Копия Афродиты (повести) Василь Григорьевич Когут В книгу включены три повести: «Копия Афродиты», «Бью челом, князь!» и «Автобио…» В них действуют юные герои — старшеклассники. Много приключений, неожиданностей, тайн встречается им в процессе исследований и поисков. В первой повести возобновляются добрые имена и героические дела предков главного героя, во второй — раскрывается тайна смелого, беспримерного похода дреговичского князя Игоря Васильковича в неведомые северные земли, в третьей через современные непредвиденные приключения друзей показывается моральная чистота сверстников. СОДЕРЖАНИЕ: Копия Афродиты «Бью челом, князь!» Автобио… Художник Г. П. Сеньковский Василь Когут Копия Афродиты Копия Афродиты Матери посвящается Глава 1 НЕДОСКАЗАННОЕ ЗАВЕЩАНИЕ — Алешка, подойди поближе, — одними губами прошептала бабушка Серафима. Алеша подошел, сел на табуретку у изголовья. Лицо бабушки было такое неузнаваемо-бледное, что мальчику показалось, будто видел он его впервые. Из-под черной косынки на голове выбивалась белая, как снег, прядь жиденьких волос и вздрагивала при малейшем движении. Морщины глубокими бороздками перепахали лоб. Прямой нос заострился, и даже его не пощадили морщинки: они с лица взбирались по нему к кончику, словно пытались пригнуть, прижать к верхней губе. Лишь глаза не тронула старость. В чистых, словно вода из криницы, в них отражалась нежная голубизна. Только были они грустные, усталые… — Помирать буду, внучек, — тихо сказала она. — Что ты, бабуля! — испугался Алеша, и непонятная тоска вползла в душу. — Не надо! — Не бойся, — старушке было трудно произносить слова, ее неровное дыхание прерывалось. — Не бойся… Люди не умирают… Только в другой мир ухо… — Бабуля, я маму позову, доктора. — Алешка вскочил с табуретки. — Постой! Я должна… Там, у мельницы… мой ключ… — бабушка как-то неестественно повернулась лицом к стене, рука с груди по одеялу сползла на простынь. — Там мой… мои… со… Алешка сорвался с места, толкнул дверь и, не закрыв ее, бросился домой. Ужас гнал его, заставлял бежать изо всех сил. Запыхавшись, он влетел в хату. Мать все поняла без слов… Она знала, что сын был у бабушки. — Там… с бабулей… — только и проговорил Алешка. Март выдался капризный. В начале месяца ласковое солнце с утра до вечера старательно слизывало снег. Побежали веселые ручейки, подсохли дороги. Ожил клен, почки его набухли, посветлели. Коричневые почки осины на концах ветвей тоже заблестели, заискрились в солнечных лучах. Но в тот день, когда умерла бабушка Серафима, небо вдруг затянуло седыми тучами, подул северный ветер, холодный и пронизывающий, а ночью повалил мокрый снег. Утром не узнать было ни деревни, ни сада. Белые хлопья облепили все вокруг, машины буксовали в глубоком снегу, школьники в один день переменили весеннюю одежду на зимнюю. Алешка со случившимся как-то примирился. Он уже не боялся и все время находился у гроба бабушки, не в силах оторвать взгляда от ее лица. Будто хотел запомнить навсегда. Оно стало совсем другим, иным, чем было накануне. Будто помолодело: распрямились и исчезли морщины, на губах затаилась улыбка. Бабушка словно стала красивее. Только восковая бледность тела и холодность рук, к которым не раз прикасался Алеша, поправляя платок и горевшую свечу, напоминали, что все кончено. И хоть бабушка перед самой смертью говорила, что люди не умирают, она все же умерла. И еще Алеша думал: о чем же она ему хотела сказать? «Там, у мельницы… мой ключ… мои… со…» Что за ключ? При чем здесь мельница? Что за «со…» или «зо…»? Похоронили бабушку Серафиму на следующий день. Когда разошлись соседи, далекие и близкие родственники, в старой хате остались только Алеша с сестрой Любой да мать с отцом. Запах горелого воска, насквозь пропитавший воздух, угнетал. Старались говорить шепотом, будто боясь нарушить устоявшуюся здесь тревожную тишину. — Вот и все бабушкино богатство, — в задумчивости сказала Антонина Тимофеевна, мать Алеши. — Ветхий, никому не нужный теперь дом, старинный сундук… Мать подошла к сундуку, который одновременно служил и скамьей, открыла его. В нем были аккуратно сложены нехитрые пожитки: юбки, кофты, платки… Платков было много — ярко расцвеченные тарановки, бледные штапельные, ситцевые, шифоновые… Бабушка Серафима очень любила платки. В углу сундука, прикрытая носовым платочком, стояла деревянная шкатулочка. Мать заглянула в нее. Денег — семнадцать рублей пятьдесят копеек. Дореволюционные швейцарские испорченные часы. Пуговицы — разноцветные, давнишние, непривычной формы и окраски. Янтарные серьги… — Ценности, — горько улыбнулась мать. — За восемьдесят четыре прожитых года бабушка так ничего и не нажила. Да она и не стремилась. — Всяк живет по-своему, — глубокомысленно заметил отец. — Алешку и Любку вынянчила, — сказала мать. — Разве этого мало? Не очень прислушиваясь к разговору родителей, Алеша рассматривал серьги. Чем-то они заинтересовали его. Он их и раньше видел, когда по праздникам бабушка надевала, но как-то не обращал внимания. А теперь заметил, что серьги похожи на маленькие длинные пирамидки, на основании которых выгравированы буквы — S. и М. «Секрета здесь, по-видимому, никакого нет. Это инициалы — Серафима Мельник», — подумал Алеша. Люба забрала серёжки у Алеши, продела крючки в мочки своих ушей и повернулась к зеркалу. Оно было закрыто темным платком. Люба как-то сникла, отцепила серьги и положила в шкатулку. — У бабушки, мне помнится, был точно такого же цвета кулон. С каким-то жуком внутри, — наморщила лоб мать. — Я что-то не припоминаю, — сказал отец. — Гм-м, странно, — удивилась мать. — А может, мне уже кажется… Ладно, потом поищем. Алешка в это время думал о последних словах бабушки. Рассказать родителям? А что рассказать? Вдруг бабушка была в беспамятстве? Лежа на старенькой тахте, Алешка никак не мог уснуть. Закрывал глаза, поворачивался, а перед ним, как живая, стояла бабушка. И не больная, и не мертвая, а такая, какой он видел ее в начале марта… На берегу подступавшего к старому дому Серафимы озера, под кустом сирени, была небольшая скамеечка. Куст этот особый. Его бабушка пересадила из графского парка. Цветы на нем пышные, гроздья крупные, душистые, ярко-фиолетового цвета. Говорят, сирень эта — персидская. А бабушка называла ее — графской. Пригрело весеннее солнышко, и Алешка с бабушкой тогда вышли на берег, уселись на скамейку. Внизу струилась вода, на которой лишь по берегам сохранилась тоненькая прозрачная пленка льда, из которой торчали изодранные и беспорядочные чубы сухого камыша. Вода текла под старую разрушенную мельницу и дальше, вырываясь на свободу, пенилась, устремляясь к реке. В этом месте вода часто не замерзает и в сильные морозы. Бывает, на зиму остаются утки и гуси. И тогда приходится сельским жителям постоянно крошить лед, не дать ему сковать старое русло, чтобы не погибли птицы. Мельница была трехэтажная, из красного кирпича. Крыши нет давно, и стены сверху неровные. Бабушка долго смотрела на мельницу, качала удрученно головой, а затем тихо и как-то обиженно сказала: — Такую красоту погубили! Алешка удивленно посмотрел на бабушку. Какую красоту? Разве теперь здесь не красиво? Летом озеро похоже на море, плавают дикие утки, чайки, цветут кувшинки. Есть где покататься на лодке, порыбачить… — Какую красоту? — переспросил. Бабушка повернула к нему свое усталое лицо, продолжая качать головой: — Что тебе говорить, коль многого не знаешь. Настоящая красота та, что Бог сотворил. Вон там, где кончаются камыши, росли вербы. Большие, в два ряда, косами воды касались. Кругом были зеленые луга. Какое раздолье… А теперь? Будто и море. А камыши и лозняки затянули воду до старого русла. Значит, не хочет насильно затопленная земля оставаться под водой, рвется к солнцу. Разве бы граф Войтеховский… — бабушка, не договорив, умолкла, словно поперхнулась. И сколько Алеша ни допытывался про графа, бабушка больше не сказала ничего. Теперь Алеша вспоминает, что бабушка очень часто выходила к этой скамеечке, садилась и смотрела на мельницу. Он, когда еще был маленьким, бегал вокруг куста сирени, ловил бабочек, бросал в воду камешки, а она сидела, словно окаменевшая, и глядела в одну точку. Затем вздыхала тяжело, брала его за руку и уводила домой. «Мельница, ключ, со…» Что она хотела сказать? И что, по сути, Алешка знает о бабушке? И, вообще, о своей родословной? Серафима на самом деле была ему прабабушкой. А бабушку и дедушку он не помнит, никто ему толком о них не рассказывал. Так и живет. Похоронили Серафиму, а она перед смертью говорила, что люди не умирают. Что же они тогда делают? Было бы ему три года — ясно, можно было бы успокоить, убедить: не умирают. Но ему, шестнадцатилетнему парню, это слышать было странно. И все-таки она сказала. Ну, великие поэты, писатели, артисты — те живут в книгах, кино, песнях. А бабушка? Какой же след оставила она? Мать, он и Люба? Вот и все ее ветви? У них нет ни одной бабушкиной фотографии. То некогда было, то оставляли это дело на завтра, то кто-то приехал и помешал. А вероятнее всего — бабушка не хотела фотографироваться… И в конце концов, в память о ней остались лишь серьги, которые присвоит себе Люба. Слышно, как похрапывает отец. Мать дышит ровно и спокойно. Люба все время ворочается, неприятно скрипят пружины в старом матраце. Через маленькое затекшее от дождя окошко Алеша видит, как в свинцовых тучах колышется луна. Тоже обгрызена с одной стороны, как стена на мельнице. Ни одной звездочки на небе. Интересно, а кем был его прадедушка, муж Серафимы? А бабушка и дедушка? Он даже не знает, чем они занимались при жизни. Ну разве можно так? Ниточки рвутся одна за одной и исчезают. Три дня тому назад, когда еще жила бабушка, ему и в голову не приходила мысль, что она может умереть. Как это нелепо! Жила, была — и нет… А сколько могла ему рассказать бабушка о своей жизни, о прошлом. Но его никогда и ничего не интересовало. А она была замкнутой, немногословной. И гордой. Невыносимо гордой! Поэтому наотрез отказалась жить вместе с ними в новом доме, благоустроенном, теплом. А жила здесь, в этой старой халупе, где зимой в прогнивших углах намерзали глыбы льда. И утверждала, что ей было хорошо, уютно, тепло. Она, любя одиночество, могла делать, что хотела, думать, о чем хотела. И сколько этих дум она передумала, сколько скрытых мыслей и тайн витало в старом домике, и никто о них никогда не догадывался, не знал. «Ключ…» Серафима даже замка в доме не имела. Двери закрывала на деревянный засов. Открывала его согнутым и расплющенным на конце куском проволоки. Может, этот ключ она имела в виду? Так он всегда валяется у порога. Сколько раз его теряли, и сколько раз делал новый такой ключ он, Алеша… Сон одолевал. Перед глазами парня поплыли ярко-бурые круги. Он будто сорвался с кручи и полетел в пропасть. Летел, широко расставив руки, то легко взмывал вверх, то резко падал, но не чувствовал ни страха, ни боязни… А внизу под ним в ярких красках проплывали деревня, водохранилище, старая мельница. Сверху она казалась маленькой, похожей на красную коробочку… Глава 2 ЗАДАЧА СО МНОЖЕСТВОМ НЕИЗВЕСТНЫХ Вчерашний разговор отца с матерью о прожитой бабушкиной жизни не давал покоя Алеше. Что-то человек должен оставить после себя. Алеша, например, знает, что бабушка посадила куст сирени… Его так и называют: Серафимин… А что еще? Неужели отец с матерью о ней больше ничего не знают? Или не старались узнать? Ведь кто-то когда-то в их роду что-то делал. Может, хорошее, может, и не очень хорошее. И вот перед смертью не договорила бабушка о чем-то важном. Говорят, перед кончиной люди вспоминают о самом значительном, происшедшем в их жизни. О какой тайне хотела сказать бабушка? Да и тайна ли это? Плохо, когда люди не знают своих родословных… Алеша, наверное, впервые пожалел по-настоящему, что нет у него теперь ни бабушки, ни дедушки. И позавидовал своему школьному товарищу Синкевичу, у которого они были. Решил сходить к нему. Алешка однажды читал, что родословные в старину велись в именитых семьях — царских, княжеских, дворянских… Из поколения в поколение передавались по наследству состояния, имения, титулы… Все это записывалось в специальных книгах. Но разве в титулах дело? Если по Алеше, то главное — сохранить память о своих предках, знать, какие они были, чтобы самому быть не хуже их. Интересно, как в других семьях? Знают они что или… Сися — так по-уличному звали Саньку Синкевича, учившегося в ПТУ, — был дома. Узнав, чего к нему пришел Алешка, вытаращил глаза: — Родословная?! С чем это едят? — Ну, о жизни твоих предков, — стал объяснять Алеша. — Может, дневник ведешь или что… — Ну ты даешь, — возмутился Сися, — мне домашнее задание лень делать, а ты — дневник… Не хватало еще время тратить… — Твой дед в молодости, говорят… — А черт его знает, — не дослушав, перебил Санька. — Кажется, сельским Советом где-то заворачивал. Шишка по тем временам. Но как был дураком, так и остался… — Сам ты дурак! — пренебрежение Сиси к своему деду задело Алешу, и он выскочил из хаты. Санька вслед что-то кричал, грозился. Но Алеша не боялся Саньки. Был сильнее. Правда, Санька на язык острее. Его любимое изречение: «Пойдем, бичи, баклуши бить!» Когда-то Алеша был прямо потрясен, узнав, что «бич» расшифровывается как бывший интеллигентный человек. В шестнадцать лет — бывший! После этого он долго не встречался с Сисей. Ну, а сегодня еще раз убедился, кто такой Санька Синкевич. Бездушный человек. Восстанавливать свою родословную Алеша решил с самого себя. Заведет общую тетрадь, расчертит ее. Об отце и матери он знает много. Об остальном расспросит. Незаметно, ненавязчиво. А потом все запишет. И вдруг Алеша с недоумением подумал, что у него и матери разные фамилии. Мама — Мельник, он — Сероокий. Почему? Раньше спросить об этом ему и в голову не приходило. Вечером за ужином Алеша спросил: — Мама, почему у нас с тобой разные фамилии? Мать такого вопроса не ожидала, удивилась. Отец с любопытством посмотрел на сына, затем на мать и, пряча улыбку, прикрыл рукой рот. — Как тебе объяснить, — начала мать. — Я закончила пединститут, получила диплом на девичью фамилию, паспорт тоже. Чтобы не менять документы, так и осталась на своей девичьей фамилии. Папа не возражал. — Тоня, — покачал головой отец. — Что ты морочишь парню голову! Он уже не маленький. Здесь, сын, — отец повернулся к Алеше, — что-то совершенно необъяснимое в их роду. Мамина мать, а твоя бабушка Анастасия, незадолго перед войной вышла замуж за Тимофея Голоту. Но, прежде чем выйти за него, поставила условие: он должен перейти на ее фамилию. И Тимофей Голота согласился. Почему бабушка так захотела — не знаю. Говорили, хотела сохранить фамилию Мельник, потому что у нее не было братьев. Но Тимофей у родителей тоже был один, а согласился. И у нас с твоей матерью по этому поводу был спор. Она мне тоже ставила те же условия. Но не убедила. А Серафима из-за этого, считай, со мной не разговаривала до самой смерти. — Мама, это правда? — Только мы с папой, чтобы не огорчать бабушку Серафиму, остались на своих фамилиях. Не забывай, сынок, она меня растила с трехлетнего возраста. Алеша это знал. Но неискренность матери насторожила его. Диплом, паспорт… А корни этого лежат, наверное, где-то глубже. Нет. Теперь-то он не раскроется перед родителями со своими планами. Раз они не полностью доверяются ему, почему он должен быть откровенным? Или они сами толком не знают о прошлом своих родителей? Тем не менее услышанное казалось Алеше невероятным. Как интересный детектив. Теперь понятно, что главную роль в их семье, так или иначе, играла бабушка Серафима. А может быть, еще и мать? Что же заставляло так крепко держаться их за свою фамилию? — Интересно, а какая была фамилия прадедушки? — Серченя. — Выходит, и Серафима заставила мужа перейти на свою фамилию? — Как видишь, — улыбнулся отец. — Иначе Мельники давно исчезли бы. — А все-таки она молодец! — восхитился Алеша. Отец покачал головой: — Вся беда в том, что в их роду одни девочки рождались. Тут хочешь не хочешь, а воевать за фамилию приходилось. — Только из-за этого? — Похоже. Алеша промолчал. Ему почему-то очень не хотелось, чтобы все было так просто. Он ждал тайны. Ведь не случайно же Серафима раньше ничего не говорила и, только умирая, пыталась что-то сказать. «Мельница, ключ, со…» Этот «ключ» словно заноза засел в душе Алеши. Нет, наверное, неспроста. Ведь ни матери, ни отцу, а ему, правнуку, хотела она что-то открыть. Нет, он не успокоится, пока не докопается до смысла. — Мама, а кем работал твой отец, мой дедушка Тимофей? — Мельником. И отец, и дед, и прадед. Все они были мельниками. Говорят, потому-то старый граф Войтеховский и дал им фамилию — Мельники. Раньше так было. Владелец мог выбрать крепостным фамилию по своему усмотрению. За разговором не заметили, как в чашках остыл чай. Мать поспешно стала убирать со стола, отец пошел в гостиную, включил телевизор. Алеша стал помогать матери. Снес тарелки в таз с горячей водой, собрал вилки и ложки, сполоснул чашки. И не переставал думать о своем. — Мама, а куда девался твой отец? — улучив минуту, спросил Алеша. — Перед войной, в тридцать восьмом, его арестовали. — За что? — Кто его знает! Тогда многих невинных арестовывали. — Мать бросила мыть посуду, встревожено смотрела на Алешу. — Время такое было. Всех подозревали, за всеми следили. А у нас, в приграничной зоне, особенно. — В приграничной?! — удивился Алеша. — Ты заканчиваешь среднюю школу, а истории совсем не знаешь, — упрекнула мать. — Даже своего района. — Наверное, потому, что ты ее плохо с нами изучаешь, — съехидничал Алеша. — Кто же ее теперь толком знает?! Красные пятна выступили на лице Антонины Тимофеевны. От стыда, от обиды. Сын словно выстрелил в сердце. В школе, которую закончила сама, в которой учатся ее дети, она — преподаватель истории. Неужели, подумала, она не рассказывала ученикам о том, что сейчас так взволновало ее сына? Об истории своей деревни. В школьном музее, недавно созданном, все это есть. И будто стараясь наверстать упущенное, мать стала рассказывать сыну о гражданской войне, о Рижском мирном договоре, в результате чего значительная часть Белоруссии попала под власть буржуазной Польши. Временная граница пролегала по рекам Морочь и Случь, что в тридцати километрах отсюда. — О тех временах мне рассказывала бабушка Серафима. В конце тридцать восьмого она как-то стояла у здания сельского Совета, где теперь находится контора колхоза. Видит: в кузове грузовой автомашины, что мчалась со стороны винокурни, военные везут под стражей несколько человек. Бабушке тогда показалось, что один из арестованных — ее зять Тимофей. Узнала по выбеленной мукой кепке и телогрейке. Машина, не останавливаясь у сельсовета, уехала в сторону райцентра. Тимофей домой так и не вернулся. А позже бабушке сказали, что зять — польский шпион, работал на дефензиву, то есть на польскую разведку. Словом, «враг народа». Вот при такой славе об отце я и росла. Только в пятьдесят седьмом отец был реабилитирован. Признан невиновным. Между тем, для него переход на бабушкину фамилию тоже в той истории имел неприятные последствия. Отца обвинили еще и в том, что он специально прикрылся чужой фамилией, чтобы творить свои «черные» дела. А как было доказать, что это не так? — А бабушка Анастасия? — Разное о ней говорили. Но больше — плохое… Язык не поворачивается… Так это или не так, выяснить не удалось. Она просто исчезла, бесследно… — Это же твоя мама! — не выдержав, упрекнул Алеша. — А ты говоришь об этом так спокойно. Исчезла бесследно… Так не бывает… Не должно быть! — Что ж… — тихо сказала Антонина Тимофеевна. Алеша почувствовал досаду. Уже в первом разговоре с родителями он запутался в фамильных несуразицах, неясных фактах. Бабушка Анастасия была пособницей фашистов? Не поэтому ли в семье не упоминается ее имя? Бабушка Анастасия словно отрубленная ветвь на древе родословной. Подальше заброшена от людского взора, засыхает, мертвеет и начинает исчезать из памяти. Кажется, даже Серафима никогда не вспоминала о единственной дочери. Да, не вспоминала. И теперь Алеша мысленно пытается восстановить жизнь Серафимы. К соседям почти не ходила. Единственный, постоянный путь ее — к скамеечке, что на берегу озера у куста сирени. Даже дождь не мог помешать этому. Алеша часто наблюдал ее страдальческое выражение лица, когда кто-то небрежно сламывал ветки сирени или выкапывал без ее разрешения молодые побеги. Она не жалела. Только предпочитала делать это сама. Люди об этом знали и обращались к ней. А она, прежде чем удовлетворить просьбу, долго и придирчиво высматривала, что можно отдать, не нарушив красоты куста. И безмолвно что-то шептала, будто молитву… Странно… Алеша пошел в свою комнату. Сел за письменный стол, достал чистый лист бумаги. Нарисовал один квадрат, второй, вписал в них услышанное о дедушке и бабушке, чуть ниже заключил в квадрат фамилии отца и матери… Затем, задумавшись, поставил большой вопросительный знак и отодвинул лист в сторону. Трагическая судьба постигла его дедушку и бабушку. Не менее трагичным было и то, что отец с матерью не знают настоящую правду о них — что те делали, во что верили. Можно ли винить в этом мать? Она в три года осталась сиротой. Ее воспитывала Серафима. Кормила, одевала, учила. Была суровой, требовала от внучки помощи. Девочка никогда не гуляла, как другие дети. Работала в огороде, пасла гусей, вышивала, стирала, готовила… И теперь Алеша не помнит, чтобы мать днем прилегла отдохнуть. Она себе не позволяла такой роскоши. Даже в выходные. Работа, работа, работа… Постоянные заботы, физическая нагрузка удлиняет человеческую жизнь — считала Серафима, твердя об этом и ему, Алеше. И он ей верил, потому что бабушка его любила. Алеша какое-то время глядел на свой чертеж, затем скомкал его и швырнул в угол. Нет, не с того он начинает. За окном начало темнеть. Алеша подумал и, схватив куртку, вышел на улицу. Густой туман висел над озером, и его белые клочья опускались на воду. Где-то там, западнее, пробивалось зарево от городских огней. Высогорск — ровесник Алеши. Город химиков и строителей. Он еще небольшой. Вырос на огромном лугу, где когда-то пасли коров. Появились первые бараки, затем — первые улицы, многоэтажные дома, город стал расти вширь и ввысь. Стоя на берегу водохранилища, построенного одновременно с городом, Алеша услышал в ночном небе крик перелетных гусей. Вначале тихий и далекий, а затем перешедший в громкий, казалось, радостный, встревоженный. Гуси приводнились где-то за мельницей, и все стихло. Алеша еще долго вслушивался в ночную тишину. Недавно прилетели жаворонки, чайки… Сегодня — гуси. Весна. Скоро в полный рост пойдет зелень. Все обновится, освежится, изменится. Все зацветет. И графский парк, и бабушкина сирень. Невдалеке, над самым берегом, виднелись контуры старенькой, покосившейся хаты Мельников. Родители решили ее снести, очень уж ветхая. «Надо будет ее сфотографировать на память», — подумал Алеша. Глава 3 ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. О СЕБЕ «Родословную Мельников-Серооких начинаю с Алексея Викторовича Сероокого. Это я. Мне шестнадцать лет. Родился в деревне Заречное Высогорского района (бывший Рябининский) в семье… Отец агроном, мать — учительница. В какой семье я родился — не знаю: то ли колхозников, то ли служащих, то ли интеллигентов. Кстати, родители и сами затрудняются ответить мне на этот вопрос. Здесь я пошел в первый класс, в этом году заканчиваю девятый. Парень я вроде ничего. Когда смотрюсь в зеркало, то сам себе немного нравлюсь. Глаза у меня голубые в серую крапинку вокруг зрачков. Говорят, редкие глаза. Нос ровный, длинный и остроконечный. Губы короткие и толстые. На подбородке — ямка. Волосы — цвета вымоченного и потрепанного льна. Так себе, челкой прикрываю лоб. От этого он кажется низким, а я вроде совсем неразумным. Но когда я убираю свою челку и стараюсь причесать ее назад — совсем другое дело. Лицо становится серьезным, а лоб — высоким и выпуклым. Сам я худой и длинный. Руки свисают почти до колен, а поэтому рукава в рубашках и куртках всегда короткие. Бывает, и брюки коротковатые, но это оттого, что я еще расту. Мать не успевает справлять новые. Говорят, так будет длиться до двадцати двух лет. Учусь хорошо. Можно было бы лучше, как говорит мать, даже на «отлично», но нет желания. У нас в школе над отличниками смеются. Не модно, говорят. В профтехучилище примут и с тройками, а в институт… Я еще подумаю. Если решу в институт, есть еще время поднажать. Во всяком случае десятилетку закончу без троек. И хорошо будет, и модно. Особого увлечения у меня нет. Книги читаю все подряд. Не всегда даже до конца. Люблю бродить по саду, плавать в лодке по озеру, наблюдать за птичками, бабочками, букашками. Еще нравится рыбалка. Но раков ловить руками люблю больше. Очень вкусное мясо. Отец любит их с пивом. Из близких друзей у меня никого нет. Если не считать Лиду Желобкович. В классе ей дали кличку Качка. Утка, значит. Это потому, что в детстве она любила барахтаться в канаве, и мать, бывало, силой вытаскивала ее из воды. Она и впрямь похожа на утку. Вздернутый носик, вытянутые, чуть приоткрытые губы, глаза черные, горящие, словно влажная черника. У нее какая-то особенная, затаенная улыбка. И взгляд. Он порой завораживает, и я не могу оторваться от него. У Лиды волосы коротко подстрижены, собраны в узел на одну сторону. Глупая, конечно, прическа. Один бог знает, откуда она ее выкопала. Но мне нравится. Без Лиды я не могу. Ну, не совсем не могу, но когда не вижу два-три дня, мне будто чего-то не хватает. Тогда я иду к ее дому, смотрю издали на окна, на жасмин, что под окнами, и мне кажется, что в глубине дома мелькает ее тень. Странное ощущение охватывает меня, когда Лида рядом. Я боюсь до нее дотронуться, прикоснуться, а втайне так хочется ее приласкать, погладить по голове, поцеловать. Да что это такое! Весь свет клином сошелся для меня на Лиде? Да. Серафима перед смертью мне хотела открыть какую-то тайну. Но не успела. И я обещаю, клянусь, что то, недосказанное, я постараюсь узнать и, если понадобится, исполнить. Правда, Лиде я пока ничего не говорил… Что еще написать о себе?» Алеша мучительно морщит лоб, но ничего путного придумать не может. Вот снова сбился на Лиду. Но какое отношение она имеет к его родословной? Эта мысль вдруг захватывает его, написанное кажется глупым и смешным. Зачем он писал это? Разве так родословные пишутся? Алешкина рука уже потянулась к листу в тетради, чтобы вырвать его, но вдруг остановилась, замерла. Нет, пусть остается. Писать надо все, даже то, о чем думаешь. И еще неизвестно, будет ли иметь какое-либо отношение к их родословной Лида или нет. А вдруг случится, что они поженятся и Лида, как и бабушка Серафима, поставит перед ним условие: только на ее фамилию! Желобкович! Чтобы он, Алеша, делал? Неужели отдал бы свою фамилию? Никогда не согласился бы! Ни-ког-да! Алеша еще поколебался немного, затем решительно взял ручку и дописал: «Но я скоро признаюсь ей, что люблю!» Закрыл тетрадь, спрятал ее подальше в этажерку за книги и облегченно вздохнул. Отныне тетрадь становилась его личной тайной. Глава 4 СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ Алеша понимал, что восстановить свою родословную, узнать побольше о дедушках и бабушках он без помощи людей, живых свидетелей того времени, не сможет. Отец как-то сразу отмахнулся от его затеи. Наверное, обиделся, что Алешу интересовала больше мамина линия. Ну и что, если в их роду мужская линия была будто случайная? Для истории важны не фамилии. Шла последняя четверть в учебном году. После каникул школа снова зашумела, загудела. Школа в Заречье — средняя, двухэтажная. Но учеников в ней немного. Старшие рассказывают, что не так давно школа выпускала два десятых класса. Теперь же в десятом учится всего восемнадцать человек. Город переманил людей. Подумать: в первом классе осталось всего одиннадцать ребят! Деревня стареет. Родители не раз обсуждали эту проблему. Алеша в разговор не встревал, но с интересом слушал, его душа мучилась, страдала, не могла понять: почему так? Правда, отец большой оптимист и утверждает, что скоро все будет наоборот: люди из города побегут в деревню. Говорит, что не может этого пока доказать, но предчувствует. В самом деле, чем плохо жить в деревне? Простор, свежий воздух, свобода… Колхоз построил отличный Дом культуры, спортивный комплекс, благоустроенные квартиры… Разумеется, в деревне надо работать. А где не надо? Через год он получит аттестат зрелости, и перед ним станет серьезный вопрос: что дальше? Отец уже его судьбу определил: институт механизации сельского хозяйства. По-отцовски — это очень выгодно: с дипломом сельскохозяйственного инженера можно работать и в селе, и в городе. Там, мол, видно будет. Мама пророчит ему судьбу в общих чертах — главное, чтобы получить высшее образование. А вот Сися, всезнающий и всевидящий, советует так: с дипломом квалифицированного рабочего нигде не пропадешь. Покуда закончишь институт, можно окончить пять училищ и приобрести десять специальностей. Прикинь, дурья голова, ты можешь стать не специалистом, а спецом. Спецом! Сейчас по-настоящему живут спецы! Главное — в руках дело иметь, а в голове — мозги, тогда и в кармане… Это Сися так учит. Лодырь и бездельник. Или, как он сам говорит, бич. Может, он и прав по-своему, но Алешу в этом убедить не смог. От его теории попахивает стяжательством, рвачеством, а это ему, Алеше, не по душе. Кем быть — он определит. Подумает, посоветуется с Лидой. А пока у него на первом плане другое. Вечером, набравшись смелости, Алеша пошел к Томковичу, жившему в другом конце деревни, в старых послевоенных домах. Решил, что скажет старому учителю истории, будто пополняет материалы для школьного музея. Конечно, это не совсем так, но в то же время, если обнаружит что-то стоящее, то, конечно же, отдаст музею. Томкович встретил его ласково, пригласил в гостиную, выключил телевизор. Дружелюбно глядя, спросил: — Надеюсь, молодой человек, вы не просто пришли посидеть со мной? — Не просто, — признался Алеша. — Я, Елизар Сильвестрович, хотел узнать кое-что об истории села. Но главное — о своих бабушке и дедушке. — Это о каких же? — поднял глаза Томкович, видимо, не зная, чей это парень перед ним. — О Тимофее и Анастасии… — О Мельниках, — вздохнул учитель. — О Мельниках… Кое-что знаю. И о покойнице Серафиме наслышан. Интересная семья. Елизар Сильвестрович долго глядел на экран потухшего телевизора, будто что-то там досматривал, затем повернулся к Алеше: — Да, интересная… Значит, твои дедушка и бабушка? Так, так… Алеша молчал. Учитель встал и через несколько минут вернулся со старой фотографией. На пожелтевшем, почти коричневом фоне еле заметно виднелась группа молодежи. Три девушки и два парня. Томкович протянул фотографию Алеше и пальцем показал на девушку, сидевшую посредине: — Это она, Стася. А справа за ее спиной — я… Алеша внимательно всматривался в лицо бабушки. Гладко причесанные на прямой пробор волосы, длинная коса обвилась вокруг шеи и свисала по правой руке почти до пояса. Светлая блузка в горошек. Темная прямая юбка почти до земли. Лицо… Вылинявшее, не рассмотреть. Жаль. — В народе о таких, как твоя бабушка, говорят: красивая, как елка, колючая, как иголка… Алеша продолжал рассматривать фотографию. — А разве у вас не сохранилась? — спросил учитель. — Я такой не видел. — Поищите. Все, кто на ней заснят, получили по одной штуке. — Не видел, — сказал Алеша. — Куда ж ее девала покойная Серафима? — удивился Елизар Сильвестрович. — Эту фотографию перед свадьбой твоей бабушки Анастасии сделал заезжий фотограф. Сам помню: Серафима лично забрала снимок, сама рассчитывалась. М-да… Так на чем я остановился? — забирая фото у Алеши, задумался Томкович. — Колючая, как иголка… — Ах, да! Красивая была твоя бабушка. И на язычок острая. Многие парни к ней липли. Но выбрала она себе Тимофея. Дедушку твоего. Парень был видный, работящий. Один у родителей. Перед самой свадьбой у них казус вышел: Анастасия поставила условие, чтобы жених перешел на ее фамилию. Родители Тимофея — ни в какую! Единственный сын. Такого еще не было в деревне — перейти на фамилию жены. В примаки — еще куда ни шло. Но чтоб и фамилию отдать? Свадьба чуть не расстроилась. Но Тимофей в конце концов пошел на поводу у невесты. С родными поссорился. Ну, и ничего. Жили в ладу. Через положенное время у них родилась дочь. Твоя мать. Алеша слушал, затаив дыхание. Опять о фамилии. Но что об этом рассказывали люди? — Вы не помните, — спросил Алеша, — что об этом говорили раньше? Почему бабушка так упорно отстаивала свою фамилию? — Этого не знаю. И никто не знал. Догадывались, что такое решение приняла Серафима. Алеше хотелось задать еще много вопросов. Но Елизар Сильвестрович часто посматривал на часы, суетился, отвлекался. И Алеша вспомнил: по телевизору должны показывать интересный фильм. Решил спросить главное: — Говорят, во время войны… что-то было… — Это особый разговор, — старый учитель будто проснулся, прогнал от себя дремоту. — В войну всякое было. Я тоже, например, партизанил. Неплохо партизанил. Имею награды. Фашисты, захватив нашу деревню, Анастасию не трогали. Она была женой «врага народа». — Какого врага? — Народа. Раньше так говорили. Если кого арестовывали… — За что арестовали дедушку? — Если люди не знают за что, тогда они выдумывают — за что. Вот и выдумали. Тимофей будто хвастался в кругу друзей, что может сшить такие сапоги, в которых с гордостью ходил бы сам товарищ Сталин. Тимофей был неплохим сапожником. Другие утверждали, что Тимофей отравил колхозную муку… Всякое рассказывали. А где правда, где ложь… — Мать говорила, — вставил Алеша, — что его обвинили в шпионаже. — Правдой было тогда одно, — продолжал учитель, — Тимофей — «враг народа». И немцы, и полицейские во время оккупации ни Серафиму, ни Анастасию не трогали. Были у них частыми гостями. Анастасия чувствовала себя героем: ездила куда надо, делала что хотела. Люди, надо сказать, ненавидели тогда обеих. За глаза называли предательницей, потаскухой… Однажды кто-то пытался даже поджечь дом. Полицейские его спасли… И вот глубокой осенью сорок третьего года из дома в дом пронеслась весть: арестовали Анастасию. Время было ненастное. Первые заморозки сковали землю, на деревьях висели еще зеленые листья. Анастасию из комендатуры, которая была в бывшем графском доме, вели через сад в сторону речки мимо графского ключа… — Чего, чего? — переспросил ошарашенный Алеша. — Родничка, кринички по-нашему… Слово «ключ» словно обожгло Алешу. Родник, криничка… Как же он раньше не мог подумать об этом? Может, Серафима, говоря о ключе, имела в виду родник? Елизар Сильвестрович, позабыв о предстоящем фильме, разговорился. Алеша слушал, запоминал, старался не пропустить ни одного слова, ни одной детали… А в голове — рой мыслей. Какую только вину ни приписывали дедушке? Будто все беды в деревне шли от него, и тесно становилось от его присутствия. Бабушка — все так и шарахались при встрече с ней… Назавтра вечером Алеша пошел в графский парк. Он тут знал каждый закоулок. Бабушка Серафима не раз водила его по запущенным, неухоженным аллеям, показывала редкие кустарники и растения, многие из которых были посажены ею. Когда-то парк был самым красивым в этих местах. Стройные липы и каштаны, так называемая «бароновская акация» с полуметровыми шипами-иголками, пихта и голубые ели росли по обеим сторонам аллей. На полянках благоухали розы и пионы. Росли здесь кустарники с замысловатыми названиями: аморфа, жарновец, гортензия, кольквиция… Всех и не перечислишь. Граф не жалел на это средств, содержал цветовода-поляка, сам хорошо разбирался в цветочном хозяйстве. Постоянным помощником у него была Серафима. Нынешний парк потерял былую красоту. Лучшие деревья, пригодные для стройки, вырубили после войны. Бордюры, выложенные из красного кирпича, растащили. Все, что было связано с графским имением, уничтожалось, выкорчевывалось, сжигалось. Дорожки и аллеи заросли крапивой, лебедой, малинником. У родника Алеша остановился. Где-то под травой, плавающей прядями на поверхности маленького родничка, пульсировала чистая, прозрачная вода и сбегала тоненьким ручейком вниз к речке. Тот ли, о котором говорила Серафима? Но она говорила — у мельницы. Да и учитель назвал этот графским… Алеша оглянулся вокруг. Яркая пучеглазая луна залила желтым светом парк, разбросала слитки серебра по озеру. Они колыхались на волнах — то ныряли, то вновь выплывали. Жутковато в старом парке. Длинные тени от деревьев будто движутся, сгустки тьмы, глядящие из кустов, кажутся живыми. А у Алеши из головы не выходил рассказ старого учителя. Вот в такой же светлый холодный вечер вели сюда бабушку Анастасию на казнь. Длинная шелковая коса, отрезанная днем в комендатуре, служила теперь вместо веревки и туго стягивала за спиной онемевшие запястья рук. Кофта на груди разорвана до пояса. Так и осталось загадкой, почему Анастасию казнили не днем, на глазах у сельчан, как это делали обычно, а расстреляли вечером без посторонних свидетелей у графского родника. Но свидетель был. Тот же — Томкович. Он, пробираясь вечером из леса домой, оказался у графского сада и при появлении фашистов спрятался в кустах, притаившись. Анастасия передвигалась тяжело, высоко вскинув голову, будто рассматривала яркую луну и звездное небо. За ней, держа наготове винтовку, шел полицейский. Сзади шагал офицер. Томкович слышал разговор. Он боялся шелохнуться, старался не упустить ни единого слова, запечатлеть, будто на пленке, в своей памяти. Полицейский: Тебя, Стася, скоро вздернут, как падлу. Или расстреляют. Как прикажет господин гауптман. Но можно и без этого. Признайся только: с кем была связана? Назови одну только фамилию. И будешь жить. Анастасия: Никаких связей не знаю. Полицейский: Брешешь! Партизаны всегда знали, когда мы выезжали в села за зерном, когда пытались блокировать их лагерь, куда и зачем ездили наши машины. Анастасия: Это они тебе сами говорили, что так много знаешь? Полицейский: Кто они? Анастасия: Партизаны. Полицейский: Шлюха! Тебя повесить мало! Анастасия: Тогда расстреляйте, подонки! Полицейский: Э-э, не-е-т… Мы вначале тебе развяжем язык, может быть, и совсем выдернем. Господин гауптман все понимает по-нашему, он только говорить не умеет, а так… Анастасия: Как умная собака… Полицейский: Молчать, падла! (Глухой удар, стон.) Офицер: Шнэль, шнэль! Бистро! Полицейский: Скажешь или нет? У тебя же малое дитя… Анастасия, словно подброшенная невидимой пружиной, перепрыгнула через родник и помчалась густой осокой к речке. И руки, кажется, выскользнули из петли. Она ими размахивала и откидывала назад, будто искала опору. Падала, стремительно ползла на четвереньках, вскакивала и снова рвалась вперед. Вот-вот добежит к воде. — Ст-о-ой! — заорал вдруг полицейский. — Стой, стрелять буду! Но молчаливая тень ускользала все дальше и дальше. Полицейский, взглянув на оцепеневшего офицера, бросился вслед. Вода чавкала под ногами. — Стой, дура-а! Никто тебя не собирался… Тень уже слилась с берегом, затерялась в прибрежных кустарниках. Офицер вытащил пистолет и наугад выстрелил. Полицейский тут же открыл стрельбу. Тень на берегу взмахнула руками, будто споткнулась, и исчезла. — Завтра заберем, — сказал полицейский. — Ночью вонять будет в комендатуре. — Гут, — согласился офицер. — Карашо. Анастасию утром на берегу речки не нашли. Как в воду канула. Может, и в самом деле утонула, но ни через день, ни через неделю, ни через месяц тело не всплыло. Никаких следов не осталось о ее связях с партизанами. Люди говорили всякое. Кто припоминал, что Анастасия кому-то сало привозила из города, кому-то тряпки выменяла на хлеб и соль, кому-то лекарство достала. Кто твердил о ее связях с гитлеровцами. А со временем разговоры поутихли. Как бы там ни было, но Анастасия погибла от рук врага. Это факт. Правда, его подтверждал только один свидетель. Старый учитель назвал много имен, которых не знал и не слышал Алешка. Полицейский Колода (наверное, кличка), который вел бабушку на казнь; предатель Жмых, разграбивший графский дом перед отступлением немцев. Вспомнил учитель и о бывшем председателе колхоза Самсоне Журавском, который живет сейчас в Минске. Вспомнил потому, что тот очень хорошо знал и Анастасию, и Серафиму. Утром Алешка наблюдал, как мать у газовой плиты готовила завтрак: чистила картофель, нарезала лук, пробовала на вкус бульон. Все у нее было рассчитано, все лежало под руками. — Мама, — прервал ее Алеша. — Где похоронена бабушка Анастасия? Антонина Тимофеевна как-то странно посмотрела на сына, пожала плечами: — Не знаю. — Или не интересовалась? — Как ты можешь так, сынок?! Говорили, будто фашисты специально подстроили казнь, чтобы она пробралась с заданием в партизанский отряд. А еще говорили, что за границей она. Кроме Томковича, никто не видел расстрела. — Не врет же он. — Я не говорю, что врет. Я ведь не раз спрашивала бабушку Серафиму. Она утверждала, что моя мама пропала без вести. — Неужели ты сама ничего не помнишь? — не отставал Алеша. Конечно, мать не раз рассказывала о своем детстве. Но тогда он слушал просто так. Сейчас же у него была определенная цель. — Что же я могла запомнить в трехлетнем возрасте? Вроде бы помню, как мы прятались в погребе, а над нами в небе неслись светлые полосы и что-то гремело. Я сейчас знаю, что были это трассирующие пули. Однажды фашист давал мне из консервной банки объедки, а мне очень понравилась сама банка: красиво и ярко блестела. И еще я помогала бабушке Серафиме сирень сажать. Это запомнилось! — Какую сирень? — Ту, что у старого дома. Она за этим кустом ухаживала, как за чем-то заморским. Веточку не разрешала сорвать. А когда шла в церковь, обязательно нарезала букет. Я очень на нее обижалась, что мне не велела делать этого. Алеша видел тоже, как любовно ухаживала бабушка за цветами вообще, не только за сиренью. Она любила все цветы. Антонина Тимофеевна задумчиво продолжала: — Она сирень после смерти моей мамы посадила. Говорили, что в память о погибшей дочери. Может быть, и так, но меня всегда огорчало, что бабушка никогда не плакала по ней. А может, при мне держалась… Алеша удивленно посмотрел на мать, не стал больше спрашивать. Глава 5 ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. СЕСТРА «…Любовь Викторовна Сероокая — моя сестра. Старше меня на четыре года. Смазливая. Глаза большущие, голубые, без серых крапинок вокруг зрачков. Нос и губы похожи на мои. Только ямочки у нее не на подбородке, а на щеках. Когда улыбается. А улыбается она всю жизнь. Когда надо и когда не надо. Девчонок с такой улыбкой называют «пустышками», но Люба — не пустая, а очень серьезная и вдумчивая. Во-первых, школу закончила с золотой медалью. Во-вторых, никогда со мной не дралась. В-третьих, не дружила ни с одним парнем. Насчет того, дружила или нет, я не совсем уверен, потому что сам приносил ей записки от старших ребят. А о чем они переписывались — не читал. Но уж точно, домой ее никто не провожал. Да и Люба не ходила на танцы, в кино. Она — домашняя девочка. Поступала учиться дважды. Первый раз после восьми классов была принята без экзаменов в педагогическое училище. А через неделю оттуда сбежала. Ей показалось диким, что в комнату к девчонкам в общежитии пришли мальчики. Что они там делали или думали делать — Люба так и не призналась. Но наотрез отказалась вернуться. Родители не смогли ее убедить. Люба пошла в девятый класс. После десятилетки поступила в пединститут. На отделение белорусского языка и литературы. Будет учительницей. Я люблю свою сестру и горжусь ею. Еще и потому, что Люба души не чает в Лиде. Не раз говорила, конечно, шутя и со своей глупой улыбкой, что если была бы парнем, то обязательно женилась бы на Лиде. После этого я еще внимательнее присматривался к Лиде и обязательно находил что-то новое, привлекательное. Так, в последний раз я заметил, что у Лиды иногда слегка вздрагивает левое веко, я вначале думал, что она просто мне подмигивает. Есть у Любы черта — она совершенно не умеет врать. Из-за этой честности мне не раз перепадало от родителей. Например, последний случай. Как-то соседская курица залезла в наш забор и застряла между штакетин. Я, чтобы прогнать ее, бросил палку, нечаянно попал в голову и убил. Не пропадать же добру: отдал матери и сказал, что курица наша. Мать ее ощипала, разделала, стушила. Вкусная получилась. А на другой день соседка приходит и жалуется: собаки, мол, курицу утащили. Люба улыбнулась и рассказала правду. Она, оказывается, все видела через окно. Мне, конечно, влетело по первое число. Соседка с матерью не разговаривала полгода, хотя за ту одну курицу вернули две. И другие были случаи, лучше не вспоминать. В общем, сестра моя хорошая. Немного любит всякие безделушки, бижутерию какую-то там, но не жадная. Каждый раз привозит из Минска мне подарки: жвачки, конфеты, книги… Книги, как я понял, она больше покупает для себя и дарит их мне для отвода глаз. Зачем мне, например, нужна теория педагогики или психология преподавания? Все равно эти книги она заберет себе, а я вообще не большой любитель читать. Предпочитаю телевизор. Там все сразу: и увидишь, и услышишь, и разъяснят, что к чему. Тратить энергию на размышление не надо. Кстати, после окончания института она собирается приехать на работу в нашу школу. Мать гордится: семейная преемственность. А не думает о том, что после замужества Люба перейдет на новую фамилию и вся преемственность — как в воду! Я — другое дело. Женюсь, будет сын, внук, и Сероокие продолжат родословную. Надо знать, кем гордиться. Теперь-то я понимаю бабушку Серафиму. В последнее время Люба здорово изменилась. Пополнела, вставила две коронки, новую прическу завела. Высокую, пышную. Не собирается ли она выскочить замуж?..» Глава 6 НЕПРИЯТНОЕ С ПОЛЕЗНЫМ Фамилию Журавского, названную старым учителем, Алеша запомнил. Оказалось, что он дальний родственник Сиси. Узнать его адрес было несложно. Через неделю Люба встречала Алешку на столичном автовокзале. Не одна, а с подругой. Алешка в весенней плащевой куртке и в отутюженных брюках, без головного убора, с перекинутой через плечо сумкой вышел из автобуса важно, не спеша, протянул сестре руку и деловито поздоровался: — Ну, привет! — Как это тебя мать отпустила? — удивилась Люба, и насмешливая улыбка появилась на ее лице. — Ты же у нас еще маленький. — Не издевайся. — Любка, — заступилась подруга, — парень-то какой! Алеша и впрямь не был похож на себя. Он будто вырос. Новая одежда и фасонная стрижка делали его солиднее. Втроем не спеша шли к троллейбусной остановке. Алеша с любопытством провожал глазами беспрерывный поток машин, оглядывался на высокие и красивые здания, людей, которые куда-то спешили… В общем — круговорот, в котором того и гляди потеряешься. Это Алешке не понравилось. — Тут всегда так? — спросил он у Любы. — Что? — не поняла она. — Беготня, спешка… — Это еще что, — улыбнулась сестра. — Посмотришь, что в центре творится. — Тогда не хочу в центр, — вдруг сказал Алеша. — Давай съездим в одно место. — Так ты не ко мне? Алеша протянул Любе старый конверт, и та удивленно уставилась на адрес. Но ничего не спросила. Подруга с ними не пошла. Нужный дом нашли без труда. Поднялись на четвертый этаж. На соловьиную трель звонка дверь приоткрыла миловидная со снежной белизной волос женщина и спросила: — Вам кого? — Самсон Иванович здесь живет? — Тут. Минуточку. Саму-у-сь! К тебе какие-то молодые люди. А вскоре появился хозяин в полосатой пижаме. За массивными очками его глаза смотрели с любопытством. — Слушаю вас, милые, — голос Самсона Ивановича тихий, с хрипотцой. — Мы из Заречного. По делу, — даже не представившись, начал Алеша. — По делу? Из Заречного? — удивился Самсон Иванович. — Земляки?! Пожалуйста. — Спасибо. Журавский провел гостей через коридорчик в гостиную, усадил в мягкие и удобные кресла, сам сел на стул за столом, заваленным книгами, газетами, журналами. — Я, Самсон Иванович, специально приехал к вам, — Алешка назвался и рассказал о своем замысле, о встрече с Томковичем. Умолчал только о предсмертных словах Серафимы. Просил рассказать об истории села, колхоза, а заодно и о родственниках. Самсон Иванович слушал внимательно, не перебивал, часто снимал очки, словно они мешали разглядеть лица гостей, затем снова прилаживал их на нос. Потом долго рылся в своих бумагах, разыскивал какие-то записи, документы, и наконец сказал: — Серафима Мельник… Для меня это была самая загадочная фигура в деревне. Загадочная потому, что очень… — он встал со стула, просеменил в коридорчик, убедился, что его не подслушивает Анюта, — очень мне нравилась. А во-вторых, она ни с кем и никогда не дружила, почти не покидала пределы имения. Зато графу Войтеховскому подчинялась безропотно. — Она была прислугой, — напомнил Алеша. Самсон Иванович прищурил близорукие глаза, повертел в руках очки. — Вон как?! — и снова уставился на гостей, пристально рассматривая их лица. На кухне зазвенела посуда, зашумела льющаяся из крана вода. — История графа Войтеховского, молодые люди, не менее загадочная, — через минуту продолжил Журавский. — Видимо, воспоминания о родных местах, знакомых доставили ему большое удовольствие. — Это был мужчина лет сорока, с пышными рыжими усами, длинными бакенбардами, большими залысинами. Типичный шляхтич! Ходил гордо, в руках непременно — трость. Жену звали Зося. Высокая, худая, болезненного вида, всегда недовольная, злая. Из всей прислуги она особенно ненавидела Серафиму. Наверное, из зависти к ее красоте. Или на то были другие причины. Во всяком случае поговаривали, что граф Войтеховский содержал Серафиму как любовницу… А вскоре пани Зося умерла. При довольно странных обстоятельствах. Пошла будто попить из графского ключа и захлебнулась. Обнаружили ее уже мертвую в роднике. «Снова о ключе, роднике. И снова о графском. Вероятно, — подумал Алеша, — это после смерти пани Зоей родник запустел. Кто же будет пить воду из ключа, в котором утонул человек?!» — А где еще были родники в деревне? — поинтересовался Алеша. — Ну, какие-нибудь называли? — Много их было. Особенно по берегу Случи, — Самсон Иванович призадумался и вдруг вспомнил: — Именные? Да, был Мельничий ключ. Напротив мельницы. Выложен камнями, всегда чистый и глубокий. Он больше был похож на колодец. Из него многие брали воду. Лечебная была, что ли? Говорили, что еще мать Серафимы лечила ею разные болезни. Серафима всегда следила за родником. Поэтому его еще называли Серафиминым… Журавский оказался человеком разговорчивым. Он с упоением вспоминал о прошлом родной деревни, о бывших председательских буднях. Упомянул об Анастасии, о ее муже Тимофее, а затем снова заговорил о Серафиме. Видимо, воспоминания о родных местах, знакомых доставляли ему большое удовольствие. — Накануне революции ваша прабабушка с графом ездили в Польшу и Италию. Зачем? Кто знает… Граф часто уезжал за границу. Но в тот раз, после смерти жены, впервые взял с собой Серафиму. Получалось, как в свадебное путешествие. Серафима вернулась совсем другой: гордой, нарядной, неприступной. Осенью семнадцатого года, когда назревала революция, граф исчез, оставив имение на Серафиму. А та, на удивление всем, вышла замуж за Семена Серченю, командира Красной Армии, квартировавшего несколько недель в Заречном. Сыграли скромную свадьбу. Брак не регистрировали. Серченя, как командир-большевик, идти в церковь отказался, а органов, закрепляющих гражданские акты, еще не было. Но самое удивительное то, что Серченя во всеуслышание заявил: отныне он не Серченя, а Мельник. Муж Серафимы вскоре погиб на Украине. От этого брака родилась Анастасия. — Самсон Иванович, — улучив минуту, когда Журавский умолк, спросил Алеша, — чем во время войны занималась Анастасия? — Не знаю. Я был в эвакуации. Глава 7 ВОСПОМИНАНИЯ Однажды, когда сумерки сгустились над деревней и мать, уставшая от дневных забот, склонилась над книгой, Алеша тихо и незаметно подсел к ней, закрыл рукой страничку. Мать удивленно подняла голову. — Давай поговорим, — попросил Алеша. — Я читал, что в семье в сутки разговаривают не больше тридцати минут. А ты со мной — и того меньше. Антонина Тимофеевна отодвинула книгу. — О чем? — О бабушке. — Разве мало тебе сказал Журавский? Я вряд ли что смогу добавить. Алеша почувствовал, что голос матери дрогнул. Она заволновалась, на глазах выступили слезы. Мать почему-то возражала против его поездки в Минск. И это Алеше было странным. — Журавский писал какую-то повесть о Серафиме, — сын почувствовал себя виноватым. — Правда, не закончил… Какой-то фактуры не хватило. — Факту-у-ры, — медленно повторила мать. — Может, ума не хватило. И смелости… Алеша закрыл мамину книгу и отодвинул на край стола. — Почему смелости? — Мне всегда казалось, что он — трус. А может, и подлец, — резко сказала мать. — У меня какое-то дурное предчувствие. Почему он стал писать о нас? И что он мог написать о Серафиме, если из нее трудно было вытянуть пару слов? — Но ведь за всю жизнь что-то же сказала. Тебе, например? — Рассказывала, — как-то неуверенно начала Антонина Тимофеевна. — Как ей хорошо жилось у графа. Какие вкусные обеды там готовили. Как вежливо и учтиво вел себя хозяин. Какая счастливая и беззаботная жизнь была у нее в то время. И все это говорила с сожалением, будто все время ждала каких-то перемен. Ты это хотел узнать? Алеша думал. Ничего подобного бабушка ему не говорила, ничего не вспоминала. Тем более о своей беззаботной юности. — А жизнь в действительности была несладкой у Серафимы, — продолжала мать. — Война — общее горе. Войну понимали даже грудные дети. Во время облав, когда матери убегали в болота или заросли с детьми, те не издавали ни единого звука. Их еще не успели научить самозащите, но они почему-то молчали. Тревога взрослых словно передавалась с молоком матери. Но вот война закончилась, все вздохнули свободно. А стало ли легче? — сделала паузу. — Вспоминаю, как мы, второклассники, ходили собирать колоски. Собирали их в мешочки, чуть ли не под счет. Потом несли на колхозный двор и сдавали, а себе не смели взять ни единого зернышка. А в каждом доме было голодно и холодно. Потом помогали взрослым выращивать кок-сагыз. Растение такое на болотах сажали, резину, говорят, из него делали. Искали гнилой картофель на прошлогодних участках. Из него пекли блины, чернее земли. Зато вкуснее, кажется, ничего не было. Да мало ли чего еще было. А ему, видишь ли, фактуры не хватило. Писать не было о чем! Кстати, и Журавского забрали в том же году, что и моего отца. Только месяцем позже. Но он каким-то чудом уцелел, остался жить в столице. Мы только теперь узнали, как делали «врагов народа». И чтобы тебе, сынок, стало яснее, скажу одно: в нашей деревне было арестовано и погибло в тюрьмах двадцать шесть человек, а в Великую Отечественную войну на фронтах — двенадцать. Из тех двадцати шести выжил один Журавский. Почему? Думаешь, меня одну мучит этот вопрос? Нет. Об этом думают многие зареченцы… Алеша побледнел. В его глазах появились льдинки, лицо стало напряженным. Многое из того, что говорила мать, он уже слышал и знал. Но о Журавском… И теперь он стал припоминать, как Самсон Иванович говорил осторожно, будто что-то скрывал. Мать его явно недолюбливала… За что? За то, что выжил, или на это есть другие причины? — А какой тебе запомнилась бабушка? — Я маленькая была, — сказала. — А мать мне помнится веселой. Часто смеялась, и тогда сверкал у нее золотой зуб. Мне всегда хотелось потрогать его. Он почему-то врезался мне в память точно так, как и фашистская консервная банка… Ладно, Алеша, мне готовиться к урокам, — Антонина Тимофеевна посмотрела на часы. С работы вернулся отец. Сел с Алешей на скамейку под жасмином, попытался завести разговор. Алеша был рассеянный, отвечал невпопад, начинал злиться. Виктор Степанович это заметил, поднялся. Но сын вдруг попросил: — Слушай, батя. Найди мне старую карту послевоенного колхоза. Еще лучше — довоенного. — Ты думаешь, тогда были карты? — спросил отец. — Не знаю… Мне очень нужно… — Ладно, — ответил Виктор Степанович, — попытаюсь. Глава 8 ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. МАТЬ «…Антонина Тимофеевна Мельник-Сероокая — моя мать. Родилась в Заречном в сентябре 1938 года. Моложе отца на шесть месяцев, а выглядит моложе на лет десять. Это потому, что очень следит за собой. Чистюля невыносимая. Из-за этого и нам нет покоя. Там не сядь, там не стань. В комнатах заставляет ходить в тапках. Трюмо в зале завалено мазями, духами и всякой другой дрянью. Лицо ее всегда чистое и нежное, прическа — длинная коса, уложенная кольцом на голове, глаза чистые, ясные, как у бабушки Серафимы. Мама очень красивая. В ее лице что-то классическое, греческое… Она очень боится старости. Не смерти, а старости… Вышла мать за отца замуж в двадцать четыре года. После окончания института. В школе она заменила Томковича. Самое интересное, о чем любит вспоминать, — как познакомилась с отцом. Ехала однажды в трамвае в час пик, и такая давка была, что не повернуться. Лицом к лицу к ней стоял парень, смуглый, кудрявый, чем-то похожий на цыгана. И вот на одной из остановок, когда трамвай резко тормознул, парень ткнулся губами в ее лицо. Специально ли, нечаянно, но мать вспыхнула, на следующей остановке выскочила из трамвая. Парень — за ней. «Девушка, я не хотел…» Тут же, на остановке, она отвесила ему пощечину: «Хам!» — «Добренько, девушка», — ответил парень. «Что добренько?» — не поняла мать. «Что хам», — снова спокойно ответил обидчик. Она улыбнулась, злость прошла. Так и познакомились. Мать очень искусно умеет отчитывать человека. Не кричит, не грубит, но доводы ее железные. Слово за словом она так распечет отца, что тот поднимает вверх руки и, прав ли, не прав, всегда говорит: «Добренько!» Кроме того, мать обладает каким-то особым чутьем семейного сыщика. Поэтому в разговоре с нею я всегда внимательно слежу за ее вопросами. Она их так каверзно может задать, что, упустив из виду ее способности, можно сразу попасться на лжи. Я обычно не вру. Но иногда приходится. Особенно когда вечерами задерживаюсь с Л. Я уверен, мать уже догадывается о моей работе над родословной. С большим усердием смотрит мать и за хозяйством. Часть забот ложится, конечно, на нас, но обязательно под ее надзором и руководством. В огороде нет ни одного сорняка, во дворе трава всегда подкошена, дом покрашен, забор — и тот выделяется какой-то чопорностью. Соседи порой подшучивают: «Вон, корова Серооких пошла — вся в Тоньку!» Корова наша и впрямь хорошая: черно-пестрая, небольшая, всегда чистая. И голову держит так, будто смотрит на всех свысока. В стаде она — лидер. Мне кажется, что мать немного жестокая. Когда хоронили бабушку Серафиму, она не плакала. Только платком вытирала сухие и красные глаза, молчала, изредка распоряжалась, кому что делать. Последний разговор о бабушке Анастасии подтвердил мое предположение: не интересовалась она судьбой своей матери, ей это будто бы безразлично. Она, например, за последние два года ни разу не съездила к Любе в Минск, не поглядела, как та живет, чем занимается. Настолько уверена, что Люба не позволит себе ничего плохого, что диву даешься. Хотя и в самом деле Люба — образец. С мамочкой — как пара сапог. Получается, что в нашей семье я — себе, папа — себе, а мать с Любой — себе. Но это только кажется. Мать своей волей так опутала всех, что и при желании не распутаешь. В школе дети боятся учительницу Мельник. Не уважают, а именно — боятся. Сегодня даже странно, чтобы ученики боялись учителя. Но это так. Она не ругает, не бьет, не наказывает. Какой-то внутренней силой заставляет сидеть тихо и смирно, учить уроки, и получается, что успеваемость по истории — самая высокая в школе. Мать за это хвалят, ставят в пример, даже звание «Отличник народного образования» присвоили… В отличие от отца — не любит телевизор. Но очень много читает. Вообще, мать много работает, у нее, как и у отца, нет выходных, праздников, и отдыхает она только ночью, и то не больше шести часов. Самое главное, что ее уважают в деревне. Избрали депутатом сельского Совета. Немного завидуют… Людям кажется, что матери все дается легко, просто. Кандидатуру ее выдвигали на должность директора школы, но она наотрез отказалась. P. S. Мать умеет еще печь очень вкусные пирожки, торты и всякие сладости. Особенно ей удается пирог «негр в пене». А еще — консервировать и мариновать грибы и овощи. В деревне по вкусу могут определить: это работа Сероокой Тоньки. Все же — Сероокой! Деревня Мельников не признала». Глава 9 ПО СТАРЫМ ЧЕРТЕЖАМ Отец слово сдержал: разыскал старую карту земельных угодий послевоенного колхоза. Тогда он состоял из одной деревни Заречное. На карте сохранилось изображение русла реки, протекающей по территории колхоза, ее извилины, повороты, нанесены родники по обоим берегам. Они похожи на головастиков. Мельница на чертеже черным квадратиком перекрывает голубую нитку. На запад от нее отмечены два родника. На восток — длинная прямая линия, упирающаяся перпендикулярно в стены первых сельских хат. Что это могло быть? Тропинка? Дорога? Здесь раньше, да и теперь — сплошные заливные луга, озерца, ручьи. Старый чертеж настолько подробный, что даже крупные валуны и камни помечены. Похоже, что план снят с военной топографической карты. После детального изучения плана Алеша вышел к водохранилищу. Вдали виднелся новый мост, дугой соединявший два берега. Раньше, чуть ниже этого, был старый, деревянный. Знаменитый мост! Во время войны танк Т-34 удерживал его целые сутки, отразив двенадцать атак фашистов. Танкисты погибли, но враг через мост так и не прошел… Алеша не спеша шел по дамбе в направлении бабушкиного дома, сиротливо жавшегося к громадному ясеню и почти скрывавшемуся под его могучей кроной. Порыжевшие занавески закрывали изнутри маленькие окна, дверь была заперта, и в ней холодным глазком зияло отверстие для проволочного ключа. Вокруг дома поднялись сорняки, словно заживляли свежую рану. Алеша в дом не зашел, а только посмотрел на него. В груди защемило, стало тоскливо. Он отвернулся и направился к сирени. Куст этот на плане обозначен тремя точками. Значит, когда составлялись чертежи, он уже был большой. Правее, метрах в десяти от мельницы — два родника. Один из них тот, который звали Серафиминым. Наверняка тот самый «мой», упомянутый ею перед смертью. Почему она вспомнила именно его? Какую тайну хранит он, давно затопленный водами, заросший камышами и осокой? Да и сохранился ли? Надо рискнуть. Взять лодку, поискать. Вспомнив рассказ матери, Алеша стал осматривать сирень… Ту самую, которую Серафима посадила после смерти дочери. Она разрослась на несколько метров в ширину, а теперь была покрыта крупными цветущими кистями, ярко выделявшимися на фоне зелени. Над цветами летали шмели, бабочки. Несколько веток обломаны, и еще ободранная кора, не успев скрутиться, висела, словно клочки кожи на живом теле. Многие стволы сирени старые, покрыты зеленым налетом. Но рядом тянулись вверх молодые отростки, крепкие, ровные, как стрелы. Процесс жизни и обновления здесь не прекращался. Погибали старые, отслужившие свой век стебли, тут же поднимались молодые. Внутри куста — прогалина. Здесь можно укрыться от дождя, спрятаться во время игр. Неужели теперь без присмотра погибнет и эта сирень, память о бабушке Серафиме?.. Алеша подошел к причалу, где крепилась низкобортная и густо просмоленная лодка, открыл замок, освободил от цепи, сел в нее. Плыл без весел. Загребал воду руками, направляя лодку по чистым, свободным от камыша, местам. Солнце грело по-летнему. Но вода еще была прохладной. Алеша подплыл к мельнице, вытащил карту. Показалось, что легче всего определить место родника, ориентируясь на здание мельницы. Взяв против течения, он направил лодку в камыши. На вычисленном расстоянии увидел «окно» — чистое, не заросшее место. Таких «окон» в зарослях было много. Одни естественные, другие — сделанные рыбаками. Алеша разделся. Эх, была не была! Прыгнул «солдатиком». Вода обожгла тело, но через несколько секунд он уже освоился и попытался достать дно. Озеро в этом месте было глубокое. У самых камышей Алеша ощутил под ногами скользкий камень. Вынырнул, вдохнул на полные легкие и снова нырнул — будто провалился в яму, в леденящую воду. Так и есть — родник! Значит, действует, живой! В несколько взмахов Алеша доплыл до лодки. Что дальше? Возможно, он наткнулся не на тот родник, а на другой, тоже обозначенный на карте. Да и какой Серафимин, не просто определить. Значит, придется исследовать оба. Может, то и вовсе не родник, а вода еще на дне холодная. Но камень… Он подгреб чуть дальше, стянул с себя майку и снова нырнул. Здесь, на глубине, вода была теплее. Значит, родник был все же там. Главное — он пульсирует, живет. Даже не убрали ограждения. Бабушка это знала. Закрепив на берегу лодку, Алеша побежал домой. Мать, еще издали увидев его, накинулась: — Кто же купается в такой холодной воде? Чтобы как-то отвлечь ее внимание, Алеша предложил: — Мама, давай перенесем бабушкину сирень к нашему дому. Старый дом все равно сносить будете. Хоть сирень сохраним. — Можно, — согласилась мать. — Сирень красивая. Память о бабушке останется. Только не время сейчас — цветет. — Пусть цветет. Там же есть молодые побеги. — Хорошо, хорошо, только переоденься. Алеша собрался было уйти, но, вспомнив о линии на карте от мельницы к хатам, спросил: — Мама. А что раньше от мельницы к деревне тянулось через болото? — Навесная дорога, — пожала плечами Антонина Тимофеевна. — Деревянная, метра полтора шириной. Крепилась тросами к столбам. — Куда же она девалась? — Растащили. Как и мельницу. Доски-то были крепкие… Мать ушла в сторону магазина. Алеша стал прикидывать, куда перенести сирень. Решил: лучше всего сажать под окнами со стороны озера. Здесь больше солнца, простора, а когда вырастет, украсит дом. Рассуждая так, зашел в комнату. И тут заметил старенькую сумочку, лежавшую на диване. Она всегда находилась в шкафу. В ней хранились семейные документы, награды, разные бумаги. Он никогда не рылся в сумочке, но сейчас, увидев, решил посмотреть. И почему она лежит здесь? Первое, что попало ему в руки, — старый, пожелтевший, сложенный вчетверо и протертый по краям лист. Алеша развернул его. СПРАВКА Дело по обвинению Мельника-Голоты Тимофея Игнатьевича 1914 года рождения — до ареста, 18 октября 1938 года, работал мельником в колхозе «Пограничник», дер. Заречное Рябининского района — пересмотрено военным трибуналом Белорусского военного округа 27 ноября 1957 года. Постановление от 14 декабря 1938 года в отношении Мельника-Голоты Тимофея Игнатьевича отменено и дело прекращено за недоказанностью обвинения. Мельник-Голота Т. И. реабилитирован посмертно… Под документом стояла печать и фамилия выдавшего справку. Другой документ словно обжег Алешу с первых слов. СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ Гр. Мельник-Голота Тимофей Игнатьевич умер 8 сентября 1943 года. Причина смерти — склероз сосудов сердца, о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти 1957 года ноября месяца 30 числа произведена соответствующая запись за № 32. Место смерти — нет. Место регистрации — в Рябининске. Заведующий… Алеша всматривался то в один, то в другой документы. Почему он их не видел раньше? И почему мать о них ничего не говорила? Да, не говорила. И он обвинял ее в том, что она не предпринимала мер в поисках родных. А ведь не так! Предпринимала. Эти справки… Страшные, жуткие, непонятные… Умер дедушка 8 сентября 1943 года, а места смерти нет. Как же так? Причина смерти — склероз сердца. А говорили — дедушка мешки с мукой носил под мышками… Что-то все здесь не так. Неужели его расстреляли в сорок третьем, когда фронту позарез нужны были солдаты? Алеша уже знал, что репрессированных расстреливали тысячами, без суда и следствия. В сорок третьем территория республики была оккупирована фашистами. Значит, дедушка был в других местах. Не в родных. Где? Не долго думая Алеша взял документы и направился к Томковичу. Старый учитель должен помнить, знать, за что арестовали дедушку, где и как он погиб. В прошлый раз Томкович рассказал многое, но не все. Может, что еще вспомнит? Приоткрыв дверь, Алеша оторопел. У Томковича сидела его мать. Учитель возбужденно что-то доказывал ей, она согласно кивала головой. Мелькнула мысль — уйти, но Томкович, заметив парня, поманил Алешу пальцем. Алеша зашел, присел на краешек стула. — Мы с твоей матерью одно дело обсуждаем, — сказал Томкович, — думаю, не помешает и тебе. — Продолжайте, Елизар Сильвестрович, — Антонина Тимофеевна исподлобья посмотрела на сына и снова повернулась лицом к Томковичу. — Хорошо, — сказал старый учитель. — Ворошить старое раньше было не принято. Даже нам, историкам. Какой парадокс! Но сегодня можно вспомнить, поразмыслить. Что же получилось в том далеком тридцать восьмом? Журавский, будучи председателем колхоза, пытался скрыть падеж пяти коров и лошади на колхозном дворе. В то время падеж скота расценивался однозначно: вредительство. О случившемся кто-то написал донос. Арестовали сразу пять человек, в том числе и Тимофея. Пошли слухи, что он выдал на ферму по заданию польской разведки отравленную муку, от чего погиб скот. Выходило, что Тимофей был шпион, да не какой-нибудь, а скрытый под фамилией жены. Но никто не задался вопросом, почему из стада в сто коров погибло только пять? Журавского тоже забирали. Но месяца два спустя он приехал для передачи колхозных дел. Остался на свободе, да еще и работу ему в столице нашли… — Сам Журавский вам ничего тогда не говорил? — поинтересовалась Антонина Тимофеевна. — После того мы с ним виделись лишь один раз, — сказал Томкович. — Посидел он у меня, погоревал О случившемся, в грудь бил и клялся, что