А поутру они проснулись... Василий Макарович Шукшин Повесть начата в декабре 1973 года в Москве, в больнице. Не закончена: В. М. Шукшин продолжал работать над текстом летом 1974 года на Дону во время съемок фильма «Они сражались за Родину», до самой смерти. Впервые повесть опубликована Л. Н. Федосеевой-Шукшиной в журнале «Наш современник»  (1975, № 6) с послесловием С. П. Залыгина. Заглавие дано редакцией журнала. Собрание сочинений в шести томах. Том 3. Издательство «Молодая гвардия». 1993 г. На переплете использован рисунок В. М. Шукшина. Василий Шукшин • А ПОУТРУ ОНИ ПРОСНУЛИСЬ…[1 - Повесть осталась незавершенной.] Повесть для театра Рано-рано утром, во тьме, кто-то отчаянно закричал: — Где я?! Э-эй!.. Есть тут кто-нибудь?! Где я?.. И во тьме же, рядом, заговорили недовольные голоса, сразу несколько. — На том свете. Чего орешь-то? — Где я? Где мы?.. — На том свете. Чего орешь-то? — Ну чего зря пугать человека! Не на том свете, а в морге пока. У меня вон номерок на ноге… вот он — болтается, чую. Интересно, какой я по счету? — А где мы? Чего зубоскалите-то? Где, я спрашиваю?! — Не ори, а то я подумаю сдуру, что ты моя жена и полезу целоваться; она всегда орет с утра. Она орет, а я ей — раз — поцелуйчик: на, только не вопи. — Ну и как? — поинтересовался хриплый басок. — Помогает? — Слабо… — Если б ты ей четвертным рот залепил, она бы замолкла. — Четвертного у меня с утра… Я за четвертной-то сам зареву не хуже слона… А ты мне лепи четвертные. — Где мы находимся, я вас спрашиваю?! — опять закричал тот, истеричный. Тут вспыхнул свет… И видно стало, что это — вытрезвитель. И лежат в кроватках под простынями восемь голубчиков… Смотрят друг на друга — век не виделись. Открылась железная дверь, и в комнату вошел дежурный старшина. — Чего кричите? — спросил он. — Кто кричал? — Я, — сказал человек довольно интеллигентного вида. Он хотел встать с кровати, но, обнаружив, что он почти голый, запахнулся простыней и тогда только встал. И подошел к старшине… — У меня к вам вопрос: скажите, пожалуйста, где я нахожусь? — он стоял перед старшиной, как древний римлянин, довольно знатный, но крепко с похмелья. — Я что-то не могу понять — что это здесь? — Санаторий «Светлые горы». — Что за шуточки! — повысил голос интеллигент. — Я вас серьезно спрашиваю. — Ложись, — показал старшина, — и жди команды. Серьезно он спрашивает… Это тебя счас будут серьезно спрашивать. Интеллигент струсил. — Простите… Вы в каком звании, я без очков не вижу? Где-то потерял очки, знаете… — Генерал-майор. Древний помятый римлянин стоял и смотрел на старшину. — Я вас не понимаю, — сказал он. — Вы всегда с утра острите? — Чтоб тишина была, — велел старшина. И пошел к двери. — Товарищ старшина!.. — вежливо позвал его здоровенный детина, сосед очкарика по кровати. — У вас закурить не будет? — Не будет, — жестко сказал старшина. И вышел. И закрыл дверь на ключ. — Опять по пятницам, — запел детина, качая голос; он был, наверно, урка, — пойдут х-свидания-а, и слезы горькие моей… Ложись, очкарь. Что ты волну поднял? Мы находимся в медвытрезвителе… какого района, я, правда, не знаю. Кто знает, в каком мы районе? — Районе!.. — сказал мрачный человек. — Я город-то не знаю. Очкарик ринулся взволнованно ходить по комнате. — Слушай, ты мне действуешь на нервы, — зло сказал урка, — сядь. — Что значит действую на нервы? Что значит сядь? — Значит, не мельтеши. А то я гляжу на тебя — и мне всякие покойники в башку лезут. — Но что я мог такого сделать? — все не унимался очкарик. И все ходил и ходил, как маятник. — Почему меня… не домой, а куда-то… черт его знает куда? Что они, озверели? — Ты понял! — воскликнул урка. — Убил человека и еще ходит удивляется!.. Во, тип-то. Очкарик остановился… и даже рот у него открылся сам собой. — Как это? Вы что?.. — Что? — Человека?.. — Нет, шимпанзе. Что ты дурачка-то из себя строишь? Ты же не на следствии пока. Перед следователем потом валяй ваньку, а перед нами нечего. — Да-а, милок, — сочувственно протянул маленький сухонький человечек, — вляпают тебе… Но ты напирай, что — неумышленно. А то… это… как бы того… не это… — Он же выпимши был, — заспорил с сухоньким некто курносый, с женским голосом. — Чего ты намекаешь тут — «того», «не того»?.. Человек был выпимши. Вишь, он даже не помнит, как попал сюда. — Теперь это не считается, — приподнялся на локте сухонький; видно, любитель был поспорить. — Теперь что был выпимши, что не был — один черт. — Наоборот! — воскликнул урка. — Отягчающее мешок обстоятельство. За что ты его под трамвай-то толкнул? Очкарик стоял белый, как простыня… И вертел головой то туда, то сюда, где говорили. — Вы что? — сказал он трагическим голосом, тихо. — Что? — Какого человека? — Это тебе лучше знать. Шли, спорили про какие-то уравнения… — стал рассказывать урка. — Как раз ехал трамвай, этот — чух его под трамвай!.. Того — пополам. Жутко смотреть было. Народу сразу сбежалось!.. Седой такой лежал… он головой к тротуару упал, а вторая половина под трамваем. И портфель так валяется… — Ты видел, что ли? — спросил сухонький. — Я видел!.. — повторил по-одесски урка. — А почему я здесь? А потому что я сзади шел. А когда стали свидетелей собирать, я заартачился… нагрубил милиционеру… — Тьфу!.. Из-за какого-то уравнения — человека под трамвай! — искренне и глубоко возмутился человек с женским голосом; он был очень нервный человек, даже какой-то сосредоточенно-нервный. — Что уж в том уравнении? Сели на лавочку и решили… — Совсем одичал народ, — негромко, сам себе, промолвил мрачный. — Убить — запросто. Парень крестьянского облика не принимал участия в этом страшном разговоре, лежал, смотрел в потолок… Вдруг он сел и с ужасом сказал: — А не убил ли и я кого? И так это у него простодушно вышло, с таким неподдельным ужасом, что некоторые невольно — через силу — засмеялись. — Ты откуда будешь-то? — спросил его сосед, весьма потертый, весьма и весьма, видно, стреляный воробей, электрик, как он впоследствии отрекомендовался. — Из Окладихи, — сказал парень. — Тракторист. — Ого! — удивились. — Куда