Окно в природу
Василий Михайлович Песков








Лучшие статьи легендарного журналиста «Комсомолки».






ПЕСКОВ Василий Михайлович




«ОКНО В ПРИРОДУ»





О Василии Михайловиче Пескове











Ушел из жизни автор «Таежного тупика» и «Окна в природу»: его читали три поколения и будут читать последующие.

В Википедии о нем — несколько строк:






«Василий Михайлович Песков (14 марта 1930 года, село Орлово, Центрально-Чернозёмной (ныне — Воронежской) области) — советский писатель, журналист, путешественник и ведущий телевизионной программы «В мире животных» с 1975 по 1990 годы.

Отец — машинист, мать — крестьянка. Окончив среднюю школу, работал пионервожатым, шофёром, киномехаником, фотографом, сотрудником воронежской областной газеты «Молодой коммунар», в которой и начал свой творческий путь журналиста.

С 1956 года В. М. Песков — фотокорреспондент и очеркист «Комсомольской правды». Первая книга вышла в 1960 году».





Может быть, это и правильно, что так немного написано.

В Большой Советской энциклопедии — не намного больше…

Потому что если начать о нем рассказывать — никакой энциклопедии просто не хватит.

Самое обычное дело: встречаемся в коридоре, и он сразу: «Ну! Что?»

Это означало — есть новый анекдот? Анекдоты он обожал и знал их немерено. Однажды мы летели с ним на Аляску в одной журналистской компании, так рассказывали другу другу анекдоты восемь часов. Так и подружились. Но летел он, конечно, не за анекдотами.

Вечные его записные книжки вылились потом в великолепные книги об Аляске, природу которой он любил не меньше, чем нашу. В «Комсомолке», наверное, самая древняя авторская рубрика была как раз его, Пескова: «Окно в природу». И наверняка в нескольких номерах «толстушки» она еще выйдет — он всегда работал с запасом, даже последние годы, когда уже настиг его инсульт, говорить он мог с трудом, но полосы в «КП» писал с отменной четкостью и мастерством, какого у молодых журналистов сейчас просто нет.

Когда-то он вел в «Комсомолке» космическую тему, написал один из самых забавных очерков, как сидел в засаде у дома космонавта-2 Германа Титова. Этот очерк вошел в замечательный сборник «Шаги по росе», за который он в 1964 году получил Ленинскую премию.










А еще были «Записки фоторепортёра», «По дорогам Америки», книга документальных очерков о лётчиках-космонавтах «Ждите нас, звёзды!», «Война и люди»…

Правда, он тихонько сгрузил космическую тему на Ярослава Голованова, тоже вполне легендарного журналиста «КП», и ушел в природу.

Конечно, напоминать его заметки бессмысленно, их много, ужасно много, и все они хороши. Но одну напомню, она потом вылилась в целую эпопею «Таежный тупик» — о семье староверов, живших более 40 лет отшельниками в тайге. Это такая тьмутаракань: в горах Абаканского хребта Западного Саяна (Хакасия).

Я помню, что его очерки о Лыковых вырезали из газеты и обменивались с соседями пропущенными частями.

Агафья Лыкова, последняя из рода отшельников, жива. А вот Василия Михайловича уже, получается, нет…

Когда к нам в редакцию приезжал Владимир Путин, Василий Михайлович дождался, когда поутихнет, в общем-то, свободный, но достаточно официальный разговор, а потом взял Владимира Владимировича в оборот, ратуя за очередной загубливаемый заповедник. И добился охранной грамоты для этого леса, о котором мы и не слышали.










А у него все было так: дотошен, порядочен и бессеребреник абсолютный. Многое в нем заставляло улыбнуться. Например, он всегда ходил в кепке. Фирменный знак. И кепка десятки лет была одна и та же.

Я как-то спросил: неужели никак не износится?

— Нет, — ответил он, — я просто чуял, что мода на кепки уходит. А мода шла от легендарного нашего футболиста Всеволода Боброва. А мы с ним дружили. И ему один мастер в Москве кепки шил. Ну, я сразу и заказал десяток кепок. Вот с тех пор и ношу!










Или — у него не было телевизора. Когда в редакции решили Пескова обхитрить и подарили ему отличный телек, он отдал его дочке. Из принципа не смотрел.

В нагрянувший век цифровой фототехники до последнего снимал старым добрым механическим «Никоном», который уже был сед от царапин, как и сам Песков, зато не подводил.

Или вот еще: писал всегда карандашом. Как Пришвин.

(«Заглянул, — рассказывал однажды, — в доме-музее Пришвина к нему в письменный стол, а там карандаши, исписанные так, что и не ухватишь уже!»). А потом шел с рукописями в стенографическое наше бюро и лично начитывал стенографисткам.

Очень забавно надписывал книги друзьям: обязательно рисовал себя лысого и птичку, несущую червячка в гнездо. Такой вот был фирменный знак!..

За честь в «Комсомолке» когда-то считалось ставить подпись с именем. А он всегда ставил только В. Песков. И попробуйте поправьте!..

Его наградили орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени, но я не знаю, появлялся ли он с этим орденом где-нибудь хоть раз.

Да что я тут рассказываю…

Его читали три поколения, и сейчас читает четвертое.

Это вечная журналистика. Потому что в ней были два главных начала — природа и очень интересные люди. Сейчас это не совсем в моде. Да если честно — совсем не в моде.

Но у моды есть одна особенность — она проходит.

А Песков останется.

Андрей Дятлов.




Воробьи











Помню морозное утро. В приоткрытую форточку утекает наружу струйка тепла. Кто это приспособился, греется?

Тихо отвожу в сторону занавеску. На ветке у форточки сидит воробей.

Нахохлился, вобрал голову, похож на серый пушистый шарик. Нас разделяет только стекло. Воробьиная осторожность должна заставить этот комочек жизни вспорхнуть, соединиться со стайкой замерзших собратьев. Но очень уж хорошо и тепло у окна. Воробей настороженно следит одним глазом. Стараюсь не шевелиться. И воробей начинает подремывать. Маленький глаз закрывается. И я вспоминаю, как сам много раз с мороза усталый засыпал возле печки…

Каждый человек с самого детства знает этих маленьких вороватых птиц. Возле нас они кормятся, согреваются. Их песню — простое чириканье — мы часто вовсе не замечаем. Но стоит ей почему-либо утихнуть, мы чувствуем, что привыкли к этим нехитрым звукам, к бойкому, суетливому проявлению жизни.

Недавно я записал рассказ моряка о воробье, который прижился на корабле и плавал из Черного в Средиземное море. Моряк рассказал, как много радости и приятных забот доставлял матросам этот преданный путешественник.

Корабль шел на виду у чужих берегов, но птица ни разу не попыталась слететь на землю. А в Средиземном море, когда к нашему кораблю близко подошел американский ракетоносец, воробью вдруг вздумалось поразмять крылья.

«Воробей вспорхнул, и мы на палубе затаили дыхание. Он опустился на мачту к американцам. В бинокль мы хорошо видели: сидит, озирается… Посидел минут пять на чужой мачте наш воробей и, видим: взлетел. Летит! Мы все заорали «ура!». Боцман выскочил: в чем дело?! Но тоже заулыбался, когда узнал…»

Воробьи привязаны к человеку. В морозы я наблюдал: они залетают в метро, поселяются под стеклянной крышей московского ГУМа. В Кузнецке я поразился темной окраске птиц. Оказалось, воробьи морозными днями залезают погреться в трубы. Птица охотно пользуется нашим хлебом и нашим теплом. Но попробуйте заманить воробья на ладонь. Почти невозможный случай! Синица садится, а воробей будет держаться поодаль, будет воровато, с оглядкой, прыгать, но на руку сесть не захочет. С воробьями у человека особые отношения.

Помню с детства: как только в огородах поспевали подсолнухи, корзину каждого обвязывали легкой тряпкой — от воробьев. Так и стояли подсолнухи в пестрых платочках.

Поспевают вишни в саду — обязательно ставили чучело, тоже от воробьев. Ущерб урожаю в тех местах, где птицы хорошо плодятся и благоденствуют, может быть очень заметным, и потому, наверное, в названии воробья имеется слово вор. А вора, конечно же, надо бить, гнать. Я не помню, правда, чтобы воробьев избивали. Скорее их всегда прогоняли, пугали. И рядом с красноречивым «воробей» живет и другое русское слово: «воробушек».

Воробей, пожалуй, самая распространенная птица Земли.

Любопытно, каковы ее отношения с человеком в других местах? Тут будет уместно вспомнить два любопытных случая.

В Америке воробьев не было. И можно понять переселенцев старой обжитой Европы, когда в 1850 году кто-то из них догадался привезти в Америку «живые символы родины» — несколько пар воробьев. И сразу началось увлечение воробьями. Радость была всеобщей. Газеты посвящали серенькой птице целые полосы. Для нее строили специальные домики, фабриканты выпускали специальный воробьиный корм, поэты писали о птицах стихи. Каждый человек стремился оказать воробьям покровительство. Было образовано общество «друзей воробьев».

И воробьи размножались. Лет через десять от первых переселенцев появилось потомство в несколько миллионов.

Полчища птиц бесцеремонно пользовались «дарами гостеприимной земли», в садах пожирали ягоды, а потом набросились на поля.

И любовь сразу кончилась. Люди поняли, что пригрели лаской грабителя. С американским размахом закрутилась машина ненависти к воробьям. Газеты посвящали целые полосы истреблению птиц. Фабриканты выпускали хитроумные сети и яды. Правительство назначало награды за отстрел воробьев.

Война была хлопотливой и затяжной. Но, конечно, птицы в ней победить не могли. Лишенные покровительства и гонимые, воробьи сократились числом и в круговерти жизни заняли «полагавшийся им шесток».

Любопытная история с воробьями в Китае. Тут дело пошло на полное уничтожение. Было подсчитано, сколько в Китае живет воробьев, сколько пшеницы и риса они съедают. Получились крупные цифры. И всем стало видно: терпеть нахлебника невозможно. Войну с воробьями сделали национальной задачей. О воробьях много писали газеты.

Мальчишкам раздавались рогатки и другие убойные средства.

Апогеем войны был «всекитайский день борьбы с воробьями» весною 1958 года. «Весь Китай в городах и деревнях ночь и день колотил в тазы и кастрюли, свистел, крутил трещотки». Непрерывный шум держал птиц на крыльях. Но воробьи — никудышные летуны. Два десятка минут — и они валились на землю замертво. «Крыши домов, улицы, тротуары были усыпаны мертвыми воробьями».

После войны с мухами это была «новая большая победа».

Но прошел год, и на одном из высоких государственных совещаний о воробьях вспомнили и пожалели, что «победа была слишком большой». Оказалось, без воробьев катастрофически расплодились вредители виноградников и садов. Урожаю был нанесен огромный урон.

Так кто же он все-таки, воробей, — друг или враг? Не следует быть слишком категоричным. Живую природу опасно мерить жесткой меркой: друзья — враги. К живому подобает относиться разумно, не впадая в крайности, не подвергаясь ажиотажу.

Почему, несмотря на очевидный в иных случаях вред, воробей должен быть нами терпим? Во-первых, потому, что воробей не всегда наш нахлебник. Он бывает и нашим помощником. Присмотритесь внимательно: кроме зерен, воробей потребляет огромное число насекомых, особенно в пору, когда кормит птенцов. Стало быть, польза и вред уравнялись. Если мы вспомним к тому же, какую часть урожая мы теряем по бесхозяйственности, то обиды на воробьев покажутся вовсе второстепенными.

Есть и еще одно обстоятельство, заставляющее не гнать этих сереньких птиц. Жизнь человека, особенно в городах, все больше и больше отрывается от естественной жизни людей в окружении живой природы. Чириканье воробья среди огромных строений воспринимаешь как очень дорогой звук.




Разноплеменная дружба


Конечно, гусь свинье не товарищ. Но я видел однажды, как одинокий гусь во дворе жался к лежащей хавронье, и она вполне благосклонно к этому относилась. Того больше, на лесном кордоне в междуречье Волги и Ахтубы я снимал поразительную картину: свинья и молодой волк ели из одного корыта, а потом, играя, бегали по дворе. Оказалось, оба малыша во дворе появились весной.

Теперь была уже осень. В Волчке просыпался зверь. Играя, он Зинку, скользя зубами по сытому боку, слегка покусывал. Но это была только игра.

Между животными существует вражда, часто смертельная. Например, хищники — медведи или, скажем, стаи гиеновых собак в Африке — дерутся насмерть, если кто-то нарушил охотничью территорию. Заметим, это животные одного вида. Им как бы предписано жить дружно. Но вопрос жизненного пространства очень серьезен. Он регулируется строгим законом, его нарушителя прогоняют, а могут и растерзать. Внутри же группы одного вида при соблюдении иерархии (тоже регулируемые законом отношения) все живут мирно: играют, воспитывают малышей, вместе охотятся, делят добычу. Удивляться тут нечему. Но дружба животных разных видов наше внимание останавливает.

Если животные с малолетства растут рядом, возникшая дружба с возрастом не исчезает. Чаще всего мы наблюдаем это у кошек с собаками. Обычно эти два существа враждуют, дерутся или едва терпят друг друга. Пословица «Живут как кошка с собакой» сложилась не на пустом месте. С другой стороны, мы знаем множество случаев дружбы более крепкой, чем у собаки с собакой или у кошки с кошкой. Два этих высокоорганизованных животных испытывают потребность общенья, делятся едою, если кто-то попал в беду, стараются выручить и сильно страдают, если друга лишаются.

Случаи межвидовой дружбы разнообразны. Я, например, наблюдал чуткие отношения между гусаком и теленком, лошадью и собакой, между поросятами и котом. В этом последнем случае полдюжины месячных поросят окружали кота и глядели с обожанием на этого дворового тигра.

И кот чувствовал в это время свою значительность — стоял в окружении почитателей очень спокойно: шевелил усами, выгибал спину, трубой поднимал хвост. Примеров таких отношений много, они рождаются в каждом дворе и всюду, где соседствуют с раннего возраста.

В Московском зоопарке существовала когда-то площадка молодняка. Тут можно было наблюдать удивительные отношения разноплеменной братии. Представление о них дает этот вот снимок: медвежонок бесцеремонно лезет за рыбой в подклювный мешок пеликана. В дикой природе такое вряд ли бывает, а в неволе — пожалуйста.

Но интересные межвидовые отношения существуют и в дикой природе, где поведение животных строго регламентировано обстановкой. Но они все же общаются, соприкасаются друг с другом. И тут возникают неожиданные коллизии отношений. Иногда это просто взаимовыгодный союз.

Например, в Африке видишь птиц водоклюев на спинах буйволов, антилоп, жирафов, слонов. Все объясняется просто: водоклюи и белые цапли склевывают с кожи животных клещей. Что тут можно испытать, кроме благодарности?










Африканский чибис бесстрашно лезет в раскрытую пасть крокодила, и самому неразборчивому хищнику в голову не придет захлопнуть зубастый капкан — чибис чистит пасть крокодила от остатков еды.

Или возьмем отношения маленькой птички медоуказчика и африканского медоеда. Птица легко находит поселения пчел, но добраться до меда и воска не может. Тогда она ищет союзника. И медоед хорошо понимает, куда зовет его шустрый разведчик. В результате довольны оба.

Случаи симбиоза в природе (обоюдная выгода от сотрудничества или сожительства) нам известны со школьных учебников. Выгода может быть односторонней, но союз все равно существует, ибо не вреден для другой стороны. Жирафов и зебр в африканской саванне можно часто заметить пасущимися рядом. Сообразительные полосатые лошадки извлекают выгоду из того, что жирафы с высокой своей «колокольни» вовремя замечают опасность. Взаимная выгода есть тут для одной стороны. Но жирафам зебры никак не мешают, и союз их прочен. А в Южной Африке я наблюдал занятную картину. По выгоревшей траве шествовала дрофа, а на спине у нее сидела золотистая щурка. Есть ли выгода дрофе от «седока», неизвестно, но щурке союз крайне важен — дрофа спугивает насекомых, а щурка их ловит.

Многим приходилось наблюдать в гнездах аистов поселения воробьев. То же самое происходит и в гнездах хищников более суровых — орлов. Приживальщиков эти крупные птицы не трогают, и те живут как бы под их защитой. Тот же прием используют белые гуси на острове Врангеля, поселяясь вблизи гнезда полярной совы. Совы у гнезда не охотятся и бдительно следят, чтобы к гнезду не приближались песцы, что важно и для сидящих на гнездах гусынь. Это те случаи, когда дружбы нет, но есть терпимость. Лиса, например, нахально поселяется в городке барсуков. Соседство это для землекопов не очень приятное — лиса гадит там, где живет, а барсук чистоплотен. Он мог бы лису выдворить — сил у него довольно, но барсук предпочитает огородиться от рыжей нахалки и терпит ее присутствие рядом. В свою очередь, гуси огари поселяются в брошенных лисьих норах, и те их почему-то не трогают, хотя могли бы и разорять гнезда.

Особые отношения возникают иногда между животными родственных групп. Нас занимают, например, отношения дикарей и родичей их — домашних животных. В обычных условиях собака для волка — добыча, причем желанная, легкая. Повадки собак волки отлично знают и умело уносят их иногда из-под носа охотников и из деревенских дворов. Но в годы, когда численность волков снижается до критических уровней, волчицы за неимением лесных кавалеров умеют соблазнять деревенских кобелей. Обе стороны тут остаются, как говорят, при своих — кобель убегает домой, волчица ищет логово, где ощенится. Но возникают изредка и привязанности. В Мордовии охотники мне рассказывали: «На снегоходах прищучили пару волков. Волчицу убили с ходу, а волк забился в овраг. Когда добрались до него, ахнули. Большой деревенский кобель был с ошейником и охотился вместе с волчицей.

На зообазе во Владимирской области я наблюдал интересную картину. В просторную клетку, где жила рысь, приходили гостить местные кошки. Лягут рядом и наслаждаются близостью огромной родственницы. Кабаны и домашние свиньи находят «общий язык». На Кавказе это даже обычное дело. Весной свиней выталкивают со дворов, и они живут в лесу дикарями. Возвращаются к осени, стосковавшись по соли. Полосатые их поросятки свидетельствуют: якшались хавроньи в лесу с кабанами.

Но интересней всего отношения разных животных, продиктованные не житейской выгодой или влечением к соплеменникам, а чувствами дружбы, юмора, любопытства. Все это обычно люди не видят. Но все же такую дружбу иногда удается запечатлеть фотокамерой. Мы в «Окне» как-то помещали редкие снимки. Игривая зебра, забавляясь, дернула за хвост молодого слона. Что же за тем последовало?

Слон понял, что это шалость, игра, и, повернувшись, шлепнул шалунью по заду хоботом. Подобной игрой иногда развлекаются белки, поддразнивая дятлов. Пишут о живущих на воде поганках. Эти иногда дергают за хвост гордых, сильных, самолюбивых лебедей. Обернется лебедь дать сдачи охальнице, а она занырнула. Успокоился лебедь, а поганка снова его за хвост.

Вороны иногда не корысти ради, а лишь забавляясь, дергают пса у будки за хвост, наслаждаясь безнаказанностью.

Даже вроде бы трусливый заяц не прочь поискать себе друга для развлечений. Лесник в Новохоперском районе Воронежской области рассказывал мне, как заяц царапал лапою жеребенка, побуждая его защищаться.

А о дружбе кота и вороны рассказывал мне поэт Николай Семенович Тихонов: «Приезжай почаевничать…» За чаем он слушал рассказы о странствиях. Но было и у него кое-что рассказать. Однажды Николай Семенович рассказал об удивительной дружбе кота и вороны.

«Выйдя рано утром на балкон, я увидел, как на соседнем с нами участке бродят по траве два существа. Я замер от удивления. Рядом с нашим Рыжим котом ходила ворона, ходила размеренным шагом, а кот посматривал на нее и шел рядом. Это было зрелище необычное. Я, признаюсь, не мог его объяснить. Кот дошел до штакетника, разделяющего участки, прошел по низу и зашагал уже между цветочных гряд, а ворона легко перелетела штакетник и опустилась рядом с ним. Так они, шагая между цветов, вышли на дорогу к выходу и пошли к воротам, как старые знакомые.

О дружбе Рыжего и вороны узнали жители нашего дачного городка. Приходили специально смотреть на них. Кот и ворона не боялись людей и не думали обращаться в бегство, когда к ним приближались. Потом ворона улетала и появлялась на следующее утро. И вдруг ворона пропала…»

Далее Николай Семенович излагает догадку, куда ворона пропала: мальчишки с духовым ружьем подстерегли ее на пролете.

«Рыжий еще некоторое время ранним утром выходил в сад и ждал ворону. Мы не имели представления, каковы были его переживания».

Все живое враждует, но непременно и дружит. Многие могут вспомнить такую дружбу.




На реке с топтухой











Рыболовом я стал в шесть лет. Мама полоскала с мостка белье, а я с приятелем мешком на песочке ловил пескарей. Удочкой занялся в то же время. Часто по улицам села ездил хромой Тихон. У него в телеге стоял зеленый старый сундук, полный соблазнительного товара… «Гребешки, иголки, булавки и нитки для баб, для девок брошки и ленты, а для ребятишек — ремни и крючки. Бегите скорее ко мне!» — кричал Тихон. Товар Тихон отдавал без денег, за старое тряпье, рога и кости коров и телят. Все были рады такому обмену. У меня в ладони оказались три крючка с комариную ногу. И я с радостью побежал домой, где уже приготовлено было ореховое удилище, леска из прочных ниток и поплавок из бутылочной пробки.

Вечером я попросил маму разбудить меня, когда пастух будет собирать коров. И вот я с коровами вместе иду к реке. Вода на ней течет в тумане, но слышно, как плещется рыба. На поплавок моей удочки садится синяя стрекоза, я прогнал ее, думая, что она может испугать рыбу…

Но вот пошли от поплавка круги — скорее, надо же подсекать! Получилось. И вот на ладони у меня пытается выскользнуть большая, как мне показалось, плотва. Рыбка была почему-то теплой. Позже я узнал: вода за ночь не успела остыть, воздух был холоднее воды…

Поймал я в то утро семь плотвичек. И мама, кинув одну плотвичку кошке, показала мне, как надо чистить рыбу.

Потом плотва оказалась на сковородке — мама решила пожарить рыбу к приходу отца с работы.

Отец, конечно, меня похвалил. И постепенно среди друзей стал я завзятым «плотвичником». Позже, читая рассказы Паустовского о Мещере, узнал: «Плотва — рыба скучная». И не согласился с писателем. Нет, рыба не скучная, умеет у крючка подразнить рыболова.

НО уженье отошло в сторону, когда на Усманке в селе Горки я увидел, как ловят рыбу топтухой, то есть плетеной из хвороста большой корзиной. «Хочешь попробовать?» — спросил меня местный парень. Я попробовал, и ловля мне очень понравилась. Вернувшись домой, на чердаке я обнаружил плетеную люльку, в которой я спал младенцем. Люлька оказалась лучше, чем лукошко: двое под кустами прижимают рыбу, а третий топчет кусты с берега. Вынимаешь топтуху, а в ней щука, налим или задремавшая под кустом плотва, язь, окунь или даже рак. Усманка для этой ловли очень приспособлена — идешь от берега к берегу и настигаешь рыбу. Вода — до пупка. Замерз — можно на песке согреться, устал — сменщик на берегу готов лезть в воду. Ведро рыбы на троих — неплохой улов.

Во время войны мы ловили под низко пролетавшими над рекой самолетами. Линия фронта была близкой. Ловишь, а вверху слышатся пулеметные очереди — идет воздушный бой…

Я был всю жизнь путешественником и всюду, где можно было, ловил рыбу. Недавно, чтобы скорее уснуть, стал вспоминать интересные случаи. Гостил у дочери в Пущино на Оке. Приходит ее муж утром и показывает крупную рыбу. «Что за рыба?» Отвечает: плотва. «Я шутки люблю, но сколько весит эта плотва?» — «Сам не знаю…» Сходили к соседям — за весами. Прикинули. Вес: два с половиной кило! Рассмотрели удивительную рыбу, полистали книжки. Плотва! «Достигает веса до трех килограммов…»

После этого, попав в Каргополь, я уже не удивлялся, увидев лещей весом в семь килограммов. Удивился ловле ерша размером в палец. Ловила их артель рыбаков. Оказалось, это давнишний промысел. Маленьких ершей в печах сушат и сохраняют долго для охотников, монахов, для тех, кто нуждается в быстром приготовлении варева: высыпал в кипяток сушеных ершей — и блюдо готово к столу.

На Дону я встретил ловца сомов. Готов поймать сома для свадьбы и для любого пира. Показал мне снимки пойманных рыб. Один сом весил 113 кило, его с трудом подвесили на дубовом суку для фотографа.










В Астраханской области нас с приятелем поставили на одном из рукавов Волги — ловите, сколько сумеете! И мы взялись. Крупный жерех ловился почти при каждом забросе блесны. Мы хватились, когда лодка до краев наполнилась рыбой. «Отдадим местным жителям…» Но костистых никто не хотел брать. Что делать? Пришлось сигналить проходившим баржам. Еле-еле уговорили взять рыбу. На следующий день нас поставили ловить сазанов. Я поймал сазана на двенадцать кило, мой приятель — на пятнадцать. И ловлю мы в этот раз прекратили. Но сазанов с удовольствием взяли бы…

В Африке на Ниле я встретил рыбака, который ловил для ресторана больших нильских окуней весом до пятидесяти килограммов. Рыбак еле поднялся в лодке, держа рыбу в руках. Солнце в Африке очень быстро садится, я спешил и не очень аккуратно заправил в аппарат пленку — и лишился интересного снимка.

Снимок, который вы видите в газете, сделан на Аляске.

Там рыба в Русской реке на нерест идет сплошным потоком… Вдобавок вся рыба ярко окрашена в красный цвет.

Большинство рыбаков не ловили рыбу, а любовались этой картиной. Но один из удильщиков охотился за королевским лососем (так на Аляске зовут чавычу), и рыбаку удалось подцепить на блесну довольно редкую рыбу. Но лосось не давался вытащить его на берег. Поединок с рыбой длился восемь часов. Из Анкориджа приехали телевизионщики, сняли поединок с рыбой и уехали. Их репортаж появился на экранах, а лосось все еще воевал с рыбаком. Наконец прочная леска задела острый камень и лопнула. Немец-рыбак от пережитого напряжения стал хохотать. Многие подумали, что свихнулся, но все обошлось. Удильщик сказал окружающим: «Такого сильного переживания я до этого не знал и вряд ли когда-нибудь переживу снова…»

Там, на Аляске, я встретился с женщиной, нечаянно поймавшей рекордного веса рыбу халибута, по-нашему — палтуса. Бабушка Катя Маккап из деревни Нинильчик о себе говорила скромно: «Вышла в море порыбачить, и он попался. Стал лодку таскать. Вынуть его не могла — велик. Стала кричать знакомым. Взяли меня на буксир и вместе с рыбой привели в бухту. Когда вынули и взвесили халибута, то ахнули: 203 килограмма! Ну и прославилась!»

Разговор о рыбалке может быть бесконечным. Меня заставили вспомнить о ловле сазана на удочку без крючка. И я рассказал, как на Дону встретил удильщика, который мне показал эту «японскую» ловлю. На леску крепится мешочек со жмыхом, а рядом привязывается еще один конец лески с металлической пуговицей. Сазан в воде быстро находит корм и начинает сосать жмых. Но ему мешает пуговица. Она болтается прямо у жабр. Сазан решает избавиться от этой помехи и забирает пуговицу в рот, и та, естественно, сразу выбрасывается, но каким образом? Через жабры. И таким образом оказывается на кукане. Можно подивиться наблюдательности японцев. «Ну, а пойманные сазаны где?» — спросил я рыбака. Он ждал моего вопроса и вытащил из воды две рыбы: «Вот! Поймал два часа назад…»










Другая история — с карасями. Получил я из Калужской области письмо: «У нас в пруду живут незрячие караси…» Я немедленно отозвался, попросил подробностей и получил от Абрамова Сергея Дмитриевича второе письмо. «Совершенно безглазые! Жаберные крышки есть, а глаз нет. Но крепкие караси. Мы поступаем с ними обыкновенно — ловим и жарим. Приезжайте — увидите». Я с большим удовольствием написал о безглазых карасях. Первый раз мы с внуком увидели небольших, с половину ладони, рыбок. Через три года увидели карасей почти в килограмм. Я в двух больших банках привез это чудо специалистам. Они не удивились. «Это бывает только с белыми карасями. Во время нереста падает температура ниже крайней отметки, и карасики мальками зрение теряют».

В прошлом месяце встретился с земляками на реке Воронеже. Говорили об Усманке, вспоминали, как хорошо было бродить по этой реке с топтухой. Прикидывали, а нельзя ли и на Воронеже попробовать рыбачить с первобытной снастью. Но где теперь взять топтуху? Оказалось: снасть можно найти без труда. А вот река оказалась не подходящей для топтухи — берега заросли камышом и осокой, глубина растет сразу от берега, на песчаных откосах делать с топтухой нечего. Вымокли мы изрядно, но поймали только пять малорослых щурят, трех золотых карасей и немного плотвы.

Сделав на память снимки с топтухой, мы решили бросить якорь на берегу возле воды. Будем сидеть у костра — вспоминать, что было интересного на рыбалках…




Ясная Поляна











Нет надобности гадать, почему она названа Ясной. Пройдите от входа в усадьбу березовую аллею, постройки именья, фруктовые сады, массивы леса с названиями Чапыж и Заказ, и дорога из-под берез, дубов и ясеней выведет вас на простор — на большую поляну. Тут, если взойти на взгорок, открывается мир, который сразу тебя остановит, и его захочется как следует разглядеть.

Сидишь под березами на высотке, и вся поляна, залитая солнцем, как на ладони. Со всех сторон обрамляет поляну лес. Внизу по равнине змеится река Воронка с двумя мостами. Угадывается дорога, по которой лошадь лениво тянет телегу, проходит к речке стайка посетителей Ясной Поляны. Опушки леса темны, а поляна золотится под солнцем. Островок кустов и деревьев, уже тронутый желтизной, расположен в центре ее. Он дразнит глаза переливами затуманенных красок. Кажется, в зарослях обязательно должен кто-нибудь прятаться — зайчишка, лиса.

Сознаешь: на тульской и орловской земле немало таких полян, приютившихся меж холмами, поросшими лесом. Но эта — особая. Кто-то назвал ее Ясной. И сколько раз по этой поляне проходил, проезжал вот так же в телеге или верхом на лошади человек, чье имя является гордостью россиян, кого знает, теперь уж навечно, все человечество.

Лев Толстой любил это место в усадьбе, часто сюда приходил постоять, посидеть на своем «стульчике-палке», увидеть, как за поляною в лес прячется солнце. В его дневнике читаем волнующие душу слова: «Вышел на Заказ вечером и заплакал от радости, благодарной за жизнь».

Экскурсоводы в Ясной Поляне говорят, что все чаще людей интересуют не только дома, где жил Толстой, не только предметы его быта, но и природа, близость к ней мудреца, которого видели тут босым, который ходил за сохою, косил. И написал: «Счастье — это быть с природой, говорить с ней».

Как он умел «говорить», мы знаем — все творчество яснополянца пронизано острым чувством природы. Природа была важнейшей частью физической и духовной жизни Толстого и жены его Софьи Андреевны тоже. В дневниках она пишет: «Живу природой и усиленным трудом». Трудов у этой женщины было много. Тринадцать детей, хозяйство (сам Толстой хозяином был неважным), переписка трудов мужа-писателя, непрерывные гости. Но при этом едва ль не на каждой странице записей в дневнике — что-нибудь о природе: «Всю ночь Левочка до рассвета смотрел на звезды», «Брали грибы в березняке…», «Сбегала на полчаса за рыжиками».

Сотрудники музея-усадьбы бережно выписывают из дневников Толстых и произведений Льва Николаевича все, что касается природы и особо природы Ясной Поляны. По этим записям угадывается, что было в усадьбе. Как выглядела Ясная при жизни Толстого, строится вся стратегия сбережения бесценного клочка земли площадью 412 гектаров.

Природа изменчива — что-то растет, что-то в это же время увядает и умирает. Для Толстого усадьба не была музеем.

Изначально это было место довольно голое, изрезанное оврагами. Толстой много усилий приложил засадить овраги дубовым лесом. И преуспел. Площадь лесов в Ясной увеличилась в четыре раза. Среди них-то большая поляна поляной и выглядит.

Лесом тут пользовались по-хозяйски — рубили спелую древесину, брали лес на дрова. В дневниках Софьи Андреевны обнаружена интересная запись (1878 г.): «Мы взялись делать 6000 бочек… Ходила смотреть, как делают». Трудно предположить, что делалось это из усадебного леса. Скорее всего, это было в «засечном», казенном лесу.

Все растущее невозможно законсервировать. И все-таки тут поддерживается облик усадьбы, какой была она в последние годы жизни Толстого. Умирающие деревья срубаются, на их место насаждаются новые, но бережно отношенье к деревам-долгожителям, которые «помнят графа». Среди них — трехсотлетние дубы, двухсотлетние липы, клены и ясени. Узловатые, с отпиленными омертвевшими сучьями, с залатанными пустотами стволов, они заставляют остановиться, напоминая о течении времени и о том, что деревья обычно переживают людей.

Открытием для меня были тут тополя. Обычно недолго живущие родственники осин тут потрясают увидевшего. Растут они вблизи входа в усадьбу у малого пруда и поражают одновременно высотою, толщиною и стройностью. Мне почудилось даже, что вновь я в Америке, в знаменитом лесу секвой, в лесу деревьев, живущих по нескольку тысяч лет.

Но это были тополя. Стал вспоминать: где еще видел таких великанов? Вспомнил город Пржевальск на Иссык-Куле и берега аляскинского Юкона. То были деревья мощные, но разлапистые, кряжистые. Тут же тополя при высоте почти в сорок метров — как струны между землею и небом. При ближайшем рассмотрении оказалось: старые, старые.

«Они как трубы — сердцевины почти уже нет, — объясняла мне лесовод Елена Владимировна Солдатова. — Гулкие, как африканские деревянные тамтамы. И, поглядите, дупла, дупла. В них водились совы и дикие пчелы. Всеми силами стараемся продлить жизнь этих тринадцати великанов.

Смотрите, сколько заплаток из жести, из металлических сеток на древесине. Приглашаем для этой работы специалистов — они действуют, как альпинисты».

Тополям двести лет. Посажены были матерью Толстого — Марией Николаевной. Яснополянский «сиделец» часто приходил поглядеть на любимые дерева.

В музее-усадьбе создана «служба природы», которую возглавляет профессиональный эколог Александр Григорьевич Заикин. Я его знаю несколько лет и успел полюбить за ровный, спокойный характер, за преданность Ясной Поляне, за настойчивость в деле. «Моя работа — сделать остров зелени, со всех сторон окруженный дорогами и промышленными объектами, островом обитаемым. Добиться, чтобы тут жило все, что было и раньше».

Дело это далеко не простое. При Толстом Ясная не была «островом». Тут водилось все, что жило вокруг. Софья Андреевна пишет о подстреленном в молодом березняке тетереве, о рыжиках, набрать которых можно было за полчаса. Толстой с Тургеневым охотились тут на вальдшнепов. Красноречиво названье местечка — Волчья бойня (были, видимо, тут облавы на серых).

Вальдшнепов весною по-прежнему можно увидеть. Но тетеревов и рыжиков (грибов, почти повсеместно исчезнувших) развести невозможно. И все же леса и поляны усадьбы много богаче мест окружающих. Александр Григорьевич говорит: «Послушаем звуки усадьбы — они были и при Толстых. Крик петуха, ржание лошади, кваканье на пруду лягушек (исчезали, пришлось разводить), кряканье уток, пение соловьев, иволги, кукование, крики воронов, соек, сорок, дятлов, дроздов, свисты поползней, а зимой — снегирей». Заходят в заросли лоси и кабаны, живут тут косули, лисы и зайцы, несколько гнезд ястребов. Животные хорошо чувствуют безопасность этого места, привыкли к людям. «Синицы и поползни хватают зерна у экскурсантов с руки. В суровое время кое-кого подкармливаем. Для птиц на зиму оставляем пять — семь мешков семечек, для косуль и зайцев бережем яблоки».

Почти священные в Ясной Поляне ужи. Известно, что Софья Андреевна любила безобидных желтоголовых змей, поила их молоком. И сейчас все работники Ясной Поляны считают долгом ужам покровительствовать. Можно услышать крик экскурсанта — «Змея!», но никто из служащих себя не уронит подобной слабостью, хотя уверенно можно сказать: безобидных ужей любят не все.

Бережно сохраняются, восстанавливаются и постройки прежней Ясной Поляны. Конюшня полна лошадей. На берегу Большого пруда реставрируются баня и кузница. Нынешнего молодого Толстого (Владимира Ильича — праправнука Льва Николаевича) мы с Александром Григорьевичем уговариваем восстановить на Воронке водяную мельницу, и это дело, кажется, двинулось — налажена связь с реставраторами.

Об интересе посетителей Ясной Поляны к старому деревенскому быту свидетельствует притягательная сила недавно восстановленной кучерской избы. В ней собран житейский инвентарь вековой давности — хомуты, дуги, прялка, сундуки, лоскутное одеяло, печной инвентарь. Интерес у массы посетителей к этому такой же, как ко всему, что хранится в доме Толстых. Меня, сидевшего на скамейке у кучерской, две городские девчурки, кусая от смущенья воротнички платьев, спросили: «Дядя, а изба работает?» Когда же их с матерями пригласили в избу и позволили влезть на печь, они, притихнув, шептались и никак не хотели слезать.

А мне Александр Григорьевич устроил королевский подарок: разрешил переночевать не в дорогой, предназначенной для иностранцев гостинице, а на печи в кучерской. Ночь оказалась, правда, почти бессонной. Покатавшись с разными мыслями с боку на бок, я вышел наружу. Перекликались в темноте совы, «циркали» летучие мыши, у фонаря «трюкали» два сверчка. И висела над Ясной Поляной дымная полоса Млечного Пути, сияла Большая Медведица, падали августовские звезды. Время течет, а там, в вышине, — никаких видимых перемен. Вспомнилась запись неутомимой Софьи Андреевны, сделанная сто тридцать лет назад: «Всю ночь Левочка до рассвета смотрел на звезды».




Опушка


В природе серединной России есть зоны, особенно приятные глазу: речные долины, лесные поляны, островки леса в поле и лесные опушки.

Есть какая-то сила, влекущая и человека, и зверя к лесным опушкам. Идешь полем — глаз дразнит неровная синяя линия леса. Подходишь ближе — тянет идти вдоль опушенной кустами стены деревьев. И в траве у опушки обязательно обнаружишь торную тропку — не ты первый заворожен границей леса и поля, многих опушка вела куда-то извилистым краем: по одну руку — таинственный полог деревьев, по другую — пространство, залитое солнцем. И зимой — обратите внимание — вдоль опушки обязательно вьется лыжня. В поле ветрено, скучновато, в лесу местами — не продерешься.

А опушкою — хорошо! И строчка лисьего следа тоже вьется вблизи опушки. Вот видно: стояла лиса, прислушивалась, приглядывалась к заснеженному жнивью из-за кустика терна. Вот мышковала возле стогов, а испугавшись чего-то, быстро метнулась к опушке и сразу остановилась, обернулась мордою к полю: я тебя вижу, ты меня — нет.