не виноват ни в чем, хотя его никто не упрекал. На том и расстались. Но, кажется мне, без него не обошлось. — Мне тоже так кажется, — заметила и Антонина Тимофеевна. Алеша чувствовал себя виноватым перед матерью. Ему прежде думалось, что только его беспокоила судьба предков, а оказалось, что и родителям она не безразлична. С одним только Алеша не хотел согласиться. Чтобы мать там ни думала, не Журавский донес на дедушку. Самсон Иванович выглядел при встрече искренним, ничего не скрывал. Да, жизнь тоже сложилась у него неудачно. Может быть, те пять коров и ему испортили ее. Но, будь виноват он перед семьей Алеши, не принял бы так радушно, не вникал бы в подробности их просьбы, наконец, не писал бы что-то об их родословной. Не может человек так искусно притворяться. Глава 10 ЗА СТРОКОЙ В ГАЗЕТЕ В воскресенье Алеша пас коров. Ближе к полудню решил пообедать. Достал из сумки хлеб, сало, зеленый лук, вареные яйца… Развернул районную газету, разостлал на траве и разложил на ней свою нехитрую снедь. Ел и читал. В глаза бросилась небольшая заметка, подписанная ветераном войны и труда, бывшим партизанским разведчиком отряда «Смерть фашизму» И. Бородиным. Он писал о необычной и дерзкой операции народных мстителей в 1943 году. Переодевшись в гитлеровскую форму, его группа на трофейной немецкой машине въехала в деревню Заречное. Созвали в комендатуру всех полицейских, обезоружили. Среди захваченных оказался и ярый палач Колода. Партизанский суд был короток: привязали предателя к двум молодым и упругим березам и отпустили. Но где слышал Алеша это имя — Колода? Колода… Ах, да… Томкович говорил, что именно Колода в тот злополучный вечер вел бабушку Анастасию. Алеша аккуратно вырвал из газеты заметку и спрятал в карман. На следующий день в редакции Алеше дали адрес Ивана Матвеевича Бородина. Город Алеша знал хорошо. И вскоре был у Бородина. Иван Матвеевич выглядел здоровым, подвижным. Через правую щеку пролегал заметный шрам. Бородин с интересом смотрел на парня. — Моя фамилия Сероокий, — сказал Алеша. Иван Матвеевич указал ему на стул, сам сел на диван. — Ну и что? — Учитель Томкович рассказывал мне, что моя бабушка Анастасия Семеновна Мельник была связной партизанского отряда «Смерть фашизму». А в газете я прочитал вот эту заметку, — Алеша достал кусочек из районки и показал Бородину. — Может, вы ее знали? — Мельник? — переспросил Бородин. — Нет, не помню. Из Заречного связная была. Молодая женщина. Стася. Красивая, с длинной косой. Мы так и говорили: пойдем на связь с Гомельчанкой. Много нам помогла. Она была в хороших отношениях с немцами и полицаями. Фашисты ей поручили следить даже за кое-кем, дали пропуск на выезд из деревни… Да Колода почему-то заподозрил Стасю. Может, он только предполагал… Нам точно неизвестно. Но именно он устроил проверку, которая стоила ей жизни. Теперь Алеша не сомневался, что Томкович рассказывал правду. Но почему Гомельская? Гомельчанка… — А другими фамилиями она не называлась? — Нет, — сразу ответил Бородин. — Кстати, в то время в штабе могли записать и на выдуманную фамилию. Для страховки. Вдруг документы попадут к фашистам. Собственно, документов старались держать как можно меньше. Мы и без них хорошо знали друг друга. Кроме связных, конечно. Они в отряд приходили лишь в крайнем случае. Вот и Стася Гомельская. Ее знали, пожалуй, лишь командир да разведчики. Я с ней встречался всего два раза. И то в сумерках. — Может, вы от товарищей что-нибудь слышали о Стасе? — Кто-то, не помню сейчас, называл однажды ее Графиней. Я еще удивился тогда, но спрашивать не стал, подумав, а может, в других отрядах ее знали под этой кличкой? Мы в тонкости не вдавались. Та операция, описанная здесь, — Бородин указательным пальцем ткнул в клок газеты, — кстати, была проведена, чтобы отомстить за Стасю. Когда Колоду привезли в лес, он знал, что пощады ему не будет. Вел себя нагло, ругался, надеялся, что его сразу расстреляют. А его судили. Но о связной он ничего не сказал. — Иван Матвеевич, — спросил Алеша, — партизанские разведчики не пытались выяснить, куда девалось тело Стаси? — Пытались. Безуспешно. Знаю, что на месте ее предполагаемой гибели полицейские на следующий день не нашли никого и ничего. Это и дало повод тому же Колоде утверждать, что связную они не расстреливали. Что она, мол, сбежала и скрылась. Это действительно странно… Возвращался Алеша домой на автобусе. Сидел у окна и размышлял. Что за загадку оставила бабушка Анастасия? Будто растворилась в воздухе. Конечно, после этого можно говорить что угодно: и что сбежала, и что предательница… А что думала о ней ее мать, Серафима? Ведь что-то думала, догадывалась. Или знала и молчала. И почему такая странная фамилия — Гомельская? Или Гомельчанка?.. Может, это был пароль? Еще до поездки к Бородину Томкович посоветовал Алеше написать запрос в Центральный архив партизанского движения. И вот пришел ответ. Коротенький, на полстранички. «Тов. Сероокому А. В. На Ваш запрос ЦАПД сообщает, что связная по фамилии Мельник А. С. в архивных документах не числится. Связной партизанского отряда «Смерть фашизму» из дер. Заречное Рябининского (ныне Высогорского) района была Гомельская Анастасия. Пропала без вести в октябре 1943 года. Награждена медалью «За боевые заслуги». Награда не вручена». Мать, взволнованная и побледневшая, стояла рядом и молча смотрела на извещение. Алеша тоже волновался и все думал: Бородин говорил Гомельская, в документе — Гомельская. Еще — Графиня… В чем тут секрет? Анастасий в деревне больше не было. А Графиней односельчане называли и бабушку Серафиму… Почему же Гомельская?.. Гомельчанка… Гомель… Го-мель… И вдруг Алеша вскочил. — Мама! Это же фамилия бабушки Анастасии. — Как — настоящая? — мать взяла у него ответ из архива. — Она совместила первые слоги из двух слов: Голота и Мельник. Вот и получилось Гомель… Мать выронила бумагу и разрыдалась. — А мы думали, сынок, — причитала она, — думали… Кто и что думал, она так и не сказала. Глава 11 УЖАСНАЯ НОЧЬ Сирень отцветала. Но, несмотря на это, Алеша решил пересадить молодые отростки под окно. Не приживутся сейчас, осенью другие посадит. Молодые и прямые побеги, как стрелы, росшие внутри куста, стремительно тянулись вверх. Алеша пробрался через старые толстые ветви и выбрал самый красивый и крепкий отросток. Лопата легко вгрызалась в землю, с хрустом перерезала корни. Первый отросток сирени он выкопал быстро, с хорошим корневищем. Взялся за другой. И вдруг лопата наткнулась на что-то твердое, соскользнула. Алеше показалось, что там в земле камень. Он стал окапывать отросток пошире, и снова лопата уперлась в камень. Раздосадованный, Алеша решил сначала достать этот камень, а потом уже выкапывать корень. Осторожно выбирал землю, чтобы не повредить сирень, углублялся и вдруг увидел… череп. Дрожь побежала по телу. Алеша в оцепенении рассматривал находку. Наконец, опомнившись, начал торопливо отгребать песок, и вскоре на Алешу скалились ровные и крепкие зубы. Один из них, в верхнем ряду, был золотой… Страшная догадка, словно огнем, обожгла парня. Он бросил лопату, выбрался из куста и побежал домой. — Папа! Папа! — Что случилось? — увидев растерянного сына, испугался Виктор Степанович. — Там… — больше Алеша не мог сказать ни слова. — Там… Отец, недоумевая, побежал вслед за сыном. У куста, пораженный, остановился, завороженно глядя на череп. — Ты думаешь? — тихо проговорил он. — Золотой зуб, — сказал Алеша. — У бабушки Анастасии в верхнем ряду был золотой зуб. Мать говорила. Отец с сыном в скорбном молчании смотрели на останки. Затем Виктор Степанович поднял с земли лопату и аккуратно начал разгребать могилу. — Алеша, сбегай за матерью. Виктор Степанович продолжал работу. Анастасия это или нет, но человека все равно надо перезахоронить в настоящей могиле. Что-то темное и круглое скатилось по песчаной горке. Виктор Степанович поднял, рассмотрел: польская монета, злотый. Почерневшая, покрывшаяся ржавым налетом. Вскоре пришли Алеша с матерью. Антонина Тимофеевна откинула ветви, прикрывавшие находку, посмотрела на череп и зашаталась. Алеша, подхватив ее под руки, отвел в сторону, усадил на траву. Антонина Тимофеевна успокоилась не сразу. Она сидела, напряженно следя за лопатой, которой Виктор Степанович осторожно разгребал останки. Алеша стоял возле нее. Отец снова нашел злотый. Алешка повертел его в руках. Может, все же это не бабушка, а какой-то поляк здесь похоронен? Сомнения одолевали и Виктора Степановича. Но вскоре он извлек нечто похожее на сверток. Внутри оказался медальон. Серебряное сердечко сохранилось хорошо, хотя от времени потемнело. Виктор Степанович очистил медальон, ножом осторожно вскрыл крышку. И Алеша сразу узнал на вложенной маленькой фотографии бабушку. Она была вырезана из групповой, такой, которую Алеша видел у Томковича. Теперь сомнений никаких не могло быть. Алешка случайно обнаружил могилу бабушки Анастасии, бесследно исчезнувшей в том военном году… И он представил себе, что случилось в ту ужасную ночь. Серафима знала, что ее дочь повели на казнь. Наверное, она побежала следом, скрываясь в кустах от глаз фашистов. Видела, как споткнулась дочь на берегу реки… Сколько надо было иметь сил и мужества, чтобы ночью найти тело погибшей дочери, перенести к дому. Ночью же похоронить. А на следующее утро, чтобы замаскировать могилу, посадить сирень. Без стона, без крика, без слез… Почему же бабушка Серафима так оберегала тайну могилы дочери? Этот вопрос теперь мучил и Алешкиных родителей. Ну, во время войны, это еще понятно. За дочь могли наказать и мать. А после? Поверила слухам, что Анастасия предательница? Или еще почему-то? Точного ответа сейчас, наверное, никто уже не даст. Алеша очень горевал о бабушке и в то же время гордился ею. Перезахоронили прах Анастасии на кладбище рядом с матерью. Гроб с останками выносили из старого дома Серафимы. Это был и дом Анастасии. В нем она родилась, выросла. Собралась вся деревня. Приехали старые партизаны… На следующий день Алеша несколько отростков из куста, в котором была обнаружена могила, перенес на кладбище и посадил у могил бабушки и прабабушки. Это была их сирень. Пусть разрастается и цветет над ними… Глава 12 ТАЙНА ПОДВОДНОГО РОДНИКА Школьные хлопоты закончились. Алешку перевели в десятый класс. Наступили каникулы. От сознания того, что он выпускник, Алеша будто повзрослел. Первым делом сделал себе новую прическу. На ночь смачивал волосы, увязывал полотенцем. Повязка развязывалась, и на утро на голове было, как на нехоженом лугу после сильного ливня. Тогда в ход шли мамины плойки, лак. — Жениться собрался? — шутила мать. — Да ну вас! — отмахивался Алеша и выбегал из комнаты. В тот день стояла невыносимая жара. Яркое ослепительное солнце висело в безоблачном небе. Кругом все цвело, буйствовало. Алеша торопился к озеру. Там его ожидала Лида. Ей была доверена тайна прабабушкиного завещания, и девушка с азартом согласилась помогать другу. Сегодня решили исследовать подводный родник. Лида загорала за кустом сирени. Фиолетовый купальный костюм плотно облегал ее тело. Заметив Алешу, она вскочила и побежала навстречу. Упрекнула: — Что долго так? — Матери помогал. Лида посмотрела на Алешкину прическу, провела по волосам: — Она тебе идет. — Кто — она? — Прическа. Под а-ля-кейтч… — Глупости. Алеша разделся. Оставшись в плавках, побежал к причалу, освободил лодку, крикнул Лиде: — Возьми в брюках подводные очки. Уже по знакомому маршруту Алеша погнал лодку к мельнице. Остановились в камышах. Лида для страховки осталась в лодке. Алеша, надев очки, нырнул в воду. Пронизанная солнечными лучами вода казалась зелено-желтой. Подводное течение шевелило водоросли с черными сгнившими листиками. Приглядевшись, Алеша увидел остатки ограждения родника, обросшие водорослями и ракушками. Но детально осмотреть все вокруг он не успел. Пришлось всплывать. — Ну что? — нетерпеливо спросила Лида. — Нашел, — тяжело дыша, сказал Алеша. — Глубоко. — Может, акваланг достанем? — Где его возьмешь. Да и сначала разобраться надо, — и он снова скрылся под водой. Внутри полуовального каменного ограждения вода была ледяной и жгучей. Она пробивалась где-то из-под камней, вынося из недр чистый песок. Алеша стал расчищать колодец. Показалось, будто зеленая лягушка выскользнула из-под рук и спряталась в норе. Алеша посмотрел в ту сторону и увидел темнеющее отверстие под водорослями. Но воздуха снова не хватило, и он вынырнул на поверхность. Молчал. Успокаивал дыхание. И, пользуясь тем, что на глазах темные очки, откровенно влюбленно смотрел на Лиду. Но девушка этого не видела. Она глядела ожидающе. Парень отрицательно покачал головой и, глубоко вздохнув, снова бросился в воду. На этот раз Алеша хорошо рассмотрел нору, откуда била, пульсировала вода. Это было похоже на водоворот. Его работа не прекращалась ни на секунду. А внутри родника вдруг шевельнулось что-то темное, похожее на майского жука. Парень осторожно просунул руку. Пальцы нащупали что-то твердое. Зажав находку в кулаке, он тут же хотел взмыть вверх. Но… Его что-то цепко держало за плавки. Алеша не на шутку испугался. Снова рванулся. Воздух вырвался из легких и цепочкой пузырей заструился вверх. В висках начало давить. Хотелось вдохнуть, хоть чуточку. Алеша стиснул зубы. Как глупо, мелькнула мысль. Предлагала же Лида акваланг. Почти инстинктивно Алеша пошарил свободной рукой по ограждению и наткнулся на кусок арматуры, торчавшей крюком из камней. Из последних сил парень рванулся в сторону. Что-то жгучее полоснуло по ноге. Рядом с ним мелькнула диковинная фиолетовая тень. И все закружилось, заискрилось… Он не помнит, как вынырнул и как оказался в лодке. Лежал на животе, тяжело дышал. В горле будто застрял ком. Медленно открыл глаза, повернулся и увидел свою перебинтованную ногу, а рядом — плачущую Лиду. — Ты чего? — тихо спросил Алеша. Лида резко приблизилась к нему, обняла и стала целовать. Ее губы обжигали, сердце млело, изнемогало, приятная истома расслабила тело. — Боже мой! — шептала Лида. — Как хорошо все кончилось! Какие мы счастливые! Я люблю тебя… Алешенька… Над озером плыли откуда-то взявшиеся лебяжьи облака, кружились, словно хотели подсмотреть юношеский порыв, любопытные чайки. — Не больно? — отдышавшись от поцелуев, спросила Лида, показывая на Алешкину раненую ногу. — Нет, — ответил Алеша и вдруг вспомнил: — А где ЭТО? — Какое ЭТО? — удивилась Лида. — Я же что-то нашел… — Да? — Лида взглядом скользнула по днищу лодки и увидела какой-то предмет. — Это? — Да. Алеша промыл в воде найденное и увидел, что это необычной формы кулон с мелкозвенной заржавевшей разорванной цепочкой. Не об этом ли кулоне говорила мать в тот вечер? По цвету он совпадает с серьгами, обнаруженными в сундуке… Но почему цепочка разорвана?.. — Зачем же кулон она спрятала в ключе? — спросила Лида. — Кто знает?! Лида с любопытством рассматривала украшение, любовалась переливом янтаря в солнечных лучах. — Сколько лежал в воде, а сохранился. — Янтарь воды не боится, — сказал Алеша. — Это закаменевшая хвойная смола… Сколько лет нашему Высогорску? — Двадцать пять. — Значит, не меньше двадцати пяти лет кулон пролежал в воде. Бабушка могла его спрятать только тогда, когда строилось водохранилище и к роднику был свободный доступ. А может быть, перед самым затоплением. Зачем? Внутри кулона — пустота, причем пирамидальной формы, на стенках виднелась еле заметная сеточка. Внизу же просматривались две буквы — М. и S. — Видишь, — показал Алеша. — Это еще одно доказательство, что кулон бабушкин: Мельник Серафимы. Они вышли на берег. Лида неожиданно сказала: — Буквы латинские. — Ну и что? — А то, что с другой стороны они мне видятся как W и S. Алеша вздрогнул, повернул в руках кулон. — Лида! Это же… — тихо воскликнул он. — Это же, наверное, первые буквы сторон света — W и S, Запад — Юг. Представляешь? Может, какие-то координаты. Ведь и на серьгах были метки. Похожи на эти. Ну, чего молчишь? Алеше вдруг показалось, что кулон и серьги — неразрывные звенья какой-то тайны. В отдельности они ничего не стоят, а вот вместе… Кулон, видимо, это и есть тот ключ, о котором говорила Серафима. Не родник, не криничка, а именно — ключ. Названия похожи. Но настоящий ключ — вот он! В его руках. Сейчас Алеша все узнает, может быть, раскроет еще одну тайну, о которой не знают ни мать, ни отец… — Я мигом!.. Не сказав больше ни слова, Алеша сорвался с места и побежал, прихрамывая, домой. Мать в коридоре чистила картошку. Алеша, перепрыгнув через ведро, бросился к шкафу. Ничего не нашел. Лихорадочно перерыл ящички, сумки, пошарил в закоулках на кухне, перевернул все в серванте. Сережек не было. Растревоженный, прибежал к матери: — Мам, где старый сундук? — Отец занес на чердак бабушкиного дома. Алешка выскочил на улицу и помчался к дому бабушки Серафимы. В одно мгновение по лестнице взлетел на чердак. Сундук стоял в углу против слухового окошечка в крыше. В нем все лежало так, как и прежде. В шкатулке были те же пуговицы, лоскутки, нитки. Даже копейки. Не было только сережек. Куда же они девались? Он спустился с чердака, прибежал домой, расстроенный, подошел к матери, стал рядом с ней: — Мама, где бабушкины сережки? Мать удивленно посмотрела на сына, отложила в сторону недочищенную картофелину: — Любка в прошлый раз крутила в руках. — Она их забрала? — Не знаю. Может, и забрала. — Зачем ты разрешила! Это же семейная реликвия. — А ты много мне докладываешь, что делаешь? — сказала Антонина Тимофеевна. — Хорошо, хоть в последнее время открылся. Алеша, опустив голову, виновато сказал: — Они мне нужны позарез. Понимаешь, по-за-рез! — Любе они понравились. Наверное, забрала. — Дура набитая! — воскликнул Алешка. — Ну, я ей… Он разжал кулак и бросил перед матерью на стол кулон. От легкого удара от кулона вдруг отделилась нижняя часть с метками. Сделав несколько кругов по столу, упала и застыла на месте. Глава 13 ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. БАБУШКА «…Анастасия Семеновна Мельник родилась в дер. Заречное в 1918 году (со слов свидетелей). Это — моя бабушка. Дочь Серафимы. Зимой (на колядки) 1938 года Анастасия вышла замуж за колхозного мельника Голоту Тимофея Игнатьевича. Семейное счастье у них оказалось коротким. Рассказывают, что бабушка была очень красивая. (У меня создалось мнение, что в нашей родословной все женщины очень красивые, а мужчины — некрасивые. Правда, что касается меня, то Лида иного мнения.) Закончила бабушка начальную школу, но на то время это считалось большой образованностью. Работала. Вначале дома, с матерью, затем — в колхозе звеньевой. Рассказывали, что у бабушки был очень звонкий и приятный голос. Возвращаясь с работы, женщины часто пели, и запевалой обычно была бабушка. Люди останавливались и слушали. Веселая, общительная, она как-то сникла после ареста мужа. Больше всего ее угнетало, что не знала за ним вины. На руках осталась месячная девочка (моя мать). Бабушка стала женой «врага народа». А это, говорят, в те времена было очень опасно. Могли и арестовать. Только Серафима к этому отнеслась спокойно, и никто не знал, что она думала о случившемся. Известно одно: Серафима была против замужества дочери. Когда Тимофея арестовали, она будто бы сказала: «Так ему и надо!» Самая запутанная страница из жизни Анастасии — война. Установлено, что бабушка являлась связной партизанского отряда «Смерть фашизму». По заданию партизанского командования пошла на службу к гитлеровцам. В глазах односельчан и, наверное, своей матери, Серафимы, была предательницей. Поэтому, видимо, Серафима хранила в тайне место ее захоронения. Много еще не выяснено о бабушке Анастасии. Например, почему ее звали Графиня? Может быть, за красоту и гордость или еще какой смысл скрывался за этими словами? Недавно к нам приезжал Бородин И. Н. и военком. Иван Матвеевич, оказывается, председатель Совета ветеранов района. Вечером в Доме культуры, где собралась почти вся деревня, мне вручили бабушкину награду. Мать сидела в зале и плакала…» Алеша снова перечитал написанное. Больше о бабушке добавить было нечего. Это его огорчило. Бабушка, по всему, была героиней, и в родословной о ней надо написать побольше. Значит, расследование придется продолжать… Его взгляд скользнул по страничке, где писал о матери. Неприятно резанули глаз слова — «Мать немного жестокая». Справедлив ли он к ней? Последние события, связанные с получением архивных документов, перезахоронением Анастасии, вручением награды доказывали, что мать не жестокая, а как и все матери — мягкосердечная, жалостливая, скорая на слезу. Как она переживала, как убивалась! Горе, настоящее горе, пришедшее к ней с большим опозданием, наложило след и на ее лицо: Алеша заметил первые морщинки, притаившиеся в уголках глаз. Алеша взял ручку и слово «жестокая» густо зачеркнул. Глава 14 ИЩИ ВЕТРА В ПОЛЕ… — Ты давно здесь торчишь? — Люба с нескрываемым интересом разглядывала новую прическу брата. — Давно, — буркнул Алеша. — Приехал из дому два часа назад. — Уж не серчай, братец, — ласково сказала Люба. — Не знала я, что ты заявишься. Небось, снова без разрешения матери? — Где сережки? — сердито спросил Алеша. — Какие сережки? — притворно удивилась Люба. — Бабушкины. — Ах, бабушкины, — вздохнула Люба. — Вот они. Алеша посмотрел на Любкины мочки и увидел в них красивые золотые серьги с замысловатыми спиральками и висячими колечками. — Я о бабушкиных. — Я их обменяла на эти. Алеша сразу сник, стало душно, на глазах выступили слезы. — Не расстраивайся, — стала успокаивать Люба. — Ведь ты же знаешь, что такое мода. Те, бабушкины, старомодные и поцарапанные. Эти же стоят не меньше двухсот рэ. А янтарные? На них нет сейчас спроса. Их только старухам носить. — Они же фамильные. — Подумаешь, фамильные! — протянула Люба. — Эти тоже станут фамильными… «Все пропало, — подумал Алеша. — Ищи ветра в поле». Раздосадованный, он поплелся за сестрой в общежитие. Весь его воинственный пыл испарился. Уже в лифте Алеша рассказал о находке в роднике. — Ты хоть помнишь, кому продала? — спросил он. — Я не продала. Я их обменяла. Несколько дней тому назад Люба повстречала в городе Журавского. Хотела пройти мимо, но он узнал ее. Остановил. Долго и внимательно рассматривал ее. Спросил, как дела, что нового, и, узнав о перезахоронении Анастасии, удивился: — Неужели так может быть?! Время-то… — Доказательства… Фотография в медальоне… И вдруг Журавский пригласил Любу домой, усадил за стол, угостил чаем. Посмотрев на серьги, заинтересовался: — Странные какие-то… — Это бабушки Серафимы, — ответила Люба. — Серафимины? Ну-ка, ну-ка… Люба отцепила серьги, протянула их Журавскому. Самсон Иванович, совместив двое очков, словно через лупу, рассматривал янтарь, а затем, положив на стол украшение, сказал: — Интересная работа. Старинная. Хотелось бы снять с них копию. Кстати, а больше никаких украшений не осталось у бабушки? — Нет, — ответила Люба. — Мать вспоминала, что у бабушки был где-то такой же кулон. Но он затерялся. — Ах, как жаль, — произнес Журавский. — Как жаль! Тут же Самсон Иванович предложил на время снятия копии с бабушкиных серег взамен Любе другие — золотые. Увидев их, Люба согласилась. «Какая же она жадная, — подумал Алеша. — Позарилась на золото. Но почему Журавский согласился на такой невыгодный обмен? Действительно ли его привлекла старина или он что-то знает? Здесь что-то не так…» Расстроенный, Алеша остался ночевать у сестры в общежитии. Он не собирался уезжать с пустыми руками. Во что бы то ни стало серьги надо вернуть. — Придумай что-нибудь, — упрашивал он сестру. — Стыдно, — говорила Люба. — Если бы ты знал! Обменялась, а теперь идти и отбирать. — Что же здесь стыдного? — разозлился Алеша. — Вы же на время обменялись. Люба молчала. — Вот что, — после недолгого раздумья сказал Алеша, — сходим вдвоем. Во-первых, я попрошу прочесть его неоконченную повесть о бабушке, а во-вторых, скажу, что серьги мать обещала подарить школьному музею. Мол, за этим и приехал. — Не очень убедительно, — с сомнением ответила Люба. — Серьги — в музей. Они не составляют никакой исторической ценности. — Журавскому-то составляют. Он же вон как восхитился старинной работой. Почему же музею не подойдут? — Как знаешь, — нехотя согласилась Люба. — Мне все равно стыдно… На звонок дверь открыла Анюта, как называл жену Самсон Иванович, долго всматривалась в пришедших, а затем недоброжелательно сказала: — Самсона Ивановича нет. — А где же? — вырвалось у Алеши. — Уехал. В Заречное уехал. Захотелось посмотреть родные места. Перед смертью, сказал, хоть воздухом деревенским подышит. У Алеши будто внутри что-то оборвалось. Нет, не воздухом уехал дышать Журавский. Не воздухом. Какое-то дурное предчувствие подсказывало ему, что поездка связана с Серафимиными украшениями. За последние годы Журавский в деревню не приезжал, хотя его и звали на встречу в школу. Как-никак — бывший председатель колхоза, журналист. Имя его не раз мелькало в областной и даже в республиканских газетах. Да и умирать вроде бы он не собирался. Его подвижности, здоровью можно было позавидовать. — Бабушка Анюта, — попросил Алеша. — Разрешите зайти. — Входите, входите, — недоброжелательность исчезла с лица старушки. Она откинула цепочку, державшую изнутри дверь. Видимо, жена Журавского не сразу узнала Серооких. А узнав, повеселела, разговорилась. Пригласила их в гостиную, усадила в кресла. На те же места, на которых они сидели в первое посещение. Сегодня стол был убран, не было на нем ни книг, ни газет, ни журналов. Старенькая этажерка в углу скрывалась за шелковой занавеской. — Бабушка Анюта, — сказал Алеша, — жаль, конечно, что нет хозяина. Но в прошлый раз Самсон Иванович говорил о том, что писал книгу о нашей бабушке Серафиме. Я ради этого и приехал. Вы бы не разрешили прочитать здесь? У Любы после этих слов глаза стали большими, удивленными. — О Серафиме? Писал. Но его Анастасия интересовала больше. А Серафима для отвода глаз. И какой из него писатель? Вот председателем он толковым был. — Вам же известно, что Анастасия погибла? — Известно. Он писал, когда она еще была жива. Потом, когда вышла замуж за… вашего сельского парня, Самусь хотел уехать из деревни… Да что об этом?.. Сообщение бабушки Анюты удивило Алешу. Самсон Иванович был влюблен в бабушку? Значит, он действительно много знал, встречался с Анастасией и Серафимой. А если что-то хотел написать, то интересовался наверняка родословной. Но почему уехал? Его же, как известно, арестовали. Неужели Томкович придумал? Мать, конечно, помнить не могла, но тоже поддерживает учителя. А здесь вдруг — уехал. Из ревности, выходит… — Вы знаете, где та повесть? — Где-то в шкафу, — сказала Журавская. — Только вы, детки, если найду, читайте здесь. Узнает — съест меня. У него эта, простите, Анастасия, как заноза в сердце. Уже, извините, старый пень, а только заикнусь — вы не представляете, что с ним творится… Хозяйка открыла дверцу в книжном шкафу, порылась в ворохе бумаг и вытащила общую тетрадь в коричневой обложке. Тетрадь старая, со скрюченными кончиками листков, до черноты замусоленная, будто высохшая от времени. На первой странице остались следы от слов, написанных когда-то карандашом. Но они настолько затерты, что не прочитать. Алеша перевернул обложку и на первой, титульной странице прочитал заглавие, выведенное ровным красивым почерком: Копия Афродиты. Чуть ниже написано: Невыдуманная история из жизни села. В самом низу листка: 1937 год. Буквы от времени выцвели, стали серыми, водянистыми. Удобно усевшись, Алеша склонился над записями. Глава 15 ПРИОТКРЫТЫЙ ЗАНАВЕС Неоконченная повесть начиналась с истоков родословной Мельников. Если верить написанному, Серафима осталась сиротой и была взята на воспитание графами Войтеховскими. Ее отец Прокоп — знаменитый мастер-печник — по воле старого графа Иозефа построил на реке мельницу по своему же проекту. Граф присвоил ему фамилию Мельник. Настоящей фамилии Прокопа никто не знал. Говорили, что он беглец с Украины, поэтому новая фамилия была ему кстати. Прокоп не только построил мельницу, но и стал ее хозяином, графским управляющим над ней. Вскоре он женился на прислуге графа Агафье. В 1900 году у них родилась дочь Серафима. Через год Прокоп, при установке мельничного жернова, поскользнулся, и его придавил громадный камень. Полгода промучился и умер. Агафья не перенесла этого… Алеша не просто читал, а впитывал в себя все написанное. Мелькнула даже подлая мысль: украсть тетрадь. Но он сразу же ее отбросил. Зачем? Он запомнит, перепишет в свою родословную. Для надежности попросил Любку, которая также читала рукопись: — Читай внимательно. Запоминай. Люба молча кивнула. «…У старого графа был сын Войтек. Старше Серафимы лет на десять — двенадцать. Войтек сильно привязался к маленькой Серафиме, считал ее своей сестрой. Девочка росла умной, сообразительной, очень милой. Ее холили, учили, прилично одевали. Но она была дочерью прислуги… Незадолго перед смертью старый граф и графиня выехали в Краков, оставив имение на наследника — уже вполне самостоятельного Войтека. Молодой граф, сопровождавший родителей, вернулся назад с женой — пани Зосей». Журавский вскользь описывал похождение молодого графа. Первое, что заставило призадуматься Алешу, это то, что в шестнадцать лет Серафима стала любовницей графа. Никак не укладывалось в голове: граф и жена, граф и Серафима — любовница. Дальше — больше… Загадочная смерть пани Зоей. И людская молва: ее утопила Серафима. Сразу же после трагедии — поездка за границу. Граф с Серафимой. Пробыли они там месяца два… — Ты веришь этому? — тихо спросила Люба. Алеша пожал плечами: — Не знаю. Журавский об этом уже говорил. — Не верю. Не могла бабушка стать убийцей. Это — вранье. Молва — еще не факт. Алеша оглянулся. Журавской в зале не было. «…Из поездки граф с Серафимой вернулись в феврале семнадцатого. В Рябининском уезде было очень неспокойно. Митинги, неповиновение крестьян, переросшее к осени в открытый вооруженный бунт. Местные крестьяне отобрали у графа винокурню, мельницу, разделили сад. Граф Войтеховский попытался для усмирения восставших вызвать солдат. Но уже шла революция, и, не дождавшись их, граф скрылся. Управлять разоренным имением стала Серафима». Вот тебе и бабушка! Алеша незаметно толкнул локтем Любу, указал глазами на текст: читай, мол… «…На крыльцо графского дома вышла Серафима. Одета в пышное шелковое платье. Высокая прическа, перехваченная голубой лентой, в ушах — янтарные серьги, на шее — удивительный и чудный кулон. Подарок графа. Раньше у Серафимы этих украшений не было. Она стояла, как изваянная, неподвижно смотрела в одну сторону на восходящее солнце, и лучи его отражались в ее серо-голубых глазах. Она была похожа на Афродиту, богиню красоты. Это была ее живая копия. Граф Войтеховский так ее и величал — моя Афродита…» Алеша остановился, скользнул взглядом по прочитанному месту. Янтарные серьги и кулон… Журавский об этих украшениях знает давно. Вероятно, знает и то, что они скрывают какую-то тайну. Не зря он пригласил Любу домой и выменял янтарь на золото. В зал вошла Журавская, неся на подносе чашки с чаем, из которых шел пар. — Бабушка Анюта, — прервав чтение, спросил Алеша. — Вы знали Серафиму? — Ту, о которой пишет Самусь? — Да. — Откуда же мне знать?! Я — коренная минчанка. Только наслышана: красавица! Нравилась мужчинам. И ничего в этом удивительного нет. Графская служанка, одевалась по-другому, нежели сельские женщины, переняла манеры… — А как вы познакомились с Самсоном Ивановичем? Жена Журавского села на диван, взяла в руки чашечку, отхлебнула и поставила на поднос. Затем положила руки на колени. — Лучше бы, детки, не вспоминать. Раньше я об этом никому не говорила. Да и сейчас не люблю тревожить в себе прошлое. Ну, а когда просите… Можно и рассказать. Земляк он ваш. Председателем колхоза был. А какие тогда колхозы — знаете. В 1938 году у него в колхозе погибло несколько коров, а в придачу, кажется, лошадь. Поступил на него донос. Ясно: вредитель, «враг народа». Его арестовали. Привезли в Минск. Я в то время работала в органах энкэвэдэ, секретарем-машинисткой. Видела, как приводили его на допросы. И чем-то мне он особенно понравился. Своей беззащитностью, искренностью, что ли? Поверите, я решилась на отчаянный шаг: спасти его от тюрьмы. Знала, рискую и своей работой, а может, и жизнью… Но решилась… Раз подошла к следователю, другой, затем к начальнику. Удалось. Самуся отпустили. Разумеется, не за «спасибо». Это мне стоило всего маминого золота. Так я, если грубо говорить, купила себе мужа. За это он благодарен мне всю жизнь. «Вот, оказывается, как уцелел Журавский, — подумал Алеша. — Его же просто-напросто выкупили, как вещь, как… Разве могла полюбить такого бабушка?» И какое-то неприязненное чувство возникло у парня к этому человеку, недоверие к его рассказам, даже к этой тетради, которую он держал в руках. Но чтение не бросил. Снова с Любой наклонились над тетрадью. Дальше шло об Анастасии. Мысли были путаные, нестройные. Все о каких-то встречах, о переживаниях, о безответной любви. Упоминалась какая-то Алевтина Дым из деревни Борки, далекая родственница Анастасии, изредка наведывавшаяся в Заречное. Алеша заметил, что имена и фамилии его родственников названы открыто, а вместо Журавского был вроде другой человек. Записи обрывались на полуфразе. Представить четкий образ бабушки по ним было трудно. Да и ничего особенного об Анастасии он не нашел… Только вот Серафимины серьги и кулон. В этом что-то было. Иначе зачем обмен и срочная поездка в деревню. И Алеша решился: — Скажите, бабушка Анюта, а копии с сережек Самсон Иванович не снял? Он Любе обещал. — Мастерил что-то вечерами. А что — не знаю. — Отец с матерью ругали Любку за обмен, — соврал Алеша. — Семейная реликвия. Надо, говорят, сохранить. — Конечно, надо, — согласилась старуха. — Нам-то они ни к чему. Зашло Самусю что-то в голову: старина, оригинал… Он вернет, не волнуйтесь. Я ему сама об этом скажу. Меня он слушается. — Спасибо, — поблагодарил Алеша. Люба тут же сняла золотые серьги и положила на стол. Алеша в общежитие заходить не стал. Люба побежала на занятия, а он — на автовокзал. Полулежа с закрытыми глазами на мягком сиденье автобуса, Алеша перебирал в голове события дня. Жена Журавского совершенно безразлична к тому, что Самсон Иванович делал или делает. Это говорит о том, что она не все знает. Отдала записи — читайте. А ведь там все же есть интересные мысли. Несколько раз упоминается о серьгах и кулоне. И очень часто повторяется фраза — «копия Афродиты». Даже Журавский в заглавие вынес. Почему копия? И почему Афродиты? Что обозначает эта графская, если верить записям, кличка? И эта Алевтина Дым. Насколько Алеша знает, у Анастасии и Серафимы не было ни сестер, ни братьев. Кто же тогда она? Жива или нет? Интересно бы разузнать. Одно хорошо: выяснил, не Журавский виноват в судьбе дедушки Тимофея. Не он писал донос. Почему Самсон решил так неожиданно наведаться в родные места? Почему?.. Проснулся Алеша в Заречном. Вышел из автобуса, пошел домой не прямиком, а в обход по дамбе. Вдруг у куста сирени будто мелькнула тень. Он вздрогнул, остановился. — Лидка, ты? — поразился он. — Я тебя ожидаю. — Я только что приехал из Минска. — У нас новости. К Сисе явился дядька из Минска. Седой такой, старомодный. И странный. Все расспрашивает. — Разве он Сисе родственник? — и осекся, вспомнив, что именно Синкевич дал ему столичный адрес Журавского. — Какой-то далекий. Десятая вода… Санька справлялся о тебе. На рыбалку хотели пригласить. Сами уже два дня гоняют лодку по озеру, подолгу ловят рыбу у мельницы. — А что спрашивал обо мне? — Куда ты девался. Я не призналась. — Домой к нам заходил? — Кажется, нет. А разве твои не говорили? Алеша промолчал. Лида не знала, что он еще не был дома. А что, если Журавский приходил к матери и она отдала ему кулон? От этой мысли Алеше стало не по себе. — Лидка, слушай, — начал он, взял девушку за руку и усадил на скамейку. — Помоги в одном деле… Это очень важно… Глава 16 САНЬКА НА «КРЮЧКЕ»… Утро выдалось теплым, солнечным. Босиком шагая по прохладной росе, Алеша чувствовал необычную легкость. Выйдя за ограду сада, побежал. У куста сирени его дожидалась Лида. — Что у Синкевичей? — нетерпеливо спросил он. — Готовят снасти. Долго ждать не пришлось. Из-за крутого поворота дамбы, где был Графский ключ, выплыла лодка. Сися был умелым гребцом. Он налегал на весла всем телом, и лодка бесшумно скользила по воде словно тень. Самсон Иванович сидел на корме и что-то рассматривал, держа в руках. — Вчера плыли так же, — тихо прошептала Лида. Лодка заскользила вокруг мельницы. На северной стороне у самой стены остановились. Журавский достал телескопическую удочку, резким движением выбросил коленья и что-то стал показывать на стене. Сися смотрел, кивал головой, затем подгреб поближе. С западной стороны, где в стене был проем, они заплыли внутрь и скрылись из виду. Сбегать за своей лодкой? Незаметно подплыть к ним? На это уже не было времени. — Вчера они заплывали внутрь? — Нет. Только вокруг плавали. Алеша достал кулон. Положил его на ладонь и снова стал рассматривать. Еле заметная сеть линий покрывала янтарь изнутри, словно паутина. Только посредине круга с внешней стороны шли две сплошные линии. Постой, постой… Это же модель мельницы. Кулон разделен линией на три части — три этажа. Густая сеть — кирпичная кладка. Старенький бабушкин домик — из бревен, его можно изобразить только горизонтальными линиями. А здесь — сеточка. Кирпичная кладка. Как же он раньше до этого не додумался! И основание прямоугольное. И стороны света можно определить… — Это же мельница… — прошептал Алеша. — Ты о чем? — удивилась Лида. — Гляди! — Алеша положил кулон на ладонь и указал на мельницу. — Копия мельницы. Только без серег мы ничего не узнаем. Вскоре из проема показалась лодка, и Сися с Журавским направились в камыши. Там они приготовили еще несколько удочек. Похоже, собирались рыбачить. — Уходим, — предложил Алеша. Скрываясь за кустами, ребята побежали в деревню. Алеша не сомневался: Журавский ищет клад. Но, наверное, тоже не знает, где он спрятан. Догадывается, что в мельнице. Иначе чего ему все дни вертеться возле развалин, изучать стены. А главное — у него серьги с пометками. В обед Алеша сидел на лавочке у своего дома и осваивал электронную игру «Ну, погоди!». Маленький плоский компьютер, чуть больше спичечного коробка, таил в себе немыслимые операции. С двух сторон по наклонным плоскостям катились из-под кур-несушек яички-шарики, а волк должен был успеть собрать их в корзинку. Алеша нажимал кнопки, изображение волка металось то влево, то вправо, то вверх, то вниз, собирая яички-очки. Упущенное яичко падало, разбивалось, из него выскакивал цыпленок и убегал. Цыпленок — штрафное очко. Чтобы выиграть, надо набрать девятьсот девяносто девять очков. Тогда включится мелодия и польется нежная, удивительная музыка — приз за усердие. Но пока Алеша никак не мог набрать больше двухсот очков. Впрочем, сегодня у него была другая задача. Алеша рассчитал точно. Вскоре в переулке появился Сися с перекинутой через плечо сумкой. Мимо ему никак не пройти. — Привет бичам! — еще издали прокричал он. — Здорово! — ответил Алешка, делая вид, что увлечен компьютером. — Что там у тебя? — приостановился Сися. — Ерунда, — махнул рукой Алеша. — Сестра подарила. Взяв в руки игру, Сися долго рассматривал ее. Затем нажал на одну кнопку, другую. Волк заметался по экрану. — Ух ты, — восхитился Сися. — Вот это техника! Алеша стал объяснять правила игры. Сися внимательно слушал, тут же проверяя на аппарате. — Говоришь, Люба подарила? — Люба. — А ко мне приехал материн троюродный брат. Хрыч старый. Уже несколько дней по озеру тягает. Хоть бы что привез. Алешка затаил дыхание. — Наверное, отдохнуть хочет. — Да ну, отдохнуть! — с презрением сказал Сися. — Дурь в голову влезла. Я подслушал, что он говорил матери. Кстати, о твоей покойнице Серафиме. — Что же о ней можно говорить? — Э-э, брат! У меня от удивления чуть челюсти не свернулись, — Сися замолк, снова стал нажимать на кнопки. — Расскажи, — не выдержав, стал просить Алеша. — Поиграть этой штукой дашь? Алеша кивнул головой. — Сидели они с матерью на кухне. Вижу, хочет Самсон что-то рассказать и все на меня поглядывает. Взгляд так и просит: выйди, мол. Ну, да ты меня знаешь. Я вышел в зал, где перед этим записывал музыку. И от любопытства сгораю… Что же, думаю, ты от меня скрыть хочешь? Чуть приоткрыл дверь и — ухо к щелочке. И услышал. Бред какой-то. Вроде до войны, когда по реке проходила граница и кругом стояли заставы, на одной из них поймали польского шпиона. Дядька тогда был председателем колхоза. Позвали его в свидетели. Шпион сказал, что послан графом Войтеховским. Должен найти Серафиму и забрать копию какой-то богини и книгу… Не запомнил фамилий… «Копию?! — удивилась мать. — Никогда картин у Серафимы не было». — «Это, наверное, пароль, — объяснил дядька. — Мне кажется, что речь шла о богатстве. Потому что граф велел ему забрать и серьги с кулоном, которые подарил Серафиме. Ночью шпион неожиданно помер. Принял яд. Так и оборвалась эта цепочка. — «А ты у Серафимы не спрашивал?» — поинтересовалась мать. «Собственно, она сама мне кое-что из упомянутого предлагала… Когда ее зятя Тимофея в тридцать восьмом забрали. Помнишь? Я приехал тогда передавать дела. Серафима узнала, что я в деревне, прибежала ко мне. Сняла серьги и кулон, сует мне в руки, просит спасти Тимофея. Я тогда очень струсил. Хорошо, что никто этого разговора не слышал. Да и чем я ей мог помочь? Самому из пропасти надо было выбираться». — Мать долго молчала, — продолжал Сися. — Молча сидел и тяжело дышал Журавский. Через некоторое время я услышал, как он положил на стол какой-то твердый предмет — что-то стукнуло, а затем сказал: «Вот они». — «Где ты их достал?» — «Внучка Серафимина дала. Только без кулона они ничего не значат». — «Слушай, Самсон. Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышала. Ехал бы ты назад в Минск. Зачем на старости затеял это дело?» — «Глупая ты баба, — насмешливо ответил Журавский. — Разве я враг своим детям? Где-то здесь, надо только копнуть лопатой… Причем все законно. Я от государства хочу получить положенную долю. А богатство все равно пропадет. О нем никто не знает. Тайну его Серафима унесла с собой. А о том, что знал я, говорю впервые…» Алеша напряженно слушал товарища. Что ж, он оказался прав. Журавский знал о кладе очень давно. Он не дает ему покоя много лет. Но при жизни Серафимы Самсон в деревне не появлялся. Выжидал. Что же он будет делать дальше? — Послушай, Санька, — вдруг попросил Алеша. — Ты серьги у дядьки видел? — Так, мельком, — признался Сися. — Он их в какую-то деревяшку совает. Похожую на футлярчик. — Серьги надо забрать, — решительно сказал Алешка. — Во-первых, серьги эти бабушки Серафимы. Во-вторых, мать не знает, что Люба их обменяла, и лучше, если не узнает. В-третьих, Журавский твой — дурак. Никакого клада нет и не было. Серафима наверняка бы призналась. Надо забрать! — Ты предлагаешь украсть? — обиделся Сися. Алешка посмотрел на экран компьютера, где неподвижно застыли фигурки волка и зайца и только мигала секундная точка будильника между цифрами тринадцать и пятнадцать. — Я тебе сказал, как оказались серьги у твоего дяди. Да и не нужны они ему… А дело твое — украсть или объяснить дяде. Золотые его серьги Люба вернула. Думай. А за работу — дарю эту штуку. Она отлично вырабатывает реакцию. — Насовсем? — Это зависит от тебя. — Что ж, попробую, — обрадовался Сися. — Что-нибудь скумекаю. Он сунул компьютер в нагрудный карман, застегнул пуговичку, встал и направился на автобусную остановку. — Жди! — крикнул издали. Глава 17 В ГЛУБИНКЕ — Поедем! — сказал Алеша. Он по-хозяйски осмотрел возок, попробовал, надежно ли закреплена супонь на хомуте, поправил упряжь. Важно взобрался на передок, взял в руки вожжи. Лида залезла на повозку, сзади удобно уселась на настланное мягкое и пахучее сено. — Но-о! — тронул вожжи Алеша, и вороной жеребец Шпак с ходу перешел на рысь. Сегодня воскресенье. Алеша вчера уговорил отца взять лошадь, чтобы съездить в Борок, разузнать про Алевтину Дым. Кто она такая — ни отец, ни мать не знали. Виктор Степанович было намекнул, что в деревне находится Журавский. Не лучше ли подойти к нему и спросить? Но Алеша наотрез отказался. Не верил он Самсону. Вот поедет, убедится, правда ли то, что написано в тетради, а там видно будет. Мать, к удивлению, поддержала Алешу. Деревня Борок находилась километрах в двадцати от Заречного. Это — если по прямой, как раньше. Теперь надо было объезжать водохранилище, мелиоративные канавы, что прибавляло лишних еще километров шесть — семь. Но Алешу это не беспокоило. Они с Лидой представили себе эту поездку как путешествие. Обогнув водохранилище, Шпак размеренной рысцой по полевой дороге потрусил в сторону леса. За лесным массивом была деревня. — Ты веришь в клад? — пересев к Алеше, спросила Лида. — А как же? — удивился Алеша. — В любых разговорах всегда, есть доля правды. По крайне мере мы уже кое-что нашли. Но Журавский продолжает поиски… — Он не заходил к вам? — Нет. — Может, и вправду приехал отдохнуть? — Нет. Санька такое рассказывал… Бригадирская тележка мягко катилась по лесной дороге. Лошадь бежала то рысью, то переходила на шаг, то резко останавливалась перед колдобинами, заполненными черной водой, и тогда Алеше приходилось ее понукать, размахивая кнутом. В весеннем лесу было свежо, красиво. Березы оделись в нежно-зеленые наряды, и листики на них были еще маленькие, дрожащие, словно вылупившиеся из яиц цыплята. Темно-зеленым ковром среди деревьев разрослась заячья капуста, очагами в которой росли белые перелески. В болотистых местах ярко-желтыми цветами выделялась «куриная слепота». Первые деревенские дома вынырнули из-за сосняка неожиданно. Алеша поразился, что улицы в Борке были асфальтированы, дома новые, заборы выкрашены, хотя деревня считалась глубинной. У встретившейся старушки Алеша, остановив коня, спросил: — Где живет Алевтина Дым? — Алевтина? — старушка с любопытством посмотрела на Алешу и Лиду, долго изучала их лица, а затем медленно, протяжно сказала: — Уже лет десять, как умерла Аленка. А жила в том доме, во-о-н — третий от магазина. Алеша и Лида переглянулись. — Будем заходить? — Что там делать? — возбуждение, в котором Лида находилась все время, от этого известия спало. — Ясно, что жила. Значит, Журавский не врал. — Какие-то родственники остались же, — настаивал Алеша. — А вдруг что интересное припомнят. Лида не очень охотно согласилась. Во дворе их встретила средних лет женщина. Алеша сразу сообщил ей о цели приезда. Женщина слушала как-то рассеянно, невпопад поддакивала, а затем пригласила в хату. — Пойдем посидим, может, и разберемся… Через кухоньку прошли в спальню. Небольшая, полусветлая комнатка, придавленная массивным ребристым потолком, перегорожена шторами. Из-за них по правую сторону видна старая железная кровать. Здесь же стояла старая тахта, столик, в углу — одностворчатый самодельный шкаф. На подоконнике — много цветов. На стенах — причудливые картины на стекле, изображающие птиц, животных с неестественными глазами. Над тахтой, на самом видном месте, на длинном белом полотенце красными мулине вышиты слова: «Бог есть Любовь». — Значит, родственников ищете? — нарушила тишину женщина. — Где, говорите, встречали имя Алевтины? — В записях Журавского. — Не знаю такого. А меня зовут Северина. Строгая, выходит по святым писаниям. Я младшая дочь Алевтины. Шестая… — Там было написано, что Алевтина встречалась в Заречном с Анастасией, дальней родственницей. Северина промолчала, о чем-то думая. — Дальние родственники, — заговорила, будто рассуждала сама с собой. — Теперь и близкие не всегда признают друг друга. Раньше, бывало, дети на святой вечер обязательно в гости к родителям приходили. Хоть раз в году, а теперь… Алеша почувствовал, как от этой женщины словно повеяло прохладой, отчуждением. Глаза у нее были потухшие, выцветшие. — Если уж приехали, — продолжала, словно жевала слова, Северина, — то здесь такая история. Мать Алены была дочерью Марии, у которой была сестра Агафья. Вот эта самая Агафья покинула нашу деревню и уехала в Заречное, где служила у графа… — Выходит, наша родословная берет начало отсюда, с Борков? — Я и сама не знаю, — ответила Северина. — Раньше люди тоже искали, где им лучше. Подожди, я тебе что-то покажу. Она медленно поднялась со стула, вышла в кухню и через несколько минут вернулась с прокопченным конвертом. В нем хранилась пожелтевшая газетная вырезка. — Это — о нашем деде Иване. Прожил он, дай Бог каждому, девяносто восемь лет. Эта бумажка для него была большой радостью. Всем хвалился. А перед смертью просил: положите рядом со мной в гроб. Забыли в суматохе… Алеша развернул в несколько раз сложенный газетный очерк, и в глаза бросился крупный заголовок: «Уроки истории». Повествование велось от имени деда Ивана, работавшего до революции у пана Живицы в Беларучах за Минском. Прослышав, что в Слуцком уезде продают землю, дед Иван, накопив немного денег, купил участок. Не земли, а заболоченного леса… «…Дед Иван встал, прошелся по комнате. Замолчал, но по глазам видно — хотел рассказать о своих краях. Может, про Борок. Находится он словно в колыбели лесов, наслаждается ароматами лесными, птичьи песни слушает. И все строится… — Это теперь, — усмехается дед Иван. — А тогда? Приехали — ни одной избушки, ни одной дороги. Лишь лес да топь болотная. А в лесу жуть берет: и лоси, и волки, и даже медведи встречаются. Построили мы землянку и принялись за работу. Знаете, первобытным, как его… подсечным способом. На лучших землях высекали лес и днем и ночью, аж топор нагревался. Остальное выжигали. Выйдешь вечером, смотришь, а в разных местах зарево, пламя лижет небо огромными языками…» — Тетя Северина, давно это было? — Лет двадцать, как писали это. А дед умер как-то следом за Алевтиной. А когда строились? Где-то перед николаевской войной… Алеша еще раз прочитал очерк. И так ему стало жаль оставлять этот документ. Решился: — Вы бы не отдали мне эту газету? Северина как-то ссутулилась, втянула голову в плечи, а затем сказала: — Из наших никто ею не интересовался. Берите. Выходит, мы действительно из одного корня: только ваша ветвь от Агафьи, а наша — от Марии. Уже пятое поколение растет… Алеша смотрел на Северину и чувствовал себя в этом доме чужим. А ведь все-таки родственники. Сейчас и трудно определить какие. Лида сидела на стуле, листала какой-то замусоленный журнал и, казалось, совершенно не вникала в суть разговора. — Это твоя сестра? — Одноклассница, — сказал Алеша. — А мать, случайно, не рассказывала о встречах с Анастасией или Серафимой? — Как же, рассказывала. Всегда одну и ту же историю. Алеша сразу насторожился. — Как-то после войны на пасху, — жевала слова Северина, — Серафима, оставив внучку у соседей, пошла в церковь. А она была далеко от Заречного — в Лядичах. Была с ней тогда и наша мать Алена. На всеношной, значит. После службы вместе шли домой, и мать решила на минуту заглянуть к Серафиме. По дороге было. Приходят в хату, а там все вверх тормашками. На полу валяется одежда, в печи все перевернуто, в кладовке, сарае… Серафима, перепуганная, зажгла фонарь, ну эту… «летучую мышь», — и на чердак. И там похозяйничали ворюги. Всю солому перевернули, тряпье, какое было… Серафима слезла с чердака, перекрестилась и говорит: «Счастливые мы с тобой, Аленка. Хорошо, в церковь надумались на ночь». «А что они искали?» — спросила мать. «Да меня, бесценную, наверное, ищут, — ответила Серафима. Сняла с себя серьги, кулон, осенила их крестным знамением и спрятала в шкатулочку. А затем сказала: — Ты, Аленка, не появляйся больше сюда. Обходи эту страшную дорогу через лес. Сама видишь…» И подозрительным тогда показалось матери то, что сказала Серафима. Зачем перерыли все в доме? Искали, значит, не ее, а что-то другое. Вскоре мать как-то враз заболела — ноги парализовало. Больше она к Серафиме не ходила. — А Серафима сюда? — Ни разу. Северина и в самом деле была строгая. За время беседы ни разу не улыбнулась, не поинтересовалась, как живут и что делают Алешины родители, казалось, ждет не дождется ухода незваных гостей. — Спасибо, — Алеша встал. — Нам пора. — Не за что, — ответила хозяйка и вдруг будто спохватилась: — Может, молочка хоть на дорогу по стаканчику? — Спасибо, — снова поблагодарил Алеша. — Вы живете одна? — Как сказать, — пожала плечами Северина. — Вроде и много нас, вроде и одна… Уходя из хаты, Алеша заметил, что в сенцах есть еще одна дверь, видимо, дом разделен на две части. Похоже, Северина отделилась от кого-то из своих, а может, и наоборот. Не случайно сетовала она на одиночество при живых детях. Обратная дорога показалась короче. Шпак бежал весело, перед лужами не останавливался. Солнце скрылось в тучах, лесная дорога стала похожа на тоннель, извивающийся среди деревьев. Утренняя красота и свежесть исчезли. Тучи комаров висели в воздухе. — К дождю, — заметил Алеша. И вдруг на мостике Шпак шарахнулся в сторону, повозка не устояла, и седоков выбросило в канаву. Конь с повозкой оказался рядом в воде. Алеша только успел заметить, как перед ними мелькнуло тело огромного лося. В несколько прыжков зверь скрылся из виду. Поздно вечером, уставшие и перепачканные грязью, Алеша и Лида привели в узде такого же перепачканного Шпака. Телега так и осталась в канаве. Глава 18 ЖУРАВЛЬ В НЕБЕ… Санька появился на третье утро. Не говоря ни слова, достал из внутреннего кармана пакетик и протянул Алеше. — Отдал! — обрадовался парень. — Уметь надо. Слово я свое сдержал, — гордо сказал Санька. — И дядька не в обиде… Алеша не стал расспрашивать подробности. Главное — серьги в руках. А если и Журавский не в обиде, сделано все, видимо, по совести. Дома Алеша стал исследовать серьги. Первое, что он заметил: серебряные вкрапины на них были в разных положениях. Крючки вместе с колпачками легко отвинчивались и ввинчивались снизу в основание. Вскрыв крышку в кулоне, Алеша поместил в нем серьгу: она точно соответствовала углублению. Без ввинченного в основание крючка ее непросто было бы вытащить обратно. Алеша посмотрел на метку. Она находилась над второй линией среди двух тоненьких просветов и совпадала с третьим квадратиком в сетке. Согласно указателям на кулоне и серьге — нужное место должно находиться на юго-западной стороне. Другая серьга указывала такое же место с северо-восточной стороны. Алеша понимал, что серьги с кулоном хранят в себе ключ, наверное, от двух тайников. Если допустить, что сплошная линия на кулоне — этаж, а сеточка — кладка из кирпича, то первый тайник находился во втором ряду кладки за третьим кирпичом, второй — в третьем ряду за четвертым кирпичом. Алеша нетерпеливо выскочил в кладовую, подобрал инструменты. Быстрее, туда, на мельницу! В проем он вплыл с ходу. Резко притормозил веслами, отдышался и стал рассматривать кладку. Раньше он не обращал внимания на стены, на кирпичи… А теперь… Стоячая вода затопила половину первого этажа. Перекрытий внутри мельницы не было. В стенах остались глубокие гнезда от балок. По всей окружности выступала в полкирпича кладка, разделявшая когда-то строение на этажи. До второго этажа с лодки не достать. Алеша вернулся домой. Взял длинную садовую лестницу. На мельнице определил местонахождение зашифрованных кирпичей. Вот он, третий во втором ряду. И тут вдруг заметил, что кто-то уже трогал кирпичи. Свежие от ударов следы, отколотые места. Неужели Журавский? Следы были выше и ниже, по длине всей стенки. Но выбитых кирпичей не было. Алеша улыбнулся. Разве можно так, наугад, найти клад? Здесь же тысячи кирпичинок. И только две из них нужные. Удобно примостившись на лестнице, Алеша приступил к работе. Кирпич твердый, кладка цепкая. Зубило откалывает лишь небольшие осколки, они падают в воду, крошки помельче оседают медленно, и кажется, что это не кирпич, а гуляющие мальки. Алеша прервался, оглянулся. В этих четырех стенах его никто не увидит и не услышит, а все равно было тревожно. То и дело вспоминался Журавский. Долбить было неудобно. Алеше казалось, что он натыкается на что-то твердое, железное. Но выпадал кирпич за кирпичом, шире становилась дыра в стене, а тайника все не было. Вдруг зубило провалилось в пустоту. Алеша с недоумением посмотрел в дыру и увидел, как по мосту проехал автобус. Парень плюнул с досады и присел на лестничную перекладину. Что это значит? Неужели обманулся? Он снова достал кулон, серьги, внимательно сверил метки на них. Четко и ясно: во втором ряду третий справа. А может, эта метка вообще ничего не обозначает? Может, тайник в другом месте? Алеша сел в лодку, перетянул по воде лестницу к противоположной стороне и с каким-то злым упорством принялся снова долбить стену. Солнце перевалило за полдень, когда он пробил еще одну сквозную дыру. Настроение упало совсем. Столько затратил времени, и все напрасно. Он спустился ступенькой ниже, повернулся, и… в груди что-то оборвалось. У самого проема в лодке сидел Журавский. — Что вы там делаете, молодой человек? — когда они встретились взглядами, спросил бывший журналист. Алеша на мгновение растерялся. Что делал? И вдруг ему в голову пришла спасительная мысль: — Гнезда для птиц оборудую. Журавский с нескрываемым интересом посмотрел на него. — Похвально, похвально, — голос с хрипотцой эхом отдался в пустых стенах. — Для каких, если не секрет? — Для синиц, воробьев, — не моргнув глазом ответил Алеша. — Да, да. Хотя эти птицы предпочитают деревья, но не дурно. Заботу о птицах проявлять надо. Журавский посмотрел в сторону, где Алеша выдолбил первую дыру, затем перевел взгляд на вторую. Насмешливо (или Алеше показалось) улыбнулся. — Я закинул в камышах удочки и вдруг слышу стук. Странно как-то слышать стук в этом старом, заброшенном здании. А я помню эту мельницу во времена расцвета. К ней съезжались люди за сорок — пятьдесят верст отсюда. Молоть зерно. Знаменитый был когда-то на ней помол. Так называемая «мельниковская пытлеванка». Это по фамилии хозяйки мельницы — Серафимы, твоей прабабушки. У Алеши перехватило дыхание. Узнал все-таки, черт! — Вон там, на третьем этаже, были установлены жернова: два громадных круглых камня, которые вращала сила воды. Рядом были поменьше — круподерные. На втором этаже, где ты сидишь, находились деревянные желоба, по которым из жерновов текла мука в мешки. На втором этаже было все управление мельницей. На первом — разгружали зерно, принимали мешки с мукой, отдыхали. М-да… Трудитесь, молодой человек, но я бы вам советовал такие гнезда сделать еще с внешней сторону. Птицам будет удобнее. Журавский взмахнул веслами и выскользнул в проем. Снаружи… Почему он сказал снаружи? Алешка, убедившись, что старика уже нет, снова взялся рассматривать бабушкины украшения. А почему, собственно, он решил, что тайник должен быть внутри мельницы? Метки на кулоне находятся с наружной стороны. Неужели Журавский намекнул, где надо искать? Странно. Забыв про усталость, Алеша проворно вскочил в лодку и выплыл в озеро. Журавского нигде не было видно. Он сидел либо в камышах, либо из другого укрытия наблюдал за Алешей. Так думалось. Но парень все же решил осмотреть наружные стены. Первое, что он увидел, в предполагаемом тайнике снаружи была зияющая дыра. Все! Журавский оказался хитрее. То-то он улыбался ехидно. Алеша втащил лестницу, прикрепил ее к лодке и, расстроенный, погреб домой. Но чем больше он раздумывал над поведением Журавского, тем сильнее брали его сомнения. Вряд ли тот, найдя клад, оставался бы на озере и тем более встречался с ним, Алешей. Так, может быть, надо продолжать поиски? И в первую очередь выяснить, когда и как была разрушена мельница. Уговорил Лиду, и вдвоем пошли к Томковичу. Елизар Сильвестрович встретил их с радостью. Кто разрушил мельницу? В сорок втором зимой фашисты заподозрили, что на мельнице бывают партизаны. Ведь и в то суровое время люди приезжали сюда, чтобы смолоть оставшиеся крохи зерна. Вот немцы и разрушили мельницу. Устояли только кирпичные стены. Крепкий кирпич делали в старину. Не смогли одолеть его ни тол, ни вода, ни люди. После войны возрождать мельницу не стали. Глава 19 ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. ДЕДУШКА «…Тимофей Игнатьевич Голота — мой дедушка. Наш односельчанин. Но я видел фильм «Дума про казака Голоту…» Это — украинский фольклор. И у меня возникла мысль, что и дед Тимофей имеет какое-то отношение к запорожским предкам. А может, просто совпадение? Родился он в 1914 году. В 1938 году женился на бабушке Анастасии, принял ее фамилию, за что и поплатился. А может, и не это было причиной? Просто надо было кого-то сажать, вот и взяли первого попавшегося. Где отбывал наказание дедушка и как погиб — неизвестно. Согласно документам, умер от паралича сердца в 1942 году. Мать говорила, что бабушке на ее письма-жалобы ответили: осужден без права переписки. Что это такое, я сейчас знаю. Как и то, что год смерти могли придумать, а расстреляли раньше. Каким был дедушка, по старой фотографии определить трудно. Ничем особенным не выделялся. Волосы темные, гладко причесанные. Большой крутой лоб с залысинами. Физически, говорят, был очень сильный: мешки с зерном носил не на спине, как другие, а под мышкой. Сразу два мешка брал. Еще и сегодня вспоминают, что Тимофей был хорошим сапожником. И острым на язык. Во мне есть что-то дедушкино. Например: покатый лоб и залысины. Правда, мои еще чуть-чуть намечаются. А это говорит о том, что я должен быть рассудительным, серьезным, умным. Томкович рассказывал забавную историю, происшедшую с дедушкой. Однажды, обрабатывая сад, он видел, как любимица Серафимы — коза Магнолия, став на задние ноги, дотягивается до верхушек сливы и аккуратно обкусывает их. Голодная, решил Тимох. Он наломал тонких веточек, нарвал листьев и травы, дал козе. Коза фыркнула и отвернула морду. Пустяшный случай, смешной, но дедушка не на шутку разозлился. Побрезговала? Тогда Тимофей схватил лопату, размахнулся на животное… Попугать хотел. Но лопата выскользнула из рук, попала острием между рог козе, и та околела. Козу дедушка, наверное, убил нечаянно. Как и я курицу в заборе. А Серафима ему этого не простила до самого ареста. Вот уже чего я понять не могу. Правда, когда зятя забрали, она вроде бы пыталась выручить его, но как — я не знаю. Скрытная была моя прабабушка, недоверчивая. А еще говорят, что дедушка был хорошим раколовом. Мешками их вылавливал и даже продавал на базаре. Если смотреть с этой стороны, я тоже любитель ловить раков. Только их сейчас почти нет. Полдня надо рыскать по дну водохранилища, чтобы поймать десяток. Раки исчезают. Еще дедушка умел играть на свирели. Она у него была калиновая. Играл он на свадьбах, но редко. На одной из свадеб он и познакомился с бабушкой. От дедушки, кроме старенькой фотографии, ржавой сапожной лапы, валяющейся в чулане, не осталось ничего. Из его родственников тоже никого нет. Дом, в котором родился и жил дедушка (он был напротив исчезнувшей уже кладки по ту сторону реки), после смерти его родителей отдали под аптеку. Затем снесли и построили кирпичный фельдшерско-акушерский пункт. Больше о дедушке Тимофее ничего не знаю. Но поиски буду продолжать. Надо узнать (если это вообще возможно), где он похоронен. Вот договоримся с Лидой…» Глава 20 ВОКРУГ ДА ОКОЛО… — Не расстраивайся, — старалась успокоить друга Лида. — Если бы все тайны так легко и просто разгадывались, их бы уже давно не было. — Той, которую я искал, давно нет. — Ты же видел, что кирпичи выбиты не только в местах, соответствующих меткам на кулоне, но и в других. Совпадение. Ведь о кладе никто и никогда в Заречном не говорил. Такую вещь утаить трудно. — Ищи дураков! — буркнул Алеша. — Так и признались. Он сидел на скамейке у куста сирени и смотрел на разрушенное здание, как на свои разрушенные надежды. Сирень уже давно отцвела, и на месте буйствовавших недавно цветов торчали метелки с зелеными плоскими семенами. В сочной густой листве они были похожие на корявые, истрепанные венички и портили вид кустарника. Не зря говорят, что цветы надо срезать. Они принесли бы кому-то радость, а вместо срезанных — выросли бы новые ветки, на следующий год расцвели. — Почему ты так уверен, что место клада — мельница? — нарушила молчание Лида. — Бабушка упомянула. — Но она, как ты говорил, упомянула только «ключ… у мельницы». А что, если она имела в виду именно родник? Алеша вновь мысленно вернулся к словам Серафимы. Да, действительно, она так и сказала: там, у мельницы… Но на кулоне нанесена сетка, где явно обозначена кладка. — Давай поразмыслим? — вдруг предложил Алеша. — Давай. Он достал кулон, серьги и стал рассуждать. — Во-первых, то, что здесь изображено кирпичное здание, у меня нет сомнения. Именно кирпичная кладка. Во-вторых, строение должно быть высоким, по крайней мере, в три этажа. А где их набрать в Заречном? Одна мельница. Логично? — и сам себе ответил: — Логично. Для этого на украшениях указаны ориентиры. Понимаешь? Только поворотом кулона с серьгой можно определить направление. Логично? — Не очень, — возразила Лида. — Может, это вовсе не координаты и не кирпичи. Мало ли что мог нацарапать ювелир? Ай да Лида! Но Алеша не мог ей поверить. Для чего Журавскому нужны были серьги? Почему он все время крутится возле мельницы, а не на Серафимином огороде. Он-то, наверное, что-то знает. Но вдруг Лида права? А Лида продолжала развивать свою мысль: — Надо определить, где и когда, хотя бы примерно, могла Серафима укрыть клад. В мельнице? При постройке не могла. Мельница была уже построена. Значит, ей пришлось бы выбивать кирпичи. Это непросто, сам убедился. И следы остались бы. Алеша с восхищением посмотрел на Лиду. Умница! — В записях Журавского, — вставая со скамейки, сказал он, — написано, что Серафиму видели в серьгах и кулоне по возвращении из поездки с графом за границу. Это было в семнадцатом. Выходит, уже тогда, перед революцией или же сразу после нее, Серафима спрятала клад. — А был ли клад вообще? — засомневалась Лида. — А вдруг этот кулон и серьги только такой формы — необычной. Возможно, граф купил их в подарок Серафиме за границей. В конце концов нанести сетку на янтаре можно было и позднее. И все это никакого отношения к тайне не имеет. — Нет, — неуверенно сказал Алеша. — Имеет. Давай лучше прикинем, что осталось в деревне из старинных построек? — Мельница, — Лида немного подумала. — Графский дом, там сейчас контора колхоза. Винокурня, водонапорная башня, подвалы… Посмотрим? — Пошли, сначала к башне… К их разочарованию, в самом верху под куполом башни на фоне красного кирпича белым были выложены цифры — 1956. Что дальше? Контора колхоза оштукатурена, двухэтажная. Не подходит. Винокурня одноэтажная, с причудливыми пристройками, не раз ремонтировалась, перестраивалась. Алеша и Лида не спеша прошли мимо конторы колхоза, магазина, гаражей и направились в бывший графский парк, но и там ничего не обнаружили. Вечером Алеша встретился с Сисей. Парень, вытащив компьютер, похвастался: — Пятьсот яиц, то есть очков, набираю! — Выигрышного приза все равно не наберешь. — Это почему же, — удивился Санька. — Времени у меня нет, что ли? — У тебя же экзамены. _ — Сдам, — отмахнулся Сися. — Скажу по секрету: мы со своим стариком кое-что решили провернуть… Алеша сразу насторожился. Не Журавский ли подсказал о кладе Серафимы и не он ли уже подключил Саньку с отцом? Санька, рассматривая экран компьютера, загадочно улыбнулся, затем хлопнул ладошкой о ладошку, словно стряхнул пыль. — У меня будут права тракториста, — продолжил он, — умею слесарничать, освоил электросварку. Словом — спец. А отец с матерью — не худшие работники на ферме. Понял? — Вы что, в Заречном ферму хотите захватить? — Не захватить, а работать семейством, — поправил Сися. — Мы прикинули: по несколько тысяч рэ в месяц выйдет… — Фю-ю-ить! — присвистнул Алеша. — Может, Журавский надоумил вас на это? — При чем здесь Журавский… Ему не до этого. У него более важное дело… Он втайне от меня возился с копией серег. Интересовался, между прочим, у матери, не приходили ли чужие люди к Серафиме за каким-то кулоном. Не находили ли в деревне что-нибудь интересного. Старинные книги, мол, или еще чего… «Что ж тут можно найти? — отвечала мать. — Когда строили водохранилище — всякую дрянь находили. Из реки вытащили сгоревший немецкий мотоцикл, дети его тягали потом по лугу. Под старым мостом нашли неразорвавшийся снаряд. Мало ли какой гадости после фашистов осталось…» — «Да я не об этом», — не отставал Журавский. «А о чем же?» — спросила мать. «Я все о Серафиме. Не могу поверить, чтобы граф Войтеховский не оставил ей какие-нибудь ценности». — «А тебе-то что, — не на шутку разозлилась мать. — Всю жизнь маялся по свету, а на старости вспомнил Серафиму. Ты же сам говорил: предлагала». — «Мм-да-а, — буркнул Журавский. — Я же не наркомом был». Больше ничего не сказал. К вечеру заторопился домой… Алешка из рассказанного не пропустил ни слова. Выходит, Самсон Иванович приезжал не отдохнуть, а узнать насчет Серафиминого клада. Весь расчет он сделал на серьги и на то, что о кладе никто ничего не знает. — А разве тебе не известно, — наивно спросил Сися, — что там такое спрятала твоя старуха? — Что же она могла спрятать, — пожал плечами Алеша. — Она была у графа прислугой. Много ли прислугам платили? — Наверное, платили, — заключил Санька. — Я видел, как Журавский молотком обстукивал стены старой мельницы. Говорил, что должен быть где-то старый тайник, в котором хранятся важные партизанские документы и еще что-то… Алеша внимательно посмотрел на Саньку. — И ты поверил? — Про документы — не-а-а. А про клад… Чего ж не верить. Читал я, что из генов царских родственников можно восстановить самого Ивана Грозного, чтобы