тебя занесло. — Что, тоже кого-нибудь убил? — Нет, он, наверно, теще всыпал, — предположил электрик. — Или соседа поджег. — У меня теща хорошая, — сказал парень. — Ну, соседа поджег. Парень мучительно вспоминал: — Неужели Мишке чего?.. Я, вообще-то, сулился его свинье глаз выбить: повадилась в огород, зараза, спасу нет. Говорю, да надень ты ей эту… крестовину, у нас такую надевают свинешкам на шею, забыл, как называется, — чтоб они в дырки в городьбе не пролезали… Надень, ты, говорю, ей эту штуку, житья же нет от твоей свиньи! Он мне: «Сам надевай». — «Тогда, — говорю, — я ей глаз выбью, она будет по кругу ходить — и в свой же огород придет». — Это ты точно рассчитал, — похвалил электрик. Ему очень понравилась техническая мысль тракториста, он даже стал показывать пальцем на простыне схему движения свиньи. — Значит, она вышла из дома и направилась в твой огород… Так? Но у ней же косинус, поэтому она загнет такой круг — от так от пойдет — пойдет — пойдет — и придет к себе же в огород. А сама будет думать, что она — в твоем огороде. — Да она-то!.. — воскликнул тракторист. — Пусть как хочет, так и думает, зараза, меня не волнует. Главное, Мишка бы задумался. Неужели я ей все же вышиб глаз? — Ну, особо-то не переживай: за глаз больше семи суток не дадут. — Или заставят стеклянный вставить, — хихикнул сухонький. Остолбеневший очкарик сдвинулся наконец с места и подсел было к урке. — Слушайте, вы что… — Не садись ко мне! — закричал урка испуганно. — Я тебя не знаю! Первый раз вижу!.. Очкарик вскочил, как ошпаренный… И беспомощно посмотрел на всех. Некоторое время все молчали. — У тя семья-то есть? — спросил его электрик. — А? Семья? — потерянно переспросил интеллигент. — Нет, вы что, разыгрываете меня, что ли? На него горестно и серьезно смотрели. — Ну что, что-о?! — чуть не заплакал очкарик. — Что смотрите-то?! — Молодой еще… — Может, и хорошо, что молодой: не такой старый выйдет. — Так-то оно так… если, конечно, не… это… не того… — это разговаривали между собой электрик и сухонький. — Могут ведь и… того… Как посмотрят. — Да, это уж какое примут решение. — Из-за какого-то уравнения!.. — Да расстреляют, — открыто ляпнул нервный с женским голосом. — Чего тут гадать-то? Ученого же толкнул… — А? — машинально спросил очкарик. — Кого толкнул под трамвай-то? Ученого? Вместо ответа очкарик бросился к двери и забарабанил в нее кулаками. — Откройте! Откройте, пожалуйста!.. Я хочу спросить! Дверь скоро открылась… Заглянул старшина. — Что такое? — Что я вчера сделал? Я не помню… Что я сделал? Почему они про какое-то… Старшина захлопнул дверь и, запирая ее снаружи на ключ, сказал: — Скоро скажут, что сделал. Больше не стучать. — Товарищи, — взмолился очкарик, обращаясь ко всем, к урке в частности, — да вы что? Не мог я человека под трамвай… — Крепись, — сказал ему мрачный человек. — Вот хуже нет этих!.. — с некоторой даже брезгливостью сказал урка. — Чего теперь психовать-то? Сделал — сделал, все. Нет, он будет окружающим кишки мотать, на нервы, падла, действовать. Ляжь — и жди. — Ученого толкнул или нет? — все хотел понять нервный. — Ну а как же? Раз об уравнениях шли спорили… Это Иван вон ни с кем не спорил, а взял и рассчитал, как свинья будет ходить с одним глазом. И так точно рассчитал! — электрику очень нравился расчет тракториста. — Это же надо так рассчитать. Вот же и Ванька!.. — Вспомнил! — сказал тракторист. И сел. — Никакой свиньи не было: я выехал трактором на асфальт. — Ну? И что? — не понял электрик. — Что… Не положено, что. Я вижу: приближаются на коляске… А у меня с собой бутылка была, я домой ехал, в баню торопился, поэтому на асфальт выехал — угол срезать… — Ничего не понимаю: какой угол? — Чтоб сократить маленько. Если от Игренева на Окладиху идти проселком — это семь километров, а если маленько асфальта прихватить… — Ну, ну? — Ну, думаю, все равно они ее счас найдут… Пока они приближались, я ее всю осадил. — Бутылку? — Ну. Тут все даже привстали от удивления. Не все поверили. — Всю бутылку? — Всю. — С какой же скоростью они ехали? — опять живо заинтересовался электрик. — На коляске-то. — Ты спроси, с какой скоростью он пил? Не верю, — заявил сухонький. — Что, насос, что ли? — А далеко ты их увидел? — поинтересовался и урка. — За километр примерно. Оглянулся — догоняют… — Можно успеть, — авторитетно сказал урка. — Запросто. С какой бы скоростью они ни ехали. Надо только бутылку вот так вот раскрутить… Тут в комнату вошла — ее впустил старшина — тетя Нюра с ведром и тряпкой. — Всем лежать, — приказала тетя Нюра. — Курева не просить, в магазин не провоцировать — не положено. — Здравствуй, тетя Нюра, — ласково сказал электрик. — Доброе утречко! Чего это ты спозаранку не в настроении? — О, опять тут? — не очень удивилась тетя Нюра. — Тут, тут… Как поется: де-евушки, где вы? Тута, тута!.. — И я тут, теть Нюр, — хихикнул сухонький. — Не узнаешь? Тетя Нюра пригляделась… И узнала. — Опять жена привела? Сухонький на это почему-то обиделся. — Что значит, жена? Что я, телок, что ли, бессловесный, что она каждый раз будет приводить меня к вам на веревочке? — сухонький помолчал и сказал не без гордости: — Меня привезли. Тетя Нюра оглянулась на дверь… И скоренько полезла рукой куда-то под фартук себе. — По одному — у окошка вон, чтоб запаху не было… В порядке живой очереди. Первым вскочил шустрый электрик, взял у тети Нюры сигаретку, спички и пошел к окну курить. — Я за тобой, — застолбил сухонький. Но тут встал урка, запахнулся простыней, подошел к электрику и отнял у него сигарету. — После меня будете, — сказал он. — Ты чего тут? — возмутилась добрая тетя Нюра. — Ну-ка отдай сейчас же! А то огрею вот тряпкой, будешь знать, как отбирать. Здоровый?.. Иди в цирк гири поднимать, а обижать не смей! — Спокойно, тетя Нюра, — сказал урка, затягиваясь сигаретой. — Не поднимай волны. — Отдай, — кратко сказал мрачный человек, дядя решительный и еще более здоровый, чем урка. Урка значительно посмотрел на мрачного… И отдал сигаретку электрику. И лег. — Там будешь свои