Наше дело правое Сергей Раткевич Мария Микаэлян Алексей Гридин Кира Непочатова Павел Журенко Элеонора Раткевич Александра Павлова Дмитрий Рой Елена Белильщикова Ник Перумов Вера Камша Вук Задунайский Владимир Березин Сергей Котов Дмитрий Дзыговбродский Николай Коломиец Дмитрий Жуков Юрий Максимов Максим Степовой Кто из нас ни разу не слышал, что великих людей не существует, что подвиги, в сущности, не такие уж и подвиги — потому что совершаются из страха либо шкурного расчета? Что нет отваги и мужества, благородства и самоотверженности? Мы подумали и решили противопоставить слову слово. И попытаться собрать отряд единомышленников. Именно поэтому и объявили конкурс, который так и назвали «Наше дело правое», конкурс, который стартовал в День защитника Отечества. Его итог — эта книга. При этом ее содержание никоим образом не привязано к реалиям Великой Отечественной. Ее герои бьются на мечах, бороздят океаны на клиперах и крейсерах, летают на звездных истребителях. Они — и люди, и эльфы, и вуки, и драконы, и роботы, наконец. Главное не декорации и даже не сюжет, а настрой, уверенность в том, что «наше дело правое, враг будет разбит и победа будет за нами». С уважением Ник Перумов, Вера Камша, Элеонора и Сергей Раткевич, Вук Задунайский. Ник Перумов, Вера Камша, Элеонора Раткевич, Сергей Раткевич и др. НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ Положу я к обелиску — сына первую игрушку. Погремушку. Погремушку… Протянулась тонкой низкой жизнь моя от той высотки, а на низке — фотки, фотки… И на этих тусклых фотках я живой и ты живой, у обоих взгляд шальной. Но уже штабные сводки отвели для нас раздел: ты погиб, я поседел… Ты сказал мне перед боем — и запомнил я доныне, — что всегда мечтал о сыне. От любимой хохотушки ты графой ушел по списку. Болью вечной в душах близких… Я кладу у обелиска — сына первую игрушку. Погремушку. Погремушку…      Юрий ГЛАДКЕВИЧ.      Победитель конкурса «Наше дело правое» в номинации «Поэзия» по итогам двух туров за цикл стихотворений «Письмо прочел. И понял вас…».      Дипломант конгресса фантастов России «Странник» ПРЕДИСЛОВИЕ Я родилась в 1961 году. Я родилась в 1961 году, потому что меня не убили до 1945 года. Потому что мои родители — тогда еще дети — оказались в числе тех, кого удалось спасти, заслонить, отстоять ценой тысяч и тысяч жизней. Тех, кого не задавила чудовищная туша Второй мировой войны. И это может сказать о себе любой из нас: и те, чьи рассказы вошли в этот сборник, и те, кто сейчас держит его в руках. Все мы — те, кого отстояли, и дети тех, кого защитили. Об этом сейчас нередко забывают. Об этом нельзя забывать. Нельзя забывать о тех, кто уходил на фронт, зная, что наше дело правое, что враг будет разбит — потому что дело защиты Родины правое, а не разбить врага — это значит дать ему уничтожить не только настоящее, но и будущее. Нельзя забывать о тех, кто взял на себя тяжкий и страшный труд войны — и отстоял будущее. Отстоял наше право быть. Великая Отечественная осталась в прошлом — а прошлое с каждым годом уходит от нас все дальше. А чем дальше прошлое — тем больше простор для измышлений и спекуляций. Для заблуждений и подтасовок. А зачастую для прямой лжи. И — как ни странно это звучит — для лжи при помощи правды. Ведь были, действительно были и штрафбаты, и заградотряды, и лагеря. Как легко сказать, что только они и были. Не было подвига, не было сил и жизней, отданных ради победы… ну вот ну просто ну вот ну не было ничего, кроме штрафных рот и заградотрядов, — НИЧЕГО! Только мерзость и грязь. И те, кто сражался, — сражались не иначе как потому, что их эти заградотряды в спину подталкивали и деваться было некуда. Сплошная страна заградотрядов и рабов… Но могут ли рабы побеждать? А где же те люди, которые отдавали свои жизни, потому что умели отделять свою Родину и тех, кто в ней живет, от кровавой накипи на ней? Любить — даже вопреки? Всех ли можно заставить сражаться из-под палки? Были и лагеря, и штрафбаты, и заградотряды. И были люди, совершившие подвиг — вопреки всему этому. Люди, защитившие будущее. Как легко сказать такую привычную, такую успокоительную житейскую мудрость: «Ну, ведь в любом конфликте всегда все-таки виноваты обе стороны» — и тем самым уравнять захватчиков с защитниками, убитых с убийцами. Но те, кто пришли с оружием в руках, чтобы убивать и захватывать, не равны тем, кто встал с оружием в руках, чтобы защитить. Дело защитника — правое. Казалось бы — что можно противопоставить документальным свидетельствам? Как легко, как ужасающе легко оказалось заставить эти свидетельства говорить так, как хочется слушателю, — отметая одно и сосредотачиваясь на другом! И потому книга, которую вы держите в руках, — не документальная. Это не сборник рассказов о Второй мировой, о 1812 годе. О Грюнвальде, Косовом поле, Куликовом поле, Реконкисте, Фермопилах… Так о чем же эти повести и рассказы? О том, что долг перед Родиной может оказаться и тяжек, и страшен, и неоднозначен. О том, что он никому не позволит отсидеться в стороне. О том, как гибнут, заслонив собой других. О том, как любят — и идут сражаться за тех, кого любят. О том, как остаются людьми даже в страшные минуты. О том, как побеждают — зачастую ценой своей жизни. О том, что защитить и спасти — это правое дело. И потому — это все-таки книга рассказов о минувших войнах. Несмотря на то что написана она в жанрах фантастики и фэнтези. Несмотря на то что даже упоминаются земные войны не во всех произведениях. Может быть, это книга отражений? Отражений минувших подвигов и трагедий в мирах фантастических, а то и почти сказочных — и в мирах, так похожих на наш. Это эхо раздается в разных мирах. В мирах, которые не были убиты — потому что еще до рождения на земле не были убиты мы, создавшие эти миры. Эхо звучит в разных мирах — и они откликаются и звенят. Они тоже хотят рассказать о том, что видели. Они заговорили благодаря литературному конкурсу «Наше дело правое». Он был учрежден для того, чтобы они могли заговорить — и рассказать о доблести тех, кто защитил и защищает Родину, людей, жизнь… Прежде всего этот сборник предназначен тем, для кого былые подвиги — дела, давно минувшие, тем, кто знает о них со слов бойкого телеведущего или из ненароком просмотренного, якобы основанного на реальных событиях фильма, где защитники такие же сволочи, как и агрессоры, а то и еще хуже. Мы хотим рассказать вам о тех, кто с оружием в руках бесстрашно смотрел смерти в лицо. О наших дедушках и бабушках, о дальних предках, чьи имена забыты, но осталась спасенная ими жизнь. О тех, кто выстоял и победил. Не для себя и не ради себя. Мы хотим сказать вам, да и себе тоже — нам нечего стыдиться своего прошлого! Мы можем гордиться им! У нас есть на это право! А еще мы обязаны помнить правду и не прощать ложь. Споря о Ричарде Третьем и «Войне и мире», я не раз нарывалась в ответ на доводы о гениальности Шекспира и Толстого. Дескать, кому сейчас важно, кем был этот король и каковы были герои 1812 года. Главное — гениальность классиков и глубокая философия… А вот и нет!!! Ложь, особенно заведомая, конъюнктурная, есть и будет злом, кто бы ее ни произнес. И злом вдвойне будет ложь талантливая. Чем шире размах крыльев лживого гения, чем выше его полет, тем гуще тень, отбрасываемая им, и тем больше площадь этой самой тени. В такой тени трудно, подчас невозможно дышать, ибо подлостью и злом дышать невозможно, а брехней — противно. Вот она нас со всех сторон теперь и обволакивает. Как у речки Ипр, и мы дышим, а некоторые еще и с удовольствием и теоретически-художественным обоснованием. А ведь это уже не якобы горбатый чужеземный король и не то, что было 200 лет назад, это по нашим дедам, а кое у кого и по отцам топчутся, поливают помоями, врут, подличают. Интересно, говорите? Талантливо? Ну так на себя такой талант примерьте! Неважно, что ты не украл, не убил, не напился до свинского состояния, главное, тебя в таком виде изобразили. Талантливо. Нравится? Повесишь свой портрет в луже на стенку? Согласишься, что ты вор, убийца, дегенерат? Позволишь смаковать свой несуществующий позор — или все-таки набьешь талантливому художнику и его спонсорам морды? Ах, набьешь? Ну тогда не аплодируй лжи и не прощай ее! Кто-то сказал, что логика и знание истории не спасут. Можно сто тысяч раз опровергать лезущую в уши и глаза брехню, но телевизор свое возьмет. Особенно когда уйдут те, кто помнит, а ведь это время близится. Скоро некому будет встать и сказать: «Неправда это! Я тогда жил, воевал и снова жил. Не так все было!» Никто уже не скажет: «Слушайте, я расскажу вам…» Некому будет служить документальным подтверждением истины, некому будет живым словом сражаться против чудовищной лжи. Некому… некому… некому… И тогда мы останемся одни. Наедине с серым мифом. Наедине с теми, кто передергивает и искажает факты в угоду той или иной конъюнктуре. Кто вольно или невольно кормит нас отравой. И не всегда эти люди бездарны. Но если шулер талантливо передергивает карты, а повар замечательно готовит бледные поганки под соусом — тем больше оснований дать им отпор. Что мы можем этому противопоставить? Только свое слово. Только единение тех, кто думает иначе и не считает возможным отмолчаться. Можно и нужно показывать во всей сомнительной красе «разоблачителей», создателей и культиваторов «серого мифа», объяснять, что и сколько они имеют с охаивания «этой страны», потому что Родины у этой публики нет и быть не может. Еще больше нужна правда. Правда архивных документов, фронтовых писем, воспоминаний, серьезных, объективных исторических исследований, и они, к счастью, имеются, но этого недостаточно. Мы собрались здесь — такие разные — ради этой правды, ради того, чтобы Победа по-прежнему оставалась Победой, ради того, чтобы она по-прежнему была за нами. Потому что удержать Победу зачастую трудней, чем победить, — любой полководец знает это. Потому что фашизм под видом политкорректности тонкой струйкой дыма медленно просачивается в культуру, заставляя сомневаться: а так ли все было? А правильно ли, что все это было именно так? А была ли Победа — Победой? А такое ли правое — Наше Дело? А есть ли разница между той и другой стороной? А если нет — правильную ли сторону мы все выбрали? Вот поэтому мы и пришли сюда — писатели, издатели и все, кто создавал этот сборник. Вот поэтому мы и зовем вас — читателей. Зовем к себе. Потому что рано покидать окопы. Потому что призрачные вражеские танки, урча моторами псевдонаучных теорий и темнея свастикой клеветнических измышлений, опять штурмуют рубежи нашей памяти. И, кроме нас с вами, остановить их просто некому. Какое старое, почти забытое слово — доблесть… Нельзя его забывать. Так о чем все-таки эта книга? Открывает ее раздел «Заслон», названный по одноименному рассказу. Наверное, этот рассказ несколько озадачит читателей фэнтези, привычных к тому, что хорошие эльфы сражаются против плохих орков или троллей. Или — наоборот. В этом рассказе нет рас, плохих или хороших от природы, — и по ту и по другую сторону есть и эльфы, и тролли. Важно не то, кем ты родился, — а то, какой выбор ты сделал. И если твой выбор — встать в заслон, чтобы враг не прошел, это и есть самое главное. Потому что враг не должен пройти. Враг не должен пройти — это помнят и герои рассказа «Кипрей». Что они могут сделать — ведь против них целая армия, а их так мало, да и кто они? Вчерашние мальчишки, пришедшие в заброшенную крепость отбыть скучную повинность и развлекающиеся, разыгрывая друг друга. Неумно, подчас жестоко. Их никто не берет в расчет, а они могут — встать заслоном. Отвоевать еще день… еще час… еще минуту… ту самую минуту, которой может не хватить, чтобы враг не прошел. И перед значимостью этой минуты меркнет все, что недавно казалось столь важным… Открывая рассказ «Рубеж», мы попадаем в такую мирную, такую уютную жизнь, что мудрено поверить, что герои этого рассказа и в самом деле герои… но битвы бывают разными, а герои не обязательно облечены в сияющие доспехи. Они тоже стоят в заслоне, и цена победы неизменна — жизнь, отданная, чтобы не пропустить смерть. И еще они сохраняют в себе способность понять и поверить. Они простодушны и доверчивы, значит — глупы и бессильны перед умным и настойчивым злом? Только текут века, а зло так и не может пройти. «Ала танцует». Танцует и в легенде, и в жизни — такой обычной, привычной, мирной… утраченной жизни. Утраченной — потому что в эту жизнь вошла война. И Ала танцует — потому что враг не должен пройти… Кто знает, каким был ее танец? Остались легенды, каждая из них в чем-то правдива, и каждая из них приукрашивает прошлое, превращая подвиг в изысканное чудо. Или, наоборот, принижает? «Уходя, оглянись…» Оглянись на то, что оставляешь навсегда, — потому что ты уходишь, чтобы оно осталось, чтобы оно было, чтобы собой, своей жизнью заслонить все это от смерти. Оглянись — потому что ты совершил невозможное. Оглянись — потому что ты бросил себя под колеса войны — и заставил ее остановиться… Ради жизни. Ради того, чтобы живые — были. Чтобы они могли жить, смеяться, любить… Второй раздел сборника — о любви. Открывает его одноименный рассказ «Обличия любви». Они могут быть очень разными, эти обличил. И чтобы понять иные из них, нужно мужество… А собственно говоря — возможна ли вообще любовь, лишенная мужества, лишенная отваги? Если любишь, если твоего мужества довольно, чтобы узнать Любовь в любом облике, она даст тебе силу выстоять и победить там, где победить одному невозможно. Любовь — это не только то, за что сражаются. Она может сражаться и сама… «Пока мы под сердцем любовь эту носим…» — мы не согласимся с подлостью и не сдадимся даже тогда, когда сдались все остальные. Именно она развеивает лживый морок соглашательства. Именно она называет предательство предательством. Пока мы под сердцем любовь эту носим, все ставя на карту, мы знаем, за что мы сражаемся, — и она не даст отступить, согнуться, предать. И не даст отсидеться. Сказать себе «это не моя война». Как часто судьба ставит людей перед тем же выбором, что и героя рассказа «Гном». Моя ли это война? Пока мое сердце бьется, пока оно способно любить — моя. Один только миг — миг выбора, единственный и неповторимый… «Есть только миг…». Тот самый, единственный. Что может любовь? Ничего — если замкнется в оболочку лихорадочной жажды счастья и только счастья для себя и только для себя, и гори все синим пламенем. Только в пламени этом сгорит и то, что было любовью. Что может любовь? Все — если способна отказаться даже от самой себя. Иногда для того, чтобы любовь осталась жива, она должна забыть о себе. Забыть — и пойти в бой за других. Потому что любовь всегда в бою, всегда в сражении с тем, что не есть она, ведь то, что не есть любовь, есть ненависть и смерть — в любых мирах и в любую эпоху. Нужно ли называть по имени эпохи, о которых говорится в «Волчьем поле», повести, давшей название следующему разделу, разделу «исторического фэнтези»? Едва ли — они знакомы всем, кто хоть когда-то брал в руки учебник истории. Но все ли, отложив в сторону учебник, задумались о давно отгремевших битвах? О тех, кто просто хочет власти ценой лжи, ценой крови, ценой предательства, — и тех, кто выходит на бой, потому что иначе нельзя? И вместе с ними становятся те, кто прошел этой дорогой тысячелетия назад. Кто ушел, но остался. Знаменем. Памятью. Совестью. И о том, как прошлое подставляет плечо настоящему во имя будущего. Чего ты хочешь, человек? Кто ты? За что сражаешься? Ответ на эти вопросы дают люди любой эпохи… нужно ли называть по имени Вечность? А может, все-таки назвать вечность по имени, может, дать ей другое имя? «Сказание о том, как князь Милош судьбу испытывал» — о том, что имя Вечности неизменно. Можно переиграть судьбу заново, попытаться прожить другую жизнь… но судьба отступает побежденной, если и в этой другой жизни ты остаешься собой и не щадишь себя. Отдавшие себя побеждают судьбу. У судьбы много имен — а у Вечности только одно. Каким оно будет, это имя? Какое имя может дать Вечности герой «Сказания о господаре Владе и Ордене Дракона»? Белизна ангельских крыл? Тьма преисподней? Алый ток живой крови? Где правда? Где ложь? Страшен и неоднозначен господарь Влад — страшен и неоднозначен его долг, страшна и неоднозначна эпоха, о которой вы прочитаете… какое имя вы дадите этой Вечности? Долг. Всегда ли это однозначно и просто? Следующий раздел сборника — именно о долге. О солдатском долге повествует рассказ, давший название этому разделу, — «Солдат». О том, что долг не перестает существовать, даже если кто-то считает иначе. Твой долг солдата — это ты сам. Что важнее — подвиг или долг? Что важнее — приказ или долг? Что важнее — великая цель или долг? «Восемь транспортов и танкер». История о том, как приказ все же был выполнен — и это стало подвигом. Но приказ был выполнен только потому, что был исполнен долг — полностью и до конца. «Бой над Прохоровкой». Знакомое имя, иное время, иная реальность. Будущее, о котором не хочется думать, но не думать нельзя. Будущее, в котором история повторяется. И пусть не танки утюжат землю — флаеры рвут в клочья небо над Прохоровкой, но по-прежнему надо исполнить свой долг — продержаться, выстоять, не отступить. Потому что отступать по-прежнему некуда… И звенят в небе новой войны песни ТОЙ, единственной. И под них и с ними свершается невозможное. Это не «Вторая, поющая» из «Стариков», это их праправнуки, сгорая заживо, защищают родное небо, но врагам по-прежнему не пройти. Рассказ «Счастливчик» вряд ли оставит кого-то равнодушным. Долго ли еще «командирские» часы будут отмерять время твоей удачи, лейтенант? Столько, сколько нужно, чтобы исполнить свой долг до конца. Долг русского моряка. Это в сказках доспехи всегда непробиваемы, а меч-кладенец крушит врагов, не ломаясь. В реальной жизни летать нередко приходится на том, что подлежит списанию, а стрелять из того, что стрелять уже не может. Но долг не спрашивает, выдали ли тебе на складе сказочный меч. «8 минут». Всего восемь минут, чтобы исполнить свой долг — без сказочного артефакта. Просто потому, что он должен быть исполнен. Потому что иначе нельзя. Именно этот выбор и совершает герой рассказа «Дожить до победы», чье название дано следующему разделу. Выбор — остаться человеком и делать то, что должно, — потому что иначе нельзя. Что изменится от того, что один человек сделал свой выбор? Может быть, и ничего — потому что человек не изменил себе и своему внутреннему долгу. Может быть, именно его выбор встанет на пути лавины, которая изменит все — изменила бы страшно и непоправимо. Не изменить себе, не изменить тому, что делает тебя человеком. Нет ни Бога, ни черта, которые помогли бы героям рассказа «Старшина» сделать свой выбор. Тот самый, единственно верный. Сделать выбор им помогает совсем, совсем другое… И выбор не всегда доводится делать с винтовкой в руке, и не всегда перед тобой линия фронта. Не все сражения ведутся на войне — иные продолжаются в мирное время. Но если сдаться, отступить… как долго оно останется мирным? Отступить и солгать — или сказать правду, даже если ее не хотят слышать, еще и еще раз — чего бы это тебе ни стоило… Не всякий бой ведется с оружием в руке, но все-таки это бой. И герои рассказа «Черный снег» встают насмерть. Это не «Бабочка» Брэдбери, не случайность, не ошибка — это закон мироздания. Выбор, сделанный каждым из нас, падает на одни весы. То, что обитатели «хаты с краю» презрительно заклеймят как «донкихотство» и глупость, спустя годы спасет их детей. Впрочем, они этого не узнают. И «донкихоты» не узнают, но им это и не важно. Они выбрали. Они дали шанс всем. В рассказе «Священное право на жизнь» мы видим мир, который очень успешно притворяется безопасным. Именно из этого мира приходят завоеватели — так уверенные, что их право на жизнь священно. Приходят в отсталый мирок, которому, казалось бы, нечего им противопоставить. Что могут копья и мечи против космодесантников с бластерами? Что могут старик, двое воинов и мальчишка против напичканных смертью бронированных чудищ? Казалось бы, ничего, но у них есть свое священное право. Право отдать свою жизнь ради того, чтобы остановить врага. Защитить, отстоять, спасти. Тысячи дорвавшихся до натурального кислорода колонизаторов и четверка безумцев? Смешно… Только кто будет смеяться последним? И будет ли? Сборник, который вы сейчас открыли, неоднороден. В него вошли как дебютные рассказы и повести, так и произведения известных авторов, но их объединяет одно. Все они — о подвиге тех, кто взял в руки оружие, чтобы защитить свой дом, свою страну, свой мир. Или чужой, но ставший в этот миг своим. И пусть. От героев былых времен не осталось порой имен. Те, кто приняли трудный бой, стали просто землей и травой. Только грозная доблесть их поселилась в сердцах живых. Этот вечный огонь нам завещан одним. Мы в груди храним…      Элеонора РАТКЕВИЧ ЗАСЛОН Не давалось с детства мальчонке Фехтование боевое. Как искусству учить ребенка, Что не слышит музыки боя? Не поймет малец, хоть убейте, Как ударить, когда закрыться. И наставник взялся за флейту, Чтобы легче было учиться; Чтобы ритм она задавала Всем ударам, шагам, движеньям. Как задорно флейта играла На большом дворе оружейном! Сколько лет с тех пор пролетело, Дворик в замке сделался тесным; Флейта в сердце у графа пела, И клинок подхватывал песню. Он немалых побед добился. Так сбываются грезы детства; Старый мастер, будь жив — гордился б Первым воином королевства. Верный долгу, словам, присяге, Он иной не искал награды Лишь бы быть в любой передряге Впереди своего отряда. …Лес осенний в сыром тумане. Старый мост. Колонные глыбы. Он готов. Он все знал заранее; Смерть сама совершает выбор. — Эй вы. Первые, испугались? Или честный бой не по вкусу? Отчего же вы нынче взялись За оружье детей и трусов? Легким холодом в спину веет. «Ты пришла? Подожди немного. Стольких, скольких достать сумею. Я с собой заберу в дорогу. Подожди! Подержи нарциссы…» Меч из ножен выйдет упруго. Пусть увидят, как бьются крысы, Когда их загоняют в угол! — Обнажите же ятаганы! В бой со мною вступить посмейте! И в последний раз Алистану В это утро запела флейта. Сшибка… Щит под ударом треснет, Снова встретится плоть с железом. Слышишь музыку, слышишь песню? Это флейта поет над лесом. Звон в ушах, и ноги устали. Цвет у крови темный и странный. Но, встречаясь с вражеской сталью, Вторил флейте клинок батарный. Вновь взлетают руки с мечами. Да, он знает: смертельна рана; Но с досадой дернет плечами: Не сейчас. Пока еще рано! Эта музыка все заполнит. Тяжело… И не видно света… Смерть, ты слышишь? Ты будешь помнить Этот бой, эту песню флейты?      Данила Филимонов.      Победитель конкурса «Наше дело правое» в номинации «Поэзия».      Второй тур Сергей Раткевич ЗАСЛОН — Нельзя нам отсюда отступать! — Мальчишка чуть не плакал. — Ну так и не отступим, — пожал плечами огромный командир троллей. — Не отступим?! Ты что, забыл все, что я вам объяснял?! Без стрелков нам эту позицию не удержать! — Вот теперь и слезы блеснули, мальчишка вытер их грязным кулаком и закончил: — А уходить нельзя. Уйдем — всех остальных погубим. — Мы не станем уходить. Мы останемся, — улыбнулся тролль, доставая и принимаясь точить свой огромный черный меч. — Мне всегда удавалось придумать какой-нибудь выход… — почти прошептал мальчишка. — Верно, — степенно кивнул тролль, не отрываясь от работы. — Именно поэтому мы и выбрали тебя полководцем. — И вот я… всех вас подвел… — жалобно выдавил мальчишка. — Прекрати, командир! — возмутился тролль. — Любому мастерству есть предел! Ты не бог, ты не можешь сотворить воинов из воздуха! — Если бы только эльфы успели! — простонал мальчишка. — На это рассчитывать не приходится, — вздохнул тролль. Яркое солнце хорошо освещало приближающуюся армию врага. Мы оба знаем, что это последняя битва. Ты — потому что ты многоопытный боец, побывавший во многих сражениях воин, командир сотни лучших меченосцев-троллей, что гордо именуют себя Дети Сумеречных Скал, от звука твоего имени дрожат враги, а от твоего яростного взгляда они теряют разум. Я… Мне всего четырнадцать, но никто лучше меня не играет в «меч и магию», вы сами меня нашли, подобрав уличного мальчишку, талантливого ученика шулера, вы вознесли меня до полководца сводной армии, небывалой армии, где эльфы и тролли сражаются плечом к плечу с тем, что страстно жаждет обрушить мир, вы выбрали меня, потому что я всегда знаю, какой приказ отдать воинам, чтоб они вернулись с победой. До сегодняшнего дня знал. А теперь мы оба знаем одно — это последняя битва. Мы не доживем до сумерек. Ночные звезды нас не разбудят. Костры не отогреют. Мне не придется ворчать, что среди твоих меченосцев половина девушек и что вы слишком рьяно предаетесь плотским утехам, забывая об осторожности, приличествующей воинам в походе. Ты в ответ не предложишь мне в шутку принять участие в ваших забавах. Ничего этого никогда уже не будет. Просто потому что эльфы не пришли. Не успели. Теперь уже не важно, почему так вышло. Их нет — и некому будет прикрыть вас ливнем стрел, а это значит, что нам не устоять. Без стрелков задача не решается. Вот и все. И даже в плен сдаваться бесполезно. Враг, думается, хорошо помнит, как мы «сдались» в прошлый раз. Дважды на одни и те же грабли даже адепт Школы Высшего Разума не наступает. А полководец противника — вполне вменяемый черный маг. Не особо талантливый военачальник, но при таком перевесе сил таланта и не требуется. Просто иди вперед и плати. Плати десятком боевых драконов за одного полумертвого от усталости эльфа или тролля — и выиграешь. Если ресурсов хватит. У этого — хватит. Хотя бы потому, что он — дурак и о завтрашнем дне совсем не думает. Он выиграет эту битву — и проиграет войну. Уже проиграл. Вот только нас это не спасет. Ну не может сотня троллей удержать всю эту чудовищную громаду. Даже таких троллей, как Дети Сумеречных Скал. Лучших воинов на свете. Бесстрашных, могучих и — что редко для троллей! — мудрых. И все-таки их всего сотня. Вот если бы еще сотня стрелков-эльфов. Так ведь и было задумано. Вот только они не пришли. Их нет. Не смогли? Не успели? Предали? Нет, только не предали! Танцующие С Луной не стали бы предавать. И все-таки они не пришли. Горный проход такой узкий. Под прикрытием стрелков сотня троллей смогла бы оборонять его долго. До заката — точно смогла бы. А больше не требуется. Другие отряды, посланные в обход, пройдут тайными горными тропами и обрушатся на врага со всех сторон. Небо потемнеет от эльфийских стрел. От могучего рева троллей содрогнутся скалы. Тогда уже враг будет искать спасенья. И не найдет. Вот только этого не случится. Эльфы не пришли. Не успели. Что-то их задержало? Неважно. Их нет. А без них… Опрокинув троллей, враг вырвется из западни и вместе со всем своим войском войдет в Запретный Город. От этого города его отделяет лишь жалкая горстка защитников. Мы. Войдя в этот город, он обретет такое могущество, что ему и армия уже не понадобится. И тогда ему будет все равно, что он проиграл эту войну, потому что воевать он больше не будет. Он даже и убивать никого не станет. К чему Богам этакие глупости? Он станет карать. И миловать. Именно это приличествует Богу, разве не так? Карать. Миловать. Вот только сохрани нас Смерть от его милостей, пуще всего на свете сохрани! А уж до его кар мы и сами как-нибудь не доживем. Уж постараемся. Мы оба знаем, что это наша последняя битва, тролль. Что ж, по крайней мере нас не сомнут сразу. Ваши доблестные мечи не раз окрасятся вражеской кровью — и даже я успею кого-нибудь убить. — Ничего, — усмехнулся тролль, и мальчишка вздрогнул. Там, под кожей тролля, по ту сторону кожи, будто бы солнышко восходит, Каменное Солнышко, про которое они иногда поют. — Ничего, командир, — повторил тролль. — И так ведь ясно, что умирать. А только… тролли, знаешь ли, не отступают. И в плен не сдаются. Мы этого просто не умеем. — Не устоять нам, — безнадежно вздохнул малолетний полководец. — Не продержимся до заката — считай, все зря. А мы не продержимся. — Устоим, командир, — подмигнул тролль. — Продержимся. Вот это я тебе точно обещаю. — До заката? — До заката. — Как?! — Есть один способ, командир. Вот только… — Что? — Он — для троллей, командир. Он только для троллей, понимаешь? Так что ты… ну… будь уж добр — не суйся под ноги. Останься позади нас, ладно? — Вам, пожалуй, сунешься под ноги, — проворчал полководец и шмыгнул носом. — Сам не заметишь, как в блин превратишься. — Что ты, командир, превращать в какой-то дурацкий блин человека с такими мозгами, как у тебя, — да Бабушка Битвы нас живьем сожрет и как звали не спросит! Так и уйдем к предкам — безымянными! — Тролль потряс головой в наполовину шутливом суеверном ужасе и поднялся: — Пойду своих к драке готовить. Подготовка троллей «к драке» всегда заключалась в одном и том же: они точили мечи, а потом, если оставалось время, — занимались любовью, нисколько не стесняясь посторонних. «Воину не до стыдливости перед боем!» — говорила их пословица. Что ж, и вправду не до стыдливости, тем более что бой, как ни крути — последний. Мальчишка не смотрел на них. Впервые за все это время он — лишний. Он ничего не может придумать. Ему нечего приказывать. Заслон должен стоять столько, сколько возможно. И все. Никакого выхода. Только стремительные удары меча. Отчаянные. Яростные. Безнадежные. Тролли не собираются отступать. Они будут драться, а он — ждать. Ждать, когда его гордые воины лягут мертвыми под ноги врага. Тогда и только тогда ему позволено будет выхватить свой бесполезный меч и нанести ни к чему не ведущий и, увы, скорей всего единственный удар. А потом он умрет. Отправится вслед за своими воинами. Хорошо бы дотянуть до заката. Хорошо бы, чтоб все не зря. Хорошо бы прихватить с собой хоть кого-нибудь. Ну хоть кого-то. Хотя если противник сразу двинет драконов… Мальчишка не смотрел на троллей. Он смотрел туда, где скапливалось вражеское войско. Где строились для решающего удара люди и маги, эльфы и тролли, драконы и гоблины, орки и чудовища. По старой привычке полководца, который должен командовать сражением, мальчишка забрался на высокую скалу, откуда все хорошо было видно. На сей раз это безразлично, но полководец должен видеть, как гибнут его воины. Гибнут, потому что он не нашел выхода, не придумал, как их спасти. Он мог удрать в скалы, спрятаться, просто сбежать, но… когда все закончится, когда последний его тролль упадет под ударами вражьих мечей, он спустится вниз и встретит свою смерть так, как и подобает мужчине. С мечом в руке и улыбкой на губах. Враг начал с магической атаки. Сотни огненных шаров взлетели в воздух, прочертив небо дымными полосами, и упали в песок, на несколько шагов не долетев до строящихся на битву троллей. — Недолет, — прокомментировал командир троллей, и его огромный меч описал в воздухе сверкающую черную дугу. Вражеские чародеи сотворили очередное заклятье. На сей раз магические шары были ледяными. С тугим свистом прорезав воздух, они вдребезги разбились о скалу далеко за спиной отряда. — Перелет, — поморщился командир троллей, и его меч описал еще одну дугу. — Да что они там, совсем стрелять разучились, что ли?! Сотня троллей встала плечом к плечу, перекрывая горный проход, и мальчишка, как всегда, залюбовался своими воинами. Это только кажется, что такие огромные создания не могут быть красивы. Невероятная текучая грация, неукротимая энергия, мерная размашистая мощь, спокойное и неостановимое движение… Мальчишка не знал ничего красивее отряда наступающих троллей. Даже фантастически прекрасные эльфы немного недотягивали. Впрочем, сегодня наступать им не придется. Мальчишка вполне отдавал себе отчет, что он видит своих троллей в последний раз. Впрочем, самого себя он тоже видит в последний раз, сейчас от бесцельного метания льда враг перейдет к активным действиям и… Перешел! Он не стал размениваться на пробные атаки. Просто все его воинство медленно двинулось вперед. И в самом деле — ну что такое какая-то там сотня троллей?! Стоит ли считать их — нет, не серьезным противником, а вообще противником как таковым? Достойны ли они битвы? Вот еще! Нет, конечно! Двигаясь естественным образом, столь могучая армия сметет их сама собой, даже не заметив этого! Вражеская армия наползала медленно и неотвратимо. Она надвигалась под мерный рокот барабанов. В ее передних рядах вышагивали тролли, вооруженные боевыми молотами. Тролли, очень похожие на тех, что готовились принять последний бой… вот только это были чужие тролли, усиленные черной магией и ею же одурманенные, они ничего не боялись и не брали пленных, поверженным они без рассуждений перегрызали горло острыми, вовсе даже не тролльими зубами. — Волынщик! — возгласил командир Детей Сумеречных Скал. — Да, командир! — откликнулся тролль-музыкант. — Нашу! Пронзительно и дико взвыла волынка, еще миг — и тролли хором подхватили свой боевой гимн. Песню любви и смерти, как они сами ее называли. Впервые услышав ее перевод, мальчишка был потрясен. Идя в битву, его тролли пели любовную песню, местами даже непристойную. Умирая от ран, задыхаясь от усталости, окруженные превосходящими силами врагов, они старательно и с восторгом до последнего вздоха истово хрипели и рычали эту свою песню. Умирая, тролли превращались в то, из чего когда-то и произошли, — в камни, — но даже камни долго еще содрогались от яростных попыток выкричать, дохрипеть последний куплет. Вот и сейчас. Пронзительная и дикая, грубая и прекрасная, непристойная и возвышенная, она… нет, она не взлетела в поднебесье, как птица, подобно песням эльфов, — нет, она прокатилась по земле, как вода, как водяной поток, внезапно обрушившийся с гор, как тяжкая дрожь земли, как медленно шагающая гроза. Даже одурманенные темной магией враги приостановились, словно бы мощь этой песни на краткий миг пересилила движущую ими злую волю. Но марево темных заклятий сгустилось и погнало их дальше. — Смертная Стена! — прорычал командир троллей. И в тот же миг Дети Сумеречных Скал запели еще громче и куда ниже обычного. Их пение окончательно превратилось в рычание, слова угадывались уже с трудом. — Дураки! — на миг останавливаясь, с досадой заревел командир вражеских троллей. — Зачем это вам? Переходите на нашу сторону! — Мы на правильной стороне, ублюдок! Сдохни! — донеслось в ответ. Заревев от ярости, вражьи тролли бросились в атаку. Дети Сумеречных Скал продолжали петь. Их черные мечи ярко блестели в свете солнца. А сами они… Мальчишка вгляделся и охнул. Их тела слабо светились. Даже при таком ярком солнце это было хорошо видно. А еще… они медленно превращались в одно целое. Их тела как бы таяли по краям, проникая друг в друга. Каждое грохочущее слово песни словно бы усиливало этот невероятный процесс. «Смертная Стена! — вспомнил мальчишка. — Есть один способ, командир… Он — для троллей… Он только для троллей…» И слезы, недостойные великого полководца сводной армии троллей и эльфов, так и брызнули из глаз. «Так вот что ты имел в виду, тролль! Стать живым щитом, каменной преградой, крепостной стеной… Живым?! Вот уж нет. Раз они превращаются в камень… значит, они умирают. Песня уводит их за собой. Так вот почему они ее всегда поют. Она волшебная! И она их убивает. Превращает в стену. Каменную стену высотой в одного тролля. На сколько времени задержит врага такая стена? Не знаю. Полагаю, что ненадолго. Какая же я сволочь, они там умирают за то, чтоб я еще несколько мгновений мог смотреть на белый свет, а я тут сижу и рассуждаю о том, насколько полезна их смерть!» Вражеские тролли добрались наконец до того, во что превращали себя Дети Сумеречных Скал, но их молоты с грохотом отскочили от неяркого сияния, окружающего поющих. Эльфы бы сказали, что молоты отскочили от песни… проклятые, навсегда опоздавшие эльфы! Ответный взмах черных мечей был стремительным и неодолимым. Вся Смертная Стена ударила в единый миг, слитным и страшным движением. Темная магия не смогла или не захотела защитить вражьих троллей от черной стали. Первый ряд нападавших погиб практически полностью. Командир вражьих троллей изрыгал яростные проклятия, зажимая рану в плече. «Они сейчас тоже окаменеют, раз мертвые. Груда здоровенных камней под стеной — плохо, — подумалось мальчишке-полководцу. — С одного легко забраться на другое. Впрочем, если мои успеют нагромоздить рядом с собой еще одну стену, тогда тут вообще никто не пройдет. Никогда». Что-то тяжело качнулось в воздухе. Пронзительный солнечный свет пробуравили крылатые черные твари. «Драконы! — с отчаяньем подумал мальчишка. — Я совсем забыл о драконах!» «Что ж, зато я не останусь единственным выжившим! Со мной не случится такого позора!» — тут же подумал он. Драконы летели куда выше Смертной Стены, с явным намерением преодолеть ее — но, едва оказавшись над ней, они словно ткнулись с размаху в незримую преграду. Ткнулись и с испуганным ревом посыпались вниз. «Дождь из драконов!» — мелькнуло в голове мальчишки. Еще один ряд вражьих троллей пополнил собой груду холодных камней. Их крикливый командир не уберег свою голову, черный меч с маху отсек ее; взлетев по высокой дуге и на лету каменея, она унеслась куда-то в задние ряды вражьей армии и кого-то там вроде бы даже убила. Во всяком случае, после удара он не поднялся. Дети Сумеречных Скал, уже окончательно превратившиеся в стену, продолжали петь, их мечи раз за разом взлетали вверх, беспощадно и метко разя врага. Это было невероятно и страшно — смотреть, как поет и сражается каменная стена. Незримое Каменное Солнышко медленно восходило в небо. Ряды вражьих троллей разомкнулись, и вперед выступили эльфы-лучники — такие же, как и тролли, предавшиеся темному колдовству и посулам дармового могущества мерзавцы. Ливень стрел — стрел, заговоренных против троллей, — серым дождем ударил по Детям Сумеречных Скал, и черные мечи не смогли, не успели отразить все стрелы. Грохочущая песнь покачнулась, в ней послышалась надрывная ярость умирания. — Ну, кто хочет умереть?! — страшно прошептала Смертная Стена единым, не различимым на голоса шептанием. — Идите ко мне! Я обниму вас… Но эльфы и не думали подходить. Они посылали стрелу за стрелой, словно темная магия сделала их колчаны неопустошимыми, а стрелы нескончаемыми. Могучая песня звучала, последним усилием опускаясь еще ниже, еще ближе к леденящему ужасу — а потом каменеющие руки Детей Сумеречных Скал одновременно метнули в стреляющих эльфов врага свои черные мечи. И ни один меч не пропал зря. Пение троллей смолкло. Эльфийские стрелы еще долго разбивались об остывающий камень. Мальчишка рыдал, ухватившись за рукоять меча и повторяя все те нехорошие слова, которым научили его тролли. А потом спустился со скалы и выхватил меч. Ярко светило солнце, до вечера было еще страшно далеко, и нужно было поторопиться умереть. Нельзя отставать от друзей. Особенно если ты и без того самый маленький. Попробуй, угонись за их широким шагом… В двух шагах от готовящегося умереть полководца звонким серебром вспыхнул магический портал. «Вот и все. Через этот портал пройдет вся вражеская армия, — подумал мальчишка. — Все было зря. Все». И вздрогнул. Из серебристого портала посыпались его собственные эльфы! Они все-таки пришли. И осекся, завидев слезы в глазах своего полководца. — Опоздали? — с отчаяньем шепнул он. — Не пришли… — вытолкнули помертвевшие губы мальчишки. «Да они же из битвы пришли, ты что, не видишь?» — закричал кто-то в его голове. И кто-то другой ответил: «Не вижу, не могу видеть, слезы мешают». «Они раненые, измученные, им тяжко пришлось, посмотри, ты же их командир!» — настаивал первый голос. «Они живы, — ответил второй. — Сегодня имеет значение только это». — Не… пришли… — мертвым голосом повторил эльф. Он оглянулся — и замер, узрев Смертную Стену. Один за другим эльфы оборачивались в ту сторону — и шум, вызванный их появлением, сменяло полное молчание. Такое полное, что казалось, весь мир умер вместе с погибшими троллями. Потом раздался тихий звук. Эльфы плакали — все как один. Плакали и готовили луки — несколько кратких мгновений. А потом эльфийский боевой гимн взлетел той самой птицей, которой так недоставало все это время. Птицей, которая одна только и могла прикрыть распахнутыми крыльями сражающихся меченосцев. Яростно голося, эльфы бросились вперед, и… у мальчишки захватило дыхание, потому что эльфы легко, как по ровному месту, взбежали вверх по Смертной Стене. И отбрасывавшая врагов гибельная стена приняла друзей. Безмерное надругательство, немыслимое кощунство — пройти по телам мертвых, наступить на своих погибших боевых товарищей… но и вправду ли это так? Есть минуты, когда надругательством и кощунством было бы не сделать этого. Когда по телам погибших товарищей идут в атаку — чтобы их гибель не оказалась напрасной. Когда поступить иначе — это и значит совершить надругательство, предать… Смертная Стена приняла тех, кто не предал. Вражеские эльфы завопили от ужаса, когда яростные стрелы сородичей нашли их. А потом бросились прочь, прячась за спины троллей. Тем эльфийские стрелы тоже не пришлись по вкусу, и они медленно пятились, прикрываясь тяжелыми щитами. То тут, то там эльфийская стрела пронзала щит насквозь, и очередной вражеский тролль падал замертво. Почти все эльфы заговаривают свои стрелы против троллей — и Танцующие С Луной не были исключением. Ругаясь и плача, мальчишка вновь полез на свою скалу. «Полководец не смеет жить, потеряв всех своих воинов и проиграв битву, — но полководец не смеет умирать, пока бой не закончен». — Где ж вы раньше-то были?! — шептал он сквозь слезы. — Ну где?! Забравшись на скалу, он обнаружил, что вражеская армия медленно пятится под яростным напором эльфов. Вражеские маги попытались метать в эльфов огненные шары — но эльфы ответили магией на магию, испепелив несколько вражеских магов бледными лунными молниями. Враг отступил, перестраиваясь для нового удара. На земле перед Смертной Стеной корчились умирающие драконы. Эльфийский боевой гимн хищной птицей реял в небе. «Ну что, получили, да?! Получили?!» — Губы мальчишки кривила недетская злая мстительная улыбка, от нее даже слезы куда-то делись. Эльфы допели свой боевой гимн и попрыгали со Смертной Стены наружу, в сторону перестраивающихся врагов. — Кретины! — простонал мальчишка-полководец. — Что они творят?! Зачем?! Стену надо держать! Стену! — Эй!!! — заорал он во весь голос. Далеко. Не слышат. Далеко?! Да нет, не слишком. Не слышат?! Эльфы должны бы услышать. Ветер, что ли, все звуки относит? Вражьи маги стараются? Или это горе Танцующим уши заложило? И куда их несет, сумасшедших?! — Почему они никого ко мне не пришлют? — горестно воскликнул он. — Забыли?! «Если армия забывает о полководце, полководец сам должен напомнить о себе. И побыстрей, пока не стало поздно!» Ругая на чем свет стоит придурочных остроухих, он вновь полез со скалы, торопясь, в кровь раздирая руки и колени, под конец не удержался и рухнул — хорошо хоть, невысоко уже было, но треснулся изрядно — тут же вскочил и, прихрамывая, побежал вперед. Вернуть. Остановить. Успеть. Уже подбежав к Смертной Стене, он вдруг сообразил: «Это легконогие эльфы куда хочешь заберутся — а я как?! Попробовать сделать как они?! Ох и грохнусь же!» Однако выхода не было, и он с отчаяньем и яростью бросился вперед. И легко взбежал, не хуже эльфа. Уже взбегая, понял, что дело вовсе не в фантастической ловкости эльфов. Просто когда его тело потянуло назад, к земле, незримые каменные руки подхватили его, бережно подталкивая вверх, не давая упасть. Он представил себе, как множество этих незримых рук наносит одновременный страшный удар подлетающим драконам, вдребезги разбивая могучие бронированные тела, а потом помогает взбежать эльфам, теперь вот — ему… — Я потом о вас еще поплачу, ладно? — борясь со слезами, прошептал он. — Вот мы их всех убьем — и поплачу! «Не о чем плакать, — дрожью отозвалась каменная плоть под ногами. — Не строй из себя эльфа. Просто убей их всех! Убей — и тогда вместе посмеемся! Ты еще не видел, как смеются камни?» Эльф-лютнист стоял, глядя на могучую каменную стену. Это было все, что осталось от его боевых товарищей. А тролли были настоящими товарищами. Хоть и раздражали его неимоверно. Большие, грубые, глупые, начисто лишенные утонченности, страдающие чудовищным отсутствием вкуса, шумные, хвастливые, злые на язык, ехидные, нахально-насмешливые… а еще пели они просто ужасно. Как можно жить с такими голосами? Просто искажение естества какое-то! Таких потрясающих друзей у него никогда не было. И уже никогда не будет. Больших, грубых, глупых… Эльф посмотрел на лютню в своей руке и удивился: зачем она ему? Разве она поможет ему сыграть то, что он сейчас чувствует? Разве ее нежный голос способен передать то страшное, хриплое рыдание, что куском ржавого железа застряло у него в груди? Разве она поможет ему выдохнуть ярость, от которой темнеет в глазах? Разве… Он услышал странный плачущий звук. Это была волынка. Та самая, знаменитая волынка троллей, от которой эльфы, как от заразной болезни, шарахались, с ужасом зажимая уши. Та самая, которую они то и дело грозились уничтожить. Ее хозяин каменел, врастая плечами в каменные плечи своих товарищей, и пальцы, ставшие камнем, не удержали волынки. Волынка. Она упала совсем рядом с ним. Эльф поднял голову и увидел тролля-волынщика. Он словно бы еще не совсем закаменел, на каменном лице горели пугающе живые глаза. Они глядели на эльфа. — Что?! — хрипло прошептал эльф, словно бы враз сорвал голос, словно бы вдруг превратился в тролля. — Что?! А потом понял. Он молча повесил свою бесполезную лютню на каменную руку тролля и поднял волынку. — Что вы делаете?! — возопил мальчишка, подбегая к эльфам. — Вернитесь на стену! Командир эльфов покачал головой. — Это был наш последний Танец. Танцующих С Луной больше нет. — Как?! — ошарашенно выдохнул мальчишка-полководец, косясь то на выстраивающиеся для наступления вражеские ряды, то на своих эльфов у подножия Смертной Стены. — Мы не совершили должного, а тролли совершили невозможное, — ответил командир Танцующих с Луной. — Это они должны жить, а мы — умереть. — Они уже умерли! — со злой горечью, чувствуя, как вновь подступают слезы, выпалил мальчишка. — Мы намерены изменить это прискорбное положение вещей, — чопорно объявил командир эльфов. Мальчишка вытаращился на него так, словно у того вторая голова выросла. Этот тон… что это с ним?! — Я… нарочно так говорю, — жалко улыбнулся эльф. — Чтоб не зарыдать снова. Потому что нельзя больше. Рыдающий командир — это сущее безобразие, верно? — Верно, — ответил полководец сводной армии и разрыдался. Смертная Стена все еще мерцает, светится. Дети Сумеречных Скал еще здесь. Если касаться мерцания особым образом, то оно остается на кончиках пальцев. Эй, тролли, вы же понимаете, что мы делаем?! Смотрите, вот они мы. И мы не пытаемся украсть вашу славу. Мы отдаем вам себя. — Сокровенное Слово! — встав на колени, отчаянно просил командир эльфов. — Ну… ваш тайный девиз! Ты же понимаешь, о чем я! Командир троллей еще не вовсе закаменел: — Вставьте им всем! — ухмыльнулся он, и трещины побежали по его лицу. — Вставьте им всем! Это и есть наш тайный девиз и наше секретное слово. Вот только мы его никогда ни от кого не скрывали. Вставьте этим сукиным детям — и я поверю, что вы — это мы! — прохрипел он из последних сил, и из его каменного рта потек песок. Каменные глаза потухли. Эльфы стояли молча, и только странное сияние, окружавшее Смертную Стену, разгоралось, охватывая их тела. Они теперь сияли тем же светом, что и окаменевшие тролли. И внезапно горько и страшно зарыдала волынка. Она рыдала так горько и страшно, словно никого на всей земле не осталось. А потом пришла песня. Такой знакомый мотив. Эльфы всегда над ним смеялись. Грубая, неуклюжая песня. Для троллей — в самый раз. Для троллей. Эльфы не смеялись. Они плакали. А потом запели. Песню троллей. Ту самую. Хриплыми, грубыми голосами, так не похожими на их собственные. Ошалевший от всего происходящего, сбитый с толку мальчишка-полководец стоял молча, глядя, как его последние воины, бросая свои смертоносные эльфийские луки, бросая, как что-то никчемное, что непонятно как и в руках-то оказалось, направляются в сторону противника. Эльфы сошли с ума. Это все, что он понимал. А что тут еще понимать-то было? Тяжело рокотали вражьи барабаны. Близилась развязка. А до заката было еще далеко. Эльфы шли, бросив луки, шли навстречу врагу, в их звонких голосах тяжело, словно весло в руках невольника, ворочалась грубая и яростная песня троллей, песня о любви и бесстрашии, о победе и смерти, та самая песня. Мальчишке казалось, что эльфы привязали к своим голосам мельничные жернова и теперь с большим трудом тащат их за собой. Он вздрогнул, узрев, как страшно вдруг отяжелела их легкая походка. Как под их грузным размашистым шагом покорно прогибается земля. Громче взревела волынка, каждым следующим звуком сползая вниз, все вниз и вниз, ниже, еще ниже, еще ближе к мрачному реву и грохоту разбуженной земли. Эльфийские голоса качнулись, как былинки под ветром, и последовали за волынкой, тяжелея, бесповоротно тяжелея… это уже не эльфы пели, эльфы просто не смогли бы так петь, это ревели и грохотали какие-то неведомые существа, лишь с виду напоминающие эльфов… С виду?! Мальчишка до крови закусил губу, чтоб не закричать. Потому что изменились не только голоса: походка, осанка… все изменилось. Танцующих С Луной больше не было. Распирая эльфийские плащи, бугрились незримые мышцы, каждое движение было исполнено той самой смертоносной широты, что одним лишь троллям свойственна. Вражеские барабаны рокотали уже вовсю, но их почти не было слышно, их грозные голоса, усиленные темной магией, были чем-то вроде шороха листьев от слабого ветра. Волынка троллей и пение, столь чудовищные, что просто сбежать хотелось… они занимали собой все. Битва вдруг превратилась в нечто мелкое, несущественное. Что такое какая-то там битва, когда здесь, прямо посреди яркого солнечного дня разверзается земля и безумная лунная ночь пляшет на черных базальтовых скалах… что такое все битвы и подвиги мира, когда мертвые камни танцуют и поют… мертвые камни танцуют и поют в лунном круге удачи! Эльфы нагнулись — и черные мечи троллей были вырваны из мертвых врагов. Те, кому не хватило мечей, поднимали вражеские боевые молоты. Не луки. Молоты. Эльфы двинулись дальше. Их песнь звучала все громче. Все страшнее. Глухой рокот вражеских барабанов уже не казался торжествующим, в нем без труда можно было расслышать панические нотки. Голоса тех, что уже не были больше эльфами, стали еще ниже, достигая того предела, что обратил в камни Детей Сумеречных Скал. «И эти — тоже!» — с ужасом подумал мальчишка-полководец. Тяжко сотрясается земля. Бывшие Танцующие С Луной черными кляксами мелькают перед глазами. Тонкий звон в ушах, разламывающийся от боли затылок и ледяной ужас в сердце. Бывшие эльфы не окаменели. Только живое может умереть, только мертвое ожить — а они ни живыми, ни мертвыми больше не были. Внезапно они остановились, и их хриплое рычание раскатилось по земле. Рычание на грани слуха. Почти неслышимое рычание. Оно пришло и ледяной рукой сдавило сердце. Черные мечи троллей крутанулись в воздухе. Рычание перешло в какой-то черный рев, земля под ногами забилась в судороге, и мальчишка упал на колени. А бывшие эльфы сделали шаг, от которого по земле навстречу врагу покатилась волна, будто земля и вправду вдруг превратилась в воду. Вражеские маги выпустили целую тучу ледяных и огненных шаров, и все они достигли цели. Достигли — и пропали впустую, потому что воплощенную ярость и месть, ведомые песней, не поразить ледяным или огненным шаром. Чудовищное рычание достигло границ слуха и исчезло, исчезло, нырнув дальше, вниз, утонув глубже звука. Бывшие эльфы шли и пели без голоса, ту самую песню троллей, уводящую за пределы жизни. В смерть. Вот только эльфы шагнули куда-то дальше. За пределы самой смерти. Их разверстые глотки выдыхали пустоту. Мальчишка понял, что умирает. Нельзя слышать такое и продолжать жить. Все. Дышать не дышится, и сердце не бьется. И ног нет. Вообще ничего нет. Ни верха, ни низа, ни меня самого. Только ледяная боль, вокруг которой вращается пустота. Он упал, откинулся назад и ударился плечом о Смертную Стену, сполз по ней и… и снова смог дышать! Перепуганное сердце, осторожно, как кошка лапкой, попробовало вновь пойти — и у него получилось. «Держись! — донеслось до него откуда-то из глубин камня. — Этим засранцам еще не вставили! Рано еще умирать!» Он пришел в себя вовремя. Он успел увидеть, как это случилось. Как дрогнули стройные вражеские ряды, как, сломя голову и топча все на своем пути, побежали великаны тролли, как голося от ужаса и бросая луки, бежали горделивые красавцы-эльфы, как с визгом метались воины из людей, рубя кого попало и сами падая под ударами, как один за другим в торопливо поставленных порталах исчезали маги. Как наконец возник огромный багровый портал и предводитель вражьего войска шагнул в него — и как брошенный из невероятного безмолвного грохота прилетел черный меч, прошив насквозь проваливающегося в портал черного мага. Он видел, как все случилось и чем все кончилось. Вот только описать бы нипочем не взялся. Потому что слов таких нет. Битва закончилась, так и не случившись. Огромного вражьего воинства больше не существовало. Выжившие удирали со всех ног, топча и кромсая друг друга. Устрашающие чудовища, непохожие больше ни на троллей, ни на эльфов, гнали их все дальше и дальше, и только черные мечи с резким воем вспарывали воздух. Мальчишка-полководец присел на камень. Так или иначе, а все закончилось. И, наверное, все это можно было назвать чудом… вот только слишком большой жертвы это чудо потребовало. — Как мы им вставили! — донеслись до него радостные голоса. Это возвращались победившие эльфы. Нет. Только не эльфы. Отныне и навсегда… кто? Тролли? Вот только кто поверит в таких троллей? Хм-м… что ж, пусть попробуют не поверить. Если храбрости хватит. — Эй, командир! А здорово мы им вставили?! И бывшие эльфы громко и хрипло запели всю ту же песню. Вот только теперь это было обычное пение. — Здорово! — сказал мальчишка. Сказал так, как он сказал бы тем. Или это они и были? Нет. Те остались позади. Вечным, несокрушимым щитом. Смертным щитом, заслонившим дорогу смерти. И смерть не прорвалась. Смерти не дано уничтожить смерть. Только жизнь на это способна. Жизнь, отданная за друзей. — А теперь мы пойдем обратно, — сказал полководец. — Мы пойдем обратно, потому что я должен услышать, как смеются камни! — Еще бы! — хриплыми голосами поддержали его воины. — Обязательно нужно посмеяться вместе с ними! А как же иначе! Тяжелая ручища тролля дружески похлопала командующего по плечу, и мальчишка вздрогнул. На лице бывшего командира эльфов победно царила ухмылка командира троллей. — Идем, — сказал тот. Они шли обратно. Они возвращались к Смертной Стене. Они пришли и вновь запели. Эта грохочущая песня сегодня владела всем сущим, и не было никого, кто мог бы ей противиться. Они стояли, вглядываясь в суровый растрескавшийся камень, силясь различить в нем скрывшиеся лики друзей, и пели, пели так, словно они с ума сошли, впрочем, должно быть, так оно и было… пели… пели… пели… …о том как это здорово — жить, любить и сражаться под жарким солнцем и яркими звездами… о том, как это весело — целовать любимую и убивать врагов, петь и плясать вечный танец битвы и умирать на груде мертвых тел, обнимая умирающую подругу… а потом, ступив за грань, без страха посмотреть в глаза Богов и Предков… о том, какое это счастье — быть и перестать быть, чтобы потом, когда-нибудь, вновь случиться на этой земле, под этим солнцем и этими звездами… Они пели и пели… и мертвые камни внезапно рассмеялись ликующим смехом! Ох, как они рассмеялись, эти мертвые камни! Каменная стена смеялась, ловя всем своим телом, словно в огромную каменную ладонь, отголоски песни. Каменная стена пела и смеялась, смеялась и пела. Она была такой живой, эта песня мертвых камней… такой живой, словно… Когда непрошеные слезы защипали глаза, мальчишка одним движением выхватил меч и яростно всмотрелся в его безупречное зеркало. «Смотри мне! — свирепо пообещал он своему отражению. — Если посмеешь зареветь и испортить праздник — глотку перережу, щенок сопливый!» А потом оторвал взгляд от меча и расхохотался с такой яростью, что все бывшие вокруг него чудовища — живые и каменные, — почтительно вздрогнули. «Да, — говорил этот устрашающий смех, — мы им действительно вставили!» — Командир, нам пора. Кто-то сказал это. Что ж, он прав. Действительно — пора. Все, что нужно было сделать, — сделано. Души павших почтены должным образом. Надвигается вечер. Нужно спешить. Нужно. А то как бы посланные в обход отряды в сумерках друг с другом не столкнулись. Еще этого только не хватало. — Я буду помнить, — сказал он, глядя на каменную стену. Каменная стена в последний раз дохнула теплом. — Вперед, — приказал он своим воинам. И не ощутил желания плакать. Слезы были далеко. Страшно далеко. А может, их и вовсе не было? Он ничего не чувствовал. Совсем ничего. Ну, разве что только то, что ему на спину вкатили гору в полмира величиной. Но ведь он сильный, он же — чудовище, так что ему какая-то там гора? Он и дюжину таких снесет и даже не заметит. — Мне кажется, сегодня ночью тебе понадобится женщина, командир, — девушка-воин мягко положила на его плечо тяжелую руку. — Понадобится, — кивнул он, почти не удивляясь ни ее предложению, ни своему неожиданному ответу. — Ну так я приду, — с улыбкой пообещала она. — Приходи, — сказал он, но так и не смог улыбнуться. Быть может, у него это получится позже? Или уходящие слезы прихватили с собой и смех? И даже улыбку? Что ему тогда остается? Скалиться? Что ж, если и так, не страшно. Он знал одно место, в котором сможет смеяться всегда, даже если и вовсе забудет, как это делается. Вечернее пламя костра мягко танцует свой древний танец. «Все костры — один костер», — когда-то говорили ему эльфы. Эти — эти уже не скажут. Потому что — не эльфы. А тролли глупой болтовней не занимаются. У костра они едят, пьют, спят… или поют. И опять ту же самую песню! Как им не надоест? — Что за ужасные звуки! Просто отвратительно! И как только боги терпят подобное поношение столь высокого искусства? — раздался старательно-мелодичный голос за спиной, и мальчишка, подскочив от неожиданности, обернулся. Вокруг него стояли улыбающиеся тролли. Они чуть смущенно вертели в руках эльфийские луки, а бывший волынщик уже начал подбирать на лютне какие-то мелодичные созвучия. — Вы… что это… как это?! — выдохнул ошарашенный мальчишка. Вскочившие эльфы тоже разинули рты, даже на троллей стали меньше похожи. — Да так, — широко ухмыльнулся командир троллей. — Боги сказали, ничье место под солнцем и звездами не должно оставаться пустым. Ну, а поскольку наше место уже занято… И, так сказать, по праву занято. Такие Дети Сумеречных Скал получились — залюбуешься. — Он весело подмигнул эльфам. — Ну, а раз так — и нам отставать не след. Так что теперь Танцующие С Луной — это мы! И бывшие тролли звонкими голосами запели эльфийский боевой гимн. И бросились обниматься с бывшими эльфами. Два гимна слились воедино и стали просто одной огромной песней. А мальчишка стоял, глядя на все это, и катал на языке слово, которое он им всем подарит. Должен же он хоть что-то подарить им? Вот не было нигде и никогда тролльфов, а теперь будут! Мария Микаэлян КИПРЕЙ Эсташ Краонский, герой многих битв, участник доблестных кампаний, кавалер различных орденов и полвека как посвященный воин остановился на распутье и не решался свернуть. Он часто ездил здесь и всякий раз в этом месте подумывал, не свернуть ли на юг. И всякий раз оказывалось, что сейчас никак не получится — срочное дело, скверная погода, нет настроения, мало времени. Все потому, что к югу лежала фортреса Роса. Вернее, ее руины. Рыцарь вздохнул, и слева в груди отозвалось привычным покалыванием. Напоминанием: мало времени. Он повернул коня. 1 Эсташ отчаянно боялся. Еще бы! Один, ночью, у подножья гиблой скалы, у входа в Черное Ущелье. Два дня назад он просто не поверил бы, скажи ему кто, что это возможно. Может, он и бестолочь, как считает наставник и не устают повторять Эрик, Курт и компания, но не безумный все-таки. Да к тому ж новолуние. Хуже не придумаешь. Ход в Ущелье и на старый тракт был курсантам строго заказан уложением и грозил розгой и карцером, если ты из простых, и просто карцером, если из приличной фамилии. Впрочем, эти угрозы меркли по сравнению с настоящими опасностями, коих, как известно, Ущелье таило три: встреча с неупокоенным колдуном, удар старого заклятья, непреодолимый искус бессмертной душе. Гибель, гибель и еще раз гибель. Этот страх — потому что я слишком долго здесь торчу, подумалось Эсташу. Пока он скакал через пустошь к старой дороге, он был взбудоражен новостями и возложенной ответственностью. Был уверен, что успеет попасть в город вовремя. Потом лошадь угодила копытом в нору дикобраза и сломала ногу. Было ужасно жаль лошади, но ужасней была вина: теперь он не успеет предупредить, не успеет! Пришлось двигаться дальше пешком, впрочем, оказалось, что в скорости он не особо потерял: половина камней древней дороги была за века выворочена то ли на мирные постройки, то ли во время последней войны на укрепления. Скакать по такому тракту все равно было б нельзя. Звезды светили ярко, Эсташ видел собственную тень, так что пешему передвигаться можно было так быстро, как только позволяли силы. Так Эсташ и бежал по дороге, прыгая в темноте с камня на камень. Взмок, запыхался, но так и не заметил приближающейся скалы, пока не оказался прямо под нею. И теперь сидел на вывороченном когда-то, да и брошенном на обочине блоке, восстанавливал дыхание, боролся с беспокойством и, что греха таить, страхом. Повторял про себя слова, которые Дерек велел передать коменданту. 2 Дерек бежал к нему, размахивая рукой, разбрызгивая грязь. Кричал что-то на ходу, Эсташ всего не разобрал, ветер снес слова к воде. Падение какое-то, спешно. Он всегда был артист и насмешник, этот Дерек. Сейчас его лоб нахмурен, глаза сощурены, точь-в-точь наставник-рыцарь, когда рассказывает о битве Семи Храбрых. Только дыхание сбилось, шумно дышит, говорит так быстро, будто все еще бежит. — Да ты понимаешь вообще, о чем я?! — перебил сам себя Дерек. — Да, — ответил Эсташ с самого его удивившим спокойствием. — Понял. Нападение, не учебная тревога. — Мы долго не простоим, но задержим их, чтоб в городе успели подготовиться. Ты должен добраться до города и предупредить. Да не по дороге, а Ущельем — это втрое короче. Дерек еще втолковывал подробности, которые нужно будет сообщить коменданту, а сердце Эсташа ухнуло куда-то вниз. Идти Ущельем — это врагу не пожелаешь. Лучше сразу, на этом самом месте, притвориться мертвым. — А… почему именно я? Дерек посмотрел даже с какой-то жалостью. — Ты, прости уж, так себе боец. А у нас каждый меч на счету. 3 Хватит прохлаждаться, надо двигать, вслух подбодрил себя Эсташ. Он где-то читал, что уверенный человеческий голос отгоняет ночные наваждения и страхи. Видимо, его голос не был достаточно уверенным, потому что книжный совет не помог, слова прозвучали глухо и будто завязли в ватной, густой тишине. Тогда Эсташ подумал о товарищах, таких же, как он, зеленых курсантах, которые сейчас обороняют фортресу от настоящего врага. В день накануне летнего солнцестояния весь личный состав учебного корпуса перевели в Красный форт, «учебную башню», на испытание. Каждый курс держал здесь экзамен в положенный срок. Прежде фортреса была настоящим боевым сооружением, пограничной твердыней, но в Последнюю войну земли к югу от города загубили, остались там сплошные заболоченные пустоши. Тогдашние владыки накрыли единым заклятьем собравшуюся идти на город орду, вражеская армия погибла, но поля превратились в зловонные трясины, а перелески остались стоять мертвыми рощами. Грозный форт на границе непролазных болот не нужен, вот его и отдали учебному корпусу. А Последнюю войну потому и называют Последней, за такие вот последствия. Не за то, конечно, что фортресу курсантам отдали, а за то, что гиблые топи теперь на месте благодатного края. Это еще в прошлом году наставник рассказывал. Жуть берет от того, какой враг мог вылезти из проклятых трясин. Должно быть, чудовищный. Суеверные страхи из детских сказок про наследников древних колдунов никак не могли иметь отношение к действительности, однако же кто еще мог веками таиться в мертвых южных топях? Что будет с защитниками крепости, если он не успеет привести помощь, лучше вообще не думать. Эсташ крепко зажмурился, так, что под веками поплыли цветные пятна, открыл глаза и решительно шагнул вперед, в черный зев Ущелья. Зев, поглотивший пять сотен лет назад воинство Анхеля Жестокого — все без остатка: обозы, маркитанток, шатры, коней, обслугу. 4 Тем временем курсанты вовсе не думали, как представлял себе это Эсташ, держаться до последнего и умирать с честью… Вопреки справедливым, но скучным рекомендациям наставника (очистить душу молитвой и хорошо выспаться перед испытанием) курсанты гуляли. У костра разъедали законный окорок, запивая его контрабандным вином, и обсуждали заключенное Карлом и Эриком пари. Спорили о моральном облике товарища: струсит ли краонский тощщик, он же моль книжная, и сбежит — или наберется храбрости полезть на ночь глядя в Ущелье. В этом году личный состав выдался что надо: Конрад Кондор из Мюнстера, Эрик из Клошта, Карл из Асторы, Дерек из Ольшта, Свен из Арегалы и прочие, прочие. Только Эсташ из Краона не выдался. Всю картину портит — так и говорят про него, тощ как хвощ, щуплый и мелкий. Ублюдок к тому же, впрочем, до того никому дела нет, вон Бертран и вовсе неизвестно откуда, даже и по матери, а парень что надо. Великодушный Карл стоял за то, что свой брат курсант не сдрейфит, принципиальный Эрик полагал обратное — чего ждать от библиотечного червя, который боится мышей, потому и сбежал из скриптория. Спор оставался теоретическим, пока сообразительный Дерек не предложил остроумный план проверки. — Как вы собираетесь узнать результат? — уточнял дотошный Свен. Дерек легкомысленно махнул рукой. — Проще простого. Если струсит, то совсем сбежит, так? А если не струсит, то на выходе из Ущелья его завернет патруль и отправит обратно. — Ага, и выяснится, что ты любитель пошутить. Со всеми для тебя вытекающими. — Не выяснится, потому что тощщик струсит и не вернется. — Эй, там, полегче на бутыль налегай, Дереку оставьте что-нибудь, — проконтролировал вдохновитель импровизированного застолья Карл. — А если он не вернется по совсем другой причине? — неуместно холодно поинтересовался Конрад. — Наставник-книжник рассказывал прелюбопытные вещи об этом вашем Ущелье. — Когда это? — недоуменно хлопнул глазами Дерек. — Слушать надо, — пожал плечами Кондор. Он был не здешних краев, уроженец далекой северной провинции, утонувшей два года назад в междоусобной войне. Его не любили. — Черное Ущелье гибельно, это общеизвестно, — внес свою лепту в беседу Бертран. — Суеверие! — настаивал Эрик. — Ага, сейчас. Барон Цверггебирге тоже так сказал, когда решил дать бой суевериям и Ару. Ни его людей, ни его самого с тех пор не видали, — припечатал Курт, знавший, кажется, все про всех, но ничего наверняка. На том беседа увяла. 5 Если подумать, в чулане, где Эсташа запирала за мелкие детские преступленья тетка Гин, было страшнее. Там царил чудовищный Паук, там шуршала злобная Крыса, там мерещилась — совсем уж запредельным ужасом — сестра ее Летучая Мышь, пьющая исключительно человечью кровь. И однако эти смертельные опасности Эсташ благополучно пережил, дотянул как-то до шести лет, когда злая тетка Гин, то есть благородная леди Гиневра, отправила его в Орден учиться скрипеть пером, чтоб не без толку небо коптил, а выучился достойному ремеслу переписчика. В Книжной части Эсташ прижился, не отправился в мир. Там же восхищался будущими воинами (их тоже учили чтению-письму, чтоб не оскорбляли небо темнотой и невежеством) и их особой, немирной наукой. Наставник-книжник начал было готовить его себе в помощники, но один рыцарь, спаси его господь, разглядел в Эсташе будущего воина и в конце концов его определили не в скрипторий, а в Оружейную часть. Вспомнив старого книжника с его вечным ворчанием и строгими взысканьями, вспомнив редкую похвалу рыцаря, Эсташ успокоился и осмотрелся. Ничего ужасного вокруг не наблюдалось. Тот же камень под ногами, те же звезды над головой. Страхи внезапно показались постыдно детскими — как он смеет бояться призраков и теней, когда за спиной сейчас гибнут… кто они ему, кстати? Друзьями не были, а соратниками стать не успели… гибнут за то, чтобы он успел вовремя добраться и предупредить город о нападении. 6 Радужным надеждам на восторженный прием в Оружейной не было суждено оправдаться. Развеялись они самым жалким образом сразу по прибытии, как только наставник объявил о новеньком и курсанты остались одни. — Это еще что за крыска?! — прямолинейно выразился красивый юноша, судя по выговору — столичный житель. Худосочный Эсташ и впрямь терялся на фоне будущих товарищей по оружию, с детства приученных к воинскому делу. Будущие товарищи смотрели недобро. На новеньком было яснее ясного написано, что он им не чета и не ровня. — Вам не кажется, мессиры, здесь несет какой-то дрянью? — протянул великолепный Эрик дер Клошт, помахав для убедительности расслабленной кистью перед носом. — Компостом потягивает, — присоединился к избиению незнакомый подросток, оказавшийся впоследствии Карлом Аттом, наследником далекого Асторского герцога. — Крысами. Из скриптория. Потому что это тамошний служка, — уточнил внимательный к деталям Свен. — Скрипел бы себе там, хилая морда. — Представьте, как мы будем смотреться в одном ряду с этим заморышем! Эсташ замер. Было мучительно жалко себя за эту незаслуженную обиду. Однако можно было стоять и жалеть себя, а можно было переломить ситуацию, как Анхель Жестокий в битве при Этолле. Второе показалось предпочтительнее; Эсташ сжал в руке увесистую чернильницу и что было силы засветил в глаз ближайшему товарищу. Ну, тут и началось. Анхель, некстати вспомнилось Эсташу, при Этолле как раз проиграл. Безобразие прекратил Конрад, наблюдавший сцену со стороны. — У кого избыток молодых сил — прошу на двор. С боевым. И веселье улеглось. Все вроде как понимали, что наставники не позволят курсантам поубивать друг друга, но связываться с Конрадом не хотел никто. Конрад был самую малость не в себе. — Спасибо, — попытался поблагодарить Эсташ. — А вот этого не надо, — грубо отрезал Кондор и вышел вон. Остальные переключились на обсуждение северной грубости; про Эсташа временно забыли. 7 Да, друзьями они определенно не стали. Как и боевыми товарищами — бой идет без него. Ему же суждено бесславно сгинуть в проклятой дыре, потому что его сочли самым бесполезным, и кто? Злые насмешники, никчемные третьи сыновья обедневших фамилий, безграмотные великовозрастные дурни. К тому же Ущелье непроходимо, тем более для него, ничтожного. Зачем же превозмогать себя, если можно уютно умереть прямо здесь? Тут Эсташ заметил то, что следовало заметить раньше. Под ногами булькало и чавкало. Отчетливо потягивало гнильцой. В воздухе, прежде прозрачном, повисла неприятная взвесь. Четкий черно-белый мир ночи сменился болотной мутью. Как будто в сердцевину гнилого овоща угодил. Тяжелый сладкий запах гнили дурманил голову. Более всего хотелось опуститься на колени, прямо в хлюпающую грязь, обнять себя руками, сжаться в точку, бесконечно осознавая свою бессмысленность и несправедливость окружающего мира. И откуда только здесь, в скалах, взялось болото? Трезвая мысль прояснила голову, Эсташ уцепился за нее, как за веревку, брошенную тонущему, вытягивая себя из трясины жалости и самолюбования. С трудом сделал шаг, второй. Стало легче! Еще несколько шагов, и в голове окончательно прояснилось. Накатил стыд за пережитые гадкие мысли и облегчение: первую ловушку прошел. Эсташ осторожно обернулся. Позади, между четких скальных стен Ущелья, стояло мутное курящееся облако. Так это же бродячая топь! Еще в детстве доводилось слышать страшные истории о трясине, чуть было не затянувшей путника там, где отродясь болот не было. Находили потом таких раздутых, в тине и иле, прямо на сухой земле. Больше я не куплюсь на эту наживку, мысленно подбодрил себя Эсташ. Я точно знаю, зачем и куда иду. И никакая топь меня не собьет! (Хотелось бы в это верить, шепнул внутренний голос.) Они — курсанты, не хуже меня, я не хуже них — буду хуже, если не дойду вовремя. И вовсе не для них я это делаю. Нет их и меня — есть мы и враги, И я спешу. 8 — Эй! Сюда! — заблажил на башне дежурный часовой. — Едут! Повезло ему, будет потом рассказывать, как зорко следил, как вовремя заметил. — Ну! Где?! Юнцы кинулись вверх на смотровую, обгоняя свое любопытство. Началось! Испытание, экзамен. Сейчас они мигом разберутся по предписанным постам, но пока есть несколько минут, чтобы насмотреться на приближающегося «врага». — Наконец-то! — хлопнул себя по колену нетерпеливый Карл. — Заждались. Ну, понеслась! — Эй, ты чего, Конрад? Тот внимательно смотрел на дорогу. — Нет, ничего. — Голос товарища прозвучал непривычно неуверенно. Конрад тряхнул головой, отгоняя сомнение. — Ничего. Свен, ты самый зоркий у нас. Посмотри-ка, что у них на штандарте! Свен прищурился, всматриваясь в клубящуюся по дороге пыль. — Что-то красное… с черным кругом в середине. Странно. — Знак затмения?! Никогда, никогда и никто не использует такое знамя ни в шутку, ни в игре, ни для учений. Знак того врага, с кем бились в Последней войне, не может быть воссоздан ни для какой надобности. Того требует память ненависти и почтение к предкам, пережившим ужас той войны. И суеверие. — Немыслимо, чтобы наставники взяли такой штандарт для обозначения условного противника! — Значит, противник не условный, — резонно заметил Свен. И рассудительно, без тени улыбки добавил: — Дерек, будь добр, в следующий раз, когда вздумаешь подшутить над кем-то, придумай что-нибудь более безобидное, чем вылезающие из мертвых пустошей последователи древних врагов. 9 Вечерело. Эсташ упрямо передвигал ноги. Ночью, чудом вырвав себя из власти колдовского морока, он начал твердить про себя, а потом и вслух, разгоняя давящую тишину, куда и зачем двигается. Он сосредоточился на своей цели, взяв в узду воображение, рисовавшее впереди ужасы один черней другого и услужливо подсовывавшее планы собственного спасения. Под утро ему пришло в голову, что только кретин пройдет по проклятой дороге живым, чтобы сразу после забраться в город, которому неминуемо суждена осада; что надо не быть идиотом, надо выжить и избежать города, уходить прочь. Все одно оставшиеся охранять фортресу там и падут, если уже не пали. До прихода помощи им не продержаться, да и не за помощью его послали, а предупредить, чтобы подготовились дома. Эсташ очень надеялся, что эти вот, последние мысли — не его собственные, что они, как и ночной приступ самоуничижения, навеяны подлыми чарами. Уверенности не было. От бесконечного повторения слова стирались, теряя смысл. Тогда, чтобы не утратить этот смысл окончательно, он взялся вслух твердить казенные периоды устава. Всегда с чистым и благочестивым чувством… Солнце село, и от скал повеяло неожиданно суровым холодом. После относительно спокойного дня Ущелье напоминало о себе …не боится идти на битву… Эсташ оперся было рукой о стену, вытряхнуть сапог, но руку пришлось отдернуть: черный камень внезапно обжег кожу ледяным укусом. …честь, справедливость, правда, мужество, стойкость… Сам воздух, недавно теплый, зазвенел льдинками, ободрал горло морозом. Под ногами захрустел сухой лед. …Каждый воин Ордена обязан с упорством и терпением проходить службу у командующей особы… Глаза заслезились, и показалось, что сейчас они промерзнут насквозь, как то нагромождение льда, которое, по всей вероятности, было когда-то родником в скале. …десятую часть отдавать в качестве милостыни… Если он хочет дожить до утра, останавливаться нельзя. Нельзя! 10 Теперь нежданные гости были уже под стенами, и можно было хорошо рассмотреть: и знамя с проклятым затмением, и чужое оружие, и шлемы, превращающие лица в страшные маски. И что врагов много. Много больше, чем можно даже надеяться разбить. Собственно, вопрос стоял о том, сколько времени — часов или дней — продержится фортреса. Неведомый военачальник не желал тратить время и жизни своих воинов на незначительную пограничную крепостцу, поэтому вперед выехал глашатай и объявил защитникам предложение жизни в обмен на сдачу крепости. Последовавший ответ был выдержан в духе сурового курсантского юмора — высокопарный и витиеватый отказ, подкрепленный вывернутым наружу помойным ведром. — Глупое ребячество, недостойное нас, — отчитал шутников Карл Атт. — Хотите войти в историю как два придурка, отбивавшихся от врага ночным горшком? — Мы не горшком! — Как в историю? — А так. Мы тут героически погибнем, про нас сложат песнь с десятком рефренов. И тут — здрасьте — два героя-бомбометателя! Пристыженные бомбометатели вернулись к исполнению обязанностей. — Еще бы знать, что мы правильно решили, — с Дереком Карл говорил вполголоса, не хотел, чтоб кто-то видел его сомнения. — Конечно, так и надо! — уверенно отозвался тот. — Я понимаю, ты не подумай, что я боюсь! — Они все в этой крепости больше всего боялись показать, что боятся. — Пограничные форты не сдают… — Ничего ты не понимаешь! Дело не в гордости — не сдают! — а в том, что дальше они не пойдут, пока нас не раскусят. — Ты что, Дерек, обойдут, да и все. Оставят отряд нас осаждать, а сами дальше двинутся. И получится, что зря погибнем. — Карл волновался, что его не так поймут. — Погибнуть и должны, мы ж клятву давали, но ведь обидно, что зря! — Карл, ты не забыл, что я тут самый сообразительный? Не двинут они дальше. — Дерек говорил уверенно, как знаток тактики и стратегии. — Мы о них что знаем, кроме пыльных легенд? Правильно, ничего. Так и они о нас не больше. Не пойдут они дальше, пока фортресу не возьмут. Им язык нужен, хоть один. Карл смотрел на него с уважением. Это было приятно, и Дерек развил свою мысль: — И даже такой никудышный стратег, как ты, Карл, не оставит у себя в тылу несданную крепость. — Но нас всего три десятка, мы им в тылу не сможем повредить! — А они об этом знают? 11 Как прошла ночь, Эсташ не помнил. Но как-то она, безусловно, прошла, потому что теперь было светло и прямо в спину слепо било солнце. Ущелье рассекало скалы прямо, как прорубленное мечом. И это значило, что солнце будет преследовать его весь день — в спину, в голову, в лицо. Сначала-то он обрадовался, после ледяного холода ночи, но радость продержалась недолго. Он еще не успел толком согреться, как кожа на руках покраснела и начала чесаться. Эсташ понимал, что так не бывает, что старое колдовство виновато. И было откуда-то несомненно ясно, что поверни назад — и все станет на свои места. Солнце будет, как ему положено в этих широтах, ласково греть, ночь принесет освежающую прохладу. А колдовская ловушка, опрокинувшая его в первую ночь в пропасть самоуничижения, обернется своей противоположностью и нашепчет, что он поступил правильно и мудро, отказавшись исполнить то, что должен. Он выйдет из Ущелья там же, где вошел, живой и гордый собой. И ничего плохого с ним не случится. К сожалению, такой вариант Эсташа категорически не устраивал. То есть быть живым и гордым собой было бы прекрасно, но не сомнительной ценой предательства. Солнце лупило в затылок, на воду не было и намека. Камни жгли ступни сквозь подметки. Он наконец вспомнил последнюю строку устава: чтобы этот вот устав постоянно соблюдался во всех обстоятельствах, какие бы вам ни выпали. 12 Первым погиб весельчак Карл. Стрела вошла ему под ключицу, снизу вверх, между защищающих корпус пластин. Удар был сильный. Нелепо взмахнув рукой, Карл не удержал равновесия и сорвался вниз, на камни внутреннего двора. — Ему даже повезло. Не успел испугаться. Эрик говорил тихо, но Конрад услышал. — А ты чего, боишься? — сказал, как плюнул. Эрик вскинулся. — Нет! Еще чего! Только он не успел понять, что все зря. Зря! Нам не удержаться! На последних словах голос поднялся, выдавая напряжение, получился почти крик. Конрад резко повернул голову, подался к самому лицу Эрика. — Только попробуй это повторить, ты! Я сам тебя на небо отправлю! Кондор шептал, почти шипел, но звучало убедительно. Обернулся по сторонам. — Есть тут еще такие, кто думает, будто мы зря тут стараемся? Таких вроде не было. Все понимали, что дорога на Ар отсюда прямая и короткая. Сколько дней продержат крепость — столько дней будет у города на подготовку. А что туда гонцом отправлен Эсташ, Кондор сразу заявил. Про пари не все, конечно, знали. Да и тот, кто знал, быстро себя уверил, что не знает, — чтобы бороться, всем нужна надежда, а молодым вдвое. Эрик тогда сказал, что впервые рад будет проиграть. — А ты Конрад, ты что, особенный? Жить надоело? — Когда орды Безумного Епископа осадили Мюнстер, была весна. Было мнение, что быстро справимся, живо вобьем их тараны в ихние же глотки. Не вышло. Осада длилась месяц, два и три. Мюнстер, кто не знает, город-крепость, камнем весь выложен. Узкие улицы, тесно. К середине лета встала жара. А трупы девать было уже некуда. Не на улицах же бросать. Непотребство. Угроза эпидемии, опять же. И воняет. А в городе соляные склады были. Так герцог Кондор приказал трупы засолить. И солили. Складывали в угловой башне. Так до конца осады и хранились там. Башня почти доверху заполнилась. — Ты к чему это рассказал, а? — тихо спросил Свен. — К тому, что хуже бывает! Если есть граница, рано или поздно кому-то придется ее охранять. Выпало нам. Так что теперь трепаться. — Это была напутственная речь в стиле Кондоров. Лучшее, на что мы можем рассчитывать, — не удержался Дерек. 13 Эсташ сам удивлялся, как это до сих пор может идти. Однако шел, ноги передвигал. Если не считать шаги и не думать о сложностях дороги, выходит легче. С пути тут не собьешься, все прямо, так что можно позволить себе фантазировать. Тогда перед глазами вместо осточертевших раскаленных скал встают прохладные зеленые рощи с быстрыми ручьями, которые прыгают с камня на камень, обдавая брызгами лицо, если только наклониться ниже к воде. Так, на воде лучше не сосредотачиваться. Солнце отражалось от белого известняка, щедро возвращая в глаза выжигающий свет. Приходилось щуриться, глаза слезились. Брел медленно, спотыкаясь, не понимая уже, как долго идет без отдыха. Самому казалось, что двигается быстро. И не оставляла проклятая уверенность: чтобы силы восстановились, достаточно принять решение вернуться. 14 Эрик устало смотрел себе под ноги. Но видел не серый булыжник двора. Перед глазами неуместно вставала до каждого поворота знакомая тропинка — от подъездной дороги, которая вокруг поля и рощи, напрямик к дому. Прыжок через канаву, проломиться через придорожные кусты и в лес. Деревенские называют его рощей, потому что настоящий лес, большой, дальше, за усадьбой. Тропка петляет между березами, и он помнит каждый корень, узловато протянувшийся поперек дороги. Крайняя береза высокая и широченная, на нее не залезть: единственный сук, за который можно было б уцепиться, срубил дед — в ярости, когда мальчишка забрался высоко на дерево, а слезть сам не мог. Дальше луг, заросший по краю длинными розовыми метелочками, как же они называются? Никогда не знал. Густые заросли многолетних трав, до плеч, с бледными лиловыми, красноватыми, пурпурными соцветиями, такими тяжелыми, что высокий стебель не выдерживает, гнется. Цветки в кистях, запах сладкий, медовый, лист узкий, кислый на вкус. От мысли, что чужие кони стопчут заросли, которые сам всегда, не задумываясь, бережно объезжал, все внутри перевернулось. Откуда-то нашлись силы встать, поднять оружие, двинуться вперед. Получается, умирать он будет за эти дурацкие розовые метелки. 15 Последний час Эсташ передвигался так: спотыкался, терял равновесие, обдирал колени и ладони, поднимался, спотыкался. Ясно было, что в какой-то момент сил подняться на ноги не хватит. Например, прямо сейчас. Ну, тогда я, видимо, поползу, подумал Эсташ, не оставаться же тут, в самом деле. Мне тут совсем не нравится. — Не нравится? Стоит захотеть — окажешься совсем в другом месте. Эсташ поднял голову. Перед носом красовались узкие носы чьих-то мягких сапог. Не в пыли, машинально отметил Эсташ. Обладатель сапог и голоса продолжил: — И совсем не обязательно возвращаться в начало пути. Там тебе делать и правда нечего. Ты мог бы попасть отсюда прямо домой. Что, домой плохо? Назови сам. Сады, фонтаны, парки, морское побережье? — Дозорный пункт на северном окончании Ущелья. — Увы, увы. Я тебе предлагаю не просто выжить. А жить еще долго и счастливо, так, как ты никогда не смел рассчитывать. Думай. — Сгинь, гадина, — ответил вообще-то вежливый Эсташ. 16 — И почему из всех моих шуток сбыться должна была самая дурацкая? — непонятно кого спросил Дерек. Свен с трудом разобрал слова — губы раненого уже почти не слушались. — А сказал бы я, что нас воевать мышиный король собрался, — что, крысы б из болот полезли? — Дерек засмеялся, закашлялся кровью. — Тихо, побереги силы. Помощь уже идет. — Свен был плохой обманщик, но попытаться стоило — он твердо знал, что раненых нужно подбадривать. — На севере пыль столбом, я вижу. Слышишь, Дерек, они скоро будут здесь! Для Дерека, впрочем, это уже не имело значения. 17 Третья ночь, как и положено, была самой тяжелой. Или просто он устал и казалось, что тяжелее не бывает? К физической усталости и искушениям добавились галлюцинации. Порой Эсташ вообще не мог понять, двигается ли он и, собственно, куда двигается. Вокруг звенели голоса — друзей, которых у него никогда не будет, девушки, которую он не познает, потому что погибнет здесь бесславно, вместо того чтобы повернуть назад. Ущелье, будто исчерпав меры физического свойства, задалось целью свести с ума. Хорош я буду, когда дойду, думалось Эсташу. Мне просто не поверят. Решат, ненормальный. Рехнулся по дороге. Когда дойду. Не если, а когда! 18 Свен спокойно и точно расстрелял последние имевшиеся в его распоряжении стрелы. Ради Конрада, который еще держит нижний ярус, он надеялся, что ни одна не пропала даром. Вряд ли это имело принципиальное значение, если честно: огоньку спички все равно, зальют его сотней ведер воды или же девятью десятками. Просто Свен всегда был спокоен и точен. Он не изменил себе и теперь. Расстрелял стрелы, додумал про спичку, отложил арбалет и умер. 19 Стены Ущелья наконец расступились, выплевывая свою добычу: чуть живого, но непобежденного человека. Впереди маячила дозорная башня. У Эсташа подкосились ноги, но это было не страшно: от башни к нему уже бежали. 20 Конрад Кондор в последний раз огляделся по сторонам. Неожиданно стало особенно тихо. Он был один — живой — на залитых кровью булыжниках. Если кто еще и оставался, то на другой стороне стен. — Эй! — гаркнул он. Ответа не было. Оставалось самое неприятное — ждать, пока проломят ворота. Он бы предпочел кончить дело быстрее. С другой стороны, так он успеет чуть-чуть передохнуть. И захватит с собой на одного врага больше. Вдруг взгляд его зацепился за маленькое яркое пятнышко между камней на стене. Конрад подпрыгнул, сорвал цветок, выросший из чудом занесенного в каменный мешок семечка. Повертел в пальцах. В ворота глухо бухало, и древесина уже начинала трещать. Тогда Конрад сунул цветок в петлицу и перехватил меч поудобнее. * * * Старый рыцарь остановил коня, всматриваясь вперед. Где должны были быть видны обожженные развалины, густо росли цветы. Под ветром колыхались бледно-лиловые, как разведенные водой чернила, бледно-пурпурные, как разведенное водой вино, волны. В воздухе плыла медовая сладость. Chamaenerion, он же кипрей, копорка, хорошо растет по вырубкам и гарям. Алексей Гридин РУБЕЖ К вечеру небо заволокло тучами. С востока, там, где проплывающие облака царапались о горы, похожие на шипастый драконий хребет, взрыкнул гром — раз, другой, третий. Лиловый отсвет молнии блеснул в окне. В доме Доннерветтеров заканчивали ужинать. — А вот интересно, — как бы просто так, ни к кому не обращаясь, спросила Клара, — что они сейчас делают? Клара не пояснила, какие такие «они» имелись в виду, однако в этом доме принято было понимать друг друга с полуслова. — Ага, мать, правильно ты говоришь — интересно, — поддакнул дед Авессалом, который, несмотря на свою глухоту, расслышал, что сказала его жена. — Сынок, ты бы глянул в шар… — Да что в него глядеть? — беспечно отозвался Элджернон, гоняя вилкой по тарелке маринованный опенок. Зубцы вилки тщетно скрипели о фарфор, скользкий гриб не сдавался, суетливо мечась туда-сюда. — Что глядеть-то? — повторил Элджернон. — Я и так вам скажу: маршируют. — Почему ты так думаешь, братец? — спросила Мария-Роза. — Да потому что у них там империя, — пояснил Элджернон, одновременно наконец одерживая победу над опенком. С маслянистым чмоканьем добыча была насажена на вилку и отправлена в рот. — Маршировать — это то, что в империях умеют делать лучше всего. Словно бы в подтверждение его слов, гром ненадолго смолк, и вместо него ветер принес с востока рокот барабанов. В нем пульсировала скрытая угроза. «Берррегись, — выводили барабаны, — берррегись. Мы до вас доберрррремся. Мы с вами разберрррремся». — Вот научатся ходить строем ровнее, правильно тянуть ногу и орать строевую песню — и пойдут к нам, — продолжил Элджернон, отставил пустую тарелку и положил поперек нее вилку, с помощью которой минуту назад нанес поражение грибам — их так замечательно мариновала Клара Доннерветтер в свободное от спасения мира время. — А опята у тебя, мам, — объеденье. Пальчики оближешь. Мммм. — А почему песню орут? — поинтересовалась Мария-Роза. — Песни ведь обычно поют, разве нет? — Строевые песни орут, — пояснил дед Авессалом. — Даже не орут, дорогуша моя, нет, — он назидательно покачал старческим узловатым пальцем, заворочался в кресле-качалке, едва не уронив прикрывавший колени клетчатый плед, и добавил: — Строевую песню выкрикивают во всю глотку. Готовятся. Скоро придут, наверное. — А все равно не страшно, — вздохнула Клара. — Не они первые. И, к сожалению, последними эти тоже не будут. Отбросив со лба прядку седых волос и добродушно усмехнувшись, отчего неровные морщинки вокруг хитроватых зеленых глаз на мгновенье обратились задорными лучиками, Клара окликнула дочь: — Милочка, как там наша гостья? Спит еще? Мария-Роза, разливавшая по высоким хрустальным бокалам подогретое вино, не поворачивая головы, ответила: — Спит. Да она, мам, до завтра проспит. Умаялась, бедняжка. — Ты это называешь «умаялась»? — усмехнулся Элджернон. — Девочка несколько дней кружила по пустыне, чтобы обойти имперские посты. Выбралась к нам голодная, полуголая, с солнечным ударом. Как еще дошла — не знаю. Могла там и остаться. — Да, — протянула Клара, беря бокал и любуясь игрой искорок в рубиновой жидкости, исходящей ароматным парком. — Видели бы вы, какая она была в тот день, когда мы с ней встретились у Рубежа. Лес наслаждался июлем. Замшелые дубы со скрипом ворочались приземистыми узловатыми телами, честно стараясь и себе добыть еще толику солнечного света, и не обидеть излишне скромный подлесок, который мог застесняться и не найти слов, чтобы попросить стариков подвинуться. Где-то там, где теплый ветер неторопливо перебирал листья в кронах, распевал вовсю хор малиновок. Клара Доннерветтер споро шагала по тропинке, с сожалением во взоре оставляя позади то одну, то другую изумрудно-зеленую полянку, испещренную красными точками земляники. — Стара я стала, ох, стара, — пробормотала Клара, остановившись, и оперлась рукой о ближайший дуб. — Вот помру — кто им ягод-то соберет? Грибы еще кой-как подобрать успеваю, а на ягоду-то и времени не хватает. Ох, не хватает, ребята, на ягоды-то времени. Бормоча под нос что-то еще в таком роде и непрестанно жалуясь непонятно кому на боли в пояснице, Клара, седенькая благообразная старушка в аккуратном синем с белым платье, довольно бодро зашагала дальше, торопясь успеть к одной ей ведомым потаенным грибным местам, но снова замерла, расслышав чутким слухом обитательницы Рубежа конский топот. — Ага, — сказала она себе, делая шаг с тропы в сторону густого малинника, где ее кожаные башмачки с бронзовыми пряжками утонули в траве. — Ага. Вот как, значит. Еще один. А может быть, и одна. Ох, как нехорошо это. Сокрушенно покачав головой, Клара принялась ждать всадника. Вскоре он настиг Клару. Вернее, не всадник, а всадница. Молодая еще девчонка, поджарая, подтянутая, похожая чем-то на породистую лошадку, точь-в-точь такую, чьи бока сжимали ее стройные ноги. Цепкий взгляд Клары мгновенно скользнул по всаднице, оценивая. Так, костюм для верховой езды — бархатный, черный. Берет — бархатный, черный. Из-под берета струится волна волос — наверняка не бархатные, но тоже черные. Скрипучее кожаное седло — черное как ночь, без единого украшения, даже шляпки крошечных гвоздиков окрашены в тон. И только глаза — зеленые. И только тонкое кольцо на правом указательном пальце — золотое. — Уйди с дороги, — выпалила девчонка, придерживая лошадь. — Ты меня не остановишь. Ты… Ты… Ты права не имеешь! — Бог с тобой, девонька. — Клара, стоявшая стороне от тропы и совершенно не мешавшая никому, кто хотел бы проехать, удивленно сморгнула. — Я тебя не держу. Хочешь — дальше езжай, хочешь — разговоры со мной веди. — Знаю я вас, — нервно выкрикнула наездница, удерживая нетерпеливо пританцовывающую на месте лошадь. — Вы, ну, те, которые на Рубеже, — вы все делаете, чтобы не пустить нас туда. — А зачем тебе, девонька, туда? — мягко поинтересовалась Клара. — Там, — мечтательно прикрыв глаза, проговорила девчонка, — свобода. Там нет жестоких стискивающих рамок общества, угнетающего истинно вольных людей. Там всякий является тем, кто он есть на самом деле, а не тем, кого выпестовали из него родители, друзья и просто знакомые. Только там ты можешь делать то, что хочешь, а не то, что нужно. Там тебе не говорят «нельзя». — Ты так складно говоришь, ох, как складно. — Клара улыбнулась доброй, светлой старушечьей улыбкой. — Я аж заслушалась. — Да, — девчонка гордо выпрямилась в седле. — Меня ждет Темная Империя. Я еду в страну, где царит Тьма, потому что только во Тьме — настоящая свобода и настоящее творчество. — А скажи мне вот еще что, девонька. — Клара все еще улыбалась, но было что-то в ее голосе, что заставило девчонку напрячься. — Ты вот, к примеру, рисовать умеешь? — Ну, умею, — опасливо буркнула всадница. — Так вот, как-нибудь ночью, когда вокруг эта самая твоя тьма, возьми листок бумаги да карандаш. А потом погаси свечу, закрой глаза — и рисуй. Во тьме. И утром подумай, что у тебя с твоей Тьмой выйдет: творчество или мазня да каракули, ох, получше подумай. — Да ты… — задохнулась от гнева девчонка. — Езжай, — сказала Клара, уже не улыбаясь. — Я не держала тебя и не держу. Ты выбрала путь — так езжай или выбрось из головы всю эту дурь про Тьму и свободу и возвращайся домой, к папе и маме. Девчонка ничего не ответила, лишь пришпорила лошадь, обрадовавшуюся, что ее больше не сдерживают, и помчалась по тропе, уводящей на восток. Утром следующего дня, когда семейство Доннерветтеров в полном сборе сидело вокруг древнего массивного стола с резными ножками, изображавшими львиные лапы, и за неспешной беседой пило полуденный чай с непременными сушками, их посетил гость. Сначала раздался вежливый стук в дверь, а затем, когда дед Авессалом, несмотря на свою глухоту, расслышавший стук дверного молотка, крикнул: «Входите, не заперто!», дверь открылась, и через порог с легким поклоном переступил нежданный визитер. Это был высокий темноволосый молодой человек лет двадцати, в ярко-вишневом камзоле, из-под которого пенными волнами стекали ослепительно белые кружева изящной рубашки. Вишневость камзола перечеркивалась, словно небо молнией, темно-синей, усыпанной золочеными бляшками перевязью, на которой висела шпага в скромных (на удивление) ножнах. Возможно, что поклонился он, проходя в дверь, потому что боялся задеть притолоку пышным плюмажем из страусиных перьев, венчавшим шляпу. — Рад приветствовать вас, господа. — Гость еще раз поклонился, отточенным движением сдернул шляпу с головы и, зажав ее в руке, небрежно взболтнул шляпой воздух. Страусиные перья метнулись по безупречно чистому полу, с утра вымытому Марией-Розой. — Я — Леобальд Таммер, возможно, вы слышали обо мне. Леобальд Таммер выжидательно замолчал, словно ожидая, что хозяева ахнут: «Да что вы говорите! Сам Леобальд Таммер! Не может быть!» Однако встретил он лишь внимательную тишину. Дед Авессалом, Клара, Элджернон и Мария-Роза доброжелательно глядели на гостя. — Ну, впрочем, — Леобальд улыбнулся несколько натянутой улыбкой из-под черных щегольских стрелочек усов, — слава о моих подвигах еще не достигла вашего участка Рубежа. А еще вы можете знать меня под одним из моих прозвищ: Спаситель, Победитель, Сокрушитель, Десница Света — их много, видите ли. — Проходите, проходите, — неожиданно засуетилась Клара. — Что ж вы, дорогой Леобальд, у порога-то стоите? Ох, что ж мы сразу-то не сообразили. Вы к столу присаживайтесь. Мы сейчас чаю… Мария-Роза, милочка, чашку подай. Но Мария-Роза и сама уже поняла, что нужно сделать. Она выскользнула из кресла и поставила на стол чашку из почти просвечивающего легчайшего фарфора, расписанную маленькими росчерками чаек, летящих над пенящимися волнами. Элджернон тем временем придвинул к столу еще одно кресло. — Да, спасибо, — вновь поклонился гость и сел за стол. — Чай? Да, конечно, горячий и без сахара. Сушки? Несомненно, и варенье тоже. Благодарю вас. Леобальд Таммер изящной серебряной ложечкой положил варенья в крохотную хрустальную розетку, отхлебнул горячего ароматного чая и откинулся на спинку кресла. — Чай… Чайки… — мечтательно произнес он, осторожно, двумя пальцами держа тонкую чашку. — Хорошо тут у вас, на Рубеже. Идиллия. Последнее слово он произнес с отчетливой иронией. Хозяева продолжали выжидательно молчать. — Ну да, — едва уловимой улыбкой сверкнул из-под усов Леобальд. — Конечно, я не чай пришел пить. Я хочу поговорить о делах. — О делах? — переспросил дед Авессалом, приставляя ладонь к уху. — О каких таких делах, молодой человек? Вы чаек-то пейте, пейте, сушки кушайте. О делах не говорят за едой. — И то верно, — поддержала деда Клара. — Варенье вкусное, сама варила. Мои-то едят и нахваливают, ох, нахваливают. Клара даже заулыбалась, гордясь своим вареньем. — Верю-верю, — торопливо произнес гость. — Но, полагаю, останавливаете вы нашествие Темного Властелина отнюдь не вареньем, не так ли? — Конечно, нет, — согласился с ним Элджернон. — Там все по-другому, уж поверьте нам. Но варенье играет в этом не самую последнюю роль. — Ну что вы мне про варенье! — неожиданно взорвался Леобальд. — Ну как, как варенье может помочь отразить нашествие Темной Империи? Что вы мне какую-то ерунду скормить пытаетесь?! — Мы вам, дорогой гость, — резко ответила Клара, — скормить пытаемся не ерунду, а сушки и мое фирменное варенье. Но если о варенье вы говорить не хотите, что ж — извольте о делах, сударь наш… Десница Света. В последние два слова Клара вложила все, что когда-либо в жизни думала о хлыщеватых молодых людях с претенциозными прозвищами. — Хорошо, — успокаиваясь, сказал Леобальд. — Я пришел поговорить с вами о том, как уничтожить Темную Империю. — Уничтожить? — удивленно переспросил Элджернон. — Зачем? — Как зачем? Как зачем?! — гость вскипел как чайник. — Не будет Империи — никто не будет нападать на Рубеж, разве не понятно? Дед Авессалом задумчиво покачал головой и шумно отхлебнул чаю. — Так-то оно так, — протянула Клара. — Только… — добавила Мария-Роза, но дальше не произнесла ни слова. — Как у вас все просто получается, — сказал Элджернон. — Уничтожьте Империю, и настанет тишь да гладь. — Конечно, — заявил Леобальд. — Ведь это очевидно: не будет Империи — не будет войн. Не будет войн — будет счастье, мир и покой. — Позвольте напомнить вам, сударь, — сухо проговорила Клара, — откуда берется население той самой Темной Империи. — Как откуда? — перебил Клару гость. — Как и все прочие люди, их мамы рожают. — Не совсем так, ох, не совсем. Вы забыли, дорогой гость, что Рубеж изначально был задуман не только как защита от нашествий с той стороны. Рубеж — это, если хотите, фильтр. Он пропускает людей беспрепятственно, но только в одну сторону. Тебе не нравится, как складывается жизнь, тебя кто-то обидел, ты считаешь, что люди вокруг живут не так, как надо, тебе не хватает свободы — и тебя никто не держит. Так ведь, сударь наш Леобальд? Тот кивнул, соглашаясь. — Любой, ох, любой человек может сесть в седло и уехать на восток, туда, — Клара махнула рукой в сторону окна, за которым таяли в туманной дымке далекие горные отроги. — Человек свободен, и если он хочет чего-то другого, не того, чего желают остальные, он всегда волен уйти и строить жизнь так, как нравится ему и только ему. Чем они занимаются там, на востоке, это уже не наше дело. — Как это не наше! — снова перебил старушку Леобальд. — Да они же… — Помолчите, сударь, — прервала его Клара. Она вскочила на ноги, уперла маленькие пухлые ручки в бока, но совершенно не выглядела смешной или несерьезной. — Вы пришли говорить с нами — так извольте и нас слушать, не перебивая. Так вот, у людей, там, в Империи, есть свое право на свободу, и они могут быть свободными сколько угодно. Там, у себя, за пустыней, за горами. И мы не будем им мешать. Но когда они снова соберут войска, решив, что хотят принести свою свободу нам и тем, кто живет за Рубежом, — вот тогда мы, как всегда, остановим их. Любой ценой. Мы не будем уговаривать их и упрашивать остановиться. Если они придут с мечом, то от меча и погибнут. Так будет всегда, сударь Леобальд, но никогда, слышите, ох, никогда Рубеж не двинется на Империю. — Но почему? — удивленно спросил Леобальд. — Я все равно не понимаю — почему? Хотите, могу по слогам сказать это слово — по-че-му? — Потому что у них действительно есть право быть свободными, — пояснила Клара. — Пусть их представление о свободе не такое, как наше, пусть на самом деле — и мы с вами это прекрасно знаем, ох, слишком даже прекрасно — их свобода оборачивается мундирами и маршами, так вот, пока их свобода не задевает нас, пусть играют в нее, сколько хотят. Пусть носятся со своей Тьмой, пусть доказывают нам и друг другу, что не бывает Света без Тьмы, что только во Тьме настоящая романтика, что одна лишь Тьма делает человека действительно свободным. Тот, кто поверит, — уйдет, и мы никого не будем держать. Но обратно вернется лишь тот, кто придет один и без оружия. — А еще мама не сказала, — добавил Элджернон, — что если уничтожить Империю, то никуда не исчезнут все те люди, которые каждый год уезжают на восток. Не будет Империи — они останутся среди нас. С теми же мыслями и с теми же идеями. А многие станут совершать те же поступки. — Да, — добавила Мария-Роза, стараясь не встречаться глазами с пылающим взглядом Леобальда. — Давайте будем честными: если уничтожить Империю, она, на самом деле, никуда не исчезнет. Империя просто поселится здесь, и та Тьма; с которой вы призываете бороться именно такими методами, будет жить рядом. По соседству. Будет ходить к нам в гости, звать нас на чашку чая, жениться на наших детях. И постепенно мы сами станем Темной Империей. Все замолчали. — Ну знаете ли, — потрясенно пробормотал Леобальд по прозвищу Десница Света. — Это очень необычный взгляд на вещи. Очень, знаете ли, необычный. Но как вы можете рассуждать так? Вы же светлые, вы должны бороться с Тьмой… — Как-как ты нас назвал? — переспросил глуховатый дед Авессалом. — Светлыми? Мы, сударь Леобальд, не светлые. Мы — добрые. То-то же. И в это время скрипнула дверь. В гостиную едва слышно скользнула девушка, темноволосая, зеленоглазая. Простое коричневое платье явно было подобрано для нее наспех. Девушка смотрела настороженно, словно каждое мгновенье ожидала какого-то подвоха. — Можно… — тихо начала она. — Конечно, девонька, — засуетилась Клара. — Проснулась наконец-то, бедняжка? Элджернон, бездельник, быстро кресло. Мария-Роза, тарелку. Дед, передай сюда вон ту кастрюльку, да-да, именно эту, с красной каемочкой. И сковороду прихвати тоже. А ты, милая, заходи, садись и ничего не бойся. Ох, ничего, я это тебе серьезно говорю. Лучше тебе? Голодная небось? На слове «ничего» Клара сделала ударение. Девушка опасливо кивнула, приближаясь к столу. Леобальд глядел на нее во все глаза. — Она — оттуда? — прошептал он так громко, что услышали все. Девушка остановилась. Всех обитателей дома Доннерветтеров она уже видела вчера, когда пришла в лес Рубежа после побега из Темной Империи и недельного блуждания по пустыне, но этот человек был ей незнаком, и она смотрела на него с подозрением. — Не стой, садись, — снова заворковала Клара. — Садись, девонька, не обращай внимания на этого молодого человека. — Да-да, — проворчал дед Авессалом, — не слушай его, девонька. А вы, сударь Леобальд, ее не смущайте. Оттуда, отсюда — какая разница. Главное, теперь она с нами. — И вы ей верите?! — гневно взвился Леобальд Таммер. — Да она же… Да вы… Она вас при первой возможности отравит или горло во сне перережет, одному за другим. Это же наверняка какой-то умысел! Они в Темной Империи все такие. Властелин прикажет — они выполнят. Девушка все же подошла к столу, одной рукой оперлась на резную спинку кресла, накрыла узкой ладонью круглый, выглаженный мастерством резчика и течением времени набалдашник. Полуприкрыв глаза, нырнула другой рукой в вырез платья и рывком сдернула с шеи тонкую цепочку, на которой висел небольшой плоский медальон. Бросила блеснувший медальон на стол, он глухо стукнулся об отполированную столешницу. — Что это? — удивленно спросил Элджернон. — Яд, — без всякого выражения, как механическая кукла, ответила девушка. — Внутри медальона — яд. Чтобы вас отравить. Мне так приказал Темный Властелин. Правда. Но я не буду. Не хочу. Можно, я теперь пойду? — Куда? — удивленно спросила Клара, даже не глядя на медальон. — Обратно. В Империю. Я на самом деле бежала оттуда не сама, мне приказали. — А… — недоуменно проговорила Мария-Роза, — как же насчет того, чтобы покушать? И чай? Варенье — пальчики оближешь. И сушки тоже… — Варенье! — издевательски выкрикнул, вскакивая с кресла, Леобальд. — Варенье! Сушки! Вы, словно дети, играете в какие-то свои игры, и не умерли вы до сих пор, наверное, только потому, что вам безумно везет! Она же хотела подсыпать вам яду, а вы ее — кормить. И поить чаем. Элджернон тоже встал. — Сударь Леобальд, — холодно произнес он. — Это наш дом. Здесь мы решаем, кому предлагать чай. И кому оставаться, а кому уходить. Не кажется ли вам, что наш разговор закончен? И что вам стоит вернуться туда, откуда вы прибыли? — Так вы меня выгоняете? — задохнулся гость от возмущения. — Меня, борца со Злом, победителя Тьмы, вашего союзника, выгоняете, а она остается… Эта девчонка… — Жанна, — вдруг сказала девушка. — Что? — переспросил Леобальд. — Меня так зовут — Жанна. День выдался щедрым на гостей. Прошла лишь пара часов с тех пор, как Леобальд Таммер покинул дом Доннерветтеров, невнятно бормоча что-то себе под нос про чудаков и глупцов, и Клара собиралась подавать второй завтрак. Снежно-белые тарелки ровной стопкой встали на краю стола. Рядом с тарелками выстроилась шеренга чашек, за ними вытянулась вереница бокалов на высоких тонких ножках, с виду таких ломких, что и взять-то страшно. — Мария-Роза, давай побыстрее, — весело крикнула Клара. — Что, масло найти не можешь? — Не могу, мам, — виновато отозвалась Мария-Роза. — Где ж оно спряталось-то? — Посмотри вон там, слева, — посоветовала Клара. — Что, тоже нет? Странно. Клара с Марией-Розой в четыре руки задорно звенели посудой. На столе появлялись, одно за другим, блюда с теплым свежим хлебом, ярко-желтым сыром, таким жирным, что он даже слезился, сочной зеленью, свитой в аккуратные пучки, помидорами и редиской, краснеющими, видимо, оттого, что они такие спелые, а их еще никто не съел. Жанна, которую никто, конечно, в Империю не отпустил, тихо, как мышка, подошла к женщинам. — Может, вам помочь? — спросила она. Клара радостно, словно только этого и ждала, откликнулась: — Надо, девонька, ох, надо. Вон тот горшочек передай. Ага, а вот и масло, за ним пряталось! Мария-Роза, а мы-то искали, ох, искали, а оно смотри где! Мария-Роза с улыбкой до ушей, словно то, что масло наконец нашлось, было для нее важнее всего на свете, перехватила у Жанны пузатые горшки, водрузила их на стол. — Ну вот, — удовлетворенно заключила Клара, — вот все готово. Пора мужчин звать. Ох, девочки мои, пора. Дед, есть иди! Элджернон, поторопись, а то все без тебя слопаем! И тут что-то черное и пернатое с силой шмякнулось в окно. И еще раз. И еще. — Ну вот, — проворчала Клара, — этого только не хватало. Хоть бы поесть дали спокойно. Она направилась к окну и распахнула створки, впуская внутрь большого черного ворона. — Вот кто к нам пожаловал, — не скрывая недовольства, буркнул дед Авессалом, спускаясь по лестнице, шаг за шагом подкладывавшей ему под ноги свои покрытые ковровой дорожкой ступени. Жанна отступила назад. Потом — еще назад. И еще назад. И так пока не уперлась спиной в стену. На ее лице ясно читался страх. И даже какая-то случайная туча на мгновение скрыла солнце. — Властелин Темной Империи, — прокаркал ворон, — требует встречи. Здесь, в этой комнате. — Требует он, ишь ты, — усмехнулся Элджернон, зашедший в дом с улицы. — Что, родственники, разрешим ему? — Как обычно, — пожала плечами Мария-Роза. — Да, мам? Чтобы был один, без свиты. — Еще бы без гнусных замыслов, — вздохнула Клара. — Эй, девонька, — окликнула старушка Жанну. — Чего в угол-то забилась, как заяц? Испугалась, что ли? — Вы не отдадите меня ему? — прошептала Жанна, все еще прижимаясь спиной к стене. — Не отдадите? Ну пожалуйста, не надо… Я больше не хочу туда… — Да? — переспросил дед Авессалом, приставляя ладонь к уху. — Не хочешь? А утром кто заявил: уйду, мол, в Империю? А? Не ты, что ль, дорогуша? — Не пугай ее, — вступилась за Жанну Мария-Роза. — Утром — одно, сейчас — другое. Она подошла к девушке, взяла ее ласково за узкую холодную ладошку. — Испугалась? Жанна кивнула, неровно обрезанная челка упала на глаза. — Не надо бояться. Это — наш дом, и мы — на Рубеже. У этого Властелина, — слово «Властелин» Мария-Роза произнесла с брезгливостью, — нет здесь силы. Ты уйдешь отсюда только туда, куда захочешь сама. И когда захочешь. Так ведь, мам? Папа? Братец? — Без вопросов, — махнул рукой Элджернон. — Очевидные вещи даже не обсуждаем. Эй ты, птица! — Да! — каркнул ворон. — Что мне передать моему господину? — Как обычно. Все ведь уже сказали. Пусть приходит один и без оружия — тогда и поговорим. Темный Властелин примчался с востока на черном коне, и черный плащ, подобно крыльям, вился за ним. Стремительно спрыгнув с коня, Властелин дробно простучал подкованными сапогами по крыльцу и, распахнув дверь, оказался в домике Доннерветтеров. Хозяева его ждали. Только Жанны не было: девушка забилась в свою комнату, боясь даже увидеть недавнего повелителя. Властелин широкими размашистыми шагами вошел — нет, не вошел, ворвался в гостиную, и черный плащ стремительно летел за ним, словно боясь не успеть, сорваться с хозяйских плеч и остаться в одиночестве. — Где девчонка? — резко и сухо бросил Темный Властелин, и даже огонь в светильниках задрожал от одного звука его голоса, холодного и безжизненного. — У себя в комнате, — пояснила Клара, ловко перебирая вязальными спицами петли какого-то будущего не то шарфа, не то свитера и практически не глядя на прибывшего. — Ага. Точно. Спит, — добавил дед Авессалом. — Отдыхает, — поддержала родителей Мария-Роза. — Устала, бедняжка, пока через пустыню-то бежала. — Там же патрулей полно, сами знаете, — вступил в разговор Элджернон. — И все за ней охотились. Немудрено, что она пришла вся в синяках и с вывихнутой рукой. — Вывихнутая рука — мелочи по сравнению с тем, что ждет ее, когда она вернется, — пообещал Властелин. — А с чего вы взяли, — все так же глядя в свое вязанье, спросила Клара, — что она вернется? Она вообще-то не хочет. Темный Властелин запахнулся в плащ и стал похож на огромного коршуна. Лишь белели открытые ладони и бледное худое лицо. — Я хочу, — ответил он. — Значит, так будет. — Это у вас там в Империи «я хочу» считается высшим доводом, — спокойно возразил дед Авессалом, доставая трубку и принимаясь ее раскуривать. Клара не смотрела в его сторону, вновь углубившись в вязанье, но тем не менее окликнула его: — Дед, ты что это, в доме курить вздумал? — Ох, мать, извини, — смутился дед Авессалом, пряча трубку обратно. — Ну так вот, господин хороший наш Темный Властелин. Может быть, ваше личное желание и является высшим законом в вашей этой самой Империи, но здесь не Империя, смею напомнить. — Это пока что. — Пусть так, — миролюбиво согласился дед Авессалом. — Пускай пока что. Все равно. У девочки тоже есть свое желание. Она, знаете ли, не желает возвращаться. Ей здесь хорошо. — И вообще, — подхватила Мария-Роза, — говорят, у вас там свобода считается самым ценным, что есть у человека. Она совершенно свободно приняла решение. Все по вашим правилам. Что еще вам нужно, господин Властелин? Властелин закружил по комнате, взмахивая полами плаща. — Может, вам чаю предложить? — спросила его Клара, продолжая негромко постукивать спицами. — Это моя девчонка, — ответил Властелин. — Ну уж нет, — возразил Элджернон. — Если она свободна, то она — не ваша. Свободный человек — он свой собственный. Так-то вот. — А может быть, — Властелин прекратил свое кружение по комнате, — может быть, вы все обманываете меня? — В чем же? — удивленно приподняла седые брови Клара Доннерветтер. — Да, в чем это? — поддержал ее дед Авессалом, вертя в пальцах так и не убранную трубку. — В том, что она якобы не хочет возвращаться. Я ведь это только от вас слышу. Ну же, пусть она это сама скажет. — Она не хочет с вами говорить. — Это вы так говорите. Если вы честные люди, вам бояться нечего. Пусть девушка сейчас, при всех, скажет, что не вернется, — и я ее отпущу. Насовсем. Честь по чести. Без вопросов. Ну? Как насчет этого? — А как насчет этого? — усмехнулся Элджернон, доставая из-за пазухи небольшой плоский медальон. — Узнаете? — Еще бы. — Лицо Властелина перечеркнула ответная усмешка. — Значит, не стала она все-таки. — Этого довода вам недостаточно? — осведомилась Мария-Роза. — Нет, — мотнул головой Властелин. — Ее слово. И никак иначе. — Послушайте, — недоуменно спросил у родственников Элджернон. — А что мы вообще с ним спорим? Ну, не верит он нам — так пускай не верит. Жанну он не заберет, это понятно. Если только в драку не полезет, ну так сколько уже лет мы с ним деремся, и ничего, как-то все наша берет. — Да ладно, — махнула рукой Клара, откладывая спицы. — Схожу, спрошу у Жанны-то. Может, и передумает девочка, захочет ему что сказать. Ох, вдруг захочет. Она выбралась из кресла и, шаркая ногами в пушистых домашних шлепанцах по паркету, пошла к лестнице. — Вы бы присели пока, господин Властелин, — полуобернувшись, предложила она. — Элджернон, кресло! — Не надо, — скрежетнул Властелин. — Я постою. — Ну, как хотите. Вернулась Клара быстро, обнимая за плечи кутающуюся в халат Марии-Розы Жанну. Та шла медленно, опустив голову. Девушке явно не нравилось то, что ей все же придется принять участие в разговоре. — Здравствуй, Жанна, — сказал Властелин. — Здравствуйте, — кивнула Жанна, все так же не поднимая взгляда. — Мне тут сказали эти уважаемые люди, — рука Властелина описала неторопливый полукруг, по очереди указывая на каждого из хозяев, — что ты не хочешь возвращаться в Империю. Это так, Жанна? Девушка ничего не сказала, продолжая изучать свои тапочки. — Ну же, Жанна, — Властелин словно бы подбодрил ее. — Скажи мне. Только «да» или «нет». «Да» — останешься здесь. «Нет» — мы сейчас же с тобой уйдем. — Да, — едва слышно выдохнула Жанна. — Я хочу остаться здесь… Госпожа Клара, я все сказала? Можно, я пойду в свою комнату? У меня болит голова. Старушка всплеснула руками, пышные рукава ее пестрого платья пустились в танец. — Какая я тебе госпожа, Жанна? Тоже еще придумала. Здесь нет господ. Просто — Клара. Конечно, иди, никто тебя не держит. Все? — осведомилась она у Темного Властелина. — Вы услышали все, что хотели? Отлично. Не будем задерживать девочку. У нее до сих пор со здоровьем непорядок, ох, непорядок. — Тогда я тоже не смею вас задерживать. — Властелин вновь закутался в плащ, оставив на виду лицо и ладони. — Что ж, Жанна, ты сделала свой выбор. Надеюсь, ты и здесь, — он подчеркнуто резко слегка склонил голову, — будешь свободна. Мы все, — его взгляд метнулся по гостиной, задев, как прикосновение ледяного огня, каждого, кто там находился, — будем свободны. Жанна явно хотела что-то ответить, но сдержалась, отвернулась и разве что не выбежала из гостиной. Гость, не говоря больше ни слова, распахнул дверь и вышел. Еще мгновение — и из-за окна раздался перестук конских копыт. Черный конь уносил своего хозяина навстречу наступающей ночи. — Уж поверьте моему опыту, — нарушил молчание дед Авессалом, пряча наконец трубку в карман темно-зеленого домашнего шерстяного жилета, — не завтра — так послезавтра они придут с войной. Он ведь не за девочкой явился — на нас посмотреть. Никто не стал спорить с дедом Авессаломом, Слишком уж его слова походили на правду. На следующее утро Темный Властелин нанес удар. Спустившийся к завтраку дед Авессалом неожиданно закашлялся, прикрывая рот трясущейся старческой рукой, а затем прислушался к чему-то, слышному ему одному, и уверенно произнес: — Началось. — Дед, ты уверен? — быстро спросила Клара. — Уверен, уверен, не сомневайся, — буркнул старик. — Если еще не началось, то вот-вот начнется. Я старый, да дело свое крепко знаю. Не первый десяток лет на Рубеже живу. — Ну что, ребята, — Клара обвела семью сосредоточенным взглядом, слабо вязавшимся с ее старушечьим обликом. — Пора приниматься за дело, так? — Так, мама, — откликнулся Элджернон. — Так-так, — буркнул дед Авессалом. — Ну что ты, мать, как в первый раз. Мария-Роза просто тихонько кивнула. — Ну тогда пошли, — велела Клара. Далеко на востоке Темный Властелин отдал приказ. Приказ полетел дальше, по цепочке, услышав его, офицеры отдавали честь и, в свою очередь, тоже принимались отдавать приказания, солдаты суетливо выкатывали на огневые позиции приземистые длинноствольные орудия, порождения черной магии и уродливой технологии, заряжали их, наводили на цель… В уютном домике Доннерветтеров семейство привычно расселось в гостиной вокруг стола. Только Жанна все еще лежала в постели. Но она уже не спала, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Орудия изрыгнули пламя, окутались дымными клубами, выхаркивая снаряды — туда, туда, где держит оборону ненавистный древний враг. Клара вложила свою сморщенную от старости старушечью ладошку в широкую надежную ладонь деда Авессалома, другой рукой обхватила тонкое запястье Марии-Розы. Мария-Роза сцепила свою ладонь с ладонью Элджернона, а тот, в свою очередь, крепко-накрепко взял за руку отца. — Ну где же… — нетерпеливо прошептала Клара Доннерветтер. И тотчас же почти торжествующе воскликнула: — Ага! Есть! И первая волна снарядов разорвалась в воздухе. Так и не упав в лесу Рубежа. Разбившись о невидимый купол, накрывший лес сверху. Жанна услышала далекий рокот. Выбралась из постели, накинула халат, нагнулась и вытащила из-под кровати свои сапоги, в которых пришла в этот дом два дня назад. Никому из Доннерветтеров и в голову не пришло ее обыскивать. Теперь девушка достала обувь, но надевать ее не стала. Изнутри в левом сапоге скрывались ножны, а в них — тонкий бритвенно-острый кинжал. — Ну, поехали, — пробормотал дед Авессалом. По его лбу стекала струйка пота. — Выдержишь, дед? — участливо спросила Клара. — Выдюжу? Куда ж я, мать, денусь? — пробормотал старик. — Раньше выдюживал, и теперь придется. Но лупят-то, гады, сурово. Новое что-то изобрели, наверное. — Ага, — согласно кивнула Мария-Роза. — Жжется. Только Элджернон молчал, изо всех сил представляя, что он сейчас не за столом в безопасном домике посреди леса — нет, он парит над этим лесом и, подставляя ладони под жалящие укусы обжигающих снарядов, отбрасывает их в сторону, не давая ни одному разорваться среди деревьев. Они защищали Рубеж и делали это уже не первый раз. Не обуваясь, Жанна босиком скользнула за дверь и тихо-тихо пошла в сторону гостиной, сжимая в руке кинжал. Пока девушка кралась по коридору, она вспоминала. — Все должно быть по правде, — сказал Темный Властелин. — Понимаешь, иначе они не поверят. Все должно быть по высшему классу, чтобы без сучка, без задоринки. Он встал с трона, медленно, задерживаясь на каждой ступеньке, спустился к Жанне. Она стояла молча, благоговея от того, что ей, лишь пару недель прожившей в Империи девчонке, поручают такое важное задание: расчистить армиям Империи путь, убрать с этого пути тех, кто присвоил себе право решать, кого пропускать, а кого задерживать. Странную семью, четырех человек, возомнивших, будто они могут ограничивать свободу истинно свободных людей. Бледная ладонь Властелина ласково коснулась подбородка Жанны. Слегка сжала, поднимая лицо выше. Глаза встретились с глазами. И Жанна едва подавила желание упасть на колени. Его зрачки были как яростно танцующий черный огонь, ему хотелось целовать руки… Ему можно было позволить все… — Не надо, не надо, — успокаивающе пробормотал Властелин. — Ты же свободный человек, Жанна. Не надо на колени падать, не надо руки целовать. Хотя, если ты хочешь… — Хочу, господин! — простонала Жанна. — Можно? — Ну, если действительно хочешь… Когда вернешься, то сможешь это сделать, договорились, девочка? Да? — Да! Жанна попыталась кивнуть, но ладонь Властелина держала крепко. — Да! — еще раз восхищенно повторила девушка. — Я выполню… Я… Я оправдаю доверие. Мы победим, мой Властелин, и мы будем свободны. — Будем свободны, — эхом откликнулся Властелин. — Конечно. Несомненно. Но запомни, еще раз повторяю: все должно быть как по правде. Ты пойдешь через пустыню. А за тобой будут по пятам идти охотники. Они не будут шибко уж стараться, но — ловить тебя они будут на самом деле. Если поймают — пеняй на себя. Это, — продолжая одной рукой сжимать подбородок Жанны, другой он достал из кармана медальон на тонкой цепочке, — яд. Его отдашь им сразу. — Почему? — непонимающе спросила Жанна. — Да потому, что они поймут: все это неспроста. Они знают: я хитер и коварен, мне ничего не стоит подстроить твой побег. Они догадаются, что ты бежала по моему наущению, ведь даже эти глупцы сознают: ни один свободный человек без моего разрешения не покинет пределов Темной Империи. Поняла? — Да, поняла. — Вот и хорошо. Властелин наконец отпустил ее подбородок и двумя руками, откинув коротко обрезанные волосы (густую волну волос, черных как вороново крыло, Жанне велели обстричь, когда она пересекла границу империи), надел на шею девушки медальон. Прикосновение его холодных ладоней было мучительно приятно. Жанне захотелось накрыть их сверху своими ладошками, нежными, горячими, прижать к своей шее, там, где под гладкой полупрозрачной кожей пульсировали тоненькие синие жилки… — Перестань, — поморщился Властелин. — Не многовато ли воли берешь, девочка? Жанну от стыда бросило в жар. Действительно, что это с ней? Ведь перед ней не просто красивый, умный, сильный, обходительный парень — это же… — Да-да, — кивнул Властелин головой. — Вот и не забывай. Настоящим твоим оружием будет это. Из-под длинного черного плаща он извлек тускло блеснувший в свете факелов кинжал. — Когда я начну… Когда мы начнем, они будут защищать свой лес. Свой дом. Свой Рубеж. Но они устанут. Выдохнутся. Я постараюсь, чтобы все произошло именно так. И вот тогда в игру вступишь ты. Это просто. Раз — и в спину. Или раз — и в сердце. Или раз — и в горло. Это уже неважно — куда, главное — до смерти. У тебя получится, девочка, я в тебя верю. Все. Иди. — Мы будем свободны! — выдохнула Жанна, не отрывая взгляда от его лица. — Мы будем свободны, — с какой-то ленцой ответил ей Властелин. — Иди-иди. Торопись. Когда Жанна неслышно вошла в гостиную, она увидела, как дед Авессалом медленно-медленно падает из кресла лицом вперед. Глаза деда безжизненно остекленели, из уголка рта тянулась тонкая ниточка слюны, а из носа капала густая ярко-малиновая кровь. Дед падал, но никто не торопился подхватить его — остальные члены семейства Доннерветтеров продолжали сидеть, сцепившись руками, с напряженными, искаженными болью лицами, и взгляды их блуждали где угодно, но только не в гостиной. В их глазах — Жанна готова была поклясться в этом — отражались ярко-оранжевые сполохи далеких разрывов. Выкрикнув что-то неразборчивое, Жанна метнулась вперед, едва не выронила при этом кинжал и успела поймать деда Авессалома прежде, чем он ударился лицом о дубовую столешницу. «Какой же он тяжелый», — мелькнула у Жанны мысль. — Спасибо, дочка, — неожиданно спокойно сказал дед Авессалом, но взгляд его оставался стеклянным, и кровь капала все так же, теперь пятная не стол, а темно-зеленый жилет. — Но для меня уже поздно, наверное. Старый я стал, дочка, вот что я тебе скажу. Слишком, — он сделал ударение на этом слове, — слишком старый. И больше он не сказал ни слова, потому что умер, но то, что деда Авессалома забрала смерть, Жанна поняла существенно позже. Сейчас она думала лишь о двух противоречащих вещах: «Как же ему плохо!» и «Наверное, так мне будет легче его убить», и эти две мысли никак не хотели примиряться друг с другом. В этот момент Клара подняла голову и посмотрела на девушку мутными усталыми глазами, в которых бился огненный прибой. «Какая же она старая», — потрясенно подумала Жанна, привыкшая за эти два дня видеть Клару Доннерветтер энергичной и бодрой. — Если можешь — помоги, — прошептала Клара, словно не видя кинжала в руке девушки, с видимым трудом разлепляя пересохшие губы. — Мы… Мы и без тебя справимся, девонька. Раньше ведь как-то справлялись… Но нам трудно, ох, поверь, трудно. — А что… мне делать? — спросила Жанна, сама удивляясь собственному вопросу. — Возьми меня за руку, девонька. Защитница Рубежа со стоном протянула ей раскрытую ладонь, и Жанна с ужасом увидела синяки там, где еще недавно Клара и дед Авессалом до скрипа зубов стискивали руки друг друга, черпая друг в друге таинственную силу, позволявшую им творить чудеса. — Если, конечно, не боишься, — добавила она. Голова старушки неудержимо клонилась к груди, и у Клары явно не хватало сил удерживать ее прямо. Ведь сейчас Клара Доннерветтер на самом деле была далеко отсюда, ведя бой с безжалостным врагом, старающимся измотать защитников Рубежа, лишить их остатков стремительно тающих сил. Девушка, сама не понимая, что же делает, протянула руку навстречу дрожащей руке Клары… …отшатнулась, вспомнив о зажатом в кулаке кинжале… …но Клара Доннерветтер все не замечала оружия, а в ее глазах плескались волны огненного шторма, выжигая остатки надежды… …и тогда кинжал выпал из разжавшейся ладони и, ударившись о пол, пару раз подпрыгнул и закатился под стол. — Сейчас, — торопливо пробормотала Жанна, двигая к столу тяжелое кресло. — Сейчас, сейчас, я мигом… Еще чуточку продержитесь, и я… помогу… Она уселась в кресло и, зажмурив глаза до того, что на обратной стороне век вспыхнули и затанцевали огненные птички, вцепилась в руку Клары. С другой стороны, словно сама по себе, поднялась рука Марии-Луизы, и их ладони встретились и слились в одно. А потом потекли бесконечные минуты и часы, когда Жанне было очень тяжело и невероятно больно. Но настал момент, когда все закончилось, и девушка открыла глаза. И тотчас же закрыла снова, потому что со лба стекал едкий соленый пот. Она хотела стереть его, но высвободить руку из хватки Клары оказалось непросто. «Ох, непросто», — мимолетно подумала Жанна, все же расцепив их с Кларой ладони и стирая пот со лба. Она еще раз открыла глаза и посмотрела вокруг. Остальные были живы, неторопливо приходили в себя, с трудом размыкали намертво спаянные на время этого странного боя руки. Жанна бросила взгляд на сидевшего напротив Элджернона и ужаснулась: побелевшее изможденное лицо, черные синяки вокруг потускневших глаз, прокушенная губа, из которой сочилась кровь. — Неужели я выгляжу так же? — прошептала она. Мария-Роза нашла в себе силы улыбнуться, но улыбка больше походила на оскал. — Точно не лучше. Тут она увидела, что дед Авессалом лежит, уткнувшись лицом в стол, и не дышит. — Па? — спросила она. — Пап, ты чего? — Умер наш дед, — уронив руки, прошептала Клара. — Ох, как жалко-то… И сил нет поплакать как следует… Элджернон с искаженным лицом принялся выбираться из кресла и делал это очень долго. А когда ему наконец удалось справиться с нелегким занятием, он поднял тело отца и осторожно положил на стоящую в углу лавку. Сложил руки на груди. Дед Авессалом мертвым взглядом смотрел в потолок. Мария-Роза, спрятав лицо в ладонях, беззвучно вздрагивала острыми плечиками. Клара была права — на слезы сил уже не оставалось. На лужайке перед домом послышались чьи-то шаги, дверь распахнулась, и в дом вихрем ворвался Леобальд Таммер по прозвищу Десница Света. Его закопченное лицо мало чем отличалось по цвету от серых лохмотьев, оставшихся от щегольской рубашки, правую руку у плеча туго перетягивала повязка с расплывшимся на ней грязно-бурым пятном. Шляпы не было вовсе. Однако Леобальд находил в себе силы улыбаться, и с черного лица сияли задорно белые зубы. — А ведь снова победили! — вместо приветствия выкрикнул он. — Клянусь, вот это была драка! Вы здесь небось толком и не почувствовали, а ведь в конце, когда ваша защита дрожать начала и Властелин послал вперед своих солдат, мы вышли и задали им трепку. Лицом к лицу, доложу я вам. Леобальд подбоченился. — Клинки лязгали, пули свистели, снаряды взрывались, и штыки впивались в тело! Но мы их опрокинули, клянусь, и гнали через пустыню… Тут он осекся, увидев тело на лавке. — Вот это да, — потрясенно пробормотал он. — Дед-то ваш… Не знал я… Простите, клянусь, не хотел… — Чего уж тут, — пробормотала Клара. — Хорошо помер старик. До последнего держался. Мы им гордимся. Поняли? Элджернон! Мария-Роза! Слышали! — Да, — слаженно кивнули брат и сестра. — Так что давайте выпьем, — продолжала Клара. — За победу. И за деда Авессалома. И за нее, — она слабым кивком указала на Жанну. — Не будь ее, все совсем не так было бы, ох, совсем не так. Тут Леобальд Таммер сделал то, чего от него никто не ожидал. Скользнув через всю комнату в стремительном полупоклоне, он упал на колено перед креслом девушки и поцеловал ее холодную, трясущуюся от усталости ладонь. Жанна, вспомнив, что сидит в кресле босиком, в домашнем халате, с кругами под глазами, порозовела от смущения. Но тут Элджернон принес бутылку и пять бокалов, и стало проще. Еще был вечер. Невероятно ласковый июльский вечер, когда унялся ветер, весь день старательно дувший на восток, бросая пыль в глаза солдатам Темной Империи. Солнце медленно скрывалось за лесом, уступая место едва проглянувшей бледной луне. Клара, Элджернон, Мария-Роза и переодевшаяся Жанна вышли на крыльцо, проводить Леобальда Таммера, который опять рвался в какую-то битву, но пообещал сначала дождаться исцеления ран. Когда его силуэт окончательно растворился в вечернем сумраке, выяснилось, что возвращаться в дом никому не хочется, и они остались стоять под резной крышей маленькой веранды. — Ну что, Жанна, — ласково спросила ее Клара. — Теперь ты вернешься домой? Или… — Не знаю, — помолчав, ответила девушка. — Домой я не хочу. Я ведь оттуда не просто так ушла. Не ладится у меня с родителями жизнь, ох, не ладится. Клара снова улыбнулась мимолетной улыбкой, и Жанна вспыхнула от смущения, поняв, что привыкает говорить, как Клара Доннерветтер. — Тогда оставайся у нас, — просто сказала старушка. — Здесь, на Рубеже. — Но ведь… — удивленно возразила девушка. — Я же пришла к вам с оружием, а вы сами говорили: на Рубеж с оружием нельзя. — С каким таким оружием? — хитро прищурившись, спросил Элджернон, между прочим, лично вытащивший кинжал Жанны из-под стола. — Я ничего не видел. А ты, мам? Клара помотала головой. — Мария-Роза? — Ничего не знаю. Какое еще оружие? — Па? Тут Элджернон осекся, вспомнив, что деда Авессалома с ними больше нет. Все замолчали. — Да все понятно, на самом деле, — махнула наконец рукой Клара. — Оставайся. Ты теперь знаешь, каково это — жить на Рубеже. Ты теперь наша. Опять же, Элджернону жениться пора, глядишь, понравитесь друг другу, что-нибудь да выйдет. Детишки пойдут. Клара мечтательно посмотрела в синее вечернее небо и добавила: — Внуки там всякие… — Ну как вы не понимаете! — с жаром выкрикнула Жанна. — Вы ведь герои! Вы стоите на Рубеже, между Светом и Тьмой, и сражаетесь. А я — так, приблуда, о которой вы ничего-то и не знаете толком. — Но сегодня утром мы были вместе, и ты была с нами, — строго возразила Мария-Роза. А ее брат отмахнулся и просто сказал: — Да какие мы герои? Героев не зовут Элджернонами и Авессаломами. И нас мало волнуют Свет и Тьма, ведь их вовсе нет в людях. В людях есть лишь добро и зло, а все остальное придумано, чтобы запутать и сбить с толку. Главное — любить и доверять, поддерживать друг друга. Ну, вот как мы. И как ты сегодня помогла нам. Это и есть настоящая свобода. И когда ты стоишь на Рубеже, то ощущаешь это лучше других. — Тогда… Можно, я подумаю? — Можно, — благосклонно кивнули все трое оставшихся членов семейства Доннерветтеров. — В любом случае, это будет твой выбор, — добавил Элджернон. — Ты ведь — свободный человек. Но про себя он подумал, что не стал бы возражать, если Жанна решит остаться. Кира Непочатова АЛА ТАНЦУЕТ Церейн Ледяной Дракон, «Победы и поражения в Карагонской войне» И только к следующему полудню дошли до долины Грап, где стояло варварское войско. Эльгар Небесный Дракон велел атаковать неприятеля, не дожидаясь отставшей конницы во главе со стратегом-минором Агоном. Позднее Оберт Лигосский написал в своем труде «Белый Дракон, день за днем», что Эльгар проявил горячность, свойственную возрасту. Но сие вызывает сомнения. Не стремился ли обелить себя знаменитый историк, который находился в то время советником при стратеге Эльгаре? Знамя империи было поднято, что означало сигнал к наступлению. Солдаты же устали, мучились жаждой и исполняли приказы неохотно. Варвары, завидев смятение в драконидских рядах, подняли вой и крики. Чтобы подбодрить уставшее войско, Эльгар приказал бить мечами по щитам. Карагонцы устрашились и, поскольку уступали в численности, захотели вести переговоры о мире. Их конница во главе с царем Вигемартэ еще не подошла, и они надеялись затянуть переговоры, чтобы дождаться подмоги. Эльгар Небесный Дракон согласился выслушать послов, но коварные карагонцы выставили от себя некоего Миталу, простого воина. Стратег отказался с ним говорить и потребовал прислать кого-нибудь знатного рода. Известно каждому: Дракон говорит только с равным, прочих пожирает без слов. Тогда варвары, будто в насмешку, прислали от себя женщину Алу, сказав, что она — дочь царя Вигемартэ. Эльгар не поверил лживым словам, но сказал: «То, что само идет к Дракону, ему принадлежит». Когда ее спросили, женщина призналась, что она не царевна, а обычная танцовщица. И в тот час из-за горы показалась варварская конница и набросилась с дикой яростью на правое крыло, убивая почти без преград изможденных жарой пехотинцев. Их атака была так внезапна, что войско смешалось, в тесноте солдаты поражали своих товарищей, пытаясь воздеть меч на врага. А варварское пешее войско бросилось вперед, страшно крича и выпуская тучи стрел. Увидев такое, стратег приказал трубить в трубы, чтобы призвать на помощь отставшую конницу Агона. Но не успели трубачи затрубить, как Ала, стоявшая у шатра стратега, ударила его кинжалом в горло. Эльгар Небесный Дракон умер на месте. Узрев это, солдаты пали духом. Ромрик из рода Синего Дракона, охранник павшего стратега, подхватил его жезл и венец и поспешил скрыться с поля боя, надеясь встретиться с всадниками Агона. Но труса догнала варварская стрела. Оставшиеся солдаты сражались храбро, не сдаваясь в позорный плен и не ища спасения в бегстве. И полегло там все войско, завалив долину Грап грудами тел и лошадиными трупами. Весть о горестном поражении доставил советник Обрет. Варвары его отпустили, снабдив жезлом стратега с насаженной на острие головой Эльгара. У головы были выбиты все зубы. Карагонская легенда Проснулся утром король Дракон, и скучно ему стало. Велел позвать купцов, моряков и бродячих певцов, послушать, что на земле дивного происходит. Пришли купцы и говорят: — Есть в дальних краях волшебная птица Лех. Клюв медный, перья серебряные, а хвост змеиный драгоценными каменьями переливается. Замахал руками король: — Эта птица давно у меня в зверинце сидит. И велел отрубить купцам головы. Рассказали моряки: — Есть в дальних морях остров хрустальный, на нем — яблочный сад. На одной ветке бутоны распускаются, на другой — яблоки спелые висят. Кто яблоко съест, обретет бессмертие. — Я эти сказки еще от деда своего слышал, — озлился король. — Отрубите им головы! А бродячие певцы испугались и молчали. Тогда вышел учитель Убарет, наставник певцов и сказителей, и сказал так: — В краю Карагоне, в одном селении, живет дева по имени Ала, прекрасная, как весеннее утро. Когда она идет, птицы песни распевают, когда смеется, с губ розы падают, когда танцует, из рукавов ее халы изумруды с рубинами высыпаются. Загорелись глаза короля. — Развеял ты мою скуку, певец. Будет эта дева моей! Натанцует мне изумрудную гору и рубиновый холм, и скажут все: вот король королей, Золотой Дракон! И спросил король: — Как называется селенье, в котором живет эта дева? Не хотел говорить Убарет, но король пригрозил убить его учеников, и сказал учитель Убарет: — Дева Ала живет в Виноградной долине. Повелел король собрать несметное войско и повел это войско в Карагон, к Виноградной долине. А учителя Убарета взял с собой, указывать путь. Плакал Убарет, но знал, что не умолить злого короля, не остановить. И сложил он песню о страшном драконе, который летит в долину винограда, чтобы похитить самый прекрасный цветок на земле. Из тех, кто слышал песню, немногие понимали, а из тех, кто понимал, немногие пересказывали. Но из уст в уста дошла весть до жителей Виноградной долины. Побросали они свои дома, очаги и скот и укрылись в горах, окружавших зеленую долину. Жаль им было хижин и домов, коров и лошадей, но более всего жаль им было виноградников. Нигде нет такого винограда, как в этой долине: одну ягоду на телегу закатывали двенадцать мужчин, а гроздь на самой большой площади не умещалась. А какое вино из него получалось! Глотнешь — будто солнце проглотил. Пришел король с войском в Виноградную долину, огляделся и увидел, что нет тут никого. Только хлева со скотиной, пустые дома на зеленой траве да каменный столб, на котором медное било висит. А вокруг виноградники с созревающим виноградом радуют взор. Но не радовался король, почернел весь, распух от злобы. Принялся бить медным билом о каменный столб и кричать: — Выходите, отдайте мне деву по имени Ала! Иначе, клянусь, разорю ваши дома! Перережу ваш скот! Растопчу виноград! Слушали люди долины слова короля, сильнее вжимались в холодные камни. Но как услыхали про виноград, застыли на месте, сами стали камнями. Тогда вышла к королю дева по имени Ала. И пока она шла, птицы запели вокруг, и шумно стало в долине, и весело. Но не смеялась Ала, спросила короля: — Зачем ты пришел сюда? Зачем меня звал? — Хочу, чтобы ты для меня танцевала и сыпала из рукавов своей халы рубины и изумруды. Ответила Ала: — Не рубины это, не изумруды, а радость тех, кто видит мой танец. Ударил Алу король по лицу, разбил губы в кровь. Умолкли птицы в небе, даже солнце померкло, спрятало лик за черной тучей. Заплакал учитель Убарет, упал в ноги Але, взмолился о прощенье. — Тебе я отрублю голову потом, — засмеялся король. — А сперва растопчу виноградники. — Я буду танцевать для тебя, — молвила Ала. — Отпусти этого человека. — Пусть уходит, — сказал король. — Он мне больше не нужен. Пошел прочь учитель Убарет, оглядываясь и слезы утирая. Взмахнула Ала руками, понеслась в неистовом танце. Нет, не веселый был ее танец — кровавый. Плакала Ала, и слезы ее летели смертельными красными осами. Осы впивались в солдат короля, те корчились в муках, оторвать пытались, срезали мясо кусками и сотнями гибли. Из рукавов ее халы падали древесные змеи, аспиды и черные гады. Оплетали солдат короля, кусали и рвали. Рубили воины змей, но скоро не видно стало людей, то рука, то нога мелькает из-под мерзких колец. А на злого Дракона слетели все птицы. Которая клюнет, та упадет бездыханной — столько яду в нем накопилось. Но склевали его в миг один, как червя. Опустила Ала руки, посмотрела вокруг — и птицы взлетели в небеса, змеи растаяли дымом, остались лежать на зеленой траве солдаты короля, изрубившие себя и товарищей. Немым изваяньем стоял Убарет, а когда голос вернулся к нему, спросил: — Ты их убила? — Их убили страх и злоба, — печально ответила Ала. — Я не буду больше танцевать. Кто теперь посмотрит на меня с весельем? Со страхом будут смотреть. Вспомнят королевских солдат — и выпустят из рукавов моей халы ядовитых змей. — Я никому не скажу, — пообещал Убарет. — Никто не узнает. — Пусть знают, — сверкнула очами Ала. — Пусть все знают и никогда не приходят сюда с войной. Сказала и ушла в горы. Выглянуло солнце из-за тучи, но грустным был его лик, осенним. Рассказ Лина из рода Белки, не записанный никем …одним словом, влюбился. Тринадцать лет — самое время. Платье у нее богатое было, красное, как малина. И вся она — круглая, спелая, да не про мой рот. Сестру Вига Куницы только за вождя отдадут. Все бегают, камни таскают, засеку ширят — а я как сонная муха. Подумаю про нее — и млею. Рисую себе: придет вражья рать, а я ее спасу, на руках вынесу. Зубами гадов рвать буду, ногами топтать, а ее не выроню… Так размечтался, что от самого Старого Барсука клюкой получил. Потом — гром, трубы, крики. Пришли драконы. Я их ряды и не рассмотрел: далеко стоял. У Белок воинов мало, вот и поставили нас в самом хвосте. И пока наши решали время тянуть и переговоры устраивать, я ее первым и увидел. Вышла из дома Барсука в своем малиновом платье, волосы в узел вяжет. А Барсуки с Воронами спорят: кого драконам отдавать? Ворон кричит: «Женщину надо выдать, тогда поверят они, что мы не обманываем. Наши женщины ушли в лес, пусть Куница идет!» А старик: «Она — залог слова Вига, что вернется он с подмогой. Нельзя ее отдавать!» А потом она рядом оказалась. И просит: «Дай мне свой нож». Я так растерялся, что обрезался, когда нож свой охотничий ей подавал. Улыбнулась мне, воткнула нож в волосы; он весь, с рукояткой, в узел и ушел. «Потанцуем для короля-Дракона?» — спросила и пошла туда, где вожди спорили. Пусто вокруг стало. Так и стоял я в пустоте, пока не закричали вокруг и не ринулись вперед. Помню: лечу. Щит у меня, меч и дротики — а я не бегу, а лечу. И — веришь? — солнце бьет сверху алым, а в ушах медные звоны и песня горной лавиной ревет. Слов не понять, а поешь вместе со всеми. Помню: синие Драконы. Кожаный доспех, а рубаха синяя. И как эта синь в красное одним мазком обращается. И кажется: вот она, Ала, рукавом в танце плещет. Зовет: сюда, за мной, вперед! Нашел я ее уже на рассвете и вынес, как мечталось, на руках. Куницы хотели забрать ее с собой, а я сказал: «Здесь хороните, жена она мне теперь. На ноже мы кровь соединили». Виг ответил: «Нет у меня больше сестер, и ты у Белок последний мужчина остался. Будешь мне братом. Приводи своих женщин, мой род примет вас». Так и вышло, что брат Вига Куницы — Белка из Виноградной долины. Павел Журенко УХОДЯ, ОГЛЯНИСЬ… Он уходит один, и не слышно шагов. Он не смотрит назад, он не видит врагов. Он уходит туда, где, зови не зови, По колено травы и по пояс любви.      «Белая гвардия» Найвин смотрел на верхушки деревьев. Косые утренние лучи заставляли их отбрасывать длинные тени. В это время дня в лесу рядом с городом было удивительно красиво. Но Найвин и не думал любоваться природой. Он пытался найти выход и не находил его. Он был в ответе за всех тех, кто верил ему. За своих воинов, за их семьи, за стариков и детей. За всех. Он обязан был защищать их всеми силами. Даже теперь, когда любое сопротивление казалось обреченным на провал. Сзади послышались легкие, почти неслышные шаги. Найвин и не оборачиваясь мог узнать этого человека, ближайшего помощника и лучшего друга. — Лэт, ты пришел мне что-то сообщить? — Нет, разведчик еще не вернулся, если ты об этом. — Он обещал вернуться на восходе. Если его схватили… — Сомневаюсь, Найвин, в своем деле он лучший. Если потребуется, его не смогут обнаружить даже они. Какие бы обстоятельства ни заставили его задержаться, я уверен, он скоро будет. Лэт едва успел закончить фразу, когда невдалеке от них раздался тихий голос: — Приятно слышать. Обернувшись, они увидели появившегося из-за деревьев человека. Это был парень лет двадцати пяти. Он шел настолько плавно и бесшумно, что, казалось, не касался земли. Но уже через мгновение плавность исчезла, походка обрела твердость и упругость, послышался звук шагов, шорох приминаемой травы и тихий треск попадающихся под ноги веточек. Теперь он шел не скрываясь. — Ты действительно лучший, — произнес Найвин, оценивающе оглядывая подходящего разведчика. — Я рад, что у нас есть такой боец. — Спасибо, командир, но, думаю, сейчас нам это не поможет. — Значит, у тебя есть что нам сообщить? Идем в дом. Возвращения разведчика в комнате ждали еще четверо воинов. Найвин собрал на совет самых опытных и бывалых. При появлении разведчика все четверо без слов повернулись к нему. Тот, ничуть не смутившись, уселся за стол. Сам Найвин расположился на подоконнике и коротко бросил: — Рассказывай. Спасти их могло только чудо, случайность. И есть ли смысл на это надеяться, зависело от того, что они сейчас услышат. Парень чуть помолчал, видимо, собираясь с мыслями, и начал: — Все так, как мы и ожидали. Лишь немногим хуже. На нас идет, по их меркам, небольшое войско, — он с кривой улыбкой обвел взглядом присутствующих, — в нем всего-навсего около тысячи человек. Как я понял, западнее нас никого не осталось, все уничтожены. В некоторых местах захватчиков встречали армии, в несколько раз превосходящие числом, — он коротко вздохнул, — но и они разбиты без особых затруднений и потерь. Кстати, сильных различий в количестве противника не делается — то войско, что идет на нас, также могло бы пойти и против четырех, и против пяти тысяч. Возможно, были бы чуть большие потери, но и только, результат бы не изменился. Захваченные земли очищаются полностью. В живых не оставляют никого, поселения и города, если могут, сжигают и ровняют с землей, если не могут — просто освобождают от жителей. Найвин слушал и чувствовал, как в нем все сильнее и сильнее растет раздражение. То, как говорил этот парень, ничего другого и не могло вызывать, разве что еще и злость. Мог бы подбирать слова и помягче, хоть сути это и не меняло. Как будто не в его родной стране «очищаются земли», как будто не его дом будут «ровнять с землей», словно не от его родных и близких будут «освобождать» город. Разведчик же продолжал, смотря на стол перед собой: — Я провел у них в лагере несколько часов. На первый взгляд они ничем не отличаются от людей, что бы про них ни говорили. А вот выучка и дисциплина у них превосходная. Я видел, как они тренируются. Раньше мне казалось, что такая скорость и сила невозможны для человека. За некоторыми движениями просто невозможно уследить взглядом. Неудивительно, что для них неважна численность противников. — Когда они собираются напасть? — спросил Лэт. — Завтра утром. — Твари! — в сердцах грохнул кулаком по столу Дестон, сидевший напротив разведчика. — Нам бы только один бой выиграть, один бой! Это единственное, что может нас спасти, так же, Найв? Как там у них говорилось?.. — Так, — вздохнул Найвин и устало процитировал часть Объявления Войны: — «…мы не убийцы, мы уважаем силу, смелость, самоотверженность — тот город, что окажет нам достойное сопротивление и одержит победу в битве с нападающими, больше не будет атакован. Напротив, городу и его жителям гарантируются уважение и все гражданские права в новой Империи…» — «Не убийцы»! — На этот раз Дестон даже плюнул на пол со злости. — Еще никто не смог их победить! — У нас есть какие-нибудь шансы? — быстро спросил Лэт. Найвин лишь промолчал, а вот разведчик не удержался: — Вопрос риторический? — уточнил он, усмехнувшись. Поднял голову, взглянул на Лэта и добавил: — Естественно, шансов нет. Затем он повернулся к Найвину. Они встретились взглядами, и раздражение схлынуло. Все он прекрасно понимал. Там, в лагере врага, скользя неслышной тенью, ловя обрывки разговоров, подсматривая за тренировками воинов, разведчик лучше их всех видел, с чем им предстоит столкнуться. Видел, что сам в бою не сможет не то что отразить, не успеет даже заметить движение меча. И первый же удар противника отправит его на тот свет. Шансов не было никаких. И чувствовал сейчас парень лишь усталость и обреченность. Как и сам Найвин… — У тебя всё? Разведчик кивнул. Найвин вздохнул, встал с подоконника и подошел к столу. Посмотрел по очереди на каждого. Ронек. Высокий, широкоплечий, гора мускулов и ни капли лишнего жира. Даже совсем не низкий Найвин едва доставал ему до подбородка. Любимым оружием у Ронека была огромная булава, с которой он обращался просто с потрясающей для ее размеров ловкостью. Селар. Крепкий, жилистый, невысокого роста, отличался неспешными движениями и молчаливостью. Его страстью было метательное оружие. В совершенстве владел любым его видом, от ножей до игл или совсем уж экзотических вариантов вроде маленьких дисков с бритвенно-острыми кромками. Лэт. Обладал чудовищной реакцией и скоростью. Отдавал предпочтение двум легким мечам, которые в бою просто обволакивали его шелестящей стальной пеленой. Преодолеть ее было невозможно, а стоило лишь приблизиться, как следовал молниеносный выпад. Удары были не сильными, Лэт полагался больше на скорость и точность. Судя по всему, лишь он один мог потягаться в этом с захватчиками. И все равно, скорее всего, проиграл бы. Илтрэй и Дестон. Оба очень хорошие воины. Не отдают предпочтения какому-либо одному виду оружия, одинаково хорошо владеют любым. Очень выносливы, измотать их почти невозможно. Ну и разведчик, наконец. Почему Найвин до сих пор не узнал, как его зовут?.. Все они самые опытные и самые лучшие в своем деле. Каждый из них является серьезной боевой силой и… никто из них не представляет для врагов опасности. — Ну что ж, как мы все уже поняли, шансов победить в открытом бою у нас нет никаких. — Я думаю, победить у нас нет вообще шансов, на какие ухищрения мы бы ни пошли, — проговорил Илтрэй. Он стоял у стены, скрестив руки на груди, и тяжело смотрел на Найвина. — Если б не столько народа за нашими спинами, я бы предложил уходить. — Вот именно «если б»! Бежать всем городом нереально. — Бежать нереально не только всем городом, — встрял разведчик, — скрыться от них сможет только очень быстрый. Других они настигнут. Даже в боевом порядке они двигаются отнюдь не медленно. А их выносливости позавидовал бы даже ты, Илтрэй. В комнате повисло долгое молчание. Найвин в который раз тяжело вздохнул и произнес: — Значит, так. Жителям надо сказать, чтобы уходили как можно скорее и как можно дальше. Мы же остаемся защищать тех, кто не сможет, не успеет или не захочет бежать. Постараемся задержать их и дать беглецам хоть какую фору. Он снова обвел всех взглядом. Они молчали. — Других предложений нет? Предложений не было.. — Все правильно, Найв! Будем драться до последнего вздоха! И пусть мы умрем, но им дорого дадутся наши жизни, — пробасил молчавший все это время Ронек. Ронек говорил искренне, но его слова вызвали у Найвина только досаду. Да что им наши жизни и вздохи, они их даже не заметят. Да и совсем не дорого они им дадутся. Чего стоит армия, которая не может никого защитить? — Ладно, надо идти в город. Они нападут уже меньше чем через сутки, а еще многое нужно сделать. Они вышли из дома и направились к городу, но далеко уйти не успели. На дороге стоял человек. Стройный, высокий. На первый взгляд он походил на странника. Но только на первый. На нем были узкие, странного покроя штаны, свободная темная рубаха. Одежда была грязной, но словно в ней ходили всего полдня либо нарочно испачкали. И еще почему-то он был босой. Но даже ноги его были лишь немного в пыли. А самое главное — взгляд. Спокойный, уверенный — взгляд воина, знающего себе настоящую цену. Они молча стояли и смотрели на него, а он на них. Первым не удержался Найвин: — Кто ты, незнакомец? Если ты странник, то наш город не самое лучшее для тебя место — уже завтра здесь будет слишком жарко. Слова не произвели на человека никакого впечатления. Он все так же продолжал молча смотреть. Во внезапно наступившей тишине Найвин отчетливо слышал, как переступил с ноги на ногу стоящий слева Селар, который обычно отличался непрошибаемым спокойствием, видел краем глаза, как взялся за рукоять меча Лэт. По спине поползла капелька пота. Взгляд чужака чувствовался почти физически. Наконец странник чуть двинулся — неприятные ощущения тут же исчезли — и произнес: — Вы хотите спасти свой город, не так ли? Я помогу вам… * * * Домой Найвин вернулся лишь под вечер, очень уставший и голодный. Он заходил и днем, но лишь на пару минут — предупредить жену. Едва он переступил порог, как у него на шее повисло маленькое, любимое и безумно дорогое существо. К тому же чрезвычайно цепкое — как Найвин ни пытался, в первые секунды отлепить дочку от себя не получилось. — Мама! Папа пришел. — Лина, ты же меня задушишь. — Нет, папа, ты вон какой сильный, — и в доказательство еще раз сжала его шею. От неожиданности Найвин чуть не закашлялся. Лина отклонилась, посмотрела в его лицо, весело хихикнула и спрыгнула на пол. — Я уже тебя заждалась. — На него смотрели самые прекрасные глаза. Глаза его жены. Сейчас полные затаенной грусти и тревоги. Найвин сделал шаг вперед и обнял любимую. — Пойдем ужинать, я уже все приготовила. Ты, наверное, ужасно голодный. — Она хотела отойти, но он удержал ее в объятиях. Сказал тихо, чтобы не услышала дочь: — Вилара… — Ну что? — так же тихо, но с ноткой недовольства спросила она. — Тебе все-таки лучше уехать. — Я уже все сказала — без тебя я никуда не поеду. — Вилара, подумай о Лине, ей всего пять! — Я думаю, она бы меня поняла. Тем более ты говорил, что вы придумали какой-то способ. А если вдруг ничего не получится, мы успеем убежать. — Надеюсь, что так. — Найвин наконец разжал объятия и сказал уже громче: — Ну что ж, пойдем, я и вправду голодный как волк, — и он подмигнул Лине. Та счастливо взвизгнула и кинулась помогать матери накрывать на стол. Когда он уселся, Лина тут же, неловко, отдавливая ему ноги, забралась на колени. Есть было жутко неудобно, но он так и не смог ее согнать, не смог позволить себе потерять эти дорогие минуты семейной близости. Он чувствовал, как их остается все меньше и меньше. А Вилара сидела напротив и молча смотрела ему в глаза. Уже ночью, лежа в постели и обнимая мирно спящую жену, Найвин не мог заснуть. Несмотря на то что он не спал вот уже больше двух суток, сон не шел. Вспоминалось то, как он впервые встретил Вилару, тогда еще молоденькую наивную девушку, рождение дочери и множество других мелких и крупных событий его жизни. Он гнал от себя эти мысли, зная, что так наутро будет только труднее, но они все равно лезли в голову. А еще вспоминался сегодняшний день. Все ли он сделал правильно?.. Получалось, что все. Иначе было нельзя. Ему, как командиру, пришлось говорить перед строем солдат. Пришлось говорить те слова, которые он сам и ненавидел. Громкие, иногда фальшивые, иногда бессмысленные, и все ради одного… — …У нас есть шанс спасти город, спасти родных и близких, всех сразу. И дать им возможность жить без страха. Те, кто согласятся на это, умрут. Умрут не на поле боя. Умрут не быстро и совсем не безболезненно. Вы обязаны это знать. Но не думайте, что смерть эта будет бесславной. Ваши имена навсегда останутся в сердцах тех, кого вы спасли. Именно поэтому нам нужны добровольцы. Те, кто не по принуждению решат отдать свою жизнь за жизни других. Строй молчал. — Нам нужно всего пятьдесят человек. Я буду первым. Осталось еще сорок девять… Он видел, как дернулся Лэт, как удивленно вскинул брови Илтрэй. Интересно, а чего они ожидали? Что он будет прятаться за спинами своих солдат. Нет. Так нельзя. Из строя вышел первый человек. Затем второй. Третий… Он вдруг увидел, что вместе со всеми вышла и его шестерка лучших. Найвин улыбнулся. Когда набралось нужное количество добровольцев, Найвин подозвал к себе Дестона и Лэта. — Дестон, возьми всех и объясни им подробно, что к чему. Тот кивнул и отошел. — Лэт, ты остаешься. — Это еще почему? — Пятьдесят человек у нас и без тебя набирается, а ты нужен городу. Посмотри, ни одного опытного не осталось. Ты мой помощник, ты останешься за старшего. Это приказ, если угодно. Лэт скрипнул зубами, но спорить не решился. Найвин лежал и обнимал Вилару. Хоть он и боялся за жену и дочь, но был уверен, что все получится. И благодарен любимой за то, что она осталось с ним в его последние часы. Ночь подходила к концу. Странник сказал, что лучше будет собрать всех на холме на рассвете. Пора идти. Найвин осторожно, чтобы не разбудить Вилару, встал. Обошел кровать и присел возле лица жены. Дотронулся до ее щеки, тихонько поправил упавший на глаза светлый локон. Во сне Вилару оставили и волнение, и грусть, сейчас она выглядела спокойной и умиротворенной. Лишь изредка, видимо, когда снилось что-то тревожное, она едва заметно хмурила брови и пыталась что-то сказать непослушными губами. И он сидел и смотрел, смотрел, скользя взглядом по такому милому и родному лицу, и не мог оторваться. Он слишком хорошо понимал, что видит жену в последний раз. Найвин не знал, сколько времени прошло, когда он наконец, совладав с собой, смог подняться на ноги, на прощанье коснувшись губами ее губ. Вилара что-то пробормотала, но не проснулась. Тихо одевшись, он взглянул напоследок на дочку. Поцеловать не решился, она легко просыпалась, да и он уже всерьез сомневался, что сможет после этого уйти. Но после первого же шага к двери его остановил тихий сонный голос: — Ты идешь воевать, папа? Пришлось вернуться и присесть возле Лины. — Да, дочка, я иду воевать. — Возвращайся скорее, мы с мамой будем тебя ждать. Сердце сжалось, но он собрался и заставил голос не дрогнуть: — Я вернусь. Вы только ждите… — Мы ждем, — пробормотала девочка, уже засыпая. Найвин провел рукой по ее волосам, тихонько поцеловал в лоб и встал. Он подошел к двери и оглянулся. В комнате мирно спали два самых дорогих в его жизни человека. За которых он сейчас шел умирать… На вершине холма дул сильный холодный ветер. Но Найвин даже не замечал его ледяных прикосновений — он мучился от боли в сломанных костях и порванных мышцах. Справа и слева, спереди и сзади — везде вокруг него так же корчились от боли еще почти полсотни человек. Странник не бросал слов на ветер. Он обещал мучительную смерть, он ее обеспечивал. Ничего удивительного в том, что они ему поверили. Крылось в нем что-то такое, что не позволяло усомниться в его словах. Найвину вспомнилось, как чужак ломал его кости и рвал плоть. Легкими, едва заметными, со стороны казавшимися такими слабыми движениями. И ни одной эмоции на лице. Ни злости, ни удовлетворения, ни жалости. Сплошное сосредоточенное равнодушие. Человек, выполняющий не слишком приятную, но и не очень-то и противную работу. Наверное, он тоже лучший в своем деле. Ни одна из ран не была смертельной, но приносила огромную боль. Как и оговаривалось. Окончательно они умрут только тогда, когда враг покажется на горизонте. Сквозь кровавый туман в глазах Найвин увидел приближающийся силуэт. Человек подошел и сказал: — Всё. Пора, — значит, враг уже показался. Странник наклонился к его уху, прошептал: — Удачи, — и вонзил кинжал рядом с сердцем. Видимо, чтобы и смерть принесла как можно больше боли. Найвин почувствовал, что умирает. Из последних сил повернул голову, чтобы посмотреть по сторонам. Чужак добивал остальных. — Это непонятно только со стороны, — терпеливо объяснял странник, — на самом деле все гораздо проще, чем кажется. Все семеро слушали его очень внимательно, с недоверием и с возрастающей надеждой. — Во время смерти каждого живого существа выделяется огромное количество энергии, силы. И чем мучительнее смерть, тем больше ее высвобождается. Этот прием используется очень редко — он требует большого мастерства и опыта. Естественно, с помощью этой силы нельзя ничего создать, нельзя воскресить или вылечить человека. Только смерть и разрушение, но вам ведь больше и не нужно, верно? — Ты можешь это сделать? — спросил Илтрэй. — Не совсем это, но, думаю, вам подойдет. Я замкну выходящую из каждого силу на него самого. После своей смерти вы очнетесь в виде духов, призраков. Но призраков не бесплотных и не беспомощных. Напротив, вы почувствуете огромную, колоссальную мощь, хоть и будете так же неуязвимы. Это даст вам возможность не только сравняться с врагом в силе и скорости, но и многократно превзойти. — Но их ведь в несколько раз больше, хватит ли нам людей? — уточнил Дестон. — Даже с избытком. Сколько сюда идет? Около тысячи воинов? Думаю, полсотни человек с вашей стороны будет вполне достаточно. Убить ни одного в таком состоянии они не смогут. Ограничено будет только время — вам надо будет успеть уничтожить достаточно врагов. И еще одно. На смерть человек должен пойти добровольно, иначе ничего не выйдет. Найвин все это время сосредоточенно слушал, задумчиво барабаня пальцами по столу. Затем спросил: — Значит, ты предлагаешь нам пойти на добровольную мучительную смерть, вместо того чтобы погибнуть в бою? — Я предлагаю спасти город, вместо того чтобы просто бессмысленно погибнуть, — жестко ответил странник. — Почему мы должны тебе верить? Я что-то не слышал о таких способах. — Ты еще о многом не слышал, поверь, — наклонился к нему странник. — Мне незачем лгать. Тем более, у вас все равно нет другого выхода. Выхода действительно не было. И Найвин согласился. Сердце вяло стукнуло в последний раз и затихло. А Найвин все лежат и смотрел, как умирают его воины, корчатся в предсмертных судорогах и затихают. Вот только ненадолго. Он увидел, как медленно, неестественно поднялся Ронек. Потом как-то странно встряхнулся, и его тело рухнуло обратно на землю. Ронек остался стоять. Он выглядел почти нормально, лишь чуть просвечивал, если хорошо присмотреться. Найвин же чувствовал постепенно наполняющую тело силу, сознание тонуло в искрящейся ярости. Она ждала крови, тянула убивать. Кого угодно. Он встал и почти сразу же увидел потоки вражеского войска, заполняющие долину под холмом. Найвин невесело улыбнулся. Он взглянул вниз, на свое истерзанное тело, и пошел вперед. Рядом с ним, чуть впереди, чуть позади, шли, почти не касаясь земли, его бойцы. Теперь, потусторонним чутьем призрака, Найвин ощущал, на что на самом деле способны захватчики. Какое-то шестое чувство послушно отметило плавность их движений, скорость, чуть странный блеск глаз, особенность их запаха и что-то еще — что-то неуловимое, понятное лишь тем, кто не принадлежит миру живых. Захватчики были обычными людьми. Возможно, их тренировали с самого рождения, скорее всего, при этом использовали не совсем обычные методы — призрак видел оттенки какого-то неясного вмешательства, едва заметные, вероятно, лишь повлиявшие на развитие организма. Вот почему захватчики еще не проигрывали. Они шагнули к самой грани доступного человеку. Но Найвин и те, кто шел за ним, эту грань только что пересекли… Захватчики уже были рядом. Найвин легко перехватил метнувшийся к нему с незаметной для глаза скоростью меч. Сжал в кулаке лезвие — клинок медленно сминался, словно плавился в руке, и наконец сломался. Найвин посмотрел в лицо врага. Удивление и испуг. Мы научим вас бояться… Найвин расхохотался, не услышав звуков своего голоса, и пинком отшвырнул противника. Как и ожидалось, эта битва была бойней. Как и все прошлые. Вот только на этот раз роли поменялись. И умирали уже захватчики… Призраки двигались странно. Шаг, и они исчезали, смазавшись от скорости, мгновение, неуловимое движение или шаг — и снова размазанное движение. Бойцов непобедимого до этого момента войска без особых усилий рвали на части. Призраки стремительно перемещались от жертвы к жертве. Где они только что находились, можно было понять лишь по вылетающим из общей массы оторванным конечностям, всплескам крови или упавшим телам. Войско врагов редело с каждой секундой… …Найвин ударом кулака превратил в кровавое месиво грудную клетку очередного противника, быстро огляделся и с удивлением обнаружил, что войска больше не существует. Он стоял посреди поля, обильно политого кровью и заваленного телами, наполовину увязнув призрачной ногой в одном из трупов. Ярость исчезла, ушла вместе с использованной силой. И чувствовал он сейчас лишь усталость, желание упасть прямо здесь и просто уснуть. Но он знал, что сон этот будет вечным. Найвин медленно повернулся. В поле, так же как и он, стояли призрачные бойцы. Они уже не выглядели несущими мгновенную смерть убийцами. Некоторые расплывались, другие еще оставались неясными силуэтами. Найвин и сам уже чувствовал, что пора уходить, слышал зовущие его голоса, в сознании медленно клубилась вечная тьма. Он оглянулся в последний раз на вершину холма, откуда должен был наблюдать за битвой странник, и внезапно замер. Невероятно обострившееся зрение позволило увидеть до боли знакомую фигурку, стоящую рядом со странником. Найвин огромным усилием отогнал от себя тьму и, стараясь не обращать внимания на голоса, пошел к холму. Теперь он просто не мог позволить себе уйти, не попрощавшись с женой, уйти, не взглянув на нее в последний раз. Вилара не могла не прийти сюда. Она очнулась на рассвете от жуткой, пронизывающей все ее существо тревоги. Мужа рядом не было, значит, он уже ушел, не захотев ее будить. Она быстро встала, оделась. Лина тоже проснулась и с волнением наблюдала за встревоженной матерью. Она собралась даже идти с ней, но Вилара строго-настрого это запретила, велела сидеть дома и ждать ее возвращения. Она видела всю эту страшную битву, видела истерзанные тела на вершине холма, видела, как призраки разрывают непобедимое войско. Она понимала, что среди них, где-то там и ее муж, отдавший свою жизнь, чтобы спасти их. Спасти ее. Потом, когда все уже было кончено, Вилара заметила, как ото всех, исчезающих, медленно растворяющихся в воздухе призраков отделился один и пошел, покачиваясь, в ее сторону. Лишь когда он подошел совсем близко, она поняла, что это Найвин. Ее Найвин. Он встал в шаге от нее и молча смотрел, не отрываясь. Потом губы призрака шевельнулись. Найвин что-то сказал, но Вилара не услышала ни звука. Лишь ветер, мерно дующий в лицо, связался в едва слышимые, шелестящие слова: — Все кончилось… Теперь все будет хорошо… Не будет, подумала она, без тебя не будет. Найвин чуть покачивался, почти незаметно, но все же становился прозрачнее. По щекам Вилары текли непослушные слезы. — Не плачь, — она даже не услышала, скорее прочитала по губам. Призрак вдруг перевел взгляд немного в сторону. Вилара посмотрела туда же. Рядом с ней стояла Лина. Вилара хотела прикрикнуть на нее, сказать, чтобы она сейчас же шла домой, но холодный комок, застрявший в горле, не позволил этого сделать, и она просто смотрела на дочь. Девочка стояла, сжав кулачки, и беззвучно плакала, глядя на отца. Тот потянулся к ней, и от движения его рука начала расползаться клочьями тумана. — Ты же обещал вернуться!!! — крикнула девочка. Призрак виновато посмотрел на Вилару и сделал шаг назад. Он становился все прозрачнее и прозрачнее, таял, как облако. Еще шаг назад, и едва видимый силуэт исчез окончательно. Лишь ветер донес шепот: — Прощайте… Вилара опустилась на землю и горько заплакала… * * * Солнце высоко стояло над горизонтом, над залитым кровью полем изредка пробегал легкий ветерок. Странник шел, словно не замечая удушливого зноя, безразлично перешагивая через лежащие тела. Изредка он посматривал по сторонам, щурясь, если солнце попадало в глаза. Поле уже было позади, когда, видимо что-то почувствовав, он опять оглянулся. На вершине холма, сложив руки на груди, неподвижно стоял человек. Не молодой, но и не старый еще мужчина, одетый так, что в любом городе он не выделялся бы из толпы. Странник вздохнул и повернул в его сторону. Глупо было надеяться, что они не заметят его поступка. Глупо было думать, что они оставят его без внимания. Интересно, что будет теперь?.. — Здравствуйте, Учитель. — Голос спокоен, волноваться не стоит. Показывать свои чувства — тем более. Стоящий не ответил на приветствие и даже не взглянул в сторону странника. Он все так же, чуть прикрыв глаза, смотрел на важно вышагивающих среди трупов стервятников, на ближайший холм, на виднеющийся из-за него город. — Вы были правы, — продолжил странник все так же спокойно, — свиток оказался именно там. Учитель, не глядя, протянул руку и взял у него свернутый лист пергамента. Развернул, быстро пробежал его глазами и, удовлетворенно кивнув, спрятал в складках одежды. Помолчал, еще раз посмотрел в сторону города и только потом медленно, негромко произнес: — Ты нарушил решение совета, Кеор. Мы не вмешиваемся в эту войну. Ну что ж. Он знал, что так будет. Конечно, можно сказать, что этот город один-единственный такой, что это ничего не изменит. Но… Нет смысла жалеть о содеянном. Нет смысла оправдываться и что-либо объяснять… Бесполезно. И все же просто промолчать он не мог: — Когда-то давно… — Я пока еще не жалуюсь на память, — перебил его Учитель. И Кеор наконец почувствовал на себе его тяжелый взгляд. — Я все помню. Хоть это и было больше десяти лет назад… Мы думали, ты отказался от мести. Кеор смотрел в его глаза несколько секунд — он не хотел показывать свою неуверенность и отводить взгляд сразу — и только затем посмотрел на поле впереди. Время не смогло ему помочь. Он тоже ничего не забыл. Крики дерущихся, жадные всполохи пламени, мертвые, остекленевшие глаза тех, кого он так привык видеть каждый день, мерзкий запах крови. И неподвижно лежащих мать и отца. И то, как впервые увидел этого спокойного, уверенного в себе человека, который пришел слишком поздно. Тогда он еще не знал, на что способен любой из Стражей. Естественно, годы обучения не прошли даром. Он давно уже не чувствовал той жаркой смеси безнадежного дикого отчаяния и яркой, слепящей ненависти, что не оставляла его многие годы. Он не чувствовал почти ничего, вспоминая все это. Но забыть так и не смог… — Нет, это не месть. — Кеор в который раз оглядел истерзанные тела в чёрных одеждах. — При чем здесь они? Та война не имела к ним ни малейшего отношения. — Тогда почему?.. Почему?.. Действительно, почему? Ведь он шел в город, старательно отгоняя мысли о его судьбе. Это было не очень трудно. Совет уже принял решение, а выступать против его воли на памяти Кеора не осмеливался еще никто. Задание было простое — найти свиток и унести его до утреннего нападения. Иначе он будет утерян навсегда. Ничего сложного. Свиток оказался именно там, где и предполагалось. Кеор нес его из города, не смотря по сторонам. Он не скрывался — на него просто не обращали внимания. Ему почти не было жаль всех этих людей. Тогда почему?.. За воротами он увидел девочку лет пяти. Она прогуливалась у тропинки, отходящей от главной дороги и ведущей куда-то в лес. Девочка делала несколько шагов, сложив руки за спину, и некоторое время вглядывалась в лес, покачиваясь с пятки на носок, потом разворачивалась на одной ноге и шла обратно. Кеор чувствовал, что все это ей уже надоело, но уходить девочка не хотела. Заметив его интерес, она остановилась и некоторое время разглядывала его. Потом сказала: — Привет. — Здравствуй, — отозвался он и, не удержавшись, спросил: — А что ты делаешь? — Я жду папу, — ответила девочка и, гордо улыбнувшись, добавила: — Он воин! Кеор тоже неловко улыбнулся в ответ и удивился себе. Он не так уж часто улыбался в последние годы. Кеор смотрел на девочку, и улыбка сползала с лица. Он отчетливо знал, что ее ожидает через считаные часы. Он слишком хорошо помнил… Кеор и сейчас не понимал, почему так поступил. Почему свернул с дороги в лес. Не туда, куда ему надо было идти, а совсем в другую сторону, где, как он чувствовал, находятся несколько человек. Он даже не знал, сможет ли что-нибудь сделать, отлично владея лишь Магией Смерти. Почему долго стоял, не решаясь подойти к домику поближе, но и не уходя. Лишь когда его заметили все семеро и остановились, лишь когда он услышал полный усталости, с легкой тенью настороженности голос: «Кто ты, незнакомец?» — только тогда он понял, что просто уйти уже не сможет… — Я не знаю, — сказал Кеор, прекрасно понимая, как беспомощно это звучит. — Когда ты выбирал, каким видом магии хочешь владеть, я упустил несколько моментов, тогда они были совершенно не важны для тебя. — Учитель повернулся к Кеору и продолжил: — Смерть, боль, страдание. Вот что характерно для выбранного тобой вида. Неудивительно, что для многих мастеров Магии Смерти люди перестают что-либо значить. А зачем нам маг, способный менять судьбы народов и не понимающий, что такое человечность? Он немного помолчал и затем продолжил: — Ты же сделал для этих людей очень много, несмотря на то что последствия для тебя могли быть самыми плачевными. В будущем тебе это не помешает. Вот как… Получается, все не так уж и плохо?.. — А как же Совет? — спросил Кеор. — Ситуация, конечно, сложная, — несмотря на слова, в голосе Стража слышалась улыбка. Он был доволен. — Но, думаю, мне удастся что-нибудь сделать. Значит, он предполагал и даже надеялся, что его ученик поступит именно так… — Получается, свиток вам не нужен, Учитель? — негромко поинтересовался Кеор. — Не передергивай, — и снова ни намека на улыбку, только ледяное спокойствие и уверенность. — То, что я в тебе не ошибся, радует. Но не думай, что я специально тебя проверял. Пойдем, нам пора возвращаться. Кеор шел за Учителем, но не отрывал взгляда от скрывающегося за холмом города. Задание он выполнил, надежды Учителя оправдал, спас сотни людей. Все хорошо. Вот только на душе было удивительно неприятно. Он вспомнил белое марево призрака и неподвижно стоящую напротив него женщину. Прощание… Сколько несчастья он принес в город?., «…уважение и все гражданские права в новой Империи…» Конечно, это так. Вот только жители этого города всегда будут ненавидеть захватчиков… Несмотря ни на что, Кеор не знал, правильно ли поступил. Оставалось надеяться, что будущее расставит все по своим местам. ОБЛИЧИЯ ЛЮБВИ Лопнула струна, рухнула стена, Но звенит ручей, но шумит сосна, И сегодня ты принимаешь бой, Нету стен — есть мир за твоей спиной. Наползает мгла, умирает свет, Вот он — твой зарок, вот он — твой ответ Раз пришла пора, расплатись собой. Боли нет — есть мир за твоей спиной. Хлещет кровь из ран, зло стучит в висках… Замирает жизнь кораблем во льдах, Меч еще в руке, ты еще живой — Смерти нет — есть мир за твоей спиной! Чей-то крик «Держись!»… Пламя маяка, И уже к тебе тянется рука. Проломив твой лед, кто-то встал с тобой, Смерти нет, есть друг за твоей спиной. Так спина к спине на кресте дорог, Не понять, кто ты, смертный или бог, И звенят миры сросшейся струной: «Смерти нет, есть Жизнь за твоей спиной!..»      Вера Камша Элеонора Раткевич ОБЛИЧИЯ ЛЮБВИ Этот рассказ автор с искренней благодарностью посвящает очаровательному и талантливому человеку — Дарье Меркуловой. Если бы ты не придумала такое применение этой разновидности магии, мне не пришло бы в голову все остальное — а значит, этого рассказа просто не было бы. Спасибо тебе! Эттин Отпуск окончен. Мы сидим в Привратном Зале. Именно так его именуют маги, устанавливающие Врата, — причем обязательно с этаким почтительным придыханием. Мы-то — все, до единого пограничника; вплоть до самых зеленых новичков, — именуем его не иначе как Приворотным. Можно подумать, что в самом воздухе этого зала разлито какое-то зелье, заставляющее сердца биться чаще, глаза — блестеть ярче, а губы — ждать поцелуев. Вот сидишь себе спокойно, ждешь открытия Врат к Границе, а очередной приворотный… тьфу ты — привратный маг, по своему обыкновению, все копается да мекает с многозначительным видом — ну, и приходится сидеть и ждать, пока промекается. А молчком ждать не получается — ну кто это видел, чтобы два с половиной десятка молодых парней и девушек молча-то сидели? Вот и начинаются разговоры и смешки — а там, глядишь, кто перемигнулся, кто поцеловался украдкой, покуда боевые товарищи старательно делают вид, что смотрят ну совсем в другую сторону… в общем, Приворотный он, этот зал. Оглянуться не успел — а ты уже и помолвлен… а может, и вовсе женат. Пограничники редко женятся на стороне — чаще всего все-таки среди своих. И это правильно. Потому что жить с такими, как мы, трудно. Не так уж и подолгу нас нет дома — месяц через каждые четыре. Но каждый пятый месяц гадать, живого ты ждешь или мертвого, — не всякому под силу. А дождаться живого еще труднее — потому что вернется он не таким, каким уходил. Иным. Каждый раз хоть немного, а иным. Это ведь Граница — и она меняет тех, кто соприкоснулся с нею. Меняет, перекраивает, перелепливает на свой лад… вот потому и положено службы на границе месяц, а отпуска после него — четыре. Иначе года не минует, а от пограничника ничего не останется — нелюдь получится. Граница, граница… нет в ней ничего такого с виду, земля как земля — по эту сторону мы, по другую Орхесса, два королевства, все как полагается, и поле ничейное между нами… вот только одуванчики на нем алые. Я и сам в такое не верил, пока не увидел. Алые они, а не желтые — будто кровью поле забрызгано… и пух у них тоже алый, а не белый. Как ветер подует — будто души этих капель крови над полем летят. С непривычки жуть берет. Потом-то привыкаешь — и к ветру, алому от одуванчиков, и к постоянному ожиданию. Нет — не набега из Орхессы, этого как раз можно не опасаться. Мы не ждем их нападения, а они не ждут нашего. Слишком много крови было пролито когда-то на этой границе. Пролито страшно, предательски… Пролито столько, что она размыла совсем иную границу — не между нами и Орхессой, а между нашим и иным миром. Кровь текла рекой — и по этой реке к нам приплыло такое, чего и в кошмарном сне не увидишь. Во всех Храмах тогда трезвонили во все колокола — мол, конец света настал за грехи наши, раз нашествие демонов началось и вековечное Зло явилось по наши души… Вранье все это. И грехов никаких не было, и не демоны на нас напали, и Злом они не были, тем более вековечным, и души наши им были без надобности. Вояки как вояки — и не души им были нужны, а земля… в общем, все, как у людей. С той только разницей, что людьми они не были. Вампирами, оборотнями, колдунами… чудовища как чудовища, если вдуматься. Ничего особенного. Никак уж не демоны. И совсем не бессмертные или там неуязвимые. И убить их можно, и в плен взять можно — да зачем далеко за примером ходить, если один из таких пленников был моим дедом! Пленные в нашем мире как раз неплохо приживаются — это их мир для нас чистая отрава. Мы не можем дышать этим воздухом, пить эту воду, ходить под этим солнцем — мы гибнем там, теряя человеческое обличье, гибнем в страшных мучениях. И потому война не закончена. И не будет закончена, пока не будет найден способ закрыть границу не частично, а полностью. Чтобы захватчик прекратил свои попытки раз и навсегда, война должна быть закончена на его территории. А вот этого мы как раз сделать и не можем. Никто из нас и суток не проживет в мире, откуда пришли эти создания. Мы не можем закончить войну — мы можем только защищать границу всякий раз, как она открывается и иной мир выплескивает на нас новую волну чудовищ. И потому нам в нашем форте нет надобности ждать нападения из Орхессы. А пограничники Орхессы не ждут нападения с нашей стороны. Тем более — предательского. Еще совсем немного крови, еще хоть одно предательство — и граница истончится в прах, рухнет, и ни у кого не будет защиты от тех, кто приплыл по кровавой реке. Наверное, это самая мирная граница на свете. Потому что пограничники с обеих сторон ждут вовсе не нападения соседей. Они ждут, что небо вспучится темно-багровым пламенем посреди окоема, а потом оно разомкнется, и за ним будет не поле алых одуванчиков, не форт соседей по границе, не солнце и облака — за ним будет иное солнце и иное небо, из него дохнет совсем иной ветер, и из этого разрыва в небесах шагнут те, от кого мы и охраняем эту границу. Ожидание… даже к нему привыкаешь. Даже и к тому, что не у всех оно сбывается. Кто-то весь свой срок на границе отслужит, а при нем ни разу врата из иного мира не откроются. Так и уйдет в отставку, не зная, впустую ли он дал Границе исковеркать свое тело и жизнь, или все же хоть какая от него польза была. А кто-то за время своей службы не раз и не два вскакивал по боевой тревоге, когда небо размыкалось в иное пространство. Ко всему можно привыкнуть. Даже и к тому, что делает с тобой Граница. Это новички, отслужившие свой первый месяц, пыжатся — мол, да я, да мы, да слава и почет героям Границы. Все правильно: и слава, и почет, и герои… И только потом в первые же четыре отпускных месяца начинает до новобранцев доходить, почем слава и за что почет… Потом — когда эти юноши и девушки просыпаются с колотящимся сердцем, просыпаются по ночам оттого, что в их теле пробуждается нечто прежде неведомое… властное, непокорное, неумолимое, творящее их плоть заново, не спросясь… Просыпаются оттого, что их переделывают — и не извне, а изнутри. Их собственное тело переделывает их в нечто иное… переделывает — и мир вокруг них тоже становится иным, не таким, как прежде, потому что это новое тело и видит его по-другому… и сам ты другой, и мир твой другой, вроде и тот же самый, а все равно другой, на вкус, на цвет, на ощупь, на звук, на запах — другой, другой, другой!!! Зелена трава, да не по-прежнему, светит солнце, да по-иному… Далле Забавно, как мы все по-другому и выглядим, и даже одеваемся, когда отправляемся в Пограничный форт. Когда мы поодиночке подходим к Приворотному Залу, это вроде и не так заметно, но когда мы собираемся в нем вместе, это просто бросается в глаза. И ведь не всякий со стороны скажет, в чем именно заключается странность… Хотя, что она есть, заметит каждый. Так не одеваются для повседневной жизни. Так не одеваются, собираясь на войну. Так не обряжают перед смертью. А ведь Граница — это и жизнь, и война, и смерть, и многое другое. Одежда у нас у всех темная, немарких цветов, подходящая, чтобы затаиться в тени, — черная, буро-зеленая, темно-коричневая. Никак уж не яркий мундир — чтобы враг видел издалека и боялся облекающей тебя яростной радости алого, синего, желтого. Но и на полевую форму непохоже, потому что кто же станет украшать ее всякими хитрыми тонкими узорами! А наша темная, неброская на первый взгляд одежда сплошь изукрашена вышивками, мережками, прорезным шитьем — словно мы собираемся на какой-то праздник… только это тайный праздник, о котором непричастные не знают ничего, и потому наши красиво изукрашенные наряды так неброски. Праздник тайный и долгожданный, как первое касание руки любимого. Ты здесь, любовь моя, — рядом со мной. На тебе черная рубашка, сплошь расшитая черной же нитью тонким сложным узором… Вчера ты целовал меня, когда я положила последние стежки, — а сегодня уже надел ее… и как же она тебе к лицу! Насмотреться на тебя не могу, Дилан, и не смогу никогда. И никогда не привыкну к тому, что мы вместе, — всякий раз, каждую минуту это отзывается в моей душе, как чудо, каждая минута остра и свежа, как самая первая… А ведь останься я храмовой жрицей — и мы бы никогда не встретились! — Далле… — Твоя ладонь ложится на мою. — О чем ты думаешь? — О том, как же нам повезло, что мы встретились… — Нам? Это мне повезло, — улыбаешься ты, и в твоей улыбке столько безоглядного счастья, что у меня сердце щемит от ответной нежности. — Невозможно просто повезло. Могли ведь и в самом деле не встретиться. Мне-то на Границу прямая дорога лежала. Но ведь у тебя было состояние, почет, уважение. А ты все бросила и ушла в Пограничный отряд… — Замуж хотела, — безмятежно сообщаю я и с удовольствием смотрю, какое удивление отображается на твоем лице. — Далле! Да ты шутишь! — Нисколечко. Вот что хочешь, то и думай, а я просто хотела выйти замуж. И не за кого попало, а по любви. — И тебе храмовое пророчество открыло, что ты встретишь здесь меня? — улыбаешься ты. — Быть не может! Пророчества — они впрямую никогда ничего не говорят. Их еще попробуй пойми: то ли тебе сулят безвременную смерть, то ли удачу на охоте, то ли сердечную любовь, то ли и вовсе кружку горячего вина… — Вот потому я никаких пророчеств и не испрашивала, — киваю я. — Просто я знала, что судьба моя здесь. А иначе мне так всю жизнь одной и вековать? Охотников за мной поухаживать и то не найдется — что уж о любви говорить… а чтобы меня кто замуж за себя взял, так и вовсе… — Далле! — перебиваешь ты. — Ну что ты говоришь такое! Разве тебя можно не полюбить? — Кому как, — задумчиво говорю я. — Дилан, сердце мое… неужели ты и правда не понимаешь, кто я такая? Не понимаешь, кем я была в Храме? — Ликом Смерти, — недоуменно отзываешься ты. — Ну и что? — Балда ты все-таки, — улыбаюсь я. — Ты и в самом деле не понимаешь… и все вы здесь не понимаете… это ведь мой дар — помогать душе умершего найти дорогу! Ну кому нужна девушка, которая каждый день имеет дело со смертью! — А что, у тебя от этого нос кривой, глаза косые, голова глупая или сердце злое? — парируешь ты. — Хотя голова у тебя точно глупая, раз ты думаешь, что тебя полюбить нельзя… И ведь ты веришь в то, что говоришь. Когда ты полюбил меня, ты даже не задумался ни разу, что я… Ты сумасшедший, Дилан. Наверное, именно это и заставляет мое сердце таять от счастья всякий раз, когда я смотрю в твое бесшабашное лицо. Ты сумасшедший, и я тебя люблю. — Дилан, командир Эттин хоть раз тебе рассказывал, как он к Лиссе присватался? — Нет, — недоуменно отвечаешь ты. — Я ведь в этих местах человек новый, приезжий. А поженились они еще до того, как я сюда приехал. Ну, я и не выспрашивал как-то. Ты и в самом деле приехал, когда я как раз вернулась после первого месяца в форте. Приехал — и сразу записался в отряд. Я помню этот день так явственно, словно это было вчера. Я зашла к командиру, чтобы отдать ему талисман, который я сделала для Лиссы, — ну не успевала я к ней никак! — а ты отложил перо, поставив свою подпись на листе пергамента и обернулся, услышав мои шаги… Дилан — я помню, какая улыбка засветилась в ту минуту в твоих глазах! Ты и в самом деле не был на свадьбе Эттина и Лиссы — ведь она случилась в один день со сватовством, когда я и решила — бесповоротно… — А зря не выспрашивал. — На моем лице появляется озорное выражение. — История была просто замечательная. Лисса ведь красавица — глаз не отвести. И сердце у нее золотое — да я добрее Лиссы человека не знаю! И умница она. И приданое при ней было немалое. А замуж выйти не могла никак. То есть ухаживать за ней ухаживали, честь по чести, и влюблялись даже… а как узнает парень, чем она себе на жизнь зарабатывает, — и все, как отрезало, и любовь вдребезги, и никакого тебе венчального обруча… — А почему? — недоумеваешь ты. — Что она такого делала? — Поросят холостила… Дилан, перестань смеяться немедленно!!! — Да я и не думаю смеяться, — возражаешь ты, но уголки твоего рта предательски дрожат. — Вот и не думай. Ну сирота она, чем-то же надо было на хлеб зарабатывать… выучилась на подмастерье коновала, рука у нее легкая… так и повелось. И ничего тут смешного! — Да в этом и правда ничего смешного, — говоришь ты. — Смешно то, что из-за этого от нее отказывались. Ты точно ничего не путаешь? — Не путаю я ничего! Мы же с ней с детства дружны были. Это уже потом у меня дар открылся и меня в храм определили — так ведь дружбе это не помеха. Она мне и рассказывала. Сколько парней за ней увивалось — а любой, как узнает, сразу как-то весь потускнеет, полиняет… а через пару дней и нет его — мол, подумал я, дорогая, и решил, что мы с тобой не пара. Она это дело скрывала всячески — ну так городок невелик, долго ли скрывать получится! — Да что им за беда? — недоумеваешь ты. — Ох, Дилан… ну страшно им как бы становилось… мне такого толком не понять, я ж не мужчина… — Ты не мужчина, это точно… — киваешь ты, и снова у тебя в глазах искрится смех, а уголки губ подрагивают. — По мне, так и они тоже! — взрываюсь я. — Как узнают, что Лисса поросят холостит, так мигом за свою мужскую гордость опасаются… — А по-моему, мужская гордость расположена в каком-то другом месте, — посмеиваешься ты. — Ну а им так не казалось! Один раз уже вроде совсем дело к свадьбе шло, да не сладилось. Уж очень парень на приданое ее нацелился… а все-таки себя превозмочь не сумел. Испугался в последний момент, чуть не из-под венца удрал. Ну, а жаба-то душу давит… вот он приметил, как к Лиссе кавалер заезжий мостится, так и света невзвидел — да неужто это приданое, на которое у него духу не хватило, другому достанется? Подлетел, за рукав схватил да как гаркнет на всю площадь: «А ты знаешь, откуда у нее приданое? Знаешь, чем она занимается? Поросят холостит!» Кавалер от Лиссы аж шарахнулся. — Подонок. — Твое лицо темнеет. — Оба — подонки. Дилан… Дилан, как же я люблю тебя! — Подонки — а Лиссе от этого не легче. А только тут на площади Эттин как раз и оказался. Подошел к Лиссе и присватался. Тоже во весь голос — чтобы всем вокруг слышно было! Так и сказал — «поскольку я себя считаю мужчиной, а не поросенком…». Дилан, прекрати хохотать! Бесполезно. Проще заставить воду прекратить быть мокрой. Ты хохочешь, запрокинув голову, хохочешь до слез — и я невольно начинаю хохотать вместе с тобой. — Вот только скажи, что ты и в этом не видишь ничего смешного! — стонешь ты. — Ой… не могу… наш командир в качестве поросенка… такого розовенького… с хвостиком… и арбалет пятачком взводит! А как представлю себе рожи тех, кто это слышал… вот где пятачки-то! — Ох, да! Дилан, ты бы их видел! Как их Эттин вот этими своими словами наотмашь прямо! И ничего ведь не скажешь, не возразишь — сами себя в поросят записали и зачислили! Ты уже не смеешься. — Молодец Эттин, — серьезно говоришь ты. — И что, свадьбу скоро сыграли? — В тот же день, — отвечаю я. — Он Лиссу сразу с площади в храм увел, в чем была. Венчальные обручи по дороге купил, даже опомниться ей не дал. А свадебный наряд пошел ей покупать уже после венчания. Вечером весь отряд так на свадьбе гулял — город вверх тормашками перевернули! — И правильно, — неожиданно жестко говоришь ты. — Вот тогда я и поняла, — говорю я. — Я ведь даже не поросят холостила, а по дороге мертвых ходила… вот тогда я и поняла, что если я хочу любить и быть любимой… если я хочу, чтобы в мои глаза смотрели без страха… то искать мне надо среди тех, кому даже такой страх не в страх. Бросила все и в пограничники ушла. Это ведь редко когда случается, чтобы пограничник на ком со стороны женился. Лиссе, считай, повезло безмерно… — Мне тоже, — тихо говоришь ты. — Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло… отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят! Зал медленно заливает фиолетовое сияние — сначала слабое, потом все более яркое. — Врата открыты! — возглашает маг-привратник. Дилан Я уже не смеюсь — я смотрю на тебя. Смотрю и думаю, как же мне повезло. Как мне сказочно, небывало повезло. Я смотрю на твои губы, единственные в целом свете, смотрю, как они двигаются, когда ты говоришь. Твои губы, Далле… твои глаза, зеленые с золотой искоркой… твои волосы, небрежно заплетенные в косу, — рыжие, как солнце… ты и есть мое солнце, Далле… а я и не знал, что можно обнять солнце, пока не встретил тебя, — веришь? — Мне тоже, — тихо говорю я. — Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло, отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят! Я не прибавляю к этим словам «когда вернемся» — примета плохая. Нельзя загадывать на возвращение. Но я не успеваю узнать, что ты хотела бы мне ответить. Нежно-фиолетовый свет разгорается все сильнее. — Врата открыты! — доносится до нас сквозь это сияние, как сквозь воду. И чем ярче сияние открывающихся врат, тем глуше звучит голос, оставаясь в том пространстве, которое мы покидаем, подхваченные магией перехода, а перед нами размыкается уже иное пространство. Странная это магия — волшебство перехода. Я иногда просто не понимаю, отчего Врата называются именно так — потому что вернее было бы назвать их водоворотом. В них не надо входить, они сами втянут тебя вовнутрь. Именно потому и возводят Привратные залы — чтобы кого постороннего ненароком не унесло, если он вдруг окажется поблизости, когда Врата открыты. Они втащат любого, кто рядом… кроме мага-привратника. Уж такой это несчастливый дар — быть сапожником без сапог, слепым поводырем, глухим музыкантом, магом-привратником. Открывать Врата может не всякий маг, а только тот, на кого их магия не действует. Никогда ни одному привратнику не войти во Врата, не испытать на себе сладостной дрожи, охватывающей все тело, когда их сияние пронизывает тебя насквозь, когда берег реальности тает под тобой — или это ты сам таешь? — а через мгновение под твоими ногами уже новый берег. А в форте нет Привратного Зала — да и зачем он там? Нет там посторонних и отродясь не бывало. Врата открываются прямо во дворе — и там уже столпилась предыдущая смена. — Ну, с прибытием! — Нас мигом обступают, хлопают по плечам, пожимают руки. — Что-то вы поздно на этот раз… — Врата долго не открывались. — Что поделать, случается. — А вы бы привратному магу похмелиться поднесли — глядишь, Врата бы часом раньше и открылись. — А ты мне байки про магов похмельных не трави, ты мне лучше кладовую покажи! — А вот это, само собой, командир. — До Возвратных Врат у нас хорошо если полчаса осталось — если что не так, нам тут месяц куковать с вашими недохватками! — Эттин, да когда я тебе форт в непорядке сдавал?! — А хотя бы в прошлый раз! Оружейная в некомплекте, по всему форту свинюшник… еще хоть раз такое увижу — не с кого другого, с тебя спрошу! — Ну, на тебя не угодишь… Я потихоньку только посмеиваюсь, заслышав краем уха эту перебранку. Не так на самом деле все и страшно было в прошлый раз, но Эттин не был бы Эттином, если бы не проверил все до последней мелочи, будь то наговоренные наконечники для стрел или старая швабра. Злые языки поговаривают, мол, это оттого, что в боевой своей трансформации Эттин — вампир, вот и пьет кровь из кого ни попадя. Правды в этом ровно столько, сколько в любом злопыхательстве. Эттин и в самом деле на Границе превращается почти что в нежить — разве что настоящий вампир не вынес бы дневного света или серебряного клинка, а Эттину серебро и солнечный свет нипочем… пока нипочем. И мне не хочется думать, что в один далеко не прекрасный день рассвет заставит командира уснуть мертвым сном до заката. На то и Граница, что человеческая природа мало-помалу уступает другой, прорастающей в нас… И недаром Эттин носит серебряный перстень: когда кожа под ним пойдет волдырями от прикосновения серебра к телу, командиру придется уйти в отставку. Но до тех пор мы за Эттином как за каменной стеной. — Ну что, доволен, язва ты этакая? Оружейная в порядке? Полы везде помыты? — Зато кладовые полупусты — вот как сердце чуяло! Когда вы ухитрились столько слопать? И что теперь — вы по домам, а я своих ребят должен на голодном пайке держать? Я же говорил, что Эттин ради нас в лепешку разобьется! — Великое дело, тоже мне. Сходят твои ребята на охоту — вот и не впроголодь! Ну не успели мы для вас поохотиться, четыре дня дождь лил, вот запасы мы и того… приели. — Ладно… сейчас и в самом деле ничего другого не остается. Когда вернешься, первым делом сообщи, чтобы следующая смена припас съестной побольше взяла. Принимаю я у тебя форт. — И уже во весь командирский голос: — Внимание! На счет «три» во дворе форта остается только отбывающая домой смена. На счет «пятнадцать» — всем быть на опушке. Бе-гом марш! Я срываюсь с места еще до того, как Эттин произнесет «раз!». Еще бы — вот-вот Возвратные Врата откроются, и, если мы окажемся рядом с ними, нас просто утащит обратно. На лесной опушке мы оказываемся на счете «двенадцать» — все до единого. Кто бы посмотрел, сказал бы, что люди так быстро бегать не могут. Что верно, то верно — но ведь мы и не люди… не совсем люди. Мягкий мох под ногами, запах лесной прели, медно-рыжий промельк спешащих по своим важным и срочным делам муравьев, бронзовое сияние сосновой коры в алом отблеске Возвратных Врат… Это ведь прибытие фиолетовое, а возвращение отчего-то всегда алое… Алый сполох, длинный и быстрый, как дальняя ночная зарница, когда гроза еще почти у окоема, и даже гром не доносится, и лишь молнии одна за одной озаряют темноту… Алый, как пух здешних одуванчиков… он гаснет, и небо снова спокойное и привольное, и большие пушистые облака важно разгуливают, ступая по нему мягкими лапами, и шепот листвы притрагивается к тишине. Мы влетели в эту тишину, смеясь и задыхаясь после быстрого бега, — и она обняла нас… — До чего же хорошо… — тихо говорю я. — Так бы и не уходил обратно в форт… хотя бы сейчас… — А сейчас тебя никто и не неволит, — улыбается Эттин, и его улыбка удивительно и неуловимо похожа на здешнюю тишину. — Это нам пора возвращаться в форт, чтобы пустым не стоял, а ты как раз остаешься. Кому-то сегодня и поохотиться надо. Вот уж с чем я спорить не стану! Ни с тем, что кто-то должен сегодня выйти на охоту, ни с тем, что этот кто-то — я. В самом деле — кому и охотиться из нас, как не мне? И потому, когда все возвращаются в форт, я остаюсь, быстро притянув к себе напоследок Далле и поцеловав ее в уголок губ. А потом долго стою, вдыхая запах едва просохшей от недавней влаги сосновой хвои, терпкую свежесть травы, размашистую дерзость березы и неброское изящество кислицы. И с каждым моим вдохом, с каждым шагом запахи становятся все острее, резче, упоительнее… И внезапно белые подбрюшья облаков алеют, алый отсвет ложится на мою тропу, такой невозможный, такой неуместный здесь и сейчас алый цвет — словно сама тишина ранена насмерть и истекает кровью. Я оборачиваюсь — и с ужасом вижу, как раскрывается над фортом алый зев Возвратных Врат. Я даже понять еще ничего не успеваю, а ноги уже несут меня обратно к форту, над которым гаснет алое зарево, — к опустевшему форту! Да, я знаю, что иногда Врата раскрываются и сами собой, помимо воли привратного мага. Да, я знаю, что форт простоит пустым недолго: хоть и не сразу можно открыть одни Врата вслед другим — пространство должно остыть от пронзающей его раскаленной иглы, — но дольше часа промежуток между открытием двух Врат на одно направление никогда не длится. Да, я знаю, что совпадения, что греха таить, случаются. А еще я знаю, что часа довольно, чтобы Граница была нарушена — да что там, и нескольких минут может хватить. И я не имею права верить в совпадения. Я бегу — так, что сердце колотится о ребра, а встречный воздух становится встречным ветром, воет в ушах и раздирает легкие. Человек не может бежать так быстро… и даже волк не может. Но я не человек и не волк. Я — оборотень. Я сильнее и быстрее и волка, и человека, вместе взятых, и я должен успеть, не имею права не успеть, потому что небо вспухает темно-багровым огнем чужих Врат… Эттин Гвалт вокруг стоит просто невероятный — ну еще бы! Никто и глазом моргнуть не успел, как нас затянуло в алое зарево. Всех до единого, кроме Дилана — и теперь он там один. А пока еще он вернется с охоты, форт пуст! Да и скоро ли еще Дилан вернется в форт? И что он сможет — совсем один? Что он сможет сделать до нашего возвращения, если Граница будет нарушена? Остаться в живых? Я очень надеюсь, что он сумеет хотя бы остаться в живых, хотя бы продержаться, пока мы не придем на подмогу, — потому что большего ему не суметь. Когда создания иного мира переходят Границу, они не делают этого в одиночку. Не приходят они и сразу целым войском. После того, самого первого раза, войско ни разу не могло протиснуться во Врата — после того, как предательски пролитая кровь открыла их. Корабль не приплывет посуху, даже по ручейку не приплывет — ему нужна большая река… а на Границе больше не льются реки крови. Нет… во Врата может протиснуться только передовой отряд, а не вся армия… Но если остановить этот отряд будет некому, если его бегство не запечатает Врата хотя бы на время, за ним последуют остальные… что может сделать один человек с целым отрядом — даже если он не совсем человек? Форт пуст… И даже если Дилан вернется в срок, один он не сможет помешать продвижению врага. Даже оборонять форт в одиночку и то не сможет. Пусть это будет совпадение, мысленно молю я неведомо кого. Пусть это будет просто совпадение. Просто случайное открытие Врат. Голая граница… и Дилан — совсем один… пусть это будет просто совпадение. Пусть мы найдем Границу нетронутой, когда вернемся в форт. Нетронутую границу и живого Дилана. Но я не верю в это — я всего лишь хочу в это верить. И к тому же я не имею права в это верить. Я даже отвлекаться на подобные мысли не имею права. И потому они проносятся в моем сознании в одно мгновение и уступают место совсем другой заботе: любой ценой вернуться как можно скорее. — Эттин, ты хоть понимаешь, что это невозможно? — стискивает белые худые пальцы Виррен, глава привратных магов. — По всем правилам новые Врата должен открывать тот же самый маг, а Койл только что так выложился, что у него просто сил не хватит. Раньше чем через час невозможно… — К черту ваши правила! — жестко бросаю я. — Что я найду в форте через час — взломанную Границу и труп своего парня? Пусть кто хочет, тот и прокладывает новые Врата, но как только пространство остынет, они должны быть открыты! — Эттин, так ведь правила не потому существуют, что какому-то дураку делать было нечего, вот он их и насочинял! Врата должен открывать тот же самый маг, потому что любой другой провозится втрое дольше! Раньше чем через час по-любому не выйдет… — Выйдет, — говорю я уже почти с угрозой. — Еще как выйдет. Раз другой маг провозится втрое дольше — значит, Врата откроет Койл. Даже если он только что выложился без остатка. Даже если сил у него так мало, что его придется выжимать, как мокрую тряпку, чтобы нацедить, сколько надо. — Ты хоть понимаешь, сколько магу нужно потом времени, чтобы оправиться после такого срыва? — с холодной яростью выплевывает Виррен. — По-твоему, исцелить мага после подобного выброса силы — это дело пяти минут? — Даже если он будет исцеляться до нашей следующей смены, — с такой же обжигающе ледяной яростью отрезаю я, — он откроет Врата. Любой ценой. И лучше ему сделать это побыстрее… потому что иначе Далле его просто убьет. Росту Далле не так чтобы очень высокого даже для женщины, а Койл — тот еще бугай, головы на полторы повыше нее. Но когда Далле хватает его за грудки и подымает в воздух, он может только орать и болтать ногами в тщетной попытке коснуться ими пола. — Пусти, дурная! Пусти же! — вопит Койл. — Случайность это была! Случайность, говорю! Сами Врата распахнулись! — Ах, сами? — Далле отпускает хватку, и маг, уже почти багровый от натуги, с которой он пытался высвободиться, все же обретает вожделенную опору под ногами. — Случайность? У тебя сейчас душа с телом тоже сама расстанется — совсем сама и очень случайно — просто случайнее некуда! — Далле! — окликаю я ее. Бесполезно. Она меня не слышит. Она сейчас ничего и никого не слышит. — Да от таких случайностей на дневной переход изменой разит! — Далле! — На этот раз мой голос звучит уже по-иному, это не просто оклик, это приказ — и вот теперь она меня слышит и замолкает. Но тут происходит невероятное. — Не измена это! — еще миг назад багровый, а теперь насмерть, до костяной бледности перепуганный Койл валится на колени, точно подрубленный. — Не измена! Все моей добротой пользуются, все-е-е! А как отблагодарить — так никто… В первый миг я просто не верю свои ушам. Время словно замирает вместе с моим сердцем, чтобы сразу же сорваться в безумный бег. Так значит, не измена — да, Койл? А ну-ка расскажи, кто это воспользовался твоей добротой? И поподробнее, будь любезен… пока не остыл след предыдущих Врат, у нас есть время выслушать подробности! На Виррене просто лица нет. Он стоит, прямой и тонкий, как камыш, и его худые пальцы отчаянно мнут шейный платок… я вижу эти пальцы так отчетливо, и платок, вижу отчетливо, а лица его не вижу, это ведь не лицо, это не может быть лицом. Эта маска ужаса, отвращения и стыда лицом быть не может, ведь правда? Койл, его ученик, его подопечный, его подчиненный… трус и продажная шкура. Далле ведь не думала на самом деле, что он изменник… но он испугался. Испугался, запаниковал — и бросился каяться. Добротой твоей воспользовались — да, Койл? И ведь за недурную сумму… оказывается, ты неплохо знаешь, сколько стоит твоя доброта в денежном выражении. И не только в денежном. Тебе так хотелось хоть разок самому пройти Вратами, что ради этого ты был готов на все. Даже на предательство. Ты не получишь своей платы. Даже если и есть заклятие, способное провести Вратами привратного мага, — твой наниматель не успеет тебе его вручить. — Эттин, — вмешивается Виррен, прерывая поток жалоб и всхлипывающей икоты. — Довольно. С этой мразью и без вас разберутся — после. След предыдущих Врат остыл. Можно открывать новые. И я понимаю, что Врата будут открыты без задержек и проволочек. Сейчас. Немедленно. Даже если это будет стоить Койлу жизни. Айольт Этот мир будет нашим. Предыдущие попытки срывались — а эта подготовлена на совесть. Все продумано, учтено и предусмотрено. И не случайно именно мне досталась честь возглавить первый отряд вторжения. Я тоже готовился — долго, тщательно и заблаговременно. Пока форт стоит, пока его защитники готовы в любой момент встретить нас во всеоружии, ни одна попытка увенчаться успехом не может. Это было понятно с самого начала — и тем не менее попытки повторялись… с неизменным результатом. Хотя давно уже было ясно, что стучать головой в стену — лишиться головы. А я не собирался биться головой обо что бы то ни было. Головой надо думать. И только мне пришло в голову, что надо сделать, чтобы стена пала. Это ведь не кому-то, а мне пришло в голову изучить тамошний язык по записям допросов немногочисленных пленников. Это я, и никто иной, добился зачисления в предпоследний по счету вторжений отряд. О нет — сражаться я тогда и не собирался. Я собирался притвориться мертвым в первую же минуту сражения, а потом незаметно смыться. И мне это удалось. Мне даже удалось затеряться в этом мире, хотя по здешним меркам я монстр. Так, как я, разве что пограничники выглядят, и не все время, а только на границе и только в боевой трансформе. И все-таки мне удалось спрятаться достаточно хорошо… и найти среди привратных магов подходящего подонка. И сговориться с ним удалось. Цену он заломил в деньгах несусветную, а в магическом выражении и просто невозможную — ну так кто ему платить-то собирается? Соврать, что в нашем мире есть заклятие, позволяющее привратным магам пользоваться Вратами, — невелик труд. От вранья язык не отвалится. А этот дурак и уши развесил… Я прикинулся мертвым, ушел с поля боя, нашел мага, сговорился с ним и вернулся к Границе. И дождался нового отряда вторжения. С ним — вернее, с тем, что от него осталось, — я и ушел назад. Я сделал все, чтобы нынешняя попытка удалась. Все — кроме последнего шага. Когда мы минуем пустой форт и дойдем до поля с алыми цветами, я скомандую «смирно!». И когда мой отряд остановится, он будет расстрелян в упор. Внезапно. Мной и тремя моими ближайшими помощниками. Кровь и предательство открывают Врата. Они слишком узки, чтобы в них могло пройти достаточно воинов за один раз — а посылать отряд за отрядом лишь для того, чтобы они гибли, не успев закрепиться, бессмысленно. Я положу конец этой бессмыслице. Мой отряд погибнет не зря. Он будет предан и умерщвлен. Принесен в жертву. И узкие Врата распахнутся в этом мир широко и неостановимо. Какая разница, кого убивать и предавать? Врата исторгают нас в двух сотнях шагов от форта. Несколько мгновений я жду с замиранием сердца, жду сигнала тревоги — мой замысел мог и дать сбой… но нет, форт молчит. Он и в самом деле пуст. И только одинокая фигурка рвется к нему со стороны леса… неужели кто-то все же остался?! А хоть бы и остался. Он ничему не сможет помешать. Ну что может один-единственный задыхающийся от бега оборотень? Вторжение неостановимо. Дилан Багровое сияние гаснет, оставив на траве отряд вторжения. А я даже не успел добраться до форта! Я уже почти добежал, почти… но войти в него я не успел! Это в форте в оружейной лежат наготове метательные шары смертоносных заклятий — да, щиты у чужаков обычно хорошие, и перебить их мне в любом случае не светило, — но хотя бы остановить ненадолго, хотя бы задержать! Но я не успел добраться до форта, не успел войти в оружейную… ничего я не успел. Я один, и я безоружен. Все мое оружие — это я сам. Но чтобы исполнить то, что должен, — этого вполне достаточно. Задержать. Задержать. Задержать. Задержать. Они не должны пройти. Задержать, пока не подоспеет помощь, — любой ценой! А она подоспеет. Я же знаю Эттина — и голову закладывать готов, что прямо сейчас он вытряхивает из привратных магов все, на что они способны… и даже все, на что они не способны… а уж Далле… Не думать о Далле. Не думать о тебе, любовь моя… о твоей ярости, ужасе, отчаянии… Я всегда думаю о тебе. О чем бы я ни думал, все равно это мысль о тебе. И сейчас, когда я думаю на бегу о том, как мне задержать отряд вторжения, — это все равно мысль о тебе. Я люблю тебя. Я задержу их, Далле… задержу… Я не могу в одиночку одолеть целый отряд, но мне и не нужно их одолеть, мне нужно задержать их продвижение. И поединщик у меня будет только один. Жаль, что я не ношу ни перстней, ни браслетов. У меня есть только один предмет, которым я могу воспользоваться, — мой венчальный обруч. И я на бегу срываю его с головы и сильным движением посылаю вперед… вперед — между фортом и отрядом вторжения, между мной и пришедшими из иного мира… И обруч раздается в полете вширь — теперь в нем четыре моих роста в поперечнике, — и сияющее кольцо ложится на траву там, куда я и метил. Я успел. Давний обычай — поединок перед боем. Такой давний, что он почти и забыт. Но здешняя земля его помнит. Это была всего лишь безумная догадка, всего лишь отчаянная надежда — но догадка оказалась верной. Пока личный поединок не будет закончен, отряд просто не сможет двигаться дальше. И никто, кроме двух поединщиков с обеих сторон, не сможет войти в круг. Именно это мне и нужно. Нет, даже в этой своей боевой ипостаси полуволка-получеловека я куда слабее любого из незваных гостей. Я ведь не родился чудовищем, а всего лишь стал им, и не так чтобы слишком давно, а они такие и есть, такими и родились. И любой из них способен в поединке порвать меня на куски. Вот только отрывать эти куски он будет долго… а это все, что требуется сейчас. Задержать. Любой ценой. Айольт Когда серебристый круг взлетает в воздух и ложится на траву, перед нами словно вырастает стена. Что за чертовщина! Этого не может быть! Но может или нет, а двигаться дальше мы не способны. Не способны и шагу ступить. Что же это за магия такая? И лишь когда оборотень с разбегу впрыгивает в круг, я понимаю, в чем дело. Круг поединка. Магия не такая уж и необычная. Она есть во всех мирах. Оказывается, и здесь она действует. Пока с этим юнцом не сразится кто-нибудь, незримая стена не исчезнет. Мы не сможем идти дальше. Причем сразиться должен не кто угодно. Этот взмокший, задыхающийся парень — оборотень. А значит, круг не пропустит к нему ни вампира, ни некроманта, к примеру, — только оборотня. Досадная помеха. Впрочем, это ненадолго. На что ты рассчитывал, мальчик? На то, что среди нас не найдется оборотня? Зря рассчитывал. Оборотень среди нас есть. Это я. На то, что ты сумеешь победить? Зря рассчитывал. Я старше тебя, сильнее, тяжелее и опытнее. У тебя нет и тени шанса. Теперь, когда ты вошел в круг, я тоже могу войти в него. Больше никто не способен подойти к кругу или обойти его — но я могу войти и вхожу. Ну, не такой ты и задохлик, как мне сперва показалось, — но со мной тебе не справиться. Может, ты бы и смог совладать со мной, будь ты вооружен — но ты вбежал в круг безоружным. Я тоже безоружен — магия круга поединков оставила мой меч лежащим на траве за пределами кольца… досадно, однако. Но не более того. Не пройдет и нескольких минут, как я подниму его и вложу в ножны, глядя в твои мертвые глаза. — Дурак, — говорю я. — Лучше сдайся сразу. Если оборотень и удивлен тем, что я знаю его язык, виду он не подает. Зато взамен разражается короткой тирадой, в которую умудряется втиснуть столько непристойностей, что приличное слово в его речи только одно, и притом местоимение. Его верхняя губа ползет вверх, обнажая сверкающие белизной клыки. Неплохие клыки. И когти тоже недурны. Но мои лучше. И мои когти взблескивают в воздухе, когда я наношу первый удар. Далле Дилан. Дилан. Дилан. Нет. Нет. Нет!!! Ты живой. Я знаю, что ты живой. Кому и знать, как не мне. Тебя нет на дороге мертвых — а значит, ты жив… тогда почему я тебя не чувствую? Где ты? Дилан. — Далле, ты его чувствуешь? — сдержанно спрашивает Эттин. Все верно, ведь командир связан с любым из нас и ощущает, живы мы или нет… а сейчас он не чувствует тебя, как и я… — Нет, — отвечаю я так же сдержанно. — Но на дороге мертвых его нет. — Значит, живой… — заключает Эттин. Он должен быть прав. Ты живой. Иначе просто не может быть. Ты живой. Обязательно. Дилан. Дилан. Дилан. Это все, о чем я могу думать, когда фиолетовое пламя Врат поглощает нас. Даже не думать — просто повторять, как заклинание. Дилан. Нас выбрасывает во двор форта — кто кидается опрометью в оружейную, кто на смотровую вышку… и оттуда, с вышки, я слышу крик: «Дила-а-а-а-ан!» Я даже не успеваю понять, как это я оказалась на смотровой площадке. — Так вот почему мы его не чувствовали… — сквозь зубы выталкивает Эттин… А он-то как здесь оказался? — Круг поединка. Круг поединка. Смертный круг, из которого сможет выйти живым только один… или никто. А круге — два человека-волка. Круг поединка, сквозь который не пробиться снаружи. Даже командир не сможет пробить его, чтобы поделиться с тобой своей силой. Ты там один, совсем один лицом к лицу с противником. Да что там — пока поединок не закончен, ты даже увидеть нас не сможешь из круга! Увидеть — и понять, что ты успел, сумел, задержал, что мы вернулись, что враг снова будет отброшен… Даже и этой поддержки тебя лишает магия круга. Пока поединок не окончен — ты один. Настолько один, как если бы нас никогда и на свете не было. Дилан. Дилан. Дилан! Айольт Я напрасно думал, что мальчишка окажется легкой добычей. Мне не удается покончить с ним с одного удара. И не с одного — тоже. Мне даже не удается разозлить или напугать его настолько, чтобы он не сумел контролировать боевую ипостась и перекинулся полностью. Волка ли, человека ли я одолел бы сразу — и волком, и человеком он сразу станет слабее… но мне не удается заставить его перекинуться. Зато удается основательно его порвать — кровь так и струится из его ран… но и он подрал меня не меньше. Я сильнее, тяжелее, старше, опытнее — он гибок и неутомим… а еще — в нем больше ярости, и не слепой, а зрячей, расчетливой. Расчетливой… На что ты рассчитываешь, молокосос? На то, что ты сумеешь победить меня? Если бы тебе это удалось, ты победил бы не только меня. Весь отряд вынесло бы обратно в наш мир — и без всяких Врат. Такова сила круга. Но ты не сумеешь, просто не сможешь победить меня — так на что ты рассчитываешь? Рано или поздно верх будет мой! Рано или… поздно? Так вот оно что… ты и не собирался победить меня! Ты собирался меня задержать! Отсрочить наше продвижение! Злость на противника, а заодно и на самого себя — ну как я мог не понять очевидного! — едва не заставляет меня самого принять форму волка. Ах ты, мерзавец! Пускай. Хитрость тебе не поможет. И даже круг, отгородивший нас, казалось бы, от всего внешнего мира, тебе не поможет! Потому что ветер несет в круг с луга алые пушинки — и они щекочут мое лицо, липнут к моей крови. Я ведь не только оборотень, как ты! У меня есть и еще одна способность. Она слабее, чем дар оборотничества, — иначе круг не впустил бы меня к тебе. Но она есть. И теперь, когда алые пушинки насквозь пропитались моей кровью, я могу пустить ее в ход даже в круге. Души любят кровь. Души, не сумевшие уйти… души, привязанные к миру сожалением, гневом, местью, любовью… души умерших, неспособные уйти от места их гибели… они любят кровь! И теперь я могу позвать их — и они придут, испив моей крови, придут, покорные моему зову. Ты рассчитывал, что будешь драться только со мной? Ты просчитался. Вот оно, мое воинство — павшие на этом поле. И неважно, кем они были — пусть даже и уроженцами этого мира, — они не признают тебя своим. Они покорны мне и только мне… Ты можешь быть гибким и ловким, яростным и стойким, хитрым и расчетливым — тебе это больше не поможет. Ты погибнешь — и очень, очень скоро! Дилан Проклятия, похожие на вой, — и вой, похожий на проклятия. Таких звуков не исторгла бы ни людская, ни волчья глотка. Нечеловеческая сила человеческих рук. Клыки и когти. Кровь. Много крови. Она струится из ран, заливает глаза, во рту от нее солоно. Когда два оборотня сражаются, в этом нет ничего возвышенно прекрасного. Это клыки и когти, хриплый рык и очень много крови. Человек бы от таких ран упал замертво — но мы не люди, и мы продолжаем сражаться… и если хоть один из нас переживет этот поединок, его раны затянутся — только смертельные раны не исцеляются, а все остальное для оборотня всего лишь помеха… помеха в бою… как же кружится голова… счет идет уже не на минуты — на мгновения… неужели все было напрасно? Неужели Эттин все-таки не успел добиться своего от привратных магов, неужели опоздал? Никогда в жизни я еще не был настолько один. Я один… только я и он… только когти и зубы, только сила, только ярость… только я, и никого больше за моей спиной… Темный холод пробирает меня до костей, темный, как осенняя вода, темный и шершавый — и шерсть у меня на загривке становится дыбом, — потому что он мертвый, этот холод… от него пахнет землей на краю незасыпанной могилы и старой кровью… От него пахнет смертью. Старой смертью, давней… но она не знает, что она давняя — она пришла за мной сейчас… Духи мертвых кружат вокруг меня. Но я продолжаю сражаться. Я пока еще не мертвый! Хотя бы еще несколько мгновений я не мертвый! А пока я живой — я не отступлю! Мы оба залиты кровью, и призраки кружат вокруг нас… Они щедро делятся с тобой своей силой, наделяют тебя ловкостью, помогают сражаться… но я пока еще жив — слышишь?! Я потерял слишком много крови, ноги мои подкашиваются, и я падаю на колени — но я еще жив! Эттин Мы ничем не можем помочь тебе. Пока твой бой не окончен, круг не подпустит ни нас, ни даже наши стрелы или шары с заклятиями не только к твоему противнику, но и к тем, кто по ту сторону круга ждет исхода поединка. Мы можем только ждать. Только стоять, закусив губы, и ждать. Только стоять и смотреть. Я стою и смотрю — и вижу, как седеет алое поле. Одуванчики блекнут, выцветают. Седой, как смерть, пух летит по ветру. И я едва удерживаюсь, чтобы не закричать, потому что я понимаю, что происходит. Но ничего, ничего не могу сделать… Далле Их слишком много. И к тому же они уже призваны и подчинены… призваны и подчинены не мной. Сколько раз их пытались увести отсюда — и всякий раз безуспешно… потому что обычного призыва было мало! Кровь и предательство — то, что погубило их… только это и могло призвать их вновь… и теперь они пришли… пришли, покорные зову… они слышат только его и повинуются только ему — и чтобы заставить их слышать меня, обычного призыва мало! Есть только одно средство. Только один зов. Я вынимаю кинжал из ножен, провожу им по своей ладони — а потом… Дорога мертвых разворачивается, словно свиток, незримая для живых. Немыслимой мощью зов обрушивается на землю. И зов этот слышен не только мертвым. Вот она, ваша дорога домой… она ждет вас… вы устали бродить бесцельно и беспамятно среди живых? Вернитесь домой… Но это для мертвых — дом и отдых, а для живых… Для живых это — мертвая холодная пустота. Отчаяние — беспредельное. Тоска — настолько лютая, что любая смерть покажется избавлением. Пустота, отчаяние, тоска — неизбывная… она не снаружи, о нет, она внутри… она с тобой, она в тебе, она исполнена таким смертным одиночеством, что душа готова расстаться с телом… Айольт У меня распорот бок, и я пытаюсь зажать рану. Но заживление идет слишком медленно, потому что мне приходится тратить силу, чтобы удержать призраков, подчинить их своей воле… Я скалю зубы и… падаю на колени. Из груди будто весь воздух вышибли, и не осталось ничего. Я не чувствую ни звука, не слышу ни запаха, лишь медленно подбирается отчаяние, которое невозможно терпеть, оно обжигает холодом, и сердце рвется от тоски… Эттин Холод… холод смерти, который знаком мне лучше, чем кому бы то ни было здесь… Мне — здесь и сейчас вампиру, нежити! Холод смерти и зов смерти — ТВОЙ зов, Далле… Ты никогда не давала нам ощутить свою силу в полной мере, мы и думать не могли, какова она на самом деле, — и вот наконец она сняла белые перчатки и показала свою реальную власть! Это владеет сейчас всеми — на лицах всех бойцов, и наших, и вражеских, такая запредельная тоска, что им даже не страшно, страх ничто рядом с этим… эта тоска вынимает душу из тела… смертная тоска… вот она, твоя власть, — и мне требуется вся моя сила, чтобы не упасть на траву, не рухнуть на колени перед тобой, не поползти… чтобы просто стоять, обнять тебя за плечи и стоять рядом, помогая тебе удержаться на ногах. Потому что я мертв — и этот зов для меня стократ страшнее, чем для живых… Но я стою рядом с тобой и не пытаюсь отсечь тебя и твой зов щитом — я вливаю в тебя еще и свою силу: давай же, давай, еще… сильнее, девочка моя… Зови же!!! Дилан Из меня словно жизнь высосали… мне хочется закричать — но мне нечем кричать… отчаяние полное, чудовищное, свинцово тяжкое и холодное… убийственное… Но меня оно не убьет. Стрела, летящая во врага, холодна — но тетиву натягивает теплая рука. Твоя рука. Далле, это ты, ты, это твое прикосновение — а оно не обязано быть теплым, любовь может прийти и в обличье смерти… отчаяние означает, что помощь пришла, одиночество значит, что я не один! Что ты рядом, что вы успели, что все вы рядом… здесь, сейчас, в муках безысходного отчаяния и тоски, только я один знаю, что отчаяние и тоска — это второе обличье любви… и поэтому я жив, и у меня есть силы жить, и победить… и подняться, и занести руку для решающего удара… Эттин На какое-то мучительное мгновение мне кажется, что ты уже мертв… но нет — ты поднимаешься, пошатываясь… твоя рука неловко замахивается — и опускается вниз, тяжело и медленно, как во сне… Тяжело и медленно. А дальше все происходит быстро — так быстро, что если бы я мигнул, то, открыв глаза, увидел бы лишь, как все переменилось. Твой противник хрипит, заваливаясь набок, и исчезает. И почти одновременно с ним исчезает и отряд вторжения — с несмытым ужасом на лицах. Только трава примята, где стояли вражеские воины, — и вот их нет. Никого из них больше нет. Есть только мы — едва живые, но все-таки живые. И ты, сидящий на залитой кровью траве. И ветер, несущий над нами седой пух одуванчиков… Далле Домой! Вернитесь домой! Теперь, когда призвавший духов убит, их уже ничто не держит, не противится моей воле, не мешает им слышать меня — и дорога мертвых наконец-то уводит их туда, где они и должны быть. Куда они не могли найти пути, привязанные к месту своей гибели кровью и предательством. И сразу становится тихо… Но это не та недавняя тишина, вызванная моей силой, а совершенно обычная. Это самое пугающее. Постепенно мир наполняют звуки и запахи. Медленно, ощутимо, долго… и так страшно… Мне очень страшно, когда я иду к тебе на подгибающихся от усталости ногах. Я боюсь. Я боюсь заглянуть в твои глаза и увидеть в них страх. Дилан Оказывается, я стою на коленях рядом с тобой, даже не заметив этого… Я обнимаю тебя, и меня бьет крупная дрожь, постепенно утихающая. У тебя теплые плечи и теплые руки… ты живая, Далле… и я тоже… Мир снова обретает звуки и краски. Сумасшедший стрекот кузнечиков — завтра будет жаркий день, — заполошный, захлебывающийся пересвист зябликов… кваканье невесть откуда взявшихся лягушек… и дыхание, тяжелое рваное дыхание наших друзей, побывавших на грани отчаяния. Я даже отсюда слышу его. Я жив. Мои раны хотя и затянулись, но оставили по себе шрамы, потому что я не сумел удержать боевую форму, я перекинулся, едва успев убить вражеского оборотня, и теперь я снова человек и только человек… но я жив, и мы победили. Не я — мы. Потому что это твоя любовь дала мне силы победить. Помощь под личиной одиночества. Любовь под маской смерти. Мужество под маской отчаяния. Тепло твоего сердца в обличье мертвенного холода. Любовь — всегда любовь… но обликов у нее много. И этот ее облик я никогда не забуду. Я люблю тебя, Далле, солнце мое рыжее… Ты смотришь на меня — почти робко, словно ждешь чего-то… и твои пальцы мнут ошметки моего рукава. И мне вдруг становится нестерпимо жаль… нет, ну я полный идиот — у меня болит все, что может, а заодно и все, что не может, я весь в крови с головы до ног, едва дышать могу, а мне чуть не до слез жаль моей новой рубашки, вышитой твоими руками! — Далле, — говорю я виновато, — ты прости. Ну не уберег я твою рубашку… Ты смотришь на меня так, словно ушам своим не веришь. — Дурак, — выдыхаешь ты перед тем, как поцеловать мои губы, спекшиеся кровавой коркой. — Какой же ты все-таки дурак, Дилан… Александра Павлова «ПОКА МЫ ПОД СЕРДЦЕМ ЛЮБОВЬ ЭТУ НОСИМ ВСЕ СТАВЯ НА КАРТУ…» Посвящается тем, кого автор имел дерзость процитировать без разрешения, и трем Водолеям, которые не звонят и не пишут, но, кажется, помнят. Лэйри прекрасно понимала, что с таким бугаем ей ни в жизнь не справиться. Еще на шпагах и при всех условностях дуэли — можно хоть попытаться, а так… Но восемнадцать лет пробыв наследной принцессой и семь — королевой-чародейкой, как не привыкнуть заступаться за обиженных? Она даже не задумалась — рука сама оттолкнула огромный кулак, нацеленный в лицо какой-то женщины, прижавшейся спиной к стене. Хозяин кулака был достаточно пьян и достаточно силен, чтобы удар со всего размаху пришелся в упомянутую стену. Больно, однако, — бугай взвыл, схватился за правую лапищу левой. Намного лучше, чем можно было надеяться, теперь выдернуть жертву из щели между ее мучителем и стеной и уносить ноги. Но Лэйри тоже была не в себе, хотя и не от вина, поэтому лишь шагнула в сторону, оказавшись у вояки за спиной. Тот тем временем, видимо, сообразил: не сама по себе стенка очутилась на месте рожи, в которую он метил, — и попытался обернуться. Потерял равновесие, привалился к многострадальной стене боком, «перекатился» так, чтобы увидеть обидчика. Увидел, яростно взревел, бросился… в смысле, бросил себя. Носом вниз, разумеется. Лэйри обернулась на раздавшийся хохот. — Ловко ты его! — Ох, ну и картинка! — Помру со смеху! — восхищалась компания матросов. — А ты отчаянная, — одобрительно заметил один. — Пожалуй, да, — задумчиво произнесла Лэйри, кривовато усмехнувшись. По-другому усмехаться она теперь не умела. — Отчаянный — это ведь про тех, кто отчаялся и потому ничего не боится, что самое худшее уже случилось… Чего бояться, когда жить незачем? — Что ты такое несешь, красавица? — Матрос аж подскочил. — Влюбиться тебе надо, сразу умирать расхочется. А? — Да. С такой рожей только влюбляться, — равнодушно проговорила она и откинула волнистые темные пряди, закрывавшие всю правую половину лица. От угла рта к уху тянулся странный и страшный шрам. Ближе к утру ее опять стало лихорадить. Ничего удивительного, всю ночь просидеть на берегу! Ну, и хорошо. Умереть от лихорадки на улице чужого города — лучше, чем порадовать наемного палача в подземелье собственного замка. Скорей бы уж… Вот только не надо обвинять в трусости человека, потерявшего все! Магия растворялась постепенно, как постепенно становился все более равнодушен муж. Он хорошо притворялся, ничего не скажешь, и потому она до последнего не понимала, что происходит. Должна была почувствовать… значит, сама недостаточно любила. Ну, и ладно — если бы она его любила, было бы еще больнее, что он такое ничтожество. Он предал ее, и она потеряла корону, родину, красоту… почти всю. Дали ночь на размышления — или отречение, или такое же клеймо на второй щеке. Развязали руки, оставили зеркало и свечу — чтобы лучше думалось. Надо было умереть, когда клеймили — ведь боль страшная, будто огненная трехпалая лапа впилась в щеку и одновременно рвала на части все тело, — клеймили не честным железом, а каким-то гадким колдовством! Или, в крайнем случае, когда увидела в зеркале этот ужас — черный, с каким-то гнусным отливом отпечаток птичьей лапы, средний коготь пришелся как раз в угол рта. Прикоснуться к собственной щеке Лэйри так и не решилась. Отчаяние, свеча, развязанные руки и несколько ночных часов — это много. Бывшая королева-чародейка Алаириэн выбралась на волю, упала на улице и провалилась в забытье. Вот когда надо было умереть! Не случилось. Ее подобрали контрабандисты, взяли к себе на корабль, отплывавший на рассвете за Большой лабиринт — пояс рифов, путь через который знал далеко не каждый капитан. Очнулась Лэйри уже в море. Высадили в первом же порту — женщина на корабле, может, и к счастью, но только здоровая, веселая и красивая. Платье подарили и денежек немножко — сами не процветали. Отказываться было глупо. Красоту и корону у нее отняли, магию… Магия королевского дома обретала силу через любовь. После свадьбы был тайный ритуал, когда место родительской любви в качестве источника силы занимала любовь супружеская. Лэйри успела вовремя — родители умерли через год. А потом любовь иссякла, и королева оказалась не в силах защитить от злых чар даже себя саму, не то что подданных. Правда, был у нее на такой случай министр-чародей. Лучше бы не было… «Если убить короля или королеву, цветы на Королевской площади сгорят в черном пламени — тайно убить не выйдет. Если король или королева умрет своей смертью или отречется от престола, цветы увянут. Наследника нет, соберутся нотабли… есть перспективы. Сама она не умрет — значит, добьемся отречения. Правда, король или королева клянутся не отрекаться, иначе как добровольно и имея достойного преемника, но нет клятвы, которой не нарушит запуганная и замученная женщина…» Подкараулили прямо во дворце — она не почувствовала. Схватили —. а защитные заклятья не сработали. Знала бы — хоть нож бы носила с собой, чай, не напрасно училась с ним обращаться… Связали не веревками — чарами. Не пискнешь, куда там кричать! Она бы не отреклась, даже не сумей бежать. Но кто посмеет сказать, что теперь, когда все потеряно, нельзя умереть? Красота, корона, магия, любовь… Нет, любви просто не было. У него сначала, видимо, была, — ведь удавалась ей магия до поры до времени. А вот у нее самой — нет. Не криви душой, Лэйри, все у тебя было, только любила ты не того. Ветреник, сорвиголова, лучший наездник и фехтовальщик, задира, очень знатного рода, сын помилованного ее отцом мятежника… Любил ли он принцессу? Не меньше, чем других хорошеньких женщин, которые всегда гроздьями висли у него на шее. Она его? И никого больше. Но как доверить такому человеку свою магическую силу и судьбу королевства? Лучше выбрать нелюбимого влюбленного, чем увидеть, как любимый предаст тебя и погубит этим все и всех! А вышло вот как: кому суждено быть преданным, тот… не умрет? Чушь, все умрут в свое время. А мое время сейчас!.. Как порозовело небо… «Глупо умирать на рассвете». Чье это? Ах, да, Ноэле. Лэйри ужаснулась. Стоит ей умереть, мерзкой твари, бывшей ее министром, ничто не помешает сесть на трон. И Ноэле, и всем другим ее подданным, — а среди них столько людей, перед талантом, мудростью, благородством которых она преклонялась, нисколько не унижая этим свой королевский сан, — всем им придется терпеть на троне черного мага. Да, ее Наставница говорила, что нельзя, не задумываясь, делить мир на белое и черное, — так не в цвете и дело! Будь он хоть серо-буро-малиновый, шалишь! Выходит, придется выжить и вернуться? Конечно, королевой ей уже не бывать, но можно найти достойного преемника — главное, разоблачить эту дрянь. А потом что — в отшельницы? Почему нет — в своем лесу, зная, что все в порядке, «жизнь и такая мила и желанна…». А это откуда? Аскельд!.. Как же там дальше — мелодия звучит в голове, а слов не вспомнить… если любишь их всех — будешь жить. — …так что приказано всю вашу охрану снять. Мир у нас теперь с ними. — Она в своем уме? Как допустила? У нас-то, может, с ними и мир, а вот у них с нами — да ни в жизнь не поверю! — Кто это «она»? — не понял гонец. — Да государыня, кто еще. Вот уж от кого бреда не ожидал! — Эй, вы тут что, с луны свалились? Ведь ее два месяца как нет в живых! — Гонец так опешил, что тона на грани оскорбления величества даже не заметил, а в следующее мгновение вовсе утратил дар речи, и было от чего: давешний дерзослов схватил его за грудки, вздернул вверх и гаркнул: — Что? Прочие пограничные охотники тоже зашумели — верно, и вправду не знали. Вот ведь, живут в медвежьем углу! Гонец безуспешно попытался вырваться из стальной хватки. — Говори! — не допускающим возражений тоном приказал бешеный. — Да я уж все сказал. — Трудно все-таки сохранять собственное достоинство в столь неестественном положении — голова запрокинута, бедра спереди упираются в прежесткий край стола. — Два месяца как нет ее в живых. Его величество один правит, да господин первый министр ему помогает. — Что с ней случилось? — А глазищи-то горят! Но гонец попался не робкого десятка: — Да ничего хорошего. Слушай, хватит меня держать! — Парень машинально разжал пальцы, и гонец тяжело рухнул обратно на лавку. — Увлеклась темной магией, накликала беду и погибла, хорошо, никто больше не пострадал. — Да он свихнулся, ребята, — с невероятным облегчением воскликнул парень. — Я? Да это уже все, кроме вас, давно знают! — Слушай, если я тебе скажу: все знают, что у тебя за ушами рога выросли, — ты что делать будешь? — Так это бред! — А ты будто не бред несешь? Ладно, — он вскочил, — вот что. Этого умника я забираю к начальнику границы, у него же отпрошусь в отпуск — надо проверить, откуда такие враки приходят. И еще: если и правда есть приказ, кто бы там его ни отдал… ну, вы знаете, что делать! Бывайте! Пошли, — кивнул он гонцу. Сколько-то лошадей у пограничной стражи всегда было оседлано, мало ли что. Взлетел в седло и пустился бешеным аллюром — догоняй. Смерч, а не человек — как еще его подначальные все не перемерли! Неблизкий путь проделали без остановки. «Смерч» соскочил наземь, бросил кому-то поводья. «Живо!» — влетел в дом, только что не волоком таща за собой беднягу гонца. — Приветствую, Вэр. Что? — Ты! Посмеешь повторить здесь то, что плел у нас? — П… протестую п… против… самоуправства… и оскорблений! — задыхаясь, выговорил гонец. — Этого человека, Вэр, послал к вам я, — произнес начальник границы. Будто окно в ветреный день закрыли — сразу тихо стало, никто не кричит, никуда не несется… Выяснилось, что первое известие о гибели королевы привезли на стоянку пограничных охотников в момент очередной тревоги. Вестника слушать было некогда, ему велели либо ждать, либо сменить лошадь и мчаться со всеми в бой. Юноша выбрал второе и погиб, не успев выполнить печальной миссии. Писем же на тайные заставы не возили — чтоб не попали не в те руки. Охотники даже не поняли, что погибший был гонцом. Они с честью похоронили безымянного храбреца на своем кладбище и остались в неведении на целых два месяца. — Прошу отпуска на неопределенное время. — Могу я узнать, зачем? — Простите, но я вам должен отчитываться только по делам службы, а отпуск мой с ними не связан, — наглая фраза была произнесена с улыбкой, но вполне всерьез. — А службе урона не будет, коль скоро у нас теперь мир. Служба без него и вправду не пострадает — что бы там ни приказывали, ребята никогда не оставят холмы и болота северо-восточного рубежа без присмотра. Пока не помрет захолмный-заболотный король, не будет тут никакого мира. И Лэйри это знала прекрасно. Собственно, она это и сказала… Не думать, только не думать ни о чем! Доберемся до столицы — подумаем. А то так и с ума можно сойти. Быстрей, еще быстрей! Король проснулся оттого, что жесткая ладонь зажала ему рот, а в ребра уткнулось что-то острое. Он дернулся — острое чувствительно кольнуло. Кто-то сел на постель и прошептал, склонившись к самому уху: — Сейчас вы будете тихо отвечать на мои вопросы. Крикнете или шевельнетесь — убью. Даже если меня схватят, вам это уже не поможет. Король не сопротивлялся — не из трусости, а потому что выхода не оставалось. — Как умерла королева Алаириэн? — спросил незваный ночной гость и отнял руку. — Она увлеклась темной магией, накликала беду и погибла. Тоже мне, тайна — два месяца назад на площадях объявляли. Но значит, это сумасшедший? Что же делать? — По-вашему, я рискую головой, чтобы услышать вранье, которое повторяют на каждом перекрестке? — холодно осведомился незнакомец. — Но это все, что я знаю, — в голосе короля звучало возмущение и недоумение. — Хорошо, откуда вы это знаете? — после секундного колебания спросил нахал. — От моего министра. — Что, он пришел и сказал вам такое? — Да, однажды утром он доложил мне об этом. — И вы поверили? — Почему я не должен был ему верить? — Вопросы задаю я. Вы видели тело вашей жены? — Мне сказали, что оно обезображено. — Сейчас я уйду, а вы не шевелитесь, пока не сосчитаете до ста. Попытаетесь встать — найдете не дверь и не меня, а мой нож. Ничтожество. О Мудрые, какое ничтожество! Разумеется, он ее не любил. А значит… Проклятье! Так вот в чем дело! Когда-то давно Лэйри рассказывала про свою магию, черпающую силы из любви. Может быть даже, она втайне ждала в ответ его признания. Это он, правда, понял только сейчас. Тогда, в свои семнадцать, Вэр сделал совсем другой вывод: лучше им остаться добрыми друзьями, не с его легкомыслием быть источником магической силы, от которой зависит судьба всего королевства! Лэйри — замечательная девушка, но способен ли он любить так крепко и верно, как надо и, кстати, как она того достойна? Словом, признаваться ей в любви он не стал, гулял у нее на свадьбе, своеобразным способом обеспечив там благопристойность: самая шумная публика во главе с ним, потанцевав с дамами, отправилась продолжать праздник в столичных кабаках. Потом то болтался по морям, то путешествовал посуху, изредка появляясь в столице и еще реже — при дворе. Года три назад подался в гвардию. Как выяснилось, зря: столичная жизнь и непыльная служба для его деятельной натуры оказались тесны. Пошли дуэли, пьянки, гауптвахта, опять пьянки, гауптвахта, опять дуэли, гауптвахта, любовные истории, дуэли, гауптвахта, долги, дерзости вышестоящим… строгое предупреждение, которого он, видимо, не расслышал… городская тюрьма, побег и роскошный кутеж в ознаменование успеха… королевская темница. Основание: сил нет, надоел. В темнице было не так уж плохо — даже светло, окно выходит на море, только в нем не просто решетка, а каменный переплет. Кормили хорошо, кандалов не надевали. Оставшуюся часть ночи и половину следующего дня узник проспал после упомянутого кутежа, потом осматривался, ночью опять поспал. Утром открылась дверь, и звонкий голос произнес: — Доброе утро! — Утро добрым не бывает, — проворчал он, предвкушая долгое поддразнивание хорошенькой дочки тюремщика. — Кому как, — очень знакомо усмехнулась ранняя гостья. Вэр рывком сел на своем соломенном ложе. На пороге стояла Лэйри. — Может, все-таки поздороваешься? — Она насмешливо рассматривала встрепанные русые волосы с запутавшимися в них соломинками, ссадину на скуле, небритую и неумытую рожу, расстегнутую на груди рубаху, в которой он, похоже, еще в предыдущей тюрьме сидел или в канаве побывал. — А что, раздолбаям вроде меня можно здороваться с королевой? — Да уж. Хорош! — Смех все такой же, будто не было пяти лет на троне. — А здороваться следует всегда и со всеми. — Прошла через камеру, подпрыгнув, уселась на широкий подоконник, как и все в этой темнице, за исключением отдельно взятого узника, безупречно чистый, прислонилась темной головкой к каменному переплету. — Полезай, что ли, сюда и признавайся без утайки, как дошел до жизни такой, что комендант у меня в неурочный час аудиенции просит и чуть не в ноги валится: «Смилуйтесь, государыня, заберите смутьяна Вэрелена Айльри в королевскую темницу, а то на гауптвахте от него никакого порядка не стало, я его в городскую тюрьму посадил, так он, подлец, оттуда удрал, и ладно бы из города тягу дал, так нет же — сидит пренахально в кабаке и побег празднует!» — Что, прямо такими словами и сказал? — рассмеялся Вэр, устраиваясь на другом краю подоконника. — Понятно, что не такими! Он же с государыней разговаривал, а не с обормотами всякими чумазыми! — А можно полюбопытствовать, чего государыня только сейчас пришла, раз заранее знала, что за обормота ей в узники подкинули? — У нее, знаешь ли, дел хватает. Да и жалобы на известного бузотера сперва почитать следовало, дабы соблюсти королевскую справедливость. — Уж не подумала ли государыня, что он совершил какие-нибудь серьезные преступления? — Улыбка Вэра стала напряженной. — Подумала, что он мог — не подумав, — тихо, но твердо сказала Лэйри. — Так в чем же дело? — А нечистый его знает… — пожал плечами Вэр. — Скучно было. Лэйри совершенно не по-королевски присвистнула. — Вот те раз! Так кто ж тебя держал в гвардии? Вэр задумался. — То есть никто и ничто, — уточнила Лэйри. Он кивнул. — Ну, раз так, дело поправимое. Хочешь в пограничные охотники? — Зверье, что ли, ловить, которое через границу к нам забегает? — Балаболка! — отмахнулась Лэйри. — Не знаешь, кто такие, — так и скажи, объясню. Но тебе там самое место, и не спорь. Предложение его устроило. Пожив недельку в светлой темнице и дождавшись оказии (на границу лучше было ехать с рекомендацией), преобразившийся из чумазого обормота не в щеголеватого гвардейца, а в бывалого путешественника, что и было, в конечном счете, его истинным обликом, Вэр отправился к месту службы, которое не покидал в последующие два года. В ту неделю Лэйри забегала к нему каждый день, то опять с утра поболтать и посмеяться, то днем в мужском платье и с двумя шпагами — проверить, насколько ей далеко как фехтовальщику до прославленного забияки, — кстати, оказалось ближе, чем можно было предположить, — то с книгами Ноэле, которые нравились ему не меньше, чем ей, то с гитарой. Дерзнул и он поспрашивать ее, как жизнь, и наслушался в ответ развеселых, причем совершенно правдивых, историй из жизни двора и Королевского совета, рассказывать которые она была великая мастерица. Словом, все прекрасно, только что-то у нее в последнее время не ладилось с магией, как будто немного разучилась. — Да устала ты просто, работаешь как проклятая! — успокоил он. Нет бы задуматься… Какой это ужас — по капельке терять волшебную силу, которая ей была так же привычна, как сила рук и ног, способность говорить и мыслить! А потом этот чародейский негодяй ее убил и распространил грязный слух… Стой! А как же королевские цветы? Не может быть, чтобы они не сгорели черным пламенем! Это должны были увидеть люди, поднять бунт против убийцы… что-то не так! Кто у нас живет на Королевской площади?.. Так и не сумевшему сомкнуть глаз после ночного визита во дворец Вэру стоило немалого усилия воли дождаться часа, когда можно стучаться в дом, хозяйку которого знаешь только по рассказам и по ее книгам. Наконец, несчетное количество раз измерив шагами Королевскую площадь, вдоль, поперек, по кругу и во всех прочих направлениях, проглядев дырки в нарядных фасадах и кружевной решетке, он с боем часов постучал в дверь. Открывший ему мальчик больше всего походил на принца из какой-нибудь доброй и веселой сказки. Вэр назвался — исключительно для порядка, не предполагая, что в этом доме слышали его имя — спору нет, весьма известное, но только среди определенной публики… В ответ на него воззрились как на выскочившего из книжки победителя Проказников и стремительно пригласили входить. — Мама! Господин Айльри приехал! — Откуда вы меня знаете? — воскликнул Вэр с порога гостиной, растеряв от изумления остатки вежливости. — Наслышаны. — Грусть в голосе и улыбке не оставила сомнений — от кого. Струящееся серебристое платье, чуть тронутые сединой черные локоны госпожи Ноэле в сочетании с этой улыбкой показались трауром. — Госпожа Ноэле, вы верите? — В черную чародейку Лэйри? — Грусть сменилась горечью. — Не больше вас! Чтобы там ни рассказывали про опасные опыты ради блага государства. Скорей уж, кто-то другой заигрался или зарвался, и Лэйри не смогла спасти нас, иначе как… Недосказанные слова повисли в комнате болотным туманом, извиваясь, складываясь в ужасные картины… — Когда увяли королевские цветы? — Вопрос прорезал наваждение, как луч от потайного фонаря пограничных охотников. — Их выкопали ночью, когда умерла Лэйри. Постойте… — Госпожа Ноэле изменилась в лице. — Вэр, но ведь… это против традиции: когда умерли родители Лэйри, выкапывание увядших цветов было частью похоронного ритуала! Значит… о Мудрые! — Спасибо… — потрясенно выговорил Вэр и, не в силах владеть собой, почти выбежал из комнаты. Как никто не подумал об этом раньше? Может, чары, а может, просто потрясение. Королеву Алаириэн обожали, и вдруг такое известие. Почему поверили? А как не поверить королю, которого, все помнят, она сама выбрала себе в мужья? Которому присягали, как и ей? Неважно. Лэйри жива! Где она, что с ней?.. Главное — жива. Замолчи, предательский голосок, шепчущий: была жива, когда тайно выкапывали цветы. Где тебя искать, Лэйри? Только бы знать! И знать бы, как «завязать» — так, кажется, ты это называла — твою магию на мою любовь. Сказать вслух? Прокричать на площади, что я тебя, оказывается, люблю? Уж точно сильнее, чем твой предатель-муж, — как иначе объяснить, что я чуть не умер, услышав, что ты мертва, и чуть не стал бессмертен, когда появилась надежда! Господин министр не любил пеших прогулок по столице, но ломать традиции было рановато. Потому он и шествовал в сопровождении немногочисленной свиты по воскресным улицам, раскланиваясь с немного низшими, кивая в ответ на поклоны много низших. Равных у него не осталось, высший доживал в таковом качестве последние дни, самое большее, недели. Начнется война, с командованием королю не справиться, так что — отречение, «увы», неизбежно. Нить приятных размышлений господина министра прервал поклон, дерзкий самой своей церемонной безупречностью. — Я, Вэрелен Айльри, вызываю вас на суд перед лицом Мудрых! Призываю всех в свидетели! Тишина распространилась по площади, как круги по воде. Суд Мудрых… старинная штука. Оба судящихся задают друг другу любые вопросы — и обязаны отвечать без утайки. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Ничего, кроме правды, иначе — смерть. Самое страшное, что такие случаи бывали. Мудрые в жизнь людей вмешиваются редко, зато наверняка. Кто он вообще такой, что ему нужно? Может, не принять вызов, представить его шпионом… нет, ведь он тоже солгать не сможет, и люди это знают. Придется рискнуть, да и вряд ли этот Айльри достаточно осведомлен, чтобы задать по-настоящему опасные вопросы! — Принимаю вызов. Какова ваша цель? — Положить конец лжи, порочащей честь ее величества королевы Алаириэн. Что с ней произошло? Вот как. Два месяца спустя, когда все, казалось, думать забыли… Выхода нет — магия перед лицом Мудрых бессильна. Господин министр, как говорится, не умел проигрывать — поэтому проиграл глупо и неумело. — Она бежала из темницы, больше я ничего не знаю. Что вам за дело до нее? — Я люблю ее! Занималась ли ее величество королева Алаириэн опасной, вредной для людей магией? — Нет. Но это не важно, королевой ей больше не бывать! Если она и осталась жива, то страшно изуродована, лишилась магической силы и не сможет больше ее обрести! Если даже найдешь ее, от твоей любви не останется и следа, когда увидишь ее клеймо! — Я, Вэрелен Айльри, благодарю Мудрых за справедливый суд, — голос был холоден как лед, особенно в сравнении с исходящими злобой выкриками колдуна. — Вы, как ни странно, дворянин, так что защищайтесь! Пусть все честные люди и верные подданные нашей королевы будут моими секундантами. Наверняка среди вас есть чародеи — окажите любезность, проследите за честностью поединка! Лэйри проснулась с чувством, что вспомнила что-то важное. В ушах звучал голос Аскельда, негромкий, тревожный, неповторимый: «Но жизнь и такая мила и желанна, замечу я робко…» — еще строчка, и — конечно же, как она могла забыть! «Пока мы под сердцем любовь эту носим, все ставя на карту…» Как всегда при этих словах, подумалось про Вэра. Почему бы — ведь, кажется, совсем не про него. Причесываясь на ощупь и щурясь сквозь чердачное окно на утреннее солнышко, она вспоминала каждую встречу, каждую улыбку. Особенно ту неделю в темнице… И вдруг поняла: конечно, не про Вэра. Про нее. А что, бывают ведь странствующие рыцари, которым придает сил память о той, что на самом деле едва помнит их имя. Может быть… только удастся ли самой провести ритуал? Не узнаешь, пока не попытаешься! Королевская магия, завязанная на безответную любовь? Ну, а что ей осталось, такой-то «красавице». Через две недели исчезли шрамы на запястьях от едких веревок. Через три — на спине от плетей. Еще через одну остался только след лапы потусторонней твари на щеке. Лэйри пела в портовой таверне песни Аскельда и его друзей. Слушали, то затаив дыхание, то подпевая. Пытались зазвать как счастливый талисман на корабль, она соглашалась с условием: курс на ту сторону Большого лабиринта. Отступались. А Лэйри втихомолку, только что от себя самой не таясь, пробовала по утрам чары Зова. — …не сможет тебе сказать, когда придем мы домой! — И последний аккорд суровой и веселой, грустной и чуть мечтательной морской песенки. Хлопанье, шум — и чьи-то негромкие слова: — Лучше меня, причем намного. Особенно гитара. — Спасибо… — Лэйри едва отважилась поднять глаза, до последнего не веря — но этот голос ни с чем не спутать, и она не ошиблась. — Государыня! — За всю свою богатую приключениями жизнь бард и мореплаватель Аскельд не бывал, пожалуй, так потрясен. — Какими судьбами?… — Длинная и невеселая история. — Как легко слетели с уст эти слова. Теперь легко было все. И будет! — А вы? Аскельд уже почти оправился от изумления: — Именно сюда привели ребята, послушать, как в таком дальнем краю хорошо поют мои песни. А в гавань… а, теперь-то понятно! — тебе ли спрашивать, твой Зов, конечно. Вот вам и магия безответной любви… Лиха беда начало, Лэйри, живем! — Куда держите курс? — Куда прикажет наша королева, разумеется, — улыбнулся Аскельд. — Ну, раз так — идемте на корабль. Разговор долгий. Корабль назывался «Славный» и был лучшим в королевском флоте — во всех отношениях: лучшая команда, лучшие ходовые качества, лучший капитан, лучший бард. А теперь и лучший талисман удачи — королева-чародейка Алаириэн. Через Лабиринт прошли как по ниточке — лучшие карты и лоции, да еще и Лэйри пошепталась с ветром! Вечером встали на якорь, с рассветом на шлюпке примчался слегка ошалелый молодой помощник начальника порта. — Что у вас тут происходит? — спросил капитан. — Приют для умалишенных у нас тут, простите за откровенность. За полгода вашего плавания такое приключилось — не узнаете королевства! — Давайте по порядку. — Ее величество погибла при занятиях недозволенным чародейством. — Это мы знаем, что дальше? — невозмутимо перебил капитан. На простоватом лице молодого человека явственно обозначилось: «Вот ведь чурбан бесчувственный!» — Вэрелен Айльри объявился в городе, посреди Королевской площади вызвал главного министра на суд Мудрых, заставил его признать, что это ложь и что где королева, неизвестно, только она утратила магическую силу и изуродована. А сам Айльри сказал, что любит ее величество, закончил суд, тут же вызвал министра на дуэль и убил вторым выпадом. Тот пытался колдовать, но в толпе случились маги, которые ему помешали, а он от шпаги-то отвлекся! И тут прискакал гонец с известием о нападении. Этот проклятый министр, оказывается, снял охрану со всех границ — так никто и не понял зачем. Только северо-восточные охотники не подчинились, это нас и спасло. Мы выдержали осаду, теперь гоним их обратно. Правда, во время осады отрекся король. Вэрелена Айльри сгоряча чуть не короновали, но он шарахнулся, как от чумы. Есть, говорит, законная государыня, и она вернется! Пока выбрать регента, как положено (господина Товинне выбрали), а его, дескать, дело маленькое — разведка да кавалерийские атаки. А то, что он любит ее величество, так это, говорит, никого не касается, на площади он об этом прокричал перед всеми только в надежде, что это ей вернет магическую силу. Правда, ученые маги говорят, пока ее величества здесь нет, это не поможет. Вот так, — закончил вестник едва ли не с гордостью за такую безумную историю. — Что ж, спасибо за важные новости! К счастью, у нас есть чем вас отблагодарить, — улыбнулся капитан, распахивая дверь каюты. — Приветствуйте ее величество! Свидетельствую как человек, испытавший на себе, — со всеми королевскими чарами. За этот день Лэйри измучилась так, что на закате малодушно сбежала от своих верных и мудрых советников и не горы даже, а целой горной страны накопившихся дел в свою комнату на вершине башни, с окнами на все стороны света. Заколола волосы, распахнула окно и подставила лицо ветру и алым закатным лучам. А ветер поднялся нешуточный, хотя и теплый, особенно здесь, наверху, в ушах так и свистело. Со спины она была так похожа на себя прежнюю, как только возможно, — гладко зачесанные и собранные в узелок темные волосы, гордая головка, точеная шея, легкие руки, ладони лежат на стене по обе стороны окна, и рукава светло-голубого платья трепещут на ветру, как крылья. «Как только взглянешь на нее, вся твоя любовь…» Да много чести для этой мрази — помнить его слова! Держись, Вэр, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, глаза бы не раскрылись шире от неожиданности. Ты просто не увидишь шрамов, для тебя их не будет — вдруг тогда их не станет и для нее? — Лэйри. Она обернулась, рука запоздало дернулась к шпилькам… Какие мелочи в сравнении с тем, что мерещилось ему в кошмарах, когда он вздрагивал от жалости при виде жуткого клейма, а Лэйри в ответ то бросалась со скалы, то растворялась в воздухе, то просто поворачивалась и уходила! Перехватить руку, привлечь к себе… поцелуй в правую щеку — сейчас важнее, чем в губы! — Лэйри пытается вырваться, на худой конец отвернуться — куда там! В последний миг мелькает мысль: а вдруг ей будет больно… — Вэр, не надо, не надо! — отчаянный шепот, но сейчас прав он и вновь в этом уверен. «Я умру от стыда, если он дотронется до этой гадости…» Вэр отшатнулся — губы коснулись нежной, гладкой кожи. — Причудится же такое, — потрясенно выговорил он и резко развернул ее к висевшему в простенке зеркалу. Лэйри расширенными от изумления глазами смотрела на свое отражение, потом нерешительно потянулась рукой к тому месту, где несколько мгновений назад был шрам. Ладонь замерла на расстоянии пальца от кожи. Вэр взял ее за запястье и приложил дрожащую ручку к щеке. Лэйри вздрогнула всем телом. Рука сползла вниз, и несгибаемая королева Алаириэн зарыдала. Вэр крепко прижал ее к себе. Эти слезы были необходимы ей, чтобы смыть память о пережитом ужасе… До чего же странно держать в объятиях плачущую Лэйри! Это чтобы ты не сомневался, что она — существо из плоти и крови, твое сокровище, которое надо защищать и беречь. Справишься ли?.. — Что, так жалко этого украшения? Брось, если хочешь, я тебе еще лучше нарисую — тушь есть? — Вэр, чучело! — Лэйри задохнулась от возмущения и смеха. До него от слез оказалось так близко… как до поцелуя. Дмитрий Рой ГНОМ Утро выдалось по-праздничному светлым, приятно умиротворенным. За ночь подморозило. Воздух, еще вчера пахнувший промозглым туманом, очистился, стал освежающе-колким, а высоко в утреннем небе превратился в горный хрусталь, сияющий голубым отливом в ярком блеске нежаркого осеннего солнца. Именно таким, должно быть, был Первый День Созерцания. В момент, когда инструменты отложены, а глаза любуются завершенной работой, сердце каждого истинного сына Динхадара, Кователя, наполняется удовлетворением и созерцательным спокойствием. Только затем приходит восторг или — что бывает с самыми требовательными к своему искусству — сомнение и недовольство достигнутым. Так и Ратмар Динхадар в тот День созерцал свои творения, наполнялся в молчании грустной радостью и прозревал туманное будущее своих детей-гномов. Подобные мысли разгоняли непрошеную печаль, подбадривали сердце. Болезненное чувство одиночества отступало и все же назойливо маячило где-то там, на задворках сознания, и нет-нет да давало о себе знать. Минуло ни много ни мало больше двадцати лет, как Саорм осел в здешнем краю. Местные жители, видно, уж подзабыли, как на дальней окраине их небольшого селения Тихвин появилась его кузня. Тогда же живой гном им показался почти что чудом, явлением из сказки. Народ со всей окрестности — полторы дюжины деревень и с десяток хуторов — валил поглазеть на нового кузнеца, а заодно сделать мастеру заказ — узнать, правду ли бает люд об искусности гномов. Так что приняли Саорма не то чтоб очень радушно, но вполне сносно. Гнома поначалу раздражали расспросы о его родичах и крае, откуда он родом. Но и они вскоре сами собой прекратились, так как кузнец на данные расспросы отвечал лишь маловразумительным бормотанием. Злая судьба разрушила прежнюю жизнь Саорма. Под ударами северных орд пал родной Мейкронд. Жалкие остатки разорённого рода разметало по свету, а самого гнома забросило в небольшое княжество Дэ-Симмо, прижатое к северо-западному боку королевства Реец воинственным союзом независимых баронств Ластнера. Скорбные воспоминания бередили незажившую рану в душе. От того ворошить минувшее не было никакого желания. Бывало, Саорм задавался вопросом — что он нашел здесь, в глуши, вдалеке от больших городов, где наверняка можно было бы встретить гномов, которые с радостью примут хорошего мастера в свою общину? Или почему не попытаться примкнуть к другому роду и наконец избавиться от тягостного одиночества? Но со временем такая жизнь становилась Саорму привычной — он врастал в землю, не находя смысла в дальнейшем поиске лучшей доли и нового дома. Если подумать, то и в Тихвине гному жилось неплохо. Кто откажется от того, чтоб получить лучшее и долговечное, заплатив за работу мастера ненамного больше, чем обычному деревенскому кузнецу? По обычаю, каждый гном ко дню Созерцания готовит что-нибудь особенное, новое. Посвящает плод своего труда Динхадару, а после праздника дарит его тому, кого больше всего уважает или любит. Нарушение традиции, даже вдали от сородичей, Саорм считал предательством памяти предков. Потому по случаю Дня он преподносил подарки то голове сельской общины, то церковному старосте Тихвина. Так праздник гномов стал значимым событием в жизни округи. И если селяне не устраивали по этому поводу большие гулянья, то торжественный обед в доме головы был обязателен. Накануне, уже под вечер, Саорм закончил серебряную чашу для Возлияния Ратмару. Позволить себе заказать дорогое изделие из драгоценных металлов могли не многие. Обращались все больше по мелочи: обручальное колечко, простые сережки для возлюбленной, незамысловатый браслет для жены. Душа же гнома тянулась к большему; ради праздника Созерцания и во славу Динхадара он готов был поработать и потратиться. Встал гном позднее обычного. Работа в кузне его не ждала. Но именно туда Саорм собирался первым делом. Сегодня огонь в кузнечном горне становился священным. Именно его жгучим языкам предстояло опробовать подношения Ратмару и снисходительно выслушать хвалебный гимн, исполненный хрипловатым голосом Саорма. Новый шелковый жилет, начищенные до блеска сапоги, пояс с крупным жемчугом и холщовая торба с подношениями: бутыль лучшего южнодароэрского вина, несколько кусков вяленого мяса, горсть пшеничного зерна и немного благовонного ладана были приготовлены загодя. Потому, не теряя времени, одевшись, причесав бороду и бережно взяв в руки чеканного серебра чашу и торбу, Саорм прямиком направился исполнить положенный ритуал. До кузни, стоящей на случай пожара чуть в стороне от остальных построек на берегу мелкой речки, нужно было сделать пару дюжин шагов по склону низкого пригорка. Гном задержался на крыльце. Вдохнув морозный воздух полной грудью, он вскинул голову к бездонному небу и блаженно зажмурился. Сентиментальностью и излишней поэтичностью племя Саорма не обладало. Но сейчас можно было быть другим. Строки гимна сами собой искрами вспыхивали в памяти и просились наружу, поторапливая разжечь священный огонь. Кузнец, довольно бормоча в бороду первые строфы, сбежал по ступеням, бодро оглянулся по сторонам и, пораженный увиденным, замер. В прихрамывающей фигуре, устало бредущей вдоль берега речки, для постороннего зрителя не было ничего особо необычного. Разве что селяне с первого взгляда признали бы в идущем чужака, но не более того. Гнома же точно обдало ледяным порывом злого горного ветра. Он видел родича. Мало того, Женщину, что в дюжину раз было невероятней, чем снова увидеть, после стольких лет, соплеменника-мужчину. Ни один гном на свете, будь то брат, отец, дядя или любой другой родич, никогда в жизни не отпустил бы женщину куда-либо без сопровождения. От одной мысли, что в эту глушь каким-то немыслимым образом занесло одинокую гномку, Саорму стало дурно. Ворох самых различных чувств взметнулся буйной вспышкой в душе. Он был восторженно обрадован и благодарен за подобное благоволение Динхадара и в то же время — удивлен, крайне возмущен, растерян и насторожен. Но как бы там ни было, Саорм со всех ног бросился навстречу нежданной гостье. Когда же он в считаные мгновения оказался подле соплеменницы, к букету его противоречивых ощущений добавился испуг. Лицо одетой в грязные лохмотья гномки было бледно и измученно. Она еле удерживала у груди продолговатый сверток и лишь чудом не падала. Только кузнец успел подхватить сверток, как обессиленная гномка, покачнувшись и попытавшись зацепиться за его плечо, с гортанным выдохом осела к его ногам. Сверток в руках вяло шевелился. С тревожным трепетом в сердце мастер заглянул в него и второй раз за утро был потрясен до глубины души: изредка моргая, на бородача испуганно смотрел круглолицый сероглазый малыш. Человеческий малыш! Это было страшнее всего. Голова Саорма закружилась. Только усилием воли кузнец вытолкнул прочь все бессмысленные вопросы. Сейчас он должен был в первую очередь позаботиться о бесчувственной женщине и начинающем беспокойно подавать голос ребенке. Чтоб добраться до порога дома, кузнецу пришлось поднапрячься. Только устроив на своей кровати гномку и оглушительно верещащего ребенка, мастер вспомнил о забытом ритуале. Чаша и торба бесхозно лежали тут же у крыльца. Саорм в нерешительности — что важнее в данный момент — топтался на месте, но пронзительный детский визг, вырвавшийся из приоткрытой двери, распутал хаотично скакавшие мысли. Более не медля, гном поспешил в Тихвин. Там, на другом конце поселка, ближе к лесу, жила местная ведунья. Добрался Саорм до знахарки быстро. Хоть и бежал огородами по окраине селения. Ни к чему было тихвинцам знать, куда и зачем спешит кузнец. Уговорить престарелую ведунью без расспросов и промедления отправиться в дом гнома оказалось непросто. Ворчливая старуха, настороженно косясь на небывало взволнованного кузнеца, напрочь отказывалась понять, почему от нее требуют срочно следовать за ним, да еще по бездорожью, околицами. Только после обещанного ей золотого иррна она перестала препираться, собрала кое-какие травы в лукошко и, усердно постукивая по земле клюкой, поплелась вслед за мастером, в нетерпении готовым посадить медлительную старуху себе на плечи и как можно быстрее доставить ее к реке. Оказавшись у постели гномки, знахарка, ничего не объясняя, сейчас же выдворила обескураженного Саорма за дверь. Теперь у мастера было время для обряда и раздумий. Но недавнего торжественного настроя как не бывало. Он суетливо разжег огонь, в задумчивости без положенного порядка и благоговения набросал в сердито разгоревшееся пламя подношения. Вместо слов гимна в голове толклись совсем другие мысли. А когда вылитое из чаши на зашипевшие угли вино чуть полностью не погасило огонь, Саорм торопливо постарался выдавить из памяти несколько строк гимна и, оправдываясь сложившейся ситуацией, поспешил оставить кузню. Мастер, заведя руки за спину, нервно мерил шагами двор перед закрытой дверью в дом. То, что гномка появилась в здешнем краю одна и в таком плачевном состоянии, сильно тревожило его. Но ее ноша беспокоила кузнеца куда больше. Он был в смятении и растерянности: «Каким образом человеческое дитя оказалось в ее руках? Что это могло значить? Что подумают и как себя поведут селяне, узнай они о случившемся?» Лишь в одном Саорм был уверен — ни при каких обстоятельствах гномы не должны вмешиваться в людские дела. Он уже сомневался в правильности решения пригласить знахарку. Она, конечно, малоразговорчива, но подобное событие могло заставить разговориться даже ее. Разве что попытаться купить ее молчание? Определенно — от ребенка следовало избавиться, и немедленно. Но даже думать о том, чтоб выгнать соплеменницу, что бы она ни свершила и какое бы злодеяние ни загнало ее сюда, казалось мастеру святотатством. Решение пришло неожиданно. Саорм широким шагом направился к крыльцу, но ведунья сама открыла перед ним дверь. — Проходи, — сухо проговорила она, кивком приглашая идти за собой. Занавесь скрывала от взгляда гнома кровать и негромко агукающего малыша. Но низкий бархатный голос гномки, изредка говорящий ребенку что-то успокаивающее, был хорошо слышен. — С ними все хорошо. — Внимательные глаза старухи перехватили озабоченный взгляд кузнеца. — Крепенький мальчик, — добавила ведунья, мелко кивая головой, и еле уловимо улыбнулась. — Нужно только немного отдыха и заботы. Я дала твоей гостье парочку трав. Она знает, что с ними делать. А вот нам, почтенный, следует поговорить. — Несомненна! — с готовностью согласился Саорм. Понять, о чем хочет поговорить знахарка, не составило труда. И упустить шанс избавиться от ребенка было ни в коем случае нельзя. — Мне бы хотелось сделать вам, сударыня, выгодное предложение… — поглаживая бороду, проговорил хозяин дома, но тотчас же был прерван нетерпеливым взмахом руки. Ведунья поманила его от занавеси к дальней скамье, а затем, присев, вдруг раздраженно зашептала: — Можешь хоть век меня величать сударыней, а ребенка я все равно не возьму! — категорически заявила она, уверенно тряхнула непокрытой седой головой и вновь повторила отказ, выделяя последние слова: — Кто бы и что бы мне за это ни сулил, НЕ ВОЗЬ-МУ! Старуха с минуту пристально смотрела на опешившего и теперь не знающего, что сказать, гнома и уже потом наставительно добавила: — Почаще бы почтенному господину гному бывать в нашем Тихвине. Балакай он с селянами поболе, и, глядишь, вести быстрей доходили бы до его кузни. Ведунья вновь ненадолго умолкла. Казалось, усталое морщинистое лицо женщины состарилось еще больше. — А вести разные к нам приходят. И недобрые тож. Вот накануне через Тихвин-то наш проходили княжеские конники, — вполголоса пробормотала она. Густые гномьи брови поползли на лоб. Первой мыслью растревоженного нежданной новостью Саорма было то, что всадники ищут именно его соплеменницу. — Не больше четырех дюжин пришло, — продолжала знахарка, не замечая испуга в глазах кузнеца. — И выглядели они плохонько. А вот остановиться в Тихвине все равно не захотели. — Старуха многозначительно глянула в лицо Саорма. — Войско воеводы Ломбора побито. А сами ребятки спешат к соседям, под королевскую руку. Подальше от нас — кого бы им защищать от поганых ластнерских собак. Такого оборота гном никак не ожидал. Он с силой вцепился себе в бороду, замер и остекленевшим взглядом уставился на насмешливо скривившую губы знахарку. Перед его невидящим взором поднимались кровавые призраки двадцатилетней давности. Неужели все повторится снова?! — болезненно кольнуло в самое сердце. — Плохо, очень плохо, — качала головой старуха. Гном, угадывая еще более горькие вести, подался назад. — Замок Великого князя сожжен, — вещала ведунья пугающе глухим голосом. — Наш добрый князь был слишком доверчив и не допускал мысли, что благородные бароны могут предать. А их послы воровски, ночью открыли убийцам ворота замка. И теперь нашего князя нет, как и всех… — Старуха отчего-то на мгновение замолкла и покосилась куда-то в сторону, на занавеси и окно, выходящее во двор, а затем тише прежнего проговорила: — Почти всех его домочадцев. Знахарка говорила что-то еще, но Саорм не слушал ее. Княжества Дэ-Симмо больше не было. Не ровен час, вслед за беглецами явятся победители, и от их грабежей селян уже никто не защитит. Понятно, отчего ведунья не желала брать на себя лишнюю обузу. Жизнь Саорма снова висела над пропастью. Его дом рушился и сгорал вместе с душой в пламени отчаяния: «За что ты не жалуешь меня, Ратмар?!» — надсадно билось в голове гнома. — Глянь, мастер. — Старуха потянула кузнеца за рукав и бесцеремонно сунула ему под нос дурно пахнущую грязноватую тряпку. Гном рассерженно дернулся, хотел было обругать глупую ведунью, но тут же его рассеянный взгляд уцепился за что-то необычное. Саорм тотчас выдернул пеленку из рук женщины, расправил ее и обомлел. — Княжеские вензеля ни с чем не спутаешь, верно, мастер? Кузнец неуверенно, молча водил пальцами по вышитой золотом княжеской короне герба Дэ-Симмо. — Малец, — знахарка кивнула на скрывавшую кровать занавесь, — младший сын князя и теперь сам последний князь. Комкая пеленку, гном долго еще неотрывно смотрел на занавесь, а ведунья, опустив к полу свои бесцветные глаза, вдруг тоскливо выдавила: — Да, я стара. Но мне и теперь дорог каждый прожитый день. За княжичем придут и не оставят в живых никого, кто хотя бы видел его. А я хочу жить! Саорм задыхался. Он разодрал плотный ворот рубахи и поднялся на ноги. Двадцать лет мирной жизни он не видел сородичей. И вот всего один день принес кузнецу столько немыслимых потрясений. Но что это он так разгорячился? Мастер пытался успокоиться. Кузню, быть может, на время придется бросить. Но гномам нет никакого дела до людских дрязг! Рано или поздно все утрясется, и при новых правителях он займется обычным своим ремеслом. А ребенок… А что ребенок? Из-за занавеси, бережно удерживая на руках малыша, вышла бледнолицая гномка. Саорм тотчас смутился и спешно перевел взгляд на знахарку. Та успела подойти к выходу и, избегая встречаться взглядом с хозяином дома и его гостьей, толкнула дверь. — Постой. — Гном взял со стола серебряную чашу. — Вот в оплату. — Оставь себе. Может, сгодится, чтоб выкупить свою жизнь, — пробормотала старуха. — Возьми хотя бы обещанное. Ведунья, все так же пряча глаза, пожала плечами, взяла монету и, спрятав ее в вышитый цветным бисером кошель, перешагнула порог. — Спасибо вам за доброту… — дрожащим голосом вслед ей проговорила гномка. Появление подле кузни всадников стало неожиданностью. Знахарка еще не добралась до деревенской околицы, когда со стороны реки появилась пара отрядов по полдюжины конников. Крупных черных орлов на красно-белых накидках не сложно было разглядеть даже в небольшое оконце гномьего дома. Думать о бегстве уже не стоило — бароны успели-таки дотянуться даже до этой глухомани, спеша подмять под себя земли захваченного княжества. — Марш на чердак и, пока я сам не поднимусь наверх, ни звука! — скороговоркой буркнул Саорм. Гномка нахмурилась, но через мгновение понимающе кивнула и поспешила выполнить распоряжение. Зашвырнув жемчужный пояс под стол и набираясь смелости, глубоко вздохнув, гном шагнул на крыльцо, с поклоном и радушной улыбкой встречая въезжающих во двор всадников. — Пусть удача не отвернется от честных воинов, — приветственно проговорил он им. Ответа не последовало. Старший с оловянной бляхой десятника на груди и с длинным, через всю щеку, шрамом, игнорируя слова гнома, распоряжался подчиненными: — Эбра, Рафа остаетесь со мной! Остальным прочесать деревню! И постарайтесь не резать всех без разбора! — Солдаты, оценив по достоинству шутку командира, заржали не хуже своих лошадей и пустили их вскачь вслед старухе, все еще надеющейся успеть укрыться в деревне. Десятник вальяжно спешился и по-хозяйски огляделся. — То, что надо, — проговорил он, повернувшись лицом к мастеру, но словно не замечая его. Саорм еле успел посторониться, пропуская вооруженного человека внутрь. — Проходите, гости дорогие, — безвольно пролепетал он, прошмыгнув в дом за десятником, прежде чем два головореза позади него, гогоча, разом протолкнулись в дверной проем, едва не высадив косяк. Десятник уже разглядывал серебряную чашу. — Хорошая штучка, — сказал он, — тяжелая. — Прими ее в знак почтения, господин, — сейчас же предложил гном, снова кланяясь десятнику. Тот вскинул бровь, наконец замечая и оценивая Саорма. — Сегодня, судари, праздник у нас, гномов. Вот в честь праздника… — Ха! Это тоже даришь?! — громыхнул один из солдат, Эбра или Рафа, выуживая из-под стола пояс. — Конечно-конечно, все, что только пожелаете, — согласился, закусывая губу, Саорм. — Хорошо. — Десятник грохнул чашей о столешницу. — Останемся здесь. Место удобное. Подобраться незамеченным, если что, не получится. Да и хозяин как будто рад нам. Солдаты загалдели, с шумом рассаживаясь вокруг стола. — Всегда рад доброму гостю, — заверил десятника кузнец. — Незачем честному гному встревать в людские споры. По мне, так нет никакой разницы, кто правит этими землями — князь ли, король или барон. Хороший мастер всегда найдет применение своим рукам. — Ну-ну. — Шрам десятника, остерегая гнома, побагровел. — Пусть пока будет так, как наш радушный хозяин считает. — Вояка осклабился, облокачиваясь на стол, а затем, добродушно улыбаясь, добавил: — Ну что же ты, хозяин, не привечаешь своих гостей. Разве не праздник у тебя? Давай, не жалей, выгребай все на стол. В кои-то веки к тебе пожаловали столь славные воины, а ты не проявляешь подобающего уважения. Вот твоя баба мается. Поди, совсем истомилась без дела и руководства настоящего мужика. Под громогласный гогот солдат Саорм грозно зыркнул в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Ослушница, подвязавшаяся где-то найденным ей широким кожаным фартуком, стояла, выпрямив спину, и холодно смотрела на развеселившихся людей. Не теряя времени, кузнец пообещал исполнить все в лучшем виде, подхватил гномку под локоть и вывел ее во двор. — Ты почему не на чердаке?! — гневно зашипел Саорм, крепко-накрепко сжав предплечье гномки. — Кто будет присматривать за ребенком?! Женщина вырвала руку из цепкой хватки и, гордо вскинув голову, заявила: — Не смей так говорить со мной, я не жена тебе. Ребенок спит и не проснется еще до вечера. Можешь не беспокоиться. Снадобье ведуньи не подведет. — Ошибаешься, дорогая! Пока они, — гном мотнул головой в сторону дома, — здесь, ты будешь кем угодно! И женой тоже! — Это ненадолго. — Гномка выдернула из-под фартука широкозубый короткий нож. — Убери сейчас же! — Саорм округлил глаза от ужаса, снова ухватил женщину за вооруженную руку и не без усилия отнял нож, чтоб тотчас швырнуть его в дровяник. — Ты не воин… — Зато ты воин! И ты сделаешь это! — почти в голос бросила кузнецу строптивица. — Замолчи! — прохрипел гном, чуть ли не руками пытаясь закрыть рот гномке. Саорм схватил женщину за плечи и встряхнул ее. — Я был когда-то им! Но воин во мне погиб вместе с моим родом! Я не хочу больше крови! У меня одна жизнь, и прожить ее я хочу спокойно. — Ответом кузнецу был взгляд, полный презрения. — Одумайся, вернутся остальные и изрубят нас на мелкие куски. Кто, скажи на милость, позаботится о ребенке? — Ты просто трус, как и та старуха, и недостоин быть мои соплеменником! Я все сделаю сама. У тебя есть яд? — Ополоумела! Не бывать этому в моем доме! — Гном рывком повлек гномку к кладовой, вовремя оглянувшись на крыльцо. На пороге появился десятник. С минуту постоял, провожая гномов пристальным взглядом. Усмехнувшись, проверил, легко ли вынимается клинок из ножен, и вернулся за стол. Десятник размашисто резал копченый окорок. — Невзлюбила нас твоя благоверная. — Он не глядел в сторону стоящих у очага гномов, но был уверен, что в этот момент кузнец затрясся от страха. — Много воли дал женщине. Не будешь воспитывать сам, найдутся те, кто заменят тебя. Баронские солдаты угрюмо молчали — вот-вот вскочат со скамей с мечами в руках. — Господин десятник, да она просто больна, нездорова на голову… — пробубнил Саорм, ощущая спиной, как гномка сверлит его ненавидящим взглядом. — Не имеет значения. Такие болезни лечатся тем же самым — кнутом и сильной рукой. Встав на ноги, десятник взглядом указал кузнецу на чарку белого вина. — Выпей с нами. Негоже хозяину сторониться дорогих гостей. Ну же, смелей. Неужели боишься охмелеть от своей собственной выпивки? Саорм выпил все, до дна. Только чуть погодя поглядывающие на него солдаты успокоились и молча принялись за еду, а гномы продолжили подносить тарелки со снедью и кувшины с питьем. Когда же друг за другом появились другие воины, дом все больше стал наполняться разгульным шумом. Рубаки баронов веселились вовсю. Последний «гость» появился, прихрамывая. — Умберт, чего запропастился? Совсем с коленом плохо? На неожиданную заботу десятника солдат, кривясь лицом, безразлично отмахнулся. — Эй, гном, нет ли тут в деревне кого-нибудь, кто поглядит моего воина? Хромоножки мне не нужны. Умберт зло вскинулся, но под жестким взглядом командира опустил голову и с удвоенным усилием стал пережевывать мясо. — А как же, есть знахарка, — не без опаски признался Саорм. — Вы могли ее видеть. Она как раз шла к деревне, когда вы въезжали на мой двор… Взрыв хохота пары забитых едой ртов оборвал объяснения ничего не понимающего гнома. — Ну и олух же ты, Умберт! — давясь, заорали солдаты друг за дружкой. — Выходит, ты вспорол брюхо своей лекарке! Везунчик, нечего сказать. В груди кузнеца что-то оборвалось и, рассыпаясь, рухнуло. Он посерел лицом и вовремя схватился за стенку, чтоб удержаться на вдруг ослабевших ногах. А разум успокаивающе зашептал: «Смерть старухи не так плоха, теперь о ребенке в деревне никто больше не знает». — Ну и что ж? — Умберт равнодушно пожал плечами и потянулся за пазуху. — Зато обзавелся отменным кошельком. — На стол, звеня монетами, упал увесистый кошель цветного бисера. — И скажу я вам, братцы, там не одна медь. И