.

– Значит, никогда? – Варины глаза наполнились печальным состраданием.

– Он так не думает. Он уже заказал во Франции оборудование, а сестра заплатила половину. Едва ли она откажется отдать вторую – иначе она потеряет первую.

– А ты знаешь, кто она, его главная Фиалка? – тихо спросила Варя.

– Нет.

– Да, как все странно, – пробормотала Варя. – Снова фиалки.

– Почему снова? – удивилась Шурочка.

– Я видела фиалки у Лидии. У нее на подоконнике стояли горшки с фиалками. Это сейчас модно, да?

Шурочка пожала плечами.

– Я не разбираюсь в цветах, – коротко ответила она.

– Лидия стала такая хорошенькая, красиво одета. – Она окинула взглядом Шурочку. – Пожалуй, не уступит тебе. – Удивительно, как ей удается. У нее же нет денег вовсе.

– Может быть, отыскался кто-то из родных, – предположила Шурочка. – Так не бывает, чтобы человек остался совсем один на свете.

– Она очень уверена в себе. Как никогда. Может быть, конечно, это бравада передо мной. Я тебе говорила, она расспрашивала о тебе.

Шурочка молча кивнула, чувствуя, как что-то тревожное появилось в воздухе.

– Я похвасталась, – продолжала Варя, – что ты согласилась поехать со мной в гости в Барнаул. Она позавидовала, я заметила. Если бы я могла пригласить ее…

Шурочка вскинула голову.

– Только без меня! – вырвалось у нее.

– Ты на самом деле так не любишь ее? – тихо спросила Варя.

– Она всегда казалась мне похожей на щучку.

– Не надо, – поспешила Варя. – Не говори о ней дурно. Я лучше знаю Лидию.

– Еще бы. О-бо-жа-е-мая, – фыркнула Шурочка, произнося слово по слогам.

– Трудно сказать, кто кого больше обожал…

– Ну да, твои подарки… Я помню.

– Я приручила ее! – В голосе Вари прозвучала гордость. – Она была как брошенный всеми щенок. На этот раз я привезла ей духи с ароматом французской розы.

– Так ты для нее их купила! – ахнула Шурочка. – Понимаю, у тебя талант от отца – дрессировать диких и непокорных, – фыркнула она.

Варя поморщилась:

– Как грубо. – Но глаза ее уже блестели.

– Я говорю правду, – стояла на своем Шурочка.

– Ты не думай, Лидия хорошая. Я рада, что она, кажется, устроена. Она ведь из воспитательного дома. Говорят, будто мать ее ходила с бродячим цирком.

– Но она же попала в Смольный? – удивилась Шурочка. – Значит, было кому похлопотать.

– Надзирательница в том числе… хлопотала за нее. Помнишь мегеру? Она служила в воспитательном доме, где росла Лидия, а потом перебралась в Смольный. Ты же знаешь, иногда делают исключение, принимают неимущих.

– Понятно. – Шурочка нахмурилась.

– Ну что ты хмуришься? Она правда хорошая.


17


Шурочка хмурилась по другой причине. Она не любила вспоминать годы, проведенные в институте. Слава Богу, что дядюшка вызволил ее оттуда.

Только теперь она поняла, что у дяди были собственные представления о том, какой должна быть женщина в новое время. Он жил в Европе, много путешествовал по Азии, поэтому имел возможность сравнивать и делать выводы. Дядя хотел, чтобы его племянница выросла не такой, какой привыкли ее видеть, – плохой иностранный язык, жалкие сведения о науках, легкость в танце, несколько аккордов на рояле – и замуж.

Она запомнила его слова:

– Все дело в том, что вся жизнь в России – ее устройство, ее общественная жизнь – построена для мужчин. Но есть умные женщины, такие, как ты. Поэтому ты, Александра, должна сама присвоить себе часть мужских ролей.

– Я готова! – Она тряхнула локонами. – Мне нравится ездить верхом, стрелять… Путешествовать…

– Вот именно. Но в России твои желания – грубое нарушение нормы. Прихоть. Поэтому я хочу, чтобы ты училась в Европе. Там, где общество иначе видит женщин. Слава Богу, Петр Первый озаботился вашей грамотностью. – Он усмехнулся. – Мал золотник – да дорог. Я об его указе, который предписывал не венчать неграмотных дворянских дочерей.

– Сурово, – покачала головой Шурочка.

Шурочка не удивлялась тому, что говорил ей дядя. Она была готова учиться всему, сразиться с мужчинами. У Шурочки был дар к языкам, в Бате она легко читала умные книги, а не дамские романы. Она видела себя то математиком, то химиком, то путешественником. Она писала письма Алеше, он приходил в восторг от ее планов. Тем более что во всех присутствовал он…

– Знаешь, – перебила ее мысли Варя, – по-моему, Лидия рассчитывает на очень выгодную партию. Ее патронесса-надзирательница рассказывала ей о бедной девушке, которая вышла из Смольного. Года не прошло, как один состоятельный человек сделал ей предложение. Может быть, у нее тоже получится?

Шурочка повернулась к Варе.

– Я помню, что она сказала, когда прочитала книгу о византийских царицах, – хмыкнула Шурочка. – Ту, которую мы все читали.

– И что?

– Больше всего ей понравилось, что царицей могла стать любая женщина, а не только высокородная. Кстати, она ведь не получила вензель императрицы, верно?

– Нет, хотя очень старалась. Лидия заняла четвертое место… – Варя поморщилась. – Мне жаль.

– Значит, не удалось, – фыркнула Шурочка. – Если бы она пригасила свою зависть, я думаю, вышла бы с вензелем. Тогда могла стать фрейлиной.

Шурочка заметила, что подруга успокоилась. Она решила не затевать с ней разговор – теперь она уже знала, что тревожит, что доводит до слез Варю.

– Ну что, вздремнем? – спросила она, закрывая глаза и призывая тем самым Варю последовать за ней. – Смотри, как дышит Арина, тихо-тихо. Мы тоже подышим.

Варя улыбнулась и закрыла глаза.

Весь путь в Барнаул был расписан Вариным отцом, и девушки останавливались на ночевку у его друзей. Шурочка тоже закрыла глаза, но спать не собиралась. Она хотела усыпить Варю. Чтобы в тишине подумать, просмотреть снова сцены недавнего прошлого и понять, что она может сделать. Чтобы удача снизошла на тех, кто ее заслуживает.

Экипаж вкатил в небольшое поселение, проехал мимо трех домов и остановился.

Арина Власьевна встрепенулась. Она пошуршала листами своей записной книжки, которую, оказывается, держала на коленях. В ней был расписан весь путь.

– Белая Холуница, – прочитала она. Потом обратилась к кучеру: – Это так?

– Истинная правда, Арина Власьевна. Все, как по писаному. Отдыхаем тут.

Экипаж стоял перед воротами большого деревянного дома. Здесь жил добрый знакомый Вариного отца, он служил мастером на металлургическом заводе.

Уже бежали к воротам собаки – северные лайки, незло гавкали, по-доброму виляли хвостом.

– Наконец-то, – воскликнул хозяин, – я получил письмо от вашего батюшки, Варвара Андреевна! Милости прошу всех…

Варя хорошо знала этот дом. Шурочка, чувствуя ее спокойствие, вошла в него с радостью.

В доме горели свечи. Белел деревянный пол, выскобленный острым ножом, как это обычно в деревенских домах.

Их отвели в гостевые комнаты, дали умыться с дороги. Пригласили за стол.

Человек в сюртуке из бывших крепостных прислуживал за столом. Горничная ему помогала. Она принесла открытые пироги с рыбой, золотистый огромный пирог с лосиной печенью, испеченный по старому рецепту.

Шурочке нравилась мирная тишина дома, неспешный разговор.

Здесь, решила она, додумает то, чего не успела по дороге.

Но уютная перина быстро усыпила ее. И вот уже рассвет.

Карета покатила дальше.

– Значит, то, что ты рассказала мне, – правда? – Шурочка охнула, потому что в этот самый миг коляска подскочила на засохшем коме глины и она повалилась на плечо подруги.

Варя не отстранилась от нее. Она закрыла глаза и прошептала:

– Правда. Как только я увидела его.

– Но ты увидела его, когда тебе было тринадцать? Ты уже тогда знала, что полюбила? Откуда? Как? Расскажи? – толкала ее в бок Шурочка.

– Об этом спрашиваешь ты? – Теперь Варя не просто отстранилась, она отшатнулась от Шурочки. – Но ты сама полюбила Алешу еще раньше!

– Алешу… – Шурочка улыбнулась. – Понимаешь, Алеша – это часть меня. Как моя рука… – Шурочка вытянула руку вперед, она слегка дрожала. Пальцы были длинные, рукав из клетчатого твида приоткрывал тонкое запястье.

– Ну-ка, ну-ка! – Варя подалась вперед. – Дай посмотреть.

– На что? – Шурочка удивленно взглянула на подругу.

– Мне рассказывали, что сколько поперечных линий на запястье, столько раз в жизни ты влюбишься. Поверни-ка руку вверх ладонью.

Шурочка подчинилась.

– Смотри. – Варя взяла ее руку в свою. – На самом деле. Одна.

Шурочка засмеялась.

– Вот видишь. А у тебя?

Варя быстро вытянула руку. Ей не надо было себя разглядывать. Она и так знала.

– Одна, – гордо бросила она.

Шурочка хмыкнула.

– Правда. Ты считаешь, что это – он? Наш сэр Майкл?

– Да, – сказала Варя. Вот теперь цвет ее щек мог соперничать только с цветком герани на окне той комнаты, где они спали прошлой ночью. То был дом не слишком богатого, но все еще состоятельного помещика, которому дал письмо Михаил Александрович. Когда-то этот человек держал псовую охоту, а дядюшка приезжал к нему травить зайцев.

На запястье у Вари была всего лишь одна-единственная полоска, этакая поперечная морщинка.

– Какие мы с тобой…

– Однолюбы, – закончила за подругу Шурочка. – Однолюбки, – попыталась она найти слово поточнее.

– Однолюбицы.

– Одновлюбленницы…

Они дурачились, перекидываясь словами.

– Как ты здорово придумала с нашей милой Аринушкой, – фыркнула Варя.

– А как иначе мы освободились бы от нее? Она служит дяде не просто всем сердцем и душой. Но и всем телом.

Варя отшатнулась.

– Что ты такое говоришь!

– Ты поняла меня превратно. Я хотела, чтобы ты поняла, что ни одна ее клеточка не способна служить никому другому. А если она сама лишится здоровья в какой-то своей клеточке, то это значит, она не сможет истово служить дяде.

Варя вздохнула.

– Я думаю, ничего… с ней не будет дурного?

– Корень солодки прочистит ее дня за три. А потом, она же разумная женщина, прикинет, что будет правильно вернуться в Москву, а не гнаться за нами. – Шурочка подмигнула Варе.

– А у тебя… еще есть? – тихо спросила Варя.

– Ты кого-то уже наметила? – Шурочка округлила глаза.

Варя засмеялась.

– Нет, на самом деле?

– Ну… посмотрим… А ты изучала гомеопатию?

– Да, я увлекалась сочинениями Маттеи. Ты слышала об этом итальянском гомеопате? С его помощью я очень скоро и без лишних усилий выучила итальянский, – похвасталась Шурочка.

– Стало быть, ты знаешь не только про корень солодки и его…

– …и как с его помощью развернуть человека в обратную сторону. – Шурочка захихикала. – Если он мешает тебе наслаждаться путешествием.

– Знаешь, я боялась, что хозяева навяжут нам еще кого-то вместо Арины Власьевны, – сказала Варя.

– Нет, они очень деликатные. И потом, они были так смущены. Но я их успокоила, сказала, что Арина уже поехала с нами не совсем здоровой.

– Арина не рыдала, когда ты приказала ей лежать в этом доме? – спросила Варя обеспокоенно.

– Я уняла ее тревоги. – Шурочка растянула губы в хитрой улыбке. – Небольшим знаком внимания. Я дала ей денег на дорогу больше, чем она потратит.

Варя кивнула:

– Ах, как хорошо ты придумала.

Они ехали, рассматривая поля, редкие селения, теперь все чаще на горизонте возникали холмы. Похоже, скоро они пересекут границы Алтая. Дикие цветы, лепестки которых словно вырезаны из крашеной бязи, колебались на ветру на мохнатых невысоких ножках. Они не знали их названия, но сразу полюбили за неброскую красоту.

Широта пространства, свежесть ветра, предощущение чего-то такого, о чем никто, кроме них, не знает, заставляли улыбаться. Все вокруг казалось таким же хрустяще-молодым, как и они сами.


18


– Это вы, Арина Власьевна? – Михаил Александрович изумленно смотрел на свою экономку-домоправительницу. – Откуда вы? В чем дело?

Он приложил руку к груди, как будто собирался удержать сердце от невозможного поступка – выскочить из груди. Такого волнения он не испытал даже при недавнем свидании с Елизаветой Степановной. Он смотрел на бледно-серое, непривычно растерянное лицо своей домоправительницы. А он держал ее из-за нечитаемого английского лица, как он называл лица, чертами которых не позволено играть чувствам.

А помятое платье? А пыльные туфли?

– Кто гнался за вами, уважаемая?

– Ох, Михаил Александрович. Только страх и ужас, – пробормотала она.

– А где… девочки? – спросил он, не в силах добавить что-то еще. Ему показалось, что язык примерз к нёбу.

– Они едут… – проговорила Арина, – дальше…

Изумление беспредельное отразилось на лице хозяина.

– Дальше? Без вас?

Арина Власьевна заплакала.

Женских слез Галактионов не выносил. Но по иной причине, чем большинство мужчин, которые, завидев слезы, тотчас спрашивают себя: а чего она хочет на самом деле?

Но у Михаила Александровича не было опыта обращения с истинными женщинами, и он отзывался на слезы как человек. Он наморщил лоб, протянул руку, положил ее на руку Арине Власьевне.

– Полно, главное я уже знаю – они живы. Так рассказывайте же.

У Арины Власьевны тоже не было опыта добиваться чего-то слезами от мужчин. Поэтому она с искренним отчаянием сказала, что случилось нечто постыдное. В Белой Холунице, в доме друзей Игнатова, где их принимали по-королевски, она чем-то отравилась…

Михаил Александрович вздохнул – у его домоправительницы все качества были хороши, кроме одного – она маниакально опасалась за свое здоровье. Что ж, понять ее можно – она одинока, и всякий раз, когда вскакивал чирей или случалось расстройство желудка, ей мерещился холодный приютский дом.

Галактионов сложил руки на груди.

– А девочки тоже? – спросил он, заставляя себя дышать ровнее. Смысла нет выговаривать Арине – она уже здесь, поэтому он хотел узнать детали произошедшего.

– Нет, – она энергично трясла головой, – никто из домашних тоже. Одна я.

– Хорошо. – Михаил Александрович широко улыбнулся. – Вы дома. Придите в себя. Успокойтесь, Арина Власьевна. На самом деле, скажите мне, они в полном порядке? – Он говорил вкрадчиво, не желая смутить старую деву.

– Н-нет, Михаил Александрович. Хотя мы сидели за столом вместе. – Уголки ее сизоватых губ приподнялись. Было ясно, что ей понравился прием в доме приятеля Игнатова.

– Что же вам подавали? – спросил Галактионов.

– Ох, такой пирог со стерлядью я никогда не видела. И не увижу. – Она разводила руки все дальше и дальше друг от друга. Михаил Александрович не выдержал и рассмеялся.

– Вы как настоящий рыбак. Ему никогда не хватает длины рук, чтобы показать размер улова. Уверен, стерлядь была свежайшая, – заключил он.

– Конечно… Я… виновата, барин.

– Э, бросьте это – барин. – Он поднял руку. – Мы с вами одного разбора. – Она опустила голову и зарделась. – Значит, вы говорите, Шурочка настояла, чтобы вы отлежались, а потом вернулись домой? – Он снова желал услышать ответ.

– Да, Александра Петровна сказала, что у них нет ни минуты времени, что весь путь расписан и их везде ждут. Скажу вам по правде, и кучер, и лошади и экипаж – все высшего разряда.

– Отлично, Арина. Будем жить дальше, как прежде. Занимайтесь делами, и я тоже вернусь к своим баранам.

Домоправительница вышла. А Галактионов расхохотался. Он не мог остановиться до тех пор, пока слезы не залили лицо. Так с ним бывало после сильного напряжения, а он на самом деле испугался за девочек; теперь он возвращался к покойному состоянию.

Ох, к баранам, да? Вернешься к своим баранам, дразнил он себя. Среди них тебе самое место. Потому как ты и есть баран, сэр Майкл. Интересно, Шурочка заранее приготовила что-то вроде корня солодки или льняного семени? Или там расстаралась, чтобы подсыпать Арине? Расстроить желудок такой опасливой особе – раз плюнуть.

Мог бы догадаться, что если Шурочка упиралась всеми четырьмя лапами, как он говорил о бешеной энергии сопротивления, которую она развила перед отъездом – не нужна им Арина, значит, у племянницы есть свой план.

Он быстро прошелся по кабинету. К окну и обратно. Потом снова… и замер.

Та-ак, Галактионов, у тебя уже мозги поплыли не в ту сторону.

Он обхватил себя руками, нервно похлопывая правой рукой по боку.

По ушам тебя надо было хлопать. Рассиропился от разговоров, от пения. Эти сирены тебе такой спектакль устроили, что очевидное не увидел!

Что ж, он подошел к глобусу и что было сил крутанул его. Теперь ясно. Шурочка ненадолго задержится у Игнатовых. Она поедет искать Алексея.

Он почувствовал, как сердце его зашлось.

Ну конечно, поедет. Но может быть, Игнатов…

Как же, она найдет способ объяснить ему. Или сама сбежит. Тайга большая, ищите ее с собаками.

Ну хорошо, хорошо, он похлопал себя по боку снова. Найдет она Алешу, и что с того? Ему сейчас нужно золото, а не девушка.

«Да что ты говоришь! – одернул себя Михаил Александрович. – Конечно, тебе полжизни назад было столько лет, сколько ему… А ты чего или кого жаждал найти, плутая по улицам европейских городов?»

Внезапно он похолодел.

Неужели Шурочка решилась на… Решилась на то, после чего ему самому придется кинуться в ноги отцу Алеши? И молить его о законном браке для племянницы?

Часы отбили новую четверть, потом еще одну. А Михаил Александрович покрывался то холодным потом, то горячим. С усов капнула влага. Они вспотели, когда ему пригрезилась сцена, участником которой был он сам недавно.

Кружевная пена… скользкая влажная кожа… чужое дыхание на щеке. И удушающий аромат тяжелых сладких духов…

«О Боже! Сестра моя! Как я оправдаюсь перед тобой, когда встречу тебя там?» Он произнес это мысленно, поднял голову к потолку. Старинная люстра со свечами загораживала его середину, но он нашел местечко между свечами и вперил взгляд в дубовую темную перекладину. От этого напряженного старания увидеть небо его собственная отчаянная патетика рассмешила Михаила Александровича.

Ишь куда собрался. Сестра в раю, это ясно. Но его туда с какой стати поместят? То, как он живет, едва ли пригодно для вечного праздника. Он покачал головой.

Но у него есть еще годы для зачета, попытался он успокоить себя. Он не собирается отбыть немедленно в иные миры. В иные – нет. Но в дальнюю дорогу ему нужно собираться, причем немедленно.


19


Если Шурочка Волковысская почти не вспоминала о Лидии Жировой, то Лидия, напротив, вспоминала часто. Почти каждый день. Особенно с тех пор, как у нее побывала Варя Игнатова.

Даже досадно, морщила она свои алые губки, густо накрашенные французской помадой, почему никак не может она избавить свою память от этой соученицы? Прошло столько времени, с тех пор как Шурочка вместе с Варей Игнатовой покинули Смольный институт, уехали доучиваться в Англию.

Но если разобраться в истинной причине, то ничего удивительного, что она не могла освободиться от непрестанного присутствия тени Шурочки Волковысской.

Лидия всегда хотела походить на Шурочку, ей даже говорили, что они похожи – цветом волос, ростом, сложением. Но Лидии хотелось большего сходства – она завивала локоны, потому что у нее от природы были прямые волосы.