Заяц тоже топтался у края леса. В поле беляку делать нечего, а опушка для него интересна — можно погреть на солнышке бок, и корма на этой освещенной солнцем границе древес гораздо вкуснее, чем в чаще. Об этом знает не только заяц. Знает и лось, и олень. Следы выдают места их кормежки.

А что касается зайцев, то в конце зимы на опушке, где-нибудь около тальников, у молодого осинника или поваленной ветром старой осины, они учиняют прилунные игры и свадьбы с бешеной скачкой, с прыжками друг через друга.

Утром, если пороша не скрыла свидетельства заячьих радостей, видишь сильными лапами утрамбованный снег, орешки помета, на колючках — белые прядки пуха. Опушка леса для зайцев — все равно что околица у деревни для человека. Корма кормами, но кто возьмется утверждать, что заячье сердце не бьется от радости в лунную ночь на этой волшебной границе света и тени — лесной опушке.










На опушках кормятся и любят просто так посидеть на березах тетерева. И не только тетерева. У птиц, я заметил, есть ритуал прощания с солнцем. Каждый знает, как волнует человека момент, когда солнце у вечернего горизонта краснеет, становится странно большим, дымится и вот-вот мигнет на прощание глазом. Момент ухода светила волновал, надо думать, и наших далеких предков. Появляясь на свет, мы имеем наследство тысячелетнее — щемящее чувство радости и тревоги при виде заходящего солнца. «Красно солнышко», «Заря моя вечерняя…» — во скольких песнях запечатлено это вечернее волнение, ощущение красоты и таинства мира. Любопытно, что днем шествие солнца по небу принимается нами без особых эмоций. А вот окрашенная пурпуром граница дня и ночи заставляет нас задумчиво стоять у окна. Заставляет замедлить шаги, притихнуть, если мы даже очень спешим, в дороге.

Что-то похожее на закате солнца переживают, наверное, и птицы. Я много раз наблюдал: шум-гам в лесу, но вот зарумянились шишки на елках, заиграли красные отблески на верхушках берез, и лес затихает. Чуть позже, когда сумрак из-под полога леса поднимется кверху, звуки возобновятся.

Переговариваясь, птицы будут устраиваться на ночлег. Но в момент, когда лучами заката освещены верхушки деревьев, птицы стихают и сидят в вышине неподвижно — прощаются с солнцем. Я это много раз наблюдал. А однажды, проходя по холму в стороне от знакомой опушки, был остановлен заходом солнца. Закат был огненный, а солнце большое и кроткое. Глядеть на него можно было даже через бинокль.

Размышляя — с кем разделяю радость вечернего света? — я навел стекла на лесную опушку и поразился: на верхушках деревьев, головою на запад, недвижно, молчаливо, торжественно сидели вороны, два канюка, голуби, сойки, сороки, дрозды. Заснять всех собравшихся на опушку проводить солнце было нельзя. Но на листке блокнота я спешно зарисовал все, что видел в бинокль. И сейчас, разглядывая листок с торопливым карандашным наброском, я до малейших подробностей вспоминаю тот вечер, свое волненье и птиц, прилетевших к опушке молчаливо проститься с солнцем.

Я несколько раз проверял, спешил специально к опушке под вечер. И всякий раз ритуал прощания с солнцем был одинаков. Птицы сидели притихшие. И только после захода светила начиналась у них ночлежная суета.

Зимой у края леса на репейниках держатся стаи щеглов, на рябинах и на терновнике — свиристели. Вылетают из заснеженной чащи полущить семена конского щавеля снегири. И уже много лет на этой опушке я веду занятные игры с ушастыми совами. Днем эти птицы хоронятся в чаще, как будто их нет. Но смолкнет после заката щебет дневных обитателей леса — наступает час сов. Иногда я сажусь специально дождаться этого часа.

На земле уже сумрак. Густеет синева неба, но на нем хорошо еще виден силуэт бесшумно пролетающей птицы. Совы из лесной глубины собираются на опушке у края пшеничного поля и сидят, готовые к ночной охоте. В этот момент попищи мышью — и вот она, таинственная ночная птица с широкими мягкими крыльями. Она, разумеется, видит тебя и все же делает разворот, услышав желанные звуки, бесшумно скользит в трех метрах от твоей головы, улетает, но возвращается снова.

Иногда я эту игру усложняю. Ложусь под низким пологом на опушке растущей ели и там притворяюсь мышью, сопровождая писк еще и легким шуршанием листьев. Однажды осенью эта игра привлекла целый выводок молодых сов — шесть штук! Писк и легкое шевеление пальцев в опавших листьях заставили сов каруселью носиться в воздухе друг за другом. Атакуя, они опускались к земле и взмывали кверху у самой моей руки. Минут десять продолжалась игра. Губы мои от подражания мыши одеревенели. Озадаченные совы сели передохнуть на голый ольховый куст в трех метрах от скрывавшей меня хвои. Это было похоже на сказку.

Полдюжины крупных птиц, навострив уши, силуэтами темнели на угасающем небе — коллективно решали, возможно, первую в жизни загадку: что за странная мышь там под елкой? Я снова пискнул, но, видно, не очень искусно — три птицы слетели и скрылись, а три опять принялись летать и снижаться…

У опушки я видел однажды лосей, приходивших пастись на клевер. Дотянуться мордой до лакомой пищи долгоногим животным было непросто. Лоси поступали так же, как поступают, когда находят грибы — паслись на коленях.

Биологи знают: на границе двух сред (в данном случае леса и поля) жизнь всегда гуще, разнообразней, подвижней. И растения, и животные на подобных размытых границах взаимно проникающих территорий лучше используют свет и тепло, легче находят корм и убежище, а возможно, так же, как мы, звери и птицы находят и радость побыть на околице леса и поля.




Плёс


Летом 1888 года еще малоизвестный молодой пейзажист Исаак Левитан плыл по Волге из Нижнего Новгорода в поисках «источника сильных впечатлений».

Художник был грустен, даже уныл — Волга, вопреки ожиданию, душу не задевала. И вдруг за Кинешмой взгляд живописца и его спутницы привлек маленький городок, убегавший от воды круто в гору, в зелень берез и елок. На бугре стояла бревенчатая церковка, кругом темнел отражавшийся в Волге лес. Левитан побежал к капитану.

— Что за место?

— Городок Плёс, — равнодушно сказал капитан, — точнее сказать, городишко…

Но художник уже не слушал. Городок приближался. И было в нем что-то заставлявшее поспешить.

— Сходим! — Художник побежал в каюту за мольбертом и саквояжами.

Так случайно Левитан встретился с Плёсом.

Теперь, спустя сотню лет, пассажиры на теплоходах заранее выходят на палубы и с нетерпением ждут… Со времен Левитана облик города мало в чем изменился. И в этом его привлекательность. Случается, два, даже три громадных теплохода борт к борту стоят у Плёса. Местные жители растворяются в потоке приезжих. По делу прибывают сюда немногие. Главное — навестить городок, самому убедиться: справедлива ль о нем молва?

История Плёса не бездонна, но глубока. Основан он был в год Грюнвальдской битвы (1410) с назначением: оберегать границы Руси от набегов с востока. Место для рубленой кре-пости посланцы московского князя Василия (сына Дмитрия Донского) выбрали не случайно. На Верхней Волге это самая высокая точка. Крутизна берегов обрывалась возле воды, и с двух сторон крепость обрамляли овраги. Неприступной стояла она на мысу. Это не помешало, однако, молодому казанскому хану Махмуту Хази «сжечь Плёсо» (так изначально назван был город). Но то был всего лишь набег. Плёсо восстановился. Служил позже сборным пунктом для войска против казанских ханов. Беспокойство с востока сменилось потом нашествием с запада — в Смутное время просочилось сюда шляхетское войско… А в 1812 году город был тылом, куда эвакуировались воспитанники и педагоги Московского театрального училища. Приютивший беженцев заштатный патриархальный Плёс обескуражен был ученьем резвых «ахтерок». Особо богопротивным показались плесянам балетные танцы. Балетмейстер тех лет Глушковский записал реплики собиравшихся поглазеть на ученье: «Ах, матки мои, как их вертит нечистая сила, как она их подымает!»










Звездный час малого городка приходится на вторую половину позапрошлого века. Плёс поставлял в это время рыбу в Москву, славился кузнецами и оборотистыми извозчиками, портняжничал и сапожничал, поставлял на волжский путь бурлаков, но главное — сделался важной торговой точкой речной дороги. Тут с барж на телеги переваливали хлеб, шедший с юга, сюда свозились товары из иваново-шуйской промышленной зоны. На ручьях и речках, впадающих в Волгу, вертелись мельничные колеса, на открытых ветру буграх шевелили крыльями ветряки. Появилось несколько маленьких ткацких фабрик. Город бурлил. Население его достигло двух с половиной тысяч. Дома росли как грибы.

Наверху места уже не хватало, заняли низ у самой воды. И по буграм, вырезая на склонах площадки, рубили дома. Так сложился облик городка, бегущего вверх по откосу.

В летнюю навигацию население Плёса возрастало в несколько раз. Рельсовый путь Иваново-Вознесенск — Кинешма сделал невыгодным вывоз хлеба из Плёса гужевым транспортом. И городок быстро утих. Тишина была уже главной его примечательностью, когда Левитан первый раз сошел с парохода на пристань.

В Плёсе художник нашел то, что искала его душа. Поселившись в домике с окнами на реку, он обрел житейский покой и жадную страсть работать. Исчезли мнительность, неуверенность в своих силах. Его зонт над этюдником видели то у воды, то на кручах над речным плесом, то в окрестных деревнях.

Тихая жизнь городка, мир простых радостей, близость к природе пробудили все лучшее, чем была богата эта натура. Плёс оказался для Левитана тем же, что и сельцо Михайловское для Пушкина. Жилось и работалось радостно. Расширился жизненный горизонт. Молодой еще человек, видевший в Москве главным образом приказчиков, коридорных, половых, извозчиков, увидел тут, на Волге, основы жизни, начал понимать историческую силу народа.

И хотя полотна Левитана «безлюдны», мироощущение человека, писавшего их, явственно проявляется. Чехов, увидев холсты, привезенные другом из Плёса, сказал: «…на твоих картинах появилась улыбка».

В Плёсе состоялось открытие Левитаном Волги. Волжских пейзажей до него написано было много. Левитан в своих наблюдениях и переживаниях постиг душу великой реки. Он почувствовал здесь просторы России, волжский плес, в котором отражался маленький городок, подарил художнику острые ощущения переменчивой красоты. Картины «Вечер. Золотой плес», «После дождя. Плёс», «Свежий ветер. Волга», глубоко волнующие нас сегодня, — результат и громадного мастерства и особого строя души, способной остановить волнующие мгновения жизни.

Плёс подарил живописцу много таких мгновений. Полотна, привезенные с Волги, сразу поставили Левитана в ряд великих художников. Всеобщее любопытство вызвал и маленький городок. Сюда устремились художники. Перебывало их, начинающих и маститых, в городке много, и каждый увозил на холстах «свой Плёс». Но имя Левитана для Плёса — то же самое, что имя Толстого для Ясной Поляны, Тургенева — для Спасского-Лутовинова, Чехова — для Мелихова. Левитан ездил сюда три лета подряд. Написал много больших полотен и полсотни этюдов. Мотив знаменитой картины «Над вечным покоем» подсказан был обликом деревянной церквушки, стоявшей над плесом.










Волжский маленький городок пробудил талант Левитана. И сам он навечно прославлен художником. По знакомым картинам мы знаем с детства: есть где-то Плёс, хорошо бы там побывать… Левитан сохранил сердечную благодарность местечку на Волге. Незадолго до смерти, вспоминая лучшее, что увидел, о Плёсе сказал: «Никогда не забуду…»

Более ста лет минуло с той поры, когда по желтым дорожкам в гору ходил Левитан. За сотню лет сколько воды унесла в море Волга! Выросли, переменились города на ее берегах. А Плёс остался Плёсом. И это его старинное постоянство обернулось сегодня ценностью. Тут царствует пешеход.

Глиняные дорожки змейками убегают на кручи мимо таинственных, непролазно-зеленых каньонов. Весной овраги пенятся белым цветом черемух и служат приютом для соловьев. Летом тут пахнет нагретыми лопухами, ежевикой, жасмином. Внизу, в потемках, журчат ручейки, вверху, на припеке, гремят кузнечики. Осенью по оврагам шуршат дрозды, как детские самолетики из бумаги, скользят над желтеющим миром сороки. В пахучем царстве зарослей тут хочется заблудиться. Но невозможно. Дорожки выводят тебя на вершину откоса под полог громадных старых берез.

Отсюда Волга — как на ладони.

На лодке переправиться можно на левый берег (из Ивановской в Костромскую область). Через реку, как бы со стороны, городок виден весь целиком. Видна внизу слева бывшая рыбачья слобода, виден в ней домик, где жил Левитан. И в мелких подробностях видны уступы кружевной зелени леса, уступы домов, садов, паутина желтых дорожек, освещенные солнцем полянки и темные русла оврагов, плешины на круче, вытоптанные туристами. Светел, зелен, радостен городок! А у ног его — зеркало Волги. Город похож на большой многопалубный пароход, приставший тут и не желающий уплывать — так ему хорошо. Как мачты, белеют церквушки. Нижняя палуба — самая оживленная. Плотно друг к другу стоят дома. Почти что все двухэтажные, низ — каменный, верх — деревянный. Заборы. Наличники. Двери с коваными запорами. В окнах — герань. У заборов — скамейки с обязательными старушками. Девятнадцатый век! Кажется, вот сейчас выйдет купчина в поддевке и проследует, оглядевшись, к лабазам у церкви. В огородах возле домов пахнет укропом, нагретой ботвой помидоров. Пахнет яблоками, колотыми дровами, вяленой рыбой, дымком. Куда-то в зеленые джунгли склона чешуйчатой змейкой уползает дорожка, мощенная камнем…

Таким видит Плёс человек, сошедший на два-три часа с теплохода. Но на всю жизнь запоминается этот старинный городок на Волге.




У зеркала











В Африке есть птица величиною с воробья и похожа на воробья, но более многочисленная. «Что за сеть растянута в половину неба?» — «Это ткачики, — ответил мне спутник.

— В этой туче больше миллиона птичек, очень не любимых африканцами.

Сядут на поле — урожаю конец! Видите старика и мальчишку с трещоткой? Они не дают ткачикам сесть. Эта птичка подобна саранче…»

В другом месте мы увидели жилище ткачиков: из-под соломы, которой одет был старый ствол дерева, вылетали резвые птицы. Я заглянул под солому и увидел гнезда, так густо сидевшие, что ладонь ребром можно было просунуть между этими «квартирами». Спугнутые птицы сразу возвращались в гнезда. А дальше виднелись новые гнезда, прикрытые соломой.

Из одного неспешно выползла небольшая неядовитая змейка. «Конечно, в этой соломе можно кое-что найти», — проводил змею мой приятель.

Вечером мы говорили о ткачиках, об их похожих на тучу скоплениях. А утром одна из птиц, похожая на воробья, устроила нам веселое представление. «Иди скорее сюда», — позвал я приятеля. У нашей машины возле зеркала вилась знакомая птичка, она боролась со своим отражением в зеркале. Вокруг толпилось несколько любознательных постояльцев гостиницы, а птица «клевала» зеркало и, видимо, решила прикончить «соперника». Минут пятнадцать продолжался этот поединок. (Вы видите его на снимке.) Когда птица в изнеможении села на зеркало, какая-то сердобольная старушка-путешественница накрыла зеркало платочком. «Жалко, но представление окончено!» — сказали все хором.










В другой раз подобную картину я увидел спустя неделю там же, в степи Серенгети. Что-то остановило мое внимание… Боже мой, прямо в метре от меня около зеркала грузовика, из которого только что вылез шофер, сидела большеклювая птица с названием носорог и делала то же самое, что делал малютка ткачик — нападала на свое отображение в зеркале. Большая птица не обращала на меня внимания. Я поднял камеру и стал снимать. Сразу вспомнил: птица эта замуровывает самку в гнезде и, пока та сидит на кладке яиц, носит ей еду и через маленькое отверстие передает подруге.

Я помню снимок: носорог передает добытое где-то яйцо. «Свое берегут, а за чужим охотятся», — подумал я, не переставая снимать. Носорог старался достать клювом «соперника». Но чем больше он ярился, тем агрессивней был «соперник»… Кончилась пленка, но мне не хотелось уходить. «О, я понимаю!..» — сказал шофер грузовика. Ему, наверное, не раз приходилось наблюдать подобное.

Еще раз я наблюдал, как животные относятся к изображению в зеркале. Ленинградские ученые в Псковской области выпускали на лето на острове обезьян. Важно было выяснить в природной среде поведение африканских животных. Был эксперимент: на поляне выставили большой лист металлического зеркала. Очень сообразительный самец обезьяны Бой, увидев свое изображение, сразу бросился к нему, думая, что встретился с соперником, но уперся в зеркало. Еще раз разбежался, но решил, не нападая на «соперника», заглянуть за зеркало. Ничего не увидел. И сел в задумчивости, как человек: «Что-то со мной неладное происходит…»

И стал зеркало обходить стороной. Как видим, «птичьего» восприятия зеркала у Боя уже не было, но понять происходящее обезьяне не было дано. Зеркалом для Боя служил сам человек. Помню, я снимал обезьян. Любознательный Бой крутился рядом. И вдруг я увидел на шее Боя мой «Никон» — обезьяна, уловив момент, стала рыться в моей сумке и обнаружила запасной аппарат. Что сделал Бой? Конечно, он стал, как и я, «фотографировать». Все окружающие засмеялись, и я тоже. Но надо было выручать дорогой «Никон». А Бой его не отдает — вскочил на сосну и оттуда «снимает». Я поманил Боя, а он залез выше и опять «снимает». На помощь мне пришел профессор Фирсов. Он протянул Бою яблоко, а тот сразу же отдал камеру.

Мы сели обсудить интересную ситуацию. «Человек с камерой был для Боя своеобразным зеркалом, и он сразу же, как только заимел камеру, стал «фотографировать». Но камеру он отдал без принуждения — яблоко для него было дороже», — объяснил знающий повадки обезьян профессор. И тут же рассказал о случае, который был в лаборатории несколько лет назад. «Мы решили устроить небольшой пожар. Что будет, когда старый шимпанзе увидит огонь? Обезьянка сразу бросилась тушить загорание. Для этого ей надо было из-под крана в стеклянной банке спешно носить воду…

Очень легко обезьяны могут включать или выключать телевизор и смотреть, что происходит на экране. Даже наблюдательная кошка способна включить телевизор. Пожар же могло потушить только мыслящее существо».










Многие знают: кошка, ни разу не видевшая телевизора, бежит поймать на экране птичку. Но постепенно кошке дано понять: в «теле ящике» поймать птичку нельзя, и кошка остается спокойной, когда на экране поют или стрекочут пернатые. И все же иногда, собравшись вместе, они вспоминают, как ловили воробьев и голубей. Посмотрите на снимок: что происходит в кошачьих головах? На экране птицы. Но видит око, да зуб неймет. Кажется, вот-вот эта мяукающая братия бросится на экран. Но этого не происходит: все одинаково соображают: «Нет, это невозможно! Видеть — хорошо! Но поймать… Все уже пробовали».

Если выключить телевизор, кошки исчезнут. Но стоит включить — сразу же соберутся. Специалисты пишут: «Кошки получают большое удовольствие от этих «коллективных просмотров».












Серая цапля











Её видели многие. Эти птицы к числу редких не относятся. Проплывая на лодке по реке, часто видишь на отмелях вблизи берега одиноко стоящую цаплю: она спокойно ожидает добычу.

Иногда можно увидеть, как цапля, вытянув шею, целится клювом во что-то в воде. Это бывает небольшая рыбка или лягушка. И вот добыча уже серебрится в клюве охотницы. У голенастой птицы есть характерное название — цапля, то есть добычу она цапает длинным и острым клювом.55

Никто не видел, как цапля летит к гнезду с добычей. Она её сразу прячет в зобу и только в гнезде вытряхивает птенцам все, что принесла. Иногда она ловит рыбу рядом с колонией, где живет, иногда добычу надо нести до двадцати километров.

Летит цапля неспешно на своих больших крыльях. Сильный ветер может помешать полету тощей птицы, летящей невысоко. Я наблюдал цапель на реке Сороти, возле того места, где жил Пушкин. Летом на реке много людей, и ловить рыбу вдоволь цаплям не удаётся. Но вот один из случаев, когда природа находит выход. Цапли перешли на ночную рыбалку, днем сидят около орущих птенцов, а ночью рыбачат.

Живут цапли, как грачи, колониями. Иногда по десять гнезд на одном дереве. Ссорятся с соседями, но, с другой стороны, сообща отбиваются от пернатых хищников — ворон, орланов, подорликов. Когда птенцы подросли и готовы летать, колония пустеет. Все птицы, как могут, добывают корм у воды — ловят рыбу, лягушек, мышей. Улетают на юг в сентябре — октябре, чтобы в апреле опять оказаться среди деревьев, стоящих около воды. Иногда они меняют место колонии, это происходит от истощения водоёма и сильного беспокойства хищниками. В Воронежском заповеднике были две больших колонии, но одна исчезла, а другая, напротив, выросла, у реки Воронеж, до полутораста жилых гнёзд. Путь на север с юга цапли начинают в одиночестве — ловят попутный ветер и останавливаются только покормиться. Но постепенно число цапель растет и достигает полсотни птиц.

Прилетев на место и немного передохнув, цапли начинают ссоры из-за гнезд. Выяснив отношения, приступают к ремонту жилищ. Пары птиц начинают чинить гнездо — самец носит тонкие гибкие веточки берез, а самка сплетает из них просторное, но неказистое гнездо, чинить которое приходится каждую весну.

В конце апреля самка садится на кладку из шести-семи не очень крупных яиц. Самец её кормит и неутомимо ловит рыбу.

Мне не один раз удавалось снимать отца семейства в этот момент. Подлетая к гнезду, он складывает крылья и ловко ныряет к гнезду. Птенцы цапель всегда голодны и мгновенно уничтожают добычу. Родителям приходится постоянно следить, чтобы птенец в азарте не оказался на краю гнезда. Такое случается нередко, и птенец обречен, никто его в гнездо не вернет. У некоторых пород цапель существует порядок: один из родителей не покидает гнезда, пока другой не сел, этот порядок — «вахту сдал, вахту принял» — у серых цапель не существует, и птенцы оказываются в опасной близости от края гнезда. Внизу их ожидает печальный конец. На земле их ловят беспощадные хищники — хорьки, енотовидные собаки. В Михайловской колонии я наблюдал за лисицей, которая ждала: не упадёт ли сверху желанный гостинец? Никто в этой шумной колонии этого даже и не заметит. Потери эти возмещает избыток яиц в гнезде. Но прямо в гнезде происходит нахальный разбой — вороны крадут в гнезде яйца, а воздушные хищники уносят птенцов. Цапли обороняются, но при этом теряют заметную часть выводка. Если равновесие нарушается, колония меняет место жизни. Так было, когда цапли покинули места в лесу около речки и поселились возле Михайловского. Наверное, так же это случилось в Хоперском заповеднике.










Колония близ села Ступино процветает, в ней около трех сотен птиц. «Не мешают ли цапли жизни в селе?»

— «Нет, — ответил здешний огородник. — Ловят рыбешек и лягушек. Кому они мешают?»

— «А люди цаплям мешают?»

— «Мне думается, что не мешают, даже помогают жить. Видели над гнездами хищных птиц? Вот кого цаплям надо бояться.

Человек цапле не враг. Охотники не бьют — мяса у цапель немного, да и рыбой пахнет. У нас с рождения человек знает: цапель не надо трогать. Помню, Андрюшка Кривой из ружья цаплю убил, так его все осудили. Нельзя! Грех цаплю убить. Теперь и заповедник их охраняет. Ваш друг, вижу, из заповедника. Он хорошо это знает».

Весной колония птиц находится под «охраной грязи». После весенних разливов в пойме грязи тут — море. Мы побоялись с Сергеем в этом море утопить болотные сапоги. «Грязевая защита» цапель сохраняется до половины лета. А позже обитатели колонии разлетаются во все стороны.

На реке и озерах цапель можно встретить повсюду. Они являются украшением природы… Плывешь на лодке, глядишь, цапля стоит в воде. «Это наша знакомая, далеко залетела. Приятно встретить ее далеко от родных ольшаников», — заканчивает беседу о Ступинской колонии мой друг Сергей Сопельников.

Цапля — всем доступный и интересный объект живой природы. Обитает всюду, где можно жить, исключая Крайний Север и Антарктиду. Всего на Земле живут семьдесят видов цапель, больших и малых, дневных и ночных охотников. Все, как правило, рыболовы. У всех есть характерные приметы. Серая цапля — самая распространенная на земле. Я встречал их на наших просторах, видел в Индии, в Африке, в Америке. Всюду у этого рыболова был заметный характер.

Она не очень пуглива, подвижна, но умеет стоять подолгу неподвижно, умеет дать ответ обидчику. Самым сильным её оружием является острый, как копьё, клюв с зазубринами, который она использует на рыбалке и в драках. Очень зорки у цапли глаза. Она всегда косится: нет ли опасности?

Иногда она стоит вроде небрежно и кособоко, но, вытянув шею, цапля становится красивой, как журавль или гусь. Но главное, она живет с нами рядом на озерах и речках.




На ветру жизни











Он был любимцем с детства — был заводилой в дворовой команде мальчишек, командиром в школе, душой в стрелковой роте во время службы в армии, в цехе завода. Ровесники звали его Сашей, те, кто был моложе, величали Серафимычем, совсем молодые звали «дедом» за авторитет во всем. Жена Вера рассказывает: «Мы были влюблены с девятого класса — друг без друга ни шагу. Когда Сашу призвали в армию, он позвал к себе. При мне распилил ножовкой старинную монету: «Это тебе, а это мне. Тебе — чтобы умела ждать, а мне — чтобы служил исправно и думал о тебе»…

После армии мы поженились. Родили трех дочерей, построили домишко на краю Воронежа и на жизнь не жаловались».

После армии Серафимыч работал на заводе, где строили самолеты, но деревенская жилка семьи тянула к себе — взялся он оборудовать заводской парк и очень успел в этом деле. Парк постепенно стал зоопарком. Началось все с экзотических рыб, которых показывали на празднике. Всем они очень нравились. В следующий раз Серафимыч в большой корзине принес нильского крокодила, следом ему подарили зайчат, раненную охотником неясыть, потом волчонка, хорька.

Серафимыч был хорошим организатором и очень любил природу. Около него сразу образовывалась группа любителей зверей и птиц. Все с надеждой говорили о растущем «зверинце»: «В городе миллион жителей, давно бы надо иметь зоопарк…» Самому Серафимычу зоопарк во сне снился. Он побывал в городах, где есть зоопарки, советовался со специалистами, просил «лишних» зверей и привозил их.

В числе подарков был медвежонок, спасенный во время тушения леса пожарными. Появилась «любимица публики» рысь, сразу ставшая символом будущего зоопарка.










В старых архивах Серафимыч нашел бумагу, где значился «зверинец», построенный по совету царя Петра на Дону в Павловске, когда в Воронеже строились корабли. Прославленный цирковой артист Дуров, выступая в разных городах, свою «резиденцию» со зверями держал в Воронеже. Все это дотошный Серафимыч использовал для того, чтобы город имел свой зоопарк. И в 1994 году зоопарк в Воронеже получил государственную поддержку. Время то было суровое. Зверей и птиц надо было кормить, зимой обогревать, нужна была ветеринарная служба, консультации специалистов-зоологов.

Подвижничества и специальности технаря было недостаточно, сложное хозяйство зоопарка требовало специальных знаний. Александр Серафимович поступил в политехнический институт и окончил его, а после три года учился, чтобы стать грамотным юристом…

Зоопарк быстро становился любимым местом, куда матери водили ребятишек, школьники проводили тут занятия с биологами, студенты проходили практику.

Я встретился в Воронеже с Серафимычем, когда он уже стал опытным человеком — «знал, чем дышат люди и звери». С радостью я увидел, в каком состоянии находится зоопарк, и захотелось мне увидеть, как живет знаменитый воронежец.

Дом его в поселке Усмани не выделялся среди остальных домов улицы, но хозяин подъехал к нему верхом на лошади, а во дворе жевала сено корова — по нынешнему времени это было редкостью. И вышли из-под навеса два десятка белых гусей. Все они ожидали обычного угощения. Я засмеялся: «Они чуть не строем за тобой ходят…»

— «Не смейся. Вот этот гусак, услышав мой голос, на край земли пойдет. Умные птицы…»

Потом мы осмотрели недавно вырытый пруд, на котором плескались неулетавшие дикие утки. «А этот ветряк для украшения?»

— «Увы, так и есть. Настоящий сил не хватает построить. А хотелось бы…»

Во дворе я увидел еще деревенскую печь, рядком колеса от телеги, большую старую бочку — на колья деревенской изгороди были надеты глиняные горшки, а у самого дома на деревянном поясе висели, как на выставке, разные вещицы из деревенских домов: вилы, грабли, прялка, челнок от ткацкого станка, решето, большой амбарный замок, бурав, деревянная чашка, самоварная труба, трехлитровая бутыль, деревянная гребенка, пастуший рожок, ножницы для стрижки овец, рубель и скалка, большие кузнечные гвозди, коса, печной ухват, пестерь (мешок из лыка) и обувка тоже лыковая.

Можно и дальше перечислять. Нынешняя молодежь не знает этих деревенских вещей. А Серафимыч имел страсть в собирании этой старины и во мне нашел благодарного ценителя.

До поздней ночи мы просидели, вспоминая, где, когда и что видели.

В тот год я побывал в Голландии и рассказывал о ветряных и водяных мельницах. Их раньше в этой маленькой стране было больше десяти тысяч, теперь осталась тысяча — они хранят память о временах, когда только вода и ветер могли вращать колеса. На мельницах мололи зерно, пилили бревна на доски, чесали шерсть, мельницы помогали кузнецам ковать железо, перекачивать воду. Теперь служат памятником прошлых времен…

Долго сидели мы с Серафимычем за чайным столом. Он рассказал: «Есть у меня на примете старая-старая мельница — уцелела во время двух войн и разрухи. Я уже говорил со стариками: вот-вот мельница рухнет, подарите мне этот сруб без крыльев. Я починю мельницу и буду каждый год привозить вас в гости…» Через полгода я встретился с Серафимычем. Он сразу меня пригласил: «Приезжай, мельница уже крыльями машет».

Я приехал и увидел мельницу. Рядом стояли две аккуратные деревенские мазанки. «Это для размещения «экспонатов». А на мельницу приезжие уже собираются».

Достроить старинный деревенский уголок Серафимычу не удалось. Воронежскому заповеднику был нужен директор.










Кого пригласить? Конечно, Попова Александра — образован, знает природу, умеет и любит работать. Сразу же Серафимыч взялся за дело. Усадьба заповедника нуждалась в ремонте. Все службы надо было обновить, сделать «экологическое гнездо» уютным для посетителей, оборудовать в нем места для пожилых людей, а для молодежи создать информационные уголки, где можно увидеть животных, обитающих в здешнем лесу, увидеть бобров не в стесненном загоне, а в обстановке, приятной и бобрам, и зрителям, посмотреть снятые в заповеднике фильмы, пройти по оборудованной «экологической» тропе, послушать сообщения зоологов и людей, охраняющих дикую природу.

Имея хороший опыт, Александр Серафимович сразу же обратился к жизни других заповедников — побывал в Хакасии, в заповеднике брянских лесов, попросился в группу экологов, приглашенных в Америку. Вернувшись, собрал друзей, работающих в заповедниках, чтобы рассказать, как работают американцы… В Москве, в министерстве, я увидел портрет Серафимыча — он был для многих примером…

Надо ли говорить о том, что я пережил в конце марта, когда друзья мне позвонили: «Серафимыч скончался»… Жена его Вера рассказывала: «Вернулся из поездки в брянские места, дорога была заметена снегом. Через день с работы вернулся усталый: «Я на часок прилягу…» И не проснулся. Было ему пятьдесят три года. Сердце… Василий Михайлович, мы с Сашей в школе сидели на одной парте и всю жизнь — рядом. Как жить теперь, я не знаю…» У гроба Александра Серафимовича один из друзей его сказал: «Сашу унес ветер жизни. Посмотрите, кажется, весь город собрался проводить дорогого для нас человека».

Присоединимся и мы к этим словам. Ветер жизни неумолим.




Митя и два жука










Красавец





Осенью, присев на опушке передохнуть, я долго наблюдал за этим жуком. Приземлившись около ног, он пешим ходом измерил расстояние от подошвы ботинок до моего носа и отправился в обратный путь. Особому исследованию подверг путешественник мой рюкзак. Как теперь понимаю, жучок подыскивал место зазимовать. Поползав, он скрылся в недрах мешка.

Вновь мы увиделись в марте, на лыжной прогулке. Я полез в рюкзак за едой и на самом дне увидел красную в точках блестящую пуговку. Жучок показался мне мертвым.

Немудрено — с рюкзаком за осень и зиму я не раз побывал на лыжне, летал на юг и на север… А вдруг он все-таки жив?

Сто смертей мы готовы накликать на тараканов, на мух, но только не на этого симпатичного, знакомого каждому с детства жучка под названием божья коровка, всегда вызывающего добрые чувства. А вдруг он всего лишь спит, оцепенел на зиму? В спичечном коробке я водворил жука снова в рюкзак. И вспомнил о нем уже в апреле в тех самых местах, где хаживал осенью. И вот она, маленькая радость воскресных странствий — жук шевельнул ножкой, пополз и вдруг, подняв красные створки панциря, полетел!..

— Полетел!.. — закричал Митя. Мой внук первый раз увидел жука, и он его очаровал. — Дедушка, а зачем у него на спине пятна, он кусается? А где крылья, на которых он полетел?

Позже не раз мы встречали «красную пуговицу» (так Митя стал звать жука). И возникали новые вопросы. Мне и самому хотелось узнать, как зимуют жуки. Оказалось, осенью божьи коровки заползают в палые листья, в щели деревьев, строений, под крышу, между рамами окон и на зиму цепенеют. С приходом тепла, подобно моему «квартиранту», они оживают. Правда, не все, многих губит мороз. Но те, что выжили, сейчас же спешат продолжить свой род. Восемь сотен аккуратных желтых яичек кладет на листья коровка за лето. Из каждого через пять — десять дней появляется бесцветная, но быстро темнеющая на солнце личинка — продолговатое существо с тремя парами ног. Вся жизнь личинки — беспрерывное поглощение тлей: насекомых, сосущих соки растений.










Таинство превращенья личинки в жука скрыто от постороннего глаза. Личинка окукливается. И под кожистой оболочкой за две недели происходит перестройка одного организма в другой. Явившийся миру жук ничего общего, кроме хорошего аппетита, с личинкою не имеет. Цвет у жука вначале бывает желтым. Но при солнечном свете, обсыхая, он начинает темнеть. И через двадцать примерно минут жучок обретает ярко-оранжевый с черными пятнами цвет.

Вызывающе яркий наряд — предупреждение птицам: «Не троньте, я несъедобен!» Кровь жучка обжигающа, как крапива. Схватив однажды красавца, птица впредь на него уже не позарится.

Симпатичный жучок! Бывают, однако, годы, когда коровок становится вдруг устрашающе много. Они липнут к телу, хрустят под колесами на дорогах, будучи неважными летунами, они падают в воду, и ветер прибивает их к берегу плотной массой. Все это значит: год для коровок сложился излишне благоприятным — благополучно зазимовали, много было тепла и корма, результат — вспышка численности.

Вообще же коровки повсюду желанные гости. Истребляя тлей, мелких гусениц, червецов и клещей, они приносят здоровье садам, лесам и посевам. Кое-где (в Эстонии, например) божьих коровок специально выводят и выпускают в теплицы. И это лучший способ бороться с тлями на огурцах и посадках цветов. Таков он, жучок, которого летом вы можете встретить повсюду.



Пришелец из Колорадо





Другого жука мы с Митей встретили на бабкином огороде. Накануне я рассказал внуку, откуда появился этот, тоже красивый «вражина», как называла бабушка жука.

— Вот он!.. Ой, как много их на картошке, — объявил Митя, разглядывая полосатых жуков величиною с его ноготь. Речь шла о колорадском жуке — большом вредителе картофеля. А если учесть, что картошка — наш второй хлеб, тревожиться есть о чем.

Впервые заговорили о полосатом жучке сто пятнадцать лет назад. В Америке, в штате Небраска, жучок превратил картофельные поля в пустыни. И делал это очень успешно из года в год, распространяясь и по другим штатам. На пароходах с грузом картошки житель Нового Света мог бы легко перебраться в Европу. И Европа постаралась покрепче закрыть входные ворота. Ввоз картофеля из Америки был запрещен. Во всех портах учредили строгую карантинную службу. До войны 1914 года Европа жуку была недоступна. А потом, как видно, ослаб карантин (да и не только с картошкой мог появиться жучок).

Одним словом, он появился…

Дело в том, что у себя дома, на плато Колорадо (восточные склоны Скалистых гор), полосатый жучок в природном сообществе знал свой шесток и был не лучше и не хуже других шестиногих. Питался тем, что «выделено» для него природой (пасленовые — дурман, белена, белладонна). В зарослях диких трав у него было много врагов. И то самое природное равновесие, о котором сейчас говорят очень часто, не давало жучку чрезмерно плодиться.

Но вот появились в Америке огромные площади, занятые исключительно картофелем (монокультура). Еды сколько угодно, а врагов никаких! Ну и пошел плодиться полосатый жучок. А плодится он хорошо — в лето несколько поколений.

Вот и вся разгадка его победного шествия по Америке.

В Европе ему оказалось еще вольготней — те же поля картошки, а врагов даже в природе не существует. Постепенно жук оккупировал всю Европу.










Там, где с жуком не борются, картофель, томаты и баклажаны достаются только ему — на поле и огородах остаются лишь черные объеденные стебли (сожрав зелень, жуки берутся за клубни). На больших площадях неизбежна борьба с жуком с помощью химикатов. На огороде, около дома применения химикатов можно и избежать, очищая от жуков грядки вручную. Любопытно, что Америка сейчас в меньшей степени, чем Европа, страдает от колорадского насекомого, хотя расселилось оно от арктических зон Канады до крайнего юга Техаса. Причин несколько. Во-первых, у жука в Америке есть естественные враги. И человек сознательно прибегает к их помощи. Во-вторых, вообще все способы борьбы с жуком хорошо опробованы и отработаны. В-третьих, наибольший урон вредитель наносит в моменты завоевания еще не тронутых территорий. Но повсюду, на всех континентах уроженец плато Колорадо требует постоянного подавления, надежной узды. Полосатый симпатичный жучок на картофельном поле — враг, и враг довольно серьезный.




Кот в самолете











В детстве я прочел книжку, которую и сейчас хорошо помню. Самолеты тогда были редкостью. И какой-то молодой летчик рассказывал историю, как он перевозил любимого тещей кота.

«Кот доверчиво вскочил в кабину, и мы поднялись».

Дальше на пяти страницах было рассказано, как кот стал искать двери, чтобы выскочить. «Но мы летели… Тогда кот зверем вскочил мне на спину и впился сначала в свитер, а потом в шею. Как управлять самолетом? Я схватил кота за спину и бросил на мешки с почтой. Но кот снова как сумасшедший стал опять терзать свитер — а потом когтями впился в мою правую руку. Я понимал, что кота раздражал запах бензина и непривычная тряска. Но что я мог сделать? Пришлось прижать унтами кота к полу и кое-как дотянуть до посадочной полосы, чтобы я мог открыть кабину…»

Эту историю я вспоминаю, когда вижу в самолете кого-нибудь даже с маленьким зверем или птицей.