золото найдется. Шум в доме разгорелся с новой силой. Саорма била крупная дрожь, а за столом хмелеющие вояки хвалились тем, чем успели за день поживиться в Тихвине, тем, какого строптивца из сельчан успокоили навеки, и тем, каких девиц и как успели попользовать. — Хозяин, — позвал гнома десятник. Опустив голову, Саорм приблизился. — Довожу до твоего сведения, наперед и по большому расположению, которое я питаю ко всем верноподданным Ластнера, оружие в доме хранить запрещено. Только сейчас кузнец обратил внимание на то, куда обращены глаза десятника. Невыносимая боль ледяной иглой кольнула в самое сердце гнома. Как же он мог забыть о нем?! На стене, на почетном месте, хорошо видном со всех концов комнаты, висел мифриловый топор с искусной рунной гравировкой, служивший деду Саорма, отцу и ему самому в последней схватке за погибший Мейкронд. — Зачем тебе лишние неприятности? Принеси его мне, гном, и я забуду, где взял этот топор. Он еще послужит настоящему воину. Как хотелось сейчас Саорму погибнуть еще у ворот Мейкронда и не испытывать подобного позора. Это правда — он не гном, он последний из последних трусов. Никчемный клочок от того воина, что без остатка сгорел в пожарах на развалинах Мейкронда. Но что он может сделать? Только унизиться еще раз, пасть в грязь перед победителями. Отдав топор, кузнец на неслушающихся ногах вышел из дома за новой порцией пива. Одуревший, точно оглушенный ударом, Саорм не заметил увязавшуюся за ним в кладовую гномку. Вместо того чтоб позволить ему поднять бочонок пива наверх, его грубо одернули, заставив остаться на месте. — До каких пор ты будешь терпеть их издевательства? — Гном опустил голову и не ответил. — Неужели я права и мне не следовало оставаться в твоем доме? Ты слышишь, в ТВОЕМ доме?! Враг пришел к тебе, и ты готов лизать ему подметки. — Чего ты хочешь от меня, женщина? Что я могу? — Саорм устало опустился на ступень. — Мой прежний дом, Мейкронд, сгорел двадцать лет назад, и мне нет дела более ни до чего. Пусть люди решают свои проблемы сами. Я и ты — гномы, мы не должны лезть в их дела. — Почему? Разве ты не жил среди людей? Разве ты не называл их дом своим домом? Они притесняли тебя, гнали и преследовали? Разве этого недостаточно, чтоб заступиться за них? — Мастер, обхватив голову руками, снова промолчал. — Если у тебя не осталось совести и чувства долга, то они есть у меня. Князья Дэ-Симмо всегда были верными союзниками боргов. Я Миломея, дочь вождя боргов Рорга и фрейлина княгини Лесандры. Она доверила мне своего сына, Алессио, и я его буду беречь до конца. Пока жив последний из князей Дэ-Симмо, у людей княжества есть надежда освободиться от захватчиков. Не без любопытства Саорм взглянул снизу вверх на женщину. Глаза гномки сверкали, она сжимала кулаки и всем своим видом выказывала отчаянную, полубезумную решимость. — Ты думаешь в этом есть смысл? — не удержался от насмешки гном. — А как же?! — всплеснула руками удивленная фрейлина. — Смысл жизни в борьбе! И не только за выживание, но и за правду! А правда в том, что не должно быть творящегося сейчас с княжеством. Нельзя спокойно смотреть на то, как разоряют и губят жителей этих земель. Неужто ты думаешь, что война закончится на разорении Дэ-Симмо? Ластнер давно предался Тьме и люто ненавидит всех своих соседей. Это только начало. — Вот только не надо призывать меня под флаги священной войны с Тьмой. Пустое. — Почему? Сделай над собой усилие, возьми в руки оружие и защити свой дом. Даже это будет вкладом в наше общее дело. Я иду к отцу, борги сдержат свое слово и помогут восстановить княжество или полягут все до единого. — Миломея по-мужски уверенно рубанула воздух рукой. — Больно ты скора решать за других. — Саорм с горьким сомнением покачал головой. — Говоришь о помощи. Кто пришел на выручку к моему роду, когда его осадили северные орды? Борг не на другом конце света от Мейкронда, и мы как будто родичи. А ты говоришь, что гномы пойдут умирать за людей. Гномка гневно выдохнула. — Слово боргов тверже камня! Они сдержат его, потому что умеют его держать. И не смей утверждать, что мой род — предатели! Если и были гонцы от Мейкронда, то это еще не значит, что их не перехватили. Ты жалок, гном. Ты потерял не род, ты потерял веру и цель. А без них передо мной сидит только пустая оболочка, трясущаяся за сохранность иллюзии жизни. Саорм отрицательно тряс головой. — Все напрасно, кровь ведет к еще большей крови. — Твое дело так думать, — прошептала дочь вождя боргов, проходя по лестнице мимо прячущего от нее лицо кузнеца. Еще не успев переступить порог, Саорм почуял недоброе оживление в доме. Опасаясь самого худшего, гном вбежал внутрь, но тотчас чьи-то сильные руки сгребли его и швырнули в угол. Упершийся в стену клинок перегородил мастеру дорогу, вынуждая его смотреть на происходящее у стола. Один из пьяных солдафонов подтягивал к себе Миломею и пытался освободить ее от фартука. Та упиралась, выкрикивала проклятья и бранилась, но это только раззадоривало насильника. — Эй, что за наклонности?! — громче всех горланил развеселый десятник, размахивая наполненной пивом кружкой. — Ты же мужчина! А этой уродке только бороды не хватает, чтоб походить на ее никчемного муженька! Саорм зажмурился, без надежды прося Динхадара, чтоб происходящее было только дурным сном. А ехидный смех солдата, стоящего над гномом с обнаженным клинком, безжалостно рассеял и эту иллюзорную надежду. — Не боись, непорочность твоей женушки не пострадает. Мой приятель всего-то хочет убедиться, что она женщина… Разгульный шум прекратился разом. Звонкая пощечина перекрыла гул и, как показалось Саорму, оглушила всех находящихся за столом. «Всё!» — ударило в виски гнома. Дыхание перехватило, а в животе поселилось ощущение ледяной пустоты. — Я предупреждал тебя! — Первым, когда хмельной солдат с багряной от пощечины щекой все еще глупо улыбался, отреагировал десятник. Он с ревом швырнул кружку в гнома и заорал: — Теперь воспитанием твоей бабы займутся мои ребята! На улицу ее! Слова мольбы застряли в горле гнома. Он хотел просить о пощаде, сулить горы золота. Но оглушающий вопль отчаяния женщины, пьяный вой охочих до развлечений солдат, звеня в ушах незатихающим колоколом обреченности, остановили его. Он слышал лишь их и ничего более не замечал. Мир перед глазами утонул в тумане, и только терзающие душу крики боли оповещали, к горю Саорма, что он еще жив. Когда мастер пришел в себя, свет в окнах погас — наступил вечер. В очаге догорали остатки скамьи, коптили сальные свечи. Большинство перепившихся баронских солдат дрыхло тут же за столом или под ним. Только самые стойкие — десятник да Умберт — осоловело клевали носами, поминутно подливали в себя пиво и перебрасывались ничего не значащими фразами. Кузнеца никто не охранял. Беспрепятственно выйдя во двор, он вскоре оказался у сарая, служившего конюшней, где все еще испуганно похрапывала пара мулов. Миломея неподвижно лежала между тюков соломы. Казалось, она была мертва. В призрачном свете недавно взошедшей ущербной луны мертвецкая бледность ее тела ужасала. — Доколе?.. — прошептал гном, падая на колени перед фрейлиной княгини. Слёзы неизбывной тоски и неудержимого горя текли по его щекам. Дрожащие руки закрыли лицо. Но спрятаться от неизбежного было невозможно. — Прости, я ничего не могу… — Саорм, — перебил гнома слабый голос. Мастер встрепенулся, хватаясь за соломинку надежды. Миломея была еще жива. Она попыталась приподняться, но без сил вновь упала. Кузнец подхватил ее и хотел заговорить, но дочь вождя боргов не позволила: — Не отчаивайся. Ты кое-что еще можешь сделать. — Голос Миломеи подрагивал и с каждым словом ослабевал. — Вот, возьми этот медальон и отдай его моему отцу… Здесь локон моей матери — все, что у него осталось от нее и меня… И прошу именем Динхадара, именем твоего рода, ради жизни и правды, если уж нет сил больше держать боевой топор, обещай мне хотя бы спасти жизнь Алессио. Ветер шуршал в соломе и убаюкивал уснувшую вечным сном дочь вождя боргов. Саорм, слушая перестук копыт мулов и скрип старого дерева, немо раскачивался и сжимал в широких ладонях холодеющую руку и медальон Миломеи. В сердце по-прежнему было пусто. Но затем, когда в сарай ворвался свежий, пахнущий морозом порыв ветра, что-то в душе неуловимо изменилось, заставило мастера, еще не осознающего, что он делает, подняться и выйти из конюшни. Крепчал ветер. И Саорму чудилось, что далеко над лесом гудит гром, словно молот Динхадара гневно бьет о небесную наковальню и взывает к спящей душе воина. Когда гном вошел в дом, ставший за один день ненавистным, вся отрешенность Саорма исчезла. Баронские солдаты спали. Только место десятника было пусто, а наверху, на чердаке, бухали в потолок неуверенные шаги. В несколько мгновений мастер вскарабкался по лестнице. Десятник уже склонился под начинающим просыпаться ребенком. На ходу выхватив из-за голенища сапога острый длиннолезвийный кинжал, гном нагнал человека и ударил его в бок. Кольчуга хрустнула и поддалась стали и сильному удару. Бешено сипя, десятник развернулся, попытался найти у пояса клинок, но вместо этого получил удар снизу вверх под ребра и следующий в горло. После чего баронский солдат, хрипя, повалился навзничь и скоро затих. Время неуверенности и слабости прошло. Пока в роду есть хотя бы один живой гном, жив и род, а значит, жива и честь рода. Саорм в своей старой кольчуге, с дедовским топором за поясом, крепко обнимая агукающего младенца, с минуту смотрел с противоположного берега реки на тугие жгуты пламени, рвущиеся тысячами искр в звездное небо над его домом. Там горели мародеры, там сгорало тело несгибаемой Миломеи, там превращалась в пепел его прошлая жизнь и рождалась новая. Теперь у Саорма вновь были цель и вера в будущее. — Ну что, маленький князь, будем догонять твоих ратников? — Не понимающий, о чем с ним говорит гном, малыш пытался ухватить его за бороду. — Пусть только попробуют отказаться от слова, данного князьям Дэ-Симмо. Их князь жив, и живо княжество. Оно ждет своих защитников. Скоро, очень скоро клич «Мечи Симмо» принесут твоему народу победу и свободу. Мастер Саорм повернул в ночь и исчез в ней. Только похрапывание идущих вслед за ним мулов, удивленно вдыхавших морозный воздух, разносилось над засыпающей до весны землей. Елена Белильщикова ЕСТЬ ТОЛЬКО МИГ… Призрачно все в этом мире бушующем, Есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь…      Л. Дербенев Февраль — кривые дороги. В этот хмурый месяц так легко сбиться с пути, заблудиться в одинаковых серых городах, заплутать в черных перелесках, сойти в метель с проезжего тракта в поля, укрытые снегом. Чуть оступись — и коварные сугробы похоронят навсегда. Чуть оступись… Это утро выдалось промозглым. Шел мелкий снег, превращающийся на щеках в дождь. Непогода окрасила пустырь за аэропортом и взлетную площадку во все оттенки серого. Пара голых деревьев ежились вдалеке, а мокрый асфальт был покрыт коркой тающего льда. И только один элемент дерзко выбивался из общей, цельной картины. Девушка в ярко-красном пуховике стояла, наверняка уже не один час, в ожидании, переминаясь с ноги на ногу. Ее озябшие тонкие пальцы крепко сжимали букет желтых тюльпанов, слегка припорошенных снегом… * * * Паутина на стекле и стенах напоминает старинное кружево. Пыль. Она везде, кажется, даже на лунных бликах, что проникают сквозь большие резные окна, рисуя причудливые узоры. Луна — единственный источник света в этой большой комнате, где, кажется, остановилось время. Время… Большие часы с маятником давно молчат, и теперь пыль лежит на стрелках и циферблате. Печатью вечности отмечены и два бледных лика, особенно огромные глаза, в которых застыли осколки пустоты. Сила и слабость. Белое и черное. Нежность и ненависть. Как они похожи, вечность уравнивает все, закрывая сердца и души в тесную клетку безысходности. Безнадежность, кручина, тоска… Это самые страшные слова. Когда сердце бьется в агонии любви или ненависти, оно живет. Но когда ему становится все равно, что было вчера или будет завтра, бесконечность два раза поворачивает ключ в маленьком замочке. Палец медленно скользит по стеклу, разрывая невесомую решетку паутины и пыли. Лунный луч резким, неприятным светом бьет прямо в глаза черноволосой девушке, но она не жмурится и не отворачивается. По агату зрачков скользит свет. Девушка будто бы впитывает его каждой клеточкой измученного ожиданием тела. — Не нужно, Элиза, — раздается тихий голос, разрушая тишину. Светловолосый юноша поднимает голову, чтобы взглянуть девушке в глаза. Золотые кудри рассыпаются по плечам в беспорядке. Девушка отвлекается от своего занятия и оборачивается. Черное скрещивается с серебром, но взгляды сияют холодом льда, в них нет, как прежде, пламени любви. — Почему, Ральф? — тихо спрашивает Элиза, не отводя глаз. Ральф с раздражением сжимает губы. — Ты не изменилась, Элиза. Задаешь такие вопросы, на которые невозможно ответить. Это уже не любопытство. — Я могу ответить на свой вопрос, — вздыхает она, — но ты не хочешь слышать ни ответов, ни моего голоса. Ты не желаешь чувствовать на коже моих прикосновений, ты боишься лунных бликов, что теперь беспрепятственно гуляют по комнате. Ты страшишься поверить мне… Снова воцаряется тишина. Холодная и ломкая, словно снежинки, что они так любили когда-то ловить на язык и, смеясь, сцеловывать со щек. — Я боюсь этого оттого, что не знаю, к кому сегодня прикоснется Элиза. — Ральф словно подхватывает ускользающую нить разговора, столь важного для обоих. — Ты — это ты. Просто ты не хочешь выпустить своих демонов на волю. Ральф хрипло смеется. — Малыш, от меня уже давно сбежали все демоны. Потому что нет меня. Я потерялся, заблудился в лабиринтах чужих душ и теперь блуждаю в поисках своей. От меня осталась одна лишь оболочка. — А как же твое сердце? Элиза видит, как Ральф вздыхает и качает головой. — Мое сердце превратилось в кусочек льда. Так же, как и твое, А после смерти сердца исчезла и душа. Точно так же, как и у тебя. — Нет! Я все еще живая! — вскидывается Элиза, а Ральф лишь горько улыбается: — Не ты ли говорила, что мы живы, пока любим? Где живет любовь, Элиза? На что ты променяла свою сказку? На призрачные мечты? Счастье ушло, потому что мы сами упустили его. Мы пытались запереть его в золотую клетку, словно птицу, и думали, что оно будет жить там вечно. Вечность — это слишком долго. Лицо Элизы словно застывает. Взор вновь устремляется куда-то вдаль, за горизонт, пытаясь поймать ускользающий лунный лучик. — Ты прав, — с трудом говорит она, — но ведь мы можем еще все изменить! Я возьму тебя за руку, и мы вместе пойдем искать твою душу, мы снова будем любить друг друга, как раньше… — Слишком поздно, — снова вздыхает Ральф. — Мы уже умерли, как ты не понимаешь? Мы молчим, мы стали чужими, а это смерть. Мы больше не видим света, не радуемся пустякам. Помнишь, как мы любили ловить бабочек в поле цветущих ромашек? А потом вместе отпускали их в небо, потому что тебе было их жалко. Теперь мы можем любоваться лишь на коллекции засушенных насекомых, что свалены в беспорядке в углу. Они кричат и стонут, но мы уже не слышим их криков. Мы ослепли и оглохли, глядя смерти в глаза. Элиза грустно кивает. — Нашу комнату наполняют лишь вздохи, а я бы хотела наполнить ее смехом и радостью. Я так хотела этого… Это моя вина. Во всем виновата я. Я, как эгоистка, закрылась в собственной скорлупе и переживала все молча, одна. Я раздувала проблемы и не пыталась их решать, отмахиваясь от них. Раньше, в начале, я была настоящей, и то счастье, что искрилось в моих глазах, тоже было настоящим. Сейчас это очередная маска. И что она мне дала? Она только отняла любовь, а вместе с нею жизнь. Я чужая сама себе, а другим тем более. Подделка, фальшивка! — Я тебя не обвиняю. — Ральф отворачивается. Теперь и он сморит в окно. Холодные, голубоватые глаза словно что-то ищут в туманной дали. Элиза делает шаг к нему, нежно обнимает. — Я все исправлю, честное слово. Я не покину тебя. — Я никого не принуждаю, — Ральф разрывает объятия и отходит в угол, с силой бьет кулаком в стену. На сером камне кровь от разбитых костяшек пальцев. — Как ты не можешь понять, что мы не в силах вернуть то, что было? Повернуть время вспять? Да и нужно ли это? Я уже ничего не хочу. Ведь ты предала меня и наше общее дело… — Мы в плену, — тихо шепчет Элиза, — в плену собственных иллюзий и искаженного восприятия мира. — Она встает на середину комнаты, как раз в пятно лунного света. Он заливает ее лицо, жестоко подчеркивая недостатки, играет на коротких черных волосах. Невидимой кошкой в комнату вновь прокрадывается тишина. Но на сей раз она длится намного дольше, сковывая цепями безнадежности двух людей, что так близко и одновременно далеко друг от друга. По разные стороны безжалостного мира. — Мне так жаль… Знакомая холодная улыбка чуть трогает побледневшие губы Ральфа. — О чем ты думаешь? — осторожно спрашивает он и сам изумляется. Они давно не интересовались мыслями друг друга, очень давно. Кажется, или прошла уже целая вечность? Но Элиза рада этому вопросу. Красивая, хрупкая девушка, она соткана из противоречий. Ральф вспоминает, как в самом начале они нашли друг друга. Он прозвал Элизу ангелом за ее нежный характер. А сам Ральф — ее противоположность. Дьяволенок. Воспоминания набегают, словно волны, и уходят, оставив после себя лишь морскую пену легкой грусти. Уже тогда их дружба и любовь была даром Небес. Не каждому дано найти действительно свою половинку. Но когда имеешь, не ценишь, а потеряешь — плачешь. Их души сливались в одну и танцевали на неправдоподобно голубом небе, а солнце целовало их макушки. Элиза все время смеялась, что солнце промахивается и попадает поцелуем в волосы Ральфа, поэтому он такой золотоволосый. Земля плакала от зависти проливными дождями, но как хорошо было целоваться под упругими струями, захлебываясь от страсти и смеха. Элиза любила солнце, а Ральф любил ночь. Он собирал звезды и нанизывал из них ожерелья для Элизы, чтобы его ангелочек был самым красивым на всей планете. А Элиза любила плести венки из ромашек и дарить их Ральфу. Они любили ловить бабочек и чувствовать, как крылышки щекочут ладони. Они любили гладить птиц по их мягким перьям и кормить их с рук. Любили, любили, любили… — Я думаю о кругах нашего личного ада, — тихо отвечает Элиза, и Ральф вздрагивает, пробудившись от воспоминаний. — Итак, наши мысли снова совпали, — заявляет он с улыбкой, но Элиза одним взмахом руки останавливает его. — Дай мне закончить. Знаешь, я думаю, просто мы привыкли к счастью. Воспринимали все как должное. И хотели большего. Еще дружбы, еще любви, и как можно больше. Это наркотик. И мы не могли остановиться, летели по направлению к бездне. Мы начали скрывать друг от друга. Сначала различные мелочи и по разным причинам — думали, они ничего не значат, могли причинить боль одному из нас… Мы оберегали друг друга, по капле убивая доверие. Потом эти расстояния… Они действительно способны убить любовь. Наши вечные путешествия. Разлука, к которой мы начали привыкать. Льстецы, готовые на все. Они тоже сделали свое черное дело. Весь мир был у наших ног. Позже наступило пресыщение и усталость. Неуемная жажда удовольствий. Они убили в нас детей, тех, что радовались песне жаворонка и с нетерпением ждали, когда зацветет сирень. Но мы держались друг за друга в страхе потерять свое. Внутри у нас появилось зеркало. Сначала оно было одно, потом все больше и больше, пока не замкнулся круг. Ты знаешь, что такое зеркальная комната? Это когда ты видишь только себя и свои проблемы, но не знаешь, что находится за ней. Особенно когда зеркала кривые, появляется искаженное восприятие, что-то уменьшается, а что-то увеличивается, то, что было прекрасным, становится уродливым, и наоборот. Наша любовь уменьшалась и уменьшалась. А убила ее я. — Ты плачешь, — говорит Ральф. — Наверное, так легче. А у меня нет слез. И ты права. Права во всем. Мы и сейчас одиноки. Это больно… Элиза снова стоит лицом к окну и водит пальцем по холодному стеклу. — Какое толстое и ледяное. А у меня сейчас хватило бы сил жить. — Ты не ангел, слышишь, малыш, — горько улыбается Ральф. — А я больше не твой дьяволенок. Элиза вздрагивает, но не оборачивается. — Я не могу существовать за такими толстыми стеклами. Мне нужен воздух, я хочу на свободу… Может, если бы мы смогли разбить наши зеркала, то любовь не умерла бы? — Фантазии. Хотя… — Ральф пытается набрать больше воздуха в легкие, но ничего не выходит. Его лицо сереет. — Я… Я задыхаюсь. Помоги мне, Элиза, пожалуйста, помоги! Два главных завета ангелов: «Спаси и сохрани». Пускай она уже не ангел, но она любит Ральфа, а любовь всесильна, правда? Кровь прилила к щекам, Элиза тряхнула волосами и сжала кулаки. Надо сосредоточиться и ничего не бояться. Будет больно. Но никакая боль не сравнится с потерей любимого. Элиза закусывает губу и наносит первый удар по толстому стеклу. Потом еще, еще… Кровь течет по истерзанным пальцам, но она продолжает рушить темницу. На пол летят, звеня и искрясь, осколки зеркал… Ральф делает вдох полной грудью, его глаза расширяются от удивления. Что? Неужели? Этого не может быть! Пол усеяли зеркала. В них весело переливается солнце. Его горячие, золотые лучи, словно лазеры, проникают в комнату, убивая жестокость и ложь, сжигая паутину и пыль. Господи… А его израненная возлюбленная все продолжает сражаться с чуть не погубившим их настоящим. И истекает кровью… Когда Элиза открыла глаза, огромная комната уже не выглядела пугающе. Простой чердак, заваленный хламом. На деревянном полу — осколки зеркал, в них отражаются солнечные лучи, заставляя жмуриться и отворачиваться. Элиза боялась посмотреть на свои руки, но боли, которую она должна была бы испытывать, не было, и взгляд против воли упал вниз. — Господи, — только и смогла прошептать девушка. Вместо изуродованных пальцев на ярком, солнечном сиянии дрожали и трепетали крылья. Снежно-белые, окровавленные, но крылья! — Ральф! Ра-альф… — позвала она любимого, но тот помотал головой, не открывая глаз. Элиза рассмеялась, тогда он осмелился взглянуть. — Элиза! Это не бред! Ты жива, Элиза! Ты вправду стала ангелом! — Он ловил каждый взгляд лучащихся счастьем глаз и улыбался в ответ. — Иди ко мне, Ральф! Любимый, мы улетим отсюда! К новому счастью… — Нет. — Что? — Элиза часто заморгала. — Я. Не. Полечу. С. Тобой. — Почему? — Казалось, солнце ушло из этого дня, а искорки счастья потухли в глазах Элизы. Ральф не мог сказать почему, но причина была. Он боялся. Боялся, что все повторится и они закончат там, где начинали. Стоит ли тогда оттягивать мучительную развязку? Лучше сразу оборвать все. — А жизнь не звук, чтоб обрывать… — тихо проговорила Элиза и взглянула в глаза Ральфу. Он мысленно чертыхнулся: у них снова настало единение душ и мыслей. Черт, он не хочет любви, он лишь хочет уберечь обоих от продолжения кошмара! — Ты боишься, — с горькой улыбкой сказала Элиза. — Я чувствую. Но пойми, то, что нас постигло, это предупреждение. Любовь жива, иначе ничего бы не изменилось. Неужели ты хочешь своими руками разрушить ее? Я искупила свои грехи кровью, теперь твоя очередь. Брось все, оставь, что имеешь, и иди ко мне. — Помоги мне, — жалобно начал Ральф, — сделай хоть шаг, протяни навстречу руку, и я приду к тебе. — Нет, — раздался твердый ответ. — Когда-то я совершила подобную ошибку и не собираюсь помогать тебе создавать новый зеркальный мир. Решение за тобой. Четыре шага, Ральф. И мы будем вместе. — Снова наступила тишина. Странная, звенящая от напряжения. Ральф прикусил губу и сделал свой первый шаг. Неловкий, неуверенный, а его ангел лишь наклонил голову и загадочно улыбнулся. Второй, третий, четвертый… С каждым шагом росла уверенность и любовь. Миг, и Ральф оказался в крепких объятиях. — А как я полечу? Ведь у меня нет крыльев, — огорчился Ральф. — Ничего, любимый, — прошептала Элиза, — мы полетим вместе. Обнявшись… — Я люблю тебя. — Господи, как долго она ждала этих слов. — Я люблю тебя. Эхо еще повторяло эти загадочные три слова в пустой комнате, когда двое влюбленных взлетели в небо на окровавленных белоснежных крыльях… * * * Он обещал быть ясным, этот мокрый день. Небо роняло серебряные капли. А еще бриллианты, рубины, изумруды. Так причудливо играл последними дождинками рассвет, хлынувший на высокие, прозрачные окна здания НИИ магических исследований. В этот ранний час проходило одно из важнейших чрезвычайных совещаний руководства и ведущих сотрудников. Но никто не радовался утру, ни одной улыбки не было на строгих, сосредоточенных лицах сидевших в комнате людей. Слишком уж серьезной оказалась проблема, для обсуждения которой они и собрались вместе, за этим длинным столом. Представитель президента Патрик О’Нил уже переговорил с директором института и теперь выступал перед его подчиненными. — …Угроза захвата власти на всей планете и поголовного зомбирования населения. Создано магически управляемое Поле Страха… Управление производится с помощью цепи заклинаний. Эта цепь записана Служителями в их личной Книге Зла. Только они имеют к ней доступ. Военные и спецслужбы бессильны. Срок ультиматума истекает… Вам поручено… В случае неудачи президент и правительство готовы к немедленной эвакуации с Земли и установлению планетарной блокады силами Космофлота. Присутствующие зашумели, обсуждая услышанное. — Приступим к делу! — Директор НИИ постучал ручкой по столешнице. — Проблема требует тщательной проработки… — Да, сэр, конечно… — прошел по залу негромкий шепоток, и все затихли. — Не думаю, что в данный момент мы можем предложить президенту реальный способ борьбы с террористами. Поле Страха — слишком серьезный аргумент… Молодой маг отбросил золотую прядь, упавшую ему на глаза, и откашлялся. — Разрешите? Думаю, что сдаваться, как призывают некоторые, даже не попробовав выступить против, — малодушно и подло. Напряжение в комнате достигло предела. Каждый из присутствующих понимал, что директор, равно как и остальные, не знает, что делать, боится свалившейся на него ответственности и поэтому будет рад, если кто-то вызовет огонь на себя. И Лукас подставился как нельзя более кстати. Крупный специалист в области заклинаний и боевой магии, он обладал еще несколькими талантами: прямодушием, нетерпимостью и связанной с ними способностью нарываться на неприятности. Всем хотелось поглядеть, как он выпутается на этот раз. Что греха таить, даже в такой ситуации многие не могли простить ему успех, быстрое продвижение по службе и любовь одной из самых способных колдуний, первой красавицы института, которая и сейчас сидела с ним рядом, переживая за любимого. Кэтрин нахмурилась и дернула Лукаса за рукав. Он только улыбнулся ей ободряюще. — Есть сведения о том, где находится сей отряд Служителей Зла, создавших Поле Страха? — спросил он. — Только когда ситуация предельно ясна, можно разрабатывать план действий. Но если вопрос на вопросе и все ходят вокруг да около, не называя вещи своими именами… Любой план заранее обречен на провал. — В Диссет-тауне. Их всего лишь пять человек. — Откуда это известно? Правительство уже ведет с ними переговоры? — подала голос Кэтрин. — Да. — Директор окинул девушку жестким взглядом, нехотя выплевывая это слово. — Служители Зла обещают неприкосновенность тем, кто примет их условия без борьбы. — Но это же бред! — подскочил Лукас, его глаза засияли чистым, стальным светом. — Добровольно захочет подчиняться кучке самозванцев, возомнивших о себе невесть что, только полный… — Замолчите! — прошипел директор. — Довольно! — Лукас никогда не питал по отношению к директору особо теплых чувств, а сейчас он испытывал только презрение. — По-моему, некоторым не нужно Поле, чтобы струсить, — медленно проговорил маг. — Любимый, хватит, — шепнула Кэтрин, успокаивающе поглаживая его по руке. — Ты переступаешь опасную грань… — А мне наплевать! Вокруг все думают только о том, чтобы спасти свою шкуру! — взвился Лукас, вскакивая и отбрасывая стул на добрые полметра. — А кто подумает про обычных людей? Взгляните в окно. Вон на зеленом газоне резвится девочка-подросток, играя со щенком. Заливисто смеется малыш на руках у счастливой матери. В темном переулке целуются юноша и девушка. Держатся за руки, медленно и величаво ступая по аллеям парка, двое стариков. Но посмотрите, какой любовью горят у всех этих людей глаза! В их мире нет места страху и боли… На что их обрекут эти Служители Зла? — Хорошо, Лукас, — бросил директор, вставая. — Как я понимаю, вы готовы возглавить этот крестовый поход. Возражений нет? — Он оглядел присутствующих. — Принятие решения откладывается до вечера. Если за это время вы не предложите четкого плана по спасению мира, то я порекомендую президенту передать власть Служителям Зла добровольно, тем самым сохранив, как вы изволили выразиться, наши шкуры в целости. А также жизни живущих на Земле миллионов людей. — Он снова опустился в кресло. Лукас, ничего не сказав, первым вышел из кабинета, со всей силы хлопнув дверью. Кэтрин вздрогнула и перевела свой грустный взор на директора. Их глаза — ее спокойные и решительные и его испуганные и жесткие — встретились. Участники совещания по очереди выходили в коридор, а Кэтрин не трогалась с места. Наконец в комнате остались только директор и она. Кэтрин встала и заперла дверь. Брови директора поползли вверх, она же только хмыкнула. Наступила мрачная, наполненная тягостными предчувствиями тишина. — А теперь расскажи мне правду, — начала Кэтрин, усевшись на край стола директора. Тот лишь вздохнул и прикрыл глаза. — Все гораздо серьезней, чем вы все себе представляете. Эти Служители угрожают подвергнуть воздействию своего Поля каждого, кто пойдет против них. Они хотят превратить людей в покорных рабов, в стадо бессловесных животных. Они — безумцы, и я не знаю, как остановить их. — Поэтому ты подставил Лукаса? Ведь то задание, которое ты дал ему, — невыполнимое? — Да, — просто ответил директор. — И поэтому тоже. К тому же у меня появилась возможность раз и навсегда избавить тебя от него. Однако если есть хоть какая-то надежда, во что я мало верю, то она связана именно с Лукасом, как бы я к нему ни относился. Кэтрин застонала, откинувшись назад, и почувствовала себя в жарком кольце его рук. — Пообещай… — Смелость города берет. — Его ехидство било по натянутым, как струна, нервам. — Замолчи. Я люблю Лукаса и готова на все, лишь бы спасти его жизнь. — На все? Она вздрогнула и отстранилась. — Что ты имеешь в виду?! — выдохнула она, не веря своим ушам, но разум осознал это скорее, чем сердце. Лицо затянула меловая бледность, и только глаза, как два черных уголька, пылали отчаянием. — Ты знаешь, о чем я. — Его спокойствие было убийственным. Она прикусила губу и отступила. — Нет. Я не оставлю Лукаса. Никогда. — Холодная решимость в ее голосе никак не подействовала на высокого мужчину за столом, чьи волосы были посеребрены сединой. — Значит, он оставит тебя, когда уйдет на небеса. — Пожалуйста, не надо… — Впервые за все это тяжелое утро из груди Кэтрин вырвалось хриплое рыдание. — Подумай, Кэтрин. Просто поступи так, как подскажет сердце. Или разум… — Жестокая улыбка разрывала ее душу на мелкие клочья. — Возможность эвакуироваться есть не только у членов правительства. Пока еще есть… — Да… Папа. — У нас осталось меньше часа, чтобы принять решение. — О’Нил съежился, с ужасом представляя реакцию вновь собравшихся специалистов НИИ на его сообщение. — Служители сами связались с правительством и сказали, что это — последнее предупреждение. — Господи! — Директор без сил откинулся на спинку кожаного кресла. — Возможно, они просто блефуют, — поспешно выпалил О’Нил, но его заставил замолчать блеск стальных глаз Лукаса. — Сумасшедшие не блефуют. Мы ходим по острию ножа. — Итак, ваш план, Лукас? — холодно улыбнулся директор. Лукас ответил прямым взглядом и выложил на стол мобильный телефон. — Это ваши заметки? — удивленно заметил кто-то из сидевших за длинным столом. Маг усмехнулся. — Что вы. В наше время никому нельзя доверять. План у меня в голове. А телефон — средство достижения цели… — А нельзя ближе к делу? Лукас поморщился — ему не понравилось, что директор так грубо перебил его. — Конечно. У меня даже два плана — на выбор. Первый — это захват цитадели Служителей, Книги Зла и с ее помощью проведение ритуала уничтожения Поля Страха, описанного в этой Книге. Директор выругался, а Кэтрин побледнела как полотно. — Вы думаете, что вы умнее спецслужб, и они не рассматривали этот вариант? — Лукас, это самоубийство! — Кэтрин опустила голову на руки. Лицо Лукаса не изменилось. — Некоторое время назад была создана спецгруппа из магов, обученных боевым искусствам и разведдеятельности. Мой друг ею командует. Я уже созвонился с ним, он подобрал команду и теперь ждет моего сигнала. У нас есть неплохие шансы плюс эффект внезапности. Директор не знал, кого больше встревожила эта идея — его или дочь. — А какой второй план? — с усилием выдавил он. Лукас едва заметно пожал плечами. — Мною лично было создано заклинание, которое в состоянии обезвредить Поле Страха. Это заклинание открывает Портал, который подпитывается кровью человека, ведущего ритуал. В момент действия Портала исчезает вся магия Зла в мире. Это очень рискованное и непроверенное заклинание, кроме того, нельзя предсказать и просчитать, сколько крови человека потребуется для подпитки Портала, хватит ли ее вообще. Это может быть смертельно для того, кто открывает Портал. — Нет… — прошептала Кэтрин и снова бессильно опустила голову на руки. Директор обвел взглядом присутствующих. — Время на исходе. Кто за первый план — поднимите правую руку. А кто за второй — левую. Тишина счала пугающей, напряжение сгустилось в воздухе. Один за другим люди поднимали руки — почти все правую, но нашлись некоторые, кто поднял и левую. Директор медленно кивнул и тоже поднял правую. Но оставался один человек, который вообще не поднял руки. Это была Кэтрин. Ее душу рвали и терзали сомнения, не было сил даже открыть глаза. Вокруг зазвучали голоса — злые и надоедливые, но она отмахнулась от них, как от жужжащих ос. Только одному голосу под силу было пробиться сквозь стену боли, которая выросла вокруг нее за считаные секунды. — Любимая, что с тобой? — Я просто не хочу тебя терять! — Ее голос прозвучал во внезапной тишине особенно звонко. Сидевшие за столом опустили головы, пряча глаза. Кэтрин обвела их взглядом, молча встала и выбежала из зала заседаний. За поворотом длинного институтского коридора, захлебываясь рыданиями, она бессильно сползла по стене на пол. Неужели это конец?.. …Длинные гудки наполняли своим механическим гулом кабинет. — Алло, Джеймс? Я позвонил сказать… Что они согласны. Готовь ребят. Вот и все. Точки расставлены, назад дороги нет. Только всем наплевать на то, что этот звонок разбивает больше двадцати сердец. Мужчинам легче, они сейчас налегке отправятся жертвовать собой и в очередной раз спасать мир от неминуемой гибели. А что прикажете делать женам, невестам, подругам? Сестрам, матерям и дочерям? Ведь у каждого из этих двадцати крепких, смелых юношей наверняка есть семья, любовь… Но они готовы бросить все ради призрачной надежды. Они улетают, а мы остаемся… Молиться и ждать. Кто сказал, что страх самая большая пытка? Мучительней всего ожидание… У него было меньше часа. Это время отведено на перемещение, на скупые улыбки друзей, тех, кого он неминуемо потеряет в этой невидимой людскому глазу войне. Нужно собраться, но… Что-то останавливает его, словно слепого странника перед пропастью. Большие черные глаза, в которых — печаль и страдание. Кэтрин. Та, ради которой он и идет на этот подвиг. Он готов отдать жизнь, чтобы их дети росли в мире, не зная страха и боли. Лукас опустился на колени перед Кэтрин, которая свернулась в клубочек и спрятала лицо в ладони, зажала уши, не желая больше видеть и слышать, как ее любимого отправляют на смерть. — Кэтрин, милая, посмотри на меня. — Лукас силой оторвал ее руки от лица и прижал ее хрупкое тело к своему, не дыша, закрывая глаза, он чувствовал, как бьется ее сердце — словно пойманная птица. Ее глаза стали для него пыткой — они были полны тоски. — Ох, птица ты моя, синица. Как же я тебя оставлю-то? — вопрошал он, зарываясь лицом в ее длинные черные волосы, пахнущие свободой и дождем, а еще — луговыми травами. — Не покидай меня, — тихо, проникновенно попросила она, вырываясь из объятий. — Я… У меня тоже есть план! — Какой? Ты не поедешь, и не думай. — Она сникла, но ненадолго. — Да, я понимаю и не протестую. Но выслушай меня! — Он грел в своих больших ладонях ее тонкие ледяные пальцы и поражался горячности Кэтрин. Она никогда не была такой — пылкой и прекрасной, словно пламя свечи. — Давай… Сбежим. — Куда? Зачем? — Он сначала не услышал, не понял, погруженный в собственные мысли, но постепенно смысл ее слов проник в разум, дошел до самого сердца. Он похолодел при мысли, что совершенно не знает свою любимую. — Мы улетим с Земли, нас никто не будет искать. Мы улетим и начнем новую жизнь… Все будет хорошо! — Боли больше не было. Только холод в душе, и сердце начало медленно покрываться инеем. Она не шутит. Она предлагает сбежать и бросить все. Двумя словами она разрушила все, что они с таким трудом построили. Два слова… И жизнь, как карточный домик рассыпается от дуновения ветра. — Нет. — Одно слово в ответ… Словно кинжал вонзается в беззащитное сердце. — Я никогда не стану предателем. И только холодное, враждебное молчание. Тишина, словно погибель, окутывает этих двоих, теперь практически чужих людей. — Хорошо. А если тебе придется выбирать? — Хочешь строить из себя героя, милый? Значит, я буду играть по твоим правилам. — Что ты имеешь в виду? — Неужели не догадываешься? — Ироничная улыбка бьет, словно плеть. — Я или мир? Того и другого тебе не получить. Выбор за тобой, любимый. Лукас резко выдохнул воздух. Запрещенный прием! — Ты хоть понимаешь, что творишь? — негромко спросил он. Кэтрин сощурилась. — Прекрасно понимаю, — столь же тихо ответила она. — Или ты улетаешь со мной, или ты — с ними. Ну, выбирай же! — Прости… — Его губы сжались в жесткую линию, но выражение лица не изменилось. Он легким прощальным поцелуем коснулся ее губ. Она закрыла глаза и не двигалась, слыша только шаги в гулком коридоре. Она не желала видеть, как он уходит, выбрав мир… Солнце садилось, позолотив крыши многоэтажек и кроны деревьев. Лукас шел быстрым, уверенным шагом вперед, по пустырю, направляясь к месту сбора. Вокруг него собрались люди — молодые, красивые парни, они курили, негромко разговаривали, улыбались. Для них это было очередным увлекательным приключением — игрой в прятки со смертью. Не доходя до них буквально десятка шагов, Лукас остановился. Он вдохнул свежий ветер и перекрестился, глядя на золотые купола небольшого храма. Его кресты отбрасывали веселые блики, и во всем чувствовалось какое-то неземное спокойствие, умиротворенность. И в душе Лукаса наконец воцарился покой. Пускай в сердце невидимая кровавая рана от разрыва с любимой, но он поступает по совести. И это самое главное. Сомнения — удел слабых. Лукас сделал свой, единственно правильный выбор. — О, Люк! Хай! — Громко и вразнобой приветствовали его парни, хлопая по спине и плечам, даря белозубые улыбки. Они искренне радовались ему, и это при том, что видели буквально в первый раз. Дыхание на мгновенье перехватило. — Привет, ребята. Ну что, готовы? — Всегда готовы! Воцарилась сосредоточенная тишина. Больше никто не смеялся, не курил. Да и мысль сейчас была одна на всех — только бы успеть… С неба сыпались бриллианты, изумруды, рубины… Совсем как несколько часов назад, на рассвете. Только тогда все было по-другому. Лукас рядом, а их любовь не разрушена дурацким долгом. Поэтому, когда Кэтрин медленно шла под этим чудным жемчужным небом, она не ощущала ничего, кроме пустоты. Этот закат выпил все ее силы. Кэтрин пришла домой и рухнула на кровать, забывшись тяжелой, каменной дремой. Но, вопреки всем законам, ей начали сниться сны… Некоторые сновидения были воспоминанием о прошлом, об их любви и счастье. Но потом начались новые… Когда Кэтрин очнулась, она назвала их виденьями, настолько реальными и красочными они были. Словно на тонкой паутинке сна она перенеслась туда, за любимым, стала его бледной тенью. Ей снился Лукас. Он успокаивал и ободрял ее, так и не простив. Его нежный шепот был так отчетлив во снах. Но потом он сделался приглушенным и неясным. Она увидела, как эти ребята, практически еще дети, выхватили смертоносные амулеты, которым она даже не могла подобрать названия. О нет, они не готовились к смерти! Они шли убивать. Лукас заметил, что она испугалась, но не стал ее утешать. Сейчас у него были дела поважней. Здание, в котором укрывались Служители Зла и хранилась Книга, вздрогнуло от взрыва, спровоцированного общим действием заклинаний и амулетов. Маги приближались, готовясь нанести решающий удар, но у Служителей оказались свои козыри в рукаве. Дверь вдруг открылась, и оттуда, из непроглядной мрачной тьмы, вытолкнули женщину с младенцем на руках. Одну, вторую, третью… Освобожденные заложницы побежали прочь от цитадели под градом камней, сыпавшихся с неба, под ливнем огня, закрывая телом тех, кто им был так дорог. Магам пришлось отступить. Лукас задержался, решая, что же делать дальше. Последними бежали совсем молодая женщина и маленькая девочка. Их ноги вязли в песке, уже обагрившемся кровью невинных жертв. Они спотыкались, падали и снова вставали, когда малышка не смогла подняться, женщина прижала ее к груди и, еле двигаясь от усталости, побрела к единственному человеку, который не сдвинулся с места, когда вокруг разверзлась земля и ад показал свое настоящее лицо. Но опоздала… Один из Служителей в несколько секунд преодолел отделившее ее от цитадели расстояние и схватил молодую мать за волосы. Она упала на колени и подняла глаза к небу, не отпуская дочку. Та тихонько хныкала, не понимая, в чем дело. — Их жизнь за твою, — обратился Служитель к Лукасу. — Согласен? Женщина молчала и не шевелилась, затаив дыханье и ожидая смерти. А вот девочка нет… Она что-то залепетала на своем, детском языке и потянула ручки к высокому неулыбчивому мужчине, стоящему прямо напротив нее. Лукас сглотнул и медленно опустился на колени, погладив девочку по головке, подарил ободряющий взгляд матери малышки. — Я согласен, — коротко сказал он и двинулся в сторону цитадели. Дверь захлопнулась, отсекая все надежды. А молодая мать упала на песок лицом вниз. Бездыханная. Она потеряла слишком много сил… Маги быстро забрали малышку, отнесли подальше от опасного места и теперь только горько, недоуменно переглядывались. Они не знали, что делать дальше. Лукас в плену, а Служители слишком хорошо вооружены. Оставалось только ждать… И надеяться на чудо. — Кэтрин, милая, проснись. — Она очнулась оттого, что отец тряс ее за плечо. Открыла глаза, обведенные черными кругами. Тушь размазалась и потекла от слез, которые во сне проливала Кэтрин. — Ты кричала. Тебе что-то приснилось? — Папа, папа, его взяли в плен. — Рыдания сотрясали девушку, она прижалась к груди отца. — Откуда ты знаешь? — Директор не был удивлен. — Неважно. — Она подняла на него измученные глаза. — Да, это правда, — неохотно признался директор. — И спасти его мы уже не успеваем… Лукас видел во сне Кэтрин, и сон этот был настолько сладостным и нежным, что он почувствовал опасность, только когда стало поздно… Ворвавшиеся к нему люди были настроены решительно. Их было пятеро, а их сердца и души были отравлены ненавистью. Они поклонялись убийству, эти люди. И пыткам. А еще получали наслаждение, причиняя боль. Но сначала они предпочли просто поговорить. Они предлагали ему власть, часть мира — за заклинание, открывающее Портал. Они были готовы на все, лишь бы он отдал им его. Но Лукас отказался. Иначе поступить он просто не мог. Кэтрин постоянно была с ним… Она никогда не покидала его, находилась внутри — во снах и мыслях, наполняя его жемчужным светом и теплом. И когда пролилась первая кровь этой войны — она была рядом. Жаль, что даже таким людям, как она, не под силу одолеть вековую ненависть, скопившуюся в мире… Кэтрин мельком взглянула на часы и заторопилась. Впереди замаячили огни НИИ, в котором днем и ночью они работали вместе с Лукасом. Там и сейчас не прекращалась деятельность, маги сновали туда-сюда. Кэтрин, показав свое удостоверение, проигнорировала вечно забитый лифт и взбежала по лестнице. Вот кабинет Лукаса. Внезапно задрожавшими руками она открыла-дверь. Все осталось так, как при Лукасе, тут еще не успели убраться и сделать из комнаты очередную безликую клетушку. Пальто небрежно брошено на спинку стула, приоткрыта дверца шкафчика с документами, а на столе разбросаны белые листы бумаги, исписанные нервным, торопливым почерком Лукаса. Кэтрин с безотчетной нежностью провела кончиками пальцев по их общей фотографии в темной блестящей рамке. Тут они такие счастливые — смеющаяся Кэтрин, а Лукас, приобняв ее за талию, нежно улыбается не в объектив — смотрит в ее глаза. Слеза капнула на глянцевую поверхность. Кэтрин вздохнула и поставила фотографию на место. Она твердыми шагами направилась к небольшому серебристому сейфу в углу комнаты. Нужная комбинация цифр, и замок щелкнул, открываясь. Там находился секретный документ с записанным заклинанием, открывающим Портал. Где Лукас хранил его, знала только Кэтрин. Девушка горько улыбнулась, взяла бумагу и ключи, оставляя открытым сейф. Она села за стол и начала быстро писать записку, в которой указала, что если Портал откроется правильно, то вся магия Зла исчезнет без следа и в этом случае можно начинать операцию по спасению Лукаса. Она нарисовала вокруг себя круг, зажгла ритуальные свечи, встала посредине и принялась громко, отчетливо читать заклинание. Произнося последние слова заклятья, Кэтрин заметила вокруг себя нежное серебристое свечение и почувствовала, как по запястью стекает липкая алая струйка. «Портал жаждет крови…» — подумала она, прежде чем потерять сознание… Занимался рассвет. Огромный огненный шар медленно выполз из-за холмов. Внезапно тишина была прервана страшным грохотом — произошло уничтожение Поля Страха Порталом, открытым девушкой. На мгновенье мир замер, время остановилось — это растворялась в небытии вся магия Зла, нейтрализованная Порталом. Уже ничто не могло повредить группе молодых магов, которые снова пошли в атаку на цитадель Служителей. Если Лукас еще жив, они освободят его… * * * Где-то вдалеке загудел летательный аппарат, и девушка нетерпеливо вскинула голову. Черные волосы упали на лицо и глаза цвета черного агата. Тем временем аппарат приближался. Он с жужжанием садился на взлетную полосу, а девушка с букетом едва сдерживалась, чтобы не побежать ему навстречу. Дверца отворилась, и оттуда, пошатываясь, вышел Лукас. Утренний свет обволакивал его и маленькую смеющуюся девочку в ярко-синей курточке, уютно устроившуюся у него на руках. Это была та самая малышка, ради которой Лукас едва не пожертвовал жизнью. Он долго и внимательно вглядывался в лицо Кэтрин, потом осторожно смахнул слезинку, которая катилась по ее щеке. — Кэтрин, милая, не плачь. Мы победили! И помогла в этом наша любовь. Ведь иначе и быть не могло — после того, что мы пережили, мы знаем, что за правду надо бороться до конца. Я так люблю тебя. Словно по волшебству, хмурое свинцовое небо очистилось и засияло нежным жемчужно-розовым светом. Они, как зачарованные, смотрели на это небо. А по нему от горизонта к зениту плыло облако, так похожее на обнявшихся влюбленных, поднимающихся ввысь на белоснежных крыльях. ВОЛЧЬЕ ПОЛЕ Крестовый поход за веру, Колонны в ряд! Опять за Правое Дело, Как им твердят. Быть может, и не лукавит Седой монах, Но пришлый не будет править В родных стенах! Вы все, болея за веру, Пришли с Крестом. А мы воюем за вербу, Что за мостом. Прелат заведёт беседу Острей ножа. А нам бы пахать, да сеять, Растить, да жать. Быть может, наш граф и сволочь, Но здесь рождён! Ступайте к себе, на полночь, Мы вас не ждём. Вы все, болея за веру. Пришли с Крестом. А мы воюем за вербу, Что за мостом. Благой пример повсеместно Неудержим. Опять кому-то известно, Как лучше жить! И снова пойдут колонны В иной войне, И будет ваш посох сломан В иной стране! Вы все, болея за веру, Пришли с Крестом. А мы воюем за вербу, Что за мостом. Опять болея за веру, Опять с Крестом! А мы воюем за вербу, Что за мостом.      Светлана Никифорова (Алькор) Ник Перумов. Вера Камша ВОЛЧЬЕ ПОЛЕ Авторы благодарят за оказанную помощь доцента кафедры западноевропейской и русской культуры истфака СПбГУ, старшего научного сотрудника Института истории материальной культуры РАН И.Ю. Шауба, а также Михаила Черниховского и Наталью Щапову. Пролог Солнце стояло высоко, но это не пугало большую серебристо-серую волчицу, неторопливо вышедшую на опушку. Немного постояв среди зреющих рябин, она уверенно пересекла дорогу на глазах двух десятков всадников в островерхих войлочных шапках и двинулась дальше, к широкой ленивой реке. Путники разом осадили захрапевших и прижавших уши коней. Привычные руки метнулись к колчанам, жаждущие хоть какой крови стрелы легли на тетивы. Волчица не оглянулась. Не взволновал ее и разорвавший летний день злой свист. Лучники били наверняка. Неспешно рысящий зверь для любого из них, сбивавших на лету стрелы, казался легкой добычей, но в этот раз охотникам не повезло — добыча затерялась в высоких травах. Стрелки переглянулись, раздалась гортанная, чужая в лесных краях речь. Один, в засаленном бирюзовом халате, очертил рукой круг и смачно сплюнул. Еще двое схватились за вплетенные в гривы резные фигурки. Словно в насмешку, из леса раздался протяжный зимний вой. Взвизгнула и захрапела одна из заводных лошадей, и началось. Едва ли не с рождения севшие в седло наездники еле сдерживали мигом взмокших от ужаса коней. О том, чтобы искать волков, не могло быть и речи. Вой повторился. Теперь он шел с той стороны, где упали стрелы. Лошади вконец обезумели, ругань и уговоры наездников мешались с диким ржаньем и нарастающим воем. Казалось, воет сама земля, а зрелые травы становятся серыми, как волчья шерсть. С похожим на удар бича звуком лопнул повод у всадника в бирюзовом халате. Ничем более не сдерживаемый конь сделал гигантский скачок и сломя голову понесся прочь. С полдюжины неоседланных сменных, заводясь друг от друга, бросились за подавшим пример жеребцом. Остальным наездникам было не до беглецов. Люди боролись с лошадьми, пока из серых трав не выступили серебристые звери, слишком большие, чтобы называться волками. Всадники разом отдали поводья и пригнулись к взмыленным шеям, предоставив лошадям полную свободу. Не нуждавшиеся в понукании скакуны рванули с места разноцветными молниями. Хищники двинулись следом, время от времени задирая морды к высокому летнему солнцу. Загонщики не торопились, но летящие во весь опор кони не могли увеличить разрыв ни на шаг. Развернувшись облавой, стая следовала за теми, кто до сего дня не знал ни страха, ни сомнений. Слева от дороги тянулся лес, справа лежали пологие холмы, понемногу снижавшиеся к реке. Мелькнуло одинокое дерево, шитым малиновым платком раскинулось поросшее кипреем пожарище, исчезло за поворотом, и вновь — водная полоса, серая жесткая трава, ощетинившаяся недобрая чаща. Иссохшая без дождей дорога тонет в пыли, словно в дыму, колотят чужую землю не знающие подков копыта, хрипят изнемогающие кони, озираются теряющие надежду всадники. Кто-то умудрился выпустить стрелу в оскаленную пасть. Короткий безнадежный свист утонул в набирающем силу вое. Не обремененные наездниками кони ушли вперед. Сильный рыжий жеребец уже исчез за увенчанной каменным столбом горкой, там же скрылся почти догнавший рыжего буланый. Летящая следом белогривая кобыла зацепилась копытом за вылезший на дорогу корень, перевернулась через голову и с жалобным криком рухнула. Первому из всадников пришлось прыгать, второй, обходя упавшую, прижался к лесу. Белогривая в последний раз дернулась и ткнулась носом в землю. Погоня пронеслась мимо. Ни один из волков не прельстился загнанной дичью — звери пришли за иной кровью. Споткнулся и едва не упал вороной. Старший из превратившихся в добычу охотников что-то прокричал и свернул к реке, утопая в рослых, по стремя, травах. Остальные бросились за ним. Взмыленные скакуны из последних сил помчались седеющим на глазах склоном. Лебяжьим пухом разлетелись сбитые семена, раздался отчаянный вопль, и возглавлявший скачку наездник пропал, словно его и не было. Согнулись и распрямились травы, коротко взлаял, будто просмеялся, возглавлявший погоню зверь, и четверо беглецов, нахлестывая коней, один за другим сгинули под исполненное ужаса ржанье. Отставшие попытались развернуть лошадей вдоль реки. Бесполезно. Загонщики остановились, когда впереди не осталось никого. В последний раз взвыв, волки полукругом улеглись на землю, положив морды на вытянутые лапы, и закрыли глаза. Травы за спинами зверей вновь стали золотыми, поднялся ветер. По холму, словно по воде, пошла рябь, волки и берег перед ними расплылись туманом и истаяли, только сорвался с прибрежной кручи малый камешек — и стихло. Нестерпимо блеснуло, отразившись в речном зеркале, солнце, запахло полынью и медом. Из-за каменного столба на вершине холма вышел грузный крючконосый старик. Опираясь на суковатый посох, он спустился к обрыву и заглянул вниз. Туда, где на залитом кровью песке умирали не успевшие заметить погибели люди и кони. Старик свел густые брови, словно запоминая. На жестком, древнем лице не было ни радости, ни ненависти, ни сожаления, только усталость. Не замечая пронесшейся рядом смерти, пчелы собирали поздний мед, тихо осыпались в землю семена, суетился в камышах утиный выводок. Старик обернулся. За его спиной, чуть склонив голову к правому плечу и вывалив розовый язык, стояла волчица. Ее глаза были такими же, как у старика, — вечными и усталыми. — Идет гроза! — сказал тот и пошевелил посохом траву. На самом краю обрыва лежала дюжина чужеземных стрел, их наконечники были обращены к реке. Волчица тронула лапой крайнюю стрелу и оскалилась. Или улыбнулась. Часть первая Севастия Анассеополь Весной 1656 от рождества Сына Господа нашего армия кровожадных и отвратительных язычников-птениохов вторглась в пределы Севастийской империи. Император Андроник из династии Афтанов, прислушавшись к советам добропорядочных и богобоязненных вельмож, обратился за помощью к ордену Гроба Господня. Великий магистр Ордена испросил благословения Его Святейшества Епископа Авзонийского Иннокентия Четвертого и получил его. От имени Ордена магистр дал обет сокрушить птениохов, предупредив императора, что нашествие является свидетельством гнева Господня, обращенного против Севастии, отрицающей первенство Епископа Авзонийского надо всеми епископами. Тем не менее две тысячи рыцарей Гроба Господня со всем вооружением, лошадьми и слугами были готовы отплыть в Анассеополь, ожидая лишь попутного ветра, но его не было. Трижды корабли выходили в море и трижды возвращались, не в силах спорить со стихией. Великий магистр Ордена расценил это как знак свыше и направил гонца в Анассеополь, смиренно прося императора Андроника склониться пред волей Господа и сына Его и признать главенство Епископа Авзонийского над епископом Анассеополя и всеми прочими епископами. В ответ Андроник, подстрекаемый епископом Анассеополя, императрицей Софией и военачальником Стефаном Андроклом, отозвал из Авзона своих послов и взял назад свое слово. Да смилуется над заблудшим Господь.      Хроника монастыря Святого Иоанна Авзонийского Глава 1 1 Нависающий над синим Фермийским заливом бело-золотой улей носит имя Леонида Великого, хотя величайший из ступавших по земле полководцев никогда не бывал в этих краях, а возведенный якобы потомком Леонида дворец разобрали на камень, когда Севастия еще не вышла из тени Авзона. Шли годы, династия сменяла династию, и едва ли не каждый василевс старался перещеголять предшественников, в меру своего разумения расширяя и украшая Дворец Леонида. За без малого полторы тысячи лет обиталище богоравных превратилось в небольшой город. Неизменными остались лишь морская синь, белоснежный мрамор да бдительность стражей-ортиев. Проникнуть в сердце Севастии могли только избранные, к которым принадлежал и Георгий Афтан, высланный волей брата-василевса в охваченную войной Намтрию и той же волей возвращенный. Ортии у белых башен приветствовали гостя с должным рвением и почтительностью, словно не было четырех лет то ли изгнания, то ли свободы. Увы, закончившихся. — Божественный василевс примет тебя, — обрадовал начальник караула, будто это Георгий мечтал припасть к пурпурным сапогам, а не Андроник возжелал за каким-то чертом вернуть ослушника. — Василевс милостив! — пожал плечами означенный ослушник, выискивая среди ортиев знакомые лица. Таковых не нашлось — брат в очередной раз сменил стражу, и Георгий понял, что в Анассеополе провалился какой-то заговор. — Божественный василевс, да благословит его Длань, дозволяет тебе оставить при себе меч, — не унимался холеный вызолоченный красавец. Если б не кираса и не шрам на лбу, Георгий принял бы его за чиновника. — Я, протоорт Исавр Менодат, провожу тебя. — Моя жизнь в руках божественного Андроника, — припомнил дворцовую науку Георгий, и Врата Василевсов распахнулись бесшумно, как во сне, явив взору подзабытый под стрелами варваров рай. Журчали фонтаны, благоухали бесчисленные цветы, важно волочили свои хвосты надутые как сановники павлины, а разряженные по-павлиньи придворные провожали протоорта и его спутника удивленными взглядами. Андроник был верен себе — о самых важных его приказах узнавали лишь по их выполнении. Не снисходя до уставившегося на него птичника, Георгий шествовал мимо людей, статуй и деревьев мерным шагом легионера. Он не знал, что его ждет, и отнюдь не радовался возвращению. Четыре года назад единокровный брат Андроника послал ко всем чертям высокую политику и впал в заслуженную немилость. Василевс, надеясь натравить авзонийских почти что единоверцев на грозящих империи варваров, принимал великого магистра ордена Гроба Господня. Золото, вино и любезности лились рекой. Не желая оставаться в долгу, гости ответили роскошным турниром. В победители прочили одного из славнейших рыцарей Ордена — Годуэна де Сен-Варэя. Окажись «гробоискатель» поплоше, брат василевса, возможно, и вспомнил бы о гостеприимстве и политике. Увы, авзонянин был настолько хорош, что из головы вылетело все, кроме неистового желания испытать судьбу. Георгий, нарушив запрет Андроника, выехал на ристалище. На копьях и секирах противники были равны, исход поединка решили мечи и улыбнувшаяся севастийцу удача. Георгий был не прочь схватиться с де Сен-Варэем и на следующий день, но брат рассудил по-своему. Все бы кончилось очередной перепалкой, не приди василевсу в голову послать за ослушником не обычную придворную крысу, а дюжину ортиев. Георгий обиделся и идти во дворец в таком обществе отказался наотрез. Попытка привести ослушника силой закончилась для «вернейших» плачевно. Разогнав братних посланников, победитель немного успокоился и во дворец все же отправился. В гордом одиночестве. — Анассеополь тебе мал, — ледяным голосом объявил Андроник, — что ж, в твоем распоряжении вся Намтрия. Надеюсь, твоя невежливость по отношению к союзникам не обернется вежливостью к врагам. — Можешь быть спокоен! — огрызнулся изгнанник и, не думая о тех, кто их слушает, саданул золоченой дверью. У мраморных ступеней уже ждал эскорт, более напоминающий конвой. Георгий сорвал с ближайшего куста розу, долго втягивал приторный аромат, затем швырнул цветок наземь и вскочил в седло. Ослушник пребывал в бешенстве, которое не иссякло и по сию пору, хотя ссылка в армию Андрокла была лучшим, что могло с ним случиться. Молодой стратег это понимал, но собственный норов оставался единственным конем, объездить которого братьям-Афтанам не удавалось. Кипарисовая аллея вывела к Морскому Чертогу. Андроник всегда любил этот старый двухэтажный дворец больше других. Запах роз сменился ароматом курений, а солнечный свет — столь любимым василевсом полумраком. Придворных стало еще больше, а их взгляды — многозначительней и подобострастней. — Божественный василевс ждет своего брата, — торчащий в приемной молодой протоорт тоже был незнаком. — Я счастлив! — осклабился Георгий. Ответ восприняли как изъявление обуявшей прощенного преступника радости. Захотелось добавить что-нибудь не столь благолепное, и Георгий наверняка бы добавил, но резные двери распахнулись, пропустив Фоку Итмона, самого надменного из севастийских динатов.[1 - Крупные землевладельцы.] Не желая уступать дорогу, брат василевса шагнул вперед, и тут раздалось: — Стратег Афтан, не задерживайся! При звуках божественного голоса оба протоорта и десятка два сановников изобразили величайшее счастье, с каковым Георгий их и оставил, скрывшись за шитым золотом занавесом. — Ты меня звал? Зачем? — Для встречи Андроник выбрал тот же кабинет, что и для ссоры. Что ж, простить не значит забыть. — Ты мне нужен. — Постаревший брат бросил на стол какой-то свиток и, прихрамывая, прошел на террасу. Значит, разговор не предназначен для чужих ушей. Георгий провел пальцами по тщательно выбритой щеке, ругнул себя за дурную привычку и последовал за василевсом. Тот уже стоял у кованой решетки, спиной к исполненным неги садам. По террасе порхали в ожидании подачки птицы, а небо было высоким и ясным. Дождь Анассеополю не грозил. — Стефан тебя хвалил, — без обиняков объявил Андроник. — Как ты свалил хана? — Мечом, — усмехнулся Георгий, — примерно так же, как «гробоискателя», но на сей раз обошлось без неприятностей. Правда, птениох не встал. В отличие от твоего друга-авзонянина. — Оставим это, — поморщился владыка лучшей из империй. — Четыре года назад ты был глуп и тщеславен. — Я и сейчас глуп, — засмеялся Георгий. Несмотря ни на что, он любил брата. Андроник, хоть и носил венец, был добр. До такой степени, что, взойдя на престол, оставил в живых, зрячих и неоскопленных не только родных братьев, но и единокровного. Разумеется, поползли слухи, что малыш — сын нового владыки от молоденькой мачехи. Тридцатилетний Андроник и трехлетний Георгий и впрямь напоминали отца и сына, а с годами сходство лишь усугублялось. Самый старший и самый младший из сыновей божественного Никифора удались не в отца, а в деда Константина и своих матерей-элимок. Высокие, сухощавые, светловолосые и светлоглазые, братья унаследовали от родителя разве что густые темные брови и воистину ослиное упрямство. Возможно, это сходство и было источником удивительной для василевса снисходительности. — Для того, что тебе предстоит, ум без надобности. — Андроник, не скрывая ухмылки, смотрел на вздернувшего подбородок Георгия. — Вечером будет пир в честь намтрийской победы. На самом деле это пир примирения. Мы сейчас сильны, как никогда, динаты это наконец уразумели и предлагают мир. Патриарх ворчит, но доволен и он. Ты же знаешь, Святейший всегда ворчит. — Знаю. Когда рубежи Севастии в очередной раз заполыхали, Святейший велел уповать на Господа и Сына Его. Динаты во главе с Фокой убеждали опереться на авзонян. Дипломаты собирались унять варваров лестью и золотом, а Стефан Андрокл — мечом. Василевс испробовал все способы разом. Золото ушло в песок, рыцари так и не явились, но воинский гений Андрокла не подвел. Потеряв пять лет и хана, птениохи убрались туда, откуда пришли, патриарх восславил Длань Дающую,[2 - Символ церкви. Сын Господень в обличии человеческом прошел мимо нищего. Тот попросил милостыню, Сын Господень поднял камень и вложил в руку просящему. Нищий с обидой отшвырнул подаяние. Один из учеников Сына Господа, следовавший за учителем, подобрал камень — тот превратился в хлеб.] а полководец отведал несвежей рыбы и скончался. Анассеополь умел быть благодарным. — На пиру будет много рыбы? — Злить василевса не следовало, но промолчать Георгий не мог. В память о человеке, которого любил даже больше, чем брата. — Ты можешь есть мясо, — поморщился Андроник, — или фрукты. Георгий отвернулся, провожая глазами самую бойкую из слетевшихся за угощением пичуг. Думать, что Стефана отравил брат, не хотелось, но если не он, то кто? Обожавшие полководца воины видели в нем нового Леонида. Такое в Севастийской империи уже случалось. Шестьдесят лет назад армия боготворила Константина Афтана. Дело кончилось тем, что боготворимый стал Божественным. Андроник предпочитал не повторять чужих ошибок. — Убийца Стефана пойман, во всем признался и понес наказание, — безмятежно сообщил василевс. Он тоже смотрел на птиц. — Отравитель показал, что находился в сговоре с сыном Фоки Василием и действовал по его наущению. Я мог выдать преступника солдатам и горожанам, но Итмоны встали на колени. Противостоянию динатов и стратиотов[3 - Стратиоты — опора «стальных императоров», представители военного сословия.] конец. Залогом примирения станет брак моего брата и любой из дочерей Фоки. Я выбрал бы Анну, но решать тебе. — Я уже сказал, что глуп, и повторю это еще раз. Скорее я женюсь на козе, чем породнюсь с убийцами Стефана. — Рассыпаться в благодарностях Георгий не собирался. Как и дерзить. Наверное… — Успокойся, — устало велел Андроник. — Динаты сложат оружие, если им удастся спасти гордость, а у меня лишь один холостой брат. Ты. — А могло не быть ни одного! — Ярость, как всегда, проснулась сразу. — И не будет, если меня поволокут на случку, как кобеля. — Да, могло не быть. — Ноздри Андроника дрогнули, предвещая бурю. — А еще у меня мог быть брат-слепец или брат-евнух, которому случки не грозят. Я могу сделать с тобой все, что пожелаю! — Ты не можешь заставить меня сказать перед алтарем «Да». И ты зря не отобрал у меня меч. Сколько ортиев пыталось урезонить меня четыре года назад? Не помнишь? — Ты женишься на дочери Фоки, — отрезал Андроник, — а сейчас иди и сунь башку в холодную воду. Хоть твоя дурь и велика, но что есть долг — тебя научили, а жена всегда может умереть родами. Раньше Георгий выпалил бы что-нибудь дерзкое, сейчас сдержался. Андроник знал цену своим приказам, но василевс не видел младшего брата четыре года. Мысль опоздать на пир, а еще лучше — не явиться вовсе пока еще лишь мелькнула, но спорить Георгий прекратил. Андроник тоже перестал наседать. Среди пляшущих теней он казался старше своих пятидесяти пяти. Воевать всегда было проще, чем править. — Иди, — повторил василевс, — уже за полдень, а тебе следует одеться, как положено жениху. Завтра можешь отдыхать, а послезавтра съездим к отцовской усыпальнице и по дороге все обсудим. — Как скажешь. Обремененная множеством колец рука повернула бронзовую виноградную гроздь, убирая одну из казавшихся незыблемыми плит. К владыке входили в одни двери, но уходили разными дорогами. Придворные не знали, сколько длятся аудиенции, а посетители — кто их встретит на обратном пути и куда этот путь приведет. Выход через галерею Леонида и Нижний сад по праву считался лучшим. — Я знаю, что армия любила Стефана больше, чем меня, — внезапно произнес Андроник, — но его смерть меня не обрадовала. Георгий промолчал. Брат никогда не радовался чужим смертям, но, если полагал нужным, убивал без колебаний. Будь василевс иным, на этой террасе стоял бы другой человек. Скорее всего, Фока Итмон. Георгий слегка промедлил, ожидая, не возжелает ли повелитель положенных по этикету почестей, но тот уже кормил птиц, беспечно повернувшись к гостю спиной. Что ж, Георгий Афтан был последним, кто желал смерти Андронику. Или нет, последней была София… 2 Узкий потайной коридор, знакомая с детства дверь, что открывается лишь изнутри, легкий щелчок, и вот она, Леонидова галерея, даже в полдень освещенная серебряными светильниками. Здесь все так же пахнет пряными курениями, а не изведавший поражения полководец горячит серого коня, увлекая за собой гетайров, надевает царский венец, смотрит на поверженного Оропса, посылает на казнь осквернителя чужой могилы… Когда-то Георгий часами любовался богоравным героем, да и теперь походы Леонида влекли сильней столичной ерунды. О том, что небрежение политикой, Анассеополем и собственной жизнью раз за разом спасает эту самую жизнь, брат василевса не думал. Георгий вообще находил размышления утомительными, принимая положенные ему почести с наследственным равнодушием, готовым в любой миг взорваться необузданной яростью. Тоже наследственной. Десять гладких, как зеркало, мраморных плит, мозаики с вещими элимскими птицами, снова мрамор и снова мозаики… Маленький Георгий обгонял воспитателя, разбегался на мозаичном полу и катился по мраморному. Это было весело! Бритую щеку погладил легкий сквозняк. Шелохнулся атласный, шитый понизу золотом занавес. За серебряной курильницей показалось что-то светлое. Так и есть. Ждет. — Ты меня помнишь, мой мальчик? София! Все так же хороша… — Ты пришла сама или так решил василевс? — Мы оба. Тебя вряд ли обрадовала просьба брата, но они хотели Ирину… Моя дочь и Василий — это… Это невозможно! — «Мы сильны сейчас, как никогда», — передразнил Андроника Георгий, разглядывая точеное лицо. София всегда казалась печальной, и перед этой печалью мало кто мог устоять. — Мы сильны мечами, но не золотом, Георгий, — василисса тоже говорила чужими словами, — у динатов оно есть, и они наконец готовы смириться. Увы, мои сыновья слишком малы, это может ввести мужа Ирины в искушение, особенно если он из рода Итмонов, а замена дочери василевса на племянницу не скрепит договор. На стенах щетинилась копьями киносурийская фаланга, бежал с поля боя утративший мужество Оропс, а его жены и дочери благодарили Леонида за милосердие. Царь был молод и полон сил, он не ведал своей судьбы. — Хорошо, — кивнул Георгий, — можешь успокоить Ирину. «Василевс Василий» звучит отвратительно. Фоке следовало либо назвать сына иначе, либо забыть о Леонидовом венце. Прости, я спешу. — Я скажу Ирине, — казалось, она сейчас заплачет, но василисса не плакала никогда. — Я всегда знала… Знала, что ты… Почти материнский поцелуй, нежный звон подвесок, расписные шелка. Никуда не деться, придется жениться. Он женится и вернется в Намтрию, а Анна, пусть это будет Анна, раз брату она нравится больше других, останется в Анассеополе. Ей незачем умирать, пускай наряжается, ходит в церковь, сплетничает с подругами. Пусть заведет любовника, какого-нибудь смазливого протоорта… Стратег Афтан будет развлекаться, с кем хочет, и воевать, с кем придется. Птениохи найдут нового вождя и вернутся, а не они, так другие. Империи, окруженной варварами и авзонянами, не стоит рассчитывать на долгий мир. Рвущийся из конюшен осиротевший конь, конец Леонидовой галереи и поворот, который Георгий никогда не любил. Новая галерея, новая династия, новые времена… Изначально на этих стенах пировали, сражались, любили смертных и друг друга небожители, потом сменивший веру Иреней Второй сменил и мозаики. Василевс пощадил славу Леонида, но не его богов, чье место заняли мучения Сына Господня. Обычно Георгий старался миновать Побиваемого Каменьями побыстрее, но сегодня нарочито замедлил шаг, словно салютуя детскому отвращению. Жаждущая крови толпа была омерзительна, наверняка художники вдоволь нагляделись на бунты и казни. — Ты раньше не любил эту сцену. Феофан! И он тут. Воистину тайные галереи — самое оживленное место в Морском Чертоге. — Я и сейчас предпочитаю богу царя. — Рука Георгия опустилась на пухлое плечо. Увы, стратег не рассчитал сил, и толстяк покачнулся. — Как живешь, Феофан? Прости, среди варваров теряешь вежливость. Ты дописал свою «Историю»? — Я ее никогда не допишу, — вздохнул старый евнух. — Леонид прожил без малого тридцать три года, но чтобы рассказать о них, нужно жить вечно, а мне уже семьдесят один. Когда я начинал свой труд, я хотел показать, как человек ищет свой путь в истории, а получается наоборот. Может быть, потому, что для истинного ученого прошлое есть вещь отвлеченная, а для меня оно ближе настоящего. — Ты истинный ученый, потому и сомневаешься, — утешил учителя Георгий. — Поверь в себя, и ты затмишь самого Филохора! — Ты всегда был легкомысленным и добросердечным, — задумчиво произнес Феофан, — но я горд, что ты не забыл моих уроков даже среди варваров. Василевс возлагает на тебя большие надежды. Не обмани их. — Это уж как получится, — не стал врать Георгий. Феофан вновь печально вздохнул. Племянник свергнутого Исидора Певкита был рожден, чтобы умереть или править, но звезды рассмеялись, и Феофан стал евнухом и историком, которому божественный Андроник подкинул на воспитание едва выучившегося читать братца. Евнух честно растил царедворца, а вырастил воина. Учителя подвела любовь к истории — лишенный слишком многого Феофан искал и находил утешение в древних битвах. Чего удивляться, что ученик думал о мечах, а не о кодексах? — Но ты согласился! — не отставал старик. — А ты все слышал… — Я знал, что она пошла сюда, — буркнул евнух, не желая вдаваться в подробности, — и знаю, чего хочет Фока. Будь осторожен! Георгий склонил голову к плечу, словно любуясь очередной картиной. Над Городом, где умер Бог, висела сине-золотая мозаичная ночь, стадо убийц разбрелось, и только стража делала свое дело, собирая разбросанные по площади камни. Суровые лица были исполнены скорби, но воины оплакивали не бродягу-проповедника, а Леонида, покинувшего землю в один день и час с Господним Сыном. Так, по крайней мере, казалось Георгию, хотя художники и Святейший вряд ли бы с ним согласились. — Кто убил Стефана? — Феофан знал больше других не только о былых подвигах, но и о сегодняшних подлостях. — Геннадий. Он был в сговоре с динатами и признался во всем. Еще один единокровный брат… О Геннадии все время забывают, а он, не роди София близнецов, ходил бы в наследниках. — «Убийца Стефана пойман, во всем признался и понес наказание». — Георгию казалось, что он улыбается, но лицо евнуха побелело. Бывший ученик успокаивающе потрепал старика по плечу. — Сегодня странный день, Феофан. День «случайных» встреч и чужих слов. Брат сказал правду, просто без имен. Андроник не просто не радуется чужим смертям, он не любит лжи. «Понес наказание…» Наказать труса ужасом, а властолюбца — разбитыми надеждами и смирением достойно философа, но Георгий философом не был. Он решил бы дело мечом. Или ядом. Тем же, от которого умер Стефан. — На последней охоте сокол Геннадия сошел с ума и выклевал ему глаза, — торопливо добавил Феофан, — на все воля Господа. — И василевса… Именно тогда Георгий и понял, что на пиру его не будет. Утром он вернется, напялит павлиньи одеяния и отправится хоть к Анне, хоть к братцу, хоть к черту! Андроник получит свой мир с динатами, а Фока — зятя-Афтана, но эта ночь не их. Эту ночь брат василевса проведет с теми, при ком можно без страха есть, пить и говорить. Даже напившись. И еще они вспомнят Стефана и Намтрию. Вспомнят и попрощаются. Глава 2 1 Наемников в стены Золотого Анассеополя не пускали. Севастийцы помнили, как не добравшиеся до Гроба Господня рыцари подрядились служить василевсам, а потом решили поменять местами хвост и голову. Божественный Ираклий уцелел чудом, а разгулявшихся «гробоискателей» успокаивали мечами и стрелами три дня. С тех пор наемников держали в лагерях за полноводным Стримоном, пропуская через Порфировые Врата поодиночке и без оружия, только зачем ходить в город, если город идет к тебе? Ушлые купцы, харчевники и девицы потянулись на «дальний берег», поближе к наемничьим лагерям, благо денежки у вояк имелись в избытке. Василевсы платили за добрый меч и верный лук не просто хорошо, а слишком хорошо. Во всяком случае, воевода росков Василько Мстивоевич, полжизни служивший «великому князю севастийскому», предпочел бы, чтоб Андроник Никифорович был поприжимистей. Когда у воина заводятся деньги, его тянет их прогулять. Когда у воина заводится много денег, его начинает тянуть домой. Добрая половина роскской дружины подалась в Севастию за серебром на дань поганым да на обзаведение своим двором. Обычно на это уходило лет семь, но намтрийский поход изрядно проредил росков, а князь заплатил мертвым как живым, живым же дал на четверть больше, чем по уговору. Деньги погибших воевода разделил честно, никто не обиделся. Серебра хватало и от саптар откупиться, и свадьбу сыграть, вот без малого две сотни из вернувшихся шести и наладились по домам. Они еще были рядом, чистили коней, чинили одежду, правили доспехи, а в мыслях своих уже плыли на север. Конечно, по весне объявятся новые охотники за динариями, только когда еще новички пообтешутся… Приходят чужаки на время, а отпускаешь родных навсегда! Василько Мстивоевич угрюмо цыкнул на приблудившегося к роскам пса, проверил коновязь, перекинулся словечком-другим с часовыми и встал в распахнутых до захода воротах. На душе было муторно, как бывает в ожидании разлуки. Муторно и душно, ровно перед грозой. За спиной шумел давным-давно ставший родимым домом лагерь, а перед глазами блестела водная ширь, за которой вздымались зубчатые стены Князь-города. Такие б вокруг Резанска, то-то бы поганые зубы пообломали! И ведь не видел Василько Мстивоевич ни Резанска, ни саптар без малого тридцать лет, а как вчера все было! Бегущий по полю белоголовый мальчонка, пара всадников на лохматых степных лошадях, занесенная плеть, хохот, сорвавшийся в галоп Орлик, свист меча, ненавистная саптарская кровь и радость! Неистовая, разрывающая грудь… Вот они, поганые, лежат под копытами и не дышат! Василько не враз понял, что домой ему хода больше нет. Спасибо, случившийся на дороге старик тропку тайную на юг указал, да не простую, а через Вдовий бор. Туда не то что саптарва, свои не совались! Беглый дружинник рискнул и не прогадал — первый же из элимских купцов принял Василько на службу, а там понеслось, только поворачивайся! Степные дороги, чужие пестрые города, люди лихие, люди добрые, стук копыт, морская синева, звон монет. Резаничу везло: нечастые раны заживали быстро, киса успешно полнилась, а от караванщиков отбою не было. Не прошло и трех лет, как беглец сколотил отряд в сотню мечников, только негоже воину всю жизнь купцов стеречь. Василько подался в Князь-город и опять угадал. Князь Андроник своим доверял, да чужими проверял. Кто только у него не служил, были и роски. Поглядел тогдашний воевода, как пришлецы с оружием управляются, кивнул головой, и потекли севастийские годочки ровно песок меж пальцев. Василько Мстивоевич вспоминал. Щурился, как огромный кот, греясь на все еще горячем и все еще чужом солнце, прикидывал, не пора ли вечерять, крутил дареное севастийским воеводой кольцо. А где-то золотились березы, хмурились ели, сиротливо стыли убранные поля. Днем с небес раздавались журавлиные плачи, а по ночам пробовали голос еще не сбившиеся в стаи волки. Кто знает, может, и снег первый пошел, облепил застигнутые врасплох деревья, ровно саптарва земли роскские, пригнул к земле. Деревья да города не люди, где родились, там им и стоять. Не сбежишь, не отряхнешься, разве что ветер отряхнет. Если не сломает. Здесь, возле теплого синего моря, что снег, что Орда казались дурным сном. Были у Севастии другие беды и другие враги. Воевода отогнал кусачую осеннюю муху и почесал переносицу, вполглаза следя за оживленной, несмотря на вечерний час, дорогой. Всадника в простом плаще опытный глаз выхватил сразу — севастиец сидел в седле как влитой, а конь, рыжий белоногий аргамак, стоил немерено. Не всякому боярину по карману. В награду, что ли, достался? Поравнявшись с ведущей к лагерю росков дорогой, белоногий уверенно свернул с большака. Воевода вгляделся в нежданного гостя и понял, что видел этого молодца, причем недавно. Гонец княжий? Неплохо бы! За делом, глядишь, кто сборы-то и отложит. Воевода огладил короткую — не боярин и не поп — бороду, готовясь к разговору. За спиной зазвенело и скрипнуло — караульщики тоже слепыми не были. Вечерний гость остановил коня и спешился. — Здравствуй, стратег Василий Мстивоевич, — старательно выговорил он по-роскски, — гостя примешь или назад ехать прикажешь? — Юрий свет Никифорович! — всплеснул руками Василько, признавая княжича. — Да откуда ж ты взялся, душенька твоя пропащая?! — Вернули меня, — сверкнул зубами гость, — а я сбежал. С пира сбежал. Тошно со змеями из одной чаши пить, стратег. Отвык, пока воевал! — А и ладно, что отвык, — одобрил воевода, понимая, что ему давно не хватало доброй чаши. — Заводи коня, гулять будем. — За тем и приехал. — Юрий Никифорович улыбнулся, но как-то невесело. — Четыре года дома не был. Мне бы радоваться, а не могу. Наверное, не так со мной что-то. «Неладно», как вы говорите. Что думаешь, стратег? — Что тут думать? — пожал плечищами Василько. — Хорошему воину в тереме всегда тесно, ты же не пес цепной, а волк лесной! Куда тебе из брони да в шелка? К вечеру взвоешь, к утру загрызешь кого… Гляди-ка, и эти к нам заворачивают. Купцы вроде. — Это я их позвал, — засмеялся княжич, став прежним Юрием, готовым что порубиться, что чарку осушить. — Угостить хочу. Ты говорил, что нежданный гость хуже саптарина. Я нежданный, но с угощением. Я лучше саптарина! — Глупость кажешь, — свел брови Василько, — какой же ты нежданный, если мы в одних щелоках стиранные, на одном огне паленные?! Угощай, спасибо скажем! А мы ответим, тоже, чай, не бедные. 2 Первым упился худой, как жердь, воин, памятный Георгию по ночному налету на птениохский лагерь. Вторым бережно, на попоне, отволокли в темноту краснощекого Нафаню, за следующими севастиец не следил. Роски появлялись, исчезали и вновь появлялись. Вспоминали, просили непонятно за что прощения, хохотали, били по плечу и тут же хмурились, поминая убитых. И Георгий тоже что-то объяснял, в чем-то клялся, кого-то оплакивал и пил, пил, пил… — Здрав буди! — выкрикнул сосед, передавая чашу. В ней было не вино, то есть не совсем вино. Голова красноречиво кружилась — утро не будет легким, с какой стороны ни глянь. Тошнота, гнев Андроника, вздохи Феофана, печаль Софии, но это потом! После радости, что только еще разгорается. — Он меда не пивал! — проорал над ухом кто-то, кого севастиец в темноте не признал. — Провалиться на этом месте, он меда не пивал! — Не пивал, — расхохотался брат василевса, — но теперь пью! — Коли мед пьешь, то и кафтанами сменяемся! Если не брезгуешь! — Давай! — Орел… — Еще бы не орел! Забыл, кто хана уходил? — Такое забудешь! Сил есть давно не было, но чаши упорно свершали круг за кругом. Здоровенный дружинник стукнул кулаком по столу и угодил прямиком в кучу синего винограда. Брызнул сок, стало смешно и весело, будто и не было незнакомой невесты, ослепленного Геннадия, интриг, яда, лжи… — А что, Юрыш, пошли с нами до Дебрянска! — И то сказать! Кровь разом лили, меды пили… — Наших сыщем! Вот Олексич-то с Громыхой обрадуются! — Помнишь Олексича-то? Как вы об заклад-то бились? — А кафтан-то твой, Щербатый, как для Юрыша кроен! Может, отдашь? — И отдам! Бороду б ему, и хоть сейчас в Тверень! — Лучше в Невоград, наши девки белявых любят! — А еще лучше в Смолень! — В Дебрянск, я сказал! А борода до весны отрастет… — До какой весны, брате? Смех. Даже не смех — грохот. Камнями с гор, громами с неба, а ведь сперва в Намтрии не до смеха было. Гвардии василевса и наемникам-роскам предстояло сдерживать птениохские орды до подхода подкреплений. Динатских дружин и рыцарей Гроба Господня, что после незадачи с захватившими Город, Где Умер Бог, огнепоклонниками-мендаками освобождали оный Гроб в самых странных местах. Была бы добыча. Апологеты единения с авзонянами клялись, что нужно продержаться до весны. Не прошло и года, как вопрос «до какой весны» в армии Стефана стал любимой шуткой. Рыцари не пришли, а динатам мешали то дожди, то суховеи, то перебежавший дорогу шакал. Ничего, отбились. К вящему разочарованию «гробоискателей». Георгий вообразил лицо магистра Ордена, когда до Авзона дошла весть о намтрийской победе, расхохотался и провел пальцами по колючей щеке. — Что, княжич, отпустишь бороду? — Пойдем воевать — отпущу! — Молодцом! И вновь чаша за чашей, и с каждым глотком все родней те, кто рядом, все ниже горы, все ближе небо! На дальнем конце стола запели. Георгий прислушался. За четыре года он неплохо выучил язык, но смысл песни словно бы ускользал. Слова были знакомые, но нечто, превращавшее их в единое целое, не давалось, уходило в глубины серебряной рыбиной… — То не в осень, то не в зиму, — пели наемники, варвары, братья, — Ехал поздно я домой. Ехал поздно я домой Ой да мимо горушки степной… Ой да как у горушки степной Старый филин пролетал. Меня с лету задевал, Ой да за собою зазывал… — Вот, — щербатый верзила внезапно ткнул пальцем куда-то за плечо Георгия, — вот они… Эк и обсели тебя! Георгий аккуратно поставил чашу на залитый вином стол и неуверенно оглянулся. — Не видит! — удовлетворенно сказал плечистый кудреватый Никеша. — И не увидит. Чай, не блохи, на себе не углядеть! — Кого? — не понял севастиец, продолжая осматриваться. Зачесалось колено, но на нем никого не оказалось. И вокруг никого не было, кроме своих. — Да прилепятцев же с прилепятицами. — Вавило Плещеевич, помощник воеводы, поднял чашу. — Ну, бывай здоров, Юрыш! А о погани той не думай, ничего она тебе не сделает! Прилепятцы хошь за тобой и скачут, а жрут тех, кто их породил. А тебе что? Тебе ничего! Разве послышится что, ровно муха гудит под ухом. Гудит да нудит, ну или тухлятиной шибанет. А унять прилепятца просто. Возрадоваться от души али выпить. Прилепятцы, они от радости твоей спервоначалу озвереют, а потом уснут ровно с перепою. Зато уж родители ихние с похмела того мало в петлю не полезут. — А хоть бы и полезли, — вмешался веселый роск со свернутым на сторону носом, — беды-то! Мужу прилепятца родить — хуже, чем поневу вздеть! — Оно так, — подтвердил Василько Мстивоевич. — Не бери в голову, Юрий Никифорович. Живи да радуйся! Хайре! — Нет, — уперся Георгий, оглядывая сотрапезников, — я понять хочу, почему никогда про прилепятцев не слышал. — А чего понимать? — удивился воевода, запуская зубы в желтую грушу. — Нечисть это, да хитрая. Дланью ее не подцепишь! Видно ее не всякому, а тому, кому Дед дозволил. Да еще добрым людям после межевой чарки, а ее поди угадай! — И то сказать, — подхватил свернутый нос, — знали б межу, никто под стол бы не падал, ковши носом не клевал… — Вот и не клюй! — назидательно произнес Василько Мстивоевич. — И не перебивай! Тут такое дело, Юрыш… Коли кто так иззавидовался да изненавиделся, что белый свет не в радость, то выходит из завистника под утро прилепятец. Зелен, вонюч, а харей родителю подобен. И потянется тот прилепятец за тобой, куда б ты ни шел. Так бы и съел, да зубом не вышел, только и может, что чуять — худо тебе или хорошо. И от твоего хорошо ему худо, а от его худа родителя корчи бьют. — Только и от погани этой прок есть, — подсказал Вавило Плещеевич, — харю, небось, не спрячешь, так что свезло тебе, Юрыш! Щербатый, глянь, в кого прилепятцы удались да сколько их? — Много! — упившийся провидец пытался поднять голову, но та упрямо стремилась вниз, пришлось подпереть кулаком. — Не сочту враз… А те, что вперед других выделываются… Первый — ну прямо Юрыш, только постарше и волос вылез. У второго… нос черт семерым нес, одному достался, и уши, что у нетопыря. Третий — стражник княжий вроде… Кудреватый, губы алые, что у девки, на лбу — шрам… Хорошо приложили! А четвертый… В год-дах… Ты, Вас-силько… его… еще… под зад коленом с Князь-города… п-по княжему повеленью… Голова Щербатого окончательно склонилась на грудь. Раздался храп. — Межевая чарка, она такая, — объявил Никеша, — спервоначалу бесей видно, а потом — все! Упал да уснул. Юрыш, ты того, осторожнее. Мало ли… — Оно так, Юрий Никифорович, — посерьезнел воевода. — Зависть хоть и вонюча, да не лужа, сама не высохнет. Поберегись. — Поберегусь, — пообещал Георгий, — теперь я этому… протоорту Менодату спину не покажу, а к остальным… и так бы не повернулся. А где твои прилепятцы, стратег? — Нету, — отмахнулся Василько, — кому у нас их родить? Нам жить вместе да помирать разом, какие уж тут прилепятцы! — И то! — возликовал Никеша. — А Василько наш Мстивоевич — добрый воевода. Лучшего не найти… — А коли объявится, — подхватил свернутый нос, — топтать не станет! — Не стану! — рявкнул Василько. — Эх, Юрыш, Юрыш… Не будь ты севастийцем, да еще княжичем, отдал бы тебе дружину. Как пить дать отдал… Не сейчас, вестимо, годочков через десять, а сам — на печь! — Ты да на печь? — возмутился кто-то незнакомый, но все равно друг до гроба. — Ни в жизнь не поверю! — А вот и на печь, — уперся Василько. — Олексич полез, чем я хуже? — Какой из тебя на печи сиделец? Во поле живешь, во поле и помирать… — Ну и помру! — легко передумал воевода. — Жаль, не на своем… Всем птениохи поганые хороши, бьешь да радуешься, а все не саптарва! Вот бы ты, Юрыш, хана саптарского порубил… — И порубаю! — вскочил на ноги Георгий. — С кем Севастия только в союз ни вступала, а все одна! И вы одни… Хватит!.. Тяжеленная рука легла на плечо. У губ вновь возникла чаша, а потом звезды и луна прыгнули навстречу, зато сердце екнуло и провалилось вниз. Георгий что-то кричал, и ему отвечали. Он падал, его подхватывали и вновь подкидывали, а затем подняли на червленый, похожий на лист или сердце щит над спящими, пьющими, поющими. Над друзьями, которых нет и не может быть у брата василевса. …А сестра моя меньшая, Догадалась обо всем: По весне, — она сказала, — Ой да ты оставишь отчий дом… Метались растрепанные тени, звенели клинки, никогда не виданные саптары выхватывали из-за спин стрелы, скалился и хохотал гривастый рыжий жеребец, мчался сквозь дымную ночь другой, словно откованный из драгоценного серого булата, а потом на сухую землю упала тень кривой оливы, зазвучала походная свирель, сверкнули алые, чтоб враг не заметил крови, плащи. Царский сын, он уводил пять сотен элимов к Артейскому ущелью. Туда, где изготовились к удару полчища Оропса. Их следовало задержать. Отец, Киносурия, вся Элима умоляли о трех днях. Только о трех днях. Он обещал… Глава 3 1 О том, что у ворот торчит княжий гонец, Василько Мстивоевич узнал от невыспавшегося и потому злого Никеши. Незваный гость, за спиной которого маячил десяток стражников, потребовал Юрыша. Никеша, года три как объяснявшийся поместному хоть с купцами, хоть с девками, о сем немедля забыл и рявкнул, словно в родимом Дебрянске: — С чем пожаловал? В ответ гонец, к счастью, не захвативший толмача, четко и медленно выговорил по-своему: — Стра-тег Ва-си-лик. Ва-си-левс. — Воеводу хочешь? — угрюмо уточнил Никеша. — Василька Мстивоевича? Понял. Ты погоди, сейчас приведу… Захлопнув перед носом гонца калитку, хитрый дебрянич первым делом велел припрятать Юрышева коня и лишь потом отправился за воеводой. Василько Мстивоевич сидел за столом в одной рубахе, прикидывая, чем лечиться — травяным отваром или вином, но суть дела уловил сразу. — Правильно сделал, — одобрил он караульщика, — Юрыш с пира братнего утек, ну да Андроник Никифорович не зверь — отмякнет к вечеру, надо только приврать с умом. Мало ли — конь захромал, пес в спину завыл или, того хуже, кто-то на дороге в падучей свалился, куда уж тут женихаться! Что княжич с нами хлеб-соль водит, каждой твари знать незачем. В этом Князь-городе не поймешь, где пузо, а где — спина. Ладно, иду!.. Опорожнив кружку с отваром, воевода без лишней спешки оделся и вышел к воротам, за которыми маялся гонец. Сзади звенели поводьями одетые будто для боя стражники. Василько Мстивоевич подавил улыбку — вспомнил, что Юрыша один раз уже пытались отволочь к князю насильно. Урок впрок не пошел никому. — Хайре! — возгласил гонец. Если он и злился, то виду не подал. — И ты радуйся, — колыхнул бородой Василько Мстивоевич. — Говоришь, князь прислал? Я слушаю. — Приказ василевса, — отчеканил севастиец. — Я, протоорт Исавр Менодат, разыскиваю стратега Георгия Афтана. Василько Мстивоевич никогда ничего не забывал, даже спьяну. Перед ним был тот самый молодец со шрамом, что ненавидел Юрыша до прилепятцев. Мысленно возблагодарив Никешину подозрительность, воевода удивленно поднял седоватые брови. — О как! А чего ты, протоорт Менодат, стратега вашего у нас ищешь? В городе ищи або же во дворце. — Купцы видели вчера Георгия в вашем лагере, — объяснил Менодат, — я должен вручить ему приказ василевса. Немедленно. — Так уехал он, — не моргнув налитым кровью глазом, объявил роск, — вчера и уехал. Жениться княжич собирается. На радостях да в память о Стефане-стратеге угощение прислал, а сам утек. Недосуг ему задерживаться было, на пир к Андронику Никифоровичу торопился. Да ты войди, коли приехал! Архонт шагнул в сторону, освобождая дорогу. Исавр привстал в стременах, разглядывая бродивших по лагерю росков. Воевода широко зевнул, прикрыл рот ладонью и полюбопытствовал: — Ты, протоорт Менодат, раз уж заехал, скажи, сыщется нам дело до зимы? Коли сыщется, я тех, кто до дому наладился, попридержу. Народишку у меня всего-ничего осталось. Шесть сотен с небольшим… Да ты не гляди, ты заезжай! Небось на голодное брюхо заявился, а у нас каша поспевает. С убоиной. — Благодарю, — вежливо, но нетерпеливо отказался прилепяточник, — я должен найти стратега. О том, будет ли в этом году еще одна война, знают лишь Господь и божественный василевс. Я, однако, предполагаю, что чужие мечи Севастии до весны не понадобятся. — Жаль, — вздохнул воевода и еще раз зевнул. Расстались мирно. Севастийцы поскакали в город, Василько Мстивоевич пожал плечами, словно продолжая разговор, и неторопливо направился в построенные еще при Константине казармы. Георгия он решил не будить — семь бед, один ответ. Утренние хлопоты покатились своим чередом, но бесюки твердо вознамерились вывести воеводу из колеи. Не успел покончивший с первыми за день делами Василько поднести ко рту ложку, как от ворот прибежали с докладом о новом госте. Тоже сомнительном. Помянув про себя всех родичей еще неведомого севастийца, воевода вышел к воротам, где и обнаружил пухлого голощекого старика с бабьим голосом. Восседавший на грустном осле незнакомец был в потертом плаще с капюшоном, но под грубой шерстью блестела парча, а белые пальцы сжимали серебряный перстень. О том, что его предъявитель действует по княжьей воле, Василько Мстивоевич знал. Не доверяя севастийцам, Андроник Никифорович дважды поручал роскам выпроводить из города вышедших из доверия динатов. Тогда-то воевода и ощутил на руке тяжесть «Воли василевса». — Доброго утра тебе, стратег росков, — пропищал старик. — И ты здрав будь, боярин, — поклонился Василько Мстивоевич. — Я войду. — Не дожидаясь ответа, гость проворно слез со своего осла. Воевода посторонился с его самого удивившей брезгливостью. — Милости просим. — Я не привык говорить сразу и коротко, — гость скорбно вздохнул. — Мое имя Феофан. Я ищу своего бывшего питомца Георгия Афтана. Я видел, как отсюда выехал Исавр Менодат и, благодарение Длани, без добычи. Мне нужно найти Георгия раньше других. Я… я в некотором роде историк и знаю, что вашему народу чужда ложь и вы серьезно относитесь к боевому содружеству. Вы сражались рядом с Георгием в Намтрии, отыщите же его! — Будь по-твоему, — воевода кивком подозвал Никешу и приказал по-роскски: — Веди ко мне да не оставляй без пригляда. Никеша кивнул. Василько проводил ушедших взглядом и прошел к княжичу. Тот, заслышав шорох, поднял голову. Глаза Юрия были мутными и сонными, а лицо опухло, как и положено после доброй попойки. — Здрав будь. — Василько зачерпнул из загодя поставленной бадейки пойла, которым лечился сам. — Хлебни! Тут за тобой прилепяточник приезжал. Мы его спровадили, дескать, нету тебя. Привез ввечеру гостинцы да в город отъехал. Женихаться. — Спасибо… — Погоди. Теперь второй по твою душу объявился. Голос бабий, сам старый, безбородый. Говорит, сыскать тебя раньше других должен. — Это Феофан… Он меня учил. — Веришь ему? — Только ему и верю в этом гадючнике! — Георгий осушил кружку и поморщился. — Ох, и достанется мне… Я же обещался на пиру быть! 2 Феофан безропотно ждал, скрестив руки на груди и, по своему обыкновению, вздыхая. Глаза евнуха были красными, как и щеки, и заплывшая жиром шея. Рядом возвышался Никеша в явном расположении кого-нибудь прибить. При виде ученика Феофан вздрогнул и зашевелил губами. — Не злись, — торопливо произнес Георгий, — так вышло… Как роски говорят, бес попутал… — Не бес, — по щеке Феофана скользнула слеза, — ангел! Ангел-хранитель! Приди ты на пир, мы бы сейчас не говорили. — Вот так-так! — Георгий присвистнул и взъерошил свалявшиеся волосы. — За что же они меня? Вроде я никому дохлой рыбы не посылал… София? Господи, ей-то я что сделал?! — Василисса София покончила с собой, — негромко произнес Феофан, чуть ли не впервые величая так за глаза свою врагиню, — и смерть ее была достойна истинной владычицы севастийской. Она отомстила за своего супруга и повелителя, да упокоятся их души. — Что? — не поверил своим ушам Георгий. — Что ты сказал?! — Андроник зря в последний раз сменил ортиев. — Теперь слезы катились по щекам евнуха градом, и он не пытался их вытирать. — Во время пира василевс был убит. Рыдания не помешали Феофану рассказать то, чему он стал свидетелем. Георгий слушал высокий прерывающийся голос и словно бы видел, как пришедшие без оружия динаты разбирают спрятанные в корзинах с цветами мечи, как один за другим падают сторонники и друзья брата, как втаскивают в зал тела племянников, а Фока Итмон набрасывает на плечи пурпурный плащ, осушает чашу вина и поднимается к Софии. Объявить о свадьбе своего сына и ее дочери и получить то, о чем мечтал всю жизнь. Он забыл, что василисса носит в косах кинжал. — Что с Ириной? — глухо спросил Георгий. Василевс, которого оплакивал евнух, приходился внуком захватившему престол стратегу. Феофан был племянником свергнутого Исидора, он так и не познал женщины… — Василисса Ирина здорова. Ее брак с… василевсом Василием освящен Патриархом. Святейший счел себя неготовым предстать перед Господом. Геннадий Афтан… отрекся за себя, своих братьев, сыновей и племянников в пользу мужа племянницы. Он жив, ведь он теперь слеп. Кирилл и его сыновья убиты на пиру. Вряд ли Геннадий рассчитывал на подобный исход. Брат сошелся с динатами и убил Стефана в надежде надеть пурпур, а полетел во тьму. Навечно. Что ж, это справедливо, вернее, только это и справедливо… Хрипло выругался Никеша, насупил брови Василько, по мокрому лицу Феофана пробежал солнечный зайчик, перепрыгнул на плечо, оттуда — на миску с застывшей кашей. Над кашей кружила муха. Георгий привычно провел рукой по колючей щеке. Он все понимал и ничего не мог, словно в дурном сне. Первым пришел в себя воевода. Сжав и разжав несколько раз огромные кулаки, Василько Мстивоевич с шумом уселся, оттолкнул миску и решил: — Все, Юрыш! Сидеть тебе здесь и отпускать бороду. Как отпустишь — выведем. Никеша для такого дела задержится, а мир, он велик. Хочешь — с нашими пойдешь, хочешь — свернешь куда… — Стратег Василик советует очень разумные вещи, — Феофан больше не плакал, — тебе следует затаиться, а когда поиски прекратятся, уехать. Лагерь росков — лучшее из укрытий, которое я могу тебе пожелать. Я надеюсь, те, кто знает о твоем присутствии, не проговорятся даже случайно. — Пусть попробуют, — набычился Василько. — На одном стоять будем: был да уехал. А ты бы, боярин, шел во дворец. Хватятся — по головке не погладят. Спасибо, что упредил! — Я рассчитывал отсутствовать дольше, — после рыка Василько полушепот Феофана казался птичьим щебетом. — Меня не должны искать. — Как ты выбрался? — сквозь заполонившую душу холодную тяжесть проступило что-то темное и острое. Словно скалы во время отлива. — Я знаю, как выходить из Дворца Леонида, — пухлая рука впервые отерла слезы, — и как возвращаться. Знаю с детства. Сперва тебя искали внутри. София думала, что ты запаздываешь. Она солгала василевсу, что видела тебя в саду, он поверил. Те тоже поверили… Они искали по всему дворцу. Только утром узнали, что ты ездил к роскам. — Что ты думаешь о василевсе, Феофан? — вдруг спросил Георгий. — О василевсе Василии? — Он будет править меньше Андроника Афтана и меньше моего злосчастного дяди, — начал евнух и вдруг молитвенно сжал руки. — Георгий! Порфировые Врата закрыты. Василевс… Андроник Афтан опасался, что стратиоты не обрадуются договору с динатами и дознаются о причинах смерти Стефана. В Анассеополе нет войск, на которые ты можешь опереться, а Фока успел вызвать в столицу свою дружину. Другие динаты тоже стягивают войска. Твои друзья-роски… Я могу быть откровенным? — Это излишне, — оказывается, высокомерие тоже на что-то годится. Оно помогает скрыть ком в горле. — Я не поведу своих друзей в чужой огонь, даже если они пойдут. Я уйду с росками, Феофан, но при одном условии. Ты проведешь меня во дворец, и я заберу то, что Итмонам не принадлежит. Они не воины и никогда ими не станут, а все эти Исавры… Яроокий не для подлецов! — Это безумие. — Не большее, чем твой приход. Иначе… Ты меня знаешь. Я найду способ пробраться в Святую Анастасию. Я обвиню динатов в убийстве не только Андроника, но и Стефана и потребую Божьего Суда. В присутствии Патриарха… — Это междоусобица! Севастия не может себе позволить… Хорошо, пойдем, но не думай убить Василия. Ты до него даже не доберешься. — Не бойся, — кивнул Георгий, — василевса Василия я не трону. Спасибо, стратег. За все. Если я не вернусь до следующего утра… — Попробуй только! — рявкнул воевода, которого теребил за локоть Никеша. — Ну, что такое? — А то, — объявил мечник, — что я с ними пойду! Мало ли… 3 Все оказалось так просто, что стало не по себе. Заброшенный задолго до Афтанов ход вывел из поросшей акацией береговой расщелины в одну из ниш той самой Леонидовой галереи, где тысячу лет назад Георгий говорил сперва с василиссой, а затем и с Феофаном. Было пусто и тихо, курильницы погасли, но пряный аромат не исчез, просто стал тоньше и горше. После пыльных узких лестниц Морской Чертог казался особенно роскошным и, как ни дико, пустынным. Такова участь любимых покоев свергнутых повелителей. Убийца садится на захваченный трон, но в постели убитого ему неуютно. — Ты возьмешь сам? — осведомился Феофан, пряча за потайной панелью нищенский плащ. — Я предпочел бы подождать здесь. — Как хочешь… — Я с тобой, — отрезал Никеша и тут же покосился на евнуха, — или остаться? Вооруженный, хоть сейчас в бой, роск все еще не доверял Феофану, а Феофан в ответ лишь вздыхал. Георгий потер щетину, радуясь, что спутники заняты друг другом. Брат убитого василевса не думал, что расчувствуется, пробравшись в захваченный динатами дворец, а разобрало до рези в глазах. До того, что погладил скрывавшую нишу драпировку, словно собаку, которую предстояло бросить. Рука соскользнула с прохладного атласа, провалилась в пустоту… — Нет, — заявил сзади Никеша, — я все-таки пойду. Мало ли… — Ну так идем. Полумрак в кабинете Андроника пах синим виноградом и морем. Сквозь опущенные занавеси пробивались одинокие лучики, в них танцевали пылинки. Разбросанные повсюду свитки исчезли, любимое кресло василевса вплотную притиснули к непривычно пустому столу, но цветы и ветви в огромных вазах все еще жили, а на столике у выхода на террасу стояла серебряная корзинка с кормом для птиц. Стало зябко, словно поддетая под рубашку легкая кольчуга враз промерзла. За спиной шумно дышал Никеша, и Георгий вдруг обрадовался, что роск рядом. Оставаться наедине с памятью было невмоготу. — Нам дальше. Ход в личный арсенал Константина Афтана скрывала расписанная резвящимися дельфинами ширма. Узкая арка, четыре ведущие вниз ступени, окованная бронзой дверца. Здесь еще не рылись. Не успели. Ком в горле застрял намертво, но тут уж ничего не поделать. Раз пришел — смотри и запоминай, как падающий сквозь чешуйчатые окна свет ласкает доспехи и оружие. Лучшее оружие, которое смог найти ставший василевсом воин. Основоположник династии, правившей шестьдесят лет. Великий дед заурядных внуков… Оставив Никешу любоваться адамантовой сталью, Георгий занялся тем, за чем полез в змеиную пасть. Стяг с Ярооким стоял там, где и прежде. Небольшой и неяркий, пришедший из глубин веков. В последние годы враги Севастии видели его нечасто, а подданные — и того реже. С парадных знамен глядел знакомый всем кроткий лик, обрамленный крылатыми ангельскими головками, цветами и травами. Патриархи не жаловали Яроокого, слишком уж он отличался от прочих изображений Господня Сына. Нет, черты, проступавшие сквозь серебристую мглу, были теми же, но Яроокий не прощал, не молил и не благословлял. Он готовился к бою и не собирался отступать, за что и был отвергнут Святейшими. Изгнанный стяг проделал долгий путь от Города, Где Умер Бог, до еще не ставшей Анассеополем Леонидии Фермийской. Где и достался сперва стерегущим восточные рубежи Авзонийской империи военачальникам, а затем и василевсам севастийским. Увы, на этом злоключения древнего стяга не кончились. Очередной Патриарх добился от Исидора Певкита обещания «вернуть несущее раздор знамя» церкви, но василевса свергли прежде, чем он успел это сделать. Пришедший к власти Константин был слишком воином, чтобы отдать Яроокого, к тому же василевс подозревал, что неугодный стяг будет тайно уничтожен. Константин укрыл знамя вместе со своими старыми доспехами, еще не украшенными императорской Алгионой.[4 - Герб Севастийской империи — золотая птица с лицом женщины.] Никифор и Андроник Яроокого не трогали. Казалось, реликвия так и останется в императорском арсенале грезить о закате Авзона и утре Севастии… Тяжелая жесткая материя не желала сворачиваться, но Георгий справился и перевязал знамя прихваченной в лагере тетивой. Заметят ли Итмоны пропажу, и если да, то когда? От мысли прихватить что-то из оружия внук Константина отказался. Он не погорелец, волокущий на себе уцелевший скарб, меч при нем, а броня… У росков она не хуже, особенно та, что куют в Невограде. Георгий Афтан не может остаться севастийцем и не хочет становиться авзонянином, значит, быть ему бородатым роском, а вот Никеша… Пусть выберет что-нибудь. На память об Андронике. — Никеша, — окликнул спутника Георгий, — я могу это дарить. Выбирай. — Я не тать какой, — мотнул головой Никеша, не отрывавший взгляда от серого булата. Севастиец подошел, немного подумал, взял один из мармесских мечей, полюбовался покрывавшим клинок смутным узором из словно бы сплетенных роз и сунул спутнику. — Прими. Это память… Просто память. По закону после смерти двух братьев и отречения третьего Севастия принадлежала Георгию Афтану, но в империи давно действовало простое правило — победитель получает все. Победителем был Фока… Был бы, если б не София! — Себе не возьму, — заупрямился Никеша, — Мстивоевичу отдам. — Как хочешь. Феофан приветствовал вернувшихся шумным вздохом. Его мужеству тоже имелся предел. Мужество евнуха… Что бы об этом сказал величайший из философов, воспитавший величайшего из воинов и царей? — Я больше не войду в эту реку, Феофан, — губы Георгия раздвинула волчья улыбка, — поэтому нужно закончить с делами. Я должен найти одного человека, и ты мне поможешь. — Ты же обещал… Евнух со своей всегдашней печалью смотрел на бывшего ученика, в одночасье превратившегося в изгоя. В настоящего изгоя, не то что в Намтрии. — Я ищу не василевса Василия, — успокоил ученик. — Мне нужен Исавр Менодат. Постарайся, чтоб его отсутствие не заметили и чтобы вас не видели вместе. — Хорошо, — когда Феофан понимал, что спорить бессмысленно, он не спорил, — Исавр Менодат придет, но затем ты покинешь дворец. — Покину. Феофан исчез в своем тайнике, и они с Никешей остались любоваться мозаиками. Роск медленно шел от картины к картине, словно возвращаясь от устья к истоку. Вот воины Леонида сбрасывают убившие Бога камни в речные воды, и в темных глубинах проступают звезды, вот камни собирают, вот выносят завернутое в простой плащ тело убитого, а над Городом, Где Умер Бог, садится солнце цвета старого вина. А вот и толпа — разгоряченные мужчины и женщины сжимают камни, которые уже незачем бросать. Мертвое не повредит мертвому… — Ты увидишь это в любой церкви. Идем дальше. Там Леонид… Жаль, мозаики с собой не унести. — Леонид? — переспросил Никеша. — Князь ваш, что ли? Нет, не пойду я, мало ли… — Пойдем вместе. Феофана мы услышим, и ты сразу же на тот конец. Дальше мое дело. — Оно так… Андроник Никифорович тебе братом был, и прилепятец твой. Тебе и бить. — Тогда слушай, — велел Георгий, притупляя словами ставшую почти нестерпимой боль, — Леонид был сыном царя Киносурии Ипполита и с юности помогал отцу… Они прошли галерею дважды. Никеша успел немало узнать об умершем в один день с Сыном Господа царе. О его походах, ранах, славе, смерти. Роск кивал, спрашивал, замолкал надолго. Думал. — Кабы были у нас горы, — наконец решил он, — можно было б в них саптарву придержать, а как бы сыскался у нас свой Леонид, глядишь, и князья бы опомнились, как эти твои… цари. — Там не только цари одумались, но и свободные полисы, — рассеянно уточнил Георгий, и тут послышались шаги и голоса. — Идут… Быстро! Думал ли тот, кто строил Леонидову галерею, о засадах? Может, думал, а вернее всего, угловые ниши предназначались для любовных свиданий или придворного любопытства… Георгий вжался в оронтский мрамор за неотличимой от других драпировкой. Голоса быстро приближались. Оживленно и громко пищал едва ли не бегущий Феофан, властно и уверенно гудел широко шагающий протоорт, затем писк и гудение распались на слова. — Я понимаю твои чувства, почтенный Феофан, — говорил Исавр. — Не бойся, божественный Василий оценит твою помощь по заслугам. Ты сможешь вернуться к своим свиткам. Менодат наслаждался собственным голосом, как павлин распущенным хвостом. Он не сразу заметил, как торопившийся и тем разогнавший своего спутника евнух поскользнулся на мраморной плите, сморщился и отстал. Сверкающий позолотой благодетель даже не оглянулся. — Тебе никто не поставит в вину службу истребившим твою семью Афтанам, — вещал он. — Я ручаюсь, что божественный василевс узнает о твоих заслугах… — Не думаю, — негромко произнес Георгий, возникая между разогнавшимся протоортом и споткнувшимся евнухом. — Ты хотел меня видеть, Менодат? Ты меня видишь. Что дальше? Отойди подальше, Феофан. — Афтан? — Рука красавца уже лежала на рукояти меча. Вчера брат василевса не обратил внимания, насколько Менодат хорош собой. Вчера ему было не до стражи. — Я обещал почтенному Феофану не трогать Василия и покинуть Севастию, я так и сделаю. Но мне противно таскать на себе твою зависть, ублюдок. Впереди грохнуло. Никеша, как и договаривались, опрокинул курильницу. Исавр вздрогнул и посмотрел в конец галереи. — Роск, — с каким-то удивлением произнес он, — я узнай его. Он тоже лгал! — Не более, чем ты, — усмехнулся Георгий. — Говорят, зависть нельзя убить, но я попробую. 4 Глаза Исавра перебегали с Георгия на Никешу и обратно. Протоорт понимал, что добежать до одетого в боевой доспех здоровенного варвара, свалить его и вырваться из галереи не получится, даже если мститель не настигнет на полпути и не ударит в спину. Но если роск не станет вмешиваться… О похождениях единокровного братца Андроника Исавр, разумеется, слышал, но любому везенью рано или поздно наступает конец. Протоорт не без основания полагал себя сильным бойцом, только сила не обязательно сестра глупости. Второй ошибки он не допустит, хватит и того, что на радость Афтану позволил заманить себя в эту чертову галерею. Легкую кольчугу, поддетую Георгием под одежду, Исавр распознал сразу. Странно было бы, явись брат Андроника во дворец без нее, но это не преимущество. По крайней мере, в сравнении с хоть и раззолоченной, но надежной кирасой и чешуйчатым доспехом. Удар тяжелого прямого меча такая броня держит лучше, щитов нет у обоих, а учителя у Афтанов и Менодатов были одни. Хорошие учителя. Протоорт сверкнул глазами — решился. Не теряя времени — вдруг бородатый варвар все же влезет в драку, — Менодат выхватил меч и атаковал, но за мгновение до этого левая рука Георгия резко дернула давно облюбованную драпировку. Неуловимое движение, и тяжелая, шитая по низу золотом ткань в несколько слоев укутывает предплечье, а верхняя часть свисает почти до пола. Первый удар Афтан встретил мечом, второй — превращенной в щит рукой. Ответ был неистов, хоть и прост. Сила у Георгия была звериная, и он не потерял головы. Напротив, выдумка с драпировкой хороша! Очень хороша, но до следующей ниши не меньше десятка шагов. Протоорт отбил еще одну атаку и начал отступать, аккуратно парируя удары. Шаг за шагом назад по мраморным плитам, мимо застывшей на стенах битвы. Мимо задранных конских голов, ощетинившегося копьями строя, красных киносурийских плащей, гривастых шлемов, боевых гедросских колесниц. Брат Андроника атаковал, закусив губу — ярость брала верх над разумом. Злость и отчаянье лишают рассудка и не таких… Исавр это видел не раз и потому не торопился, пока не заметил краем глаза золотое шитье. Пора! Сделав вид, что сейчас атакует, Менодат бросился назад. Вот он добежал до ниши, вот рванул драпировку, одновременно оборачиваясь к преследователю и поднимая меч. Только в галерее Леонида за Афганов был даже пол… Выждав долю мгновенья, Георгий ринулся следом. Простучали по цветным мозаичным плитам подбитые гвоздями отнюдь не дворцовые сапоги. Три шага — разбег, потом нырок. Скользкая ткань послушно ложится под колени, и вот уже его стремительно несет по гладким мраморным плитам мимо так и не понявшего, что происходит, предателя. Свист чужого меча над головой, собственный удар… Снизу вверх, в бок, под нижний край кирасы. Чешуя не спасает, клинок входит в тело, словно рычагом разворачивая еще живого мертвеца. Скорчившийся протоорт валится на сделавший своё дело атлас. Остается подняться с колен и выдернуть меч. Исавр еще жив, он будет умирать несколько часов. Путь в ад может быть длинным. Сорванная драпировка пригодилась еще раз. Протереть клинок. При Леониде верили, что кровь предателя разъедает булат, как кровь гидры. Изменников и сейчас казнят без пролития крови… Хотя он, пожалуй, поторопился. — Надо же! — вездесущий Никеша нагибается над корчащимся телом. — Я-то думал, плохо тут рубиться, больно гладко, а ты эвон как… Ну, теперь пойдем, мало ли… — Погоди, — добивать отвратительно, не добить нельзя, но милость тут ни при чем! — Нельзя оставлять… улику. Феофану здесь жить. — Это не повод прерывать естественный ход вещей, — голос евнуха не стал ниже и громче, но он показался страшным. — Не волнуйся за меня, этот человек никого и никогда больше не предаст. Заверните его… хотя бы в эту ткань, чтобы не пачкать пол. Мы оставим Исавра Менодата на площадке потайной лестницы. Я давно хотел узнать, правду ли пишут о природе призраков. И еще я хочу увидеть, как свершается справедливость, и узнать некоторые подробности. Я внесу это в свою книгу в назидание четвертой династии, которую мне, без сомнения, доведется увидеть, ведь до падения Итмонов я доживу. В отличие от находящегося среди нас протоорта. — Ох, боярин! А ты, никак, летописец? — В голосе Никеши оторопь мешалась с восхищением. — Ну ты и удумал… — У меня было довольно времени для размышлений, — все тем же ровным жутким голосом пояснил Феофан. — Я мечтал увидеть, как вчерашнее насилие превращается в бессильную ненависть. Как гордившаяся своим ядом змея, издыхая, кусает раздавившее ее колесо, но хватит об этом! Идемте. — Будь же ты проклят! — выдохнул наконец Исавр, но слова проклятия утонули в тоненьком хохоте. Георгий никогда не слышал, чтобы евнух смеялся, и не хотел бы услышать этот смех еще раз. — Проклят? — переспросил, отсмеявшись, Феофан. — Я давно проклят, а моих друзей тебе не проклясть. Боги не слышат предателей, Исавр, как бы их ни звали. — Боги не слышат предателей, — повторил Георгий, готовясь подхватить истекающий ненавистью полутруп. — Не тронь, — Никеша оттер Георгия плечом, — сам дотащу. Пошли, мало ли… Зажигай светец, летописец. Оборачиваться — дурная примета, но Георгий все же обернулся. Чтобы увидеть, как конь Леонида разбивает двери конюшни и вылетает из золотистой тьмы в никуда. Раньше брат василевса не обращал внимания на эту мозаику, но его последний взгляд упал именно на нее. Что ж, он тоже разбил ворота, и его тоже не догонят. Жаль, троны не сбрасывают негодных седоков, этим приходится заниматься людям. Георгий Афтан не сомневался, что не пройдет и трех лет, как какой-нибудь стратег или друнгарий зарежет Василия, сотрет плащом кровь с золота и наденет древний венец на свою стриженую голову. Что ж, да пребудет с ним удача! — Никеша, — окликнул Георгий, — помнишь? Я обещал архонту Василько убить саптарского хана. — Обещал, — крикнул откуда-то снизу роск. — Дело хорошее… — И я его убью. Во славу… Севастии. Часть вторая Земли роскские Тверень К востоку от реки Дирт и далее на север живут роски. Эти племена сродни лехам, знемам и даптрам, но более многочисленны и еще более дики. Обычаи росков исполнены варварства. Они избегают камня и живут в деревянных домах, рядом с которыми строят деревянные же капища, которые именуют Бана, куда по субботам призывают водяных и огненных демонов. Благодаря бесовским обрядам роски обладают огромной силой. Вернувшиеся из-за Дирта торговцы, почтенные и богобоязненные люди, заслуживающие всяческого доверия, рассказывают, что вождь росков, достигая зрелости, должен вступить в связь с самкой медведя, которую после появления потомства убивает и пожирает вместе со своими воинами. Родившиеся от подобных союзов полулюди-полузвери обладают огромным ростом и сплошь покрыты шерстью, которую не может разрубить лучший меч. Они слабоумны, но подчиняются своим отцам и охраняют их с преданностью сторожевых собак. Они носят с собой вырытые из земли трупы, чтобы забрасывать ими своих врагов. Благочестивые братья из ордена Длани Дающей и ордена Парапамейской звезды неоднократно предпринимали попытки открыть роскским племенам путь к вечному спасению, однако сперва природные дикость и злоба, а позднее — подстрекательство севастийских епископов обрекали сии благие начинания на неудачу. Так, в 1542 году от рождества Сына Господня на берегах Меги было разбито войско ордена Длани Дающей и пленен великий магистр его Вильгельм со множеством братьев. По прошествии трех лет рыцари нашего ордена, дабы избавить северные земли и их обитателей от севастийской ереси и языческой скверны, предприняли новый поход. Но благодаря несчастной случайности множество доблестных братьев, цвет ордена, погибли, провалившись под лед. Гибель ста тридцати двух и пленение восьмидесяти девяти достойнейших и вернейших Господу и Сыну Его рыцарей превысило чашу терпения Господа Нашего. Множество всадников-варваров, ведомых императором Санаусом, пришли с востока. Города росков пали, а сами они были обращены в рабство в назидание погрязшей в гордыне Севастии.      Хроника ордена Парапамейской звезды Глава 1 1 Хорошо, когда под копытами — торная дорога. Плохо, что не тебе одному, не одним лишь добрым людям она открыта. Хорошо, когда под холмом — синева реки. Плохо, что по ней зимой, как широким трактом, доберутся в твой дом не одни лишь торговые гости. Хорошо, когда враг — иноплеменен, иноязычен, иноверен. И хуже некуда, когда свои же по вере и крови перед ним стелются. Торговый путь, некогда соединявший столицу княжества Тверенского с Господином Великим Невоградом, ныне продлили до самого Залесска — стараниями тороватого и хозяйственного князя Залесского и Яузского Гаврилы Богумиловича, в просторечии и за глаза именуемого еще «Болотичем». За склизскость и особо за мутность речей — и так повернет слово, и эдак, а что же сказать-то хотел, не понять. До того не понять, что «нет» вроде как и не ответишь, задумаешься, а потом глядь — Болотич из промедления твоего уже «да» слепил и другим преподнес. Так и с дорогой вышло. Теперь из Залесска, коему сейчас усердно пытаются прилепить прозвище «великого», стало ездить не в пример легче. Казалось бы, скачи да радуйся, а вот не выходит. Возвращаешься, словно из тины болотной вылезаешь, грязь с себя не смыв. Так думал предзимним днем родовитый тверенский боярин Анексим Всеславич Обольянинов, возвращаясь из постылых гостей. Не один возвращался, не сам-друг — и отроки с господином ехали, и служки, и прочий люд. И сам бы обошелся без них боярин, воин бывалый — везде обошелся б, да только не в Залесске. Вот уж где не токмо по одежке встречают-провожают, но и исподнее последнего конюха за глаза обсудят — достоин ли холоп хозяина? И слово-то какое нашли мерзкое, у лехов позаимствовали… Был Анексим Всеславич не стар и не молод — тридцать пять минуло, сорок еще не подкатило. Телом сух, жилист, худощав. Отроки его любили хвастать, что, мол, второго такого мечника в Тверени еще не случалось, но боярин только отмахивался с досадой. Дескать, честным железом от гадюки болотной да от псов степных не оборонишься. Умение железом размахивать, когда один на один, — славно, хорошо, достойно, да только один-то враг по нынешним временам не ходит… Некогда, правда, звались предки Анексима Всеславича не боярами, а князьями, князьями Обольянинскими — до той поры, пока не пришла Орда. …Маленький городок на самом краю Леса и Степи, где и княжий-то терем немногим краше обычной избы. Казалось, ну чего брать там насосавшимся роскской крови упырям, уползавшим мимо в свои степи? Воины при полоне, при добыче — зачем лезть хоть и не на высокие, а все ж стены, где и стрелу поймать можно? Ан пришлось. Потому что в тихий Обольянин, оставшийся в стороне от первого, самого страшного удара, что смел с лица земли Резанск, Смолень, Святославль, — свезли уцелевшее зерно со всей округи, и не только своего княжества. И вот именно за ним, за хлебом, остервенело лезла на стены оголодавшая Орда — вырванные с мясом из ушей девичьи сережки да снятые с мертвых узорчатые пояса глодать не станешь. Не одну, не две, не три даже — восемь седьмиц продержался городок. Многажды подступали под стены сладкоречивые бирючи, несли слово хана — «покориться — и никому никакого вреда!» — да только за стенами хватало тех, кому посчастливилось вырваться из горящих градов, где князья-бояре по первости верили ордынским посулам… Обольянин не сдался. Славно взял ордынских жизней, щедро полил свои валы поганой кровью, но в конце концов тараны пробили бреши, в них ринулись визжащие, размахивающие саблями узкоглазые воины в войлочных шапках — и не стало города. В полон никого не взяли. Несколько десятков уцелевших, сумевших переплыть только-только вскрывшуюся реку, — вот и все, что осталось от княжества. От княжества, потому что сбежался туда, почитай, весь люд — отступая в степи, находники лютовали особенно, разыскивая хлеб. Отстроились Резанск и Смолень, поднялись другие города — а Обольянин так и лежал мертвым пепелищем, где ни зверь не прорыскивает, ни ворон не пролетывает. Остались пусты деревни, немногие выжившие разбрелись кто куда, подальше от страшной степи — кто в Смолень, кто в Дебрянск, а кто и в тверенские или залесские пределы. Из всей княжьей семьи уцелел один-единственный мальчуган. Как выбрался из полыхающего града, как переплыл ледяную реку — то один Господь ведает да Сын Его. Потом, выросший, рассказывал княжич про странного старика с ручной волчицей, что подобрал его, замерзавшего, в мокрой одежде, отогрел — а потом неведомыми путями увел куда-то далеко от родных мест. А там проезжал по тракту, возвращаясь в разоренную Тверень, тогдашний ее князь Воемир Ярославич, помнивший мальчишку с тех времен, как сам бывал в Обольянине. Тот чудом спасшийся мальчишка — княжич Игорь — приходился Анексиму Всеславичу прадедом. Так потерялся обольяниновский княжий титул, так стали они боярами тверенскими, верой и правдой служившими своим князьям — и советом в думе, и мечом на ратном поле. 2 Широкий тракт обогнул низкий, расплывшийся холм, остались за правым плечом заповедные рощи, кои не велел рубить еще дед нынешнего князя, выгнулась невиданной серою кошкой Велега, да откинутым ее хвостом — узкая Тверица. Вот тебе, боярин, и посад, и стены, и белокаменный детинец, и церковные маковки с Дланью Дающей… Все свое. Все родное. Сызмальства тут бегал, рос, смотрел, видел и запоминал. А Залесск, хоть и поднялся в последние годы стараниями Болотича да благоволением к нему ордынских хозяев, так и останется — мороком на трясинах. Рысивший за боярином отряд тоже приободрился — глухой осенью в пути несладко хоть бы и княжьим отрокам. Обольянинские миновали ворота — всей роскской земле на зависть возвели их, не пожалел князь Арсений золотой и серебряной казны. Слишком уж крепка память о других воротах, падавших во множестве той страшной зимой, когда впервые явилась Орда, и потом, когда ходила набегами, дожимая последние капли из покоренных земель. Боярин придержал коня. Загляденье, а не работа — две башни из белого камня по бокам, а меж ними — створки из отборных дубовых досок в шесть слоев с нахлестом, окованные дорогим железом, перед воротами — подъемный мост, строенный по образцам севастийских крепостей. Не вдруг подберешься, а если и подберешься — не враз сломаешь! С двух сторон старую Тверень ограждали реки — Велегa и Тверица, с третьей стороны город запирала новая каменная стена, вдоль берегов же стояли деревянные заплоты, но и их обновил князь Арсений — частокол в одно бревно заменили срубами, изнутри засыпанными землей и камнями. Велика и славна Тверень! Хотя и поистратился князь, а подати не поднимает. «До залесской мошны твереничам, конечно, далеко, — подумал боярин. — Князинька Гаврила Богумилович на стены да рвы не тратится, он вместо этого ордынских гостей привечает, ну и сам в Юртай два раза в год непременно наведается, да притом с богатыми дарами…» Богатые-то они богатые, с досадой признался себе Алексии Всеславич, да все равно дешевле наших стен. Вот и думай, боярин, присягавший князю помогать всем, даже прекословием в совете, — кто прав? Арсений, что в Орде один-единый раз и был, ярлык получая на отцово княжение, аль Болотич, только что коням ханским копыта не лижущий? Стража в воротах приветствовала боярина, тот кивал в ответ кметам. Нет, не поедет он домой, хоть Ирина и заждалась. Болотич, конечно, он Болотич, но прок и от него случается — именно там, на пиру, у захмелевшего мурзы выведал Анексим Всеславич, что в Юртае против Тверени задумано. Вот и торжище, вот и княжьи хоромы — Арсений Юрьевич жил прямо так, без стен и крепостей. Бывший, еще дедов терем остался в старом детинце — сын его пекся, чтобы защитить город, не себя лишь. Спешивались, разминая затекшие ноги. Навстречу уже спешили княжьи слуги, принимали уставших лошадей. Обольянинов загодя отправил легкоконного отрока вперед, предупредить, мол, едем. Сами известия боярин, конечно же, не доверил бересте. Знакомые переходы, прихотливая резьба на косяках. Анексима вели прямо в малую думу, где собирались полдюжины самых близких князю бояр и где ждал сам князь. В темно-русых волосах Арсения Юрьевича хватало седины, хотя князь немногим старше Анексима. Ликом тонок, худощав, как и сам Обольянинов, — иноземным гостям они порой казались братьями. Глаза кари, внимательны — князь всегда смотрел прямо и открыто, не пряча взор и не уводя. Арсений Юрьевич шагнул навстречу, и Обольянинов поклонился, не по принуждению — по искреннему велению сердца. Ибо князя было за что уважать. 3 В малой горнице собралось всего шестеро, считая самого князя и Обольянинова. Дородный, славящийся свой бородою боярин Олег Творимирович Кашинский, самый старший в думе, воевода Симеон Верецкой да по праву считавшийся хитроумным Ставр Годунович Кошка, ведавший посольскими делами. Ну и, конечно, владыка Серафим, епископ тверенский. Да он, Обольянинов, еще не доросший до старшей дружины, где нет никого моложе сорока, служащий князю и мечом, и словом — как нужда ляжет. — Садись, садись, — нетерпеливо махнул князь. — Не Залесск, чтобы поклоны отбивать. Гонец твой доскакал, сказал — весть важная, такая, что грамоте не доверить? — Не доверить. — Обольянинов перевел дух, не спрашивая разрешения у князя, потянулся к ковшику с квасом. И, едва промочив пересохшее горло, стал говорить. О большом пире у Гаврилы Богумиловича, куда явилось множество ордынских «гостей», ныне почти и не вылезавших из Залесска. О том, как он, тверенский боярин, весь вечер и добрую часть ночи старательно притворялся захмелевшим, даже песни орал — и все для того, чтобы потом, нарочно проиграв в кости знакомому мурзе дорогой, на бою со знемами взятый нож, завести речь о том, что по зиме, говорят, стоит ждать баскаков. И не только в Залесске, где князь Гаврила с ними большую дружбу водит, но и здесь, в Тверени. Да не просто баскаков — говорили о темнике Шурджэ, ханском сродственнике, нрава жестокого и неуступчивого. В отличие от многих ханских родственников, был Шурджэ истинным воином, презирал побежденных и не то чтобы чрезмерно лютовал — но был донельзя высокомерен. «Грехом гордыни поражен», как сказал бы владыка Серафим. — Баскаки, значит? — дождавшись кивка князя, первым заговорил боярин Олег, для вящей солидности огладив бороду. — Не обессудь, Анексим Всеславич, но что ж тут такого? Бывали баскаки у нас на Тверени. Хорошего в том мало — безобразить будут, торг зорить, добрых людей обижать; но видели мы их, во всяких видах повидали… — Ты, Олег Творимирыч, все правильно сказал, да не до конца. — Обольянинов утер губы, с дороги никак не могла утишиться жажда. — Были у нас баскаки, верно. А потом в Залесске устроились, как князь Гаврила Богумилович стал их привечать. Мы и горя не знали, выход в Залесск возили. А теперь сказал мне тот мурза, что не просто баскак к нам едет — будет Шурджэ-темник по новой дымы и сохи считать. По новой дань исчислять. Мол, говорят в Юртае, что осильнела Тверень, высоко поднялась без ордынского догляда. И идет с тем темником сильный отряд, без малого десять полных сотен. И встанут они во граде, а уж что потом будет — сам разумеешь. Совет примолк. Собравшиеся сдвигали брови, хмурились, чесали затылки. Кашинский немилосердно терзал собственную бороду. — Темник Шурджэ — это да, не просто баскак, — заговорил наконец Ставр Годунович. — Слыхал я о нём и в Залесске, и когда в Юртай последний раз наведывался, три года тому уже как… — В том-то и дело, — не удержавшись, перебил боярина Обольянинов. — О том мурза тоже баял. Мол, многие саптары держат за то на нас зло, что не показываются тверенские в Юртае, раз ярлык получив, хану не кланяются, дарами не уважают… Теперь уже сдвинулись брови у Арсения Юрьевича. — Да, ездили к ним, бывало. Димитрия Михайловича, князя Червоновежского, все небось помнят — как отказался он дымам кланяться да ханский сапог целовать, что с ним стало? Все помнили. — Зато Гаврила Богумилович не токмо что сапог, кое-что другое целовать, говорят, не постыдился, — бросил воевода Симеон. — Не постыдился, — подхватил Ставр. — И оттого у него в Залесске — все больше купцы да мурзы ордынские, а не баскаки. Хотя баскаки, конечно, тоже сидят. — Вот именно! — Князь резко поднялся, расправил плечи, словно разрывая незримую, давящую грудь паутину. — Не токмо гости, но и баскаки. Сидят, кровь из нас сосут — а Болотич и радуется. И народ у него в Залесске, говорят, такой же стал — мол, все равно кто через порог, лишь бы с мошною потолще. — А насчет ордынцев, — тотчас вставил Годунович, — рекут, мол, пусть они нам лучше уж по спине плеткой. Зато другим-то — саблей! — Правда, и обогател Гаврила, что есть, того не отнять, — вздохнул Олег Творимирыч. — Казна у него мало что не лопается. Людей, с пограничья бегущих, у себя принимает да осаживает, леготу от податей дает. У нас места краше, леса чище, болот меньше — а прибавляется в селах куда менее супротив Залесска. — Соборы возводит, — напомнил владыка. — Самого митрополита Петра к себе зазвать тщился, роскошью храмового строения прельщая… — Наемников привечает, — добавил Обольянинов. — Сам видел. Знатная дружина. Готовится… — И своим не верит, раз чужие мечи скупает, — хмуро отрубил князь. — Но ты, Анексим, далее говори. Что еще мурза тот поведал? — Поведал, чтобы осторожны были, — боярин прямо взглянул Арсению Юрьевичу в глаза. — Что темник тот — не просто саннаева рода-племени, самого Саннай-хана потомок. Что послать его к нам могли не сколько дани счислять, сколько… — он помедлил, — «Тверени укорот дать», вот чего. — Укорот дать! — зарычал воевода Симеон, едва не грохнув по столешнице пудовым кулачищем. — Как же, так и дали! Думают, мы сами оружие побросаем, как в Залесске, когда набег случился, еще при старом князе Богумиле? Годунович вздохнул. — Богумил тогда от саптар откупился. Казну всю отдал, девок в полонянки, бают, сам отбирал, не побрезговал. Зато город отстраивать не пришлось. Люди целы остались. Гаврилушка, видать, тогда еще запомнил, что у ордынцев, на брюхе перед ними ползая, много чего выторговать можно. А что плюют они на тебя — ничего, утрешься. Так они теперь в Залесске, сказывают… — Погоди, Ставр, — поморщился князь Арсений. — Не о том речь. Шурджэ с собой тысячу воинов приведет, что уже немало, да за плечами у него — вся Орда. Забыли, как в Резанске послов ихних убили? И чем то дело кончилось? — От Резанска того же требовали, что теперь Болотич сам отдает, — напомнил Обольянинов. — А резаничи решили, что лучше умереть всем на стенах, но стыда-позора избегнуть. — И что? — нахмурился Ставр. — Избегли они ярма ордынского? Те, кто выжил? — Не избегли, — согласился Анексим. — Но песни-то, как они на стенах дрались, как княгиня со звонницы вниз с дитем кинулась, чтобы только саптарве не достаться, — поют! По всей земле, от края до края! От невоградский пятины до берегов Дирта! — Ты, боярин, это пахарям скажи, — тяжело взглянул на Обольянинова Годунович. — Болотич ордынцев умасливает, а они за то набегами на другие княжества ходят. Нам хорошо, мы от степи далеко, а те же Резанск, Дебрянск, Сажин, Нижевележск? Что ни год — саптарская рать! Мало от них песни-то помогают. — Постой, погоди, Ставр, — князь по всегдашней привычке шагал взад-вперед по тесной горнице. — Ты к чему речь-то ведешь? Что Болотичу уподобиться стоит? — Не уподобиться. — Боярин выдержал взгляд Арсения Юрьевича, не отвел глаз. — А кое-что у него позаимствовать. Оружием врага попользоваться — не зазорно. Иль не висят у вас, бояре, теперь сабли у поясов заместо мечей? Не у ордынцев ли замеченные? — Ты, Ставр, саблю с мечом не путай, — заворчал Симеон Святославич. — И лучше дело говори. Что нам в этом темнике? С чего его вдруг нам решили поставить? И как это может обернуться — вот о чем речь вести стоит. — Верно говоришь, воевода. — Молчавший некоторое время владыка тоже огладил бороду. — Не про то глаголем. Не посылает Господь испытаний, что чадам Его не по силам. Как страдал Сын Его, когда шел последний раз на торжище Парапамейское, а толпа уже каменья собирала? Из Юртая епископ тамошний, Феофилакт, так отписывал нам, остатним владыкам, — темник Шурджэ сердце имеет волчье, только битвами живет, с конца сабли мясо ест. О другом писал Юртайский епископ, мимоходом темника сего помянул, но главное, как я разумею, — что послом такого не отправят. Воинское его дело. Бражничать да щеки пучить — не по нему. — К чему ж слова твои, владыко? — остановился князь. — Темник, да с сильным отрядом — они, княже, для боя. А не дани-выходы считать. — Гневается на нас хан, — усмехнулся Олег Творимирич. — Что хоть сапоги ему не лижем, а тоже строимся да богатеем, пусть и не так споро, как Залесск. — Если гневается — то пошел бы со всею силой, — не согласился воевода. — А тысяча воинов — с нею в набег идти, полон похватать, а не большие грады брать. — Что-то тут хитрое, — покачал головой Обольянинов. — Тот мурза… он ведь нашей веры, в юртайский храм ходит. И, хоть и с пьяных глаз… но без зла говорил. Ему я верю. И еще верю, что, гневайся на нас Обат в самом деле, уже стояла бы под Тверенью вся его рать. — Может, кто наушничает хану? — предположил Годунович. — Что злоумышляем тут за его спиной? Может, Болотич поганым языком своим чешет? Может, того Шурджэ по твою душу, княже, послали? — Брось, Ставр, — поморщился князь. — Гаврила, конечно, пакостник и ордынский блюдолиз, но на такое не решится. Чем Падлянич кончил, никто ведь не забыл. — Такое разве забудешь… — проворчал Олег Творимирович. Мученически убитый в Орде князь Червонной Вежи, Димитрий, попал туда не просто так, а по навету другого князя, Юрия Дебрянского. Получив после смерти соперника вожделенный ярлык и прозвище Падлянич, Юрий устроился было в Червонной Веже, однако горожане, прослышав о содеянном, взялись за оружие, избили сопровождавших князя степняков, а самого наушника живьем зарыли в землю. Острастка подействовала. С тех пор в открытую кляузничать в Орде на сородичей не решался ни один князь. Правда, и лет с кончины Димитрия-мученика прошло немало… 4 …Говорили долго. Решили, что готовиться следует, как всегда, к худшему — знаменитый темник в тереме сидеть, сбитень попивая, не станет. Ставр заикнулся было — велеть всему простому люду снести на княжье подворье мечи, у кого есть, но Арсений Юрьевич только отмахнулся. — Пустое, Ставр Годунович. Если темник сюда не послом едет, для боя, как ты люд мечей лишишь? Случись что, народ за топоры схватится, а топор не отнимешь. Конечно, измыслили еще немало. Вывезти княжью казну и ценности из тверенских храмов. Пустить по торгу слух — мол, не худо было б и твереничам попрятать нажитое подальше. Делать запасы — но не в самом граде, а в ближних монастырях, обзаведшихся крепкими стенами, — не все ордынцы строго блюли завет Саннай-хана, что велел не трогать служителей чужих богов. Говорили и о тех, кто мог бы прийти на помощь, случись чего. — Невоград от разора уцелел, — рассудительно вешал Ставр, — и с тех пор тамошние золотые пояса только и знают, что трясутся, как бы Орда к ним всерьез не нагрянула. Однако вече осильнело, саптар не жалует, да и посадник не со свейцами торгует, а с нами, с низовскими городами, и потому, случись чего, его слово за нас будет. Мню, Невоград, если открыто и не поможет — во что не верю, — то уж наемную дружину набрать не воспрепятствует. — Наемную… — поморщился Кашинский. — Не взыщи, Олег Творимирыч, рады будем всякому, кто за Тверень меч обнажит, — сухо отмолвил Годунович. — Пусть даже сундуки с казной им раскрыть придется. Потому что кто еще к нам поспешит? — Нижевележск, — заметил князь. — Кондрат Велеславич, хоть и не молод летами, ничего не боится — ни Обата, ни Орды, да и самого Санная бы не испугался. Дружину свою пришлет. — А Плесков? — спросил владыка. — У них там на загривке ордена сидят, всеми клыками впившись, — возразил Обольянинов. — Народ плесковичи боевой и тертый, помочь должны, но едва ли в больших силах явятся. — Знемы? Хотя у них помощь просить… — Справедливо молвлено, владыко. Хитроумны, увертливы, себе на уме. Между орденами и Ордой. Помогут, если уверены будут, что какой ни есть пограничный городок, но себе оторвут. — А вот этому не бывать! — Не бывать, княже, — согласился Анексим Всеславич. — Лехи могли бы подмогнуть, хотя уж больно носы задирают. Но… коль времени на посольства хватит, попытаться стоит. У лехов и со знемами немирье, и с Ордою на юге. — Не помогут, — вздохнул Верецкой. — Владыка то же скажет. Переведывался я с лехами, уж больно крепко Авзон их в своей вере держит. Мы для них — что саптары, если не хуже. Князь нахмурился. — В Невоград гонцов отправим. В Нижевележск тоже. Ко знемам посольство — просто чтобы «вечный мир» подтвердить. Даров им свезти побольше… — Не делал бы я того, княже, — покачал головой Ставр. — Враз об угрозе ордынской проведают и с теми же саптарами сговорятся. — Тоже верно, — согласился Арсений Юрьевич. — Думайте, бояре, чего еще измыслим? Олег Кашинский вздохнул, кашлянул, немилосердно рванул себя за бороду. — Лесному хозяину б жертву принесть… — Что несешь, какую жертву! — вскинулся было владыка, но, видать, более по привычке. — Да вот такую, отче Серафиме, — не уступил старый боярин. — Пусть Сын Господень меня простит, да только я перед каждым делом Батюшке-Лесу поднести не забывал. А тут — не от себя надо, от всей Тверени! — И что — помогало? — усмехнулся князь. — Помогало, княже. Помнишь, когда со знемами толкались за Городец выморочный? — Так то когда было, Творимирович! Ты тогда на поединок выходил, ихнего заводатая с коня сбил… — А почему сбил? — упорствовал боярин. — Потому что жертву принес. — А может, оттого, что копье крепче держал да на коне лучше сидел? — не удержался и воевода. — Будет спорить, — прервал бояр владыка. — Прости, Олег Творимирович, что голос на тебя возвысил. Мню, что всех, кого можно, о помощи просить надобно. Потому как если и есть тут хозяева лесные — так пусть уж помогают, а не вредят. Глава 2 1 Упали морозы и легли снега. Встали реки, протянулись по всей Роскии надежные ледяные дороги, тронулись в путь купеческие караваны. Под толстым белым одеялом дремлют земли росков, дремлют — да лишь вполглаза, тревожно, не в силах забыться. Помнили по всем княжествам от Невограда до так и не оправившегося Дирова, как страшной зимой по вот так же замерзшим Велеге, Оже и прочим рекам — катился от града ко граду огненный ордынский вал, не оставляя ничего живого. Прахом и пеплом распался отбивавшийся до последнего человека Резанск, сгорела Смолень, Дебрянск жители бросили, дружно подавшись в окрестные леса, да только помогло то мало — едва вернулись, нагрянули ордынские охотники за полоном. Уцелели Невоград с Плесковом, да лишь для того, чтобы застонать под тяглом ордынского выхода. Умен был хан Берте, внук Саннаев, знал, когда надо зорить под корень, а когда — страха довольно. Коротким холодным днем плыли над головами мохнатые облака, сеяли на спящую землю легкую, легчайшую снежную крупу, словно пахарь, шагающий весенним полем; а в саму Тверень тем временем въезжал баскачий поезд. Темник Шурджэ не изменил себе, отказавшись от пышных, в Чинмачинских краях взятых паланкинов. Он ехал впереди избранной полусотни нукеров, уперев в бок левый кулак и бесстрастно глядя поверх голов. Впереди на высоком речном берегу лежала Тверень, ворота широко раскрыты, там стоит почетная стража, но вот народа по обочинам нет совсем, и это хорошо — ибо побежденные должны жить в вечном страхе перед победителями. Воину не к лицу взирать на раболепно согбенные спины — пусть этим наслаждаются царедворцы, которых и так теперь слишком много. Саннаиды и те все чаще рождаются не с саблей в руке, но с удавкой и отравой, все чаще поглядывают с вожделением на ханский престол, забыв о главном. О том, что воин побеждает врагов на поле брани, захватывает их города, берет их женщин, продает в рабство их детей и радуется победе. А вот если покорённые сбегаются поглазеть на победителей — это плохо. Это значит, что пропал страх и скотине пора пустить кровь. На Тверень пал ужас, и темник позволил себе улыбнуться. Разумеется, так, чтобы никто не видел. За спиною Шурджз покачивались в седлах десять сотен отборных степных воинов, каждый стоил в бою десятка этих лесных червей. Темник не боялся никого и ничего, он действительно не знал, что такое страх. Когда у самых ворот вдруг проснувшийся ветер швырнул в лицо потомку Санная снег и невместный среди дня волчий вой, саптарин не повел и бровью, хотя многие из его воинов схватились за резные подвески-обереги, отводя недоброе. Не страшна была Тверень с ее распахнутыми воротами, не страшны вышедшие навстречу пешие данники, страшен был пробившийся сквозь свист ветра голос, велевший повернуть коня и уходить. Из чужих лесов в свои степи. «Ступай прочь, — велел некто невидимый, — или не жить тебе», но потомки Санная отступают лишь по приказу великого хана. 2 …Боярин Обольянинов ждал незваных гостей сразу за городскими воротами. Он не взял с собой никакого оружия, как и другие тверенские набольшие, отправленные князем встречать беду. Приготовлены под парчой богатые дары — Анексим Всеславич невольно вспомнил, как зло рылся в сундуках Олег Кашинский, как швырял служке изукрашенное оружие, мало что не смяв, бросал на поднос золотые чаши и серебряные кубки, пинал скатки дорогих авзонийских тканей, чуть не пригоршнями отсыпал бережно хранимый речной жемчуг, мелкий, но чистый-чистый. — Да пусть подавится, басурманин! И теперь все это богатство, на которое можно выкупить из злой ордынской неволи не одну сотню пахарей вместе с семьями, лежит на подносах, дабы с поклонами быть поднесенным надменному саптарину. По обычаю, подносить дары обязаны были самые красивые девушки, но князь, побагровев, стукнул кулаком по столешнице и заявил, что знаем, мол, чем такое обернется — похватают девок на седло и поминай как звали, — и потому дары подносить станет старшая дружина. Чай, у них спина не переломится, а хватать их у саптарвы, так скажем, желания не будет. Старшая дружина — в лучших одеждах, без доспехов и оружия, с одними лишь засапожными ножами — стояла рядом с Обольяниновым. И смотрела. Шурджэ ехал первым. Просто и без затей, без гонцов, предвозвестников и прочего, на что так падки были другие баскаки — видел боярин Анексим их въезды, хотя бы и в тот же Залесск. Одеждой темник ничуть не отличался от прочих своих воинов, выдавали его лишь конь да оружие. Боярин видел, как Шурджэ быстрым, цепким взглядом обвел площадь — пустую, вымершую, словно при моровом поветрии. И — остался бесстрастен. — Пошли, — вполголоса бросил Обольянинов товарищам. Рядом с остановившимся ордынцем враз появился невзрачный бородач на невысокой лошадке, одетый подчеркнуто по-саптарски, но лицом — роск. — Толмач. Небось с Залесска, — мрачно бросил кто-то за спиной боярина. — Падаль… Обольянинов подходил к темнику пешим, как положено, склонив голову и не глядя тому в глаза. Щеки горели от стыда. Но — вразумления владыки сидели в голове крепко: «Мы не Залесск. Ордынский сапог лизать не станем. Но и вежество гостю окажем. Кем бы он ни был». — Великому, могучему и непобедимому Шурджэ, бичу степей, мужу тысячи кобылиц, водителю десяти тысяч воинов, правой руке хана высокого, справедливого, град Тверень открывает свои врата и вручает себя в полную власть его, — произнес боярин по-саптарски церемониальную фразу. Хорошо еще, никто из старшей дружины не расхохотался от упоминания «мужа тысячи кобылиц». Роскам такое — поношение одно, а ордынцам — честь. Поди ж пойми их… Лицо темника не дрогнуло. — И просит град Тверень принять дары наши скромные. А князь наш, Арсений Юрьевич, ждет дорогого гостя в тереме своем, где уже и столы накрыты, и пир готов, — продолжал Обольянинов на чужом, гортанном языке, оставив не у дел надувшегося толмача с бегающими глазками. Дружинники молча подходили, кланялись, складывая на снег у копыт темникова коня тверенские богатства. Шурджэ на них и не взглянул. И не удостоил Обольянинова даже словом. Лишь коротко взглянул на толмача и едва заметно кивнул — давай, мол. — Непобедимый Шурджэ, бич степей, велел мне сказать, что принимает дары именем хана высокого, справедливого. И еще велел мне сказать непобедимый Шурджэ, что вежество истончилось в Тверени — с каких это пор гостям дары подносят бородатые мужики? Кто-то из дружинников что-то буркнул, но товарищи вовремя пихнули его локтями. — Где красные девы, коими так славен был град сей? — распинался залессец. — Разве так встречают ханского посла, тверенич? Сперва дружинников «мужиками» назвал, теперь боярина — «твереничем»… Обольянинов скрипнул зубами. — Устрашены грозным видом воинства ханского. — Анексим Всеславич заставил себя поклониться еще ниже. — Пусть непобедимый темник не гневается на неразумных… На сей раз Шурджэ соизволил ответить — сквозь зубы, глядя куда-то в пространство и так тихо, что Обольянинов, неплохо зная саптарский, не разобрал ни слова. — Непобедимый темник говорит, что не намерен пререкаться с рабом коназа тверенского, — роск-толмач намеренно исковеркал титул Арсения Юрьевича, произнеся его, как говорили ордынцы. — Дары примут его воины. А себя он требует препроводить туда, где оный коназ предстанет пред взором темника. Не дожидаясь ответа, Шурджэ послал коня вперед. Не приземистого степного лохмача — стройного, широкогрудого красавца, впору хоть Юрию-Победоносцу. Засмотревшись на вороное диво, Обольянинов едва избежал толчка конской грудью, и на темном узкоглазом лице проступила усмешка. 