Земля в ярме
Ванда Львовна Василевская








В романе «Земля в ярме» (1938) показана борьба разоряемого крестьянства с угнетателями в буржуазно-шляхетской Польше.






Ванда Василевская

Земля в ярме





I


Когда грянула весть по деревням, сперва никто и верить не хотел. Но еще до полудня к лесу потянулись подводы, и от границ остшеньских владений до самой усадьбы батраки принялись укладывать огромные вороха смолистых ветвей. Сбежались ребятишки со всей деревни — их, как обычно, все интересовало. Управляющий Колисяк вышел за ворота и позвал тех, что постарше. Назначил каждому его место и объяснил, что и как.

Толпами повалил народ из Остшеня, из Калин, из Грабовки, Мацькова. Да что! Шли из деревень и подальше, даже из-за Буга.

Уже стемнело, когда на дороге, ведущей со станции, тоненько запел рожок и пронесся на лошади лесник. Мальчики, стоявшие у куч хвороста, торопливо разбивали бутылки с керосином и зажигали костры. Высокое пламя взвивалось вверх — один, другой, десятый костер, — так что небо запылало заревом, и вся остшеньская дорога ровной белой полосой выступила из мрака. Теперь на дороге показалась колымага. Высоко, высоко, как бы над кровлями хат, на гирляндах из зеленой хвои стоял на колымаге гроб. Отливал багрянцем в сверкании пламени.

— Смотри, смотри!

— Высоко-то как!

— Из жердей соорудили, лавочник говорил.

— И так от самой Варшавы?

— Иди, дурной! По железной дороге везли, а так — только от станции. Не видишь, что лошади из усадьбы?

Сторонились, снимали шапки, женщины крестились.

Высоко проплывавший гроб миновал их, устремляясь ко дворцу, скрытому в купах черных деревьев. Костры быстро гасли. На дорогу снова опускалась ночь.

С большими почестями хоронили молодого остшеньского барина. Два дня стоял гроб в дворцовых сенях, со всех сторон обставленный вазонами зеленых растений. Люди толпились на усыпанной желтым песком аллее, — впервые случилось, что всякий мог войти в вечно запертые дворцовые ворота, подняться по белым широким ступеням в сумрачные огромные сени, ведущие в графские покои. Посередине стоял гроб молодого пана Остшеньского. Не деревянный, как крестьянские гробы, а вроде как серебряный, из металлических листов сделали его нездешние мастера, — в самой Варшаве. Мерцали и коптили высокие свечи. На закрытой крышке гроба лежали цветы, те самые белые розы, которые цвели на клумбах под окнами.

Люди ждали, что гроб откроют, что можно будет увидеть сухое, продолговатое, по-барски пренебрежительное лицо, которое все здесь так хорошо знали, и темные волосы, взвихренные надо лбом. Но по кухонной лестнице проникла весть, что крышка уже запаяна, что там, под ней, уже не на что и смотреть. Метко выстрелил молодой остшеньский барин — прямо в рот.

Приходили люди. Постоят минутку — и назад. Бабы вздыхали, как полагается над покойником. Бормотали что-то под нос и уходили, так как сразу возникала давка.

Люди искали глазами старого графа Остшеньского: каков-то он сегодня. Но пан Остшеньский не спускался вниз. Только графиня, с белым, как известь, лицом, сошла раз и поправила букет роз, сдвинувшийся на серебристой крышке гроба. Но ничего по ней не было заметно, — губы ее были сжаты, глаза смотрели куда-то далеко, как обычно. Ей кланялись, но она и головой не кивнула. Никого она не замечала в этих сумрачных, сводчатых сенях, освещенных колеблющимися огоньками погребальных свечей, с пляшущими по стенам тенями оцепеневших олеандров и подстриженных в зеленые шары лавров.

На самые похороны народ сошелся со всех деревень. Не всякий день случаются графские похороны, да еще такие! Крестьяне шептались, что еще, мол, неизвестно, позволит ли ксендз хоронить его на кладбище, в фамильном склепе Остшеньских. Ведь он сам, по своей воле ушел из мира. Но зачем бы тогда гроб везли из Варшавы в отдельном вагоне, как рассказывал на кухне девушкам повар Матвей. Видно, уже заранее обо всем договорились с отцом-настоятелем.

Подъезжали коляски из Грабовки, из Подолениц, из Вилькова. Торжественно, безмолвно высаживались из колясок господа. Пани Гоцлавская привезла столько цветов, что едва сама поместилась в коляске. Она шла в черном платье, худенькая, маленькая, как девочка, а за нею кучер и лакей несли цветы. Медленно поднималась она по белой широкой лестнице, и люди смотрели на нее внимательнее, чем на всех остальных, потому что все ведь знали, как обстояли когда-то дела между нею и покойником.

Она не плакала. Удивительней всего казалось людям, что никто не плакал, хотя ведь не кого-нибудь хоронили, а младшего сына самого господина графа? Его, как говорили, больше всех любил старый барин Остшеньский из своих четверых детей. И всегда казалось, что как раз на нем и закончатся несчастья Остшеньских с детьми. Казалось, что после истории с Бруно и Юзефой дело начинает идти на лад. Так вот же — нет! И с этим сыном все пошло как-то вкривь и вкось. Еще на рождественские праздники он приезжал домой, ездил верхом по деревням, красивый, как картинка, даже ребятишки гонялись за ним, чтобы рассмотреть получше. И вдруг — хлоп! — пришла из Варшавы телеграмма. Сейчас же граф Остшеньский уехал, неведомо зачем и почему, и привез с собой гроб, а в гробу сына.

Толпа у ворот заколыхалась: выносили гроб. Колокол в костеле зазвонил жалобно, протяжно. Приглушенным стоном понесся звон надо всем Остшенем, до темных лесов, тесным кольцом замыкающих горизонт.

Серебристый гроб высоко покачивался на плечах несущих. Несли его шесть человек, и то им приходилось меняться, хотя до костела было недалеко. Еще бы! Гроб металлический, да и молодой граф Остшеньский не заморыш какой-нибудь был.

Люди шли медленно, с обнаженными головами. А сразу за гробом надо всей толпой возвышалась седая голова старого графа Остшеньского. Покачивались в такт шагам несущих белые розы на гробовой крышке. Из стороны в сторону слегка покачивался серебряный гроб с останками молодого пана Остшеньского.

Бабы всхлипывали, по обычаю. Граф вел жену под руку — давно уж их никто не видел так, вместе.

Ноги вязли в песке — особенно, когда свернули на боковую дорогу, а затем на кладбищенские тропинки.

Фамильный склеп Остшеньских находился сразу за тыльной стеной костела, огромный, как дом. Множество раз повторялась на нем высеченная золотыми буквами одна и та же фамилия графов Остшеньских и еще — девичьи фамилии жен Остшеньских и мужние фамилии выданных замуж барышень Остшеньских.

Гроб опустился на землю, его не стало видно за сомкнувшейся толпой. Ксендз протяжным, хриплым голосом пел «Salve Regina», так что дрожь пробегала по коже и каждому казалось, что он хоронит кого-то близкого. А хоронили-то лишь молодого графа Остшеньского.

С грохотом, скрежетом въехал гроб в черное отверстие в стене склепа. Не то что крестьянские гробы, опускаемые в землю! Да, по-настоящему-то так бы и полагалось: опустить гроб в землю и засыпать землей… Но то был не какой-нибудь мужик из Мацькова, Бжегов, или Калин, или какой другой деревни, а молодой граф Остшеньский из Остшеня, и хоронить его пристало иначе, чем мужика.

Все было кончено. Остался молодой граф Остшеньский на кладбище, за костелом, тут же подле осевших в землю крестьянских могилок. Редко на какой из них еще держался крест, редко где поднимался из зеленой травы холмик более свежей могилы. У людей не было ни времени, ни привычки ходить на могилки, ухаживать за ними, поддерживать их. Надо всем кладбищем возвышался лишь огромный, как дом, склеп Остшеньских.

Народ медленно расходился. Люди сворачивали на лесные тропинки к Мацькову, Бжегам, Калинам, кому куда по дороге. А те снова вернулись во дворец.

Внизу принимала гостей сама графиня. Разговаривали тихо, учтиво, осторожно, чтобы как-нибудь не задеть больного места. Удивлялись, почему это пани Гоцлавская так сразу и уехала. Тихо, учтиво отвечала графиня. Графа Остшеньского не было. Он тотчас ушел к себе наверх. С высоты угловой башенки дворца он мог смотреть на три стороны света — охватить взором все, что входило в остшеньские владения, и еще дальше. Но он не видел ничего. Он стал у окна, у огромных зеркальных стекол, которые с таким трудом были привезены сюда когда-то, и устремил взор в какую-то невидимую точку.

А за окном купался в солнечном свете зеленый мир, стлались ровными полосами тщательно возделанные, обильно унавоженные поля графа Остшеньского. Колыхалась от невидимого ветра пшеница, отливая серебристым бархатом, словно по верхушкам ее плыла волна, словно из края в край волновалась зеленая вода. Желтели квадраты рыжика, темной зеленью обозначились просо и картофельные полосы. Широко раскинулись графские поля с чернеющим на них пятном птичника и тех построек, где господин инженер Габихт разводил чернобурых лисиц. Дальше поля сливались с лесом, с дремучим бором, с пущей, охватывающей широким кольцом весь Остшень и все, что ему принадлежало. Далеко-далеко за лесом снова просвет: яркой зеленью обозначились опускающиеся к Бугу луга. Там, за лесом, низко присели к земле Калины — они были видны из окна, — побуревшие кровли изб у белой нитки дороги, крохотные сараи, колодезные журавли, словно детские игрушки.

Зеленый, шумящий, широкий был здесь мир, стлался низко по земле, растекался склонами пологих холмов, зеленой волной сбегал к Бугу.

Но граф Остшеньский ничего не видел. Он знал на память все повороты дороги, широкую просеку среди лесов, прильнувшие к земле поселки. Он знал, что, если взглянуть с башни костела, остшеньский дворец с его постройками выглядит, как огромный гвоздь, вбитый в живое зеленое тело земли. Сверкает на солнце плоская шляпка гвоздя — блестящая железная крыша дворца… Но сейчас граф Остшеньский видел лишь один блеск — серебристый блеск сыновнего гроба.

Здесь, на стене, висели когда-то портреты троих его детей. Портрет Зузы он не разрешил писать тогда, давно, когда приезжал художник и писал портреты. Портрет Бруно был снят со стены, когда случилось то, первое после появления на свет Зузы, несчастье в остшеньской усадьбе. Вскоре вслед за Бруно отправился и портрет Юзефы, и граф даже не знал, где они. Быть может, их спрятала графиня Остшеньская — ей-то было все равно, что там и как.

Теперь голубыми глазами смотрел со стены умерший сын. В эти глаза влюбилась маленькая пани Гоцлавская, в голубые глаза под темными бровями. Холодно было лицо младшего сына, чуждо смотрели на отца голубые глаза. Чуждо было лицо того, кто из всех троих предал его наиболее страшно, наиболее мучительно. Ведь он был последним.

Откуда-то издалека донеслось заунывное пение, и граф Остшеньский содрогнулся. Это пела Зуза, младшая из четверых. Он провел рукой по лбу. Как болит голова!

Внизу загремели колеса. Наконец-то они уезжают. Не было здесь лишь маленькой пани Гоцлавской. Видимо, она уехала прямо с кладбища — маленькая пани Гоцлавская, которая была влюблена в умершего.

Он тихо открыл дверь и стал спускаться. Осторожно, прислушиваясь, чтобы не встретиться с Зузой. Невыносимой была мысль, что придется увидеть ее плоское одутловатое лицо, водянистые глаза и глуповатую улыбку на толстых губах. Но Зузы поблизости не было. Граф миновал коридор и боковой дверью вышел из дому к хозяйственным постройкам.

Всюду были зелень и золото. Ясное небо горело чистейшей лазурью. Солнце медленно клонилось к закату, но в воздухе еще не чувствовалось признаков вечера.

Он медленно шел по тропинке между живыми изгородями подстриженного боярышника. В какой-то момент в нос ударил острый знакомый запах. Ему показалось, что сейчас это самое важное. За оградой послышался голос инженера Габихта. Он толкнул калитку и вошел. Габихт смутился. Неуверенно смотрел в лицо старого хозяина. Но Остшеньский словно не видел смущения инженера. Он подошел к первой клетке и стал внимательно рассматривать маленькую лисичку. Острая мордочка была окружена серебристыми брыжами, иней серебряных жестких волосков выделялся на темном фоне шелковистого меха.

Граф долго смотрел на маленькую лисичку. Зверек поднял мордочку, и топазовые глаза на мгновение встретились со взглядом человека.

— Ну, как она, ест?

Маленькой лисичке несколько дней было не по себе.

— О, уже совсем хорошо, господин граф, — почтительно ответил инженер, и граф медленно пошел вдоль клеток, продолжая свой ежедневный осмотр.

Казалось, что он уже ничего не помнит. Но он помнил. Слишком хорошо помнил. Резкий лисий запах пронизывал воздух. Из открытого склепа в лицо графа Остшеньского все время веяло затхлым, холодным дыханием — запахом гнилой листвы, запахом паутины, запахом сырости и тления. Этот запах чудился ему повсюду — по дороге с кладбища домой, у расцвеченных летней роскошью клумб, у себя в комнате наверху. Лишь сейчас среди запаха зверей, пронизывающего, победно захватывающего пространство, в ноздрях исчез тот запах, который был смрадом смерти.

Он долго ходил вдоль клеток, но в сущности ничего не видел — так же, как раньше из окна, сквозь зеркальные стекла.

Если бы он даже смотрел тогда внимательно, все равно не мог бы заметить там — далеко, за кольцом лесов, за пятнышком Калин — женщины на песчаной дороге. Из далекого мира, утопающего в голубой дымке, она шла в эту сторону по направлению к Калинам, а значит, приближалась и к Остшеню, к зеркальным окнам угловой башенки.

Но граф Остшеньский не знал о ней. Отсюда, из окна, она не была даже пятнышком на дороге, даже булавочной головкой.

Анна едва тащила ноги. Ей жгло глаза, озноб холодным градом скатывался по спине. И, что хуже всего, в ногах, в бедрах она чувствовала рвущие, мучительные боли.

— Это от ходьбы, это еще не то, — твердила она пересохшими губами. И все же в глубине души она знала, в глубине охватывающего ее ужаса она находила неопровержимую уверенность, что это именно «то».

Нестерпимо хотелось пить. Ноги вязли в песке. Минутами Анне казалось, что она совсем не подвигается вперед, что топчется на месте, в этом сыпучем убийственном песке.

Она то и дело облизывала запекшиеся губы. Справа и слева тянулись перелоги, жалкие полоски зеленой ржи, ряды едва пробивающейся из земли картошки, но нигде не видно было жилья. Там и сям на бесплодном песке косматился сосновый лесок, дыша сухим, душным запахом смолы. А дорога тянулась в бесконечность, раскаленная, ослепительно белая.

У обочины вдруг зазеленел широкими листьями конский щавель, растущий вдоль рва. Она свернула к краю дороги и увидела пересыхающую темную лужу, которая быстро испарялась под жгучими лучами палящего солнца, проникающими сквозь жидкую тень покрытых пылью листьев.

Анна с трудом опустилась на колени, ощущая жар песка. Осторожно наклонилась к воде. Пахнуло неприятным гнилым запахом. Вода была теплая, и едва она прикоснулась к ней губами, как со дна поднялась муть, вонючая грязь. Она ощутила во рту вкус земли, на зубах заскрипели песчинки. Анна покрепче оперлась на руки, чувствуя, что кровь ударяет ей в голову. Тьма закружилась перед ее глазами. Она со стоном поднялась и стояла мгновение, как слепая, на краю дороги, видя лишь мелькание заслонивших весь мир черных пятен. Она покачнулась, как пьяная.

Но минуту спустя из тьмы снова возник раскаленный солнцем день, из потемок вынырнула дорога. И Анна снова двинулась вперед, с трудом преодолевая бессилие, сковывавшее ноги. Она тащилась, словно сквозь водоросли, сквозь скользкие стебли водяных лилий, с непреодолимой силой оплетающих тонущего человека.

Снова сосновый лесок. На мгновение ее охватил соблазн присесть в тени, лечь, переждать эту ужасающую усталость. Но она знала, что больше уже не поднимется. Да в лесу собственно и не было тени. Солнечные лучи падали сквозь редкие ветви на сухую, покрытую хвоей землю. И она шла дальше, стараясь не смотреть на дорогу. Убийственная была эта дорога — прямая, ровная, без поворотов. Она была видна бесконечно далеко — на ней не могло встретиться ничего неожиданного. Непрерывно, неумолимо дорога бежала по какому-то своему неведомому направлению, словно ей и конца не было, словно она и не собиралась менять своего облика.

Вдруг Анна почувствовала боль — иную, чем длительные, рвущие боли в бедрах. Она ужаснулась.

— Нет, нет, это не то! Это от воды!

Изо всех сил она старалась вызвать на сухие по-прежнему губы гнилой вкус придорожной грязи. Гниль лужи была единственным спасением от мысли, что уже началось, что это случится здесь, на пустой, безлюдной дороге, под палящим блеском солнца, на сыпучем песке.

И вдруг в шорох ее шагов ворвался какой-то другой звук. Она приостановилась.

Да, лаяла собака! Это не могло быть ничем иным.

Сухие губы шевельнулись. Анна ускорила шаги.

Сосновый лесок кончился. Теперь, направо и налево, открылся полукруг лесов — далеких, синих. В их темном обрамлении жарились на солнце жалкие полоски хлебов, а у опушки перед утомленными глазами блеснула вода.

— Река, — шепнула Анна, и слезы выступили у нее на глазах. На минуту взгляд ее застыл на серебряной ленте, утонул в видневшемся вдали мерцании мелких волн, в живой, настоящей, не поглощенной песками воде.

И лишь потом глаза ее обнаружили прикорнувшую у края дороги деревню. Серые, почерневшие, крытые соломой избушки. Высоко торчавший журавель у колодца. Флюгерок на одной из крыш.

Было уже близко. Анна измерила расстояние глазами.

— Дойду? — спрашивала она себя, свои наболевшие, немеющие ноги и эту боль, сжимающую ее все сильнее, нарастающую, возвращающуюся, как волна, неизбежно, монотонно, неумолимо.

Кривые, горбатые сливы, невысокие, раскидистые яблоньки вырисовывались все отчетливей. Залаяла собака, через минуту ей ответила другая, и вот во всех дворах поднялся гвалт басистого мрачного лая, жалобного визга и заунывного, будто волчьего, воя.

Анна не смотрела под ноги. Она устремила лихорадочно горящий взгляд к деревне — туда, где были люди и дома, все то, что она тщетно высматривала за долгие часы своего страдальческого пути.

Она невольно замедлила шаг. Каждое движение причиняло боль. Она старалась идти быстрей в короткие промежутки, когда безжалостные клещи на миг ее отпускали, когда можно было легче вздохнуть. Но промежутки становились все короче. Боль усиливалась, нарастала, становилась все яростнее, все злее. Собственно надо бы упасть сейчас в горячий песок, и кричать, и выть, чтобы забыть о происходящем, чтобы заглушить этот ужас, это издевательство над человеком.

Деревня была совсем близко. Еще десять шагов, еще пять — и Анна вступила в черту строений, на деревенскую улицу, с домами по обе стороны. Это был конец пути, это была та цель, к которой она так упорно стремилась. За покосившимся забором первого домишки склонялись зачахшие, обомшелые плодовые деревца. На порог вышла девушка. Она лениво расчесывала щербатым гребнем редкие жирные волосы. Внимательно, равнодушными, чужими глазами посмотрела на Анну. И у той не хватило решимости войти за покосившийся забор. Она тихонько прошла мимо двора, провожаемая взглядом чужой девушки. Она знала, хорошо знала, на что прежде всего уставилась та.

Остатки сил, которые Анна еще могла собрать, когда стремилась к невидимой деревне, теперь покинули ее. Уже не было никакой опоры, уже нечего было ждать. А боль все усиливалась. Анна вынуждена была стиснуть зубы. Словно таща себя за волосы, изо всех сил выдергивая из каких-то глубин вымогала она у себя каждый шаг. Крупный пот выступил на ее лбу.

Маленькая собачонка выскочила из-за угла и с пронзительным лаем преградила дорогу. Анна вздрогнула. Пуще всего испугалась она этой собачонки, почти щенка, безобразного ублюдка, нелепой смеси каких-то невиданных пород. Из избы выглянула женщина — и снова Анна увидела равнодушный, чужой взгляд незнакомого человека.

Теперь она уже ни о чем не думала. Она шла, как испорченный, скрежещущий, но все еще действующий автомат. Как сквозь туман, увидела она играющих у дороги мальчишек. Зачем, для чего собственно она спешила сюда? Теперь у нее было лишь одно желание: уйти отсюда, выбраться, наконец, из этой улицы, из этих тянущихся по обе стороны серых заборов, серых кровель, от этих серых людей, опять выйти в песчаные поля, в сосновый лес и там спокойно упасть и умереть, чтобы никто не видел, никто не знал, никто не бросил на нее равнодушного взгляда.

Отчаявшимися глазами она вдруг увидела серебристые верхушки огромных, высоких деревьев, полукруг реки, широкой излучиной изгибавшейся за деревней. Еще лишь несколько шагов, лишь несколько шагов.

И тут она споткнулась. Это отозвалось в глубине ее тела как удар, как еще один ничем незаслуженный удар, который превысил меру ее выносливости. Еще раз споткнулась — в дорожной пыли здесь валялись какие-то камни. Пересохшие губы ее скривились, как у маленького ребенка. На глаза навернулись слезы. И Анна, не понимая, что с ней происходит, заплакала — вполголоса, неутешно, по-детски. Она чувствовала, как по ее лицу льются соленые слезы. Споткнулась еще раз. Уже не хватило сил, чтобы удержаться на ногах, поймать утерянное равновесие. Перед последней избой, на самой середине дороги, она опустилась на колени. Теперь почувствовала, что время пришло. Она упала.

Медленно, недоверчиво подходили к ней неизвестно откуда взявшиеся дети. Двое, четверо, пятеро. Мальчишки в рубашонках, в рваных штанишках стояли в нескольких шагах. Смотрели.

Протяжный стон, какое-то животное мычание вырвалось из уст лежащей женщины. Мальчишки отскочили. Но любопытство более сильное, чем что бы то ни было, победило страх перед неизвестным, и они снова были тут.

Белые губы Анны сжимались крепко, но это не помогало. Стоны, словно исходящие не из человеческой груди, усиливались, нарастали, переходили в крик.

Маленький мальчуган наклонился и, с камнем в руке, подошел поближе.

— Ты! Встань!

Анна взглянула налившимися кровью глазами. Камень, пущенный маленькой рукой, ударил ее в ногу.

Она вскрикнула и тотчас почувствовала второй удар. Дикий страх охватил ее. Она попыталась подняться, но тотчас снова упала. Она чувствовала, что юбка уже промокла, что даже песок под ней стал мокрым, что еще миг — и это случится. Здесь, на большой дороге, под градом камней, швыряемых детскими руками.

— Люди!

Лишь сейчас она заметила опершуюся о плетень старуху. Та стояла и равнодушными глазами смотрела на происходящее.

— Ради Христа, люди, смилуйтесь!

Задвигались какие-то тени. Как сквозь туман, она видела, что они приближаются к ней. Не разбирая слов, слышала, что кто-то кричит на детей.

Женщины стояли в нескольких шагах. Их было человек пять. Какой-то крестьянин сплюнул и отошел в сторону.

— Бродяжка.

— Нашла место!

— Сейчас родит. Вот как бог свят — родит!

— Прогнать бы ее!

— Как бы не так! Прогонишь ее сейчас!

— Не из Доманевиц она, а?

— И-и, нет, наверно…

Анна раздвинула ноги. Да. Теперь уже не стоит сдерживать эти боли, оттягивать страшный миг. Будь что будет.

— Люди добрые, да что же это делается на свете, — разглагольствовала Баниха, качая растрепанной головой.

— Ты же повитуха, вот и помогла бы, — сказала одна из женщин.

Дети, поначалу перепуганные, снова подошли целой стайкой.

— Грех один!.. — поморщилась Баниха.

— Хоть бы в сарай ее отнести, что ли…

— Ага. Может, в твой?

— Да ведь у Салиняка сарай пустой стоит, туда можно!

Они обрадовались. От всего двора Салиняка после пожара остался один сарай, сам Салиняк ушел в город. Крыша в сарае была дырявая, дверь выломана. Но для этакой в самый раз.

— Казимир, дай-ка сюда какое-нибудь рядно.

Старый крестьянин заковылял к дому. Долго копался в сенях. Наконец, притащил цветную плахту, которой покрывал сиденье в телеге. Женщины общими силами уложили на нее Анну. До сарая было несколько шагов.

— Соломы чуточку подложите. Вон там, в углу она.

Анна трепетала, что ее вот-вот уронят. Сейчас в ней не осталось ничего, кроме животного, бессознательного инстинкта самосохранения. И в это мгновение она боялась уже за двоих.

— Вот так. Ну, кладите!

Она с облегчением почувствовала прохладу сарая и шорох соломы под дырявой плахтой. Тут же ее вновь схватили боли. Она вскрикнула. Пыталась сдержаться, но это уже было сверх сил. Она завыла. Пронзительный, стонущий крик отдавался в балках креплений, тонул в подгнившей соломе кровли. И об эту солому мягко застучали камни.

— Да прогоните же этих ребятишек!

Одна из женщин с криком выскочила за дверь. Между тем в сарае Баниха занялась, наконец, родильницей.

— Принесли бы воды, которая-нибудь. Ройчиха, у вас топится, вода есть?

— Сейчас принесу.

— Тряпки бы нужны… Да ну, убирайтесь-ка, бабы, а то вы только мешаете мне!

Они вышли из сарая. Одна за другой лениво двинулись по домам искать тряпки.

Воробьи ворошились в соломе стрехи. Скрипела едва державшаяся на изъеденных ржавчиной петлях уцелевшая половинка дверей.

— Мальчик, — сказала Баниха и выпрямилась над Анной, лежащей на соломе.

Та шевельнула прозрачными пальцами, не в силах произнести ни слова. Ей было безразлично — мальчик, не мальчик. Единственно важно было то, что уже не надо идти по ужасающей дороге, что можно лежать — спокойно лежать без рвущей боли, чувствовать, как стекают по ногам теплые струйки крови, и пить воду из жестяной кружки, которую ей подавала эта чужая женщина. Ее охватывала непреодолимая сонливость. Где-то там, за стенами сарая, видимо, смеркалось, потому что в сарае становилось все темнее. Запищал ребенок, она не шевельнулась. Ей не было дела ни до чего на свете. Она лежала на спине и сквозь дыру в соломе заметила слабый, трепетный блеск — звезду. Улыбнулась этой далекой звезде бледной улыбкой. Зашуршала солома, — Баниха рассматривала ребенка.

— Хорошенький мальчик, можно сказать…

Анна не слышала. Баниха сердито пнула ногой край плахты.

«И везет же таким! Мальчонка хоть куда!»

Воробьи утихли. Видимо, у них были гнезда где-то в соломенной кровле, — временами было слышно, как они там шевелятся. Светлая ночь заглядывала в отверстие выломанных дверей. К сараю снова начали сходиться женщины. Они остановились группкой у входа.

— Слыханное ли дело, на дороге!

— И куда только прет этакая, раз знает, к чему дело идет!

— Может, просчиталась…

— Как раз! Просчиталась. Ребенок доношенный?

— Доношенный, доношенный. Мальчик, как картинка! — похвасталась Баниха.

Тощая Игнатиха поморщилась.

— Байстрючонок…

— А может, и нет?

— Ну да! Кабы нет, то она бы дома сидела, а не таскалась по дорогам!

На улице послышались шаги.

— Старостиха несется!

Они неохотно расступились, неприязненно глядя на подошедшую молодую женщину.

— Я у матери в Росохах, а тут мне говорят… Где же она?

— А вон лежит…

— Люди, как же это так? В сарае? Совести у вас нет, что ли?

— А что, в избу нам ее брать? — огрызнулась было Игнатиха.

Но злость в них уже утихла.

— Принести ей чуточку молока, что ли? — вслух соображала Плыцина.

— Так вы ее до сих пор, как собаку, тут держали? — всплеснула руками старостиха и, шурша юбками, вошла в сарай.

— Темно, ничего не видать. Эй, Сташек, где ты там? Сбегай-ка за старостой, скажи, чтобы сейчас же шел сюда!

— Не иначе, Баниха, как ее к вам в избу сунут, — пробормотала тихо одна из женщин.

Она угадала. Потому что тотчас появился староста, и все сразу приняло другой оборот, пошло быстро и именно так, как надо.

Больную перенесли к Банихе.

— Вы же повитуха, а женщине помощь нужна, — сказал, хмурясь, староста, даже не спрашивая мнения Банихи.

— Интересно, кто же это будет их кормить? И ухаживать за ними? — тихо пробормотала Баниха, чтобы он не слышал.

Но он все же услышал.

— Не беспокойтесь, волость заплатит, если у кого другого не найдется.

— Ишь какой щедрый на общественные-то деньги! — шептались между собой бабы.

Тотчас нашлась и кровать, нашлось и молоко, все пошло быстро, гладко. Бабы заглядывали в окно Банихи. Роженица лежала с закрытыми глазами, как мертвая. Ее ровно вытянутые на плахте тонкие худые пальцы не шевелились.

— Помрет, да и все, — изрекла какая-то баба, приплюснув лицо к оконному стеклу.

Но Баниха уже приступила к исполнению своих обязанностей и разогнала всех.

— Ишь какие любопытные! Ничего тут интересного нет! Пошли бы вы домой, Ройчиха, а то и тут слышно, как ваш мальчонка орет!

Они отошли от окна, но расходиться по домам никому как-то не хотелось. Слишком уж много событий произошло в Калинах в этот день. Похороны молодого графа Остшеньского, а теперь еще эта чужая, и роды на дороге…

Они останавливались у плетня и болтали. После знойного дня наступил прохладный вечер. Безлунное небо искрилось звездной пылью. Во рвах по обе стороны дороги раскрылись крупные звезды белены. От них исходил душный, сладкий, ядовитый аромат. Одурманивающее благоухание наполняло ночь. Шелестели листья на вербах. И разговаривающие невольно приглушали голоса.

Говорили о панах Остшеньских, старом и молодом, и о тех двоих, о Бруно и Юзефе. О графине Остшеньской и об остшеньской усадьбе. Было о чем поговорить. Хо-хо! Ведь все дочиста вокруг: земли, леса, воды — все было ихнее. Когда старик Ковалик ехал как-то в город по железной дороге, он стал у окна вагона и смотрел. Леса, озера, деревни мелькали за окном — и все принадлежало Остшеньским. Куда ни глянь, на запад и на восток, на север и на юг, земля была панов из Остшеня. Поезд миновал одну станцию, другую, третью, и все не мог миновать их владения. В то время как другие имения дробились и разорялись, а помещики распродавали землю и уезжали в город, Остшень стоял незыблемым. Он креп, разрастался, поднимался. Ящики яиц, белые, как снег, породистые куры, лисьи шкурки, рыжик, яблоки, овощи отправлялись из Остшеня на железнодорожную станцию, ехали далеко, в вечно голодное чрево Варшавы. Вздыхали господа из Грабовки, из Подолениц, а Остшень разрастался и цвел.

— И для кого только, милые вы мои?

— Неужто этой Зузе все оставит?

— Дурочке-то? Не болтайте зря!

— Да ведь в могилу-то с собой не заберет?

— Кто его знает, какие у него расчеты…

И правда, у графа Остшеньского могли быть свои расчеты. Как знать, что он выдумает?

— Кабы всему этому пропадать, не стал бы он так обдирать народ, как сейчас обдирает.

— Эх, как бы не так! У кого всего много, тому всегда еще больше получить хочется!

— Зоську на праздники брали помогать на кухне, так она от повара слышала, что все дочиста было покойнику отписано.

— В детях его господь покарал, не иначе.

Вдруг они толкнули одна другую и примолкли. От Стефановича, прихрамывая, вышел Гавин.

— Ч-что ж это вы, к-кумушки, спать не и-и-идете?

— Ночь хорошая, вот и спать неохота! — бойко ответила веселая Курчиха.

Он покачал головой и ушел, высокий, сутуловатый, волоча хромую ногу. Они подождали, пока он скрылся, и тотчас сбились в кучку еще теснее, зашептались еще оживленнее. Об этом самом Гавине. Все знали, но всегда это казалось ново, странно, непостижимо. Как это так? Госпожа графиня — и Гавин!

— Смолоду ведь он другой был. Ну, а уж когда человек состарится, что с него возьмешь?

— Ну да! Кого хотите, спросите. Всегда он заикой был и хромал чуточку!

— Господи боже мой, что на свете-то творится!

Это снова натолкнуло на разговор о той, приблудной. У Банихи погас свет, — должно быть, уснули.

— Что же этот староста-то думает? На свой счет ее общество содержать будет, что ли?

— Поболеет и уйдет, не век же ей здесь вековать.

— Ну да! Есть ей куда идти! Было бы, так небось посреди дороги рожать не стала бы.

— Анеля! Анеля! Домой!

Гневный голос вдруг ворвался в тихую ночь, как ветер в заросли ивняка. Курчиха рванулась бежать.

— Да иду уж, иду! Горит, что ли?

Тут только они спохватились, что уже поздно. На небе искрились стожары. Далеко, на другом конце деревни, лаяла собака. Женщины постояли еще минутку и нехотя разошлись. Их мысли были полны графами Остшеньскими и бродяжкой.

Здесь и там скрипнули двери. Зашелестели листья осин, растаяли в воздухе голоса. Пахло беленой, ночь дышала ядовитым благоуханием, одуряющая и сладкая.




II


Винцент медленно шел к избе кузнеца. Каждый день, когда надо было браться за работу, его охватывала все та же глухая злоба.

В открытое оконце доносился шум, как из улья. Шлепали босые ноги по полу — мальчики тузили друг друга кулаками. Едва услышав скрип дверей, они притихли.

Винцент сел за хромоногий столик. Разумеется, опять качался, как каждый день, как всегда. Он оперся на него руками и заглянул под крышку. Ну, конечно, сосновый клин, подложенный под ножку, нисколько не помог. Пол был перекошен.

Кто-то из детей захихикал. Винцент гневно выпрямился. Вот никогда он не может удержаться от того, чтобы не попробовать, качается стол или нет. Он знал ведь, что несколько десятков глаз подстерегают этот момент, ожидают его, как выполнения обязательного ежедневного обряда. И все же он всегда машинально пробует.

Монотонным хором, проглатывая окончания слов, дети читали молитву. Винцент смотрел на серую толпу учеников и учениц, чувствуя, как его охватывает непреодолимая, липкая скука. Он открыл классный журнал.

— Здесь!

— Здесь!

— Нету!

— Нету!

— Стасяка опять нет?

— Ему надо ребенка нянчить, мать на прополку пошла! — пропищала с задней скамьи девочка.

— Антоняк?

— Скотину пасет.

— Захарчук?

— Поехал с отцом рыбу ловить.

Винцент пожал плечами. Вечно одно и то же. Пассивное, упорное, непреодолимое сопротивление.

— Заплатят штраф! — сказал он сухо, выписывая на листок бумаги фамилии.

— Стасяки не заплатят.

— Ну да! Скорей, чем Захарчуки.

— Тише!

Дети утихли. Винцент с мстительным ожесточением записывал дальше. И пусть, пусть творится что угодно. Война так война. Есть предписание — и баста!

В классе было тихо. Лишь маленькая, вечно страдавшая насморком Анелька шмыгала носом.

— Читай!

Грязный мальчонка, запинаясь, читал по складам, неуклюже водя по книжке черным пальцем. Винцента брала злость, она поднималась волной все выше, колыхала перед глазами злую тьму. Учитель подошел к скамье и остановился возле читающего мальчика.

— Вчера ты опять не был в школе.

Тот смотрел на него круглыми, без всякого выражения глазами и молчал.

— А читать не умеешь! Третий год!

Коротко остриженная, круглая голова кивнула, словно соглашаясь.

— Почему ты не ходишь?

— Я по ягоды… Потому что…

— Все вы так! То корову пасти, то по ягоды, то ребенка нянчить, что кому вздумается! Только на школу времени не хватает! А потом что? Знает кто из вас хоть что-нибудь? Ровно ничего! Зря только тут с вами мучаюсь, жилы из себя тяну.

Он вдруг опомнился. К чему все это? На него смотрели глаза — голубые, серые, черные, зеленоватые. С чуждых, враждебных лиц смотрели равнодушные глаза. Быть может, насмехаясь, что он так «чудит», а может, враждебно.

— К доске!

Неуклюжие маленькие пальцы, красные, обмороженные зимой, никак не справятся с мелом. Впрочем, и мел никуда не годится, крошится и осыпается, как известь со стен Кузнецовой избы.

Выстраиваются белыми рядами цифры. К чему это все? Инспектор больше не приедет. Может, оставит их в покое? Ведь скоро конец года, каникулы. А к осени, если все хорошо пойдет, незаконченное здание школы, глядящее на дорогу слепыми зрачками заколоченных досками окон, очевидно, будет готово, и можно будет перебраться туда из этой разваливающейся лачуги…

Мел заскрипел по гладкой поверхности доски, и одновременно в сенях отчаянно завизжал поросенок. Кузнечиха с криком выгоняла его во двор. И лица сразу изменились. Да, в таких случаях они смешливы. Стоило курице вскочить на подоконник или кузнечихе раскричаться на мужа, стоило проходящей мимо корове замычать прямо в окно, как враждебная настороженность на миг исчезала, и широкие улыбки появлялись на бледных губах детей. А так даже самое хорошее настроение могло испортить это серое безразличие, непреодолимой стеной стоящее между детьми и учителем.

А если инспектор приедет?

Учитель почувствовал пробежавший по спине неприятный холодок. Совершенно ясно, с ужасающей отчетливостью он увидел в журнале длинные списки отсутствующих, увидел эти грязные, засаленные тетради, в которых он небрежно поправлял домашние работы, и этих детей, едва-едва на третьем году обучения читающих по складам, и эти уроки, которые он вел без всяких «наглядных пособий», хотя по существу так легко было бы их достать — ведь и лес, и вода, и луг за калиновой рощей изобиловали ими.

Разумеется, если бы постараться… Но собственно зачем? Разве это что-нибудь изменит, переиначит, пробьет стену равнодушия?

Сквозь щели в стене из соседней комнаты доносилась тошнотворная вонь капусты, смешивалась с запахом потных, давно не мытых тел. Не помогали и окна — маленькие, в прогнивших рамах. Зеленый, голубой, лазурный день стоял за окнами, но здесь было темно и тошнило от духоты. На соснах против окон легкомысленно выкрикивала свой веселый призыв иволга, но это был словно иной мир, нереальный, сказочный мир, который исчезал, лишь только Винцент входил утром в избу кузнеца, чтобы долгие часы не выходить из нее.

Он шумно захлопнул классный журнал. Ребята торопливо вскочили, галопом, наперегонки прочли молитву и, как обезумевшее стадо, ринулись в дверь. И сразу исчезли, помчались в лазурный, золотой, зеленый день, только худые ноги мелькали на дороге и тропинках.

Винцент вышел на крыльцо и не спеша закурил папиросу. Но уже собиралась следующая смена. И опять то же, с самого начала. Журнал, отсутствующие, с каждым днем все больше отсутствующих. Это почти не зависело от времени года. Сперва пастьба и ягоды, потом, когда осень заволакивала поля седым туманом, копка картошки, потом морозы, потом опять огороды, ягоды, пастьба, и так без конца. Самым существенным было вовсе не то, что он считал существенным. Школа оставалась где-то за пределами жизни, этой пастьбы, копки, возни с детьми, сбора ягод и грибов. Белые листки предписаний о штрафах еще кое-как удерживали эту толпу ребятишек, хоть раз в два дня приводили каждого в Кузнецову избу. Без этого он, пожалуй, никогда не увидел бы здесь ни одного ребенка, кроме разве маленькой Петронельки, которую тетка аккуратно посылала в школу изо дня в день, весь год.

А впрочем, вдруг они бы пришли все разом? Вдруг в один прекрасный день не нужно было бы поставить в журнале ни одной черточки, обозначающей отсутствие. Тогда понадобилось бы делить их не на три смены, как теперь, а на пять, шесть смен и сидеть в избе кузнеца за хромоногим столом не восемь часов, а двенадцать, пятнадцать, а то и больше…

Он нервно зевнул. Снова вызвал ученика и приказал ему писать цифры, белые цифры на черной, лоснящейся поверхности доски. Трудно, мучительно проталкивал он одну минуту за другой. Они не хотели уходить, разливались липкой смолой, расползались тягучим тестом, почти что не убывали. Он украдкой поглядывал на часы. Но стрелки ползли все медленней. Семья кузнеца за стеной уселась обедать, было слышно, как кузнец шумно хлебает ложкой щи. Анелька ссорилась с братом, а потом стала шепотом рассказывать какую-то потешную историю — потешную, потому что даже кузнечиха прыснула со смеху.

«Наверно, обо мне», — подумал Винцент и уже совсем не слышал, что читает Казимерчук. Он пытался разобрать, о чем разговаривают те, за перегородкой. Но, кроме интонаций, не слышал ничего, не мог уловить ни одного слова.

Мухи назойливо жужжали, тучами роясь у открытых окон, дети все более сонно глядели в лицо учителя. Сквозь смрад капусты из-за окон пробивался смолистый, сладкий, крепкий запах нагретых солнцем сосен.

Конец!

Винцент переждал, когда все выйдут, рассыплются по дорогам и тропинкам. Он не любил проходить мимо детей. Ему казалось, что тогда за ним следят злые, неприязненные глаза. Винцент предпочитал видеть их перед собой, в классе, а не здесь, где он не мог посмотреть прямо на них, и все же знал, что они враждебны.

Сухой песок на тропинке скрипел под ногами. Надо бы пойти домой, где его уже ждет обед. Но Винценту не хотелось сворачивать в деревню. Он направился прямо к лесу.

Крепко, сладко, знойно пахли сосны. В вышине шелестели ветви, иглистые веера, зеленые кроны красных стройных стволов. Закачалась на ветке золотая иволга. Винцент поднял утомленные глаза. Всей грудью вдохнул благоухающий воздух леса, аромат сосны, аромат смолы, стекающей по чешуйкам коры, аромат сухого мха и опавшей рыжей хвои.

Тропинка выводила на луг. Некоторое время он продирался сквозь густые заросли, и звезды ромашек, глядящие в небо золотыми глазами, стебли валерианы хлестали его по ногам. Путь вел в низину. Теперь уже приходилось осторожно выбирать дорогу по вязкому, оседающему под ногами болоту. И снова более твердая почва, валом окаймляющая озеро. Винцент раздвинул кусты орешника. Запахло водой, татарником, зеленой влагой. В обрамлении кустов и деревьев, в зарослях тростника, в перьях ситника открылась глазам неподвижная, темная вода. Гладко стлались на ней лапы листьев водяных лилий, белыми звездами раскрывались кувшинчики их цветов. Учитель ухватился за ветку орешника и соскочил вниз, на мокрый, осклизлый мысок, в который упирался нос рыбачьей лодки. Вычерпал полусгнившим черпаком воду, скопившуюся на дне, и влез в лодку. Темная заводь заколыхалась и успокоилась. Он греб медленно и тихо. Весло погружалось в воду, широкий нос бесшумно двигался вперед. Мелкие волны разбегались в стороны и снова разглаживались на воде. В темной глубине отражалось небо и трепетали прибрежные ольхи.

Весло зацепилось за гладкие сплетения водяных лилий. Учитель сильней толкнул лодку.

Озеро, которое было когда-то заливом реки, тянулось длинной узкой полосой. С одной стороны отлого спускались к воде зеленые, цветистые луга, с другой, на крутом обрыве, клубились заросли. По ольховым стволам высоко ползли тонкие стебли хмеля, цепляясь острыми листьями за шипы прикорнувшей внизу ежевики. Маленькие коричневые жучки-бронзовки кучами сидели на кустах шиповника. Лиловые цветочки паслена свешивались к самой воде, чтобы смешаться там с желтыми огоньками касатика. В этом зеленом мире разноголосым неумолчным хором звенели, жужжали, роились мушки, жучки, козявки.

Прибрежный татарник, ситник и тростники входили в воду, захватывали все больше места, смело путешествовали по отмелям, до самой глубины, образуя зеленый перешеек, через который с трудом продвигалась лодка. А еще раскинулись на воде широкие кусты телореза с коварными зелеными перьями, окаймленными острыми шипами. Тоненький корешок их свободно свисал в воду, а листья разбрасывались на поверхности в виде розы, образуя непроходимую чащу. Каждое движение весла стоило теперь изрядных усилий. Позади лодки полоса чистой воды оставалась лишь на миг. Раздвинутые кусты быстро приходили в прежнее положение, смыкались над тайной воды, создавая видимость зеленого луга.

Он едва не наехал на торчавшие из воды шесты расставленного вентеря. Наклонился, но ничего не увидел в предательской сетке. Еще несколько раз взмахнул веслом.

Теперь он выплыл на более открытое место. Вдоль берега непорочной белизной сверкали на темной воде водяные лилии. Но в середине находилось чистое пространство, глубь вод, безмолвных, темно-зеленых. Винцент положил весло, погрузил в воду пальцы. На поверхности вода была теплая, но на несколько сантиметров глубже чувствовался холод, поднимавшаяся со дна освежающая прохлада.

Вода жила. В зеленой темноте, как в прозрачном хрустале, видны были фантастические джунгли озера. Там росли чудеса, густой лес, подобный морозным цветам на оконном стекле. Резак рос на дне — странный кактус, покрытый рыжим налетом ила. Колыхались подводные листья водяных лилий — тонкие буйные, светло-зеленые мягкие лоскутья, непроходимая чаща. Скользкие змеи стеблей вились от них вверх, коричневые, гладкие, расцветающие на поверхности сердцевидными листьями. Он уже научился отличать округлые формы листьев водяных лилий от остроконечных, изящных листьев кувшинок, более густых и растущих большими зарослями.

Под листом водяной лилии неподвижно стояла молодая щучка. Винцент отчетливо видел в кристальной воде острые очертания ее мордочки и быстрые, разбойничьи глаза, устремленные в водяной простор. Щучка не шевельнулась, когда лодка проплыла мимо, медленно скользя по воде, движимая силой ветерка, который совсем не чувствовался. Рыба застыла, словно кусок дерева, неподвижная, будто мертвая, но напряженная, как тетива лука, который вот-вот пустит меткую стрелу. У самой поверхности воды сновала рыбешка, сверкая при внезапных изгибах и поворотах живым серебром.

Дно все понижалось, и волшебный лес исчезал. Лишь последние упрямые лилии и кувшинки выбрасывали еще на поверхность свои белые и желтые цветы. Все остальное поглотила глубина. Подводный лес ушел в тину, в песок, в острый гравий старого русла реки, которая протекала здесь еще до того, как пришли на зеленые прибужские луга первые люди.

Лодка покачивалась над бездонной глубиной. Винцент улегся на мокрые доски и смотрел в чистое, безоблачное небо. Закричал чибис над лугами, ему ответил утиный галдеж в прибрежных камышах. Шумел, вздыхал, пел свою таинственную песенку тростник. Толстый жук гудел над мелкими цветочками стрелолиста. Полна голосов, запахов, музыки была тишь озера. Где-то у берегов плеснулась рыба.

Насыщенное блеском небо слепило глаза. Лодка сонно покачивалась на одном месте. Охватывала тишина, день утопал в кроткой лазури. Все растворилось в ленивом бездумье, в красках, в сиянии, в прибрежной музыке. Не было ни школы, ни деревни, ни самого Винцента. Остался лишь мягко, легко, нежно колышущийся зеленый, золотой, лазурный мир.

Шумно заплескалась вода. Раздались голоса. Винцент очнулся. Дремота охватила его так внезапно, что он ее и не заметил. Теперь по его телу пробежала холодная дрожь. Костюм на нем был мокрый, — на дне изрядно скопилось воды. Солнце бросало из-за деревьев косые лучи. День клонился к вечеру. Первые тени падали на воду, хотя луга еще утопали в солнечном сиянии.

— Вытаскивай!

Голос несся далеко по воде. В лодке стояли два человека. Они вытаскивали вбитые неподалеку от берега в ил шесты вентерей. Медленно появлялся из воды длинный, искусно растянутый на обручах мешок — сетчатая засада на подводных обитателей. Винцент сидел и смотрел, слегка пошевеливая веслом. Он почувствовал голод и вспомнил, что с утра ничего не ел. Но ему хотелось посмотреть, что они поймали.

В петлях сетки всеми цветами радуги заиграла вода — одно мгновение держащиеся зеркальца. А потом зачернелось толстое, жирное туловище линя. Добыча была отправлена в лодку.

Теперь он узнал рыбаков — Захарчук с сыном. Учитель стиснул губы. Те заметили его. Старик снял шапку. Винцент неохотно кивнул головой, но не сказал ни слова. Еще и тут нервы себе портить!

Видимо, они были здесь уже давно: на берегу темнело несколько вентерей, растянутых для просушки на колышках.

Он смотрел, как они вытаскивают второй пустой вентерь, как вынимают щуку из третьего. И тут поймал на себе косой, подозрительный взгляд Захарчука. Пожав плечами, он повернул лодку. Теперь он медленно плыл обратно. Все более глубокая тень стлалась по воде, а небо окрасилось золотым блеском. Берега были безжизненно тихи. Умолкли мелодии, музыка, песнь. Странно молчала вода. В ней притаился холодный сумрак, дно исчезало, под лодкой открывалась неведомая пропасть. Плескалось весло — только и слышалось.

Постепенно с темного зеркала вод стал подниматься туман. Летучие нити испаряло седое дыхание озера. Позади лодки и впереди ее все гуще, все выше поднималась белая стена. Но это дальше. Там же, где погружалось в воду весло, была лишь прозрачная, легкая мгла, лениво ползущая по поверхности, — влажное и прохладное дыхание воды.

С лугов тянуло легким ветерком. На повороте, там, где подмокший лужок врезался в стену лесов, туманы отходили от воды, двигались дальше, в далекий мир, расстилались над плоскими просторами влажных трав, заливали равнину молочной ватой. Другая, более узкая часть озера была свободна от туманов, — ветер отрезал белую стену своим острым крылом, дуновением невидимых губ, холодным дыханием с другого, плоского, лугового берега.

Лодка пристала к болотистому мыску. Винцент прикрепил цепь, обкрутив ею кривой, покосившийся ствол ольхи. Щелкнул замок.

Вверху зашуршали кусты. Он взглянул. Среди орешника стояла Анна. Учитель смутился.

— Вы не обедали сегодня…

— Да вот поехал немного покататься на лодке.

— Так долго!

Он не ответил. Хватаясь за гибкие прутья орешника, он взобрался на вал и остановился подле нее.

— А я тут Банихино сено сгребала.

— Все уже скосили?

— Все. Не так уж его и много.

Они медленно шли. День угасал. Тень сгущалась уже и здесь. Высоко в небе горела заря, рыжее сияние, как от далекого пожара.

— Грустно… — ни с того ни с сего сказала Анна.

Он удивился, неизвестно почему.

— Грустно?

Грустью веяло от лугов, непонятной и беспричинной вечерней грустью. В кустах внезапно зашуршала птица. Анна вздрогнула и засмеялась.

— Под вечер иной раз человек сам не знает, чего пугается.

И снова, уже в который раз, он заметил нежность в ее голосе и пожал плечами. Какое значение это может иметь?

— А вот уже и калина.

В сумраке светились маленькие белые балдахинчики калины, обманчивых цветов, которые своим венчиком из четырех смыкающихся лепестков над пустотой так привлекают насекомых.

— Красиво здесь, а днем еще лучше, только и тогда грустно.

Винцент взглянул сбоку на ее изящный профиль.

— Вам что-то всегда грустно. Досаждают вам?

Она наклонилась и сорвала головку скабиозы.

— Эх, что там… Всем не легко. Там, у нас, так, знаете, поют:
		Калина в роще к земле пригибается,



		А мое сердечко плачет, сжимается…



		От ясного солнышка в золоте все поле,



		Отчего ты, сердце, плачешь, — поневоле?



		Не мое солнце, не мое поле,



		Одно мое лишь: горе-недоля.








Позади на тропинке зашлепали шаги. Анну и Винцента обогнал Захарчук, окидывая их тяжелым взглядом. Анна остановилась.

— Ну, вы идите так, а я побегу стороной, лугами.

— Там же мокро, болото!

— Ничего, есть тропинки.

Анна исчезла, растаяла в сумерках. Винцент шел медленно. Только теперь вечерняя печаль пала на него всей тяжестью. Словно туман, наплывала грусть от черных деревьев, от покрытых тьмой лугов. И в вечерней печали тоскливым эхом откуда-то издали зазвенел голос Анны:
		Не мое солнце, не мое поле,



		Одно мое лишь: горе-недоля!








Он потихоньку дошел до избы Роеков, разминулся в дверях с хозяйкой и открыл дверь в свою каморку. Оттуда пахнуло затхлостью, которую невозможно было устранить никаким проветриванием, — наверно, бревенчатую избу точил грибок. Винцент разыскал спички, зажег лампу. Она осветила небольшой круг — стол, стул, часть пола. Дальше комната утопала во мраке. Он сел и тупо загляделся на сучья струганых досок.

Вечера всегда были самыми тяжелыми: что собственно делать? Исправлять засаленные, исписанные каракулями тетради с завернувшимися уголками страниц? Писать отчет? Подготовлять свидетельства? Ведь конец года на носу.

Ему ничего не хотелось делать. Последняя диктовка, на худой конец, может остаться и неисправленной. Жалкие каракули, неуклюжие предложения, эти ужасающие орфографические ошибки, о которых в последний раз столько говорил инспектор…

Да и какой результат?

Тоненькие тетрадки огромной грудой громоздились на столе. Он уже по горло сыт этими «сочинениями», вымученными, короткими фразами, в которых чувствовались усилия ответить на заданный вопрос как-нибудь поскорей и вернуться к своей работе, к пастьбе, к рыбной ловле, к чистке картошки, ко всему тому, что было самым существенным и что не относилось к школе.

Да, по вечерам хуже всего. За окнами плыл теплый вечер, тихий и все же звенящий голосами.

Но что делать ему? Что ему делать?

Растрепанные книжки были уже выучены наизусть. Этот глупый роман, взятый у Сташки, тоже уже прочитан. Разве завалиться спать, хотя и спать не хотелось.

На лугу над Бугом сейчас собираются деревенские парни. Дымят папиросками, болтают о своих делах. Или, перегнувшись через плетень, шутят с девушками. Нет, к этим делам ему не было доступа.

Ему вспомнилось, как однажды, вскоре после приезда сюда, еще осенью, он отправился на вечернюю прогулку. Из садов несся крепкий запах яблок. Тоненький, ледяной месяц стоял в черном небе. В темном проходе между избами, возле дома Плазяков, он наткнулся на каких-то двоих. Выросли перед ним две тени без имен и без лиц.