Один раз я видел, как приводили в чувство красных меченосцев, которым в стеклянной банке на большой высоте стало нечем дышать. Механик большого самолета принес из кабины баллон с кислородом, и маленькие рыбки были спасены.

В другой раз в самолете стало плохо большому попугаю.

Во Вьетнаме я фотографировал редкого попугая и так увлекся, что жители деревеньки решили попугая мне подарить. «Восток — дело тонкое» — отказаться было нельзя. Я чем мог отдарился, и попугай стал моим.

В Ханое друзья весело посмеялись и пришли меня проводить с новой большой клеткой.

В самолете в новой клетке попугай заскучал и уронил голову. Я сразу же вспомнил о коте в самолете. Но попугай ни на кого не сердился, только опустился на дно клетки и закрыл глаза. «Ничего, оклемается», — сказал по-русски китайский летчик, учившийся в Москве. И в самом деле, попугай оклемался. И очень быстро.

— Ой, такая нарядная птица! Всю жизнь мечтал о такой!

— приветствовал встречавший меня в Пекине собкор «Комсомолки» Леня Корявин.

— Леня, считай попугая своим!

А вот рассказ, который я услышал в Антарктиде. Когда готовилась первая советская экспедиция, было неясно: на чем в Антарктиде ездят? Решили взять с собой упряжку ездовых собак. Собак на Чукотке нашли опытных. Их решили сначала привезти в Ленинград. По дороге в самолете один из пилотов решил пожалеть ездовых псов и кинул им пару юкол. Что началось в самолете! Машину затрясло, как во время сильной болтанки. Кто-то из опытных людей растащил собак и отнял у них рыбу…

В Антарктиде выяснилось: век собачьих упряжек кончился, ездят теперь на тракторах. А собаки во главе с вожаком Волосаном бегали без дела. Среди них не было суки. Кто-то предложил заглянуть на австралийскую станцию, мол, у них есть собаки. Но как объяснить австралийцам, что нам нужно? «Скажите: нужна «леди-дог», — предложил кто-то из шутников. Неожиданно название понравилось и австралийцам. И вот наш попутный самолет уже ждет иностранную гостью. А потом в Мирном состоялась встреча «леди» и Волосана. Волосан был сама галантность — разогнал всю свою братию и сам пожелал показывать поселок и все тайные его места.

А теперь обратите внимание на снимок, сделанный на Камчатке. Почему собака отвернулась от самолета? Хозяин смотрит на самолет, а собака отвернулась. С этим псом мы с хозяином ловили рыбу, спускались вниз по быстрой реке, ходили стрелять уток. А теперь, когда они с хозяином пришли меня проводить, отвернулся от самолета. Я, помню, спросил об этом Василия Есина, родом из Мещеры Рязанской области. Тринадцатый сын у матери решил жить на Камчатке в самом глухом месте — оленеводческом поселке Верхние Пахачи. Самолеты сюда прилетали только раз в неделю.

Понятно, что люди ходили посмотреть на «Аннушку». А вот собака Василия видеть самолет не могла. Почему? «Первый раз мы из Пахачей спускались на лодке, а возвращались на самолете. Барсу сделалось плохо — лежал, мутило его. С тех пор близко не подходит к самолету…»

Я рассказал об этом случае знакомому пилоту на Севере.

Он не удивился. «Не все одинаково относятся. Я на Севере человек новый. Семейные дела сложились так, что надо было уехать возможно дальше, — Север лечит… Обжился, друзья завелись. И привязалась ко мне собака. Прилетишь издалека, а она ждет. К самолету близко не подходила. Я видел эту аккуратность — сядет у тропки и ждет. Во всем была аккуратной. Любила гитару, еще больше патефон, особенно почему-то любила пластинку с песней «Валенки» — и научилась подвывать. Друзья узнали об этом и обычно просили: «Ну, Марта, давай «Валенки». И Марта с удовольствием игриво «пела».

Однажды геологи заказали самолет на дальний остров, и я решил взять с собою и Марту. Она с благодарностью смотрела на меня, но, только мы поднялись на нужную высоту, стала испуганно на меня глядеть, а потом легла, и было видно, что ей полет не нравится или что она боится и не находит в самолете места, где можно было бы спрятаться. Полет продолжался полтора часа. Когда сели, Марта кинулась к выходу и мгновенно скрылась. Мы разложили костер. Марта не подавала голоса. Утром мы ждали ее. Я запустил мотор в надежде, что она услышит. Но тихо было на безлюдном острове. Когда мы решили улетать, я на полную мощность запустил двигатель. И вдруг кто-то из нашей команды увидел на холме Марту. Я свистнул, и собака пулей понеслась к самолету и вскочила в дверь…

Что было с ней в первый день полета, не знаю. Может быть, новая незнакомая ей обстановка, запах бензина и тряска, может быть, незнакомая собаке высота были причиной… Дома я поставил знакомую пластинку и с радостью услышал: Марта подхватила желанный мотив. И я тоже запел: «Валенки, валенки…» Жизнь продолжалась.

И еще несколько строчек. Я видел, как геологи заводили в самолет лошадь. «Без лошади у нас нет работы…» — «А пистолет на что?» — «Это если лошадь в самолете начнет брыкаться». — «Такое случалось?» — «Пока бог миловал».

Второй снимок — это ужак положил кладку яиц, где бы вы думали? В багажнике автомобиля! Владелец легковушки неплотно закрыл багажник машины, а сам же, видимо, надолго уехал. Машина стояла около кучи мусора, и ужак нашел место, подходящее для гнезда. (Давний снимок читателя газеты.)










Майские тайны











В телеграмме было три слова: «Приезжай, квартирант дома», шутливый шифр означал: в чьем-то гнезде растет кукушонок. Так мы условились уже давно: если обнаружится кукушонок — немедленно сообщить.

Друг мой Сергей Кулигин работал в заповеднике. Весь путь от Москвы до гнезда в сосняках у Оки занял три часа с небольшим. И вот мы, намокшие, стоим у дуплянки, над которой мечутся две небольшие птицы. Подношу к летку палец и сейчас же его отдергиваю, получив неожиданный ощутимый удар-щипок.

Открываем верх дуплянки и видим жильца этой крепости. Ему тут явно тесно. Гнездышко, свитое для пяти-шести малышей мухоловки-пеструшки, черный взъерошенный великан давно перерос. Ерзая в темноте, он это гнездышко переполол и сидит сейчас просто на мягкой подушке.

Он готов за себя постоять: ерошит перья, демонстрирует устрашающий зев, но в конце концов утихает на теплой ладони. Приемные мать и отец с зажатыми в клювах козявками верещат рядом, и беспокойство их достигает предела.

Водворяем жильца в дуплянку и для лучшего наблюдения вешаем ее на сосну, возле которой Сергей приготовил фанерный скрадок. Но, схоронившись в него, сразу же видим: допустили оплошность. Мухоловки в великом недоумении: куда же делась дуплянка? Они порхают возле привычного места, садятся на сук, где висело гнездо, и не могут сообразить, что дом переехал на соседнее дерево. К вечеру новое местожительство было птицами признано.

Забравшись в скрадок, через отверстие мы видим теперь дуплянку на расстоянии метра. Все таинства жизни, возле нее текущей, теперь у нас на виду.

История кукушонка такая. 27 мая, расследуя поселение птиц на опушке вдоль поймы, Сергей обнаружил гнездо лесного конька. В нем лежали два разных яичка. Одно коричневатое в крапинку, другое, размером побольше, было голубоватым. Подежурив вблизи гнезда, Сергей убедился, что оно брошено. Восстановить историю брошенной кладки было нетрудно. Кукушки кладут яйца в гнезда различных птиц. Однако у каждой кукушки есть «специализация». У одной яйца размером и цветом похожи на яйца для гнезд камышовок, трясогузок, зарянок, славок. Ошибка в адресе ни к чему хорошему не ведет. Так, видно, вышло и в этот раз. Лесные коньки, обнаружив подкладень, сочли за благо построить другое гнездо.

Яйцо кукушонка лежало холодное. Но соблазнительно было исправить ошибку природы. И с помощью человека яйцо совершило любопытное путешествие. Сначала Сергей подложил его зябликам. Но в это дождливое лето дятлы, не находя корма, воровали из гнезд птенцов, а у зябликов кладка всегда на виду. Сергей отыскал искусно скрытую в ельниках уютную «черепушку» дроздов. Но яйцо сюда запоздало.

Через девять суток появились дроздята, а яичко-подкидыш лежало без признаков жизни. Полагая, однако, что жизнь в яйце все-таки пробудилась, его подложили в дуплянку мухоловки-пеструшки.










У этой маленькой птицы в гнезде лежали четыре яичка. Прибавления пятого она не заметила. Проблема была в другом. В дупла кукушки яиц не кладут. И не ясно было, как поведут себя мухоловки, появись в гнезде кукушонок.

Между тем события развивались стремительно. Подняв через день крышку дуплянки, Сергей увидел такую картину. Два птенца и два яйца мухоловки были вытеснены из гнезда и лежали на самом краю, а в середине лежал голый слепой подкидыш. Появившись на свет, кукушонок сразу же сделал то, что предписано было ему природой: избавился от приемных сестер и братьев.

Два яичка и двух птенцов мухоловки Сергей немедленно подселил к двум другим мухоловкам, а за этой дуплянкой стал наблюдать.

Кукушонок рос быстро, прибавляя в весе сначала по тричетыре, а потом и по десять граммов каждые сутки. Из голыша он превратился в колючего ежика. Потом на колючках распустились пушистые кисточки. На появление приемных родителей у летка он отвечал сверчковой руладой и показывал ярко-оранжевый зев. Лицезрение вечно просящей пасти не давало двум крошечным птичкам ни минуты покоя.

Раза три в час семья совершала санитарный обряд. Кукушонок делал в гнезде разворот, и какой-нибудь из родителей быстро хватал у сына из-под хвоста белую бомбу. Бомбы, сначала маленькие, постепенно достигли размера небольшой сливы. Родителей эта ноша тянула к земле, но они роняли ее вдалеке от гнезда — у кукушонка в дуплянке всегда было чисто и сухо …

Второй раз из Москвы в заповедник я приехал, когда кукушонку шел уже восемнадцатый день. Из черного ежика он превратился в большую пушистую птицу-подростка, глядел осмысленно, весил сто четырнадцать граммов, и в дуплянке было ему тесно.

Сергей посадил кукушонка на сук. Мы затаились, стараясь не проглядеть встречу птичек-родителей с сыном, которого они долго кормили, но увидят которого первый раз. Никаких проблем не возникло. На суку сидело огромных размеров чудовище, но мама и папа не сомневались, что это их сын. Мама с зажатой в клюве букашкой к дуплянке даже не подлетела — сразу на сук, к разинутой пасти.

Осторожный папа (мы сразу его отличали по темной окраске) явно боялся птенца. Он опускался на сук вдалеке, скачком приближался к алчущей пасти и, кинув в нее еду, пулей срывался. И прилетал он реже.

Мы залезали в скрадок по очереди и проводили там три-четыре часа ежедневно. Дни стояли дождливые, но серьезной помехой для наблюдений были лишь комары. Но какую награду мы получали за эти мелкие неудобства! Мы прикасались к тайне. Тайна, обычно скрытая за лесным пологом, тут была на ладони.

На ночь мы опускали кукушонка в дуплянку (ее пришлось поменять на просторную), а утром сажали его на сук, просовывали в отверстие скрадка объектив и старались не пропускать подробностей странной, удивительной жизни.

Происшествий в районе «К» (так назывался сучок, где сидел кукушонок) не наблюдалось. Один раз перед клювом птенца сел шмель. В другой раз в мое дежурство случился переполох. Какая-то птица со стуком, скребнув по фанере когтями, села на крышу скрадка. Это был кто-то очень опасный для кукушонка. Он прямо прилип к сучку, жалкий, взъерошенный. Не знаю, что было бы, но появились с воинственным писком мама и папа. Кто-то, сидевший на крыше скрадка, обороняясь от их наскоков, зашуршал крыльями и взлетел.

Сергей, наблюдавший эту сцену в бинокль, прибежал объяснить, что это наведалась сойка…

Каждый день в кукушонке наблюдались зримые перемены. Из взъерошенного птенца он превращался в птицу с подобающим ей нарядом. Балансируя на одной лапке, другой он ухитрялся прогонять комаров, почесывал тело под крыльями. В нем зарождался характер исследователя. Если прежде, получив добрую порцию пищи, кукушонок дремал, то теперь все кругом было ему интересно. По многу минут, повернув голову, он разглядывал объектив фотокамеры, нагнувшись, исследовал бездну, зиявшую под сучком.

Из звуков самым желанным для кукушонка был крик родителей, подлетающих с пищей. Но и другие звуки стали его привлекать. Поворотом головы он провожал пролетающих с криком дятлов, прислушивался, как рюмит зяблик.

Все дни, пока мы сидели в скрадке, вблизи куковала кукушка. Никакой особой реакции ее голос у кукушонка не вызывал. Он становился, кажется, даже чуть флегматичнее, чем обычно.










На двадцать четвертый день мы потеряли кукушонка из виду. Его путешествие началось с короткого перелета на ближний сучок. Но мухоловки звали его повторить смелый шаг. И он решился слететь на куст можжевельника. Два дня мы следили за ним. И вот кукушонок пролетел уже так далеко, что мы его не увидели. Сергей считает: мухоловки еще неделю будут птенца подкармливать. Но он и сам уже, мы видели, начал охотиться.

Вот и вся тайна (а может, только частица ее), к которой мы прикоснулись.

Обнаружить в чужом гнезде кукушонка нетрудно. Многие это знают. Труднее яйцо увидеть в гнезде. И особенно трудно снять момент, когда кукушка делает свое черное дело. И вдруг в старом немецком журнале я увидел то, что долго искал. Вот он момент! Кукушка положила свое яйцо на землю, а потом в клюве с ним опустилась в чужое гнездо. Редкий снимок! Он показывает: все тайное становится явным…




Все его любят











Сорок лет назад в газете мы попытались выяснить: какие животные (звери и птицы) нам более всего симпатичны. Оказалось, на первом месте симпатии вызывают маленькие звери — белка, бурундуки, зайцы, лисички, кошки, собачки. Из птиц — аисты, орлы, журавли, совы, гуси, ласточки, синицы, удоды, воробьи. Конечно, в этом выборе личные вкусы играют важную роль. Я, например, выбрал бурундука и филина. Но если речь идет не об игре, а о чем-то более серьезном, дело решается даже голосованием.

Так, например, было в Америке. Какую птицу надо было выбрать как символ страны? Многие назвали индюшку. В истории освоения Нового Света индюшка сыграла очень большую роль. Колонисты поголовно охотились на индюшек. «Их было так много, что в лесу стоял гул от курлыканья, а ветки гнулись от рядом сидящих птиц.

Подстреленные индюшки были такими жирными, что лопались при ударе об землю». История изначальной Америки связана с добыванием на охоте этой славной птицы. Но в соревновании, кому быть на гербе страны, победил орлан — птица с гордой осанкой.

Теперь, после рассказов в нашем «Окне» о мало кому симпатичной африканской гиене, расскажем о признанном любимце во многих странах — австралийце коале. Причем любимцем этого медвежонка назвали, не видя этого симпатичного зверька. Дело в том, что этого австралийца не могут содержать в зоопарках. Его видят только на экранах телевизоров. Но можно рассказать о признанном любимце подробней.

Я увидел коалу в Сиднее, когда летели в Антарктиду.

Название — коала — дали европейцам австралийские аборигены: «Он не пьет», — сказали они. «Действительно не пьет. Ему хватает влаги эвкалиптовых листьев», — объяснил мне ветеринар зоопарка в Сиднее. На дереве неподвижно сидело симпатичное существо, совершенно не обращая внимания на суету людей около дерева. Мне очень хотелось снять медвежонка. «Они резвы только ночью, когда едят свои листья. А днем они ведут себя, как в кино с замедленной съемкой», — объяснял все тот же ветеринар.

Удачный снимок у меня не получился. Пришлось взять его в австралийской книжке. Вот он перед вами. Наиболее заметные части этого портрета — роскошные уши, большой мясистый темного цвета нос, любопытство в глазах на большой голове. «Одежда» — шелковистый мех, на лапах длинные острые когти, которые медвежонок запускает в кору дерева, а при случае — в руку ветеринара, если тот возьмет добродушного и спокойного зверя без специальных рукавиц.

Днем трудно заставить медвежат спуститься с дерева — на земле они беспомощны. Зато в потемках они возятся и издают характерные звуки.

Коала — одно из сумчатых животных материка. Самка переносит новорожденного, который чуть больше фасолины, в сумку на её спине. В ней два соска — в течение восьми месяцев ребенок будет получать материнское молоко.

Через восемь месяцев уже взрослый медвежонок, цепляясь за материнскую шерсть, выбирается из «кармана» и больше в него не возвращается. Но мать ночами продолжает согревать уже взрослое дитё. Его дальнейшая жизнь протекает в обществе соплеменников. Если это самец, он перед свиданием пропитывает на груди шерсть эвкалиптовой жидкостью. Такие «духи» привлекают самок. Число самцов и самок у медвежат различно. Если у других животных гаремы заводят самцы, то тут полдюжины самок ожидают «надушенного» жениха.

Так у сумчатых австралийцев жизнь длилась тысячи лет.

Ничто не мешало медвежатам. Хищники не трогали их, потому что мясо коалы пропитано эвкалиптовым маслом, по той же причине избегали есть его охотники-аборигены.

Золотые века для этих животных кончились недавно, когда в Австралии стали селиться выходцы из Европы. Они тоже не ели мяса коалы, но сразу оценили превосходный мех медвежат. И началось их истребление. В начале минувшего века было добыто полмиллиона их шкурок. Это в девять раз превышало их прежнюю численность.

Охота на тихого мирного зверька давала немалый доход — из шкурок коалы шили одежды, и большое их число шло на изготовление детских игрушек. Охота на маленьких медвежат стала модной, рассказывает немец Гржимек, посетивший Австралию. «Любители стрельбы по живому приходят в восторг, наблюдая, как малоподвижные медвежата не «спешили» после двух-трех выстрелов падать на землю с дерева, а цеплялись за спасительные сучки. Кажется прямо-таки невероятным, что в цивилизованной стране такое беззащитное и к тому же редкое животное могло подвергнуться подобному безжалостному истреблению».

К середине ХХ века коалы оказались на грани полного исчезновения, казалось, уже ничто не может спасти симпатичных медвежат. Но австралийцы опомнились. Нашлись люди, которым небезразлична была гибель природного богатства страны. Они при поддержке большинства добились запрещения охоты на сумчатых медведей. На телевидении симпатичные звери стали желанными, и не только в Австралии. А здесь началось движение по спасению «природных ценностей». Медвежат стали переправлять в опустевшие эвкалиптовые леса, открылись даже лечебницы, где зверей лечили и выпускали в природу. Появились медвежата во многих зоопарках маленьких городов.

Во многих странах медвежатами любуются на экранах телевидения. Приютить «австралийцев» где-либо в зоопарке в Европе, Азии или Америке нереально. Во-первых, нельзя вывозить редких животных в другую страну, но главное, невозможно обеспечить медвежат пищей. Даже на родине, где растут более сотни разных видов эвкалиптов, лишь немногие годятся привередливым медвежатам.

Возить из Австралии листья редких деревьев и сложно, и очень накладно. Вот и приходится любоваться «австралийской редкостью» только на телеэкране. Медвежата стали героями, выжившими в борьбе за существование.




Нелюбимая всеми











В древнем вулканическом кратере Нгоронгоро, как в Ноевом ковчеге, есть, кажется, все, чем богата Восточная Африка, — от слонов до крошечных антилоп дик-дик. В галерее этих животных есть одно, по облику и повадкам очень непривлекательное.

Помню, мы стояли у края кратера после захода солнца. Дно чаши заполняла густевшая синева, и из нее доносился дикий хохот со странным жутковатым завыванием: «Уууу!»

«Это гиены, — сказал наш спутник, местный зоолог, — завтра мы их увидим».

Мы их увидели неожиданно у вьющейся в травах речонки. Фотографируя лакавшую воду львицу, я вдруг заметил нечто, воскресившее в памяти карикатуры времен войны. Обликом этого зверя награждали фашистских вождей.

В каждом животном есть что-нибудь привлекательное. В этом — не было. Слегка похожая на собаку, гиена отличалась от нее мешковатостью тела, несоразмерно высокими передними ногами, общей нескладностью всей фигуры с недлинным хвостом-метелкой. Набитый живот у гиены висел почти до земли, ноздристая курносая оконечность морды поблескивала клыками. Когда клыки обнажались — с них стекала слюна. Оскал зверя походил на улыбку порочного существа. «Вот укушу, и ничего мне не будет», — говорил весь облик бестии. Словом, это был зверь, каким пугают грешников, рисуя картинки ада.

Из-за куста вышла еще одна столь же устрашающе-живописная матрона и облизала подруге губы. Никакой боязни нашей машины. Напилась и ушла за кусты львица. Гиены, проводим ее взглядом, спустились на песчаную отмель и тоже приникли к воде. Чепрачный шакал, прибежавший сюда же утолить жажду, вблизи мешковатых нерях выглядел щеголем — осанка, изящные линии тела, гладкая, лоснящаяся шерсть с темной полосой по спине.

Шакалы с гиенами живут бок о бок и частенько оказываются за «одним столом», когда пытаются поживиться около львов. Царь зверей к шакалам относится снисходительно, лишь отпугивает их как мух. Говорят, шакалам львы даже специально оставляют что-нибудь «на зубок», гиен же и львы не любят — не просто злобно гонят их от добычи, но и пытаются сцапать и придавить, презрительно кинув на съеденье шакалам.

Гиены знают такое к себе отношение. Их тактика — ожидать. Крошки от пира всегда останутся, и тогда, шуганув вертких, но слабых шакалов, они все подберут, даже кости растащат и перемелют в своих поразительно сильных челюстях. Иногда полночи с горящими глазами сидит стая гиен, ожидая, когда насытится лев. Бывает, терпение иссякает, и самая дерзкая из гиен, подкравшись, кусает льва за ногу.

Легко представить, как взвивается негодующий царь саванны. Но поймать наглеца очень трудно. И пока лев опомнится, стая неряшливых мародеров свое урвала и растворилась в ночи.

«Да все их не любят, — сказал Ганс Крук, когда у костра в Серенгети зашел разговор о гиенах. — Охотники раньше, увидев гиену, проверяли точность боя оружия. А знаете ли вы, что эти «иждивенцы-падальщики» и сами охотники превосходные».

Разговор этот был в 69-м году, когда молодые зоологи тщательными наблюдениями как бы заново открывали сложный мир поведения животных. Белокурый голландец Ганс Крук интересовался гиенами и уже тогда увидел в их жизни много неожиданно интересного.

Еще пристальней гиенами занялись знаменитая англичанка Джейн Гудолл и ее муж фотограф-анималист. Вот что узнала Джейн Гудолл, сопровождая гиен днем и ночью в автомобиле по кратеру.

Неряшливость, неприглядность гиен не случайна. Они землекопы. Роют норы, чтобы родить малышей, сами спасаются в них и забрасывают себя землей или грязью, чтобы во время сна не досаждали им кровососы. Охлаждаясь, гиены любят полежать в луже или хотя бы в жидкой грязи. Если таковых нет — помочатся и ложатся на это сырое место.

Запах? Гиенам, как, впрочем, и нашим любимцам собакам, нравятся запахи, от которых мы бы зажали пальцами нос.

Как и собаки, они любят поваляться на падали, с удовольствием испачкают тело отрыжкой (комок шерсти с костями) своей соседки, с наслаждением пожирают помет травоядных животных и всякую падаль, «сжуют и переварят даже украденный у туриста сапог». Можно ли ждать от гиены опрятного вида при подобном образе жизни?










Живут эти звери стаями-кланами. Наблюдались кланы до ста голов. При таком количестве много ярких индивидуальностей и обязательно нужен какой-то закон-порядок, иначе не избежать свары. И этот порядок у гиен есть.

Царит в клане матриархат, самцы — на втором плане. А верховодит всем самка высокого ранга.

«Должность» эту надо завоевать силой, умом, отвагой. Самка руководит охотой, улаживает споры, и, конечно, ей в первую очередь оказывают сородичи знаки вниманья — вылизывают место между задними ногами, отвешивают поклоны, облизывают ей губы.

Важнейший момент в жизни клана — взаимоотношение полов. Тут тоже строгий ритуальный порядок. Самец не может буркнуть: «Подвинься, я лягу» — непременно ухаживанье! Претенденты на руку красавицы следуют за ней, совершая земные поклоны, делают роющие движения лапой. Они могут друг друга прогнать, могут подраться, но победитель, вернувшись, вежливо и смиренно добивается расположенья. И, если оно получено, парочка удаляется в заросли.

Таинство любви у гиен в отличие, скажем, от «бесстыдников» львов совершается без постороннего глаза.

Еще один важный момент в жизни каждого клана гиен — охрана своей территории. Ее границы тщательно метятся запахом. Манера — такая же, как у собак. Но тут маркировка — дело совсем неформальное. Границу безнаказанно может нарушить шакал, но ни в коем случае никто из гиен соседнего клана. Нарушителя не просто прогонят, его растерзают, если не унесет ноги.

Изгоняя противника за границу владений, группа уверенность эту теряет. Шансы «прирезать» землицы есть, но стоит это, как правило, дорого для сообщества, и воинственные походы возникают не так уж часто. Постоянное обновление запахов на границе — сигнал соседям: «Мы начеку!»

Гиены не прочь поживиться за счет охотника более сильного, а кислотность желудков их так велика, что и всякую падаль, разложившуюся на жаре, они поедают охотно без вреда для себя. Не пройдут гиены и мимо падших сородичей. Но там, где можно добыть свежее мясо, они его добывают.

На охоте «табель о рангах» тоже работает. Место в иерархии надо подтверждать смелостью, силой, умом. Самка-вожак будет всегда впереди атакующих, именно она отважится цапнуть за ногу поглощенного трапезой льва. Но ритуальные почести и первый кусок достаются тоже ей. Вот как об этом написано у наблюдателей в Нгоронгоро: «Через пятнадцать минут после того, как гну свалили, от него остались только голова и позвоночник.

Привилегией вожака-матери пользуются и ее отпрыски. Они раньше других подростков начинают принимать участие в охотах. Отхватив свой кусок, юный добытчик устремляется к матери. И эта его позиция в жуткой свалке беспроигрышна — «сына начальницы» никто не посмеет обидеть.

Жадность в еде у гиен такая, как у волков, — все запасаются впрок. На месте пира будет подобрана каждая крошка, даже кровь с травы и с боков сотрапезников вылижут.

Большая часть подростков в охотах участия не принимает — опасна охота, опасен для слабого и дележ того, что добыто. Добычу к норам гиены тоже не носят. По этой причине матери кормят щенят молоком очень долго. У других хищников этот период жизни длится несколько недель, у гиен — восемнадцать месяцев! «Молокосос» ростом почти что с маму, однако все время просит: «Дай сиси…» И мать безропотно подставляет соски — поймешь ее жадность на общей трапезе.

Щенят гиены рожают в вырытых норах. Один или два черненьких малыша появляются зрячими и уже с зубками. Через некоторое время они делают первые вылазки и уже умеют «приветствовать старших». Мать рядом, но и самим надо бдительность не терять. Врагов много — орел, шакал, даже родной папаша, так же, как у медведей, может соблазниться легкой добычей.

Уединенная жизнь в роге у малышей сменяется коммунальной — мать поселяет их в «городок» со множеством нор. Иногда в одной норе оказываются отпрыски двух матерей — ничего, ладят, а если нет — матери подыщут им новое место, но непременно тут же, в колонии. Детвора вместе играет, постигает законы клановой жизни, свои права и обязанности. Сложное социальное бытие требует правил: что можно — то можно, а что нельзя — то нельзя…

Наблюдения за гиенами Джейн Гудолл подтвердили уже известное об этих животных, но открыли и много ранее не известного.




Драгоценная ноша











Я знал двоих хороших волчатников — братьев Анохиных — Александра и Василия. Слушать обоих было интересно.

«Волк — дурак!» — говорил Александр. И правда, в иных ситуациях волк не выглядел молодцом. «Не, волк не дурак!» — возражал Василий. И в самом деле, выходило, что не дурак.

Однажды Василий Александрович, работавший в Хоперском заповеднике, повел меня в лес показать волчье логово, из которого волчица увела волчат. «Почему увела?»

— «Заметила, что я обнаружил логово».

— «Она всегда так делает?»

— «Да. Если она застала грабителя в момент, когда он бросает волчат в мешок, она ничем не выдаст, что при этом присутствует. Казалось бы, надо напасть. Нет, волчица знает, что человек вооружен и чем кончится для нее схватка. Для нее важно опередить грабителя, унести волчат в безопасное место. Это зверю, который даже овцу способен унести в зубах, задача легкая, простая».

Волк — не единственный, кто способен нести детей в зубах. То же самое делает кошка. На моих глазах кошка перенесла свое потомство по лестнице на чердак. Таким же образом поступают рысь, львица и другие «зубастые» звери, в том числе крокодил.

Яйца крокодилица прячет на берегу в гниющий мусор и уносит в воду крокодильчиков, которые появляются из яиц.

В жарких странах детишки обезьян сидят на спине матерей, держатся за космы их шерсти. Мать не боится прыгать с ветки на ветку высоких деревьев, и детей с первых дней приучают к этой акробатике.










А в Антарктиде я видел, как перемещают пингвины сидящих на лапах родителей птенцов. Мороз пятьдесят градусов, птенец сидит, прижавшись к животу матери. Надо передать птенца другому родителю. Передает! Мастерски передает, чтобы не мог схватить хищный поморник.

Многие видели, как «катаются» на спине у матерей птенцы лебедей. Еще лучше это делают птенцы чомги. Птицы не имеют зубов. Как перенести куда-то птенца, чтобы спасти его, например, от хищника? Вальдшнеп это делает так: прижимает лапками птенца к груди и летит вместе с ним.

Недолго, но этого хватает, чтобы в нужном месте сесть и дать птенцу спрятаться от врага.

И новость: дятлы, живущие в лесах Америки, способны переносить яйца из одного дупла в другое место. Случается это, если ствол дерева рухнул. Об этом не знали, но снимок, сделанный счастливым орнитологом, показывает: это может быть.










Яйца кладут кукушки в чужие гнезда и по «ошибке» оставляют в гнезде соседей утки. И уже не по ошибке оставляют яйца старой опытной страусихе.

А вот случай, когда самке филина удалось водворить в гнездо выпавшего птенца. По следам было видно: несколько дней его кормили родители и потом в лапах принесли в гнездо. Сам птенец в гнезде на высоком речном обрыве появиться не мог — он еще не летал. Птенца в лапах принесла снизу взрослая птица.

И еще два интересных явления. Маленькая землеройка соединяет свое потомство в одну цепь — дети бегут друг за другом, держась за хвосты. А рыба тиляпия (водится в Ниле) мечет небольшое количество икринок. Стараясь их сохранить, она держит икринки (а потом и мальков) во рту. При опасности тиляпия широко открывает рот, и мальки ныряют в спасительное убежище.










Сидней в Австралии — город большой и красивый. В нем в первую очередь идут смотреть на большой знаменитый мост, потом — на не менее знаменитый театр. А я спешил увидеть местный зоопарк — увидеть знаменитую кукабару — птицу, криком которой утром начинают передачи австралийского радио. Ну и, конечно, хотелось увидеть кенгуру с сумкой, в которой это существо носит детенышей.

Оказалось, в Австралии живет несколько кенгуру — больших и маленьких. Все они имеют карман для детей. В зоопарке также можно было увидеть сумчатого опоссума, крота, сумчатую куницу, водяного опоссума, диковинного сумчатого дьявола. Все эти звери были некрупные, но серый кенгуру был большим, из его кармана выглядывал тоже немаленький кенгуренок.

На этих животных коренные жители Австралии, а позже и поселенцы охотились. Спасаясь от людей, большой зверь легко перепрыгивал через кусты и изгороди, и, если охотники с собаками настигали, мать была вынуждена оставить драгоценную ношу и спасать свою жизнь. Теперь в зоопарке матери не надо убегать — лопоухое дитя паслось на траве рядом. Но изредка уже имеющий опыт жизни кенгуренок прятался в спасительном убежище.

Австралийские животные на миллионы лет отстали от животных других материков Земли и сохранили до сих пор на теле спасительный карман, в который они попадают маленькими при рождении (с фасолину!), и взрослеют, прячась в спасительном кармане и питаясь материнским молоком.




Жизнь рядом с птицами











В нашем селе жил охотник со странным именем Самоха. Сыновья его пахали землю, он, по словам мужиков, был «пропащим» — ходил к реке с ружьем и нередко возвращался с уткой, а зимой с зайцем. Но однажды всех удивил — прошел по улице с гусем. Все увидели эту добычу и долго потом говорили: «А когда это было? Это когда Самоха гуся подстрелил».

Я мальчишкой знал Самоху. На нашем крыльце он отдыхал. Теперь понимаю: ему нужен был внимательный слушатель, и я им был.

Однажды, попив квасу, Самоха рассказал о какой-то таинственной птице, живущей в дремучих лесах. «Глухарём называется». Сам он большую птицу не видал, но рассказывал о ней «складно» и я понял: к глухарю весной ночью можно подойти. «Не услышит!» Но оказалось: слышит, но не все время. «Подойти к глухарю можно, делая быстрые три-четыре шага и замирая». Самоха объяснял, что птицы собираются ночью на игрища и самки глухарей выбирают самых голосистых.

Так я был подготовлен Самохой к чтению книжек, а потом и сам увидел, как охотятся на большую древнюю птицу лесов.

Я подходил к глухарям близко. Убедился: снять глухаря с дерева выстрелом легче, чем сделать хороший снимок. И два очень интересных момента запомнились на всю жизнь.

Первый случился в Тверской области. После охоты мы сели на опушке леса под высоким деревом перекусить. И вдруг мой приятель приложил палец к губам: «Ни звука!»… На вершину дерева прямо над нами сел глухарь. Утреннее солнце играло в его отливающем зеленью оперении. Раздался выстрел из поднятого вертикально вверх ружья, и глухарь рухнул прямо к моим ногам. Всю оставшуюся фотопленку я извел на того красавца.

В другой раз я был без фотокамеры и встретил выводок птиц на тропе заповедника на Оке. Глухарка-мать вела птенцов, еще не умевших как следует летать, куда-то вглубь леса. Она первой взлетела и криком звала детей к себе. Я оказался на тропе между нею и выводком. Сначала к матери низко, прямо надо мной, пролетел один птенец, за ним другой, третий… Я лежал вверх лицом в траве, волосы у меня шевелились от низко пролетавших молодых птиц…

Я чувствовал себя счастливым от того, что увидел. И это чувство не стерто в голове временем.

На глухарей охотились с древности — ловили петлями из конского волоса. Охота не была добычливой, и глухарей в лесах не убавлялось. Появление ружей все изменило. Охота стала для всех привлекательной. О ней вспоминали с радостью. А для глухаря, к которому можно было под их «песню» подойти на выстрел в темноте и взять лучшего певца, трагично: сильно ослабляло глухариное царство.

О глухарях в конце весны охотники забывают. Должен был появиться человек, которому и без ружья глухарь был интересен. Интересно поведение глухаря, его ночная песня, игрища (тока), которым иногда было по сто лет. Таким человеком стал московский охотник Сергей Кирпичёв. Ему были интересны не только драчливые петухи, но и скромно одетые самочки, в одиночку воспитывающие птенцов, спасающие их от многих опасностей. Интересными были все птицы, способные зимой питаться только хвоёю сосны и мириться с жестокими северными холодами. Все это сумел разглядеть в глухаре молодой естествоиспытатель.

На студента пушно-мехового института обратил внимание знаменитый натуралист Петр Александрович Мантейфель, благословивший студента Кирпичёва на изучение глухарей.

Последовали годы работы в заповеднике возле Байкала, в экспедициях на Камчатку, Енисей, в Архангельскую область, в северные европейские леса. Везде было интересно работать любознательному Кирпичёву. Сына он тоже воспитал «глухарятником».










Меня с Сергеем Павловичем познакомил биофизик Борис Вепринцев, с которым мы ездили записывать голоса птиц.

Помню пустой колхозный сарай около Солнечногорска, в этом сарае жили пойманные глухари. «Однако большая у тебя лаборатория», — пошутил Борис. «Ничего, перебьемся», — ответил неизбалованный Сергей.

Потом мы встретились в центре Москвы у метро «Сокол». Тут в 30-е годы был построен поселок художников, где жил отец Сергея. Во дворе дома я увидел вольер, населенный глухарями. Глухарки сидели в гнездах, лишние яйца нагревались в инкубаторе, построенном специально для глухарей. А в соседнем вольере я заметил важного петуха, глядевшего в небо. «Что он там увидел?» — спросил я Сергея. «Угадайте…»

Я не мог угадать. Глухарь заметил коршуна и не спускал с него глаз. «У этих птиц зрение превосходное, иначе им трудно было бы выжить». Потом глухарь переключил внимание на сына Сергея — Сашку. В голове петуха он запечатлен был как соперник, и петух атаковал Александра при любом подходящем случае.

Два десятка глухарей, конечно, чувствовали неволю и с удовольствием бы улетели. Некоторым это удавалось сделать. Петухов несколько раз снимали с деревьев возле метро.

А В 1994 году мы с младшим «глухарятником» Александром отправились к озеру, из которого начинает свой путь Волга, — пришло время проверить, как молодые петухи чувствуют дикую природу и готовы ли они жить в незнакомой для них обстановке.

Сергей Павлович уже обжил в лесу место и выпустил возле палатки четырех глухарей. Один из них с ходу атаковал Александра. Потом весенние страсти поулеглись и петухи начали прислушиваться к шорохам леса. «Они как будто тут родились». Сергей вынес из палатки большую птицу, которую подобрал рядом. Это была отощавшая от голода бородатая неясыть. При виде этого страшилища глухари притихли, сову пришлось спрятать в палатке.

Оставив Александра на месте возможного тока, мы с Сергеем отправились в ближайшую деревню и еле дошли — весенние разливы то и дело пересекали дорогу. Позже я узнал: глухарям выбранное место понравилось.

В конце весны Кирпичёвы навестили петухов. Двух увезли в Москву, а двух резвых оставили на память селижаровскому лесу.

Нижний снимок сделан позже в полевом лагере, где содержались самочки глухарей. Сергей Павлович проверял: хорошо ли птенцы усвоили сигналы матери. Сам он издавал эти сигналы и был похож на бога Саваофа, который управляет Вселенной.

На снимке виден момент, когда Сергей изобразил «Опасность сверху!». В этот день он рассказал мне, как много опасностей подстерегает в лесу глухарят. «Могут они встретить змею, куницу, лису, воздушного хищника, ласку, жабу, хоря, зайца». Надо сообразить, кто друг, а кого надо бояться. Мать, в одиночку воспитывающая глухарят, обучает их суровым законам жизни. И к осени, если кто-нибудь до нее доживет, уже знает, что делать в минуту опасности.










В заповеднике «Орловское Полесье» Сергей Кирпичёв вырастил и отпустил на волю больше десятка молодых глухарей. Они прижились в заповеднике, но часто навещают место своего рождения. «Все часто стремятся к месту, где родились». Об этом мы говорили с Сергеем перед очередной его поездкой к Байкалу. Неугомонный теперь уже дед по-прежнему рвется туда, откуда начинал он «глухариную жизнь». Теперь он готовит места для туристов, орнитологов, пожелавших увидеть, как живут глухари в сибирской тайге.