3 Ордынский полководец ехал по замершей от ужаса Тверени, и это было хорошо. Шурджэ презирал корчащихся у его ног данников. Он чувствовал их бессильную ненависть, и это тоже было хорошо. Сам город затаился, забился по гнусным и затхлым щелям — никогда им не понять величия бескрайней степи, где только и могут рождаться настоящие мужчины и воины. Он с радостью спалил бы эти крытые серым тесом жалкие избенки со всеми их обитателями, но ханская воля превыше желаний темника. Шурджэ умел водительствовать другими потому, что сам умел подчиняться. Закон Саннай-хана непререкаем. Воздавай должное поднятому на белом войлоке почета и не прекословь ему. Воину нет чести в унижении тех, кто ему не ровня: — если они выказывают дерзость, он просто их убивает — но вот унизить того, кто мнит себя равным великим воинам, детям Санная, — то его, темника, первейший долг и обязанность. Обольянинов и дружинники — пешими — сопровождали баскака, хотя тот, не сомневался боярин, озаботился изучить чертежи тверенского градового строения. Вымерла Тверень. Только заливаются злобным лаем дворовые псы. Им-то, бедолагам, не объяснишь, что перед этим врагом надо вилять хвостом и голоса не подавать… Встречать баскака князь Арсений Юрьевич вышел на красное крыльцо. На бархатной подушке он держал дивной работы мармесскую саблю, простую, без особых украшений, но способную рассечь подброшенный в воздух шелковый плат. Шурджэ не остановил коня, легким движением поводьев послав скакуна вверх по ступеням. Это было неслыханным оскорблением. Побледнел князь, сжались кулаки у старшей дружины; но за ордынцем стоял Юртай и его несчетные тумены. Арсений Юрьевич сделал вид, что восхищен выучкой вороного. Шурджэ чуть-чуть сощурился. Самую малость. Коназ росков боится тоже. И это хорошо. Глава 3 1 Княжий пир удался на славу. Арсений Юрьевич сам, отринув гордость, подносил надменно молчащему баскаку чаши с вином — Шурджэ твердо держался старой веры Санная, ничего не говорившей о запретах на хмельное. Темник пил и не пьянел, только глаза становились всё уже. Обольянинов, почти не прикасавшийся к кубку, лишь молча стискивал зубы — выражение баскачьего лица иначе как «паскудным» никто бы не назвал. Десять сотен степных воинов, казалось, заняли пол-Тверени. Их кони заполонили все княжье подворье, весь торг, и вокруг лошадей — главного богатства истинного воина Санная — верный Закону-Цаазу темник сразу же расставил многочисленные караулы. Прямо тут, на площади, резали скот, взятый в первых попавшихся домах, куда зашли, вышибив крепкие двери. Страх в глазах росков был восхитителен — во всяком случае, так казалось простым, словно сама степь, воинам Шурджэ. Если бы роски не были презренными трусами, они бы не пустили их в город. Они бы дрались. Но они — трусы. Все поголовно. И воины великого хана, ведомые по его слову непобедимым темником, здесь в своем праве — берут то, что считают нужным. Сражаются сильные, слабые — покорствуют и отдают сильным потребное. Роски — не сражаются. Значит, они — трусливы и слабы. А потому — законная добыча степных волков. Обольянинову доносили, что творится в городе. Боярин лишь бледнел да крепче стискивал рукоять короткого кинжала, думая про себя, что на крайний случай сойдет и он. Вместе с темником веселилась его избранная сотня, лучшие из лучших. Почти все, как и сам Шурджэ, — из коренных, из соплеменников Санная. Они знали, сколько и чего пить. Но даже мертвецки пьяный, любой из этих воинов попал бы стрелой в подброшенную шапку девять из десяти раз. Слуги тащили на столы все новые и новые перемены. Слуги, потому что сенных девушек князь из терема убрал, велев сидеть по домам и носа не высовывать, если не хотят оказаться в ордынской неволе. Обольянинов скосил глаза на князя — сдавшись настойчивым уговорам владыки, Арсений Юрьевич изо всех сил старался быть любезен с незваным гостем. Получалось у него это плохо — чего дивиться, он же не Болотич. Темник молчал, ничего не отвечая. И лишь когда князь, выказывая огорчение, развел руками — мол, ничем тебя, гость, потешить-порадовать не могу, наконец разомкнул тонкие темные губы. Толмач — звали его Терпило, и мельком Анексим Всеславич подумал, что прозвище очень тому походит, — враз встрепенулся, изобразив спиной движение, словно у ластящегося к хозяину кота. — Мои воины сыты. Теперь мои воины должны быть веселы, — медленно говорил темник по-саптарски, не глядя на князя. — Где твои девки, коназ? Пусть пляшут. А потом мои воины должны получить их на ночь. «Ах, тварь ордынская! — скрипнул зубами Обольянинов. — Ловок, бес…» — Будь ты моим гостем, коназ, — бесстрастно продолжал меж тем Шурджэ, — я встретил бы тебя совсем не так. Я выехал бы тебе навстречу за десять полетов стрелы, сам проводил бы тебя к своей юрте, сам наливал бы тебе кумыс, а потом сам подвел бы к тебе свою самую толстую жену, строго наказав ублажить дорогого гостя. «Господи Боже, Длань твоя Дающая! — горячо взмолился про себя Обольянинов. — Спаси и сохрани! Удержи князя Арсения руку!..» Но князь, похоже, и сам знал, что делать. — Недужна моя княгиня, — скорбно сказал он темнику. — На богомолье она. В монастыре. — В монастыре? — Тонкие губы чуть дрогнули, скривившись в подобие ядовитой улыбки. — В монастыре. Ибо недужна. — Князь заставил себя горестно развести руками. — Что ж, — пожал плечами степняк, — но другие девки в твоем городе, я надеюсь, не на богомолье? — Не в нашем обычае указывать женам да девицам, с кем им постель делить, — гнев настойчиво стучался в двери княжьего сердца. — Не обессудь, гость дорогой. Не гневайся. — Когда ж вернется с богомолья твоя жена? — бесстрастно продолжал Шурджэ. — Все в Длани Его, — князь осенил себя знамением Гибнущего под Камнями. — То мне неведомо. — Как же правишь ты градом, коназ, — с нескрываемым презрением бросил темник, — если твоя же собственная женщина из твоей воли выходит? — Таков наш обычай, — боярин видел, что Арсений Юрьевич еле сдерживался. — Дурной обычай, — зевнул степняк. — Перейми наш, ибо мы побеждаем. А потому наши обычаи лучше. Князь ничего не сказал, лишь вновь развел руками. 2 …Тот пир Алексии Всеславич Обольянинов запомнил надолго. Воины темника Шурджэ, его избранная сотня, сожрав и выпив все, что только смогли, стали громко стучать рукоятями сабель по столам, требуя «девок». — Женок, вишь, хотят, — с постный лицом возвестил толмач Терпило. — Придумай что-нибудь, ты же роск! — не выдержал Обольянинов. — Я — залессец! — напомнил тот. — Князь Гаврила Богумилович на сей случай всегда холопок закупных держит, своих бережет. Но Тверень же не такая, не замарается! — поддел он боярина. — Т-ты… — Обольянинов шагнул к толмачу, чувствуя, как глаза заливает красный. — Я тебя… голыми руками… — Попробуй, — прошипел в ответ Терпило, — попробуй. Враз на кол сядешь! Меня сам темник великий ценит и по имени знает! — Я пса своего тоже по имени знаю, — сплюнул боярин, однако же отступился. Прав был проклятый залессец, как есть прав. Чего у саптарвы не отнимешь — своих не выдают. В смысле, чужим не выдают. Сами-то запросто и спину слопать могут, но, пока ты им нужен, от других защитят. Однако князя надо было выручать — змеиная ухмылка темника становилась все злее, и все громче стучали по доскам столов рукояти ордынских сабель. Арсений же Юрьевич, похоже, растерялся. Языкастой ловкостью, коей так отличался князь Залесский и Яузский, князя тверенского явно обделили. — Великий темник, — Обольянинов не простерся ниц, но поклониться себя заставил. — Не взыщи, не гневайся на верных слуг своих. Страх объял весь город при вести о твоем приходе. Вот и разбежались кто куда наши красные девицы. 3 Шурджэ медленно откинулся на резную спинку жёсткого княжьего кресла, казавшуюся сейчас мягче перин с лебединым пухом. Ничего нет лучше, как вновь и вновь убеждаться в правоте великого Саннай-хана, в истинности его Цааза, его Закона, гласящего: приди к живущему на одном месте с мечом, и он сам отдаст тебе все, что имеет. Лес давит сердца этих людей, и они становятся трусливее сусликов. А суслик разве не добыча степного волка? Вот и этот избранный нукер коназа росков — страх уже убил его, допрежь доброй сабли самого темника Шурджэ. Он кланяется. И — как же точно сказано в Цаазе: «Узришь ты ужас, сочащийся из глаз его». Великий водитель воинов Саннай знал, о чем говорил, когда чинмачинские писцы поспешно записывали за ним главу «О трепещущих». — Мы здесь волей нашего хана, великого, справедливого, — медленно произнес темник. — Его воля велит нам не резать овец без крайней надобности. А ты — овца, нукер. Мужчина не сказал бы ни слова о страхе. Боярину кровь бросилась в голову, щеки запылали, пальцы до боли сошлись на богатом, не для боя, для чести взятом кинжале. — Воля великого темника прозывать меня, как ему благоугодно, — на сей раз Обольянинов говорил по-роскски, — однако я поведал ему истинную правду. Мой князь не неволит своих подданных, охваченных простительной боязнью. — Твой князь, — с прежним ледяным спокойствием отвечал Шурджэ, а Терпило, явно наслаждаясь, переводил во всех подробностях, — не оказал нам должного гостеприимства. Тем самым он оскорбил великого хана. За это он, несомненно, заслужил позорную казнь. Но мой владыка добр и велел мне сдерживать порывы моего сердца. Мне пока достаточно видеть твой страх, нукер. Сегодня мои воины удовольствуются лишь полными животами. Но завтра они захотят положенное всякому мужчине, и, будь я коназом тверенским, я бы озаботился исполнением их желаний. Гибким, мягким движением темник поднялся, и грохот сабель мгновенно же стих. Шурджэ молча шагнул к дверям во внутренние покои, и рядом с ним тотчас оказалось два десятка ближней стражи. А ты ведь сам боишься, подумал Обольянинов, однако тотчас оспорил себя. Верить в это было бы очень приятно — и напрочь неверно. Шурджэ не боялся. Он просто не мог уронить даже не столько себя, сколько своего хана, сделав шаг без должных почестей. И еще он не видел того, чего не разумел, как не видит трещин разогнавшийся на истончившемся весеннем льду неразумный всадник. Глава 4 1 Обольянинов отъехал от княжьего терема запоздно, «досмотрев», чтобы все незваные гости разместились как можно лучше. На торжище горело множество костров, возле них сидели или ходили ордынцы. Там, где еще вчера торговали гости со всех концов Роскии, ныне выросло множество юрт, словно степная столица целиком пожаловала сюда, в Тверень. Анексима Всеславича сопровождала внушительная стража — оружные отроки и бывалые дружинники, Числом три десятка. Не ровен час — один аркан, брошенный смуглыми, раскосыми воинами темника Шурджэ, — и поминай как звали, тверенский боярин Обольянинов, здравствуй, безымянный раб где-нибудь в Юртае или того дальше, в землях незнаемых, куда год только в одну сторону добираться. К себе боярин не торопился. Дом стоял пуст, Ириша, чада и домочадцы — все отправлены от греха подальше, в лесную усадьбу вблизи малого монастыря, отцом, Всеславом Игоревичем, основанного. Туда не вдруг доберешься и по зимнику. Далеко не все саптары спали — немало их рассыпалось по ночной Тверени, ничуть не смущаясь холодом, снегом и темнотой. Боярин слышал, как громко колотили сабельные рукояти в плотно запертые двери, и горе тем, кто дерзал не отворить тотчас! Анексим Всеславич услыхал, как вполголоса выругался кто-то из отроков — обычно не дерзавших и рта открыть при не любившем грязное слово боярине. И было отчего — прямо перед ними десяток ордынцев деловито выносил из богатого купеческого дома какие-то узлы. Обольянинову не требовалось много усилий, чтобы вспомнить, кто здесь живет — Твердислав Протасьич, богатый гость, торговавший по всем княжествам, хаживавший и в далекие Федросию с Князь-городом. Сейчас же сам купец стоял, потерянно уронив руки, и только кланялся ухмыляющимся степнякам: — Берите, берите, гости дорогие… все берите, только живот оставьте… да девок не трогайте… — Не тронем, — вдруг гортанно ответил по-роскски один из воинов постарше. — Ты, роск, почтителен. Скажи остальным, чтобы такими же были. «Чтоб такими же были… — с отвращением к самому себе подумал боярин. — Чтобы такими ж сделались, как в Залесске, где готовы уже любому сильному сапог лизать, не токмо саптарину. Да и Гаврила свет Богумилович немало из юртайского обихода позаимствовал. Глядишь, скоро заставит перед собой на брюхе ползать и лбом в пол биться…» По всем меркам, саптары вели себя еще прилично. Пока они только забирали понравившееся из богатого дома, не трогая женщин и не хватая в мешки детишек, пользовавшихся, знал боярин, особым спросом на рабских рынках Востока и Юга. Надолго ли хватит этого «пока», Обольянинов не знал. И еще он не знал, кто не выдержит раньше — степные волки или же лесные. 2 В Тверени настали смурные, тяжкие дни. Нельзя сказать, что отряд темника Шурджэ сразу же принялся творить неописуемые зверства, «вырубая всех, кто дорос до чеки тележной», или позоря без разбора всех женок и девок. Грабили дома торговых гостей, не трогая боярские усадьбы. Брезговали и концами, где жили простые твереничи. Но подвоз почти пресекся — кому ж в голову придет тащиться в город, где орудует баскачий отряд? Но жить Тверени было все равно нужно, и торг приоткрылся, несмело и неизобильно; однако же цены возросли многократно, потому что саптары, подходя к лоткам, тотчас забирали все, что хотели. Пришлось вмешаться князю Арсению, пообещав купцам отступного и возмещения проторей — иначе простой люд не смог бы купить даже и снега зимой. Темник Шурджэ сидел в княжьем тереме, истребовав себе счисленые листы — «по дыму», «по сохе» и прочие. Разбирать записи ему помогал пронырливый Терпило — гад оказался куда как сведущ в тверенских делах, наизусть помня все даже самые мелкие деревеньки в глухих медвежьих углах. — Плохо твое дело, коназ, — в конце пятого дня бросил темник Арсению Юрьевичу. — По всему вижу, обирал ты великого хана, дани недоплачивая. Встрепенулся Олег Творимирович — исчисления дани были его заботой, они затеяли нудный спор с Терпилой, козыряя друг перед другом уложениями предшественников ныне правившего в Юртае Обата, однако Шурджэ лишь поднял руку, прерывая спорщиков. — Вижу, что богата и изобильна Тверень. Может давать больше. Великий хан, высокий, справедливый, да не утихнет слава его, почтил меня правом устанавливать выход по моему разумению. Так вот тебе мое слово, коназ — нужно собрать по три гривны серебра с дыма. Знаю, ты сможешь, коназ. Возьму слитками, а если нет — то людьми. Обольянинов и Арсений Юрьевич только переглянулись в бессильной ярости. Никогда еще выход не превышал полгривны с дыма; проклятый темник потребовал вшестеро больше. Столько не соберешь, хоть выверни наизнанку все княжество. А иное — так и еще хуже: людей в полон гнать, живыми душами откупаться! Всегда гордилась Тверень, что не отдавала своих в ордынскую неволю, что князь, живя скромно, одеваясь в простую одежду, жертвовал все, что мог, на выкуп твереничей из степного рабства. Арсений Юрьевич не слишком, впрочем, разбирался, действительно ли спасает своих или, скажем, резаничей с нижевележанами — многие из них оставались потом в его княжестве, приумножая прореженное войнами и смутами население. Но отдать три гривны с дыма — немыслимо, невероятно! Даже если заложить все, что есть у князя и бояр, если отдадут припрятанное на черный день торговые гости, если развяжут мошну мастера — хорошо, если соберет по две. — Прошу о милости великого темника. — Господь один знает, чего стоили Арсению Юрьевичу сии униженные слова. — Не режут овцу, способную давать шерсть. А Тверень сей выкуп зарежет. — Не можешь заплатить — не плати, — равнодушно сообщил ордынец. — Возьму людьми. Великому хану они надобны даже больше серебра. Тверенские князь и бояре замерли. Толмач Терпило опустил глаза. — Помилосердствуй, великий темник, — наконец решился Олег Творимирович. — Мы всегда ордынский полон выкупали, а не людей в него отдавали. Погоди, дай только сроку, выход мы соберем… — Срок не дам. — Шурджэ глядел прямо перед собой, положив на колени саблю серого булата, самим же князем Арсением и поднесенную. — На то не давал мне воли великий хан. Велел он собрать дань и, пока не вскрылись реки, поспешать обратно. А пока остальной выкуп из ваших лесов свезут… — Вот! Вот, темник великий, вот этот-то лишь срок нам и надобен! — казалось, Кашинский сейчас превозможет и убьет собственную честь, встав на колени перед степняком — все ради Тверени. — Ни о чем больше не просим! Мы добудем серебро! — Добывайте, — кивнул ордынец. — Но людей я тоже возьму. Десять сотен. Сверх всего прочего. Обольянинов отвернулся, надеясь, что Шурджэ не услыхал, как скрипнули его зубы. — Ступай, коназ, — махнул темник. — И возблагодари милость великого хана, велевшего мне щадить твоих подданных и сдерживать своих воинов. — Благодарность моя безмерна… как и верность великому хану, — поспешно закончил князь Арсений после выразительного взгляда старшего из своих бояр. Уже в дверях Анексим Всеславич столкнулся взглядами с Терпилой. Залесский толмач как-то по-особенному смиренно потупился. Глава 5 1 Как это началось, потом говорили разное. То ли кому-то из саптарских воинов надоели строгие приказы темника и он учинил насилие над какой-то женкой. То ли кому-то из твереничей не захотелось расставаться с дедами-прадедами скопленным добром, и он вместе с домашними дал отпор находникам. Рассказывали всякое. Но Обольянинов не просто знал, он видел. Еще один вечер в княжьем тереме, глаза в глаза с неумолимо-каменным темником, сосущая, неизбывная тоска на душе, ощущение такой несмываемой грязи, что даже богомолье не поможет. Боярин возвращался в пустой холодный дом. К нему ордынцы еще не жаловали, и сейчас Анексим Всеславич об этом чуть ли не печалился. Ограбь его, как множество иных твереничей, знатных и нет, тороватых и богатством не отмеченных, — может, и не было б так черным-черно на душе. Близко раздался крик. Из темных проулков, пустынных по ночному времени, где проезжали лишь саптарские разъезды, назначенные строгой волей темника «досматривать» град. Кричала девка, и вопль был настолько отчаянным, что руки Обольянинова сами поворотили коня. Светила луна, снег отражал бледные лучи, и боярин видел все так же отчетливо, как и днем. Трое саптар деловито затаскивали на седло отчаянно дрыгающую ногами девицу — платок свалился, волосы разметались по плечам. — Спаси-и-и-ите! Кровь горячо толкнулась в виски. Сейчас, боярин, сейчас — никто не увидит, никто не узнает… Но прежде чем обольяниновские отроки и даже сам Анексим Всеславич успели схватиться за сабли, из-за заборов и с окрестных крыш — полетели стрелы. Было там едва ли больше десятка лучников, но насильникам хватило. Вскидывавший девку поперек лошадиной спины саптарин опрокинулся, из груди и спины торчало три или четыре древка. Двоих других ордынцев попятнало меньше, один, вырвав стрелу из предплечья, даже успел взлететь в седло прежде, чем тьма вновь свистнула и откованный руками росков-кузнецов оголовок нашел горло степняка. Миг — и все кончилось. Не успели закричать расстрелянные, не позвали на помощь. Остались истоптанный снег, кровь на нем, мертвые тела да саптарские кони. А сами стрелки — где они, что с ними? И девка? Девка-то как? — вдруг подумал боярин, не успев даже подъехать к месту побоища. Девка была тут. Живая, но с торчащим из бока древком, вокруг которого расплывалось темное пятно, она судорожно пыталась отползти — глаза в пол-лица, она еще не чувствовала боли. Боль придет позднее… Бросили ее ухари эти, мелькнула быстрая мысль. Бросили и спасать не стали — когда такое в Тверени быть могло?! — А ну, взялись! — только и бросил сквозь зубы Обольянинов. К раненой молодке кинулись его отроки. Саптарские же тела следовало немедля утопить в Велеге или Тверице. Коней — угнать куда подальше, а то и забить, волкам на поживу, отправив саптарскую снасть туда же, под лед. И спешно, потому что… — Боярин! — рядом оказался один из отроков, лицо перекошено, глаза — что невоградские круглые гривны. — Саптары, боярин! Три десятка! Принесла нелегкая… Подстреленную девку уже заносили в какой-то дом, раскрывший двери в ответ на роскскую речь. — Ходу, ходу! — скомандовал Обольянинов, оглядываясь на возившихся с девкой отроков. — Вы с ней останьтесь, нас потом найдете!.. Три мертвых тела поперек седел его собственных кметей. Три саптарских лошади в поводу. Достаточно, чтобы враз сломали тебе хребет, боярин. Однако отряд Анексима Всеславича не успел даже погнать коней в галоп, когда позади, в узкой улице, ночь вновь засвистела разбойным гудением спущенных тетив и летящих стрел. Ума лишились, подумал боярин. На три десятка саптар лезть — их всех враз стрелами не положишь. Угодившие во вторую засаду степняки, как и положено бывалым воинам, не растерялись. Что там творилось, боярин не видел, слышал лишь гортанные крики, резкие команды и ржанье лошадей. Однако боя так и не началось, нападавшие, выпустив стрелы, похоже, рассеялись, не вступив в схватку грудь на грудь. 2 Что они делают?! — бились заполошные мысли. Уж если нападаешь, так истребляй поганых всех до единого, и быстро, покуда те не опомнились. А так — половина осталась, а то и больше, сейчас поднимут тревогу — что тогда станет с Тверенью? Что тогда станет с Тверенью? Вопили за спиной саптары, пока отряд Обольянинова скорым конским скоком уходил к берегу, где всегда прорублены широкие окна в сомкнувшемся ледяном панцире; и, словно отвечая находникам, вдруг ударил тяжелый набатный колокол. Голос его пронесся далеко над замерзшей рекою, над заиндевевшими лесами, над тесовыми кровлями, властно вступая в курные избы и боярские терема, в добротные дома избранного купечества и просторные пятистенки зажиточных мастеров. Кто-то успел забраться на звонницу в этот неурочный час, развязал узлы протянувшихся к колокольным языкам вервиев и ударил набат. В зимнюю стылую ночь над Тверенью поплыл могучий, низкий и страшный для всякого врага голос главного колокола росков. Отлитый своими, тверенскими мастерами, вышедший даже лучше невоградских, служивший вечной завистью жадным залессцам, набат звал твереничей к оружию, и каждый мужчина, способный держать топор или сулицу, знал, что ему делать. Обольянинов осадил коня и застонал — громко, в голос. Назад, скорее назад, остановить, пока не поздно, пока еще не началось, пока еще есть время, пока любимый, заботливо пестуемый град не распался прахом неизбежного пожарища, пока не пошли по дворам резать всех подряд беспощадные нукеры темника Шурджэ… Саптарские трупы упали в снег — не до них сейчас. Набат, конечно же, услыхали не только твереничи. Вскинулись, взлетели в седла бывалые саптарские сотники. Им уже приходилось слыхать подобное, они знали, что это значит. Лесные обитатели сейчас полезут драться насмерть. Следовало утопить мятеж в их же крови, пока он не разгорелся, подобно летнему пожару в сухой степи. Боярин тоже знал, что будет дальше. Сейчас примчится подмога, возьмет в кольцо, и начнется такое, о чем и помыслить страшно. Обольянинов содрогнулся, словно наяву слыша эти крики — дикие, страшные, крики тех, кому выпадет умирать под саблями, не понимая, что случилось, почему трещат выбиваемые озверевшими ордынцами двери, почему узкоглазая нежить врывается в спящие дома, убивая всех, до младенцев в колыбелях и кошек с собаками, с шипением и лаем доблестно бросавшихся на защиту хозяев. Перед скачущим боярином мелькнула странная пара — застывшая у забора женщина, левая рука вскинута к губам, словно в ужасе от творящегося, и кружащийся прямо над нею огромный филин, каких, говорят, и не осталось в наши времена. И словно сами собой сорвались с уст боярина совсем не те слова, что он уже готов был выкрикнуть: — Сабли — вон! 3 А колокол все звонил, и прямо под копыта обольяниновскому отряду выскакивали твереничи — мужи и мальчишки, наспех набросившие тулупы, вздевшие какие ни были брони, сорвавшие со стен бережно хранимые мечи или же схватившиеся за верные, никогда не подводившие лесных жителей топоры. — Боярин! — то тут, то там раздавались крики. — Боярин! Веди нас, Всеславич! Обольянинова узнали, да и мудрено было б его не узнать… Так, против собственной воли, боярин оказался во главе стремительно растущей толпы. Никто не сомневался, что набат ударил не зря, и каждый сделал то, что обязан был: взялся за оружие, не рассуждая, что, мол, моя хата с краю, и вообще у меня — семеро по лавкам, а вы там сами разбирайтесь, мне лишь бы до утра дожить да день как-нибудь протянуть, хоть даже и под ордынским кнутом. И этот стремительно растущий людской вал катился прямо к торжищу, где раскинулся саптарский лагерь. — Осока! — окликнул Анексим Всеславич совсем юного своего отрока, верткого и ловкого, словно ласка. — Заворачивай коня, скачи в обход. Как хочешь, проберись к князю. Скажи, что началось. Скажи, не мы это учинили. Пусть Арсений Юрьевич… Обольянинов хотел еще прибавить, мол, пусть позовут темника, может, еще удастся как-то остановить, избегнуть, не допустить — но лишь махнул рукой. Над самой головой прошелестели филиновы крылья. Поздно беречься иль хорониться, боярин. Встала Тверень. Да и саптары уже повешены. Так что теперь осталось только одно — сабли вон. Сабли вон, Тверень Великая, Тверень несдавшаяся! Кричали и вопили уже повсюду, и глас сотен и тысяч, высыпавших под зимнее небо, отражаясь от льдистого небосвода, возвращался обратно, на землю, вторя неумолимому набату. Дикий, неведомый ранее восторг жег боярина, словно и не приходилось никогда хаживать грудь на грудь. Доводилось, и еще как! — да только то все совсем иное. За спиной — вставшая Тверень, лунный отблеск на множестве топоров, пар от сотен ртов да горячая кровь, мчащаяся по жилам. И забыл в тот миг Анексим Всеславич и о подстреленной девке, и о неведомых стрелках, что не девку вызволяли, а по саптарам били. Били явно ловчее, чем положено простым посадским мужикам. Рука боярина легко вскинула обнаженную саблю, а навстречу уже катился по тверенским улицам пронзительно-страшный визг запрыгнувшей в седла Орды. Обольянинов знал, что последует за этим визгом, и потому заворотил коня, встал в стременах, замахал руками, надсаживаясь: — По дворам! На крыши! Укройсь! И вовремя. Пронзенный лунными копьями мрак ощетинился ордынскими стрелами, свистящая стая падала на ряды твереничей. И где же прятались те умелые лучники-роски, что положили первых саптар в самом начале?! Предупрежденные, твереничи за спиной Обольянинова успели по большей части отхлынуть в стороны, перемахивая через заборы, заскакивая во дворы. Кто-то прижался ко стенам, иные, самые шустрые, и впрямь полезли на крыши. Пошедших за ним Обольянинов спас, а вот собственных отроков не уберег. Кто-то замешкался, стыдясь оставить боярина, кто-то криком торопил нерасторопных — их-то и нашли острые ордынские стрелы. Анексим Всеславич тоже не прятался, так и остался в седле посреди улицы, с саблей в высоко вскинутой руке, словно не зная, что уже отпущены тетивы и жить кому-то выпало меньше исчезающего мгновения. И — вновь поймал краем глаза женский взор. Та же! Все та же, что тогда, с филином! Взвизгнуло над самым ухом, ледяной иглой прочертило щеку — а больше степнякам стрелять уже было не в кого. Улица опустела, тверенские дома, словно иссохшие губы воду, выпили, вобрали в себя оружную толпу — нет, не толпу, войско, какого еще никогда не бывало у боярина Обольянинова. Дальше все случилось очень быстро. Мелькнули растянувшиеся темные тени, и вот уже они, ордынцы, совсем рядом, рядом их злые степные лошадки, низкие меховые треухи да кривые вскинутые клинки. Сколько десятков всадников ударило в лоб на обольяниновский отряд, боярин не считал, да и какое до того дело! Сейчас он сделался словно простой ратник на заборолах родного града — Смолени, Резанска, той же Тверени — в страшную, самую первую зиму, когда неведомая гроза шла по Роскии, и ничто: ни доблесть, ни низость — не могло ее остановить. Боярин сшибся с саптарином, легко отвел сабельный взмах, ответил сам, вкладывая в удар не одно лишь холодное умение, и степняк опрокинулся на конский круп с разрубленной головой. Его конец был быстрым и милосердным. С крыш в подлетевших саптар уже метали всем, что попадалось под руку. Свистнули и стрелы росков, правда, в небольшом числе. Из распахнувшихся ворот, наставив рогатины и вилы, вскинув мечи и топоры, с глухим ревом хлынули твереничи, пошли, словно старый опытный медведь на незадачливого добытчика. Удар был страшен — накоротке, словно тараном, всем миром, всем скопившимся многолюдством. И, подобно тому, как гнётся раскаленное железо меж молотом и наковальней, так согнулось саптарское острие, разбилось на множество одиночных схваток, когда под брюха степных коней ударили сулицы и рогатины, кто-то удумал даже размахнуться косой, словно на летнем лугу, — того и гляди своих, неумный, покосит, здесь ведь не развернешься… Ночь взвыла нечеловеческой мукой, взорвалась предсмертным хрипом, ставшим в тот миг громче могучего грома. Обученный боевой конь Обольянинова был крупнее и сильнее ордынских лошадей и сейчас толкал их грудью, при случае — кусался, помогая всаднику. Сабля в руке боярина описывала круги и петли, то отшибая, отводя ордынское железо, то стремглав бросаясь вперед, всякий раз окрашиваясь чужой кровью. Рядом бились уцелевшие отроки, но еще больше оказалось вокруг твереничей; кто-то крикнул — «боярину помогите!» — и неведомого послушались. Прикрывая бока и спину Обольянинова, наставив рогатины, возле него собралось с дюжину горожан; и этот клубок покатился прямо в глотку ордынского отряда, не давая степнякам оторваться, не давая взяться за любимые луки. Где-то над недальними крышами полыхнуло — воины темника Шурджэ, верно, пытались поджечь град, норовя этим отвлечь твереничей, Но валившим сейчас за Обольяниновым было не до собственных изб или же теремов. Что чувствовал сейчас каждый из них — боярин очень хорошо понимал. Перебить их всех. «Их» — значит, саптар, явившихся незваными на наши поля и грады. Всех до единого. Не дать уйти. Пусть знают — здесь, в Тверени, живет саптарская смерть. И первее всего — не дать улизнуть Шурджэ. Потому что он — оголовок ордынского копья, нацеленного в самое сердце Тверени, и его, Обольянинова, долг — сломать древко, а наконечник — швырнуть в огонь тверенской кузни. Словно крылья выросли за спиной у боярина, мягкие крылья хозяина ночи — филина. Вместе, будто сказочные воины давно сгинувшего полуденного царства, умевшие ударять, как одна рука, навалились на саптар кое-как, наспех оборуженные твереничи — и степняки не выдержали. Поворачивали, жгли плетьми коней, норовя уйти из-под губительного молота росков. …На торжище с разных сторон врывались новые и новые роскские сотни — никем не управляемые, без бояр и набольших, твереничи сами знали, что делать. И делали. Глава 6 1 Шурджэ слышал колокол росков так же, как и все во граде, но лишь презрительно сжимал губы — бараны решили взбунтоваться и двинулись против волков? Тем хуже для них. Нет, нельзя сказать, что темник этого ждал. Повсюду в роскских градах его встречали согнутые по ордынскому хотению спины, трусливые, исполненные ядовитой зависти и бессильной ненависти взгляды — так, по крайней мере, казалось ему. Овцы всегда завидуют волкам. Но никогда не смогут встать против них. На такое способны только псы. Что-то случилось в этой проклятой Тверени, что-то, заставившее покорных данников схватить оружие — что ж, он, темник и истинный саннаид, покажет, как расправляются с непокорными. Шурджэ не совершил ошибки иных баскаков, беспечно разбрасывавших воинов по всему граду в убеждении, что бараны только и могут, что подставлять горло под волчьи клыки. Вся его тысяча — здесь, в кулаке. Ему незачем даже гоняться за бунтовщиками, они сами придут к нему. Надо только ждать и в решающий момент ударить избранной сотней. Темник встал у окна. Еще нет нужды появляться там, внизу. Когда придет время прыгнуть и сжать клыки, он почувствует, как чувствовал всегда. А ночь уже выла и вопила сотнями человеческих голосов — божба и проклятья, мольбы и стоны, подсердечная брань и просто хриплый рев. Шурджэ знал — сейчас его сотники повели ордынских воинов, развернув строй, насколько позволяло торжище. Твереничи сами лезли на саптарских лучников. Яркая и словно бы жгучая луна. Кажется, никогда не видывал такой в степи. Темные кровли. И столь же темный поток, вливающийся на торжище со всех сторон. Не гнущийся и не разбегающийся под стрелами. Конные ринулись на клубящуюся толпу, словно все те же волки на овечью отару, ударили — туда, где твереничей было поменьше, тщась прорваться к домам и, заворачивая, погнать росков вдоль стен прямо на вторую половину своих. Лишенные строя, без длинных пик, вооруженные кто чем, вплоть до вил и ухватов, — разве могут эти ничтожные противостоять его избранной тысяче? Ордынцы-стрелки, оставшиеся возле княжьего терема, не теряли времени, часто натягивали луки. Роски падали, но толпа только рычала — и перешагивала через тела. Острый гребень степных всадников врезался в тверенскую толпу и — увяз в ней. Овцы не собирались разбегаться. Овцы рычали. …Били копья, крючья цепляли наездников, стаскивая их с седел; взлетали и падали топоры, словно рубя неподатливый лес. Узкие глаза темника совсем сжались. Овцы взбесились и идут на волков, забыв о собственной жизни. Другой степной род за это можно было бы уважать — но не этих лесных червей. Они просто глупы, это не храбрость, а бешенство, как у зверя. Впрочем, бешенство или нет, но твереничи теснили его воинов, и Шурджэ решительно шагнул к двери. Пришел его черед. 2 Оказавшись в кольце, степняки отнюдь не собирались сдаваться. Из-за опрокинутых телег, из-за поставленных прямо на площади широких юрт густо летели стрелы, и тверенский порыв едва не захлебнулся собственной кровью. В этот миг на площадь разом выкатилось два отряда, почти равные числом, да, пожалуй, и умением. Выкатились они — один из княжьего терема, что занял самовластный темник, а другой — из распахнутых врат владычного подворья, куда ушел — радушным хозяином — князь Арсений Юрьевич Тверенский. Выкатились — и, словно чуя друг друга, ринулись навстречу, пожирая то малое пространство, что еще оставалось на залитой кровью площади. Нукеры Шурджэ метнули стрелы, роски ответили. А потом конные сшиблись, иные — проносясь друг мимо друга, стараясь достать супротивника копьями, иные — осаживая скакунов и крестя направо-налево саблями. Торжище стало полем боя, тесниной, где едва могли развернуться исступленно режущие и терзающие друг друга людские полчища. Полчища, хотя на главной тверенской площади сбилось едва ли более сорока сотен пеших и конных. В чистом поле ордынцы бы вырвались, змеей выскользнули бы из капкана, однако во граде степнякам не было простора. Сегодня они не рубили в ужасе бегущих с горящих стен защитников, сегодня они гибли сами — один за другим, огрызаясь, собирая последний кровавый выход, но — гибли. А по ведущим к торжищу улицам и проулкам все валила и валила толпа — подоспели зареченские концы, торопились окраины и даже окрестные села. Поднялись все, заслышавшие глас тверенского набата. …Князь и Обольянинов встретились посередь торга, ставшего побоищем, где исполинская рука словно набросала в полнейшем беспорядке на снег людские и конские тела, обломки телег, обрывки юртовых войлоков и прочее, спокон веку остающееся на смертном поле. Ни Арсений Юрьевич, ни его боярин ни о чем друг друга не спрашивали. Молча столкнулись, Обольянинов молча поклонился, князь так же молча вскинул сжатую в кулак левую руку. Стянувшиеся в линию губы дрогнули: — Где Шурджэ, Анексим? — Видел, как от терема отъезжал, а потом — потерялся, — повинно, словно брался за дело и не исполнил, ответил боярин. — Вот и другие тоже не видели… А бился как бешеный. Дело саптарского отряда было уже проиграно. Твереничи затопили площадь, от многолюдства кипели все ведущие на торжище проезды и проходы; иные степняки уже бросали оружие — потому что нет ничего страшнее катящейся на тебя толпы, где Над упавшими смыкаются ряды и все, валящие вперед, действительно презрели в тот миг саму смерть. — Да в терем ускочил, больше некуда. — Тяжело переводя дыхание, ко князю и Обольянинову подъехал Ставр Годунович. В полном доспехе, словно именно к этому исходу ночи готовился набольший тверенский боярин… — Глянь, Арсений Юрьевич! — рядом с князем вырос Орелик. Темник Шурджэ стоял на крыльце княжьего терема, не прячась, гордо вскинув голову и не опуская глаз. В небрежно отведенной руке — даренная князем мармесская сабля, и Обольянинов с горечью подумал, скольких добрых твереничей — отцов, мужей, сыновей — лишила она сегодня жизни. Невольно боярин поискал рядом с темником Терпилу, но залесский толмач, как и положено тварям его породы в подобных обстоятельствах, словно сквозь землю провалился. — Коназ! — громко крикнул темник, и вся площадь разом воззрилась на него. — Коназ!.. — он добавил еще что-то по-саптарски, что именно — Обольянинов не разобрал. — На бой вызывает? — наморщил лоб Ставр. — Не, не похоже. Может, выкуп предложить хочет? Может, Шурджэ, ты бы и предложил, подумал Обольянинов, толкая коня вперед. Может, ты бы и предложил. А может, и нет. Нет нужды Тверени в твоем выкупе, темник Шурджэ. А нужда есть в одном — в твоей голове, хотя, видит Господь, ведает Длань Дающая — ты, степняк, не был худшим или подлейшим из своего племени. Ты просто не понимал и уже не поймешь. Никогда. — Разреши, княже. — Обольянинов взглянул на Арсения Юрьевича. — Дозволь переведаться. — Зачем, Всеславич?! — встрял Ставр. — Волк уже в капкане, им деваться некуда, они… Но князь Арсений Юрьевич Тверенский лучше понимал своего соратника. Видел глубже горящих глаз. — Не стану сдерживать, Анексим. И еще… — Если одолею… — понимающе кивнул боярин. — Одолеешь. — То пусть уходят саптары. — Пусть уходят, — согласился князь. — Им то еще злее смерти. Послушный конь Обольянинова переступил копытами, тверенич выехал на открытое место. — Выходи биться, темник! — Боярин привстал в стременах, не боясь сейчас ни ордынской стрелы, ни степного копья. — Выходи один на один, как от веку положено. Одолеешь меня — князь отпустит тебя и твоих. — Напавшие на послов не имеют чести и не могут требовать боя. — Шурджэ не шелохнулся, сабля так и осталась опущенной. Из окон княжьего терема в медленно подступающую толпу целились десятки лучников. — Можешь убить меня, тверенский нукер, но знай — очень скоро от твоего града не останется даже золы. А я вернусь и буду смеяться. — Не станешь, значит, биться? — Обольянинов наступал конем, подаваясь все ближе к высокому крыльцу. — На хана своего надеешься? На страх наш пред ним? — Лучше б тебе выйти на боярина, честь по чести. — Рядом с Обольяниновым оказался сам князь, тоже презрев ордынских стрелков. — Потому что иначе, клянусь Дланью, подложу сейчас соломы со всех сторон — и спалю вас всех прямо в тереме. Не пожалею хоромин! А коль одолеешь — той же Дланью Дающей слово свое запечатлею — отпущу и тебя, и твоих, кто еще остался. Пойдешь в Юртай, темник. Месть готовить. Ну, а коль мой боярин верх возьмет, все равно — мое слово крепкое — путь открою всем твоим. И притом живыми, хоть и с уроном, без оружия то есть. Весь разговор, само собой, шел по-саптарски, и невольно Обольянинов подумал, что и тут проклятый темник исхитрился себя не уронить, не произнести ни одного слова на языке росков… Трудно сказать, что возымело действие — обещание «отпустить» или же угроза сжечь терем. Насчет «послов» — темник не лгал, ордынцы страшно мстили за оскорбления, нанесенные их посланникам. Вот только относятся ли баскаки к таковым, криво усмехнулся про себя Обольянинов. Впрочем, это ведь так по-саптарски — главное, чтобы был повод кровь чужим пустить. С крыльца темник сбежал легко, единым плавным, текучим движением, хотя выгоднее было б ему оставаться там. Гортанно крикнул своим, чтобы подвели коня — пешим саптарин не боец. — Будь по-твоему, — кивнул Обольянинов. — Не стану выгоды искать. — С богом, Анексим Всеславич, да удержит тебя Длань великая, — негромко произнес князь. — Смотри, может, и зря на конный бой соглашаешься… — Длань Дающая не выдаст, — обрядовым словом ответил тверенский боярин, потомок князей сожженного Обольянина, роск, мужчина, воин. — Не боюсь я его, ни конным, ни пешим. И без долгих колебаний послал жеребца навстречу саптарину. Оба без щитов, темник в легком доспехе, у Обольянинова тоже лишь кольчужная рубаха, что надевал обереженья ради. Лунный свет ярок и ровен, холодны звезды на темном куполе, и для двух воинов тесен такой огромный, такой необъятный мир. Сабля Обольянинова начинает первой, боярин не ждет, не выгадывает — за его спиной жарко дышит сама Тверень, и касается слипшихся волос на затылке молящий женский взор; Анексиму Всеславичу нет нужды хитрить, стараясь подловить противника на ошибке. Шурджэ отбивает — темник тверд в седле, увертлив, гибок. Кольчужная рубаха сплетена лучшими мастерами Назмима, такую разрубит далеко не всякий клинок. Взмах — и еще совсем недавно свой, тверенский, а ныне — чужой булат блещет перед самими глазами Обольянинова. Роск тоже не промах, не хуже степняка умеет играть узким, слегка изогнутым клинком. Противники равны силами и умением — Обольянинов выше ростом, шире плечами, однако Шурджэ ловчее и чуть проворнее. Темник наступает, опутывая саблю тверенича паутиной быстрых взмахов. Он бережет дыхание, не ярит себя понапрасну — холоден и спокоен. Обольянинов, напротив, дышит тяжело и хрипло — боярин не обижен силой, но бой на торжище потребовал своего. Стараются и кони — толкая друг друга грудью. Обычную саптарскую лошадь могучий боевой скакун тверенского боярина смял бы и оттеснил, но Шурджэ недаром изменил потомкам степных коней саннаевых, недаром выбрал этого — не уступающего врагу ни силой, ни статью. Замерло торжище, замерли твереничи и саптары. Роск был хорош, холодно отметил про себя Шурджэ. Порой даже овцы отращивают клыки. Но он совершил ошибку, он согласился на бой — хотя вместо этого просто обязан был добивать отряд темника. Или, как грозился тверенский коназ, спалить терем вместе со всеми выжившими. А он, Шурджэ, обязан вывести своих. Как угодно, но вывести. Даже если ему суждено отправиться раньше срока к сверкающему небесному престолу. Всадники словно сплелись, намертво соединенные сверканием кружащихся клинков. На двух бьющихся смотрит льдистая ночь, смотрят звезды из глуби небес, смотрит желтыми глазами филин, смотрит женщина, рядом с которой он устроился на стрехе, встопорщив перья и вертя круглой ушастой головой. Смотрят роски и саптары, смотрят те, кому и смотреть-то не положено, кто пришел на эту землю допрежь самого племени людского; смотрят и ждут. Обольянинов дышит все тяжелее — саптарин верток, и конь слушается словно бы одной его мысли; Шурджэ рубит то слева, то справа, хитро роняет клинок, заманивая тверенича ложно открытым плечом или даже шеей, и сам все ищет, ищет щели во взмахах боярина. Сталь скрежещет, столкнувшись со сталью, — ей, сотворенной в огне, это любо. Пои ее кровью, обнажай в бою — и те, чье дыхание живет в смертоносном металле, не оставят тебя своим покровительством. Так верят саптары. Так поступают они. И — до времени — побеждают. Иное у росков. Хороша сталь на лемехе плуга, вгрызающегося в земную плоть, прокладывающего борозду. Хороша она и на лезвии топора, валящего дерево, обтесывающего его, вырубающего «лапу», чтобы прочно связались венцы нового дома. И лезвие ножа добро тоже — вырезывая липовую ложку или игрушечную лошадку дитяти. А мечи… мечи нужны, лишь чтобы защитить себя. От тех, кто готов бесконечно поить и поить собственную сталь чужой кровью. Устал боярин. Стекает пот, ест глаза. Сбросить бы железную шапку, позволить благословенному хладу коснуться разгоряченного лба… Справа, слева, снова справа и слева мелькает саптарская сабля. Хорош ты, Шурджэ, нечего сказать, лучше, пожалуй, почти любого из старшей дружины князя, кроме разве что Орелика. Бьешься ты красно, за себя и своих, и уже вижу я твою ухмылку — поверил, что загнал тверенича? Ты бьешься за себя и своих, саптарин, но я — за всю Тверень. Сколько тут твоих? — сотня уцелела, может, полторы? А у меня за спиной — тысячи. Мужики, женки, дети малые. Топчутся на торжище двое всадников — и нет им пути друг от друга. Саптарин наступает, давит, теснит тверенича, боярин с трудом отбивает удары, вспыхивающие лунным серебром у самого лица под открытым шлемом. Пятится и конь Обольянинова, словно в растерянности уступая напору степного скакуна. Развернулись бесшумные крылья филина, поднесла ладонь к губам, закусила костяшку женщина, охнули роски, гортанно вскрикнул Шурджэ — потому что острие его сабли зацепило-таки щеку тверенского боярина. Несильно и, конечно, не смертельно, но зацепила. Торопясь вогнать острие в дернувшегося от боли противника, темник перегнулся, словно всем телом вдавливая клинок. Неслышными шагами, невидимая, прошла меж пока еще живыми всесильная Смертушка-Смерть, присмотрелась к сражающимся, сощурилась — и, вмиг уменьшившись, незримой пылинкой оказалась на лезвии тверенской сабли. Клинок Шурджэ проскрежетал по окольчуженному плечу боярина, а сам Обольянинов, с резким выдохом-хаканьем, нашел-таки дорожку к жизни темника, открыв саблей жилы на жесткой саптарской вые. Казалось — ничего не случилось с потомком Саннай-хана, сейчас сам размахнется сталью, кинется в бой, потому что сабля Обольянинова лишь едва-едва коснулась его шеи, отворив дорогу крови. Но вместо этого рука Шурджэ лишь бессильно упала, выронив мармесский клинок. Тело темника мешком повалилось на снег, стремительно становясь неживым. Пар над алым, стремительный росчерк на тающем снегу. Обольянинов остановился, хрипло дыша, не замечая крови на собственной, глубоко рассеченной щеке. Ты был смел, темник. Ты был хорошим воином и саблей играл, как никто. Окажись чуть подлиннее твоя рука — и я бы, не ты, лежал на этом снегу. Уходила тишина, подступившая во время поединка, наваливался мир бешено рычащим псом, и нельзя было останавливаться — кто знает, что взбредет в головы засевшим в княжьем тереме саптарам. Их ведь там не меньше сотни. Рядом с боярином оказались сам князь с Годуновичем, кто-то — вроде бы Орелик — приложил к ране Обольянинова чистую тряпицу. — Спасибо тебе, Анексим Всеславич, — на плечо легла княжья рука. — Спасибо. За тверенскую честь, тобой спасенную. Надо что-то сказать, но слова словно умерли внутри. Звенящая пустота. Но князь, похоже, и не ждал ответных речей. Нагнулся к убитому темнику, вынул из руки мармесский клинок. — Бают, — Арсений Юрьевич осторожно обтер рукоять, — что лишь тогда сабля хозяину до смерти верна, коли сперва его самого попятнает. Владей, Анексим Всеславич. Достойный тебя клинок. Сердце кровью обливалось, когда отдавал. Владей. Пальцы сами протянулись к еще теплому от вражьей руки оружию. — Твоя она, — повторил князь, и Обольянинов молча кивнул, принимая булат. — А что ж с теремом делать станем, княже? — вдруг громко спросил кто-то из старших дружинников. Арсений Юрьевич не замешкался. — Пусть выходят, бросив оружие. Я их милую. Пусть убираются. А терем, как уйдут, — спалить. Видел, что они там творили… опоганили всё. Не пошлю своих, не унижу твереничей, чтоб нечистоты после саптар выносили. Так что скажите им, — князь взмахнул рукой, — что пусть выбирают. Если выйдут — жизнь и свободный пропуск. Если нет — сожгу хоромы вместе с ними. Страшен был голос князя, гневлив взгляд; и один лишь владыка, кашлянув, решился прекословить: — Чем же хоромы провинились, княже? Их тверенские умельцы ладили, тебя порадовать норовя — за ласку, за то, что черный люд не жмешь — не давишь, как иные князья, пастырский долг свой забывшие. Не жги, помилосердствуй — я сам с братией выйду отмывать-прибирать. — Ты, владыко? — только и нашелся Арсений Юрьевич. — Я, княже. Утишь гнев свой. Ради всей Тверени. Пожар — дело неверное, да еще зимой. Оглянуться не успеем, как полграда спалим. — Ладно, — князь хмуро опустил голову. — Но саптарве об этом знать не следует! И верно, не следовало. Степняки упирались недолго — едва к стенам потащили первые связки соломы, как ордынцы запросили пощады. 3 …Они уезжали длинной цепочкой, под хохот и улюлюканье, не уворачиваясь от летящих в спины снежков. Оружие осталось на площади причудливой цветастой грудой — не помиловал князь тверенский, засапожных ножей и тех не оставил. Обольянинов, прижимая ко все еще кровоточащей щеке тряпицу, мельком подумал, что ордынцам такое хуже смерти — смех в лицо. И еще — что смех убивает страх. Страх, что со времен той самой первой зимы крепко угнездился в роскских лесах. Тверень смеялась. Смеялась, не думая о том, что Степь не прощает обид, тем паче таких. Что гнев Юртая будет поистине ужасен. Что, как только соберутся полки, Орда пожалует в гости. Но сегодня об этом никто не помнит.. Тверень смеется. Часть третья Земли роскские Осенью 1663 года от рождества Сына Господа нашего император саптаров Обциус благосклонно принял в своей столице посольство Его Святейшества Иннокентия Четвертого, возглавляемое Командором ордена Гроба Господнего Микеле Плазерона. Будучи не готов открыть свою душу Господу и Сыну Его, Обциус тем не менее склонился к тому, чтобы признать первенство епископа Авзонийского над всеми епископами, включая епископа Анассеопольского, не почтившего императора Обциуса своим вниманием. Император разрешил возвести в столице Саптарции Иуртаусе храм Гроба Господнего, однако на смиренную просьбу повелеть своим роскским вассалам отпасть от погрязшего в суекорыстии и гордыне Анассеополя и склониться перед Его Святейшеством Обциус ответил отказом, сославшись на варварский закон, согласно которому подданные саптар, исправно платящие налоги, могут молиться по своему усмотрению. Не имея возможности убедить закосневшего в язычестве Обциуса, Микеле Плазерона мог лишь воззвать к Господу, дабы тот вразумил императора.      Хроника ордена Гроба Господня Глава 1 1 — И что же теперь делать станем? Князь повернулся к собравшимся боярам. Сидели не в привычной малой горнице — в каменной трапезной владычьего подворья, по-старинному низкой. Хоть и отмытые стараниями монахов, княжьи хоромы по-прежнему пустовали. Обольянинов пригубил горячего сбитня — холод в чертоге был ровно в подполе. — Пронырлив, однако, Болотич, — вздохнул Годунович. — И прознатчики у него хороши. Быстро как все разузнал! — Может, хороши, может, плохи. — Арсений Юрьевич едва сдерживал гнев. — Саптары-то в Залесск подались, больше некуда. Ну, бояре, что присудите? Что отвечать брату нашему, Дланью данному, посоветуете? Анексим Всеславич потянулся к брошенному князем на стол свитку, лишь сегодня доставленному измотанным гонцом князя Залесского и Яузского. Хитро, лукаво составлены словеса. Умеет Гаврила Богумилович пером играть, да и писцы у него зело искусны. «Скорбь глубочайшая во мне и во всем граде Залесске Великом наступит от вестей тверенских, — разливался соловьем Болотич, — ибо ведомо всем, как мстит хан оскорбителям своим, почитая баскаков не просто воинами, но послами. Убийство же послов юртайских есть тягчайшее перед ханским престолом деяние, смертью караемое. Княже Арсений, брат мой, что же ты сотворил? Горькие слезы лью, молюсь Господу и Сыну Его за нас, грешных, смерть мученическую приявшему; денно и нощно на коленях прошу, дабы отвела б Длань от наших пределов беду страшную, тобой накликанную. Но Господь наш, сына любимого не пожалевший, лишь тем помогает, кто сам готов на жертву и на подвиг. Мню я, брат мой, должно нам срочно съехаться вместе, правящим Дира потомкам, где и решить совокупно, как устраивать сие дело станем. И я, князь Гаврила Залесский и Яузский, готов для того прискакать в любую глухомань, тобой, брат мой Арсений, указанную. Не кичась, смиренно замечу — не зря я был слугой покорным ханскому престолу, не зря наезжал туда, что ни лето, да с богатыми дарами. Мню, что, если заручусь словом всех князей земель роскских, смогу упросить хана, смогу хоть как, но утишить гнев его. Дланью Дающей молю тебя, брат мой, князь Арсений, — не медли. Дурные вести быстро летят. Не имея времени сноситься с тобой, отправил я уже своих послов в Орду и сам туда вскорости поспешу. Скажу, что, быть может, и тебе, Арсений Юрьевич, со мной отправиться стоит — но это уж как княжий съезд приговорит. Ибо ведомо тебе, брат мой, что строго чту я в князьях роскских согласие и противу совокупной княжьей воли не иду. Благодарен буду тебе, княже Арсений, если ответ свой отошлешь немедля, с тем же гонцом. Со всей скромностию замечу в конце, что счастлив буду, коли сочтешь ты достойным местом для княжьего съезда тихий мой Залесск. Смиренный брат твой, Гавриил, князь Залесский и Яузский». — Изощрен в хитроумии Гаврила Богумилович, — только и покачал головой владыка. — Ишь, как ловко в конце свой Залесск ввернул! — Чтобы я — да к Болотичу поехал?! — едва не задохнулся от возмущения князь Арсений. — Его о защите перед Ордой просил?! — Так он и думает, — осторожно проговорил Годунович. — Что осерчаешь ты, княже, разорвешь грамоту — а он тебя через то еще и оговорит. Не в Юртае, там оговаривай, не оговаривай, все едино, но перед князьями. Ордынцы ведь не по воздусям к нам полетят, через порубежные княжества повалят. Резаничи тому, мнится, не шибко обрадуются, а Болотич тут как тут. Вот, мол, от кого все ваши горести… — Брось, Ставр, — поморщился Олег Творимирович. — Всякому ясно, что Болотич нас оговорить случая не упустит. А вот что ему отвечать станем? — Не только ему. Мало меня Болотич занимает. Ордынцам, что в гости не преминут пожаловать, — им чем ответим? — мрачно заметил воевода Симеон. — Верно. — Обольянинов бросил свиток. — Что Болотич? Залессцев, помнится, крепко поучили при батюшке твоем, княже. Больше не сунутся, только с ордынской помощью… — Этого-то я и боюсь, — вздохнул владыка. — Что помчится князь Гаврила вперед коня своего в Юртай. Для остальных князей — за землю роскскую просить, гнев хана утишать, на деле же — все под свой Залесск подгребать. — Князю нашему в Орду ехать — самому голову на плаху класть! — горячо заспорил Верецкой. — Болотичу только того и надо! — А не ехать — признать вину свою, — не согласился с воеводой Ставр. — Признавай, не признавай — конец один, — отмахнулся Кашинский. — Явится Орда. — Верно, — заговорил наконец Обольянинов. — Перед Юртаем кланяться… не насытятся они нашей кровью, нашими головами не успокоятся. Спалят Тверень так, что сгинет град… навроде Обольянина. — А с Болотичем-то что? — не унимался Годунович. — Лица терять не станем, — отрывисто бросил князь. — Ответим. И на съезд приедем, только не в Залесск. Пусть уж до Тверени братец наш Гаврила Богумилович проедется. И князья пусть к нам будут. Примем, в грязь лицом не ударим. — Принять-то примем, да многие ль поедут? — засомневался Кашинский. — Не лучше ли, княже, в Лавре, как повелось? — осторожно предложил владыка. — К Мартьянову дню самые дальние и те доберутся, а нам дорога и вовсе недлинна, место же благословенное, намоленное. Там бороды рвать друг другу не столь сподручно. По лицу князя Арсения видно было, что и Лавра ему по душе не пришлась. — Тверень ныне есть первый град земель роскских, — настойчиво произнес он. — В Дирове который год волки воют, да и Беловолод с Соболем так до конца и не поднялись… — Но время ли то всем доказывать? — поддержал владыку и Обольянинов. — Пусть будет Лавра, княже. Да и не поставит никто в вину Тверени, что под себя все гребет, ровно Залесск какой. Согласились с Обольяниновым и другие советники, так что князю, видя столь редкое единодушие, пришлось уступить. — Будь по-вашему, бояре, — буркнул Арсений Юрьевич. — Лавра так Лавра. Но тогда, владыко, тебе с митрополитом говорить. Чтоб не пел под залесскую дудку. — С митрополитом Петром речь поведу, — с готовностью согласился тверенский епископ. — Он и сам не больно Залесским игрищам рад. — А раз не рад, то пусть нашей нужде споспешествует, — не слишком вежливо прервал владыку князь. — Приложи усердие, отче! Ставр, составь для Болотича грамоту. Олег Творимирович, печать приложи. Да остальным князьям весть пошлите. Немедля. — Осерчал, — вполголоса проворчал Кашинский, едва за князем захлопнулась низкая дверца. — Что мы все на Лавре настояли. Но рассудите сами, бояре, разве ж мы не правы? Как никогда нужно нам в князьях единение! Потому что ежели нет… Он не договорил, но тверенские набольшие все понимали и так. Если князья роскские присудят — наше дело, мол, сторона, сами баскаков перебили, сами перед Юртаем и отвечайте, — то останется им, княжьему совету, самим себя да князя хану выдать, надеясь, что собственная мученическая казнь отведет гибель от любимого града. 2 Еще водили по утоптанному снегу заморенного коня, на котором влетел во двор тверенский гонец, а Гаврила Богумилович, князь Залесский и, волею хана Обата, великий князь росков, уже созывал ближних на совет, о чем и объявил прибежавший прямиком с княжьего подворья Щербатый. — Ну, теперь держись, братцы! — добавил он, бухаясь на укрытую медвежьей шкурой лавку. — Как бы не болело, да померло. Либо с Тверенью бодаться, либо с Юртаем… — Не упомню, чтоб Залесск с Тверенью заодно был, — откликнулся воевода наемной дружины Борис Олексич, — и не было такого, чтоб на Орду хвост поднимали. Чай не резаничи! — Чтоб баскаков били, тоже не бывало, — ухмыльнулся чернявый Воронко. Он был из Смолени и всей душой рвался бить саптар. Степняков ненавидели здесь все, кто открыто, как Никеша или тот же Воронко, кто про себя, и только Георгию Афтану ордынцы были всего лишь отвратительны, как бывают отвратительны грязные, пьющие лошадиную кровь варвары. — Не было. А теперь есть! — тряхнул кудлатой башкой Никеша. — Нет, братцы, хватит поганых терпеть. Натерпелись! Твереничи — молодцы, поддержать бы их… — И поддержим! — осклабился Щербатый. — Гаврила Богумилович, чай, Длань носит… — Как князь решит, так и будет, — пресек скользкий разговор воевода и не удержался, добавил. — А может, и решил уже. Решения Гаврила Богумилович всегда принимал сам, а единожды приняв, не отступался, но никогда не объявлял он свою волю, не выслушав тех, кому доверял. Так говорили в Залесске, который и обитатели, и гости все чаще называли Великим. Услышав этот титул впервые, Георгий едва не расхохотался в лицо изрекшему сию глупость степенному роску, но в последний миг сдержался. Не из вежливости и уж тем более не из осторожности. Заезжий купец рассказывал любопытные вещи, не хотелось его сбивать, тем паче идти куда-то было нужно. Затащивший Георгия на Дебрянщину, Никеша не нашел ни отчего дома, ни родного села, только заросшие крапивой да кипреем ямины и буераки. То ли грозовой конь на бегу гривой махнул, то ли саптарва налетела, а может, свои же князья друг с другом мост не поделили, но дорога для побратимов, не успев закончиться, началась сызнова. С разговора на придорожном дворе, где бородатый купчина расписывал прелести залесского житья. И степняки там сытые да тихие; и князь пришлых привечает, лишь бы толк с чужаков был. И мастеровому человеку в Залесске место найдется, и торговому, ну а воинскому и вовсе — ступай прямо на княжий двор, посмотрят, на что годишься, да и возьмут. Кто таков, откуда родом — допытываться не станут. Никеша с Георгием переглянулись и решили поглядеть, благо разговорчивому залессцу требовались люди для охраны. Так и добрались до городка, раскинувшегося на невысоких холмах вдоль синей, словно испятнавшие здешнюю рожь цветы, реки. Доехали и остались, потому что над наемным полком началовал один из бывших помощников Василька Мстивоевича, да и в дружине хватало «севастийцев». Воевода Борис Олексич двенадцать лет копил анассеопольские динарии, но, схлопотав седьмую в своей жизни стрелу, сказал себе и василевсу «хватит». Было это через год после того, как обидевший авзонийского гостя Георгий угодил в Намтрию. Никешу воевода принял с распростертыми объятьями, обросшего светлой бородой севастийца признал не сразу, а признав, не колебался. Так брат Андроника стал побывавшим в краях севастийских невоградцем Юрием и оставался таковым больше месяца. Пока новоявленному дружиннику не заступили дорогу четверо саптар. Возможно, они не желали ничего дурного, даже наверняка — в Залесске кочевники никого не резали и в плен не тащили, удовлетворяясь княжьим корытом, но севастиец с утра был не в духе, потому и отправился проминать коня. Уступить в таком настроении Георгий Афтан мог разве что покойному Стефану, и уж никак не дурно пахнущим степнякам. Кто-то должен был свернуть. Саптары полагали, что роск, севастиец — что варвары. Когда до нахально разглядывавших его ордынцев оставалось несколько шагов, Георгий пустил рыжего с места в широкий галоп, направив меж двоих степняков. Не ожидавшие подобного, саптары опомнились, только когда могучий жеребец, отшвырнув невысоких чужих лошадок, понесся дальше. Саптары, правду сказать, пришли в себя быстро. Свистнул аркан, но набравшийся в Намтрии варварской премудрости Георгий успел завалиться на конскую спину, одновременно махнув саблей. Перерубленная веревка упала под ноги коня, Георгий изловчился ее подхватить и на глазах десятка разинувших рты залессцев влетел на княжье подворье. Ордынцы отстали, но вечером пришлось идти к князю. Севастиец не сомневался, что первая встреча станет и последней. Разум подсказывал, не дожидаясь чести, убраться подальше, но оседлавший Георгия еще в Анассеополе черт продолжал толкать под руку. Севастиец, остановив поднявшегося было Никешу, неторопливо пошел за невзрачным роском, то ли доверенным писцом Гаврила Богумиловича, то ли еще более доверенным толмачом. Князь, в бархатной в полный рост свите и сапогах желтого сафьяна с чуть загнутыми носами, стоял посреди яблоневого сада. Был он не молод, но и не стар, не толст и не худ, смотрел внимательно, но не гневно. Так в Анассеополе смотрят на тех, кого хотят купить и не хотят испугать. Следовало поклониться, но черт свое дело знал: Георгий остановился, не дойдя до Гаврилы Богумиловича пары шагов, и широко улыбнулся. — Это ты обидел поутру четверых моих гостей? — Князь проводил глазами пролетевшую птицу, и в памяти возник другой сад и другой разговор. — Они очень недовольны. Георгий улыбнулся еще шире и не ответил, откровенно разглядывая залесского хозяина. Отчего-то это было очень важно — понять, каков он. Даже важней, чем вызвать на бой «гробоискателя» или выпустить кишки протоорту. — Ты нем? — Голос князя был спокоен и мягок. — Или горд? — Я не знаю, вправду ли твои гости обижены на меня? Я поставил нескольких дикарей на причитающееся им место, но они слишком дурно пахли, чтобы быть гостями князя. — Странные речи для невоградца, — все так же спокойно произнес хозяин Залесска, — но обычные для жителя второго Авзона. Борис Олексич признал, что взял в дружину севастийца по имени Георгий. С чем ты пришел в Залесск, Георгий? — С конем и оружием. — Глаза у Гаврилы Богумиловича были умными, любопытными и слегка усталыми. Так смотрят еще не василевсы, но уже не динаты. Правда, у Фоки Итмона во взгляде было больше патоки, но откуда брату василевса знать, как Фока глядел на простых смертных? На нужных ему смертных. — Ты умен, — терпение князя казалось неистощимым. — Что ж, тогда скажи, почему ты оставил Анассеополь? — Я воевал за того, кто проиграл. — Ты мог перейти к тому, кто победил. Хорошие воины нужны любому государю. — Но не всякий государь нужен хорошему воину. — Кажется, так ответил деду протоорт Димитрий. Потом василевс и начальник стражи стали больше чем братьями. — Что же оттолкнуло тебя от нового василевса? Он жаден? Неумен? Труслив? Василий Итмон и впрямь неумен и не храбр. Жаден? Возможно, что и не слишком, но на прямой вопрос в Анассеополе прямо не отвечают. — Менять господина можно, когда судьба еще не решила, кого она вознесет, а кого уронит. — Как внимательно смотрит этот князь! — Только тогда тебя поймут и те, кого ты оставил, и те, к кому ты пришел. Я опоздал сменить сторону и ушел с теми, кто меня знал. Меня всегда тянуло посмотреть мир. Я больше не причиню обид твоим саптарским гостям, я отправлюсь к лехам. Они достаточно далеки и от Анассеополя, и от Авзона, и я смогу с ними объясниться. — Я еще не на вершине, — князь заговорил по-элимски. Очень медленно, но очень правильно, — но я на нее взойду. Город, Где Умер Бог, третий век принадлежит мендакам. Первый Авзон упал, второй клонится к закату. Залесск станет третьим, а четвертого не будет. Оставайся со мной, севастиец, ты увидишь, как рождается величие. Я вижу, ты удивлен? — Тем, что слышу элимскую речь, да. Княже, Авзон, прежде чем стать первым, назывался Леонидией Авзонийской, а Анассеополь — Леонидией Фермийской. Оба потеряли изначальное имя, но оно у них было. — То, что забыто, заслуживает забвенья, — все еще по-элимски продолжил хозяин Залесска. — Величие может носить любое имя. Ты родился Георгием, стал Юрием, а кем умрешь? Лехом по имени Ежи или боярином Залесска Великого? Ты напал на четверых опытных воинов. Ты рисковал. — Нет, княже. Саптары не ожидали нападения, их кони слабей моего, и потом — я четыре года воевал с птениохами. Они носят бороды, их глаза не похожи на щели, но по повадкам они те же саптары, только крупнее и чище. — Завтра покажешь, какой ты боец. Не сомневаюсь, что хороший, иначе Олексич тебя бы не принял, но я хочу знать, кому из моих старших дружинников ты равен. — Ты увидишь. — Авзон клонится к закату? Феофан об этом говорил, но Георгий в Анассеополе о подобном не задумывался. — Я предпочел бы конный бой. Бой был конный. Будь Георгию сорок, он бы в тот день вошел в старшую дружину. Или не вошел, потому что оставлять «севастийского воеводу» не тянуло, а вот Гаврила Богумилович вызывал любопытство. Непонятное и недоброе, словно через говорящего по-элимски роскского князя можно было что-то понять, предугадать, исправить… Георгий остался. Лето и осень утонули в воинской обыденности, а в начале зимы в город явились саптары. Усталые, замерзшие, злые, едва не падавшие с заморенных коней, и без оружия. Гаврила Богумилович ошибался. Не только севастиец мог погнать коня на четверых ордынцев! — Что бы ни присудили набольшие, — нарушил повисшую в горнице тишину воевода, — а собраться не помешает. Согласно загудели дружинники — они хотели драться с саптарами, давно хотели. Роски устали откупаться и кланяться, а Гаврила Богумилович этого не заметил. Залесский князь не угадал даже с Тверенью, что он может знать о Севастии? Ничего! Залесску третьим Авзоном не быть. Третьим Авзоном не быть никому! Георгий улыбнулся и подмигнул Никеше, словно дело было в Намтрии, а не в заметенном снегом городишке, которому не стать первым даже в Роскии. Побратим понял севастийца по-своему. — Уж не знаю, как кто, а мы с Юрышем готовы, — уверенно и радостно объявил он. — Как саптары драные из Тверени заявились, так и готовы. Мало ли… 3 Ускакали гонцы, канули в снежном мареве, скрылись за белым покровом — потянулись томительные зимние дни, и жди-пожди теперь ответных вестей. Первым, как и ожидалось, откликнулся Болотич. — Умен, бес, — скрипнул зубами Арсений Юрьевич, едва дочитал присланную грамоту. — Слова кладет ровно златошвейка — стежок. Князь Залесский и Яузский писал, что «безмерно рад» «разумным словам» своего тверенского «брата», что готов немедля прибыть в Лавру и надеется, что так же поступят и остальные князья. И еще добавлял, что, зная обычаи юртайские да хана Обата, боится, что прогневится тот столь сильно, что прикажет удушить послов залесских да прочих росков, что в недобрый час в Юртае окажутся. — Коль не врет, так эти души тоже на нашей совести будут, — Обольянинов аккуратно и осторожно опустил свиток, — а может, и уже… — На нашей! — вдруг резко выкрикнул князь. — И все остальные — тоже, коли ордынцы сюда заявятся. Думайте, бояре! Много думайте — как сделать так, чтобы остальные князья поняли: нельзя больше по удельным берлогам сидеть, пора осильнеть единством! Слово было сказано. Все поняли. — Сколько еще терпеть будем, пока Орда из нас соки вытягивает? Уж полтора века минуло, мы все медлим, все выгадываем… все! Сколько ждать еще? Такой повод! Подняться всем княжествам, дать отпор, когда Юртай войско пошлет! Послов отправить на запад да на север, просить помощи у Захара Гоцулского, у лехов, у знеминов, у скалатов с сейрами… да хоть у самого нечистого!.. Прости, владыко, вырвалось. — Княже, — тяжело поднялся воевода Симеон. — Те речи ты не с нами веди, твоими верными слугами… — Слуги — они в Залесске, боярин! — яростно прервал Верецкого князь. — А тут — други верные, с кем плечо о плечо на Поле выходили и еще, Длань даст, выйдем! — Прости, княже, — поклонился воевода. — Все верно. Только мы и так с сим согласны. Глубоко ордынский корень прорастает, а с ним растет на роскских землях и их закон. Страх лезет да привычка ко мздоимству, к тому, что правды нет, а есть ханская воля. И волю ту купить можно, мурз, темников да любимых жен одарив щедро. А за князьями и простой народ тянется, мол, раз уж Дировичам[5 - Потомки Дира — легендарного основателя роскской державы, к которому возводят свой род почти все роскские князья.] незазорно, так и нам вместно. — Князей уговорить надо, — глубоко, словно перед схваткой, вздохнул Ставр. — Чтоб согласились бы рати слить. Невоград, Плесков, как и раньше говорил, не откажет. По ним Орда не прошлась. Страху меньше. — Так и знайте, бояре, — князь встал, повел плечами, словно разрывая незримые путы, — буду на съезде речь вести, что пора нам всем против Орды встать. Всем. Всей земле, от дальнего края Невоградской пятины, где о саптарах до сих пор только сказки сказывают, до Резанска, столько раз сожженного, что даже летописцы счет потеряли. — Быть по сему! — дружно произнесли тверенские бояре, утверждая княжью волю. — Так и реки, княже! 4 Как присудят князья роскские, потомки Дировы, — так и станется, а что тут судить? Пока есть время, нужно его использовать либо для мира, либо для войны. Случалось, добытое унижением перемирие становилось спасением, а бывало — и погибелью. Сколько раз обнаживший не ко времени меч погибал сам и губил пошедших за ним… Сколько раз замахнувшийся на необоримое безумец выходил победителем, становясь дарящей надежду песней… Рухнуть на колени или поднять меч? Труден и страшен выбор, но всего страшней не решить ничего. Нет в роскских краях богоравного василевса, чье слово — закон. Нет того одного, кто скажет «быть войне», загодя принимая на себя и славу победы, и позор поражения… Георгий Афтан зябко поежился, оглядываясь на растянувшийся по заснеженной реке княжеский поезд. Зимний день недолог, короче пути, что надо пройти от ночлега до ночлега, а Гаврила Богумилович спешил. Хотел выгадать время для молитв и раздумий, чтобы еще раз поразмыслить о том главном, что предстояло сказать. Так объяснил князь Залесский тем, кого взял с собой, а взял он немногих. Чего опасаться по вьюжным дорогам? Разве что волков, потому что саптары на обладателя золотой пайцзы без ханского приказа не посягнут, да и не блуждают степняки по заснеженным лесам, а роски не тронут спешащего в святую Лавру. Не должны тронуть, хоть и многим встал князь Залесский и Яузский поперек дороги. — Ох, не бережется Гаврила Богумилович, — словно подслушав мысли севастийца, выдохнул Терпило, любимый толмач княжий, свидетель избиения баскаков. Ему посчастливилось выскочить из кипящей, словно котел, Тверени и донести дурную весть до Залесска вперед уцелевших саптар. — Верую, что отринувшего гордыню и не носящего в сердце своем злобы Господь хранит, и все же… Терпило любил недоговаривать. Пусть собеседник сам додумает, а толмач вроде и ни при чем. Вот и теперь начал и не закончил. Сидел на заиндевевшей кобыле, качал укоризненно головой, а Георгий с Никешей слушали. Им повезло — Гаврила Богумилович из наемников взял в Лавру только их со Щербатым. Набольших залесских — и тех оставил князь, вроде как за княгиней и сынами приглядывать да набившихся в город саптар стеречь. Были при Гавриле Богумиловиче, не считая обозников, лишь десяток старших дружинников, двое отроков да дюжина слуг. Даже одежд для выхода великий князь не прихватил, чтоб сразу видно было, едет не богатством в святом месте кичиться, а дело делать. Только вот какое? Мыслей Гаврилы Богумиловича не знал никто, можно было лишь гадать. И гадали, чего еще в дороге делать, разве что волков слушать — а пели волки как-то слишком уж громко. Это заметил не только Никеша, что мог в дальних краях и позабыть родные снега, это заметили все. Волки, не таясь, выходили из лесу еще засветло и выли в холодное небо, сине-зеленое, как умирающая гедросская бирюза. Не ведавший местных примет, Георгий поглядывал на спутников, но не расспрашивал ни о чем. Захотят — сами скажут. Зверей севастиец никогда не боялся, да те и не пытались нападать, они просто были рядом. Звали, плакали, пели. Люди молчали, но они были встревожены, особенно толмач… — Гаврила Богумилович поторопиться велит, — выпалил догнавший головных всадников разрумянившийся княжий отрок. — Ух ты! Георгий поднял голову. Впереди раскинулась снежная пустошь, ровная, нехоженая, чистая-чистая, словно покрывало для новобрачных. Вот бы разогнать коня и помчаться наперегонки с ветром, отшвырнув прошлое, не думая о припорошенных снегом камнях и трещинах. Вообще не думая. — Филин плес, — осенил себя Дланью Терпило. — Лучше его засветло миновать. Дурное это место… Дальше бесюкам ходу нет — Лавра святая не пускает, вот нечистые и морочат напоследок, смущают души… — А есть чем смущать, Терпило свет Миронович? — зло сощурился Щербатый, но толмач вызова не принял. — Все мы пред Сыном Его грешны, — объявил он, — все слабы, а нечистый тут как тут. Волком рыкающим бродит… Поторопимся, пока солнце не село. — Отчего б не поторопиться, — окликнул ведший отряд престарелый сотник Парамон Желанович. — Холодает… Погреться бы! — А гладко-то как! — шумно вздохнул разохотившийся к скачке мальчишка, норовя послать коня вниз. — Стой! Куда лезешь?! — Щербатый ухватил лошадь отрока под уздцы. — Берегом поедем! Бесы аль не бесы, но провалиться здесь раз плюнуть! Отрок насупился, счастливая улыбка погасла. Кони послушно пробивались снежной целиной, обходя предательский плес. Низкое солнце цеплялось за кромку леса на дальнем берегу, искрился снег, поземкой стлался по земле не прекращающийся даже днем волчий вой. — Так что, Терпило Миронович, — слишком громко заговорил Парамон Желанович, — говоришь, неслучайно там все вышло? В Тверени-то? — Кто ж его знает? — вздохнул толмач. — Арсений Тверенский никогда в спину не бил, только князь — одно, бояре — другое… Как набат ударил, Арсений Юрьевич на подворье у владыки Серафима был, в том я Длань целовать готов. А вот Обольянинов, любимец княжий, с доверенными людьми — незнамо где. — А ты где сам был-то, Мироныч? — полюбопытствовал сотник. — При саптарах? — Как бы при них, кончили бы меня, — скривился толмач, — как есть кончили! Длань уберегла. Отпросился я Сыну Господню свечечку поставить, а чтоб далеко не ходить, к владыке на подворье и пошел. Там и был, когда началось… — Оттуда и сбежал, — подсказал Щербатый, не терпевший пронырливого залессца. — Я служу князю своему, а не саптарам, — надулся Терпило. Георгию стало скучно, и он принялся глядеть по сторонам. Потому и увидел, как замерзшим плесом в ту же сторону, что и княжий поезд, движется темная фигура. Высокая, грузная, она мерно и тяжко шагала по снежному ковру, неведомым образом опережая шедших рысью коней, удаляясь, как удаляется в степи пыльный вихрь, но странный путник не был смерчем. Георгий видел сутуловатую спину, массивный посох, седую, всклокоченную гриву. К ногам незнакомца льнула длинная предвечерняя тень, на белом снегу казавшаяся вовсе черной. Не в силах оторвать взгляда от диковинного зрелища, севастиец послал рыжего в галоп, но куда там! Догнать старика, а странник был стариком, в этом Георгий не сомневался, было невозможно. — Стой! Ты куда? — долетело сзади. — Вовсе ополоумел?! Звали Георгия, но обернулся на окрик старик. Он был слишком далеко, чтоб севастиец мог разглядеть лицо, но отчего-то не сомневался, что его самого путник видит насквозь. Рука самочинно дернулась отдать воинские, нет, царские почести. Старик медленно кивнул, повернулся, вновь зашагал вперед. Ослепительно сверкнуло солнце, тысячами искр вспыхнул снег, вынуждая отвести взгляд. — А как бы конь в трещину угодил? — ворчливо спросил подоспевший Никеша. — Дорога незнакомая, неезженая. Мало ли… — Постой, — перебил побратима Георгий, — туда, туда смотри! На реку. Кто это? — Длань Дающая, — в голосе дебрянича было недоумение. — Холм высокий, издалека видать. — Холм? — Так на холме она, Лавра-то. Сейчас снег, а видал бы ты, как она в Велегу смотрится. И не разберешь, где сама Длань, а где отражение. Сколько лет минуло, а как сейчас вижу. Бывал я тут, прежде чем на ваши хлеба податься. С батюшкой бывал… Георгий не ответил — искал глазами странника и не находил. На укутавшем спящую Велегу снежном одеяле синели волчьи следы, а в прозрачном небе полыхала Длань Дающая, словно протягивая гостям зимнее солнце. — Чистым золотом звонницу крыли, — с гордостью сказал Никеша. — Чтоб и Господу в радость, и Сыну Его, и всем добрым людям… Гляди, как горит! Не хуже, чем у вас в Князь-городе! — Не хуже, — кивнул Георгий. — По-другому! 5 Вознеслись над Велегой причудливо-витые звонницы и купола Олександровой Лавры. Парит на роскскими лесами и прибрежными кручами Длань Дающая, великая Длань-Заступница, Длань, с которой каждому из нас у Последних Врат принимать Его дар — или камень, или ломоть хлеба… Здесь, в Лавре — митрополичий престол. Еще преподобный Олександр, устав от княжих свар, когда каждый Дирович во что бы то ни стало старался утвердить оный престол в своей вотчине, крепко стукнул посохом и объявил, что уходит в леса и своими руками срубит «скит малый», где и станет впредь обретаться. Как ни уговаривали сурового пастыря струхнувшие князья, ничего не помогло. Долго шел пастырь вдоль берега Велеги, днем и ночью шел, пока не завидел на рассвете холм с камнем наверху. Поднялся с него хозяин леса и ночи, филин, скрылся в дремучей чащобе, и ударили о древний камень первые солнечные лучи, знаменуя конец ночи и начало дня. Опустился митрополит на колени, воздал хвалу Господу и Сыну Его, а потом поплевал на ладони, словно простой плотник, да и взялся за топор. Отказался Олександр от наемных мастеров, мол, приму лишь охотников, да не всяких, а с настоящей страстью в душе. И нашлись таковые! Со всей земли собирался народ, прослышав о новом, небывалом деле, ибо никогда еще митрополиты не уходили, подобно святым старцам-отшельникам, в глухие лесные скиты. Пятнадцать лет пришлось уламывать Олександру святейшего патриарха, добиваться разрешения на перенос митрополии в лесную глушь. Другие митрополиты до сих пор росков за блаженных принимают. Небывалое то дело для слуг Господа — самим от себя власть гнать, однако же прогнали. Так вознеслась на диком некогда берегу Лавра, обросла со временем посадом. Есть здесь и монастырь, и митрополичье подворье — скромное, у многих бояр куда краше. Зато здесь не толкаются боками, не спорят о межах и пограничных деревеньках. Здесь внимают слову. Слушают и говорят. Сюда приходят за советом и за правдой. Нет в Лавре места усобицам. Перед Господом и Сыном Его все равны. …Княжеский поезд твереничей растянулся. Оно и понятно, не на бой ехали — себя показать и других уговорить. Ответные грамоты от роскских князей не замедлили. Никто не отмолчался, отозвались все, даже резаничи и нижевележане, на чьи плечи чаще других обрушивалась ордынская плеть. — Что ж, братия, — выезжая из Тверени, произнес Арсений Юрьевич, — путь до Лавры хоть и не слишком далек, а мешкать не стоит. Чести не будет, коль позже Болотича явимся. И поехали, торопясь, хоть и везли с собою нарядное, золотом шитое платье и золотом же отделанное оружие, драгоценные кубки и прочую справу, дорогую, напоказ. Братья-князья должны видеть — не оскудела Тверень, несмотря ни на что, может и всю дружину одеть-снарядить, не одного лишь князя да знатнейших бояр. Не на бой ехали, и все ж никто не пренебрег тяжелым доспехом. С князем шла вся старшая дружина, Орелик не отходит от Арсения Юрьевича. Когда имеешь дело с Залесском, помни, что против тебя — не роск, а саптарин. Или, вернее сказать, роск, набравшийся от саптар, что куда хуже. От наших отлепился, к чужим не пристал — и тем и другим не свой. Не человек — мышь летучая, нетопырь, встретишь — сразу коня заворачивай, дороги не будет, да вот беда — поворачивать поздно. Зима выдалась щедрой на снега, и Обольянинов невольно радовался — если что, ордынцам по весне трудно будет пробиваться в глубь роскской земли. Конечно, так рано явиться они бы не должны, не ходят саптары на добычу голодной послезимней порой, но кто их знает?.. Хотя эти, если надо — куда угодно дойдут, не остановятся ни пред какими разливами. Лавра приближалась, но, как ни спешил, как ни торопил обоз старший над поездом Олег Творимирович Кашинский, их все равно опередили. У Врат Олександровых — мощных, грубых, сложенных из дикого камня, «не красы ради, но для людей сбережения» князя Арсения уже ждали. Высоко подняты красные с золотом прапорцы, на них — скачущий всадник и над ним — простертая Длань Небес. — Залессцы… — сквозь зубы бросил Арсений Юрьевич. — Опередили… Глава 2 1 Князь Залесский и Яузский и впрямь не чинился, самолично выехав навстречу твереничам. Сидел Болотич на смирной, хоть и крупной кобыле, без брони, в шубе добротной, но безо всяких красивостей, и лишь шапка была расшита мелким речным жемчугом. Дружины при Гавриле Богумиловиче не было, только справа и слева от князя двое отроков вздымали прапорцы, да за спиной залессца сдерживал ярого белоногого жеребца светловолосый витязь, ровно сошедший с дорогой князьгородской иконы. Только конь витязя был не белым, а рыжим, и не оплетало его ноги черными кольцами поганое Змеище. — Ну, Болотич, — покачал головой воевода Верецкой, — ну, хитер. Обольянинов промолчал, чего тут скажешь? Без слов говорить и впрямь уметь надо, князь Яузский умел. Смотри, мол, брат мой тверенский, не меряюсь я с тобой оружной ратью, скромен, сам-третей стою перед твоими двумя сотнями лучших дружинников. Даже саблей не опоясался. К чему оружие здесь, во месте святом, когда встречаются братья — князья росков, Дира великого потомки? А только если захочу, будут и при мне воины не хуже твоих… Но делать нечего. Арсений Юрьевич одним движением остановил потянувшегося было следом Орелика. С князем остались лишь Обольянинов да Кашинский. Анексим Всеславич пристально вглядывался в знакомое лицо залесского князя. Всем хорош Гаврила Богумилович! Осанист, дороден — но не обрюзглый. Взгляд, правда, тяжел, ну так он и у князя Арсения не легче, особенно в гневе. Глаза у Болотича темные, непроницаемые, словно все время ждет князь Яузский какого-то подвоха. И хотел бы Обольянинов увидать злобу или так какую-то особенную хитроватость — ан нет. И чиниться Гаврила Богумилович не стал, заговорил первый, хоть и опередил тверенского князя перед Лаврой. — Здрав будь, брат мой, княже Арсений, — и учтиво склонил голову. Куда денешься — пришлось отвечать тем же. — Тебе тоже здравствовать благополучно, княже Гаврила, — тверенич ответил точно таким же поклоном. — За что ж бесчестишь меня, у врат ожидая? — вроде как шутливо упрекнул он. — И где ж монахи, слуги Божьи? — Отослал я всех, княже Арсений, — голос у Болотича сладок, медоточив. — Решил, что сам тебя встречу. Не до чинов нам сейчас, брат-князь, не время считаться, кто кому навстречу выехал да кто первым поклонился. И без того сколько свар через то случилось! Не поспоришь, нехотя признал Обольянинов правоту залессца. Кругом прав. Обкладывает, словно волка, правотой своей. Мягко стелет, как говорится. — Спасибо за честь, князь Гаврила, — Арсений Юрьевич ответил дружелюбно — а куда денешься? — Мню я, хотел ты со мной потолковать допрежь всех, не только князей, а и самого митрополита? — Точно, — кивнул Болотич. — Хотел и хочу, брате Арсений. Здесь, в месте святом, хочу с тобой поговорить, как на духу. — Прямо здесь, на морозе? — Какой роск мороза испугается? Да и лишних ушей бояться не придется. Я, брате Арсений, не верю ныне даже митрополичьим служкам. — Наедине со мной речь вести хочешь, Гаврила Богумилович? — Отчего ж наедине? Возьми с собой бояр своих ближних, от кого у тебя тайн нету, — душевно ответил Болотич, с улыбкой взглянув сперва на Олега Творимировича, а потом на Обольянинова. — Отроков же я отошлю. Не про них дела и речи наши. Твереничи переглянулись. Ну из кожи вон лезет обычно надменный Болотич! Один остается с тремя хорошо вооруженными воинами; а ведь знает — есть у Тверени счет к Залесску! Четверо всадников подались в сторону, освобождая путь тверенскому поезду. — Сюда, — указал Гаврила Богумилович, направляя кобылу на неширокую дорожку, что вела в обход стен Лавры. — Оставь нас, Юрий. Князь Арсений не по севастийскому обычаю живет, по роскскому. Не тронет он меня. Витязь с иконописным ликом развернул жеребца. Быстро развернул, но Обольянинов успел заметить брошенный на Арсения Юрьевича взгляд. Не взгляд врага и не взгляд слуги, опасающегося за господина. Так смотрят равные на равных. Кони князей пошли голова в голову, и едва залесский князь остро и пристально взглянул на тверенского, как Анексим Всеславич позабыл странного воина, чуя настоящую опасность, тихую и жадную, словно трясина. — Спасибо, брате Арсений, что не убоялся слова дурного, — камышом зашуршал Болотич, — да наветов, что обо мне разносят. — О том ли речь вести сейчас стоит, князь Гаврила? — Не о том, верно, не о том. А о том, что с Юртаем делать после того, как ты, княже, Шурджэ прикончил. Иль, вернее будь сказано, прикончил его боярин Анексим Обольянинов, здесь, за твоим плечом едущий. — Хороши у тебя прознатчики, княже, — только и нашелся Арсений Юрьевич. — Приходится, — словно даже и виновато развел руками залессец. — Чтоб большую кровь не лить — приходится, да, знать все. Порой и не добром то знание добыто, только на сей раз без прознатчиков обошлось. Сам ты свидетелей смерти Шурджэ в Юртай отправил, да еще и разъярил… Слыханное ли дело, воинов оружия лишить да взашей вытолкать? — Князь Гаврила, — тверенич стал терять терпение. — Мы ведь тут для тайной беседы, верно? Так давай прямо и поговорим. Как два князя, перед которыми — гроза. Да такая, что… — Именно, брате Арсений, — горячо перебил Болотич. — Прямо поговорим. Как на духу тебе скажу — едва услыхал о побоище, о Шурджиной рати, — волком взвыл, кровавыми слезами возрыдал! Потому как, княже, не в обиду тебе будь сказано, чаще тебя в Юртае бываю и потому ведаю, чем побоище тверенское для всей нашей земли обернется. — Не стоит, князь Гаврила. Чем это для нас обернется, не хуже тебя знаю. — А коль знаешь, брате Арсений, то давай думать и решать, как той беды избегнуть. — Болотич был настойчив и неотступен. — Ибо нам с тобой, двум самым сильным княжествам, решать. Не мелочи же вроде Резанска! «Ждет, когда наш князь спросит, что ж он думает, — решил про себя Обольянинов. — Когда отдаст первенство. Признает, что его, Болотича, совета ждет Тверень» — Решать съезду княжьему, — твердо сказал Арсений Юрьевич. — А что делать — то понятно. Поодиночке перережут нас саптары. Иль думаешь, Гаврила Богумилович, Орда только Тверень спалит, а Залесск твой не тронет? Как же! Буду говорить князьям, что пришла пора встать всем вместе, одной рукой ударить, одним щитом прикрыться! Подбородком Болотич проделал какое-то сложное движение — не то кивок согласия, не то насмешливый полупоклон, так сразу не разберешь. — Ах, княже Арсений, вот этого-то я и боялся. Прям по писаному говоришь, как я от тебя и ожидал. Собраться, ударить, одним щитом прикрыться… А на деле знаешь что получится? Нижевележане с резаничами препираться станут, а плесковичи — с невоградцами: кому сколько воев выставлять, кому сколько кормов везти, кому за потравы на пути войска платить. Те князья, что похрабрее, сцепятся, кто более достоин во главе войска встать, те, что потрусливее, от общего дела увиливать станут. Кто-то непременно и донос в Юртай настрочит. Мне ли князей наших не знать! Тебе, брате Арсений, хорошо, ты единовластный хозяин тверенский, а мне столько пришлось с княжьей мелочью переведываться! Одной деревенькой в три двора володеет, а туда же! Князь, и Дировой крови!.. — Болотич перевел дух, утер проступивший под шапкою пот. Арсений Юрьевич не перебивал, и, ободрившись, залессец продолжал: — Но самое главное не княжьи споры, не наши прекословия! Помысли, княже — пусть даже соберем мы рать, выведем на поле… против кого выведем, ты подумал? Непобедима Орда! У нас один ратник от скольких дымов выходит, а? Наши с тобой старшие дружины хороши, слов нет, но много ли их? А в степи каждый мужчина — воин. Грады дадут ополчение, да только под саптарскими стрелами оно не выстоит. А степняков — что саранчи, хватит и в лоб ударить, и со спины зайти. Вот и видится мне — соберешь ты цвет земли нашей, да и положишь под ордынские копыта. Что следом-то сотворится, княже Арсений, а? Ты-то, знаю, ни на шаг не отступишь, падешь, если придется, доблестно, с мечом в руке — а что потом с Тверенью твоей станется? Сожгут дотла, мужиков перебьют, баб с детишками — в полон угонят. Как перед Дланью тогда ответишь? — Как я перед Дланью отвечу, не твоя забота, Гаврила Богумилович, — ровным холодным голосом отчеканил тверенский князь. — Как и не моя — что и кому ты сам отвечать станешь. А что непобедима Орда… так ведь она и врагов настоящих пока не встречала. Или разбегались все, или давили на драку решившихся поодиночке, по лесным нашим берлогам. А так, чтобы всем бы встать — не твереничам, не залессцам, не резаничам или невоградцам — а роскам, такого еще не случалось. — И не случится! — с нажимом бросил Болотич. — Привыкли межевыми дрязгами считаться, обиды припоминать с Дировых времен, и ничего ты, княже, с этим не содеешь. Не переделаешь в один день-то! — Кто знает, Гаврила Богумилович, — тверенич оставался непроницаем. — Общая беда обо всех межевых спорах забыть заставляет. — То наверняка знать не можно, — оспорил залессец. — Но поверь мне, брате Арсений Юрьевич, — кликнешь ты клич, станешь войско созывать, а другие князья знаешь что подумают? — мол, сам ханских баскаков перебил, а теперь за нашими спинами схорониться решил, уж прости ты мне, княже, слово неласковое. Скажут, мол, хочет Тверень над всеми нами властвовать, хочет, чтобы вольные грады и княжества свои бы дружины под тверенскую руку поставили. Скажут, мол, мало нам Орды с Юртаем, так еще и Тверень туда же! И не успеешь оглянуться, брат Арсений Юрьевич, как полетят в тот же Юртай доносы один за другим. — Грех о братьях-князьях так плохо думать, — заметил тверенский владетель. — Грех! Да что поделать, коль правда! — И что ж, по-твоему, брат мой Гаврила Богумилович, — насмешка в голосе Арсения Юрьевича стала нескрываемой, — что ж, по-твоему, делать сейчас надлежит? Обольянинов поморщился. Как не хотелось, чтобы задавал князь залессцу этот вопрос, словно признавая некое право Болотича советовать ему, хозяину тверенскому! Но у князя Арсения, видать, было свое на уме. Ответа залессца он ждал с легкой улыбкой, точно заранее зная, что тот скажет. И князь Гаврила словно почувствовал: заерзал в седле, принялся невесть зачем поправлять и без того прямо сидящую шапку. Осекся, словно и не было наготове давно придуманного, проговоренного и затверженного ответа. А четверо конных всё шагали по узкой дорожке, меж стенами Лавры и близким речным берегом, где ветра смели снег с середины ледовой тропы; зимнее безмолвие, тишь, холодный покой. И сподоби Длань Дающая, чтобы так все и оставалось. Чтобы по замерзшим рекам не ринулись тумены Юртая, оставляя на своем пути одни лишь головешки. 2 — Так что же, Гаврила Богумилович? Отчего замолчал ты, княже? — Мыслю, — с неожиданной хрипотой ответил залессец. — Мыслю, Арсений Юрьевич, как убедить мне тебя. — То сделать нетрудно, — тверенский князь слегка пожал плечами. — Скажи, как есть, Гаврила Богумилович. Я от разумного никогда не отказывался. — От разумного, хм… что ж, слушай, брат-князь, и не держи сердца, коль мое правдивое слово не по нраву придется. Узнав о побоище, хан, самое малое, поклянется сжечь Тверень дотла, а само место перепахать и солью засеять. И, зная Обата, не сочту я слова те пустой похвальбой. Тверенич не перебивал. Молча слушал, и у Обольянинова лишь сжимались кулаки. — Знаю твои мысли — встать всею землей. Сказал уже, отчего, мыслю, невозможно то. Больше скажу, с того только хуже выйдет. Лучших воинов побьют, грады сожгут, деревни разорят. Не так со Степью надо. Орда — она сильна, да глупа. На лесть падка. Им поклонишься, полебезишь, дары драгоценные поднесешь — а они и рады. Так с ними и надо воевать. Дарами да сладкой речью. Спина, знаешь ли, от лишнего поклона не переломится, а убитых воинов ты, княже, не воскресишь. — Коль все время спину гнуть, так в конце концов забудешь, как прямым ходить, — заметил князь Арсений. — Слова, брат-князь, слова. — Обольянинов видел только затылок Болотича, но не сомневался, что сейчас губы залессца сложились в брюзгливую гримасу. — Много в Юртае кланяются, а горбатых я там что-то не видывал. Княжество спасать надо, вот о чем помысли, Арсений Юрьевич! — Вот только как, ты до сих пор не сказал, Гаврила Богумилович, — напомнил тверенич. — Скажу, скажу, не помедлю. Надобно в Юртай ехать. И оттого хорошо, что княжий съезд собрался — ибо напишет он грамоту к хану, где будет: мол, вина во всем на тверенской черни. Ее сам князь Арсений карает строго… — Это как же, князь? — Как «как же»? — неподдельно удивился Болотич. — Казнить десяток-другой смутьянов, да и вся недолга. Аль, что лучше, заковать и в Юртай выдать как зачинщиков. — Какие ж «зачинщики»?! Где их теперь сыщешь-то?! — Будто Юртай разбираться станет! Кого ни есть им пошли. Можно подумать, у тебя порубы пустые стоят, нет ни лиходеев, ни мздоимцев, ни разбойников. — Те разбойники, какие б они не были, чай, мои, не саптарские. Я их судил, и вины у них передо мной, а не перед Юртаем! — Все бы тебе, князь-брат, красивыми словами отделываться, — отмахнулся Болотич. — Это Сын Господень за всех смерть принял, а нам своих бы уберечь! Не до того нам сейчас, чтоб лиходеев щадить! Не только твое княжество спасаем — всю землю росков! Дослушай уж до конца, княже Арсений Юрьевич, потом судить станешь! — До конца дослушаю, — согласился тверенич, и залессец, ободрившись, тотчас продолжил: — От всех князей росков я в Юртай поеду. Дары уж, не обессудь, князь-брат, тебе слать придется. Но не думай, что я скупердяй какой, от себя также добавлю. Если пойдет на нас Орда, убытки мои стократны окажутся. Там уж — умолю, откуплю, где надо — совру, где надо — правду скажу. Только, князь… — Гаврила Богумилович покрутил головой, — сразу говорю: трудное дело будет ордынское нашествие отвести. Может так выйти, что упрется хан. Мол, подавай ему Тверень спаленную. Тут уж, не взыщи, князь, придется мне говорить, что, мол, сами мы, князья роскские, тебя к ответу призовем. — Призовете? — Холода в голосе Арсения Юрьевича хватил бы заморозить Филин плес. — Не побоитесь? — Призовем. — Болотич остановился, набычась, взглянул тверенскому князю в глаза. — Потому как лучше уж мы на твой град пойдем, чем ордынцы. Ну, пограбят чуток молодцы, пошалят, как водится, бабам подолы завернут… то дело обычное. — И чем же все это должно кончиться? — прежним, ледяным голосом уронил князь Арсений. — Чем кончится, чем кончится… прогоним тебя с престола, сядет твой сын. Тройной ордынский выход с града соберем, в Юртай отправим. А ты схоронишься, выждешь, а потом, глядишь, и возвернешься… 3 Обольянинова скрутила ярая, тугая ненависть. Поганил чистые слова Болотич, за правдой такую кривду прятал, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Мол, все говорю, как есть, ничего не прячу, даже что иных ордынских лизоблюдов сам на Тверень поведу — во Всем сознался залесский князь! — Думаешь, князь Арсений, легко мне слова эти даются? Думаешь, легко на всю Роскию слыть юртайским прихвостнем, предателем, переметчиком? — Болотич, казалось, сейчас станет рвать на себе рубаху. — А все равно я сказать то должен! Ну что глазами-то сверкаешь? Хочешь рубить? — руби, я один, вас трое! Против такого бойца, как твой Анексим, я и сабли поднять не успею, да и нет при мне сабли, сам видишь! Я ж не говорю, князь, что тебе самому надо в Юртай ехать, хотя, быть может, и отвел бы ты собственной головой грозу от княжества! Меньшее зло выбираю, никуда от него не деться, пойми, Арсений, гордец тверенский! Потому как если не поверят в Юртае, что и впрямь мы тебя сами караем, быть набегу, от века небывалому! Впрочем, что я, какому набегу — нашествию! Застоялась Орда, давно всей силою не ходила, мурзы да темники давно города не брали, славы не собирали! Не ведаешь ты, князь, как подличать приходится, не один Залесск — всю Роскию спасая! У тебя-то руки чистые, взор орлиный; думаешь, не ведаю, что меня самого Болотичем в твоей Тверени кличут? А и пусть, брань на вороте не виснет!.. Залессец тяжело дышал, исподлобья и угрюмо глядя на казавшегося невозмутимым тверенского князя. — Спасибо тебе, княже Гаврила Богумилович, за правду твою, за слова, от сердца идущие, — спокойно ответил Арсений. — Только я тебе так отвечу. Вечно ты Орде кланяться не будешь… потому что спина согнется, да и привыкнет. Нет, не перебивай, князь, я тебя до конца слушал. Не просто красивыми словами я говорю — коль все, от мала до велика, видят, как изворачивается да подличает их князь перед степняками, как отдает им без спору все лучшее, чтобы только не трогали, — так и сами к тому привыкнут. Привыкнут, что кто силен, тот и прав, что хочешь чего добиться — мзду неси, как в Юртае принято; и поползет по всей земле гниль, когда говорят одно — думают совсем иное; когда на словах Длань почитаем, а на деле кому угодно кланяться готовы, и скажи юртайский хан его веру принять — попечалимся, покручинимся да и согласимся, потому как «Орда ж непобедима». Красно ты говорил, Гаврила Богумилович, может, и правда ты за землю душой болеешь и поступаешь так, чтобы лучше ей стало. По твоему, конечно, разумению лучше; да только лечение злее болезни. Непобедима Орда, говоришь ты? — А я говорю, что не дрались с нею доселе всерьез. Нашествие, говоришь ты? — А я говорю, пусть идут. Пусть приходят! Если соберутся вместе твои залессцы, мои твереничи, святославцы, резаничи, невоградцы, плесковичи, вележане — большую рать выставим. И не за стенами градов отсиживаться надо, а бить Орду в поле. Хватает у нас и пеших воинов, и конных. Да и Орда уже не та, что при Саннае. Вон, темник Шурджэ привел в Тверень, говорят, лучших из лучших. И где они? — полегли все как один, кроме лишь тех, кто оружие сам бросил. Вот об этом я и буду речь перед князьями держать. Хочешь с нами быть, Гаврила Богумилович? Становись, рады будем, плечом к плечу сразимся. Полки у Залесска немалые, да и наемные дружины ты привечаешь, то всякий знает. — Погубишь Роскию, — хрипло прошептал Болотич. — Скорее уж она сама сгниет под ордынской тяготой, да еще если во всем хану уступать, как в Залесске принято, — отрезал тверенич. — Мы — князья, мы правим; но в Тверени вече не забыло, как собираться, чего, не в обиду тебе будь сказано, давно уж в твоем граде нету. Спорщики перевели дух. Болотич умолк, без конца утираясь богатою княжеской шапкой. Гладко говорил Гаврила Богумилович, подумалось Обольянинову. Медовые речи вел, заранее затверженные, заранее писанны. И потому, наверное, получалось это вроде б даже убедительнее, чем горячие слова князя Арсения. Залессец первым нарушил молчание. — Что ж, брат Арсений Юрьевич, не убедил я тебя. Будем теперь с князьями говорить, да только, помяни мое слово, со мной кровь Дирова согласится, не с тобою. Все привыкли за спины других прятаться, а сейчас — чего им на рожон-то лезть? Бедокурила Тверень, Залесск в Орду поедет, тверенские грехи замаливать, а им и хорошо. Полки в поле вести, с Юртаем оружно спорить? Господа побойся, княже, не на небе живешь, не под Святой Дланью. А ну как приговорит съезд тебе самому в Орду ехать, ответ держать? Немало ведь тех, кто на твои земли позарится, коль… сам понимаешь, если что в Юртае случится. — Все-то ты, княже, поганое в других видишь, — не выдержал тверенич. — Всякое в Роскии случалось, то правда. И брат на брата ходил, и на соседей набегали, боками толкались. Да только всегда и во всем поступать, худшее лишь полагая, — сам других к этому подтолкнешь. Изнемогла земля, все гребет к себе Юртай, и кабы только серебро! Души поганит, вот чего ты понять не хочешь. — Не не хочу, — покачал головой Болотич. — Не могу. Про души одна лишь Длань Вседержащая ведает. А мне надо, чтобы набегов не было, чтобы пахарей не зорили. Кто скажет наверняка, княже, что победишь ты, на поле полки выведя? — Никто, — легко согласился тверенский князь. — Так ведь и саптары, когда к нам шли, не знали, победят или нет. Смелый города берет, Гаврила Богумилович. Смелый и назад отбивает. Болотич ничего не ответил, только махнул рукой. — Пусть потомки Дировы решают. — Пусть решают, — эхом откликнулся тверенич. Глава 3 1 Княжий сбор — непростое дело. Обычно устраивались основательно, ждали подзадержавшихся дальних, коротали время в истинно княжих забавах — охоте, кто помоложе — баловался оружием, сходясь друг с другом на потешных ристалищах. Теперь все не так. Никто не тянул, не старался, «чести ради», явиться последним. Все, все до единого, гнали, не жалея коней, слали вперед легких гонцов, мол, мы уже близко, совсем рядом. Никто не отговорился телесными немощами, нестроениями в своих пределах или иным, столь же уважительным. Приехали все. Собрался весь цвет Дировичей, давно, с незапамятных времен, правивших в землях роскских. Друг старого князя Юрия Тверенского, отца Арсениева, Кондрат Нижевележский, огромный, словно медведь, с густой бородой до середины груди, поднявший запустевший было при его отце град, сделавший его торговой столицей всего Повележья. Не задержался юный Всеслав Резанский, — его родитель пал совсем недавно, отражая очередной ордынский набег. Почтил съезд Юрий Смоленьский, чье лицо навек обезобразила саптарская сабля. Лицо, не совесть. Ответил согласием Андрон Святославский, но на него надежды мало — слишком уж слушает Болотича. Не остались дома Всемир Дебрянский, Ратибор Мстивоевич из далекой Югоры, с самого Черноозера; Довмонт Беловолодский, Мечерад Муромарский и многие, многие другие, с кем Тверень отродясь не знала распрей. Приехали и посадники из Невограда и Плескова, приехали сами, отринув обычную для вольных вечевых градов гордость. Разумеется, хватало и других. Явился Симеон Игоревич Звениславский, давний союзник и подголосок Гаврилы Богумиловича; за ним пожаловал тесть князя Залесского, Добрян Локотский. Хватало и Дировичей чином пониже, мелких князьков, зажатых меж Залесском, Резанском и Святославлем. Не составляло труда угадать, с чьего голоса они станут петь. Но зато едва ли послушает Залесск и Звенислав молодой резанский князь, не станет кланяться и Кондрат Велеславич. 2 …Раньше каждый князь на съезд являлся торжественно, проходил со свитою, щеголяя богатством одежд и оружия, в думной палате собирались вместе с ближними боярами, писарями и прочим людом; сейчас же князья закрылись одни, и даже старейший Олег Творимирович Кашинский, не говоря уж об Обольянинове, остались за дверьми. Другие бояре, явившиеся со своими князьями, казались мрачными и хмурыми, но твереничей приветствовали со всей сердечностью — особливо старались залесские набольшие. А вот ближние Симеона Игоревича кривились, ровно клюкву жевали. Тверенские бояре переглядывались с пониманием — что у Болотича на уме, то у Игоревича на языке. — Что присудят, как думаешь, Ставр? — Твереничи как-то невольно отделились от остальных, пришедших к скромной монастырской трапезе. Их не трогали — кто из боязни прогневить своего князя или ввязаться в ссору, кто, как резаничи и нижевележане, — из уважения к чужой тревоге. — Пустое речешь, — недовольно фыркнул Годунович. — Если Болотич так станет на себе рубаху рвать, как ты мне поведал, — сподоби Длань, чтобы нас Плесков с Резанском не оставили. Ну, Гаврила Богумилович, ну, чистый скоморох. Мастак, нечего сказать! — Плесков да Резанск — считай, ничего. А если на плесковичей ордена навалятся, так и не до нас им будет. Орда-то до них не докатится, нашей кровью насытится, — бросил Кашинский. — Погоди, князя дождемся, — остановил сотоварищей Обольянинов. — Всех отослали, нас, словно отроков, тут сидеть оставили… — Болотичева работа, — тоном знатока заявил Годунович. — Князей-то ему, мнит, проще уломать будет. Бояре не так перед Ордою трясутся. — Верно речешь, — сумрачно проговорил знакомый голос. — Бояре не трясутся. А вот князья… Арсений Юрьевич Тверенский стоял перед своими спутниками, уперев руки в бока, глаза метали молнии. Для съезда князь оделся богато, хотя обычно роскоши не любил, — и вот сильные пальцы немилосердно терзают дорогую цепь червонного золота с тверенской чудо-птицей в изукрашенной самоцветами оправе. Бояре вскочили. — Приговорили, — князь Арсений, смиряя гнев, стиснул зубы, говорил негромко, вполголоса, — приговорили князья, что ехать в Юртай мне с Болотичем, перед ханом ответ держать. Твереничи переглянулись. Обольянинов ощутил, как холодеет внутри: слишком хорошо он понимал, чем кончаются такие посольства. — Симеон Игоревич, подголосок Залесский, больше Гаврилы старался, — по-прежнему полушепотом проговорил князь. — Мол, на нас вины перед Юртаем нет, почему должны Резанск с Нижевележском за тверенские грехи отвечать? А Болотич, змей подколодный, даже оспаривать Симеона стал. Мол, негоже своего брата-князя в беде бросать, я сам с ним поеду… — Арсений Юрьевич досадливо потряс головой и замолчал. — Неужто поверили? — решился Кашинский. — Поверили… Не все, конечно. Всеслав Резанский не поверил, хоть и млад. За отца отплатить рвется… Зря в Резанск к княгине Болотич гонцов гонял, не удержала сына. Юрий Смоленьский колебался долго, но в конце концов согласился, хотя видел я: на душе у него кошки скребут. — И не возразил никто? — вступил и воевода Симеон. — Кроме Всеслава молодого? — Возразили. Кондрат Нижевележский говорить не мастак, только по столу кулачищем бухать — вот и бухнул. Мол, нечего перед Юртаем на брюхе ползать, мои вележане, дескать, давно уж как встали, и ничего, живы мы пока, и набеги отбиваем, на Юртай не оглядываемся. — Спасибо Кондрату Велеславичу, — с чувством проговорил Олег Творимирович. — Ему спасибо да молодому Всеславу Резанскому. Такого и мать не удержит, не то что Болотич! — Спасибо… да только мало таких, как они, оказалось. Из князей. Плесковичи с невоградцами не выдали, но они — посадники, их вече выкликнуло, вече и прогонит, если чего. — А они что же? — Они, Анексим, смелее всех себя явили. Хотя тоже понятно — до Юртая далеко, ордена биты недавно, до сих пор, поди, зубы по берегам Ородзи разыскивают… Плесковский посадник просто сказал, что полк соберет и сам с ним в Тверень явится, ну и невоградский тоже умалиться не смог, — Арсений Юрьевич чуть улыбнулся, — как же он потерпел бы, чтобы Плесков храбрее Невограда б вышел? — Резанск, Нижевележск, Плесков, Невоград… с таким в поле не выйдешь, — вздохнул Годунович. Обольянинов лишь молча кивнул. Прав Ставр-хитроумец, прав, как ни крути. Невоградские земли обильны, широко раскинулись, пока полки соберешь — полгода минет, не заметишь. Плесков, конечно, другое дело, народ там тертый, бывалый, рыцарей на рогатину брали, не моргнув, но сколько их? Да и не сможет никакой посадник оголить город, уведя всех до единого защитников. Ордена хоть и биты, а прознают об уходе полков — если не прямо на плесковские стены полезут, то землю зорить примутся, жечь порубежье, на это «божьи дворяне» великие мастера. — Убедил-таки князей Гаврила Богумилович… — Убедил, — князь Арсений с досадой потер лоб. — Красно говорил. Слезу пустил, поверите ли! Все то же, что мы слышали: нельзя с Ордою драться, надо вкривь да вкось, хана умилостивить, хана утишить… Не прислушались ко мне князья. Эх! — Кулаки тверенича сжались. — Приговор съезда — не шутка. Теперь, други, лежит нам дорога в Юртай… — Нельзя тебе туда, княже. — Годунович решительно расправил плечи. — Казнят, и вся недолга. А Тверень сперва разорят вконец, а на остатнее ярлык Болотичу отдадут — за верную службу. — Как же я могу, — негромко ответил Арсений Юрьевич, — как же могу князей звать вместе на кровавое поле выйти, если сам их приговора бегу, если на их слово плюю? — А если в Юртае — на плаху потянут? — Ставр не опустил глаз. — Нельзя ехать, Арсений Юрьевич, нельзя, княже! Вели мне отправляться, все знают, что я в Тверени посольскими делами ведаю! Хоть и не так часто, как Болотич, а в Юртае сиживал, знаю, с кем из мурз да темников речи вести! — Опомнись, Ставр Годунович, — князь только покачал головой. — Я бояр своих верных на смерть не отправляю. — То долг наш, — горячо вступился Обольянинов. — Полки тверенские водить, в бой идти, посольства править. А князь — он княжеству голова! И если «на смерть» идти надо — то не князю! — Неверно я сказал, — оспорил сам себя Арсений Юрьевич, поняв, что попался в ловушку. — Не «на смерть». — А коль так, то чего ж и мне не съездить? — тотчас воспользовался Ставр. — Нет, — отрезал тверенский князь. — Съезд княжий приговорил — так тому и быть. И ничего слышать не желаю! — Для верности Арсений Юрьевич сжал кулак и потряс в воздухе перед опешившими боярами, никогда не видевшими князя в таком гневе. — Но хоть с собой возьми, княже! — почти взмолился Олег Кашинский. — С собой возьму, — кивнул Арсений. И, резко повернувшись, почти бегом бросился прочь. Бояре молча шагнули следом. Спиной Обольянинов чувствовал множество взглядов — их провожали. Смотрите-смотрите — вдруг охватила злость. Помочь небось не захотели… 3 …А во дворе обители все оставалось тихо и мирно, как всегда. Возле свежего сруба суетились мужички-трудники, таская бревна и укладывая венцы. Работали дружно, но тяжелые обтесанные стволы поднимали с явной натугой. — А ну-ка, посторонись, братия, — раздалось откуда-то из-за спины боярина. Обольянинов повернулся — через двор мягкой медвежьей, но отнюдь не косолапой походкой плавно шел могучего сложения инок в обычном темном облачении и сдвинутом на затылок, несмотря на холод, клобуке. Мягкое, округлое, совсем не воинственное лицо, выбившиеся из-под кукуля светлые волосы; лицо окаймляет не успевшая отрасти бородка. — Постороньтесь, говорю, — пробасил он, останавливаясь, возле троицы трудников, возившихся с длинным бревном. — Да что ж ты с ним содеешь-то, брате Никита, — сокрушенно вздохнул кто-то из мужичков. — Петлями токмо вздымать… — Без петель обойдемся, — заметил инок, без малейшей натуги подхватывая обтесанную лесину и вскидывая на плечо. — Ну, кажите, куда класть-то? Да смотрите, не суйтесь, а то зашибу ненароком… Силач и впрямь в одиночку легко донес бревно до сруба, крякнул, аккуратно опуская по месту. — Это кто ж такой? — вырвалось у боярина. — А, заметил, — хмыкнул Годунович. — Это, брате Анексим, инок Никита. В миру, говорят, Предславом звали. Дружинником в Резанске был, да после того, как старый Олег Всеславич погиб, ушел. Молодому Всеславу Ольговичу служить не стал, сюда, в Лавру, подался… — И откуда ты, Ставр, только все знаешь? — покачал головой Кашинский. — Хотел бы все знать, Олег Творимирович, да только в этом деле мне с Болотичем не равняться. — Подойдем, — вдруг услыхали они князя. Завидев гостей, инок степенно, с достоинством поклонился: — Здрав будь, княже Арсений Юрьевич. Здравы будьте, бояре тверенские. — И тебе того же, Никита, — опередив приближенных, сказал князь. — Где только ни бывал, а такой силищи, как у тебя, не видывал. — За то Длань Дающую благодарить надо, — инок смиренно склонил голову. — Неспроста, знаю, то случилось. — Неспроста, — согласился князь. — Но такому молодцу меч пристало держать, а не бревна таскать. — Бревна таскать, княже, потруднее, чем клинком махать, — твердо ответил Никита-Предслав. — Чем же? — удивился Арсений Юрьевич. — Меч, княже, прям и честен. Вот враг перед тобой, вот ты его срубил, землю оборонил. Честь тебе и слава. Собою гордишься, над другими себя ставишь. Тверенский князь нахмурился. — Землю защищать — грудь свою подставлять, инок. Собою других закрывать. — Верно, — склонил голову Предслав. — Да только меч взять и на поле выйти — последняя часть дела. Надо, чтоб сперва появилось то, ради чего выходить. Грады. Села. Обители. Лавра. Те самые стены, что сложить помогаешь. И за этот труд никто тебя не возвеличит, не прославит. Сквозь тебя посмотрят. Князь молчал, ждал. — Да только недолго осталось нам срубы складывать. Быть скоро битве. Битве небывалой, — инок твердо взглянул прямо в глаза князю. — Битве? Откуда же? Для того в Юртай и собрались, чтобы никакой битвы не было… — Быть скоро битве, — настойчиво повторил Предслав. — Ни ты, княже, ни Гаврила Залесский, ни даже хан Обат ничего тут не сделают. Быть битве. Пришла пора. — Откуда ж знаешь? — неожиданно хриплым голосом спросил Арсений Юрьевич. — Ведаю, княже. Сын Господний мне сон послал. Не словеса словесить надо, а мечи точить да копья вострить. — С такой-то силушкой — неужто ты в Лавре останешься? — Останусь? Зачем обидное говоришь, княже? — Инок даже отвернулся. — Владыка Петр уже знает. — Знает? Что знает? — Что быть битве. — Предслав спокойно облокотился на жалобно скрипнувший венец. — И что мне там быть Длань велит. Казалось, князь хотел сказать что-то еще, но сдержался. Твереничи шагали к воротам, однако спиной и затылком Обольянинов по-прежнему чувствовал взгляд инока — спокойный, умиротвореный, словно Никита-Предслав и впрямь точно знал, что и где ему предстоит сделать. И не только знал, но и ничуть не сомневался ни в том, что это сделать надо, ни в том, что он сможет. Глава 4 1 Возвращение в Тверень получилось невеселым. Для начала обрушился мост. Ни с того ни с сего, надежный и прочный мост на выезде из Лавры. Заскрипел вдруг и пошатнулся, едва только на него вступили первые из конных твереничей. Спасибо Длани-Хранительнице, успели подать назад, никто не погиб, никого не завалило. Кинулись искать злоумышленников — однако нет, не подпилены столбы оказались, не подрыты. Просто надломились. Почему, отчего — кто ведает? Прибежал отец-эконом, да только руками развел. Делать нечего, пришлось возвращаться. Среди тех, кто первыми бросился починять рухнувшее строение, Обольянинов заметил инока Никиту. Тот спокойно шагал, однако шаг его оказывался мало что не быстрее бега иных трудников. В Лавре князь Арсений закрылся с митрополитом. О чем они говорили добрых полдня, никто так и не узнал, даже ближние бояре, но вышедший провожать твереничей владыка роскский казался темнее ночи.. …Однако исправили мост трудники, и твереничи выступили наконец домой. Ехали, повесив головы, и, словно отвечая мрачным мыслям путников, испортилась погода. Ясные морозные дни сменились хмарью и ненастьем, над лесами, градами и реками завывали студеные ветры, низкие тучи щедро сыпали снегом на оцепеневшую землю. Княжий поезд поневоле тащился медленно, увязая в быстро наметаемом снегу — даже речной лед перестал быть надежной дорогой. По ночам сквозь метель пробивался волчий вой, упорно преследовавший тверенский отряд. Дорогой бояре спорили, князь отмалчивался, все больше ехал впереди, в сопровождении лишь одного Орелика. Начальник старшей дружины не нарушал покой князя — в отличие от друзей-советников, а Арсению Юрьевичу, похоже, сейчас хотелось именно тишины. — Молчит… — проворчал Олег Творимирович, в очередной раз безуспешно попытавшийся подъехать к князю. — Мол, домой вернемся, там и станем решать, а сейчас помолчать хочу. — Нельзя ему в Орду ехать, — непреклонно заявил Обольянинов. — Убьют ведь, чего себя обманываем. Кашинский, Обольянинов и Верецкой дружно взглянули на Годуновича, однако на сей раз хитроумец только опустил голову. — Убьют, — вполголоса подтвердил он. — Чего Болотичу и надо. — Нельзя ехать, — только и смог повторить Анексим Всеславич. Была еще надежда, что Ставр что-нибудь да измыслит. Но если уж и он говорит — «убьют»… — Юрьевича ж разве переубедишь, — буркнул воевода. — Себя во всем винит. Четверо бояр переглянулись. Что оставалось делать? Исполнить княжью волю и отправиться на верную погибель? Смерти никто из них не боялся, но спасет ли она Тверень да и остальную Роскию? Так и ехали под волчий вой да собственные черные мысли. 2 Никого не стал слушать князь Арсений Юрьевич Тверенский. Ни бояр, впервые дружно павших пред ним на колени; ни жены, почерневшей от горя и лежавшей, словно при смерти; даже от детей он отвернулся, только одинокая слеза по щеке скатилась. И бояр всех дома оставил, несмотря на обещание, данное не где-нибудь, а в Лавре. Юный Святослав Арсениевич усаживался княжить на Тверени. Оставались набольшие советники. Оставался воевода Симеон, оставалась большая часть старшей дружины. Сперва князь выкликнул охотников ехать с ним, но, когда, как один, вызвалась вся дума, все воины во главе с Ореликом, стукнул кулаком по столу, бросил в сердцах, что Тверень без крови живой оставлять нельзя, и сам стал отбирать себе в посольство — молодых, несемейных, не единственных сыновей у живых родителей или же тех, чьи отцы-матери уже отошли ко Длани. Отказал он и Анексиму Обольянинову. Мол, незачем тебе туда, боярин, случись что — сыну моему понадобишься. И уехали. Провожать князя вышла, наверное, вся Тверень. Княгиню Елену вывели под руки, но на людях она не пролила ни слезинки. Весь путь до самых ворот забило народом, бабы плакали, мужики стояли понурившись. — Да что такое с вами?! — осерчав, крикнул князь с седла. — Чего живым меня хороните?! Вернусь я, вернусь, вам говорю! — Не езди, княже! — вдруг выдохнула толпа, словно один человек. Никто не сговаривался, знака не подавал — нет, поистине сама Тверень заговорила сейчас со своим князем. — Не езди! Арсений Юрьевич, казалось, растерялся. Толпа стояла плотно, смыкались ряды тулупов и женских цветастых платков. — Опомнитесь, неразумные! — возвысил голос владыка Серафим. — Князь Арсений Юрьевич за всех вас в Юртай едет, не просто так! Всей земле он заступник, не может он здесь сидеть!.. Трудно сказать, что подействовало — слова ли епископа, насупленные ли брови князя или мрачно-обреченный вид его немногочисленной дружинки, окружавшей санный обоз, груженный дарами да припасом в дорогу. Толпа расступалась со стоном, точно живая плоть, рассекаемая ножом лекаря, чинящего неизбежную боль в надежде излечить недужного. Князь и его спутники едва протискивались живым коридором. В толпе рыдали в голос, люди падали на колени, норовя коснуться края княжьего плаща. Ставр Годунович, Анексим Обольянинов, воевода Симеон и Олег Творимирович стояли плечом к плечу. Каждый знал мысли остальных: все бы отдали за то, чтобы оказаться рядом с князем, а не здесь, «хранить Тверень». …Домой Обольянинов вернулся чернее ночи. Ирина только взглянула в лицо мужу, все поняла, неслышной тенью метнулась туда-сюда, и вот уже накрыт стол, и сама боярыня с поклоном подносит золотой кубок. — Испей, полегчает, — шепчет. Не полегчает, родная. Не полегчает. Потому что должен он быть сейчас в дороге, рядом с Арсением Юрьевичем, на пути в жуткий Юртай, пробиваться сквозь разбушевавшуюся метель, словно сама зима поклялась преградить им путь. Всю ночь Обольянинов не спал. А наутро, едва пробился сквозь тучи робкий и слабый зимний рассвет, боярин оседлал коня и, ни с кем не простившись, вихрем вылетел за ворота. 3 Догнать княжий поезд казалось делом нетрудным. Однако за Тверенью, на вележском льду, бывалому и тертому Обольянинову пришлось так солоно, что боярин едва не повернул обратно. Ветер выл, залепляя глаза колючим, секущим снегом, и в белой круговерти едва можно было разглядеть уши собственного коня. Невидимыми когтями вцепился в щеки мороз. Видывал Анексим Всеславич лютые зимы, бывал под бурями и метелями, но такого на его памяти не случалось. Гладкий речной лед, откуда снег всегда сдувало к берегам, завалило чуть ли не по лошадиное колено, чего тоже никогда не бывало. Ехать пришлось вслепую, замотав лицо и моля Длань, чтобы князь не ушел вперед слишком далеко. Молитва помогла. В полдень Обольянинов остановился согреться в приречной деревушке, где и узнал, что княжий поезд проехал тут совсем недавно и «едва-едва». …Арсения Юрьевича боярин нагнал следующим днем, немилосердно гоня скакуна. Метель не утихала, ветер не ослабевал, словно сама земля не желала отпускать твереничей на злую погибель. С трудом найдя укрытие, спутники князя развели огонь, пламя едва удерживалось, срываемое ледяными порывами. — Анексим. — Хозяин Тверени сидел, сгорбившись, возле костра и словно даже не удивился появлению непокорного боярина. — Так и знал, что ты дома не усидишь. Что не удержит тебя ни мое строгое слово, ни слезы Ирины твоей. — Не гони, княже. — Обольянинов встал на одно колено, склонил голову. — Я тебе обет давал. Лучше кого из отроков отошли. Им еще жить да жить… — А нам с тобой, значит, умирать, — отрешенно заметил Арсений. — Княже, — рядом появился молодой воин, поклонился. — Кобыла пристяжная пала. — С чего ж она пала-то? — резко выпрямился Арсений Юрьевич. — Не ведаю, княже, — развел руками тверенич. — Шла как все, не гнали ее… — Отравы бы кто не подсыпал, — вслух подумал Анексим, невольно вспоминая хитроумного Ставра Годуновича. — С тех залессцев станется, — откликнулся дружинник. Князь встал, пошел смотреть. Анексим остался у костра — отчего-то тверенский боярин не сомневался, что эта неприятность — не последняя. Однако прежде, чем Арсений Юрьевич вернулся к огню, из снежной круговерти выступила еще одна фигура. За ней растерянный воин вел измученного коня. — Со свиданьицем, Анексим Всеславич, — насмешливо сказал Ставр, стаскивая заледеневшую от дыхания повязку. — Знал, что тебя тут увижу. И я не я буду, коль к вечеру нас не догонят Верецкой с Творимировичем. — Не удивлюсь, коль не только мы с тобой поперек княжьего слова пойдем, — кивнул Обольянинов. — Отбросить-то мы его отбросили, да только как ехать в такую погодку? Вроде снег метет, а холодает все сильнее. Сроду такого не видывал. — Ставр протянул замерзшие руки к огню. Вернулся князь, взглянул на новоприбывшего и только рукой махнул. Лишь немного ошибся Годунович, на день опоздали, пробиваясь сквозь небывалый буран, Олег Кашинский и воевода Симеон. Княжий поезд едва-едва полз по вымершей Велеге. Раньше зимник в это время заполняли сани, купцы торопились на торжища, шагали по своим делам мастеровые — а сейчас великая река казалась беспомощной пленницей, избиваемой бичами, туго свитыми из снега и ветра. Однако же обоз Арсения Тверенского хоть и медленно, но продвигался. Четверо набольших тверенских бояр опасались сперва княжьего гнева — на него, как известно, Арсений Юрьевич был скор; однако князь, казалось, думал совсем о другом. Обольянинов достаточно бился бок о бок с хозяином Тверени, чтобы знать: отнюдь не грозящий суд Юртая, скорый да неправедный, не маячащая совсем близко лютая казнь заставляют склоняться гордую голову и ссутуливаться могучие плечи. Отвернулись Дировичи от призыва к битве. Спрятались за спину приносимой в жертву Тверени. Вроде и не подкопаешься — не в их городах избили баскаков, чего ж на них напраслину возводить? — однако понимали бояре тверенские, понимал князь Арсений: могли роски встать единой ратью, повернуть копья против вековечного врага — ан не вышло. Своя рубашка ближе к телу, а своя хата — с краю. Ведь если соседа зорят-жгут — это же не тебя, верно? Еще, поди, и на развалинах поживиться сможешь, ежели находники чем побрезгают. 