лично расспросить его о прошлой жизни. А тут мелочь такая: тайник. Надо, по-моему, разобрать всю мельницу по кирпичику… Санька ничего не сказал. Скривился, протянул на прощание руку. — На днях зайдем насчет семейного подряда к твоему отцу. Надо решить вопрос о пастбищах и сенокосах. Глава 21 МИРАЖ Алеша с Лидой решили обследовать гаражи — бывшие графские склады. Глубокие подвальные помещения, они когда-то служили хранилищем овощей, фруктов, вин. По сути, они были тоже трехэтажными. Долгое время склады служили свалкой. Только несколько лет тому их привели в надлежащий порядок, в наружных помещениях оборудовали гаражи для автомобилей, в подвальных — держали всякую мелочь. Теперь гаражи были обнесены деревянным проломанным во многих местах забором. Во дворе валялись выброшенные детали, узлы, старые резиновые покрышки. — И куда отец глядит! — возмутился Алеша. — Такой кавардак! — Он же агроном. — Но он член правления. Ничем таинственным и примечательным гаражи не выделялись. Длинное прямоугольное здание из красного, как и мельница, кирпича, с наклонной крышей, узенькими окошечками, скорее всего для вентиляции, нежели освещения. Никаких меток и линий нет. К тому же стены поцарапаны, поколоты, выпачканы. Нет, в этом здании ничего нельзя укрывать. — Что думаешь? — повернулся Алеша к Лиде. — Неуютно здесь, грязно. А когда-то это был образцовый графский склад… — Я о кладе спрашиваю. Где его можно тут упрятать? — Клад можно спрятать и на ровной дороге. Так даже надежнее… Молотком простукивать неудобно… Алеша с недоумением посмотрел на Лиду. Шутит или серьезно? На ровной дороге… А логика какая-то в этом есть. У Алеши эта мысль вызвала досаду. Нет у него своего твердого мнения. Достаточно Лиде что-нибудь сказать, как он тут же соглашается с ней. Чем-то она похожа на его мать. Только мать всегда серьезно и убедительно говорит, а Лида — будто шутя, легкомысленно… Пробравшись через проем в заборе, Алеша и Лида вышли в парк. Правда, парка, как такового, уже не существовало. Говорят, Серафима, когда была помоложе и работала в конторе уборщицей, заодно и за садом присматривала — клумбами, кустарниками. С уходом ее на пенсию все захирело, пришло в запустение. В последние годы тут стали пасти скот. А не подозрительно ли, что Серафима бесплатно ухаживала за цветами? Ради чего бы это? Ребята все же определили следы бывшей клумбы. У Алеши в воображении возникли линии вдоль и поперек, пересекавшие избитый до пыли участок. Все это будто соответствовало знакам на серьгах и кулоне. — Лидка, — охрипшим голосом прошептал Алеша. — Похоже! — Сверимся. — Я и так помню. Особенно неестественным казался бугорок посреди площадки. Ведущая через бывшие клумбы тропинка тоже огибала его. — Сбегай за лопатой! Раскапывал бугор Алеша с вдохновением. Землю аккуратно складывал рядом. Лида внимательно наблюдала, часто оглядывалась по сторонам: не идет ли кто полюбопытствовать, чего это они здесь роются. Но никого поблизости не было. Алеша уже углубился в землю по колени, и вдруг лопата со скрежетом соскользнула с чего-то твердого. — Что-то есть! — вырвалось у него. Он отложил лопату и стал осторожно разгребать песок руками. Вскоре обнаружил бугорок правильной продолговатой формы. Сердце у Алеши стучало, словно хотело вырваться из груди. Он заторопился. Вот бугорок показался полностью, впереди него какая-то неровная округлая полочка. Сантиметр за сантиметром очищая находку, Алеша, наконец, понял, что это голова какой-то скульптуры. Глаза-впадины, набитые землей, низкий прямой лоб, ровные волосы, усы-полочка и округлый подбородок. — Неужели это спрятала Серафима? — недоуменно промолвила Лида. — Зачем ей нужна была эта голова? Алеша уже не осторожничал. Торопливо выбрасывал песок, пока не обнажились лицо, шея, грудь скульптуры. Вылез из ямы, отступил на несколько шагов, всмотрелся в лицо. И показалось оно ему каким-то знакомым, где-то виденным. В телевизоре или в газетах? Голова была гордая, уверенная, с прищуренным взглядом, устремившимся в небо. Казалось, она вот-вот заговорит. — Может, это тот самый граф? — спросила Лида. — Граф. Да не тот, — резко ответил Алеша. Он взял лопату, быстро засыпал яму, притоптал землю ногами, прикрыл дерном. — Уходим! — Что ж ты молчишь? — обиженно сказала Лида. — Это связано с прабабушкой? — Это связано со всеми, — неопределенно ответил Алеша. Дома, когда отец вернулся с работы, Алеша подошел к нему и задал вопрос: — Па-ап, у нас в селе был какой-нибудь памятник? — Был, — ответил отец и посмотрел на сына. — А что? — Интересно. А кому? Отец ответил не сразу. Заложив руки за спину, прошелся по комнате. — Спрашиваешь кому? Товарищу Сталину. Раньше его памятники были в каждом райцентре, а ретивые руководители старались установить и в центрах колхозов. — А куда наш памятник подевался? Виктор Степанович пожал плечами: — Черт его знает! Я еще пацаном был, в шестой или седьмой класс ходил. Тот памятник был установлен в графском парке в центре клумбы. Такой величественный бюст, золотом горевший в солнечных лучах. Из бронзы, что ли? Однажды утром идем в школу, глядь — памятника нет. Как сквозь землю провалился. Выходит, ночью убрали его. — И ты ни разу не поинтересовался, где он? — Ни разу. И знаешь, как-то никого это не интересовало. Убрали и убрали. Поделом! А что? — Ничего, — ответил Алеша. — Просто интересно. — Ничего интересного, — сказал отец. — Это теперь вы, молодые, много знаете. А тогда… Что тогда, отец не договорил. Да, видимо, и не надо было говорить. Но оба подумали об одном и том же. Тимофей Игнатьевич Голота, один из корней рода, погиб не без благословения того, о ком только что шла речь. Да и не только он. Алеше на память пришли когда-то сказанные матерью цифры: двадцать шесть арестованных до войны и двенадцать — не вернувшихся с войны. Когда было страшнее? Наверное, до войны. Люди не знали, за что их убивали… Глава 22 НЕОЖИДАННАЯ НАХОДКА После неудачных поисков в клумбе Алеша решил попытать счастья в строениях. В старых. Вчера вечером он с матерью говорил о них. Да, там, где в одиночестве стоит бабушкина хата, была когда-то улица. От нее остались только старые ясени, липы, росшие некогда у домов. — Деревня, как и все, обновляется, — сказала мать. — А значит, молодеет, красивеет. Закон природы. — Деревня умирает, как и люди, — не согласился Алеша. — Бабушкин дом последний из бывшей улицы. Скоро и он погибнет. — Строятся новые. Но дома — это еще не деревня. — А кто строил Серафимин дом? — Ее отец. Дом потом несколько раз перестраивали. Уже я помню. — Давно? — После войны, в сорок шестом. Я еще малая была, но помню, как в фундамент закладывали новые венцы, как перекрывали дранкой крышу. Особенно мне запомнилась толока… — А что это такое? — Это — когда добровольно собираются люди со всей деревни, чтобы помочь односельчанину в строительстве дома. Это было как праздник. Толокой дом ставили за несколько дней. И, разумеется, бесплатно. Жаль, позабыли люди хороший обычай. Алеша представил себе шумную радостную толоку и в душе согласился с матерью. Что ж. Последняя старая деревенская хата, построенная всем миром, вскоре исчезнет — дом бабушки Серафимы снесут. Но Алешу сейчас занимало больше другое. Если хата много раз перестраивалась, то ни о каких тайниках в ней не может быть и речи. Таким образом, остается мельница. Может, он ошибается в расчетах? А может, не все знает? Может, в бабушкином сундуке скрыт секрет? Двойное днище, полые стенки… Алеша взял электрический фонарик и направился к дому Серафимы. По ветхой лестнице пролез в чердачный проем, на четвереньках пополз по перекрытию. Ему казалось, что потолок вот-вот рухнет. Надо же, отец один тащил сундук на чердак! Запыленная и рваная обувь, разбитая прялка, детская люлька, дырявые корзины, потрепанная фуфайка… Чего здесь только нет, на этом ветхом и старом чердаке! Сундук стоит в углу. Рядом с ненужными вещами он тоже превратился в рухлядь, будто потерял блеск и цвет. Алеша осторожно откинул крышку. Те же платки, юбки, тряпки. Он осмотрел сундук со всех сторон. Ничего нового. А под вещами? Пошарил по дну и нащупал какой-то пакет. Что-то твердое, будто металлическое, завернуто в тряпки, туго перехвачено веревочкой. Алеша долго возился с узелком, потом непослушными пальцами размотал тряпку, и наконец у него в руках оказалась небольшая книжица в металлическом переплете. Развернул и не поверил глазам. В книжице лежала потемневшая, похожая на большую монету медаль «За трудовую доблесть». Неужели Серафимина? А он-то ничего не знал. Книжица тяжелая. На металлическом переплете — тиснения, какие-то рисунки. Алеша смотрит на первую страничку. Выцветшими от времени чернилами вверху написано: за упокой. Ниже — имена: Пелагея, Прокоп, Агафья, Семен, Анастасия, Иван, Мария… Кто такие Иван и Мария? Не те ли, о которых он узнал в Борках? Алеша перевернул страничку. «За здравие». Новые имена: Серафима, Войтек, Семен (зачеркнуто), Тимофей (зачеркнуто), Анастасия (зачеркнуто), Антонина, Виктор… Стоп! Это же имя его отца. Выходит, Серафима еще в шестидесятых годах пользовалась семейным поминальником. На следующей страничке он нашел — Алексей, Любовь… Алеше стало жарко на этом полутемном холодном чердаке. Значит, верна его догадка, что Серафима тайком похоронила дочь. Своей рукой перенесла из списка живых в «за упокой». Странно, что никто из родных не знал об этой поименной родословной, которую так аккуратно вела прабабушка. Никому не доверяла? С этими записями еще придется разбираться… Что же еще на этом чердаке? Яркий электрический луч выхватил из темени угол крыши, стропила, под которыми были спрятаны пучки сухих трав, наверное, лекарственных, серп, старый заржавевший молоток. Ближе к северной стороне — дымоход. Дымоход… Алеша расширенными глазами смотрит на трубу. Она из такого же красного кирпича, как и мельница. И тут Алеша замечает, что дымоход опоясан двумя выступающими кирпичными кладками и разделен как бы на три части. А что, если?.. Он подполз поближе. Лежак, метра два длиной, выступает на перекрытии, словно глыба. Алеша стал на него и дотянулся до метки, похожей на ту, что есть на кулоне. И вдруг кирпич шевельнулся. Алеша схватил серп, острым концом поддел кирпич и вытащил его из кладки. Кирпич ничем не отличался от других. Внутренняя сторона закопченная до черноты. Алеша внимательно осмотрел кирпичину, затем взял старый заржавевший сапожный молоток и ударил им посередине, где была еле заметна трещина. Кирпич раскололся на две части, и из него вывалился блестящий сверток. В тонком металлическом листе, напоминающем фольгу, какие-то исписанные листки. Их два. Руки у Алеши задрожали. Он развернул находку, направил на нее луч фонарика. Где-то под крышей вдруг что-то залопотало. Алеша от неожиданности вздрогнул, инстинктивно направил туда свет. Сова… Выпученными большущими глазами уставилась на него. Неприятное ощущение страха охватило парня. Не к добру… Странно… Никогда он не видел раньше сов ни на чердаке, ни на улице. А эта… Глухая тишина словно давила на него. Алеша пересилил страх и снова взглянул на развернутый лист бумаги. По буквам, по слогам попытался прочесть написанное. Догадался, что это по-польски. Но кое-как стал улавливать смысл. Многие слова похожи на белорусские. Это, кажется, дарственная грамота на имение. «…В случае смерти владельца или (не разобрать) имение графа Войтека Войтеховского (не разобрать) во владение Серафимы Мельник…» Алеша всматривался в замысловатый штамп с гербом, напоминающий двух сцепившихся орлов, круглую печать, хорошо сохранившиеся подписи… Бабушкина подпись отсутствует. Нет, это не дарственная грамота. Это, видать, завещание на непредвиденный случай. Другого выхода у графа не было. Кто-то же должен был присматривать за имением? И он выбрал Серафиму… Прабабушка, оказывается, охраняла чужую, а затем как бы по завещанию свою собственность. У нее на это были права. Но время распорядилось по-своему. Позже, похоже, поняла, что эта собственность ей ни к чему. Трудилась в колхозе на совесть, трудилась наравне со всеми. Казалось, что приход фашистов был удобным случаем, чтобы вернуть себе богатство. Но Серафима замкнулась в себе, не показывалась никому на глаза, ничего и ни у кого не требовала. Алеша раскрыл второе письмо. Оно лежало в конверте, на котором указан обратный адрес: Варшава… Письмо короткое — всего несколько слов. Больше похоже на телеграмму: «…Кохана Серафимочка! Не пойму, что творится. Такое предчувствие, что больше не увидимся. Но знай: я люблю тебя. Почему не уехала со мной? Почему? Я не смогу без тебя. Буду ждать. Войтек». Алеша сидел на лежаке, холодном и жестком, снова и снова перечитывал найденное письмо. Так вот она какая, его прабабушка! Судя по всему, она отказалась стать женой Войтеховского. Выходит, никакой любовницей графа не была. Но граф любил ее. Видимо, та поездка за границу была серьезной попыткой склонить ее к браку. Но Серафима вышла замуж за комиссара Серченю… Алеша аккуратно сложил письма, завернул в фольгу. Эта находка так поразила его, что он почувствовал усталость, опустошенность. Немного погодя по метке нашел второй кирпич. Легко его вытащил. Предчувствие чего-то неизвестного, значительного охватило парня. Наконец-то добрался до главного! Снова присел на лежак. Алеша, кажется, даже не успел дотронуться молотком до кирпича, как тот развалился. Внутри — пустота. Бросило в жар. Кто, когда похитил содержимое? И что было там? Что?.. Расстроенный, чуть не плача, пришел домой. Лег, закрыл глаза и стал анализировать события последних месяцев. Серьги и кулон всю жизнь были при бабушке. Ими никто не пользовался, даже мать. Он уже узнал, что к Серафиме приходили за чем-то. Были попытки из-за границы встретиться с ней. Но, если верить рассказу Северины, ничего не нашли. Раз не нашли, значит, то, что искали, должно сохраниться. А что? Найдены украшения, разгадан ключ к тайне, эти старые письма… Еще упоминалось о какой-то копии… Может, это завещание и есть копия документа, оригинал которого сохранился у графа? Но почему тогда второй кирпич пустой? Неужели на нем так и оборвется след? Алеша стал снова слово в слово припоминать предсмертные слова Серафимы: «…там, у мельницы… мой ключ, моя… со…» Что значит это «со…»? Необходимо еще раз тщательно исследовать родник. Это — последняя надежда… Назавтра чуть свет Алеша на лодке подплыл к просвету в камышах, под которым находился старый родник. Он уже разделся и собрался было прыгать, как вдруг услышал голос: — Подожди, парень! Рядом в камышах в лодке сидел… Журавский. Алеша оцепенел, сглотнув ком в горле, крикнул: — Что вы за мной следите? — Не слежу, парень, жду. А это не одно и то же. — Чего? — не скрывая возмущения, спросил Алеша. — Я давно догадывался, что твоя прабабушка где-то захоронила что-то ценное, и решил найти это. А где, ты подсказал сам. Помнишь, наводил справки про именные родники в деревне? Я тогда подумал: что-то здесь не так. А когда узнал, что ищешь… Собственно, не для себя ищу, не думай, — он расстегнул карман шерстяного френча и достал сложенную вчетверо бумагу. — Вот мой договор с музеем. Как бы сказать — охранная грамота, право на поиски. И я бы достал то ли клад, то ли еще что, если бы не понял, что и ты его ищешь. Я не стал тебя опережать, мешать. Я дал тебе возможность проявить смекалку. И не ошибся. Так что не сердись, а давай вместе проверим то, на чем сошлись оба… Алеша слушал и верил, и не верил. Но что-то убеждало его, что Журавский говорит правду. Все же он раньше приехал к роднику. Не мог нырять? Ну и что, Санька бы сделал это за милую душу. Алеша долго сидел молча. Он и сомневался, и хотел согласиться, и не мог решиться сделать последний шаг. Самсон Иванович не торопил парня, терпеливо ждал. Наконец сказал: — Впрочем, если ты возражаешь, я уйду. — Погодите, — вдруг сказал Алеша. — На какую все же находку надеетесь вы? — Я знал, — добродушно ответил Журавский, — что у графа Войтеховского была Библия, изданная в XVI столетии. Затем эта ценнейшая книга стала собственностью Серафимы. Я и раньше пытался через других людей узнать о судьбе этого издания, но Серафима упорно отрицала наличие у нее книги. И тогда Алеша решился. Глядя исподлобья, все еще сердясь, он недовольно проворчал: — Чего уж там… — и, натянув на голову маску, скрылся под водой. Под одним из камней, которыми был обложен родник, Алеша обнаружил небольшой сверток. Он вынырнул и, тяжело дыша, поплыл к лодке Журавского. — Давай разворачивай, — Самсон Иванович даже не прикоснулся к находке, — посмотрим. Алеша торопливо сорвал резиновую пленку, развернул такую же фольгу, в какую была завернута дарственная и — ахнул! В ярких лучах утреннего солнца заискрилась золотом изумительной красоты изящная статуэтка — фигурка девушки на круглом, утолщенном пьедестале. Она словно делает шаг, левой рукой поддерживая косу. Голова гордо вскинута, взор устремлен вдаль. Правой рукой поддерживает платье, обнажив ногу до колена. Одежда на ней простая, туго облегает тело. В ушах и на шее… Алеша не поверил. Еще ниже нагнулся над фигуркой. Да, такой же формы сережки и кулон, которые были у Серафимы. У Алеши вдруг возникло ощущение, что он уже где-то видел эту фигурку. Но где? Такая же запрокинутая голова, такое же движение, положение рук. И вдруг по окружности пьедестала он заметил надпись — на польском: «Гр. Серафима Мельник». «Гр.» — не графиня ли? С другой стороны — «Коп. Афродиты». Копия… Только теперь Алеша вспомнил, что изображение такой скульптуры он видел в учебнике по истории. Скульптуру богини красоты — Афродиты. Находка — изваяние самой Серафимы, ее скульптурный золотой портрет, копирующий Афродиту. Неужели Журавский, описывая в неоконченной повести его родственников и употребляя слово «копия», ничего не знал о статуэтке? А «со…? Нетрудно догадаться, что Серафима имела в виду золото или сокровище. В ужасе он мог и не расслышать последнего слова… Алеша взглянул на Журавского. Самсон Иванович, видимо, тоже узнал, с кого сделана фигурка. В глазах его была грусть, тоска… — Что будем делать? — нерешительно спросил Алеша, почувствовав страх наедине с этим человеком. — Тебе решать, парень. Посоветуйся с родителями. Клад же ваш, семейный. Но лучше бы передать в музей… Алеша завернул статуэтку и направился к своей лодке. И вдруг, остановившись, спросил: — Книгу искать будем вместе? Журавский промолчал. Глава 23 ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. ПРАБАБУШКА «…Серафима Прокоповна Мельник — моя прабабушка. Самая интересная и загадочная личность в нашей родословной. Раньше у нас в семье (да и в деревне) считали, что прабабушка была в незаконном браке со своим хозяином графом Войтеховским, а бабушка Анастасия — их совместная дочь. Мои находки поколебали эту легенду. Да что там поколебали, разрушили. Так нам не удалось стать отпрысками графского рода. Серафима упорно сохраняла свою фамилию. Теперь понятно, кажется, почему. Уже до замужества с Серченей у нее было завещание на графское имение, а главное, по-моему, — золотая статуэтка, на которой была указана ее фамилия. Как она могла потерять ее? Наверное, в понятии Серафимы ценности должны были передаваться из рода в род под одной фамилией. Прабабушка была предана родине, любила свою деревню. Из последнего письма графа видно, что он предлагал выехать ей за границу. Но она отказалась. Недавно мы выяснили, что во время оккупации фашисты предлагали ей работу в комендатуре, которая располагалась в бывшем имении графа, но она не согласилась. Лично мне кажется, что Серафима была прозорливой, дальновидной. Каждый свой поступок она тщательно обдумывала. А вот то, что медаль «За трудовую доблесть» была вручена ей как колхозной ударнице, явилось для меня неожиданностью. Значит, трудилась она по-настоящему, добросовестно. Больше всего нас волновала судьба золотой статуэтки, где изображена юная Серафима. На основании пьедестала специалисты обнаружили вензель — А. К. Экспертиза установила, что это работа знаменитого итальянского скульптора. Золотая статуэтка, таким образом, является бесценным произведением искусства. Почему же она оказалась в роднике? Видимо, неуверенная в том, что дом ее, Серафимы, сохранится — родители настаивали снести его при жизни прабабушки, по этому поводу не раз возникали размолвки, — решила надежнее спрятать статуэтку. Родник она знала хорошо и, вероятно, считала самым надежным местом. Похоже, когда она прятала свой необычный портрет, кулон зацепился за арматуру в колодце, цепочка разорвалась, и он остался в роднике. Это еще говорит и о том, что клад Серафима прятала перед самым затоплением водохранилища. То, что она не положила туда графские письма и документы, показывает: особого значения им не придавала. Самсон Иванович в действительности оказался знатоком и ценителем старины, внештатным сотрудником музея. По его совету мы передали статуэтку в музей. Взамен золотой нам отольют точную копию из бронзы. Запечатленный образ прабабушки останется в нашей семье. Кстати, музейные работники брали на экспертизу серьги и кулон. Установлено, что метки на них нанесены позже, чем изготовлены сами украшения, сделаны непрофессионально, что дает основание предполагать: это дело самой Серафимы. А вот насчет Библии, якобы хранившейся у Серафимы, так ничего пока не удалось выяснить. Ну, что ж, время у меня есть…» «Бью челом, князь!» Часть первая ТАЙНА СЕВЕРА 1. ПИСЬМО Деревня изнывала от жары. Горячий воздух в солнечных лучах, казалось, полыхал, как прозрачное пламя. Словно испарялась сама земля. Листья на деревьях, а особенно на свекле и картофеле в огородах, поникли, привяли, просили пить. Еще несколько таких дней — и они начнут осыпаться, засыхать. Даже утром, когда земля немного освежалась от ночной прохлады, в травах не было ни единой росинки. Но зелень за короткую ночь будто взбадривалась, выпрямлялась. А когда на безоблачное небо снова выплывал яркий и чистый диск солнца, все повторялось. Но деревня продолжала жить своей привычной жизнью. Главной заботой у дубровчан стал сенокос. На луга старались выходить на заре. Косы звенели в высокой и поникшей траве до часов одиннадцати. В наступавший зной косцы укрывались в тени деревьев, где не было покоя от комаров и оводней. А когда солнце клонилось к закату — снова брались за косы. То, что на заре успевали уложить в валки, к вечеру собирали в копны. Сено было сухое, душистое, зеленое. Не каждый год его удавалось заготовить таким чистым и добротным. И каждый в тайне надеялся, что вот уберет сено, а там, гляди, снова пойдут дожди, и отава двинется быстро в рост. Но дождя не было… Степка с сенокоса вернулся поздно. В одних брюках, без рубашки. Загорелое и крепкое тело парня словно вылитое из бронзы. Русые волосы выгорели и стали светло-рыжими. Походка медлительная, важная, казалось, он никогда и никуда в жизни не торопился. Подошел к выварке с водой, стоявшей на лавке у забора, взял литровую стеклянную банку и тут же, во дворе, стал умываться. Брызги разлетались по сторонам, струйки воды по спине стекали в брюки, но Степка с удовольствием лил на себя банку за банкой, а под конец сунул голову в выварку, промыл волосы и не спеша направился в сени вытираться. Мать стояла у газовой плиты, готовила ужин. — Ну как, — спросила она, — управился? — Осталось еще на полдня. — Иди кушать. — От переутомления, — сказал Степка, — перехотел. — Перехотел — не перехотел, — озабоченно сказала мать, — а горячего поесть надо. Хоть чаю. Заодно и письмо прочитаешь. Елизавета Петровна прислала. — Елизавета Петровна? — удивился Степка. — Не знаю. — Узнаешь, — улыбнулась Татьяна Николаевна. За столом Степка отхлебывал мелкими глотками горячий чай и читал письмо. До него никак не доходило, кто такая Елизавета Петровна. Он думал, вспоминал, ворошил в памяти знакомые имена, но не мог сосредоточиться — слова скользили мимо внимания. Напряженная работа еще держала его в своих объятиях: перед глазами мелькала коса, трава ложилась в валки, кузнечики стайками перелетали с места на место. И только дойдя до последних строчек, где упоминались его имя и кличка, придуманная ею, вспомнил: это же тетя Лиза, приезжавшая к ним в гости несколько лет тому назад. Степка вновь стал перечитывать письмо: «Дорогая Танюша! Прости меня, кочевницу, что так редко пишу. За последние годы я поменяла множество мест. Превратилась в настоящую северянку. Сейчас меня судьба забросила на Конскую Голову. Догадываешься? И снова — в тундру. Есть же ненормальные люди, которые ради любимого дела могут пожертвовать даже семейным счастьем. Такой дурой оказалась я. Замуж так и не вышла. Одна радость — работа. Здесь лето. Тундра в цветах. Тебе трудно представить себе дикий край цветущим. Но это так. Живу я в благоустроенной квартире. До города — рукой подать. Я так соскучилась по тебе, Танюша. Снова хочу напроситься к вам в гости: хоть на недельку. Ну, а что я могу дать тебе взамен? Вот подумала: приедь сюда, хоть на несколько дней. Посмотри мир, нашу землю, мою тундру. Она такая прекрасная и необыкновенная. Хоть раз в жизни выберись из своей Дубравы. А как там Степка-красавец? Небось уже жених? Чем он занимается? Не забудь и его взять в путешествие. Для него — это география и история: лучше раз увидеть, чем сто — прочитать. В общем, жду! Крепко целую. Твоя Лиза Буринская. P. S. Обязательно предупреди телеграммой». Степка, не допив чая, отодвинул чашку в сторону. — А что, мама, — сказал он. — Твоя тетка Лиза права. — Это она тебе тетка, — улыбнулась мать. — А мне — подруга. Три года на одной кровати спали. — Так в чем дело? — серьезно сказал Степка. — Прокатись. Тебе очень полезно. Будет что ученикам рассказать. Ведь считай, что на курсы повышения квалификации послали. Ты и в самом деле нигде еще не была. Хотя, о чем я… Тебя и в больницу трудно заставить… А если всерьез — экзотика! Подумаешь, неделя. Ничего здесь, дома, не случится. Поехали! Мать отрицательно покачала головой, собрала со стола посуду. — Некогда. — Тогда я съезжу один, — вдруг загорелся Степка. — А оттуда, может быть, вместе приедем с Елизаветой Петровной. А? Татьяна Николаевна удивленными глазами посмотрела на сына. Поедет один? В такую даль? Да какая же это мать может согласиться на подобное: пустить в неизвестную и опасную дорогу одно дитя. Это же надо, что ему в голову взбрело?! — Мама, я — серьезно, — не отставал Степка. — Да пойми ты: мне скоро в армию. Не маленький. Мать снова отрицательно покачала головой: — Отстань! — Нет, не отстану. У меня каникулы, и я сам могу распоряжаться своим временем. К тому же там можно купить хорошие вещи. Пыжиковую шапку, например. Ты знаешь, что такое пыжик? Нет? Это шкура олененка в возрасте до года. А там этих оленей… — Не дури, — как-то мягче сказала мать. — Отец ни за что не согласится. — Отец?! — удивился Степка, — Плохо ты знаешь тогда отца. Ничего определенного не сказав, мать ушла в школу. Степка не находил себе места. Почувствовав уступчивость матери и заискрившуюся надежду на путешествие, он с нетерпением ожидал отца. Тот обычно возвращался всегда вовремя, но сегодня почему-то задерживался. На улице смеркалось. Кукушка в стареньких ходиках прокуковала десять раз. Отца не было. Степка сел и задумался. Отец тоже не сразу согласится на его отъезд. Это он, Степка, знает. В деревне сейчас много работы. Но сено косить он завтра закончит. Даже без помощи отца. А других срочных дел вроде не предвидится. Да и что там такое полторы-две недели? Он из училища по полтора-два месяца не приезжает домой. И ничего, обходятся… Но как уговорить отца? Неужели старик не поймет? А какая возможность! Степка размечтался. Он представил уже себе, как самолет делает посадку на Конской Голове, а по сути — на Кольском полуострове, как на оленях за ними подъезжает Елизавета Петровна, как они в нартах несутся по необозримой тундре… Снежные вершины, перевалы… Вечная мерзлота… Постой… А что это за цветы там она упоминает?.. Сергей Иванович явился в полдвенадцатого. Усталый, злой, он вошел в комнату, швырнул в угол шляпу. Даже летом он ходил в шляпе, пряча под ней свою огромную лысину. Она ему постоянно не давала покоя: он, казалось, стеснялся. — Безобразие! — сквозь зубы процедил. — Как только я поеду в райцентр, так обязательно автобус поломается. Пешком пришлось… Я этого так не оставлю! — неизвестно кому пригрозил отец. «Ну вот, — подумал Степка. — Невезение. Как же начать разговор?» — Папа, — заискивающе спросил сын. — Может, кушать подать? — Гони! — согласился отец. — Мать где? — Пошла в школу. Какой-то вечер встречи. — Лучше бы мужа встретила как положено, — ворчал отец. — Всегда не как у людей. Степка побежал на кухню, принес подогретую еду, поставил перед отцом. Сергей Иванович не спеша стал ужинать. — Папа, — как бы вскользь сказал Степка, — тетя Лиза приглашает нас в гости. — Какая тетя Лиза? — Мамина подруга. Буринская. Та, что приезжала. Помнишь? — А-а! — подумав, сказал отец. — И что же? — Отпусти меня на недельку. Отец, перестав есть, уставился на сына. — Одного? — Ну! — Или с мамой, или сиди дома. — Ты же знаешь: мама не поедет. — Знаю. Но и тебя одного не пущу! — и снова взялся за еду. Степке стало обидно до слез. Он отвернулся, немного успокоился и решил еще раз попытать счастья. — Ты помнишь, — начал он, — на Майские праздники в этом году я домой не приезжал. Так вот… Тебе не признавался, а теперь скажу: я ездил в Москву смотреть демонстрацию… — Как в Москву? — отложил в сторону вилку отец. — А в прошлом году на осенние каникулы, — не отвечая на вопрос отца, продолжал Степка, — я ездил в Ленинград. Как видишь, жив-здоров! В поездках никаких проблем не вижу. Я же не маленький, отец. Ну, что такое неделя-полторы? Денег нет? Я заработаю и верну. Во рту у Сергея Ивановича, кажется, ничего не было, но он продолжал жевать. Смотрел на сына, будто впервые видел его, а откровение Степки привело его в замешательство. В Москву, Ленинград… Черт-те знает что! А может, врет? — Так ты что, в Москву и Ленинград один ездил? — Нет, с другом. — А-а-а, с дру-у-гом, — словно за спасительную нитку, ухватился отец. — Значит, не один? — Разреши тогда с Санькой. — Шумским, что ли? — Да. Отец встал, прошелся по комнате, зачем-то снял с вешалки дождевик, встряхнул его и снова повесил на место. Двумя руками провел по лысой голове, будто приглаживая волосы, посмотрелся в зеркало. — Ишь ты: денег нет, — с улыбкой повторил он. — Отработаешь, куда денешься. А если с Санькой — дело другое. Но я уверен: Павел, отец его, не отпустит. — Спасибо, батя! — обрадовался Степка и мигом выскочил на улицу. 2. ХОД КОНЕМ — Твой старик прав, — понурив голову, с уверенностью сказал Санька. — Меня отец не отпустит, ни за что! — А если поговорить по-человечески, — почувствовав, что задуманное и, казалось, уже решенное дело может рухнуть, Степка решительно предложил: — Хочешь, я поговорю? — Ни в коем случае, — запретил Санька. — Только разозлишь больше. — Тогда ты сам, может, не хочешь ехать?! — Как это — я не хочу! — с горечью воскликнул Шумский. — Да там, наверное, сейчас полярный день, северное сияние… А ты знаешь, что это такое? Знаешь? Отец твой тоже не дурак: специально дал разрешение ехать со мной. Но он знает моего отца и уверен на все сто, что все это несбыточно. И получается, вроде тебе дали согласие, и в то же время уверены, что меня не отпустят. Степка задумался. Как это он сразу не разгадал отцовскую хитрость? А, собственно, отец так и сказал: Павел не отпустит. Санька прав. У отца, Павла Степановича, характер крут. Сказал — отрезал. А во-вторых, страшно экономен в деньгах, ненасытен в работе. Другие ребята могут погулять, кое-что позволяют себе на заработанные деньги приобрести, а Санька, как заложник. С утра до вечера работает, за каждую копейку отчитывается перед отцом, не смеет ни в чем ему возражать. Поэтому с Санькой всегда легко. Трудолюбив, вынослив, не капризничает. Так как же все-таки решить вопрос? Есть же всегда выход из любого положения… У них же каникулы. Но скоро их должны отправить на практику. Родители об этом еще не знают. Постой, а если… — А если мы сделаем «ход конем»? — предложил Степка. — Какой ход? — не понял Санька. — А такой. Родители останутся довольны… И Степка стал излагать свой план «ход конем». Санька внимательно слушал. Вначале рассеянно, растерянно, а затем с интересом, кивал утвердительно головой, подсказывал детали к задуманному. Что ж, будто ничего. План рискованный, но дельный. А что же бывает без риска? Узнает потом отец? Так это — потом… Пусть отругает, наконец — отлупит. Хотя отец, казалось, при всей его жестокости и требовательности Саньку никогда не бил. — Валяй! — согласился Санька. — А вдруг пройдет… Через несколько дней сельский почтальон дядя Хроль опустил в почтовый ящик Березовиков, висевший на заборе во дворе, служебное письмо. Сергей Иванович извлек его, долго рассматривал и, не выдержав, вскрыл тут же. На фирменном бланке училища на имя Степки было извещение, что дирекция не возражает о прохождении практики ему и Саньке по их усмотрению, но надо заранее сообщить место, а по возможности — руководителя… Сергей Иванович остался доволен. Что ж, местом практики вполне может сойти их колхоз, а руководителем — и он сам как-нибудь справится. Парни всегда будут под наблюдением, пусть ковыряются в технике… Сергей Иванович еще раз прочитал извещение и окликнул Степку: — Тебе письмо! Степка, выскочив из коридора на улицу, взял из рук отца вскрытый конверт, пробежал глазами текст и поморщился. — Вот тебе и путешествие на север, — пробурчал недовольно. — А Павел-то Степанович согласился со мной отпустить Саньку. — Неужели согласился? — искренне удивился отец. — Что он, не человек, что ли? — Да я так, — смирился отец. — Ну ничего, на север съездите на следующий год. Учеба важнее. Разумеется, важнее… Но почему на следующий? В конце концов, и там, на севере, есть какие-то хозяйства, специалисты и техника. А главное — Елизавета Петровна Буринская… Но это еще цветочки. Нужен второй, решительный ход… Решительный… Вот где он сможет проверить свою силу воли, свою настойчивость. Степка вошел в дом. От охватившего его волнения, от радости он стал прыгать перед зеркалом, корчить рожи. Первый «ход конем» сделан. И так удачно, так правдоподобно, что отец ничего не заподозрил. А Санькин как? Павел Степанович? Тот такие бумаги проверяет на нюх. А вдруг догадается или захочет уточнить, где они должны проходить «практику»? Тогда как? Нет, сейчас он не побежит к Саньке. Второй «ход» он сделает сам. Степка вышел на улицу и направился в сад. Обильные завязи антоновок облепили ветви яблонь, белый налив размером был чуть больше ореха. Степка поднял несколько опавших в траву яблок. Еще не зрелые, мелкие и червивые, но вкус имели приятный. Он съел одно и подумал о том, что неплохо бы взять с собой. В погребе у них еще хранятся прошлогодние каштели, уже привядшие, потерявшие настоящий вкус. Но на севере, наверное, нет и таких. Хороший подарок получится для тети Лизы. На небе появились облака. Духота стала спадать. Облака плыли друг другу навстречу, будто смешивались, а потом снова расходились. Ласточки стремительно носились низко над землей, вокруг одиноких деревьев. Вдруг повеял легкий, прохладный ветерок. Скоро пойдет дождь. Поздно вечером, закрывшись в гостиной, Степка писал ответ в училище. Перед ним лежало письмо маминой подруги, конверт с обратным адресом. Степка обдумывал каждое слово, старался не наделать ошибок. Написав ответ, тут же заклеил его в конверт и побежал бросить в почтовый ящик. На душе было неспокойно. Письмо словно обжигало Руки. С отцом на эту тему он еще не говорил. Но по поведению старика видел, что тот был спокоен, и, видимо, вопрос о прохождении практики его не тревожил. Ну что ж, может, это и к лучшему. Санькиного отца он в эту историю не впутывал. Время покажет, что делать дальше… Через несколько дней пришел официальный ответ. И Степке, и Саньке разрешалось проходить производственную практику по указанному им адресу… Руководителем практики назначалась Елизавета Петровна… — Да вы с ума сошли! — узнав об этом, возмущался отец. — Разве на месте вам было бы хуже? — Не хуже, — согласился Степка. — Тогда чего вас несет в такую даль? — и еще больше распалившись, пригрозил: — Доберусь я до вашего директора Грачева… Подождите… Степка, увидев беспомощность отца и успокоившись, сказал: — При чем тут Грачев? Все сделано правильно, с нашего согласия… — Ас нашего?! — снова вскипел отец. — Батя, — Степка подошел ближе к отцу, — будем мужчинами… Ты в моем возрасте куда-нибудь ездил? — А как же! — вырвалось у Сергея Ивановича. — Но… — Вот и договорились… И отец как-то сразу сник, сдался… Еще, нервничая, походил взад-вперед по комнате, затем присел, пригладил лысину и удрученно сказал: — Бог с тобой! Мать только жалко… После этого неприятного разговора Степка направился к Саньке. К удивлению, тот был спокоен, улыбался, будто и ничего не случилось. — Ты извещение получил? — поинтересовался Степка. — Получил. — И что? — По-хорошему не пустили бы. — Что значит по-хорошему? Санька посмотрел на друга: — Бумага, заверенная печатью, действует на моего отца магически. Он ничего не понял. Только сказал, что денег много не даст. — Не даст и не надо… — Оно-то так… Но как тебе удалось сделать вызов на север? — Я предварительно договорился с Грачевым… А знаешь, он толковый мужик. Переживал… Но тоже пошел на риск. Он просто поверил нам… Если бы кто из наших поднял шум, ему бы пришлось отменить решение. Понимаешь, поверил! А это надо оправдать… — Постараемся… К ночи ветер разгулялся не на шутку. По небу поползли черные тучи. Редкие крупные капли взбивали пыльные султанчики в песке. Санька с опаской поглядывал на небо, пытался встать и уйти, но Степка придерживал его. — Не торопись. Давай договоримся, что брать с собой. — Что и всегда. — Мы же в гости едем, — раздраженно сказал Степка. — Подарки какие-нибудь, что ли? — А где я их возьму? — Сала побольше, яблок хороших. У вас, наверное, еще сохранились? Конфет дорогой купим. Рыбацкие снасти прихвати. Ножик перочинный… — А там холодно? — осведомился Санька? Степка замолчал. Откуда же ему знать? Холодно или тепло. Наверное, в тундре всегда холодно. Там же вечная мерзлота. Но ничего не написано об этом в письме. А если холодно, что-нибудь на месте дадут. — Ты же говорил, что там полярный день, а днем везде теплее… — А, все равно, — махнул рукой Степка. — Что-то потеплее не мешало бы. В общем, обмозгуй сам хорошо. Денег лишних у стариков не проси. — Они и так много не дадут. Степка еще посидел молча минуту, обдумывая, чего бы не упустить важного в напутствии другу, но, ничего не придумав, сказал: — Встретимся на автобусной. Телеграмму на север дадим из райцентра. — Совесть донимает, — уныло сказал Санька. — Подлость, наверное, я делаю. — Не воровать же идем. Не грабить. Для развития своих же знаний поедем. Какая же это подлость? — убежденно говорил Степка. — Надо все же признаться, что это мы добровольно, — не уступал Санька. — Приедем, и признаешься, — заключил Степка. — Конечно, признаешься. Они попрощались. В полночь над Дубравой разразилась долгожданная гроза. 3. ВСТРЕЧА Трое суток в пути пролетели незаметно. Днем ребята сидели у окна в купе вагона и смотрели на мелькавшие луга со свежими, словно муравейники, стогами сена, на речки и речушки, извивавшиеся среди кустарников и болот, на большие и малые озера, похожие на блюда с водой, которые виднелись по обеим сторонам дороги. Чем дальше поезд уносил их на север, тем больше встречалось этих озер и мелких речушек, деревья становились реже и ниже, появились на горизонте холмы и горы. Трое суток молоденькая проводница с густо накрашенными веками и короткой стрижкой, по пятам следовавшая за ними, поила их ароматным чаем, приносила печенье и напитки. Больше они ничего не просили. Редко и в меру ели свои припасенные из дому хлеб и сало, закусывали прошлогодними яблоками и вполне были довольны такой жизнью. И все это время из Степкиной головы не выходил сон, увиденный им в последнюю ночь перед отъездом… Будто он и Санька купались в канаве у шлюза. Шлюз высокий, огромный. И вдруг из воды выплывает его тайно любимая одноклассница Аленушка. Нагая… Степка оторопело смотрит на нее, а она, улыбаясь, плывет прямо на него. Он протянул ей руки, а она — снова в воду… Степка ужаснулся… Это была не Аленушка, а русалка. Длинным чешуйчатым хвостом она задела его и потянула в воду. Он стал задыхаться… Этот сон Степка уже рассказывал Саньке. Тот посмеялся и тут же разгадал: — Если считать, что русалка — это рыба, то к прибыли… Проводница подошла к ним и предупредила: — Через час — Оленье. Степка и Санька уложили в рюкзаки вещи, убрали недоедки и пустые бутылки с приставного столика в купе и вышли в тамбур. Через грязные, задымленные и запотевшие окна они видели однообразную и неприветливую землю, со множеством озер и мелких кустарников, виднеющихся на горизонте гор. А может, это казалось через затуманенные окна? В тамбуре было прохладно от врывавшегося откуда-то из потолка сквозняка, неприятная дрожь пробегала по телу. Вскоре поезд стал сбавлять скорость, а затем плавно остановился. Проводница открыла дверь. — И какие дураки едут сюда на отдых? — на прощание удивленно сказала она, посмотрев на ребят. — Все стараются на юг, к теплу. — Чего же ты нам этого раньше не сказала, — зло ответил Степка. — Мы могли бы в другую сторону уехать. — Хм-м — в другую, — хмыкнула проводница, — вы ведь беглецы, наверное… — Откуда узнала? — вытаращив на нее глаза, удивился Санька. — С моим-то опытом? — улыбнулась девушка. — Я вас насквозь вижу — сами не знаете, куда едете. У вас ни кола ни двора… Родители бы так не отпустили… — Как видишь, отпустили. — Знали бы… Ну что ж, романтики, пока! — Она снова улыбнулась и подняла руку. — Желаем катиться дальше! — в ответ махнул рюкзаком Степка, и захотелось ему на прощание этой дерзкой девчонке сказать что-то обидное, едкое, колючее, но в голову так ничего и не пришло. — До скорой встречи! Поезд ушел. И только теперь ребята заметили, что неподалеку, в стороне от железнодорожного полотна, стоят две женщины, внимательно следя за ними. Степка слабо помнил Елизавету Петровну. Как-то ничем особенным не запомнился ее образ в его памяти. Он-то и видел ее только по утрам да по вечерам. Днем она ходила загорать на речку, собирала в лесу ягоды и грибы, куда-то уезжала за покупками. И так день за днем. Степка к тому же ее и стеснялся, избегал с нею встреч. Елизавета Петровна почти всегда ходила в купальном костюме, полунагая, будто не могла насытиться солнечными лучами и теплом, и в деревне, где старики и старухи даже летом обували сапоги и натягивали на себя темные свитки, ее поведение толковали по-разному. Парни решительно направились к женщинам, и, не доходя несколько метров, Степка все же узнал тетю Лизу. По доброй, завораживающей улыбке и ямке на бороде. Она сделала шаг навстречу и удивленно спросила: — А мама где? — Не смогла приехать. — Ей всю жизнь некогда. А ты — с другом, что ли? — Да. — Ну и хорошо, — улыбнулась она. — С другом — веселее. Может, сразу телеграмму отстучим: явились, мол, живы-здоровы… Степка посмотрел на Саньку, подумал о своих денежных запасах, пожал плечами, а затем как-то неуверенно произнес: — В другой раз, тетя Лиза. — Другого раза может и не быть, — загадочно сказала Елизавета Петровна. — Нет так нет. Поехали. Ребята осмотрелись. Невдалеке от места, где они стояли, жались друг к другу с десяток добротных деревянных домов. Небо было чистое, с красноватым оттенком, низко над горизонтом висело бледное, будто выгоревшее, солнце. Оно не давало того тепла, к которому парни привыкли в деревне. Елизавета Петровна вела их в направлении построек. Ребята втайне мечтали, что сейчас войдут в теплый дом, обогреются, переоденутся, но вдруг перед ними за поворотом, у одного из строений, предстала взгляду чудная машина. Многоколесная, приземистая, зеленого цвета, похожая на военный бронетранспортер. Вторая женщина, встречавшая их, попрощавшись, ушла. — Садитесь в вездеход, — открыв дверцу, пригласила Елизавета Петровна. Ребята, полусогнувшись, пошли в машину, сели на откидную скамеечку у борта. Кабина водителя была изолирована от салона. Елизавета Петровна тихо скомандовала: «Пошел!» И вездеход вздрогнул, взревел, рванулся вперед. Мчался быстро, мягко переваливаясь на неровностях, за ним из-под гусениц вырывалась и разлеталась веером серая грязь, перемешанная со мхом и травой. — Надолго? — повысив голос, спросила Елизавета Петровна. — На две недели, — ответил Степка и добавил: — Мы к вам официально, на практику, — достал и протянул ей направления… Тетя Лиза, ничего не понимая, изучала документы, а затем, догадавшись, в чем дело, задушевно и нежно рассмеялась. — Ну и хитрецы! Не сбежали бы вы отсюда через несколько дней. Суровый край любит закаленных людей. Вам он, может быть, придется не по душе. У вас сейчас, небось, жарко, поспели ягоды, фрукты. Степка спохватился. Развязал рюкзак, достал свежие, лучше сохранившиеся яблоки, протянул маминой подруге. Она улыбнулась, взяла, зачем-то понюхала, поблагодарила. Затем, открыв заслонку, самое крупное подала через люк в кабину. — Это твои, земляцкие, Олег! — крикнула. Есть сама не стала. — У нас тоже есть ягоды, — сказала она. — Черника… — Черника? — удивился Санька. — Разве она тут растет? — Растет, — ответила Елизавета Петровна. — И брусника и голубика. Только еще не поспели. Через месяц можно заготавливать. Часа через полтора вездеход остановился, сильно качнувшись вперед при резком торможении. Ребята, а вслед Елизавета Петровна вышли на улицу. Солнце все так же висело над горизонтом. Дул прохладный ветерок. Невдалеке стояли, образуя квадрат, четыре длинных деревянных домика, а метров за пятьдесят от них поднималась буровая вышка. Дальше — горы, с обнаженными вершинами, без растительности. Таких гор они раньше не видели, если не считать в кино или по телевизору. Правда, у подножия гор ребята заметили густые кустарники низких берез, сплошную зелень. Она как-то подчеркивала холодность и неприступность гор, придавала им строгость и величие. — А вы писали, что до города рукой подать, — поинтересовался Степка. — Благоустроенная квартира… — Я не врала, — будто стала оправдываться Елизавета Петровна. — До города действительно недалеко. От остановки Оленье — километров шестьдесят. Ну, а насчет квартиры, пошли… Степка и Санька, закинув рюкзаки за спины, направились в один из домиков. Ни одна из дверей не была закрыта на замок. Елизавета Петровна узким коридорчиком провела их в дальний угол, открыла дверь, и они вошли в небольшую уютную комнату. По обеим стенкам стояли две раскладушки, застланные чистыми покрывалами, у окна — раскладной, накрытый свежей скатертью столик, у каждой раскладушки — небольшие тумбочки. Комнатка чем-то напоминала купе. Елизавета Петровна села на небольшой раскладной стульчик, а ребят пригласила сесть на заправленные раскладушки. — Нравится? — спросила она. — Нравится, — не кривя душой сказал Степка. — Это я специально приготовила для вас. Думала, мать приедет. В телеграмме не очень понятно: выехали вдвоем… Но все равно. Здесь будете отдыхать, читать, заниматься своим делом. Ну, а как поживают родители? — Нормально. Мать — в школе работает, отец — в колхозе. — М-да, — задумчиво произнесла Елизавета Петровна. — Школа — это хорошо. Постоянное место, семья. А я даже к нормальной мебели привыкнуть не могу. Все походное, облегченное, удобное для установки. Но ничего. Это тоже интересно. Она немного помолчала, указала, куда и кому девать свои вещи, поинтересовалась, есть ли теплая одежда, и, узнав, что у обоих шерстяные свитера, осталась довольна их предусмотрительностью. — Сапоги я вам достану у наших ребят-геологов. Отдыхайте! Тетя Лиза встала, еще раз с улыбкой посмотрела на гостей и направилась к двери. — Тетя Лиза, постойте! — вдруг тихо окликнул Степка. Елизавета Петровна повернулась. — Вы… это, — стушевавшись, начал Степка. — Практику нам организуйте, или как? Понимаете, мы к вам с Санькой, считайте, сбежали. — Как сбежали? — еще больше поразилась мамина подруга. — Ну, не совсем сбежали, — начал объяснять Степка. — Мы присланы на производственную практику, по вашему письму… А на самом деле… Очень хотелось посмотреть тундру. Елизавета Петровна долго и внимательно рассматривала уставшие лица друзей, а затем присела снова на стульчик. — Вон вы какие, — сказала тихо. — Наверное, такие в Великую Отечественную бежали добровольцами на фронт. Это были храбрые и смелые ребята. Молодцы! — не то тем ребятам, что удирали на фронт, не то Степке и Саньке предназначалась похвала. — Я вам просто завидую! — и добавила: — Не беспокойтесь: все будет хорошо. У нас есть прекрасные специалисты… — Спасибо! — Да чего уж там, — махнула рукой. — Хорошо, что навестили. Тундру, как и первое свидание, запоминают надолго. Елизавета Петровна встала и решительной походкой вышла из комнатки. 4. ПЕРВАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ После долгой и беспокойной дороги ребята спали безмятежно и долго. Проснулись одновременно. Удивленными глазами смотрели друг на друга, затем на свое жилище, перевели взгляды на небольшое окно, к которому лежали головами. В непривычной и незнакомой обстановке чувствовали себя как-то неуютно. Солнце, как и вчера, висело над горизонтом, но немного сместилось в другую сторону. Они не могли сориентироваться: где юг, где запад… Услышали, как за стенкой глухо бряцали посудой, почувствовали приятный запах жареной пищи. Вскочили с теплых кроватей, оделись и кинулись умываться. Но в коридорчике их встретила тетя Лиза, в домашнем халате, в косынке, повязанной узелком на затылке. — Умываться будете здесь, — указала она на небольшую комнатушку, где к стенке был прибит умывальник. Пока умывались, растирались жестким полотенцем, хозяйка приготовила на кухне завтрак. На таком же походном столике. Горячий суп с олениной ели с аппетитом. Исподлобья посматривали друг на друга, подмигивали, улыбались. Ничего, мол, начало — что надо! — Сегодня можете сходить и посмотреть тундру, — сказала Елизавета Петровна. — Только будьте осторожны, далеко не удаляйтесь. Километра за два отсюда пробегает речка Морошка. Вам будет интересно. Ну, и за растительностью понаблюдайте. Сейчас у нас красиво — тундра цветет… То, что тундра действительно в цвету, ребята убедились, как только ступили на эту землю. Нет, Елизавета Петровна в письме писала правду. — А в речке рыба есть? — поинтересовался Санька. — Раз есть речка, значит, есть и рыба. — А на что ее ловят? — не отставал Санька. — Наверное, на мясо, — пожала плечами Елизавета Петровна. — Червей, извините, у нас нет. Но не волнуйтесь. Ребята-геологи вас научат. Пили горячий и крепкий чай. — Режим устанавливайте или по часам, или по желудку, — улыбнулась тетя Лиза. — Сначала присмотритесь, а потом я вам кое-что объясню. И как называются растения, и с сотрудниками познакомлю. Собственно, жду ваших впечатлений. Степка поблагодарил за завтрак. Ребята встали, одели теплые свитера, натянули на ноги приготовленные тетей Лизой резиновые сапоги. — А где остальные жители? — поинтересовался Санька. — На буровой. — Если надо, мы можем помочь в чем, — гордо предложил свои услуги Санька. — Мы со Степкой хорошо знаем устройство двигателей. Можем их ремонтировать. Электросваркой владеем… — Да?! — удивилась тетя Лиза. — Непременно нам пригодитесь. И в зачет пойдет… Все по правилам. Парни, довольные собой и началом новой жизни, гордо шагали по рыхлой земле, не особо отличавшейся от белорусских торфяников. Слева, у буровой вышки, весело тарахтела передвижная электростанция. Друзья решили сегодня туда не заходить. Тетя Лиза обещала вечером познакомить их с ребятами-геологами. Миновав вышку, пошли дальше. Метров через пятьсот их взору открылся удивительный пейзаж: на зеленом ковре, выстроившись один за другим, белели причудливые камни и валуны, вокруг обросшие высокой травой, изредка цвели красные и желтые маки, а вдали, у высоких скалистых гор, росли низкие березы, а посреди них, с редкими и скудными ветвями, — несколько сосен. Березки на открытой местности встречались редко. Одинокие, мелковетвистые, прижатые к земле, они, казалось, были измучены и изранены, и не было у них сил вырваться, подняться в рост. Возле одной из таких березок их внимание привлекли цветы, похожие на незабудки, нежно-голубые, росшие на какой-то кочке. — Будем идти назад, — предложил Степка, — нарвем этих цветов в комнату. Чем ближе подходили к речке, тем больше грузли в почве, под ногами чавкала вода. Берега речки невысокие, но вода быстрая, завихрается во многих местах, где просматриваются сквозь толщу камни. — Пороги, — сказал Степка. — Плавать опасно. Понаблюдав за течением, решили возвращаться назад. Кажется, не такой и длинный путь проделали, а прошло больше трех часов. Шли той же дорогой, что и к речке. Густой букет светло-голубых цветов манил их, притягивал к себе. Они полюбовались необычайным созданием природы, а затем Степка осторожно соединил цветы двумя руками в тугую метелку и оторвал от грунта. — Странно, — сказал он. — Они росли на валуне. Санька рукой хотел смахнуть пыль с камня, но только размазал грязь по макушке. И тут они увидели… То ли странные линии, глубоко высеченные на камне, то ли знаки, то ли трещины, забитые со временем землею. Степка отложил букет в сторону и осторожно стал счищать с камня грязь пальцами. Наконец стали четко вырисовываться два знака, похожие на наконечники стрел. Они указывали в одну сторону — в сторону реки. Друзья настолько заинтересовались этим, что, не обращая внимания, опустились на колени в грязь и начали обрывать вокруг камня траву. Верхняя часть оголилась, немного выступила из земли, и стало заметно: одна сторона камня плоская. Когда разгребли грязь глубже, на камне показался снова какой-то знак. Но дальше выбирать грунт было нечем. Пальцы скользили по вечной мерзлоте. — Давай нож, — сказал Степка. — Я не брал. — Тоже мне таежный охотник! — в сердцах воскликнул Степка. — Идем. Запомним это место. Пообедаем — и назад. Перепачканные грязью, с большим букетом цветов, друзья вернулись в домик. Быстро помылись, почистились, привели себя в порядок. Цветы поставили в пластмассовую банку из-под селедки: короткие и хрупкие корешки как раз подходили для хранения в ней. В коридоре появилась Елизавета Петровна. — Мы их называем незабудками, — увидев букет, сказала она. — Но рвать их не стоит. Они долго не сохраняются. Как и любые цветы из переувлажненной почвы. — Больше не будем. — Вы приносите, — как-то виновато прозвучал голос хозяйки. — Я же обещала: буду объяснять. Самой ходить мне некогда. Тетя Лиза накрыла стол. Ребята наспех пообедали и стали снова собираться в дорогу. Елизавета Петровна не придала их поспешности особого значения. Что ж, торопятся — это естественно. Впервые увидели незнакомые места, чудные растения. Хочется им побольше увидеть, узнать. Не стала даже дожидаться их ухода. Тоже забрала кое-какие вещи и заспешила на работу. — Когда меня не будет, — предупредила она, — сами хозяйничайте. Бывает, задерживаюсь. Степка и Санька взяли нож. На стене увидели висевший туристический топорик в кожаном чехле. Санька поцепил его себе на ремень. Прихватили спички, чистую тетрадку. Может, понадобится. В углу в коридоре увидели металлический совок для мусора. Забрали и его. Через час снова оказались у камня. — Будем выгребать землю по указанию стрел: с плоской стороны, — распорядился Степка. Санька расчехлил топорик и опустился на колени. Вначале лезвие топорика в грунт входило легко, глухо. Степка выбирал землю совком и выбрасывал в сторону. Глубже — топорик, звеня, вонзался в промерзлый грунт, искрился лед в вырубленном торфе. Два каких-то знака уже были видны на камне, но линии от одного и другого вели вглубь. Работали вдохновенно, с интересом, наблюдая за появлявшимся чертежом на камне. Вот линии закруглились и внизу сошлись в одну волнистую. Еще через некоторое время, очистив травой камень от грязи, парни ножом осторожно начали удалять из углублений застывший и спрессовавшийся грунт. Их поразили знаки. Первый как будто соответствовал букве «а», второй был похож не то на «ижицу», не то на математический знак «игрек». Эти два знака соединялись линией, похожей на знак бесконечности. Ниже камень был чист. Вырытая яма достигла почти метровой глубины. Ребята сели прямо на выброшенный мерзлый грунт, опустив в яму ноги, и смотрели на открывшийся рисунок-чертеж. Пот струился у обоих по лицам, и они его непроизвольно вытирали рукавами. — Что будем делать? — нарушил молчание Санька. — Это же… открытие! — Много знаешь, — сказал Степка. — Может, здесь таких открытий — через каждый камень. — Может, — согласился Санька. — Буквы-то, видишь, — старинные, — начал строить догадки. — Да и камень осел почти весь в землю. Понял? На нем этот ребус, я думаю, выбивали тогда, когда он был наверху. А какой он величины — мы и сами не знаем. Будем копать глубже? Степка посмотрел на перепачканные руки, на кучу мерзлой земли. — Нет. Не вижу смысла. По идее — здесь сказано все. Надо только разгадать. Давай снимем копию чертежа. Вода ведь заполняет яму. Степка вытер насухо руки, взял тетрадку. Пошарил по карманам, растерянно посмотрел на друга. — Карандаш есть? — Нет. Степка, ничего не говоря, достал из коробки спичку, начал ее слюнявить и переносить на чистый листок схему-чертеж с камня. Получалось у него это ловко, быстро и точно. Санька удивлялся, что так просто можно выйти из положения, не имея ни ручки, ни карандаша. Да, Степку упрекнуть не в чем. На всякие выдумки он мастер. — Замеряй длину каждой детали рисунка, — приказал Степка. — Как? — удивился Санька. — Используй листья осоки. Приложи к линии и отрежь… Только запоминай, чтоб не перепутать… И забери с собой. — Зачем? — Надо. Когда все измерения были сделаны, ребята засыпали вырытую яму, утоптали, сверху прикрыли травой. Чертеж на камне снова скрылся в земле. На улице было светло. Но солнца не видно. На небе сгущались тучи. Подул сильный холодный ветер. Собиралось на дождь. Друзья вприпрыжку побежали домой. 5. УГОВОР: МОЛЧАТЬ! Первые крупные капли холодного дождя нагнали друзей у порога. Только успели закрыть за собой дверь, как колючий ливень хлынул на тундру. Бешеный ветер разметывал струи воды, сплошным потоком заливая окно. Деревья и кустарники, будто спасаясь от гнева природы, прижимались к земле. Казалось, что за горами взбунтовался океан. Доносился стон ветра, гул, сплошной водяной поток хлестал по крыше. Ребятам стало не по себе. Немного погодя они переоделись, промокшую одежду повесили на растянутые в коридоре веревки и улеглись на раскладушках. — Хорошо, не застал ливень на открытом месте, — сказал Степка. — Лучше бы застал, — не согласился Санька. — Почувствовали бы всю прелесть тундры на своей шкуре. — Это нетрудно: высунься только за порог. И как они работают на буровой? — Привычка. Степка взял в руки чертеж, долго рассматривал его, затем встал, присел к столу. — Надо определить масштаб чертежа. — Нет линейки, — сказал Санька. — Может, поискать в комнатах? — У меня есть. Степка вырвал из тетради два средних листа и стал делать шкалу линейки. Только теперь до Саньки дошло, что каждая клетка в тетради полсантиметра и, выходит, никакой проблемы с линейкой нет. Сделав разметки, Степка стал измерять куски осоки и наносить их длину на чертеж. Сверху над линиями написал «а» и эту странную «ижицу». Санька поразился точности копии рисунка. — Что же дальше? — спросил он. — Дальше уговор: молчать! Пока никому ни слова. Считай, что это — наша тайна. А теперь ляжем и подумаем. — Согласен, — сказал Санька. Но Степка не лег. Он снова уставился в листок. Морщил лоб, что-то мучительно обдумывал и, наконец, заговорил: — Первая буква из старославянского алфавита — «аз». Значит, переводу она не подлежит. — Как сказать, — не согласился Санька. — В старинном алфавите есть буквы, обозначающие целые слова. Например, «глаголь», что значит «речь»… Или в китайском… Там, например, иероглиф означает целое предложение… Степка удивленно смотрит на Саньку, тяжело переводит дыхание. — И откуда тебе это известно? — Вспомнил. После некоторого молчания Степка продолжает: — Мы сейчас тоже произносим: бэ, эм… На листе их можно проставить, как две буквы: Б и М. Верно? Так и в старину… Не писали же тогда «глаголь»… А писали «Г». — Верно, — согласился Санька. — Тогда думаем дальше: с «аз» — ясно. Это «а». Вторая — «ижица-игрек». Математическая задача, что ли? Если учесть этот знак бесконечности… От «а» к «ижице» через бесконечность… Странно… А может, это и не «ижица»? Я, честно говоря, и всех букв старославянского алфавита не знаю. — Я тоже, — виновато признался Санька. — Значит, зашли в тупик. А что делает человек, зашедший в тупик? — сам с собой начал разговаривать Степка. — Ищет выход. Где же он, выход? — Надо найти старославянский алфавит, — неуверенно подсказал Санька. — Здесь, в тундре? — удивился Степка. — Может, показать Елизавете Петровне? Степка презрительным взглядом смерил с ног до головы лежащего на раскладушке Саньку, посмотрел ему в глаза, покачал головой: — Вот так угов-о-о-р! На улице ливень немного успокоился. Ветер стих. Вскоре в домик вошла Елизавета Петровна в дождевике, а с ней — молодой парень, по годам, казалось, чуть старше ребят. Он бесцеремонно вошел в комнату, поправил двумя руками мокрые полы пиджака и представился: — Олег Рапопорт: инженер-механик. — И ваш непосредственный руководитель практики, — добавила Елизавета Петровна, — кстати, он у нас и за врача. В армии санинструктором служил. Но кое в чем разбирается не хуже дипломированного. — Сейчас все разбираются в лечебной практике, — улыбнулся Олег. — Другие — и врача за пояс заткнут народными способами лечения. Так и чешут по Авиценне. Но будем считать, что это — шутка. Если у вас, ребята, будет что не в порядке, сразу ко мне… Степка пригласил гостя присесть. Олег сел. Но разговор не клеился. Ребята рассматривали пришедшего, а он, казалось, и сам не знал, с чего начать разговор с незнакомыми людьми. — Вы из Беларуси? — наконец спросил он. — Да, — в один голос ответили друзья. — Я тоже из тех мест, — сказал он. — Из Высогорска. Слыхали? — Да. — Дед там открывал залежи калийных солей. Отец — добывал. А я, после института, попросился сюда, на север. Так сказать, по семейной тропе. Искать неизвестное. Ребята с интересом смотрели на парня. Когда же он это успел закончить институт? Да еще и армию отслужить! На вид ему дашь лет двадцать, не больше… — А что вы здесь ищете? — не удержался Степка. — Об этом вам лучше расскажет Елизавета Петровна. Наше дело маленькое — мы следим, чтобы бур вгрызался в землю все глубже и глубже. Сейчас мы уже ковыряемся на глубине десять тысяч метров. — Не может быть! — поразился Степка. — Может. Ищем апатито-нефелиновые руды. Что такое апатито-нефелиновые руды, ребята и слыхом не слыхали. И разговор снова прекратился. Олег вызывал такую доверительность, что Саньке захотелось поделиться с ним находкой в тундре, но Степка внимательно следил за его действиями, даже — выражением лица, и Санька чувствовал это. Вошла Елизавета Петровна, принесла чай, сладости, положила на стол. — Ты бы им, Олежка, показал свою коллекцию, — сказала. — Если им интересно, — как-то неопределенно ответил Олег. — Покажите, — попросил Степка. После ужина они пошли в соседний домик, где жил Олег. Зашли в небольшую комнатку и увидели в нишах-гнездах на одной из стенок образцы минералов. Их были сотни. Степка и Санька поразились разнообразию форм и цветов пород. Белые, красные, зеленые, синие, черные, прозрачные и разноцветные, натуральные и отшлифованные, под каждым — название и место добычи. Стенка, от попадавшего на нее электроосвещения, искрилась, играла разноцветными блестками. Под многими минералами не было еще надписей. И можно было только догадываться, что это те, которые добыты здесь, из глубин тундры. Они, может быть, еще не имеют названия. Их придется изучать. — Это только часть моей коллекции, — сказал Олег. — У вас еще есть? — На постоянной квартире в Апатитах. Институт минералогии оценил ее в несколько сот тысяч рублей. — Вот это — да-а-а! — протянул Санька. После этих «несколько сот тысяч» ребята по-другому взглянули на коллекцию. Это были не минералы, это были деньги. Большие деньги. И Олег, видимо, приехал сюда, чтобы набрать этого добра, а затем продать… Ему нужны деньги. А добывают их по-разному — шабашники, спекулянты, шулеры… Рапопорт нашел другой выход: и честно работать, и коллекционировать… ценности. Это тоже надо уметь. И никакого преступления в этом нет. Но Олег их сразу разочаровал: — Деньги — это мелочь. Я бы не согласился свою коллекцию продать и за миллион. Это моя жизнь. А разве жизнь можно оценить? Вы бы знали, сколько у меня друзей по стране. Мы переписываемся, высылаем друг другу образцы минералов, мы живем какой-то особой жизнью земных глубин. Да и не только земных. Теперь без геологии я не смог бы. Каждый кристалл, добытый мною, — история, открытие, вдохновение… Собираясь уходить, Степка обратил внимание на странный календарь, прикрепленный над тумбочкой. В натуральную величину на нем изображена икона святой с печальными глазами, с нимбом, но Степку привлекли короткие надписи на старославянском языке… Он заметил точно такой же знак, который был выбит на камне. И не удержался: — Олег Петрович, как называется этот знак? — По-моему, «ижица», — неуверенно ответил Олег. — «Ижица»? — Последняя буква в кириллице… По возвращении домой Санька сказал: — Дурак! Продал бы коллекцию и купил себе «Волгу». — Сам ты дурак! — ответил Степка. — С «Волги» какой толк. Попал в аварию — и конец. А этому делу конца нет. Он каждый день надеется найти что-то новое. Что-то узнать неизвестное для себя раньше. Это и есть, наверное, жажда познания, жажда жизни. Слышал, он сказал: «ижица». Значит, никакая это не формула… А две буквы из старославянского алфавита… Но «ижица» — что-нибудь обозначает… А что? — Попроси у Елизаветы Петровны словарь, — посоветовал Санька. — Я сам видел в стопке книг на столе толстый том, на котором написано «От А до Я». Выходит, словарь… — И детские книги такие есть… — Не взяли мы с собой ничего читать, — вдруг посетовал Санька. — Времени хватает… — Попроси у тети Лизы… — У нее, наверное, все про геологию… А мне бы про шпионов… — Про шпи-о-о-нов! — передразнил Степка и натянул одеяло на голову. Захотелось спать. Но перед глазами стояла коллекция Олега. Особенно в память врезался тот минерал, который, словно молния, пронзила золотая жилка. Чистая, блестящая, она вплеталась в породу как что-то живое. А что, если и их находка связана с открытием какого-то минерала? Ведь тундра — это еще сплошная тайна. В ней, пока не для всех доступной, хранятся многие неизвестные страницы. Хотя бы такие, как найденные ими знаки на камне. Древние. Старославянские. «Аз», «ижица»… Не природа же создала те записи на валуне. Живой и грамотный человек высекал эти знаки. Когда, зачем? Какой она была, азбука, в древнем? Такой же, как сейчас, или совершенно другой? Санька уже спал. Одеяло на нем плавно поднималось и опускалось от умеренного и спокойного дыхания. Одну руку он положил под голову, другой будто придерживал одеяло. «Не волнует его ничего, — с горечью подумал Степка. — Никак отоспаться не может после сенокоса». Он снова достал со столика лист с чертежами, стал более детально изучать его. А может, и вправду попросить словарь у тети Лизы? Как он называется? «От А до Я»? Ну и глаз же у Саньки… Он, Степка, несколько раз заходил в комнату Елизаветы Петровны, а на это внимания не обратил… И что же за словарь у нее? Геологический или другой какой… А вдруг там «ижица» есть? «От А до Я»… Интересно… «Аз»… Линия вниз. Двадцать два сантиметра. Затем вправо и вверх. Еще двадцать сантиметров. Снова вниз. Пятнадцать сантиметров. Чуть по наклонной и снова вверх. Прямая к «ижице»… Тридцать два сантиметра. Расстояния разные… Расстояния… Расстояния… Это слово, как назойливая муха, жужжало в голове. Что же связывает эти знаки? «Аз», «ижица»… От А до Я… Последняя… И вдруг Степку словно поразило током. Он сбросил с себя одеяло, вскочил, в одних трусах и майке наклонился над столом, положив перед собой чертежи. — Санька, а Санька? — прошептал он. Санька лениво, нехотя открыл сонные глаза и недовольно уставился на друга. — Я, кажется, нашел ключ к чертежу, — взволнованно сказал Степка. — Завтра бы сказал, — зевнув, спросонку пробормотал Санька. — Да проснись же! — почти прикрикнул Степка. — Ты знаешь, что это такое? «Аз» — начало алфавита, а «ижица» — конец. Олег Николаевич сказал, что это последняя буква… То же, что от А до Я… Понял? Начало и конец. Ты слышишь или нет? Санька, проснувшись, сидел на раскладушке и удивленными глазами смотрел на Степку. — Начало и конец, — повторил Степка. — Линия — какой-то маршрут между началом и концом. Камень, который мы нашли, по всей вероятности, и есть начало… Уснуть они уже не смогли. 