«Не жалеете о прожитом?» — спросил я Сергея по окончании разговора.

«Нет! Жизнь прошла по сознательно выбранному руслу. И я рад этому!»




Неодетая весна











Апрель — самый богатый месяц на всякие новости. К середине марта небо становится голубым, снег сияет под солнцем. Первыми весну чувствуют врановые птицы.

Вороны поднимаются высоко, и там парочка влюбленных устраивает гонки друг за другом. Иногда ворон опрокидывается и повисает на лапах подруги вниз спиной.

Но над полями у лесных опушек токуют сороки. Они ныряют сверху вниз до самой земли, расправляя крылья и длинные хвосты. Не отстает на празднике жизни и серая ворона. Петь она не может. Но каркает усердно и привлекает к себе внимание. Сидит и не очень громко бормочет, как будто во сне, нарядная сойка. От весеннего солнца сходят с ума синицы.

А лунной ночью, чувствуя весну, начинает ухать филин.

На лесной полянке играют в догонялки и прыгают друг через друга зайцы. За ними наблюдают внимательные зайчихи. А утром в начале апреля слышишь барабанную дробь. Два дятла, отыскав сухие, но прочные упругие сучки, устроили перекличку — «др-р-р-р-р-р!». И кажется, что весна теперь идет под музыку.

С утра снег еще держит лыжников, но даже и без лыж по насту пройти можно. Два охотника в валенках в глубине леса что-то высматривают: «Должны бы уже чертить… О, вот они!» По свежей ночной пороше — следы от глухариных крыльев. А вот и сам глухарь срывается с высокого дерева. За ним к земле медленно оседает сверкающая на солнце алмазная пыль снега.

На другой день стою наблюдаю, какой привлекательной на фоне неодетого леса выглядит осыпанная пушистым нарядом ива-бредина.

«Любуетесь? — здоровается лесник с карандашом за ухом.

— Я сегодня выставлю ульи. Уже пора…» Пчелы сонно ползают по прилетной доске улья и садятся на пушистые наряды ивы.

Во дворах поселка горланят петухи. Ребятишки со смехом наблюдают, как только прилетевшие скворцы выселяют из скворечника воробьев. В тихом воздухе кружатся перья, соломки. Воробьи с видом побежденных сидят на крыше сарая. А победители свистят возле двух скворечников.

Воздух возле первых проталин дрожит как расплавленный. Частый березняк, кажется, сам излучает солнечный свет.

«Идите сюда, — зовет лесник на край речушки. — Видите?..»

И показывает на край талой земли. Я еще не вижу, но знаю, о чем пойдет речь. «Маленький цветок, но дразнит и пчел, и человека».

— «Мать-и-мачеха?»

— «Да, она. Теперь снегу недолго лежать».

На другой день появились грачи. Потом над лугом закружились чибисы, загребают воздух широкими крыльями и, кажется, всех спрашивают: «Чьи вы?» И появился над полем у леса жаворонок, звенит как колокольчик в синем небе…

Середина апреля. Раньше заметно летели журавли и гуси. Теперь редко кто видит этих сказочных птиц. Последний раз я видел пролетающих журавлей лет сорок назад. Помню, шофер автобуса нас торопил: «Скорее, скорее! Журавли летят». И мы видели тех птиц. Летели они высоко, но слышно было их крик. Такие мгновения помнишь всю жизнь…

Что еще сказать о середине апреля? Есть еще памятные минуты. Это ледоход на реке! Сколько людей на берегу — от мальчишек до стариков. Всем хотелось увидеть, как уплывает на льдинах зима.

В эти апрельские дни все просыпается — медведи покидают берлоги, барсуки с басучатами выползают из нор, еноты, как пьяные, почти не страшатся людей. Из-под старых пней выходят ежи, на солнышке отогреваются ужи, у зайцев появляются первые зайчата. И караваны птиц летят с юга к северу…

Апрель — время охоты на уток, гусей, тетеревов, глухарей, болотную дичь. Реки скинули лед, но подо льдом остается вода в прудах и озерах. В них, прогретых солнцем, кипит жизнь. Из зимованных ям на простор выходят большие и малые рыбы. На льду все это время кипят рыболовные страсти. Сверху глянуть — сотни удильщиков…




Об этих охотах можно много интересного рассказать…











Вспомним об охоте в апреле на лесного кулика — вальдшнепа. Для этой охоты не нужна лодка, не нужна собака… Только умей стрелять.

Прилетев из западной части Европы к первым нашим проталинам, вальдшнеп занят насущной заботой о пропитании — тычет похожим на пинцет клювом в прелые листья и кое-что в них находит. Но как только зашумят ручейки половодья и снег с каждым днем начнет убывать, знатоки этой птицы устремятся на тягу. Так охотники называют пролеты вальдшнепов по вечерним маршрутам.

Из многих охот поджидание птицы на тяге занимает особое место в душе охотника. Важна в ней поэзия. Солнце покатилось за горизонт. В апрельских сумерках под сапогами хрустит ледок, кричат дрозды, затихая к ночи, еще гремят мелкие ручейки. Пахнет прелой осиной, нежной зеленью лопнувших почек, мокрым лежалым листом. Все весна разбудила. И все утихает к ночи легкий апрельский морозец.

В эти минуты, тщательно выбрав место, охотник весь превращается в слух. И вот он, желанный звук: резкое цыканье и мягкое хорканье. Летит! На фоне красной зари или густеющей синевы неба видишь этого летуна. Он кажется очень большим в неровном и невысоком своем полете. Обычно видишь лишь силуэт птицы с крупною головой и опущенным клювом, характерным для куликов.

Тяга длится недолго — около часа, до густых сумерек, когда глазастая птица уже не может увидеть на земле то, что ищет, и охотник спешит хотя бы еще раз вскинуть ружье…

Летящий вальдшнеп, опустив клюв, издает свои брачные звуки и большими глазами внимательно смотрит вниз, надеясь увидеть самку. Она тихо отвечает соискателю счастья, бывает, даже взлетает невысоко и тут же садится. Летун немедленно к ней устремляется. Далее следует свадебный ритуал с танцами, распушением хвостов, скрещиванием длинных клювов и спариванием.

Предполагают: в благоприятные годы самка вальдшнепа делает за сезон две кладки, и таким образом птицы умножают свой род, ведь охотятся на них не только на тяге, но и под осень «на грязи», куда они прилетают поискать червяков, охотятся на «высыпках» во время осенних миграций и на зимовках в западной части Европы.

Внешность у вальдшнепа примечательная. Обращаешь внимание сразу на клюв — длинный, с мягким чувствительным окончанием. Добычу свою — червяков и всякую мелюзгу — птица находит в прелых листьях и в лесном перегное на ощупь. Большие угольно-черные выразительные глаза вальдшнепа сдвинуты почти на затылок.

Угловатая крупная голова и большие, как у всякой ночной птицы, глаза дают повод говорить о вальдшнепе как о птице с рассудком. Таинственной, не вполне изученной знатоками птичьего мира.

В повадках вальдшнепа много интересного и не вполне ясного — лесной отшельник лишь во время свадебного патрулирования лесных маршрутов находится на виду. Кормится ночью, днем прячется.

На миграционных маршрутах вальдшнепы показывают себя хорошими летунами, одолевающими за ночь до шестисот километров. Как и многие птицы, они легко переносят холод, и только снег и отвердение морозами кормных мест заставляют их улетать на зимовку в районы, где перебоев с едой не бывает.

Замечена способность вальдшнепов врачевать собственные раны. Место, задетое дробью или зубом лисицы, эти птицы залепляют мхом и травинками, смешанными с глиной. Такой пластырь предохраняют тело от заражения.

Еще об одной удивительной способности вальдшнепов сохранять птенчиков говорят давно, но считали это охотничьей байкой. Теперь же с достоверностью установлено: самки вальдшнепов, как и многие птицы, прикидываясь ранеными, отвлекают опасности от гнезда, но удивительно другое — иногда птица, прижав птенца к животу ногами и клювом (а иногда на спине), уносит его от беды…Хорош апрель, но скоро кончается. В начале мая лес погружается в «зеленый дым» молодых листьев. Прилетают поздние птицы: соловьи, кукушки, иволги. Весна продолжается, но охоты в ней уже нет.




Крошка и великаны


Разложив на столе снимки для очередного «Окна», понял: чего-то не хватает…

Вот снимки китов, больших черепах, большой африканской лягушки. Не хватало рядом фотографии какой-то малости для контраста из животного мира земли. Вспомнил: на Аляске снимал налитого кровью комара на щеке переводчика. Нашел этот снимок (1).










Помню веселые вопли друзей: «Это же динозавр двухтонный! Андрей, дай я его прикончу!» Тут же мне рассказали: «Сегодня ветер. А в тихий день на комариную тучу палкой замахнешься — от палки в комариной гуще след остается!»

Тут же было рассказано: «На Аляске ученые подсчитали: если всех оленей положить на одну чашу весов, а на другую высыпать всех комаров — комары перевесят!»

Я добавил: «Вес всех насекомых земли в полтора раза выше, чем всех животных больших и малых, включая китов, слонов, быков — всех, включая и род человеческий!»

Комар рядом со снимком великанов, конечно, только крупинка жизни, но не примитивная: крылья, мотор для движения, емкость для крови, механизм для добычи крови, чувствительный прибор, чтобы уловить нужные запахи, длинные ноги. Крошка, но не примитивная, чтобы преуспеть в жизни.

А теперь обратимся к великанам. Киты — самые большие из всех животных земли. Вот они — жители морей и океанов.

Триста лет назад всех их считали рыбами, не ведая, что это млекопитающие, сошедшие в воду с суши. Развиваясь, они за миллионы лет стали гигантами. Только вода их может держать.

Вот один из китов — зубастый кашалот, мастер нырять в глубину океана, гроза больших осьминогов (как человек-аквалангист оказался около этого гиганта? (2)










Следующий снимок сделан в момент, когда другой кит оказался перед лодкой (3).













Но это не самые большие киты. Самое большое существо из всех животных, когда-либо живших на земле, — синий кит. Длина — 33 метра, вес — 187 тонн (столько весила самка, добытая в 1947 году). Столько весят полсотни африканских слонов.

Поражает величина внутренних органов кита: сердце весит более полутонны и перекачивает восемь тонн крови, язык тянет на четыре тонны.

Тут уместно вспомнить и самого маленького зверька нашей планеты. Его зовут белозубка (землеройка) — он меньше нашего мизинца. Живет в Средней Азии, Китае, Японии, Африке.

Обратимся теперь к другому великану — морской черепахе (вы видите ее скелет на снимке (4)).










Мы так привыкли воспринимать черепах маленькими (болотная черепаха). Между тем большие морские черепахи жили на многих островах. Они точно знали, как добраться до нужного острова, где можно отложить в песок кладки яиц.

Больших черепах, так же как и китов, было много. Китов истребил высокоприбыльный промысел, а черепах — матросы парусников.

Консервы появились в XVIII веке, а до этого моряки, отправляясь в дальнее плавание, набивали трюмы черепахами. Эти живые консервы могут долго пробыть без еды и воды. Понятно, что большие черепахи стали на земле редкостью. Живут черепахи в природе долго — больше двухсот лет.

В африке много животных-рекордсменов, например страусы и жирафы. Никто в птичьем мире не бегает так быстро, как бескрылый страус. Ни одно живое существо не вырастает выше жирафа.

И еще один снимок. Африканский мальчик держит в руке лягушку весом почти три килограмма (5).










Лягушка живет в небольшой речке Камеруна. Местным жителям этот великан известен был всегда. На лягушек охотились. В 1926 году лягушка попала на глаза фотографу и стала знаменитой. И в самом деле — есть чему удивиться.




Неугомонные люди


В невысоких горах около Дрездена тренировались альпинисты. Два десятка зевак, среди которых был и я, наблюдали небезопасное действие.

Малыш шести лет подтянул за руку мать. Мой переводчик с улыбкой сказал мне на ухо: «Мальчик спрашивает: почему они, как все, не идут по ступенькам, а лезут прямо на каменную стенку?» Мать искала для сына подходящие слова и сказала что-то вроде русского «неугомонные люди». Малыш не понял. «Немножко подрастешь — сам там будешь…»

В дальних путешествиях я постоянно встречал неугомонных людей и сам иногда становился неугомонным. Например, к юбилею страны почти два года летал на маленьких самолетах и вертолетах, чтобы сделать нужные снимки.

Во все времена жили люди неугомонные. Ими открыта Америка, такие же люди прошли громадные расстояния Европы и Азии, чтобы выйти к океану.

Такие люди стремились увидеть полюса Земли, подняться на самую высокую точку нашей планеты, подняться в космос. Иногда ими двигало утверждение себя как открывателей, иногда — только спортивный интерес: «Можем одолеть любые трудности!»

Вот два снимка. Один сделан в малодоступных горах, другой — на льду океана. Снимал я с самолета и бросал запасные лыжи, продукты и газеты для семерых лыжников «Комсомольской правды», уже почти достигших Северного полюса.

На остальных снимках рядовые «неугомонные» люди, которым нравится вот так жить в обнимку с природой.















Странный охотник





Было чему однажды удивиться: по лесу змеился след одной лыжи. Любопытства ради я пошел следом и на опушке, близ деревни Щеблыкино, догнал человека с ружьем и собакой на поводке.

— Охотник?

— Зимой — охотник. Летом — грибник, — приветливо отозвался мужчина, вполне понимая причину расспросов.

— А как же стреляете?

— А вот так… — Один костыль с кружком от лыжной палки в мгновение ока выставлен был вперед для упора, и вслед подброшенной рукавице прогремел выстрел.

Собака радостно сбегала за «добычей». Охотник столь же радостно протянул мне прошитое дробью вещественное доказательство того, что зайцам надо со всей серьезностью относиться к неуклюжей с виду фигуре с ружьишком.

— И давно ли вот так?..

— Охочусь всю жизнь.

А вот так — десять лет. В 72-м сделался я «треногим»…

Попал он во взвод истребителей танков, обучен был метанью гранат и бутылок с горючей смесью.

В 41-м году Виктор Новиков лишился ноги.

«Седой, сильно ученый профессор взял меня в руки. И какое-то чудо сделал с размозженной осколком ногой, не стали ее отымать. Ушел из госпиталя хоть на костылях, но с двумя ногами. Провожавший профессор сказал: «Нога послужит. Но будь готов — в старости она о себе заявит».

Так и случилось. Когда вернулся Виктор Васильевич домой из госпиталя, собрались повидаться друзья-охотники. Один, захмелев, попросил уступить ему собаку — зачем хороший охотничий пес одноногому человеку? «И тут я стукнул об пол костылем: тебе, говорю, Степан, не уступлю на охоте!..»

И человек, судьба которому уготовила сидение на лавочке около дома, не покорился судьбе. «По секрету скажу, лисы и зайцы — только предлог. Просто в лес меня тянет. Сяду на пенечке передохнуть, сниму шапку, пот вытру, прислушаюсь, как снегири посвистывают, как синицы перекликаются, — хорошо на душе…»

До глубокого вечера сидели мы с Виктором Васильевичем, прислонившись спиной к натопленной печке.

Такая вот встреча. Напоминанье: судьба человека, бывает, скрутит в бараний рог, а человек не сдается, не поднимает покорно руки. И побеждает. И других побеждать учит.









Летающий дед





Я встретил его на волжском откосе под тогда еще Горьким (ныне — Нижний Новгород) в кругу людей, которым дед и был дедом. У многих из молодых бритва еще не касалась лица, у деда же была сивая борода, и был он в возрасте, в котором обычно становятся домоседами.

«Любознательный старичок, не поленился добраться сюда, на откос», — подумал бы каждый, глядя, как с волжской кручи взлетают, парят и спускаются в пойму летуны на диковинных «самолетах».

Э-э, да дед-то вовсе не зритель! Он застегнул брезентовые ремни-лямки, надел оранжевый шлем и тоже встал под матерчатый треугольник. Порыв ветра шевелит единственный «прибор» на летательном аппарате — красный шелковый лоскуток, привязанный к перекладине перед глазами. Есть, ветер пойман! Дед резво бежит по откосу — и… полетел!

Дельтапланеризм в то время был явлением новым, но уже и привычным. На тренировки собиралось много людей. Среди них был и дед. Леонид Степанович Елисеев.

Как и почему на седьмом десятке лет человека не покидает желание делить с молодыми хлопоты разных дел, риск путешествий или это вот удовольствие не без риска? Ответить на это непросто. Все дело, видно, в натуре людей. Есть такие неугомонные старики, которых годы не сажают на скамеечку перед домом. Леонид Степанович именно этой закваски старик.

Уйдя на пенсию и получив много «праздного времени», он стал присматриваться к спортсменам, но не в качестве болельщика. Тщательно расспросив знающих о купании в проруби, дед решил, что именно этим надо ему заняться для укрепления здоровья. И он стал завзятым «моржом».

К полетам он подошел основательно. По чертежам журнала «Техника — молодежи» Леонид Степанович сначала сделал метровую модель дельтаплана и опробовал ее на шнурке.

Полетела! «Новичок» не пропустил ни одного занятия. Он так же бегал, занимался вместе со всеми в гимнастическом зале, делал даже сальто.

Летать хотели бы все. Но сколько хлопот с этим планером!










Надо его везти на откос, собирать, после каждого приземления забираться снова на гору. «Ничего. Любишь кататься — люби и саночки возить», — говорит дед, не пропустивший ни одного воскресенья полетов.

— Это праздник! Не только тело летит. Летит душа!

Во время полетов, при неизбежной толкотне любопытных, болельщиков и зевак, положение у деда особенное. Борода его — в центре внимания. Одни глядят с восхищением, другие — с насмешкой: «Ну, дед, давай! Чего медлишь?»

Леонид Степанович родом из крестьян Пензенской области. В юности он ходил за сохой. Служил в армии на Дальнем Востоке. Более двадцати лет работал потом пожарным. Все его три взрослые дочери и четыре сестры были, конечно, не против развития дельтапланеризма в стране, но категорически против участия в нем деда. А дед им хладнокровно отвечал: «Живем один раз. И если мне радость от этого, так почему же не полетать?»

На самолете Леонид Степанович летал всего один раз: «для пробы слетал в Арзамас».

— Ну-у! Самолет — совсем другое дело. Там не летишь, а едешь. А тут летишь!

Снимки я сделал в момент приземления деда и в момент, когда, не слишком довольный полетом, он прочел мне занятную лекцию, почему эта матерчатая штука все же летает. «Тут все, как у птицы, каждое «перышко» должно быть в порядке…»

— Спросите: что еще есть в хозяйстве? Отвечу: швейная машина, топор, долото, рубанок, бурав, тиски, напильники, шило… И еще — гармонь. С этим богатством и доживаю свой век.




Друзья из берлоги


Это было в середине лета. После ходьбы по лесу мы присели передохнуть, и вдруг на поляну к нашему костерку выкатились два медведя-подростка.

От неожиданности медведи поднялись на задние лапы и, принюхиваясь, с полминуты нас изучали. Мы испугались: по всем законам на сцене вот-вот должна была появиться медведица. Но вышел из леса человек с палочкой, и обстановка сразу же разрядилась.

— Вы что же, им вроде матери?

— Точнее сказать — опекун…

Пока мы знакомились с одетым в спортивную куртку и резиновые сапоги нынешним «Сергием», медведи обшаривали поляну. Они заламывали кусты, подымали камни, слизывая с них какое-то лакомство, потом исчезали в лесу, и мы не видели их минут двадцать.

— Не тревожитесь?

— Прибегут…

К лесному поселку возвращаемся вместе. Для медведей дорога — сплошная цепь приключений: поймали в луже лягушку, подрались из-за брошенной кем-то тряпицы, отстают, забегают вперед, повисают, как дети, на гибких кустах черемухи, привстав на задние лапы, за чем-то пристально наблюдают…

Весной позапрошлого года зоолог Валентин Пажетнов наблюдал за медвежьей берлогой. Укрытие он сделал в полусотне шагов и хорошо видел: в полдень медведица выходила из логова, грелась на солнце и снова скрывалась. По звукам зоолог определил: в логове два медвежонка. Сделав большой полукруг, медведица скрылась в лесу и больше к берлоге не возвращалась. На руках человека остались два маленьких, с рукавицу, медведя.










Валентин попытался заменить медвежатам мать — выходить их, не отрывая от обычной среды обитания. Задача была непростой. Медвежата ходят за матерью целых два года — перенимают опыт добывать пищу, усваивают, что надо и чего не надо бояться. Воспитание у медведей — наука тонкая, кропотливая. Человек все тайны звериной жизни не знает, и надежды зоолог возлагал на инстинкты.

На третий день общения с медвежатами подтвердился известный закон поведения животных. В раннем возрасте у них проявляется «инстинкт следования». Малыши, еще не ориентируясь в сложном мире, следуют за движущимся объектом, доверяются ему. Происходит признание-запоминание этого объекта, запечатление в памяти, рождается привязанность к нему. В нормальных условиях таким объектом для многих животных является мать. А если это будет не мать? Закон все равно продолжает работать! Утята, вылупившись из яиц под курицей, за курицей и будут следовать, хотя во дворе они позже увидят и утку. Действие этого закона известно многим: чем раньше новорожденные зверь или птица попали в руки, тем больше шансов их приручить.

Как проявилось все это в истории с медвежатами? «Два дня они жили со мной в палатке. Я их кормил молоком, но, кажется, был для них безразличен. На третий день я вышел набрать в ведерко снега для чая, и тут медвежата, как по команде, бросились за мной, не обращая внимания на лужи и глубокие лунки в рыхлом снегу».

Два года прошло уже с этой минуты, поведение медведей полностью подтвердило закон привязанности. «Мне помогала работать жена. Но «матерью» для них был я. Испугались — ко мне! Я проявил в лесу к чему-нибудь любопытство — и они тоже. Смена одежды вводит их иногда в заблуждение. Но стоит мне надеть куртку, в которой они признали меня впервые, — спокойствие, преданность и доверие сразу же возвращаются».

Весну, лето и осень растущие звери и человек провели вместе. Каждый день непременно лесная прогулка два-три часа. А время от времени — двухнедельная вылазка. «Потеряв из виду меня, они начинали бегать кругами, все время их расширяя, попадали в конце концов на мой след и тут уж легко находили».

Месяца три (до июля) медвежата вели себя как два маленьких исследователя. Все было им интересно, и они открывали для себя мир, не очень его пугаясь. Летом поведение изменилось. Желание все увидеть и оценить по принципу «опасно — не опасно, съедобно — не съедобно» осталось. Но появилась и осторожность. Изучая новый объект, они теперь в панике убегали и спасались на дереве.

Уже в мае (через месяц после выхода из берлоги) медвежата, получая молоко из бутылки, стали сами подкармливаться молодой травкой. Постепенно они вовсе были сняты с довольствия и кормились тем, что сами находили в лесу.

Обучать добыванию пищи медвежат не пришлось. Наследственная память помогала им безошибочно определять, что для медведя пригодно и что непригодно. Однако важно не только пищу найти, но уметь ее взять.

Вот тут иногда возникала заминка. Простая штука — сунуть морду в гнездо и проглотить яйца, иное дело — пчелиный борт: лакомство рядом, а попробуй-ка взять. Не тотчас медвежата поняли, как надо ловить лягушек, как правильно разрывать муравейники, собирать ягоды. Особенно много хлопот доставил медведям овес. «Попробовали — вкусно!

Легли и стали по зернышку загонять языком в рот. Способ явно неподходящий: за вечер кормежки съели граммов по триста зерна… На четвертый день научились собирать в лапу метелки зерна и скусывать. На пятый наловчились орудовать обеими лапами. К восьмому дню сформировался четкий (одинаковый у обоих) прием, каким «убирают» овес все медведи.

Восемь месяцев жизни рядом с медведем дали зоологу редкие, уникальные наблюдения. Дикая жизнь, обычно скрытая от людей пеленой леса, предстала перед глазами ученого не разрозненными моментами, а вся целиком.

Смысл эксперимента состоял теперь в том, чтобы выяснить, будет ли человек и дальше медведям необходим или, соприкасаясь с ним и доверяя ему, они остались все же животными дикими, способными выжить в природе?

Первый ответ на этот вопрос получен.

«Приближалась зима. Если медведи лягут в берлогу — значит, работа была ненапрасной. Если станут жить под боком у меня иждивенцами — значит, надо поставить точку и отдать зверей в зоопарк…»

В ноябре Валентин увел медведей в укрытое место и принялся, как это делала бы медведица, строить берлогу: выбрал под сваленным деревом место, стал носить туда мох, еловые ветки. Медвежата на это занятие не обратили внимания.

«Я сообразил: медведи и не должны строить берлогу, если рядом был человек. Быстро отошел в сторону, и медведи сразу принялись за работу.

28 ноября повалил сильный снег. Медведи укрылись в берлоге, и я уже их не тревожил. Утром услышал: медведи храпят. И тихо ушел».

…Зимовка прошла спокойно. В конце марта медведи выбрались из берлоги. Валентин ждал этого часа. Но звери спросонья его не признали, вскочили на дерево и сидели там целый день. «Я издавал привычные для них звуки, неторопливо пробуждая в медведях воспоминания. Наконец медленно, осторожно они подошли, понюхали куртку. И сразу же успокоились».

Прошла весна. Еще одно лето и осень. Все было как в первый год — ежедневные выходы в лес и долгие трехнедельные путешествия. «У меня была редкая возможность наблюдать, как медвежата превращались во взрослых медведей.

Вырастить во дворе или в доме осиротевшего медвежонка — дело нетрудное. Но вернуть уже взрослого зверя в природу вряд ли кому удавалось. Зверь, не прошедший лесную школу, тянулся опять к человеку. Можно вспомнить много разных историй, как медведи грабили на дорогах прохожих, запускали лапы в кузова к грибникам. Участь таких животных всегда одинакова: цепь или клетка, а чаще выстрел». Вот почему так интересен был опыт зоолога Пажетнова.

С нетерпением он ждал окончания эксперимента. В декабре Валентин написал: «Медведи опять в берлоге. Выбрали место в таком заломе, что трудно было их наблюдать. Легли опять вместе, хотя перед этим очень скандалили. В конце марта жду пробуждения. И сразу начну от них отдаляться.

Я много узнал за два года. Очень привык к этим двум существам. Но я буду счастлив, если однажды они от меня убегут и уже не вернутся».

Конец истории ожиданий не оправдал. Весной стало ясно: один из медведей без человека не проживет, и Валентин пристроил его в зоопарк. Надежда была на другого — он с каждым днем становился все более независимым, диковатым, умело находил пищу и держался в лесу как хозяин. Наступил день, когда Валентин тихо и незаметно ушел с болота, и медведь не прибежал, как было прежде, по его следу. «Я думал: ну вот и счастливый конец. Он будет жить там, где природой ему предназначено жить».

Валентин утвердился в мыслях, что его подопечный хорошо и надежно пристроен, и представлял, как медведь, нагуливая на зиму жир, орудует где-нибудь на овсах, на диких малинниках. Но вот из прилежащей к заповедному лесу деревни пришло известие: медведь задрал телку. Это насторожило — медведи редко тут нападали на скот. Неделю спустя еще одна новость из той же деревни: медведь во дворе порешил двух овец. «Теперь я уже не сомневался… И когда сообщили: на дороге к деревне медведь гнался за проезжавшим на лошади лесником, я понял: мой долг упредить большую беду. Что было делать? Взял ружье и, расспросив о повадках медведя, устроил возле деревни засаду…

Можете себе представить, что я пережил. Это был он, мой воспитанник — медведь не дикий и не ручной, не имевший страха перед людьми, не способный к дикой жизни в лесу…»

На этом любой другой человек поставил бы точку.










«Прирученного зверя вернуть в природу невозможно!» Валентин Пажетнов решил на холодную голову вспомнить: а какие он мог в ходе двухлетнего эксперимента сделать ошибки? Ошибки он разглядел. И теперь мы продолжим рассказ о медведях.

За жизнь я повидал много интересных людей — от маршала Жукова до Агафьи Лыковой. С Валентином Сергеевичем Пажетновым мы с первого дня стали друзьями. Редкого обаяния человек! И очень умелый.

В молодости был пастухом — пас лошадей, там же, в Сибири, стал промысловым охотником. В степном краю работал комбайнером и трактористом, зимой был слесарем в мастерской. Окончил институт и стал в заповеднике грамотным зоологом. Может работать плотником, кузнецом. На склоне лет сел описать прожитую жизнь — получилась большая хорошая книга.

Что еще можно сказать о человеке? Жена — друг и помощник, дети по стопам отца пошли. И внуки тоже. В месте, где живет, старушки богу молятся «во здравие Валентина Сергеевича» — в больницу отвезти может, лекарства добудет, огород пришлет вспахать. Я нашел в нем друга, который оказался земляком — дед его жил в маленьком городке Боброве Воронежской области.

Медведей судьба послала Валентину Сергеевичу, когда он стал работать в Центральном лесном заповеднике. Опытный зоолог решил медвежат, которые остались без матери, возвращать в природу.

В прошлый раз я рассказывал о том, как он воспитывал малышей и потерпел неудачу. Но не сдался… «Поразмыслив, я сделал выводы из неудачного эксперимента. Во-первых, как-то надо было сообщить охотникам, что медвежата будут в надежных руках. Выпускать малышей надо в тот же год, когда они лишились матери. И самое главное: выращивать медвежат надо без присутствия людей, звери ни в коем случае не должны получать пищу из рук человека…»

Первый же выпуск по тщательно обдуманной программе оказался удачным. Медвежат в первые недели кормили молоком из бутылочки с соской. Потом им давали овсяную, пшеничную или гречневую кашу с витаминами. Этот корм был очень питательным, и медвежата в «яслях» росли быстро и были здоровыми. Но когда из «яслей-берлоги» их выпускали, еду из каши наполовину сокращали — «пора добывать еду самим». Медвежата ели молодую траву, муравьев, улиток, ловили в пруду лягушек. Но к каше по-прежнему в конце дня прибегали…

В 1985 году в глухом лесу Торопецкого района Тверской области по чертежам Валентина Сергеевича на месте опустевшей деревни Бубоницы создана зообаза «Чистый лес», где медвежат ожидал надежный приют.

Я приехал в Бубоницы в середине лета. Мой друг в это время улетел в Америку по приглашению местных зоологов. «А где же медведи?»

— «Вот там, за прудом, вы их увидите», — сказала дочь Пажетнова Наташа.

За прудом я увидел то, что увидеть можно было только в «Чистом лесу», — по поляне двигалась резвая компания: знакомая мне женщина (Светлана Ивановна Пажетнова), а за ней шесть непоседливых медвежат. Совершалась ежедневная прогулка в лес. Я, спрятавшись за деревьями, сделал несколько снимков (один из них перед вами). И Светлана Ивановна увела жизнерадостную компанию в лес.

А вечером я увидел забавную картину: Светлана, открыв на кухне окно, палила из рогатки мелкой картошкой по медвежатам: «Им не больно, но отступают — нельзя им подходить к кухне…»

Валентин Сергеевич из Америки вернулся воодушевленный: «Известный биолог, уже бывавший в Бубоницах, тоже взялся выпускать черных медвежат, оставшихся без родителей, в природу…»

А на базе в Бубоницах дела с каждым годом идут все лучше. Зимой появляются маленькие медвежата (в отдельные годы их было более двадцати), а в конце лета зверей выпускают на волю. Стараются выпускать там, где жили их родители: в леса Ярославской, Новгородской, Псковской, Тверской, Смоленской областей.













Один раз я попросился на выпуск. Валентин Сергеевич разрешил, и с его сыном Сергеем мы поехали в леса новгородские. Шторки на заднем сиденье машины были опущены. В подходящем месте мы остановились. Я спрятался в кустах, а Сергей открыл дверцы машины. Увы, снимка не получилось. Медвежат как ветром сдуло, и они скрылись в лесу.

В другой раз Валентин Сергеевич позвонил: «Будем выпускать медвежат в брянском лесу». В этот раз я как следует поснимал. Медвежата почему-то не убегали. Всего тут для обогащения обедневшей популяции медведей было выпущено в разные дни четырнадцать медвежат. Теперь в брянских лесах живут медведи, воспитанные в «Чистом лесу».

Всего же с Бубонинской базы в природу вернулось 196 медведей. Сорок лет назад такое представить было невозможно.

«Школа» в тверских лесах — гордость нашей науки. Тут побывали зоологи разных стран: Франции, Германии, Скандинавии, Индии, Кореи и Японии. Едут учиться! Биолог США Джон Бичом жил в Бубонице четыре раза.

Результат налицо. Он вслед за Пажетновым стал возвращать в природу осиротевших малышей и вернул уже более сотни.

Сам Пажетнов побывал во многих странах и всюду был принят как желанный друг.

В последнее время база в Бубоницах берет в зоопарках рожденных медвежат для воспитания и возвращения в природу.

В конце недавней беседы Валентин Сергеевич Пажетнов сказал: «Не забудем упомянуть Леонида Викторовича Крушинского. Возвращать в природу животных — его идея». А Валентина Сергеевича Пажетнова мы с радостью поздравляем с правительственной наградой.




Лось и лес











Помню: бабы с крайней улицы нашего поселка вернулись из леса очень возбужденными. Говорили: «Какой-то зверь напал на собирателей грибов. Очень большой. Нюрка Тарасова упала, а этот губатый начал жевать грибы из её лукошка». Что за зверь? В лесу нашем жили олени, но это был не олень. Послушав грибников, на другой день я поехал в заповедник, лес которого примыкал к нашему.

— Говоришь, губатый… Да, это он. У нас тоже есть «жертва».

— Наблюдатель заповедника Анахин позвал приятеля. — Вот он на дереве сидел два часа, пока лось управился с грибами…

Так я впервые познакомился с лосем. Потом я видел этого губатого оленя много раз. Люди, живущие в лесных местах, знают: лось живет тысячи лет рядом с человеком.

На этого оленя всегда охотились — мясо и шкура лося всегда ценились. В дело шли также рога, из них делали сошники для сохи — отсюда и название лося — сохатый. Из шкуры зверя делали щиты для воинов, а позже шили прочные штаны для конников — лосины. Немудрено — повсюду в Европе лосей истребили. Была сделана попытка приручить лесного ходока, как приручили служить человеку коня, верблюда, вола, осла, яка. В начале прошлого века решили, что дело пойдет. В России были созданы базы по приручению сохатых — от лосих стали получать целебное молоко и начали лосей использовать как вьючных животных. Но тут появились вертолеты, и о лосях начали забывать.

Как и прежде, повсюду на лосей охотились. После революции охотились бесконтрольно. На европейской половине лесной России свеча лосей догорала. Надо сказать спасибо советской власти, она спасла от полного истребления соболя, бобров, сайков и лосей в европейской части страны.

В 1927 году решили пересчитать сохатых. В Московской, Тверской, Ярославской, Новгородской и Костромской губерниях их насчитали всего 26 (!). Но благодаря принятым мерам (охрана и учреждение заповедников) число немедленно стало расти, и в 60 — 70-х годах лосей было уже столько, что потребовались ограничительные меры. Лоси стали ночами заходить в города. Я сам несколько раз снимал их в самом центре Москвы.

В 1966 году случилась беда — на окраине Ярославля одновременно погибло тридцать три лося. Я рассказал об этом в «Комсомольской правде» и прямо обвинил хозяйственников в применении химикатов. Химия в то время была неприкасаемой. И вдруг такой удар!

Беда вырастала и с другой стороны. Лесники стали жаловаться: лоси не дают подняться лесным посадкам. Нарушилось равновесие в природе. «Лес и лось» — такой была статья в нашей газете.

Лось — лесное животное. Где нет леса, лось жить не может. Расселяясь, к середине прошлого века некоторые лоси дошли до берега Азовского моря. Забавно видеть лесного рогатого великана среди пляжных купальщиков. На севере угодья лосей кончаются там, где глазам открывается тундра. Верхний снимок я сделал с вертолета, где возле поселка Черского лес подходит к самому берегу океана. А на юге лоси стали обживать островные леса, поселяются в заповедниках.

Лось — вездеход, ему, имеющему длинные ноги, не страшны большие снега. Однажды, сидя на вышке, я видел: лось подошел к высокой осине, но дерево было старым, осиновая кора была слишком грубой для еды. Охотники иногда подрубают высокие осины, и тогда лоси пируют, наслаждаясь осиновой корою. Вместе с ними еду делят зайцы, для которых горькая кора слаще любого гостинца.

Любят лоси грибы, причем едят и мухоморы. Считают, они таким образом изгоняют кишечных паразитов.

Иногда можно увидеть, как лось стоит на коленях и ест вкусную траву, выросшую на солнце. Один раз я наблюдал, как два лося охотились за яблоками в одичавшем подмосковном лесу…










Для охотников лось — очень ценный трофей. С первобытных времен — это гора мяса. Но, посмотрев на лосиную охоту вблизи, не могу видеть, как погибает от пули беззащитный великан. Всюду кровь на снегу, запах вскрытой брюшины, дележ добычи. Человек с его смертоносным оружием — главная опасность для лося. Опасны медведи и волки. Эти ищут, как отбить у матери лосенка. Сильный зверь может постоять за себя. У меня есть снимок, сделанный американцами. Сильный лось стоит неподвижно, а семнадцать волков не могут его взять. На Аляске я видел, как медведь сражался за свою добычу. Около двадцати волков, чередуясь, нападали на него, пытаясь отнять добычу — мертвого лося. И медведю пришлось волкам уступить.

В Африке мы с другом познакомились с сыном Хемингуэя — Патриком. Он пригласил нас в дом, где за обедом состоялся интересный разговор. Патрик учит стрельбе молодых охотников. Сам он тоже охотник. «На что охотятся русские?» — спросил он. Я рассказал. «На лосей и я бы с удовольствием охотился…»

Вернувшись в Москву, мы обнаружили: идет подготовка конгресса охотников. Мы сразу к руководителю: «Если вы хотите, чтобы газеты писали о конгрессе, пригласите на него трех-четырех знаменитых людей». И сразу назвали Патрика.

Идея очень понравилась. И через три недели мы встречали Патрика в Москве. А через три дня я положил перед ним приглашение на охоту на лося.

Опустим подготовку поездки на Волгу. Охота наша должна быть старинной, то есть надо искусно позвать лося.

Провожатого для такой охоты нашли без труда.

…И вот погожее утро середины сентября. Гость с егерем садятся в тележку с двумя резиновыми колесами, мы садимся в идущий следом «газик». Наше дело — соблюдать тишину, а в тележке должен звучать призывный для лося голос. Минут через двадцать тележка останавливается. Видим, как осторожно ведет себя Патрик. И видим лося. Он стоит по брюхо в тумане в сотне метров от нас…

Выстрел! Но зверь не падает, а мчится к кустам на опушке.

Мой спутник шепчет: «Мимо…» И Патрик красноречиво разводит руки в стороны…

Конечно, он огорчен. Но на охоте это бывает. Говорим ему все нужные слова о незнакомом оружии, о непривычной обстановке. Патрик улыбается, благодарит за поддержку.

«Можно попробовать еще раз…» «Нет, — говорит Патрик. — Будем считать: этому лосю повезло…»

С этими словами садимся в лодку и причаливаем к другому берегу Волги. У опрятного дома в саду был уже накрыт стол. На нем — жареная рыба, грибы, черника. «Милости просим!» — приглашает приветливая хозяйка. «Ну что еще нужно после охоты?» — говорит Патрик. Все правы. На охоте бывает всякое…

Улетел Патрик через три дня, успев рассказать весело о неудачном выстреле. Провожали мы его до самого самолета. Стоит на лестнице с подарками для маленькой дочери — держит румяную русскую куклу и тряпичного веселого зайца.