И прямо, без обиняков, сказали ему, чтобы он не лез, куда его не просят. Нечего, мол, ему тут делать. В обыденных словах таилась угроза. Лишь впоследствии он узнал, что дочь Плазяка считалась самой красивой девушкой в деревне и что отец давал за ней изрядный кусок земли да еще денег наличными. Винцент увидел ее впервые неделю спустя. Она ему совсем не понравилась. У нее было круглое румяное лицо и вздернутый нос между жирными щеками.

Еще и теперь, вспоминая тот осенний вечер, он пожимал плечами. Сперва он думал, что отношение к нему со временем изменится. Но ничего не изменилось. Когда он подходил к разговаривающим на улице, они умолкали. Он был из других краев, из чужого мира. Ему и вправду нечего тут было делать. Староста не раз подолгу и любезно разговаривал с ним, но именно только так, как полагалось, — официально и осторожно. Притом староста — это ведь не деревня.

Он не был своим. Был чужой. Ему кланялись, когда он шел по улице. Бабы пытались даже целовать ему руку, когда приходили насчет штрафов. Но он непрестанно ощущал эту твердую границу, отделяющую его от всех остальных. Баниха вечно грызлась с Русляками. Захарчук ссорился с Мыдляжем — и тем не менее они были своими, гораздо более близкими друг другу, чем он. Он был чужой.

Собственно говоря, просто и свободно он мог говорить только с Анной, — она тоже была здесь чужая. Но тут примешивалось множество других чувств, и так же было не легко. Его тревожили серые глаза Анны, ее бледные губы и пышная грудь. Притом, когда она приносила ему обед, когда убирала его комнату, он непрестанно чувствовал за спиной настороженный взгляд маленьких, бесцветных глаз Ройчихи, ощущал, как она прислушивается за стенкой. Она подстерегала его — входила в комнату, будто за ведром или с просьбой одолжить спички, но неизменно как раз тогда, когда здесь была Анна. У него не хватало решимости выругать бабу, но в то же время это опротивело ему до того, что он предпочитал уходить из дому и возвращался лишь тогда, когда Анна, оставив на столе судки, уходила к Банихе.

Самым скверным было то, что придется остаться здесь на все лето, когда отпадет даже эта барщина — уроки, когда все его время будет свободно. Что делать на протяжении долгих двух месяцев?

Зимой он мечтал, что уедет на лето. Но по мере приближения каникул эта мечта оказывалась все более нереальной. Квартира, расходы на жизнь, все эти взносы в фонд армии, противовоздушной обороны, во всяческие другие фонды пожирали все его жалование. На отложенные ценой огромных жертв деньги ему удалось купить себе костюм — и это было все. Да куда и зачем ему собственно ехать?

Ему вдруг вспомнилась пустая, холодная, далекая квартира на Электоральной. Все было пустым, холодным, далеким. И зачем, зачем?

Можно бы, конечно, поехать на воскресенье к Сташке. Но Сташка, вероятно, уедет на каникулы к сестре. Притом Сташка… Да, она не была чужой в этих своих Бучинах. Она умела сговориться с людьми, умела как-то сжиться с ними, — ведь она и сама была из деревни… А те поцелуи тогда, в лодке, были совершенно ни к чему. Она ему совсем не нравилась. У нее жирная кожа и запущенные шершавые руки. Она шумно смеялась, и все казалось ей простым и легким. А в общем — она была, кажется не прочь… Ну, и что? Жениться? На какие средства? Ведь ему с трудом хватало на одного.

Он встал и начал ходить по комнате. Пол прогнивший и перекошенный скрипел при каждом его шаге. За стеной бормотали молитву детишки Роеков. При этом они громко зевали.

— Отче наш, иже еси…

— Ишь, как молитву читает!.. Не спи, Юзек, не спи, когда молишься, не то тебе черт ночью приснится. Ну, Сташек, дальше, дальше!

— Богородице дево, радуйся…

— Наказание божье с этими ребятишками! Бегает, бегает до самой ночи, в избу его не загонишь, а потом и молитву прочесть неохота. Ну! Ангеле хранителю…

— Ангеле хранителю… — сонно бормотали два детских голоса.

— Это еще что? Лезет в кровать, а молитву за усопших кто за тебя прочтет? Кто?

— Оставила бы ты их в покое, хватит тебе орать, — вмешался Роек.

— Ну вот! И ты туда же! Пусть из мальчишек разбойники растут, что тебе до этого? А коровы нынче опять в кузнецов клевер залезли…

Роек пробормотал что-то, чего Винцент не расслышал. Но за стенкой утихло. Заскрипела кровать, — Роек ложился. Ройчиха еще раз вышла — наверно, к свиньям. Она погремела ушатом в сенях, выругалась, споткнувшись обо что-то.

Винцент раздевался не спеша. Ложиться приходилось пораньше, потому что, едва рассветет, снова начнется шум повседневной жизни, от которого не спасают тонкие, плохо пригнанные доски перегородки. Слезет с постели Ройчиха и примется с криком будить мальчиков, чтобы они выгоняли коров, начнет толочь в ушате корм для свиней, крикливо сзывать кур и уток.

«Вот если бы жить при школе!» — мечтал Винцент. Но школа пока все еще стояла на поросшем соснами пригорке, глядя на дорогу слепыми глазами заколоченных досками окон. Уже несколько лет назад все крестьяне уплатили взносы на эту школу, — очень уж горячо уговаривал староста. После долгих разговоров, хлопот, нытья все дали на постройку по злотому, по полтора с морга[1 - Морг — мера земли, около одной четверти га.]. Вывели стены, покрыли крышей. На остальное не хватило. Осенью приезжал из города начальник. Крестьяне хитро придумали — как бы так устроить, чтобы власти дали денег на все остальное. По просьбе старосты, Винцент три дня потел над стишком — первым и, наверно, последним в своей жизни. Он вымучил из себя четыре строфы, которые ему с трудом удалось вбить в тупую голову Зоси Мыдляж. Господин начальник приехал — машина чуть не увязла по дороге в песке. Его приветствовали на площадке перед школой. Красиво говорил староста, ловко намекнув на школу. Зося деревянным голосом продекламировала стишок — правда, запнулась несколько раз, но учитель ей подсказывал, и она более или менее благополучно добралась до конца. Господин начальник погладил Зэсю по головке, дал ей кулечек конфет, сказал несколько фраз, в которых многократно повторялись красивые слова, но и помина не было о школе, и стал прощаться. Оказалось, что зря готовили для него обед — жареных уток и большую щуку, пойманную Захарчуком, — так как к полудню ему надо было быть в Руде. Так они и остались не солоно хлебавши перед незаконченным зданием школы, тупо глядя, как зад большого черного автомобиля подпрыгивает и раскачивается на ухабах. Вот школа и осталась, как была, угловатым ящиком, покрытым крышей. А теперь ведь не те времена, как тогда, когда люди сами облагали себя с морга, — даже староста уже не надеялся, что можно будет еще что-то сделать своими силами. Зря только всадили те, с таким трудом собранные деньги в здание, которое никогда не будет служить своим целям.

И все примирились с тем, что школа по-прежнему будет в избе у кузнеца, а учитель — на квартире у Роеков.

— Что ж, разве ему там плохо? Комната хорошая, два окна…

— И зимой тепло, а летом холодок, потому там тень у окон…

— Да и на людях веселей, а то там сидел бы один, как кабан в лесу.

— Скажете тоже! Двадцать шагов от деревни!

— Двадцать не двадцать, а все на отлете.

Иногда Винценту казалось, что в конце концов он и сам с этим примирился. Он ловил себя на том, что, сердясь на вечный шум, доносящийся из сеней и из-за стены, он в то же время как бы ожидает его. Эти неизменно и однообразно повторяющиеся звуки стали уже чем-то вроде жизненной потребности. Он не нуждался в часах, — по тому, что происходило за стеной, он мог отправляться в школу, садиться обедать, ложиться спать, и все это происходило пунктуально.

Он лежал, наблюдая в потемках тонкую полоску лунного света, медленно передвигающуюся по полу. За стеной мощно храпел Роек и тоненько посвистывала носом Ройчиха. На улице раздались чьи-то шаги — легкие, поспешные. Кому-то было куда торопиться, у кого-то были какие-то дела в этот поздний час. Послышались голоса, — может быть, это рыбаки шли к реке. Сперва это привлекало и Винцента: Буг в серебряном сиянии, завороженная ночью река. Легкий плеск рассекаемых веслом волн, собачий лай, несущийся в чистом воздухе из далеких прибрежных деревень, причудливое переплетение сетей и переметов, глубокие тени, таинственное бульканье воды, ночной мир — новый, иной, не похожий на обыденный.

Но в лодке, среди рыбаков, он чувствовал себя непрошенным гостем. Он знал, что, когда его нет, они разговаривают между собой иначе, знал, что мешает им.

«Это мнительность, я сам себе это внушаю», — приходило ему в голову. Но он ясно понимал, что здесь среди них он лишний. Потому он и бросил. Пусть едут, пусть ловят, пусть черная лодка погружается в расплавленное серебро ночи — ему до этого нет дела. Он чужой.

Оставались лишь одинокие прогулки на лодке, но это не удовлетворяло его тоски по людям, по человеческому разговору, по какой-то близости и взаимному пониманию. Он повернулся на другой бок. Его раздражало это серебристое пятно луны, ползущее по полу все дальше и дальше, между тем как сон никак не хотел смежить его веки.

Теперь хорошо бы поговорить с Анной, услышать ее своеобразный голос. Но Анна спит, и достаточно было бы встретиться с ней в эту пору, чтобы на другой день вся деревня так и закипела сплетнями. Ох, и следили же за ним бабы. Зачем им это?

Серая печаль жизни, мгла безнадежности оседала на сердце. К чему это все, собственно говоря? Сам заработал, сам съел. Работаешь — чтобы есть, ешь — чтобы работать. И так может тянуться до бесконечности.

Где-то в сенях скреблась мышь. За окном тихонько шелестела листва, и даже сюда проникал запах белены, обманывая лживой сладостью, ядовитыми чарами любви, которой нет, упоения, которого не знаешь, бесплодной мечтой, иллюзией, которая рассеивается, едва успев зародиться.

В беспокойной дремоте ему пригрезилась Анна в длинном черном платье. Нет, это, пожалуй, не Анна — это та, из кинофильма, женщина, какой в действительности нет, которая вся — обаяние, вся — сладость, вся — очарование. Она смеялась, в ее узких ладонях сверкали капельки воды, пронизанные лунным светом, и маленьким ротиком она говорила бесстыдные слова. И это уже не были капельки воды, а картофельные очистки в подоле у Ройчихи. Отчаяние проникло в сон — безнадежная, серая печаль жизни, в которой ничего нет, ничто не происходит.




Как раз в эту минуту Анну разбудил стук в окно. Она вскочила в испуге, с тревожно бьющимся сердцем. Всю ее каморку заливало лунное сияние, окно было словно ледяная пластинка, и черная тень темным призраком падала на доски пола. Затаив дыхание, Анна сидела на постели. Ребенок спокойно спал в колыбели, подаренной старостихой, она слышала его ровное дыхание.

Кто-то снова рванул оконную раму. Первое побуждение — закричать, побежать через сени на ту сторону, разбудить Баниху! Но это не был вор. Стуча зубами, она выскользнула из-под одеяла и осторожно подошла к окну.

Там кто-то стоял. Вглядевшись, она узнала сына вдовы из Ружанки, того, который часто ходил к Стефановичу пить водку. К стеклу прильнуло лицо, внимательно осматривавшее внутренность каморки. Вот он уже увидел ее, как она стоит в рубашке, прижимая руками бешено бьющееся сердце.

— Открой!

Голос приглушенный, но отчетливый. Она ждала, прислушивалась, не шевелится ли кто-нибудь по другую сторону сеней, в комнате, где спала Баниха с детьми.

— Открывай сейчас же, слышишь! Не то подниму шум!..

Жиденькая оконная рама затряслась, задрожал плохо прикрепленный крючок. Закричать? Но кого она убедит, кому докажет, кто поверит ей, приблудившейся сюда бродяжке, родившей на дороге байстрюка?

Похолодевшими пальцами она открыла. Окно тихо скрипнуло в серебряной, безмолвной, бархатной ночи.

В голове у нее шумело, зубы стучали. И лишь одна мысль — не слышат ли там, по другую сторону сеней. Не ворвется ли внезапно с криком Баниха, не прогонит ли, не вышвырнет из колыбели ребенка, не велит ли уйти в эту серебряную, безмолвную, бархатную ночь.

И лишь одно — поскорей бы, поскорей, поскорей! Чтобы уже кончилось, чтобы можно было закрыть окно, услышать удаляющиеся шаги и опять знать, что все тихо, все, как всегда, что Баниха спит и ни о чем не знает.

От него несло водкой. Кровать громко скрипела. Господи! Не проснулись бы там, по другую сторону сеней! Она не испытывала ничего, кроме смертельного страха, что это длится так долго, что кровать скрипит, что вот-вот в сенях послышатся шаги, войдет Баниха, увидит — а потом…

— Когда я еще приду, то постучу два раза, слышишь! Чтобы сейчас же открывала! Много к тебе ходят?

Она сидела в постели, окоченевшая от ужаса. Ни одно слово не могло пройти сквозь сжавшееся горло.

Ах, скорей, скорей, скорей! Пусть он уходит, пусть уходит! Она готова была пустить в ход самые нежные слова, если бы могла произнести хоть слово, самые униженные просьбы, лишь бы он ушел. Прежде чем произойдет самое страшное — проснется Баниха.

Окно скрипнуло. Черная фигура исчезла в черной тени, резко обозначившейся в серебре лунного света. Черные тени лежали на серебряной траве. Серебрилась белена в черной канаве, черные деревья вырисовывались на стеклянном серебряном небе. Зашуршала трава под ногами — и больше ничего. Словно ничего и не было, ничего не случилось.

Лишь теперь с ужасающей ясностью Анна поняла, что подписала себе приговор. Теперь она должна будет открывать всякому, кто постучится в окно. Теперь она у них в руках — у всех, кто ходит к Стефановичу и украдкой пьет водку в задней комнате за лавкой, у всех, кто шатается ночью по деревенской улице. Теперь они уже будут знать. У нее уже нет выхода из западни. Уже стало правдой то, что говорили бабы, о чем они шептались между собой, что она читала в их презрительных взглядах, в пожатиях плеч, в бросаемых мимоходом полусловах.

Теперь уже нет спасения. Как она могла, как могла! Надо было кричать, звать Баниху, зажечь свет, натравить собаку, выбежать на улицу, призвать в свидетели всю деревню…

Только кто бы ей поверил, что все было именно так, а не иначе, что без всякого права пришел под ее окно сын вдовы из Ружанки?.. Ему, ему поверили бы люди, ему, пьянице и вору, а не ей, Анне, приблудившейся в деревню бродяжке, родившей на дороге байстрюка.

Она припала лицом к набитой соломой подушке. Из горла рвалось глухое рыдание, звериный вой, отчаянный стон. Выскочить бы из избы в эту серебряную ночь, бежать по росистой траве к рощам над рекой, прыгнуть с высокого берега в воду, в черную глубину — положить конец всему.

В колыбели шевельнулся ребенок. Она встала и подошла к нему. Крохотное личико, освещенное луной, слегка морщилось. Анна отодвинула колыбель в тень. Неразрывной цепью, крепчайшими узами сковало ее это маленькое личико с избой Банихи, с повседневной жизнью, преграждало тропинку к реке. Придется метаться в заколдованном кругу, из него нельзя вырваться, его нельзя перешагнуть.

Теперь она уже каждую ночь будет прислушиваться к шагам, и ее страх вырастет, увеличится во сто крат, отравит каждую минуту и каждый миг. И все в конце концов все равно узнают, что были правы, глядя на нее с презрением, пожимая плечами, бросая мимоходом ядовитые слова. Все пропало. Раз навсегда. Узнает и он, учитель, и больше уж не скажет ей доброго слова. Было бы кому, в самом деле?

Все равно в конце концов придется собраться и уйти. Куда? Куда глаза глядят, по этим песчаным дорогам, по сосновым лесам, по этой благоухающей, цветущей, солнечной земле, где беленой цветет во рвах отрава, полынью разрастается по пригоркам горечь, чертополохом во льну плодится нищета, где из серебра и черни ночи, из шелеста осины в хрустальном воздухе надвигается на человека страшнейшее несчастье.

Лунный столб передвинулся, лунные чары погасли в избе. За окном ночь еще сияла, но в конурке стало вдруг темно. Тихо дышал ребенок, рожденный на дороге, завернутый в чужое тряпье, спящий в чужой колыбели. Зайдет месяц, и проснутся птицы, из предутренней тьмы встанет золотой и розовый рассвет, пробудится деревня, заскрипят журавли у колодцев, наступит день, как вчера, как обычно, как всегда. Но для нее это уже будет иной день, и с утра до вечера придется ходить, думая о том, что наступающая ночь это не отдых и сон, а ужасающий страх, неодолимый испуг, непрестанное прислушивание к шагам под окном, к шороху травы в саду — тяжкий, призрачный кошмар.

Ледяным стеклянным глазом смотрит окно в темную комнату. Сто изб в деревне, но лишь в одной она, Анна, дрожит от ужаса, лишь одна она видит разверзшуюся у ног черную пропасть. И вдруг в голове мелькает мысль: «А если кто-нибудь видел? Если в окно соседней избы смотрела Игначиха? Если кто-нибудь вышел по своей нужде — и увидел? Если тот сговорился с приятелями и они стерегли в саду, слышали, видели все?»

Холодная дрожь пробегает по спине. Как можно было так омерзительно поддаться страху, который подсказал худший из всех выходов! Как можно было…

Она еще раз сползла с постели. Подошла к окну. Да, если кто смотрел с дороги, то видел. Если кто смотрел от Игнахов, — тоже видел. Как тот стучал в окно, как она открывала, как без единого слова впустила сына вдовы из Ружанки, как он потом вышел…

Утром все уже будут знать. Разнесется быстрая молва, догадки станут уверенностью. На всю деревню раззвонят языки, что были правы, правы, правы!

Анна вернулась в постель. Зубы ее стучали. Из глаз струились слезы, сухие губы шептали беспомощные слова. Как давно все это было — дорога по лугам, по калиновой роще, и учитель, улыбающийся ей дружелюбной, доброй улыбкой. И откуда только взялось тогда то легкомысленное счастье в сердце, и радость, возникшая из грусти, и это желание запеть во весь голос, от всего сердца послать в белый свет песню, зазвенеть на всю калиновую чащу, на весь сосновый бор, как это было раньше, как когда-то, когда все еще было иначе.

Но теперь уже так не будет. Уже не вспыхнет внезапная радость под взглядом мужских глаз. Между тем днем и завтрашним утром высокой стеной встала серебристо-черная ночь и большой, плечистый, смердящий водкой сын вдовы из Ружанки.

Сквозь жиденькое, протершееся от стирки рядно искривленные пальцы Анны судорожно вцепились в шуршащую солому.

Почему? Почему? За что?

Ребенок заплакал во сне. Она вскочила и бросилась к колыбели. Поправила чужое тряпье, из жалости отданное ее ребенку. Качнула колыбель. Ребенок утих, но все еще сонно открывал глаза. Она присела рядом, на пол. Ее пронизывал холод, хотя ночь была теплая. Тихонько, чтобы не разбудить тех, по другую сторону сеней, она напевала своему дитяти, рожденному на дороге, лежащему в чужой колыбели, укрытому чужим тряпьем, — напевала ему песенку о калине:
		Калина в роще к земле пригибается,



		А мое сердечко плачет, сжимается…



		От ясного солнышка в золоте все поле,



		Отчего ты, сердце, плачешь, — поневоле?



		Не мое сердце, не мое поле,



		Одно мое лишь: горе-недоля.








Так ее и сморил сон, с головой, склоненной на край колыбели. А сон был крепкий и дурной, хотя ничего страшного в нем и не происходило. Сон был полон страхов и ужасов, хотя они и не воплощались ни в какие образы.

Разбудило ее движение в сенях — это уже встала Баниха, хотя звезды едва еще начинали меркнуть в сером рассвете.




III


День и ночь работал лесопильный завод графа Остшеньского. Стремительно неслась пойманная в узкое русло вода, низвергалась на колесо, зеленым фартуком падала вниз. Грохотало колесо, звенели, вгрызаясь в дерево, пилы. Сыпались вниз мягкие, влажные опилки. Неведомо какой силой двигались сквозь ствол вертикальные, тонкие пилы, ощетинившиеся ровными зубьями. Ствол распадался на длинные ровные доски. Доски стаскивали вниз, а под пилы подъезжал новый ствол. День и ночь грохотала вода на колесе, день и ночь огромные стволы превращались в доски и опилки. Дико, пронзительно визжал лесопильный завод, когда точили притупившиеся зубья. Всю ночь горел свет. Скрежетали в лесах, в дремучих лесах графа Остшеньского пилы, стучали топоры, с треском валились деревья. А завод все пилил, пилил, пилил, вечно ненасытный, неутомимый, грохочущий, вечно живой.

В чаще лесов, в светлых сосновых просторах, в зелени дубрав, в сумерках ельника стали возникать бреши, поляны, площади, большие пустыри. Много, ох, много деревьев губил лесопильный завод! Целые поезда, громыхая, неслись в далекий мир. А бор все также шумел — плеши зарастали молодняком и становились незаметными. Обширны были леса графов Остшеньских — стройные сосны, коренастые дубы, трепещущие осины, белое кружево берез, гладкая листва и гладкая кора вязов.

И вдруг кончилось. Граф Остшеньский тщетно метался от ярости. Ему больше не разрешается рубить собственный лес, на собственной земле, для собственного лесопильного завода, ради собственного обогащения! Не разрешается — и все.

Приезжали господа, осматривали, соображали. Нашлась сила посильнее графа Остшеньского. Ничего он не добился.

Лесопилка притихла. По ночам в Калины уже не доносился пронзительный визг натачиваемых пил. Уже не сиял свет. Вода стекала стороной, низвергаясь пенящимся ручьем с высоты в омут. Отдыхало колесо. Не вырастала куча влажных опилок, в которых кувыркались дети мастера Германа.

Графу Остшеньскому противно было это молчание завода. Ему нужны были деньги. Он смотрел на лесопилку, вслушивался в ее молчание, как в приговор. Потому что нуждался в деньгах, — не на хлеб, не на одежду, как там, в Калинах, — на разведение черно-бурых лисиц нужны были деньги графу Остшеньскому.

Он поехал сам. Писал. Ходил. И, наконец, выходил.

Сквозь леса, сквозь мрак елей и розоватое сияние стройных пихт, сквозь зелень дубов и трепетное мерцание берез пролегала дорога. Песчаная, болотистая в низинах, ухабистая на пригорках лесная дорога. От Остшеня, сквозь дремучие леса — к Калинам и в сторону, к перевозу на Буге. Еще со времен дедов-прадедов все ездили по этой лесной дороге. Под темными ветвями елей, меж солнечных стволов стройных сосен, под кронами развесистых дубов. Скрипели крестьянские телеги, направляясь к перевозу, тащились подводы с дровами. Все тут ездили. С дедов-прадедов.

Но теперь граф Остшеньский открыл, что дорога плохая. Разъяснил, что дорога должна проходить иначе. Получил разрешение прорубить другую дорогу.

И снова зарокотала лесопилка, зазвенели пилы, вода пенящимся занавесом ринулась на колесо. Посыпались мягкие, влажные опилки, высоко вверх росли штабеля досок.

Граф Остшеньский прорубал новую дорогу. Среди стройных сосен, среди зелени дубов, среди гладких колонн вязов рубил дорогу граф Остшеньский.

Широка была дорога. На ней уместилась бы вся деревня Калины. Длинна была новая дорога. Прямо, прямо, сквозь дремучие, огромные леса графа Остшеньского пролегала она, словно на край света.

И лесопилка работала. Грохотало колесо, скрежетали пилы. Снова запахло на железнодорожной станции сосновыми досками. А граф Остшеньский строил ферму для разведения черно-бурых лисиц.

Голой полосой, широким пустырем обозначилась новая дорога, на которой никто не корчевал пней, не вырубал огромных корневищ. Колеса крестьянских телег проложили глубокие колеи в мягкой земле, в черной целине, в сгнившей хвое, в вековых наслоениях листвы. Проложили колею, шириной в обычную дорогу, как та, старая, которую лесники преградили стволами срубленных деревьев. Но по бокам этой колеи, во всю ширину просеки было пусто. Деревья отступили в глубину, отошли ровной, плотной стеной.

Теперь сюда приблудились откуда-то ползучие побеги малины. Ветер посеял семена земляники. Буйно разрасталась черника.

Люди и оглянуться не успели, как просека запенилась новой зеленью. Переплелись ветви малиновой чащи, появилась колючая ежевика, земля густо покрылась тройными листочками земляники. Они тянулись ввысь, на удивление буйно разрастались на лесном черноземе, на испокон веков нетронутой целине. Когда летом начали созревать ягоды, на просеке стало красным-красно от земляники. Ягодки были крупные, сладкие, благоухающие лесом. А тут же за ними зрела малина.

Когда ехали на ярмарку за Буг, бабы слезали с телег, чтобы пощипать их чуточку. Осторожно, оглядываясь по сторонам. Потому что господский был лес и ягоды господские, хотя никому из усадьбы и в голову не приходило собирать их здесь. В усадебном саду хватало малины, крупной, белой, розовой, там были целые гряды клубники и земляники. Кто там польстился бы на эту обыкновенную лесную ягоду!

А собирать все же не разрешалось. По лесу шатались лесники: Станик, Твардзиох и другие, и стерегли. Не только деревья, каждую ягодку стерегли. Потому — господская.

Лесники продавали по два злотых квитанции. Плати два злотых и собирай. Но тот, кто мог заплатить два злотых, не нуждался в остшеньских грибах и ягодах.

Старого Матуса вечно так и подмывало. Он сидел на иждивении у сына, которому при жизни передал землю, и теперь ежедневно слышал от невестки, что только даром ест хлеб. Он пас скот, чистил картошку, качал ребенка — и все же выходило, что сухой хлеб, который ему дают, он ест задаром. На махорку неоткуда хоть грош раздобыть. А госпожа учительница из Бучин покупала ягоды, если кто принесет. Десять грошей давала за кружку, а то и пятнадцать, если кружка побольше.

До Бучин было по меньшей мере километров десять, но у Матуса ноги были еще крепкие. И просека не давала ему покоя, как только он смекнул, что земляника начала созревать.

Лугами, тропинками, он тихонько двигался к лесу. Шел как ни в чем не бывало. В кармане нес жестяную кружечку, дырявую, правда, да ягоды не просыплются. За ним увязалась собачонка, кудлатый Филюсь. Бездомный был песик, бегал по деревне и как-то пристал к старику. Куда тот ни пойдет, и собачонка, радостно виляя хвостом, за ним. Матусу и самому было вроде как повеселее с ней.

— Видишь, пес, какую погоду господь бог послал. На просеке, как пить дать, красным-красно. Наберем полнехонькую кружку, да самых лучших! А как станет вечереть, мы и сбегаем в Бучины. Даст пятнадцать грошей госпожа учительница, купим себе махорки. Целую четвертуху! Слышишь?

Пес вилял хвостом и радостно подскакивал.

— Целехонькую четвертку! Пойдем к Стефановичу, он и даст нам. Видишь, песик, как оно выходит. Земляника растет себе и никакого толку. А мы насобираем, и будет махорка.

Он свернул на ближнюю дорогу, в частый лесок низкорослых елей. Тут было темно, хотя день был ясный, светлый. Покрытая рыжей хвоей земля тихо поскрипывала под ногами. Старик нагнулся, потому что нижние ветки больно били его по лицу.

— Идем, идем, песик! Не высматривай, это белка, все равно не догонишь, куда там! Видишь, сколько они тут шишек налущили?

Собака остановилась, принюхиваясь.

— Ну, что ты? Разве не белка? Тихо, тихо, песик, а то как бы черти лесника не принесли…

Собака тихонько заворчала. Старик придержал ее за шиворот и остановился, прислушиваясь. Откуда-то, со стороны просеки, доносились голоса. Ягоды, что ли, собирают?

Он осторожно двинулся дальше. Еловый лесок кончался на просеке чащей орешника. Тут он остановился и стал всматриваться.

Ну, конечно, там был Станик. За спиной у него двустволка, и он что-то громко говорит какой-то женщине. Матус узнал ее.

— Видишь, собачка? Столяриха Агата с ребенком пришла по ягоды.

Женщина плакала, прикрывая лицо голубым, вылинявшим фартуком. Ребенок, девчоночка лет трех-четырех, судорожно вцепилась в ее юбку.

Теперь Станик высоко поднял и опрокинул глиняный кувшин. Красной лентой, пурпурным ручьем посыпались в траву ягоды. Лесник встряхнул кувшин, чтобы ни одной не осталось.

— Видишь, песик, видишь… — тихо бормотал Матус.

Огромными ногами, обутыми в высокие, блестящие сапоги, Станик наступил на красный островок земляники и топтал ее, давил, спокойно, без гнева.

Потом вернул кувшин плачущей женщине. Громко всхлипывая, она направилась по просеке в сторону Калин. Сквозь кроны деревьев золотыми пятнами падали солнечные лучи, опухшее лицо женщины то появлялось на солнце, то исчезало в тени. Вцепившаяся в ее юбку девочка поспешно семенила за матерью.

— Кувшин не отобрал, милостивый какой… — бормотал старик, высматривая из орешника, куда направился лесник. Тот упругим шагом шел по просеке, внимательно посматривая кругом.

— Подожди, собачка, подожди, полазит тут и уйдет. А мы тогда и насобираем ягодок… Не вечно же он тут торчать будет.

Но лесник, видимо, не собирался уходить с просеки. Он прошел порядочно и вернулся к тому месту, где было больше всего ягод. Постоял, осмотрелся и отступил за кусты. Его заслонили густые заросли орешника, но Матус чуял, что тот стоит за кустами и поджидает. День был прекрасный, ягод уйма, — может, еще кто соблазнится и придет? Мало ли бедноты в Калинах?

Тонкая седая струйка дыма поднялась над орешником. У старика даже под ложечкой засосало.

— Видишь, песик? Курит. А не велено негодяю, не велено! Строго запрещено в лесу курить! А курит. И что ему кто сделает? Он тут хозяин, а не мы, песик, не мы! Раз уж он сел и курит, стало быть, долго просидит. А там Агнешка дома бесится, что нас столько времени нет. Пойдем, пожалуй, что ли?

Он осторожно пробирался лесочком.

— Знаешь, песик, а может, еще на пригорок, который у озера, заглянуть? Может, и клубника уже есть? Хоть она вроде и позже поспевает, да погода-то уж больно хорошая.

Он свернул в сторону, в сосны. Они шумели кронами, покачивались на неслышном ветре. Почва понижалась, и уже стали попадаться дубы, огромные, высокие. Что ни дерево, то целый лес.

— Сходим-ка мы к озеру, поглядим. Нет, тогда ничего не поделаешь. Бедняку всегда ветер в лицо.

Деревья кончились. Густые заросли барбариса, черемухи, бересклета, волчьих ягод преграждали путь. С этой стороны берег был высокий, открытый солнцу, он круто обрывался здесь к озеру. Вода была голубая, гладкая. Но старика сейчас интересовали лишь солнечные пригорки, на которых, неведомо откуда взявшись, пенилась дикая клубника, — мелкие, розовые, никогда не краснеющие ягоды.

На тропинке захрустели шаги. Собака залаяла. Матус остановился как вкопанный.

Прямо ему навстречу шел Твардзиох. Из-за плеча его высоко торчал ствол ружья.

— А ты чего тут шатаешься?

Старик молниеносно подумал, что кружки в кармане его рваной сермяги не видно, и успокоился.

— К Радзюкам собрался.

— К Радзюкам? А у тебя с ними что за дела? И с собакой шатаешься? Не знаешь, что запрещено? Вот убью дворнягу, только и всего!

— Да он просто так за мной бегает. За зайцем не погонится, молодой еще, глупый.

— Но, но! Знаю я таких! К Радзюкам… А той стороной, от деревни, не мог пойти?

— Там же мокро. Вы сами знаете. Как идти по болоту?

— А здесь не разрешается.

— Я же по дороге иду!

— Дорога тоже господская, по господскому лесу проходит. Ну, проходи, проходи, чтобы я тебя больше не встречал! Знаю я таких!

Он остановился на тропинке и долго смотрел вслед старику. Уголком глаза Матус заметил, что клубника еще зеленая. Ягоды белели твердые, круглые, без румянца. Не оставалось ничего иного, как тащиться к радзюковой избе.

Радзюк получил по парцелляции[2 - Парцелляция — государственная продажа крестьянам в рассрочку земельных участков — буржуазная «реформа».] самый скверный участок. Далеко от деревни, на другом краю озера. Изба утопала в чаще зелени, в кустах орешника и барбариса, густо оплетенных побегами дикого хмеля. Ее почти невозможно было разглядеть, даже стоя в нескольких шагах от нее. Надо было согнуться и пройти по низкому зеленому туннелю под кустами, чтобы увидеть серые стены избушки и навес, опирающийся на четыре жерди косматой шапкой соломенной крыши. Вот тут и сидел Радзюк. Он скоро убедился, что, кроме клочка земли под рожь, ему ничего больше не вырвать у болотистых приозерных лугов и песчаных пригорков, поросших чебрецом. И он всецело отдался рыболовству, а тайком прирабатывал браконьерством.

— Всякому жить охота, песик, всякому жить охота, — болтал старик. — А когда у тебя на шее баба да пятеро детей…

С минуту он раздумывал, не зайти ли к Радзюкам, но поглядел на солнце и испугался. Вот будет Агнешка беситься! И к чему это все? Кружечка пустая, ягод нет, на каждом шагу, как из-под земли, вырастают лесники.

— Видишь, песик, все господское! Господский лес, и господские ягоды, и дорога господская! Придется теперь другой стороной, болотом, обходить, потому как, ежели еще раз на этого верзилу нарвемся, плохо будет!

По другую сторону голубели на пологих лугах незабудки, яркая зеленая трава предупреждала о скрытых от человеческого глаза топях. Но приходилось брести по ним.

— Хо-хо! Бывает и хуже, — утешал себя старик.

Бывало и хуже. Вот хоть и с Радзюком.

Шел как-то зимой граф Остшеньский со Стаником по лесу. Осматривал деревья.

Зорким взглядом заметил пан Остшеньский силки в зарослях. На снегу виднелись следы, и он двинулся по ним с лесником. Насчитали двести силков. Они были искусно спрятаны в зарослях, в кустах шиповника, в низком терновнике, среди гладких прутьев орешника. В двух силках висели зайцы.

Было морозно, потрескивали мелкие ветки, искрился, хрустел под ногами снег. Но пан Остшеньский заупрямился. Следы уже занесло снегом, зайцы закоченели. Браконьер должен был появиться с минуты на минуту, — придет же он осмотреть силки.

Граф Остшеньский прохаживался между деревьями, похлопывая руками, потому что мороз все крепчал, как обычно к вечеру.

Так они и дождались Радзюка. Неосторожно шел мужик, ничего такого ночью не ожидал.

Они вместе обошли все силки. Граф Остшеньский считал вслух и насчитал до двухсот. Не шутки!

Радзюк шел бледный, как труп. Но по лицу графа ничего не было заметно. Он спокойно считал силки.

А потом — так, мол, и так. Выбирай, брат. Суд или наказание на месте.

Пятеро детей было у Радзюка в избе да еще больная жена. Мужицкая шкура крепка, а с судом никогда не знаешь, чем дело кончится. Радзюк выбрал наказание на месте.

Четыре гибких ореховых прута изломал лесник Станик. Двести ударов получил лежавший на снегу Радзюк.

Потом те ушли. А Радзюк долго еще лежал, уткнувшись лицом в снег, прежде чем со стоном на четвереньках потащился домой. Кровь капала на снег и сразу замерзала, словно земляника на снегу.

Вот так и было. Матус знал, что как бывает, а то и похуже. А он? Только что с пустой кружкой домой ворочается, махорки купить не придется, да Агнешка будет браниться, что он полдня зря проваландался с этими ягодами.

— Да, да, песик. Потихоньку иди, а то тут вода. Сверху-то вроде ничего, а под низом, слышь, булькает? Поосторожней надо, а то так по колена и провалишься. Вон, видишь, вентери сушат. Можно бы пойти, поговорить, что они там поймали. Да уж Агнешка небось ждет, высматривает, от злости из себя вон выходит!

Он выбрался на место посуше. Кругом, переливаясь радугой красок, благоухали медом луга. Лес и дремлющее у его стены озеро остались далеко позади.

— Да, да, песик, говорил я тебе, что бедняку ветер всегда в лицо. Вот и дом — Агнешка, как пить дать, на пороге стоит. Беги, песик, а то и тебе достанется. Уж она на тебя камня не пожалеет, нет!

Но Агнешки не было дома. Пошла к кузнечихе полоть лен. Отчасти для того, чтобы кузнечиха потом и ей помогла, а больше, чтобы послушать новости. Жили они в стороне, а она была любопытна, все хотела знать. А главное, что и Баниха тоже пришла к кузнечихе.

— Ну, как там? — дипломатически спросила одна из женщин. Но Баниха знала, чего они ждут, и хотела набить себе цену. Поэтому она притворилась, что не слышит, и тщательно вырывала дикую горчицу, выбирая ее среди тонких, бледных стебельков льна.

— Детей-то одних оставили? — хитро, издалека, сторонкой, подобралась Агнешка, поспешая за ней.

— Э, зачем одних… Осталась с ними Анка.

— Так ее Анкой зовут?

— Ну да, Анкой.

— Ну, глядите, люди добрые, на что же это похоже?

В Банихе взыграла гордость хозяйки, приютившей у себя человека. Она выпрямила согнутую надо льном спину.

— А что тут такого, ни на что не похожего? Вежливая, тихонькая, никому не мешает…

— И долго она у вас жить будет?

— А что ж, я ее не гоню. Куда ей идти?

— А откуда она?

Баниха снова помолчала, возясь с корнем лопуха.

— Ишь как вырос… И не вытащишь… Да мне-то что, откуда она? Староста с ней разговаривал, а я и не спрашивала.

По лицам пробежало разочарование.

— Хоть замужняя?

— Не спрашивала. Хотя — кабы была замужняя… А ребенок красивый, здоровенький.

— Что-то ее нигде не видать.

— А чего ей шататься по деревне? Работа и в избе найдется. Обеды учителю готовит.

— Ну? Так он уж не ходит к Стефановичу?

— Зачем ему туда ходить? Дорого, да еще Стефановичиха на старом смальце готовит. Так уж лучше этак.

— Смотрите-ка, она и готовить умеет! Может, кухаркой где служила?

— Может. Я не спрашиваю.

Некоторое время они пололи молча. Земля тонким слоем оседала на руках, кололись стебли вырываемого чертополоха.

— В усадьбу будет ходить на работу, на кухне помогать. Староста уже говорил с управляющим, тот согласился.

— В усадьбу?

— Ага. Только вот поправится еще маленько, а то уж очень слаба.

— Как не быть слабой! А только, люди мои милые, и везет же некоторым… А жить у вас будет?

— А пусть ее живет. Поработает немного, за ребятишками присмотрит. Учитель тоже сколько-нибудь за стряпню платить будет.

Женщины переглянулись. Эта Баниха всегда что-нибудь да отхватит! Взяла в дом бродяжку, вроде одни хлопоты, только и всего. А вот, выходит, что она за эту бродяжку еще и деньги получит. Потому что ни одна из них не сомневалась, что эта Анка, или как ее там, из учителевых денег ничего не увидит. Не зря у Банихи голова на плечах да куча детей на шее.

Не одна из них теперь уже жалела. Надо было тогда, как только староста пришел, сейчас же и вызваться самой. Да кто мог знать? Все могло выйти совсем по-иному, одна Баниха как-то пронюхала.

Агнешка помрачнела. Теперь она уже жалела, что пришла. Правда, она давно обещала кузнечихе, что поможет ей на прополке, но дома-то работы тоже хватает, можно было и остаться. А старик куда-то потащился с самого утра, как только пригнал коров. И так никак концы с концами не сведешь, а тут еще этот лишний рот. И непослушный какой, страсть! Только о махорке и думает, больше ни о чем. А прорва какая! Только бы ему есть и есть!

Болела спина. Сорняков в этом кузнечихином льне была уйма, будто нарочно кто посеял. Могла бы небось и кузнечихина Рузька помочь — ни к чему такую большую девку в школу посылать. Ни от нее работы, ни помощи в доме. Да и учитель, чистая собака, так и смотрит, как бы кто не пропустил дня.

Изо всех сил, со злобой на Баниху, на эту Анку, на старика отца, на учителя, дергала она сорняки и отбрасывала в кучу, на межу. Всю накипевшую желчь, всю злость она срывала на дикой горчице и чертополохе. Болела спина, жгло руки. Вдобавок вспомнилась еще пришедшая вчера повестка об уплате за землю. Будто у них есть из чего!

— Ну и травы же тут! — облегчила она свою душу, кольнув кузнечиху.

— Лен как лен, — сухо ответила та. — Ваш тоже не лучше.

На это нечего было ответить. Она снова ухватилась за жесткие стебли дикой горчицы, яростно выдирая их из сухой земли.

И зачем только было приходить? От кузнечихи мало радости, если она и придет помочь в прополке, — работать-то она не очень любит. Только наслушаешься всяких колкостей, а узнать — так ничего ведь и не узнала. Она все чаще распрямляла спину и поглядывала на солнце, но оно плелось так медленно, словно нынче и вовсе не собиралось заходить.

— Жара…

— Жара, милая ты моя. Что только дальше будет?

— Овсень свою пшеницу, которая у леса, на сено скосил.

— Ну! На том участке за кочкой?

— Там. Все метеликом поросло — и крышка. А семена ведь у него хорошие были.

— Боже милостивый, подорожает хлеб, тогда уж ни кусочка человек не увидит!

— Хорошо тому, у кого будет на продажу, — выгадает.

— А как же! Граф в Остшене, тот заработает…

— И на что ему? Он и так небось всякий день сало ест!

— А что ему не есть? Может себе позволить…

— Господи боже мой, вы только поглядите, как оно выходит: мокрый год — плохо, сухой год — плохо!

— Все как-то в точку не попадает. Могло бы и так быть, чтобы немножко дождь полил, а немного и солнце погрело.

— Ишь чего захотели!

— А вы не хотите?

— Не ссорьтесь, бабы, не ссорьтесь! Каждый бы хотел, да что с того хотенья?

Они все чаще поглядывали на небо, и кузнечиха, наконец, поняла, что пора дать пообедать.

— Милые вы мои, вы тут чуточку поработайте, а я сбегаю домой, надо же перекусить чего-нибудь.

— И-и, не хлопочите, мы не голодны, — вежливо отказывались они, но не слишком настойчиво — только так, для приличия.

Едва она исчезла за межой, они, как по команде, прервали работу.

— Кузнечиха-то прямо барыней глядит.

— Все потому, что сам-то у нее кое-что зарабатывает.

— И-и, велики заработки!

— Ох, пригодились бы, пригодились и такие! — вздохнула Агнешка.

— А вам-то что? У вас небось двадцать пять моргов земли, — насмешливо бросила Курчиха.

Агнешку охватила злость.

— Земля? Видели вы эту землю? Один обман, только и всего! Чистый песок!

— В деревне тоже песку хватает.

— А все не так. Все скорей что-нибудь уродится.

— Ой, боже милостивый, уродить-то уродит, да то водой зальет, то солнцем выжжет!

— Эх, только бы здоровье было, как-нибудь уж человек перебьется, — стонала Либерачиха.

— А у вас все еще во рту болит?

— Ох, милая ты моя, иной раз сдается, что уж и не выдержу. Ни поесть чего, ни поговорить…

— Сходили бы к этой дачнице, — может, она бы что посоветовала.

— Была я у нее, была… Говорила мне Захарчукова баба, что ее мальчонке она хорошо посоветовала, когда он недавно хворал… Пошла и я. Нет, ни к чему мне такие советы, — плаксиво рассказывала она, показывая синие, покрытые язвинками, кровоточащие десны.

— Что же она сказала?

— Сырую морковь велела есть, яблоки, лимоны купить. Куда мне лимон покупать? Наверно, грошей двадцать за штуку заплатить надо.

— Лимон, может, помог бы.

— Лимон — может быть. Но морковка? Так только сказала, да и куда мне морковку или там яблоко укусить? Все зубы шатаются, а как возьму что в рот, еще пуще кровь течет.

— У Ровеньков с ребятишками то же самое делается.

— И у Лейеков.

— Такая уж, видно, хвороба на людей напала. Что тут лечить, раз все равно не поможет? Само должно пройти.

— А, конечно!

— Кузнечиха идет, интересно, что она там тащит.

Женщины умолкли. Кузнечиха присела на меже.

— Идите-ка, бабы, идите!

Они шли медленно, по пути вырывая то тут, то там какой-нибудь сорняк. Чтобы показать, что не так уж им не терпится. Между тем у них уже и под ложечкой засосало, потому что из голубого бидона донесся запах кофе, а кузнечиха резала большие ломти светлого, покупного хлеба.

Женщины ели медленно, не торопясь, громко глотая горячий сладкий кофе. Да, уж показала себя кузнечиха, ничего не скажешь! На такой обед они и не рассчитывали. Либерачиха с трудом жевала, отрывая корочки и старательно пряча их за пазуху.

— Внучку снесу, сама-то я корочки уж ни-ни!

Все искоса поглядывали, есть ли еще что в бидоне. Но кофе кончился. Они вытирали губы углами платков, благодарили и шли обратно, осторожно ступая между тонкими зелеными стебельками льна, среди которых буйно росли сорняки.




IV


У Роеков проснулись, и утренний гомон в доме разбудил Винцента. Он встал, потягиваясь, и с минуту соображал, что делать. Но, увидев за окном чистое небо, направился к реке. Вода была молочно-белая, а небо раскрывалось над миром перламутровым куполом. Последняя звезда, запоздалый скиталец по дальним небесным путям, с трепетным мерцанием утопала в глубине небосвода. Седые от росы луга стояли словно в осеннем инее.

Винцент вздрогнул. Было холодно. Щемящий холод шел от земли, холодом веяло от жемчужной воды. Розовый рассвет медленно, постепенно озарял бледное небо.

Он остановился на берегу и торопливо сбросил с себя одежду. Попробовал босой ногой — вода была холодна как лед. Наклонился и плашмя бросился в воду. Его охватило ледяным пламенем, перехватило дыхание. Широкими взмахами он поплыл к противоположному берегу, где в опадающем седом тумане виднелись верхушки высоких кудрявых верб, отсвечивающих серебристым блеском листьев. Вода тихо плескалась, пенилась мелкими кудряшками вокруг его груди, расступалась, послушная ударам рук. Костенели пальцы ног. Он повернул вверх по реке, но напрасно пытался бороться с невидимым течением. Здесь было глубоко. Огромные массы воды неудержимо рвались вперед, мощной струей протекая над илом и песком, одолевали сопротивление человека. Он устал и согрелся. С минуту пытался плыть по течению, лежа на спине, но снова почувствовал пронизывающий холод. Он повернул к своему берегу, к обрыву, отвоеванному у лугов непрестанной работой воды.

Тут он заметил старую женщину. Либерачиха стояла по колени в воде, безжалостно моча в ней юбку. В левой руке она держала ивовую корзинку, правой искала чего-то на дне. Она со вздохом наклонялась, с трудом приподнимала корзинку повыше, рукав вылинявшей кофты намокал до самого плеча, седые пряди выбивающихся из-под платка волос касались воды. На миг она выпрямлялась, бросала что-то в корзинку и снова со вздохом склонялась к воде и искала, старательно искала.

Там, в песке и иле, прятались на дне ракушки, гладкие, овальные, двойные скорлупки, заключающие в себе тело моллюска, — корм для свиней. Вот причина и начало перламутровых россыпей, которые сплошной полосой спускались по склону от изб до самой воды.

Женщина бродила по мелководью и искала. В это время медленно плывущий Винцент почувствовал под ногами дно. Он протянул руку и ощупал его. Да, есть. Здесь, где приходилось погружаться поглубже, их было достаточно. Он нащупал гладкую скорлупку, отличающуюся от обточенных водой камней. Ракушки боком торчали в песке, крепко впиваясь в дно. Здесь их были целые залежи — они прижимались вплотную одна к другой. Двумя бросками он передвинулся дальше и снова ощупал дно. И здесь есть. Не одну — десять, двадцать корзин можно было бы наполнить в несколько минут. Но там, у берега, дно было уже пустым. Его уже сто и тысячу раз обшарили босые ноги, ободранные ногти уже выгребли из гравия и песка каждую ракушку, на них уже откормили сотни свиней. Вот почему старухе приходилось по нескольку раз мучительно сгибаться, прежде чем ей удавалось вытащить одну-две мелкие ракушки.

Между тем здесь это было совсем легко, — мгновение спустя Винцент набрал полные пригоршни крупных ракушек. Он нерешительно взглянул на женщину. Собственно говоря, что ему стоит помочь ей? Раз-два — и наполнить корзинку, и пусть бабка идет греться в избу.

Но он все не решался. По нескольку раз открывал рот и снова закрывал, не сказав ни слова. Нерешительно перебирал в руках собранные ракушки. Женщина на миг вышла на берег, и он увидел ее синие, узловатые, покрытые шишками и желваками ноги. Провел руками по дну и снова почувствовал под пальцами целые залежи ракушек, неистощимое богатство для той, мерзнущей на берегу.

Солнце всходило как-то быстро и ясно, без красок. День обещал быть безоблачным, жарким, знойным. Но сейчас было еще холодно, и роса не начинала обсыхать. Лишь туман успел уже впитаться в воду, исчез, рассеялся.

Женщина опять вошла в воду. Одеревеневшими пальцами Винцент снова нащупал ракушки и вытащил, одна за другой, целую пригоршню. Он понял, что их так крепко держит на дне: они приоткрывали створки своих домиков, выпускали мягкую, скользкую ногу и запускали ее в песок, вцепляясь в него словно клещами.

Теперь он увидел, что от деревни идут с корзинками другие утренние ловцы, рабы свиней. Винцент разжал пальцы, и ракушки тихо пошли ко дну. Он вышел на берег, весь посинев и щелкая зубами. Одевался медленно, не глядя на ту женщину, которая, согнувшись в дугу, все еще старалась наполнить свою корзинку.

Шел не спеша, чувствуя, как горит его кожа от слишком долгого пребывания в ледяной воде. На тропинке он разминулся с целой толпой идущих с кошелками крестьян, преимущественно женщин. Они проходили в молчании, лишь изредка какая-нибудь бросала ему слова приветствия.

Он знал, что они войдут в воду глубже, чем та старуха, живей, чем она, примутся за дело, глубже погрузят пальцы в песок и что той корзинке, пожалуй, уж не наполниться. Видимо, потому старуха и приходила так рано — еще до восхода солнца.

В душе остался неприятный осадок и какая-то неловкость.

Возвращаться домой не хотелось. Он пошел куда глаза глядят, по зеленому лугу, вдоль реки.

Тихо катились спокойные серебряные волны. На повороте, где Буг раздваивался на два рукава и, обмывая островок, вновь соединялся, серебряными шпалерами стояли огромные, никогда не стриженные вербы. Они вздымали вверх, над полосой белого песка, свои великолепные ветви, на которые сейчас опустилась стая горластых галок. С резким криком пролетала чайка-рыболов, коснувшись снежной грудью воды. Шумно галдели ласточки, чьи гнезда, одно к другому, чернели в глиняной, обрывающейся к воде стене. Так он всегда представлял себе китайские жилища в глинистых оврагах — да они, наверно, и были такими.

Налево зеленели луга. Изумрудная, ядовито-зеленая, жирная трава скрывала болото. Не нужны были чибисы, с криком носящиеся над самой землей, ни аисты, важно ступающие сквозь заросли растений, чтобы догадаться об этом. Аисты не боялись. Они шли, внимательно устремляя в траву острые клювы, словно задумавшиеся пожилые господа, и с достоинством, не торопясь, уступали Винценту дорогу. Редко который срывался и отлетал на несколько шагов в сторону.

Трава была еще седая от росы. На листьях барбариса, орешника висели капельки, сверкающие на солнце золотым блеском. Винцент почувствовал, что промочил ноги, и свернул в сторону. Почва сразу поднялась песчаными пригорками, залиловела чебрецом, зашелестела высокими ветвями сосен. С неудовольствием он заметил, что по лесной тропинке кто-то идет. Глаза его были еще полны зелени, света, красок, уши полны утренней песней над рекою, а сердце — удивительным покоем. Вид человека возвращал его в будни, где не было ни красок, ни блеска.

Да, это был Матус. Он приподнял шапку, но, видимо, тоже не был расположен к разговору. Винцент быстро миновал его и свернул меж деревьев, чтобы лесом пройти в деревню.

А Матус все бродил у леса и рассматривал редкие, хилые колосья на своем поле. Здесь и там просвечивали плеши чистого песка. Зеленые шишки чертополоха густо косматились в жалких хлебах. Нет, от этого участка ожидать было нечего. От других, впрочем, тоже.

Во время парцелляции он польстился на эти морги, которые отдавали, казалось, почти даром. Рассрочка на сорок лет. Время, которое даже и мыслью не охватишь!

— Что нам сидеть тут на двух моргах? — толковал он жене, противнице всяческих перемен. — Избу перенесем, а двадцать пять моргов — это как-никак кусище. Хозяйкой будешь.

Она вздыхала, не совсем еще убежденная. Очень уж пугали ее эти выплаты. Но Матус вовсе не принимал этого близко к сердцу.

— Сорок лет! И не почувствуешь! Подумай, столько земли! Уж тут мы всегда свое возьмем.

Впрочем, в то время цены на хлеб, на масло, на картошку были еще довольно высокие.

«Может, и возьмем», — подумала Матусиха и уже больше не возражала.

Вскоре они переехали. Но когда стали разбирать избу, то балки рассыпались в труху, снятые полы обнажили уродливые язвы гнили, а солому на кровле, почерневшую и прогнившую, даже невозможно было собрать с трухлявых стропил. Стояла изба, пока ее не трогали, а как тронули, оказалась не избой, а грудой никуда не годного мусора. Разве что в печку…

Но Матус заупрямился. Нет так нет!

Они вырыли в песке яму, покрыли ее досками и соломой.

— Проживешь и здесь не хуже, чем где-нибудь. Через год-два построимся да еще лучше, чем в деревне. Железом избу покроем, что там с соломой возиться!

Она потихоньку плакала. Не нравилось ей, что они живут в яме, как барсуки. Но Матус изругал ее последними словами, и она притихла. Стряпала еду на очаге перед землянкой и не жаловалась кумушкам, которые забегали посмотреть на это их хозяйство.

А Матус взялся за землю.

Тогда-то и вылезли плеши чистого песку — где ни копни, всюду сквозь пальцы сыпался белый песок. Люпин и тот не рос на нем, потому что лето пришло слишком жаркое, знойное, душное, — солнце жгло как огнем. Песок, впрочем, был тут повсюду. Сыпучий, упрямый песок, он захватывал в свое владение землю, выступал на поверхность слой за слоем, будто, кроме него, ничего не было, будто он доходил до самого сердца, до самого нутра земли. Отчаянно цеплялись за этот песок корешки растений, широко стлался по пригоркам чебрец, серебрилась полынь, кустился чертополох. Но то была не пшеничная и не ржаная земля. Даже не картофельная. Так, песок и песок.