порядки устанавливать, — еще сказал мрачный, — а здесь… пока рано. Урка опять значительно посмотрел на мрачного. Всем стало как-то не по себе. — Ну, ладно, — сказал сухонький урке, — так и быть — будешь за ним, а я за тобой. — Чего это? — уперся мрачный. — Будешь, как занял, я за тобой, а за мной… Ты куришь? — повернулся он к нервному с тонким голосом. — Нет, — откликнулся тот. — Бросил. У меня язва луковицы двенадцатиперстной кишки. — А ты? Кандидат? — Я? — очнулся очкарик. — Нет. — А я бы курнул, — с тоской молвил Иван-тракторист. — Ты за мной, — сказал ему мрачный. — А ты, — мрачный небрежно глянул на урку — за Иваном. Урка лежал, закинув руки за голову… Свирепо смотрел в потолок. — Сколько у тебя, теть Нюр? — спросил электрик. — По одной всем хватит. Пускай дым-то повыше… а то мне опять на вид поставют. Жалеешь вас… Электрик вчастую докурил сигарету, старательно пуская дым к высокому зарешеченному окну, рамы которого, по летнему времени, были открыты. — Давай, — сказал он сухонькому. А сам лег опять в кровать. Теперь сухонький пристроился к окну и с удовольствием пошел затягиваться, и даже затараторил — от удовольствия же. — Как ты говоришь: луковица двенадцатиперстной кишки? — поинтересовался он. — Да, — откликнулся нервный. — Ниша. — Ниша? — Ниша. Сухонький покачал головой… Но все равно на лице у не-го было одно сплошное удовольствие. — Ну язык выдумали! Я как-то был в поликлинике, читаю на двери: «Исследование моторной функции желудка». Совсем зарапортовались: мотор в желудке исследуют… — Ты не болтай, а кури, — посоветовал мрачный. — Легко, думаешь, лежать смотреть на тебя. Очкарик сидел на своей кровати, тупо смотрел перед собой… Ничего, казалось, не видел и не слышал. — Подними-ка ноги-то, — попросила его тетя Нюра, подлезая с тряпкой под кровать. Очкарик поднял ноги и в этом неловком положении заговорил с ней. — Тетя Нюра… Анна… как вас по отчеству? — Анна Никитишна. — Анна Никитишна, вы не слышали, кого вчера под трамвай толкнули? — Под трамвай? — удивилась тетя Нюра. — Да кого же это? Когда? — Вчера вечером, — очкарик все держал ноги на весу, хотя в этом не было теперь надобности. — В районе Садовой… Было там какое-нибудь движение? — Движение там всегда есть… — Я имею в виду — народ сбегался? — Да брось ты, чудак! — пожалел его мрачный. — Разыграли тебя. Вон лежит… соловей-разбойник с кондитерской, развлекается. Кого ты можешь под трамвай толкнуть? Хорошо самого не толкнули… Очкарик опустил ноги и встал… И долго, и внимательно — очень долго, очень внимательно — смотрел на урку. — Что, очкарь? — повеселел тот. — Перетрухал? Хох, гнида!.. — Сейчас подойду и дам пощечину, — сказал очкарик дрожащим от обиды голосом. Урка изумленно выпучил на него глаза… Смотрел некоторое время. Потом встал, шикарным жестом запахнулся простыней и медленно — очень медленно — пошел к очкарику. — Я вас прошу, синьор духарь, дайте мне пощечину. Умоляю… надо же держать слово. А то я обижусь и буду вас долго-долго метелить. Ну?.. Мы же с вами джельтмены, вы сказали слово, надо же держать слово. — Совершенно верно, слово надо держать. Я плохо вижу, где ваше лицо? — Вот мое лицо, вот… — урка показал пальцем. — Вот эта вот окружность — это моя личность, в такую луну нельзя промахнуться. Ну? Я же тебя оскорбил… Разыграл, как дуру, ты же кандидат… Все напряженно ждали, чем закончится эта сцена между двумя «джельтменами». — Могу еще оскорбить, вонючка ученая. Гнида. Как еще?.. — Достаточно, — молвил очкарик. Он распрямился и довольно торжественно, — то ли не чувствуя страха, то ли от театральности, свойственной ему, — произнес фразу: — От имени всех очкариков! — и залепил урке отчетливую пощечину. — Вот как! — удивилась даже тетя Нюра; по простоте душевной она сперва не поняла, что готовится именно пощечина. — Ты што это, эй! — Мх-х, хорошо, — как-то даже сладострастно сквозь стиснутые зубы пропел урка. — Еще раз… Умоляю, с другой стороны. — Нет, этого вполне достаточно, — снисходительно сказал очкарик; странно, неужели он так и не почувствовал опасности, или эта театральность так въелась в человека? Он хотел величаво отбыть в сторону своей койки, но урка поймал его за простыню и подтянул к себе. — Ну, гнидушка-а, ну умоляю — еще раз, с другой стороны. Ох, как я счас буду метелить! — урка зажмурился и покачал головой. — Как же я буду метелить, мама родимая!.. Умоляю, кинь еще одну — для напряжения, чтобы я о так от, о так — рразорвал сразу… Но тут встал мрачный со своей койки, подошел к ним и с усилием, решительно оторвал урку от очкарика. — Дальше будешь иметь дело со мной, — сказал он урке. Урка опять значительно и долго — в который уже раз он пускал свой взгляд в дело! — посмотрел на мрачного… Тот спокойно — тому кажется, даже доставляло удовольствие, что на него смотрят так значительно, — выдержал этот опасный взгляд и лег на свою кровать. Урка тоже лег. Все произошло в полной тишине. И в тишине же урка вдруг рывком скорчился на своей кровати, заскрипел зубами, закрутил головой и — не то простонал, не то взмолился злорадно своему жестокому богу — поклялся: — Ох, как же я буду метелить! Как я буду метелить!.. — Благодарю вас, — сказал очкарик мрачному. — Если бы у меня были очки, я бы схватился с этим орангутангом: я когда-то занимался боксом. Но без очков я плохо вижу. Мрачный промолчал на это. А урка глубоко вздохнул и сказал негромко себе: — Только бы дожить до светлых дней. Сухонький между тем докурил свою сигарету, с кровати поднялся мрачный; тетя Нюра вынула из-под фартука сигарету и уважительно дала ему. — Чего тут не поделили-то? — спросила она серьезного сильного человека, мрачного. — Да так… с похмелья, — сказал тот. — Ох, как же я буду метелить! — воскликнул опять урка, крутнулся под простыней и мучительно застонал. На него посмотрели, но никто ничего не сказал. Мрачный спокойно курил у окна, старался тоже пускать дым повыше. — Любопытная вещь, — заговорил очкарик, — до определенного момента все отчетливо помню, дальше — полный провал: ничего не помню. Что за странный