Прелесть пыли
Векослав Калеб


Эта повесть — своеобразный гимн народной армии и ее бойцам. Ее можно считать концентрированным выражением того нового, что появилось в миропонимании и художественной манере писателя. Двое партизан, преодолевая голод, болезни, холод, горы, долины, ущелья, идут на соединение с товарищами, чтоб продолжать борьбу. В этом движении их жизнь.


Векослав Калеб

Прелесть пыли


Векослав Калеб


В 1940 году в Загребе вышла книга рассказов сельского учителя Векослава Калеба «На камнях». Она сразу принесла писателю известность, выдвинула в число лучших хорватских новеллистов. Вторая книга — «Вне вещей» (1942) закрепила этот успех.

«Сборник новелл Векослава Калеба «На камнях» — одна из тех книг, которые обеспечивают автору долгую жизнь, — писал известный хорватский писатель Иван Горан Ковачич. — В ней личность писателя нашла полное, зрелое, убедительное выражение» [1 - Ivan Goran Kovačić Novele. Eseji. Kritike. Pjesme. Zagreb, 1967, str. 127.].

Калебу было тридцать пять лет, когда появилась его первая книга. Он вступил в литературу в те годы, когда после относительно долгого периода художественных поисков реализм вновь утвердил свои ведущие позиции во всех видах искусства. Реалистическое направление все больше раскрывало свои возможности, используя накопленный за предшествующие годы опыт собственного развития и опыт других течений.

Рассказы Калеба продемонстрировали незаурядный талант уже сформировавшегося человека и писателя, его великолепное знание людей Далматинского побережья — где он родился и вырос — и Далматинской Загоры, в глухих селах которой он учительствовал многие годы. О Далмации, славящейся необыкновенной красотой своей прибрежной части, изумрудным Адриатическим морем, вечно голубым небом, пальмами, кипарисами и суровыми безводными голыми горами, до Калеба вдохновенно писали такие большие югославские писатели, как Симо Матавуль, Иво Чигшко и Динко Шимунович. Искрящиеся юмором рассказы Матавуля и его роман «Баконя фра Брне», романы и новеллы Чипико с их беспощадным социальным анализом крестьянской жизни, живописные, романтически приподнятые характеры Динко Шимуновича стали классикой уже тогда, когда учился и учительствовал Калеб. Но в произведениях Калеба мы не встретим знакомой нам по творчеству его предшественников прекрасной и суровой Далмации. Природа этого края дана глазами нищего крестьянина глухих, каменистых гор. Калеб пришел со своим пониманием традиционной в югославских литературах крестьянской темы. Он нашел свой поворот, свою художественную манеру. Критики неоднократно отмечали, что Калеб, как никто другой из хорватских писателей, проник в самые глубины психологии крестьянина, дал социально-точную картину нищеты и ее влияния на формирование личности, сумел показать внутренний мир голодных, оборванных, но полных чувства собственного достоинства людей.

У Калеба немного персонажей, часто они переходят из рассказа в рассказ, что создает иллюзию замкнутости изображаемого мира с присущими только ему законами, внутренними связями и этическими нормами. Безысходное горе здесь, как писал Горан Ковачич, выражается одним жестом, а безудержная ярость — одной гримасой, радость проявляется в одном слове, а у чудаковатого юмора привкус слез и пота. Полные драматизма судьбы, разные характеры раскрываются перед нами столь же медленно, исподволь, как и сама эта жизнь, небогатая событиями, текущая монотонно и размеренно, серо и скучно. В полном соответствии с авторским замыслом композиционная и стилистическая фактура его произведений. Повествование в них развивается замедленно, язык скупой, сознательно лишенный всякой красочности, декларативности, автор стремится к вещной конкретности, лапидарности и в то же время смысловой наполненности. Каждая фраза, по мнению Калеба, должна иметь не только первый — видимый план, за этим первым всегда стоит второй, и только столкновение этих двух планов высекает искру, освещающую произведение во всей полноте авторского замысла.

В мире, который представляет нам писатель, царит каждодневная забота о хлебе насущном, человек облачен в залатанную, грязную одежду, нечесан и неумыт, а главное, голоден, очень голоден. Тяжкий труд на каменистой, кажется, уже все отдавшей людям земле, тягучее безделье праздничного дня и пьяное его завершение. О голоде говорит каждый рассказ. Двенадцать лет тому назад дед Кремен ел сало. Не только дети, но и взрослые не могут оторвать глаз от черствых кусков белого хлеба — богатства нищего. Но, пожалуй, самое трагическое — отупляющая и разъединяющая сила голода. «Старик со снохой замкнулись в себе. Глаза их полны неизбывной тоски; какое им дело до того, что творится вокруг, до оравы разутых, раздетых ребятишек, которые день-деньской лазят по общинным деревьям, стараясь хоть чем-то набить желудок» («Проводы Перушины»).

Нищета не только отупляет, она приводит к распаду личности, отбрасывает человека назад — к пещерному и даже животному существованию. С наибольшей силой эта мысль проявилась в «Нищем». Написан этот рассказ так, что при чтении его невольно вспоминаются слова Леонида Андреева: «Хорошо я пишу тогда, когда совершенно спокойно рассказываю о неспокойных вещах и не лезу сам на стену, а заставляю стену лезть на читателя». В самом деле, образ нищего, этой «букашки» на теле земли, которой брезгует сама природа, выписанный в нарочито спокойных, бесстрастных тонах, действует сильнее сотен и тысяч самых страстных призывов уничтожения социальной нищеты и неравенства.

Люди, поглощенные заботой о хлебе насущном, отделены друг от друга. Каждый замкнут в своем мирке и по-своему одинок. Не случайно слова — одинок, одинокий, одиноко — неоднократно повторяются в рассказах Калеба. Одиноко, понурив голову, стоит Йосо на перроне вокзала («Проводы Перушины»). Один на один со своей болезнью Шпиркан, хотя дом его и полон народу («Шпиркан дома»). Одинок и Марко, попавший в зажиточный дом в село на побережье, где люди мало шутят и, по его мнению, живут только для того, чтобы работать, а работают для того, чтобы быть сытыми. В своем мечтательном безделье он чувствует себя выше окружающих его людей. Отказавшись от сытой жизни, он возвращается в горы на полуголодное, но свободное от каждодневной борьбы за кусок хлеба существование («Каждому свое»).

Этому настроению отчужденности, внутренней обособленности созвучны скупые, немногословные описания природы, хотя она и несет на себе большую смысловую нагрузку. Природа наделена такой же несчастной и горькой судьбой, как и человек: «… ощетинившийся терновник, ежевика и можжевельник устремляют ввысь свой пронзительный крик, заливая отчаянием вершины голых гор…».

С горьким юмором пишет Калеб о чувстве превосходства, которое неизменно отличает его персонажей. Горд собой не только дед Мартин, считающий себя первым человеком на селе и вышагивающий, «словно петух в золотом оперении» («Дед Мартин»), но и Йосо, отец Перушины, отправляющий своего сына в люди и купивший ему, видимо, первый раз в жизни новую одежду — «чтоб дите было не хуже людей» — и многократно с гордостью повторяющий это утверждение, питающее его гордость. Рванье, которое он носит, очень мало его заботит, он и мысли не допускает, что оно может уронить его в глазах людей. Преисполнен гордости и маленький Перушина, который в восторге от своей новой, купленной заглазно одежды, хотя штаны коротки, а шапка налезает на уши.

В персонажах Калеба неизбывно живет стремление к лучшему, стремление ощутить себя человеком, дать пищу своей гордости и человеческому достоинству. Столкновение этих высоких устремлении с убогой жизнью, лишенной всяких возможностей даже для иллюзорного их осуществления, жизнью, которая каждый раз отбрасывает человека на прежние рубежи, рождает глубокий трагизм ситуаций, выражаемый автором органично и эмоционально сдержанно. Утверждение себя в собственных глазах являлось своеобразной самозащитой персонажей Калеба перед лицом другого мира, каким представляется им город. Город манит к себе. Там, думает девочка-пастушка, живут одни богачи. В голодной полудреме деду Кремену видится вожделенное сало, которое есть в городе. В город уходит Перушина. Но всякий раз город оборачивается унижением, равнодушием, обманом и бедой («Городские ворота»). Он разъединяет даже родных, как, например, деда и внука в рассказе «В селе». Давно живущий в городе Янко, приехав к деду в гости, открывает для себя село заново. Но здесь он чужак, пришелец из другого мира, — господин. Даже для родного деда он теперь барин, которому, как и другим господам, старик несет чемодан, покупает билет на пароход и протягивает руку за вознаграждением.

Кажется, что это не только два враждебных, но и существующих отдельно друг от друга мира. С городом связывает новое шоссе. По нему, «будто в небе среди облаков», несутся автомобили, автобусы. Но есть другая дорога — старая, нижняя. И по ней, спотыкаясь, бредут солдаты, ползут крестьянские телеги. Две разные дороги. И та, что пролегает через перевал, никак не связана с жизнью крестьян. Для них автомобили — непостижимое и лишь раздражающее глаза явление.

Жизнь села течет по-старому. Так же, как и много веков назад, — а время действия новелл относится к 30–40-м годам нашего века, — люди ждут, что какое-то чудо изменит привычный ее ритм. Все необычное воспринимается как предзнаменование желаемых перемен. В темный, прокопченный дом крестьянина Фране забрела охотничья господская собака («Гость»). Появление красивого, холеного пса кажется крестьянам сверхъестественным. Весть о собаке моментально разносится по селу и собирает соседей, которые наперебой высказывают свои предположения о возможных последствиях столь странного события. Пес же, поев и отдохнув, спокойно покидает дом.

Но хотя и течет сельская жизнь по-старому, люди уже не только надеются на чудо или мечтают о городской сытой жизни. Прирожденный землепашец Мате ломает себе голову, пытаясь понять, «что надо для того, чтобы человек мог жить по-человечески вот здесь, на этой земле, в этой халупе. Ему хотелось, чтобы дети его нашли свое счастье на дедовой земле» («Проводы Перушины»).

Началась вторая мировая война. Она застала Калеба в Загребе, куда он переселился после выхода первой книги, став профессиональным писателем. С 1943 года — он активный участник партизанского движения. Бойцами народно-освободительной армии стали и многие прототипы его персонажей. После войны Калебом написаны романы, повести, рассказы, сценарии («Новеллы», 1946; «Бригада», 1947; «Униженные улицы», 1950; «Прелесть пыли», 1955; «Белый камень», 1955; «Звуки смерти», 1957 и др.). Не все одинаково по художественному уровню. Писатель знал и удачи и поражения. Но всегда продолжал поиски. Иногда возвращался к старым мотивам, находя новые аспекты их решения. Например, в рассказе «Зеркало» (1951) — знакомая уже нам тема двух миров, тема несостоявшегося человека. Зеркало, которое несет заказчику мальчик-подмастерье, на какое-то время делает его героем в глазах гуляющей в парке детворы. Он вдруг чувствует собственную значимость, чувствует себя человеком, гордым и счастливым, он нужен, от него что-то зависит! Но зеркало разбито, иллюзия разрушается, и мальчик — один на один со своим горем — безутешно плачет. «А ведь он еще и не вспомнил про хозяина», — недвусмысленно заключает рассказ Калеб.

Как и многие писатели Югославии, для которых тема национально-освободительного движения стала одной из ведущих, Калеб старается дать ответ на вопрос — почему сильному, вооруженному до зубов мощной военной техникой врагу не удалось сломить голодную, плохо одетую и плохо вооруженную народную армию. Герой в его рассказах прежний, но словно пробудившийся от векового сна, осознавший, что он и есть народ, и понявший, наконец, что ему надо делать. Как и раньше, писатель опирается на жизненный материал, реальные события и реальных людей. Он пишет о не менее трагических вещах. Не менее трудна жизнь его героев и на войне. Но меняется сам дух его произведений. Они пронизаны романтическим пафосом утверждения. Основа его — те изменения, которые произошли в самом человеке. У крестьянина Пейо погибли четыре сына, разорено хозяйство. Все, что у него осталось, это волы — связь с прошлой жизнью, надежда на будущее. Но Пейо принадлежит к тем, кто понял, что надо делать: одного за другим отдает он волов голодным партизанам, которым надо продержаться еще несколько дней («Слезы»).

Не для всех прозрение наступило во время борьбы. Вот перед нами пожилой господин из бывшего мира сытых («Трость на прогулке»). Война окончена, страна начала залечивать раны, беззаботно играют дети, а старик упорно ходит встречать на пристань и на вокзал сына, с которым, как ему кажется, он не кончил спор и в гибель которого он не может поверить. Сын выбрал свой путь, он «мечтал об огромных дворцах, где тысячи людей будут смотреть и слушать, наслаждаясь искусством». Чтобы приблизить свою мечту, юноша, судя по всему, вопреки воле отца пошел в партизаны и погиб. И хотя пожилой господин делает вид, что продолжает полемику с сыном, в душе он понимает — правда на стороне сына, его товарищей, — без его смерти была бы невозможна сегодняшняя жизнь, которую надо беречь и беречь, ибо за нее отдали свою жизнь такие люди, как его сын.

Происшедшие в людях изменения, их новые взгляды на мир, новые человеческие взаимоотношения наиболее выпукло проявились в персонажах повести «Прелесть пыли». Эта повесть — своеобразный гимн народной армии и ее бойцам. Ее можно считать концентрированным выражением того нового, что появилось в миропонимании и художественной манере писателя. Двое партизан, преодолевая голод, болезни, холод, горы, долины, ущелья, идут на соединение с товарищами, чтоб продолжать борьбу. В этом движении их жизнь. На протяжении всей повести, как рефрен, звучит мысль, не раз повторяемая героями и автором: «Надо идти вперед!», «Главное — идти вперед!» Это движение партизан вырастает в нечто большее — движение всего человечества к лучшему будущему: «Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…» В ритме этого шага течет и само повествование.

Не случайно писатель не дал имен своим героям. Перед нами «Мальчик» и «Голый». На их месте мог бы оказаться любой из бойцов народно-освободительной армии. Калеб не сообщает места действия и битвы, в результате которой были рассеяны партизанские части. Реалистически достоверное изображение всех перипетий пути двух бойцов Калеб сочетает с романтическим утверждением подвига, силы духа поднявшегося на борьбу народа. Всегда чуждый патетике, писатель умело соединяет героическое и комическое, прозу жизни и романтику борьбы и товарищества. Прочтите еще раз последние строки повести: знамена, песни, женщины в белых платках, несущие измученных партизан, — и босые, пропыленные, болтающиеся в воздухе ноги. Пафос победы, конец трудного пути, символика самого шествия и как бы уравновешивающая этот плакатно-обобщенный план комическая деталь. И рядом сдержанно-констатирующая фраза: «Оружие они держали на коленях». Они не расставались с ним на протяжении всего пути, не отдавали даже товарищам по борьбе, желавшим помочь им, больным и усталым. Не отдали его они и сейчас. Борьба продолжается. Она продолжается и в мирные дни. Героям Калеба приходится бороться с невежеством и чванством, ленью и дармоедством, бороться с самими собой («Тридцать лошадиных сил»).

Калеб всегда стремится к новым художественным темам и решениям, зачастую даже ценой отказа от уже достигнутого. Он продолжает поиски и сейчас. В периодике часто можно встретить его рассказы. В работе новый роман.

Г. Ильина


Прелесть пыли

Повесть


Над мальчиком высоко в небе вздымались крутые скалы. Под ним быстро несла свои свинцовые воды река. Скользя и перекатываясь по отвесному склону, по каменистым осыпям и по островерхим утесам, падая и снова упрямо поднимаясь, мальчик кинулся вниз, на дно каньона, — к воде.

День наступал неотвратимо. Порозовевшее небо зажгло зубчатое ущелье, холодный каньон.

Невдалеке торопливо затарахтели пулеметы. На кручах над рекой и в темных низинах разрывались мины, белый дым медленно таял.

Бойцы прикрытия отходили под непрекращающимся огнем, шли по стремнинам и ущельям, перебирались через хребты, вершины и утесы, через реки и потоки. Приказ «любой ценой продержаться еще два дня» был выполнен. Немецкие дивизии наступали неуклонно и злобно. Снаряды, авиационные бомбы без конца падали на скалы. Поредевшая бригада, выполнив задание, рассеялась в ночном мраке, в лабиринте камней и перелесков, ущелий и хребтов. Каждому бойцу предстояло выбираться на свой страх и риск.

Мальчик долго пролежал под утесом, куда свалился в темноте. Здесь его застал день.

Он медленно высвобождался из вязкой тьмы сна. Свинцовая тяжесть распластала его на камнях. Он оперся на руку, чтоб подняться, и увидел, что рука в крови. Неожиданно с соседней скалы раздалось громыхание минометов и голоса. Он бросил жадный взгляд на другую сторону каньона — на отвесную скалу, кустарник, лентой вьющийся меж камней, на дно глубокого ущелья, — там было спасение.

За этими горами он в безопасности. Разными путями идут бойцы к условленному месту сбора среди гор, поросших лесом. Он ясно представлял себе эту вершину — огромную, зеленую, сверкающую цель!

Скатываясь с камня на камень, он судорожно прижимал к себе винтовку, смутно помня, что в кармане у него граната без предохранителя и что она вот-вот взорвется, но все же не пытался предотвратить взрыв.

Реку пересекал узкий подводный порог. Мальчик закинул винтовку за спину, вошел в воду и оттолкнулся от берега. Воды было по пояс. Он содрогнулся от холода. Взмахнул руками, удерживая равновесие, и присел, хватаясь за выступы камней. Быстрая река казалась враждебной.

Он не отошел от берега и двух шагов, как вода вокруг него вскипела. Пули сердито зарывались в быстрые и легкие волны. С верха скалы застучал пулемет.

А мальчик, стараясь уберечь винтовку от воды, боролся с рекой; он спотыкался, его то и дело сносило с порога, он плыл и снова выбирался на камни. Река явно держала сторону противника. В бешенстве он ругал ее, глотая слезы. Гнев почти лишил его сил, а сил и без того было мало.

Все чаще заливались пулеметы. Еще несколько раз воду прошили пулеметные очереди. Какой-то ретивый вояка начал нащупывать беглеца.

— Не дамся! — упрямо произнес мальчик.

У другого берега бухнула мина, взметнув в воздух столб воды. Мальчик снова опустился на четвереньки и полз под водой до тех пор, пока не стал задыхаться и чуть не потерял сознание.

— Не дамся! — снова прохрипел он.

Плескалась вода; торопливо и весело, в радостном весеннем танце бежали волны.

Когда мальчик добрался до противоположного берега — сравнительно пологой, поросшей мхом скалы, вокруг него опять засвистели пули; в ближнем леске ухнула мина; срезанные ветки, описав широкую дугу над его головой, полетели в воду.

— Не дамся! — выдохнул мальчик и зло выругался.

Он услышал далекий смех. Может быть, немцы просто забавляются: поспорили, кто окажется самым, метким?

Он неуклюже продвигался вперед. Наконец лег грудью на берег. Выбрался из воды и пополз по камням. Потом с усилием поднялся и заковылял к кустам.

С небольшими промежутками в скалу ударяли пули. Мальчик поглядел вверх. Метров десять придется карабкаться по скале. Он еще послужит им хорошей мишенью! Пожалуй, переходить реку было совсем не страшно. Усилием воли он попытался прогнать тоску, стеснившую грудь. Мальчик был почти равнодушен к смерти, но сейчас его охватила уверенность, что здесь она настигнет его непременно. Сосредоточенно, экономя силы, он полез вверх.

Теперь он не слышал пуль, хотя, отскакивая от скалы, они производили больше шума, чем когда попадали в воду. К счастью, скала поднималась не слишком круто и на ней была высечена узенькая тропка. Шатаясь и падая, мальчик карабкался вверх. Чем ближе к вершине, тем сильнее одолевала; его тоска. Он задыхался, цеплялся руками за камни, зубами — за ветки и траву.

Наконец он перевалил через гребень. Еле переводя дух, разъяренный, словно загнанный зверь, мальчик обернулся и вскинул винтовку. Но усталые глаза ничего не видели.

Все же он выстрелил в сторону скалы на другом берегу. В ответ метрах в двух от него бухнула мина, но попала в колдобину.

— Трать боеприпасы, трать, — пробурчал мальчик и заковылял дальше.

— Вот тебе и солнце, вот тебе и солнце, — твердил мальчик, сам не зная, что он хочет этим сказать.

— Вот тебе и солнце. Ха-ха-ха!

Тут он оступился, кубарем полетел вниз по гладкой скале и упал в кусты. Но сейчас же поднялся и упрямо зашагал дальше.

— Вот тебе и солнце, — повторил он еще несколько раз.

Он почувствовал, что внутри у него все сжалось в комок, осталась одна пустота. Нечем было дышать. Сознание оставляло его. Он снова попал в заросли кустов меж скал. Глаза его сами собой закрылись, и он уснул.

Блаженство разлилось по его телу. Он лежал у печки, в доме. Но почему-то со всех сторон страшно дуло, и вот уже блаженство не блаженство, а мука. Дверь распахивается, и дует еще сильнее. Входит женщина, словно бы его мать, но нет, это не мать. Женщина вся в черном, на ногах у нее старые опанки, а в руках дымится тарелка вкусной похлебки, упоительно вкусной похлебки. «Скорей, скорей, — кричит он, — смотри, она превратилась в кукурузную кашу, нет, в пшенную, нет, в земляную!» Но женщина идет медленно-медленно, переступает еле-еле, и похлебкой уже не пахнет. Вот она встает в угол, оборачивается холодным камнем; над камнем зажигается фонарь, и женщина говорит ласково-ласково, точно надеясь, что тепло слов вернет ей жизнь: «Ведь тебе только шестнадцать, только шестнадцать! На что тебе это!» А он приходит в ярость, сердце разрывается от боли, дыхание перехватывает. И глаза заливает какой-то немыслимо яркий свет, невыносимый, смертоносный, и все исчезает в этом свете. Но вот из него вынырнули четыре темно-зеленые фигуры. Методично и неторопливо они приближаются к нему, оглядывая по пути каждую трещину. Мальчик знает: стоит попасться им на глаза, и пули продырявят его, изрешетят. И просыпается.

Солнце встало. Спал он недолго. Зубы у него стучали. Руки и нога оледенели. Камни холодные, воздух холодный, небо холодное. Он выбрался из ямы; с него еще капала вода. Винтовка тянула к земле, граната натерла бедро. Однако он взял себя в руки. Протер глаза. Надо идти дальше. Надо идти дальше. Он твердил это, силясь сдвинуть с места ослабевшие ноги. И только потом вспомнил, куда и как надо идти — вперед и вверх.

Теперь он снова услышал рычание пулемета, разрывы гранат и мин. Только смутно и издалека. Может быть, у него просто ослаб слух? Может быть, немцы уже перешли реку и сейчас где-то совсем близко?

Вскоре мальчик вышел на каменистое плоскогорье, по которому тянулся, то опускаясь в ущелья, то поднимаясь на перевалы, густой лес.

Мальчик вытащил из-за пазухи пилотку. Она была мокрая, но он надел ее на голову, стараясь, чтоб звездочка пришлась точно на середину лба. Осмотрел винтовку, переложил удобнее гранату. И вдруг пошатнулся, чуть не упав на землю. Ноги не слушались. Пояс на животе не держался — живота не было. Плечи опустились. Дня четыре он ничего не ел. Да и перед тем с едой долгое время было плохо. Тишина ширилась и в нем. Все явственнее ощущал он в себе странную, всепоглощающую пустоту. Солнце поднялось выше. Стало теплее. Но мальчик по-прежнему стучал зубами, ежился от холода и никак не мог понять, где же он все-таки и что ему здесь надо.

Медленно он двинулся дальше.

В лесу пели птицы. Это ошеломило его. Поют птицы. Вдруг из зарослей выскочил на тропинку заяц и пустился бежать прямо перед ним, легко перескакивая через камни и сучья. Он не один! Он словно почувствовал плечо друга, все кругом ожило. На душе стало спокойней. «Ведь май, май», — думал он. И ему вспомнились горячее солнце и море. Он сообразил, что зима уходит. Как долго тянется зима в горах! Как долго стоят холода!

Далеко, в каком-то неведомом мире еще стреляли. Горы рождали глухую канонаду. Тревожный, глубокий гул наполнял весь край, всю землю.

Деревья встречали его коварным равнодушием. Камни на тропе поджидали с неприязнью и неохотно уступали дорогу. Он переползал через них, иногда ложился плашмя и срывал травинки, отдирал кусочки коры и долго жевал, пытаясь проглотить горьковатую кашицу.

Неподалеку взмыл в небо орел. Плавно взмахивая могучими крыльями, он с легкостью поплыл над верхушками деревьев. Но и орел, казалось, осмотрительно выбирал путь. Умчаться бы с ним! Почему он улетел? Унес надежду. Почему орел оставил его на жесткой земле — слабого и усталого? Орел легко парил в воздухе. Мальчик провожал его таким взглядом, будто тот и вправду мог взять его с собой.

— Надо одолевать пространство! — приказал он себе. — Надо идти вперед!

Слева естественной оградой тянулись нагромождения камней. Мальчику хотелось узнать, что скрывается за ними, но не было сил взглянуть. Он выбирал наилегчайший путь. Справа, чуть в стороне, поднимались зазеленевшие буки, над ними высились горные утесы, за которыми шумела река. Мальчик шел все еще довольно пологим склоном, постепенно забиравшим влево от реки. Ему казалось, что этот склон приведет его в теплую долину, к добрым людям.

* * *


На тихом, залитом солнцем склоне, откуда-то из зарослей, до него донеслось негромкое пение.

— Аоо-хо-хо, ао-о-о, хо-хоо, — кто-то монотонно, с успоением и нежностью выводил эти два звука.

Мальчик пошел на голос. Высунул голову из-за ветвей молодых грабов, и ему открылась странная картина. На площадке под скалой перед трупом лошади сидел человек в одном шоферском кожухе. На коленях у него лежал ручной пулемет. Он ловко орудовал ножичком и, напевая, вырезал узкие полоски мяса.

Услышав шорох, человек мигом спрятался за лошадь и приготовился стрелять.

— Кто идет? — крикнул он испуганным голосом.

Мокрый мальчишка молча выбрался из кустов и как во сне двинулся к нему.

— А, вот кто, — сказал «Голый» и опять принялся за свою работу.

Мальчик опустился возле лошади, коснулся мягкой лошадиной шкуры, и ему захотелось припасть к ней головой.

— Нож есть? — спросил Голый.

— Есть.

Мальчик вытащил из кармана перочинный ножик и тихо придвинулся к открытой двери этой кладовой мяса.

— Ты откуда? — спросил Голый.

— Из Далмации.

— Кусай понемножку и хорошенько жуй. Жуй! Жуй! Тебе, видно, лет пятнадцать, значит, я вправе кое-чему поучить тебя. Итак, жуй хорошенько, кусай понемножку. Жуй, пока мясо не превратится в жиденькую кашицу.

— Пить хочется.

— С самого вода течет, а пить просит. — Голый отвязал от патронташа солдатскую алюминиевую фляжку, прекрасную, плоскую баклажечку. — Пей.

Мальчик, запрокинув голову, осушил фляжку до дна.

— Немного в ней было. Вода! Чудесная штука вода! Напьешься и будто сыт. Костер вот нельзя развести. Я бы развел. Да и зажигалка подмокла. Ничего. Сейчас дальше пойдем.

Привалившись к лошади, они молча жевали и раскладывали куски мяса по карманам. Глаза сами собой закрывались. На Голом не было ничего, кроме шоферского кожуха. Из-под него высовывались тощие волосатые ноги. Не брился он дней восемь. Темные волосы на голове стояли колом.

— Видали мы и лучшие деньки, — сказал он.

— Да, — подтвердил мальчик.

— И снова увидим, — сказал он.

— Увидим, — оказал мальчик.

— Из всех земных благ нам перепала только конина. А знал бы ты, какая бывает картошка! Вот придешь со мной в Банью, увидишь! Будь ты хоть в сто раз голоднее, в два счета наешься. Эх, картошка, картошка! Рассыпчатая, мягкая, тает во рту, как масло. Здесь такая не родится. В этих горах, сынок, для нас ничего не осталось. Все вылизано дочиста. Войска, войска… Все уничтожили. А дальше… ты меня о чем хочешь спрашивай. Любой совет могу дать. У меня карманы набиты советами.

— Я бы предпочел, чтоб они были набиты хлебом.

— Честно говоря, я тоже. — Голый тщательно застегнулся. Волосатые, тощие ноги уходили в короткие широкие голенища немецких сапог. Волосы на ногах от холода стояли дыбом. Усталые руки покраснели.

— Я бы отдал тебе штаны, будь под ними что другое, — великодушно сказал мальчик.

— И я бы отдал тебе кожух, будь под ним шерсть погуще. К сожалению, я родился голым.

Штаны на мальчике висели так, словно их надели на него для просушки. Упитанностью он не отличался. Лицо его, еще совсем детское, сморщилось и пожелтело.

— Жуй мясо, жуй! Еда недурная. Тут тебе и витамины, и жиры, и чего только нет! Ведь для организма безразлично, съел ли ты ящерицу, кузнечика или кусок жареной телятины. Разумеется, в смысле калорий и всяких подобных материй.

— Я бы предпочел кусок жареной телятины стае кузнечиков.

— Согласен.

— И то хорошо. Для этого тоже голова нужна.

Голый выпрямился. Кинул на мальчика внимательный взгляд.

— М-да… да ты, случайно, не из Сплита? Гляжу, умен не по годам. Смотри! Не очень-то умничай. Нет, дело не во мне, а так, вообще… Полагаю, совет неплохой! Ну, а теперь пошли! Карманы полны мясом. Вот только соли не хватает.

— Ладно, зубы и желудок есть.

— Я хотел сказать, что огонь легко раздобыть…

— Чего-чего, а огня на войне хватает.

— Пошли! — Голый строго поглядел на мальчика. — Ты — разведка! Я — главные силы и тяжелая артиллерия. Докладывай обо всем немедленно!

— Что?.. Ладно.

— Боеприпасы беречь. Сколько у тебя патронов?

— Девять.

— У меня сто тридцать два. — Голый провел пальцами по пулеметным лентам.

Они поднялись немного вверх и пошли неровной крутой тропой, вьющейся почти по самому верху хребта. В ясное небо уходила длинная цепь вершин. Вдали голубело лесистое плато. Хребет, которым они шли, то спускался в тенистое ущелье, то поднимался на голые каменистые кряжи. Где-то вдали раздавались и замирали артиллерийские залпы.

Партизаны взяли курс на северо-запад.

Впрочем, они знали, что, куда бы они ни пошли, они придут к своим. Только бы не наткнуться на вражескую засаду!

Мальчик шел впереди. Худой, в длинной итальянской гимнастерке и широченных штанах, с винтовкой на плече, с гранатами на поясе и в кармане. Несколько минут он шагал почти бодро. Но потом начал спотыкаться и волочить ноги.

За ним осторожно, точно по чему-то острому или хрупкому, ступали две тощие волосатые ноги.

Партизаны явно переоценили свои силы. Сырое мясо в желудках выполняло свою задачу вовсе не так, как они думали.

— Подожди, — сказал Голый. — Переходи в арьергард.

Мальчик понуро повиновался.

Некоторое время они тащились по крутому скату, а потом пошли грабовой чащей, с усилием продираясь между деревьями.

Солнце пригревало все сильнее. Словно сейчас мирное время — ложись и загорай перед домом.

— Полежим немножко на солнышке, — предложил мальчик.

— Времени нет. Немцы в нескольких местах перешли реку. Надо быть начеку. Отойдем подальше, там отдохнем.

Не прошли они и пятидесяти шагов, как мальчик заметил, что из-за скалы, сквозь ветви, на них смотрят три или четыре солдата. Дула автоматов и винтовок нацелены прямо на них. Каких-нибудь десять метров отделяло солдат от партизан. В любое мгновение могли забить смертоносные струи. Мальчик краем глаза увидел фашистов, но счел за благо притвориться, что ничего не видит. И товарищу он не сказал ни слова. Усталость как рукой сняло. От мальчика не укрылось, что его спутник тоже зашагал бодрее, без всякой надобности сошел с тропинки и спустился в ущелье. Скоро солдаты остались далеко позади. Но партизаны, не замедляя шага, по-прежнему молча продолжали идти дальше. Иногда даже бежали. Только когда они оказались на другой стороне горы и внимательно огляделись вокруг, оба повалились на землю как подкошенные.

— Видел немцев? — спросил мальчик.

— Конечно!

— Они приняли нас за авангард и пропустили. Не дождаться им добычи!

— Пошли, — сказал Голый.

Они двинулись дальше, хотя силы были на исходе. Опять тащились по склону, снова вошли в лес.

В кустах и под буками было много теплых укромных уголков, и мальчик сказал:

— Легче будет идти, если чуть отдохнем…

Голый поднял руку:

— Стоп!

— Что такое?

— Люди.

Мальчик впился глазами в склон горы — туда, куда смотрел Голый. В самом деле, под ними неприметной тропкой двигалась цепочка людей.

— Ну, теперь наша очередь, — оказал Голый. — Обходный маневр!

Мальчик не расслышал. Оглянулся.

— Нет, мы сделаем обходный маневр. Тихо вперед, — шепнул Голый и побежал наперерез цепочке, выставив пулемет и показывая, куда заходить мальчику. — Не стреляй, пока не скажу.

— Это наши, — сказал мальчик.

— Откуда ты взял? А если немцы?

— Наши.

— Стой! — воинственно крикнул Голый.

Люди окинули засаду равнодушным взглядом. Словно им было безразлично, погибнут они или нет. И, не задерживаясь, пошли дальше.

— У меня в кармане мясо! — сказал Голый. И это не произвело никакого впечатления.

— Мясо! А хлеба нет?

— Хлеба нет.

— Мясо мы и сами недавно ели. А воды нет?

Голый потряс пустой баклажкой:

— Ни капли. Вода позади осталась. Но мы ее найдем. В эту пору воды сколько угодно. Надо только поискать.

Выражение на лицах партизан не менялось. Все они были один к одному. Кожа да кости. Череп и огромные глаза. Будто выходцы с того света. Из широких воротников торчали худые шеи.

— Картошки бы, картошки! — сказал Голый и двинулся вперед первым.

За ним поплелись остальные.

— Эй, вода! — крикнул мальчик.

— Сказал же я, что она где-нибудь рядом.

Под большим камнем плескалось небо. Ручеек пропадал тут же, в низинке за кустами. Все сразу сошли вниз.

— Точно, вода! — воскликнул Голый. — Вода! Чудо природы!

Все припали к родничку, и каждый на свой лад стал тянуть прозрачную, убегающую жидкость. Затем сели на склоне, положив голову на колени.

— Надо наполнить фляжку, — сказал Голый. — Да только маловата она на всех. Придется произвести партизанскую операцию.

Он вытащил патрон из пулеметной ленты, камнем выбил пулю и взял винтовку.

— Учитесь, дело полезное, — сказал он, сунул дуло в горлышко фляжки и выстрелил. Фляжка равномерно, сохраняя форму, раздалась вдвое. — Сейчас она все равно что две. Можно идти дальше.

* * *


Шагали не очень-то бодро. Под тяжестью пулемета пошатывался и Голый. Колонна то поднималась, то опускалась, преодолевая ребра гор, отвесные кручи. Мальчик шел третьим. Ему, как и другим, казалось, что винтовка стала страшно тяжелой. Он перекладывал ее с плеча на плечо, как и все прочие. Один только Голый тащил пулемет с терпением мученика. Мальчика удивляло, откуда у него берутся силы.

— Дай-ка мне твою дубинку, — попросил он.

— Молчи, береги силы.

У мальчика и вправду было мало сил. Силы таяли и таяли, уходя в бездну, в темь.

Видел он все удивительно отчетливо и ярко, только все было каким-то плоским — точно силуэты на блестящей стеклянной поверхности. Мир то углублялся, превращаясь в реальность, то снова становился плоским. Хрустальная поверхность возникала чаще. Словно в полусне, мальчик, подобно другим, пытался жевать мясо. Но во рту то и дело пересыхало.

— Вода, — шептал он.

— Что — вода? — спросил его товарищ.

— Вода, — повторил он бессмысленно.

— Молчи, — сказал Голый.

Один из партизан опирался на винтовку, держа ее за ствол. Другой согнулся почти до земли и едва передвигал ноги, словно они у него деревянные. Трое были босы. На одном висели лохмотья немецкого полицейского мундира; пробираясь меж острых камней, продираясь сквозь колючие заросли, он оставлял на них лоскутья одежды и собственной кожи; ноги у него были сплошная рана.

Лица всех покрывала мертвенная бледность.

— Еще немного, — сказал один.

— Еще недолго, — сказал другой.

И шли, шли, хотя до цели было совсем не близко.

Тропка исчезала. Может, это была и не тропка, а просто след от ливня. Партизаны петляли вместе с воображаемой тропой, стремясь к цели. И никакая сила не могла заставить их забыть об этой цели, о ней не надо было говорить, не надо было напоминать.

Голый проявлял наибольшую активность. Он внимательно следил за тем, что делается по сторонам, сворачивал с тропки, осматривался, забегал вперед, чтоб заранее обнаружить засаду.

Прошло несколько минут, а может быть, полчаса или час с небольшим, и все, словно по команде, присели передохнуть. Сидели молча. Шедший последним неожиданно повалился навзничь и заснул. Его сосед вскочил, как ошпаренный.

— Нельзя спать, нельзя спать! — испуганно закричал он, поднимая товарища.

— Шагом марш! — торжественно отдал команду Голый и двинулся первым.

И снова долго шли. Медленно. Пошатываясь. Застывали перед малейшей выбоиной, словно предстояло перескочить ров. Перед спуском в пустынную долину, покрытую редким кустарником, камнями и рытвинами, остановились. Тут, над долиной, командир разрешил привал. Люди сели, опершись локтями о колени. Голый тер глаза, пристально вглядываясь сквозь орешник в какую-то точку на небольшом бугре, метрах в четырехстах от них. Наконец он произнес:

— Блиндажи?

— Я вижу только один, — сказал мальчик.

— С нас хватит и одного.

— Что верно, то верно.

— Надо выяснить обстановку. Кто пойдет? Надо проверить, есть ли кто в блиндаже.

Ни у кого не нашлось сил ответить.

— Здесь нельзя отдыхать. Давайте договоримся. Кому-то надо идти. Не лезть же всем очертя голову в петлю?

— Пойдем с тобой, — предложил мальчик.

— Не возражаете? — спросил Голый.

— Чего ж возражать, — вяло проговорил один из бойцов. — Мы больше вашего побродили. Наша бригада шла, шла… А вы на одном месте дрались…

— Старая песня. Ладно, пойдем с тобой, — кивнул Голый мальчику.

Они пробрались сквозь чащу орешника и стали высматривать в открытой лощине, отделявшей их от блиндажа, кусты и бугорки. Мальчик шел слева от Голого, судорожно сжимая в руках винтовку. Он больше не чувствовал ни усталости, ни голода. Голый шаркал сапогами по земле и грохотал камнями. Он тоже держал пулемет наизготовку. Оба не сводили глаз с черных отверстий блиндажа. Ждали вспышки, чтоб тут же броситься на землю. Они бы еще успели вытянуться за камнем или бугорком. Хотя стрелок из черной глазницы блиндажа может попасть в цель и сразу. Триста метров пуля пролетает меньше чем за полсекунды. Упасть успеешь. За одну шестидесятую секунды повернешься, за одну пятую окажешься на земле. Двести метров пуля пролетает за одну пятую секунды. И этого достаточно, чтоб отпрянуть в сторону на полметра.