Она хотела быть такой же веселой, быстрой и смелой, как Шурочка. И независимой. Она пробовала вести себя так же, как Шурочка, – проспать урок, отказаться от ужина. Но Шурочке все сходило с рук, а Лидию наказывали.

Но почему? Она не понимала. Они ведь похожи не только цветом волос, но и тем, что у них нет родителей. И у Шурочки нет больших денег, узнала она от Наставницы.

Но с годами Лидия поняла – у Шурочки есть то, чего нет на самом деле у нее. Барское имя. И дядя, который любит ее, наблюдает за ней и помогает.

Такой, как Шурочка, незачем мечтать о вензеле императрицы. Она обойдется и без него. Дядя найдет ей богатого мужа – Лидия понимала, что потомственная барская фамилия Волковысской стоит многих тысяч золотых рублей.

Почему Лидия не хотела оказаться на месте Вари? Потому что у нее есть то, чего нет у Шурочки, как и у Лидии. У нее есть родители. Стало быть, нельзя на нее равняться. Это было бы неправильное желание.

Но шло время, Лидия взрослела и все яснее понимала – не стать ей Шурочкой, даже если она точно так, как она, завьет свои прямые волосы. Они только будут похожи на природные локоны, но не станут природными… Даже если она оденется, как Шурочка. И никогда она не станет ее подругой.

Ах, если бы она училась за границей, как Шурочка и Варя!

Единственный близкий человек, который заботился о Лидии еще с воспитательного дома, – наставница-надзирательница. Она рассказывала, что в Европе женская эмансипация ушла далеко вперед, оставив позади все попытки русских женщин отстаивать свои права. Там такая, как Лидия, умная и красивая, могла бы устроить свою жизнь скорее, чем в России, говорила она.

Лидия сама не заметила, что с годами зависть медленно сменилась ненавистью.

Чувствуя, как поднимается она изнутри сейчас, Лидия попыталась успокоиться, выбросить из головы Шурочку. Да есть у нее, чем заполнить голову – та жизнь, которую она ведет с некоторых пор, давала множество тем, чтобы занять свою голову. Были в ее жизни радости. Получает она, и часто, то, что ей нравится…

Утомившись от печали, Лидия не без помощи своей наставницы осознала, что даже окажись она в роли фрейлины, получив вожделенный вензель, все равно не быть ей женой сановного человека. Только наложницей. А ею она станет и без вожделенного вензеля.

– Лучше всего, – наставляла ее многоопытная женщина, – подловить купчика. Они, конечно, сейчас тоже не промах – на свои деньги ищут громкую фамилию. Но знаешь ли, им это непросто дается. Новые деньги плохо сходятся со старыми фамилиями.

Надзирательница говорила, что купцы повадились устраивать разные благотворительные собрания. Замаливают грехи пред Господом за то, что неправедно нажили большие деньги. Вот где следует бывать Лидии.

Лидия прислушалась. Когда смолянок пригласили на благотворительный вечер – купеческое сообщество жертвовало в пользу новой больницы, которая должна была открыться близ Кузьминок, – она нарядилась и поехала.

Николая она заметила сразу. И он ее. Лидия была в платье фиалкового цвета. Как она узнала после, для него это был знак. Конечно же, он не пропустил его. А ведь Лидия долго колебалась – надеть зеленое, которое очень ей к лицу – пшеничные волосы обретают особенный блеск на его фоне, или поехать в фиалковом, которое оттеняет серо-голубые глаза. Она выбрала фиалковое. И не ошиблась. Знак ли ей это?

Лидия уделила ему внимание – танцевала с ним, говорила. Слушала про цветы фиалки. Это было в начале их знакомства. А с недавних пор, если говорить прямо, была на содержании у этого молодого купчика. Более того, он уверял ее, что женится на ней.

Лидия и верила, и нет его обещаниям. Опыт общения с мужчинами она приобрела рано, этому способствовала надзирательница. Она считала, что из Смольного такая девушка, как Лидия, которую ничто не ждет за воротами заведения, должна выйти готовой к жизни во всех смыслах. Она сама когда-то, как Лидия, мечтала об иной жизни. Правда, росла и взрослела Наставница во время иное, менее свободное в нравах…

Сейчас, лежа на диване, одетая в матинэ, которое подарил Николай, обнаружив у сестры такое же из розового шелка, Лидия наблюдала, как он переходит от одного подоконника к другому, кланяясь своим фиалкам. Из белой фаянсовой лейки с синим цветком на боку он поливал синие фиалки. А с розовым цветком – розовые. Его движения были такими же нежными, какими он обходился с ней. Она не единожды одарила его своими милостями… Поэтому знала.

А что, все совсем неплохо, думала Лидия, опершись на локоть, отчего грудь оказалась полуоткрытой, да какое там – полузакрытыми остались только соски. Она знала, что сейчас будет. Подумала – и сразу ощутила толчок в живот, от которого сладость и тепло растеклись по всему телу, а сердце забилось в ожидании. Николай нравился ей своим азартом и непредсказуемостью в их играх. Он мог сейчас навалиться на нее и не выпускать до самого вечера…

Она усмехнулась. Да, он неистов. Особенно в этот приезд к ней. Он жил в Москве, но в Петербурге проводил у нее много времени.

Вчера, лежа у нее на груди, рассказал такое, что до сих пор не дает ей покоя.

Она подняла руку и прикрыла шелком грудь. Она словно опасалась страстного порыва Николая – помешает уловить что-то такое, что ускользает от нее.

Неужели она наконец-то настигла эту Волковысскую? Подумать только, кого Николаю в жены присмотрела его сестра! Шурочку. Это значит, она будет пользоваться тем мужчиной, которым Лидия пользуется уже не первый месяц!

Не-ет, осадила она себя. Не она настигла Шурочку, она, Лидия, опередила ее. Она улыбнулась широко, откровенно. Разве такое открытие не должно вознести ее на олимп собственного счастья?

– Ха-ха-ха! – развеселилась она.

Николай оглянулся.

– Что-то случилось? – спросил он, снова устремляя взгляд на свои цветы.

– Тебе нашли невесту, Николаша! Прекрасно! Но эта Волковысская будет на моем месте после меня! Ах, как я рада!

– Но я сказал тебе, я не хочу ее. Значит, ее не будет на твоем месте. Только ты можешь быть моей женой, – говорил он, продолжая поливать цветы. – Ты живая Фиалка, а это для меня все. Я нашел тебя, я узнал тебя.

– Ага, и выкопал, – прыснула Лидия. – Теперь поливаешь… – Она захихикала. – А что, правда, да? И подкармливаешь…

Но он словно не слышал ее. Она заметила, с мужчинами так бывает. Она начинает что-то говорить, а они задергивают шторки на ушах.

– Да, – продолжал Николай, – сестра станет грозить мне бедностью, но я готов… Потому что я люблю тебя, моя живая Фиалка.

Лидия едва не задохнулась, но уже от гнева, который вытеснил радость. Условие, которое поставила Николаю сестра, снова ткнуло ее носом, как нашкодившего щенка, в лужу, которую он сделал. Подумайте только – сестра одарит Николая деньгами, если он женится на Волковысской!

Николай поставил лейки на полку, подошел к Лидии. Его взгляд упал на ее груди, которые снова вынырнули из шелка и смотрели прямо на него. Он медленно опустился на одно колено, потом на другое. Наклонился над ними. Протянул обе руки и припал губами сначала к одной, потом к другой.

– Ах, как я люблю вас, мои нежные фиалковые росточки, – шептал он. Его язык был горяч, нежен. Лидия охнула, закрыла глаза и потянулась к нему всем телом.

– На, на, на… – шептала она. – Бери их, целуй… все… все… все…

Ее тело приникло к Николаю так, как ни к кому до него. Все те, кто был прежде, – старики, озабоченные своей немощью. Она ублажала их, но училась у них искусству ублажать и доставлять удовольствие тому, с кем окажется в постели.

– Мы придумаем что-то, – бормотал он, зарываясь в ее бедра, обжигая ее огнем своей плоти.

– Тихо… – шептала она. – После. Думать – после…

Лидия жаждала забыть все, радость тела сейчас стала главной. Она знала, что после разум свежеет, прибавляется смелости. А ей так нужна смелость. Еще большая, чем прежде, большая, чем сейчас. Потому что у нее есть цель – победить Волковысскую. Заместить ее. Если невозможно стать ею…

Жар проходил, она смотрела на лицо спящего любовника. Мысли менялись, глаза видели все вокруг по-другому. У нее на груди лежит мужчина без денег. Ну и каков он?

То, что казалось приятной небрежностью, теперь воспринималось как расхристанность и неряшливость. Его волосы перестали казаться послушными, она видела редкие, растрепанные пряди. Фу, какие жидкие. А эти его фиалки? Разговоры о них? Да мужское ли это занятие?

Николай открыл глаза.

Лидия улыбнулась, но по необходимости продолжить начатую игру.

– Ты хочешь глоток хереса, моя милая Фиалка? – спросил он, поднимаясь над ней, потом усевшись рядом.

Она окинула взглядом его далеко не могучий торс, отметила худые бедра. Когда он одет, как денди, этого не видно. Отвернулась и посмотрела в окно.

Вечерело, небо опустилось низко.

– Шерри? – переспросила Лидия.

Она приучилась пить херес. Но, обнаружив, что англичане его называют шерри, с тех пор называла именно так.

Николай словно не замечал и упорствовал:

– У меня есть самый свежий херес. Самый сухой из всех. Моей сестре привезли из Испании. Между прочим, ее жених уверяет, что настоящие англичане пьют только сухой. Или ты хочешь сладенький, амонтильядо?

– Я уже пила его, – сказала Лидия. – Слишком сладко.

– Не думаю. – Он усмехнулся. – Он очень дорог. Скорее всего тебя потчевали суррогатом.

«Откуда ты знаешь, кто меня угощал им?» – хотелось крикнуть ей. Но она удержалась. А он продолжал:

– Каким-нибудь сладким пойлом тебя поили под видом амонтильядо, какое пьют алкоголички в Лондоне. Мой приятель жил в Лондоне и снимал комнату у хозяйки, которая с утра до вечера потягивала его.

Николай слез с кровати, прошел к шкафу, достал бутылку и две рюмки, наполнил. Поставил на серебряный поднос и вернулся к Лидии.

Она взяла у него рюмку, отпила, кивнула.

– Достойный, – коротко бросила она.

Потом, когда ощущение покоя, тепла разлилось по телу, Лидия спросила то, о чем не решалась прежде:

– Николаша, но почему она не хочет выйти за тебя? Ты так… хорош… богат… нежен. Правда, она пока не знает насколько…

Он засмеялся.

– Потому что у нее есть тот, за кого она выйдет.

– Неужели английский лорд? – насмешливо бросила Лидия, чувствуя, как замерло сердце. Неужели!

– Нет. Они ее не привлекают. – Николай махнул рукой.

– Но… он богат? – спросила Лидия, снова почувствовав, как замерло сердце.

– Будет, я думаю. – Николай засмеялся. – Довольно скоро.

Вот как?

– Ты его знаешь? – спросила она.

– Только то, что Шурочка рассказала мне.

– Значит… в таком случае… ты никогда не получишь денег от сестры?

– Скорее всего в ближайшем будущем нет… Потому что я женюсь только на тебе, моя Фиалка.

Ее ноздри раздулись, но он не заметил перемены в ее лице. Он думал о том, что все равно найдет способ получить деньги от сестры. Его Фиалка не может жить в бедности, как и все остальные фиалки. Им нужна оранжерея, чтобы цвела красота, которой они одарены Господом.

Николай много раз воображал сцену, которая ему явилась сейчас.

Он, одетый с иголочки, подходит к двери банка, швейцар открывает ее перед ним. Николай отдает ему пальто, шляпу и уверенным шагом, легко стуча каблуками, направляется к дверям кабинета директора банка. За стеклом сидят люди, которые пропускают через свои руки деньги, способные утолить его страсти, желания, намерения.

Николай мысленно оглядел стол банковского служащего, на котором лежали пачки разных бланков. Это ордера, их он заполнит. Его тут же спросит контролер:

– Желаете наличными?

– Разумеется, – небрежно бросит он.

А потом, опершись рукой о край обширного стола, станет наблюдать, как ловкие руки считают пачки ассигнаций.

Перед входом в банк, пришла ему в голову новая сцена, в пролетке его будет ждать Лидия. С которой они отправятся вокруг света, где найдут все фиалки, подаренные миру Создателем…

– Расскажи мне еще, – услышал он голос Лидии и очнулся от видения.

– О чем же? – Он потер глаза. Не могла Лидия проникнуть к нему в сон.

Она заметила его недоуменный, точнее, растерянный взгляд. Поморщась, добавила:

– Ну, о ней же. О них…

– Ах, ты о Шурочке и ее друге сердца! – воскликнул он. – Охотно. Слушай и удивляйся. Если спросить меня, то скажу тебе: как бы придуманное ни казалось смешно на первый взгляд, оно выполнимо. Именно потому, что неожиданно и смешно.

– Подробней, – потребовала Лидия, чувствуя, что теряет терпение. – Мне не нужна оценка, я хочу знать, что именно она придумала.

Он уловил недовольные нотки в голосе Лидии, но не удержался и снова сказал то, о чем уже говорил ей:

– Это любовь, Лидия. А она может все.

Любовь, стало быть? – усмехнулась она про себя. Любую любовь может пересилить нечто иное. Она почувствовала, как загорелась кровь, а от нее щеки.

– Я вижу, ты понимаешь, что это за чувство, – продолжал Николай.

Еще бы. Она понимает, что такое любовь. Но не к нему, ни к какому мужчине. К успеху, собственному. К достижению цели, которую она наметила. Вот что такое любовь. Любоваться, как рушится то, что люди называют любовью друг к другу. Похоть – вот что победит любовь.

Она окинула взглядом мужчину, который стоял перед ней. Кто он ей? Если без денег сестры – он обычный, заурядный, ушибленный фиалками. Женщина должна быть еще большим ребенком, чтобы такой мужчина казался ей взрослым. Это она усвоила давно.

– Она поехала к нему, – говорил Николай. – Она… – он усмехнулся, – она необыкновенная девушка.

– В чем же? Ты проверил? – Она наклонила голову набок.

Николай вскинул брови.

– Она… – Он едва не произнес фразу, наверняка бы обидевшую Лидию. Но вовремя удержался. Лидия как будто поняла, о чем он. Мол, таких не проверяют. Таким верят безоглядно. – Шурочка уверяет, что ее Алеша Старцев найдет золото.

– Откуда она знает? – быстро спросила Лидия.

– Кажется, я разгадал ее секрет. Мой друг, к которому я направил ее в Московский университет, сделал ей что-то такое… Погоди, я плохо учил химию. Как думаешь, можно из драгоценностей – вроде твоих, – он протянул руку к ее шее и приподнял золотую цепочку, – сделать золотой песок? – Он уставился на нее, словно ждал ответа от великого мага.

Лидия сощурилась. Она изучала химию, немного. Но природная смекалка подсказывала – а почему нет?

Так вот, значит, как… Глаза ее вспыхнули огнем.

– Ты хочешь сказать, что она все это повезла ему?

– Возможно. Я думаю, – он понизил голос, – она готовит мистификацию…

Лидия сощурилась, потом глаза ее распахнулись, становились все круглее. А если… Она взглянула на Николая. Нет, он не годится в попутчики. И потом – зачем он ей? Она может добраться до Барнаула, а деньги даст Николай.

Голова кружилась от мыслей. Она поморщилась, останавливая вращение. Лидия чувствовала, что теперь Шурочка в ее руках. То, что задумала Волковысская, может грозить острогом.

Но что ей, Лидии, с того? Это не та месть. Она хочет занять ее место. То, которого жаждет Шурочка Волковысская, ради которого она идет на подлог.

Место любимой женщины, вот что. А где это место? В постели. Вот его-то она, Лидия Жирова, и займет!

Во рту пересохло от нетерпения.

– Принеси мне сельтерской, – попросила она Николая.

Николай тотчас вышел за водой на кухню. Сейчас же, выпив воды, она оденется и поедет к Наставнице. Она когда-то жила в Сибири.

Она снова бросила взгляд на Николая. Он сделает все, о чем она попросит.

Николай уже подавал ей стакан воды.

Лидия пила жадно, с каждым глотком становясь бодрее.

– Я… хотела бы развеяться, – сказала она, протягивая ему стакан с недопитой водой, и утомленно улыбнулась.

– Каким именно способом? – спросил он с готовностью.

– Я прокатилась бы на большую ярмарку, – сказала Лидия.

– С радостью составил бы тебе компанию. Туда, я знаю, приезжают купцы с Востока и из Европы. Но сейчас у моих фиалок особое время. Не могу их покинуть. Правда, поезжай в Нижний. Я дам тебе названия сортов, ты поищешь…

– И деньги… – Пришлось кстати, даже не надо придумывать, как попросить, обрадовалась Лидия.

– Разумеется. Я дам тебе деньги.

– Я верну тебе с процентами, – пообещала Лидия смеясь.

Николай наклонился, потом сел рядом, обнял ее за плечи.

– С большими процентами. – Его рука легла ей на грудь и легонько сдавила.

– Деньги вперед, – потребовала Лидия полушутя-полусерьезно.

– Согласен. Обещаю немедленно отправиться в банк, – говорил он, а сам лихорадочно соображал – как ему снять деньги со счета? Счет его, но он закрыт для пользования. Нужна подпись сестры.

Он набрал воздуха.

– Я должен тебя кое о чем попросить, Лидия.

Лидия с интересом поглядела на Николая. Она догадывалась, что с его деньгами что-то не так. И вот теперь она узнает – что именно.

– Я готова, – кивнула она. – Но моя помощь тебе будет кое-чего стоить.

– Ты не поцелуешь меня лишний раз? – спросил он.

Она засмеялась.

– Поцелую. Но тогда тебе не будет процентов.

– Лидия, я знаю, у тебя дар копировать…

Она взглянула на него. Что ж, это похвала. Она копировала, причем не только Шурочку. Лидия взглянула на пальцы, указательный был в чернилах.

– Хорошо. Давай.

Николай подошел к столу и принес лист, на котором была подпись сестры.

Когда подпись на нужной бумаге была готова, Николай помчался в банк.

А Лидия быстро оделась и поехала к своей Наставнице.


20


– Что, опять она? Волковысская помеха твоей удаче? – Наставница смеялась. – А я думала, ты нашла наконец мужчину, который достаточно богат и готов на тебе жениться. Мы все с тобой сделали, чтобы это случилось.

Лидия чувствовала, как кровь давит на виски. Она посмотрела на буфет, где стоял графин с хересом. Наставница обычно держала его там.

– Хочешь? – спросила хозяйка, перехватив взгляд Лидии.

Гостья кивнула.

Запахивая халат – Наставница любила свое нагое тело, – хозяйка пошла к шкафу. Слушая, как булькает вино в рюмку из тонкого прозрачного стекла, музыкальным ухом Лидия улавливала «бульки» – раз, два, три…

– Влей в себя и подумай, может, сам рок ополчился против тебя в облике Волковысской? – засмеялась Наставница.

Лидия выпила, не смакуя, как старалась при Николае. Тотчас перед глазами возникли серые, большие, широко расставленные глаза. Они смотрели на нее насмешливо, они говорили ей – я вижу, ты хочешь стать мной. Не выйдет, не тщись…

Потом услышала голос – четкий, ясный, который говорил то, что так больно, почти до крови, ударило ее тогда, еще девочку: «Наконец-то эта Жировка отстанет от нас».

Жировка, Жирня, Жирок – как только не дразнили ее в Смольном. Конечно, у всех были прозвища. Но не такие отвратительные. Она бы не отказалась, не обиделась ничуть, если бы ее звали «Волченька» или «Волчок». Как Шурочку.

Лидия расплакалась.

Наставница подошла к ней, отставив свою пустую рюмку, взяла ее голову в свои руки и положила себе на грудь.

Лидия не раз плакала на этой нагой груди, обнимая нагое тело. Эта женщина брала ее к себе в постель, тоже голенькую, и согревала своим телом почти с первого дня в Смольном. Наставница – для нее. Надзирательница – для остальных. Никогда, даже мысленно, Лидия не называла ее по имени.