А через двадцать семь лет я полетел на Аляску и побывал там четыре раза. Вот где я насмотрелся на здешних лосей.

Для аборигенов большого полуострова лоси являются главным объектом охоты. Местные лоси носят очень большие рога. Куда их деть? Белые поселенцы приспособились вешать рога на столбы и деревянные подставки. У дома известного охотника в селении Гуслея я насчитал двадцать шесть «памятников» лосю.

Лосей на Аляске много. Каждому новому поселенцу ежегодно выделяют для «прокорма» двух лосей.

На полуострове Кенай я встретился с охотником, который решил выяснить, почему лоси на дорогах лезут прямо под машину. Вот результаты доморощенного изучения: «Лось, прежде чем перейти дорогу, прислушивается. Машина появляется неожиданно быстро. Лось спешно бежит через дорогу как раз под машину». Что-то в этих высказываниях верно. Лоси повсюду гибнут на скоростных дорогах.

Еще «открытие». Лесные пожары в некоторых местах Аляски не тушат. Дают вырасти новому лесу. В нем много корма для массы лосей.

В позапрошлом веке шведские лесоводы просчитали: на тысяче гектаров нормального леса должны жить не более семи взрослых лосей. Разный лес, разные лоси.




Сороки


Лет двадцать назад, разбирая редакционную почту, я вытряхнул из конверта кусок картона, на котором была наклеена, судя по всему, гравюра. На обороте картонки были два слова — «Передать Пескову».

Я подумал, что это слишком скромный художник решил обратить на себя внимание. Подумал, что художник объявится. Так в моих бумагах оказался рисунок и пролежал двадцать лет. Несколько раз «сороки» попадались на глаза. Я любовался ими, вспоминая детство — около нашей избы эти красивые птицы зимой в морозный день сидели на ветках вербы белыми шарами.

А однажды отец поманил меня пальцем: «Смотри…»

Сквозь щели сарая я увидел, как две сороки висели на туше зарезанного козленка. Но отец не ругался, просто прогнал сорок, и они сели, как прежде, на большое дерево: «Божья тварь. Где ей взять зимой пропитание…» Отец отрубил кусок козлятины и положил на камни, возле сарая: «Это птицам…»

Находясь в Америке, я узнал: сорок в этой стране не знают. Знаменитые путешественники Льюис и Кларк были в восторге от встречи с интересной и красивой птицей на самом севере страны. И с нарочным гонцом послали дорогой подарок президенту. А в Норвегии сороку считают птицей священной. И это заметно. В гостинице в Осло сороки садились к моему окну.

Как следует я узнал повадки сорок, находясь в Хоперском заповеднике. Жил я летом в пустовавшей школе. Проснулся, помню, от какого-то шороха. Вижу: на окне трудится сорока, добывает семечки из початого арбуза. Я отрезал кусок с семечками и стал наблюдать.

А через три дня услышал какой-то переполох. Соседка в соседнем дворе кричала и показывала на кого-то еще.

Оказалось, сорока схватила цыпленка-пуховичка, но ноша была не по силам. В другой раз я сидел в лодке, накрывшись брезентом — шел мелкий дождь. Гляжу в щель и вижу: прямо рядом с лодкой, причаленной к берегу, сорока, упираясь, тащит молодого ужика. Ужику не хочется падать в воду. Но сорока оказалась сильнее, раза два изловчилась клюнуть жертву. Вот ужик уже мотается над водой в клюве сороки.

В тот же день я рассказал о случае опытному наблюдателю Василию Александровичу Анохину. «Это обычный случай.

Я знал пару сорок, которые охотились за мышами. Сидит птица у норки и ждет нужной ей минуты. И видишь, как сорока полетела с мышью в клюве…»

Известно: сороки, как и сойки, добывают яйца в чужих гнёздах. Эта охота давно служит укором сорокам. Но тщательная проверка поведения птиц оправдывает сороку.

Оказалось, польза от неё, уничтожающей разных паразитов, покрывает вред птичьему миру.

В заслугу сорокам можно поставить их строительство гнёзд. Гнезда сороки строят парами и очень прочными. В основе гнезда — большой глиняный ком и шар из тонких веток. Казалось бы, гнездо должно служить несколько лет — сорока птица оседлая. Нет, каждый год в марте можно наблюдать, как сороки токуют над полем. После свадебного тока начинается стройка жилища. Служит оно сорокам до осени. А к зиме появляются квартиранты — совы и соколы. Так же, как дятлы готовят невольно жилье для птиц-дуплогнездников, так и сороки «дарят» свое жилище. Зато летом они оберегают новое гнездо от любого посягательства.

Однажды я решил проверить надежность постройки и заглянул в гнездо, где были птенцы. Сорока выскочила из гнезда мгновенно, но сейчас же вернулась и села на сучок рядом.

«Может сбить мою кепку». Но дело кончилось яростной долбежкой сука, на котором сидела птица. Так называется действие — «реакция замещения».

А ещё раз осенью я нашел в гнезде маленькие дамские, на тонком шнурочке, часики «Заря». Часики были испачканы пометом птиц, металл на часиках позеленел — видно, не один год пролежало женское украшение в сорочьем гнезде. И это была важная улика сорочьего воровства.










Но зачем сороке часы? Что сорока — воровка, известно давно. Столь же воровата ворона. (Не оттого ль и название птицы: вор-она?) Приходилось видеть, как воруют вороны яйца в гнездах бакланов. Одна начинает дразнить, задирать сидящую на гнезде птицу, и, как только та приподнимется постоять за себя, другая ворона хватает яйцо.

Но все это, как говорится, в порядке вещей. Куда интереснее криминальные факты о похищениях птицами ценных и не очень ценных, но блестящих или цветных вещичек. Вот документы моего многолетнего следствия.

В бердянском доме отдыха «Приморье» неожиданно стали исчезать наручные часы. Местные шерлоки холмсы сокрушенно пожимали плечами: загадка! Разрешила загадку Нина Беловденко. Ранним утром, открыв глаза, увидела она ходившую по подоконнику сороку. «Гляжу: скок, схватила с тумбочки у соседки часы и сразу на тополь…» В гнезде на тополе обнаружили пятеро часов, колечко, полтинник, легкий поясок с пряжкой и полдюжины металлических бутылочных колпачков.

Примерно так же воруют и вороны. И можно долго рассказывать об украденных чайных ложках, очках, часах, бритвенных лезвиях, рыболовных блеснах, монетах, ключах и прочих соблазнах для галок, ворон, сорок, соек. Но как объяснить эту странность — завладеть блестящим предметом? Никакой ведь практической пользы стекляшки-железки для птиц не имеют.

В одной из недавно вышедших книжек о поведении животных я встретил термин «предэстетический импульс», который следует понимать как зачаток чувства прекрасного у животных. Эта мысль представляется верной. Хохолки, гребни, яркие перышки в крыльях, красные грудки, радужные хвосты в красочном мире птиц существуют не затем вовсе, чтобы радовать человека. Краски и блестки предназначены для птичьего глаза, для глаз пернатой подруги.

Она должна оценить красоту эту. И, значит, она должна ее чувствовать! Не этот ли «предэстетический импульс» заставляет наших врановых птиц покушаться на все, что блестит и выделяется цветом?

Размышление это подтверждает своим поведением австралийская птица шалашник. Место для брачной встречи скромно одетый самец этой птицы тщательно украшает.

Построив любовный шалаш, он носит к нему ракушки, блестящие крылья жуков, цветы, раскладывает серебристой изнанкой кверху листья растений..

Изучая эстетический вкус шалашников, орнитологи в изобилии разбрасывали в зоне их обитания всякую всячину — выбирай! Какой же цвет сильнее других привлекает шалашников? Оказалось: синий. Почему? Пока что ответа, кажется, нет.

Вот и всё. Остается поблагодарить неизвестного художника за мастерское представление замечательных птиц.




Коренные американцы











Путешествуя по Америке, мы с Борисом Стрельниковым интересовались не только жизнью людей, но и животных. Видели мы койотов, медведей, бизонов, гремучих змей, белых журавлей, белоголовых орланов, скунсов, оленей.

Некоторых зверей и птиц удалось поснимать. Но интересного летающего зверька мы даже не видели, хотя и очень хотелось. Американский фотограф Джон Питерсон, узнав об этом, куда-то съездил и вернулся с великолепным снимком. «Фотография не моя. Берите! Как же вы можете уехать из Америки без снимка ассапана…» — сказал он с улыбкой.

Ассапан — по-индейски «летающая белка», по-нашему — летяга. Снимать маленькую летягу нелегко. К тому же на игрища белки собираются по ночам. Описание этого удивительного зрелища (до сотни белок носится в воздухе!) Глядя на снимок, можно скорее подумать, что видишь небольшой ковер-самолет, совсем небольшой — чайное блюдце с хвостом!

Бескрылые летуны завораживали индейцев. Они поразили и озадачили европейцев, они изумляют сегодня каждого, кто их увидит. В самом деле, представьте осеннюю тихую ночь в облетевшем дубовом лесу. Луна, «как спелая тыква», и сотня бесшумных, похожих на очень большие листья зверьков носится в воздухе. Это ль не праздник жизни!

Другого старожила Америки мы увидели неожиданно на третий день после появления в Вашингтоне. Местные зоологи устроили дружеский ужин. После шутливых расспросов: «Ну, как там живут русские медведи?..» — начался разговор о нашем большом путешествии по Америке. У нас было много вопросов, и интересный разговор продлился за полночь.

В какой-то момент хозяин дома поманил нас пальцем из сада. «Вас ожидает сюрприз…» В ту же минуту мы увидели хорошо знакомую по снимкам мордочку енота. Не обращая на нас внимания, енот принялся за приготовленную ему мелкую рыбу.

Ел енот, сидя на задних лапах, а передними с аккуратными пальцами брал еду, причем ополаскивал рыбу в мелком тазике — «полоскал». Так же он ведет себя на каком-либо озере, ручье или речке.

Насытившись, енот огляделся и скрылся в темноте… «Приходит ко мне ежедневно вечером», — рассказывал профессор. Он не единственный, кто в пригороде Вашингтона подкармливал енотов.

Во время путешествия мы с Борисом три раза видели енотов — два раза на дереве возле дупла, а в третий раз мы долго наблюдали, как енот в речке ловил рыбу и лягушек.

Наш дальневосточный енот (точнее — енотовидная собака), переселенный в европейскую часть страны, хорошо тут прижился, но оказался вредным для всех, кто живёт возле воды, — разыскивает гнёзда уток и других птиц…










В 1782 году после горячих споров символом Соединенных Штатов был избран белоголовый орел. Хищник как будто для герба и создан — осанистый, зоркий, когтистый. Но любопытно, что в числе конкурентов на геральдический образ (без всяких шуток) был также индюк. Шансы сделаться символом государства были у индюка небольшие — «ни повадок, ни внешности, ни ума». Но вот аргументы и за него: «Это самая американская птица, ни одно животное при становлении нации не сыграло такую же роль, как индюк».

Идет ли речь об известной многим индюшке? Да, именно эта расселенная по всему свету птица могла бы служить если не символом государства, то по крайней мере символом земли — Америки. В штате Кентукки мы видели ферму — тысячи три молодых индюшат и сотня примерно пожилых индюков и индюшек, как две капли воды похожих на наших упрямых и своенравных птиц.

В Европу индюшка попала в числе диковинок Нового Совета, как считают, в 1524 году. Это было время, когда люди поняли: не Индию, плывя на запад, открыл Колумб, а совершенно новую землю. Но птицу все же назвали индейка.

«Импортный продукт» был оценен по достоинству сразу. И, конечно, в первую очередь птица попала на стол вельможам. В Венеции верховным советом был издан даже указ, запрещавший простолюдинам касаться редкой еды. Однако довольно скоро под названием «испанская кура» и «турецкая кура» индейка распространилась в Европе и стала обычной домашней птицей. Переселяясь в Америку, европейцы вместе с коровами, свиньями и гусями везли и милых сердцу «турецких кур». Можно представить удивление колонистов, когда они обнаруживали, что всего лишь вернули птицу на ее родину: леса Америки были заполнены стаями диких индеек. Вообразить обилие этих птиц лучше всего по записям землепроходцев: «Лес оглашался звонким кулдыканьем.

Звуки столь громки, что в течение часа или даже больше слышна одна лишь индюшачья многоголосица, которая сливается в единый всеобщий крик…» Заметим, речь идет не о хоре маленьких пташек — «индейки достигали веса в 60 фунтов» (примерно полтора пуда!). «Они так отягощены жиром, что с трудом летают. Когда подстреленная индейка падает на землю, она лопается от удара».

Охотиться при таком обилии птиц было, конечно, несложно. И для белых людей стаи индюшек на многие годы сделались главной продовольственной базой. «В глухих дебрях, где невозможно было раздобыть хлеб, ели вместо него ломтики нежного белого мяса».

Примерно 150–200 лет отделяют нынешнюю Америку от тех благословенных райских времен. Сегодня, если задаться целью специально искать индюшек, надо потратить немало времени. За все путешествие мы ни разу не слышали ни кулдыканья птиц, ни шума крыльев, хотя проезжали по местам, где индейки некогда обитали «огромной единой стаей».










Как живет эта странная грузная птица в дикой природе?

Вот короткая справка по записям Одюбона. Ноги у птицы — главное средство передвижения. Бегает быстро и скрытно.

На ночь выводок ищет насест на деревьях. Любимый корм — орехи и ягоды винограда, но не брезгует птица всякими семенами, плодами, травами, насекомыми. Кормов в лесу индюшкам хватает, а если случится бескормица, они безбоязненно приближаются к амбарам, смешиваются с курами и гусями.

Врагов у индюшки великое множество. Можно назвать только главных: рысь, енот. Опоссум, разного вида совы и, конечно, в первую очередь человек. Кто не может одолеть взрослую птицу, ищет гнездо. И все же хорошая плодовитость (в кладке обычно 10–15 яиц) и приспособленность к выживанию сделали эту птицу царицей древних лесов.

Индюшки, как немногие другие птицы, широко расселились по континенту. И не крылья им помогали в этом. Каждую осень, сбиваясь в стаи, птицы предпринимали большие пешие путешествия. По замечанию Одюбона, задержать их на время может только большая река. «Они выбирают на берегу место повыше и как бы совещаются, прежде чем решиться на переправу. Индюки клокчут, надуваясь и распушая хвосты, молодь и самки как могут подражают самцам. Наконец, возбудившись как следует, в тихий погожий день несколько сотен птиц начинают воздушную переправу через реку».

Эти величественные картины, увы, дело прошлого.

Человек добывал индюшек сколько хотел, а когда стаи птиц поредели, стал примечать моменты, в какие индюшек легче всего добыть. Птиц караулили на токах (брачные игры индеек — столь же занятное зрелище, как и у наших тетеревов: самцы демонстрируют наряд, бормочут, дерутся, иногда насмерть). Ночное сидение на дереве спасало индеек от многих врагов. Потерю одной птицы при нападении филина или белой совы стая считала «законной данью» и даже не покидала место ночевки. Но эта привычка при встречах с человеком-охотником оказалась для птицы роковой. «В лунную ночь, убив одну, стрелок брал на мушку другую…

Семь — десять индеек падали с дерева друг за другом, прежде чем стая с шумом взлетала». Если учесть, что каждый землепроходец и каждый пионер-фермер был непременно охотником, царству диких индюшек в Америке быстро пришел конец.

В последние годы предпринято расселение птицы в районе, где ее полностью уничтожили. Для этого попытались использовать давно замеченную страсть лесных индюков посещать индюшек на птичьих дворах. (Жизнеспособность потомства при этом всегда улучшалась, и ученые полагали, что домашние индюшата с приливом диких кровей выдержат испытания дикой природы). Надежды, однако, не оправдались. Пришлось отлавливать дикарей там, где они еще сохранились, и выпускать в места былых обитаний. Эта работа дала хорошие результаты — исчезающая птица снова стала объектом охоты. Но, разумеется, эта охота — спортивная. Она лишь напоминает американцам о тех временах, когда огромные стаи птиц кормили идущих в глубь континента людей.




Дом Пришвина











В Этом году 4 февраля исполнится 140 лет со дня рождения писателя Михаила Михайловича Пришвина. Это был писатель-философ, любимый всеми, кто любит природу, историю, народный быт.

Сам Пришвин считал себя путешественником. До старости он побывал в разных местах большой страны — в лесах на Cевере и в средней полосе России, на Кавказе, в Средней Азии, на Урале и Дальнем Востоке. На склоне лет стал думать о собственном доме. «Как я живу! Комары, ночлеги в случайных избах, куда нередко с моими собаками не пускают. Свое бы устроенное гнездо».

В это время Пришвин был уже известным писателем и получил в Москве квартиру, но мечтал о собственном доме.

После войны купил у ученого-географа дом на Москве-реке. И сразу почувствовал: это то, что надо. «Мой дом над рекою Москвой — это чудо!».

Дальние поездки были уже невозможны, но лес в верховьях Москвы-реки был не тронут, охотничьи угодья были рядом, живописная река была видна с порога дома.

Жили Пришвины — Михаил Михайлович и его жена Валерия Дмитриевна — на два дома: с октября по апрель в Москве и полгода в Дунино. После смерти писателя дом естественным образом превратился в музей.

Я видел много таких музеев. Образцом может служить дом Пушкина в Михайловском, прекрасно организованный Семеном Степановичем Гейченко. Но усадьбу Пушкина перепахала большая война, и собирать экспонаты было трудно. «Каких вещей тут касался Пушкин?» — спросил я Семена Степановича. Он наклонился к моему уху: «Видишь три бильярдных шара? Пушкин их видел…» В музее Пришвина все вещи подлинные — от болотных сапог до фотоаппарата и книг.

Дом Пришвина — это мир, отвечающий строю души избравшего его человека. Особая ценность его в том, что тут все одухотворено отблеском жизни человека, для которого лес был местом, где хорошо работалось, где жить было радостно.

Вот муравейник на склоне, где Пришвин сидел на скамейке, вот пень, к которому приделана стойка с дощечкой, к ней Пришвин прислонялся спиной, когда сидел с записной книжкой. Вот тропка к реке. Пришвин любил провожать вечернее солнце — выходил из леса на берег наблюдать, как светило, багровое и странно большое, катилось за горизонт над заречным селом.

Лес был «вторым домом» для Пришвина, который почти каждый день шел в него с ружьем и фотокамерой.

Вставал писатель с постели рано — в пять часов. Ставил самовар. Пил чай. И сразу же ежедневно садился за дневник, который вел много лет.

В его дневниках есть всё: заметки об охоте, разговоры с людьми, течение жизни, события большие и маленькие, мысли о прочитанных книгах, о путешествиях, о зверях и птицах, народном говоре, о встречах, о войне, о сыновьях, которые вместе с ним охотились…

В доме сохранилась пишущая машинка писателя. Но в путешествиях и на охоте записи делал он карандашом, причем любил источить карандаш до величины в половину мизинца. Валерия Дмитриевна с двумя верными помощницами — Лилией Рязановой и Яной Гришиной — готовили к изданию этот большой писательский труд — «Дневник». Сам Пришвин считал «Дневник» главным своим произведением.

Думаю, он ошибался. Книги «Дневника» стали выходить уже после смерти Пришвина. «Дневник» оказался «прицепным» вагоном большого «поезда». В последнем вагоне были свои преданные читатели, но было их не много в сравнении с читателями всех возрастов.

Пришедшие в дом-музей сразу обращают внимание на ружьё, бинокль, фотокамеру, болотные сапоги. Все знают: Пришвин был охотником, держал в доме собак. Но охотился он избирательно, главным образом стрелял болотную дичь, тетеревов, зайцев. Однажды был на медвежьей охоте. Не понравилось! «Это все похоже на убийство!» Не стрелял волков. Любимым месяцем у него был апрель: «всё оживает, всё куда-то летит, поёт, всюду море воды… А прилетели соловьи и кукушки — весна для охотника кончилась».

Жил Пришвин скромно — «как все». Обо всем, что было под крышей, говорил улыбаясь: «Моих вещей нет, но в лесу деревья, цветы, облака… Это всё моё». В трудные годы после революции охота кормила. Но самая главная его добыча помещалась не в охотничьей сумке, а в записной книжке.

Самым большим увлечением в жизни, после охоты, была для писателя фотография. Впервые, как работает фотокамера, Пришвин увидел на Севере в 1906 году и сразу полюбил фотографию. Увидел, как много может сделать камера в умелых руках. С помощью чудесного ящика «светопись» оставляла на пленке и бумаге память о майском тумане одуванчиков и узорах зимой инея, об одетых в снежный наряд елочках, о разливе красок осенью, о пролете караванов птиц, о бегущем по полю зайце, о человеческих лицах, о лягушке на пруду, мухе в паутине…

Пришвин полюбил «светопись», не расставался с фотоаппаратом в путешествиях и на прогулках, с удовольствием возился с техникой, печатал у красного фонаря снимки. Его книги и журнальные публикации сопровождают интересные фотографии.

Музейный архив писателя содержит четыре тысячи негативов. Одних только снимков паутины в архиве — двести.

Пришвин говорил: фотоаппарат заменяет ему ружьё. До последнего дня он готов был снимать…

Во время войны, живя в деревне, писатель зарабатывал на хлеб с помощью фотокамеры. Сохранилась запись в дневнике. С фронта на побывку прибыл награжденный орденом парень. Надо было снять героя. Электричества в деревне не было. Пристроились возле окна. Фотограф в тесноте не мог вместить в рамку все, что нужно, и сказал: «Либо голову придется чуть срезать, либо орден не будет виден…» «Режь голову!» — выпалил фронтовик.

Как ни странно, у большого знатока природы была любовь к технике, точнее сказать, к автомобилям. В 30-е годы заиметь машину было неимоверно сложно. Но Пришвин добился, чтобы Молотов разрешил ему купить «Эмку».

Позже (1948 г.) Пришвин купил «Москвич» и ездил на нем с удовольствием. Старый «Москвич» до сих пор стоит в гараже дунинского дома.

В Дунино я бывал много раз. Сегодня сельцо на берегу Москвы-реки обросло богатыми домами с высокими заборами, и только виднеется, как заповедник, старинный дом Пришвина.

Четыре года назад мы с другом, редактором журнала «Муравейник», решили навестить знаменитый Дом и посмотреть, как чувствуют себя муравьи возле старых лип, где любил сидеть Пришвин. Оказалось, муравьи куда-то исчезли. Мы нашли лесника и в больших пластиковых мешках «передвинули» из леса живой муравейник. Но новосёлам место почему-то не понравилось. Они поселились у подходящего дерева и там живут.




Древолазы











Было это в конце апреля. Вода в заповеднике достигла самой высокой отметки. Затоплен был кордон лесника — мы на лодке снимали с крыши людей….

К ночи с Борисом Вепринцевым пристали к маленькому островку и поставили на нём палатку. Борис надеялся записать пение уже прилетевших дроздов.

Утром он тихонько меня разбудил: «Посмотри в щелку…» Почти рядом с палаткой ходили три журавля. Борис включил магнитофон, а я попытался из сумки достать фотокамеру. Видно, мою возню журавли заметили и с криком взлетели. На плёнке остались их трубные голоса.

Утро было погожее, и мы радовались, как дети, слушая щебет зябликов и дроздов.

«Ну, как ночевалось?» — окликнул нас подплывший на большой лодке директор заповедника, и мы отправились к месту, где спасались от воды на островке зайцы, но увидели прежде лису. Она ловко прыгнула с пенька на наполовину упавшее дерево и мигом, как по мосту, оказалась на высоком дубе. Снизу видно: лежит лиса, похожая на смятую шапку. Как заставить лису сбежать с дуба вниз? Друзья мои стучат по борту лодки веслом, а я стою почти по пояс в болотных сапогах в воде.










Лиса наверху не шевелится. Прошу ребят подвинуть лодку прямо к дубу и стучать алюминиевым веслом как следует. Сам навожу камеру в подходящее место. Лиса шевельнулась… Бежит, подняв трубой хвост, прямо в воду!

Один только раз успеваю щёлкнуть. И всё! Лисица исчезает в зарослях кустов. Надо осторожно перемотать пленку с единственным, но дорогим кадром. Всё ли получилось так, как хотелось?

Проявка пленки показала: всё получилось! И единственный кадр перед вами. Такое у фотографа бывает нечасто. А рядом африканский снимок. В заповеднике серенгети мы ночевали. И утром, кто раньше поднялся, за завтраком рассказывали, кто что видел. Нас заинтересовало сообщение: на акации в километре от приюта спит леопард и рядом с ним на том же дереве — убитая, видимо, вчера антилопа. Не очень надеясь застать зверя на прежнем месте, мы все же попросили усатого немца показать нам дорогу к приметной акации.

И вот везение. Через пятнадцать минут наша машина остановилась около дерева, где на суку лежал леопард. Он даже не обернулся, увидев снова людей, словно только нас он и ждал. Через пять минут мы уже стояли прямо под акацией. Леопард поднялся на толстом суку, потянулся и зевнул. Мы были для него неинтересны. Не только львы, но и более осторожные леопарды привыкли к туристам. «Наш» леопард, кажется, даже позировал фотографу.










Потом зверь, видимо, смекнул: ведь могут добычу его унести. Он остановился у наполовину съеденной антилопы, соображая, как защитить свою добычу. Сбросить ее нельзя. Лучше всего спуститься с нею вниз.

Через десять минут мы вернулись в приют и тоже стали рассказывать, что видели. Молодой англичанин попросил нас показать дорогу к леопарду. «Но ведь он утащил антилопу…» — «Я их знаю, — сказал англичанин. — Остатки добычи леопарды затаскивают на дерево, иначе, пока он спит, падальщики — гиены, шакалы и большие птицы — всё сожрут.

Но не на всякое дерево он прячет добычу, есть у него «любимые деревья». Я уверен: «ваш» леопард вернется…» Вечером за ужином к нашему столу подошел с торжественным лицом англичанин: «Что я вам говорил! Лео пард оказался на дереве! И вёл себя так же, как с вами».

Наш знакомый оказался журналистом. Он сказал: «Для фотографа нынешний снимок надо считать рядовым…

Минутку, я сразу вернусь». Вернулся он из своей комнаты со снимком. «Вот вам на память мой шедевр. Я сделал его в первый мой приезд в Кению. Посмотрите, как высоко может забраться леопард…»

Я решил отдариться и сбегал в номер за снимком лисы. Взглянув на него, англичанин поднял большой палец кверху: «О! Как это удалось?» — «Счастливый случай!..» И рассказал историю снимка.

В тот день мы с Михаилом Домогатских распрощались с англичанином — он остался, а мы поехали в Кению, где мой земляк-воронежец работал корреспондентом «Правды».

За много лет у меня собралось порядочно снимков животных-древолазов. Вот дикий кот, живущий в Западной Европе. Держится в лесах неухоженных. Успешно охотится и прячется в кронах деревьев.

Домашние кошки являются потомками этих древолазов — от собак мгновенно залезают на дерево, на забор или крышу.

Медведь — хороший древолаз, но взрослый мишка с трудом может влезть на дерево. Зато медвежата мгновенно взлетают вверх — ищут спасения в том числе и от медведей, готовых прикончить малышей. А черные американские медведи пасутся и прячутся на верхушках деревьев; гималайский медведь с белой отметиной на груди постоянно держится Верхолаз: медведь наверху и неохотно спускается на землю. И берлоги этот медведь не строит — ищет большое дупло, в нем зимует. Помню заметку в газете: спилили лесорубы в Приморье большое дерево, а в его дупле — медведь! Этот древолаз одинаково влезает на большое дерево и на маленькое тоже (смотрите снимок).










Среди древолазов нашего леса в первую очередь надо назвать куницу — неутомимо преследует белок, найдет гнездо с бельчатами — обрадуется, в их гнезде ляжет поспать.

Столь же проворен и кровожаден соболь. Пишут: соболь подкрался на дереве к глухарю и вцепился ему в шею.

Обезумевшая птица полетела куда глаза глядят и опустилась в деревенском дворе. Глухаря нашли мертвым, а соболю хоть бы что — пытался залезть в сарай к курам.

Живущих в лесах птиц тоже можно отнести к древолазам: поползень бегает вверх и вниз по стволу, дятлы приспособлены к жизни на дереве.

В тропических лесах свои древолазы. Обезьяны легко путешествуют по ветвям даже с детенышами. Есть животные, которые никогда не опускаются на землю, либо опускаются исключительно редко — ленивцы, например.

Львов трудно назвать древолазами, однако в лесном Национальном парке Танзании львы приспособились спать на деревьях. Почему? Из-за боязни, что их нечаянно могут растоптать слоны и побеспокоить другие животные.

Змеям природа уготовила жизнь на земле, они «пресмыкаются». Но есть среди них жаждущие высоты, где они могут охотиться. Одну из этих змей я в

Африке фотографировал. Она похищает из гнезд птичьи яйца и называется яичной змеёй. Другая (на снимке она поднимается вверх по стволу дерева) — названия ее не знаю и зачем ей дерево — тоже не знаю, но способность к лазанью у змеи налицо.










И не забудем о человеке. Когда-то наши давние предки умели хорошо лазать по деревьям, и кое-что у нас сохранилось. Например, лезут высоко на дерево, чтобы заглянуть в птичье гнездо. С восхищением видел, как башкиры-мёдоискатели в суконных чулках и с помощью плетеной из кожи веревки поднимаются вверх к медовой борти. А ведь недавно, когда еще не было ульев и дуплянок, мёд брали только из борти.

Значит, предки наши умели хорошо лазать. Американские индейцы не знали мёда, пчёлы появились в Америке вместе с белыми людьми. Когда в стране стали строить небоскрёбы, индейцев приглашали на стройки — эти дети природы не боялись высоты.

Не боятся высоты электромонтажники, но у них есть специальные крючья — «кошки». И есть профессия, когда человеку надо не бояться высоты. Посмотрите на снимок, сделанный в Канаде на состязании лесорубов. Человек находится на большой высоте. На поя се у него топор, на ногах — «кошки». Страшно. Но этот работник высоты не боится. Такая профессия!












Кабаний ужин











Почти каждый день в пуще мы видели кабанов…

Но только одно мгновение. В самом неожиданном месте дорогу перебегало безмолвное существо в темной попоне.

Все случалось так быстро, что я не успевал навести объектив, не успевали мы и как следует разглядеть зверя. Мелькнул — и все.

Один раз дорогу пересекала семья кабанов. Попоны тут были разные: черные, и посветлее, и рыжеватые в продольную полоску у совсем маленьких поросяток. Визг, хрюканье.

И сразу же тишина. Опять мы стоим возле следа, уходящего в сумрак между стволами. Жизнь леса только маленьким краем мелькнула перед глазами. И опять все скрыто мокрыми лапами елок и теплым туманом.

— Поглядеть бы хоть одним глазом…

— Терпение есть — можно и поглядеть, — сказал лесник. — В надежном месте посажу вас на вышку. Рассыплем подкормку…

Сидим на вышке. Это сооружение в еловом лесу можно принять за крохотную избушку на длинных скрипучих ногах. Маленький деревянный помост прямо-таки стонал, пока мы поднимались по лестнице. И теперь, когда мы сидим наверху, укутанные в тулупы, помост скрипит от малейшего шороха, скрипит, кажется, даже от движения головы. Краешком глаза вижу часы на руке — сорок минут сидим. Мороз отыскал щели в тулупе. Нестерпимо хочется пошевелить руками, ударить валенками друг о друга. Но мороз должен быть и нашим союзником — аппетит у кабанов в такую погоду отменный. Вот-вот должны появиться.

Почти под вышкой, между стволами берез и елок, рассыпан корм — картошка и желуди. Кабаны знают об этой столовой. Скрип саней и разговор егеря с лошадью — для них привычный сигнал к обеду. Но что-то медлят… Сидеть, впрочем, совсем нескучно. Мы видим лесную жизнь в минуты, когда она ничем не потревожена.

Главных едоков нет, но пир уже начался. Лесные мыши шныряют по россыпи желудей. Почти одновременно появилось полдюжины соек. Они поочередно пикируют сверху.

Схватила желудь — и низом-низом в сторонку. Где-то у каждой своя кладовая — избыток еды, надо делать запас. Пикируют беспрерывно, и мы видим необычайно красивый наряд лесной модницы. Два дрозда уселись на ветку над головами у нас. Дрозды верещат, чистят перья — значит, сидим мы достаточно скрытно.

Холодная тишина. Вдруг один из нас вбирает голову в плечи — какой-то звук или показалось от напряжения?..

Проходят две-три минуты. Еще. Теперь уже явственный звук: глуховатое хрюканье. Старый кабан унимает нетерпеливых подростков.

Надо совсем замереть. Но именно теперь смертельно хочется почесать левое ухо, ну, кажется, совсем нельзя превозмочь это проклятое желание… Идут. Шорох, повизгивание. И опять тишина. Так и должно быть. Стадо идет толчками — торопливое шествие, а потом остановка: прислушаться, принюхаться.

Уже совсем хорошо слышно: визжат поросята и шуршит подмороженный снег. Только бы не чихнуть, не выронить от напряжения какую-нибудь фотографическую штуковину.

Вот они! Из-под елок, напирая друг на друга, выкатываются семь или восемь темных годовиков. Мгновенная остановка, но при виде еды уже нельзя удержаться — галопом мчатся под вышку. Если сравнить с людьми, то эти семь молодцов похожи на смелых, почти безрассудных ребят лет восемнадцати. Наскочили, дерутся, торопливо хватают промерзшую мелочь картошки. Случись беда — эти семеро пострадали бы первыми. Но семья за них, видно, меньше всего боится. Уже не дети, и сил много — не пропадут. А если что и случится, то семейных забот у молодцов пока нет, кому же, как не им, рисковать? Но они сейчас ничем не рискуют. С победным хрюканьем рыщут под вышкой.

Звуки довольства, видимо, убеждают и остальных, выжидающих в ельнике: опасности нет. Все стадо несется к столу.

Впереди с визгом, натыкаясь друг на друга, катятся рыже-вато-серые, полосатые поросята. А следом трусят мамаши, тетки, дядья. Достигли корма и сразу, бесцеремонно поддавая в бок, стали теснить разведчиков-молодцов — «дайте поесть малышам». Сами мамаши и тетки не забывают схватить там, где погуще насыпано. Молодцы же, видно, хорошо понимают за столом свое место — быстро отскочили на край.

Один-два ослушника прорываются к середине, но получают затрещины рылом. Обед идет по всем правилам иерархии. Мы с вышки не сразу замечаем главное лицо в этой суетливо-подвижной компании. Старый кабан. Он почему-то едва показался из темноты ельников. Чуть пригнувшись, я вижу, как он стоит на месте, порывисто обращая клыкастую морду то в одну сторону, то в другую. Может, ему, старому секачу, так и положено, а может, он, умудренный опытом, что-то почуял? В другое время кабан ходил бы совсем один.

Но теперь, в начале зимы, пора свадеб, и старый вожак вернулся к стаду. Не очень торопливо он решается наконец покормиться. Видно сразу: ему полагается первый кусок. Но, хватив раза три желудей, кабан вдруг начинает бегать кругами возле кормежки.










Я чувствую: наступило время снимать. Шорох, хрюканье, визг. Щелчки зеркала в моей камере вроде бы не должны быть услышаны. Но, видимо, что-то кабаны все-таки слышат — с каждым щелчком ближние к вышке вздрагивают.

Аппетит, однако, заглушает чувство опасности.

Старый кабан все же насторожился. С резким хрюканьем он отбегает в сторону, слушает, перебегает на новое место, вгорячах поддает какую-то нерасторопную тетушку. Кабан встревожен. Но, скорее всего, не звуком, а запахом. Он бегает туда-сюда. Подними кабан морду, увидел бы наши возбужденные лица. Но кабану не дано поглядеть кверху. Он ловит запах. Ветерок в нашу сторону. Мы хорошо чувствуем весь «аромат» хлева. Шныряя, кабан наверняка забежит сзади нас, и ветерок принесет ему с вышки запахи человека.

Так и есть. Кабан шуршит где-то у нас за спиной. Затихаем. Но бесполезно. «Ве!!!» Чувствуем, как, издавая горловой отрывистый звук, старый кабан подпрыгнул. К стаду он проносится напрямик как раз под вышкой. Еще один такой же сердитый повелительный окрик, и уже нет никого на поляне. Как будто и не было. Кое-где на снегу темнеют остатки желудей и картошки. Две сойки удивленно нагнули головы с ветки сухой березы.

Разминая затекшие ноги, мы всласть попрыгали на скрипучей площадке, разглядели как следует вышку. В щелке между досками я увидел мятую картонную гильзу шестнадцатого калибра и живо представил, как тут проходит охота на кабанов. Промахнуться почти невозможно, если даже ты первый раз в жизни держишь ружье.

Впрочем, приезжая домой, охотник вряд ли кому-нибудь говорит, каким образом одолел зверя. Возможно, дома его назовут героем. Ведь кабан издавна считается зверем свирепым. Он и в самом деле свиреп, этот зверь с древним названием вепрь. Охота на него требует мужества и сноровки. А тут, на вышке: теплый тулуп, немного терпения и желанье стрельнуть по живому — вот и вся доблесть. И если не все кабаны попадают под пули, то в этом заслуга исключительно кабанов, зверей осторожных, чутких и сметливых.




Мышееды











Если крепко сжать губы и с силой потянуть воздух — слышите звук, похожий на писк дерущихся мышей.

Бывая на лесных кордонах, я иногда развлекаюсь: пискну мышкой, и хозяйская кошка, до этого только дремавшая, немедленно встрепенется. Городскую «этажную» кошку писк мыши разбудит, но оставит почти равнодушной, а деревенские мышеловы всегда готовы к охоте. Так же чутко на писк мышей реагируют совы. Проходя опушкой после заката солнца и зная, что совы вот-вот вылетят на охоту в поле, я проделываю свой номер так же, как с кошками. И совы на этот обман клюют исправно. Я прячусь за елкой. Птицы, конечно, видят меня, и все же магический звук заставляет их бесшумно снижаться, проноситься возле моей ладони, погруженной в сухие листья. Этой забаве научил меня в Хоперском заповеднике егерь Василий Анохин.

Сам он ухитрился, подражая писку мышей, ловить сов руками.

И лисицу мышиный писк приводит в боевую готовность.

Существует даже охота на лису с пищиком. В снежный день добытчик надевает белый халат и, выбрав укромное место, подзывает лисицу на выстрел. Все животные, у которых мыши — основа питанья, еще не родившись, уже знают, как надо реагировать на писк мышей.

Мой внук, когда было ему пять лет, на вопрос, что больше понравилось в зоопарке, ответил: «Верблюд, обезьяны, медведь, но больше всего мне нравится котенок у бабушки.

Я говорю: бабушка, ну чего же ты для него мышек не разведешь?!»

Мышки, увы, заводятся помимо наших желаний и приносят заметные неприятности, покушаясь на крупу в кладовой и на зерна в полях. Едок невелик. Велико число едоков.