Каларусы, Овсени, у которых было по паре коров, те еще кое-как справлялись. Они перевезли на свои участки весь навоз, копали, поливали, и у них еще что-то получалось. Но Матусов, с их единственной плохонькой коровенкой, прижимала несказанная нужда.

На стенах избы у старосты висели большие плакаты об искусственных удобрениях. На них был изображен крестьянин в красивом кафтане, а вокруг колосился хлеб — высокий, золотистый, богатый хлеб богатой земли.

Но как ни считали, как ни подсчитывали сообща мужики, затраты на искусственные удобрения не окупались. Они стоили больше, чем урожай, который можно было собрать с этой земли. А Матус и вообще не верил, чтобы где-нибудь существовал крестьянин, который мог бы одеться в такой кафтан, в такие сапоги, как этот на картинке. Видно, и про хлеб тоже была неправда — малевать-то все можно, но кто и где видел такой хлеб на полях? И оставалось лишь одно — люпин. Но и люпин был дорог и тоже не очень-то хотел расти на бесплодных песках у Матуса. Хилые стебельки росли редко, мелко цвели синеватые и желтые цветочки в тощих колосках.

Матусу казалось, что этот сухой песок засыпает, давит, душит его, непосильной тяжестью ложится ему на грудь.

Он уже не говорил с женой о доме под железом. Они чуть не замерзли до смерти в своей яме в зимнее время. А тут еще жена забеременела. Ну как ты будешь сидеть с ребенком в этакой дыре!

И Матус выстроил избу, совсем не похожую на ту, которые стояли в деревне. Из тонких жердочек, переплетенных соломой, замазанных снаружи и изнутри глиной. Так, хибарка. Вставил окна и двери от старой избы и поселился.

— Наконец-то! — сказал он жене.

Но песок был песком, бесплодная земля так и не хотела родить. Осталась избушка из соломы и жердочек. К ней прибавился соломенный хлев и едва держащийся навес.

Бесплодный песок не хотел кормить. Не хотело пускать ростков семя, брошенное в его сыпучие груды. Но неизменно, безошибочно, в срок приходила бумажка. Она напоминала, звала, призывала. Оказалось, что медленно текут дни, но быстро пролетает год от одного взноса до другого.

Денег взять было неоткуда. С трудом, мучением Матус старался уплачивать проценты. Основной долг оставался все тот же, росли и проценты, сроки уплаты черной тучей нависали над жизнью, а песок был все тем же песком, и в него бесследно впитывались пот, и бабьи слезы, и проклятия надрывавшегося на работе мужика.

У этой земли вырвали все, что она могла дать. Ведь уже давно было известно, что она предназначается по парцелляции: вклады в нее, рассчитанные на будущие годы, не окупились бы. И она давала, что могла, не получая взамен ничего. Из года в год она приносила все худший урожай, но это ведь не имело значения. Помещики сеяли и собирали до тех пор, пока вообще хоть что-нибудь росло на ней. Корешки ржи и гречихи, клубни картофеля высосали из земли все, что можно было высосать, — все соки, все питание. Перепутанные корешки с трудом находили под землей пищу, проникали в глубь, ползли во тьме, отчаянно метались из стороны в сторону, хватали, сосали, забирали из земли все, что можно было забрать. Постепенно на полях стали светиться лысины, все более редкие колосья покачивались на ветру, все жалче цвела гречиха, все больше чертополоха разрасталось на урожайных некогда пригорках. Пока в конце концов почва не рассыпалась чистым песком — безнадежная, бесплодная, использованная, выеденная, не подкармливаемая ничем долгое время.

И тогда-то подошла парцелляция.

Крестьяне получили по двадцать пять моргов бесплодной земли, иллюзорное достояние, обманчивое богатство. Не удивительно, что их соблазнили эти морги. Двадцать пять, в то время как они сидели на одном, двух, трех, в то время как им и во сне не грезилось, что может быть столько земли! Известно, песок… Но ведь можно же будет его как-нибудь обработать, одолеть, силком заставить выгнать зеленый колос, зацвести белизной гречихи, разрастись широкими картофельными кустами, зашуметь густым просом! Земля-то ведь тут везде одинаковая. А между тем вон там, рядом, через край переливались богатства Остшеня, да и здесь, прежде чем запущенная усадьба стала клониться к упадку, пышно, весело и шумно жили помещики в Калинах. На этой же земле. «Мог барин — сумею и я».

Те, у кого были хоть какие-нибудь средства, воевали с землей успешней. Но на парцеллированные участки польстилась и деревенская беднота и бывшие помещичьи батраки. А для этих бесплодный песок так и оставался бесплодным песком. Песок давал урожай песка. Так что им пришлось жалеть о своем прежнем морге или о двух-трех близ деревни, на более плодородной земле, не истощенной, не выветрившейся, удобренной перегноем, пропитанной навозной жижей, подкормленной мусорными отходами — всем тем, что сопутствует человеку и даже помимо его сознания и воли идет в землю.

Шла безнадежная и безуспешная война с песком. Силы, жизнь, кровь уходили в бесплодный песок, а он все оставался бесплодным. Матусиха, хозяйка на двадцати пяти моргах, высохла на этих богатствах, как щепка. Проходил год за годом. И все ближе было к тем сорока годам, которые сперва казались такими далекими, как бабьи рассказы о хрустальной горе, которой и нет нигде на свете.

Раньше приходилось хозяйствовать на морге, двух, но они хоть были свои, собственные. А теперь в руках не было ничего. То и дело доносились слухи, что банк отнимет все, потому что они мало того, что не уплачивают в срок за землю, но и с процентами не справляются. Этому и верили и не верили, но все же могло ведь случиться и так… И без того ничего не было своего собственного. А белый песок смеялся в глаза над всеми трудами и усилиями.

В конце концов у Матуса совсем руки опустились. Ему уже ничего не хотелось. Да и к чему? Все равно все пожрет песок.

Тогда внезапно нашла в себе неожиданную энергию Матусиха. Она накопила немного денег за яйца, за масло и собралась в город на ярмарку. Привезла поросенка. Поросенок был маленький, худой, но все же стал как-то выправляться. Угождала она ему, как могла. Бывало, еще впотьмах бежит к реке и до полудня копошится в ледяной воде, ногтями выдирая со дна ракушки на корм для поросенка. Воняло это в горшке, как смертный грех. У Матуса вся охота к еде пропадала, когда на плите варились ракушки. Но поросенок рос. Потом они продали его, купили другого, в доме появились кое-какие гроши, и Матусиха уже крепче вцепилась в этих свиней. И Матусу пришлось признаться, что если бы не свиньи, то они так бы и пропали с ребенком на своих двадцати пяти моргах. Теперь он жалел, что, перебираясь на новое место, сбыл свои сети и вентери, — все же рыбная ловля кое-что давала. Но тогда ему казалось, что одно дело на двух моргах, а другое — на двадцати пяти. Вроде как не пристало ему теперь возиться с рыболовством. Как же! Ему ведь предстояло стать земледельцем, зажиточным хозяином. Пусть уж деревенская беднота живет с воды, в воде мокнет.

А теперь пригодилось бы! Вот только трудно купить новые сети. Трудно сколотить на лодку, хоть и считалось, что их продают дешево — особенно если кто справлял себе новую, а старую хотел сбыть.

Иной раз его тянуло к реке, — ведь сколько лет он жил ею. Вода была благодарнее, чем земля. Ее не приходилось ни обрабатывать, ни кормить, в нее не надо было бросать зерно, которое не хотело всходить. Рыба множилась и росла сама, без участия человеческих рук, хотя, правда, и ее становилось все меньше. Уже не попадались такие щуки и угри, как в его молодые годы, когда стоило раз поставить вентерь, раз закинуть сети, чтобы привезти домой без малого полную лодку. Но все же рыба еще была и как-никак кормила деревню.

А он польстился на землю — не на землю, на чистый, голый бесплодный песок.

Матус со злостью пнул ногой сухой ком, лежащий на краю поля, и медленно пошел к избе. Ему не хотелось возвращаться к бабьим причитаниям, к слезливым жалобам. Хотя и удивляться тут было нечему, — человек не каменный: когда приходило новое несчастье, уже трудно было выдержать. А несчастье надвигалось — верное и неизбежное. Баба еще могла обманывать себя, но у Матуса не оставалось никаких сомнений. Свиньи не ели уже третий день. Матусиха с замирающим сердцем присаживалась на корточки у порога хлева и смотрела. Они лежали обе на боку, жирные, откормленные, и мутнеющими глазами вяло водили по стенам хлева.

— Молока им дать, что ли? — мрачно сказал Матус, на миг перестав рубить дрова.

— Молока…

Агнешка на мгновение задумалась. Наконец, решительно поднялась на ноги.

— Сбегаю к старостихе. Буду полоть лен, отработаю.

Вскоре она прибежала с кувшином молока.

— Дала. Уж там какая она ни есть, а все не злая баба.

— Да ведь ты отработаешь, — пробормотал Матус.

— Понятно, отработаю! Но все равно она не скупая, всегда даст, не то, что другие.

Она засуетилась вокруг свиней. Налила в черепок молоко. Как раз в это время из избы выполз заспанный Владек. Он засунул пальцы в рот и удивленно смотрел на происходящее.

— Молоко?

— А ты тут не путайся под ногами! Молоко для свинок, потому что они есть не хотят, понимаешь?

Он замолчал. Стоял в своей короткой рубашонке и смотрел, как мать подставляет черепок прямо к свиным рылам. Та, что поменьше, чуть приподнялась и понюхала.

— Пьет! Пьет!

— Э, куда там, пьет!

— Подожди, вот осмотрится и выпьет…

Но свиньи не обращали внимания и на молоко. Они лежали неподвижно и время от времени тихонько стонали. У Агнешки сердце разрывалось.

— Окурить их, что ли?

— Не поможет! — сплюнул Матус. — Все равно сдохнут.

Она вскрикнула от негодования.

— Не болтай невесть что! Жара такая на дворе, пот им дух и сперло. Нажрались, может, какого-то зелья. Да это пройдет…

— Так тебе и пройдет! Зараза на свиней напала, вот и все. Точнехонько так и Марцыновы свиньи хворали, на третий день и загнулись.

— У Марцына?

— Ну да. Будто не знаешь?

Нет, она не знала. Никого как-то не встречала в эти дни.

Но это был последний удар по хилому деревцу надежды. Если зараза — тогда пропало. Она присела около животных и попыталась приподнять голову одной из свиней.

— Совсем чистые. Никаких пятен нет.

— Пятна не обязательно. Печенка вспухнет — и все. Свиной кровавый понос.

Она осторожно гладила жесткий щетинистый бок.

— Дышат чуточку. Может, их водой полить?

— А, брось ты! Нож тут требуется и больше ничего!

Она всхлипывала в грязный фартук.

— Господи Исусе! Как же так? Может, им еще полегчает!

— Ничего им не полегчает, а только подохнут без всякой пользы, вот и все.

— Да что ж ты с двумя свиньями делать будешь?

— Купят, может. Сбегаю сейчас к Стефановичу.

— Ну, иди, коли так. Может, хоть по тридцать злотых даст…

— Марцыну по двадцать заплатил, а те лучше были!

Агнешка тяжело вздохнула, посидела еще несколько минут и пошла за дом, окучивать капусту. Мимоходом она кинула взгляд, где ребенок. Владек дорвался до картошки, оставшейся от завтрака, взял несколько штук в подол рубашонки и не спеша жевал. Но как только мать склонилась над грядками капусты, он соскользнул с порога и на кривых ножках тихонько направился к хлеву. Крепко держась за косяк, осторожно переступил порог. Свинья шевельнулась и застонала. Он в испуге попятился. Но животные снова замерли в неподвижности. Мать, видно, совсем забыла о молоке, а оно, беленькое, стояло в глиняном черепке. Тяжелое дыхание свиней слегка шевелило его, как дуновение ветра шевелит поверхность спокойной воды. Вместе с молоком слегка шевелилась и соломинка из свиной подстилки, упавшая в черепок.

Владек предусмотрительно обернулся. Матери не было видно. Из-за дома время от времени доносились удары мотыги в твердые комья земли. Он протянул руку, зорко следя за мутным взглядом свиней.

Те не протестовали. Владек обеими руками схватил черепок. Немного молока пролилось на свиное рыло, но животное и не шевельнулось. Тогда он поднес черепок к губам и стал пить. Молоко громко булькало в пустом желудке, он глотал его, захлебываясь и давясь, белая струйка стекала по подбородку на рубашку, он чувствовал влагу на животе, пить становилось все труднее, но он пил, пил, громко глотал, переводил дыхание и снова погружал губы в белую жидкость. Молоко пахло коровой, коровником, теплым навозом. Наконец, он выпил все и поставил черепок на прежнее место, под свиное рыло.

— Вла-аадек!

Звала мать. Он отер губы рукавом и медленно пошел, слыша, как у него булькает в животе.

— Где ты прячешься? Загляни-ка к свинкам, как они там?

Он послушно направился к хлеву, постоял возле него минутку и снова засеменил к матери.

— Спят.

Она ужаснулась.

— Спят? Не смотрят глазами?

— Смотрят, только мало. Стонут.

— Так что ж ты говоришь, что спят? Да не стой ты, не стой, иди набери травы для кроликов!

Он отправился ко рву у дороги и стал собирать в подол рубашонки листья конского щавеля и мелкие листочки белого клевера, который неведомо откуда там взялся, — засеялся самосевом и вырос густым ковриком сердцевидных, тройных листиков.

Владек рвал траву, пока не вернулся отец. Он шел злой. Мать, видимо услышав его шаги на дороге, выбежала из-за дома с мотыгой в руках и в подоткнутой до колен юбке.

— А Онуфрий не пришел?

— Не хочет. Позавчера, мол, у Марцына взял, а сегодня ему привезли из украинской деревни. Говорит, хватит с него, да и боится, как бы кто не донес.

— До сих пор небось не боялся? Мало он дохлятины покупал? Хотя бы и в прошлом году?

— Покупать — покупал. А теперь не хочет.

— Так что же теперь будет?

— А ничего. Прирежем. Что съедим, то съедим, а остальное кинем в навоз, только и всего.

Она стиснула губы. Со злостью взглянула на мужа. Как ему легко говорить! Известно — мужик. Ему всегда легче жить на свете.

— Пойду загляну к ним. Может, еще как-нибудь выцарапаются.

— Бабьи глупости! Выцарапаются! Вон от Плазяков тоже были у Онуфрия.

— Батюшки! Этакий кабанчик!

— Был, да сплыл. Утром прирезали.

— Надо было в ту ярмарку продать.

— А не ты ли мне в уши гудела: «Ждать! ждать!» Вот и дождались. Поднялась цена!

— У тебя тоже своя голова должна быть.

— Ну да! Кабы кто знал, что зараза кинется, так никогда и убытков бы не было. А я не господь бог, чтобы все наперед знать!

— Все равно надо было продать.

Он остановился, сжав кулаки.

— Иди ты к…! Не доводи до греха!

Она открыла было рот, чтобы что-то ответить, но Матус не стал дожидаться и направился к хлеву. Свиньи уже едва дышали.

— Помоги, тащи за ноги!

Они с трудом вытащили животных из хлева. Те уже даже не визжали, безвольно позволяя перетаскивать себя через порог. Колыхались их жирные туши. Но разложенные на траве, они все же казались меньше, чем в ограниченном четырьмя плетневыми стенками хлеву.

— Дышат все-таки!

— Может, с той, что поменьше, еще подождем?

Не отвечая, он принес длинный остроконечный нож.

— Смотри, они молоко выпили!

— Как же, выпили! На сыночка погляди!

Она оглянулась. Владек стоял в мокрой рубашонке, прядки волос надо лбом тоже были мокрые.

— Ты молоко вылакал?

Мальчик попятился.

— Оставь его! Выпил так выпил. Жалеешь ему, что ли?

Она отодвинула ногой пустой черепок.

— Подержи!

Свинья позволяла делать с собой все. Матусиха взяла ее за ноги и придержала. Матус ловким движением воткнул нож в сердце. Животное дрогнуло.

— Подержи голову.

Она оттянула рыло. Матус полоснул ножом по белому жирному горлу. Кровь начала медленно сочиться темная и запекшаяся. Агнешка ловила ее в горшок.

— Самое время было! Ну, теперь другую!

Владек стоял и смотрел.

— Мясо будет, — сказал ему отец.

— Ой, будет, боже милостивый, будет! — заголосила Матусиха. Она присела на землю возле мертвых свиней и раскачивалась взад и вперед, сотрясаемая рыданиями.

— Не ори! В деревне слышно!

Она отерла глаза. Пощупала свиной зад.

— И жирная же! Пудов десять, наверно, весит…

— Может, и больше.

— Господи Исусе, господи Исусе! Такие деньги!

— Не скулила бы ты. Я схожу к Скочекам за корытом, а ты воды нагрей.

Она набила печку сосновым хворостом, огонь весело потрескивал под лопнувшей плитой. Матус вскоре вернулся со старым Скочеком.

— Вот и пошло все прахом. Счастье еще, что успели прирезать. Вон у Параски за речкой ночью околели, баба и не заметила.

— И как же?

— Да никак. Закопали, и все.

— Боже ты мой, что только делается! — Она тяжело вздохнула.

— А хороши свинки!

— Ну, так как? Берете?

— Разве ту, что поменьше. А то жара, протухнет сразу.

— У вас погреб холодный, полежит.

— Полежать-то полежит, а все же…

Матусиха незаметно отозвала мужа в сторонку.

— Почем дает?

— По восемь. Только не все сразу. И мешок картошки.

— Матерь божья! Уж лучше собакам бросить!

Он пожал плечами.

Долго спорили они со Скочеком, щупали, осматривали, пока, наконец, сторговались. Пес Лапай, чуя запах крови и мяса, визжал в своей будке и отчаянно рвался на цепи.

Матусиха вырезала кусок сала на заправку к обеду.

До поздней ночи копались они в мясе, в синих кишках, в кусках белого сала. Владек заснул на кровати, объевшись чуть не до обморока, весь вымазанный лоснящимся жиром. Он стонал и покряхтывал. Матусиха заглядывала к нему время от времени и опять возвращалась в сарай, где солили мясо в деревянной кадке.

Старый Матус беспомощно суетился вокруг.

— Вы, папаша, тоже взялись бы за что-нибудь, — со злостью накинулась на него невестка. — Работы уйма, рук не хватает, а вам хоть бы что! Как почуяли мясо, так небось сразу прибежали, не понесло вас на деревню, как в другой день!

— Да ведь говорю же… Говорю же… — бормотал старик, без всякой надобности перекладывая кучу кишок с одной лавки на другую.

— А где опять кишки? Только что тут были?..

— Вон там, на скамейке.

— Да откуда они там взялись? Вы положили? Наказанье с вами, никакой помощи, одна помеха! Подайте сало.

Старик, со страхом оглядываясь на Агнешку, неуверенно хватался то за сало, то за мясо.

— Господи Исусе! Сало, говорю вам, сало! Оглохли, что ли?

В полном смятении он опрокинул горшок с кровью.

— Еще нашкодили! Да уходите вы, наконец! Спать лягте, что ли. Есть-то вы умеете, я знаю. Не бойтесь, свое получите, хватит и для вас! Идите спать, тут от вас никакого толку. Это вам не ягодки в лесу собирать.

— Какие там ягодки… — смущенно бормотал старик.

— Уж я-то знаю, я-то знаю, куда вас носит, что в избе вас и не увидишь! И хоть бы грошик какой в дом принес, — нет, вам лишь бы махорка! Мы тут хоть подыхай, только бы вам было что покурить.

Он украдкой выскользнул из сарая и пошел спать на свое обычное место, в конюшню. А они все начиняли кишки крупно нарезанным мясом, засыпали селитрой, резали ровными кубиками сало.

— А Скочек-то, а? Деньги за мясо дал! Хоть и мало, а все же…

— К весне опять небось заскулит.

— Но уж нажрутся нашей свиньей, так нажрутся!

— Еще и за водкой побежал.

— Видали!

— А ты ему не завидуй.

— Что мне завидовать? А ведь могли бы они жить по-людски, скорее, чем мы.

— Это верно! Да что ж, когда им лишь бы пожрать да выпить… А этакий участок не засеян!

Она вздохнула.

— Кабы нам такой достался…

Теперь они работали молча. Тонкие синие кишки, пустые пленки наполнялись красными кусками мяса, кубиками сала. Лампочка мерцала тусклым огоньком, тени плясали на соломенных стенках сарая. Матусиха на мгновение забыла о Скочеках, обо всем. Ведь набивая сейчас эти чисто вымытые кишки, они хоронили всю свою надежду на уплату податей, на новую обувь, на поросенка, которого откормят, на керосин и хлеб. Грошей, полученных от Скочека, едва хватило на соль, чуточку перца, капельку селитры, лишь на приправу — и что осталось? А остальное, кто его знает, когда он отдаст, этот Скочек! По пять грошей придется вырывать, когда его встретишь на пути к Стефановичу.

— Уж так, видно, суждено…

Они уложили все мясо на посол, придавили дощечкой и камнями. Колбасы забрали в дом и вынесли на чердак.

Владек ворочался на шуршащей соломе. Агнешка подошла к нему.

— Только бы не расхворался…

— Чего ему хворать! Наелся, вот его и схватило. Не привык к жирному.

Они уже поужинали, но Матусиха взяла с остывшей плиты горшок и еще вывалила в миску огромные куски мяса. Они ели, громко чавкая, уже не чувствуя ни голода, ни особого желания есть. Но еда была — ее было даже слишком много, и приходилось есть, пока она не протухла. И они уминали мясо, вспоминая его давно забытый вкус, старательно жевали, громко глотали. Матусиху схватила сильная икота, но она продолжала есть. Матус распустил пояс.

— У Скочеков здорово сегодня выпьют!

— Что ж, и выпьют. Под жирное хорошо выпить.

Ей все вспоминались эти Скочеки, у которых и свинья не подохла, а они вот едят мясо. Правда, семья у них побольше, целых восемь человек. Но ведь и свинья была не маленькая.

Наконец, она отставила миску. Поправила солому на кровати и дырявое рядно на ней. Матус вышел во двор. Он вернулся, широко позевывая.

— Погода будет завтра как стеклышко.

— Совсем капусту засушит, никакой жалости нет у бога…

Они медленно укладывались. Было тяжело от переполненных желудков. Матусиху душило в груди, сердце колотилось часто, тревожно. Муж громко храпел. Владек стонал во сне.

Чтобы скорей шло время, она еще раз прочитала молитву. Было невыносимо жарко. «Все от этого мяса», — подумала она, и ее даже затошнило. Тем не менее она вспомнила, что надо будет вытащить несколько бураков и на ребрышках сварить борщ.

Она повернулась на другой бок. В избе посветлело, и вдруг всю ее серебряным потоком залил лунный свет, ледяной столб, упавший сквозь стекла. На нем обозначился черный крест рамы и тень стоящей на окне фуксии.

«Ну и светит! — подумала женщина и вздохнула. — Хуже спится, когда в комнате так светло».

Лапай непрестанно лаял. Этот пес мог лаять даже на тень от куста, на пошевельнувшуюся на насесте курицу.

«Надо бы другую собаку», — лениво подумала она, как думала уже, наверно, с год. А Лапай все оставался в своей будке.

Серебряный столб двигался по комнате все дальше, переходил от печки к стене, пересчитывая все щели в полу. Но когда он добрался до кровати, Матусиха уже спала тяжким, мучительным сном, полным видений и кошмаров, о которых потом не вспомнишь, — их стирает бледным пальцем рассвет, безвозвратно зачеркивая в затуманенной тяжелым сном голове.

Утром они снова ели мясо — много, жирно, вознаграждая себя за все времена недоедания. Агнешка даже свекра не попрекала, не считала каждого куска, который он клал в рот. Сытость наполняла сердца какой-то доброжелательностью, притупляла озлобление вечной нищеты и голода. Владек поминутно бегал за сарай и долго кряхтел там, но тут же возвращался к миске и опять ел.

— Ешь, ешь, — поощряла его мать. — Такая жара; того и гляди, протухнет. Надо есть, пока можно.

— Ты бы снесла кусок этой Анне, — вспомнил Матус. — Мяса много, нам все равно не съесть, а у нее там небось не всегда есть что и в рот положить.

— Снесу, отчего не снести. Она уже не живет у Банихи, знаешь?

— Ну да?

— Поссорились из-за чего-то, так Анна перешла к Игнахам, в эту клетушку у сарая.

Матус не слушал. Не слишком интересовали его эти бабьи дела. Однако вечером он напомнил:

— Ты собиралась мясо снести.

— Я уж отрезала хороший кусок, пусть и ей достанется.

Она шла, спрятав горшочек с мясом под платок. Было уже довольно поздно. Кое-где перед избами еще стояли люди и разговаривали. Лениво, спокойно после рабочего дня.

— Куда это ты, Матусиха?

— Да так, по делу.

Они с любопытством смотрели ей вслед, — Агнешка редко приходила в деревню. Незачем было. Она торопилась, ей как-то неловко было, что бежит к этой чужой, да к тому же и не хотелось, чтобы ее расспрашивали о кабанчиках, — все уж, наверно, знают, а во всех этих расспросах наряду с сочувствием всегда можно было расслышать затаенное злорадство. Что вот, дескать, это случилось именно с ними, Матусами, которые хотели быть умнее всей деревни, польстились на парцелляцию, на эти, прости господи, двадцать пять моргов песку.

Она свернула в сторону, ко двору Игнахов. В избе было уже темно, — видно, легли спать. Но из оконца приткнувшейся к сараю лачужки лился тусклый свет. Агнешка пересекла двор, как вдруг ей показалось, что слышны голоса. Она невольно бросила взгляд на оконце и остановилась, потом осторожно, на цыпочках, подошла поближе. Изнутри ее не могли видеть, там горела лампа и почти все окно заслоняла большая раскидистая гортензия, росшая в голубом горшке.

Да, она не ошиблась, там разговаривали. Она прильнула к стеклу и покачала головой. Так, так! Развалившись на кровати, лежал Янович и дымил папиросой, совсем как у себя дома. Анна сидела подле него, смеялась чему-то, откидывая голову назад, и ее белая шея выпячивалась, как у воркующего голубя. Агнешка оглянулась, боясь, как бы кто не застал ее тут под окном. Но на улице было тихо, и она опять обернулась к окну. Янович похлопывал Анну по коленям, что-то громко говоря ей, а Анна все смеялась.

«Значит, правду говорили…» — промелькнуло в голове Агнешки. Она ждала, не увидит ли еще чего, но больше ничего не было.

Горшок с мясом оттягивал руку. Она неуверенно оглянулась, не зная, что делать. Возвращаться домой ни с чем не хотелось, и она тихонько отошла от окна, а затем, громко стуча ногами, снова направилась к сараю. Кашлянула, чтобы они услышали, чтобы Янович успел хоть с кровати-то убраться. Но они, видимо, не слышали, потому что, когда она постучала, ей ответила внезапная тишина в конурке. Она постучала еще раз.

Кровать заскрипела, и послышались легкие шаги Анны.

— Кто там?

— Это я, Матусиха, откройте.

В избе послышалось какое-то движение. Потом заскрежетал ключ в замке, и Анна медленно приоткрыла дверь.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер.

Агнешка старалась не смотреть вглубь избы, но глаза ее невольно обращались к кровати. Яновича не было видно, — верно, спрятался где-нибудь в углу. А Анна стала так, что пройти дальше было невозможно, — она остановилась тут же у порога.

— Мы кабанчиков закололи, мой и говорит, отнеси-ка мяса Анне. Вот я и принесла. Только выложите куда-нибудь, а то горшок-то я хочу забрать обратно.

Анна в смущении торопливо застегивала блузку на шее.

— Спасибо вам… Но зачем? Что я вам…

— Берите, берите, у нас хватит, а у вас ведь небось не густо, пригодится. Хорошее мясо, жирное.

— Спаси вас бог. Отплачу когда-нибудь.

— И-и, что там за счеты! Человек человеку не волк…

— Бывает, что и волк… — тихо ответила Анна.

— Ну, у нас в деревне не так уж плохо, — тянула Агнешка. Ее жгло любопытство, куда запрятался Янович и что бы он сказал, если бы она его заметила, если бы ему пришлось столкнуться с ней лицом к лицу. Но Анна не спешила приглашать гостью, не подставляла табуретку. Она явно ждала, чтобы та ушла, и едва сдерживала нетерпение. И когда Агнешка собралась, наконец, уходить, она не удерживала ее даже ради приличия.

— Поздно уже, пора идти. К нам ночью даже страшно лесом ходить.

— Невелик ведь лесок-то!

— Мало ли что невелик, а люди всякое говорят. Ну, оставайтесь с богом.

— Идите с богом. Спасибо вам за все.

— Не за что, не за что, — заканчивала Агнешка уже за дверью, потому что Анна шла за ней по пятам, словно стараясь поскорей выпроводить ее из избы. И Агнешка лишь во дворе вспомнила, что не спросила про ребенка, даже не взглянула на него, хотя там же стояла колыбелька, — наверно, еще та самая, подаренная старостихой, — и ребенок спал в ней, прикрытый каким-то тряпьем.

Все ее внимание поглотил Янович. Она торопливо шла домой, жалея, что на улице уже никого не видно, — очень уж хотелось рассказать бабам, кого она видела у Анны. Она была так погружена в свои мысли, что забыла даже перекреститься на мостике, под которым водилась нечистая сила, и не успела оглянуться, как уже очутилась дома. Матус лежал на кровати — точно так же, как Янович у Анны, только что папироской не дымил.

— Знаешь что? К этой Анне ходит Янович.

— Э, бабьи сплетни…

— Бабьи сплетни? Да я своими глазами видела!

— Что ты видела?

— А Яновича. Иду я, значит, по двору к этому сарайчику, гляжу, в окне свет. Не спит еще, думаю. Подхожу это к окну — смотрю, Янович на кровати лежит, папироску курит, а она возле него сидит, кофта расстегнута, а сама смеется, будто ее кто подмышками щекочет!

— Ну и что?

— Ну и ничего. Постучала я, так она насилу открыла. Я мясо отдала и скорей назад. Она меня и в избу не пустила, а он куда-то спрятался, так что я и не видела, но папиросу курил, потому дымом пахло.

Матус сплюнул на пол.

— А зачем же ты этакой стерве мясо оставила? Стерва и есть стерва, надо было повернуться да уйти.

— Раз уж я пошла…

— Ну и что, что пошла? Как пошла, так бы и вернулась. Видно, знали бабы, что говорили… И как только староста ее из деревни не выживет…

— А чего ему выживать? А сам-то ты нешто не велел мне мясо нести? Да и не беспокойся, уж Янович не даст ее в обиду. Уж он ей, наверно, помогает, носит все, угождает…

— Есть из чего.

— Как не быть? Да ведь все это детям полагается, а не ему. Любопытно, знают об этом Казимир или хоть и Юлька?

— Узнают.

— Крику будет!

— По правде сказать, так ведь все старик заработал, а не они. Так что и запретить ему они никакого права не имеют.

— Как, для этакой лахудры из дому выносить? Хоть бы для кого путного, а то… А старуха лежит, ни о чем не знает… Что только на свете делается! Женатый ведь мужик…

— Ну, как сказать? И женатый и вроде как не женатый… Старуха-то лежит, как колода, сколько лет!

— Лет десять будет… Или нет? Ну да, десять, а то и больше!

— Вот видишь.

— И что с того? Жена все-таки есть! А у него уж башка поседела, мог бы и не бегать за бабами. А она-то! Ни стыда, ни совести!

— Уж раз байстрюка родила, так какой от нее совести ждать!

— Один срам! А кабы тогда староста со старостихой не заступились, так бы и пошла себе куда подальше.

— Ну, прогнать ее тоже нельзя было…

— Ишь ты, может, она и тебе понравилась?

— Ты что, белены объелась, что ли?

— Знаю я вас, все вы хороши! Лишь бы не дома, так уже и вкусно! Может, и ты бы к ней побежал, кабы она захотела.

— А чего ж ей не хотеть? Небось я помоложе Яновича! — подшутил он.

Агнешка вскочила как ошпаренная.

— Смотри-ка на него! Помоложе! Зато нищий, понимаешь, нищий! Нешто ты можешь носить ей конфеты из лавки, или колбасу, или шоколад! Как бы не так! Для ребенка нет, а не то что…

— Не ори, Владека разбудишь.

— И пусть проснется, пусть знает, какой у него отец! Лахудры тебе захотелось, законная жена надоела! Ну и беги, беги со всех ног с Яновичем за потаскуху драться!

Он приподнялся на локте и с удивлением смотрел на жену.

— Да ты и впрямь белены объелась? Что на тебя нашло? Я бабу и в глаза не видел и не разговаривал с ней никогда, а эта…

— А кто мне велел мясо ей нести, кто меня заставил ночью бежать, лишь бы она жирно поела? Может, не ты, а? Я сразу смекнула, еще и Яновича там не видела, что это за птичка и что там у вас с ней!

— Это у кого же?

— А у вас, у мужиков! Ты, баба, только поворачивайся, работай так, что чуть ногти с пальцев не сойдут, а вам хоть бы что! Только бы на баб заглядываться!

— Закрой рот, а то как тресну!

— Что ж, бей, бей! Пусть уж так оно и будет, пусть будет! Бей!

Он плюнул и повернулся к стене.

— Ни на грош в тебе ума нет. Ложись спать, ночь уже.

Она еще долго ворчала, прежде чем улеглась на шуршащую солому. Лежа, она долго шептала молитвы, но ей мешало воспоминание о белой, откинутой назад шее Анны, о ее воркующем, беззаботном смехе.




V


Мерно плескало весло. Захарчук еще раз проверил шесты вентерей. Все оказались на месте, ровно вбитые в ил. Он с трудом протолкнул лодку сквозь чащу резака.

— Еще на том конце, тато!

Он не ответил, всматриваясь в посеревшее вдруг небо.

— Дождь будет, что ли?

Теплый легкий ветерок заколыхал тростник. И маленький Захарчук вдруг заметил, что на всей поверхности озера исчезли, куда-то попрятались белые чашечки водяных лилий, которых тут всегда была уйма.

— Тато, гляньте!

— Вижу. Они уж со вчерашнего дня так.

Мальчик перегнулся и смотрел в воду. Да, они были там. Плотно сомкнувшиеся зеленые чашечки, укрывшиеся под зеленым покровом плоских листьев, втянутые змеевидными стеблями в воду, притаились в ожидании чего-то, что вот-вот должно наступить.

И вот налетел сильный, стремительный ветер. Он несся низко, над самой водой, — верхушки ольх и верб на берегу даже и не шелохнулись. Мчался во всю ширь озера с шелестом, хрустом, шумом тростника, татарника, колючего резака, захлестнутых его предательским арканом. Коварный ветер ворвался под листья белых лилий, с силой отрывая их от воды, к которой они прильнули плашмя. И они не могли противостоять его силе, завернулись, обнаружив свою розовато-синюю изнанку. Озеро все ощетинилось листьями, взъерошилось.

— Живей, вон там высадимся, — командовал Захарчук. Мальчонка высунул язык и стремительно греб к зеленому заливу, над которым нависали огромные серебристые вербы.

А ветер стихал на миг и налетал с новой силой. Потом он уже не прекращался, дуя низом, ожесточенно, упорно. Тростник так и пригнулся к воде, листья белых лилий повернулись на бок и торчали ребром, вода приняла стальной оттенок.

— Беда идет, — сказал Захарчук. Но тут лодка уткнулась в берег, нос ее зашуршал по чисто промытому песку. Они выскочили и с трудом вытащили лодку на поросший чебрецом и золототысячником склон, спускающийся к самой воде.

На мгновение утихло. А потом снова завыл ветер, страшный, необузданный. Пригнулись ольхи, тучей понеслась сорванная листва, заскрипели старые, перекрученные стволы. Стало почти темно.

— Побежим к Радзюку. Беги под деревьями.

Мальчик заработал ногами, изо всех сил поспешая за отцом. Ноги путались в высокой траве, в душистых стеблях, не успевших еще остыть после утренней жары. Белели и желтели медуницы, целыми полянками краснела гвоздика, хлестала по босым ногам скабиоза. На бегу мальчик заметил уже совсем красную землянику — сколько ее тут было! Но когда он хотел наклониться, вдруг загремело, и молния ударила так близко, что оба подпрыгнули. И в тот же миг крупные редкие капли дождя упали, относимые в сторону ветром.

— Скорей! Скорей!

Запыхавшись, добежали они до зеленой чащи вокруг радзюковой избы, вскочили в узкий низкий коридор калин, густо оплетенных хмелем.

В кустах радзюковы девчата бились с коровой, которая ни за что не хотела выйти на открытое место. Они тащили ее за рога, за хвост, хлестали по бокам вербовым прутом, но корова уперлась широкими копытами в землю и одуревшими глазами уставилась на что-то, одной ей ведомое. Захарчук зашел сзади и вдруг с криком ударил. Испугавшись, она подпрыгнула и теперь уже легко позволила загнать себя в стойло.

— Родители дома?

— Дома. Где ж им быть? — удивилась Стася, старшая из девчат.

Дождь уже лил вовсю. Небо гремело, сверкало, грохотало, в воздухе стоял непрерывный гул.

— Не иначе, град будет, — поглядывал в окно Захарчук.

— Не болтайте невесть что! Град! Откуда в эту пору град? — сердилась Радзючиха, крестясь при каждой молнии.

Они стояли у окна и смотрели. Полил дождь, такой частый, что стоял серой стеной перед окном. Сквозь нее едва виднелись навес и верба, растущая посреди двора. В одно мгновение повсюду разлились огромные лужи, понеслись узкие, быстрые ручейки, вода запенилась в каждой ямке, в каждом углублении. Ветер дул с такой силой, что верхушки верб почти касались земли, серебристые веточки хлестали по широко разлившимся лужам.

— Господи Исусе, господи Исусе, — шептала Радзючиха и спешила занавесить окно с той стороны, где сильнее всего сверкала молния.

Девочки сбились в кучку в углу, и маленький Захарчук старался не смотреть в их сторону. Что ему до девчонок, да еще до радзюковых! Очень уж они нос задирают, и кто их знает, почему.

По крыше забарабанил частый мелкий дождь. С кровли посыпались белые крупинки, рассыпались жемчужинками по траве, по лужам. Они высоко подскакивали, пока, наконец, не улеглись на земле белыми островками.

— А вот и град, — спокойно заметил Захарчук.

Радзючиха не выдержала. Накинув на голову юбку, она выскочила на ветер, под град и ливень. За вербами у них был участочек ржи — единственный клочок, который им удалось вырвать у песков и приозерных болот.

Частый град бил в хилые колоски, их рвал ветер, валил на землю ливень. Большие лужи стояли в бороздах, в них мокла поваленная, избитая, иссеченная рожь. Поломанная солома торчала во все стороны, взъерошенная, колючая, непохожая на себя. Там, куда град бил гуще, остались лишь голые плеши, засыпанные белыми крупинками.

— Господи Исусе, господи Исусе, господи Исусе, — беззвучно шептали губы женщины. Сухими глазами смотрела она на бедствие. Жгло веки, но слезы не приходили.

Ее до костей пронизывал ветер, и она, наконец, почувствовала болезненные удары ледяных шариков по голове, по лицу и по рукам. В одну минуту она вся промокла до нитки. И вернулась в избу.

— Ну что?

— Чему же быть? Все до последнего выбило. И соломы не осталось.

Радзюк беспокойно завертелся на скамье, но ничего не ответил. Захарчук дипломатически молчал. А мальчик был весь поглощен любопытным зрелищем.

На сарае, высоко, на самом гребне, расположилось большое косматое гнездо. Над ним торчала голова аиста с длинным клювом. Аист прильнул плашмя к гнезду, распростерся на нем и замер, низко склонив клюв.

— А он почему не спрятался? — вырвался у мальчика вопрос, хотя он совсем не намерен был разговаривать с радзюковыми девчатами.

— У него птенец.

— Один?

— Один. Трое было, так они их повыбрасывали из гнезда, аисты-то. Один еще жив был, так тато взяли и отнесли назад в гнездо. Так они опять выкинули. Ну, тут он уж совсем убился.

— А этого одного растят?

— А этого растят. Потому он так и сидит, чтобы птенец не промок…

— Вот и перестает лить.

— О, еще опять польет, раз аист не шевелится.

Град прекратился. Дождь стал реже, ветер утих. Но вдруг надвинулась новая туча, и дождь полил с удвоенной силой. А аист все сидел как ни в чем не бывало.

— Как бы у меня лодку не снесло, — забеспокоился Захарчук.

— А вы на воде оставили?

— На берег вытащил, привязал вроде крепко, да ведь ветрище-то какой!

— Ужо утихнет. О, вон аист зашевелился!

Аист и вправду шевельнулся, тяжело встал и принялся расправлять длинные яркие ноги. Потом наклонил голову и, видимо, присматривался к аистенку.

Посветлело. Ветер теперь шел верхом, гоня перед собой тучи, из которых еще падали редкие капли.

— Ну что ж, давай собираться помаленьку.

— Обождите еще немного, пусть хоть вода сойдет, — вежливо удерживал Радзюк. — Вот я выгляну, что там на божьем свете делается.

Вышли все. У самого порога стояла огромная лужа, вода протекла и в сени.

— Тато, тато, глядите! — закричала Стаська.

— Вот те на! Навес повалило.

Косматая шапка навеса, укрепленная на четырех жердях, лежала на земле, как трухлявый старый гриб.

— Мы и не слыхали!

— Как тут услышишь, такой грохот был, ведь без устали гремело.

Мир на глазах светлел. Быстро неслись тучи, все более очищая небо. В его сером омуте появились голубые полосы, солнце сверкнуло на мокрых листьях деревьев, заиграло тысячами искр в капельках воды. Вдруг прояснилось. Бодрящий воздух хрустальным куполом встал над омывшейся и чисто выполосканной землей. Аист на сарае стоял и отряхивал от дождя широкие крылья. Теперь у его красных ног маленький Захарчук заметил маленькую головку аистенка.

Пробираясь лугом, они промокли до пояса. Вода здесь быстро впитывалась в песок, но в ямках среди медуницы и чебреца еще стояли лужи. Лодка была на месте, но облик озера за это короткое время совсем изменился.

Они сели в лодку и медленно поплыли. На воде лежал слой листьев, ветру удалось вырвать с корнями целые кусты резака, частухи и стрелолиста. Они валялись, брошенные на берег.

— Ольху сломало.

Верхушка дерева лежала в воде. Повалило и большую трухлявую вербу, и лишь ствол ее торчал над водой. Ветви были в глубине, от поверхности ко дну, — диковинное водяное дерево, непроглядная чаща!

— Ох, и язей здесь будет уйма… — вздохнул Захарчук, минуя подводный лес.

Заплескали весла.

— Кто-то плывет.

— Лущак и Гроховский.

— Ну, как там?

— Э, плохо. Ну и гроза была! Дерево повалило. Я как раз говорю, что язей здесь будет уйма.

— Либо будет, либо нет. Вы не слышали, что граф хочет старый рукав арендовать?

— Граф? Не болтайте пустяков! Что у него, прудов мало?

— Староста из Мацькова говорил. Будто уже и к старшине граф ездил.

— Э, на что ему это, еще и старый рукав?

— Спросите лесничего, он вам то же скажет. Вроде недоволен, что к его берегу лодки привязывают…

— Да что, убудет его берега, что ли? Или за эту кривую вербу так держится? Так никто ее не съест.

— Я там не знаю, за что он держится. Хочет арендовать — и все. А по ту сторону потока, в Мацькове, казалось бы, что ему надо? А ведь тоже арендовать хочет.

Захарчук покраснел.

— Как же это так? Что же в конце концов мужикам останется? Все он под себя подомнет, что ли? Мало у него и без этого?

— Милые вы мои, да ведь у кого много есть, тому всегда еще больше хочется. А ему, вишь, уж очень тошно, что вдоль его берега лодки ходят.

Захарчук сплюнул в воду и глубже загреб веслом. Большие круги уходили назад, сливались за лодкой в серебристую полосу, далеким эхом-отголоском катились к берегу.

— Тато, утка!

— Ну и что, что утка? Соли ей на хвост насыпешь, что ли?

— А вон у Сташека на удочку поймалась.

— А что ж не пойматься, жадная, она все проглотит. У меня как-то раз, тебя еще тогда на свете не было, прямо в вентерь влезла.

С прибрежного тростника сорвалась цапля. Несколькими взмахами больших крыльев она взмыла вверх и поплыла за лес.

— Вредная птица… Засесть бы этак с ружьем…

— Что ж не засядете?

— Не бойся, лесники сразу пронюхают. А потом из-за какой-то дурацкой цапли человеку в тюрьме сидеть, овчинка выделки не стоит.

— А когда вы лося подстрелили…

— Чшш…

Захарчук опасливо оглядел водную гладь, высокие деревья, чащу тростника.

— Да ведь нет никого!

— А ты знаешь? Сидит где-нибудь этакая сволочь, и будь здоров! Сто раз тебе говорил, что ни о каком лосе я и знать не знаю. И держи язык за зубами, есть ли кто, или нет! Еще беду накличешь!

Мальчик съежился на лавочке и больше не заговаривал. Быстро плескалось весло. На дне лодки вдруг затрепыхался линь.

— Я его погляжу.

— Погляди. Только смотри, как бы он, шельма, не выскочил.

— С чего он выскочит.

Мальчик погрузил руку в воду. Верткая рыба скользнула между его пальцами.

— А щука уже вверх брюхом плавает.

— Всегда так. Некрепко в ней жизнь держится, в разбойнице.

— А Матус рассказывал, что такого сома раз поймал, больше двух пудов в нем было.

— Все может быть. А только теперь уж таких нет. Выловили. Попадается сом в кило, два, ну уж самое большее в три… А больше не бывает. Хо-хо! Не такая рыба прежде была.

— Плыцяк вчера карпов наловил.

Захарчук вдруг заинтересовался.

— Карпов, говоришь? Где же это?

— Говорил, что в Остшеньском протоке. Есть там карпы?

— А конечно есть, если графский шлюз открыть! Тут они валом валят из пруда в проток, только хватай! Жирные такие, толстые, их ведь откармливают… Раз, помню, ночью у него рыбу выпустили, так прямо руками можно было брать. Лесники бегали как сумасшедшие, да что поделаешь? Ведь они уже в крестьянской воде были, у тех уж никаких прав на рыбу не было.

Мальчик вздохнул. Ему иной раз удавалось поймать на удочку лишь окунька или плотву. Рыба не клевала ни на дождевых червей, ни на кузнечиков, ни на жуков, которых можно было пригоршнями собирать на орешнике и на кустах шиповника.

Захарчук поглядел на небо. Погода совсем прояснилась, грозы как не бывало. Видимо, она надвинулась внезапно и разразилась в одном месте, как раз над озером.

— Переметы на ночь поставим. Может, какой угорь поймается. Дачница из Лесин заказывала угря.

— Я пойду с вами.

— Конечно… Только надо щиповок для насадки наловить.

— Плыцяк вчера на гольца ловил.

— Можно и на гольца. Но на него одна только черная рыба клюет.

— Сташек лейковский говорит, что в Мацьковских прудах уйма рыбы.

— Там-то как не быть? Напустят мальков, кормят их, — так разводится, что просто чудо!

— В этих прудках?

— Ну да, в тех, что пониже дороги. Ты что, не видел, когда в костел ехали?

— Так мацьковские, значит, ловят.

— Может, и ловят. Хотя там, ближе к Остшеню, лесники еще пуще стерегут.

— Может, мне сбегать как-нибудь?

— И думать не смей! Лесники, они не спрашивают, ребенок — не ребенок, им все равно!

— А что?

— А вот — то! Прицелится из ружья и — бух! Не знаешь, что с Бугайским сделали?

— Знаю.

— Вот видишь!

Мальчик вздохнул. Ему так и мерещились эти прудки, о которых рассказывал Сташек.

— Рыбы, говорят, прямо уйма, да плывет так медленно, жирная такая, только удочку забрасывай.

В эту пору как раз к тем самым прудкам шагал по зеленому лугу Стефан Зелинский из шляхетского Мацькова. Он шел, весело посвистывая. Прудки в обрамлении лугов лежали гладкие, как зеркальца, — большой и меньший, соединенные узким протоком. Парень торопливо сбросил одежду и вошел в холодную воду. По всему его телу, с головы до ног, пробежала дрожь.

— Брр…

Послышались шаги. Он оглянулся — шел лесник Валер с собакой. Овчарка, низко пригнув голову к земле, нюхала следы. Стефан, не обращая на них внимания, провел руками по воде. Ее ледяной обруч сжимал грудь под сердцем, он не решался окунуться.

— Ты что? Купаться сюда залез?

— А что? Мешаю вам? Не запрещено ведь…

— Это как сказать. Если скажу, что запрещено, то и будет запрещено.

— Так поставьте доску с объявлением, чтобы все знали.

— Ты меня не учи!

— А вы не приставайте к людям!

— Вылазь из воды!

— Еще чего? — спросил тот насмешливо и ступил шаг вперед. Холодный обруч поднялся выше, перехватывая дыхание в груди.

— Вылазь, слышишь?

— Слышу, я не глухой, господин Валер.

— Так вылазь!

— Выкупаюсь вот и вылезу.

— Вылазь!

Лесник подскочил, и плетка со свистом разрезала воздух. На гладком белом плече удар обозначился красной полосой. К лицу парня хлынула темная кровь.

— Воды тебе жалко, хам? Так лезь и вылакай ее всю!

Валер посинел от злости. Быстро схватил лежавшую на берегу одежду.

— Не тронь этого!

— Заткни пасть, слышишь?

— А ты не строй из себя героя! Когда тебя народ над Бугом поймал, так ты на коленях помилования просил, а теперь ишь какой важный стал!

По тропинке бежала собака, большой волкодав светлой масти. Собака остановилась, поджидая хозяина. Быстро подошел лесник Совяк.

— В морду его, Алойз, в морду! Надо проучить хама!

— Сам ты хам!

Зелинский бросился к ним — голый, посиневший от холода. Собака глухо заворчала.

— Отдайте одежу!

— Это уж как нам вздумается!

Парень сжал кулаки. Но в тот же миг ему на голову, на обнаженные плечи, на грудь обрушился град ударов.

— Знай, хам! Чтоб слушался, когда лесник говорит! Рекс, куси!

Волкодав рванулся и одним прыжком очутился возле парня. Острые белые зубы сомкнулись на его икре.

— О-ох!

— А, видишь! Сойка, куси!

Стефан с отчаянием осмотрелся. Небольшая искривленная акация росла неподалеку от воды. Стефан вырвал ногу из собачьих клыков и большими прыжками кинулся к дереву.

— Рекс, Сойка! Пиль! Пиль!

Он слышал дыхание собак тут же за собой, почти чувствовал жар, пышущий из их пастей. Внезапным прыжком он подскочил и ухватился за ветви. Почувствовал царапины от острых шипов на теле, шершавую кору, по лицу хлестнули колючие зеленые ветки. Парень поджал под себя босые ноги, потому что собаки высоко подпрыгивали, соскальзывая обратно по стволу.

— Рекс, Сойка! Куси, куси!

— Ага, Рекс, Сойка! Больше дерите глотку, господин Валер! Жаль, что собачки еще по деревьям не лазят!

В воздухе свистнул камень и сильно ударил его в грудь.

— О-ох!

— Что, видал? Доберемся до тебя и там!

Округлившимися от ужаса глазами он смотрел на лесников. Они метались, как бешеные. Из недалекой лесной сторожки прибежали двое детей Совяка.

— Геня, Юзек, собирайте-ка камни! Давайте сюда! Эй, Грабарчук, идите-ка сюда, идите, — взгляните, какая у нас тут птичка на дереве.

Объездчик взглянул вверх и засмеялся.

— Адама в раю разыгрывает, что ли? А ну-ка, по брюху хама, по брюху! Научите его уму-разуму!

Камни засвистели в воздухе, на землю посыпались листья.

— Ради всего святого, люди, что вы делаете?

— Ага, теперь так? Раньше небось по-другому разговаривал! Юзек, Геня, живо еще камней! Вон там, возле веток их больше…

— Люди!

— Ори, ори! Как раз тебя тут кто услышит!

Собаки с бешеным лаем кидались на кривой ствол акации. Совяк подошел ближе.

— Слезай!

Залитыми кровью глазами Стефан взглянул вниз на разъяренных животных.

— Собаки…

— Собак боишься? Слезай, слышишь? Не то…

Пущенный ловкой рукой камень попал метко. Пронзительный стон вырвался из груди осаждаемого.

— Слезай!

И опять камень. Маленький Юзек бежал с берега, таща новый запас. Глаза Зелинского заволокло черным туманом. Кровь заливала ему глаза и рот, дикая, невыносимая боль рвала внутренности. Собаки прыгали все выше. С отчаянием он чувствовал, что пальцы его слабеют, что шершавая кора акации ускользает из-под рук, что перед глазами все качается взад и вперед, словно акацию треплет страшный вихрь, пригибающий верхушку до самой земли. Он хотел сказать что-то, но с окровавленных губ послышалось лишь беспомощное шамкание, булькающий, нечленораздельный звук. Немеющие пальцы разжались, ветви акации с шелестом взвились вверх. Тяжко, как мешок камней, он упал прямо к собакам.

— Вставай! Рекс, Сойка, не трогать!

— Не шевелится.

— Небось сейчас зашевелится. Ну-ка, влепи ему, Валер, да хорошенько!

Лесник подошел, но занесенная плетка повисла в воздухе. С окровавленного лица на него смотрели широко раскрытые, стеклянные, невидящие глаза трупа.

— Господин Грабарчук!

Собаки с вздыбившейся на спине шерстью припали к земле. Валер отер рукой сразу вспотевший лоб.

— Умер?

— Нет… вряд ли… Взгляните-ка.

— Ну, с чего ему умереть? В этих хамах жизнь крепко держится, их и нарочно не убьешь. Сейчас он у нас встанет!

Он приподнял неподвижную руку Зелинского, но пульса не прощупал.

— Да, уже коченеет, — сказал он изменившимся голосом.

— Это все вы, Грабарчук, это вы кричали нам: по брюху хама, по брюху, — заикаясь, плаксиво бормотал Валер.

— Я? А кто его тут бил, когда меня еще не было? Я, что ли, а? Кто велел детям камни собирать? Я, может, а? Видать, вы выпили с утра, Валер!

— Совяк тоже, Совяк…

— Нет, уж вы теперь не изворачивайтесь, господин Грабарчук, — сурово оказал Совяк. — Трое нас тут было.

— Я и не изворачиваюсь. Трое так трое. Одним хамом меньше — беда не велика. Видел кто, что ли? Никто не видел.

Они невольно оглянулись. Золотое солнце стояло над пустынными лугами, из трубы лесной сторожки поднималась тонкая струйка дыма, далеко-далеко темнела у дороги деревня.

Нигде ни живой души.

— Так что же будем делать?

— Бросить в воду, и все.

— Найдут.

— И что ж, что найдут? Ведь никто не видел, и пусть находят. Утонул, и все!

— В крови весь.