– Плачь, плачь, – шептала много раз Наставница, а ее руки шарили по всему телу. Как будто она искала точки, надавив на которые, выключит поток влаги из глаз. – Злее будешь, крепче станешь. Ты не она. – Потом целовала ее так, что слезы высыхали, а Лидия губами искала ее грудь, чувствуя, что младенческие движения губами придают ей странным образом силы. Ведь пусто в больших тяжелых грудях, никогда никого не кормивших настоящим молоком. Если она и кормила Лидию, то словами.

– Ты не можешь стать ею, – говорила она маленькой Лидии. – Ты хочешь походить на нее…

– Да… да… да… – Как молоточком выстукивали ее губы деревянные короткие слова.

– А потом… Ты успокоишься, да? Потом мы выдадим тебя замуж. И ты станешь бога-атой. – Она засмеялась. – И будешь делать мне дорогие подарки.

Лидия смеялась, она верила Наставнице. А почему нет? Никто никогда не любил ее так, как она. Вообще никак.

Между прочим, довольно скоро Наставница начала получать от нее подарки.

– Лидия, – сказала однажды Наставница, позвав ее к себе. То был день ее именин, Лидия принесла ей флакончик духов. – Ты выросла, и пора позаботиться о будущем. Ты не хочешь выйти отсюда без средств? Я знаю, у тебя есть чуть-чуть. – Она свела большой и указательный пальцы, оставив между ними крошечную щелочку.

Лидия кивнула.

– Пускай лежат. Но к ним надо прибавлять. Я познакомлю тебя с одним человеком. Ему нужна такая девочка… – Она наклонила голову набок, словно бросала последний взгляд на товар перед окончательным решением – годится или нет. – Да, именно такая. Только давай-ка мы подрумяним щечки и губки сделаем покрасней.

Лидия предчувствовала всем телом, каждой клеточкой – что-то случится.

– Он приедет с минуты на минуту.

Он был первым, толстый старик с дряблыми руками и висячим животом. Ему ничего особенного не нужно было – он заставил ее показать ему себя.

Она раздевалась дрожа, но Наставница сказала, что он даст ей кое-что…

Он угостил ее лафитом, перед тем как заставить ее сделать то, что он хотел.

Лидия училась предпоследний год, в банке у нее лежали деньги, поэтому будущее не казалось ей ужасающей зияющей дырой, в которую она ухнет, едва выйдя за порог Смольного.

Наставница пригласила ее к себе и сказала:

– Пришло время позаботиться о муже, Лидия.

– О муже? Но как же? – Она не сказала, что именно смущает ее – мысль о том, какого разбора мужчина захочет взять в жены такую, как она.

– Ты думаешь о том, чего у тебя уже нет? – Наставница опустила глаза и кивнула. Лидия сомкнула колени.

– Да, – сказала она. – Мужчины хотят получить в жены невинную девушку.

– Но они получат ее.

Лидия вскинула голову.

– Как-ак? – Она засмеялась. Смех прозвучал грубо, отрывисто.

– Так нельзя смеяться, Лидия, – осадила ее Наставница. – Есть в этом мире кудесники, которые могут вернуть то, что, ты думаешь, потеряла навсегда.

– Нет. – Лидия покачала головой. – Нет. Я изучала биологию. Я знаю…

– Хорошо. На самом деле по-настоящему невинность вернуть нельзя. Но можно обмануть мужчину. Кудесник, – Лидия чувствовала, что Наставнице нравится это сказочное слово, – сделает несколько стежков особыми нитками. А в первую брачную ночь они порвутся. Все будет выглядеть так, как предписано природой.

Лидия обмякла на стуле.

– У вас есть такой кудесник? – тихо спросила она.

– Есть.

– Хорошо. – Лидия кивнула. Но подумала, что такой человек ей пока не нужен.

Однако прошло немного времени. Она встретила Николая Кардакова, который объявил, что она его Фиалка. Он умолял ее остаться с ним на всю жизнь. Рисовал картины будущего, обещал путешествия по миру, поиски редких экземпляров драгоценных цветов, оранжереи, сравнимые с лучшими оранжереями мира.

– Но на это нужны большие деньги, – осторожно уводила она его из стеклянных стен оранжерей к дивану меблированных комнат.

– Все будет. Ты знаешь, я единственный брат своей сестры. А кто она у меня – тоже знаешь.

Лидия знала, как богата его сестра.

– Хорошо, – сказала она. – Тогда женись на мне.

Он кинулся ей на грудь, он обнимал и шептал в исступлении:

– Ты согласна! Ах, ты согласна. Я хочу припасть к твоему телу, – бормотал он, – я хочу вдыхать твой аромат… Обвенчаемся тайно…

– Тайно? – насторожилась она.

– Да, потому что у сестры для меня свои планы. Но я не поддамся ей, – заявил Николай. – Я найду священника, который совершит обряд.

Лидия насторожилась. Тайное венчание ее не привлекало. Но, думала она, удержать Кардакова ей следует.

– Осчастливь его в счет будущего, – посоветовала Наставница. – Вот и кудесник пригодится. – Она засмеялась.

Кудесник сделал свое дело. Все произошло так, как говорила Наставница. Несколько стежков под наркозом, потом первая брачная ночь… Шелковая простыня говорила своим цветом красочнее всяких слов. Николай был в неистовстве от свалившегося на него счастья.

Она же, явив ему невинность, обязала его на всю, как он говорил, жизнь…

Сейчас, лежа на голой груди Наставницы, которая гладила ее по голой спине, она слушала ее успокаивающий шепот:

– Ты хочешь отодвинуть Волковысскую, занять ее место, верно?

– Да, – сказала Лидия, поднимая заплаканное лицо. – Я знаю, как это сделать.

– Расскажешь, – потребовала Наставница и отстранила Лидию от себя. Не надевая халата, пошла к самовару.

Лидия тоже встала. Так же, не одеваясь, пошла к столу.

Они пили чай с маковым пирогом, Лидия рассказывала. Наставница не перебивала, кивала, улыбалась. Иногда вскидывала тонкие начерненные брови.

– Скажу тебе так. Если не можешь без этого жить, сделай то, что задумала. – Она откусила от пирога, мак осыпался и осел на полной правой груди. – Хочешь, – она сощурилась, – вкусить?

Лидия наклонилась, слизнула маковые зерна.

– Не думай, то не прихоть. – Она погладила Лидию по голове и поцеловала в губы. – Я проверяла, готова ли ты на все в своей страсти. Готова. Поезжай.

Лидия засмеялась.

– Я давно на все готова. Спасибо вам. Я вам…

– Значит, – перебила ее Наставница, – Волковысская с женихом поклялись не прикасаться ни к кому иному, только друг к другу?

– Да.

– Ну что ж, тогда ты все хорошо придумала. Больнее быть не может. Давай-ка замести ее, стань у него первой. – Они засмеялись. – Знаешь, Лидия, дам-ка я тебе имя одного человека. Он сделает для тебя все, что скажешь. Потому что ты от меня. – Она усмехнулась по-особому. – Найдешь его в Барнауле.

Что ж, Лидии оставалось только взять деньги у Николая.


21


Николай ехал в банк с бумагой, на которой стояла подпись сестры. У них с Лидией, считал он, она хорошо получилась.

Вспоминая об этом, он ежился. Мистификация – не его удел. Гораздо лучше и спокойнее Николай чувствовал себя возле подоконника с цветами. К тому же сейчас время поливать фиалки, одна за другой они выбрасывали цветоносы, вот-вот раскроются во всю синь.

Это будет прекрасный день в его жизни. В такой же он набрался храбрости и сказал Лидии об условии сестры. Он волновался не меньше, чем сейчас. Как бедная девочка переживет такую новость?

Но, гордился он собой, если Лидия не оставила его, узнав, что у него нет в общем-то денег, значит, на самом деле любит. А если так, то вместе они придумают что-то. Лидия умна, в ее натуре он давно заметил гибкость, которая придает ей сходство с лианой, способной оплетать, обволакивать… Он усматривал в том особенную чувственность натуры.

Иногда Николаю казалось, что в ней есть что-то плотоядное, что наводило на мысль об орхидее. А какой цветок получился бы, внезапно пришло ему в голову, если скрестить фиалку и орхидею?

Очаровательный. Обманчиво – опасный…

Нет, Николай остановил себя. Прочь все домыслы. Его Лидия – Фиалка.

Он увидел ее в благотворительном концерте, в котором участвовали юные смолянки. Николай Кардаков не мог спать много ночей, ему мерещилось в полубреду, что это ожившая viola… Лидия была в фиалково-голубом платье, с нежно-голубыми глазами, алым ртом…

А потом он вспомнил день, когда преподнес ей подарок. Никогда не забыть ее горьких слез, когда Лидия вышла из Смольного четвертой: ей не положен был вензель императрицы с бриллиантами.

– Не плачь, – утешал он ее. – У тебя будет другой вензель, гораздо красивей. – Он уже заказал его у прекрасного мастера.

Когда он закончил заниматься фиалками, он сел за стол и позвал ее:

– Лидия, подойди сюда, дорогая.

Он улыбался, вспоминая, с какой грацией робкого котенка она шла к нему, мягко соскользнув с дивана. Угадала ли она по его интонации, что ее ждет сюрприз? Впрочем, Николай усмехнулся, он сам – сюрприз.

– Как тебе это? – услышал он снова свой голос, в нем звучала небрежность, она нравилась ему. – Этот вензель поможет тебе забыть о слезах и обиде? – Николай раскрыл ладонь.

На ней, прижавшись к бархатной салфетке, лежал вензель. Буква «Л» ясно читалась. Но какова она была! Палочки из золота служили стеблем для завитка – полураскрывшегося бутона фиалки. Он был усыпан бриллиантовой росой.

Лидия закрыла глаза.

– У нас с тобой одинаковые вензеля, – сказал он ей. – Таких нет больше ни у кого. Посмотри. – Он раскрыл другую ладонь. В ней, на таком же бархате, лежала буква «Н».

Лидия молчала, ему показалось, что ее колени дрожат. Он протянул руки, обнял ее за талию и усадил к себе на колени.

Она была легкая, теплая…

Он был уверен, что бриллианты ей дарили впервые в жизни…

Николай закрыл глаза. Каков он, а?

Как хорошо, что не дано ему было знать, что творилось в душе Лидии в те минуты…

Да, она была рада подарку. Всего несколько секунд. Но следом явилась злая мысль, она ударила и вытеснила радость.

Значит, если Николай женится на Волковысской, то она будет осыпана бриллиантами, да не такими… мелкими. Это бриллиантовая крошка, не камни, то, что изображает росу!

Она слушала его слова:

– Ты рада? Тебе нравится?

Он пытался подтолкнуть ее к восторгам, потому что сам был от себя без ума. Еще бы, из денег, которые выпросил у сестры для первого взноса за оранжерею, он утаил кое-что…

– О да, – коротко сказала Лидия, поцеловала его, довольно сухо, в губы.

– Ты… переживаешь? Из-за той новости, которую я тебе сообщил? – тихо спросил он, заметив ее холодность.

– Н-нет… – Она покачала головой. – Ты сам сказал, что свободен, что бы ни говорила твоя сестра.

– Конечно! – Николай разгорячился. – Я уверен, что свободен от Шурочки, – повторил он. – Сестра не знает, но мы договорились с ней. Мы такое придумали… – Он засмеялся. – Она, конечно, выдумщица. Представь себе такое зрелище. Мы все вместе, в один день, венчаемся. У вас обеих длинная фата, плотнее обычной… – Он мечтательно улыбался. – Вы одного роста и даже похожи немного. – Он наклонил голову, оценивая Лидию.

Похожи, кольнуло Лидию. Что ж, он тоже так думает. Это хорошо. Значит, собственный план, зреющий у нее в голове, который следует обдумать до самой мелкой детали, может быть исполнен.

Вот тогда она отомстит Волковысской за все ее высокомерие, за снобизм, за… за все, о чем Шурочка не подозревает. Просто за то, что своим существованием обижает ее, Лидию.

Она помнит, как обрадовалась Волковысская, когда они с Варей уезжали из Смольного. Она слышала, хотя они думали, что нет.

– Ну вот, теперь она отвяжется от нас, – смеялась Шурочка. – Лидия останется в Смольном!..

А Николай продолжал:

– Я сделаю так, что сестра заплатит вторую половину за оранжерею до венчания. Когда будет назначена дата. Понимаешь?

– Но ты не сможешь взять деньги в банке, которые она тебе обещала после свадьбы с Волковысской, – не удержалась Лидия.

– Деньги? Но это ничего. Они все равно лежат там на мое имя. Я знаю. Главное, у меня уже будете вы обе – и оранжерея, и ты.

Лидия смотрела на Николая, ей хотелось смеяться. Она вдруг увидела то, что не хотела видеть раньше. Прежде он был покрыт флером из купюр, обещанных ему сестрой. Осыпанный ими, Николай Кардаков не казался таким беспомощным и наивным. Никогда его сестра не даст ему денег, если он женится на ней, на Лидии.

Никогда. Даже если Николай знает, что на его имя в банке они лежат. Это приманка. Она сработает только на условиях, которые выставила сестра.

Значит, если он женится на ней против воли сестры, что ожидает ее? Ничего, кроме мизерного ежемесячного содержания. А как же все то, что она видела в мечтах? Неужели ей придется давать уроки или наниматься чтицей к какой-нибудь генеральше в вонючем парике?

Она представила себе такую – снимает парик, а под ним наголо остриженная голова. На такой парик сидел лучше, натуральнее…

Или глухой как пень барыне, которой она читала в последние недели. Она одолела десять страниц Вальтера Скотта, а барыня остановила ее и принялась говорить о героях Майн Рида. Как будто она читала его!

Лидия терпела, потому что Наставница, которая нашла ей эту барыню, пообещала получить от нее что-то ценное для Лидии. Но Лидия сомневалась – барыня все перепутает.

Конечно, думала она, сестру Николая можно понять. Она по крайней мере может, причем гораздо лучше, чем брат, этот баловень. Моложе сестры, вскормленный ее трудами, выученный на ее деньги, он занимался тем, чем ему хочется. Он полагает, что так будет всегда.

Но за беззаботную жизнь сестра назначила цену, она под нее подгоняла его жизнь, его учение. Та утонченность, которую он приобрел, должна обворожить, как она считала, представительницу другого мира. Того, с которым они породнятся, в котором будут расти и развиваться новые счастливые Кардаковы. Для этого есть все – дом, деньги, но нужна та, кто даст жизнь потомкам Кардаковых. О Лидии его сестра не мечтала.

Значит, она свободна и вольна делать то, что доставит ей хотя бы минутное удовольствие?

Или… многоминутное?

Лидия засмеялась. Она постарается, чтобы удовольствие длилось дольше. Она сумеет преподнести подарок Шурочке Волковысской на всю жизнь. Она отнимет у нее главное. Любовь.

Лидия уже купила подробную географическую карту в книжном на Никольской. Хозяин продал ей с большой скидкой, потому что она делала для него кое-какие переводы. У Лидии был дар к языкам, она легко переводила статьи из иностранных журналов, если ей платили.

По той же улице, что и Николай, ехала Елизавета Степановна, его сестра. Тоже в банк. Обдумывая события последних дней, хвалила себя и ругала.

Хвалила за то, что подобрала лихача для племянницы Михаила Александровича и ее подруги. Галактионов благодарил ее, горячо жал руку. Она улыбнулась. Это происходило прилюдно. Она видела, что Шурочка смотрит на нее, как и ее подруга. Красивые девочки.

Шурочка нравилась ей. Эх, родись она вместо нее, вот уж повеселилась бы! Речь не о том, что до упаду танцевала бы на балах и флиртовала – не без того, конечно. Нет, о другом – все бы узнала, все прочитала, все испытала. Она тоже училась бы за границей.

А вернувшись в Москву, не церемонилась бы, как московские девушки на выданье – то нельзя, другого – маменька не велит. Не-ет, она летала бы где хотела, говорила со всеми без смущения. А то ведь даже со своими деньгами, которых у нее куда больше, чем у Шурочки и Михаила Александровича, вместе взятых, робеет, потеет, хотя виду не подает. Как будто дед и отец стоят за спиной, и все вокруг видят их. Да пальцем тычут – во-он какие лапотники!

Шурочка, думала Елизавета Степановна, не стала бы сжимать губки, как она давеча в карете, когда Михаил Александрович прижался к ней своими. Вот за это она себя ругала.

Ах, какой он был нежный. Елизавета Степановна едва не лишилась чувств. Значит, нравится ее сердцу Михаил Александрович, а не только разуму. Так оно отзывалось лишь однажды в жизни – на Михайлу. Однако какое совпадение. Тоже Михаил. Но тот был кучер. А она-то кто? – фыркнула Елизавета Степанова, восстанавливая справедливость и словно защищая первого Михайлу от себя самой, нынешней.

Но едва отец заметил это, так кучер пропал. Много лет прошло, когда она увидела его – из окна кареты, на Лубянской площади. Там располагалась самая главная биржа наемных экипажей во всей Москве. Он кормил своих лошадей сеном из колоды, ожидая пассажира. Был он немолод, бородат, а в бороде она заметила снежную посыпь. Ба, откуда? Она прилипла к окну, но снег не шел. Когда отъехали, догадалась – поседел он.

Прямо вот здесь это было – она чуть не свернула шею, чтобы рассмотреть. Не успела – проехали.

Но, удивила она себя, даже от взгляда на пустое место с ней сделалось сейчас что-то такое, чего не случалось даже рядом с мужем. Огнем обожгло между бедер и расплавило.

Елизавета Степановна перевела дух.

С Михаилом Александровичем, напомнила она себе, было почти так же. А вот ведь сжала губы – побоялась.

И чего боялась? Михаил Александрович человек почти что чужой в Москве. Он бы и сейчас жил у себя в лондонском доме, сидел у камина и пил английский чай со сливками, если бы… Если бы не она… Кардакова улыбнулась. Это правда. Да, из-за нее он остался зимовать в Москве. А хотел, как сам признался, уехать с первыми белыми мухами.

Он сказал, что наливает сначала сливки, а потом чай. Она попробовала – точно, совсем другой коленкор, как говаривала ее бабушка.

Ничего, успокаивала она себя. Она еще раскроет губы перед ним. И раскроется… вся. Елизавета Степановна порозовела. Почему нет-то? Любовь знает, что ей раскрыть…

Она снова подумала о Шурочке. Она-то как к ее брату – чувствует ли то же, что она к ее дяде? Николаша красавец, умен, выучен. А когда денег ему даст, тогда… Она уткнулась носом в воротник, отороченный собольим мехом. Хоть и не осень на дворе, но мода велит, да и лето нынче прохладное.

А если… если Шурочка откажет? Тогда как ей быть с Михаилом Александровичем? Она выдернула нос из воротника. Она что же – откажется от своего счастья?

Копыта цокали по мостовой, отдаваясь в голове.

Выходит, что должна…

Кучер свернул в переулок, Кардакова распорядилась остановиться возле банка. Она хотела взять деньги на новый наряд. Михаил Александрович так распалил рассказами о модах в Европе, что она решила заказать себе к балу такое, чтобы у него искры из глаз посыпались.

Ладно, не надо думать о горьком да печальном. Осенью все пройдет намеченным путем, Бог даст, соединятся две пары разом – Николаша с Шурочкой и они с Михаилом Александровичем.

Галактионов говорил ей, что хочет прокатиться в какую-то чудную землю – Гоа называется. Да повезет она его, куда он скажет. С радостью. Ну и что – дальний край? Хотела почитать, что за Гоа такая, да нет минуты свободной. Она вздохнула. Чтобы управлять таким хозяйством, как у нее, надо жизнь положить только на это.

Елизавета Степановна подкатила к банку, увидела знакомый экипаж. Николаша? А он что тут делает?

Она быстро вышла из кареты, швейцар открыл перед ней двери. Широким неженским шагом, каким она не позволяла себе ступать при Михаиле Александровиче, она направилась к конторке. Возле нее стоял брат и укладывал деньги в бумажник.

– Здравствуй, Николаша, – тихо сказала она. Он быстро повернулся. На его лице она заметила испуг. – Что за дела у нас тут, братец? – спросила она ласково. Обычно сестра говорила с ним таким голосом, пытаясь сдержаться от гнева. Нетрудно догадаться, что если он здесь без ее ведома, это означает тайное денежное дело. – Говори-ка.