Сколько, вы думаете, мышей живет на квадратном километре леса? 40–50 тысяч! В «мышиные года» (они повторяются по законам активности Солнца) число грызунов возрастает. Помню, осенью 1942 года мышей было так много, что в селах возле домов выкапывали канавы-ловушки, чтобы с приходом морозов уберечься от нашествия мышей в постройки. Маршал Рокоссовский в своих мемуарах пишет, что в канун окружения немцев под Сталинградом мыши доставили военным немало хлопот и серьезного беспокойства. Они грызли оплетку проводов в самолетах, от «мышиного тифа» — туляремии — страдали пилоты…

Для человека мыши, конечно, не радость, а вот для дикой природы «мышиные годы» — великое процветанье, особенно там, где мыши являются основной пищей для хищников. На Севере лемминги (мыши-пеструшки) кормят лис, песцов, волков, полярных сов — вся жизнь тут держится на мышах.

Даже олени при недостатке белкового корма вместе с ягелем прихватывают и мышей. Численность леммингов растет и убывает волнами с четырехлетним циклом. При малости леммингов вся жизнь «сжимается» — меньше приплод у песцов, у хищных птиц меньше в кладке яиц (иногда они вовсе не делают кладок), волки следуют за оленями.

Но мыши лавинообразно плодятся и вновь поднимают вверх волну жизни. Так происходит не только на Севере.

И в средних широтах мыши являются основной пищей для многих животных. Лисица может украсть цыпленка, придушить молодого зайца, птенца-слетка, однако это ей удается только по праздникам, а в будни в лисьей столовой — мыши.

Приглядитесь зимой к следам: бежала лисица и слушала, услыхала под снегом возню мышей — сразу пружиной подпрыгнула вверх и мордой — в снег, роет лапами так, что белые брызги летят и только хвост из снега торчит. До восьмидесяти процентов пищи у лизаветы — мыши.

Все совы — заядлые мышеловы. Даже великан-филин, способный взять зайца, ежа, ужа, тетерку, курицу, кошку, предпочитает более всего доступных мышей и крыс.

Особый мастер по ловле мышей среди сов — сипуха («монастырская сова» — называют ее в Европе из-за привычки селиться на колокольнях). Так вот сипуха способна обнаружить мышь не по писку даже, а по малейшему шороху и охотится, полагаясь не столько на зрение, сколько на слух.

В отличие от других сов, мышей сипуха может ловить в темноте абсолютной.










Профессиональными мышеловами являются ласка и горностай. Они убивают мышей не только когда голодны, но и просто ради охотничьей страсти. Ловят мышей похожие на орлов канюки. Их часто можно увидеть в степи сидящими на столбах. С этих наблюдательных пунктов канюки хорошо видят главный объект их вниманья — мышей.

И все знают, конечно, птицу, которая, трепеща крыльями, «стоит на одном месте» над полем. Это тоже классный мышелов — соколок пустельга. Увидела мышь — и сразу камнем падает вниз.

Ловят мышей змеи и аисты, при обилии грызунов на охоту за ними переключаются чайки, вороны, сойки, сороки, цапли, фазаны. Кабаны, роя землю, добывают не только лакомые корешки. Находка желанная для этих «пахарей» — мышиные гнезда.

Для волка, пожирающего сразу несколько килограммов мяса, охота на мышей — вроде щелканья семечек.

Одичавших собак иногда видишь с грязными мордами. Это значит, выловив в лесу все, что в нем было, они переключились на мышей — роют землю.

Каким же образом хватает мышей на всех? Мышиное племя поддерживает исключительная плодовитость. В относительно теплых местах размножаются круглый год, и в одном помете у мыши может быть до двадцати двух детенышей, которые быстро растут и в том же году способны к размножению сами. Море мышей захлестнуло бы Землю, не будь на это море надежной узды мышеловов. Потребляя довольно доступный урожай мяса, они поддерживают свое существование и не дают мышам расплодиться безбрежно.

Мышиное племя — великолепное звено в пищевой цепочке природы. Грызущая мелкота (есть мыши размером чуть больше наперстка) неутомимо перерабатывает энергию Солнца, накопленную в растениях, и дает пищу многим из плотоядных. Исчезли внезапно мыши — исчезнут многие формы жизни.




Сойка











Нарядная зимующая с нами птица.

Природа не скупится на краски для тех, кто остаётся зимовать с нами. Вспомним: румяные снегири, красные перья у клестов, очень нарядные свиристели, щеглы, очень красивые сороки, дятлы, в том числе чёрный с красной выразительной шапочкой. И среди них — сойка (друг у меня называет ее «красавица Сонька»). В самом деле красавица — перья коричнево-красные, крылья чёрно-белые с голубой оторочкой. Голова украшена большим хохлом, который прячется в нужное время.

Кто видел сойку во время весенних свадеб, знает: от наряда птицы глаза нельзя оторвать.

Сойку называют болтушка. Она, подобно сорокам, подымает крик по разным поводам. И лес знает: появилось что-то необычное, надо быть начеку…

Но у сойки есть и песни. Однажды в тёплый день марта я сидел под дубом около дома лесника. Слышу какое-то невнятное бормотание, потом — что-то, похожее на свист скворца, потом кастаньеты послышались, звук идущего по дороге автомобиля. Подаю рукой знаки леснику. Он тоже машет мне рукой и показывает на верх дуба. «Это сойка поёт…»

Сойка не редкая лесная птица, живёт повсюду, где есть деревья. Человека не опасается, но при этом очень внимательна и осторожна. Чуть что — раздаётся её крик. Все в лесу знают: кричит сойка или сорока — надо прислушаться! Соек иногда называют «шумными часовыми леса».

Как и у большинства птиц, у соек нет обоняния. Но очень развиты слух и зрение. Сойка не знает себе равных по умению обнаружить опасность. Все птицы и звери, услышав сойку или сороку, сразу настораживаются. Причём понимают — это опасность или птица болтает от нечего делать.

Болтовню соек можно услышать ранней весной, когда дятел начинает свою песню, сидя на дребезжащем суку.

Сойка может повторить его весеннюю песню, но не громко.

В «репертуаре» птицы множество лесных звуков: крики сов, свист скворцов, дроздов, бормотание тетеревов. Но, конечно, главный для сойки звук — весной надо услышать любовника. Для этого у него есть особая песня, негромкая, но внимательный слушатель непременно услышит этот призыв.

Сойка зимой живёт в одиночестве. Но в марте находит себе пару. Это может быть прошлогодний партнёр. Но не обязательно. Главное — это должен быть внимательный ухажёр. Кроме пения, похожего на странное бормотание, он должен показать самке цветной наряд своих перьев и в заключение брачной церемонии поднести в клюве подруге кусочек еды.

Это опознавательный знак: будущий отец готов взять на себя заботы о семье. С этого дня две нарядные птицы держатся вместе. А когда самка сядет в гнезде на яйца, самец начинает прилежно приносить ей корм. Позже отец и мать без устали носят в гнездо еду прожорливым птенцам. В это время сойки находят еду в чужих гнёздах — проще говоря, воруют яйца дроздов, зябликов, синиц, не щадят гнёзд своих соплеменников. Эта слабость известна в лесном сообществе птиц, и дрозды, например, поднимают отчаянный крик, если видят, что появилась сойка! Но охота за чужим добром кончается, как только еды в лесу становится много…

Добыча еды — главная забота этой птицы. Сойка всеядна, летом она находит разнообразный корм — ловит жуков, гусениц, пауков, лесных мышей и мелких ящериц. Интересно: поймав осу, птица не спешит её проглотить — прижимает брюшко её к ветке, пока не оторвёт ядовитое жало.

Но и растительный корм интересует сойку. Она любит хлебные злаки: овёс, ячмень, кукурузу, клюёт горох, любит искать землянику, ягоды ежевики, брусники, вишни, боярышника.

Но самой любимой едой являются жёлуди. Осенью птицу, скорее всего, можно найти в дубравах. Сойка срывает жёлуди с веток, подбирает опавшие на земле. Птицу можно увидеть под дубом среди кабанов, которые тоже ищут жёлуди.

Однажды перед зимой я караулил внушительную стаю кабанов. Еды было много, кабаны не прогоняли сойку. Она улетала куда-то, возвращалась и шныряла под ногами зверей, ничуть их не опасаясь. Без желудей сойке не выжить зимой. Как же она их находит?

Запасает! Она прячет добычу в разных местах — под приметные кустики травы, камешки, ветки. До пяти тысяч желудей прячет она на зиму.

Хорошая зрительная память помогает птице в снегу находить свои склады.










Осень для соек — страдная пора, идёт заготовка желудей. Собирает жёлуди сойка на дереве или под деревом и переносит в нужное место до десяти желудей. При этом птица держится начеку, чтобы не оказаться вблизи соплеменницы — конкуренция тут большая. Сойка в отличие от кедровок не зарывает сразу несколько желудей, а прячет по одному в разных местах. Если она обнаружит слежку, непременно последует драка.

Сойки и кедровки — любимые птицы лесников, они способствуют расселению дубов и кедров, причём сойка не прячет жёлудь тощий или больной — только отборный! Иногда видишь дуб в стороне от леса, может, он вырос с помощью сойки.

Среди врановых — сойка самая малая, но «умом» она никому не уступает. Общественная жизнь соек хорошо известна. Зимой они живут каждый сам по себе. Но к ночи собираются вместе.

Однажды поздней осенью я находился в засидке, к которой, по нашим с егерем расчетам, должен прийти медведь. Но медведь на овсяное поле не пришёл. Однако я не жалел о потерянном времени, наблюдая полет дюжины соек к лесному ночлегу. Они летели по окраине леса одна за другой.










Каждая садилась на одну и ту же веточку ели. В бинокль хорошо был виден этот путь к ночлегу.

Один раз удалось проследить, где птицы ночуют. Как и сороки, они любят спокойное место. С высоких деревьев наблюдают: нет ли опасности? И одна за другой ныряют в густой подлесок. В случае беспокойства взлетают.

В другой раз я наблюдал стаю соек в Хопёрском заповеднике летом. Птиц было с полста. Откуда они взялись, непонятно. Это было какое-то собрание на невысоком дереве возле воды. (Лесник сказал: «Они всегда летом тут собираются. Погалдят и разлетаются кто куда».) Мы забыли о рыбе и удочках — смотрели на этих красивых птиц…

У соек есть враги, и они их боятся. Несколько раз я находил на опушке под деревом красивые перья. Их оставлял ястреб-тетеревятник. Сойки летают быстро между деревьев, но ястреб их легко догоняет. Успешно охотятся на соек ночные птицы — филин и более мелкие совы, — снимают прямо с деревьев. А куница похищает молодых и старых птиц в гнезде. Семья соек, потеряв птенцов, пытается вырастить новый выводок, но эти птицы выживают редко.

Если случится неурожай желудей, сойки большими группами улетают туда, где могут пережить зиму, превращаясь в перелётных птиц.

Сойка — давний обитатель Земли, живёт уже двадцать миллионов лет. Претерпела много эволюционных процессов — результат: большая приспособленность к изменениям среды обитания. В разных странах на всех континентах живёт сорок с лишним разновидностей птиц с разной окраской перьев, с разными хвостами, разными голосами и поведением. Самой распространенной является тяготеющая к дубовым лесам желудевая сойка. На этих картинках мы видим любительницу желудей и голубую сойку, которую я снял на Аляске.

Мы с проводником разложили костёр и разулись, чтобы ноги могли отдохнуть. Я положил на пластиковую тарелку еду и стал наблюдать за незнакомой народной птицей. Она села рядом и явно желала разделить со мной трапезу.

Я протянул ей кусочек хлеба. Она взяла и, наклонив голову с большим хохолком, откровенно хотела что-нибудь с тарелки. Я подвинул еду, и она без церемоний неторопливо начала есть.

— Что за гостья?..

— У нас зовут её пикниковая птица. Стоит только присесть, она тут как тут, выпрашивает еду.

Название было красноречивым, но я разыскал в городе орнитолога. Он сказал: Пикниковая птица — это местное название голубой сойки. Все радуются её появлению на привалах. Так же бесцеремонно ведут себя в Африке голенастые марабу: одно мгновение — и еда на столике кафе исчезает.

Всю родню нашей желудевой сойки тут невозможно перечислить. Везде эти птицы за миллионы лет приспособились жить, изменив внешность, голоса, поведение. Это яркий пример эволюции в природе.

Сойки везде завзятые болтуны. Везде эта нарядная птица находчивая, временами бесстрашная. О сойке у разных народов есть любопытные легенды и наблюдения.




Белая радость











«У нас в Танзании тоже есть снег, но немного», — сказал шофер-проводник.

Я улыбнулся: «На Килиманджаро?» — «Да, да, на Килиманджаро. Вы увидите!» Мы действительно увидели белую шапочку знаменитой африканской горы. А по радио в тот день услышали: «В России сильные снегопады…»

Снег у нас обычен, как трава летом. Поздней осенью его ждут. И он приходит как радость — даже день с ним светлеет и кажется чуть длиннее. Говорят «белый, как снег». Он действительно белый. Но это белое зеркало отражает небо. Небо в облаках — снег кажется серым. В небе голубизна — на снегу (вспомните «Март» Левитана) синие тени. Иногда на закате неровности снега тронуты красным. Временами снег имеет запах — пахнет арбузом. Под лыжами он поет скрипкой, под обувью хрумкает. Это слитный звук ломающихся снежинок.

Снег бывает пушистым — тихие снегопады оставляют на деревьях и на крышах рыхлые покрывала. А уплотненный ветром снег может быть жестким, как рашпиль. В конце весны, после оттепели, мороз образует снежную корку (наст), по ней можно идти, как по мощеной дороге, без лыж.

На Севере такое состояние снега губит оленей. Они режут о жесткую корку ноги и не могут добраться до корма.

В средних широтах снег — явленье сезонное. Весной он превращается в море воды. В горах снег лежит долго, в воду обращается постепенно, давая начало рекам, таким как Амударья, Сырдарья.

А есть на Земле места, где снега уплотняются, накапливаются тысячелетьями до чудовищной толщины — свыше трех километров (Антарктида).










Уже лет тридцать зимовщики эту толщу бурят и по вынутым ледяным кернам, как года по кольцам на древесине, определяют, в какие времена случались погодные аномалии на Земле, когда во множестве извергались вулканы.

Снег в Антарктиде копится по тому же принципу, что и белая «шуба» в холодильнике. Под тяжестью все новых и новых осадков снег превращается в фирн — промежуточную фазу между снегом и льдом. Фирн зимовщики пилят и из брусков получают воду. А канадские эскимосы из таких «кирпичей» искусно строят жилища — иглу.

Если бы лед не был пластичным, Антарктида давно бы превратила в свой снежный щит всю воду планеты. Но лед текуч, и влагу Антарктида в океан возвращает огромными порциями льда. Обламываясь, ледяные поля (айсберги) уносятся ветром и многие годы медленно тают, угрожая судам («Титаник» погиб от столкновения с гренландским айсбергом). Так Антарктида и Арктика возвращают «излишки» воды. Равновесие это установилось давно. Сейчас говорят об угрозе интенсивного таянья льда в Антарктиде. Это может создать опасность затопления приморских селений, изменить сложившийся климат планеты. Пока же, как и тысячи лет, Антарктида отдает океану «ледяные ломти» огромных размеров. В 1956 году от континента «отчалил» айсберг шириною в 97 и длиною в 335 километров.

И значительно запасы отвердевшей воды представляли собой мириады снежинок — причудливые кристаллики льда, поражающие нас красотою «конструкций». Но каким бы замысловатым ни был узор снежинок, по закону кристаллизации воды в основе их всегда — ледяной шестигранник, от которого по шести направленьям (всегда по шести!) образуется «живописная геометрия».










Падающую снежинку можно проводить взглядом, можно подставить небесной гостье ладонь. Но в этом случае мы получим лишь капельку влаги. Поймать снежинку — зарисовать или сфотографировать — можно только на холодной поверхности. И это стали делать давно. Существуют альбомы, в которых представлены почти две тысячи похожих на бриллианты узоров из льда.

На Землю неповрежденными снежинки падают не всегда. Сильный ветер и оттепели ломают узорчатые кристаллы или же обращают их в снежные хлопья. Но в полном покое, во влажной атмосфере пещер, например, могут образовываться снежинки величиною с ладонь.

Снег — это холод. Однако понятие холода относительное. Покровы рыхлого снега становятся одеялом, под которым спасаются от мороза многие формы жизни. Люди, застигнутые на открытом пространстве ледяным ветром, имеют шансы спастись, если зароются в снег. Медведя в берлоге от мороза всю зиму сохраняет снежный покров. В умеренных зонах некоторые пчеловоды не уносят на зиму улья в омшаники: снег — естественное и надежное утепленье пчелиных гнезд. (Пчела — животное не вполне домашнее. Улетевший рой благополучно живет и в дикой природе.) Заяц зарывается в снег не только затем, чтоб согреться, но и укрыться от холода. В снег на Севере, покормившись, прячутся куропатки. Тетерева в наших широтах ночуют в снегу, падая в него с дерева. Под снегом привольно живет мышиная братия. И к этим же условиям приспосабливаются охотники на мышей — ласки и горностаи. На Севере росомаха и при высоком качестве меха в большие морозы вынуждена искать спасенья в снегу — прорывает в нем большие тоннели.

Растительный мир приспособлен выживать при морозах под снегом. В зимы, когда снег запоздал, а морозы поторопились, некоторые растения, в том числе зерновые на полях, гибнут.

Снег для широкого пояса Земли — явление постоянное. И природа к этому приспособилась. Это наглядно проявляется в изменении окраски некоторых животных. Песцы, зайцы, куропатки, ласки и горностаи к приходу зимы белеют.

Долгое время механизм перемен в цвете меха и перьев был не вполне ясен. Сейчас установлено: запускается он убыванием света. День короче, длиннее ночи — и заяц постепенно к нужной поре из серого становится белым. Если снег запоздал, заяц оказывается в положении незавидном — на «чернотропе» он очень заметен. Заяц уязвимость свою вполне понимает — крепко лежит где-нибудь, прижавшись к колоде или забившись в кусты.

В это время люди меняют телегу на сани, велосипед — на лыжи. Гладкие плоскости по накатанному снегу великолепно скользят — под полозом на мгновение образуется микроскопическая пленка воды. Лыжники знают: в большой мороз скольженье неважное. И есть температуры, когда скольженья нет вовсе. В Антарктиде для самолетов установлен жесткий предел — минус 60 градусов. Если мороз сильнее (например, в районе станции «Восток»), снег становится, как песок, скольженье по нему невозможно, самолет не взлетит.

Ну а легкий, «теплый» снег — радость для всех. Кому лыжи, кому снежки, кому время выбить, вычистить снегом половики и ковры. Птицы и звери тоже используют рыхлый снег для чистки пера и меха — собаки и волки валяются, вороны, взъерошив перья, проделывают в снегу глубокие борозды.

Из окошка лесного дома я наблюдал однажды, как чистился в рыхлом снегу дятел. Он выбирал сучок, отороченный сверху снегом, полз по нему вниз, потом перелетал на новый. В бинокль было видно: птица даже глаза прикрывала от удовольствия.

Ну и еще снег — это запасы воды. Зимой хорошие хозяева снег на полях «пашут», чтобы ветер его не сдувал, чтобы в бороздах он накапливался. Есть старинная поговорка: «Много снега — много хлеба».












Бежин луг











Тут не случилось великой битвы, нет на этом месте ни деревянных, ни каменных древностей. Луг этот похож на тысячу других российских лугов. И все-таки луг необычный…

Пятеро ребятишек сто пятьдесят лет назад ночевали на этом лугу у костра. Фыркали в темноте лошади, плескалась рыба, тревожно кричала ночная птица. На огонек вышел заблудившийся в перелесках охотник. От него мы знаем, какая ночь стояла над лугом, о чем говорили мальчишки. Мы помним по именам этих мальчишек: Федя, Павел, Илюша, Костя и Ваня. Вот несколько слов давнего разговора.

«— А ведь вот и здесь должны быть русалки…

— Нет… здесь место чистое, вольное. Одно — река близко…»

Уже много лет мы знаем эту ночь и этих мальчишек…

Оказалось, без большого труда можно отыскать этот луг. Мы немного поколесили по перелескам на краю Тульской области, и наконец встречный сказал: «А вот сразу за ржаным полем…»

Почти по Тургеневу «был прекрасный день… один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго». Мы оставили на бугре машину и почти скатились вниз с крутого, заросшего травой обрыва. Стадо телят паслось возле кустов. Мы разыскали пастуха, чтобы спросить: тот ли луг?

— Да. Бежин луг, — сказал пастух, потянувшись после дремоты. — Деревня тоже называется Бежин Луг…

Мы огляделись и увидели: стоим на краю большой зеленой равнины. Земля с прудами, садами, оврагами, полосами ржи и пшеницы лежала теперь вверху и со всех сторон опускалась в низину зелеными, довольно крутыми обрывами.

Прохладная, сырая равнина была похожа на плоское дно большого котла. Дикие груши, дубы и вязы группами и в одиночку росли на пологих склонах. А внизу были лозняк и трава. Темно-зеленый вблизи лозняк, разбегаясь по лугу, синел. По краям же, где равнина упиралась в бугры, все было синим: и дубы на холмах, и барашки кустов, и даже лошадь с маленьким жеребенком.

К синеве добавлялся солнечный, золотистый туман, и горизонт уже только-только угадывался.

Большое облако, проплывая с запада на восток, кинуло на равнину прохладную тень. И луга вполне хватило, чтобы вместить и обозначить на лоснящихся травах все полотно и все узорные завитки облака. Мы догнали край тени и пошли вместе с ней по лугу к месту, где полоса лозняков и ракит прятала речку.

Желтые брызги лютиков, малиновые головки луговых васильков, пушистые стебельки лисохвоста, зонтики сладкого купыря, плети луговой кашки и тонкие ниточки душистого колоска — все перепутано, перемешано, и все вместе образует плотное душистое разнотравье — идешь, и за тобой остается сыроватый и темный брод.

Бежин луг… Гудят шмели. Луговые чеканы и желтые трясогузки со стеблей конского щавеля настороженным глазом провожают идущего. Кричит потревоженный чибис. Два коростеля — один близко, в кустах, другой где-то у самых бугров — то ли зовут, то ли пугают друг друга: крэкс, крэкс…

Безлюдно. Ходит вдалеке лошадь. Так или не так выглядел луг сто лет назад? Пожалуй, так же. Холмы не могли измениться, кусты и ветлы растут, наверное, на старых местах, и речка течет по прежнему руслу. Вон с того обрыва увидел Тургенев ночной костер. А ребятишки сидели где-нибудь тут, за кустами. Под крики чибиса бредем по траве…

Я делал на лугу снимки на память и чувствовал: не хватает самого главного — нынешних ребятишек. И вдруг (везенье фотографа!) к реке сбежали мальчишки. Вприпрыжку, перегоняя друг друга, они катили большую автомобильную шину…

Десятью минутами позже мы уже знали: речка называется Снежедь; деревня Бежин Луг стоит в километре от луга; поздний мороз в этом году тронул на огородах картошку и помидоры; в домах «по телевизору» видят Москву: четверо из ребят умеют ездить на лошади, а у двоих — отцы шоферы и дают сыновьям иногда посидеть за рулем…

— Мы слыхали, у вас тут русалки и ведьмы водятся…

Мальчишки переглянулись и прыснули.

Записывая в блокнот имена ребятишек, я спросил, а знают ли они местных ребят: Федю, Павла, Костю, Илюшу…

— Это кто же? — насторожился старший. И тут же сообразил: — А-а, знаю! «Бежин луг», да?

И все остальные догадались, в чем дело.

Мальчишки попросили автомобильный насос: получше накачать шину. Они деловито по очереди сопели, пинали шину босыми пятками. И потом мы с бугра наблюдали, как мелькали в кустах белые головы и слышались звонкие шлепки ладоней по шине.

Я подумал: тургеневские мальчишки стали ведь взрослыми, у них были дети и внуки. Этим нынешним ребятишкам они приходятся прадедами… А луг все тот же. Большой предвечерний луг дымился в долине. По-прежнему кричали два коростеля, лениво наклонялись к траве телята. Вечно молодой луг…

Первый раз я был на Бежином лугу ровно пятьдесят лет назад и написал эту заметку для нашей газеты. Позже четыре раза заглядывал на это прославленное Тургеневым место, известное теперь каждому школьнику.

В эту осень мы с другом, редактором журнала «Муравейник» Николаем Старченко, поехали в Тульскую область по делу, получив известие: «на речке Снежеди, текущей по знаменитому лугу, можно восстановить водяную мельницу», и просили о поддержке. Мы сразу позвонили в Саранск мастерам, которые могут взяться за это непростое по нынешним временам дело. Через два дня мы с Николаем уже ехали в тульские земли, из Саранска ехал на машине главный мастер-реставратор Анатолий Митронькин. Утром мы встретились еще с двумя энтузиастами строительства водяной мельницы — руководителем отдела культуры в администрации Чернского района Тульской области Владимиром Зайцевым и главой частного сельского предприятия «Тургенево» Ольгой Орловской, которая решила пожертвовать личные средства на строительство мельницы.

Вместе мы осмотрели место, где раньше стояла мельница, нашли засыпанный землею старый жёрнов, кто-то из местных жителей привел девяностотрехлетнюю Лидию Кузьминичну Чаадаеву, хорошо помнившую последнюю из мельниц, стоявшую на Снежеди, текущей через Бежин луг.

За деревенским столом с грибами, помидорами, яблоками, гусятиной и квасом, которыми угощала приехавших Ольга Николаевна, говорили о мельнице, о ее облике и назначении. Главою проекта будет Владимир Зайцев; финансовое обеспечение — Ольги Орловской; строительство будет вестись под руководством Анатолия Митронькина (реставрационные мастерские в Саранске); информационное обеспечение поручается Василию Пескову («Комсомольская правда») и Николаю Старченко (журнал «Муравейник»).

«Будем стараться, чтобы мельница была готова к юбилею Тургенева».

Все, конечно, понимали, что дело решает участие в проекте Ольги Николаевны Орловской. Сама она сказала: «Тургенев любил прославленные им места, и мы должны их беречь как очень важные в жизни ценности».




Я знал Егора Иваныча…











— Да-а… — протяжно философствует Егор Иваныч, заводя в оглоблю Чалого — меринка. — Езжу теперь на телеге. А ведь было время — летав. Был я стрелком-радистом. Но с чего-то стал заикаться. Який же радист с заики — списалы!

Сделался я шофёром. Дюже много поездил. С геологами. Воны на месте не посидять. Ну и я с ними усю Азию сколесив. Геологи много всякой руды нашукали. А я — радикулит. Вот теперь на телегу переключился. Для мягкости со старой машины сиденье приспособил. И ничего — жизнь идее…

Все это Егор Иваныч говорит неторопливо, подтягивая ремешки сбруи. Знакомство с лошадью началось у него с происшествия. Кобылка по имени Майка имела привычку лягаться. И достала сидевшего на телеге Егора Иваныча копытом.

— Ума не приложу, ну як це случилось, как раз по нижней губе. Ну прямо как боевое ранение.

— Но-но!.. Я тебя научу, я тебя воспитаю, — любимой присказкой погоняет Егор Иваныч неторопливо идущего Чалого.

Дорога тянется вдоль опушки. Слева — лес, справа — степь.

Прокалённая, залитая светом равнина желтеет щетиной жнивья, цветами подсолнухов; по полю, где убран горох, ходят семь журавлей. Попозже в эти места соберутся, готовясь к отлету, более сотни старых и молодых птиц. Теперь же из леса на поле летают кормиться несколько здешних семей. На закате журавли неторопливо, невысоко перелетают в болотные крепи, чтобы утром вернуться снова на поле. Журавли нас заметили, но, не тревожась, продолжают кормиться.

— Подывитесь… — показал кнутовищем Егор Иваныч на просяное поле. По нему в сторону журавлей крался лисёнок.

В бинокль было видно, как он старается и какие страсти охотника бурлят в молодом неопытном тельце. Осторожно подняв мордочку с высунутым языком, лисёнок разглядывал журавлей и потом опять крался по невысокому, подпаленному жаром просу. Опасность журавлям не грозила. На открытом пространстве они вовремя увидели незадачливого охотника и лишь чуть отлетели. Лисёнок с азартом подростка метнулся в их сторону, но тут же почувствовал, что сам-то он виден со всех сторон. Обнаружив сзади повозку, он кинулся к лесу, и лес мгновенно сделал его невидимым…

Степная жизнь тоже льнёт к древостою. На суках засохших дубов видим горлинок. Канюкам удобно с деревьев высматривать в поле мышей. Спугнули с одиноко стоящей сосны в засаде сидевшего ястреба…

Чёткой границы у лета и осени нет. Зной летний, но в гриве опушки уже появились намёки на близкие перемены — по крутой зелени кое-где выступает багряный румянец вязов и диких груш.

Всё созрело в лесу. Прямо возле дороги, остановившись, собираем сизую ежевику. И то и дело проезжаем места с острым запахом диких яблок. Даже Чалого этого запах волнует, он замедляет вдруг ход и тянет ноздрями воздух.

Ругнув радикулит, Егор Иваныч слезает с возка, и мы идём на опушку. Земля под густой приземистой яблонькой похожа на солнечный круг. Недавняя буря стряхнула созревшие белые яблочки, и пока что это лесное богатство не потревожено ни оленями, ни кабанами.

Яблочки нестерпимо кислые, твёрдые. Егор Иваныч морщится так, что конец его чумацкого уса попадает между губами. Он снимает фуражку, наполняет её яблоками и несёт Чалому.

— Я тебя научу… Ну-ка, попробуй…

Лошадь жадно ест яблоки. Я предлагаю её распрячь и сводить прямо к яблоням.

— Ну что ж, давайте поекспериментируем, — соглашается Егор Иваныч.

Коротаем дорожное время за разговором. Егор Иваныч обладает редкостным даром весёлого, неунывающего человека. Даже несмешные вроде бы стороны бытия он преподносит так, что друзья его, лесники, собираясь время от времени с одиноких своих кордонов в усадьбе, просят:

«Повеселил бы душу, Егор…»

— Я как Тёркин, вспоминаю что-нибудь вроде бы несмешное, а воны за животы держатся.

— А лягушачья история… Правда ль, до «самой области» дело дошло? Говорят, прямо на лестницу в исполкоме лягушек повыпускал?

Егор Иваныч останавливает Чалого.

— Да не, Василий Михайлович, то всё брехня. Не областное то дело, районное. Воно как было… До работы тут у заповеднике промышлял я в соседнем районе лягушек. На експорт. Вы про то знаете. Ну, наловив я как-то две фляги…

Да, в яких молоко возють. Наловив, значить, а тут Франция чевой-то перестала их брать. Перебой який-то там вышел.

Ну шо робить? Я туды-сюды — не беруть! Я до председателя потребсоюза: «Товару, — говорю, — рублей на сто…» А вин, председатель, гадюка хитрючий, прижмурився, внимательно на меня смотрить: «А можа, они, Егор Иваныч, у тебя дохлые?..» Ну я сразу у кабинет флягу. «Ну якие же, — говорю, — воны дохлые — живые!» Открыл флягу, наклонил трохи, ну лягушки-то, волю почуяв, по кабинету прыг, прыг…

А председатель, оказалось, лягушек не любить, боится…

Матерь божия, якие кадры можно было бы снять для вашего «Мира животных»! Сам я смеюся редко. А уже там посмеялся. Плюнув на сто рублей, собрал живой свой товар и прямо к пруду».

Пока я «перевариваю», покатываясь на телеге, лягушачью историю, Егор Иваныч идет в заросли кукурузы и приносит для лошади пару спелых початков.

— Чалого я выменял на Маечку, чтоб ее волки съели. И Чалый меня уважает. Як сяду писать — подходить и блокнот нюхает…

Наш возок стоит у стенки ольхового леса. Нигде в ином месте не видел я ольшаников столь могучих. Километра четыре можно идти этим лесом к Хопру. Но лишь редкий знающий человек предпримет это небезопасное путешествие.

Этот исключительный по богатству природы степной оазис и есть заповедник. Не перечислить всех, кто нашёл тут приют: олени, бобры, кабаны, выхухоль, журавли, утки, цапли…

Бережина — один из кордонов Хопёрского заповедника.

Небольшой домик окнами смотрит в степь, а двором упирается в лес. Тут и живёт уже несколько лет Егор Иванович Кириченко.

— Детей нема. Бытуем с жинкою двое. Вона сегодня на вышке — пожары шукае…

— Не скучно тут жить-то?

— Сказать по правде, скучать-то некогда — служба, пусть и нехитрая, да и скотину держим. Зарплата у лесника, знаете сами, — на хлеб да соль…

Во дворе Егора Иваныча гоготаньем приветствовали два благородной осанки гуся, о ногу тёрлась истосковавшаяся по людям собака. В хлеву о себе заявили два поросёнка. И важничал посредине двора индюк с восемью индюшатами.

— Есть ещё кролики. Почти одичалые. Бегають як хотять. Вон поглядите — усе кругом в норках, боюсь, Чалый ногу сломает. Вечером подывитесь — скачуть вольно, як зайцы…

— Дичь и домашняя животина рядом живут. Бывают, наверное, конфликты?206

— Бувають. Якая же жизнь без конфликтов. Лисы до кроликов дюже охочи. Но воны — видели норы — раз, и только хвостик мелькнул. Теперь, чую, лисы до индюков подбираются.

У прошлую среду трёх маленьких задавили. Но то, думаю, молодые лисята — учатся… Есть волки. Живут где-то близко. Мимо кордону, по следам вижу, ходили не раз. Но ни боже мой — ни поросёнка, ни лошади, ни даже куры не тронул. Умён зверина! Там, где живее, — не шкодить…

Из всех зверей, Василий Михайлович, наибольшее поголовье — за комарами. На окнах видите марлю, на двери — занавески? Це оборона против сих динозавров. Двухмоторные, дьяволы!.. А ишо ужаков много. Место Бережиной называют не зря. Весною вода як раз до двора подымается. Ну ужаки, понятное дело, на тёплое место, на берег лезуть. Ступить негде от етого войску… И все же Бережина — гарное место, вольное и покойное. Как-то я встретил в Новохопёрске доброго старичка Куликова Александра Иваныча. Вин тридцать лет безвылазно на кордоне прожил. Ну, понимаете сами, сердцем прирос. Мне так прямо голову на плечо положил:

— Ты с Бережины?! Ну як вона там?..

— Да стоить, — говорю, — в порядке. Колодец собираюсь почистить, банку мерекаю сладить…

— Ну а як ужачки, а?

— А як же, — говорю, — есть.

— И у кордоне бувають?

— Бувають, — говорю, — як же без етого.

— У меня, Егорошука, был один ужачок — любимый, у левом валенке жил. Звернётся калачиком и спыть. Я валенок набок клал, щоб было ему удобней. Выйдет, попьё из блюдечка молока и опять спыть. Бывало, валенки надо обуть — обе-режно его выпускаю. А вернусь — вин опять у левый валенок и спыть…

Егор Иваныч задумывается, гладит клеёнку стола.

— Я пригласил тогда Александра Иваныча у гости.

Приезжай, — говорю, — посидим, поговорим, повспоминаем. Шутка ли, тридцать лет на одном месте. Не только ужак, любая травинка станет родною…

Сидя с лесником во дворе на скамейке, мы видим, как в пойму полетели на ночлег журавли, как устроились на насест куры и замелькали над огородом на красном закате летучие мыши.

Машина из заповедника появилась уже в темноте.

— Ну что ж, до побаченья. Не забывайте про Бережину…

Потушив фары, мы постояли на опушке минут десять.

В степи плясали красноватые языки света — перед пахотой жгли стерню. Далеко в стороне, пронося по звёздному небу мигающий огонёк, летел самолёт. А справа, рядом с дорогой, темнела громада леса. Запах бензина возле машины перебивался запахом диких опавших яблок.

О кончине Егора Ивановича узнал я недавно. С его другом мы встретились на сельском погосте. Поговорили о Егоре Ивановиче: «Солнечный был человек…»

И навестили мы Бережину. На крыше заброшенного сарая сидел выводок ласточек, уже готовый улететь в дальние края. «А Егора Иваныча нет. Некому проводить птиц».




У зимы на пороге











Утро туманное, утро седое…

И день такой же. Кораблями на якорях расплывчато темнеют стога на поле. Акварелью размыта зубчатая кромка леса. Краски не яркие, блёклые — ни зелени, ни цветка. Всё вымокло, увяло и облетело. И лишь в кореньях и клубнях будет дремать до весны сила грядущих зелёных побегов. Там и сям по опушке кабаньи покопы — в сумерках и ночами звери ищут личинок, коренья, мышиные гнезда. Если б не эти следы кормёжек, лес показался бы всеми покинутым.

Лес чёрен и молчалив. Ветреное непогодье отряхнуло с деревьев все до единого листика. Раздетый лес стал проницаем для звуков — слышно, как где-то в деревне колют дрова и лает собака. В голых ветках обнаружились летние тайны птиц — темнеют гнёзда большие и малые. Сорочий дом висит над самой тропкой, где ходят люди, и никто не заметил его в листве. Высоко на берёзе мокнет гнездо воронов. Я наблюдаю его лет восемь. Добротная постройка на высоте недоступной. Весной гнездо опят оживёт — дружная пара птиц постоянно держится в этом районе. В предзимье острожные вороны почему-то смелеют — летают так низко над лесом, что слышен скрип маховых перьев.

И лоси в это время ходят свободней — видишь следы на опушке, в болотистых ивняках, примыкающих прямо к шоссе. И нет в лесу поваленной ветром или подсечённой человеком осины, на которую лоси бы не наткнулись в своих хожденьях. Найдут непременно и обглодают до белизны. В компании с лосем кору осины грызёт и зайчишка — очищает ветки потоньше. На мягких намокших листьях следы косого не остаются. Лосиный же след глубок, громаден и полон холодной лесной воды — напиться можно из следа.

Звуки… Их очень немного. С криком тревоги взлетела с куста калины стайка дроздов и стихла в березняках, ожидая, когда пройдёт человек и можно будет опять кормиться.

Белка, искавшая что-то в опавших листьях, с испуганным верещанием кинулась вверх по берёзе и уронила оттуда чуть тронутый зубом орешек. Изредка слышишь перекличку синиц. На фоне серого неба их не сразу и разглядишь.
















Пушистые шарики с длинными, как у сороки, хвостами оживлённо снуют по веткам, окликают друг друга, чтобы не потеряться в пасмурном дне. А вот ещё один звук, характерный для этой предзимней погоды, — меланхоличные тихие посвисты. Снегири… Красногрудые птицы сидят на покрытых каплями влаги ветках ольхи, необычным для леса цветом напоминают: не все краски природа порастеряла.

Следом за прилетевшими с Севера снегирями придут и снега. Знакомый лесник на кордоне подшивает старые валенки. Жена его к празднику щиплет гуся — белая горка перьев лежит на крыльце. Мальчишка-внук лезвием бритвы очиняет перо и, обмакнув в чернила, пишет на белом листе: «Скоро зима». «Да, теперь уже скоро, — соглашается дед. — Придёт, положит на дворе белый пачпорт — вот, мол, и я. Принимайте!»

День, не успев наполниться светом, тихо уходит за лес. Нет ещё четырёх, а уже надо прикидывать, чтобы не в самую темень идти опушкой к дороге. Собака лесника, обычно далеко провожавшая гостя, на этот раз ленится — виновато вильнула хвостом и юркнула в конуру. «Это к снегу или к дождю», — философствует хозяин, засовывая в рюкзак тебе на дорогу холодные, вынутые из листьев на чердаке яблоки.

На скамейке у избы продолжаем ночной разговор о зайцах.