— Обмоется в воде. Ну, Совяк, берите за ноги.

Лесник неохотно, с отвращением ухватился за щиколотки худощавых ног. Руки волочились по траве.

— Раз-два, гоп!

Они раскачали тело, труп тяжело плюхнулся в воду. Пошли круги.

— Ну так. Все! А вы, Совяк, детям рты заткните, чтобы ни мур-мур! И точка. Теперь марш в лес и вернемся к вечеру. Никто не видел, никто не слышал. Как камень в воду!

Геня и Юзек стояли, прижавшись друг к другу, и дрожа смотрели на то место на воде, куда упало тело.

— Слышали, что господин объездчик сказал? Чтобы ни звука! Ни матери, ни одному человеку, — не то убью, как бог свят убью! Марш домой! И вроде вас тут и не было! Понимаешь, Юзек?

— Понимаю.

— Так вот, запомни! А матери скажи, что я буду к вечеру.

Дети кинулись бежать к сторожке, лесники повернули к лесу. Валер направился на Темные Ямки, Совяк с Грабарчуком к Вильчнику.

И лишь теперь маленький Франек Стоковский отважился шевельнуться в люпине. Люпин пахнул так, что голова кружилась. У мальчика темнело в глазах, немели от страха руки и ноги.

В начале, в самом начале, когда те только стали натравливать собак, надо было бежать в деревню, скликать народ, что, мол, Зелинского бьют! А он не решился. Больше всего на свете боялся он волкодавов, их свирепых морд, их мощных клыков белее творога, их узких огненных языков, свисающих из пасти. А потом уже было поздно.

Он трепетал, что его заметят, и тогда схватят за руки и за ноги, раскачают, как раскачали того, и бросят в воду на съедение рыбам. Недаром мать пугала его лесниками, когда он не хотел выгонять коров, не хотел нянчить маленькую Зосю или когда бежал с мальчиками на выгон и дрался там с лавочниковым Казимиром. Теперь он видел своими глазами…

Он тихонько выбрался из желтой, душистой, бархатной волны люпина и со всех ног помчался в деревню.

Избы все ближе и ближе.

Если сказать матери, она не поверит, — надо отцу… Боже милостивый, что теперь будет, что только будет!

Но чем ближе он подходил к деревне, чем отчетливее вырисовывались очертания изб, тем ему становилось страшнее. Придут лесники и сразу догадаются, что это он. И натравят на него собак или застрелят из ружья, как застрелили Пащука из Гаев. Они могли стрелять, — им за это ничего не было.

Ноги его отяжелели. Теперь он медленно тащился межой на холмик. Ему вспомнился пронзительный, резкий голос Совяка. «Ни звука, не то убью, как бог свят убью». И это он — Юзеку и Геньке. А что уж о нем, о Франеке, говорить! Может, убьют, а может, в тюрьму посадят. Лесники ведь все могут.

По дороге шла старая Зелинская. Он узнал ее издали, но так растерялся, что и не подумал ускользнуть в сторону, за дом старосты.

— Франусь, не видел ты где Стефана? Ушел и ничего не сказал, а тут за ним пришли, надо ехать в город за товаром для лавочника.

Он побледнел, и у него ноги задрожали.

— Нет.

Он, не глядя, боком прошмыгнул мимо старухи. Его подташнивало, по телу бегал ледяной озноб. Молчком пробрался он под окнами своей избы, вошел в сарай, забрался на самый верх сеновала, к окошечку, и зарылся в сено.

— Фране-ек! Фране-ек!

Он затаил дыхание, хотя ведь мать не могла его оттуда услышать. Наверно, пора коров выгонять. Франек минуту переждал, слыша, как мать ворчит и бранит его, но поклялся, что не вылезет отсюда, пока история со Стефаном не кончится. Ведь должен же его кто-то найти. А потом уже никто не станет ни о чем его спрашивать, когда все узнают.

Снова послышались голоса. Это Зелинская разговаривала с матерью.

— Ушел с самого утра и нет его. А тут спешно надо. Вот наказанье божье, а уж как пригодились бы эти несколько грошей.

У Франека застучали зубы. Его била мелкая, упорная дрожь, которую он никак не мог унять. Его бросало то в жар, то в холод. Пусть бы они уже шли скорее, пусть бы нашли Стефана. Ни за какие сокровища он отсюда не вылезет.

— Пойду спрошу у Лесяков, он туда часто забегает газетки почитать с Владеком, может, там засиделся.

— Владека я видела, поехал за сеном.

— Ну, все же, может, там знают.

Голос удалялся и затих. Затарахтела на дороге подвода, закрякали утки. У Куляцев шумно ссорились. Кулявчиха выкрикивала свои обиды на невестку. На улице разговаривали мужики. Узкая полоса солнца, пробивающаяся сквозь щель, передвигалась по стене все дальше. Мать еще раз пять выходила и звала:

— Фране-ек! Фране-ек!

Он тогда съеживался и все глубже зарывался в свежее, еще не слежавшееся сено. Стискивал зубы. Ни за что он на выйдет! Они тотчас догадаются по нему, что он что-то знает, начнут расспрашивать, и он, того и гляди, проговорится.

Понемногу стало смеркаться. Мальчик погрузился в тревожную дремоту. Ему мерещились широко раскрытые красные пасти собак, лица лесников и падающее в воду нагое тело убитого. Лесник Совяк взбирался на дерево и тащил за руку его, Франека. Мальчик пронзительно вскрикнул.

— Чего орешь? Почему ты коров не пригнал, а спать завалился?

Франек безумными глазами озирался в темном сарае. Это был не Совяк, а сестра Викта.

— Слезай сейчас же! Вот мать тебе задаст!

Он едва не свалился с лестницы, все еще не совсем придя в себя.

— Вхожу я в сарай за корзиной, слушаю, слушаю, аж присела от испуга. Бормочет, стонет — я уж думала бродяга какой в сено забрался. Лезу наверх, а это Франусь! Зарылся с головой в сено, а когда я его разбудила, так заорал, говорю вам, — рассказывала Викта матери.

Стоковская сурово взглянула на сына.

— Звала, звала тебя, а ты что? Ночь для спанья есть, — начала было она резко, но тотчас осеклась. — Да что с тобой? Захворал?

Франек неуверенными шагами подошел к постели, тяжело сел и вдруг разразился слезами. Он плакал громко, неудержимо, на душе у него становилось все горше, ручьи слез текли по грязному лицу.

— Что это с тобой? Обидел тебя кто?

— Н-нет… Так меня трясет, и то холодно, то жарко, то холодно…

— Это ты на рыбной ловле вчера простыл. Викта, поставь ему там в горшочке, знаешь, в голубом, молока согреть! Выпей и усни, оно к утру и пройдет.

Стуча зубами о край жестяной кружки, Франек проглотил несколько глотков горячей жидкости, но она как-то не шла ему в горло.

— Пей, пей! Согреешься!

— Липового цвету заварить бы.

— Проспится, оно и пройдет у него. С лица-то какой красный!

Франек отставил кружку, торопливо завернулся в одеяло и повернулся лицом к стене. Уснуть он не мог, но упорно притворялся спящим и не шевельнулся даже, когда пришел отец. Теперь, когда он уже сказал Зелинской, что не видел Стефана, самое трудное было позади. Теперь он уж знал, что никому не удастся добиться от него правды. Но безопаснее все же было притворяться спящим, больным, ни с кем не разговаривать. А вдруг отец о чем-нибудь догадается?

Он содрогнулся, ему снова почудились разинутые пасти собак. И так он вздрагивал всю ночь.

Зелинская тоже спала тревожно. Она не понимала, что могло случиться. Стефан, с тех пор как вернулся с военной службы, охотнее всего сидел дома и никуда не бегал, разве к Лесякам. А у Лесяков его с утра не видели.

— Где-нибудь засиделся. Может, на вечеринку куда пошли. К утру вернется, — тягучим и тревожным голосом убеждал жену старый Зелинский. Она старалась верить, хотя все это вовсе не казалось ей убедительным.

Но Стефан не явился и утром. Никто и нигде его не видел. У Зелинской все из рук валилось.

— Стася, сбегай-ка посмотри, не видать его на дороге?

— Нет.

— Зося, присмотри за цыплятами. Вон лесник идет, я выбегу, спрошу его.

С двустволкой за спиной шел по деревне Валер. Она остановила его.

— Господин Валер, не видели вы где моего Стефана? Со вчерашнего дня пария дома нет… Ушел куда-то…

— Ушел, так и придет. Я не видел, — сухо ответил лесник и оглянулся на собаку, которая живо заинтересовалась гусями кузнечихи.

— Рекс, сюда! Куда понесся?

Женщина со вздохом повернула к дому. В полдень она не выдержала и кинулась к старосте.

— Нет и нет, и никто его не видел!

— Не иголка, найдется. Не ребенок ведь…

Губы ее дрогнули.

— Для меня он ребенок…

— Да что вы плачете, пани Зелинская? Может, дела какие у парня, загулял где-нибудь, не пропадают же люди! Диких зверей у нас тут нет, чтобы съесть его! А напасть на него тоже никто не нападет. Зачем? Шапку у него отнять или портки?

Она ушла, немного успокоенная, но к вечеру в ней снова стал нарастать страх, охватывая все ее существо. Руки дрожали, странная слабость распространялась по телу откуда-то изнутри, больная голова гудела.

На третий день утром она услышала несущийся со стороны лугов, откуда-то снизу, внезапный крик. Она остановилась как вкопанная и схватилась за сердце.

— Что с вами, мама?

— Ничего, Стася, ничего. Открой дверь.

Как слепая, хватаясь руками за стенки, вышла она в сени. Народ бежал по дороге, кто-то громко кричал. Владек Лесяк огромными прыжками бежал прямиком вниз, по Старостину просу, словно другой дороги и не было.

Она подоткнула юбку и торопливо побежала межой. Кто-то обогнал ее на бегу. Она даже не спросила. Она знала.

До прудов было не больше километра. Зелинская с трудом ловила губами воздух, спотыкалась на бегу о «очки, о камни. Один раз упала на колени и быстро поднялась. Она чувствовала, что кто-то идет перед ней, рядом с ней, слышала, что люди кричат, но ничего не понимала и ничего не видела. Кровь, словно молотом, стучала в висках.

Она добежала. Над прудом было уже черно от народа. Перед ней расступились. И словно сквозь шпалеры она проскочила к самой воде.

За ворохом хвороста, неподалеку от акации, над отмелью маленького заливчика лежал на траве обнаженный труп. Старуха покачнулась и со стоном опустилась на землю. Она ощутила под руками ледяной холод мертвых ног. Точно слепая, щупала она эти ноги, широко раскинутые руки, изуродованное лицо и сгустки крови в мокрых, полных ила волосах. Она знала, что это Стефан. Знала с самого начала, с вечера первого дня, что случилось что-то страшное. Туман рассеялся, и она увидела лицо сына. Широко открытые стеклянные глаза, и черный, как чугун, живот, и синие полосы на груди, и запекшуюся кровь на голове.

— Только я поворотил лошадь, давно уж собирался захватить этот хворост, гляжу — плавает! «Господи Исусе, думаю, теленок утонул, что ли» Вдруг, гляжу, вон оно что! Я думал, так и кончусь на месте, — в сотый раз рассказывал крестьянин из Лишек.

— Утонул, что ли?

— Ну да, утонул! Убит, видно же!

На людей пахнуло холодом. Кто-то подошел к телеге, взял рядно и прикрыл труп. Зелинская сидела на траве, мертвыми, остекленевшими глазами глядя на синие пальцы, виднеющиеся из-под рядна.

— За старостой сбегать!

— Он уже знает. Сейчас тут будет.

— В полицию дать знать!

— Это уж староста.

Белый, как стенка, запыхавшийся староста уже шел лугом. Он приподнял рядно и внимательно осмотрел труп.

— Кто нашел?

— Мартына. За хворостом приехал.

— Только я поворотил лошадь, давно уж хотел этот хворост забрать, гляжу, плавает…

Староста не слушал.

— Дня два уж, наверно, в воде лежал.

— И как только его раньше никто не нашел…

— Да кто ж сюда ходит? Мальчонки рыбу удить или выкупаться кто…

— С каких пор его дома не было? — обратился староста к Зелинской, но она не слышала. Ни старосту, ни кого другого. Только этот непрестанный ужасающий гул в голове, этот грохот огромных молотов, раскалывающих виски.

Объяснения поторопились дать другие.

— Со вторника.

— Правда, правда, и ко мне она прибегала в среду.

— Акурат во вторник и было! Только что с ним могло случиться?

— Нешто не видите? Избит весь.

— Вся голова почернела от крови.

— Боже мой милостивый, такой молодой паренек, — вздыхали бабы. — И что теперь с ихним хозяйством, Зелинских-то, будет?

— Старик ведь работать не может.

— А остальные все — мелюзга.

— Забрали бы вы Зелинскую отсюда.

— Куда! Я уж уговаривала, женщина и не понимает, что кругом делается.

— Окаменела.

Из деревни набиралось все больше народу. Мартына в сотый раз рассказывал, как было дело, и его в сотый раз слушали, будто впервые.

— И кто бы это, милые, скажите, кто?

— Может, у кого на него злоба была?

— Куда! Парень смирный, за девушками не бегал, не пьяница, не буян, не табачник.

— И что только на свете творится!

Лесяк вдруг подошел к трупу и, приподняв угол рядна, внимательно осмотрел ноги покойника.

— Ишь какие пальцы, поглядите-ка.

— Рыбы объели, что ли?

— Какие рыбы! Пальцы разорваны, страх глядеть!

— Ну, так кто же, коли не рыбы?

— Не рыбы, а собаки, — странным, не своим голосом сказал Владек Лесяк. И все вдруг примолкли. Ледяное дуновение пронеслось над толпой.

— И верно, собаки, — подтвердил старый Чапля. — С хорошими клыками собаки.

Люди не глядели друг другу в глаза, избегали взглядов друг друга. Это уже было что-то, и говорило о многом. Быть может, обо всем.

— В полицию сообщить надо.

— Ясек, запрягай, поедем в участок, — распорядился староста.

— А его забрать в деревню.

— Нельзя ничего трогать, пока полиция не приедет. Пусть лежит, как лежал. Салинский, постерегите тут. Пусть хоть и до утра, а сидеть надо. Чтобы никто ничего не трогал. Все должно быть, как было. А вы, Мартына, лучше бы остались в деревне, для показаний.

— Верно, ведь Мартына нашел.

— Да ведь все видели то же, что и я, — запротестовал Мартына. — Плавал и плавал. Точнехонько такой, как и сейчас лежит.

Староста рассердился.

— Кто видел, тот видел, а нашли вы первый. Все должно быть по порядку, а ежели завтра в Лишки за вами посылать да второй раз сюда таскать, так вам же хуже, чем сейчас подождать.

Староста двинулся к деревне, а за ним стали постепенно расходиться и другие. Салинский уселся под акацией.

— Ишь ты, гляди, сколько тут камней!

— Кто-то набросал.

— Камней тоже не трогайте. Кто его знает, как оно было.

— Сдается, что вроде так, а не иначе.

— А ты не болтай языком, когда не знаешь! Ты видел? Не видел! А узнают, что говоришь, так еще и с тобой то же случится! — ополчилась на мужа толстая лавочница.

— А я сказал что-нибудь? Чего орешь? Ничего я не сказал…

— Недоставало, чтобы ты сказал! Придет полиция, пусть она и узнает. А твое дело сторона!

— Может, сторона, а может, и нет.

Зелинская сидела съежившись, глухая и слепая ко всему происходящему. Мерно раскачивалась взад и вперед. Люди приходили и уходили, в ужасе перешептывались, пытались приподнять рядно, но Салинский строго запрещал:

— Не трогать! Староста приказал, чтобы все оставалось, как было!

— Да никто и не трогает. Что вы так заважничали?

— Староста приказал, а не я.

— Подумаешь, староста!

В деревне весь день бурлило. Все взгляды невольно устремлялись в две стороны: к видимой как на ладони лесной сторожке, белым пятном выделяющейся в роще за лугами, и в другую сторону — туда, где возвышался остшеньский дворец.

— Раз свидетелей нет, никому ничего не сделают.

— А свидетелей нет. Откуда им взяться?

— Э, случалось, и свидетели были. А сделали когда что-нибудь тем? Как были, так и есть, так и будут…

— Ну, уж так вечно не будут.

— Небось они посильней тебя.

— Это еще видно будет.

— Либо будет, либо и нет.

Франек Стоковский, услышав крик и увидя бегущих к воде людей, сперва почувствовал облегчение, а потом — новый приступ страха. Сточковы мальчики звали его посмотреть — не решился. Он ходил, как помешанный, а ночью его терзали кошмары. Отец с трудом добудился его. В избе горела лампа.

— Франек, проснулся ты, наконец?

— Проснулся.

— Слушай да хорошенько! Дело серьезное. Ну, рассказывай, только всю правду, слышишь?

— Слышу.

— Да оставь ты мальчонку, — заступилась за сына Стоковская. — При чем тут он?

— Тихо! Слушай, Франек, только говори, как на духу, слышишь? Где ты был во вторник?

Мальчик затрясся всем телом. Жесткая отцовская рука тяжело легла на его дрожащие пальцы.

— Где ты был?

— В… в лю…пине…

— В каком люпине?

— В яшаковом.

— Повыше прудов?

— Да… да-а…

— Стефана видел?

— Ви…дел…

В избе стало смертельно тихо. Викта остановившимися глазами смотрела на брата.

— Господи Исусе! Господи Исусе! — тяжело дышала Стоковская.

— Кто еще там был?

Франек молчал.

— Глухой, что ли? Я тебя спрашиваю, кто там еще был?

— Лесники.

— Которые?

— Валер, Совяк и этот третий… не наш.

— Что они делали?

— Били…

— Стефана?

— Да-а.

— А почему ты раньше не говорил?

— Собаки…

— Господи Исусе, господи Исусе, — причитала Стоковская. — Вот уж угораздило тебя идти к пруду! Вот уж покарал нас господь!

— Молчи, глупая! — сурово прервал ее Стоковский. — Понимаешь ли ты, что это значит, когда свидетель есть? Кабы мальчонка раньше сказал, уже бы все по-иному было! Ну, видно, ему совесть покою не давала. Хоть во сне, да сказал.

— Испугался ребенок.

— А чего ж он людей не созвал? Они бы не дали.

— Да не кричи ты на него, еще заболеет! И то уж со вторника едва живой ходит. И удивляться нечему, дитя еще, а тут, не приведи господь… Господи Исусе, господи Исусе, так убить человека!

Стоковский торопливо приводил себя в порядок. За окном ночь уже белела.

— Вставай, Франек. Пойдем к старосте. Сташек, а ты беги на деревню. Пусть народ собирается.

— Да что ты затеял? Ох, Николай, Николай, смотри, как бы беды не вышло.

— Тихо! Ты бы лучше тоже побежала по избам, чтобы люди к старосте шли.

Дверь скрипнула. Звезды уже таяли в бледнеющем небе, темно-красная полоса запекшейся кровью залила восток. Где-то загоготали разбуженные гуси.

Староста сам открыл им двери. Выслушал.

— Подожду полицию. С самого утра должна быть.

— Нечего ждать. Полиция полицией, а пусть и люди все узнают.

— Беспорядки получатся.

— Пусть получатся. Не всякий день графские люди человека камнями убивают.

Староста трясущимися руками застегивал пояс штанов. В голове у него мутилось, не хватало сил протестовать, когда Стоковский вышел во двор и ударил в висящий перед крыльцом металлический круг. Раздался звучный гул, как на пожар, и понесся далеко над спящей деревней. Стоковский ударил еще и еще раз. Заскрипели двери, зазвучали голоса. Полуодетые, с соломой в растрепанных волосах люди сходились к старостовой избе, толпились все гуще. Слышался приглушенный ропот. Весть, сообщенная Виктой и старой Стоковской, уже разнеслась по деревне. Все понимали, к чему идет.

Стоковский, держа за руку побелевшего от страха Франека, и староста стояли на крыльце, возвышаясь над толпой.

— Люди добрые, — начал Стоковский, и толпа тотчас затихла.

— Люди добрые, вы все знаете, как оно у нас было. Застрелили лесники Пашука из Гаев — и ничего им за это не было. Натравили собак на Котаиху, и она выкинула ребенка — ничего им за это не было. Подстрелили Зосю Границкую — ничего не было. Много на них человеческой крови и много слез — и ничего им за это не было.

— А кто моего в тюрьму упек? — крикнула из угла двора какая-то баба.

— А не они разве у Липов корову убили, хоть она еще и колоска из господской ржи не ущипнула…

— А кто женщин в лесу побил, так что они еле домой из Темных Ямок притащились?

Толпа заволновалась, раздались десятки голосов, кричали все разом. Стоковский переждал мгновение и поднял руку.

— Потише, народ, выслушайте до конца, что надо выслушать.

— Бабы, потише!

— Тихо!

— Вот теперь Мартына нашел вчера перед обедом в воде Стефана Зелинского. Я вас и спрашиваю — неужто Стефан утонул в пруду, где воды на метр, а самое большее на полтора?

— Нет! — крикнул кто-то.

— Я вас и спрашиваю. Бывает ли у утопленника разбитая голова, живот черный, пальцы на ногах зубами разорваны? Нет! Вода этого не сделает. А у Зелинского все это есть. Так вот я вас и спрашиваю, люди добрые, свояки, соседи, кто бросил в воду Стефана Зелинского, а перед тем ему голову разбил, кто его избил, замучил, убил насмерть?

Голос Стоковского повис высоко над толпой и замер в ожидании. Люди переглядывались. Что такое произошло, что Стоковский открыто спрашивает о том, о чем еще со вчерашнего утра шептали друг другу на ухо, в величайшем страхе, по всей деревне? Люди неуверенно озирались. Чего добивается Стоковский? Чтобы вслух выкрикнули то, что у каждого висело на кончике языка?

Стоковский потянул за руку сына.

— Слушай, Франек. Говори, что и как было, все говори. Вся деревня тебя слушает, весь народ. Боже тебя упаси, чтобы ты солгал или не досказал чего. Ничего не бойся, потому — мы все с тобой здесь, и я, и староста, и вся деревня.

— Во вторник шел я рыбу удить, на пруды, значит… — заикаясь, начал Франек.

Его слушали в молчании. Смотрели уже совсем проснувшимися глазами на маленькую фигурку мальчика. Какая-то баба охнула. Кто-то громко вздохнул.

— Ну, значит, так. Вот вам и свидетель, и все теперь как на ладони. Так вот я вас теперь, люди, и спрашиваю, что станем делать?

Поспешно вмешался староста.

— С самого утра явится полиция из Ржепек.

В толпе закипело.

— Не станем мы ждать полицию! Вчера с полудня знали, достаточно было времени, чтобы приехать. К сторожке!

Загремели голоса. Вся толпа повалила со двора на дорогу, так что только плетень хрустнул и упал на дорогу.

— К сторожке!

Староста бежал за ними.

— Люди, что вы делаете? Беду нажить хотите?

Он цеплялся дрожащими руками то за одного, то за другого, пытался загородить дорогу, но его отстранили, отшвырнули, как ненужную помеху, и толпа повалила по росистой траве вниз, к лугам, к прудам, на ту сторону, где в зеленом лесочке притаилась невидимая еще в предрассветных сумерках сторожка.

— Вилы брать, ребята!

— Валек, сбегай за топором!

— Хоть дубинку какую, что ли!

— Зачем? Мы и голыми руками с ними справимся!

Валили сплоченной толпой. Бежали бабы, горохом сыпались ребятишки.

— Кончится их царство!

— На этом Стефеке и кончится!

— Играли, играли и доигрались!

— Где старый Зелинский? Сбегайте кто-нибудь за ним!

Мгновение спустя с ними шел уже и Зелинский. Он беспокойно посматривал вокруг сквозь свои большие синие очки.

— Уступите место, Зелинский первый!

— Так и следует, отец ведь!

Старик безвольно позволил вытолкнуть себя вперед и шел, видимо не слишком понимая, что происходит.

— А потом — в усадьбу!

Люди притихли на миг и снова зашумели.

— Правильно! Это помещичьи люди!

— Конечно, не свое стерегут!

— Граф им платит!

— За нашу кровь, за наших детей.

Кое-кто поглядывал в сторону, на тропинки, ведущие в Остшень. Не один из них с охотой кинулся бы прямо туда, минуя лесную сторожку. Толпа росла и гудела все грозней.

— Усадьба усадьбой, сперва надо с этими порядок навести!

— А, конечно!

— Граф дольше спит, его-то мы еще застанем! — пошутил кто-то, и мрачный смех прокатился по толпе.

Светало. В сером еще воздухе взвился кверху жаворонок, повис в вышине на трепещущих крылышках и запел сладко, проникновенно, радостно. Верхушки леса уже золотились от утренней зари, алым румянцем покрывшей полнеба. Теперь среди зелени отчетливо выступили белые стены сторожки. Мокрый луг захлюпал под ногами.

От сторожки донесся собачий лай.

— А теперь молчать — и бегом!

Старика Зелинского, который еле дышал, подхватили под руки и тащили чуть не волоком. Молча, огромными прыжками неслись они между низкорослыми осинами-самосейками, промчались через березнячок и выскочили на открытую поляну. Сторожка стояла безмолвная, словно вымершая.

— Бить в двери!

Загремели удары. Вдруг кто-то крикнул:

— В сарае! В сарае!

По другую сторону полянки, за домом, немного боком стоял сарай. Они еще успели увидеть торопливо закрывающиеся ворота.

— В сарай убежали!

— За ними!

— Ребята, да они другими дверями в лес сбегут.

Толпа мгновенно окружила сарай. Внутри скулили собаки.

— Выходите!

За дверьми было тихо.

— Выходите, не то выломаем ворота!

— Стрелять будем!

— А стреляйте, стреляйте! Не очень-то боимся!

— Зелинский, вперед!

На миг они все же поколебались. Как-никак там, за дощатой преградой ворот, были две заряженные двустволки. А то и три, если Грабарчук остался в сторожке ночевать.

— Вышибать ворота!

— Стойте, мужики! Зачем ворота ломать? Поджечь, только и всего!

Толпа радостно зашумела.

— Конечно, поджечь! У кого спички есть?

Нашлись и спички. Мгновенно нашлась и охапка соломы.

— Кладите под ворота. Там, за ними, в сарае сено лежит. Зелинский, поджигайте!

Старик беспомощно замахал руками.

— Люди, что вы делаете? Приедет полиция, под суд их отдадут…

— Нечего ждать! Поджигайте! Вы отец, ваше право!

— Да чего ты раздумываешь, Константин? — подстрекал старый Чапля. — Тебе надо начинать.

— Вы отец, вы только начните, а там уж мы наведем порядок, и тут и в Остшене!

— Чего вы боитесь. Не наплевать ли вам, хоть и двадцать лет получите?

— Ну да уж и двадцать лет!

— Да хоть и двадцать! Зато им будет конец.

— Вздохнут люди!

— По всему свету пойдет, какие мы порядки у себя наводим!

— Люди мои милые… Я… Что ж я… На то есть суд… Сгорят ведь… Люди ведь все-таки!

— Они-то небось не раздумывали, когда вашего Стефека камнями убили! Тоже человек был, не скотина!

— Да что со старикашкой разговаривать! Подкладывайте огонь! Все одно, кто.

— Тише! Что-то слыхать.

Все умолкли. В чистом воздухе солнечного утра откуда-то издалека доносился звук. Что-то гудело на дороге. На миг они позабыли о запершихся в сарае.

— Что это?

— Кажись, машина.

— Нет, не машина.

Но теперь уже было видно. По узкой песчаной дороге к лесу мчались два автомобиля.

— Полиция!

— Ну-ка, мужики, живей, пока они не доехали!

Толпа заколыхалась, но никто уже не торопился. На солнце поблескивали стволы винтовок.

Они расступились, пропуская машины. Во второй, рядом с комендантом участка, сидел староста.

— Глядите-ка! Это он дал знать!

— Испугался, сволочь.

— Надо было подстеречь его!

— Кто там о нем думал?

— Расступись! Что за сборище?

— Лесники… — наперебой стали рассказывать люди из толпы.

— Мы уж сами с ними справимся, — сухо отрезал комендант, изучая глазами местность. — Гаевский! Подъезжайте с той стороны. Раняк, сюда! Приготовьте место для арестованных!

Крестьяне плотной толпой обступили машину.

— Что ж, так и дадим им уехать?

— Как господа, покатят?

— Значит, так мы их и выпустим?

— Мужики, как же это вышло? Коли их заберут отсюда, то господин граф уж будет знать, где за них словечко замолвить! И опять ничего не выйдет!

— Не дадим забирать!

— Пусть их только из сарая выведут!

— Полицейские уже пошли.

— Держаться вместе, ребята, сюда!

Ворота скрипнули. Толпа дрогнула, но из сарая никто не выходил. И вдруг взревел мотор, и из-за сарая внезапно вылетела на боковую дорогу в лес машина. Все увидели между синими мундирами полицейских зеленую форму лесников.

— Ребята, глядите, что делается!

— Другими дверями вывели!

— Догнать их!

Толпа динулась по молодым саженцам, по пням вырубленных деревьев, прямиком на лесную дорогу. Шофер другой машины воспользовался случаем и, запустив мотор, свернул на ухабистую дорогу пониже деревни. Клубы пыли туманом поднялись над песчаными колеями. Самые упрямые еще бежали, но всем уже ясно стало, что не догнать. Разгоряченные, злые, они медленно возвращались в деревню.

— И как же это получилось?

— А никак. Не вышло, и все. Теперь уж им никто ничего не сделает.

— Не надо было так долго с Зелинским торговаться, а самим подложить огонь.

— Он должен был, он отец!

— Шляхта, черт бы их подрал.

— Кабы крестьянского сына убили, — тогда хоть и двадцать лет, все на себя беру! А так — отец должен был начать.

Они медленно тащились к деревне. Позади всех, с низко опущенной головой — Зелинский. Он шел медленней всех, хотя идти ему было дальше всех. За село, в жалкий поселок из полутора десятка дворов, шляхетское захолустье. Тут они все сидели, Зелинские, Козерадские, Границкие, Стоковские, в избах, едва ли не более жалких, чем крестьянские, на таких же скудных наделах — и все шляхта! Была какая-то невидимая, едва заметная грань, которая отделяла их от деревни — от Лесяков, от Мартынов, Загайчуков, от всех тех, которые спокон веков были мужицкими детьми.

— Со шляхтой всегда так…

— Кабы так с нашим случилось, с мацьковским, ну!

— Боже милостивый, да тут бы к полудню ни сторожки, ни усадьбы уже не было бы!

— Ну, конечно!

Они шли, поглядывая на пруды, где еще торчал над останками убитого Салинский и сидела, сжавшись, словно узелок грязного тряпья, Зелинская.

— Еще вернутся.

— Еще бы, протокола не составили, ничего порядком не сделали.

— Да и покойнику не век же на траве лежать.

— Несет уж от него, страсть!

— Как же иначе? Столько дней, а такая жара стоит.

Комиссия и вправду приехала. В сарае у старосты доктор осматривал и резал труп.

— Правда, что для этого следствия человека ошпаривают, как свинью?

— И, что ты, дурной! Режут, только и всего.

— И все увидят?

— Да ведь и так видно. Голова разбита, живот весь черный.

— Им надо все точно знать, что повреждено, что нет.

— У лесников бы так пошарили!

— Нам бы их дали, мы бы у них сейчас же все кишки обследовали!

— Болтать-то мы все умеем, а вот когда лесники у нас в руках были, так мы дали их из-под носа увезти.

— А кто же знал, что староста за полицией побежал?

— Он же еще вчера говорил, что с утра полиция будет.

— Говорить-то он говорил.

Они бродили вокруг сарая старосты, останавливались группками на дороге, возбужденные и злые. Накопившаяся ярость как-то расползлась, не успев разрядиться. Начинались запоздалые сожаления, взаимные попреки, пересуды. Тщетно искали виновника. Ясно было одно, что лесники уже в безопасности, в Ржепках, а то и дальше. В сарае лежит труп. А усадьба как стояла, так и стоит.

— Люди добрые, как же так? Ведь нас там человек с тысячу было!

— Тысяча, а то и больше.

— И что?

— И-и, дерьмо! Рыбу у графа выпустить, деревцо срубить, на это вас взять! А как дойдет до чего поважней, так и баста… Чисто коровы на выгоне! — съязвила одна из баб.

В этот день никто не пошел в поле. До поздней ночи шумела деревня.

Только у Зелинских было тихо. Зелинскую привели домой тотчас, как труп забрали с пруда. Доктор не разрешил ей присутствовать при вскрытии.

— Отец будет, и достаточно. А вы идите домой, — сказал он мягко и дал ей какой-то порошок. Она послушно проглотила, запила водой и побрела в избу. Долго сидела на лавке, стеклянными глазами глядя в пространство. Очнулась, только когда вернулся старик.

— Ну и что?

— Да ничего. Голова разбита, внутренности разорваны. В воду-то его уже после смерти бросили, доктор сказал. Так все, как Франек говорил.

Она стиснула тонкие бледные губы.

— Подите-ка сюда.

Дети столпились вокруг нее. Пятеро их было.

— Вот как графские лесники вашего брата убили! Камнями убили и мертвого в пруд бросили. Никогда уж он теперь домой не придет.

Десятилетняя Хеля заплакала.

— Да, да, никогда уж он не придет сюда, никогда не поедет с подводой, не сбегает за водой, не выедет с плугом в поле. Стась!

Мальчик поднял на мать ясные голубые глаза.

— Чего?

— Сколько тебе годов?

— Тринадцать, вы же знаете.

— Тринадцать, боже милостивый, тринадцать…

Она поднялась со скамьи и взяла мальчика за руку.

— Теперь ты тут, Стась, хозяйничай! Теперь ты будешь и пахать и сеять, в лес за дровами ездить и коня пасти, все теперь на твоей шее… Боже милостивый, боже милостивый…

— Успокойся, Казя…

— Как мне успокоиться? Как успокоиться, я тебя спрашиваю? Неправду, что ли, говорю? А кто будет хозяйствовать? Ты, может? А видишь ты что глазами? Есть у тебя какая сила в руках? В нутре не болит у тебя, когда хоть кувшин с водой поднимешь? Или я, что ли? Как щепка, я высохла, каждая жилка во мне дрожит, куда мне работать. Был, был у нас хозяин дорогой, сыночек мой милый, так убили его у меня, убили, убили! И за что, боже милостивый, за что? За какие грехи? Не добрый ли был парень, не послушный ли, не работящий? Господи Исусе! А теперь что мы станем делать с этой мелюзгой? Разоримся, нищими станем, с сумой по миру пойдем!

Она бросилась на постель и плакала громко, надрывно. Рыдания сотрясали худые лопатки, подбрасывали высохшее тело. Старик подошел и неуверенно гладил ее по спине, покрытой бурым, вылинявшим платком.

— Тихо, Казя, тихо…

— Исусе, Исусе, для того ли я его под сердцем носила, для того ли рожала, кормила, чтобы его, как бешеную собаку, камнями убили! Чтобы его, как дохлого котенка, в воду кинули! Пусть же их господь покарает, пусть во веки веков им из ада не выйти! Пусть же камня на камне от всего их гнезда не останется!

— Тихо, Казя, тихо… Они уже за решеткой сидят, уже им там присудят, что полагается.

Она вскочила с пылающим лицом, растрепанная, опухшая от слез.

— Им? Что им присудят? Встанет мой Стефек из гроба за эту ихнюю тюрьму? Да и что они! Там, там, на горке, вот где наше горе сидит! Наше несчастье, моровая язва всей деревни, сына моего палач и убийца! А ему-то что-нибудь сделают?

Старик в ужасе оглянулся на дверь.

— Тихо, Казя! Тихо! В голове у тебя от этой беды помутилось. Еще кто услышит!

— А пусть слышит! Пусть знает! Чтоб ему хлеб в поле огнем сожгло! Чтоб у него весь скот подох! Чтоб его зараза источила, чтоб его господь бог в том, что ему всего милей, покарал, — за мою беду, за мое несчастье, за мое дитя, мое дитя, дитя-а!

Хелюся расплакалась вовсю, мальчики за ней. И лишь Стась стоял молча, круглыми голубыми глазами глядя на мать.

— Казя…

— А ты! Какой ты мужик, какой отец? Только и умеешь, что сказать «тихо»! Ты бы уж давно должен не здесь, а там быть! Слышишь?

— Где?

— А там, во дворце! В глаза ему сказать, что и как! В глаза с него ответа за наше несчастье потребовать!

Он осторожно выбрался из дому и потащился по улице. Встречные с любопытством смотрели на него.

— Когда же похороны?

— Завтра, наверно. Надо к ксендзу сходить.

— Так вы еще не были?

— Нет… Когда же? Салинский еще гроб только делает.

— Боже милостивый, боже милостивый! — вздыхали бабы, глядя вслед, как он идет, сгорбившись, неуверенно ступая по песку.

— Поедете, наверно? А то жара такая, куда вы потащитесь?

— Может, и поеду, может, и поеду… — неуверенно говорил он, стараясь разглядеть собеседника сквозь синие очки.

Наконец Скужак сжалился над ним.

— Я все равно собирался ехать к зятю за поросенком, съезжу сегодня. Идемте, сейчас запрягу.

— Спаси вас бог, тяжело пешком тащиться, да еще теперь.

— Конечно. А там мы живо туда-сюда обернемся.

Издали виднелась башенка костела над Остшенем. Старик и не смотрел на дворец. Железная крыша сверкала за толстой высокой стеной, которой граф обнес свою усадьбу несколько лет назад. Из угловых башенок глядели узкие бойницы, мощные решетки, замурованные в стены, стерегли узкие отверстия, пробитые тут и там. Над стеной пенилась зелень деревьев.

Органист, прихрамывая, побежал в ксендзовский дом. Ксендз не заставил долго ждать. Он торопливо шел, минуя пылающие живым огнем клумбы настурций.

— Зелинский, Зелинский, говоришь… Отец?

— Да.

— Скверная история, скверная… Ну что, как ты думаешь?

— Это насчет чего, ваше преподобие?

— Гм, гм… то есть… Ну, как он?

— Да что ж? Дряхлый старикашка, слепой почти…

— Знаю, знаю! — нетерпеливо прервал ксендз. — Говорил он что-нибудь?

— Вроде ничего, ваше преподобие.

— Ничего? Это хорошо, хорошо… Ты в ризницу его пригласил?

— Нет, — смутился органист. — Перед костелом дожидается.

— Дурак ты всегда был, дураком и останешься, понимаешь? В ризницу надо было пригласить, в ризницу!

Он умолк, увидев стоящего в тени больших лип Зелинского. Откашлялся, широко раскрыл объятия и торопливо пошел ему навстречу.

— Сын мой, тяжко испытывает тебя господь, тяжко…

— Стефана моего, Стефана… — бормотал старик, склоняясь к коленам ксендза.

Тот заботливо поднял его.

— Знаю, все знаю, сын мой, и скорблю над твоей судьбой… Но кого господь любит, тому и крест посылает… Господь бог карает, господь бог и утешение шлет… В нем наше прибежище, он наша защита. Пойдем помолимся вместе, вместе возложим твое горе на алтарь его.

Костел в эту пору был пуст и темен, лишь витражи бросали радужные пятна на пол. Зелинский безвольно шел по длинной красной дорожке, поддерживаемый крепкой рукой ксендза.

— Вот здесь перед скорбящей божьей матерью, с сердцем, пронзенным семью мечами, преклоним колени, сын мой. И она лишилась сына, который вместе с тем был и сыном божьим. В жестоких муках умер он на кресте, а она должна была своими глазами смотреть на это, и поручила богу свою скорбь, и смирилась перед его силой, и за нас теперь в наших горестях богу молится. Доверься ей, поручи себя ей, и она тебя утешит, она о тебе позаботится, она возьмет твою скорбь в свои пресвятые руки.

Ксендз растрогался и шмыгнул носом. Из-под синих очков Зелинского неудержимым потоком лились слезы.

— Плачь, сын мой, плачь и молись. Молись ей, всех скорбящих радости, нашему прибежищу, матери нашей…

За окном шелестели липы. Ксендз громким шепотом читал молитвы. Зелинский крестился и бил себя в грудь.

— А теперь пойдем, поговорим о похоронах.

Потребовались настоятельные уговоры, чтобы Зелинский решился, наконец, сесть. Ксендз что-то записывал в толстую книгу.

— Похороны, так, и заупокойную обедню… Заупокойную обедню я отслужу в воскресенье.

Зелинский беспокойно нащупал на груди кошелек с деньгами. Ксендз понял этот жест и поднял обе руки, как бы защищаясь.

— Нет, нет! Ни гроша! Ни одного грошика не возьму! И речи быть не может!

Словно от назойливой мухи, отмахивался он от благодарности Зелинского.

— Нет, и кончено дело. И не благодари, сын мой, не благодари. К богу обращайся, о боге думай. К пресвятой деве припадай. Я не забуду о тебе, помолюсь и сам, чтобы тебе ниспослано было утешение в твоей скорби.

Зелинский вышел из ризницы на солнечный свет, совершенно ослепленный блеском, ошеломленный необычной добротой ксендза, лишь наполовину сознавая, что с ним происходит. Скужак уже ждал на подводе.

— Ну, я готов! Долго же вы там сидели.

— Ничего не берет.

— Как так? — не понял Скужак.

— Ни за похороны, ни за заупокойную обедню. Ни грошика, сказал…

Скужак хлестнул коня. Некоторое время они ехали молча.

— А знаете, что я вам скажу, Зелинский?

— Что?

— Граф должен бы уж совсем и ксендза и костел на свое иждивение взять.

— То есть как?

— А так, чтобы уж ни от правительства ему жалованье не шло, ни деревенские не платили.

— Почему же так?

— Да уж потому.

Они так и не поняли друг друга. Лошадь бежала быстро, зная, что домой, что ее ждет конюшня и еда. Поросенок время от времени повизгивал в мешке.

В тот же день по всем деревням стало известно, когда будут хоронить Зелинского. И не только в Мацькове и Остшене, но и в Гаях, в Бжегах, в Калинах, — повсюду. По всем деревням, над которыми возвышался Остшень, по всем деревням, с которыми граничили земли, пруды и леса графа Остшеньского.

— Милые вы мои, людей привалит, как еще и не бывало!

— Как на храмовой праздник.

— Больше, чем на праздник!

— А то как же!

— Небось и на кладбище не поместятся!

— Не обязательно всем на кладбище.

— Получше похороны у Зелинского будут, чем у молодого графа Остшеньского.

— Вы скажете!

— Ну да, у того какой гроб был, серебряный, какие огни горели!

— Гореть-то оно, может, и будет, — невинно вставил Скужак.

— Городите ерунду!

— Может, ерунду, а может, и не ерунду… Всякое может быть, когда столько народу сбежится.

— А уж сбегутся, сбегутся!

— Еще бы!

Люди собирались со всех деревень. До поздней ночи клокотало в Калинах, смазывали телеги, скликали друг друга парни, — казалось, во всей деревне не останется ни одного человека.

Но на другой день на всех дорогах, ведущих к Остшеню, стояли постовые в синих мундирах и вежливо поворачивали людей обратно.




VI


Роеки возвращались с ярмарки довольно рано: плохая была в этот раз ярмарка и делать в местечке было нечего. Ройчиха нетерпеливо поторапливала мужа.

— Да подхлестни ты гнедую! Гляди, как она идет, будто три дня не жрала.

— А куда тебе торопиться? Рано еще, успеем.

— Владислав давно уже проехал.

— Еще бы! Совсем темно было, когда они в город поехали, задолго до нас!

— Да хлестни ты кнутом-то, хлестни!

— А ты что хочешь, чтобы лошаденка вскачь по песку бежала? Ты глянь, она и так вся в мыле! Пусть себе идет, как хочет, не горит ведь…

— Ты-то никогда не торопишься.

— Зато ты сегодня что-то проворна, как никогда! В другой раз и не оттащишь от лотков, а нынче…

Она сердито полола плечами и концом коричневого платка стерла пот с лица.

— Ну и парит!

Лошадь тащилась нога за ногу по песчаной дороге. Ройчиха беспокойно вертелась на сиденье.

— Там за горкой дорога получше…

— Где там получше!.. Всюду один песок.

Плохо смазанные колеса скрипели. Роек сонно покачивался на сиденье, то и дело отгоняя оводов, которые облепили гнедую. Лошадь вздрагивала, и в укушенном месте стекала тоненькая струйка крови.

— Ишь как кусают.

— К дождю, что ли?

— Какой дождь? Ни тучки на небе!

Солнце медленно клонилось к западу, и уже повеяло вечерней прохладой, когда они добрались, наконец, до деревни. Ройчиха оживилась.

— Остановись на минутку у Зоськи. Ты поезжай помаленьку домой, а я сейчас прибегу.

Он рассердился.

— Погоняла, погоняла, а теперь охота по чужим избам бегать?

— Зоська наказывала у еврея про платок спросить, надо ей сказать.

— Да не сиди там долго, надо ужин варить.

— Только приедешь, и я буду, — уверяла она, слезая с телеги перед избой сестры.

Он хлестнул лошадь и уехал.

Зоська чистила в сенях картошку.

— С ярмарки?

— Да, уже.

— Купила что?

— Э, куда там! Такие цены запрашивают, страсть. Мерку ржи Адам взял да чуточку сала. Милая ты моя, зато что я в городе узнала!

Та опустила нож на колени.

— Ну?

— Об этой Анне! Я тебе такое расскажу…

Зоська слушала разинув рот. Вдруг она сорвалась с табуретки, так что картофельные очистки посыпались на пол и клюющий у ее ног цыпленок в страхе затрепыхал крыльями.

— Погоди-ка, погоди, я Юзефиху кликну.

Она вышла на порог и, опершись рукой о косяк, крикнула в соседний садок:

— Юзефиха, Юзефиха, подите-ка сюда на минутку! Я вам что-то скажу.

Увядшая низкорослая бабенка выпрямилась над грядками свеклы.

— Ну, что там? Иду!

Зоркие глаза Зоськи рассмотрели мелькающий на дороге голубой фартук.

— Галинская, Галинская, на одно словечко!

Заинтересованные, они вошли в сени. Ройчиха широко расселась на низкой скамеечке и, чтобы придать себе важности, неторопливо шмыгнула носом.

— Вы только послушайте! Сестра с ярмарки приехала, узнала там об этой Анне!

— О бродяжке-то?

— Ну да, о ней.

Ройчиха уселась поудобнее и начала:

— Пошла это я в лавку, за салом, значит, а Веселовская меня вдруг и спрашивает…

— Это которая Веселовская?

— Агнешка, та, что из Мацькова за каменщика в Липках замуж вышла, нешто не знаете?

— Да ведь есть и другая.

— Из Бжегов? Не-ет, это не та… Вот она меня и спрашивает: «Так эта Дурмайка, говорит, в Калинах у вас теперь живет?» — «Какая Дурмайка?» — спрашиваю.

— Да ведь Анна-то Дурмай по фамилии зовется.

— Милая моя, да разве я знала? И не слышала. А тут, слово за слово, и договорились, что это она. И теперь я уж все дочиста знаю!

Все головы тесным кружком наклонились к ней.

— Ну, и что, и что?

— Ну, она мне все дочиста рассказала, что и как. Эта Анна, она из Рапух, под Липками. У отца был морг или два земли, да все это брату досталось, а не ей.

— Ну, и что?

— Ну, ничего. Был там в Рапухах такой Михал Каня — ты, Зоська, может, знаешь, отец как-то раз у него свинью купил.

— Не помню.

— Купил, купил, мы еще тогда обе в девках были.

— Ну, и что?

— А ничего. У этого Кани была баба, а детей у них не было, так он бабу прогнал, а эту Анну и взял к себе.

— Господи Исусе!

— Верно говорю, мне это Веселовская рассказала. А уж она-то знает, потому что оттуда до Рапух ближе, чем от нас до Мацькова. А этот самый Каня свиней всегда в Липки возил.

— Ну, и что? И что же?

— Да ничего. Жила она с ним года два, а то и больше. А потом клал этот Каня свиней на телегу, надорвался и помер, месяца два тому уж будет. Ну, как помер, пришла его баба с братьями, да и прогнала эту Анну. Она уж с пузом была, а они ее прогнали да еще на дорогу тумаков надавали. Ну, она собралась, да и пошла.

— Боже милостивый!

— Ну, тут она к нам и пришла, и родила на дороге. Вот оно как!

Запыхавшаяся Ройчиха передохнула и торжествующе оглядела заслушавшихся женщин.

— Так ее, с пустыми руками, и выгнали?

— А как же еще? Что у нее там было что-нибудь свое, что ли? Ничего. По всей справедливости жене все полагалось.

— А этот Каня зажиточный был?

— Ну а как же? Свиньями торговал, да и земли у него уйма. И дом, Веселовская говорила, каменный.

— И все это теперь его бабе?

— Все дочиста! Детей-то ведь у них не было.

— Анна-то и так за эти два года небось сладко поела.

— А теперь вот так, на все четыре стороны…

— И правильно! Надо было ей еще всыпать получше! Это что же такое? К женатому пошла. Знала ведь небось, что у него баба есть!

— Люди, люди! Что делается-то! Так без стыда и совести с женатым и жила?

— Так и жила.

— И баба его так ей и позволила?

— А что ей было делать? Только когда помер, она назад на свое хозяйство воротилась…

— И дом, говоришь, каменный?

— А как же! Веселовская говорила.

Они качали головами, без конца дивясь.

— В каменном дому жила, а вот теперь как довелось!

— На дороге рожать.

— Кабы этот Каня жив был, она бы и до сих пор как барыня ходила!

— Еще и почище. Потому ведь ребенок родился бы, а этот Каня страсть как за детьми убивался, через это и свою-то прогнал.

— Люди, люди добрые!

— А говорили, будто это от городского барина, что на дачу приехал.

— Никакой не барин! Михал Каня из Рапух, и все!

— Вот оно как бывает на свете…

Ройчиха выглянула за дверь и вдруг спохватилась.

— Господи Исусе, я сижу да сижу, а тут уж и вечер совсем. Надо домой бежать! Зоська, приходи же завтра лен полоть.

— Приду, только чуть попозже, как дома уберусь.

— Пусть хоть и попозже, только наверняка.

— Приду, приду, еще и Сташекову бабу прихвачу.

— Ну вот и хорошо, милая ты моя.

Она торопливо вышла, за ней Галинская и Юзефиха. Мгновение спустя из сада и от избы Галинских раздавалось:

— Катерина, иди-ка сюда, милая, что я тебе скажу-то!

— Казимирчиха, слышали?

— Зоська, что тебе Ройчиха говорила?

Шелестом, шорохом, шепотом понеслась новость по деревне. Бабы шептались по задворкам, под ивовыми плетнями поеденных червями садиков. Рты разевали от удивления, звонко всплескивали загрубевшими от работы руками.

— Боже милостивый!

— Батюшки!

— Люди, что делается!

Анна, ни о чем не зная, шла по дороге из Пыз, неся бережно завязанные в платочек четыре заработанных яйца. Неподалеку от избы Галинских она столкнулась с бабкой Плазяка, старой Агатой. Старушонка едва тащилась, подпираясь палкой. Скрюченная в дугу спина гнула ее к земле. На изборожденном тысячами морщин лице едва виднелись маленькие колючие глаза.

Она узнала Анну. Преградила ей дорогу. Анна подняла удивленные глаза.

— Добрый вечер.

Старуха оперлась трясущимися руками на палку — человеческая труха, увядший, червивый гриб. Нервные судороги подбросили ее голову. Она с усилием приподняла лицо и смачно сплюнула под ноги Анне.

Анна отскочила. Краска залила ее обычно бледные щеки. Она уперлась руками в бока и нагло крикнула в лицо старухе:

— А вы-то что? Мешаю я вам? Завидки вас берут, что вы уже сами не можете, что вы уже старый труп, гниль вонючая? Не беспокойтесь, знают еще тут люди, как вас, бывало, отец палкой лупил, когда вы за парнями бегали! Не с одним небось переспали… Не беспокойтесь, всем известно, что ваш первенький-то незаконный был. Потаскухой были, только и всего! И чтоб вы больше не смели меня задевать, не то попомните!

От Галинских выскочила Рузя.

— Рузька, что это там?

— А это Анна с Агатой ссорится.

— Глядите, она еще на деревенских рот разевать будет!

Возле изб зароились бабы. Но Анна прошла, высоко подняв голову, хотя сердце ее тревожно колотилось в груди и она чувствовала в нем мучительные, перехватывающие дыхание уколы. Это случалось с ней все чаще.

— Глядите, какая барыня!

— Притащилась к нам невесть откуда, а теперь, вместо того чтобы тихо сидеть, еще на людей кидается!

— Да прогнать шлюху из деревни, и все!

Далеко разлетались бранные слова. Анна не обернулась. Больно кололо сердце. Она стиснула кулаки и шла, не ускоряя шага.

Сначала все в ней разлилось бессильной обидой, глухим, мучительным сердцебиением, готовыми брызнуть из-под набухших век слезами. Но потом стала закипать глухая злоба. Ей вспоминалось все. Все мелкие обиды нанизывались одна за другой, и она перебирала их, словно четки, все запомнившими пальцами. Если бы Михал не умер, господи! Она сидела бы сейчас в каменном доме, хозяйкой, как и другие, а то и получше других, потому что хозяйство-то было побольше. Коровы, лошади, овцы, а сколько поросят, сколько кур, господи Исусе! И помидоры в огороде, и вишни, сладкие как сахар, крупные, каких тут и нет нигде, и георгины под окнами — и все это было ее, Анны, и этого ребенка, что должен был появиться на свет. Но Михал не дождался. Ребенок лежит под тряпьем в подаренной из милости колыбели, а бабы травят ее, как бешеную собаку. Ведь ни одна не преминула походя кольнуть ее взглядом, уязвить злым словечком, глумливо засмеяться. Даже если которая и давала ей заработать или приносила чуточку молока или мяса, как Матусиха, то ведь только затем, чтобы что-нибудь подсмотреть, подслушать, разнюхать и разнести потом по всей деревне. Между тем сами они не такие уж святые, кое-что было известно и о них. Но ее всякая считала последней из последних. А не могла ведь она выйти замуж за Михала Каню, венчаться с ним в костеле, — у него была жена. Старая, худая, злющая баба, которая теперь сидит в каменном доме, доит Пеструшку, Буренку, Пегашку и Калину, надо всем властвует. Ох, выгнали ее, безо всего выгнали на дорогу. Даже то, что она принесла с собой из отцовского дома, даже то, что Михал купил ей из одежи — и то отняли, хотя ведь на это-то она имела право. Выгнали, хотя знали, что уже подходит ее время и что ей некуда идти, разве что на отцову могилу, на кладбище, потому что не к невестке же, которая вечно ей завидовала и не могла простить, что ей так хорошо живется с Михалом. Но здесь! Здесь она ведь никому ничего дурного не сделала, никого не обидела. А ребятишки швыряли в нее камнями, когда она в муках упала на дороге, и так уж потом без устали сыпались на нее эти камни, хотя она старалась никому не становиться поперек дороги — лишь бы как-нибудь выжить, лишь бы прокормить ребенка, который Михаловыми глазами смотрел на нее из колыбели.