Он вздохнул, она смотрела, как поднимается его грудь, и ответил:

– Я обещал деньги… – Потом торопливо добавил: – В рост.

Она молчала. Потом усмехнулась:

– Когда это я подпись доверительную поставила? Запамятовала что-то.

Николай побледнел.

– Ну, поди вон. Только не уезжай. Напомнишь.

– После, Лизавета. Сейчас меня ждут.

Что ж, это уже дерзость, он сам понимал.

Николай метнулся от стойки так, что ветром выдуло локон из прически Кардаковой.

– Что это значит? – проговорила она.

Но никто не мог ей дать ответа на этот непростой вопрос.

А Николай в это время сел в экипаж и понесся к той, кому он обещал деньги.

Вовсе не в рост. Обманул он сестрицу.


22


– Какая пшеничная красавица! – воскликнула Барина мать, увидев Шурочку.

– Все такой же ангелочек, – пробасил Варин отец. – Как в детстве.

Они обнимали Варю за плечи, каждый со своей стороны. Седовласый мужчина высокого роста, моложавая женщина ростом ему под стать смотрели на Шурочку.

– Ох уж, ангелочек, – фыркнула Варя, поднимаясь на цыпочки. Сначала она поцеловала в щеку мать, потом отца.

Знали бы вы, что задумал этот ангелочек, подумала она улыбаясь, чувствуя и себя причастной к Шурочкиному замыслу.

Во время дальнего пути, много раз обдумывая, что из чего может выйти, она решила: если Шурочка сделает так, как хочет, значит, и в ее, Вариной, жизни возможны перемены.

Варины родители выпустили наконец гостью из объятий. Теперь они оглядывали собственную дочь. По всему было ясно – то, что они видели, им нравилось.

– Ах, какая леди, – насмешливо, но с явной любовью заметил отец.

– Ты так думаешь, папа? – спросила Игнатова жена. – Что ж, ты знаешь многих леди, тебе виднее… – Потом она снова повернулась к Шурочке и сказала: – Рады, рады, что наконец Михаил Александрович снизошел и отпустил вас в нашу деревню.

– А он-то не собирается порадовать нас своим появлением? – подхватил Игнатов. – Понимаю, не ближний свет. Да-а, дела, конечно, я думаю, держат его в Москве. Как он, – Игнатов посмотрел на Шурочку, – решился наконец наш милый друг, где ему осесть? В Московии или на острове?

Шурочка пожала плечами.

– Я бы сказала, дядюшка размышляет.

– Самое лучшее место для размышления, – заметил Игнатов, – в экипаже. Отправился в дальний путь – и ты уже волен широко мыслить. На тебя не давят ни стены дома, ни родные и близкие. Ты наедине со своими мыслями.

– Да, папа, это правильно, – с внезапной горячностью подхватила Варя.

Шурочка посмотрела на нее, подняла брови. Потом улыбнулась. Она догадалась о причине всплеска чувств.

– Дядя для размышлений отправляется на охоту, – сказала Шурочка.

– И это правильно, – согласился Игнатов.

– Кстати, Шурочка, – обратилась к ней Варина мать, – я слышала, что вы в Англии стали поклонницей охоты на лис?

– Да. Но это просто – там такие замечательные гончие. А как ваши? – Она повернулась к Игнатову. – Дядюшка рассказывал про ваших необыкновенных гончих.

Глаза Вариного отца загорелись.

– Он и вам рассказывал?

– Ох, много раз, называл имена. Я помню Лорда, Пенни…

– Да, да, да… Они живы… Есть молодые, их детки… Я так и слышу голос Михаила…

– Все, все, – остановила их Варина мать, – если кто-то начинает слышать голоса, значит, пора за стол, причем давно. Готово. Девочки, ваши комнаты ждут вас. Располагайтесь, умывайтесь, переодевайтесь – и за стол.

Она оглянулась – на всякий случай посмотреть в открытую дверь столовой. Горничная помогала слуге. По запаху определила, что девушка принесла пирог из осетрины. Она ставила его рядом с хрустальным блюдом, полным черной икры.

Игнатовы одевали прислугу по-русски. Несмотря на то что хозяин дома много лет жил в Европе, он не хотел у себя дома видеть людей в ливреях. Он считал, что такой маскарад не подходит к здешнему антуражу. Все хорошо на своем месте.

Шурочкина комната располагалась рядом с Вариной, на втором этаже большого барского дома. Он был деревянный, из могучих лиственниц, которые простоят, как говорил Игнатов, и при внуках его детей.

Комната Шурочки светлая, в ней все такое свежее, словно каждый день со всех вещей сдували пылинки. В ней дышалось свободно.

Они с Варей умылись, переоделись. Шурочка надела платье из бордового кашемира с белым воротником, ботинки на шнурках. Волосы забрала в пучок сзади, но двум локонам разрешила спуститься по щекам.

Едва они сели за стол и устремили глаза в тарелки, как раздался тихий голос Игнатова:

– А ну пошли, пошли вон отсюда.

Шурочка вздрогнула, быстро подняла голову. Увидела Варино лицо, круглое от улыбки.

– Ох, – выдохнула Варина мать, – Игнатов, так ты можешь гостей напугать.

Наконец Шурочка увидела тех, кого прогонял хозяин. На пороге незакрытой двери стояла пара черных красавцев и помахивала хвостами.

– Явились посмотреть на гостей с родины? Чуют, что из Англии. Но все равно собак за стол не сажаем, даже если они из Гордон-Касл. – Он повернулся к Шурочке. – Знаете, да? Этот замок на самом севере Шотландии, у Северного моря.

– Помнишь, папа навещал нас в Бате? – спросила Варя. – Мы тогда были такие испуганные… чужой страной, – улыбнулась так, словно ей было жаль тех девочек. – А папа приехал, и все встало на место.

– Да уж, – фыркнул Игнатов. – Вы были как два щенка, которых я вез. Но должен сказать, эти черные гордоны превосходят качествами всех остальных сеттеров – ирландского и английского. Крепкие, выносливые, прекрасные работники. Очень привязчивы к хорошему хозяину. Я бы даже сказал больше – влюблены в своего хозяина. А поглядите, какая у них крепкая конституция! Она – главное для прекрасного потомства. – Игнатов умолк, потом улыбнулся и продолжил: – Смотрю на вас, вы тоже выросли и окрепли. Кто поверит, что вы были теми испуганными щенками?..

Варина мать тихо вздохнула:

– Отец, они ведь обидеться могут. – Потом повернулась к девушкам. – Но не стоит. Для отца самые любимые существа на свете – его гордоны. А если он кого-то приравняет к ним – то чрезмерная похвала.

Все засмеялись.

– Видите, как матушка тонко объясняет меня? – Игнатов подмигнул Варе и Шурочке. – Она у нас толмач. С мужского языка перелагает на женский. – Он снова повернулся к собакам в дверях. – Хоть вы и такие распрекрасные, но свое место надо знать. На псарню!

Собаки попятились, дверь закрыл мальчик-слуга.

– Видали? Каковы?

– Замечательные, – выдохнула Шурочка. – Дядя рассказывал мне о них, но разве можно сравнить воображаемое и настоящее?

Варя вздрогнула, услышав то, что сказала Шурочка. Как точно – ей именно этого и хочется – сравнить воображаемое и настоящее. Удастся ли когда-то? Удастся ли увидеть вообще Михаила Александровича Галактионова снова?

Она подцепила вилкой кусочек рыбы, полила чесночным соусом и отправила в рот.

– Михаил Александрович, я помню, тоже держал легавых, охотился с ними.

– Он теперь их не держит, – сказала Шурочка.

– Конечно, я понимаю, он и зимует в Лондоне.

– Нет, прошлую зиму почти всю провел в Москве, – сказала Шурочка.

– Да, серьезные колебания – не то Россия, не то Англия. – Он покачал головой. – Времена настали. Но, как всякие времена, какая-то польза будет и от нынешних. Так всегда. Ну разве не удивительно, что на русскую охоту повлияла французская революция?

– Игнатов, – одернула его жена, – дай девочкам поесть.

– И попить, – сказала Варя, указывая на кувшин с морсом. – Это из лесной земляники?

– Конечно. Я знаю, что ты любишь. Шурочке тоже, думаю, понравится.

Мать налила в прозрачные бокалы морса.

– Я не преувеличиваю, – продолжал Игнатов, переждав, когда дочь и подруга отопьют из бокалов. – В конце прошлого века, как вы знаете из истории, в Россию бежала французская аристократия и противники революции. Они прихватили с собой самое ценное, – он искоса взглянул на жену, – охотничьи ружья и собак. – Жена оставила без ответа его взгляд. Он продолжил: – Французы осели в провинциальных городах, а от них наши помещики узнали, каково это – охотиться с собаками и ружьями.

– Ты бы сказал, что до этого в России тоже охотились с собаками, – вступила в разговор Игнатова. – А то можно подумать, без французов мы понятия не имели бы о том.

– Конечно, охотились. Со сворами борзых. При них незачем было иметь ружья. Правда и то, что когда русские ходили походами в Европу, они оттуда тоже привозили собак и ружья.

Жена кивнула и сказала:

– Вот именно.

– Сначала с легавыми охотились разные горожане – чиновники, интеллигенция, мелкопоместные дворяне. Богатые помещики воротили нос – мол, никогда не променяют псовые охоты на ружейные. Но лет двадцать назад они сдались, завели себе ружья и легавых. – Игнатов повернулся к Шурочке. – Вы, Шурочка, наверное, листали дядюшкины книги…

– У него замечательная библиотека, оттуда можно не выходить неделями, – с жаром проговорила она.

– Да, его библиотека не из тех, на которых, как в аптеке, надо написать: только для наружного употребления, – хмыкнул Игнатов.

Варя засмеялась.

– Что вы. Дядя все прочитал. Я тоже – почти все.

– Так вот, у него есть одна редкая книга. Я ему подарил, давно. – Он вздохнул: – До сих пор жалею.

Девушки рассмеялись, а жена махнула рукой.

– Она называется «Разговор двух приятелей, пустынника и лесоруба, о предметах, касающихся охоты». Она вышла сто с лишним лет назад, в 1766 году. Он не передарил ее никому? Если нет, я у него выменяю. Обратно.

– Ну как дети, ей-богу, – простонала Игнатова.

– Ребячество в душе – залог долгой жизни, матушка. Если я веду себя на семнадцать лет, значит, мне до конца срока о-го-го сколько! Не смотри, что мне шестой десяток. Поэтому радуйся, что не покину тебя, мою молодую, раньше времени.

Шурочке было тепло в этом доме, как никогда и нигде. Она с некоторой завистью смотрела на Варю. Как ей повезло – такая семья. У нее ее не было.

Но она будет. Для этого нужно только одно условие – найти человека, которого любишь. Он есть, это Алеша. Ей нужно торопиться к нему.

– Должен сказать, девочки, вы приехали очень вовремя. – Игнатов посмотрел на дочь, потом на гостью. – Мы затеваем в городе праздник, устроим конные карусели. О них тут никто не слышал. Но мы с городским головой решили удивить всех, повеселить, порадовать, и себя в том числе.

– Это состязание на лошадях? – не удержалась Шурочка.

– Так вы знаете! – воскликнул он.

– Мне рассказывал дядя. Он сам наблюдал такие состязания в Царском Селе. Правда, совсем маленьким мальчиком. – Она улыбнулась. – Я думаю, дядя не столько видел, сколько ему рассказывали о том, что ему довелось увидеть. – Она засмеялась.

– Погодите-ка. На самом деле, – Игнатов поскреб указательным пальцем переносицу, – если это происходило в Царском Селе, стало быть, речь идет о той, которую проводил Николай Первый в начале сороковых годов. – Он выжидающе смотрел на Шурочку.

– Дядя рассказывал, в тех каруселях участвовало шестнадцать средневековых рыцарей и столько же дам. Сам император и наследник…

– Александр Николаевич? Тот, который император Александр Второй? – воскликнула Варя.

– Ну да. – Шурочка кивнула. – Императрица, великие княжны тоже.

– Что ж, у нас все выйдет скромнее. Но, я думаю, не менее интересно. Вы еще можете успеть подготовиться и участвовать. И ты, – он посмотрел на дочь, – и вы, Шурочка. Вы обе будете хороши в средневековых платьях.

– Ох, мы бы сидели с тобой в специальных колесницах, запряженных парой лошадей, а управлял бы ею наш кавалер-возница, – говорила Шурочка, мечтательно глядя в окно. – Но кавалер нужен опытный.

– Мой отец, – сказала Варя. – Другого здесь нет.

Шурочка услышала интонацию, с которой Варя произнесла последние слова. Да, дядя мог бы быть на празднике отличным кавалером-возницей.

– Согласна, – сказала Шурочка. – Ведь успех дамы зависел от мастерства возницы. – Она повернулась к Игнатову. – Я верно говорю?

– Все точно так, – подтвердил он. – Так вы согласны? Праздник через пять дней.

– Мне жаль, – сказала Шурочка, – но я… спешу дальше.

– Ка-ак! – воскликнула Игнатова. – Вы не останетесь у нас? – Она взглянула на дочь вопросительно.

Варя опустила глаза и кивнула.

– У Шурочки есть дело… В тайге.

– Г-где? – ахнула Игнатова.

Муж посмотрел на нее и дал знак – не спеши. После. Варя успела ему сказать, куда на самом деле едет Шурочка и к кому. Она просила помочь ей. Потому что она знала – отец знаком с Алексеем Старцевым.

– Ах, как жаль, – сказал Игнатов. – Если бы вы так не спешили, Шурочка, я бы сам проводил вас к Алексею. Но праздник… городской голова – мой друг. Я отвечаю за рыцарей. Вам рассказывал дядя, что многие годы назад мы увлекались рыцарскими орденами, магистрами? Знаете, такие мужские игры были в ходу. Поэтому я лучше всех знаю, как сидит в седле рыцарь в доспехах, как держит копье.

Шурочка слушала, кивала и думала, что ей несказанно повезло. Гораздо удобнее будет, если ее сопроводит чужой человек. Ему можно заплатить и отпустить…

– Но вы не волнуйтесь, – сказал он ей. – Я вам дам прекрасного провожатого. Бывший партионный мастер. Он вмиг сопроводит вас до места.

– Спасибо вам большое, – сказала Шурочка и улыбнулась самой искренней улыбкой. – Я готова ехать завтра.

Варя сжала руки, слушая отца и подругу. Она завидовала ей, но по-хорошему. И надеялась на удачу. Если все получится у нее, то кто знает, может быть, к ней тоже придет любовь.


23


Галактионов засмеялся. Громко. Потом еще громче. Так, что в дверь просунулась голова его экономки. В глазах читалось беспокойство.

– Простите, Михаил Александрович. Мне почудилось, что вы меня звали.

– Звал! Звал! – сам от себя не ожидая, прокричал Михаил Александрович.

– Я вся в вашем распоряжении.

– Сядьте, уважаемая.

Женщина стояла, глядя на него в раздумье, как смотрят на больного. Что ему лучше – горчичники или пиявки?

– Не зовите доктора, все в порядке. Я хочу вам сообщить, что оставляю дом на вас. Я уезжаю.

– Смею спросить…

– Нет, не смеете. – Он опять захохотал, чем снова удивил ее. – Не смеете, потому что я сам не смею произнести, куда именно я еду…

И вот уже Михаил Александрович Галактионов трясся на перекладных все дальше и дальше от Москвы. Он менял их быстро, потому что спешил добраться до назначенного места как можно скорее. Понятное дело, он не сможет опередить племянницу. Он сам расстарался, чтобы их с Варей лошади были резвыми, экипаж надежен.

Как же ему в голову не пришло – не может человек поменяться враз, да так, что самого себя не узнает!

Ну какой из него муж купчихи, скажите пожалуйста? Да еще при том условии, какое она ему выставила? А Шурочка? Это она-то – мадам Кардакова? Ох, сэр Майкл, что-то свинтилось в твоей бедной голове от этих переездов, от жизни на два дома, на две страны.

Ладно, теперь, похоже, все становится на место. А когда он настигнет Шурочку – вот сюрприз! – обо всем подумает и разберется – с ней, с собой и с… Варей?

Ну-ну, смелее, подгонял он себя. С ней тоже. Потому что это значит – с самим собой.

В памяти то и дело вспыхивало ее лицо. Напряженное – при разговоре с ним. Как будто девушка боялась сказать что-то лишнее. Расслабленное – когда она не видела, что он за ней наблюдает.

Может быть, она опасалась выдать свои чувства к нему? Он помнит, как однажды Шурочка сказала, что Варя то и дело вспоминает: ах, каков сэр Майкл…

Но перед этим не заехать ли ему к Алешиному отцу? Не убедить ли заранее, что золото – это не только металл. Что он может, не нарушая данного им слова, иметь в виду под ним, к примеру, пушнину, которая называется мягкое золото. В тайге, где сейчас Алексей, можно скупить целые возы этого золота… Да можно ли, черт побери… Ох Господи, прости, одернул он себя, да можно ли с легким сердцем заточать сына в келью?

Нет, Галактионов, не нужно этого делать, ты не тот, кто способен сдвинуть священника с его позиции. Говорить с таким убежденным в своей праведности человеком, в своей справедливости отцом – это… Это все равно что затащить его на «Гибель богов» Вагнера, вдруг пришло ему в голову.

Он усмехнулся. Эту музыкальную драму они видели в Берлине вместе с Игнатовым, Вариным отцом. После спектакля, взглянув на него, Игнатов молчал, изучая, потом посоветовал своему другу прочесть работу Сеченова «Рефлексы головного мозга».

– Очень реалистическая и материалистическая, – сказал он. – Будет полезна. – Больше не добавил ни слова.

Михаил Александрович поморщился. Что бы посоветовал ему сделать или дал почитать Игнатов, если бы он попросил руки его дочери?

Экипаж подпрыгнул на кочке, больно поддав Галактионову снизу. Он рассмеялся – хорош ответ. Он от кого – от богов?

Он вздохнул. А ведь сам Игнатов почти вдвое старше жены, а у них все так замечательно. Игнатов женился, насколько помнит Михаил Александрович, немногим моложе, чем он сам сейчас.

Боже мой, вдруг осенило Михаила Александровича, он на самом деле вдвое старше Вари? Легкая печаль сжала сердце. Как всякий человек, не связанный семьей, детьми, он почти не чувствовал свой возраст. Обычно его отсчитывают своими годами взрослеющие дети, которые оставляют родителей в прошлом. На долю таких, как он, остается календарь. Но если вникать только в дни, а не в годы, можно чувствовать себя вечно молодым.

От мерного раскачивания экипажа Галактионов заснул. Как всякий путешественник, он свыкся с дорогой. Он доверил ей себя, терпеливо ожидая, когда она приведет его к конечной цели.


24


– Вы на самом деле готовы на такой подвиг? – в последний раз задал вопрос Игнатов. Потом покачал головой и объяснил самому себе: – Это все английские штучки. – Он вздохнул. – Я понимаю. Но что делать – каков мир, таковы и люди. Желаю вам, Александра Петровна, доброго пути. На проводника можете положиться, на лошадей тоже. Они доставят вас к вашей цели наилучшим образом. Алексей того достоин, не менее чем декабристы, за которыми устремлялись любящие их женщины, – улыбнулся он.

Варя не просто одобряла поступок Шурочки, но в последний миг вызвалась сопроводить ее. Если бы в тот миг ее увидел Михаил Александрович, он не узнал бы прежнюю сдержанную и строгую девушку. Но лишь настоятельное предупреждение матери о третьем лишнем остудило ее жар.

– Ты подавай о себе вести с дороги, – настаивала Варя, стискивая руку подруги, когда они сидели в Шурочкиной комнате.

– Ага, я буду писать записки и вешать листки на деревья, – шутила Шурочка. – Ну что бы еще не забыть… – бормотала она. – Знаешь, больше всего меня мучит вопрос – куда спрятать самое ценное, что у меня есть?

Варя неожиданно залилась смехом.

– Ты едешь в мужском платье. Стало быть, самое ценное уже спрятано. Сама знаешь где.

Шурочка молча уставилась на подругу.