4 На шестой день волчий вой, все время доносившийся откуда-то издалека, неведомо как пробиваясь сквозь вторивший ему ветер и плотный снег, вдруг приблизился. Дико заржали лошади, дружинники бросились к ним — вроде успели, перехватили, голодным хищникам отбить никого не удалось. Успели и второй раз, но на третий, когда вой раздался, казалось, под самым носом, полдюжины коней сорвались с привязи, путы лопнули, словно гнилье, — и поминай как звали. — Оно и понятно, — сокрушенно развел руками Симеон. — Вон какая лютень настала, никто носа не высунет. Нет серым добычи, вот и идут на нас, ни огня не боясь, ни железа… — Не простые то волки, — вдруг негромко сказал князь, и бояре тотчас умолкли — последние дни Арсений Юрьевич вообще не размыкал уст. — Какие ж тогда? — Какие — не ведаю. Может, от того хозяина лесного, которому ты, Олег Творимирович, жертвы приносил. О лесных хозяевах все, конечно, слыхали, да только оно ж все байки, конечно же? Никто не решился возразить. Олег Кашинский, кашлянув, начал было говорить, что близок малый городок Всеславль, где, хоть и зима, есть конский торг, и там… — Погоди, Олег Творимирович. Погоди на ордынский путь запасаться. — Князь Арсений выпрямился, глянул куда-то сквозь снег. — Как же не запасаться-то, княже? — развел руками Кашинский. — А как же… — Погоди, — повторил князь. Встал, вскинул голову, подставляя лицо секущим снежным струям, словно бы их и не чувствуя. Поднялся и Обольянинов, пытаясь понять, что же видит князь в крутящейся снежной мгле. — Не пускает, — вдруг проговорил Арсений Юрьевич, попрежнему не закрываясь от жесткого снега. — Не пускает… — Кто не пускает, княже? — встревожился боярин. Князь не ответил. Молча стоял, словно ждал чего-то, не обращая внимания на режущий ветер. Вновь взвыли волки, и люди схватились за оружие — казалось, звери вот-вот вынырнут из белесой пелены, бросятся яростно, неудержимо, словно та же снежная буря, укрывавшая их собою. — Что ж делать, Арсений Юрьевич? — подступился Кашинский. — Кони… Князь лишь нетерпеливо дернул плечом. И вновь застыл, подставляя заледеневшее лицо снежным бичам. Обольянинов смотрел на Арсения Юрьевича и чувствовал, как поднимается внутри волна гнева, сумрачной ярости: зачем мы на заклание едем? Что изменится-то? Спасем Тверень? Как же, ждите! Орде пить-есть надо, мягко спать надо. А для того потребно ходить в набеги. Оправдается тверенский князь, нет ли — набегу все равно быть. И да, первыми за мечи схватятся Резанск и Нижевележск. Они — окраинные, им принимать удар. А мы, Тверень? Отсидимся за их спинами, такое ведь бывало — насытится Орда кровью порубежных княжеств да и уползет к себе обратно в степи, до Тверени не достигнув. Взвыли волки. Вой шел со всех сторон, катился волнами, сливаясь со снегом, и казалось, невиданные белые чудовища надвигаются на обмерших твереничей. Куда едешь, боярин? Зачем? Помирать в ордынских колодках? Настойчиво стучалась в память оставленная Ирина, дети — и свои собственные, и вообще тверенские, и прочие, по всей Роскии, кого при набегах ловят, словно цыплят, да суют в мешки; так, в мешках, и везут потом на продажу. Сколько же ждать можно?! — вдруг сотрясло. Стало жарко, ледяной ветер будто исчез. Сколько гнуться, сколько терпеть?! И верно — собственную жизнь готовы прокланять, дрожа и надеясь, что «сжалятся». Что «нами насытятся, других не тронут». Говорит владыка, говорят священники в храмах, что там Длань всем достойным слезы утрет, всех их небесным хлебом одарит. Там, мол, все исправится, все устроится. Может, оно и так. А вот Орда нашей кровью живет, нашим слезам смеется, нашей мукой упивается. Доколе?! За других решаем? Им, быть может, вовсе даже и неплохо так, под юртайской-то тягостью? Им — все ничего, лишь бы живу быть да до смерти кой-как дотянуть, «шоб без мучительства». И умирать, трясясь, как и при жизни привыкли — а ну как от Длани у заветных врат не хлеб, мертвый камень достанется?! Ох, не одобрил бы владыка таких мыслей… Может, и не одобрил. Но и к «вечному миру» с Ордой никогда не призывал епископ Тверенский. Не твердил, что все, мол, «по попущению Длани». Напротив, говорил, что если все свободны творить кто зло, кто добро, по собственной лишь мере судя — то Господь и Сын Его велели нам своей собственной воли держаться, ею править, ибо не зря ж она нам дадена! Жгло и пылало внутри так, что Обольянинов забыл о холоде, снеге и ветре. Вскочил, бросился к князю. Убедить, уговорить, заставить, во имя Длани Вседающей! Однако ничего этого не понадобилось. Тверенский князь вдруг повернулся к соратникам, решительно смел налипший снег. — Поворачиваем, — спокойно сказал он. — На Резанск поворачиваем. Все так и обмерли. — Что, удивились, бояре? Я сказал, поворачиваем на Резанск! — Арсений Юрьевич возвысил голос. — Не бараны, чай, на бойню идти, самим свои головы Юртаю на блюде золоченом преподносить. Не спасет наша смерть никого. Не так за родную землю погибать надо. Не на коленях стоя, когда тебе в лицо напоследок харкнут, перед тем как глотку перерезать. Думали, других собою закроем? Что ж, может, и закроем. Но на смертном поле, с мечом в руке, да не просто так, а чтобы вражьей кровью был испятнан! — он перевел дух. У Обольянинова сжалось в горле. Словно его собственные мысли услыхал князь! А Арсений Юрьевич, глубоко вздохнув, продолжал: — Стоял вот сейчас, слушал да вспоминал. Как мост перед Лаврой сам собою рухнул. Как тверенский люд нас пропускать не хотел, скорее дал бы себя копытами затоптать. Как волки роскские за нами идут… И понял — под чужую дудку пляшем, на чужой пир едем, чужим врата Тверени сами отворяем. К люду тверенскому не прислушались — так теперь сама земля нам, неразумным, знак подает. Не бывало отродясь таких метелей. Чтобы волки да на княжий поезд кидались, огня и железа не боясь?! Неспроста это все. Неспроста. — Князь перебил сам себя, вскинул сжатый кулак. — Хватит кланяться, бояре, хватит просить да умолять. Буду поднимать Роскию, бояре, как только смогу. Будем драться! Олег Кашинский облегченно вздохнул. Воевода Симеон молодецки крякнул; Ставр Годунович усмехнулся, словно говоря, мол, давно бы так. И только Анексим Обольянинов ничего не сказал, не сделал, только обернулся — и на сей раз разглядел в снежной мгле две недвижно застывшие фигуры — Старика и рядом с ним огромного волка, вернее, волчицу. Это боярин понял, не видя глазами, как — не знал он сам. Просто знал, что это именно волчица, а не волк. Моргнул — и нет уже никого в крутящихся белых струях. …И сразу — стоило решиться, как показалось, что скакали они теперь как по ровному. Дуло и мело по-прежнему, но уже не в лицо, а в спину. И Велега сама ложилась княжьему поезду под полозья. Впереди было понятное, извечное, мужское. Пусть и кажущееся небывалым и неисполнимым. Глава 5 1 Снег казался сухим и серым. Словно извергаемый Стифейскими огнедышащими сестрами пепел, в древности хоронивший целые города. Теперь он душил спящую Велегу. Мутная кипящая жуть превращала день в сумерки, не давая поднять глаз, мешая дышать. Ненастье не унималось пятый день, но залессцы иглой пробивались через вьюжную кошму, и острием этой иглы был Георгий. Севастиец упрямо ехал первым, то и дело привставая в стременах в надежде разглядеть в сером месиве хоть что-нибудь. Остальные, кроме неизменного Никеши, менялись, отдыхая под защитой нагруженных доверху саней. «Юрышу» не раз предлагали отдышаться, но он в ответ только мотал головой. Дружинники не настаивали: первым принимать удар бурана не хотелось никому. Георгию тоже не хотелось, но он не мог иначе. Его словно что-то будоражило, как будоражит случайно всплывшее в памяти слово или напев — пока не вспомнишь, что и откуда, не видать тебе покоя. Пока не вспомнишь и не поймешь. Севастиец погладил приунывшего рыжего и попытался из-под ладони рассмотреть хотя бы берега. С пути на вележском льду не собьешься — не в степи, но Георгий предпочитал идти вперед с открытыми глазами, что бы ни ждало в конце пути. На сей раз это был всего лишь Юртай — столица немыслимого государства, у которого не было ничего своего, кроме неприхотливых лошадей, хищной, варварской наглости и круговой поруки. Роски, даже изворотливый Терпила, ехали в Юртай с отвращением, Георгий — с брезгливым любопытством. В величие дикарей севастиец не верил, а ненавидеть саптар, как ненавидят их в Роскии, пока не мог. Это были не его враги, а друзья… Друзья скрипели от ярости зубами и охраняли меха, серебро и князя, решившего стать василевсом хоть с помощью черта, хоть с помощью хана, которому невдомек, чем обернется Залесская «верность» лет через сорок. Не кичись саптары своим варварством, они б узнали свое будущее без звезд и крашеных костей. Нет ничего верней гаданий по прошлому, но для этого нужно прошлое. У элимов и авзонян оно было, у росков, возможно, будет, у саптар — вряд ли… Империя-ошибка сгинет в пучине времени, если кто-то вроде Феофана не соизволит о ней написать. О ней и о роскских землях с их метелями, волками и князьями, раз за разом выбиравшими между позорной жизнью и славной смертью. Написать о Болотиче, а рассказать об Итмонах, через неродившийся третий Авзон понять второй, частью которого ты останешься хоть в Залесске, хоть у лехов. Как там говорил Феофан? История — дело отвлеченное? Чужая — да, своя — никогда, потому у старика и не выходит написать о Леониде с должной отстраненностью. Лекарям запрещено пользовать родичей: чтоб понять природу болезни, нужно быть равнодушным и не чувствовать боли. Ты не можешь спокойно слушать о закате Севастии и вспоминать ошибку Андроника? Смотри на закат Орды и ошибки Тверени. Смотри и думай… — Прекрасно, Георгий, — пробурчал себе под нос севастиец, — ты, кажется, нашел, чем заняться на старости лет. — Ась? — не понял в очередной раз догнавший друга Никеша. Сбоку мелькнуло нечто большое и стремительное, ровно выскочил откуда-то сотканный из серого снега жеребец и, ожидая, замер, вытянув шею. Что-то сказал Никеша, ветер отбросил слова дебрянича назад, к обозу. Буранная волна ударилась о передовых всадников, прижалась ко льду, растеклась поземкой, и застыли против серого коня рожденные той же метелью волки. — Видишь? — одними губами спросил Георгий. — Вижу, — кивнул Никеша, но что видел дебрянич — осатаневший снег или тянущих друг к другу вьюжные морды врагов? Конь и волки… Им никогда не понять друг друга. Никогда. Буран даже не взвыл, завизжал, и сквозь снежный пепел проступили фигуры всадников. Не призрачных — из плоти и крови. Роски. Роски, спешащие навстречу по вележскому льду. — Тверень, — решил подоспевший Щербатый. В ответ Георгий послал жеребца навстречу прорывавшему метель чужому коню. Два всадника, словно отразив друг друга в колдовском зеркале, оторвались от своих, чтобы съехаться лицом к лицу. — Ты? — узнал Георгия слепленный из снега богатырь. — Залессец. Помню. — Ты первым ехал, — вспомнил и севастиец, — у Лавры… Тверенич согласно кивнул. Он хотел что-то сказать. И Георгий хотел, но из стихающей на глазах метели выезжали все новые и новые твереничи, выстраиваясь за спиной товарища. Они смотрели не на севастийца, а дальше. На старшую дружину князя залесского. Лица тоже могут быть зеркалами. Георгий видел в них смерть — не свою и не огромного дружинника, а пока ничью, вынырнувшую из зимней мути, чтобы забрать с собой не одного и не двоих, но сгрести людские жизни со снежной скатерти целой охапкой. — Я не хочу тебе зла, залессец. Сказал это тверенич или почудилось? — И я, тверенич, тебе зла не желаю, — отчетливо произнес Георгий, — ни тебе, ни господину твоему. Но я ем залесский хлеб. У Лавры твереничей было раз в семь больше, но и к хану, и к Господу Гаврила Богумилович и Арсений Юрьевич ездили по-разному. В Юртай князь Залесский взял с собой не только старшую дружину, но и наемников, а тверенич, похоже, отправился налегке. Если, конечно, он ехал к хану, ехал и повернул. Или повернули те, кто не захотел умирать? Оставили обреченного князя и сбежали. Такое тоже бывало. — Возвращаетесь? — В вопросе Георгия еще не было презрения. Он просто хотел знать. — Все ли? — Все, — твердо сказал роск. Он все понял. — Пусть, кому нравится, подковы ханские лижут, не про нас это. — То-то смел ты, Орелик, — прошелестел возникший за спиной Терпила. — Пусть другие за вас подковы лижут и смолу глотают… За вас да за послов побитых. Легко гордым да смелым быть за чужими спинами. — Это Тверень-то за чужими спинами?! — вскинулся кто-то с распухшим носом. — Так не Резанск же, — удивился толмач, — и не Нижевележск… Им-то первыми Орду привечать. А после них смолянам, дебряничам, святославцам да нам грешным… Пока до Тверени дойдет, земли роскские кровью умоются за гордыню за вашу. — Да что ты с ним говоришь, с аспидом? — Высокий тверенич двинулся вперед и почти наткнулся на Никешу. Терпилу дебрянич не любил, однако он служил Залесску, а Дебрянск лежал на пути саптар. Если Орда двинется на Тверень… — С аспидом говорить проще, чем с ханом, — кивнул толмач. Орелик в ответ только сдвинул брови. Он хотел ударить, но все-таки помнил, что не сам по себе. Когда один из ортиев ударил дината, василевс сослал строптивца на границу к варварам. Ортия звали Стефан Андрокл. — Оставь, Терпила, — мягкий спокойный голос принадлежал Гавриле Богумиловичу. — Нельзя вменять воинам княжью вину, несправедливо это. Твереничи, скажите брату моему Арсению, что я хочу говорить с ним. 2 Гаврила Богумилович учился говорить по-элимски, а думать по-анассеопольски. Князя тверенского, словно в насмешку, судьба одарила севастийской внешностью. Резкие, хоть и правильные черты и темные бороды в Анассеополе встречались на каждом шагу, не то что золотистые киносурийские кудри и серые глаза. Другое дело, что, увидав тверенича впервые, севастиец почувствовал себя обманутым. Смешно в почти тридцать лет ждать встречи с детской мечтой, да еще на чужбине, но брошенный саптарам вызов был достоин Леонида, и Георгий глупейшим образом искал глазами своего царя из галереи. Старая мозаика не ожила, а бунт обернулся сперва смирением, а теперь еще и бегством. Нет, севастиец тверенича не осуждал — не брату убитого василевса осуждать обитателя лесов. Георгий и сам предпочел скрыться, но он не бросал вызова исконным врагам, и он, в конце концов, никого за собой не тянул, хотя мог. Армия выбрала бы Афтана… Армия и половина провинций. — Что смотришь, княже? — первым не выдержал молчания тверенич. — Хотел говорить — говори. Или уже не хочешь? Или свидетелей опасаешься? Так не буду я с тобой один на один говорить. Наговорился. — Не знаю я, что тебе сказать, — вздохнул владетель Залесска. — Что тебе сказать такого, что раньше не говорил и что другие Дировичи не сказали. Нет слов у меня, Арсений Юрьевич. — А нет, так разъедемся каждый своей дорогой, разве что тоже повернешь. Воины у тебя хороши, закрома полны. Последний раз тебе говорю — встань с нами за земли роскские. Хватит добро в Орду возить да спину гнуть, Гаврила Богумилович, эдак прокланяешься. — Не знал я, что говорить, — Гаврила Богумилович медленно поднял красивую голову, — а теперь знаю… Не поверну я, как Сын Господень не повернул, когда его о том молили. Знал Он судьбу свою, а пошел, принял смерть от каменьев и тем всех нас спас. Не судил он друзей своих, и мать свою, и невесту свою, что оставили они его, что не пошли с ним на площадь, не говорили истину, не стояли под каменьями… И я тебя не сужу, но с дороги своей не сверну. За мной все земли роскские, все храмы Господни, все старики, да женщины, да дети малые. Как же я их Орде отдам, на гордыню свою променяю? — Так не отдавай! — сверкнул глазами непохожий на Леонида роск. — Возьми меч и встань против саптар, как сама земля нам велит. — Не земля, — Гаврила Богумилович говорил безнадежно и устало, — гордыня твоя говорит и страх твой. Знаю, смел ты с мечом, смерти в поле не побоишься. Думаешь, мертвые сраму не имут, ан нет! Позор тому, кто гордыне своей в жертву землю родную приносит. И тому позор, кто из страха за меч хватается. Боишься ты, Арсений Юрьевич, шапку княжью в грязь уронить. Не смерти боишься — плена. Что прикуют тебя, князя тверенского, посреди юртайского базара к собачьей миске, если не хуже… — А ты не боишься, значит? — Боюсь, как и Сын Его боялся. Но иду, как Он шел, так как кроме меня некому. Потомки Дировы двоих нас приговорили умилостивить хана, да князю тверенскому недосуг. Зайца ему обогнать надобно… Ну и пусть его… Мог бы я, брат мой бывший, принудить тебя. Людей твоих перебить, а тебя самого Обату отвезти хоть живого, хоть мертвого. Сам видишь, по силам мне то, ну да Господь с тобой. Беги, спасайся, тверенич. Знаю, непросто тебе, так и оставившим Его непросто было… — С Сыном Его себя равняешь?! — Это был не крик, шепот, но какой же страшный. — Куда мне, Арсений Юрьевич, — опустил глаза Гаврила Богумилович. — За Ним все были — и рожденные, и не родившиеся еще. — Это так, за Ним все были, а за мной — Тверень и Резанск, но их я обороню. Слышишь, ты, Болотич, князь Залесский?! — Слышу, княже, слышу. И Он слышит. 3 Уехали твереничи, исчезли, затерялись во вновь вскинувшейся метели. Последним хлестанул коня похожий на князя, как не всякий брат походит, боярин, снежными, пластающимися в беге волками побежала следом поземка, пожала плечами не дождавшаяся добычи смерть и тоже пошла себе… — Юрыш, хватит глядеть, глаза проглядишь! — Что такое? — Гаврила Богумилович кличет. С ним поедешь. Не все Терпиле греться… — А я согрелся уже, — бодро объявил толмач, — как увидел, что твереничи творят, аж в жар бросило. Не засмеялся никто. И не ответил. Только Никеша пообещал присмотреть за конем Георгия. Севастиец спрыгнул на лед, зашагал к ковровому княжескому возку. На душе было пусто и странно, как в детстве после рассказов Феофана о том, что было и закончилось не так, как хотелось. Леонид должен был погибнуть в битве. Он мог умереть от старости или от кинжала убийцы, но царя прикончили лихорадка и старые раны. Тверенич должен был говорить с Дировичами, как Ипполит Киносурийский с элимскими царями, но согласился поклониться хану, а с пути повернул, оставив последнее слово за Богумиловичем с его динатской правдой. Правдой динариев, яда, шепота… Сталь в который раз уступила золоту, а сердце — уму. Можно успокоиться тем, что время возносит терпение и ловкость, каковых Афтанам не было отпущено. А раз так, забыть о Леониде, о синеве Фермийского залива, Ирине, Василии и жить, как придется. Ты не стал первым во втором Авзоне? Стань десятым, пятым, вторым в Третьем! Помоги сделать смешной Залесск великим, пусть он сожрет восставшую прежде времени Тверень, подомнет остальных, а потом покажет зубы Юртаю. Варвары больше сотни лет не добывают свежее мясо, а сосут кровь данников. Скоро они зажиреют и передерутся, нужно выждать и ударить в спину. Может, и случится волею князя Залесского в роскских краях третий по счету Авзон, это солнечная Леонидия — пустая мечта. Великую державу славой и совестью не соберешь… — Хайре, Георгий! — Гаврила Богумилович и на этот раз не упустил случая поупражняться в элимском. Теперь он говорил не только правильно, но и легко. Почти как урожденный анассеополец. — Радуйся, Государь. — Георгий так и не приучился кланяться, но князя это не задевало. Он любил создавать правила и дозволять исключения. — Почему ты едешь впереди? — полюбопытствовал Богумилович, словно и не было странной встречи. — В метель даже невоградцы предпочитают укрываться от ветра. — Я тоже предпочту. Следующей зимой. Говорить о буранных лошадях и чем-то еще менее понятном севастиец не собирался даже Никеше. Что бы это ни было, оно принадлежало только Георгию Афтану и примерещившемуся у Лавры старику. — Ты гордец, — удовлетворенно произнес Гаврила Богумилович, — и ты выбрал Залесск, хотя мог уйти к лехам, как собирался. Или в Тверень, где только после смерти кланяются. Ты правильно выбрал. Что скажешь о князе Арсении? Кем он был бы в Анассеополе? — Стратегом, — если бы был… — А василевсом? — Он мог родиться на троне, но не жить. Гаврила Богумилович улыбнулся. Он был слишком умен, чтобы спрашивать, удержался бы на пурпурном престоле он сам, а Георгий не счел нужным говорить, что мог и удержаться. Анассеополь требовал не только хитрости, но и удачи. Фока Итмон получил все, что хотел, и тут же потерял. Заскрипели полозья — возок двинулся с места. Гаврила Богумилович откинулся на спину. Он был спокоен, чтобы не сказать — умиротворен, словно это не он только что взывал к Сыну Господа, пытаясь остановить дрогнувшего тверенича, не он сгибался под тяжестью непосильной ноши и шел на унижение, может, даже муку, прикрывая собой бессильных. Конечно, василевсы умеют молчать, умеют скрывать свои мысли даже от своей подушки, не то что от иноземного наемника… Брат не раз и не два показывал Георгию, что значит молчание василевса. Волка голодного с волком сытым не спутаешь. Князь Залесский был сыт и доволен, он получил, что хотел, а получил он то же, что царь Леонидии Авзонийской, вошедший в историю как Герон Эфедр.[6 - Эфедр (буквально: рядом с кем-либо сидящий, подсиживающий) — атлет, в состязаниях с нечетным количеством участников не попавший по жребию в пару (например, в состязаниях по борьбе, кулачному бою). Эфедр должен был ожидать конца боя пары, а затем бороться с победителем, имея, таким образом, преимущество перед усталым соперником.] Визжал под полозьями снег, раскачивался возок, а перед глазами Георгия стоял давным-давно угасший день. Разноцветные ирисы у пруда, птицы в золоченых клетках, мраморные скамьи и высокий голос Феофана, читавшего ученику отрывки Филохоровых «Жизнеописаний». Герон Эфедр не был великим полководцем, он положил начало великой империи, подослав убийц на чужую свадьбу. Свадьба обернулась войной, царь авзонийский в знак траура обрезал волосы, а потом ударил измотанного победителя в спину. В Тверени не было свадьбы, в Тверени были послы, при которых толмачил никогда не оставлявший своего князя Терпила. Послов убили, когда толмач ставил свечи Господню Сыну. Это могли подтвердить все… — Ты не говоришь по-саптарски? — Гаврила Богумилович потянулся и погладил бороду. Герон брил лицо, не носил мехов и молился старым богам. Бог, шуба и борода — вот и вся разница. — Нет, государь, не говорю. — Элиму язык варваров без надобности, — повторил за древним умником залессец. — Что ж, будешь ходить с Терпилой. Я хочу знать, что думает о Юртае уроженец второго Авзона. Не как о варварах, как о государстве. Насколько оно крепко. — Хорошо, государь. Эфедр желает знать? Эфедр узнает. Князь поправил прикрывавшую ноги меховую полость и заговорил о Дире и Дировичах. Георгий слушал, пытаясь сквозь неспешную, мягкую речь, скрип полозьев и метельный свист распознать ставшую привычной волчью песню, но звери замолчали. Словно отреклись. Глава 6 1 Повернули. И сразу же стихли ветра и бураны, мягкий снежок мирно сеял с небес, смолкли волчьи голоса, и Роския раскинулась перед княжьим отрядом спокойной, сытой медведицей. Резанск встретил твереничей сперва удивлением, а потом — суровой, спокойной радостью. Юный Всеслав поклялся встать вместе с Арсением Тверенским, даже произнес «будь мне в отца место». — Мы, Арсений Юрьевич, украйние, — рассудительно говорил молодой князь на прощальном пиру. — Сколько раз Орда набегала — не счесть. Отцов летописец, Нестор, как-то брался… Две сотни только крупных походов набралось. Это если забыть о том, что любой сотник по осени мог наведаться, полон в порубежных селах набрать. Нет, верно ты решил, княже, Резанск с тобой будет до конца, не сомневайся. У меня полуденные волости запустели совсем, и пахарей не удержишь. Даю леготу от податей, не беру ничего, лишь бы землю не бросали, да все без толку. Бегут. На север, ко… князю Гавриле. Да и к тебе тоже, княже. Обольянинов, сидевший одесную своего князя, видел, как Арсений Юрьевич виновато понурился. Было дело, был грех, осаживали на землю резанских бежан, мол, все так делают, а народу же вольно жить там, где восхочется. — Побьем Орду, — откашлялся тверенский князь, — сами вернутся. Родные могилы… — Я на бежан не во гневе, — улыбнулся резанич. — Других бы сохранить… живыми, Арсений Юрьевич. — Сохраним не всех, — губы тверенского князя сжались. — Но если покоримся, не сохраним никого. Будут из нас кровь сосать, пока от резаничей, вележан, твереничей, святославцев и прочих одна сухая шкурка не останется. Как от мухи, что в паутину угодила. А может, и уцелеют роски, да только уже не росками станут. Подличать приучатся и спину гнуть перед неправым да сильным, и думать, мол, лучше брата, чем меня, и… Из Резанска, огибая залесские владения, отправились в Копытень. Мелкое княжество с трудом отбивалось от загребущих рук Гаврилы Богумиловича, и на княжьем съезде его правитель, Радивой Ярославич, изо всех сил старался и совесть не замарать, и с Болотичем не поссориться. Получалось это скверно, но видно было, что копытеньскому князю куда больше хочется примкнуть к твереничам, нежели к залессцам. Князь Радивой принял гостей тоже ласково, но, когда услыхал, в чем дело, задумался. — Все же решился, Арсений Юрьевич? — Хозяин летами был куда старше тверенича, однако обращался почтительно, словно к набольшему. — Земля подсказала, — кратко ответил гость. — Будем биться. Резанск с нами. Нижевележск — тоже. Князя Кондрата ты сам слыхал. Радивой Ярославич. Плесков с Невоградом… — А не боишься, — понизил голос копытеньский князь, — что соберешь ты полки, выйдешь навстречу Орде, а в то время Залесск… Тверенич потемнел и отвернулся. — Не дерзнет, — наконец проговорил он. — Гаврила Богумилыч — умен. На драку выйдет, только если за его спиной вся юртайская орда окажется. И не где-то там, а именно здесь, где и он сам. — С тобой на драку, может, и впрямь не выйдет, — возразил копытенец. — А вот с такими, как мы, — вполне. Уведешь ты полки, как битва случится, один Господь ведает, но полягут многие. Вернешься — а тут Гаврила со свежей ратью. — Не дерзнет, — повторил князь Арсений. — Он на сборе защитником всей земли представал. И, когда мы в пути встретились… горячие слова говорил. Может, по-своему он и верит в это, княже Радивой. — Верит… — усмехнулся хозяин. — Вечно ты, Арсений Юрьевич, хорошее во всех видишь. Даже в Болотиче… Это ведь с тобой он тихий да смирный, знает: хоть и с наемными дружинами, а Тверень так просто не оборешь. — Не в Болотиче сейчас дело, — возразил тверенский князь. — Болотич — он сейчас, поди, ещё и к Юртаю не подъезжает. Что мы делать станем, мы, Дировы потомки, мы, Роскию держащие? — Что делать станем? — тяжело взглянул на гостя Радивой. — Кликни клич, Арсений Юрьевич. Испроси митрополичьего благословения. Мой Копытень хоть невелик, а три сотни ратников выставит. Да еще с княжества полтысячи соберем. Без спешки если. — Спешить-то как раз некуда, — заметил тверенич. — Раньше осени Орда не двинется. Им нужно, чтобы жатва кончилась, чтобы зерно в амбары свезли — чем иначе коней кормить? — К жатве соберем рать, — кивнул Радивой Ярославич. — Небывалое дело задумал ты, князь, но я так скажу — верно все. Не верю я, что Тверень на нашей крови подняться решила. А вот Залесск… — Князья меняются, — глухо заметил Арсений. — И в Тверени, и в Залесске. Его собеседник только отмахнулся. — Яблочко от яблони недалеко падает. Ты, княже, не прими за обиду, молод, старого князя Богумила не помнишь, а вот мне с ним переведаться пришлось, сразу после смерти родителя моего. Тверенский князь молча кивнул. — Если смолчим, смалодушничаем, — возвысил голос Ярославич, — сломает нас Залесск саптарскими руками. И будет здесь второй Юртай. Так что — встанем. Не сомневайся. 2 Когда воротились в Тверень, навстречу Арсению Юрьевичу и его спутникам высыпал весь город. Уже докатились вести, все знали, что не поехал их князь на верную смерть в Юртай, поворотил обратно. И знали, о чем кричат княжие гонцы на торжищах: — Собирайтесь, оружайтесь! Не простит Орда, не спустит, нагрянет на нас, решит последний живот забрать, вырезать всех, кто дорос до чеки тележной! Сотворят землю пусту, угонят в полон, ничего не оставят. Хуже Бертеевой рати обернется! …Дома боярину Обольянинову пришлось выдержать сперва ледяной взгляд Ирины, а потом ее же бурные, самозабвенные слезы. — Как мог ты? Как мог? Уехал, ускакал, на смерть отправился — словом не простясь?! Ужель думаешь, что подолом бы своим тебя привязывать стала?! Обольянинов лишь понуро молчал. Как им, любимым нашим, объяснить, что есть еще и дело, которому служишь?.. Но женские слезы — женскими слезами, в мечи да стрелы они не превратятся. Тверень отчаянно нуждалась в союзниках, и вот спешно отправлялись послы в пределы ближние и дальние, в соседние княжества и в земли заокраинные, куда и за месяц не доскачешь. Князья отвечали по-разному. Одни — словно только того и ждали; эти не забывали присовокупить извинения, что, мол, неправедно на съезде в Лавре говорили; другие, напротив, возражали, что надлежит исполнить решенное, а против Орды они не пойдут; но таковых оказалось меньшинство. Откликнулись вольные города. Плесков с Невоградом, отозвались Нижевележск и Дебрянск, обещал помощь Захар Гоцулский, хоть в его горы беда и не глядела. Как и ожидали, «лаяли поносно» гонцов в вотчине Симеона Игоревича, а также и в Локотске. Вообще не пустил послов в свой город Андрон Святославский. Примкнули к ним и иные мелкие князья. Но куда больше оказалось тех, кто согласился. — Не иначе, как порчу на них Болотич в Лавре навел, — разводил руками Олег Кашинский. — Не в порче дело, — возразил ему Годунович. — Болотич на себя их вину брал, сам подставлялся. Вот они за него и прятались. А своим разумением когда — вишь, как оно повернулось-то! 3 …Укатилась под гору старуха Зима, зазеленели всходы. Что творилось в Юртае, никто не ведал. Болотич сидел там безвылазно, но что делал, кому чего нашептывал и кому что подносил — дознаться твереничи не смогли. Да и, честно говоря, не очень-то и стремились. Надо было драться, выходить грудь на грудь с давним и страшным врагом, и ухищрения оставались в прошлом. И весна прошла, отсеялись; отзвенел сенокос; накатывала жатва. Год выдался славный, обильный, когда надо — светило солнышко, когда надо — выпадали дожди. Вернулся из Орды Болотич, и — понеслись по дорогам уже залесские посланцы. — Грозит нам ханским гневом. — Ставр Годунович аккуратно положил свиток. — Мол, не оставит Орда ничего ни от Тверени, ни от тех, кто встал вместе с нею. И зовет князей в общий поход на нас, мол, коль выдадим Юртаю смутьяна, то остальным прощение. — Пусть идут, — усмехнулся Обольянинов. — Не станут, — покачал головой князь. — Не для нас те свитки писаны, для Юртая. Мечется Гаврила Богумилович, видать, не добился в Орде того, о чем мечталось. К Тверени приступать — головы класть. Вот если саптары до нас доскачут, тогда да — Болотич первым к ним примкнет. …Однако на прельстительные залесские письма отозвались немногие. И — затаился Болотич. Ни слова, ни звука. Не стал Гаврила Богумилович ни по новой взывать к князьям, ни добиваться еще одного съезда, а вместо этого молча собирал себе полки. Так же как Звениславль и Локотск. Андрон Святославский и тут оказался верен себе — ни нашим, ни вашим. Роскские княжества поднимались. Почитай, что одни — из сопредельных Роскии правителей никто, кроме старого Захара, не подал помощи, хотя тоже страдали от ордынских набегов, не только роскскую кровь пил Юртай. На полудень, обходя залесские земли, поскакали тверенские сторожа. Их путь — на самую степную границу, где кончается великий роскский лес, стеречь Орду. На полях хлеба ложились под серп, страда была в самом разгаре, когда измученный гонец доставил весть — которую и ждали, и страшились: саптарское войско во главе с темником Култаем перешло Тин. Часть четвертая Берега Тина В начале зимы 1663 года от рождества Сына Господа нашего герцог росков Иуриевич Тверенн вероломно и тайно убил послов императора Обциуса и сопровождавших их слуг и завладел принадлежащими императору ценностями. Свершив сии преступления, Тверенн, справедливо страшась гнева Обциуса, начал склонять вассалов императора из числа росков к неповиновению и мятежу. Также Иуриевич послал за помощью в магистраты торговых городов Невограда и Плескова, к герцогу горных росков Захару, королю лехов Стефану, герцогу Знемии Геркусу и в скалатские и сейрские племена, доселе пребывающие в языческой дикости вопреки усилиям наших благочестивых братьев из ордена Длани Дающей и ордена Парапамейской Звезды. Само по себе преступление погрязшего в севастийстве варвара не стоит упоминаний, но по воле Господа оно обратилось на пользу святому делу. Обциуса не смягчили мольбы и подношения великого герцога росков Залецки, поклявшегося покарать герцога Тверенна и его сообщников собственными силами. По воле императора на усмирение мятежа выступила шестидесятитысячная армия во главе с лучшим полководцем Саптарской империи. На берегах Кальмея к нему должны присоединиться роски, сохранившие верность императору. Молитвы благочестивого Микеле Плазерона были услышаны. Император Обциус, хоть и не внял словам посла Его Святейшества, стал мечом карающим в руках Господа. Севастийская ересь к востоку от Дирта будет сокрушена руками язычников, а наши братья из орденов Парапамейской звезды и Длани Дающей смогут нести свет истины варварам, не опасаясь их союза с развращенными севастийством сородичами.      Хроника ордена Гроба Господня, глава 1 Глава 1 1 Волчье поле. Две встретившиеся реки — широкая, полноводная, и поменьше, овраг, синяя полоса леса… Пешим есть во что упереться. Сможет развернуться и конница, но об обходах лучше забыть. Стефану это поле наверняка бы понравилось — для решающей битвы с птениохами полководец избрал похожее, только в Намтрии не было чащи, где можно укрыть резервы, пришлось прятаться в холмах. Лес удобней — чтобы это понять, не надо быть великим стратегом, достаточно здравого смысла и смелости, которой у твереничей с избытком. Другое дело, что вынудить врага принять бой на своих условиях еще не значит победить. Георгий с ходу назвал бы десятки сражений, начинавшихся, как задумано, и с треском проигранных, а вот победы над заведомо сильнейшим противником можно перечесть по пальцам. И все-таки шанс у темноволосого князя был. Один из дюжины, но на Кремонейских полях не имелось и такого. Вряд ли Арсений Тверенский думал о Леониде, а Култай — осознанно шел по следам Оропса, но и роск, и саптарин были опытными воинами и умными людьми. И еще они несвободны, особенно Култай. На всех своя узда и свои поводья. Одни — для варваров, другие — для авзонян, третьи — для севастийцев… Василевс несвободен не так, как крестьянин, а динат иначе, чем стратиот, но связаны все. Обычаем. Гордостью. Совестью, наконец, хотя у повелителей не совесть, а долг. Хан не мог не послать на Тверень армию и не мог вручить ее не Култаю. Прославленный темник не мог ни проиграть, ни выказать слабость, ни нарушить неписаных законов, которых у кочевников не меньше, чем постов у авзонян и примет у росков. И Култай, и Арсений были обречены на сражение, но тверенич мог выбирать место и время — и выбрал. Благодаря саптарской несвободе. По законам Великой Степи наглость перешедшего межевую реку данника карается немедленно, чем мятежный князь не преминул воспользоваться. Он не стал прятаться, обороняться, ждать, а дерзко выступил навстречу Орде. С точки зрения хоть стратегии, хоть тактики — безумие. Култай получал возможность обойти на три четверти пешую рать по широкой дуге, оставить в тылу и обрушиться на беззащитные роскские города, только эта возможность была миражом. Хан, не засидевшийся в Юртае хан-василевс, но хан-вождь, хан-полководец еще мог бы удержать своих богатуров, но не темник, которого жаждут оттеснить такие же темники. Култаю не избежать своей судьбы, как и Арсению. Все было решено, едва на тверенский снег рухнул первый ордынец. Тверенич не начинал войны, князя в нее швырнуло, как швыряет в реку. Можно плыть по течению или против, не плыть нельзя… Георгий перевернулся на спину и принялся разглядывать облачные горы. Метелки трав склонялись к самому лицу, стрекотали кузнечики, равнодушно согревало землю солнце. Ровный ветер дул с Кальмея, отбрасывая звуки и запахи саптарского лагеря назад, в степи, и он же доносил ржанье и гортанные выкрики — неподалеку от облюбованного севастийцем пригорка расположились степняки. То ли наблюдали за твереничами, то ли охотились за перебежчиками, которых в последние дни развелось немало. Приведенные Гаврилой Богумиловичем и звениславским Симеоном ополченцы глядели зло и хмуро. Дружинникам тоже было не до веселья, особенно тем, чьи земляки встали под тверенские стяги. Выдерживали не все. Первым удалось ускользнуть, затем беглецов стали ловить. Сперва — свои, а потом и саптары. Тех, кого брали живьем, степняки казнили по-своему — ломали хребет. Роски видели оставленные у дороги трупы: кочевники были варварами, но не глупцами. Помогло. Перебежчиков стало меньше, хотя самые отчаянные все равно уходили. И погибали. Как подстреленный прошлой ночью Воронко. Пытался сбежать и Никеша, едва не рехнувшийся от вести, что его Дебрянск потянулся за Тверенью. Не ухвати дурня сперва Георгий, а потом и Щербатый, кормить бы дебряничу мух… Георгий невольно тронул заплывший глаз и поморщился. Силой Никешу Господь не обидел. Брат василевса с детства не вылезал из потасовок, но подбитым глазом щеголял впервые, покойный протоорт Исавр был бы счастлив. Любопытно, таскаются еще за беглым Афтаном прилепятцы или передохли с голоду? Родичам свергнутых василевсов не завидуют, разве что слепой Геннадий продолжает беситься. Если жив, хотя почему бы и нет? Кому он, такой, опасен… Севастиец валялся на траве, глядел в небо и думал о росках, чтобы не вспоминать Анассеополь, и вспоминал Анассеополь, чтобы забыть о росках. О Болотиче, которому недостает лишь пурпурных одежд и дворцов с евнухами и птицами, чтобы сравняться с дальновиднейшим из динатов. Об опоздавшем родиться в не знавшей страха и здравого смысла Киносурии князе. О том, сколько крови унесет завтра к морю неспешный Кальмей, который роски и саптары зовут Тином. Красивое имя и тревожное, словно звон разбитого кубка. Кубка рубинового стекла, из тех, что делали в стеклорезных мастерских на Лейнте, пока их не сожгли грамны. Бородатые дикари разграбили не только колонии, но и сам Авзон. Теперь их потомки называют варварами других. Мало того, нынешние грамны, позабыв своих Балмна и Рамнута, словно в насмешку, огнем и мечом навязывают миру взятого у авзонян бога. Государства, народы, веры спутались, как путается шерсть, превращаясь под пальцами времени в войлок. Странно, что Феофану не пришло в голову это сравнение, хотя евнух чаще смотрел на парчу, а кочевников называл не иначе как абиями — нежитью, несущей дикость, разрушения и заразу. Легкий шорох за спиной не мог быть шагами, и Георгий оборачиваться не стал. Он продолжал лежать, когда над ним склонилась серебристо-серая морда. Из черной пасти вываливался розовый язык, одно ухо было прижато, другое стояло торчком. Морда не казалась злой, скорее задумчивой. Георгий почти не сомневался, что успеет вскочить и выхватить кинжал, только драка не была нужна ни человеку, ни дневавшему на пригорке волку. Неплохо знавший песью породу севастиец не шевельнулся, позволяя себя обнюхать, но серый гость, вопреки обыкновению, не спешил пускать в дело нос. Не собирался он и нападать, как, впрочем, и уходить. — Что тебе нужно? — очень спокойно спросил Георгий. — Уходи. Я не хочу твоей крови. Волк не ответил. Он был изящным, словно серебряная элимская статуэтка, и небольшим. — Ты волчица, — понял севастиец. — Тогда где твой волк и твои волчата? — У нее нет волка. Он все-таки пропустил шаги. Наверное, задремал, а вернее всего, спит сейчас и видит вышедшего из золотого летнего сияния старика. Высокого, тучного, с требовательным тяжелым взглядом из-под напоминающих волчьи хвосты бровей. Того самого, что шел в Лавру и не дошел. Полуденный гость стоял спокойно, не шевелясь. Из оружия у него был только посох, хотя посохом можно сделать очень многое, особенно таким. Георгий встал и поклонился. В роскских землях младшие кланяются старшим. В роскских землях еще можно дышать. Даже в Залесске. — Посмотри под ноги, — велел старик. Георгий посмотрел. Среди примятой вянущей травы зеленел одинокий круглый лист. Незнакомый, но в растениях брат василевса никогда не разбирался. — Сорви и приложи к глазу. Пожав плечами, севастиец повиновался. Он не был удивлен. Более того, он ждал этой встречи с зимы, хоть и не отдавал себе в том отчета. Сочно хрустнул толстый стебель, запахло медом. Несмотря на жару, лист казался прохладным и влажным. Боль пошла на убыль, но смотреть одним глазом было непривычно. Волчица тявкнула и улеглась у ног хозяина, не сводя с Георгия вдруг показавшимся печальным взгляда. — Каково тебе в наших краях, чуж-чуженин? — полюбопытствовал незнакомец, наваливаясь на посох. — Останешься али домой вернешься? — Не умру — подумаю, — отмахнулся севастиец. Бровастый гость довольно хмыкнул. Точь-в-точь Василько Мстивоевич, уразумевший, что навязанный ему в стратеги высокородный обалдуй не в свое дело не лезет, с коня не валится, из одного котла с росками хлебать не брезгует. — Боишься умереть? — серые от седины брови сошлись на широкой переносице. — Просто не хочу. — Тогда чего боишься? — Не знаю. — Еще не знаешь или уже? Вопрос был непрост, и Георгий задумался. Раньше он боялся многого. Вылететь на турнире из седла. Ляпнуть глупость. Опозориться в постели. Опьянеть раньше сотрапезников. Состариться, ослепнуть, подхватить оспу или холеру… Смерть сама по себе тоже пугала, особенно в детстве, когда брат василевса узнал, что скоро станет старым, а потом умрет. Ночами Георгий лежал с открытыми глазами и думал о том, куда попадет после смерти. За окнами мерцали звезды, а он перебирал дневные прегрешения и вспоминал нарисованный ад. Особенно пугала фреска, на которой к сидящему в колодках воину подступали черти. Они еще ничего не делали, только собирались, но это ожидание и было самым страшным. — Я не боюсь УЖЕ, — решил Георгий Афтан. — Если страх вернется, он будет другим. Старик вздохнул. Теперь он напоминал не Василько, а Феофана. — Брось лист, — велел он. — Хватит, прошло уже. И ступай к воеводе, нужен ты ему. 2 Дружинник, возившийся со щитом у входа в шатер, шепнул, что «сам» злится на весь свет. Георгий понимающе кивнул и поднял полог. Заслышав шум, Борис Олексич с грозным рыком обернулся, но при виде севастийца смягчился. — Садись, Юрий Никифорович, — впервые за почти два года воевода назвал севастийца таким именем. — Веришь ли, с утра о тебе думаю. Послать за тобой собирался. Не запамятовал еще, кто ты есть, княжич севастийский? — Вроде бы и нет, — протянул Георгий, прикидывая, что его ждет. Воевода врал редко, а слово и вовсе не нарушал. Обещал забыть, кого принял в дружину, и забыл. В Залесске Георгий Афтан был просто Юрышем и лишь для особо дошлых — севастийцем, не хотевшим ни голову сложить, ни новому василевсу служить. И вот теперь Олексич ворошит прошлое, а старик с волчицей — будущее… — Да не торчи ты, ровно дуб во поле, — буркнул воевода, — в ногах правды нет. Прости, что в душу лезу, только не Болотича же спрашивать, а сам я далеко глядеть не приучен. Где поставили, там и стою. Это ты со Степаном Дмитриевичем, царствие небесное, знался, так скажи, возьмут саптары верх? Что лыбишься, не до смеха! — Угадал ты с вопросом, стратег, — перешел на элимский Георгий, — вот и стало… смешно. Я только и делаю, что о завтрашнем сражении думаю. У росков не самое безнадежное положение, бывало и хуже. Место они выбрали хорошее, покойный Стефан его бы тоже не упустил. Саптарам тяжко придется. В Намтрии мы похоже сыграли. — Щербатый баял, хорошо ты хана приложил, — оживился Борис Олексич, — да и наши неплохи были. Поганые по уши увязли, а тут и Степан Дмитриевич подоспел. Одна беда, птениохов поменьше было, чем теперь саптарвы. — Скорее, нас больше оказалось, — уточнил севастиец, вспоминая уже ставший далеким день. Стефан, как и тверенский князь, сумел навязать врагу битву. Птениохи бросились на показавшуюся им небольшой армию, не подозревая о скрытой в холмах тяжелой коннице, и угодили в мешок. Повезло и с ханом, вздумавшим лично участвовать в атаке, но кочевников опрокинули бы в любом случае. Птениохи были обречены с той самой минуты, когда поверили, что им противостоят лишь наемная пехота и немногочисленная легкая конница. Саптары, принимая бой на берегу Кальмея, все равно оставались в большинстве. Олексич это понимал не хуже Георгия. Улыбка воеводы погасла, лицо вновь стало хмурым, чтобы не сказать злым. — Значит, одолеют проклятые, — буркнул он, словно стоял за твереничей, а не против их. Георгий опустил глаза. Остаться без имени и без дома невесело, но прикрывать в бою извечных врагов, заявившихся жечь твою землю… поднять меч на тех, кто защищает не только свой дом, но и твой… Вряд ли измыслишь судьбу страшней, и неважно, что решал не ты, а твой князь, василевс, царь, — праведную кровь проливать тебе! На Кремонейских полях тоже были элимы, чьи цари, подобно Болотичу, поспешили принять сторону сильнейшего. — Гисийская фаланга повернула копья, — пробормотал Георгий, но воевода думал о чем-то своем и не расслышал. К счастью. Роск угрюмо крутил в руках серебряный, с княжьего стола, кубок, севастиец пытался отстраненно, как Феофан, прикинуть исход битвы. К сожалению, Георгий слишком мало знал о твереничах и слишком живо представлял Болотича. В Юртае залесский князь улыбался так же, как вышедший от Андроника Фока Итмон. Тогда брат василевса не разгадал этой улыбки, ему просто стало муторно. Теперешний изгнанник понимал все: Гаврила Богумилович предвкушал победу. Легкую победу над угодившим в ловушку соперником. И неважно, что вместе с Тверенью сгорит половина Роскии, главное, Залесск станет первым. На пепелище. Воевода чихнул и с ненавистью отбросил жалованный кубок. В доме бы зазвенело, но стенка шатра и земля приглушили звук. Георгию тоже захотелось что-нибудь швырнуть, выплескивая неожиданную ярость, но ничего подходящего под руку не попало. Оставалось гнать навязчивое видение, в котором на разбитые башни Анассеополя карабкались «гробоискатели», внизу гарцевали птениохские лучники, а за их спинами маячили стяги Итмонов. Чушь! Этого не было, и этого не будет. Анассеополю стоять, пока помнят Леонида, а его будут помнить вечно. — Я тверенич! — внезапно проревел Борис Олексич, и севастиец от неожиданности вздрогнул. Он ни разу не думал о своих нынешних знакомцах как о твереничах, вележанах, невоградцах, они были просто роски. Разве что Никеша со своим Дебрянском… — Удивил я тебя? — неправильно понял молчание воевода. — Думаешь, один ты у нас род свой прячешь? Не поставил бы Болотич тверенича воеводой, вот я и сказался плесковичем. И чего было не сказаться? За тридцать годков в ваших краях я и сам позабыл, чьих буду. Не осталось в Тверени-матушке у меня ни кола, ни двора, вот и подался на старости лет, где помягче, а оно эвон как повернулось. Либо Тверени конец, либо мне. — Не пугай себя, стратег, — попытался утешить предателя беглец. — Сколько твереничей, не знаю, но меньше чем с двадцатью тысячами князь в поле не вышел бы. Не сумасшедший же он! Саптар я считать по кострам пробовал. Тысяч шестьдесят пришло, но им вперед идти, а роскам стоять. Вы в Намтрии выстояли за динарии, неужели тут сломаетесь? — «Вы»?! — проревел Борис Олексич. — Думай, что несешь… Мне ТУТ быть! С саптарвой, с Болотичем… — Болотич вперед других не пойдет, — начал севастиец и понял, что опять несет не то. Феофан, тот наверняка бы нашелся, но Георгию лезло в голову лишь одно. Достать Яроокого, развернуть, закричать о возможности невозможного. Пусть решают, пусть решают сейчас, пока еще можно… — Что, говоришь, гисийцы, или как их там, сотворили? — раздалось над ухом. Выходит, родившийся твереничем залесский воевода расслышал. И понял. — То, что собрался сделать ты. — Георгий взглянул роску в глаза, не сомневаясь, что на сей раз угадал верно. — Выждали, когда первая волна конницы врезалась в пеших, и заступили дорогу второй. Они погибли, Борис Олексич. Все, кроме восьмерых. — Пускай, — махнул рукой словно скинувший десяток лет Олексич. — Зато помнят про них, а хоть бы и не помнили!.. Нас тут пять сотен. Пусть и не старшая дружина, а стреножим Култая. Костьми ляжем, а стреножим! 3 Они не успели ничего обсудить. Не успели даже вздохнуть полной грудью, как вздыхают, когда главное сказано, а остальное — уже мелочи, над которыми можно спорить до хрипоты. Борис Олексич блеснул посветлевшими глазами и потянулся к валявшейся на кошмах переметной суме, но Георгий так и не узнал, что в ней было, потому что пришел Терпило. Любимец Болотича степенно поклонился и объявил, что великий князь требует севастийца, да не просто требует, а с конем, доспехами и всем добром. — Это еще с какой радости? — начал Олексич и осекся, вызвав у Георгия невольную ухмылку. С честными людьми всегда так. Пока рыльце не в пушку, рыкнут хоть на князя, хоть на василевса, зато, замыслив измену, притихают. Молчанье грозило стать красноречивым, и Георгий по-роскски поклонился воеводе. — Прости, Борис Олексич, если что не так. Удачи тебе. — И ты прости, — прогудел воевода, зыркая на толмача. — Я на тебя взавтрева рассчитывал, ну да Господу… да князю виднее. Сдюжим. — Не держи обиды, Борис Олексич, — растекся медовой лужей Терпило, — про поединщиков сам Култай спрашивал. Любо ему, что в его войске не только саптары да роски, хочет то всем показать, а уж Юрию нашему сам Господь велел удалью похвастать. Гаврила Богумилович утром опять печаловался, что друг наш дорогой молод слишком, а то быть бы ему в старшей дружине. Ну да года — дело наживное… Слушать, как Терпило сулит Георгию Афтану место при Залесском князьке, было смешно, хотя откуда толмачу знать то, чего даже Болотич не унюхал, хоть и хитер, как сотня змей. Култай, тот не царедворец и не дипломат, вряд ли сам додумался иноземцами перед Тверенью трясти, надо думать, без Гаврилы не обошлось. Теперь залессец, чем бы ни кончилось, в прибытке. Одолеет севастиец тверенича или невоградца, темнику радость, а Залесск вроде бы и не замарался. Проиграет, так ведь не своей волей выбран, Култаевой, пусть Култай на себя и пеняет, а Болотич опять в стороне. Не залессец с братом-роском копье преломил — чужак, наемник, а хороший наемник не оставит перед битвой нанимателя, будь тот хоть чертом с рогами, хоть Итмоном, хоть Болотичем! Только ты, Георгий Афтан, так и не стал хорошим наемником, как не был хорошим братом, сыном, внуком… И севастийцем ты был не из лучших, иначе б не позволил подбить себя на бегство. Тебе скоро тридцать, и ты никто, так стань хоть роском, пусть на день, только стань! Георгий сам не понял, когда на него накатило. Шалая мысль, как всегда, забралась в голову исподтишка, под хмурые взгляды Бориса Олексича и воркование Терпилы. На шее толмача болталась пайцза, с которой тот разъезжал по лагерю. Сбежать к твереничам она бы не помогла, но прямой путь короче кривого только у геометров. Обогнать степняков, обманув передовые разъезды, невозможно, но почему бы не податься назад, к оврагам, за которыми остался скот? Здешние овраги промыты талыми водами, они просто обязаны вести к реке, а дальше — вплавь… Коня и доспехи жаль, но теряли и больше. Беглый севастиец задумчиво погладил роскскую бородку, он уже знал, что сыграет с судьбой, поставив на кон голову вместе с удачей. Сложившийся в считаные минуты план был дерзким и простым, настолько простым, что не мог не удаться, а Терпило все говорил. Сегодня это имя больше пристало бы слушавшему толмача воеводе. Георгий улыбнулся невысказанной шутке — он всегда улыбался перед дракой. — Что лыбишься? — насупился воевода. Недавно звучавшие здесь же слова показались эхом незаконченного разговора. Эхом кремонейской битвы. — Борис Олексич готов живот положить за правое дело, — подражая толмачу и самому Болотичу, нараспев произнес Георгий. — О том буду с князем говорить, если допустят до него. — Как же не допустить! — Толмач раскинул руки, словно намереваясь заключить в объятия севастийца, воеводу и весь мир. — Гаврила Богумилович доброго воина всегда выслушает. Он для слуг своих да для славы Залесска ничего не жалеет… — В древней Киносурии воины, принимая вражий удар, за своими спинами зажигали огонь во славу своего царя, — мерным голосом продолжал Георгий, старательно ловя взгляд Олексича. — Пока к небу поднимался дым, царь знал, что его воины живы и сражаются. Зажигал костер и царь. В знак того, что верит своим воинам, помнит о них и ждет их удара. — Это огнепоклонство, — на всякий случай сообщил Терпило, поднося к губам Длань Дающую, — а Гаврила Богумилович честно и ревностно идет тропой Сына Господа нашего. — Юрыш не станет просить Гаврилу Богумиловича жечь огни, — враз осипшим голосом сказал воевода, — невместно то великому князю, но обычай хорош. Пока огонь горит, бой не кончен, и князь то ведает… Гисийцы не жгли в бою костров, нечего было им жечь, но не все ли равно, если Олексич понял. Теперь дело за малым — добраться до Арсения и заставить поверить. Перебежчику. Дружиннику Болотича. Чужаку. — Прав ты, Борис Олексич, — под внимательным взглядом Терпилы признал Георгий, — не стану тревожить Гаврилу Богумиловича. Другим князю послужу. И другому. Если б не гаденыш-толмач, сколько можно было бы сказать, хотя без прощания легче. Кто-то уходит, кто-то остается, кто-то выживает, кто-то летит в никуда. Сказанные напоследок слова ничего не изменят, только рвутся они, эти слова, наружу. Попробуй, сдержи! — Жаль, Георгий, не наш ты боле, — сипло выдавил из себя воевода, и севастиец равнодушно кивнул. Его забирают из дружины, его отделяют от росков, что ж, тем лучше! За убийство одного саптарина в Орде казнят десятерых соплеменников убийцы, но где Култаю взять десятерых севастийцев? Разве что в Юртае в посольстве Итмонов. И потом, убийцу еще нужно поймать или хотя бы подбить. Разменивать свою жизнь меньше чем на дюжину ордынских Георгий Афтан не собирался, но настоящей и единственной ценой был успех. Назло всем итмонам и болотичам, назло прошлой слабости и меньшему из зол. Ты послушал евнуха и удрал во имя мира в Севастии? В землях росков ты безродный чужак, значит, можешь драться. Можешь даже умереть, этого не заметит никто, кроме тебя. Твоя смерть никого не погубит, твоя жизнь принадлежит тебе и только тебе. Наверное, это и есть свобода. 4 Терпило не спеша, умело разобрал поводья и сел в седло. Блеснула вожделенная саптарская медяшка, и Георгий сощурился, еще раз оценивая добычу. Сомнений в том, что толмач струсит, почти не было. Хозяин Терпилы слишком напоминал Фоку, а тот верил в преданность лишь из трусости или по глупости. Храбрых умников Итмон близко к себе не подпускал. Терпило был умен, значит… Георгий, не глядя на стоящего на дороге Никешу, послал коня меж шатров, объезжая насупленного дебрянича. Рука сама потянулась к переметной суме — достать Яроокого, отдать побратиму, чтоб древний стяг увидел еще один невозможный бой. Увы, сзади тенью тащился Терпило — то ли опасался чего, то ли не доверял, но кому, роскам или севастийцу? Пожалуй, все-таки роскам. — С кем я буду биться? — деловито осведомился Георгий, отворачиваясь от дебрянича. Пусть любимец Болотича знает, что севастийскому наемнику все равно. Пусть Никеша думает, что побратим в обиде за подбитый глаз, хотя глаз-то как раз и прошел — старикова трава помогла. — Против тверенского воина выйдет лучший саптарский богатур, — с готовностью пустился в объяснения толмач, — но с Арсением пришел невоградский охочий люд… Значит, невоградцы. С их дощатыми доспехами[7 - Доспех из прямоугольных пластин, связанных между собой ремешками или нашитых верхом на кожаную (матерчатую) основу. По сравнению с кольчатым, дощатый доспех обладает большей защитой, так как при соединении пластинки заходят друг за друга, тем самым усиливая броню. Удары неприятеля в такой броне казались «мягче», так как изогнутость пластин лучше их отражала, а двигаться в ней было легче. Из-за большей по сравнению с кольчугой эластичности такой доспех предпочитали конные воины.] и медвежьей силой. Прежний Георгий соблазнился бы противником, способным на равных спорить с лучшим авзонянином, но прежнего Георгия прикончили два года назад в Леонидовой галерее, а нынешний думал о другом. О том, как запрячь хитрость Болотича в тверенскую повозку и не перевернуться. — Удачи тебе, Юрыш! — пожелал откуда-то вынырнувший Щербатый, на всякий случай прихватив Никешу за локоть. Георгий равнодушно махнул рукой и вдруг понял: Щербатый уже знает. Пожар разгорается и будет полыхать, пока его не затопчут саптарские кони и не зальет кровь. Где-то на пределе слуха завыл волк… Волчица. Старик не уйдет, пока все не кончится так или иначе. — Ну, Господь помоги. — Терпило набожно коснулся Длани, и лошади тронулись с места, оставляя за спиной еще одну жизнь. Чужую, странную, но отказываться от нее Георгий Афтан не собирался. Жить можно везде, если не забывать, кто ты, и не путать вчера с завтра, а сегодня — с всегда. — Говорят, в драку ты ввязался? — полез в душу Терпило. — С медведем дебрянским… — Кто говорит? — Добрые люди, — ушел от ответа толмач, и Георгий похвалил себя за осторожность. Не все хорошо кормленные волки глядят в тверенский лес, есть и такие, что в залесскую конуру смотрят. Вот уж воистину не было бы счастья, да несчастье помогло. Не пожелай залесский эфедр всего и сразу, засосало бы росков в ту же трясину, что едва не сожрала элимов, никто б и не заметил. Ели бы, пили, спали, еще б и ловкостью своей гордились — дескать, живы и от беды поклонами да ходатаями отгородились. И не думали, какую цену платят, что продают, в ком защитника видят. И неважно уже, негодяи князья залесские или и впрямь хотели спасти всех и себя. В другом беда — в страхе, что подчинил даже тех, кто не прекращал думать о восстании. Сильные, гордые, смелые, все они едва не поверили, что нет другого выхода. Только лежать на брюхе и ждать, когда враг свое отживет, чтобы в глотку ему, одряхлевшему, вцепиться, обиды выместить. Не львиные обиды — шакальи. Если бы не интрига с Шурджэ, роски так бы и отгораживались Болотичем от Орды, возили выходы в Залесск и не знали, что и сами давно мертвы, и детей мертвых рожают. Вот и выходит, что спасают земли роскские не один князь, а двое. Арсений Тверенский и Гаврила Залесский, хоть и не помышляют о том, что связало их, что без подлости не случилось бы подвига… До шатра Болотича, что примостился меж двух выгоревших пригорков, осталось всего ничего, пора было браться за дело. Еще один прежний Георгий убил бы залесского князя, схватился со старшими дружинниками и наверняка утянул бы за Сонную Реку многих. Только твереничей это не спасло бы, а саптарам не повредило — напротив! Без залесского хитреца Култай разгуляется на роскских землях вовсю. Разумеется, если победит. Георгий придержал рыжего на глазах десятка варваров и озабоченно покачал головой. Степняки неспешно проехали мимо, не снизойдя до двоих остановившихся в ложбинке росков. Один, с пайцзой на груди, держал поводья, другой сосредоточенно осматривал конское копыто. Скрыться или прорваться к Тину никто не пытался, а грабить обладателей пайцзы запрещено. Ордынцы свернули к дальним шатрам. Георгий отпустил лошадиную ногу, вполголоса ругнулся, прихлопнул несуществующую муху и попросил спутника помочь. Терпило с готовностью спешился. От севастийца он подвоха не ждал, а хоть бы и ждал… Залессец судил о других по себе, он бы не стал нападать средь бела дня, да еще посреди вражеского лагеря. Георгий напал. Со стороны, если предположить, что на них все же смотрели, двое просто что-то разглядывали, только Терпило не смог бы разогнуться, как бы ни пытался. — Ты со своей пайцзой проводишь меня до оврага, — велел Георгий. Он думал, что забыл, как динаты говорят со слугами, оказалось — нет. — У оврага мы расстанемся. Если попробуешь меня предать, умрешь, так что предай лучше Болотича. Тем паче, он об этом не узнает. Толмач торопливо кивнул. Будь на его месте Георгий, он бы бросился на садящегося в седло предателя, Терпило и бросился — придержать стремя. От отвращения севастийца передернуло. — Меня не переживешь, не надейся! — Что ты, боярин… Что ты… Не гневи Господа… Георгий с бесстрастным лицом перехватил повод чужой лошади. Феофан мог бы гордиться спокойствием ученика, хотя сегодняшним замыслом наследник Афтанов был обязан иным наставникам. Феофан предавать не учил. В отличие от Фоки. И от Болотича. Терпило молча трясся в седле, посверкивая пайцзой, его речистость иссякла. И хорошо. Когда предсказанный евнухом стратег свернет шею Итмонам, их холуи тоже онемеют, а после кинутся лизать руки новому хозяину. Дед был мудр — он обезглавил перебежавших к нему лизоблюдов, и во Дворце Леонида сразу стало чище. Воздав должное предку, Георгий невольно ухмыльнулся несвоевременности государственных дум. Терпило, не спускавший со спутника песьего взгляда, расплылся ответной улыбкой. — В Тверени ты замутил? — Если спрашивать, то теперь, хотя и так все ясно. Давно, еще с Лавры… — Не я, — отчаянно зашептал Терпило. — Я у владыки на подворье был… Хоть кого спроси. — Зачем спрашивать. Куда тебе саптар бить… Твое дело собак спустить было и донести, если б свидетелей не осталось. Так? — То Гаврила Богумилович велел… Болотич… Ох тяжко мне было волю княжью исполнять, но куда мне, человеку маленькому… Один я, как перст, идти некуда, плюнешь — и нету. Не то что ты, боярин… — Верно, куда тебе. — Что Роския, что Севастия, что Авзон, люди везде одинаковы и нелюди тоже. Леонид хотел править без грязи, на обломках его мечты вырос сперва один Авзон, затем второй. Анассеополь пока стоит, а залесский эфедр уже замахнулся на третий… — Болотич будет в аду, — зачем-то пообещал севастиец, — и ты с ним. Толмач согласился и с этим. Загудела муха, на сей раз настоящая, севастиец отмахнулся, сбив черную пакость на лету. Опасность отточила чувства, словно ножи. Георгий ощущал себя зверем, что, сдерживая жажду крови, крадется дурным, полным врагов местом. Где-то блеяли ханские бараны, ржали ханские лошади, готовились к бою ханские воины. Пахло дымом и чем-то еще, чего не бывает в севастийских и роскских лагерях. Кислое кобылье молоко? Дурно выделанные кожи? Безволосые, годами не мытые тела? Анассеопольские трущобы, в которые порой заносило брата василевса, тоже не благоухали розами, но этот смрад сразу же забывался. Юртайская вонь стояла поперек горла до сих пор, хотя дипломаты Итмона и воины Гроба Господня глотали ее с той же готовностью, что и Болотич. О том, что не пахнут не только деньги, но и сила, и власть, Георгий узнал еще в Анассеополе, но простирающиеся ниц перед ханом послы василевса — это слишком! Если б у Василия Итмона было в голове хоть что-то, он бы искал союзников в лесах, а не в степи… Встречные саптары приглядывались к едущим на восток роскам, видели пайцзу и пропускали. К Култаю так просто не подберешься, но Култай сегодня Георгию Афтану без надобности, а завтра — как повезет. В траве мелькнуло что-то светлое. Сперва сбоку, затем — впереди, и севастиец, остановив коней, с удивлением уставился на заступившую дорогу волчицу. Ту самую… Ее спутника рядом не было. — Сгинь, — выдавил из себя Терпило, — сгинь, пропади, к другому иди! Волчица чуть слышно заворчала, приподняв губу. Она чего-то ждала или чего-то хотела. Севастиец обернулся — никого, только позеленевший от ужаса толмач тянет к губам Длань. Нож у брюха напугал мерзавца меньше. — Чего тебе надо? — спросил зверя Георгий, ища взглядом старика. Волчица опустила морду к земле, обошла лошадей и рыкнула, словно приглашая свернуть к не столь уж и дальнему лесу. Георгий не отказался бы очутиться на лохматой опушке, но путь преграждал немалый ордынский разъезд. — Нет, — сказал севастиец, — здесь нам не пройти. Саптары. Зверь ответил ворчанием. — Это она! — выдохнул за спиной Терпило. Он больше не боялся человека. — Вдова… Боярин, Вдова это! — Вдова? — Черт бы побрал роскские сказки, никогда не знаешь, что правда, что — нет. Волчица попятилась, и лошади потянулись следом. Спокойно, даже весело. Ни храпа, ни прижатых ушей, ни покрывшего шеи пота. Шаг сменился рысью, степняки впереди забеспокоились. Один, по виду главный, махнул плетью, указывая на росков. Приближаться к лесу ближе, чем на полет стрелы, нельзя. Даже с пайцзой. Об этом Георгий помнил, а вот Терпило позабыл. — Это смерть, боярин! — сипел толмач, глядя не на лучников, на волчицу. — Смерть наша! Несуженая, негаданная, подлыми людьми накликанная… Сгинь… Изыди… Сыном Господним… Отпусти душу на покаянье!.. Волчица усмехнулась черной пастью и сгинула, ровно и не бывала, а лошади все убыстряли ход. Георгий попробовал придержать рыжего, но отменно выезженный конь продолжал рваться к лесу. — Смерть, говоришь? — С жеребцом справиться не штука, как бы тот ни упирался, но давешний странник приходил неспроста. Лесной зов что-то да значит, а стрелы пролетят мимо, не впервой. Смерть не раз обходила Георгия Афтана, обойдет и сегодня. Севастиец сощурился на караулящих у кромки леса кочевников, прикидывая расстояние. Что ж, пайцза больше не нужна. Ничего не нужно, кроме удачи. И Терпило тоже не нужен… Толмач умер сразу. Георгий выдернул из раны нож и прогнал чужого коня. С десяток алых капель ягодами упали на вдруг показавшуюся серой траву. А теперь — вперед! Ты хотел скакать, рыжий, так скачи! Что есть духу! Эти стрелы не про нас, слышите, вы, абии?! Не про нас! Севастиец не оглядывался и не видел, как поле за его спиной стремительно седеет. Серебристая волна катилась к выбежавшим на опушку рябинам, но схватившихся за луки ордынцев это не волновало. Возбужденно вопя, степняки слали стрелу за стрелой в мечущихся по полю волков. Саптары стреляли, пока звери не сбились в кучу и не бросились в глубь лагеря. Охотники кинулись следом, не сразу заметив возникших словно бы из ниоткуда росков — воина и слугу, — мирно трусящих к залесскому стану. Кочевники гнали добычу, им было весело, пока шальная стрела не вонзилась роску-слуге в грудь. Вздыбилась и заржала лошадь, освобождаясь от мертвого всадника. Волки разом взвыли и сгинули. Второй роск хлестнул коня, помчался к шатрам залесского князя и тоже пропал, только упало в седые травы одинокое птичье перо. Озабоченно переговариваясь, стрелки окружили убитого. Старший спешился, ухватил под уздцы храпящую лошадь, успокоил. Другой нагнулся над мертвецом, поднял обломок стрелы, досадливо покачал головой. Повернулся к убитому роску, пригляделся и удивленно вскрикнул — второго обломка, с наконечником, в теле не было. Озадаченные степняки склонились над мертвецом. Затерявшегося среди рябин воина на рыжем коне не заметил никто, кроме недобро усмехнувшегося старика и клонящегося к западу солнца. Глава 2 1 Облачные стада ушли за Кальмей и истаяли. В очистившееся светлое небо вцепился коготок месяца. Бледный, почти прозрачный. Смеркалось, но Георгия это мало тревожило, ведь его вели. Последние сомнения в этом отпали, когда перед сосредоточенно разглядывавшим лесную тропу севастийцем возникла все та же волчица и знакомо вывалила язык. Может, серый зверь и был погибелью, как говорил Терпило, но наследника Афтанов это не пугало. Его позвали, его прикрыли от саптарских стрел, значит, он нужен, а смерть… Что ж, без нее все равно не обойтись, а в волчьем обличье она куда приятней, чем в виде скелета с песочными часами и косой. Конь тоже не возражал, хотя ему и следовало покрыться потом, прижать уши и постараться удрать. — Ты меня отведешь? — подмигнул серой спутнице севастиец, хотя тянуло спросить совсем об ином. О старике, дважды встававшем на пути. Волчица, само собой, промолчала. Развернулась и побежала меж живых зеленых стен, судя по мху на стволах, на восток. Почему Георгий уверился, что его ведут к твереничам, он вряд ли смог бы внятно объяснить, но уверенность была непоколебима, как Ифинейские горы, до которых так и не дошел Леонид. Впереди возникло мертвое дерево, такое толстое, что при немалой высоте казалось приземистым. У похожих на щупальца морских тварей корней тропа раздваивалась. Волчица свернула направо, огибая могучий ствол. Прямо над дорогой протянулась засохшая ветвь, на которой по всем законам следовало сидеть какому-нибудь чуду вроде птицы с ликом девы. А еще мертвый сук казался вратами в царство ночи, из которого не выбраться. Конь мотнул гривой, порываясь идти вперед, но Георгий отчего-то придержал жеребца, с сомнением вглядываясь в тропу, превращенную вечером в змеиную нору. — Чего ты ждешь, чуженин? — раздалось сзади. — Иди. Севастиец рывком обернулся. У ствола стояла женщина. Еще молодая, простоволосая… Тяжелые серьги, светлое платье, вроде роскское, а вроде и не совсем. На грудь стекают две толстые косы, спокойный, отчего-то знакомый взгляд… — Иди, — повторила женщина, — и придешь. — Куда? — можно было не спрашивать, но Георгий хотел рассмотреть… — Иди же! Рыжий прянул вперед в сторону от тропы, влетел по стремя в заросли черной травы с иссеченными листьями. Нет, уже не травы… Ворох черных змей с шипеньем извивался у самых сапог. Разглядеть их в навалившейся темноте было невозможно, и все же Георгий их видел до последней чешуйки. Видел предсказанную Терпилой погибель. — Сорви, — велит женщина, как велел днем старик. Георгий не думал, как не думал, принимая вызов «гробоискателя», бросаясь наперерез птениохскому хану, пробираясь в захваченный Итмонами дворец. Он просто сунул руку в клубящийся ядовитый ужас и ощутил под пальцами тонкие лозы. Это все-таки было травой, и оно горело. Светло, жарко и неистово. Что ж, не он первый хватается за огонь и не он последний. Вспыхнувшее прямо под руками пламя росло, тянуло жаркие лапы к лицу, но севастиец все же успел сломать пылающую лозу. — Вот твой цветок, василисса. — Оставь себе. — Мне он не нужен. — Тогда брось. Или жаль? Обугленная веточка, черная с серым налетом, только самый кончик еще тлеет. Багровый, на глазах меркнущий уголек… Жаль? Под ноги его! Вместе с жалостью и прошлым! Кусты почти погасли, жар сменился ночным холодом. Захлопали сильные крылья. Ночная птица… Пролетела над самой головой, села на дерево, вытаращила желтые, круглые глаза. Самое время испугаться, но страха нет, только обида на прогоревший костер, на бессмысленность происходящего, на обман… — Иди! Засвистело с переливами, затрещало, шарахнулся и заржал рыжий, понесся, не разбирая дороги, сквозь нарастающий хохот. Вспыхнул впереди алый огонек, забился, как сердце, а в спину стрелой вонзился чей-то отчаянный крик. Надо остановиться. Надо. Но не слушается конь, не хочет возвращаться. — Оставь. Не человек это, а хоть бы и человек. Ты не вправе жалеть, василевс. Не вправе умереть. Не вправе оглянуться. Не вправе бросить всех ради одного… Кто это говорит? Кто?! Не женщина и не старик… Элимская речь? Здесь?! — Не оглядывайся! Позади — чаща и впереди — чаща. Желтые глаза, хохот, уханье, летящие из тьмы рожи. Разные. Вроде бы знакомые, людские, а вроде и нет. Зовут, дразнятся, скалятся, плачут, а за рожами — лапы, руки, клешни, крылья… Тянутся, машут, слепо тычут во тьму, на что-то указывают, хотят вцепиться, стащить с коня. — Скачи! — Не оглядывайся! Она! Протягивает ветку, огонь, змею, а сама… рот смеется, глаза плачут. И опять туман, шорох крыльев над головой и нет никого. Только земля гудит — то ли кони скачут, много коней, то ли в кузнях бьют молоты, то ли рвется наверх некто в чешуе, рвется да не вырвется, и растут над ним могильником черные Ифинейские горы… Женщина, птица, звезда, кто они тебе, кто ты им? Свистит ветер, бьют тьму копыта, дышит в спину чужая ночь. Скачут, гонятся за дальней звездой, а та катится вниз, растет и темнеет, как темнеет, становясь булатом, раскаленный добела новорожденный клинок. Светит багровым невиданный меч. Огневой полосой вырастает из черного горба, только его и видно в густой, хоть режь, мгле. Рукоять — в земле, острие целит в небо. Туманное море, темный остров, тревожный, недобрый свет… Холм и столб на нем. Не меч — камень, а возле — тени и звезды. Люди и костры… Вот ты и вышел, василевс. Почти вышел. Вновь ставший послушным конь переходит на рысь. Сколько он скакал? Все началось еще засветло, а сейчас — ночь, но по рыжему не скажешь, свеж, словно не было безумного бега сквозь плач и хохот. — Где ты? — одними губами окликнул Георгий, сам не зная, кого зовет. Ночь не ответила, разве что туман стал реже, послышались голоса. Севастиец огляделся — он был на краю полного воинов леса. 2 Твереничи береглись — не отнимешь. Конечно, вообразить кочевников, обходящих врагов по лесу, мог разве что какой-нибудь свихнувшийся авзонянин. Вроде того умника, что намалевал киносурийскую фалангу, идущую в бой в густых, перевитых ползучими лозами дебрях. Вот только против росков были не одни саптары, а лучшие убийцы — соплеменники. Фока Итмон не преминул бы заплатить за смерть Афтанов, но Гаврила Богумилович никогда не делает то, что за него сделают другие. Хоть ордынцы, хоть Симеон Звениславский… Этот достаточно глуп, чтобы, замахнувшись на тверенского князя, обессмертить свое имя в веках, как обессмертил его указавший толпе на Сына Господня. Один из твереничей то ли почувствовал чужой взгляд, то ли просто затекли ноги. Воин поднялся, неспешно подошел чуть ли не вплотную к Георгию, и севастиец узнал старшего дружинника, что бранился с Терпилой на вележском льду. Надо полагать, тот тоже вспомнит залессца, а что потом? Потом не было ничего. Тверенич недоуменно оглядел опушку и отправился назад, к кострам. Не увидел? — Эй, — негромко окликнул севастиец, — эй! Молчание, если можно назвать молчанием обычный лагерный шум. Роски спокойно занимались своими делами, они верили караульщикам и двум здоровенным разлегшимся у костра псам, а те и ухом не вели. Севастиец перехватил поводья, не представляя, где искать князя или хотя бы кого-то из небольших. — Эй! — уже громче позвал он, и небо ответило уханьем и шорохом крыльев. По звездному пологу наискось пронеслась огромная птица, и шум затих. Твереничи, словно окаменев, глядели вслед устремившейся к полыхавшему камню тени, и Георгий погнал рыжего за ней. Его не видели и не слышали, даже когда пришлось послать жеребца в прыжок через какие-то вьюки. Сон наяву не желал кончаться, и наследник Афтанов с этим смирился, как смирился с Намтрией и Залесском. Он просто ехал на свет, и тот больше не убегал. Тянуло дымом, шуршали под копытами камешки, туман совсем рассеялся, в свете костров Георгий мог разглядеть щиты с тверенскими чудо-птицами и сидящих воинов. Он почти не ошибся, прикидывая замысел росков. Тысяч двадцать в поле и тяжелая конница в лесу. Последний резерв и последняя надежда. Подъем кончался у багровеющего каменного столба. Рядом, на плоской, словно срезанной вершине, возвышался одинокий шатер, у которого маячили караульщики. Еще несколько человек сидело у огня. Троих Георгий помнил. Чернеца Никиту, хмурого дружинника, которого боярин Обольянинов назвал Ореликом, и самого боярина, показавшегося куда старше, чем в Лавре. Если и он не увидит… Окликнуть Обольянинова Георгий не успел. С каменного клинка с шумом сорвался огромный филин, гукнул дружелюбно и насмешливо, пропал, и тут же на севастийца уставились удивленные глаза. Ждать, когда твереничи опомнятся, Георгий не стал. Соскочив с коня, он протянул по элимскому обычаю руки и медленно пошел вперед. — Здравы будьте, твереничи. — Кланяться Георгий не стал. Не из гордости. Любое резкое движение чревато ударом. — И ты будь здоров, боярин Обольянинов. — С чем пожаловал? — Удивление на лице тверенича сменилось нет, не готовностью к бою — ожиданием… Ожиданием добра. — Прости. Имени не вспомню. — Георгий. Юрий по-вашему. Наемник залесский. — Даптрин? — Нет, боярин, севастиец. — Вот даже как… А у нас чего позабыл? — Борис Олексич, воевода залесский, кланяется тебе, — ушел от прямого ответа Георгий. — Как увидишь в саптарском стане дым, знай, что пятьсот росков повернули копья на Орду. Если хочешь, чтоб то случилось по твоему слову, зажги костер в своем стане. — Сколько копий, говоришь? — подался вперед боярин, живо напомнив Георгию покойного Стефана. — Пять сотен. Без меня. Наемники, из тех, что в Анассеополе служили. Борис Олексич имел дело с кочевниками. Удержит. Обольянинов молчал. Глядел на вестника блестящими глазами и молчал. Потом обернулся к соседу. — Ну, Орелик, видишь теперь? — Вижу, — без тени улыбки откликнулся дружинник. — Слыхал я про дружину эту, про то, что Болотич наемников приваживает, а оно вон чем обернулось. Сам себя обхитрил, сволочь. И поделом. — Князя сыскать надобно, — поднял голову чернец, — а то измаялся он… — К Верецкому Арсений Юрьевич поехал, — подсказал дружинник с красным носом, его Георгий тоже помнил, — а потом к невоградцам собирался. — Отыщу. Ты, Юрий, поставь коня да поешь чего-нибудь, — велел Обольянинов и ушел, даже не приказав приглядывать за чужаком. Георгий был готов к обыску, к тому, что его свяжут до конца боя, а у него меча и того не отобрали. Роски удивили в который раз, но севастиец слишком устал, чтобы об этом думать. Отсюда, из сердца тверенского лагеря, лесная скачка казалась наваждением, а Севастия и Залесск и вовсе поблекли. Георгий отвел рыжего, куда велели, потрепал напоследок по шее и вернулся к княжескому шатру. Странный столб больше не светился, видно, дело было в отблесках костров. Теперь камень стал обычным камнем. Там, где лес встречается со степью, таких много. В Намтрии межу стережет мрамор, кальмейские стражи серы, как волчья шкура. На всякий случай Георгий коснулся шершавой поверхности рукой. Пальцы ощутили тепло ушедшего дня, и только. — Будешь? — Орелик разломил надвое краюху и протянул гостю. Георгий благодарно кивнул и почти упал рядом с подвинувшимся дружинником. Твереничи ни о чем не спрашивали, ждали князя. Севастиец, не замечая вкуса, жевал чужой хлеб и думал о сражении. Арсений бросал на весы все, вплоть до старшей дружины, значит, отступать не собирался. Георгий довольно прожил среди росков, чтобы узнать: в битвах старшая дружина участвует редко, ее дело — охранять князя. Связываться с княжьими защитниками охотников находилось мало; если князь покидал поле боя, враги чаще всего расступались, пропуская уходящих. Севастийские катафракты еще могли бы перехватить железный кулак, но не саптары, только Арсений Тверенский покинет поле или победителем, или мертвым. Второе представлялось более вероятным… — Еще хочешь? — деловито осведомился Орелик. Оказывается, хлеб закончился. — Нет. Спасибо. — Мое дело — предложить. Пролетела ночная птица — сколько же их тут! Пламя костра на мгновенье осело, а потом резво прыгнуло к усыпанному звездами небу. — Ну и ночка, — сказал кто-то невидимый, — в такую коней пасти любо-дорого. — А девок пасти еще лучше, — поддакнули под шуршанье точильного камня. Никто не засмеялся. Из-за шатра вынырнула огромная фигура, грузно осела у огня. Освещенное рыжими сполохами лицо пришельца оказалось совсем молодым и круглым, как луна или столь любимая росками репа. Не спасала даже бородка. — Как оно там, Басман? — окликнул Орелик. — Тихо? — Тихо, — ломким баском откликнулась «репа», — жуть как тихо! — Не будет ветра, — посетовал лохматый дружинник. — Жаль… Стрелы б поганым сносил, стоять легче было. — Может, поднимется еще? — понадеялся великан. — Не поднимется, — со знанием дела объявил Орелик, — к ветру закат красный, а он какой был? Желтый, с прозеленью… Да и Жар-тропа горит, глазам больно. — И то верно, — согласился лохматый, задирая голову к незамутненным звездам. Те, кто увидит следующую ночь, расскажут, как Жар-тропа, предвещая кровь, стала красной. Они и впрямь отсвечивали алым, обещая ясную погоду, но перед боем все обретает особый смысл: цвет звезд, растущий месяц, полет птиц… Когда жизнь сходится со смертью, люди пытаются угадать высшую волю, правда, не все. — Ну, показывайте, — раздалось сзади, — кто тут у вас до моего шатра непойманным добрался? — Я, — поднялся, предваряя ответ, Георгий. — Ступай за мной. — Князь бестрепетно оборотился к перебежчику спиной. — Анексим, ты тоже. Послушаешь. А ты, Симеон Святославич, до невоградцев доберись. За меня. 3 Больше в шатер не пошел никто. Обольянинов неторопливо высек огонь. Арсений Юрьевич по-саптарски уселся на заменявший ковры войлок, откинул со лба темную, с сединой, прядь. — Замаялся, — объявил он и улыбнулся. — Про саптар что скажешь, севастиец? Вот и пригодились любопытство и наука. Георгий говорил, словно сразу и стратегу докладывал, и урок Феофану отвечал. О лошадях, людях и оружии. О том, чем силен Култай и чем слаб. О раздорах и сварах. Об оврагах и осыпях. О дурных предзнаменованиях и казненных перебежчиках. О Болотиче и Игоревиче. Об Олексиче, Щербатом, Никеше… Трещали, сгорая, лучины, морщил лоб князь, спрашивал и переспрашивал боярин. В горле пересохло, Георгий закашлялся, Арсений Юрьевич сам поднес перебежчику воды и вдруг спросил о Терпиле. Георгий ответил. Князь поставил чашу и потер щеку. — Точно знаешь, что убили? — Точно. — Если у толмача было сердце, он мертв, а если не было, то и не жил. Нежить не живет. — Не знаешь, часом, кто? — Я. Они молчали долго. Князь и боярин не расспрашивали, не говорили меж собой, только хрипло дышали, став еще более похожими. Теперь Георгий понял, на что в Юртае намекал Болотич. Арсений Юрьевич мог откупиться головой Обольянинова. Саптары б не заметили подмены, для них все роски на одно лицо, как для птениохов — севастийцы, а для севастийцев — варвары. — За что ты его? — наконец спросил Обольянинов. — Ты же не знал… — Что он в Тверени делал? — переспросил Георгий. — Сперва не знал, но догадался. Я ведь севастиец, а Гаврила Богумилович с наших динатов себя лепит. Только не за дела тверенские я Терпилу кончил, хоть и признался он напоследок… Неглуп был покойник, мог додуматься, что не просто так бегу. — Жаль, — сжал губы боярин, — хотел я с ним перемолвиться. Ну да змее и смерть змеиная. А скажи, брате, что… И снова вопросы, ответы и переспросы, поднесенные хозяином кубки, разломанный каравай на вышитом полотенце. Спасибо Феофану и стратегу Андроклу за науку, что пригодилась на кальмейских берегах. И спасибо старику с волчицей за что-то еще не до конца понятное, но уже пустившее корни в сердце. — Княже, — Орелик не рвался отрывать вождей от дела, а по всему видать, надо было, — тут из реки один такой… вынулся. Говорит, к тебе шел. От Бориса Олексича. — Пойдем, — рука Арсения Юрьевича легла на плечо, — если свой, признаешь. Не признать Никешу было трудно, хоть тот и был мокрым, как кальмейская нимфа. Похоже, прежде чем объясниться, дебрянич решил подраться, ибо под глазом побратима начинал проступать синяк. Точь-в-точь такой, как вчера поутру у самого Георгия. Севастиец усмехнулся и зачем-то глянул под ноги, без всякого удивления обнаружив у сапог знакомый круглый лист. — Вот, — Георгий сорвал кстати подвернувшееся зелье, — приложи, а то завтра всех мурз распугаешь. Никеша послушно взял и вдруг расплылся в улыбке. — Ишь, — объявил он, — тоже дошел… — Куда б я делся! Тебе-то что не сиделось? — Ну, — пожал плечами Никеша, — один гонец не гонец, вот и послали… Мало ли!.. — Ты б еще Щербатого приволок, — пожал плечами севастиец и, поймав настороженный взгляд похожего на цаплю мечника, добавил: — Соврал я, когда сказал, что у Бориса Олексича пять сотен без одного. У него пять сотен без двух. И тут твереничи расхохотались. Глава 3 1 Не ложились, куда уж тут ложиться. Князь, правда, вернулся в шатер, но больше для порядка: не дело, если вождь перед боем не спит, в огонь смотрит. Арсения Юрьевича проводили взглядами и остались дожидаться не столь уж и далекого рассвета. Занимались кто чем. Монах Предслав, мурлыча под нос что-то непонятное, возился с кольчугой, Басман разложил вокруг себя метательные топорики — то ли проверял, то ли любовался, то ли волхвовал. Еще двое — Аркадий со Щетиной — затеяли игру на щелчки. Орелик щипал дорогим ножом лучину, совал в костер, любовался расцветающими на белых стеблях огнецветами. Никеша и обладатель красного носа мирно сопели, прислонившись к каменному столбу. Время от времени то один, то другой вздрагивали, открывая один глаз, и вновь засыпали. Они были спокойны и, может быть, даже счастливы. Георгий уснуть не пытался — грыз травинку за травинкой и смотрел то на товарищей, то на звезды, вспоминая имена, что давали небесным лампадам элимы, гедроссы, авзоняне, роски… Небо неотвратимо и равнодушно вращалось на запад, над горизонтом уже поднялась голубая Анадита. В эту ночь звезда любви предвещала наслаждение битвы и ласки смерти. Из темноты вынырнул боярин Обольянинов, молча присел у огня, обхватив руками колени. Никита-Предслав отложил кольчугу и взялся за копье, вдруг напомнив Георгию иную степь и силача Филиппа Сульпия, дни и ночи напролет доводившего до совершенства оружие и доспехи. Сульпий не отходил от Стефана, только доблесть от подлости не укроет. Что сталось со стражем убитого полководца, с прочими ветеранами Намтрии? Что с Василько, Феофаном, Ириной? Пятнадцатилетняя василисса… Проклятье, уже семнадцатилетняя… Если племянница удалась в мать, она отомстит. Рано или поздно. — Никак по звездам читаешь? — окликнул севастийца Орелик. — И что кажут? — Вечером мы будем знать все. — Георгий, словно очнувшись, провел ладонью по лицу. — Зачем связывать свою участь со звездами, а если связывать… Пусть от нас зависит, какой звезде упасть, а какой — светить вечно. — Хитро сказал, — с уважением произнес Щетина и уставился в небо. Проигравший Аркадий потер лоб. — Как на меня, пускай все горят, — разрешил он. — Это сказал царевич Леонид. — Георгию вдруг безумно захотелось рассказать, как тысяча шестьсот сорок пять лет назад совершили невозможное. — Ипполит киносурийский велел своему сыну задержать в Артейском ущелье войско царя гедроссов Оропса. У Леонида было пятьсот воинов, у Оропса — сорок тысяч. Никто не надеялся, что царевич вернется, от него ждали другого. Трех дней передышки, за которые к городу Кремонеи успеют те, кто решил биться до последнего. Когда отряд Леонида проходил мимо знаменитого на всю Элиму храма, из него вышел жрец и предложил подождать ночи, обещая прочесть будущее по звездам. Леонид отказался. Тогда жрец и записал его слова. — А поганых хоть задержали? — оживился Щетина. — Да. От отряда Леонида осталось семьдесят шесть человек, но он держался, пока не получил приказ поспешить к Кремонеям. Царевич повиновался. Он вошел в отцовский шатер и увидел мертвого Ипполита. Те, кто убил царя, думали, что его смерть подорвет решимость элимов, но утром воины увидели своего вождя в знакомых доспехах верхом на сером коне. О том, что в бой вел их не Ипполит, а его сын, победители узнали вечером. Когда Леонид снял шлем. — Ишь ты! — одобрительно присвистнул Орелик. — Хорошо, не стал царевич звездочета слушать. А ну как бы тот нагадал: вперед пойдешь — отца потеряешь, назад пойдешь — землю потеряешь? — Про звезды не скажу, — Обольянинов шутить не собирался, — а упасть или нет землям роскским, нам решать. Так что простите, люди добрые, если чем обидел, а я вас уже простил. — Так и мы тебя прощаем, — ответил за всех Предслав, — только все одно не тебе зачинать. Твоя голова для другого надобна. — Не хмурься, Всеславич, — вмешался Орелик, — князь верно рассудил. Нельзя воеводе засадного полка прежде времени голову сложить. — Сам знаю, — огрызнулся боярин. Никеша чихнул, открыл оба глаза и поежился. — Холодает, — объявил он, — роса пала. Ну, братцы, простите, если что не так было… — И ты туда же! — не выдержал Георгий. — Анексим Всеславич, чем прощения просить, ты мне вот что скажи. С чего вы мне поверили? Василько Мстивоевич на меня четыре года любовался, всяким видел, а вы… В Орде не только севастийца, черта с рогами найдешь, а за роском и в Орду ходить не нужно. Езжай хоть к Болотичу, хоть к Игоревичу да бери, сколько хочешь… — А Деда тоже Болотич даст? — хмыкнул Орелик. — Как он полетел да загугукал, ясно стало — к добру! А тут и ты объявился. Севастиец? Да будь ты хоть Култаем! Ушастого не проведешь. — Ушастого? — не понял Георгий. — Кто это? — Что, и впрямь не знаешь? — Нет. — Что ж ты Юрию не сказал ничего? — попенял Никеше Предслав. — Не дело. — Да как-то недосуг сперва было, — потупился дебрянич, — а потом… Юрыш насквозь своим стал, вот и запамятовал. — Хоть сейчас расскажите. — Как всегда перед боем, Георгия охватила радость, что накатывает порой у обрыва или на краю высокой башни. — Скоро опять недосуг станет! — Верно. — Инок аккуратно прислонил достойное мифического гиганта копье к каменному столбу. — Вы, севастийцы, люди ученые, все записываете, потому и помните. Правильно это, только не в единой Севастии люди жили, и не только люди… Эх, и задал бы мне владыка, кабы слышал, что несу, ну да ночь сегодня такая, чтобы помнить. Как, не помня, на бой идти? Нельзя. Монах запнулся и замолчал, поглаживая огромной рукой траву. Голубая утренняя звезда висела уже над самой головой, стало зябко. Георгий запахнул плащ, невзначай задел бороду и внезапно решил сбрить. Найти под тверенским стягом смерть севастиец не боялся, хоть и предпочел бы уцелеть, но рядиться роском стало невмоготу. — Что задумался? — негромко окликнул Никеша. — Не задумался, — отоврался севастиец, — обещанного рассказа жду. — И то, Предслав, — Обольянинов тоже набросил плащ, — взялся говорить — говори. Или греха боишься? Коли так, я доскажу. — Досказывай, боярин. Не, хочу сегодня Господа гневить. Боярин досказал. 2 Боярин досказал. И вроде недолго говорил, а вернувшийся туман успел затянуть Волчье поле до самого леса. Только вершины холмов поднимались из смутно-белого озера черными бычьими спинами, да мерцали сердолики бесчисленных костров. Заржала лошадь, в последний раз прошумели над головой темные крылья, унося ночь и что-то тяжелое и древнее. Рассвет от века принадлежит людям — от них зависит, кому достанутся вечер, ночь, годы, столетия… Георгий решительно поднялся, отбросил потяжелевший от сырости плащ, прошел к коню, разделался с бородой, вытащил из вьюка пояс, в котором два года назад нагрянул в гости к Василько Мстивоевичу. Больше о прошлой жизни не напоминало ничего. Кроме Яроокого. Вот бы поднять древнее полотнище на копье, но несущий стяг не дерется, а меч сегодня нужней еще одного знамени. Отчего-то захотелось встретить в поле Болотича и назваться. Пусть бы узнал напоследок, кого учил премудрой подлости. Пустое. Гавриил Богумилович не из тех, кто искушает судьбу, а вот Борис Олексич… Надежд на новую встречу почти не было, но судьба рассудила верно. В пешем строю Георгий дрался не хуже других, но на коне равных ему находилось мало. Отославший старших дружинников в Засадный полк Арсений не знал, что судьба послала ему охранника едва ли худшего. Вот и поглядим, что трудней — добыть хана или сберечь князя. В то, что тверенич не станет стоять на холме и любоваться, как бьются другие, Георгий не сомневался. Вот Болотич, тот отсидится за чужими спинами, разве что ордынцы плетьми вперед погонят, с Култая станется. Кочевники они кочевники и есть. Что саптары, что птениохи… Не свои и своими не станут. — Ишь ты! — ахнул Никеша при виде чисто выбритого друга. — Ровно в Намтрии! — Только хана тут не добудешь, — отшутился Георгий, — разве что темника. Никеша засмеялся, словно того и ждал. — Юрыш еще в Князь-городе обещался хана саптарского добыть, — объявил он с гордым видом, — да все случая не было. Щербина с Аркадием радостно, точно от удачной шутки, расхохотались, а Никеша уже рассказывал про то, как били птениохов. — Прекрати, — поморщился Георгий, — зачем слова, сейчас дело будет. — Пусть знают, — усмехнулся дебрянич, — а то мало ли… — Не мало, а много, — начал было Георгий и махнул рукой. Пускай говорит. Намолчался. Все они у Болотича молчали да зубами скрипели, только как бы прав хитрец залесский не оказался. Хорошо кивать на Леонида с Ипполитом, а куда деть тех, кто до них замахивался на гедросского зверя и оставался без руки, а то и без головы? Кремонеи для элимов стали последним рубежом, а Волчье поле для росков? Не рано ли? — Князь идет! — особым голосом возвестил Орелик, разом перебив как поганые мысли, так и досужую болтовню. — Славьте князя! Арсений Юрьевич стремительно и легко вышел из шатра, даже сильней, чем вчера, напомнив Стефана. Тверенич был одет для боя, но темные волосы прикрывал не шлем, а отороченная соболем шапка. Что-то быстро сказав Предславу, князь заговорил с Обольяниновым. Стоя меж Никешей и Ореликом, Георгий не вдруг заметил возле ног Арсения Юрьевича нечто темное и шевелящееся. Шагнув вперед и сощурившись, севастиец разглядел черных с ядовитой прозеленью существ, норовящих облепить княжеские сапоги. Уродцы напоминали сразу скрюченных людишек, мышей и гнилушки. Казалось, пара колдунов, прогневавшись на одних и тех же, разом принялась превращать несчастных кто во что горазд, но до конца дело не довела. Арсений Юрьевич, не замечая копошащейся кучи, продолжал разговор, а то ли пеньки, то ли мышата — возню. Мелькали головки, ручки и ножки, кто-то выбивался наверх и тут же исчезал под брюхом соседа. Слышалось жужжание и невнятный злобный писк. — Ты чего? — пихнул друга Никеша. — Лягву проглотил? — Не видишь? — Нет… Разве что тухлятиной потянуло. Откуда бы? Георгий принюхался. Сквозь утреннюю свежесть и дым костров отчетливо пробивалась кисло-сладкая вонь. — Пахнет, — согласился севастиец. — Ты сам погляди. Рядом с князем твари какие-то. Не меньше дюжины… — Где? — К сапогам лезут, — удивился Георгий, — неужели не видишь? Черно-зеленые, на мышей похожи. — На мышей, кажешь? — рука Орелика легла Георгию на плечо. — Ты поближе подойди. Эй, посторонись-ка… Тут дело такое. Не зря Юрыша сам Дед провожал!.. Севастиец, ничего не понимая, послушно двинулся за Ореликом. Уродцы и не думали исчезать. Вблизи они на людей походили больше. Покрытые чем-то вроде осклизлого мха, твари злобно и невнятно бормотали, кривя серо-зеленые рожицы. С удивленным отвращением Георгий смотрел, как толстый длинноусый поганец прополз по головам сородичей и почти вцепился в алый сафьяновый сапог. Усача ухватил за ножку вынырнувший из вонючего кома соперник, к башке которого приросло что-то вроде шапки. Усач шмякнулся о верхушку живой кочки и клацнул зубами в попытке достать обидчика. Тот увернулся и двинул врага ножкой в лоб. Брызнул зеленоватый сок, вонь стала сильнее. Уродец в шапке, раздавая направо и налево тычки, выбрался из клубка и подпрыгнул, норовя ухватиться за княжеский меч. Не вышло. Со злости тварь пнула лежачего собрата и оборотилась. На Георгия смотрело благостное лицо Гаврилы Богумиловича. — Ну?! — вцепился в локоть Орелик. — Вижу, что узнал! Говори, кому прилепятец подобен? — Болотичу. 3 — Слава тебе, Господи! — в голосе князя прозвучало невероятное облегчение. Так вздохнул бы титан, удержавший на плечах небесный свод. Или повелитель, не погубивший тех, кто за ним пошел. — Слава тебе, Господи, — повторил Арсений Юрьевич. — Верите ли, глаз не сомкнул, все думалось, ну как я в гордыне своей не только Тверень, все земли роскские на гибель обрекаю. — Что ты, Арсений Юрьевич? — чуть ли не испуганно пробормотал Обольянинов. — Это в тебе-то гордыня? — Не стал я на колени под каменьями, как Сын Господень, — выкрикнул в утреннее небо князь, — и Тверени не позволил. Не вымолил, не выползал милость ханскую, не откупился малой кровью от большой… Вижу теперь — прав был. Дошли мы до последнего края, коли в Болотиче едва радетеля за отечество не углядели… Хватит меж огнем да полымем мотаться, меньшую беду выискивать! Хватит выменивать свободу да совесть на худой мир, на абы какую жизнь, хоть под чужим сапогом, хоть на брюхе! Эдак довымениваемся… Болотич с Падляничем с наведения татар на своих начали, а чем кончится? Братьями во Длани, как скотиной, торговать станем? Нет, други, верно делаем! Лучше головы сложить, но себя не потерять, чем мычать быдлом ордынским и сынов тому же учить. И не одни мы на поле сем! Не бросили братья Тверень, даже в стане Болотича свои сыскались… Так простим друг другу старые вины — и за дело! Пусть Волчье поле рассудит, кто ему люб — мы или поганые! Георгий еще не видел, как роски перед боем целуют землю, прося не о помощи — о памяти. В далекой Намтрии дружинники Василько, хоть и умирали за Севастию, ничего от нее не хотели, кроме серебра. На кальмейских берегах — чужак он, Георгий Афтан, но он не отступит и не опустит меч, пока жив. Почему раньше он не чувствовал ничего подобного, даже в тот день, когда прикончил хана? Сосланный ослушник гордился редкой добычей, представлял лица анассеопольских знакомцев, придумывал, что и кому скажет… Он не думал о Севастии, так что ему Тверень? Эта земля не стала родной и не станет, но роски должны победить! Рядом шумно опустился на колени Никеша; прижал к губам Длань Дающую Предслав и тоже не удержался — припал к земле, отдавая дань древнему обычаю. Оставаться на ногах средь коленопреклоненных товарищей стало невозможно, и севастиец сделал то же, что и все. Поцеловал жесткую, влажную от росы траву. — Хайре! — к ногам царевича упали пурпурные левкои. Кто пожелал ему удачи? Неважно, он запомнит эти цветы, пыль, треск цикад, звонкие крики мальчишек, сухие, огромные глаза женщин. Запомнит и унесет с собой. Говорят, темные воды Смерти смывают память, дабы она не омрачала блаженство ушедших, но он не отдаст этот день даже богам! Девушки в венках открыли корзины, вверх один за другим метнулись голуби, унося в элимские полисы весть, что Киносурия держит слово. Пискнула первая флейта, к ней присоединилась другая. Первыми, по обычаю, тронутся с места музыканты. Два десятка мальчиков в коротких туниках и крепких сандалиях. Походная мелодия вольет в душу уверенность, которой так не хватало ночью. Музыка, солнечный свет, лица тех, кто на тебя надеется, этого довольно, чтоб загнать сомнения в самый дальний уголок души. Арминакт учит, что бесстрашный подобен быку, а преодолевший страх уподобляется богам. Что ж, этим утром они все богоподобны, но что будет через три дня, когда они достигнут Артейского ущелья? — С Богом! Раскаленный полдень растворяется в утренней прохладе. Вчера едва знакомый полководец снимает княжескую шапку и надевает шлем, рядом опирается на копье огромный чернец с сияющими глазами. Бородатые лица, остроконечные шишаки, чужая полноводная река, только птица на щите Арсения Юрьевича похожа на севастийскую Алкиону. Птица с человеческим лицом, но не золотая, а красная, как вечернее солнце. Как кровь, как плащи воинов Леонида. — Ну, — вздыхает всей грудью Орелик, — теперь скоро… Теперь совсем скоро… Глава 4 1 Стояли на холме у древнего каменного столба. Смотрели, как от разноцветного саптарского строя отъезжает одинокий всадник на вороной лошади, как его примеру один за другим следуют другие богатуры. Первые бойцы в своих туменах, они останавливают коней на полпути к роскским полкам. Ожидают. Древний, как сама война, обычай предварять сражение поединками. Бывает, день, а то и два, и три, стоят друг против друга рати, силясь понять, кому благоволят небеса. Бывает, что и расходятся с миром, но чаще опускают копья и вздымают мечи, неся в душе кто уверенность в благословении богов, кто горечь неудачи. А бывает и так, что безмолвствуют небожители. Молчат и лучшие из лучших, лежа на пока еще ничьей траве меж изготовившихся к смертельной схватке полков. Уходит первая кровь в землю, предвещая великое побоище, и неведомо, чьи стяги упадут, а чьи вознесутся… Строй нижевележан неторопливо раздался, пропуская конного витязя в богатых доспехах. — Демьян Жданкович, — назвал Орелик, но Георгию имя ничего не сказало. Севастиец не знал ни вележанина, ни выехавших следом резанича и югорца, ни их соперников-богатуров. Но как же хотелось замереть на ставшем ристалищем поле, гадая, что за противник тебе достался, вздохнуть всей грудью и, дав шпоры коню, помчаться вперед, опуская копье, целя в шлем или в стремя… В щит Георгий Афтан не бил никогда — это было слишком просто. — Пойдешь? — шепнул Никеша, растравив и без того горячую рану. Георгий покачал головой. Право выйти одному за всех с ходу не заслужить. Разве что назваться полным именем, тряхнуть Ярооким, призвать в свидетели Никешу, но Георгий Афтан, прячущийся среди росков? Стратиот, не признавший Итмонов, волен идти, куда пожелает, но брат убитого василевса должен отомстить или умереть. Не на чужой войне — в Анассеополе. — Конец ягодкам, — объявил глядящий за полем Орелик, — сейчас яблочко прикатится… Держись, Предслав! — Все в воле Господней… — начал было чернец и внезапно швырнул клобук оземь. — Не все ворону когтить, и на него когти сыщутся! — Гляди-ка, двое! — Ямназай! Первый который… Что Олега Резанского убил… — Ну теперь держите Олеговича. Крепко держите! — А второй-то Ямназаю на кой? — Видать, забоялся богатур Предслава нашего, — усмехнулся одними губами Обольянинов, — подмогу прихватил. Ну да на его подмогу у нас перемога найдется. — Не смей! — коротко бросил князь, и все замолчали. Саптары приближались. Первый, исполинского роста, восседал на огромном, непохожем на степных лошадок коне, второй держался сзади след в след, разглядеть его против солнца не получалось. — Это судьба, княже, — громко сказал Обольянинов, — их двое и нас двое! — Судьба, да не твоя, — огрызнулся Предслав. — Ничего, с Божьей помощью двоих возьму… — Не жадничай, — хмыкнул Орелик, — не ты один копьем володеешь… Братцы, глянь! Чудной он какой-то, будто и не саптарин. — И то! — Ну и орясина! Страх Господень! — Немчин, что ль? Али лех? — Немчину, ему невоградец нужен… — Плескович тож сгодится. Немчин? Георгий отвернулся от изготовившегося к сшибке Жданковича и сощурился, разглядывая вдруг показавшийся знакомым силуэт. За Ямназаем следовал не саптарин, а самый настоящий авзонийский рыцарь. Набежало облако. Утренний ветерок услужливо развернул длинный вымпел на белом копье, но и без этого Георгий понял, кто перед ним. Знакомый белокрасный значок лишь подтвердил догадку: вот она, судьба… Захочет, в родном городе раскидает, захочет, за морями сведет. — Это рыцарь Гроба Господня, — хриплым голосом сообщил Георгий, — я видел… их посольство в Юртае и могу назвать имя этого бойца. Годуэн де Сен-Варэй. Первый боец Ордена. На копьях и с топором хорош. На мечах чуть хуже. 2 — Галдин Сварей? — Орелик, оценивающе уставился на подъехавшего ближе «гробоискателя». — Ну и имечко… — Значит, гость Обатов, — задумчиво произнес князь. — Показать хан хочет, что не только Болотич с ним, но и авзоняне, а с нами — никого. — А Захар? Пришел же старый! — Гоцулы для саптар те же роски, да и не бьются горцы конно… Вот тут и выйти бы вперед, назваться и закончить начатый в Анассеополе спор, но дед, отец, Андроник, София не заслужили того, чтобы подлипалы Итмонов смеялись над удравшим к варварам Афтаном. Ради мертвых придется молчать, а с Сен-Варэем пусть говорит Орелик. Рыцарь хорош, но старший дружинник управится… — Эх, — пробормотал Обольянинов, — хоть бы леха нам какого али знемина. Георгий посмотрел на свои сапоги, потом заставил себя поднять голову и уставился на Ямназая. Саптарский богатырь, подбоченясь, проехал мимо холма, заворотил коня, двинулся назад. Слева и справа уже дрались, но главный поединок будет здесь. Убийца резанского князя и его бывший дружинник. Но сперва авзонянин. Старый знакомый. Гость хана, союзник Итмонов, первый боец Ордена… Гордо реял на ветру знаменитый красно-белый вымпел, железным изваянием попирал ждущую крови землю Годуэн де Сен-Варэй. Рыцарь берег коня, не снисходя до роскских дикарей, зато, не жалея сил, дул в блестящий рог герольд, оповещая, что гость и друг императора Обциуса желает преломить копье с равным из числа друзей и союзников герцога Тверенна. Вздохнул, посмотрел несчастными глазами Никеша. Промолчал, а если б нет? — Ничего, — объявил всем и никому Предслав, — двое так двое. Не съедят. С первым, как с немчином, со вторым, как с саптарином. Пошел я, братцы… Зашуршала под сапогами трава, заржал одинокий конь, тень от каменного столба на мгновенье изогнулась кривым деревом. Георгий сам не понял, как увязался за Предславом, хотя не он один. Орелик тоже пошел, и Никеша, и Аркадий со Щетиной. Белый Предславов жеребец нетерпеливо перебирал ногами в ожидании седока, а возле… Возле рыл землю неоседланный аргамак. Серебристо-серый, будто сошедший с мозаики в Леонидовой галерее. Рядом с могучим соседом он казался чуть ли не невесомым. — Откуда такой? — Не углядели. — Да не было тут его, верно говорю! — Сам знаю, не было. А теперь есть… В лошадиных глазах отразилась белая дорога, одинокое дерево, запитые солнцем холмы. Не здешние, поросшие травами, а крутые и голые. Конь коротко, требовательно заржал и стукнул копытом. Он ждал всадника. Он требовал боя. Нет, не требовал — умолял! — Никак признал? — Точно! Призывное ржанье, пристальный, почти человеческий взгляд. Серебристая морда тычется в плечо, горячий ветер шевелит гриву, доносит звуки боевых киносурийских флейт. На берегах Кальмея? Откуда?! — Гляди, как льнет! А со мной зверь зверем! — Юрыш, точно не твой? — Хорош, чертяка! Можно вновь не понять, отойти, отречься, продолжая морочить судьбу и совесть. Георгий положил руку на плечо взявшегося за стремя чернеца. — Подожди меня, Предслав. — Ты чего? — не понял Орелик. — А того, — раздельно и радостно произнес Георгий, — что знаю я Годуэна де Сен-Варэя. Не зря его сюда черт занес и меня заодно. Мой он. — А сдюжишь? — задал единственный вопрос Предслав. — Сам говоришь, зверь не простой. — Не простой, — усмехнулся Георгий, — да я не проще. Князю скажите. Никеша, ты и скажи, ты все знаешь… Руки действовали сами, расседлывая притихшего рыжего, снимая уздечку, готовя к бою взявшегося из ниоткуда красавца. Серый не упрямился, не мешал — ему самому не терпелось. Навязчиво и хрипло звала противника труба, толпились вокруг роски. Пришел даже Обольянинов. Они уже знали все: и о хане, и об Андронике, и об Исавре. Начав говорить, дебрянич не унимался, но голос друга и пожелания удачи доносились словно сквозь стену, и эта стена делалась все толще. — Пора! — раздалось за левым плечом, и Георгий, резко обернувшись, поймал взгляд давешнего старика. — С тобой благословение нашей земли, гость. Иди. — Не только вашей! Достать из переметной сумы туго скрученный сверток, рвануть неподатливый шнурок, развернуть тяжелую ткань… Он принял из рук матери шлем и щит. Вот и все. Обратной дороги больше нет. Киносуриец, взявший щит, возвращается лишь с победой. Или не возвращается вовсе. — Да помогут тебе боги! — твердо произнесла мать. Такой он ее и запомнит. Сжатые губы, гордо вздернутый подбородок, жреческая диадема из сплетенных змей. — С ним или на нем. На мгновенье показалось — царица хочет что-то добавить, но что можно объяснить за оставшиеся мгновенья на глазах множества свободнорожденных? — Мы не отступим, — коротко произнес сын, — с нами мечи и копья, за нами — Элима. Мать молча кивнула, колыхнулись длинные серьги, из высокой прически выбился тонкий завиток… Леонид не мог видеть, как отец поднял жезл, но музыканты нестройно повернулись и, изо всех сил дуя в свои флейты, двинулись вперед. Следом, опираясь на увенчанный бронзовым шаром посох, двинулся Филон, единственный одетый в белое. За жрецом мерно шагало трое. Леонид видел седую гриву отца — у царя, как и у Аркосия, и у Снитафарна, не было копья, а шлем он снял и нес на согнутой руке. Отец был еще жив, были живы все. Смерть только начинала приближаться к ним. В Артеях она подберется вплотную. Двое всадников спустились с пологого холма и направились к зачинщикам, но на полпути огромный простоволосый роск остановил коня, пропуская вперед товарища. Ямназай согласно кивнул головой и неспешно отъехал назад, выказывая готовность ждать своего боя. Он был доволен будущим противником. Герольд затрубил с новой силой, рыцарь шевельнулся в своем седле, разворачиваясь к обретенному наконец сопернику, но Георгию было не до Сен-Варэя. Вопреки всем приметам севастиец обернулся и увидел, как Предслав поднимает копье с надетым на него древним стягом. Яроокий вновь смотрел на изготовившиеся к битве полки и на последнего воина из рода Афтанов, бросившего вызов старому врагу и тому, что в древности называли роком. 3 В зерцальной роскской броне и роскском же шлеме Георгий мало походил на непутевого братца божественного Андроника, вопреки запрету выехавшего на ристалище Анассеополя шесть лет назад. Память «гробоискателя» следовало освежить, но севастиец решил выждать до лучших времен. Например, до схватки на мечах. Авзонянин мог позабыть лицо и голос, но, воин до мозга костей, он навсегда запомнил отнявший победу удар. Второй раз де Сен-Варэй вряд ли такой пропустит, но лучшего повода назвать свое имя не найти. Теперь, когда все наконец решилось, Георгий был совершенно спокоен. Он верил в свою звезду и в нового коня, хотя менять перед боем испытанного друга на чужака по праву считалось безрассудством. Что ж, Георгий Афтан никогда не блистал благоразумием, впрочем, на этот раз глупостью было бы отвергнуть подарок судьбы. Конь-знамение, в глазах которого отражаются иные дороги, не может подвести. В отличие от всадника, и Георгий выбросил из головы все, кроме будущей схватки. Даже лесную скачку и старика. Даже Анассеополь. Севастиец и авзонянин неторопливо съехались. Рыцарь качнул копьем, приветствуя противника, и отвернул вправо. Георгий ответил тем же. Всадники поскакали в противоположные стороны вдоль выстроившихся ратей, чтобы снова съехаться, теперь уже не для приветствий. Пожалуй, хватит. Георгий одним прикосновением колена развернул новообретенного коня, а может, серый, предугадав желание всадника, повернулся сам. — Ну, вперед! — одними губами по-элимски велел севастиец не столько жеребцу, сколько себе. Серый легко принял с места, в лицо знакомо ударил ветер, запел в ушах, донося пенье флейт и дальний волчий вой. Де Сен-Варэй уже гнал навстречу своего гиганта, знакомо трепетала бело-красная орденская попона, склонялось, метя в бедро, копье. Афтан усмехнулся — перед глазами встало другое поле и другой бой. В Анассеополе «гробоискатель» так же несся вперед, опустив копье, пока до сшибки не оставалось всего ничего. Тогда тяжелое древко поднималось, целя то в щит, то в голову. Что будет сейчас? Бьющий в лицо ветер подсказал ответ: открытый шлем — немалый соблазн для обладателя рыцарского «ведра». Так и есть! Наконечник метнулся вверх, и серый конь послушно прянул в сторону, выводя хозяина из-под удара. Всадники разминулись. К вящей досаде «гробоискателя». Пролетая мимо де Сен-Варэя, Георгий кинул быстрый взгляд через плечо. Мелькнули притороченные к белому седлу сулицы — авзонянин не побрезговал варварским оружием, молодец! Что ж, придется поберечься! Разворот, и вновь кони несут поединщиков навстречу бою. Роса не высохла, в утреннем воздухе еще нет пыли. Растущий бело-красный силуэт четок, как миниатюра в книгах Феофана. Обмотавшийся вокруг копья вымпел, черные прорези шлема, блеск железа… Долой хитрости — они ни к чему! Звон… Как он похож на зов набата! Плечи, руки и щиты выдерживают удар, а вот копья — нет. Всадники гасят конский разбег, торопясь развернуться к противнику лицом. Мечи еще ждут, но для метательного оружия — самое время. Сулица у рыцаря, топорик у севастийца… Свист рассеченного воздуха, согласный взмах щитов. Де Сен-Варэй точным движением отбивает топорик, а его сулица отскакивает от ловко подставленного умбона. Равны! И здесь равны. На новый обмен бросками времени уже нет — слишком близко съехались. Вот и дошло до мечей. Скорее, чем думалось… 4 Георгий рванулся вперед. Рыцарь удержал удар, не повторив старой ошибки, но севастиец на это и не рассчитывал, главное, они сблизились, сошлись лицом к лицу. Расстояние позволяло говорить, Георгий усмехнулся черной смотровой щели и отчетливо произнес на авзонике: — Вы изрядно отточили свое мастерство среди варваров, де Сен-Варэй, но я в недоумении. Искатель Гроба Господня на стороне язычников… Не лучшая шутка! — Ты знаешь авзонику, роск? — К чести рыцаря, удивление не ослабило его бдительности. — Ты знаешь мое имя? Кто ты? Звон меча о шит, занесенный чужой клинок. Удар на удар, любезность на любезность… Приглашение к разговору. — Я знаю авзонику, рыцарь, — перешел на элимский Георгий, — а ты знаешь меня. Прошлый раз нам не дали закончить. — Прошлый раз? — Вспомни Анассеополь, рыцарь. Анассеополь и брата Андроника… — Ты… Ты Георгий Афтан?! — Я — василевс, рыцарь! Дальше говорить не о чем. Дальше только бой. Равный. Страшный. Звон, топот, хрипы, тяжелая, неизбывная ярость. Трещат под ударами щиты, визжат и фыркают озлобившиеся кони, как в водовороте вертятся всадники, уходя от ударов, завлекая, дразня противника. Чтоб зарвался, ошибся, приоткрылся, подставился. Напрасно. Камень нарвался на камень, змея на змею, лев — на льва. От щитов начинают отлетать щепки, все отчаянней, все злее поет серая адамантова сталь. Двое равных уклоняются от ударов, отводят смерть щитами, принимают на меч. Как, в какой миг Георгий понял, что склоняет бой в свою пользу? Сен-Варэй ни в чем не уступал: ни в силе, ни в скорости, ни в мастерстве. Он не допустил ни единой ошибки ни с мечом, ни с конем, и все равно рыцарь проигрывал и знал это. Проигрывал и конь — безнадежно, отчаянно уступая серому. Понукаемый всадником гигант раз за разом пытался смять противника. Бесполезно. Позволивший себя оседлать ветер чуял каждое движение наездника, с легкостью уходя от бело-красной горы, и закованный в броню жеребец начал сдавать. Сен-Варэю все сильней приходилось вертеться в седле, понукая измученного коня, а Георгий почти забыл, что он верхом. Шесть лет назад севастиец бы пожалел соперника, дал шанс сохранить лицо. Шесть лет назад — не теперь! «Гробоискатель» с трудом отбил два быстрых удара и едва уклонился от третьего, заставив жеребца прянуть вбок. На мгновение оба противника застыли, и рыцарь с глухо прозвучавшим из-под шлема боевым кличем ринулся в атаку. Слишком откровенный и слишком ранний замах удивил бы Георгия, не знай он о прогремевшем на полмира «подлом турнире». Меч авзонянина пошел вниз, целя не в человека — в коня. Севастиец сжал бока серого коленями, заставляя отступить. Конь ослушался. Впервые с начала боя. Тяжелый клинок опустился меж прижатых ушей. — Гадина! — Крик всадника утонул в конском ржании. Не жалобном — издевательски-торжествующем. Рука с мечом провалилась куда-то вниз, пролетев сквозь серебристую голову, будто та была мороком. Растерявшийся «гробоискатель» качнулся в седле, а невредимый серый, презрительно фыркнув, шагнул в сторону, подставляя врага под верный удар. И Георгий ударил. Привстав в стременах, ударил по не успевшей вновь подняться руке. Плашмя. Со всей силы. Хрустнула ли кость, севастиец не услышал, но рыцарский меч вывалился из разжавшихся пальцев. Распорядитель турнира прекратил бы бой и потребовал признать поражение, но это не турнир. Новый удар. Краем щита по шлему. Обезрученный авзонянин валится из седла. У него что-то с головой, иначе он не пытался бы подняться прямо под руку противнику. Смерть врага на ристалище — случайность, плен — победа, значит, возьмем живым. Рука Георгия метнулась к висевшей у седла булаве, но серый оказался быстрее. Извернувшись, словно змей, конь сбил встающего грудью. Лучший боец ордена отлетел на пару саженей, грохнулся на спину и замер перевернутой черепахой. В стороне, разинув рот, застыл орденский герольд. — Поединок окончен! — возвестил на авзонике Георгий. — Василевс Георгий Афтан, гость и друг короля росков Арсения, согласен говорить о выкупе после битвы. 5 Торжествующе кричали видевшие все роски. Безмолвной глыбой возвышался ожидающий своего поединка Ямназай. Молчала поперхнувшаяся унижением рыцарская труба: герольд не спешил на помощь де Сен-Варэю и был по-своему прав. Человек Ордена принадлежит Ордену. И его победы принадлежат Ордену, а вот поражения… В них виноват проигравший. Орден не ошибается и не проигрывает. Он отрекается от ошибшихся и забывает о проигравших, Сен-Варэя тоже забудут. Не признаваться же в том, что небеса улыбнулись брату мертвого василевса, а воину Господа не помогла даже подлость. На глазах обеих армий Георгий протащил оглушенного «гробоискателя» за своим конем и швырнул у древнего знамени. К ногам Предславова жеребца. К сапогам подбежавшего Никеши. Жаль, из Авзона не видно, что сталось с «лучшим из лучших»… Пригнулись седые травы, развернулись, птичьими крыльями захлопали стяги, поймавшим солнце булатом блеснул взор Яроокого. — Хорошо бился, княжич, — одобрил Предслав, глядя на валяющуюся в траве железную куклу. — Показал поганым, что мы не одни. Только как тебя теперь называть? Георгием Никифоровичем или Юрышем? Рука сжимается на древке, принимая знамя у роска. «Как тебя называть?» Такой простой вопрос… Если понять, кто ты уже есть, кем становишься, кем хочешь стать. Раньше… Раньше Георгий Афтан мало думал — для этого был Андроник. Сейчас тоже можно не думать. Он там, где ему надлежит быть, и с теми, кто стал дорог. Роски трижды приняли Юрыша к себе — в Намтрии, в Залесске и здесь, на Волчьем поле. Если Тверень устоит, у Юрыша будет дом, братья, дело, длиной в жизнь. Хорошее дело — понятное, чистое, только он не Юрыш, он Георгий Афтан. — Если я сегодня умру, — негромко сказал севастиец, — то за вас, но тем, кем родился. — Значит, Георгий, — словно запоминая, откликнулся Предслав. — Ну, брате, прости, если что не так. — И ты, брате, прости! — вот так и дают главные клятвы. Для себя и про себя, но глядя в глаза тому, кто не лжет. — Хайре! Отец поравнялся с матерью, и Леонид, закусив губу, сделал первый шаг. Сколько раз он провожал царя и его воинов, сколько раз шагал в алом строю, но никогда еще не водил в бой других. Рыжая собачонка кинулась под ноги, ошалело заметалась, шмыгнула назад. Старик Филон миновал кривую оливу, давшую приют доброй дюжине мальчишек, кто-то вскрикнул или застонал. Тень старого дерева перечеркнула белую стрелу дороги. Она лежала на пути, деля жизнь на две неравные половины. Позади — девятнадцать лет, впереди — три дня и неизвестность… Если удастся уцелеть, он вернется в Анассеополь и свернет шею Итмонам. В память брата, но именем Леонида. И еще в память тех, кто, повторив сегодня подвиг гисийцев, сомкнутым строем перейдет Темную реку и исчезнет в звездной вечности. Их там пятьсот без двоих… Значит, им с Никешей жить и драться за ушедших, а Итмоны подождут. — Да, василевс, Итмоны подождут. И я подожду… Тот же голос, что в лесу. Кто он, говорящий с василевсом на чужих берегах? Морок? Древний бог? Ангел? Сатана? Кто бы ни был, пусть ждет! Гортанный то ли крик, то ли вой. Ямназай требует боя. Хорошая примета. Тот, кто теряет терпение, становится уязвим. Можно было об этом напомнить, но севастиец промолчал. А хоть бы и сказал, Предслав вряд ли бы услышал. Лицо инока было спокойным и строгим, шлема он так и не надел, выходя на Господень суд с непокрытой головой. Вызывающе и зло заржал серый, затрепетало, развернулось над головами помнящее Леонида знамя. «С тобой благословение нашей земли…» А с тобой, Предслав, благословение чужой, но близкой. Потому что ничего нет ближе Волчьему полю синих Артейских ущелий! Потому что эта река и это небо — последний данный тебе рубеж, уйти с которого невозможно. Это знаешь ты, знают те, кто встали сейчас рядом с тобой, и те, кто глядит тебе в душу из своей вечности. Велит. Просит. Верит. Звуки флейт глушат вечное стрекотанье цикад, ветер колышет султаны шлемов и алые плащи, под ногами скрипит дорожная пыль. Впереди, по шестеро в ряд, шагают музыканты, за ними опирается на свой посох Филон. Дорога вильнула, потекла вдоль приземистой гряды, которая будет становиться все выше. К вечеру, если они не собьются с шага, меж скал блеснет море, но сперва — Пертии с их тополями и великим оракулом… Хочет ли он знать будущее? Нет, даже если ему предрекут жизнь и победу. Зная, что уцелеешь, подло посылать на смерть других. Только бросив на весы собственную жизнь, остаешься вождем… Крики смолкли. Все — и Георгий — смотрели, как на очистившееся от других поединщиков поле выезжают Предслав и Ямназай. Роск и саптарин обошлись без приветствий. Просто разъехались в стороны, на мгновенье замерли и в звенящей тишине погнали застоявшихся коней. Прочь будущее и прошлое! Их нет. Осталось лишь настоящее. Только застывшее над вдруг поседевшим полем солнце. Только конский топот да неотвратимо сближающиеся копья. Только нервный, прерывистый зов флейт, древний стяг в роскском небе и волчий вой. Вой, что слышен средь бела дня. Ник Перумов ЛЕСНОЕ СКАЗАНИЕ (Вместо эпилога) Там, где степной прибой разбивается о кромку лесов, разбросаны по земле одинокие курганы. Их много; кем насыпаны они и для чего — забылось. Иные убраны каменными венцами, на вершинах других нет ничего; но есть средь курганов один, на самом берегу Кальмея, глядящийся в его вечные воды. Возле того кургана невольно замедлит шаг любой путник. Высится там одинокий камень, прямой и острый, словно меч, вонзенный в землю рукоятью вниз. Курган окружают травы, веселое степное многоцветье, однако тут и там пробит зеленый ковер странными серыми стеблями, навроде ковыльных, что не растут более нигде в роскских пределах. Чем ближе к вершине, тем гуще они, и так до тех пор, пока не вытеснят полностью обычные полыни с овсяницей да житняком. Серое воинство окружает угрюмый камень. Стоит налететь ветру, хлещут по неподатливым граням тонкие листья, острые, словно стрелы. Хлещут и хлещут, не останавливаясь, пока не стихнет порыв; однако камень, как ему и положено, стоит себе, нимало этим не потревоженный. Мало и смутно говорят об этом кургане среди росков. Не потому, что не осталось тех, кто помнит, — а потому, что не всякое знание должно быть отдано всем. О нем не рассказывают у дорожных костров или на речных переволоках. В тишине заповедных боров, где до сих пор кроются древние капища, от старшего к младшему, от посвященного к посвящаемому передается сокровенное. Отчего? — потому, что не жалует это знание священство, не одобряют владыки-епископы и сам митрополит, ибо начало тех «сказок» затерялось во временах, когда в Роскии не знали ни Господа, ни Сына Его. Но уже и тогда умели роски держать копье и меч, не взыскуя чужого, но и не поступаясь своим. …Рассказчик привалился спиной к неохватной сосне, не боясь измазать смолою видавший виды плащ. Он говорит. Ученик слушает. Слова тихо кружат по лесной поляне, незримые, словно ночные мотыльки. Только отзвуки, только картины, рисуемые одним лишь воображением. И оживают древние дни, когда жили роски свободно и счастливо, хотя и в те времена шли с юга, широкою степной дорогой враги, считать коих пристало одним лишь острием меча. Повествуют, что не затерялись еще в ту пору заветные слова, помогающие и видеть, и ведать. Не ждали тогда роски помощи с небес, среди них самих находились такие, что могли и молнию свести с синевы, и открыть колодец на сухом пустыре. Волхв-рассказчик останавливается, переводит дух. Обводит взглядом поляну. Пристально смотрит на единственного ученика, прямо ему в глаза. Паренек кое-что знает — иначе не сидеть бы ему здесь, — но от начала до конца слушать историю эту еще не приходилось. Жил в былые года на степном рубеже Роскии князь именем Вой, и не зря прозывался он так. Когда бы ни подобрался охотник за роскским добром к его градам, всегда ему заступали дороги Вой со своими кметами, и всегда брали они верх. Не только смел был князь, не только в воинском деле хорош — непрост он был, ведал заветные слова, как и отец его, и дед, и прадед. Силен был Вой, но жесток, как жестоки меч или копье. Случалось, роптали его же сородичи, мол, хорош наш князь на одной лишь войне, ибо нравом буен, необуздан, судит поспешно, карает сурово. И вот собрались как-то избранные кметы Воя, други, с кем множество раз бился плечо к плечу и спиной к спине, и сказали: «Княже! Всем ты хорош, и нет в роду нашем или соседних никого, кто с тобой сравнится. Но не одними битвами жив род, не одно лишь с мечом умение потребно. Чтобы править мудро, возьми жену, она утишит страсти твои». И пришли в те дни из дальнего града двое, отец и дочь, и была дочь, именем Влада, тех лет, когда пора повязывать плат замужней, расплетая девичью косу. Разумны были речи ее, так что дивились даже старики; могла она врачевать раны, изгонять хворь, и даже сама земля родила лучше там, где она шептала свои слова. А отец ее ведал прошлое и будущее и знал, как было и как сделать так, чтобы худого не допустить, а хорошее — не сгубить ненароком. Видя все то, и пришли кметы ко князю, сказав ему то, что сказали. И в скором времени взял Вой в жены Владу. С тех пор и впрямь словами Влады утишился его нрав, и слушал он мудрый совет ее отца. Настала благодать на земле росков, только недолго она длилась. Волхв переводит дух. Слова словно рождаются сами, и уже не речь перед слушающим, но видение. …Клубится степь. Вдоль тонких речных жил вверх, к лесам, поднимается, словно дурная кровь, чужое воинство. Кто ведает, каким богам они кланялись, каким языком говорили; враги у порога, и роски вновь берутся за оружие. Вой их ведет, машет плачущим женщинам, мол, бросьте, глупые, вернусь скоро и с победой. Но нет среди провожающих Влады, нет и ее отца. Некому проститься с князем, некому пожелать, чтобы вернулся, некому прошептать напоследок заветные слова, до последнего следя взглядом за уходящей ратью!.. Не зря ведал прошлое да грядущее отец Влады. Спрятал он дочь в дальней лесной ухоронке. Спешил, потому что знал, чем все закончится… Вот и леса рубеж, вот и степная бескрайность. Встали за спиной да по бокам роскские дубы, извечные други-помощники. Впереди — вражья рать, да сколько раз то было!.. Сдвинулись щиты, опустились копья. Князь Вой про себя молвил слово, которое он, коли нужда крайняя настанет, вслух скажет, помощь роскам призывая; сам мечом махнул своим — пошли, мол. Не раз и не два опрокидывал Вой находников, да в этот раз не срослось, не получилось. Обошли роскское воинство со всех сторон, и даже собственные стрелки, на ветвях дубов укрытые, не помогли — сломили их числом. И после того уже в спины роскам полетели с тех дубов меткие стрелы. Не воздух рубили мечами роскские воины, не пустоту пронзали копьями. Падали им под ноги находники, рассеченные, насквозь проткнутые, размозженные могучими палицами; да только не хватило в тот раз ни храбрости, ни силы, ни крепости, ни даже заветного слова. Произнес его Вой, даже не произнес — выкрикнул, сердце собственное разрывая, когда увидел, чем дело оборачивается. Однако и у врага нашлись те, кто сумел в том крике заветное слово распознать и собственным словом встретить. Потемнело небо, закружился вихрь, взлетели вороны — незримо столкнулись два слова, да оба и погасли. Мечи все решали, а мечей со степной стороны много больше оказалось. Да к тому же словно раздвоилось вражье войско: одна голова с Воем и его кметами грызется, а другая на беззащитные грады пасть разинула. …Владу же обманул отец ее. Хотел спасти родную кровь любой ценой. Вот и соврал, мол, не бойся, дочка, то простой набег, сколько таких было и сколько будет! А мне вот твоя помощь срочно потребна, в дальнем лесном краю целебных трав набрать, о каких я тебе еще и рассказать не успел — врачевать раненых, когда муж твой вернется с победой. Поверила ему Влада, не простилась с Воем, не проводила его, не сказала заветных слов; а отец, скрыв дочь в глухой сторожке, обернулся филином и полетел туда, где встало, принимая последний бой, войско росков. Видел старик, как пали почти все воины, как сам Вой бился до последнего, пока не упал, пронзенный множеством стрел. Отвел тогда глаза находникам Воев тесть, не то змеей проскользнул, не то филином пролетел — неведомо как, но оказался подле раненого князя и, покуда еще кипел вокруг бой, вынес зятя, втащил на ближайший курган, что подле кальмейского берега. Непрост был князь, нелегко было исторгнуть из него жизнь. Но без того, что ведал отец Влады, настал бы ему конец. Очнулся Вой и видит вокруг себя мертвое поле и верных кметей, оставшихся на нем без погребения; и почувствовал князь, что словно вновь вонзаются в него все до одной степные стрелы. Попытался он встать, повернулся, увидал зарево и спрашивает князь у тестя своего: что за огни такие в ночи, отчего светло, словно днем? Отвернулся старик и ничего не ответил, а Вой, приподнявшись, взглянул и понял: пылают леса на севере, горит роскская земля, пеплом распадаются грады, гибнут в огне последние защитники рода, а вместе с ними — и жены, и малые детишки, и старики, хранители памяти. Высоко взвилось то пламя, и ощутил Вой, что горит он сам в нем. И не только поранившие его стрелы чувствовал князь, но каждый удар, что падал сейчас на людей его языка. Каждый раз, когда умирая роск, страшно вскрикивая Вой, и от криков его бежала даже нечисть. Пытался успокоить зятя отец Влады, но не слушал Вой ничего и не видел. Случилось так, что спешил вдоль Кальмея отставший вражий отряд, услыхал княжий крик и едва не разбежался, охваченный страхом; но был среди них один старый ведун, и сумел он ободрить воинов. Приступили они к кургану, где лежал раненый князь, но Вой их даже не заметил. За лесами умирали его роски, а он ничего не мог сделать. И тогда в последний раз закричал князь, да так, что даже тесть его устрашился. Встал Вой, пошатываясь и глядя на озаренное пожарами небо; кровь текла, не останавливаясь, из княжьих ран, но тут вдруг начала каменеть, оборачиваясь красноватым гранитом. Не раны чувствовал князь, не от них страдал — от бессилия и горя, от боли за родную землю. И от нее, от этой боли, становился Вой камнем. Тут враги наконец добрались до вершины, принялись рубить Воя саблями, тыкать в него копьями, но только затупили клинки да согнули оголовки. А напоследок, уже почти окаменев, произнес князь последнее свое слово. Вспомню он жену, Владу, с которой не простился, не обнял, уходя из дома. Думал, что донесет ветер его печаль, его горе до жены, а вышло все наоборот. Воином был князь, не привык печаловаться, и оттого вышло его последнее слово не таким, как он сам хотел. Расступилась земля, втянул курган в себя обступивших князя врагов, словно и не было их никогда… А старик, отец Влады, обернулся филином и улетел к дочери. Уцелела Влада в тайном лесном убежище, но уже поняла по зареву на полнеба, что случилось страшное, не стало роскской силы. Что рассыпались враги по родной земле, жгут да насильничают и некому дать им отпор. И разъярилось сердце жены Воя на обманувшего ее отца. И когда прилетел к затерянной в чаще избушке огромный филин — а было то уже на заре, — то лишь миг видел он стоящую на пороге Владу. Взошло солнце — и не стало вдовы князя Воя. Лишь оскалила зубы на отца, вновь обернувшегося человеком, серебристая волчица. Бессильно уронил руки старик, выкатилась из глаза одинокая слезинка. Понял он, что не простила и не простит его дочка, что навсегда горе отогнало от нее смерть, и даже за чертою этого мира не найти им покоя и примирения. Сел тогда старик на пороге, да делать нечего. Не стало князя Воя, не стало у росков защитника, и теперь им, Деду и Вдове, несмотря на обиды, хранить землю, беречь Роскию по мере отпущенных сил. — Так и повелось с тех времен, — говорит волхв-рассказчик. — Ходят от края до края земель наших отец и дочь. Днем — старик с волчицей, ночью — женщина с филином. Столетия водой утекли, а не утишилась обида дочерняя. Не желает Влада говорить с отцом, зато дело они одно делают. Вдова проводит, щит подаст, раны перевяжет, а то и оплачет. Дед, тот уму разуму научит, что было — не забудет и другим не даст. Только мало разума с памятью да любови с жалостью — еще и сила нужна да удаль, и тут уж не Дед со Вдовой за сынов, а сыны за собственных дедов и матерей да за самих себя. Нет с нами Воя, — твердеет голос учителя. — Самим надо мечи да копья держать, и, покуда не выучимся, не переведутся охотники пробовать, мягка ли перина у росков да вкусен ли мед… А из тел тех воинов, что курган поглотил, взошли серые травы, каких больше нигде и не бывает у нас. С весны до поздней осени, стоит налететь ветру, всё секут они и секут мечами-листьями окаменевшего Воя, да только все зря. Никогда им не одолеть нашего князя, не сломить роскский дух, не выжечь наших лесов, не испоганить озера с реками. И еще говорят, что по сю пору ищут степные шаманы курган, на котором стоит Вой. В одном лишь согласилась Влада с отцом своим — что нужно им своей силой поднять такие же камни и на другие курганы, чтобы не нашли степняки мужа и зятя их, чтобы зубы себе сгрызли от досады. Так и вышло. Оттого и разбросано множество камней по роскским курганам, оттого и ищут Воя впустую вражьи ведуны — только никогда им не сыскать. Дед со Вдовой им глаза отведут, и курган, на котором уже были, новым покажется. А нам, — рассказчик выпрямляется, — крепко про то помнить и знать, что настанет и наш день выходить в чистое поле, во широкое раздолье, когда справа да слева — други-братья, а впереди — вражья сила. Не забудем ни Воя, ни Вдову, ни Деда, а пуще всего — того, что самому надо меч да щит держать, ни на кого не надеясь. Вук Задунайский СКАЗАНИЕ О ТОМ, КАК КНЯЗЬ МИЛОШ СУДЬБУ ИСПЫТЫВАЛ На Косово царь Мурат выходит. Как выходит, шлет посланье сразу, в град Крушевац его посылает, на колено тому Лазарь-князю: «Ой, Лазаре, предводитель сербов, не бывало, быть того не может: два владыки на едину землю, два оброка на едину райю; не сумеем царствовать вдвоем мы, ты ключи мне вышли и оброки, от всех градов ключи золотые да оброки за семь лет к тому же. Ну а коли платить не желаешь, выйди, княже, на Косово поле, тут мы землю саблями поделим!»[8 - Здесь и далее в эпиграфах — отрывки из песен о Косовской битве (Косовска битка, или боj на Косову) из цикла «Лазариц» (Лазарице). Источник: Караджич В. Срспке народне щееме. 1845. II. т. № 43–53. (II изд. 1875). Пер. с сербского Ю. Лощица.] Плохо, когда разлад среди родичей. А уж когда родичи царских кровей да княжеских, так и вовсе беды жди. Неладно было в семействе царя Лазаря, господаря сербского. Рассорились зятья его, Вук Бранкович да Милош Обилич. И добро бы недругами были, так нет же! Как братья родные всегда ходили, в одних битвах кровь проливали, турок вместе одолели на Плочнике, из одних чаш пили, даже обженились в один день на сестрах родных, дочерях Лазаря, Маре да Любице. Жили всегда душа в душу, а нынче — что случилось? Кошка ли между побратимами пробежала? Околдовал ли кто? Глядят друг на друга волком, вместе не вечеряют, не поднимают чашу заздравную, в совете всегда один супротив другого говорят. А вослед им и семейства их враждовать стали: Южная Сербия — за Бранковича, а Београдский удел — за Обилича стоят. Не успел оглянуться царь Лазарь, а уж по всей земле его вражда, обман и братоубийство — идут, подлые, жатву богатую собирают. Вот уж и босанцы вместе с владетелем своим Тврткой Котроманичем в сторону смотрят, с турками замириться хотят. Бояре да князья повсюду измену замышляют. Что уж о простых людях говорить! Каждый только и ждет, как бы соседу своему свинью подложить. Даже дочери любимые, нежные голубицы, а и те друг с дружкой — как кошка с собакой. И только самая младшая, Мильева, печалится, рукавом расшитым слезы утирает. Закручинился царь Лазарь. Господарь — плоть от плоти народа своего, негоже ему пребывать в благости, когда такое вокруг деется, брат на брата дубье поднимает. Испаскудился народ, забыл про веру Христову. Иные уже и вступать в дружбу с нехристями стали, почитая то за доблесть великую. Слабость стала силой, сила — слабостью. А времена наступили страшные: с юга турки наседают, харач берут да юнаков в войско янычарское, с севера — коварные венгры только и ждут, когда господарство ослабнет, хотят отхватить себе кус пожирнее. Буря черная надвигается, а Стефан, единственный сын царя, мал еще, нельзя ему престол отеческий доверить. Сидит царь в своих палатах белокаменных, бороду кулаком подпирает. — Не печалься, супруг мой любимый, — говорит ему царица Милица. — Нашептали им злые люди неправду, рассорили. Но даст бог — помирятся братья названные. Не допустит Господь братоубийства. — Супруга моя милая, — царь ей ответствует, — не может быть двух солнц на небе, не может быть двух царей на земле. Престол наш един, а их — двое соколов ясных. Как им примириться? Как сговориться друг с другом? На мне вина большая. А и впрямь было от чего владыке печалиться. Спорят зятья его и на совете, и на пиру, и даже в святой церкви глас поднимают, никто унять их не может. Негоже вести себя так сербским князьям в годину бедствий. Осерчал царь, ударил кулаком по столу да отослал Вука Бранковича из стольного града Крушеваца на юг, в удел его, крепости строить да войско набирать. А Милоша Обилича отослал в Будву, к Георгию Страцимировичу, владетелю Черногорскому, просить помощи в войне с турками. Услышали про то князья, прогневались, но сдержали они гнев свой. Вскочили на резвых коней, да только их и видели — одна пыль вослед клубится. Едут и серчают, друг про друга плохое думают. Гнал князь Милош коня своего до самой Черной горы, пока не пал конь. Заскрипел князь зубами: «Как мог ты, брат мой, поступить так? Всё мы делили поровну, а теперь друг дружке хуже ворогов стали. Не читаю я боле в сердце твоем. Чую только: задумал ты дело черное, хочешь господарем стать супротив наших древних обычаев. Вот уже и динар свой чеканишь — в народе его скадарским кличут. И крепость построил — такой большой и в Византии не сыщешь». Подводят князю Милошу другого коня, и вновь скачет он без оглядки. Судьбу испытываешь, князь. * * * Гой да было тут кому послушать Лазарь-князя страшное заклятье: «Кто не выйдет на Косово биться, не родится ничто в его руку: ни пшеница белая на поле, ни лозьца винная на склоне!» Красивый город Будва. Красивый, но неверный. В Сербии на ночь двери не запираются, в корчме чужака не встретишь, а тут раздолье им. Греки и турки, болгары и венгры, купцы из Рагузы[9 - Рагуза — тогдашнее название Дубровника.] да Венеции. А уж цыгане — на каждом углу. Кого только не встретишь в Будве! Корабли у пристани со всего света стоят, на базарах что хочешь можно купить и продать, люд пестрый по улицам ходит — нешто за всеми-то уследишь? Здесь и ограбить могут, и порезать. Стоит зазеваться — ан и нет кошелька. Всякое случается в Будве. Въехал князь Милош в город через врата северные. Расступаются пред ним люди. Засматриваются цыгане на коня вороного, торговцы — на сбрую богатую, а девушки — на кудри золотые, что по ветру вьются. Минует князь площадь привратную, — и что ж видит он? Люд местный толпой собрался, кричат все, руками машут, суд скорый вершат над чужестранцем, к столбу уже петлю приладили — вешать будут, вестимо. Направил князь Милош коня своего прямо на людей, расступились люди. — Что ж это творите вы, люди добрые? — вопрошает князь. — Али темницы в городе переполнены? Али враг к стенам городским подошел? Али веру христианскую отменил кто? Почто человека жизни лишить хотите? Отвечают ему люди местные: — За то мы повесить его хотим, что лазутчик он турецкий. И колдун вдобавок — вот они, бесовские его снадобья. Вываливают они из сумы заплечной склянки разные, странные на вид. — Так колдун или лазутчик? — вопрошает их князь. Опешили люди местные. — Чужой он, княже. Лучше убьем его. Невелика потеря. Оглядел князь Милош чужестранца. Странный он человек, добрым его не назовешь. Бродяга. Весь из себя турок-турком, худой, чернявый, глаза темные, как озера на Дурмиторе,[10 - Дурмитор — горный массив в Черногории (серб.).] повязка на голове грязная. Подвесить бы такого — да и дело с концом. Да только разве ж по-христиански это? — И многих из вас околдовал сей колдун? — вопрошает князь Милош. Молчит люд местный, головы все поопускали. Никого чужак не тронул, никому вреда не принес. — Эх вы, отчизны радетели! — восклицает тут князь в сердцах. — В честной битве не сыщешь вас, как овцы пред турками разбегаетесь. А как человека безвинного смерти предать — так вона вас сколько собралось! Подавай вам борова побольше да бабу потолще — про другое и думать забыли. Грех на душу взять хотите? Невиновного к смерти готовите? Что с того, что чужой он? Коли сделаем чужаков всех козлами отпущения, кто скажет тогда за нас слово доброе? Хотел возразить на то местный люд, да посмотрел на острый меч князя да на юнаков его сильных и промолчал. Спас князь Милош чужестранца от смерти неминуемой, посадил к себе на коня и был таков. Легким был чужестранец, на харчах убогих совсем отощал, даже коню нести такого не в тягость. Довез его князь аж до Святой Троицы, опустил на землю. Поклонился чужестранец в ноги князю, молвил: «Должник я твой, светлый князь», — и скрылся в толпе базарной, как сквозь землю провалился. Усмехнулся князь: «Всякие должники были у меня, но таких, пожалуй что, и не видал еще!» Дернул князь поводья и въехал в Цитаделу, где давно поджидал его Георгий Страцимирович, владетель Черногорский. Вошел князь в палаты белокаменные, отпустил юнаков своих, сели с владыкой они, по чарке шливовицы[11 - Шливовица — разновидность ракии, получается путем возгонки слив (серб.). Есть и ракия, которая делается из других плодов и ягод (лозовач, кайсия, боровница, стомаклия и др.). Шливовица — крепкий спиртной напиток (от 40 до 70 %), по способу изготовления напоминающая самогон-первач.] выпили да о многом наперед уговорилися, как друзья старые. А и было о чем речь вести — турки с юга напирают, должно православным господарствам рука об руку сражаться, иначе одолеют их нехристи поодиночке. Красивый город Будва. Красивый, но неверный. Народу здесь немало всякого шляется — так и жди беды! Выходит князь Милош от князя Георгия, минует врата Цитаделы, идет через площадь широкую. Но что это? Окружают его люди темные, достают кинжалы булатные — хотят убить князя Београдского. Но заметил их князь, вынимает он меч свой острый да разит душегубов беспощадно. Жаль только, не видит князь того, кто в спину ему ударить хочет. Уже занесен над князем кинжал, но падает убийца замертво с ножом в спине, а подле него — тот самый чужестранец с повязкой на голове. Долг платежом красен. — Не люблю, — говорит, — в должниках ходить, светлый князь. — Благодарствую! — на то князь ответствует. — Раз уж свела нас опять судьба, не откажешься ли ты, чужестранец добрый, отобедать со мною чем бог послал? * * * «Брат названый, гей, Иван Косанчич, ты разведал войско ли у турок? Велико ли турецкое войско? Можем ли мы с турками сразиться? Можем ли мы ворога осилить?!» И ведет князь Милош гостя своего в корчму приморскую — не какую-нибудь, а лучшую во всей Будве. Корчмарь вокруг них так и вьется — раз одежды златом шиты, значит, и в карманах оно водится. Не ошибся корчмарь. Кидает князь на стол кошель с золотыми динарами и наказывает принести все самое лучшее — для него и для друга его странного. Уж в чем в чем, а в этом корчмарь знает толк! На столе уже мясо дымится нежное, на камнях запеченное, мирисом[12 - Мирис — запах, аромат (серб.).] пряным исходит — всё еретина[13 - Еретина — мясо молодого козленка (серб.).] да ягнетина.[14 - Ягнетина — мясо молодого барашка (серб.).] Поросенок на вертеле, целиком изжаренный, а к нему пршута[15 - Пршута — традиционный сырокопченый окорок (свиной либо говяжий) (серб.).], гибаница,[16 - Гибаница — традиционный пирог с сырной начинкой (серб.).] сыр, каймак, дымнины вешалицы,[17 - Дымнины вешалицы — мясо со специями, приготовленное на углях (серб.)] ражньичи,[18 - Ражньичи — небольшие шашлычки из разных сортов мяса (серб.).] белый хлеб пшеничный да горячая приганица[19 - Приганица — шарики из теста, обжаренные в большом количестве масла, напоминают колобки или пончики (серб.).] — ай, хороша княжеская трапеза! Наливает князь шливовицы в чарку серебряную да протягивает ее гостю. — Выпьешь ли со мной, гость дорогой, питие доброе? Аль у вас, нехристей, пить сие не положено? — Не положено, светлый князь. Не к лицу правоверным трезвость терять пред лицом Всевышнего. — А ты не бойся, гость, смерклось уж, твой Всевышний ничего не увидит. Усмехнулся гость да залил в себя всю чарку разом. Возрадовался князь — хоть и чужак, а пьет по-доброму, по-сербски. Достает тогда князь кинжал, отсекает от поросенка кременадлы[20 - Кременадла — корейка либо шейка на кости, чаще запекается на костре отдельно, но может быть и отрезана от готовой тушки (серб.).] кус — не тонкий, в три пальца шириной — да подает его гостю. — Откушаешь ли ты со мной, гость дорогой? А то отощал ты больно. Аль и этого вам, нехристям, не положено? — Не положено, светлый князь. Свинья о дом Всевышнего потерлась боком — за то и не жалуем ее. — А ты ешь, гость дорогой, не бойся — другим боком она терлась. Рассмеялся гость, да и проглотил кременадлу — да и как тут не проглотить, ежели вкусна она? — Светлый князь! Ты жизнь мне спас, как гостя меня принимаешь да потчуешь, а я низкий пес. Негоже тебе с такими якшаться да чашу заздравную поднимать. — Негоже, говоришь? С кем хочу, с тем и якшаюсь. Я князь — мне и решать. Что чужак? Он предать не может. Хуже всех — брат, ударивший в спину. С ним по мерзости ни один пес не сравнится. Ответь же, чужестранец, как имя твое? — Зачем тебе, светлый князь? — Знать буду, кому жизнью обязан. — Баязидом кличут. Иметь у нас такое имя — все равно что не иметь его вовсе. А твое имя как, светлый князь? — Милошем нарекли при рождении — даром что и у нас Милошей предостаточно. Ответь, Баязид, а отчего ты меня князем называешь? На лбу у меня это, что ли, написано? — На лбу не написано, а сапоги на тебе алые, одежды твои богатые, золотом шиты… — Так в Будве любой конокрад злата на себя понавесит — пока не выловят да не высекут. Царь наш Милутин сказал давным-давно, что муж должен надевать на себя столько золота, сколько снести сможет, — вот и надевают люди неразумные. — Меч при тебе острый, князь, каменьями самоцветными украшенный… — Так, может, сотник я? Аль юнак при витязе знатном? — О нет, князь. Мой глаз не обманешь. У тебя прямая спина и гордый взор. Волосы у тебя слишком светлы, глаза — слишком ясны. Ты князь, пришедший с севера. Про таких говорят в народе, что у них кровь другого цвета, нежели у простых людей. Теперь вижу я — не врет народ, правду говорит. Я пью за твое здравие, светлый князь. — И за твое, Баязид. Подняли они чаши серебряные да опорожнили их. Вновь подняли и вновь опорожнили. Чем не побратимы? А луна меж тем поднялась на небо. Закончилась шливовица в кувшине, тащит корчмарь другой. Загрустил с чего-то князь Милош. Спрашивает его чужестранец: — Чего закручинился, светлый князь? Вижу я — грусть-тоска тебя снедает? — Никому бы не сказан, а тебе скажу — нравишься ты мне. Был у меня брат. Был — да сплыл. Почитай что и нет его боле. Предать меня он замыслил — а от мысли до дела один шаг неверный. Скорблю я по дружбе порушенной. — Эх, светлый князь, — Баязид ответствует, — мне ли не понять тебя! Ведь и мой старший брат замышляет убить меня — только и жду я коварного удара его. По обычаям нашим младший брат — и не брат вовсе, а так, отродье шайтаново. Никто, никто не ранит нас так сильно, как братья наши. — Дело говоришь, Баязид. Только скажи-ка, за что хотели тебя повесить на площади? Ты и вправду лазутчик? — Похож я на лазутчика, светлый князь? — Нисколько. Лазутчика не увидишь и не услышишь — а тебя видно сразу. Тогда колдун? — Лекарь я. Вот зелья мои, яды. — На что тебе эти бесовские снадобья? — Эх, князь! Яд — это оружие, как и меч твой. Он может не только брать, но и возвращать жизнь. Разве не обнажал ты меч за дело правое? — Думал я, что лекари только сперва лечат, а потом — убивают. — Не таков я, князь. Я сперва убиваю, а потом — лечу. Засмеялся князь: — Хоть и змей ты, а по нраву мне! Хороши ночи в Будве. Сидят князь Београдский и бродяга заезжий в корчме до звезды утренней, выходят в обнимку, как пьянчуги заядлые, ноги у них заплетаются. Омылись они в волнах Ядранского моря,[21 - Ядранское море — Адриатическое море (серб.).] прояснилась голова. Говорит Баязид князю Милошу: — Что ж ты за человек, светлый князь! Все думают, как бы ближнего своего убить да ограбить, а ты подобрал бродягу, посадил с собой за стол, накормил-напоил. Не думал я, что такие люди бывают на свете, — ан все-таки бывают. Ты светлый князь, пришедший с севера. За силу твою и щедрость вознаградит тебя судьба. — Зачем мне верить в судьбу? Я сам ее творю. — Не веришь? Напрасно! — Я верю в Господа нашего. — Разве помеха одно другому? В судьбу надо верить. Судьба каждого читается по глазам — надо только уметь читать. Вот чует мое сердце, князь, встретимся мы еще. И эта встреча наша неспроста была. В ней видится мне перст судьбы. Усмехнулся князь Милош: — Раз читаешь судьбу, то скажи, какова моя судьбина? — Твоя судьба велика; одного взгляда тебе в глаза — там, на площади, — мне было достаточно. — Вот как? А свою судьбу знаешь ли? — Знаю, князь, как не знать. Стану сперва я султаном… Смеется князь. Смеется чужеземец. Плох тот бродяга, что не мечтает быть султаном! — А после, князь, посадят меня в клетку и будут показывать людям, как зверя дикого. Еще больше князь развеселился. Султана — и в клетку! Добрые истории чужеземец рассказывает. — Вся судьба эта — бабские россказни. Если меч крепко в руке держишь — получше он твоей судьбы будет, повернее. — Прям ты князь, как дорога на Константинополь, и честен. Слишком хорош ты для подлунного мира. — Кабы были все турки такими, как ты, так и не воевали б мы с ними, — ответствовал Милош. — А хочешь ли узнать, светлый князь, кто подослал к тебе убийц? Отправь людей своих в местечко Прокупле, что подле Ниша. Корчма там есть на окраине. На десятую ночь после вашего дня святого Николая придет туда человек в шапке зеленой, назовется Душаном, спросит у хозяйки чарку лозовача[22 - Лозовач — та же ракия, только из винограда. В наши дни может называться также виньяком (серб.).]