механизм памяти? По идее, я же ничего не должен помнить. — Не-ет, — авторитетно заговорил электрик, — тут так: пока ты свою меру не взял, ты помнишь, дальше — взял меру, но в душе думаешь: мало, надо еще — все, пошел перебор. Дальше — рога в землю, и память автоматически отключается. — Ни-че-го подобного, — тоже авторитетно и взволнованно возразил сухонький. — А как же бывает: домой пришел, а как пришел — не помнишь. — Ну и что? — Ну, по-твоему, я же не должен до дому дойти. А я дошел. — Это значит, тебя развезло уже дома… — Да где дома, где дома! — больше загорячился сухонький. — Я же утром-то вижу какой я пришел. — Все зависит от нервной системы, — встрял в спор нервный. — У кого какая нервная система. Сколько ты можешь выпить? — спросил он электрика. — Ну, это смотря как выпить. Я могу допустим… — До сшибачки. Сколько потребуется, чтобы ты упал и не поднялся? Электрик подумал: — Бутылку белой и бутылку чернил. — Смотря каких… — Три семерки. — Так. А я с двух стаканов под стол лезу — потому что нервы. — А вот я… Слушай сюда! Вот я, — затараторил сухонький и постучал пальцем в тощую свою грудь, — несмотря, что у меня такая комплекция, засосу полторы бутылки белой и не лягу. — Ты? — Я. — Карлик с оглоблей, — непонятно сказал мрачный. И сам себе посмеялся. — Мы, бывает, соберемся на трех, — продолжал сухонький, — по пять рваных на рыло — это получается… Тут скрежетнул ключ в двери — раз, другой… Мрачный бросил сигарету в окно и в два свободных прыжка очутился возле своей койки. И лег. Дверь открылась, вошел старшина, а за ним еще некто, молодой, длинный, стеснительный, с портфелем. — Однако, курили? — остановился старшина. — Откуда! — воскликнул сухонький. — Где мы возьмем-то? Старшина подозрительно посмотрел на тетю Нюру… Тетя Нюра старательно мыла пол. Домыла последнюю половицу и вышла. — Поговорите вот… с товарищем, — сказал старшина. — Да не врите: это для статистики надо, — и старшина ушел. — Товарищи, — подчеркнуто миролюбиво заговорил длинный с портфелем, — я не корреспондент, не из газеты… Я — социолог. Что я вас спрошу и что вы ответите — это никуда не пойдет, никаких фельетонов никто писать не будет. Я объясню, в чем дело. Группа социологов, я в том числе, исследует… мы исследуем вопрос происхождения… ну, пьянства, грубо говоря. Так сказать, причины и следствия. Для этого — на один-единственный вопрос, который я вам задам, — надо ответить… надо сказать всю правду. Вопрос такой: как вы здесь оказались? Еще раз повторяю: ваши ответы дальше моего блокнота никуда не пойдут, в том смысле, что никак вам не повредят. Начнем? — ближе всех к нему оказался нервный. — Вот вы, например… Как вы здесь оказались? Расскажите, пожалуйста. Вместо подробного рассказа о том, как он здесь оказался, нервный вдруг устремил на социолога внимательный и тоже не лишенный значительности, как у урки, взгляд. — А попрошу документы, — сказал он сухо. Никто не ждал такого оборота. Притихли. — Зачем? — спросил социолог. — Рассказывай ему… А кто вы такой? — Да я же вам только что объяснил. — Документы. — Ну, слушайте… уж поверьте, если бы я не имел права спрашивать вас, наверно, меня бы сюда не пустили. — Документы. — Да нет у меня никаких документов, то есть, наверно, есть какие-то… нет, дома. В комнате откровенно засмеялись такому наиву… Нервный, хоть опасливо, но тут же обнаглел. — А голову, извиняюсь, вы не того… не это… Она не дома у вас? — Ну, дела! Социолог встал. — Хорошо, — сказал он, — я попрошу начальника отделения, он объяснит вам… Не обманываю же я вас! Зачем мне это надо? — Да, да, — согласился нервный, — зачем вам это надо? Вы наденьте форму и спрашивайте. — Да нет, товарищи!.. Да действительно же я ученый! Ну, как вам?.. Хорошо, сейчас начальник скажет то же самое. Социолог пошел к двери, постучал… Старшина открыл дверь и выпустил его. — Понял?! — воскликнул нервный хвастливо. — Какую штуку удумали, а? Во, деятели… — Да нет, друзья, — сказал очкарик, — это действительно ученый. Вы думаете, переодетый следователь? Нет. Тут с койки рывком вскочил урка и мягко прошелся меж кроватей. — Колонулся мальчик! — урка радостно засмеялся. — Ученый… Я бы не хотел с таким ученым за одной партой сидеть, умоляю. Наоборот, я бы хотел, чтобы он сидел под партой. Ну, Петя, ну, подрулил!.. — Да чушь это! — воскликнул очкарик. — Никакой он не следователь. Я знаю эти группы социологов… — И его знаешь? — спросил нервный. — Его не знаю, но знаю, чем они занимаются. Занимаются изучением серьезнейших вопросов… — В вытрезвителях? — И в вытрезвителях. А где же еще ему расскажут, почему человек напился, какие причины побудили… — А если их нету, причин-то? — закипятился нервный. — Чего их искать, если их нету? — Причины всегда есть. Просто они не всегда ясны нам самим… — Ну, это уж тоже… лишь бы с портфелями бегать — ученых из себя изображать, — недовольно сказал мрачный. — Чего вот мне рассказать? Нечего. Напился, и все. — Что же, без всякой причины? — поинтересовался очкарик. — Без всякой причины. — Но какая-то же должна быть причина… — Да никакой причины. Взял две бутылки водки и выпил. — И часто вы так? — Раз в месяц напьюсь обязательно. — Но почему? Тоска, что ли, какая? — Никакой тоски, — убежденно сказал мрачный. — Напьюсь, и все. Очкарик был в затруднении. — Я не понимаю, — сказал он. — Я сам не понимаю, — искренне сказал мрачный. — Не хочу понимать. — Ну, может, ты фронт вспомнил, боевых товарищей, — подсказал сухонький; все как-то обнаружили вдруг, что, казалось бы, пустой разговор имеет некий скрытый смысл. — Никаких товарищей… Вообще не люблю войну вспоминать. — А что вы читали до этого момента? Или смотрели по телевизору? — До какого момента? — Как пойти в магазин. — Ничего не смотрел. Я люблю «В мире животных» смотреть, но она вечером бывает… — Вы кто по профессии? — стал невольно входить в подробности очкарик. — Крановщик. — Может, тебе с высоты грустно на людей смотреть? — опять выскочил с подсказкой сухонький. — Да ну!.. — мрачному надоело отвечать. — С высоты… Это тогда все