– Это я слышу от тебя? По-моему, общение с Лидией Жировой тебе во вред. – Шурочка покачала головой, наблюдая, как краска медленно заливает лицо Вари. – Бессовестная, – добавила она. – Не зря наша надзирательница в самом начале учебы грозила тебе розгами. А посмотреть издали – такая тихая девочка, такая добродетельная…

– Пускай бы только посмела! – фыркнула Варя.

– Вообще-то, я думаю, таким способом она хотела выразить тебе особенное внимание. – Шурочке давно было интересно узнать – достигла ли надзирательница желаемого? Маленькая красавица Варя в первый день ощутила на себе особенный взгляд надзирательницы. Видимо, она была из тех, для кого увидеть розги на нежной попке – ах как сладко… А может, надзирательница хотела даже чего-то большего?

– Пускай бы попробовала, – процедила Варя сквозь зубы.

– А тебе не кажется, что потом она полюбила Лидию? – спросила Шурочка.

– Ты думаешь? – Варя насторожилась.

– Вообще-то я давно велела себе выбросить из головы и Лидию, и Смольный. Ну их. – Она махнула рукой. – Я говорила о самом ценном, – напомнила она себе. – О золоте. Как мне спрятать его, если вдруг на нас нападут?..

– Отец рассказывал, что в тайге бывают разные случаи. Но я уверена, с тобой при таком проводнике ничего не случится. – Варя сощурилась, оглядывая подругу. – К тому же ты в мужском платье, оно тебе так идет. Здорово, даже грудь не надо утягивать, чтобы скрыть. Мне было бы труднее…

– Еще бы, – фыркнула Шурочка. – Все, кто смотрит на тебя, видят сперва ее.

Варя вздохнула:

– Я ею довольна.

– Не зря твой английский лорд пускает слюни…

– Ему придется потерпеть, – насмешливо бросила Варя.

– Как долго? – спросила Шурочка ехидным голосом.

– Всю долготу своей жизни, – засмеялась Варя.

– Жестокая, ты огорчишь своего отца. Лишишь возможности породниться с замечательными биглями.

Варя засмеялась.

– Но не бигли зовут меня под венец, – фыркнула она.

– Подумать только, бигли ей нравятся больше, чем их хозяин! А ведь он английский лорд! Да не простой, а который жаждет пройти в парламент.

– Довольно о нем, – сказала Варя. – Мы отвлеклись. Я думаю, слиток золота тебе лучше всего зашить в пояс.

– А золотой песок куда? – Варя покачала перед носом подруги мешочек.

– А вот его… Ох! – Варя хлопнула себя по лбу. – Ну конечно. Я слышала, что золотоискатели прятали золото в полые каблуки.

Шурочка округлила глаза.

– Правда? Но я не знаю, какие они у меня…

– Снимай! – скомандовала Варя.

Шурочка стащила сапог и отдала его Варе. Варя постучала по нему.

– Похоже, он пуст…

Если бы кто-то увидел, что делают подруги, он бы потерял дар речи. Они оторвали набойки на каблуках, пересыпали золотой песок в два мешочка. Потом Варя принесла из чулана гвозди, молоток да с ловкостью, которой нельзя было предположить в ней, прибила кожаный квадрат на место.

Что ж, английские воспитатели иначе готовили девушек к жизни, чем наставники в Смольном.

Перед тем как ей отправиться в путь, Игнатов еще раз показал маршрут, по которому Шурочка за три дня должна добраться до прииска.

Проводник, пожилой мужчина, отставной партионный мастер, знал эти места так, что мог пройти по ним с закрытыми глазами, говорил он.

– Приветы от нас Алексею, – наконец сказал Игнатов.

Было видно, молодой горный инженер Старцев нравится ему.

Так это и было. Иногда он спрашивал себя – хотел бы он такого зятя? А что, для Вари он хорошая партия. Если, конечно, ему повезет и он откроет жилу. Игнатову известно об условии, которое поставил ему отец, недавно Алеша раскрыл ему семейный договор.

Что ж, отец может, считал Игнатов, направлять жизнь своего чада. У него самого их восемь, каждый должен быть наставлен на путь.

Варю он любил пламенно, как последнее подтверждение своей вечной любви к жене. С особенным волнением он думал о том, как сложится ее будущая жизнь. Это хорошо, что его более молодой друг, Михаил Александрович, надоумил отправить ее вместе с его племянницей Шурочкой учиться в Лондон. Такую девушку даже лорд заприметил. Хороши у него бигли, может быть, стоит заняться и ими тоже? Не только гордонами, черными шотландскими сеттерами, в разведении которых он пионер на Алтае.

Поглядим, посмотрим, думал он.

Утром, на рассвете, когда розовый краешек солнца, как будто огромные губы, пробовал на вкус темный небосклон, Шурочка и проводник уезжали со двора.

– Удачи, Шурочка! – крикнула Варя. И мысленно добавила: «Мне тоже».


25


В Барнауле праздник начался утром, солнце не скупилось и грело что было сил. Десять пар, одетых в костюмы с исторической точностью, следом за музыкантами и герольдами торжественно двинулись к городскому саду. Зрителей собралось великое множество – не слишком часто происходит в городе что-то подобное.

Сначала танцоры исполнили кадриль, им рукоплескали жарко, долго. А потом начались состязания, предписанные каноном конных каруселей.

Михаил Александрович вступил в город под канонаду ружейных выстрелов. Он насторожился – что происходит? Волнения в городе?

Галактионов подался к кучеру.

– Уважаемый, – окликнул он его, – что такое?

– А-а, барин. Праздник нынче у них.

– Но… какой? – Михаил Александрович мысленно листал календарь. – Не иначе как мой въезд в город, – пробормотал он, не найдя ничего более подходящего. Ну вот совсем ничего, что могло быть ознаменовано стрельбой.

Кучер не расслышал его замечание, копыта громко цокали по камням.

– Эх, барин, рыцари в городе, вот что такое. Мужики сказывали, городской голова устроил какую-то карусель. Придумают тоже, – фыркнул он, в голосе было одобрение.

– Вот оно что! Это конные карусели! Старинные игры. Скорей, скорей! К ним! Я хочу посмотреть.

Кучер поддал лошадям, и они, без того быстрые, помчались резвее. Конечно, до лихачей им далеко, да ведь не Елизавета Степановна их выделила Галактионову.

Подумав о ней, Михаил Александрович тихонько захихикал и, как нашкодивший мальчишка, с радостью подумал – а она не знает, что он пропал из города. А если узнает, то ни за что не догадается куда. Он ведь и Арине Власьевне собирался не говорить. Но побоялся – а если что-то с Шурочкой? Сказал перед самым отъездом, но строго приказал никому ни слова.

Она понимающе кивнула, верно оценив «никому». Ему показалось, что в ее глазах он заметил одобрение. Странное дело, но Михаилу Александровичу казалось, что его домоправительница не любит Кардакову.

Кучер вывез его на площадь. Михаил Александрович выглянул в окно коляски и увидел. Ее.

Он узнал Варю тотчас, хотя она была в костюме средневековой дамы. Но гладко причесанная головка, мягкий овал лица, точеная шея – все это невозможно скрыть ни под каким нарядом. С прямой спиной, грациозно она сидела на лошади. Под ней была не какая-то алтайка, а настоящий ахалтекинец.

Михаил Александрович вышел из коляски и направился к ней.

– Барин, костюмчик бы, – услышал он за спиной.

Костюмчик? – изумился он, но он же не голый, в конце концов. Он шел к ней, не отводя глаз ни на секунду. Он боялся, что толпа закроет ее собой. Толпа была горяча от азарта.

Галактионов знал правила игры, затеянной городским головой. Конные кавалеры на полном скаку должны поразить копьем, шпагой, дротиком или из пистолета расставленные на арене цели. Вон фигура медведя, по которой будут стрелять из пистолета. А вон гидра, которой станут рубить голову. По правилам должны то же самое делать и женщины. Но Варя не будет, он уверен.

Потом судьи определят победителей, те получат награды, призы.

Призы? Он-то-же-по-лу-чит-свой-приз, – дергалось сердце…

Если праздник устроен по правилам, то для него необходимо внезапное появление странствующего рыцаря, вспомнил Михаил Александрович. Так почему не быть ему тем рыцарем?

Галактионов вернулся к коляске, кучер сидел в прежней позе, только открыв рот. Он дернул его за рукав:

– Раздобудь костюмчик. – Сунул ему в руку ассигнацию.

– Барин, да где ж я вам… – начал было мужик, но когда определил купюру, осекся.

– Видишь того, кто сказал про костюмчик? – Михаил Александрович указал на малого с пищалью. – Спроси-ка у него. Запомни – костюм странствующего рыцаря.

Казалось, прошло всего несколько мгновений, а Галактионов уже переоделся в карете. От серого балахона воняло табаком. Даже не жуковский, фыркал он брезгливо, а, похоже, нюхательный. В подтверждение догадки он чихнул. На голову ему принесли что-то вроде шлема. Он шуршал, когда Михаил Александрович его натягивал. Из чего он склеен – ведомо только тому, кто клеил.

Переобуваться он не стал. Сапоги сгодятся собственные.

Галактионов вышел из кареты, обошел ее, неспешным шагом, словно из городских ворот, направился к помосту. На возвышении стоял городской голова в модном темном драповом сюртуке. Высокий, с рыжеватой бородкой и волосами чуть светлее.

Он узнал его – когда-то Игнатов знакомил их в Москве. Но вряд ли тот мог узнать Галактионова в таком наряде. Да еще в их городе, за тысячи верст от Москвы.

– День добрый вам всем, – громким, хорошо поставленным голосом поздоровался он. – Я странствующий рыцарь. Мне известно, что на вашем празднике будут состязания стрелков из лука. Я готов сразиться. За награду.

– День добрый и тебе, рыцарь. Милости просим на наш праздник, – услышал он в ответ. – Бери лук и стрелы. Будешь меток, попадешь в яблочко – получишь награду.

Было видно, что появление странствующего рыцаря пришлось к месту. Зрители, которым не хотелось расходиться, возбужденно закричали:

– Рыцарь! Давай!

Михаил Александрович взял лук, а помощник городского головы суетился, устраивая цель. Он поместил некрупное краснобокое яблоко на столбик.

Первым стрелял худощавый малый, не попал. Вторым стрелял мужик толстый, осанистый. Тоже промахнулся. Вышел на позицию странствующий рыцарь.

Галактионов повернул голову к мишени, наметил границу между спелым боком и неспелым – вот туда он должен всадить наконечник стрелы. Он наклонил голову чуть влево, приподнял подбородок. Три пальца – указательный, средний и безымянный – захватили тетиву, но только первыми фалангами. Хвостик стрелы свободен, напомнил он себе. Как ты свободен – от всех обязательств, которые не успел дать, с неожиданной радостью подумал он.

При мысли о собственной свободе он задышал спокойно, глубоко. Тишина повисла над толпой, но ему казалось, он слышит дыхание только одной груди. Он заметил эту высокую грудь над тонкой талией, перехваченной кожаным поясом.

Стрела полетела. Михаил Александрович знал – не промахнется. Он даже не взглянул, попал ли. Опыт, господа, – его и приняли в общество поклонников рыцарей в свое время, потому как выдержал испытания стрельбой из лука.

Толпа ахнула, а потом закричали мальчишки:

– Глядите, яблоко по небу летит!

– Нет, оно над самой землей…

– Открывай рот, кусай его!

Когда вопли стихли, а за стрелой с насаженным на ней яблоком побежали те, кому положено, Галактионов замер.

– Награду выбирает рыцарь! – прогремел голос городского головы, который наделил себя властью награждать.

Ему не надо было долго думать. Вот она, награда. Он видит, как зарделись Варины щеки, как набухли губы и слегка приоткрылись.

– Странствующий рыцарь. Город отдает тебе то, что ты хочешь! Бери!

Галактионов опустил лук на землю и направился к Варе.

– Могу ли я взять то, что мне обещано? – тихо спросил он.

– О да, – ответила она, словно средневековая дама, и закрыла глаза.

Ее губы дрожали. Он чувствовал их бархатистость, их тепло. Его собственные губы сомкнулись, а язык, кажется, помимо его воли, устремился в расселину между ними. Она охнула, а он почувствовал, как сердце зашлось. Господи, да она же не целованная никем и никогда! Чужие губы не прикасались к ее губам, разве что материнские и отцовские.

Но те прикосновения иные, беглые, нечувственные.

Наконец он отстранился от нее.

– Итак, рыцарь, ты получил награду, – объявил городской голова. – Но наш праздник не будет настоящим и подлинным, если ты, победитель турнира, не останешься в нем. Готов ли ты быть с нами и защищать наш город отважно, до победы?

– Готов, – ответил он.

– Но рыцарь не может быть без своей дамы сердца. Выбрал ли ты ее?

– Выбрал.

– Укажи нам.

Зрители зашумели, Галактионов слышал одобрение в этом гуле.

– Мы уже видели ее! – крикнул кто-то полудетским голосом.

– Тихо! Когда будешь отважным рыцарем, тогда получишь право говорить, – оборвал его городской голова.

– Ее рука в моей руке! – ответил новоявленный рыцарь.

Он взял Варину руку в свою, слегка сжал ее пальцы. А она… ответила! Галактионов почувствовал, что если бы сейчас от него потребовали стрелять из лука, он не поднял бы его – невероятная слабость от сладости лишила его сил.

– Одобряю, – коротко бросил в толпу городской голова.

Галактионов смотрел на Варю, он не видел больше никого – в том числе ее отца, который с необыкновенным интересом наблюдал за ними. Но если бы увидел, то прочитал бы в глазах отца размышление: а будь это не игра – хорошо ли это?

Зрители громко и радостно аплодировали.

– А теперь – кому чаю, кому водки. Выбирайте сами, – объявил помощник городского головы.

Кто бы мог подумать из собравшихся на праздник, что не один странствующий рыцарь устремился в их город. В то время как Михаил Александрович стрелял из лука в краснобокое некрупное яблоко из сада градоначальника, сквозь толпу протискивался невысокий худенький молодой человек. То ли студент, то ли гувернер не слишком богатого барина. Из-под бархатного берета смотрели серые глаза. Цепким взглядом они ощупывали толпу, чуткий наблюдатель заметил бы в них легкую досаду.

Для недовольства имелась причина – тот человек, который нужен приезжему, болтался где-то здесь. По описанию его нетрудно узнать, но как найти?

– Шрам на подбородке. Как будто его рассекли саблей… На самом деле – ножом в драке с другими ловцами фарта. – Наставница произносила эти слова с особенной интонацией, Лидия чувствовала – ей нравятся сами слова. Они для нее значат больше, чем смысл, в них заложенный. – Передашь ему письмо, я написала, что ты моя дочь. – Она хмыкнула. – Пускай помучается догадками – не он ли отец.

Лидия вскинула брови.

– И тебе спокойней. Не будет приставать. – Наставница захихикала. – Вообще-то как только скажешь ему слово – «золото», он про все забудет…

Лидия ехала в Барнаул так быстро, как только могла. Но… неужели опоздала? Она смотрела на Варю, к которой подошел победивший рыцарь. Где Волковысская? Неужели она уже доехала до своего Алексея?

Лидия хмуро повернулась, услышав громкий, надсадный кашель. Как будто бухали кузнечные мехи. Кашлял старик, но какой щегольский фуляровый платок у него на шее! Лидия присмотрелась – да вон он, шрам на подбородке.

Во рту похолодело, как будто она медленно сосала ледяную сосульку. Она таяла, но талая вода была такой же холодной.

Она шагнула к нему.

– Вам привет от…

Когда она назвала имя, мужчина дернулся, его глаза замерли на ее глазах.

– Как докажешь? – прокашлял он.

– Вот письмо. – Она подала ему конверт.

Старик взял, открыл. Лидия наблюдала за его лицом и удивлялась. Какой-то внутренний свет проникал из глубин, только что сотрясаемых кашлем. Он что же, на самом деле любил Наставницу?

– Поехали, – сказал он. – Говори куда.

Они отошли от толпы, Лидия рассказала, что она от него хочет.

– Значит, тебе нужен партионный начальник? Доставим. А награду забрать у ней? – переспросил он. – Заберем. Я словил еще не весь свой фарт.

Лидия усмехнулась. Вот откуда Наставница знает такие слова.


26


Шурочка изучила по книгам, что за горы перед ней, какие долины, какие реки питают все окрест. Вместе с Алешей, который всегда утверждал: Алтай – самое подходящее место для золота.

– Мои соученики устремляются на Дальний Восток, в Восточную Сибирь. Но пусть их. Я найду свое золото на Алтае, – говорил он перед отъездом сюда.

– Здесь? – тонкий пальчик Шурочки утыкался ногтем в точку на карте.

– Не порви, – предостерегал он. И словно по одной-единственной причине – оберечь карту от неприятностей – Алеша брал Шурочкину руку в свою, нежно отводил от листа бумаги, траченного временем.

Она помнит, как вся кровь бросалась в виски, давила и стучала тяжелым молотом. Странное дело, потом обдумывала она свое поведение. Что возбуждающего есть в том прикосновении?

Изучая биологию, Шурочка знала, что рука покрыта кожей, на ней есть рецепторы. Но у лягушки они тоже есть. Так почему она не краснеет, когда ее рука, к примеру, касается лягушачьей кожи? Шершавой и холодной? Потому что у нее особая, лягушачья кровь?

В общем, давно они с Алешей наметили место, где быть золоту. То, куда приехала она сейчас.

Алеша писал, что уже никто не верит в то, во что верит он. Но оно должно быть, настаивал он, именно здесь проходит жила самородного золота.

– Будет, – говорила Шурочка, складывая письмо и опуская его в шкатулку из черного дерева. Дядюшка привез ее из путешествия в Африку, еще ее матери. – Будет, – сама не заметив, однажды проговорила она вслух, мысленно перечитав письмо Алеши.

– Что будет? – спросила Варя, которая наблюдала за ней тогда.

– Дождь, – указала Шурочка на английское небо за окном.

Безоблачное, голубое, с летающими в выси птицами, в тот день оно было таким, словно никогда не знало мрачных туч.

– Шутишь, да? – Варя засмеялась.

– Если облака захотят, он будет.

Самой себе она сейчас показалась облачком, созревшим для небольшого, но золотого дождя. Вот он, самый мелкий, почти в виде пыли, у нее в поясе. Там же несколько листов сусального. А дождь покрупнее – в каблуках сапог. Но об этом не знает ни одна живая душа. Даже та, что рядом, на другой лошади. Тайна хранится только в одиночку.

Но Шурочка была слишком самоуверенна, полагая, что тайну вообще возможно сохранить.

В том, что считаешь только своей тайной, все равно участвуют другие. А значит, в мире нет тайн, которые нельзя раскрыть. Просто одни открываются сразу, как женщины, готовые одарить своими милостями по первому зову, а есть те, которых надо завоевать…

Шурочка ехала верхом третий день подряд. Сказать, что она устала, – нет. Но нетерпение мучило. Как хотелось поскорее слезть с коня и броситься к Алеше. Прижаться к груди и заплакать. Она чувствовала, что должна заплакать. Она плакала редко, но если приходилось, то с удовольствием и от души.

Давно стемнело, а они еще не добрались до таежной избушки. Проводник был немолодой, приятный человек. Игнатов не отпустил бы ее бог знает с кем. Даже Варина мать сказала, что он таков, что мамкой и нянькой станет, если надо.

– Ой! – вздрогнула Шурочка. – Что это?

– Не бойся, дочка. Это маленькая совка. Она так кричит. Вылетела половить бабочек. Вот если неясыть голос подаст – оторопеешь. Как собака лает… – Проводник повел плечами.

Шурочка поежилась.

– Вот здесь наша речка отворачивает, – указывал он. – Дальше она течет мелкими ручейками, – говорил проводник, догадавшись, что в тишине и молчании Шурочку одолевают разные мысли. Не все приятные.

– Буу-уу. Бу-бу-бу… – прорезало тишину. Но Шурочка не спросила, кто это. Даже не вздрогнула. Человек быстро привыкает к неожиданностям.

– Это сова, – пояснил проводник. – Большая.

– Как вы думаете, почему птицы спят на ветке и не падают? – спросила Шурочка, представив себе птиц, которые сейчас в таежной чаще устраивались на ночлег.

– Они сжимают коготки вокруг ветки, как капканом. Нет никакой возможности упасть, – пояснил он.