6. ПОИСК После ливня тундра покрылась сплошной водой. Стояли лужи, куда-то сбегали ручейки. Степка и Санька, прихватив на этот раз дождевики из болоньевой ткани, месили грязь резиновыми сапогами. После каждого шага выступала вода, и цепочка четких водяных следов оставалась за ними. Их камень-находка словно плавал в воде. Трава, которой они замаскировали вырытую яму, была смыта и унесена ливнем. Верхушка валуна, промытая дождем, стала чистой, и на ней теперь четко виднелись выбитые углубления — стрелы, указывавшие в сторону Морошки. — Дело теперь простое, — уверенно сказал Степка. — Указатель ведет к речке. Нам надо только соблюдать расстояние. — Ты знаешь масштаб чертежа? — Узнаем. Степка решил расстояние измерять шагами. Ну чем же его могли измерять в старину? Метров, сантиметров тогда не было. Значит — были шаги. Допускал: сантиметр — шаг. Широко расставляя ноги, он по прямой зашагал к речке. Встречавшиеся на пути валуны стороной не обходил, а переступал через них, продолжая путь дальше. К берегу речки насчитал две тысячи триста шагов. — Выходит, — стоя на берегу и смотря на течение, промолвил Степка, — в одном сантиметре сто пять шагов. — Выходит, — согласился Санька. — Теперь, примерно под углом сорок пять градусов, пойдем в сторону. Санька не возражал. Он послушно шел за Степкой. Степка был высокого роста, худой, нескладный. Родителям — мучение. Если ему одежда в плечах подходила по размеру, то не подходила длина. Рукава всегда короткие. Если изделие подходило по длине, то не подходило по размеру в плечах. Так и мучились: то заказывали одежду в комбинате бытового обслуживания, то в нем же переделывали уже приобретенное в магазине. Степка и сам понимал, что человек он, как говорят, нестандартный и со службой быта или кооперативами его связывать судьба будет всю жизнь. Не меньше волновало Степку и то, как будет он в армии. На его худом и длинном теле голова казалась маленькой. И для солидности Степа отпустил небольшие усы. Собственно, он просто не брился, и темные пушистые усики выросли сами по себе. Единственным его утешением было то, что без всяких осложнений ему подходил размер обуви. Сорок третий… Санька — юркий низкий крепыш. Постоянная физическая работа сделала его сильным, ладным, словно слиток. В училище он удерживает первое место по поднятию пудовой гири. Не зная его, посмотришь и подумаешь: ветер с ног свалит. Но когда Санька поздоровается всерьез, приходится массажировать после рукопожатия пальцы. Тихий и спокойный по характеру, Санька не показывает свою силу, не лезет в драки. А Степку он просто обожает. За смекалку, за умение выкрутиться из любого положения, за фантазию. Словом, за то, чего не хватает у самого Саньки. Степка, словно страус, каждый раз наклоняясь в такт шагам, упрямо шел по намеченному маршруту. Не дошедши, по расчетам, больше ста метров до предполагаемого поворота, на их пути стало озеро. — Все, — сказал Степка. — Снова тупик. Озеро небольшое. Метров триста в длину и сто — в ширину. Берега болотистые, заросшие осокой и какими-то неизвестными им травами, похожими на вербовые ветки. Степка смотрел на озеро и прикидывал: если брать по чертежу, надо переплыть на другой берег, а затем, срезав угол, плыть в обратном направлении. Он задумался. Такой первоначальный маршрут был бы неправдоподобен. Затем кому-то надо было плыть дважды через озеро, если можно найти путь проще и безопаснее? — Глубокое? — поинтересовался Санька. — Надо замерить, — предложил Степка. — Давай привяжем камень к леске и забросим в воду. Озеро оказалось глубиной метра три. — Глубокое. Нужна лодка. Стояли и молчали. Смотрели на ровную гладь озера. В воде отражались медленно плывущие седые облака, и, казалось, озеро было бездонным. — Здесь что-то не то, — наконец отозвался Санька. — Мы или неправильно пошли по маршруту, или чертежи на камне делали зимой. Скованное льдом озеро было скрыто под снегом. — Озера когда-то могло и вообще не быть, — высказал догадку Степка. — Сколько времени прошло, когда писали эту «ижицу»? По крайней мере, у нас ни малейшего представления. — Пройдем по берегу речки, — неуверенно предложил Санька. — Это самый надежный ориентир. Не получится — возьмем лодку. У геологов есть надувная. Степка, поразмыслив, согласился. — Попробуем. Но знай, что только точные расчеты смогут привести нас в тайник. Если он есть. А искать ветра в поле… — и он безнадежно махнул рукой. По своим следам вернулись на берег речки. Почувствовали усталость. Сели на валун отдохнуть. — Перекусим, — предложил Санька. — Я прихватил с собой сало и хлеб. Просоленное домашнее сало пахло чем-то необыкновенным. Хлеб с ним настолько был вкусным, что ребята, кажется, никогда и ничего подобного не ели. Жевали, торопились, снова откусывали хлеб и сало. Заодно любовались течением Морошки. Быстрая вода ее, словно ртуть, казалась тяжелой и холодной. — Смотри, — вдруг перестав жевать, указал на берег речки Санька. — Что там такое? Степка смотрел в указанном направлении, но ничего не видел. И только тогда, когда там шевельнулась трава, он заметил светло-коричневого зверька, с белым галстучком, с усиками и любопытными черными глазками, наблюдавшими за ними. — Это норка! — воскликнул Степка и стал шарить руками, пытаясь найти камень. Но норка, словно почуяв беду, юркнула в густую траву и исчезла. Степка укоризненно покачал головой: — Красивая шапка убежала. Утолив голод, встали и пошли берегом по течению. В извилистых берегах речки они старались уловить схожесть с чертежами. Степка прикинул расстояние между извилистыми линиями на рисунке и стал снова измерять расстояние шагами. Речка действительно имела изгибы, уводила влево, в сторону буровой, затем круто меняла направление вправо, выпрямлялась и снова текла вверх. Но таких изгибов было больше, чем на чертеже, и они совершенно не соответствовали расстоянию на карте. — Пустая трата времени, — разочарованно сказал Степка. — Возвращаемся. — Вертолет бы, — задумчиво произнес Санька. — Десять минут работы. Степка остановился и с благодарностью посмотрел на друга. — Не вертолет, а вездеход. Надо попросить Олега, чтобы прокатил нас по этому маршруту. — Он же заподозрит, если гонять его по кривым. — А мы только через озеро попросим. По предполагаемому маршруту. Дальше пойдем пешком. Это примерно будет у берега речки. В домик к геологам друзья вернулись поздно. На улице было хоть и светло, но на часах время подходило к десяти. Елизавета Петровна, увидев утомленных ребят, не обрадовалась, а накинулась на них. — Разве так можно, мои дорогие гости-практиканты, — без злобы, но очень внушительно и серьезно отчитывала она. — Ни на обед, ни на ужин. А мы тут уже всполошились, в поиски собрались. — Извините, тетя Лиза, — стал просить прощения Степка. — Мы же вас предупреждали, чтобы не волновались. — Не волновалась? — удивилась Елизавета Петровна. — Я же за вас теперь отвечаю головой. И не только перед родителями, а и перед училищем. А вы знаете, что здесь можно встретить не только волков, но и медведя. А у вас даже с собой палки нет. Не волнуйтесь… Герои! Ребята виновато опустили головы. Знали: такой признак повиновения всегда выручал перед отцом или матерью. У тетки Лизы детей нет. Но она тоже как-то сразу смягчилась, стала усаживать за стол и, как будто невзначай, спросила: — Что же вы там целыми сутками делаете? Хоть бы рыбину какую поймали. — А мы не умеем, — соврал Степка. — Можно, мы попросим Олега: пусть научит. — Можно, — согласилась Елизавета Петровна. — Только вы его зовите не Олег, а Олег Николаевич. Ему все-таки уже за тридцать. Только долго не засиживайтесь. Постучавшись к Олегу Николаевичу, ребята непроизвольно и внимательно стали изучать его лицо. Волнистые волосы, аккуратные, черные как смоль, усики, серые добрые глаза. Чернота волос, пожалуй, делает его моложавее. Вчера они не обращали внимания на лицо, сегодня заметили морщинки у глаз, проблески седины на висках. — Входите, земляки, — приветливо пригласил Олег Николаевич. — С чем пожаловали? — Завтра на рыбалку хочем сходить, — начал Степка. — Дело разумное… — Но, кроме карася, леща и окуня, мы других рыб никогда не ловили. Олег Николаевич сочувственно покачал головой. — К сожалению, тут карася нет. Есть форель, щука, сиг… Ловят на мальков, на кусочки мяса. Не секрет, что окуня хорошо ловить на глаз окуня. А снасти у вас есть? — Только леска и крючки. — Я вам дам свои снасти. Взгляд ребят снова скользнул по минералам. На столике у окна Олег Николаевич изучал новый кусочек породы. Видимо, только что добытый из глубин. Рядом с минералом лежала лупа, во флакончиках — реактивы. В комнате стоял неприятный запах с привкусом какой-то кислоты. Сегодня минералы от солнечного освещения будто сильнее переливались разными цветами, больше привлекали к себе. «Надо, — подумал Степка, — как сувениры несколько минералов попросить домой. Если, конечно, Олег Николаевич даст». — Елизавета Петровна, — прервал молчание Олег Николаевич — говорила, что вы неплохо разбираетесь в технике. — Немного разбираемся. — Я — инженер-механик, — напомнил Олег Николаевич. — И за все приходится отвечать. За ремонт тоже. Надо было бы к зиме кое-что подготовить. А гуртом оно легче… Да и в зачет вам пойдет… — На вездеходе вы нас везли со станции? — запустил пробный камень Степка, не отвечая на вопрос Олега Николаевича. — Верно. Степка встал, посмотрел прямо в глаза Олегу Николаевичу и вдруг рискнул: — Мы вам сделаем все. Честное слово! Но завезите нас на вездеходе завтра на рыбалку. Олег Николаевич, не раздумывая, согласился. 7. ПОДОЗРЕНИЕ Друзья к полярному дню привыкли быстро. Их радовало то, что в любое время, когда б они ни проснулись, когда б ни вышли на улицу, было светло. Вот и сейчас: только пять утра, а солнце висит над тундрой, в комнате все видно, не надо включать свет, беспокоить Елизавету Петровну. Сегодня по договоренности они едут на целый день. Время возвращения — девять часов вечера. Тетя Лиза нажарила им котлет, напекла булочек, положила в сумку термос с горячим чаем. Ребята прихватили с собой целлофановые мешки на рыбу, свежего мяса для наживки. Попросили туристический топорик. Олег Николаевич ждал их за домиками. Друзья уселись поближе к кабине водителя. Олег открыл заслонку люка, и они увидели пульт управления вездеходом. Степка удивился, что управление было рычажным. Когда тронулись с места, Степка сразу обратил внимание на спидометр. Работал он четко, реагируя на малейшие изменения скорости. — А вездеход по воде плавает? — повысив голос, крикнул в люк Степка. — На то он и вездеход. — Это страшно? В видовом зеркальце ребята увидели улыбающееся лицо Олега. Он ничего не ответил. Степка внимательно смотрел за дорогой. И когда до таинственного камня оставалось метров десять, он вдруг попросил: — Олег Николаевич! Разрешите проехать, а? Я уже ездил на всяких моделях автомашин и тракторов. Интересно попробовать на вездеходе. Пожалуйста… Олег Николаевич нажал на тормоза. — Смотри, — предупреждающе сказал он, уступая место, — только без фокусов. Степка не ожидал такого поворота дела. Сердце бешено заколотилось, когда он сел за пульт управления и взял в руки рычаги. Такой удобный случай никак нельзя упустить. Он проедет по маршруту, уже отложившемуся у него в памяти, как на бумаге. Степка засек показатель счетчика и медленно тронул с места. Проехав две тысячи триста метров, он сбавил скорость и резко развернулся влево. Олег Николаевич недоуменно посмотрел на него. — Можно попробовать через озеро? — не дав сказать ничего, начал просить Степка. — Валяй! Степка нажал на газ. Вездеход, весело пыхтя, понесся к озеру. Не доезжая метров десять, Олег крикнул: — Стоп! Степка мгновенно среагировал. — Нажми на тот рычаг, — объяснил Олег Николаевич. — Это открывается люк винта, а когда вездеход будет на плаву — включи вот этот тумблер: запуск гребного винта. Степка послушно повторил команды, снова тронулся с места и направил вездеход в озеро. Тяжелая машина носом нырнула в воду и на какое-то мгновение оказалась под ней. Степка почувствовал, как они будто провалились в пропасть. Но вездеход тут же всплыл. Степка нажал на тумблер, и машина легко и весело поплыла по озеру. — Здорово! — крикнул Степка, наблюдая за спидометром. Вездеход быстро плыл по воде. Расчетное расстояние сокращалось, озеро вскоре проскочили, и машина выползла на берег. Две тысячи сто метров оказались за несколько десятков шагов на суше от воды. — Я еще раз через озеро, — попросил Степка. Олег Николаевич утвердительно кивнул головой. Развернув вездеход, Степка снова ринулся в озеро. Но никакого страха уже не испытывал. Миновав озеро, он по прямой направился к Морошке, затем уже без разрешения, на полном ходу, сделал разворот, проследил на спидометре необходимое расстояние и остановился, не доезжая метров тридцать до реки. — Спасибо, Олег Николаевич! — Ты всегда ездишь с такими выкрутасами? — вдруг спросил Олег. — Это — чтобы дольше продлить удовольствие, — нашелся Степка, но с подозрительностью посмотрел на Олега Николаевича. — А что? — Просто так, — равнодушно ответил тот. Втроем вышли из вездехода. Олег Николаевич достал из-под сиденья две японские телескопические удочки и вручил ребятам. Санька обратил внимание, что леска на удочках толстая, крючки — с металлическим поводком. Значит, их снасти, привезенные с собой, здесь не годятся. Когда вездеход скрылся из виду, Степка распорядился: — Несколько окуней или кого там надо наверняка поймать. Кажется мне, что наш друг Рапопорт о чем-то догадывается. Рыба нужна обязательно, для прикрытия. Лови. Я займусь дальнейшими поисками. Санька направился к речке. Степка, оставив с собой топорик и нож, стал осматриваться на местности. По его расчетам, до неизвестного тайника чуть меньше трех с половиной километров. От места, где он стоял, левее виднелась макушка буровой вышки — хороший ориентир, по прямой — начинались скалистые горы, по склонам которых росли кустарники. Согласно чертежу, путь вел прямо на скалы. Получалось что-то правдоподобное. Вероятнее всего, тайник и должен был находиться в таких местах, а не под камнем или валуном, как они предполагали вначале. Степка, сделав первый широкий шаг, начал отсчет. Шел, считал и думал. Елизавета Петровна говорила, что они находятся в зоне островной мерзлоты. Но покуда никаких островов мерзлоты он не видел. Впервые с мерзлотой они столкнулись у камня. Может, дно речки и озера не замерзает? А может, и на открытой местности есть «окна», где можно провалиться, как в омут, и никто никогда не найдет этого места. От одной такой мысли Степке стало жарко, и он представил себе, как его засасывает болото. Он даже остановился. С подозрительностью посмотрел вокруг ног, попробовал на крепость грунт. Земля как земля. Раскисшая от дождей, переувлажненная, скользкая и грязкая. Затем сплюнул со злости и пошагал дальше. Придет же такое в голову! Расчетных три тысячи триста шестьдесят шагов привели его к подножию горы. Степка остановился, внимательно осмотрелся. На склоне горы валялись огромные валуны, отшлифованные дождями и ветрами, вросшие, казалось, в землю. Парень решил осмотреть близлежащие. Но ни на одном из них ничего подозрительного не обнаружил. Обследовал дальние — ничего. «Санька прав, — подумал. — Масштаб карты приблизительный. На особую точность рассчитывать не приходится». Решил исследовать гору. От оголенных камней веяло неприветливостью, серостью, холодностью. Степка, глядя на них, подумал, что на исследование горного хребта надо много времени. А его у них — в обрез. «Не найду ничего, — подумал, — передам тайну камня и чертежей Олегу Николаевичу. Ему проще на месте заняться этим делом. Да и времени достаточно». Медленно шагая, не спеша рассматривал каждый камень, каждую трещину, впадину… Какое-то равнодушие охватило его, какое-то безразличие влезло в душу. Как все интересно началось! И то, что тайна действительно существует, в этом можно не сомневаться. И то, что раскрыто — первые шаги к ней… Но какие из них следопыты? Его, Степку, угнетает однообразность местности. Одно и то же. Как отличить тайное от явного? Он уже развернулся, чтобы уйти на совет к Саньке, и вдруг заметил, как что-то, похожее на зайца-беляка, мелькнуло среди камней и спряталось за одним из валунов. Расчехлив топорик, парень осторожно стал подкрадываться к камню. Но зверек не дремал. Он вдруг выскочил на чистое место и понесся к скале. Песец! Дымчатого цвета. Прижимаясь к земле и почти сливаясь с нею, песец убегал так быстро, что Степка еле успевал следить за ним. У самой горы зверек юркнул за камень. Не теряя из виду место, где скрылся песец, Степка бросился туда. Ему казалось, что уж такую добычу он не упустит. Вот подарок будет матери! Прибежав к камню, Степка с удивлением заметил, что за ним в горе — нора. Этого еще не хватало! «Разве может песец в каменной горе сделать нору?» — усомнился Степка. Он с опаской просунул в нору руку — пустота. Камень как-то неестественно прикрывал вход. Степка попытался сдвинуть его с места, но не смог. Каменная глыба была в рост человека и, видимо, осунулась с вершины скалы. Степка опустился на колени, попытался просунуть в отверстие голову, чтобы рассмотреть лучше вход, но сделать этого не удалось. — Ау-уу! — крикнул он в темнеющую дыру. — Ау-у-у! — эхом отозвалось в глубине. — Пещера! — закричал от радости Степка. — Пе-ще-ра! Он повернулся лицом к речке и стал звать Саньку. Пытался свистеть, но резкого свиста не получалось. На берегу речки Саньки он не видел, а друг, наверное, его не слышал. Позабыв про песца, Степка, с досады сунув топорик в чехол и закрепив к поясу, побежал к речке. Бежать было тяжело, пот выступил на лбу, чувствовал, как прилипает к телу майка. Перешел на быстрый шаг. Но, прошагав метров двадцать, снова пустился бежать. Не терпелось поделиться новостью. Санька сидел на берегу и увлеченно следил за поплавком. В целлофановом мешке барахтались килограммовая щука, с десяток крупных окуней, серебристая рыбина, которую Степка видел впервые. — Ты что, оглох? — накинулся Степка на товарища. Тот от неожиданности подпрыгнул, лицо побледнело. — Я кричу, свищу, а тебе хоть бы хны, — словно извиняясь, тише проговорил Степка. — Всю рыбу распугал, — в сердцах сказал Санька. — Вот это — рыбалка! Не то что в наших пустых канавах. — Собирай снасти, и — пошли! Санька удивленно округлил глаза, скривил губы, словно проглотил горькую таблетку, и разочарованно протянул: — Бросать? Давай половим немного вместе. — На уху есть и — хватит! Я нашел… пещеру. — Пещеру?! — поразился Санька. Быстро смотали удочки, забрали улов и вместе направились к горе. Степка на ходу рассказывал, как увидел песца, как охотился за ним, как зверек вывел его на тайник. — Дал бы нам Олег ружье, — сетовал Степка, — один песец был бы в сумке. — В этом случае ты не открыл бы тайник. — Возможно, — согласился Степка. — Выходит, хорошо, что не попросил ружья. Подошли к глыбе. Санька смотрел на заваленный вход, где зияла небольшая нора. Попробовали откатить камень вдвоем. Не поддался. Только чуть-чуть соскользнул вниз. Сантиметра на два, не больше. И после этого еще крепче закрепился в породе, даже шевельнуть его было нельзя. — Ничего не поделаем, — сказал Степка. — Нужны лом, веревки… — Сегодня нет времени, — посмотрел на часы Санька. — Мы обещали вернуться к девяти. Завтра давай прямо сюда. — Нужен фонарик. А где его взять? — Может, там еще и никакой пещеры нет, — неуверенно сказал Санька. — Просто нора. — Как нора? — будто перепугался Степка. — А эхо? Ты только послушай! Он снова стал на колени, сложил лодочкой руки и, словно в рупор, крикнул в отверстие. Гулкое эхо отозвалось в глубине. Санька хорошо слышал его. Но чистосердечно признался: — Я в этом не понимаю. Может, и пещера, может — просто трещина. Здесь придется поработать. — Сегодня придем раньше, — согласился Степка. — Пока никого не будет, найдем необходимые инструменты, припрячем, чтобы не вызвать любопытства. Ухи наварим. Совместим полезное с приятным. Елизавета Петровна ухе рада будет. Назад взяли направление на видневшуюся макушку буровой вышки. 8. ПЕЩЕРА Елизавета Петровна хвалила уху. — Давно такой не ела, — причмокивая языком, говорила она. — Чувствуется, готовили мастера. Друзьям от похвалы — приятно. Тетя Лиза в прекрасном настроении. Ребята, как и рассчитывали, пришли раньше, приготовили ужин, припрятали инструменты, на душе теперь спокойно. — Снова погода стала заходиться, — глядя в окно, сказала Елизавета Петровна. — Как — заходиться? — поинтересовался Степка. — Сильный ветер будет с дождем. Или без дождя. Но что-то будет. Видите, небо вокруг солнца начинает темнеть. Друзьям такое сообщение сразу испортило настроение. За домиками во мху лежали ломик, тонкий буксирный тросик. Запаслись они спичками и паклей, приготовили флакон бензина. Так как электрического фонарика нигде не нашли, решили пользоваться факелом. А если снова пойдет дождь с ураганным ветром, поход придется отменить. А время… До отъезда домой им остались считанные дни. Ночью ребята проснулись от стона ветра. По окнам хлестали струи дождя. На улице было темно. — Пойдем дождем, — решил Степка. — Может, к утру перестанет, — выразил надежду Санька. — Не перестанет, все равно пойдем. На это надо настроиться. Идти во что бы то ни стало. — А если тетя Лиза не пустит? — Она же на работу пойдет. Под завыванье ветра снова уснули. Утром Елизаветы Петровны дома уже не было. На кухне, на газовой плите, в кастрюльке стоял приготовленный на завтрак суп, чайник был еще горячий. Перекусив, друзья потеплее оделись, взяли с собой болоньевые накидки и выскочили на улицу. Дождь не прекратился, но ветер немного стих. Частые холодные капли дождя падали с северной стороны, били в лицо. Прихватив за домиком спрятанные инструменты, Степка и Санька, как и вчера, пошли к горе напрямик. Путь этот был ближе и ровнее. Шагали рядом, изредка перекидывались короткими фразами. Неприятный дождь заставлял отворачиваться в сторону, болоньевые накидки вскоре промокли, сковывали движения. Вода затекала за воротник, брюки на коленях прилипли к телу. — Не заблудить бы! — крикнул Санька. — Не заблудим, — повысил голос Степка. — Ориентир хороший — косой дождь. Они оглянулись назад. Буровая вышка исчезла из виду. Опустив головы, они пошли дальше, упрямо месили грязь, отдаляясь от базы все дальше и дальше. Им казалось, что давно уже должны бы появиться горные хребты, но их не было. Через несколько сот метров приблизились к Морошке. — Вот те на, — сказал растерянно Санька. — А где же гора? Степка недоуменно повертелся на месте. Ветер и дождь усилились. Вокруг ничего не видно. Седая пелена окружала их. — Мы, непонятно как, обошли озеро, — стал рассуждать Степка. — Гора от речки должна быть расположена вверх. Поищем следы от вездехода. Отошли от речки повыше и на небольшом расстоянии друг от друга стали осматривать грунт. Через несколько минут Санька наткнулся на вчерашний след. Сплошная ровная водяная лента тянулась в сторону базы. — Отсюда пойдем чуть правее и вверх, — сказал Степка. Ветер трепал полы болоньевых накидок, в сапогах чавкала вода. Но от сердца отлегло. Дорогу и ориентир нашли. По подсчетам, осталось идти не так много. Через несколько сот шагов Санька вдруг остановился. Показал рукой вправо. — Смотри! Степка повернул голову и мгновенно расчехлил топорик. — Волк! Мурашки у обоих пробежали по коже. — На двоих он не нападет, — стал успокаивать Степка. — И не сидится ему, гаду, где-нибудь в тепле. Волк тоже остановился, сел на задние лапы. Настороженные, злые глаза следили за движениями ребят, он поднял вверх морду, словно что-то вынюхивая. То вдруг на загривке дыбил мокрую темно-серую шерсть, оскаливая пасть, тихо выл… Так близко Степка и Санька зверя видели впервые. — Он от нас не отстанет, — забеспокоился Санька. — И бояться его нечего. У нас есть чем защищаться. Держи удобнее ломик, — настраивал себя Степка. — А вдруг их стая? Степка промолчал. Кто его знает, как ведут себя волки в тундре? Тетя Лиза, собственно, предупреждала, что в тундре можно встретить всякого недружелюбного зверя. Даже медведя. Но как вести себя с ними? — Пошли дальше, — как можно спокойнее сказал Степка. — Не трогать его — и отстанет… Но волк поднялся и, соблюдая расстояние, последовал за ними. Непредвиденное соседство с волком вселило в души ребят тревогу. Они ускорили шаг, не выпуская зверя из виду. Волк шел, как и прежде, не приближаясь, не отдаляясь. Через некоторое время отстал, а затем скрылся во мгле. Вышли друзья прямо на нору. Теперь они уже не обращали внимания на дождь, позабыли о волке. Работали согласованно и старательно. Ломиком удалось сдвинуть низ камня, на его макушку надели петлю троса. Отошли метров за десять, налегли, и камень, будто поскользнувшись, рухнул на землю, скатился ниже. Под ним образовалась впадина из слежалого коричневого торфа, переплетенного по краям белыми нитями корешков. Ребята подбежали к проему. Книзу он стал шире, но был завален осколками камней. Парни стали расчищать вход, выбрасывали камни, щебенку. Вход немного расширился, и Степка попытался пролезть в него. Не получилось. — Собака пролезла бы, — пошутил он. — Ты же не собака. — В том-то и дело. Голова пролазит, а туловище — нет. Внизу еще глубже выбрали землю и щебень, ломиком сбили со сторон острые углы. — Попробуем. Первым полез Степка. Его тело медленно втискивалось в щель, гора словно поглощала его. Наконец, исчез совсем. Через несколько минут показалась голова из норы, глаза радостно блестели, он крикнул: — Здесь свободно. Влезай! В темный проем полез Санька. Ему приходилось часто поворачиваться, выбирать удобную позу: в плечах он был шире Степки. Но вскоре и он оказался в пещере. Друзья от работы, от волнения чувствовали себя тепло и уютно. Но так продолжалось недолго. Не успели как положено освоиться, почувствовали леденящий холод. — Неужели, — удивился Степка, — этот ход сквозной? — Посмотрим, — неопределенно ответил Санька. На ломик навернули паклю, облили бензином. Зажгли. Пещера осветилась от вспыхнувшего факела. Пламя коптило. Черный едкий дым лез в глаза. Не обращая на это внимания, они медленно продвигались вперед. Попали, словно в сказку. Причудливых форм каменная порода отсвечивала разными цветами. С потолков свисали длинные сосульки. Каменные, белого цвета с голубым оттенком. Метр за метром, освещая пещеру, они внимательно рассматривали породу, но ничего нового и подозрительного не увидели. Только камни, самых причудливых форм и цветов. — Может, это и есть тайна — минералы? — сказал Степка. — Может быть, — согласился Санька. — Но еще надо доказать, что это — минералы. Факел стал тухнуть. Подлили на паклю бензина. Прошли метров тридцать. Пещера начала сужаться. Стало совсем зябко. Их влажная одежда остыла, словно превратилась в корочку льда. Санька начал дрожать от холода, мелко стуча зубами. — П-пошли, — попросил он. — С факелом мы ничего не найдет. Че-го доброго, еще уг-горим. — Как угорим? Сквозит ведь. Где-то есть выход. — Может — нет. — А где же девался песец? Но дальше пройти было невозможно. Пещера резко сузилась, и в породе только виднелась черная продолговатая щель. Ничего не обнаружив, они вылезли из пещеры. Ветер и дождь на улице не перестали. — Надо электрический фонарь, — заключил Степка. — Вернемся еще раз. Домой возвращались продрогшими и уставшими. Увидев явившихся гостей, Елизавета Петровна всплеснула руками: — Господи, что с вами? — Решили пройтись по тундре, — наигранно сказал Степка, но губы его скривились, тело знобило. — Мне такие гости не нужны! — разозлилась тетя Лиза. — Еще какую хворобу наживете, а мне — отвечай за вас. Сейчас же раздевайтесь — и в баньку. И чтобы десять потов выскочило из вас. Ребята послушно разделись и юркнули в указанную дверь. К их удивлению, в комнатке было так жарко, что, казалось, можно сгореть от жары. Но пара не было. Не видели они ни одного металлического изделия, даже гвоздика. Догадались, что тетя Лиза специально приготовила для них баньку, вероятно, предусмотрев, что придут они мокрые и продрогшие. — А как же мыться? Санька пожал плечами. Через несколько минут обильные капли появились на лице, спине, груди… С каждым вдохом горячего воздуха пот все обильнее выступал на теле. Они сидели мокрые, словно вылезли только что из воды. — Хорошая штука, — удовлетворенно сказал Степка. — Я не могу сидеть, — заныл Санька. — Сиди! Не зли тетю Лизу. Но через пять минут и сам не выдержал, выскочил в маленький предбанник. Здесь, в тазиках, была приготовлена вода. Они сполоснулись и снова вошли в парилку. — Душа подсказывает, — начал Степка, — что мы — на верном пути. Понимаешь, даже геологи не знают о существовании этой пещеры. Они говорили как-то, что гора эта совсем не привлекает их внимания: обыкновенные камни. А, если вдуматься, камни-то не совсем обыкновенные. Мне кажется, там есть такие минералы, которых нет даже в коллекции Олега. — Так ты уже и определил! — Не так, а по наблюдению. В пещере некоторые минералы в темноте светятся, словно светлячки. — Может, и есть светлячки. — В тундре светлячки?! — Степка покрутил у виска пальцем. Заход в парилку проделали несколько раз. Насытившись теплом, они вытерлись сухими полотенцами, переоделись в свежее белье и тихонько пошли в свою комнату. Следом вошла Елизавета Петровна. — Я вас больше в тундру не пущу, — категорически заявила она. — А к парилке еще положен и горячий чай с малиной. — Тетя Лиза, — тихо сказал Степка. — Мы же ничего плохого не сделали. Нам надо еще один раз сходить. — Что вы там забыли? — с подозрением спросила Елизавета Петровна. — Мы нашли минералы, — признался Степка. — В той горе. Елизавета Петровна недоверчиво посмотрела на ребят, старалась угадать: врут или правду говорят. — Какие ж там минералы? — удивилась она. — Обыкновенный известняк, строительный… — Мы вам принесем и покажем. Только нам нужны электрический фонарик и кайло. Елизавета Петровна немного подумала, а затем неопределенно сказала: — Посмотрим… А сама снова недоверчиво посмотрела на друзей. Зачем это им еще электрический фонарик? На улице все время светло. Настолько светло, что даже в ночные часы прекрасно видно на улице. Что-то темнят парни. Но упоминание о минералах не оставило ее равнодушной. А может, и в самом деле они на что-то напоролись? Елизавета Петровна вышла в свою комнату. Через несколько минут принесла большой квадратный фонарик с массивным рефлектором и кайло. Положила на стол. — Сходите при условии, если к утру не будете кашлять. Или температурить. Сейчас Олега пришлю к вам. Пусть обследует. — Не надо, — попросил Степка. — Чувствуем себя мы хорошо. Не впервые под дождем мокнуть… — Смотрите… Не сказав больше ни слова, тетя Лиза вышла. — Какое сегодня число? — спросил Степка. — Кажется, семнадцатое. — У нас времени осталось четыре дня. Санька сладко потянулся на раскладушке, заложив обе руки под голову. — Нам бы такую реку в Дубраву, — размечтался он. — Обидно. Из-за каких-то дурацких камушков все время ухлопали впустую. — Почему дурацких? — не согласился Степка. — Коль их берегли, как тайну, значит, имеют они какую-то Ценность. — Прежде всего надо еще доказать, та ли это «ижица», что указана на камне. Таких тайников здесь, прости, под каждым валуном. Во-вторых, найденные камни никакой ценности не представляют — просто удобрения. Эти самые… апатитные. Может, когда-то они и что-то значили… — Санька глубоко вздохнул: — А рыбалка — что надо! 9. СТРАННЫЕ ЗВУКИ К счастью, друзья не заболели. Хорошая пропарка в сауне вернула им силы и свежесть. Но особого энтузиазма они уже не испытывали. Решив, что такой пустяковый тайник, как пещера с минералами, не стоил таких напряженных поисков, ребята уже действительно жалели об упущенном хорошем отдыхе на рыбалке. Но начатое дело надо было доводить до конца. Они не торопясь оделись, поели, прихватили с собой инструменты, удочки и не спеша пошли в сторону реки. Решили: Санька будет удить рыбу, а Степка еще поковыряется в пещере. Степка согласился. Взяв с собой фонарик и кайло, он пошел к горе. Погода стояла тихая, спокойная, солнечная. Будто не было вчера холодного дождя и озлобленного ветра. Растения высохли, распрямили листья. Только во мху и траве блестела роса. Степка пролез в нору и начал снова исследовать пещеру. От луча яркого света каменная пещера еще сильнее искрилась, переливалась разноцветьем, и все это было похоже на громадную коллекцию минералов, искусно выложенную в сплошные стены. Как и вчера, откуда-то тянул сквозной поток леденящего воздуха, от чего было холодно и неприятно. Степка вначале прошелся в пещере от входа до суживающегося места. Под ногами валялись куски породы, стены были неровные, шероховатые, с вертикальными наростами. Казалось, какая-то чудовищная сила раздавила эту гору, старалась вогнать ее в глубины, но она выстояла, дав только эту широкую трещину. В нижней части по ширине в ней могли свободно разминуться два человека. Не обнаружив ничего нового, Степка стал откалывать самые красивые и яркие камни. От удара кайлом в разные стороны летели осколки, глухое эхо носилось в пустоте. Лучшие осколки Степка собирал в карманы, отчего они тяжелели, тянули одежду вниз. В разных местах, казалось, были разные кристаллы. Внимание Степки привлекла застывшая сосулька на стенке посреди пещеры. Он подумал, что она ледяная. Стукнул осторожно кайлом, но сосулька не поддалась. Он размахнулся сильнее… Какой-то странный звук услышал от удара. Снова с силой стукнул о стенку. Неужели пустота? Степка перешел на противоположную сторону и ударил кайлом по породе. Тупой, глухой звук. Вернулся на прежнее место. Удар! Звонкий отзвук послышался будто за стенкой. Пустота! Степка мелкими и несильными ударами стал определять ширину и высоту предполагаемого входа. Получалось, не больше обыкновенного окна прямоугольной формы. Скользя лучом фонарика по стенке, парень отчетливо увидел, что она сложена из отдельных камней, но под тяжестью они спрессовались, срослись, по швам застыла, словно оплавленная, кайма. Степка со всей силы стал разрушать стенку. Но легкое кайло отскакивало от породы, оставляя на ней небольшие углубления. Степка, бросив инструмент под ноги, выключил фонарик и стал пробираться наружу. На улице в глаза резанул яркий свет, солнце стояло прямо над буровой, слабый ветерок шевелил верхушки трав. Что делать? Бежать за ломиком на базу или звать Саньку на помощь? Нужна была ему эта рыбалка, будто дома не хватает времени просиживать у воды. Карманы с камнями обвисли, мешали двигаться, и Степка все содержимое выложил на сырой грунт. Осколки минералов еще выразительнее заискрились в солнечных лучах, но Степка на эту красоту не обратил теперь никакого внимания. Решил позвать Саньку. Знал: отсюда он звука не услышит. Не теряя времени побежал к речке. Санька сидел на берегу и, как в прошлый раз, с увлечением ловил рыбу. Прямо во мху подпрыгивали, хлестали по траве хвостами окуни, щуки… Да, согласился в душе Степка, такого на канаве в Дубраве не поймаешь. Прошло всего около двух часов, а он уже успел натягать вон сколько рыбы! — Сворачивайся! — еще издали приказал Степка. — Опять дурью маешься? — зло ответил Санька. — Видишь, что творится? — Вижу. Но есть работа поважнее. — Что тебе еще почудилось? — Понимаешь, мне показалось, что в породе есть пустота, — на одном дыхании выложил Степка, — но она аккуратно заложена камнями. Давно. Камни спрессовались, и одному не управиться. — Показалось… Санька недоверчиво смотрел на друга. Степке может показаться что хочешь. И замурованный вход, и тайник… Он бредит им. Но и не верить нельзя. Нашел же пещеру, минералы. А вдруг что-то стоящее обнаружил и в этот раз? Без особого желания Санька поднялся с камня-сиденья. Уж очень ему не хотелось расставаться с удочками. Посмотрел на них и тут же бросился к правой, лежащей на двух камнях-подставках. Поплавка на поверхности не было, леска скрылась под водой. Санька ловко сделал подсечку, но леска упрямо не хотела выходить из воды. Удилище согнулось в дугу. Но вот показалась голова щуки. Глотнув воздуха, она обмякла и сразу оказалась на берегу. — А может, все-таки показалось? — почти с мольбой повторил Санька. — Вдвоем же легче проверить, — уже не приказывал, а просил Степка. — Если ничего нет, вернемся и вместе продолжим лов. Оставь удочки здесь. Санька удобнее и надежнее, чтобы не сошли в воду, закрепил удилища на берегу, и они направились к пещере. Простукивали стенку вместе. Санька, приложив ухо к холодной породе, вслушивался в звуки. Под ударами кайла они в некоторых местах отдавались гулко, будто неслись в воздухе, в других — глохли, сразу пропадали. — Загадочно, — наконец промолвил Санька. — Тут что-то не так. — Там пустота, — уверенно сказал Степка. — Поработаем, — согласился Санька. — Но боюсь, что кайлом мы здесь ничего не сделаем. Нужны тяжелый молот, короткая и острая монтировка. Протоптанной тропинкой, а вернее, перемешанной грязью, выделявшейся на фоне растительности, они пошли на буровую, Степка нашел Олега Николаевича, попросил молот и монтировку. — Говорила Елизавета Петровна, — загадочно улыбнувшись, сказал он, — вы месторождение нашли. — Вечером принесем образцы, — серьезно ответил Степка. — Посмотрите, определите. — Непременно посмотрим, — согласился Олег Николаевич. — Зачем нам тягаться по тундре, бурить вечную мерзлоту, выискивать какие-то апатиты. А кстати, знаете ли вы, что в переводе с греческого слово «апатит» означает «обманный». Обманывающий зрение. — Не знаем. — Так знайте, — сказал Олег Николаевич. — Из вас могут получиться настоящие геологи. Нашему делу всегда сопутствуют две вещи: риск и настойчивость. И, как правило, настойчивость, уверенность всегда побеждают. Разумеется, не без риска. Северные камни уже чего-то стоят. Хотя бы потому, что северные… Степка уловил в словах Олега Николаевича тонкий намек на их пустое занятие. Видимо, он и сам не раз бывал в горах, исследовал породу, поэтому так уверен, что дельного ничего там нет. Интересно, мол, вам заниматься пустяками, занимайтесь. А ведь он не прав! Минералы все-таки внутри горы есть! Пусть немного их, небольшие залежи, (а кто, собственно, знает какие), но все-таки есть. Олег Николаевич принес молот, шлямбур. Санька попросил еще ломик. Через несколько минут Олег Николаевич принес и его. — Вечером зайду, — пообещал. Санька взвалил на плечи тяжелый молот, Степка взял ломик и шлямбур, и они двинулись в обратный путь. Бросили у входа в пещеру инструменты, решили сбегать на речку и забрать снасти и рыбу. Без груза идти было легче и веселее. Строили догадки: что может быть за стенкой породы? Природная там пустота или искусственная? А что, если это скопление взрывных газов, какие встречаются в шахтах? Метана или еще чего? Тогда они вместе с горой взлетят в воздух! Последняя мысль настолько показалась реальной, что Санька приостановился и выжидательно посмотрел на друга. Но Степка ничего не ответил. То, что приходило раньше в голову: клад золота, алмазов, минералов — ушло на задний план. Здесь, в тундре, золото, алмазы? Это не укладывалось в голове… Хотя, почему бы и нет? А вот сжатый метан… Не доходя до речки несколько шагов, Степка указал на то место, где рыбачил Санька. — Смотри, там кто-то хозяйничает. Санька, увидев двух светло-коричневых зверьков у оставленной рыбы, резко свистнул и кинулся к своей добыче. Зверьки, будто не испугавшись людей, спокойно схватили в зубы по рыбине, не спеша потащили их по траве и нырнули в воду. — Наверное, ондатры! — Черти! — выругался Санька. — Самых крупных уволокли. Остальную рыбу Санька тоже выбросил в воду. — Много и разного цвета шапок видели здесь, — шутил Степка, — а придется уезжать с непокрытой головой. — Ничего, в следующий раз будем умнее. Солнца видно не было. Только там, где находилась база, горел красным заревом небосклон. На фоне его четко виднелась макушка буровой вышки. Низко над землей от горы в сторону Морошки летела стая белых птиц… 10. ВОТ ОНА, ТАЙНА! Еще раз обследовав предполагаемую кладку из камня, друзья решили пробить отверстие снизу. Ломик, как и кайло, отскакивал от породы, словно теннисный мяч. Да и не было пространства развернуться для настоящего удара. Оставалось одно: шлямбур. Санька, как более выносливый и сильный, взялся за молот. Степка держал в руках инструмент. Держал, как ему казалось, на шве. Желтый луч фонарика освещал только место, где работали друзья. Вокруг был мрак. Под ударами молота острозубый шлямбур медленно вгрызался в породу. Саньке стало жарко, и он снял с себя куртку. Остался в свитере. Степка промерз, чувствовал поток холодного воздуха, но терпел. Пусть вначале поработает Санька, решил, а если придется делать второе отверстие, возьмется за молот и он. Освещение ухудшалось. Степка только открыл рот, чтобы предложить на некоторое время отключить фонарик для самоподзарядки, как шлямбур легко вошел в породу. — Есть! — крикнул Степка. — Я же говорил! Он взял ломик и просунул его в отверстие. Инструмент весь скрылся в нем. Друзья попытались отвалить камень ломиком, но тщетно — он начинал гнуться. — Здесь где-то остались флакон с бензином и пакля, — вспомнил Степка. — Электропитание совсем ослабло. Почти пригибаясь к земле, стали искать при бледном свете паклю и бензин. Степка вскоре нашел флакончик и, взболтнув, определил: бензин есть. Пакли так и не нашли. — Я отрежу полоску от своей майки, — предложил Степка. — Намотаем на конец ломика. Вскоре в пещере вспыхнул факел. Теперь молотом работал Степка, Санька придерживал инструмент. Фантастические фигуры-тени метались по стене, факел то загорался ярким пламенем, то затухал, удушливая копоть поднималась вверх, к потолку, а затем вдоль стен грязными струйками стекала вниз. Но на это не обращали внимания. Работали по очереди. В руках чувствовали усталость, ноги и спины ныли, пот заливал глаза. Четвертое отверстие долбили с каким-то остервенением, при каждом взмахе Санька выкрикивал «а-ух!», и тяжелый молот опускался на породу, словно на магнит, будто прилипал, а в пещере разносилось от удара гулкое эхо: — А-ух! — А-у-ух! Наконец металлический предмет свободно провалился в стенку. Санька, не останавливая движений, несколько раз с силой ударил посреди отверстий, и кусок камня провалился внутрь. — Стой! — закричал Степка. Но Санька словно очумел. Он со всей силы бил молотом выше, ниже, по сторонам уже зияющей дыры, камни отваливались, осколки разлетались в стороны, вход на глазах расширялся. — А-ух! — А-ух! — Да остановись же! — со злостью закричал Степка. Санька остановился. Молот вывалился у него из рук и рухнул у самых ног. Тяжело переводя дыхание, Санька руками вытирал пот со лба. Ноги и руки мелко дрожали, хотелось тут же присесть, но он удивленно смотрел на широкий вход в стенке, а затем с гордостью сказал: — Ты, как всегда, прав! Степка перелез через отверстие внутрь. Что-то непонятное пробормотал за стенкой, а затем, высунув голову, попросил: — Ничего не вижу. Подай фонарик. Подзарядившийся фонарик выбросил луч яркого света в открывшийся грот. Он был похож на небольшую комнату с неровными и высокими стенами, полусферическим потолком. Слева у стенки лежала куча минералов, почти таких же, какие заготавливал Степка. Чуть дальше на полу лежал какой-то предмет. Степка осторожно коснулся его. Покрытый ржавчиной металл, похожий на огромный нож. — Чего стоишь там? Влезай сюда! Санька, будто опасаясь обвала, осторожно пролез в выбитый им ход и остановился рядом со Степкой. Вместе шагнули в правый угол. В слабом свете увидели что-то, похожее на медвежью шкуру. Белая шерсть торчала из-под нее по краям, а внизу под кожей виднелись меха норок, лис, песцов… Сверху на шкуре что-то заблестело. Степка осторожно взял в руки предмет и, присмотревшись ближе к свету, прошептал: — Золотая монета. — Не может быть! — Дома рассмотрим, — Степка положил ее в карман. — Питание совсем село. Они остановились перед кучей мехов. Степка взялся за край медвежьей шкуры, откинул ее. И… внутри у него будто что-то оборвалось, неприятная дрожь пробежала по телу, от страха заколотило, как в лихорадке. — Мертвец! Теперь Саньке стало дурно. В голове помутилось, спазмы сдавили горло, не хватало дыхания. — Бежим! — выдавил он из себя и кинулся к проему. — Постой! — пришел в себя Степка. — Надо же осмотреть. — Осматривай сам, — раздался где-то из глубины голос. Степке показалось, что это сказал не Санька, а лежащий на мехах мертвец. Степка, пересиливая страх, почти касаясь фонариком обнаруженной находки, осматривал труп. На медвежьих шкурах, положив руки на груди, в странных доспехах дружинника лежал молодой воин. Островерхий шлем закрывал голову до глаз, и на бледном лице его выделялись черные брови вразлет, словно девичьи, длинные ресницы еще больше подчеркивали нежность и правильные черты лица. Глядя на тело, Степка подумал, что сам парень так уснуть не смог бы. Его кто-то уложил на это место, сложил руки на груди и бережно укрыл. Казалось, дружинник только что прилег отдохнуть и уснул. Степка ни к чему не дотрагивался. Только внимательно всматривался в черты лица лежавшего, страх перешел в любопытство, парень не чувствовал усталости, ноющей боли в теле… Мысли роились в голове: кто, когда? Как оказался молодой воин в этих диких краях, что его побудило в те далекие времена предпринять такой рискованный шаг? Неужели все так и останется тайной? Санька также осторожно взялся за край шкуры, снова укрыл тело. Часть вторая «БЬЮ ЧЕЛОМ, КНЯЗЬ!» 1. РАЗГАДКА Степка и Санька, склонившись голова к голове над столом, рассматривали найденную в гроте монету. Несомненно, она была золотой. Но форму имела неправильного круга, будто кто-то специально расплющил ее молотком. Вверху прямыми линиями высечено: «Л.6579». Под цифрами — полукругом одно слово старославянским шрифтом: «усъпнъизгоiти». Степка долго всматривался в потускневший от времени благородный металл, взял его в руки и стал чистить шерстяным свитером. Золото стало ярким, с красноватым оттенком, и надписи четче выделились на нем. — Это не деньги, — наконец сказал Степка. — Золото всегда было деньгами, — не согласился Санька. — Это записка. «Л. 6579» — видимо, указывает на время. Летописи всегда начинаются со слов: «В лето такое-то…» Можно допустить, что здесь — лето 6579. Я не знаю, какой это год, но мне кажется, что большого труда узнать не составит. А вот что обозначает слово? Ничего непонятно. — А может, здесь несколько слов. Степка взял лист бумаги и снял копию с написанного. Что же такое «усъпнъизгоiти»? Это слово должно раскрыть смысл обнаруженного. — Была бы библиотека или словари — нашли бы, — сказал Санька. — А так — надо просить Олега Николаевича. Степка спрятал пластинку с надписью в карман. Стал ходить по комнате взад-вперед, что-то обдумывать. Не хотелось пока раскрывать тайну другим, но в любом случае ее теперь придется раскрыть. Не игрушку они нашли, а погребение. Как этот дружинник мог оказаться здесь? В этих диких и суровых краях? И если верить летоисчислению… Да, придется тайну раскрывать. Они больше сами не в состоянии ничего сделать. — Пока признаемся только Олегу Николаевичу, — решил Степка. Через час в комнату постучался Рапопорт. Был он в хорошем настроении, улыбался. — Показывайте находку! Степка пошел в коридор, взял из кармана пиджака, висевшего на гвоздике, несколько осколков из пещеры и отдал Олегу Николаевичу. Увидев их, тот перестал улыбаться, долго вращал камни перед глазами. Выражение лица его было настолько удивленным, что друзья это заметили сразу. Словно не веря себе, Рапопорт побежал в свою комнату, принес лупу и стал рассматривать камни через нее. — Где их достали? — наконец спросил он. — В горе. — Как, в горе? — Мы нашли пещеру. — Пещеру?! — поразился Олег Николаевич. — Вы хоть знаете, что нашли? Апатиты! Так называемые «княжеские апатиты». С большим содержанием фосфора. И странно, что они соседствуют рядом с нашими установками, буравящими землю на тысячи метров, но так и ничего еще не обнаружили. Вот этот, зеленого цвета, имеет большое содержание железа, а вот этот, голубой, содержит в себе марганец. Это, ребята, уже называется открытием. Редчайшим открытием… Они ведь в темноте должны светиться… Я, собственно, намеревался посмеяться над вами вволю, но здесь — не до смеха. — Посмотрите еще это, — сказал Степка и достал из кармана золотую пластинку. Олег Николаевич посмотрел на нее, недоверчивым взглядом окинул ребят, положил пластинку под лупу и прочитал написанное. Но как перевести слова, тоже не знал. — Я сейчас, — сказал он и поднялся со стула, чтобы выйти. — Постойте! — попросил Степка. — Перепишите это на бумагу и пока никому ничего не говорите. Мы вам еще не все рассказали. Олег Николаевич сел и с нетерпением стал ждать. Степка начал рассказ от первого дня их приезда: как сорвали букет незабудок, как нашли чертеж на камне, как обнаружили пещеру, а в ней грот и мертвого дружинника. Олег Николаевич не проронил ни слова. Но когда Степка начал рассказывать о дружиннике, он вскочил со стула, нервозно заходил по комнате. — Сейчас поедем туда. — Прочитать вначале надпись надо, — напомнил Степка. — А-а! — утвердительно кивнул Олег. — У меня там есть один полиглот. Знает много славянских языков… Ходячая энциклопедия… Поеду сейчас же к нему… И ушел к своему вездеходу. Завел, поехал. Через полчаса ребята опять услышали шум двигателя. Вскоре в комнату явился Олег Николаевич. — Простая будто надпись, — с порога начал он. — «Изгоiти» — слово славянское и на украинском обозначает «исцелить». В польском — заживлять… А первое — он не уверен, но предполагает, что это слово с корнем «сон». В целом — сон исцелить… или заживлять… — А может, «оживить»? — от неожиданности подпрыгнул Степка и сразу спохватился: — Вы ему, тому полиглоту, не сказали об усыпленном дружиннике? — Разумеется… — Тогда, выходит, логика в переводе есть… — Возможно. Он еще пороется в словарях… А вы знаете, какой год означает число? — Олег выжидающе смотрел на ребят. — Тысяча восемьдесят седьмой! Ровно девять веков назад! Вот какое второе открытие вы сделали! На то, что вам удалось за неделю, другим не хватает жизни. Поехали! Олег Николаевич взял фонарик с новым питанием, прихватил на всякий случай инструменты и полез в кузов. Подмигнул Степке, мол, садись за руль. Степка с радостью сел в кабину, включил двигатель, развернулся и поехал к пещере. — В тот раз ты меня по чертежам вез? — поинтересовался Олег Николаевич. — Да, — признался Степка. — Молодцы, что умеете хранить тайну. Я, во всяком случае, ничего не подозревал. — Однако не спросили… — Это до меня сейчас дошло. И, честно, тогда закралось какое-то сомнение в душу, но я особого значения не придал. Мало ли, подумал, ребятам порезвиться захотелось. Ан нет… Степка остановил вездеход прямо у входа в пещеру. Втроем вышли из машины. Олег Николаевич с интересом осматривал местность, поворачивался в разные стороны, будто что-то припоминал. — Мы здесь были не раз, — сказал Рапопорт. — Но удача, как видите, нас обошла. И камни на исследование брали отсюда… Пролезли друг за другом в нору. Первым шел Олег Николаевич, с интересом осматривая пещеру. Дойдя до середины и увидев пролом в стене, он покачал головой: — Как же так неосмотрительно, ребята! Нельзя оставлять открытым вход. В тундре хищников предостаточно. А вдруг оказались бы здесь? Проникли в грот. Санька на этот раз не отставал, а смело шел за друзьями. Только ближе старался держаться к Олегу Николаевичу. Яркий луч фонарика освещал почти весь грот. Олег Николаевич подошел к кучке минералов, взял один из них в руки: — Вы эти брали? — Нет, эти не трогали. — Интересно. Неужели когда-то вывозили отсюда минералы? Для чего? Сноп света переметнулся на шкуры. Олег Николаевич осторожно откинул медвежью шкуру. Санька отступил назад. Парень на шкурах будто и в самом деле спал. Олег Николаевич всматривался в лицо, в наряд, такой непривычный и странный, на босые ноги и оголенные руки. Затем осторожно снял с головы шлем и… в ужасе отскочил назад. Светлая длинная коса, словно гадюка, ожила, раскрутилась из-под шлема и повисла на шкурах. — Господи! — прошептал Олег Николаевич. — Это же девушка! Без шлема черты лица стали еще красивее, выразительнее, словно изваянные из бледного мрамора. Олег Николаевич взялся за девичью руку. Тело холодное, остывшее. Рапопорт еще раз осмотрел девушку и укрыл шкурой. В головах покойной нашли сосуд, прикрытый шкурами. Больше в гроте ничего не обнаружили. Вход заложили камнями. Степка снова сел за рычаги. Поехали обратно… В комнате вскрыли сосуд. Это был глиняный горшок, закрытый плотной крышкой, по краям провощенный. В нем оказалась темная, тягучая, как разогретая смола, масса, приятная на запах. Олег Николаевич долго вертел в руках горшок, а затем рискнул попробовать содержимое на вкус. — Какое-то зелье, — сказал он. — Горькое и пахнет. По идее, оно было когда-то жидким. Несмотря на герметичность, время сделало его густым. — Может, оно имеет отношение к оживлению? — неуверенно подсказал Степка. — Возможно, — согласился Олег Николаевич. — Возможно. Значит, вы решили, что девушку непременно надо оживлять. Откуда такая уверенность? — Надпись же: спящую исцелить… или оживить… — Надпись надо еще уточнить. — Уточняйте, — вдруг согласился Степка. — Но ваш полиглот, не зная, в чем дело, очень верно схватил ситуацию… Разве можно сомневаться? — Верно… Тогда как будем оживлять? Предлагайте… Степка и Санька пожали плечами. Олег Николаевич спрятал под раскладушку сосуд с зельем, убрал со стола лист с надписью и положил себе в карман. — Забирать девушку оттуда нельзя, — стал рассуждать Олег. — Дело в том, что в гроте постоянная температура, близкая к нулевой. Температура там одинакова и зимой, и летом, и сегодня, и сто лет назад. Возможно, это обстоятельство и использовали захоронители. Завтра мы замерим и температуру воздуха, и температуру тела. Я где-то читал, что есть племена, которые могут усыплять сородичей: закапывают их в землю и длительное время таким образом сохраняют их. Но секрета своего они не выдают. В медицине сейчас уникальные и тяжелые операции делают при сильном охлаждении тела. Такие операции бескровны и проходят для пациента безболезненно. Температуру тела снижают и повышают очень медленно. Может, отсюда и мы начнем? Торопиться не надо. — У нас времени осталось всего три дня, — испуганно напомнил Санька. — Пока вашим временем распоряжусь я, — улыбнулся Олег Николаевич. — Дадим родителям телеграмму, что задержитесь еще на недельку. — Отсюда дадим? — спросил Санька. — Можно и отсюда, — заверил Олег Николаевич. — С места вашей практики. Я это устрою. Дверь тихонько открылась, и вошла Елизавета Петровна. — Полюбуйтесь, — протянул ей минералы Олег Николаевич. — Ваши гости обнаружили месторождение апатитов. — Не может быть! — всплеснула руками тетя Лиза. — Это — шутка! Внимательно рассматривала их, а затем с недоумением посмотрела на ребят, на Олега Николаевича. — Разыгрываете? Из коллекции? — Нет, — убеждающе сказал Рапопорт, — в горе нашли. Я уже был там. И, знаете, можно добычу производить открытым способом. Неизвестно только, какие запасы. Через недельку, Елизавета Петровна, вызывайте комиссию. — Зачем через неделю? Немедленно надо вызывать! — И, глубоко вздохнув, сказала: — Какая ирония судьбы! При исследовании с самолета приборы засекли наличие полезных ископаемых в квадрате наших разработок. В горе — нет. Неужели допущена ошибка? Надо вызывать немедленно! — Мы вас просим: через недельку. — Не понимаю, — удивилась тетя Лиза. — Вы ведь понимаете, что это такое?! — Понимаю, — ответил Олег. — И тем не менее очень вас просим: потерпите. Мы сначала сами разберемся. Елизавета Петровна взяла молча еще один минерал и пошла в свою комнату. Олег Николаевич попрощался с ребятами. — Завтра будем думать и работать. Я беру неделю отпуска. А пока сам обмозгую, что и как… Вы тоже прикидывайте, что к чему. Степка и Санька остались одни. Только теперь почувствовали страшную усталость. Разделись и легли отдыхать. Когда через полчаса Елизавета Петровна принесла им ужин, они уже оба сладко спали. 2. НЕОЖИДАННОЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ Олег Николаевич от увиденного и узнанного настолько взволновался, что не мог сомкнуть глаз. Он пытался заставить себя уснуть, считал до тысячи, казалось, дрема охватывала его, и будто проваливался в сон, но тут же просыпался и открывал глаза. Он связал себя тайной с ребятами. И понимал: если что-то сделает не так, сам себе не простит. Не разумнее ли вызвать специалистов-врачей, проконсультироваться, в конце концов, передать дело оживления в их руки? Да и оживления ли? Сразу поверил ребятам… Но тут же отбрасывал эту мысль. С таким уникальным случаем еще никто и нигде не встречался. А нужно ли вообще заниматься этим делом? Девятьсот лет пролежало тело в вечной мерзлоте. Способно ли оно сохранить жизнь? Вспомнил, как в одном из научно-популярных журналов читал заметку, что ученые в вечной мерзлоте нашли замороженного мамонта. Животное сохранилось отлично, и в лабораторных условиях установили, что клетки организма живые. Отдельные клетки ожили. Пусть на время, но ожили. А в данном случае? Кто же тот волшебник, который пошел на такой риск: усыпить тело на века? Да и на века ли он усыплял? И что за снадобье в сосуде? Олег Николаевич встал, оделся, присел к столу. Вытащил из кармана лист со словами старославянского начертания. «Сон, исцелить…» Верно ли это переведено? Сохранился ли смысл слов через столетия? А вдруг тело забальзамировано, поэтому так хорошо сохранилось? Нет, прежде чем принять окончательное и ответственное решение, он должен уточнить… Через час в эфир полетела радиограмма. Ночью друзья не стали рыться в словарях и энциклопедиях, советоваться со знатоками, но обещали к утру узнать. На душе стало как-то легче. Олег тут же прикинул, что понадобятся многие вещи — кислород, обогревательные аппараты, лекарства, инструменты… Ничего этого на базе не было. Решительный и твердый по характеру, он тут же вышел, сел в вездеход и уехал в Оленье… Утром ребят разбудил стук в окно. Степка вскочил с кровати, посмотрел на улицу, Олег Николаевич манил их к себе. Невдалеке стоял вездеход. — Подъем! — крикнул Степка. По-быстрому умылись и выскочили на улицу. Елизавета Петровна, проснувшись от шума, кинулась им вдогонку. — Поешьте. Вы же со вчерашнего дня… — Не хотим, — махнул рукой Степка и побежал к вездеходу. Олег Николаевич усадил их в машину, и они помчались к буровой. — Сегодня займемся серьезным делом, — подмигнул он. — Настоящая практическая работа. В мастерской, куда их привез Олег Николаевич, было чисто и уютно. Несмотря на то, что здание деревянное, изнутри обитое асбест-плитой, полы — шлифованный бетон, в нем было тепло и светло. В гнездах, вдоль стен на стеллажах, находились детали, запчасти, материалы. Такому порядку и обилию необходимых вещей могло позавидовать любое предприятие. — Прежде всего будем делать электрообогреватели для грота. — А электроэнергия? — полюбопытствовал Степка. — Наша передвижная электростанция не уступит стационарной, — похвастался Олег Николаевич. «Хорошо, что открыли тайну Рапопорту, — подумал Степка. — Без электроэнергии, приборов сами бы не управились». Из асбестовых труб и специальной проволоки начали делать обогреватели. Работа кропотливая и медленная. Пока закрепили одну клемму, вторую, пока намотали спираль, прошел целый час. А таких обогревателей, по расчетам Олега Николаевича, надо было не меньше шести. Сам он работал со сварочным аппаратом. Делал причудливые стойки-штативы для рефлекторных обогревателей и регистрирующих приборов. Они должны были размещаться на разных высотах, вращаться вокруг оси, направлять лучи тепла в нужные места. Вскоре в мастерской появилась Елизавета Петровна. Она придирчиво, хозяйским глазом осмотрела работу ребят и Олега Николаевича, прошлась по мастерской из угла в угол. — Зачем вам все это? — наконец спросила она. — К зиме, Елизавета Петровна, — не моргнув глазом ответил Рапопорт. — Пока есть помощь… — Не хитри, Олежка, — спокойно возразила Елизавета Петровна. — Вижу, и душа чувствует, задумали вы что-то. Только не пойму: что же это такое, чтобы скрывать от меня? _ Мы не скроем, — пообещал Олег Николаевич. — Чуть потерпите… — Значит, не признаетесь? — ласково спросила она. — Наша работа — вам сюрприз, — уклончиво ответил Олег Николаевич и принялся за дело. Ничего не сказав, Елизавета Петровна ушла. Олег Николаевич подтянул ближе сварочный аппарат и, не прекращая работы, рассказывал: — Я советовался с компетентными людьми. Не беспокойтесь, нашей тайны я не открывал. И что же получается? «Аз» и «ижица» — буквы из кириллицы — первая и последняя. Эта самая «ижица» исчезла в петровские времена, но имела вполне определенный смысл: через нее передавались слова типа «ярмо», «иго»… Правописание заимствовано из греческого — ипсилона… Видимо, захоронивший имел в виду и маршрут, и то, что случилось при каких-то отягчающих обстоятельствах… Но, как видим, маршрут, указанный на камне, не совпадает с действительным планом местности. Что-то здесь не так… Считайте, что место захоронения вы обнаружили чисто случайно, благодаря спрятавшемуся на ваших глазах в пещере зверьку. А в общем, вы кое в чем не ошиблись… Степка и Санька приостановили работу. Объяснение их вполне удовлетворяло. Кажется, что и чертежи, и расстояние, и надписи — все было расшифровано и учтено ими. И случайностью это никак не назовешь — у них была цель, стремление раскрыть зашифрованный чертеж… Они все детально проанализировали, продумали… Правда, споткнулись на старославянском. Что ж… И Олег не все знал… После обеда друзья передали Олегу Николаевичу радиограмму… Знающие лица подтвердили, что надпись переводится именно так: усыпленную оживить… Выходит, почти правильно разгадали они письмена. А волнистая линия в виде буквы М, если учесть древние начертания, обозначает гору. Кажется, все идет своим чередом. Не вызывало теперь сомнения и то, что в сосуде находился целительный бальзам. Предусмотрительный предок сделал все возможное и необходимое. Кроме одного — не оставил рецепта. Где и как его применять? Ведь теперь от этого зависит все. И права на ошибку они не имеют. Испытав на себе, Олег Николаевич ничего не почувствовал, кроме горькости и приятного запаха… И все же… Дома, разбавив найденную в пещере жидкость дистиллированной водой, Олег Николаевич налил ее немного в блюдечко и поставил перед собакой. Болонка несколько раз обнюхала пахучее блюдо, а затем с удовольствием вылакала зелье. Как-то сразу заметно взбодрилась, повеселела. Олег Николаевич взял болонку на руки и почувствовал, как у нее бешено, неестественно бьется сердце. Странный напиток стимулировал сердечную деятельность животного… 3. «БЬЮ ЧЕЛОМ, КНЯЗЬ!» В пещере шли приготовления, словно к телевизионным съемкам. Олег Николаевич на сконструированные подставки устанавливал спиральные нагреватели и направлял блестящие рефлекторы на объект, предполагая его равномерный нагрев. Степка устанавливал асбестовые электропечки вдоль стен, соблюдая точное между ними расстояние и расстояние до медвежьей шкуры, на которой покоилось тело девушки. Санька возился с кабелями. Он их протягивал от передвижной электростанции, установленной у входа в пещеру, по земле, просовывал в пробитый проем, передавал Степке, и тот уже подводил к каждому агрегату. Олег Николаевич закреплял реостат, которым можно будет регулировать накал, не выходя из грота. Все трое волновались, торопились, хотя им казалось, что работают они медленно, не спеша, как и договорились. К их приходу температура в гроте была ноль и две десятых по Цельсию. Когда все приготовления были закончены, Олег Николаевич вдруг вспомнил: — Щит! Степка мигом выскочил на улицу и принес разборный щит из фанеры. Тут же в пещере его собрали и поставили около проема. — Ничего не забыли? — Олег Николаевич тревожным взглядом посмотрел на ребят. — Мелкое упущение может дорого обойтись для… — и он посмотрел на лежащую девушку. В стерилизаторе в углу стояли приготовленные шприц и ампулы с лекарством. Олег Николаевич, не доверяя ребятам, лично подключил каждый агрегат, проверил правильность соединений, устойчивость креплений, установил термометры, приготовил кислородные подушки. Минуту постоял, еще раз скользнул взглядом по ребятам, по приборам, по девушке. — Ни пуха ни пера! — вдруг сказал он, перелез через проем и скрылся в пещере. Вскоре до слуха парней донесся шум работающего двигателя. Глухой, задыхающийся, словно из-под земли. В проеме показалась голова Олега Николаевича. Затем он легко перепрыгнул через преграду, закрыл проем фанерным щитом. — Включаю! — торжественно объявил он. Щелкнул тумблер. От спиралей на всех агрегатах дохнуло теплом, затем они покраснели и медленно стали превращаться в яркие, белые нити. Ребята, стоя за спиной Олега Николаевича, наблюдали за приборами. Боялись шелохнуться. Олег Николаевич сбросил немного накал, встал, подошел к девушке и полностью снял с нее медвежью шкуру. От мелькнувшей тени Степке показалось, что девушка вздрогнула, и он напрягся, словно перед прыжком. Но, всмотревшись, понял, что лежит она так же спокойно, в той же позе, что и вчера, только красноватый отсвет от раскаленных спиралей сделал ее лицо более свежим, естественным, и действительно казалось, что она, уставшая, переутомленная, просто прилегла отдохнуть. Олег Николаевич подставил под лучи свою руку, поправил вокруг ложа нагреватели, затем вернулся на прежнее место и уставился в приборы. — Не разговаривать! — приказал он. — А до какой температуры надо нагревать? — не утерпел и шепотом спросил Степка. — До температуры оживления, — так же тихо и неопределенно ответил Олег Николаевич. Степка посмотрел на ближний термометр. Стены грота стали покрываться влагой. То на потолке, то на стенах появлялись искорки, загорались на миг и исчезали. А через некоторое время крупные капли конденсата скатывались по породе. Изредка они срывались со свода, падали вниз, и звук, словно стук дятла по сухому дереву, раздавался в изолированном помещении. — На нее будет капать, — прошептал Степка. — Может, нельзя? Олег Николаевич промолчал. Достал из сумки чистое и длинное полотенце и накрыл лицо девушки. На Степку вдруг нашла волна сомнений. А что, если из всего этого ничего не получится? Может, поторопились? Надо было все же получить квалифицированное разъяснение. Да, согласился с собой, можно было. Но где же взять время? Да и затаскали бы их по институтам и учреждениям. Что да как? Олег Николаевич тоже неглупый человек. И в медицине разбирается, и в жизни кое-что видел. Потому и относится с таким уважением к нему Елизавета Петровна, что Олег Николаевич — доктор народной медицины, народный целитель. Или, как она сказала, нераскрытый экстрасенс. Но почему нераскрытый? По ее словам, он обладает особенными, только ему известными, методами лечения людей. Были случаи — парализованных на ноги поднимал, обреченных — к жизни возвратил. Но почему-то выбрал другой путь. Путь геолога, путь уединения. Говорит, что силу дают ему те минералы, которые он собирает. Он их чувствует, общается с ними, как с живыми, поддерживает через них связь с космосом. Не потому ли он, впервые попав в грот, словно прислушивался к какому-то голосу, странно реагировал на свечение минералов, был кем-то словно загипнотизирован… Чудеса, да и только! Ртутная нить в термометрах медленно ползла вверх. В гроте стало совсем тепло. Степка и Санька расстегнули куртки. Олег Николаевич уменьшал напряжение в сети. Раскаленные нити на обогревателях чуть поблекли. И от этого показалось, что стало чуть прохладнее. Время тянулось мучительно медленно. Со времени включения аппаратуры прошло больше трех часов, а ребятам казалось — вечность. Только Рапопорт не проронил ни слова, сидел в одной позе над приборами и о чем-то думал. О чем — никто не знал, да и знать не мог. Саньке такое напряжение было не под силу. Он стал ерзать, переминаться с ноги на ногу, а затем тихонько и незаметно подобрался к Олегу Николаевичу. — А может, это инопланетяне? — Что?! — вздрогнул Рапопорт и недоумевающе уставился на Саньку. — Какие инопланетяне? — Да усыпили ее, — шепотом сказал Санька. — И оставили надписи, зелье… — А что?! — Санька был невозмутим. — Они все могут… — Не мешай, — отмахнулся Олег Николаевич. — Придумаешь такое не вовремя… Он посмотрел на часы, и… страх и испуг сковали его. Свет погас, приборы отключились, спирали потухли. В гроте наступила гнетущая темнота. Санька тихонько вскрикнул… Степка только успел спросить: «Что случилось?» Рапопорт несколько секунд сидел в оцепенении, а затем, вскочив и дав команду: «Не двигаться!» — бросился к проему, сорвал щит и выбежал на улицу. Через несколько минут послышался шум двигателя, снова вспыхнул свет, приборы ожили. Тут же в проем проскользнул Рапопорт, разгоряченный, вытирая со лба пот. — Бензин в баке кончился, — как-то виновато вздохнул он. — Хорошо, в запасе был… «Растяпы, — подумал Степка, — а вроде готовились тщательно…» Олег Николаевич уже не садился. Обошел все приборы, посмотрел на термометры. Даже эта небольшая вынужденная пауза с отключением электроэнергии сбавила, нарушила процесс нагрева, вызвала заметное колебание температуры. К лучшему это или к худшему? — мучили сомнения Рапопорта, и он вспомнил о только что сказанном предположении Степки. Инопланетяне… А может, и в самом деле какая-то сверхъестественная сила участвовала в усыплении? Но предаваться рассуждениям и сомнениям не было времени. Ни в коем случае не паниковать. Надо верить в то, на что решились. Верить! В каменном мешке становилось жарко. Но тело лежавшей на мехах нагревалось медленно. — Приоткрой немного щит! — приказал Олег Николаевич Степке. Свежий поток воздуха хлынул в грот, освежил, взбодрил. Олег Николаевич стоял у изголовья незнакомки, пристально всматривался в ее черты. Ему показалось, что девушка изменилась в лице, будто от тела ее отдавало теплом… Шприц и приготовленные лекарства находились под рукой. Скользнув взглядом на термометр, увидел: девичье тело нагрелось до тридцати четырех. Санька стоял у пульта. Олег Николаевич отсоединил от крайнего нагревателя провода и передал их Степке. — Вариант два, — скомандовал Рапопорт. — Понял. — Я с кислородной подушкой, а ты — как условились… Каждый стоял на заранее определенном месте и с нетерпением ждал этого мгновения. В гроте стало так тихо, что тишина давила на уши. Казалось, даже застыли капли конденсата под сводом. Санька все время наблюдал за Олегом Николаевичем, ожидая того момента, когда он по-настоящему включится в свою колдовскую работу… И вот, кажется, эта минута наступила. Рапопорт, вдруг засучив рукава своей рубашки, весь напрягся и руками, с растопыренными пальцами, словно причудливыми антеннами, стал водить над девушкой, будто прощупывая ее тело. Движения были плавны, руки то отдалялись, то приближались к девушке, на мгновение замирали. Затем продолжали таинственный поиск… Глаза у Олега Николаевича были сосредоточены на какой-то невидимой точке, капли пота выступили на лбу. Странно он вел себя в эти минуты. Словно отрешился от внешнего мира. Словно не видел никого и ничего. А руки-антенны плавали над грудью девушки, все ближе и ближе приближаясь туда, где сердце… — Давай! — наконец воскликнул он. Степка на долю секунды дотронулся оголенными проводами до обнаженных ног девушки. И показалось, будто она вздрогнула. Олег Николаевич уже одной рукой придерживал кислородную маску, другой — надавливал на грудь, массажировал, вкладывая в эти движения всю свою силу, энергию… Почудилось, будто протяжный и приглушенный вздох, а затем — такой же выдох — исходил не от лежавшей, а где-то из глубины кучи мехов. Олег Николаевич приложил ухо к груди. Редкие, еле уловимые удары сердца он скорее почувствовал, нежели услышал. — Есть! — нарушив свой же приказ, в дикой радости выкрикнул он. И, как бы испугавшись собственного крика, прикрыл рот рукой. Санька вскочил, забыв про систему включения, а Степка, не выпуская из рук проводов под напряжением, сделал шаг вперед и пристально уставился в лицо незнакомке. Олег зажал запястье девичьей руки в своей. Под большим пальцем уловил слабый толчок. Второй, третий… Грудь девушки стала приподниматься и опускаться. Рапопорт уверенным движением приподнял левой рукой туловище и ложкой открыл рот девушке. Малыми дозами стал вводить бальзам. К его удивлению, жидкость проходила внутрь, хотя он и не замечал, чтобы незнакомка глотала ее. Олег почувствовал, как от тела лежащей исходит тепло. Молчали. Только горящими, возбужденными глазами смотрели друг на друга. Вдруг девушка шевельнула рукой. Тело ее напряглось, она словно потянулась во сне. Веки ее вздрогнули и чуть-чуть приоткрылись. Степка, вытянув шею, пристально всматривался в чудные голубые, бездонные глаза. Девушка неимоверными усилиями приподняла голову, уставилась на Степку и еле слышно слабым голосом прошептала: — Бью челом, князь! Голова ее снова бессильно опустилась на медвежью шкуру. 