Блиндаж дрожал в лучах солнца. Его черный глаз был спокоен. Сейчас партизаны шли метрах в двадцати друг от друга, обходя блиндаж с двух сторон. До него осталось каких-нибудь шестьдесят метров. Вот подлость!

— Чего не стреляешь, гадина! — крикнул Голый.

— Стреляй, подлец! — яростно подхватил мальчик. И оба побежали к блиндажу.

Раздались выстрелы. Они упали на землю. Но стреляли за их спиной. Наверху, где осталось четверо партизан. Несколько раз проверещал автомат, выстрелила винтовка.

Голый и мальчик вскочили, подбежали к блиндажу, и каждый со своей стороны прижался к его стене.

Больше они ничего не слышали. Наступила тишина. Над всем этим волнистым краем, в лесах и на горах, стояла полуденная тишина, словно ее ничто и не нарушало. Ласково пригревало солнце. Ветра не было. Тишина…

— Что делать? — спросил Голый.

— С тыла зашли, — сказал мальчик.

— Что делать?

Гора, с которой они спустились и где оставили четверых товарищей, молчала. Ее освещало солнце. Верхушки деревьев светились, а на землю легла черная тень. Над зелеными кронами белело облачко. Ветра не было. Все застыло.

А все же там, во мраке, должны были быть они. Солдаты. Сытые, одетые, вооруженные. За ними наука, лаборатории, заводы, железные дороги, самолеты, танки. И сами они движутся, как налаженные, точно рассчитанные механизмы.

— А мы одни. Никто не знает о нас. Никто в целом мире.

— Никто не знает о нас, — сказал мальчик.

— Мы знаем о них и они знают о нас, — сказал Голый.

— Кто?

— Наши. Смотри!

Из-за деревьев показались солдаты. Шестеро. Они шли краем долины, вытянувшись цепью, быстро, чуть ли не бегом, забирая все время вправо.

— Убили ребят, — сказал мальчик.

— Убили.

— Это те, утренние, шли за нами по пятам.

Голый стремительно заглянул в блиндаж, словно думал увидеть там виновника. Это было грубо сработанное убежище, покрытое плитами, скрепленными бетоном, с амбразурами для винтовок и пулемета. Блиндаж давно пустовал.

Партизаны сели на каменную скамью у стены.

Они сидели с южной стороны блиндажа. Светило солнце. Они согревались, и им все больше и больше хотелось свернуться в клубок и заснуть. Но перед ними раскинулась страшная долина. Глыбы камней, заросли кустарника и горы. Кругом было тихо и пустынно. Однако в этой тишине и запустении крылось что-то коварное: земля, прозрачный воздух, солнце, птицы — они, наверное, где-нибудь есть, — все было какое-то далекое, чуждое и недостижимое. Их оковал ужас: снова в окружении.

Голый пришел в себя первым.

— Что делать?.. Будь они живы, они бы увидели нас. И дотащились бы сюда. Но их сожрала людская злоба. Пусть приходят солдаты! Пусть! — крикнул он и вскинул пулемет.

— Может, они думают, что мы их не видели, — сказал мальчик, поднимая винтовку.

И они стали ждать, не появится ли кто-нибудь на равнодушном горизонте.

* * *


Наконец они встали, внимательно вглядываясь в ту сторону, где недавно видели солдат.

— Что делать? — сказал мальчик.

— Будь они живы, они бы нас заметили. И пришли бы сюда. Все кончено. Это ясно. Им уже не поможешь.

— Это те, утренние, шли за нами по пятам.

— Догнали. Это их дозор переправился через реку.

— Что делать?

— Будь наши живы, они бы пришли сюда. Надо выполнять свой долг. Пошли!

Каждый раз, когда они трогались с места, им казалось, что сросшиеся суставы с хрустом ломаются, а грудь наливается свинцом.

С невероятным напряжением они потащили груз своего тела в гору. Они взбирались по крутому склону горного массива. Там и сям стояли кучки буков и елей. Зеленели заросли приземистых кустов. Кое-где виднелись ровные травянистые лужайки, купы дубков.

В изнеможении они добрались до первой лужайки, и мальчик сказал:

— Лучше бы нам поспать, пока тепло, пока солнце не село. Ночи холодные.

Голый смотрел вниз, туда, где остались товарищи. Но видел лишь вымершую даль. Ничто не шевелилось. Камням и горам, деревьям и земле не было дела до людей.

Они прошли еще немного. Когда долина скрылась из виду, Голый сказал:

— Ты прав.

— В чем?

— Поспим, пожалуй, здесь. Только сдается мне, что эта тропа ведет в село. Если в селе нет банды, мы бы там переночевали.

— Давай поспим немного здесь, а как стемнеет, пойдем в село. И ускользнуть будет легче, если там окажется враг. — Мальчик не в силах был идти дальше. Все его существо тянулось к земле.

Голый еще раз обернулся к долине.

— Эх, товарищи, товарищи, товарищи боевые… — сказал он и зашагал вперед. — Как думаешь, кто в селе? — спросил он.

— Кто его знает.

— Я думаю, никого нет. Никаких войск.

Разыгравшееся воображение рисовало им теплый очаг, чугунок, еду.

Но надо было подняться на вершину, а их шатало от усталости и голода. Ноги подгибались. Приходилось то и дело протирать глаза, отгоняя миражи. Долины и склоны, камни и деревья были по-прежнему безмятежны; освещенные солнцем, они скрыли свое настоящее лицо, выставив напоказ одну обманчивую видимость.

— Надо все-таки узнать, что впереди, — сказал Голый.

Они медленно карабкались вверх, откуда открывалось ущелье. Ноги были словно пудовые и плохо слушались. Каждый шаг отдавал болью. В коленях хрустело. Партизаны должны были выйти по седловине на тропу, опускающуюся в ущелье по другому склону. Тропа вела за гребень горы — за ним начинался новый мир. Они шли в новый мир. Хлопали широкие голенища сапог Голого, пулемет он держал на весу у бедра, часто перехватывая его. И мальчик держал винтовку наперевес, но едва ли помнил о ней.

Кругом не было никаких признаков жизни. Не доносился звон колокольчиков на шеях коров. Не раздавалось мычания, не слышалось песен пастушат. Над вымершим краем стояла тишина.

Увидав на седловине несколько домишек, они разомкнулись в цепь и начали фронтальное наступление по открытому каменистому склону. Голый зорко наблюдал за обстановкой. Он словно очнулся от забытья. Его шаг становился все тверже.

Так они подошли к первым двум домам. Один — небольшой двухэтажный, другой — приземистый одноэтажный. Без крыш. Как видно, сгорели не так давно. А на вытоптанной земле уже начала пробиваться трава. Убедившись, что разоренное село пусто, они пошли смелее.

Поодаль стояло еще три дома. Они казались побогаче, потому что были больше и за ними виднелись сады и огороды, правда, очень маленькие. Ни одна курица не попалась им на глаза; тщетно пытались они уловить запах хлева «ли дыма. Полное запустение. Перед дверью одного из домов в грязь было втоптано плохонькое детское пальтишко, совсем крохотное. Растопыренные рукава встречали, их, словно радостно расставленные ручонки.

— И дети бежали, — сказал Голый.

— Нет ни души.

— Крыш нет.

— Огня нет.

Эти дома пострадали еще сильнее. Кровли обрушились внутрь. Все вокруг было завалено камнем и кусками штукатурки. Снарядом разнесло часть стены. Сады были опустошены, деревья поломаны, ограды разворочены, улья повалены и разбросаны по двору. Однако во всем этом беспорядке чувствовалась чья-то рука; казалось, все было передвинуто с определенной целью. Эта мысль мелькнула у обоих, но ни один на ней не задержался. Повыше, под старым дубом, стоял еще один дом. Приземистый, грубо сложенный из нетесаного камня.

— Вот здесь мы и спрячемся до рассвета, — сказал Голый. — Здесь будет спокойно.

Они поднялись к домику.

— О! — сказал Голый. — Кажется, здесь пахнет углями.

В углу небольшой комнаты находился очаг. На нем лежала горсть пепла. Голый потрогал кирпичи, потом пепел.

— Теплый, — сказал он. — Утром топили.

— Не немцы.

— Наши проходили. Может, такие, как мы. Ничего, пожарим мясо и спать. Дворец что надо!

Положив оружие, они стали собирать хворост и щепки. Им попалось несколько обгоревших дубовых балок.

— Дом был добрый. Крыша из самого лучшего теса.

— И покрыта самой лучшей соломой. Но сейчас крыши нет. Звезды могут смотреть на нас сколько угодно.

— Огонь хоть всю ночь держи. Издали никто не увидит. Да противник ночью и носа из укрытия не кажет. Не любит он темь в горах.

Голый отыскал чуть тлеющий уголек. Прикрыл его хворостом, щепочками и начал раздувать. Уголек разгорелся и осветил его худое, резко очерченное, заросшее лицо. Пламя вспыхнуло с дружеской готовностью.

— Ух, — произнес Голый, едва переводя дыхание — легкие совсем ослабли, — гори, гори! Дней пятнадцать не видел я этого блага. Доброго огня не видел. Огонь! Огонь! Огонь, товарищ мой, огонь! — растроганно говорил он, сияя от радости, и подкладывал щепки и куски балок в очаг. — Почему бы всем людям не иметь огня? Дай, брат, каждому огня, каждому тепла! А у вас, в Сплите, где разводят огонь?

— Чаще всего в плитах. Но есть и очаги.

— Люблю смотреть на пламя и жар.

Мальчик раскладывал на плоском камне куски конины. Голый извлек из карманов свои запасы.

— Вот и мясо. Пожарим все, а то испортится. Дорога впереди длинная. Как стемнеет, сразу ляжем. Выйти нужно до рассвета. Где наши бригады, мы не знаем. Какие обстоятельства определяют их движение, сейчас сказать не могу. Будь у меня карта, я бы установил возможное направление. Но у нас есть только нос! — Голый говорил как во сне.

— Найдем. Нам не привыкать.

— Где бы мы ни были, борьба зовет нас. Надейся на меня, товарищ. Третий год брожу я по горам и долинам. Эх, огонь, огонь, отец родной. Гори, гори ярче. Теперь уж скоро и жар будет. Эх, браток, браток…

— Что?

— Пойдем со мной в Банью. Вот увидишь картошку! Картошка! Какая у нас картошка! Захочешь умереть с голоду и не умрешь! Невозможно. Печешь себе картошку в лесочке. На углях печешь. Можешь и сварить, коли есть в чем. Можешь и пожарить на масле, а то и свининкой или говядинкой сдобрить.

* * *


Снаружи послышался тихий шорох.

Голый мгновенно, даже не взглянув на дверь, бросился к пулемету и направил его в сторону выхода.

Мальчик тоже схватился за винтовку, хотя и не так стремительно. Но тут же опустил ее. Он стоял ближе к двери и видел, что в нее просунулась старушечья голова.

— Бабка! — воскликнул он.

В двери показались седые волосы, а затем морщинистое лицо.

— О! — удивился Голый, но тут же взял себя в руки. — Заходи, мать, — сказал он и быстро положил пулемет.

Старушка оперлась о косяк:

— Говорила я, что наши.

— Кому говорила?

— А так, сама себе.

— Разве ты одна?

— Одна я. Как есть одна.

— Правда?

— Правда, истинная правда!

— А в селе есть фашисты?

— А что им теперь здесь делать, будь они прокляты!

— Тогда заходи. Мы, видишь ли, ужин готовим. Не знали мы, что здесь хоть одна живая душа есть. Входи, входи. На дворе хоть и не холодно, но не так уж и тепло. Как же это ты одна живешь?

— Никого не осталось. Кого убили, кого увели, кто с партизанами ушел.

— Вот как!

— Да, так. Сначала пришли итальянцы, пожгли дома, людей выгнали. За ними пришли четники. Снова стали жечь дома. Человек десять убили. Вот под этим дубом и застрелили, сказали: другим на устрашение. Ну, а когда сюда немцы подошли, люди оставили село и ушли с партизанами. А моих немцы убили.

— А ты, значит, осталась?

— Да.

— А чего ж ты одна осталась? — гнул свое Голый, не замечая, как бередит рану в душе старухи.

Старуха нахмурила лоб, пошевелила губами: глаза ее растерянно заморгали.

— Сама, видно, не знаешь. Ну, да ладно. Дрова прогорели, давай мясо жарить. — И, понизив голос, сказал мальчику: — Выйди погляди, что на дворе.

Мальчик тяжело поднялся и вышел. Голый, поворошив огонь, выгреб немного углей в сторонку.

— Хороши угольки, мать. А нет ли у тебя, товарищ, немного соли?

— Соли?

— Ну да, соли.

— Немножко есть.

— Есть?

— Есть.

— Вот здорово! Может, и муки немного есть?

— Есть.

— Принеси, — попросил Голый, пристально глядя на старуху.

— Хорошо.

В дверях показался мальчик.

— Горит! — сказал он.

— Что горит? — вскинулся Голый.

— Солнце заходит.

— Да ну!

Солнце коснулось горы. Оно горело живым огнем на самом гребне в сине-оранжевом небе. Казалось, пламя расплавит гребень и пробьется далеко внутрь, растапливая твердь земли.

— Смотри в оба, — оказал Голый и добавил:
		Еще не мое и солнце,


		и роща меня забыла,


		и цветы мне стали чужие,


		а моим — все это было…


Ступай, ступай, смотри в оба.

Мальчик с винтовкой наперевес двинулся вокруг дома. Там, где садилось солнце, небо и горы были в румяном отсвете зари. А всю остальную землю и небо над ней заливал ровный свет, не дающий тени. Вдоль улицы недвижимо, словно в глубоком сне, стояли пять или шесть домов с провалившимися крышами, опаленные деревья, кусты. Нигде никаких признаков жизни. Ничто живое здесь не могло появиться. Ничто живое не могло возникнуть даже в мыслях. Природа стала чужой человеку. И мальчику казалось, что неодушевленный мир смотрит на него во все глаза. Казалось, что он может открыть по нему огонь. В страхе он пробирался вдоль самой стены, свернул за угол и очутился у восточной стены дома. Он увидел глыбы камней, за ними скалы и заросли акации, явно непроходимые. Но и оттуда могла со свистом вылететь пуля, могли кинуться на него шестеро вражеских солдат. За домом тоже стояла живая изгородь, над ней поднимались скалы. На западе темнели развалины домов. Соседний дом был разрушен до основания. Следующий за ним, некогда, видимо, зажиточный, с хлевом и сараем, был разрушен больше чем наполовину. Позади дома карабкался в гору маленький, разоренный садик, заросший терновником. Огонь опалил и дубы над домом. Значит, пламя бушевало высоко над кровлей. Сейчас она безжизненно провисла между стенами. Мальчика не покидало ощущение, что жизнь здесь не исчезла, а лишь затаилась с какой-то определенной целью. Поле внизу пропадало за поворотом, пустое, чуть расцвеченное весенней травой.

Он заметил старушку — она кралась вдоль ограды ко второму дому. Раза два она оглянулась, но мальчика не увидела: его скрывала невысокая опаленная огнем слива. Старушка махонькая, а держится прямо и бодро. Кофта и юбка на ней в заплатах, но суконные, теплые. Руки она спрятала под передником и живо перебирает ногами.

Мальчик пошел за ней, прячась за выступы стен, кусты, стволы деревьев. Неожиданно среди развалин старушка пропала. Он побежал за ней, проваливаясь в рыхлом слое щебня и мусора. Скоро у него отчаянно забилось сердце, дыхание сперло. Он остановился, хватая ртом воздух. Колени подгибались. Мальчик испугался, что потеряет сознание, и прислонился лбом к стене. В голову ударила холодная волна. Он пошатнулся. Держась за стену и нагнувшись чуть ли не до земли, чтобы кровь прилила к голове, он поплелся дальше. Старуха как сквозь землю провалилась. Он прошел через пробоину в стене и оказался в кухне. Там еще стоял очаг, в углу лежал большой кувшин. Крыши не было. Вековая копоть покрывала стены. Отсюда он перешел в горницу. Она была завалена черепицей и штукатуркой, будто весь дом обрушился именно сюда. Мальчик уже выбирался на улицу, как вдруг сзади его обхватили большие сильные руки.

— Я тебе ничего не сделаю, ничего не сделаю, ничего не сделаю, — раздался быстрый шепот за его спиной.

— Пусти, — сердито сказал мальчик.

— Тише. Я тебе ничего не сделаю.

Жесткий обруч сдавил его руки, широкая ладонь легла на винтовку.

— Пусти! — крикнул мальчик и присел, пытаясь вывернуться из обруча, но сильные руки держали крепко.

Мальчик заметил, что из дверей выглядывает старуха. Заметил ее испуганные глаза.

Жилистые волосатые руки сжали винтовку крепче и вырвали. Обруча не стало.

— Теперь можешь идти!

Мальчика шатнуло, он обернулся. На него смотрел, приоткрыв рот, высокий старик.

— Я плохого не сделаю, — сказал он.

— Отдай винтовку, — сердито сказал мальчик.

В эту минуту ворвался Голый с пулеметом в руках.

— Брось винтовку! Верни немедленно или прощайся с жизнью! Верни, дед, винтовку!

Старик смутился.

— Да что ты, брат…

Мальчик забрал у него винтовку.

— Идите оба. Где старуха? Шагайте впереди.

— Говорила я ему, — тихо сказала старуха.

— Вперед, без разговоров! Посмотрим, кто это нападает на народную армию. Марш вперед.

Старик со старухой покорно, словно надеясь этим задобрить партизан, заковыляли по улице.

— Быстрей! — торопил их Голый. — Приказываю от лица народной армии.

Спустя минуту они уже были у дома, в котором горел очаг.

— Садитесь вот в тот угол, а ты стереги их! Чтоб не шелохнулись! Чуть двинутся — стреляй!

Старик и старуха спокойно уселись рядышком на камне, не отрывая взгляда от Голого. Глаза у старика синие, прикрытые густыми желтыми бровями. Голова седая. На нем разномастная суконная одежда неопределенного фасона и грубые солдатские башмаки. У старухи глаза черные. Рядом со своим рослым мужем она кажется совсем невидной. Сложив руки на коленях, она безмятежно глядит на Голого.

— По чьему приказу ты совершил нападение на народную армию?

— На этого вот мальца, что ли? По своему.

— Как следует расценивать твой поступок? — продолжал Голый официальным тоном. — Придется созвать народный суд!

— Созывай, сынок.

— Но прежде ты должен объяснить, почему ты совершил нападение на народную армию?

— Винтовка мне нужна.

— Зачем? Для чего тебе винтовка?

— Супостатов бить, сынок. Мстить за детей своих.

— Каких супостатов?

— Фашистов — немцев, итальянцев и этих, наших выродков. Увели они у меня Бойю. Зятя убили на пороге. Дом сожгли. Так-то вот.

— Вот чудак! Что ж ты на своих нападаешь?

— А где я возьму оружие голыми руками? Слушай, дай ты мне, ради Христа, винтовку. У вас же пулемет. Пулемет ведь важная штука, а?

Мальчик повесил винтовку через плечо и сел у огня. Разговор перестал его занимать. Он пошевелил огонь, выгреб жар и начал, выбирая самые большие куски конины, класть их на угли.

— Так, значит, — сказал Голый, переводя взгляд с мальчика на стариков и обратно. — Так, значит… — Неожиданно он закричал, словно вне себя: — А как вы докажете, что говорите правду? Кто знает, что у вас на уме! Есть у тебя, старая, соль и мука?.. Ну-ка, поглядим!

— Совсем из ума вышибло! Есть, есть.

Голый смотрел на нее горящими глазами.

— Тащи, и будем ужинать. Тащи!.. А может, у тебя есть и картошка, а?

— Откуда на этих камнях взяться картошке? Не родится она у нас.

— Говорил же я, что здесь не может быть картошки! Ладно. Тащи муку и соль. Картошка!

Старуха выскочила из дома.

— Погляди-ка за ней, — сказал мальчику Голый.

Мальчик после нескольких неудачных попыток наконец встал и неохотно вышел.

— Чтоб неожиданно не напали, — объяснил Голый старику.

— Не нападут.

— Почему не нападут? Откуда ты знаешь?

— Как же не знать, если я знаю, где они.

— Знаешь?

— Знаю. Целый день их слышу. Слышу, как стреляют, как передвигаются. Сейчас их путь не сюда лежит.

Здесь они свое сделали, не бойся. А дочка моя сказала: вернусь я, обязательно вернусь. Забрали ее месяц назад, потому мы и остались в селе; а зятя застрелили. Прямо на пороге. А дочка вернется… Я знаю, ее тоже убили. Недалеко ее увели. Мне б только винтовку, уж я бы их нашел. Слышу их с утра до вечера. То пушки грохочут, то гранаты рвутся, то пулемет, то бомбы, то самолеты. Что делают, гады! Слушай, давай на них вместе нападем. Я дорогу покажу.

— У нас своя дорога и свои задачи.

— А мы так, между делом. Нападем, а? Каяться не будешь! — Он понизил голос: — Нет теперь моей душе покоя. Село полыхает, дети кричат, бабы…

— Перестань, перестань, сделай милость! Я такое повидал, что и без твоих рассказов на всю жизнь хватит.

— Послушай! Завтра с утра, еще до рассвета, мы бы их врасплох застали. Я знаю, где они. С твоим пулеметом мы легко с ними справимся. Они и думать ни о чем не думают, а ты раз — дашь по ним очередь, пусть и они родную мать вспомнят.

Голый присел на корточки у огня, не выпуская из рук пулемета. Он поворачивал палочкой мясо, но глаз со старика не сводил.

— Врага надо уничтожать, что правда, то правда, — произнес он, втягивая в себя дым. — А что мы делаем вот уже три года?

— А я? Я тоже хочу жить как человек, а вот не даете.

— Кто не дает? Я?

— Как теперь жить, спрашиваю я себя. Как мне жить, когда у меня в голове одна мысль. Я бы хотел выбить ее из головы. Понимаешь, выбить, но только клином. Не иначе! Как клин это во мне засело, а клин только клином вышибают.

— Это верно.

Старик благодарно взглянул на партизана, точно они столковались, потом посмотрел на свою трубку, дунул в нее, ударил ею по колену и сунул в рот.

Голый поворачивал мясо, наслаждаясь теплом и мирной игрой огня.

Старик молчал, боялся неосторожным словом спугнуть появившуюся надежду.

А Голый упивался огнем. Он не мог ни о чем думать, кроме того, что было перед ним и в нем. Очаг, жар, запах мяса, запах дыма. Хотелось есть. Смертельно хотелось есть. Лишь мысль о товарище и о соли, которую обещала принести старуха, не позволяла ему немедленно наброситься на мясо. В голове у него шумело. Он охмелел от тепла.

Но вот у очага снова появилась старуха.

— Вот тебе, товарищ, соль, мука, горшок и немного масла.

Вошел и мальчик.

— Вы садитесь, сынки, отдыхайте, — сказала старуха. — Я сготовлю вам ужин. Сварю кашу на славу.

— Дай соль, — сказал Голый, — это дело посолим. Так. Трещит. Видали! Конина, а тоже мясо! Вот теперь можно и есть. А вы будете?

— Нет, я не буду, — ответил старик, — не хочу конины.

— Мы бы тоже предпочли телятину.

— А хлеба нет? — спросил мальчик.

— Хлеба? Откуда? Мы его с прошлой осени не видали. Раза три пекла кукурузные лепешки, да тверды они для наших зубов. Варим кашу — на нее муки меньше идет.

— А отчего это ты без штанов? — спросил старик Голого.

— Вода унесла. Снял, когда реку переходил. Счастье еще, кожух остался.

— И у меня нет других.

Голый поглядел на свои тощие волосатые ноги и попытался получше упрятать их под кожух.

Мясо было жесткое. Каждый кусочек сначала тщательно резали ножом, чтоб легче было жевать. Голый энергично работал челюстями, непрестанно взглядывая на старика, словно ожидая, что тот скажет нечто важное. Мальчик съежился у огня и ел медленно, болезненно морщась и закрывая глаза.

— А нелегко нам будет у вас ночевать, — неожиданно произнес Голый.

— Почему? — удивился старик.

— Не хотелось бы без винтовки остаться.

— А… — неопределенно протянул старик.

Старуха подвесила к огню горшок с водой и тоже села, молча переводя внимательный взгляд с мальчика на Голого.

— Ничего, управимся, — сказал мальчик.

— Табачку у вас, случайно, нет? Трубка два месяца как пустая, — робко сказал старик и потряс глиняной трубкой с изогнутым чубуком.

— Табачку? — задумчиво переспросил Голый, словно вспоминая, что это такое, и спокойно ответил: — Нет, нету!

— Вот-вот вода закипит, — сказала старуха.

— Вода, — повторил мальчик. Лицо его расплылось в улыбке, а глаза закрылись, словно он захмелел.

Старуха поглядела на него.

— Вода у нас тоже далеко. Вдоволь нет даже для питья.

— Вода дело хорошее, — сказал мальчик.

— Эх, где-то теперь моя Бойка, — произнес старик и снова уставился на мальчика. — Вы, случайно, не знаете?

— Откуда нам знать, — сказал Голый. — Бандиты угнали, может, на работу в Германию, а может, нет.

— Сказала, что вернется.

— Значит, так и будет.

— Да, да, — сказал старик.

Треск огня сопровождал негромкий разговор. На дворе спустилась ночь. А партизанам так не хотелось думать о том, что творится за стенами дома. Им вообще не хотелось вспоминать, что на свете есть дальние дороги, по которым надо шагать и шагать, есть горы и долины. Всем своим существом они отдавались теплу и настоящему. Задача на сегодня…

— Задача на сегодня, — сказал Голый, — устоять и накормить армию, а завтра от нас не уйдет.

Мальчик совсем утонул в своей широкой одежде.

— Дорога у нас ясная, хоть мы и не знаем, где наши бригады, — продолжал Голый.

Старик тихо, так, чтоб не слышал мальчик, произнес:

— Не трудись, я знаю.

Старуха одним махом высыпала желтую муку в котелок и палочкой проделала в середине мучного кома ямку. Затем сложила руки на коленях и стала ждать новых распоряжений. Но глаза гостей слипались.

— Вот тебе передник, укутай ноги: озябнешь ночью.

Голый и мальчик подозрительно поглядывали на старика, а он только время от времени вздыхал, колотил трубкой по колену и понуро молчал.

— Не послушаются они меня, — сказал он, обращаясь к самому себе.

Голый страшился заснуть. Не уверен он был и в мальчике. Но до смерти не хотелось вылезать из дома и следить за стариком. И он решил положиться на судьбу.

— Я спрячу винтовку под гимнастеркой, как только огонь поубавится, застегнусь и так буду спать, — шепнул ему мальчик.

Дед поднялся и откуда-то из угла выволок мешки, тряпки и принялся стелить у огня.

— Придется довериться, другого выхода нет, — сказал Голый.

Бабка растопила в миске масло и вылила его в кашу. Ели молча. Огонь угасал. Легли.

— Вот спасибо, бабуся, что дала накрыться, — сказал Голый. — Что бы я теперь делал!

В темноте они засунули оружие под одежду, затем Голый пробормотал:

— Приведу я тебя в свою Банью! Вот там можно воевать! Картошка-а-а, брат ты мой…

— Слушай, а может, те, наши-то, заснули? — спросил мальчик. — Может, они спят.

— Заснули? Что ж им так громко снилось, как немцы их из автоматов огнем поливали? Знаю я, что с ними стало… Можешь не сомневаться, в этом отношении можешь быть спокоен.

Но все это они говорили уже сквозь сон.

* * *


Спали крепко. Проснулись только тогда, когда солнце уже вовсю зажгло горы. Небо, ясное и многоцветное, приветствовало их в проеме крыши. Старик и старуха возились у дверей и встретили их молча. Слишком много надо было сказать. Дул южный ветер. Теплый.

— Сирокко! — сказал мальчик.

И он услышал морской прибой, плеск волн, запах водорослей.

— Ну, расстанемся друзьями, — сказал старику Голый.

Старик горько стиснул губы.

— Вон, я их слышу… — сказал он, насторожившись. — Я слышу их. Вот это немцы. Видишь, стреляют из пулеметов, взвыли, как волки. Бешено рычат, все бы уничтожили. А вон там, слышишь, итальянцы. Их там что муравьев. Ведь совсем близко. За два часа дошли бы, головой ручаюсь. За два часа. И можете мне поверить, винтовочки у них неплохие. Шесть пуль в обойме. Это бы мне подошло. Патронов у них завались, хоть и стреляют всегда впустую. Мы бы легко подобрались к ним и врасплох захватили. Сразу бы разбежались как миленькие. Правду сказать, охраняют их наши выродки… Но мне там известна каждая тропиночка. И хлеба мешок отбили бы. Кухня их сейчас в пути, и хлеб перевозят на ослах. А вон там партизаны, за тем хребтом. Только они все идут и идут…

— Далеко отсюда? — спросил мальчик.

— Как когда. Мальчик промолчал.

— Вот испекла вам лепешек, — сказала старуха. — На дорожку. А сейчас поешьте каши. — Старухе хотелось смягчить ожесточенный порыв мужа.

Партизаны ответили ей полным признательности взглядом.

Несколько раз старик тяжело вздыхал, но старуха не обращала на него внимания. И у партизан не было желания втягивать его в разговор.

Голый и мальчик налегли на кашу. Нашлись даже две ложки. Старуха с довольным видом глядела на партизан.

Старик то отходил от них, то снова подходил, пока опять не принялся за свое:

— Слышишь, слышишь, как пулеметы стригут? Вон там. Вовремя начали. Теперь до самой темноты не замолчат. Сейчас пушки начнут, бомбы посыплются, самолеты полетят. Вон оттуда прилетит разведчик, что в трубы заглядывает. Да, война по всей земле. Птице и той негде укрыться. Человеку голову приклонить негде. Все время на волоске от смерти! Друг ты мой любезный, что они только в нашем селе творили! — Дед решил бить на жалость. — Я покажу вам дорогу. Куда хотите, туда и поведу. Шагу не ступлю без вашего слова.

Партизаны притворились, будто не слушают его; они видели, что убеждать старика — пустая трата времени. Старик понял, вынул изо рта трубку, шмыгнул раза два носом, наклонился к уху паренька и шепнул:

— Отдай винтовку.

Мальчик не шелохнулся.

Старик повторил атаку.

— Отдай винтовку, — шепнул он в самое ухо мальчика, тотчас отодвинулся и занялся своей трубкой, глядя на него исподлобья.

А когда и это не подействовало, он стал кивать ему головой.

— Отойдем-ка малость, — суетливо манил он мальчика, словно собирался чем-то одарить его, — на одну минутку, вот в сторонку.

— Ну, что еще? — сказал мальчик и неторопливо пошел за ним.

Старик вошел в дом.

— Отдай мне винтовку, не пожалеешь. Отдай винтовку, сынок. Не мучай старика. У вас есть пулемет. Вам ничего не стоит добыть винтовку.

— Не будь ребенком! Не могу я отдать тебе винтовку.

Мальчик тут же вышел. Старик уныло поплелся за ним.

— Ну и дед. Сроду таких не видывал, — вслух удивился мальчик.

Голый ничего не слышал: он ел кашу и, казалось, клевал носом. Но вдруг встрепенулся:

— Пошли.

Мальчик встал.

Старуха вытащила из-под передника кукурузные лепешки и протянула Голому. Два желтых кружочка, каждый с ладонь. Потом, улыбаясь, сложила руки на груди.

Тот сунул лепешки в карман.

— Хорошая штука, мать. Чудо природы, прекрасная штука.

— Произведи ее в лейтенанты, — сказал мальчик.

— Кого?

— Лепешку.

Голый, оставив без внимания его слова, продолжал:

— Мы, мать, несколько дней на них продержимся. Свобода уже близка. Она придет, как придет вот этот день. Что ж еще сказать… — Смешавшись, он поглядел на свои голые ноги, покрывшиеся гусиной кожей: утро было не очень холодным, но и не слишком теплым. — Вода вот штаны унесла, — сказал он. — Хотел через реку сухим перебраться, а пришлось без штанов остаться. Чем не пословица!

— Нет у нас никакой одежонки. Все, что есть, на нас.

— Неважно. Вы к нам по-человечески отнеслись. Спасибо. Благодарим вас от лица народной армии. Пошли, — сказал он мальчику.

Лицо мальчика застыло в напряженной гримасе боли, маленькие голубые глаза запали, губы плотно сжались. Неуверенно ступая, он двинулся за товарищем.

Они шли на запад, к далекой цепи горных вершин, к незнакомой долине.

Старуха долго стояла на одном месте и глядела им вслед. Рот ее был приоткрыт, глаза счастливо улыбались, словно перед ней было какое-то чудо.

Старик кинулся к развалинам и скоро вышел с пустой торбой.

— Вдруг на итальянцев наткнутся, — сказал он старухе и неслышно направился за бойцами.

А она блаженно улыбалась. Было что-то удивительное в этих людях, в этом крае, в этой беспредельной пустыне. Можно было всего ожидать. Могло произойти все, что угодно…

Солнце медленно поднималось. Светлый покой разливался по селу, по горам, по камням и деревьям. Далеко кругом ничего не было видно. Ничто живое не шевелилось, только шли вперед два бойца и в пятидесяти шагах за ними — старик. Тишина стояла такая, что обязательно должно было что-то произойти. Что-то непременно должно было случиться в этом царстве безмолвия.

* * *


Но пока ничего необыкновенного не происходило. Спустившись в долину, бойцы пошли кромкой неровной лощины. Она была сплошь завалена камнями. Целое море камней простиралось вокруг. Заросли граба и орешника теснились лишь в расщелинах и на пригорках, добраться до которых было нелегко. Прошло довольно много времени, пока они пересчитали ногами все камни на извилистой тропе, продрались сквозь заросли и достигли горы, замыкавшей долину. Они взобрались на нее и встали как вкопанные.

Перед ними раскинулись необозримые дали — холмы и горы, лесов было мало. Кругом серые глыбы камней и плеши горных вершин. На склоне одной горы виднелось несколько домов, а еще дальше, на самом изгибе гребня, вторая кучка домов, чуть больше первой. Какое-то село. Над ними зеленела роща, внизу расстилалась ровная долина, похожая на поле; они решили пойти низом, полагая, что там будет легче «снабжать армию продовольствием».

— До вечера дойдем, а то и раньше, — оказал Голый. — Жаль только, что нигде воды не видно. Конечно, будь карта, я бы сразу определил, где вода и прочее. На этом плато должна быть река. Это несомненно. — Он тронул рукой свою баклажку.

— Воду где-нибудь найдем, — сказал мальчик. — И роса есть, я уверен. Видишь, как все блестит!

— Эх, красота! Прямо паришь над горами!

Мальчик взмахнул руками.

— Полететь бы, а?

— Счастливые птицы. — Голый протянул руку вперед.

— Ну, а пока мы еще не умеем летать, спустимся-ка вниз и потопаем по камням, — сказал мальчик.

— Счастливые птицы!

Они начали спускаться козьей тропой. Скоро стало ясно, что эта тропа не самый короткий путь к селу — их сегодняшней цели. Потребовалось все их терпение, чтоб примириться с медленным пешим ходом.

— Говоришь, к ночи дойдем? — сказал мальчик.

— Бесспорно. А может, по дороге встретим другое село, может, мы его сверху не углядели. Почему бы здесь не быть и другим селам, кроме тех, которые можно увидеть простым глазом. Был бы бинокль, я бы точнее во всем разобрался.

Мальчик шел вперед, не слушая разглагольствований товарища. Казалось, он берег силы, мучительно собирая их по крохам. С тропинки, насмешливо присвистнув, вспорхнула птичка. Голый загляделся на нее, оступился и нечаянно сел на большой камень.

— О! Откуда ты здесь?

Мальчик пробирался вперед по камням.

— Послушай-ка! — сказал ему Голый.

Мальчик замер, расставив ноги на двух камнях и повернув к товарищу только голову.

— Послушай, что я тебе прочту, — продолжал Голый. — Послушай!

Прищелкивая пальцами и взмахивая рукой, словно перебрасывая мальчику слова, он заговорил, широко раскрыв глаза:
		Не роняйте слезы, звезды,


		Не плачь, матушка родная,


		Не плачь, лес родимый,


		Не плачь, сестра-печальница,


		Не плачь, голубка тихая,


		Ни над ним, ни надо мной,


		Ни над хлебушка краюшкой…


Голый замолчал и, по-прежнему тараща глаза, ждал оценки.

— Ну? — сказал он.

— А ведь капли во рту не было.

— Вот ты свидетель. Могу так сколько угодно.

— Лучше не надо.

— Не бойся. Как ты думаешь, я поэт?

— Судя по ногам, вполне.

— Ты уверен?.. Ну что ж, продолжим путь по земле.

— Ну и ну, — сказал мальчик. — В поэзию ударился!

Вдруг послышалось гудение самолета. К северу от них, над венцом гор, мчались три «хейнкеля».

— Видишь, — сказал Голый, — есть люди, которые думают о нас. Не забывают. В конечном счете мы не так одиноки.

— Сейчас где-нибудь наших станут приветствовать.

— Вот, видал? Если подойдут к нам, дадим о себе весть из моей дубинки. Пусть думают, что здесь войска. Хитрость на войне — великое дело. Один мост на Неретве [2 - Неретва — река в Герцеговине, на которой партизаны выиграли бой, неожиданно переправившись через поврежденный мост.] чего стоит.

Где-то на северо-западе раздалось несколько орудийных залпов; затем послышались разрывы бомб.

Поводов для размышлений было больше чем достаточно, и бойцы молча продолжали свой путь по камням.

Вначале они шли по обрывистым склонам горного отрога. Каменные завалы и заросли позволяли старику идти незамеченным. Но скоро они вышли на открытый склон, спускавшийся в узкую долину, и тут старик с торбой возник за ними темной движущейся точкой. Но они редко оборачивались и заметили его, только подойдя к самой долине, когда Голый стал оглядывать окрестности.

— Идет за нами, — оказал Голый.

— Разве запретишь ходить по своей земле! — сказал мальчик.

— Да, он здесь родился. Это его земля, пусть ходит. Бойцу нельзя терять терпения. Да и вообще никому нельзя.

Мальчик в совершенном изнурении опустился на камень. Тяжело дыша, он сидел нахохлившись, как больной птенец.

Старик медленно и робко приблизился к ним.

— Не бойтесь, — сказал он.

— Садись, садись и помоги нам разобраться, — сказал Голый. — Путь наш не безводная пустыня, не дикая тропа, не вопль умирающего, но, дедуся, и не ослиное терпение.

Старик вздохнул.

— Может, и повезет. Еще и в живых останемся… Нет! Молчи! Хватит.

Старик раскрыл рот, наморщил лоб, будто вот-вот заплачет, и скрипнул зубами. Потом вытащил трубку, продул ее и снова сунул в карман. Еще некоторое время руки его искали дела, но наконец он успокоился и стал, как и бойцы, пристально вглядываться в противоположный склон.

Перед ними была узкая долинка, или, лучше сказать, высохшее русло древнего потока. Местами, среди бурьяна и осоки, еще белела галька. Но воды не было. По другую сторону русла поднимался невысокий пологий холм, весь как на ладони — каменистый, с редкими деревьями и кустами. Справа он переходил в цепь отрогов и круч. Холм этот, каменистый, безликий, запечатлелся в их сознании скорее ясной пословицей, чем мудреной загадкой. Сразу за ним следовали другие ущелья, хребты, теснины, отроги, стремнины, пропасти, склоны, седловины, кряжи.

Пожалуй, глядели они на противоположную сторону долины для того лишь, чтобы как-то оправдать свое бездействие. В сущности, они отдыхали. Кукурузная каша камнем лежала в желудке, далеко им было до легкости птиц. Голый то и дело бросал беспокойный взгляд на мальчика. Странная, болезненная гримаса искажала его бледное, совсем еще детское лицо, глаза смотрели в одну точку отсутствующим взглядом.