летчики давно уже должны с круга спиться: там высота-то вон какая. — А что ты думаешь? Ты знаешь… — кинулся было спорить электрик, но открылась дверь — вошли социолог и начальник отделения. Старшина тоже вошел и стал сзади них. — Здравствуйте! — громко приветствовал всех начальник. С ним поздоровались. Может быть, не так громко, но почти все. — Кто тут самый бдительный? — начальник посмотрел на социолога. — Кто потребовал документы? — Да нет, тут не в том дело, кто… Вы просто объясните. — А чего тут объяснять-то? Спрашивайте, и все, — начальник сел на стул. — А я посижу пока. — Лучше бы вы объяснили… — Вы спрашивайте, спрашивайте. — Итак, — обратился социолог к нервному, — что же с вами вчера получилось? — Это ученый разговор? — уточнил нервный. — Абсолютно ученый, никакой больше. Просто расскажите… — Я погожу пока, — сказал нервный. — То есть? — не понял социолог. — Я малость подзабыл… Я пока сосредоточусь. — Что значит «пока сосредоточусь»? — заговорил было начальник. — Что значит… Но социолог тут же запротестовал. — Товарищ начальник… Я боюсь, мы так не поговорим. — Почему? — удивился начальник. — Не поговорим. Это надо иначе. — Да у нас же тут есть духари! — воскликнул урка. — Вон у нас… духарь номер один — ничего не боится, — урка показал на мрачного. Мрачный внимательно посмотрел на урку… Опустив голову, подумал… И согласился. — Я расскажу, если надо. Мне один черт, — он сел на койке, посмотрел на социолога. — Про вчерашний случай? — Да именно: как было с вами вчера. — Жена у меня, — сразу начал мрачный, — как бы это вам сказать… вечно у ней какие-то гости, мужики какие-то подозрительные, бабенки… Они мне надоели. — А говоришь, причины нету, — сказал нервный. — Это не причина, это тянется уже лет семь, — возразил мрачный. — И напился я вчера не из-за этого. Но они мне тоже сильно надоели. — Жена где работает? — спросил социолог, поспевая писать в блокнот. — Кассиршей в магазине. Не надо меня перебивать, я сам все расскажу Радости мне тут… от этого рассказа — не шибко. Я не знаю, чего они делают: я прихожу, они уходят. Я ее много раз предупреждал, она не вникает. Вчера прихожу — опять два мужика сидят и какая-то женщина. Коньяк на столе… Я их выкинул из квартиры. Один в трусах был. Жена где-то спряталась: все перерыл — нету. Может, раньше вышла куда, черт ее знает, не нашел. Все перерыл — нету. Я лег спать. Только заснул, пришла милиция… Тут начальник милиции почему-то засмеялся. На него посмотрели с недоумением. — Ничего, ничего, — сказал начальник, — продолжай. Я потом объясню. — Вы выпивши были, когда пришли? — спросил социолог. — Крепко. — Это все? — Все. Который в трусах был, сильно визжал: я его хотел в мусоропровод затолкать, он уперся… — Плечи пролезли? — выскочил с вопросом любопытный электрик. — Куда? — не понял мрачный. — В мусоропровод-то. Лишь бы плечи пролезли, а там весь пройдет. — Ну все? — спросил начальник мрачного. И спросил как-то непросто, с каким-то значением. — На этом конец? — Все, — ответил мрачный. — А что еще? — А то, что ты не из своей квартиры людей выкинул, вот что. Они вон у меня как раз сидят, эти люди. Мрачного как стулом в лоб ударили, он аж назад качнулся на койке. — Как? — спросил. — Не знаю. В двенадцатом часу ночи заявляется вот такой верзила и начинает выкидывать людей с их собственной жилплощади… Я представляю, как люди заволновались: выселяют. — Вот это дал, — молвил электрик. — Как же ты так? Перепутал, что ли? Мрачный долго скорбно молчал, глядя себе под ноги… потом вдруг вскинул голову и крепко стукнул кулаком по колену. — Не на тот троллейбус сел, — понял он. — Мне надо было на семнадцатый, а я, наверно, на девятку сел… или на четырнадцатый. — О!.. В другой район приехал. Ничего себе! — электрик возбужденно хихикнул. — И дом, наверно, похожий попался… — Похожий, — откликнулся мрачный. — И в квартире все так же… Даже попугай в клетке. — Это бывает, — сказал начальник. — То и дело такие случаи. — И что ему теперь будет, товарищ начальник? — спросил нервный. Он как-то странно притих и задумался. — Он же неумышленно… — Посмотрим, посмотрим, — неопределенно сказал начальник. И встал. — Что значит «неумышленно»? Ну и что? Вы же знаете последние постановления… Поблажек никаких никому не будет. Ну, продолжайте, — велел он. И ушел. — Продолжим, — сказал социолог. И посмотрел на нервного. — Вы?.. — А? — очнулся тот. — Так а чего продолжать-то?.. Тоже сплошное недоразумение. Провожал, знаете, друга… У меня друг живет в Хабаровске, приезжал в командировку… ну, погуляли малость: давно не виделись, а у него на производстве со спиртом связано. Потом, знаете, эти сибиряки: наскучают там, приезжают и давай ферверки пускать. Кошмар! Я уж говорю: «Коля, тормози, я не выдюжу», он только рукой машет. Ну, пришла пора ему ехать… И тут-то мы и наскочили с ним на мину. Такое вышло недоразумение, такое недоразумение!.. Но и люди тоже, знаете… Вот кого еще изучать да изучать, просто поголовный опрос устроить: такие, знаете, недотроги, такие психованные все, прямо… это… черт знает, какие мимозы. Главное, мы же… это… по-хорошему! Я уж мысленно допрашиваю себя: «Соколов, может, что не так было?» Нет, все проверил, все изучил до последнего слова — все было на высшем уровне. История на перроне, рассказанная Соколовым Соколов и его друг Коля, хихикая и отпуская невинные шуточки, прошли с чемоданом в вагон поезда дальнего следования. Прошли в вагон, отыскали свое купе и, продолжая культурно хихикать, постучали в дверь. Им ответили из купе, что — «да, можно». Вошли они в купе, а там как раз четверо — все места заняты. — Здравствуйте! — сказали Коля и Соколов. — А вы что, тоже все едете? — Да, едем, — ответили им. — Как это «едете»! — удивился сибиряк Коля. — А как же я? Что это еще за штучки! — Тихо, тихо, Коля, — сказал Соколов, — только тихо. Сейчас все выясним, все проверим… Тут кто-то третий лишний. Попрошу билеты! Четыре пассажира показали свои билеты — все правильно: они совершенно законно сидели на своих местах, они едут домой. — Мне эти