Постепенно слезы обсохли, запеклись злобой в сердце. Злобой на всех — на ребятишек на дороге, у которых когда-то были свои колыбели и которым не приходилось теперь прикрываться дареным тряпьем; на женщин — молодых и старых, завистливых, ехидных, скупых, жалевших ей даже деревенского воздуха, которым она дышала. Меньше злилась она на мужчин — эти все же были в сто раз лучше баб.

Она высоко задирала нос, проходя по деревне, и огрызалась на каждое слово. Иной раз она сама поражалась, откуда это у нее. Ведь прежде она не была такой, прежде она ни с кем не ссорилась. Ни в отцовском доме, ни потом, когда жила с Михалом. Невестке и той никогда дурного слова не сказала. А теперь злые слова приходили неведомо откуда, вырывались одно за другим, полон рот был ими. Она знала, чего опасаются бабы, и наслаждалась вовсю. Веселой шуткой, кокетливой улыбкой, задорным словцом Анна будила в сердцах жен страх и подозрения. Она уже перестала плакать над тем, что случилось тогда, в серебряную ночь, когда пришел сын вдовы из Ружанки. А пусть! Почему это именно она должна быть такой хорошей, такой святой, так от всего отказываться? Она и минуты не сопротивлялась, когда заметила, что Янович благосклонно на нее поглядывает. Стар он, это верно. Но зато пользуется уважением в деревне, с ним вынуждены считаться. И из лавки ей иной раз что-нибудь принесет. Теперь она уже не испытывала такого голода. А что бабы станут языки чесать, так пусть их чешут. Все равно бы судачили, так уж пусть по крайней мере не зря.

Печаль отлетела. Она не плакала уже даже над ребенком. Раз уж такая судьба — она не даст ему погибнуть, хотя бы даже пришлось когтями у людей вырывать. Какой они считают ее, такой она и будет: злой, сварливой, пускающей к себе по ночам мужиков, холостых и женатых. Но лучше женатых — это была ее месть и торжество, сладкое торжество после всех унижений, которые ежедневно сыпались на нее. Ведь она красивее Ройчихи, Матусихи и всех других, скрюченных, худых, изнуренных работой и ежегодными родами. С презрительной усмешкой она несла свою пышную грудь и золотые волосы, нарочно выпущенные из-под белого, не по-деревенски повязанного платка. Ведь всякий мог поглумиться над ней, всякий мог плюнуть ей под ноги, как эта старая уродина Плазячиха, у которой у самой-то в прежние годы был не один любовник. И все они завидовали ей из-за Яновича, и как завидовали! Они — давно замужние, пришибленные бесконечным трудом, то и дело награждаемые тумаками… Она любила лежать подле Яновича на кровати и грызть шоколад, вкуса которого они даже не знали. Пусть бы они, все эти, увидели ее так. Лежит себе, как барыня, ест шоколад, а Янович ласково с ней разговаривает.

Когда он бывал рядом, она снова на миг чувствовала себя спокойной и в безопасности — как прежде, при жизни Михала. Ненавистная деревня и все эти обозленные бабы казались бесконечно далекими. Пока он был рядом, она могла пренебрегать ими.

Лишь иногда она мертвела от страха при мысли о том, что будет, когда ребенок начнет ходить и когда из страха перед людской злобой она не сможет выпустить его за порог. Но за исключением этих кратких мгновений она жила лишь сегодняшним днем. Идти на работу, пусть и в дальнюю деревню, сбегать по ягоды, выстирать белье дачнице, отнести в местечко курицу, чтобы заработать на ней несколько грошей, — это были ее повседневные помыслы. Все остальное заполняла злоба, в ней тонули и печаль, и горе, и все, чем она была полна, когда пришла сюда.

Сплетни об Анне доходили до ушей Винцента, хотел он того или нет. Ройчиха, а вслед за ней и другие всегда ухитрялись ловко ввернуть словечко, намекнуть, дать понять, что и как. Ведь она готовит учителю обеды, стирает ему белье, пусть хоть знает, с кем имеет дело. И Винцент со стыдом ловил себя на том, что это задевает его больше, чем надлежало бы. Он искоса поглядывал на Анну, когда она двигалась по комнате, тихая, опрятная, и движениями, исполненными гармонии, складывала разбросанные книжки, с непринужденной грацией подметала пол, быстро и ловко приводила в порядок комнату. Время от времени она приносила цветы и ставила на стол в глиняном кувшине.

— Все-таки человеку веселей, когда на цветы посмотрит, — говорила она своим мелодичным голосом, и Винцент удивлялся, как это ему самому не приходило раньше в голову. Комната и вправду словно светлела, веселела от красок, и в ней пахло уже не испарениями двора, а нагретым на солнце полем.

— Могли бы они и в огороде каких-нибудь цветов посадить, а то все свекла и свекла! Хоть одну бы грядочку цветов под окном…

— А вы любите цветы?

— Люблю. Кто ж их не любит? — Она удивленно подняла на Винцента большие серые глаза. Учитель смутился. Он старательно избегал ее взгляда, опасаясь, как бы она не прочла в его глазах что-нибудь лишнее. Боялся, что она поймает его, когда он поглядывает на ее грудь, отчетливо вырисовывающуюся под блузкой, на круглую белую шею.

— Да кто она в сущности такая? — со злостью повторял он про себя. — Такая же деревенская девушка, как другие, да еще, оказывается, не случайно родившая незаконного ребенка, а и вправду гулящая. И с кем? С этим старым дедом! Ведь не по любви же… Да и с другими — пусть бабы, по обыкновению, преувеличивают, но какая-то частица правды в этом есть. Хватит и десятой доли…

Но это не только не делало его смелее, а, наоборот, казалось, проводило еще более резкую границу, которой он не решался переступить.

Минутами его охватывала печаль. Какой же совсем иной она казалась ему тогда, когда сгребала Банихино сено у реки! Грустная, непохожая на других, напевающая свою песенку о калине, мотив которой надолго застрял в его памяти. Чего он тогда себе не придумывал! А между тем действительность выглядела совсем иначе. Лгало кроткое девичье лицо Анны, лгали ее бледные губы, ее серые, так искренне глядящие глаза.

Он снова чувствовал себя таким же одиноким, как прежде. Анна стала для него лишь тревогой — ненужной, бессмысленной, на которой он со злостью себя ловил.

— Скромницей прикидывается! Что она собственно воображает.

Но Анна ничего не воображала. Она любила приходить сюда, любила поболтать с Винцентом — по-иному, чем с деревенскими. Ее тянуло иной раз забежать, посмотреть, поговорить, но приходилось считаться с бабьими языками, не из-за себя, — ей-то терять было нечего, — а из-за учителя.

— Нехорошие здесь люди… — сказала она как-то вдруг, прервав уборку.

— Нехорошие? — удивился он. — Почему нехорошие?

— Уж и не знаю, как вам сказать. Такие они здесь.

— А в других местах лучше?

— Наверно, лучше, здесь нужды больше, вот и люди хуже.

— От нужды хуже?

— А конечно… Кому плохо, у того ни к себе, ни к другим доброты нет.

— А вам как сейчас живется?

— Да так, живется. Вот только как зима придет, и подумать страшно…

Она снова принялась подметать. Винцент, взяв со стола книгу, машинально перелистывал ее.

— Вот вам хорошо. Хотела бы я читать.

— Так ведь я могу дать вам книгу!

Она улыбнулась.

— А зачем? Я читать не умею.

Он изумился.

— Как это? Совсем не умеете читать?

— Нет. А писать только лишь, чтобы подписаться, больше ничего.

— Как же так можно! Тогда, может, я научу вас?

Глаза Анны заблестели, но тотчас потухли.

— Не-ет, нельзя.

— Почему нельзя?

— Уж лучше не надо. Пришлось бы ходить сюда, бабы сейчас же начали бы языки чесать.

Он смутился.

— Я ведь не из-за себя, мне что… Они бы вам жизнь отравили.

— Но ведь можно же это как-нибудь устроить… Как же так? Взрослый человек, и ни читать, ни писать…

— А разве мало здесь таких в деревне! У вас и с ребятами хлопот хватает. А уж я останусь, как была. От этого чтения мне ведь тоже лучше не станет.

Он не ответил. Анна поставила метлу в угол, поправила покрывало на постели и вышла — тактичная, изящная, не умеющая ни читать, ни писать. Он долго прислушивался к ее легким шагам на тропинке и снова забывал обо всем, что болтали бабы по деревне.

Но они напоминали об этом при любом случае, и присутствие Анны все больше стесняло его. По ночам его мучили злые, назойливые сны, и в этих снах неизменно появлялась Анна. Словно для того, чтобы преодолеть это внутреннее беспокойство, он стал все чаще думать о Сташке. Может, она еще сидит в Бучинах? Может, не уехала к сестре, как собиралась? Надо бы собственно съездить, проведать товарку по работе. Ведь в сущности она очень порядочный человек, эта Сташка.

С тех пор как закончился школьный год и та часть дня, которую он раньше проводил в избе кузнеца, была свободна, он чувствовал себя еще хуже, чем прежде. Нечем было убить медленно ползущее время. Каждый день растягивался до бесконечности. И как-то ни с кем он не умел сойтись поближе. Из детей о нем помнила одна лишь Казя от Мыдляжей, худенький, чуть-чуть косоглазый ребенок, в узком личике которого таилось необъяснимое обаяние. Обаяние маленькой гончей или белочки, обаяние какого-то забавного зверька. Она приходила и, как мышка, скреблась у дверей. Любила все перетрогать, все рассмотреть и, как он убедился, крала при случае, что попадалось под руку. Он не делал из этого никаких выводов, как-то совестно было поднимать историю из-за пустой жестяной коробки, наполовину выжатого лимона, пуговицы или ремешка. И Винцент как-то привязался к этой Казе. А она вертелась по комнате и непрестанно болтала щебечущим, тоненьким голоском:

— Ого, какие груши у Роеков… А у нас в этом году ничего не будет. В прошлом-то году были, да мальчишки стрясли еще зеленехонькие. Здесь, наверно, тоже все обобьют… А пуще всех этот Захарчуков Сташек по садам лазит… Тато сказали, что если его на нашей яблоньке изловят, все кости ему пересчитают…

Они промелькнули перед ним все — Стефка, с волосами, склеившимися от гнид; Юзек, на спине и плечах которого вечно ползающие вши проели в сухой серой коже извилистые канальчики; Стасек и Антек с изъязвленными цынгой деснами; Леоська, у которой вечно текло из ушей; Владек с золотушными шрамами; дети, с ногами, искривленными рахитом; дети со вздутыми от картошки животами; дети шелудивые, с гниющими зубами, обсыпанные прыщами и нарывами, — сборище всяческих болезней, о которых он раньше и не слыхал, ужасающий паноптикум деревни, с незапамятных времен страдающей от голода.

Он содрогнулся и вдруг окончательно решил ехать к Сташке.

— Ну, иди, Казя. Там на полочке лежит хлеб, возьми.

— А вы куда идете?

— Поеду в Бучины.

— А, знаю.

Его внезапно охватила ярость.

— Что ты знаешь?

— Да ведь у вас в Бучинах ваша барышня, господин учитель.

— Кто это тебе сказал?

— Да так, говорили. Если бы господин учитель женился, говорили, так лучше было бы. Было бы кому готовить, и нечего было бы сюда ходить этой… Анне.

Он едва не ударил девочку. Дрожащими руками запер дверь и побежал в сарай, где стоял велосипед. Сев на него, он с места двинулся во весь опор, пользуясь замощенным куском дороги. Но тотчас за избой старосты он въехал в глубокий сыпучий песок. С яростью нажимал он на педали, все ниже наклоняясь над рулем. Однако до Бучин добрался нескоро, — потный, разгоряченный, с ног до головы покрытый пылью.

Сташка увидела его в окно и с громким криком выскочила на дорогу.

— Ну, наконец-то! Наконец-то! Это замечательно, а то я уж думала, что тебя на смерть загрызли в этих Калинах! А я не поехала к сестре, представь себе, — у нас тут была скарлатина, ну, и пришлось остаться! Иди, иди, там в кувшине вода, умойся, а то ты на негра похож. А я сейчас приду, мне только на минуточку сбегать, тут одна родила ночью, я взгляну лишь, как там, и тотчас обратно! Полотенце на гвозде! — крикнула она ему уже из-за двери.

Ошеломленный, он опустился на стул. Так бывало всегда — к Сташке ему вечно приходилось сызнова привыкать. В первый момент ему неизменно казалось, что он попал в смерч.

Не успел он вымыть руки, как она уже вернулась.

— Все в порядке! А я уж струсила, роды-то немного преждевременные. Всю ночь не спала, говорю тебе. Мойся, мойся, сейчас получишь молока. Яичницу сделать? У меня спиртовка, в два счета будет готово. В оба приходится денатурат стеречь, а то на прошлой неделе у меня выпили весь до капельки. Но с этой слепотой, видно, вранье — никто не ослеп, а ведь денатурат-то пьют и пьют! Ну, как там у тебя? Скарлатины не было? У меня душ двадцать лежало. Устала, как собака. Теперь уж, наверно, вовсе не поеду, знаешь? Ужас, как много работы!

Он смотрел на ее красное, потное лицо, растрепанные волосы, на ее торопливые движения.

— А я скучаю, как мопс.

— Ах ты, принцесса на горошине! Уж я бы тебя запрягла в работу. Да ведь в этих твоих Калинах работа сама в руки лезет.

Он разглядывал комнату. Возле печки висели большие связки трав, травы лежали и на полке, на лавке, под окном; прикрытые кисейными сетками, сушились какие-то листочки.

— Ты что, на колдунью обучаешься?

— Это что, травы-то? А интересно, как бы поступил ты? Все в аптеке покупать, да? Они тут тоже сперва считали, что если не из аптеки, так не поможет. Но теперь пьют все, что я скажу. А в аптеке приходится за то же самое бог знает сколько платить.

— У докторов хлеб отбиваешь.

— Какой хлеб? Да ты видел здесь когда доктора-то? Нет, дорогой мой! Без доктора болеют, без доктора и помирают! У кого тут есть деньги на такие барские затеи? Может, у тебя в Калинах такая мода, чтобы доктора звать, а у нас — нет. А кабы ты знал, сколько у меня пациентов! Двери не закрываются. Если бы только из Бучин… Куда там! Из всех окрестных деревень приходят. — Веселое лицо девушки на миг омрачилось. — Иной раз руки опускаются. Да и страшно — что же я в сущности знаю? Я, простая девушка? Нас должны бы немного учить медицине. Нет ли у тебя какой-нибудь книжки по анатомии? Я писала в Варшаву приятельнице, да что-то не присылает.

— Нет, у меня нет.

— Ну, а как ты там справляешься?

— Да так себе. Скучно и тяжко.

— Я думала, привыкнешь.

— Не могу что-то.

— Эх ты, интеллигент мягкотелый, размазня, шляпа! Собирайся, пойдем на реку. Лодка у меня сейчас лучше, чем осенью, нисколько не протекает.

Они спускались по тропинке к реке. Здесь были такие же серебристые макушки высоких верб, такие же россыпи белого песка, так же, как в Калинах, кричали чайки, касаясь белыми грудками воды. Сташка, подпрыгивая, сбежала с горки и, прежде чем он успел помочь ей, отцепила лодку.

— Садись!

Они плыли медленно, лодка слегка покачивалась. Винцент греб. Сташка погрузила руку в воду и стряхивала с пальцев серебряные капельки.

— Ты должен хлопотать, чтобы тебя перевели в город. Или во всяком случае куда-нибудь поближе к городу.

— А ты почему не хлопочешь?

Она удивленно посмотрела на него.

— Я? А я-то с чего? Да я бы отсюда ни за какие сокровища не двинулась. Теперь, когда я уже всех знаю, когда знаю, сколько у какого ребенка зубов, когда я уже здесь как дома, — теперь переводиться и начинать все сначала? О нет!

— Скажи, как ты это делаешь?

Она засмеялась.

— Ну, этому тебя не научить! Я мужицкая дочь, а ты городской барин.

Да, это была правда. Всякий раз, как Винцент ее видел, он убеждался, как крепко она срослась с деревней. Она здесь была у себя, среди своих, а он всегда оставался чужим.

— Самое большое свинство — это, что как только кто-нибудь из деревенских получит образование, так сейчас же рвется в город, будто его там невесть что ждет… А в деревню присылают таких недотеп, как ты. Ведь ты, наверно, до сих пор не отличишь ячменя от пшеницы.

— Преувеличение, преувеличение! — засмеялся он, но на сердце у него было тяжко. Он смотрел на сверкающую воду и снова не мог не думать об Анне. Да, эта Сташка была деловитая, трудолюбивая, достойная восхищения, но его раздражала ее стихийная веселость, ее стремительность, ее резкий голос, слегка вульгарные манеры. И, глядя на нее, он не мог не думать об Анне — о ее серых глазах, изящных движениях, о ее мелодичном голосе. Об Анне, которая гуляла со старым Яновичем и со всяким, кто бы ни пришел, об Анне, чья кроткая красота была лицемерием и ложью.

Сташка, не смущаясь тем, что у нее видны колени, разлеглась в лодке и, глядя в небо, запела. Нет, то не был голос Анны, то не была песенка о калине.

— Ужас, как мне хочется организовать кооператив! — сказала Сташка, и Винцент словно ото сна очнулся. Да, такова уж эта Сташка. Под серебристыми вербами, на колышущейся воде, которая, казалось, сливалась воедино с бездонным небом, она думала именно о кооперативе, об образцовых хлевах, о том, какие удобрения наиболее пригодны для бучинской почвы. Она не утруждала себя даже тем, чтобы обольщать его, Винцента. Голые колени выражали лишь полнейшее пренебрежение. И он прекрасно чувствовал это. А между тем сперва ведь было иначе. Тогда, осенью, они целовались в лодке, и инициатива исходила от Сташки.

Но потом он замечал, как все ниже падает в ее глазах. Ведь он не разбирался в кооперативах, в образцовых хлевах и удобрениях, он не считал нужным разыгрывать из себя знахаря. И теперь в поведении девушки чувствовалась лишь снисходительная жалость, с какой относятся к беспомощности детей или щенят.

Она оставляла его ночевать, но Винцента не соблазнил полный сена сарай. Он сел на велосипед и уехал, ошеломленный, оглушенный потоком ее красноречия, раздраженный тем, что то и дело приходил по каким-то делам кто-нибудь из крестьян и Сташка совещалась с ними совсем другим тоном, чем тот, который усвоила себе в разговорах с Винцентом, — тут не было ни пренебрежения, ни снисходительной жалости, а было серьезное обсуждение серьезных дел. Полдня, проведенные в Бучинах, окончательно выбили его из колеи. Он медленно пробивался сквозь пески и почувствовал облегчение, когда услышал, наконец, лай потревоженных его приездом калинских собак.

Но когда он вошел в свою конурку и зажег лампу, его поразили пустота, тишина и скука. Он тяжело вздохнул и снова невольно задумался об Анне.




VII


Старый Матус медленно полз на животе сквозь высокую траву, направляясь к просеке. Приподнимал на миг голову и зорко осматривался вокруг. Маленькие глаза в сетке морщин пытались проникнуть в тайну зеленой чащи, высмотреть между деревьями куртку лесника, блеск его лаковых сапог, уловить мерцание солнечного луча на стволе ружья.

Но нигде не было ни живой души. Лес благоухал в знойном воздухе, шуршала белка в кроне большой сосны. Вдруг голубой молнией пересекла просеку сизоворонка и исчезла в лесу.

Там, где кончались кусты орешника, пошел молодой ельник, голая, коричневая земля, покрытая рыжей хвоей. Густым кружевом топорщились обнаженные нижние веточки, превращающиеся повыше в сплошную стену зелени.

Сюда-то и приполз Матус, на границу высоких трав и елового леса. Вытащил из кармана спички, добытые с большим трудом, по одной, по две украденные при случае у невестки. Оно, конечно, не без того, чтобы на него не падало подозрение, — спички-то ведь были пересчитаны и их должно бы хватить надольше, а вот не хватило.

— Отец, вы брали спички?

Он пожимал плечами, втягивая в них голову, и смотрел маленькими глазками в злое, рассерженное лицо невестки. На что ему спички? Ведь у него уж давно нет махорки на цыгарку.

Она не верила и подозрительно смотрела на него, но до правды не доискалась. Да и как доищешься? Ведь он никому ни слова не сказал о своих замыслах. Между тем эта мысль жгла его с того самого дня, когда он столько времени зря прошатался по лесу и должен был с пустой кружкой возвращаться кружным путем мимо Радзюков.

Сперва, когда старый Матус ложился спать, сон не приходил, он размышлял, — как бы оно было, если бы лес загорелся, еловый лесок, далекие розовые сосновые колоннады и пихты вдоль дорожки. Как взвилось бы золотым заревом пламя, как ветер разнес бы его красной метлой, мерцающим вихрем, как шипели бы в огне дубовые ветви, стройные осины, влажная, полная соков зелень, не могущая устоять перед всевластной силой огня!

— Вот увидишь, вот увидишь, сволочь, — шептал он увядшими губами. А так как он спал теперь в избе, то невестка кричала на него со своей кровати у стены:

— Что вы там вертитесь? Уснуть невозможно. Мало шума днем, так вы еще по ночам колобродите!

Тогда он умолкал, но все думал свою думу. Ведь всяко могло случиться. Бывает, летом молния ударит. А то и так кто-нибудь мог заронить, — да хоть и сам лесник, ведь курит же он в лесу, хотя это строго запрещено.

Выгоняя корову на пастбище или идя к реке за ракушками, Матус не раз поглядывал в сторону леса. Он стоял темной зеленой тучей, тесным кругом замыкал мир, и лишь нагретый воздух вздрагивал над ним, как натянутая струна. Единственный дымок, — это дым из трубы хуторка Дембы, притаившегося на поляне в глубине лесов, на перекрестке дорог из Остшеня в Руду.

Эта мечта не давала Матусу покоя ни днем, ни ночью. Главное, много ли надо? Все кругом высохло, беспощадно выжжено палящим солнцем. Одна искорка, и золотое пламя взовьется высоко к небу.

Лишь потом уже родилась мысль, чтобы сделать это самому. И с этой минуты старик окончательно потерял покой, был прямо-таки одержим этой мыслью. Он крал спички и ждал удобного случая. Сперва он подумывал было отправиться ночью, но затем рассудил иначе. Днем легче было подобраться к лесу, а лесники ходили и по ночам. Да и Агнешка, хоть спала как убитая, наверняка пронюхала бы, что его нет ночью в избе. Конечно, она не очень-то любила лесников, да и леса ей нечего жалеть — лес господский, — но она не упустила бы случая раз навсегда избавиться от ненавистного свекра. Уж она-то побежала бы с доносом к старосте! Да еще как бы побежала!

И он решил идти днем.

Уже недели три не выпало ни одной капли дождя. Лес, должно быть, сухой, как солома. А в такую жару и лесникам неохота шнырять, как обычно.

Сперва он шел медленно вдоль хлебов, будто собирает щавель на борщ. Потом сразу свернул и нырнул в тень, в зелень, пахнущую смолой и листьями, в нагретый, теплый, безмолвный в эту безветренную пору лес.

Сначала он шел, лишь слегка пригнувшись, но вдруг испугался, что где-нибудь за стволом стоит, притаившись, страж господского достояния. Он припал к земле и подвигался вперед потихоньку, ползком. Ему казалось, что лучше всего сделать это именно здесь, возле просеки. На том самом месте, где он тогда так долго и тщетно ждал ухода лесника.

Было тихо. Где-то посвистывала иволга, золотистая птица лесных опушек. Неподвижно стоял лес высокой ровной колоннадой сосен, кудрявился пеной зеленых дубов, благоухал черникой, папоротником, малиной и всяким лесным зельем без названия и имени.

Дрожащими — не от страха, а от старости — руками Матус набрал пригоршню густо растущей здесь сухой травы. Наломал побуревшего прошлогоднего папоротника, мелких еловых веток и поджег. Почти невидимый в ярком дневном свете огонек спички проник в сушняк, затрещал, пополз вверх, жадно цепляясь за стебельки травы, за застывшие капельки смолы, янтарной росой выступившие на еловых веточках. Матус повернул в руках пучок, чтобы лучше разгорелось, а когда пламя стало жечь ему пальцы, быстро сунул все в сухую чащу и торопливо пополз на четвереньках прочь. Он уже слышал позади веселое потрескивание хвороста и ускорил отступление. Добрался, наконец, до ельника и кинулся бегом, пригнувшись и слыша, как шумно колотится его сердце, словно чужие шаги по устланной хвоей почве.

Наконец, он вышел в поле и перевел дыхание. Здесь было шире, просторнее, больше воздуха, чем в лесу. Веселый день искрился лазурью и золотом. Он двинулся вперед не слишком быстро, но и не слишком медленно, так, чтобы очутиться подальше от леса и вместе с тем не выдать себя одышкой, если бы встретился какой-нибудь прохожий.

Межами, между желтым люпином и полосками проса, он приблизился, наконец, к дому. Тут он снова пригнулся и принялся собирать щавель на узкой меже. Так, склоненный к земле, он решился, наконец, оглянуться на лес.

Сперва ничего не было видно. И лишь напрягши зрение, он заметил в том месте, возле просеки, дрожащий, едва видимый султан дыма, поднимающийся прямехонько к чистому, голубому небу.

— Небось теперь в два счета почернеешь! — пробормотал он про себя и медленно направился к избе. Зашел в коровник и отвязал корову. Ее еще не время было выгонять, оводы так и жалили на жаре, но ему казалось, что так будет ловчей. Коровенка покосилась на него большими влажными глазами.

— Ну, что поглядываешь? Иди, иди. По крайней мере напасешься досыта.

Он взял ее на веревку и медленно вел изрядно уже выщипанной межой. Она лениво захватывала траву большим мокрым языком и отмахивалась от мух. Старик присел на траву. Отсюда ничего не было видно — все заслоняла ближняя березовая роща.

По тропинке от Скочеков бежала девушка. Он не выдержал.

— Куда это ты так бежишь, Франка?

— Не знаете? Лес горит!

Сердце его рванулось в груди и на миг остановилось.

— Ну да! Лес?

— Да, лес же! Вот зайдите за рощу и увидите! Дым, прямо страсть! Не пойдете посмотреть?

— А мне-то что? Мой лес, что ли?

Франка пожала плечами и побежала дальше, поправляя на бегу сползавший с плеч платок. Несколько мгновений он смотрел ей вслед.

— Пасись, Пеструшка, пасись. Наш лес? Не наш ведь. Ты, может, думаешь, что лес божий? Нет, нет… Ни одна ягодка, ни одна щепочка, ни даже какой-нибудь грибок во мху… Все господское, все графское… Так какое нам дело? Уж там, наверно, народ согнали тушить. Ветерку бы бог послал, что ли… А то без ветра-то…

Теперь уже и над березовой рощей виднелись полосы дыма. Расплываясь в чистом воздухе, они поднимались прямо к небу.

— Сбегать за рощу? Да ведь ты тут наверняка в хлеб влезешь, то-то будет крику! Ну, так и есть, на ельник перебросилось.

Он беспокойно поглядывал в ту сторону. Вырвались вверх темные клубы и тотчас же стали бледнеть, пригасать, оседать. Чистая лазурь потускнела было и мгновение спустя снова обрела свою первоначальную прозрачность.

— Ишь ты, как защищают графское добро… Будто им кто платит… Пасись, пасись, там уже все кончилось, ни одного дымка не видать… Лучше было бы ночью. Вот и стар человек, а все глуп… Соберемся, Пеструшка, в другой раз… Теперь, верно, все побежали, ночью-то лучше было бы…

Межой возвращался в деревню народ. Впереди, забыв опустить высоко подоткнутую юбку, шла Агнешка.

— Гляди-ка, а вы пасете себе корову как ни в чем не бывало! А тут лес горел, страсть какой огонь был!

Он глянул на невестку выцветшими глазами, подбородок его гневно дрогнул.

— А вы спасали, а?

— Э, что там было спасать, — вмешался весь закопченный Казимерчук. — Ветра нет, чуточку елок сгорело, а уж орешник рядом никак не загорался.

Старик пережевывал беззубым ртом глухую злобу.

— Граф поблагодарит небось за спасение.

— Да, как бы не так! Теперь начнут искать, откуда огонь. Сам собой не загорелся. На нас же все и свалят.

— Как это, на нас? — крикливо запротестовала Агнешка. — Не иначе, сам лесник от папироски огонь заронил. Вечно он с папироской по лесу шатается.

— Его тут не было, он из Темных Ямок прибежал, чуть не задохнулся, — сказал Казимерчук.

— Ну, так откуда же огонь?

— А кто его знает. Бродяги какие, может, проходили — далеко ли до беды, да еще в такую сушь?

Одно упоминание о засухе сразу заставило позабыть о лесном пожаре. Солнце жгло беспощадно, безжалостно, жгло с самого апреля. Редкие грозы либо проходили стороной, либо разражались градом, но поля все так же тяжко дышали в знойной жаре. Агнешка вздохнула и лишь теперь, заметив, что юбка ее подоткнута выше колен, торопливо опустила ее.

— А вы бы пошли с коровой подальше, тут она все уже повыщипала. Скотина домой голодная придет.

— Подальше… Подальше… Интересно, куда?.. — бормотал старик, но потихоньку, про себя, чтобы не раздражать невестку. Коров и вправду негде было пасти. Солнце сожгло короткую траву, скотина тщетно шлепала губами. Она безнадежно останавливалась на пастбище над Бугом, меланхолически глядя перед собой, на россыпи песка, на сверкающий блеск воды. Коровы влезали в реку и стояли по колено в прохладной воде, лишь вздрагивая, когда на кожу садился овод. В любое время дня, — раньше так бывало лишь в полдень, — деревенские коровы стояли неподвижно, будто наелись по горло. Заслюнявленные морды жевали неизвестно что, так как на выжженных лугах почти ничего не осталось. Лишь на межах то тут, то там росла какая-нибудь травинка или покрытый листками куст, уцелевший от засухи. Но на общественных выгонах над рекой совсем ничего не было. Коровы спешили назад в коровники, наперебой теснились в воротах, в надежде на вязанку сена, на пучок люцерны, на пригоршню листвы, которые им бросят во время дойки. В пустых выменах почти не было молока — пальцы болели от дойки, белая струйка скупо брызгала в жестяное ведерко и иссякала прежде, чем доярка успевала оглянуться. Коровы чахли.

— Что же это будет к зиме?

— А ничего. Придется распродать, а то что же делать?

— Нешто кто купит? Да еще на зиму!

— Ну, до этого еще не дошло, чтобы уж ни у кого ничего не было.

— Есть у некоторых, не бойся. А только, как получится толчея на ярмарке, когда приведут скот на продажу, то за корову не дадут и того, что шкура стоит!

— Давно ли было, что лошадей просто так в городе бросали? Привяжут где-нибудь у забора и ходу, чтобы только штрафа не платить!

— Боже милостивый! Что только делается. Видать, последние времена приходят…

Начиналась жатва, но стоило лишь выйти в поле, как коса валилась из рук. На тощих, мелких, ломких стебельках торчали кое-где реденькие, почти пустые колоски. Овсень, который в прошлом году свез двадцать телег ржи, теперь с того же поля взял всего четыре.

— И семян не вернешь.

— А с пшеницей и того хуже.

— Одна картошка.

— Да кто еще знает, как оно с картошкой будет? Где тонко, там и рвется. Теперь жжет, а там, глядишь, как польют дожди, так и картошка сопреет.

Люди ходили хмурые, в избах становилось все голодней. Все больше народу кишело над Бугом, шли даже те, кто раньше говорил, что рыбалкой занимаются лишь лодыри. На ночь около деревни иной раз ставили пятьдесят, а то и больше переметов. Плюхались в воду нерета, погружались сети, вентерь стоял возле вентеря. Люди спасались, как могли, — но и рыбы становилось все меньше. Вода высыхала, появлялись большие отмели, рыба уходила в низовья, в более глубокие воды.

Над деревнями сняли золотые безоблачные дни, искрящиеся серебряные ночи. И, как всегда в страдную пору, то тут, то там начинались пожары.

За Бугом время от времени вспыхивало на ночном небе высокое зарево, и люди из Калин стояли в немом ужасе, глядя на знамение гибели. Но в то же время с облегчением убеждались, что это далеко — где-то в украинских деревнях, которых они и по названиям не знали. Будто эта отдаленность могла уберечь их самих от беды.

Но в тот самый день, когда горел лес, Захарчук, возвращавшийся с рыбалки, разбудил Роеков и Галинских, колотя в ставни.

— Вставайте, смотрите, горит где-то близко!

На восточной стороне неба будто луна всходила краснея. Но ночь была безлунная, а красный свет разливался все шире, полукругом опоясывая темное небо. Все дальше шел мрачный отблеск.

— Господи Исусе!

— Ну и горит!

Зарево моргало, как огромный глаз. Видно, ветер разносил пламя все шире.

— Где это?

Все больше народу толпилось на дороге.

— Мацьков?

— Какой Мацьков! Грабины, должно быть…

— Грабины вон в той стороне.

— Бжеги горят!

— Бжеги и есть! Не иначе, как Бжеги.

Мыдляжиха, у которой в Бжегах жила замужняя сестра, подняла рев.

— Да не причитайте, кума, ведь еще неизвестно, у них ли горит.

— Ну да! Глядите, какой огонь! Не иначе, как вся деревня горит.

— Да еще и ветер!

И вправду еще с вечера поднялся холодный ветер, и теперь он дул все сильней.

— Исусе милостивый!

— Ишь как полыхает!

Из красного зарева вдруг взвились языки пламени. Словно кровавые прожекторы, они бежали по небу, расширяясь кверху, на миг опадали вниз, будто притаившись, чтобы затем снова вспыхнуть с удвоенной силой.

Какая-то баба стала громко читать молитву. Бабы упали на колени, прямо в песок дороги.

— От глада, мора, огня и войны…

— Спаси нас, господи!

— От глада, мора, огня и войны…

— Спаси нас, господи!

— От глада, мора, огня и войны…

— Спаси нас, господи!

Винцент вместе со всеми стоял в толпе и смотрел в ту сторону. Его потрясли бабьи голоса, полные тревоги, мольбы и отчаяния. Он был до глубины души охвачен страхом и ужасом — и то был их страх и их ужас. На миг ему показалось, что он, как и Сташка, — дитя деревни, кровь от крови и плоть от плоти, что общая судьба и общее несчастье роднят его со всеми этими Роеками, Мыдляжами, Банями, со всеми теми, кто до сих пор казался ему чужим и чуждым. Испуг, который он испытывал, был испугом деревни, и он вынужден был убеждать себя, что у него-то ведь нет причин трепетать за урожай в амбарах, за скот в стойлах, за крышу над головой — потому что у него здесь не было ничего собственного.

Зарево росло. Уже и здесь, над Калинами, оно охватило небо. Сквозь рыжий багрянец вверх поднимались черные полосы дыма.

— Дотла все выгорит.

— А хлеб уже в амбарах.

— Господи Исусе! Господи Исусе!

Лес вырисовывался черной каймой, все небо над ним было в огне. Кровавые отблески падали на людей, толпящихся на дороге. Полные ужаса лица, казалось, наливались живой кровью.

— Надо бы сбегать в Бжеги! — вдруг предложил кто-то.

— Пока добежишь, там уже ничего не останется.

— Один только пепел да слезы…

Мыдляжиха зарыдала громче.

— Боже мой милостивый, старший-то мальчонка у них ведь больной лежал. Не иначе, как сгорел, сердечный.

— Не болтала бы ты невесть что, — рявкнул на нее Мыдляж.

Но зарево все усиливалось, и баба стала уже терять сознание от слез. Женщины брызгали на нее водой, растирали ей руки и ноги.

— Притухает.

— Куда там притухает!

Но зарево и вправду постепенно бледнело. Угасли языки пламени, гуще поднимался дым. Потемнело. Они еще долго стояли на дороге, пока красное зарево не сменилось розовым сиянием. И лишь самые терпеливые дождались, когда небо, наконец, заволокла темнота и снова показались пригашенные пожаром звезды.

Мало кто уснул в Калинах в эту ночь. Иному казалось, что он чувствует в воздухе запах гари. Бабы заглядывали в печки — нет ли искр. Выходили из изб, подозрительно поглядывали на крыши соседских домов — не ползет ли где-нибудь предательский огонек.

Еще не рассвело, когда Мыдляжиха завернула в платок буханку хлеба и кусок сала, оставшийся у них еще со времени, когда пришлось прирезать издыхающую свинью, и вышла на дорогу к Бжегам.

— Присматривай тут за избой и за ребятишками, — приказывала она своей старшей, Тереске. — Бог даст, к вечеру вернусь.

Ноги ее вязли в песке, она еще дрожала от ночного испуга и слез, но пошла решительно, прямиком. Поднявшись на первый холм, она явственно почувствовала принесенный ветром запах гари.

— Боже всемогущий, боже всемогущий, — шептали ее дрожащие губы. Она знала, что как только выйдет из лесу, увидит Бжеги, — и боялась смотреть. Но веки словно кто силой поднимал.

Бжегов не было. То здесь, то там поднимался к небу дымок. На мгновение, — хотя она ведь знала, — ей показалось, что она видит все это во сне.

Вот здесь, с края, должна белеть изба кузнеца, а за ней — та, другая, с флюгерком на крыше.

Ничего этого не было. Торчало что-то черное, закопченное. Сквозь слезы, заволакивающие глаза, она не могла разобрать, что это. Она подхватила путающийся в ногах подол юбки и кинулась бегом, хотя предстоял еще изрядный кусок дороги, а у нее начинало болеть сердце, как только она слишком торопилась. Но сейчас она забыла обо всем.

Бжегов не было. По обе стороны дороги длинной полосой тянулись груды обуглившихся бревен, из-под которых кое-где торчала закопченная печная труба. В воздухе летала обуглившаяся солома, сыпались хлопья сажи, а над пожарищем, казалось, под самое небо несся плач, раздирающие причитания, безудержное, безысходное отчаяние.

— Зоська! Зоська! Зоська! — не своим голосом выкрикивала Мыдляжиха, ничего не узнавая. По тлеющим еще развалинам бродили черные закопченные люди, ковыряли палками в недогоревших головнях, разбрасывали тлеющие бревна, приподнимали куски уцелевших от огня кровель. За сгоревшими избами на порыжелой черной от огня лужайке, на песчаных пригорках, среди обуглившихся садочков расположились лагерем погорельцы.

— Зоська! Зоська! Зоська!

— Кого ищете, Мыдляжиха? — спросил ее кто-то.

— Да сестру же! Боже, боже милостивый!

— Да тут они, тут. Вон за тем колодцем, не видите нешто?

Она увидела и бросилась вперед. Все были налицо.

— О господи, господи Исусе! — рыдала Зоська. — Теперь мы нищие, теперь уж нет ничего, только лечь и умереть! Одну коровенку старик из стойла вывел, а больше ничего! Ни одежонки какой, на себя надеть, ни перины, ничего!

На мгновение слезы Мыдляжихи высохли. Ее вдруг кольнуло воспоминание, что Зоська долго ссорилась с ней из-за перины и всегда считала себя обиженной, потому что родители, когда старшая выходила замуж, дали ей большую перину, едва на постели помещалась, а для нее, Зоськи, столько пера уже не набралось, и она получила перину маленькую, тощую, никуда негодную. Но куда теперь Зоське об этом помнить! И они обе снова залились слезами, пока маленький Тадзик не принялся дергать мать за юбку.

— Мама, есть хочу!

— Да что же я тебе дам, да чем же я тебя накормлю, дитятко ты мое? — запричитала Зоська. — Ничего у нас нет, ничего, все дочиста сгорело. И хлеб, и сено, и куры, и свинья, ничего не осталось! И в рот положить нечего!

Мыдляжиха торопливо достала из-под платка сало и хлеб, и сама удивилась, как она не выронила всего этого, когда без памяти бежала сюда лесом. Ее тотчас окружили дети — у Зоськи их было пятеро, — и она разделила все, оставив кусочек сестре.

— Ешь, ешь, подкрепись. А где твой-то?

— Со старостой о чем-то советуется. А о чем тут совещаться-то, боже праведный! От всей деревни ничего не осталось. У Банахов ребенок сгорел, а кузнец так обжегся, что, наверно, до вечера не доживет, да и другие тоже. Старая Вонсячиха сгорела.

— Господи Исусе!

— Она ведь с постели двинуться не могла, уж с самой весны как колода лежала, а кому было время о ней думать? Всякий бежал, куда глаза глядят, разве что ребенка схватит. Ночью ведь началось, с Кузнецовой избы, — он ночью долго работал, так от этого, видать. Но его господь бог уже покарал. Так обгорел, что глядеть страшно. Он имущество все спасал, пока мог, да чему это поможет! Как вспыхнуло да как поднялся ветер, так в одну минуту все полымем и занялось.

Она медленно ела хлеб, а крупные слезы так и лились по ее закопченному лицу. Между тем неподалеку, на лужайке, мужики совещались со старостой.

— Что-то надо делать, потому ведь никакого выхода нет — бабы, ребятишки, а тут голая земля, все под открытым небом!

Старик Верциол почесал седую голову, на которой виднелся широкий кровавый шрам.

— Да уж ничего мы другого не придумаем, а придется тебе, Роман, идти в Остшень, к графу.

Мужикам это не очень улыбалось, но они знали, что у старосты какие-то дела с графом — может, он чего и добьется.

— Картошки бы хоть несколько подвод дал, зерна немного.

— Ну да, так он и даст.

— Да что ему? На десять водочных заводов хватит, мог бы и Бжегам дать что-нибудь.

— Ходят ведь от нас к нему на работу, не одному он должен.

— Шидловцу уже второй год не платит.

— Яницким хотел соломой заплатить.

— Пусть бы хоть соломы дал… Хлеба-то у него сколько! У него-то ведь не сожгло, другая земля. А нам — на чем спать, на чем прилечь, хоть ребятишкам, скажем?

— Конечно. И солома пригодится.

— Пока еще страховку заплатят, так народ вовсе перемрет.

— И так-то зимой придется с сумой идти, чтоб до весны как-нибудь перебиться.

— Старшине прошение надо подать. Когда Стаховка сгорела, так помогли.

— Старшине своим чередом, а к графу — своим.

Староста долго раздумывал, чесал в голове.

— Можно и к графу, даст — хорошо, а не даст — что ж, стенку лбом не прошибешь… А только как же я один пойду? Выберите еще кого, вместе и пойдем, с делегацией.

Прошло еще некоторое время, пока они решили, кому идти. Верциох, Скалка, Лозинский, Кухарчук. Бабы со страшным криком протолкнули еще и Скалчиху.

— Пусть и баба будет! Да Скалчиха и на язык остра, скажет там, что и как. Все она за бабьи интересы лучше, чем мужики, постоит.

Из Мацькова пришли подводы, и они собрались на двух в Остшень, просить графа.

Но из всех дней, какие они могли бы выбрать, этот был для просьб, пожалуй, самым неудачным. Как раз накануне утром к остшеньскому управляющему прибежала половшая в саду девушка. Он с трудом просыпался, не понимая, в чем дело.

— Прошу прощения, господин управляющий… Деревца, что за парком, господин управляющий… Все до одного, все до одного!

Он вскочил, наконец, на ноги и стал торопливо натягивать брюки дрожащими руками, застегивал пояс, не попадая в дырки.

— Все?

— Все до единого, ну, чисто, все до единого! Я гляжу… порублены… Думала, что мерещится… Тут, думаю, я или не тут? Вроде как совсем в другое место попала!

На лице девушки отражался страх и вместе с тем как бы восторг. Она так тараторила, что только брызги слюны летели.

— Беги за сторожем, я иду во дворец.

— Господи, господи, что только будет, когда господин граф узнает!

— А тебе что до этого? — рявкнул управляющий так, что жилы на лбу вздулись. — Смотри за своим носом, а это не твоего ума дело!

Она отскочила и быстро побежала к баракам. Новость так и распирала ее. Если бы не страх перед управляющим, она еще издали кричала бы о ней. Она помчалась стороной, вдоль высоких кустов смородины, пылающих огнем красных ягод, которые в этом году уродились на диво.

Между тем управляющий вел переговоры с лакеем.

— Может, спит… Ничего не слышно.

— А ты постучи. Мне надо срочно повидаться.

— Запрещено входить, пока сам не позовет. Не знаете, что ли?

— Говорю тебе, болван, стучи! На мою ответственность! Скажи, что мне нужно его тотчас видеть.

Онуфрий почесал свою седую голову и медленными, шлепающими шагами осторожно направился к двери. Но из-за нее уже послышался голос графа:

— Онуфрий!

Тот поспешно открыл дверь.

— Что там за шум за дверьми?

— Да это, ваше сиятельство, господин управляющий пришел.

— Что за срочное дело? Зови!

Низко кланяясь, вошел управляющий. Не глядя на полуодетого Остшеньского, неуверенно блуждая глазами по цветистому ковру, он доложил:

— Ваше сиятельство, ночью вырубили саженцы за парком…

— Как? Те, что недавно посажены?

— Да.

— Много?

Управляющий замялся. Мгновение он стоял с открытым ртом, комкая в руках шапку.

— Все?

— Все… Топором вырублены.

Граф торопливо одевался. Лицо его потемнело, глаза налились кровью.

— Сторож где?

— Я уже послал за ним, сейчас там будет.

— Немедленно уволить.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

— Садовник?

— Его я еще не видел.

— Немедленно уволить.

Управляющий открыл было рот, но тотчас закрыл, не промолвив ни слова. Только искоса глянул на большое, хмурое, отечное лицо.

— Идем.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

Огород и парк стояли еще в седой росе. Голубизной и светлой зеленью отсвечивали длинные гряды овощей, тянущиеся до ульев пасеки. В парке граф и управляющий вступили во влажную прохладу, словно в джунгли. Широко раскинувшиеся огромные липы, трехсотлетние дубы, а пониже ветви акаций образовывали над головами непроглядный купол. Дорожка вилась по зеленому туннелю и вдруг выбегала на открытый простор, на широкие поля, плавно опускающиеся вниз, к ленте Буга.

Еще издали увидел граф деревца. Они лежали на земле между посаженной здесь простой и цветной капустой, лежали рядами, ровнехонько рядами — так, как их два года назад посадили. Он наклонился и осмотрел ствол. Он был срезан ровно, одним сильным ударом топора. Белела древесина, влажная рана дерева поблескивала. Торчали кверху хрупкие, еще мелкие веточки. Граф выпрямился и охватил взглядом все пространство — целое поле, тянувшееся до соседних холмов — десять моргов земли. Все было гладко, ровно, лишь у самой земли кудрявилась, отливая голубизной и зеленью, капуста, и ничто не возвышалось над ней. Он шел медленно, приостанавливаясь, как по кладбищу. Лежало все. Кальвили, золотые и серые ранеты. Не были пощажены даже деревца райских яблонь, которые уже нынешней весной стояли в розовом облаке цветения.

— Следов не искали?

— Следы есть. Извольте взглянуть!

— Что ты мне, дурак, показываешь? Это же конские копыта! С лошадьми тут нечего было делать, все деревца на месте, ничто не забрано, настолько были милостивы.

Управляющий покраснел.

— Ваше сиятельство, на всей территории никаких других следов нет.

— Ты что, одурел?

— Извольте проверить, ваше сиятельство.

На мягкой, тщательно обработанной под овощи земле виднелись следы копыт, один за другим, как человеческие шаги.

— Копыта к ногам попривязывали!

Граф грыз в зубах конец длинных пожелтевших усов.

— Дать знать полиции.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

— Где сторож?

— Да вон идет.

Из парка со всех ног бежал старый, сгорбленный человек. Вздувшиеся на коленях штаны болтались на его худых ногах, нечесаные волосы торчали во все стороны.

— А ты где был, когда ночью деревца рубили?

Старик, поклонившись низко, до самой земли, протягивал руки, словно собираясь обнять колени Остшеньского.

— Смилуйтесь, ваше сиятельство, с вечера все кругом обошел, как полагается… И в парк потом заходил и повсюду… А так около полуночи собаки побежали вон в ту сторону, к пасеке, и страсть как залаяли. Я думал, что кто-то хочет с пчелами какое озорство учинить, а как сейчас уже время и мед брать, так я там чуточку и задержался. А потом возле огорода лаяли и за дворцом тоже, до самого утра покоя не было…

— А сюда тебе не пришло в голову заглянуть?

— Смилуйтесь, ваше сиятельство, кто бы мог подумать? Возле дворца, возле конюшен, возле курятников — там другое дело. А тут ведь ничего нет, ни яблочка, одни эти саженцы — кто бы мог подумать?

Его бегающие красные глаза торопливо скользнули по длинным ровным рядам срубленных деревьев. Они казались мелкими кустиками, вдруг выросшими среди овощей.

— Собирай манатки — и вон! — сказал управляющий.

Старик затрясся.

— Смилуйтесь, господин управляющий! Как же так? Жена болеет, сколько лет я здесь… Как же так?..

— Нам такая рухлядь не нужна. Ведь тут небось всю ночь рубили — столько саженцев, а ты не слышал, не видел, не знал ничего.

— Обратите внимание полиции на сторожа, — сухо сказал Остшеньский. — Пусть расследуют, не был ли он в сговоре.

Старик в отчаянии протянул руки.

— В сговоре? Как же так? С кем? Ведь я здесь сорок лет служу, сорок лет! Вы, ваше сиятельство, еще тогда женаты не были, еще старый господин граф жив был, еще…

Остшеньский быстро шел к усадьбе. Влажные от росы листья шелестели под ногами, поскрипывали едва завязывающиеся головки капусты. Сторож мелкой рысцой трусил за графом — маленький, сгорбленный, беспомощно взмахивая руками.

— Как же так… И жена болеет… Столько лет… Еще покойный граф…

Остшеньский махнул рукой.

— Скажи ему, слышишь?.. Скажи ему, чтобы к утру и духа его тут не было!

— Слушаюсь, ваше сиятельство. Только как же с полицией… Где его потом искать, а сегодня она, может, и не успеет приехать?

— Полиции не сообщать.

Управляющий остолбенел.

— Не сообщать?

— Я сказал ведь! И держать язык за зубами! Если кто посмеет говорить об этом — вон со службы!

— Слушаюсь, ваше сиятельство. Но…

— Никаких «но». И уволить садовника, — он должен был слышать. Сад в его ведении.

— Слушаюсь, ваше сиятельство. А… саженцы?

— Ты что, ошалел? Собрать и выбросить! Зачем они? И ни слова мне больше об этом. Пришли ко мне во дворец Марковяка.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

Граф свернул ко дворцу. Окна его ослепительно сверкали, всходило солнце.

Онуфрий предусмотрительно посторонился.

— Онуфрий!

— Слушаю, ваше сиятельство!

— Когда придет Марковяк, впустишь его ко мне. Больше никого. Слышишь?

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

Дверь с шумом захлопнулась, заскрежетал ключ в замке. Остшеньский подошел к окну. Отсюда как на ладони видны были остшеньские земли и темные пятна деревень. Там, далеко за лесами, за темной полосой деревьев, — Калины; поближе, внизу, — Мацьков и Бжеги, Вондолы и Рутка. Лицо графа снова исказилось брезгливой гримасой. Опять перед ним, как вечная болячка, — клин узких деревенских полосок, врезающийся в широкие необозримые поля его пшеницы, и растрепанные верхушки ветел, отмечающих принадлежащий крестьянам проток между усадебными прудами. Далеко на Буге чернела маленькая точка — видимо, лодка. С дороги поднялась туча пыли — кто-то ехал на телеге. Мужицкая лодка и мужицкая телега.

Где-то, в какой-то из этих деревушек нынче ждут новостей. Может, в Мацькове, может, в отдаленных Калинах, может, в Рутке, Вондолах или Бжегах. С закоренелой злобой, с сатанинской радостью ждут новостей, ждут, что вот-вот промчится машина с полицией, начнется кропотливое, мелочное следствие, которое ни к чему не приведет. И тогда они вторично переживут свое торжество. Да, эти поваленные деревца надо бы увидеть сегодня Юзефе, по уши начиненной всякими, неведомо где нахватанными идейками. Пусть бы посмотрела на эти серые и золотые ранеты, на штетины, на хрупкие веточки райских яблонек, срубленные, истребленные деревца, которым предстояло давать плоды, которые годы спустя должны были широкой тенью покрыть холмы. Эту тупую, бессмысленную, варрарскую работу надо бы увидеть ей, влюбленной в мужиков, сумасшедшей дуре, которая уже наказала сама себя, убежав с каким-то сыном органиста.

Он снова почувствовал боль в сердце, подошел к стенному шкафчику и налил себе лекарство. Проглотил и вздохнул легче.

Да, Юзефа. Хорошо, что она умерла при родах. Нет, он не принял бы, не признал бы этого внука, если бы он и пережил мать… Не принял бы даже теперь, когда из всех осталась одна Зуза.

Он подошел к двери и повернул ключ.

— Ну, что там?

— Марковяк пришел, ваше сиятельство.

— Хорошо. Никого не впускай, слышишь!

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

Марковяк, комкая в руках шапку, стоял у письменного стола и хитрыми серыми глазками сверлил лицо графа.

— Ты слышал, что случилось?

Мужик низко поклонился.

— Мне говорили, ваше сиятельство.

— Кто тебе говорил?

Марковяк беспокойно шевельнулся.

— Да так, говорили… Нетто я знаю? Людская молва, что полова, по ветру несется.

Остшеньский нахмурил густые седые брови.

— Разведай-ка мне это.

— А вы, господин граф, извиняюсь, полиции дали знать?

— Нет.

Марковяк обрадовался.

— О, то-то! Потому, кабы начали спрашивать, да допрашивать, да протоколы писать — оно бы как камень в воду! А так, когда все утихнет, минует, может, кто и похвастается.

Он подошел ближе и фамильярно нагнулся к Остшеньскому.

— А вы, господин граф, извиняюсь… случаем, на кого-нибудь не думаете?

— Нет. Ты разузнай по деревням. Хоть из какой деревни, узнай.

— Уж я разнюхаю, порасспрошу… Только так быстро это дело не сделаешь…

— Надо мной не каплет. У меня время есть, — твердо сказал Остшеньский.

— Ну, конечно… Над вами, господин граф, извиняюсь, не каплет, вам торопиться некуда, — захихикал Марковяк. — Тише едешь — дальше будешь. А мы помаленьку, потихоньку…

— Ну, как там староста в Мацькове?

— Это насчет этого, извиняюсь, протока?

— Да.

— А уж что до этого, то, можно сказать, будьте без сомнения, ваше сиятельство. Уж он хлопочет, как может… Только народ-то там больно несогласный… Ух, какой несогласный!

— Скажи ему, что я две тысячи дам.

— Две тысячи? Две тысячи! Такие, с позволения сказать, большие деньги? Они бы на это пошли, деревня бедная… Вот только…

— Что — только?

— Кабы они не знали, что вы, ваше сиятельство, в этом заинтересованы. А так-то… Там есть такие, что против старосты рвут и мечут. Вот насчет этого протока… Они бы и за сто злотых отдали — только, не сердитесь, ваше сиятельство, кабы кому другому, а не вам…

Взъерошенные седые брови снова сошлись на лбу. Остшеньский дышал тяжело, с трудом.