— Ну что ж, одолеем и эту груду камней, — сказал Голый, потом, ударяя себя по колену, спокойно продолжал: — Главное — не спешить. Время у нас есть, пространство тоже. Смотри… Все это наше! А здесь у нас есть… — Он вытащил кукурузную лепешку, отломил кусочек и протянул мальчику: — Ну-ка, попробуй, съедобно? Мне что-то не хочется. Если не съедобно, надо выбросить, чего зря карман оттягивает… Попробуй, сделай милость.

Мальчик с трудом разжал губы.

— Не хитри.

Голый испуганно глянул на него. Разделил желтую лепешку пополам, свой кусок сунул в рот, а другой поднес к самому носу мальчика. Тот взял его губами.

— Жуй, жуй хорошенько. Вполне съедобно, — сказал Голый.

— Беречь надо, — сказал мальчик.

— Возьми и ты, — предложил Голый старику.

— Нет, нет, что ты. Я не хочу есть.

— Ну, тогда знаешь что, — сказал Голый, — пойдем-ка мы полегонечку дальше.

— А я? — спросил старик.

Они не слышали его вопроса. Мальчик с готовностью встал. И зашатался.

— Я понесу его винтовку, — попросил старик. — Ему будет легче прыгать по камням.

Голый снова озабоченно взглянул на паренька. Но тот, ни слова не говоря, стал спускаться в долину.

Старик не тронулся с камня. Он сидел и грустно глядел им вслед.

Голый обернулся:

— Жди нас в селе! Мы скоро придем.

Старик открыл рот и, не спуская с них глаз, ждал, пока они спустятся в долину. И только когда они были на середине долины, крикнул:

— Я бы проводил вас…

Они не обернулись. Голый лишь махнул рукой. Старик сидел на камне, не в силах оторвать от них взгляда, как от лодок, что уходят все дальше в море.

Бойцы поднимались на холм…

* * *


На холме было овечье пастбище. Камней попадалось немало, но между ними росла трава. Встречались и ровные коврики зеленых лужаек. Тянет к себе эта мягкая постель, манит приклонить голову, глаз от нее не отведешь!

Надо было разузнать, что скрывается за холмом. Голый не слишком доверял словам старика; старику хотелось навести их на противника, чтоб получить винтовку, а они как раз не были расположены к стычке с каким-нибудь сытым батальоном. У них была своя дорога. И голова шла кругом от своих забот. Особенно у Голого. Все чаще он оглядывался на мальчика.

— Иди первым, — оказал он ему, подумав про себя: «Еще отстанет, а я не замечу».

Ему тоже нелегко было тащить на плече свою железную дубинку. По всему телу растекалась слабость, колени дрожали. В глазах мельтешило, и он напрягал все силы, чтоб не споткнуться о камень или какую другую неровность.

Слишком многое обещал холм. И это подстегивало. Старика он не хотел спрашивать, тот непременно вызвался бы их провожать. А Голому упорно казалось, что этот многообещающий холм, словно постепенно поднимая перед ними завесу, откроет им нечто живое и яркое. Казалось, за ним лежит чудесный мир.

Он умерял шаги, стараясь идти в ногу с мальчиком. Делал вид, что идти быстрее просто ни к чему, и не сводил глаз с маленьких, покривившихся, стоптанных ботинок — на одном не было носка, на другом каблука; они неуверенно стучали по камням и неслышно ступали по траве.

— До вершины осталось немного, — сказал он. — Выйдем наверх и передохнем. Надо будет изучить дорогу дальше.

— Ладно, ладно, — сказал мальчик.

— Земля охотно принимает нас в свои объятия. Грех на нее жаловаться. Всем своим сыновьям она протягивает ласковые руки.

— Ну их! Я предпочел бы простую постель.

Мальчик нагнулся, словно перед ним была непреодолимая круча, и, когда до вершины осталось полпути, опустился на плоский камень под кустом.

— Верно, — сказал Голый и сел рядом. — Сон дело хорошее. Но надо еще немного помучиться. Только, можно сказать, вышли, а солнце уже над головой. Спешит на удивление. Ну ничего, еще немного потопчем брюхо этого холма, этого прыща на теле земли, малость поболтаем, и мы на вершине славы. Вот послушай:
		По лесной, по соленой дороге


		прошагал мой олень круторогий.


Однако ничего красивого и поэтичного не придумал и закончил так: — Много плохого на свете, браток, не знаешь, что хуже. Говорят, хуже всего, когда не знаешь, что делать. Хуже всего, когда болеешь. Хуже всего, когда холодно. Хуже всего, когда голод мучит. Хуже всего, когда с ног валишься от усталости. И так далее. Всего не перескажешь. Эдак можно до ночи петь. Надо уничтожить самое плохое. Вот в чем дело. Все это он говорил совсем тихо.

— Верно.

— Хорошо, что холм не такой крутой, а еще лучше что за ним нас встретит долина счастья.

Мальчик встал. Улыбнулся.

— Двинулись. Отмахнем еще немного, — сказал он спокойно и бодро.

— Хуже всего первые пять лет, а потом привыкаешь, даже стихи сочинять тянет.

— Так, пожалуй, и поэтом станешь.

— Ого, голова у тебя работает. Чуть выше поднимемся, все увидишь.

— Я и снизу вижу, что впереди благодать.

— Возьми меня под руку. Обопрись, а то меня пулемет вправо тянет. Легче будет равновесие держать. Не робей! Обопрись хорошенько! Давай, вот так. Дорога не такая уж плохая.

Голый понимал, что несет вздор, но делал это с удовольствием. Еще он заметил, что волнуется и что ноги и руки его дрожат. Это было неприятно.

Минут пять они шли молча, потом мальчик тихо спросил:

— Мы видели за холмом село?

Голый задумался:

— Село? Точно не помню. Оно наверняка где-то близко. Всамделишное село. Я думаю, что оно будет совсем такое, как изображают на новогодних открытках. За таким холмом только такое село и может быть. Холм не так уж плох. Я бы сказал, приветливый холм.

Мальчик снова улыбнулся:

— Как хорошо греет солнце! Дома на солнце. Море. Зеленые деревья.

— И кошка в окне.

Им казалось, что стоит тишина. Что солнце сияет на чистом небе. Они не слышали далекого орудийного гула. Временами раздавались глухие разрывы гранат. Ближе к ним рвались тяжелые бомбы. Им казалось, что это переговариваются горы. Казалось, что это грудь земли вздымается в глубоком безмятежном сне.

Холм завораживал своим покоем. Они шли среди камней и зарослей и не могли отделаться от ощущения, что за холмом их ждет что-то хорошее, что там они отдохнут и услышат запах доброй еды.

Вера их не была лишена сомнений. Предчувствие, рожденное горьким опытом, подсказывало, что и это усилие может не привести к заветному берегу.

— Село, чудесное село, — шептал Голый.

Он спотыкался, ноги все сильнее дрожали.

Мальчик это видел.

— Село, — тихо повторял он за ним.

— Не надо удивляться, — сказал Голый. — Никогда не надо удивляться. — Я и не удивляюсь.

— Не удивляешься? — удивился Голый.

— Никогда. Вершина была близка.

Только обойти изрядный выступ — и откроется другая сторона панорамы. Теперь они даже замедлили шаг, чтоб оттянуть наступление счастья, подготовить себя к нему, а может быть, собраться с силами для горестного разочарования.

— Ну, еще немного, — первым нарушил молчание мальчик.

— Право, мы молодцы, — сказал Голый.

Они шли совсем медленно, направляясь к выступу, с которого открывался вид на противоположную сторону холма. Там был сплошной камень, на нем рос один-единственный жалкий куст.

Поднявшись наверх, они посмотрели вперед равнодушно и спокойно, не сожалея и не радуясь.

С этой стороны холм спускался так же полого, переходя в вереницу других подъемов, спусков, скалистых хребтов, поросших редкой растительностью. Грустная, безнадежная картина! Даже далекого села отсюда не было видно.

— Теперь, — сказал Голый, — час, а то и больше будет идти легче.

— Конечно, — ответил мальчик.

И, не отдыхая, они пошли дальше.

* * *


Лишь на вершине следующего холма — откуда они наконец увидели долгожданное село — они сели и не спеша съели кукурузную лепешку.

По нескольку раз приложились к фляжке. Потом долго сидели на небольшом камне спина к спине. Голый дважды повторил:

— Отсюда до села не больше двух часов ходу.

— Да, пустяки, — сказал мальчик.

— Придем засветло, — сказал Голый.

Мальчик старался сидеть прямо и изо всех сил таращил глаза. Он пил гораздо больше товарища. Раз он выпустил фляжку из рук и долго на ощупь, словно в темноте, искал ее, хотя она лежала у самых ног.

Они не помнили, как поднялись, и двинулись дальше. Точно автоматы, они шли и шли. Когда подошли к селу, до заката оставался еще добрый час.

Село карабкалось в гору. Круто бежали вниз полоски нив, за ними шла дорога, за дорогой — овраг, и сразу под ним начинался лес, уходивший далеко в горы. В селе бросалось в глаза большое здание, видимо, школа.

Бойцы спустились на проселок.

— Полгода, как не ходил по дороге, — сказал Голый.

От проселка отходила кривая улица с двумя рядами разномастных домишек.

Они приближались к селу медленно, будто паломники к святому городу. Ноги взбивали дорожную пыль. Долетал запах дыма.

У живой изгороди, где дорога переходила в улицу, Голый заметил, что метрах в пятидесяти от них, в зарослях боярышника, прячется человек. Партизан поднял пулемет и осторожно пошел к подозрительному месту. Мальчик снял винтовку с плеча и устремился за товарищем.

— Выходи, стрелять буду! — сказал Голый в кусты.

— Зачем, брат, стрелять! — Невысокий крестьянин нехотя вылез из кустов.

— Чего прячешься?

— Как же не прятаться? Откуда я знаю, кто идет.

— Кто в селе?

— «Кто в селе? Кто в селе?»!

— Говори!

— Будто легко сказать.

— Четники?

— Они.

Мальчик стоял с винтовкой наперевес в пяти шагах. Голый повернулся к нему.

— Хуже всего первые пять лет, — сказал он мальчику и снова обратился к крестьянину: — Идем! Пойдешь с нами, раз мы с тобой не можем. Вон туда, в лес.

— Куда я с вами пойду! Нельзя мне! Дома меня ждут.

— Поднимемся чуть выше, поговорить надо. Не бойся. Торопись, торопись, незачем нам стоять на дороге.

— Что вы надумали? Убить хотите?

— Зачем убивать? Мы уводим тебя с собой, чтоб ты не вздумал кому-нибудь про нас сболтнуть. А как немного отойдем — иди себе на все четыре стороны, понятно?

— Отпустите меня. Всем святым заклинаю! Убьют они меня, если застанут далеко от дома, да еще дознаются, с кем я был… Ничего я никому не скажу… Клянусь всем святым… Ничего не скажу… Ни слова.

— Марш, — пригрозил партизан пулеметом. — Без разговоров!

Испуганный крестьянин пошел вперед, но не замолчал.

— Зачем мне говорить? Никому и слова не скажу…

— Верю, — сказал Голый, — верю, что сейчас ты думаешь так, но по дороге домой возьмешь да передумаешь. Знаешь, с человеком всякое бывает.

Крестьянин протестовал, то и дело останавливался, вступал в пространные объяснения, но Голый был непреклонен.

— Нельзя, брат, нельзя.

А когда тот стал возбужденно размахивать руками, Голый сказал:

— Помоги-ка товарищу. Видишь, плохо ему. Укачали его горы, точно волны морские.

Крестьянин взял мальчика под руку.

Они сошли с дороги. Пересекли овраг и углубились метров на сто в лесную чащу. Отыскав укромное местечко, молча сели.

— Поесть чего с собой нету? — спросил Голый.

— С собой?! И в доме-то ничего нет. Пять армий кормим.

— А есть кто в селе, кроме четников?

Крестьянин понизил голос до шепота и опасливо оглянулся.

— Немцы есть; штаб, что ли, и часовых человек десять. А четников — сотня. И у них вроде бы свой штаб.

— Вот видишь! А наши не приходили?

— Не видал. Больные, может, и заходили, да коли в руки четников, бедняги, попали, плохо им пришлось. Но сам не видел, врать не хочу.

— Верю. Знаю, как это бывает, можешь не рассказывать.

— А вот теперь ты наведешь на меня беду. Как я ночью в селе появлюсь? Несдобровать мне, если застанут меня в такую пору на дороге.

— Ничего, выкрутишься. Не бойся, не так уж это трудно.

— Вот горе-то, что мне теперь делать? Дети у меня. Жена болеет.

— Жаль мне тебя, очень жаль, — сказал Голый, видя, что и вправду крестьянину нелегко. — Ну и нам не сладко.

— Я не говорю, что сладко. Боже сохрани.

Крестьянин внезапно успокоился. Вынул кисет и трубку. Долго возился с куревом, прикидывая, как бы истратить поменьше.

— Закуривай, — сказал он.

— Не курю, — сказал Голый. — Отучился. Забот меньше.

— Верно, забота немалая. И мне табак нелегко достается. Посадишь грядку, да и ту попробуй сохрани от четников. Весь извели, брат, — закончил он с неожиданной откровенностью, но тут же испугался и снова забеспокоился.

— А ты не хочешь? — протянул он кисет мальчику.

— Спасибо, не курю, — закашлявшись, ответил мальчик.

— А ты, парень, никак, больной? — спросил крестьянин.

— Не больной я, — сказал мальчик. — Это сейчас роскошь непозволительная.

— Да, да. Просто мне померещилось… Вот скоро солнце сядет, а вы меня держите здесь, точно дурня какого.

Усы крестьянина взъерошились, напоминая спицы раздвинутого зонтика, глаза тревожно забегали по сторонам.

— Ведь вы понимаете, что я должен быть дома засветло.

— А может, ты поставлен на дорогу нарочно — караульным, так сказать. Мы даже не посмотрели, было ли у тебя оружие. Винтовку в кусты спрятал?

— Будет, будет выдумывать-то! Жена меня ждет, дети. Не до шуток сейчас. Знаешь ведь, они за каждым в селе следят, особенно как немцы пришли. Видно, по их приказу.

Голому не хотелось спорить и заниматься расследованием. Охотнее всего он лег бы и заснул. Он смертельно устал. Кукурузная лепешка не прибавила сил и бодрости. А мальчик изо всех сил старался сидеть прямо.

Солнце спускалось к вершине горы; становилось свежо. Голый старательно натягивал кожух на свои тощие волосатые ноги. Крестьянин не мог отвести от них глаз, но вмешиваться в дела армии не решался.

— Слушай, — произнес наконец Голый, — а что, если ты дашь мне свои штаны? У тебя, наверно, дома есть другие, да и исподники под этими.

— Что ты, брат. Подумай, что говоришь? Нет у меня дома других, и исподников нету. Так-то. Война третий год идет, а сколько нас грабили, палили. Знаешь, что я два раза дом поднимал после итальянцев?

Голый замолк. Выспрашивать крестьянина об окрестных селах не хотелось: боялся довериться, попасть в беду и в то же время не мог и не верить. Сидя на пне, он совсем скорчился, подобрал под себя ноги, пытаясь согреться. Мальчик качался. Вот-вот упадет. Но оба знали, что должны выдержать хотя бы до ночи, а там — будь что будет.

Крестьянин заговорил словно сам с собой.

— Только свернул с дороги — соседа навестить, глядь, вы идете. Да, стоит отойти от дома, и голова долой. В какую-нибудь ловушку да попадешь!

— Лютая буря бушует над землей. Птице негде опуститься, не найти ей мирной ветки.

— Уж это точно.

— Мы тоже тишины не несем.

— Жизнь все время на волоске.

Голый пронзил его взглядом. Разъярился.

— Народ борется и в нашей стране, и во всем мире с тиранией. Скажи, как иначе вытащить страну из крови?

— Не знаю я.

— А я знаю. И народ знает. Народ возьмет власть в свои руки. И во имя будущего мы должны все вынести.

Голый хотел, чтоб крестьянин унес в село определенную идею, но ему не хватило воздуха. Он с трудом перевел дыхание. Потом неожиданно спросил:

— А картошка у вас есть?

— Картошка? — удивился крестьянин. — Есть.

— Есть?

— Не бог весть сколько. Схоронили люди в ямах.

Нелегко уберечь ее в такое время, войска все подбирают.

— Картошка! — сказал Голый. — Хорошая штука. И возни никакой. Если нельзя по-другому, можно просто отварить, или испечь, или поджарить, если есть на чем. Царское блюдо! У нас она растет на каждом шагу. У меня на нее глаз наметанный. Я б у нас ее тут же отыскал, прямо в поле.

— Я б угостил вас и чем получше. Есть у меня и ветчинка. Нашел бы и брынзы, и молока, и муки.

— И мясо есть?

— Можно бы телка зарезать. Для вас бы нашлось.

— Ладно. Не надо. Иди домой. Ступай.

— Ну, будьте здоровы! — сказал крестьянин и пустился вниз по склону, только пятки засверкали.

— Пойдем и мы, пока совсем не стемнело, — сказал Голый мальчику.

Мальчик с усилием встал и пошел за товарищем, опираясь на винтовку.

* * *


Метров через сто лес начал редеть, и они снова вышли на голое каменистое плато. Голый заторопился, хотелось поскорее добраться до небольшого лесочка на холме, где они могли бы заночевать в каком-нибудь овражке, заросшем кустарником.

— Ночь не холодная, — сказал он.

— Да, — отозвался мальчик.

— Могло быть гораздо хуже, а так — чем не курорт! Гуляй в свое удовольствие.

Целый час они шли молча. Надвигалась полная темнота; Голый сошел с тропинки и стал карабкаться вверх, прокладывая путь в зарослях кустов. Не сделав и ста шагов, он неожиданно сел.

— Будет на сегодня. Главное, чтоб с дороги не увидели. Здесь заночуем.

Мальчик опустился рядом.

— Теперь у нас есть время поразмыслить. Можем спросить себя, каким это образом ноги наши идут и идут по камням, через заросли, среди врагов и друзей, и мы то убегаем, то нападаем, то попадаем в объятия.

Мальчик растянулся на земле.

— Спать ляжем без ужина, чтоб завтра голова была ясной. — И Голый стал укладываться, предвкушая сладостный отдых. Земля под кустами была устлана прелью, сухими листьями, сквозь которые пробивалась молодая трава.

— Чем плохая постель? И вообще нам во всех отношениях повезло! Мог пойти дождь, ударить мороз, задуть сильный ветер, могли выть волки.

Мальчик молчал. Совсем рядом, готовясь ко сну, тихо допевали свои последние песни птицы, обрадованные теплым вечером. Где-то далеко протрещал выстрел, и опять все смолкло. Точно войне не было места в густых сумерках. Это напомнило Голому, что они не одни, что окрестные просторы отнюдь не райские кущи, что населяет их множество людей с разными характерами, причудами и судьбами.

Мальчик сразу тяжело захрапел, потом начал бредить.

Вначале Голый думал, что тоже заснет, забудет о горестях товарища, потому что и сам страшно устал. К тому же его пронимала дрожь, хотя южный ветер ласково обвевал вершину горы. Ему хотелось зажать уши и предоставить времени все решить за него. Но он отчетливо понимал, что товарищ болен. Мальчик раскинул руки, тяжело дышал, стонал, бредил. Голый подсел к нему, нащупал пульс, потрогал лоб. Встревожился. Пульс бился так часто, что его невозможно было сосчитать, лоб горел сухим огнем.

— Что делать? — спросил себя Голый.

И тут же лег, свернулся клубком, натянул на ноги кожух, чтобы хоть немного согреться. Попытался заснуть.

— Ничем не могу тебе помочь, дружище, — прошептал он.

Мальчик метался, разговаривал во сне, иногда громко вскрикивал.

— Вон он, вон там, ниже! — закричал он, потом предостерегающе замолк, тихонько приподнялся, как бы высматривая врага, и схватился за винтовку.

Голый придержал его за руку.

— Лежи, лежи, друг. Спи спокойно, не волнуйся. Все хорошо, все спокойно, как дома за печкой.

— Пусти! Не видишь разве! Сейчас уйдет! Тогда все пропало. Дай винтовку! Дай…

— Ложись, — терпеливо уговаривал его Голый, — вот сейчас ляжем рядком и заснем.

И правда, мальчик послушно лег, раскинул руки и стал тяжело ловить открытым ртом воздух.

Голый по-прежнему сидел возле него. Он плохо видел в темноте, но чувствовал каждое движение товарища. Стоны мальчика причиняли ему нестерпимую боль. Он прислушивался к его бормотанию, пытаясь угадать в нем признаки жизни или смерти.

К одному боку Голый прижимал пулемет, к другому — винтовку мальчика. От прикосновения ледяного металла зубы его выбивали дробь. Похолодало. Поднялся свежий ветерок. Ночной воздух всколыхнулся. Чем сильнее сгущался мрак, тем становилось холоднее. Ему показалось, что ночь ведет на них настоящее наступление, коварное и злобное. Сжавшись в клубок, он дрожал все отчаяннее. Он чувствовал, что мальчик тоже все больше сжимается и затихает. Он припал к его лицу и ясно услышал стук зубов. Мальчик дрожал всем телом. Дрожащий стон вырывался сквозь стиснутые зубы.

— Что делать? — сказал Голый. — Замерз. Дрожит как собака. Что делать?

И ему страшно захотелось найти какое-нибудь теплое местечко. Он даже оглянулся, словно поблизости могла оказаться теплая медвежья берлога.

Мальчик стучал зубами все громче. Временами он протяжно стонал, точно его затягивало болото. Голый придвинулся к нему и прикрыл своим телом. Но это не помогало. Мальчик дрожал все сильнее и все громче выводил свою болотную песню. Тогда Голый снял кожух, накрыл им мальчика и прижался к его спине. Его тоже стал бить неуемный озноб. Он чувствовал, как ночь обрушивается на него всей своей ледяной тяжестью и думал: нет, не друг она человека. Еще теснее придвинулся к мальчику, но теплее не становилось. В конце концов он встал, сел на прежнее место, на небольшую кочку, и, сжавшись в комок, стал ждать рассвета. А зубы все стучали и стучали. И дрожал он все сильнее и сильнее. Дрожал так, что почувствовал, как раздвоился и мог теперь разговаривать с этим, вторым собой. Губы сами заговорили. Он не собирался говорить, но они безостановочно двигались.

— Сынок, — говорил он, — сынок, перестань дрожать. Как же я буду без тебя — без себя — жить дальше? А ведь конца пока не видно. Путь еще у нас далекий Я атаковал в Прозоре блиндажи. Стреляли, гады, как никогда. Мины и пули жужжали, точно осы. Сыпались градом, гремели, как гром на небесной ярмарке. Это они со страху подняли такую пальбу. Поливали нас огнем, а мы все равно шли вперед. И ты подобрался к самому блиндажу. Много погибло там наших. А мы выжили и должны жить дальше. Должны дойти до цели. Разве можно умирать, когда мы уже столько прошли! Сынок, не смей умирать!

Потом он рассердился.

— А все ночь, эта страшная ночь! Конечно, надо признать, могло быть и хуже. Мог пойти град и снег. Мог ударить такой мороз, что камни бы трескались, как, помнишь, было в Лике, когда мы умирали на позициях, превращаясь в ледяные глыбы. Могло быть гораздо хуже. — Он покачивался, причитая: — Пока не случилось ничего такого, чего нельзя было бы выдержать. Выдержим. Осталось немного. Хуже всего первые пять лет… А потом ничего не страшно. Хуже всего первые пять лет. Известное дело. Хуже всего первые пять лет…

И он стучал зубами, словно вместе с ним сотрясалась сама ночь.

Но в конце концов все-таки уснул.

* * *


Пели птицы. Над самой их головой какая-то птаха самозабвенно вытягивала шейку. Еще и капнула на темя Голого. Он с опаской открыл глаза. Ясное небо. Гребень горы озарен солнцем, а воздух ледяной, точно в стужу. Мальчик открыл глаза и увидел подле себя товарища. Он не сразу поверил своим глазам и некоторое время оторопело моргал. Затем вскочил, стащил с себя кожух и накинул его на плечи товарища.

— Надевай! Надевай!

Голый сейчас же надел кожух.

— Не очень-то жарко.

И немедленно скорчился у ног мальчика. Подобрал ноги, втянул голову в плечи. Дрожь не унималась.

Тело изголодалось по теплу. А мальчик чувствовал себя преступником. На его маленьком сморщенном лице глубоко запавшие голубые глаза глядели, как из недр вселенной, из небытия. Мальчик сжимался все сильнее.

Больше думать друг о друге они не могли. У каждого было слишком много забот с собой.

Зубы усердно выбивали дробь.

В нескольких метрах от них, из густого сплетения зарослей, выскочил какой-то зверек: продолговатое коричневое тельце, низкие ножки, круто выгнутые лопатки, остренькая беспокойная мордочка, черные, сверкающие глазки. Зверек то устремлялся вперед, то возвращался назад, к норе, обнюхивая траву, кустики, ямки, как будто что-то потерял.

— Ласка, — сказал Голый.

— Маленькая, — сказал мальчик. — Первый раз в жизни вижу ласку.

— Да ну? — удивленно поглядел на него Голый, но тут же забыл о нем.

Он смотрел на зверька широко раскрытыми глазами, стараясь сообразить, что надо сделать, что значит появление этого крохотного живого существа. О чем оно думает, что принесло им, может ли помочь?

Волнение охватило его при виде этого гостя из далекого мира. Ему почудилось, что он должен или принести им удачу, или отнять надежду.

— Ласка, — повторил он недоуменно.

— Пусть себе идет с миром, — сказал мальчик.

— Конечно, пусть идет, — согласился Голый.

Они продолжали следить за лаской уже с меньшим интересом, но все еще не двигались, потому что окончательно еще не отвергли возможности какой-то странной, сверхъестественной перемены в своей судьбе, которую мог принести зверек.

Ласка подняла голову, повернула мордочку в их сторону, засеменила ножками и мгновенно скрылась в своей норе.

А они еще долго смотрели на заросли, из которых появилось это удивительное существо.

— Ну, — наконец заговорил Голый, — пора трогаться. — Он окинул взглядом мальчика. — Можешь идти?

— А как же?

— Хорошо. Тогда пошли.

Мальчик медленно поднялся, скрывая слабость. Голый исподлобья следил за ним.

— Спит еще лето, — сказал мальчик, выпрямляясь.

— Разбуди его, разбуди, лес чудесный! — сказал Голый и деловито продолжал: — Пойдем без завтрака. Легче шагать будет. С полным желудком трудно двигаться.

— Потерпим до Баньи, — сказал мальчик.

— В Банье — картошка, дружище!

— Только вот масла оливкового у нас нет. А что такое картошка без масла?

— Масло! А сало? А шкварки? А сливки? А кислая капуста с курятиной? А колбаса и сосиски?

— А пустой желудок? А дорога? А пустая торба? А в дрожанку всю ночь играть?

— Неужто? — удивился Голый.

— Еще как!

— Значит, все в порядке. Силы есть.

Голому по-прежнему было холодно. Ноги, как колючие сучья, не слушались. Но он отправился в путь с неожиданным воодушевлением. Взвалил пулемет на плечо и пошел.

Мальчик вскинул винтовку и, неуверенно ступая, зашагал следом.

Солнце вылезало из-за гребня горы. Зарделись верхушки деревьев.

Спустя час бездумного пути они вышли на опушку низкого лесочка, и снова перед ними открылись широкие просторы.

Далеко впереди земля плавно опускалась, а потом опять поднималась, словно с того места, где они стояли, кто-то растянул огромную шаль, которая провисла под собственной тяжестью, образовав пологую долину.

Вся поверхность долины была покрыта камнями, валунами, острыми невысокими утесами. Кое-где стояли уродливые, хилые дубки, кое-где виднелись кусты, в тени пробивалась скудная травка, склоны пригорков покрывали папоротник и вереск: в одном месте земля забавлялась, в другом — работала и творила.

— Как с нами земля ни играет, куда ни заносит, а все же к селу привела, — сказал Голый.

Под ними среди редких деревьев стояло несколько одиноких домишек, — они словно притаились в утренней тиши, не желая, чтоб их кто-нибудь видел. Дома показались им гостеприимными, но не для всех, а будто они поджидали только их.

— Народ здесь, — продолжал Голый, — кормится молоком и кукурузной кашей. А это совсем неплохо в такое утро, да еще когда ночь была не слишком ласковой.

— Спустимся? — шепотом спросил мальчик. — Тебе бы сразу головой в омут.

Голый исподлобья взглянул на мальчика. Он видел, что тот слаб и бледен, тяжело дышит, но присутствия духа не теряет и, хотя с трудом держится на ногах, изо всех сил старается совладать со слабостью.

— Нам нельзя рисковать, — сказал Голый.

— И не будем.

Мальчик стал ждать, когда товарищ решит, как им пересечь долину. Он и сам высматривал путь, по которому они могли бы спуститься незаметно для людского глаза, потому что людской глаз всегда опасен.

Но Голый уже принял решение. Они проберутся по краю грабовой рощи. Затем вырубка с невысокими утесами. Затем каменные стены оград. Затем стена вдоль тропы и, наконец, гребень холма, протянувшегося вдоль всей долины.

Еще раз они оглядели дома. Не подскажет ли им что-либо, есть ли там люди? Ведь могло что-то зашевелиться, мог заржать конь, запеть петух, пробежать кошка, выглянуть старуха. Но дома, недвижимые как камни, из которых они были сложены, скрывали своих обитателей, кто бы они ни были.

— Видишь, — сказал Голый. — Ты думаешь, что нас ждет радушие, добрые люди, что и мы люди, как люди. А на самом деле все может быть по-иному.

Почему недобры взгляды, почему я всех бездомней, почему руки нет близкой, почему немило все мне.

Видишь, — продолжал он строго тоном главнокомандующего, — разработать маршрут, имея перед собой подобную панораму, не так трудно. Все как на ладони. Почище любой карты. Пойдем точно по намеченному курсу. Через два часа будем на другой стороне этого бугристого ковра. Выйдем на новую высоту и определим дальнейший маршрут.

Мальчик, не дожидаясь окончательного заключения эксперта, зашагал в указанном направлении. И главнокомандующему не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

— Ночь выбивает дробь под звездной крышей, — кротко произнес Голый и совсем тихо добавил: — Волшебная любовь отчизны нашей…

Мальчик с усилием шагал по крупным валунам, спускаясь по ним, словно по ступенькам.

— Тиф можно перенести и на ногах — даже и сам не заметишь, если только есть о чем другом думать, — говорил Голый, — и притом без всяких осложнений.

Мальчик молчал. При каждом шаге он болезненно морщился. В конце концов на его лице застыла гримаса боли, взгляд оцепенел, брови сдвинулись, челюсти сжались.

Голый незаметно обогнал его.

Некоторое время они брели по камням молча и к домам подошли гораздо раньше, чем предполагали. Серая, каменистая даль оказалась обманчивой.

Они увидели дома под невысокими крышами, маленькие оконца без ставней, широкие двери. Два дома двухэтажные, третий одноэтажный. На вытоптанном горбатом дворе росло несколько деревьев. К домам притулились хлева, крытые каменными плитами. Видимо, это был пастушеский хутор.

Они медленно дотащились до разрушенной межевой стены, вышли на извилистую тропу, обогнули ограду и подошли к двору самого большого дома. Остановились у куста боярышника. Солнце било в спину. Приятное тепло разливалось по телу.

Мальчик привалился к стене. Сесть не решился. Усиленно моргал. Глаза слипались и болели от блеска сверкающих камней и горячего сизого неба.

Солнце стояло довольно высоко, но было еще рано. На долину опустилась тяжелая, густая тишина, полная света. Лишь изредка раздавалось робкое щебетание птиц. Вдали то и дело громыхало, глухо били орудия, но это, казалось, нисколько не нарушало тишины и не заглушало жужжания пчел, снующих в изодранной ограде из боярышника.

На дворе никто не показывался. И дорога, и все вокруг оставалось пустынным. Но дома были целы. Все говорило о том, что в них есть люди.

Голый опустил на землю пулемет, вздохнул свободнее, но тут же снова насторожился.

На лужайку около поленницы дров выпорхнула крохотная птичка. Она сделала несколько скачков, опасливо склоняя голову то в ту, то в другую сторону, и улетела.

— Птичка-то не очень привыкла тут разгуливать, — шепнул Голый.

Тут они заметили над соседним домом легкие струйки дыма. Выбивались они не из трубы, а из окон и дверей, просачивались сквозь черепицу на крыше. Дым низко стлался по двору.

Из первого дома вышел человек. Неторопливой, но деловитой походкой он направился к дальнему дому. Хотя партизаны видели его только со спины, они заметили клок бороды. На человеке были солдатские брюки и крестьянская безрукавка, поверх вызывающе чистой рубахи.

В это время совсем рядом с партизанами за стеной ограды поднялся другой человек, одетый так же и тоже бородатый, с винтовкой в руках.

— Милан, посылай смену! — крикнул он первому, степенно шагавшему по лугу.

— Сама придет, — сказал тот и тихо выругался.

Голый подхватил пулемет, пригнулся и крадучись двинулся вдоль ограды. Мальчик за ним.

К ним вдруг вернулись силы; неслышными шагами они добежали до углубления в стене. Около корявого, израненного дуба Голый, как нырок, приподнял голову и выглянул из-за ограды. Мальчик опустился на корточки у его ног, оперся о винтовку, не спуская глаз с лица товарища.

— Слушай! — сказал Голый.

— Что там?

— Погоди…

— Ну?

— Бьюсь об заклад, что они варят картошку.

— Картошку? Не может быть.

— Почему не может быть? — Голый потянул носом.

— Бьюсь об заклад, не картошку, а телячьи ножки, потроха, шею и голову.

— Бьюсь об заклад, картошку.

— Нет. Там, внизу, итальянские части.

— Где?

— Чуть ниже. Я видел дым в четырех местах. Разве ты не видишь, какие они чистые?

— Чистые? Да…

— Чистые они потому, что служат у итальянских офицеров. Им за это платят рисом и мукой. Давай бог ноги! За каждого партизана они получают муки до черта.

— А ведь картошку варят, — сказал Голый.

— Спорим.

— У тебя две гранаты? Они в порядке?

— Не пробовал.

— Так. А у меня еще и пистолет есть. Берегу про черный день. В нем патрона четыре, не больше. — Голый вытащил новехонький итальянский пистолет и снова спрятал его в карман. — План атаки следующий, — продолжал он, — мы подкрадываемся к кухне, ты бросаешь гранату. Отбегаешь и бросаешь вторую прямо в дверь. А я встречу их пулеметной очередью.

— Значит, в дверь?

— В открытую дверь… Давай тут перелезем через стену. Здесь их немного. Сделаем свое дело и отойдем к скалам — вон в те кусты. Часовой там под стеной ворон считает, оттуда он нас не увидит. Пошли. В атаку!

Голый стал взбираться на стену в том месте, где они стояли, мальчик — за ним. Стена была невысокая, но узкая, и на ней пришлось балансировать. Мальчик не хотел отставать: Голый мог подумать, что он робеет. И боялся отстать. Товарищество — лучшая защита. На себя одного он не надеялся.

Лишь только они забрались на стену, камни с грохотом посыпались, и они упали на землю.

— Привет, — сказал мальчик.

Голый немедля взял пулемет наизготовку.

— Не стреляй пока, — шепнул он мальчику.

Часовой поднялся на цыпочки, поглядеть, кто рушит стену. Он подумал сначала, что это забавляется кто-то из своих. Но увидел партизан и решил, что их окружили. Сломя голову бросился он ко второму дому. И, только выстрелив в воздух, подал голос.

— Тревога, тревога! — вопил он, скрывшись за стеной. — Партизаны!

Четники бросились спасаться в ближние скалы. Видимо, они не очень-то полагались на соседство итальянских лагерей и свои караулы. Ждали партизан в любую пору дня и ночи. И сейчас все они ринулись в горы — кое-кто даже оружия не успел прихватить.

Партизаны огляделись и побежали во весь дух в ту сторону, откуда не доносилось никаких звуков. Туда же лежал их путь.

Несколько минут они бежали по дороге, потом углубились в чащу и свалились в кусты, хватая ртом воздух.

Прошло немало времени, прежде чем они смогли заговорить.

— Говорил я, что не так надо, — сказал Голый.

— Картошка, — сказал мальчик.

* * *


Они прошли несколько рощ, одолели несколько перевалов и холмов и вышли на горное пастбище. Их встретила каменистая равнина, вытоптанная, опустошенная, тоскливая. Местность прекрасно проглядывалась во все стороны. Неприятель не мог подойти незамеченным. Правда, и их было видно издали. Словом, позиции равные.

Поэтому они зашагали со спокойной душой.

Первым заговорил Голый:

— Операция не удалась из-за нашей опрометчивости. Мы плохо ее подготовили. План был слишком общим. Вывод на будущее: разрабатывать операции до мельчайших подробностей, от первого до последнего шага.

— Больше всего мне жаль картошку, — сказал мальчик.

— Картошку? — Голый бросил на него косой, недоверчивый взгляд.

— Картошку, картошку, — серьезно подтвердил мальчик.

— А не говяжий край?

— Надо нам выбрать интенданта. Не дело всей армии ходить за пропитанием.

— Правильно. Кто-то должен заботиться о пропитании.

— А то мы так быстро протянем ноги.

— Потерпим до того перевала. Посмотрим, что по ту сторону добра и зла.

— Сытный обед.

— Эгей! — воскликнул Голый.

— Эгей! — невольно повторил за ним мальчик.

Вдруг раздался гул мотора и совсем близко от них с севера на небольшой высоте показался самолет. Он развернулся, лег на крыло и стал разглядывать их, точно птица — одним глазом. Тихоходный «аист» не спешил.

— Идем спокойно, как шли, — сказал Голый, — может, обознается.

Но самолет закружился над ними и выпустил пулеметную очередь.

Они кинулись в разные стороны — подальше друг от друга.

Пулемет захлебывался длинными очередями. Стрелок перегнулся, словно через борт лодки, и с явным наслаждением поливал землю смертоносными струями. Самолет кружил, облегчая ему эту забаву.

Попеременно то возле одного, то возле другого взметывалась пыль, пули свирепо врезались в землю. Бойцы старательно петляли, согнувшись в три погибели, как будто это могло сделать их менее заметными. На самолет не глядели, шеи втянули в плечи. Ноги вели себя прилично. Усталости и голода как не бывало.

Самолет снова стал делать маленькие круги, сначала над Голым, затем над мальчиком. Кружил он медленно, на небольшой высоте. При желании можно было бы переброситься словом с экипажем. Пулеметные очереди обрушивались то на мальчика, то на Голого. А они петляли и петляли. Ни о чем не думали, ничего не видели. Бежали вперед и вбок, вперед и вбок. То в одну сторону, то в другую. Спрятаться было негде.

Вдруг пулемет замолк. Стрелок увидел, что Голый и мальчик случайно оказались рядом, и вывалил на них с десяток кругляшей — небольших бомб для поражения живой цели.

Партизаны оказались в огненном кольце взрывов, хоть и не все бомбы взорвались. Но они продолжали бежать очертя голову. Лучше бы и не было у них головы. Не до нее сейчас было. Мешала она.

И вот наконец они разом упали и остались неподвижно лежать на земле.

«Аист» повернул восвояси. Поразвлекся, теперь можно отправляться дальше.

Бойцы подняли головы, переглянулись.

Голый встал, оперся на пулемет, не в силах перевести дыхание. Каждая жилка в нем дрожала от напряжения. Зачем он встал, он тут же забыл.