«Почему в конце осени они белеют?» — «Потому что белому зайцу легче зимой спасаться от врагов». — «Это понятно. Но почему зайцы иногда до зимы белеют? Я много раз видел: заяц уже белый, а зимы все нет. Заяц прячется от воронов, от лисы, от человека, наконец». Мне занятно «просвещать» милого лесника. Рассказываю о прочитанном в книгах явлении. «Зайцы белеют в одно время осени. Дни становятся короче. Недостаток света заставляет «одёжку» белеть. А зима опоздала — вот и прячется заяц…»

— «Да, — говорит мой собеседник. — Наука все постигает…»

— А вот заяц! Прямо к нашему разговору поспел…

Оказалось, заяц повадился навещать огород, где росла капуста. Он, как обычно, явился под вечер, а лакомство исчезло. Хозяйка лесника готовила бочку квасить капусту.

— Нюра! — позвал лесник. — Заяц прибегал…

К нашему разговору присоединяются Нюра и её младший брат, приехавший в гости из Кирова. Разговор пошёл о медведях — как они живут в лесах, как зимуют, как ложатся в берлогу.

— Медведь загодя приходит к нужному месту, приглядывается и ждёт хорошего снега.

— Вам в такое время приходилось встречать медведя?

— Встречал!.. — ответил человек из Кирова и закатал рубашку на левой руке выше локтя. — Вот, полюбуйтесь — память об этой встрече. Еле ноги унёс… Медведь дожидается хорошего снега и ложится в приготовленную берлогу. Для него важно, чтобы никто не видел, как он ложится. Следы должны быть покрыты снегом. Я это знал, но хотел знать больше, и медведю это не понравилось…

Дотемна продолжался интересный разговор. Нарушила его хозяйка дома.

— Это остатки капусты для зайца. А всех приглашаю к столу…

Я взглянул на часы. Уже вечер! И я стал прощаться…

Выползает из ельников тёмная плотная ночь. Кажется, ты один в целом свете на этой опушке. Под ногами чавкает грязь. Сыро и неуютно. Но хорошо идти вот так, с мыслью о теплом доме, о лампе, о чае, с воспоминаньем о прожитом дне… Посвистывая, сверкнули в сумерках белым надхвостьем и скрылись в ельнике птицы. Снег, снегири…

Вспоминаешь с улыбкой присказку деда: «Придёт, положит на дворе белый пачпорт…» И писанье мальчишки гусиным пером…

Шоссе впереди обозначилось сразу гулом и бегущими огоньками. Час пути — и Москва. Ожидая автобус, видишь, как лес погружается в темень предзимней ночи.




За трюфелями…











Поговорим о грибах.

Съедобных в наших лесах примерно 1500. Однако по традиции и незнанию берут в лучшем случае грибов 20, в первую очередь боровики, рыжики, подосиновики, подберезовики, грузди, волнушки, лисички, опята. И есть еще «грибная бабушкина глушь», где признаются лишь белые и рыжики.

Времена, когда говорили «дешевле грибов…», давно миновали. Сейчас они не дешевы. Какой же из них наиболее ценен? Белый, скажут у нас. Но это потому только, что мало кому известен гриб трюфель, особенно черный трюфель, растущий во Франции, Италии и Швейцарии.

В самом названии гриба есть что-то французское — трюфель. У нас кондитеры с этим названием выпускают дорогие конфеты, похожие на темные клубеньки. Черный трюфель — сама драгоценность. Во Франции сборщики этих грибов за сезон (с осени по март месяц) когда-то получали доход, «равный стоимости трех коров». Сами они (сапожник ходит без сапог) этот деликатес даже и не пробовали, так дорого стоят грибы.

Достоинства трюфелей — отменный вкус и особенный аромат: «пара грибов наполняет комнату волнующим, будоражащим запахом».

По рисункам и описаниям черные трюфели похожи на темные шероховатые картофелины размером от грецкого ореха до апельсина. Растут грибы в сухой рыхлой нежирной известковой земле, под каштанами, буками, грабами, вязами, тополями, ореховыми кустами. Но более всего любят трюфели дуб. Во Франции эти грибы разводят, сажая на бедных бросовых землях плантации дуба. Трюфели — спутники этого дерева — появляются как награда за лесные посадки.

Грибы эти — подземные. Свое присутствие они выдают лишь малоприметным вздутием почвы. «Тихая охота» — поиск грибов — требует острого глаза, знания леса, навыков и некоторой доли удачи. Находить трюфели особенно трудно.

Опытные трюфелисты обнаруживают гриб по стае мушек, привлеченных соблазнительным запахом. Взлетели мушки — ищи вздутие почвы и осторожно раскапывай. Но этот способ мало добычлив. А нельзя ли к грибной охоте привлечь животных? Этот вопрос возник не случайно. Дикие обитатели леса — кабаны, лоси, белки и барсуки — охотно поедают грибы. Что касается кабанов, то, обладая исключительным обонянием, они чуют трюфель за пятьдесят метров. Кабаны раньше людей поспевают в дубравы и собирают в них двойной урожай — хрумкают желуди, заедая их трюфелями.

Домашние хрюшки кое-что из способностей своих предков порастеряли. Однако это далеко не тупые создания, какими кажутся в тесном хлеву. Это животные умные, чуткие. Приспособить их для охоты за трюфелями оказалось делом несложным. И в юго-восточной Франции сборщик грибов с поросенком — фигура обычная.

Готовят себе помощника грибники так. К свиноводу, приучающему поросят от рождения к запаху трюфелей, приходит опытный покупатель. Около загородки он осторожно кладет источающий запахи гриб. Какой поросенок первым подойдет к лакомству, того и купят. Цена в три раза выше, чем стоит поросенок обычный. Но игра стоит свеч. Немного дрессировки, и вот уже сборщица трюфелей идет на охоту.

На поводке — поросенок, за плечами или в руке торбочка, через плечо перекинута сумочка с кукурузой.

Свинья находит трюфели скоро и безошибочно. Ковырнула носом… но лакомый гриб на зуб ищейки не попадает — поводок дергают в сторону и дают поросенку щепоть кукурузы.

Пока он съедает эту подачку, хозяйка ножом с глубины примерно десяти сантиметров осторожно вырывает находку. Кое-кто, чтобы не рисковать драгоценностью, надевает поросенку намордник.

В Италии трюфели ищут с собаками. Щенка с раннего возраста приучают к тонкому запаху. Но собаки грибов не едят, при дрессировке рядом с грибом закапывают кусочек сыра. Находят трюфели, собака получает свою долю добычи.

Охота за грибами для нее — охота за сыром.

Существуют разновидности трюфелей. Одна из них (менее ароматные, чем черные) встречается в Карпатах, на Украине и по Кавказу. Белый, совсем уж похожий на клубни картофеля, трюфель растет в Подмосковье. В былые времена под названьем «обжорка» белый трюфель привозили в Москву из окрестностей Троице-Сергиевой Лавры. При дешевизне грибов «обжорка» в Охотном Ряду «кусалась». Как пишут, сбором этих грибов кормилось более двадцати деревень, расположенных к северу от Москвы.

После газетной заметки «По грибы с поросенком» я получил с десяток благоухающих посылок и бандеролей с грибами, похожими на картофелины. Из писем понял: грибы растут во многих местах серединной лесной России, есть люди, которые знают эти грибы. Но все находки были почти что случайными — три-четыре гриба, обнаруженных зорким глазом.

А уж поздней осенью в редакцию зашел энергичный пенсионер с рюкзаком.

— Приглашаю вас на охоту за трюфелями.

— А не поздно ли?

— Что вы! Я каждый год собираю даже по снегу.

День в октябре. В лесу безлюдно и тихо. Земля под ногами где чавкает, где хрустит. Заледеневшие на пне опята, прикоснешься — осыпаются, как стеклянные. Но сезон трюфелей не окончен.

— Вот он, голубчик! — Мой спутник широким длинным ножом поддевает плотный слой почвы и с глубины сантиметров в десять достает клубень, внешне очень похожий на картофелину, но более плотный, тяжелый. Собака получает награду — кусочек хлеба и снова срывается с места…

Василий Николаевич Романов, возможно, был последним в российских лесах искателем трюфелей старинным испытанным способом. Родился он под Загорском (нынешний Сергиев Посад) в семье лесника, и сбор трюфелей знаком ему с детства. Эти грибы всегда искали с собаками. Охота была сугубо мужским лесным делом.

Трюфели не бывают червивыми. В холодной воде они могут храниться, не портясь, несколько дней. Если скупщик почему-то запаздывал, грибы ели сами или везли на рынок в Загорск. Здешние монахи и духовенство хорошо знали ценность деликатеса — «не скоромные» трюфели были изысканным блюдом на монастырских столах во время постов.

По рассказам Василия Николаевича, уверенно искать грибы можно только с собакой. «В деревнях под Загорском держали раньше две-три собаки, натасканные по грибам», — сегодня шли на охоту с одной, завтра — с другой».

В старых поваренных книгах существует много рецептов приготовления трюфелей. Читая эти рецепты, проникаешься уважением к грибу — везде он ценим как редкий деликатес.

Не берусь сказать, что еда была ошеломляюще вкусной. Я предпочел бы трюфелям жареные маслята. Но ведь немало любителей! В прошлом — монахи и посетители дорогих ресторанов. Не сбросим со счетов и обитателей леса — барсуков, кротов, лосей, кабанов. Подземный гриб для всех — желанное лакомство.




Городок на Дубне











Талдом… Согласитесь, есть в этом звучном названии городка притягательная таинственность.

Далеко ли он, Талдом? Два часа езды от Москвы, прямо на север, с самого тихого из вокзалов — Савеловского. Но Талдом — это не только маленький городок (что-то среднее между городом и селом), это и край, необычный для московской земли по природному своему облику и по хозяйству тоже…0

После пологих увалов Клинско-Дмитровской гряды земля становится вдруг равниной, горизонт отодвигается. Леса и лески по равнине. Малые рощицы и одиночно стоящие деревца, подрумяненные осенью.

Но это не южная лесостепь. Низменное место. Повсюду блестит вода. Болота, болотца, малые бочаги, лужи. При дождливой осени картофельные поля похожи на рисовые чеки — вода между грядок, а на самих грядках лоснятся спинки обнаженных дождями клубней.

Поля тут изрезаны канавами и каналами. По ним торопливо бежит торфяная коричневая, как чай, вода. От воды всеми силами избавляются. Все равно ее много. Чуть с дороги — хлюпает под сапогами.

В лес без сапог пойти тут нельзя — то и дело на пути таинственно-темные бочаги и трясины. Тут почти нет характерного для соседней «дмитровской Швейцарии» краснолесья.

Осинник, березняк, ельники, черный ольшаник. И всюду темные свечи рогоза — верный признак очередного болота.

Деревни на возвышениях, еле заметных для глаза. Названия их характерны: Квашонки, Мокряги, Остров…

И есть у этой близкой к Волге низменности своя низина — таинственная, непролазная, опасная для новичка, как амазонские джунгли. Глядишь с равнины — низина подернута синей дымкой, и дальний край ее в синеве исчезает. Это пойма главной здешней реки Дубны. Отважно тут ходят лишь лоси да кабаны. И прилетают с полей сюда на ночлег журавли.

Городок стоит посередине «мокрых земель». С одной стороны районным пограничьем служит ему Дубна, с другой — канал Москва — Волга. Кроме Талдома, есть в этом крае, названном Пришвиным «московским Полесьем», еще два города: Вербилки и Запрудня. В одном делают исстари знаменитый на всю Россию фарфор, в другом ранее делали аптечные пузырьки и ламповые стекла. На Талдом, административную столицу, эти два периферийных, но современных по облику города смотрят со снисходительностью: «Деревня…»

Когда городу стукнуло триста, большим миром событие это замечено не было. Но талдомчане дату достойно отметили. Районная газета пошевелила не только историю самого городка, но и окрестностей, с которыми Талдом был связан особым образом. Краеведы вспомнили родословную едва ли не каждой из деревенек, по расспросам и документам установили. Чем жили их предки: что брали с земли, чем промышляли, как одевались, что ели, как веселились, какими бывали в горе.

От здешних краеведов я узнал, что уголок этот до начала прошлого века не знал бань — «мылись в печке, хорошо ее накаляли, выгребали угли, стлали солому и лезли в печь с шайкой воды и березовым веником». Самовары тут появились впервые в 1875 году. Пользовались ими немногие.

Чаепитие из самовара, да еще и «китайского чая», считалось почти грехом. Самовар хранили в мешке и доставали его только по праздникам.

Тут дольше, чем где-либо еще, сохранилась языческая вера в бога Ярилу. Верили также в этом водяном краю в домовых, русалок, леших, кикимор. «От холеры деревни опахивали, запрягая в соху шесть голых девок». Снопы, не просыхавшие в поле, сушили в овинах, разводя небезопасный для соломы огонь. Из-за обилия вод талдовчане имели прозвище «лягушатники». Всякой дичи, грибов и ягод была тут прорва. Что касается земли пахотной, то она прокормить население не могла. Развивались тут разные промыслы.










В бумагах Талдом впервые упомянут в 1677 году: «деревня о семи дворах». Полтораста лет спустя — все та же деревня, лежавшая на пути с Волги в Москву. Через Талдом из Калязина, Кашина, Углича и обратно шли потоки товаров. К ним в Талдоме присоединяли свои изделия здешние древоделы, башмачники, вальщики, скорняки.

Отмена крепостного права и «мокрое безземелье» дали промыслам новый толчок, и под влиянием близко лежащих Кимр, где издревле промышляли шитьем сапог, талдомская округа взялась башмачничать. Да так споро, с такой энергией, что к концу XIX века, вздумай Талдом обзавестись гербом, на нем были бы башмак с шилом и с сапожным молотком.

Шили башмаки в деревнях. А в Талдом, раз в неделю на базар и раз в год на громадную ярмарку, пешком и на подводах доставляли товар — главным образом женские башмаки. В Талдом съезжались купцы со всей России, здешней обувкой снабжались Поволжье, Урал, Сибирь, Средняя Азия, Архангельск, Новгород, Вологда. Пик производства — 10 миллионов пар обуви. Цифра значительная. Если учесть: не фабрика, а кустари на дому шили обувку простую и прихотливо-изысканную. Женщины в доме кроили обувку, мужчины шили. Судьба тут рожденного человека определялась с детства — каждый становился башмачником. «Отделяя сына, отец ничего не давал ему, кроме сапожного инструмента. Будешь жить — будешь шить, что надо, и наживешь».

Талдом был нешуточной столицей башмачного края, селом, известным на многих торговых путях государства.

Местные купцы держали башмачника в кулаке, не давая ему разогнуться, передохнуть, сами же сказочно богатели. Были в этом селе торговые воротилы с миллионными прибылями. Их вкусом, а главным образом коммерческими потребностями определялась застройка села. Дома, возведенные в годы башмачного бума, не износились, служат Талдому и поныне. Сохранилась площадь, где бурлили всероссийские башмачные ярмарки, целы лабазы, амбары, склады. В музее можно увидеть обувку тех лет и конуру кустаря, где сидел он у керосиновой лампы, поглядывая на окно соседа: «У него еще свет, мне тоже ложиться рано». «Обувка больше любит прикосновение руки, чем машины», — сказал мне старый мастер и не удивился, когда я сказал, что у знаменитой фирмы «Адидас» 82 процента ручной работы — «качество того требует».

Часа два посидел я в тот приезд с сапожниками, наблюдал, как на колодках обретает форму совсем недурная обувка.

Постукивая молотками, словоохотливые мастера рассказали мне много всего любопытного о тайнах башмачного производства.

Угождая заказчику или по озорству шили обувку с оглушительным скрипом, скаредному или капризному клали под стельку щетину «для беспокойства ноги». В целом обувка считалась сносной, хотя шили ее, разумеется, с разным старанием. Были «лепилы» — «абы побольше, двадцать пар выгоняли в неделю». Были «художники» — мастера добросовестные.

С одним из них встретился я тогда, несколько десятков лет назад. Узнал в артели адрес старого мастера. Застал его за сапожным столом, хотя старику без трех девяносто.

Пожаловался: «Глаза… Целый башмак шить уже не возьмусь. А починить — отчего же!» И стал Иван Сергеевич Гусев рассказывать о своей жизни.

Отец его, как чеховский Ванька Жуков, был отдан в ученье сапожнику. Домой он написал о своей учебе: «Батюшка, забери, Христа ради! Не хочу быть сапожником». Но стал им. И своего сына отдал в ученики. Был сын сапожником семьдесят пять лет.

— Не утомила сидячая жизнь?

— Нет! — старик весело разогнулся. — Дело есть дело! Глаза вот… Когда уж сильно начинают слезиться. Беру гармошку. Вот она у меня…

Из деревянного сундучка с ременной ручкой извлечена была старая, много всего повидавшая гармонь, сработанная в молодости ее хозяина кустарем тоже где-нибудь в Шуе или, может быть, в Туле.

У каждого края обязательно есть знатные люди. Талдом ими не обделен. Имена их узнаешь, зайдя в музей, разместившийся в старом купеческом доме. Три — особо заметные, все принадлежат литераторам: Салтыков-Щедрин, Пришвин, Сергей Клычков. Два первых имени в пояснении не нуждаются. О третьем я слышал впервые. Поэт? Наверное, местная знаменитость — где не пишут стихов!

Оказалось, поэт масштаба не талдомского — российского! Поэт настоящий, большой. Глаза немного усталые глядят с фотографии. Родился в семье сапожника в 1889 году. Был известен, признан, любим. Есенинские мотивы в стихах.

Два Сергея — рязанский и этот, талдомский, — были дружны. Встречались тут, в деревне Дубровки. Сергей талдомский был постарше Есенина и, можно думать, влиял на него. Родство душ несомненное.

Еще с одного портрета в музее смотрит охотник Пришвин. Он родился в российском подстепье. Но, уже будучи бородатым, приехал в талдомские края «в поисках себя». Было это в 1923 году. Пленила Пришвина самобытность этих мест, глушь, нетронутая природа, непроходимые леса и болота, кишевшие дичью. Он тут охотился за всем: за боровыми и болотными птицами, за метким словом, за интересной мыслью, за умным собеседником. Жил он вначале в Дубровках, в доме Сергея Клычкова, потом переехал в деревню Костино — в самую гущу башмачного промысла. Он до тонкостей изучил этот промысел, и тот, кто хотел бы прочесть подробней об этом талдомском феномене, должен в собрании пришвинских сочинений отыскать любопытные очерки «Башмаки».

Третьим из знаменитых людей этого края был Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин — знаменитый сатирик. Представления о болотах природных у него связаны с беспросветной трясиной человеческой жизни: «Все ужасы вековой кабалы я видел в их наготе». Родители знаменитого сына России были матерыми беспощадными крепостниками, сын же вырос борцом с народным горем. Родительский дом вспоминал без радости. И родичей тоже. «Господа Головлевы» — это господа Салтыковы. Но отчий край — это была родина. И будущий сатирик понимал это. И талдомцы понимают. В центре городка стоит памятник хмурому человеку, на кладбище сохранился памятник его отцу — Евграфу Васильевичу Салтыкову: «Житие его в сём мире было 74 года, 4 месяца, 25 дней, 8 с половиной часов». Еще одна строчка — обращение к проходящему тут: «Присядь… Сорви былиночку и вспомни о судьбе…»

И несколько слов о журавлях, гнездящихся в болотистых дебрях возле Дубны. В начале октября журавлиная стая пополняется прилетевшими с разных концов молодыми и старыми птицами. Они пасутся на полях и ночуют в зарослях возле реки. Старые птицы заканчивают обучение молодых перед трудным путешествием. И наступает утро прощания с гостеприимным местом — журавли улетают, чтобы вернуться весною на родину. «Они знают, где расположен Талдом», — сказал мне один из жителей старинного городка.




Утро в бору











Если в октябре придется вам ехать из Москвы в Воронеж и если поезд случайно остановится где-то за Усманью, вы услышите песню осеннего леса.

Но скорый поезд идет без лесных остановок. Пассажиры протирают глаза после ночи, любуются желтыми листьями, прилипшими к стеклам. Почти никто не знает, что происходит в осеннем лесу, всего в десяти шагах от бегущих вагонов…

Пропели вторые петухи. Пьем холодное молоко. Осматриваемся. Не забыто ли что-нибудь. Бинокль, фотокамера, кнут, плащ… Егерь тушит свет, снимает с горелки ламповое стекло. Обжигаясь, заворачивает его в газету. На мой вопросительный взгляд улыбается: «Увидишь…»

Лошадь уже запряжена. Садимся на упругое, колючее сено. Туман. Гаснет последний огонек в окне. Лесная избушка сливается с темнотой.

Каким чудом угадывает лошадь дорогу? Черные стволы сосен обступают нас справа, слева, сзади. Изредка понукая лошадь, молчим, не в силах побороть дремоту. Тишина. Тяжелый стук капель по листьям. Крик ночной птицы.

Телега идет неслышно. Осень до краев засыпала колею сыроватыми мягкими листьями. Едем как по перине. Но кое-где колеса начинают неистово прыгать — кабаны изрыли дорогу. Звери, носившие в старину название вепри, находятся где-то рядом, возможно, слышат шорох наших колес.

«Ву-ву-ву-у-у!..»

— Сова, — говорит егерь и понукает лошадь. Мы ждем не этого звука…

Наконец егерь отыскивает в темноте мою руку:

— Слышите?

«У-о-го-о!..»

От этого звука у древнего охотника вздрагивали, наверное, мускулы, и он прикладывал стрелу к тетиве.

— Сколько их тут, в заповеднике?

— Точно не знаю, — говорит лесник…

Зверей приходится теперь считать и беречь. Беречь, чтобы слышать вот этот звук, заставляющий замереть и слушать…

«У-о-го-о!..»

Это большой сильный олень ищет в осеннем лесу соперника, призывает сразиться. Есть ли ему соперник?

«У-о-го-о!..»

Есть! Еще один, еще… Мы оказались в центре лесной переклички. К сухой груше привязываем лошадь и, стараясь не потерять друг друга в посветлевшем тумане, осторожно идем на зов…

Поляна в сыроватом, истоптанном копытами лесу. Запах мускуса и опавших листьев. Ни одна ветка не должна хрустнуть. Обезумевший от возбуждения зверь может и не услышать, но осторожная самка уйдет, а за ней уйдет и жених.

— Смотри, смотри!.. — щиплет за руку лесник.

В сорока шагах роет копытом землю олень. Вот он закинул кверху ветвистую ношу на голове, напряг покрытую седыми космами шею:

«У-о-го-о!..»

Противник отозвался, но медлит. В ярости олень уже в который раз бросается на куст бересклета. Фонтаном летит из-под копыт земля. На бересклете нет уже мелких веток, но олень все разбегается и бьет воображаемого соперника…

Из осинника появляются наконец два безмолвных молодых рогаля. «Старик» в ярости бросается, но молодые трусливо попятились в чащу. Опять бой с бересклетом…

И вот наконец треск сучьев — два сильных противника встретились… Равной силы соперники. Об этих минутах нельзя писать без восторга. В книгах и на полотнах многие видели эту картину: склоненные с раздутыми ноздрями головы, нацеленные вперед рога… Сухой треск. Еще. Два великана расходятся, грозятся, пугают друг друга. Опять сухие удары рогов…

Три самки тут же невозмутимо щиплют траву. С сожалением гляжу на бесполезный фотоаппарат — мало света в лесу…










Не выдержал схватку пришелец. Он вдруг раздумал драться, поднял голову, прислушался. Наблюдавшая битву сойка уронила из клюва желудь и подняла отчаянный крик. Самки тотчас же шмыгнули в лес. За ними, ломая ветки, величаво прошел победитель. Его противник постоял на поляне с минуту, показал нам седую бородатую шею, царственную голову и, не переставая трубить, скрылся в осиннике.

Пока мы разыскивали лошадь, егерь рассказывал, сколько раз находил окровавленные, пронзенные рогами туши не успевших увернуться противников.

— А бывает, сплетутся рогами и погибают оба от жажды и голода…

В пору осенних свадеб олень не ест. Только воду пополам с грязью да случайные грибы находили в желудках убитых самцов. С первыми заморозками идет олень на поляну своей первой любви и тут, вытаптывая землю, зовет соперников.

— Ну как, понравилась схватка?

Я кивнул головой, но показал на фотоаппарат — нужен был снимок.

— До девяти будут реветь, а потом пойдут в пойму. Попробуем подстеречь на проходе.

Лесник поставил меня за куст, а сам спрятался в соснах.

Он развернул газету и поднес к губам ламповое стекло.

«У-о-го-о!..»

Киваю головой: «Великолепно!» С трех сторон сразу же приняли вызов. Но мы умолкли, ждем. Когда туман хоть немного рассеется. Сейчас он сплошным молоком заполняет пространство между дубами.

Минут двадцать шел к нам «противник». Наконец на просеке показалась ветвистая голова. Егерь еще раз протрубил.

Олень подошел ближе и остановился, не видя соперника. При первом щелчке аппарата он вздрогнул, а когда я стал переводить пленку, понял опасность, повернулся, но не побежал, а с достоинством прошагал в чащу. Таким же образом вели себя и еще два драчуна, вызванных нами на просеку. Потом прямо на нас вышли две испуганные чем-то самки, они замерли на секунду и галопом бросились в чащу…

В девять часов все утихло. Тенькали только синицы. Голосом, похожим на олений, прокричал вдалеке паровоз.

— Едут люди… — не то с завистью, не то с сожалением сказал егерь.

Мы сели в телегу и тихо тронулись по мягкой колее к дому.

— Завтра мороз будет, — по каким-то признакам определил лесник. — Олени любят мороз. Их, поглядели бы! Ревет, а у него дух из ноздрей!..

Я подумал: как хорошо, что рядом с большим городом и дорогами сохранился остров нетронутой, вечно радующей человека природы!

Когда-то очень давно на Среднем Дону олени жили. Потом их извели охотники и исчезновение лесов. После революции в леса севернее Воронежа было выпущено несколько оленей, привезенных из Германии для царских охотников. На воле звери постепенно размножились и вместе с лосями, пришедшими с севера, и бобрами стали основой созданного заповедника.

Число оленей росло, и к 70-м годам прошлого века их стало более полутора тысяч голов. Стало ясно: прокормить такое стадо заповедник не сможет. Оленей стали расселять по соседним лесам, да и сами животные стали искать кормные места. Стратегию «держать животных возможно большим числом» надо было пересматривать. Но, как это бывает часто, перестарались, новую стратегию «помогали» проводить волки и браконьеры. Теперь в заповеднике осталось пятьдесят оленей. Считают, численность их надо довести до четырех сотен. Поправить ситуацию можно, в стране сейчас более трех тысяч оленей — «воронежские». Но надо бережней относиться к тому, что осталось…




Есть какая-то сила, влекущая и человека, и зверя к лесным опушкам


В природе Средней России есть зоны, особо приятные глазу: речные долины, лесные поляны, островки леса в поле и лесные опушки.

Идешь полем — глаз дразнит неровная синяя линия леса.

Подходишь ближе — тянет идти вдоль опушенной кустами стены деревьев. И в траве у опушки обязательно обнаружишь торную тропку — не ты первый заворожен границей леса и поля, многих опушка вела куда-то извилистым краем: по одну руку — таинственный полог деревьев, по другую — пространство, залитое солнцем. И зимой — обратите внимание — вдоль опушки обязательно вьется лыжня. В поле ветрено, скучновато, в лесу местами — не продерешься. А опушкою — хорошо! И строчка лисьего следа тоже вьется вблизи опушки. Вот видно: стояла лиса, прислушивалась, приглядывалась к заснеженному жнивью из-за кустика терна. Вот мышковала возле стогов, а испугавшись чего-то, быстро метнулась к опушке и сразу остановилась, обернулась мордою к полю: я тебя вижу, ты меня — нет.










Заяц тоже топтался у края леса. В поле беляку делать нечего, а опушка для него интересна — можно погреть на солнышке бок, и корма на этой освещенной солнцем границе древес гораздо вкуснее, чем в чаще. Об этом знает не только заяц. Знают и лось, и олень.

На опушках кормятся и любят просто так посидеть на березах тетерева. И не только тетерева. У птиц, я заметил, есть ритуал прощания с солнцем. Каждый знает, как волнует человека момент, когда солнце у вечернего горизонта краснеет, становится странно большим, дымится и вот-вот мигнет на прощание глазом. Момент ухода светила волновал, надо думать, и наших далеких предков, рождал в первобытной их голове множество мыслей и чувств. И мы, появляясь на свет, имеем наследство тысячелетнее — щемящее чувство радости и тревоги при виде заходящего солнца. «Красно солнышко», «Заря моя вечерняя…» — во скольких песнях запечатлено это вечернее волнение, ощущение красоты и таинства мира.

Что-то похожее на закате солнца переживают, наверное, и птицы. Я много раз наблюдал: шум-гам в лесу, но вот зарумянились шишки на елках, заиграли красные отблески на верхушках берез, и лес затихает. Чуть позже, когда сумрак из-под полога леса поднимется кверху, звуки возобновятся.

Переговариваясь, птицы будут устраиваться на ночлег. Но в момент, когда лучами заката освещены верхушки деревьев, птицы стихают и сидят в вышине неподвижно — прощаются с солнцем. Я это много раз наблюдал. А однажды, проходя по холму в стороне от знакомой опушки, был остановлен заходом солнца. Закат был огненный, а солнце большое и красное. Глядеть на него можно было даже через бинокль.

Размышляя — с кем разделяю радость вечернего заката? — я навел стекла на лесную опушку и поразился. Там и сям на верхушках деревьев, головою на запад, недвижно, молчаливо, торжественно сидели вороны, два канюка, голуби, сойки, сороки, дрозды.

Той опушкой, выходящей к шоссе с направлением на Калугу, я возвращался не менее сотни раз, в разное время года, в разное время дня, но чаще всего это был вечер. Я помню, кто и как готовится к ночи. Вороны после заката летят с окраины леса в город, сороки, напротив, после промысла в деревнях собираются в лес и ночуют большой компанией. Я видел мерцающий стайный сорочий полет, слышал, как, покрякивая («все спокойно!»), сороки устраиваются в густом плотном ельнике. Проходя на опушке в более позднее время и желая проверить, на месте ль завсегдатаи ночлежки, я ударял по дереву посошком, и сейчас же в сумерках начинался невообразимый сорочий гвалт, настоящая паника перепуганных птиц. На той же опушке в непролазном молодом ельнике спали обычно дрозды.

Зимой у окраин леса на репейниках держатся стаи щеглов, на рябинах и на терновнике — свиристели. Вылетают из заснеженной части полущить семена конского щавеля снегири. И уже много лет на этой опушке я веду занятные игры с ушастыми совами. Днем эти птицы хоронятся в чаще, как будто их нет. Но смолкнет после заката щебет дневных обитателей леса, наступает час сов. Иногда я сажусь специально дождаться этого часа.

На земле уже сумрак. Густеет синева неба, но на нем еще хорошо видно силуэт бесшумно пролетающей птицы. Совы из лесной глубины собираются на опушке у края пшеничного поля и сидят, готовые к ночной охоте. В этот момент попищи мышью, и вот она, таинственная ночная птица с широкими мягкими крыльями. Она, разумеется, видит тебя и все же делает разворот, услышав желанные звуки, бесшумно скользит в трех метрах от твоей головы, улетает, но возвращается снова.

Иногда я эту игру усложняю. Ложусь под низким пологом на опушке растущей ели и там притворяюсь мышью, сопровождая писк еще и легким шуршанием листьев. Однажды осенью эта игра привлекла целый выводок молодых сов — шесть штук! Писк и легкое шевеление пальцев в опавших листьях заставили сов каруселью носиться в воздухе друг за другом. Атакуя, они опускались к земле и взмывали кверху у самой моей ладони. Минут десять продолжалась эта игра.

Губы мои от подражания мыши одеревенели. Озадаченные совы сели передохнуть на голый ольховый куст в трех метрах от скрывавшей меня хвои. Это было похоже на сказку. Полдюжины крупных птиц, навострив уши, силуэтами темнели на угасающем небе — коллективно решали, возможно, первую в жизни загадку: что за странная мышь там под елкой? Я снова пискнул, но, видно, не очень искусно — три птицы слетели и скрылись, но три опять начали летать и снижаться. Возможно, они понимали, что вовсе не мышь схоронилась под елкой, но очень уж сладки совиному сердце вечерние писки и шорохи на опушке. Они играли с этими звуками, как котенок играет с клубочком пряжи…










Геологи знают: на границе двух сред (в данном случае леса и поля) жизнь всегда гуще, разнообразней, подвижней. И растения, и животные на подобных размытых границах взаимно проникающей территории лучше используют свет и тепло, легче находят корм и убежище, а возможно, так же, как мы, звери и птицы находят и радость побыть на околице леса и поля.

На опушку ранее, чем в другие места, приходит осень. Но и весну замечаешь в первую очередь тут. В лесу еще сумрачно и морозно, а на опушке возле деревьев в снегу уже ямы. Уже видишь тут вдавленный солнцем в снега недавно слетевший дубовый листок. Тут раньше, чем в чаще, рассыпают березы свои семена. И это ль не чудо — в воздухе минус пять, но вереница лыжников скользит вдоль опушки, раздевшись по пояс! В чистом поле было бы зябко от ветра, в лесу прохладно без солнца, а тут хорошо — тихо и уже припекает. Да ведь и время, опушка простилась уже с февралем.




Селигер











— Ну а Селигер, бывали, конечно?

Когда говоришь «не бывал» — удивленье. Объяснение — «берегу про запас» — встречается с пониманием: у каждого есть заветное место, которое хочется видеть не мимоходом. И все же встреча эта была короткой. Дорога лежала у Селигера. И мы завернули. Сразу после ржаного поля увидели много тихой воды. Однако не сплошь водяная гладь, а полосы темной осоки, острова с кудряшками леса, за которыми снова сверкала вода. Садилось солнце. И все кругом как будто оцепенело в прощании со светилом. Дым от костра на синеющем вдалеке берегу подымался кверху светлым столбом. Стрекоза сидела на цветке таволги возле воды, и блики заката играли на слюдяных крыльях. Мы зачерпнули воды в ладони, сполоснули пыльные лица.

— Здравствуйте, Селигер Селигерыч…

— Первый раз приехали? — понимающе отозвался натиравший песочком кастрюлю явно нездешний загорелый рыбак.

— Я тоже, помню, так же под вечер увидел все это. И теперь вот в плену, восемнадцатый раз приехал. Откуда? Не поверите, из Сухуми…

У большинства наших больших озер мужское имя. Каспий, Арал, Балхаш, Байкал, Сенеж. И это — Селигер Селигерыч.

На карте, где восточное чудо — Байкал синеет внушительной полосой, Селигер почти незаметен — в лупу я разглядел лишь подсиненную неясного очертания слёзку. И только тут, вдыхая запах воды, одолевая взглядом уходящие друг за друга гребешки прибрежного леса, понимаешь, как много всего скрывала от глаза мелкомасштабная карта.

Озеро очень большое. И все же его размеры разом определить невозможно. С моторной лодки одновременно видишь два берега. Они то расходятся, то сужаются, так что даже не слишком смелый пловец вполне одолеет протоку. Но лодка идет полчаса, час, два часа, и озеро все не кончается.

Иные озера похожи на огромную залу под куполом, Селигер же вызывает в памяти лабиринт Эрмитажа — сотни причудливых «помещений», переходящих одно в другое, — протоки, заливы, тайные устья речек, плесы, мыски, острова. И все это в зелени трав и подступающих к самой воде лесов. Одних островов тут насчитано сто шестьдесят.

Отцом озера был ледник, отступающий с Валдая, как считают, двадцать пять тысяч лет назад. Получив изначально талую воду утомленного ледника, озеро пополняется теперь постоянным стоком сотен маленьких речек. Избыток же вод Селигер, подобно Байкалу, отдает в одном месте, одним только руслом, впадающим в Волгу.

Исток Волги лежит по соседству, в девятнадцати километрах от озера. Взглянув на подробную карту, можно увидеть: очень близко от колыбели Волги резвятся еще две маленькие речки. Приглядимся, проследим их пути: Днепр, Западная Двина… Вспомним Днипро у Киева, Даугаву у Риги, на российских просторах матушку Волгу — могучие реки! А тут, в Валдайских лесах, они — еще босоногие ребятишки. Не познакомившись даже, они разбегаются в разные стороны из непролазной чащи их общего детского сада. Они мало чем отличимы от десятков таких же маленьких речек. В этих местах главный держатель вод — Селигер. Богат, красив и заметен. «Европейский Байкал» зовут Селигер любители странствий.

Человеческая история у этой воды теряется в дымке времен. Никто не знает, когда впервые появились тут люди. Но кремневые молотки, скребки и долота, отрытые в городищах на берегу, говорят о том, что в каменном веке Селигер уже был приютом для человека. Череда веков, именуемая «до нашей эры», тут тоже оставила память. А в XII веке берега Селигера уже густо заселены славянскими племенами кривичей. Деревушки, видимые сейчас с воды и скрытые за лесами, нередко имеют глубокие корни во времени. Сотни лет назад выглядели они, конечно, иначе, но в названиях деревенек сохранились звуки минувшего, ощущение пространств и преград, разделявших людей. Заречье, Замошье, Задубье, Селище, Свапуща, Кравотынь…Селение Кравотынь, дразнящее путников белой церковью и сиреневой россыпью деревянных домов, название получило, как считают, из-за резни, устроенной тут Батыем. С юго-востока до Селигера в 1238 году докатились конные орды завоевателей. Воображенье Батыя, покорившего многие земли, возбуждали теперь Псков и Новгород. «Посекая людей яко траву», двигалось войско к желанной цели «селигерским путем». И осталось до Новгорода всего несколько переходов, когда «озеро вскрылось». Это надо считать легендой. Озеро вряд ли так рано вскрывалось. Но текущие в него речки набухли водой, опасными стали оттаявшие болота. Войско Батыя, боясь распутицы, повернуло на юг.










Предвесенние воды и глухие леса без дорог загородили, прикрыли Новгород.

Позже этот природный щит прикрывал россиян и с другой стороны, с запада, при походах сюда литовцев. Служил он также амортизатором в междоусобных стычках русских князей. И недавно совсем, в 41-м году, в Селигер уперлась, забуксовала машина фашистского наступления. Обойдя природную крепость с юга и с севера, Селигер фашисты все же не одолели. Проплывая сейчас по озеру, видишь на западном берегу памятник — пушку на постаменте. Надпись «Отсюда люди гнали прочь войну…» имеет в виду наступление 42-го года, однако смысл ее глубже: с берегов Селигера поворачивали вспять многие силы, сюда подступавшие.

Можно перечислить здешних людей-героев из разных времен. Двое из них хорошо нам известны — Лиза Чайкина и Константин Заслонов.

Мирная жизнь искони держалась на Селигере рыболовством, лесными промыслами, ремеслами и торговлей (селигерский путь «из варяг в греки» и выгодное торговое положение позже). У каждой из приютившихся на берегах деревенек поныне свой норов. Звоном кузнечиков и дремотною тишиной встретило нас Залучье. Кажется, даже собаки лаять тут не обучены и вся деревенька создана для любования ею. На взгорке между водою и лесом как будто чья-то большая рука рассыпала деревянные домики, а по соседству та же рука насыпала холм, с которого видишь эту деревню, леса, уходящие за горизонт, а глянешь в сторону Селигера — кудрявые косы и островки, лес и вода полосами. «Кто в Залучье не бывал — Селигера не видал», — пишет путеводитель.










Тот же путеводитель очень советует заглянуть и в Заплавье.

«Вы знаете — Голливуд, Голливуд!» — прокричал нам со встречной моторки знакомый киношник из Ленинграда.