4. ПЕРЕЕЗД — Не направляйте в лицо яркий свет, — сказал Олег Николаевич. — Опасен для зрения. Перекройте луч красным стеклом. В гроте работали при красном свете. Было жарко, и Олег Николаевич дал команду снизить температуру до комнатной. Освободили проем от щита. В душную каменную камеру хлынул свежий воздух. Несколько глотков зелья, которые Олег снова дал из ложки лежавшей, она проглотила сама. И через некоторое время Рапопорт почувствовал по ударам пульса, как сильнее и ритмичнее забилось ее сердце, дыхание стало ровным. Но в полное сознание ожившая не приходила. Олег не торопился. Пусть организм, вырванный из векового сна, набирается сил, насытится кислородом. Но понимал, что и здесь, в пещере, спасенную содержать больше нельзя. Резкая смена температуры, повышенная влажность, наконец, угарные газы, частично исходящие от раскаленных спиралей, не создают благоприятных условий для полного выздоровления истощенного организма. — Через пару часов, — сказал Олег Николаевич, — перевезем нашу красавицу домой. Готовьтесь! Степка и Санька начали приготовления к переносу тела девушки из грота в вездеход. Расстелили брезентовую плащ-палатку, положив на нее тонкую и эластичную кошму, установили в проеме две очищенные доски, дополнительно расчистили выход из пещеры. Температура в гроте медленно спадала, а температура тела незнакомки установилась в пределах нормы. Пока с собой решили взять самое необходимое. Отопительные агрегаты, кабели и другие громоздкие вещи оставили на месте. Втроем осторожно уложили тело на кошму и укрыли сверху теплым одеялом. На носилках девушку из пещеры перенесли в вездеход. Степка взглянул на часы: двадцать два сорок пять… У дома их встретила Елизавета Петровна. С недоумением и ужасом она смотрела, как Олег Николаевич с ребятами достали из вездехода что-то неудобное и тяжелое, пронесли в комнатку и положили на Степкину раскладушку. И когда Олег Николаевич откинул одеяло, Елизавета Петровна чуть не обомлела. — Господи! — всплеснула она руками. — Кто это? Что с ней? — Ничего, — спокойно ответил Олег Николаевич. — Это то, о чем я умолчал. — Сюрприз? — всполошилась Елизавета Петровна. — Она же без сознания. — К счастью, она живая, — сказал Олег Николаевич. — Но от нее нельзя отходить ни на шаг. Усадив Елизавету Петровну на Санькину кровать, Олег Николаевич открыл ей тайну поисков, которыми занимались все эти дни ее гости. Степка и Санька молча кивали головами и все время с интересом поглядывали на девушку, которая еле заметно дышала. Лицо ее становилось румяным, порозовевшие руки изредка вздрагивали. Будто оживленная что-то хотела взять, сорвать, но не могла дотянуться. Ребята только теперь почувствовали ноющий голод и страшную усталость. Но молчали. Не до этого. Дослушав рассказ Олега, Елизавета Петровна ласковым взглядом обвела лица ребят и вдруг разрыдалась. — А как же ты сюда, милая девочка, попала? — причитала она. — И кто же тебя бросил в этой дикой и суровой земле? А кому же ты не угодила?.. Плечи ее вздрагивали, слезы ручьем текли по щекам, она подсела ближе к девушке, стала ласково гладить ее русые волосы, достала из-под спины зажатую телом толстую косу и уложила на грудь. Наплакавшись, Елизавета Петровна неуверенно спросила: — Может, вызвать вертолет с врачами? — Не надо, — категорически возразил Рапопорт. — Самое страшное — позади. Ее могут забрать в какой-нибудь научно-исследовательский институт. Нет, уж лучше пока мы сами. — Тогда рассчитывайте и на мою помощь, — сказала Елизавета Петровна. — Я — женщина… Мне с ней проще… Ребята тихо встали и вышли на кухню. — Она сразу не станет ходить или даже говорить, — сказал Олег Николаевич. — Ей необходимы массаж сердца, калорийное питание, постоянный уход. Придется вам взять отпуск, Елизавета Петровна. А я приступлю к работе. — Разве я против? — Тогда завтра телеграфируйте в управление. Ехать не надо. А пока вызовем комиссию и зафиксируем открытое месторождение. Ну и остальное… — А что — остальное? — не поняла тетя Лиза. — Да отпуск… Льготный, что ли? Может, через некоторое время надо съездить на юг, — указал он рукой на лежавшую девушку. — Это будет для нее очень полезно. Только что с ребятами делать? Закончилась их практика. Родители ждут, а отпускать никак нельзя: они же разворошили здесь такое и лично должны все засвидетельствовать. Их надо задержать. Это должны сделать вы. Елизавета Петровна призадумалась. Как же ей быть? Уже две недели, как ребята находятся у нее, но их родным она ничего не сообщила. Пошла на поводу у парней. Она, думалось, хотела сделать лучше, а получается, что сделала хуже. Хорошо бы отправить их завтра. Ребята успели бы домой вовремя. Узнали бы родители чуть попозже, превратили бы их озорство в шутку. Но ребят отпускать нельзя. Слишком серьезные и значительные открытия они сделали. И неизвестно еще, чем закончится история с оживленной девушкой. Отдать — она ее не отдаст. Это уже решила. Но и зарегистрировать как-то надо. А как без свидетелей? Нет, ребята должны побыть еще здесь. Телеграфировать в деревню? А что скажешь в нескольких словах телеграммой? Да и переполоху на весь район наделаешь! Елизавета Петровна мучительно искала выход из создавшегося положения. — Может, съездишь сам на денек-другой в Дубраву? — обратилась она к Олегу. — А как же она без меня? — указал глазами на девушку. — И то правда… Глубоко вздохнув, Елизавета Петровна сказала: — Придется все изложить в письме. Заказном. А позже, пожалуй, поеду с ними сама к родителям. А где же Степка и Санька? Она побежала на кухню. Степка и Санька сидели за столом и пили чай. Больше на столе ничего не было. Елизавета Петровна засуетилась. Достала банку тушенки, вскрыла ее и выложила мясо в тарелку. Нарезала тоненькими ломтиками колбасу. Положила перед ребятами масло и черничное варенье. — Хоть бы сказали слово, — чувствуя себя виноватой перед гостями, говорила она. — И так днями голодные и холодные. — Ничего, тетя Лиза, — успокаивал ее Степка. — Мы не прихотливые. — Ешьте, ешьте… И тут же, вспомнив про девушку, начала заваривать свежий чай, готовить бульон, манную кашу. — Сегодня вы будете спать в моей комнате, — сказала она. — Вдвоем на одной кровати. Не против? — Мы же учащиеся, — сказал Степа. — Привычные. — Вот и хорошо. Лежали в постели, спина к спине, размеренно и тихо дышали, будто спали. Но каждый думал о своем. О пережитом. Об оживленной девушке… Кто она и как оказалась здесь? Что привело ее сюда, в дикую тундру, да еще в те далекие времена? Сегодня попасть сюда — не проблема. Поезда, вездеходы, вертолеты… Наконец, можно на мотоцикле заехать куда вздумается. А тогда? Каждый вспоминал историю, прочитанное, услышанное. Но так и не смогли конкретно что-нибудь вспомнить. Разве что в сказках да легендах. Рассказать кому о случившемся — не поверят. Скажут — наврали. А ведь жизнь каждый день такие преподносит сюрпризы, какие и не придумаешь, не сфантазируешь. И все это неизвестно, и все это изучают, и никогда не дождешься ответа. Одни предположения, догадки… А ведь — факты. Девять столетий летаргического сна. И вдруг ожила. Заработало сердце, затрудились мышцы, вернулось сознание. А вернулось ли? Она только сказала одну — единственную фразу: «Бью челом, князь!» Бью челом… Что это: прошу, здравствуй? Как понимали эти слова в старину? — Санька, ты спишь? — тихо спросил Степка. — Сплю, — так же тихо откликнулся друг. 5. КЛАД В ПЕЩЕРЕ — Влипли мы с тобой, Санька, — сказал утром Степка. — И Олег Николаевич обещал нам уладить дело с родителями, а вчера Елизавета Петровна — то же самое, но никто ничего конкретного не говорит. Может, махнем отсюда, пока еще не поздно? Санька, насупившись, молчал. Степке-то что. Отец его может поругать, пожурить, на том и закончится. А его уважаемый Павел Степанович? Он же три шкуры спустит, да еще, чего доброго, при людях! Не дай бог попасться отцу под горячую руку! Санька хотя уже и не маленький, считай, в армию скоро, но старик крепко держит его в руках. Побаивается его Санька. — А на чем мы доберемся до полустанка? — На вездеходе, — уверенно сказал Степка. — Попрошу Олега. — Вначале надо выпросить денег на дорогу у тети Лизы, — растерянно напомнил Санька. — У нас на двоих осталось три рубля. — М-да, — Степка покачал головой. — Одно к одному. За окном раздалась сирена. Ребята быстро оделись, обулись и выбежали на улицу. Олег Николаевич стоял у работающего вездехода и, широко улыбаясь, жестом указал Саньке на место в кабине. — Ну-ка, прокати нас за имуществом. А то все Степка да Степка. Санька, позабыв о недавних мрачных думах, вскочил в кабину и направил вездеход к горе. Казалось, не ехал, а летел. Как удобно, как хорошо, какая послушная машина! Не то что тот недобитый трактор на занятиях. Не успел всласть помечтать и нарадоваться, как пришлось тормозить. Уже хорошо изученными ходами пролезли в пещеру, оттуда перебрались в грот. Вначале отсоединили проводку от агрегатов, собрали стойки, обогреватели и вынесли на улицу. Затем вытащили и скрутили в бухты проводку. Олег Николаевич взял приготовленный мешок и снова вернулся в грот. — Эти камни и минералы, — сказал он, — мы соберем отдельно и исследуем дома. Поприсутствуете, увидите… Олег Николаевич направил на кучу минералов луч фонарика. И ребята увидели в темноте очаровательный зеленовато-желтый свет камней. Степка однажды видел дома, как таким светом озарился кусок гнилого пня груши, принесенный отцом домой ночью. — Повышенное содержание фосфора, — объяснил Олег Николаевич. — Поэтому светятся. Но для меня загадка: то ли случайно в те далекие времена собрали их здесь, то ли специально за ними прибыли. А если специально, то для чего? Ведь минеральных удобрений в старину не знали. Они аккуратно погрузили в мешок минералы. Санька перелез через барьер и сам вынес их на улицу. Когда вернулся, стали рассматривать меха. Олега Николаевича поразило и то, что меха были искусно выделаны, чем-то обработаны и так прекрасно сохранились. Они не трескались, шерсть не вылазила, от них шел приятный запах, похоже, тархун-травы. Меха были песцовые, лисьи, норковые, оленьи, заячьи, ондатровые. В самом низу обнаружили несколько волчьих… — Через такой настил, — заметил Олег Николаевич, — холод от мерзлоты не доберется до тела. Кажется мне, все это было сделано специально. Рассчитано и учтено знающим человеком. Но гадать не будем. Может быть, и эту тайну раскроем. Слежавшаяся куча мехов, теперь разворошенная и поднятая, оказалась настолько большой, что в один мешок не вместилась. Пришлось бежать за другим. — Если перевести в ценности, — сказал Олег Николаевич, — под несколько миллионов будет. Это — клад. Степка и Санька переглянулись. — Что вы с ними будете делать? — Почему я, — поразился Олег Николаевич. — Клад ваш, вы им и распоряжайтесь. — Наш?! «Вот тебе и три рубля на двоих», — подумал Степка. И как-то растерялся, вообразив, сколько денег они получат за найденный клад. Но тут же спохватился, мотнул головой: — Нет, это клад не наш. Очнется девушка, она и решит. Олег Николаевич удивленно посмотрел на Степку, затем на Саньку. Что же, пожалуй, они правы. Клад найден с хозяином. А коль хозяин жив, он и вправе им распоряжаться. Но, чтобы как-то успокоить ребят, пообещал: — Может, и так. Но пыжиковые шапки мы вам обязательно сошьем. Прямо здесь, на базе. У нас есть мастер. Отцам в подарок тоже. А матерям — хорошие воротники. Вы это заработали честно. В гроте больше ничего не нашли. Забрав заржавевший меч, они покинули пещеру. Приехав на базу, инструменты, агрегаты и кабель выгрузили в мастерские, а ценности и минералы — в домик. Степка, взяв в руки меч, попросил Олега Николаевича: — Я его почищу. — Только осторожно, не поцарапай наждачкой. У Степки был свой метод удаления ржавчины. Он изъездил не один велосипед и не одну старую деталь отреставрировал, а затем использовал как новую. Он положил меч в солярку, а сам пошел с Санькой на Морошку рыбачить. Настроение у ребят приподнялось. Домой они приедут не с пустыми руками: и для себя, и для родителей привезут хорошие подарки. За все время пребывания в гостях они впервые шли не спеша, рассматривали растения. Глядели по сторонам. Невдалеке поднялась стайка куропаток и, пролетев немного, снова села в траву. — Ружьишко бы, — размечтался Санька. — Что толку с этих куропаток, — возразил Степка. — В них-то и мяса — кот наплакал. — Зато — королевская дичь, — не сдается Санька. — Знаешь, какая вкусная. — Не знаю, — подозрительно посмотрел на друга. — И тебе не советую. В Красную книгу они занесены. В горло не полезут… — В Красную книгу они занесены у нас, в Беларуси. А здесь их полно. — Много понимаешь, — не соглашается Степка. — Красная книга одна. Какая разница — на юге или на севере? Расположились на берегу, закинули снасти. Вдвоем интереснее ловить, можно поговорить, не так скучно. Да и смелее. — Пробыли здесь больше двух недель, — начал сетовать Санька, — а толком ничего не видели. — Мы видели то, что другие за всю жизнь не увидят, — с гордостью сказал Степка. — Я не заметил, как и время прошло. Начался клев. Разговоры друзья прекратили. Впервые удовлетворение от пойманной рыбы получил и Степка. Он больше любил дома ловить рыбу сетями, всякими пауками, топтухами… Потихоньку браконьерничал. Поймать какого-то карася на удочку он считал непрестижным занятием. Другое дело — вытаскиваешь сразу полведра рыбы, пусть и мелюзги. А здесь… Появился охотничий азарт. Шутка ли — двухкилограммовая щука! Ее, оказывается, не так просто вытянуть на берег. Леска, что струна, удилище — в дугу… Но достаточно щуке было глотнуть воздуха, как она обмякла, обессилела. С хорошим уловом вернулись домой. Довольная тетя Лиза забрала рыбу и сама вызвалась варить уху. Прежде всего — для девушки. Она теперь не отходила от нее ни на шаг. Старалась, как дочери, всем угодить, все отдать лучшее, самое вкусное. Степка и Санька пошли чистить меч. Оружие было тяжелое. Степка тряпками стирал разъеденную соляркой ржавчину. Меч становился вначале светло-коричневым, а затем стали проступать светлые пятна. Рукоятка меча покрыта роговыми пластинами серого цвета. Отполированные, с утолщением посредине. Упоры меча широкие, клепаные. Меч обоюдоострый. Ниже упора Степка стал внимательно разглядывать лезвие меча. Несколько раз протерев соляркой и вычистив до блеска металл, он вдруг обнаружил на плоскости меча надпись: «Кн. И.В.». — Смотри, — сказал Степка, — какая-то надпись. Санька внимательно рассмотрел буквы и, как уже что-то определенное и понятное для него, прошептал: — «Кн.» — видимо, «князь». Остальное — его вензель… — Возможно, — согласился Степка. — Ведь первое слово ожившей девушки было «князь». Помнишь? — Ценная вещь, — сказал Санька. — Любой музей позавидовал бы. — Мы и отдадим его в музей, — Степка осматривал массивный меч. — Силища-то у этого князя была! Его носить только — умаешься. Отдадим его с условием, что под ним будет надпись — где и как нашли, и обязательно наши фамилии: С. Березовик и С. Шумский. — Однако ты, Степка, падкий на славу, — ехидно заметил Санька. — На заслуженную, — отпарировал Степка. Елизавета Петровна звала на уху. 6. ПОЕЗДКА В ГОРОД Олега Николаевича, Степку и Саньку вездеход доставил на станцию Оленье к проходящему поезду. Дорогой Рапопорт, возмущаясь, рассказывал: — Бюрократы! Не поверили, что мы обнаружили в горе минералы. Приказали привезти образцы, а заодно и вас. — А нас зачем? — удивился Степка. — Удостовериться, что это могут сделать случайные люди случайным способом. — Можно было и без нас доставить образцы. — Э-э, нет! — покрутил головой Олег Николаевич. — Дело серьезное. Но вы не переживайте, — стал успокаивать он. — Вездеход нас подождет. К вечеру мы снова будем здесь и вернемся домой. Впервые в тундре был настоящий рассвет. Солнце скрылось ненадолго. Но зато как появлялось! Словно умытое, освежевшее, вначале лучами озарило чистый небосвод, а затем появилась золотистая кромка, и все вокруг засияло, запело, заиграло. Солнце выкатывалось прямо на глазах. И ни единой тучки! Через полчаса подошел поезд. Втроем вошли в вагон, и поезд стал увозить их дальше на север. Из окна было удобно рассматривать местность. Чем дальше уезжали, тем она становилась скуднее, однообразнее. Мелькали озера, низкие деревья, виднелись горы и обнаженные скалы, но везде тундра зеленела, цвела. Степка, заметив стадо оленей, вскочил, приник лицом к стеклу: — Сколько их много! Как красиво! — Разве это много? — спокойно ответил Олег Николаевич. — Капля в море. Ветвистые рога маячили над стадом, словно причудливые растения над движущимися валунами. Передвигались, качались, исчезали в сплошной массе передвигающегося скота, то снова вырастали над ней. Рога, рога, рога… Степка ничего подобного не видел. — Я на поляне в лесу однажды видел лося, — стал припоминать он. — Стоял, как бронзовая скульптура. Подойти страшно было. Так рога у него не такие. Я насчитал шесть отростков. — Ему, выходит, было шесть лет. — Да? — удивился Степка. — Разве по отросткам года считают? — Считают. — Но они же их сбрасывают. В лесу находят рога. И деревья с изодранной корой. Они о деревья сбивают. — Правильно. А через год вырастают новые, но с одним отростком больше. — И у оленей тоже? — И у оленей. Степка промолчал. Все знает Олег Николаевич. И технику, и минералы, и медицину, и зоологию… О чем ни спросишь, на все у него найдется ответ. И когда он успевает все это узнавать? Или хвастается? Но нет. Елизавета Петровна не раз говорила: об этом спросим у Олега Николаевича. Значит, знает. Через три с лишним часа сошли в небольшом городке. Современном. С многоэтажными домами, магазинами, столовыми… Степка и Санька даже удивились такой схожести городов: что у них в Беларуси, что на севере. Единственное, чего в нем не было — высоких деревьев. Зато кустарников было больше, чем в любом южном городе. — Я вам не открыл одного секрета, друзья, — по-заговорщицки сказал Олег Николаевич. — Елизавета Петровна дала нам щепетильное задание: купить для нашей девушки все необходимое. Что красивое, модное. Будем покупать вместе. — А что мы в этом понимаем? — Поймете, — успокоил Олег Николаевич. Продавщица универмага с любопытством наблюдала за покупками, советовала, предлагала. Они брали все: от нижнего белья до верхней одежды. Но на вопросы, какого размера или роста подать товар, пожимали плечами. А когда Олег Николаевич, стесняясь, попросил бюстгальтер, продавщица удивленно посмотрела на него. — Какой размер? — Примерно, как на вас. — Что-то мудрите, парни, — вдруг серьезно сказала она. — Не новорожденному пеленки покупаете. Все вещи такие… А не на перепродажу? Не спекулировать? Денег-то сколько выложили. — А вам какое дело?! — разозлился Олег Николаевич. — Мне?! Сейчас милицию вызову! — пригрозила продавщица. — Еще кричит тут! Какую милицию? Для чего? Этого еще не хватало! И так хлопот достаточно. Разобраться бы успеть со своими делами. А она, недотепа, еще милицию… Олег Николаевич и ребята быстро завернули вещи, упаковали в две большие хозяйственные сумки, рассчитались на кассе и, провожаемые подозрительными взглядами работников универмага, покинули зал. Филиал института был расположен в двухэтажном здании. С виду небольшое, в середине объемное, просторное, со множеством кабинетов и переходов. — Посидите в коридоре. Я быстро… Без стука и разрешения Олег Николаевич открыл дверь и сразу скрылся за ней. Друзья уселись на жесткие стулья, стоявшие у стенки, и стали ждать. Из-за дверей доносился глухой разговор. Слов не разобрать, но было понятно, что он велся на повышенных тонах. Затем наступила тишина. Степка и Санька знали, что Олег Николаевич взял с собой несколько минералов, заявив при этом, что для бюрократов и этого мало. Тем не менее распоряжение из института выполнил, и что теперь там решалось — оставалось загадкой. Через несколько минут дверь распахнулась, и Рапопорт жестом пригласил ребят войти. Ребята повиновались. За небольшим обшарпанным столом сидел парень, весь обросший, никогда, казалось, не брившийся и не стригшийся, внимательно посмотрел на друзей, кивнул на стул. — Это они нашли месторождение? — не то спросил, не то упрекнул бородач. — Они. — Поздравляю, ребята. Такое счастье редко выпадает профессионалам… Молодцы! Степка и Санька сидели, опустив головы, и не знали, что ответить. Так и промолчали, даже не поблагодарив за поздравление. — Как же понять такое? — поднявшись из-за стола, начал обросший. — Мы вели разведывательные облеты, по приборам обнаружили месторождение, исследовали почву и структуру местности. И буквально в нескольких километрах начали бурить землю, а рядом — залежи. — Все верно. Мы обнаружили то, что искали. Анализы породы подтвердили наши догадки, — вмешался в разговор Рапопорт. — Что ты мне, Олег Николаевич, зубы заговариваешь, — разозлился бородач. — Надо признать свои ошибки. — Надо, так признавайте. Место для бурения определяли не мы. Да еще и неизвестно, какие залежи в горе. Может, они и выеденного яйца не стоят. — И все же… — Случай, — не выдержал Олег Николаевич, — привел ребят вовнутрь горы. Понимаете, случай! Бывает, и великие открытия делаются случайно. Надо провести дополнительные исследования. Сотрудник института сел в кресло и достал какие-то бланки. Расспросил у парней их данные, где учатся, как оказались в тундре. Ребята, разумеется, не признались, что почти обманом приехали на практику к геологам, а доложили по-солидному, что приехали отдыхать на каникулы к Елизавете Петровне, что бросились случайно за зверьком, ну и… — Куда думаете идти работать после училища? — вдруг спросил сотрудник. — В армию, — ответил Степка. — А после… Хочется попробовать силы в фермерстве… — Я тоже, — сказал Санька. Бородач удивленно посмотрел на ребят, словно слово «фермерство» прозвучало для него дико и абсурдно, и сказал: — Дело хозяйское. Но если разобраться, и геологом не хуже. Экзотика, да и деньги — не последнее дело… Вы просто еще не определили своего места в жизни. Иначе бы не торопились с выводами… Фермеры… — А мы и не торопимся. По дороге домой Олег Николаевич между делом сказал: — На вас оформят документы, как на открывших месторождение. Не знаю точно, что и как дальше. Но факт зафиксирован. Если что подтвердится серьезное, вам положено… — Нам надо быстрее домой, Олег Николаевич, — сказал Степка. — А что положено — ваше дело… «Странные ребята, — подумал Олег Николаевич. — Они даже не соображают, что натворили». И никак не мог понять: то ли прикидываются такими, то ли действительно безразличны. В их возрасте услышать в свой адрес похвалу — от радости можно забыть про все на свете. А им только одно на уме: домой! — Как вам бородач? — нарушив молчание, поинтересовался Олег Николаевич. — Вы же сами говорили: бюрократ! — скривив губы, ответил Степка. — У нас в училище есть такие же. — Зря вы, — вдруг заступился за бородатого Рапопорт. — Умный парень. Что — что, а толк в минералах знает. Кандидатскую защитил. Знаете, что он сказал мне наедине? Ребята недоуменно пожали плечами. — В каталогах ваша находка числится как «княжеский апатит». Такие минералы имеются покуда — что в государственных и редких индивидуальных коллекциях. Этот минерал, в основном, использовался для изготовления украшений и переходил из поколения в поколение как фамильная драгоценность. У нас же такое скопление минералов найдено впервые. Вами. Можете это оценить? Степка слушал внимательно, не пропустив ни одного слова. — Вы же сами сказали, что они — выеденного яйца не стоят. — Это я. И не о минерале, о залежах. А бородач сразу понял, что к чему… И предложил открыть производство по обработке камня, изготовлению ювелирных изделий. Фирму, кооператив… Дело зависит от вас. Если даже залежи ископаемых и незначительные, то доходы можно извлечь миллионные. Государству это очень выгодно. И… В перспективе там намечается большое дело. А вы — выеденного яйца… — Не мы… Степка и Санька посмотрели друг на друга. Теперь-то до них, кажется, дошло, что значит их открытие. Украшения, драгоценности, ювелирные изделия… Это — деньги… — Выходит, оживленная девушка имеет тоже какое-то отношение к этим минералам? — задумчиво спросил Степка. — Наверное, да! — ответил Олег Николаевич. — Во всяком случае я не теряю надежды, что она расскажет о тайне… Вездеход ждал их. 7. ПЕРВЫЕ СЛОВА Молодая девушка, обнаруженная ребятами, словно отсыпалась после изнурительной и тяжелой болезни. В полусонном состоянии принимала пищу, пила по нескольку глотков воды и неизвестного зелья. Самостоятельно пыталась повернуться на бок, более свободно двигала руками, то сбрасывала, то натягивала на себя легкое верблюжье одеяло. Пульс был ровный и ритмичный. Температура тела установилась в пределах нормы. Елизавета Петровна из комнатушки почти не выходила. Следила за каждым движением, за каждым изменением выражения лица. По совету Олега Николаевича два раза в день делала общий массаж тела. До боли и нытья в собственных руках. Тело девушки было крепким, упругим. Елизавета Петровна удивлялась: казалось, встать девушке и пойти. Но она лежала, будто парализованная, и только движения рук и повороты головы говорили о том, как робко возвращается к ней полноценная жизнь. Самое удручающее было то, что она больше не сказала ни слова. Будто пыталась говорить, что-то шептала одними губами, но голоса слышно не было. Окна в комнатушке были зашторены, только форточка чуть приоткрыта. Через нее в помещение поступал свежий воздух. На третьи сутки к вечеру девушка открыла глаза. Открыла широко, захлопала, словно крыльями, длинными ресницами и с удивлением уставилась своими дивными светло-голубыми глазами на Елизавету Петровну. Долго изучала ее лицо, затем взглядом обвела комнатушку, с недоумением и настороженностью оглядывала каждый предмет. Медленным движением стянула с себя одеяло, посмотрела на него, а затем снова перевела взгляд на Елизавету Петровну. — Иде же аз? — тихо спросила она. Елизавета Петровна привстала, напрягла слух. Не поняла, не расслышала. — Что ты сказала, родная? Девушка вопросительно посмотрела на Елизавету Петровну. Взгляд ее метался по комнате, останавливаясь на каждом предмете, она становилась какой-то дикой, испуганной. — Иде же аз? — прошептала снова. «И-де-же, — медленно повторила про себя Елизавета Петровна. — И где же… Господи, как это понятно. Аз… Аз — наверное, это «я». Значит, она спрашивает: где я?» — Не волнуйся, доченька, ты у нас. Будет все хорошо, — заторопилась Елизавета Петровна. — Отдохнешь, наберешься сил… Девушка широко открытыми глазами следила за Елизаветой Петровной. Растерянность, недоумение появились на ее лице. Она попыталась привстать, и Елизавета Петровна тут же кинулась к ней, помогая повернуться, подкладывая подушку под бок. — Как тебя зовут? — спросила Елизавета Петровна. Девушка словно обдумывала вопрос. — Мня? — наконец переспросила. — Да, тебя, — догадалась Елизавета Петровна. — Тебя, родная. — Княжена, — услышала в ответ. — Княжена? — повторила Елизавета Петровна. — Чудное имя… Девушка снова попыталась привстать, но не смогла. Ноги непослушные, туловище тоже. Словно грудной ребенок: страстное желание встать, пойти, но неокрепшие мышцы не дают. Она снова легла на спину. У Елизаветы Петровны выступили слезы. Как больно смотреть, когда взрослый человек не может владеть собой. Хотя Олег Николаевич и предупреждал, что организм надо усиленно разрабатывать, массажировать, тренировать, но все же закрадывалось какое-то сомнение: а вдруг не сможет? И хотя у Елизаветы Петровны не было семьи, ей не приходилось растить и воспитывать детей, материнское, беспокойное чувство овладело ею. Она тут же сняла старую и тяжелую дружинницкую одежду с оживленной, раздела догола и принялась за массаж, уже внеочередной. Девушка молчала, только изредка бросала любопытный взгляд на свою спасительницу, видимо, понимая суть упражнений, а может, ей было просто приятно от прикосновения теплых и нежных женских рук, которые доводили тело до горения. В это время открылась дверь, и в проеме показалась голова Степки. — Тетя Лиза, — начал он. — Нельзя! — вскрикнула Елизавета Петровна, закрывая собой нагое тело девушки. — Кому я сказала! Обиженный Степка стукнул дверью. Итак, нельзя. Не пустили. Что же могло случиться там, в комнате? Почему лицо Елизаветы Петровны было таким расстроенным и испуганным? Степка сел у сумки с покупками для оживленной и в голову полезли самые несуразные мысли. А может, ей плохо и надо позвать Олега Николаевича? Или врачей? Надо же спасать! Он уже сам не мог теперь допустить мысли, чтобы девушка погибла. Он ее хотел видеть живой, он хотел с ней поговорить. В конце концов она — его находка. И своей жизнью она обязана ему, Степке. Наконец, если он захочет — заберет ее с собой, домой, в деревню. Степка снова предупредительно постучал в дверь. — Ну и нетерпеливый, — улыбнулась Елизавета Петровна. — Чего тебе? Он увидел улыбку на лице тети Лизы, от сердца отлегло. Степка, притащив сумки с покупками, все еще вглядывался в лицо хозяйки, но так ничего и не смог определить. Она улыбалась, никакого испуга на лице уже не было. — Одежду привезли, — сказал Степка. — Давай сюда, — Елизавета Петровна стала вносить тяжелые сумки в комнату. — Сами зайдете попозже. Значит, все в порядке. Степка пошел на кухню, где Санька, ни на кого не обращая внимания, запивал чаем бутерброд с икрой. Степка тоже налил себе чаю. — Надоело мне, — с горечью сказал Санька. — Мы тут ищем, рыщем, а дома работы по горло. — Ты не понимаешь даже, что никакая работа не сравнится с нашей находкой. — Без тебя знаю, — откусив кусок бутерброда, прошепелявил Санька. — Но и здесь толку от нас уже никакого. — А какого ты хочешь толку? Отдыхай, набирайся сил. Санька укоризненно покачал головой. — Разве это отдых? Издевательство над собой. Насмотрелись на полярный день — во! — провел он ребром ладони по горлу. — Рыбы наловились досыта, грязи намесились — поселок можно выстроить. Если ее, конечно, превратить в кирпичи. А теперь — неизвестно чего ждать. Не люблю неопределенности. Степка промолчал. В общем-то, Санька прав. Их кратковременный побег, да еще обманным путем, длится уже больше трех недель. Теперь об этом узнали и отец, и мать. В деревне, как ужи в болоте, поползут слухи, а из слухов родится невероятное — сплетни. А сплетни, как едкий дым, полезут во все щели. Каких, наверное, в деревне разговоров не услышишь! И что ослушались родителей, и сбежали. И что с собой прихватили, и скандалы какие-нибудь припишут… До ребят по группе наверняка сейчас дойдет… — Ты прав, — вдруг решительно сказал Степка. — Пойдем к тете Лизе, и пусть немедленно собирает нас в дорогу. Хватит! Они встали, вдвоем вышли в коридорчик, направились в комнату с твердым намерением предъявить ультиматум, но дверь открылась, их встретила улыбающаяся Елизавета Петровна. — Заходите, родные, прошу вас! — и этой лаской перечеркнула все их серьезные намерения. Они вошли и… — Аз чага е?[1 - Я их пленница?] Друзья остолбенели. От такой неожиданности растерянность сковала их. Как-то мимо слуха пронеслись сказанные незнакомкой слова. Девушка сидела на кровати. В только что привезенном голубом платье, в белой шерстяной кофточке. Длинные распущенные волосы разметались по спине, кровати. Светло-голубые глаза, над которыми крыльями взметнулись черные брови, удивлены и насторожены. Она была красивая. Очень красивая! Таких красавиц Степка еще не встречал. И этот бледный румянец, и высокий лоб, и прямой нос, и пухлые губы, словно детские, и все в ней было что-то детское, наивное, безобидное. Она доверчивыми глазами смотрела на Степку, которого увидела первым. Наверное, его образ врезался в память еще там, в гроте, когда она открыла глаза на мгновение. Но этого было достаточно. — Я, княже, в неволе? — снова спросила девушка, глядя в глаза Степке. Парень немного пришел в себя. Мотнул головой, словно стряхнул с себя сон, подошел ближе и тихо сказал: — Какой же я князь? Я… мы приехали в гости. И никакая ты не пленница. Мы просто нашли тебя. Меня зовут Степа. Степка подошел еще ближе и протянул девушке руку. Она покорно взяла ее, долго рассматривала, а затем прильнула к ней щекой и заплакала. Парень почувствовал горячее девичье прикосновение, теплую слезу, скатившуюся ему на руку. — Аз вневеди![2 - Я не знаю.] — шептала она. — Не остави мня… Елизавета Петровна стояла у окна и наблюдала за сценой встречи спасенной со своим спасителем, краешком косынки смахнула набежавшую слезу. Какая юная, какая нежная! Как она освоится, поймет ли случившееся? Девять веков! И вдруг ожила, пришла в сознание. Мыслимо ли? — Как твое имя? — тихо спросил Степка. Она минуту подумала, затем улыбнулась, как ребенок, понявший смысл и суть впервые услышанного слова, сказала: — Яко мё имя? Марфинька. — Красивое имя, — сказал Степка. — Знакомься, Марфинька, это мой друг Санька. Александр, — поправился он. Санька выступил из-за Степкиной спины и важно протянул руку. Марфинька только прикоснулась к ней. Елизавета Петровна была в недоумении. Недавно девушка говорила, что звать ее Княжена. Она хотела переспросить, но сами собой эти два имени стали в памяти рядом — Княжена и Марфинька. Значит, она княжеская? Интересно, дочь князя или жена его? Но не спросила. Марфинька медленно встала с раскладушки, сделала несколько шагов по комнатушке. Движения ее были пока неуверенны. Она, пошатываясь, расставила руки, будто искала опоры. Степка подошел, подставил ей свое плечо. — Смелее, — сказал. — Не бойся… Ты должна пойти по прежним своим местам… помочь раскрыть нам тайну… до конца… Марфинька взглянула на него, наверно, поняв, улыбнулась той же невинной улыбкой и тихо промолвила: — Мню, пойдем купно?[3 - Думаю, пойдем вместе?] Степка думал над сказанным. Что бы это значило? 8. ПО ДРЕВНИМ МЕСТАМ Солнечный ясный день осветил тундру. Безоблачное небо, ни дуновения ветра, температура доходила до пятнадцати градусов тепла. Почва подсохла. Все кругом цвело. Не часто так бывает в этих суровых местах. И Олег Николаевич пошутил: — Чем не курорт! Позавидовать можно. Они впятером не спеша шли на Морошку. Марфинька от езды в вездеходе категорически отказалась. В ее глазах был ужас, когда впервые вездеход появился далеко за домиком и она увидела его. Отшатнувшись от окна, закрыла лицо руками и что-то стала шептать. Елизавета Петровна долго разъясняла ей, что это машина, безопасно, что такие сейчас повсюду. Вездеход приходилось демонстрировать перед окнами все ближе и ближе, но недоверие и страх перед ним у девушки не проходили. В последнее время она вроде бы привыкла к машине и будто не боялась, не отходила от окна, но ехать в ней ни за что не хотела. С недоверием и страхом Марфинька относилась к газовой плите, электрической лампочке, холодильнику и стиральной «Малютке». Но деваться ей просто было некуда. Она смирялась с окружающим ее электромеханическим миром и, кажется, стала успокаиваться… Сегодня впервые они решили пройти по тем местам, откуда ребята начали свой поиск. Марфинька шла между Степкой и Санькой. Олег Николаевич и Елизавета Петровна — сзади. Просили ее говорить медленнее. К разговору девушка как-то привыкла сразу. Она нараспев тянула слова, и казались они не такими уж непонятными. Многие корнями своими уходили в белорусское и украинское просторечье. Елизавета Петровна отдала Марфиньке свои сапожки. Оделась девушка в шерстяное платье, в зимнее с песцовым воротником пальто. На голове — в яркие цвета платок. Походка у нее плавная, гордая, голову держит все время приподнятой. Ну, чисто княгиня! Разговаривали тихо, почти шепотом. Дошли до таинственного камня и остановились. Ребята расчистили его с заплывшей стороны, обнажили схему. Марфинька внимательно смотрела на камень, на надписи. Но ничего вслух не прочла, не сказала, только оглянулась вокруг, что-то припоминая, прикидывала расстояние, долго смотрела в сторону речки и гор. — Сей камнь вельми велий быти[4 - Этот камень был очень большой.],— как-то неуверенно сказала она. Прошли еще ниже. Марфинька так же недоуменно смотрела на открывшуюся впереди местность, пожала плечами: — Ту быти поводь. — Поводь? — переспросил Степка. — А что такое поводь? — Много воды. Мы на брезе, — указала под ноги Марфинька. — Ну и дает! — присвистнул Санька. — Мы на берегу. До него топать и топать. Степка с ехидной улыбкой посмотрел на друга. — Да ты хоть соображаешь, что говоришь? Она тебе ясно объясняет, что девять веков тому назад здесь был берег. Дошло? И что камень был очень большой. Значит, матушка-природа за это время постаралась кое-что переделать. И камень припрятать поглубже, и речку измельчить. Собственно, и мы так вначале подумали… Олег Николаевич, наблюдавший за перепалкой друзей, молчал и улыбался, затем заметил: — Она сказала «поводь», — посмотрел на Марфиньку. — Это, я считаю, был паводок. Весна. Могло быть много воды. — А разве вы весной здесь не были? — вдруг спросил Степка. — Был паводок. А вода доходила до камня? Олег Николаевич от такого логического и неожиданного вопроса растерялся. — Вроде нет, — сощурив глаза, сказал он. — Морошка только чуть-чуть вышла из берегов. Марфинька с интересом смотрела то на одного, то на другого, то на третьего — и молчала. Она видела, чувствовала — спорят. Кое-что понимала, но не все. А затем, указав рукой в сторону гор, развеяла все сомнения. — Древ не было, — сказала уверенно. — Не надобе ся сваживати[5 - Не надо ссориться.]. Степка взял Марфиньку под руку и, чувствуя себя взрослым, настоящим мужчиной, участливо спросил: — Устала? — Да, князь, — улыбнулась Марфинька. — Утомилася. — Ну какой же я тебе князь, — не на шутку возмутился Степка. — Заладила одно и тоже: князь, князь… Пойдем домой. Дальше идти нечего… Олег Николаевич и Елизавета Петровна молча переглянулись. Вскоре они пришли домой. На кухне был накрыт стол. Когда успела хозяйка — неизвестно. За стол не торопились. Степка и Санька решительно настаивали на своем: завтра уедут. Все сроки прошли. Марфинька чувствует себя хорошо, уточнили детали открытий, сумки собраны, подарки тоже. Деньги на дорогу есть. Ребят все время тревожило то, как бы избежать с родными неприятностей, сделать так, чтобы дома было все тихо. Елизавета Петровна просила их остаться еще на пару дней. С Марфинькой-то надо решать что-то. Она приняла твердое решение — удочерить. Но как это сделать? Степка просто о таком решении не хотел думать. Надо, так делайте! Мы, что прикажете, все подпишем, подтвердим. Нет, больше ждать нельзя. Говорили, вспоминали, пили чай. Марфинька изредка вставляла в разговор слово, все время наблюдала за ребятами, а когда Степка встал и стал благодарить за доброту и внимание Елизавету Петровну, вдруг решительно заявила: — Ты хочешь от меня гонзгнути? Утечи? Степка опешил. — Зачем убегать, — уставился он удивленными глазами на Марфиньку. — Нам время уезжать. А ты останешься с Елизаветой Петровной. Она будет тебе за… мать. — Я твоя чага! Невольница, — в ее добрых светло-голубых глазах было столько преданности, мольбы, что у Степки сжалось до боли сердце. — М-да, — только и сказал Степка и снова сел за стол. Елизавета Петровна, почуяв недоброе, как-то вся сразу сникла и вышла на улицу. Олег Николаевич за ней. — Вот какие дела, Олежка, — с грустью промолвила Елизавета Петровна. — А мне-то казалось, что все будет проще. Уговорю ее. Будем вместе жить, учиться. Жизнь хорошую наладим. Считай ведь, сирота она. — Надо учитывать, Елизавета Петровна, — высказал свое суждение Рапопорт, — что она мыслит древними категориями и живет теми же законами. Она себя считает пленницей Степки, а по тем временам, наверное, она уже является его собственностью. И только он вправе распоряжаться ею. В принципе, она права. — Хорошая была бы пара, — улыбнулась Елизавета Петровна. — Степка и Марфинька. И что мне делать? Если ребята уедут, она же от тоски зачахнет. Какие там еще дикие законы были? — В случае гибели мужа женщины накладывали на себя руки. Вроде читал где-то. — Вот-вот! Еще этого не хватало. Они должны быть пока вместе. Хотя бы недельку — две. Чтобы Марфинька осмотрелась, освоилась. Чтобы привыкла немного ко мне. Олег Николаевич, думай же! Думай! Олег стоял, что-то прикидывал в уме, а затем решительно предложил: — Попробуем связаться по радиостанции с главпочтамтом, а оттуда пусть для переговоров вызовут родителей ребят. Надо сделать так, чтобы Степке и Саньке они сами, по телефону, разрешили временно остаться здесь. Но вначале должны переговорить с родителями вы. — Думаешь, получится? — неуверенно произнесла она. — Получится. Не совсем уверенные, но с большой надеждой, Елизавета Петровна и Олег Николаевич ушли на промплощадку. Олег Николаевич сам сел у радиостанции. Включил, настроил и стал вызывать управление. Оттуда откликнулись быстро. Олег Николаевич, кратко объясняя суть дела, но не выдавая тайны, просил, обещал в счет его оплаты связаться с необходимым абонентом через главпочтамт. Наконец подмигнув Елизавете Петровне, с облегчением сказал: — Запрос ушел в эфир. Только через три часа счастливая и веселая Елизавета Петровна вернулась в домик. Глянула на кухню — никого. Но чисто, прибрано, посуда перемыта. «Неужели Марфинька? — радостно заколотилось сердце. — Какая была бы помощница!» Санька, укрывшись с головой, спал на ее кровати. А где же Степка и Марфинька? Она тихо и осторожно, словно боясь вспугнуть, открыла комнату девушки. На столе горел ночник, а на раскладушке сидели Степка и Марфинька. Она держала его руку в своей, гладила и напевно медленно говорила: — Умну мужу речеши слово и пободать сердцемъ, а бездумного аще и кнутом бити, не вложиши во нь ума[6 - Умному мужу слово скажешь — и он сердцем примет его, а глупого если и жгутом бьешь, — не вложишь в него ума.]. — Молодец! — улыбается Степка. — Ты много знаешь. — Мнози. Елизавета Петровна вошла незаметно. Кашлянула тихонько в кулак, присела рядом на табуретку. Но Степка сразу уловил в ее лице перемену. — Степка, — не скрывая радости, объявила Елизавета Петровна. — Только что я говорила с твоими родителями. С Татьяной Николаевной и Сергеем Ивановичем. И с Санькиным отцом. Они в обиде не будут ни на меня, ни на вас. Передают вам привет. И разрешили побыть еще две недели. — Две седьмицы? — уловила Марфинька. — Да, — подтвердила Елизавета Петровна. — Две недели. Надо, Степка! Ты же умница. — Понимаю, — сказал парень, но, видимо, не поверил словам тети Лизы. — А кто еще слышал разговор? — Олег Николаевич. — Ладно, — согласился Степка. — Тогда отдыхать, — успокоившись, сказала Елизавета Петровна. — Устали же! — Несть, — вдруг сказала Марфинька. — Аз решу таи свои[7 - Нет. Я расскажу свою тайну.]. Степка и Елизавета Петровна посмотрели друг на друга. Она расскажет свою тайну? Хозяйка сбегала за Санькой и Олегом, затем на кухню, принесла напиток, печенье, положила на стол, по нескольку конфет дала Марфиньке и Степке. Удобно усевшись на другой раскладушке, она тоже приготовилась слушать. — Рассказывай, доченька! Марфинька, глубоко вздохнув, начала свой сказ. Напевный голос ее звучал, как мелодия, как незнакомая песня. Все внимательно и увлеченно слушали, разгадывая те или иные непонятные слова, стараясь ухватить смысл сказанного, вникнуть в суть повествования. Изредка прерывали ее речь. Марфинька, угадывая желание присутствующих, подчинялась. Она как могла старалась донести своим слушателям то, что случилось много веков назад… Часть третья ГОЛОС ИЗ ВЕКОВ 1. НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ В лето 6579[8 - 1071.] муж Марфиньки, князь осовецкий Игорь Василькович, созвал совет из самых близких и доверенных лиц. Совет проходил в светлице князя за большим дубовым столом, на котором дымились горячие яства, посреди стояла большая серебряная чаша с медом, в глиняном сосуде с двумя ручками — горячий напиток — вино, в другой — пиво. Князь Игорь Василькович сидел в углу. Молодой, крепкий, словно вылитый из бронзы, он чувствовал себя уверенно и спокойно. Красный шелковый халат, обшитый по воротнику куньим мехом, накинут на плечи. Его удерживала на них подвязка из золотистой ленты, узлом завязанная на груди. Пышная короткая борода и густые, вразлет, усы делали князя старше своих лет. В нарушение устоев, на совете присутствовала и она, жена князя. Знала, что быть здесь ей не положено, но любопытство, тревога, присущие женскому сердцу, толкнули ее на нарушение обычаев. Марфиньку все время мучило: как отнесется к этому муж, выгонит или нет? Он долго и пристально смотрел на нее, не говорил ни слова, будто выжидал, что она опомнится и сама покинет светлицу, но в конце концов, глотнув пива, встал. — Время нынче неспокойное, — молвил тихо и твердо князь. — Дошла молва до нас о великих неповиновениях в Киевском княжестве. Великий князь Изяслав при помощи ляхов воссел на княжение в Киеве. Ляхи грабят Русь. Узнав об этом, наши смерды и ратаи бегут в непроходимые леса, выжигают участки, ставят курени, основывают родовые веси. Их не сразу найти и вернуть. С кого взымать подати? Чем платить слугам и дружине, Гаврила? Предводитель дружины воевода Гаврила Храбрый встал из-за стола, склонил в поклоне голову и стал объяснять: — Светлый князь! Верно говоришь: не с кого брать подати и нечего. Варяги разорили наши веси, будто огонь прошел по княжеству. Варяги жестокие и неуловимые. Действуют небольшими дружинами, яко воры. Убивают людей, режут скот, грабят имущество. — Я спрашиваю, — повысил голос князь, — чем платить будем, воевода? За податью придут скоро дружинники от князя Великого. Какой дам откуп? Гаврила Храбрый выпрямился, провел рукой по светло-рыжим волосам: — Дозволь идти в набеги, князь, на соседей… Игорь Василькович тяжелым, словно налитым свинцом, взглядом измерил предводителя дружины, от чего тот ссутулился, почуяв что-то недоброе в задумах князя. — Мы устали от распрей, от междоусобиц, от грабежей… На нас хватает чужеземцев: варяг, жемайтов, пруссов, половцев. Нам вместе надо оберегать наши земли от иноземцев, а не самим разорять их… Предводитель дружины удивленно наблюдал за князем и, пораженный услышанным, утвердительно кивал головой. Он знал, что его хозяин — не воинственный муж, больше набегами и взиманием подати занимался он, Гаврила. Но чтобы такое! С миром, с помощью… А как же он думает жить, управлять княжеством? И для чего тогда дружина? — А ты что скажешь, Благовест? Волхв Благовест, убеленный сединой крепкий старик, врачеватель, кудесник и предсказатель, тоже поднялся из-за стола, но не в поклоне, а глядя прямо в глаза князю, одобрительно сказал: — Правда твоя, князь. Устали люди от сечей, от грабежей. Мира надобно просить, а не в набеги идти. Но коль нашел ты другой выход, выкладывай. Мы, твоя челядь, поддержим тебя, коли дело скажешь. На лице князя Игоря Васильковича впервые заблуждала улыбка. — Други мои! — начал князь. — Решил я идти на Дышюче море[9 - Северный Ледовитый океан.]. От варягов знаю, что есть в сиверских землях, еще не обетованных, много зверья и птицы, и пушнины много. А есть еще там светящиеся камни, украшения из которого золота дороже… Совет, затаив дыхание, слушал князя. — Не лучше ли нам, друга, — продолжал в волнении Игорь Василькович, — пойти походом в эти земли, добыть богатство без крови и братоубийственных набегов, затем поехать на торг в Киев или Византию. И откуп будет Великому князю, и мы в обиде не останемся. А по пути на мировые будем договариваться с княжествами соседскими. Все сидели и молчали. Князь говорил так уверенно и убежденно, что Марфинька в душе загорелась его идеей, будто сказанное им — сущий пустяк, осталось его только осуществить. — Сколько времени займет поход, князь? — задал вопрос Гаврила. — Не более трех месяцев, — ответил Игорь Василькович. — Я все продумал. Через седмицу выступаем. Но об этом никто не должен знать. Даже дружина. Кто выдаст тайну, того ожидает моя кара. Остальное я все и всем объясню в пути. Увидев пристальный взгляд князя на себе, Марфинька, не ожидая окончания совета, ушла в опочивальню. Прошло всего два месяца, как он привез ее из Туровского княжества в свой дом. Сыграли шумную свадьбу, устроили пир. Марфинька приехала с богатыми дарами и приданым. Ей не было еще шестнадцати. И она без ума была влюблена в своего повелителя, полюбила с первого взгляда. Серые, добрые глаза, могучая стать, нежная улыбка… Завидовали сестры, что такой красивый и спокойный муж достался ей. А она была безмерно счастлива. Казалось, что и Игорь Василькович гордился ею. Только через несколько часов после совета муж явился к Марфиньке. — Что долго так, князь? — она поднялась с кушетки, обитой синим атласом, и направилась навстречу ему. — Дела, ладушка, — ответил он. — Ты же знаешь. — Не все еще, мой господин. — Я и сам всего еще не знаю, — вдруг сказал князь. — Нелегко и непросто я решился на это, но другого выхода пока не вижу. Но коли решился… Игорь Василькович посмотрел на жену ласково, нежно обнял, пригорнул к себе. — Присядем, — попросил. — Подумаем вместе. Марфинька послушно села на кушетку. Рядом сел князь. Развязал узелок на груди, и плащ соскользнул со спины. Обнажилась молодая грудь, густо обросшая кудрявым светлым волосом. — В далекий и опасный поход надумал я идти, княгиня. Ради нашего с тобой счастья, ради будущего нашего рода. Мучаюсь и не знаю, как поступить. Каким путем отправиться, какую верную дорогу избрать. Неспокойно теперь в землях соседних княжеств. Бунтуют смерды. На варяжском пути — грабежи. А откладывать поход — некогда… Марфинька внимательно слушала князя, видела грусть и боль на его лице, слышала тугу в его голосе. Это решение князь, видимо, уже принял давно. И вправе ли она его отговаривать? Господину виднее, как строить свое счастье и судьбу, как обеспечить княжеский род благами на сегодня и на будущее. И все же она попыталась поглубже проникнуть в его замыслы. — А надобно ли самому ехать, князь? — спросила тихо. — У тебя воеводы есть, бояре смышленые. Им и поручи это дело. Князь Игорь чуть заметно улыбнулся, укоризненно покачал головой. В неполных тридцать лет седина посеребрила его виски и бороду, а глубокие залысины уже не могла прикрыть даже пышная шевелюра. Никогда он не торопился высказать свои мысли сразу, был скуп на длинные речи, старался говорить кратко и ясно. Он был не зол. Однако перечить ему или не подчиниться его приказу никто не смел. — Надобно самому, княгиня, — сказал Игорь Василькович. — Не могу довериться никому. Душа моя не может быть спокойной. Князь Всеслав Брячиславич сейчас в Полотьске. Он бежал от Ярославичей. После княжения в Киеве бежал от верной гибели. Мне надобно, княгиня, узреть его. Киев своею силою, яко удав, захватил и неволит народы к угу[10 - югу.], забирает налоги с северян: эстов, карелов, белоозеров, мыслит проглотить землю ноугородецку… Она не проронила ни слова. Лицо Марфиньки было спокойным, и, казалось, сказанное князем пролетало мимо нее, не оставив в душе никакого следа. Но она мучительно думала. На что рассчитывала, выходя замуж за осовецкого князя? На богатство, на ласки, на внимание? Да, он ласков, внимателен, не беден. Его не интересуют невольницы. Но чего она не увидела в нем раньше? Этих слов, речей, раздумий. И от одной мысли ужаснулась: князь принадлежит не только ей одной. Он думает о чем-то большем, великом и таинственном, непонятном ей… — Тебе очень нужно богатство? — осторожно спросила она. — Нужно, — не скрывая своих желаний, признался князь. — Мне нужно богатство свободы и независимости. Я построю красный княжеский двор, я возведу собор и назову его твоим именем, я заложу град каменный с вежами и бойницами. Неприступный врагам. А для этого нужны мир с соседями и… золото. — Разве тебе худо в нашем деревянном доме и деревянной божнице? — как последнюю надежду, чтобы отговорить мужа от опасного похода, спросила Марфинька. — Разве тебе худо со мной? Придет время — сыновья появятся. Будем их растить и воспитывать. Игорь Василькович встал, прошелся, потянулся, и сквозь тонкую льняную рубашку она увидела, как волнами по телу пробежали у него бугры мышц. — Для них и стараюсь, княгиня. Княжеский род должен быть вечным. Марфинька поняла: все решено. Перечить ему нельзя. Отговаривать — тоже. Не принято в их роде. Слово мужа — закон. Она поднялась с кушетки, приблизилась к князю и тихо настойчиво сказала: — Может, вече надобно созвать, княже? — Зачем? — удивился он. — Не войну затеваю. — Тогда Я пойду с тобой! — В такой поход? Ты? — князь будто вздрогнул. — Я. — Женщины в походах приносят несчастье, — князь начинал нервничать. — Я буду рядом с тобой, — стала просить. — Переоденусь в форму дружинника. На коне — я не хуже любого мужа. Я вытерплю, я вынесу все, только возьми, князь. Иссохну я здесь без тебя. Дай и мне каплю свободы! Князь пристально смотрел в ее глаза, будто хотел узреть, что творится в душе княгини. Он на какую-то минуту растерялся. Смятение, нерешительность овладели им. Он, показалось ей, хотел что-то сказать. Но затем резко встал, повернулся и вышел из опочивальни. За столом в светлице уже никого не было. 2. ТАЙНЫЕ СБОРЫ Начало июня было теплым и тихим. Буйная зелень превратила дреговичскую землю в зеленый ковер. Травы росли высокие, сочные. В лесу щедро цвели груши и яблони, калина и рябина. На княжеских землях дали густые всходы просо, пшеница и жито. Ожидался урожайный и богатый год. Воевода Гаврила Храбрый сидел в беседке напротив князя. Две скамейки, разделенные высоким столиком, над которыми была установлена покатая крыша из дранки, находились в тени двух старых раскидистых лип. Марфинька принесла мужам из погребов холодный березовый квас. — Как мыслишь идти в поход, Гаврила? — спросил Игорь Василькович. — Какими путями-дорогами? — Как прикажешь, князь, — уйдя от прямого ответа, сказал Гаврила. — Ты раньше так не отвечал, — высказал недовольство Игорь Василькович. — Ты был упрям, смел, но честен. Говорил князю, что думал. Стареешь? — Становлюсь мудрее, княже, — на суровом лице воеводы появилась улыбка. — Старые люди говорят: «Не будь сладок без меры, чтобы не покинул тебя друг твой». А коли спрашиваешь, мыслю так: идти надобно к Полотьску на комонях[11 - лошадях.]. Оттуда по реке Ловати к Ноугородецу, дальше по реке Волхове к озеру Нево. — Ты мыслишь, воевода, что мы должны по Ловати и Волхву плыть на ладьях? — Я не думаю так, княже. Но мы не должны уходить далеко от водного пути. А на всякий случай и секиры иметь в запасе. Переправу на плотах какую сделать, а коль придется, и ладью смастерить новую. — Правильно мыслишь, — одобрил. — Восемь запасных комоней навьючь всем необходимым: секирами, долотами, запасами пищи. С расчета — два запасных комоня на десять дружинников. Веж[12 - кибитку.] брать не будем. И приготовь один запасной костюм гридина[13 - княжеского дружинника.] по ее размеру, — князь кивнул головой в сторону Марфиньки. Воевода вскочил со скамейки, захлопал ресницами. Ослышался он, что ли? Она же вздрогнула при этих словах. Костюм по ее размеру или для похожего на нее? Что решил князь? Такого еще не бывало, чтобы в трудные и опасные походы брали женщин. К тому же — княгиню. А здесь не скрывая князь отдал странный приказ. Марфинька так и не поняла: для нее или для кого-то другого — приказал взять одежды князь. — Никому ни слова, — предупредил князь Гаврилу, словно рядом не было и Марфиньки. — Зови Благовеста. Княжеский лекарь явился пред светлые очи владыки, низко поклонился. Он знал себе цену при княжеском дворе. Знал грамоту русскую и византийскую, бывал в Киеве и свейских землях, собирал травы, цветы и ягоды — готовил зелье от многих недугов. У Марфиньки мелькнула мысль: не согласись князь взять с собою в поход ее, не звал бы он сейчас на совет Благовеста. — Ну, благочестивый старик, — начал беседу князь, — неволить не буду, но думу твою знать должен: пойдешь ли ты со мною в поход? — Пойду, князь, — не раздумывая ответил волхв.— Засиделся я при дворе. Надобно перед смертью кости смолодить, воздухом свежим надышаться. — Почему перед смертью, говоришь? — насторожился князь. — Ради жизни и мира задумал я поход в необжитые и неведомые края. — Мир словом крепок, — сказал Благовест. — Но и точить меч забывать не надо. В наше время больше верят мечу, нежели слову. — Но мечи на дороге не валяются, — отпарировал князь. — Мечи надо покупать. За золото. — В этом ты, княже, прав. Марфинька ушла. В светлице не находила себе места. И радость и тревога охватывали ее. Что же надумал князь? Возьмет ее в поход или нет? Она не находила ответа на его замысловатое указание. А переспросить не смела… Княгиня видела через туманное сычужное окошко, как в беседку один за другим приходили бояре и тиуны, беседовали с князем, уходили. Затем князю подвели вороного коня, и Игорь Василькович взлетел на него, словно птица. Конь, почувствовав твердую руку наездника, встал на дыбы, заржал, а затем галопом умчался со двора. Дорога вела в поле. Князь не был безразличен к тому, как ухаживают за полями, как растут овощи на грядках, как ухожены ульи, недавно вывезенные в лес. Перед дальним походом князю самому захотелось все увидеть, все проверить. Уже несколько дней после того разговора Игорь Василькович, как и раньше, заходил к ней в опочивальню, был добр и ласков, вслух мечтал о славе и богатстве, рисовал в мечтах будущее: красный каменный княжеский двор, защитный вал вокруг него, собор в центре посада, а о ее просьбе не вспомнил ни разу. Она не ради красного словца просилась в поход. Три месяца рассчитываемого пути казались ей прогулкой, да она и не боялась трудностей и невзгод. Знала, как Великая княгиня Ольга, после убийства Великого князя киевского и ноугородецкого Игоря, ее мужа, организовала поход на древлян, жестоко отомстила за князя, сожгла Искоростень, много порубила мужей и дружинников. Почему же она, Марфинька, должна принести несчастье в походе? Может, напомнить о тех событиях князю? Так размышляя, она вышла во двор. Прошла на задние постройки, где конюшие и дружинники выводили коней, кормили их, чистили, приводили в порядок сбрую и оружие, громко переговаривались, смеялись. Они еще не знали, куда и зачем пойдут, но приказ подготовиться в путь выполняли быстро, аккуратно. Некоторые вои начищали боевые щиты, другие точили обоюдоострые мечи, протирали боевые секиры. Князь приказал взять в поход двадцать лучников, и они готовили стрелы, проверяли надежность тетив. Увидев Марфиньку, воевода Гаврила Храбрый подошел к ней, поклонился, спросил: — О чем печалишься, княгиня? — Туга на сердце напала, — призналась она. — Князь, наверное, откажет мне в походе. — О каком походе молвишь? — поразился Гаврила. — Не настаивай… Не принято… — Ведаю, — остановилась она перед предводителем. — Ведаю, поэтому и тужу. — Не бабье это дело, — будто стал отговаривать Гаврила. — Меч слишком тяжел для женской руки. — Бабье слово бывает тяжелее меча, — она повернулась и ушла в светлицу. Разговор с Гаврилой еще больше удручил ее. Предводитель дружины не желает, чтобы она приняла участие в походе. Вероятно, об этом у него был разговор и с князем. Но что он решил? К вечеру вернулся Игорь Василькович. Пропитанный ветром и травами, обогретый весенним солнцем, он легко соскочил с коня, снял узду, и каурый красавец, почуяв свободу, рысью помчался в конюшню. Она сама вынесла свежей воды князю, чтобы умылся с дороги, сама принесла в беседку горячий напиток и закуску. Следом служанка вынесла холодный щавель с телятиной. Игорь Василькович ел с аппетитом, подмигивал ей, в приподнятом настроении говорил: — Хорошие хлеба будут этим летом. После засухи в прошлом году земля вернет нам двойной урожай. Часть жита и пшеницы продадим, купим еще комоней и волов. Начнем разрабатывать земли за рекою, увеличим дружину. Коль окрепнем, и про другие дела думать будем. Марфинька слушала, кивала головой в знак согласия. Никак не осмеливалась продолжить разговор, начатый несколько дней назад. Помнила и о предупреждении Гаврилы. — Что же ты молчишь? — Ешь, князь, на здоровье, ешь… — Ты, лада, только это хотела и сказать? — как-то загадочно спросил князь. Видел, как она старается ему угодить, как ждет от него хоть намека на свой вопрос. Князь догадывался, конечно, об этом, но упрямо молчал. Поев, Игорь Василькович убрусом[14 - полотенцем.] вытер губы, руки, поблагодарил ее за ужин и предложил: — Пойдем в божницу, княгиня, завтра некогда будет. Княжеская молильня находилась в торцовой части дома. Остроконечный верх ее возносился над другими постройками. Внутри божница чисто выбелена, на стене висит большая позолоченная икона с бронзовыми подсвечниками по сторонам. В углу, под покрывалом, в метровый рост стоит деревянный идол Перуна. После принятия христианской веры, князь все еще не осмеливался уничтожить бога грома, оружия и воинской доблести. Грозный лик с усами и бородой, с оружием в руках вдохновлял его на новые походы. И как-то уживались в божнице икона Христа и идол Перуна, пусть скрытого от чужого взора под покрывалом, но всевидящего, всемогущего, всесильного. Князь осенил себя крестным знамением и, глядя на покрывало, прошептал в угол: — О всемогущий! Не остави нас в трудную минуту. Пошли силы мне и дружине моей в тяжкий час. Отпусти мне все прегрешения… Она, сложив лодочкой руки на груди, смотрела на икону, шевелила губами. Слов ее слышно не было. Марфинька старалась не издать ни одного звука. — Пойдем, княгиня, — сразу же после молитвы сказал князь. — Дел полно. Она еще раз низко поклонилась иконе, глубоко и тяжело вздохнула, вышла следом за Игорем Васильковичем. Князь повел ее прямо в опочивальню. На столике у пышно убранной кровати была укрыта стопка одежды. Игорь Василькович откинул покрывало, и от неожиданности кровь ударила Марфиньке в лицо. — Примеряй порты[15 - одежды.], княгиня, — сказал князь с улыбкой и направился к выходу. — Переоденешься, позовешь. Она от такого сюрприза расстроилась, растерялась, позабыла поклониться своему господину в пояс, поблагодарить. От счастья и волнения смахнула набежавшую слезу. Сняла с себя все одежды. Одела порты из плотной ткани, с кожаными наколенниками, натянула жилет с узорами на груди, плотно прилегавший к телу, обула легкие и мягкие, выделанные из козьей шкуры сапоги. Примерила островерхий шлем. Длинная и толстая коса мешала ей и портила весь лик. Она расплела ее, навернула кольцом на руку и спрятала под шлем. Мелькнула мысль: а может, и вовсе обрезать? Но за такое своевольство она была бы наказана. Накинула на плечи червьчатый коць[16 - багряный плащ.] и вышла, улыбающаяся, в светлицу. Князь, пораженный ее видом, кинулся к ней с распростертыми руками. — Какова! — восхищался он. — Будто родилась гридином. — Бью челом, князь! — скокетничала Марфинька и прижалась к груди мужа. — Знала, не откажешь. — Как можно, — радовался Игорь Василькович. — Я по тебе тоже тугою бы извелся. А так вместе делить будем и радость, и горе. — Не вспоминай, князь, о горе, — попросила она. — Будем думать о радости. Мы еще очень молоды. Нам нужно только счастье. — Будет! Я верю, будет счастье! Ради этого и пойдем. А теперь иди почивай. Марфинька, поцеловав мужа, направилась в свою комнату. Уже на пороге приостановилась, повернулась, посмотрела ласково в глаза Игорю Васильковичу: — Может, поможешь раздеться, князь? В дороге это будет случаться редко… Рассвет наступил багряный. Красное весеннее солнце выкатывалось из-за леса. Сквозь редкие тучи пробивались золотые лучи, ласкали верхушки деревьев и строений. Весело щебетали и пели птицы, где-то недалеко без устали куковала кукушка, предвещая долгую жизнь. Оседланные боевые лошади нетерпеливо перебирали ногами, стригли ушами. Воевода Гаврила Храбрый, на гнедом с белой лысиной и таким же галстуком жеребце, носился по двору, давал последние распоряжения, кричал, ругался. У открытых ворот во дворе стоял князь, держа под уздцы двух коней. Своего, вороного, и белоснежного хорватского красавца-скакуна. Князь вдруг поднял вверх десницу[17 - правую руку.], вскочил на вороного, и громовым голосом раздался клич воеводы Гаврилы: — На комо-о-нь! В этот миг на пороге княжеского дома появилась Марфинька — для остальных — неизвестный дружинник в багряном плаще с сияющими голубыми глазами. С левой стороны на ремне у него висел зачехленный меч. Он вприпрыжку подбежал к своему коню, легко вскочил в седло. Все с нескрываемым любопытством смотрели на незнакомца. О нем знали пока только трое: Марфинька, князь и Гаврила. 