— Так ты говоришь… Ты говоришь… Которые же это?

Марковяк мгновение соображал.

— Да коли правду говорить, то, с позволения сказать, все… Ну только я так думаю, что больше всего, больше-то всего — Скужак, Лесяк, Караба… Кто же еще, — отсчитывал он по пальцам, — ну и еще Стоковский и Ковальчук.

Граф кивал головой, запоминая.

— Лесяк… Лесяк… Что это было с этим Лесяком?

— А это, ваше сиятельство, полиция у него как-то была… Не столько у него, как у сына… Значит, насчет этого самого… Газетки, говорят, читает, крамольник.

— Лесяк… Так ты присмотри за ним, слышишь?

— Да уж присмотрим… А если что, извиняюсь, так дам знать вашему сиятельству.

— Хорошо. Только не слишком часто сюда шатайся.

— Ох, я и то опасаюсь, очень опасаюсь… Уж они, кабы что заметили… Вашему сиятельству самим известно… Иной раз, с позволения сказать, такой страх человека берет, потому как…

— Чего опять надо?

— Да вот овса бы чуточку, с позволения сказать, пригодилось бы… Засуха, страсть! А тут — две лошаденки…

— Ладно, ладно. Я скажу управляющему. Поедут в город, сбросят тебе мешочек.

— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство…

— Ладно, иди.

— Иду, иду, минуточку только…

Он снова наклонился к графу.

— Я уже докладывал управляющему… Еще вам скажу… Этот, который при лошадях, Гарада, за ним глаз нужен…

— Вор?

— Не-еет! А только, с позволения сказать, говорят, он народ бунтует. Батраков то есть.

— Ну, я посмотрю. Иди.

— Низко кланяюсь, ваше сиятельство. И за овес покорнейше благодарю — все равно, как он уж у меня в конюшне, потому графское слово для меня свято!

— Иди, иди!

Марковяк задом пятился к дверям, непрестанно кланяясь — однако не слишком низко, не слишком униженно. Маленькие серые глазки смотрели в отечное, обвисшее лицо зорко, с едва заметной насмешкой.

В узком коридоре, ведущем в нижние этажи, он передохнул и потянулся в жилетный карман за махоркой. Медленно, осторожно свернул цыгарку, потом вышел через боковую дверь, прошел парком в поля и окружной дорогой направился к деревне.

По меже шел Владек Лесяк.

— Куда это вы ходили? В усадьбу?

Марковяк хитро усмехнулся и заморгал глазками.

— В усадьбу? Зачем бы это? Нет, так прошелся, саженцы поглядеть.

— А что вам до саженцев? Ведь молодые еще совсем.

— Я не за яблоками, не беспокойся! Не любитель кислого! Неужто не знаешь, что с саженцами случилось?

— А что могло случиться?

— Да вот вырубили ночью.

— Вырубили?

— Все! До единого! Ровно после сенокоса лежат, хи-хи! — Он смеялся мелким, тоненьким смешком. — А ты ничего и не слышал?

— Нет, откуда мне? Я в усадьбу не бегаю.

Марковяк зорко следил за выражением молодого продолговатого лица, но ничего не прочел на нем.

— Хорошие деньги пропали, ничего не скажешь… Саженцев-то десять моргов было.

— Ну, граф не обеднеет…

— Оно, конечно, не обеднеет, хи-хи! А все-таки жалко. Сад-то какой был бы!

— Вам бы и так ничего из него не досталось.

— Мне-то? А конечно, мне не досталось бы, откуда? Так только, к примеру говорится… Ровнехонько, под корень вырубили топором. Не один человек, видно, работал… Одни рубили, а другие в стороне, у пасеки, шум поднимали, чтобы сторож не наскочил. Так и покончили с деревцами. А ты, может, ходил на рожь взглянуть?

— Ага.

— Ну, как?

— А как? Завтра собираемся косить, а косить-то нечего. Выжгло дочиста. Много намолотишь из такой ржи!

— Ой палит, палит! И в моей пшенице больше метелика, чем колосков…

— Вам и с метеликом не так уж плохо живется.

— Э, зря болтаешь… Уж такая беда, такая беда! Лошаденки совсем высохли, травы нет…

— Все равно получше наших.

— Изо всех сил стараюсь… Лошадки хорошие, так и малым обходятся, а то бывают такие прожорливые, что давай им и давай, а они все худые!

— Всяко бывает.

Марковяк подозрительно заглянул в голубые глаза парня.

— Это как же — всяко?

— Да ведь вы сами говорите, — невинно удивился Владек, — что одни, мол, прожорливы, а другие ущипнут чуточку травы, а жирные, вот как ваши, к примеру.

— Куда там жирные! Так только, чуть-чуть держатся.

— Домой идете?

— Нет. К кузнецу надо забежать, он должен был телегу мне оковать, — узнаю, как там.

Они разошлись в разные стороны благоухающими полями, над которыми все выше поднимался ослепительный, раскаленный, беспощадный шар солнца.

Солнце палило до самого вечера, а вечером поднялся ветер, и около полуночи начался пожар в Бжегах. А уже к полудню делегация подошла к усадьбе, и садовник вызвал управляющего Тот выворачивался, как мог.

— У нас к вам, господин управляющий, ничего нет! — прервала его Скалчиха. — Мы желаем с господином графом говорить. Вы ему только окажите, что, мол, делегация из Бжегов пришла, нас тут пятеро и староста с нами, человек казенный.

— Не знаю, выйдет ли граф.

— Мы вас, господин управляющий, не спрашиваем, знаете вы или нет. А не пойдете, так мы и сами дорогу в покои найдем.

Испуганный управляющий побежал во дворец. Долго не возвращался.

— Не торопятся.

— Ровно нищие, под дверьми стоим.

— А нешто мы не нищие?

— Коли уж пришел человек просить, — ничего не поделаешь.

— Может, спит еще.

— Ну да, в такую пору да спит!

— А что? Ему ведь не в поле спешить, да и коровы в коровнике не ревут.

— Наши-то уж не заревут, никогда не заревут! — расплакалась вдруг Скалчиха, и у мужиков засосало под сердцем.

Но тут распахнулись двери и вышел граф. Он остановился на крыльце, огромный, широкий, из-под седых бровей пристально смотрели припухшие глаза с синими мешками под ними.

— Чего надо?

Верциох подтолкнул старосту.

— Говорите, Роман! Вы ведь староста!

Староста выдвинулся вперед и низко поклонился.

— Мы вот из Бжегов, господин граф, ваше сиятельство. Нынешнюю ночь над нами большое несчастье стряслось.

— Знаю.

— Сгорело все — вся деревня.

— Ну, так в чем же дело?

Смущенный староста колебался. Вперед выскочила Скалчиха.

— Да вот, ваше сиятельство, господин граф, пришли мы, делегация, значит, пятеро нас и староста, просить помочь деревне.

Остшеньский нахмурил брови, оттопырил губы под седыми усами.

— А с какой это стати я должен вам помогать?

У Скалчихи язык прилип к гортани. Ей помог Верциох.

— Да уж так повелось, что когда у людей несчастье, то им другие помогают. А кто нам поможет, когда ни у кого нет? Засушливый год, нужда по всем деревням, каждый едва дышит… А уж вашему сиятельству невелик убыток дать картошки немного, соломы там или лесу чуточку.

— Так вы и пришли ко мне…

— А к кому ж нам идти? Не к тому же, кому и самому нечего в рот положить? Пришли к тому, у кого есть.

— Господи, столько земли, и лесу, и всего! — вздохнула Скалчиха.

— Так вы все у меня пересчитали, все пересчитали… — спокойно сказал Остшеньский, внимательно глядя на них, на их рваную одежду, закопченные руки, на большой свежий шрам на голове Верциоха. Большое опухшее лицо графа наливалось кровью. Волна крови поднималась от короткой шеи вверх, окрасила щеки, пористый нос, залила до густых седых волос лоб.

— Колисяк!

— Слушаю, ваше сиятельство, — вытянулся в струнку управляющий.

— Дашь им… дашь им…

Глаза его заволокло красным туманом. Он уже не видел ни старосты, ни Верциоха, ни этой растрепанной бабы. Видел лишь одно — лежащие рядами вырубленные, изувеченные, истребленные саженцы, чудесные, благородные саженцы золотых и серых ранетов, кальвилей, лимонок, тщательно подобранные и посаженные под его личным надзором.

— Колисяк, слышишь?

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Дашь им два воза картошки, той, что вчера перебрали для свиней. И дашь им, дашь им… — граф задыхался, — шестьсот деревьев, слышишь? Шестьсот деревьев!

Управляющий побледнел.

— Деревьев? Каких деревьев?

— Не понимаете? Кальвили, золотые ранеты, серые ранеты, райские яблоньки. Шестьсот, все шестьсот отдашь им. Все десять моргов, слышишь?

Он схватился руками за шею, срывая воротник, который давил его, повернулся и хлопнул дверью, только эхо покатилось по дворцовым комнатам.

Крестьяне остолбенели. Но, как по мановению волшебной палочки, выбежала дворцовая прислуга, откуда-то появились лесники с ружьями, и, прежде чем кто-либо успел опомниться, все пятеро уже оказались за воротами.

Старый Верциох весь посинел. Скалчиха подняла кулак и страшным, безумным голосом стала проклинать графа, дворец, землю, леса и воды, все, что ему принадлежало.




VIII


Вести по деревням распространяются быстро. Еще не смерклось, как Мыдляжиха уже прибежала с новостью.

— Верно говорю, так оно все и было. Их же там пятеро слышало: Верциох, Скалка, Скалчиха, Кухарчук… Вот не вспомню, кто пятый?.. Ах, да! И староста, староста пятый. И все одно говорят.

Люди покачивали головами и вновь припоминали свои обиды.

— Да что ему? Кабы все посдыхали, он был бы только рад.

— И не в одних Бжегах, а и в Мацькове, и тут у нас, и повсюду.

— Чтобы уж ему одному всюду сидеть, по всему Бугу.

— Да и так уж расселся!

— А с Зелинским-то что было!

— Был уже суд или нет еще?

— До суда еще далеко… Не знаете, что ли, как это всегда тянется? Да и какой толк от суда? Нешто его самого накажут? Нет! Лесники отсидят, что положено, а потом все останется по-прежнему.

— С Пащуком-то как было, помните?

— А Липскому, говорят, триста злотых за молчание дал, когда лесник его подстрелил.

— А на уборку так ни одного человека из деревни принимать не велел! Из украинских деревень привез, издалека.

— Ну, этим работать, что корове танцевать.

— Управляющий мечется по полям, прямо до седьмого пота! Ту пшеницу, знаете, так они вдесятером без малого неделю косили!

— Ну уж, вы скажете!

— Верно говорю, кого угодно спросите.

— Может, и так.

— Да, эти, из украинских деревень, не такой быстрый народ, как у нас.

— А он все равно их взял, только бы здешним не дать заработать!

— Почем же он платит им?

— По девяносто грошей в день. И по три кило картошки.

— На десять грошей меньше, чем в прошлом году, платил.

— По девяносто грошей в день косцу!

— Оно бы и девяносто грошей пригодилось… Не один из нас этой уборки, как спасения какого, дожидался.

— Так, вы говорите, никого не брали? И из Мацькова не брали?

— Из шляхетских, может, которого и взяли, а больше — ни-ни, ни одного!

Они покачивали головами и поглядывали вдаль, в сторону лесов, за которыми стоял Остшень.

— И как только ему людские слезы спокойно спать не мешают!

— А вы были у него? Знаете? Может, он и не спит.

— Изменился он сильно за последнее время.

— А эта его рожа-то все шире становится, даже смотреть страшно.

— И сам из года в год все толще… Дворовые сказывали, что девять пудов весит.

— Э, мало ли что болтают!

— Как так, болтают? Вы что, не видели? Как взгромоздится в седло, так лошадь аж закряхтит! И всегда на одной кобыле ездит, потому другой лошади и не поднять его!

— Не диво, на людском горе жиреет.

— Ой, жиреет, жиреет, пока не перезреет…

— Людоким горем нетрудно и подавиться.

— Э, года за годами идут, а ему все ничего.

— Дети-то у него все перевелись.

— И что с того? А он как драл с людей шкуру, так и дерет.

— Боже милостивый, боже милостивый!

Молодежь сходилась по вечерам у Плыцяка. Тут им лучше всего говорилось. Старый Плыцяк сидел за столом, дрожащими пальцами перелистывал пожелтевшие, истрепанные страницы маленькой книжечки. Медленно, старательно выговаривая слова, читал, поднося книжку к глазам. На кончике носа едва держались оправленные в проволоку, связанные нитками очки.

— «Там, где нет справедливости, где один владеет всем, а другой ничем, где один просвещен, а другой живет во тьме, там должны быть и преступления. Нищета, темнота и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч».

В избе было тихо. По стенам ползали неверные тени. Свет и тени попеременно падали на лица заслушавшихся людей. Издалека, из старых времен, отдаленные почти на столетие, понятно звучали слова, были близкими и, казалось, для них писанными.

Не думал Шимон Конарский[3 - Видный участник польского национально-освободительного движения начала XIX в.] почти век назад, что его книга, пройдя через десятки рук, попадет когда-нибудь на побережье Буга и будет читаться в крестьянской избе, нисколько не утратив своей остроты. Словно и не миновал век — и крестьянские глаза в Калинах видели то же, что видел он на своем скитальческом пути заговорщика, проходя по польской земле без малого сто лет назад.

— «Топор, тлеющую головню и меч…»

Плыцяк поднял от желтых страниц покрасневшие, выцветшие глаза.

— Так тут сказано… Иначе и быть не может. Потечет еще кровь по этой земле, погуляет по ней красный петух.

В избе послышался ропот.

— Да разве он один? Есть и другие. Из Грабовки господа, из Подолениц, из Вилькова!

— Мало ли их! Ведь не у нас одних…

— Столько земли! Ведь у него одного больше, чем у всех нас тут вместе — в Калинах, Бжегах, Мацькове и кто его знает, в скольких еще деревнях.

— Люди на двух, на трех моргах задыхаются, а он все себе одному!

— Кабы эту землю разделить, господи боже! Все бы могли прокормиться.

— А откуда б ты деньги на выкуп взял? Так было бы, как у этих по парцелляциям… Двадцать пять моргов — а что толку? Такая же нищета гложет, как и нас, а то и хуже.

— Да за что выкуп-то? Забрать, и все!

— Как же это так — забрать?

Плыцяк поднял дрожащую руку.

— Откуда у крестьянина земля? Он ее заработал своим потом, кровавыми слезами полил. С малых лет, едва из колыбели, он уже на работу идет. А если и от отца унаследовал, так и эта земля тяжко заработанная, сто раз окупленная. А он? Разве он работал на этой земле? Сгибался над плугом? Стоял по колени в коде и в навозе? Впрягался в работу так, что кровь из-под ногтей брызгала? Нет, он землю от родителей получил. А те и сами во дворце сидели, проводили жизнь в веселье. Видел их когда кто в поле, в лесу, у воды? Разве только посмотреть ходили, потешиться, — сколько, мол, у меня всего. А ведь откуда-то оно взялось, это богатство! Мужик его наработал, кнутами мужика секли, в подземельях мучили, чтобы больше работал, чтобы до последнего издыхания трудился на барщине.

— Верно! За дворцом, в саду, есть там такие развалины, садовник сказывал, что это прежние подземелья. Говорят, будто под землей и теперь еще призраки бродят.

— Кнутами баре мужика секли, в подземельях гноили. Из крестьянской крови, из крестьянского пота их богатство. У графа и леса, и поля, и водочные заводы, и лесопилки и мельницы — все на крестьянской крови держится, все из крестьянского пота выросло! Все это — Мацьков, Бжеги, Калины, — все в крепостные времена ихнее было. Все на него работали. И по всей справедливости теперь земля мужикам полагается. За что ему выкуп платить? За крестьянскую смерть? За крестьянскую кровь? За крестьянское горе?

— Верно Плыцяк говорит.

— Есть у старика голова!

— А вот я вам газетку почитаю, как раз то же и пишут, — вмешался Антек Стасяк.

— Читай, читай!

Ацтек читал иначе, чем Плыцяк. Скороговоркой, глотая слова, — очень уж торопился.

— Глядите, умно пишут!

— Наверно, ученый писал, не то что ты, темная башка.

— Э, ученые тоже разные бывают.

— Одни стоят за простых людей, а другие так бы нас и разорвали.

— Тише. Не мешайте.

Плыцяк беспокойно качнул лампу.

— Лодзька, есть еще сколько-нибудь керосину?

— Нету. Завтра надо сбегать к Стефановичу. Он уже меня раз спрашивал, что это у нас так много керосину выходит, — с упреком сказала невестка.

— Ну, эти несколько грошей нас не спасут, — спокойно сказал старик. — А почитать всегда полезно.

— Поздно уже, пора и по домам.

Они поговорили еще, обсуждая на все лады прочитанное в газетке, и, наконец, стали расходиться.

— Не все сразу, ребята, по одному, по одному, — предупреждал один.

— Э, не будь таким боязливым. Что это, уж и посидеть у соседа нельзя, что ли?

— Конечно, можно. А только зачем тебе, чтобы в деревне разговоры пошли?

— И так идут. Небось Агата уже бегала к ксендзу докладывать.

— Это которая, терциарка?[4 - Терциарка — монашествующая без пострижения, богомолка.]

— Ну, а кто же! Страсть, как старается заслужить царствие небесное.

— Ну, и на здоровье, — серьезно сказал Плыцяк. — Только надо стараться и о царствии божьем на земле.

Дверь то и дело скрипела, распахиваясь в звездную ночь.

Сладко благоухала белена. Плыцяк еще долго стоял на пороге. Его седая голова тряслась.

— Как тихо, боже милостивый. Звезды светят. Кабы кто сейчас шел по деревне, и в голову бы ему не пришло, сколько здесь горя, мучений, болезней всяких и всего.

Откуда-то с высоты опустился желтый лист и тихо упал на порог.

— Липы сохнут, как осенью, а до осени еще куда! Как же будет в поле расти, когда и деревья почти пропадают?

На дороге послышались шаги.

— Идет кто-то, — заметила невестка.

Плыцяк силился разглядеть в потемках. Блеснули пуговицы, заскрипели голенища высоких сапог, и в кругу слабого света, падающего из открытых дверей, появился комендант полицейского участка из Ржепов.

— Добрый вечер, пан Плыцяк.

— Добрый вечер. Что это так поздно?

— Да так уж пришлось, по службе — в Бжегах был.

— Так теперь уж, наверно, не придется дома ночевать?

— Да нет. У старосты переночую.

Вдруг полицейский словно что-то припомнил.

— Ах да, пан Плыцяк, ведь у меня и к вам дельце есть!

— Ко мне? Тогда проходите сюда. — Плыцяк шире раскрыл дверь и пропустил его вперед. — Пожалуйте в избу.

Комендант вошел и, словно мимоходом оглядывая избу, сел на лавку, на которой только что было полно парней. Плыцяк ждал.

— Говорят, Плыцяк, будто у вас народ сходится?

— А чего ж людям не сходиться? Соседей много. Есть у кого время, так и зайдет навестить старика, поговорить… У меня-то ноги уж плохо служат, мало хожу по деревне, так приходится дома народ принимать.

— Вот-вот, об этих разговорах и речь.

— А что, новый указ вышел, разговаривать не разрешается?

Комендант испытующе глянул в бесцветные, старческие глаза.

— Смотря о чем, Плыцяк, смотря о чем! Разные бывают разговоры. За некоторые и не похвалят.

— Я уж там за похвалами и не гонюсь.

— А что ж это к вам, старому человеку, в первую голову молодые ребята ходят? Молодежь ведь обычно любит с молодыми время проводить?

Над столом, над едва тлеющей лампочкой в упор скрестились два взгляда. Острый, жесткий взгляд молодых глаз коменданта и затуманенный, будто сонный — Плыцяка.

— Конечно, конечно… Потанцевать, повеселиться молодому всегда с молодым лучше… А все и молодому иной раз охота послушать про старые времена, как оно бывало, что когда случалось… Ну, тут уж — к старику, потому старик больше знает, больше помнит.

— Газеты какие-нибудь держите?

— Нет. Откуда у меня деньги на газеты? Иной раз почитаешь, если кто принесет и что-нибудь интересное есть.

— Газеты, Плыцяк, тоже разные бывают.

— Я знаю. Одни маленькие, другие побольше.

Левинский беспокойно шевельнулся, но не заметил в лице старого крестьянина ни тени насмешки. В бесцветных глазах не загоралась ни одна искорка.

— А есть и такие, которых лучше и вовсе не читать.

— Конечно, конечно… Не все ведь, что напечатано, то и свято… Иной раз и глупостей понапишут.

— Глупостей, а то и таких вещей, за которые в тюрьму сажают, — сухо сказал комендант.

— Как же такое печатать позволяют? Сказывали, что ведь ежели кто хочет что напечатать, то сперва должен показать властям… А уж властям лучше известно, что можно, а чего нельзя.

— Знаете, Плыцяк, в прежнее время — я тогда не здесь, а еще под Ковелем служил, — так вот уведомили меня раз. Ну такая, знаете, своя информация у меня была…

— Знаю, знаю… — невинно вставил старик, и Левинский снова подозрительно взглянул ему в лицо.

— Так вот, дали мне знать, что в одном доме скрывается человечек, на которого у меня давно уже зуб имелся. Разные там у нас были свои, полицейские счеты… Пошел я — гляжу, никого. Но у стены стоит сундук. Отодвигаю сундук. Вижу кольцо в полу, вроде ход в подвал. Открываю ход, кричу: «Вылазь»! И что вы скажете? Вышел! А у самого два маузера при себе было. — Ленинский не сводил глаз с лица старика. — Вот я его и спрашиваю: «Как же это вы так сразу вышли без всяких, когда у вас оружие при себе, а я один?» А он мне на это: «Кабы, говорит, это кто другой был, так только бы меня и видели… Но как услышал ваш голос, господин Левинский, — ну, думаю, пропал!»

Плыцяк привернул начавшую коптеть лампочку.

— Да, да, разные случаи бывают.

Левинский сжал под столом кулак.

— А вы, Плыцяк, со мной не шутите, не то эти шутки плохо кончатся.

Старик повернул к нему спокойное лицо.

— Где уж мне шутить, господин Левинский! Так только говорю, что, мол, разные случаи бывают… Я за Ковелем не бывал, а здесь в Калинах на своем хозяйстве сижу… В Пратулине вот был, родители мои оттуда родом… Беспощадно нас били в Пратулине, а дочка у меня была, так ей аж в Краков пришлось идти венчаться. Я сам сюда, на Буг, приводил ксендза, того, которого потом русские арестовали. Семь шкур с нас спускали в Пратулине, господин Левинский. Если поискать, так у меня и сейчас следы на спине найти можно… И ничего из меня не выбили, господин Левинский…

Комендант встал с потемневшим лицом.

— Ну, надо идти, а то у старосты спать лягут. А вы, Плыцяк, запомните, что я вам говорил.

— Запомню, я запомню. Стар я стал, но память еще, слава богу, хорошая… Ох, коли уж помню, так не забуду, не забуду…

Он вышел на порог, провожая гостя. Скрип сапог коменданта удалялся по направлению к старостовой избе.

— Вот гляди, Лодзька, пришел старика пугать… «Как услышал ваш голос», говорит… Ну нет, мы и не таких видели и не таких пересидели…

Он обернулся, но невестка уже спала, посвистывая носом. В колыбели шевельнулся ребенок. Старик задул лампочку и уселся на лавке у окна Он все трудней засыпал с вечера, а когда ложился, сон и совсем проходил. Так он и просиживал целые ночи у окна.

— Пугать пришел… Восемьдесят лет человеку… Или сколько? Пожалуй, и больше.

Он набил трубку и тихонько попыхивал махоркой. Глаза привыкли к потемкам за окном и видели все больше: дорогу, виднеющуюся сквозь решетку высоких мальв, и чернеющий дом Галинских, и угол амбара Плазяков, и журавель колодца Роеков.

— Идет кто-то. Не иначе, как к дочке Плазяков. Ох, и задал бы ей отец, кабы узнал…

Шаги затихли. Но вот какая-то тень снова мелькнула на соседних задворках.

— Так и бродят! Да, под воскресенье никому спать неохота. Вот теперь над Бугом кто-то свистит. Погода хорошая, молодого и тянет в поле, а не спать в избе или хоть на сене.

Он улыбнулся, мелькнули какие-то старые воспоминания. А вспомнить было что. Восемьдесят лет! Когда же это Малгожата померла? Лет тридцать уж будет, а то и больше… Кашляла Малгожата, кашляла, да и докашлялась до смерти.

Он вздохнул. Второй раз он не женился. Хотя и были случаи, но он не хотел. Привык при Малгожате к покою, к порядку в доме, к ее сосредоточенному лицу. Не любила покойница много разговаривать, не любила чесать язык с кумушками. И он боялся, как бы не попалась сварливая, завистливая бабища, как это бывает. Уж лучше хозяйничать самому, со взрослыми детьми. Дочь с мужем уехала на заработки во Францию, старший сын ушел в родную землю, средний погиб на войне, они не знали даже, где и как. Остался лишь младший, женатый на Лодзьке. И старик жил с ними.

Где-то скрипнула дверь, запели петухи. Плыцяк сидел у окна и смотрел выцветшими глазами в прошедшие, давно минувшие дни. Вспоминались лица людей, которых уже не было на земле. Когда он оглядывался назад, ему казалось, что чаще всего в его жизни случались похороны. Люди уходили в землю, на их место появлялись другие. Теперь ведь к нему ходили правнуки тех, с которыми он когда-то плясал на свадьбах и работал в поле. Земля дробилась на все меньшие участки — сперва на хозяйстве сидел отец, потом он делил его между детьми, те в свою очередь — между своими детьми, пока, наконец, не оставались эти жалкие два-три морга, которые ведь тоже придется делить. И земля становилась все менее плодородной, пришли знойные лета, засухи, каких раньше не бывало, мельчали леса, в народе ходили болезни. И Плыцяку, когда он так смотрел с высоты своих восьмидесяти лет, казалось, что все устремляется быстрей и быстрей к гибели, к окончательному уничтожению. И единственное, что оставалось неизменным, вернее даже поднималось, набирало сил, разрасталось все шире, — это остшеньская усадьба.

Не его отец — тот жил в Пратулине и лишь потом, когда сын женился на калинской девушке, старик перебрался сюда, — а отцы и деды калинцев ходили в Остшень на барщину, служили в усадьбе, всю жизнь работали на остшеньских господ…

Старик задремал. Ему слышались далекие голоса, мерещились образы людей и событий, уже давно быльем поросших. Вот маленький Марцин пасет коров на выгоне. Капризны, надоедливы коровы в жаркий день — пастись не пасутся, а только и глядят, как бы в хлеба влезть. Поодаль соседские ребятишки ловят рыбу в протоке, — ох, как хочется побежать к ним, страсть как хочется!.. Музыка играет — чья же это свадьба? А чья, как не его, Марцина Плыцяка… Ведь вот и Малгожата здесь. Гудят басы, тоненько попискивают скрипки… Кто это так кричит? Не в Пратулине ли бьют людей на площади? Теплыми струйками сочится кровь по спине, бабы поют молитву, грохочут телеги на дороге… Плачет ребенок, трут древесную кору на лепешки в голодный год… Лежат по избам люди, все в пятнах, в жару лихорадки, в страшной болезни, которая бродит по деревне.

— Отец, что ж это вы и спать не ложились?

Он будто и не спал, очнулся сразу, не протирая глаза, не удивляясь.

— Глядите-ка, уж и день… Так вдруг сон меня сморил, я и не заметил… Ну, как, принес что-нибудь?

Сын вынул из полотняного мешка двух сомиков.

— Не стоило и переметы ставить. Всего два. Вот Мыдляж, тот угря поймал.

— Так вы вместе были?

— Вместе. Один задремлет, другой постережет. А то в прошлую ночь у Матуса кто-то все с перемета поснимал, а рыба, видать, была.

— Ежели у кого ни перемета нет, ни вентеря, что ему остается делать?

Лодзька потянулась зевая. Заворочались дети.

— Тато, рыба будет?

— Будет, будет, мама сварит. Вставай, Лодзька, поздно уж! Засиделись мы нынче на Буге.

Воскресный день начинается помаленьку, позже чем обычный. Деревня зашевелилась, из труб поднялись легкие дымки. Гоготали гуси, то тут, то там мычали коровы. Мальчики возвращались из ночного с лошадьми. Бабы неторопливо собирались в костел.

Ходить приходилось далеко, в самый Остшень. Длинная дорога шла песками. В Калинах не было даже часовни, но и здесь слышен был в чистом сухом воздухе звон колокола, пожертвованного храму отцом графа Остшеньского. И женщины подгоняли мужей и ребятишек: звонят-то давно, а тут никак не выберешься!..

— Скорей, скорей. Не видишь? Игначиха уж пошла.

— И пусть идет. Ей всегда некогда. Поспеем еще.

— То ли поспеем, то ли нет! Придем свечи в алтаре гасить!

— Не ной, не ной! Только и знаешь что кричать, а сама еще помои свиньям не вынесла.

Ройчиха шуршала по избе юбками, с грохотом переставляла горшки, поправляла гладко прилизанные волосы своего младшенького.

— Хорошенько себя ведите без меня! В избу никого не впускайте, а то еще какой бродяга зайдет. К реке не бегайте, сидите возле избы, — наказывала она остальным.

— А учитель тоже идет?

— Уже поехал со старостой.

— Тебе вот никогда неохота коня запрячь! Тащишься по этой дороге, как нищая какая!

— Ну да, стану я лошадь мучить! Завтра с утра на сенокос пойдет, так пусть ее сегодня отстоится, — ворчливо ответил Роек, поплевывая на голенища высоких сапог.

Люди, перекидываясь словами, спешили в костел.

— Глядите, Плазякова-то дочка как вырядилась! Ишь какую юбку напялила.

— Она скоро и шляпу на голову нацепит, увидите!

— Барыню разыгрывает!

— Барыня… А парни, говорят, так и шныряют к ней задворками!

— Да неужто? Ох, и задал бы ей Плазяк!

Девушка миновала их, высоко задрав нос и не глядя по сторонам. Они умолкли, пока она проходила, и тотчас начали сызнова.

— Пора бы и замуж!

— А что же это? Сам-то старик не едет нынче, что ли, что ясновельможная дочка пешком пошла?

— Заболел будто.

— Да он же вчера на сенокосе был.

— Надорвался, говорят, что ли. Да и лошадь жалеет. Не знаете Плазяка, что ли?

Они смотрели вслед нарядной девушке с ненавистью нищих, замученных повседневным трудом замужних женщин.

— Вот выйдет замуж, так муж ее научит уму-разуму палкой по спине.

— Ой, научит, научит… Работать девке неохота, ей только бы нос задирать.

— А папенька знай откармливает, да похваливает, да всякой всячины ей накупает!

— И маменька не лучше! Да, впрочем, о чем им заботиться? Наняли девушку, та все за нее сделает. Можно и до полудня на перине валяться.

— А правда это, что старший Стефанович жениться думает?

— Это на ней-то?

— Говорят, на ней.

— И-и, куда! Стефанович и сам большой барин. Из города жену возьмет.

— Ну да! Так тебе городская сюда и поехала!

— Небось! На шкварки да на колбасу, на водочку да нагретое пиво и из города любая прилетит! Это не то что постная похлебка в избе!

Они вздохнули и умолкли — костлявая Игначиха, увядшая жена Захарчука, Стасячиха, у которой пухли ноги, и прочие, — все эти хозяйки на четырех, на пяти моргах. У них даже под ложечкой засосало при одном воспоминании о богатстве Стефановичей.

— Вчера опять кабана из-за Буга привезли. Огромный кабанище, пудов двадцать будет.

— Колют и колют, как им жиром не обрастать!

— Рузю, говорят, замуж выдают. В город.

— Да ведь здесь она не выйдет — барыня. Ну, эта хоть работящая.

— Поест вдоволь, да так, что жир по бороде течет, вот сила и появится работать.

Они опять умолкли. Становилось все жарче. Золотой зной стоял над землей. Над верхушками сосен накаленный воздух дрожал мелкой дрожью. Игначиха сдвинула платок с редких седеющих волос.

— Ну и жара!

Они брели по песку, стараясь идти по обочине, поближе к придорожной канаве, чтобы хоть чуточку воспользоваться скудной тенью, отбрасываемой прозрачными, воздушными сосновыми ветвями.

Вдали над лесами уже виднелся тонкий шпиль на костеле. Немного ниже серебряным блеском отсвечивала крыша Остшеньского дворца.

— Недалеко уже, не реви, — успокаивала Ройчиха истекающего потом ребенка. Потихоньку всхлипывая, мальчуган едва тащился.

Позади глухо затарахтела телега. Они отошли еще дальше к краю дороги.

— Овсени. Вон как парадно выехали. Да что это их так много?

— Не видите, что Матусы подсели?

— Глядите, как Агнешка расселась, ровно курица на яйцах.

— А старика дома оставили.

— Еще бы! Кто же за ребенком смотреть будет?

— А одежа-то у него нешто есть, чтобы не стыдно было в костеле людям показаться?

— Ездить-то она на нем ездит, как на лысой кобыле, а одежонки какой не хочет справить! Оборван старик, аж глядеть жалко.

— Барыня на двадцати пяти моргах!

— Э, милая ты моя, уж по мне лучше мои три морга, чем все их барство! Так и жди, что их и вовсе с этой земли прогонят.

— Что вы говорите?

— А как же! Взносов в срок не платят, как же оно будет?

— Что поделаешь! Могли сидеть в деревне — так нет, угораздило их взять хутор! Мой говорил было Матусу, да куда там! Всякий только задним умом крепок…

— И в деревне не сладко.

— Ой, не сладко, не сладко! — подтвердили остальные.

— Глядите, вот и костел. И не заметили, как дошли.

— А одна идешь, так уж как далеко кажется!

Липовая аллея сворачивала к костелу, обходя стороной усадебные постройки. Среди зелени белели стены каменного, крытого гонтом костела.

Внутри уже было полно. Хромой пономарь зажигал свечи перед двумя маленькими боковыми алтарями. Главный алтарь, весь в цветах из графского сада, горел огнями. Скорбящая божья матерь сострадательно простирала узкие розовые ладони с большой картины, кругом обвешенной дарами верующих. Серебряные сердечки, четки из белых и голубых шариков сверкали в сиянии высоких свечей. Пахло ладаном.

Орган вдруг загремел и смолк. Вышел ксендз.

На господских скамьях сидели графиня Остшеньская с Зузой. Сквозь цветные стекла витражей полоска золотого света падала прямо на их лица. Старая графиня низко склонилась над молитвенником, Зуза, полуоткрыв рот, как зачарованная, смотрела на ксендза, бессознательными движениями губ повторяя его слова.

Высоко, мрачно, торжественно гремела песнь органа. Теперь женщины забыли обо всем — о богатстве Стефановичей, о чванстве Плазяковой дочери, о сварливости Агнешки Матусовой. Они припадали к полу, погруженные в молитву, в сладостные звуки органа, в благоухание ладана, в сияние свечей, размышляя о своей судьбе, о нищете, о болезнях, о засухе, сжигающей скудные поля, о веренице серых дней, об усталости натруженных рук, о кашле, раздирающем легкие, о боли в утомленных каждодневной суетой ногах.

Сладостно играл орган, сладостно пахло ладаном. В широко открытые двери внутрь костела вливался и другой запах — еще более сладостное благоухание нагретых солнцем полей. В тишине вознесения даров вдруг послышался щебет ласточек, свивших гнезда под карнизом широкой крыши.

Ройчихин мальчуган оглянулся на этот щебет, и матери пришлось дернуть его за рукав, чтобы он снова замер в молчании, глядя на цветные окна, на сияние, исходящее от позолоты алтаря. А у ребенка вдруг дыхание перехватило — он увидел, что алтарь покрыт голубой тканью, точнехонько такой, какую мать ткала зимой из льна и шерсти. Квадратики крестьянского узора ровненько вплетались один в другой, образуя широкие круги, волнами наплывающие один на другой.

Нет, не может этого быть, наверно показалось. Куда там! Обыкновенное крестьянское покрывало — и вдруг на алтаре!

Сладостно играл орган, благоухали курения. И вот обедня кончилась. Маленький Роек думал, что теперь они, наконец, выйдут, — в костеле было душно. Но никто не шевелился. Люди лишь откашливались, усаживаясь поудобнее на местах.

Ксендз ушел в боковые двери и тотчас появился снова. Он поднялся по маленькой витой лесенке и показался высоко над толпой, на кафедре. Широкие рукава белого облачения трепетали, как птичьи крылья, из-под пены кружев мелькала черпая сутана. Голос ксендза ударялся о стены и возвращался к слушателям, эхо усиливало его. Тяжкие, суровые, звонкие слова обрушивались на низко склоненные головы.

— Дьявол искушает вас, день и ночь подстерегает он вашу гибель! Есть среди вас люди, которые ни во что не ставят церковь, святую матерь нашу! Яд зла сочится по деревне, точит сердца! Горе родителям, что потворствуют детям своим, ибо близится день, когда дети эти поднимут руку на родителей!

Ишачиха шмыгнула носом и украдкой покосилась на жену Стасяка. Она не сомневалась, что речь идет об Антеке Стасяке. Но та внимательно слушала, может и не сообразив, в чем тут дело.

Слова падали сверху, как крупные дождевые капли. Бабы громко вздыхали. Уж больно красиво говорил ксендз об адской бездне и о том, что никому не уйти от суда господня и карающей руки его праведного гнева. О всяческих соблазнах. Об опасности, что близится с каждым днем.

Немногое из этого они понимали и не раз удивлялись, в чем тут дело? Но ксендз бил тревогу каждое воскресенье и каждый праздник, и они, наконец, признали это чем-то вроде необходимой части религиозного обряда. Очень уж любил ксендз метать громы, особенно против молодых. Но молодежь-то как раз не очень ходила в костел, и ксендзовы обличения били наполовину в пустоту.

Долго еще говорил ксендз, подтверждая свои слова изречениями из священного писания. У Ройчихи слезы лились из глаз, так волновали ее всегда проповеди. И она не понимала, о чем говорит ксендз, но во время проповеди ей как-то особенно хорошо думалось о всех домашних бедах и горестях.

А ксендз уже перешел к более близким и понятным делам. И опять, как всегда, начал об этой костельной крыше. Что, мол, протекает она, что надо новую, а они об этом не заботятся. Игначиха, задрав голову, смотрела на выбеленный известью свод костела. Господи боже мой! Потеки, конечно, есть, ничего не скажешь — желтыми кругами обозначились места, где вода попортила штукатурку. Но все же ведь вода в костел не капала. Спокойно могла смотреть матерь божья в голубом одеянии, ровно могли гореть свечи в деревянном паникадиле, подвешенном к своду. А откуда же взять, господи, откуда взять денег, хоть и на эту крышу? Да они раз уже их собрали. Уже и лес было привезли, еще при прежнем ксендзе. Сложились деревни, плотники обещали работать даром, остальное добавил граф Остшеньский. По правде сказать, даже и стыдно ксендзу говорить, напоминать теперь об этом. Бога гневить только!

Она украдкой оглянулась на кумушек и сразу поняла, что остальные думают то же. Заметила насмешливую улыбку молодого Захарчука, которого отец силой таскал с собой в костел. Он ведь тоже был тогда там, молодой Захарчук, — да что тут говорить, были и другие степенные хозяева. Всех тогда допекло!

Нет, нет! То был не такой ксендз, какому полагается быть, — прежний настоятель. Лес-то был не его — люди на церковь дали. А ксендз его продал. Огромной толпой пошли они тогда к ксендзовскому дому, и бабы тоже. Громко кричали ксендзу, чтобы отдал, что взял. «Выходи, жеребец!» — кричал народ, и не то чтобы только парни, а и степенные хозяева тоже.

Переполох такой поднялся! Ксендз сбежал через другую дверь в сад и больше уж не показывался. А вскоре на его место приехал этот новый, да так и остался. Неплохой ксендз — куда лучше того прежнего…

Долго, пространно говорил ксендз. И набожное настроение как-то рассеивалось, пение органа погасло в сердцах. Кое-кому приходили уже в голову всякие такие мысли — особенно, когда ксендз заговорил о погорельцах из Бжегов. Что надо им, дескать, помочь, что несчастье может со всяким случиться.

А ведь все уже знали, как позаботился о погорельцах граф. И знали, откуда начался пожар. Потому что не с Кузнецовой избы он начался, как думали сперва. Юзеф Вроняк поджег брата, — давно у них шла тяжба из-за оставшейся от отца полоски. Из-за урожая с полморга земли. Оба задыхались с кучей детишек на своих крохотных хозяйствах, голодали, ссорились. Эти два-три воза ржи были для них вопросом жизни или смерти. Юзеф считал себя обиженным, вот и поджег. Все равно, мол, пропадать!

Кабы еще где в другом месте, — но как раз тут, где жалкие полоски Вроняков, чахлая рожь, засохшая картошка вплотную примыкали к графским полям — необозримым, шумящим, колышущимся бархатной волной… К графским стогам, к копнам полновесных снопов, к возам, нагруженным хлебом, что твой амбар… Но об этом ксендз ничего не говорил. А ведь довольно было бы и клочка графской земли, чтобы Вроняк не поджег брата и чтобы Бжеги не обратились в пепел.

Погорельцы стояли и здесь, у костела, двое или трое, да нечего было им дать. Уж легче в избе найти какую-нибудь мерку картошки, краюху хлеба или хоть лоскут холста. Но денег с собой в костел никто не брал — разве пару грошей, чтобы бросить на поднос, да и то не все, а лишь те, кто хотел показать себя, угодить ксендзу.

Граф, тот и вправду мог бы помочь, что для него это значило? А ксендз ходит во дворец — и на обед и на стакан вина, что ж он там не кричит о помощи ближним?

Так помаленьку, от одного к другому, мысли слушателей добрались и до Зелинского. Что ж это ксендз кричит о человеческих грехах и преступлениях, а об этом и не упомянет? Не лежал разве у пруда труп, не осталась разве теперь в избе старуха мать с кучей детишек и полуслепой отец?

Но об этом, видно, ксендз не помнил. Он начал о другом — о вырубленных деревцах, о графском саде, о графских убытках. По костелу пробежал шепот, и бабы стали тревожно озираться, так как у дверей, где обычно становились мужики, началось движение и шарканье ног. Мужчины шумно, один за другим, толпой выходили из костела. Спохватившись, ксендз покраснел и торопливо перевел речь на другое, на царство божье, на покровительство, которое господь бог оказывает беднякам.

Тогда крестьяне стали медленно возвращаться. Протекло немало времени, пока они приучили ксендза, что он не может говорить обо всем, что вздумается. Когда-то давно первый показал пример старый Плыцяк, хотя, по правде сказать, он редко бывал в костеле. Ксендз проповедовал, а Плыцяк вдруг крякнул, повернулся и через весь костел — он стоял почти у самого алтаря — пошел к дверям. Ксендз тогда так удивился, что даже умолк на миг. Но понял, в чем дело. И так уж и повелось — как только настоятель начинал слишком уж метать громы на деревню или вообще говорил что-нибудь, что им было не по сердцу, они выходили. Это страшно возмущало терциарок и шляхтичей из Мацькова, но так случалось почти каждое воскресенье. Ксендз злился, сопел от гнева, а сделать ничего не мог, — хорошо помнил, что произошло с тем, с прежним настоятелем. Знал, что тогда приезжал сам епископ, и все-таки ксендза пришлось забрать отсюда.

— Раз так, мы и без ксендза обойдемся, — сказали тогда крестьяне. — А костел не ксендзовский, а наш, мы его строили.

И епископ принужден был уступить крестьянскому миру.

Вот почему ксендз Палинский извивался теперь угрем между деревней и усадьбой, лишь бы выйти сухим из воды.

Проповедь кончилась. Люди не спеша выходили, жмурясь от солнечного блеска. Обманчивый свет свечей казался мраком перед сиянием солнца над липами. Ройчиха тащила мальчонку на руках, он уснул, и ей не хотелось будить его в костеле.

В липовой аллее перед костелом люди останавливались поболтать.

Многие, отправляясь в костел, больше помышляли об этих разговорах, чем о чем-либо другом. Ведь это был случай повидаться с людьми со всех окрестных деревень. Девушки интересовались, купила ли себе какая-нибудь Марыся или Зося новый платок или ботинки, да и самим хотелось похвастаться перед другими. Многие с любопытством смотрели на дам из усадьбы — всегда как на какую-то диковинку, хотя все их прекрасно знали. Сам граф Остшеньский в костеле не бывал — разве на заупокойной обедне или раз в год, на пасху, если случайно был в это время в Остшене. Обычно он зимой уезжал за границу, во Францию, где у него, по слухам, тоже были имения, или еще дальше, в Италию. Если случалось что новое, как с Зелинским, или с делегацией из Бжегов, или с деревцами, — народу в церкви всегда бывало больше, всем хотелось посмотреть на графинь Остшеньских. Но по ним никогда ничего не было заметно. Они спокойно проходили к своей скамье — Зуза с ее круглым, бессмысленным лицом дурочки — это-то сразу было видно всякому! — и графиня, худая, бледная, высокая, с глазами, будто вечно заплаканными.

— Нет, не легкая у нее жизнь, не легкая, — говорили между собой женщины, однако без сочувствия. Ведь каждая из них верила, что это людские обиды обрушиваются на Остшеньских постоянными несчастиями. Но никогда их не постигало подлинное несчастье — нищета.

— Когда у человека такие деньги, что ему и кто сделает?

И снова шли разговоры об остшеньских лесах, землях и водах. Больше всего о землях, — деревни задыхались на своих карликовых хозяйствах, а у него было больше земли, чем у всех у них вместе: у Калин, Бжегов, Мацькова и, кто его знает, у скольких еще деревень.

Постепенно все расходились, каждый в свою сторону. Отъезжали подводы. Кое-кто забегал еще к Скужаку на пиво или просто так, посидеть, поговорить.

Ксендз раздевался в ризнице и добродушно спорил с крестьянином из Грушкова.

— Дашь тридцать злотых — и мальчик окрещен! Приедете в то воскресенье.

— Смилуйтесь, отец настоятель, тридцать злотых больно много будет!

— Много? Ишь ты!

— Много, много! Сколько же это хлеба продать придется?

— А ты знаешь, сколько мне пришлось учиться, сколько лет ходить в школу, в семинарию, чтобы стать ксендзом и твоего мальчонку крестить?

— Ваша правда, отец настоятель, а все же тридцать злотых — большие деньги!

— Гм… Лошадь-то у тебя одна?

— Одна, плохонькая лошаденка, весной купил.

— Гм… Так говоришь, много?

Крестьянин низко кланялся.

— Не осилю, ваша милость… Уж скостите что-нибудь.

— Скостить, говоришь… Ну, а двадцать злотых дашь?

— Окажите божескую милость, ваше преподобие… Может, еще сколько-нибудь уступите… Очень уж трудно сейчас, а тут еще солнышко припекает, дотла жжет…

— За ваши грехи, за ваши грехи господь вас карает! На водку у вас всегда найдется, а на святое крещение не хватает!

— Какая там водка!.. Уж лет пять водки в рот не брал! Не те времена…

— А тебе уж и жалко, а? Без водки — никак, а? Знаю я вас!

— Да куда там! Никто не пьет!

— Ну, ну, знаю я, что у вас в голове! Монополька вам мешает, а?

— Денег нет, отец настоятель… Кабы деньги были, человеку и на монопольку хватило бы…

— А как там у вас, спокойно?

— Это как? — не понял крестьянин.

— Газетки какие-нибудь читают?

— Не знаю, я неграмотный.

— Гм… Гм… Неграмотный, говоришь. Ну, так как же будет с этим крещением?

— Да вот, взяли бы пятнадцать злотых, по вашей бы милости…

— Бедно! Бедно! Ну, да что с тобой делать! Пусть уж будет пятнадцать. Пораньше приезжай.

Пономарь тщательно разглаживал белоснежное облачение, не спеша укладывал его в ящик.

— Запомни-ка, Макар, в воскресенье у нас крестины. Напомни мне с утра.

— Напомню, ваше преподобие. А сейчас тут ждут, пришли оглашение делать.

— Сейчас? Я же иду во дворец обедать. Скажи, пусть придут в другой раз. Некогда, некогда! Что я, с утра до ночи должен на каждый зов бежать? А откуда пришли-то?

— Из Домбровки.

— Могут и подождать. Пусть как-нибудь в будний день забегут. На молитвах были?

— Нет.

— Вот видишь! Оглашения давать, венчаться — это пожалуйста, а сами небось «Отче наш» не знают. Да, да! Скоро уж и венчаться перестанут ходить! — ворчал ксендз, приглаживая перед небольшим зеркальцем волосы. — А если еще кто-нибудь придет, нет меня. Передохнуть человеку и в воскресенье не дадут.

Винцент возвращался вместе со старостой. В костеле ему, хочешь не хочешь, приходилось бывать каждое воскресенье. Он знал, что зоркие глаза настоятеля всегда следят за его местом на скамье. От ксендза-настоятеля зависело многое, и Винцент чувствовал, что не в силах грызться еще и с ним. Настоятель собственно не поддерживал с учителем никаких отношений, но последнему было прекрасно известно, что тот осведомлен о каждом его шаге. Ведь в деревне были терциарки, глаза и уши ксендза, которые охотно бегали в ксендзовский дом с вестями.

И вот он трясся на подводе, глотая пыль, серым туманом стоящую в воздухе. Они обгоняли подводы и из Калин и из Мацькова, — хорошие лошади были у старосты! Сам он ежеминутно приподнимал шапку, так как ему кланялись почти все. Но Винцент знал, что старосту не любят. Крестьяне не могли забыть, что до того, как его избрали старостой, он тоже говорил всякое, а теперь его точно подменили, и он часто принимает у себя коменданта полицейского участка, когда тому выпадет дорога через Калины.

— Вот так всякий готов за кусок пожирней иудой стать, — говорил Роек, поглядывая на учителя и сплевывая в сторону. И Винценту становилось не по себе, потому что это был камушек и в его огород, хотя для этого не было никаких оснований. Он знал, что каждый раз, как ему приходится ехать на окружную конференцию, для чего деревня обязана была давать ему подводу, крестьяне ворчат и ждут, какой новый удар на них обрушится.

— Против нас сговариваться ездят, а ты же им и лошадей давай! — говорили мужики, свято веря, что все идущее из города — зло.

И зло приходило. Теперь, когда кончалась уборка, опять начиналась история с разными уплатами, налогами, очередными взносами. В деревню то и дело наезжал судебный исполнитель, приходили повестки, требования, напоминания, исполнительные листы. Старая Лисиха, которая жила с племянницей Параской у самой опушки леса, напрасно клялась, что она уже все уплатила, что с нее причиталось. Квитанций она не хранила, а подсчитать не умела — была неграмотной. И как-то странно получалось, что как раз неграмотным приходилось чаще других платить больше, чем полагается по предписаниям. Роек, например, тот поехал в город, поднял шум и с триумфом вернулся в деревню, его вынуждены были признать правым: в учреждении, дескать, напутали и незаконно требовали с него вторичной уплаты. Но что могла поделать Лисиха? Она горькими слезами оплакала теленка и — уплатила.

Как раз в воскресенье, после обеда, к Винценту иногда приходили крестьяне с просьбой написать обжалование, прошение, подсчитать квитанции. Он кропотливо рылся в грязных, истрепанных бумажках, писал, разъяснял и бессильно опускал руки. Тут было все — и подати, и взносы в банк, и проценты, и, наконец, взносы за те купленные в рассрочку орудия, за плуги и жнейки, ради приобретения которых с такими страшными усилиями, так нечеловечески работали мужики. Хитро были составлены договоры. Мыдляж, например, платил-платил за свою соломорезку, а в итоге оказалось, что она не его. Приехали из города на большой телеге и забрали ее обратно — ничто не помогло, потому что в договоре, под которым стояла подпись Мыдляжа, было написано, что, если он в срок не заплатит хоть одного взноса, пропадет все. А у него как раз подохли свиньи, и он не уплатил. Ему и в голову не приходило, что может так получиться. А те лишь смеялись ему в лицо.

И так во всем. Крестьянин метался в сетях непонятных приказов, предписаний, уплат и взносов, превышающих все его возможности, — и не знал, как из этого выпутаться. Его душили все эти проценты, надбавки, окончательно лишали его и тени надежды, что он как-нибудь выкарабкается, что, наконец, станет на ноги. Он рассчитывал на сенокос, на новый урожай, на свиней, на скот, но достаточно было засухи или ненастного лета, свиного падежа или какой-нибудь заразы на картошку, чтобы все расчеты обманули. Кончалось тем, что он вовсе переставал рассчитывать и лишь из последних сил тянул лямку, с отчаянием в сердце, с ослабевшими мускулами. Был один бездонный мешок — желудки вечно голодных детей, и второй бездонный мешок — город, который брал, брал и брал, не давая ничего взамен. Жизнь рассыпалась серым песком, текла кровавым потом, человек надрывался с утра до ночи — и ничего не получал. О судебном исполнителе, о налогах в деревне говорили, как о внезапно разражающейся грозе, о весеннем паводке, о засухе, сжигающей поля. Судебный исполнитель появлялся неумолимо, как судьба, и бледный ужас охватывал прикорнувшие у дороги деревни. Бабы плакали, проклинали, молились, но с покорным отчаянием смотрели, как он выводит у них из стойла последнюю корову, выгоняет из хлева последнюю свинью, пощаженную мором.

Мужики ругались, потому что всюду ведь было известно, что за господином графом Остшеньским числятся огромные недоимки: сам староста как-то проговорился, что миллион злотых — великий боже! — такие деньги, что и название их превращалось в пустой, ничего не означающий звук.

А вот у Лисихи забрали теленка, у Роеков корову, у Захарчуков продали лошадь за какие-то жалкие несколько злотых. Графский миллион так и колол всем глаза, но вместе с тем никто не удивлялся: так уже оно повелось — графу все, им ничего. Графу — леса, земли, воды, им — клочки серого песка и болота над Бугом.

И, роясь в крестьянских бумажонках, во всех этих повестках об уплате, предписаниях о штрафах, Винцент и сам волей-неволей не мог не думать о графском миллионе. И как тогда, когда горели Бжеги, ловил себя на том, что сердце его незаметно склоняется к деревне. Ведь и у него всего имущества — что на нем, да кусок хлеба, хоть в деревне он и считался богачом.




IX


Винценту стало как-то легче теперь, когда закончились школьные занятия, а с ними и нескончаемые штрафы за непосещение, ни к чему не ведущие, утомительные разговоры с родителями, которые кивали головами, поддакивали всему, что он говорил, соглашались, а потом продолжали поступать по-своему. И Винцент на каникулярное время переставал быть для деревни тем, кто отрывает детей от пастьбы, от сбора ягод, за которые можно получить несколько грошей, от всех тех работ, для которых дети были нужны.

Дело Зелинского, дело погорельцев из Бжегов, тысячи других дел становились ему все ближе, и понемногу он привыкал и сам смотреть на остшеньский дворец, как на гвоздь, вбитый в зеленое живое тело земли. Понемногу он начинал все лучше понимать крестьянскую ненависть к городу, который забирал у деревни дрова, свиней, рыбу, а взамен присылал судебных исполнителей, штрафы и повестки об уплате.