– Надо же, все-то вы знаете. – Шурочка развеселилась. – А почему когда мы с вами ели хлеб, он был черствый, а печенье влажное? Ведь то и другое из муки? И мы везем то и другое вместе?

Проводник задумался, но ненадолго.

– Я бы рассудил так, Александра Петровна… Когда пекут печенье, то в него кладут сахар. А он, известное дело, от воды всегда размокает. Он ее в себя впитывает. В хлебе сахара нет, вот он и сохнет.

– Понятно, – сказала Шурочка. – Нам еще далеко?

– А вот этого я не могу вам сказать. – Он вздохнул. – Та дорога, по которой я думал поехать, сгорела.

– Как это – сгорела? – изумилась Шурочка.

– Да очень просто. Пожар случился, и все кругом сгорело. А сколько по этой тропе до распадка – не скажу. Но Бог ее видит и нам укажет… Мы едем по другой.

Шурочка ехала рядом с проводником, мысли в тишине приходили разные. Ну вот, думала она, не странно ли ведут себя люди? Они сами толком не знакомятся с собой и толкают других к тому же. Заставляют знакомиться с другими, более того – соединиться с ними. Разве не от этого случаются неприятности? Например, та же Кардакова толкает брата к ней.

Она поморщилась. Она не любила неприятности.

Как же она должна быть благодарна дяде, который позволил ей столько увидеть и столько испытать. Она увидела мир, не ограниченный имением, Москвой, соседями, сообществом. Мир разнообразный, и от этого узнавания нового рождались новые желания, возникали порывы. Старые знания и новые переплетались.

Надо же – когда она ездила в лондонской подземке, не думала о том, что она – в недрах земли. Таких же, где Алеша ищет золото. Сейчас она это отчетливо поняла. И сразу вспомнила о другом – она прочитала, что американские негры пятьдесят лет назад построили тайную железную дорогу под землей и по ней освободили шестьдесят тысяч рабов. Они бежали с Юга на Север. А позднее американцы, возможно, следуя их примеру, построили подземку в Нью-Йорке.

Может быть, и здесь можно построить что-то похожее, когда Алеша проникнет в самые недра алтайских гор, и тогда можно будет по подземной дороге… ездить куда? А хотя бы в Китай!

Она засмеялась, повернулась к проводнику, словно призывая его поддержать ее. Но увидела, что лицо провожатого мрачно. Она осеклась.

– Что-то не так? – тихо спросила она, тотчас забыв о своих философствованиях, как называла она свои беспредметные размышления.

– Сгорела дорога, – пробормотал он снова.


27


Сегодня Михаил Александрович гладко выбрит, на шее повязан тончайший фуляровый платок, а ботинки блестят так, что если бы солнце светило ярче, как вчера, то глаза бы не вынесли блеска.

Они сидели в кабинете Игнатова.

– Какая неожиданность, – повторил хозяин дома сегодня то, что сказал вчера.

– Надеюсь, я не помешал вашему празднику? – спросил Галактионов.

– Напротив, город только и говорит о том, как замечательно все подстроил городской голова. – Игнатов засмеялся. – Я столько раз об этом слышал, что готов сам поверить. Может, он тайно послал тебе особое приглашение? Сюрпризец этакий преподнести пожелал, а? Признайся. – Игнатов испытующе смотрел на друга.

Но Галактионов понимал: его призывают признаться кое в чем ином.

Он рассмеялся:

– Ничуть не бывало.

– Тогда какими судьбами? – спросил Игнатов. Лицо его слегка напряглось. Он хорошо помнил, как целовал друг его любимую дочь. Конечно, то была игра, но игра игрой, а все-таки…

Михаил Александрович вздохнул:

– Я приехал следом за племянницей.

– Но разве не ты ее отпустил с моей Варей? – Игнатов вскинул брови.

– Да, но что-то я не вижу ее здесь, – насмешливо сказал Михаил Александрович.

– Конечно, не видишь, – подтвердил Игнатов.

– Так где же она? Варя здесь, а ее нет?

– А ты как думаешь?

– От того, как я думаю, мне становится страшно, – признался Михаил Александрович.

– Да неужели? Дядюшка ты наш бесценный! Я дал ей проводника и отпустил с Богом.

– Но почему?

– Потому что иначе она уехала бы одна. – Игнатов усмехнулся. – Когда такая девушка, как твоя Шурочка, что-то решила, ее можно остановить одним способом – заковать в кандалы. Но, я думаю, она все равно или охрану подкупит, или кандалы вырвет да с ними убежит. – Михаил Александрович молчал. – А ты не знал? Надо же. – Игнатов покачал головой. – Если моя жена говорит, что я ребячлив для своих лет, то ты…

– Понимаю… – Галактионов вздохнул. – Это далеко?

– Нет, три дня езды. Человек с ней надежный. Отец родной так не позаботится, как он.

– А что она сказала? Зачем едет, она призналась?

– Отдать, говорит, кое-что надо, – сказал Игнатов.

– Отдать! – Михаил Александрович подскочил на стуле.

– Не тревожься, ты не о том подумал. Передать, будет точнее. Она ему везет что-то важное. По делу. Говорит, что ему это нужно к сроку.

Галактионов озадаченно смотрел на друга. Почему он ничего не знает? Но не признаваться же в том.

– Ну да, я понимаю, о чем речь.

– Вот и хорошо. Я знаком с Алексеем. Замечательный малый. Приглашал его на праздник, но он отказался. Тоже о сроке волновался.

– Как у него дела? – наконец спросил Михаил Александрович. – Он нашел что-нибудь? Нет, конечно, иначе мы бы уже знали. А найдет?

– Да кто ж про это, кроме Бога, знает? Как Он распорядится… – Игнатов вздохнул. – Мне повезло. Нашел. Получил свою… награду. – Игнатов усмехнулся. – Но ты хорош. К Варе моей кинулся, а?

– Но мне было разрешено выбирать. Рыцарь всегда выбирает самое лучшее, – уклончиво ответил Галактионов.

– Не стану спорить, хороша дочь.

– Уже есть жених на примете? – осторожно спросил Михаил Александрович.

– Биглей я присмотрел в Лондоне, – начал Игнатов, потом махнул рукой. – Ну не биглей, а их хозяина. Но что-то она нос воротит. А я против ее воли не пойду. Англия – хорошо, но жить надо в России. – Он хлопнул рукой по столу. – А ты как решился поехать? Почему усомнился – что-то не так?

– Моя домоправительница Арина вернулась от Белой Холуницы.

– Да ты что! – ахнул Игнатов.

– Заболела. Но когда я задал несколько вопросов, по ответам быстро понял – Шурочка расстаралась. Она с самого начала отказывалась от чипероне. Значит, что-то задумала. Когда я все соединил, на глобус посмотрел, подхватился и помчался. Наверняка, думаю, она уже скачет к своему Алеше.

Игнатов расхохотался.

– Вот девушки! Хороши! Держали бы их в Смольном, другие бы выросли.

– Возможно, – согласился Михаил Александрович.

Если честно спросить его сейчас, что бы он хотел, то он бы ответил – видеть Варю. Но ее не было дома. Она уехала с утра на прогулку.

– Не прокатиться ли мне верхом? – как бы между прочим заметил он. – Посмотреть окрестности. Я не был здесь так давно.

– Отчего же. Переодевайся, лошадь, уверен, понравится.

Галактионов поднялся в свою комнату наверху, быстро переменил одежду.

Конюх уже держал гривастого коня возле крыльца.

Он сел в седло и покатил. Как будто знал, куда уехала Варя. Ему казалось, что ее ранняя утренняя прогулка – знак ему: догони!

Дом Вариных родителей стоял на высоком берегу Оби. Галактионов остановил коня и посмотрел – ему казалось, он увидит отсюда не только весь Алтай, но и то, что дальше, – Маньчжурию и Китай.

Но сколько ни напрягал он зрение, не увидел. Потом повернул коня в долину и… замер.

Картина, которая открылась, перевернула ему сердце. Варя стояла подле лошади, а рядом, положив ей голову на плечо, замер жеребенок. Она ласкала рукой его гриву, а ему казалось, что его собственные волосы шевелятся под ее тонкими пальцами. Которые он сжимал вчера… Они отвечали ему.

Галактионов тихо тронул коня, направляя его к ним. Ему хотелось встать рядом и тоже… Что? Положить ей голову на плечо? Как другой жеребенок? – посмеялся он над собой. Нет-нет. Чтобы она положила свою голову ему на плечо.

Ему захотелось защитить ее. Внезапно он испугался мысли, ворвавшейся словно из ниоткуда. Он… готов отдать за нее жизнь? Так было с ним только однажды… Он почувствовал, как сердце болезненно сжалось. Было, да. Когда умирала сестра.

Говорят, вера в загробную жизнь спасает от отчаяния. Он не размышлял об этом. Но теперь, когда попытался вникнуть в смысл этих слов, он подумал, что от отчаяния надо спасаться иначе. Достижением той цели, мысль о которой вызывает отчаяние и заставляет уповать на радости загробной жизни…

Варя была одета в амазонку, она плотно облегала ее. Темные волосы убраны под шапочку. Галактионов разглядел в ее руке хлыст, он слегка подрагивал. Значит, она чем-то взволнована. Может ли такое быть, что она думает сейчас о нем? Она уехала из дома сюда, чтобы подумать о нем?

Михаил Александрович поправил ногу в стременах и подлетел к ней.

– Простите, Варенька, могу ли нарушить ваше одиночество?

Она медленно повернулась к нему. Как будто не удивилась.

– Вы уже его нарушили, Михаил Александрович, – тихо проговорила она.

– Как бы я хотел, – выпалил он не думая, – чтоб это навсегда!

На ее лице вспыхнул румянец. Она улыбнулась:

– Мы с Шурочкой однолюбы, сэр Майкл. Вы понимаете, что это значит?

Она обняла жеребенка за шею. Тот слегка захрипел, открыл рот, выставил зубы, стараясь ухватить ее за перчатку.

Михаил Александрович быстро спешился, обнял жеребенка с другой стороны. Его рука коснулась Вариной руки.

Они заметили оба, что непроизвольно являют собой скульптурную группу.

– Значит, навсегда? Ты слышал это? – Он потрепал животное за шею.

Жеребенок чихнул.

– Не нравится запах трубочного табака? Этого или вообще? Но не важно, ты, мой друг, подтвердил, что это правда.

Варя засмеялась.

– А я люблю запах хорошего трубочного табака. Видите, не чихаю. Поехали!

Они понеслись по просторным полям. Они летели отдельно, каждый на своей лошади. Но этот полет, знал каждый из них, предвестник скорого совместного полета. Он вознесет их в такие дали, о которых Варя мечтала всегда, а Михаил Александрович отчаялся надеяться, что когда-то они ему откроются. Так может быть, его жизнь земная закончится раем? А после, на небесах, он встретит любимую сестру. Он отчитается перед ней…

Он недодумал, в чем ему предстоит отчитаться. Он видел только Варю, которая сидела в дамском седле и была самой прекрасной всадницей на свете.


28


– Грядет ураган. – Проводник поднял голову и напрягся. – Я чувствую.

Шурочка тоже подняла голову, насторожилась. Она пыталась уловить нечто неясное, ведь он что-то заметил? Но сколько она ни старалась, ничего, кроме шелеста листьев и скрежета колючих веток неведомых ей кустов, облепленных ярко-желтыми ягодами, она не услышала. Тогда она втянула воздух. Ведь если ураган, то он бывает с дождем. Но особенной свежести она не ощутила.

– Вы заметили какие-то особенные признаки? – спросила Шурочка в тревоге, взбираясь бок о бок с ним на крутизну. Они оба спешились, чтобы не утомлять и без того уставших лошадей.

Проводник молчал, словно не слышал, обратив слух на нечто иное, чем голос спутницы. Придерживая шапку рукой, посмотрел на небо.

– Нам лучше поскорее перейти через перевал, в долину. Я слышу… – он на мгновение замер, – сыплются камни.

Шурочка почувствовала, как сердце задергалось, задрожало. Камни сыплются – где?

– Не пошли бы тут никогда, кабы не сгорела тропа… – с досадой повторил он в который раз. – Это ураган.

Шурочка, снова услышав это причитание, почувствовала, что тревога впилась в ее сжавшееся сердце.

Ураган? А что значит он в горах Алтая?

– Но… не землетрясение? – спросила она, искоса взглянув на проводника.

– Нет, но мало хорошего. Камни полетят не хуже чем при тряске земли. Деревья вылетают с корнем, будто срубленные топором ветки.

Мужчина снова взглянул на небо, а Шурочка поежилась. Теперь, кажется, всей кожей она чувствовала приближение чего-то особенного. Она закинула голову и испугалась. Могучее темное облако оторвало край заката и понесло его на восток. К рассвету. Сейчас сойдутся закат и рассвет? Но такого не бывает.

Бывает, бывает… Это уже ревел ветер, бросая ей в уши неразборчивые слова, а она не могла отвести глаз от летящего облака с клоком красного заката. Та его часть, которая осталась на западе, будто взорвалась, как огромное яйцо, из нее выползли два дракона. Они обняли пространство с двух сторон, как занавеси оперной сцены.

– О-о-о! – услышала она протяжный мощный баритон, как будто начинавший вести свою партию.

Она повернулась на голос и обомлела.

– О-о-х! – повторился крик, но уже снизу.

Шурочка стояла на узкой перемычке под скалой, а ниже, в зев расщелины, летел проводник. Он не выпускал поводья, и лошадь, растопырив четыре ноги, похожая на деревянную лошадку, летела рядом. Их догоняла вековая сосна, вырванная с корнем, чтобы укрыть навсегда своими ветками.

Шурочка инстинктивно вцепилась в выступ скалы так крепко, как птица, о которой проводник сказал, что она обхватывает ветку коготками, как капканом. Никакая сила, кроме землетрясения, не смогла бы оторвать ее от скалы. И то вместе с куском камня.

Ее конь уже перешел через опасный уступ, и Шурочке нужно было только одно – сделать, как он. Она уговаривала себя, что сделает это, ведь конь больше… он смог. Наконец усилием воли она перенесла свое тело вперед, твердя себе как заклинание:

– Не смотри, не смотри вниз.

Теперь Шурочка шла и шла следом за лошадью, не зная куда, но не могла остановиться. Она не думала о том, что больше нет рядом проводника. Она не плакала, так устроена: слезы – после.

Это «после» пришло. В тихой долине, куда она спустилась по тропе. Лошадь встала, а Шурочка опустилась на землю. Ей казалось, теперь уже навсегда.

Такой тишины и такой отстраненности от мира она не испытывала ни разу после того, как побывала на молитвенном собрании квакеров в Лондоне. Слезы катились, она их не останавливала. Но когда они закончились, сквозь туман увидела очертания строений.

Она вытерла лицо ладонью и всмотрелась. Это жилье, явно брошенное. Наверняка это брошенный поселок старателей. Он в хорошем месте – у подножия горного кряжа, который спускается в долину. Теперь дома стояли без крыш, но тропинка все еще различалась. Ветер сделал свое дело – набросал семян, прихваченных где-то в пути, и внутри брошенных строений, а не только вокруг зеленели молодые тополя. Но, заметила Шурочка, они еще не проросли сквозь дыры в крышах. Значит, здесь были люди несколько лет назад.

Она встала и пошла к дому – всегда возникает волнение при виде брошенного человеческого жилья. Старинные развалины, которые она наблюдала во время путешествий, – это другое. Это история, которой следует восхищаться, которая учит – вот как было, которая подтверждает то, что написано в книгах. Но здесь жили люди, может быть, не старше ее или даже моложе. Где они сейчас? Почему ушли? Она снова присмотрелась к деревьям. Они выросли такими за четыре года, не больше.

Шурочка резко обернулась – откуда-то потянуло дымом? Или это запах прежней жизни – здесь радовались, огорчались, любили друг друга, на что-то надеялись. Мужчины ходили на охоту, потом сидели за столом, говорили, ели. Дети играли, а матери зазывали их домой.

Но почему они покинули это место? Может быть, тоже искали золото, не нашли его и отправились на поиски других мест? Туда, где их Эльдорадо?

Шурочка втянула воздух, но теперь в нем не заметила запаха дыма. Только ветра, в котором аромат сосны.

Закатное солнце подало сигнал комарам и мошкам. Они с яростью налетели на Шурочку, в ушах стоял звон, она опустила накомарник. Готовясь к путешествию, она продумала все до мелочей. Даже это. Проводник похвалил ее…

Проводник! О Господи! Его вопль беспомощного, погибающего человека. Она вскинула руки и прижала их к ушам. Слезы прорвали плотину ошеломленного бесчувствия, они полились уже не из глаз, из души. Шурочка рыдала. Как же это? Почему? Что будет теперь с его семьей? А она есть у него? Шурочка пыталась вспомнить. Нет, кажется, нет. Варин отец говорил об одиноком человеке…

Наконец она втянула носом воздух. В вечерних сумерках он был влажный, пропитанный ароматом смородины. Она огляделась. Ну конечно, вот куст прямо перед ней. И ягоды – черные, словно глаза… ночи, которая вот-вот накроет все окрест и ее тоже. Сколько еще ночей ей предстоит провести в полном одиночестве?

Боялась ли она ночи в тайге? Ее звуков, хруста и шорохов? Теперь уже нет, даже уханье совы не страшило.

Внезапно Шурочка почувствовала новый запах. Неужели розы? Откуда они здесь? Разве что смородиновый куст, готовясь к ночи, надушился? Она усмехнулась, но тревога охватывала все сильнее.

Она быстро подошла к лошади – а к кому еще, если она, эта сильная алтайка, единственное живое существо рядом с ней?

– Миленькая… – пробормотала она.

Внезапно все вокруг потемнело. Запах розы заполнил ноздри, она открыла рот, чтобы глотнуть прежнего воздуха, но легкие словно залиты до краев этим ароматом. Она закашлялась. Шурочка не выносила запах розы.

Сердце замерло, казалось, она вся онемела – разум отключился, отравленный… Чьи-то руки схватили за плечи, потом голову сдавило и…

– Вяжи сзади, да крепче, – услышала она хриплый мужской голос.

Дрожа всем телом, Шурочка пыталась понять, что происходит. Ясно что. На нее напали. Глаза завязали чем-то.

И все это пропитано розовым запахом. Как будто на нее вылили флакон духов.

Они не хотят, чтобы я видела их… Шурочка не дышала, не сопротивлялась, она словно окаменела. Как каменные бабы, которых показал ей проводник на склоне близ лесного озера. Как жаль его. Может быть, ему повезло, обрыв высок и крут, он наверняка умер без мучений. И его лошадь тоже. Дай-то Бог!

Она не сопротивлялась, когда ее усадили на лошадь, она чувствовала под собой привычное седло. Алтайка шла размеренным шагом, не спотыкалась, стало быть, ступала по проторенной дороге.

Но куда ведет она? – заныло сердце. То, что она проторена не в царские покои, как говорил дядя о похожих дорогах, рассказывая о былых путешествиях, это ясно. А куда – лучше не думать. Испугаться всегда успеет. А вот не испугаться… Это надо сделать сейчас. А она испугалась? Шурочка мысленно прошлась по своему телу, пытаясь понять, как оно отозвалось на произошедшее.

Оно было сухим, прохладным. Сердце билось ровнее, чем в первую минуту, когда розовый запах накрыл ее.

Розовый запах… Откуда он здесь? Розы не цветут в горах. Значит… Неужели правда, кто-то смочил повязку розовыми духами? Но почему?

Она снова закашлялась. Если бы не свежий ветер, не таежный воздух, Шурочка задохнулась бы, покрывшись красной сыпью.

Значит… Сердце Шурочки замерло. Это значит только одно – те, кто захватил ее сейчас, захватили ее. Они знали, каково ей от запаха розы.

Но… Здесь, на Алтае, ее знает только Варя. Она же – о ее нелюбви к розовым духам. Но почему… она…

Шурочка помотала головой, желая подальше отбросить глупую, обидную мысль, мелькнувшую в голове. В тот же миг чья-то рука стянула узел на затылке еще крепче. Пленители, видимо, решили, что она жаждет освободиться от повязки.

Она выпрямилась до ломоты в спине, призвала на помощь образ тех девушек, с которыми она всегда хотела себя равнять.