Мальчик сел, сложил руки на коленях и опустил на них голову.

Самолет уходил за горизонт.

Голому удалось наконец сделать несколько глубоких вздохов.

— Гады! — сказал он.

Еще некоторое время они молча старались отдышаться. Мальчик сидел на земле, а Голый стоял, опершись на пулемет, с лица его не сходило удивление.

— Гады! — повторил он немного погодя.

Мальчик медленно поднялся.

— Можно было ударить по нему, — сказал он. — Особенно из пулемета.

— Верно. Да кто же знал!

— Поди вспомни обо всем в такой горячке.

— Да куда уж там, — подавленно сказал Голый.

— Из винтовки тоже можно было.

— Гады! — выдохнул Голый.

— В другой раз будем умнее, — сказал мальчик. — Мне еще не приходилось стрелять по самолету. В другой раз он так легко не уйдет.

— Как же я забыл про пулемет? — сказал Голый.

Мальчику захотелось его утешить.

— Да я лучше сто раз пойду на блиндаж, чем один раз с этой сволочью биться.

— Налетел как ястреб.

— Не такая уж легкая задача, скажу тебе, сохранить людские силы под таким огнем. Сомневаюсь, что нам удалось бы его подстрелить. Этому надо специально учиться.

На душе у Голого было тяжело. И становилось все тяжелее. Его не покидало чувство недоумения. Нападение самолета застало его врасплох. У партизан никогда не было такого количества патронов, чтобы забавляться с самолетами. Такой поединок требовал не одного ящика патронов. Да и самолетам редко удавалось нанести партизанским частям серьезный ущерб, хотя время от времени они и выхватывали из их рядов лучших товарищей.

— Ты выбрал чистое поле, и это действительно было мудро, иначе бы нам несдобровать. Значит, когда-нибудь мы все-таки доберемся до картошки.

Голый поднял руку.

— Солнце! Почему ты позволяешь себя оскорблять? Земля, поле — все не мое, все чужое! А пшеница зовет домой! Все будет хорошо. Все кончится хорошо. Путь наш подходит к концу. Роса счастья уже сверкает на ветвях.

И, к великому удивлению мальчика, он утер с глаз горькие слезы.

* * *


Они забрели в настоящую пустыню.

— Солнце уже высоко, — объявил Голый.

— Время забот не знает!

Под ногами была твердая, каменистая поверхность; тонкий слой скудной почвы с трудом питал хилую траву. Овцы не попадались, хотя опустошение в значительной мере было делом их зубов. Ведь война только траву и щадит.

Местами они натыкались на завалы камней. Будто из земли вдруг забил фонтан камней всевозможных размеров и форм. Местами надгробными памятниками торчали огромные плиты, которые надо было обходить.

Все вокруг дышало заброшенностью, запустением, словно тут был какой-то иной мир. Казалось, за этой мертвой котловиной их встретит удача. Души их расцвели надеждой.

— Смерть, как назойливый шмель, жужжит над ухом, — вдруг тихо произнес Голый, как бы отвечая на свою мысль.

Почти все время шли молча, глядя под ноги и выбирая путь полегче. Неровности и даже небольшие камни обходили. Силы снова постепенно таяли. Но они шли все вперед и вперед. Шли, чтоб занять свое место в общем строю.

Долго, очень долго они молчали, и не потому, что им не о чем было говорить.

Горизонт, край котловины, приближался быстрее, чем они ожидали, и, перебравшись через хребет, расцвеченный деревьями, они увидели небольшое село.

— Видишь, — сказал Голый. — Я был уверен, что мы встретим мирное село.

Они были убеждены, что село уготовано здесь для них, и без малейших колебаний направились прямо к нему. Возле тропы, по которой они шли, крестьянин рубил граб. Он издали окинул их беглым взглядом и продолжал работать. А когда они поравнялись с ним, он, так и не обернувшись, еще яростней замахал топором. На приветствие крестьянин не ответил.

И все же они продолжали путь и скоро вышли к покосившимся воротам, за которыми виднелось четыре дома. Один дом стоял выше других, фасадом к дороге. Три другие сгрудились в сторонке и не так бросались в глаза. К колоде у первого дома была привязана корова. Трое ребятишек сидели на корточках под окном и играли. В огородике у другого дома человек средних лет втыкал в грядку колышки. На пришельцев никто не обратил внимания. Словно никто их не видел. Даже дети не проявили любопытства, продолжая играть как ни в чем не бывало.

Партизаны подошли к дубам, росшим у дома. За ними находился небольшой сарай, в тени которого они и решили сделать привал.

— Может, хоть воды попросим, — сказал мальчик.

— Воды попросить можно, — сказал Голый.

Тут в дверях сарая показался бледный, истощенный человек. Он еле держался на ногах. На нем была измятая рваная военная форма. Мундир — немецкий, кавалерийские штаны — итальянские, ноги босые.

Увидев партизан, человек остолбенел. От радости разинул рот.

Он приблизился к ним, шатаясь, неуверенно ступая на слабых ногах.

— Пришли… А мы…

Партизаны сейчас же признали в нем тифозного.

— Ты один здесь? — спросил Голый.

— Н-нет. Семеро нас, там, в сарае.

Голый, все еще держа пулемет с лентами в левой руке, смерил глазами расстояние до сарая, словно определяя, сколько оно потребует сил.

Мальчик сел под дубок, привалился к корявому стволу и закрыл глаза.

— В сарае? — переспросил Голый.

— Да.

— В сарае.

Наконец он решился и почти бодро зашагал к сараю.

В тесном, темном помещении, на тонкой соломенной подстилке лежали шестеро партизан, тесно прижавшись друг к другу. Один оперся спиной о стену и глядел вперед неподвижным взглядом, его большие глаза глубоко запали.

Голый застыл на пороге. «Да живы ли они?» — усомнился он. Но взгляды людей уже были обращены к нему. Он вошел внутрь и чуть не наступил на теленка, неподвижно лежавшего на полу возле людей. Похоже, что он спал.

Скоро глаза привыкли к темноте.

— Как дела, товарищи? — спросил Голый.

— Как видишь! — ответил глухим голосом тот, что полулежал, привалившись к стенке, и закашлялся. Остальные опустили глаза.

— Давно вы здесь?

— Дней десять.

— Кто вас кормит?

— Никто. Раз в три-четыре дня принесет какая-нибудь хозяйка, что от домашних останется. У них самих есть нечего. А что ни день через село идут больные да голодные.

— Вижу, вы выздоравливаете?

— Да.

Тот, что сидел, закрыл глаза.

Первый тифозный вошел в сарай и, опершись дрожащей рукой о ясли, тихо сказал:

— В селе четники. Они хотели нас поубивать, да народ не допустил. Люди и глядеть-то на нас боятся, а харчей на всех, кто просит, не напасешься.

Трое ребятишек, игравших перед домом, шмыгнули в сарай и впились глазами в голоногого пришельца.

— Чего же это вы больных не кормите? — спросил он их.

— Нечем, — ответили ребята, потупившись.

— Идти дальше не можем, ослабели от болезни и от голода, — сказал первый тифозный. — Нам бы хоть на ноги встать.

— Надо бы в селе собрать для них еды, — обратился Голый к детям.

Ребята юркнули из сарая и по стеночке, по стеночке скрылись из виду. Подошел мальчик.

— Нужно накормить товарищей, — сказал Голый.

— Нужно, — сказал мальчик.

— Нужно, значит, нужно, — сказал Голый. — Заколем телку.

— Не надо, — сказал первый тифозный.

Но Голый достал нож, собираясь немедля приняться за дело.

— Не надо, — повторил больной. Он опустился на солому и закрыл глаза.

Тифозный, что сидел опершись о стенку, по-прежнему глядел прямо перед собой.

— Люди умирают от голода, — сказал Голый и не спеша направился к телке.

— Не надо, — слабо запротестовал еще один тифозный.

Голый посмотрел на мальчика. Но и мальчик был словно в тумане, скорее грезил, чем думал.

Голый погладил теленка по голове. Гладкий, упитанный, он не выказывал никаких признаков беспокойства.

Партизан вытащил нож, пощупал острие, еще раз оглянулся и резким движением всадил нож в шею теленка. Теленок повалился на передние ноги, потом на бок, захрипел.

Мальчик схватил алюминиевый таз, стоявший около больных, и поставил его под струю крови.

Некоторое время оба партизана были поглощены делом. Сдирали кожу, вытаскивали потроха, резали тушу на куски. Затем все прикрыли соломой.

Голый работал ловко и быстро. Только пряча нож в карман, он заметил, что в оконце сарая торчит встрепанная мальчишеская голова.

— Малый! Иди-ка сюда, — позвал Голый.

Голова исчезла, но обладатель ее в сарае не появился. Голый немедленно взялся разводить в углу огонь. Солома и хворост были под рукой, здесь же в сарае.

— Сейчас сварим кровь, а мясо изжарим.

Теперь тифозные обратили внимание на его работу.

В глазах сидевшего у стены зажегся голодный огонек; в нем пробудилась воля к жизни. И еще двое приподнялись на локтях. Остальные вытянули шеи, чтобы лучше видеть волнующую операцию. Они уже давно отвыкли от предобеденных ощущений. А сейчас полуденная летняя тишь таила в себе нечто определенное, благоухающее и осязаемое.

Семь пар глаз, как четырнадцать пылающих свечей, уставились на Голого.

А он, ни на миг не расставаясь со своим пулеметом и лентами, действовал быстро и умело. Скоро вкусно запахло съестным. Густой аромат поднимался от вареной крови, и вот уже зашкварчали на углях кусочки мяса.

Глаза разгорались все ярче, люди стали ползком придвигаться к огню. Глаза горели безумием, челюсти пришли в движение. Порой тифозные вдруг начинали понимать, что теряют рассудок, и брали себя в руки, но ненадолго.

— Мы не ели мяса уже… — проговорил первый тифозный, пытаясь оправдать себя и товарищей.

— Сейчас будете есть, — сказал Голый.

— Есть, ха-ха-ха, — обрадовался один из больных, но тут же нахмурился.

— А где моя бригада, не знаешь, товарищ?

— Какая?

— Какая? Ну эта, как ее, моя…

— Четвертая, — подсказал ему товарищ.

— Не тревожься, — сказал Голый. — Она пробилась и громит супостатов. Ведь не все бригады постигла участь нашей, седьмой дивизии. Мы прикрывали отход раненых. Дела обстоят хорошо. Освобождаем страну.

— Видишь! Я же говорил, — заметил первый.

— А какой сейчас месяц? — спросил другой.

— Думаю, июнь.

— Да ну! Июнь? А мне все казалось, что еще зима. Ну конечно, ведь совсем тепло. Конечно, ха-ха-ха…

— Мы не можем погибнуть, — сказал Голый. — И вы не погибнете. Никто вас не тронет.

— Да-а-ай, — не выдержал один из тифозных и протянул руку к очагу.

Мальчик снял таз с огня, вывалил содержимое на дощечку, разделил на семь частей и раздал тифозным.

— Жуйте медленно, не спешите, глотать нельзя, жуйте, жуйте! Дисциплина, товарищи! Дисциплина или смерть! Понятно?

Больные подчинились; они ели медленно, подбирая пальцами комочки вареной крови. Но вслед за этим в них пробудился заглохший аппетит, а есть пока было нечего. Один за другим они встали на четвереньки и поползли к огню: запах жареного мяса был невыносим.

— Отойдите от огня! — крикнул Голый.

— Товарищ, дай, пожалуйста, чуточку. Дай…

— Ждите там, ждите там! — строго прикрикнул на них Голый. — Мы партизаны или кто…

— Да, да… — соглашались они, а глаза алчно сверкали, и истощенные, желтые лица выражали одну голодную тоску.

Мальчик, стиснув руки, ломал пальцы. Несколько раз он порывался что-то сказать. Но и у него отчаянно колотилось сердце, а во рту и желудке он ощущал ужасающую пустоту. Все его существо жаждало мягкого, теплого мяса.

— Обождите! — вдруг крикнул он не своим голосом, но это был приказ скорее себе, чем тифозным.

А Голый, продолжая жарить мясо, обернулся к мальчику и плачущим голосом сказал:

— Ни одной сливы с дерева, ни одной картофелины с поля мы не тронули. Знайте это! Куска хлеба ни разу не попросили, даже воды лишний раз стеснялись выпить. Так ведь? А сейчас вот что…

— Так, — равнодушно подтвердил мальчик.

— Но ведь так, так? — продолжал допрашивать Голый со злобой. — Может, ты меня хочешь расстрелять? А? Расстрелять?

— Зачем мне тебя расстреливать?

В дверях у самой притолоки показалась темная голова крестьянина. Глаза под густыми бровями тревожно бегали. Под носом упрямо топорщились усы. Туловище оставалось снаружи, а голова проникла в сарай, чтоб все вынюхать, выслушать, высмотреть.

Когда желудок требовал пищи, никакие мысли в голову не лезли. Партизаны ничего не видели, забыли о всякой осторожности.

Голый торопливо положил на дощечку семь кусков мяса и отнес больным.

— Берите по куску. Быстро, быстро! Ешьте, не торопитесь. Соли нет. Не так вкусно, но все же мясо. Ну, будьте здоровы, товарищи! И ничего не бойтесь. На днях сюда придет наша армия. Она уже близко. Скоро здесь будет. Не бойтесь! Вас никто не тронет! Пошли! — крикнул он мальчику и выскочил из сарая. Надо было немедленно спасаться от неодолимого запаха жареной телятины.

Партизаны благополучно миновали крестьянина, наблюдавшего из-за двери за этой странной сценой.

— Смотрите за больными. Вы за них ответите! — сказал ему Голый на ходу.

— Мое дело сторона, — отозвался крестьянин.

— Все вы в селе будете отвечать за этих людей. Скоро здесь будет наша армия.

Солнце сдвинулось с середины неба. Было тепло и тихо. Трава буйно поднималась в тепле и неге. Деревья пышно зеленели, как в мирное время. Тянула к себе сочная, ласковая трава. Расстроенные, они спешили покинуть село.

А человек у дверей вытащил из кармана трубку, намереваясь отгородиться ею от назревающих событий. Во двор стремительно ворвалась толпа. Предводительствовала женщина средних лет, с непокрытой головой, платок она держала в руках, что означало крайнюю степень возбуждения. Она подвела свое войско к Голому, остановилась перед ним, собираясь начать речь, но внезапно передумала, побежала к сараю, заглянула туда и сейчас же вернулась.

— А где моя телка?

— Зарезал я телку, — сказал Голый. — Не мог я допустить, чтоб люди умерли с голоду.

— Эй, люди, телку мою зарезали! — закричала она дурным голосом, подскочила вплотную к партизану и обрушила на него град слов. Ее поддержали другие бабы. Подошло несколько мужиков. Народ прибывал с каждой минутой.

В толпе наметилось два лагеря: одни были настроены выжидательно. Это были скорее зрители, чем судьи. Другие же разжигали ярость толпы, напоминая о прошлых происшествиях подобного рода. Воинственно настроенная группа угрожающе надвигалась на партизан.

— Равнодушных что-то не видно, — бросил Голый мальчику.

Он заметил, как мужчины, о чем-то уговариваясь, понемногу оттесняют женщин.

— Да ты знаешь, что у меня уже взяли двух волов и свинью, лошадь убили, а ты последнюю телку извел. Да я бы из тебя всю кровь до капли выпила!

Голый увидел, что несколько мужиков подозрительно примериваются к его пулемету. Он резко отскочил на пять-шесть шагов и навел пулемет на толпу. Мальчик нацелил винтовку.

— Не подходи, — сказал Голый, — стрелять буду. Послушайте меня, люди! Я зарезал телку, чтобы спасти жизнь больным и голодным товарищам. Ни я, ни мой товарищ даже не прикоснулись к мясу. Мы партизаны, и нам это не положено. Для себя мы не польстились бы и на сушеную сливу. Но не мог я, признаюсь, глядеть, как товарищи с голоду умирают.

— А что я да дети мои помрем, это тебя не заботит! — закричала баба и снова пустилась ругаться.

— Люди! — продолжал Голый. — Слушайте, люди, мы гоним неприятеля ко всем чертям с нашей земли. Он заплатит за все наши страдания. За сожженные дома, за убитых людей. Заплатит он за все наши муки и за эту телку тоже заплатит. На войне часто приходится делать такое, что в другое время никогда не сделаешь. Но у нас великая цель — свобода.

— Смерть оккупантам! — крикнул мальчик и, смутившись оттого, что голос его прозвучал недостаточно мужественно, воинственно выпятил грудь.

— Все на борьбу с врагом! — крикнул Голый вдохновенно-испуганно.

В тот же миг за домом раздался выстрел, и Голый услышал, как над самой его головой просвистела пуля. Он резко отпрянул в сторону. Мальчик невольно попятился за ним.

— Держи их! — разнесся крик в толпе.

Крестьяне бросились врассыпную на дорогу. Несколько человек из тех, что стояли впереди, пошли на Голого. Но тот дал короткую очередь в землю. Мальчик дважды выстрелил в ноги особо запальчивым.

— Оставьте их, пусть идут своей дорогой, — раздался голос в толпе.

Партизаны отскочили еще на несколько метров, за дерево, и еще раз выстрелили в сторону деревьев, откуда, как им показалось, вылетела первая пуля. Затем побежали в гору, вон из села.

Вдогонку им просвистела еще одна пуля. Но она прошла стороной, они уже были под защитой леса. В селе все замерло. Наступила тишина, словно ничего не было, словно люди испугались того, что могло случиться.

Они остановились отдышаться.

— Видишь, на земле-то не очень уютно, — сказал Голый.

— Телятина, телятина…

— Что — телятина? — взвился Голый.

— Недурна, говорю.

— Недурна, недурна… Ладно, начнем новую жизнь.

— Пойдем дальше навстречу радостям лета.

И их башмаки застучали к вершине холма, откуда предстояло выбрать дальнейший путь.

— Пойдем осторожней, чтоб не обидеть землю, — сказал мальчик.

— Не беспокойся, мы еще молодцами, — не упадем.

По ту сторону холма горы поднимались выше. Вдали виднелись вершины высокого кряжа. Стало ясно, что их путь лежит туда, что им придется взбираться по крутым склонам.

Голый почувствовал, что надо подбодрить себя и товарища.

— Вон по тому хребту мы потихоньку и поднимемся. Даже и подъема не заметим. А тебе известно, что горные села лучше всего: там самые гостеприимные люди на свете, потому что у них нет частной собственности, им незнакомо коварство города. Они стосковались по вестям о большом мире, всю свою жизнь они проводят в борьбе с природой, стихийными силами и волками. Они позовут нас к столу, как лучших друзей.

— Я бы не сказал, что мы привыкли к приятным неожиданностям, — тихо сказал мальчик.

Довольно долго они шагали молча, а когда вышли к другой вершине, желанной картины не увидели. От подножия вершины каменное море простиралось к третьему холму, который обещал гораздо больше первого.

— Видишь ли, — сказал Голый, имея в виду последнее село, — не всегда цель оказывается такой, какой она представляется в мечтах. Бьюсь об заклад, что с того холма мы увидим село.

— Я бы не сказал, что мы привыкли на пути встречать радости.

— В этом источник нашей мудрости.

— Я бы предпочел такому утешению миску картошки.

— Что ж, ты начал кое с чем соглашаться.

Но мальчик счел за благо приберечь силы для каменистой дороги и ничего не ответил.

Они спустились с холма и принялись скакать по камням, которыми был усеян их новый путь. Пришлось петлять больше обычного, чтоб держаться ближе к равнине; склоны холма поднимались круто вверх.

— Еще немного, — сказал Голый.

Летнее солнце пело прямо над головой. Небесный шар сверкал в синем просторе. Ярким пламенем горел в прозрачном воздухе. От камней поднималось дрожащее марево. Все вокруг освещалось таким неверным и трепетным светом, что непонятно было, куда ставить ноги.

Голый то и дело спотыкался, но пулемет с плеча не снимал. Мальчик больше привык к горам: он весь подобрался, сжался, как сухая губка. Но тот и другой еле волочили ноги.

— Еще немного, — сказал Голый, одолев очередной подъем.

Связывала их и держала вместе лишь тонкая нить сознания и инстинкт самосохранения.

Где-то далеко раздалась мощная артиллерийская канонада. Задрожала под ногами земля, ветер донес сильный отзвук далекой пальбы. Винтовочных выстрелов не было слышно. Не останавливаясь, Голый показал пальцем в ту сторону, где гремела канонада.

— Еще немного, — сказал мальчик.

* * *


На последнем перевале их встретили величественные скалы. Серые громады поднимались высоко в небо сами по себе, а им казалось, что они нарочно не поддаются их ногам. То и дело бойцы без слов присаживались отдохнуть. Оба боялись того, что должны были увидеть; страх боролся с надеждой.

С последнего привала Голый молча поднялся и, одной рукой придерживая пулемет, а другой цепляясь за камни, пошел на штурм последнего десятка метров.

За ним с тяжелым сердцем двинулся мальчик.

«Ничего хорошего нам не увидеть», — думал он, пытаясь обмануть надежду и сделать возможную радость неожиданной.

Миновав последнее нагромождение камней, они равнодушным взглядом окинули высокое плоскогорье. Они стояли чуть выше него, взор уходил вдаль всего на километр-два.

Впереди лежали лесистые взгорья, направо — неширокая долина и шоссе.

Они не почувствовали ни радости, ни разочарования. Не зная, что подумать и что сказать, они просто зашагали вниз по пологому склону, держась зарослей кустов, которые тянулись от самой вершины.

Пройдя несколько десятков метров, Голый остановился и начал внимательно вглядываться в шоссе у подножия холма, от которого отходила долина. Мальчик, щурясь от напряжения, уставился в ту же сторону. И тот и другой протерли глаза.

Да, так и есть. Вдоль шоссе, в долине и на склоне горы копошились солдаты.

— М-да… Итальянцы, — процедил Голый.

Ближе к другому краю долины виднелись грузовики и танки.

— Итальянцы, — окончательно решил он.

Он отошел за густой куст и сел. Мальчик опустился рядом, поставив винтовку между колен, словно надумал обосноваться здесь надолго. Голый последовал его примеру и примостил пулемет так, чтоб меньше ощущать его тяжесть. Веки налились свинцом.

— Итальянцы, — повторил Голый.

Отсюда они хорошо видели горы, холмы, ущелья, теснины. Далеко раскинулись неведомые горные просторы, а ноги были такие слабые…

Прилетела стайка птиц. Закружилась в воздухе, щебет огласил рощицу.

Голый жадно глядел на горы. Мало-помалу на душе у него посветлело, и он тихо заговорил:

— Друзья верные, горы милые, не говорите о грусти-печали, солнце улыбается, рокочет небо синее, река поет мне песни, качает меня море. А смотри-ка! — Он поднял фляжку. — У нас еще есть вода. Держи. Мальчик нагнул фляжку, забулькала вода.

— Вода! Чудесная штука! Как это мы ее сберегли! Удивительное дело! Хватит по хорошему глотку каждому.

Мальчик вернул фляжку товарищу. Вытер рукавом рот. Довольно и шумно вздохнул.

— Хороша водичка! — сказал он.

— Сколько на земле чудес и красоты. Вода! Ведь это сама жизнь! Нет жизни без воды.

— Я знал людей, которые никогда не пили воду.

— Никакое питье без воды не обходится, но на свете много и других радостей. — Голый запрокинул фляжку. — Эх! Теперь во мне на две лошадиных силы больше.

— Да, во всяком случае, не телячьих, — заметил мальчик.

— Ничуть не жалею, честное слово. Ничуть.

— Я тоже.

Мальчик насторожился. Он не нуждался в утешении. Не в первый раз приходилось ему затягивать пояс и собирать последние силы. Сейчас же и голода настоящего пока не было и, если бы не болезнь, сильно подорвавшая его силы, он бы еще показал себя. Временами силы все-таки оставляли его. Часто он хватал ртом воздух, словно его выворачивало наизнанку, вытягивал шею, как утопающий. В такие минуты он закрывал глаза — жизнь теплилась слабым язычком пламени. И все равно он знал, что выдержит и что все это пройдет. Смерть он в расчет не принимал, хотя и не исключал ее вовсе; он ощущал ее за своей спиной как неизбежную спутницу. А может, это был сон. Смерть и сон в его сознании мешались.

И товарищу его было не намного легче. Просто в свои двадцать пять лет он был сильнее физически. И, чувствуя себя защитником мальчика, считал своим долгом оберегать его.

Сейчас он заговорил безмятежным тоном:

— Пойдем поверху до спуска в долину. Может, на той стороне найдется более подходящее место для перехода. Нам бы только до тех гор добраться, а там легче будет. В этом горном раю есть села на удивление! Не стану обещать тебе картошку или что-нибудь в этом роде, но куском кукурузной лепешки мы там всегда разживемся. Снабжение беру на себя. Так что на этот счет можешь больше не беспокоиться.

Он встал, вскинул пулемет на спину и зацокал сапогами по камням.

Мальчик повернул за ним голову, но не поднялся. Лицо его сморщилось — вот-вот заплачет.

— Весна, — произнес Голый, не оборачиваясь. — В такую пору нельзя грустить.

Мальчик сморщился еще сильнее. Через силу поднялся. С трудом сделал первый шаг и, шатаясь, двинулся за товарищем.

— И часа не пройдет, как примем решение. А это неплохо, если учесть, что воюем мы третий год.

Мальчик зашагал бодрее.

Голый пошел вперед.

Они старались идти так, чтобы их не заметили из долины. Прятались за камни и кусты. Переползали через каменные завалы, продирались в зарослях терновника, прыгали с камня на камень.

— Пройдем вот еще немного… — сказал Голый.

— Да, еще немного! — согласился мальчик.

— До вершины рукой подать. Оттуда мы сможем определить позицию, — сказал Голый.

— Ну да, позицию, — повторил мальчик.

— Подумаем об атаке и тому подобном, — продолжал Голый совсем тихо.

— Атака, атака! — стиснув зубы, бормотал мальчик, перелезая на четвереньках через глыбы камней.

Еще одна прогалина. Еще несколько скал, и вот они у самой вершины. Медленно, щадя силы, стараясь сохранить дыхание, они поднимались, вытягивая шеи к вершине.

Внизу, прямо под собой, в просветах меж скал они увидели узкую долину, шоссе, солдат. Съехав правыми колесами в кювет, стояли грузовики. За каждым был прицеп с небольшим орудием. В конце колонны два танка устремили жерла пушек к скалам на юге. Солдаты группами и поодиночке сновали по шоссе. В двух местах дымили полевые кухни. Дым поднимался вверх. Ветра не было. Ничто не нарушало тишины. Голоса до вершины не доходили. Слышался только ровный глухой гул.

Партизаны прижались к скале и внимательно наблюдали за долиной, за вражескими войсками.

Скала была гладкая и округлая. Вокруг лежали острые обломки камней, среди них пробивалась хилая трава, росли кусты и кое-где даже виднелась земля.

Голый растянулся в кустах. Пулемет поместил рядом так, чтоб его легко было привести в боевую готовность. Мальчик расположился с другой стороны скалы на траве и мелких камнях. Солнце грело их распростертые тела. Бесшумно веял легкий ветерок.

— Картошку варят, — тихо сказал Голый.

— Гуляш, — отозвался мальчик.

— Картошку, картошку, — раздумчиво повторил Голый. — О мясе я уж и не говорю.

Дымились полевые кухни. Голубоватый дым поднимался прямо вверх, потом поворачивал к востоку, медленно плыл широким облаком к горам и таял около вершин.

Солнце стояло над долиной. Тишина накрыла ее недвижной паутиной. В глазах рябило, и мало-помалу все приобрело призрачный вид. Они все меньше верили глазам. По телу разлились слабость и приятная истома. Отяжелевшие веки падали сами собой. В конце концов оба заснули, уронив голову на руки.

Их пригревало солнце.

В глазах мерцало не то пламя костра, не то какой-то яркий свет, не то просто жар углей. Пахло вареной картошкой и жарким из молодой телятины. Запах картошки и телятины быстро улетучился. Теперь им казалось, что они приникли к нежной материнской груди и вдыхают ее сладостный теплый аромат, но и этот аромат быстро, не успев появиться, исчез, и неожиданно от суровых гор, от их грубых каменных одеяний повеяло холодом, жестким и терпким запахом вереска.

Голый проснулся первым. Ноги застыли и совсем одеревенели. Медленно возвращалось сознание.

Солнце клонилось к горам. Горный кряж испещрили тени; вот-вот уйдет тепло, и камни словно цеплялись за солнечный свет, заклиная его остаться. Но свет уходил, а с ним и тепло. В горах и долине заклубился туман.

Голый с содроганием подумал о холоде. Ночь надвигалась.

Внизу итальянцы разбили палатки. Снова задымили кухни. Доносилась музыка. Слышался глухой гомон.

Солдаты сидели большими группами, наверное, разговаривали. Или, может, выслушивали наставления командиров. «Ведь у них тоже дисциплина, — подумал Голый, — своя игра… да, но на нашей земле… убивают, жгут».

Он выдвинул пулемет вперед. Обрушить бы на них все сто тридцать два патрона или сколько их там есть. Но что это даст? Поднимется паника, это верно. Перепугаются до смерти. Но ему еще предстоит длинный путь. Пулемет и патроны нужны бригаде, а он придет с пустыми руками, точно вол без рогов.

Ему вспомнились лица пленных итальянцев. Попадались и не фашисты; это были славные, добродушные ребята. Больше всего они думали о доме, матери, детях, сестрах. Редко кто из них не помнил, что и у других есть жены, дети, матери, сестры. Однако были и такие, у которых отшибло память и которые стремились превзойти друг друга в жестокости. А может, внизу и чернорубашечники. Знать бы наверняка, не удержался бы — все пулеметные ленты истратил бы на них. Пусть бы потом пробирался к бригаде, как мышь, по кустам и камням.

Голый попытался разглядеть, нет ли там, внизу, чернорубашечников, но ничего не увидел. Метрах в четырехстах от них неслышно и суетливо копошились какие-то людишки.

— Странно, что они не выслали сюда дозора.

— Дозора? Так для этого надо оторваться от главных сил, а таких героев у них не водится. Кто станет торчать на вершине? Они могут защищать лагерь с ближнего боя. Вон, видишь, это не так трудно понять. А кроме того, они считают, что партизаны далеко, — и правы. Я их хорошо знаю. Не раз слышал и от стариков; они охотнее всего верят, что на позициях спокойно. Это основа их стратегии.

Мальчик сощурил гноящиеся глаза. — Надо дождаться ночи.

— Теперь гляди хорошенько, как мы пойдем, — сказал Голый. — Вот так, значит: отсюда вниз по этому уступу, затем пастбищем выйдем к шоссе вон к тем двум грузовикам — между ними метров пятьдесят. Часовой стоит около крайнего грузовика, и в темноте мы легко переползем через шоссе. Так как они убеждены, что лучше всего думать, будто на позициях все спокойно, они пропускают мимо ушей подозрительные шорохи. Но ручаться нельзя: на посту может оказаться солдат, который боится за свою голову чуть больше, то есть у которого совесть не совсем чиста, — такой часовой наверняка поднимет тревогу. Но и тревога не помешает нам перебраться через шоссе, потому что они откроют огонь в темноту, а может, и друг по другу. Мы тихо-мирно переползем дорогу и пойдем вон туда — вверх по тому склону, между двух дубов. А как отойдем метров на сто, тогда уж нетрудно будет договориться о дальнейшем.

— А когда спать? — спросил мальчик.

— Повторим урок еще раз — и на боковую. Слушай: вот этим уступом, по камням, пастбищу — прямо на шоссе, минутку последим за часовым — и по склону в горы. Двинемся, как только стемнеет, но до отбоя. Ночью они бдительней. Теперь твердо запомни дорогу и расположение постовых. Это тебе вместо ужина. Ну, а завтра в этом добром горном краю, среди этих райских пределов, у нас, полагаю, будет сытный завтрак: молоко, брынза, сметана, а может, чем черт не шутит, и картошка. Тсс! Тихо!

— Что такое?

— Забудем о еде. Гляди в оба! Туда — направо.

— Что там?

Голый впился глазами в какой-то предмет. Его острый взгляд следил за ним, веки вздрагивали, словно то, за чем он наблюдал, возбуждало все большее любопытство. Он выдвинул пулемет и потрогал затвор.

— Что там? — спросил мальчик.

— Ничего, — ответил Голый.

— Как это — ничего?

— Ровно ничего.

— Мы нападем на них? — спросил мальчик.

— А как ты думаешь?

— Никак не думаю.

— Сейчас и не надо ни о чем думать. У нас есть время — правильное решение придет само собой. План должен вполне созреть. Дискуссий не люблю.

— Я тоже.

— Придумаешь что-нибудь дельное — скажи.

— Постовых уже выставили.

Было видно, как внизу солдатам раздают ужин, к кухням подходят люди, уходят они с большими котлами, вокруг них собираются кучки солдат, а потом и они разбредаются, усаживаясь на камнях по обочине шоссе.

— Итак, постовые, — сказал Голый, — вон там, у грузовика, с той стороны — над кухней, с нашей стороны — внизу и чуть подальше…

— Ужинают, — сказал мальчик.

Голый поглядел на него широко раскрытыми глазами.

— Пришло время и нам…

— Ударим?

Голый сунул руку во внутренний карман кожуха и вытащил кусочек кукурузной лепешки величиной с детскую ладошку.

— Вот. Неприкосновенный запас.

Он разломил лепешку и быстро протянул мальчику кусок побольше. Мальчик заметил, но взял.

— Медленно ешь. Потихоньку, — сказал Голый. — А то в желудке кукуруза камнем ляжет.

Они с жадностью поглощали хлеб, неотрывно глядя на свои куски.

— Вкусно, ничего не скажешь. На свете еды много. И какой! Только вот далеко она от нас.

Мальчик медленно работал челюстями. Он закрыл глаза. Хлеб во рту крошился, слюна не шла.

— Глотка воды нет?

— Есть.

Мальчик взял фляжку.

— Все у нас есть, что только душа пожелает, — сказал Голый.

* * *


Шоссе перешли без осложнений. Дорога оказалась нетрудной и нестрашной, они знавали переходы потяжелей — через железнодорожное полотно, под носом дошлых немецких постов и темными и светлыми ночами. На этот раз ночь выдалась такая, какая требовалась, — не слишком темная и не слишком светлая. Просто досадно было покидать лагерь с пустыми руками. Где-то здесь провизия, оружие, боеприпасы. Но партизаны не рассчитывали на такой оборот дела, не подготовились к нему. Голый все же медлил: не пробраться ли в какую-нибудь палатку, не вытащить ли первую попавшуюся сумку — вдруг там буханка хлеба.

Они и сами удивлялись той легкости, с какой прошли по самой середине лагеря. Несколько раз они замедляли шаг, борясь с искушением раздобыть что-нибудь съестное. Но Голый отлично знал, что у палаток расставлены часовые и лагерь обходят патрули.

— Ладно, — сказал он, — полакомиться не придется. В мгновение ока они взобрались на холм над шоссе.

— А все-таки, — сказал Голый, — меня совсем не радует, что они так и не узнают про нас и проведут остаток ночи, по-прежнему веря, будто партизаны где-то далеко.

И он поднял пулемет.

— Значит, так: видишь вон ту темную массу? Это машины командования. По-моему, там ихний штаб. Ты как считаешь?

— Мне тоже с вершины так казалось.

— Ну, тогда все в порядке.

Голый с минуту прилаживал пулемет, определял расстояние, целился.

— Поднимись-ка на тот пригорочек и подожди там.

Мальчик тихо полез вверх.

Голый все еще примеривался, определяя расстояние до машин, черневших в центре долины, недалеко от одинокого дубка. Небо было ясное. Звезды весело перемигивались, только вот воздух был чуть холодноват! Долина, заслоненная лесом и горным кряжем, темнела, не подавая никаких признаков жизни.

Вдруг Голый заметил, что темная масса, взятая им на прицел, слабо осветилась.

— Должно быть, там сидят офицеры и пьют, а может, в карты играют. А почему бы им и не поиграть в карты? — спросил он сам себя. — Может, они и не хотели идти сюда воевать. Играют в карты. Может, и доброе вино пьют.

Еще раз блеснул свет. Наверное, отворили дверь. Может, кто-нибудь вышел прогуляться, освежиться на ночном ветерке.

Он пристально вглядывался в темноту, пытаясь уловить в ней какое-нибудь движение. Представлял себе, как офицеры сидят за столом, как они курят и пьют вино после сытного ужина.

— Неплохо живут, — пробормотал он. — Однако надо испортить им настроение. Иногда я готов кое о чем забыть. Забыл бы и сейчас, но не имею права. Так-то вот.

И он нажал на спусковой крючок. Пулемет сердито затарахтел. Даже Голый не ожидал от него такой свирепости. Он уже поотвык от норова своего дружка.

Расстреляв патронов тридцать, он взвалил пулемет на плечи и побежал вверх.

Ночь уснула. Тишина сгустилась. Только звенели подбитые железом сапоги Голого.

Мальчик ждал неподалеку.

— Выше, выше. Сейчас они нам ответят.

Они побежали вперед, спотыкаясь в темноте о камни и корни, продираясь сквозь заросли кустов, ударяясь лбом о стволы деревьев.

Сначала дали несколько выстрелов часовые, а немного погодя долину огласила отчаянная пальба. Слышались не только винтовочные выстрелы и пулеметные очереди, но также взрывы ручных гранат, мин и даже орудийные залпы. Нельзя было понять, куда направлен огонь, во всяком случае, до партизан не долетела ни одна пуля.

— Да, — заметил Голый, — не растерялись вояки.

— Точно рыбы на сковородке, — подхватил мальчик. — Пусть жарятся, пусть, — сказал Голый, хотя не совсем понял, о чем думал мальчик.

— Обороняются, обороняются, — сказал мальчик. — Страх глушат.

— Что делают! Тонны две боеприпасов просадят. Они убедились, что огонь направлен не на них, и пошли медленнее, тщательно выбирая путь во мраке ночи.

А огонь в долине бушевал все сильнее. Вспыхивали от взрывов окрестные горы. Особенно усердствовали пулеметы. Они торжествующе стучали, словно косили живую силу противника. Пулеметчики были явно довольны. Разрывы мин разносились мощными, гулкими, беспорядочными аккордами.

— Небольшой стратегический маневр, — сказал Голый. — Неплохо вышло, — добавил он удовлетворенно. — Завтра шум и расход боеприпасов они обоснуют дивными словами; «Массированные силы партизан в составе трех бригад атаковали части нашей дивизии «Виттория», стоящие лагерем в селе Црндак в такой-то и такой-то долине. Благодаря исключительной находчивости полковника Мерла наши части в едином порыве ответили сильным огнем и принудили противника к паническому бегству. Неприятель бежал, понеся большой ущерб в живой силе. Наши потери: один убитый и двое раненых».

Голый воодушевился. Забыл об усталости и голоде.

Мальчику не хотелось разговаривать. Он был болен и ждал только момента, когда товарищ наконец доберется до мысли об отдыхе. Он даже верил, что тот может вытащить из кармана кожуха что-нибудь съестное. Но эта надежда едва теплилась.

Еще целый час в долине продолжалась отчаянная пальба. И, видимо, она подгоняла Голого, не позволяла ему останавливаться. Ему казалось, что, шагая, он подогревает эту стрельбу. В конце концов пулеметы замолкли, после чего раздалось лишь несколько взрывов тяжелых мин.

— Теперь можно передохнуть, — сказал Голый.

Он видел, что мальчик еле передвигает ноги, да и сам устал до смерти.

Нащупав за одним из дубов свободное от камней местечко, они тотчас повалились на землю.