Особенно сильно захватило его дело погорельцев из Бжегов. Когда по прибужским деревням разбрелись мужики с сумой за плечами, женщины с детишками на руках, когда они, став у костела или на перекрестках в местечке, затянули свои унылые жалобы, — закипело в Мацькове, который всегда был во всем первым, потом в Калинах, в Грабовке, по всем деревням.

— Что же это? Выходит, раз граф не дал, так хозяевам и с сумой идти, нищими стать?

— Стало быть, без графской помощи уж и пропадать людям?

— Стало быть, только и света в окошке, что граф, а без графа и нет ничего?

Столько говорили, такой шум подняли, что старостам пришлось созывать сходки.

Скалчиха металась как безумная:

— Тут не в том дело, никто ни о чем не просит… А только как же? Так и показать графу, что без него нам конец приходит? А мы вот вырыли себе яму возле погреба — и, хоть сдохну, не двинусь отсюда. Чтобы он тешился, чтобы он радовался, что Бжеги опустели?.. А еще вам скажу, люди добрые, что очень он хитро придумал, господин граф! Уж и со старостой говорил, — подтвердите-ка, Роман! — что будет землю покупать! Глядишь, тот, другой польстится на деньги, потому жрать-то нечего, — да и продаст.

— Конечно! А весной деньги разойдутся, и хозяева вовсе нищими останутся.

— Он-то заплатит! Грош даст, а люди польстятся. Вот он чуть не даром все и загребет.

— Да на что ему эта земля? Мало у него, что ли?

— Хочет купить, — неохотно пробормотал староста. — Говорил, что много купит, до самого леса. Для округления, значит.

— Не дождется! Округление… Слушайте, Верциох, так он и вашу землю купить хочет? Ваша-то к его землям всех ближе.

— Все земли, все он купит для округления, вдоль всего протока в лугах, — подтвердил Роман.

Калинский староста только покачал головой. Винцент сидел спокойно, хотя чувствовал, как у него кровь приливает к лицу.

— Надо что-то делать, — сказал Скужак.

— Делать? — заорала Скалчиха. — А я вот прямо говорю: ежели кто продаст хоть клочок, я ему глаза выцарапаю. Уж он этим иудиным серебреникам не обрадуется!

Плыцяк стукнул палкой в пол. Все утихли.

— Это хорошо говорить, кума, что, мол, глаза выцарапаю… А что, когда у человека нет ни крыши над головой, ни хлеба, а у самого пятеро или там шестеро ребятишек во все уши жужжат?

— Пусть подыхает! — выпалила разъяренная Скалчиха.

— Подохнуть — это проще всего. Нет, тут что-то делать надо.

— В волость написать!

— Писали уж, а что толку? Только дождались, что вчера Скубинские повестку получили, налоги платить. Скубинский обожженный лежит, только-только подниматься стал, детей четверо, баба с ума сходит!

— А что, если бы съездить? — робко вмешался Винцент.

— Правильно! Бумага-то лежит-лежит, а в нее, может, никто и не заглядывает. А поехать в волость, в воеводство, может, чего и добьемся.

— Да и страховое общество надо бы поприжать, пусть платят!

— Только кто поедет?

— Да старосте полагалось бы.

— Ага, старосте! Вам, Роман, небось охота ехать, а? Как в прошлый раз, — община издержалась, а вы ничего не сделали.

— Не удалось, — бормотал Роман.

— Ну да, не удалось! Вы еще и тут дня два пьяный ходили, — выкрикнула какая-то из баб.

— А ну, бабы, давайте не мутить, так мы ни до чего не договоримся. Ехать кому-нибудь надо, иначе ничего не выйдет… Я так думаю, пусть едут староста с господином учителем.

— С учителем?

В первый момент они растерялись.

— А почему бы и нет? Господин учитель там скорей договорится. Ходы разные надо знать — куда уж деревенскому мужику… А ежели вдвоем поедут, все же верней. Староста, значит, по должности, — ну, и учитель…

— На двоих расходу будет больше.

— Свои расходы я сам покрою, — хрипловатым голосом сказал Винцент, быстро подсчитав в уме свои финансовые возможности. «В крайнем случае займу у Сташки, а потом выплачу в рассрочку», — мелькнуло у него в голове.

— Ну раз так, тогда ладно, — обрадовался кто-то, но остальные запротестовали.

— Как же это? Раз от деревень поедете, деревни и платить должны.

— Ведь билет надо брать. О подводе что говорить? Но билет туда и обратно, да и там даром ничего не дадут.

— Расход большой.

Наконец, сговорились. Был назначен день.

— Тянуть нечего. Чем скорей, тем лучше. Пусть присылают комиссию, пока весь народ из деревни не разползся по белу свету.

— Люди добрые, Варшава — это хорошо, страховое общество — тоже хорошо. Но и тут, на месте, надо обдумать кое-что.

— Когда страховое общество заплатит, уборка уже будет кончена, все выйдем на работу, чтобы еще до зимы избы были поставлены.

— Из министерства, может, какое вспомоществование дадут.

— А пока дадут, что будет? Ведь тут есть нечего.

— Надо бы какую складчину сделать…

— А откуда будешь брать на складчину?

— Кто нынче сносный урожай собрал?

— И делиться совсем уж нечем стало.

— Ну, все уж не так плохо. Никто ведь не говорит, чтобы по мешку ржи или там картошки давать. Ежели хоть по чуточке дадут Мацьков, Калины, Грабовка, Грушков, все деревни, и то много получится.

— А кто распределять будет? Опять староста?

— Ага! Чтобы ему опять кое-что к рукам прилипло.

— Нет, так нельзя, чтобы один староста. Выберем несколько человек, пусть и распределяют.

— А зачем выбирать? Выбрали мы делегацию к тому дьяволу, пусть она и этим займется.

— Правильно! Чего в другой раз выбирать?

— Только, чтобы все честно было.

— С чего ж не честно будет? Каждая деревня пусть складывает у своего старосты, переписывает все, как следует, а потом свезет в Бжеги.

— И холст? — спросила какая-то женщина.

— Конечно, и холст. Что кто может, лишь бы всякий дал, хоть понемногу.

— Помочь людям…

— И людям помочь и этому показать, что без его графской милости обойдемся.

— А кто тогда больше всех орал, чтобы к графу идти? Не вы ли?

— Кто же знал, что так выйдет?

— А как еще могло выйти? Всегда он людей за скотину считал, а то и хуже скотины. Что же вдруг могло измениться?

— Постойте-ка! А как же будет с семьей Вроняка? Им тоже давать?

— Ну, а как же? Сам Вроняк в тюрьме, а с ними страсть что делается. Дети и баба ведь ни в чем не повинны.

— Конечно, не повинны…

— Значит, дать им, как прочим.

— Вы уже все делите, а ведь еще ничего и нет.

— Нет — так будет!

— Сегодня же, сейчас, кто что может — к старосте.

— Ежели так делать, то кое-кто и открутится. Лучше с подводой от избы к избе ездить. Лошаденки все равно сейчас в конюшнях стоят.

— Правильно! Как ксендз ездит собирать!

— Тут уж никто отлынивать не станет, потому стыдно будет.

— Да кто захочет отлынивать? Ведь не кому-нибудь, а своему даст, такому же мужику.

— Да еще в такой беде!

— И к ксендзу тоже идти надо.

— Конечно! Сколько он в прошлое воскресенье проповедовал о помощи ближним, — пусть теперь и сам пример покажет.

— Всюду побываем, не бойтесь! — уверяла Скалчиха.

— Только не во дворце! — засмеялся кто-то.

— Во дворце я впервые в жизни была, а ежели еще раз пойду, то уж не так!

— Ого, слышите, как Скалчиха-то грозится!

— Я не грожусь, а коли дойдет до чего, так на деле покажем!

— Пока до чего дойдет, так графа и след простынет! И оглянуться не успеешь, как улизнет.

— Уж как-нибудь за ним мацьковские присмотрят — так, на всякий случай!

— Э, болтаете всякий вздор, а потом еще отвечать придется, — значительно сказал Захарчук, покосившись на столпившихся у окна старост.

— Правильно, нечего много болтать. Болтовня, что полова, по ветру несется.

— А когда надо, так и без болтовни случится.

— Всему свое время придет.

— Ой, придет, придет! Вот только бы дождаться человеку!

— Дождемся, не бойтесь, — сказал кто-то, и все стали расходиться. Скалчиха крикливо командовала бабами, распределяя их по деревням.

— Баба всегда лучше присмотрит, чем мужик. А вы, староста, не убегайте. С вами Важчиха пойдет, насчет этого сбора-то.

— Так это вы уж сегодня хотите?

— А когда? После дождичка в четверг? Тут откладывать нечего! Или сейчас, или и вовсе не надо!

— Верно, верно!

И вправду тотчас после обеда поехали подводы от дома к дому. Все уже знали, не приходилось даже с подводы слезать, — люди сами выносили меру картошки, немного ржи, кусок холста, пригоршню льна, буханку хлеба — что у кого было. Стефановичи отличились — вытащили несколько больших кругов колбасы и целый мешочек соли.

— У кого есть, тот может дать.

— Как бы не так! У кого есть, вот хоть как у графа, так тому еще жалче отдавать.

— Это штраф так обозлил Стефановича.

— Какой еще штраф?

— Так вы ничего не знаете? Приезжал на прошлой неделе этот самый, как его, что налоги-то с лавок берет, и нашел в горшочке на полке перерезанную пополам пачку махорки. Руся было спрятала, а он все же пронюхал, вот им и пришлось двадцать пять злотых платить. А как же не резать? Разве кто купит целую пачку?

— Такие деньги!

— Ну, им есть из чего и заплатить.

— Да я их и не жалею… Когда свинья у кого издыхает, так они несколько грошей заплатят, а потом за колбасу или мясо в городе столько же берут, что и за хорошую свинину.

— С чего ж они так и разжились, как не с этого.

— А старуха, только зазевайся, всегда обвесит.

— Ну, по крайней мере все-таки дали.

— Как им было не дать, когда все дают?

И правда, давали все. Старая Лисиха принесла курицу. Захарчуки — маленького поросенка. Давали даже самые бедные. Анна вышла из своего сарайчика и положила на подводу детскую рубашонку.

— Может, и это пригодится?

— Как не пригодиться! Там все разутые, раздетые.

Она стояла с ребенком на руках. Ее большие серые глаза мимоходом глянули на сидящего на подводе Винцента и тотчас обратились к маленькой головке, прижавшейся к ее груди. Она тихо ушла со своим лицом мадонны, в застиранной, вылинявшей юбке, стройная, сосредоточенная, полная покоя, который так тревожил Винцента. Он отвернулся, заметив, что бабы жадно, внимательно следят за ним, и стал тщательно завязывать мешок с рожью.

Они собирали до самого вечера, а наутро, еще затемно, учителя разбудил стук в окно. Приехал староста из Бжегов, чтобы вместе отправиться на железнодорожную станцию.

Они долго ехали в прохладном предутреннем рассвете, по росистым лугам, по березовым лескам, под низко нависшими над дорогой кудрявыми ветвями. Далеко-далеко простирался зеленый, равнинный мир, лишь кое-где поднимающийся волнами невысоких холмов, поросших чебрецом. Жемчужно поблескивала река, в лугах открывались темные глаза прудов, словно пробужденные от ночного сна и еще таящие на дне золотистый отблеск звезд. Захлебывались песней жаворонки, в сосновых ветвях щебетали птичьи стаи, поднялись с воды дикие утки и в беззвучном полете пронеслись высоко над лесом. Как всегда — утром ли, вечером, или в знойный полдень — Винцента охватил восторг перед красотой этой земли — зеленой, лазурной, золотой, шумной от птичьих песен, ароматной от цветов, пригорюнившейся поникшими березовыми ветвями, насупившейся сумраком елей.

Староста сидел молча. Работник погонял лошадь. Но Винцент позабыл об их присутствии.

— Красиво тут, — сказал он вслух.

Роман сплюнул на землю.

— Красиво? Что ж тут красивого? Песок и песок, а не песок, так болото. Никакой тут жизни нет, только что не подыхаешь. Нешто можно что-нибудь вырастить на этом песке, как ни бейся? Нешто добьешься чего-нибудь от этого болота? Ничего! Вот был я, знаете, в Поморье, так там действительно красиво! Поля и поля, пшеница почти по шею, всякий клочок засеян, дороги хорошие, избы — куда лучше чем у Стефановичей, у вас в Калинах! Вот где красиво… Или хотя бы и в Остшене, тоже ничего не скажешь… А тут?

Он презрительно обвел широким взмахом руки зелень берез, лиловые от чебреца холмы, изумрудные просторы влажных лугов, по которым бродили аисты.

— Вот кабы осушить эти болота да унавозить песок, как граф сделал, так еще на что-нибудь похоже было бы… Да мужику это не поднять, куда ему!

Замелькали узкие крестьянские полоски, темно-зеленые квадратики картофельных полей, реденькое скудное просо.

— Вот и Грушков. Теперь станция близко.

— Картошка хороша.

— Э, господин учитель, одна ботва! Внизу-то только одна пыль, вот ничего и не выросло. Народ утешается, на ботву глядя, что, мол, хороша картошка, а заглянуть в борозду всякий боится. У нас после пожара бабы стали искать картошку по огородам — дескать, печеную выкопаем. Да куда там! Вроде как орешки, а то и совсем ничего. А тут, в Грушкове, еще хуже, чем по другим деревням.

— Земля хуже?

— Э, земля как земля, дрянная, как всюду… А только с лета начали здесь обмер проводить. Как начал землемер мерить да мерить, так до самой зимы и мерил. Никто озимых и не посеял, потому, как ты станешь сеять, когда не знаешь, твой участок или не твой? При такой жаре озимые-то еще кое-как держатся. А тут озимых и не было, а яровые сожгло. И что теперь? Погоняй, Франек, погоняй, потому ехать еще не мало, а по солнцу что-то мне сдается, что уж поздно.

Однако на станции пришлось подождать. Поезд был почти пуст.

— Сейчас еще никто не едет, потому рано. А иной раз такая давка бывает, страсть, особенно когда эти экскурсии из Беловежской пущи едут. Глядите, вон винокуренный завод видать…

— Остшеньский?

— А чей же еще? Тут все кругом остшеньские угодья. И по ту сторону железнодорожного полотна тоже. Вон, какой лес хороший!

Винцент смотрел в окно. Мимо проплывали зеленая земля, дремучие, темные леса, широкие бескрайные луга, и опять и опять поля, лиловые, уже запаханные и заборонованные по недавней стерне.

— А это что?

— Тоже остшеньские земли. Это Гловачев, там у них лесопилка и большущие коровники.

Винцент смотрел. Поезд грохотал по рельсам, пыхтел и мчался вперед и все никак не мог выехать из владений Остшеньских. Земля графа Остшеньского проплывала мимо окон сумраком лесов, зеленью лугов, огромными просторами обработанных полей. Вздымалась на пригорках серыми конусами ветряных мельниц, дымила в небо трубами винокурен, а среди нее узкими полосками задыхались деревни, словно мелкие островки в необозримом море. И все дальше, дальше, куда ни глянь, по обе стороны полотна тянулись владения Остшеньского. И в глазах Винцента эти поля, луга и леса смешались с жалкими полосками калинских крестьян, с болотистыми участками над Бугом, с изъеденными цынгой деснами Либерачихи, с вздувшимися от картошки животами калиновских детей. И зелень, золото и лазурь померкли в мучительном, почти физическом страдании. Он с облегчением вздохнул, когда Роман, наконец, заметил.

— Это уже не остшеньская земля.

Но тут же прибавил:

— У графа еще и в Подолии имения, но там он не живет, так только — иногда наезжает. И во Франции тоже.

Винцент не ответил. У него болела голова. Поезд грохотал, вагоны нестерпимо раскачивались. На противоположной скамье спала с открытым ртом беззубая старушка, кроме нее, никого не было. Он задремал и очнулся, лишь когда поезд рванул и замедлил ход.

— Ну, вот мы и на месте. Лет пять уж будет, как я сюда ездил — в мокрый год, значит, — хлопотать, чтобы отсрочили подати.

— Отсрочили?

— Не-ет… — как-то нехотя ответил староста, и Винцент не стал больше допытываться. Ему вспомнилось, что выкрикивали накануне женщины на совещании о помощи Бжегам.

— Ну, а теперь куда?

— Тут у меня есть знакомый адвокат, он нам лучше всего посоветует.

— Конечно, адвокат разбирается.

Началось хождение, мучительные скитания, попытки проникнуть в сотни дверей, рассказывание по десять раз одного и того же, бесконечные ожидания в различных передних. Староста лишь поддакивал или пожимал плечами. Вся тяжесть дела обрушилась на Винцента. По вечерам он ног под собой не чувствовал. Он говорил до хрипоты, просил, объяснял, всюду натыкаясь на стену равнодушия, «предписаний», тупого непонимания. За эти несколько дней Калины стали ему ближе, чем за целый год жизни в деревне. Он чувствовал на себе бремя ответственности — там его ожидали люди, в Мацькове, в Калинах, во всех деревнях, а главное, в Бжегах, почерневшие от горя и забот женщины, голодные дети, отчаявшиеся люди на черных развалинах своих прежних домов. Они доверились ему, и он должен довести дело до конца, хоть бы пришлось колотить кулаками в наглухо запертые двери и в тупые головы господ, скучающих за письменными столами. Здесь, среди шума большого города, он чувствовал себя теперь таким же чужим, выбитым из колеи, как сперва было в деревне. Он знал, что всем этим здешним он кажется смешным, сентиментальным, ограниченным. Ведь они привыкли к таким историям. Из-за их письменных столов дела выглядели совсем иначе, переставали быть свежей раной, превращались в сухую строчку отчета или не так написанного и не туда, куда нужно, направленного прошения. Люди из Бжегов утрачивали здесь свои лица, опаленные пламенем, обожженные искрами, отмеченные печатью отчаяния, — они становились лишь серой цифрой. Деревня была здесь уже не белым песком и негодной к обработке трясиной, не детьми, искривленными рахитом, съедаемыми вшами, не женщинами, постаревшими на двадцать пятом году жизни, не мужиками, прибитыми к земле безнадежностью своего труда, — она была лишь точкой на карте, значком в рубрике, чем-то мертвым, ничего не говорящим. С гневом, с яростью и отчаянием пытался он через крытый зеленым сукном письменный стол вызвать перед холодно глядящими глазами картину деревни такой, какая она есть, — живой, правдивой, ужасающей. Те равнодушно улыбались. Одни — потому что все это не было для них делом новым, важным, неожиданным, другие — потому что не верили. Не хотели верить. Так им было удобней и лучше.

Лишь здесь, поднимаясь по сотням лестниц, бегая по сотням улиц, Винцент яснее и яснее понимал, что на всем лежит могучая, всесильная, зловещая тень Остшеня. Где же средство, где выход, где разрешение вопроса? Пусть даже ему удастся всего добиться, разве это не будет лишь пластырь на воспаленную, гноящуюся рану? Ведь если даже Бжеги будут отстроены, все так же будет каждую весну заглядывать голод в окна изб, все так же будут гнить зубы у детей, будут умирать в родах женщины и будет мельчать, сереть, вырождаться обреченный на гибель народ. И брат будет поджигать брата из-за четырех возов ржи. Все останется по-прежнему, пока среди серых деревень будет простираться Остшень, зеленый, буйный, переливающийся богатством, — этот гвоздь, вбитый в живое тело земли, паук, протягивающий щупальцы, пожирающий все, что еще оставалось в руках крестьян, точащий зеленую, золотую, лазурную прибужскую землю.

После пяти дней беготни, разговоров, глухой ярости удалось, наконец, все устроить. Роман сиял.

— А не говорил ли я, надо ехать! Всегда на месте лучше договориться, чем писаниной… От писанья никакого толку — забросят куда-нибудь бумагу, никто в нее, может, и не заглянет. А как растолкуешь как следует, всегда добьешься.

Винцента раздражала хвастливая, торжествующая мина старосты. Все это время он лишь слонялся без толку, а теперь радовался так, будто и в самом деле все было улажено.

Все!

Винцент не хотел и думать об этом, отступая перед окончательным ответом. Потому что разум ясно и отчетливо говорил ему, что могло по-настоящему разрешить вопрос. Но Винцент трусливо отталкивал этот ответ от себя, откладывал на после, на когда-нибудь.

Потому что тут пришлось бы, как сделала Сташка, открыто стать на сторону деревни. Встать на сторону всех этих Роеков, Захарчуков, Мыдляжей, встать плечом к плечу с ними. Рассказать им, что он думает, сказать, что правы не те, кто просиживает целые вечера у старосты, а вечерние гости Плыцяка. А за всем этим вдали вырисовывался школьный инспектор и опекунский совет, — и неизвестно еще кто и что?..

Это грызло, страшно угнетало его, — именно то, что он не смел сказать себе последнего слова. Ибо, вместе с тем, теперь он видел как бы зорче — зорче и иначе.

Он уже не пожимал плечами, когда женщины говорили ему: «Вши? Да ведь на больном-то вошь не держится, а только на здоровом. Выведешь вшей, болезнь и прицепится».

Его уже не сердило, что они бегают к старой Лисихе заговаривать болезни, что они жуют хлеб, а потом, завернув в тряпочку, дают его сосать грудным детям, что рубашки на них расползаются от грязи и насекомых, что они ссорятся зуб за зуб из-за прохода через огород, из-за помятого колоска, из-за сорванного в саду чахлого цветочка ноготка.

Он часто думал теперь о Сташке и со дня на день собирался к ней. Уже не в гости, а за советом. Он был беспомощен перед ужасающими лишаями, покрывающими детские головы, перед страшными резаными ранами, нанесенными косой или топором, перед какими-то точнее неопределяемыми «болями в нутре». Но выбраться не было времени. В Бжегах теперь с утра до ночи стучали топоры, пахло свежим тесом, толпами шли крестьяне из соседних деревень — поднимать из пепелища Бжеги, чтобы еще до зимы срубы покрылись кровлями. Винценту приходилось распределять собранное в соседних деревнях. С записной книжкой в руках, с вечно ломающимся карандашом он стоял над грудами дареного богатства и вместе с делегацией — со Скалчихой, Кухарчуком, Верциохом, Лазинским и Скалкой — распределял. Теперь из всех тайников выползали людская злость и зависть.

— У Петронели только двое детей, а ей больше дали!

— Но у вас-то кое-что осталось, а у нее ничего нет.

— А что кому до этого? Если я эту чуточку денег из-за образа вытащила, так уж мне должно быть хуже, чем кому другому?

— Вон Вроняковы дети сытые ходят. А ведь из-за Вроняка и несчастье стряслось.

— Сходи-ка, Валек, может, они не записали, так мы бы получили еще раз хоть чуточку.

— Что это за картошка? Совсем сопрела… И на что было брать такую?

— Глядите, как учитель суетится.

— Что ему не суетиться, милые вы мои? Уж не без того, чтобы он на этом не заработал что-нибудь.

— Да ну?

— А то как же! Сказывали люди, что ему за каждую минуточку платят из волости…

— Такому-то можно жить!

— Да кто ж знает, не прилипло ли у них что к рукам при этом сборе.

— Ну, куда там! Ведь каждый раз наша баба, из Бжегов, тут же была!

— Э, все равно могли как-нибудь смошенничать. Взять хоть и такую Ендрычиху — не могли разве ей чем-нибудь рот заткнуть? Что ей до людей, когда сама получила?

— Оно, конечно, всякий норовит себе что-нибудь оторвать.

— А как же иначе, своя рубашка ближе к телу.

И все же весело стучали топоры, и гладкие сосновые стволы быстро ложились один на другой. Черные, обгоревшие остатки изб стащили в одно место. Всюду валялись стружки, опилки тонкой струйкой лились из-под звенящих пил. На кострах, разложенных позади пепелищ, варили в чугунах пищу. Тут и там уже верещали поросята, кудахтали куры. Заживали ожоги. Почерневшая от пожара земля быстро зарастала зелеными сорняками.

Жизнь постепенно входила в свою колею, хотя страх перед зимой еще виднелся на истощенных лицах женщин и в глубоких морщинах, бороздивших лица мужиков. Но уже поднимались Бжеги, горели светлой позолотой нового дерева, новых соломенных крыш. Стали вселяться в новые избы — по две, по три семьи в одну, потому что пока нечего было и думать о том, чтобы до зимы все закончить.

Издали сверкали и белели новизной бжеговские избы. Они были видны и из угловой башенки остшеньского дворца, из окна, в которое любил смотреть граф. Ему так и кололо глаза их светлое золото. Он заплатил бы, — ах, и щедро заплатил, — лишь бы избавиться от Бжегов. Ведь то была его мечта с давних, давних лет: вырвать землю из рук темных хамов, которые ее только портят, не умеют обрабатывать, которые понятия не имеют о сельском хозяйстве. Широко распахать поля, уничтожить все эти межи, изрезавшие смешные, нищенские, мужицкие полоски. На место тощей ржицы, низенькой белой гречихи, чахлого проса широкой волной пустить дородную, золотую пшеницу, яркую зелень сахарной свеклы, стократные урожаи картофеля для винокуренного завода. Земля пропадала в крестьянских руках, истощалась без удобрений, гнила без дренажа, бесполезно пустовала, залегала трясиной, жалкой полоской, на которой ничего не росло. Серыми пятнами лишаев казались графу прикорнувшие у дороги деревни: тут же, под самым Остшенем — Мацьков, за лесами — Калины, сборище человеческой нищеты, темноты, глупого мужицкого упрямства. Много пришлось бы ему вложить в эту землю, и все же игра стоила свеч.

Уже казалось, что хоть с Бжегами это можно будет уладить. А вот они снова возрождаются и снова будут торчать, как мучительная заноза, своими серыми полосками в зелени просторных остшеньских полей. Могли же они уйти куда-нибудь в другое место, в другом месте сызнова строиться, в другом месте плодить свою нищету и серость! Но они уперлись — и не они одни.

Одним бы им не справиться, он прекрасно знал это. По утрам его будил скрип телег — это ехали мужики из Калин, из Грушкова, из Гаев, со всех деревень — ехали отстраивать Бжеги.

Он сделал единственное, что мог. Запретил возить по своей дороге лес из государственных лесов, и им приходилось объезжать кругом, пробиваться по дорогам, где увязали колеса и едва тащились лошади. И все же они не пришли просить его.

Это удивляло графа. В войне, которая велась целые годы, он чувствовал все больше крестьянской ярости, крестьянской гордости, всем пренебрегающего ожесточения. Они предпочитали с утра до вечера махать топорами, делиться последней ковригой хлеба, только бы те, из Бжегов, не были вынуждены продать ему землю. В Мацькове посулили старосте, что вышвырнут его, если он осмелится еще раз хоть заикнуться о протоке. А ведь граф давал неслыханную цену — две тысячи злотых за ни на что не пригодный ручеек.

Мужики дали знать кому следует, и судебный исполнитель забрал у графа на целых двадцать тысяч карпов, в бочках, уже готовых к отправке. Они дали знать, и внезапно появившийся судебный следователь забрал приготовленную к отправке, увязанную в мешки пшеницу. Остшеньский чувствовал, что вокруг него нарастает волна враждебности, что она вздымается все выше — и это еще больше подстрекало его. Уже не просто захватывать землю, ради накопления ее, как раньше, а для того, чтобы показать, что он здесь сильней, чтобы напомнить им, что ведь не так давно здесь, в остшеньской усадьбе, их наказывали кнутами за лень и неряшливую работу на барщине, что нечего им нос задирать! Чтобы показать им, что он здесь господин и смеется над их жалкими деревушками, пожираемыми насекомыми, темнотой, нуждой, над их бесплодными полями, над их общинными выборами, над их иллюзорными правами, над их напыщенным гражданством, которое осмеливалось равняться с ним.

Нет, никто из них не был равен графу Остшеньскому! Недаром в сумрачных залах дворца висели на стенах портреты людей, из века в век владевших остшеньскими имениями. Века назад, в древние времена, кто-то из Остшеньских получил эти земли, и так они и оставались в их роду. Недаром в дворцовых покоях еще чувствовался запах давних дней — все преодолевающая традиция, ставящая Остшеньских выше всех помещиков в этих краях. С презрением смотрел граф на все, происходящее в стране, на все перемены, приносимые временем. Что другим казалось почти ничем, — для него было чересчур, ох, чересчур много! Мужицкой грязью разило от толпы, которая вдруг ни с того ни с сего стала добиваться власти и прав, будто ей и вправду полагались какие-то права. На первые места стали протискиваться люди, не могущие похвалиться ни именем, ни происхождением, ни прошлым своей семьи. Все рушилось. Все забывали о своем достоинстве, о своих священных обязанностях… Но он будет держаться и удержится, как удержались его предки, когда даже и сюда, за Буг, докатились татарские и литовские нашествия. И сейчас кое-кто из шляхты сдавался, отказывался от всего, переезжал в города. Но он держится и будет держаться, ни на шаг не отступит!

Мучительно закололо в сердце, и снова из непроглядной тьмы множества вещей, о которых обычно не думают, о которых не хотят знать, выплыло напоминание о старости. Не подлежало сомнению: старел он, Остшеньский, самый сильный человек во всем воеводстве, человек, о котором говорили, что он никогда не состарится. Ему и самому иногда казалось, что это правда; но вот старость приближается все быстрей, все чувствительней дает о себе знать. Колотьем в сердце, одышкой на лестнице, синими мешками под глазами, отечностью ног. Что-то портилось в исправной до сих пор машине, и врачи — в знания которых Остшеньский, впрочем, не верил, — не помогали. Слишком много всего обрушилось на него за последнее время, и слишком он был одинок.

За окном улыбался золотой день — переливался зеленью, лазурью, золотом. Но холодной голубизной смотрели со стены глаза младшего сына — сурово и чуждо.

Да, да. На Бруно нечего было рассчитывать — он всегда был легкомысленным, ничего не уважающим. Он был старший, ему все должно было остаться, но он об этом не думал. Ведь лишь в последнюю минуту удалось спасти Гоженев, а Бруно в это время не нашел ничего лучшего, как выйти на дуэль из-за актрисы — жалкой к тому же актриски, продажного существа, любовницы первого встречного — и позволить убить себя на этой дуэли. Да, да, это было похоже на Бруно. Но Юстин?

Граф остановился перед портретом и пристально всмотрелся в него.

— Зачем ты так поступил? Зачем ты так поступил?

Старое больное сердце сочилось кровью от этого вопроса, на который уже никто в мире не мог ответить. Холодно, надменно смотрели со стены голубые глаза. В эти глаза влюбилась маленькая госпожа Гославская, в голубые глаза под черными бровями. Он же, отец, никогда по-настоящему не знал, что таится за блеском этих зрачков.

Другое дело Юзефа — та в сущности всегда была ему ближе всех. Он узнавал в ней собственное упрямство, собственную гордость, собственный необузданный характер. Да только во что она обратила эту гордость, этот характер и упрямство? Все пошло на глупые идейки, на глупую любовь, приведшую ее в конце концов к жалкой смерти. Панна Юзефа Остшеньская из Остшеня — жена сына какого-то органиста!

Остались лишь эти две — жена и Зуза.

Вечно напуганная Елена, с возрастом впадающая во все большее ханжество, молчаливая, заплаканная и чужая. Всегда она была чужой. И не бывать бы этому браку, если б не отцовские долги и не Гловачев, огромным полуостровом вдававшийся в остшеньские земли. Это было важнее, чем Елена и даже чем все ходившие о ней сплетни. В сплетни, впрочем, он не верил и не слишком о них думал. А Гловачев достался ему, и там превосходно работает винокуренный завод. Досталась и жена — чужая и безразличная. И Зуза — Зуза, единственное, действительно неудачное дитя, которое осталось в живых, в то время как тех троих схоронила земля. Бруно и Юстина — остшеньская земля. А Юзефу? Как же он назывался, этот городишко?

Он помнил, но притворялся перед самим собой, что не знает даже его названия, что оно якобы не застряло в его сознании, как вечно колющая заноза.

Зузе, этой недоразвитой Зузе, достанется все — остшеньский дворец, винокуренные заводы, мельницы, лесопилки и земля, зеленая, колышущаяся хлебами, колосящаяся стократным урожаем, остшеньская земля. В чьи же руки попадет все это? Он отлично знал, что ни тупые глаза Зузы, ни ее плоское веснушчатое лицо, ни ее куриные мозги — ничто не помешает ее замужеству. Любой женится не на ней, — на необозримых, богатых, плодородных остшеньских землях. Шум сосновых лесов, далеких дубрав, шелест берез, богатство, веками нараставшее для графов Остшеньских на прибужской земле, заглушит квакающий голос Зузы. В такой золотой оправе даже Зуза всякому покажется драгоценным алмазом.

Он подошел к стенному шкафчику и отсчитал на ложку капли лекарства. Да, вот как обстоят дела. Впрочем, это безразлично, что будет дальше. Лишь бы до конца выполнить свой долг и непоколебимо стоять на страже этой земли, передаваемой из поколения в поколение. Тем более теперь, когда вокруг все выше нарастает глухая волна крестьянской ненависти, когда уже вслух говорят о разделе земли, когда дебатируются нормы выкупных платежей, когда добиваются парцелляции, когда в мужицкие руки переходили земли, которыми спокон веков владели люди с громкими фамилиями. Набрякшие губы графа искривились горькой усмешкой. Вместо Остшеньских, Платеров, Потоцких — Кухарчуки, Мыдляжи, Мартыняки. Вместо дворцов — смрадные избы, вместо необозримых полей — крестьянские полоски, вместо табунов благородных коней с развевающимися гривами — косматые крестьянские клячи. Марьин корень — вместо штамбовых роз, крапива — вместо изящных клумб. Вот к чему все идет!

Графу показалось, что на него прет мрачная мужицкая толпа, смердящая грязью кожухов, темная, коварная и злая, — те самые люди, которых еще недавно били плетьми во дворе остшеньской усадьбы и которые теперь не снимали шапок, когда он проезжал мимо.

Его беспокоило одно — что презрение, которое он питал к деревне, за последнее время все явственнее смешивается с чувством, которого он никогда раньше не знал.

И он отдавал себе отчет, что это ненависть — такая ненависть, которую можно испытывать только к врагу, которого считаешь достойным борьбы. Нет, это было не спокойное, полное превосходства презрение, когда он приказывал дать крестьянам из Бжегов два воза свиной картошки и срубленные в саду деревца. Это было не холодное презрение, когда он смотрел на пылающий в Остшене огромный стог пшеницы, подожженный мужицкими — чьими же еще? — руками. Это было не холодное презрение, заставлявшее его совещаться с Марковяком, подкупать старост, давать, где следовало, надлежащие указания и объяснения. Это была ненависть — дикая, глухая, неудержимая ненависть, которая лишала его сил, равновесия, заставляла стремительно колотиться больное сердце, не давала уснуть в безнадежно долгие ночи.

«Старею», — думал он с отчаянием, глядя на серые пятна прикорнувших у дороги деревень.

Это не могло быть не чем иным, как старостью. Истощались силы в этой войне, которая велась годами и за последнее время изо дня в день обострялась. И он уже не мог хладнокровно принимать удары, которые обрушивали на него мужицкие руки. В бессонные ночи он обдумывал средства, изобретал уловки, перед которыми те оказались бы бессильными, должны были бы признать себя побежденными. Но наступал день, и граф убеждался, что побеждены были Иван, Константин, Казимир, Ян — но не деревня. И — как неизбежное следствие после причины — подыхал скот на пастбище, пылал стог, уходила рыба из пруда через открытый кем-то шлюз, засыхали подрезанные кем-то деревца и приходилось выливать испорченную закваску. А виновник почти никогда не обнаруживался. Там, в Калинах, в Мацькове, в Бжегах, ссорились между собой, кроваво мстили за обиды, дрались ножами на свадьбах, поджигали друг у друга амбары с хлебом, но как только дело касалось Остшеня, вступал в силу заговор молчания, заклятая тайна, всеобщее безмолвие, прочно ограждавшее виновника. И против этого ничего не мог поделать комендант полицейского участка Левинский: все его усилия отскакивали, как от глухой стены, от этого молчания, от вечного отсутствия свидетелей, от ложного алиби, подтверждаемого без запинки, под присягой. Марковяк и старосты явно боялись — а может, и вправду не знали; если же им и было кое-что известно, то лишь слухи, подозрения, смутные версии, которые обращались в ничто всякий раз, как их пытались использовать.

И в раздумьях своих бессонных ночей Остшеньский уже не мог разобраться — он ли так ослаб, или деревня набирает силу и заглядывает ему в глаза глумливым, угрожающим лицом нищего. И притом у него под боком был ведь еще и другой враг: батраки, дворовые. Но об этом он предпочитал не помнить. Разве лишь когда это само выдвигалось на первый план слишком чувствительно, как несколько лет назад, когда во время жатвы никто не вышел в поле и когда он волей-неволей вынужден был вести переговоры с собственными батраками.

Да, у него не было ни одного союзника в этой борьбе, а враги были — сплоченной массой. Разве вот лесники? Да, на этих он мог положиться. Не из любви к нему, нет! Просто слишком много всего было на их совести, чтобы они решились рассердить его, чтобы они не нуждались в его защите и покровительстве. Да, только они. Даже не Колисяк.

Управляющие постоянно менялись — крали, как могли, и уходили без сожаления, — наемники, для которых Остшень значил не больше, чем всякая другая земля, где они получали кусок хлеба и крышу над головой.

Он был одинок. Предали, ушли дети. Елена никогда не была ему союзником. А теперь изменяло и то, в чем он был всегда так уверен, — стальные мускулы, железное сердце, это каменное здоровье, которому все всегда так дивились и которое для него самого было чем-то простым и само собою разумеющимся.

Ксендз? Нет, от этого тоже мало радости. И он боялся и становился мягок, когда мужики напирали слишком настойчиво. Не умеет он держать их в ежовых рукавицах… А может, такое уж время пришло, что колебалось, гнило с основания все то, что прежде было устойчивым и твердым, что строилось поколениями, укладывалось веками кирпичик за кирпичиком.

— Неужели приходит ваше время, а мое вместе со мной сходит в могилу? — беззвучно спрашивал он видимые из дворцового окна серые деревни, низко прильнувшие к земле. Но перед этой мыслью в нем содрогалось все, с чем он рос с детства, все, чем жил с юношеских лет до старости, — все верования, все принципы, вросшие в сердце, впитавшиеся в кровь, ставшие с течением времени неразрывной его частью, чем-то, от чего невозможно освободиться.

Нет, не может быть — во всяком случае не может быть здесь, в этой стране, чтобы правил хам, чтобы хозяйничал, чтобы поднимал голос темный мужик, потомок еще столь недавнего крепостного. Ведь их едят вши, болезни, нищета, их собственная темнота. Это они обречены на гибель.

Мужицкие хозяйства рассыпаются в прах, а Остшень цветет и разрастается: здесь сила и право, а не там!

Остшеньские поля в крестьянских руках, остшеньские лошади в мужицких конюшнях… Нет, этого никогда не будет! Ведь он обеспечил себя со всех сторон: если после его смерти хоть частица остшеньских владений будет продана, то остальное все, решительно все пойдет на другие цели, будет отобрано, и тот, кто будет здесь хозяйничать после него, не будет иметь больше права ни на клочок земли, ни на колосок с остшеньских полей.

— Не обрадуетесь вы, ничего вы не выиграете от моей смерти, — говорил он далеким деревням, Калинам, Бжегам и мацьковским избам. Этот ближайший к Остшеню Мацьков был как раз худшим из всех, самым ожесточенным, самым мстительным. Ох, как они там, наверно, ждут его смерти, как ждут разброда в имении, упадка, гибели Остшеня. Только не дождутся, нет.

Он присел к письменному столу и, насупив брови, принялся писать. Надо было, наконец, разрешить этот вопрос с Бугом; все это слишком долго тянется. Не хотят мацьковские мужики отдать проток — ладно! То, что он теперь придумал, ударит их больней, мучительней, научит уму-разуму.

Что ему это удастся, он и не сомневался. Недаром же он назывался Остшеньским, недаром все здесь — земли, леса и воды, пятьдесят две экономии, лесопилки, винокуренные заводы и мельницы — все принадлежало ему. Имя Остшеньских еще что-нибудь да значит, в городе еще знают, кто он, и никакие мужицкие доводы тут не помогут.

Дело с Бугом било непосредственно не по Мацькову. Но это в сущности было одно — серый, мрачный крестьянский мир, одинаково темный, злой и мстительный, в какой бы деревне эти люди ни жили. И все они стоят друг за друга, так что все равно, по ком он ударит. Да дело и само по себе выгодно — не для них, конечно, потому что они и воспользоваться-то им не умели, эти ловцы слизняков, рыболовы на перемет, промышленники с вентерями. Они бессмысленно и глупо — как бессмысленно и глупо все, что они делают, — истребили массу рыбьей мелюзги. Ведь они варят в голодовку мальков с лебедой, не помышляя о том, что из этих мальков когда-нибудь вырастет линь, щука, сом. Они хотят, чтобы озеро и река без всяких вложений кормили всю деревню, и удивляются, что рыбы становится все меньше, что уловы все хуже, даже не пытаясь что-либо предпринять. Открыть украдкой шлюз и ловить потом удочкой или острогой жирных, откормленных карпов — это они умеют! Но подумать, позаботиться о дальнейшем, посмотреть чуть дальше собственного носа, увидеть завтрашний день — нет, на это они не способны. Они опустошают землю, воды и леса, и будет лишь справедливо, если эти земли, воды и леса окажутся в руках, умеющих ими пользоваться.

Снова с мучительной болью в сердце вспомнились ему те — Бруно, Юстин и Юзефа. Хотя нет, Юзефа… Та провела бы здесь в жизнь все свои сумасшедшие идеи, та без колебаний передала бы Остшень крестьянам. Бруно тоже вряд ли… Но Юстин — вот кто сумел бы держать все это в руках! Да, Юстин. Но именно Юстин застрелился и не соизволил даже оставить хоть слово, хоть одно словечко — почему?

Он почувствовал себя очень плохо и торопливо нажал кнопку звонка. Тотчас появился лакей.

— Возьмешь письма, пусть управляющий сейчас же пошлет кого-нибудь на почту.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

— Подожди. А теперь… отведи меня в постель, — сказал он, стараясь избежать взгляда лакея.

Тот замер в изумлении.

— Ну, не слышишь? Я плохо себя чувствую. Приготовь лекарство.

Он тяжело оперся на плечо Онуфрия. Старик слегка даже присел, но с усилием выпрямился, лицо его покраснело. С трудом передвигая ноги, Остшеньский перешел в спальню, бессильно повалился на постель, огромный, мощный, как колода. Онуфрий смотрел на него округлившимися от ужаса глазами. Впервые случилось, чтобы граф заболел.

— Ну, что стоишь? Лекарство дай — там в шкафчике.

Он медленно пил.

— Иди уже.

Старик исчез. Мгновение спустя в дверь постучали. Граф недовольно поморщился. Вошла жена. Он положил руку на грудь. Сердце невыносимо колотилось, стучало, подступало к самому горлу.

— Онуфрий сказал мне…

— Ничего опасного.

— Я велела Сусанне начать десятидневное моление за твое здоровье.

Он недовольно поморщился. Как трепетало, как безумно билось сердце и ни за что не хотело успокоиться.

— Иди. Я утомлен, хочу отдохнуть… — сказал он, не глядя на жену.

— Может, вызвать врача?

— Нет, нет, нет! Я уже сказал, что ничего страшного. Ты утомляешь меня. Иди себе.

Она вышла тихонько, как мышь, долго притворяла дверь, боясь скрипнуть. Тогда он позвонил.

— Онуфрий! Ко мне — никого, понимаешь? Никого! Когда мне что-нибудь понадобится, я позвоню.

Он передохнул, попытался улечься поудобнее, но при каждом движении сердце начинало колотиться еще более стремительно и неровно. И он лежал неподвижно, хотя угол подушки мучительно жал ему шею.

Болела голова. Он с трудом ловил воздух открытым ртом.

«Как рыба, совсем как рыба…» — подумалось ему с омерзением.

Да, нечего было обманывать себя — машина испортилась. Это была старость, подступающая медленно, но неумолимо, высасывающая из человека кровь, отнимающая силу у мускулов, зоркость у глаз, коварно подкашивающая старость. Не та старость, которая приходит внезапным ударом, болезнью, от которой больше не поднимаешься, а та медленная, немощная, истощающая изо дня в день.

В открытое окно врывался солнечный свет, и вместе с ним донеслась — видимо, с огорода — песенка. Он нахмурился, но помимо воли пытался уловить слова.
		Как калина в лесу к земле приклоняется,



		Так мое сердечко плачет, сжимается —



		От ясного солнышка в золоте все поле,



		Отчего же сердце плачет: поневоле?








Он хотел протянуть руку к звонку, но почувствовал предостерегающий укол в сердце. Пришлось переждать.
		Не мое, ох, солнышко, не мое поле,



		Одно мое лишь: горе-недоля.








Он еще раз пошевелил рукой. Сто раз говорил, чтобы работницы не пели на огороде! Может, какая-нибудь новая? И даже красивый голос.

Ах, это тоже была одна из болей его жизни — что невозможно было обойтись без того, чтобы не нанимать кого-нибудь из деревни. А этот Колисяк ленив — он наверняка берет рабочих из деревень поближе, хотя это ему строго запрещалось. А впрочем, может быть она и дальняя — например, с той стороны Буга, ведь были там и польские деревни.

Песня умолкла. Может, работница кончила, а может, пришел огородник или управляющий и сказал ей, что петь не разрешается. А может быть, уже пронюхали, что он болен, что лежит, и сразу обрадовались, словно мыши без кота.

Он прикрыл глаза и некоторое время боролся со слабостью. Стиснув зубы, протянул руку за каплями. Налил двойную дозу. Медленно, постепенно сердце затихало, успокаивалось, хотя он все еще чувствовал его неровный, срывающийся ритм. Он осторожно спустил одну ногу, другую и сел, опираясь о стену.

О чем, бишь, он думал? Да, красивый голос, надо признаться. Откуда берется такой голос в деревне?

«Не мое солнышко, не мое поле, одно мое лишь: горе-недоля». Да, да… Обыкновенная, однообразная хамская песня, хотя некоторые находят в них какую-то красоту.

Нет, ничего этот народ не создал, кроме разве вот, таких песен, из которых одна похожа на другую, — убогие, серые, ничего, кроме ярких тканей, которые ксендз-настоятель признал достойными украшать алтарь в костеле, — и больше ничего. Маловато, маловато для «соли земли»! И вообще, что это за народ? Помесь польской и украинской крови… Правда, они не поддерживали никаких отношений с «хозяевами» из-за Буга, а все же и среди них то и дело попадались всякие там Пащуки, Захарчуки, Васюки, явно не польской крови в предыдущих поколениях. Ах, да! Была здесь и «шляхта» — все эти Зелинские, Козерадские, Савицкие, омужичившаяся шляхта на хозяйствах в несколько моргов, ничем не отличающаяся от мужиков, разве что той почти невидимой границей неприязни, которая отделяла их от коренных крестьянских семей.

Он оперся руками о край кровати и встал. Голова закружилась, и несколько мгновений он пошатывался, готовый упасть. Он стиснул зубы. Нет, он не допустит, чтобы болезнь и старость так коварно одолели его. Никто не увидит его лежащим как пьяный мужик на полу.

Взяв палку, он медленно, едва передвигая ноги, перешел в угловую комнату, сел в кресло у окна.

Да, все это принадлежало ему. Далекие, далекие поля и синяя линия лесов, описывающих широкий круг, и дымящаяся труба винокуренного завода, и все, все, куда ни глянь, — неисчислимые остшеньские богатства. Он старался не видеть серых пятен деревень. Они не имели никакого значения. Когда-нибудь они исчезнут, уступят место буйной остшеньской зелени, остшеньским мельницам, винокуренным заводам и лесопилкам.

По саду шел управляющий, граф махнул ему рукой. Минуту спустя он услыхал спор в передней — это Онуфрий пытался не допустить Колисяка к больному. Остшеньский гневно постучал палкой в пол. Вошел Колисяк, за ним показалось испуганное лицо Онуфрия.

— Я же говорил господину управляющему… Я же говорил…

— Уйди, дурак.

— Онуфрий говорил мне, будто ваше сиятельство больны, а я вижу, что нет.

— Просто хотел отдохнуть минутку.

Зоркий взгляд управляющего скользнул по лицу, более отечному, чем обычно, по почти черным мешкам под глазами, отметил непрестанное легкое дрожание левого колена и поспешно перенесся на окно, где в рамке липовых ветвей виднелись далекие поля.

— Ну, как Бжеги, отстраиваются?

Управляющий кашлянул, захваченный врасплох необычным вопросом. Об этом граф никогда не заговаривал, за исключением того единственного случая, когда он запретил пропускать подводы с лесом по своей дороге.

— Отстраиваются… Уже много изб.

— Помогают им, а?

— Помогают, помогают, — торопливо подтвердил управляющий. — Из Мацькова, из Калин… Отовсюду, впрочем… Так постановили.

— Ах, так постановили. Так они постановили… — бормотал граф как бы про себя, словно забыв о присутствии управляющего в комнате. Опершись подбородком о руки, сложенные на набалдашнике палки, он стеклянными глазами смотрел в пространство, позолоченное уже склоняющимся к западу солнцем. Неприятное молчание длилось довольно долго.

— Ваше сиятельство что-нибудь прикажут?

— Нет, нет… Можете идти, можете идти, — машинально ответил Остшеньский, не отрывая глаз от золотой пыли, столбом стоящей в воздухе.

Управляющий, стараясь производить как можно меньше шума своими тяжелыми сапогами, осторожно удалился. Он ничего не понимал во всем этом и, наконец, пришел к выводу, что Онуфрий прав и граф болен — болен гораздо серьезнее, чем можно было ожидать.

Остшеньский все сидел у окна, устремив стеклянные глаза в пространство. Его взгляд утонул в голубоватой тени лесов. Это тоже была одна из болячек — бесполезно растущие деревья, которые не разрешалось рубить. А между тем можно бы днем и ночью валить высокие стволы, освобождать из-под их перепутанных корней черную целину, плодородную, пшеничную почву. Все в Остшене росло, зрело, превращалось в богатство, в деньги — а леса стояли мертвые, ничего не принося. Это были тоже новые порядки, против которых восставала вся душа Остшеньского. И в нем росла неприязнь к лесам, как росла его алчная, ожесточенная любовь к приносящей богатство пахотной земле.

Он перевел глаза на крестьянские поля, за Мацьков, взглянул на Бжеги.

— Да, все это еще будет мое, — пообещал он болезненно бьющемуся сердцу, немеющим ногам и этой старости, которую так отчетливо и ясно почувствовал лишь сегодня. — Прежде чем умру, все это будет мое.




X


В воздухе все более чувствовалась осень. Поля по утрам заволакивались призрачным седым туманом, вечера наступали холодные, с лип сыпались желтые листья, хотя их время еще не прошло. Но солнце жгло без памяти. Мимолетные дожди даже не успевали увлажнить белый песок и проносились, прежде чем взглянувшие на тучу люди успевали опустить голову. Сохла, трескалась, испепелялась земля, лишь болота стояли зеленые, как раньше, да дубы, у которых корни уходят глубже, не поддавались засухе.

Раньше, чем когда бы то ни было, был свезен в амбары и быстро обмолочен весь хлеб, и тогда каждый смог подсчитать, что ему принес нынешний урожай. Были и такие хозяева, которые не вернули даже посеянных семян. В маленьких сухих колосках пшеницы и ржи сидели мелкие жесткие, как камень, зернышки или ядовитыми стручками колыхалась фиолетовая спорынья. Овес резко шуршал половой, таившей в себе пустоту. Не уцелели ни просо, ни гречиха — ничто не уцелело из того, что бросали весной и осенью в землю с надеждой, с ожиданиями. Не было сена — сухая, как солома, трава лежала в сараях маленькими кучками, больше пригодная на подстилку скоту, чем на корм. Все подсчитывали, что именно придется продать из имущества, — даже самые богатые не тешили себя надеждой, что удастся сохранить коров до весны. Уже и теперь, летом, скотина сохла, худела, бока ее западали, коровы не давали молока. Цены на скот падали, и все понимали, что с каждой ярмаркой они будут ниже, потому что от коров избавлялись все выжженные солнцем деревни по Бугу. С жалобным мычанием тащились коровы по песчаным дорогам в местечко, но частенько их пригоняли обратно, не найдя покупателя. Страх охватил людей и усиливался при одной мысли о зиме. Послеуборочное время было похоже на весеннюю голодовку, а тут еще надо было продержаться до нового урожая — и хоть ото рта оторвать, да отложить семена на посев. А зерно было жалкое, сухое, мелконькое, не посевное. Мацьковская мельница, которая в иные годы работала день и ночь, сейчас едва шевелилась — нечего было молоть. И мука была плохая, черная, горькая.

Сохли люди — их сушили голод и отчаяние. Исхудали, почернели дети, у многих от лица остались лишь огромные, лихорадочно горящие глаза. Зерно, муку запирали в ларях, чтобы не соблазниться, ведь было еще только лето, а предстояли осень, зима и весна, которые надо как-то пережить. Никто уж и не рассчитывал на картошку, — дожди, которые могли спасти хоть ее, так и не пришли. Женщины бродили по полям, по придорожным рвам, собирали лебеду и всякую сорную траву, которую можно было кое-как сварить. Мужчины сидели на реке, дети спасались от голода, чем могли, — ловили пескарей в мелких заливах Буга, выкрадывали яйца из-под кур, тщательно разыскивали гнезда, выкапывали из вспаханной к осени земли белые корешки пырея, жесткие и сладкие.

А ведь то была осенняя послеуборочная пора, пора довольства, сытости, свадеб, пора, когда Стефанович верней всего рассчитывал на прибыль и, бывало, иной раз дважды в неделю гонял в город за пивом, водкой, за табаком и солью! В другие годы в эту пору над деревнями звучали песни, и парни по вечерам озорничали на дороге; но теперь над деревней нависла тишина и все ходили мрачные, замкнувшиеся в себе, полные страха перед надвигающимися днями. Начались кражи. Кто-то выставил окно у Стефановича и набрал колбас, сала, рису, всякого товара, который тот хранил в чулане. У Плазяка украли всех кур из курятника — и это был не кто-то чужой, потому что собака и не залаяла. Даже у Роеков украли поросенка. Искать виновников было нелегко, это могли быть и свои, деревенские, и пришлые, из соседних деревень, перед которыми тоже стоял призрак голода.

— Помню я, — дрожащим голосом рассказывал старый Плыцяк, — в котором же это году было? Я был еще мальчишкой. Тогда женщины терли вербовую кору, смешивали с травой и пекли из этого лепешки. Ребятишки как мухи мерли.

Люди вздыхали, качали головами, но никто не удивлялся. Ведь и сейчас было недалеко до этого. В лесу брали всякую поганку, такие грибы, на которые раньше никто и глядеть бы не стал, теперь шли в пищу. Дети проскальзывали в лес чуть ли не на глазах у лесников, дерзко, как никогда. Теперь их туда гнали уже не шалости, не стремление получить несколько грошей, а настоящий голод. Не насобираешь — не поешь. Ребятишки из Калин прогнали ребятишек из Мацькова, зашедших сюда в поисках грибов, и те в слезах пошли домой с пустыми корзинками.