Амазонки, гибкие и ловкие, с луками в руке, колчанами, полными стрел… У нее нет с собой ничего похожего. Лишь мысли – ее стрелы, а разум – натянутая тетива. Но разве этого мало? Если правильно распорядиться ими, можно победить врага.

Разум подсказывал – подчинись и жди. И…

– О-ох! – теперь она уже слышала свой собственный голос. Она летела вниз. Она не видела, как верхушки сосен вертелись, словно пузатые полосатые игрушки-волчки на детском празднике. Они крутились быстро, бешено. Где-то внутри глаз сыпались искры. Потом все погасло.

Удар, они вспыхнули снова. А потом Шурочка катилась по камням. Мелкие, острые, они несли ее вниз все быстрее и быстрее. Теперь она, словно горная порода по грохоту, катилась вниз. Повязка на глазах давила, но руки были свободны. Она чувствовала, как тело колет, царапает, но боли нет. Наконец Шурочка извернулась и сдернула повязку с глаз. Но все, что она увидела, была вспышка. Синяя молния ударила по глазам. И тянущая боль между бедер. Как будто что-то острое вошло в нее и застряло. Больше она ничего не помнила.

И уж конечно, ничего не слышала.

А там, на верху обрыва, кричала женщина:

– Беги за ней! – Она толкала к краю мужчину, но тот схватил ее за руки.

– Ты спятила? – шипел он.

– Беги. Золото у нее. Обыщи, найди.

Он искоса посмотрел в глубину распадка, словно прикидывал, возможно ли это. Но внезапно он отшатнулся от края, отцепил тонкие руки от себя.

– Сама лезь. – В его голосе слышалось больше страха, чем злости.

Лидия, а это была она, недоуменно посмотрела на своего безмерно бесстрашного, как ей казалось, спутника.

– В чем дело?

– Там… там… Мун-Со.

– Что это? Или кто? – Она шагнула к кустам с желтыми ягодами и попыталась рассмотреть.

– Она женщина медведя, – проговорил мужчина.

– П-ф-ф… – фыркнула Лидия.

– Молчи, – оборвал ее провожатый. – Я знаю, какая рука у Мун-Со. – Он потер шрам на подбородке. Но ничего не стал объяснять Лидии. Он только предостерег ее: – Если она забирает девушку, значит, она жива.

– Жи-ва! – воскликнула Лидия едва не в полный голос. – После такого падения!

– Я знаю, какая рука у Мун-Со. Она собирает человека по косточкам. И разбирает тоже, – усмехнулся он.

Лидия смотрела вниз, ей было видно, как легко Мун-Со подняла на руки Шурочку и понесла по распадку.

Значит, Шурочка жива?

Но разве ее смерти она хотела? Лидия внезапно обрадовалась. Она собиралась ее наказать. Больно. Но больно бывает только живым. Удачно.

– Ты говоришь, золото при ней? – услышала она голос провожатого.

– Ну да, – ответила Лидия. – Наверняка зашила куда-то в одежду.

– Понятно. Значит, нет фарта. Что ж, дорогуша, тогда прощай.

– Как это – прощай? – Лидия уставилась на него темно-серыми от возмущения глазами.

– А чего мне тут делать? Она у Мун-Со. – Он пожал плечами, как будто дальше говорить – только слова зря тратить.

– Но я должна найти Алексея Старцева.

– Так ищи.

– Вы должны меня проводить! – Она топнула ногой.

– Чем рассчитаешься? – Он окинул ее взглядом, который она поняла сразу.

– Рассчитаюсь. – Она улыбнулась. Кончик языка высунулся изо рта, потом медленно, дразняще прошелся по губам. Они стали обещающе влажными.

Он хмыкнул:

– Задаток давай… – Он протянул руки и схватил ее за талию. Потом прижал к себе по-медвежьи, потащил в кусты.

Колючки цеплялись за волосы, за одежду, Лидия прятала лицо у него под мышкой, которая воняла, как клозет в Смольном, но она не собиралась испортить свою нежную кожу.

Наконец кусты сменились невысокими и неколючими, смородиновыми. Темные ягоды висели на них, Лидия шумно вдыхала свежий аромат.

Он бросил ее на траву…

Кусты шевелились долго, энергично, наконец успокоились. Потом из глубины зарослей раздался стон и мужской смех.

– Ты хороша штучка. Пожалуй, я провожу тебя к нему. Ты туда надолго? Ладно, могу и подождать…


29


Шурочка заморгала, попыталась повернуть голову, но шея не поддавалась. Как деревянная.

– Не надо! – Женщина подняла руку протестуя. – Лежи! – остановил ее голос. Рука придавила плечо.

Дрожь прошла по всему телу. Неужели… Ее захватили неизвестные и… лишили ее… того, что она везла!

Сердце колотилось в горле, которое отказывалось пропустить слюну, скопившуюся во рту от ужаса. Пламя костра стало еще выше… Алеша… Где-то посреди тайги он сидит возле такого костра и думает… О ней? Да, о ней, потому что ради нее он отправился туда. Ради них обоих.

Мысли метались, обрывались, Шурочка не могла ни одной додумать до конца. Во рту так горько, будто она выпила что-то… полынную настойку? Может быть, ее чем-то опоили? Почему она ничего не помнит?

Ничего? Но… Она напрягла все тело, будто оно может подтолкнуть ум.

Она помнит, как Варя проводила ее.

Как вместе с проводником, отставным горным мастером, двинулись в тайгу. Варин отец сказал, что до Алеши три дня пути.

А потом… Потом… сердце ее колотилось как бешеное, но внезапно замерло. Проводник сорвался в ущелье. Она осталась одна. Слезы потекли сами собой, Шурочка не могла их вытереть, и они добегали до самых губ.

– Возвращаешься, – услышала она голос женщины, которая словно мираж возникла перед ее заплаканными глазами. – Слезы – это жизнь.

Шурочка закрыла глаза, она думала, что в темноте под веками увидит то, что должна. Но там черная темнота.

– Больновато? – спросила женщина. – Ничего, все пройдет. Быстро.

Снова пламя, но теперь золотое. Она видела не такое, когда упала в черноту. Оно было синее с рыжими языками.

Сейчас через пламя она смотрела на женщину. Маленького роста, худая. В широкой рубахе из белой парусины, с черной тонкой косой на спине. Лицо ее круглое, слегка плоское. Нерусское лицо. Наверняка она из здешних горцев, подумала Шурочка.

– Все мы едем и едем, да не всегда приезжаем туда, куда едем, – говорила она. – Рождаемся жить, потом умираем. Но почему мы удивляемся? Все так и должно быть. Из утробы матери выезжаем и стремимся в утробу смерти, – бормотала она, словно самой себе. Значит, она думает, что Шурочка стремится к смерти?

– Неправда, – сказала она, чувствуя, что ее бросило в жар. – Я еду к тому, кого люблю.

– Вот как? Значит, ты сделаешь остановку на своем пути. Так и думай. – Она засмеялась. Встала, подошла к Шурочке. – Не бойся, если смерть не захотела тебя сейчас, значит, твоя остановка будет длинная.

Шурочка во все глаза смотрела на женщину.

– Кто…

– Тихо, не трудись. Я знаю, что ты хочешь спросить, – сказала женщина. – Меня зовут Мун-Со. А тебя – Александра. Я видела твои бумаги.

Она положила руку на ее запястье. Шурочка почувствовала, как под указательным пальцем загорелась, запульсировала кожа. Словно ее чем-то укололи.

– Колет? Это хорошо, – сказала Мун-Со. – Значит, скоро все пройдет. Твоя обида дрожала в тебе, – тихо сказала женщина. – Я ее выпустила.

Мун-Со обнаружила Шурочку в распадке, на дне ручья, когда обходила свои владения. Она хотела проследить, куда увела медведица медвежат в это лето. Все тропы знакомы, она отличала медведей по размеру следа и по косолапости – каждый зверь по-разному ставит лапу, но давно заметила, что форма лапы передается по наследству.

Девушка в мужском платье лежала без чувств, но на лице не было смертельной бледности. Мун-Со без труда замечала даже самые малые остатки жизни. Они все равно не допускают до лица смертельной белизны.

Мун-Со наклонилась над девушкой, оглядела лицо, на котором остался красный поперечный след – он шел от глаз к ушам. Огляделась, заметила под безвольной рукой шарф. Кто-то завязал ей глаза, догадалась Мун-Со. Неужели те, кого она ждет с часу на час? Но они поступают иначе с пленницами – увозят их к себе.

А если она сопротивлялась? Нет, таких шарфов у них нет.

Она осторожно вытащила его из-под руки, поднесла к глазам. Поморщилась. Пахнет… сладко – шиповником? Но шиповник отцвел… Значит, духи…

Мун-Со взяла девушку на руки и принесла к себе. Она раздела ее, осмотрела, удивилась, что, кроме синяков, ничего дурного. Хороший знак. Осмотрела одежду, поясной ремень, удивилась – у нее при себе золото. Но она не похожа на золотоискательницу. Не похожа на воровку, которая украла добычу у партии.

Мун-Со перебрала в голове разные варианты, но не нашла ответа. Теперь, когда она увидела, что взгляд ее подопечной стал осмысленным, тихо сказала:

– Твое золото там, куда ты его положила.

Глаза девушки расширились, потом закрылись веками. Она благодарила ее. Мун-Со поняла – вот что больше, чем все остальное, волновало ее. Значит, золото ей дороже жизни?

Или… Или оно спасение чьей-то жизни?

Когда полная луна вышла из-за тучи, Мун-Со перенесла ее в дом.

В просторной комнате стоял густой запах трав. Они пахли пряно и остро. Шурочка открыла глаза и в лунном свете обвела глазами полки. Склянки и банки блестели в бледном свете. Но что в них – Шурочка не могла разобрать, сколько ни напрягала глаза. Отчаявшись, она заснула.

Когда солнце ударило по глазам, Шурочка подняла веки и тут же опустила их, вздрогнув. Прямо на нее из банок смотрели заспиртованные уроды. Таких она видела в кунсткамере.

– Оленьи, – услышала она тихий голос из угла. – Не бойся, не человеческие.

Шурочка замерла, сердце колотилось так часто и громко, что могло бы сравниться с барабанщиком, отбивающим ритм на барабане, обтянутом буйволовой кожей. Она узнала голос женщины из ночи. Шурочка перевела взгляд на стену – пучки трав, оленьи рога, колокольчики, курительные палочки…

Мун-Со подошла к низкому столу возле маленького оконца, позвенела склянками.

– Сейчас я дам тебе питье. – Она уже стояла над Шурочкой. – На, – подала она кружку с темным напитком.

Шурочка приподнялась и выпила. Вкус травянистый, но приятный. Напиток не обжигал, не будоражил, не навевал сон. Но… ей казалось, наконец она остается сама с собой. Уходит все, что будоражило сердце.

– Тебе хорошо, правда? – спросила ее женщина.

– Да… – Шурочка откашлялась. – Спасибо вам, мне хорошо. Но я должна спешить. – Она резко дернулась и села.

– У тебя хороший голос, – похвалила Мун-Со.

– Разве важно, какой голос, если ты не певица? – спросила Шурочка, чувствуя прилив сил. Она поискала глазами свои сапоги. Неужели эта женщина нашла то, что спрятано в каблуках?

Сапоги стояли возле кровати, но каблуки не казались раскрытыми. Она улыбнулась. Какое правильное решение нашли они с Варей.

– По голосу я узнаю о человеке много. А главное – нравится он мне или нет, – сказала Мун-Со.

Шурочка засмеялась:

– Вы не знали, понравлюсь я вам или нет, но спасли меня. – Шурочка попробовала улыбнуться. Но губы не растягивались. – Ой!

– Ты поранила губу, я смазала ее медвежьей желчью. Она очищает и затягивает даже гнойные раны. Все хорошо, не волнуйся за свою красоту.

– Вы живете здесь всегда?

– Да. Здесь много растений, животных, камней. Из них получаются лекарства для жизни. Мне здесь все помогают – медведи, олени, барсуки, выдры, пауки, змеи, жуки… Возьми-ка, это молозиво. Оно оленье.

– Что это? – Шурочка слегка отстранилась.

– Молозиво – это молоко. Оленухи дают его после отела и перед ним. Оно жирное и полезное. Ты быстро оживешь.

– Я, кажется, и так оживаю. С вашей помощью.

Шурочка вдруг почувствовала себя так спокойно, будто оказалась дома у дядюшки. Она вздохнула, огляделась и сказала, испытывая прилив сил:

– Если вы знаете здесь все вокруг, то скажете, где сейчас геологическая партия.

– Скажу, – ответила женщина. – И покажу. Ты ищешь кого-то? – спросила она.

– Да. Моего жениха.

– Жениха? Но почему ты гонишься за ним? Если мужчина уходит от тебя все дальше и дальше – отпусти. Пойманный, он тебе не нужен. Он лишен сил. – Она пожала плечами.

– Он не убегает от меня. Он уехал ради меня. Понимаете?

– Нет, – сказала она. – Ты расскажи мне… Вечером.

Шурочка кивнула. Она всегда держалась свободно с незнакомцами. Но с этой женщиной она чувствовала себя так, словно знала ее сто лет.

Хозяйка дала ей переодеться, тоже в мужское платье, в таком она ходила сама. Ее высокие сапоги похвалила – они из толстой кожи, поэтому можно не опасаться змей.

В углу на отдельной полке Шурочка заметила какие-то кости и усы.

– Что это? – Шурочка совсем осмелела.

– Амулеты, – объяснила хозяйка. – Вибриссы, когти, кости передних лап рыси. Если мужчина носит на себе вибрисс – волос из уса, то он получает власть над женщиной.

– А… чтобы над мужчиной?

– Носи при себе высушенный рысий глаз. Увидишь всех недругов и врагов. А если охранишь от них своего мужчину, то он твой.

– Как мне… заполучить его? Глаз?

– Это тебе будет кое-чего стоить, – засмеялась женщина.

– Чего же?

– Я люблю, когда мне рассказывают. Если услышу такое, чего никогда не слышала, ты получишь.

Шурочка засмеялась.

– Когда вы узнаете, что я придумала, вы отдадите мне сразу два глаза.

– Я уже отдаю тебе один, – засмеялась хозяйка. – Никогда не слышала такую самоуверенную девицу. Но если ты обещаешь удивить меня еще больше, получишь и второй.

Шурочка закрыла глаза, чувствуя, как хорошо ей становится от минуты к минуте. Она подумала – люди огорчаются несчастьями, с ними произошедшими. Но они не дают себе труда подумать – а ведь могло быть что-то еще более неприятное. Поэтому любая неприятность – спасение от другой. Если бы она не свалилась с обрыва, что сделали бы с ней похитители?

Она быстро открыла глаза, отыскивая Мун-Со. Она хотела улучить момент, когда женщина не видит, что за ней наблюдают. Но кажется, та ловила каждое движение, слышала даже шорох Шурочкиных ресниц.

Да женщина ли она? – взметнулась внезапная мысль. Такая сильная, что смогла вынести ее на руках. Но она не мужчина, у нее нет бороды, торопливо напомнила себе Шурочка. Хотя… бывают… евнухи – кастраты, которые наблюдают за восточным гаремом. А если она – он, то значит… Ах, ничего это не значит. Да, Мун-Со прикасался – прикасалась к ней везде. Как это делает доктор, спасающий жизнь страдальцу.

– Ты изучаешь меня? – В голосе не слышалось раздражения. Никакого недовольства, только вопрос. За которым последовал ответ: – Хочешь уловить то, что дано чутким людям…

Шурочка замерла. Это говорила другая Мун-Со. Совсем не та… Она заморгала. Эта говорила другим языком. Таким правильным, грамотным, каким говорят в городских домах. Как будто, пока она спала, ее перенесли на совиных крыльях ночи снова в Барнаул. И голос похож… На чей похож этот голос?

Но голос пропал, а Шурочка заснула…

Ей снился голос Мун-Со, которая давала ей цветы васильков и говорила, что их надо собирать в ясный солнечный день, в сухую погоду, после того, как высохнет роса.

Но роса никак не высыхала. Шурочка открыла глаза, чувствуя, что вся в поту.


30


Иногда Алексея посещала шальная мысль – а если подхватиться и бежать? Вместе с Шурочкой, куда-то, где летосчисление происходит по другому календарю. Где нет даты, назначенной отцом. Там они могли бы с Шурочкой остаться навсегда вместе.

Но горячность разума отзывалась не только быстрым биением сердца. Холодом в груди. Этот холод возникал от мысли, что тогда он предаст слово, данное даже не им, а отцом его.

Дата, обведенная золотым цветом в календаре, последняя. Или она останется золотой на всю его жизнь, или…

Или никогда более не видеть ему Шурочку. Не целовать ее мягкие губы, к которым она позволила ему прижаться во время последней встречи.

Другому будет дано ощущать эту нежность. Думая о золотой дате, как все чаще он называл главное число в его жизни, он представлял ее тело в золоте. Он покроет ее золотой пылью, которую найдет… Ох, тайга, ну почему не отдашь то, без чего не отдаст Шурочка ему того, чего он жаждет?

Он часто вспоминал детские игры с ней. В Стогово, в имении Галактионовых, огромное озеро, берега которого в высокой траве. Запахи кружили голову. Манили, звали к чему-то, о чем они тогда не знали оба. Их руки сплетались, хотелось чего-то еще, но чего, тогда они не знали. Зато теперь знает он. А знает ли она?..

Он вынул из кармана часы, которые дал ему перед отъездом отец.

– Не перепутай время, сын мой, – тихо сказал он.

Вечерами Алексей наблюдал замершую до утра природу. Ему казалось, что его душа, его сердце точно так же замирают, стоит ему подумать о Шурочке. Все чаще при мысли о ней его охватывала тоска. Может быть, он никогда не видел ее, быть может, она мираж, рожденный утомленным разумом?

Зачем он ей, все чаще спрашивал он себя, пытаясь вообразить ее нынешнюю жизнь. Она выучилась в Англии, она стала еще красивее, она видела многих мужчин, и многие – ее. Наверное, не одно сердце зашлось от той, кого он считает своей невестой. Дядя найдет ей хорошую партию. Михаил Александрович, конечно, не верит, что ему, Алеше, сказочно повезет. Что правильно. Значит, скоро Шурочка напишет ему письмо, в котором выскажет все то, о чем он сейчас думает.

Он думал о ней, воображая, как она живет в своей Англии. И все чаще ему казалось, что он теряет ее. Она делается другой в чужой стране, в которую отослал ее дядя Михаил Александрович. А если там она встретит лорда, который захватит в плен ее сердце?

Она писала ему, но редко приходили письма в этот край. Он почти не бывал в городе, хотя его партия располагалась не слишком далеко от Барнаула, где была за ним казенная квартира. Он писал ей тоже, но каков путь почтовой кареты от края земли до острова среди морей?

Вчера по дороге сюда он встретил промышленников, они возвращались с белковья. На эту картину ему всегда было удивительно смотреть. И завидно. Вот если бы ему было указано искать мягкое золото, то Шурочка давно оказалась бы в его объятиях. Мягкое золото на четырех ногах, оно скачет, имеет запах, голос, следы, помет, наконец. А то золото, которое ищет он, не ходит на четырех ногах. Множество ног к нему идут, но не всегда доходят.

Он поморщился – вчера снова случилась перестрелка на дальнем участке. Но его люди отогнали ловцов фарта.

Алеша поморщился. Пора ему навестить Мун-Со, привезти ей спирт для микстуры. Она обещала приготовить особенную для больного работника. Понадобится она и раненому партионному рабочему.

Алеша смотрел на высокие сосны, стволы которых в сумеречном свете потемнели. Они замерли, словно на полпути к небу. Завтра снова станут колебаться, скрипеть, спорить друг с другом. Но сейчас все согласно затихли. Но вряд ли спят. Потому что все живое, замирая, начинает особенно остро воспринимать происходящее вокруг иными чувствами. Как он сам, к примеру.

Недавно он был в Барнауле, говорил с Игнатовым. Как и прежде, он успокаивал его. Игнатов был возбужден – к нему приезжал известный ученый из Европы – Брем. Он был в полном восторге от этого человека. Была и другая причина для радости – ученый захотел издать его статьи на немецком языке. Игнатов написал много, не столько по геологии, сколько о другой своей страсти – об охоте.