Оба долго переводили дух. Отдышались, поглядели в небо, как бы проверяя ночные покровы. В ясной синеве трепетно и страстно сияли крупные звезды. Искрились в прозрачном воздухе. Небо разверзлось глубокой бездной — много воздуха, мало тепла.

— Надо было стянуть из грузовика хоть одеяло, — сказал Голый. — Прозевали удобный случай.

— Легче бы ночь прошла. По правде говоря, не очень-то она теплая.

— Да, жаль, — сказал Голый.

— Прижмись ко мне, — сказал мальчик. — Я, по-моему, сегодня гораздо здоровей; тепло вернулось ко мне.

— Встреться нам медведь или волк, я бы обязательно попросил их уступить квартиру на одну ночь. Только на одну…

— А может, лучше было бы прихватить штаны, — сказал мальчик. — Как мы могли забыть?!

— Боюсь, что не нашли бы чистых.

Мальчик засмеялся тихо, но весело.

— Ну, раз мы начали смеяться, все будет хорошо. Где-то здесь, в этих горах, должно быть село. Непременно.

— Село?

— Может, мы завтра набредем на село, которое нам нужно, там весело горит очаг, греется молоко и пыхтит кукурузная каша. Как ты думаешь?

— Село, — неопределенно протянул мальчик.

— Село, — подтвердил Голый. — Настоящее, земное село.

— И, прижавшись друг к другу, они начали дружно стучать зубами.

— Спать, спать, — произнес Голый, старательно обходя мысль об ужине.

* * *


И на этот раз птицы огласили рассвет. А бойцы просыпались медленно, надеясь, что солнце даст им тепло, которым их обделила ночь.

— В дорогу, — сказал Голый, как только занялась заря. Он приподнялся на локте и стал оглядывать незнакомый край. Ночью все представлялось иным. Тогда ему мерещились горные массивы, высокие стены домов, скалы — теперь все выглядело гораздо мельче. Лишь там и сям высились ели или купы буков. Гора поднималась вверх, незаметно разветвляясь и опускаясь в ущелья, но дорога была сносная — не слишком крутая, не слишком каменистая, не слишком открытая, словом — ничего.

Селением даже не пахло. А за этой горой, как венец всех желаний, выглядывала другая вершина. Между ними могло лежать целое царство.

— Рано встанешь, больше наработаешь, — сказал Голый. — Берем быка за рога!

Мальчик сел, бессмысленно глядя в землю. Никакого интереса к предстоящему дню он не испытывал, привязанности к горам и дорогам тоже не выказывал.

Голый сидел, обняв колени. Ночь была не слишком теплая! У него еще и сейчас зуб на зуб не попадал.

— Кто рано встает, — заметил он, — рано и ложится.

Мальчик вскочил на ноги, перекинул винтовку через плечо.

— Пошли, — сказал он.

Голый немедленно последовал его примеру.

— Как интендант, объявляю завтрак оконченным, — сказал он, повесил на себя пулемет и двинулся за мальчиком.

Шли медленно. Осваивали новую дорогу. Справа в ущелье спускался лес, слева полого поднималась терраса; заросли кустов заслоняли горизонт.

Мальчик шел впереди. Его развалившиеся башмаки тупо и безжизненно стучали по камням, ступая по земле с какой-то болезненной неуверенностью. Голому хотелось придать шагам мальчика твердость, а ногам в башмаках — силу. Его даже немного раздражали эти итальянские ботиночки.

— Ведь совсем недавно вышли в дорогу…

— Какую дорогу?

— Да нашу!

— Какую нашу?

— Да эту, которой идем.

— Мы идем по камням да лесам, а не по дороге.

— Разве это не дорога? Такой дороги еще свет не видывал. И я почитаю ее, как никакую другую на земле. Поверь, это чудесная дорога. Подожди, пусти меня вперед, я утопчу ее своими ногами — они малость здоровее твоих.

Сапоги Голого затянули свою уже знакомую мальчику песню. Она тоже раздражала мальчика. Наводила на него тоску. Всегда одна и та же — голодная, усталая, глухая, бездушная. Мальчику казалось, что эта песня мешает ему, что это голос судьбы — глупой, никчемной судьбы. И он все сильнее ненавидел ее.

— Можно подумать, что ты знаешь, куда мы идем, — сказал мальчик.

— Знаю.

— Хорошо, скажи тогда, куда мы придем сегодня?

— В село и будем там обедать.

— Это шепнул тебе ночью святой Яков, спустившись по лестнице?

— Нет, другой, получше.

— Кто же это?

— Село всегда впереди, оно всегда нас ждет. Ждет дивное село, а может, и город ждет. И это правда, этого у меня никто из головы не вышибет. Имей это в виду.

Мальчик дал волю своему раздражению.

— Ха-ха-ха… Это мне известно.

— Ну вот!

— Только этим не проживешь. Ты мне кусок хлеба дай.

— Ладно, дам.

Дремлет земля, судьбе покорная, дремлет на праздниках и на пирах, и ищет разума, в глубь глядя черную, а там — лишь сердца истлевшего прах, — закончил Голый.

Мальчик заморгал, успокоился и снова устремил неподвижный взгляд прямо перед собой. На лице его опять появились морщины. Подавшись всем телом вперед, он почти автоматически выбрасывал ноги. Голый теперь вышагивал в своих огромных сапожищах рядом, каждую минуту поправляя пулемет и перекидывая его с плеча на плечо.

Мальчику не хватало воздуху. Голому тоже. То и дело они распрямляли плечи и дышали, как рыбы, выкинутые из воды. Желудок сжался. В нем была такая пустота, что она заглатывала не только весь воздух, но, казалось, и грудную клетку, и плечи. Они отчаянно напрягали мышцы спины, стараясь держаться прямо. Их одолевал сон, хотя они только что встали. Земля немилосердно тянула к себе, в глазах мельтешило, и время от времени то одного, то другого вдруг заносило в сторону.

Наконец они зашагали совсем автоматически, и им стало легче. Так, почти засыпая на ходу, они шли довольно долго. Солнце поднималось и грело все сильнее. Ласково веял теплый ветер. Зеленели деревья, щебетали птицы, синело небо, над вершиной белело облачко, в буйной радости поднималась трава. От всей этой яркой пестроты кружилась голова, и вот они уже не шагали, а плыли по безбрежной пучине жизни.

Лесистый склон привел их к глубокому и холодному ущелью. Они оказались на самом его краю. И, лишь усилием воли преодолев искушение воспользоваться удобным спуском, все шли на той же высоте и даже понемногу забирали выше, стремясь добраться до вершины и оттуда взглянуть на долину надежды.

Солнце быстро поднималось и припекало все жарче. Скоро они уже насытились солнечным теплом; их мучили жара и жажда.

— Фляжка пустая, — пресек Голый возможные надежды.

— К северу идем. Теперь вода будет чаще попадаться, — произнес мальчик спокойным, будничным тоном.

— Конечно, — обрадованно подхватил Голый. Наперекор голоду мальчик поправлялся. Преодолена была та граница, когда желудок, сделав свое дело, требует новой пищи; телом овладевала дремота, и им больше хотелось спать, чем есть. Спали на ходу.

Однако это не мешало им быть начеку и сохранять известную осторожность.

У подножия склона партизаны увидели тропу и спустились на нее. И тут же, чуть выше над тропой, обнаружили человека, лежащего на боку. Они сразу поняли, как он сюда попал. Застывшая поза, худоба — все это они видели и раньше на дорогах, по которым шли больные тифом партизаны. Жужжали мухи. Они почувствовали тяжелый запах тления и прошли мимо, не глядя на мертвеца. Но через несколько минут натолкнулись на второго. Человек сидел за буком, с бесконечной усталостью склонив голову на колени. Немного поодаль навзничь лежал третий, закинув голову, словно отдавал себя солнцу.

Голый свернул с тропы вверх. Скоро они вышли к перевалу, взобрались на него и увидели долину. Стали спускаться, не тратя времени на поиски более удобной дороги.

На склоне рос густой кустарник, перевитый терновником. Партизаны насилу продирались сквозь него. Немного ниже началось болото. По противоположному склону поднимался лес, и сквозь деревья виднелась лента шоссе. Там стоял солдат. Спустя немного времени по шоссе прошли грузовики и танки.

Партизаны видели все, что происходит на дороге, в каких-нибудь двухстах — трехстах метрах выше них, но оба хранили молчание. По чаще они шли спокойно, словно их никто не мог заметить. Путь преградил поток.

— Вода, — сказал Голый и взялся за фляжку.

Поток бежал среди зарослей, высоко над ним было шоссе. В воду смотрелись гибкие вербы, над водой кружила птичья стая, кажется — синицы.

Партизаны припали к воде и потянули ее, как голуби, Они несколько раз принимались пить, пытаясь обнаружить в воде свойства, которые сами же ей приписывали.

Мальчик оторвался первым, сел у ствола дерева и улыбнулся слегка разочарованно:

— Вода.

Голый трезво отмахнулся.

— Богатая земля, — сказал он и, опустив фляжку в воду, наполнил ее. Но тут же вылил воду. — На другом берегу наполню. Здесь воды по колено. Холодная. Придется прыгать.

И как был, с пулеметом за спиной, прыгнул и перелетел на другой берег, в кусты. Мальчик поднялся и тоже прыгнул, но до берега не дотянул и угодил в воду. Он быстро выбрался из ручья, и оба поспешно углубились в чащу: часовой на шоссе мог услышать плеск воды.

Они отошли подальше, и Голый, прячась в кустах, опустил в воду фляжку.

— Шоссе будем переходить немедленно, — сказал он. — Бесит меня эта красота под стражей, да к тому же без вертела и вкусных запахов. Надо переходить шоссе.

— Отдохнем еще чуточку перед боем, — попросил мальчик.

— Никакого боя! — И Голый ринулся в чащу, к шоссе.

Подъем предстоял невысокий, метров в двадцать — тридцать, зато крутой. Взбирались медленно, шаг за шагом, отчасти из осторожности, отчасти из-за усталости: остатки сил надо было приберечь на случай боя. Увидев сквозь заросли часового, остановились.

Снова проехала машина, за ней три мотоцикла; прошел взвод солдат. Двигались немцы, часовой был хорват.

Изредка с северо-востока доносились орудийные залпы и взрывы бомб. Время от времени взрывы раздавались и ближе. Но они говорили о случайных стычках — словно бы противники потеряли друг друга. Создавалось впечатление, будто неприятельские войска рассеяны и блуждают по опустелому краю. Да и часовой на посту не проявлял особого рвения.

Участок часового был длиной метров в сто. Партизаны находились в сорока метрах от правого рубежа. Как только, пропустив колонну машин, часовой двинулся направо, партизаны спокойно пошли вперед. В мгновение ока они оказались на другой стороне шоссе, взобрались на насыпь и скрылись в зарослях, на том и завершив свой подвиг.

— Оставим память о себе? — спросил мальчик.

— Не стоит, — сказал Голый, — может, он мирный человек. Мобилизованный. И ничего так не хочет, как домой вернуться. Может, он нам еще в какой беде пригодится. Лучше, когда такие караул несут…

Они снова начали подниматься в гору, которая шла вверх от самого шоссе; они очень устали. Карабкались по крутому склону медленно, ежеминутно останавливались и отдыхали, прислонившись к стволам деревьев.

Во время одной из передышек мальчик сказал:

— Теперь мы идем к Посавине?

— Да.

— А далеко до нее?

— Самолетом или поездом — нет.

— Там равнина. Дороги прямые. Везде ровно. Пшеница зеленеет. А скоро уже пожелтеет. Золотистые колосья, золотистое море, я читал…

— Вот пойдем со мной в Банью, увидишь и пшеницу, и кукурузу, и каштаны, и картошку…

— И каштаны?

— Ну да, в лесу.

— Вот это чудо!

— Что — чудо?

— Каштаны — и в лесу?!

— Можешь рвать сколько угодно.

— И картошка есть?

— Что тебе далась картошка? Тебе бы все смеяться, а картошка — настоящее благо. С ней голода не знаешь. С картошкой всегда сыт. А у вас в Далмации нет картошки?

— Почему же? Есть, у кого есть.

— А ты ведь сам-то с моря?

— Из Сплита.

— Обязательно надо посмотреть твои края.

— В чем же дело? Это не трудно.

— Как сказать.

— Кончится война, приезжай.

— Приеду, честное слово, приеду. Давно я думаю, как выглядит море? Какая там вода? А вот никак до него не доберусь. Это у меня страшный пробел. До сих пор не видеть моря!

— А я равнины не видел. Славонии не видел.

— Гляди-ка! Кто бы мог подумать!

— А теперь мы идем в Славонию.

— Ну, идем-то мы не в саму Славонию, до Славонии еще далеко. Но в Банью можешь попасть совершенно свободно.

— Славония, богатый край.

Они тихо беседовали, привалившись к буку.

— Слушай, — сказал Голый, — давай попробуем раздобыть съестного. — Он вытащил из внутреннего кармана кожуха нож, наклонился и стал вырезать кусочки коры. Соскреб с нее мякоть и протянул мальчику горсть коричневого месива, а потом опрокинул в рот свою долю.

Они долго жевали терпкую деревянистую массу, воображая, что едят нечто гораздо более съедобное.

— Погоди, — сказал Голый. — Смотри — крестьянин.

На противоположной стороне ложбины по тропке не спеша поднимался от шоссе крестьянин, уверенный, что его никто не видит. На спине он нес вязанку хвороста.

— Где крестьянин, там и село, — сказал Голый.

Мальчик выплюнул кору.

— Неплохо, — сказал он.

— Лезем наверх. Село, по всей видимости, ближе к вершине. И мне совершенно безразлично, кто в селе. Проберемся к какому-нибудь домишку на отшибе.

Они двинулись по крутому склону, заросшему буками. Поначалу поднимались чуть ли не бегом, потом умерили свой пыл и зашагали ровнее, сберегая силы.

— Чем не моторизованная колонна, — сказал Голый.

Солнце загораживала гора. Они шли в прохладной тени. Лишь верхушкам деревьев перепадало немного солнечного тепла. Вокруг стволов, возле корней росла какая-то трава с широкими зелеными листьями, гладкими и скользкими — такая трава растет обычно в заброшенных холодных погребах.

Словно по ступенькам, взобрались на вершину. Тут их встретило горячее солнце. Сразу стало жарко — они были чувствительны ко всяким переменам, особенно к переменам температуры.

Прямо перед ними, на склоне холма, под его лесистой вершиной, раскинулось село.

— Вот оно, — сказал мальчик.

— Как в сказке, — сказал Голый.

— Краше не бывает, — сказал мальчик.

По обеим сторонам дороги тянулись бревенчатые дома. Одни стояли поодаль от дороги, другие — совсем на отшибе. Между ними шли дощатые или живые ограды, заборы. За околицей над селом виднелись узкие крутые полоски полей.

— Пойдем верхом, — сказал Голый, — чтоб не попасть под огонь на открытом месте. — Сказал он это нарочно — хотел подготовить мальчика к возможным неожиданностям. — Пойдем вон к тому домику наверху. — И он показал рукой на гору. — Он на вид гостеприимнее остальных; вон к тому, что один среди полей.

Этот дом стоял выше других, к тому же как раз мимо него лежал их путь. Около дома никого не было. У других домов, стоявших пониже, изредка появлялись люди: из дверей выбегали дети, женщины. В огороде возле одного из домов над грядками нагнулся дед. На гумне играло трое ребятишек, а над ними, на лужке, паслось несколько овец.

— Живет село, — сказал Голый. — Живет, словно оно одно на свете. Живет, — взволнованно твердил он.

— Живет, — повторил за ним мальчик.

Они шли верхом, среди зарослей кустарника. Их никто не заметил. Так они добрались до ограды дома, на котором остановили свой выбор. Тропа вела во двор, пересекала его и выходила с другой стороны. Метров на двадцать ниже начиналась соседняя усадьба.

Все вокруг словно вымерло, лишь две курицы копошились под забором. Во дворе было пусто: ни бороны, ни телеги, ни топора, ни плуга — голая, вытоптанная земля.

— Видно, все попрятали, — решил Голый.

Они направились прямо к двери. Не раздумывая, отбросив все сомнения, потому что до них донесся запах хлеба. Казалось, весь дом пахнет хлебом, будто они внезапно очутились в богатом амбаре.

Голый остановился, вынул из кармана часы.

— У меня есть часы, — сказал он. — Правда, они не ходят. Но починить их ничего не стоит. Поменяем их на кусок хлеба.

Низкая бревенчатая изба, кое-где оштукатуренная, узкая дверь с залатанным косяком, рядом пустая конура, чуть дальше за углом свинарник, тоже пустой. Перед обшарпанным порогом вмятина, в ней еще поблескивала вода после недавнего дождя. Дверь вела в темноту — ставни на окнах были заколочены.

Голый стал в дверях. Вошел. Мальчик прислонился плечом к косяку, оглядел двор, кинул взгляд вниз на тропинку, на соседнюю усадьбу, на поле. Все было спокойно. Тогда и он устремил глаза в темноту.

Голый подвинулся в сторону от двери, чтобы не заслонять свет. Посреди довольно просторной комнаты стоял крестьянин средних лет, усатый, сутулый, — и словно бы их ждал. Тут же они определили, что за бочкой, ларем и под кроватью никто не прячется, что вообще в доме, кроме этого человека, никого нет.

Хозяин, опустив руки, сурово глядел на пришельцев с таким видом, будто лишь на секунду позволил себе оторваться от работы и немедленно возьмется за нее снова, а они пусть себе что хотят, то и делают.

Голый с усилием произнес:

— Доброе утро, приятель.

Крестьянин прищурился, потом спросил: — Что нужно?

Голый пожалел, что не сказал партизанское приветствие. А не сказал он его не из-за малодушия, а потому что не хотел быть навязчивым. Он думал войти в дом, как входит свой брат — крестьянин, возвращаясь с поля или из леса, как входит добрый приятель, которого все знают в горном селе.

Он тоже прищурился и, помолчав, сказал:

— Не продашь ли нам немного хлеба?

Зеленые глаза крестьянина засветились насмешкой.

— Хлеб? Продать хлеб? А чем вы заплатите за хлеб?

— Вот часы у меня есть. Отдам за кусок хлеба.

Партизан протянул ладонь, на которой лежали ручные часы, и сам окинул их пренебрежительным взглядом. Ведь по сравнению со всем пережитым, по сравнению с трудностями, которые можно преодолеть, добыв краюху хлеба, часы — ничтожная мелочь.

— Часы? В самом деле?

— Да. Часы.

— Зачем мне часы?

— Конечно, зачем тебе часы! Но, понимаешь, мы голодны, и я предлагаю тебе часы в обмен на кусок хлеба, сколько дашь…

— Зачем мне часы? — повторил хозяин.

Партизан посмотрел на часы, круглые часы, снятые с руки убитого врага; задумчиво рассматривал он во мраке грязной крестьянской избы эту никчемную сейчас безделушку.

— Часы, — повторил он, не зная, что еще добавить.

— Зачем мне часы? — протянул крестьянин, опустив уголки губ и хитро прищурив глаза.

Вошел мальчик. Он поднял голову и, часто моргая, думал, что бы такое сказать, как помочь товарищу?

— Часы за кусок хлеба, — решительно произнес Голый.

— Да есть у меня часы, и не одни, — сказал крестьянин. — Погодите, сейчас покажу.

В голове Голого блеснула мысль, что крестьянин медлит неспроста, но он отогнал ее — все опасения пересилила надежда раздобыть кусок хлеба! Не будь мальчика, он вел бы себя иначе!

Крестьянин отошел в угол комнаты, отодвинул бочонок, поднял какую-то доску, засыпанную мусором, и вытащил большой деревянный ящик.

— Глядите, — сказал он, показав на него партизанам.

В ящике лежала старая меховая папаха, а в ней восемь ручных часов, двое — золотых карманных и с десяток украшений — браслеты, брошки, кольца, цепочки. Крестьянин сунул руку в папаху и поворошил свое добро.

— Видал?! Нужны мне твои часы!

Голый положил часы обратно в карман, опустил руку и стал пристально смотреть на крестьянина. Сощурив глаза еще больше, чем крестьянин, он смотрел на него не мигая. Хозяин по-прежнему неприязненно глядел на пришельцев.

— У меня часов сколько душе угодно. На мой век хватит, прожить бы столько! Нужны мне твои часы! Гляди, гляди! — радостно восклицал он.

Внезапно в избе потемнело.

Голый отскочил в сторону и навел пулемет на дверь.

В двери появился высокий молодой крестьянин с густой светлой бородой. На голове у него была меховая папаха, в руке он держал пистолет.

— Чего к отцу привязались? — крикнул он.

Голый молчал.

— Мы хотели купить хлеба, — сказал мальчик.

— Ворвались в чужой дом… — сказал бородач; он взял на прицел Голого и напряженно-выжидательно моргал глазами. — Чего к отцу привязались?

— Мы ничего ему не сделали, — сказал мальчик. — Пусть сам скажет. Мы ему предложили за хлеб часы. Он не хочет — ну и дело с концом.

— Дело с концом? Нет этому делу конца! Накидываетесь на людей в их собственном доме. Мы этого не допустим. Вам это даром не пройдет!

Партизаны поняли, что бородач тоже тянет время, явно ожидая подмоги.

Мальчик выхватил из кармана гранату. Она была без предохранителя.

— Мы мирно шли своей дорогой, — сказал он, — мирно попросили продать хлеба. Только тронь! Швырну гранату об пол, и мы все взлетим — косточек не сосчитаешь! Убирай пистолет и прочь с дороги! — закончил мальчик, подняв гранату. — Мы никому ничего не сделали.

Бородач задумался. Не опуская пистолета, он переводил взгляд с одного партизана на другого.

Голый безмолвно следил за каждым его движением: взгляд у него стал жестким, лицо побледнело.

— Нам жизнь не так уж дорога, — сказал мальчик. — Если и вам…

— Выходите, — оборвал его бородач. — Проваливайте! Нечего меня учить, у самого голова на плечах.

Он посторонился и дал им пройти.

Голый вышел спокойно, не спуская глаз с бородача, мальчик — за ним. Когда они очутились во дворе, бородач тоже вышел, все еще с поднятым пистолетом. По его физиономии было видно, что он по-прежнему колеблется и жалеет, что отступил от задуманного.

Партизаны внимательно следили за ним, отходя таким образом, чтоб не терять его из виду и не поворачиваться к нему спиной. Оба молчали. Казалось, все слова исчезли, — сейчас они были просто не нужны.

— Убирайтесь, — сказал бородач.

Голый был убежден в справедливости своего приговора. Как только он увидел золото, разговаривать стало не о чем.

Пристально вглядываясь в глаза бородача, он понял, что так уйти нельзя.

Стремительным движением он сунул руку за патронташ, выхватил пистолет и дважды выстрелил в грудь бородачу. Тот упал как подкошенный, а партизаны побежали со двора, торопясь укрыться в горах.

Старый крестьянин, остававшийся в доме, решил, что сын уложил обоих, и поэтому довольно долго во дворе стояла тишина. Партизаны рассчитывали на это и спешили воспользоваться передышкой. Когда они уже были метрах в ста от дома, раздался крик крестьянина.

— О-о! — вопил он. — Убили Мому-у-у…

Вслед за тем раздались шум, крики; вначале доносились отдельные женские голоса, затем голосов стало больше, к ним присоединились детские и мужские. Прогремело даже три выстрела. Голоса, отражаясь от горы, терялись в долине, уносимые ветром.

Партизаны шли шагом, чуть быстрее обычного. Мальчик один раз оглянулся. Голый упорно смотрел вперед. Очень скоро они достигли вершины. Они и сами не заметили, как это случилось, думали, что у них не хватит сил и на половину пути, и мысленно готовились к бою. Теперь, когда им открылось множество дорог: и густой кустарник, и еле видные тропы по лесистому склону, они опустились на камень у края тропы.

— Золото, — отдуваясь, процедил сквозь зубы Голый.

На околице села суетилась группа людей в черных меховых папахах с винтовками в руках. Люди шли в их сторону, но как-то нерешительно, вяло, около дома бородача каждый раз застревали. Наконец человек пять, растянувшись цепочкой, полезли в гору.

— Идут, — сказал мальчик.

— Золото, — все еще задыхаясь, сказал Голый.

— Прятались. Решили, что мы авангард, — сказал мальчик. — А увидели, что нас двое, и осмелели.

— Ты видел, а? Золото?!

Они встали и не спеша зашагали дальше. Торопиться было некуда. Свернули только на гребень горы, чтоб держаться выше и в случае надобности принять бой.

— Не очень-то охотно пошли они за нами — прослышали, верно, о пулемете.

* * *


Так они и шагали совершенно беззаботно, словно ничто не могло помешать им в пути; в желудке было пусто, голова кружилась, в глазах все прыгало.

Теперь между ними встала смерть. Бородач завертелся на месте, как бурав. Он падал на землю тяжело и, упав, превратился в обыкновенный темный бугорок, а потом — в темное бесформенное пятно. И вот крикнул отец. Партизанам показалось, что он закричал не от горя и отчаяния, а чтоб поднять тревогу, призвать свидетелей и, ликуя, обличить виновников.

Посреди двора осталось пятно. Мало-помалу в сознании мальчика оно превратилось в пятно среди бескрайней, солнечной, светлой, весенней чистоты.

Такое же чувство испытывал и Голый. И он тоже старался осмыслить то, что произошло.

И тот и другой обнаружили, что стали меньше дорожить жизнью. Стоит человеку однажды лишить кого-нибудь жизни, как он теряет представление о ее ценности и границах.

Они шли, не оборачиваясь, не думая о погоне, не опасаясь пули в спину. Оба были словно защищены своим смятением: что бы ни ждало их впереди, все казалось легче того, что случилось, и сознание этого делало их неуязвимыми.

Много смертей они перевидали на своем веку, много людей погибло от их руки.

Они воевали уже несколько лет. Борьба была жестокой, тяжелой, кровопролитной, но ни тому, ни другому до сих пор не доводилось сталкиваться с такой смертью — не на поле боя.

В молчании они взбирались на новую гору. Опять тяжело волочили ноги, спотыкались, шатались, однако о еде и отдыхе не помышляли. Все сразу осточертело, и они не видели вокруг себя ничего, за что стоило бы ухватиться.

Но все-таки оба понимали, что на мир им мешает смотреть это черное пятно и что от него надо поскорее освободиться.

— Золото, — произнес Голый после долгого молчания.

— Высшая мера наказания, — заговорил наконец и мальчик.

Голый не отвечал, безмолвно одолевая крутой подъем. Тащился с пулеметом на плече и глядел прямо перед собой, словно прятал лицо, словно смотрел только в будущее.

Мальчик плелся за ним. Он все время думал о своем товарище. Молчание тяготило его.

— Ты быстро сообразил, что делать, — сказал мальчик. — Лучше не придумаешь. Он преступник. Понял, для чего он оружие носит? Мародер, золото собирает. Рыскает за итальянцами по сожженным селам и городам, подстерегает на дорогах беженцев. Мародер. Ничего лучшего ты не мог сделать.

В голосе мальчика Голый все же уловил какую-то неуверенность, чуть заметную, слабую, но все же неуверенность, смешанную с состраданием и чувством вины.

— Он выстрелил бы нам в спину, — продолжал мальчик, — я в этом уверен. Ему это не впервой.

Голый молчал.

— Полдень, — сказал мальчик. — Полдень.

Они обходили крутой, поросший лесом холм — таких холмов здесь было как волн в море. Неожиданно на них снова повеяло запахом смерти.

Мальчик вздрогнул. В его воображении опять встало темное пятно посреди двора. Он быстро обвел глазами склон и увидел за кустом пять трупов, беспорядочно сваленных в кучу. Люди погибли не от голода и истощения, а от пуль бандитов — это было ясно.

— Вот! Их рук дело. Партизаны, тифозные.

Голый по-прежнему оставался безучастным. Скосив глаза на груду трупов, он прошел мимо, будто впереди ждало нечто более важное и значительное.

Негостеприимный край оставался позади. Они обошли еще один довольно высокий холм. Карабкаясь вверх по ущелью, выбрались к перевалу, который привел их к новому холму, и по его пологому склону спустились в небольшую долину. По ней они пошли уже спокойней.

Долина кончалась крутым скатом, поросшим кустарником.

Здесь они сделали короткий привал, чтоб отдышаться и наконец посмотреть в глаза друг другу.

— Наши, должно быть, недалеко, — наудачу сказал мальчик, не зная, как начать разговор.

Теперь он видел лицо товарища. Пожалуй, он увидел его впервые. До сих пор оно как-то не выделялось из общего облика человека, которого мальчик привык ощущать рядом, который стал как бы частью его самого. Теперь он видел его лицо.

Голый почувствовал на себе этот необычный взгляд, ибо он вдруг приобрел ту силу притяжения, которой отличается всякий проникновенный взгляд. И невольно ответил на него, хотя почти не видел лица мальчика, не видел, что тот его разглядывает.

Встретившись со взглядом товарища, мальчик не опустил глаз.

Лицо у Голого было совсем молодое. Больше двадцати пяти ему не дашь. Но на этом лице, худом, костистом, обожженном солнцем, и в синих глазах, окруженных первыми морщинами, читалось спокойное сознание немалого жизненного опыта. И большое желание не принимать его слишком всерьез. И большая преданность делу, которое казалось ему справедливым. Может быть, преданность эта родилась на основе того, что он читал, слышал о революции, а может быть, к революции его привела собственная жизнь. Во всяком случае, на его лице мальчик видел то, что можно назвать и непоколебимой решимостью, и спокойной уверенностью, и целеустремленностью или, лучше всего, сознанием справедливости борьбы и совершенной разумности места, которое он в ней занимает и которое считает для себя единственно возможным.

Мальчик ощущал, что одна дверь в сознании Голого плотно закрыта и он непрестанно заваливает ее все новой и новой утварью.

На мгновение мальчик почувствовал перед ним страх, смутный, легкий, но несомненный. Однако он тут же прогнал этот страх, и вместо него явилась бурная радость, ощущение счастья от одного лишь присутствия этого необыкновенного человека.

— Полдень прошел, — сказал мальчик.

— Что? — отозвался Голый и живо повернулся к нему, словно выходя из задумчивости.

— Полдень, — с готовностью повторил мальчик.

— Уж не зовешь ли ты меня обедать?

— Сейчас мы спустимся в долину счастья, в райскую обитель, и пойдем по елисейским полям.

— По каким это елисейским полям?

— А это древние греки выдумали, будто на том свете есть такие поля и по ним ходят после смерти.

— Они не дураки. Неплохо. Я знаю, слышал об этом, да запамятовал, — раздраженно сказал Голый, и мальчику показалось, что товарищ снова отдалился от него, и он попытался восстановить близость.

— Вот бы мне угостить тебя когда-нибудь обедом!

— У меня есть еще вода во фляжке.

— Солнышко приятно пригревает. Очень приятно. Знаешь, откровенно тебе скажу, мне его всегда мало. Эту зиму я здорово назябся. Просто страшно назябся. Босиком по снегу, по льду. Не хотелось бы, чтоб это повторилось.

Мальчик говорил с напряжением, делая большие паузы. Дыхание его прерывалось. Но настроение было бодрое, опять вернулась воля к жизни.

И они снова отправились в путь: до вершины, откуда открывались широкие просторы, было рукой подать. С нее они увидели длинную и узкую долину. Через долину проходило, огибая выступ холма, шоссе, и как раз под ними оно поворачивало. На шоссе они увидели солдат; одни шли, другие расположились на привал. Легковые и грузовые машины сновали в обоих направлениях.

— Новая панорама, — сказал Голый.

— Как на военных открытках.

Они углубились в кустарник, легли, как недавно над лагерем итальянцев, и принялись, молча и бездумно, смертельно усталые, следить за передвижением немецких частей на длинном петляющем участке шоссе.

Так прошло довольно много времени. Солнце грело спину, земля излучала тепло. Сильно пахла какая-то трава, оса монотонно жужжала над самым ухом мальчика. Глаза закрывались.

Голый вытащил фляжку.

— Выпьем-ка воды. Вода — половина пищи. Наше тело заполнено водой. Большую часть нашего веса составляет вода. И растения не что иное, как вода. И вон те немцы тоже не что иное, как вода.

Они напились и облегченно вздохнули.

— Здесь нет коры, — сказал мальчик.

— Зато есть трава! Вот тебе партизанская травка! — весело воскликнул Голый. — Я ее только сейчас заметил.

Он молча сунул в рот травинку и протянул другую мальчику. Они принялись безмолвно жевать траву. Жевали долго. И так же молча перестали. Положили голову на руки и заснули.

* * *


Им было знакомо несколько ступеней голода. Они различали три, даже четыре ступени. На первой просто тянет к еде — завтраку, обеду и ужину; на второй ступени желудок сжимается, а поскольку он долгое время оставался без дела и уже потерял на него надежду, то он и не требует пищи, и хочется лишь одного — спать; на третьей ступени исчерпываются последние запасы, и организм в предчувствии скорой гибели неистово требует пищи — человек дичает и готов в эту пору на все. О четвертой, предсмертной, ступени лучше и не говорить, хотя Голому и даже мальчику приходилось видеть людей и на этой ступени голода, да и сами они бывали на ее грани.

Во сне Голому снилась земляная каша: он ел ее под взглядом вражеских часовых. Проснувшись, он вынужден был признать, что еще немного, и они с мальчиком шагнут на третью ступень голода — надо принимать решительные меры для спасения.

По шоссе все еще двигались войска. Вдоль шоссе кое-где стояли грузовики и танки. Очевидно, здесь был перевалочный пункт. Несколько выше, в конце долины, от шоссе ответвлялись и уходили в горы дорожки. Там виднелось небольшое село. Прямо под партизанами стояло несколько обычных грузовиков, крытых брезентом, и несколько домиков на колесах. Возможно, отсюда отправлялись на фронт части, и по этим тропам им доставляли провиант и боеприпасы. И правда, скоро Голый заметил, что по одной из тропинок спускалась вереница нагруженных ослов и лошадей. На шоссе было еще какое-то движение, но охватить всей картины Голый так и не сумел. Все тонуло в дрожащем мареве испарений. Солнце продолжало печь, хотя уже и склонилось к самой горе.

Голый ограничился наблюдением над участком Шоссе, который лежал прямо под ними, длиной в двести — триста метров. На этом участке машины останавливались редко.

Затем Голый взглянул на мальчика. Забыв обо всем, он искал на его лице следы слабости, голода, радости, сна и любви. Тревога за младшего товарища терзала Голого. И слезы отчаяния навернулись ему на глаза — ведь и сейчас он ничем не мог помочь мальчику. А тревожился он о нем так, будто судьба его идей зависела от того, куда он приведет мальчика.

Мальчик открыл глаза и поднял голову, склоненную на руки, словно только и ждал, когда Голый закончит свои размышления.

— Будем ждать ночи? — спросил мальчик.

Вместо ответа Голый снова перевел взгляд на шоссе.

Многочисленные патрули — на мотоциклах с колясками, на велосипедах, пешие — бодро и деловито сновали в обоих направлениях. Железные обручи опоясали горы. Это были не итальянские посты и патрульные, которые боятся на шаг отойти от части и дрожат при любом шорохе. Зоркие и неусыпные глаза прощупывали каждый камень, каждый куст вблизи шоссе.

— Наши, должно быть, близко? — сказал мальчик.

— Вода близко, да ходить склизко.

— Да, здесь не пройдешь.

Тени на склонах гор росли, предвещая еще одну холодную и голодную ночь.

— Хуже всего первые пять лет, — сказал Голый, — а там привыкаешь, и все становится прекрасным.

— Угостим и их огоньком, — сказал мальчик.

— Ничего, бывало хуже, — сказал Голый.

— Не в одиночку же идем, как-никак нас двое.

Весь этот разговор был дань привычке. Они вступили в борьбу, твердо веря в ее благоприятный исход. И эта вера не раз их выручала. Она помогала им обходить разговоры о еде. И все же справиться с волнением было нелегко. Их так и подмывало спуститься в долину и посмотреть, что лежит в сумках у солдат, в мешках, что везли грузовики и ослы. Даже на расстоянии, сквозь брезент и борта машин, они ясно видели сливочное масло, колбасу, мясо, свежий хлеб, сыр. Чудились вкусные запахи. Немецкие солдаты, казалось им, все пахнут добротной горячей пищей — такие они были масляные, откормленные, румяные, живые. Они бодро шагали. И без устали что-то жевали — уплетали колбасу с белым свежим хлебом, пили кофе, закусывая его медом. И в этой близости пищи скрывалась опасность.

— Уверен, что за тем лесом село, — сказал Голый.

— Близок локоть, да не укусишь, — сказал мальчик.

— Подождем еще немного.

— Ладно.

И сейчас мысли их не отличались ясностью, как почти все последнее время. Но инстинкт самосохранения их еще не покинул. Особенно он обострялся, когда дело касалось немцев. Этому их научил опыт.

Между тем горы все розовели. Тени из серых становились сиреневыми с ярко-синими переливами. Дорога отливала оранжевым, обочины — белым. Под шоссе на полянках буйно зеленела молодая трава, по склону и подножию горы тянулись полоски полей. По краю их стояли ветвистые тополя. А под ними бежал, плавно изгибаясь, словно старательно выписывал заглавную букву, ручей.

Земля самозабвенно праздновала весну. С какой горечью они наблюдали за ее торжеством!

Как им хотелось пройтись по этой красе, шагать, не прячась, по белой ровной дороге, посидеть в тени тополей у ручья, раскрыть полную торбу…

С запада потянуло легким свежим ветерком. Воздух, который он принес, хотелось пить. На мальчика пахнуло морем. Он видел себя на берегу, на песчаной отмели — он ловит рыбу. Вместе с приятелем Мило они поймали пригоршню мелкой рыбешки и пекут ее на углях. Запахло печеной рыбой; губы мальчика зашевелились, на языке был вкус рыбы. Но все это лишь рисовало воображение. Все его существо стремилось туда, на шоссе, к пище. Он вернулся к действительности.

Голый хмурился. С тоской глядел на шоссе. Время от времени он вскидывал веки, словно на что-то решаясь. Но сразу же вслед за этим снова щурил глаза, сжимал челюсти и устремлял взгляд в прежнем направлении.

А солнце медленно и плавно спускалось за гору, знать не зная ни о каких заботах и горестях.

На широком листе в укромном уголке среди зарослей во весь свой рост вытянулась крупная лесная улитка. А может, и полевая — они не очень хорошо в них разбирались. Улитка выставила рожки, выпучила глаза и ловко везла по листу свои пожитки. Крепкий пестрый домик лихо накренился на ее длинном, белесом, скользком теле. По просторной зеленой поверхности листа улитка двигалась торжественно, точно корабль с поднятым флагом. Видно, была уверена, что ей предстоит долгий путь.

С невольным удивлением смотрели партизаны на эту добродушную франтиху.

— Жмет на всю катушку, — сказал мальчик.

— К нам едешь, дружок, — сказал Голый.

Они долго не могли отвести от нее глаз, будто она была вестником помощи, участия, поддержки какой-то могучей силы, неведомого мира. Но вдруг Голый вскинулся, протянул руку, схватил пестрый домик и вместе с ним поднял путешественницу в воздух. Улитка не втянула рожки, а, изогнув их, поводила ими вокруг — искала опоры и яростно протестовала против столь неслыханного оскорбления.

— Прошу прощения, — сказал Голый. — Я весьма уважаю твою склонность к одиночеству и покою…

— Она небось тоже, как и мы, любит просторы, хоть они ей и недоступны, — сказал мальчик.

— Я уважаю все живое, но…

Голый вытащил нож, разбил домик, отделил мясо от известковой ракушки, разделил добычу на две равные части и одну протянул мальчику.

— Недурно, — сказал Голый.