Захарчукова жена плакала по углам, потому что Захарчук ни одной ночи не ночевал теперь дома. Он брал ружье, так хитро запрятанное в соломенной крыше, что хотя уже два раза обыскивали, ничего не нашли, — и отправлялся на зайца, на лося, который иной раз забредал сюда из Темных Ямок. В плавнях Буга иной раз удавалось убить дикую утку. В доме было мясо, но был и непрестанный страх, что вместо утки или зайца домой принесут убитого мужа. Но что поделать — не он один рисковал. Радзюк, Мыдляж, Стасяк по ночам и на рассвете шныряли по лесу, подстерегали в болотах дичь, выплывали в лодках на заросшие тростниками озера. Лесники ясно видели это нашествие на лес — женщин, мужчин и детей — простых похитителей грибов и ягод и настоящих браконьеров и метались, как угорелые. Но голод словно придавал людям сил и хитрости — они ловко ускользали, были осторожнее, чем обычно.

Для Анны наступили теперь тяжкие времена. Кончилась жатва, о заработках нечего было и думать. Еще более неприязненно смотрели на нее деревенские — и так есть нечего, а тут прибавился лишний рот, да еще чужой, приблудившийся откуда-то. Теперь у нее было лишь то, что платил учитель за стирку и стряпню. Вдобавок и Янович перестал ходить к ней. Когда дети узнали о его посещениях, в семье начался сущий ад. Они взбудоражили даже парализованную мать, и в доме с утра до ночи стоял крик. Правда, с ним это было не в первый раз: мужик хоть и был староват, но до баб еще лаком, и не к одной захаживал. Но раньше дело обходилось как-то мирно, и никто в это не вмешивался. Сейчас же их пуще всего злило, что это именно Анна. Они пронюхали, что он то и дело таскает ей что-нибудь из лавки, а между тем торговля и так шла плохо, а уж особенно теперь. Никто не появлялся за побелевшим от времени шоколадом, за кислым монпасье; приходили разве что за нитками и солью, да и то редко. Притом дети боялись, что мать в конце концов умрет, а тогда — кто знает, что отцу в голову взбредет, под старость ведь почти всякий дуреет, если дело касается баб, — возьмет Янович да и женится на этой приблудной. Разве она не поймала уж одного женатого, да так, что тот родную жену из дому выгнал, а ее взял? Нет уж, такой мачехи они не желали. Во-первых, срам, а, во-вторых, и сама она ведь никогда бы им не простила всех этих окриков на дороге, этих ехидных словечек, угроз, на которые они не скупились при любой встрече. И они вдвоем так атаковали отца, что ему жизнь опостылела. Стар уж он взваливать себе на шею этакую заботу. Притом в этом случае против него были не только жена и дети, но вся деревня. И он предпочел поджать хвост.

Анна болезненно восприняла это. Прежде, когда Янович приходил, он был ей довольно безразличен: стар уж и не очень ей нравился. Так — мужик и мужик. Но ее трогало, что он ласково говорит с ней, что иной раз погладит по головке ребенка, принесет плитку шоколаду, немного крупы или конфет. Теперь она чувствовала себя еще более одинокой, чем до его появления. Миновали спокойные вечерние часы, когда ей на миг казалось, что она у себя дома, что есть кому ее защитить, что кто-то стоит между ней и толпой разъяренных баб. Теперь это кончилось, и как раз в самое тяжелое время. Она худела, бледнела, сохла, щеки ее западали, черные тени залегли под глазами. В довершение всего она чувствовала какое-то недомогание: чуть что, начиналась боль в сердце, иной раз ни с того ни с сего нападал неудержимый плач, ей приходилось со всех ног бежать в свою конурку у сарая, чтобы не увидели бабы, чтобы не доставить им удовольствия этими льющимися по лицу слезами, — ведь они текли без всякой причины. Ребенок тоже болел. Он лежал в колыбели желтый, маленький, будто и не собирался расти. Лысая головка покачивалась на тонком стебельке шеи, и маленькие кулачки были так сини, что иной раз она в испуге срывалась ночью с постели, с бьющимся сердцем зажигала лампочку и смотрела, жив ли он. Ребенок спал так тихо, тельце у него было такое холодное, что она начинала шевелить его, каменея от ужаса. Тогда веки приподнимались, и она легче дышала, видя его черные глаза — да, это были Михайловы глаза, а не чьи-нибудь, сонно смотрящие ей в лицо. Она страшно боялась за ребенка. Ведь это было все, что у нее осталось на земле, и все, что осталось от ее счастливых дней, от жизни в каменном доме, от Михайла, который умер и уже никогда не порадуется ребенку, которого он так ждал.

Молока у нее становилось все меньше, и ребенок часто кричал, когда она отнимала у него высохшую, пустую грудь. Она знала, что он кричит от голода, и сердце ее истекало кровью. Сама она почти не ела, и все, что получала от учителя, тратила на молоко. За него брали дорого, потому что коровы не доились, и доставать молоко было трудно — а, впрочем, раз хочет иметь молоко для своего байстрюка, пусть платит. Случалось, однако, что Игначиха, жалея ребенка, наливала ей немножко в кружку, просто так, по-соседски, даром.

Раз, когда ей показалось, что ребенку стало хуже, она завернула его в платок и понесла в город, к доктору. Тот взял с нее не слишком дорого, но это было все, что она имела. Осмотрел ребенка, постучал, послушал, накричал на нее, что ребенок заморен, да на том дело и кончилось. Однако на следующий день она вытащила из коробки у учителя два злотых. Все равно их украдет эта Казя, которая вечно вертится у него в комнате. Анна вышла бледная как смерть, держа в руках эту двузлотовку и, как слепая, никого не видя, пробежала короткий путь до своей лачужки. Ребенок спокойно лежал в колыбели и играл ручками — худенькие пальчики сплетались и расплетались, беспомощные, смешные и трогательные. Она упала у люльки на колени.

— Не дам я тебе помереть, не дам пропасть, крохотка ты моя, единственный, родной. Хоть бы милостыню пришлось просить по дорогам, красть у людей, хоть бы и убить кого пришлось, а тебе не дам пропасть!

Она еще раз сходила к управляющему остшеньскими имениями, который раньше давал ей работу на огороде. Но теперь он ее не нанял — боялся, граф еще раз напомнил ему, чтобы он не смел брать никого из близких деревень. А эта Анна, хотя и не здешняя, жила в деревне, а графу разве это объяснишь? И слова сказать не успеешь, как скандал готов. А идти на скандал Колисяку не хотелось, так как он проделывал свои денежные махинации, и сейчас не следовало привлекать к себе внимание — он решил обделать еще лишь одно дельце и убраться с семьей подобру-поздорову отсюда, где человек никогда не может быть уверенным в завтрашнем дне, где будто сам дьявол вселился и в графа и в мужиков из окрестных деревень. Так Анна ничего и не добилась, пришлось ни с чем возвращаться в Калины.

Винцент изо дня в день смотрел на все происходившее в деревне и приходил в ужас. Ему стыдно было полных судков, которые Анна приносила ему в обед. Он старался есть украдкой, тайком — с тех пор, как Казя вошла во время обеда и он увидел голодные, жадные, расширенные глаза ребенка. Да, у него не было ни этой, прости господи, земли, ни собственной избы, но зато он каждый месяц получал то, чего у них никогда не было, — наличные деньги. И мог купить себе что угодно, особенно теперь, когда цены так упали. Женщины вереницами тянулись к учителю — с курицей, с уткой, с яйцами, и это были уже не торговки, которые давали товар и брали взамен деньги, а просто нищенки, упорно стоящие на пороге в ожидании, когда ему надоест в конце концов их назойливый взгляд, когда он, наконец, сжалится и купит. Ведь может же он съесть, ну, еще вот эту курицу, вот эту утку, этого гуся. Что ему стоит? Ведь у него деньги, жалованье, которое выплачивают каждый месяц наличными! А им нужно на соль, на хлеб — ведь не у всякого есть свой хлеб! — на тысячу домашних нужд. Он понимал это и иногда покупал то, что ему было совершенно ненужно. Просто не мог отвязаться, не мог выполнить своего решения — никогда больше не уступать молящим взглядам, назойливым уговорам. Но эти впалые щеки, эти сухие темные лица, эта нищета, ничем уже не прикрытая, яркая, бесстыдно бросающаяся в глаза, оказывались сильней всех его решений.

Он писал письма в Варшаву знакомым, прежним приятелям, писал в учреждения, в благотворительные общества, в министерства. В большинстве случаев вовсе не получал ответа, либо присылали сухие разъяснения, что бедствие засухи обрушилось на три воеводства, и, следовательно, бедствие Калин не представляет собой никакого исключения.

Да, да, все это хорошо в теории. Калины не представляют собой никакого исключения, возможно. Но он-то ведь не знал и не видел перед собой людей из трех воеводств, он знал и видел именно этих. Они проходили по дороге под его окнами, робко заглядывали к нему в комнату, собирались у старосты — не какие-то незнакомые люди из трех воеводств, а именно калинские крестьяне. Непосредственно, вблизи, изо дня в день он наблюдал, как они на глазах худеют, как обвисает одежда на женщинах, словно на вешалках, как болеют, кричат в жару дети, как кровоточат изъеденные цынгой десны, как мрет, пропадает, катится к гибели деревня — именно эта деревня, а не другая. Он и представить себе не мог, что еще где-нибудь возможна такая нищета. Ему казалось, что Калины и все окрестные деревни — это какая-то богом проклятая юдоль, самое дно бедствий, ужасающее видение, которое не может не пронзить величайшим страхом всякого, кто его увидит. Наконец, он добился хоть одного — ускорения приезда комиссии, которой предстояло оценить убытки, причиненные засухой. Приехало несколько человек городских господ, они обошли поля, все смотрели, заглядывали в амбары, подсчитывали. Стало ясно, что уплату налогов в этом году Калинам отсрочат, а то и вовсе отменят. Но что из этого? Кроме Стефановича да разве еще Плазняка, все равно никто бы не уплатил. Но ведь им надо бы дать что-то, этим умирающим с голода, ослабевшим от нищеты, явно погибающим людям! Где-то там, за письменным столом, кто-то освободит Калины от налогов. Но что он этим Калинам даст? Ничего. Считалось, вероятно, что освобождения от податей более чем достаточно.

Лучезарно, радостно, победно шествовало по небу солнце. Но над деревней нависла будто черная тень и тяжело легла на все лица.

— Бжеги-то еще заработали на этом пожаре: получили картошку, хлеб, сено получили.

— Несколько вагонов, а то и больше им прислали, люди сказывали.

— А казалось, что они первые пропадут.

— Кто бы мог подумать, что им это несчастье на пользу пойдет?

— Не болтайте, бабы, невесть что! Избы сгорели, людям на себя надеть нечего, скот сгорел, люди обожжены, такое несчастье, что страх подумать, а вы…

— Зато теперь получили.

— Так вам кажется, что много. А как распределят меж людьми, так что останется? По чуточке на каждого! Когда из деревень посвозили, тоже казалось и невесть сколько, а едва-едва хватило, чтобы каждому дать! А еще сколько было сплетен, да попреков, да обид!

— А все же…

— Э, глупо говорите, а дьявол не дремлет, еще накличете!

— Только этого нам не хватало, тьфу! И говорить-то грех!

— За Бугом ночью горело.

— Ну?

— Не шибко, потухло скоро. Может, одна какая изба или две.

— Все высохло, как солома, от любой искорки загорится.

— Во все глаза смотреть надо.

— А кто же не смотрит!

— За детьми смотреть надо, потому они где попало костер разложат, этих пескарей или яблоки печь, а тут ветерок подует, того и гляди занесет.

— Э, хуже, чем есть, уже и быть не может.

— Так оно вам кажется… Чтобы лучше стало — это трудно, а хуже всегда может стать.

И действительно, становилось все хуже. Пропала последняя надежда — на картошку. Ботва желтела, вяла, фасоль, посеянная между картофельными рядами, стояла совсем рыжая, шуршащие стручки были сухи, но зерен в них почти вовсе не было.

— Господи, а в Остшене вот собрали!

— Ржи там, ячменя, пшеницы!

— Картошка на винокуренный завод пойдет, на водку.

— Кто теперь станет водку покупать?..

— Да вы что думаете? Что это сюда, к нам идет? Куда там! Все вывозят, по городам расходится. А там хватает таких, которые могут водку покупать.

— Что водку! И водку, и вино, и все!

— А как же иначе! Город все себе берет, под себя подминает. С чего там нехватка будет?

— Есть и там такие, у которых ничего нет… Нешто не идут из города бродяги безработные хлеба по деревням искать?

— Так уж оно везде — у одних много, а другие горе мыкают.

— Простому человеку всюду плохо, что в городе, что в деревне.

— Нет правды на свете.

— А Роеку бы хотелось, чтобы правда сама ему на голову свалилась!

— Сама не сама, а как тут, брат, подымешься? Нешто сможешь что сделать? Возьмут тебя на цугундер, только и всего. Вон Плыцяк рассказывал, как оно бывало. А что вышло? Как было горе, так и осталось.

— Да, да.

— Все до поры до времени, все до поры до времени! Как оно говорится, и топоры рубят до поры…

— Ох, прочен этот топор… Иной раз кажется: ну, это уж свыше человеческих сил, этого уж не выдержать! Глядишь, а человек выдерживает и в три раза больше…

— Уж коли о выдержке разговор, так, знаете, что даже у старосты колодец пересох.

— Да что вы! Такой глубокий?

— А что ж, что глубокий? Насквозь земля сохнет. В Буге тоже воды все меньше.

— А мутная-то! Пить страшно.

— Может, от нее-то ребятишки и хворают.

— И от воды и от всего вместе… Нешто поест кто-нибудь из них как следует?

— Да и откуда взять?

Болели люди жестоко. Старики, которые, бывало, ковыляли по деревне, подпираясь палками, теперь уже не подымались с постелей. Да оно и понятно, им всегда доставалось меньше пищи. Женщины совали, что могли, детям, кормили кое-чем мужей, но кто не был уже пригоден к работе, о том мало заботились. Старый Матус едва ноги волочил и, кажется, впервые в жизни шел на ссоры с невесткой.

— Надо бы смолоть эту рожь, что ли?

— Какую там еще рожь? — поднимала крик Агнешка.

— Да ведь есть же рожь на чердаке…

— Глядите на него! Уже пронюхал, разыскал, подсчитал! Смолоть! Как бы не так! Смолоть и сожрать! Брюхо набить! А что зимой будет, что будет к весне, до этого вам дела нет. А чем вы тогда засеете хоть клочок какой?

— До зимы далеко, до зимы еще сто раз пропадешь.

— Да пропадайте хоть тысячу раз! Только о жратве и думаете, а больше вам ни до чего дела нет. Репы несколько штук за огородом было, кто их вырвал, я вас спрашиваю, кто? Может, не вы, не вы?

— Ни о какой репе ничего не знаю.

— Ну да, ни о какой репе… Конечно, откуда вам знать? А чтоб вы ею подавились, чтоб она у вас колом в горле стала! Ведь ее спечь можно было, поесть как следует.

— Раз была, а теперь нет, стало быть кто-то ее съел.

— Да я уж знаю, хорошо знаю, что вы сожрали. Что вам до того, что мы, может, так и ходим без маковой росинки во рту? А в лес сходить, по грибы, по травы, на реку рыбы наловить небось неохота!

— Хватит, находился я уж и в лес и на реку… Ноги болят…

— А у меня не болят, а? — закричала она, задирая до колен юбку.

На тощей, темной икре виднелись желваки в кулак величиной.

— Вот что я себе выходила, вот что я себе заработала, вот какие у меня богатства! Но у меня ноги не болят. Меня об этом никто не спрашивает! По воду на Буг, за щавелем в луга, в лес за дровами, все только я, я и я! У вас ноги болят! Нешто вы работаете, тянете из себя жилы весной или в страдную пору? Нет, тогда вас нет! А вот теперь вы тут как тут, рожь на чердаке вам покоя не дает.

Вдруг ее точно кольнуло что-то.

— Погодите-ка, что это вы вдруг об этой ржи? Ну-ка, я схожу посмотрю.

Он беспокойно завертелся, но Агнешка уже взбиралась по лестнице, шлепая босыми ногами по ступенькам. Не успел старик выйти за порог, как она уже вернулась.

— Ну, не говорила ли я? Не говорила? Как тут человеку концы с концами свести, когда вора в доме держишь? Отсыпано из мешка, как пить дать, отсыпано!

Она бросилась с кулаками на старика.

— Говорите сейчас! Много взяли? Сейчас же говорите!

Он испугался.

— Не кричи, Агнешка… Столько крику… Всего полмерочки и отсыпал-то, полмерочки, знаешь, той маленькой…

— И на что это? Что ж вы, так сухую рожь и жрали, что ли? — спросила она вдруг удивительно спокойно.

— К Стефановичу… К Стефановичу снес… На хлеб, хлеба он дал кусочек…

— И махорки?

Ее кажущееся спокойствие ввело его в заблуждение.

— И махорки полпачки… Страшно давно уж я не курил, так через это…

Она пошарила за печью, где обычно лежала холщовая сума, в которой Матус носил иногда рыбу.

— Нате! Палка, что вы из лесу принесли, стоит за дверью.

Он смотрел непонимающими глазами.

— Палка?

— Берите, когда даю! Не то я с вами поговорю иначе.

— Палка-то, значит… Это к чему же? — беспомощно бормотал он.

— Будто уж не знаете, к чему? Палку в руки, суму через плечо — и по деревням!

Старик затрясся.

— Агнешка… Как же так, Агнешка, что ты? По деревням…

— Что, не знаете, как милостыню просят? — заорала она во все горло, так, что он в испуге попятился. — Мне вас, что ли, учить? Брехун вы всегда были, лодырь, никчемный человек, но я ничего не говорила. Терпела. Хоть другой раз все внутренности во мне переворачивались, я вам плохого слова не сказала! А уж теперь хватит. В рот положить нечего, голод идет, страх подумать, а тут еще домашнего вора в избе держать. На махорку, говорит! Курить ему охота, курить! Когда жрать нечего! Да чтоб вас господь за эту махорку покарал, отплатил вам за нашу обиду, да чтоб…

Она задохнулась от гнева. Старик воспользовался минутным перерывом.

— И на хлеб ведь… Краюху хлеба он мне дал…

— И на хлеб? Скажите, пожалуйста, на хлеб! Что ж я тут, по-вашему, с утра до ночи хлебом обжираюсь, хлеба у нас в избе столько, что по всем углам валяется? Ребенок крошки хлеба допроситься не может, а вы рожь из избы таскаете, хлеба вам захотелось! Сейчас же собирайтесь — и по миру. Может, вам где-нибудь кто и бросит корку, а только не я! Да по Калинам чтоб не смели таскаться, зарубите себе на носу. И без Калин деревень хватит.

Сгорбившись, он взял суму и, не глядя на невестку, вышел из дома. С минуту копался еще перед избой. Она пошла посмотреть, что он там делает. Старик медленно взял суковатую палку, с которой ходил за скотиной. Оглянулся на собачью конуру, собаки там уже давно не было — заболела и издохла, может — с голоду, у самих ведь ничего не было, куда уж пса кормить! Старик постоял еще, поглядел кругом и медленно двинулся в путь. Она смотрела, куда он направится, но старик, видимо, помнил ее слова, потому что потащился не к Калинам, а к остшеньским лесам. Она долго смотрела ему вслед, пока он не затерялся в ближайших перелесках, маленький, сгорбленный, едва волоча ноги. Она с облегчением вздохнула.

По тропинке как раз подходил Матус.

— Поймал что-нибудь? Э, мелюзга…

— Ясно, мелюзга. А отца нет?

Она избегала взгляда мужа, но руки ее, полные мелкой рыбы, не дрогнули.

— Нет. Пошли по деревням.

— Как это? Зачем?

— Милостыню просить. Не знаешь, как?

Он, остолбенев, уставился на жену.

— Ты их выгнала?

— А как было не выгнать? Работать им неохота, а глотка, чтобы жрать, — широкая, да еще в такой год… Они рожь с чердака крали и таскали к Стефановичу за махорку.

Он испугался.

— И много?

— Много-то не успели, я сразу заметила, а кабы не присмотрела, так в мешках ничего бы не осталось… А ты уж и заскучал?

— Все-таки отец…

— Отец, отец, а много ты от них получил? Несчастные два морга в деревне да трухлявую избенку… И за это их всю жизнь корми, пои, смотри за ними, когда и самим-то есть нечего.

— Бабы по деревне такой гвалт поднимут…

— Не поднимут! Я отцу приказала в Калины не ходить. Они совсем в другую сторону пошли, в остшеньскую… Да тут ничего и не выпросишь. У людей у самих нет… Разве что нам назло дали бы. Показать, какие они жалостливые!.. Ну, а там дальше, на свете, может, лучше живется? Помнишь, как Лисихина мать ходила по деревням — так, бывало, еще детям что-нибудь принесет, и на похороны деньги отложила, и на смертную одежу…

— Это верно, но те всегда нищими были…

— А мы кто? Господа? Есть у тебя настоящая изба? Есть у тебя земля, живность какая? Только и были, что свиньи, так и те передохли! Нищие мы и есть. Было у тебя чем отца кормить, было на что еще один рот в избе держать? Не бойся, они работать только не любят, а так еще расторопные… Им с сумой еще лучше будет, чем нам в нашем хозяйстве. Кабы у них сердце было, так хоть Владеку иногда что-нибудь принесли бы.

Он не возражал жене, — впрочем, теперь уж и смысла не было, дело уже сделано. Выйдя во двор, он принялся колоть дрова. Сперва у него не ладилось, он не мог не думать об отце. Но, не успев еще расколоть несколько корневищ, притащенных ночью из леса, он уже решил, что так лучше. Одним ртом у миски меньше, и свары в избе меньше, а то Агнешка вечно грызлась со стариком. Да и то правда, что, может, и отцу на положении нищего будет легче, чем им здесь, в собственной избе.

Он немного опасался людских языков. Но сейчас у деревенских, баб головы были забиты другими делами, никого не интересовало, куда девался старый Матус. Впрочем, может, они подумают, что он болен. Изба Матусов стояла на отлете, в стороне от деревни, как и все хутора.

То и дело болели и умирали люди. О свадьбах что-то и не слышно было. Стасяков Аптек собирался было жениться на старшей дочери Захарчуков — об этом давно поговаривали в деревне, — но теперь Стасяки вдруг стали на дыбы.

— Приданое какое у девки есть? Нищую в дом возьмешь?

— Да ведь и у вас не бог весть какое богатство!

— Так хоть за женой надо взять! Парень ты ничего, справный, за тебя и не такая пойдет.

— Да ведь сами вы еще весной с Захарчуками разговаривали…

— Весной одно, а сейчас другое… Что дадут за ней Захарчуки, когда им самим жрать нечего? Клочок песчаной земли!

— Еще корову…

— Ну да, корову! А чем ты ее кормить будешь? Разве что живодеру продашь?

Пуще всех жаловался Стефанович. Как привез в начале лета тридцать бутылок пива, так двадцать из них и стоят в погребе, покрываясь пылью и паутиной. Он все чаще поговаривал о том, чтобы перебраться в город, и люди слушали его с удовольствием. Ведь осталась бы земля, изрядный кусок земли под огородом, обильно унавоженной, тщательно обработанной темной земли, на которой удалось истребить песок.

— Так ведь не бросит, наверно, продаст.

— Дорого возьмет…

— Конечно, земля хорошая.

— Хоть бы клочком человек поживился…

— Может, не потребует все деньги сразу — потому, кто же даст?

— Нет, ждать он не согласится.

— Не согласится, так и не продаст.

— Э, может, и найдется такой, что заплатит…

— Думаете, Плазяки?

— Может, и Плазяки, старик вроде говорил что-то…

— Боже милостивый, опять все богатому пойдет! А кабы так, беднота по клочку получила бы…

— Так вам и дадут!

— Да и что там, — все равно клочок…

— Да, вот ежели бы Остшень довелось делить…

— Ну, тут бы уж никакой нужды в деревнях не стало.

— Куда! Крепкими хозяйства стали бы!

— Пусть бы даже между Калинами, Мацьковым да Бжегами, между всеми здешными деревнями в раздел пошло…

— Еще бы, столько земли!

— Коровы, лошади — все не такое, как у нас.

— Крупные, жирные, откормленные!

— А конюшню-то в Остшене видели? Дай бог и человеку в такой жить.

— И-и! Бог знает, что говорите!

— Не бог знает что, а правду. Там скотине лучше живется, чем здесь человеку.

— Да еще в такое время.

Над деревней шли раскаленные от солнца дни, искрящиеся от звезд ночи. Лето догорало живым огнем, рябина стояла в пламени кровавых гроздьев, по их обилию люди предсказывали суровую, долгую зиму. Да, только этого еще не хватало: после засушливого лета, после этих ужасных месяцев — суровая зима. А зимы здесь выпадали жестокие, когда по бескрайной равнине с воем носился ветер, снегу наваливало выше окон, трескались от мороза деревья в лесу, а человек ежился, мерз, коченел, страх было из избы выйти.

— Да, да… Лето нас выжгло, а зима выморозит.

— Многие весны не дождутся.

— Ох, далеко до этой весны, далеко… Ведь лето еще…

Было лето, но деревья уже золотились, по полям стлались прозрачные туманы, сохли и покрывались коричневым налетом орехи, хотя ядер еще не было, осыпались пустыми семячками подсолнухи, маковые головки уродились мелкие, дряблые, громко бренчащие немногочисленными зернышками. Побурела картофельная ботва, раньше так обманчиво высокая и зеленая, с дубов осыпались веточки с желудями-недоростками. Пропадали, гибли, преждевременно клонясь к осени, поля, луга и лес.




XI


Уже давно носились неясные слухи, люди шептались между собой, но всерьез никто этого не принимал, тем более что теперь народ был как-то запуган и любая бабья сплетня мгновенно распространялась и вызывала смятение. Детям на прибужских лугах мерещились полуденные бесы, и женщины горячо подтверждали их рассказы.

Верно было одно — творились чудеса! Кто задушил у Роеков курицу, растащив перья по всему двору? Это не лиса, не собака, бабы знали наверняка. Среди бела дня нечистая сила бродила за плетнями, вопила ночью в полях, метила черным пальцем двери изб — и к утру в такой избе кто-нибудь заболевал.

Носились ложные вести, порожденные страхом и отчаянием, искаженные, преувеличенные. Рассказывали, что такой-то или такой-то умер, а несколько часов спустя он, совершенно здоровый, шел по деревне, так что уж никто ни в чем не мог разобраться.

Так и с этим — болтали люди, болтали, но никто не считал это правдой.

Но вот как-то в понедельник приехал староста из города; не сказав ни с кем ни слова, повалился на постель, а старостиха ходила вокруг на цыпочках, а потом, еще до полудня, вдруг залаяли собаки и лесник Омеряк прошел вдоль деревни.

— Убирать лодки со старого рукава! Если до утра которая-нибудь останется — затоплю.

— Как так? Почему такое? — смело воспротивился Стасяк.

— Господин граф взял в аренду эту территорию, — разъяснил по-ученому лесник.

— Старый рукав? Как же это? Нашу воду?

— Разве он просил общество об аренде?

— Нешто мы постановляли такое?

— Не иначе, как он со старостой сделку заключил. А ну, к старосте!

Сбежалась сразу целая толпа. И обе комнаты и сени оказались набитыми народом, остальные толпились перед домом.

— Это что же за порядки, староста? Лесник пришел, орет, чтобы мы лодки из старого рукава забрали.

— А рукав наполовину наш.

— Деревенский!

— Спокон веков наш был.

— Еще деды наши там рыбу ловили.

Староста беспомощно развел руками.

— Граф в волости заарендовал Буг.

Послышался недоверчивый говор.

— Буг? Как же это? Где же мы будем рыбу ловить?

— Никакого права ловить в Буге деревня не имела, — подтвердил Омярек. — Всюду за право ловли деньги платят.

— Да мы всегда ловили!

— А больше не будете. Это было незаконно.

— Незаконно? Глядите на него! Граф, что ли, воду создал, граф в нее рыбу напустил? Его она, что ли?

— Постойте, мужики, — вмешался Роек. — Буг Бугом, а я спрашиваю, как со старым рукавом? Он-то ведь деревенский?

Избегая глядеть в глаза крестьянам, староста уставился на коричневые прослойки древесины, отчетливо выделяющиеся на столе.

— Закон такой есть: кто арендует реку, тот арендует и заводи.

— Да нешто старый рукав — это заводь?

— Вон что выдумали!

— Заводь! Да ведь там свои ключи из-под земли бьют!

— А как же, вот возле Радзюков вода как лед холодная.

— Или возле ольховой рощи.

— Да и у вашего луга, Владислав!

— Нешто в заводи бывает четырнадцать метров глубины?

— Ну да, такая глубь!

— Это уж не вам судить, волость отдала в аренду господину графу Буг от Калин, с самого верха, до Остшеня. И заводи. И на картах подтвердили, что к заводям относится и старый рукав и эти прудки, что под лесом и за рощами.

— Подтвердили… Не дождутся они!

— Это меня не касается. Мое дело — уведомить, чтобы до завтра лодок в старом рукаве не было.

Он вышел, скрипя лакированными сапогами и новым ременным поясом. Крестьяне остались в избе.

— Ну, так как же мы будем, староста?

Тот еще раз развел руками.

— Можно обжаловать. Только дело долгое, да и ничего не выйдет, был я сегодня в городе, узнавал.

— Так что ж нам всем подыхать, что ли?

— Вам-то, Юзеф, ничего, ведь у вас без малого десять моргов!

— А Роеки? А Захарчуки? А Стасяки? А Игнахи? А все, кто живет по ту сторону, вверх по течению?

— Люди добрые, да ведь коли уж он арендовал, так никому и на шаг в воду не ступить, — отчаянно завопила Ройчиха, которая уже прослышала и прибежала за мужем, — ведь теперь будет то же, что и с лесом — за одну ягодку, за гриб какой человека застрелят! Всем нам теперь будет, как Зелинскому было! Да нам уж теперь и за ракушками в воду лезть не дадут!

— Верно, верно!

— Тут уж не то что Роеки или Захарчуки, а все скопом пропадем!

— Бесплодным песком проклял господь бог эту землю и только одну воду дал, чтобы люди жить могли…

— Рыбу ловить и ракушками свиней откармливать…

— Теперь, значит, и свиньям конец!

— Песок придется детишкам давать вместо хлеба!

— Теперь уж нам, значит, конец, теперь уж нас сиятельный граф до последней погибели довел!

— Суму через плечо — и по миру!

Со двора набивалось в дом все больше баб, и они поднимали невообразимый крик, но мужики даже не пытались угомонить их. Бабы были правы. У всех ускользала почва из-под ног.

— А вы на то и старостой поставлены, чтобы найти выход.

— Да он сам, может, с графом снюхался!

— Кто налог за коров собирал, а оказалось, что не полагается?

— Пока его не выбрали, он был что твой мед сладок, а теперь только бы в участок да в город бегать!

— Как баб штрафами пугать, так он и не знай какой чиновник, а как до дела дойдет, так и нет его!

— Потише, бабы, потише, — пытался успокоить их старик Мыдляж, но тут же попятился, — с таким криком накинулась на него собственная дочь.

— Вы-то чего? Конечно, вам что! Лишь бы самому хватило, а об остальном пусть дочь голову ломает! Глотка-то у вас, чтобы жрать, куда широка, а ума в башке ни на грош! И что вы тут рот разеваете, когда и поумней вас есть? Видали его, какой хозяин, — коровий хвост крутит, да и тот чужой!

Он предусмотрительно отступил в толпу, боясь, как бы она в него не вцепилась. Староста поднял руку.

— Люди, опомнитесь! Криком мы делу не поможем. Напишу обжалование и завтра же свезу в город. Больше нечего делать.

— Тут одно только может помочь, — странным голосом, мрачно сказал Захарчук.

Стало тихо.

— Это что же?

— Или мы, или он.

— Справедливо говорит! — пронзительно закричала Баниха.

За ней подняли дикий крик и все бабы:

— Чего тут ждать? Чего смотреть? Народ, в Остшень!

— В Остшень!

С криком, с шумом все стали протискиваться к дверям. Лица разгорались красным пламенем. По всей деревне лаяли собаки. Все, кто жив, выскакивали из изб. Староста выбежал на улицу. Он был бледен, руки у него тряслись.

Прямиком, по задворкам, кинулся он к избе Роеков, ища Винцента.

— Задержать надо, беда будет.

Винцент в смятении искал шапку, беспомощно метался по комнате. Между тем весть разнеслась по всей деревне. Игначиха выскочила за дверь с младшим ребенком на руках и грянулась оземь возле самой навозной кучи.

— О господи, о господи, ведь пропадем, ведь помрем с голоду, ведь до весны не дождемся! А, чтоб его молнией сожгло за его глотку ненасытную, за наши обиды, за наше горе горькое!

Бабий плач и причитания неслись по всем дворам, по огородам, далеко вдоль дороги. Игначиха с решимостью отчаяния завернула ребенка в платок.

— Ну, идти так идти!

Анна кинулась из избы в толпу женщин. Ее с ног до головы охватил странный, непонятный трепет. В этот миг она забыла обо всем — о камнях, которыми в нее швыряли на дороге, о всех ядовитых взглядах и еще худших словечках. До мозга костей пронзил ее бабий плач. Ясно как на ладони увидела она, что Калинам подписан смертный приговор, и в ней растаяла, исчезла куда-то вся злоба. Впервые она стояла в толпе женщин, как равная между равными, как своя.

В толпе крестьян она заметила седеющую голову Яновича и, ни минуты не размышляя, двинулась с валившей по дороге толпой.

— В Остшень!

Бабы пытались затянуть набожное песнопение, и оно несколько мгновений, срываясь, слабо звучало над дорогой.

— Матерь! Всех скорбящих матерь!

На повороте, подле недостроенной школы, им преградили дорогу староста и учитель.

— Люди, что вы делаете? Опомнитесь!

— Дело еще можно как-нибудь уладить, — охрипшим голосом пытался кричать Винцент.

— А вам тоже полагалось бы быть с крестьянами, а не против крестьян! — крикнул ему прямо в лицо Роек.

— Кто тут живет, пусть идет с деревней, а коли нет, так — вон!

— В Остшень!

По дороге, нагоняя толпу, бежали запоздавшие. Вздымались клубы пыли, несся грозный шум.

Учитель стоял, окаменев от ужаса.

— Теперь будет бал, — сказал староста. Губы его дрожали. Он дернул Винцента за рукав.

— Идемте. Здесь больше делать нечего.

Они медленно повернули к опустевшей деревне. Странно глядели на них широко распахнутые двери изб. Из мужчин в деревне не осталось почти никого — разве больные и старики. Дети с криком носились по дороге, не понимая, что делается. Из Яновичевого хлева вышли на дорогу две свиньи и рыли землю, высоко подбрасывая песок. Возбужденные недавней суматохой собаки рвались на цепях и наполняли воздух диким лаем.

— Через час-два будут там, — сказал староста, и Винцент похолодел.

— Но ведь так нельзя… Ведь надо предупредить, сделать что-нибудь…

Староста пожал плечами.

— А что вы сделаете? Поеду сейчас в участок, сообщу. Только все равно не успеют.

Винцент помог ему запрячь коня, — работника старосты не было. Старостиха стояла на пороге и тихо плакала.

— Боже, боже, что только будет!

— Не плачь, к вечеру вернусь. А может, и вы со мной поедете? — обратился он к учителю. — Хотя нет, вам лучше остаться в деревне, а то тут никого…

Старый Плыцяк медленно тащился по дороге, постукивая палкой.

— Да, да… «Там, где нет справедливости, где один обладает всем, а другой ничем, где один просвещен, а другой живет во тьме, — там должны быть и преступления… Темнота, нищета и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч…» Просто страсть, господин учитель, просто страсть!

— Почему же вы, Плыцяк, не объяснили, не удержали?

Старик поднял на него затуманенные глаза.

— Как же я могу удерживать, объяснять? Нищета и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч.

Он потихоньку шлепал по дороге.

— На пригорок, под сосны иду, посмотреть, как там.

— Оттуда же ничего не видно.

— Ужо будет видно, будет видно и отсюда, иначе быть не может, — уйма народу пошла, без малого вся деревня. Бабы с ребятишками на руках. Страсть, господин учитель, просто страсть. Ведь только водой и жили Калины столько лет — при отцах, при дедах и прадедах. Пожалуй, еще с того времени, как люди стали селиться здесь на Буге, как еще первые избы построили… Бог дал людям воду, не удивительно, что они не стерпели, коли у них дар божий забрать хотят?

Он с трудом карабкался на поросший чебрецом пригорок. Винцент безвольно брел за ним.

— И как у человека в голове переворачивается, когда у него всего много… Здесь ведь все, все кругом остшеньское. Земли, леса и воды… Да не такие земли, как наши, — хо-хо! Да, видно, всего ему мало, всего не хватает. Графский бор, и графские поля, и графские пруды. А наше — только песок, да эти сосенки, да еще эта капелька воды, — и та, выходит, теперь уже не наша, не Калинская.

Крепко пахло нагретым чебрецом. Старик уселся на пенек и положил возле себя палку.

— Садитесь и вы, ноги заболят стоять так.

Винцент машинально сел. Жужжали пчелы, ползая по лиловым цветочкам, заглядывая в крохотные чашечки. Неподвижно стояли на солнце сосны, наполняя воздух крепким ароматом. Далеко внизу сверкал Буг, медленно катя свои волны и отражая в почти неподвижной воде верхушки серебряных верб.

— Вот как тихо, — сказал старик, и Винцент поразился этой тишине, сладостной, солнечной тишине позднего лета. Ни звука — только пчелы жужжат да, кажется, слышно, как по сосновым ветвям сочится золотыми слезками смола и каплет вниз, на скользкую подстилку коричневой хвои. На ветку вдруг прыгнула белка, склонила головку и посмотрела черными бусинками глаз вниз, на неподвижных людей. Что-то ей, видно, не понравилось, она торопливо взбежала по стволу вверх, на тонкие, раскачивающиеся под ней ветки. Винцент долго смотрел ей вслед, пока она рыжим огоньком не исчезла в сплетении зеленых ветвей. Далеко, над Бугом, пронзительным, заунывным голосом закричал чибис. Над землей стоял погожий ясный день, и на мгновение Винценту показалось, что лишь это реальное, настоящее: запах сосен и чебреца, жужжание пчел, пушистый рыжий хвост белки и крик чибиса над водой. Медленно, лениво тянулись мысли, тщательно обходя какой-то темный болезненный пункт, который, однако, существовал, висел над самой головой и до которого в конце концов нельзя было не дойти.

По стебельку цветка с трудом карабкалась пчела. Он пристально рассматривал ее полосатое тельце, ее прозрачные крылышки. Круглая головка поворачивалась то туда, то сюда, осторожно осматриваясь. Крохотные ножки цеплялись за невидимые глазу волоски стебля, за какие-то неведомые препятствия, — насекомое терпеливо карабкалось вверх, где трубочки лиловых цветочков собирались в гроздья. Черная головка наклонилась над лиловым кувшинчиком — пчела жужжала сонно, словно выполняя обряд. Медленно, незаметно текло время, медленно двигалось солнце по небу.

Старик вдруг поднял руку.

— А вот и видать… Говорил я, что хоть и далеко, а видно будет…

Винцент похолодел. Далеко над синей линией лесов, в стороне Остшеня, поднималась теперь кверху, в голубое, прозрачное небо, узкая струйка дыма.

Сосны истекали смолой. Узкими ручейками золотых жемчужинок струилась душистая кровь дерева. Ни одно дуновение ветра не шевелило широко раскинувшиеся темные кроны деревьев. На ветку села птица. Кричала иволга на опушке. Негой дышал знойный, погожий, солнечный день.

Но над темной линией лесов все сгущался высокий столб дыма, соединяя землю с небом.

В деревне, видимо, тоже заметили дым, потому что наружу стали медленно выходить оставшиеся по избам. Безмолвно, в глухом молчании, они шли на пригорок и останавливались под соснами, устремив полные ужаса глаза в поднимающиеся к небу темные клубы. Вспугнутая белка перебежала дорогу и спряталась в кустах по другую сторону — на нее никто не взглянул. На пригорке теперь стояла целая толпа, а между тем Винцент так же явственно слышал жужжание пчел, ползающих по чебрецу.

— Помолимся, бабы! — проникновенным голосом сказала старая Лисиха и первая опустилась на колени в душистую, нагретую солнцем траву. За ней упали другие. Лишь Плыцяк и Винцент будто приросли к пенькам, на которых сидели.

— От глада, мора, огня и войны…

Все было, как в ту ночь, когда горели Бжеги, а на Калины пал ужас. Но сейчас в молитве не было страха. Слова звучали мрачно, неслись далеко в золото дня, странно значительные и веские. Бледны и суровы были лица. Сурово, почти грозно звучала молитва. Свершалось нечто неотвратимое, — и пригорок не оглашался мольбой о милости. Сурово, без слез выговаривали женщины древние слова разговора с богом.

У Винцента сжималось горло. К горлу подступили непонятные рыдания, леденящий страх, дикое отчаяние — и он в остолбенении смотрел на спокойствие молящихся. Да, они были спокойны — матери, жены, сестры тех, кто был теперь далеко, за темной линией лесов, там, откуда поднимался к небу черный, колышущийся столб дыма. От бледных, почерневших в нищете крестьянских лиц веяло величием. Лицом к лицу говорили они теперь со своим богом — без унижения, без мольбы, без смирения.

Медленно заходило солнце и залило огнем небо. На пламени зари еще отчетливее обозначились черные полосы дыма. Живой кровью текла вода в Буге, раскраснелись верхушки верб, как факелы запылали рябины у дороги, розовый отсвет лег на ветви сосен, по золотым стволам пошли кровавые полосы. В зареве, в пламени, в пожаре стоял мир, и все затихло под бременем непостижимого ужаса. Еще раз робко пискнула где-то птица и сразу умолкла, будто поняв ненужность своего щебета перед величием заката.

На землю стал спускаться мрак — гасли краски, стираемые пальцем сумерек. На западе небо еще горело — и никто не знал, горят ли то последние лучи солнца или зарево над Остшенем. Темнота смазала лица людей, от Буга повеяло прохладой. Все безмолвно задвигались, медленно направляясь к деревне.

Винцент переждал, пока затихнут последние шаги на дороге, и лишь тогда двинулся с места. Таинственно, едва слышно шелестели ветви в кронах сосен, под деревьями таились темные тени, от рощ веяло ночным страхом, выгоняющим из трясины утопленниц, зажигающим блуждающие огоньки над лугами, сжимающим сердце человека. Во мраке и тишине притаилось что-то неотвратимое, роковое, свершалось неведомое, и Винцента потрясла холодная дрожь. Он направился к дороге, но приходилось бороться с собой, чтобы то и дело не оглядываться через плечо, как когда-то, давно, в детские годы, когда мир был населен призраками. Эхо собственных шагов казалось ему чужим отзвуком — и он с облегчением вздохнул, увидев черные очертания первых домов.

В деревне было тихо, редко где мерцал свет в окне. И в этой тишине таился страх, таилось что-то ужасное, что неотвратимо должно прийти. Маленькой, сонной, робко прильнувшей к земле показалась Винценту деревня в неосвещенной месяцем ночной тьме. Только по канавам раскрылись, как всегда, крупные белые звезды белены и сладостно, одуряюще благоухали, как каждую ночь. Где-то за стеной заплакал ребенок — коротко, жалобно, и застучала детская зыбка. Заискрились звезды над землей. Высокие, высокие, они мерцали на небе, непонятные, непостижимые. Над самой деревней чистейшим алмазом сверкала вечерняя звезда.

Он медленно прошел к Роекам и, натыкаясь в темных сенях на ведра и всяческую хозяйственную утварь, ощупью добрался до своей конурки.

За стеной слышалось тяжелое дыхание — Ройчиха не спала. Сопением притаившегося зверя показалось ему это дыхание. Это уже не Ройчиха с трудом, мучительно дышала — дышала сама тьма, кралась тьма, на кошачьих лапах ступал страх, неслышным полетом нетопыря несся над деревней ужас. Нестерпимой, невыносимой становилась безмолвная тьма, и Винцент стискивал зубы, чтобы не кричать, не выть, не звать людей.

Не раздеваясь, он прилег на кровать, но глаза не смыкались. Обострившийся слух ловил малейший звук.

Протекали в безмолвии долгие часы. Но вдруг в деревне началось осторожное, затаенное движение. Скрипели чьи-то сапоги на дороге, скрипели двери — то тут, то там. Он подошел к окну. Нигде не зажигались огоньки. И все же в деревне что-то происходило, — он это ясно чувствовал.

Эти приглушенные звуки — признак человеческого присутствия — принесли ему облегчение. Но о сне нечего было и думать. Он ворочался с боку на бок на жестком шуршащем сеннике. В сенях осторожно прокрались шаги, он услышал шепот за стеной, открылось и закрылось окно на ту сторону, на реку. Заскрипела скамейка. На дороге послышался приглушенный свист. Винцент встал и открыл окно, неизвестно зачем запертое им. Прохладный воздух ворвался в душную избу.

Было поздно. Уже взошла лупа, и за окном стояла серебряная ночь. Белыми призраками маячили в неподвижном воздухе вербы. Почти беззвучно плескался ручеек, бегущий к реке сквозь заросли мяты и конского щавеля. На миг Винцент забыл обо всем. Тихо шелестели осины, таинственно шепчась о каких-то, им только ведомых делах. Трава серебрилась от росы, под деревьями лежала непроницаемая, черная тень. Нереальным, недействительным, сотканным из ледяных кружев и черных теней казался мир. Дыхание ночи наполняло сердце покоем и тишиной.

Но шепот за стеной вдруг усилился, и сразу, словно по сигналу, серебряное безмолвие ночи замутилось. Застучали на дороге чьи-то торопливые шаги, под соседней стеной, на груде досок задвигались тени, у Банихи скрипнула дверь, и на улицу вырвались взволнованные бабьи голоса. Винцент вздохнул и вернулся на свою неудобную постель. С минуту он напряженно ждал, не придет ли кто-нибудь, не позовет ли его, но все быстро утихло. Только над рекой парни перекликались условным резким свистом. Осина шелестела, как мелкий, частый дождик.

Луна закатилась. Потемнело. Подул легкий ветерок, громче зашелестели осины. В темноте ни с того ни с сего раздался птичий щебет, короткий, отрывистый, и тотчас умолк, застыдясь.

Постепенно сквозь тени стал пробиваться рассвет, наполняя комнату бледным, усталым светом. Защебетали птицы сперва робко, неуверенно, потом все громче, и, наконец, мир зазвучал, зазвенел птичьим пением. Розовое сияние залило серебряные верхушки верб.

Винцент поднимался с кровати, чувствуя смертельную усталость во всем теле. Руки его дрожали, и пальцы немели от странной тревоги, от ожидания того неведомого, что висело в воздухе и должно было произойти неотвратимо и неизбежно. Он пригладил пальцами растрепавшиеся волосы и вышел из дому. Двери другой половины приоткрылись, оттуда выглянуло перепуганное лицо Ройчихи, но тотчас скрылось. Он оглянулся и вышел на улицу.

Деревня, казалось, спала в розовом сиянии раннего утра. Тихонько прикорнули избы у края песчаной дороги. Острыми лучиками свернулись звезды белены, закрылся желтый ослинник. Над лугами, над лесом опадала легкая седая мгла. Трава сверкала, словно покрытая инеем. Учителю показалось, что за плетнем мелькнула обвязанная белой тряпкой голова Мыдляжа, что вдруг зашуршало, будто кто-то прятался в кустах одичавшего крыжовника. Он пожал плечами и медленно направился туда, откуда вчера был виден черный столб дыма в небе. Под веками он ощущал мелкий колючий песок сонливости.

На боковой дороге, которой обычно не пользовались, заскрипели колеса, и из-за завесы тумана, из розового сияния рассвета показался воз. Плохо смазанные колеса скрипели, звук далеко отдавался в чистом воздухе. Учитель опять почувствовал ту же тревогу, которая не давала ему сомкнуть глаз всю ночь, которая подняла его с постели до рассвета, хотя воз был как воз, мало ли кто мог ехать в деревню, пусть и в столь раннюю пору? Лошадь была нездешняя, большая, сивая. Не калинская лошадь.

Скрип доносился все явственней. Большая лошадиная голова раскачивалась вверх и вниз медленным, однообразным движением. Рядом с возом, держа вожжи, шел высокий крестьянин. Винцент всмотрелся пристальней, но лишь когда воз приблизился, узнал Скужака.

Лошадь едва тащилась, наклоняя голову, словно надеялась найти что-нибудь съедобное на влажном от росы песке. Воз был покрыт рядном. Скужак едва придерживал рукой вожжи. Увидев учителя, он еще замедлил шаг и кивнул кудлатой головой в небрежно надвинутой бараньей шапке.

Сам не зная почему, Винцент ускорил шаг. Они сошлись у поросшего соснами пригорка за недостроенной школой, глядящей на дорогу слепыми глазами заколоченных досками окон.

Скужак забросил вожжи на худую спину костлявой лошади и опустил руку в карман. Медленно, флегматично достал бумагу и табак. Неуклюжими пальцами стал медленно свертывать папироску.

Теперь Винцент понял. На холщовом рядне тут и там проступали темные пятна. Угол рядна завернулся, и, сам не понимая, на что смотрит, Винцент увидел Анну.

Она лежала вверх лицом, на груде тел. Ее всегда бледные губы теперь не отличались цветом от кожи лица. Волосы ореолом рассыпались вокруг головы. При каждом движении лошади, которая подвижными ноздрями упорно обнюхивала песок, голова умершей покачивалась из стороны в сторону, словно упрямо отрицая что-то. Возле самого ее лица протянулись закоченевшие синие пальцы — но это не была рука Анны.

Винценту показалось, что он летит в пропасть, в какую-то ужасающую бездонную яму. Весь мир вокруг закачался так сильно, что понадобилось стремительное движение рук, чтобы сохранить равновесие и не упасть прямо на дорогу. Все показалось вдруг сном — да это, наверно, и был кошмарный, дурной сон, от которого непременно нужно и можно было пробудиться, и тогда окажется, что все совсем иначе и что такие вещи, как во сне, никогда не случаются в жизни, тем более здесь, на дороге, неподалеку от здания школы.

Но голова умершей покачивалась из стороны в сторону в упорном отрицании, и Винценту пришлось поверить, что это не сон. Полными ужаса глазами он взглянул на крестьянина. Скужак курил, седой дымок махорки волнистой струей уносился в пахнущий росой воздух. Маленькие серые глаза смотрели прямо в побелевшее лицо Винцента.

— Так-то, господин учитель, — сказал Скужак, и его рыжие усы поднялись вверх в странной гримасе, обнажая желтые редкие зубы.

— Н-но!

Лошадь лениво, нехотя двинулась вперед. Тонущие в песке колеса сопротивлялись. Серая лошадиная кожа шевельнулась, под ней заиграли сухие мускулы, лошадь рванула. Голова Анны в стремительном броске повернулась в сторону. Рана была сзади, на черепе. Черная кровь склеила волосы.

— Н-ноо!

На этот раз дело пошло. Приведенный в движение скрипящий воз двигался вперед уже как бы по инерции. Сбоку медленно плелся Скужак, по самому краю канавы, густо заросшей резными листьями медвежьих лап и беленой.

Не слыша за собой шагов учителя, Скужак еще раз оглянулся через плечо.

Но Винцент стоял, как прикованный, с глазами, устремленными на лицо Анны, хотя его уже не было там, куда он смотрел. Покачивая головой, она ускользнула из поля его зрения, упорно отрицая что-то, ушла, отплыла туда, к деревне. Но глаза Винцента так и остались устремленными в невидимую точку над дорогой, как раз на той высоте, где мгновение назад было лицо убитой. Губы без капли крови, и ужасающая рана на голове, и песенка о калине — все смешалось в его сознании в какой-то невообразимый хаос. Винцент не думал. Что-то думало как бы вне его и за него, ибо сам он был лишь остолбенением, лишь безграничным удивлением и не мог осознать, что надо, наконец, двинуться, превозмочь себя хоть настолько, чтобы уйти отсюда, пойти узнать, услышать, убедиться — так, чтобы уже не оставалось никаких сомнений, что все это правда, — песенка о калине, мертвое лицо в ореоле светлых волос и рана сзади на голове, зияющая черная дыра в сгустках запекшейся крови. Пока все это было нереальным — даже это мертвое лицо, висящее над дорогой так видимо, так упорно и явственно — явственней, чем что бы то ни было, а впрочем, ничего другого не видели сейчас глаза Винцента, ничто другое не проникало в его сознание.

У изб вдруг поднялся говор, шум, но Винцент не слышал. Раздался шум на дороге, зазвучали многочисленные шаги. В деревне уже увидели воз, уже знали, что он означает, и бежали навстречу. Над всеми голосами взвился пронзительный, сверлящий крик Стасячихи:

— Антось! Антось! Антось!

Но и это в конце концов слилось все же воедино с каким-то стоном-рычанием, разразившимся вдруг и стоявшим в воздухе. Пронзительным, страшным, нестерпимым.

Винцент не слышал. Он неподвижно стоял на обочине, стеклянными глазами глядя в невидимую точку, повисшую между небом и уже обсыхающей от росы дорогой.

Очнулся он лишь, когда на дороге из Ржепак заклубилась пыль под колесами несущихся грузовиков и в деревне ударили в набат. Колокол бил мрачно, проникновенно, оглушительно. В деревне забурлило. Все высыпали на улицу. Слепая толпа сгрудилась плечом к плечу и в гробовом молчании глядела на дорогу. Здесь были все вчерашние участники похода — в изорванной одежде, с обвязанными тряпками головами — и остальные: старики, женщины, дети. Заунывный звук набата несся над росистыми лугами, над прикорнувшей у дороги деревней, над золотой от солнца рекой и калиновыми рощами, горящими кровавым заревом в лучах восходящего солнца.

Внезапное веление рвануло Винцента с места. Это было сильнее разума, сильнее сердца — какой-то стремительный вихрь, что подхватывает, несет, не дает опомниться, губит и помогает осуществить.

Его ноги вязли в песке, леденящий страх вздымал волосы. Один миг они все были перед ним — один миг сотни глаз смотрели ему в лицо. И вот он уже стоит среди них, плечом к плечу. Лицом к дороге, по которой все ближе клубится пыль.

Набат не умолкал. Мощно, величественно, грозно. Казалось, звуки его несутся далеко, за Калины, доносятся до Бжегов, до Мацькова, до всех остшеньских деревень — и дальше, до имений господ из Подолениц, Грабовки, Вилькова, звучит по всем прибужским землям — зеленым, золотым, лазурным землям нищеты и голода.


notes



Примечания





1


Морг — мера земли, около одной четверти га.




2


Парцелляция — государственная продажа крестьянам в рассрочку земельных участков — буржуазная «реформа».




3


Видный участник польского национально-освободительного движения начала XIX в.




4


Терциарка — монашествующая без пострижения, богомолка.