. Пусть твои люди возьмут то, что у него в суме лежит. Вдруг тебе пригодится. Сказал это Баязид, поглядел в глаза, словно углями обжег, и исчез в тумане утреннем. А тут и солнце встало, пора князю юнаков своих искать да в путь обратный отправляться. Только запал чужестранец в душу князю. Странный он. Чужой. Но правда в глазах его — незваная, нежданная, нездешняя правда. И знание сокровенное, как у старцев греческих. Задумался князь, после дня святого Николая послал людей своих в Прокупле. * * * Славу славит князь наш сербский Лазарь во Крушевце, заповедном граде. Всю господу усадил за стол он, с сыновьями всю свою господу: Юг-Богдан старой — от князя справа, за Богданом — Юговичей девять, Вук Бранкович — по левую руку, по порядку — прочая господа, впереди же воевода Милош. Не стоит быстрая Дрина на месте, не пресекаются годы по мановению людскому. Тучи черные собрались над Сербией, ветры грозные воют, бурю несут с собой. Стоит войско османское подле самых ворот, и несть числа ему — и янычары[23 - Янычары — регулярная турецкая пехота XIV–XIX веков (тур.)] там, и сипахи,[24 - Сипахи — разновидность турецкой тяжелой кавалерии, ставшая наряду с янычарами основным военным подразделением, используемым в Османской империи. Ранние варианты этих солдат были тяжело бронированными всадниками на защищенных лошадях, обычно использовавшими в качестве основного оружия булаву (тур.).] и селихтары,[25 - Селихтары — тяжелая турецкая пехота (тур.).] и даже верблюды. Султан Мурад ведет его — грабить и жечь земли сербские, убивать люд православный, нести свою веру огнем и мечом. И собиралось по всему краю войско великое. Пришли воины от боснийского владетеля во главе с воеводою Влаткой Вуковичем, черногорцы пришли от Георгия Страцимировича, Вук Бранкович, владетель Южной Сербии, Милош Обилич, князь Београдский, — все с юнаками своими резвыми. Пришла подмога от владетеля Герцеговины и от Юрия Кастриота, князя Албанского. Юг Богдан привел войско и девять своих сыновей — ай да тесть у царя! Пришли и витязи знатные: Стефан Лучич, Баня Страхинич, Иван Косанчич да Милан Топлица. Сербы, босанцы, албанцы, валахи, венгры, болгары да греки — все собрались с турками-нехристями за обиды поквитаться. Только вот незадача: воинство хоть и великое собралось, да только все равно меньше османского. Шло-шло войско, да встало в поле. И турки тоже встали супротив. — Что за поле такое? — спрашивает царь Лазарь у крестьянина. — Что за река? — Река Ситницей прозывается. А поле — Косово, господарь. Лагерь разбили сербы. Да и турки не дремлют. Шатров их, как снега зимой на Златиборе[26 - Златибор — горный массив в Сербии (серб.).] — видимо-невидимо. Собрались на совет воеводы да витязи сербские, смотрят да прикидывают, как им турок одолеть. Порешили, что посредине встанет сам царь Лазарь да с князем Београдским, одесную — Юг Богдан с сыновьями, а по левую руку — Вук Бранкович. Говорит князь Милош: — Войско наше втрое меньше турецкого. Посему давайте, братия, нападем на него ночью, не дадим туркам опомниться. Одобрительно встречают слова Милоша. Но поднимается Вук Бранкович и молвит такие слова: — Не годится нам, господарь, нападать ночью, как будто мы воры какие или цыгане. Достанет у нас воинов, чтоб одолеть турок днем. Да и как во тьме сражаться? Кони наши с пути собьются, ряды попутаются. И эти слова встречает гул одобрительный. Думал-думал царь — и говорит наконец: — Драться будем при свете дня, как предки наши дрались. Не посрамим чести своей, одолеем нехристей. Негоже, чтоб говорили, будто сербы — хуже цыган. А теперь, по древнему обычаю, давайте отвечеряем в эту ночку по-доброму — кто ведает, когда еще попируем всласть? — Время ли пировать, государь? — вопрошает Милош. — Не лучше ль напасть на врага внезапно? — Уймись, князь, — говорит на то Лазарь. — Возьми пример с побратима своего. Хватит тебе судьбу испытывать. Нахмурился Милош, ничего не ответил, но стало на сердце его неспокойно. Вучище исподлобья глядит, втайне радуется. А на пиру-то на царском мед да шливовица рекою текут, еретина, ягнетина да поросятина тушами громоздится, сарма[27 - Сарма — разновидность голубцов, варится в больших чанах (серб.).] да попара[28 - Попара — горячее блюдо из хлеба, молока и сыра (серб.).] в больших котлах дымятся, каймак бочками носят, а пршуте да гибаницам уж и счет потеряли. Хмель воеводам языки развязывает. Наполняет князь Милош чашу золотую шливовицей да подносит брату своему названному, Вуку Бранковичу, со словами: — Чашу эту подношу тебе, брат. Осуши ее за здравие тех, кого предал ты. — В своем ли ты, брат, уме? Говорить мне такое! Мне, Вуку Бранковичу, владетелю Южной Сербии! Налились глаза Вуковы кровью, как у быка. Швырнул он чашу на пол, разлилась шливовица по коврам царским. А и Милош тут как тут, кинжал в руке сжимает. Видят сотрапезники — плохо дело. Навалились на них Божко, младший Югович, да Страхиня, разняли буянов. Нахмурился царь — не любо ему, что надежа и опора под ним шатается. Вопрошает он Милоша: — Сможешь ли, князь, подтвердить слова свои? Достает князь Милош из-за пазухи свиток, что получил намедни, подает царю. Взят этот свиток людьми князя у человека по имени Душан в корчме прокупленской. Разворачивает царь свиток, а в нем начертано: «От Якуба ибн Мурада Вуку Бранковичу. Пусть солнце воссияет над твоей головой, сиятельный князь! Место твое — на престоле сербском, и в том тебе будет моя подмога. Уводи войско свое с поля, не воюй с нами — и станешь тем, кем рожден быть. Отец мой, султан, стар. Скоро я приму власть над османами и награжу тебя за здравомыслие, эту истинную добродетель правителя. А что до опасений твоих, что я хочу обманом захватить твои земли и лишить тебя власти, то в доказательство слов моих возвращаю я тебе весь харач, который отец мой получил с земель твоих. Знай же, что буду стоять я на правом крыле войска нашего и не двинусь с места, дабы не навредить твоим людям, пока они будут уходить. Князя же Београдского, что злоумышлял против тебя, люди мои подстерегали по твоей просьбе, да только ушел он от них живым. В другой раз не уйдет. Слава Всевышнему!» Потемнело лицо царя, как прочел он слова Якуба, сына султанова. Бросился Вук на колени — но не пощады он просит: — Выслушай меня, господарь! Челом тебе бью на Милоша Обилича. Завидовал он всегда моей власти и богатству. Замыслил погубить меня. Сам он состряпал это письмо! Сам сюда принес! Не знаюсь я с Якубом, писем ему не пишу и не встречаюсь, золота от турок не получаю. Да и как мог Якуб написать мне на нашем языке? Милош, Милош измену замыслил! — Целуй крест! — наказывает ему царь. Приложился Вук к кресту Господнему — и как только крест в прах от лжи такой не рассыпался? Молвит тогда царь князю Милошу: — Так вот кто у нас тут Иуда истинный! Уйди с глаз моих, не хочу видеть тебя! Хочет оправдаться Милош, да только не судьба, видно. Уходя, говорит он царю — и все про то слышали: — Ошибся ты, господарь. Не изменял я народу своему и вере православной. В доказательство слов этих завтра в Видов день убью я султана Мурада у всех на глазах — иначе не получить мне прощения. Сказал так князь Милош и вышел. Горяч был нравом, горяч и резок. Ожесточилось сердце его. Лишь хладной стали под силу остудить эту буйную голову. * * * Поднял Лазарь золотую чашу и сказал он той господе сербской: «За чье здравье выпить эту чашу? Коли пить мне за старейших родом, за старого Юг-Богдана выпью; коли пить я за знатнейших стану, то за Вука Бранковича выпью; коли пить мне, как подскажет сердце, то за девять шурьев чашу выпью, девять шурьев, девять Юговичей; ну а коли пить мне за геройство, за Милоша выпью воеводу. Пить не стану за кого другого, но во здравье Милош Обилича! Здравье, Милош, вера и невера! Прежде верный, нынче же — неверный! На Косове завтра мне изменишь, сбежишь к туркам, к их царю Мурату! Будь же здрав ты и здравицу выпей, вино выпей, а кубок в подарок!» Велико ты, поле Косово. Обильны на тебе пашни. Да только не пашнями ты славишься. Много битв кровавых ты видело, много костей в тебе покоится. Если взять все слезы, что ты пролило, да вылить на тебя дождем, то было бы на месте твоем озеро Скадарское. И снова встали на тебе две рати могучие. Ни одна не отступит, не уйдет восвояси. Нельзя уйти с поля Косова — можно лишь победить или умереть. Заалела над полем зарница — то Видов день, страшный день наступает. Что он уготовил? Взошло солнце алое, начиналась битва великая. Столкнулись два войска могучих. Железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. Стать Видову дню самым великим днем Сербии — а как же иначе? Теснит царь Лазарь Мурада, топчутся нехристи на месте, как стадо баранов, сама земля гонит их восвояси. Даже Ага янычар непобедимых — а и тот сделать ничего не может. Одесную Юг Богдан со своими сыновьями крушит Евренос-Бека и Али-пашу, вот уж и спину турки показали. А как Страхиня мечом машет — одно загляденье! Вспомнил он, видать, жену свою обесчещенную и сносит головы турецкие, как дрова рубит. А по левую руку стоят витязи Вука Бранковича да босанцы — Якуб и нападать-то на них боится, даром что верблюдов привел. Теснят сербы неприятеля, вот уж и лагерь турецкий недалеко. И шлет воевода Влатко своему господарю, Твртку босанскому, весточку победную. Но коварно поле Косово. Видов день тянется, как год. Солнце уж на средину неба поднялось, а сербы всё никак победить не могут. Что за чертовщина! Сжимают воины в руках оружие, разят врагов бессчетно, а врагов больше и больше становится — на одного серба по пять турок! И впрямь ошибся царь Лазарь. Но чу! Что такое? Упало посреди битвы знамя князя Београдского. Видать, одолели его турки. Или князь и вправду предательство замыслил? Бросает он меч свой оземь и дается в руки янычарам. Говорит, что надумал не воевать с султаном, а союз с ним заключить. А нехристям только того и надо! Хватают они князя Милоша да волокут в шатер султанов, связав руки да отобрав все оружие — даже кинжал заветный, византийской работы с сердоликами. Эх, князь, князь, что ж ты наделал! Как же ты теперь исполнишь обещание свое? Как убьешь султана без оружия? Сжалось сердце у царя Лазаря: «Предал меня тот, кого за сына почитал». А Вучище ухмыляется: «Что я говорил тебе, господарь?» Гремит битва, конца-края ей нет. Бьются сербы насмерть, да не одолеть им турок. Притащили князя Милоша в шатер султанов, бросили лицом оземь, как скотину, — лежи, князь, думай о чести своей погубленной. Тут вдруг шаги слышны, голос звучит знакомый: — Негоже тебе, светлый князь, лежать, как быку на бойне! Мелькает кинжал булатный, и путы падают с рук княжеских. Поднимает глаза князь. Пресвятая Богородица! Баязид?! — Узнал, князь? А я-то тебя сразу заприметил — таких, как ты, не забывают. — Откуда ты тут? Таки лазутчик? — князь спрашивает. Плетью ударяет за эти слова янычар князя Милоша: — Как с сыном султана говоришь, неверный?! — Оставь нас, Али, — наказывает ему Баязид. Уходит янычар согнувшись, не смеет он господина своего ослушаться, хотя и не нравится ему пришелец-северянин. За ослушание у турок — верная смерть. — Эх, князь, князь, — говорит змей-Баязид, — не догадался ты, кого в Будве потчевал. Не знал, что у султана два сына? Скоро отец мой придет сюда с людьми своими, хочу приготовить тебя к встрече с ним. Желаешь быть рабом султана? Добро. Будешь ползать на брюхе, сапоги его целовать. — Не буду. — Что ж ты тогда, светлый князь, делаешь здесь? Постой-ка, а не ты ль обещался намедни убить султана? Мне все ведомо. — Змей ты подколодный. — Змей, говоришь? Спорить не буду, Всевышний нас рассудит. Только как же ты хочешь убить султана? У тебя ж нет оружия. Видишь этот кинжал? Он твой? Дамасская сталь, рукоять золотая с сердоликами, на греческий манер сделана. С таким кинжалом на султана пойти не стыдно. Хочешь, светлый князь, я верну его тебе? Верну, но с условием: исполнишь ты то, что обещал. Не верит Милош своим ушам: — Как же так, Баязид? На отца своего замышляешь? Неужто Всевышнего не боишься? — Сегодня слишком жаркий день. Он прохлаждается на небесах. Я возвращаю тебе кинжал — делай свое дело. За свои я сам отвечу. Судьба моя — быть на османском престоле. Если я не сделаю это сейчас — брат мой убьет меня. Что смотришь так, светлый князь? Ничего не сказал князь Милош, только спрятал кинжал под одежду. — Али свяжет тебе руки, но ты легко развяжешь веревку. Не бойся лишних ушей — Али умеет молчать. Но и тебе про все это говорить не след. Пусть будет верной твоя рука, светлый князь. — Пусть власть принесет тебе радость. И было все, как сказал Баязид. Связал Али князя, да так хитро, что развязаться проще простого. Пришли в шатер турки — все в доспехах, богатых халатах, чалмах да с ятаганами. Шествует султан среди них, как лев среди шакалов. Грозен видом Мурад, грузен телом. Халат на нем золотой с красным подбоем, на пальцах — сплошь каменья самоцветные. Садится султан на трон золоченый, на подушки атласные, и падают все ниц — от визиря до последнего срамного отрока. Смотрит султан на князя Милоша — глаза у Мурада мутные, нехорошие, — и манит его к себе рукою. А другие на султана и глянуть не смеют — как бараны в стаде, прости Господи! Опустился князь Милош пред султаном на колено, и только тот протянул ему сапог свой для целования, как прыгнул князь, словно барс, и рассек султану нутро его поганое одним ударом кинжала — от брюха до бороды. Началось тут столпотворение несусветное — кровища из брюха хлынула, залила все подушки атласные, завалился султан под ноги, турки туда-сюда бегают, Всевышнего призывают, князя схватили и поднять на копья хотят, но слышен тут голос Баязидов: — Не убивать неверного! Живым он нужен мне! Завтра мы предадим его смерти на виду у всех — пусть знают, что бывает с теми, кто посягает на правителей османских. И про смерть султана чтобы в войске не ведал никто. За одно слово о ней — гибель неминучая. Подивились турки словам Баязида, но перечить не посмели. Связали они князя Милоша по рукам и ногам да в яму бросили, янычар к нему приставили. Не сбежать тебе, князь. * * * Вскочил Милош на резвые ноги, поклонился до землицы черной: «Хвала тебе, славный Лазарь-княже! Хвала тебе за здравицу эту, за здравицу да за твой подарок, но такие не по сердцу речи! Коль солгу я, убей меня Боже, никогда я неверою не был, никогда им не был и не стану, хочу завтра на Косовом поле я погибнуть за Христову веру! С тобой рядом сидит твой невера, втихомолку вино попивает — Вук Бранкович — клятый и проклятый! Завтра будет Видов день пригожий, поглядим же на Косовом поле, кто тут вера, а кто тут невера! Что там будет, видит Бог великий, утром выйду на Косово поле и зарежу царь-Мурата турка, и на глотку наступлю ногою; коли даст мне Бог такую долю, в град Крушевац ворочусь здоровым, изловлю я Бранковича Вука, приторочу к копью боевому, как старуха кудель к прялке крепит, на Косово вытащу на поле». А на поле-то битва не стихает. День уж к вечеру клонится, пролилась кровь на пажити щедро, но не сдаются турки, не сдаются сербы, стоят насмерть. Иссякло терпение у Якуба, старшего сына султанова, — а и не знает он про смерть отцову, исполняется приказ Баязидов. Обнажает он ятаган свой и гонит коня вперед — не терпится ему победу одержать. Тронулось следом за ним правое крыло турецкое навстречу сербам. Заголосили янычары, зазвенели селихтары железом, закричали верблюды. Вот уж и войско сербское должно показаться под рукою Вука Бранковича. Но что это? Нет его! Куда делся Вук? Ищут Вука на поле боя, ищут войско его — ан нету их. Предал Вук своего господаря. Да что там — предал веру Христову. Нет ему теперь прощения. Увел он войско свое. Увидев это, разбежались босанцы с албанцами — бабы, а не воины. Нету больше сербского непобедимого войска. Рад Якуб, гонит верблюдов в прореху. Но недолго ему радоваться. Падает он вдруг с коня да хватается руками за горло — а оттуда кровища хлещет. Подбежали к нему янычары — а он уж в пыли лежит мертвый. Что случилось с Якубом? Стрела его не находила, меч вражеский не доставал. Не пожалел Баязид яду для брата своего единокровного. Лишилось войско османское в Видов день двух своих повелителей, смешалось. Вот она, победа сербская, осталось только руку протянуть. Но кто знает судьбу? Встал во главе османов Баязид, султанов младший сын, гонит он отару свою прямо на сербов — а тем и ответить нечем. Полегли витязи в сырую землю. Нет больше Страхини и Лучича. Нет Юга Богдана. Храбро он сражался, славу вечную снискал — всем бы так! Погибли один за другим все девять его сыновей — заменяли они отца, пока рука меч держала, а потом падали, ятаганами подрубленные. Последним пал Божко Югович, младший сын. Не осталось братьев у царицы Милицы, горько ей их оплакивать. Но не ведает она, что не только братьев лишилась. Выехал царь Лазарь вперед, разит турок, да только конь его оступился и в яму упал. Зовет царь юнаков своих — не могут они к нему пробиться. Турки царя окружили, спешили да в плен увели. Тут дрогнули сербы, побежали болгары да черногорцы, а те, кто остался, преданы были страшной смерти — много дней еще головы на кольях вокруг поля стояли, пугая людей живых. Страшное ты, поле Косово. Сколько на тебе крови пролилось, но такого не знало ты прежде. Воды Ситницы стали красными. Волки воют, вороны стаями слетаются — знатная для них тризна нынче. Лучшие воины полегли на землю — не поднять их уже. Не петь им песен, не ходить в поле, не ласкать жен своих. Пала в Видов день гордость сербов на целых пять веков. За полночь достали янычары из ямы князя Милоша, притащили его снова в шатер султанов. А там теперь — новый хозяин. Баязид на троне сидит, на подушках атласных, а на голове его — все та же грязная повязка. Принимает он Милоша по-царски, приглашает с собой отужинать, но отказывает князь — сыт он по горло милостями турецкими. Не унимается Баязид: — Думаешь, светлый князь, не ведаю я, почему ты взор от меня отворачиваешь и ложиться не хочешь со мной за один стол? — Тогда почто мучаешь? Убей меня скорее, оставь в покое душу мою. — О нет, княже, должок за тобой. Я с князем Београдским в Будве отобедал — а нынче князь Београдский со мной на поле Косовом вечерять будет. — Зачем мне с тобой вечерять? — Вдруг захочешь просить меня о чем-нибудь? Сегодня я добрый. — Не было еще такого, чтобы князь Београдский просил милостыню у нехристя и убийцы. — Не за себя просить будешь — за них, братьев своих по вере! Помрачнел князь, но делать нечего — лег за стол. А Баязид его потчует: — Испробуй, светлый князь, теперь наши лакомства: мезе[29 - Мезе — традиционная турецкая закуска, состоящая из самых разнообразных лакомств (овощи, зелень, мясо, рыба, орехи и др.) (тур.)], бура,[30 - Бура — родовое название для различных пирожков и пирогов (тур.).] брынза нежная, как тело женщины, суджук,[31 - Суджук — вид острой колбасы (тур.).] мозги ягненка, эзме,[32 - Эзме — острая смесь из овощей (тур.).] хайдари,[33 - Хайдари — соус из сметаны с чесноком и специями (тур.).] джаджик,[34 - Джаджик — холодный суп из айрана и огурцов, заправленный оливковым маслом, чесноком и мятой (тур.).] бобрек[35 - Бобрек — почки (тур.).] да пирзолы[36 - Пирзолы — баранина на ребрышках (тур.).]. Кушай князь, насыщайся. А вот «молоко львицы»[37 - Молоко львицы — крепкий спиртной напиток, разновидность самогона, который после добавления в него воды (льда) становится белым (тур.).] — видит Всевышний, оно не хуже того напитка, коим меня ты в Будве потчевал. Ест молча князь, но не унимается змей-Баязид: — Вижу я, посылал ты людей своих в Прокупле? — Откуда знаешь? — Предал вас Вук Бранкович — тут и думать нечего. Не вскрылся б его обман — может, и не увел бы он войска. Да и брат наш Якуб учудил. Говорили ему — не веди верблюдов на поле, они конницы сербской испугаются, затопчут селихтаров. А он ни меня, ни отца не послушался, все сделал по-своему — кабы не помер, вреда нанес бы немало. Опустил князь голову, душа его рвется на части. Смотрит он на стол и видит — нож лежит. Загорелись глаза у князя. Убил он султана одним ударом, убьет и сына его окаянного. Но змей-Баязид будто мысли его читает: — Убить меня хочешь, светлый князь? Не понял ты знаков судьбы. Суждено мне было стать султаном, правителем всех османов, суждено было завоевать твой народ — и стало так. Суждено было отцу моему принять смерть от руки владыки светлого, пришедшего с севера, — и стало так. Я же приму смерть от владыки темного, пришедшего с востока. А тебе что суждено, ведаешь? — Не ведаю и ведать не желаю. Знание твое от нечистого идет. Оно мне без надобности, коли есть у меня вера. — Эх, князь, князь, — ухмыляется Баязид, — ты слишком прям и открыт. Не живут такие долго — ни у нас, ни у вас. Отсекут тебе завтра голову. Кабы не отсекли, так брат твой зарезал бы тебя ножом в спину. А если б одолели вы, то за голову твою никто не дал бы мелкой серебряной монеты. Не может быть двух солнц на небе, не может быть двух владык на земле. Да и не судьба вам победить теперь. — Нет судьбы никакой! — Хочешь еще раз ее испытать? Вот, выпей «молока львицы» — твоя последняя ночь будет легка. — Наливай! Заплескалось в чаше «молоко львицы» — белое, и впрямь как молоко, но запах у него странный. Не пей, князь! Мало ли что чародей этот нальет тебе! Но подносит князь чашу ко рту, глотает из нее — и падает замертво. Хорошие яды у Баязида, доволен сын султана. Но не обычный яд подсыпал он князю. * * * «Велика, брат, у тех турок сила: коли солью все мы обернемся, обед туркам посолить не хватит! Вот уж полных пятнадцать денечков, как скачу я по турецким ордам и ни края не вижу, ни счета, от Мрамора до Явора Суха, от Явора, братец, до Сазлии, от Сазлии до Чемер-Чуприи, от Чуприи до града Звечана, от Звечана, братец, до Чечана, от Чечана до гор до высоких — все турецкой придавлено силой: конь за конем, юнак за юнаком, что лес темный копья боевые, а знамена точно в небе тучи, а шатры их точно белы снеги; ежли б дождик там пролился с неба, ни за что бы не достал землицы, только б кони да бойцы намокли». Сколько времени прошло — кто знает? Просыпается князь, И что ж видит он? Знакомый шатер, ковры на полу, хоругви вокруг с крестами. Вокруг родные лица — как увидал их князь, так возрадовался более меры. Вот Юг Богдан сидит да сыновья его — живые все. Стефан Лучич и Баня Страхинич в добром здравии. Подумалось князю — уж не на тот ли свет попал он? Ан нет — царя Лазаря видит, предателя Вука. Нет, не тот это свет! Смотрят все на князя Милоша — а он и не знает, что сказать, язык к гортани прилип. Молвит слово тут Божко Югович: — Войско наше втрое меньше турецкого. Посему давайте, братия, нападем на него ночью, не дадим туркам опомниться. Одобрительно встретили слова его. Вспоминает про все князь Београдский. Поднимается тут Вук Бранкович и молвит другое слово: — Не годится нам, господарь, нападать ночью, как будто мы воры какие или цыгане. Достанет у нас воинов, чтоб одолеть турок днем. Да и как во тьме сражаться? Кони наши с пути собьются, ряды попутаются. И эти слова встретил гул одобрительный. Не верит князь Милош своим глазам — так это все удивительно. Говорит царь Лазарь: — Драться будем при свете дня, как предки наши дрались. Не посрамим чести своей, одолеем нехристей. Негоже, чтоб говорили, будто сербы — хуже цыган. А теперь, по древнему обычаю, давайте отвечеряем в эту ночку по-доброму — кто ведает, когда еще попируем всласть? На пиру сидючи, достает князь письмо из-за пазухи — а письмо то Якуба до Вука-предателя, слово в слово оно повторяется. Смотрит князь на него и видит — стоит на письме печать султанская, такую не подделаешь. Наполняет князь чашу золотую шливовицей и подносит брату своему названому, Вуку Бранковичу со словами: — Чашу эту подношу тебе, брат. Осуши ее за здоровье тех, кого ты предал. — В своем ли ты, брат, уме? Говорить мне такое! Мне, Вуку Бранковичу, владетелю Южной Сербии! Во второй раз бросается брат на брата, во второй раз разнимают их Божко со Страхинею, во второй раз свиток ложится в руки царские. И опять падает Вук на колени перед царем и крест целует, но говорит князь Милош: — Врет он все, господарь, кары справедливой избежать хочет. На письме-то печатка султанова! Побелел Вук, снова в ноги царю валится, волчина: — Это турки, турки всё сделали, господарь, чтоб порушить веру меж нами! Они написали это письмо и послали тебе через Милоша. Не предавал я тебя, с поля боя не сойду живым. Пусть Милош ответит, откуда письмо у него? От нехристей этих небось? Ничего не ответил Милош, лишь поклялся опять он убить султана. Снова прогнал его Лазарь с глаз своих, но не теряет надежды князь Београдский. Идет он к Юговичам и подзывает к себе Божко, младшего. — Веришь ли ты мне, Божко Югович? — Верю, князь. Ты как брат мне — как могу я не верить? — Тогда слушай, Божко, и запоминай, хоть это и странно. Завтра мы сперва верх будем брать, но потом турки начнут одолевать нас. Отец твой и братья погибнут — вечная им память. Но ты, младший Югович, ты останешься дольше других. Господом нашим тебя заклинаю — не спускай глаз с царя, не давай ему вперед выезжать. Мало ли что? Вдруг конь его в яму провалится? Не должен царь попасть в лапы к нехристям. Сделаешь? — Сделаю, брат. Как не сделать? Будет царь в целости и сохранности. На шаг от него не отойду, пока живой. * * * Снова Милош Обилич с вопросом: «Так, Иване, побратим любимый, а скажи мне, где шатер Мурата? Я поклялся нынче Лазарь-князю, что зарежу самого Мурата и на глотку наступлю ногою». Но Косанчич говорит на это: «Ты в уме ли, побратим любимый! Ведь шатер тот сильного Мурата посредине табора поставлен; если б крылья ты имел сокольи, если б рухнул из ясного неба, твое мясо перья б не подняли». Взошло солнце алое. Началась снова битва великая. Столкнулись два войска могучих. Железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. Видов день станет самым великим днем Сербии. Выезжает князь Милош на поле. Горят глаза его огнем, сияет меч острый на солнце — худо будет врагам. А сам думает: «Нет, Баязид, поспорим мы с твоею судьбою. Негоже князю Београдскому оружие пред нехристями складывать. Быть мне проклятому вовеки, если не вырву победы у врагов наших. Руки отрубят — так зубами вырву». Дерется Милош отчаянно, хочет пробиться к шатру султанову, да не может турок одолеть — слишком много их. Тут бросает он взгляд по левую руку и видит — тронулись верблюды вперед. Не послушал Якуб ни брата своего, ни отца. Осеняет тут князя Милоша. Кличет он конников своих, говорит им: — Братья мои! Сослужим службу царю православному! Поскачем лоб в лоб на верблюдов, а когда близко будем — застучим мечами о щиты что есть мочи. Верблюды шума того испугаются — побегут и своих затопчут. Выехали конники Милоша против верблюдов, стучали они мечами о щиты что есть мочи. Испугались верблюды, порвали постромки и заметались, топча своих и чужих. Налетел Милош на Якуба, вышиб его из седла буздованом.[38 - Буздован — разновидность палицы (серб.).] Сын султанов в пыль упал мертвый, изо рта его кровища хлещет — видать, и вправду судьба ему быть убитым на поле Косовом. Наступают сербы. Уже шлет воевода Влатко своему господарю весточку победную. Рубит князь Милош турок направо и налево, вот и шатер султана. Янычары стоят насмерть — только разве ж остановить судьбу? Один князь к шатру прорывается, въезжает в него на коне. Не ждут его здесь. Отроки все разбежались, сам Мурад за подушками прячется. Спешился Милош, приколол халат султанов копьем к трону да рассек ему нутро поганое одним ударом кинжала — от брюха до бороды. Видать, и Мураду не миновать судьбы, раз второй раз помирает он одной и той же смертию. Набежали тут турки, князя схватили, поднять на копья хотят, но знает дело свое Баязид, не отдает князя. — Что, светлый князь, все еще не веришь мне? — Разве таким, как ты, можно верить? Но чу! Что на поле Косовом деется? Куда Вук Бранкович подевался? Ищут Вука на поле боя, ищут войско его — ан нету их. Предал-таки Вук своего господаря. Нет ему теперь прощения. Увел он войско свое, и босанцы с албанцами следом разбежались. Ухмыляется змей-Баязид: — Предал тебя брат твой. Да и как ему было не предать? Обозвал ты его в сердцах предателем, а он всего-то хотел править Сербией да монету свою чеканил — разве ты того ж не хочешь? — Но убийц он ко мне посылал! — О светлый князь! Ты слишком доверчив и прям. Откуда известно тебе, что он послал их? — Об этом сказано было в том письме. — Ха! Сам я писал его. Сам печать ставил. И сам подвел тебя к нему — иначе как бы ты получил его? И убийц к тебе я подсылал. Но не для того, чтоб убить, — рассмотрел я на тебе знаки моей судьбы. А побратим твой… Ждал ты зла от него — и дождался. Ушел он с поля в испуге, что все свои промахи на него вы возложите. Ничего не ответил Милош, заныло сердце его. Не сумел перебороть он судьбу — только хуже еще сделал. Не помог он братьям своим. Просил он Божко Юговича царя охранять — тот и охранял, вперед не пускал. Да только запали ему в душу слова Милоша о том, что отец и братья погибнут, бросился он на подмогу к ним да первым из Юговичей голову-то и сложил. Некому стало за царем смотреть — а тот в бой так и рвется. Вынул царь меч свой из ножен и стал турок разить, да только конь его плохо был подкован — выпала подкова, захромала животина. Спешили турки царя да в плен увели — и здесь судьба постаралась, проклятая. Дрогнули витязи сербские, побежали болгары да черногорцы. Пала в Видов день гордость сербов. Волки воют, вороны стаями слетаются — знатная для них тризна нынче. Воды Ситницы стали красными от крови. Страшное ты, поле Косово. За полночь достали янычары князя Милоша из ямы, как и положено, притащили опять в шатер султанов. Баязид там уж на троне сидит, принимает он Милоша по-царски, приглашает с собой отужинать, яствами кормит восточными да приговаривает: — Негоже тебе, светлый князь, одному за народ свой страдать. Каждый день твой будет битвою страшной. Начинать ты будешь его на поле Косовом, заканчивать — смертию лютою. Каждый день ты будешь по локоть в крови рубить врагов. Каждый день убивать ты будешь султана. Каждый день тебя брат предаст. И каждый день будешь ты повержен вместе с народом своим. Не передумал еще судьбу испытывать? — Нет, не передумал. Пусть даже каждый мой день станет Видовым — а и тогда не отступлюсь. Неведомы мне боль и страх. Есть вера у меня, что однажды правда одолеет судьбу. — А ежели случится это через сотню зим? Через две сотни? Через пять? — Негоже князьям сербским отступаться от намеченного. Ухмыльнулся Баязид. Но не знает он, что нож со стола уже у Милоша в руке. Не успел султанов сын и глазом моргнуть, как вскочил князь да приставил нож острый к его горлу. Что скажешь теперь, песий сын? — Не зарежешь меня ты, светлый князь. — Отчего ж? — Не судьба. Умереть мне смертию долгой и мучительной, не от твоей руки. Да и зачем тебе меня убивать? Ты же хочешь еще раз испытать судьбу — вижу, что хочешь. Бросил князь Милош нож: — Давай сюда свое «молоко львицы». Негоже мне тут с тобой лясы точить, когда братья мои там погибают. Выпил князь зелье Баязидово и снова впал в забытье черное. * * * «Что за добрый молодец удалый: вострой саблей он махнет разочек, вострой саблей и рукой-десницей — сразу двадцать голов отсекает?» — «Его кличут Банович Страхиня!» «Что за добрый молодец удалый: на гнедом он на коне великом и с крестовым знаменем в деснице, турок в толпы тот юнак сгоняет, гонит в реку, в Ситницу, как стадо?» — «Это Бошко Югович удалый». В третий раз князь Милош на совете у царя Лазаря. Юг Богдан там да сыновья его — живые все. Стефан Лучич да Баня Страхинич, царь Лазарь да брат названый, Вук Бранкович. Пока князь на лица их светлые любуется, молвит слово Божко Югович: — Войско наше втрое меньше турецкого. Посему давайте, братия, нападем на него ночью, не дадим туркам опомниться. Одобрительно встретили слова его. Но тут опять поднимается Вук Бранкович и молвит другое слово: — Не годится нам, господарь, нападать ночью, как будто мы воры какие или цыгане. Достанет у нас воинов, чтоб одолеть турок днем. Да и как во тьме сражаться? Кони наши с пути собьются, ряды попутаются. И эти слова встретил гул одобрительный. Но преклоняет тут князь Милош колени пред советом и молвит: — Ради Христа, выслушайте, братья, что я скажу. Не выстоять нам супротив турецкого войска, если не нападем мы ночью. Пресвятая Богородица мне давеча привиделась и сказала так. Давайте же начнем биться во тьме — если победим, никто нас не осудит, ибо лишь Божьему суду подвластны победители. Задумался царь, говорит наконец: — Благие слова Богородицы. Драться будем ночью, как при свете дня. Не посрамим своей чести, одолеем нехристей. Достает тут князь письмо из-за пазухи — а письмо Баязидом то писано от имени брата его Якуба — да кидает его в жаровню, в самый огонь, дабы не смущало оно сердца княжеского. Обнимает Милош побратима своего Вука Бранковича, говорит ему: — Был неправ я, думал про тебя плохое, но нынче каюсь. Неповинен ты. Простишь ли меня за неверие, брат? — За неверие прощу тебя, брат, — отвечает Вук Бранкович, — но не за предательство. — В своем ли ты, брат, уме? Говорить мне такое! Мне, Милошу Обиличу, князю Београдскому! В третий раз бросается брат на брата, в третий раз разнимают их Божко со Страхинею. Говорит царь Бранковичу: — Сможешь ли подтвердить слова свои? Отвечает Вук Бранкович: — Господарь мой, встречался Милош с младшим сыном султановым Баязидом в Будве. Видели их в корчме приморской. Сидели они, как побратимы, чаши заздравные пригубляли. Зачем им встречаться, как не для сговора черного? Подтвердить слова мои корчмарь может — позвать его? Стоит князь Милош и не знает, что сказать. Правда ложью обернулась, а ложь — правдою. Колдовство вокруг да обман — как разобраться в них тому, кто привык идти прямою дорогою? — Правду ли Вук говорит? — молвит Лазарь. — И да, и нет, — Милош ответствует. — Сидел я в корчме с Баязидом, но не знал тогда, кто он, и черных дел не замышлял отнюдь. Не предатель я. Туча черная на чело царя надвинулась, прогнал он Милоша с глаз своих. И в третий раз поклялся князь Београдский убить султана. Не смирился он, хочет и дальше судьбу испытать. Идет он в шатер к Юговичам и спрашивает Юга Богдана и девятерых его сыновей: — Верите ли вы мне, братья Юговичи? — Верим, князь. Ты нам как сын и брат. Если тебе нельзя верить, то кому ж тогда? — Выслушайте, хотя это и странно. В битве мы должны верх взять, но турки огрызаться будут и захотят господаря нашего захватить. Нельзя дать им сделать это. Не знаю я, кому погибнуть суждено, кому в живых остаться, потому всем и говорю, всех Господом заклинаю: не спускайте глаз с царя Лазаря, не давайте ему вперед выезжать да подковы коня его проверьте — ведь конь без подковы что птица без крыла. Не должен царь попасть в лапы к нехристям. — Мы и сами про то же думали, — отвечает Юг Богдан, — не бойся, смело иди в бой, будет зять мой Лазарь в целости и сохранности, пока живы мы. Обнимает их князь Милош на прощание — чует сердце его, не увидит он больше славных Юговичей. * * * Как отъяли главу Лазарь-князю на том славном на Косовом поле, никого тут не случилось сербов, оказался лишь турчонок малый. Хоть он турок, но от полонянки, мать малого — сербская рабыня. Слово молвил тот турчонок малый: «Ай же, турки, братья дорогие, а глава-то, братья, государя, согрешим мы пред единым Богом, коли ею поживятся враны, коль затопчут кони и юнаки!» Зашло солнце алое. Началась в третий раз битва великая. Столкнулись два войска могучих. Железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. Не ждали турки нападения, смешали ряды свои. Выехал князь Милош на поле, страшен вид его. Горят глаза его огнем, сияет меч острый в лунном свете — худо будет врагам. Бьется Милош не на живот — на смерть, хочет добраться до шатра султанова. Погнал он уже верблюдов да сшиб Якуба буздованом. Наступают сербы. Шлет воевода Влатко своему господарю весточку победную. Рубит князь Милош турок направо и налево, вот и шатер виден. Но что такое? Почему повернули сербы и показали туркам спину? Встал Милош как вкопанный, понять ничего не может: уводит Вук Бранкович рать свою, уходит брат с поля битвы, а за ним босанцы бегут во всю прыть. Закричал князь, как зверь лесной, — аж селихтары вокруг наземь от страха попадали. Все сделал князь для победы — не может того сделать смертный человек, а он сделал. И что ж? Пропало радение великое без пользы, в землю легло, как семя бесплодное. Не знает про то князь, что, выходя на битву, сказал царь Лазарь Вуку Бранковичу: «Боюсь, предаст нас Милош, и возьмут турки через это верх над нами. Слушай меня, Вук. Пусть разобьют нас сегодня — но отборное войско за тобой, сохрани его. Запритесь в крепостях, заключите мир с турками, дайте им все, что просят. Пока сын мой Стефан мал, быть тебе правителем Сербии. Позаботься о народе, о сыне моем и о царице Милице. А там снова мы с турками в битве встретимся — коли будет на то Божья воля, то и победу одержим». И начался бой, но не пустил Юг Богдан царя в первые ряды, как ни рвался тот. Отправили Юговичи Лазаря за спины свои, подальше от стрел с ятаганами. Но не знало о том войско сербское, и поползли по нему слухи темные — что ранен тяжко царь, а может — и убит даже, что турки верх взяли. Вокруг темень такая, что хоть глаз выколи, не видят ничего пред собой воины, только слышат ржание лошадей, звон ятаганов да страшные крики верблюдов. И привиделось воинам, что смяли турки передние ряды сербские, и вот уже в двух шагах от них смерть ощетинилась. Ночью сомнение быстро проникает в душу, а у страха большие глаза. Дрогнули сербы. Дрогнули и побежали. Узрел Вук Бранкович, что проиграна битва, и отвел войско свое, как царю обещал. А за ним побежали босанцы с албанцами. Окружили турки царя Лазаря, и хоть бились отважно Юговичи до самой смерти, не сумели они царя охранить — пленили его нехристи. Упал князь Милош на землю горючую. Умел бы плакать — заплакал бы. Но не умел, да и не к лицу это воину. В третий раз бился он на Косовом поле и в третий раз видел самый черный день народа своего. Кто из мужей смертных смог бы такое вынести? Завалило Милоша телами, своими и чужими. Что теперь скажешь, князь? Испытал ты судьбу? Заря на небе разгорается, поднимается солнце алое, вода в реке красна от крови. Стон предсмертный стоит над полем Косовом. Выходит на поле султан Мурад, хочет победе своей в глаза взглянуть. Топчет он, пес, тела ногами, над умершими насмехается. Видит вдруг султан — рука окровавленная из груды тел вверх тянется. То князь Београдский сдаться султану решил. Приказал Мурад привести к нему знатного пленника. Хочет, чтобы тот сапог ему целовал и ползал на брюхе в знак покорности, да чтоб все узрели мерзость сию. Кинули янычары князя оземь лицом — давай, ползи к своему новому хозяину. Не ведали ничего они про судьбу и про то, что кинжал византийской работы с сердоликами сжат был уже в руке княжеской. Не миновать тебе, султан, поля Косова! Не разминуться тебе на нем с Милошем Обиличем, князем Београдским! Протянул Мурад князю свой сапог, но вскочил князь на ноги, как барс, да рассек султану нутро поганое одним ударом кинжала — от брюха до бороды. Собаке собачья смерть. Всю ненависть вложил князь Милош в удар свой, и не зря — остался он в веках. Видать, и вправду свершил когда-то султан смертный грех — иначе зачем бы судьба ему выпала трижды со вспоротым брюхом на поле валяться? Турки князя схватили, поднять на копья хотят, ан Баязид уже тут как тут. — Негоже тебе, светлый князь, на себя брать за всех вину. — А твое какое дело? — На что ты себя, князь, обрекаешь? Каждый день твой будет Видовым. Не будет тебе покоя. — Разве просил я о нем? — Все ты сделал для них — такого никто не сделает. И все равно повержены они. За грехи отвечать им еще пять веков. — Я остаюсь с ними. — Твоя воля, светлый князь. Я смогу сделать для тебя совсем немного — когда солнце будет клониться к закату, лишат тебя жизни. — Не за жизнью шел я на поле Косово. Эх, светлый князь, светлый князь! Неужто жизнь не дорога тебе? Одно слово — и снова будешь ты как прежде осаждать коня своего сильной рукою, пить золотистую шливовицу из драгоценных кубков и перебирать шелковистые кудри красавиц. Всего одно слово! Вот уже дрогнуло сердце княжеское, хочешь ты пасть в ноги своему новому владыке и признать его власть над тобой, — тут-то сразу мир переменится, и не надо будет тебе завтра класть голову свою на плаху окровавленную. Но застряло слово в гортани, да ноги одеревенели. Что не пускает тебя, князь? Разве есть что-то дороже жизни? Подумай покамест над этим, покудова есть еще время… Как повелось уже, зовет Баязид князя Милоша в шатер султанов на трапезу, подает ему яства царские да говорит: — Смотри, князь, обманывал я, убивал исподтишка — а султаном стал. А ты был прям и честен, за других вину брал на себя — и вот ты на пороге смерти. Так кто из нас прав? — Тьма не может быть правой пред светом, а ложь — пред истиной. — Эх, светлый князь! Не хуже меня ты знаешь, что империи строятся железом и кровью, ложью и ядом, поддельными письмами и кинжалами в спину. — Зато потом и рассыпаются в один миг, будто и не было их. — Но не построить их по-иному! — Значит, и браться не след. Остается в веках лишь то, что в добре было зачато. — Все красиво, князь, у тебя на словах. А на деле вот убил я отца своего и брата, дабы султаном стать. Согрешил я пред ликом Всевышнего. Взять бы Ему — да наказать меня смертию. А нет… — Он накажет тебя жизнью. — Что ж ты, светлый князь, даже и не убьешь меня? Меня, разорителя Сербии? — Нет, Баязид, и не проси. Не судия я тебе. Да и не от хорошей жизни отцеубийцами становятся. Бывало, что князья сербские султанов убивали, но чтоб сразу двух да в один день — не было такого. Рассмеялся Баязид: — Хоть и упрям ты, как ишак, а по сердцу мне! Добрые побратимы из нас вышли бы. Глянул Милош в глаза Баязиду, хотел сказать ему что-то важное — да запнулся и замолчал. Но потом молвил все-таки: — Добрые. Только не братаются сербские князья с истребителями народа своего. * * * И спустился в тот студеный кладезь, и главу он из колодца вынул Лазарь-князя, сербского святого, на зелену положил на траву, сам с кувшином за водой вернулся. Но как жажду утолили вместе да на черну оглянулись землю — а главы-то нет в траве зеленой: через поле голова святая ко святому поспешает телу, прирастает, будто так и было! К вечеру день клонится, тучи свинцовые небо заволокли. Волки рыщут на поле брани, вороны стаями слетаются на кровавую тризну. Вывели янычары царя Лазаря, князя Милоша и других сербов пленных на погибель лютую. Сидит Баязид на троне султановом, на казнь смотрит. Первым встречает смерть царь Лазарь. Стоит он в рубахе белой, ветер треплет седые его волосы. Светел лик царя. Не за себя скорбит он, за народ свой, но знает царь, что двери царствия небесного открыты для всех сербов в Видов день, и не собьются они с пути. Подходит к нему князь Милош, и прощаются они, как отец с сыном, обнимаются и троекратно целуются по сербскому древнему обычаю. — Ты прости меня, господарь мой. Много я грусти тебе принес. Был несдержан и груб, буйством славился. Не мог спокойно на месте сидеть. Творил, что хотел, с тобой не советовался. Судьбу каждый день Божий испытывал. Дочь твою вдовою оставляю. Прости, отец. — Прощаю тебя, сын мой, хотя и нет за тобой вины. Во всем я виноват, я один. Господарь — плоть от плоти народа своего, негоже ему пребывать в благости, когда такое вокруг деется. Верю я, князь, что скоро мы встретимся. — Встретимся, владыка. Нам отныне всегда вместе быть. Падает глава царя Лазаря, за нею — глава князя Београдского, а там головы сербов сыплются, как горох. И кто сказал, что у князей с севера кровь другого цвета, нежели у простых людей? Смотрит на казнь Баязид. Глаза его темные и бездонные, как озера на Дурмиторе, пеленою бледною затянулись. Видит ли он в тот миг свою бесславную погибель от руки черного владыки с востока? Иль поражение народа своего? Кто знает? Но лишь положил князь Милош главу свою на плаху окровавленную, вышло солнце закатное из-за туч, и заиграли кудри на ветру золотом червонным. Отвернул глаза Баязид, не посмел на красоту такую смотреть. Негоже тебе было, светлый князь… Подходит после казни к Баязиду царедворец лукавый. Подносит две головы — с седыми волосами и золотыми. Говорит он Баязиду: — Чего делать нам с псами этими? Скормить их свиньям? Иль на копья поднять, дабы все могли видеть позор их? Ударил Баязид царедворца сапогом в лицо. Покатился тот по ковру, скуля как собака. — Как обращаешься ты к султану, нечестивец! — вскричал Баязид. — Аль не знаешь ты, кто перед тобою? За это быть тебе самому на копье! Набежали янычары — волю султана выполнять. — Повелеваю называть нас отныне Баязид Молниеносный. Рухнули турки на землю. И опять тащат Баязиду головы — ползком тащат, не поднимая глаз: — О мудрейший из мудрейших! Да продлит Всевышний бесконечно твои дни! Что прикажешь делать с этими недостойными? — Тела их выдайте родичам — пусть похоронят по своему обычаю. Голову царя припрячьте, да получше. Пусть ищут. Тогда лишь кончится война для народа этого, когда найдут они голову царя своего. Голову же убийцы отца моего, его доспехи, сбрую и оружие я оставляю себе. — О мудрейший из мудрых! — Что, псы, не хотите вы такого султана? Предать меня надумали? — Нет, величайший, как можно! — Запомните, собаки, — были бы все такими, как убийца отца моего, не надо было б нам воевать ни с кем. Вспомнят нас лишь потому, что вспомнят поле Косово и князя Београдского. Будто ветер шелохнул головы подданных султана, но никто не нарушил молчания. И продолжал Баязид: — Дошло до наших ушей, что брат отца нашего, эмир Муса, в Анатолии бунт против нас затевает. Говорит он, что будто Мурад с сыновьями погибли, и отныне ему править османами. Дабы не дать свершиться святотатству такому, мы возвращаемся в столицу. Отца и брата моего закопайте на поле с великими почестями. Пусть стоит здесь гробница в их память. В столицу отправьте гонца с вестью о том, что султан Мурад и сын его Якуб пали в битве, да с приказом подготовить достойную встречу султану Баязиду. Али-паша! Наказываем тебе заключить мир с князем Бранковичем и царицей Милицей. — О мудрейший из мудрых! Позволь слово молвить! Враги наши сейчас слабы, одолеть их просто — потом они усилятся… — Есть у нас нынче дела поважнее, чем врагов по норам добивать, — брат отца нашего черное дело замыслил, хочет в спину нам ударить. А с врагами будет у нас разговор еще. Все получат по заслугам. Да не забудь, Али-паша, донести царице сербской, что намерены мы взять в жены младшую дочь ее. Не зря плакала Мильева. Все продумал змей-Баязид. Все продумал, да не все сказал. Не сказал он князю Милошу про судьбу его. А и была судьба его в том, что одолел он судьбу. Говорят в народе, что нельзя уйти с Косова поля — можно лишь победить или погибнуть. Но неправда это. Живым не дается здесь победа, только мертвым. Мертвые пашут, сеют и жатву собирают. Мертвые смотрят на дым от храмов горящих очами незрячими, считают годы и ждут, когда снова выйдут рати на поле и начнется битва великая. Не потому ли стал Видов день святым днем? Не потому ли так чтят его сербы — а другие на месте их забыли бы скорее о дне поражения своего? Победили они на поле Косовом. Лишь узнали про то ни много ни мало — через пять веков. Одолели сербы судьбу свою, подобно князю Београдскому. И любой из них, кто идет на врага, помнит про князя Милоша и про удар его знатный. Обращают к нему люди молитвы свои, уповая на чудо, ибо на что еще можно надеяться, когда вновь времена наступают страшные? Когда брат на брата руку поднимает, когда забыл народ про веру, когда слабость за силу почитается, а сила — за слабость, когда с севера и юга, с запада и востока буря черная надвигается и неоткуда ждать спасения — вспомни о том, кто стал сильнее судьбы. Вдруг поможет он тебе? Вук Задунайский СКАЗАНИЕ О ГОСПОДАРЕ ВЛАДЕ И ОРДЕНЕ ДРАКОНА Бысть в Мунтьянской земли греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим Диавол. Толико зломудр, яко же по имени его, тако и житие его.[39 - В качестве эпиграфов здесь и ниже использованы отрывки из «Повести о Дракуле воеводе». Список ГПБ, Кирилло-Белозерское собрание, № 11/1068 (Ефросиновский список).] Крепки монастырские стены. Узки горные тропы. Круты склоны Святой горы, надежно защищены они морем от поругания. Повсюду пламя бушует, топчут поганые нехристи земли православные, рушат храмы, плач доносится со всех сторон, но стоит Хиландар,[40 - Хиландар — монастырь сербской православной церкви на горе Афон, сохранился до наших дней.] как утес посреди ярящихся волн, и не под силу тем волнам сокрушить его. Но не только стены, скалы и море защищают Хиландар. Стоит он на Святой горе Афон, и нет туда ходу тому, кто нечист душой. Нет туда ходу ни душегубу, ни отступнику, ни духу адскому. Хранят древние стены седую мудрость веков. С самого первого камня в основании, заложенного святыми Саввой и Симеоном, копится в Хиландаре эта мудрость, по крупице прибавляется каждый божий день. А ну как поднимется она выше стен монастырских, что тогда устоит? Глядят святые с икон и фресок. Глубоки их глаза, глубоки и печальны. От многой мудрости много печали. Заполняют библиотеку монастырскую тома, свитки да пергаменты. И хранят их монахи-книжевники[41 - Книжевник — писатель, книговед (серб.).] со всем тщанием. Времена приходят, и времена уходят, а сокровенное знание живет вечно. Живет благодаря любви к истине, которая есть слово Божье. Громко говорящий да не услышит. Грош цена вере той, что прокладывает себе дорогу в сердцах людских огнем да мечом. Оплела образ святого Симеона, высеченный в скале, виноградная лоза — чудесным образом выросла она из камня. Так и вера живая — сама оплетет она руины и вдохнет в них жизнь, едва стихнет буря. Размышлял про то отец Николай, возвращаясь в свою келью со службы в храме Соборном. Был он одним из тех умудренных книжевников, коим доверил Господь заботу о слове своем, и нес эту тяжкую ношу отец Николай честно, по совести, не жалуясь и не перекладывая на других. Просыпался он рано поутру, вставал вместе с первыми лучами солнца, умывался водой ключевой, творил молитву, шел пешим ходом до монастырской пристани и возвращался обратно, дабы члены его не дряхлели преждевременно. А там уже прибегал с трапезой Ратко — сирота, росший при монастыре, ученик отца Николая. Проста была монастырская пища: пресная погача[42 - Погача — постный пресный хлеб (серб.).] да лепинья,[43 - Лепинья — лепешка (серб.).] рыба, сыр козий, цицвара,[44 - Цицвара — каша из муки на молоке (воде) с козьим сыром (серб.).] гибаница,[45 - Гибаница — сырный пирог (серб.).] подварак[46 - Подварак капустный — блюдо из квашеной капусты, которую сперва тушат, а затем — запекают в специальной посуде (тепсии) (серб.).] капустный, маслины да иные дары монастырского сада с огородом. Водой запивали монахи еду, отварами травяными и реже — молодым вином. Корпел отец Николай над пергаментами с утра до вечера, прерываясь только на молитву да трапезу. Лишь на празднества великие оставлял он рукописи свои и шел с монахами в храм Соборный на службу. Как посмотришь на отца Николая — так увидишь пред собой столь великого праведника, что ажно тошно станет. Идет ли он по дороге к пристани иль в храме молится — так глаза вверх устремлены, а в них — думы совсем не мирские. Так и падал он часто на ровной дороге, задумавшись. Но ведал Ратко, что учитель его, хотя и не чужд созерцанию смиренномудрому, не токмо им одним пробавляется. Как сядет он за свои летописи любимые — так и преображается весь. Откуда только что берется! Глаза горят, как глазам благонравного монаха гореть не должно, борода вздыбливается, как у козла бешеного. А то еще как начнет отец Николай бегать взад-вперед по келье, как лев по клетке, — тут только держись! А и падал он частенько на ровном месте, ибо всю дорогу помышлял о том, какой клад по крупице извлек из небытия. — Ты только помысли, сыне, — восклицал отец Николай, — как милостив к нам Господь! То, что держим мы в руках, есть бесценное сокровище! Пройдут века, люди забудут о том, что было. Кто им напомнит, кроме нас? Про все забудут: про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. И неоткуда будет людям узнать о корнях своих, кроме как от нас. И будет все так, как в этих книгах. А кто их пишет? Мы! То-то же! А вот теперь поведай мне, аспид, почто ты намедни залил список с «Деяний османов» чернилами? Сурово говорил отец Николай — но улыбался при этом. И ведал Ратко, что нет злости в учителе на него за испорченный пергамент. Мудр был отец Николай, и вся жизнь его была в книжевности.[47 - Книжевность — написание книг, литература (серб.).] Перечитывал да переписывал он летописи дней давно минувших, а все прочее для него будто и не существовало. Потому выносил Ратко ворчание учителя со смирением и ответствовал только: — Не гневись, отче. Я все перепишу. * * * Царь же, услышав то от посла своего, что Дракула хощет приити к нему на службу, и посла его почести и одарити много. И велми рад бысть, бе бо тогда ратуяся со восточными. И посла скоро по всем градом и по земли, да когда Дракула пойдет, никоего ж зла никто дабы Дракуле не учинил, но еще и честь ему воздавали. Дракула же поиде, събрався с всем воиньством, и приставове царстии с ним, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни, и внезапу вернуся, и начат пленити градове и села, и множьство много поплени и изсече, овие на колие сажаху турков, а иных на полы пресекая и жжигая, и до ссущих младенець. Ничто ж остави, всю землю ту пусту учини, прочих же, иже суть християне, на свою землю прегна и насели. И множьство много користи взем, возвратись, приставов тех почтив, отпусти, рек: Шедше, повеете царю вашему, яко же видесте: сколко могох, толико еемь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и аз еще хощу ему тако служити, какова ми есть сила. Царь же ничто ж ему не може учинити, но срамом побежен бысть. Научен был Ратко грамоте — спасибо отцу Николаю, загодя готовил он себе смену. И хотя был отрок еще совсем зеленым, а уж доверяли ему делать списки с летописей — слово в слово. Ну а больше был он на побегушках при учителе — сходи туда, принеси то, дай чернил, просуши лист. Но не серчал Ратко на такое ученичество. От кого бы узнал он столько, сколько от отца Николая! Помнится, когда писал тот «Сказание про битву на Косовом поле», так Ратко ни на шаг не отходил от него, написанное только что из рук не выхватывал. Видел он будто бы пред собой, как сошлись два войска могучих, как железо входит в плоть живую, ломаются древки, звенят щиты, ржут кони. А еще мечтал он быть как князь Милош Обилич, мчаться на коне сквозь турецкие ряды, рубить нехристей мечом, а потом ворваться в шатер и вспороть ножом толстое брюхо султану — до самой бороды. Бывало, так размечтается Ратко, что чернила прольет или яблоки на пол рассыплет. Не ругал его за то учитель, только приговаривал порой: «Ай да Ратко! Растет ученик!» А после Пасхи стали ученик с учителем и вовсе пропадать — как засядут в келье, так даже на службу не дозовешься. Дивится братия — уж не переусердствовали ли они в книжевности? Не ведали монахи, что принялся отец Николай за хроники ордена Дракона. Немало поведал он Ратко, пока писал. О том, что основал орден не кто-нибудь, а столь любимый Ратко князь Милош. Каждый раз, входя в храм Соборный, спешил Ратко в северный придел, дабы глянуть на фреску, где написан был князь Милош в полный рост с мечом в руке. На голове его был шлем с драконом — прежде-то Ратко и не знал про то, что это дракон, покуда отец Николай не просветил. А еще поведал ему учитель о том, что рыцарей ордена прозвали змиевичами,[48 - Змиевич — змей, дракон (серб.).] по имени оного же дракона. Так нарек царь Лазарь князя Милоша на вечере пред битвой Косовской. И не потому нарек, что князь предал его — не водилось такого за Милошем никогда! А затем нарек, что был князь Милош первым рыцарем ордена, и не просто искал он встречи на поле боя с султаном Мурадом, позабыв о делах иных. А еще поведал отец Николай о другом змиевиче — короле венгерском Сигизмунде Люксембурге, ставшем во главе ордена. И про дела орденские поведал, как боролись его рыцари — все сплошь господари да воеводы сербские, венгерские, валашские да молдавские — с турками, как выходили смельчаки против вождей османских и убивали их ценою своей жизни. И не было ни доселе, ни после сего примеров, чтобы бок о бок сражались рыцари православной и латинской веры. Вот какие они были, змиевичи. Загорелись глаза у Ратко от таких рассказов. Да и как не загореться! Был он еще мал совсем, когда разорили и пожгли турки его деревню. Видел он, как убивали родных, отца и мать. Самого его увели турки в полон. Еще свезло мальцу, что не попал он на галеры турецкие, а купили его монахи греческие у торговцев и отдали потом в Хиландар. Тут глаза и не так загорятся! Засели учитель с учеником в келье, носа оттуда не кажут месяц, другой, исхудали за таким делом. Да только охота ж пуще неволи. Как поминал Ратко слова учителя о том, что от них теперь зависит вечная жизнь тех, про кого они летописи слагают, так руки сами к перу и тянулись. Рос ученик. Пришел как-то поутру Ратко в келью — а отца Николая нет, вышел ноги размять по обыкновению. Свечи совсем оплавились — видать, трудился учитель всю ночь. Поставил Ратко поднос с трапезой на стол да сунул нос в пергамента. Лежал посреди стола лист, и было на нем рукою отца Николая начертано: Сказание о валашском господаре Владе Дракуле по прозванию Цепеш А дале такие шли слова: «Был в Валашской земле господарь Влад, христианин веры православной, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему — Дракон. Так велик и мудр он был, что каково имя, такова была и жизнь его. 30 октября 1431 года от Рождества Христова, в канун Врачеви, увидел он свет в замке Сигишоара. То был славный день для отца его, господаря валашского Влада II, ибо пришла ему весть о том, что посвятил его король Сигизмунд в рыцари ордена Дракона. Посему Влад, сын Влада, потомок Великого Басараба, получил такое диковинное имя да дракона на знамени. Не рождалось еще в земле Валашской столь могучего воина и мудрого правителя, коим был Дракула. И вскрикнула мать его, княгиня Василисса Молдавская, едва появился он на свет, пала на подушки, и отошла душа ее в выси горние, ибо прозрела она все величие, выпавшее на долю ее сына». * * * И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысть. Как прочел сие Ратко, так рот у него и открылся. Не слышал он доселе ни про господаря Влада, ни про славные его деяния. Так и стоял бы, кабы отец Николай не подошел. Увидал он раскрытый рот и засмеялся. Преломил погачу, закусил сыром да маслинами, запил водицей, сел за стол, и перо его вывело на пергаменте: «Был юный Влад Дракула одарен умом и умением привлекать сердца людские. Владел он латынью, немецким и венгерским языками, а потом еще и турецким. Воинское искусство постигал он не только на Западе, но и на Востоке, кои навыки потом неоднократно и с таким успехом применял. Его рыцарская доблесть не знала себе равных. С турниров не возвращался Дракула побежденным, и даже в славном городе Нюрнберге сохранилась память о его достославном поединке с немецкими рыцарями. Был Дракула высок ростом, весьма крепко сложен и строен. Черты его были цветущими: орлиный нос, длинные ресницы, зеленые, широко раскрытые глаза. Черные кудри волнами ниспадали на широкие плечи. Оборачивались жены ему вослед, вздыхали девицы. И был он силен, как бык, и вынослив. Измученная войнами страна давно ждала такого господаря». — А дальше? Что было дальше? — спросил Ратко. — Вот неугомонный! Отложил отец Николай перо и задумался. Все стирается из памяти людской. Проходят века, люди забывают о том, что было. Про все забывают: про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. И будет все так, как написано в этих книгах. К чему зло плодить? Его и так через край вокруг… — Слушай, сыне, я поведаю тебе про господаря валашского Влада Дракулу по прозванию Цепеш. Был он великим воином и правителем. Народ в правление его благоденствовал, не опасаясь проклятых турок. Можешь ли ты представить себе это? Много ли сейчас таких народов в наших краях? Не мог такой господарь не нажить себе врагов на Западе и на Востоке. Не одолели они его при жизни — так чернят имя его после смерти. Да только зачем их слушать? Провел Влад отрочество у турок в заложниках. Отец отдал его с младшим братом Раду султану Мухаммеду, ибо не мог поступить иначе. Но судьба была немилостива к старшему Владу. Опутали его тенетами коварные венгры, опутали — и погубили. И старшего сына его, Мирчу, тоже сжили со свету. Как проведал о том Дракула, так ничего не оставалось ему, как бежать от султана и идти отвоевывать престол отца своего. С лету овладел он тогдашней столицей Валахии, Тырговиште, и не успели враги помешать ему, ибо был он рожден властителем, коего ждал народ. Все бояре до единого отдали за него свой голос. В одеяниях белых взошел Влад, сын Влада, на престол господарский. И украшал главу его венец, который добыл он в славном городе Нюрнберге на турнире. Был венец искусно сделан из серебряных цветов и листьев тончайшей работы и украшен рубинами, сверкавшими на солнце, как капли крови голубиной. Быстро навел Дракула порядок в стране. Каждый получил по делам своим: любовь господарскую и дары богатые — за добрые деяния, гнев и наказание — за худые. Не стало в землях валашских воровства и татьбы. На главной площади в любом городе стояло по золотой чаше, дабы люди могли испить воды из источника. Никто эти чаши не охранял — но никто и не крал их… — Да ну! — Во тебе и да ну! Это правда истинная! В том согласны все летописи. Купцы оставляли свои товары прямо на улицах — и никто не брал их. Обокрали однажды в столице некоего купца семиградского[49 - Семиградье — историческое название Трансильвании.], взяли у него из повозки ночью пятьдесят дукатов — так на следующий же день по приказу господаря злоумышленника нашли и наказали, а купцу вернули украденное, прибавив к нему один дукат. И купец тот был честен настолько… — Вот этого уж никак не может быть! Где ж такое видано — честные купцы? — А вот может! Невиданное делал Дракула обыденным. Так вот, когда купец благодарил господаря, поведал он ему, что воры вернули ему на один дукат более, чем похитили. На это ответил господарь, что ежели купец утаил бы сей дукат, то сам бы подвергся наказанию вместе с вором. А еще не стало при Дракуле лодырей. Как-то приметил господарь в поле крестьянина, рубаха которого была коротка. Выспросил господарь, есть ли у того жена, достаточно ли льна он вырастил. А когда оказалось, что и жена имеется, и льна достаточно, наказал господарь жену крестьянина, поленившуюся соткать для мужниной рубахи достаточно ткани. А поелику не стало в стране воров и лодырей, то не стало и бедняков. Сербы да болгары рады были, когда удавалось им вкусить на Пасху краюху погачи пресной да испить кружку молока козьего, а в Валахии даже простые люди по воскресеньям ели жареных поросят да гусей. Амбары ломились от зерна, бочки были до краев полны вином, по лугам бродили стада тучных коров, а уж кур сколько бегало — не считал никто. Не стало при Дракуле таких людей, у коих не было бы лошади с телегой, и даже самые простые крестьянки надевали при нем на праздники золотые мониста. Надолго запомнил народ сие благоденствие. Но не токмо им было славно правление Дракулы. В те поры все люди были равны пред господарем, но при этом каждый — на своем месте. Крестьяне пахали землю, купцы торговали, воины — воевали, бояре — управляли. И всякий делал это ладно и ко времени. И всякий, невзирая на род и положение, мог прийти к господарю и говорить с ним. И всякий мог рассчитывать на его помощь. Но такоже знал всякий, что наказание за проступки зловредные будет таким же, как и у прочих. Справедлив был господарь Влад и строг со своим народом, как отец с детьми. Но разве не нуждаются дети в строгости? Ведь без нее и купец не будет честным, и бояре воровать не перестанут, а уж народ — так и вовсе от кувшина с вином не оторвется. Возвел Дракула в захолустье Букурешть-замок, и выросла потом на том месте новая столица Валахии. Но не только этим заслужил Дракула любовь своих подданных. Был он рожден воином, истым змиевичем, и хорошо это помнили враги его. Бил он их в Валахии и Семиградье, в Сербии и Молдавии, в Боснии и Болгарии. И где бы ни появлялся его шлем, увенчанный, как у князя Милоша, драконом, где бы ни реяло его драконье знамя — везде ждала победа воинство христианское. Надевал Дракула свой прославленный доспех из множества мелких чешуек золоченой стали, наподобие кожи драконьей, брал в руки меч — и враги бежали пред ним. Изгнал он турок из Сербии, освободил крепости Шабац и Сребреницу излюбленным своим способом — переодевшись вместе с самыми верными воинами в турецкую одежду и обманным путем проникнув в крепость, поддержал он потом идущих на приступ изнутри. С побратимом своим, молдавским господарем Штефаном, прогнал Дракула турок из Молдавии. С Яношем Хуньяди одолел он турок в Београдской битве. А многие ли тогда умели побеждать непобедимых османов? Очистил Дракула от турок всю страну свою, особливо Южную Валахию, где они по недосмотру Господнему чуть было не расплодились. Захватил он там три больших турецких крепости — Джурджиу, Новиград и Туртукай — и перестал платить дань туркам. Зол был султан Мухаммед, рвал он на себе шелковые халаты да сек рабам головы. А толку-то? Не мог ничего поделать султан с рыцарем ордена Дракона. И тогда надумал он стереть Валахию с лица земли… Глянул отец Николай на Ратко — а у того глаза не на месте. — Но не стер же он, правда? — Нет, сыне. Куда ему, этому султану! Ишь ты, а я и не приметил, как за делами да разговорами день прошел. Иди почивать, умаялся небось, а я пока потружусь. Только свечи мне поставь. Иди. Осенил отец Николай Ратко крестным знамением, коснулся губами его лба — и вернулся к рукописям своим. Снилось Ратко всю ночь, что он витязь в сверкающих золотом чешуйчатых доспехах, а на голове у него — шлем с драконом. Мчится он по полю брани, разя мечом турок поганых, и попирает его конь их трупы копытами. И крик вырывается из гортани его: «Мортэ лор! Мортэ лор!»[50 - Мортэ лор — смерть им (рум.).] Семиградье — историческое название Трансильвании. Свистит ветер в ушах, струятся по плечам вороные кудри, а впереди из-за гор восходит алое солнце. * * * Единою ж пусти по всей земли свое веление, да кто стар, иль немощен, иль чим вреден, шь нищ, ecu да приидут к нему. И собрашась бесчисленое множество нищих и странных к нему, чающе от него великиа милости. Он же повеле собрати всех во едину храмину велику, на то устроену, и повеле дати им ясти и пиши доволно; они ж ядше и возвеселишась. Он же сам приде к ним и глагола им: Что еще требуете? Они же ecu отвещаша: Ведает, государю, Бог и твое величество, как тя Бог вразумит. Он же глагола к ним: Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свете, и ничим же ну жни будете? Они же, чающи от него велико нечто, и глаголаша ecu: Хощем, государю. Он же повеле заперети храм и зажещи огнем, и ecu ту изгореша. Наутро чуть свет побежал Ратко в храм полюбоваться еще разок на князя Милоша, а потом через кухню, на ходу закусив гибаницей, поспешил он в келью к отцу Николаю. Тот гулял по обыкновению, и прочел Ратко последнюю его запись: «Весной 1462 года Махмуд-паша, великий визирь султана Мухаммеда, во главе армии из тридцати тысяч воинов вышел в карательный поход против господаря Влада Дракулы. Османы переправились через Дунай и напали на Валахию». — Что? Что дальше было? — накинулся Ратко на вошедшего учителя. Оторопел тот сперва. Но не будешь же сироту за такое лупцевать! Потому и ответствовал: — Сбегай сперва к брату Ничифору за пергаментом да за чернилами, а потом поведаю я тебе, чем дело кончилось. Бежал Ратко, не чуя ног под собой. И как только сосуд с чернилами не разбил? А когда прибежал, бухнул все на стол, уселся в углу кельи на овечьей шкуре, поджал худые ноги — и жадно внимал учителю. — Вошло войско Махмуд-паши в Валахию и принялось разорять ее… — Но как же?! Почему господарь оставил свой народ?! — Терпение, сыне! Твою деревню разорили когда-то турки в таком же грабительском походе, и ни один из господарей за вас не вступился. Не всесильны они, господари. Только Господь всемогущ, запомни это. Ну так вот. Пограбили, пожгли да поубивали турки всласть, как повсюду они это делают. Много пленников взяли они, дабы потом продать их на рынках своих богомерзких. И вот на обратном пути, когда переправлялись турки через Дунай с награбленным добром и пленниками, налетел на них Дракула со всем своим войском — а и было его в те поры не больше трех тысяч всадников. Налетел — и одолел, турки и опомниться не успели. Десять тысяч турок убиты были на месте, еще столько же — при бегстве поспешном. Мало кто из турок добрался тогда до дома своего. — Вот это да! — Да, победа была неслыханной. Одолел Дракула турок, коих было в десять раз больше, нежели его воинов. Не бывало такого прежде. И мыслить стали другие господари — видать, не так уж и непобедимы эти турки, раз под силу смертному мужу одолеть их. Вернул Дракула все награбленное добро обратно и освободил людей. Убитых не мог он вернуть, но разве напрасной была их жертва? А уж какой злобой изошел султан после этого! Но Турция сильна была — она и теперь сильна, одолеть мы ее всё никак не можем. Выслал тогда султан Мухаммед на Валахию новое войско — в десять раз больше прежнего. Двести пятьдесят тысяч сабель! И сам пошел во главе. Кликнул тогда Дракула на битву рыцарей ордена Дракона — короля венгерского Матиаша да побратима своего Штефана, господаря Молдавского. Да только не явились они — кто на засуху жаловался, кто на дожди. Стали их воинства на границах и ждут, пока с турками дело решится. Не устоять на этот раз господарю Владу. Стать Валахии пепелищем. — И что же? — Воистину случилось чудо, сыне! Хорошо усвоил Дракула уроки битвы Косовской — так хорошо, что ни одной ошибки царя Лазаря не повторил. Твердо знал господарь Влад, что нельзя побить османов в открытом бою. Как бы ни были доблестны его воины — а не одолеть двадцати пяти тысячам двести пятьдесят. — Но одолел же он их, одолел? — То-то и оно, что одолел! С тех самых пор турки и заговорили о Дракуле-колдуне. Ан не было там никакого колдовства! Держи крепче оружие в руках, будь чист сердцем, думай головой, а не задом — вот и все колдовство. Так слушай — летом 1462 года вступило в Южную Валахию несметное войско османское. Но что видит султан на месте цветущего края? Ни деревни, ни колосящегося поля, ни колодца, ни амбара. Ничего нет! Лишь черный дым от горящих полей застилает небо. Выжжена земля, отравлена вода, и нечего делать там ни людям, ни зверям. Идет так султан день, идет неделю. Пожрало войско его последние припасы, ибо шли налегке, уповая на легкую добычу. Надумал тогда султан подвозить пропитание для голодающего воинства своего по Дунаю. Но запирала вход в Дунай могучая крепость Килия, и красовался на ней герб венгерских королей. Тут-то король Матиаш и расстарался — ни одно турецкое судно не вошло в Дунай. Осадили турки Килию, да что толку-то! Крепости еще полгода стоять, а войско святым духом не накормишь. Но это был только зачин, ибо, когда ступили турки на дорогу, ведущую к столице валашской, начались дела пострашнее. Как-то ночью завыли вокруг турецкого войска волки, а потом налетели на сонных турок всадники в турецкой одежде. То были воины Дракулы, и мчался он на коне впереди их, рискуя жизнью. Много турок полегло в ту ночь. Без малого тридцать тысяч. Бегали они по лагерю своему во тьме, как обезумевшие, а знаменитый чешуйчатый доспех господаря весь залит был поганой их кровищей. Не давала покоя Дракуле слава князя Милоша — она и теперь никому покоя не дает. Разыскал он шатер султана, ворвался в него прямо на коне да заколол того, кто лежал на султанском диване в красном халате, богато шитом золотом. Рассек ему Дракула ножом брюхо — от живота до самой бороды. Но хитер был султан Мухаммед, да и про битву Косовскую тоже не забыл. Посему нынче ночевал султан не в своем шатре, а в шатре простого сотника селихтаров.[51 - Селихтары — тяжелая пехота османского войска (тур.).] На диван же положил слугу в халате своем. Остался султан жив в ту ночь, но ужас навсегда поселился в его сердце. Кровь залила шатер его, а халат богатый порезан был на мелкие лоскутки. Много воинов потерял султан в ту ночь, а тех, что остались, нечем было накормить. И когда опять наступила ночь и услышал султан волчий вой, страх завладел его сердцем безраздельно. Молвил он своим приближенным: «Невозможно отобрать страну у мужа, способного на такие деяния», бросил войско свое и бежал в Андрианополь. И случилось это в одном дневном переходе от валашской столицы. Тогда ударил в тыл бегущим османам господарь Влад и одолел их. Только малая часть турок выбралась из Валахии. Тогда и прозвали Дракулу турки «Казыклы»,[52 - «Казыклы» — «Насаживающий» (тур.).] ибо трупы врагов своих, по их же собственному обычаю, насадил он на колья. Случилось невиданное! Одолел господарь Влад с его малым воинством турок. И гремела его слава по всему христианскому миру. Угнетенные воспряли духом, ибо показал он, что уязвимы османы и что ведом им страх. Сохранил господарь Влад страну свою и ее жителей — насколько было это в его силах. Даже сами турки, никогда не признававшие поражений своих, в хрониках «Теварих-и аль-и осман»[53 - «Деяния османов».] написали про победу господаря Влада. Дабы избежать позора, въехал султан в Адрианополь ночью, как вор. А турки, что обживали захваченный ими недавно Константинополь, убоялись гнева Дракулы и стали в спешке покидать город. И всегда, во всех сражениях, больших и малых, шел Дракула впереди воинства своего и бился наравне с простыми воинами. За то возносились ему молитвы в храмах православных и украшал его лик стены церковные. Великому герою — великие почести. — Что же было далее? Господарь Влад управлял своей страной, и она процветала? — Эх, сыне! Если бы все было так, как в сказках! * * * Единою ж приидоша к нему от Угорскыя земли два латиноса мниха милостыни ради. Он же повеле их развести разно, и призва к себе единого от них, и показа ему округ двора множьство бесчисленое людей на колех и на колесех, и вопроси его: Добро ли тако сотворих, и како ти суть, иже на колии? Он же глагола: Ни, государю, зло чиниши, без Mwtocmu казниши; подобает государю милостиву быти. А ти же на кольи мученици суть. Призвав же и другого и вопроси его тако же. Он же отвеща: Ты, государь, от Бога поставлен ecu лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати. А ти лихо творили, по своим делом въсприали. Он же призвав перваго и глагола к нему: Да почто ты из монастыря и ис келии своея ходиши по великым государем, не зная ничто ж? А ныне сам ecu глаголал, яко ти мученици суть. Аз и тебе хощу мученика учинити, да и ты с ними будеши мученик. И повеле его на кол посадити проходом. Продолжил отец Николай свое повествование: — Чем мудрее правитель, чем благороднее и удачливее, тем больше у него врагов. И зашипели повсюду змеями злые языки, подстрекаемые врагами Валахии. Начали говорить в народе, что Дракула — колдун, ибо не мог смертный муж свершить то, что он свершил. Называли его изувером, не имевшим прав на престол господарский. Кто только не предавал Дракулу! И венгры хитроумные, и побратим его, Штефан, господарь Молдавский, и бояре да воеводы валашские. Даже брат родной — Раду Красивый — и тот продал его туркам. Хотели венгры завладеть Семиградьем да Валахией, истребить там веру православную и заменить ее латинской. Прикрывались они господарем Владом как щитом от османов и плели исподтишка тенета свои, звали на престол господарский князя Лайоту. Выехал в те поры Дракула с малым отрядом в замок Бран, что близ Брашова, на встречу с королем венгерским. Но была устроена в узком ущелье засада, и перебиты были воины господаря, а сам Дракула схвачен черным войском чешским, что служило злокозненным венграм. Злорадно писал про то турецкий летописец: «Казыклы, спасаясь от когтей льва, предпочел попасть в когти ворону-падальщику». Ежели подо львом разумел летописец султана, то в падальщики записан им был король венгерский Матиаш Хуньяди, родовое имя которого — Корвин — по-латыни значит «Ворон». Любил, ох любил этот ворон выклевывать глаза у воинов, павших на поле брани! Так начались долгие годы заточения господаря Влада в венгерском плену. Прозябали отвага и рыцарство в застенках. И только сестра короля Матиаша Илона полюбила Дракулу, и по приказу ее был прорыт ход в темницу его, дабы она могла видеть своего возлюбленного. Хотел король Матиаш, чтобы Дракула принял веру католическую, но отказался тот наотрез. А Валахия под рукой Лайоты тем временем погружалась во тьму. Турки захватывали одну крепость за другой и настолько обнаглели, что самой Венгрии угрожать стали. Вот тогда обратился к королю Матиашу Штефан, господарь Молдавский, с просьбой освободить узника и дать меч ему в руки для защиты страждущих земель христианских. Не мог король Матиаш отказать Штефану. Взял снова Дракула в руки свой меч, надел он снова свою кольчугу — и бежали турки пред ним, ибо боялись его более своих жестокосердных правителей. Таким и было житие Влада, сына Влада, господаря Валахии, — будто на острие меча. Посреди бушующего моря скалой возвышался он, и ничто, казалось, не могло сокрушить его. Но стал виновником гибели господаря случай. Однажды во время битвы с турками выехал господарь неожиданно из-за холма — а был он одет в турецкие одежды. Не ведали воины валашские, что это их господарь, и поразили его копьями в самое сердце. Так погиб великий воин, рыцарь ордена Дракона. Тело Дракулы новый господарь Раду — его младший брат, с коим прожил он немало лет у турок в заложниках, — выдал семейству Владову, а голову его, по обыкновению тогдашнему, отослал султану Мухаммеду. Погребли тело Дракулы в Снаговском монастыре, тихо и без почестей. Истинная доблесть всегда незаметна. И положили ему в гроб венец, который добыл он в славном городе Нюрнберге на рыцарском турнире — тот, что был искусно сделан из серебряных цветов и листьев тончайшей работы и украшен рубинами, сверкавшими на солнце, будто капли крови голубиной. После смерти Дракулы пошло все наперекосяк. Захватили турки и Валахию, и Молдавию, и даже Венгрию. И предали они память Дракулы поруганию. Подсобили им в том хитроумные монахи латинские. Тогда и посбивали фрески с ликами Дракулы со стен церковных. И стало все так, как теперь: некому стада пасти, некому урожай возделывать, и пала тень полумесяца на крест Господень. Закончил свою историю отец Николай, и слезы полились у Ратко из глаз. Наутро пошел он чуть свет в храм Соборный искать, нет ли на стенах там ликов господаря валашского Влада. За этим делом и застал его игумен Прокопий. — Что ищешь ты в храме, сын мой? — Я ищу лик Влада Дракулы, господаря валашского. — Чей-чей? — переспросил игумен, и выпучились глаза его. — Кто сказал тебе, что потребно искать его здесь?! Громогласны были слова игумена. Заробел Ратко. — Отец Николай… — Ужо дождется он у меня со своей ересью. Совсем стыд потерял! Пойдем к нему, пусть сам поведает, как дошел до жизни такой, что послал отрока в храм Божий черта искать. Не понял Ратко, что стряслось, но почуял, что дурное. Долго и сердито говорил игумен Прокопий с отцом Николаем. Из-за двери не разбирал Ратко слов, но гудел голос игумена, как труба иерихонская. Когда удалился игумен, вошел Ратко в келью к учителю. Тот сидел за столом и глядел на чистый лист. Пал Ратко на колени: — Прости меня, отче, что глупостью своею навлек я на тебя немилость. И в мыслях у меня того не было. — Встань, сыне. Не твоя в том вина. Все стирается из памяти людской. Проходят века, люди забывают о том, что было. Про все забывают: про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро… И будет все так, как написано в этих книгах. Мыслил я, что незачем зло плодить. Но теперь я поведаю тебе истинную историю господаря валашского Влада Дракулы по прозванию Цепеш. Обмакнул отец Николай перо в чернила и вывел на чистом пергаменте: Сказание о валашском господаре Владе Дракуле по прозванию Цепеш А дале такие шли слова: «Был в Валашской земле господарь Влад, христианин веры православной, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему — Дьявол. Так жесток и зломудр он был, что каково имя, такова была и жизнь его. 30 октября 1431 года от Рождества Христова, в канун Врачеви, увидел он свет в замке Сигишоара. То был славный день для отца его, господаря валашского Влада II, ибо пришла ему весть о том, что посвятил его король Сигизмунд в рыцари ордена Дракона. Посему Влад, сын Влада, потомок Великого Басараба, получил такое диковинное имя да дракона на знамени. Не рождалось еще в земле Валашской столь кровавого и страшного правителя, коим был Дракула. И вскрикнула мать его, княгиня Василисса Молдавская, едва появился он на свет, пала на подушки, и отошла душа ее в выси горние, ибо прозрела она все зло, сотворенное ее сыном». * * * Единою ж яздящу ему путем, и узре на некоем сиромахе срачицю издрану худу и въпроси его: Имаши ли жену? Он же отвеща: Имам, государю. Он же глагола: Веди мя в дом твой, да вижю. И узре жену его, младу сущу и здраву, и глагола мужу ея: Не си ли лен сеяль? Он же отвеща: Господи, много имам лну. И показа ему много лну. И глагола жене его: Да почто ты леность имевши к мужу своему? Он должен есть сеяти, и орати и тебе хранити, а ты должна ecu на мужа своего одежю светлу и лепу чинити, а ты и срачици не хощеши ему учинити, а здрава суща телом. Ты ecu повинна, а не мужь твой, аще ли бы муж не сеял лну, то бы муж твой повинен был. И повеле ей руце отсещи и труп ея на кол всадити. «Был Влад Дракула злобен с юных лет, имел он дар погружать сердца людские во тьму. Колдовал он и поклонялся сатане, за что был отлучен от церкви. Воинское искусство его было от нечистого, ибо ни разу не был Дракула побежден на поле брани, и был он будто заговорен от сабель и стрел. Изуверство его не знало себе равных. Был Цепеш истым дьяволом. Роста был Дракула низкого, черты его были отвратительны. У него был большой нос крючком, как клюв грифа, и выпученные глаза, горевшие адским пламенем. Чернявые космы змеями сползали на широкие плечи. Околдовывал он женщин одним взглядом, уволакивал к себе в замок, где надругался и пил у них кровь. И был он силен, как бык, и нельзя было его убить обычным оружием. Ужаснулась измученная войнами страна, узрев такого господаря». Свидетельствуют о сем правдиво Михаэль Бехайм из Вены в своем «Великом изверге Дракола Вайда», итальянец Антонио Бонфини в «Венгерской хронике», иеромонах Ефросиний из Московии в «Сказании о Дракуле воеводе», да греки Дука, Критовул и Халкокондил. Сотня лет миновала с тех пор — а в народе по сей день говорят про деяния Дракулы, и кровь стынет в жилах у тех, кто слушает. Прозвание свое получил Влад оттого, что излюбленной забавой его было сажание людей на кол, ибо «Цепеш», как и «Казыклы», означает «Насаживающий». Занимался он сим богомерзким делом с утра до вечера и с вечера до утра не покладая рук. И не надо тебе, сыне, знать, что сие такое… — Я знаю… Я видел… У нас в деревне… Турки… — Тогда молчи, сыне, молчи. Ты слишком многое видел. Негоже это отроку. Но раз была на то воля Божья… Смерть на колу — страшная смерть. Ежели сделать все «правильно», то пять дней человек будет умирать — и все еще не будет мертв. «Искусству» сему научился Цепеш у турок, было у него время, ибо все отрочество смотрел он на то, как свершали они богомерзкое это дело под стенами замка Эгригёз. Так слушай же далее. Страшным изувером был Дракула. Даже турки боялись его пуще шайтана — а уж страшнее турок, как известно, нет никого. Помнишь, говорил я тебе про то, что не было при Дракуле в Валахии воров и что на площадях стояли золотые чаши, а никто их не крал? Почему, думаешь? Да потому как в десятке шагов от этих чаш высились колья с телами тех, кто покушался на них, и не убирали тела до тех пор, пока грифы да вороны не склевывали мертвую плоть. Помнишь историю про купца, которого обокрали и которому Дракула подложил дукат? Так вот, вора тогда нашли и посадили на кол, а сам Дракула ответствовал купцу так: «Ежели не сказал бы ты мне про дукат, то сидел бы сейчас рядом с ним». А знаешь ли, почему в господарство Владово не было в Валахии людей бедных и убогих? Да потому что извел он их жестоко! Мыслил Дракула, что в стране его развелось слишком много попрошаек и увечных, от которых нет никакой пользы. Собрал он их всех на роскошную трапезу в хоромах богатых. После обильного угощения и возлияния спросил Дракула гостей своих, не хотят ли они быть навсегда избавлены от забот и голода? «Хотим! Хотим!» — донеслось в ответ. Тогда приказал Цепеш запереть выходы из хором тех и поджечь их. А помнишь ли историю про крестьянина и его нерадивую жену? Так вот — жену эту Цепеш посадил на кол, сперва обрубив руки за лень. Однажды, посадив на кол сразу тридцать тысяч человек, уселся Цепеш трапезовать прямо посреди леса из кольев с телами казненных, дабы насладиться их предсмертными стонами. И увидал он, что один из бояр зажал нос, дабы избавиться от ужасного запаха растерзанных. Тогда Дракула приказал казнить его, посадив на самый высокий кол, дабы не беспокоил брезгливца неприятный запах. Вот, видишь, гравюра немецкая? Это Цепеш трапезует. А вот это — тела, насаженные на колья. А вот чан с человечьими головами, ибо говорят, — что Дракула не токмо убивал людей, но и пожирал их. И кровь пил, как упырь. Будучи духом нечистым, не переносил он света солнечного, выходил из замка своего все больше по ночам, а наутро подсчитывали люди, кого умучал господарь. Умел он обращаться волком и нетопырем, мог вызывать грозу и нагонять туман — вот как велика была его темная сила! А про бояр честных не запамятовал? Еще бы не быть им честными! В одеяниях черных взошел Влад, сын Влада, на престол господарский. После восшествия собрал Дракула всех бояр своих на пасхальный обед да задал им вопрос: скольким господарям служил каждый из них? Оказалось, что немалому числу: кто — пятнадцати, а кто — и семнадцати, лишь самые молодые служили всего семи господарям. И молвил тогда Цепеш: «А не ваше ль вероломство причиной тому, что недолго сидят господари на престоле валашском?» После этого всех бояр своих посадил Цепеш на кол. Не смотрел Дракула на то, кто пред ним, какого рода-племени. Рубил он головы, сжигал, сдирал кожу, варил заживо, вспарывал животы у простолюдинов, бояр и даже у монахов. Любил он, чтобы колья различались по длине, толщине и цвету, а еще любил, чтобы из них составлялись фигуры разные, от вида коих даже у людей бывалых сердце замирало. Пришли как-то к Цепешу два монаха. Спросил он их, что говорят о нем в народе. Один монах сказал — мол, говорят, что злодей господарь, каких мало, и кровопийца. А другой сказал, что хвалят все его мудрое правление. И тогда посадил Дракула на кол обоих: первого за то, что хулу возвел на господаря, второго — за то, что господарю солгал. Вот тебе и змиевич… Но хуже всего приходилось при дворе Дракулы посланникам из других стран. Отказались однажды послы турецкие снять чалмы свои пред господарем — де, таков обычай страны их, не обнажают они голов своих даже пред султаном. Похвалил господарь Влад обычай страны их и, дабы впредь не был он нарушен даже по случайности, приказал прибить чалмы к головам послов гвоздями. А другое посольство турецкое Юнус-бея и Хамза-паши, выехавшее приветствовать Дракулу, так и вовсе исчезло бесследно — так долго думали. А вот еще случай был. Посланнику венгерскому во время трапезы показал Дракула позолоченный кол и спросил, зачем, по его мнению, это сделано. Ответствовал посол, что, вероятно, знатный боярин не угодил господарю, по какому почетному случаю кол и был позолочен. Похвалил господарь посланника за сообразительность и ответствовал, что кол предназначен для самого посла, дабы оказать ему высокую честь. Но умен был посол и сказал на это, что ежели виноват он пред господарем, то, стало быть, на колу ему самое место, и золото незачем было тратить на такую собаку. По нраву пришлись Цепешу таковы слова, осыпал он гостя дорогими дарами, сказав, что любой другой ответ привел бы досточтимого посланника венгерского прямо на оный кол. Даже попав в заточение в замок Вышеградский, не мог Цепеш ни дня прожить без любимой своей забавы. За неимением людей сажал он на кол в своей темнице крыс, мышей и птиц. Закончил эти речи отец Николай и глянул на Ратко — были глаза у того огромны и темны, и жил в них ужас. Устыдился отец Николай, что напугал так отрока неразумного, и молвил: — Давай-ка, сыне, ступай к себе, выспись хорошенько, а я потружусь покамест. Иди. Осенил отец Николай Ратко крестным знамением, коснулся губами его лба и вернулся к рукописям своим. Еле-еле добрел Ратко до постели. И снилось ему всю ночь, что он воин дьявола, и тело у него драконье, все в чешуе, не пробиваемой ни копьями, ни стрелами, а на голове — шлем с черепом дракона. И мчится он по полю брани на огромном шерстистом волке, разя мечом проклятых турок, и попирает волк их трупы своими когтистыми лапами. И крик вырывается из гортани его: «Мортэ лор! Мортэ лор!» Свистит ветер в ушах, змеятся по плечам вороные кудри, а впереди из-за гор восходит кровавая луна. * * * Учиниша же ему мастери бочкы железны; он же насыпа их злата, в реку положи. А мастеров тех посещи повеле, да никто ж увесть съделаннаго им окаанства, токмо тезоимениты ему диавол. Наутро чуть свет побежал Ратко в келью к отцу Николаю — успел только по пути прихватить его трапезу. Учитель в те поры прогуливался по окрестностям, и Ратко прочел последнюю его запись: «Весной 1462 года Махмуд-паша, великий визирь султана Мухаммеда, во главе армии из тридцати тысяч воинов вышел в карательный поход против господаря Влада Дракулы. Османы переправились через Дунай и напали на Валахию». Памятны были Ратко слова сии. Все меняется в мире — одни турки остаются такими, каковы они есть, и ничто не в силах исправить их. — А, ты здесь уже! — приветствовал его учитель, входя в келью. — Погоды нынче какие стоят! Не лучше ль тебе подняться в гору, сыне? Покачал Ратко головой. Не погоды ему надобны были, но истина. И пришлось отцу Николаю скрепя сердце продолжить свой рассказ: — Надо сказать тебе, сыне, что султан не просто так прислал в Валахию воинство Махмуд-паши. Как вассал, платил Дракула дань султану. Но долго мешкал в тот раз господарь, то на засуху жаловался, то на дожди, покуда не прислал Мухаммед за данью посла своего Юнус-бея да Хамзу-пашу, наместника захваченной турками Южной Валахии. Полагались туркам на сей раз тысяча овец, тысяча золотых дукатов и тысяча мальчиков для пополнения янычарского войска. Назначил Дракула туркам встречу в чистом поле, неподалеку от крепости Джурджиу, захваченной турками еще при отце его. Прибыл господарь в условленное место с положенными овцами и мальчиками. Но не ведал никто, что скрытно по пятам за ним следует войско его в три тысячи воинов. Юнус-бей и Хамза-паша тоже не одни пожаловали, а с десятью тысячами сабель. Прибыли они в условленное место — и как сквозь землю провалились. Сам же Дракула объявился через день под стенами Джурджиу. Подошло к крепости вроде бы посольство Юнус-бея со стадом овец и толпой мальчиков, турки отворили ворота и тут же были заколоты Дракулой и его воинами, переодетыми в турецкое платье. Так пали и другие турецкие крепости. Легко было Цепешу выдавать себя за пашу турецкого, ибо знал он все повадки османские и языком их поганым владел, как будто сам турком родился. Нехристям, что сидели по крепостям, не были подозрительны сигналы, что подавал господарь, отворяли они ворота, после чего ждала их гибель — кого быстрая, в бою, а кого — долгая и мучительная. Не зря прозвали турки Дракулу Казыклы. Страшным ураганом пронесся Дракула по Южной Валахии, громя крепость за крепостью, огнем и мечом неся справедливость в забытый Богом край. Никто не успевал донести весть о его приближении, ибо шел он быстрее, нежели слухи о нем. Да и некому было передавать страшные вести, ибо убивал Цепеш всех до единого. Тридцать тысяч человек полегло от руки его. Даже в самой малой деревушке на площади возвышалось по три кола с насаженными на них предводителем воинства турецкого, старостой албанским да муллой. — Так то ж враги, отче! Разве не делали они то же самое в наших деревнях? Разве с добром пришли они к нам? — Так-то оно так, сыне. Да только когда смерть сеешь и пожинаешь, нешто заметишь, где свои, где чужие? Султан Мухаммед в те поры воевал Грецию, не мог он выпустить надкушенный кусочек рахат-лукума изо рта, но оставлять без наказания отложившегося вассала не в его было привычках. Отдал султан повеление великому визирю Махмуд-паше покарать смутьяна. Что сталось с войском Махмуд-паши — ты знаешь. А когда послал Цепеш султану письмо, где промеж делом сообщил, что он, покорный раб султана, позволил себе наказать другого раба, Махмуд-пашу, который покусился на положенную самому султану дань, осерчал султан сверх всякой меры. Вышло, будто владыка мира поручил рабу украсть у себя свою же дань! Никто еще не потешался так над Мухаммедом — он уж и забитые в головы послам гвозди запамятовал. Пришлось султану выпустить изо рта кусочек рахат-лукума и взять в него кусок раскаленного железа, ибо оставила его армия Грецию, дабы усмирить строптивого валашского господаря. Летом 1462 года вступило в Валахию несметное войско османское. Наслышан ты, сыне, об этом походе. Только не все я поведал тебе в прошлый раз. Когда шло султанское войско по выжженной Валахии, каждую ночь вокруг него выли волки и каждую ночь утаскивали они турок, много турок — по сотне воинов за ночь. А наутро находили их в поле, и все мясо с костей у них было обглодано. Но сколько бы ни стреляли турки по ночным пришельцам, ни одного не удалось добыть им. В роковую ночь нападения на лагерь турецкий волки выли так, что бывалые янычары затыкали уши и хотели укрыться подале от этих мест. Ворвались Дракула и воины его в лагерь в волчьем обличье. Только были те волки гораздо крупнее обычных, черны и шерстисты, и были у них стальные зубы и когти. Одним движением челюсти перекусывали они шеи лошадям. И когда нашел султан на диване своем труп слуги, растерзанный волком, наполнилось его нечестивое сердце страхом. Тридцать тысяч воинов недосчитался в ту страшную ночь султан. С тех пор и пошла молва, что Дракула продал душу шайтану и стал оборотнем, пожиравшим человеческую плоть и пившим человеческую кровь, ибо не мог никакой человек одолеть османов в чистом поле без оружия… И все воинство свое обратил Цепеш в волколаков: днем отлеживались они по чащобам лесным, ибо ненавистен адским отродьям солнечный свет, а ночью жестоко терзали врагов своих. И не ведали турки, что ждать им от Дракулы, — а сам-то он все про них знал заранее. С тех пор, едва солнце садилось за холмы, сжималось сердце у султана — а ведь был он жестоким владыкой, каждый день отправлявшим на смерть лютую многих людей одним взмахом холеной руки. Но ждал его еще один подарок господарский. В дневном переходе от валашской столицы узрели турки в стороне от дороги удивительный сад со стройными рядами деревьев. Издали сад был прекрасен и манил к себе, а турки были столь усталы и голодны, что тотчас направились к нему в надежде найти там пищу. Затем они почуяли запах… Нет, не цветов и плодов, а страшный запах смерти. Вблизи увидали они, что это был за сад… Встали лесом перед турками колья. Впереди на высоких позолоченных кольях красовались Юнус-бей и Хамза-паша в своих роскошных одеяниях. За спинами их насажена была на колья вся пропавшая османская армия. Уж начали гнить тела, и заполнил тошнотворный запах окрестности, а привлеченные им грифы да вороны кружили над страшным садом. Глянул султан на сад, молвил: «Невозможно отобрать страну у мужа, способного на такие деяния», — и приказал воинству отступать. И не отступление это было, а бегство, ибо в спину османам ударил Дракула. Немногие турки увидели Андрианополь, а сам султан пробрался туда ночью, опозоренный. Со времен Тамерлана не ведали османы таких поражений. Много что еще говорили потом про Дракулу. И что бродил он по ночам в облике волка и пил кровь у молоденьких девушек. И что при помощи чар колдовских соблазнил он сестру короля Матиаша Илону, а потом, когда чары рассеялись, бросилась она с высокой башни Поенарского замка, ибо дьявольская его сущность открылась ей целиком. И что трапезовал он сердцами человечьими. И что каждый год в одну и ту же ночь уходил он в лес или в горы один, а когда возвращался под утро, была вся его рубаха в крови, и будто бы служил он там черную мессу самому Сатане и приносил ему в жертву младенцев, за что ему были дарованы сила и неуязвимость. Отрекся Дракула от Господа делами своими богомерзкими. Отлучили его от церкви святые отцы и прокляли. Сама земля переполнилась кровью от его невиданных доселе злодеяний. Пил он кровь человечью кубками и хлеб ел, обмакивая его в эти кубки. Плохи были турки. Но господарь Влад был хуже во сто крат. И так все боялись и ненавидели его, что только и ждали, когда кто-нибудь наконец освободит их от этого дьявола во плоти. И однажды стало так. Когда выехал Дракула на сражение с турками, обступили его воины валашские и закололи. И каждый, кто мог, подошел к телу и проткнул его копьем, ибо злы были люди на Цепеша. А потом отсекли его голову и, положив ее в бурдюк с медом, поднесли брату Дракулы, Раду Красивому, а тот уж отослал голову султану Мухаммеду, дабы не гневался тот на Валахию. Бросили тело Дракулы в глубокую яму и завалили его камнями, дабы никто не мог откопать душегуба. Но говорят в народе, что не помогло это — встает Дракула из своей могилы по ночам, ходит по окрестным селам и пьет кровь человечью. Посему крестьяне из той местности с заходом солнца не выходят из своих домов, крепко-накрепко запирают двери и развешивают чеснок над проемом, дабы не тревожил их Дракула в час полуночный. Закончил отец Николай свое повествование, ан тут и вечер наступил. Жалко было смотреть на Ратко — весь он осунулся, налились щеки болезненным румянцем, а глаза блестели, как в лихорадке. Осенил отец Николай его крестным знамением и отправил восвояси. Глубокой ночью разбудили отца Николая встревоженные монахи. Поведали они, что Ратко тяжко болен — стоны его услышал брат из соседней кельи. И поспешил отец Николай к своему ученику. Тот лежал весь в горячке и бредил. То поминал он чешую дракона, то волков с железными зубами, а то и вовсе пел песню о том, какой красивый садик вырастила молодка под окошком, а в садике том… Но сел вдруг Ратко на постели, схватил отца Николая за руку, глянул ему в глаза и прошептал: — Он ведь приходил за мной, господарь Влад. Приходил. И снова придет. Он так сказал. Промолвил это Ратко и вновь впал в беспамятство. Опечалился отец Николай. Застыдил он себя за то, что поведал отроку вещи, кои знать ему не положено. Посему не отходил он от него всю ночь и весь следующий день: обтирал водой, смешанной со скисшим вином, поил отварами из лечебных трав, читал молитвы. И в ночь следующего дня остался отец Николай в келье Ратко, ибо не мог оставить того одного в его болезни. И когда за полночь молился истово за здравие болящего, услышал вдруг, как кто-то скребется в окно. Оглянулся — и в неверном свете узрел за стеклом руку. Дивной была рука сия — с длинными острыми ногтями, пальцы унизаны золотыми перстнями с каменьями драгоценными. Снова заскреблись ногти в стекло. Осенил себя отец Николай крестным знамением: — Изыди, нечистый! Замерла рука, перестала скрестись, и защемило сердце у монаха. Выскочил он из кельи и побежал наружу глянуть, что ж это за гость пожаловал к ним так поздно. Выбежал, смотрит — ан темень вокруг, только Млечный Путь ярко сияет над головой да цикады поют. Походил отец Николай под окнами кельи, побродил — никого не нашел там, ничьих следов, и вернулся обратно, бормоча под нос: «Святое место Хиландар. Стоит он на горе Афон. Нет сюда ходу тем, кто черен душой. Нет сюда ходу ни душегубу, ни отступнику, ни духу адскому. Аминь!» Вернулся отец Николай в келью да и просидел у изголовья Ратко остаток ночи. «И чего только с недосыпу-то не привидится!» — думалось ему. Дабы не пугаться бог знает чего, осенил еще раз он себя и мальчика крестным знамением да углубился в молитву. Наутро открыл Ратко глаза и улыбнулся первым лучам солнца. Отступила ночь, а вместе с ней хворь и страхи. И вот уже сидит Ратко на постели своей и горячую цицвару уплетает. Когда совсем поправился малец, вышел он погулять за стены монастырские да встретил отца Николая на тропинке, ведущей к пристани. — Будешь еще сказания мои читать? — спросил его тот. — Конечно буду! — Послушай, сыне. Все стирается из памяти людской. Проходят века, забывают люди о том, что было. Про все забывают: про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. И будет все так, как мы пишем. Помыслил я, что незачем зло плодить. Посему расскажу я тебе на этот раз самую истинную историю господаря валашского Влада, рыцаря ордена Дракона. Усмехнулся Ратко: — Еще одну? Самую истинную? — Самую. И настал тот день, когда опять сидел Ратко в келье отца Николая и с замиранием сердца следил за тем, как тот выводил на чистом листе: Сказание о валашском господаре Владе Дракуле по прозванию Цепеш А дале такие шли слова: «Был в Валашской земле господарь Влад, христианин веры православной, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему — уж и не знает никто. И такими страшными и темными были те времена, что под стать им была и жизнь его. 30 октября 1431 года от Рождества Христова, в канун Врачеви, увидел он свет в замке Сигишоара. То был славный день для отца его, господаря валашского Влада II, ибо пришла ему весть о том, что посвятил его король Сигизмунд в рыцари ордена Дракона. Посему Влад, сын Влада, потомок Великого Басараба, получил такое диковинное имя да дракона на знамени. Не знала еще земля Валашская более тревожных лет, нежели те, в кои привелось править Дракуле. И вскрикнула мать его, княгиня Василисса Молдавская, едва появился он на свет, пала на подушки, и отошла душа ее в выси горние, ибо прозрела она тяжкое бремя, выпавшее на долю ее сына». * * * Некогда же поиде на него воинством король угорскы Маттеашь; он же поиде против ему, и сретеся с ним, и ударишась обои, и ухватиша Дракулу жива, от своих издан по крамоле. И приведен бысть Дракула ко кралю, и повеле его метнути в темницю. И седе в Вышеграде на Дунай, выше Будина 4 мили, 12 лет. А в Мунтьянской земли посади иного воеводу. Почему Дракулу начали величать не иначе как Дьяволом? Потому что «Дракула» по-валашски значит «Дьявол», правда это. Но стало так уже после смерти господаря Влада. А при жизни его, при жизни отца его «Дракула» значило то, что значило. Отец Влада был рыцарем ордена Дракона, и прозывался он Дракул. Стало быть, сын его стал Дракулой. Прозвания Цепеш никто в Валахии и знать не знал до последних лет. И только турки нарекли Влада «Казыклы» — «Насаживающий на кол», но разве не заслужили они того? А времена наступили страшные. Тень полумесяца накрыла многие земли православные. А с другой стороны надвигалась на них тень креста латинского. Все меньше и меньше становилось истинной веры. И были венгры немногим лучше турок, а король Венгрии Сигизмунд, глава ордена Дракона, — немногим праведнее султана Мухаммеда. Но умер Сигизмунд, и сын его, король Владислав, желая превзойти отца, затеял на золото, что дал ему папа, крестовый поход по землям Болгарии. Единственный раз выехали бок о бок против турок рыцари православной веры и латинской. И была большая битва рыцарей с турками у Варны, но разбил султан воинство ордена. Много рыцарей полегло тогда, сам король Владислав сложил голову. Были среди рыцарей те, кто стоял подле короля насмерть, как Юг Богдан стоял подле царя Лазаря на поле Косовом. Среди таких и был Влад Дракул, отец Влада Цепеша, и побратим его Георге Бранкович — не в предка своего пошел сей славный воитель! Но были и иные рыцари, коим предатель Вук примером служил. Таков был Янош Хуньяди, воевода короля Владислава. Бежал он с поля боя в великом страхе со всеми своими воинами — а ведь мог бы спасти короля своего и принести победу ордену. И вышло так, что сложили православные рыцари головы при Варне, а католики — покинули поле боя. Изловили потом Влад Дракул с Георге Бранковичем предателя Яноша, заточили в темницу, да только пожалели его да отпустили в Венгрию. И зря отпустили — надо было туркам отдать. Остался Влад, отец Влада, один на один с турками в ослабленной распрями стране. Захватили они Южную Валахию, кого из жителей не вырезали — тех на галеры отдали, а засим еще и столице угрожали. Что было делать господарю? Пришлось на поклон идти к нехристям поганым, гнуть спину пред султаном и целовать туфлю его. И дань платить — золотом, овцами и мальчиками, коих забирали турки для войска янычарского. Смилостивился тогда султан и нарек Валахию «мумтаз эйялети», что означает — «вольная провинция». Значило это, что не могли здесь турки грабить и убивать по собственной воле, но токмо по воле султана. И дабы не предал его новый вассал, забрал султан себе в заложники двух сыновей его, Влада и Раду, и запер их в крепости Эгригёз, что означает «Кривой глаз». Воистину кривым стал этот глаз для сыновей господаря валашского! Ибо на глазах у Влада растлил султан брата его и смеялся при этом. И смеялись все подданные султана, даже рабы последние, глядючи на то, как совершает султан над мальчиком богомерзкое дело. Глубоки и черны были горнила, в коих ковалась ненависть Дракулы. Но сие было только началом бедствий. Занял Янош Хуньяди венгерский престол всеми неправдами — не затем оставил он на верную гибель при Варне короля Владислава, чтобы кто-то иной правил королевством. Ничего не прощал он и не забывал. Заманил он отца Дракулы в ловушку, где тот был убит по его приказу. А через краткое время умерщвлен был мучительной смертью и старший брат Дракулы Мирча — ослепили его да заживо похоронили жители славного города Тырговиште. И здесь не обошлось без хитроумных венгров, будь они неладны! Рвался юный Влад на свободу, да только прочны были оковы его. Говорят, что бежал он от султана, да только неправда это. Сгнил бы он в «Кривом глазе» заживо, кабы не решил Мухаммед, что новый глава ордена Дракона, король Янош, опасен для него. И кого послал султан супротив короля? Верно, злейшего врага его, сына и брата убитых им господарей. Страшное это было время, жестокое. «Был юный Влад Дракула одарен сверх меры умом и умением наживать себе врагов. Владел он латынью, немецким и венгерским языками, а потом еще и турецким. Воинское искусство постигал он не только на Западе, но и на Востоке, кои навыки потом неоднократно и с таким успехом применял. Да только одолеть ли ему было в одиночку таких врагов? Был Дракула ростом не низок, но и не высок, зато весьма крепко сложен. Имел он большой орлиный нос, зеленые, широко раскрытые глаза. Черные волнистые кудри падали на широкие плени. И был он силен, как бык, и вынослив. Давно измученная войнами страна ждала такого господаря. Но разве под силу ему было изменить сей неправедный мир?» А знаешь ли ты, сынок, кто таков господарь? Это плоть от плоти народа своего. Что у народа в голове — то в голове у господаря, ибо он не свободен. Чем сильнее страсти обуревают народ, тем сильнее бушуют они в господаре. А страсти тогда сильны были — ох, сильны. И главной был страх. Страх обуревал всех от мала до велика. Захватили османы соседние царства, железной сохой прошлись по Сербии и Болгарии, по Греции и Боснии. Отхапал султан себе и Южную Валахию, а жителей либо убил, либо обратил в рабов. Потому все боялись, все. Страх вползал в каждую деревню, в каждый дом. И пеленал этот страх господаря Влада, как крестильная рубаха младенца, — хоть сам он не ведал его. Страх народа сделал его жестоким, страх отрастил ему железные зубы и волчью шерсть. Мог господарь в те поры быть только таким — иль никаким не быть. Ведал Дракула, что сильный всегда прав. Про то же ведали и Штефан, господарь Молдавский, и Сигизмунд Люксембург, и султан Мухаммед. В одеяниях алых взошел Влад, сын Влада, на престол господарский, ибо пролил он уже кровь. Едва прибыв в столицу из турецкого плена, убил он Владислава Дэнешти, занявшего престол после убиения Мирчи, Владова брата. Казалось, и самого Дракулу постигнет вскорости та же участь, но судьба его была куда страшнее. Властители мира забыли до поры о Валахии, ибо бушевали тогда бури посильнее. В 1453 году захватили османы Константинополь. Пала Византийская империя, оплот веры православной. А потом поразила народы чума. Не щадила она ни турок, ни венгров, ни владык, ни рабов. Валялись вдоль дорог тысячи трупов, и волки жестоко терзали их. Забрала чума и венгерского короля Яноша Хуньяди, старинного недруга Дракулы. И остался Дракула один на один с турками, как и отец его некогда. Легла на его широкие плечи тяжкая ноша. Разве под силу вынести ее смертному мужу? Только ежели научится он чудеса творить. И научился Влад. Начал он с того, что навел порядок в доме своем. Вскрыл Дракула могилу брата Мирчи, и увидали все, что перевернулся тот в гробу, ибо был погребен заживо. Было то на светлую Пасху Христову. Все жители столичные нарядились в лучшие свои одежды, вышли в храмы да на трапезы пасхальные. Не омрачало их радость то, что закопали они заживо господаря своего. Видит бог, Цепеш был справедлив! Отверг он Христа в душе своей, но сам был орудием Господним. Приказал он заковать всех нарядившихся к Пасхе в цепи, как рабов, и отправил их строить замки и укрепления для войны с турками. И трудились там несчастные, пока не умерли, а богатые их одежды не превратились в груду тряпья. Время было таким, сыне. Испаскудился народ. Трудиться не хотел никто, только торговать. Поля лежали заброшенными, скотина ходила голодная, зато через одного тянули люди все, что плохо лежит. Распутничали жены по корчмам, валялись пьяницы вдоль плетня. Отвернулся народ от веры истинной: воровал, лгал, прелюбодействовал. И тогда отвернулся от веры сам господарь. Воров сажал он на колья на площадях, прелюбодеев — на перекрестках дорог, нечестных купцов семиградских — на торжищах, бояр же — на высоких местах, а колья покрывал золотом сусальным, дабы кол знатного человека отличался от кола простолюдина. Стали бояться в народе Дракулу больше, нежели турок, и сразу наступили в стране порядок и процветание. Не стало нищих на улицах, но не оттого, что пожег их Дракула: собрать всех нищих в хоромину и истребить их огнем даже ему было бы не под силу! А случай такой и впрямь был. Только спалил Дракула вовсе не нищих. Своими глазами видал я старинную валашскую летопись, где говорилось, что сжег Дракула бродяг, собранных им с ярмарок страны и якобы прибывших в Валахию для «изучения языка», а на самом деле — для того чтобы шпионить. Страх был оружием Дракулы. Страхом он боролся с врагами своими, страхом одолевал их. И страх всегда шел впереди него. Потянулся Ратко за кувшином воды, что стоял на столе, но от слов таких дрогнула рука его, задела за перо, и пролились чернила на бесценные пергаменты. — Ох ты боже ж мой! — воскликнул отец Николай. — Бедный мой список с «Жеста Хунгарорум»![54 - «Деяния венгров».] Почто ж ты, скорпий, венгров обидел? Грозно говорил отец Николай — и улыбался при этом. Не было в нем злости на ученика за испорченный пергамент. — Ты только помысли, сынок, — продолжал отец Николай отсмеявшись, — как милостив к нам Господь! То, что мы держим в руках, — это бесценное сокровище! Пройдут века, и люди забудут о том, что было. А кто им напомнит, кроме нас? То-то же! А мне теперь новый список делать… — Я сделаю, отче. — Ну ежели так, то поведаю я о том, как Дракула любил шутить над людьми. Прибыло однажды к нему посольство с дарами и посланием приветственным от какого-то другого господаря. Принял Дракула дары, да только когда начали послание зачитывать, все и обнаружилось — по недосмотру писцов посольских добавлены были к имени господарскому и титулам лишние буквы, посему к господарю Валахии обращались в послании так, будто он женщина. Посмеялся на то Дракула — и приказал отсечь послам да писцам уды срамные за ненадобностью, ведь отсекли они то же господарю, не поморщившись. И спросили тогда Дракулу — а что бы сделал он, ежели прибыла бы к нему с посольством какая-нибудь жена достойная да натворила бы такое, на что ответствовал господарь, что приказал бы пришить ей то, что отсек у мужей. * * * Умершу же тому воеводе, и краль пусти к нему в темницю, да аще восхощет быти воевода на Мунтьянской земли, яко же и первие, то да латиньскую веру прииметь, аще ль же ни, то умрети в темници хощеть. Дракула же возлюби паче временного света сладость, нежели вечнаго и бесконечного, и отпаде православия, и отступи от истинны, и остави свет, и приа тму. Увы, не возможе темничныя временный тяготы понести, и уготовася на бесконечное мучение, и остави православную нашу веру, и приат латышскую прелесть. Просидел Ратко в келье отца Николая цельную ночь. Хоть и не верил отец Николай, что может нечисть спокойно гулять по монастырю, а все ж таки боязно было оставлять мальца одного на ночь. Слушал Ратко, что говорил учитель, смотрел, как обмакивает он перо в чернила и выводит красивым почерком: «Весной 1462 года Махмуд-паша, великий визирь султана Мухамеда, во главе армии из тридцати тысяч человек отправился в карательный поход. Он перешел Дунай и начал грабительский набег на Южную Валахию». После вторых петухов уснул Ратко на постели отца Николая да так разоспался, что заутреню пропустил. Когда вползла предрассветная свежесть в келью, накрыл отец Николай мальчика покрывалом из козьей шерсти, осенил крестным знамением и вышел по своему обыкновению размять затекшие члены. Видел он, как встало светило из-за скал, как играли блики его на воде, — и отпустило его, будто камень с души упал. Времена приходят и времена уходят, а сокровенное знание живет вечно. Громко говорящий да не услышит. Посему решил отец Николай закончить историю господаря Влада и ордена Дракона и боле не возвращаться к ней. Перекусили они с Ратко капустным подварком да яблоками, выпил отец Николай вина для поднятия сил, и сели они вновь за рукопись. Продолжил отец Николай повествование; — Но тяжелее всего приходилось Дракуле в борьбе с османами. Разбежались все союзнички его, рыцари ордена Дракона: у одних засуха, у других — дожди. Остался Дракула один на один с врагами своими, как родитель его когда-то. Тогда и заполз в души людские ужас… Столь лелеемая Владом Валахия была «мумтаз эйялети», а господарь валашский — вассалом султана и платил ему дань. Да только хуже ножа в сердце была людям эта дань. Баранов и золото можно было пережить, а вот когда турки забирали мальчиков, старики ложились на землю и плакали. Нельзя было отдавать души невинные нехристям на растерзание. И тогда задумался крепко господарь, как не давать туркам боле детей своих. И надумал. Как только надумал, так сразу вскочил на коня и умчался — только и видели его в столице. Потом говорили, что умел он летать нетопырем, но неправда это. Правда то, что не сидел Дракула ни дня на месте, видели его то здесь, то там, и казалось людям, что он вездесущ, — а он всего лишь загонял по три коня за день, но делал то, чего нельзя было сделать. Привел Дракула обещанных туркам мальчиков и стадо в условленное место, подле турецкой крепости Джурджия. Вышли навстречу ему Юнус-бей и Хамза-паша с воинством немалым. И надо тебе знать, сынок, кто таков был этот Юнус-бей. На сей паршивой овце клеймо негде было ставить! Был он когда-то дьяком по имени Фома Катаволинос, верой и правдой служил императорам византийским. Но отрекся от Христа, принял магометанство и стал верой и правдой служить султану под именем Юнус-бея. Хитер был Катаволинос, как лисица. Скольких господарей обманул он своим двоедушием византийским да коварством турецким, скольких под ятаган подвел. Исполнял он самую черную волю султана, где нужна была только ложь и ничего кроме лжи, ибо преуспел в ней Юнус-бей. Хотел он льстивыми речами заманить господаря Влада в турецкий лагерь, схватить его и выдать султану на верную смерть. Только не прознал Юнус-бей, с кем на сей раз свела его судьба. И что очутился он на колу позолоченном — так то кара Господня за лихие дела его. Сильные морозы стояли в тот год. Сковало Дунай льдом. Перешло ночью малое войско валашское по льду через реку, окружило турок и напало. Половина турок убита была сразу, другая половина вместе с Юнус-беем и Хамзой-пашой — взята в плен. Ни один нехристь не вырвался из кольца. И пронесся Дракула по Южной Валахии, громя крепость за крепостью, убивая всех, кого встречал на пути. Страшное это было время. Турки при отце Дракулы прошли тем же путем, неся с собой смерть. Но разве кто вспомнил об этом? А потом заселили турки Валахию албанцами, принявшими магометанство. И в каждом селении стояли турецкие воины, и была там поставлена мечеть, где сидел мулла, — эти-то побеги сорные и срыл Дракула под корень. Ни одного волоска не упало с головы тех мальчиков, что приведены были им к туркам, живые и невредимые вернулись они в дома свои, но только кудри их поседели преждевременно, ибо видали они все. Черные дела творил Дракула, черные. Истый змиевич! Только скажи мне, сынок, — будь у тебя власть его, пошел бы ты на такое? Нет ли? Молчишь. Вот и я молчу. Ни один из сербских господарей не творил такого ни в Косово, ни в Боснии — и что обрели они своим мягкосердечьем? Когда Господь отвернулся от народов, когда живут они во мраке — кто вправе судить за смерть? Когда живут люди по древним законам, по коим жили еще до Христа, когда кровью отвечали за кровь, — кто из них прав? Кто виноват? И мнится мне, что власть господарская в Валахии крепче, нежели в Сербии, и что ежели бы нашелся у вас господарь храбрый, как Дракула, то… не пожгли бы турки безнаказанно деревню твою. Да и не осудил господаря Влада никто в те годы, даже супротив того — прислали ему властители наихристианнейшие здравицы с победой над неверными и отстояли в ознаменование сего события молебны в храмах. Возвращал господарь Влад нехристям два ока за око и десять зубов за зуб. И предавал он смерти лютой душегубов за дела их темные, ибо был бичом Божьим, присланным людям в наказание за грехи их. Не мог он ни остановиться, ни свернуть с пути своего, хоть и тяжким было его бремя. Много понарассказали про него турки, венгры да немцы — да только выдумки все это. Незачем ему было каждый раз сажать на кол по тридцать тысяч человек, ибо стали бояться его и после первого раза. Незачем было ему истязать голубей и крыс, ибо заключен он был не в темнице, а в замке королевском, а после так и вовсе жил при дворе короля венгерского, где ничего такого за ним не водилось. Незачем было ему соблазнять сестру короля Матиаша — сам король выдал Илону замуж за Дракулу, и пока тот заточен был в Вышеграде, родила она ему двух сыновей. А с башни Киндии Поенарского замка бросилась первая жена Дракулы, княгиня Елизавета, которую он очень любил и которой был верен, хотя и не были они венчаны пред алтарем. Случилась та беда, когда огромное войско султана Мухаммеда шло к Тырговиште. В сто первый раз предали Дракулу бояре ближние, донесли они султану, что в Поенарском замке прячется супруга господаря, к которой он вельми привязан. Тайно отрядил султан на поимку княгини валашской отряд янычар. Но не желала гордая княгиня оказаться в руках нехристей и, когда пошли они на приступ замка, прыгнула с высокой башни и разбилась о камни. Да тут еще и отцы святые отличились — отказались хоронить ее по-человечески, ибо сама она лишила себя жизни. Горевал о ней Дракула. А когда смог дотянуться до турок, до предателей-бояр и семейств их — то пожалели они, что на свет народились. От веры своей не отрекался Дракула, но христианское милосердие и всепрощение чужды были ему. Страшное было время, страшное. Был король Матиаш лукавым и двурушным правителем. Когда-то помог ему Дракула занять престол венгерский — через голову потомков короля Владислава, погибшего при Варне. Но обманом заточил Матиаш Дракулу в замок Вышеград под надзор черного чешского войска и отправил в Рим послание с просьбой признать Влада преступником против веры и церкви с изложением всех — и настоящих, и мнимых — преступлений Дракулы, коих свет Не видывал прежде. Хотел король казнить Дракулу прилюдно страшной казнию. Но ответствовали королю из Рима, что ежели перебьет он всех рыцарей ордена Дракона, то некому будет с нехристями биться. Не было дела Святому престолу до цены побед, подавай ему торжество веры латинской. И все-таки заступился тогда за Дракулу господарь Штефан Молдавский, не забыл он побратима, честь и хвала ему. Не бегал Дракула волком да не летал нетопырем. Не пил он кровь человечью. Кровь на руках его была кровью на руках лекаря, а не кровью на руках палача, хотя и много ее было, крови этой. Прознал он как-то про обычаи даков, обитавших в родных его местах еще до того, как пришли туда римские легионы. И было в тех обычаях пред боем надевать волчьи шкуры и выть на луну. Остановили давным-давно волки-даки воем своим римских воинов, остановил волк-Дракула воем своим турок. Нет ничего нового под солнцем. Не соблазнял Дракула девушек, не прокусывал им шейки. По своей воле приходили они в замок к нему, ибо не мила была им жизнь без того, кого они страстно желали. И была во всем том не вина Дракулы, а беда его. Нашелся и тот, кто сокрушил господаря Влада. Был то родной его брат, Раду чел Фрумос, что означает Красивый. С ним заточены они были когда-то в турецкой крепости Эгригёз. Только встал старший брат на защиту страны своей и веры православной, а младший поддался на турецкие посулы, принял магометанство и предал брата в надежде самому сесть на господарский престол. Более, нежели радение рыцарское, прельстили его ласки султанские. По сердцу было Раду стать наложником Мухаммеда, возлежать на атласных подушках, раскуривать кальян и глядеть на танец гурий гаремных. Выловил однажды Дракула братца своего порченного вместе с турками из воинства Махмуд-паши, да только рука не поднялась у него убить брата родного. Турок посадил он на колья, а Раду отпустил. Но не таков был чел Фрумос. Подкупил он воинов брата своего, и во время боя с турками повернули они копья свои против Дракулы и пронзили его насквозь. А потом отрезал Раду голову брату и отослал ее султану в бурдюке с медом. По преданию, молвил султан, достав голову Дракулы из бурдюка: «Будь Аллах более милостив к нему, сотворил бы он многое. Не устояла бы империя османов». И приказал султан водрузить голову господаря Влада на высокий кол посреди Константинополя, дабы всем видна была. А ведь и вправду хотел Дракула отвоевать у турок все захваченные ими земли христианские, особливо Константинополь, и возродить там новую Византию. Он и монеты с орлом византийским чеканил уж… Слушал Ратко слова сии, и кружилась голова его. Думал по первости, что от слабости кружится, от болезни. Проглотил он нехитрую вечернюю трапезу — печенную на углях рыбу да лепинью с сыром, — а все равно глаза будто слипались. Прикорнул он на постели, слыша сквозь сон скрип пера и голос учителя. И снилось Ратко, что он израненный витязь в тяжелых чешуйчатых доспехах и нестерпимо Давит ему голову шлем с драконом… Мчится он по полю брани, разя мечом людей каких-то, должно быть — врагов, не разобрать… И еле скачет его конь, попирая их трупы копытами… Свистит в ушах смрадный ветер с болот, лезут в глаза нечесаные космы, а пред глазами будто бы пелена, черная муть, чрез которую едва пробивается свет то ли солнца, то ли луны… И громкий крик вырывается из гортани его: «Мортэ лор! Мортэ лор!» И знает Ратко, что это значит: «Смерть им! Смерть им!» Но слышит вдруг он глас учителя своего, от коего спотыкается конь: — Изыди, нечистый! Святое место Хиландар на горе Афон. Нет сюда ходу духу адскому. Изыди! Содрогается Ратко от слов таких, но ответствует — только не своим, а чужим чьим-то голосом: — Вошел я сюда — значит, чист пред Богом. * * * Глаголют же о немь, яко, и в темницы седя, не остася своего злого обычая, но мыши ловя и птици на торгу покупая, и тако казняше их, ову на кол посажаше, а иной главу отсекаше, а со иныя перие ощипав, пускаше. Ответствует Ратко — и просыпается. И чудно ему, что знает он слова языка валашского, прежде неведомого. Понимает Ратко: не он говорит слова эти, а тот, кто сидит спиной к нему на лавке. Кто сей гость? Зачем пожаловал он к отцу Николаю? Почему поздно так? Может, монах из монастыря какого греческого? Да нет вроде — даже при свече видно, что из мирских, знатный гость. Одежды на нем просторные, темного бархату, золотом шиты да соболем оторочены. Кудри черные падают на широкие плечи крупными кольцами. Украшает чело венец, искусно сделанный из серебряных цветов и листьев, и сверкают на нем рубины, словно капли крови голубиной. И осенило тут Ратко, но, упреждая его, молвил отец Николай по-валашски, осеняя себя крестным знамением: — Уходи! Мы не звали тебя! — Неправда. Я прихожу только к тем, кто называет имя мое. Понял Ратко, кого занесло к ним в келью этой ночью. И волосы зашевелились на голове у него. Воскликнул он, не помня себя: — Господарь Влад! Обернулся ночной гость. Был он таким, каким видел его себе Ратко, — и не таким. Глубокие морщины лежали на лице — а ведь был он вроде не стар, когда умер, сорока пяти лет от роду. И шел поперек его шеи страшный багровый шрам. Уставился на Ратко гость — будто дырку в нем просверливал. Мерцали глазищи его зеленым светом, как у кошки. От этого прошиб Ратко хладный пот, подался он назад и уперся спиной в стену. Заглянул к нему в душу ночной гость — и тут же прикрыл глаза, спрятал силу свою бесовскую под ресницами, только промолвил усталым голосом: — Хороший ученик у тебя, святой отец. Мне такого не дал Господь. — Почто ты пожаловал, дух нечистый? — Вы звали меня. — Знали бы, что придешь, — не произнесли б имени твоего поганого. Испугался Ратко — а ну как господарь осерчает на такие слова? Что он потом с ними сделает — страшно даже подумать. Но рассмеялся ночной гость. Тихо рассмеялся, и стены кельи сотряслись от его смеха. — Почто ты бранишься, святой отец? Не к тебе пришел я. К нему. Он меня звал. Сказал это Дракула и указал на Ратко рукой. Дивной была сия рука — с длинными острыми ногтями, пальцы унизаны златыми перстнями с каменьями драгоценными. — Он дитя малое, неразумное. Мало ли что ему в голову-то втемяшится? — А и напрасно не веришь ты отроку, святой отец! Честен он, и нет греха на нем. Я доверял таким. — Ты пришел поведать нам о нашем грехе? Ты, дьявол во плоти человеческой?! Забился Ратко в темный угол, зажмурил глаза — страшно было ему даже взглянуть на господаря Влада. А тот и вправду осерчал, вскочил на ноги: — А кто ты такой, монах, чтоб судить меня? Ты просидел всю жизнь в келье и ничего не видал, кроме книг своих. А знаешь ли ты, как пахнет паленое человеческое мясо? Видел ли, как турки прикалывали копьями младенцев к груди матерей их? Отгонял ли ты волков, грызущих трупы твоих братьев, что валяются вдоль дорог? Ходил ли ты на врага конным строем — копье к копью? Как ты можешь судить меня? — Многих людей убил ты неправедно, смертию лютою, отверг ты Христа в сердце своем… — А что бы ты делал, монах, окажись ты на моем месте? Удалился бы на молебен, как третий мой братец, оставив землю туркам на поругание? — Но не только врагов лишал ты жизни… — Иные друзья хуже врагов! Я делал для них все, что возможно, даже невозможное делал — но как они отплатили мне за это? Я искал друзей — но они отреклись от меня. Я искал свой народ — но он погряз в грехе. Я искал любовь — но она ускользнула от меня. Я искал воинство свое — но оно покинуло поле боя. Я искал бояр верных — но они предали меня. Я искал врагов — но они оказались трусливыми собаками. Я искал побратимов-рыцарей — но они превратились в торгашей, грызущихся за золото папское. Я искал брата — но он отсек мне голову и отослал ее султану… Откинул господарь волосы и показал на свой шрам, свидетельство усечения главы. — Что заслужили все они?! Они заслужили смерть! Они недостойны того, чтобы жить! Мортэ лор! Мортэ лор! Страшно говорил Дракула — сотрясались стены монастырские. И как братия не проснулась? Но ведомо было Ратко, что никто, кроме них с отцом Николаем, не слышит этого гласа. Схватил господарь со стола яблоко неспелое, сжал его в руке — и брызнул из кулака белый сок, потек по пальцам, а когда разжал господарь кулак, то была там вместо яблока будто бы горстка цицвары. Но прошел его гнев — так же быстро, как начался. Молвил господарь таким голосом, что будто нес он нестерпимо тяжкий груз, но иссякли силы его: — Что бы ты сделал, святой отец, узрев все это? Затянул бы петлю у себя на шее? — Если нельзя было помочь этим людям — ты должен был уйти… — И оставить их одних? Нет, святой отец. Не может господарь покинуть свой народ. Я искал смерти — но смерть бежала от меня, и была мне дарована вечная жизнь. До тех пор, пока не затрубят рога Дикой Охоты. — Творил ты богопротивные вещи, господарь… — А кто не творил их? Матиаш? Штефан? Мухаммед? Кто?! — Но воители святые на поле Косовом… — Чем помогли они народам своим, сложив голову в битве? Я творил чудеса, кои творили они, я защищал веру так, как защищали они, я мучился так, как они мучались, — но лики их красуются в ваших храмах, а мои посбивали со стен. За что? Только за то, что не смог я стать святым угодником? В чем тогда она, ваша справедливость?! — Погубил ты свою душу… — Разве значит она что-то по сравнению с тысячами душ таких, как он? — снова указал господарь на Ратко. — Ты служил Сатане и каждый год выходил из лесу весь в крови невинных младенцев… — Чушь! Да, я вызывал Дикую Охоту. Но кроме нее никто не мог помочь мне. Христос давно отвернулся от наших земель — иначе как бы он мог смотреть на то, что творят нехристи с его паствой? А Дикая Охота дала мне силу. Кровь, что на мне, — моя кровь. Древним богам не нужна чужая. Задумался отец Николай. Долго стояли они с господарем друг против друга, Ратко и шевельнуться боялся. Наконец молвил отец Николай: — Ты спросил у меня, кто я? Я книжевник, пишу летописи, перекладываю древние хроники на новый лад. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. А кто им напомнит, кроме меня? Про все забудут: про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Неоткуда будет людям узнать о своих корнях, кроме как от меня. И будет все так, как я начертаю. И судить о тебе, господарь, будут по моим книгам. Но сам я тебя не сужу, ибо недостоин. А вот он, — показал отец Николай на Ратко, — достоин, ибо чист душой. Опустил глаза господарь Влад, пали длинные тени от ресниц на щеки его, и молвил тогда: — Да будет так! — Подойди сюда, — тихо сказал отец Николай Ратко. — Смотри. Узнаешь? Это сказания о господаре валашском Владе Дракуле по прозванию Цепеш. Все три. Вот первое. Вот второе. Вот третье — я закончил его, пока ты спал. Мы с гостем покинем келью — негоже ему тут оставаться. А ты выбери одно из трех сказаний и отнеси его в монастырскую библиотеку. Два же других сожги в жаровне. Понял ли ты меня, сын мой? — Да, отче. Я понял. — Смотри, не ошибись. Тебе решать судьбу господаря Влада и народа его. Кивнул Ратко головой, но смотрел все время на гостя, не отрываясь, — видать, и вправду был у Дракулы дурной глаз. Вышел отец Николай из кельи, за ним двинулся и господарь Влад. Выходя чрез дверь, наклонился он пред низким косяком. Наклонился, но на миг обернулся, глянул на Ратко напоследок своими глазищами — и зашуршал соболями по каменной кладке узкого хода. Стихло все в предутренний час. Спокойно спал древний монастырь за крепкими стенами. Стоял Ратко подле стола, на котором лежали три стопки пергаментов. Стоял — и не мог решиться, какой из них взять. То к первому руки тянулись, то ко второму, то к третьему… Все они были истинными. Все они были ложными. Не смог Ратко сделать выбор. Кто он такой, чтоб судить господаря Влада? Не ведал Ратко, было ли дело господаря правым или неправым. Но в том, что сам он задумал дело правое, сомнений у него не было. Сложил Ратко все три Сказания в суму, а в жаровню бросил список с «Жеста Хунгарорум», залитый намедни чернилами, — туда и дорога этим венграм. Запамятовал отрок, что решает он нынче судьбы народов. Не потому ли закатилась с той поры звезда королевства Венгерского? Сделал так Ратко, взял суму на плечо, тихо вышел из кельи и направился в библиотеку. Страшна было ему идти по темным залам монастырским. Защищают здесь сами стены от духа нечистого, но от себя самого как защититься? Прижал Ратко к себе покрепче суму и проскользнул в зал, где хранились рукописи. Зашел он в самый дальний угол, разыскал самый дальний сундук и положил на дно его все три сказания, завалив сверху тяжелыми томами. Пусть упокоится господарь Влад до той поры, пока не придут сюда люди, не откроют сундук и не отыщут под горой пергаментов то, что было сокрыто. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. Про все забудут: про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Но станет все так, как в этих сказаниях. Быть господарю Владу едину в трех лицах: и героем, и кровопийцей, и тем, кто ищет смерти, а она бежит от него. Так осудил отрок великого и страшного господаря Валахии Влада по прозвищу Цепеш из ордена Дракона. И был справедлив его суд. * * * Конец же его сице: живяше на Мунтъянской земли, и приидоша на землю его турци, начаша пленити. Он же удари на них, и побегоша турци. Дракулино же войско без милости начаша их сещи и гни та их. Дракула же от радости възгнав на гору, да видить, како секуть турков, и отторгъся от войска; ближнии его, мнящись яко турчин, и удари его один копием. Он же видев, яко от своих убиваем, и ту уби своих убийць мечем своим пять, его же мнозими копии сбодоша, и тако убиен бысть. А жизнь монастырская пошла своим чередом. Отец Николай писал свои рукописи, Ратко подсоблял ему. Не являлся боле господарь Влад в Хиландаре, но ведали они, что ушел он только на время и что когда наступят сроки — выйдет он на Дикую Охоту, и ужаснутся те, кто отрекся от света и избрал тьму. Не сказал Ратко учителю о своем выборе — да тот и не спрашивал. Только потрепал его по голове да прижал к себе — совсем как отец когда-то. Так прошли три года, пока однажды Ратко тайно не покинул Хиландар. Хватился его отец Николай — а уж поздно было. За мелкую серебряную монету увез моряк-грек юношу с горы Афон туда, где не было ни крепких стен монастырских, ни крутых берегов. Потерял отец Николай след его. Ни разу не приходила ему весть от ученика — ни добрая, ни злая. Взял он тогда себе нового воспитанника — Живко, а все вспоминал о том, пропавшем. Все выспрашивал у гостей монастырских да у греков, что корабли приводят к причалу, не видали ли они юношу-серба по имени Ратко? Не слыхали ли что о нем? Но те в ответ только качали головами. Однажды только услышал отец Николай весть о том, что нагнал на турок страху под Митровицей некий хайдук Ратко Младич. Появлялся-де он и исчезал прямо на глазах невероятным образом, будто из-под земли, был заговорен от сабель и пуль, неуловим и жесток с турками настолько, что боялись они его поболе мутессарифа смедеревского.[55 - Практически вся территория Сербии в XV–XVIII веках являлась административно-территориальной единицей Оттоманской империи под названием Смедеревский санджак. Управлял санджаком мутессариф (губернатор). Впоследствии Смедеревский санджак был преобразован в Белградский пашалык.] Но был ли то его Ратко или какой другой — про то отец Николай не ведал. Мало ли бродило по Сербии тех, кому нечего было терять и кто брал в руки оружие, дабы наказать турок за дела их поганые! А ежели то был его Ратко, то, видать, сглазил его Дракула. Сманил он парня, сбил с пути истинного на путь мученический. Исправно носил Живко в келью сыр, пресную погачу, оливки и вино, старательно выводил буквы на бумаге, высунув от усердия язык. Но не брал боле отец Николай в руки летописей про орден Дракона, корпел он отныне только над деяниями святых угодников. Ибо пройдут века, и люди забудут о том, что было. И будет все так, как начертано им. Сокровенное знание живет вечно. А ну как поднимется оно выше стен монастырских — что устоит тогда? СОЛДАТ Когда пылавшая броня остынет, скорчившись калекой, живые вытащат меня пригоршней пепла из отсека. Да, мне бы выжить… Хоть назло бородачу с гранатометом… Но в этот раз не повезло. Война… Случается, чего там… Да, и еще: из-под Шали, не будь я пеплом — просто телом, со мной бы парни не ушли, все полегли б, такое дело. А так — горами налегке, пригоршня пепла — груз не тяжек, не помешает на тропе поставить сколько-то растяжек, способных «духов» задержать — пусть помудохаются с ними. …Ну, парни, в бога-душу-мать, дойдите же хоть вы — живыми.      