3. НА ПОЛОТЬСК Красивые земли дреговичские! Девственные хвойные леса раскинулись по ним, и, казалось, нет им конца и края. Среди лесов часто встречались озера, вокруг которых дышали и волновались под ногами болота, узкие и тихие речушки извивались среди лугов. Радовали глаза березовые рощи, островками вклинившиеся в хвойные массивы, а над ними возвышались огромные, кудрявые, темнолистые дубы. Они на время покидали родовое княжество Осовец, находившееся на границе княжеств Туровского и Полотьского. Недалеко протекала узкая, но норовистая и глубокая речка Злуческ, на которую Игорь Василькович часто ездил купаться, охотиться, ловить рыбу большими ивовыми кошами. Смерды по берегам ее косили и заготавливали на зиму сено. Осовецкий посад был невелик, в двести дворов с несколькими весями, и князь мечтал превратить его в волостное княжество, помня о том, что отец его князь Василько напутствовал: не завидуй тому, чего у тебя нет, а делай то, что душе прилежно… Игорь Василькович мечтал о великом княжестве. Дружине приходилось ехать непроторенными дорогами. Небольшие веси, встречались редко, и ни одна живая душа не выходила навстречу дружинникам. Заметив всадников, смерды покидали хижины и прятались в непроходимых местах. Князя Игоря Васильковича это безлюдье угнетало, и, остановившись у одного селения, он приказал воеводе найти хоть одного жителя и доставить к нему. В чем дело? Гаврила Храбрый с двумя дружинниками — Ивором и Романом — бросились на поиски. Низкие, приземистые деревянные хижины были пусты, но во многих тлели покинутые недавно очаги, дым вился через трубы, а кое-где через небольшие отверстия под самым потолком. Казалось, горели сами хижины. Только в крайнем дому, на чурбане у огня, сидел седой старик, в рваной одежде, в ивовых лаптях на босую ногу. При появлении дружинников он как-то лениво повернул в сторону голову, подслеповатым взглядом уставился на вошедших, даже не поднялся. — Почему не встречаешь гостей, старик? — могучая фигура Гаврилы заслонила полностью дверь, головой он почти доставал деревянный потолок лачуги. — Нечем встречать. — Пойдем. Князь тебя видеть желает. Старик молча встал, палкой разворошил тлеющие угли и медленно поплелся за дружинниками. Увидев князя на гарцующем коне, он молча поклонился, почти касаясь руками земли, затем приложил правую руку к сердцу и не разгибаясь поднял непокрытую голову на худой и жилистой тонкой шее, уставился на князя. — Куда девались смерды и ратаи? — строго спросил князь. — Убегли. Кто в лес, кто на болото, княже. — Почему от своего князя убегают? — Издалеку не видно — свой или чужой. Вельми часто набегают сюда головники и варяги. Пагубу одну делают. Над девками нашими измываются. Последнее добро позабирали… — Вы что, и князя за головника приняли? — Игорь Василькович сощурил глаза, сдвинул к переносице брови. Старик молчал. Седая голова на тонкой шее медленно опускалась вниз, будто под тяжестью, глаза искали защиты в пыльной земле. — Ну?! — громовым голосом напомнил Гаврила, и упругая плеть из сыромяти задрожала в его руке. — Князь слышать желает! — Не видали мы раньше князя своего. — Ух, чтоб тебя Перун… — замахнулся плетью Гаврила, но князь движением руки остановил его. Марфинька поближе подъехала к Игорю Васильковичу, шепнула ему на ухо: не трогай старика! Князь обдумывал, не сразу принял решение и только через несколько минут спросил: — Сколько у тебя отроков? — Три. — Чем занимаются они? — Пашут землю. Охотничают. — Живность какую имеешь? — Вол да корова… — А комони? — Был один, и того увели варяги. — Отпустите старика, — как-то мягче сказал князь. — Выдайте ему из запасов вяленого мяса и три гривны деньгами. Но запомни мои слова, старик: чтобы в запасе у тебя всегда было два комоня. Ступай! Старик с благодарностью принял подарки, но не торопился уходить. Удивленными глазами смотрел на князя. — Зачем мне два комоня? — наконец спросил он. — Для старших отроков. Надобно будет, в поход позовем. Прятаться надалее вздумаете от меня — милости не ждите! Своей княжеской властью накажу. А князь может помиловать, может и… — Игорь Василькович выразительно положил руку на рукоять меча. — Запомни сам и другим передай! — громко вымолвил князь. Вздыбил коня, развернулся и рысью помчался впереди дружины. Марфинька заметила, что князя, после встречи со стариком, будто подменили. Ехал угрюм, молчалив, сосредоточен. О чем думал — никто не знал. Даже ей, Марфиньке, не сказал ни слова, когда она постаралась развеять его тяжкие раздумья. В пути выставляли дозоры. Два ехали впереди дружины, два — сзади. Петляя среди деревьев, среди болот и купин, дорога вела все дальше и дальше на север. Подозвав к себе Гаврилу Храброго, князь продолжил разговор, начатый со стариком: — Княжество сильно дружиной, — стал рассуждать Игорь Василькович. — А какая у нас дружина, Гаврила? Сорок воев! Мало. И в побеги мало, и в защиту мало. Другие князья дружину из варяг набирают. Но сколько волка ни корми, он в лес смотрит. Не можно доверять полностью чужеземцам. Надобно дружину из своих смердов и ратаев набирать. Слышал, что сказал старик? Вот мыслю: вернемся с похода, поедешь по весям дружину набирать. Мысль князя понравилась предводителю. При большой и сильной дружине будет сильный и славный воевода. Какая-то гордость за будущее вселилась и в Марфиньку. Князь много говорит о силе княжеской, как и о мире. Правда в том, что слабый сильного не обидит. Но княжество их небольшое, непризнанное сильными и грозными соседями, да и с князем они не всегда считаются. А расширить княжество можно — или силой, или богатством. Что ж, князь правильно решил: поход в земли саамов[18 - северных племен.] должен дать много добра. Со временем будет сильная дружина. Князь осовецкий станет Великим, а она — княгиней Великой… Ах, как хорошо мечтать на раздолье… Привал был коротким. Напоили коней, накормили свежей травой, сами перекусили по-походному: хлеб с салом да с зеленым луком. Марфинька с князем сидели поодаль, под громадным дубом, к которому возвращалась жизнь. На других деревьях зазеленели листья, а на этом могучем дереве появились только первые коричневые почки. И от этого казался он среди зелени сиротливым и одиноким, будто отстал от жизни. — Будем возвращаться назад, княгиня, — сказал князь, — обязательно отдохнем под этим дубом. Он будет совершенно другим: темнолистая густая крона сделает его еще могучее и красивее, он будет выглядеть князем среди дружины. Ты его вряд ли узнаешь… — А ты по чем узнаешь? Много их… — Видишь вон, на самом верху аистиное гнездо. При нашем возвращении молодые птицы уже будут пробовать силу в крыльях. Мыслю, мы чем-то схожи с ними. Тоже пробуем силу крыльев на длинный и далекий перелет… Марфинька наблюдала за гнездовьем. Самки, сидящей на кладке, не видно. Через несколько минут в небе появился аист с пищей в клюве. Сделал плавный круг над деревом, сел на край гнезда, пищу передал самке. И тогда Марфинька увидела ее голову, показавшуюся над гнездом. Ей почудилось, что они как бы поцеловались, приласкались на мгновение. Не обращая на людей внимания, самец сразу улетел. — Какая нежность, — вздохнула Марфинька. — Какое это тревожное счастье — ждать потомство. — Не печалься, княгиня, — ласково проговорил князь. — Дождемся счастья и мы. После полудня жара усилилась. Воздух в лесу, как накаленный, в плотных дружинницких костюмах жарко, но даже ей, ехавшей рядом с мужем, не хотелось напоминать об этом. Переезжая небольшие речки, поили и купали коней, освежались сами и продолжали путь. К вечеру добрались до погоста Менеск, что в Полотьском княжестве. Менеск раскинулся на возвышенности, невдалеке от берегов Менки-реки, узкой и юркой, как вьюн. Большие и малые деревянные дома, вокруг защищены частоколами, крутыми насыпями и только местами — каменными заборами. Погост похож на небольшую, хорошо укрепленную крепость. Но от взгляда не ускользнуло: многие постройки погоста были разрушены, дома заброшены, завалы не убраны. Менеск мучительно возрождался после недавнего разгрома и ограбления его киевскими князьями. Дозорные Игоря Васильковича переговорили со стражей, им разрешили пройти через сторожевые ворота и запастись пресной водой. Ночлег решили устроить в небольшом лесу за погостом, на свежем воздухе, чтобы и кони за ночь на лугу насытились, набрались сил. Марфинька с князем ночевала вместе с дружиной. Тайна ее дорогой раскрылась, многие мужи вначале недоумевали, зачем это княгиня рискнула в такой путь, некоторые и сейчас косо смотрели на нее, видимо, осуждая за нарушение устоев, но открыто говорить об этом никто не смел. Воевода с двумя дружинниками соорудили им шалаш, накрыв его плотным слоем еловых лапок, неподалеку разожгли костер, дым отгонял от шалаша назойливых и едких комаров. На короткую ночь она впервые сняла с себя дружинницкие порты, а вход в шалаш закрыла багряным плащом. Ночь ей эту не забыть. Что творилось вокруг — не слышала. Она чувствовала только его — мужа, Игоря Васильковича. Его ласкам и нежностям не было предела. Она словно купалась в его объятиях, растворилась в нем, слилась с его душой и телом. Это была ночная сказка. Чуть заря резкий свист предводителя поднял всех на ноги. Они быстро оделись, вышли на свежий воздух. Княжеские лошади уже стояли на привязи у шалаша. Когда собралась вся дружина, князь отдал приказ, и дружина снова двинулась в путь. Менеск остался позади. Долго еще виднелся на чистом небосклоне шпиль деревянной божницы, возвышавшийся над погостом. От веси к веси ехали по разбитым и болотистым дорогам. Порой они, приведя в лес, терялись в зарослях папоротника и мхах. Ориентируясь по светилам, вои продолжали путь. Только на третий день с закатом солнца прибыли в Полотьск. Князь Полотьский Всеслав Брячиславич был извещен своими дозорными, что через княжество движется малочисленная дружина князя осовецкого Игоря Васильковича. Дружина ведет себя миролюбиво, один из гридинов на древке пики несет белый треугольный флажок, с красной полоской посредине, как знак дружелюбия. Дружину предупредили, что Всеслав Брячиславич решил сам встретить дреговичского соседа на княжеской площади перед Софийским собором. Они никогда раньше не встречались с князем полотьским, но молва о нем доходила и до Осовца. Говорили о нем, как о чародее, бесстрашном и храбром муже, справедливом и добром князе. Этой встречи они ждали с нетерпением. Игоря Васильковича с дружиной впустили через сторожевые ворота в город. Крепкие деревянные дома возвышались по обе стороны мощенной деревянными брусьями главной дороги, ведшей в центр посада. Первое, что поразило Марфиньку и князя, — собор. Каменный, семикупольный, с бойницами и колокольнями — пылал, искрился, будто плыл в багряных лучах заходящего солнца, и величие его красоты сразу покорило путников. Собор был нов, чист, как младенец. — Вот о чем мечта моя, — тихо проговорил Игорь Василькович. — Непременно построим такой же. На площади перед собором их ожидал князь Всеслав Брячиславич. В парчовых одеждах и короне, в окружении гридинов и знатных людей. При появлении Игоря Васильковича ударили в колокола. Они перекликнулись перезвоном, заполнили чудными звуками город и, казалось, величественной мелодией, уверенностью, счастьем разлились по всему княжеству. Так Игоря Васильковича еще никто и нигде не встречал. Князья низко поклонились друг другу. — Мир земле твоей! — сказал Игорь Василькович. — А тебе, князь, — благополучия и процветания! — Рады гостям, мир и дружбу приносящим, — ответил Всеслав Брячиславич. В княжеской светлице сидели друг против друга Всеслав Брячиславич и Игорь Василькович. Марфинька стояла поодаль от своего мужа. Беседу вели неспешно. Полотьский князь оказался разговорчив, любил вспоминать о своих деяниях, будто радовался терпеливому слушателю. Всеслав Брячиславич поведал осовецкому князю, как великий князь киевский Изяслав Ярославич с братьями Святославом и Всеволодом жестоко расправились с его дружиной на реке Немиге и разрушили небольшие крепостные укрепления в княжестве, изрубили ни в чем не повинных мужей, а женщин и детей увезли в плен. Но затем объявили, что решили с ним помириться, поклялись на кресте. — А родичи они мне, — с грустью сказал Всеслав Брячиславич. — Поверил я им и отправился к великому князю Изяславу под Оршу в лагерь. Там меня, яко пса, на его глазах изловили, связали и отправили с отроками Романом и Давидом в град Киев и посадили в порубь[19 - темницу, тюрьму.]. Целый год в поруби просидел князь Всеслав. Только скудную пищу через единственное маленькое окошечко передавала ему стража. Это был сплошной деревянный ящик из громадных бревен, без дверей, без окон. Бежать из него было невозможно. Но в одно осеннее утро Всеслав Брячиславич услышал шум и крик горожан. Толпа неистовствовала, затем раздались скрежет и лязг мечей, стоны раненых. И вдруг зазвенели топоры снаружи, глухие удары доносились в темницу, а вскоре вывалилась вырубленная стена… — Ожидал я смерти, — вел далее разговор князь полотьский, — а оказалось, горожане и смерды освободили меня и прославиша Великим князем Киевским. Князь Изяслав бежал к ляхам… Семь месяцев княжил в Киеве полотьский князь Всеслав Брячиславич, поддерживаемый городским людом, смердами и ратаями. Многие жестокие законы, учрежденные «Правдой» Ярославичей, он отменил, люд вздохнул свободнее, были уменьшены подати и оброки. Но вскоре прошел слух, что князь Изяслав движется к Киеву с большим войском польского короля Болеслава. Всеславу пришлось бежать назад в Полотьск. — Правильно мыслишь, князь, — продолжал Всеслав Брячиславич. — Нет и не будет покоя в наших землях. Великие князья киевские хотят захватить под свое владение все свободные и вольные земли и народы, требуют непомерные оброки, людей в дружины, злата и серебра. Марфинька во все глаза смотрела на князя полотьского. Не по годам моложавый, продолговатое лицо, женственное и ухоженное, седые усы и небольшая бородка. Из-под короны, оздобленной златом и драгоценными камнями, на плечи ниспадают волнистые длинные и седые волосы. Из-под кромки головного убора выступает узенькая полоска язвенного багрово-синего пятна. Заметив, как ее взгляд остановился на нем, князь поправил корону, и оно скрылось под ней. Говорили, что когда княгиня была беременна, однажды ночью вспыхнул пожар, и она от испуга и ужаса схватилась за голову руками. Оттого и родила будущего князя с огненно-язвенным пятном на голове. — Мы должны объединиться, князь, — высказал свою мысль Игорь Василькович. — Воздерживаться от грабительских походов друг на друга. Поддерживать сосед соседа в лихую годину. Чего же нам не хватает? Земля есть, леса — необозримые… — А чего же тебе не хватает, княже? — загадочно улыбнулся Всеслав Брячиславич. — Что идешь ты походом в далекие, в еще не обжитые земли саамов? Того же не хватает и другим. Власти, славы, богатства… Только другие не хотят идти в необетованные земли. Это — риск. А вдруг не получится?! — Да, — подтвердил Игорь Василькович, — риск. Но это лучше, чем разбой. — Согласен, князь, — вздохнул Всеслав Брячиславич. — Однако мне ведомо, например, что князь ноугородьцкий тайно готовит поход на Полотьск, а сам мыслит избавиться от подчинения княжества Киевского. Как можно верить таким соседям? Игорь Василькович промолчал. Трудно было возразить против услышанного. Всеслав Брячиславич в жизни повидал и испытал многое. Он мог многому научить, подсказать, посоветовать. Марфинька видела, что полотьский князь был искренен, добродушен. С удельным, мало кому известным князем осовецким, говорил на равных. Это и располагало к нему. Он, могучий владыка, будто искал поддержки у Игоря Васильковича, интересовался, какую дружину мыслит собрать осовецкий князь и можно ли рассчитывать на его поддержку в лихую годину? А под конец беседы вернулся снова к тревожившим его мыслям: о подготовке набега ноугородьцев на Полотьск. — Двигаясь к саамам, князь, Ноугородьцкое княжество не обойдешь. Придется тебе идти по его землям, а может, и через сам стольный град. Там и будешь делать отдых, как у меня… — Так и мыслю, — подтвердил Игорь Василькович. — Тогда постарайся узнать их задум, их силу. Не спеши, князь, отказывать, — предупредительно поднял руку Всеслав. — Это наше общее дело. После долгих походов мне надобно время, чтобы снова собраться с силами. Ты стоишь за моей спиною. А проиграю я, проиграешь и ты. Жажда у победителя границ не знает… Теперь Марфинька поняла, почему Игорь Василькович решил сам возглавить поход. Вести такие переговоры с князьями мог только князь. — Видит Бог, — на прощание сказал Игорь Василькович, — наши дороги едины. — Желаю скорого возвращения, — встал и поклонился князь полотьский. — У нас будет еще о чем поразмыслить… Утром дружина, во главе с князем Игорем Васильковичем, присутствовала на молебне в Софийском соборе. Молебен был организован полотьским князем в княжескую честь. Звенели колокола, пелись псалмы во здравие дреговичей и их князя осовецкого Игоря Васильковича. Марфинька стояла рядом с князем в дружинницких одеждах с покрытой головой. Епископ с удивлением глядел на нее, молодого дружинника, единственного, не снявшего шлем, но ничего не говорил, не спрашивал. Со всех стен собора на дреговичей обращали, казалось, взоры чудесные иконы и фрески, в золоте и серебре, горели сотни свечей, собор наполнился елейным запахом. От оказанного внимания, от увиденного и услышанного у нее кружилась голова, перехватывало дыхание. После молебна Всеслав Брячиславич выделил князю осовецкому поводыря и, пополнив запасы пищей, пожелал счастливого пути в земли саамские. 4. ТРЕВОЖНЫЕ КОЛОКОЛА Отдохнувшая дружина быстро продвигалась дальше на север лесными тропами и дорогами. Проводник полотьского князя, указав направление, повернул обратно коня и скрылся в лесу. Теперь лес чаще перемежевался с полями, оврагами, холмами. За небольшими кустарниками и рощами виднелась сплошная стена вековых деревьев, и дальнейший путь теперь тянулся туда. На одной из полян дружине дорогу переходило стадо зубров. Вожак стада, короткорогий рыжий бык, с могучей грудью и хохлатым загривком, тревожно вытянул короткую шею, сделал несколько шагов от стада в сторону нарушителей спокойствия. Глаза его налились кровью. Князь подал знак остановиться. Гаврила Храбрый вытащил из ножен меч, четыре лучника приготовили луки и стрелы, все ждали команды князя. — Зобрья не трогать! — вдруг сказал Игорь Василькович. — Испытывать нрав сего зверя на себе в присутствии самок — не советую. И надобности нет никакой. Пошто ждешь еще, Гаврила? — недовольно буркнул князь. Гаврила Храбрый вложил меч в ножны. Лучники, глядя с опаской на зверя, спрятали стрелы в колчаны. — Умная тварь, — сказал Игорь Василькович. — Первым не нападает. Но рискнувшему обидеть — пощады не жди. — Звери все умны, — подал голос Гаврила. — У них один признается закон — сила! Князь медленно повернул голову в сторону говорившего. — Не скажи, воевода, — прищурил глаза князь, — бывает, и хитростью зверь берет. Зубр не уходил. Стадо повело себя тревожно. Самки перестали щипать траву, обеспокоено переходили с места на место, а некоторые направились в ближние густые заросли. — Пошто ждешь? — как-то ласково, но уже к зверю, обратился Игорь Василькович, смело направив на него своего коня. — Уступи дорогу, уводи своих коров. Вожак мотнул головой, тяжело, с храпом, вздохнул, медленно повернулся и направился в заросли, увлекая за собой самок. Марфинька заметила, что дружинники, слышавшие обращение князя к зубру, были изумлены. Князь переговорил с диким зверем, и тот безропотно подчинился. Не чудо ли таит в себе князь? В пути дружинники передавали тихо друг другу услышанное и увиденное. Игорь Василькович в их глазах словно вырос, превратился в чародея, таинственного волшебника. А ведь они просто не учли, что князь был хорошим охотником, знал повадки и норов зверей. И не всегда он убивал их. Он мог часами просто наблюдать за их поведением, любоваться их красотой, восхищаться их хитростью и умом. Но в походе, когда все напряжены, встревожены, естественное казалось чудодейственным. В последний день седмицы дружина, миновав несколько погостов, приближалась к Ноугородьцу. Навстречу ей выехал сторожевой пост ноугородьцев. Прямо на дороге стали выяснять: кто такие, куда путь держат, с какой целью в стольный град. Разузнав, вестовой галопом умчался в город, а остальные, окружив дружину князя Игоря Васильковича, сопровождали ее, словно она была в плену. К обеду они увидели город. Ноугородец поразил дреговичей своим величием и многолюдием. Деревянный мост через Волхов вывел их к южным воротам. На реке, у берегов, на причале и на плаву колыхались на волнах сотни ладей, однодеревок, плотов. Вдоль городских стен возвышались вежи, на которых стояла стража. Улицы настланы деревянными тесаными бревнами, деревянные островерхие божницы украшали почти каждую улицу. Жемчужиной городской площади был Софийский собор, архитектурной формой похожий на полотьский, но размерами намного превосходивший его. Центром города являлась Вечевая площадь. Ее, кроме собора, окружали кольцом княжеский дворец — кремль, боярские терема — крепкие деревянные строения. От центра города во все стороны расходились улицы. Изобилием товаров — пушнины, шкур, зерна, меда, гончарных изделий, упряжи, парчевых и льняных тканей — удивили торговые ряды. Были здесь не только русичи. Товар продавали или обменивали на другой иноземцы. У Марфиньки при виде всего этого загорелись глаза. Но виду не подала. Прошлась, с завистью всматриваясь на женские украшения, расшитые золотыми и серебряными нитями ткани, на кольца и браслеты, и поспешно удалилась из торговых рядов. Они с Игорем Васильковичем прикинули: торговать можно и в Ноугородьце. Путь сюда не так далек, а купцов и товара достаточно. Пушнина и мед в цене. Украшения привлекают купцов, а вот изделий из светящихся камней они не видели. Может, разговоры одни про чудо-камни? Князь ноугородьцкий Глеб Святославич князя осовецкого в первый день не принял. На встречу с Игорем Васильковичем пришел посадник. Справился о здоровье князя, о переходе, поинтересовался делами в княжестве полотьском, указал на дом для приезжих, где князь и дружина смогут отдохнуть. — Великий князь Глеб Святославич, — наконец сказал посадник, — изволили желание зреть вас завтра. После ухода посадника у княжеской четы приподнятое настроение упало. Они посчитали, что отказ во встрече с великим князем сегодня есть не что иное, как пренебрежение к ним, непризнание княжества осовецкого, превосходство сильного над слабым. Они себя почувствовали как-то неуютно, подавленно в этом златокупольном, богатом и шумном граде. Утром в княжеской палате Игоря Васильковича и Марфиньку ожидали князь ноугородьцкий и епископ Федор. Глеб Святославич встретил их, незваных гостей, в высоком роскошном кресле. На нем ладно сидел зеленый кафтан, с красным подбоем, расшитый весь золотом, высокая синяя шапка с красными наушниками. На плечи накинут парчевый плащ малинового цвета. Глаза великого князя словно сверлили дреговичей. Не секретом было для Игоря Васильковича и Марфиньки, что Глеб Святославич отличался крутым нравом и жестокостью. — С чем явился, князь? — наконец подал он голос. — С любовью и миром, — молвил князь осовецкий, низко поклонившись Глебу Святославичу. — А ведомо тебе, князь, что я на посаде в Ноугородьце от князя Великого Киевского? — Ведомо. — Без его совета и согласия я не могу решать дел государственных. Игорь Василькович понял, что разговора, подобного с полотьским князем, не получится. Трудно гадать, что задумал князь ноугородьцкий. Со своей малочисленной дружиной Игорь Василькович был здесь беспомощен, в полной власти ноугородьцев. Да и княжество осовецкое по сравнению с ноугородьцким, что маленькая поляна в огромном лесу. Свое княжество Игорь Василькович может пересечь на коне за день, переход по ноугородьцкому только до города занял седмицу. Захочет ли всесильный князь вести беседу, о совместном действии двух княжеств, о торговле, вчера задуманной. — Я иду в мирный поход через земли твои, великий князь, — сказал Игорь Василькович. — Наслышан, неспокойно в них. — Смерды выходят из повиновения, — подтвердил Глеб Святославич. — Приходится на усмирение посылать дружины. — Я бы просил охранную грамоту, — вдруг сказал Игорь Василькович. Глеб Святославич вопрошающе посмотрел на епископа. Тот с нескрываемым удивлением еле заметно утвердительно кивнул головой. — Что ж, — промолвил великий князь. — Грамоту дам. Только я не гарантирую тебе безопасности за пределами Великого Ноугородьца от взбешенных смердов и ратаев… Епископ Федор удалился. — А теперь, князь, без посторонних: что надумал ты со своим походом? Не удивляйся: не всегда я могу высказать то, что мыслю. На мои мысли охотятся, как на лису. Свои же… Так что? Лицо и глаза Глеба Святославича будто потеплели, он рукой пригладил усы и бороду, пригласил, наконец, присесть. Игорь Василькович, пораженный такой переменой великого князя, растерялся. Хитрит или в самом деле при своих господах не хотел вести откровенный разговор. Князь осовецкий посмотрел на Марфиньку. Ее взгляд не подсказал ему ничего. Тогда Игорь Василькович, подумав, рассказал всю правду о задуманном походе, о своих мечтах. — Добро мыслишь, князь, — выслушав гостя, сказал Глеб Святославич. — Но пошто сам едешь? Дорога тяжелая, а надальше — еще тяжелей будет. Судьбу свою искушаешь зачем? — Дружина без князя — не дружина, — ответил Игорь Василькович. — А опасности и трудности… — Значит, не доверяешь другим, — стал рассуждать Глеб Святославич. — Выходит, тебе тоже нелегко. Как и мне. Ноугородьцкие бояре и горожане требуют самостоятельности, отказываются платить Киеву поборы, все дела решают на вече сами. Среди ремесленников и городского люда ходят волхвы. Призывают к неповиновению не токмо Киеву, а и мне. Глеб Святославич тяжело перевел дыхание, минуту помолчал, будто собираясь с мыслями. — А недавно я своей десницей, вот этой, — он вытянул перед собой правую руку, — зарубил одного волхва на площади перед людом. Тем и спас самого себя, епископа, посадника и тиунов. — Что ему надобно было? — поинтересовался Игорь Василькович. — Признания и власти. Они ставят себя выше князя и епископа. Они говорят, что бессмертны. Пришлось люду доказать, что они смертны, как и все. И что жизнь их зависит не токмо от Бога, но и от князя. Эти безрассудные властолюбцы сеют страшную смуту. Своими деяниями и речами разжигают ненависть к нам, выводят из повиновения все княжество. Берегись таковых, княже! Глеб Святославич замолчал. Что-то обдумывал, прищурив глаза и нахмурив брови. Что-то еще хотел спросить, но дверь тихонько отворилась, и в палату вошел епископ Федор. В руках он держал небольшой сверточек — охранную грамоту. Князь ноугородьцкий взял ее из рук епископа и вручил Игорю Васильковичу. — Полотьский Чародей грамоты тебе не давал? — со скрытой улыбкой спросил Глеб Святославич. — Нет. В его княжестве спокойно. — Надолго ли? — загадочно промолвил князь и посмотрел на епископа. — Не может Чародей жить спокойно. А тебе, князь, советую держать путь по Волхову на озеро Нево, а оттуда — на Беломорье. Я помогу ладьями. При удачном походе и охоте рассчитаешься со мной на обратном пути. — Спасибо за предложение, великий князь, — стал благодарить Игорь Василькович. — Но мы поедем на комонях. Удобнее и надежнее. А на обратном пути… — Я жду! — словно приказал Глеб Святославич. — У нас будет с тобой, князь, большой совет. Глеб Святославич встал с кресла и поклонился на прощание князю осовецкому. Игорь Василькович в Ноугородьце Великом больше не задерживался. Не были и на молебне в соборе. Думали, что на обратном пути, преподнеся подарки князю, посетят и собор, поприсутствуют на молебне. Теперь же князь Глеб Святославич в собор не приглашал, а похоже, старался скорее избавиться от непрошенных гостей. Дружина направилась к северным воротам. Ее сопровождали вои князя ноугородьцкого. Подъезжая к сторожевой крепости, дреговичи услышали, как на Софийском соборе зазвенели колокола. Сначала весело, поодиночке, а затем все слилось в сплошной печальный звон, будто задыхавшийся, не успевавший что-то высказать. Игорь Василькович вспомнил наказ великого князя: жду! Но удачи не пожелал. Какого совета он ожидает от него? Слова своего, обещанного полотьскому князю, Игорь Василькович не сдержал. Не смог узнать он, какими силами располагает Глеб Святославич, какие его намерения, что думает он предпринять. Но то, что какие-то мысли он таит, видно было из разговора. Да и дружинники ноугородьцкие вели себя настороженно. Будто старались запомнить лица дреговичей, подслушать их речи… На душе было скверно и грустно. 5. ХЛЕБОК, ХЛЕБОК… Неясная, внутренняя тревога засела, как заноза, в Марфинькиной душе. Отчего? Передалась от мужа после посещения Ноугородьца? Осталась от сплошного, назойливого гула колоколов, который и сейчас будто сопровождал их? От усталости? Она лежала под густым кустом распускающейся душистой черемухи, наблюдала, как в траве бегают большие черные муравьи, суетятся, перетаскивают сухие еловые иголки, белые продолговатые яички, мертвых гусениц и букашек… И здесь бурлит жизнь. По своим законам, своим правилам. Час тому назад Игорь Василькович объявил привал. Дружинники занимались обычным делом: кормили лошадей, купали их, сами барахтались в небольшой речушке, протекавшей в густых зарослях верболоза. Крик, шум, гам доносились до ее слуха, но дружинников она не видела. Достав из-за пазухи два маленьких кусочка хлеба, скатанных в шарики, и два уголька, Марфинька разложила их крест-накрест в траве перед собой. Третий кусочек хлеба, закрепленный на иголочке с ниткой, она взяла в правую руку. На указательный палец намотала свободный конец нитки, прижала его ко лбу, облокотилась на землю так, что хлебок на нитке повис по центру разложенных шариков и угольков в траве. Прочитав молитву, она зашептала: — Хлебок, хлебок, не лжи, а правду скажи: благополучен ли путь наш дальше? Если благополучен, покажи на хлебок, если нет — на уголек… Повисший хлебочек будто вздрогнул, сделал круговой поворот на нитке, а затем его движения стали, как у маятника. Он качался от хлебка к хлебку. Она напряглась, глазами сопровождала эти движения, боясь шелохнуться. Хлебок равномерно колыхался: божественные силы предсказывали удачу. Охватившая было сердце тревога улетучилась, на душе стало легко и приятно. — Хлебок, хлебок… Она просила его колыхаться на угольки, задавала разные, тревожащие ее вопросы, и хлебок послушно выполнял Марфинькины просьбы, предсказывая только добро. Увлеченная гаданием, она не заметила, как из-за кустов к ней подкрались князь и Благовест. Увидев ее за чудным занятием, Игорь Василькович остановился, внимательно наблюдая за хлебным шариком на нитке, размеренно маячившим от хлеба к хлебу, от уголька к угольку. А она тихо шептала: — … Только не лжи, а правду скажи: верен ли мне… Пытаясь услышать ее слова, Игорь Василькович сделал шаг и наступил на сухую ветку. От слабого и неожиданного треска Марфинька вздрогнула, вскочила, сгребла в кулак хлебок и угольки и спрятала за пазуху. — Что за таи[20 - тайны.] разгадывала? — спросил князь, с любопытством рассматривая ее. Княгиня зарделась, улыбнулась и, словно провинившийся ребенок, не промолвила ни слова. Князь не знал, что она иногда в тайне от него занималась этим немудреным гаданием, которому в детстве ее научила бабушка. Благовест тоже с интересом смотрел на Марфиньку. Он знал, что многие кудесники предсказывают судьбу на хлебок и угольки, но чтобы она… — Все будет лепо[21 - хорошо.], князь! — наконец сказала княгиня. — Не тревожься… Ее безвинная улыбка словно обогрела князя. Он подошел к ней, нежно погладил по волосам, прижал ее голову к своей груди. — Добро, что пошла со мной, — сказал тихо. — Но не ведал, что ты — колдунья. — Я не колдунья, князь, — Марфинька старалась убедить своего господина, ибо знала, что к колдунам относятся с презрением, недоверием, с ненавистью, и многим из них уготована ужасающая жизнь, даже смерть. — Не колдунья… Это гадание на хлебок — безвинно. Забава… — Молвишь, добро будет? — переспросил князь. — Дай Бог! Теперь — в путь! Благовест только таинственно улыбнулся. К. вечеру осевшая в лесу прохладца освежила уставших лошадей и всадников, легче стало дышать и двигаться. Еще на чистом голубом небе полыхало зарево от заходящего солнца, а в просвете между верхушек деревьев появилась луна, бледным неровным полудиском повисшая над головами путников. Ожидалась светлая лунная ночь. Князь принял решение двигаться дальше. Но вдруг на берегу за крутым поворотом реки, словно из-под земли, выросли всадники. В холопской одежде, в лаптях, с непокрытыми головами, с роскошными бородами. Странные всадники. Один из них вооружен сулицей[22 - короткое метательное копье.], два других — секирами. Всадники бесстрашно встали на пути, дружине пришлось остановиться. Княжеский дозор засаду просмотрел й теперь стоял далеко впереди, окруженный вооруженными людьми. — Кто такие? — крикнул всадник с сулицей. — Дружина князя осовецкого, — громовым голосом известил Гаврила. — С миром! Всадники переглянулись. — Чем докажете?! — послышался злой окрик со стороны перекрывших дорогу. — Давай, князь, охранную грамоту, — вдруг сказал Благовест. — Я один пойду. Разведаю. — Один не ходи. — Игорь Василькович чуть не сорвался на крик. — Вместе пойдем. — Не смей, князь, — тихо промолвил Благовест. — Это — разбойники-смерды. Тебе нельзя. Посмотри внимательно вокруг. Игорь Василькович огляделся. Осмотрелась вокруг и Марфинька. Только теперь они заметили, как за стволами деревьев скрывались люди. В сторону дружины ощетинились пики, стрелы, сулицы, остроконечные длинные деревянные трески[23 - палки.]. Дружина была окружена. Гаврила, ранее заметив хитрость неприятеля, взмахом руки подал команду своей дружине окружить кольцом князя и княгиню. Наступила гнетущая тишина. Дружинники вытащили из ножен мечи, лучники достали из колчанов стрелы. Где-то в лесу жалобно заржала лошадь, затем послышался глухой топот копыт. Напряжение нарастало. Все в любой миг готовы были броситься в сечу. Отряд смердов многочислен. В раза три превышает княжескую дружину. А сколько их в лесу, скрытых за деревьями и кустами? Неужели так бесславно закончится поход? Предупреждал же Глеб Святославич: неспокойно в их княжестве, и гарантии никакой не давал. Что делать? Прорываться? Принять сечу? Марфинька видела, как Игорь Василькович мучительно искал выход, кинул беглый взгляд на нее, будто обдал леденящей водой. Ей сразу же вспомнилось гадание на хлебок, и не об этом ли подумал князь? «Господи, — молилась мысленно она. — Помоги нам. Спаси нас и честь мою…» Гаврила стоял в стременах и был похож на каменную фигуру в лучах заходящего солнца. Ничто в его лице не выдавало тревоги, беспокойства, только гневный взгляд скользил по скрытым врагам да правая рука то сжимала, то разжимала рукоять меча. — Что делать? — тихо спросил князь. — Терпение — достоинство Бога, — не отвернув головы, ответил Гаврила. — Все в руках Благовеста. — А коли внезапно, — не терпелось князю. — Не выйдет… Благовест продолжал переговоры со смердами. Дреговичи видели, как всадник с сулицей, наверное, старший у смердов, развернул охранную грамоту, держал перед собой, словно изучая, а затем громко позвал: — Ва-а-нь! Из густых зарослей вышел муж. Молодой, с опрятными усами и бородой, в длинных непривычных одеждах, обут в легкие сапоги. На голове — островерхая шапка. Не спеша подошел к переговаривающимся. Ему передали в руки грамоту. Все смотрели на него, внимательно слушали. Смотрел в его сторону и Благовест. Время тянулось тягостно, медленно и мучительно. Князь с окружающими не слышали разговора, не знали, о чем ведет речь Благовест, что говорил вышедший из кустов волхв. Это подмывало князя подъехать к всадникам, выяснить обстоятельства, что-то предпринять, но Марфинька взглядом, еле заметными движениями предупредительно просила: «Погоди, все будет лепо, князь!» Игорь Василькович понимал, что сила — на стороне смердов. Вели они себя уверенно, даже с каким-то вызовом. Князь считал это за унижение, оскорбление. И только терпение могло разрядить ситуацию. Вскоре дреговичи заметили, как Благовест поклонился всадникам. Те отступили к лесу. Напряжение с обеих сторон само по себе вскоре стало спадать, зашевелились в укрытии смерды, расслабились дружинники князя. Послышался тихий разговор, и Благовест известил: — Ми-и-ир! Путь был свободен. У князя от сердца отлегло, Марфинька улыбнулась, и показалось князю, что по щеке у нее скатилась слеза. Он протянул руку, чтобы вытереть ее. Гаврила встал в седле, вложил меч в ножны, взмахнул рукой. Дружина легкой рысью двинулась дальше на север. Смерды вышли из укрытия, на прощание махали руками, выкрикивали добрые слова напутствия. Как и дружинников, их тоже обошла смерть. Этому и радовались. Дорогу всадникам освещала полная, яркая луна. — Неповиновение большое в ноугородьцкой земле, — докладывал князю Благовест. — Большие чины нарушают княжеские указы, требуют непомерные поборы. У черни ничего нет. Засуха пожгла посевы. В княжестве лютует голод. Меньший люд решил изгнать из Ноугородьца князя Глеба Святославича. Думают, тому он виной. От руки его гибли волхвы, иной люд. Дружины князя разоряют веси, идут на них с грабежами. Непокорных казнят, издеваются, выдергивают щипцами бороды. Смерды собираются в гурты. Великой вражде быть в ноугородьцкой земле… — Нас почему не тронули? — спросил князь. Благовест молчал, не торопился высказать свои мысли, будто сомневался в них. Долгий разговор был у него со смердами. Они открыли ему глаза на нечто такое, чего он еще и сам теперь не может уразуметь. «Назвав себя князем, — сказал смерд с сулицей, — я уже холоп». А верно сказано: перед князем любой становится смердом, будь ты барином или купцом. И он, Благовест, перед князем тоже смерд. Но как объяснить это? — Они не разбойники, — ответил Благовест. — И не воры. Они собрались в гурт, чтобы защитить себя и добро свое. — Смерды и ратаи, не повинившиеся князю — воры! — убежденно, с какой-то злостью сказал Игорь Василькович. Благовест снова промолчал, подумал, а затем неожиданно спросил князя: — А твои смерды и ратаи, князь, которые убегают от тебя в леса — воры? Князь удивленно посмотрел на Благовеста, немного подумав, ответил: — Смерды и ратаи не должны убегать от князя. — Не должны, — подтвердил Благовест. — Но убегают. Они тоже ищут свободу, хотят распоряжаться самостоятельно хоть частицей заработанного трудом. Но худо и князю, от которого бегут его смерды… Больше об этом речь не вели. Игорь Василькович неодобрительно посмотрел на Благовеста. Луна бледнела, скатывалась на запад, и ехать по незнакомым тропам в темнеющем лесу становилось трудно. Спотыкались лошади, люди устали. Решили остановиться на ночлег. Князь помог Марфиньке слезть с коня. Взял ее под руку и повел к близко растущим березкам, где наметил раскинуть шатер. — А верно, княгиня, твой хлебок имеет обаяние[24 - чародейство.], —сказал вдруг тихо князь и почему-то радостно стал насвистывать веселую мелодию. 6. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА У озера Нево состоялся совет. Дружина отдыхала у луки[25 - залив.], глубоко врезавшейся в сушу. Берег болотистый, густо заросший камышами и кустарниками. На лугу паслись кони. Озерная гладь тянулась вдаль к горизонту, сколько видел глаз. Где-то там, на севере, озеро сливалось с небосводом. Дыхание ветра с Нево холодное, неприятное. Несмотря на то что уже наступило настоящее лето, деревья и кустарники здесь будто опаздывали расцветать. Там, в дреговичской земле, черемуха давно отцвела, здесь же только выбросила белые бутончики. За две седмицы пути изменились и погода, и природа. Дальше предстояли сплошные озерные края, болотистая местность и дикие, непроходимые леса. — Надобно путь держать в Варьяжское море, обогнуть земли суми и еми[26 - северные племена.], а затем… — начал воевода Гаврила Храбрый излагать свой план. — Не забывай, Гаврила, что варяги — наши недруги. Ладьи у них крепкие, вой сильны и ловки, и попасться им в открытом море на плотах — наша погибель. — У нас охранная грамота, — напомнил Гаврила. — Грамота ноугородьцкая, а не варяжская, — ответил князь. — Варяги плавают по озеру Нево, рекам Волхову и Ловати, по Днепру до Киева и Византии, находятся на службе у киевских князей, да и ноугородьцких тоже. Только нет им веры от меня. Народ это кочевный, любит деньги, завистлив. Постоянными набегами живет… Гаврила Храбрый пытался доказать князю, что при такой славной дружине нечего бояться встречных одиноких варяг, что дружинники его не менее сильны и ловки. Но напоминание о недавней встрече со взбунтовавшимися смердами охладило его пыл. Воинская гордость воеводы не позволила ему сразу отказаться от предложенного пути, он заподозрил в нерешительности князя, но Игорь Василькович уже обратился к кудеснику: — Что скажешь, мудрый Благовест? Княжеский волхв словно ожидал вопроса. — Советую идти самым близким путем. — Самый близкий может оказаться самым долгим, — вмешался Гаврила. — Верно. Но князь ноугородьцкий Глеб Святославич, — наконец открылся Игорь Василькович, — дал совет свой: держать путь на Беломорье. Он ведал, что говорил. Марфинька все время находилась с князем, но мнения своего ни разу не высказывала. За всю дорогу не дала совета, не вмешивалась в разговор, только глаза ее выражали согласие или несогласие, и князь старался уловить этот взгляд. Игорь Василькович сейчас тоже взглянул в ее глаза, но она спокойно смотрела на князя, не выражая никаких чувств. — Последуем совету великого князя ноугородьцкого, — заключил он. Три дня добирались до Онежеского озера. Обогнув его с западной стороны, вышли на северную излучину. Здесь, на берегу, встретили охотников-рыболовов. Обросшие густой щетиной, в рваных холщовых одеждах, подпоясанные веревками, охотники со страхом смотрели на дружину и ее предводителей. Увлекшись рыболовством, они не заметили приблизившихся воинов и не успели скрыться. — Встревожены чем, холопы? — глядя в упор на охотников, спросил князь. Охотники, потупив взгляды, молчали. Они не знали, кто перед ними, да и язык дружинников был не похож на их наречие. Благовест это понял и попробовал завязать с ними разговор. Выяснилось, что охотники — братья из племени весь. Живут недалеко отсюда, в лесу. Живут бедно, занимаются охотой на зверя, рыболовством. В прошлом году высеяли жито и ячмень, но урожай не поспел. Осень наступила дождливая, холодная, ударили ранние морозы. Добытую на охоте пушнину и вяленую рыбу меняют на хлеб. — И побор князю платить надобно, — рассказывал старший из охотников. — Ему мы обязаны поставлять пушнину и рыбу. — Много дичи в лесах? — поинтересовался Благовест. — Много, — ответил охотник. — Соболь, куница, олень… Только немного ее наохотишь. Родичи в общине поссорились между собой, разошлись кто куда, новые веси начали строить. А какая охота в одиночку? Князь обратил внимание, что добыча у охотников не богата. Три белки да рыжая лиса. В траве трепыхалось несколько рыбин. — Князь дозволяет охоту? — Дозволяет. Только поборы большие за это налагает. Нам почти ничего не остается. — Князь в этом не виновен — строго промолвил Игорь Василькович. — В поучении сказано: в дому своем не ленитеся, а рано вставайте… Больше добычи — больше останется. Все зависит от вас. Увидев, что у охотников плохие самодельные стрелы и луки, князь приказал Гавриле: — Яко братья они, выдай им из запаса на двоих лук и стрелы. Оба охотника пали перед князем на колени. — Кто из вас ведает самый близкий путь к Белому морю? — вдруг спросил князь. Младший из охотников вскинул голову, не терпящим возражения голосом сказал, посмотрев на брата: — Я. — Лук ему и комонь! — приказал князь. — Все добытое до Беломорья заберешь себе. Князь даже не спросил желания у охотника: хочет он или не хочет быть проводником. Но оказалось, что спрашивать и не надо было. Молодой охотник лихо вскочил на коня, перекинул лук на плечо, что-то крикнул брату на непонятном даже Благовесту языке и рысью поскакал впереди дружины. Настроение у него было хорошее, спутник оказался говорлив. Марфиньке такая резкая перемена в охотнике не понравилась. К тому же ей показалось, что лицо его она видела где-то раньше. Но где, никак припомнить не могла. Следом за ним ехал Благовест. Мудрый княжеский лекарь был у князя еще и за толмача. Много видел за свою жизнь Благовест. Молодым парнем, вызвавшись проводить варягов по Припяти до Турова, он вместе с ними затем попал в Византию. Оттуда — в Болгарские земли. Там дал согласие сопровождать болгарских купцов и так оказался в Киеве, где познакомился с наемниками князя — свеями и мурманами, немного изучил их язык. Но все время, куда бы ни забрасывала судьба Благовеста, он был предан одному любимому делу: изучал травы, растения, познавал их волшебство, лечил людей и простых, и знатных. Накопленные за долгую жизнь и в разных землях знания и опыт позволили ему узнать многие человеческие недуги и пороки и избавлять от них. Секрет некоторых лекарств Благовест передавал другим, но секрет нескольких — был его глубочайшей тайной. Даже под угрозой смерти он бы не выдал их никому. Благовест, будучи в постоянных походах, так и не успел жениться. Семейное счастье обошло его. В последнем походе киевского князя в древлянские земли он сбежал и случайно встретился с дружиной князя Игоря Васильковича. Тот ехал в гости к Марфиньке в Туровское княжество. Игорь Василькович сразу угадал в Благовесте умного и полезного помощника, одарил его, озолотил, выбрал в сватья и оставил на службе у себя. Будто породнились. Во всем, что делал или думал делать князь Игорь Василькович, первым советчиком у него был Благовест. В походе Благовест, на отдельно выделенном коне, вез с собою снадобья, травы, сосуды. — Бывал ли ты в саамских землях? — спросил у проводника Благовест. — Не бывал. В карелах и на Белом море бывал. В саамах — нет. — Наслушан ли? Охотник придержал коня, сравнился с Благовестом и тихо стал рассказывать. — Дикие земли, — начал сказ охотник. — Места непроходимые. Ни дня, ни ночи — одна тьма, ано один свет. Народ дикий — в звериные шкуры одет. Рыбу сырую да мясо сырое едят. Рыбий зуб[27 - моржовый.] добывают. Пушных зверей много: и песца, и лисы, и норки… Оленей не счесть. — Пошто же не ходите в те края охотиться? Собеседник как-то странно улыбнулся, поправил на голове заячью шапку. — Редко кто возвращается оттуда. Земля летом пожирает многих, медведи лютые на охотников нападают. В саами идут купно самые смелые. Но кто возвращается — тот с крупной добычей, на злато и серебро меняет пушнину. Статок имеют. Боярами становятся. Но мало таких… — Почему же ты с такой радостью согласился с нами в поход, коль опасен он и непредсказуем? — поинтересовался Благовест. — Дружина сильна ваша, — насторожился охотник. — Мужи крепкие и комони сильные. Но в саамские земли я с вами не собираюсь. Токмо до моря. Чем дальше двигалась дружина к Белому морю, тем дебри становились непроходимее, на пути возникали частые озера и болота. От болота к болоту протекали рудки — небольшие ручьи с прозрачной водой и рудым дном, через которые дружина переходила вброд, через другие — выстраивали гребли, чтобы сократить путь. Во всех делах молодой охотник проявлял сноровку, советы его были дельные и, казалось, единственно правильные. Князь Игорь Василькович намекнул, что такой помощник ему бы в пути и дальше пригодился. Мог бы он своим княжеским указом заставить следовать его с дружиной, но знал, что уговором и лаской можно больше расположить к себе чужинца. Князь натянул узду, и конь, почувствовав его желание, рванулся с места и догнал разговаривающих наездников. — Послушен ли тебе лук? — спросил князь у охотника. — Если князь велит, — ответил тот, — испробовать его надобно. — Велю. Охотник выехал вперед, снял с плеча лук, приготовил стрелу. Его цепкий и острый взгляд заскользил по деревьям, шарил между стволов, и вдруг, привстав на стременах, он молниеносно натянул тетиву, и стрела молнией ушла к верхушке высокой сосны. Через несколько секунд послышался глухой и мягкий удар. На земле лежала куница, пронзенная стрелой в голову. Охотник, перегнувшись в седле, на ходу достал добычу, вытащил из нее стрелу. Куницу протянул Марфиньке. Взгляды охотника и ее встретились. Она видела торжество в глазах чужеземца, гордость, какую-то скрытую радость. И опять что-то знакомое она узрела в этом. Княгиня взяла мертвого зверька. Погладила еще теплое безжизненное тело куницы. Примятая нежная шерсть не подымалась. — Сними скору[28 - шкуру.],— передала она Храброму куницу. Князь только взглядом проследил за ее движениями. — Желаю зреть тебя своим дружинником, — сказал князь охотнику. — Не токмо ныне, а всегда. Охотник, польщенный вниманием князя, засиял, но тут же оговорился: — Нет у меня доброго коня, князь, нет и одежды. — Удалого кормит и одевает меткий глаз да сильная рука. — Я готов, — согласился охотник. — Как же тебя кликать теперь? — поинтересовался князь. — Альдаген, — с гордостью ответил охотник. Марфинька была удивлена таким именем. 7. В ОБЪЯТИЯХ ВОЛН Зазвенели топоры на берегу Белого моря, застучали молотки по долотам, стружки и щепья летели в огромный костер, длинным языком лизавший прибрежные кусты и деревья. Марфинька сидела на бревне, на длинной заостренной палке жарила в огне куски мяса косули, прикрывая лицо рукой от огнедышащего костра. Князь торопил дружинников. Почти три седмицы занял путь к Беломорью, сколько впереди — неизвестно, а время летит быстро, и в намеченное, видимо, не уложиться. Не затянулся бы поход до сильных холодов. Покуда тепло, светит солнце, покуда достаточно корма лошадям, покуда дни длинные — надо торопиться. Князь сам выбирал деревья на постройку плотов, сам с топором в руках очищал с поваленных стволов ветви и сучья, делал метки — где и что крепить. Альдаген не отходил от князя ни на шаг. Подсказывал, какое дерево надежнее в воде, какую ель рубить на мачту, из какой породы готовить весла. Охотник был сведущ в этом деле, и князь, прислушиваясь к его советам, чувствовал себя увереннее, настойчивее. Охотник предложил срубить большое дерево и сделать лодку-однодеревку. Для страховки на море. Но князь отказался: — Времени на это нет, да и надобности. Купно — веселее будет. Альдаген недовольно покачал головой: — На таких ладьях, князь, варяги через всю Русь в Константинополь добираются. — Ты пошто, — удивился князь, — и в варяжских землях бывал? — Бывал. Их город Упсалу видел. — Что же ты делал там? — В полон меня забрали варяги силой на озере Нево. Привязали к борту однодеревки, дали в руки весло. Через все Варяжское море гнал я их ладью. — Один? — Таких, как я, было десять невольников. — А где научился плоты строить? — У варягов. Пригнали мы ладьи к берегам, помогли выгрузить добро, они и сказали: можете жить и работать у нас до следующего похода, а нет — можете возвращаться назад. Тогда и начали строить мы свой плот. На всех — одно сечево[29 - топор.]. Но порубили лес, связали. Все лето добирались в свои земли. Князь на минуту оторвался от дел, посмотрел охотнику в глаза: — Неужто так в земли родные хотелось? — Родная земля она и есть родная, — ответил Альдаген. — Посулы великие были мне: жилище, жену-варяжку предлагали, а мне в родные края хотелось. Мать и отец там… Хижина своя, земля своя. Князь еще больше удивился, услышав эти слова. — Со мной идти пошто согласие дал, коль мыслишь так? Охотник не стал скрывать своих намерений: — В походе к саамам верой и правдой буду служить тебе, князь. В охоте надежей буду, в беде не кину. А коли живы-здоровы останемся и вернемся назад к Онеже-озеру, не надобен я тебе стану. Отпустишь ты меня. Согласие-то на время… Князь промолчал. Задумался. Видимо, он, как и Марфинька, неладное почувствовал в его словах. И высказал жене свое сомнение. Крепкие и умные люди нужны тогда, когда в них нуждаешься. А потом — воля их. Но путь впереди долог, опасен, князь и решит, как поступить с охотником. Не из тати[30 - воров.] ли он? Слишком прыток, знающ, нагл… Надо воеводе подсказать, чтобы на первых порах глаз с него не спускал. Когда работы были закончены и плоты спущены на воду, князь отдал распоряжение: одной части дружинников на конях следовать в северные карельские земли по западному берегу, вторая часть во главе с князем поплывет на плотах по морю. Игорь Василькович полагал, что перевезти всех лошадей на плотах невозможно. Но на плотах можно намного быстрее добраться до северных земель и начать там раньше охоту на зверя. Вторым доводом служило то, что для переправы через море всем лошадям не хватит корма. Десять оставшихся на берегу дружинников с лошадьми проводили в плаванье тридцать дружинников на трех плотах с шестью лошадьми — по две на каждом. Южный ветер наполнил парусину, гребцы налегли на весла, и плоты вскоре исчезли из виду. К ночи море стало неспокойным. Бледное солнце, недавно скрывшееся за горизонтом, еще посылало слабое зарево, и небо было светлое. Благовест и Альдаген сидели на первом плоту у шалаша, построенного для Марфиньки и князя, рассматривали небосвод. Полярная звезда искрилась голубым отсветом, в чистом небе ярко виднелась среди немногих других светил. По ней держали путь. На рассвете, когда ничего, казалось, не предвещало беды, ветер вдруг резко изменился. Все кругом заволокло низкими тучами, и хлынул дождь. Молнии гуляли по небу огненными змеями, раскаты грома глушили крик, поднявшийся на плотах. Белые громадные волны накатывались на неустойчивые плоты. Марфинька, перепуганная и растерянная, забилась в угол шалаша и неистово молилась. Лошади, не устояв на ногах, легли на настил, и дружинники привязали их веревками, чтобы не смыло в воду. С третьего плота все же одна лошадь, проломив поручни, упала в море. Дружинники пытались спасти ее, но не успели. В волнах долго слышалось надрывное ржанье, молящее, просящее, но шум налетавших волн вскоре заглушил его. Плоты потеряли ориентир. Князь без шапки, весь промокший до нитки, метался по плоту, отдавал распоряжения, которых, казалось, никто не слышал. Но его присутствие внушало дружинникам веру, силу, они его чувствовали, скорее подчинялись жестам, нежели словам. Поиграв плотами еще несколько часов, море, словно выбившись из сил, стало успокаиваться. Ветер стих, дождь прекратился. А еще через полчаса выглянуло солнце. Альдаген первым заметил, что они плывут не по намеченному маршруту. — Князь, — сказал он. — Солнце должно быть по правую десницу. Игорь Василькович подошел к Благовесту. Лицо его было бледное, глаза воспалены, мокрая одежда сковывала привычные быстрые и решительные движения. — Пусть Гаврила соберет плоты по одну линию и движется по пути, указанному Альдагеном. Ты же, волхв, приготовь снадобье от переохлаждения и первую чашу подай княгине. Затем — всем воям. Разбросанные штормом плоты один за другим подошли к главному, изменили курс. Из шалашей достали остатки сена и свежей травы — отдали лошадям. Солнце поднялось выше, и на путников хлынули теплые лучи. Дружинники сбрасывали с себя одежды, выжимали из них воду, сушили. На корме, на ведущем княжеском плоту, взвился дымок, заполыхало пламя. — Благовест в бронзовом сосуде варил снадобье, кипятил воду. Марфинька из шалаша не выходила. Ее одежда сушилась у костра, а она продолжала молиться за счастливый исход, мучаясь тем, что причиной несчастья стала она — женщина. Эта мысль все чаще и чаще стала тревожить княгиню. — Не горюй, — утешал ее князь. — Твоя молитва спасла нас. Скоро выйдем на твердь и все изменится. Назад поедем на комонях. — Не надобно мне было идти с тобой. Правду говорил, — загорюнилась Марфинька. — Не верю в то. Снова поднялся теплый южный ветер. Дружинники спешно натянули парусину. Плоты, словно проснувшись от неспокойного сна, легко заскользили по волнам дальше на север. Все оживились, стали вспоминать ненастный рассвет, подробности. Марфинька, переодевшись в сухие одежды, вышла из шалаша. В дружинницких портах, без шапки, с распущенной косой. Теплый ветер подхватывал волосы, трепал их, а в глазах ее, как в чистом небе, искрилась радость. Нет, не она виной тому, что взбушевалось море. Глубокие воды неспокойны, как и человек. Они воспротивились другому ветру. Ветер северный виноват. Дружинники с восхищением и завистью смотрели на нее, голоса их стихли. Взгляд Альдагена, завистливый и жадный, скользил по ее телу. Марфинька отвернулась. И вдруг кто-то на рядом идущем плоту запел песню. Ее подхватили другие. И над морем, безбрежным и ласковым, поплыла дреговичская протяжная мелодия, похожая на торжественную молитву. Перед закатом солнца вдали показались сплошные контуры деревьев, синева гор. Возбужденные дружинники ликовали: — Брег! Брег! Князь Игорь Василькович стоял на корме. Он выбирал место причала. Плоты медленно подплывали к берегу. Князь велел весельникам, чтобы гребли левее. Там темной лентой виднелось устье реки. Течение быстрое, напористое. Плоты медленно, будто нехотя, пробирались у низких, пологих берегов. Заметив широкий затон, князь дал команду заплывать в него. Сразу у берегов начинался густой лес. С плотов вывели уставших лошадей, вынесли имущество, плоты закрепили на стоянку. Невдалеке выбрали небольшую поляну для отдыха и ночлега. В лесу перекликались птицы, сквозь крону сосен и елей пробивался свет от бледной луны. Солнце, казалось, не скрывалось на ночлег, а где-то катилось по горизонту, и зарево от него освещало небосвод. Странным все это казалось вначале. В дреговичской земле Марфинька безошибочно могла определить, где восход солнца, а где закат. Знала расположение звезд, направление ветра. А здесь все переменилось, перемешалось. Она потеряла ориентиры и, как несмышленая девчонка, чтобы не выдать своего незнания, скользила взглядом по небу, поворачивалась в разные стороны, старалась угадать, где, в каком месте они находятся. Хорошо, подумала, что рядом есть Благовест и Альдаген. Надо полагаться на них. В трех местах запылали костры. Запахло жареным мясом. Дружинники готовили пищу, досушивали одежды и конскую сбрую. Лошади, не уходя далеко от людей, с жадностью щипали свежую и сочную траву. Князь прошелся от костра к костру, собрал всех в круг на вече. Никаких тайн теперь быть не могло. Все должны знать о цели похода, об условиях, о добыче. — Всякого дела коньць пред началом распитаи[31 - Конец каждого дела обдумывай перед началом.],— начал князь. — Сегодня для нас задуманное — только начало. Охоту на зверя, птицу и рыбу начнем завтра с рассветом. По этой речке пойдем в глубь саамских земель. Нам не ведомо, где остановимся, что нас ждет. Но будем держаться купно, как равные, и заботу нашу будем чтить как общую. Ратаин Ивор с тремя дружинниками остаются здесь и ждут прихода дружины с комоня-ми. Встретив их, с сего места идти на север по берегу реки. Наши метки — потухшие костры. Кто скажет слово? — Долго ли охотиться будем? — спросил кто-то из задних рядов. — Коль хорошая удача — от полной до полной луны. Добычу делить будем по окончании охоты. По одному в лес не ходить. Уразумели? — Скорее спать, князь, — воевода выступил вперед. — Ночи коротки в землях саамских. — Короткая ночь лень изгоняет, — улыбнулся князь. — Но дело молвишь, тиун. Спать! Утро вечера мудренее. 8. ОХОТНИЧЬИ БУДНИ Князь Игорь Василькович от коня отказался. Вместе со всеми шел пешком. Два коня, находившиеся с отрядом охотников, везли утварь, снасти, питание, тяжелое оружие — мечи и щиты. Местность болотистая, лесистая, но чем дальше уходили на север, тем лес становился ниже и реже, ветер прохладнее и порывистее. Охотились, разбившись на три группы. Далеко от речки, извилистой и порожистой, не отдалялись. Вечером разделывали добычу, складывали пушнину в мешки. На следующий день, выслеживая белку, пушинкой перелетавшую с верхушки одной сосны на другую, князь инстинктивно почувствовал опасность: оглянулся — громадный бурый медведь следил за ним из-за густых зарослей, приготовившись к нападению. Князь в два прыжка оказался за стволом толстой сосны, натянул до предела тетиву и выпустил стрелу с бронзовым наконечником. Стрела глубоко впилась медведю в шею. Страшный рев раздался в лесу. — Гаврила-а-а! Медвежий рев заглушил голос князя, звавшего на помощь. Лесной великан, страшный и разъяренный, бросился на свою жертву. Маленькие темно-коричневые глаза медведя горели ненавистью, выпущенные когти устремились на человека. Но князь успел выхватить охотничий топорик и ударить зверя по голове, однако лапа медведя достала князя и полоснула когтями по телу. Князь упал. Медведь в предсмертной агонии встал во весь рост, намереваясь навалиться на князя, но тут, как из-под земли выскочили воевода и Альдаген и с разгону устремили короткие пики зверю в грудь. С пеной и кровью у рта медведь повалился рядом с князем. — Пошто ты, князь, один на один с таким зверем, — укоризненно покачал головой Гаврила Храбрый. — Кликнул бы… Князь устало поднялся с земли. Куртка его была распорота до пояса, шапка лежала в стороне. Он как-то виновато посмотрел на воеводу, подошел к медведю, носком сапога потрогал бездыханное тело, выдернул из шеи окровавленную стрелу. — Неужто охотник ждет помощи, когда наметил свою жертву? — Смотря какой охотник, — не понял Гаврила. — Он же, — указав пальцем на лежавшего медведя, сказал князь. — Он тоже охотник. За мной охотился. И на помощь не звал. А мне — пришлось. — Не слыхал, — признался Данила. — Только страшный рев его. — Выходит, он и спас меня. Игорь Василькович пришел в себя. В лицо вернулась краска, глаза повеселели. — Кличь охотников. Будем снимать скору, обед славный приготовим. Резкий, созывный свист эхом разнесся в лесу. Просунув палку между связанных ног, четыре дружинника понесли добычу на берег реки. Как было условленно: костры жгли только на берегу. Князь разделся до пояса, промыл царапины холодной водой. Марфинька на раны приложила целебную траву и перевязала их. Князь переоделся в другой кафтан. — Эту не трожьте, — указал на рваную одежду. — Память себе и детям оставлю. Она отныне талисманом будет. Дружинники, снимая с медведя шкуру, перешептывались, восхищались, удивлялись. Изредка поглядывали с уважением на князя. Игорь Василькович догадывался, о чем они толкуют, но виду не подавал, вел себя скромно, на равных. Как договаривались. Количество шкур с каждым днем увеличивалось. Группа охотников вылавливала в речке и озерцах норку и выдру, другая группа вела охоту на песцов и лис. Добычей стали несколько волков. Их шкуры служили надежной и удобной подстилкой в переувлажненных местах. На шестой день истоки реки, служившей ориентиром, затерялись среди болот и зарослей. Появились возвышенности, лес поредел, дальше виднелись только его небольшие прогалины. Изобилие багульника указывало на то, что пойдут сплошные болота. Дни стояли погожие, только постоянный северный ветер нес прохладу, не давал путникам долго засиживаться. Дружина была поражена тем, что уже два дня не было ночи, солнце не скрывалось за горизонтом. — Диво дивное, — удивлялся и Игорь Василькович. — Это земли саамов. Конец света. На седьмой день их настиг сопровождавший коней отряд. Лошади были в грязи, серы от торфяников. Воевода тут же дал приказ помыть и почистить коней, привести в порядок снаряжение. Настроение у всех было веселое, бодрое. Какая-то волна радости нахлынула и на Марфиньку. Она не стесняясь обняла князя, прижалась к его груди. — Мне хорошо, князь, — шептала она. — Не одна я теперь. — Вестимо не одна. Вдвоем, — сказал князь. — Втроем, — таинственно прошептала она, глядя в глаза мужу. Они у него расширились. От догадки. Волнение, радость охватили его, он еще крепче прижал ее к своей могучей груди. Казалось, хотел прикрыть от взглядов дружинников, с любопытством наблюдавших за ними. — Не ко времени ты пошла в поход, — наконец задумчиво произнес он. — Ко времени, князь, ко времени… Через месяц-другой будем в твоих землях, — и чтобы перевести разговор на другую тему, она похвасталась: — Стрелы стали послушными и моим рукам. Три куницы и шесть белок заохотила. Шапку сошью себе пышную. Дороже других будет. — Нельзя тебе теперь. — Не могу без дела. — А Благовест ведает, — князь долго подбирал подходящее слово, — о будущем наследнике? — Не говорила. — Не надо. Сам скажу. Но приставлю его к тебе. Чтобы не отходил ни на шаг. Берегись… — Милый князь, — ласково сказала Марфинька, — пошто учишь меня? Сама знаю. Земли саамские в цвету. Такой красоты, такого разнообразия красок не было даже на дреговичских лугах. Мороха, княженица, маки, кассиопея — мириады малиновых, розовых, белых, оранжевых звездочек разукрасили зеленый ковер этой чудной земли. Казалось, вместе с людьми добрались из дреговичских земель в саамские голубика, черника, брусника… Но в долгом пути устали, износились, потеряли свой рост, клонились как можно ниже к земле. Даже березы и те старались прижаться ветвями к грунту, укрыться среди громадных валунов. На лошадях дальше идти было бессмысленно. Они застревали в грязи, быстро уставали. Неисчислимые богатства севера находились под рукой. Их можно было брать сколько угодно. Князь думал не только о себе, но и о дружине. Каждый дружинник из похода волен привезти добычу, подарить любимым, родным, близким. Дома всегда ждали воинов с походов с подарками. Их можно было продать, обменять на другой товар, можно было хранить на трудный день. Подарки дружинников составляли достаток семьи. Насытившись вкусной дичью, отдохнув от ежедневных засад и погонь, князь, посоветовавшись с дружиной, принял новое решение. Часть отряда с уже добытыми мехами и пушниной остается на месте. Разбивают лагерь, ухаживают за лошадьми, охотятся. Вторая часть дружины во главе с князем и Гаврилом Храбрым будет пробиваться дальше на север. Время на этот поход — не больше двух седмиц. Лето, тепло. Здесь, на севере, самое время поохотиться. Пищи вдоволь. Больше добычи — крепче княжество будет. Да и о подарках князю ноугородьцкому и князю полотьцкому не надо забывать. Мир с ними нужно закрепить. Ради этого стоит еще потрудиться. В который раз Игорь Василькович рисовал Марфиньке в своем воображении будущее. Вернувшись с северного похода, он снарядит новый поход в Киев и Византию. Построит добротную ладью, загрузит лучшими товарами и с купцами уплывет на торги. За пушнину и меха получит много золота и серебра. Ему мерещилось собственное войско, дружины, новый княжеский дворец, отделанный серебром и златом, новый белокаменный собор. Он назовет его в честь княгини — Марфинькин собор. Князья ноугородьцкие и киевские будут встречать его с почестями. Слава об Осовецком княжестве разойдется по всей Руси. Разгрузив добычу в одно место, князь поручил скорникам привести в порядок меха и шкуры. Очистить их от жира, просушить, обработать зельем, которое научил делать Благовест. С помощью правилок придать им изящную форму и вид. Работа эта была тонкая, требовала времени, внимания и терпеливости. Окончательной выработкой кож займутся дома. Марфинька наотрез отказалась остаться в лагере. Не зная почему, но прежний уговор быть с Благовестом она отвергла. — Что упрямишься, — молвил недовольный князь. — Здесь шалаш, тепло. — Не убивай меня обидой, князь! — чуть не плакала она. — Помехой не буду. Я хочу видеть саамские селения, самих саамов. А вдруг встретим? Князь уступил. Пришлось брать Благовеста, выделить ему и ей по лошади. Но охотиться им князь запретил. Еще две лошади в поводу везли оружие и снаряжение. Медленно, не спеша, они должны были делать переходы за пешими дружинниками. Через три перехода начались вечномерзлые земли. Сверху зеленели и цвели травы и кустарники. Но пика в почве под этой зеленью натыкалась через три пяди на мерзлый грунт. Вокруг словно из земли вырастали большие валуны и камни. Дальше подымались оголенные скалы и горы. Леса не было. Только небольшие рощи невзрачных берез и сосен прятались в затишьи гор. Справа протекала речка. Извилистая, с пологими берегами, с быстрым течением. Но текла она в противоположную сторону той, по которой двигалась сюда дружина. — Она ведет в Дышюче море, — сделал вывод князь. — Мы — в середине саамских земель. Впереди, по левую сторону, простиралось большое озеро. Оно сливалось с водами речки и образовывало большой затон. Отряд подошел к западной излучине озера. Несколько больших валунов и камней как бы естественно образовывали круг, внутри которого можно было соорудить место для отдыха. — Здесь будет стоянка, — решил князь. Вскоре притащили из ближней рощи жерди, палки, соорудили шалаш. Марфинька с князем установили отдельный шалаш с выходом на озеро, вбили в замерзший грунт колья, внутри настлали лапок, укрыли волчьими, а затем медвежьими шкурами. Не успели закончить все работы, как тучи сгустились, облака стали расплываться в разные стороны, налетел сильный и холодный северный ветер. Начался ливень. 