штучки сильно не нравятся! — воскликнул сибиряк Коля. — А как же я? — Ну-ка, а ваш билет? — спросили его. Коля показал свой билет… Один дотошный надел очки и долго крутил билет перед носом… Потом посмотрел его на просвет и сказал: — Вы едете вчера, уважаемый, — и вернул билет. Тут сибиряк Коля заволновался и стал показывать, что он в полном отчаянии и что необходимо срочно кого-то одного выкинуть из купе, ибо ему срочно надо ехать. Однако вежливый и корректный Соколов решил, что надо не так. — Тихо, тихо, тихо, — сказал он, — сейчас мы установим, кто не едет. Не надо шума… Кому не так срочно? — спросил Соколов четверых. Четверо заволновались и стали показывать, что им тоже надо срочно. — Тихо, тихо, тихо, — сказал им Соколов, — вы что, намекаете, что Николай Иваныч пойдет пешком? Вы ошибаетесь. Предлагаю жребий… Эти четверо как все равно взбесились. — Какой жребий?! — стали они кричать. — Это нахальство!.. Кто-то даже крикнул: — Позовите кондуктора! Тут Коля-сибиряк вконец осердился. — Закрывай дверь! — закричал он. — Они у меня под лавкой поедут, зайцами! Но терпеливый Соколов не терял надежды решить все миром. — Тихо, тихо, тихо, — опять воззвал он, — не надо шума. Вот вы, — обратился он к дотошному, который проверял у Коли билет, — вы сунулись к чемодану… Почему? — Потому что, я смотрю, какие-то бандиты пришли… — заговорил было дотошный. — Стоп! — осадил его Соколов. — Можете брать свой чемодан и выходить, нечего с бандитами в одном купе ездить. Верно, товарищи? Николай Иваныч его поддержал и даже изъявил желание помочь вынести чемодан. — Где его чемодан? Где твой чемодан?.. Который? Этот? Принимай, а то он на голову кому-нибудь упадет. Это называется едет человек в командировку — целую квартиру с собой везет. Что там у тебя? Дотошный вцепился в свой чемодан, как в мелкую собственность… И всех рассмешил. Он закричал громко: — Грабят! Николай Иваныч так смеялся, что нечаянно сел женщине на колени; тогда мужчина, ее муж, нажал какую-то кнопку возле двери… А Николай Иваныч посидел маленько, потом встал и выкинул чемодан этого дотошного в окно. — Кому он нужен, ваш чемодан! — сказал он. — И не вводите людей в заблуждение, что вас, дескать, грабят. Тут прибежали кондуктор с милиционером… — Вот и вся история, — закончил нервный. — Такое вот… недоразумение. И что вот?.. Что теперь? — нервный сорвался с койки и стремительно стал ходить по комнате, простыня разлеталась на нем в стороны, видны были его чрезвычайно худые ноги. — Что вот теперь? — А где тот? — спросил электрик. — Сибиряк-то. — А не знаю! Его куда-то в другое место повезли. Он, конечно, вообще-то неправильно сделал: взял выкинул этого гражданина тоже… с чемоданом вместе. — В окно? — Ну да, на перрон. А тот, по-моему, иностранец. — О-о!.. — сказал сухонький. — Ничего себе! — Худо дело, — сказал и электрик. — Хорошо еще, там как раз почту везли, мешки… на этих… на тележках-то… — На электрокаре. — Он на них упал, а то бы… — Только одно может спасти, — сказал сухонький. — Что? — нервный сбавил свой стремительный шаг. — Что именно? — Если… — сухонький опасливо глянул на социолога и вскочил тоже с койки. — Иди сюда, — позвал он нервного. И пошел в угол. — Иди сюда. — Ну? — Только одно может спасти, — быстро и негромко заговорил сухонький, — если этот, с чемоданом, окажется какой-нибудь шпион. Понял? Если бы его разоблачили… — Ну, жди, когда его там разоблачат! — тоже негромко воскликнул нервный. — Пока его… — Слушай сюда! — зашипел сухонький. — Послушай сперва, потом паникуй. Вы — так: мол, этот человек показался нам подозрительным — разглядывает, мол, все, всем интересуется… Чемодан у него какой-то… Говорил же твой друг: «Что это у тебя там?» У него фотоаппарата не было? — Что же теперь, показался человек подозрительным — давай его из окна выкидывать? — Ну, сидите тогда, — обиделся сухонький. И пошел на свое место. — Им хочешь, как лучше, а они… Сидите! Охота сидеть — сидите. — Так, — сказал социолог заканчивая записывать историю нервного. — Ну, а вы? — это он к электрику. — Да у меня тоже… с гостями связано, — стал охотно рассказывать электрик. Сперва он несколько сбивался, но скоро наладился, и все пошло гладко, и тон он обрел — снисходительно-грустный, но не безысходный. — Теща пришла и дочь ее с мужем. Мужа этого, свояка-то мово, фамилия — Назаров. Этот Назаров всячески распространяет про меня, что я часто выпиваю. Такой тоже склочный мужик, просто… это… не знаю. Я просто измучился с ним. «Назаров, — говорю, — ну что ты, ей богу? Ну что? Вот же какой ты чело-век, ей-богу! Вот же ведь какой ты». Морда, как на витрине, — весь… такой… только распоряжаться: долдонит и долдонит свое. «Да брось ты, — говорю, — Назаров, чего ты? Ну какой же ты, ей-богу! Не надо, Назаров, не надо. Ну чего ты?» А тут он кандидатскую диссертацию защитил… Ну, приходят вчера. А я за кефиром как раз ходил… Выпили, правда, на углу с мужиками по кружке пива. Я даже свою не допил: придет, думаю, этот Назаров, начнет опять… Мужики еще посмеялись. «Чего ты? — говорят. — Брось ты, — го-ворят, — Пахомов, ерунду-то говорить: свояк какой-то. Брось, Пахомов, не надо». Э, думаю, не знаете вы Назарова. Нет, думаю, не буду. И вот прихожу я домой… История в дома Пахомова, рассказанная Пахомовым Приходит электрик к себе домой, а у него гости: теща его с дочерью и Назаров. — Здравствуйте, — вежливо сказал электрик. — Ну что, Назаров, тебя можно поздравить? — Можно поздравить, — сказал Назаров. — Можно поздравить. — Поздравляю, — сказал электрик. — Кто же на сухую поздравляет! — удивился Назаров. И теща тоже удивилась: — Ты что это, Пахомов, завязал, что ли? Электрик ничего не сказал на это. — Завязал, что ли? — еще раз спросила теща. — А? — Нет, почему завязал, — молвил электрик после некоторого молчания. — Наоборот, я сейчас кружку пива выпил. А больше нет настроения. — Что значит «нет настроения»? У людей такое событие… — это вступила жена электрика. — Сядьте и выпейте. — Ну и что же, что у людей событие? А у меня нет настроения. Если желаете, могу