Юрий Гладкевич Владимир Березин ВОСЕМЬ ТРАНСПОРТОВ И ТАНКЕР Старший лейтенант Коколия задыхался в тесном кителе. Китель был старый, хорошо подлатанный, но Коколия начал носить его задолго до войны, и даже задолго до того, как стал из просто лейтенанта старшим и, будто медведь, залез в эту северную нору. Утро было тяжелым, впрочем, оно не было утром — старшего лейтенанта окружал вечный день, долгий свет полярного лета. Он старался не открывать лишний раз рот — внутри старшего лейтенанта Коколия усваивался технический спирт. Сложные сахара расщеплялись медленно, вызывая горечь на языке. Выпито было немного, совсем чуть — но Коколия ненавидел разведенный спирт. Сок перебродившего винограда, радость его, Коколия, родины, был редкостью среди снега и льда. Любое вино было редкостью на русском Севере. Поэтому полночи Коколия пил спирт с торпедоносцами — эти люди всегда казались ему странноватыми. Впрочем, мало кто представлял себе, что находится в голове у человека, который летит, задевая волны крыльями. Трижды приходили к нему летчики, и трижды Коколия знакомился со всеми гостями, потому что никто из прежних не приходил. Капитан, который явился с двумя сослуживцами к нему на ледокольный пароход с подходящим названием «Лед», был явно человек непростой судьбы, Чины Григорьева были невелики, но все же два старых, еще довоенных, ордена были прикручены к кителю. Капитан Григорьев был красив так, как бывают красивы сорокалетние мужчины с прошлым, красив черной формой морской авиации, но что-то было тревожное в умолчаниях и паузах его разговора. Капитан немыслимым способом получил отпуск по ранению, во время этого отпуска искал свою жену в Ленинграде и увидел в осажденном городе что-то такое, что теперь заставляло дергаться его щеку. Тут даже спирт не мог помочь. Григорьев рассказывал ему, как ищет подлодки среди разводий и как британцы потеряли немецкий крейсер, вышедший из Вест-фиорда. Пришел и другой старший лейтенант, артиллерист. Он рвался на фронт, и приказ уже был подписан — один приказ и на него, и на две его старые гаубицы. За год они не выстрелили ни разу, но артиллерист клялся, что если что — не подведет. Спирт лился в кружки, и они пили, не пьянея. А теперь Коколия стоял навытяжку перед начальником флотилии и слушал, слушал указания. Нужно было идти на восток, навстречу разрозненным судам, остаткам конвоя, что ускользнули от подводных лодок из волчьей стаи, — и при этом взять на борт пассажиров-метеорологов. При этом старший лейтенант утратил часть своей божественной капитанской власти. Оказалось, что это не пассажиры подчиняются ему, а он — пассажирам. Пассажиров оказалось несколько десятков — немногословных, тихих, набившихся в трюм, но были у них два особых начальника. Коколия раньше видел много метеорологов — поэтому не поверил ни одному слову странной пары, что поднялась к нему на борт. Один, одетый во все флотское, был явно сухопутным человеком. Командиром — да, привыкшим к власти, но эта власть была не морской природы, не родственна тельняшке и крабу на околыше. Фальшивый капитан перегнулся через леера прямо на второй день. И это был его, Серго Коколии, начальник — капитан Фетин, указывавший маршрут его, Коколии, штурману и отдававший приказы его, Коколии, подчиненным. Его напарник был явно привычен к морю, но изможден, и шея его болталась внутри воротника, как язык внутри рынды. Коколия вгляделся в него в кают-компании и понял, что этот худой — совсем старик, хотя волосы его и лишены седины. Старика называли Академиком, это слово просилось на заглавную букву. «Лед» был старым пароходом с усиленной защитой — он не был настоящим ледоколом, как и не был военным судном. На нем топорщились две пушки Лернера и две сорокапятки — так что любая конвенция признала бы его военно-морским. Но конвенции пропали пропадом, мир поделился на черное и белое. Черную воду и белый лед, полосы тельняшек — и ни своим, ни врагам не было дела до формальностей. Старший лейтенант давно уравнял свой пароход с военным судном — и, что важно, враг вывел в уме то же уравнение. Коколия трезво оценивал свои шансы против подводной лодки противника, оттого указания пассажиров раздражали. Он был вспыльчив и, зная это, старался заморозить свою речь вообще. Например, его раздражал главный механик Аршба, и тот отвечал ему тем же — они не нравились друг другу, как могут не нравиться друг другу грузин и абхаз. Помполит Гельман пытался мирить их, но скоро махнул рукой. Но Аршба был по сравнению с новыми пассажирами святым человеком. Они шли странным маршрутом, и Академик, казалось, что-то вынюхивал в арктическом воздухе — он стоял на мостике и мелкими глотками пил холодный ветер. — А отчего вас Академиком называют? — спросил Коколия. — Или это шутка? — Отчего же шутка, — улыбнулся тот, и Коколия увидел, что у собеседника не хватает всех передних зубов. — Я как раз академик и есть. Член Императорской академии наук. Никто меня вроде бы не исключал — только посадили меня как-то Бабе-яге на лопату, да в печь я не пролез. Вас предупредили насчет Фетина? — Ну? — Фетин отменит любой ваш приказ — если что. Но на самом деле Фетину буду советовать я. — В море вы не можете отменить ничего, — сорвался Коколия. Но это означало только, что в душе у него, как граната, лопнул шарик злости. Он не изменил тона, только пальцы на бинокле побелели. — А тут вы и ошибаетесь. Потому что все может отменить даже не часовая, а минутная стрелка — вас, меня, вообще весь мир. Вы же начинали штурманом и знаете, что такое время? Коколия с опаской посмотрел на Академика. Был в его детстве, на пыльной набережной южного города, страшный сумасшедший в канотье, что бросался к отдыхающим, цеплялся за рукав и орал истошно: «Который час? Который час?» — Видите ли, старший лейтенант, есть случаи, когда день-два становятся дороже, чем судьба сотен людей. Это такая скорбная арифметика, но я говорю об этом цинично, а вот Фетин будет говорить вам серьезно. Вернее, он будет не говорить, а приказывать. — Можно, конечно, приказывать, но меня ждут восемь транспортов и танкер, у которых нет ледокола. — А меня интересуют немецкие закладки, которые стоят восьмидесяти транспортов! — и Академик дал понять, что сказал и так слишком много. Коколия хотел было спросить, что такое «закладки», но передумал. Разговор сдулся, как воздушный шарик на набережной — такой шарик хотел в детстве Серго Коколия, да так ни от кого и не получил. Они молчали, не возобновив разговор до вечера. Академик только улыбался, и усатый вождь с портрета в кают-компании тоже улыбался (хотя и не так весело, как Академик). Под вождем выцвел лозунг белым на красном — и Коколия соглашался с ним: да, правое, и потом все будет за нами. Хотя сам он бы поместил что-то вроде «Делай, что должен, и будь что будет». Академик действительно чуть не проговорился. Все в нем пело, ощущение свободы не покидало его. Свобода была недавней, ворованной у мирного времени. Война выдернула Академика из угрюмой местности, с золотых приисков. И теперь он наверстывал непрожитое время. А наверстывать надо было не только глотки свободного, вольного воздуха, но и несделанное главное дело его жизни. Гергард фон Раушенбах, бежавший из Москвы в двадцатом году, успел слишком много, пока его давний товарищ грамм за граммом доставал из лотка золой песок. И теперь они дрались за время. Время нужно было стране, куда бежал Гергард фон Рауншенбах, и давняя история, начавшаяся в подвале университета на Моховой, дала этой стране преимущество. У новой-старой родины фон Раушенбаха была фора, потому что, пока академик мыл чужое золото одеревеневшими руками, фон Раушенбах ставил опыты, раз за разом улучшая тот, достигнутый двадцать лет назад результат. И теперь он могли распоряжаться временем, а другие могли только им помешать. Настал странный день, когда ему казалось, что время замерзло, а его наручные часы идут через силу. Коколия понял, что время в этот день остановится, лишь только увидел, как из тумана слева по курсу сгущается силуэт военного корабля. На корабле реял американский флаг — но это было обманкой, враньем, дымом на ветру. Ему читали вспышки семафора, а Коколия уже понимал, что нет, не может тут быть американца, не может. Незнакомец запрашивал ледовую обстановку на востоке, но ясно было, что это только начало. Академик взлетел на мостик — он рвал ворот рукой, оттого шея Академика казалась еще более костлявой. Он мычал, глядя на силуэт крейсера. — Сейчас нас будут убивать, вот. — Коколия заглянул Академику в глаза. — Я вам расскажу, что сейчас произойдет. Если мы выйдем в эфир, они накроют нас примерно с четвертого залпа. Если мы сейчас спустим шлюпки, не выйдя в эфир, то выживем все. А теперь, угадайте, что мы выбираем. — Мне не надо угадывать, — сказал хмурый Академик. — Довольно глупо у меня вышло: хотел ловить мышей, а поймался сам. Мне не хватило времени, чтобы сделать свое дело, и ничего у меня не получилось. — Это пока у вас ничего не получилось — сейчас мы спустим шлюпку, и через двадцать минут, когда нас начнут топить, мы поставим дополнительную дымовую завесу. Поэтому лично у вас с вашим Фетиным и частью ваших подчиненных есть шанс размером в двадцать минут. Если повезет, то вы выброситесь на остров, он в десяти милях. Но, честно вам скажу, мне важнее восемь транспортов и танкер… Он просмотрел в бинокль на удаляющуюся шлюпку. — Матвей Абрамович, — спросил Коколия помполита. — Как вы думаете, сколько продержимся? — Час, я думаю, получится. Но все зависит от Аршбы и его машины — если попадут в машинное отделение, то все окончится быстрее. — Час, конечно, мало. Но это хоть что-то — можно маневрировать, пока нам снесут надстройки. Попляшем на сковородке… Коколия вдруг развеселился — по крайней мере, больше не будет никакого отвратительного спирта и полярной ночи. Сейчас мы спляшем в последний раз, но главное, чтобы восемь транспортов и танкер услышали нашу радиограмму. Это было как на экзамене в мореходке, когда он говорил себе — так или иначе, но вечером он снова выйдет на набережную и будет вдыхать теплое дыхание теплого моря. Коколия вздохнул и сказал: — Итак, начинаем. Радист, внимание: «Вижу неизвестный вспомогательный крейсер, который запрашивает обстановку. Пожалуйста, наблюдайте за нами». Наушники тут же наполнились шорохом и треском постановщика помех. Семафор с крейсера тут же включился в разговор — требуя прекратить радиопередачу. Но радист уже отстучал предупреждение и теперь начал повторять его, перечисляя характеристики крейсера. «Пожалуй, ничего другого я не смогу уже передать», — печально подумал Коколия. И точно — через пару минут ударил залп орудий с крейсера. Между кораблями встали столбы воды. «Лед», набирая ход, двигался в сторону острова, но было понятно, что никто не даст пароходу уйти. Радист вел передачу непрерывно, надеясь прорваться через помехи, — стучал ключом, пока не взметнулись вверх доски и железо переборок и он не сгорел вместе с радиорубкой в стремительном пламени взрыва. И тут стало жарко и больно в животе, и Коколия повалился на накренившуюся палубу. Уже из шлюпки он видел, как Аршба вместе с Гельманом стоят у пушки на корме, выцеливая немецкие шлюпки и катер. Коколия понял, что перестал быть капитаном — капитаном стал помполит, а Коколия превратился в обыкновенного старшего лейтенанта, с дыркой в животе и перебитой ногой. Этот уже обыкновенный старший лейтенант глядел в небо, чтобы не видеть чужих шлюпок и тех, кто сожмет пальцы плена на его горле. Напоследок к нему наклонилось лицо матроса: — Вы теперь — Аршба, запомните, командир, вы — Аршба, старший механик Аршба. И вот он лежал у стальной переборки на чужом корабле и пытался заснуть — но было так больно, что заснуть не получалось. Тогда он стал считать все повороты чужого корабля — 290 градусов, и шли пять минут, потом поворот на десять градусов, полчаса… Часы у него никто не забрал, и они горели зеленым фосфорным светом в темноте. Эту безумную успокоительную считалку повторял он изо дня в день — пока не услышал колокол тревоги. То капитан Григорьев заходил на боевой разворот — сначала примерившись, а потом, круто развернувшись, почти по полной восьмерке, он целил прямо в борт крейсеру, прямо туда, где лежал Аршба-Коколия. Коколия слышал громкий бой тревоги, зенитные пушки стучали слившейся в один топот дробью — так дробно стучат матросские башмаки по металлическим ступеням. И Коколия звал торпеду, уже отделившуюся от самолета, к себе — но голос его был тонок и слаб, торпеда, ударившись о воду, тонула, проходя мимо. В это время в кабине торпедоносца будто лопнула электрическая лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом — и самолет, заваливаясь вбок, ушел прочь. Тогда вновь началось время считалочки: один час на двести семьдесят, остановка — тридцать минут… Потом Коколия потерял сознание — он терял его несколько раз, — спасительно долго он плыл по черной воде своей боли. И тогда перед глазами мелькали только цифры его счета: 290, 10, 10, 30… И вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых бинтах — чужих бинтах. Его допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика вместо своего. Мертвый механик помогал ему, так и не подружившись с ним при жизни. Мертвый Коколия (или живой Аршба — он и сам иногда не мог понять, кто мертв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро — он стал весить мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа осталось тринадцать человек — но никто, даже умирая, не выдал своего капитана. Таким хмурым гражданским пленным он и услышал рев танка, что снес ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал — за себя и за Аршбу, пока никто не видел его слез, и пошел выводить экипаж к своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко прошел фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер. Коколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в Грузинском пароходстве. Иногда он вспоминал черную полярную ночь, и холод времени проникал в центр живота. Коколию начинала бить крупная дрожь — и тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они, безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было сделано до войны, а пить его приходилось после нее. От этого вина инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль. Иногда, до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих матросов — тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех, кто лег в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко — ему не нравились ледяные пустыни и черная многомесячная ночь, разбавленная спиртом. Но однажды он увидел на набережной человека в дорогом мятом плаще. Так не носят дорогие плащи, а уж франтов на набережной Коколия повидал немало. Человек в дорогом мятом плаще шел прямо в пароходство, открыл дверь и обернулся, покидая пространство улицы. Приезжий обернулся, будто запоминая прохожих поименно и составляя специальный список. В этот момент Коколия узнал приезжего. Это был спутник Академика, почти не изменившийся с тех пор Фетин — только от брови к уху шел у гостя безобразный белый шрам. Фетин действительно искал бывшего старлея. Когда тот, прижимая к груди остро и безумно для несытного года пахнущий лаваш, поднялся по лестнице в свой кабинет, Фетин уже сидел там. Дело у Коколии, как и прежде, было одно — подчиняться. Оттого он быстро собрался, вернее, не стал собираться вовсе. Он не стал заходить в свое одинокое жилище, а только взял из рундучка в углу смену белья и сунул ее в кирзовый портфель вместе с лавашом. Вот он уже ехал с Фетиным в аэропорт. Его спутник нервничал — отчего-то Фетина злило, что бывший старший лейтенант не спрашивает его ни о чем. А Коколия только медленно отламывал кусочки лаваша и совал их за щеку. Самолет приземлился на пустом военном аэродроме под Москвой. Там, в домике на отшибе, у самой запретной зоны Коколия вновь увидел Академика. Тот был бодр, именно бодрым стариком он вкатился в комнату — таких стариков Коколия видел только в горах. Только вот рот у Академика сиял теперь золотом. Но все же и для него военные годы не прошли даром: Академик совершенно поседел — в тех местах за ушами, где еще сохранились волосы. Коколия обратил внимание, что Академик стал по-настоящему главнее Фетина — теперь золотозубый старик только говорил что-то тихо, а Фетин уже бежал куда-то, как школьник. Вот Академик бросил слово, и, откуда ни возьмись, будто из волшебного ларца, появились на бывшем старшем лейтенанте унты и кожаная куртка, вот он уже летел в гулком самолете, и винты пели нескончаемую песню: «Не зарекайся, Серго, ты вернешься туда, куда должен вернуться, вернешься, даже если сам этого не захочешь». На северном аэродроме, рядом с океаном, он увидел странного военного летчика. Коколия опознал в нем давнего ночного собеседника, с которым пил жестокий спирт накануне последнего рейса. Тогда это был красавец, а теперь он будто поменялся местами с Академиком — форма без погон на нем была явно с чужого плеча, он исхудал и смотрел испуганно. Коколия спросил летчика, нашел ли он жену, которую так искал в сорок втором, но летчик отшатнулся, испугавшись вопроса, побледнел, будто с ним заговорил призрак. Моряка и летчика расспрашивали вместе и порознь — заставляя чертить маршруты их давно исчезнувших под водой самолета и корабля. Это не было похоже на допросы в фильтрационном лагере — скорее с ними говорили как с больными, которые должны вспомнить что-то важное. Но после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении — хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал. В паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненый Коколия, — только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев. Какая-то тайна мешала дальнейшим разговорам — все уперлись в тайну, как останавливается легкий пароход перед ледяным полем. Наконец Академик сознался — он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца — что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено. Тогда Коколия рассказал Академику свою, полную животной боли, считалочку — 290 градусов пять минут, 10 градусов тридцать минут. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой. На следующий день они ушли в море на сером номерном сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни. Живот снова начал болеть, будто в нем поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты. — Точно? — переспрашивал Академик, — и Коколия отвечал, что нет, конечно, не точно. Но оба знали, что — точно. Точно — и их ведет какой-то высший штурман, и проводка сделана образцово. Коколия привел сторожевик точно в то место, где он слышал журчание воды и тишину остановившихся винтов крейсера. Сторожевик стал на якорь у таймырского берега. Они высадились вместе со взводом автоматчиков. Фетин не хотел брать хромоногого грузина с собой, но Академик махнул рукой — одной тайной больше, одной меньше. Если что — все едино. От этих слов внутри бывшего старшего лейтенанта поднялся не страх смерти, а обида. Конечно — да, все едино. Но все же. Они шли по камням, и Коколию пьянил нескончаемый белый день, пустой и гудящий в голове. За скалами было видно ровное пространство тундры, смыкающейся с горизонтом. Группа повернула вдоль крутых скал и сразу увидела расселину — действительно, незаметную с воздуха, видную только вблизи. Начали попадаться обломки ящиков с опознавательными знаками «Кригсмарине» и прочий военный мусор. Явно, что здесь не просто торопились, а суетились. Дальше, в глубине расселины, стояло странное сооружение — похожее на небольшой нефтеперегонный завод. Раньше оно было скрыто искусственным куполом, но теперь часть купола обвалилась. Теперь со стороны моря были видны длинные ржавые колонны, криво торчащие из гладкой воды. Тонко пел свою песню в вышине ветряной двигатель, но от колонн шел иной звук — мерный, пульсирующий шорох. — Оно? — выдохнул Фетин. Академик не отвечал, пытаясь закурить. Белые цилиндры «Казбека» сыпались на скалу, как стреляные патроны. — Оно… Я бы сказал так — забытый эксперимент. Фетин стоял рядом, сняв шапку, и Коколия вдруг увидел, каким странно-мальчишеским стало лицо Фетина. Он был похож на деревенского пацана, который, оцарапав лицо, все-таки пробрался в соседский сад. — Видите, Фетин, они не сумели включить внешний контур — а внутренний, слышите, работает до сих пор. Им нужно было всего несколько часов, но тут как раз прилетел Григорьев. К тому же они уже потеряли самолет-разведчик, и, как ни дергались, времени им не хватило. Академик схватил Коколию за рукав, он жадно хватал воздух ртом, но грузину не было дела до этой истории. Фетин говорил что-то в черную эбонитовую трубку рации, автоматчики заняли высоты поодаль, а на площадке появились два солдата с миноискателями. Все были заняты своим делом, а Коколия стремительно убывал из этой жизни, как мавр, сделавший свое дело, которому теперь предписано удаление со сцены. Академик держал бывшего старшего лейтенанта за рукав, будто сумасшедший на берегу Черного моря, тот самый сумасшедший, что был озабочен временем: — Думаете, вы тут ни при чем? Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов. — Я не понимаю, что это все значит, — упрямо сказал Коколия. — Это совершенно неважно, понимаете вы или нет. Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов! Думаете, вы конвой прикрывали… Да? Нет, это просто фантастика, что вы сделали. — Я ничего не знаю про фантастику. Мне неинтересны ваши тайны. За мной было на востоке восемь транспортов и танкер, — упрямо сказал Коколия. — Мой экипаж тянул время, чтобы предупредить конвой и метеостанции. Мы дали две РД, и мои люди сделали, что могли. Академик заглянул в глаза бывшему старшему лейтенанту как-то снизу, как на секунду показалось, подобострастно. Лицо Академика скривилось. — Да, конечно. Не слушайте никого. Был конвой — и были вы. Вы спасли конвой, если не сказать больше, вы предупредили все это море. У нас встречается много случаев героизма, а вот правильного выполнения своих обязанностей у нас встречается меньше. А как раз исполнение обязанностей приводит к победе… Черт! Черт! Не об этом — вообще… Вообще, Серго Михайлович, забудьте, что вы видели, — это все не должно вас смущать. Восемь транспортов и танкер — это хорошая цена. Уже выла вдали, приближаясь с юга, летающая лодка, и Коколия вдруг понял, что все закончилось для него благополучно. Сейчас он полетит на юг, пересаживаясь с одного самолета на другой, а потом окажется в своем городе, где ночи теплы и коротки даже зимой. Только надо выбрать какого-нибудь мальчишку и купить ему на набережной воздушный шарик. Шлюпка качалась на волне, и матрос подавал ему руку. Коколия повернулся к Фетину с Академиком и сказал: — Нас было сто четыре человека, а с востока — восемь транспортов и танкер. Мы сделали все, как надо, — и, откозыряв, пошел, подволакивая ногу, к шлюпке. Сергей Котов СЧАСТЛИВЧИК 1 Не так уж давно я был самым обычным. Из тех парней, что пачками каждый август слетаются на наш доблестный Северный флот из военно-морских училищ страны. Как положено, я ходил этот первый месяц новой жизни слегка хмельной, с горящими глазами, и никак не мог привыкнуть к офицерской вольнице. Кроме шуток. Я говорю, что якорьки и ма-а-ахонькие звездочки на погонах, две совсем разные разницы. Несмотря на. Несмотря на дежурства у трапа, кучу охламонов в подчинении, которые, как рабы в Древнем Риме, совершенно не заинтересованы в результатах собственного труда. Это все мелочи. Вроде идиотов-«бычков». Разумеется, «бычок» — это не детеныш известного парнокопытного, а мой непосредственный начальник. Командир боевой части, или БЧ, сокращенно. Так вот, прибыл я на коробку… Кстати, мне еще повезло — коробка оказалась ходячей. Да не просто ходячей — она была единственным оставшимся у родины ТАРКРом.[56 - Тяжелый атомный ракетный крейсер.] Просто для справки: я вполне мог попасть и на НЕ ходячее железо, с моими-то скудными связями и тройкой в дипломе. А НЕ ходячее железо — это такое дело… Какая-то изощренная пытка — держать экипаж на корыте, обреченном вплоть до списания торчать у пирса. Ну и что, что подводника из меня не получилось! Оно и ладно — как под водой увидишь зимние шторма или северное сияние? Конечно, может, не так престижно, и льготная выслуга — полтора года вместо двух. Хотя — чего уж там — признаюсь: в курсантские годы хотелось мне на подплав. Интересно, выходы в море куда как чаще… ага. Вот и проговорился. Да, да — я из тех самых, «прожженных мареманов». Ну какой идиот бы еще поперся в военно-морское училище в середине девяностых? Только такой, как я. Который хочет в походы, который не может без моря. Вир, выбора у меня особого не было: отец — морской офицер, детство в Гремихе да Гаджиево, только и оставалось, что идти по проторенной дорожке. Только неправда это. Выбор есть всегда. Подался бы я в бандиты; глядишь, был бы сейчас вполне респектабельным, законопослушным бизнесменом. Если бы выжил, а шансы у меня неплохие были, кстати, — я пронырливый. Все на курсе так говорили. Пронырливость и находчивость — это, конечно, хорошо. Особенно если поставляются в комплекте с везением. Я же вовсе не от хорошей жизни стал таким… предприимчивым. Мне часто не везло. Нет, я, конечно, далек от того, чтобы стонать и жаловаться. В конце концов, есть люди куда более невезучие. Хотя бы те, кого расстреляли для профилактики, пока ловили Чикатило. У меня все было не так запущено. Ну, подумаешь, попадусь на заборе после возвращения из самохода. Или моему отделению по жребию достанется наряд по столовой на Новый год. Ерунда! Только сообразительность развивает, учит выкручиваться из самых неожиданных ситуаций. Но нужно было попасть в настоящую передрягу, чтобы понять: дело тут вовсе не в везении… 2 И — подумать только — едва-едва я, так сказать, приступил к исполнению должностных обязанностей, как наметился выход в море. Правда, повод для этого выдался вовсе не радостный, и боевая учеба была под ба-а-альшим вопросом. Только… только все равно — море есть море. Так я думал. И, несмотря ни на какие трауры, на душе было радостно. Дело, собственно, заключалось вот в чем. Как раз тогда в Баренцевом море проводилась грандиозная операция — доставали со дна нашу погибшую лодку. Выглядело это так: иностранцы занимались своим делом (доставали лодку), а силы флота — своим (охраняли и обороняли район). То есть там, где проводилась операция, постоянно дежурила боевая коробка Северного флота, как правило, БПК.[57 - Большой противолодочный корабль.] Гражданские частенько думают, что корабль, укомплектованный экипажем по штатному расписанию, в состоянии выполнить стоящие перед ним задачи, тем более по охране и обороне какого-то там района. С военной точки зрения, это не совсем так. Особенно в деле, связанном с выполнением сакральной политической воли руководства страны. Вот и создали Экспедицию особого назначения, которую возглавил аж целый вице-адмирал. Разумеется, в состав ЭОН вошла куча флагманских специалистов из штаба Северного флота; позднее, справедливости ради добавлю, подтянулись парни даже из ГШ ВМФ,[58 - Главный штаб Военно-морского флота.] что в самом морском городе России — Москве. Конечно же, все это хозяйство размещалось на той самой дежурной коробке; несложно догадаться, каково в это время приходилось экипажу. Сами подумайте — кто важнее: флагманский спец — убеленный почтенными сединами капраз[59 - Капитан первого ранга.] или зеленый старлей, командир какого-то там дивизиона, скажем, из БЧ-5? Ответ очевиден. Вот и приходилось бедолаге старлею ночевать на боевом посту, в собственном заведовании, сиротливо притулившись на матрасе. Рядом с реактором, конечно, — потому что БЧ-5 и есть его работа. Разумеется, я наслышан о таком положении дел. Поэтому, когда под занавес грандиозной эпопеи высокое руководство решило, что одного БПК для торжественного момента возвращения погибшей лодки маловато, я изготовился в полной мере проявить пронырливость, захапав каюту, на которую вряд ли бы позарился хоть кто-то из уважаемых членов штаба ЭОН. Итак, одним погожим сентябрьским утром мы вышли в Баренцево море. Должен сказать, что проход крейсера по Кольскому заливу — явление само по себе достаточно интересное, а уж когда наблюдаешь его непосредственно с борта… Движение гражданских судов остановили часа за три до того, как мы отчалили. У БЧ-1 (штурманов) был праздник — осуществить проводку на скорости около двадцати узлов. Впечатлило. Такая махина несется вдоль скалистых берегов… Здорово! На выходе в открытое море, у острова Кильдин, скопилась небольшая кучка нервно жмущихся к берегу сухогрузов. Штаб ЭОН, как белых людей, пересаживали вертолетами; это обстоятельство здорово мешало заснуть. Каюта, которую мне удалось отхватить, располагалась не на так называемой «офицерской» палубе, а чуть выше, на одном уровне с кают-компанией. Правда, попасть ко мне непосредственно оттуда невозможно. Сперва следует спуститься на палубу ниже, потом пройти по коридору в сторону юта и подняться по одному неприметному трапику. Так что фактически я пытался уснуть в кормовой надстройке, сразу за единственным на корабле артиллерийским орудием. Впрочем, близость вертолетной площадки — далеко не единственное неудобство моего обиталища. Иллюминатор выходит прямо на левый шкафут. Кому понравится, если любой может спокойно пялиться с палубы на твой скромный быт? И никакой рыбалки «на дурака»… Впрочем, возникни вдруг непреодолимое желание половить треску, вполне можно спуститься в кубрик к подчиненным: и уже там закинуть крючок с леской в море. Забегая вперед, скажу: в первый же день мои матросы «на дурака» поймали ската; стоит ли упоминать, что они простодушно решили выпотрошить и высушить бедную рыбину — на сувенир. Салажатам было невдомек, что скат — животная очень редкая и своеобразная; к примеру, единственный орган выделения у него — собственная шкура. То есть у скатов нет почек в обычном понимании этого слова. На практике это означает, что через шкуру у этой рыбины выделяется разная ненужная организму гадость. И, конечно, эта гадость имеет свойство нестерпимо вонять по прошествии некоторого времени. В тот день мне пришлось проявить всю свою пронырливость, чтобы обеспечить своим подчиненным возможность посетить душевые вне очереди. Под вечер стало ясно, что из каюты меня никто так и не выселил, и я чуть было не решил, что жизнь налаживается. 3 Вертолеты наконец-то угомонились. Я лежал на койке, наслаждаясь покоем, когда раздался робкий стук в дверь. Вставать не хотелось — мало ли кто ошибся дорогой? Потому что если б не ошибся — стучался бы гораздо уверенней. Стоило мне так подумать, как снова постучали, в этот раз настоящим, военно-морским стуком. Кряхтя, я нащупал ногами шлепанцы и пополз открывать. За дверями стоял незнакомый матрос (из БЧ-3, судя по нашивке) и… чудо. — Разрешите идти, тащ! — гаркнул матрос, очевидно, рассчитывая взять чудо на испуг. Чудо удивленно моргнуло большущими глазами за толстыми линзами очков, посмотрело на матроса и выдавило: — Да, конечно. Спасибо. Матрос развернулся и зашагал по коридору. Его спина тряслась от сдерживаемого хохота. Это меня слегка разозлило; совершенно неприемлемо, когда младшие по званию издеваются над старшими, даже если старшие — чуда. Уже набрав полную грудь для командного окрика, я вдруг обнаружил, что оказался в каюте за закрытой дверью. Чудо проявило невероятную прыть. При этом в его очках отражалось такое облегчение, что мне стало радостно на душе. Я чуть внимательнее оглядел неожиданного визитера, в свою очередь, стараясь не рассмеяться. Наверное, мне этого просто не понять — как можно настолько не по-военному носить тужурку? И брюки… не иначе это была новая, военно-морская модель джинсов. — Привет! — сказало чудо бодрым голосом. — Меня Саня зовут. — Ну, привет Саня, — ответил я, — я Иван. Саня протянул руку; пожатие оказалось неожиданно сухим и крепким. — Я это… — продолжал Саня, — из ЭОНа. Сказали, теперь здесь жить буду. Ффух, еле нашел эту каюту! Сам бы не сообразил, но тут матрос подвернулся… Пока он говорил, я недвусмысленно расположился на нижней койке — даже в поездах с детства не люблю ездить наверху. — …это уж вообще ни в какие ворота не лезет! — продолжал Саня, кое-как устроившись за столом, предварительно засунув в шкаф странного вида камуфлированный рюкзак. — Мне еще месяц назад обещали, что сменят! И что? Пожалуйста! Идите, располагайтесь, товарищ лейтенант! Саня возмущенно фыркнул и продолжил свою маловразумительную тираду. Я переждал с минуту, потом вмешался — надо было что-то делать с этим источником шума. — Так ты что, говоришь, заканчивал? — спросил я. — …запла… — осекся Саня на полуслове. — Нижегородский пед. Лингвист я. Японский, английский. — О как! — У меня вырвался не очень-то приличный возглас удивления. — Призвали, значит? — Ага, — горестно покачало головой чудо, — уже полгода как. — А чего на флот-то? — Я задавал провокационные вопросы, еще для себя не решив, будем мы с Саней дружить или ругаться. — А море мне нравится! — неожиданно дерзко выпятив челюсть, заявил Саня. — Мне на выбор предложили — или в штабе Сибирского округа, в Чите, или — на флот. Конечно же, я флот выбрал. У меня полдетства в Севастополе прошло… Военком, правда, обещал, что отправят на Тихоокеанский, с моим японским-то, да там вроде вакансий не было. Вот, приходится здесь трубить… Я еще раз посмотрел на Саню, потом попросил его подвинуться — он загораживал сейф (в каждой офицерской каюте должен быть таковой). Несмотря на то что нынешнее обиталище стало моим совсем недавно, под замком хранилось все, что положено хранить уважающему себя офицеру; в том числе бутыль хорошего «шила». Не спрашивайте — я не знаю, почему на флоте так спирт называется; принято — и все. Так и познакомились. 4 История со скатом немного меня успокоила. Значит, с соотношением везения-невезения в моей жизни по-прежнему все нормально, и, следовательно, в ближайшие дни крупные неприятности мне не угрожают. Вернувшись из душевой, уже после ужина и вечернего чая, я догнался с Саней «шилом». Кстати, он неплохим парнем оказался, а вовсе не отмороженным ботаником-«пиджаком».[60 - На флоте и в армии — выпускник гражданского вуза, прошедший обучение на военной кафедре.] Поговорили по душам. Оказалось, он в море сидит почти безвылазно. Его вице-адмирал при себе в качестве переводчика держит, и работы у него — то по радио непрошеных гостей припугнуть, то на международных совещаниях толмачить. А потом мы легли спать. Едва открыв глаза, я почуял: что-то не так. Но почуять — одно, а сообразить, что же именно не так, — совсем другое. Особенно когда большая часть сознания плавает в параллельных мирах, которые зовутся царством Морфея. Я сел на койке, включил свет в изголовье и, осторожно озираясь, ногой нащупал шлепанцы. Это и было моей главной ошибкой. Нога по щиколотку погрузилась в воду. Будь я на подводной лодке — наверняка запаниковал бы, несмотря ни на какую браваду. К счастью, на надводном корабле вода в каюте ни о чем серьезном не говорит. Особенно когда на шторках у иллюминатора горит восход. — Саня! — негромко позвал я; кричать почему-то не хотелось. — Чего там? — сонно отозвался он, заворочавшись на верхней койке. — У нас небольшая проблема. — Ч-что? — По голосу было понятно, что сосед далек от полного пробуждения. — Проблема, говорю! — повторил я уже громче. Заскрипели пружины, Саня свесился с койки растерянно и посмотрел на меня; стало заметно, что без чудовищных очков Саня выглядит вполне обычно — как сонный флотский лейтенант. Несколько позже я даже заподозрил, что он носил их (специально, в качестве средства мимикрии, что иногда развивается у моллюсков при отсутствии раковины. Я молча указал рукой на палубу. Даже при скудном свете лампы в изголовье койки было видно, как Саня побледнел. Снова посмотрев на меня, он поразительно бесцветным голосом произнес: — Мы тонем, да? — Может быть, — дипломатично ответил я. — Надо, надо… надо найти плоты тогда! — Было видно, каких усилий стоит Сане заставить себя проснуться окончательно; не то чтобы мы вчера очень уж много выпили, но «шило» есть «шило». — Найдем, найдем! — С этими словами я вытянулся вдоль койки, пытаясь носками достать до комингса.[61 - «Порог» у двери каюты.] Тщетно. Плюнув на все, я встал. Вода была холодной, но, к счастью, чистой. Доплескавшись до двери, я открыл ее и с удовлетворением обнаружил, что вода стоит только в нашей каюте. Как раз по комингс. Саня, должно быть, решив, что я хочу его бросить, тихонько что-то проскулил, не слезая, однако, с верхней полки. Это была вторая неприятность в походе. Правда, как и первая, разрешилась она быстро и благополучно. Саня пожаловался адмиралу на невыносимые условия быта. Лопнувший трубопровод, что проходил за стенкой нашей каюты, залатали за полчаса. Во время починки десяток матросов вычерпывали воду из нашего жилища. К вечеру в каюте снова можно было жить. 5 Утром, как водится, было построение, развод, завтрак, совещание, потом снова построение и, наконец, совещание БЧ. Вот на этом-то совещании мне и сообщили пречудеснейшую новость… Так началась третья неприятность в тот день. Помимо боевого ТАРКРа, в районе торчал еще кое-кто из наших. Причем давно и бессменно. Да, да — были люди несчастней нас и даже эоновцев. Речь идет о медиках. В десяти кабельтовых от нас стояло, пришвартованное к бочке, госпитальное судно. Это была железяка польской постройки, старше меня раза в два. Насквозь ржавая и полная тараканов (если верить рассказам самих медиков). Тем не менее со стороны коробка выглядела почти гражданской; многие у нас даже завидовали несчастным — дескать, ничегошеньки не делают, только сидят и «шило» трескают. По мне так — лучше уж построения по десять раз на дню и хоть призрачная тень боевой учебы. На этой госпитальной посудине номинально была вертолетная площадка, но состояние палубы оказалось таково, что ни один вертолетчик не стал бы на нее садиться даже под страхом перевода на подплав. Так что единственным способом сообщения оставалось море. Теперь о новости. В моем заведовании находился катер. Более-менее исправный и, как вскоре выяснилось, единственный полностью готовый к плаванью на всем нашем корабле. Несколько минут спустя я готов был рвать на себе волосы из-за того, что додумался доложить об этом начальству. Оказалось, что спивающимся медикам необходимо было доставлять почту, которая прибывала к нам с берега раз в сутки на вертолете. Вечерело. Я намаялся со своими матросами, тщетно пытаясь донести до их пролетарских мозгов хоть каплю полезной информации. О том, что будет, если завтра корабль окажется в реальной боевой обстановке с такой степенью подготовки экипажа, думать не хотелось. Авось обойдется; хотя бы еще несколько месяцев, пока мое заведование не будет приведено к нормальному бою.[62 - Пристрелять оружие, убедиться в отсутствии неисправностей (военный сленг).] О почте я почти забыл, но за ужином меня лично (!) проинформировали по внутренней трансляции, что погодные условия позволяют выполнить рейс. Дорого бы я дал, чтобы узнать, сколько наш «бычок» отвалил «шила» ради этого сообщения… зато какой воспитательный эффект! Делать нечего. Прихватив из кубрика пару матросов, я отправился на правый шкафут.[63 - Палуба, идущая вдоль надстройки по бортам (обычно соединяет бак и ют).] Солнце повисло опасно низко над горизонтом, но, привыкнув к причудам северного светила, я знал, что у меня в запасе минимум пара часов. Ветер крепчал, но волнение и правда не превышало двух баллов. По крайней мере, пока. Нас благополучно спустили на воду. Матросы вели себя подозрительно весело, подтрунивали друг над другом, щедро обмениваясь подзатыльниками. Я даже заставил одного из них дыхнуть мне в лицо. Ничего. Точнее, ничего, кроме застарелого кариеса. Ни грамма алкоголя. Мне понадобилось минут пять, чтобы понять: напускная веселость и есть нервная реакция на стрессовую ситуацию. Мальчишки были испуганы. Конечно, я бы ни за что на свете не сказал бы это своим матросам, но бояться и правда следовало. С норд-веста набегали подозрительно-темные тучки, да и ветер крепчал ощутимо. К тому времени, когда подошли к ржавому чужому борту, волны швыряли нас так, что приходилось то и дело сглатывать обратно рвущийся на волю желудок. А дальше началось форменное безобразие. Нас никто не соизволил встретить! Мы стояли у борта этой ржавой громадины; в который раз я орал в рацию позывные, надеясь, что наконец найдется д… добрый человек в радиорубке. Тщетно. Требовались более радикальные меры. Отложив в сторону рацию, я взялся за штурвал и направил нашу скорлупку прямиком на госпиталь. То ли я недооценил мощность дизелька, то ли ветер сильно окреп, но нас так садануло о бело-ржавый борт, что я прикусил язык. Матросы синхронно зажмурили глаза. Катерок протрещал что-то неразборчивое и заглох. К счастью, этого рискованного маневра оказалось достаточно, чтобы разбудить дежурную смену в этой плавучей вотчине Бахуса и Морфея. Через пару минут, свесившись через леера, на нас глядел осоловело-изумленный медик. — Эй! — крикнул я. — Почту принимать будете? Медик тряхнул головой, но деликатно промолчал. — Держите почту, вы… — дальше я себе позволил самый чуток непечатных выражений. Ровно столько, сколько было нужно, чтобы вывести эскулапа из задумчивости. Почту у нас все-таки приняли. На это ушло каких-то минут сорок… Тем временем волнение поднялось до твердых трех баллов. Собственно, это предел мореходности катерка. Солнце у горизонта накрыли тучи; наступили самые настоящие сумерки. Катерок, должно быть, обидевшись на плохое обращение, долго не желал заводиться, а плавучий госпиталь умудрился так неудачно развернуться по ветру, что нас приложило о борт по новой. И опять обошлось, но треск стоял такой, словно катер раскололся пополам. Завелись. Кое-как, переваливаясь с волны на волну, поплелись обратно. Мы отошли ровно настолько, чтобы наших криков не было слышно на госпитальной коробке. Дизелек заглох. В этот раз — намертво; я твердо в этом убедился, заглянув в трюм. Этой скорлупке после нашего похода требовался капремонт. Ветром нас отнесло на приличное расстояние, по моим прикидкам, до границы района оставалось всего ничего. Делать нечего — я схватился за рацию. Просить о помощи. Эта была хорошая рация. Новенький ручной «Icom». Не то что встроенная древность. К счастью, «бычок» вник в ту часть моего доклада, где я говорил о бортовых средствах связи, и выдал мне перед походом это техническое чудо. Вот только даже чудесам требовались заряженные батарейки… Оставшегося заряда хватило, чтобы пропищать свои позывные. После этого рация сдохла окончательно. Не подумайте чего плохого — перед походом я проверял заряд, но то ли батарея была старая, то ли индикатор врал… или я слишком долго пытался докричаться до медиков. Не важно. Факт оставался фактом — мы застряли со сломанным двигателем, посреди Баренцева моря в шторм, без рации. Было отчего запаниковать, не так ли? Конечно, нас должны были искать. Если дежурный не полный пофигист — уже через пару часов. Вот только эту пару часов надо было как-то продержаться. На лица матросов я старался не смотреть — и так было тошно. Стоя у штурвала, я приказал им сесть на корточки в носовой части кабины, держаться как можно крепче. Они мгновенно выполнили приказ. Как мне показалось, даже с облегчением. Еще бы — они ведь могли решить, что с меня станется заставить их лезть в трюм ремонтировать двигатель. И я заставил бы, будь хоть малейшая надежда заставить машину работать. К сожалению, я слишком хорошо знаком с такими катерами. Наш единственный шанс был в том, чтобы удержать нос катера перпендикулярно волне. При отсутствии хода в шторм это почти невыполнимая задача. И все же я пытался. Жить хотелось, да и матросов было нестерпимо жаль. Я молился про себя. Хотел перекреститься, но боялся даже на миг оторвать руки от штурвала. Пока что нам везло. Если, конечно, слово «везло» годится в такой ситуации. Шторм крепчал; присутствие подчиненных не давало мне впасть в панику, а вскоре я так сосредоточился на хитрой игре с волнами, что забыл о липком страхе и предчувствии скорой гибели. Это было нечто вроде азартной игры — угадать высоту и силу следующей волны. Но и у этой игры будет конец. И довольно скорый. …мне показалось, что катерок попал в центр шторма — так тихо стало вокруг; вот только огромные валуны, вздыбившись, отчего-то неестественно застыли, глянцевито блестя в свете вдруг показавшейся луны. Воздух стал вязким, каждых вдох давался с трудом. Я не думал о том, что происходит; крайнее напряжение и стресс последних минут сделали свое дело — сознание почти отключилось. Помню, только радовался, что можно хоть немного отдохнуть. А потом спиной ощутил тяжелый, давящий взгляд; торопливо покосился на матросов. Две застывшие фигуры по-прежнему были на месте. Не они. Ничего не оставалось, кроме как оглянуться. Быстро, порывисто — пока решимость не покинула. На корме, спиной к ночному светилу, стояла фигура в парадной офицерской форме. В белом свете галуны на рукавах тужурки казались серебряными; рукоятка кортика отливала стальным блеском. Наверное, в обычной ситуации я бы здорово струхнул; но минуту назад простившись с жизнью, на время превратился в храбреца. Приходила ли мне голову мысль о погибшей лодке, лежащей на дне, всего в нескольких сотнях метрах от моей скорлупки? Нет… скорее всего, нет. Не помню. Потом, конечно, я сложил два и два, и… впрочем, я до сих пор не уверен, что случившееся со мной и страшная трагедия с подводным крейсером как-то связаны. Я вышел из кабины, даже не потрудившись предупредить матросов, чтобы следили за мной; почему-то был уверен, что те меня просто не услышат. Передо мной стоял флотский офицер. Вполне материальный — на вид, по крайней мере. Форма вроде бы узнаваемая, но что-то не так. Покрой тужурки чуть другой, ножны кортика вычурные и длинные. В голове мелькнул образ из стеклянного стенда в зале морского музея. Мундир морского офицера, еще дореволюционный. В таких стоял парадный строй на палубе «Аскольда»… Только с лицом офицера была проблема; козырек фуражки бросал такую густую тень, что в лунном свете промежуток между воротником рубашки и головным убором казался наполненным тьмой. — Здорово, — сказал офицер низким, грубым, но вполне себе живым голосом, — пошли со мной. Я промолчал в ответ; проклюнулись первые ростки страха. — Пойдем, познакомимся, — повторил офицер. — А… обратно вернешь? — До сих пор не знаю, что заставило меня задать этот вопрос; это при том, что почему-то очень захотелось принять предложение. — Нет, — ответил он. — Тогда не пойду, — решил я, ожидая неприятных последствий своей дерзости. — Тогда я пошел. С этими словами офицер развернулся, перешагнул через борт и ступил на воду, но вдруг остановился, словно что-то вспомнив. — На, возьми. На удачу, — сказал незнакомец, оборачиваясь и протягивая мне что-то блестящее. Может, мне не следовало брать этот неожиданный дар; может, следовало прочитать молитву и перекреститься, но… кажется, я просто не мог не взять эту вещь. Это были часы. Старинной модели, с Андреевским флагом и двуглавым имперским орлом, они все же выглядели почти как новые — ни царапинки. Едва я успел сунуть подарок в карман, как буря навалилась на катерок с новой силой, мгновенно промочив меня до нитки; кое-как я смог забраться обратно в кабину. Через несколько секунд, встав за штурвал и приготовившись к новому раунду схватки за жизнь, я обратил внимание на красный огонек на полке возле штурманского столика. Надо ли говорить, что это заработал наш «Icom»? Аккумуляторная батарея оказалась полной — под завязку. А еще через десять минут нас подобрал удачно оказавшийся в районе килектор. 6 Тот день я запомнил во всех деталях, и вовсе не потому, что ночной дар круто изменил мою жизнь. Просто мы не слишком часто сталкиваемся с тем, что выбивается из привычного жизненного уклада, нарушает все правила и оставляет в полном ошеломлении. Мне повезло. Я столкнулся. Теперь и дальше жить вовсе не страшно, да и смерть выглядит не так зловеще. А судьба моя поменялась. Что есть, то есть. Мне действительно стала сопутствовать удача — во всем буквально. Наверное, стоило увлечься азартными играми — давно бы разбогател. Только не надо мне это было. Скучно и до тошноты банально. Я ведь и так вовсе не бедствовал. Мне везло с карьерой, со здоровьем, с отцом даже — ему вдруг по программе переселения выделили квартиру в Подмосковье… так что я был доволен, вполне. Часы начали меняться на второй день после встречи в ночном море. Исчезла старинная позолота, сменившись сверкающей сталью. Имперский орел превратился в герб современной России. Надпись на французском помутнела и сменилась знакомым логотипом «Командирские». Несмотря на метаморфозу, часы шли очень точно и всегда сохраняли празднично-новый и даже стильный вид. Да и я старался обращаться с ними по-человечески… За все время на них появилась только одна царапина. Это было еще до моего перевода в штаб флота, во время планового учения. Наш крейсер проводил стрельбы, и одна из ракет была неисправна… Был риск, что сгорит вся коробка, но мое подразделение оказалось приданым в отсек для усиления пожарной команды. Как-то случилось, что огонь погас сам собой. Об этом случае в БЧ-5, в чьем заведовании находится пост энергетики и живучести, еще долго ходили легенды… А с Саней мы сдружились после того, как меня в штаб перевели. Он остался служить после окончания своего обязательного срока. Очень уж флот ему понравился. Нам даже довелось погулять вдвоем во многих портах Европы и Америки, куда наши корабли ходили с визитами вежливости. 7 В наше время никого не удивить тем, как мало военных, особенно старшего поколения, хотят опробовать свои силы в реальной боевой обстановке. Ничего странного — современная война жестока, расчетлива и совершенно не романтична. А уж морской бой может увлечь разве что безнадежных сухарей-математиков. Ты просто сидишь среди железа, считаешь, исполняешь вводные, снова считаешь, полагаясь лишь на свое хладнокровие — только бы где ошибка не вкралась. И не важно — на подводной лодке или на надводном корабле. Сидишь в нагретых гудящим оборудованием постах, эдаких пропахших электричеством и краской саркофагах, зная, что все шансы за то, что ты никогда больше солнца не увидишь… конечно, есть еще борьба за живучесть — если переживешь первое попадание ракеты. Тогда придется метаться по отсеку, бороться с огнем и молиться, чтобы палуба не треснула, — потому что помнишь: прямо под твоим постом два незаглушенных реактора… Раньше я никогда особо не мандражировал на предмет ядерных силовых установок; и два года, проведенные на атомном крейсере, в самом начале моей службы, до сих пор считаю одними из самых спокойных и счастливых. И не только из-за той встречи в ночном штормящем море. Не боялся я нашего не совсем мирного атома. До недавнего кризиса, что прогремел на весь мир чуть ли не как второй Карибский… Все верно, довелось мне побывать в те дни в Баренцевом море, как и почти всему личному составу Северного флота, включая Беломорскую флотилию. Пока не грянул гром, мало кто в России знал о так называемой проблеме серой зоны; но, увы, в Норвегии об этом помнили многие. Помнили — и не собирались поступаться своими интересами. Провокации начались давно, еще в пору моего лейтенантства; варяги несколько раз задерживали наши рыболовные суда, якобы в их исключительной экономической зоне. Мы проглатывали. Слабы были и слишком дорожили первыми ростками наметившегося возрождения. Но государственные интересы есть государственные интересы, особенно в пору, когда цены на нефть и газ скакнули совсем уж до немыслимых вершин. Норвегия наконец получила необходимую политическую поддержку наших «вероятных союзников» по НАТО. Еще бы ее не получить — первой шельфовой платформой, начавшей добычу нефти в так называемой серой зоне, стала «Регалия», принадлежащая американскому «Шеврону»; та самая, что несколько лет назад вроде бы пришла на помощь погибшей лодке, во время подъема которой я присутствовал. Но тогда моряки все равно умерли… Однако и Россия сейчас — вовсе не та страна, которой была пять лет назад. Мы стали сильнее; достаточно или нет, это десятый вопрос. У нас появились могущественные… если не друзья, то хотя бы союзники, увы, не в Европе. Казалось, в современном мире локальных, «игрушечных» конфликтов крупномасштабная война невозможна. Очень уж тесно переплелись интересы различных финансово-промышленных группировок… и многие в это верили. 8 Через неделю силы Северного флота блокировали подход танкеров к платформе; где-то наверху дипломатия дала серьезный сбой. Даже продукты нефтяникам доставляли на вертолете. Каждый раз мы предупреждали летчиков о том, что они входят в запретное воздушное пространство. Те, разумеется, игнорировали наши слова, но штатные средства ПВО мы не применяли. Пока. В течение суток район оказался блокирован не только силами Северного флота, но и кораблями норвежских ВМС. Началось многодневное стояние. Разок варяги попытались провести под охраной эсминцев танкер к платформе, но у нас оказались искусные штурманы — блокировали все подходы; те вынуждены были отступить, не решившись идти на таран. А спустя еще пару дней в район вошло авианосное соединение ВМС США. Разумеется, выход на палубу давно запретили, и тем вечером я через иллюминатор любовался величественным силуэтом авианосца на фоне заката. Рядом с гигантом толкалась мелочь попроще, вроде крейсеров УРО. Объявили вечерний чай; по дороге в кают-компанию я вглядывался в лица сослуживцев, впервые серьезно задумавшись о том, что именно с ними мне и предстоит лежать в общей могиле на морском дне… Начинало казаться, что полученное в дар от мертвецов везение дало сбой. Я гораздо чаще, чем было необходимо, смотрел на запястье; часы шли, и пока слышалось тиканье, точно биение крохотного сердца, оставалась и надежда. В первые дни противостояния среди экипажа и штабных царило если не веселье, то явный оптимизм; за нарочитым энтузиазмом люди пытались скрыть испуг. Вполне обычная реакция. Время шло, огонь прогорел. Теперь в глазах товарищей я видел пустоту. Пустоту и где-то на самом дне оттенок обреченности. Неожиданно понял, что это меня бесит. Хотелось вскочить, опрокинуть стол, выдрав его с мясом из палубы, врезать, кровавя кулаки, по обреченным, телячьим лицам… Промокнув губы идеально чистой салфеткой, я вышел из кают-компании. До моего дежурства оставалось четыре часа. Сигнал тревоги прошел всего через два с половиной. Я едва успел задремать. Очень быстро, но без суеты собравшись, я вышел из каюты. Сердце почему-то стучало медленно-медленно, словно пыталось продлить последние мгновения мира. По коридорам и трапам в красном освещении метались немые тени, спеша на свои посты. Меня, конечно, ждали. Многие из экипажа предпочитали ночевать на боевых постах, и вовсе не из-за «перенаселения» коробки. Первым доложился дежурный — еще совсем зеленый старлей; за ним — командир БЧ. Доклад звучал уверенно, по-деловому. В словах отчетливо слышалась святость такой вот уставной формы общения. Устав — словно последний островок стабильности, надежности, того мира, который был до. Я принял доклад, прошел на пост, занял свое место. Оставалось только ждать. Сидя в железной, нагретой работающими приборами коробке, обливаясь потом в ожидании собственной весьма вероятной гибели, как-то по-особенному думаешь о том, что за бортом — всего в паре метров от тебя — солнце перестало клониться. Чиркнуло по горизонту и снова поползло вверх. В заполярных морях миновал Час Быка; начиналось утро. Доклады о готовности шли своим чередом, крейсер напружинился, как пантера, готовая прыгнуть на добычу — или умереть от выстрела охотника. Все системы проверены по десятому разу. Пришла тишина. Не знаю — кто о чем думал в эти минуты. Наверное, вспоминали семьи, дом… далекую родню, последнюю рыбалку… У меня семьи не было. Так и не обзавелся. Были мимолетные романы, но… ничего серьезного. Мне просто хотелось жить; я только теперь начал соображать, как это здорово ощущать лучи солнца на коже, улыбаться ветру, глядеть на суровые, цвета бутылочного стекла волны… вдруг подумалось, что настоящее счастье — это просто жить, ни о чем не задумываясь, как во сне, только твердо знать, что ты существуешь… наверное, так живут растения. Напряжение на посту достигло такой точки, что, казалось, между палубами сейчас начнут проскальзывать молнии. Я мысленно одернул себя, внимательно осмотрел пост в поисках малейшего беспорядка; к счастью, быстро нашел искомое. — Товарищ старший лейтенант, — обратился я к дежурному, — не объясните, что это такое? Старлей вздрогнул, точно его ударили током; должно быть, решил, что настало время «Ч». — Я к вам обращаюсь! — слегка прикрикнул я, чтобы вывести молодого офицера из ступора. — Что это такое? Мой палец указывал на грубо обрезанную чем-то прямо по центру латунную схему на переборке. — В-в-виноват, тащ кап-втор-ранг! — наконец выпалил старлей. — Исправим! — Ха! — Я позволил себе благостно усмехнуться. — Как же вы это исправлять-то будете? В море? Занесите в журнал недостатков, и проследить за починкой во время планового ремонта в доке… — Есть! — …и кому это понадобилось? Портить казенное имущество?.. — риторически вопросил я, подняв взор к верхней палубе, прекрасно зная ответ. — М-м-матросам! — неожиданно ответил старлей. — Для чего? — картинно удивился я. — На маклачки! Еще секунду на посту было тихо. А потом помещение взорвалось здоровым смехом — смехом людей, которые преодолевали страх смерти. Хорошо. Очень хорошо. Вот так неожиданно вредная традиция украшения матросами дембельской формы чем ни попадя, включая детали с боевых постов, сыграла во благо. Я улыбался. И тут пришел приказ. Мы сидели на посту радиоэлектронной борьбы. Приказ требовал поставить активные помехи на указанных каналах. Для справки — постановка таких помех в сложившихся условиях, согласно международным нормам, равнозначна объявлению войны. Пост сработал великолепно, как на учениях. Пошел отсчет; прозвучало «Товьсь!», и через пару секунд «Ноль!». Мы оказались на войне, и каждый понимал это… 9 Боялся ли я смерти, когда начиналась настоящая боевая операция? Нет. Не до того было. Надо работу делать. Уверен, остальные чувствовали то же самое. Отвлеченные мысли скользнули куда-то в глубь сознания, робко оттуда выглядывая, словно проверяя, жив ли я еще. Это продолжалось всего пару минут. Потом пришел отбой. Мы в недоумении выключили аппаратуру. 10 С момента создания атомного флота каждый, кому доводилось бывать в море на таком железе, знает, что за неприятная и малопредсказуемая штука — саморазгон реактора. У нас надводных кораблей на атомной тяге мало; собственно, всего один ходовой крейсер. У американцев — весь авианосный флот. Рано или поздно это должно было случиться. То, что наше командование приняло за начало враждебных действий, являлось всего лишь первыми признаками крупных неприятностей на суперавианосце USS «Ronald Reagan». Через пятнадцать минут после доклада о неприятностях сразу в обоих реакторах, после того как не сработали дублирующие системы автоматической защиты, командир авианосца принял решение о подаче сигнала SOS и начале эвакуации экипажа. А дальше начался форменный цирк. Дело в том, что американцы даже на флоте умудрились развести потрясающую бюрократию; и отличалась она от нашей тем, что реально работала. Как ни дико, у них имелась и инструкция на случай такого вот самопроизвольного разгона реакторов на центральном корабле соединения, при отказе всех аварийных систем. Согласно этой инструкции, в угрожаемый период командирам других кораблей соединения предписывалось на возможно большей скорости покинуть район бедствия; оказывать помощь терпящим бедствие категорически запрещалось. Это разумно — сохранить хоть что-то от соединения, но… у нас такой инструкции не было. Так что командование флотом решило руководствоваться нормами международного права; был отдан приказ о помощи в эвакуации экипажа терпящего бедствие авианосца. Нет, не подумайте, я далек от мысли, что американцы — бессовестные трусы: бросили своих и слиняли. Совсем нет. Я представляю, какие трагедии разыгрывались на ходовых мостиках кораблей сопровождения, когда долг сталкивался с совестью. К чести янки, победил все-таки долг. Я вызвался добровольцем — вылавливать прыгающих в воду врагов из ледяного моря и подбирать их с каменеющих от холода надувных плотиков. Работа была не из легких. Мне достался надувной моторный катер «Зодиак» плюс пара толковых матросов. Каждому экипажу выдали счетчик радиации; свой я примотал изолентой возле штурвала, выставив громкость сигнала на максимум. Непрерывный треск здорово действовал на нервы, но не давал расслабиться. Впрочем, я не то чтобы панически боялся. Напротив — исчезали последние сомнения, что неведомый дух, заключенный в «командирских» часах, снова хранит меня. Я успел сделать три рейса, когда по радио на выделенном канале прозвучали позывные адмирала и приказ — всем спасательным командам немедленно вернуться на корабли. Как раз в это время большая группа — человек десять — сиганула из ангарного проема авианосца прямо в воду, не озаботившись хотя бы сбросом спасательных плотиков. До места их приводнения было всего метров двадцать. Уже взяв курс на «прыгунов», я обнаружил причину срочности поступившего приказа об отходе. Борт исполинского корабля — прямо над нашими головами — стремительно чернел; дымилась отслаивающаяся краска. Появлялись раскалившиеся докрасна пятна обнаженного металла. И все же я не изменял курс. Может, все еще верил в свою удачу, а может, отчетливо представлял бессонные ночи, наполненные криками варящихся заживо людей за кормой «Зодиака»… Вода действительно начала парить; еще немного — и у борта авианосца повис такой туман, что ориентироваться приходилось по компасу да на звук корабельных сирен. Счетчик радиации нервно трещал, все громче и громче. Этих десятерых мы вытащили. Неисправный реактор так и не взорвался, хотя по всем канонам должен был. Меня это не удивило. До сих пор не знаю, сколько людей осталось на борту радиоактивной громадины. Давно мог бы узнать — не хочу. Принципиально не слушаю новостей, где могут сказать количество погибших и пропавших без вести. Тогда, стоя у штурвала «Зодиака», я думал только о тех, кого удалось выловить. Три рейса и человек сорок спасенных. Не густо, но лучше, чем ничего. Гораздо лучше. Странно, но в те минуты совершенно не вспоминалось о возможной войне и собственной гибели в покореженном железе. Я смотрел на несостоявшихся врагов — и думал только о человеческом. Например, вот с той симпатичной американкой мы могли бы жить вместе… почему бы нет? Подойти, познакомиться, забыть обо всем — ради жизни. Уехать куда-нибудь подальше. Хоть бы и в Новую Зеландию. Работать в порту. Нарожать детей. Ждать внуков. Американка посмотрела на меня странно глубоким взглядом, словно догадавшись о моих не очень-то уместных мыслях. Я смутился и отвел глаза — в ответ на ее робкую улыбку. Она неплохо держалась — разговаривала с теми, кто вот-вот готов был свалиться в шок, даже пыталась шутить вроде… Я дал себе обещание все-таки познакомиться с ней; не сейчас, разумеется. Позже, на борту. Или по возвращении в Североморск… Только под теплым душем в дезактивационной я почувствовал, как вымотали меня последние сутки. Судя по индивидуальному дозиметру, дозу я схватил совсем небольшую. Что ж. Значит, еще есть шанс иметь красивых и умных детей. Кое-как добравшись до каюты, рухнул на койку и вырубился, забыв про завтрак. Но перед тем, как окончательно провалиться в сон, почему-то увидел лицо той американки. Проснувшись всего через пару часов, я почувствовал себя неожиданно свежим и бодрым. Привел себя в порядок: тщательно выбрился, помыл голову холодной водой из бачка, освежил кожу лосьоном после бритья. Еще не вполне понимая, что делаю, я направился на верхние палубы носовой башни, в лазарет. Знакомиться. На палубе повстречал Саню; с первого взгляда было понятно, что друг не настроен на общение. Он был смертельно бледен, а в глазах повисла прямо-таки смертная тоска. Я поздоровался, потом положил руку ему на плечо, постоял так молча пару секунд. — Справишься? — спросил я, убирая руку. — Справлюсь, — ответил Саня, улыбнувшись. Эта улыбка, вроде бы и искренняя, все же выглядело жутковато на его осунувшемся лице. — Слушай, там… не надо туда. Там все мрут, — добавил друг, когда я уже отвернулся, чтобы уйти. Вместо ответа я кивнул. У лазарета меня встретил один из корабельных медиков. «Доброволец? — спросил он, тут же схватил меня за руку и буквально впихнул в помещение. — Тебе туда!» Мне ничего не оставалось делать, кроме как последовать его указанию. …Тот день в лазарете напомнил мне, насколько это серьезно — радиация. Я работал часов двенадцать, пока не свалился с ног, — забыв и об обеде, и об ужине. Глядя на язвы, подставляя ведра под кровавую рвоту, гнал из головы мелкую, предательскую мысль: «Я! Я! Я это сделал, люди! Я — и моя мертвецкая удача!» Там же, в лазарете, все-таки нашел и «мою» американку. Она была еще жива — хватала меня за руки, шептала что-то на своем… и глядела, глядела стекленеющим взглядом… Это было похоже на смерть. Вечером в каюту вошел не я, но моя тень. На автомате разделся… Сначала просто снял робу. Потом — нижнее белье и носки. Остался совершенно голым, только на руке что-то болталось. Часы, которые снимал очень редко… Браслет расстегнулся тяжело, словно со скрипом. Я ошеломленно смотрел на некогда такой блестящий и привлекательный корпус — теперь он был покрыт пятнами ржавчины. Эмаль на циферблате потрескалась, стекло поцарапалось… и все же механизм работал. Пока работал. Несколько минут я глядел на подарок. В глазах стояли слезы, и покалеченные часы расплывались. А потом пришло знание. Не догадки, не подозрения — именно знание. Знание о том, как и зачем я умру. Не сейчас, нет — чуть позже, когда опять понадобится толика моей удачи, чтобы исполнить долг… в такой же — или другой — металлической коробке. Когда механизм наконец замрет. Тогда, и только тогда — своей смертью оплатив право на победу — я подарю новенькие часы другому зеленому лейтенанту. Для меня эта ноша станет слишком тяжелой. Тогда, и только тогда я, возможно, найду ту девушку — там, где мы будем свободны от долга. И мы не будем больше врагами, хоть она и подарит свои часы другому, американскому лейтенанту. Или что у них там принято дарить? Но пока я жив. А значит, моя жизнь принадлежит не мне, но всем людям, говорящим со мной на одном языке, думающим, как я. Пускай это я плачу за то, чтобы у них были семьи и дети. Это правильно. Потому, что я русский морской офицер. Дмитрий Дзыговбродский БОЙ НАД ПРОХОРОВКОЙ Небо клубилось низкими тучами. Придавливало к земле? Защищало? Где-то там, намного выше облаков, орбитальные платформы вели отчаянный бой с боевыми спутниками Соединенных Стран. Кто ж этого ожидал? Все шло тихо-мирно, легко-безмятежно. Разве что экономические квоты последние два года очень напоминали партизанскую войну. Вы нам ограничения на трубы большого диаметра, мы вам — на спутниковую аппаратуру. Вы нам — на мясо и сахар, а мы вам — на лес и редкоземельные металлы. Вы нам на транспортные средства, а мы оптической электроникой вас приложим. Да еще пропали все фильмы и программы Соединенных Стран в эфире, но это мелочи. Кто с такого войну начнет? — Си вис пасем, — буркнул капитан Могильников себе под нос. Взгляд бродил по неровной карте бетонной плиты под ногами — вот речка, вот впадинка, вот холмик странный, не то капонир, не то замаскированная шахта. Прям как взгляд с орбиты. На небо Могильникову смотреть совсем не хотелось. Все там будем, причем скоро… Но Аксенов, как ни странно, его услышал: — Пара беллум, командир. — Вот уж не ожидал, что латынь знаешь… — удивился Артем Могильников. Провел рукой по щеке — щетина уколола ладонь. Не успел привести себя в божий вид — сорвали прямо из постели. Хорошо хоть в последние дни, после событий в Москве, они ожидали чего-то подобного и не покидали базу. — Тебе в училище не достался Юлий Гай — он нас так вымуштровал по древней истории, что я во сне могу все триумвираты перечислить поименно, податно и покончинно. — Полковник Юлиан Гайчевский? — Он, — ухмыльнулся Аксенов. — Он нам сразу заявил… Мол, не будете знать латынь, не поймете римлян. Не поймете римлян — не выучите, как надо, историю. Не выучите историю — экзамен мне не сдадите и отправитесь в пехоту нужники чистить, пока ваши товарищи будут орбиты наматывать вокруг Земли-матушки. — Веский довод, — хмыкнул Могильников. — Юлий такой. Говорят, во время Панамского противостояния это он сразу предложил жахнуть чем-нибудь мегатонным по побережью, мол, все равно америкосы ничего понимать не хотят, а кроме силы для них аргумента нет — так у них цивилизация построена. Ковбои, м-мать… — Так это он сказал? — поднял взгляд Могильников. — Он, он, — подтвердил Боря Аксенов. — Мы тоже не знали, да на выпускной пьянке Юлий лично поведал. И еще кой-чего сказал — как только мы откажемся от их культуры, запретим «эсэсовские» фильмы, книги, телевидение, тогда они начнут настоящую войну. Мол, это основное их оружие — формировать мышление новых поколений, создавая из них будущих «эсэсовских» космополитов без родины и веры. Абсурдно — так нам тогда подумалось. А ведь прав оказался… Борис мрачно посмотрел вверх. — Он что, еще и дату предсказал? — Нет. — Аксенов выбил сигарету из пачки, зажал в зубах и невнятно продолжил: — Дату не сказал. Сказал только, что этим вот, — указал взглядом вверх, — всё и закончится. Нет альтернативы — ни у нас, ни у них. Особенно у них. — Бросал бы ты… — глянул на сигарету Могильников. — Зачем? — выпустил струю дыма Аксенов. — Здоровее буду? Нам бы эту ночь пережить, товарищ капитан… — Отставить пессимизм, товарищ старший лейтенант, — шутя прикрикнул Артем, взлохматив рукой рыжую шевелюру Аксенова. — Есть отставить, — отдал честь Борис, сплюнул на опору истребителя и махнул рукой чуть в сторону. — Глянь, командир, не наш ли это кадет идет? — А кто ж его знает, — лениво ответил Могильников. — Я видел только его фото в деле, а там такие обычно рожи получаются — тянут сразу по сто двадцатой и в пространство без скафандра. — Жаль, что Сашка… — Жаль, — глухо ответил Артем. — Кто ж знал, что эти гады попробуют очередную демократическую революцию устроить… еще и прямо в столице… Кадет, неуверенно озираясь, все же подошел к «Су-55-КА» Могильникова. Неловко отдал честь: — Кадет Алексей Ерофеев для выполнения боевого задания прибыл. — Приветствую. — Могильников протянул руку. — Капитан Артем Могильников, старший лейтенант Борис Аксенов и… — махнул на истребитель, — наша птичка, пятьдесят пятая «сушка», космоатмосферник. — Рад, очень… Мне про вас много рассказывали. — Расслабься, кадет, — усмехнулся Аксенов. — Ты уже в экипаже. Хотя… что тебе там рассказывали? — Ну, — смутился парень, — говорили, что вы из любой передряги способны выбраться. — Способны, — согласился Борис, — с такой-то фамилией, как у командира. Нас лихо да беда по гиперболической орбите обходят. Артем молча показал кулак развеселившемуся лейтенанту. Над полем пронзительно взвыли сирены боевой готовности. — Пора, — кивнул Могильников. — Пора, — довольно прищурил глаза Аксенов — его лицо просветлело. Артем знал, что Борис более всего не любит ждать и предпочтет променять одну неизвестность на три яростных боя. Алексей Ерофеев только кивнул и, судорожно сглотнув, полез вслед за пилотами в истребитель. Стальные перекладины лестницы позванивали по обшивке. Где-то в стороне глухо грянул оркестр… и вслед включились громкоговорители, усиливая музыку и донося ее до краев взлетного поля. Прощайте, скалистые горы, На подвиг Россия зовет. Мы вышли в открытое небо В суровый и дальний поход. А звезды сверкают и плачут, Касаясь бортов корабля. Растаяла в черном, далеком тумане Родимая наша Земля. Артем замер перед самым входом, вцепившись в край люка, приложил вторую руку козырьком ко лбу — яркое летнее солнце заливало серебристо-серые плиты космодрома — и всмотрелся во что-то видимое только ему. — Молодцы, сделали, как я просил, — улыбнулся Могильников. — Ну, как? Хорошо получилось? — Ты сочинил? — полюбопытствовал Аксенов. — Нет, это старая песня. Я ее немного переделал… под современные реалии. Не верилось, что штаб согласится. Корабль мой упрямо качает Ионного ветра волна. Подхватит и снова бросает В холодную бездну она. Ерофеев задумчиво согласился: — Хорошая песня и правильная, товарищ капитан. Моряки Второй мировой и мы, пилоты… У нас и вправду много общего. — Скорее даже всё… Молодец, кадет, что эту песню знаешь. Сработаемся! — еле заметно улыбнулся Могильников и нырнул внутрь истребителя. Пока Ерофеев и Аксенов забирались в корабль, песня окрепла и отчетливо зазвучала над полем: Наверно, вернусь я не скоро, Но хватит для битвы огня. Я знаю, друзья, что не жить мне без неба Как небо мертво без меня. — Как небо мертво без меня, — прошептал непослушными губами Ерофеев, задраивая люк. Глухо чмокнула гидравлика, и броневая плита отрезала экипаж от окружающего мира. Могильников скороговоркой бросал команды: — Занять ложементы… пристегнуть шлемы… подключиться к центральной системе жизнеобеспечения… загерметизировать скафандры. — Есть, — глухо ответил по внутренней связи Аксенов. — Есть, — прошептал Ерофеев. Ожило внешнее радио: — Проверка систем. Двухминутная готовность. — Есть проверка систем, — отозвался Могильников. — Борис, Алексей… — У меня все в норме, — бросил Аксенов. — Уже проверил. — Полный отчет, — перебил Могильников. — Слушаюсь, — проворчал Борис. — Системы вооружения в норме, двигательная система в норме, аэродинамическая система в норме. — Ерофеев? — Минуту… Барахлит дублирующий контур охлаждения. Товарищ капитан… — Могильников или командир… лучше просто Артем. — Так точно, командир. При неполадках в дублирующей системе жизнеобеспечения разрешение на взлет не дается. — Кадет, — мягко сказал Могильников, — какое к черту разрешение, какие к… матери неполадки в дублях? Война! Понимаешь?! Нам только нужно вытянуть на орбиту да сбить как можно больше «эсэсовцев»[64 - «Эсэсовцы» — сокращение, обозначающее агрессоров-оккупантов Соединенных Стран Америк. Появилось в обиходной речи после Панамского противостояния.]… И всё… А понадобится нам дублирующая система, хоть сортира, хоть системы регенерации воздуха, или нет — это никого не волнует. Главное, чтобы твердотельное орудие било и ракеты в подвесках не клинило! Еще вопросы есть, кадет? — Никак нет, командир. Система жизнеобеспечения в норме, система связи в норме. Правая лазерная турель не дорабатывает семь градусов поворота… — Забей, — прервал Ерофеев. — Есть забить… Противоракетная система в норме. — Молодцы, — улыбнулся Могильников, связался с диспетчерской. — Тридцать пятый норма. К бою готов. — С Богом, ребята, — в эфире появился командующий базы полковник Волков. — Покажите им, как русские воюют! Только что мне сообщили… Во время старта с Львовского космодрома «эсэсовские» штурмовики были атакованы тремя украинскими экипажами этой же группировки — пока неприятель сообразил, что к чему, ребята сбили двадцать одну машину. Потом их расстреляло ПВО базы… свои же… Запомните эти имена — капитан Шовковый, лейтенант Володихин, капитан Дачевский, старший лейтенант Свердлов, майор Лобода, лейтенант Максименко, лейтенант Остапов, лейтенант Токарев, младший лейтенант Плахотный. Ребята показали себя настоящими славянами и воинами, когда пошли против своего ударенного на всю голову правительства. Слава героям! — Слава! — рявкнули в эфире две сотни глоток. Волков продолжил: — Что я могу вам сказать… Мы и первая юго-западная группировка должны сдержать практически все «эсэсовские» истребители Восточной Европы. Неприятель ликвидировал наши орбитальные платформы на небольшом участке границы и, скорее всего, намеревается нанести удар по столице и внутренним взлетным полям. Европа отказалась поддержать агрессию Америки, но и помогать нам не спешит, Китай поднял все силы нам на подмогу, вроде бы подтягивается Индия… Северная, Сибирская и Тихоокеанские группировки уже вступили в бой, Европейская ожидает огневого контакта с минуты на минуту, орбитальные платформы северо-востока еще держатся. Ждем ядерного удара, но, судя по всему, «эсэсовцы» надеются обойтись только штурмовиками — при атаке оружием массового поражения Европа встанет на нашу сторону. Так что, ребята, нам надо просто продержаться как можно больше: либо отбросить «эсэсовцев» обратно за океан, либо вынудить к ядерному удару… Помните, что судьба России зависит от каждого из вас. Надеюсь, ещё свидимся! С Богом! Ура! — Ура! Ура!! Ура!!! — грянуло в эфире. Могильников положил руки на подлокотники, на мгновение прикрыл глаза. Пора! — Аксенов, старт! — Есть. Глухо заворчали двигатели. Могильников не раз видел, как стартовали другие истребители, и потому ясно мог представить, как четыре серебристо-желтых столба приподнимают «сушку» над бетонной пустыней взлетного поля. Нос корабля медленно задирается, пока не достигнет угла сорок пять градусов против вращения Земли, — и затем резкий толчок включившихся маршевых двигателей бросает корабль против ветра, против неба, против гравитации. В космос… Вокруг — по бокам, спереди, сзади, сверху — поднимались в яростном сиянии строгие силуэты других кораблей второй юго-западной группировки. Семьдесят два истребителя. Холодная броня, ослепительное пламя двигателей, плети лазеров, спящие осы ракет, жала твердотельных пушек. И человеческий гений, объединивший все это. Сила. Но мало… слишком мало против «эсэсовцев», против совокупной мощи страны, подмявшей под себя два континента, Северную и Южную Америку, контролирующей политику в большинстве стран Европы. Радио включилось с легким потрескиванием помех: Скользящей походкой пилотской Иду я навстречу врагам, А после с победой геройской К скалистым вернусь берегам. Пусть звезды и стонут, и плачут, Касаясь бортов корабля, Но радостно встретит героев Отчизна, Родимая наша Земля. — За Россию, Боря, — кивнул Артем. — И за Сашку, — добавил Аксенов. — Да… за Сашку в первую очередь. Алексей неуверенно кашлянул: — А… Саша… это… — Это наш навигатор и второй стрелок. Как понимаешь, ты вместо него. — Артем, рассказать, что ли, пока поднимаемся? — сказал Аксенов. — Все равно пареньку надо знать, за что и за кого мы будем бить гаденышей. — Я сам… Алексей, Сашка живет… жил в Москве. Когда «желтые» пошли на Красную площадь, он с курсантами организовал оцепление, чтобы эти идиоты друг друга не передавили. Тогда и произошла та самая провокация — «эсэсовские» наемники ударили по толпе в упор из автоматического оружия. Сашка успел завалить троих, потом в него всадили несколько десятков пуль — говорят, мать его с трудом узнала, никак не хотела признавать в том, что ей показали, своего сына. К слову, у заокеанских демократов так и не получилось повесить расстрел митинга на российское правительство — наши спецы постарались. — Артем помолчал. — Кто ж знал, что эти суки «эсэсовские» посмеют очередную «цветную» революцию прямо в столице устроить… Я за Сашку этих оппозиционеров сам бы перестрелял. А они еще и попробовали обвинить наших курсантов в теракте! Кадавры демократические! Борис Аксенов отстраненно добавил: — А через три дня война… Вот и цена их демократии! В кабине повисло молчание. Только автопилот деловито попискивал, отмечая километры высоты — до ближнего космоса осталось не более пятнадцати минут… А там уже будет не до разговоров — тактическая карта показывала приближающиеся колонны неприятеля. Судя по всему, стартовали со всех натовских космодромов Восточной Европы. Единственно, что успокаивало, Евросоюз отказался участвовать в этой операции… Ожил динамик. На ломаном русском языке кто-то воодушевленно вещал: — Русские, не сопротивляйтесь. Мы пришли освободить вас от деспотизма власти. Мы дадим вашей стране благополучие и демократические идеалы. — Как знакомо… А пачку печенья и банку варенья? — проворчал Могильников и, выводя истребитель на атакующую траекторию, затянул странную песенку: Медленно ракеты уплывают вдаль, Встречи с ними ты уже не жди, И хотя Америку немного жаль, У других все это впереди. Рядом перестраивались в плоскость атаки другие истребители группировки. Времени почти что не осталось — слишком близко вышли к «эсэсовцам». — Откуда песенка? — хохотнул Аксенов. — Наследие молодости… моего отца. В детстве он мне напевал — говорил, что у них на филфаке МГУ песенка была ой как популярна. — Любишь ты диковинки собирать. — Люблю, — пробормотал Могильников, всматриваясь в тактический дисплей. — Нам песня строить и жить помогает… Аксенов, готовься маркировать цели для ракет. Время огневого контакта — минута пятьдесят. Алексей, ты на управлении — пока что от тебя высший пилотаж не потребуется. В кабине сгустилось какое-то иррациональное спокойствие. Ерофееву даже стало жутко — он понимал, что меньше чем через минуту они выпустят ракеты, по ним тоже, скорее всего, ударят, и закрутится бешеный волчок боя, разбрасывая во все стороны обломки кораблей, лучи лазеров, снаряды твердотельных пушек, стремительные росчерки ракет. Но Алексей так и не решился нарушить тишину. Вместо него это сделал Могильников, затянув очередной куплет безумной песни. Тучки-облака уносит ветер даль. В них рентгены сотнями сидят. Нам урана-235 не жаль — Пусть получше трупы обгорят. — Борис, запускай ракеты. — Готово, — отозвался Аксенов. — Эй, кадет, не дрейфь — наш командир любит песни попеть во время боя. Привыкнешь! Истребитель задрожал, когда пять серебристых снарядов сорвались с направляющих и, опалив броню огненными хвостами, ринулись к невидимому пока строю «эсэсовских» кораблей. — Да, ничего, — пробормотал Ерофеев, пытаясь унять дрожь в пальцах. Насмешливое пение Могильникова наводило на Алексея еще больший ужас, чем осознание того, что в любой момент «сушка» может развалиться на несколько обломков под ракетным ударом какого-нибудь «эсэсовца». Засияло солнце над землею вдруг, А над головою дым стоит. Только что стоял с тобою рядом друг, А теперь он жареный лежит. — До поражения цели… десять… девять, — монотонно проговаривал Аксенов, — третья сбита… семь… шесть… пять… Ответный ракетный залп. Алексей, на турели. Вторая сбита… четыре… три… два… Попадание. Еще одно. Одна мимо — ищет, ищет… нет, сорвалась. На миг в истребителе повисла тишина. И вслед за ней радостный рев: — Есть же, есть! — завопил Аксенов. — Две машины!!! — счастливо орал Алексей Ерофеев — радовался безудержно, по-мальчишески, на мгновение забыв, что к ним уже движется вражеская ракетная контратака. Артем коротко рявкнул: — Ура! И сразу же осадил экипаж: — Рано еще радоваться. Управление беру на себя. Аксенов, Ерофеев, на турели. Если автоматика затупит, у вас будет очень мало времени. До удара восемь… семь… пускаю противоракеты… Держитесь, ныряем! Корабль ухнул вниз. На мгновение невесомость сменилась видимостью притяжения — Ерофеев вцепился в подлокотники, забыв про оружейный дисплей. — Кадет, — рявкнул Ерофеев, — за турели! На земле наблюешься! — До удара пять… — Могильников усмехнулся, — не кричи на парня, сам таким же был… три… на хвосте три ракеты. Остались две! Одна еще держится… Приготовиться!!! … … … Но удара не последовало. — Фух, — выдохнул Аксенов. — Вот о чем тебе, кадет, рассказывали. Могильникова костлявая стороной обходит из уважения к фамилии. — Боря, заткнись, — незлобиво отмахнулся Артем, — надоел уже… Просто нам повезло. Собрались, ребята! Аксенов, второй залп — расставляй маркеры! Ерофеев, ты тоже поработай с целеуказанием. Время до огневого контакта главным калибром тридцать секунд. — Готов! — коротко ответил Аксенов. — Тоже! — вслед за ним Ерофеев. — Огонь! Еще две пятерки ракет сорвались с пилонов, холодным инстинктом радара отыскивая чужие корабли. Могильников подпевал себе под нос, на припеве к нему присоединился и Аксенов. — Дурдом, — обреченно прошептал Ерофеев. Он и подумать не мог, что ему так повезет — экипаж психов, распевающих песенки и относящихся наплевательски ко всему, что находится в обозримом пространстве. Может, мы обидели кого-то зря, Сбросив пару лишних мегатонн, Где теперь горит и плавится земля, Был когда-то город Вашингтон. — До поражение четыре… три… два… один… Есть! — Хорошо, — глухо засмеялся Аксенов. — Эй, кадет, мы с тобой хорошо поработали! Еще пятерочка отправилась в глубокий космос… Всего семь. Отчего же… неплохо… — Приготовились, — сухо оборвал его Могильников. — Неприятель в прямой видимости. Аксенов, на управление! Ерофеев, на турели и противоракеты! Хотя вряд ли стоит ожидать ракетного удара, но кто знает… На миг Артем задержал взгляд на экране, одним движением выделил цель и сразу же активировал главный калибр. «Сушка» задрожала — три снаряда вырвались на волю. Хотя двигатели и постарались компенсировать очередь твердотельными снарядами, но все же полностью им это не удалось. Красная точка, обозначающая на дисплее боевую машину Соединенных Стран Америк, замигала, разделилась на пять сегментов и погасла. — Готов! — рявкнул Могильников. Горячая ненависть и жажда разрушения, так его охватившие, пока он наводил прицел на вражеский истребитель, куда-то пропали. Вернулось расчетливое рабочее настроение. Иррациональное внутреннее спокойствие берсерка — пламя снаружи, лед внутри. Песенка горчила на губах дымом войны: Водородным солнцем выжжена трава, Кенгуру мутируют в собак Вновь аборигены обрели права: Над Канберрой вьется красный флаг. Ерофеев не отрывался от управления турелями, время от времени отвешивая короткие плети разрядов, — лазер в основном использовался против ракет, но порой получалось и прожечь броню. Артем улыбнулся — ничего, из парня выйдет толк… Вот только бы вернуться. Короткие сводки на командирском дисплее оптимизма не внушали. Ракеты не тронули «Су-55» Могильникова, но вторую юго-западную группировку проредили изрядно — в строю осталось в лучшем случае пятьдесят машин. Разменялись довольно-таки неплохо — где-то от полутора до двух машин неприятеля на одного нашего. Но все равно мало… Потери первой юго-западной были еще страшнее — они лишились половины кораблей. Рядом промелькнуло звено «эсэсовцев» — Могильников еще заметил вспышки твердотельных пушек, но заряды прошли мимо. Снова… Снова… Перекрестье прицела прилипло к темному силуэту «эсэсовца». — Попался! — удовлетворенно выдохнул Артем. Корабль, в который прицелился Могильников, неожиданно начал разваливаться. Рядом промелькнул «МиГ-70», красиво махнув короткими атмосферными псевдокрыльями, и ринулся вниз на перехват нижнего эшелона «эсэсовцев». — Молодца! — одобрительно заметил Артем, продолжая мурлыкать песню. На восток уходит краснозвездный «МиГ», В Лувре разгорается пожар. Эйфелевой башни проржавевший пик С корнем вырвал ядерный удар. Перевел маркер на следующего врага, но Аксенов резко дернул истребитель, выводя машину из-под обстрела двух американских истребителей. Наступила небольшая передышка — они вырвались из центра боя на периферию. Вдруг Алексей напряженно прошептал: — Они что, не видят? — Кто? — спросил Могильников, не отрываясь от тактического дисплея. — В штабе! Это же классический «кессельшлахт». Три эшелона движутся параллельными курсами, широко нас охватывая. Потом просто раздавят нас ракетным огнем… И все… — Что есть кессельшлахт? — поинтересовался Аксенов, отмечая маркерами приоритетные цели для оставшихся пяти ракет. — Дословно «котельная битва», операция на окружение, — ответил вместо Алексея Могильников. — Одно из тактических преимуществ фашистской Германии во Второй мировой. Что-то ты разленился, Боря. Вернемся, я лично Юлию Гаю скажу, что ты все на фиг позабыл! — Не надо! — в притворном ужасе прикрыл голову руками Аксенов. — Давай лучше решим, что делать дальше. Истребитель завис над битвой. Темные точки мельтешили на фоне бело-зеленой плоскости Земли. Все казалось каким-то ненастоящим, игрушечным. Отсюда было хорошо видно, что, несмотря на неразбериху в центральной части битвы, крылья «эсэсовцев» уверенно охватывают русских. — Ты был прав, Алеша, — задумчиво заметил Могильников, коснулся клавиши связи. — Центр, центр, вызывает «тридцать пятый». Полковник Волков, это Могильников, тут нас, кажется, пытаются окружить. Как слышите? Вторая юго-восточная группировка вот-вот попадет в окружение. Полковник… Неожиданно четко прозвучал голос Волкова: — Артем, не мельтеши. Я все знаю — к нам идет резерв из Центральной группировки войск. И скоро подтянется первая юго-восточная — они разобрались со своим участком. Просто постарайтесь продержаться еще полчаса. — Так точно! — хмуро ответил Могильников и прервал сеанс связи. — Полчаса, как же! У них тут чуть ли не пятикратное превосходство против нашего первоначального состава. Требовательно запищал командирский дисплей. Артем склонился над ним и сразу же выругался: — Сволочи! Не смогли прорваться… Ребята, они все же это сделали — нанесли ядерный удар по военным объектам Дальнего Востока и по Камчатскому космодрому. Теперь Евросоюз с нами! Аксенов, возвращаемся на линию огня — теперь нам бы только продержаться до подхода Центральной группировки. — Сколько наших осталось? — поинтересовался Ерофеев. Могильников глянул на дисплей: — Двенадцать машин. — Это самоубийство, — пожал плечами Аксенов. — Это долг! — Да я и не спорю, командир… Просто… А, ладно, двейчи не вмыраты! Могильников подождал еще с десяток секунд, но больше никто не проронил ни слова. — Ну что, двинули? Ерофеев, на управление, Аксенов, на ракеты. Алексей нервно сглотнул, но все же положил пальцы на пульт управления двигателем. — Боря, ты как? Аксенов мотнул головой и с силой ударил по подлокотнику кулаком: — Поехали, командир! Могильников прошептал: — Всё вы понимаете, ребята… — Ему хотелось посмотреть в глаза каждому, чтобы увидеть… Решимость? Уверенность? Бесстрашие? То, чего сейчас так не хватало ему самому. — Не буду ничего говорить. Лучше споем, а? — Принимается, — мертвенно-спокойно отозвался Ерофеев. — И настрой передатчик на волну «эсэсовцев». — Командир, уверен? — переспросил Аксенов. — Они же нас засекут. — Пусть знают, кто их бить будет. Ключ на старт! Запевай! Огонь!!! Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой. Молодой человек неподвижно сидел в глубоком кресле, пытливо рассматривая темный экран визора. Светлые волосы безвольно сбились, прикрывая один глаз, но парень даже не попробовал их убрать. Руки замерли на подлокотниках кресла — только пальцы жили как будто отдельно от остального тела, пробегая по теплой коже кресла, словно по кнопкам невидимого пульта. Да еще улыбка время от времени появлялась на губах, чтобы мгновением позже растаять призраком прошлого. За креслом тихо остановились двое. Несколько минут разглядывали парня. — Это он? — Да, Петер. — Мы должны быть очень благодарны ему, — в словах улавливался легкий акцент. — Не только мы, Петер. Весь мир… — Ты знаешь, что кроме Героя России он удостоен еще Героя Земли? ООН позавчера учредило награду — этот парень будет первым, кто получит ее. — Только что ему от этого? — В голосе врача промелькнула грусть. — Михаил, спасибо, что… показал… нет, познакомил нас. — Мелочь, Петер. Он все равно тебя не видит. Как твоя работа? — Закончена подготовка документов обвинения — практически вся политическая и военная верхушка ССА получит высшую меру. Как государственное образование ССА будет ликвидировано. После Московского процесса начнется формирование национальных правительств… Мы больше не допустим такого. — Дай-то Бог, Петер. Но поверь мне — люди ничему не учатся. — Я постараюсь, чтобы этого более не произошло. Мне… очень стыдно… что моя страна сразу не выступила вместе с вами. Ты прав, Михаил, люди ничему не учатся… И моя страна тоже не помнит ошибки прошлого, повторяя их вновь и вновь. — История порой так причудливо повторяется, Петер, — задумчиво заметил врач. — Знаешь, где произошла битва относительно земных координат? — Мне говорили… Но я не запомнил, прости, — Петер развел руками, — ох уж эти ваши русские названия. Помню, что там тоже когда-то была битва… — Прохоровка, Петер. Так теперь этот бой и будет называться — битва над Прохоровкой. — Несколько тысяч ребят, навсегда оставшихся на орбите… полтора миллиона гражданских в зоне ядерных ударов… Михаил, нужно ли идти на такие жертвы, ведь… — Нужно, Петер, — прервал его врач. — Ради России… Мы за ценой не постоим! Они замолчали. Врач аккуратно убрал волосы с лица молодого человека в кресле. — Ты… — Петер запнулся, — сможешь ему помочь? — Не знаю, не знаю, — покачал головой Михаил. — Ты знаешь, что с ним? — Смутно, я проглядел документы по диагонали. Сам понимаешь, я сейчас загружен до предела. — Судя по телеметрии, их корабль подбили практически в первой же ракетной дуэли. Всех, кроме этого парня, убило сразу — иглы из обедненного урана искромсали кабину в клочья. Видимо, его психика просто не выдержала зрелища — когда мне показали фотографии, меня самого чуть наизнанку не вывернуло. Парень чудом остался жив, но реальность для него более недостижима. — И он после этого еще… — Да, после этого он принял управление «Су-55», сбил еще семнадцать кораблей «эсэсовцев». С поврежденной системой жизнеобеспечения, с неработающими маршевыми, с пробитым в нескольких местах корпусом. На одних только двигателях ориентации, с полуживой системой наведения… Его прикрывали корпуса подбитых кораблей юго-западной группировки, и эсэсовцы никак не могли в него попасть. А он бил вовсю… Петер обошел кресло и пытливо заглянул в глаза парню: — Капитан Алексей Ерофеев, вы слышите меня? Люди Земли вам безмерно благодарны за подвиг! Вы награждены звездами Героя Земли и России! — Он не слышит тебя, Петер, — грустно улыбнулся Михаил, — он все еще там… Внезапно выражение лица молодого человека изменилось, его губы начали что-то нашептывать, и в глазах заискрились… Отвага? Бесстрашие? Вера? — Что он шепчет? — завороженно спросил Петер. — Песню, Петер, всего лишь песню. Пусть ярость благородная Вскипает, как волна. Идет война народная, Священная война… Николай Коломиец 8 МИНУТ В рубке было душно. Нестерпимо пахло свежей краской и табачным дымом. Последним — потому что вахтенный офицер в нарушение всех инструкций курил на посту. Но пожарная сигнализация находилась в состоянии перманентного ремонта уже года два, а табак хоть немного, но перебивал стойкую вонь нитроэмали. На крейсере ждали визита командующего, и потому все, что можно было покрасить, — покрасили. Главное, как всегда, пустить пыль в глаза начальству. А то, что большая часть резервных и дублирующих систем уже давно разобрана на запчасти, так это командующему знать не надо. Более того, начальству это знать вредно, иначе на команду со всех сторон посыплются нежелательные «знаки внимания». Офицер сделал последнюю затяжку и потушил сигарету. «Собака» испокон века считалась самой мерзкой вахтой. С трех до девяти утра — не важно, по корабельному или планетарному времени, — тянет в сон. Взял кружку кофе. И насторожился: экран локатора, на котором, собственно, и стояла кружка, показывал пустоту. — Локаторная, что там у вас происходит? — щелкнул тумблер вызова. Некоторое время из динамиков доносился неясный шум. — Спите там, что ли?! — Ага, — отозвался наконец кто-то. — Спим, уже три часа спим с этой системой. У нас генератор сдох. — Начисто? — Чище не бывает. — И дежурный по РЛС коротко и емко высказался, где он видел этот генератор. — До утра наладите? — обреченно вздохнул вахтенный. — Командующий все-таки. Надо починить, а то в рубку он в любом случае залезет. — Я сейчас начальника дам, пусть он объяснит. — Начальник станции РЛС, старший лейтенант Евтеев. Товарищ майор, мы сейчас старую систему скоммутируем. Изображение будет. — А новая? — Надо же, только на днях установили новую радарную станцию. И она тут же вылетела. — Все. Накрылась новая. У меня вопрос: неисправность открывать будем? — У командира надо спрашивать, — поморщился майор, предвидя километры бумажной волокиты. — В любом случае — только после визита командующего. Вахтенный выключил связь. Выматерился и полез в карман за сигаретой. Ну как тут не закурить? На этом старом корыте почти ничего не работает нормально. Что ни день — всплывает новая проблема, и еще хорошо, что только РЛС, если бы вылетела система жизнеобеспечения, то сейчас в рубке можно было бы париться, как в бане. Он еще только начинал службу на флоте, а крейсер «Дир» уже подлежал списанию. С тех пор прошло без малого десять лет, но ситуация так и не поменялась. Офицер отстегнул от пояса киберблокнот и включил его. До утра время еще было — набрать индивидуальное задание стоило в любом случае. Если не сам командующий, так кто-нибудь из его свиты обязательно поинтересуется — чем это занимаются на вахте офицеры и повышают ли свой профессиональный уровень согласно методике… Над блокнотом появилась голограмма четырехлетней девочки, и губы майора непроизвольно тронула улыбка. Послезавтра у доченьки день рождения, надо урвать минутку и поздравить. А когда «Дир» сменят с патрулирования, они сходят в магазин и выберут подарок. Еще немного полюбовавшись голограммой, вахтенный с сожалением переключил блокнот на режим записи. По плану сегодня надо было законспектировать очередную лекцию по общегосударственной подготовке. Вернее, снова перенабрать — лекции год от года не менялись, но копировать старые записи строжайше запрещалось. Можно подумать, что от бодрых, но насквозь лживых заверений в стабильности обстановки кому-то на флоте будет легче. Вздохнув, он набрал название: «Военно-политическая обстановка и перспективы развития армии и флота». Потом пробежал глазами материал, выбирая самое нужное — конспектировать все пятнадцать страниц было откровенно лень, а защита от копирования на лекции стояла получше, чем на иных секретных приказах. Глаза наткнулись на описание инцидента у Альфы Плеяд… Майор скривился. Эта довольно мерзкая история уже второй месяц не сходила со страниц прессы и успела бы порядком поднадоесть, если бы не всплывали все новые и новые подробности. Конечно, верить всему было глупо, но официальную версию, согласно которой в ракетной кассете одного из «Армагеддонов» случайно оказались четыре пятисотмегатонных «Люцифера», всерьез на флоте никто не воспринимал… Вполголоса говорили, что войска Коалиции, пытавшиеся оккупировать Цирею, столичную планету системы, наткнулись на отчаянное сопротивление. В результате «Армагеддоны», третью неделю утюжившие планету кассетными боеприпасами, и взяли на борт ядерное оружие… Мировое сообщество повозмущалось немного, больше для приличия, и затихло. Зато на пяти уцелевших планетах сопротивление прекратилось как по волшебству. В древности такую ситуацию, кажется, называли «право сильнейшего». Коалиция постепенно расширяла границы, а остальные государства делали вид, что все в порядке. Вахтенный тихо выругался — правительство опомнится, лишь когда над ними начнут носиться штурмовики. А может, и не опомнится, а быстро предложит своим войскам сложить оружие от греха подальше… — Эй, на дыре. Как слышите? — прервал размышления вызов по дальней связи. — Нормально слышу, «Утес». Чего хотели? — отозвался вахтенный. — Мы тут завтра шаттл отправляем. Может, привезти чего? А то, говорят, к вам завтра большая шишка нагрянет. — Нагрянет, чтоб ему пусто было. — Майор от души позавидовал дежурному по орбитальной батарее. Батареи не подчинялись флотскому начальству и могли плевать на них с высокой колокольни. — Ну так привезти что-нибудь? — Кофе. Мой кончается, а пить бурду из автоматов — увольте. — Привезем. Кстати, у меня на радаре засветка в вашем направлении. У вас как? — У нас — тишина и покой. — Ничто не радует так, как неудача товарища. Поэтому вахтенный и не спешил сообщать о сдохшей радарной станции. И без того весь флот иначе, чем «Дыра», их корабль и не называет. — Ладно, пойду погоняю своих. До связи. — До связи. «До связи». Эх. Года четыре назад за такое ведение переговоров их бы мигом отправили на поверхность с понижением. А сейчас… Флот разваливается. Основным показателем боевой готовности стали бумаги. Кипы, груды бумаг, которые необходимо заполнять в строгом соответствии с методиками, разработанными умниками из штаба. А они только и делают, что сочиняют новые и новые. Директивы, методики, инструкции. На новые корабли денег нет, отчасти по этой причине старик «Дир» живет уже вдвое дольше положенного. И проживет еще столько же. О какой обороноспособности можно говорить, если на патрулировании — калоши типа «Дира»? А некоторые горячие головы в парламенте предлагают вообще уничтожить флот. Он, видите ли, портит добрые отношения с соседями. А ну как соседи решат разжиться парой планет за чужой счет? Но этим парламентариям безразлично, подхалимы при любом режиме выживут. Даже при оккупационном. Экран локатора внезапно ожил. Равномерный гул приборов взрезал зуммер. — Товарищ майор, докладывает дежурный по радиолокационной станции. Обнаружены два торпедоносца. Идут в стелс-режиме по атакующей глиссаде, на запрос свой-чужой не отвечают. Выход на рубеж запуска торпед через тридцать секунд. Вахтенный на мгновение замер. Вот и все. Неужели это война? Не то чтобы он не хотел немного повоевать. Наоборот — небольшая встряска не повредила бы ни флоту, ни парламенту. Но… Внезапно стало страшно. — Торпеды по левому борту! — взвыл локаторщик. В отличие от майора он видел, как несутся к кораблю тупые тела, изредка подсвечивая пространство вспышками маневровых дюз. Сонный покой корабля разорвал ревун боевой тревоги. Очумевшие люди срывались с коек, неслись одеваться. В узких коридорах сталкивались бегущие номера расчетов, спешащие на посты. А над всем этим хаосом несся голос вахтенного: «Внимание, боевая тревога! Всем занять боевые посты! Торпедная атака!» — Разворот на 60. Противоторпедный маневр. Пост ПРО — доклад. — Сближение — 2. Контакт через 10, 9, 8… — Отстрел ловушек! — Есть отстрел ловушек. Массивный корабль уходил от атаки. Но медленно, слишком медленно. Крейсер оказался не готов к таким маневрам. Как водится, на учебных тревогах отрабатывали много всякой ерунды, а вот по-настоящему важные вопросы как-то упускали из виду. Да и как отработать торпедную атаку, если на флоте — три торпедоносца и все на ремонте. — Первая — мимо, до второй 5… 4… 3… 2… контакт. Крейсер ощутимо тряхнуло, даже в рубке раздался стон переборок. Погас и снова включился свет. И тут же — десятки тревожных звонков. Посты докладывали о потерях. — Пробоина в левом борту. Отсеки А-17, Б-17, 18, 19, Ц-17 разгерметизированы. Первый, четвертый, девятый реакторы вышли из строя. — Маршевый-1, гипердрайв — уничтожены. — На вахте — множественный радарный контакт, идет телеметрия. Майор включил связь с батареями. — «Утес», я — «Дир», атакован неизвестными торпедоносцами. Имею множественный контакт, предположительно — вражеская эскадра. Прошу поддержки. — Вахта, телеметрия расшифрована. Выдаю данные — линкор класса «Торхаммер», три линейных крейсера класса «Триада», четыре крейсера класса «Стилет». Еще один контакт расшифрован не до конца. Предполагаю — авианосец класса «Улей». Минута до огневого контакта. — Выдать на передачу. Майор закусил губу. До крови. «Дир» тоже относился к классу «Триада», но их крейсер был один. Если не помогут батареи — надежды нет. Ведь только «Торхаммер» превосходил линейные крейсеры по огневой мощи в шесть раз, а там не только линкор. — «Утес», ответьте «Диру». Молчание в эфире, чуть слышный шелест помех. — «Утес» — «Диру». У меня реакторы в дежурном режиме, разгон не выполнен. Дай мне восемь минут. Всего восемь. — Будут, — пообещал вахтенный. Майор знал, что где-то там, в пугающей черной пустоте космоса начали ворочаться исполинские кресты батарей «Утеса». Лишенные брони, силовых полей и почти лишенные маневра. Зато вместо всего этого — огневая мощь. Ужасающая мощь, сочетающаяся с точностью и скорострельностью. Он помнил, как на учениях батарея в режиме «плазменный смерч» в считаные секунды разнесла крейсер. Но до этого — восемь минут. Целых восемь минут. И батареи беззащитны. Легкий крейсер легко испепелит грозные орудия. И эскадра противника прорвется в систему. А там — висящий на низкой орбите флот — легкая мишень. С потерей флота Федерация потеряет и независимость. Восемь минут. Еще полчаса назад это было мало. Выпить кофе — и то требуется больше времени. А теперь восемь минут — целая вечность. Ее надо прожить. Точнее, выжить. Как странно тянется время. Он успел вывести обстановку на тактический стол, поставить крейсер «в плоскость», чтобы уменьшить урон от огня противника. Вбежал капитан. Окинул взглядом рубку, задержавшись на цифре 7.15 на таймере. — Батареи? Майор кивнул. Слова были лишними. Они растягивали время, а вовсе не сжимали его. Неспешные беседы остались где-то там, в далеком — часа два назад — прошлом. На таймере — 7.00. — Огневой контакт! Мощность реакторов падает. Силовой щит — сорок процентов. — Отключить системы жизнеобеспечения, всему экипажу использовать кислородные маски. — Командир не замечал устремленных на него ошалевших взглядов. — Мощность — на орудия и щиты. — Товарищ капитан, но у масок резерв — десять минут! — А вы надеетесь прожить дольше? Крейсер мелко затрясся — где-то сверху, над боевой рубкой по броне прошлась очередь зарядов. Пока что — среднего калибра. Облака плазмы оседали на щитах. Внезапно где-то снизу гулко зазвучала басовая струна — крейсер вел огонь из основного калибра. Снаружи расходились плиты обшивки, обнажая орудийные порты, крошилась и плавилась под чужими ударами броня. Снаружи — рукотворный ад. На таймере — 6.30. — Прямое попадание в левую скулу. Потеряно четыре отсека. — Есть! Попадание в один из «Стилетов». Выходит из боя. — Новость встречена радостным ревом. Басовая струна гудит не переставая. В рубке становится душно, она расположена над реакторным залом. А у обшивки наоборот — воздух выстывает от близкого прикосновения ледяной пустоты космоса. «Дир» дрожит, попадания почти постоянно, осколки брони, наверное, уже окутали корабль облаком мелкой пыли. Но крейсер должен продержаться, иначе… А иначе просто не может быть. — Не люблю подвиги, — невзначай заявляет капитан. — Подвигом всегда затыкается дыра в подготовке. Они, — кивок на тактический стол, где проецировалось четкое построение чужой эскадры, — всегда все просчитывают. У них даже герои специально готовятся. И поэтому они так редко побеждают. — Не скажите, — отозвался старпом. — Они выигрывают, а разве это — не победа? — Победа бывает разной. Иногда проиграть — не менее почетно, чем победить. И даже больше. Господи! Крейсер ведет бой, а в боевой рубке — философская беседа. Мы все сошли с ума. Хотя, похоже, с ума мы сошли гораздо раньше — минуты две назад, когда решили дать бой. Значит, сейчас можно говорить о чем угодно. Хоть о погоде, лишь бы не сильно отвлекаться от управления. На таймере — 5.30. — Щит — десять процентов. Быстро теряем броню. — Левое основное орудие потеряно. — Реакторы 2 и 3 потеряны. Мощность падает. Одна из «Триад» подбита. «Торхаммер» выходит на позицию залпа. Вроде бы в рубке жарко, отчего по спине побежал холодок? Неужели страх? Но ведь он прошел. Исчез. Мертвые не боятся. Или все-таки боятся? А может, это исчезла тень надежды. Неужели все? Нельзя. Еще слишком много времени. Слишком много. От запаха краски кружится голова. Кто-то курит, сжигая бесценный кислород. Но всем плевать. Надо держаться. Долг? Наверное, это называется так. Где-то там разворачивает орудия одна из величайших машин уничтожения, окруженная сворой таких же, только чуть поменьше. Даже не увидеть. Величественное, должно быть, зрелище. Страшное. На таймере — 5.00. — «Торхаммер» на позиции! — Полный вперед! — Капитан вытирает пот. Да и остальные — мокрые как мыши. Бой продолжается. Уже никто не считает потери, какая разница, сколько отсеков потеряно. Сколько — осталось. Люди, аппаратура — уже не главное. Главное — орудия, только так можно выиграть еще немного времени. И крейсер огрызается. Все еще больно огрызается. На тактическом столе — мешанина отметок. Как там? «И все смешалось: кони, люди…» Кто-то еще пытается отслеживать обстановку, остальные сидят за пультами. Дублирующие системы сгорели, странно, что они вообще работали. Приходится ворочать громаду корабля чуть ли не вручную. Это муторно и тяжело, но из-под залпа линкора удалось выскочить. Теперь — вперед. Не обращая внимания на удары «Стилетов». Сколько еще их? Два. Надо же. Всего два. — «Триада» дистанция — 0,2. — Пристегнуться! Страшный удар бросает всех на пол. Подниматься уже не хочется. Хочется лежать на чуть прохладном полу, хочется заснуть, умереть — что угодно, лишь бы не возвращаться. Хочется… Но надо подняться. Надо, потому что потерявший орудия главного калибра крейсер выходит из плоскости. Надо удержать. Любой ценой удержать. А вражескую «Триаду» плашмя отбрасывает под залп двух оставшихся «Стилетов». И один из плазменных зарядов впивается в реакторный отсек. Уцелевшие обзорные экраны показывают величественную и жуткую картину гибели корабля. Но любоваться не хочется. Уже ничего не хочется. Даже умирать. Голова плывет от жары и краски. Перед глазами — разноцветные круги. Бред? А, нет — это датчики показывают, что левый борт почти разрушен. Но оттуда еще что-то стреляет. Как? Не все ли равно… — Второй плутонг не отвечает. — Кто-нибудь, возьмите управление орудиями второго плутонга, — распорядился капитан. Второй пилот поднимается и молча уходит. Кто-то завистливо вздыхает — на орудийной палубе холодно. На таймере — 2.30. Свет погас, приборы едва разгоняют мрак. Мощность брошена на двигатели — орудий уже почти не осталось, но крейсер живет. Огрызается и раздает искалеченным носом оплеухи нерасторопным противникам. В плоскости уже не удержаться — плазменные заряды прошивают отсеки почти насквозь, раскаляя и без того горячие переборки. Жарко. Душно. Кончились сигареты. Неужели все выкурил? Надо было заказать у «Утеса» и их. Глупости какие-то лезут в голову, до завтра — не дожить. Капитан что-то напевает. Если прислушаться: «Наверх вы, товарищи, все по местам. — Старая песня, которая удивительно подходит к случаю. — Последний парад наступает». Единственный уцелевший экран показывает «Торхаммер», нависающий над ними. Медленно ворочаются орудийные башни. Залп… На таймере — 1.00 Темнота. Гул голосов. Стоп, какие голоса? Рубка почти пуста — в живых остались лишь он да капитан. Остальных вынесло через пролом. Крейсер жив? Жив, если это можно назвать жизнью. Последнее орудие изредка посылает снаряды в противника. Может, даже и попадает, тактический экран разбит, и не поймешь. Лишь на обзорном — линкор. Там уже не обращают внимание на груду обломков, которая была когда-то «Диром», и не спеша выходят на новый курс. Но еще не вышло время. Не вышло. Взять управление. Развернуть корабль. И вперед… — На таймере — 0.30. На линкоре прозевали момент, когда искалеченный, разбитый почти до основания крейсер вдруг ожил и ринулся вперед. А «Торхаммер», выходя на новый курс, как на заказ подставил «Диру» уязвимую корму. Они успели развернуть все четыре кормовые башни. Успели выбить из непокорного корабля последние остатки жизни. Но инерцию сотен тысяч тонн мертвого метала уже не остановили. Удар отбросил оба корабля… На таймере было бы 0.00. …По эскадре хлестнули плазменные смерчи орбитальных батарей… Дмитрий Жуков СОЛДАТ Тысячеликая толпа волной накатывает на отходящий поезд, раздается истошный детский крик, быстро захлебывающийся в общем многоголосом полувое-полустоне. Оцепление выдерживает. Упершись друг в друга в три ряда за армированными стеклянными щитами, солдаты бьют дубинками навесом через щиты по головам особо рьяных, автоматчики, сидя в гнездах на крышах вагонов, время от времени дают очереди над головами обезумевших от страха людей. На каждую очередь толпа инстинктивно отшатывается назад, и снова кто-то дико кричит в ее многотелом организме. Солдаты удерживают перрон и живой коридор к зданию вокзала, по которому, втягивая головы в плечи, в обнимку с чемоданами торопливо идут к поезду последние лучшие люди столицы, как один — гордость нации, и толпа из зависти хочет сожрать их. Но пока она беснуется и жрет сама себя, давя и калеча. Опершись на бордюр крыши вокзала, я сквозь оптику штурмовой винтовки вижу, что некоторые люди не потеряли присутствия духа, и, собравшись в небольшие отряды, вытаскивают из толпы ломаные тела и относят их в сторону, складывая в ряд прямо на асфальте. Там несколько женщин пытаются оказать хоть какую-то помощь. Человек десять дюжих мужчин с ломами и палками в руках стоят, окружив этот импровизированный полевой госпиталь, и отгоняют шныряющих тут и там мародеров, всегда появляющихся в такое время. Кому война, а кому — мать родна. Золото всегда в цене. А в кольцах, цепочках или выбитых зубных коронках — не суть важно. Война пришла, война ушла. Золото осталось. Да только это не война. И даже не оккупация. Это — стерилизация. …Не могу взять в толк, почему кто-то в такой ситуации мгновенно хватает настроение толпы и растворяется в ней, а в ком-то, всю жизнь невзрачном, просыпаются такие силы в противостояние стадному инстинкту, что просто диву даешься? На что они надеются? А я на что?.. Чуть поодаль, на пустующих запасных путях, две мрази срывают платье с упирающейся и кричащей девушки. Это — уже не люди. А значит — без сожаления. Без пощады. Дважды приклад бьёт в плечо. Не убил. Нет. Прострелит каждому по коленке. Сразу они не умрут. В жестокое время надо быть жестоким. И я буду. Девушка, удивленно оглядываясь в поисках неведомого спасителя, вдруг смотрит прямо мне в глаза. Иногда так кажется сквозь оптику, что смотрят прямо на тебя. Иди, сестренка. Жить тебе осталось недолго, и пусть твоя смерть будет быстрой. Когда ничего не можешь сделать, делай, что можешь. Мой старик, как всегда, прав. Хорошо, что ты не дожил до этих дней, папа… Умение остаться собой или стать кем-то лучше себя — это сегодня не дар. Проклятие. Потому что ты понимаешь: выхода — нет. Нет спасения. Нет победы. Но стоишь. Стоишь, стиснув зубы, как атлант, и держишь на своих плечах это чертово небо. Потому что ты — солдат. Ты — служишь. И быть живым — твое ремесло. Мертвые солдаты Родине не нужны. Мертвых у нее уже хватает. К перрону подходит еще один состав. Не пассажирский. Грузовой. Какой есть. И снова толпа кидается к спасительному эшелону. Потому что этот поезд — последний. Других — не будет. Другие накрыло ракетным обстрелом прямо в депо. Большинство пассажиров этого еще не знает, но толпа сама по себе обостренным от близости смерти чутьем понимает, что других шансов не представится, и жадно тянется своим телом к вагонам, бьется в истерике. Она хочет жить. И у каждого в толпе есть путевка на спецэвакуацию. Путевка. Как в санаторий. И на этот раз оцепление не выдерживает и подается под напором назад, распадается, и сразу же начинается беспорядочная стрельба, а толпа своими отростками стремится к поезду, давя живой щит под щитами стеклянными. Автоматчики на крышах вагонов, в страхе, что сейчас толпа доберется и до них, открывают огонь длинными очередями, не целясь, прямо по людям. Так — тоже нельзя. И снова приклад бьет в плечо. Меньшее зло, большее зло — нет разницы. Добра, похоже, вообще не осталось. У вагонов начинается давка, в ход идут ножи и отобранные у солдат дубинки. Остатки разметанного оцепления образуют в море толпы несколько островков, укрытых щитами и ощерившихся автоматными стволами. Почти не стреляют. Впрочем, толпе до них сейчас и нет дела, и солдаты группками отступают прочь от смертельной давки. На перроне, после того как толпа облепила голодным муравейником гусеницу поезда, остается несколько десятков трупов — или еще живых. Перевожу прицел на группу тех, кто воспротивился толпе. Всего — человек пятьдесят, не считая раненых и детей, жмущихся к родителям. Стоят кольцом. Но на них уже никто не зарится. Мародеры предпочитают брать там, где безопаснее. А эти люди — им не по зубам. Снова прицел на толпу. Замечаю в общей суете несколько человек в форме — смотри-ка, быстро же для некоторых все поменялось. Вместе со всеми рвутся к спасению. Только экипировка и подготовка — лучше. Поэтому оставляют за собой трупы. Мне пара-тройка патронов погоды не сделают. Неторопливо выцеливаю их головы. Одну за другой. И Бог мне судья. Кончается обойма. Перезаряжаю. Осталось два магазина. Стреляю. И нет во мне жалости. Нет в ней никакого смысла. Ведь милосердие — удел победителя. Последняя обойма. Надо экономить патроны, и я больше не стреляю. Просто смотрю. Запоминаю. Как будто потом собираюсь написать книгу. Которую никогда не напишу. Как ни странно, солдаты группами начинают потихоньку пробираться именно к кучке повстанцев — так я их про себя назвал, тех, кто восстал против толпы и остался человеком. А может, как раз все понятно: должны объединиться две силы — физическая и духовная. И вот уже один из цивильных начинает отдавать приказы людям в форме. Может быть — бывший солдат. Может быть — будущий. И ему подчиняются. И возникает новая стена из стеклянных щитов. На этот раз — вокруг раненых и повстанцев. Солдат к повстанцам прибилось, как ни смешно, в несколько раз больше, чем самих повстанцев. Теперь здесь единственная сила — они. Интересно, они только сейчас поняли, что никто их эвакуировать не собирается, как было обещано? От самых достойных жителей города, достойных настолько, что их должны были эвакуировать вместо других, имеющих на это право, остались лишь ошметки. От тех, кто не влился в толпу. Нет больше коридора, который держал им проход к поезду. Ни живого, ни мертвого… А толпа вгрызается в поезд. Она не понимает, что эвакуация не спасет. Только отсрочит неизбежное. Бежать — некуда. Наша армия — рассеяна и дезорганизована. Правительство запросило капитуляции, и правительству ответили пятитонной бомбой-бурилкой, похоронив его вместе с верховным главнокомандующим в подземном бункере. Столицу эвакуировали, как сумели, да всех, конечно, не успели, бросив на произвол судьбы больше десяти миллионов людей, которым путевок на спецэвакуацию не досталось. Кто мог, отправился в горы, большинство же осталось на милость победителя. А победитель на милость скор. Не оставляет никого. С небес доносится гул реактивных двигателей, вскинутый прищуренный взгляд ловит правее солнца десятка два точек — как низко идут, суки! — и почти сразу же начинается бомбардировка. С воем стабилизаторов, слышанным многими до того только в кино, от солнца, словно грибной дождь, сыплются бомбы. Простые, без электронной начинки. Как когда-то очень давно. Противовоздушная оборона подавлена точечными ударами — и можно избавиться от старой смерти, много лет пылящейся на складах. Старые бомбардировщики, старые бомбы. Нас уже не боятся. Земля трясется, и буханье взрывов бьет по барабанным перепонкам. Скорчиваюсь в позе зародыша и закрываю уши ладонями, открывая, как рыба, рот, чтобы не оглохнуть. Что толку прятаться и метаться? Если здание вокзала рухнет — мне все одно конец. Бомбы рвутся, люди кричат, мир вздрагивает. Я спокоен. Тут все просто: повезет — не повезет. Одна из бомб цепляет вокзал, он будто бы подпрыгивает, и я вижу, как дальняя сторона здания начинает оседать. Всё? Нет. Обваливается только часть. На совесть строили. Черт, под конец я всё-таки здорово струхнул. Потом как-то вдруг все затихает. Сажусь, выглядываю за бордюр. На перроне в основном не люди, а их куски. И толпы больше нет. Вместе с поездом. Искореженный металл, осколки камней, стекла, мясо и кровь. А повстанцы и солдаты стоят, как и раньше, за стеклянной стеной. Ну вот, говорю же: судьба — не судьба. Только пара-тройка десятков человек корчится на земле. Похоже, посекло кое-кого осколками, но в целом — почти все живы. Хорошая штука — армированные щиты. Смотрю на запасные пути. Там, где ползали две мрази, теперь только черная воронка. Жаль. Слишком недолго мучались. А девушка в изодранном платье всё так же ошалело крутит головой и идет к повстанцам. Что ж, может, и есть какая-то правда в мире. Вокзал, на четверть обвалившись, всё-таки стоит, а я и вовсе цел. Трижды плюю через левое плечо и благодарно улыбаюсь через правое. Спасибо, ангел-хранитель. Город горит. Не весь еще, островами-домами. Отдельным ярким факелом — правительственная тридцатиэтажная высотка. Похоже, напалмовая зажигалка. Сбылась мечта ультраправых, ухмыляюсь я. На улицах пустынно: кто мог уехать — уехал, кто не мог — попрятался. Смотрю на часы. До входа в город групп зачистки остается, по моим прикидкам, часов шесть-восемь и примерно столько же бомбардировок. Интересно, когда в ход пойдут бомбы объемной детонации? Чтобы не выковыривать засевших снайперов вроде меня. Здесь мое дело сделано. Пора уходить. Я должен жить. Моя война еще не закончена. Я сам себе армия. Снайпер-одиночка с диверсионной подготовкой может продержаться очень долго. И я продержусь. Сколько смогу. Я спускаюсь вниз. Рюкзак за спиной, винтовка на плече, в руке — пистолет. По пути вниз убиваю двух мародеров. Быть санитаром в условиях грядущей стерилизации — что может быть абсурднее? Но у меня свои принципы. …Три дня назад нашу войсковую колонну на переброске уничтожил вражеский десант при поддержке своих вертушек. Мы были блокированы и стояли у них как на ладони. И умирали стоя. Армейский спецназ умеет умирать. Выбрался я из той огненной долины чудом и без единой царапины. А мой батальон остался там. Через день я был в столице. А через два страна, которой я присягал, официально перестала существовать. Но Родина у меня осталась. Ее не забрать решением новых хозяев мира. …На вокзале я оказался я в поисках кого-нибудь из своих — у всего нашего батальона были путевки на спецэвакуацию на сегодня. Видимо, наверху решили, что там, где соберется цвет нации, без армейского спецназа никак не обойтись. И я нахожу их на первом этаже, в кафе, за баррикадой из столов и стульев: трех штурмовиков, медика и связиста. Надо же. Везунчики. Пережили колонну и продержались до самой бомбёжки. Вот только вряд ли архитекторы, которые проектировали вокзал, думали, что огромное панорамное стекло полукругом во всю стену, сквозь которое так приятно, потягивая пиво в ожидании своего поезда, наблюдать за убывающими и приходящими составами, станет причиной смерти пяти совсем неплохих ребят, искромсав их тела своими осколками. Медик был моим другом. Подхожу к нему. Приседаю. Лезу в карманы, достаю две монеты и кладу их, по старому обычаю, ему на глаза. Прощай, друг. И до скорого. Потом обшариваю его карманы. Патроны. Беру его сумку. Я знаю, у него всегда есть дополнительный запас промедола и морфия. Никогда не будет лишним. Собираю сумки, патроны и оружие у других. Полевая рация — цела. Приятный сюрприз. Поднимаю пластиковый стул, выдираю засевший в сиденье кусок стекла, ставлю стул, сажусь. Закуриваю. Пять минут молча курю и смотрю на них. Прощайте, ребята. Оружие — в сумки, сумки — на левое плечо. Винтовка — на правом. Двери вокзала заклинены, и с пистолетом наготове я выхожу сквозь бывшую панораму на перрон. Под ботинками хрустит битое стекло. Если бы не оно, было бы скользко от крови. Вокруг спокойно. Только стоны и плач. Поворачиваюсь спиной к повстанцам и ухожу. Здесь мне делать больше нечего. Иду в одиночестве. Хотя нет. Прямо ко мне направляется та самая девчушка, спасенная от насильников. Я останавливаюсь. Она подходит, стоит в пяти шагах и вопросительно смотрит на меня. Красивая. Если лицо от крови отмыть. В ее глазах — даже не страх за свое будущее. Понимание. Это намного хуже. Я смотрю в ее глаза. Я киваю. Я протягиваю ей сумки. Она молча взваливает их себе на плечо и ждет. Умница. Что ж, теперь я не один. А значит, меняем правила игры. Всех мужиков когда-нибудь погубит любовь к сантиментам, говорил мой старик. И добавлял: но это же и делает мужика мужиком. Убираю пистолет в кобуру. Винтовку вешаю на шею и складываю на нее руки. Разворачиваюсь. И спокойно, почти прогулочно, перешагивая через останки людей, иду к растерянным повстанцам и солдатам. Едва не насвистываю. Дешевый трюк, но почти всегда работает. После того как впервые попадешь под бомбежку, начинаешь заметно иначе смотреть на многие вещи. Спокойствие и уверенность в себе в такой ситуации подавляют волю остальных. Я слышу — моя подопечная идет за мной немного позади. На нас смотрят все. Иду дальше. С каждым шагом, приближающим меня к выжившим, они становятся все настороженнее. На меня наводятся стволы. Смешно, но они меня боятся. Триста человек — одного! А говорят, один в поле — не воин. Смешно. Но я не улыбаюсь. Подхожу. В нескольких шагах от стены из щитов и людей останавливаюсь. — Кто главный? — спрашиваю я. Из-за щитов выступает вперед крепко сбитый мужик средних лет с автоматом в руках. Тот самый, цивильный. Подходит ближе. — Ну я, — говорит он и изучающе смотрит на меня. — Звание? — Сержант. В отставке. Все-таки солдат. — Как старший по званию, принимаю командование на себя. Будешь моим замом. Смотрю ему в глаза. Минута, от которой многое зависит. Офицерские нашивки на моем рукаве ничего не значат. Только взгляд. Долгая минута. Все молчат. — Есть, господин капитан! — наконец чеканно говорит он, вытягивается и отдает честь. Напряжение, сковавшее в эту минуту рядом стоящих, спадает. Они подчинились. Я победил. Мы проиграли войну, но это маленькое сражение я выиграл. — Всех офицеров — ко мне. — Есть! Ну вот. Теперь у меня есть своя маленькая армия. Я присаживаюсь на обломок упавшей колонны неподалеку, винтовка — на коленях. Закуриваю. Подходят пятеро. Все — молодые лейтенанты. Незнакомые. На полшага за сержантом. Приказываю им. Разбить всех боеспособных на пять отрядов и принять командование над ними. Военных и штатских — отдельно. Осмотреть перрон и пути, вокзал и ближние окрестности и присоединить адекватных выживших. Неадекватных — по обстоятельствам. Совсем неадекватных и агрессивных — в расход. Мародеров — без предупреждения. Тяжелораненых — если попросят — тоже. Патроны — экономить. Собрать оружие, боеприпасы, инструменты, средства связи и все, что можно выпить, съесть и выкурить. Разобраться с личным составом — военным и гражданским: кто что умеет и может. Снайперы, саперы, радисты, химики, механики, слесари, инженеры, водители и так далее. По всем — список. Паникеров — разоружать и гнать взашей. Определить, кто достаточно здоров, чтобы самостоятельно передвигаться на большие расстояния. За детей решают родители. За раненых — сами. Кто не может идти — остается, и да поможет им Бог. И все — очень быстро. Полчаса — предел. Лейтенанты разбегаются, и вокруг — крики и суета. Иногда — выстрелы. Мой новоиспеченный заместитель остается и долго смотрит на меня тяжелым взглядом. — Страшные времена наступили, — глухо говорит он и вздыхает. — Да, — соглашаюсь я. — Паршивые времена. — Нам их не пережить. — Нет. — Но мы попробуем? — Мы попробуем. Он протягивает мне руку. Я пожимаю его крепкую ладонь. — Я с тобой, капитан. — За работу. — Есть! * * * Полыхающая столица остается далеко за нашими спинами. Мы идем нестройной колонной, груженные всем подряд. Чуть больше четырех сотен. Рядом со мной — та самая девчушка. Не отходит ни на шаг. Смотрит на меня и чуть заметно улыбается. Как будто бы жизнь идет своим чередом. В городе уже несколько часов зачистка, Над крышами наших домов кружат вертолеты, заливая все жидким пламенем там к окраинам подступает корпус чистильщиков. Им в этом городе никто не нужен. Нам везет, и на нас никто не обращает внимания. Пока что им не до беженцев. Хотя беженцы им тоже не нужны. Но только мы — не беженцы. Мы — партизаны. Мы уходим в горы, как когда-то давно уходили наши деды и прадеды. Мы обречены, потому что наш народ и наша страна стали лишними в этом мире. Нужна только наша земля. Но эта земля — наша. И терять нам больше нечего. Рано или поздно нас выследят и уничтожат. Но пока мы живы — будет война. Потому что я — солдат. ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ Я совру, что придет подкрепление — Мы иначе не сможем стоять. Серой слякотью стало терпение, И оружию хочется спать. Как давно мы не верим в спасение! Но мальчишки глядят мне в глаза… Я солгу, что придет подкрепление — Потому что иначе нельзя! Нам привычен обряд погребения, Мы отвыкли от чая и щей… Я солгу, что придет подкрепление, Над могилой убитых друзей. Над высоткою слышится пение, Под высоткою стелется дым… Я солгу, что придет подкрепление — И наверное, мы устоим. Снова ноет былое ранение, Просят каши сапог и живот… Я солгу, что придет подкрепление… Ведь оно непременно придет!      