— Недурно, — сказал мальчик.

И они принялись жевать белое мясо, всячески пытаясь растянуть удовольствие.

Одновременно они тщательно оглядывали кусты, — не попадется ли им на глаза еще какое-нибудь благородное творение. Но улитки в этих местах редко встречались, — и днем с огнем не сыщешь.

Наслаждение боролось с брезгливостью. Они сорвали несколько травинок и стали заедать ими улитку.

— Если бы нашли еще, можно бы испечь. Я разжег бы маленький костер, без дыма, — сказал мальчик. — Я умею.

— Я слышал, — сказал Голый, — что некоторые народы едят и змей. Во Франции улиток нарочно разводят. А в некоторых странах, говорят, едят и ящериц, и даже червей; лягушек-то я и сам ел. — На море легче.

— Почему?

— В море много устриц, всяких рачков, раков — если уж до настоящей рыбы не доберешься. Разведешь костер, — хорошо, не разведешь — тоже хорошо, можно и без него обойтись.

— Всю жизнь мне хотелось поехать на море, — сказал Голый. — Неужели я так и не увижу моря?

— Как можно не видеть моря!

— А посмотри на горы, ведь нам из них выбираться надо!

— Не беспокойся! Мало мы за эти годы прошли гор и лесов? И на море не так легко. Думаешь, там падать мягко?

— Но рыбы-то много?

— Много, но ее надо поймать. А это не так легко, иначе рыбаки были бы самыми богатыми людьми на свете, а я что-то не замечал, чтоб они жили по-господски.

— Разве у нас трудом проживешь!

— Смотри, — сказал мальчик, показывая пальцем на траву за камнем.

— Что там?

— Слизняк ползет.

Теперь и Голый увидел в тени за камнем, во мху черное, лоснящееся тельце крупного, мясистого слизняка. Длинный безглавый слизняк с распущенной по бокам мантией и короткими рожками двигался еле заметно для глаза, весь устремившись к земле, к самым скрытым закуткам под листвой, словно у него были какие-то важные дела с темными силами земли.

— Слизняк, — сказал Голый.

Он осторожно протянул руку, как будто слизняк мог укусить или убежать, а скорее всего оскорбиться — с таким достоинством и таинственностью он полз.

И все же он схватил двумя пальцами мясистое тело слизняка, тщательно обтер его листьями, разрезал ножом пополам и протянул мальчику половину.

— Ешь.

— Не хочется сейчас, — сказал мальчик и стал внимательно разглядывать что-то на шоссе.

Голый положил в рот слизняка и траву, задвигал челюстями и быстро проглотил. То же самое он проделал и с другой половиной. Потом он поймал еще одного слизняка и снова предложил мальчику.

— Не могу, — сказал мальчик, — нехорошо мне. Может быть, потом. Ты ешь.

Голый съел еще штуки три, закусил пучком травы и прополоскал рот водой.

— Голод все съест, — сказал он.

И снова оба обратили тревожные взгляды на шоссе.

* * *


Еще раз над горой блеснуло солнце, и его сверкающее пламя перекинулось за хребет, погрузив в сумрак западные склоны долины. Теперь войска по дороге двигались в полумраке. Партизаны уже не пытались что-либо разглядеть, до них доносился только автомобильный гул, треск мотоциклов и иногда громыханье танка.

Солнце еще не совсем погасло, когда они услышали, что далеко в горах завязалась перестрелка. Раздавались разрывы снарядов и мин, время от времени были слышны и более мощные взрывы, — видимо, била тяжелая артиллерия, расположенная где-то поблизости.

— Слышишь, слышишь? — спрашивал Голый.

— Слышу, конечно…

— Это наши решили ночью пробиваться. Пошли в наступление. Немцы обороняются, потребовали подкрепления, а наши хотят их обмануть.

— Как обмануть? — спросил мальчик.

— До ночи стянуть силы противника в одном направлении, а как стемнеет, прорвать фронт в другом.

Мальчик улыбнулся. Бригада!

И Голый оживился, прислушивался, мигая глазами.

— Густо кладут, — прошептал он.

И тот и другой словно видели, как пробиваются их товарищи. Они видели, как совсем недавно их бригады, сопровождавшие раненых, были рассеяны, видели, как по скалам и непроходимым зарослям пробиваются роты и взводы, как пулеметчики поливают неприятеля огнем.

А ели они что-нибудь за последние дни? Неужто и они такие же истощенные, оборванные, босые, окровавленные, больные?

… Четверо бойцов несли раненого на палках и накидке. За ними ковыляла смена — тоже четверо, и среди них мальчик. Они взбирались по узкому карнизу над бездной. На восемь бойцов один раненый, а бойцы еле-еле и себя-то тащили. И двое первых договорились. Может быть, с одного слова. Они прыгнули в пропасть, увлекая за собой и раненого. Раненый даже не вскрикнул. Им было все равно. Они так устали, что выбрали смерть. А мальчик выдержал. Он сам себе поражался. Второй раз он наверняка бы не выдержал, ни за что бы не выдержал! Мальчик чувствовал, как по всему телу разлилась слабость. Он был не способен ни на какое усилие. Не в силах был подняться. Он или дремал, или его заливал какой-то ослепительный свет; этот свет сосредоточивался сначала в голове, заполнял ее, затем выбивался прочь и охватывал все вокруг — до горизонта. Это длилось несколько минут, и мальчик думал, что вот-вот не выдержит и разлетится вдребезги. Но затем окружающее начинало подергиваться серо-синей дрожащей дымкой, сознание гасло и погружалось в сон.

Голый растолкал его.

— Солнце заходит, — сказал он.

— Солнце заходит, — повторил мальчик.

— С полчаса осталось.

— Полчаса.

— Держись, — шепнул Голый, — не спи.

— Я не сплю.

— У каждого из них в сумке хлеб.

— Хлеб?

— Будь молодцом, — сказал Голый.

Солнце садилось. Над горой выплыли маленькие золотистые облака, они все ширились и мало-помалу заняли полнеба.

— Гляди в оба! — сказал Голый. Он выставил вперед пулемет и попробовал прицелиться. Но отложил пулемет в сторону и вытащил пистолет. — Два патрона осталось, — произнес он, осматривая пистолет и приводя его в боевую готовность.

Увидев пистолет, мальчик вспомнил убитого четника. Ему стало не по себе. Он подумал, что и четник мог бы его убить. И тут он проснулся окончательно. Ему показалось, что он виноват и заслуживает смерти. А с другой стороны, ему показалось, что и он должен проявить такую же суровость, чтобы сравняться с товарищем и заслужить право находиться рядом с ним. Он понимал, что у Голого не было другого выхода. Понимал, что иначе бы им пришлось плохо, и все-таки эта смерть на пороге дома, на глазах отца, вошла в его сознание как самое тяжелое из всего, что могло произойти. Кроме того, эта смерть в сравнении со всем, что могло произойти, но не произошло, обладала силой непреложного факта.

— Зачем тебе пистолет? — почти сердито спросил мальчик.

— Немецкие солдаты — это тебе не итальянские. И часовые у них не те. Итальянец сделает вид, что тебя не заметил, лишь бы шума не было. С итальянцами можно договориться по-хорошему, — говорил Голый неторопливым, будничным тоном, — итальянец понимает, что тебе только и надо, что перейти дорогу, а немец этого не понимает; он помнит лишь о своем долге. Немцы в этом смысле вроде нас.

— Вроде нас?

— В этом смысле.

Голый замолчал, явно не желая продолжать разговор. Солнце село за гору, тени сгустились. Теперь легче было разглядеть солдат на шоссе, чем в час заката, когда солнце с гребня горы било прямо в глаза, но все же гораздо труднее, чем днем; людей же, которые сидели на обочине дороги и чего-то ждали, почти не было видно.

— Минут через десять тронемся, — сказал Голый. — Пока немцы доверяют собственным глазам. Позднее их внимание обострится. Сил у нас сегодня хоть отбавляй, — закончил он, внимательно оглядывая мальчика.

— А как же иначе, конечно.

— Силен человек, — сказал Голый. — Может голодать и две недели, и больше.

— Пошел он к черту, — сказал мальчик.

— А он и идет, — сказал Голый.

Он все еще озабоченно смотрел на мальчика, оценивая его силы. Тот понял и нахмурился. Он никогда не поддавался слабости, сознательно — никогда, но порой она независимо от него забирала над ним власть, и тогда он вступал в разлад с самим собой. А сейчас сознание его было что утлая лодка в бурю — оно то исчезало, то появлялось снова.

Не так давно к нему пришел товарищ. Как раз перед Сутеской [3 - Сутеска — река, на которой в 1943 г. шли жесточайшие бои партизанских частей с фашистской армией.]. Они были одногодками и друзьями по школе. Случилось это на крутом склоне горы, в окопах. Паренек был агитатором взвода, его послали ознакомиться с позициями. На противоположном склоне, таком же отвесном, метрах в двухстах от них, стояли немцы. «Что нового?» — спросил мальчик. «Вот сейчас погляжу… А помнишь, как мы праздновали у тебя конец учебного года и отец тебе купил…» Товарищ заплакал. Мальчик вздрогнул, но слезы сдержал. «А, ничего, — смутился товарищ. — Вот сейчас погляжу, что там делается». И он высунулся из окопов: снайпер на другой стороне только того и ждал…

В голове мальчика с такой ясностью и отчетливостью встала вся эта картина, что он вскочил.

— Зачем встал! — шикнул на него Голый. — Ложись! Увидят же!

Мальчик продолжал стоять, обводя отсутствующим взглядом шоссе.

— Ложись, товарищ, ложись! — Голый резко дернул его за руку. — Зачем ты встал? С ума сошел, что ли?

Мальчик и сам удивился. Зачем он встал? Идти еще не время. И командует Голый.

Сердце мальчика сжала тяжелая тоска, на глазах закипели слезы.

* * *


Наконец Голый встал. Пулемет переложил в левую руку, правой еще раз проверил пистолет и начал потихоньку спускаться в низкорослый кустарник. Мальчик с винтовкой наперевес зашагал за ним, болезненно морщась, — у него был такой вид, словно он поднялся только затем, чтобы двадцатью метрами ниже, в кустарнике, завалиться спать. Он мучительно припоминал какую-то мысль — она казалась ему сейчас необходимой.

Голый глянул на мальчика, потом озабоченно посмотрел на небо, еще совсем розовое и светлое, на дорогу в приглушенном отблеске неба, на темные заросли вдоль шоссе, на солдат, утонувших в вечерних сумерках. И двинулся вниз, открыто, уверенно и спокойно. Мальчик — тенью за ним.

Мальчик не представлял себе, куда и зачем они так неторопливо шагают. То ему чудилось, будто на шоссе никого нет, то, что он со своим товарищем идет совсем недалеко, в какое-то незнакомое и неясное место, и находится оно не дальше вот этого кустарника. Он вдруг услышал голос отца; как обычно по утрам, отец, уверенный, что одним этим вопросом он пресечет все возможные глупости, спокойно и словно между прочим спросил:

— Куда это ты идешь?

— Никуда.

— Это хорошо, что никуда.

Однако он, мальчик, свернул за угол и помчался к условленному месту, где его ждал Марко, и Марко сказал, что после полудня они поедут пароходом на остров — пусть приходит без вещей, они отправляются, мол, лишь ловить скумбрию.

Мальчик учился в предпоследнем классе гимназии и вел работу среди учеников младших классов. Он отказывался здороваться на фашистский манер. По подозрению в организации саботажей, порче автомобилей, распространению листовок его осудили на месяц тюремного заключения, а потом выслали на остров, где он родился. Ехать туда он не хотел, да и работа не позволяла. Но на этот раз он решился и вместе с рыбаками поехал на остров. Оттуда он немедленно перешел в отряд, затем в бригаду на Биокове и с бригадой оказался в Боснии.

Долго, долго шагал он по острым камням, много дней провел в горах и долинах, прежде чем попал в Боснию. Он был еще совсем юным. Однако особой привязанности к дому не испытывал, гораздо больше его тянуло к товарищам, а товарищи, по крайней мере самые близкие, все были здесь. И очень скоро бригада стала для него домом, а дом, где он родился, остался где-то далеко-далеко, в далеком краю, и неизвестно, то ли он был, то ли нет. Матери он не помнил, и потому дом никогда не был для него теплым и уютным гнездышком; отец же был для него солнцем, перед ним хотелось быть только мужественным. А бригада шла и шла, отбиваясь от неприятеля и защищая раненых.

Теплый дом, постель и еда остались в Сплите.

— Дом, дом, — говорил он в такт собственным шагам.

Но дом был по ту сторону действительности. Далекой действительности. Такой далекой, что она плохо укладывалась в сознании. Чтобы добраться до дому, надо было совершить бесконечный ряд дел, пройти через множество препятствий, смертей.

Словно в тумане, он увидел спину товарища, и снова в голове стали громоздиться картины прошлого и настоящего.

Снова появился отец, но тут же мальчик оказался вместе с Марко на земле. Они ползли к блиндажам в Прозоре. Итальянцы обрушили на них ливень железа, били из пулеметов, из минометов, больших и малых, били гранатами, снарядами, минами. А он, Марко и еще кто-то — он уж не помнил кто — ползли, босые, голодные, к блиндажам. Свистели над головой пули, все свирепей рвались мины и снаряды, а они, оборванные, босые, голодные, на волосок от смерти, все ближе подползали к блиндажам. И вдруг Марко дернулся и застыл. Он звал Марко. Но напрасно. И это было непостижимо. Он звал его и звал, он не мог себе представить, что человек может вот так, сразу, затихнуть, лишиться всего, что делало его человеком, выйти из борьбы, словно из игры. Но Марко не шевелился, и он пополз дальше. Итальянцы бешено оборонялись, но партизаны обошли блиндажи, ворвались в город, атаковали фашистов с двух сторон, и те сдались. В Прозоре он приоделся и досыта поел. Все было в порядке. Затем они снова шли через реки, через Неретву, Дрину, Пиву, Тару с тифозными, ранеными, мечтая скорее добраться до Сербии, до плодородных полей, богатых сел, пополнить бригады новыми бойцами и вместе с союзниками двинуться на запад. Он заболел тифом и очнулся спустя двадцать дней в долине Неретвы. И опять зашагал на восток. А потом была Сутеска.

Кусты, точно такие же кусты.

Мертвых оставляли на дорогах. Весь путь бригады был усеян мертвыми. Люди уходили умирать в кусты, прятались там, чтоб не быть в тягость товарищам.

«Оставьте меня, товарищи, мне все одно не жить, спасайте себя, спасайте себя для борьбы, не мучайтесь со мной понапрасну», — говорили раненые.

Смерть приходила как сладостный сон.

Над Сутеской был блиндаж, в котором немцы поджидали остатки седьмой дивизии. Товарищ Иво нес его на спине. Пятнадцать бойцов атаковали блиндаж, они знали, что идут на смерть, но другого пути не было. И они взяли блиндаж, поели там и двинулись дальше. Шли и шли дальше.

«Далек наш путь. Далек наш путь. И сколько еще надо распутать в жизни!»

— Главное идти вперед, — сказал мальчик.

— Не разговаривай! — сказал Голый. — Не видишь разве, что шоссе рядом? Ну?

Мальчик видел шоссе. К нему вело пустое поле. И они неторопливо шли этим полем, словно на шоссе никого не было.

Они шли во весь рост, точно пророки.

Пулемет Голый нес в левой руке, а правую держал на поясе, под кожухом. Они подошли к кустам у самого шоссе и остановились, пережидая, чтобы проехали три грузовика. И, как только грузовики проехали, Голый ступил на шоссе, за ним мальчик.

Буквально перед их носом пронесся на мотоцикле немец, трое солдат стояли чуть поодаль и громко разговаривали. Они перешли шоссе — четырехметровое шоссе — не оглядываясь. Таким же размеренным шагом они подошли к противоположному склону и сразу полезли вверх.

Гора не была крутой. Они выбрали склон, идущий в сторону от дороги. Войдя в заросли, Голый вскинул пулемет на правое плечо и зашагал быстрее, словно причин медлить больше не было.

Глаза мальчика цеплялись за голые ноги товарища, за его короткие сапоги, болтавшиеся вокруг голеней. А эти ноги, в свою очередь, цеплялись за камни склона, время от времени выравнивая шаг, чтобы не сбиться с воображаемой тропки.

Голый углубился в лес, не выказывая намерения остановиться и осмотреться. Он следил только за тем, чтоб не сойти с пути и не попасть в какую-нибудь промоину. Он не думал, куда и зачем идет, не думал, к кому держит путь и у кого отдохнет. Лишь далеко, далеко за горами, на волнистой равнине, в очаге полыхал огонь, освещая маленькую побеленную комнату, стол, полку с посудой и русую голову женщины. На столе дымилась миска, и он жадно ел кислую капусту с кусками свинины.

«А как же я?» — спросила женщина.

«Подожди, я тебе напишу».

Опустив голову, она пристально вглядывалась в пятно на скатерти, и ей мерещилось лицо маленькой девочки, а иногда оно становилось лицом старой бабки, которую похоронили сразу после смерти деда. А его отца усташи застали в поле и убили просто так, потехи ради. Стояло лето, ярко светило солнце, землю покрывал зеленый ковер буйной, всегда новой травы, и отец лежал среди поля, в зеленом клевере. Он как раз пришел из городка, где жил у товарища, с которым вместе работал на лесопильне, чтобы взять одежонки на дальнюю дорогу, и нашел отца в поле — мертвым. Он тут же ушел, даже не похоронив отца. Оставил его посреди поля, как зарубку в памяти.

И вот теперь он видел отца в зеленом поле клевера и шел к нему, шел, чтоб поднять его.

«Может, он был жив», — блеснула мысль.

А женщина все сидела и сидела за столом. И не вставала. И показывала рукой на миску.

«Приходи, приходи. Почему ты не приходишь?»

Где-то далеко-далеко в ночи светлеют окна. Темнеют крыши. Один за другим наплывают роскошные дворцы, из окон на мощные стены выбивается темно-красное пламя. Пожар. Это горят дворцы или хижины? И дальше тянутся высокие стены. За ними идет какая-то темная жизнь, там живут великаны старцы и горят молодые сердца.

Бойцы приближались, и окна одно за другим в страхе захлопывались.

Окна дворцов и хижин уходили все дальше и дальше. В стеклах окон отражались лучи солнца, которое давно зашло. Из глубины земли солнце посылало свой кровавый свет. Стены все больше темнели и наконец отступили и исчезли.

Пулемет все сильнее тянул Голого к земле. Мальчик шел за ним по пятам.

— Видишь вон там дворцы? — спросил Голый.

— Вижу.

— А село видишь?

— Вижу.

Они молча сделали еще несколько шагов. Наконец Голый остановился. Снял с плеча пулемет, положил его на землю, ухватился за ствол дерева, подержался за него и начал ломать ветки, до которых мог дотянуться. Он обломал одну еловую лапу, другую, третью, постепенно выросла небольшая куча, он наступил на нее и утоптал ногами.

— Ложись, — сказал он мальчику и сам опустился рядом.

Мрак сгустился, тьма стала непроглядной, они погрузились в глубокий сон.

* * *


Они медленно приходили в себя.

— Село, — тихо сказал Голый.

Среди блестящих камней и посевов, сверкающих от росы, мальчик увидел крыши, трубы, балконы.

— Село, — сказал и он — без удивления, без радости.

Больше часа они брели по горам. Взбирались на вершины, спускались, обходили кручи, карабкались по склонам и все молча, ни на что не надеясь. Они проснулись, лишь только занялась заря. Город, который привиделся им с вечера, распался на изуродованные ели, буки и груды земли. Здесь недавно падали гранаты и, видимо, бомбы: земля была в воронкообразных ранах. Они молча встали и двинулись дальше на северо-запад по росе, в розоватых сумерках утра. Шли медленно, часто садились на кучи вывороченной земли и смотрели широко раскрытыми глазами во тьму, где им мерещились всякие яства. В неверном свете кусты превращались в овец, глыба земли на тропинке — в хлеб. Мальчик бросил страстный взгляд на камень — ему показалось, что это забытая торба.

Чем ближе к рассвету, тем упорнее в голове билась, вытесняя все другие, одна мысль; челюсти требовали работы, неумолимо, жадно, озлобленно.

И, когда над кромкой горы запламенело солнце, они увидели село.

Они стали спускаться пологой ложбиной вправо от седловины. По седловине вилась широкая коровья тропа. Дома были разбросаны по всей низине и стояли метрах в пятидесяти один от другого. В нескольких местах виднелись купы деревьев — тенистый кров сельских сходок. Островерхие крыши спускались чуть ли не до земли. Первой на их пути стояла приземистая, крытая соломой избушка, дремавшая у самой дороги. Дальше шли два двухэтажных дома и снова одноэтажный, а ниже первой избушки — шесть-семь таких же домишек. Заостренные крыши врезались в густую крону деревьев. Ниже ложбина превращалась в поле, а выше переходила в пологий и широкий склон горы.

— Село, — сказал Голый.

Даль терялась в дрожащем мареве. Стремительно всходило солнце. По расчищенной тропе, которой они шли к большаку, растеклись темные, сырые пятна от росы. С дерева послышался пронзительный, словно укол иголкой, посвист птицы. Казалось, она смеется над ними, сомневается в правильности их пути. Недаром она отправилась им вслед, перелетая с ветки на ветку.

А они ни на что не смотрели. Не хотели видеть ничего, кроме островерхих крыш и трех струек дыма над ними около просторного выгона и площади.

Как всегда, один нес винтовку, другой пулемет; как всегда, они перекладывали свою ношу с плеча на плечо; и, как всегда, с трудом тащили тяжелый груз своего тела и своего мерцающего сознания.

И все же в них начала просыпаться надежда. В груди слабо-слабо затрепетала радость. Но, быть может, то была и не радость, а страх. Поэтому они гнали прочь все мысли. Старательно обходя взглядом и печальные и радостные картины, они шагали и шагали к тому, что казалось им недостижимым миражем.

Совершенно равнодушно, не желая этим сказать ничего особенного, Голый произнес:

— Село.

Он сказал это слово так, словно никогда не произносил его с иной целью, чем показать, что он жив.

— Ну и ладно, — сердито отозвался мальчик.

И они снова замолчали. Так шли они и скоро оказались на большаке, ведущем в село.

Теперь они шагали рядом. Они старались ступать твердо, а голову держать высоко, чтоб яснее видеть все перед собой. Дома качались, земля ходила ходуном. Эта неустойчивость окружающего лишала их всякой уверенности, они шагали совершенно автоматически, сознавая — да и то как что-то очень далекое и неопределенное — только свой основной долг, ради которого они шли по земле и который воспринимали как единственную реальность.

Они были готовы ко всему.

В селе никого не было видно. Ни на улице, ни на выгоне, ни во дворах. Только метрах в пятидесяти от них из-за поленницы дров возле дороги на миг показалась девушка в красной кофте и синей юбке и скрылась в ближайшем доме.

Сейчас, возможно, из дома выбегут немцы, четники, итальянцы, усташи или их просто накроет автоматная очередь. Мысль эта мелькнула в голове, но не испугала.

А дома продолжали качаться; над тремя из них поднимался легкий дымок. Солнце заливало светом зеленый выгон и пышные кроны деревьев у домов и в центре села. Горы на краю ложбины, омытые росой, переливались голубыми и розовыми красками, небо синело свежей прозрачностью воды.

Они все решительней шагали по дороге, чувствуя, что тот или иной конец близок. И к первому домику подошли довольно бодрым шагом, удивляясь, откуда у них взялись силы.

Обойдя низкую побеленную ограду, они прошли мимо окошка и остановились у порога.

Голый сразу нырнул в черноту дома. В полумраке комнаты он ничего не разобрал; но ему почудилось, что в дальнем углу кто-то есть.

— Смерть фашизму! — сказал он.

— Дай тебе бог счастья, сынок — ответил тихий голос.

И тут же из темноты выдвинулась пожилая женщина в черном платке, стянутом узлом под подбородком. Комната оказалась кухонькой. В дверях горницы, прислонившись к косяку, стояла девушка в красной кофте и синей юбке, только сейчас ее голова была повязана белым платком. Девушка смотрела, широко раскрыв глаза, но быстро взяла себя в руки и теперь разглядывала партизан, уже не сомневаясь в том, что нет сегодня на свете такого чуда, которое может удивить человека.

Времена пошли такие, что, посыпься с неба живые и мертвые, даже это никого не поразит.

— Мать, можно у вас передохнуть?

— Можно, сынки, можно. Вот садитесь сюда. Притомились, видно, в дороге. Вот сюда, на скамейку. Счастье еще, не холодно.

— Солнце нас не забывает, оно свое дело знает, — выпалил Голый и сел на низкую скамеечку; пулемет поставил между колен.

Мальчик проковылял за ним и опустился рядом.

Они сидели, припав спинами к стене, с напряженно поднятой головой, точно боялись малейшим движением спугнуть долгожданную явь.

А женщина, сжав руки, глядела на них вопрошающим взглядом. Бледные лица, широко раскрытые невидящие глаза. Зеленый луг, залитый солнцем, бросал на них зеленоватый, мертвенный отсвет. Они сидели, как неживые, лишь руки, сжимавшие оружие, чуть заметно дрожали.

Девушка в дверях горницы не сводила с них больших голубых глаз.

Обе женщины ждали, чтоб гости заговорили.

Старшая в замешательстве начала поправлять узел платка. И тут Голый улыбнулся и сказал:

— Село…

— Устали вы, — сказала женщина.

— Да, да, — ответил Голый.

— А может, вы голодные? Конечно, голодные!

— Да, да, — снова повторил Голый.

Девушка сделала шаг вперед, спрятала руки в складках юбки и опять уставилась на них большими голубыми глазами.

— У меня как раз теплое молоко есть, если, конечно, хотите. Лучшего-то сейчас ничего нет. Выпьете молочка?

Партизаны не шелохнулись. Застыли, как изваяние. Только на лице Голого обозначилась легкая учтивая улыбка — чуть шире прежней.

— Молока не хотите?.. Корову-то мы еще сохранили.

— Молока, — сказал Голый, и на его лице наконец появилась трепетная, растроганная улыбка. — Молока, ха-ха-ха…

— Вы не сердитесь, ничего другого у меня нет. Знаю, что вы не дети — молоко пить.

Голый еще шире раскрыл глаза и посмотрел на женщину. На глазах его выступили слезы. Девушка усиленно теребила передник.

— Молока? — серьезно спросил Голый.

— Да, — сказала женщина, испытующе поглядывая на них.

— Дайте… пожалуйста, — сказал Голый. — Молоко… Ничего лучшего вы не могли нам предложить.

Женщина поняла, что надо спешить. Она бросилась к очагу, сняла с золы горшок и налила из него молока в литровый ковш.

— Не очень горячее, — сказала она, подавая Голому полный ковш.

Тот взял его и протянул мальчику.

— Пей ты, — сказал мальчик.

— Держи, — строго приказал Голый.

Мальчик прильнул к ковшу и потянул теплую, живительную влагу. И сразу почувствовал, как широкая волна блаженства прокатилась по его телу. Сделав несколько глотков, он передал ковш Голому, тот, отпив немного, вернул ковш мальчику — так они выпили все. Женщина еще раз наполнила ковш. Пока они пили, передавая ковш из рук в руки, женщина стояла рядом и приговаривала: «Пейте, пейте…» Потом она вдруг вздрогнула, словно о чем-то вспомнив, сорвала с гвоздя чугунок, подвесила его над очагом, подложила хворосту, полуобгорелые поленья и стала раздувать огонь.

Девушка тоже захлопотала, засуетилась, точно наседка; схватила ведро, выскочила во двор, тут же вернулась с водой и налила в чугунок над очагом.

Женщина села у очага и приготовилась к доверительному разговору. Непрестанно помешивая огонь и глядя на него, она неторопливым и твердым голосом задавала вопросы.

— Откуда идете?

— Из… из… Оттуда, с востока, от реки и от гор, — ответил Голый.

— От самых гор! И все вдвоем?

— Нет, вначале нас было много. А сейчас мы идем одним путем, остальные — другим. Пути у нас разные, но ведут к одной цели.

В это время в желудках бойцов началось движение. И тот и другой с трудом преодолевали нетерпение голода.

Девушка теперь смотрела на них сбоку — она стояла между очагом и закопченной стеной. Губы ее приоткрылись, глаза расширились и улыбались каким-то своим веселым мыслям. Она ждала, что пришельцы вот-вот объявят нечто очень важное. Румяные щеки, русые волосы, выбивавшиеся из-под белого платка, налитые розовые руки — вся ее сильная, ладная фигура излучала радость. На голые волосатые ноги партизана она смотрела так, словно и это ей не впервой, словно ничего странного в этом не было — такое уж время теперь!

А женщина, заметив, как Голый тщетно пытается натянуть кожух на колени, предложила:

— Зябко вам, накройтесь вот, — и, взяв с сундука одеяло, подала ему.

Голый прикрыл одеялом колени.

— Вода штаны унесла, — сказал он.

— И не такое бывает, — сказала женщина.

Голый с трудом держал глаза открытыми и искал опоры в глазах женщины. Той стало неловко, и она перевела взгляд, такой же открытый и настойчивый, на мальчика. А тот, спрятавшись за их беседу, которую он считал их делом, начал погружаться в усталые грезы. Он сидел все в той же напряженно застывшей позе и боролся с желанием закрыть глаза. Женщину поразил его изможденный вид, и она тут же сообразила, что он голоден.

— Хлеба нет, — сказала она. — Но мы сварим кукурузную кашу и, если захотите, польем молоком.

— Ничего. Не стоит беспокоиться, — ответил Голый.

— Знаю я, что вы долго воевали и что нелегко вам пришлось, — тихо произнесла женщина. Она уже не хотела заводить разговора, боясь их утомить. Говорила она приглушенным голосом, двигалась осторожно, словно они были тяжелобольные.

Но молоко их немного подкрепило. Они чуть оживились. Мало-помалу в мышцы стала возвращаться сила.

— А вы слышали, какой там наверху бой идет? — первый раз заговорила девушка; голос ее журчал ручейком.

Партизаны впились в нее глазами.

— Слышали, — отозвался Голый, — и мы туда идем.

— Туда! — воскликнула девушка, вся светясь радостью и здоровьем.

Мальчик смотрел на девушку, и ему казалось, что он давно знает ее, в голове пробуждались смутные воспоминания. Ему представился какой-то красивый зеленый край. Журчит прозрачная вода под серой скалой, заросшей вереском и миртом. Над водой вьются птицы. В лесу кукует кукушка. На воду с пестрого луга сходят утята и легко, словно невесомые, плывут, выстроясь цепочкой и радостно попискивая. Слышен торжествующий шум водопада. А где-то рядом, в лесу, ходит и поет тихим, трепетным голоском девушка. Прозрачные брызги водопада расцвечивают песню яркими красками.

— Где я видел эту девушку? — спрашивал себя мальчик. — Где я ее видел или где она видела меня?

И он без конца повторял эти две фразы и, покачиваясь в их ритме, вглядывался в румяное лицо девушки, в ее синие глаза.

— Где она видела меня?..

— Заснул мой мальчишка, — заметил Голый, — устал очень.

— Отнесем его на кровать? — предложила девушка.

— Нет, проснется. Эту ночь мы мало спали. Только заснули, проснулись от холода. Прошли немного, опять легли, потом снова пошли — и так всю ночь.

Девушка, не мигая, смотрела на Голого, на его осунувшееся, заросшее щетиной молодое лицо; глаза его устало, по-стариковски щурились. «Ему бы тоже поспать», — подумала девушка.

— Спи и ты, товарищ, — тихо сказала она.

Голый улыбнулся и немедленно закрыл глаза, словно боялся ослушаться ласковой хозяйки.

— Село, — еще раз повторил он.

Ему пришло в голову, что надо бы спросить, кто в селе, есть ли войска и, если нет, где они, но он не решился рисковать добрым кровом. В глазах задрожал свет, веки отяжелели, стали расти, расти и накрыли его теплым покрывалом.

— Заснули, — шепнула девушка матери.

— И пусть спят, — сказала женщина, — сколько шли…

* * *


Мальчишка в коротких, пузырящихся на коленях штанах из парусины, снятой с верха грузовика, в большой, не по росту суконной куртке, босой, с замурзанной физиономией и желтыми вихрами, юркнул мимо девушки в кухню.

— Тебе чего? — шепотом спросила его женщина.

— Ничего, — сказал мальчишка и шмыгнул носом.

— Жди за дверью.

Не удостоив ее вниманием, он взволнованно уставился на партизан. Увидев, что они спят, он обратил жадный, нетерпеливый взгляд на оружие — сначала на пулемет, затем на винтовку и опять на пулемет. Потом пристально вгляделся в веки спящих и снова перекинулся на оружие, осторожно потрогал рукой пулемет, но вдруг повернулся и убежал.

— Куда ты? — спросила девушка.

Но мальчишка стремглав летел по лугу к нижним домам. Штаны его шумели на ветру, как мехи.

Девушка задумчиво смотрела вслед мальчишке. Одной рукой она оперлась о стену дома, другая повисла вдоль тела. Некоторое время она следила за парнишкой, потом опустила голову и стала подбивать ногой валявшиеся на земле щепки, время от времени заглядывая в дверь.

Долго она так простояла в раздумье у стены дома — переступит с ноги на ногу, одернет юбку, посмотрит на небо, на горы вдали…

Огонь все яростней лизал чугунок; дым плавно поднимался к отверстию в крыше, чуть расползаясь по кухоньке. Женщина, согнувшись, сидела у очага и глядела на спящих. В доме и во дворе было тихо, только огонь потрескивал да слышалось негромкое дыхание партизан.

Спустя некоторое время женщина вздохнула.

Мальчик открыл глаза. Не сразу поняв, где он, на мгновение оторопел. Встретив взгляд женщины, он улыбнулся, но позы не изменил.

Женщина тоже улыбнулась.

Затем открыл глаза Голый. Замигал. Вскинулся, сел прямо. Увидел женщину, успокоился и тоже улыбнулся.

— Поспали чуток, — сказала женщина, — видать, крепко вы устали.

— Есть немного, — сказал Голый.

— Сейчас вода закипит.

На столике желтела кукурузная мука.

— Смотри-ка, мука, — сказал Голый, улыбаясь.

И женщина, хоть и не поняла, что он хочет этим сказать, тоже улыбнулась.

— Каких только чудес нет на свете! — сказал Голый. — Я знаю много прекрасных вещей.

Вошла девушка. И стала смущенно пробираться по стеночке, точно речь шла о ней. Добравшись до ларя, она облокотилась на него. На партизан она продолжала смотреть, как на чудо. Вначале она сильно робела, словно на душе у нее была какая-то тяжесть, но потом немного осмелела, и губы ее раскрылись в улыбке.

— Какая силища на вас пошла, — сказала женщина.

— Да, немалая.

— Тяжко вам было.

— Да, нелегко. Но им тоже туго пришлось.

— Гибнут люди. А для чего? И сами не знают.

— Забавляются, — вставил мальчик.

— Недолго осталось, — сказал Голый.

— Дай-то бог… только вот боюсь я…

— Бояться не надо, — сказал Голый.

Из-за двери, с обеих сторон, просунулись ребячьи головы. Первым решительно переступил порог парнишка в парусиновых штанах, за ним отважился войти другой, лет двенадцати.

— Смерть фашизму, — сказал первый, желая сразу внести ясность в отношения.

Голый ответил на партизанское приветствие.

— Почему вас только двое? — спросил первый.

— Военная тайна, — ответил Голый.

— А… — уважительно протянул парнишка.

Один за другим — соответственно степени храбрости — в кухоньку набилась целая гурьба мальчишек и девчонок, больших и совсем маленьких. Они серьезно принялись разглядывать партизан, молча вбирая в себя впечатления. Лишь два первых паренька держались храбро и независимо и проявляли готовность к переговорам.

— Пулемет. Немецкий.

— В селе слухи ходят, что вас немцы разбили, — осторожно начал старший паренек.

— Пока бьем друг друга. Не дочитав сказки, не кидай указки, — сказал мальчик, вступая в привычную роль агитатора взвода.

— Немцы недавно прошли здесь низом села. Силища! Танки, машины, пушки.

Легкой поступью в дом вбежал старичок в коротких турецких шароварах, в длинной безрукавке и опанках. Стремительно окинул взглядом комнату и всех, кто там был, и лишь после этого поздоровался.

— Бог в помощь. Вот и они, вот и они! Мало вас осталось, как я погляжу. Вам ли с немцами воевать! А? Я немцев давно знаю. С ними шутки плохи. Вот послушай, послушай. — Старичок наставил ухо к двери. — Нет, сегодня тихо.

— Это ничего не значит, — заметил мальчик.

— Не жду я от вас добра.

— Вот ведь какой, все-то он знает, — сказал мальчик. — Здорово, как посмотрю, ты разбираешься в мировой политике и стратегии.

— Я, сынок, гляжу, гляжу, да по-своему думаю.

— Да я, как только тебя увидел, сразу понял, что ты голова. Где это он такой мудрости набрался? — обратился он к детворе.

Ребята молча, горящими глазами глядели на мальчика, не понимая его иронии.

— Прямо прет из него мудрость.

— Мы и зовем его судьей, — сказал старший парнишка.

— Это ему подходит. Не бойся, дедушка, ничего с тобой не случится.

— А чего мне бояться, я…

Старик почувствовал себя уязвленным, отвернулся от мальчика и обратился к Голому:

— Тяжко нам. То одна армия, то другая. И все на наши головы. Порой смерти просишь.

— Умирать не спеши, — сказал Голый, — дождись конца. В конце самое интересное будет.

— Кто ж его живым дождется!

— Народ дождется, — сказал Голый.

Мальчик взглянул на товарища. Поведение его показалось ему странным. Говорил тот размеренно, без обычного подъема. Мальчик встревожился.

В это время женщина подала в деревянной миске кашу, политую молоком, и одну ложку. Все это она поставила перед Голым. Партизаны, попеременно действуя ложкой, принялись за еду. Занятие это настолько их захватило, что они уже не могли участвовать в разговоре.

Старик в ожидании, когда наконец и на него обратят внимание, присел рядом, глядя им в рот и думая, что бы такое сказать хорошее.

* * *


Пока партизаны ели кашу, весть о них пронеслась по всему селу и перед домом собралась довольно многолюдная толпа. Больше всего было девушек, потом детей и стариков; мужчин — молодых и средних лет — почти не было.

— Несколько дней через село не проходят партизаны, вот и пришли разузнать, что там такое делается, — сказала женщина.

— Видите этот пулемет? — спросил Голый.

— Видим.

— Мы его у немцев отняли. А кто отнимает? Сильный или слабый?

— Рассказывай, рассказывай! — заволновался старик. — А немец гуляет по дорогам, сидит в городах.

— Уходит он, уходит, только вы об этом не знаете.

Голый встал. Откинул одеяло и, оставив его на скамье, вышел на порог.

— Люди! — крикнул он с порога.

— Что, сынок, что? — тонким голосом пропищал старик.

Дети засмеялись.

Хотя солнце уже припекало сильно, Голый дрожал, лицо его побледнело. Мальчик заметил, что ноги не очень-то держат товарища, и подхватил его под руку. После каши их снова сморила усталость; они стояли, прислонившись друг к другу.

— Эй, люди, вот этот мудрый старец говорит, что знает, кто сильнее.

— Да, знаю.

— А я говорю, что народ сильнее. Вы все сильнее, чем тот, о ком он думает, хоть вы сейчас и боитесь.

— Ничего мы не боимся, — сказала девушка.