Что ж, вот у Игнатова все состоялось, он являл собой пример успеха в том деле, которым занимался Алеша. Но он начал раньше, тогда меньше было успехов у геологов. А сейчас – самый расцвет новой для России науки. Наконец-то и она решила познать свои недра. Другие страны, Англия, к примеру, не только познала их, но и в недрах, под своей столицей, построила железную дорогу. Шурочка прислала фотографию, где снята перед входом в эту самую подземную дорогу.

Снова все мысли повернули к Шурочке. Алеша не слишком интересовался тем, что происходит в Москве или Петербурге. Не его это дело. Знал он, что меняется жизнь, что баре не так почитаемы, как прежде. Но знал он, что сейчас такие девушки, как Шурочка, завидные невесты для разбогатевших купцов или промышленников.

Почему нет? У нее будет свой дом, свой выезд, с легкостью станет раскатывать по Европе.

А что может предложить ей он? Свои неудачи? Скромное жалованье? А какую жизнь? Только по причине неопытности в ранней молодости, когда кровь только-только начинала играть, они тоже играли… Впрочем, зачем думать об этом сейчас? Бередить сердце.

Огромная луна, похожая на золотую тыкву, которую он видел у Мун-Со и которой она гордилась, кажется, больше, чем выросшим у нее женьшенем, вынырнула из-за кедров. Такая луна вселяла в него странное ощущение нереальности. Еще он любил пламенные закаты. По цвету они повторяли пламя лесного пожара. Он видел такие на Алтае.

Он подумал о Мун-Со, снова вспомнил ее странные слова о том, что он уже нашел золото, только не увидел его пока. Может быть, она имеет в виду мягкое золото – пушнину? На самом деле здесь много охотников. Его проводник-алтаец добывает и белок, и соболей, и куниц, и даже волков. Здесь есть охотники-промысловики. Им дают ружья, патроны, а взамен они отдают шкурки, самые ценные и самые лучшие. Не считает ли Мун-Со, что ему стоит заняться добычей мягкого золота? Вот оно, под рукой. К тому же у него есть и ружье, патроны. А Игнатов научил его стрелять. Что ж, мысль неплохая.

Удивительный человек, этот Игнатов. У него восемь детей, и младшая, Варя, оказалась подругой Шурочки. Он видел ее на фотографии. Она красивая, но Шурочка… Нет, никто и никогда не сравнится с ней.

Игнатов приглашал его на необычный праздник – городской голова решил устроить конные карусели. Он предлагал ему участвовать в костюме средневекового рыцаря. На пару с какой-нибудь дамой. Но он лишь посмеялся. Ему только рыцаря изображать. Разве что рыцаря печального образа.

– А что, может, напротив, отвлечешься? И дамы кругом, прекрасные, в старинных нарядах. – Подмигивал ему, намекая на монашескую жизнь молодого человека. В городе он не бывает, а в тайге женщин нет. Разве что Мун-Со? Но это еще вопрос – женщина ли она…

Алексей наконец поднялся с крыльца и вошел в дом. Завтра с утра он устроит банный день, а потом отправится к рабочим.

Он зажег лампу и собрался раздеться.

В дверь тихо постучали. От неожиданности он сказал, как будто жил в деревне:

– Войдите. – И посмотрел на дверь.

Вошла женщина. Она заморгала, ему показалось – Шурочка. Сердце замерло, руки застыли, язык присох к нёбу.

– Вы Алексей Данилович Старцев? – спросила женщина. Голос не ее. Иной.

– Да, – ответил он.

– Письмо, – услышал он. – Я привезла вам письмо от Шурочки.

– Прошу садиться. – Он указал на лавку у окна.

Перед Алексеем сидела молодая прелестная женщина и смотрела на него ясными серыми, широко расставленными глазами. На ней был черный плащ с капюшоном. На лацкане какой-то вензель. Он поймал себя на том, что пытается разглядеть его, как будто он даст ему ответ – что происходит. Что значит появление незнакомки в глухой алтайской тайге? Не мираж ли это, какой случается в полнолуние?

Она отклонилась к оконцу, локоны гостьи в отсвете луны напомнили извивающихся змей. Как у горгоны Медузы, подумал он, чувствуя дрожь во всем теле. Ему хотелось спросить – как она добралась сюда? Кто привез ее? Ведь не одна же она сюда приехала?

Но она повторила тихим низким голосом:

– Алексей, вам письмо. Последнее…

Он свел брови, пытаясь понять, что значит то, о чем она говорит.

– От Шурочки… Письмо… Последнее… Что? – наконец достучался до его встревоженного разума смысл произнесенных слов. – Дайте!

Она протянула ему конверт.

Он ждал чего-то такого… Разве нет? Не только что он думал об этом, глядя на полную луну, размышляя о том, что скоро придет от нее письмо! Значит, вот оно, которое не посылают по почте, а доверяют нарочному. Чаще всего – своему другу, подруге, чтобы те могли произнести слова утешения, которых могло не хватить в письме.

Обычно такие письма посылают, желая отказать. И пишут что-то вроде: прости… даю тебе свободу… я не могу… жизнь такова…

Алексей Старцев пока еще не получал таких писем, но слышал не раз. Когда у костра собираются мужчины, они говорят о разном. О женщинах тоже. Его рабочие за общим ужином вспоминали прошлое, дом, своих женщин, которые были их женщинами до каторги. Они получали от них такие письма.

– Давайте, – снова сказал.

Он прочел, сердце его оборвалось. Это иное письмо.

– К-как? Вы хотите сказать, что Шурочка… умерла?

– Да, и написала это перед… – Гостья опустила голову. Локоны упали на лицо.

– Шурочка не могла умереть, – сказал он. – Потому что она знает, что я здесь. Она не может умереть.

Женщина покачала головой.

– Она была неизлечимо больна. Да, – сказала тихо нежданная гостья. – Но перед самой смертью написала то, что вы прочитали. – Она поднесла к глазам указательный палец с пятнышком чернил на подушечке, словно хотела смахнуть слезинку. – Мы были самыми близкими подругами, говорят, мы похожи.

Она вскинула голову, как Шурочка. Самое характерное движение, которое она долго тренировала перед зеркалом. Оно не давалось, Лидия не понимала почему. Она не догадывалась, что так держать голову научиться нельзя. Надо родиться от тех, кто держит ее так тоже, и родиться от людей, которые точно так же прямо ее держали и сто, и двести лет назад.

Но иногда она добивалась успеха. Как сейчас.

– Она… просила меня найти вас и отдать письмо. Вы… вы уже нашли золото? – спросила она.

Старцев усмехнулся.

– Говорят, что нашел, – пожал он плечами.

Глаза Лидии заблестели.

– Я знаю, что написала Шурочка… В самом конце.

– Я тоже это знаю, – сказал он, складывая письмо.

– Она действительно любила вас. И… – Она глубоко вздохнула, так глубоко, что ни один мужчина на свете не упустил бы возможности взглянуть туда… На высоко поднявшуюся грудь с глубоким декольте под распахнутым плащом. Два белоснежных шара выпирали из тесного для них укрытия. Их хотелось погладить, успокоить, чтобы они волновались так, как сейчас. – Она мне поручила то, о чем написала в конце письма… Это… для ее светлой радости… там… – Гостья медленно подняла голову, потолок был низок, но не надо было объяснять, что она смотрит на небеса.

Алексей снова обратился к письму.

То, что он прочел, заставило задрожать все тело. Как, Шурочка прислала эту женщину… вместо себя? Чтобы она и он совершили то, что должны были совершить они? После венчания?

Он смотрел на нее долго, не отрываясь.

– И как вы себе это представляете? Мы с вами венчаемся? Или…

Она засмеялась.

– Сначала налейте мне чаю. – Она кивнула на стол, на котором стоял закопченный чайник. – И себе.

Он кивнул, поднялся, на деревянных ногах пошел к столу. Налил чаю себе и ей в металлические кружки. Она вынула флакон из кармана плаща и сказала:

– Обычно я добавляю немного коньяку. – Она демонстративно перевернула несколько раз над своей кружкой флакон, потом спросила: – Вам тоже? Что-то мне зябко…

Он кивнул, равнодушно наблюдая за тем, как густая жидкость течет в его чай. Какой невероятно густой коньяк, подумал он. Он давно ничего не пил такого, правда, из Барнаула привозил рабочим.

Они молча пили чай, приторный вкус, непривычный, ему не нравился, но он считал неприличным отставить кружку.

Наконец она отодвинула свою кружку и встала. Медленно шагнула к нему и протянула руки. Положила ему на плечи. Подалась вперед, выгнувшись так, что его лицо оказалось между ее шарами. Он уловил тонкий аромат, который хотелось вдыхать снова и снова. Он открыл рот, его губы коснулись прохладной кожи… Ее быстрые пальцы расстегнули пуговицы под грудью, открывая ему путь… вниз…

Он не противился. Туман опускался за окном, в распадок, а он в своем тумане тоже опускался. Она влекла его к себе, все ближе, все ниже.

Видения, которые пробегали в Алешином мозгу, были только об одном – он и Шурочка. Наконец они вместе. Сейчас все то, что он с таким тщанием берег для нее… вот сейчас, сейчас… он отдаст ей. Все, что накопилось, все, что рвалось каждое утро наружу, что заставляло болеть самый низ живота. Что требовало выхода, а он рубил дрова, откидывал снег, копал землю лопатой до изнеможения, до полузабытья…

Он смотрел в ее глаза и видел глаза Шурочки. Поднял слабеющую руку, чтобы убрать локон с ее лица. Какая добрая Шурочка, она позаботилась о нем…

Какие умелые руки, они знают, куда лечь, погладить так, что у него пропадало дыхание. Ах… Он подался вперед, словно готовясь к выстрелу…

Она провела языком по его шее. Адамово яблоко задергалось – вверх-вниз, вверх-вниз. Он почувствовал, что не только оно запрыгало… Он ощутил тяжесть во всем теле, будто что-то оборвалось в горле, покатилось… Его тело требовало свободы, воли сделать то, что жаждало.

Женщина тихо засмеялась. Наконец-то она обставит Шурочку. Она займет ее место.

Раздался грохот, от которого раскрылись глаза. Дверь рванулась и раскрылась, точно ураган налетел на распадок.

На пороге стояли двое.


31


Все четверо молчали. Только смысл молчания был разный. Потрясенная Шурочка. В ужасе – Лидия. Спокойно-отстраненно Мун-Со. Алексей безразлично, закрыв глаза.

– Пахнет розами, – насмешливо сказала Шурочка. – Узнаю. Ага, понятно, чей это шарфик. – Она выдернула из кармана брюк шарф, которым были завязаны ее глаза. – Твой, да, Лидия? Ох, да ты не только мной занималась. И ею тоже! – воскликнула она, указывая на вензель на лацкане плаща. – Это же вензель Фиалки! Я знаю точно.

Шурочка чувствовала себя богатыршей. Ей вспомнилось, что она читала об амазонках. Они умели это – внезапно собрать все свои силы и совершить то, чего, казалось, не может обычный человек.

– Что ты сделала с ней? С той, кому принадлежит этот вензель? Я знаю, их всего два. Он не твой!

Лидия смотрела на Шурочку, не понимая. Как это может быть? Николай говорил, что сделал вензель только для нее и для себя.

– Ты знаешь… ту, кому принадлежит этот вензель? – тихо пробормотала она.

Но Шурочка вцепилась в плечо Лидии, собираясь сорвать бриллиантовый вензель с лацкана черного плаща.

– Ага-а! Бриллианты голубой воды! Ах ты, дрянь! – Шурочкины пальцы стиснули горло Лидии. – Ты украла вензель! Ты гналась за мной, потому что выпытала у Фиалки, куда я еду? Я понимаю, ей рассказал Николай Кардаков! Во-от оно что…

Лицо Лидии оказалось так близко, что Шурочка могла различить несвежую кожу в черных точках. Такая бывает, когда чрезмерно пользуются косметикой или много времени проводят в комнате, полной чада. Или у костра? Значит, Лидия проделала такой же путь?

Лидия хрипела.

Мун-Со протянула руку, средним пальцем нажала на правое запястье Шурочки. Ее руки расцепились.

Лидия фыркнула, отряхиваясь.

– Пускай говорит, – велела Мун-Со.

– Это мой вензель. – Лидия накрыла его ладонью.

– Этого не может быть, – заявила Шурочка.

Лидия с шипением раздула ноздри.

– Почему ты не умерла? – процедила она сквозь зубы. – Ты должна была умереть в том ручье.

– Как видишь, я жива. А где Фиалка, у которой ты забрала этот вензель? Она-то в каком осталась ручье? Говори, ты, дрянь! – Шурочка стиснула кулаки и собралась снова двинуться на Лидию. – Где она? Может быть, ее можно спасти? Где Фиалка?

– Она перед тобой, – процедила сквозь зубы Лидия.

Шурочка огляделась.

– Не вижу.

– Фиалка Николая Кардакова – я.

Шурочка открыла рот.

– Ты! Но он говорил, что ты необыкновенная, прелестная, нежная… Он же хвастался, что разбирается в женщинах-фиалках!

– Да, я.

– Тогда почему?..

– А почему все тебе? – Лицо Лидии покраснело. Вены на шее вздулись до синевы. – Почему все таким, как ты? Сестра не даст Николаю денег, если он женится на мне. А только если на тебе. – Она тяжело дышала, ее раскрытые груди вздымались так, что острые соски выскакивали из своих тайных укрытий. – Я всегда хотела быть как ты. Тобой. Но это невозможно. И я решила быть вместо тебя! Ха-ха! Если бы ты сейчас не явилась сюда, я заняла бы твое место. – Она хохотала. – Вот на этой постели! Поняла? Я стала бы первой женщиной у твоего же-ни-ха! Ха-ха! – визжала Лидия как бесноватая. – Я знаю, какое золото ты привезла. Я сообщу полиции, что нет никакой жилы, все обман! Вы не поженитесь, а сядете в тюрьму!

– О чем она? – удивился Алексей, с трудом разлепляя глаза.

– Не знаю, – сказала Шурочка.

– Не знаешь! Ты везла ему золото, чтобы насыпать его в ручей. Чтобы он получил премию, а отец разрешил ему жениться, не идти в монахи! Ха-ха! – Лидия смеялась исступленно.

Мун-Со смотрела на нее с сожалением. Но не останавливала. Напротив, она отвернулась от Лидии и сказала Алексею:

– Твоя невеста на самом деле нашла самородное золото.

– Ох, – простонал он.

Шурочка увидела, как побледнело его лицо, оно покрылось испариной. Глаза закатились.

– Алеша! Что с тобой?

Мун-Со быстро подошла к нему и принюхалась к его дыханию.

– Она налила ему настойку… Опий, белладонна, паслен, – перечисляла, различая оттенки запахов.

– Это опасно? – Шурочка покрылась испариной.

– Он будет жив, – сказала Мун-Со. Она порылась в глубоком кармане своей хламиды, вынула какой-то пузырек, поднесла его к носу Алексея.

Шурочка резко повернулась. Лидия увидела ее глаза и бросилась к двери, словно то была не она, а шаровая молния. Никто не побежал за ней. В комнате остался приторный аромат вынюханной розы.

Алексей пришел в себя.

– Шурочка, я не поверил письму…

Шурочка уже прочитала его, ее лицо горело.

– Какая коварная…

– Ну что, – подала голос Мун-Со, – теперь, Алеша, ты понял, что я была права? Ты нашел свое золото, а теперь узнал его, верно?

– Это она, – проговорил он, протягивая руки к Шурочке. – Она мое золото. Ты права, Мун-Со.

Шурочка медленно повернулась к ней.

– Ты упала на золотую жилу, Александра. Я говорю правду.

Алексей, Мун-Со и Шурочка спустились в распадок. Шурочка не узнавала места. Понятно, теперь она не катилась с высоты, пересчитывая камни, а шла тропой, которую видела перед собой только Мун-Со.

– Вы на самом деле видели там золото? – все еще не веря, спрашивала она.

– Конечно, – отвечала Мун-Со. – Ты лежала бездыханная, а вокруг тебя было такое сияние…

Алексей шел молча. Он не мог поверить в реальность происходящего. Письмо о смерти Шурочки, женщина, которая предлагала себя вместо нее. Явление Шурочки реальной и… невероятно… На самом деле все это или Мун-Со решила сделать ему царский подарок – показать то, что она наверняка знала давно?

– Мун-Со… – Наконец он собрался с духом и спросил: – Наверняка вам была известна эта жила?

– А тебе зачем знать? Твоя невеста упала в нее. – Женщина рассмеялась. – Может, и правда у нее где-то еще было золото, не только там, где я знаю. Вот оно и просыпалось. – Она подмигнула Шурочке. – Главное для тебя что? Найти жилу в срок. Ты ее нашел.

Они наконец спустились в распадок. Шурочка посмотрела вверх, голова закружилась. Она на самом деле свалилась с такой высоты! Да, это Лидия толкнула ее. Но она была не одна… Кто-то провожал ее в тайге. Но разве сейчас это важно?

– Ну смотри, партионный офицер! Как тебе такая жила?

Алексей опустился на колени, погрузил руку в воду, зачерпнул песок. Крупицы желтого металла блестели и переливались на солнце.

– Оно… оно… – задыхаясь, шептал он. – Мун-Со, Шурочка. – Казалось, он готов заплакать. – Ну вот и все, – сказал он, глядя на Шурочку. – Мы не нарушили срок.

Он распахнул руки, а она шагнула к нему на удивление спокойно, положила голову ему на грудь. Солнце падало так, что отсвет от красноватых стволов сосен золотил светлые волосы.

Мун-Со смотрела на них усмехаясь. Она знала еще несколько жил, но она не откроет их никому до тех пор, пока не поймет, что кто-то выстрадал такой подарок.


Эпилог


Венчал Алексея и Шурочку его отец, священник. Он делал это с явным удовольствием. Его сын исполнил наказ, не посрамил старшего Старцева.

Пара светилась от счастья. Шурочка была прекрасна в своем белоснежном платье и тончайшей фате, которая, казалось, вот-вот воспламенится от сияния глаз.

После венчания молодые отправились в Санкт-Петербург, где Алексею Старцеву вручили премию за открытие золотой жилы на Алтае.

А потом было двенадцать ночей любви в доме на Остоженке. Но в двенадцатой ночи не было никакой угрозы для Алеши, кроме одной – самому не выдержать и умереть в объятиях любимой женщины, похожей на амазонку…

Но все-таки кое-что случилось на исходе той ночи. Причем такое, что достойно того, чтобы передавать из уст в уста, из поколения в поколение Старцевых.

Когда забрезжил рассвет после двенадцатой ночи, Шурочка выскользнула из постели, прошла к комоду и вынула бархатный черный мешочек. Она вернулась к Алеше, отбросила простыню. Алеша смотрел на нее, полагая, что жена хочет полюбоваться его телом. Она говорила ему, что он сложен, как древний грек. Но Шурочка развязала мешочек и… Она осыпала его золотым песком.

– Что это? – Алеша недоуменно рассматривал песчинки.

– Это? – Шурочка засмеялась. – Это золотой песок для любимого. Я везла его тебе на Алтай…

Шурочка хорошо помнила наставление ученого-химика – не рассказывать любимому о том, что она придумала. Но тот человек не знал того, в чем убеждена Шурочка: тому, кого любишь, можно рассказать все. Он поймет… И она рассказала Алеше все, от начала до конца…


Михаил Александрович попросил у Игнатова руки его дочери, тот согласился. Он даже признал, что втайне рассматривал такой вариант… Но отец Вари поставил одно условие – дочь с мужем должны жить в России.

Михаил Александрович согласился – не впервой принимать условия. Что ж, значит, не бывать ему каждодневно сэром Майклом. А только наездами в Лондон, куда он отправился, чтобы дать указания насчет дома и дел, которые у него там остались. Свадьбу назначили на весну.


Про Лидию Жирову говорили, что она уехала в Маньчжурию с каким-то человеком.


Брат и сестра Кардаковы живут как прежде. Сестра не оставляет надежды сделать из брата настоящего денди, принятого в тех кругах, которые снятся ей всю жизнь. Но деньги на оранжерею она ему все-таки дала. Правда, за подделку подписи пребольно наказала – заставила Николашу целый месяц служить у нее кучером, но без жалованья.