Элеонора Раткевич Сергей Раткевич СТАРШИНА Жара. Это только вначале кажется, что попал в духовку. Это только вначале… хруст песка на зубах, высасывающий влагу зной и дышать нечем. Потом… Потом это просто становится каждодневной пыткой. Жара — это звон в голове. Жара — это когда распухший язык и во рту горько. А сейчас горько не только во рту. Потому что — все кончено. Потому что в живых остались только вы двое. Ты и Федька. Потому что все остальные — трупы. Все, кроме тех, которые с той стороны. Которые вот-вот поднимутся в атаку. — Витек, у тебя патроны остались? Долгое, как зной, молчание и шелестящий выдох: — Последний. — У тебя и правда остался последний. Как же это ты так не рассчитал? — Витек, дай его мне… — Суматошное мельтешение. Слова, как разноцветные пятна, за секунду до обморока. — Витек, дай, будь другом… ну, пожалуйста, дай! Слова булькают, как пузырьки, как проклятые пузырьки проклятой воды, которой нет. Ничего нет, кроме синей жары и тех сволочей, тех, которые с той стороны. И ведь патрон и в самом деле единственный. — Витек, ну дай… — Последний, — повторяешь ты потрескавшимися губами, не понимая, он что не слышит, что ли? — А у тебя что, кончились? — Ты не узнаешь своего голоса. Быть может, это уже и не твой голос. — Кончились, Витек, ни одного не осталось. — И такой ужас в этих словах. — Ну так какая разница? — Какая разница, кто выстрелит последним, хочешь ты сказать, все равно потом придут они, с кучей патронов. И все кончится. — Витек, я тебя умоляю, дай… дай застрелиться… а то ведь придут, мучить будут, не могу, Витек, боюсь, страшно мне… Знакомый голос расползается, плавится от синей жары. Ты уже не узнаешь его, ибо он неузнаваем. Застрелиться? Страшно? А то ведь придут, мучить будут? — А ты отдай, отдай патрончик-то… отдай патрошечку… а я тебе — воды, хочешь? Еще глоточек остался, ну? — Вновь наплывает этот знакомый чужой голос. Патрон. А ведь ты и не подумал о таком выходе. А ведь все так просто. Один раз нажать на курок — и все кончится. Не будет больше ни этой проклятой жары, ни тех сволочей, что вот-вот пойдут в атаку, ни этого скулящего голоса рядом… друг, называется… товарищ, мать его… он, видите ли, застрелится, а я — как знаешь? Глоток воды у него, видите ли, остался! Словно этим глотком здесь напьешься. Глоток. Долгий, благословенный, как жизнь, глоток. Еще раз, на миг почувствовать себя человеком. А там и застрелиться можно. Вот только патрон-то всего один… и его придется отдать… за глоток. Или не отдавать? Отобрать? Пусть только попробует сопротивляться! У меня патрон. В автомате. Отдаст как миленький. Или не отдаст? А если не отдаст, я его… И останусь без патрона. Получится, что я его ему отдал. Этому нытику. Этому паникеру. Этому трусу. За какой-то глоток. Кулаки сжимаются сами собой. «Сволочь, Федька, сволочь!» Ты пропускаешь удар, не замечая его. Слабый удар, никуда не годный. Такой же скверный, как и твой собственный. И все же его хватает, чтоб сбить тебя с ног. «Сволочь, Федька, сволочь! Легкой смерти захотел, гад?!» — Умереть мне надо, Витек, умереть, — наклоняясь над тобой, бормочет Федька. — Ведь если ж меня мучить станут, я ж не выдержу, я им все скажу… Ну пристрели ж ты меня, сука! — Господи, — шепчешь ты, давясь сухими рыданиями. — Вы что, салаги, о*уели? — раздается в ответ Глас Божий, и в окоп спрыгивает старшина Сидоренко. — Вы что не поделили, дурни стоеросовые?! — Патрон, — выдыхаешь ты. — Глоток, — шепчет Федька. — Салабоны, *** вашу мать! Глоток можно и пополам поделить, а патрон должен быть у того, кто стреляет лучше! Пейте, сукины дети, — старшина отстегивает фляжку. — Не надо воды, патронов, — хрипишь ты, из последних сил стискивая автомат, еще не понимая, что все страшное уже кончилось, а вслед за старшиной в окоп один за другим прыгают и прыгают бойцы. И трупов сразу становится меньше. Или это живых стало больше?. Вертолетные винты рубят задыхающийся от жары воздух. Есть вода, патроны, даже еда есть. Вот только чего-то все-таки не хватает. Кого-то. — А где товарищ старшина Сидоренко? — спрашиваешь ты. Недоуменный взгляд сидящего напротив тебя. — Так ведь погиб он, ребята… Вчера погиб. Потом много чего было. Но в смерть старшины Сидоренко ты так и не поверил. Потому что однажды кто-то ужасно похожий на него вдруг возник из темноты и повел взвод в страшную, безнадежную — и оказавшуюся спасительной! — атаку. А в другой раз, когда ты уже попрощался было с жизнью, кто-то сунул тебе в руку полный автоматный рожок. И Федька не верит. Уже хотя бы потому, что старшина Сидоренко после того случая долго с ним беседовал. Ты до сих пор не веришь в жизнь после смерти, переселение душ, хиромантию, астрологию, оккультизм и прочие глупости. Твоя вера гораздо серьезнее. Алексей Гридин ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ — Станислав Сергеевич. — Астафьев собрался с духом, глянул в напряженное лицо шефа и твердо закончил: — Станислав Сергеевич, в назначенное время группа Сарычева на связь не вышла. Шеф молчал. Уперся остекленевшим взглядом куда-то в точку за левым плечом Астафьева и шевелил губами, словно порывался что-то сказать, но никак не мог решить, что именно. Прошло несколько минут. Астафьев молчал тоже, в основном потому, что ему нечего было добавить. Самое главное уже прозвучало. Сарычев, на которого возлагали такие надежды, который мнился золотой рыбкой, способной исполнить любое, самое безумное желание, неожиданно замолчал, хотя за несколько часов до обрыва связи был радостно возбужден и кричал в передатчик, что до цели осталось совсем чуть-чуть и что какой бы зубастой цель ни была, он, Василий Сарычев, еще зубастее. Начальник особой группы докладывал об успехе короткими информативными фразами, однако по его словам чувствовалось, что тот уже ощущает губами вкус близкой победы. Сарычева тоже можно было понять — несколько месяцев бесплодной работы, метаний, шараханий туда-сюда, осознание унизительной беспомощности, когда гибнут люди, а на тебя возложили задачу сделать так, чтобы это прекратилось, но поделать ты не можешь ровным счетом ничего. И вот наконец группа вплотную подобралась к тому, чтобы решить проблему раз и навсегда, Сарычев — матерый профи, его подчиненные не очень-то уступают ему, готовы что в огонь, что в воду, и за командира, и просто так, лишь бы выиграть. Что же случилось? Неужели умница Василий Константинович непростительно расслабился, не сделав последнего, самого решительного шага, не поставив уверенной жирной точки или, вернее, креста? Впрочем, скорее всего, никто теперь не узнает, что произошло. Астафьев настолько погрузился в свои мысли, что, когда шеф заговорил, он услышал его лишь с середины фразы. — …эту тварь, — прошептал Станислав Сергеевич, сжимая кулаки, и тут же мгновенно перешел с шепота на крик: — Эту гадскую тварь! Рука шефа мелькнула над столом, ладонь нежно обняла горлышко изящного графинчика, пальцы сжались — и вдруг графин взмыл в воздух и разлетелся о стену прозрачными брызгами воды и стекла. Астафьев даже не пошевелился. За последние месяцы он привык к подобным выходкам начальства, а что до графина, так придет уборщица и наведет порядок. Были проблемы гораздо серьезнее. — Сам бы убил этого гада, — мечтательно протянул Станислав Сергеевич, лаская пальцами лежащий перед ним карандаш и представляя, наверное, как вонзит его в сердце своего смертельного врага. — Но не могу, Сашенька, не мое это занятие. Для этого и есть такие, как Сарычев и его парни. Ах, какие люди были, Сашенька, какие люди! По ним видно было, что они живут, понимаешь? Они ходили, говорили так, словно сами были жизнью. Как звери на свободе. — Ларцев был таким же. — Да, одного поля ягоды, только Ларцев — больной, сумасшедший, по нему психушка плачет, горючими слезами заливается. Понимаешь, Сашенька, мне ничуть не жаль тех, кого он убил, нет, ничуточки. Старый хрыч Басаргин, эта парочка прыщавых юнцов — Ковалев и… как его, Сашенька, забыл? — Вернер, — услужливо подсказал Астафьев. — Точно, Вернер. И дурочка эта, Лиза Пантюшева. Их не жалко. А вот за Сарычева обидно. Карандаш с резким хрустом лопнул в крепких пальцах Станислава Сергеевича, плеснул в стороны щепками, осколками графита. — Акции падают, Сашенька. Мы скоро разоримся. — Знаю, Станислав Сергеевич, — кивнул головой Астафьев. — И что делать? — Станислав Сергеевич метнул в референта тяжелый взгляд исподлобья. — Не знаю, — твердо ответил Астафьев. — Закрывать контору, продавать все, что можно, спасать то, что еще удастся спасти. — Так что же, Сашенька, — мучительно простонал Станислав Сергеевич, наливая глаза кровавым бешенством, — так что же, значит, Ларцев, эта сволочь, эта гнида, гадюка, которую мы сами пригрели, он, получается, выиграл?! Астафьев по своему долгому опыту общения с шефом вдруг понял, что битьем графинов и ломанием карандашей сегодня не кончится. Но был вынужден молча кивнуть, соглашаясь со всем, что сказал Станислав Сергеевич. * * * Иван Архипыч размеренно скользил на лыжах по вечернему зимнему лесу. Когда лесник выходил из Малаховки, деревья еще не дотягивались ветвями до бледного солнца, а теперь оно с трудом уворачивалось от колючих еловых лап, и синие тени на искрящемся снегу становились все длиннее и темнее. «Ничего, — подумал старик. — Не впервой. Успею до дому вовремя». Он возвращался по собственной проложенной с утра лыжне. Хорошо, конечно, быть лесником, жить одному в затерянной в чаще избе, подальше от того, что сейчас происходит вокруг. Война не коснулась Ивана Архипыча, махнула своим черным крылом где-то в стороне и унеслась, грохоча гусеницами танков, на восток — враг рвался к Москве. Даже немцев старик, почитай, и не видел. Ему, конечно, пришлось разок сходить в комендатуру, где толстый багроволицый ганс, брызжа слюной и топая ногами, кричал на лесника на ломаном русском: — Если ты помогать партизанен, мы тебя расстрелять. Понял? — Понял, — кивнул степенно Иван Архипыч и был отпущен с миром. Покинув комендатуру, старик подумал, что, будь в округе партизаны, он помог бы борцам против фашистов с превеликой радостью. Но как-то вышло, что не нашлось в окрестных деревнях таких, кто ушел бы в леса сражаться против захватчиков. Серые клубы туч тем временем сползались на небе в единое покрывало, тяжелое, набухшее снегом. Лесник прибавил ходу, хотя уже и чувствовал усталость. Ну да ладно, какие еще его годы! И вдруг его цепкий взгляд выхватил из привычной картины зимнего леса что-то чужеродное. Лыжня! В стороне от его собственной, за неглубоким оврагом, она вела в сторону избушки Ивана Архипыча. Пусть лесник был уже стар, но зрение сохраняло остроту, дед и теперь был охотником хоть куда, нередко удивляя своей добычей молодежь Малаховки и прочих деревень. Поэтому ошибиться он не мог: вдоль лыжни розовели пятна крови, уже вмерзшей в снег. Придется сворачивать! Жаль, конечно, что старик не взял с собой ружье, но, судя по лыжне, там лишь один человек, да еще и раненый. Иван Архипыч, беззлобно ругнувшись, обогнул овраг, свернул с проложенной утром лыжни и пошел по следу загадочного гостя. Солнце еще не успело закатиться за верхушки сосен, оно еще просверкивало красным сквозь разрывы в тучах, когда лесник нашел неведомого лыжника. Тот лежал ничком, неловко уткнувшись головой в подвернутую руку, и не шевелился. Шапка при падении отлетела в сторону, и набегавший с востока ветер ерошил давно не стриженные черные волосы. Отметив, как торчали в стороны носки лыж, которые так и остались на ногах у раненого, дед неодобрительно пробурчал: — Вишь, как нехорошо. Хоть бы ноги не переломал, не то не вывихнул. Лежавший его не слышал, а если и слышал, то не подавал виду. Иван Архипыч подошел ближе, не таясь, и окликнул его. Молчание. В морозном вечернем воздухе затанцевали первые снежинки. Это было плохо. Это означало, что человека нужно вытаскивать быстрее, пока не поднялась метель. Конечно, до дома уже недалеко. Заблудиться лесник не боялся, но и приятного мало в том, чтобы тащить на себе взрослого мужика сквозь бесконечную мутно-серую пелену густого вечернего снегопада. Нагнувшись над упавшим лыжником, лесник первым делом вынул его обутые в добротные меховые унты ноги из лыжных креплений, откинул лыжи в сторону и только потом перевернул тяжелое безвольное тело. И тогда раненый открыл глаза. — Сарычев, с-с-скотина, — сказал он четко и разборчиво, хотя и глядел невидящими глазами куда-то мимо дедова плеча, в серое-серое небо. — Ну, стреляй, сука, не мучай. — Погоди, парень, — прошептал лесник, осматривая непонятного лесного гостя. — Не догнал тебя твой Сарычев, не время еще помирать-то. Куда тебя ранило, ты скажи. Раненый с трудом всмотрелся в лицо старика, заросшее косматой сивой бородой едва не до самых глаз, и как-то удовлетворенно кивнул. — Значит, не сейчас… — пробормотал он заплетающимся языком. — Руку мне прострелили дед, у плеча. Рана-то не страшная, но крови я потерял… Не жравши три дня, да с пулей в плече много не навоюешь… Теперь уже Иван Архипыч и сам заметил, что левое плечо лыжника было перехвачено как попало заскорузлой, пожелтевшей от давно засохшей крови тряпицей, наполовину уже размотавшейся. Видимо, раненый перевязывал себя сам, одной рукой, второпях, и толку с такой повязки было — чуть. — Идти можешь? — на всякий случай спросил он, наперед зная, что услышит. Раненый слабо помотал головой. — Извини, дед. Ты бы бросил меня тут. Нам обоим лучше будет, поверь. В конце фразы голос его стих, превратился в еле слышный свистящий шепот. — Ну уж нет, парень, — твердо сказал лесник. — Коли до сих пор не помер, так, глядишь, с помощью моей и еще поживешь. Потерпи, я мигом. Старик сноровисто сбросил полушубок, смастерил из него и лыж раненого волокушу, взвалил бессильно закрывшего глаза лесного найденыша на хлипкое сооружение и впрягся в веревочную петлю. Натянул ее грудью, выругался натужно — и пошел, пошел, прокладывая широкими лыжами новую лыжню, тяжело дыша и стараясь не думать о том, что, если он не поторопится, раненый на волокуше попросту замерзнет. * * * Обошлось. Когда Иван Архипыч, выдыхая ртом клубы пара, мгновенно оседавшего на усах и бороде стылым инеем, вывалился на полянку, где стояла его избенка, и оглянулся на волокушу, то увидел, что раненый открыл глаза. — Зря ты связался со мной, дед… — прошептал он. — Сарычев все равно за мной придет. Он знает, куда я ушел, просто не торопится. Думает, я у него в руках. И правильно вообще-то думает. — Помолчи, — досадливо шикнул на него лесник. — Силы береги, дурак. Он обхватил руками раненого и заволок его в дом. Даже в выстывшей за день его отсутствия избе лучше, чем в лесу, — по крайней мере, ветер не гуляет. А сейчас еще старик растопит печь, нагреет воды… Вообще-то было уже поздно, но найденного в лесу следовало спасать. Иван Архипыч взвалил раненого на топчан, застеленный толстыми цветастыми одеялами, еще одним одеялом и грудой старых ватников и полушубков накрыл сверху. Парень, подобранный в лесу, попытался благодарно улыбнуться, но получилось плохо, он лишь приоткрыл уголок рта, как-то неприятно, хищно. Вскоре в печи весело заплясали языки пламени, потянуло теплом. Лесник попытался снять с раненого одежду, одновременно рассматривая его лицо. Вряд ли спасенному было больше тридцати. Грязная, давно не бритая щетина расползлась по впалым щекам и подбородку, серые глаза то откроются, то закроются бессильно. Небольшой шрам на носу. «Боксер, что ли», — невольно подумал Иван Архипыч. Плечами, кстати, спасенный тоже напоминал спортсмена. — Тебя как зовут? — спросил лесник, стягивая с раненого грязный ватник, стараясь не потревожить простреленную руку. — Константин, — откликнулся раненый и тут же зашипел от боли — снять ватник, не тронув раны, не удалось. — Константин я, — повторил он, когда боль в плече унялась. — Ларцев Константин Сергеевич. — Костя, значит. Ладно, ты три дня не ел, а вот мылся ты когда последний раз, парень? На холоде запаха не чувствовалось, а в тепле от одежды и белья Кости несло перепревшим кислым многодневным потом. — Не помню, дед. — Вшей-то хоть нету? — строго спросил Иван Архипыч. — Нет. Или просто не чувствую. — Ну, с божьей помощью, глядишь, хоть этой напасти не будет. Рана на плече выглядела плохо, но, насколько лесник мог судить, заражения парень не подхватил. Что ж, и на том спасибо. Врача бы сюда, да где его, во-первых, найдешь? А во-вторых, как сделать так, чтобы никто не узнал о том, что доктор зачем-то посещал лесникову избу? Проклятые гансы услышат — мигом решат, что у лесника в доме не меньше чем партизанский штаб собирается. — Пустую ты работу делаешь, дед, — снова подал голос Константин. — Васька Сарычев — он парень настырный, дело свое крепко знает. Ночью он не придет, ему тоже отдохнуть надо, и Васька понимает, что мне все равно деться некуда. А вот с утра, да по свежему следу… — Твой след нынче же вечером снегом завалит, — возразил дед, срывая с грязного худого тела пропотевшие тряпки. — Найдет, — с какой-то нечеловеческой уверенностью пробормотал Костя. — Поверь мне… Как тебя зовут? — Иван Архипыч я. — Поверь, Архипыч, этот — найдет. Зря ты впутался, и тебе не поздоровиться может. — Ты не пугай меня! — прикрикнул лесник. — Мы и так пуганые. Все немецкую, ну, ту, что первая, прошли, а потом еще и гражданскую, до самой Варшавы. — И обратно? — бледно улыбнулся раненый. — И обратно, — согласился старик. Позже, когда вскипела вода, старик осторожно обмыл ослабевшее тело своего неожиданного гостя и попытался накормить его. Руками тот ворочал едва-едва, Иван Архипыч кормил его сам. Ел парень жадно, но сдерживал себя, понимал, что нельзя набрасываться на пищу. Это деду понравилось. «Ведь должен выжить, — неожиданно подумал он. — Рана неопасная, в тепле да в сытости — разве ж я его не выхожу? Вот только этот его Сарычев…» — Костя, — окликнул он раненого. — Кто тебя так? Дед пальцем показал на рану, укрытую свежей повязкой. — Сарычев твой, что ль? Костя кивнул. Ему говорить — и то было трудно. — Вообще-то их четверо было. Или даже пятеро. Одного я свалил — это точно. А потом меня зацепило. И патроны кончались… — Чего вы не поделили-то? — вздохнул лесник. Что случилось с этим странным парнем? Откуда он взялся тут? В окрестных деревнях да селах молодежь по большей части ушла с отступающей Красной Армией. И почему русские гоняются по лесам за русскими же? Что-то лесник, сидящий в своей глуши даже без радиоприемника, прослушал? Новая гражданская? Да нет, с чего бы? Или… При мысли об этом Иван Архипыч вздрогнул. Слышал он краем уха о том, что в некоторых деревнях гансы призывают местных мужиков, способных держать оружие, вступать в какую-то ихнюю полицию. Нет, но не может же этот простой русский парень Костя быть фашистским прихвостнем? Или это Сарычев, которого Костя так боится, прислуживает оккупантам? — Расскажи мне, — мягко попросил лесник. — Почему тебя хотели убить? Что с тобой стряслось? И тут случилось небывалое — Костя рассмеялся. Получалось это у него плохо и оттого выглядело особенно страшно. Голый, закутанный в одеяла парень, которому и рукой-то шевельнуть — непосильная задача, трясся от мелкого булькающего смеха, туда-сюда ходил острый кадык, вздрагивали губы. — Не, дед, я не сумасшедший, — опередил он уже готового спросить об этом старика. — Но если я правду расскажу, ты точно не поверишь. * * * Ночь пролетела быстро. Раннее зыбкое утро Иван Архипыч встретил на ногах, выскользнул на лыжах в лес, быстро и сторожко пробежался в ту сторону, откуда вчера притащил Костю. Но все было пока спокойно. Тогда он вернулся домой и принялся вспоминать вчерашний разговор. Спасенный им парень, просмеявшись, заявил, что прибыл к нему из будущего. — Это как? — поперхнулся от удивления старик черным горячим густым чаем. — Да вот так. Там, у нас, вы все, все, что здесь происходит, — это история. Вы для нас уже умерли, дед, а мы для вас не родились еще. Как еще проще объяснить? — Ну хорошо, — Иван Архипыч махнул рукой. — А к нам вы зачем шастаете? — Вот в этом все дело… Дай сначала чаю. Потом дальше расскажу. Напившись, Костя принялся кашлять и кашлял долго, с надрывом. Наконец смог говорить снова. — Это развлечение такое. Военно-исторический туризм. Заплати денег — и отправляйся на любую войну, воевать за любую сторону. Хочешь — на Куликово поле, хочешь — на Бородино. А хочешь — сюда, на Великую Отечественную. Можешь — за наших, можешь — за фашистов. Похоже, своими вопросами лесник разбередил что-то у Кости в душе, тот уже не делал долгих пауз, говорил, говорил, лихорадочно, сбиваясь, но не останавливаясь. Старик даже испугался сначала: а ну, парню снова плохо станет? Однако пересилить свой интерес, отказаться от рассказа и заставить раненого замолчать после того, как сам же его спросил, он уже не мог. — Понимаешь, Архипыч, куча народу отдает бабло за то, чтобы почувствовать себя в шкуре простого немецкого зольдатена, пришедшего покорять дикую Россию. Перед нами все цветет, за нами, блин, все горит… Есть побольше филок — можно и в эсэсовца поиграть. Прикинь, эксклюзив-тур, в программу входят допрос партизанки и расстрел подпольщиков. Каково, а? Он закашлялся снова, попытался рукою схватиться за грудь, болезненно поморщился. В его последних словах дед многое не понял, но уловил только, что какие-то люди из будущего платят деньги, чтобы поучаствовать в войне на стороне захватчиков. Вот ведь гады! Как такое только в голову человеку прийти могло? — Что-то я на те слова перешел от волнения, что мне привычны. Попробую-ка без них, — продолжил Костя Ларцев. — Тут еще, понимаешь, дед, такая штука… По какой-то хитрой физике нам в вашем времени ничто не может вреда причинить. Видишь, к чему я клоню? Вы можете в нас стрелять, ножами резать — без толку все, будет проходить насквозь, и никакого вреда. — А как же твое плечо? — не утерпел Иван Архипыч, перебил Костю вопросом. — Сарычев твой? Он что, тоже из будущего? — Да, Архипыч, оттуда. Видишь, — он указал подбородком на простреленное плечо, — родные-то пули, из нашего времени, нас вполне цепляют. Зато вам от них вреда не будет. Так вот, работали мы с Васькой когда-то вместе, да потом раскидало нас. По разные стороны баррикады. — Бывает, — кивнул дед. — Так вот, это уже не просто туризм, не просто развлекаловка. Это веселая стрельба по мишенькам, которые ничем ответить не могут. Платит человек деньги, прибывает сюда — ему выдают местное оружие, и он идет в полный рост, хлещет из автомата от пуза очередями, и пули его не берут. Видел я такое, что забыть никогда не смогу, наверное. Одна фирма расщедрилась, проплатила корпоративный выезд своих сотрудников… А, да ты ж не знаешь, что это. В общем, собралось десятка два человек и заказало поучаствовать в атаке на советские позиции. Ну, им устроили уличные бои. Представляешь, картина: рушится горящий дом прямо на этих ребят, а им все по… Поровну, в общем. Идут сквозь огонь, все в черных мундирах, и морды черные от копоти, плюют на сыплющиеся сверху балки, палят из автоматов — и улыбаются. — Погоди, — перебил дед. — Так что, они наших солдат убивают? — Ну да, — поморщился досадливо Костя. — Здешнее оружие им дают, из вашего времени. Мол, дед, я тебе рассказываю-рассказываю, а ты до сих пор главного не понял. — Ну и сволочи же! — Дед в сердцах ударил кулаком по столу. — Всякого я насмотрелся, — вздохнул, успокаиваясь, парень. И опять заговорил тише, все же брала свое усталость. — Ты, Архипыч, не знаешь, что такое Хиросима. А вот я там тоже был. Дорогущий тур, для самых богатеньких, но кое-кто себе позволяет, ездят взглянуть собственными глазами, хотя черные очки надевать приходится. Уж больно вспышка яркая… — Слышь, парень, — неожиданно спросил Иван Архипыч, — ты-то сам какое к этому отношение имеешь? — Я-то? — Костя задумался. — Я в той компании работал, что все эти приключения организовывает. Вроде как по совместительству и охранник, и экскурсовод. Экскурсовод — это такой человек в музее… — Знаю, — обиженно перебил его лесник. — Чай, не в тундре живу, а в простом русском лесу, да на двадцать четвертом году советской власти. — Не ругайся, дед, — примирительно сказал раненый. — В общем, водил я группы туристов, а потом как-то раз иду по улице и вижу: топают нагло так, пальцы на растопырку, четверо ребятишек лет восемнадцати, налысо бритые, в камуфляжных комбезах — и у каждого на груди выставка немецких орденов, кресты, орлы, все, как полагается. — Где ж они их взяли-то? — А расскажу сейчас, не торопи. — Костя поерзал на топчане, тяжело вздохнул и попросил: — Поправь одеяло, Архипыч. Сползает, а я рукой пошевелить еле могу. Дед накинул сползающее одеяло обратно на плечи сидевшего перед ним парня из далекого будущего. — И вот идет, — продолжил Костя, — им навстречу старик типа тебя, весь бородой зарос, сгорбился, семенит, на тросточку опирается. Увидел он ребятишек, да как начал кричать. Мы, мол, кровь проливали, и все такое. А те послали деда подальше в разных невежливых выражениях. Ну, старый тоже оказался еще тот фрукт и хотел одного из них тростью ударить. Зря он так, я думаю, но пришлось мне за дедка вступиться. — И как? — Что — как? Архипыч, это сейчас я так плохо выгляжу, а вообще-то четверо ребят с улицы мне не соперники. Побил я их немножко и сдал в милицию. А потом что-то вдруг такая злость взяла. Ну, думаю, неправильно это, нельзя так. И плевать, что некоторые наши защитники прав и свобод вопят во всю глотку: мол, доказано, что изменения в прошлом никак не отражаются на будущем, и войну-то мы все равно выиграли, и неважно теперь, за кого играть. Это же наша страна, старики за нее умирали, чтобы нам жилось лучше, а эти сопляки сто лет спустя учат меня, какую сторону нужно было тогда выбирать. Мол, эсэсовцы — это рыцари, потому что они — в черных плащах, высокомерные, холеные и несут нам настоящий немецкий орднунг. Белокурые бестии, блин. А наши — окопное мясо, потому что в потных вшивых телогрейках, и никакого, понимаешь, дед, орднунга. Иван Архипыч не знал, что такое орднунг, но мог согласиться с Костей в том, что гитлеровские захватчики вряд ли могли принести стране что-то доброе. — Потом я еще выяснил, что те четверо, они действительно в прошлом на войне были, и то — медали свои с трупов поснимали, чтобы там, у нас покрасоваться. Сначала я как-то завелся, пошел к начальству, начал что-то кричать, заявление об увольнении на стол бросил. И вдруг — как молния перед глазами сверкнула — я понял, что это никого не волнует! Ну, уволюсь я — и что? Найдут нового на мое место. И тогда я, Архипыч, взял пистолет и отправился сюда, к вам, на войну. Знаешь, зачем? Лесник, похоже, понял, что собирается поведать ему Костя, но на всякий случай покачал головой: мол, коли говоришь, так давай, не прерывайся, мало ли что я думаю. — Я уже четверых на тот свет отправил, — словно похвастался парень. — И каждый раз на курок нажимаю и думаю: может, поймет хотя бы следующий, что война — это не игра? Может, чудо случится, и перестанут они переть сюда, как в тир, по живым людям пострелять. На все войны Земли меня не хватит, так хоть Великую Отечественную от таких туристов постараюсь спасти. Вот мое начальство спохватилось и послало за мной Ваську Сарычева, он-то меня и прищучил. Ну, почти… Говорю тебе, — вновь завел свою песню спасенный, — завтра с утра он за мной придет. — Утро вчера мудренее, — глубокомысленно заметил лесник. — Все мне рассказал? Костя опустил голову в знак согласия. — Спи тогда. Давай я тебе подушки поудобнее положу. — Высплюсь перед смертью, — вымученно улыбнулся парень. — А про смерть, — строго велел Иван Архипыч, — и думать забудь. Не станешь ее поминать — она и не придет… На этом месте старик очнулся от воспоминаний и пристально вгляделся в черневший по краю поляны лес. И тут за окном он увидел тех, — кто шел по следу Кости Ларцева. * * * Они не особенно таились, три неясные тени, скользившие от дерева к дереву. Думали, наверное, что никто в этом мире ничего не мог с ними сделать. Никто, кроме одного-единственного человека, забывшегося сном на кровати в лесниковой избушке. Дед вздохнул, нащупывая в кармане пистолет, который он нашел на поляне рядом с Костей. Парень про оружие и словом не обмолвился, решил, наверное, что потерял с концами. Ну и пусть так думает. Иван Архипыч еще раз осторожно выглянул в окно. Три тени подошли ближе. Жаль, что в пистолете неизвестной системы осталось всего три патрона, так что бить придется только наверняка. Зато, если лесник правильно понял рассказ спасенного им лесу парня, их оружие не сможет причинить старику никакого вреда, ведь они пришли не за ним, а за Костей. «Повоюем? — неожиданно весело подумал дед. В нем как будто неожиданно проснулась бесшабашная шальная молодость. — Примем бой за то, чтобы в том далеком будущем, из которого выбросило ко мне странного парня Костю, решившие поразвлечься толстосумы не чувствовали себя в безопасности, стреляя, как в тире по мишеням, по тем, кто защитил их страну от самого страшного в ее истории нашествия?» Первый из троицы вышел из-под прикрытия деревьев. Дед медленно поднял руку с пистолетом. И вдруг вспомнил последний вопрос, который задал уже засыпающему Косте. До последнего не хотел спрашивать, так, на всякий случай, чтоб не сглазить. Тем более что из слов пришлеца из будущего вроде и так все было ясно. Однако мало ли… — Извини, парень, — окликнул он тогда сонно клевавшего носом Костю. — Я тебя все ж таки еще спрошу. На удивление, Костя понял, о чем идет речь, еще не услыхав дедова вопроса. — Да все в порядке, Архипыч, — пробормотал он, ворочаясь осторожно под своими одеялами, — ты все верно понял. Не бойся, мы выиграли. Тяжело стране будет, не скрою. Очень тяжело. Но, если повезет, ты еще доживешь до победы. «Хотелось бы», — подумал Иван Архипыч, нажимая на курок. Юрий Максимов ЧЕРНЫЙ СНЕГ — Если вы смотрите эту запись, значит, дело моей жизни осталось незавершенным. — Пожилая женщина строго глядела с экрана. — Однако это дело выходит за рамки амбиций конкретного человека, оно больше, чем я. Мне горько сознавать, что я так и не смогла найти подлинных единомышленников или учеников. С пониманием отношусь к тому, что мой сын не разделяет моих идей, но не вижу другого выхода… — госпожа Феклина на миг запнулась и отступила к серой громадине камина, — …кроме как поставить ему условием… Если Сережа хочет получить наследство, он должен отыскать человека, который мог бы адекватно донести до сведения общественности собранные мною материалы. Прости, сынок, но я действительно не знаю, кому еще это поручить. Госпожа Феклина вопросительно посмотрела куда-то вправо, и запись прервалась. — А что за материалы имеются в виду? — поинтересовался щеголеватый следователь с вздернутыми кончиками усов. — Это касается темы диссертации моей клиентки, — уклончиво ответил нотариус Иваненко и нервно поправил одинокую прядь волос на лысине. Вторжение усатого господина из «Предпоследнего Дознания» ему было крайне неприятно. Пусть представитель спецслужбы, пусть с ордером, а факт остается фактом: пришлось огласить завещание постороннему лицу, да к тому же до фактической смерти клиента. А теперь еще и материалы… — Я бы хотел взглянуть на них. — Не вполне уверен, что ваш ордер дает такие полномочия, — осторожно возразил нотариус, разглядывая бланк с характерной эмблемой — два синих треугольничка в круге. — Ведь Ольга Федоровна еще даже не умерла… окончательно. — Из четвертой стадии комы никто не возвращается, — буднично ответил следователь, оглядывая аскетичное убранство офиса. — Вам, надеюсь, доводилось слышать о специфике нашей службы? Если сомневаетесь в моих полномочиях — проконсультируйтесь с начальством. Начальство уже дало инструкции: оказать всяческое содействие. Вздохнув, Иваненко смирился с неизбежностью беспорядка. Что ж, отчего бы в этот слякотный ноябрьский день и впрямь не случиться какой-нибудь пакости? Он отыскал формуляры в базе, вывел бланки, положил на стол: — Заполните здесь и здесь, господин… — Карев, — напомнил следователь, доставая из кармана пиджака серебряную ручку. Пока он расписывался, Иваненко с кислой миной на лице открыл сейф. Нотариус был человеком педантичным, поэтому обстоятельства, вынуждавшие не только мириться с нарушением, но и самому его совершать, казались издевкой судьбы. — Вот и чудненько. — Карев поднялся и протянул руку за инофоконом. Отдавая холодный металлический шарик, Иваненко с удивлением подумал, что для следователя эта ситуация, как раз напротив, выражает привычный порядок. Так при столкновении двух разнонаправленных жизненных векторов воплощение идеала одного неизбежно предполагает нарушение идеала другого… По такой-то погоде — вещь вполне закономерная. * * * Свинцовое небо едва удерживалось от дождя, словно всматриваясь в бесчисленные точки аэромобилей-«прыгунов», хаотично сновавших под низкими тучами. Мрачный, сырой мегаполис проплывал внизу вереницами стеклобетонных башен, разбавленных красно-желтыми кляксами деревьев, осыпающих на асфальт последние листья. Но в салоне «прыгуна» было сухо, тепло и светло, и накрытый промозглой осенью город за окном совсем не занимал следователя — Павел Карев читал текст с экрана мини-компьютера-«планшета». Огромные абзацы, отягощенные научной терминологией, списки, цитаты, сноски, гиперссылки… Ко всему прочему госпожа Феклина явно не была мастером словесности — читались ее материалы с трудом. Но чем больше перед мысленным взором Карева вырисовывалось то самое «дело жизни» подследственной, тем сильнее крепло ощущение, что здесь — перспективный «задел». Неделя стандартных поисков с опросом свидетелей не дала ничего выдающегося. Пожилая и одинокая учительница истории жила замкнуто, с сыном и его семьёй не общалась, с единственной подругой встречалась не чаще двух раз в год, ученики её не любили, коллеги по школе считали сухой и нелюдимой, впрочем, ценили за аккуратность и обязательность. Вот и вышла загвоздка: добрые дела совершаются всегда по отношению к кому-то, а где их взять, если подследственная, считай, ни с кем не контактировала? Пришлось запросить ордер и ознакомиться с завещанием. И, кажется, не зря. Но точно определить это можно лишь после консультации со специалистом. * * * Со специалистом удалось встретиться три дня спустя. Профессор Аркадий Петрович Радужный оказался человеком внушительной комплекции. Жесткая, аккуратно подстриженная борода и цепкий взгляд придавали ему разительное сходство с ликами светил науки, чьи портреты украшали стены его просторного кабинета в Институте истории. Тепло приняв следователя, он уселся в кресло, с почтением взял стопку привезенных распечаток, но, едва скользнув взглядом по титульному листу, отбросил их на стол. — Ах, Ольга Федоровна, — с грустной улыбкой молвил профессор. — Как же, как же… Наслышан. И даже как-то лично имел случай беседовать. Одиозная личность. Притча во языцех, так сказать. — Что вы имеете в виду? — поинтересовался Карев из «гостевого» кресла. — Разумеется, ее, скажем так, своеобразные идеи, а также то невероятное упорство, безусловно, достойное лучшего применения, с которым она свои, так сказать, идеи пыталась навязать научному сообществу и параллельно с этим — популяризировать. Павел мысленно оценил умение профессора под напыщенным многословием скрывать неопределенность ответа и решил прояснить: — Эти идеи как-то связаны с темой ее диссертации? — Скажем так, они выросли из нее. Кандидатскую работу Ольга Федоровна защищала… — Радужный глянул на стопку листов, — еще в 2187 году. Насколько я слышал, сама работа касалась вполне конкретного эпизода Второй мировой войны XX века, и, хотя уже тогда имели место некоторые тенденциозные моменты, все же она пока не выходила за рамки академической традиции… Ох, Лидочка, благодарствую! Последняя реплика относилась к некрасивой носатой девушке, что внесла в кабинет подносик с японским чайником, чашками, сахарницей и печеньем на блюдце. — Павел Сергеевич, надеюсь, не откажетесь? Натуральный зеленый чай. С жасмином. — Не откажусь, — кивнул следователь. Чай намного лучше кофе, которым его обычно норовят напоить свидетели. Пока молчаливая Лида разливала горячий напиток по чашкам, кабинет наполнился душистым ароматом. — Без сахара пьете? — заметил профессор, позвякивая ложечкой. — Очень правильно. А я вот, знаете ли, к сладкому неравнодушен, никак отвыкнуть не могу. Цокая каблучками, девушка удалилась и аккуратно прикрыла за собой дверь. — Так вот, Феклина. — Аркадий Петрович стал серьезен. — Чего уж греха таить, многие ученые хотят совершить заметное открытие в своей области. Такое, в общем, нормально. Но кое у кого это желание доходит до крайности, за которой говорить о научной состоятельности уже невозможно. Появляются фантастические, революционные идеи, под которые наспех подгоняются факты, остальные игнорируются, критика не воспринимается… — Это случилось и с Ольгой Федоровной? — уточнил следователь, сделав глоток чая. — Увы. — Профессор потянулся за печеньем. — Да. Она пыталась пересмотреть всю историю Второй мировой войны. В частности, утверждала, будто войну развязал не Советский Союз, а гитлеровская Германия, и что победную точку поставили не США и Англия, а тот же СССР и что зверства советских войск и неудачи командования якобы сильно преувеличены… В общем, делала сильный крен в сторону коммунистов. — Я, конечно, не специалист и пока что не очень внимательно ознакомился с материалами Ольги Федоровны, — заговорил Карев. — Но мне показалось, что она довольно убедительно обосновывает свои гипотезы, опираясь на источники… — Да-да! — кивнул профессор. — Как раз в этом и заключается опасность лженауки. Правдоподобность и правда — далеко не одно и то же. Вы, безусловно, знаете это не хуже меня. Иногда отличить одно от другого способен только специалист. Ведь любой источник можно вывернуть так, что все с ног на голову встанет. К примеру, возьмем какой-нибудь дневник филиппинского интеллигента времен той войны — и что увидим? А то, что основные действия происходили на Филиппинах между Японией и США, а вся трагедия Европы была лишь малозначимым фоном. И вот, чтобы подобных казусов не приключалось, существует такая дисциплина, как источниковедение. Которая изучает обстоятельства возникновения данного памятника, объясняет его особенности, сопоставляет с другими памятниками эпохи… И этим занимается уже, простите, не одно поколение ученых. Накоплена аргументация, какие-то взгляды обоснованно стали общепризнанными, другие, напротив, не выдержали критики и оказались отвергнуты. Чтобы в этом ориентироваться, следует знать хотя бы основную научную литературу по данному периоду… — А Ольга Федоровна, получается, не знала? — Павлу снова пришлось вернуть собеседника к теме разговора. — Может, и знала, да не учитывала. Не могу сказать, что следил за всем ее творчеством, но одну статью меня как-то просили отрецензировать. Там госпожа Феклина всю аргументацию строила на так называемых «Мемуарах Жукова». Между тем в науке вообще долгое время считалось это произведение апокрифом, написанным много лет спустя после войны коллективом анонимных авторов по заказу компартии. Кстати, обычная для Советского Союза практика. Да, ряд исследователей, например мой учитель Алексей Иванович Лапшин, высказывались в пользу подлинности авторства маршала Жукова. Но и они признают, что памятник нужно понимать в контексте его эпохи. «Мемуары Жукова» — это продукт тоталитарного общества, написанный с пропагандистскими целями в рамках советской историографии, тенденциозность и несостоятельность которой была доказана уже в конце XX века, сразу после падения коммунистического режима. И воспринимать такой источник некритично — это, сами понимаете… — Аркадий Петрович развел руками. Следователь молча отхлебнул чаю, размышляя над словами Радужного. А профессор тем временем управился с очередным печеньем, погладил бороду, стряхивая крошки, и продолжил: — Поначалу Ольгу Федоровну пытались переубеждать, дискутировать… Семинар целый устроили. Напоминали бесспорные исторические факты. То, что Вторая мировая началась со вторжения СССР в Финляндию — факт! То, что коммунисты четыре года подряд не могли победить гитлеровцев, пока в дело не вступили США, — тоже факт! Но она этого словно не слышала и упрямо держалась за свои фантазии. Да притом еще пыталась навязать их научному сообществу. Как понимаете, при таких условиях она была обречена стать фигурой комической. Печально. Знаете, я с особым интересом буду ждать вашего отчета и приложу все усилия к тому, чтобы этот выпуск «Бюллетеня Предпоследнего Дознания» прочитали мои коллеги. Думаю, это будет правильно. Им полезно узнать с новой, лучшей стороны человека, чье имя они превратили в анекдот. Ничуть не удивлюсь, прочитав, что Ольга Федоровна была прекрасной женой, идеальной матерью, отзывчивым и милосердным человеком… Профессор хрустнул печеньем… — Я вообще с большой симпатией отношусь к вашей службе. Искать и показывать реальное, осязаемое добро в нашем современнике — великое дело, оздоровительный эффект от которого охватывает все общество. Конечно, история не терпит сослагательного наклонения, и все же… как знать, появись такая служба не в XXI веке, а лет на сто-двести раньше — быть может, удалось бы избежать многих бед. Если бы Ленин, Гитлер, Сталин и Мао Цзэ Дун регулярно читали ваш «Бюллетень», возможно, им не пришли бы в голову те злодеяния, которые нам теперь приходится изучать в курсе истории мрачного XX века. Тоталитарные режимы — и фашистский, и коммунистический — исходили из постулата, что человек решительно плох и его надо насильственно улучшить. А ваша служба не словами, но самой деятельностью доказывает, что человек все-таки хорош сам по себе. И это хорошее в нем надо просто уметь увидеть. Я уверен, что у Ольги Федоровны было много такого хорошего. Но искать это в ее околонаучных штудиях — пустое дело. Карев одним глотком допил подостывший чай и поднялся. — Спасибо за добрые слова и за консультацию. — Очень рад был познакомиться и оказаться полезным, — с готовностью отозвался Аркадий Петрович. Поставив чашку на поднос, Павел взял со стола кипу распечаток и попрощался с профессором. Выходя, поморщился — чай отдавал горечью. * * * — Тебе черный, зеленый, красный? — Красный, — ответил Павел жене и добавил: — Зелёным сегодня меня уже поили. — Свидетели? — осведомилась высокая брюнетка, поднимая чайник. — Нет. Консультировался со специалистом. Снова пришлось посетить научное заведение. Вот странное дело: снаружи их здания вроде как разнообразны, а внутри везде одно и то же. Что-то неуловимо общее… — Ученый дух! — рассмеялась Инна, ставя перед мужем огромную чашку каркаде. — Да уж… Скажи, а ты бы назвала современного человека — хорошим? — Тебя, что ли? — Не только. Собирательный образ. Я серьезно. Инна задумалась, глядя на струйку пара, вьющуюся над кружкой, а потом улыбнулась: — Я бы назвала его удовлетворительным. Удовлетворительно с минусом. А что? — Мне кажется, нынешний человек хорош не сам по себе, а вопреки себе. Пара добрых дел на семьдесят лет жизни, которые нам удается откопать в процессе дознания, — не такой уж большой повод для тотального оптимизма. — Тотального я что-то не замечала, — сказала Инна. — Людям просто нравится читать ваш «Бюллетень». Повышает настроение. Считается делом хорошего вкуса. Да и вообще интересно… Ваши имиджмейкеры стараются на славу. Ну ладно, поболтали, и хорош. Пора заняться делом. Карев поднялся из-за стола и послушно проследовал за женой в соседнюю комнату. Здесь он сел на стул возле окна, а она встала у мольберта и взяла кисть. — На меня не смотри. Вон, лучше… на вазу! — Но ты намного интереснее. — Павел поиграл бровями. — Еще насмотришься. А сейчас нужно, чтобы твой взгляд был устремлен за рамки картины, а не на зрителя. И руки сложи на груди. Карев подчинился, скрестил руки и послушно уставился на пузатую хрустальную вазу — ветерана многих натюрмортов. К пятой годовщине совместной жизни талантливая, но пока малоуспешная художница наконец решилась написать портрет супруга. Глядя на вазу, Павел мысленно возвращался к событиям рабочего дня. Вспомнилась Феклина с видеозаписи завещания — спокойный голос, упрямый взгляд, замкнутое, почти бесстрастное выражение лица… Кажется, за ее спиной, на камине, стояла похожая ваза… Нет, не была эта женщина ни прекрасной женой, ни идеальной матерью, ни фонтаном альтруизма. Семейная жизнь окончилась ранним разводом, сына Ольга Федоровна воспитывала одна, причем в довольно авторитарной манере. Вырос он слабохарактерным, затюканным парнем, который чуть позже покорно перешел в руки не менее властной, чем мать, супруги. Разумеется, невестка и свекровь друг с другом не сошлись — и Феклина осталась одна. Павел помнил допрошенного неделю назад Сергея — болезненно тощего молодого мужчину с тусклым взглядом и страдальчески изогнутыми губами. Такой точно не найдет преемника идеям матери. Хотя толстуха-жена заставлять будет — ведь на кону квартира в центре, а у них — двое детей. Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Потому что, как оказалось, ее материалы — псевдонаучный бред. Адекватно донести его до общества — невозможно. А значит, чопорный сухарь Иваненко позаботится о том, чтобы наследство никогда не досталось Сергею. Карев задумался, каково это — когда дело всей твоей жизни оканчивается пшиком? И каково это вообще — подчинить всю жизнь какому-то определенному делу, идее? Какой-то необычной жертвенностью и обстоятельностью веет от самой установки… — Инна, скажи, у тебя есть то, что ты могла бы назвать делом своей жизни? — Конечно, — откликнулась красавица, склонившись над холстом. — Рисовать мужа. — А если серьезно? — Если серьезно, — то еще кормить и обстирывать его. — Что ж, буду иметь в виду. Сидя у окна, скрестив на груди руки и глубокомысленно пялясь на пузатую вазу, Карев понял, что ему все-таки стоит самому изучить материалы Ольги Федоровны. * * * Даже в очень активном режиме на освоение ушло несколько дней. Стоя в ванной и начищая щеткой зубы, Карев слушал, как в правом ухе бесстрастный голос программы рассказывает о бомбардировках Киева, пролетая в «прыгуне» над городом, читал с экранчика «планшета» про оборону Сталинграда, вернувшись с работы домой, ковырялся правой рукой в тарелке с рисом, а левой перелистывал распечатку, вникая в перипетии Курской битвы… Древние сражения, гибель тысяч и миллионов людей, великие города, лежащие в руинах, концлагеря, чудовищные преступления, удивительные примеры героизма, сотни беспристрастных источников… Все статьи прочесть не удалось — начальник требовал внятных результатов по делу Феклиной. Но и того, что Карев успел освоить, было достаточно, чтобы поколебать однозначные суждения профессора Радужного. Назрела необходимость повторной консультации, причем на этот раз с таким специалистом, который не побрезгует ознакомиться с материалами, доводами и аргументами Ольги Федоровны. В цитатах у нее особенно часто мелькало несколько фамилий ученых, из которых, как подсказала справочная, в Москве проживал только один: Алексей Иванович Лапшин. * * * Кабинет профессора Лапшина располагался в том же Институте истории, но в другом крыле и по размерам был существенно скромнее, чем у Радужного. Алексей Иванович оказался сурового вида старцем, почти лысым, но с роскошной седой бородой и скептическим прищуром блекло-зеленых глаз. — Ах, Оленька… — проговорил он, листая распечатки. — Ну, это я читал, ранняя вещица. Ее тогда еще публиковали… Ага… А вот это она мне сама приносила. Обсуждали с ней. Ага, подправила… И на меня ссылается… Да… А вот здесь что-то новенькое… Так, понял. Материалы к учебнику. Ясно. А что, собственно, требуется от меня? — старик посмотрел на следователя. — Я бы хотел понять, насколько взгляды Ольги Федоровны соответствуют или не соответствуют истине. — Вот как! Истина. Хм… Сильное слово. Скажите прежде, а насколько официальна наша с вами беседа? — Совершенно неофициальна. Я просто хочу уяснить вопрос для себя. — Ага… Что ж… раз так, то могу ответить прямо сейчас. Большинство Олиных статей я знаю… Не считая некоторых частностей, в целом она права. Карев даже вздрогнул: — Но почему тогда профессор Радужный убеждал меня в противоположном? — Да потому, что он — не ученый! — хмыкнул Алексей Иванович. — Он болтун! Или, как это нынче называют, популяризатор. Ученым Аркаша был лет двадцать назад, когда опубликовал свою книжку по нэпу. Так себе работка, анализ ниже плинтуса, но хоть материал собран и рассортирован добротно… А потом Аркаша подался в когорту болтунов, что занимаются не той историей, которая была на самом деле, а той, какой ее должен представлять обыватель. Только и всего. А настоящие спецы по Второй мировой все то, о чем Оля писала, знают и сами, причем не только знают, но и в целом разделяют. — Постойте, но если так, то почему она не могла донести свои взгляды до общественности? И почему над ней смеялись? Алексей Иванович сощурился: — Вы и в самом деле не догадываетесь? — Нет. До этого следствия мне не приходилось знакомиться с миром историков. — В наши дни этот мир разделен на две части: исследователей и популяризаторов. Первые пытаются узнать, «как оно было», а вторые определяют, как это надо представить для «народа». Определяют, естественно, не сами — основные ориентиры им спускают «сверху». А из этих частей никто друг к другу не лезет. Мы печатаем в профильной периодике статьи, каждая из которых столь узка по теме, что для неподготовленного читателя почти ничего не скажет. Специалист же, который знает контекст, разгадывает ссылки и намеки, понимает, что, допустим, статья «Об особенностях применения зенитной техники советскими войсками в 1941 году» на самом деле предъявляет новый аргумент в пользу того, что нападение Гитлера на СССР было неспровоцированным и Союз даже не был толком готов к войне. Мы это знаем, и нам этого достаточно. А ребята типа Аркаши — дают интервью, пишут учебники и популярные книжки «для широкого круга читателей», где излагают историю так, как считается полезным для обывателя. Они — пастухи общественных стереотипов. Ошибка и вина Оли была в том, что она захотела вынести, так сказать, «эзотерическое» знание на профанный уровень, покусилась на чужое поле. Разумеется, она была обречена, как и любой, кто захочет в одиночку бороться со стереотипом. Или с системой. Несколько секунд Карев ошарашенно осмыслял услышанное. Вся жизнь, труды и усилия Феклиной предстали в совершенно новом свете. — Но если она была права… почему вы молчали? Почему не поддержали ее… все эти спецы? Алексей Иванович впервые улыбнулся, на миг превратившись из грозного старца в доброго дедушку. — Знаете, я не ожидал, — признался он, — что в служебных структурах работают столь открытые и чистосердечные люди. Мне очень приятно это видеть. И, независимо от того, что я сейчас скажу, помните, что теперь я очень рад нашей встрече, которую первоначально воспринял как повинность. А сейчас — к сути вопроса. Давайте-ка вот на что посмотрим: вы — в школе, в институте, по телевидению — годами слышали одно и то же: что в мрачном XX веке ваши предки развязали самую кровопролитную войну в истории, что демократическому миру пришлось выбирать из двух зол — фашистского и коммунистического и что лишь вмешательство свободного мира спасло тоталитарный СССР от поражения… Вы годами ели эту чушь и не подавились. И ни разу не задумались — а не вешают ли вам лапшу на уши? Вы и палец о палец не ударили, чтобы узнать правду. Мы якобы молчали? Нет, молодой человек, мы совсем не молчали. Мы кропотливо, по крупицам доказывали истину, публиковали статьи и монографии — все они лежат в свободном доступе, возьми да узнай. Так почему же вы не озаботились, не взяли, не узнали? А я скажу почему. Потому что вам, и таким, как вы, — наплевать на правду, на историю, на прошлое, на своих предков. Скажут вам в школе или институте, что русские произошли от слонов, и вы послушно будете строчить глубокомысленные рефераты об «экзистенциальной слоновости русской души»! Вы не знаете правды не потому, что от вас ее скрывают, а потому, что она вам — не нужна. Вот Оля в лепешку расшиблась, чтобы до вас ее донести, — и что? А ничего, кроме потраченной зря жизни. Свою научную состоятельность, свое будущее она принесла в жертву — чему? Равнодушному обывательскому… Алексей Иванович не договорил, полез в стопку распечаток, дрожащей от волнения рукой выдернул оттуда листок: — Вот, посмотрите список ее публикаций — это же слезы одни! Несколько первых статей — в солидных научных изданиях: «Вопросы источниковедения», «XX век» и так далее. Один раз ей удалось пробиться в научно-популярный «Голос времени». История была почти детективная. Популяризаторы после этого целый семинар устроили по ее «разоблачению». Аркашка, кстати, проводил. С тех пор ей путь в научные издания был заказан. А она все пыталась пробиться к «широкому читателю» и пробивалась, вот, поглядите: «Тайная жизнь», «Секреты и загадки», «Оракул» и прочая бульварная дрянь, где ее вымученный крик о правде совали между россказнями о похищенных инопланетянами идиотах или обнаружении Атлантиды в Бермудском треугольнике… Спрашиваете, почему мы ее не поддерживали? Отчего же. Я ей много раз говорил, когда еще было не поздно: Оля, брось ты это, плетью обуха не перешибешь. Повлиять на стереотип можно лишь, если новая концепция будет поддержана «сверху»: то бишь переписываются учебники, идут новости по серьезным телеканалам, пишутся популярные книги, снимаются блокбастеры — вот тогда обыватель заметит и худо-бедно усвоит. Но кто на такое пойдет? Вы что, думаете, ложные стереотипы существуют только в отношении Второй мировой? Да их пруд пруди. А вы все это кушаете и не давитесь, уж простите за прямоту. Я Оле говорил: зачем ты губишь свою карьеру, ради кого? Им ведь — все равно! А она… — Профессор досадливо махнул рукой. — «Я, мол, делаю, не только ради нынешних, но и ради прошлых, ради тех, чья память, подвиг и жертва поруганы…» А им-то что? Мертвые сраму не имут. Кто о них помнит сейчас? Мало у кого семейная память уходит глубже, чем на сто лет. А тут — больше двухсот! Вы вот, к примеру, знаете, что ваши предки делали во время той войны? — Нет, — машинально ответил следователь. — То-то и оно… Мне мой дед рассказывал, что, когда его дед был ребенком, еще жили последние ветераны той войны. И саму ее тогда называли — знаете как? — Великая Отечественная… Н-да. Почему мы молчали… Вот, Оля не молчала — кричала об этом. И что? Хоть одного ученика или единомышленника она нашла? — Думаю, что одного — точно нашла, — медленно проговорил следователь, глядя перед собой. — Знаете что, Алексей Иванович? Подготовьте, пожалуйста, подборку научных статей наиболее признанных специалистов, которые хотя бы косвенно, хотя бы в частностях подтверждали то, о чем она говорила. Сделайте ради памяти своей ученицы. Профессор Лапшин нахмурился, задумчиво погладил бороду и наконец кивнул: — Сделаю. — Спасибо. — Павел поднялся. — Большое спасибо. На прощанье они обменялись крепким рукопожатием. * * * За окном шумел дождь, слева Инна, закусив губу, касалась кистью холста, а прямо напротив тускло блестела пузатая ваза. — Ну, Паш, опять улыбаешься! Я же просила… — Извини-извини… — Потерпи еще полчасика, пока я лицо закончу, а потом — улыбайся на здоровье. — Все, больше не буду. — Полчасика… А что ты такой веселый-то? — Да там… по работе. Очень удачно дело сложилось. Глядя на вазу, Карев думал о том, как порою под правильным ракурсом может открыться удивительно гармоничное совпадение разнонаправленных векторов. В самоотверженном служении правде и заключался подвиг Феклиной — как раз то, что ему нужно было найти для отчета, который, как и прочие, будет опубликован в «Бюллетене ПД» — самом популярном издании. Правда достигнет наконец «широкого круга читателей», причем в авторитетной и адекватной форме; дело жизни Ольги Федоровны будет завершено, а ее сын беспрепятственно получит наследство. Можно сказать, провиденциальное совпадение. Осталось только как следует все описать, приложить подготовленную Лапшиным библиографию и подать начальству. * * * Вежливый стук, скрип двери. — Викентий Петрович, вызывали? — Да, Павлик, — ответил шеф, однако привычного «проходи, садись» не последовало, вместо этого начальник сам поднялся из-за массивного стола и сказал: — Пойдем-ка прогуляемся. Викентий Петрович крайне редко покидал свой кабинет вместе с подчиненными — Павел испытал такое лишь однажды, когда шеф отвел его на засекреченный «минусовой» этаж. Недобрые предчувствия охватили Карева, когда он шел по коридору за упитанным коротышкой-начальником. Они остановились у лифта, подождали, втиснулись в кабинку, поехали вниз. На первом этаже двери не раскрылись. Викентий Петрович нащупал на запястье браслет, надавил, и кабинка продолжила спуск. Предчувствия не обманули. «Минусовой» этаж. Как и в прошлый раз, тут было пусто и тихо. А ещё, кажется, пахло пылью. В коридоре гулко раздавались их шаги. Теперь шеф остановился у другой двери, начал набирать код. Пару секунд спустя дверь плавно отъехала, открывая взгляду комнату с высокими стеллажами по стенам. — Заходи, — позвал начальник, ступая внутрь. Едва Павел вошел, дверь бесшумно закрылась за ним. — Видишь ли, Павлик, с отчетом твоим загвоздка. — Викентий Петрович внимательно разглядывал корешки папок, теснившихся на полках стеллажей. — Задача нашей службы — искать и показывать то лучшее, что реально есть в современниках. Но при этом — не залезая на чужое поле, понимаешь? То есть устраивать всякие революции в науке или общественных представлениях — не надо. О, вот и оно! Начальник вытащил одну из папок и показал Кареву серую обложку: — Девятнадцать лет назад я был простым следователем, как и ты. Мне попалось дело одного обрусевшего китайца — Григория Шу. Он всю жизнь бережно хранил дневник своего прадеда, который в XXI веке воевал в составе китайского контингента на индо-пакистанской границе. Дневник с довольно непривычной стороны показывал тот конфликт. Мне это показалось интересным и ярким фактом. Однако старик Егоров, возглавлявший тогда наш отдел, объяснил, что такое не пройдет. Поскольку не соответствует официальной концепции истории. Понимаешь, эти стереотипы всякие, они ведь не с потолка берутся. Дневник моего китайца обелял интервенцию коммунистической державы. Материалы твоей училки воспевают далекое коммунистическое прошлое нашей страны. А это, скажу тебе прямо, совсем не то, что требуется нашему демократическому обществу в условиях идеологического противостояния с Азиатским блоком. Так что, мой тебе совет, — поищи у нее в биографии что-нибудь менее политизированное. Ну, там, тонущего котенка спасла или из хулигана-двоечника достойного человека воспитала… Начальник вздохнул и продолжил: — Ты, конечно, можешь на мой совет наплевать и послать отчет в том виде, в котором подал его мне сегодня утром. Помню твой демарш по делу Харчевского. Собственно, я девятнадцать лет назад тоже так поступил. Только знай, что опубликован он никогда не будет. Его распечатают и поставят сюда. Викентий Петрович втиснул папку с делом Шу обратно на полку и повернулся к следователю. — Спорить со мной не надо. Я знаю, что ты прав. Ты хорошо поработал. Но, увы, далеко не всё в нашей власти. Есть вещи, которые подчиняются нам, а есть вещи, которым подчиняемся мы. Этого не изменить. Видишь, не одни мы с тобой пытались. — Начальник показал на ряды папок у себя за спиной. Карев ничего не ответил. Возвращался он в крайне подавленном состоянии духа. Только в лифте, несущемся вверх, решился заговорить: — Викентий Петрович, можно вопрос? — Конечно. — Правильно ли я понимаю, что теперь на месте Егорова — вы? — Да. — И что именно вы решаете, отправить отчет в «Бюллетень» или в ту комнату? — Не только я. Отчет будет смотреть комиссия. А после нее — выпускающий отдел. Впрочем… в последнее время место цензора у них вакантно… Но это ничего не значит. Да, если я пропущу, пройти в печать это может, а что тогда? На оплошность обратят внимание люди из компетентных органов. А там уж — последствия непредсказуемые, но вряд ли положительные. Ты хочешь, чтобы я рисковал своими коллегами ради прихоти старой учительницы истории? — Нет. Я просто спросил. — Двери раскрылись, двое мужчин вышли из лифта. — Викентий Петрович… нельзя ли мне сегодня уйти пораньше? Я хотел бы все обдумать… — Да, конечно. * * * Павел брел под дождем, наступая в лужи. Холодные капли били в лицо, стекали с мокрых волос за шиворот. Деревья с поредевшими кронами роняли на асфальт последние листья, добавляя все новые фрагменты к желто-красной мозаике под ногами. Наверное, точно так же листья падали и в ноябре 1941-го, когда враг мчался по Родине, сея смерть, боль и разруху, с каждым днем подбираясь к столице. И, должно быть, так же они падали в ноябре 1944-го, когда враг был отброшен за границу и все сильнее ощущалось дыхание победы. Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Не вписывается в спущенные «сверху» ориентиры. И все же Павлу думалось, что читатели «Бюллетеня» станут чуть обделеннее, когда получат выпуск, в котором могла быть, но не оказалась правда об их предках и великой войне. А еще он чувствовал, что не получится у Инны его портрет. По возвращении домой он увидит очищенный от краски холст и печальное лицо жены. Не вышло. Хотя она старалась. Как и он с этим делом. Да, не вышло. Хотя могло бы. * * * Викентий Петрович одиноко сидел в кабинете, сжимая в руке холодный металлический шарик инфокона. Хороший парень — Павлик. Идеалист. И это правильно, Но иногда чревато казусами. Этическими. Вот Кван бы на его месте спокойно переписал отчет. А Халл, пожалуй, на это место бы и не угодил — соображает сам, что к чему. Потому-то никого из них Викентий Петрович на «минусовой» и не водил. А идеалиста Карева — уже два раза. Ему иначе не объяснишь. Хотя все равно завтра он подаст отчет в том же виде. Переложив тем самым бремя выбора на совесть начальника. Вспомнилась одна из бабушкиных историй, слышанных в детстве. Незадолго до Второй мировой бабушка бабушки слышала предание, что перед концом света пойдет черный снег. И вот однажды, в декабре 1941-го, выйдя на Лубянскую площадь, девушка увидела, что с неба сыпятся черные хлопья, оседая темными сугробами на обледеневшей мостовой. Это падал пепел от миллионов документов, сжигаемых НКВД в преддверии ожидаемой сдачи Москвы… А вот сейчас, по сути, в такой же черный снег ему придется превратить отчет Павлика. Электронные циферки и буковки, сокрытые в шарике инфокона… А если все-таки?… Ведь не уволят же его. Выговор, конечно, гарантирован. Ну так — можно повиниться да заверить, что впредь подобного не будет. Ну, поставят нелестную отметку в личное дело. Ну, дальше начотдела не повысят — да не больно-то и хотелось… Но зато в том, девятнадцатилетней давности споре он сможет последнее слово оставить за собой. Сможет доказать, что, очутившись на месте Егорова, способен поступить по совести, а не по инструкции… А в остальном… даже если пропустит отчет комиссия и выпускающий внимания не обратит — великого переосмысления истории все равно не случится, что бы там ни фантазировал Павлик. Люди из компетентных органов позаботятся о том, чтобы широкого резонанса не было. Историки и журналисты послушно промолчат. А значит — просто каждый из читателей узнает правду и сам для себя решит, принимать ее или нет. Разделив тем самым груз выбора, который поочередно взваливали на себя Викентий Петрович, Павлик и эта его упёртая историчка… как ее там… Феклина. * * * — Привет! Как ты сегодня рано… — Да, начальник отпустил. — Ой, как же ты вымок, бедняжка! Я же тебе зонтик давала… — Прости. Забыл на работе. Ничего, сейчас обсохну. Как там… мой портрет поживает? — Сейчас увидишь. По-моему, удался! Максим Степовой СВЯЩЕННОЕ ПРАВО НА ЖИЗНЬ Огромный, размером с маленькую луну, корабль-матка, именуемый «Оплот Свободы», вынырнул из гиперпространства на расстоянии десяти астрономических единиц от желтого карлика, известного по Астрономическому каталогу звезд как Вольта-3, и начал переход к досветовой скорости. Бешеным хороводом пронеслись планеты и скопления астероидов, пока наконец прямо по курсу не показалась ярко-голубая, скрытая пеленой облаков планета. Корабль вышел на планетарную орбиту и выпустил рой спутников слежения. Хозяева «Оплота» желали удостовериться, что планета действительно пригодна для обитания. Результаты первичного сканирования превзошли все их ожидания — они нашли планету-двойника их родного, далекого мира… …Спустя шесть стандартных земных суток, глубоко в чреве рукотворного металлического монстра, в комфортабельной офицерской каюте, коммандер доблестных десантных войск «BUC»[65 - Blessed United Corporations — «Благословленные соединенные корпорации» (англ.).] Сэмвел «Джуниор» Льюис с удобством расположился на собственной кровати, трансформированной в «оздоровитель», и любовался вмонтированным в переборку отсека трехмерным анимированным изображением, на коем Бог-Президент Благословленных Корпораций свергал в преисподнюю проклятого Коммунофашиста. Опутанное приводящими ремнями тренажера, огромное, черное как смоль тело десантника сочетало мощь буйвола с грацией ягуара. Грубое лицо коммандера словно высекли из камня, к тому же Льюис был лыс, как шар для пула: чтобы избежать ежедневного бритья, он давно удалил с головы все волосы, кроме ресниц и бровей. Могло показаться, что коммандер представляет собой классический пример бравого вояки, которого ни разу в жизни не посетила ни одна отвлеченная мысль. Это было бы заблуждением. Коммандер Льюис был далеко не так прост, как казался, а иногда умышленно хотел казаться. Вот и сейчас, вместо того чтобы считать количество выполненных упражнений, он неторопливо размышлял на различные темы, редко волнующие даже высокопоставленных сотрудников Корпораций. «Оздоровитель» мерно сокращал могучие мышцы. Для того чтобы не смотреться убого на фоне последнего поколения генетически измененных солдат, необходимо было поддерживать форму даже во время отдыха. Льюис повел бровью, хриплым басом позвал: — Соло… Застывший у стены бледный и, на взгляд коммандера, противоестественно светловолосый подросток в сером обтягивающем трико и с массивным металлическим ошейником на тощей шее немедленно подбежал к хозяину, подал мягкое полотенце. Льюис промокнул выступившие на лбу и макушке капли благородного пота. — Меня зовут Сольвейг, господин коммандер Льюис, сэр, — тихо, но отчетливо пробурчал мальчишка и привычно зажмурился, втянув голову в плечи, насколько позволяло нашейное «украшение». Льюис не воспользовался Правом на применение «панишера»[66 - Электрошоковое устройство, вмонтированное в ошейник раба, реагирует на голосовую команду хозяина.] и в который раз беззлобно отвесил дерзкому щенку зуботычину лопатообразной ладонью. — Поговори у меня… Паренька унесло за койку. Следом полетело полотенце. Подросток подхватил его на лету и юркнул в свой угол. Коммандер осуждающе покачал головой. Рабам, равно как и отребью с Внешних палуб, Права на имя не полагалось, пусть радуются оставленному Праву на идентификационный номер. Другие сотрудники называют своих рабов по двум первым цифрам личного кода, и никто не жалуется. А он, по доброте своей, переделал зубодробительное прозвание, данное сопляку его норшведской мамашей, в имя героического звездного капитана из старого муви, до которых был большим охотником, И где благодарность?! И вообще, если бы он не купил упрямого заморыша у его тетки, тот давно сдох бы с голода, как его отец, или воспользовался Правом быть проданным на внутренние органы, как его мать! — Послал Бог-Президент нахлебника! — пожаловался Льюис космосу и пригрозил дерзкому рабу: — Вот возьму и продам тебя вирусологам. На опыты. Мальчишка продолжил старательно пялиться на палубу между собственных ступней. «Совсем распустился, раньше хоть пугался, теперь уже не верит», — огорченно подумал Льюис. Как старший офицер, коммандер имел Право на раба и достаточно средств, чтобы его содержать. Он мог бы позволить себе и двух, но, привыкнув за полвека к суровой простоте казарменной жизни, Льюис с трудом представлял, чем занять хотя бы одного. Коммандер прекрасно обошелся бы вообще без обслуги, но как гласит Святая Конституция: «Священное право, которым не пользуются, перестает быть Священным Правом, а сотрудник, ограничивающий свои Свободы, — хуже животного», а он и так считается «почти чрезмерно консервативным». Да и положение обязывает. В конце концов, этот белый — часть того статуса, которого Льюис добивался всю свою жизнь. Коммандер приказал «оздоровителю» перейти на менее интенсивный режим и погрузился в воспоминания о трудной судьбе своего рода. Потомственный военный, он не представлял себе альтернативы воинской службе. Его прадед был в числе героев, прорвавшихся через противоракетную оборону и сбросивших «штуку» на Пекин, еще до Исхода. К несчастью, прадед погиб, когда желтокожие вероломно разбомбили военный аэродром в Неваде. Бывший прадедов подчиненный, Стенфорд Дули, сейчас гранд-адмирал флота, а деду пришлось начинать службу без всякой поддержки за спиной. Тогда же он предпочел десант флоту, и с тех пор Льюисы хранили верность своей Корпорации. Дед успел дослужиться до капитана, но его карьеру и Право на жизнь перечеркнул Контакт. В квадрате Бета Драконис удалось найти подходящую для сотрудников планету, но, к несчастью, она оказалась захваченной могучей негуманоидной цивилизацией. Вероломные Чужие коварно атаковали развернувшиеся штурмовые крейсеры и, если отбросить официальную пропаганду, дали «Ковчегу» такого пинка под зад, если, конечно, можно говорить про «зад» и «ноги» применительно к гигантскому космическому кораблю, что тому едва удалось унести ноги в гиперспейс. Отец коммандера, Джонас Льюис, умер своей смертью, не поднявшись выше старшего сержанта. Только и сумел, что обзавестись потомком и устроить его в учебку. Муштра восемнадцать часов в сутки, жизнь как в преисподней, и капрал Хокинс в качестве полномочного представителя Коммунофашиста на борту. Для большинства кадетов посвящение в сотрудники десанта было пределом мечтаний. Но не для Льюиса. И он начал пробиваться наверх. Восемь часов в сутки в тренажерном зале, шесть часов в видеотире, два часа имитации боевых действий, в штурмовой броне или полном скафандре, с разрегулированными или вовсе отключенными сервомышцами… Большинство кадетов доползало до койки и отрубалось, те, у кого хватало сил воспользоваться Правом на личное время, развлекались, играя в кости и карты и бегая за бабами… Льюис хмыкнул. Это в теперешнее поколение десанта генетически зашита тяга исключительно к ИРНИ,[67 - Изделие резиновое, надувное, индивидуальное.] да и молодые офицеры, несмотря на снятые блоки, прогрессивно предпочитают виртуальные сексоимитаторы или молоденьких гардемаринов, коммандер в вопросе взаимоотношений полов остался, как было записано в его личном файле, «узколобым консерватором», что, впрочем, в его Корпорации допускалось. Дружки гуляли, а он забирался под койку после отбоя и до одури зубрил украденные в хранилище для младших офицеров файлы по тактике и военной истории. И вот результат: его однокашники уже к тридцати годам превратились в заплывшие жиром развалины, организмы не выдерживали нагрузок и грубой химии, последний, не дотянув до сорока, был с надлежащими почестями отправлен в конвертор на встречу к Богу-Президенту, а Льюиса заметили, оценили и произвели в сержанты. Он участвовал в подавлении Латинского мятежа, отличился на войне с Либертарной ересью и быстро продвигался по карьерной лестнице, с самых низов дослужившись до высшего офицерского чина в десанте. И само собой, получил доступ к новым Священным Правам: Праву на медицинское обслуживание третьего класса, Праву на нанотехнологии, Праву на имплантаты и трансплантаты, тем самым здорово продлив свое существование. В этом году коммандеру исполнилось пятьдесят шесть лет, но никто не дал бы ему больше двадцати пяти. А все потому, что он мог поставить перед собой цель и идти к ней, отбросив все лишнее. Коммандер заслуженно собою гордился и даже тайно презирал изнеженных отпрысков Высших, по Праву рождения получавших все, чего только можно желать. Нет, он, коммандер Сэм Льюис, сделал себя сам, и каждое его Священное Право полито собственными потом и кровью… Вот и Соло, хоть и недосотрудник из отбросов с Внешних палуб, слеплен из того же теста, может, поэтому коммандер и терпит его дерзости. Наверное, проще было бы разговорить собственную штурмовую винтовку, но спустя полгода после приобретения сопливого имущества коммандеру удалось вызнать, что щенок втайне мечтает стать ни много ни мало — аж звездным навигатором! Коммандер строго-настрого приказал возомнившему невесть что рабу выбросить из головы эту чушь, а через пару дней «случайно забыл» на столе библиотечный микрокомп, содержащий файлы с картой квадрата, «Основами астронавигации для курсантов первого года», каталогом звездных систем и прочей астрономической белибердой. Неделю мальчишка таскался по каюте с глазами, красными, как у вампира в допотопных плоских кинолентах, и засыпал прямо на ходу. На восьмую ночь Льюис застукал преступника с поличным и грозно прорычал, что, если последний не хочет месяц ходить с задницей, синей как у древнего и загадочного существа бабуин, он сейчас же ответит господину коммандеру Льюису, сэру, на целый ряд вопросов, касающихся всего этого «звездного дерьма». К тайному удовольствию коммандера, мальчишка, хоть и волнуясь, толково и правильно ответил на все вопросы трех первых контрольных тестов «Основ». Тогда Льюс грозно насупил брови, кинул микрокомп ослушнику: — Держи, и чтоб ночью спал, урод… — и удалился на боковую, довольно хихикая про себя. С той поры, и без того исполнительный, щенок являл собой пример прилежания, хотя дерзить не перестал. Наверное, начал на что-то надеяться. Вот и сейчас, не успел Льюис выключить «оздоровитель», а мальчишка уже протягивал хозяину диетической колы в большой металлической кружке. Конечно, пилотом корабля Соло никогда не бывать. Десант с флотскими на ножах еще с тех времен, когда предки Льюиса топтали Прародину. Но учеником техника он мальца, пожалуй, устроит. А впрочем, если планета окажется годной для вторжения, кто знает, может, будет у коммандера личная яхта, понадобится и пилот. Нет, жаль что из Соло уже не выйдет солдата. Настоящий сотрудник Корпорации должен быть, во-первых, военным, а во-вторых — черным. Ну а Высшие на то и Высшие, чтобы быть того цвета, какого пожелают. Коммандер в очередной раз удивился про себя заботе о судьбе никчемного имущества. Наверное, после пятидесяти с лишним лет в нем начинают пробуждаться отцовские чувства. Коммунофашист, еще одно отклонение от нормы! А все-таки было бы неплохо продолжить славный род Льюисов и обзавестись наследником. Беда в том, что ни одна из многочисленных подружек коммандера на роль продолжательницы рода никогда не согласилась бы. Или не забивать голову ерундой, а пройти обычную процедуру и года через три забрать из питомника наследника, уже говорящего и приученного к туалету? Коммандер выпил фиолетовой жидкости, неодобрительно покачал головой. Вот в дни его детства кола была колой: оранжевой и приятно светящейся. Экран головизора моргнул, переключившись на канал служебной связи, мелодичный женский голос бортового компьютера оповестил: — Коммандер Сэмвел Льюис, вам предоставлено Право в восемнадцать ноль-ноль прибыть на Большой Совет сотрудников Корпораций руководящего звена в Зал номер шестнадцать сектор три Внутренних палуб. Тема: обретение жизненного пространства. Приятного вам дня. Не дожидаясь приказа, расторопный Соло бросился за парадным мундиром. Коммандер повел саженными плечами и, не сумев сдержать радостных чувств, смял кружку в кулаке, словно бумажный стаканчик. Наконец-то! Никто не будет созывать Большой Совет, чтобы сообщить, что очередная планета не пригодна для обитания сотрудников. Бог-Президент услышал их молитвы. Двадцать минут спустя, раскланиваясь со знакомыми офицерами и вскидывая руку в приветственном жесте, Льюис подошел к дверям нужного зала, двери которого охранял почетный караул из десантников последнего поколения — настоящих гигантов в осадных боевых скафандрах, усиленных сервомускулами, рядом с которыми даже Льюис выглядел щуплым подростком. Сзади, стараясь не отставать от широко шагающего хозяина, семенил Соло. Мальчишка тащил коммандерский парадный шлем, напичканный электроникой и украшенный высоким плюмажем из красных перьев. У дверей раб передал головной убор хозяину и отправился в боковой коридор, где ожидали своих господ такие же, как он, а коммандер, утвердив шлем на локтевой сгиб левой руки и бухнув кулаком в начищенную до зеркального блеска кирасу, восславил Бога-Президента, вошел в уже битком набитый зал, в ложу своей Корпорации и занял подобающее офицеру его ранга место — в первом ряду, откуда открывался замечательный обзор. В большом, роскошно обставленном помещении сидели, стояли в проходах и ходили по залу высокопоставленные сотрудники — военные и даже штатские, оживленно обсуждая друг с другом значимость ожидаемых новостей. На возвышении в центре зала в роскошных креслах разместились Высшие. Гранд-адмирал флота, Главный Фабрикатор, роскошная дама из отдела пропаганды и еще многие другие, в том числе грузный, краснолицый и рыжеусый мужчина — непосредственный начальник Льюиса, генерал Кларк Маккарти, герой войны с желтокожими, лично штурмовавший и зачищавший разрушенный Пекин, второй после самого Примарха человек в Корпорации Десанта. Ровно в назначенное время на подиум поднялся еще один человек, и низко гудящий зал моментально смолк. Корнелиус Дженейро, Прелат-Администратор первого класса, Высший. Невысокий, сухой человек с коротко стриженными седыми волосами, высоким, изрезанным морщинами лбом, крючковатым носом, надменным изгибом губ и колючим взглядом. В целом он очень неплохо сохранился для своего более чем трехсотлетнего возраста. — Прошу тишины, — голос доверенного лица Совета Примархов разнесся по залу, — Сотрудники Благословленных Корпораций. Сегодня вас собрали здесь, чтобы сообщить приятное известие: мы нашли новый дом! Слова Администратора утонули в бурных, диких аплодисментах. Солидные мужчины и женщины кричали, вопили и свистели, словно дети на бейсбольном матче. Льюис поймал себя на мысли, что для полного счастья ему не хватает снующих между рядами разносчиков псевдопопкорна. — Спасибо, — спустя пять минут воздел руку Дженейро. — А теперь восславим Бога-Президента и наместников его. Под сводами зала появились сияющие трехмерные изображения Примархов — двенадцати блистательных мужчин и ослепительно красивых женщин. Прекрасные и бессмертные хозяева «Ковчега» и Корпораций. Обитатели Внутренней Сферы, полной технологичных чудес, и сам Вице-Президент, замещающий Бога-Президента на борту «Оплота». Весь зал в едином порыве поднялся на ноги, штатские аплодировали, военные салютовали, многие вытирали слезы умиления. Коммандер смахнул выступившую на лбу каплю пота. Лицезреть Примархов, пусть и по головидению, — неслыханная честь! — Садитесь, дети мои, — произнес Вице-Президент и по-отечески улыбнулся. — Господин Прелат-Администратор, мы ждем вашего доклада. Дженейро с достоинством поклонился и приступил к делу. На многочисленных мониторах возникло изображение планеты. — Сотрудники, вы видите Новую Землю! Это четвертая планета звезды Вольта 3, которая является практически полным близнецом нашего старого мира. Планета просто превосходна: чистый воздух, множество пресной воды и невыработанные ресурсы. С нашими технологиями мы сможем построить мир, достойный самого Бога-Президента! — Прелат-Администратор снова сорвал аплодисменты. — К сожалению, — Дженейро нахмурился и добавил трагизма в свой красивый бархатный баритон, — на пути реализации нашего Священного Права на эту замечательную планету существует досадное препятствие. Ее оккупировало так называемое местное население, хотя и похожее на нас биологически, но настолько дикое, невежественное и примитивное, что никогда не слышало о Боге-Президенте, Священных Правах и Великих Свободах. Совет Примархов интересуется у сотрудников, как мы сможем устранить это препятствие в кратчайшие сроки и с максимальной эффективностью. Прошу высказываться. — Величайшие! — Гранд-адмирал флота выбрался из кресла и молодцеватым жестом салютовал Примархам. — Наш доблестный флот силен как никогда и готов обрушить на головы проклятых невежественных оккупантов всю мощь орбитальных бомбардировок. Мы сотрем их с лица этой прекрасной планеты! Глядя на героического адмирала, Льюис испытал подозрение, сразу переросшее в твердую уверенность, что настоящий разговор состоялся ранее и в гораздо более тесном кругу и решение уже принято. Сейчас же участники собрания будут произносить заранее подготовленные монологи. Впрочем, даже просто присутствовать на таком спектакле весьма почетно. — Напоминаем вам, господин Гранд-адмирал, что нам нужна планета для жизни и благоденствия сотрудников, а не радиоактивные развалины, — возразил Прелат-Администратор. — Роль флота будет ограничена высадкой сотрудников на планету. Адмирал опустился в кресло и скорчил печальную гримасу на холеном лице. Так и надо этим флотским ослам. — А если провести биологическую атаку? — предложил главный медик. — Через две-три недели наши ученые создадут вирус, который быстро и эффективно уничтожит вредоносную биомассу на планете, оставив в целости и сохранности полезную фауну и флору. — Слишком долго, кроме того, с микромиром неизученной планеты могут возникнуть трудности. Мы должны исключить малейший риск. — Осмелюсь предложить Совету вариант, который потребует от нас минимальных усилий и затрат, — слово взяла дама из отдела Пропаганды, — мы можем установить контакты с аборигенами, которые прозябают в невежестве, не имея ни науки, ни техники, ни медицины, ни культуры. Пообещав им самые простые из наших технологий, мы предстанем перед ними как высшие существа, какими и являются сотрудники Корпораций. Наиболее смышленых мы сможем облагодетельствовать Истиной о Боге-Президенте и Священных Правах. В то время как они будут работать на благо Корпораций, строптивые и необучаемые будут… — Чушь! — рявкнул вскочивший на ноги генерал Маккарти. — При всем уважении, мадам, это полная чушь! Разыгрывать роли? Тратить время на этих тупых животных? Да у нас своего отребья с Внешних палуб некуда девать! Позвольте Десанту освободить наш дом от этих грязных дикарей! Я захвачу эту планету силами одного десантного полка!!! Генерал получил свою долю аплодисментов. — А есть ли у Десанта конкретный план? — поинтересовался Главный Фабрикатор. — Господа сотрудники, как известно лицам с вашим уровнем допуска к Праву на информацию, — отвечал Маккарти, — наши ресурсы уже давно порядком ограничены. Несмотря на все старания наших фабрикаторов, запасы падают. Пока мы не развернем производство на нашей планете, мы вынуждены экономить каждый снаряд и каждый патрон, которые намного ценнее жизней невежественных туземцев. Поэтому Корпорация Десанта предлагает следующий план… — Над головой у Маккарти появилось трехмерное изображение крупнейшего материка Новой Земли. — В качестве места вторжения мы избрали центральную область данного материка. Мягкий климат, несколько полноводных рек с чистейшей водой, равнины и леса. Десант высадится здесь, здесь, здесь и вот здесь, — генерал тыкал толстым пальцем в схему, и голограмма изменялась надлежащим образом, — создав кольцо. Далее мы начнем планомерное наступление. Наша задача — вытеснить местное население к центру данной области. Мы будем уничтожать пытающихся прорваться из окружения, поскольку никакого сопротивления эти дикари оказать не смогут просто физически, и дадим им собраться в одном месте. Вот тут, в самом крупном поселении. После этого… — После этого, — прервал генерала Дженейро, — будет справедливо предоставить Флоту Право поучаствовать в обретении нашего нового дома и нанести по поселению аборигенов орбитальный удар. Тем самым мы расчистим себе достаточное на первое время жизненное пространство. — Но стоит ли уничтожать туземцев? — не унималась мадам из отдела Пропаганды. — Конечно, сотрудники Корпораций выгодно отличаются прежде всего развитым правосознанием, но можем ли мы закрывать глаза на состояние недосотрудников с Внешних палуб? Пороки, леность, нежелание работать, к тому же болезни и мутации. Не лучше ли… набрать на их место новых недосотрудников? Высшие замерли, ожидая реакции зала. Льюис повертел головой. Присутствующие согласно кивали головами и выражали полное одобрение. Действительно, Внешние палубы потребляют чрезмерное количество ресурсов, а планета хоть и большая, но не резиновая — на всех не хватит. — Мы обсудим этот сложный вопрос отдельно, — кивнул Дженейро. — В любом случае, на планете останется еще много людских ресурсов. Зато мы преподадим туземцам такой урок, который они никогда не забудут. Осмелюсь спросить, достоин ли этот план одобрения Примархов? — Так и будет! — приговорил Вице-Президент, и коммандер почувствовал гордость за возложенную на десант задачу. — Совет окончен, — объявил Дженейро. Заиграл Святой Гимн Корпораций. …Через час доблестные десантники грузились в корабли, с равным рвением восхваляя Бога-Президента и прикидывая «боевые», которые будут начисляться на их счета. Полковые капелланы-адвокаты служили божественные литании. Командиры подымали воинский дух: — Да здравствуют наши Священные Права и Свободы! — Да здравствуют Святой Устав и Мать-Конституция! По головидению показывали, как население «Оплота» провожает героев. Коммандер Льюис смотрел на дисплей системы внешнего слежения. На экране было видно, как становятся в боевой строй штурмовые крейсера Десанта: «Великая Конституция», «Авраам Линкольн», «Георг Третий», «Джордж Буш», корабль Ордена Освободителей Службы Внутренней безопасности «Ковчега» «Карла Дель Понте», названный именем его Примарха. И, наконец, — флагман всего флота, корабль его дивизии — «Сияющая Политкорректность». Коммандер почувствовал, что его тренированное сердце забилось быстрее. Как и должно квалифицированному сотруднику Корпораций, он соскучился по своей работе. * * * Дорожная пыль, багровая в свете закатного солнца, кружилась в воздухе, оседала на одежде и сапогах. Кондотьер Рикаред из Гарма, капитан «Рубак Рикареда», шести десятков отчаянных воинов, обученных с равным искусством сражаться пешими и конными, строем и врассыпную, ветеранов множества битв, вместе со своими людьми уходил на юг. За их спинами подымались столбы черного дыма. Горели селения, замки и монастыри. Горела опустевшая Альгавера — столица всего Севера. Рикаред шел позади своих людей, вел в поводу боевого коня. Его отряд обгонял толпы бредущих по дороге горожан и крестьян окрестных деревень. Мужчины и женщины несли детей, вели под руки стариков, гнали скот, толкали тачки и тележки с нехитрым скарбом. Вдоль дороги лежали груды брошенной рухляди и тела умерших, которых никто не стал хоронить. Крестьяне смотрели на кондотьера с надеждой и уважением, и от этого на душе становилось особенно тошно. Двадцать лет Рикаред охранял границы Арринора от степняков, гонялся за хисскими работорговцами, отбивал набеги наарских пиратов. Ни разу его люди не участвовали в междоусобицах, ни разу он не присягал Лорду, забывшему про совесть и долг. Он не был наемником, он был воином и считал, что нашел свое место в этой жизни… Пока не пришли демоны. Они спустились с небес, огромные, в железной броне, в чревах ревущих чудовищ, которые с грохотом носились по небу. Подобно стальной саранче, расползлись они по Арринору, окружив королевство со всех сторон и все сильнее сжимая удавку. Демоны могучи, честные мечи и копья против них наверняка бессильны, но Рикаред из Гарма страстно желал это проверить. Да только никому еще не удавалось просто подойти к тварям на расстояние полета стрелы, зато демоны разили колдовским огнем прямо с небес, и не спасали от него ни окованные железом щиты, ни тяжелые доспехи самых лучших оружейников. Что чувствует воин, не способный защитить тех, кто ему доверился, воин, не способный остановить врага? Впервые ему стыдно смотреть в глаза своим людям. В сердце лишь горечь, пепел и пыль дорог, по которым они отходят все дальше и дальше, а еще тревога за близких. Далеко на юге, в Гарме, живут его младшая сестренка и двое маленьких племянниц. Живы ли они, успели уйти? И что их ждет? Пока ему удавалось сохранять внешнюю невозмутимость, но он знал правду. Все они обречены. Если бы святые отцы из Великой Инквизиции узнали, что стремительные элементали воздуха, переносящие тайные сообщения от иерарха к иерарху и от монастыря к монастырю, делятся тайным и сокровенным с простым кондотьером, принять бы Рикареду смерть милостивую, без пролития крови, на костре посреди городской площади, даром что кондотьер в богомерзкой магии не смыслил ровным счетом ничего. Рикаред отчаянно искал выход и не находил его. Правду говорят монахи — великое знание лишь умножает печаль. — Рик, о чем задумался? — Идущий впереди Крепыш Ральф, друг и правая рука, замедлил шаг и сравнялся с кондотьером. Рикаред лишь горько усмехнулся в ответ. Рассказать, о том, что известно в отряде только ему и еще одному человеку? Например, о том, как победитель семи больших королевских турниров, сир Эрвиналь Безупречный выехал в поле перед демонической ордой и трижды протрубил в рог, вызывая любого из наступающих демонов на честный бой. Его оруженосцы рассказали, что от сира и его боевого коня осталась лишь круглая дымящаяся яма в земле. О том, как бургомистр Лиара вместе с лучшими людьми города вынес захватчикам золотой ключ, и с небес упало пламя, оставив лишь обугленные трупы? Демоны-с-небес не знали ни чести, ни жалости, ни сострадания. О неприступной крепости Железный Пик, которая никому не покорялась пятьсот лет и пала за один день, о женском монастыре в Бриаре, монашки-затворницы которого понадеялись на Творца и остались в монастырских стенах?! Нет, вольный кондотьер, тащи свою ношу сам. Интересно, справились бы с пришельцами те Темные Владыки прошлых веков, что некогда строили башни, подпирающие небо, держали простых людей в повиновении и страхе, искали могущества в волшбе и в схватках друг с другом опустошали земли на множество лиг вокруг? После долгих и кровопролитных войн светские владыки Арринора рука об руку с Церковью Творца положили предел их алчности, и с той поры маги и волшебники, утратившие былое могущество, служили Арринорским королям и лордам. Но пятьдесят лет назад Асперо Молот, Великий Инквизитор, опасаясь, что маги вновь захватят власть, объявил волшбу Великим Злом, и вошедшая в силу Инквизиция нанесла свой удар везде, куда достали ее руки, а руки у скорбящей дочери были — ой и длинные… Три дня и три ночи пылали костры, три дня почтенных волшебников вместе с учениками и слугами жгли на площадях, и с ними в пламя летели колдовские книги. На всем континенте от Последнего моря до Железных гор не осталось ни одного человека, хоть что-нибудь смыслящего в тайных искусствах чародейства, — и люди этому радовались. Волшба осталась лишь в россказнях стариков. А теперь пришли демоны… В небе разразился нестерпимый грохот, который отогнал черные мысли. Серая тень распорола облака над головой, понеслась к замку местного лорда, упрямо не желавшего спускать флаг и бежать. Люди вокруг валились на землю, Рикаред едва удержал взвившегося на дыбы вороного. Вспышка адского огня, бешеный рев… — и замок осел пыльной каменной грудой. — Да уж, «И не останется в садах Творца ни бедных, ни богатых, ни гордых, ни смиренных, ни лордов, ни простолюдинов». Вот он, Рай на земле, дождались! — проворчал Майло Огурсон, отрядный лекарь, высокий старик, обладатель засаленной остроконечной шляпы, неопрятной бороды и склочного характера. — Посмотреть бы, может, там живой кто… — Их предупреждали, — отозвался Крепыш. — А у нас нет времени, демоны у нас за спиной. Старик сердито застучал посохом по земле; расшитый кривыми звездами плащ развевался на ветру. Крестьяне испуганно косились на знахаря, которому из старческой вредности нравилось изображать колдуна из детских сказок, несмотря на то что однажды за этот самый старый плащ его чуть не сожгли не в меру бдительные миряне. Но лекарем старик был великолепным. И не только лекарем, но об этом знал лишь сам кондотьер. — Рикаред, мы их видели, видели! — громко заголосили сзади. Еще не пришедший в себя вороной нервно всхрапнул, кондотьер обернулся. Колонну догонял Риккен, за бесполезностью в бою определенный в прознатчики малолетний отрядный талисман, якобы приносящий «рубакам» удачу, в чем кондотьер вовсе не был уверен… зато он исправно поставлял Рикареду головную боль. — Вернулись-таки, болячка им на одно место! А я уж думал — навсегда избавился. — Лекарь оперся на посох, с притворным неодобрением уставившись на мальчишку. Риккен украдкой показал старику язык, старик в ответ замахнулся палкой. Оба были довольны друг другом. Кондотьер вздохнул, объявил привал, передал повод подошедшему воину. — Ну Рикаред, честно, я их видел вот почти как вас сейчас! — От нетерпения Риккен даже приплясывал на месте. Разведка требует внимания, терпения и хладнокровия. У парня не было ни того, не другого, ни третьего. Он добирал свое выдающимся упрямством и удивительным везением. — Ну, что у тебя? — Они выше самого высокого человека вот на сколько, — замахал руками Риккен, сияя как новенький золотой, — и шире в плечах, и у них нет лица, а вместо него такая гладкая штуковина, как зеркало, только темная. Я таких жутких харь сроду не видел! — Не вертись, — осадил прознатчика кондотьер, — и докладывай как должно. Риккен вздохнул и встал навытяжку. — Значит, дошли мы до Альгаверы, взобрались на стену, Арандил ушел, и я это… сидю я, значит, — Риккен замялся, — ну, в общем, пришлось мне поменять эту, позикцию. Забрался я в привратную башню Северных ворот, поднялся наверх, нашел щелку между камнями, приник — демоны как на ладони, прямо на меня идут, страховидны, — и все в ворота. Сначала пешие, потом дракон ползет здо-о-ровый, фырчит, рог у него изо лба, глаза светятся. В драконе дырка, из нее половинка демона торчит. А дракон большой, в ворота не пролазит. Направил демон на ворота этакую железную штуку, вроде палки, только толще, пальцем на крючок нажал — бах! пыль, камни во все стороны, и вместо ворот дырка с целый дом! Туда ихний дракон и пополз. Только один из демонов меня заметил, хоть я хорошо спрятался. Я только наклонился чтобы ползти прочь, — бац, дыра с кулак прям там, где была моя голова! А там стена каменная в два локтя толщиной! Ну я деру дал, вниз ссыпался — и ходу, так они всю башню разнесли, а меня уже и след простыл. — Мальчишку распирало от гордости. — Вот уж кто в рубашке родился! — фыркнул Рольф. — Ага, и с шилом в заднице, — едко добавил Майло. Риккен обиженно засопел, спешно пытаясь придумать ответную гадость, но при кондотьере дерзить старшим не решился. — А теперь отвечай мне, как посмел удрать с места, где тебя оставили, и зачем полез демонам в пасть? — По тону Рикареда стало ясно, что шутки кончились. Риккен увял. — Конечно, как надо рассмотреть демонов, так Риккен старайся, — забурчал лазутчик под нос, — а как их рассмотреть, если никуда нельзя лезть? — Вождь, зачем ругаешь юного воина? — Арандил Воронье Перо возник, как всегда, ниоткуда, как умеют только эльфы. — Несмотря на юные годы, он ловок, как куница, проворен, как хорек… — и, дождавшись, когда мальчишка покраснеет от удовольствия, закончил: — И умен, как дятел. К тому же я уже показал ему глубину ручья его заблуждений. Рикаред присмотрелся, заметил, что одно ухо у мальчишки заметно больше другого, и сменил гнев на милость. — Ладно, марш отсюда, вечером поговорим. Да, накормите его. — Риккен немедленно скрылся с глаз. — Ну что скажешь, Воронье Перо? — Все плохо, вождь, — эльф откинул назад гриву черных волос, — железнокожих не так много, но что толку. Они насылают смерть с помощью железных посохов, правда, их чары не всесильны. Они очень сильны. Я сам видел, как один из них поднял камень, который не сдвинуть с места пятерым воинам. И они видят, не знаю как, но видят, видят издалека, во тьме, даже сквозь стены. Они заметили меня, и я едва ушел, спасибо духам предков. Отряду к ним не подойти. Я сказал, а ты слышал. Рикаред кивнул. Если эльф сказал, что не подойти, значит, это невозможно. — Привал окончен, двигаемся, парни, — приказал кондотьер. Воины поднялись на ноги, построились и продолжили путь. Наследник Фордрим собирает великое войско и ждет на Арринорской равнине всех, кто может держать в руках оружие. Если кто и способен остановить демонов, так это Волчий Принц. Они будут драться, они победят или умрут, как подобает воинам. * * * Коммандерский танк медленно полз по бесконечной пыльной степи. Огромные пространства завораживали и пугали одновременно. Десантники, привыкшие к тесным помещениям «Ковчега», несмотря на все симуляторы и тренажеры, испытывали липкий неотчетливый страх. Сам коммандер Льюис и тот чувствовал себя неуютно под бескрайним куполом местной атмосферы. Чтобы отвлечься, коммандер решил сосредоточиться на приятном. Планета была великолепна. То тут, то там прямо из земли торчали тысячи кубометров ценнейшей древесины, правда, без всякого порядка, что не нравилось основательному коммандеру, зато в огромном количестве. Разнообразные бегающие и летающие твари так и просились в сэндвичи. Глупые создания не были знакомы с автоматическими винтовками и подходили совсем близко. К Коммунофашисту искусственные белки! Коммандер попытался прикинуть, какая часть этого райского уголка достанется лично ему. Разумеется, самые лакомые кусочки растащат Высшие, которые, между прочим, палец о палец не ударили, чтобы получить Права на эту симпатичную планетку, в то время когда Десант делает всю грязную работу, но тут уж ничего не попишешь. Он построит себе ранчо из пятидесяти, нет, из шестидесяти отсеков, рабы будут выращивать натуральные гамбургеры, а он будет сидеть и любоваться на текущую воду и ловить эту… рыбу, а Соло пусть мух отгоняет и прочих вредных тварей, пока их биологи к Комуннофашисту не изведут… Красота! К сожалению, мысли все время сворачивали не туда. Войны не получилось. Туземцы никакого сопротивления оказать не могли. Десантники день за днем продвигались вперед, зачищали тех, кто не успевал унести ноги или пытался просочиться через кордоны. Кое-кому удавалось уйти, но это неважно — сейчас всех не переловишь. Каждый вечер солдаты Корпораций обустраивали ночной лагерь, окруженный тройным периметром безопасности. Утром сворачивались и двигались дальше. Рутина. Среди сотрудников падала дисциплина. Десантники грабили трупы, врывались в местные жилища и тащили все, что попадалось на глаза. Скульптуры, утварь, украшения. А три дня назад на почве раздела трофейного имущества чуть не дошло до поножовщины между двумя ротами, и коммандеру лично пришлось загонять бузотеров на гауптвахту. Подобное стяжательство коммандер не одобрял, но и не препятствовал. Мало того, спустя несколько дней после высадки доблестные десантники хвастались друг перед другом ожерельями из отрезанных ушей и пальцев. Парни страдали без привычных удобств и развлекали себя, как могли. Брр… гадость какая, и негигиенично… И вообще, дело Десанта — воевать, а не экстерминацией заниматься. Особенно старались братья-освободители из Службы Внутренней безопасности. На марше эти прятались за спинами десантников, зато потом вовсю резвились со своими огнеметами, пироманы хреновы… Груды обугленных черепов и костей — не самое благоприятное зрелище для поддержания душевного спокойствия, но что поделаешь? Впрочем, эти изображения не попадали в официальные сводки новостей. Отдел пропаганды снимал и отправлял на орбиту трогательные репортажи, состоящие из пасторальных пейзажей планеты и оборванных местных детишек, встречающих десант цветами. Куда девались детишки, когда журналюги заканчивали съемку, коммандер старался не думать. Глубоко в душе он даже несколько сочувствовал туземному населению. Им просто не повезло, что Права на эту планету понадобились Корпорациям. Свобода, неспешно рассуждал коммандер, только тогда свобода, когда она ничем не ограничена. А значит, чем свободнее личность, тем больше у нее Прав. А что происходит, когда два ничем не ограниченных Права сталкиваются между собой? Свое Право реализует тот, кто сильней, только и всего. Говоря по-военному, кто сильный, тот и прав — вот главный закон жизни, и это… правильно. Коммандер прервал размышления и сосредоточился на докладе разведки. Впереди были обнаружены большие скопления аборигенов. Кажется, дикари собирались воевать — ну и прекрасно, он разобьет их и вернется на «Политкорректность», а зачистками пусть без него занимаются. * * * — Рик, ты с ума сошел. — Крепыш Рольф со злостью оттолкнул от себя пустую кружку. Придорожный трактир был брошен. Хозяин с домочадцами последовал за остатками отступавшего войска, которое оказалось бессильным перед колдовским огнем демонической орды. Ничего не смогли сделать храбрые воины, бившиеся с мужеством обреченных, безполезными оказались боевые машины — гордость арринорской гильдии инженеров. Принц Фордрим был ранен и в беспамятстве вывезен с поля боя. Бессильными оказались и инквизиторы. Они лучше всех в Арриноре умели подавлять чужое колдовство, вот только своим не обзавелись. Если бы полвека назад Великий Инквизитор Асперо оказался тайным властолюбцем, сокрывшим тайны боевой волшбы прошлого для себя! Но он истово верил в то, что магия приносит лишь зло, и уничтожил все попавшие в руки инквизиторам знания. — Я их достану, — повторил Рикаред упрямо, — я не скотина, чтобы подставить горло под нож. Я хочу забрать с собой хотя бы одного. Сегодня кондотьер распустил свой отряд. Его люди ушли спасать родных, он попросил земляка разыскать сестру и передать ей кошель с золотом и вопящего, брыкающегося как мул Риккена. Будет сестре еще одна обуза. В трактире остались лишь самые близкие. Старик-лекарь, который, насупив кустистые брови, курил в углу трубку. Прознатчик-эльф, мерно водящий оселком по лезвию метательного топорика. И лучший друг. — И как ты собираешься это сделать? Да к ним даже не подойти! — Правильно, и снаружи в лагерь к ним не проникнуть, — кивнул Рикаред. — А теперь смотрите: до столицы всего одно место, где они смогут завтра встать на ночлег, — Лайенские луга. Это значит, мы можем ждать их прямо на месте — забраться на деревья, зарыться в дерн, уж не знаю. А ночью за все посчитаться. Большой отряд тут только помеха, а для троих — самое то. — Без меня — хмыкнул Рольф. — Вы меня знаете, я не трус. Но не согласен я вот так взять и подохнуть. Я еще свое не пожил. — А у нас есть выбор? — Вот так и теряешь друзей. — Уходить нужно, пока они не замкнули кольцо! — подался вперед Крепыш. — В Железные горы, в болота, в Хисс, наконец. Да мало ли еще королевств? — Они ведь все равно придут за тобой, рано или поздно, но придут. — Предпочитаю умереть поздно! А может, они просто запугивают? Они ведь грабили после битвы, а значит, им могут понадобиться слуги и те, кто будет держать их в повиновении. Сечешь, Кари? Надо только дождаться и доказать, что мы можем быть полезными. — Ну, как знаешь. — Говорить больше было не о чем. — Каждый выбирает свою дорогу, — подал голос не проронивший ни слова за целый день эльф. — Я свою выбрал и остаюсь. Я сказал, а вы слышали. — Ну, я пошел. — Крепыш Рольф встал и, не оборачиваясь, вышел из трактира. — Двое тоже неплохо, — задумчиво произнес Арандил. — Надо лишь решить, как лучше укрыться от всевидящего ока демонов. — Раз уж вы, бездельники, решили свернуть свои шеи, — проскрипел лекарь, — тогда слушайте меня. Я иду с вами. — Майло… — Как утихомирить упрямого старца? — Цыц! — прикрикнул лекарь. — Я уж сам решу, как помирать, все равно недолго осталось. Или ты думаешь, я способен только гонцов святых братьев допрашивать да раны заговаривать? Эх, сколько раз я смотрел в треклятое небо и молил о мести… И накликал-таки, старый дурень! За все надо платить. — Старик задумчиво повертел в руках кружку. — Я был никудышным учеником и трусом к тому же. Когда мне стукнуло шестнадцать, дочка зеленщика из лавки по соседству волновала меня больше всех наставлений учителя. Это меня и спасло. — Майло горько ухмыльнулся. — В ночь, когда за нами пришли, я удрал из дома кружить голову своей горожаночке стихами собственного сочинения. Весьма паршивыми, надо сказать. Мы дошли до поцелуев, мне хотелось большего… Толпа схватила кого-то похожего на меня, беднягу разорвали на части, тем и успокоились. Я… я не пришел смотреть, как жгли моего учителя… Зеленщика с дочерью тоже сожгли — на всякий случай. Какая-то сволочь донесла, что к ним подозрительно часто ходил ученик колдуна, а я ничего не сделал… Потом я вволю порыдал, посыпал голову пеплом и приказал себе забыть. У меня с собой были книги и свитки — я сам их уничтожил, сам! Я прожил глупую, никчемную жизнь, но сейчас я вспомнил каждую страницу. Хватит мне бегать от себя, в моем возрасте это просто смешно. — Майло, прости, но я не дам тебе пойти с нами. Ты должен учить других. Может, ты последний маг Арринора! — Я — недоучка, Рикаред! — покачал головой старый маг. — Я знал очень мало. Полвека спустя я кое до чего дошел сам, на ощупь, криво, коряво, но все это жалкие крохи. А знаешь, сколько я успел проучиться к своим шестнадцати? Десять лет! Пять лет уходит на то, что вбить самые простые основы. У тебя есть десять лет или хотя бы пять? Нет? Тогда разговор окончен. Все, что я знал, я записал и отправил принцу, и довольно об этом. — Теперь, когда снегоголовый мудрец очистил свой дух, может, мы перейдем к менее важным вопросам? Например, как мы будем убивать наших врагов? — невозмутимо протянул эльф. — Сначала снегоголовый мудрец прибьет нахального эльфа! — фыркнул старик. — Ладно, хватит вам. Майло, что ты можешь предложить? — Невидимость, — веско сказал старик. — Я сделаю нас невидимыми. — Что же ты раньше молчал? — не выдержал Рикаред. — Не все так просто. Я могу скрыть себя и еще двоих, ну, может, троих. Чары длятся долго, но спадают при первом же резком движении. Так что сидеть придется тихо, поменьше шевелиться и молиться, чтобы чих не напал. И предупреждаю, я их никогда не пробовал! Так что если нам повезет, нас сразу разорвет на куски, и наши души не достанутся на растерзание демонам. Идеи лучше есть? — Маг строго оглядел на собеседников. — Значит, решено. — Решено, только я с вами пойду. — Из-за стойки высунулась взъерошенная голова. Сбежал, паршивец! Рикаред мрачно посмотрел на Воронье Перо. Наверняка эльф знал, что мальчишка тут прячется, но молчал. Вот и теперь сидит, улыбается, спокойный, как тотем его племени. Поди пойми этих вечноживущих! — А ну-ка марш отсюда! — стукнув кулаком по столу, сурово сказал кондотьер. — Дуй туда, куда отправили. Или помочь? — Я все равно убегу! — Мальчишка торопился, глотал концы слов. Знал, что с Рикареда станется посадить его в мешок и так отправить вслед за отрядом. — Не возьмете с собой, я сам на них пойду! Мне… — Риккен задохнулся от волнения. И что с ним таким делать? И правда, сунуть в мешок, догнать Рольфа, просить уволочь силой? Так ведь мальчишка снова убежит! И пойдет охотиться на демонов в одиночку. Тогда зачем унижать парня? Ладно, Риккен, проверим твою удачу. Рикаред тяжело вздохнул. — Хорошо, пойдешь с нами. Но сначала обещай слушаться меня беспрекословно. — А ты меня не отошлешь? — совсем по-детски всхлипнул Риккен. — Обещаешь или нет? — Да… — Упрямый осел, старый хрыч, сопливый щенок и бессмертный, которому жить надоело, — подвел итог Майло. — Знали бы демоны, кто придет по их шкуры, небось сами померли бы… от смеха. — А мы им поможем. — Эльф важно кивнул и начал наносить на лицо боевую раскраску. В углу тихо всхлипывал абсолютно счастливый Риккен. * * * Майк Майлз, корреспондент Отдела Пропаганды, предвкушал свой звездный час. Начальство наконец-то выдало разрешение на прямые репортажи с планеты, и он будет первым, кто выйдет в прямой эфир. Его оператор уже настроил камеру, рядом возвышался дуболом-сержант, у которого предстояло брать интервью. — Начали, — скомандовал корреспондент, отсчитал положенных пять секунд, растянул губы в профессиональной улыбке: — Я веду свой прямой репортаж из лагеря второй дивизии нашего доблестного Десанта, который выполняет важнейшую работу по очистке нашего нового дома от, хе-хе, несознательных вредителей. Рядом со мной — старший сержант Том Рипли. Том, поприветствуйте наших зрителей. Сержант кое-как кивнул в камеру. Огромный бугай робел как дитя. — Замечательно. Мой первый вопрос: Том, как вам нравится Новая Земля? — Хорошая планета. Большая, — заученно улыбнулся дуболом, — только порядка мало. Подкрасить, подстричь, бетоном залить — будет самое то… — Очень тонко подмечено! Том, говорят, два дня назад наши храбрые десантники разгромили орду дикарей, не желающих сосуществовать с нами в мире и согласии, соблюдать наши Права и Свободы, так ли это? — Ну, мы им дали хорошего пинка под зад, — выдавил из себя сержант. — Замечательно, но ведь большинство населения планеты встретило вас с воодушевлением? Десантник зачем-то покосился на противоположный край лагеря, где его сослуживцы играли в футбол отрезанной женской головой. — Мы… это… несем им свет наших Прав и Свобод. — И как, они понимают? — Ну, во всяком случае, никто не жалуется… Интервью продолжалось. А чуть в стороне от камеры возились двое десантников из технической службы. — Ты только посмотри, спутник передает, что внутри периметра четверо неопознанных существ с довольно крупной массой тела, — недоуменно сказал первый. — Не подтверждаю. — Второй уставился на ручной сканер. — Никого тут нет. — А со спутника идет сигнал, что есть. — Да где? — Прямо тут, перед камерой, — первый техник ткнул пальцем в пустоту. — Может, это у головизионщиков фонит. — Ты же сам видишь, что никого тут нет! Опять на спутнике неполадки. Что там себе думают эти уроды-фабрикаторы! Сегодня свихнулись сенсоры, а завтра по нам шарахнут с орбиты, как по врагам! — Не говори… — успел согласиться первый техник. Его коллега не ответил. Он падал на землю, а из его глазницы торчало древко черной стрелы… — …Риккен, слушай внимательно, — сказал Рикаред. — Для тебя есть очень, очень важное дело. Если у нас получится, ты должен ни во что не вмешиваться, а запоминать. Не перебивай! — Кондотьер грозно сверкнул глазами, и Риккен закрыл рот. — Потом ты дождешься, когда они уйдут, проберешься в столицу, найдешь принца Фордрима и расскажешь все, что увидел. — Но я… — Молчи! — прикрикнул Рикаред. — Ты — прознатчик, воин, вот и делай, что должно. Что должно, а не что хочется, понял?! Чем бы ни кончилось нами задуманное, весть об этом гораздо важнее, чем твоя жизнь и моя тоже. Обещай мне! — Обещаю… — пробормотал сникший Риккен. — Майло, давай. Старик долго ходил вокруг них, бормоча под нос всякую чушь, кланяясь во все стороны и размахивая посохом. То и дело сбивался, ругался нехорошими словами и начинал заново. — А это сработает? Больше похоже на трясучку… — спустя четверть часа прошептал Риккен на ухо эльфу громче, чем следовало. Старик услышал, скривился как от зубной боли и свирепо погрозил ему посохом. Риккен испуганно втянул голову в плечи. Мгновением позже Арандил и Рикаред исчезли, а затем мир вокруг изменился, стал тусклым и тягучим словно патока, — волшба свершилась! Теперь предстояло самое тяжелое — ждать. Место они угадали верно. Солнце еще не успело склониться к равнине, а их уже окружало множество уродливых демонов. К восторгу Риккена, чары старика не подвели и демоны их не заметили! Риккен, вытаращив глаза, следил за работой огромных рычащих чудовищ, копавших рвы и возводивших насыпи, за тем, как выросли длинные ряды одинаковых зеленых шатров, и дрожал от нахлынувшего охотничьего азарта. По ушам била громкая незнакомая музыка, демоны лениво слонялись по лагерю, многие отстегнули темные слюдяные маски, за которыми оказались похожие на человеческие, но, по мнению Риккена, все равно весьма уродливые морды. Нужно было дожидаться ночи, а ночь ну никак не наступала. Совсем близко к месту их засады подошли трое демонов. Один высоченный и весь в железе и двое поменьше, один из которых стоял чуть в стороне, держа в руке странную штуку, а второй трещал без умолку. Риккен попытался прислушаться к их разговору, но ничего не смог разобрать. Он едва не проглядел, как к ним сбоку подобрались еще двое демонов, и один из них ткнул пальцем прямо в невидимок! Их все-таки заметили! Арандил не стал медлить. Эльф припал на одно колено и спустил тетиву своего лука. Ближайший демон рухнул со стрелой в глазнице прямо под ноги Риккена — так вам, твари, и надо! Второй удивленно уставился на первого и мгновением позже отправился следом в их родной ад. Рикаред бросился в схватку сразу с троими. Его встретил закованный в броню гигант. Из его перчатки выдвинулось лезвие в локоть длинной, и противники закружились в танце смерти, ужасном и завораживающем одновременно. Великан казался чудовищно сильным и при этом был так быстр, что Риккен едва успевал уследить за его движениями. Демон отражал удары меча стальными руками, так что сыпались искры, и сам рубил воздух в ответ. Стало жутко — как справиться с такой громадиной?! Двое мелких демонов в поединок не вмешивались. Один с загоревшимися глазами водил из стороны в сторону своей штуковиной, но видимого вреда от этого не было. Второй с криком мчался прочь. Воронье Перо послал ему вслед метательный топор. Эльф никогда не промахивался. К месту боя отовсюду бежали демоны, не меньше трех десятков. За ними, громко ревя, надвигался железный дракон. Риккен отвлекся, а когда повернулся, увидел залитого своей и чужой кровью кондотьера и бьющееся в судорогах у его ног огромное тело. Рикаред сильней навалился на меч, и демон издох. — Кто еще? — Рикаред выдернул меч и шагнул вперед, прикрывая собой стрелка и глядя на подбегающих. Трусливые твари не приняли вызов. Они подняли посохи, которые плюнули смертью. А Риккен смотрел… Арандил слал стрелу за стрелой, но стрелы были бессильны против колдовской брони, и твари это поняли. Один из демонов не спеша подошел к эльфу вплотную и выпустил из рук поток ревущего жадного пламени — и Воронье Перо ушел в-Страну Вечной Охоты. А Риккен смотрел… Старый волшебник вступил в бой последним. Майло вынырнул из чародейского марева в двух десятках шагов позади, прямо в середине набежавших врагов. — Огонь? Что ж, будет вам огонь… — пророкотал чародей, поднял посох и произнес слово Силы. Слово было услышано, и окружавшие Майло многочисленные и незримые духи воздуха переродились в духов огня. Воздух вокруг мага вспыхнул, новорожденные духи бросились пировать. Демоны горящими факелами покатились по земле. Пламя хлынуло дальше и обволокло железного дракона. Спустя мгновение в брюхе чудовища надсадно ухнуло, уши заложило от страшного грохота. Почерневший дракон завалился набок, засучил стальными змеями, что были у него вместо ног. В середине огненного безумия Риккен все еще видел Майло. Старик, сосредоточенный и величественный, вздымал над головой горящий посох, его одежда тлела. Маг нашел глазами место, где прятался Риккен, вдруг улыбнулся краешком губ и подмигнул. А потом, не удержав в узде взбесившихся духов, исчез в яркой ослепительной вспышке, оставив после себя широкий круг запекшейся от жара земли, исходящего черным дымом издыхающего дракона и множество мертвых врагов. А Риккен смотрел… Твари с опаской подобрались к телам его друзей, один из них пнул неподвижное тело человека, которого Риккен любил, как отца. Риккен отвернулся, и взгляд его уперся в лежащего рядом мертвого демона и его чародейский посох. Прознатчик торопливо стер бегущие по лицу злые слезы, руки потянулись к творению демонов, и Риккен забыл все, что обещал. Чужое оружие словно бы само прыгнуло в руки, неожиданно удобно на них разлеглось — тяжелое, холодное, нетерпеливое. Риккен медленно навел конец посоха на столпившихся врагов и потянул торчащий снизу крючок. Оружие послушно плюнуло колдовским огнем, заточенным в него демонам было все равно, кого убивать: людей или собственных хозяев. Рухнул, сраженный пламенем, один демон, второй, третий — посох задергался, забился, вырываясь из рук. Риккен укротил его и закричал от нахлынувшего восторга; — Получайте, гады! Он успел прикончить еще одного, когда демоны разглядели ставшего видимым мальчишку и ответили огнем. Тело разорвала нестерпимая боль, в голове помутилось, и Риккен кубарем полетел в траву… Когда он пришел в себя и, собрав все силы, разлепил ставшие жутко тяжелыми веки, демонов рядом уже не было. Риккен лежал на спине, запрокинув вихрастую голову. Больно не было, только очень холодно. Он казался себе легким, как перышко, казалось, дунет ветерок — и полетишь. Ну почему же он не может встать? По щеке скользнула слеза. Он всех подвел — Рикареда, Майло, Воронье Перо, всех! Теперь никто не узнает, что все, кого он любил в своей жизни, умерли не зря. Они доказали, что демоны тоже смертны, а значит, их можно победить… Риккен лежал и смотрел, как огромные железные чудовища одно за другим с ревом и грохотом подымались в небо и скрывались за пеленой облаков. * * * Насупив брови, коммандер Льюис смотрел в экран монитора, расположенного на капитанском мостике «Сияющей Политкорректности», пытаясь переварить увиденное. Ничего себе прямой эфирчик для поднятия боевого духа! Четверо аборигенов непонятным образом проникли в ночной лагерь второй дивизии, отправили к Богу-Президенту болвана-корреспондента, оператора, полтора десятка десантников и бронетранспортер. Льюиса не слишком огорчили потери — в конце концов, это война, а не матч за Суперкубок, но выходка аборигенов не укладывалась в голове. Конечно же, туземцы были уничтожены, во всяком случае, так доложили по внутренней связи. Проверить информацию визуально не представлялось возможным, единственная работающая камера все еще показывала ботинки своего мертвого владельца. Глупо, как глупо! Льюис считал себя верным солдатом Корпораций, знающим свой долг и пределы разумного риска. Настоящий профессионал сделает все возможное и наилучшим образом, но никогда не возьмется за заведомо невыполнимую задачу, тем более что его Право на жизнь никто не отменял. То, что сделали эти безумцы, не имело никакого смысла, если не считать смыслом желание закончить свое существование вот таким оригинальным способом. Просто дикость и это, как его, варварство! А с дыркой в периметре надо что-то делать, и как можно скорее. Желая разделить праведное негодование и поделиться жизненной мудростью, коммандер повернулся к Соло, нравоучительно поднял к космосу палец… и настроение испортилось окончательно. Торчащий за его плечом паршивец старательно прятал глаза с самым невинным видом. Значит, наверняка злорадствовал над неудачей всего доблестного Десанта в целом и своего господина в частности. — И чего они добились? — вопросил Льюс мрачно, меняя конфигурацию начальственной руки с нравоучительного пальца на поучительный кулак. От справедливого возмездия раба спас офицер связи: — Гхм… Сэр… — Чего еще? — Сэр, Десант возвращается на корабль, — пробормотал связист. — Извольте доложить яснее! Раненые? Рота? Полк? — Все, сэр, весь экспедиционный корпус. — У связиста тряслись губы. — Ты бредишь? — Кто отдал приказ о возврате? Кто посмел без моего ведома? — раздался хриплый начальственный рык. Коммандер срочно придал лицу приличествующее, то бишь максимально тупое, выражение. Лейтенант побледнел и вытянулся по стойке «смирно», Соло подавился ехидной улыбкой и испуганно шмыгнул за спину хозяина. При виде рассвирепевшего генерала Маккарти любой киношный монстр немедленно спрятался бы под кроватью. С визгом. — Приказа… приказа вообще не было, господин генерал, сэр. То есть мне о нем не известно. — Что вам вообще известно?! Льюис, вы понимаете, что происходит? «Похоже, парни перенервничали и решили передохнуть», — сострил про себя коммандер, но отделался благоразумным: — Никак нет, сэр! В самом деле., подчиненные не должны быть умнее начальства. — Кларк, что там у вас происходит? — По комлинку вклинился холодный, неприязненный голос. Дженейро. «Ну вот, — подумал коммандер, — пришла пора потеть самому генералу». — Я выясняю, вы-яс-ня-ю! — Маккарти и не пытался скрыть раздражение вмешательством в его дела. — Выясняйте скорее. Я сейчас буду. — Прежде чем генерал успел ответить, Администратор оборвал связь. Пять минут спустя решительным шагом Дженейро поднялся на мостик. Он только что прибыл на личном шаттле. За ним следовали четверо телохранителей из Службы безопасности и шишка из отдела Пропаганды, на свою беду санкционировавшая прямой эфир. Вот уж на чьем месте Льюис не хотел бы оказаться, что бы ему за это ни посулили. — Мистер Адертон, — шипел Прелат-Администратор, — почему произошла утечка? Почему вы сразу не вышли из эфира? Как случилось, что инцидент наблюдали все сотрудники, имеющее на тот момент доступ к головидению, а значит, девяносто восемь процентов?! Кому-то за это придется ответить, вы понимаете? — Ваше превосходительство… но ведь не было никакой опасности… откуда я мог знать… прямой эфир, — лепетала бывшая шишка, постоянно стараясь забежать вперед и заглянуть Прелату-Администратору в лицо. — Весь этот бред вы лично доложите Совету Примархов. Рекомендую хорошенько обдумать свои слова. От них зависит, будет ли ваш поступок расценен как всего лишь преступная халатность или как политический акт. Взять его! Двое сотрудников Службы безопасности схватили болвана под руки и поволокли в обратном направлении. Кажется, Дженейро нашел козла отпущения. Удовлетворится ли одним? — Кто первым начал эвакуацию? — спросил Прелат-Администратор. — Кто начал первым, я спрашиваю? — бушевал Маккарти. Кипящий, как вулкан, генерал и холодный, как полярная шапка, Администратор — вот и гадай, кто опаснее. — Десантники ночного лагеря второй дивизии, где произошел инцидент, сэр, — зачастил связист, уставившись в монитор. — Первым сигнал на эвакуацию передало шестое отделение, потом вся их рота, потом полк, а потом… — Достаточно. Давайте сюда это шестое отделение, — решил Дженейро. — Сюда этих ублюдков! — словно эхо, разорялся генерал. Спустя пару минут бесшумно открылись двери, и, чеканя шаг, в отсек вошли шестеро десантников в боевой броне и со штурмовыми винтовками наперевес. «Почему их не разоружили?» — подумал Льюис, сердце которого кольнуло очень нехорошее предчувствие. — Коммандер, лейтенант, — Маккарти ткнул пальцем в связиста, — останьтесь. Остальные господа сотрудники — марш отсюда! Дважды повторять не пришлось, и мостик опустел. Дженейро и его охраны приказ, конечно же, не касался. Соло привычно прикинулся тем, чем и был на самом деле, то есть мебелью, впрочем, к «господам» он точно не относился. Коммандер подумал было вытурить свое имущество от греха вслед за остальными, но потом решил не привлекать внимания начальства. Авось про щенка забудут. — Сержант Алекс Роу, номер Бета-Альфа 55–16, сэр! Отделение Гамма-Браво-6, — отрапортовал десантник, встав по стойке смирно. — Ты… — начал Маккарти глядя на сержанта, как Бог-Президент на Коммунофашиста.. — Стойте, генерал. — Дженейро поморщился, — Сержант, вы осознаете, что самовольно, в нарушение всех приказов… — Сэр, мы отказываемся разговаривать в таком тоне, — невозмутимо заявил Роу, перебив Высшего. Что ни говори, солдаты последнего поколения с их измененной генетикой и вбитой в подкорку Великой Конституцией — полные отморозки. — Вы нарушаете наши Права. Мы требуем присутствия полкового капеллана-адвоката, сэр. — Ах ты… — Лицо Маккарти побагровело, генерал наклонил голову, словно собрался забодать дезертира насмерть. — Помолчите, Кларк, — сказал Дженейро, словно хлыстом щелкнул, и совсем другим, вкрадчивым тоном продолжил: — И какие же из своих Прав вы считаете нарушенными? — Прежде всего, сэр, было нарушено гарантированное нам Святой Конституцией наше Священное Право на Жизнь. Мы не желаем подыхать на этой отсталой планете, сэр. Мы отказываемся высаживаться на поверхность, пока не станет известно, каким образом противнику удалось проникнуть в укрепленный по всем правилам лагерь. Риск слишком велик, сэр. — Это вы так думаете или и ваши подчиненные тоже? — Все, сэр, весь Десант так думает. — Весь Десант?! Вы пойдете под трибунал! — заорал Маккарти. — Лейтенант, передать мой приказ по всей Корпорации. Всех бунтовщиков, самовольно покинувших планету, немедленно арестовать и препроводить в тюремные отсеки. Исполнять! — С «Авраамом Линкольном» и «Конституцией» пропала связь, сэр, — раздался испуганный голос офицера связи. Лейтенант приносил сегодня исключительно дурные вести, а начальство этого терпеть не может. — «Георг Третий» начал маневр в опасной близости от нас, сэр. — Свяжитесь с «Карлой Дельпонтой». Пусть Служба безопасности займется наконец своим прямым делом! Это им не варваров скальпировать! — Связь установлена, сэр. — Это генерал Маккарти, с кем я говорю? Вместо ответа из комлинка полился уверенный в себе, мужественный голос: — Гвардейцы-десантники! Я обращаюсь к вам от имени Бога-Президента и всего экипажа! Преступным приказом так называемые Высшие посягнули на наши Священные Права и Свободы! Они подвергли нас неслыханной опасности, в то время как сами они пребывают в роскоши и праздности! Они ответят за это! Пришло время Десанту взять в свои руки судьбу корпораций и всего человечества! После того как мы восстановим заветы Святой Конституции, мы вернемся и покараем проклятых дикарей, посягнувших на Права сотрудников, и превратим эту мерзкую планету в груду метеоритов. Мы избавимся от так называемых Высших, а равно и от отребья с Внешних палуб, как от ненужного балласта, и займем место, положенное нам по праву, — Священному Праву на Внутреннюю Сферу! Мы покончим с таким уродливым явлением, как рабство, заодно ликвидировав всех рабов! Коммандер почувствовал, как к ноге прижался Соло, и усмехнулся: «Что, дружок, нравится перспектива?» — …Я, лейтенант-коммандер штурмовиков Службы безопасности, смиренный брат-освободитель Джон Нагаяма, клянусь Богом-Президентом, что… Маккарти перспектива тоже не обрадовала: — Выключить! Выключить! — Генерал рванул ворот мундира. — Не могу. Трансляция заблокирована и идет на весь флот, сэр. — Бог-Президент, да это бунт! Маккарти побагровел еще сильнее и схватился за кобуру, казалось, генерала вот-вот хватит удар, и никакие наностимуляторы не помогут. — Дайте связь! Всем, всем, всем верным солдатам Корпорации! Служба безопасности предала Совет Примархов! Арестовать! Арестовать мерзавца! Всех арестовать! Карантин! — брызжа слюной, вопил Маккарти в комлинк. На мониторах связиста было видно — «Карла дель Понте» разворачивается и открывает оружейные порты. Льюис посмотрел в немигающие, холодные глаза Дженейро и словно увидел, как усиленный нанопроцессорами мозг Высшего производил тысячи операций в секунду. Все еще можно было исправить. Бросить Десанту кость, потянуть время, столкнуть между собой вышедших из повиновения командиров, уступить сейчас, во имя победы в будущем. К всеобщему несчастью, генерал Кларк Маккарти, покоритель Пекина и великий герой, застрял в далеком и бесправном прошлом. — Я вам покажу Право на жизнь, мать вашу, свиньи коммунистические!!! — зарычал генерал, его толстые короткие пальцы наконец справились с замком кобуры, он выхватил табельный кольт. — Прекратите истери… — завизжал Прелат-Администратор. Крик Дженейро был перекрыт сухим треском выстрела. Сержант Бета-Альфа 55–16 рухнул на палубу с аккуратной дыркой во лбу. Пять автоматических штурмовых винтовок медленно поднялись, плюнули огнем, и грузное генеральское тело отлетело к стене. Дженейро с неожиданной быстротой бросился бежать к выходу, один из его охранников открыл ответный огонь, сократив число бунтовщиков до трех, а заодно свалив получившего шальную пулю невезучего связиста, но второй телохранитель застрелил коллегу в упор, а затем прицелился и хладнокровно вышиб из своего бывшего патрона его гениальные мозги. — Слава Десанту! Вы с нами, сэр? — поинтересовался у коммандера «безопасник». — А как же! — ухмыльнулся Льюис с доброжелательностью крокодила и ударом ладони размозжил предателю кадык. Счет пошел на доли секунды. Льюис отшвырнул с линии огня Соло, чтобы глупый щенок не путался под ногами, и это стоило ему пули в плечо. Не обращая внимания на боль, коммандер бросился вперед и разметал десантников, словно взбесившийся шар для боулинга кегли. Падая, прикончил одного из мятежников и схватился со вторым. Гигант был моложе и сильнее, зато коммандер — намного опытнее и меньше хотел жить. Это все и решило. Откинув труп, Льюис откатился в сторону, вскочил на ноги и повернулся — последний из десантников успел встать на колени и уже поднимал винтовку. Льюис ощерился, осознавая, что не успевает… Страшный удар сотряс корабль, и несколько тонн сорвавшихся с места конструкций и приборов, словно волна, снесли коммандера и его врага с ног. Их протащило по отсеку, ударило о стену и погребло под обломками. Крейсер трясло, словно погремушку в руках великана. Металл и сверхпрочный пластик рвались, словно бумага, потом погасло освещение. Примархи не собирались терять свое Священное Право на власть и открыли огонь по штурмовым крейсерам из всех орудий корабля-матки. Потерявший сознание от удара, Льюис с трудом открыл глаза под рев резервных генераторов и пронзительные вопли сирены. Коммандер был не в силах пошевелиться, но мятежнику повезло еще меньше, ему размозжило голову — и армированный череп не помог. Отсек стремительно затягивало дымом. По лицу текла вода, пахло горящей проводкой и химикатами — сработала система пожаротушения. Коммандер еще успел найти глазами Соло — в дальней, уцелевшей части отсека удирающий раб, срывая ногти, пытался открыть заклинивший люк, ведущий к спасательным капсулам. Потом пришла темнота… …В сером, блеклом небе плотная пелена облаков расцвечивалась разноцветными вспышками. Падающие в атмосферу корабли вспыхивали огненными цветами. Это было красиво. Льюис сидел на стабилизаторе еще дымящейся спасательной капсулы и смотрел в мрачное небо. У его ног примостился смертельно усталый Сольвейг, перепачканный копотью, словно коммунистический чертенок из ада. Как хилый мальчишка дотащил его двести пятьдесят фунтов живого веса, да еще в броне, до спасительного люка, коммандер не представлял, как он умудрился провести сквозь атмосферу и посадить спасательную шлюпку, не угробив их обоих, — тоже. Льюис потянулся было снять с шеи щенка рабский ошейник, потом передумал — если местные варвары поймут, что это такое, наверное, у раба будет больше шансов пережить хозяина, чем у свободного, впрочем, на сей счет коммандер не обольщался. — Сэр, они ведь не будут соблюдать наши Священные Права? — Мальчишка, похоже, думал о том же. — Нет, парень, не будут, они… — коммандер нахмурился, пытаясь подобрать подходящие слово, — они слишком примитивны для этого. И вообще не доросли до Священных Прав и Свобод. Но знаешь, — Льюис задумчиво хмыкнул, — пожалуй, у них тоже есть чему поучиться… НОЕВ КОВЧЕГ ПОСТРОИЛ ДИЛЕТАНТ ПРОФЕССИОНАЛЫ ПОСТРОИЛИ «ТИТАНИК»… (Послесловие, которого могло бы не быть, если бы на этом все и заканчивалось) 1 Клин клином Прочитанная вами книга стала итогом литературного конкурса «Наше дело правое», стартовавшего в 2006 году по инициативе Ника Перумова, Веры Камши и Элеоноры Раткевич. Теперь уже и не вспомнить, с чего именно все началось. Непосредственным толчком, как можно догадаться из предисловия Элеоноры Раткевич, послужила очередная киноподелка на тему Великой Отечественной, но идея прямо-таки носилась в воздухе. Как ответ на идеи другого рода. Кто из нас ни разу не слышал, что великих людей не существует, что все одинаково мелочны и мелкотравчаты? Кто из нас ни разу не слышал, что подвиги, в сущности, не такие уж и подвиги — потому что совершаются из страха либо шкурного расчета? Что нет отваги и мужества, благородства и самоотверженности, нет ничего, кроме серости? И ведь живет этот серый миф и процветает, и литературная мода на него то и дело вспыхивает с новой силой… Мы подумали и решили противопоставить слову слово. И попытаться собрать отряд. То есть найти единомышленников. В конце концов, литература вообще и русская литература в частности, как тот ковчег, создавалась дилетантами: сановниками, дипломатами, офицерами, репортерами, врачами. Это потом пришло время профессионалов и «массолитов», которое нынче уходит, если не ушло. Вновь книги пишут юристы, инженеры, биологи, врачи, преподаватели. И их издают и, что характерно, читают. Именно поэтому мы и объявили конкурс, который так и назвали «Наше дело правое», конкурс, который стартовал в День защитника Отечества. При этом он никоим образом не был привязан к реалиям Великой Отечественной. Герои могли биться на мечах, бороздить океаны на клиперах и крейсерах, летать на звездных истребителях. Они могли быть людьми, эльфами, вуки, драконами, роботами, наконец. Главное не декорации и даже не сюжет, а настрой, уверенность в том, что «наше дело правое, враг будет разбит и победа будет за нами». Главное, найти — прежде всего для самого себя — слова, такие, что «дымящейся кровью из горла чувства вечные хлынут на нас». И произнести эти слова вслух. 2 Те же и Милош Чего мы не хотели? Не хотели встревать в споры и выяснения отношений с заведомыми оппонентами, для которых слова «родина», «патриотизм», «Победа» стали едва ли не ругательствами и которых хлебом не корми, дай плеснуть помоями на «эту страну» и возрыдать хоть над власовцами, хоть над эсэсовцами, хоть над буденновскими или бесланскими убийцами. Не хотели и не встряли. Манера приписать оппоненту заговор против общечеловеческих ценностей, частной собственности и обезьяны, вынуждая его оправдываться, отрицая свое верблюдство, была нам к этому времени слишком знакома, чтобы поддаться на провокации. Мы не собирались затевать очередную сетевую войну, интересную лишь ее участникам. Мы хотели найти тех, кто думает и чувствует то же, что и мы, и подтолкнуть их к творчеству. Еще мы не хотели скандалов, интриг, взаимных издевательств и прочих прелестей, которыми изобилуют многие сетевые литературные конкурсы. Люди, присылающие свои работы, изначально воспринимались нами как единомышленники и потенциальные коллеги, и мы старались сделать все, чтобы свести негатив к минимуму. Отсюда и жесткая анонимность конкурса, и еще более жесткое модерирование обсуждения. Никто из организаторов до конца голосования не позволил ни единого публичного высказывания в адрес выложенных работ, так как это могло повлиять на результаты. Мы хотели, чтобы участники и болельщики назвали своих фаворитов независимо от нас. Более того, мы, возможно зря, удерживали от участия в обсуждении своих друзей, чье личное мнение могли спутать с мнением Перумова, Раткевичей, Камши. Итоги были подведены. Они нас не удивили, хотя мнения организаторов с мнением общественности сошлись далеко не по всем позициям. Не удивили не только потому, что о вкусах не спорят. Мы с самого начала нацеливались на дальнейшую работу с авторами. Вещи сырые, спорные, но яркие, необычные, искренние не должны были затеряться из-за отсутствия внешнего лоска. При этом читатели не могли обойти вниманием произведения, не нуждающиеся в дальнейшей шлифовке. Читатели и участники оценивали «готовый продукт», организаторы смотрели на потенциал. Профессионализм — дело наживное, а нерв, эмоции, пресловутые «чувства вечные» не подделаешь и не сконструируешь, равно как оригинальность и глубину. Они или есть или нет. У многих авторов они были. И мы рады, что наша затея заставила их взяться за перо. «Первый тур я по обычному своему разгильдяйству пропустил, — признается абсолютный победитель конкурса, — просто вовремя не сообразил, что тоже могу участвовать. Про второй тур тоже прочитал совершенно спокойно, безо всяких побудительных движений души. Ну, конкурс и конкурс, мало ли? Только ночью… Приснилось мне Косово поле и Черная гора. Приснился князь Милош. И змей-Баязид. И все остальные. Нет, они меня ни в чем не упрекали, они просто жили своей жизнью и делали, что им положено, — да так, будто я был все время в двух шагах от них и сам все это видел. Утром я проснулся с чувством неисполненного долга. Они-то свой долг выполнили — а я… В общем, обратной дороги не было. Косово поле никого просто так не отпускает. Через пару дней замысел был окончательно продуман, а вскоре появилось и первое сказание — о том, как князь Милош судьбу испытывал. Это официальная версия, я ее обычно озвучиваю всем, кто спрашивает, как оно так все случилось. Но, конечно же, все было гораздо сложнее. Подозреваю, что не просто так снился мне князь Милош… Сербская и даже шире — балканская тематика давно уже бередит мне душу. Это как незаживающая рана — вроде и жить с ней научился, да только к чему такая жизнь? Об этой ране думаешь каждый день, и болит она тоже не по расписанию. Сербия меня всегда восхищала и тревожила. Как выяснилось на конкурсе, эта рана досталась не только мне одному. Сербия восхищает и тревожит многих — в том числе и других участников конкурса, и оргкомитет, и просто читателей. Об этом никто не объявлял, но прошло время — и все стало явным. Я же написал то, что написал, по возможности — честно, и не жалею об этом. Были, конечно, и другие мотивы. Я видел людей, которые участвуют в литературных конкурсах не для того, чтобы рассказать о том, что их тревожит, — хотя кто их знает, что у людей на уме? А для того, чтобы кому-то что-то доказать, кого-то в чем-то обойти, а то и просто — поскандалить и насолить недругам. Ну и, как известно, кто что посеет, тот то и пожнет. „Мы пойдем другим путем“, — подумал я и засел за историю завоевания Сербии османами. Честно и правдиво написать о том, что тревожит, — это и было главным моим побудительным мотивом. Всем уже давно надоели как набившие оскомину псевдопатриотические изыскания „по заказу“, так и огульное охаивание всего хорошего, что было в нашей истории, — это тоже обычно делается „по заказу“, правда, „конкурирующей фирмы“. На ставшем теперь уже и моим конкурсе никаких заказов не было. „Право“ по-сербски — это прямо. Путь конкурса оказался прямым, без ухабов, резких поворотов и дурной колеи, выносящей в кювет. А князь Милош довольно потирает руки и прикидывает, в каком облике он явится к нам снова». 3 За скобками Что до устроителей и их участия в конкурсе, то нашу позицию придется прояснить отдельно. Нас спрашивали и не раз, почему «застрельщики» не участвуют в конкурсе, ведь он анонимный, а не участвуем мы по двум причинам. Во-первых, это, по нашему мнению, некорректно. Хозяева не должны конкурировать с гостями, тут мы полностью на стороне Олдей, раз и навсегда снявших себя с номинаций «Звездного моста». Анонимность не спасает. «Вычислить» нас нетрудно, как бы мы ни шифровались, тем более среди участников и болельщиков немало наших постоянных читателей и даже личных знакомых. Кто-то бы предположил, кто-то угадал, кто-то шепнул, и… понеслась душа в рай! Голосовали бы не за вещь, а за имя, пусть и предполагаемое. Голосовали бы не те, кого интересовал конкурс и присланные на него произведения, а фанаты Перумова, Камши, Раткевич. Была и вторая причина. Представьте ситуацию. Мастер спорта соревнуется с юниорами. Разумеется, он победит, но дело в том, что мастер этот своего уровня уже достиг. Он не меньше, чем он есть, но и не больше, а среди на этот раз проигравших может оказаться будущий олимпийский чемпион. Читательская оценка объективна, как зафиксированная победа в таком забеге. Читатели видят технику, мастерство и называют победителя. Это объективно? Безусловно. Был бы результат иным, если б турнир состоялся не среди юниоров, а среди мастеров и мастеров международного класса? Весьма вероятно. Мастеру стать первым среди юниоров легко, но почетно ли? С другой стороны, кому нужен такой турнир? Да никому! Кто мы есть, и так всем известно. Наши взгляды, наша манера, наши книги все про нас уже сказали, хорошее ли, плохое ли. Никто из нас, хозяев, не считал для себя возможным самоутверждаться за счет гостей, особенно тех, кто лишь выходит на старт. Хочешь бежать — беги в майке со своей фамилией, а рынок и коллеги (как коллеги-друзья, так и коллеги-враги) дадут тебе понять, на каком ты месте по гамбургскому счету. И мы самоустранились, давая дорогу гостям, полагая, что основная работа начнется после конкурса. И она началась, в какой-то степени став аналогом мастер-классов Ника Перумова на Росконе. И параллельно с этой работой Николай Данилович пришел к выводу, что отдавать в сборник известного многим «Всеслава», как он хотел вначале, неправильно. Вещь должна быть свежей, никем не читанной, по возможности неожиданной. Так возникла повесть «Волчье поле», написанная в соавторстве с Верой Камшой. Так что в известном смысле сборник стал дебютом и для устроителей. 4 Инициатива наказуема Сначала о сборнике речь не заходила. Предполагалось, что лучшие, с точки зрения зрителей, участников и устроителей, рассказы, если воспоследует желание авторов, будут представлены в издательство «ЭКСМО», где публикуются устроители. Кстати, среди победителей, когда маски были сняты, обнаружились и писатели, и военные, и чиновники, и юристы, и журналисты, и филологи, и преподаватели. Подавляющее большинство подтвердило согласие на публикацию. Работы легли на стол редактору отдела фантастики Леониду Шкуровичу. Мы надеялись, что по крайней мере несколько рассказов будут приняты, но результат превзошел все ожидания. Издательство предложило выпустить одноименный конкурсу сборник из работ участников и устроителей. К этому, признаться, мы оказались не готовы. И не только потому, что предполагаемый сборник требовал от организаторов ранее не публиковавшихся произведений соответствующей направленности и объема, а значит, и времени, и сил. Вытащить из стола что-то старенькое или выдрать кусок из недописанной книги? Такой подход нас не устраивает даже в отношении нейтральных антологий, а уж в данном случае это было бы просто неприлично. Организаторы засели за работу, и тут всплыло еще одно обстоятельство. Получалось, что предполагаемый сборник чуть ли не на две трети будет состоять из повестей устроителей, что, хоть и было неплохо с точки зрения коммерческой, не соответствовало изначальной идее. И мы объявили второй тур. На тех же условиях, иначе было бы некрасиво по отношению к участникам первого тура. Общим итогом и стала прочитанная вами книга, но вошедшие в нее вещи уже не те, вернее, не совсем те, что были присланы на конкурс. Большинство из них подверглось серьезной переработке. Авторы учли советы сперва коллег и читателей, потом устроителей, которые, чем могли, помогали своим фаворитам. Позже подключился и литературный редактор «ЭКСМО». Как нам кажется, стало лучше. Авторы вроде бы тоже довольны. Спонтанно возникшая идея на глазах превращалась в то, что сейчас принято называть проектом. К конкурсу подключился петербургский Конгресс фантастов России «Странник», определивший среди участников уже своих лауреатов. Обладателями дипломов «Странника» стали: > Вук Задунайский. Повесть «Сказание о том, как князь Милош судьбу испытывал». Первое место место по итогам двух туров. > Юрий Гладкевич (Беридзе). Цикл стихотворений «Письмо прочел. И понял вас…». Первое место в номинации «Поэзия» по итогам двух туров. > Мария Микаэлян. Рассказ «Кипрей». Первое место в номинации «Фэнтези» по итогам первого тура. > Юрий Максимов. Рассказ «Черный снег». Первое место в номинации «Фантастика» по итогам первого тура. > Сергей Котов. Рассказ «Счастливчик». Первое место в номинации «Фантастика» по итогам второго тура. И «Странник», и «ЭКСМО» явно давали понять, что ограничиваться разовой акцией неправильно. Организаторы подумали. Вспомнили устав «Странника». 1. Инициатива наказуема. 2. Инициатива жестоко наказуема. И поняли, что отступать некуда. Надо заходить на следующий вираж, что и было сделано. Устроители литературного конкурса «Наше дело правое»: Ник Перумов Вера Камша Элеонора и Сергей Раткевич Вук Задунайский notes Примечания 1 Крупные землевладельцы. 2 Символ церкви. Сын Господень в обличии человеческом прошел мимо нищего. Тот попросил милостыню, Сын Господень поднял камень и вложил в руку просящему. Нищий с обидой отшвырнул подаяние. Один из учеников Сына Господа, следовавший за учителем, подобрал камень — тот превратился в хлеб. 3 Стратиоты — опора «стальных императоров», представители военного сословия. 4 Герб Севастийской империи — золотая птица с лицом женщины. 5 Потомки Дира — легендарного основателя роскской державы, к которому возводят свой род почти все роскские князья. 6 Эфедр (буквально: рядом с кем-либо сидящий, подсиживающий) — атлет, в состязаниях с нечетным количеством участников не попавший по жребию в пару (например, в состязаниях по борьбе, кулачному бою). Эфедр должен был ожидать конца боя пары, а затем бороться с победителем, имея, таким образом, преимущество перед усталым соперником. 7 Доспех из прямоугольных пластин, связанных между собой ремешками или нашитых верхом на кожаную (матерчатую) основу. По сравнению с кольчатым, дощатый доспех обладает большей защитой, так как при соединении пластинки заходят друг за друга, тем самым усиливая броню. Удары неприятеля в такой броне казались «мягче», так как изогнутость пластин лучше их отражала, а двигаться в ней было легче. Из-за большей по сравнению с кольчугой эластичности такой доспех предпочитали конные воины. 8 Здесь и далее в эпиграфах — отрывки из песен о Косовской битве (Косовска битка, или боj на Косову) из цикла «Лазариц» (Лазарице). Источник: Караджич В. Срспке народне щееме. 1845. II. т. № 43–53. (II изд. 1875). Пер. с сербского Ю. Лощица. 9 Рагуза — тогдашнее название Дубровника. 10 Дурмитор — горный массив в Черногории (серб.). 11 Шливовица — разновидность ракии, получается путем возгонки слив (серб.). Есть и ракия, которая делается из других плодов и ягод (лозовач, кайсия, боровница, стомаклия и др.). Шливовица — крепкий спиртной напиток (от 40 до 70 %), по способу изготовления напоминающая самогон-первач. 12 Мирис — запах, аромат (серб.). 13 Еретина — мясо молодого козленка (серб.). 14 Ягнетина — мясо молодого барашка (серб.). 15 Пршута — традиционный сырокопченый окорок (свиной либо говяжий) (серб.). 16 Гибаница — традиционный пирог с сырной начинкой (серб.). 17 Дымнины вешалицы — мясо со специями, приготовленное на углях (серб.) 18 Ражньичи — небольшие шашлычки из разных сортов мяса (серб.). 19 Приганица — шарики из теста, обжаренные в большом количестве масла, напоминают колобки или пончики (серб.). 20 Кременадла — корейка либо шейка на кости, чаще запекается на костре отдельно, но может быть и отрезана от готовой тушки (серб.). 21 Ядранское море — Адриатическое море (серб.). 22 Лозовач — та же ракия, только из винограда. В наши дни может называться также виньяком (серб.). 23 Янычары — регулярная турецкая пехота XIV–XIX веков (тур.) 24 Сипахи — разновидность турецкой тяжелой кавалерии, ставшая наряду с янычарами основным военным подразделением, используемым в Османской империи. Ранние варианты этих солдат были тяжело бронированными всадниками на защищенных лошадях, обычно использовавшими в качестве основного оружия булаву (тур.). 25 Селихтары — тяжелая турецкая пехота (тур.). 26 Златибор — горный массив в Сербии (серб.). 27 Сарма — разновидность голубцов, варится в больших чанах (серб.). 28 Попара — горячее блюдо из хлеба, молока и сыра (серб.). 29 Мезе — традиционная турецкая закуска, состоящая из самых разнообразных лакомств (овощи, зелень, мясо, рыба, орехи и др.) (тур.) 30 Бура — родовое название для различных пирожков и пирогов (тур.). 31 Суджук — вид острой колбасы (тур.). 32 Эзме — острая смесь из овощей (тур.). 33 Хайдари — соус из сметаны с чесноком и специями (тур.). 34 Джаджик — холодный суп из айрана и огурцов, заправленный оливковым маслом, чесноком и мятой (тур.). 35 Бобрек — почки (тур.). 36 Пирзолы — баранина на ребрышках (тур.). 37 Молоко львицы — крепкий спиртной напиток, разновидность самогона, который после добавления в него воды (льда) становится белым (тур.). 38 Буздован — разновидность палицы (серб.). 39 В качестве эпиграфов здесь и ниже использованы отрывки из «Повести о Дракуле воеводе». Список ГПБ, Кирилло-Белозерское собрание, № 11/1068 (Ефросиновский список). 40 Хиландар — монастырь сербской православной церкви на горе Афон, сохранился до наших дней. 41 Книжевник — писатель, книговед (серб.). 42 Погача — постный пресный хлеб (серб.). 43 Лепинья — лепешка (серб.). 44 Цицвара — каша из муки на молоке (воде) с козьим сыром (серб.). 45 Гибаница — сырный пирог (серб.). 46 Подварак капустный — блюдо из квашеной капусты, которую сперва тушат, а затем — запекают в специальной посуде (тепсии) (серб.). 47 Книжевность — написание книг, литература (серб.). 48 Змиевич — змей, дракон (серб.). 49 Семиградье — историческое название Трансильвании. 50 Мортэ лор — смерть им (рум.). 51 Селихтары — тяжелая пехота османского войска (тур.). 52 «Казыклы» — «Насаживающий» (тур.). 53 «Деяния османов». 54 «Деяния венгров». 55 Практически вся территория Сербии в XV–XVIII веках являлась административно-территориальной единицей Оттоманской империи под названием Смедеревский санджак. Управлял санджаком мутессариф (губернатор). Впоследствии Смедеревский санджак был преобразован в Белградский пашалык. 56 Тяжелый атомный ракетный крейсер. 57 Большой противолодочный корабль. 58 Главный штаб Военно-морского флота. 59 Капитан первого ранга. 60 На флоте и в армии — выпускник гражданского вуза, прошедший обучение на военной кафедре. 61 «Порог» у двери каюты. 62 Пристрелять оружие, убедиться в отсутствии неисправностей (военный сленг). 63 Палуба, идущая вдоль надстройки по бортам (обычно соединяет бак и ют). 64 «Эсэсовцы» — сокращение, обозначающее агрессоров-оккупантов Соединенных Стран Америк. Появилось в обиходной речи после Панамского противостояния. 65 Blessed United Corporations — «Благословленные соединенные корпорации» (англ.). 66 Электрошоковое устройство, вмонтированное в ошейник раба, реагирует на голосовую команду хозяина. 67 Изделие резиновое, надувное, индивидуальное.