сыграть в шахматы с кем-нибудь. Давай, Назаров? — Ерунда какая-то получается, — возмутился Назаров. — К нему пришли как к человеку, а он — в шахматы. Фишер нашелся. Ты что, смеешься над нами? — Никто над вами не смеется, а пить не буду. Я уже выпил сегодня кружку пива, хватит. — Но так же тоже нельзя, — обиделась и жена Назарова, Назариха. — Зачем же нас в смешном виде-то выставлять? — Никто вас в смешном виде не выставляет, — спокойно, с достоинством сказал электрик. — Наоборот, будьте как дома… Предлагаю в шахматы. — Да при чем тут шахматы?! — закричал Назаров. — Я — ученый человек теперь, я столько трудов положил, а ты не соизволишь даже за столом со мной посидеть! У меня сейчас кризис после такого напряжения, а ты мне шахматы в нос суешь. Бессовестный ты после этого! У тебя никакого уважения нету к ученым. Как был электрик, так электрик и есть. — Я ученых уважаю, — парировал эту бестактную выходку электрик, — но я не уважаю тех ученых, которые начинают сразу зазнаваться. Вот таких ученых я не уважаю, это ты точно заметил, Назаров! Смотри, Назаров, ох, смотри… зазнайство до добра не доводит. Смотри, Назаров. — Нахал! — закричал опять Назаров. — А еще родственник! Ну давай хоть шампанского выпьем? — Нет, — стоял электрик. — Ни шампанского, ни сухого — ничего. — Пахом, — обратилась к электрику жена его, — людей надо уважать. Ну чего ты? Садись за стол… у меня всего полно: водки всякой, даже твоя любимая перцовка есть. Нельзя же так, в самом деле. — Как? — спросил ее электрик. — Да вот так-то вот: люди тебя упрашивают, а ты не хочешь свою гордость побороть. Может, тебя обидел кто? — Никто меня не обидел. Но только я пить не буду. Ясно? Пусть я электрик, но по принуждению пить не буду. — Но, Пахом… — Что «Пахом»? Что «Пахом»? Я пятьдесят лет Пахом. Я сказал — нет. Все. — Но почему? Почему-у?! — Не буду, и все. И хватит на эту тему. Давайте лучше в шахматы. — Да пошел ты к чертовой матери со своими шахматами! — вышел из себя Назаров. — Чего ты привязался со своими шахматами. Я тебя последний раз спрашиваю: будешь пить? — Нет. Все некоторое время смотрели на упрямого электрика. — Знаешь, кто ты после этого? — спросил Назаров. — Не знаю, ну-ка? — Верблюд. Те тоже подолгу не пьют в пустыне. Вот тебя тоже надо в пустыню… — Куда, куда? — спросил электрик. — Куда меня надо? — В пустыню, к верблюдам… Электрик встал и дал Назарову шахматами в лоб. Фигурки разлетелись по полу… Электрик пополз их собирать. — Извини, Назаров, — сказал он. — Я не хотел… Черт его знает, затемнение какое-то… Может, все же сыграем в шахматы? Или ты сильно обиделся? — Обиделся? — спросил нервный электрика. — Обиделся, — вздохнул электрик. — Вот они все так. Ну до того обидчивые, до того обидчивые — спасу нет! — Что же ему, спасибо говорить — в лоб засветили?.. — подал голос мрачный. — Он же извинился. — Я же извинился. — Не могу! — взревел вдруг урка. — Не могу!.. Счас буду метелить обоих — за вранье. Да хоть бы врали, пала, как люди, а то врут, как… — урка сел в кровати и смотрел злыми глазами на электрика и нервного, которые сидели рядышком. — Христосики! Фишера! До того культурные, пала, до того вежливые — аж зубы ломит. Шмакодявки… шкуру спасать кинулись. Никакой гордости у людей! — Ты! — крикнул электрик Пахомов. — Ну-ка, закрой сифон! Смелый… Смелый? Ну-ка расскажи, как ты здесь очутился? Ну-ка? — А чего мне скрывать-то? Напугал, пала. Я те все без науки скажу: взял часы у одного… Выпить не хватило, я вышел на улицу и попросил у какой-то пьяной шляпы часы в долг. — Вона — часы в долг! — вконец обозлился электрик. — А костюм в долг не попросил? Часы он в долг попросил. Это и есть твоя гордость? Это об этом ты шумишь? — Это называется — ограбил, а не попросил, — поддержал электрика нервный, тоже оскорбленный выкриками урки. — Интеллигент нашелся. — Нет, это называется — по-про-сил, — настаивал урка. — Ты мне чужую статью не шей. Поал? Не шей. Я подошел и по-про-сил: «Гражданин, одолжи мне свои бока». Я не сказал: «отдай», я сказал: «о-дол-жи». Поал? — Как? — спросил вдруг очкарик. — Как? — Чего «как»? — Как вы сказали: «бока»? — Ну, бока — часы… Некоторые называют часы — бока. Еще называют — бочата. Если часы золотые, тогда — рыжие. Очкарик встал и подошел к социологу. — У вас какие очки? — спросил он. — Я не в том смысле, рыжие или нет, — с какой диоптрией? — Минус четыре. — Разрешите? — попросил очкарик. Социолог снял очки и подал очкарику. Тот надел их… огляделся… Сказал: — Неплохо. Затем он подошел к урке и внимательно всмотрелся в него. — Да, — сказал он. — Совершенно точно! Встать! — Ша… — заговорил было урка. — Встать! — опять скомандовал очкарик довольно властно. — Ша, — сказал урка, поднимаясь. — В щем дело? Очкарик развернулся и влепил ему такую же звонкую, такую же отчетливую пощечину, как и давеча. Урка кинулся было на очкарика, но тот умело уклонился и правой в челюсть свалил урку на кровать. — Это был я, — сказал очкарик спокойно. — Я вспомнил это идиотское «бока». Урка хотел опять вскочить и вскочил, но очкарик спокойно стоял и ждал, так профессионально стоял и ждал, что урка… остался стоять. — Та пьяная шляпа — это был я, — пояснил очкарик. — Я вспомнил слово «бока»… и узнал вас. Что вы отняли часы — это я готов понять: с такой рожей дарить, например, часы — нелепо. Но за что вы меня еще и ударили? — Да що ты ко мне пришился?! — заорал урка истерично. — Какие щасы? Открылась дверь, и вошел старшина. Он заглянул в бумажку с трудом прочитал: — Гриши… Гриша-ков и Ковалев, к дежурному. В простынях прямо, там переоденетесь. Урка и очкарик пошли на выход. — Товарищ… — сказал социолог. — Очки-то. — О! — спохватился очкарик. — Извините. Спасибо. — Пожалуйста. Вы еще вернетесь? Очкарик пожал плечами: — Не знаю. Старшина и двое в простынях вышли. — Надавал он ему, — с восхищением сказал сухонький. — Хилый-хилый, а двинул хорошо, правда, — Соколов нервно потер руки. — В челюсть красивый был удар. — Сейчас вас, наверно, будут вызывать, — заговорил социолог. — Я бы хотел, чтобы еще