Мы заглянули в Заплавье минут на двадцать, а пробыли там пять часов, хотя деревня эта, как все другие на Селигере, совсем небольшая. Очарование Заплавья начинается с пристани. Видишь какую-то ярмарку лодок — рабочих и праздных туристских, с парусами, без парусов. Дощатые мостики, баньки, деревянные склады и щегольской магазинчик, толчея людей, приезжих и местных, собаки и кошки — завсегдатаи причала, ребятишки-удильщики, местный юродивый. И тут же — рыбацкие сети на кольях, копенки сена, одноглазые баньки под крышами из щепы. И, обрамляя все, глядит на воду прибрежная улица. Дома пестрые и необычные — то крепость из бревен, то деревянное кружево от низа до конька кровли.

И более всего неожиданно — много домов тут каменных, но построенных и украшенных так, как будто трудился плотник. Так, видно, и было. На одном из крахмальнобелых строений читаешь вдруг надпись: «Строил плотник Александр Митриев».

Углубляясь в деревню, чувствуешь, что в самом деле занесло тебя в некий северный Голливуд — смешенье строительных стилей, красок, форм и объемов. Все покоряющее необычно, как детский рисунок, наивно и ярко — не деревня, а дымковская игрушка! «Как будто специально для туристов построено», — говорит кто-то, идущий сзади тебя.

Заплавье жило всегда и теперь живет рыболовством.

Здешние рыбаки, возможно, лучшие на Селигере, а весь край славен и рыбой, и уменьем ее ловить. Рыба отсюда издавна шла в Петербург и в Москву. А слава о рыбаках расходилась и того дальше. В 1724 году шведский король обратился к царю Петру с просьбой прислать в королевство двух рыбаков для обучения шведов рыбному промыслу.

Понятное дело, царь приказал разыскать лучших. И выбор пал на рыбаков с Селигера. И нисколько не удивляешься, когда на гербе столицы здешнего края — града Осташкова — видишь три серебряные рыбы.

Город Осташков, как и все здешние поселения, дитя Селигера. Он жил тоже рыбой, кузнечным и кожевенным ремеслом, славен был знаменитыми богомазами, сапожниками, чеканщиками и оборотистыми купцами, подарил Отечеству двух математиков — Леонтия Магницкого (по его учебнику постигал азы арифметики Ломоносов) и Семена Лобанова, читавшего лекции в Московском университете.
















В среде уездных городков России конца XVIII — начала XIX века Осташков слыл знаменитостью. О нем охотно и много писали в столичных газетах. Много людей шли и ехали сюда на богомолье, просто «взглянуть на славный Осташков» и даже, как сейчас бы сказали, «за опытом». И было чему подивиться тут ходокам из уездной России. «На грани столетий, — читаем мы у историков, — в Осташкове были: больница, народные и духовые училища, библиотека, театр, бульвары, воспитательный дом, училище для девиц, городской сад и духовой оркестр, мощенные булыжником улицы, первая в России добровольная общественная пожарная команда, в городе почти все были грамотны, жители брили бороды и называли себя гражданами». Немало для уездного городка!

И осташи всем этим, конечно, гордились. Был тут даже и собственный гимн. Бурное течение двадцатого века уездный Осташков не подмяло, не затопило. Что строилось — строилось в стороне, не разрушая облика городка. Он хорошо сохранился, уездный Осташков. И (диалектика времени!) «уездность» эта с памятниками архитектуры и старины стала его богатством. Он снова — столица озерного края. На этот раз столица туристского Селигера.

Сегодня не надо доказывать, что селигерский край разумней всего использовать для отдыха и радостей путешествия. Это, кажется, все уже понимают. Досадно, однако, что оснащение удобствами и утверждение этого края «национальным парком» (или местом отдыха с иным статусом) движется медленно. Слишком медленно, ибо стихийные, без разумного регулирования потоки людей могут повредить уникальное на Земле место, да и удобства, хотя бы самые небольшие, в путешествиях людям нынче необходимы. Потоки людей сюда остановить уже невозможно. Наиболее неприхотливые, запасаясь едою и всем, что надо для жизни две-три недели в лесах у воды, едут сюда зимою и летом. Люди находят тут ценности, в других местах поглощенные городами и громадами производства. Тишина.

Чистый здоровый воздух. Чистые воды. Рыбная ловля. Лес со всеми его богатствами. Своеобразие жизни на берегах. Следы истории. Все это, объединенное символом «Селигер», стоит ныне в ряду самых больших человеческих ценностей. Дело только за тем, чтобы богатством этим разумно распоряжаться.

Прощай, Селигер… Мы стоим на пристани Свапущи, готовые двинуться к пограничной новгородской земле, к деревенькам, откуда повернули вспять орды Батыя. Белый пароход выплыл из-за полоски леса, помаячил на синей воде и снова скрылся за поворотом.

— Мама, мама, я поймал окуня! — кричит шестилетний рыбак.

— Он маленький. Отпусти его…Мальчик с сожалением разжимает в воде ладошку, смотрит, что стало с рыбкой, и снова забрасывает удочку.

Застыли на воде лодки рыболовов серьезных. Неподвижно стоят над озером облака. Оцепенели леса над гладью. Стрекоза слюдяными крыльями блестит на тростинке, взлетает, делает в воздухе круг и садится на старое место, отражаясь в воде.

— Эх, искупаться, что ли, в последний разок, — говорит шофер. И мы решаем именно так попрощаться со стариком Селигером…

Об озере много написано. Так же много, как о Байкале.

В одной книжке я подчеркнул строчку: «Осмотреть селигеровские владения не хватит никакого отпуска». Верно. Два дня же — это так, мимолетность. И все-таки в памяти что-то осталось. Так при коротком знакомстве запоминаешь лицо хорошего человека и думаешь: мы еще встретимся.












Жернова жизни











Граница между группами растительноядных и хищников — четкая. Но есть и переходы этой границы.

Лев подкараулил жирафу. Это был одинокий и старый лев. Утолив голод, он задремал и не пытался защищать остатки добычи, он просто не в силах был бы сдержать натиск всех, кто жаждал получить свой кусок мяса, и возле жирафы сейчас же началось столпотворение.

Шакалы, гиены, грифы, аисты-марабу… Часа через три, проезжая место такого пиршества, не находишь обычно даже костей.

Все сущее на земле каждый день «садится за стол»! На кругу жизни едоки делятся на три группы: вегетарианцы, хищники, падальщики. Тля тянет сок из растений, пчела и шмель обедают на цветке, буйвол и антилопа щиплют траву, бобр валит дерево, белка ищет грибы и орехи — это вегетарианцы. А вот симпатичная божья коровка. Понаблюдайте, как проворно расправляется она с тлей. Вспомним, как охотятся змеи, как ненасытно прожорлива землеройка, как алчен волк, как ловко в воздухе настигает добычу сокол. Это хищники.

Граница между группами растительноядных и хищников — четкая. Но есть и переходы этой границы. Классический хищник волк с удовольствием подбирает лесные яблоки, ест землянику. Лиса пасется на виноградниках. Ежик ловит мышей, жуков, но не побрезгует также и яблоком. С другой стороны, вегетаринка корова способна есть рыбу. Я видел сам на Камчатке: стоит корова возле вороха свежей селедки и жует, жует, как будто стоит у копны погожего сена.

Довольно часто приходится наблюдать: вегетарианцы в силу обстоятельств становятся хищниками. В Каракумском канале я ловил сазанов так же, как ловят обычно щуку, — на живца (на маленького сазанчика). Все объяснялось просто: в теплую воду канала охотно пошли косяки рыбы. Но корма в свежеотрытом канале пока еще не было, и вегетарианец сазан стал хищником. Нечто подобное в одну из зим случилось и с зайцами. В Большеземельской тундре, спасаясь от бескормицы (из-за глубоких снегов), зайцы огромными косяками двинулись к югу. «На пути голодные звери уничтожали попавших в силки куропаток». Это случаи бедствия, когда нужда, как говорят, «заставляет мышей ловить». Но есть примеры и более стойкого перехода вегетарианцев в хищники.

В Новой Зеландии мне показали горного попугая кеа. У птицы оперение более скромное, чем у других попугаев, никакой болтовни, одни лишь крик: «Кеа!» Но это была знаменитая птица. До того как в здешних местах появились белые люди со стадами овец, кеа питался фруктами, семенами и лишь в малой степени насекомыми и червями. Но постепенно он пристрастился обклевывать мясо и сало с овечьих шкур, развешанных для просушки, и пастухи дружелюбно относились к неожиданному помощнику. Но вот в стадах стали появляться больные овцы. На спинах у них по непонятной причине кровоточили раны. Хорошо приглядевшись к «болезни», пастухи обнаружили: раны наносил попугай! Кеа садился на поясницу овцы, выдергивал шерсть и выклевывал мясо до самых почек. Отчаянный бег и прыжки обезумевшей от боли овцы не мешали трапезе попугая.

Растительноядная птица сделалась хищником, способным за один день тяжело ранить больше десятка овец…

В природе есть случаи исключительной приспособленности к какой-либо пище. Птица медоуказчик, например, иногда ест воск, никакой другой организм эту пищу усвоить не может.

Есть группа всеядных животных. Например, хорошо нам известные: барсук, кабан и медведь. Медведь ходит пастись на малинники, на овсяное поле, добывает коренья, щиплет траву, ест мед, грибы и орехи. Но он же поедает и муравьев, улиток, червей, опустошает гнезда глухарок, ловит рыбу, способен задавить лося и, однажды попробовав мясо коровы, уже неотступно будет подстерегать стадо.

Человек тоже всеяден. На нашем столе пищи растительной и животной примерно поровну. В разных местах Земли у людей в отношении пищи свои вкусы, привычки и предрассудки. Они объясняются образом жизни, условиями существования, традициями. Мы, русские, например, едим много хлеба и разного рода мучных изделий. У японцев главное блюдо — рыба. Люди Севера едят сырое мясо оленей. Пастухи африканского племени масаи пьют молоко пополам с бычьей кровью. В Индокитае большое лакомство — мясо удава. Французы едят лягушек и виноградных улиток. В Китае едят змей, а в некоторых районах Африки — поджаренную саранчу… Нас может коробить одно лишь упоминание этих блюд. Но это не больше чем предрассудок. Индийца-вегетарианца, наверное, так же коробит при мысли, что где-то люди могут есть мясо…

Среди огромного мира живых существ отдельную группу составляют падальщики. Их много. Гиены, шакалы, грифы, аисты-марабу, кондоры, разного рода стервятники, сороки, вороны, жуки-могильщики, муравьи, моль и невидимые глазу микробы являются важнейшим звеном в круговороте жизни.

Животные-падальщики наших симпатий не вызывают, но это подлинные благодетели Земли. Благодаря им в биосфере поддерживается санитарный порядок.










Однажды в лесу я нечаянно переехал велосипедом ужа. Через день я увидел чистый скелет — это поработали муравьи. В жарком климате, где всякого рода отбросы могут быть источниками болезней, человек охотно терпит возле себя птиц-санитаров. В Дели я наблюдал: огромные грифы, коршуны и стервятники парят над улицами, сидят на деревьях, на крышах домов. В Африке часто у поселка встречаешь десятка два марабу. Сонно и неподвижно стоят большие птицы где-нибудь около скотобойни, cвалки. Но стоит одной из них заметить поживу, как стая приходит в движение.

Остатки мяса, шерсть, кости, кожу, рога и перья, бумагу и тряпки, растительные отбросы перемалывает природа на жерновах жизни. Сотни разных существ — от гиганта кондора до крошки моли — участвуют в этом процессе. Проблема накопления мусора на Земле сейчас во многом объясняется тем, что в отбросы идет масса веществ, искусственно созданных человеком, — например, пластик. Это природа переварить не способна. Одна только моль наряду с шерстью может есть и синтетику.

В саваннах Кении и Танзании я много раз видел пир падальщиков. В Уганде мы стали свидетелями того, как сотни две грифов делили огромную тушу мертвого бегемота.

Бегемоты чаще всего погибают от междоусобных драк. Одного израненного зверя мы наблюдали, когда он был еще жив. А через три дня издали, с лодки, увидели след жаждущих пира птиц. Бегемот, испустив дух, дня три пролежал на кромке воды, раздувшись подобно воздушному шару.

Толстая кожа его размякла, и мощные клювы грифов ее теперь пробивали. Трудно сказать, с какого пространства слетелись эти санитары саванны. Мы застали момент, когда тушу мертвого бегемота не было видно — шевелилась гора из перьев…

Чем всё кончается в таких случаях, мы видели тут, на протоке. У воды лежали очищенные, похожие на грабли ребристые скелеты бегемотов и буйволов.

Утилизация всего, что умерло, — часть жизни саванны.

Львы не очень разборчивы, они охотятся, но и падалью не побрезгуют. Гиены — типичные падальшики. Шакалы делят добычу с птицами. Для этих охотников важен тот, кто уже не прячется и не убегает. Санитарная служба в саванне налажена исключительно хорошо благодаря множеству глаз, следящих за всем, что происходит внизу, на земле.




Дыхание Севера











Дни нашей жизни… Оглядываешься назад — многие стерты в памяти. А иные помнишь с подробностями, как будто это было вчера.

Вот три дня из поездок на Север. Стоим на причале в Карелии, ожидаем прихода «Ракеты», чтобы плыть к знаменитым Кижам. Всех радует предчувствие момента, когда увидим старинную деревянную церковь. Стоящий со мною рядом мужик в старой, но чистой гимнастерке с медалями говорит: «Ну сними, сними вместе с внуком. Помните, какой день сегодня? В этот день двадцать лет назад началась война». И вдруг стал читать стихи: «Тот самый длинный день в году/ С его безоблачной погодой/ Нам выдал общую беду/ На всех, на все четыре года». Я тогда не знал, что это стихи Симонова. И, может, поэтому сильные строчки врезались в память…

Сели на судно. И я вспомнил, как началась война. В этот воскресный день мы сидели на крыльце около патефона.

Крутилась пластинка с песней «Зашумели, загудели провода». И вдруг веселая мелодия оборвалась. Иголка патефона, царапая пластинку, остановилась. Мимо крыльца шли с поезда озабоченные люди и говорили: «Война… Война…»

— Что ты притих? — сказал теперь сидящий рядом мужик с медалями. — Вспомнил, говоришь? Сколько тебе было тогда?

— Одиннадцать лет…

— Да, в памяти много всего осталось…

— Подойдем к окошку. Вон из воды уже виднеется верхушка церкви.

«Ракета» летела по воде, словно на крыльях. И вот церковь уже видно: стоит на острове. Видно ее причудливый и торжественный силуэт.

— Ну вот она, наша северная красавица, — говорит мой знакомый и спешит обняться с кем-то из встречающих, возможно, с другом, тоже с медалями.

И вот стоим у храма. Надо его обойти. Не терпится его снимать. Но знаю: надо найти верную точку съемки… На маленьком острове, кроме церкви, стоят большие дома, привезенные, наверное, издали, стоит особняком шестикрылая мельница. Но главное — церковь. Я видел её на снимках. Как еще можно снять это деревянное чудо? Три раза обошел кругом — нет новой точки. По острову ходит белая лошадь. Если бы увязать деревянную старинную постройку с лошадью.

Но как это сделать? В рюкзаке у меня есть сахар и конфеты.

Попробуем «уговорить» лошадь… Она съела зеленую веточку вербы, потом увидела на траве сахар. Равнодушно съела его.

Но через полчаса лошадь стала щипать траву в нужном мне месте. Теперь не спугнуть ее фотокамерой. Мешают паломники. Машу им рукой — «Ни шагу!..» Лошадь щиплет траву.

Но мне нужно, чтобы не лошадь — конь смотрел в объектив!










Нужен какой-то незнакомый лошади звук. Навожу камеру и сильно губами издаю этот звук. Лошадь резко оборачивается и действительно выглядит резвым конём. Всё! Делаю несколько снимков на всякий случай, если один, главный, не получится, как хотелось…

Остаток дня до позднего вечера брожу по острову — снимаю мельницу, старинные дома, подходящие теплоходы.

Повстречал знакомого спутника с медалями. Они с другом в лодке поплыли на рыбалку. Узнал: они вместе воевали у Ленинграда, а после войны каждый год встречаются. На прощание мой встречный опять вспомнил стихи, на этот раз Пушкина:
		Одна заря сменить другую



		Спешит, дав ночи полчаса.








Всю ночь не спал. Было светло, как днём. Но чайки, сидя в воде на камнях, спали. Сами камни были похожи на головы тюленей, всплывших из глубины. А за спиной стояла церковь, молчаливая и загадочная в этой белой ночи.

В другой раз я видел белую ночь на Чукотке. Мы сидели с «оленьим доктором» — так пастухи звали ветеринара Сапрыкина Андрея Гавриловича. Он, подбрасывая в костер тонкие прутья, рассказывал мне о Севере.

— Без оленей этот край был бы сплошной пустыней. Олень и рыба поселили тут человека…

— Ну а вы, прилетевший из Пензы, как вам Север?

— Сначала диким казался. Как тут жить? Потом, когда работал в Нарьян-Маре, стал привыкать, а сейчас, когда полечу к родне, тянет назад. Думаю: как люди живут в городах? Трутся друг о друга, как зерно в ступе, — не продохнуть…

Помолчав, мой собеседник мешает в котле варево и опять начинает говорить об оленях.

— Без оленя тут человек не может жить. В упряжке — олень, в гости за двести верст чукча на оленях ездит. Оленье мясо — основная еда в тундре. Юрта — оленьи шкуры. Постель в юрте — оленьи шкуры. Кухлянка, шапки, торбаса, рукавицы, непромокаемая летняя рубашка — оленьи шкуры.

Мягкая, тонкая и пушистая одежонка на ребятишках — шкура молодого олешка-пыжика. Нитки, которыми мать мастерски шьет одежду и торбаса, — оленьи жилы. Обычные нитки порвутся, сгниют от сырости — жила не рвется. Ремни на нартах — оленья кожа. Шкурой же подбиты лыжи. Мешок-кукуль, в котором чукча ночует в дороге, — оленьи шкуры. Из шкуры сделан бубен — на празднике поиграть.

Даже олений помет чукча собирает и бережет для выделки шкур…

«Стоп!» — сказал я и достал из рюкзака небольшую книжицу, недавно изданную в Москве. Читайте. И указал строчки.

Андрей Гаврилович стал читать и весело смеяться.

— Да, об оленях верно написано. Кто это вам рассказал?

— Как и вы, «олений доктор», — и показал название книжки.

— Всё понятно. Камчатка… Она почти рядом, но я сам не бывал. Об оленях рассказано тут то же самое, что и я говорил…

До утра мы сидели возле костра. Андрей Гаврилович опять говорил об оленях, вспоминал разные случаи.

— Вон стоит олень с большими рогами. Он волка не испугался. Как это было… Одинокий зверь бросился к важенке, у которой был телёнок. И вот этот богатырь мгновенно прижал волка к земле и держит. Держал до момента, когда пастух бросился на волка с ножом…Утром нас разбудил вертолёт, летевший от берега в тундру.

— Вертолет — хорошо, самолет — хорошо, а на оленях лучше! — пропел Андрей Гаврилович, вылезая из спального мешка.

Третий снимок сделан тоже на Чукотке неделей позже.

Надо было снять караван судов, пришедший с запада Северным морским путем. Мне повезло. Караван задержали льды недалеко от порта разгрузки. Я выбрал место, где скалистый берег Ледовитого океана был живописен и мимо которого обязательно пройдет караван. Важно было не пропустить этот момент.

Ждать пришлось день и ночь. Скоротать время мне помог горностай.

Любознательный зверь, видимо, ни разу не видел человека и стал меня изучать. Через час он уже стал брать из рук колбасу и позволять себя фотографировать около палатки.

Но время текло медленно, и только на второй день я увидел, как корабли тронулись мимо моих скал в порт…

По уговору в поселке меня сразу же должны были отвезти на вездеходе. Машина вовремя пришла, и я увидел, какая радость — приход в эти места кораблей.

Мне рассказали: кончились консервы овощей и фруктов, кончилась картошка. «Кошки, страдая от безвитаминного корма, съели на окнах цветы».

В поселке меня пригласили на обед: «Будет привезенная кораблями молодая картошка». Но не удалось пообедать. Моим друзьям позвонили летчики: «Самолет на остров Врангеля отправляется через час».












Ученье — свет











Обратите внимание на необычный снимок медведей. Без пояснений видно — выговор. И серьезный. Но только за шалостьЗа провинность мать должна бы беззаботному сорванцу дать затрещину — у медведей это в порядке вещей, воспитание этого требует.

У всех высших животных воспитанье потомства — не только кормленье, это целая школа приспособления к жизни: избегание опасностей, добывание пищи, приемы охоты, самолеченье. Инстинкт свое делает. Но кое-чему надо учиться.

На примере волков и медведей это особенно хорошо видно. Медведица — мать внимательная. На защиту своего отпрыска бросится, рискуя собственной жизнью. Она может быть ласковой. Но на глаза наблюдателей часто попадаются такие вот сцены, как эта.

Иногда с матерью ходят два медвежонка — прошлогодний и маленький «прибылой». Старший («пестун») уже опытен: жизнь его обласкала, где ущипнула, многому он научился, наблюдая поведение матери. Мать этот опыт учитывает, поручая младшего медвежонка старшему, и тот обязан младшего пестовать — опекать. Охотник в Сибири рассказывал, как наблюдал переправу медвежьей семьи через реку. «Вода была неглубокой, но быстрой. Мать перешла поток, уверенная, что «пестун» поможет малышу его одолеть. Но «пестун» перескочил воду, отряхнул брызги так, что в них радуга засияла, и побежал к матери. А младший скулил на том берегу, испугавшись теченья. Любопытно, что мать на помощь ему не бросилась. Подскочила она к «пестуну» и отвалила ему по заду такую затрещину, что тот кубарем покатился с откоса.

Все живое, рождаясь, уже имеет какую-то программу действий и поведения. Например, плести паутину паук не учится. Опыт предыдущих поколений закодирован в его нервной системе, незаурядное мастерство паука — врожденное. Можно привести еще немало примеров из жизни других животных, когда, рождаясь, малыш уже имеет минимум знаний, чтобы существовать. Птенец в яйце нажимает на скорлупу «яйцевым зубом» и разрушает ее, чтобы выйти на свет. Оперившись в гнезде и вылетев из него, птенец уязвим.

Шанс выжить заключается в том, чтобы ввиду опасности (подлинной или мнимой) затаиться, не шевелиться. К этому малыша побуждает условный сигнал матери: «Не двигаться, замереть!» И так поступают не только птицы, но и малыши крупных животных: оленята, кабанята.

Но пассивная эта защита долго хранить не может. Жизнь требует движенья. И если у насекомых почти на все случаи жизни есть наследственная программа поведения, а опыт, учеба играют роль очень малую, то животным высшим без учебы трудно приспособиться к меняющемуся миру. В их мозгу есть как бы чистые листы, на которые будет записан их собственный опыт жизни.

Приобретение опыта — это часто метод проб и ошибок, чреватый опасностями. Рождаясь, мы не знаем, что дверца у печки горячая, и, только обжегшись, будем это хорошо знать. В детстве, помню, я лизнул заиндевевший замок и поплатился за это кожей на языке.

В природе эта учеба идет непрерывно. Для хищников очень важно научиться приемам охоты. Но поначалу врожденное чувство надо как следует пробудить. Волки, например, специально устраивают показательные загоны, давая возможность молодняку все как следует видеть, а самым инициативным и сметливым — отличиться. Так копятся опыт и знания. Волчонок должен усвоить, например, что лося надо бояться спереди, а лошадь — сзади, что женщина в лесу не так опасна, как мужчина, что мужчина, шумно работающий с топором, не так опасен, как тихо идущий с ружьем, что оленя и лося зимой очень выгодно выгнать на речку — на льду эти жертвы беспомощны. И так далее. Всю жизнь учатся, ибо окружающий мир может резко меняться, в нем появляются новые выгодные возможности, но чаще возникают опасности и осложненья. Это меньше касается тех, кто живет в устоявшемся мире — где-нибудь в непролазной тайге или в джунглях. Тем же, кто приспособился жить по соседству с людьми, надо быть постоянно готовыми к переменам и неожиданностям. Надо постоянно учиться. Любознательность, присущая всему живому, — главный двигатель приспособления к жизни. Заметив что-нибудь необычное в окружающей обстановке, все животные стремятся верно оценить новшество даже с риском для жизни.

Им крайне важно знать, как следует впредь к новшеству относиться. Пингвины в Антарктиде, впервые увидев людей, совершали в поселки «экскурсии», наблюдая, как люди передвигают грузы, стучат молотками. Убедившись, что невиданные пришельцы ничем пингвинам не угрожают, птицы перестали ходить в поселки, а у себя на льдинах людей ничуть не боятся.

В других местах чаще бывает наоборот. Лучше всех знают наши повадки волки. Обитая рядом с людьми, эти звери, с одной стороны, панически их боятся, с другой — умом и хитростью извлекают из сожительства пользу. В глухой тайге волка не встретишь. Волки держатся в обжитых человеком местах: тут можно украсть овечку, собаку, спастись от голода на скотомогильнике. Но ухо надо держать востро — все время ждать ответных козней от человека.

Волки научились «не возникать», когда человек обнаруживает их логово. Волчица с тоской издали будет смотреть, как лесник бросает в мешок волчат, но даже не подаст голоса. Это опыт уже множества поколений зверей. Те, кто пытался защитить логово, погибали — отбором закрепилась терпимость к нестерпимому грабежу.

Волк, находясь в сознательной близости к человеку и причиняя ему нередко очень заметный урон, все время боится подвоха. Его пугает все необычное, новое в окружающей обстановке. И охотники на волков давно это поняли.

Выследив стаю, они окружают место лежки зверей бечевкой с флажками. И волки не в силах перепрыгнуть, перескочить этот ничтожный с точки зрения здравого смысла барьер. В поисках выхода из оклада волки попадают под выстрел.

Наглядны другие примеры учебы волков. Было время, охотник-волчатник натирал капканы разными травами, чтобы заглушить запах железа. Сегодня охотник этого не делает. Почему? На полях волки постоянно натыкаются на брошенные старые косилки и сеялки, детали автомобилей и комбайнов — запах железа их уже не пугает.

Подражанье соседям — важная форма учебы в природе. Есть классический пример подражательного ученья. На острове Хоккайдо живет самая северная на Земле популяция обезьян — японские макаки. Как-то, возможно, случайно, одна обезьянка высыпала в воду смешанные с землей зерна пшеницы. Зерна всплыли чистыми. Обезьяна сразу же оценила достоинство пищи без земляной примеси и стала постоянно мыть зерна.

Замечено: всякая учеба лучше всего идет смолоду. Вот один любопытный пример. Мой друг — ленинградский профессор Леонид Александрович Фирсов — несколько лет подряд проводил эксперименты с обезьянами на озерных островах в Псковской области. Обезьяны каждое лето хорошо обживались на этих «курортах». Они здоровели, в них пробуждались заглохшие при клеточном содержании инстинкты, возникала обычная для них в природных условиях иерархия, утверждался вожак.

Одним из вожаков стал сильный, здоровый шимпанзе Бой. Все умел — кого надо утихомирит, накажет, малышей приласкает, оборонит от пришельцев. Вся его подопечная группа к ночи или к ненастью строила на деревьях нечто, подобное гнездам. Полчаса — и готово убежище. Строили все, исключая шимпанзе Гамму и всесильного вожака Боя (!). Пока сородичи со всеми удобствами, как у себя в Африке, спали на дереве, две эти сильные обезьяны прятались либо в ящиках, либо, согнувшись, сидели под деревом. Строить гнезд они не умели. «Это было загадкой до той поры, пока мы не вспомнили, в каком возрасте каждая из обезьян к нам попала. Умевшие строить гнезда были пойманы в Африке в трехлетнем возрасте, а неумехи — Гамма и Бой — совсем малышами. Гнездостроительные способности в каждой из обезьян заложены от рождения. Но у первых в процессе подражания взрослым эти способности пробудились, получили развитие, а Бой и Гамма «это не проходили».

То же самое наблюдается и у людей при обучении, например, музыке, иностранному языку, плаванью, катанию на коньках, развитию всяких трудовых навыков. Все, что легко и свободно прививается в возрасте раннем, очень трудно дается человеку, когда «поезд уже ушел». Закон этот универсален для всего сущего. Вот почему так строго выговаривают шаловливым медвежонку и волчонку их матери.




Встречи с филином


В лесу было тихо, только синицы попискивали в осиннике. И вдруг я услышал громкий птичий гвалт….

За кустами терновника случилось что-то важное, и я ускорил шаги.

За кустами я увидел большой птичий «митинг» — большими черно-белыми шарами сидели на суках сороки, а чуть в стороне четыре вороны, ниже суетились дрозды, сидел на сучке пестрый дятел, и много было всякой мелкоты. Она чирикала на все лады, и казалось, вот-вот ринется в бой. Я догадался, какой противник сидит за колючим терновником, и осторожно, не делая резких движений, приблизился к месту кипения страстей и тут увидел того, кто вызывал лютую ненависть всех, кто слетелся сюда. Я увидел филина!

Важно было не обнаружить себя. Но филин был поглощен лицезрением ненависти своих врагов и таращил большие желтые глаза. Его отвага бесила всех. «Посмотрите, люди добрые, сидит, сукин сын, белым днем на виду. Надо дать ему укорот!» — переводил я мысленно на человеческий язык страсти, кипевшие рядом.

Я продолжал наблюдать. И тут под колено мне попал острый сучок. Я шевельнулся. Ворон и сорок от этого как ветром сдуло, с криком они исчезли в лесу. И «мелкое войско» сразу утихло. Тут филин тоже как бы очнулся — заметил меня и распустил широкие крылья. И все кончилось. Лишь дятел оглядывал сверху место, где только что кипели страсти…










Другая встреча с филином случилась на Северском Донце. Друг у меня работал там и все время звал: «Приезжай! Филины ко мне во двор залетают…» И я выбрал момент побывать на Донце.

Вечером после ужина я сказал: «Ну что, поедем к филину?»

И вот мы едем по прибрежному лесу. В какой-то момент мой спутник резко машину затормозил: «Слышал?»

— «Да, наверное, в станице кричит ребенок?»

— «Нет, это филин зайца поймал. Зайцев у нас пропасть. Утром поедем — можно посчитать…»

Зайцев в самом деле было так много, что я насчитал двадцать восемь и сбился со счета… Зайцев умелый человек разводил. Их покупали наши охотники и даже отправляли в Италию для «обогащенья местной фауны». «Теперь знаю, почему у тебя много филинов» — «Не смейся! Поживешь неделю — непременно увидишь эту редкую птицу».

Утром чуть свет Борис меня разбудил: «Тихо! Бери свой «Никон» — филин сидит на пне перед твоим окном….» Я подумал, что Борис по обыкновению шутит. Но в самом деле увидел очень большую птицу, спокойно сидевшую на высоком пне. Борис загодя занавесил шалью окно, чтобы не спугнуть глазастого летуна, и я три раза щелкнул, прежде чем филин взлетел.

Через день хозяйка, кормившая кур, прибежала взволнованная: «Филин попался!»

Мы выбежали во двор. В вольере, обтянутом сетью, сверху зияла дыра, а внизу, на земле, тараща два желтых глаза, сидела большая серая птица.

Невольником филин стал в результате ночной охоты на кур. Двор у Нечаева не обычный. Тут в норах, под постройками и деревьями, живут сотни две диких кроликов. Тут вперемешку с индюшками ходят куры разных пород. Ночами индюшки и куры спят на деревьях, а кролики, как привидения, бегают возле дома. Для тех, кто охотится ночью, двор — чистое Эльдорадо. И такой охотник тут объявился.

В окрестных лесах у Донца, по прикидкам Нечаева, живут десять пар филинов. Повсюду исключительно редкая птица в таком количестве тут размножилась благодаря обилию пищи и покровительству человека. Оберегая зайцев, Нечаев стреляет сорок, ворон, лисиц, ястребов. И лишь филинам позволяется жить и охотиться беспрепятственно. Зайцы — основная пища филинов в здешних местах. Но так же умело эти большие совы ловят фазанов, ворон, канюков, ястребов. Не брезгуют филины даже жуками. И там, где водится филин, ежи не должны быть беспечными — колючки филину не помеха.

Филины осторожны. Известны, однако, случаи, когда они залетали в черту городов, привлеченные крысами и бездомными кошками. И ничего удивительного в том нет, что один из лесных соседей Нечаева стал ночами летать во двор, где спали на ветках куры и беспечно бегали кролики.

Строгого счета курам во дворе нет. Кролики тоже не считаны — убыток живности был замечен не сразу. Незамеченным долго не мог оставаться сам громадный охотник. Но, увидев его однажды, Нечаев пришел в восторг: «Кур-то мы разведем сколько угодно, а филины — редкость!»

Как будто чувствуя покровительство, ночной визитер стал регулярно и почти безбоязненно появляться в добычливом месте.

Так, наверное, было и в эту ночь. Но то ли курица не спала и кинулась с ветки напропалую вниз, то ли филин неловко ее подцепил — бросился догонять и вместе с курицей оказался в ловушке. Курица через дыру в сетке сумела освободиться. А филин на своих широких крыльях выбраться из вольеры не смог.










Утром мы филина выпустили. Тяжелая птица неспешно скрылась в заиндевелом февральском лесу. «После такой переделки теперь дорогу во двор забудет», — сказал Нечаев. Но через три дня вечером в дом постучался соседский мальчишка: «Дядя Боря, филин на пеньке, филин!»

Наверное, это был наш визитер. Что его привело ко двору, да еще в светлое время? Привычка к легкой добыче? Или, может быть, это была уже старая птица, которой трудно стало охотиться там, где охотятся молодые.

Эти самые большие совы живут повсюду — в лесу, в степи, в пустынях, но встречаются редко. И если место птице понравилось, она не покидает его и гнездится. Мой друг Александр Бровашов, зная мою любовь к филинам, приглашал на Дон: «Приезжайте, филины вас ждут!»

И вот однажды я появился. Саша сразу повез меня на речку Толуцеевку, где у парочки филинов уже десять лет было гнездо. Вот там, в меловой нише, похожей на лаз в русскую печь, в бинокль было видно «ушастую» птицу. Через час мы с веревкой перебрались на другой берег Толуцеевки, текущей в глубоком каньоне к Дону. Птицу мы нечаянно «подшумели», она нырнула вниз, но гнездо уже без бинокля было видно. Место для него было выбрано птицами верно — ни один хищник не мог к гнезду добраться. Я глядел на высокий обрыв с опаской. «Но Сашка ведь добирается…»

Опустим рискованные минуты висения на веревке у меловой бездны. Цели я достиг. В гнезде сидели два филинёнка.

Держа фотографический аппарат в одной руке, я ухитрился сделать снимки и подал знак Александру, чтобы он начал меня подымать. Отдышавшись, мы обсудили маленькое открытие. В гнезде было два птенца. А Сашка видел два дня назад, что их было три. «Куда же делся третий, самый крупный?» Мы спустились в глубину каньона и стали шарить в кустах. Если птенец по неосторожности свалился из гнезда, то, может, его мы увидим живым? Но получасовое разглядыванье колючих зарослей ничего не дало…

Вечером мы говорили о жизни филинов. Сашка рассказал о случае, когда филин с мелкой воды речки унес молодую домашнюю гусыню. «Старый гусак кинулся на выручку, но филин добычу не бросил. Гусыня била крыльями о воду, филин тоже распустил широкие крылья. Добыча для него была тяжелой, но филин ее поднял и полетел над речкой к гнезду, к тому месту, где мы были сегодня».

Расстались мы с Сашкой, не разрешив загадку: куда девался третий птенец? Но через три недели друг мне написал: «Птенец нашелся!!! Чудо! Я обнаружил его в гнезде, причем увидел в бинокль. А в каньоне возле обрыва нашел место, где родители кормили филинёнка. На траве лежали сорочьи и вороньи перья и остатки шкуры ежа. Птенец жил внизу больше недели. Как он мог, не летая, подняться высоко вверх? Остается предположить: поднял его один из родителей». Одновременно с письмом Александр прислал снимок, который сделал возле гнезда.

А в этом году Саша описал недавний случай. «Я осматривал гнездо в бинокль и обнаружил, что оно пустое. В чем дело? Сбежал вниз к реке и стал искать. И нашел одного птенца. Конечно, начал его снимать. И вдруг сверху мне на голову стремительно опустился филин. Я поднял руки, закрывая лицо, и птица когтями вцепилась в руку. Я попытался стряхнуть нападавшего, и это мне удалось. Но из руки лилась кровь. Пришлось снять майку и забинтовать руку. Где-то читал: немецкому орнитологу сова (не филин) выдрала глаз, когда человек попытался заглянуть в гнездо.

(Теперь я знаю, как это бывает.) В горячке я попытался филина снимать. Это, конечно, была мать, которая бросилась спасать птенцов. Я слышал в кустах ее угрозы, похожие на рычание и тявканье маленькой собачки. В этот момент я помнил: сова снова может напасть. Но птица бесшумно поднялась и скрылась за ветлами у реки. Птенец остался возле меня. Страсть фотографа заставила поискать: где-то затаились еще два птенца. А были они совсем рядом, под корягой, оставленной половодьем. Всех трех я и снял».

Чаще всего я видел филинов, когда снимают фильмы о природе. Внешность у этой совы фотогеничная. О ней операторы вспоминают, когда надо передать удивленье. Глаза филина очень подходят для этого. Филин, который всегда под рукой, «играет» в разных фильмах одну и ту же роль — всегда чему-нибудь удивляется.




Cлучайные снимки


Прилежный фотограф всегда должен держать фотоаппарат под рукой…



В Африке…





Прилежный фотограф всегда должен держать фотоаппарат под рукой…

В пустыне Калахари неожиданно мы встретили разграбленное гнездо страусов. Неизвестно, кто тут старался. Может быть, гиены, а заканчивали пир большие птицы — на песке лежало много скорлупок больших яиц, и было все утоптано. Но два яйца были нетронуты. Я отложил их в сторону, прикидывая, как снять эту интересную находку? Яйца страуса очень крупные, но на снимке это не будет видно. Кто-то из моих спутников предложил рядом положить коробку спичек. Сам я выбрал бинокль. Он сразу скажет, какой величины лежащие рядом яйца, и объяснит, что снимок сделан в полевых условиях. Все согласились: это хорошее решение!









Во дворе…





И сценка героизма и трусости. Я увидел, как здорово струсили, увидев гусенка, четыре еще не знающие жизни котенка. А гусенок — герой! Он смело подошел вплотную к котятам.

Я такое поведение назвал «Весь в папу!». Справедливости ради надо сказать: подошла гусыня-мама, и наш герой умерил свой пыл. И котята успокоились…



















На лесном кордоне в Астраханской области я встретил молодого волчонка. Из логова он был взят малышом и к осени стал бегать за хозяином в лес. Жил волчок в собачьей будке, ел из одного корыта с большой свиньёй. Но посмотрите, что происходит. Волчок пробует зубами схватить свинью за бок. Чем всё это кончится, свинья не знает. Но знает лесник: «Как волка ни корми, он всегда в лес смотрит».










Курица согревает котят. А собака, случается, может котят накормить грудным молоком. А тот бычок… Что за наряд на его голове? Я тоже не знал. Но мне объяснили. Бычок бодается. И крестьяне на голову ему укрепили экран из деревяшки, и бычок остается спокойным — с одним глазом лезть в драку опасно. Этот прием старинный.