9. НЕОБЫЧНАЯ НАХОДКА Дружина давно была на охоте. Дни стояли длинные, ночи светлые. Ветры не переставали гнать тучи на юг. Но, несмотря на капризную погоду, охотники ежедневно возвращались с богатой добычей. Украшением их доблести стали две шкуры белых медведей. Песцы попадались пушистые, с голубизной. Все это аккуратно обрабатывалось, упаковывалось в мешки, и остановить жажду к обогащению не хватало уже сил и рассудка. Марфинька с Благовестом находились на стоянке, готовили пищу для охотников, зелье для отделки шкур, а то просто бродили и любовались этой дикой природой. Однажды они шли медленно вдвоем по берегу озера. Был он извилистый и топкий, очертания его соответствовали извилинам реки. — Сходим в горы, Благовест, — попросила Марфинька. — Не видела я гор вблизи. — Камни. Что смотреть на них, — уклончиво ответил волхв. — Камни так камни. Впереди день. Что делать? — настаивала она. Благовест согласился: перечить княгине не посмел. Выбрали путь попрямее. Казавшаяся близко, гора будто отступала от них. После ливня земля еще больше раскисла, в следах проступала вода. За каждым шагом оставались вмятины во мху, но он, словно живой, выпрямлялся, и следы постепенно исчезали. Шаг за шагом упорно продвигались они вперед. Казалось, вскоре горы остановились, росли перед ними все выше и выше. Дикие, голые безжизненные скалы, отшлифованные ветрами и дождями, гордо возвышались над саамской переувлажненной землей. Только птицы могли добраться до вершин. Но птиц не видно. Марфинька долго любовалась красотой гор и скал, а затем решила приблизиться вплотную к каменным монолитам. Не доходя нескольких десятков метров до нависшей и грозной скалы, она удивленно указала рукой: — Гляди, Благовест, нора… Действительно, в горе зиял темный лаз. В рост человека. Будто два остроконечных камня срослись верхушками. Она подошла к пещере и заглянула внутрь. Там было темно. Неприятный сквозняк обдал тело. — Пройдем? — спросила княгиня. — Без огня опасно. Не провалиться бы… — Мы осторожно. Держась за руки, они прошли в пещеру. Благовест впереди, Марфинька — за ним. Глаза медленно привыкали к темноте. В дальнем углу они заметили две светящиеся неподвижные точки. Но стоило Благовесту сделать шаг, как огоньки, мелькнув в темноте, исчезли. — Зверь или птица, — промолвил волхв. Через несколько шагов они увидели: справа большой проем вел вовнутрь горы. Княгиня и Благовест заглянули туда. И первое, что поразило их — светящиеся камни. Бледные, желто-зеленого цвета, они будто тусклые звезды мигали на стенах, на потолке, на полу. По ним можно было определить: в горе грот. Небольшой, несколько шагов в длину и ширину. Благовест, пораженный таким явлением, не отрывал глаз от светящихся точек. Ему, прожившему столько и видевшему немало на веку, раньше не приходилось наблюдать подобное. — Это волшебные камни, — прошептала Марфинька. — Возьмем с собой. Князь рад будет. Но взять камни было делом непростым. Благовест мечом выковырял несколько их со стены, отдал княгине. Странное ощущение: камни горели на ладони и были холодными, как лед. С необычной находкой вернулись на стоянку. Вечером князь Игорь Василькович, укрывшись от постороннего взгляда в шалаше, долго и придирчиво рассматривал волшебные камни. Он их пробовал на твердость, на обработку — ножом, в темноте — на силу свечения. Он не знал, почему они светятся. Но смелые планы уже зрели в княжеской голове. — Украшения из этих камней, — шептал он, — достойны носить только княгини и царицы. Мастеровой человек сможет сделать из них узорочье[32 - драгоценности.], ценнее жемчуга. Византийские кораллы ничего не стоят по сравнению с этим камнем. О них-то я и наслышан, об этих камнях. — Наберем себе их, — Марфинька перекинула из руки на руку несколько камешков. Князь с таинственной улыбкой забрал их у нее и положил себе в карман. — Мы их много наберем. Сколько унести сможем. И чтоб об этой норе не догадался ни один вой. Покличь Благовеста. Княжеский чародей почти на коленях вполз в шалаш. Присел рядом с Игорем Васильковичем, приготовился слушать. — Отчего горят эти камни? — князь достал один из них из кармана. — Мне неведомо, — ответил волхв. — В писаниях об этом нигде не сказано. Только варяги толковали, что такие камни есть. Светятся, как тленное древо. Но редко кто их находит. — Бог молитву мою услышал, — загадочно сказал князь. — Вот что, Благовест: о камнях… — Твое веление, князь. — Завтра всех отправим на охоту, а сами сходим в нору. Плохо спал этой ночью князь. Ворочался с боку на бок, вскакивал, выходил из шалаша, осматривал, серо-светлое небо и снова ложился. Он еще не видел пещеры, но представлял, сколько богатства находится в ней. — Дорогу эту не забыть бы, — шептал Марфиньке князь ночью. — Надо крепко запомнить. Украшений из этого камня я нигде и ни у кого не видал. Это наша находка. Твоя, княгиня. Добро, что взял тебя с собой. Счастливая ты. И род будет счастливый. Нельзя, чтобы дружинники узнали о камнях, чтобы не набрали их с собой. Тогда камни потеряют ценность. Они должны быть только у нас. А в следующий раз за ними можно будет послать Гаврилу Храброго с отрядом. Только за ними. Волшебные камни дороже мехов. Но как сделать, чтобы об этом никто не догадался? — Не спишь чего? — тихо спросила Марфинька. — Не могу, — признался князь. — Червь душу точит. — Плохо, — она приподнялась на локоть, — когда в душе поселилось беспокойство. Жадность — плохой спутник в жизни. Князь на это не ответил. Только тяжело вздохнул, обнял ее и уложил на медвежью шкуру. Сам прилег рядом. — Плохо, — согласился он. — Но душу-то не ценят. Ценят силу и статок. На зорьке раздался свист Гаврилы. Охотники, наскоро поев оставшейся от вечера жареной дичи, направились по реке вниз. Альдаген, все время увивавшийся возле князя, как-то нерешительно остановился у шалаша. Князь не выходил. — Занемог князь, — сказал Благовест. — Нынче без него иди. Альдаген недоверчиво посмотрел на волхва. Почуял что-то неладное, хотел заглянуть в шалаш, но Благовест легонько подтолкнул его в спину: — Зелье варить буду. Видишь, сосуд на костре. Благовест брал живицу[33 - смолу.], бросал в сосуд, разогревал. Когда ушел Альдаген, пропитал ею паклю, навернул на шест. Черная копоть от горящего факела быстро наполняла пещеру. От сквозняка пламя металось в стороны, светлые пятна и тени мелькали по стенам грота. Князь долго всматривался в эти стены, в сплошную каменную нору, а затем взял две секиры и начал долбить. Глухой звук отдавался в темных ходах, натыкался на препятствия и снова возвращался. Отколотые камни падали на дол. Благовест тут же подбирал их и складывал в кучу. Горка волшебного камня вырастала на глазах. — Крепок камень, — в передышке говорил князь, — за то дорог, — и снова брался за секиры. Благовест, глядя на своего господина, завидовал. Завидовал упорству, физической силе, гибкости мысли. Молод, а решителен. Такие ни перед чем не отступятся. К смерти относятся с презрением. В молодости и он думал так же. Но всегда оказывался один на один со своим несчастьем, и все шло прахом. И, ничего не достигнув, состарился, прибился к княжескому двору, как сухая щепка к берегу. Судьба. Только судьба властна над человеком. Ее не купишь ни богатством, не заставишь подчиниться мечом. Какая же у князя судьба? Игорь Василькович работал без устали. Догорал третий факел, едкий дым висел под сводом грота, а осколки камней все летели и летели вниз. — Остановись, князь! — просила Марфинька. — Кони не увезут. — На плечах понесем, — сквозь зубы сказал князь. — Нам только до лагеря. Такое бывает раз в жизни. Пополудни отколотые от стен и валявшиеся на полу камни собрали в одну кучу. Князь прикинул: будет полных два мешка. Груз для одного коня. Два других повезут пушнину и шкуры. Четвертый — оружие. Запасных коней больше не было. — Придется, княгиня, и тебе пешком идти, — невесело сказал князь. — Сил на это у меня хватит, — успокоила его Марфинька. Он с благодарностью посмотрел на нее. Перед наступлением вечера собрались все охотники. Добыча обильная. Настроение у дружинников было прекрасное. Княгиня с князем осматривали свежие меха, шутили. Альдаген, больше всех добывший песца, подошел к Игорю Васильковичу, томным и недоверчивым взглядом скользнул по его лицу. Незаметно было, чтобы князю нездоровилось. Ладони у князя натружены до мозолей, горят, словно побывали в кипятке. Князь, заметив на себе пристальное внимание нового дружинника, почувствовал к нему какую-то неприязнь. Не любил князь, когда его рассматривали открыто, с любопытством. Отозвав в сторону Гаврилу, Игорь Василькович спросил предводителя: — Как Альдаген? — Старается, — успокоил воевода. — Больше всех старается. И тропы ведает, и места, богатые добычею. Глаз наметан, что у коршуна. — Вижу, — неопределенно сказал князь. — Глаз, как у коршуна… Князь дал указание сытно и вдоволь накормить лошадей. Сделать запас корма на переход. Гаврила не спрашивал, на какой переход. Но все чувствовали — время покидать эти места. В земле саамской наступил зенит лета. Отцветали травы и ягодники, на них появилась зеленая завязь. Она будто торопилась вырасти, быстро наливалась соком, увеличивалась на глазах. Но погода была капризной. Утро могло быть солнечным и ласковым, к вечеру — ливень. Холодный ветер мог неожиданно принести мокрые хлопья снега, а через час все стихало и выглядывало из-за туч ласковое и подобревшее солнце. Такие непредвиденные перемены были непривычны для дреговичей. Но и они уже с этим свыклись, не роптали, не жаловались. Трудились вдохновенно, и этот ежедневный тяжелый труд приносил им радость и удовлетворение. Марфинька целыми днями находилась на стоянке, собирала травы и цветы, прогуливалась по берегам озера и речки. Благовест неотступно находился с ней. Он учил ее лекарским тайнам: какие травы и цветы от каких болезней, как их срывать и сушить, как готовить из них зелье. Эту мудрость за день-два постичь было невозможно, но Марфинька уже многое знала и дала себе слово, что, приехав домой, обязательно научится лекарскому знахарству. Каждый раз поражала Марфиньку речка. Под водой скрывались пороги, и вода, перекатываясь через них, бугрилась, пенилась, будто старалась снести со своего пути препятствия. Но так повторяется каждый день, каждый час, пороги стояли, вода сопротивлялась, и это казалось вечным, непреодолимым. Вечером, когда все работы были закончены и дружинники собрались на отдых, князь вышел из шалаша и объявил: — Други мои! Послушайте княжеский указ. Хорошо потрудились вы в походе. Но всему бывает конец. Завтра в последний раз все едем на охоту, и каждый, что добудет, забирает себе. Это личная добыча, прощальная. Последняя в саамской земле. Послезавтра с зарей уходим отсюда, возвращаемся в княжество. Обратный путь всегда короче. В своем родном княжестве мы вместе отпразднуем день Великого Перуна. Наступила торжественная тишина. Лица дружинников озарились улыбками. И вдруг одинокий голос нарушил эту тишину: — Слава князю осовецкому! — Слава!!! — поддержал многогласный крик. — Слава!!! Князь низко поклонился своей дружине. Марфиньке показалось, что только Альдаген был недоволен сообщением. 10. РОКОВОЙ ДЕНЬ Игорь Василькович торопился. День предвещал быть солнечным и теплым. Утро ясное, прохладное, на траве обильная роса. Комары и мошки летают роем. Значит, быть погоде. Дружинники раньше обычного ушли на охоту. Благовест привел коня, забросил на него пустые мешки и направился в нору. Князь уже работал там, сортировал камни, брал каждый из них в руки, будто взвешивал. Марфинька стала помогать ему. Наполнив камнями два мешка, вынесли на улицу. Перевязав их сыромятиной, чтоб удобнее взвалить на коня и закрепить, они уже приподняли их, как из-за горы выскочил гридин Ивор, весь в грязи, бледный, и, заметив князя с Благовестом, крикнул: — Княже, беда! На реке свеи с саамами! Мешки с камнями рухнули на землю. — Откудова? — Против волн гребут. — Много ли? — О двух ладьях. Воев двадцать будет, — Ивор бежал, докладывая на ходу. — Не с миром идут. Требуют меха и шкуры отдать. Альдаген пошел на ступь[34 - стычку.]… Быть сечи! — Пес поганый! — только и сказал князь. Марфиньку бросило в жар. Тяжело опустилась на мешок с камнями, закрыла руками лицо. — Боженька! — шептала она. — Отведи их от брани. Игорь Василькович вскочил на коня, вытащил из ножен меч. — Беги и собирай дружину! — крикнул Ивору. Рванулся вперед, но затем резко остановился, подъехал к Благовесту: — Камни в нору! Все меха — в нору! От княгини — ни на шаг! Будьте тоже в норе. За горой на берегу уже шла сеча. Свеи и саамы в легких боевых одеждах, со щитами, тугими луками и длинными пиками, рассыпались по берегу шеренгой, с диким криком и воем наступали на малочисленных дружинников. Некоторые княжеские вои, услышав боевой клич Гаврилы, бежали из засад и дальних троп к реке. Князь несся на коне, комья грязи летели из-под копыт. Игорь Василькович торопился. Знал, что его дружина не готова к бою. Защитные шлемы с сетчатыми металлическими наушниками остались в лагере, металлические нагрудники — там же. Даже мечи не все взяли с собой. Многие — с охотничьими ножами. Только смелостью, только отвагой можно было одолеть врага. Князь, словно разъяренный тур, врезался на коне в боевые порядки свеев и саамов. Тяжелый меч молнией носился над головами врагов. Упал один, второй… Но и отряд дружинников редел. Пронзенные стрелами, незащищенные воины падали, стонали. Вдруг конь под князем споткнулся, упал на передние ноги, и Игорь Василькович вылетел из седла. Но удержался. Тут же вступил в схватку с могучим неприятелем. Мечи скрестились, заскрежетали, заискрились. Скрежет металла резал уши, внушая страх, вызывая лють. Князь наступал. Сильным ударом расколол он щит свея, следующим — располосовал врага. — Вои! — кричал князь. — Не посрамим оружия осовецкого. Костьми ляжем — позора не будет! Отряд дружинников стал теснить свеев и саамов к берегу. К Игорю Васильковичу на коне подскочил разгоряченный воевода: — Бери коня, князь! Уходи! — Не надо. Где Альдаген? — В ладьях с неприятелем. Уплывает по течению. — Полонен? — Сам добирался. По всему — он ожидал врагов. — Надобно поймать его. И вдруг резкий, истеричный голос слева заглушил гул и лязг сечи: — Неприятели позаду! Марфинька наблюдала за происходящим. Хотела птицей ринуться на помощь, но Благовест крепко держал ее за руку, не разрешая сделать и шагу. Приказал, чтобы и голоса не подавала. — Неприятели позаду! Князь инстинктивно повернул голову назад. Скрываясь, пригибаясь к земле, со стороны гор на помощь свеям и саамам двигался второй отряд. Игорь Василькович, наверное, сразу понял безысходность своего положения. Силы теперь были слишком неравны. Первый проблеск победы таял, как туман. Князь снова кинулся на врагов. Можно было все уладить, мелькнуло в мыслях, договориться. Но Альдаген… Непреднамеренно ли затеял сечу? Не по договоренности ли? И Гаврила об этом говорил… Князь поднял руку с мечом, но что-то со стороны ладьи ударило его в спину. Он не кричал, не звал на помощь. Только рука его ослабла и меч выпал на землю, а затем князь и сам повалился лицом в траву. Господи, неужто конец? Марфинька и Благовест, скрытые за валунами, видели, как один за другим падали убитые дружинники, как медленно повалился Ивор, пронзенный стрелой, как Гаврила Храбрый, кроша врагов, был стянут удавкой с коня и пришит к земле пикой. Из-за поворота реки показались еще две ладьи. Снова шла подмога. Теперь наблюдавшим стало ясно и очевидно, что за ними охотились, выжидали удобное время. И Альдаген в этом, видимо, сыграл не последнюю роль. Марфинька вспомнила вчерашний испытывающий взгляд Альдагена, его еле заметную и недобрую улыбку на тонких губах, во взгляде — что-то надменное, гордое, самоуверенное… После боя свеи и саамы подбирали на поле боя своих товарищей, сносили на берег. Положив их в ряд, возносили к небу руки, что-то кричали. Затем сородичей осторожно опустили в реку. Трупы чужаков не трогали. Собрали оружие, кое у кого сняли одежды, свежую добычу. Возле неподвижного князя собралась толпа врагов, что-то обсуждала, но князя не трогали. Небольшая группа неприятелей направилась к стоянке. Марфинька с Благовестом незамеченными проползли в пещеру и оттуда продолжали наблюдать за пришельцами. Свеи и саамы начали искать что-то в палатках, в шалаше князя. Рубили парусину, кричали, выворачивали настилы, осматривали валуны. Благовест догадался: искали мешки, которые они успели перенести в грот. Марфиньке показалось, что среди грабителей мелькнула длинная и сутоловатая фигура Альдагена. Тот размахивал руками, что-то доказывал, показывал на юг, в сторону оставшейся части отряда. Они не знали, куда делись княгиня и Благовест. Видимо, решили, что они увезли мешки. Вскоре запылал костер: горели палатки, шалаш. Дым стлался низко по земле, плыл в сторону реки и гор. Больше из грота они рассмотреть ничего не могли. Марфинька словно обезумела. Металась в темноте по гроту, вырывалась из пещеры, Благовест силой удерживал ее. Успокаивал как мог. Она садилась на кучу мехов, закрывала лицо руками и рыдала. Видела, чувствовала, какая большая беда навалилась на нее и княжеский род. Проклинала этот ясный день и погоду, эти меха и камни, тот час, когда двинулись в этот поход. Почему не ушли отсюда вчера, позавчера? Зачем нашла она эти волшебные камни, которые принесли ей не славу и богатство, а смерть. Смерть, смерть!!! Княгиня не чувствовала холода, который пронизывал ее до костей, судорог, начавших сводить тело. На стенах, сводах, земле горели камни, словно звериные глаза, полыхали холодным свечением и напоминали только одно: смерть! Ближе к вечеру, когда все стихло и Благовест убедился, что свеи и саамы покинули место сечи, он выбрался из пещеры, осмотрелся. Затем вместе с Марфинькой пошли к речке. Увиденное еще больше потрясло их. Осовецкие вои лежали в неестественных позах, кровью залита зеленая трава, тусклые, бессмысленные глаза убитых смотрели в ясное и чистое небо, словно ждали оттуда спасения. Благовест нашел тело князя. Из раны торчала короткая, с пером на конце стрела. Он ее резко выдернул и… услышал глухой стон князя. Из раны хлынула кровь. — Жив! — прошептал Благовест. — Князь жив! Он осторожно повернул тело на сторону: князь лежал на мече. Вырвав из своей рубахи кусок ткани, зажал рану. Князь снова застонал. Лицо его было бледное, бескровное. Он открыл глаза и, увидев перед собой волхва, еле слышно прошептал: — Все побиты? Благовест промолчал. Только печальный взгляд его сказал о том, что случилось. — Марфинька где? — Жива, князь, жива… Вот она… — Убереги ее… У князя не хватило сил повернуть голову в сторону жены. Он снова потерял сознание. Благовест, перевязав рану, взвалил тяжелое тело князя на себя и понес к пещере. Каждый шаг давался с трудом. Ноги грузли в мягком переувлажненном грунте. Волхв чуть приподнял голову и оглянулся вокруг. Далеко, среди редких деревьев, увидел коня. Он каким-то чудом убежал с поля боя. Вначале Благовест хотел положить князя на землю и сбегать за лошадью. Но передумал. Шаг за шагом продолжал тяжелый путь. Марфинька брела сзади. Слезы катились по щекам, слова печали вырывались из ее уст: — Ох, соколик мой… Ох, родимый мой… За что же нас так бог покарал… — Жив он! — успокаивал Благовест. Жив? Что из того, когда он так тяжело ранен, когда все дружинники полегли в сечи. Как выбраться отсюда? Она помогла Благовесту осторожно снять со спины тело мужа, уложить на траву у входа в пещеру. Взяла княжью руку в свою — безжизненная, но теплая. Положила палец на пульс и почувствовала, как слабо, неритмично вздрагивает жилка. Жив! Побежала в грот, принесла бронзовый сосуд с водой. Намочила лоб, губы, посиневшие, будто усохшиеся. Игорь Василькович открыл глаза. Долго смотрел в голубое небо, затем, будто поскользнулся взглядом на ее лице, широко открыл веки и слабым голосом промолвил: — Я видел другого охотника с Онеж-озера… — Как?! — вскрикнула Марфинька. — Князь ноугородьцкий предал меня… — Князь закрыл глаза, боль искривила его лицо. — Убереги наследника. — Марфинька больше догадалась по движению губ, чем услышала невыразительный шепот мужа. — Все сделаю для этого, — сказала сквозь плач. И вдруг резкая боль обожгла ее внутри. Она стиснула зубы, закрыла глаза, двумя руками схватилась за живот. — Благовест, дурно мне, — успела вымолвить княгиня. Теряя сознание, упала рядом с князем. 11. ШАГ В ВЕКА В ту ночь, когда на улице выло и стонало, Благовест ни на минуту не сомкнул глаз. Много он повидал в своей жизни, много сделал людям добра, спасая их от недугов и смерти, но того, что увидел и пережил, — хватило бы вновь на такую жизнь. В углу грота горел костер. В глиняном сосуде варилось зелье. При свете полыхавшего огня чародей заживлял князю раны. Наложил повязку на пронзенное стрелой место, туго перетянул тело, остановил кровь из раны на голове. Князь тихо стонал, просил воды. Волхв давал ее мелкими и редкими глотками. Марфинька лежала на медвежьей шкуре чуть дальше. После того как Благовест избавил ее от болей в животе, остановил кровотечение, она облегченно вздохнула, закрыла глаза и уснула. Сколько проспала, не знала, но открыв глаза, увидела: от ярких, солнечных лучей посветлело на улице и в гроте. Стояла гнетущая тишина. Благовест, казалось, еще больше постаревший и осунувшийся, сидел на мешке с камнями, думал, обхватив голову руками. Она попыталась привстать, и он, услышав шорох, как бы очнулся и вопрошающе посмотрел на нее. — Что с князем? — спросила Марфинька. — Жив. — А дальше?.. — В жизни бывают моменты, — как-то странно начал он, — когда только единственное решение оказывается правильным. Я обдумываю его. Марфинька хотела привстать, но Благовест предупредил: — Нельзя тебе, княгиня. Я перенесу тебя на новое ложе. Холодно на долу. Она заметила, что в противоположном углу выложена высокая куча из мехов. Благовест успел приготовить новое ложе, когда она спала. Он взял ее на руки, перенес на приготовленное место. Затем склонился над ней, протянул ладонь и показал княгине какое-то чудное украшение: маленький серебряный топорик, закрепленный на шелковой белой нитке. — Это талисман викингов, — сказал он. — Я снял его с шеи Альдагена. — Альдагена?! — испугалась Марфинька. — Где он? — Убит. Убит теми, кого позвал на нашу добычу. Видимо, за то, что не уследил, где находятся меха и скоры… — тихо сказал чародей. — А такие талисманы носят только викинги — извечные наши враги. Альдаген был нашим врагом. — Да, Благовест, — призналась Марфинька. — Альдагена я видела еще в Ноугородьцку, в одеждах княжеского дружинника. — Пошто же молчала? — страшно удивился старик. — Выходит, Глеб Святославович послал его на нашу погибель? — Выходит. Об этом догадывался и князь. Но у меня не было уверенности в том, что я видела именно его. Думала — схожесть… И вдруг Марфинька поняла, что во всем случившемся виновата она. Вспомнила, как после княжеского совета Игорь Василькович изрек, что женщины в походе приносят несчастье, как воевода с недоумением смотрел на ее дружинницкие одежды, но возражать князю ничего не стал. Неужели Бог наказал их за то, что она решилась идти в этот поход? Тайно, без благословения родителей. Снова защемило в горле, слезы градом покатились по щекам. Да, виновата она. Даже и тем, что не высказала своего сомнения насчет Альдагена. Но как ей сейчас оправдать себя. Перед князем, перед почившими. Как? — Благовест! Ты должен спасти князя! — Он спасен. — Этого мало, — разрыдалась она. — Князь должен быть доставлен на родину, в свое княжество… — Об этом и мыслю. — А в какую сторону ушли враги? — вдруг спросила Марфинька. Ей показалось, что Благовест вздрогнул. — По течению, — в задумчивости произнес он. — А мне показалось, что несколько саамов ушли против течения, — неуверенно сказала княгиня. — Показалось? Или ты видела? Марфинька, прищурив глаза, смотрела на Благовеста, силясь припомнить случившееся. — Дым застлал все вокруг… Не уверена… Но князя… — и снова разрыдалась. Благовест не успокаивал. Видимо, дал ей возможность излить душу до конца. Она плакала, проклинала себя на чем свет стоит, а он принялся за чародейство. Распорол потайной карман в одежде, извлек из него неведомые ей сухие цветы и корни. Посмотрел на них в отблесках метающегося пламени, бросил в сосуд с кипящим зельем. От нее ничего не таил. Марфинька и Игорь Василькович, княжеская чета, лежали перед ним, израненные, больные, беспомощные. И от него, Благовеста, сейчас зависело — быть или не быть княжеству Осовецкому. Марфинька понимала, что ей пока нужен покой, отдых, она не могла ходить. Князь был совершенно бессилен. В живых остался только один конь. На нем можно было доставить в оставшийся отряд кого-то одного из них — или князя, или ее. А затем вернуться гуртом, чтобы привезти другого. На это уйдет одна седмица. Не больше. Вернувшись, смогут забрать и княжескую добычу. Но как это сделать? Кто должен стать этим другим? Она, только она. Ждать нельзя. Благовест словно читал ее думы. Наблюдал за Марфинькиным лицом, ее движениями. Затем присел рядышком и, глядя ей прямо в глаза, сказал: — Есть только один выход, княгиня. Один-единственный. За долгую жизнь я им никогда не пользовался. Это была моя самая большая тайна. Я обучился этой тайне еще в молодости, когда бывал в византийских краях. Я знаю, как усыпить человека. На неделю, на месяц, на год… Я знаю, как оживить его потом… Марфинька на минуту забыла о своей болезни, о своей усталости. Широко открыв глаза, слушала чародея, сразу даже не поняла, что речь идет именно о ней, что свою тайну он хочет испытать именно сегодня. — Мне страшно, Благовест, — вдруг осознав его слова, вскрикнула она. — Мне страшно! — Не беспокойся, княгиня, — стал успокаивать он. — Страшнее случившегося быть уже не может. Не погибель силой тебе учиняю. Князь жив. Ты ему нужна тоже живая. Поспишь, наберешься сил, тебе нужен покой и отдых. Верь мне… Она думала. Думала о князе. Чего бы ни стоило, его надо спасти. Даже ценой собственной жизни. Знала, что это надо делать сейчас, немедленно. — А дорогу обратно не забудешь? — с надеждой спросила она. — Я все предусмотрел, княгиня. Метки надежные мной установлены, заблудиться невозможно. И ты в безопасности будешь. Я закрою вход в нору. Огражу тебя от случайностей. — На все згодна, — решилась она. — Верю тебе, отец. Делай как знаешь. Только дозволь попрощаться с мужем. Благовест приподнял тело Игоря Васильковича. При каждом движении он тихо постанывал, глаз не открывал. На щеках играл румянец. Она рукой дотронулась до его лица, пригладила волосы на голове. Князь горел от жара, был в беспамятстве. Она, глядя на мужа, стала читать молитву. Благовест тем временем положил княжеский меч рядом с камнями, часть приготовленного зелья налил в чашу, а в оставшуюся добавил новых кореньев, прокипятил и слил в глиняный сосуд, закрыл его. Чашу протянул ей. — Выпей. Полегчает. Она не противилась. Глоток за глотком выпила пахучий, сладко-терпкий бальзам и опустила голову- на меха. Ей становилось легко, приятно, она будто почувствовала возвращающиеся к ней силы. Благовест укрыл Марфиньку медвежьей шкурой, надел на голову шлем. Она улыбнулась от такой заботы. — Мне хорошо, Благовест. — Лежи, дочка, лежи. Все будет добро. Княгиня глубоко вздохнула, закрыла глаза. Ее ровное дыхание слабело и слабело, становилось реже и реже. Она уже не могла молвить ни слова, ни делать движений. Она только чувствовала, что Благовест стоит рядом, держит ее руку в своей. Марфинька медленно засыпала. В теле чувствовала необыкновенную легкость, казалось, оторвалась от земли и, как птица, стала парить в воздухе. Будто летела над родными местами, отчетливо видела синеглазые озера, луга и дубовые рощи, белоснежные березы, необъятные заболоченные места, среди которых вилась чистоводная серебристая Припять. Затем узрела родительский посад. Весь в цвету. Ее вышли встречать отец и мать, протянули к ней руки, просили, чтобы она опустилась к ним. Но Марфинька уже была птицей. Настоящей белоснежной птицей… Покружилась над родительским домом и улетела навстречу появившемуся на горизонте зареву. Последнее, что она услышала, — жалобное, протяжное ржание коня. На нем Благовест увозил израненного князя на юг… Автобио… 1 Кравец открыл серую папку, не спеша перелистал в ней подшитые бумаги, удовлетворенно улыбнулся и напевно протянул: — Хо-ро-шо-о! Гришка вздрогнул. Что ж тут хорошего? Он наконец оторвал свой взгляд от пола и уставился на следователя. Старший лейтенант сегодня был в приподнятом настроении, голубые глаза его сияли, постоянная улыбка делала тоньше и без того длинные и тонкие губы. — Хорошо… А теперь, гражданин Качур, напишите свою автобиографию. Гришка, что-то вспомнив, вдруг развеселился. — Напишите свою авто… — передразнил он следователя. — Не по-нял, — нажимая на каждый слог, перестал улыбаться Кравец. — А то, что свою и авто — одно и тоже. Правильно выражаться надо так: напишите свою биографию. Старший лейтенант побагровел. Встал из-за стола, молча протянул Гришке лист чистой бумаги и шариковую ручку. — Ишь ты, грамотей! Другое бы что так усвоил. Например, статьи уголовного кодекса об ответственности за воровство… Ну ладно, пиши, — перешел он вдруг на ты. Гришка взял ручку, повертел ею, а затем ровным красивым почерком начал писать. Автобиография Я, Качур Григорий Павлович, родился в деревне Яд-ловец в семье колхозников в 1975 году. В 1982 году пошел в первый класс Ядловецкой начальной школы, а в 1986 году — в пятый класс Дубиловской средней школы, которую закончил в текущем году. После окончания учебы получил аттестат зрелости с серебряной медалью и удостоверение на право вождения мотоцикла. Отец… — Стоп! — послышался голос за спиной. — Вот отсюда, где написано «на право вождения», вы, гражданин Качур, опишите все до мелочей. О себе, о своих сообщниках… Так, чтобы толково… Гришка положил на стол ручку, отодвинул от себя написанное. — Для этого надо много времени. — Ничего, в изоляторе времени хватит. Гришка снова вздрогнул. В изоляторе? Ослышался, что ли? Неужели его до суда посадят и не выпустят? — В изоляторе? — с испугом переспросил он. — До вынесения приговора? — Время-то, дружище, не терпит. Мне надо быстрее закончить следствие. Понимаешь? У нас работа, сроки, — голос следователя стал мягче. — Три дня хватит? — Месяц, — ни с того ни с сего запросил Гришка. — Через месяц ты уже будешь в колонии строгого режима, — сострил старший лейтенант и, видимо, очень остался доволен своей шуткой. — Пять дней — и не больше. Он достал из стола чистый бланк, заполнил его, а затем подсунул Гришке: — Подпиши. Это расписка о невыезде из твоего Ядловца. Уловил? Без моего ведома никуда ни на шаг… «Пять плюс два выходных, — просчитал в уме Гришка. — Семь дней… Хватит». А вслух сказал: — Чего бы доброго, — тяжело вздохнул, небрежно расписался против проставленной «птички» и как-то вяло, нехотя покинул кабинет следователя. 2 Последние дни июня. Время самых коротких ночей, самых жарких дней на сенокосе, голубого моря цветущего льна, россыпи белых звездочек на картофельных полях. Это еще то время, когда природа пытается сохранить свежесть зелени, украсив ее всевозможными красками. Эту свежесть смог бы сохранить летний теплый дождь — но его не было. Стояла невыносимая сушь. Гришка возвращался в пропыленном автобусе из райцентра домой. В истрепанном «дипломате», честно отслужившем ему три школьных года, теперь лежали пачка писчей бумаги, два фиолетовых стержня, Уголовный кодекс шестнадцатилетней давности — Гришкин одногодок — и медицинская справка по форме 286. Последняя так, на всякий случай, что он здоров, в своем уме, и уж никак не подтверждающая обстоятельства, которые бы смягчили ответственность за совершенное преступление. По обе стороны дороги лес. Береза, осина, ель. Самые грибные места. Массовый сбор их начнется в конце августа. Гришке стало не по себе при мысли об этом. Где он будет в конце августа? Пойдет по грибы или… Ну и хитрец же этот старший лейтенант. Начни оттуда, где написал «на право вождения». Как в зеркало глядел. Именно от этого крохотного листка, похожего на карманный календарик, где против буквы «А» проставлен прямоугольный штампик с надписью «разрешено», и началась вся история. Дурацкая история, разумеется, прославившая Гришку сразу на две деревни — Ядловец и Дубиловку, а с сегодняшнего дня — похоже, на весь район. Автобус затормозил. Гришка выпрыгнул в пыльный песок, сбежал с дороги на узкую тропинку, ведшую вдоль речушки Рудка до моста, а оттуда — рукой подать в деревню. Шел не спеша и не мог насытиться вечерней прохладой. Невеселые думы роились в голове. Чего-то не хватало… Чего? Покоя, уверенности, свободы? Трудно сказать, но его богатая душа будто опустела, будто растеряла те здоровые ростки, которые он так бережно пестовал последние три года. А ростков у него было много. Первый — он почувствовал сладость мечты. Но мечты не пустой, а целеустремленной. Он задался целью окончить школу с золотой медалью. Мыслимо ли такое?! На него сразу обрушился шквал насмешек и унижений со стороны одноклассников. Отличником, в наше время? Только сумасшедший может мечтать об этом! Но удивительно, чем больше смеялись над ним, тем упорнее и настойчивее он просиживал над учебниками. А вскоре, уже в девятом, неприязнь друзей превратилась в какое-то боготворение. Школу закончил не с золотой, а с серебряной медалью. Но это была победа. Победа над собой. И он, Гришка, понял главное: если уж очень захотеть, можно многое сделать. И он сделал… Второй росточек… Тот потянулся к Оксане, однокласснице, к дубиловской красавице, дочери самого председателя колхоза. Оказалось, что с его мечтой — благородной, искренней, страждущей — может существовать вместе другая — жестокая, алчная, несправедливая. Отец Оксаны — толстопузый Петр Саввич — в штыки встретил увлеченность Гришки дочерью. Его аргументы просты и нелепы: не время. Надо вначале окончить школу, затем приобрести специальность, обжиться… Господи! Когда уже эти взрослые поумнеют. О какой учебе, о какой специальности речь, когда он, Гришка, и дня не может прожить без Оксанки, не увидев ее. Но и Оксана, кажется, его любит. Здесь Петр Саввич ничего поделать не сможет. Лучшего придумать, как не выпускать ее из дома, он не смог, позабыв, видимо, о том, что в его просторном доме шесть двустворчатых окон, три из которых находятся со стороны сада, где растут два больших куста жасмина. Это, конечно, не лучший выход из создавшегося положения. Но если нет другого… А третий росток… Он постарается. Все опишет до мелочей. Пусть знают… 3 «…на право вождения мотоцикла. После выпускного вечера, а вернее утра, когда мы всем классом, встретив рассвет, разбрелись по домам, я, лежа в постели, зачарованно разглядывал волшебный листок. Спать совсем не хотелось. Как же так, думал я, права есть, а мотоцикла нет. Несправедливо это. Вот поступлю в университет, в чем не сомневаюсь, затем вечные командировки или еще что-нибудь подарит судьба, посолиднею, постарею, а когда же кататься на мотоцикле? С ветерком, на бешеной скорости, на виду у всех. Чтобы позавидовали не только друзья, а и сам Петр Саввич. Разве я не заслужил, не имею на это права? Назойливая мысль, как заноза, засела в моей голове. Как примагнитилась к мозгам. Я не смог объяснить себе этого страстного желания, не мог избавиться от него и стал намечать варианты, чтобы заиметь мотоцикл. Остановился на трех: а) купить; б) выиграть по лотерее; в) взять напрокат у Витьки Гусака. Вечером, когда отец вернулся с работы, я подошел к нему, показал водительские права: — Па-ап, смотри, что у меня… Отец взял в руки удостоверение, напялил на нос очки, долго и внимательно изучал мой документ. — Машинистом широкого профиля было бы лучше, — наконец заключил он. — Это почему же? — я был явно раздосадован. — Потому, сын, — сказал отец, — что государству да и семье было бы от тебя больше пользы. А что мотоцикл? На нем только лодыри и тунеядцы носятся. Вред один от них. Спать по ночам не дают. Рокеры, будь они неладны… Такое категорическое заявление отца сбило меня с толку. Значит, вариант под номером один летел ко всем чертям. Но я все-таки попытался окончательно уточнить мнение родителя. — Батя, — почти прошептал я и подсел поближе, — а может, дешевенький возьмем? Хотя бы «Восход». Отец снова напялил очки, и я увидел через линзы его большие черные с синеватым отливом глаза. — Получи права шофера, ты бы и машину потребовал? — Да не-е-ет, — стушевался я, и какая-то обида подступила к горлу. — Ты не строй мне дутики, — сказал отец, снял очки и положил в футляр. — Чтобы было ясно до конца, уточним: мотоцикл я тебе не куплю. И мать не разрешит. Хватит велосипеда. Да и не время сейчас. Лучше займись подготовкой к экзаменам. Поступишь — поймешь, что такое деньги, чтобы тратить их на ерунду. Они не так просто зарабатываются. Вот гляди! — И он протянул мне почти под нос свои огрубевшие, мозолистые руки, от которых я уловил запах бензина и сырости. Зная суровый характер отца, я все же решил испытать на прочность любовь матери к единственному сыну. Мать у меня доярка, кстати, лучшая в районе. Пятитысячница. Я, конечно, понимаю, что родители у меня высокооплачиваемые, живут в достатке, и денег у них — куры не клюют… Меня просто удивляет: куда они их девают? Сберегательной книжки, правда, я не видел, но зато очень часто слышу умоляющий голос отца: «Мария, дай на обед мелочи!» Мать берет в серванте кошелек с замком-зажимом, достает несколько рублей и тычет отцу в полузажатый кулак. Он никогда их не пересчитывает, а, скомкав, сует в карман телогрейки и, кажется, очень довольным уходит на работу. Поздно вечером возратилась мать. Дома уже все работы по хозяйству были переделаны. Я начистил и наварил картошки, приготовил холодник с зеленым луком и свежим огурцом. Мать, увидев мое старание, расцвела, засветилась радостью. — Как хорошо, как приятно, — без устали повторяла она. — Наконец-то и я дождалась помощи. Все эти слова похвалы касаются, конечно, меня, потому что отца в комнате нет. Мне это и на руку — я могу смело продолжить мамину мысль: — Тебе было бы еще лучше, если бы купила мне мотоцикл. Мать перестала жевать, тяжело и протяжно икнула: — Мотоци-и-икл?! — Угу. — Зачем он тебе? — Я бы свеженькой рыбки, грибочков… — Гришечка, — мать положила на стол ложку, вытерла кончиком скатерти губы. — Зачем он тебе? Разбиться хочешь? Да я минуты покоя не буду иметь. Вон сколько случаев. Говорят, в Липовке один студент… — У меня есть права, — старался я успокоить мать. — И правила вождения я сдал на «отлично». Мать замахала руками. — Только не это. Мы тебе со временем купим машину. Ну, эту самую, «Жигули». Когда немного остепенишься, закончишь учебу… А сейчас… И не смей думать. Мне стало ясно. За родительские деньги не видать мне мотоцикла как собственных ушей. И дело, видимо, не в деньгах, не в жадности. Для родителей я еще не дорос до такого транспорта, как мотоцикл. Что ж… Дутики, как выразился отец, я больше строить не буду. Я просто мысленно перечеркнул вариант «а». Запомнил: было это 23 июня…» 4 Вечернюю уличную тишину разорвал пронзительный свист. Гришка понял: позывные Витьки. Так они вызывали друг друга, если срочно надо было встретиться. Сейчас раздастся еще один протяжный свист. Гришка, не дожидаясь его, выскочил на улицу. — Чего тебе? — Поехали в урочище Партизанское. — Да ну его! — Без тебя возвращаться туда я не могу, — озабоченно произнес Витька. — Секрет? — удивился Гришка. — С шашлыком… — многозначительно добавил Витька. «Не нашел другого времени, — мелькнуло в голове у Гришки. — На ночь глядя…» Но тут же, вспомнив про вариант «в» — попросить у Гусака напрокат мотоцикл, — согласился. Кажется, и время, и место для заключения сделки вполне подходящее. Урочище Партизанское — с вековыми дубами и небольшим озерцом, опоясанным березами, — находилось севернее Ядловца, за мелкой и узенькой Рудкой. На мотоцикле — езды минут десять. В урочище часто справляли праздники, организовывали отдых с ухой и шашлыками, а рядом, на Тещиной поляне, что зеленым ковром подступала к урочищу, играли в футбол и волейбол. Это было место и для тайных встреч влюбленных, а в годы войны — место встреч партизанских связных, отчего и пошло название урочища. Гришка еще минуту раздумывал, а затем поставил условие: — Я — за рулем. Витькина «Ява», хоть и старенькая, но мчится быстро, ход плавный. По колдобинам — будто по волнам. Гришка чувствует, как теплый ветер перебирает его короткие волосы, словно в детстве — заботливые мамины руки, как захватывает дыхание при крутых спусках, как учащенно бьется сердце от радости и удовлетворения. Проскочили мостик через Рудку, круто взяли влево, и через несколько минут, обогнув озерцо, Гришка резко затормозил возле самодельного мангала, в котором тлели угли. Над углями, издавая резкий и приятный запах, доходили нанизанные на шампуры кусочки мяса. Гришка недоуменно пожал плечами: рядом никого не было. Только сизый дымок вился от углей вверх. И вдруг Витька засвистел иволгой. И сразу из кустов выбежала на поляну Оксана, в белом расклешенном платье, с распущенными волосами, с озорной улыбкой на лице. Казалось, после выпускного вечера она не переодевалась. — Ты?! — поразился Гришка. — Я должна поговорить с тобой… 5 «…Итак, родители в покупке мотоцикла мне отказали. Моя мать, как, наверное, и все другие, всю жизнь из-за какой-то инстинктивной боязни колотится надо мной. Ем — стоит рядом и глядит в рот, подставляет самые, как ей кажется, вкусненькие блюда, одеваюсь — поправляет рубашку, воротничок, выхожу на улицу — она следом до калитки. Ей всегда кажется, что со мной должно случиться что-нибудь плохое. Мне это надоедает. «Сколько можно, — сказал я однажды ей. — Не маленький». — «Для матери ты всегда маленький». А отец, слушая наш разговор, поучительно изрек: «Самое большое преступление в жизни — неуважение родителей». Батя мой умеет выдавать афоризмы. Я, конечно, промолчал. Но подумал: а родители должны уважать своих детей? Как расценить то, что я хочу мотоцикл, а родители категорически против. Уважение это или нет? В конце концов родителей слушаться надо, что я делал всегда, но не мешало бы и им заглянуть в душу своему наследнику. Мой вариант «в» вчера разрушился, как карточный домик. Витька Гусак даже испугался, когда я ему предложил деньги за временное пользование мотоциклом. «Что ты, — замахал руками. — Меня из дому выгонят…» Да, могут и выгнать. Но это только предположение. Никогда Витьку из дому не выгоняли, да и родители ничего бы не сказали, отдай он мне свою «лайбу» на несколько дней. Насколько я знаю, его мать рада была бы, если бы мотоцикл вообще испортился. Переживает, как и моя. Но Витька оказался жмотом. А я унижаться не стал. Подумаешь, важность какая. Но червячок-то душу точит: чем я хуже Витьки? Решил насолить родителям. Сперва заявил, что ни в какой институт поступать не буду и в райцентр за справками не поеду. — Как так? — всполошилась мать. — Не на чем ехать, — отрезал. — А автобусом? — А на автобусе пусть негры ездят. Пошел в сарай, взял косу и демонстративно направился на канаву косить сено. Я должен был побыть один. Обдумать ситуацию. Вчера Оксана мне задала такую задачку, что я не смог решить ее за ночь. Предложила поступать вместе с ней в медицинский институт. — Ты что, спятила?! — возмутился я. — Ты же знаешь, что я крови боюсь, а мертвецов обхожу десятой дорогой. — На факультет журналистики тебя же не примут, — убеждала Оксанка. — Туда нужны опубликованные материалы в газете. А у тебя — только письмо в стихах ко мне. И то его никто не читал. Отдам назад. Повезешь? — У меня есть три заметки, напечатанные в «Зорьке», — пропустил я мимо ушей ироническое заявление Оксанки. — Одно стихотворение в районной газете… — Послушай, — стала просить Оксана. — Ну какая тебе разница? Смотри: Чехов был врач, а стал хорошим писателем. Розенбаум тоже врач, а стал хорошим бардом. Главное здесь — надо иметь желание, цель. Захочешь, и ты станешь журналистом. Я жевал шашлык и думал. В общем-то она права. Но отец меня все рядит в институт механизации, настаивает пойти по его стопам. Мать, конечно, соглашается. Но никогда и никому в голову у нас в семье не приходило сделать из меня журналиста или врача. — А зачем тебе это? — наконец поинтересовался я. — Ты меня, Гришка, любишь? — вдруг спросила Оксанка и близко придвинулась ко мне, положила свою руку на мое плечо. Я почувствовал прикосновение ее тела, волос, дыхание. Меня бросило в жар. — Ну, люблю, — промямлил я. — Но твой отец… — В институте отца не будет. Оксанка повернулась ко мне лицом, и я в отсвете тлеющих углей близко увидел ее большие голубые глаза, пухлые влажные губы, пушистые ресницы. От нее пахло парным молоком и духами. Я открыл рот, хотел что-то сказать, но она его вдруг прикрыла своими влажными губами… Я почувствовал какую-то невесомость, в голове закружилось. Не хватало дыхания. И будто бы летел в пропасть… — Любишь? — вернула она меня в сознание. — Да! — выдохнул я. — Ты мне должен помочь поступить в институт. — А как же отец?! Он всегда был против наших встреч. — Ерунда. Приходи завтра. Готовиться будем вместе. Витька разрешил отвезти ее домой на своем мотоцикле. Вез ее я аккуратно, будто сзади на сидении у меня был ящик со стеклянными игрушками. Назад — летел. Я не мог осознать, что со мной творится… Она, Оксанка, моя мечта, моя тайная любовь, призналась… 24 июня…» 6 — Косишь? — Кошу. Гришка взглянул на часы: тринадцать сорок. Значит, старик приехал на обед и сразу — сюда. Он взял пучок травы, протер косу, менташкой провел туда-сюда по лезвию и не спеша вогнал в валок. Как настоящий хозяин. — Присядем, — сказал отец. — Мать такое наговорила… — Что? — В институт, говорит, не хочешь поступать. Да если люди узнают… Серебряная медаль… — А людям-то что… — Мнением людей надо дорожить. Начинается, подумал Гришка. Снова нравоучения, афоризмы. И откуда у него все это берется? Вроде книг не читает, философских телепрограмм не смотрит, а поучать других — не дай поспать. И, чтобы не дать отцу развить свои мысли, он перебил: — Ты же знаешь, что я хочу на факультет журналистики. Может, поработаю год-два в колхозе, может, внештатным устроюсь… Подкоплю материал… — Человеку и так мало отпущено для полноценной жизни, — начал философствовать отец. — День пропит — не прожит, что проспал — просуществовал… А это еще не жизнь. А ты — два года… — Ладно, — сказал как-то по-заговорщицки Гришка. Значит, надо. А что бы ты, батя, сказал, если бы я в медицинский махнул? Павел Романович от удивления открыл рот. Медицинский? Это никому в голову не приходило в их семье. Он как-то недоверчиво посмотрел на сына: шутит, что ли? Молодо-зелено, никакого постоянства. Каждую минуту такой фортель выкинуть может, что диву даешься. Медицинский… В общем-то, благородно. В их роду медиков еще никогда не было. — Как знаешь, — согласился. — Но чтобы без фокусов. — Вот это настоящий мужской разговор, — Гришка удовлетворенно потер ладошкой о ладошку и взялся за косу. — Только ты, батя, про это никому. — И матери? — Матери можешь по секрету. Пусть успокоится. Отец торопливо ушел назад в деревню. Видимо, эту приятную весть не терпелось передать жене. А Гришка не спеша косил и мучительно обдумывал вчерашний разговор с Оксанкой… 7 «…что со мной творится?.. Странную любовь мне предложила Оксанка. Весь день, находясь на сенокосе, жарясь под знойным солнцем, я обдумывал случившееся. В совершенном одиночестве думалось мне спокойно, но тем не менее мысли путались, к чему-нибудь определенному и твердому я прийти не смог. То, что теперь девчонка первая признается в любви и даже первая целует парня — ничего особенного нет. Мы живем в такое время, когда каждый волен делать то, что ему кажется благоразумным. Первая так первая. Я ее любил втайне, а сейчас уже явно… Спасибо ей за это. А вот то, что я должен сдавать вместе с ней экзамены в институт, — чем-то мне не понравилось. Это нарушало все мои планы, мечты. Готовиться вместе — куда ни шло. Конечно, она рассчитывает на мою помощь. Но Оксана, видимо, не учла, что при сдаче экзаменов будет иметь дело с компьютерами, и помочь я ей никак не смогу. Даже шпаргалками… А отказаться вроде неудобно. Подумает, что я ее не люблю. А если честно: люблю я ее или нет? Она мне нравится. У нее очень привлекательное лицо. Особенно эта затаившаяся печаль на губах. Мне кажется, что она все время грустит, что на душе у нее невысказанное горе. И поэтому мне ее жаль, чем-то хочется помочь, развеять ее грусть… А может, это и есть любовь? Под вечер мы с Витькой приехали в Дубиловку. Дружок помчался дальше, пообещав приехать за мной через часа три-четыре. На шум двигателя из дому выбежала Оксанка с авоськой, нагруженной книгами, взяла меня за руку и повела в сад. Под одной из яблонь стоял аккуратный столик, покрытый сверху белым пластиком, по обеим сторонам — скамейки. Вокруг столика росли пышные кусты черной смородины, скрывавшие нас, сидящих, от остального мира. — Нам никто здесь мешать не будет, — улыбнулась Оксанка. За химию взялись с вдохновением. Начали с простейших формул и задачек. Но прошло немного времени, и Оксане взбрело такое в голову, что я оторопел. — А какая формула слезы? — спросила. — Какой слезы? — Обыкновенной. Что из глаз капает. — Гм-м, — призадумался я. — Вода, Н О. — Слеза соленая… А может, горькая… Я вчера от радости ревела всю ночь. Ну вот! Она от радости ревела всю ночь, а я должен решать эту глупую задачу про слезы. Выручил меня от этой несуразицы рыжий пес. Он начал лаять, царапать забор. Оксанка вынуждена была встать и идти его успокаивать. А я все думал о ее слезах. Плакала… От радости… Неужели от того, что я согласился поступать вместе с ней в один институт? Или от какой другой радости? Поди разберись… Вскоре о слезах позабыли и пошли дальше по программе. Остальные задачи я решал легко, разъяснял суть химических реакций, и чем больше темнело на улице, тем Оксанка становилась невнимательнее, тем громче и назойливее захлебывался лаем пес, вызывая у меня непонятную злость и раздражение. Он словно чувствовал, когда я пристально смотрел в голубые глаза девушки, взглядом цеплялся за пухлые влажные губы, когда возникало страстное желание дотронуться до них… Этот лай страшил меня, отвлекал, лишая решительности… — Он что, — спросил я нервно, — все время будет мешать нам заниматься? — Не знаю, — пожала плечами и виновато улыбнулась. — Чужих не хочет признавать. — Выходит, я чужой? — Пока еще не свой… Уходя домой, я в открытую дверь в сарае заметил новенький мотоцикл «ИЖ». В отсвете электролампочки заиграли блеском фара, крылья… — Это ваш? — спросил я Оксанку. — Отец раньше ездил, — безразлично ответила она. — А теперь стоит без дела. А что? Я не ответил. Только с завистью посмотрел на мотоцикл и, услышав Витькины сигналы, выбежал на дорогу…» 8 Луч фары, выхватывая из темноты пыльную дорогу, мчался словно в тоннеле. Мотоцикл будто проваливался, снова вскакивал на гребень. Мотор в такт этому то нежно пыхтел, то надрывался. По сторонам в густых сумерках мелькали стволы белых берез и светлых осин, и на скорости казалось, что слева и справа стояла изгородь. Мошкара била в лицо: не открыть ни глаз, ни рта. Проскочили мост через Рудку. Перед деревней Гриша похлопал Витьку по плечу: — Останови! Мотоцикл поставили на подножку, сами сели на бровку, опустив ноги в кювет. — Послушай, Витька, — начал разговор Гришка. — У Певня, оказывается, есть новый мотоцикл. — Ну?! — Сам видел. Ржавеет в сарае. — Понятно, ржавеет… Он же начальство, на «уазиках» раскатывает. Зачем ему пылиться на мотоцикле. А ты бы попросил: вдруг продаст? — А шуршиков где взять? — Каких шуршиков? — Ну, рублей, денег… Были бы у меня — в магазине бы купил. — А-а… Помолчали. Повздыхали. Каждый думал о своем. Небосвод прочертила яркая звезда и, не долетев до земли, исчезла. — А ты попроси Оксану… Пусть даст покататься, — посоветовал Гусак. — Ты же ей услугу делаешь, а она что? Да и полезно для мотора прогнать его туда-сюда. — Как-то неудобно, — стушевался Гришка. — Неудобно воровать, — сказал Витька. — А просить… Подожди — идея… А если на пару деньков и стянем. Думаешь, Петр Саввич заметит? — Не иголка… Но об этом не смей и думать… На ворованном я ездить не буду… — А если… — Да ты знаешь, какая там собачища… Пантера… Тигра… — Подумаешь, тигра! Собаку можно успокоить. Помнишь, как прошлым летом… — Не можешь, чтобы не навредить, — с укором сказал Гришка. — Ах, так, — обиделся Витька. — Тогда ходи на своих двоих. Интеллигент! Ты хочешь, чтобы и волки сыты были и овцы целы… Так не бывает… Пусть эта цаца сама тебя возит… Витька вскочил на мотоцикл и, рванув с места, скрылся в темноте. 9 «…Спотыкаясь на выбоинах, я в темноте шел домой, а перед глазами маячил образ Витьки: коротковолосого, длинноносого, маленькие рыжие усики будто приклеены к верхней выпученной губе. Круглые медовые глаза, широко посаженные на узколобом лице, бегают, как затравленные зайчата. Гусак вылитый… А в ушах моих словно застрял его вкрадчивый голос: стянем… К чему это он сказал? Знаю, он не воришка. Да и за свои семнадцать лет я тоже, кроме мелочи из маминого кошелька, на мороженое, ничего больше не крал. Да и то признавался, когда мать припирала к стенке. Но чтобы мотоцикл?! А не специально ли Витька подсунул мне эту идею? Скажем, чтобы отвязаться от меня. Очень может быть. Во-первых, я после этого у него не буду просить покататься, во-вторых, он свободен теперь от того, чтобы возить меня в Дубиловку. Ах, хитрец… Чтобы меня не мучили сомнения, я решил выяснить обстоятельства до конца. Витька уже готовился ко сну, но на мой зов на улицу вышел сразу. — Чего тебе еще? — спросил недовольно. — На всякий случай заправь завтра полный бак бензина. — Зачем? — Может, придется перелить в другой… Если, конечно, ты не отказываешься от своей идеи. — Все же решился? — страшно удивился Гусак. — Спокойной ночи! — я молча на прощание махнул рукой и оставил Витькин вопрос без ответа. Не знаю, насколько спокойная ночь была у Витьки, а я, лежа в постели, долго обдумывал свой предстоящий разговор с Оксаной. Гусак, конечно, был в чем-то прав. Я Оксанке ежедневно должен помогать готовиться к экзаменам. Но почему я должен пешком отмеривать несколько километров туда и обратно, если у нее без дела валяется в сарае транспорт? Будет хорошо и очень справедливо, если Оксанка попросит отца, чтобы на время дал мне мотоцикл. Тем более что права у меня есть и технику я очень люблю. Попользуюсь недельку-две и верну. Отец, разумеется, согласится. Не может не согласиться, если дело идет о таком серьезном будущем, как институт… Утром мать спросила меня: правда ли, что я готовлюсь поступать в мединститут? Я подтвердил, что почти правда, но еще не окончательная. А в душе подумал о том, что если Певень откажет в мотоцикле, наверное, брошу помогать его дочке, а сам попробую в журналистику. Мать, услышав мое «почти», недовольно сказала: — Не будет из тебя человека. — Это почему же? — серьезно удивился я. — Нет у тебя своего ума. Тобой как хотят, так и вертят. Я вначале не придал этим словам значения, а затем до меня дошло. А права она, мать. Захотелось Оксанке изменить мое решение, я согласился. Подсунул Витька идею стянуть мотоцикл, я чуть не ухватился за нее. Может, я и в самом деле такой безвольный? В двенадцать часов почтальонша принесла газеты. На последней странице в одной из них я увидел таблицу розыгрыша. Как я ее ждал! Как назло, забыл, где положил лотерейные билеты. Перерыл весь шкаф, стол, сервант… Нашел их в книге Дейла Карнеги. Моего кумира, учившего, как сделать жизнь интересной. Учить, конечно, одно, а делать — совсем другое… Я стал поспешно сверять номера и серии, мне казалось, что вот-вот я стану самым счастливым и свободным человеком. Цифры шли впритирку… Но вот остался последний билет… Я разочарованно посмотрел на него, разорвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорное ведро… Вариант «б» не проходил… Выход оставался один: мотоцикл Петра Саввича Певня». 10 В семь часов вечера друзья по знакомой накатанной дороге примчались в Дубиловку. Солнце давно перевалило зенит, но жгло нестерпимо, безжалостно. Большинство сельчан находились в поле, убирали сено, только старушки, сидя под тенистой липой на скамеечках, наблюдали, как в дорожной пыли играли перепачканные внуки. Внуки, как правило, городские. Счастливые тем, что рядом нет мам, что наконец у них появилась свобода, а сельские бабушки на их озорство меньше всего обращали внимания… Пусть резвятся… Воды их помыть хватит. На сигнал мотоцикла первой отозвалась собака. Барбос захлебывался лаем, хрипел, гремел цепью. Когда стал в рост на задние лапы, Витька с ужасом прикинул: достанет до глотки. — Надо его успокоить, — шепнул на ухо Гришке. — Я все приготовил… — Не сейчас. Когда уйдет Оксанка. Вскоре на крылечко выбежала Оксана. В легком ситцевом платьице, через которое просвечивались контуры тела, волосы перехвачены лентой, голубые глаза, как два глубоководных озерца. Казалось, в них можно утонуть. — Господи, как вы долго. — Быстрее не на чем, — намекнул Витька. Гриша вошел в калитку, взял из рук авоську с книгами. Витька повел свой мотоцикл вокруг забора ближе к сарайчику. — Может, ты с нами? — больше из приличия, нежели из желания Оксана предложила Витьке компанию. — Нет, — отмахнулся тот. — В профтехуниверситет и так примут. — Как знаешь. Уселись на скамеечку. Барбос рычал, давился на ошейнике, лаял на Витьку, который что-то бросал ему. Но вскоре затих, и Гришка услышал, как он чавкал, с удовольствием урчал. Застрекотал мотоцикл, и Витька, лихо развернувшись на заднем колесе, поддал газу и исчез. Оксана без умолку щебетала, рассказывала Гришке выученные до обеда теоремы, парень поддакивал, а мысли словно раздвоились: одна подсознательно с Оксаной, другая — возле притихшего пса. Что там с ним? Сидит тихо, не лает, не слышно позвякивания цепи. Не перестарался ли Витька? — Принеси воды, — попросил Гришка. — Жажда мучает. — Сейчас, — вскочила Оксанка. — У нас березовый сок в погребе. Оксанка побежала в дом. Гришка тем временем подкрался к забору и стал наблюдать за собакой. Лохматый Барбос, вытянувшись на земле, осоловелыми глазами смотрел на Гришку. Из пасти в песок стекала пена, он часто и глубоко дышал. «Конец!» — подумал Гришка. Оксана принесла студеный напиток. Следом за ней присеменила улыбающаяся мать, неся на подносе самодельные ватрушки, печенье. Со словами «ешьте, мои милые детки, на здоровье» она положила все на стол и такими же мелкими шажками удалилась. Настоянный на дубовых ветках сок был терпкий, обжигал холодом горло, мгновенно утолял жажду. Гришка выпил несколько глотков, тыльной стороной руки вытер губы, взял ватрушку. — Поехали дальше! Воздух, напоенный зноем, запахом цветов и трав, томил. Изредка перекликались птицы. Повторять уже не хотелось. Ни Оксанка, ни Гришка не услышали, как к дому подкатила машина и из нее вышел Петр Саввич. Он сразу направился к сарайчику. Удивленным взглядом уставился на Барбоса, казавшегося мертвым. Хозяин склонился над псом. Расстегнул ошейник, попытался поставить на ноги. Но вдруг, очнувшись, Барбос вскочил, стоял, пошатываясь, таращил глаза на Певня. Петр Саввич подсунул ему миску с водой. Барбос с жадностью начал ее лакать, а затем встрепенулся и бросился к воротам, туда, где не так давно стоял Витька. Будто сделал попытку перепрыгнуть высокий барьер, но с ходу врезался головой в дубовую преграду. Истошно заскулил и бросился в смородиновые кусты. Оттуда с криком выскочили всполошенные куры. Барбос погнался за ними. Он будто преобразился. Высокими прыжками носился по ботве, догнал петуха — перья разлетелись в воздухе. — Оксана! — закричал Певень. — Барбос взбесился! Покуда Оксана, побледневшая и перепуганная, прибежала к ограде, пес с остервенением рвал на хозяине брюки, не реагируя на удары кулаком по спине. — Ружье! — закричал Петр Саввич, придавив Барбоса коленкой к земле. — Неси скорее ружье! Уже в школьном парке, куда Гришка рванул через огород, пулей пронесшись над высоким забором, он услышал выстрел во дворе председателя. 11 «…Со школьного парка через сенокос я шел к Тещиной поляне, что рядом с Партизанским урочищем, и проклинал на чем свет стоит Витьку Гусака. Что я скажу теперь Оксане, что подумает она, увидев мое исчезновение? То, что я старался не показываться на глаза ее отцу, она знает. Я его почему-то избегал. Вроде бы и не боялся, но разговор с ним для меня был неприятен. Я терялся перед ним. Какое же еще оправдание можно найти? В конце концов Певень кричал, чтобы принесли ружье… Тут и стальные нервы не выдержат. Тещиной поляной я направился к кладке через Рудку. Незамеченным пробрался на другую сторону и, скрываясь за придорожной полосой, прибежал домой. Во двор вошел через свой огород. Витька сидел на скамейке под яблоней и, увидев меня, расплылся в глупой улыбке. Нос его, кажется, двигался вверх-вниз, усики растопырились, во взгляде было что-то ехидное, презрительное. — Я все видел, — наконец произнес он, давясь смешком. — Ну и дурак! — сказал я. — Что тут смешного? — Понимаешь, — стал будто оправдываться Витька. — Не рассчитал малость. Я ему подбросил всего две котлеты — по четыре таблетки реланиума в каждой. Всего восемь штук… Разве это много? Я с презрением покивал головой. Восемь таблеток снотворного! Да от такой дозы лошадь подохнет. В подтверждение своего презрения я покрутил пальцем у виска и изрек: — Никакого понятия в медицине… — Куда уж мне, — отфутболил в мои ворота Витька. — Ты же в медицинский с председательской дочкой… Значит, что-то смыслите… Факт свершился. Новости в деревне — как молнии в небе. Отец вскоре вернулся с работы и рассказал матери, что у председателя колхоза взбесилась собака, искусала его, и он поехал в районную больницу на профилактику от бешенства. Ему, бедняге, придется принять сорок уколов. Хорошо, если только обойдется этим. Мать, слушая, охала и вздыхала. Уважала она председателя, как, впрочем, и все колхозники. Петр Саввич, несмотря на свой неуклюжий вид, на вспыльчивость и упрямство, был человеком незлопамятным, доброжелательным, никому зла не причинял, а помощь всегда оказывал. Об обещанном помнил долго. Бывает, и год пройдет, и два, и вдруг ни с того ни с сего вызывает председатель в контору и говорит: так, мол, и так, обещал в прошлом году дерева на сарайчик, будьте любезны — получите… Только к дочке своей был жесток. Ни на шаг не отпускал из дому ни в кино, ни на танцы и никого к ней не подпускал. А чтобы парни да к дому председателя на свидание… Это уж мне точно известно. Может, поэтому я его не любил и боялся? И все же, слушая причитания матери, я по-человечески жалел Певня. Сорок уколов за нашу глупость! Хорошо, если он не заподозрит в этом нас с Витькой. А если заподозрит? Тогда придется забыть дорогу в Дубиловку, а заодно и к Оксане. Видел он нас или нет? Это было для меня сейчас главным вопросом. А может, пойти и признаться? Зачем человеку терпеть незаслуженные мучения? Это будет благородно. Не думали же мы, что так скверно кончится дело. Мне трудно было сосредоточиться на мысли, как я приду и буду рассказывать о случившемся. О своей и Витькиной вине. Хотя, какая тут моя вина? Только молчаливое согласие. Но от этого мне не легче. И как говорят, палка всегда о двух концах. Если, например, обо всем расскажу Оксанке, потеряю друга. Если не расскажу, а все вылезет наружу, потеряю Оксанку. Разве она сможет такое простить? Весь вечер я метался из угла в угол, ища правильное решение, но так и не придумал ничего, чтобы распутать этот завязавшийся узел. «Утро вечера мудренее», — решил я. Уже лежа в постели, я вдруг вспомнил о главном: о мотоцикле. Я так и не договорился с Оксанкой насчет его. Да и не до этого было. Но для меня теперь стало совершенно очевидным: если я признаюсь в содеянном, не видать мне мотоцикла как своих ушей. Значит, лучше выждать денек-другой… Какое сегодня? Двадцать пятое? Успеется?.. 12 «…После долгих и мучительных раздумий, посоветовавшись с Витькой, мы решили как ни в чем не бывало снова ехать в Дубиловку. Во-первых, узнать настоящую ситуацию в семье председателя, а во-вторых, серьезно заняться мотоциклом. Как всегда, нас встретила Оксанка. И уже по ее удивительной улыбке, по засверкавшим от радости глазам я понял, что все нормально. Непривычным было только, что во дворе стояла тишина, неестественная и глухая. Ах да, Барбос! Нет его теперь… Я уже привык к его лаю, к звенящей цепи возле сарайчика. — Ты чего вчера удрал? — Оксанка подбежала ко мне и взяла за руку. — А еще кавалер называется… Я покраснел до ушей, холодные капли пота выступили на лице. Ведь думал же, предвидел, что такой вопрос будет, а ответа так и не приготовил… — А что бы ты сделала на моем месте? — вопросом на вопрос ответил я. — Я? — Оксанка широко раскрыла глаза. — Я бы на твоем месте помогла отцу прикончить взбесившегося Барбоса. Ты упустил шанс. После этого вы с батей могли бы стать хорошими друзьями. — Барбос что, и в самом деле взбесился? — я напустил на себя наивность. — Так зоотехник определил… Правда, со слов отца… Пена у рта, вспышки ярости… Наверное, взбесился. Такая жарища на улице, почему и не взбеситься? «Ну и ну!» — подумал я. В жизни еще, наверное, не было случая, чтобы от естественной жары взбесилась собака. А вообще, кто его знает? Коль диагноз подтвердил специалист, я решил молчать, больше не касаться этой темы. Но Оксанка сама продолжила разговор, увлекая меня дальше в сад: — Отец испугался насмерть. Барбос-то его даже не укусил… Так, за штанину потягал. Пришлось все же эти брюки выбросить… — Но, говорят: отец в больнице. — Неправда. Он в больнице на всякий случай принял укол. А боится их, уколов, хуже взбесившегося Барбоса. Хохма да и только… Возле сарайчика на гвозде висела цепь с ошейником. Дверь была открыта, и я смело вошел в сарайчик и вперился взглядом в стоявший мотоцикл. Будто увидел впервые. Сегодня он для меня был еще красивее и заманчивее. Высоко поставленный руль, никелированный бак… Толстый слой пыли покрыл сиденье. Видимо, уже давно на нем никто не катался. — Слушай, Оксанка, — решился я. — У вас же мотоцикл без дела. Оксанка молчанием ответила на мое замечание. Подошла к мотоциклу, пальцем провела по сиденью, оставив яркий, чистый след. — Папа раньше на нем ездил. У меня как-то было желание самой научиться, но он не разрешил. — А зря. — Сказал, на машине ничуть не хуже кататься. Гришка взялся за руль, шевельнул вилкой. — Он исправный? — Конечно. Приехал, поставил… Когда еще в агропроме работал. С тех пор никто и не трогал. — А можно попробовать? — Пробуй. Я снял мотоцикл с подставки, попробовал рычаг газа. Подкачал в карбюратор бензина, резко ногой нажал на заводной рычаг. Двигатель как-то нехотя пыхнул, вздрогнул, а затем весело и ровно заработал. Кольца дыма выскакивали из выхлопной трубы, и через несколько минут сарайчик наполнился въедливыми газами. Оксанка, скривившись, замахала перед своим лицом руками и убежала в сад. Я держал в руках работающий мотоцикл, и сердце мое радостно и взволнованно билось в такт двигателю. Боже мой! Какая вещь и без дела пылится! Да если бы я имел такую машинку. Да если бы… Я не мог себе даже ясно представить, что бы я делал… Налюбовавшись чужим мотоциклом и удовлетворившись его работой, я повернул ключ зажигания. Двигатель заглох. Я открыл крышку бака — горючее еле просматривалось на самом дне. Дозаправка обязательно нужна. Что ж, Витька выручит. — Ну как? — встретила меня вопросом Оксана. — Люкс, — похвалил я. — Прекрасная вещь… Послушай, Оксанка, — у меня будто перехватило дыхание, — а нельзя ли попользоваться им, пока мы готовимся вместе к экзаменам? Как-то неудобно каждый раз просить Витьку. А-а? — Пожа-а-алуйста! — искренне протянула Оксана. — Хоть сейчас бери. Только… — лицо ее вдруг помрачнело, она как-то виновато посмотрела мне в глаза. — Знаешь, лучше спросить разрешения у отца. Я его постараюсь уговорить. Ладно? — Ладно, — согласился я. У меня словно из-под ног уходила земля…» 13 Витька настойчиво сигналил. Было где-то около девяти часов вечера. Погода хмурая, над деревней повис тяжелый смог. Казалось, легкие сумерки сгустились в саду, и под тенью яблони читать и писать было уже невозможно. Гришка помог Оксане собрать учебники, поднялся во весь рост, сладко потянулся, заложив руки за голову. В пальцах хрустнули суставы. — Я пошел. — Подожди, — вкрадчиво сказала Оксана. — Бери мотоцикл. — Ты же с отцом ничего не решила. — Прости, что я такая соня… Он поздно приехал, чуть свет уехал… Ты только завтра раньше приедь. А я все улажу. Во всяком случае он в сарайчик все равно заглядывать не будет. Идет? — Еще бы! Оксанка, воровато оглянувшись по сторонам, вплотную подошла к Гришке и поцеловала в щеку. Гришка тяжело вздохнул, потянулся было руками к ней, но назойливый сигнал с улицы заставил Оксану отскочить от друга. — Не бери его больше, — предупредила она со злостью. — Он же на улице и нас не видит. — Все равно. Гришка с замиранием сердца выкатил мотоцикл из сарайчика, вывел его на улицу. Витька, вытаращив с удивлением глаза, присвистнул. — Вот это да-а-а! Бензин нужен? — Нужен. Витька тут же нацедил из бака двухлитровую банку бензина и перелил в мотоцикл Певня. Похлопал ладошкой по баку, обошел вокруг, прицениваясь к достоинствам машины. — Ты что, домой на нем? — поинтересовался Гусак. — Да. Гришка одним взмахом руки вытер пыль. Натянул на голову не по размеру белый шлем, закрепил на ремешок. Почистить, помыть мотоцикл он решил завтра при дневном свете. А теперь не терпелось. «ИЖ» завелся легко, Гришка уселся в седло. Оксана стояла у калитки, в тени сиреневого куста. Ее почти не было видно. Еле различимый силуэт на фоне темноты. Парень с благодарностью посмотрел в ее сторону. На прощание поднял руку, как вдруг из-за поворота в конце улицы мигнули фары. — Отец! — встревоженно выкрикнула Оксана. Этот выкрик для Гришки прозвучал, как выстрел. Витька, поддав газу, рванулся с места. Гришка, не успев толком сообразить, что к чему, ринулся за ним. Но из машины их, наверное, заметили. Певень узнал свой мотоцикл — вслед беглецам несся тревожный, настойчивый сигнал. «Уазик» резко набирал скорость и бросился в погоню за ребятами. Председательская машина, не останавливаясь возле дома, бешено пронеслась мимо, обдав пылью и вонючими газами Оксану, притаившуюся в кустах. Витька, резко свернув влево, помчался вокруг школьного парка, выскочил на гравийку, ведшую в Ядловец. Гришка не отставал. По мощному свету фар, прорезавшему темноту сзади, они поняли, что председатель решил их догнать. Свет становился все ярче и ярче. Гришка понял: ему не уйти. За мостом есть тропинка через кювет, ведущая в лес. Он решил воспользоваться ею, чтобы уйти от погони, и сделав круг, вернуть мотоцикл на место. Проскочил мост. Заметив тропинку, взял резко вправо. Вдруг переднее колесо наткнулось на какой-то выступ, Гришку резко бросило в сторону. Он с ужасом успел только заметить, как на него с бешеной скоростью неслись толстые белоствольные березы и осины, выхваченные из темноты сильным лучом… 14 «…Сознание ко мне вернулось ночью. Открыв глаза, я с удивлением посмотрел на людей в белых халатах, склонившихся надо мной. Попытался поднять голову и не смог. Она была словно налита чугуном. Заметив мою попытку, худой и длинный, как жердь, врач сказал: — Вот и всё. Этот молодой человек будет жить, — и, обратившись к сестре, тихо шепнул ей на ухо: — Идите и скажите Петру Саввичу, что все в порядке, пусть не волнуется и идет домой. Я снова закрыл глаз. Второй то ли был перевязан, то ли просто не открывался. Значит, в больницу меня привез председатель. Я попытался собраться с мыслями, что все-таки случилось, но ничего определенного вспомнить не мог. Только видел перед собой надвигающиеся стволы берез, на мгновение почувствовал тупой удар — и все! Интересно, мотоцикл остался цел или нет? И тут же я вспомнил об отце и матери… Как они воспримут эту новость? Мать, конечно, будет без конца плакать, отец молча ходить по квартире. И обязательно придумает к этому случаю какой-нибудь афоризм. А если придется откупить Певню мотоцикл? Плакала моя учеба… Придется идти и самому зарабатывать деньги, чтобы рассчитаться с председателем. Только самому. Просить денег у родителей я никогда не буду. Даже рубля. Зарабатывать… Я осторожно пошевелил левой, а затем правой ногой. Вроде целы… Только в правой чувствуется боль в коленке. Таким же образом я проверил руки. Невредимы. Только голова… Почему она такая тяжелая? Я снова попытался поднять ее, но она, как болванка, втиснулась в подушку — и ни с места. — Лежи спокойно, — заметив мои усилия, предупредила сестра. — Тебе нельзя двигаться. — Почему? — своего голоса я не услышал. Не услышала, наверное, его и сестра. Потому что ответа я не получил. Ну, черт ее, с головой! Главное, что руки и ноги целы. Значит, работать есть чем, и это меня вполне устраивало. Рассуждая так, я снова провалился в беспамятство. Утром, проснувшись, я снова увидел над собой худого врача и сестру. Врач, наклонившись надо мной, громко спросил: — Как звать вас, молодой человек? — Гришка. — А фамилия? — Качур. — А сколько будет шестью семь? — Сорок два, — без запинки ответил я. — Прекрасно, — вдруг с какой-то глупой радостью сказал врач и выпрямился. — Прекрасно… Шоковое состояние прошло. Незначительное сотрясение мозга. Через несколько дней мы его выпишем, — это он все говорил сестре. Затем снова наклонился надо мной и сказал: — Ну-ка, Гришка, подними голову. Я, напрягая усилия, чуть приподнял голову. Резкая боль пронзила мозги. Голова стала чуть легче, чем ночью, но я понял, что она в бинтах. Ага, значит в березу я врезался головой. — Прекрасно, — снова сказал врач. — Счастливейший случай. Как я предполагал, удар был касательный и очень удачный… Удачный… Видимо, на моем лице появилось что-то вроде улыбки. Ибо врач снова склонился надо мной, осторожно пощупал руками забинтованную голову, прошелся кончиками пальцев по щекам, подбородку. — Улыбайтесь, улыбайтесь, молодой человек, — вдруг сказал врач. — На это теперь вы имеете полное право. Но мне было не до улыбок. Какая-то горечь, досада, злость на самого себя начала наполнять душу. Чего-чего, а разговоров в деревне хватит на лет десять… А то и на всю жизнь». 