Народу набежало много; толпа сплошь белела девичьими рубахами. Женщины с обветренными лицами смотрели на Голого доверчиво, они уже не видели его голых ног. А он спокойно и скупо рассказывал о положении на фронтах, о том, что фашисты повсюду отступают, что и здесь, в горах, врага удалось обмануть; народная армия прорвала кольцо окружения и предприняла новое наступление, освободила многие города и села.

— Свобода уже близка, — закончил он.

Слушали его спокойно, сдержанно, но не без доброжелательства. Слова его принимали даже с чувством благодарности. Неожиданно раздался возглас:

— Самолеты!

Люди неторопливо попрятались, кто под дерево, кто под стреху, кто в дом.

— В тень прячьтесь! — крикнул Голый.

С юга, низко над землей, летели три двухместных самолета; они с грохотом пронеслись над селом и ушли в сторону поля.

— Жди сегодня оттуда войска, — сказал кто-то, — разведка.

Старик подошел к Голому.

— Знаешь что, товарищ, — сказал он, — хоть ты мне и наговорил всякого и хоть я тебе не очень верю, но ты все-таки приходи в мой дом, будь гостем, отдохни у меня. А дом мой вон там.

— Ну что ж, мы как раз идем туда. Можно завернуть по дороге.

Партизаны поблагодарили хозяйку за угощение и распрощались. Они стояли перед ней, переминаясь с ноги на ногу, их души переполняли добрые чувства, а слов не было. И она глядела на них с какой-то печалью в глазах. Будто от нее отрывали родных детей. Глаза ее горестно мигали. Словно она хотела им что-то сказать, о чем-то спросить и попросить. Все это Голый заметил, но не сразу понял, а поняв, не нашелся, что сказать, и, вконец смущенный, ушел.

— Веди к своему дому, — сказал он старику.

Дети, особенно мальчишки, ринулись за ними, во все глаза разглядывая голые ноги партизана, словно в них заключалась самая важная тайна. А русая девушка шла рядом с бойцами уже на правах своей.

Дом старика стоял неподалеку. Тут же, за деревьями. Домишко был небольшой, под высокой островерхой крышей. Оконца закоптелые, стены дряхлые и вылинявшие. В открытую дверь был виден очаг, огонь весело потрескивал и ярко освещал внутренность дома. Вокруг очага и большого чугуна, подвешенного над ним, сидели еще два старика, две женщины и молодой парень; поодаль копошились детишки. Гостей старик усадил на скамеечку у низкого столика посреди комнаты. Они сели по-прежнему устало, поставив локти на столик и подперев голову руками, чтобы легче было справляться с обязанностями, которые налагало на них гостеприимство хозяев.

— Теперь вы мне честь по чести скажите, что это там, в горах, случилось, почему гремит и грохочет день и ночь.

— Нас было окружили, но мы не дались. Оружия и войска нагнали тьму, но мы ударили и пробили кольцо.

— А как тебя угораздило без штанов остаться?

— Вода унесла. Реку переходил. Хотел сухим остаться, а остался без штанов. Вот и тебе невредно намотать на ус.

— Что? Коли захочу остаться сухим, останусь без штанов?

— Да, примерно так.

— Понимаю, прекрасно понимаю.

Парень у очага крутил в руках кочергу, упорно глядя в огонь и делая вид, что не прислушивается к разговору; губы его были плотно сжаты, а подбородок воинственно выдвинут вперед. На нем был прочный суконный костюм, на ногах крепкие резиновые опанки на ремнях, на голове плоская черная шапочка.

Голый кинул взгляд на парня, потом на девушку в красной кофте, которая стояла в дверях и все еще глядела на гостей, точно на чудо, и произнес неопределенно, словно ни к кому не обращаясь:

— С гор огонь, с долин огонь, кого земля родила, кого земля носит? Если убежишь от смерти, смерть не пожалеет друга; если сбережешь домишко, пламя покарает поле. Нет, нелегкое то дело — новый мир построить! Новый мир, приятель!

— Новый мир? — поднял старик острый подбородок.

— Ничего старого на земле не останется. Один ты!

— На развод мудрости, — добавил мальчик.

— Тебе бы только зубоскалить, а моя голова, сынок, не трухой набита.

Женщина сняла крышку с чугуна и помешала варево. Из чугуна поднялась струя пара. Мальчику почудился какой-то необычайно вкусный запах. Однако на лице Голого он не заметил никакой перемены.

— Картошка на горизонте, — шепнул мальчик.

Настроение вдруг резко пошло вверх, хотя все его существо тянулось к чугуну в ожидании той счастливой минуты, когда он появится на столе. Голод еще давал себя знать, каша только расширила зияющую пустоту в желудке. Страстное, нетерпеливое желание ощутить во рту белую рассыпчатую мякоть картофеля так распалило его, что всю силу своей фантазии он обратил на большое пятно копоти, расплывшееся по стене.

— Смотри, какая у вас на стене картина, — сказал он парнишке, щупавшему его винтовку.

— Какая картина?

— Да вон, видишь: внизу сердито рычит пес, поднял голову и рычит. А все потому, что прямо перед его носом порхают две птахи, два славных воробышка, — кружатся, шалунишки, веселятся, над ним потешаются, а он все разевает пасть, чтоб схватить их, да не удается. Тут же вот и рыбка, чуть повыше, ревниво ринулась на подстреленную утку, падающую с облаков вместе со своей тенью. Рыбка и говорит утке: «Что тебе здесь надо?» А выше, в облаках, в белом саване, словно в яичной скорлупе, расселся важный господин, вот он встал и понес свою огромную-преогромную голову, мудростью начиненную. Перенес он ее к окошечку в облаке, высунулся, поморщился и сказал: «Пусть все будет так, как есть!»

— Ха-ха-ха… Точно! — обрадовался парнишка.

— Правильно, вон собака, — сказала девушка.

— Как же это ты так о боге говоришь, а? — сказала женщина, стоявшая рядом с мальчуганом.

Мальчик удивленно поглядел на нее. Он и не думал говорить о боге. Он смотрел на женщину, недоумевая.

— Я знаю, вы в бога не верите.

— Во что не верим?

— В бога.

Русая девушка не сводила глаз с мальчика, предвкушая его ответ.

— Я только говорю, — сказал он, заговорщически подмигивая девушке, — я только говорю, что это облако, а на земле люди, и для меня важно, какие люди…

— Правильно, — уверенно поддержала девушка.

— Ну да ладно, — сказала женщина, — я ведь так, пошутила.

Хозяйка подбежала к очагу и снова сняла крышку. Пар поднялся до самого потолка, белый ароматный пар. Но опять нельзя было с уверенностью сказать, что бурлит в чугуне.

Голый и сейчас не обратил внимания на чугун. Что происходило в его желудке, знал только он. Разговаривал он со стариком о самолетах.

— Люди летают, бороздят небо. По мне, так могли бы и не придумывать самолеты. Вряд ли мне доведется летать, а вот что дом мой порушат, это очень даже может случиться, — сказал старик.

— Нет, это настоящее чудо, — говорил Голый, — кто бы мог подумать!

— Всегда кто-нибудь да страдает, сейчас, например, наше село. Вчера здесь проходили четники, позавчера — немцы, еще раньше — усташи. Не знаем, что принесет день, что — ночь. Потому и обедаем так рано. Счастье еще, что войска проходят низом ложбины, а сюда заходят лишь патрули. Не знаешь, что тебя еще ждет! Не придется ли в горы карабкаться?

— Не придется, — сказал Голый. — Каждый получил свое.

— Ой ли?

— Каждый получил свое, — повторил Голый.

— Так, так. Думаю, и вам досталось.

— Правильно думаешь. Но конец венчает дело, а последнее слово за нами!

Парень у очага сидел все с таким же отчужденным видом. Он ни с кем не заговаривал, прикидывался, будто ничего не слышит, да и на него никто не обращал внимания, точно его вообще здесь не было, вернее, точно хотели, чтоб его не было.

Голый все время помнил о его присутствии и держал ухо востро. И мальчик чувствовал, что его нельзя вовсе не принимать в расчет.

Хозяйка поставила на стол деревянный круг, тарелку свежей брынзы, мисочку сметаны и кувшин с водой. Потом слила воду из чугуна, поднесла его к столу и вывалила на середину стола целую гору картошки.

Поднявшийся пар на мгновение скрыл ее от глаз сидящих, но вот он осел, и все отчетливо увидели картошку.

— Карто-о-ошка! — воскликнул Голый, всплеснув руками.

— Хлеба у нас нет, — сказала женщина.

— Картоха! — Голый лез носом в самый пар. — Картоха, настоящая картоха, товарищи!

— Картошка! — сказал мальчик.

— Последняя, — заметила женщина.

— Картоха! Так зовут ее в моих краях, — радовался Голый, держа руки над картофелем, словно обнимал его.

— Ешьте, пожалуйста, — сказала хозяйка.

— Все вам отдаю, хоть и самому нелегко приходится. Каждый день идут ваши, а ведь и для себя не хватает, — ворчал старик.

— Картоха, — ничего не слыша, бормотал Голый, — лучшая еда на свете!

— Ну уж и лучшая, — капризно заметил старик.

— Словно ее нарочно для голода да войны создали, — сказала женщина. — Спрячешь в землю, может и убережешь, да и есть можно без всякой приправы.

— Правильно, — ликовал Голый.

— Ешьте, товарищи, — еще раз пригласила женщина.

Голый взял картофелину — она хорошо сохранилась, хотя уже поспевала новая, — и начал ножом снимать сухую шелуху. А мальчик действовал пальцами, и оказалось, что они стали ужасно неловкими. Потребовалось все его терпение, чтоб довести дело до конца. А ведь предстояло очистить еще несколько, чтоб потом есть все сразу.

— Ешьте, сколько душе угодно, — сказал старик.

Слышать это было довольно приятно. Хотя они почти и не слышали — оглохли от желания насытиться. Глаза чуть не вылезали из орбит, шеи вытягивались, как у индюков; они знали, что вид у них нелепый до неприличия, но ничего не могли с собой поделать и продолжали с тем же жаром…

— Наголодались, бедняги, — сказала женщина.

— Угу, угу, — еле вымолвил мальчик.

— Ничего, вы, главное, ешьте. Ешьте, сколько душе угодно.

— Может, вам овцу заколоть, а? — предложил старик.

— Не нужно, — сказал Голый, предостерегающе подняв руку.

— Погодите! Остановитесь! — закричал старик. — Ведь помрете на месте! Не знаете разве? Один вот так наглотался хлеба — у немцев отбили транспорт с хлебом — и свалился мертвый.

— Картоха! — сказал Голый, набив полный рот, и сделал успокаивающий жест рукой.

За еду принялись и все остальные. Ели дети, ела и хозяйка, беря картофелины размеренными движениями рук.

— Садись и ты, Мара, — пригласила женщина девушку в красной кофте.

Девушка подсела к столу, взяла картофелину и стала над ней священнодействовать, по-прежнему не спуская удивленного взгляда с партизан, словно только что их увидела.

Старик быстро отложил вилку, которой брал картошку, встал из-за стола и, отойдя в сторонку, воззрился на Голого. Неожиданно он произнес почти сердито:

— Бедный мой сынок, голый и голодный!

Голый замигал, трезвея. Глотнул, потянулся к воде, напился, взял еще одну картофелину, поменьше, и стал неторопливо чистить, сосредоточенно рассматривая ее и словно забавляясь, — будто ему совсем не хотелось есть.

— Бедный мой сынок, голый и голодный! — повторил старик. — И ты говоришь, что вы сильнее немцев и всяких прочих войск!

Голый и вида не показал, что слышит старика, то есть что его хоть в какой-то мере задевают эти слова. Он считал ниже своего достоинства отвечать на подобный выпад.

— Не верю я, что вы сильнее, не верю. — Старик разволновался, подошел к очагу. — Не верю, и все тут!

— И еще как сильнее, — тихо, едва слышно сказал Голый.

Старик вернулся к столу, сел на прежнее место и как ни в чем не бывало принялся за картошку, словно никакого особого разговора и не было.

Мальчик вообще не слышал, о чем они говорили. А может быть, это просто казалось. Он только чаще поправлял зажатую в коленях винтовку. Ел он медленно. У него уже был горький опыт. Когда они ворвались в Прозор и обнаружили полные склады съестных припасов и даже теплые котлы с готовым обедом, он съел столько хлеба, гороха с солониной, а потом брынзы, ветчины, меда, что лег на землю брюхом к небу и стал ждать смерти. До ужина он не мог пошевелиться, хотя голод нисколько не утих, потому что перед тем целых пятнадцать дней они ничего не ели — изредка только по ложке муки, замоченной в воде, да траву с обочины тропы. Если б тогда отдали приказ двигаться и пришлось бы подняться, не быть бы ему в живых. И сейчас он был осторожен, ел не спеша, понемножку, хорошо разжевывал и мысленно провожал каждый кусок через пищевод в желудок. Но и сейчас он не мог утолить голода. Он знал, что, ешь он даже до вечера, все равно бы не наелся.

Старик испытующе глядел на Голого.

— Свобода! — начал было Голый, но поперхнулся сухой картошкой. Взяв кувшин, он промочил горло. — Свобода… не плохая штука, — заключил он. Задумчиво протянул руку за картофелиной побольше. Поднес ее к глазам, мучительно подыскивая убедительные слова.

— После победы народ должен взять власть в свои руки.

Старик помягчел.

— Эх, дорогой мой товарищ и друг…

Мальчик почувствовал неловкость. Ему показалось, что странности в поведении Голого объясняются болезнью. Было видно, что он с трудом сидит на скамейке. И мальчик взял слово.

— Вижу, вы сберегли кой-какую скотину? — обратился он к хозяйке.

— Да, в селе осталось несколько коровенок, старые — не пришлись по вкусу супостатам.

— А у моего дяди остался бык, — вставил один из парнишек.

— Бык? Ах да, быков они еще не едят, — сказал мальчик. — Здесь, на равнине, они еще до этого не дошли, но наверху, в горах, немцы жрали и падаль.

— Неужели правда? — посветлел старик.

— Да, правда.

Старик кашлянул, нахмурился, погладил ус, махнул рукой, но все же сказал:

— Кажется мне, что этим самым немцам война дорого встала. Как вы думаете, а?

— По всей видимости, так.

— Да и вообще лет сто уж война, по-моему, почти всем выходила боком, и прежде всего тому, кто ее начинал. Это и дает мне некоторую надежду на будущее.

— Что ж, может быть, и так, — сказал Голый.

— Будущее! А кто его дождется?

— Кто-нибудь дождется.

— Я охотно бы прокатился по этой долинке на автобусе, когда наступит мир. До чего ж ладно грузовики идут, любо-дорого поглядеть! Надоело пешком ходить.

— А чего ж, конечно, поедешь!

— Летать у меня нет желания. Но летать тоже неплохо, если дела небесные передадут людям вроде меня. Ах, нет у людей разума и никогда не будет. Попомни мои слова: нет и не будет!

— Ну и хорошо.

— Что — хорошо?

— Все будет хорошо, вот что я хочу сказать.

— Может, ты и прав.

Парнишка постарше не отходил от винтовки. Скажет два слова, и его задумчивый взгляд снова прирастает к занятному оружию.

— А у тебя патроны есть? — спросил он внезапно.

— Какой же прок от винтовки без патронов.

— А сколько их у тебя?

— Двадцать пять, а может, и больше.

— Двадцать пять! Вон они, — парнишка показал на патронташ, погладив рукой прекрасно сработанные патроны — желтые, с блестящими кончиками, все одинаковые, гладкие. Сколько их! Надо же, сколько их понаделали! Где-то их делают, где-то далеко, словно в другом мире.

— Слушай, выйди-ка на минутку, я тебе что скажу, — сказал старик Голому. — Зачем?

— Выйди! — Старик многозначительно закивал головой.

Голый нехотя поднял пулемет и вышел за стариком. Дети ринулись за ним.

— А вы, детвора, сидите в кухне! Марш в дом! — прикрикнул на них старик.

Ребята с недовольным видом вернулись — им как раз хотелось какой-то перемены.

Старик вплотную приблизился к Голому и сказал:

— Это мой племянник у очага сидит. Сын брата. Возьми его с собой. Он хороший человек. Говорю тебе — хороший, хоть и был у четников. Дал маху. Но сейчас тише овечки.

— Убивал?

— Не слыхать.

— Предавал?

— Не слыхать. — Старик торжественно поднял руку. — Брат его, кажется, у вас.

— Пусть идет, — сказал Голый, вернулся в дом и сел на прежнее место.

И старик сел на старое место, напротив Голого, с озабоченным и серьезным видом; ему хотелось сказать что-нибудь значительное, но, несмотря на все старания, он так ничего и не придумал.

— Пора идти, — сказал Голый. — И снова без штанов.

— Нет у нас, — встрепенулся старик. — Ничего нет. Хоть шаром покати… Все погибло.

Женщина вскочила и побежала в соседнюю комнату, в горницу; через некоторое время она вернулась с широкими полотняными турецкими шароварами.

— Вот, только это.

— Пойдет, — сказал Голый. Тут же, не снимая сапог, он натянул их.

Детвора столпилась табунком в ожидании дальнейших событий. Всем было жалко отпускать партизан. Ведь они только-только установили связь с большим миром. Казалось даже, что судьба их несколько прояснилась. Все боялись шелохнуться, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не ускорить уход партизан.

А партизаны настороженно прислушивались к своим полным желудкам. Их охватила слабость, не хотелось думать о дороге, но, с другой стороны, они считали своим долгом немедленно отправиться в путь, именно потому, что были сыты.

— Дорога зовет, — сказал Голый, и тут же испугался своей надежды на то, что кто-нибудь опровергнет его слова. Сказать «зовет долг» у него не повернулся язык.

— Ну, счастливого вам пути, желаю, чтоб вы пришли к нам снова, как можно скорее, вы или кто другой из ваших, — сказал старик.

— Придут, придут, как не прийти, — сказал Голый.

Парень у очага по-прежнему не двигался. Лишь при последних словах старика он чуть наклонил голову, прислушиваясь. Опустив подбородок и открыв рот, он по-прежнему крутил в руках кочергу.

— Иди и ты, сынок, — сказал ему старик.

Он тотчас поднялся и с вызывающей непринужденностью, избегая взглядов, пошел в горницу.

* * *


На проселочной дороге лежала мягкая бурая пыль. Путаные отпечатки колес, лошадиных копыт, ног, птичьи следы. С дороги вспорхнул жаворонок, чуть дальше прогуливалась ворона, за кустарником прыгали кузнечики. Живые существа в сиянии полуденного солнца, под легким дуновением теплого южного ветерка.

— Вот уж не надеялся я в этом столетии увидеть пыль, — сказал мальчик и сел на обочине, покрытой травой.

— Присаживайтесь, перехожие странники войны.

Все сели. Голый — рядом с мальчиком, а парень — на противоположной стороне дороги.

Мальчик с наслаждением снял развалившиеся башмаки, осмотрел их и забросил в кусты.

— Отходили свое. Хочу вволю насладиться пылью родных дорог.

Не сходи с родных дорог, Пыль тебя прикроет, Не держись за свой порог, Быстрей смерть накроет.

Не так ли? — спросил он товарища.

— Может, и так, — ответил Голый.

Мальчик глянул на свои израненные, натруженные ноги и окунул их в мягкую пыль.

— Пух. Давно мы не ходили по такой прелестной пыли!

— Д-да, — сказал Голый. — Несколько лет не видели настоящей пыли. — Но сказал он это равнодушным, отсутствующим тоном.

С первого взгляда было видно, что он прислушивается к чему-то в себе. Лицо его еще больше осунулось, пожелтело, глаза устало жмурились, руки безвольно придерживали пулемет, стоявший между колен.

Мальчик искоса поглядел на него и сказал небрежно:

— Часа два хода по такой пыли — и мы у цели.

Голый отмахнулся. Ему не нужны были утешения. Он все знал наизусть. И цель и длину пути. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. И слабости своей он не боялся. Никакой. Он все взвесил.

Сначала он опасался, что ему и настолько не отойти от села. Еще на пороге дома, прощаясь с хозяевами, он подумал, что идти не сможет. Но оставаться тоже не хотел и поэтому зашагал бодрее, чем мог. Пулемет на плече он нес с решительным и боевым видом, готовый в любую минуту взять его наизготовку и открыть огонь. Взрослые проводили их до ворот и остались там, благоговейно глядя им вслед. Стайка детворы следовала за ними в некотором отдалении.

Парень несколько отстал и шел слева от детей. Он недовольно морщился, видимо, оттого, что ему пришлось уходить в такой торжественной обстановке. Винтовка висела на плече так, словно он не хотел, чтобы кто-нибудь ее видел. Он хмуро отгонял детей, которые приставали к нему с расспросами, откуда вдруг у него взялась винтовка.

Русая девушка в красной вязаной кофте исчезла сразу, как только они поднялись из-за стола и начали прощаться.

Только мальчик шагал весело, радостно, довольный ходом дел. Правда, у него немного болел желудок. Но даже это не внушало серьезных опасений. Это он мог перенести. Не привыкать! Главное, он снова стал хозяином своей воли. «Я выздоровел», — думал он и чувствовал себя героем дня.

Ребята в последний раз посмотрели на пулемет и винтовку и остались на околице села, подняв на прощание кулаки и громко прокричав: «Смерть фашизму!»

— Ждите нас со дня на день! — сказал им мальчик.

— Есть ждать!

Втроем они прошли сливовые сады, вышли к оврагам, а потом в поле, — надо было пересечь его и выбраться на проселочную дорогу. Вдруг из кустов на краю поля поднялась девушка с торбой в руке, ее синие глаза смотрели испуганно.

— И я с вами, — сказала она.

— Как знаешь, — сказал мальчик.

Она ждала решения старшего.

— Идем, идем, — машинально отозвался Голый и тут же опустил глаза, но, сообразив, что для девушки значит уйти в партизаны, посмотрел на нее, улыбнулся и сказал: — Я, как увидел тебя, сразу понял, что ты с нами.

Они продолжали путь вчетвером по редким, вытоптанным посевам.

Через полчаса поле сузилось. Из села маленькое черное поле казалось целым государством; заканчивалось оно сплетением взгорий, пропадавших на горизонте. Слева к полю подступал холм; они свернули на дорогу, которая полого поднималась вверх. Так, обойдя горы, они выйдут к новым незнакомым просторам.

Дорога была легкой, но Голый вынужден был то и дело отдыхать.

Товарищи хотели освободить его от пулемета, но об этом он и слышать не желал. Даже не отвечал на их предложения, хотя с неприязнью дотрагивался до своего славного оружия — сейчас слишком холодного, слишком твердого и слишком знакомого.

— Хуже всего первые пять лет, — сказал мальчик, купая ноги в пыли, — а затем милее пыли ничего не будет. Не так ли, товарищ? — кивнул он новичку.

Парень — он был не настолько молод, чтобы его можно было назвать юношей, — переступил с ноги на ногу, смущенно потрогал мешок, словно ему было неприятно, что его присутствие все-таки замечено, словно он хотел остаться безликим, быть олицетворением долга и все.

— Молодцы мы, молодцы, — сказал неопределенно мальчик и повернулся к девушке. — Не так ли?

Девушка, боясь показаться нескромной, и раньше держалась в сторонке, будто не считала себя достойной партизан. Теперь же она еще сильнее сжалась и еще шире открыла свои лучистые синие глаза.

— И ты, товарищ, тоже знай об этом!

— Знаю, — ответила она с неожиданной готовностью.

Вдоль дороги, в каких-нибудь пятидесяти метрах над землей, пронесся самолет, скрежеща дряхлым мотором. С минуту все смотрели вверх, втянув голову в плечи, а когда самолет пролетел, мальчик усмехнулся:

— Стережет нас как драгоценность.

— Послушайте, — сказал новичок с некоторым раздражением. — Незачем нам здесь торчать. Того и гляди, нагрянут грузовики или танки.

Голый задержал на нем больной и равнодушный взгляд и ничего не ответил.

— Конечно, дорога существует не для того, чтоб на ней сидеть, — сказал мальчик. — Я только и мечтаю пройтись по пыли.

Голый посмотрел на свои сапоги. Из них выглядывали пальцы; на одном отстала подметка, и он высунул язык, как собака от жары, каблуки сбились. Он поглядел еще раз на голенища, немного подумал и разулся; осмотрел ноги, красные, воспаленные, стертые до водяных пузырей, заглянул внутрь сапог и один за другим перебросил их через плечо в поле.

— Пусть отдохнут, — сказал мальчик. — Они свое сделали.

Голый встал, вскинул пулемет на плечо легче, чем можно было ожидать, и осторожно зашагал по пыли.

— Пух, да и только, — сказал мальчик. — Целебная пыль. Она приведет нас к победе, по ней мы быстрее доплывем к цели. Купай ноги в этом спасительном средстве. Прекрасная штука пыль! И до чего же много на свете чудес! Не знаешь, что и лучше.
		Сладкие плоды растут повсюду,


		Не дают подняться горьким,


		Но придет пора,


		Но придет пора


		Сладким плодам,


		Но придет пора,


		Но придет пора…


В общем, что-то в этом роде, — сказал мальчик. — Как ты думаешь, я поэт? Прирожденный, а?

— Похоже, что из нас с тобой хорошая бы карикатура на поэтов вышла, — сказал Голый с легкой усмешкой.

— Ничего — главное вперед к горам!

Они уже давно перестали обращать внимание на пару, идущую за ними. Да и парень с девушкой не глядели друг на друга. Парень шел непосредственно за партизанами, девушка чуть поодаль. Невнимание Голого и мальчика не было нарочитым — то была дань привычке. Они еще не понимали всей жестокости своего поведения. Новеньких не мешало хорошенько прощупать, и до первого настоящего дела они как-то бессознательно относились к ним чуть свысока. Но скоро Голый сообразил, что это глупо, замедлил шаг и пошел рядом с новичком.

— Откуда у тебя винтовка? — спросил он с напускной строгостью, полагая, что она будет воспринята как шутка.

Однако парень шутки не понял и решил, что ему учиняют допрос, причем не очень вежливый и благожелательный. Поэтому он ответил не менее резко:

— От старой армии осталась.

Голого возмутил дерзкий тон парня.

— И к четникам с ней пошел? — продолжал он.

— Вначале не разобрался, а потом поздно было. Все случая ждал.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал Голый.

Парень снова нахмурился, ушел в себя. А Голый повеселел. Наконец и он тоже не без удовольствия ощутил под ногами мягкий слой пыли. Шагать сразу стало легче. Он свободно бороздил пыль, не боясь оступиться, шаровары плескались вокруг бедер, а сзади свисали пустым мешком.

Новичок держался довольно заносчиво. Он не делал никаких попыток льстить и заискивать, вел себя с достоинством. Он ушел к четникам, потому что был молод, здоров и не мог оставаться дома, когда весь народ взялся за оружие. Не понимал он, что этим оружием можно бить по разным целям. Мысль, что другие борются, а он сидит, как маленький, на печи, была невыносима. Так он попал к четникам, И быстро разочаровался. Но выбраться оказалось не так легко. Мешали предрассудки, традиционные представления о чести. Однако со временем он все же решил уйти, и сделать это ему было тем легче, что он, в сущности, не участвовал в боях с партизанами, не был замешан в каких-либо злодеяниях, а немцев и итальянцев чурался как прокаженных.

Это был человек суровый, замкнутый и молчаливый, непреклонно требовавший правды и справедливости. Он хмуро взирал на мир своими серыми глазами, не веря ни в доброту, ни в разум. Поступал он так, как подсказывал ему собственный характер, не считая нужным идти против течения, на вещи смотрел мрачно и не верил, что люди могут что-либо изменить в существующем порядке. Так он и шел по земле в полной уверенности, что он на правильном пути.

Голый распознал все это по ряду признаков и почему-то поверил в парня. Обрадовавшись, он мысленно решил, что на него можно положиться, как на верного друга.

— Еще немного, и полю конец, — мягче сказал он. Новичок пробормотал что-то неопределенное. Мальчик присоединился к девушке.

— Может, тебе сразу дать гранату, — предложил он. — Если хочешь, конечно. Иногда граната не вредная штука.

И он показал ей гранату, но не ту, без предохранителя, а другую, которую берег как зеницу ока для какого-то особого случая. Гранату без предохранителя он считал подпорченной и с нетерпением ждал случая избавиться от нее.

— Отличная штука, — сказал мальчик, — сделана на совесть. — Он взвесил гранату в руке.

— Я не знаю, как с ней обращаться, — запинаясь, проговорила девушка.

— Научиться нетрудно. Смотри: это отводишь вот так, потом вот этим желтым запалом ударяешь о камень или о приклад винтовки — словом, обо что хочешь, только посильнее; замахиваешься, считаешь до трех и бросаешь в неприятеля.

— Я слышала про это.

Мальчик покровительственно улыбнулся:

— Все будет хорошо.

Она ответила ему дружелюбным взглядом.

— Хороши у вас поля, — начал мальчик. — А картошка у вас растет?

— Растет, а как же?

— Знатное поле. Если и картошка растет, мое почтение к нему еще больше, — сказал он громко. — А представь только, что на этом вот поле пашут, удобряют, сеют, убирают урожай разные орудия и машины, чтоб люди больше на людей походили; а вон по той дороге, вообрази, идут грузовики!

— Такого здесь никогда не бывало.

— Знаю, что не бывало. Но представить же можно. Представь себе и радуйся — недорого стоит.

— Говорят, так все и будет.

— Это что, — небрежно заметил мальчик, словно ему известно было нечто гораздо более важное.

Девушка посмотрела на него растерянно. К ученым разговорам она не привыкла. А он неожиданно заговорил о другом:

— Значит, с нами пошла?

— Да.

— Как же тебя мать отпустила?

— Другие могут, а я что? Из нашего села многие ушли. Поначалу мама боялась, а теперь сама послала, чтоб за братом присматривала. А то он у нас теперь один остался — отца-то еще в прошлом году усташи убили.

Говорит она звонким ясным голосом, и мальчика прямо мороз по коже подирает, когда этот голос раздается так близко: он весь светится радостью от того, что бок о бок с ним идет такая веселая девушка — и почему-то смущенно отводит от нее глаза.

Вдруг его внимание привлекла торба в руках девушки. Губы зашевелились. Рот заполнила слюна. Он мог бы есть еще. Мог бы есть до самой ночи, есть всю ночь напролет, а утром позавтракать и потом есть до обеда и плотно пообедать, в общем, есть, есть без конца.

— Чудесное поле, — произнес он.

Новичок остановился. Обернулся.

— Вон они! — сказал он.

Над дорогой, там, где начиналось поле, повисло облако пыли; донеслось рычание моторов.

— За мной! — крикнул Голый.

Они находились уже на краю поля. Слева от дороги тянулись невысокие холмы, покрытые кустарником и изрезанные буераками. Следуя за Голым, они добежали до зарослей. Голый распорядился:

— Ты, парень, становись там, — приказал он новичку занять левое крыло. — Ты, далматинец, там, — поставил он мальчика справа от себя, за ряд развесистых кустов. — А ты будь возле меня, — сказал он девушке, снял пулеметную ленту, соединил ее с концом ленты, торчащей из пулемета, и снова обратился к девушке — Вот так будешь подавать. Ложись рядом. — Затем крикнул парням: — Огонь открываю я. Вы следом! Поняли?

— Где уж нам, — сказал мальчик, — повтори!

Голый пропустил его слова мимо ушей и стал неспешно налаживать пулемет, старательно демонстрируя свое спокойствие. Лицо его горело, бледности и утомления как не бывало.

— Патруль, — сказал он. — На это они мастера — поставят пулеметы на горку и бьют по прохожим. А самолет им дорогу разведал. Чистая работа, ничего не скажешь!

Новичок сосредоточенно взялся за дело. Он весь напрягся, относясь к происходящему до предела серьезно. Тщательно прилаживался, придирчиво целился, менял позицию, оглядывал поле боя. Он был взволнован, но не проявлял никаких признаков малодушия. Решил стоять насмерть, что бы там ни было. Такой уж у него был характер. И Голый все это читал на его лице.

Мальчик, щурясь то и дело, выглядывал из терновника; винтовку он держал не так напряженно, как Голый и новичок. Несколько раз он лез в карман и ощупывал гранату. Новичок тоже рылся в мешке.

— Что такое?! — воскликнул мальчик. — Остановились.

— Остановились, — разочарованно протянул и Голый.

У длинной ленты пыли, змеей вьющейся над полем, неожиданно выросла огромная круглая голова. Это были три мотоцикла с колясками. С них сошли люди в плащах и принялись совещаться.

— Следы наши заметили, — сказал мальчик.

— Да, — сказал Голый. — А может, кто в селе сказал, что мы пошли этой дорогой.

— В селе никто не мог сказать, — возразила девушка.

— И я думаю, что никто, — подтвердил новенький.

— Тогда, значит, следы изучают, — заключил Голый.

— В пыли есть отпечатки прикладов, сапог и босых ног, главное, сапог и башмаков. Надо быть дураком, чтоб не догадаться, — сказал мальчик.

Они замолчали, продолжая с неослабевающим вниманием наблюдать за дорогой.

Вдруг Голый услышал за спиной шорох и вслед за ним чей-то шепот:

— Товарищи, товарищи, — звал кто-то приглушенным голосом совсем близко от них.

Голый вздрогнул. Испуганно обернулся. В десяти метрах от него полз человек. Усатый, загорелый до черноты крестьянин средних лет в поддевке тихо подкрадывался к ним. За ним ползли еще двое, помоложе, такие же взволнованные, как и первый. Голый сразу понял, что страх его напрасен.

— Вы зачем здесь? — спросил он.

— Вам помочь, — сказал старший. — Сначала думали подождать, потому как оружия у нас нет. Но эти остановились, мы и решили, может, чем поможем. У вас гранаты или чего другого не найдется? Я умею обращаться с гранатой.

Голый строго глядел на них. Ему хотелось принять дружескую помощь. Но не просчитается ли он? Он вглядывался в их лица. О чем-то раздумывал. А они в страхе, приоткрыв рот, не сводили с него глаз.

Наконец Голый решительно сказал:

— Вот тебе граната, держи!

— Есть! А этим двоим? Они хорошие ребята.

— Я дам одну, — сказал мальчик.

— Хорошо!

— А второму пистолет, — сказал Голый. — В нем только два патрона. Зря не стреляй. Береги на крайний случай.

— Ладно. Будь спокоен…

Подошли ближе и двое других, у них тоже от волнения глаза расширились, лица вытянулись. Неумело и суетливо они кинулись занимать позиции. Линия обороны протянулась метров на двадцать.

— Целая рота, — сказал мальчик.

И все же они старались держаться кучно. Все понимали, что значит принять бой с пулеметчиками на таком ровном месте и с такими незначительными боеприпасами. Но предстоящий бой в то же время привлекал их. Очень уж хотелось наказать мотоциклистов, отличавшихся особой наглостью.

— Остановились как раз там, где мы сидели, — сказал мальчик.

— Изучают следы, — сказал Голый. — В пыли их отлично видно.

— Подойдут, — сказал один из вновь прибывших. — Их не так легко испугать!.. А сколько бы оружия мы захватили, если бы они пошли на нас!

Клубы пыли понесло к востоку, они поредели и начали оседать над полем густым туманом.

— Спрячьтесь получше, — приказал Голый, — в бинокли смотрят. Не двигаться!

— Черт их побери! Что бы им клюнуть на приманку! — воскликнул мальчик. — Ведь для них самих лучше — сегодня бы и войну закончили. Так нет, хочется им до конца воевать… Вот вам, пожалуйста, уходят.

И правда, мотоциклисты стали удаляться, и наконец облако пыли скрыло их совсем.

— Поднимайсь! — вскочил Голый на ноги. — Пошли отсюда подальше. Тут на равнине можно влипнуть в историю почище. Еще навлечем на свои головы что-нибудь похуже мотоциклистов.

Отряд встал и двинулся за Голым.

Они решили не возвращаться на дорогу, а идти пригорками, держась кустов и оврагов. Дорога шла в нескольких сотнях метров от них.

Полчаса они шагали молча, потом им попалось поваленное дерево, и Голый решил устроить привал. Рядом с ним опустились на землю трое крестьян; опершись подбородком на руку, они завели неспешный разговор.

Живут они в соседнем селе, пошли к партизанам, потому что давно уже собирались, да и четники что ни день грозят отправить их на работу в Германию, если они не вступят в их части. Служить же немцам и итальянцам они не хотят. А сегодня услышали, что в соседнем селе были партизаны, вот и пошли той же дорогой.

— Решили, брат, бить супостатов вместе с партизанами.

— Хорошо. Пойдете с нами до первых партизанских частей. Вместе легче пробиваться.

Все трое — усач и двое молодых — преданно смотрели на Голого, слова его воспринимались как чудеса мудрости, он был для них высшим авторитетом.

А Голый был болен.

Речь шла о доверии. Он не имел права на слабость. Хватит с него и турецких шаровар. И все же он сел на землю, прислонился спиной к пню, поставил на него локти, пулемет зажал между колен. Закрыл глаза. Сделал вид, что о чем-то размышляет. Спустя немного времени со страшным трудом поднял веки — от слабости его клонило ко сну. И сказал тихо и задумчиво:

— Еще немного, и мы придем в бригаду. Бригада — наш дом. Бригада — это мать, которая никогда тебя не бросит. Я немного нездоров, но это скоро пройдет. В бригаде нас встретят хорошими вестями. Победа на всех фронтах. Победа, товарищи, я уверен!

Мальчик и девушка вели особый разговор. Слов при этом говорилось мало — покусывали травинки, крутили в руках веточки.

— Ты когда-нибудь бывала здесь, в этом лесу? — спросил мальчик.

— Да. За дровами иногда сюда ходим.

Невысокий лесок тянулся довольно далеко. Немного ниже виднелись верхушки деревьев повыше. Похоже было, что дальше им придется пробираться густыми зарослями бука.

— Эта дорога выходит на шоссе, — сказала девушка.

— И шоссе перейдем, — отозвался мальчик, — все на свете перейдем. Мне кажется, мы и родились для того, чтоб переходить дороги, реки, горы.

Девушка непрестанно старалась занять чем-нибудь глаза и руки. Непривычные речи мальчика смущали ее. Да и слова он выговаривал не совсем так, как говорили в ее краях. Все это было в диковинку. Вдруг она решительно подняла голову и сказала звонким, ясным голосом:

— Решилась уйти, и будь что будет.

— Ты не первая, не бойся. В бригаде много девушек. А хорошо, что на тебе красная кофта: противник подумает, что это батальонное знамя, что нас целый батальон.

— Победа, товарищи, я уверен, — говорил Голый слабым голосом, его мучили нестерпимые боли в желудке, тошнота подкатывала к горлу.

— В таком случае лучше всего двинуться дальше, чтоб как можно скорей добраться до добрых вестей, — сказал мальчик. — Бригада уже недалеко…

— Пошли, — сказал Голый. — Отдохнули, и хватит.

Он подтянулся на локтях и сел на пень. Затем оперся на пулемет и встал на ноги. Он зашагал, продираясь сквозь кусты, по неровной покатой земле. Товарищи пошли за ним, пугаясь его неверных шагов.

Скоро плоскогорье, на котором лежали село и поле, кончилось; впереди шла новая цепь ущелий и долин — отряду предстояло петлять довольно долго.

Вправо от них, где-то на востоке, далеко в горах, громыхали пушки. За холмом, километрах в пяти, они разглядели мирно плывущий деревенский дымок.

Голый принял решение идти на него и начал спускаться в первое ущелье. Но вдруг на склоне горы в сотне метров от них он увидел краешек шоссе — там что-то быстро промелькнуло.

— На шоссе кто-то есть, — предостерег он товарищей. — Нас теперь много, следует больше думать о маскировке. Отряд легче обнаружить, чем одного человека. Нашу колонну можно обнаружить за несколько километров. Остановимся на минутку — надо договориться. Пойдем организованно. — И он преподал товарищам краткий урок тактики и обращения с оружием.