кто-нибудь… Может быть, вы? — обратился он к сухонькому. — Нет, — твердо сказал сухонький. — Я не буду. — Почему? — Не буду… Все, — у сухонького отчеканилась на лице непреклонность. Он пояснил: — Пусть наука занимается своим делом, а не бегает по вытрезвителям. Нашли тоже… Делать, что ли, больше нечего? — Да почему вы так? — Да потому! До сих пор на луну не высадились, а по вытрезвителям бегаете. На луну лететь надо, вот что! — сухонький чего-то осмелел и стал кричать на социолога. — Взяли моду — рису-уют, высмеивают… А на луну кто полетит?! Пушкин? Чем рисованием-то заниматься, на луну бы летели. А то на луну вас не загонишь, а по вытрезвителям бегать — это вы рады без ума. Чего тут хорошего? — бегаете… Чего тут интересного? Ничего тут интересного нет — хворают люди, и все. Тяжело людям, а вы бегаете с вопросами. На луну надо лететь! Социолог очень изумился… Он пооглядывался кругом, — полагая, что и все тоже изумились, — все внимательно слушали сухонького, и он тоже стал слушать. Сухонький враз как-то устал, лег на кровать и закрылся простыней. — Последние силы растратишь тут, — сказал он. — У меня никаких историй не было, — еще сказал он, помолчав. — Я ручной. Причин никаких нету… Тоски тоже. И грусти нет. Я сам по себе… Независимый. Социолог пожал плечами, посидел, уткнувшись в блокнотик, что-то записал. Потом повернулся к Ивану-трактористу. — Я тоже, — сразу отрубил Иван. — Что «тоже»? — не понял социолог. — У меня тоже тоски нет. — А при чем здесь тоска? — Ну, вы же причину ищите. — Да… — Вот. Я ее не знаю. Но тоски никакой не было. Ехал в баню… Наоборот, хорошо на душе было. — Нет, они этого не понимают! — вскричал вдруг сухонький и сел в кровати. — Ты им дай тоску какую-то — печаль! А так просто не может человек выпить! Просто — взял и… Тут вошел старшина и объявил: — Собирайтесь. Поедем в суд. — Вот, — сказал сухонький, — а мы тут причину ищем. Счас нам найдут причину… помогут. Суд И грянул суд. Судили три строгие женщины. Они сидели за столом, одна, похоже, главная, — в центре, две — по бокам, пожилая и молодая. Подсудимые сидели в коридоре. Урки среди них не было. Первого вызвали очкарика. — Григорьев, — позвал старшина. Подсудимые все пошевелились… Очкарик встал и пошел к двери, которая вела в комнату судей. — Гришаков, — поправил он старшину. — Чего? — не понял тот. — Моя фамилия Гришаков, а не Григорьев. — Какая разница, — мирно сказал старшина. — Разница большая, — заметил сухонький. — Одно дело… — Ждите! — велел старшина. Сухонький замолк. — Здравствуйте, — сказал очкарик женщинам-судьям. С ним тоже поздоровались. И сказали: — Садитесь. — Мы ознакомились с вашим делом, — заговорила главная женщина. — Здесь — показания свидетелей… Заявление заведующего магазином… — Надо же — дело! — усмехнулся очкарик. Но он рано стал усмехаться, он это скоро понял. — Вы пока не улыбайтесь, — сказала пожилая женщина. — Не надо пока. — Да нет, я… но не очень ли это громко — дело? Там дела-то нет. — Есть дело, — говорила дальше главная женщина. — И вам действительно рано улыбаться. — А в чем дело-то? — Мы хотим услышать это от вас. — Я плохо помню. С утра вообще ничего не помнил… С мясником что-то? В магазине? Мне в милиции сказали сейчас… — Вы оскорбили продавца мясного отдела Завалихина Геннадия Николаевича… — О-о, — простонал очкарик. — Он же обвешивает покупателей! Этот лоб нахально обвешивает всех покупателей, я ему сказал это… — Минуточку, минуточку, — прервала его главная женщина, — давайте по порядку: вы сделали замечание продавцу. И выражайтесь… точнее: фамилия продавца Завалихин, никакой он не лоб. — Он самый настоящий лоб, лоботряс, жулик… — Сейчас не о нем речь, мы говорим о вас. — Хорошо. Что вас интересует? — Как было дело? — Я не помню. — Напомню. Двадцать пятого сентября сего года вы пришли в продовольственный магазин номер двадцать восемь, — стала рассказывать с бумажки женщина, — и сделали замечание продавцу мясного отдела Завалихину Геннадию Николаевичу, что он обвешивает покупателей. Завалихин вышел из-за прилавка и вывел вас на улицу… Очкарик поежился, качнул головой. Сказал негромко и горько: — Кошмар. — Кошмар не в этом. Кошмар дальше: вы пошли, где-то напились и пришли в таком состоянии выяснять отношения с Завалихиным. Вас попытались остановить… — Хорошо… дальше не нужно: я что-то такое припоминаю. А где у меня часы отняли? — Это вы должны вспомнить, здесь происшествие в магазине… — Хорошо… черт с ним, с часами. Что я теперь должен делать? Три женщины выразительно посмотрели на него. Очкарик занервничал. — Я не понимаю, — сказал он. — Ну, случилось… что дальше? — Вы должны объяснить, почему вы устроили дебош в магазине. Почему напились? Часто это у вас? — Я напился с отчаяния. Когда этот лоб выставил меня из магазина, я решил, что наступило светопреставление, конец. — Не надо острить, — попросила молодая женщина. — Вы не уголовник, вы научный сотрудник, не забывайте об этом. — Я не острю, — заволновался очкарик. — И, пожалуй-ста, не напоминайте, кто я такой — это не имеет никакого значения. — Это имеет значение. — Это не имеет никакого значения, — уперся очкарик. — Это абсолютно все равно. Я решил, что дальше жить бессмысленно. У вас было когда-нибудь такое чувство? — Здесь мы спрашиваем, Гришаков, — заметила главная женщина. — Я и отвечаю: я отчетливо понял, что наступил конец света. Конец… — Гришаков мучительно поискал, как еще обозначить «конец», не нашел. — Конец, понимаете? Дальше я буду притворяться, что живу, чувствую, работаю… — Он ударил вас? — Нет, просто выкинул из магазина… И закрыл дверь. Я думал, он будет драться… я приготовился драться, поэтому покорно шел из магазина. Это ужасно… Это катастрофа. — В чем катастрофа? — спросила пожилая женщина. — Уточните, пожалуйста. — В том, что меня выкинули из магазина. Даже так: катастрофа в том, что… Не знаю, — вдруг резко сказал Гришаков. — Неужели вы сами не понимаете? В магазине орудует скотина… Черт, не знаю. Противно мне об этом говорить. notes Примечания 1 Повесть осталась незавершенной.