15 Врач оказался прав. Через три дня Гришка вставал с постели, расхаживал по палате, коридору, подолгу в одиночестве просиживал в столовой, раздумывая о своей судьбе. Мать приезжала каждый день. Привозила невесть где купленные свежие фрукты, сдобу и, будто в чем виноватая, заискивала перед сыном, плакала, на что Гришка неизменно говорил одно и то же: «Перестань… Подумаешь?!» Отец был всего один раз. Вчера, пополудни. Он зашел в палату в накинутом поверх одежды белом халате, молча положил на тумбочку целлофановый кулек с гостинцами, присел на табуретку: — Голова болит? — спросил. — Нет. — Тогда выкладывай: как все случилось? Гришка привстал на кровати, облокотился на левую руку. Этого вопроса он ждал с тех пор, как пришел в сознание. Но больше всего он боялся услышать его от отца. — Булыжник или что под колесо попало… — Я не об этом. Зачем мотоцикл украл? — Украл?! — поразился Гришка. — Мне его дали на время покататься. Отец как-то недоверчиво посмотрел на Гришку, пожал плечами: — Если дали, зачем тогда удирал? Или от радости потерял рассудок? — Па-ап, ты что, не веришь? Это было сказано так искренне и чистосердечно, что даже отец, видимо, настроившись на неприятный и жесткий разговор, вдруг как бы обмяк, поправил на тумбочке мешочек с продуктами, переставил с места на место стакан с водой. — М-да, — наконец выдавил он из себя. — Если у человека нет своего ума, он обязательно попросит его взаймы у дурака. Ладно, выздоравливай. Поговорим дома. Павел Романович, высказав свой замысловатый афоризм, поднялся с табуретки, как-то жалостливо посмотрел на сына и медленно направился к выходу. 16 «…После ухода отца я лежал и думал: почему он спросил меня о воровстве? И при чем здесь мой разум, взятый взаймы у дурака? Неужели в деревне полагают, что я украл мотоцикл? А Оксанка? Может, она промолчала, ничего не объяснив отцу? Меня вдруг охватил ужас: а если она не признается? Тогда и Витьке несдобровать. А он-то совершенно ни при чем. Если не считать истории с собакой. На следующий день в палату в сопровождении врача явился человек в милицейской форме. Знаков различия под больничным халатом, закрывавшим его форму, я не видел. Он вежливо извинился перед врачом, мол, больше не смеет задерживать, присел возле моей койки, вытащил из папки какие-то бланки, не спеша достал из внутреннего кармана ручку и только после этого представился: — Старший лейтенант Кравец. Следователь. Кровь ударила мне в лицо, в голове затуманилось, и я чуть не потерял сознание. Вон оно что: следователь… Значит, отец спрашивал не зря. Старший лейтенант начал задавать вопросы и тут же их заносил в протокол: фамилия, имя, отчество, год и место рождения… Я машинально отвечал, а в голове роились мысли, одна чернее другой, сердце в груди колотилось, готовое вот-вот выскочить наружу. «За дачу ложных показаний…» — как молитву читал Кравец. Я даже толком не расслышал, что будет мне за дачу ложных показаний, но старший лейтенант уже сунул мне в руку ручку, ткнул пальцем в лист бумаги и сказал: «Вот здесь распишись». Я поставил дрожащей рукой подпись-закорючку и снова лег на подушку. — Теперь рассказывай все по порядку, — фальцетом начал допрос Кравец. — С самого начала… Как задумали свою операцию. — Ничего мы не задумывали, — я никак не мог прийти в себя, часто откашливался, голос какой-то приглушенный. — И рассказывать нечего. Взял и уехал. — Так уж и взял… Украл, гражданин Качур. Украл, — снова повторил он. — А рассказывать надо так… 26 июня в двадцать один час и сорок пять минут я, использовав то обстоятельство, что у гражданина Певня Петра Саввича не был закрыт сарай, где хранился его личный мотоцикл, и не было собаки, которая перед этим почему-то… — старший лейтенант запнулся, видимо, подбирая подходящее слово, вдруг резко изменил ход своей мысли. — А, кстати, ты часто бывал у председателя? — Почти каждый день, — ответил я. — Только не у председателя, а у его дочери Оксаны. Вместе в институт готовились. — В институт, — повторил следом за мной следователь и записал это в протокол. — Ты знал, что в их сарае стоит мотоцикл? — Знал. — Разумеется. Не знал бы, не воровал. Значит, в тот вечер ты выволок его из сарая на улицу, сообщник твой Гусак Виктор, стоявший на шухере, дозаправил… — Каком шухере? — не понял я. — Это ты узнаешь потом… Научат… Кое-где. Значит, дозаправил… И, увидев машину хозяина, вы с сообщником попытались скрыться. Так? — Так… А почему Витька сообщник? — А кто же еще? — удивился моему вопросу старший лейтенант. — Крали-то сообща, вот и сообщник… А квалифицируется это уже как групповая кража. — Мы не крали, — настаивал я на своем, немного опомнившись от случившегося. — Это, гражданин Качур, называется хищением личного имущества граждан и подпадает под статью Уголовного кодекса, а то, что в придачу ты еще побил мотоцикл, квалифицируется как повреждение личного имущества граждан… Ты что-нибудь сообразил? За пять минут заработал две статьи, да еще в групповой краже. Я действительно не мог ничего сообразить. Почему работник милиции так настойчиво втолковывает мне, что я вор, что я самовольно забрал чужую вещь, что все это ему уже будто известно и только остается формальность — запечатлеть все в протоколах. — Я не крал, — снова возразил я. Но с языка у меня никак не срывалось имя Оксаны и то, что именно она разрешила мне попользоваться мотоциклом. Я боялся назвать это имя, чтобы оно не попало в этот мерзкий протокол, чтобы ее, не дай Бог, еще вызывали в милицию. Неужели они не поверят, что он не виноват? Не горит же… Певень сам во всем должен разобраться. Старший лейтенант все еще писал протокол допроса, затем быстро прочитал мне его. Все описано примерно так, как и было в действительности. Имя Оксанки нигде не упоминалось. Я расписался на каждой страничке, тяжело вздохнул и отвернулся от следователя. — Так что, — услышал я голос собравшегося уходить Кравца, — собака не давала вам возможности украсть мотоцикл раньше? Я, видимо, вздрогнул, потому что следователь попросил повернуться к нему лицом. — При чем здесь собака? — Гусак дал показания, что мотоцикл, мол, разрешила тебе взять дочь председателя. Верно? Я промолчал, не смог сориентироваться сразу в этом запутанном лабиринте. — Но дочь председателя, — спокойно продолжал следователь, глядя мне пристально в глаза, — могла тебе разрешить взять мотоцикл и раньше, когда собака была… Она-то в этом случае вам не мешала. Напрашивается мысль, что вы ее отравили, готовясь заранее к преступлению. — Мы ее не травили, — буркнул я. — Зоотехник знает… — Уточним. Проведем эксгумацию. — А это еще что такое? — Я в недоумении вытаращил на следователя глаз. — Потом узнаешь, гражданин Качур, — старший лейтенант повернулся, чтобы уйти. — Я сразу предупреждал об ответственности за ложные показания. Вижу, можешь схлопотать и третью статью… Мы еще увидимся. Кравец не попрощавшись вышел из палаты». 17 После «мертвого» часа, во время которого Гришка не сомкнул глаз, его вызвали в коридор. Переминаясь с ноги на ногу, в углу его поджидал Витька. — Привет! — мимика у Гришки кислая, неестественная. — Привет! Гришка, поправляя повязку на голове, вплотную подошел к другу, протянул руку: — Ты чего здесь? — В милицию вызывали. — Чего? — Глупые вопросы задаешь. Это уже второй раз. На нас завели уголовное дело. Судить будут. — За что? — Ты в самом деле чокнулся или притворяешься? — Ты можешь говорить толком? — зло спросил Гришка. — За воровство мотоцикла. За что же? Певень в тот же вечер, когда привез тебя в больницу, подал письменное заявление на кражу его мотоцикла. Дело раскрутилось, как маховик. — Вижу, — потрогал голову Гришка. — С больницы еще не выписался, а они — допрос… Будто банк ограбили, с убийством… — Председатель настоял, — внес ясность Витька. — Торопит… А у него везде связи… — Мотоцикл сильно пострадал? — Меньше, чем ты… Переднее крыло погнулось, фара разбита. А так… Заводили, работает. От этого сообщения Гришке ничуть не стало легче. Крыло, фара — всего-навсего улики. И все же Гришку не так тревожил факт кражи, как состояние мотоцикла. Платить-то придется. От этого не уйдешь. — А что в деревне говорят? На сей раз кислое лицо стало у Витьки. — Чешут языки до мозолей. Мне-то отец хорошенько всыпал. А о тебе… Всякое говорят: хороший парень, мол, был… — Что значит, был? — возмутился Гришка. — Похоронили, выходит? — Не то чтобы похоронили… Больше все же жалеют… Гришка замолчал, усиленно что-то обдумывая. Похоже, сельчане и вправду с ним распрощались. Ну, уж дудки! Он еще докажет, что совесть его чиста, что не так просто его очернить, как кому-то захотелось… Кому же? — Ты на допросе об Оксанке говорил что? — Говорил. — И что же? — Я сказал, что она собиралась на время отдать тебе мотоцикл. — А о собаке? Витька вытаращил глаза. Длинный нос его шевельнулся, маленькие ушки будто вжались в немного отросшие волосы: — Честное слово! — Честное слово, — передразнил Гришка. — Откуда же они узнали о собаке? О твоем дурацком эксперименте было известно только нам двоим. — Ей-богу… — А Оксанка? — наконец спросил Гришка о главном. — Ты ее видел? — Нет. Утречком того же дня Певень ее и жену отправил в Гродно к тетке… Пусть, мол, в институт на консультации ходит. Там больше толку будет. Оксана, наверное, ничего и не знает. Горькая обида наполнила Гришкино сердце. 18 «…Через три дня меня выписали из больницы. Но за эти три дня я передумал столько, сколько, казалось, не передумал за свою короткую жизнь. Следователь ко мне больше не приходил. Но душой я чувствовал: скоро с ним придется встретиться. Но самое страшное, что я почувствовал: история с мотоциклом приобретает непредвиденный поворот. Я на первом допросе не признался, что «ИЖ» разрешила взять Оксанка. То есть я соврал. Пусть даже из благородных целей, но соврал. Тем самым нарушил предупреждения следователя. Но с другой стороны — Оксанка разрешила мне взять мотоцикл без ведома отца. Как мне было поступить в данном случае? Неудивительно, что председатель заявил в милицию. Значит, Оксанка ему не сказала правду. Или не успела. Но ведь Витька сразу признался, что в этой истории замешана дочь председателя. Пусть эти сведения косвенные, но следователь их обязан проверить. В этом случае он должен поговорить с самой Оксаной. По всему видно, не говорил. Да он и не мог встретиться с ней — она уехала к тетке. Выходит, надо ждать. Интересно: ее специально увезли подальше от дома или в самом деле решили, что в институте она получит больше знаний за этот короткий период? Как бы там ни было, мое дело дрянь. Теперь все зависит от Оксанки. А вдруг она не признается? Скажет, что ничего не знает, и все. Кто я для нее? Я старался предвидеть будущее. Мысленно организовывал встречи-допросы со следователем, предугадывал вопросы и ответы, строил ход следствия, а конца его придумать никак не мог. Что ж, решил, жизнь покажет… Я ничуть не удивился, когда увидел поджидавшего меня старшего лейтенанта. Он, как старому знакомому, мне улыбнулся, поздоровался и пригласил следовать за ним. Я, проходя мимо зеркала, вмонтированного в колонну, мельком взглянул на себя в полный рост. И ужаснулся. На кого я был похож! Мятый, перепачканный грязью костюм. На правой коленке кто-то небрежно заштопал штанину, разорвавшуюся, видимо, при падении. Голова в бинтах, словно в чалме. За несколько дней на верхней губе выросли черные усики. Под глазом красовалось, как у ужа, желтое пятно. Увидела бы Оксанка! Неудивительно, что встретивший меня Кравец так мило улыбнулся… Дорогой молчали. Только когда приехали, усадив меня в своем кабинете за стол, сам усевшись напротив, следователь напевным фальцетом спросил: — Итак, кто отравил собаку? Вся моя режиссура, выстроенная в уме в больнице, рухнула, как карточный домик. Такого вопроса я не предвидел. Будь она трижды проклята, эта собака! — Я не травил. Да, я ее действительно не травил. Значит, не вру. И Витька, по-моему, не думал об этом. В конце концов ее уже застрелили. — А твой сообщник? — Не знаю… точно. — Так не знаешь или не знаешь точно? — А разве я не ясно выразился? — в моих мыслях снова началась путаница. — Не ясно, — сказал Кравец. — Не знаю — одно дело. Не знаю точно — другое. В первом случае — категорическое отрицание. Во втором — ты в чем-то уверен не до конца. Так как? Ну и влипли! К злополучному мотоциклу добавилась еще и глупая шутка с собакой. Я рассеянно рассматривал на окнах вазоны. — Я же предупреждал, что сделаем эксгумацию. Это — извлечение трупа для установления причины смерти. Вот мы и сделали это… — Ее же застрелил сам Певень. Слышал лично. — Слышал? — удивился следователь. — Как слышал? Петр Саввич дал показания, что в тот день во дворе он никого не видел. Только его дочь в саду готовилась к экзаменам. Ты что, был с ней? — Был, — меня будто обдали кипятком. — И ничего не знаешь? — Нет, — голос у меня снова охрип, я стал откашливаться. — Туго тебе придется, парень, — с сожалением сказал следователь. — Реланиум применяют люди знающие. Ваше намерение усыпить собаку — говорит о многом… Я почувствовал, как холодная капля пота прокатилась по спине. Они все знают. Я мало того что выгораживаю Оксанку, стараюсь выгородить и Витьку. А какой в этом смысл? Ведь рано или поздно придется во всем признаться? Но теперь, в эту минуту у меня не хватило для этого мужества… Я снова расписался в протоколе допроса и как можно быстрее покинул отдел милиции. Последний автобус в Ядловец уходил через тридцать минут…» 19 С автобусной остановки Гришка не пошел хорошо утоптанной тропинкой вдоль Рудки, а сразу, будто побитый пес, метнулся в лес и, скрываясь среди деревьев, направился в сторону деревни. Избегал встреч с односельчанами. Через луг бежал и только в лесополосе, что росла по обеим сторонам гравийки Ядловец — Дубиловка, — остановился. Очень ему хотелось посмотреть на то место, где он разбился, воочию убедиться в случившемся. Осину, в которую он врезался на мотоцикле, нашел сразу. В метре от земли на стволе содрана кора. Оголенное место покраснело, словно запекшаяся кровь. Чуть выше — заметная вмятина, затянувшаяся бурым соком. Гришка рукой потрогал рану на стволе дерева. Она была сухая, теплая, нагретая солнечными лучами… Послышался шум двигателя. Гришка отскочил в сторону и спрятался за густыми кустиками можжевельника. Машина с ревом пронеслась мимо, подымая за собой клубы пыли. Гришка посмотрел ей вслед, поднялся во весь рост и побежал напрямик в деревню. Перемахнув через плетень, сразу оказался в своем огороде. Мария Ивановна не ожидала сына. Увидев Гришку, побледнела, всплеснула руками, повела в хату. — Голодный? — сразу стала доставать из печи чугунок с горячим щавелем. — Отец на работе? — не ответив на вопрос матери, спросил Гришка. — Где же еще?! — Насчет мотоцикла к председателю не ходил? Ну, никак не обойти разговор об этом. Мать поставила перед сыном миску с дымящейся едой, нарезала хлеба. Непрошеная слеза покатилась по щеке. Увидев ее, Гришка сжался, словно хотел превратиться в комочек. — Ешь, ешь, — просила мать. — И зачем тебе нужен был тот мотоцикл? Конечно, я виновата, сынок. Надо было свой купить. Знать бы… — Не нужен он мне теперь, — буркнул Гришка. — Видимо, не нужен… Что подумала мать, сказав это, Гришка только догадывался. — А к председателю ходил, как же. Предлагал новый откупить. Так Певень и разговаривать не стал. У них с отцом старые счеты. — Какие счеты? Мать тяжело вздохнула. — Лет десять тому отец, когда Певень был агрономом, так раскритиковал его на собрании, что того временно в бригадиры перевели. Вот и запамятовал. Он еще тогда грозился, что, мол, не прощу этого. Боюсь, что нашелся повод… — Не бойся. Как же он тогда председателем стал? — Исправился… Годы прошли. Люди и поверили… — Не видно, чтобы исправился, — ухмыльнулся Гришка, — а отец хоть за дело его тогда?.. — Знаешь отца… Певень часто путал свое с колхозным… А отец терпеть этого не мог. Он и теперь председателю сказал: не способен мой сын на воровство, корни у него мои, качуровские, а не… — Правильно сказал! — и Гришка широко открытыми глазами уставился на мать, благодаря в душе своего строгого отца. 20 «…Вечером, примостившись на скамеечке под липой, что росла у дороги, я дал волю своему воображению. Ну погоди, Певень! — думал я. — Все равно женюсь на твоей красавице дочке. Выкраду, коль добром не захочешь. Вырасту, наберусь сил… Спортом займусь серьезно. Боксом, борьбой, каратэ… Тогда, мой милый тесть, все потрохи из твоей толстой утробы вытряхну. И за себя, и за отца. Будешь ты у меня, как сибирский кот, ходить на задних лапках и мяукать только с моего разрешения… Звездное покрывало висело надо мной. На черном небесном бархате горели, переливались бриллианты, всматриваясь в них, я видел, как они дрожали, словно промерзнув от холода. Даже луна, похожая на кусок голландского сыра, будто качалась на единственном облаке. Ко мне незаметно подошел Витька. Присел, вздохнул. Тень от его фигуры упала на край скамейки. — Ну что, — спросил я его тихо. — Есть новости? Настроение у Витьки резко отличалось от того, с которым он приходил ко мне раньше. Он улыбался, ерзал на скамейке, часто запускал свои длинные пальцы в короткую прическу. — Меня, кажется, из сообщников перевели в свидетели… — Что значит перевели? — удивился я. — Не корова же ты, что перевели из стойла в стойло. — Выходит, нет прямых улик, — сбитый с толку, неуверенно ответил Витька. — Я мотоцикл не брал. Даже к нему не прикасался. — Ты что, — поразился я, — тоже уверен, что я украл мотоцикл? — Я не уверен… Но ничего не видел и ничего не слышал. — И Оксанки не видел у калитки? — Нет. — И голоса ее не слышал? — Нет. — Зачем же тогда на допросе сказал, что Оксанка разрешила мне взять мотоцикл? — Думал, так будет лучше. — Значит, соврал? — Как тебе сказать… — юлил Витька. — Тебе же легче. Отпадает групповая… Это известие меня покоробило. Они что, сговорились или как? Интересно: неужели и Оксанка все будет отрицать? Если так… Баба с воза, коню легче… Я встал. Больше мне с Витькой говорить не хотелось. Он шмыгнул носом, заерзал, хотел что-то сказать, но так и остался с открытым ртом… Конечно, Витька ни в чем не виноват. У меня сразу возникло желание напомнить ему о собаке, которую он напичкал снотворным, о бензине, который он переливал из своего в мой, то есть в Певневский мотоцикл, о его идее стянуть мотоцикл у председателя, но я подавил в себе эти подлые мыслишки. Что с того, что он это делал или думал делать? Мотоцикла-то не крал. У него есть свой. Пусть старенький, но свой… Может, это и погубило меня. У меня закипела ненависть к Витьке: друг называется! А когда дело серьезное возникло — в кусты! Радехонек, что отделался легким испугом. Я догадывался, что его отец, колхозный завскладом, не раз уже побывал и у председателя, и, наверное, в милиции. Фома Гусак — в деревне у него прозвище Политик — не хуже прокурора знает законы. Самому не раз приходилось сидеть перед следствием: и в качестве виновного, и в качестве свидетеля. Но всегда он оказывался не виноват. Бывало, отделывался штрафом и снова шел заведовать своим складом. Значит, Витька уже свидетель… — Знаешь что, Гусь, — неожиданно предложил я. — Со свидетеля уже не тот спрос, что с обвиняемого. Давай съездим вдвоем к следователю и честно все расскажем. Ну, как бы тебе объяснить… Совесть свою очистить, что ли? Ведь мы и в самом деле врали и запутали себя и следствие. Ты одно говорил, я — другое… А так — начистоту. До мелочей… Что будет, того не миновать. После своей тирады я насторожился. Согласится Витька или нет? Не согласится — трус и негодяй. Теряю своего единственного друга. Об этом я скажу ему тут же, дам по шее, и на этом наша дружба закончится. Поеду с исповедью один. — Ты документы все подготовил в институт? — вдруг спросил Витька, чем окончательно ошарашил меня. — На кой черт они мне! — огрызнулся я. — До этого ли теперь? — В таком случае — поедем завтра же. Заодно возьмешь и необходимые документы. На душе у меня стало светло…» 21 Утром Гришка снимал повязку с головы. Длинный бинт, сползавший как змея, наматывал в левую руку, правой осторожно отрывал на макушке, где он пропитался кровью, присох и причинял боль. Стиснув зубы, Гришка рванул последний виток и вместе с тампоном оторвал повязку от раны. Рана оказалась пустяковая: сантиметра на три рассечена кожа. Парень осторожно начесал на рану волосы, побрызгал лаком. Отцовской электробритвой убрал с лица темный пух. Желтых пятен под глазами уже не было. Переоделся в новый костюм, белую рубашку украсил пестрым галстуком. Стал во весь рост перед зеркалом… А что? Вот он, как есть… Высокий, стройный, волевое худощавое лицо, глаза янтарного цвета, брови с резким изломом, нос прямой, острый, крупные, редкие зубы, губы толстые, длинные, будто на них застыла затаенная боль. Эти губы придают лицу какое-то недовольство. Но так должно и быть. Гришка редко бывал чем-то доволен по-настоящему. В его жизни всегда чего-то не хватало. Отец по этому поводу выразился вполне определенно: ходишь, как белены объевшись… Оглядев себя сзади, со стороны, и оставшись собой все-таки удовлетворенным, Гришка решил ехать в райцентр без головного убора. На свежем воздухе, решил, рана быстрее заживет. На улице уже поджидал Витька. — Может, на мотоцикле махнем? — предложил. — Ты что, спятил? — ужаснулся Гришка. — Да я больше в жизни… — Ладно, потопали на остановку. Сергей Иванович Кравец принял ребят сразу же. Его ничуть не удивил этот внеплановый визит. Рано или поздно так должно было случиться. Старший лейтенант знал из опыта, что придет время и попавшие в беду, после раздумий, размышлений, сами расскажут, уточнят детали преступления, повод, подтолкнувший к нему. Окинув оценивающим взглядом Гришку, он заметил в нем какую-то внутреннюю перемену и первым начал разговор: — Решили начистоту? — Да, — в один голос ответили друзья. — Слушаю. Гришка начал с того, что у него появилось страстное желание заиметь мотоцикл. Но ему, как и раньше, в жизни не повезло. Отец отказал, по лотерее не выиграл, Витька сдрейфил — побоялся отца. Да, действительно он увидел новый мотоцикл в сарае у председателя. Вначале мелькнула мысль, подсказанная Витькой: украсть… Но вскоре он эту идею отбросил напрочь… Следователь сидел, скрестив руки на груди, внимательно слушал. Гришке это показалось даже обидным: он пришел рассказать всю правду, а следователь даже не ведет протокол. И не выдержал: — Вы же ничего не записываете! — Не волнуйся, — улыбнулся Кравец. — Пишем. И только теперь Гришка заметил у чернильного прибора маленький микрофон. Парень на минуту стушевался, а дальше, успокоившись, продолжил рассказ. Витька изредка уточнял детали. Получалось, что они совершенно не виноваты и ни о каком преступлении не думали. — Хорошо, — сказал следователь. — Ты, Качур, утверждаешь, что мотоцикл тебе разрешила взять Оксана Певень? — Да, — уверенно подтвердил Гришка. Старший лейтенант порылся в папке, лежавшей перед ним, достал один из исписанных листов и показал Гришке. — Чей это почерк? — Оксанин, — без запинки ответил парень, узнавший ее летящий почерк. — Читай! Гриша взял лист, протянутый ему следователем. Это было вроде объяснительной. У Гриши заходили желваки на скулах. «Я, Певень Оксана Петровна, подтверждаю то, что однокласснику Качуру Григорию Павловичу отцовского мотоцикла не давала. Пользуясь моим отсутствием, он его украл. В чем и расписываюсь… 27 июня…» Гришка не раз, а несколько раз успел прочитать этот гнусный поклеп, написанный на имя следователя Кравца. В его душе что-то надорвалось, хотелось провалиться сквозь землю, испариться, исчезнуть… — Что скажешь теперь? — жестко спросил следователь. Ну что сказать после этого? Смысл написанного ясен, почерк Оксанин. Да и бегство ее в Гродно подтверждает, что, сделав свое черное дело, оставила его на произвол судьбы. Какая подлость! Ради чего она пошла на такой обман? Что плохого сделал он ей? Он же только хорошее… — Ну? — напомнил старший лейтенант. — Вранье! — крикнул Гришка и вскочил со стула. — Чье? — сразу же последовал вопрос. — Ее или твое? — Оксаны Певень, ее… Кравец, прищурив глаза, плотно сжав свои тонкие губы, пристально смотрел на Гришку, что-то усиленно обдумывал. Его, кажется, встревожил этот ответ подследственного… Неожиданный, естественный, вырвавшийся из глубины души… В кабинете следователя стояла гнетущая тишина. 22 «…Выпроводив Витьку из кабинета, Кравец предложил мне написать эту самую «свою автобиографию». Получив неделю времени, я должен был распределить его так, чтобы полностью довести дело до конца: или суметь себя защитить, или… Я испугался не на шутку. Объяснительная Оксаны, написанная собственноручно, являлась самым страшным документом, подтверждавшим мои действия. Мне надо было доказать обратное. А как? Только сама Оксана могла все поставить на место. Только она… Витьки нигде не было. Ни в милиции, ни на вокзале. Значит, уехал без меня. Кстати, с ним было все ясно. Случай с собакой, являвшийся серьезной уликой, связанной с хищением мотоцикла, будто отпал. Витька — свидетель. Мы честно признались, что с собакой разыграли шутку: очень уж беспокоила лаем-визгом. Идея эта не новая. В прошлом году мы видели, как ребята из профтехучилища дали коту две таблетки реланиума и как кот, осмелев до безумия, бросался на собаку, гонялся за курами. Хохотали до слез. Кот остался жив, но в дальнейшем избегал встречи с людьми, словно одичал. Отсиживался в темных углах. Мы тоже, мол, хотели подобным образом успокоить собаку, но… Никакой он не был бешеный, а председатель с испугу зря его застрелил. Кравец вроде бы соглашался с нашими доводами. Слушал внимательно, кивал утвердительно головой, временами улыбался. Но поверил ли? Этого мы не знали. Я все же решил в нотариальной конторе снять копию свидетельства о рождении и взять медицинскую справку. В поликлинике людей было мало. Все те, кто надумал поступать учиться, давно уже взяли необходимые документы и, вероятно, отправили их по учебным заведениям. Я единственный из вчерашних учеников ходил из кабинета в кабинет, врачи удивленно встречали меня, больше из устных моих заверений, чем серьезных обследований, делали отметку в справке и отправляли в следующий кабинет. К обеду я успел завершить все дела. По дороге домой, прижавшись щекой к холодному стеклу автобуса, я обдумывал свои дальнейшие планы. Прежде всего — надо встретиться с Оксаной. Дома она сейчас или нет? Если в Гродно, куда отправилась с документами и осталась у тети, для меня это совсем худо. Значит, надо узнать адрес тети. А как узнать? Идти на поклон к Петру Саввичу? Да он меня в три шеи выгонит из дома. Да и встреча с ним усугубит мое и так шаткое положение. Собственно, после моего категорического заявления о ложном показании Оксаны, следователь и сам обязан передопросить ее. Допустим, он это сделает. А вдруг Оксана снова подтвердит то, что сообщила в первый раз. Господи! Неужели это может быть? Тогда мне крышка. Как тут ни изворачивайся, как ни доказывай свою правоту, а путь ведет к одному. Следователь ведь не шутил. Как он сказал? Через месяц ты уже будешь в автоколонии строгого режима… Конечно, это «в автоколонии» — ответный удар на мое «свою автобио…» Старший лейтенант в долгу не остался. Он хоть и говорил, что его цель — не посадить меня в тюрьму, а не допустить туда, но в это поверить теперь очень трудно. И я, и Витька вначале не договаривали, были неискренними, где-то приврали… В конце концов вызвали к себе недоверие. Но все это я делал для того, чтобы не втянуть в историю Оксану. А она? Вот как отблагодарила за мою преданность, мою любовь… Любовь? Да разве она меня любила? Она меня как последнего дурака водила за нос, а в итоге подвела под суд. И все это, наверное, преднамеренно. Любовь… Придется все же выяснять, что это за такая любовь… Водитель автобуса резко затормозил, громко объявил остановку. Я, словно очнувшись, вскочил и вышел на свежий воздух». 23 Гришка взглянул на часы. Маленькие красные цифры в квадратном углублении против заводной головки показывали двенадцать. Июль подбирался к середине. Жара начала спадать, деревья отбрасывали длинные тени, мошкара выползала из укрытий и яростно набрасывалась на одиноко стоявшего парня. Гришка сломал несколько березовых веток и с не меньшей яростью отбивался от них. Что же делать? Время бежит неумолимо. Какая-то внутренняя сила заставила Гришку свернуть в урочище Партизанское, и напрямик через Тещину поляну он направился в Дубиловку. Осознание того, что рано или поздно придется идти туда, ускорило это решение. Но он не шел так, как раньше. Он скрывался за Деревьями, оглядывался по сторонам, напрягался при каждом шорохе, словно преднамеренно шел на воровство. В дом решил зайти не с улицы, а с переулка, со стороны сарайчика. И первое, что его поразило — молодая овчарка на цепи, той самой, хозяином которой был Барбос. Овчарка завиляла хвостом, присела-прижалась к земле, масляно-преданными глазами посмотрела на Гришку, тихо и жалобно заскулила. Парень не выдержал, приблизился к собаке, погладил по шерсти. Та в благодарность пыталась лизнуть лицо незнакомого человека. — Ты что здесь делаешь?! — Гришка вздрогнул от неожиданного голоса, прозвучавшего над ним. — Ничего… Я так… — парень выпрямился, и глаза его в упор встретились с колючим взглядом матери Оксаны. — А-а, это ты, Гришка? — вдруг мягче сказала она. — Ну-ну? — Тетя… — Гришка запнулся, не зная, как правильно назвать женщину. — Ста… Ста… — Станислава, — подсказала она. — Идем отсюда. Ах да, Станислава. Когда-то отец этой доброй женщины имел неосторожность назвать ее Сталиной — в честь любимого вождя. Теперь же, когда имя «отца народов» стало нарицательным и страшным в устах современников, Петр Саввич заставил свою жену изменить его на Станиславу, оформить документально и ревниво следил за точностью его произношения. Но соседи продолжали называть ее Сталиной, и поэтому она старалась как можно меньше показываться на глаза односельчанам. — Станислава Ивановна, я бы хотел видеть Оксанку. — Нет ее, — резко ответила женщина. — И нечего вам, Гришечка, больше встречаться. Гришку это задело. — Как нечего? — А вот так. Как говорится — горшок об горшок… Трудно разобраться в этой жизни. Две недели назад Сталина ему улыбалась, приносила чай со сдобой, создавала условия для нормальной подготовки к экзаменам, встречи с Оксаной тогда нужны были. А теперь, значит, нечего? — Я должен ее видеть, — выпалил Гришка. — она меня оболгала. — Как оболгала? — Что не разрешила взять мне мотоцикл. Председательша от удивления открыла рот. А разве она тебе разрешала? — Да, сама. Я у нее не просил. — Ну и нахал ты, Гришка, — с прижимом на каждое слово медленно выговорила председательша. — Ты что, хочешь опозорить мою единственную дочь? Она в жизни не позволяла себе врать. У парня закипело внутри. Перед ним стояла будто не мать Оксаны, а какое-то чудовище, готовое проглотить его. Петр Саввич — известно. Тот никогда не был к нему доброжелательным. Но Сталина… Почему она так резко изменила к нему свое отношение? — Мне только адрес дайте ее, — подавив в себе бурю негодования, попросил Гришка. — Больше мне от вас ничего не надо… — А этого не хотел?! — вызывающе вскрикнула Певниха и выставила перед носом парня комбинацию из трех пальцев. — Не смей и думать о ней… Ху-ли-ган! 24 «…Я, раздосадованный, униженный, поплелся домой. После разговора со Сталиной мне стало ясно, что никто из Певнев меня защищать не станет. От встречи с Петром Саввичем никакого добра тоже не будет. Чего доброго, отлупит еще как Сидорову козу, а потом иди и доказывай, что это было не так. Нет, дорога мне сюда заказана навсегда. Но все же меня успокаивало одно: хорошо, что встречу с Оксаниными родителями я не отложил на завтра. Значит, время выиграно. После этой встречи в моей голове творилось что-то невообразимое. В ней столкнулись самые противоречивые мысли, выводы, совершенно мне не понятные и неразрешимые. Прежде всего — о самой Оксанке. Подлиза и выскочка, изменница и предательница. Как я ее еще мог назвать? Я впервые задумался над своей любовью. А что такое любовь? Я годами лелеял надежду на встречу с любимой, в мечтах носил ее на руках, парил вместе с ней в облаках, я ее нежил, голубил, ловил ее каждый взгляд, чувствовал каждое ее желание и готов был исполнить немедленно. Ночами она преследовала меня во снах, днями я просиживал где-нибудь в кустах, чтобы хоть издали увидеть ее… Казалось, мечта сбылась. Она ответила взаимностью. Я был готов на все, даже изменить выбор профессии. Ради нее, моей мечты… И вот финал. Неужели так бывает в жизни с другими? Ну ладно, для нас, неопытных, случилась неприятность… А поведение Станиславы Ивановны? Она-то могла спросить, что к чему? Хотя бы узнать, как здоровье, действительно ли меня посадят и на сколько? А, собственно, зачем ей это нужно. Для нее главное — дочь. Как наседка в защиту цыплят, так и она в защиту единственной… Как же мне развязать этот узел? И вообще распутать его можно или нет? Я незаметно для себя вязал узлы на подвернувшейся мне веревке, затягивал их потуже, затем, при мрачных мыслях, обдирая кожу на пальцах, а где зубами, развязывал эти узлы и снова завязывал. Теория подсказывала, что выход есть. Мать и отец стали какими-то отрешенными. Они будто не замечали меня. Отец с головой ушел в хозяйские дела, что-то мастерил, ладил, копошился в сарае, колол с остервенением пересохшие узловатые комли, годами валявшиеся под навесом, будто это было так необходимо и срочно. Мать тоже без толку сновала во дворе, по десять раз переставляя с места на место пустые банки, ведра, печальными глазами искоса поглядывала на меня, вздыхала. Я, разумеется, тоже чувствовал себя не в своей тарелке, но виду не показывал. Чистил, смазывал свой старый велосипед, прилаживал к левой педали ось, которая еще в прошлом году живьем была выворочена из гнезда. Так продолжаться долго не могло. Набравшись мужества, я подошел к матери и тихо, чтобы не слышал отец, попросил: — Мне нужны деньги. — Зачем? — какая-то надежда вспыхнула в глазах матери. — Они согласны взять деньги за побитый мотоцикл? — Нет. Я должен поехать в Гродно. — А как с невыездом? Тебе разрешили? — Разрешили, — утвердительно кивнул я головой. — Да не переживай ты, мам. Все уладится. Убиваешься по пустякам. А у самого на душе скребли кошки…» 25 Гришка знал: все, что завертелось вокруг него, — не пустяки. Только чистосердечное признание Оксаны могло спасти его от позора. Но как найти ее в Гродно? Почтальонша тетя Дуся, к которой он обратился вечером, посочувствовав Гришке, не вспомнила адреса сестры Станиславы Ивановны. Имя помнила — Мика (наверное, опять какая-нибудь загадка от сталинщины, подумал Гриша). И фамилия, кажется, Ярошеня. А вот адрес — хоть убей — не помнила. «Подожди, — посоветовала Гришке, — напишут Певни письмо дочери, я обязательно тебе подскажу». Но ждать было некогда. Мать вручила Гришке две четвертных, и он, рассовав их в разные карманы, взял еще пятерку на мелкие расходы и уехал в райцентр. Автобус в Гродно отправлялся вечером. Семь часов езды. Парня это устраивало. Не надо ночью шататься по незнакомому городу. В автобусе как-нибудь передремлет, а утром займется поисками Оксаны. Утром в Гродно Гриша два часа слонялся по привокзальной площади, заглядывал в закрытые киоски, изучал автобусные маршруты. В восемь часов подошел к справочному бюро и, решившись, спросил: — Вы бы не подсказали, на какой улице проживает Ярошеня Мика. — Отчество как? — Не знаю, — но вспомнив, что это сестра Сталины, поправился, — Ивановна, кажется… Через несколько минут, уплатив деньги, Гришка получил справку, в которой числилось шесть Ярошеней М. И. Против каждой фамилии стояло название улицы, против четырех — номера телефонов. Разменяв в киоске полтинник, Гришка закрылся в телефонной будке и набрал первый номер. — Ярошеня слушает, — прозвучал густой бас в трубке. — Мне нужна Мика Ивановна, — голос у Гришки дрожал, был глухим и невнятным. — Нет у нас такой… На четвертом номере Гришку обозвали балбесом и пригрозили, что при повторном звонке найдут на него управу. Гришка сконфузился, не зная, за что попал в такую немилость, повесил трубку и с тяжелым вздохом вышел на улицу. Оставалось еще два адреса. Города он не знал. Где располагаются указанные в справке улицы? Парень, прикинув свои сбережения, решил нанять такси. Водитель, с любопытством оглядев Гришку, включил счетчик и, объехав вокруг здания вокзала, выскочил на одну из улиц. Лихо таксисты ездят в городах! Резко переезжают из одной полосы на другую, обгоняют троллейбусы и грузовики, тормозят и намертво. Счетчик громко отстукивал километры, а заодно и рубли. Гришка незаметно скользнул взглядом по табло счетчика и ужаснулся: «И зачем мне это такси?» — подумал с горечью. А рядом, как назло, один за другим бежали автобусы и троллейбусы. Полупустые. За сносную оплату из одного конца в другой доставят. — Долго еще? — с надеждой спросил Гришка. — Порядочно… Не в деревне же… — и через минуту поинтересовался: — Ты к знакомым или куда? — К знакомым. Но мне и в мединститут нужно. — Тогда сходи у мединститута. Вот он. А к знакомым на третьем троллейбусе доедешь. Гришка важно сунул в руку водителя деньги и вышел из машины. Постоял немного, огляделся по сторонам. Затем медленно направился в здание мединститута. 26 «…Это водитель такси навел меня на идеальную мысль: зайти вначале в приемную комиссию мединститута. Ведь Оксана уже сдала документы, и, по всей вероятности, там должен быть указан адрес, по которому она проживает в Гродно. А если не будет? Я все равно ничего не потеряю. Сяду на третий троллейбус и поеду искать улицу Строителей. Но у меня с собой тоже есть документы, и я не могу никак решиться: сдавать их или нет? Не тянет меня в мединститут. Ради Оксаны я мог решиться на это. Но после случившегося… А, собственно, у меня теперь и другого выхода нет. Еще не известно, придется ли мне сдавать вступительные экзамены. Где гарантия, что меня не посадят… Только Оксана может меня выручить. Я рассматривал фойе огромного здания, плакаты, бесчисленные списки абитуриентов… Ах, вот и ее фамилия… Вторая группа… Я долго всматривался в до боли знакомое имя, и в душе мне хотелось, чтобы моя фамилия стояла рядом. Вокруг меня торопились, суетились абитуриенты, студенты, солидные и скромные люди, озабоченные и веселые. В приемной комиссии меня встретила добродушная женщина. Ее серые большие глаза вопросительно уставились на меня. — Давайте документы, молодой человек, не раздумывайте. Я, загипнотизированный ее вниманием, стал открывать свой потертый «дипломат». Достал документы, положил на стол. Увидев в аттестате отметки, она словно обрадовалась, аккуратно сложила в стопку и сказала: — Побольше бы нам таких парней. Мне было приятно услышать такое. Все же Оксана была права. И, забыв про свои неприятности, я спросил: — Мне можно было бы в одну группу с Певень? Женщина удивленно посмотрела на меня и стала перелистывать регистрационный журнал. Отыскав фамилию Оксаны, она остановилась и снова взглянула на меня: — Певень? Оксана? Во второй поток? Меня это вполне устраивало. За несколько недель можно решить все свои дела и со спокойной совестью сесть за один стол с Оксаной сдавать вступительные экзамены. Все, казалось, становилось на свои места. — У вас не отмечен ее гродненский адрес? — Нет. Но я знаю: она посещает подготовительные курсы. Женщина назвала аудиторию». 27 «…Оксану я еле узнал. Это была не та девчонка, которую я знал в Дубиловке. Пышная прическа словно увеличивала ее голову, челка наполовину прикрывала лоб. Густо накрашенные ресницы превратились в маленькие веера, разноцветные тона красок на лице будто потушили блеск голубых глаз, а разукрашенные губы в два цвета делали их большими, крупными, неестественными. Белая блузка и черная мини-юбка с разрезом, как смирительная рубашка, сдавливали ее фигуру. Господи! Неужели это вчерашняя моя сельская одноклассница? Увидев меня, Оксана резко остановилась, остолбенела: — Гришка, ты-ы? Я все не мог оторвать взгляд от лица, изменившегося до неузнаваемости. Я был поражен, как может измениться человек за две недели. Покуда я прикидывал, лучше или хуже стала Оксана, она, закрасневшись от моего открытого внимания, снова подала голос: — Чего молчишь? — Да так, — глубоко вздохнул я. — Ты привез документы? Мне казалось, что эта неожиданная встреча для Оксаны была неприятной, тяжелой, вопросы задавала она как-то натянуто, вынужденно. — Нет, — ответил я резко. — Я приехал поговорить с тобой. Внутри помещения было жарко. Абитуриенты, знавшие Оксану, пялили на меня глаза. Я попросил ее выйти на улицу. За порогом института дохнуло прохладой. Оксана жеманно вытерла платочком вспотевшее лицо. Не вытерла, а промокнула. Я незаметно включил диктофон «Сони», который взял с собой. — Зачем я тебе нужна? — Не секрет, — начал жестко я, но в моем голосе чувствовалась дрожь, волнение, — что по твоей милости на меня заведено уголовное дело и скоро я сяду на скамью подсудимых… — Какое уголовное дело? — как бы испугалась Оксана. Испуг ее был неподдельным, она изменилась в лице. — Ты дала письменное показание, что не разрешила мне взять мотоцикл… — Я ничего не писала и никому ничего не говорила! — искренне удивилась Оксана. — Зачем мне это? — Но почерк-то твой? — Какой почерк? О чем ты говоришь? — Ну, то что в милицию ты написала… — В какую милицию? — возмутилась Оксана. Разговор заходил в тупик. Я так и предполагал, что Оксана не признается и будет искать выход из создавшегося положения. — Почерк… Я ведь знаю твой почерк… — Мой? И ты уверен в этом?! — вызывающе сказала Оксана. Еще бы! Я не был уверен… Чей-чей, а почерк Оксаны я-то знаю, как свой. Даже мысленно сверился с теми записками, которые она присылала мне через Витьку. Артистка! Вот теперь случилось то, чего я так боялся. Свою грязную роль она сыграла отлично, как и следовало ожидать. Улыбается, возмущается, вроде чего-то доискивается… Предательница! Я с презрением посмотрел ей пристально в глаза, жестко спросил: — Ты, конечно, не знаешь и того, что я попал в аварию и лежал в больнице? — В больнице? Отец не говорил. — Ладно, — махнул я рукой. — Тебе не до меня. — Гришка… — Ты дашь мне письменное показание, как все было? Оксана, не раздумывая, тут же согласилась. — Хорошо, я напишу, что тебе надо. Поехали к тетушке. — В ее лице был какой-то испуг. — Мне нужна правда… Тяжелые, гнетущие минуты этой встречи стали угасать. Оксана пригласила меня к тетке на квартиру. А нужна мне эта квартира? Что я буду в ней делать? Я мельком посмотрел на свои мятые брюки, на словно пожеванную рубашку… И снова — на Оксану. Рядом с ней я стоял, как нищий, как обреченный. Конечно, Оксана была и осталась самой красивой из девушек. Какое-то чувство обиды снова вспыхнуло в моем сердце, пот выступил на моем лице… Или это просто от жары? — Як тетке не поеду, — вдруг сказал я. — Напиши сама. — Ты будешь меня здесь ждать? — Нет, я уеду домой. Вышли заказным в милицию на имя Кравца… Разрядившаяся немножко обстановка снова накалилась. Не помог мне теперь даже любимый Дейл Карнеги, советовавший сохранять спокойствие в самых невыносимых ситуациях, чтобы не растерять друзей и обрести их расположение к себе. — Как хочешь, — обиделась Оксана. Мне все время казалось, что недалеко на скамеечке сидел парень, сопровождавший Оксану, исподтишка наблюдал за нами. И, разумеется, злорадствовал надо мной… — Желаю удачи! — сказал я, имея в виду и сдачу экзаменов, и того незнакомого парня. — Пока! — ответила она. — А ты все же ненормальный… Я ничего не ответил. Конечно, я ненормальный. И без тебя теперь знаю… Не свяжись с тобой, у меня пошло бы все по-другому. Резко отвернувшись от Оксаны, я сразу направился в приемную комиссию и потребовал свои документы обратно. Секретарь оторопело посмотрела на меня, стала упрашивать, доказывать, что нам, парням, легче сдать и пройти конкурсную комиссию, что я делаю непоправимую ошибку… Но в моей голове сидели, словно вбитый гвоздь, то самое «пока!» и насмешливый взгляд незнакомого парня. Нет, я оказался здесь третьим, лишним… Ближайшим рейсом автобуса я покинул Гродно…» 28 Четырнадцатого июля, как было условленно, Гришка постучался в кабинет следователя. Услышав глухое «да», открыл дверь и направился к столу, за которым сидел старший лейтенант. Тот, мельком взглянув на вошедшего, кивком головы указал на стул. — Принес? — Да. — Давай. Гришка открыл «дипломат», достал толстую пачку исписанной стандартной бумаги, протянул Кравцу. Сергей Иванович с недоумением взял ее в руки, повертел, будто попробовал на вес. — Это что такое? — Автобио… — Хм-м, — хмыкнул следователь. — Так ведь это на роман потянет. Когда мне его читать? — Вы же сами просили: подробно… — Вот что, — улыбнулся Кравец, — зайдешь через три дня. На эту муру надо время. Гришка, обиженный, поднялся со стула, обвел взглядом цветы на подоконнике и с удивлением заметил, что один из них — герань — густо расцвел. Господи, как быстро бежит время, подумал. Но еще три дня… Что же принесут они? — Сергей Иванович, — обратился к старшему лейтенанту Гришка. — Вы ничего дополнительно не получали по моему делу? — Нет. И что я должен, по-твоему, получить? Гришка пожал плечами. Прокрутить ему «Сони», что ли? Ведь неприятный разговор с Оксаной он тайно записал при встрече. Там очень четко и ясно все сказано. А может, подождать? Ведь таким образом защищать себя тоже не очень… — Я думал, какое-нибудь уточнение… — Жди. Для повторных показаний я вызвал Оксану Певень. — Ее нет дома. — Знаю. Хотя и не уверен в том, что она изменит свои показания. И знаешь что, парень? Я бы на твоем месте пошел к председателю колхоза. Ведь от него зависит твоя судьба. — А если не пойду? — Как знаешь. Любое начатое дело мы всегда доводим до конца. Я бы не желал того конца, который ожидает тебя, гражданин Качур. А вот если бы Петр Саввич забрал заявление, если бы вы подобру-поздорову решили вопрос с мотоциклом, если бы его дочь подтвердила то, о чем ты настаиваешь… Пришлось бы возместить убытки… — Если бы, да если бы… я был виноват, — Гришка, кажется, наглел, уже совсем свыкнувшись с обстановкой в милиции. — Как знаешь, — снова недовольно произнес следователь. — Если тебе что-то говорят, надо и прислушаться… Гришка постоял минуту. Подумал, а затем спросил: — Сергей Иванович, скажите, пожалуйста, я что, и в самом деле преступник? Кравец, оторвавшись от первого листа Гришкиной автобиографии, с недоумением посмотрел на парня и с каким-то сожалением тихо произнес: — Неужели ты думаешь, Качур, что я играю с тобой в кошки-мышки! Будто других дел у меня нет. По тем документам, которые у меня накопились, ты что ни на есть опасный преступник. У тебя очень мало осталось времени на собственные сомнения… Мне просто жаль тебя… Гришка, поблагодарив, сам не зная за что, следователя, вышел из кабинета. 29 «…Бросить вести дневниковые записи я уже не могу. Итак, я — преступник. Что ни на есть опасный, как выразился следователь Кравец. Из его уст странным было услышать: мне жаль тебя… А, собственно, чего меня жалеть? Не калека, не больной, не сирота… Приходится вот только постигать ненужные науки. В частности — Уголовный кодекс. К своему удивлению я открыл, что уголовные преступления бывают непреднамеренными. Но если они влекут за собой тяжелые последствия, все равно надо нести уголовную ответственность. Я примерил это к себе. Если бы я, например, сбил на дороге человека и он скончался. Разумеется, нечаянно. Тогда можно было бы и спросить с меня по всей строгости. Но я ведь врезался в дерево сам. И все равно дело завели на меня. Это, конечно, несправедливо. Угробили мы собаку. Это тоже непреднамеренно. Правда, спасибо Певню, добил он ее сам. Но мне еще придется доказывать свою невиновность в этом. Остается мотоцикл. Факт воровства. М-да… Здесь дело посложнее. После того как я уехал из Гродно, даже по-человечески не попрощавшись с Оксаной, она меня попытается проучить. Не поможет мне и «Сони». Я внимательно прокрутил кассету и обнаружил, что Оксана и не подтверждала того, что мне разрешила взять мотоцикл. «Я ничего не писала и ничего никому не говорила…» А дальше все охи и ахи, чистая наивность… И почему ее потянуло в медицинский? А ведь же играет, как настоящая актриса. И напишет ли она новое объяснение? Почему я не сдержал себя и не остался на пару часов? Боже мой, какой я болван… Я стал размышлять о судьбе. Говорят, судьба не зависит от воли и желания человека. Если учесть, что Витька в тот вечер в двух шагах не увидел Оксану, в этом доля правды есть. Значит, мои неприятности были предопределены заранее. Пусть Витька соврал. Значит, опять судьба. Но все же я прихожу к выводу, что судьба — это я сам. Это мои действия и поступки, которые я должен, обязан был предусмотреть. Если мне захотелось хорошо закончить школу, я бросил ненужные забавы, подавил в себе многие желания, проявил настойчивость и добился своего. Я закончил школу с медалью, а значит, смогу поступить в любое учебное заведение. Теперь думаю: если мне захотелось мотоцикл (будь он проклят!), смог бы я поступить по-другому? Конечно, попытки к этому были. Но ведь главное состояло в том, что мне надо было дождаться самого Петра Саввича, поговорить с ним, и все вышло бы по-другому. Разрешил бы — не было б погони. Не разрешил — я спокойно бы уехал с Витькой. Значит, моя судьба заключалась в одной минуте нетерпения или торопливости, или трусости, если откровенно о себе. Я смалодушничал… Одну минуту… Или меньше того. Мгновение. На что же я, интересно, тогда надеялся? Вернуться и поставить на место мотоцикл? Да, но это уже было после совершенной ошибки. Итак, мгновение… Значит, надо себе зарубить на носу: всегда и везде, прежде чем что-нибудь сделать, хорошенько обдумать, взвесить, проанализировать. Это как раз и будет моя судьба — в обдуманных действиях и поступках… Мотоцикл я все же исковеркал. Тут уж оправдывайся не оправдывайся, а факт остается фактом. Ущерб нанес прямой. Выходит, следователь прав. Выгораживать себя, искать свою невиновность, подводить действия под непреднамеренные нет смысла Хочешь не хочешь, а идти к Певню придется. Ну, а желания — абсолютно никакого. Но струсить во второй раз — не имею права. Надо идти…» 30 Гришка от велосипеда отказался. В Дубиловку пошел пешком. Не шел, а заставлял себя переставлять ноги в сторону Тещиной поляны. Перед глазами всплыл эпизод, когда Сталина, обозвав нахалом и хулиганом, выставила его со двора. Выставила аккуратно, красиво, наступая на него всей своей мощной фигурой, но не дотронувшись даже пальцем. Словно магическая сила тогда отталкивала его от нее. Гришка запомнил, как звонко захлопнулась за ним металлическая калитка, звякнула щеколда, как, тяжело сопя и бормоча себе что-то под нос, председательша ушла в дом. Гришка тогда медленно плелся по пыльной тропинке у самого забора, низко опустив голову, и мысли, словно растревоженный улей, гудели в его голове. Обиду переносить тяжело, но обиду незаслуженную — вдвойне тяжко. Он пытался тогда выстроить свои мысли в какую-то цепочку, но она тут же рвалась, рассыпалась, теряла звенья, и только горький осадок наполнял душу, беспомощная злоба вырывалась из сердца наружу, превращаясь в тяжелые вздохи, а то и непроизвольные возгласы… Теперь он снова шел в тот дом. Не повторится такая же встреча? Решил: если только разговор с Петром Саввичем или его женой перейдет на повышенные тона, уйдет. А там будь что будет. Чем ближе подходил к дому председателя, тем беспокойнее становилось на душе. За время, которое он шел сюда, Гришка заранее составил сценарий встречи, заготовил фразы, предназначенные хозяину или хозяйке. Казалось, на все случаи… Возле сарайчика подала голос собака. Гришка очень удивился: ее лай был похож на лай Барбоса. Такой же хрипловатый, надорванный, прерывистый. По первому впечатлению можно было определить: на цепи взрослый пес. Это немного успокоило. Разговор о собаке, видимо, отпадет. Немного потоптавшись у калитки, Гришка решительно открыл ее, и одновременно открылась дверь на веранде. На крыльцо шагнула Оксана, широко улыбнулась и пошла ему навстречу. Гришка от неожиданности открыл рот, так и замер, не переступив порог калитки. — А я о тебе только что подумала, — как ни в чем не бывало защебетала девушка. — Проходи, чего стоишь? — Ты-ы почему дома? — пришел в себя Гришка. — Чудик. Милиция вызвала. — Ах, да… — Понимаешь, — улыбалась Оксана, вплотную приблизившись к Гришке, — из-за такой ерунды сорвали с занятий. После твоего отъезда я сразу же выслала им письмо, где черным по белому написано, что ты ни в чем не виноват, что я тебе разрешила на время попользоваться отцовским мотоциклом, разумеется, без его разрешения. — Зачем же тогда вызвали? — Здесь одно «но», — улыбка исчезла с лица Оксаны, она взяла Гришку за руку и, как прежде, повела в сад. — Ты только не сердись и ничего плохого не думай о нас. Ладно? Гришка промолчал. — У моей матери почерк очень похож на мой. Это естественно. Она учила писать меня с трех лет. Следила за каждой буковкой. И ту злополучную объяснительную написала она. От моего имени. Так получилось, Гришенька. Она ведь тоже ничего не знала о твоей аварии. Погорячился отец, не разобралась мать… Мало ли чего в жизни бывает… — Но я же приходил узнать твой адрес, а она… — Наверное, человеку признать свои ошибки не так просто. Стоит ли ее осуждать за это? Прости ты ей… Боже мой! Никто ничего не знал, не виноват, ошибки… А его собирались упечь в тюрьму. Гришка сложил лодочкой руки, прижал их к груди и, легко вздохнув, уставился в бездонное чистое небо. Судьба? Или что? А Оксана тем временем продолжала: — Понимаешь? Когда я прочитала, что вызываюсь по делу гражданина Качура, у меня мурашки по коже полезли… Только тогда до меня дошла суть и серьезность твоего положения. Стало страшно за тебя… — Я же говорил тебе об этом… — Говорил… Я видела, что ты ревнуешь, и меня это больше заботило, чем какой-то мотоцикл… Гришка в упор рассматривал Оксану, и образ ее затмевал все остальное. Он, кажется, и не все слышал, что она говорит. Перед ним стояла та же вчерашняя подруга-одноклассница, без макияжа, с той же прической, на него смотрели те же голубые бездонные глаза в обрамлении пушистых ресниц. Пухлые губы будто тянулись к нему. Все обиды, накопившиеся за последние тревожные дни, стали угасать, таять, как лед. — Значит, мать лгала? А за ложные показания… — Предупреждали… — А дальше? — Оставим, Гришка, эти разговоры. И мать тоже. Я же говорила: отец виноват. Видел бы ты, как он в то утро бушевал. Меня силой, с постели, ничего не объяснив, усадил в машину и увез к тетке. Я не успела даже опомниться… А что было с мамой — не спрашивала. — А я пришел к твоему отцу. — Зачем он тебе? — Оксана легким, казалось, небрежным движением, откинула назад рассыпавшиеся на груди волосы. — У нас с ним был серьезный разговор. Понимаешь, он к тебе больше претензий не имеет. — А искореженный мотоцикл? — вырвалось у Гришки. — Пустяки! — махнула рукой Оксана. — Его продали. Гришка молчал, обдумывая сложившуюся ситуацию. Будто весь инцидент исчерпан. Певни обзавелись новой собакой, продали мотоцикл, подозрения в воровстве отпали. Оксана как ни в чем не бывало снова потянулась душой к нему. Значит, есть справедливость на свете… Есть и судьба. Но почему Оксана ни слова о том парне? Не снова ли это какая-нибудь игра? И как после всего случившегося отнесется к нему председатель? Видишь ли, претензий не имеет. Зато теперь он, Гришка, может предъявить свои претензии. Какие? Он еще подумает… Но главное — посмотреть в глаза этому человеку. Может, и говорить ничего не надо, а просто — посмотреть в глаза… — Я должен увидеть отца, — напомнил Гришка. — Должен — встречайся, — спокойно сказала Оксана. — Вам рано или поздно все равно придется встретиться. Так лучше не откладывать… Она взяла его за руку и, словно послушного теленка, повела дальше в сад. 31 «…Какой это был вечер! Сама природа будто пришла мне на помощь. Ни порыва ветра, ни облачности. Над нами висел голубой купол, усеянный жемчужинами. Замер птичий хор в лесу. Но там, на озерце, чудом уцелевшем среди мелиоративных канав, хором квакали лягушки. Да так громко, так слаженно, что мы невольно заслушались их хоровым искусством. — На дождь, — тихо сказала Оксана. — Как на свадьбе, — старался пошутить я. — Мотивы-напевы веселые. Оксана в ответ хихикнула, положила свою руку на мою, наклонилась через стол ко мне. И как-то тихо, заговорщицки спросила: — Ты зачем забрал назад документы? Решил таким образом мне отомстить? Меня бросило в жар. Наступившая темнота была кстати: раскрасневшееся мое лицо Оксана увидеть не могла. — Мне не нравится медицинский. — Я уже это слышала. Даже мой двоюродный брат удивился, узнав, что ты тут же изменил свое решение. — Какой двоюродный брат? — Тот, который был со мной. У меня на душе стало как-то легче, а за себя — обидно. Никак не могу я разобраться в чувствах, не могу осмыслить происходящее. Сам себе даю слово — не торопиться в действиях и суждениях, но не получается. Вот и двоюродного брата Оксаны я принял за… Но она могла мне сказать об этом сразу. Не сказала… Ей, видите ли, было интересно, как я ревную… На улице послышался шум приближавшейся машины, залаяла возле сарайчика собака. Впервые за то время, что я находился в саду. Скрипнула калитка. Размеренный стук каблуков по асфальтированной дорожке. — Отец. Я, как и в прошлый раз, растерялся. До этого мне встреча с председателем казалась очень простой и понятной. Думалось, подойду к Петру Саввичу, поздороваюсь, повинюсь за разбитый мотоцикл… Но то, что я узнал сегодня от Оксанки, разрушило весь мой сценарий. Теперь-то я уже точно знал, что во всех бедах моих был один виновник — Певень. Непонятно было мне только одно: почему он вылил на меня всю злобу, почему поступил так некрасиво и низко? Оксанка? Из-за нее? Но и ей я ничего плохого не сделал. Старался как лучше. Подойти и узнать? Спросить? Глядя прямо в глаза? — Отец, — напомнила Оксана. — Иди же! Она меня торопила. Она и сама догадывалась обо всем и, наверное, хотела быстрее погасить конфликт. Но мне почему-то именно сейчас не хотелось встречаться с председателем. Не хотелось… Я мог наделать, наговорить глупостей, нахамить… Мысль о возможном моем поведении словно озарила мои мозги. Нет, сейчас мне нельзя встречаться с виновником моих бед. — Не пойду. — Почему? — Не могу. Сегодня не могу. — Гришка, надо! — Нет! — я твердо стоял на своем. — В другой раз. — Я же завтра уезжаю. — Оксана чуть не плакала. — Я с отцом говорила о тебе. — Нет! Подождав, пока стихли шаги и в веранде захлопнулась дверь, я встал и тихонько направился к калитке. Оксана опустила голову на руки и меня не провожала…» 32 Утром шел дождь. Сквозь открытое окно Гришка наблюдал, как беспрерывные нити тянулись в высоты к земле, путались в деревьях и крупными хрустальными каплями падали вниз. По небу плыли белесые облака. Солнечные лучи золотили и нити, и деревья, и дома. Все выглядело неестественно, как волшебство. И вдруг этот монотонный и успокаивающий шепот нарушил надрывный гул мотора. Гришка увидел, как зеленый «уазик» остановился у ворот. Из него вышел председатель колхоза и направился в дом Качуров. Гришка не поверил себе: Певень к ним в дом? В первое мгновение он решил выскользнуть через окно и скрыться где-нибудь в саду. Не хотелось ни встречаться, ни говорить с этим человеком. А председатель размашистым шагом все ближе подходил к порогу, на окаменевшем лице его застыли озабоченность и тревога. Мать, увидев Певня, вышла навстречу: — Рады вас видеть, Петр Саввич, — с улыбкой встретила она председателя. — Проходите, гостем будете. — Каким уж там гостем, — пробасил Певень, подымаясь на крыльцо. — Разговор-то из неприятных предстоит… — Приятного действительно мало, — согласилась мать. — Но мы уже попривыкли. Гришка слышал этот разговор и проклинал себя за то, что ни вчера вечером, ни сегодня утром не рассказал родителям об исходе его печальных дел. Он, успокоившись наконец, обдумывал свое будущее. Оксана настаивала на том, чтобы он вернул документы в медицинский. Гордость не позволяла ему везти их вторично в Гродно. А на факультет журналистики, честно говоря, боялся. Из-за этих самых публикаций. Ну что, кроме куцых заметок и коротенького стишка в районке, у него есть? Те послания, которые он втайне писал для Оксаны и которые кроме него никто не читал? Какой же с него поэт, писатель, журналист? А рука все равно тянется к перу. Вон как легко и с упоением писал пространную объяснительную-автобиографию следователю. Какое-то вдохновение находило на него, вставал ночью, брался за ручку, записывал на бумаге невесть откуда пришедшие мысли, слова… Писал словно о другом, не думая о собственной судьбе… А она — в медицинский… Лучше уж в институт механизации, по отцовской линии… Так и не успел ничего решить конкретно, когда заявился Певень. «И какого черта ему надо? — удивлялся Гришка. — Все уже прояснилось…» Но любопытство взяло верх. Гришка не сбежал. Но и не вышел навстречу председателю. Слышал сквозь приоткрытую дверь, как Петр Саввич тяжело опустился на скамейку, горестно вздохнул. — Я, Марья Ивановна, вот зачем, — сказал тихо. — Повиниться перед вами. И тобой, и Павлом, и Гришкой… Тяжело мне это. Но… Самое тяжелое, чувствую, теряю единственную дочь… Мать долго молчит. Чего-чего, а такого начала разговора она от председателя не ожидала. И никак в толк не возьмет, при чем здесь дочь его и почему он ее вдруг теряет. Снова что-нибудь Гришка набедокурил? Когда же это кончится? — Я что-то не понимаю вас, — удивилась Мария Ивановна. — А что тут понимать, — снова вздохнул председатель. — Я, старый дурак, во всем виноват. Не разобрался… Погнался за твоим сыном, решив, что он украл мотоцикл. А ведь он его не воровал. Оксана, дочь моя, разрешила ему. В гневе я такое натворил. И дочь, считай, выгнал из дому, и жену впутал в эту историю… — Ах, вон оно что, — с какой-то радостью не сказала, а выдохнула Мария Ивановна. — Не зря Гришка нас все время успокаивал. В его возрасте на это надо иметь мужество… — Вот и Оксана вчера заявила: «Такие парни, как Гришка, под забором не валяются. И если ты, отец, не вернешь ему честь сполна, если он от меня уйдет, считай, что у тебя дочери нет». Понимаешь? Так и сказала. И мне стало страшно после этого. Я не заметил, когда дочь стала взрослой… — Мы многое не замечаем, Петр Саввич… Но ведь к вам сразу же после случившегося обращался и муж, и сам Гришка ходил… Вы уже остыли, разобрались во всем… — Самолюбие чертово, — признался Певень. — Знал, а вот побороть себя сразу не смог. Думал, все само собой закончится. А оказывается, сколько веревочке ни виться… Остальной разговор Гришка не слушал. Он взглянул на часы… До отправления автобуса оставалось больше часа. Значит, Оксана еще дома. Он еще успеет ее увидеть, сказать многое, а главное — она настоящая подруга… У него найдется мужество признаться и в другом… Распахнув настежь окно, он словно выпорхнул из него и, не скрываясь, напрямик побежал в Дубиловку. Грибной солнечный дождь ласкал лицо, теплыми струйками стекал по телу, бодрил, торопил к своему счастью… 33 Сергей Иванович Кравец поздоровался с Гришкой за руку, как со старым и добрым знакомым. Ласково похлопал по плечу, а затем обошел свой стол, не спеша уселся в кресло. — Садись, Григорий Павлович, — пригласил. Гришка сел на стул напротив следователя, мельком взглянул на цветы: герань отцветала. — Будем считать, — начал старший лейтенант, — что одно дело твое закончено и я не зря на тебя ухлопал столько времени. Теперь начнем другое дело… — Какое другое? — Гришка от неожиданности привстал, уставился недоуменным взглядом на Кравца. — Сейчас узнаешь. Он не спеша поправил листы в уже знакомом Гришке уголовном деле, завязал тесемочкой и положил на книжную полку. Затем не спеша поднялся, и Гришка отметил на его лице оригинальную улыбку, которая появлялась очень редко. — Пойдем. Быстро прошли по коридору, завернули в правое крыло здания и вместе вошли в кабинет начальника милиции. — Бывший подследственный Качур, — отрекомендовал Кравец и удалился в дальний угол. Гришка стоял у дверей и широко открытыми глазами смотрел то на начальника милиции, стройного высокого брюнета, то на рядом сидящего в квадратных очках седовласого мужчину в гражданском, с чисто выбритым лицом, читавшего какие-то бумаги и даже не обратившего внимания на вошедшего. Только тогда, когда Гришка сел, седовласый долго и пристально посмотрел на него, сощурил глаза, словно сравнивал его с кем-то, затем снова уставился в бумаги. — Мы у вас, товарищ Качур, — начал начальник милиции, — прощения за столь длительное для нас следствие просить не будем. Мы выполняли свой долг. Всякое было. Выводы, надеюсь, правильные сделаете сами. А вот Алексей Аверьянович Гулько, редактор районной газеты, сам пожелал поговорить с вами. При упоминании фамилии Гулько Гришка встрепенулся, покраснел, всем телом повернулся к редактору. Алексей Аверьянович снова внимательно посмотрел Гришке в глаза и неожиданно спросил: — Вы, конечно, сами описывали случившиеся события? — Сам… Как приказали. — Приказали… — улыбнулся редактор. — А приказали, оказывается, не зря. И вашим крестным в этом деле является Сергей Иванович. Редкая удача, — редактор говорил медленно, будто обдумывал каждое слово. — Насколько я понял правильно, у вас есть желание стать журналистом? Гришка стушевался, втянул голову в плечи, растерялся. — Да. — А как вы, Григорий Павлович, смотрите на то, если мы вашу автобиографию опубликуем в районной газете? — Мою автобиографию?! — краска густо залила лицо парня, его охватил ужас. Напечатать его писанину? То, что он так подробно и старательно выкладывал на бумаге все эти дни? Там же фамилии, характеристики Оксаны и ее родителей, там суждения о друзьях, его душевное, личное. И все это на всеобщее обозрение? Немыслимо! — Нет, нет… Только не это, — внутренний голос Гришки из души самовольно вырвался наружу, задрожал, затрепетал. Редактор и начальник милиции переглянулись, на их лицах мелькнуло недоумение, а затем улыбки… — Ко многим качествам журналисту нужна и смелость, — медленно проговорил Алексей Аверьянович. — Но я еще не журналист. — Ты уже журналист. Не кривя душой скажу, что автобиография твоя получилась оригинальная, своевременная, свежая… Кстати, Сергей Иванович сам дописал концовку на основании своего расследования, — улыбнулся Гулько, глядя на несколько свернутых в трубку листов в руках у Гришки. — Сверите со своими записями… Насколько он оказался прав… Гришка повернулся, посмотрел на спокойно сидящего Кравца. Что значит «дописал»? Неужели следователь, заранее раскрыв его невиновность, заставил до конца работать над автобиографией? — Не волнуйтесь, — продолжал спокойно Гулько, — мы очень оперативно превратили ее из документальной в художественную повесть. Все имена и фамилии изменены. Разумеется, кроме фамилии автора. Гришка вздохнул с облегчением. Это другое дело. Все, конечно, догадаются, о ком идет речь, но многие художественные произведения имеют своих прототипов… А значит, взято из жизни. Что ж, при таком условии… — Мне можно прочитать ее? — осмелел Гришка. — Можно. Редактор поднес Гришке отпечатанный на машинке увесистый экземпляр его труда. На титульной странице вверху заглавными буквами было напечатано: «ГРИГОРИЙ КАЧУР», а чуть ниже — «Автобиография. Повесть». Гришка боялся перелистывать страницу, боялся нарушить тишину, установившуюся в кабинете начальника милиции. Только смотрел на объемную папку, о которой втайне мечтал. — Этот экземпляр передадите в деканат факультета журналистики заведующему кафедрой Григорчаку, — доброжелательно и тихо сказал редактор. — А вот это — рекомендательное письмо нашей редакции… Желаю удачи! Гришка с трепетом взял в руки фирменный бланк, на котором красными буквами выделялось название районной газеты, и не читая встал, посмотрел на сидящих перед ним двух человек. — Спасибо! — Не за что, — улыбнулся редактор. — Благодарите следователя, старшего лейтенанта Кравца. Гришка снова повернул голову назад, но Кравца там не было. Он даже не успел заметить, когда следователь вышел из кабинета… notes Примечания 1 Я их пленница? 2 Я не знаю. 3 Думаю, пойдем вместе? 4 Этот камень был очень большой. 5 Не надо ссориться. 6 Умному мужу слово скажешь — и он сердцем примет его, а глупого если и жгутом бьешь, — не вложишь в него ума. 7 Нет. Я расскажу свою тайну. 8 1071. 9 Северный Ледовитый океан. 10 югу. 11 лошадях. 12 кибитку. 13 княжеского дружинника. 14 полотенцем. 15 одежды. 16 багряный плащ. 17 правую руку. 18 северных племен. 19 темницу, тюрьму. 20 тайны. 21 хорошо. 22 короткое метательное копье. 23 палки. 24 чародейство. 25 залив. 26 северные племена. 27 моржовый. 28 шкуру. 29 топор. 30 воров. 31 Конец каждого дела обдумывай перед началом. 32 драгоценности. 33 смолу. 34 стычку.