— Мы знаем, знаем, — заговорили новички.

— Ну да, конечно, время научиться было. А сейчас ты, парень, — ты вроде покрепче других, — иди тихонько вперед и рукой дашь нам знак, если что заметишь.

Девушка встала поближе к мальчику.

— Ладно, ты держись меня, — сказал он ей.

Наискосок по крутому скату начали спускаться к шоссе. Парень, ловко пробираясь между кустами и стволами деревьев, скоро оказался прямо над шоссе и махнул им рукой, чтоб они подходили, но только соблюдали полную тишину…

Голый первым подошел к нему, сразу за ним спустились мальчик и девушка. Идти босиком по неровной земле, поросшей колкой травой и покрытой острыми камнями и сучьями, было больно и трудно.

Взглянув на дорогу, Голый рот разинул от удивления. Ну и картина ему представилась! По шоссе прогуливался немец с автоматом на шее и биноклем в руке. Не иначе — офицер или унтер. Сквозь просветы в листве он неторопливо оглядывал окрестности, обводя биноклем горы, долины, перелески, словно старательно отыскивал что-то очень маленькое. На обочине шоссе, у горы, сидело и стояло человек семь солдат с автоматами, винтовками и одним ручным пулеметом.

— Тихо! — шепнул Голый. Закусил губу, задумался.

— Ударим! — еле слышно шепнул мальчик.

Голый положил пулемет на сук.

— Сначала гранаты, — кивнул он молодым парням, — можете бить по солдатам! Бросать по приказу. Из винтовок — одновременно с пулеметом!

Мальчик и новичок, опершись о ствол дерева, целились.

— Сытые, черти, сытые, — сказал Голый, наводя пулемет на цель. — По горам голодные не бродят.

— Еще бы, — сказал мальчик, — гуляют себе по дорогам, словно и войны нет. А мы пробираемся горами да зарослями.

Сквозь прорезь мушки партизаны видели кучку солдат, они спокойно курили и разговаривали. Время от времени громко смеялись. Несколько человек находилось, наверное, и в кустарнике. Офицер или унтер закурил, словно собирался переменить занятие, и еще раза два глянул в бинокль.

— Мы вам не раненые! Нас не добить! — сказал мальчик.

Голый мгновение размышлял. Может, стоит подойти ближе и выбрать более удобную точку, откуда видно всех?

— А, лучше синица в руки! — сказал он вслух. Пригнул голову к стволу пулемета, крикнул:

— Гранаты!

Офицер, точно услышал или увидел чей-то знак, резко обернулся, взглянул на горы, на лес, поднимающийся над его головой, и снова зашагал, приближаясь к зарослям, где засели партизаны.

— Огонь! — крикнул мальчик.

Гранаты еще находились в воздухе, когда офицер крикнул солдатам, и те вскочили на ноги. Подбежали еще двое.

Голый тотчас дал очередь, а новичок и мальчик разрядили винтовки. Одна граната разорвалась посреди шоссе, другая не сработала.

Пулемет бил короткими очередями, мальчик и новичок стреляли из винтовок.

Из кучки солдат, которые недавно стояли и разговаривали, лишь один остался на месте, прочие бросились в кювет; те двое, что подошли к офицеру, ринулись вниз, двое других, не добежав до кювета, грохнулись на землю и покатились в кусты то ли живые, то ли раненые. Офицер покачнулся и упал.

Голый дал еще несколько коротких очередей по зарослям; мальчик и парень бросили в кювет по гранате. Одна разорвалась слишком рано, другая угодила точно в кусты, где, по их расчетам, находились немцы.

Тут раздался свистящий вой, похожий на сирену, и метрах в двадцати от них в дерево ударила мина. Их осыпало щепками и сучьями.

— За мной! — крикнул Голый и двинулся по склону горы параллельно шоссе.

Туда, где они перед тем стояли, и чуть выше и правее ударили еще две мины, а потом третья.

— Ищи ветра в поле! — сказал мальчик.

— А все-таки, — задыхаясь, проговорил Голый, — все-таки мы встретились!

— Встретились, встретились! — сказал мальчик.

Девушка все это время держалась рядом с мальчиком, однако соблюдая определенную дистанцию.

Несколько сотен метров они пробирались сквозь чащу и наконец вышли к противоположному склону горы.

— Били с левого склона, — сказал Голый. — Ясно как день. Должно быть, далеко, раз из пулеметов не бьют. А у меня осталось всего пятьдесят патронов. Надо сокращать очереди. Мало ли какие могут быть неожиданности.

Он быстро перебирал босыми ногами по крутому неровному склону впереди отряда, остальные шли за ним. Трое новеньких, особенно парни, со страшно серьезными лицами, взволнованные непривычной ролью, в которой им приходилось выступать, лезли из кожи вон, чтобы доказать свое усердие, — забегали вперед, высовывались из-за кустов, осматривали окрестности. У них был ужасно деловой и озабоченный вид — они решали дела мирового масштаба.

А Голый тряс своими широченными штанами и морщился при каждом шаге, ступая босыми ногами по острым камням и сучьям.

— Осторожно! Осторожно! — говорил мальчик. — Не попасть бы нам в немецкий котел.

Хуже всего идти замыкающему. Его мог схватить враг из засады, могла прихлопнуть какая-нибудь таинственная ветка, у него из-под носа могли исчезнуть товарищи. Поэтому мальчик то и дело оборачивался к девушке. Будь у нее глаза на затылке, он бы непременно пустил ее вперед. Но пока ему все же больше хотелось блеснуть перед ней бесстрашием, чем любоваться ее красотой.

Скоро они снова вышли на шоссе. Никаких признаков вражеских частей не было, и они стали спускаться на дорогу, окруженную густой чащей.

Не успели они спуститься на шоссе, как из-за поворота, справа от них, выскочили три мотоцикла.

— Прячься! — крикнул мальчик — он первый заметил опасность.

— Мотоциклы? — изумился один из новеньких.

— Вот они! — крикнул Голый. — Прячься! — И он сбросил пулемет с плеча. — Бить по первому, когда будет точно под нами, — приказал он. — Я по последнему. Кто бросит гранату? Хорошо, давай ты, новичок! Бросишь, когда сочтешь нужным. Первым стреляет далматинец. Готовьсь!

И он быстро установил пулемет за развесистым деревом. Смерил расстояние до шоссе. Желтая лента шоссе втягивалась в ствол пулемета. Поставил прицел на прямое попадание.

— Прямо в рот! — сказал он.

Метров четыреста шоссе круто взбиралось вверх, делало петлю, снова шло вверх и на последних ста метрах устремлялось прямо к ним. Чистая красноватая бечевка горной дороги служила естественной границей прицела.

Первая машина вошла в петлю, две другие плавно последовали за ней. Вот и вторая вошла в петлю, а первая показалась на повороте, за ней вторая, и, когда первая была в пятидесяти метрах от них, на повороте появилась третья.

В коляске сидел солдат с пулеметом, на седле — еще один с автоматом, у водителя на шее тоже висел автомат. Два других мотоцикла были оснащены точно так же.

Округлые жуки стремительно ползли на невидимых ножках, удивительно согласно двигаясь по чуть наклонному шоссе. Самоуверенные, не знающие страха, наглые, они словно спешили вонзить свои острые зубы в живую плоть.

Мальчик взял водителя на мушку. Новичок тоже. Целились в грудь, немного выше руля. Из-под каски, похожей на кастрюлю, виднелось беззаботное лицо солдата, занятого привычным делом, сзади над каской можно было разглядеть лицо солдата, сидящего в седле. Пулеметчик в коляске зорко оглядывал узкий отрезок пути перед собой.

Мальчик выстрелил; водитель медленно соскользнул вниз, словно просто хотел сойти с машины. Мотоцикл стал. Солдат, сидевший за спиной водителя, соскочил, схватился за живот, после еще одного выстрела мальчика и одного выстрела новичка он кувырнулся в кювет. Пулеметчик успел выпустить очередь по дальним кустам над шоссе. В это время мотоцикл покатился вниз, попал в кювет и там застрял. Мальчик и парень выстрелили в пулеметчика. Тот попытался выбраться из коляски, но не сумел, весь скорчился и застыл в кабине.

Голый нажал спусковой крючок в тот же миг, когда раздались выстрелы его товарищей. Пулемет сильно затрясся и тут же смолк. Последний мотоцикл занесло в сторону, он перевернулся, потом снова встал на колеса и покатился вниз по склону. Экипаж оказался на шоссе, и люди поползли в укрытие. Когда пулемет Голого затрещал снова, второй мотоцикл полетел кубарем вниз и исчез в овраге. Затем Голый еще одной короткой очередью настиг пулеметчика из первой машины. На шоссе разорвалась граната, которую кинул мальчик.

— Вперед! Вперед! — взволнованно прохрипел Голый и, размахивая рукой, согнувшись, первым побежал к шоссе.

И они опять зашагали сквозь чащу, подгоняя друг друга, ожидая выстрелов в спину, ожидая мщения. Две мины бухнули где-то за ними, еще дальше, чем прежние. Скоро они снова оказались над поворотом шоссе. Голый взглянул вниз. Там была та же картина, которую они видели сверху: по два трупа подле первой и второй машины. Немного выше того места, где они стояли, в воздух поднялась красная ракета.

Голый пересек шоссе, спустился ниже, чтобы под защитой склона продолжить путь. Остальные следовали за ним по пятам. Поджидать никого не приходилось, все шагали бодрее его и кучно держались за его спиной. Может быть, ждали, что в любой момент сверху, из лесной чащи, мог затарахтеть пулемет. А когда в небо взмыла ракета, решили, что буря над их головами вот-вот разразится.

— Рассчитались, — пыхтя, как паровоз, сказал Голый, когда они очутились на гребне горы, в чаще леса.

— А оружие? Оружие, товарищ? — спросил один из парней.

— Оставь. Не к чему рисковать людьми. Там есть живые: оружие пришлось бы брать с боем. Ты еще не знаешь раненых немцев. И неизвестно, что делают те, наверху, — тоном искушенного стратега говорил Голый, еле переводя дух от усталости.

— Давай погляжу на тех, что свалились в овраг.

— Вперед лесом! — строго приказал Голый.

Силы его были на исходе. Не без оснований он избегал боя. Он опасался, что их могут догнать немцы, засевшие в долине или на другой горе, и кто знает, где находятся минометы, бившие по отряду? К тому же каждую минуту он боялся свалиться от слабости. Поэтому он повел товарищей по лесистому склону, углубился в чащу, лесом спустился вниз, чтобы добраться до противоположного склона, где, по его расчетам, неприятеля не было.

* * *


Как только опасность столкновения миновала, девушка снова прилепилась к мальчику. Словно ее привязывала к нему невидимая, неосознанная нить. Если, случалось, она незаметно для себя чуть отставала, то бегом бросалась его догонять, словно жеребенок мать. При каждом его слове или жесте глаза ее загорались детской любознательностью. А мальчик, увидев ее преданность, вдруг застыдился, испугался, как бы и другие это не обнаружили, и стал делать вид, что ничего не замечает, держась с превосходством бывалого солдата.

Когда они пошли спокойнее, она поравнялась с ним.

— А все убиты? — спросила она шепотом.

— Скажешь тоже, — ответил мальчик. — Разве их всех убьешь за раз! Остались на развод, не беспокойся!

— А где другие?

— Там, за горами. Объявятся, не волнуйся!

Они обогнули горный кряж, перевалили через две-три горы поменьше и снова оказались внизу на тропке, вьющейся по склону. И здесь, в небольшом ущелье, увидели четырех убитых партизан. Невероятно истощенные, они лежали в разных позах — кого как настигла пуля. Они прошли мимо, отводя глаза, не позволяя себе смотреть на страшную картину, не позволяя себе убедиться в том, что она еще страшнее, чем показалась с первого взгляда. Голый, однако, не смог не увидеть зияющую рану на голове одного из партизан. Приглядевшись, он заметил и на других трупах точно такие же раны.

— В упор стреляли, — сказал он.

— Тифозные! — сказал усач.

— Без памяти были.

— Да еще и раздели, — сказал мальчик, — чтоб одежда другим не досталась.

Не успел он это сказать, как вокруг них посыпались пули: немного погодя вдали заверещал пулемет. Над самой головой мальчика просвистела пуля.

— Смотри-ка! — воскликнул он.

— Прячьсь! — приказал Голый и первым поспешил зайти за дерево.

— Не вышел номер! — сказал мальчик.

Голый рассердился:

— Неужто засада?

— И правда, глупо, — сказал мальчик. — Это уж против всех правил!

Они торопились выйти из края смерти. И чем дальше они удалялись от мертвых, тем сильнее их тянуло к жизни, к светлым горизонтам. Они стали карабкаться на новую вершину, откуда должна была открыться новая перспектива.

Крестьянам эти места были знакомы, и они вели колонну кратчайшим путем.

Девушка снова шла рядом с мальчиком.

— Это их немцы прикончили, — сказала она. — Возле нашего села дней десять назад они тоже вот так убили пятерых тифозных партизан.

— Потому и мы их бьем беспощадно. Мы их, они нас. Довольно любопытное времяпрепровождение для жителей нашей планеты. Зачем сидеть дома, работать на полях, фабриках, в конторах, когда можно бить друг друга? Выходит, гораздо интересней поджечь дом, чем его построить, бросить бомбу на город и смотреть, как летят в воздух кровати вместе со спящими людьми, чем играть на сцене в античной трагедии!.. И до чего меня бесит человеческая глупость, сказать тебе не могу… без всякой пощады убивал бы тех, кто убивает… В общем, так…

— Зверь не способен на такие зверства, на какие способен человек.

— Попятно. Звери не умеют мстить, в этом все дело.

Некоторое время шли молча.

— А ты будешь стрелять? — спросил мальчик.

— Буду.

— А почему?

— Как и ты. Чтоб прогнать фашистов и освободить народ, — ответила она заученно.

— Верно, — сказал мальчик задумчиво. — Много есть еще всякого, — добавил он.

Голый не сдавался. Шаг за шагом он одолевал крутизну, словно танцевал какой-то завораживающий танец. И конца этому танцу не было; он шел и шел — даже мальчик удивлялся, откуда у него берутся силы. И, когда на лбу Голого выступил пот, мальчик поспешил на выручку:

— Не могу больше. Не люблю больших переходов, когда нет под ногами доброй пыли…

— Вот дойдем до перевала, — сказал Голый.

До перевала не было и сотни метров, но силы Голого были явно на исходе.

— Дай, товарищ, я понесу твой пулемет, — предложил усач.

— Пулемет? Не надо. Нет, не надо. Какой же я боец, если не могу нести свое собственное оружие.

И мальчик по этим словам, сказанным размеренным тоном, на одном дыхании, понял, что тот смертельно устал.

А с перевала они увидели село.

— Вот и село нового мира, — сказал мальчик. И они пошли дальше, так и не передохнув.

Пройдя еще немного, они оказались под селом — оно раскинулось на крутом склоне, сбегавшем в глубокую ложбину.

— Вот и село нового мира, — повторил мальчик.

— Вот и село, — спокойно констатировал и Голый.

— Первый раз в жизни вижу село, на которое надеюсь, — сказал мальчик.

— На что надеешься? — Девушка заглянула ему в глаза.

— На то, что оно окажется таким, каким я надеюсь его увидеть, — ответил он раздраженно, потому что все же могло случиться так, что село не оправдает его надежд.

Девушка, наморщив лоб, замолчала, так и не поняв его мудреных слов.

— Итак, перед нами село, — еще раз подытожил мальчик.

Девушка, казалось, боялась села. Там было слишком много глаз. Она не отходила от мальчика, готова была спрятаться за его спину.

— Что, не привыкла показываться в таком обществе? — заметил он.

— Ничего, — протянула она неопределенно. — Что это за село? Не знаешь?

— Село как село, — сказала она.

— Неплохо, если бы оно оставило в нашей памяти приятное воспоминание: «Село в конце пути. Не блещет красотою. И не страшит меня. Под полным чугуном пылает ярко пламя, ха-ха-ха-ха…»

— Так, так, — сказал Голый.

Они шли серединой дороги тесной группой, словно в селе их с нетерпением ждали и они боялись опоздать к пиршеству.

— Вот и пыль, — сказал мальчик.

Шествие возглавлял Голый в своих турецких шароварах, топча пыль огромными ножищами. За ним шли мальчик и девушка, оба застенчиво потупясь. Дальше в ряд шагали трое крестьян, присоединившихся в поле. Последним шел парень с винтовкой. Троица всем своим видом — озабоченными лицами, неестественно широкими взмахами рук — выказывала ревностное служение делу, во имя которого они словно уже начали жертвовать собой. А парень с винтовкой шагал равнодушно, будто впереди его не ждало ничего нового.

— Село, — загадочным тоном произнес Голый, лоб его снова покрыла испарина.

Скоро они вступили в длинную кривую улицу — она то суживалась, то расширялась. По обеим сторонам стояли деревянные ветхие домишки с островерхими крышами. На каждом шагу валялись дрова, сучья, брошенные вещи — прохудившееся корыто для свиней или птиц, прогнившая колода, насест, чурбаны, дырявые ведра. Ребятишки увлеченно играли винтовочными гильзами, пустыми обоймами и итальянской каской.

Дети не обратили никакого внимания на отряд, и все решили, что партизаны здесь не в диковинку.

И действительно, перед одним из домов чуть попригляднее стояла группа людей — несколько партизан из охраны, несколько бойцов и деревенские, мужчины и женщины. Одни стояли и разговаривали, другие сидели — кто у стены дома на послеполуденном солнышке, кто в холодке под развесистой сливой…

Бойцы догадались, что их приход в село не остался незамеченным, что дозорные следили за ними и молча одобрили появление пришельцев.

Голый тут же опустился на землю, у стены дома, его товарищ расположился рядом, девушка присела на корточки возле него, новички остались стоять на ногах.

Люди окружили их. Все они чего-то ждали. По всей видимости, чтоб их приняли в армию. А партизаны в ожидании ужина проводили время в разговорах, рассуждая о проблемах войны и мира на земле. Со знанием дела они приступили к расспросам. Вопросы так и сыпались на пришельцев. Ответы Голого отличались крайней лаконичностью. Отвечать подробнее у него не было сил. Он наслаждался отдыхом. Мальчик отвечал немного подробнее, но как-то нехотя, словно он с трудом расставался с той жизнью, которой жил до сих пор и в которой ему открылся особый смысл. А трое крестьян разговорились — не остановишь! Но их рассказ воспринимали как сказку.

Парень с винтовкой держался в стороне, будто все это его не касалось. К девушке подсели несколько партизанок и деревенских девушек, которые пришли, как и она, записываться в армию.

Пока разговаривали и отдыхали, солнце начало спускаться за гору.

Мальчик делал вид, что не замечает девушки, что мысли его заняты отдыхом, но как-то странно притих, жадно вслушиваясь в разговор женщин и с радостью обнаруживая, что девушка отвечала на вопросы так, словно нить, связывавшая их в пути, не была разорвана, что она по-прежнему ждет его покровительства и хотя бы безмолвного одобрения. Она так поворачивала голову к своим новым знакомым, будто каждую минуту готова была отвернуться от них и обратиться к нему.

Но вот пришел вестовой и позвал Голого и мальчика в штаб.

В комнатушке, на койке под окном, лежали двое партизан, судя по знакам различия — командир и комиссар батальона. Между ними была развернута карта. Они разглядывали ее, тихо переговариваясь.

Поздоровавшись, Голый прошел прямо к лавке у стены, сел, поставив пулемет между колен, и прислонился к стене. Мальчик сел рядом, винтовку тоже зажал в коленях, а рукой взял Голого под локоть, чтобы в случае чего поддержать.

В дверь и оконце были видны зеленый двор, густая зелень сливы и травы, чуть подрумяненной заходящим солнцем. С улицы доносился гомон голосов. Затем в дверях показались двое мальчишек, они заглянули в комнату и принялись у порога играть какой-то железякой, неслышно перешептываясь.

Партизаны сидели, ожидая без всяких признаков нетерпения, когда на них обратят внимание. Наслаждаться покоем и в то же время чувствовать, что командир батальона рядом, было особенно приятно. Голого время от времени пробирал озноб, спина его сгибалась, и он с трудом выпрямлялся. Мальчик помогал ему, поддерживая под руку.

На койке продолжался тихий разговор; пальцы командира и комиссара непрестанно бегали по карте, казалось, оба все время возвращаются к одному и тому же вопросу.

Голый обернулся к мальчику.

— Знаешь, — сказал он негромко, — пойдем вместе до Баньи.

— Не могу, — ответил мальчик.

— Пойдем равниной. Пшеничными полями. Море пшеницы. Желтое, как расплавленное золото. Море пшеницы. — И он показал рукой, какое оно огромное.

— Море. Знаю. Мне надо на море. Пойдем со мной к морю!

— Не могу, — печально проговорил Голый и положил свою руку на руку мальчика.

Наконец командир и комиссар встали с кровати.

— Откуда вы? — спросил командир.

Комиссар и стоя все еще смотрел на карту.

Голый провел рукой по воздуху:

— Отовсюду… Седьмая дивизия.

— Хотите в нашу бригаду?

— Нет. Пойдем дальше. Догонять своих. Но мы привели пятерых товарищей, в том числе одну девушку. Новенькие. Люди проверенные. Ручаюсь за них, — сказал Голый. — Ну-ка, пойди позови их.

Мальчик вышел за новенькими. Сердце его заколотилось от предчувствия, что сейчас между ним и девушкой встанет третья сила — она не пойдет с ним дальше, в новые края, куда он мог попасть только с ней. Он завернул за угол, позвал их; первой подошла девушка, преданно глядя на него. И он зашагал впереди нее, не придумав ничего лучшего.

Голый рассказал о стычках с фашистами.

— Это хорошо, — сказал командир батальона. — Очень хорошо. Пусть думают, что за их спиной находится еще одна часть. — И он принялся расспрашивать о расположении и силах противника. Голый знал немногое, но тут как раз пришли новенькие. Мальчик и девушка вошли первыми и стали в уголке, трое крестьян выстроились в ряд перед командиром и комиссаром, готовые выложить все, что им известно. Последним вошел парень с винтовкой и остановился у дверей.

Командир, рослый мужчина с худым обгоревшим лицом, в коротком старом пиджаке, в сапогах, с пистолетом и двумя гранатами на поясе, внимательно оглядывал пришедших. Они тоже рассматривали его.

Комиссар, такой же высокий и худой, как и командир, держался пока в тени, полагая, что у него с новичками будет особый разговор. Голова его немного клонилась влево, он косил на левый глаз, а казалось, что он склоняет голову, потому что глуховат.

Когда трое крестьян рассказали все, что им было известно о расположении и силах противника в их местах, вперед вышел комиссар и спросил глубоким басом:

— Пойдете в нашу бригаду?

— Пойдем, — сказал один из крестьян.

— Ладно. Есть хотите?

— Нет.

— Не очень, — уточнил Голый.

— Понятно, поесть не откажетесь. Сейчас ужин. Вы идите в часть, — сказал он новеньким. — А вы будьте нашими гостями. Думаю, таким образом мы сделаем все, как надо, — сказал комиссар, поглядев на командира.

Девушка ждала, что комиссар обратится к ней. Она опустила голову и лишь изредка поднимала на него испуганные глаза. Но, очевидно, комиссар на самом деле считал разговор оконченным.

Партизаны постояли немного, не зная, что бы добавить еще. Все уже вроде сказано, к лишним словам никто пристрастия не питал. Но комиссар все же нашел нужным сообщить:

— Немцы отступают на всех фронтах, а итальянцы бегут во все лопатки. Окружить нас им не удалось. Теперь мы наступаем, освобождаем новые области.

— Башмаков пока у нас еще нет, — сказал командир, поглядев на ноги Голого и его товарища.

— А пулеметных лент у вас не найдется? — спросил Голый.

— Вряд ли дадут пулеметчики. Попробуем достать.

Тут в комнату ввалилось несколько партизан с нашивками и без нашивок, и командир с комиссаром занялись делами батальона.

Голый попрощался и вышел во двор, залитый солнцем; за ним тронулись и остальные. Здесь они увидели, что их бывшие собеседники перебазировались к кухне — она находилась через дом от штаба, — и пошли туда же.

Возле кухни народу толпилось еще больше. Встретилось несколько старых товарищей. Все больше бойцов хотело послушать про бой на шоссе. Один из крестьян пространно рассказывал, другие поддакивали и дополняли.

Скоро они нашли удобное местечко на лужке, расселись и почувствовали себя как дома. Теперь они слушали рассказы других: как партизаны пробивались, погибали и побеждали, как выносили раненых и тифозных, как переходили горы и реки, и как в конце концов добрались до этого села, и как славно их встретили жители — кололи телят, коров, овец, делились последним куском.

— Видите, разве это не царский ужин! — восторженно говорили партизаны.

Люди были возбуждены, переполнены впечатлениями и желанием рассказать о них, многое оценить, подтвердить или подправить, а то и изменить вовсе. Беседа лилась в надвигающейся ночи широкой рекой сумеречного света.

Рассказывали, как захватывали фашистские блиндажи, которыми враг думал преградить им путь, как, блуждая среди крутых гор, натыкались на пулеметные гнезда, как, голодные, совершали ночные переходы через скалистые вершины, не зная сна и отдыха, как пробирались по ущельям и лесам под огнем, не прекращающимся ни днем, ни ночью, как обгладывали кости старых ослов и кляч.

Многое хотелось исправить. Казалось, стольких бед можно было избежать! Хотелось, чтоб никто не тонул в реке, которую не раз переходили в разных местах и разными способами: то держась за руки под пулеметным и артиллерийским огнем, то верхом на лошадях, то ухватившись за конские хвосты, то вброд по горло в быстром горном потоке. Хотелось, чтоб никто не погиб от истощения и голода, чтоб никого не разорвало бомбой.

Да, это был разговор! Он был пронизан высоким духом товарищества и согласия. Все испытывали одно чувство: им выпало пережить великие дни, и дни эти породят новые, еще более великие.

— Через многое мы прошли, — сказал Голый, — пожалуй, даже слишком.

— Зато теперь на коне, — отозвались другие.

Девушка в красной кофте вбирала в себя слова как губка. Она видела, что все бойцы связаны пережитым — оно сблизило их и породнило. А ей еще только предстоит завоевать их дружбу в будущих походах. Возможно ли это теперь? Ей было грустно.

Сидела она рядом с мальчиком, чуть позади, чтоб не привлекать к себе особого внимания.

А мальчик чувствовал ее рядом, чувствовал, что она еще с ним, но понимал, что скоро потеряет ее.

К ним подошли три партизанки, такие же молоденькие, как и она, только исхудавшие, загорелые, с усталыми глазами. Они смотрели на нее так, словно она явилась из какого-то другого мира. А она, уловив в их словах теплоту, засветилась искренней радостью.

— Оставайся с нами, — уговаривали ее девушки. — В нашей бригаде тебе будет хорошо. У нас больше сорока девчат. Тебя как звать?

— Мара.

— Третья Мара в нашей роте! Придется придумать прозвище.

Мальчик прислушивался к их разговору. То есть он делал вид, что слушает беседу мужчин, а сам то и дело кидал взгляд на руки девушки, сложенные на коленях.

— Передаем ее вам, — неожиданно сказал он партизанкам. — Она и в бою вместе с нами была.

Раздали ужин. Девушка не отходила от своих старых товарищей. А трое крестьян уже подружились с бойцами бригады, которые вводили новичков в курс дела. Лишь парень с винтовкой тоже держался поблизости.

Ели молча, охваченные грустью предстоящей разлуки. Уходила часть жизни, налаженная и ясная.

Голый сказал мальчику:

— Ты, товарищ, непременно приезжай ко мне в Банью. Обязательно. Там есть все, чего только душе угодно. Дороги ровные, красота! Земля что постель мягкая. Едешь — покачивает, словно от вина.

— Будет время, походим и по другим краям, — сказал мальчик. — И в Далмации побываем с тобой. Обязательно увидимся — и на море и на поле. Правильно я говорю? — обратился он к девушке.

— Правильно, — неуверенно сказала она.

— Правильно, ручаюсь головой, — сказал он.

Скоро девушку позвали спать: о ней уже заботились новые товарки. Она в упор глянула своими голубыми глазами на мальчика, на Голого, потом снова на мальчика и сказала твердо:

— Жаль, что я не пойду с вами дальше. Но мне лучше остаться здесь, сами знаете почему. Желаю вам счастливого пути и желаю всем нам встретиться в «добром селе», — улыбнулась она, закончив.

— Да, да, — сказал Голый.

— Будь хорошим бойцом, — сказал мальчик, вспомнив, что он агитатор.

— Да, да, — сказала она.

Неловко пожав им руки, она тихо пошла, словно боясь их рассердить, разорвать ту нить, которая связала их в безмерно долгие часы далекого-далекого пути.

А они посмотрели друг на друга и сказали совсем просто:

— Пошли спать!

Им показали пустой сеновал: ни сена, ни подстилки там не было. Они легли под крышей, на голые доски, и быстро заснули.

Голый проснулся от рези в желудке. Увидев, что небо посветлело, он сел, пробуя свои силы.

Они рано легли — было время и выспаться, и поразмыслить о предстоящей дороге в новые края.

Не успел он сесть, как приподнялся на локте мальчик.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего.

— Светает.

— Пусть себе.

— Ты болен, — сказал мальчик, — но лучше потихоньку двигаться дальше, а то бригады уйдут.

— Встаем, — сказал Голый.

Как они вчера и предполагали, батальон ночью снялся и ушел из села.

И вот они снова в пути.

Сначала шли в предрассветных сумерках, потом в легком розоватом тумане. Затем небо стало алеть все сильнее: на востоке разгоралось солнце, протягивая к ним свои огненные пальцы. Ночь была прохладной. Их и сейчас пробирала дрожь от твердого, холодного ложа, и они с нетерпением ждали солнечного тепла.

Они шагали босиком, плечом к плечу, по неровной узкой тропе то в гору, то с горы, как и раньше. Ползли потихоньку по земляной коре, словно еще не доросли до ее просторов.

— Снова одни, — сказал мальчик, и грусть мотыльком забилась в его сердце.

И эта трепетная грусть навсегда останется в его сердце, как цвет определенного времени, как нить, что навеки свяжет его с этой дорогой и будет постоянно притягивать к ней.

— Одни, — повторил он.

— Одни, одни, — сказал Голый.

И тот и другой шагали, сберегая силы, почти машинально, с неотвязной мыслью, что проделывают уже раз пройденный путь. Опять перед ними вставали зеленые горы и бурые вершины — будто запутанный клубок задач, которые надо было решить. Среди этих гор и холмов петляло еще много разных троп, и по ним и без них шагали люди — много, много людей, — шагали и шагали в поисках конца пути. Сколько они уже идут? Два года, три года, десятилетия? Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись на свет только затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…

Им были знакомы тяготы пути. Но именно сейчас, когда они отдохнули под крышей, поели горячей пищи, шагать стало труднее, чем раньше.

Голый то и дело перекладывал пулемет с плеча на плечо и в конце концов понес его в руке — на весу. Он тяжело переставлял босые ноги, испытывая неясное злое желание навсегда вбить свои огромные ступни в землю. Лоб его морщился, он оскорбленно щурил глаза, словно вызывал на поединок все, что было на пути.

— Давай потащим вместе, — сказал мальчик.

Голый сразу согласился, это обрадовало мальчика, и он пустился болтать.

— Послушай, — сказал он, — просто не верится, что где-то у моря стоит на солнышке дом и безлюдные улицы только и ждут мирных шагов человека, который вышел прогуляться.

— Прогуляться?! Вряд ли после нашей прогулки тебе когда-нибудь захочется повторить это удовольствие.

— Прогуляться! Знаешь, гулять так интересно! Погулять бы в желтых пшеничных полях, пройтись бы под окнами, задернутыми занавесками… Хотел сказать — погулять бы по снегу, белому и мягкому, да вспомнилось, как мы этой зимой пробивались в снегу босые… Будет еще много прогулок, одни забудутся, другие приятно будет вспомнить, а об иных подумаешь, и сердце запрыгает, как кузнечик.

— Да, — согласился Голый.

Оба чувствовали, что разговор идет вокруг да около, не затрагивая главного, но это главное казалось таким необъятным, что и начинать говорить о нем не стоило.

Но вот они спустились с тропы на проселочную дорогу.

— Снова пыль, — сказал мальчик.

— Обрадовал. Прямо «сердце запрыгало».

— Ха-ха-ха, плохой из меня поэт, признаюсь. Дальше шли молча, словно все слова были исчерпаны.

А мысли устремились дальше. Голый увидел родные волнистые края, а мальчик направил свою бригаду через серые скалы к морю.

Пыль выбивалась из-под ног, точно холодная вода, брызгами обдавала голени, хотя солнце стояло уже высоко и сильно припекало в спину. Еще недавно они никак не могли дождаться солнца — так хотелось скорее изгнать из тела остатки ночного озноба, а сейчас жара начинала уже мучить. И поэтому, дойдя до тропы, поднимавшейся куда-то вверх, они присели на краю дороги отдохнуть.

Позади них тянулась заброшенная живая изгородь, обросшая травой и терновником; впереди, над ложбинкой, лежало небольшое поле. На ветках и траве местами еще поблескивала роса, а на паутине, затянувшей изгородь, дробясь, играла радуга.

Теперь, когда они сидели, солнечные лучи снова показались им приятными. Из кустарника плавными волнами наплывал свежий ветерок. Бойцы еще больше погрузились в пронизанную солнцем глубь воспоминаний, которую начали приправлять несмелыми желаниями.

Может быть, им виделись богатые ярмарки или просто чистые комнаты, долгий отдых, книга, газета, слышались из кухни тихие шаги матери или жены, позвякивание посуды. А может быть, они были на празднике в городе с широкими красивыми улицами. Или представляли себя в кругу товарищей по бригаде — они мирно беседуют, сидя на солнышке, или отвечают шутками на вопросы командира, пораженного их видом, когда они, издали приближаясь, становились все больше и больше — босые, оборванные, исхудавшие; или наслаждались обедом, на котором они наконец насытятся.

Голый припал спиной к изгороди и закрыл глаза. Опустевший желудок болел так, словно Голый проглотил целый терновый куст. Мальчик дремал. Сон еще не совсем покинул его мускулы. Трава в придорожной канаве — мягче соломы на полу — манила к себе нестерпимо. Если бы никуда не спешить! Мальчик изо всех сил старался не поддаваться болезненной апатии, охватившей товарища, не желая тонуть вместе с ним в бредовых снах.

Мысли их по-прежнему были неопределенными. Они лениво текли, не требуя никаких усилий. Но чем дальше они сидели, тем отчетливей понимали, что надо двигаться дальше, что нельзя выпускать из виду многих, весьма реальных и серьезных вещей.

Прошло еще некоторое время, и мальчик сказал:

— Какой только красоты мы не нагляделись! Дивная дорога через горы! Кто поверит, что, идя пешком, можно увидеть столько прекрасного! А если бы ехать на лошадях!

— На лошадях? Что — на лошадях?

— На лошадях по свету.

— На лошадях?

— Ну да, на лошадях.

— Надо идти дальше, — трезво сказал Голый.

— Пойдем полегонечку. Время у нас есть. Солнце только начало припекать.

— Да и не так уж много осталось идти.

— Какое там много! До Баньи и четырехсот километров не будет. А что это? Птице два дня с избытком хватит.

— Я говорю о твоей бригаде.

— Ах, о моей! Моя близко. Голый усмехнулся:

— В конце пути вошли мы в новый дом, душистый…

— Верно. Пойдем-ка по нашей доброй дорожке. Встали.

В это время из-за леса слева от тропки, ведущей, видимо, к селу, раздалась песня. Сильные женские голоса, словно гулкие волынки в сладостном аккорде, неистово взвились вверх и долго держались на одной и той же высоте, пока, не снижаясь, так же неожиданно, как и возникли, смолкли.

— Поют, — сказал, просияв, мальчик.

Скоро на тропинке появились три женщины с флагами, и за ними — стройная колонна по четыре в ряд. Это были молодые женщины и девушки — румяные, загорелые, крепкие, все в белых платках. На дорогу колонна вышла торжественным маршем, молодецки взбивая пыль опанками.

Партизаны отошли в сторону.

На Голом болтался кожух, опоясанный полупустыми пулеметными лентами; полоскались по ветру замызганные, разодранные на коленях турецкие шаровары, черные руки придерживали спущенный на землю пулемет. Спутанные черные волосы стояли колом, впалые щеки заросли густой щетиной, торчал болезненно заострившийся бледный нос. Казалось, он плохо видит, запавшие глаза щурились, словно их жгло.

На мальчике просторная гимнастерка до колен, драные штаны, но пилотка, наперекор всему, сидела на голове задорно и лихо. Худое детское лицо, маленькие, ввалившиеся голубые глаза; худые руки небрежно придерживали ствол винтовки.

Женщины с флагами даже головы не повернули в сторону партизан, лишь глазами повели. И во второй шеренге — ведь она тоже была при знаменах — женщины только глаза скосили, однако уже сочли возможным поздороваться: «Смерть фашизму!»

Партизаны ответили на приветствие.

В третьей шеренге шагала чернявая веселая женщина с живыми озорными глазами, видимо запевала. Женщина крикнула:

— Стойте, стойте, девушки! Куда пошли? Партизаны на дороге! — и, подталкивая женщин, первая решительно подошла к бойцам. — Как дела, товарищи? — спросила она.

— Хорошо, — ответил мальчик. — А куда это вы идете?

— На собрание. В соседнее село. Туда приехала товарищ из города.

Женщины заговорили все вместе, объясняя, что сегодня, в полдень, в соседнем селе будет большое собрание.

Но чернявая гнула свое:

— А почему у вас такой вид? Где это вы бродили?

— Да на земле есть где побродить, — усмехнулся Голый.

— Здорово вам досталось!

— Бывает и хуже, — сказал мальчик.

— Ой, ноги-то как изранены. И товарищ совсем хворый! Как вы пойдете дальше?.. Понесем их!

— Понесем! Понесем! У кого есть нож? — раздались голоса.

У одной нашелся нож, у другой — перочинный ножик. Десять — пятнадцать женщин бросились в лес, остальные продолжали расспросы. Партизаны рассказывали про бой в горах.

Скоро усилиями многих рук были сплетены носилки, подобные тем, на которых переносили раненых: небольшое сиденье меж палок, сложенных вдвое (одну, потолще, женщинам срубить не удалось). Мальчик и Голый отбивались как могли.

— Нет, нет, не нужно! — кричал Голый. — Я могу еще через десять гор пройти. Не надо!

— Я могу идти! Я совершенно здоров, — защищался мальчик.

Но все было напрасно. Женщины налетели со всех сторон и усадили партизан на сиденья, точно в кресла. Четыре девушки подняли в воздух одного, четыре — другого, еще по четыре встали по сторонам.

И пошли. Запели песню. Впереди знамена, сразу за знаменами — двое партизан, в креслах, словно банкиры, направляющиеся в Бомбей. Ноги их, босые и пропыленные, болтались перед лицами девушек. Оружие они держали на коленях.

Их плавно покачивало. И плыть по воздуху было даже почему-то приятно.

— Дивная родина! — сказал Голый.

— До свиданья в солнечной пыли! — сказал мальчик и закрыл глаза.


notes


Примечания


1


Ivan Goran Kovačić Novele. Eseji. Kritike. Pjesme. Zagreb, 1967, str. 127.


2


Неретва — река в Герцеговине, на которой партизаны выиграли бой, неожиданно переправившись через поврежденный мост.


3


Сутеска — река, на которой в 1943 г. шли жесточайшие бои партизанских частей с фашистской армией.