Гангутский бой Валерий Алексеевич Прохватилов Для младшего школьного возраста. Валерий Прохватилов ГАНГУТСКИЙ БОЙ (повесть) ПРОЛОГ Гангутский бой… Он произошёл ранним утром 27 июля 1714 года. Это была одна из трёх побед российского флота, в память о которых на синих матросских воротниках издавна прочерчены три белые полосы. Три победы — при Гангуте, при Чесме, при Синопе… Три победы, но гангутская победа — самая трудная из них и самая памятная. Потому что она была первой. Именно тогда наконец увидел весь мир: появились у Русского государства силы, с помощью которых стало оно способно защищать свои рубежи не только на суше, но и на море. «Всякой, кто едино войско сухопутное имеет, — одну руку имеет, а которой и флот имеет, — обе руки имеет…» — так писал в предисловии к Морскому уставу Пётр I. Он — под именем Петра Михайлова, в званиях от бомбардирского капитана до контр-адмирала, заслуженных последовательно в боях, — не однажды сам ходил на врага, под ядра и пули, впереди остальных судов. Приходилось в те годы Петру не только флот русский строить, опуская на воду фрегаты и шхерботы, галеры и скампавеи, но и азбуку морских сражений на короткой практике постигать. Почти двадцатилетие — с 1700 по 1721 год — молодая Россия вела изнурительную борьбу с воинственной Швецией — шла великая Северная война. В ходе этой войны надо было не только вернуть свои исконные земли, надо было России и на будущее обезопасить свои границы. Снова, как уже не раз бывало в истории, речь шла не только о независимости, но и о самой жизни Русского государства… 1. «С БЕРЕГАМИ БЫЛА РОССИЯ, НО БЕЗ МОРЕЙ…» вой древние владения приходилось России отстаивать в битвах не одно столетие кряду. Исконные русские земли возвращать, открывавшие прямой путь на Балтику: побережье Финского залива и невские берега. Новгородские и псковские рати не один раз вынуждены были в боях отступать под напором врага: побережье захватывали то польские, то шведские легионы, то ливонские рыцари. Особенно часто подвергались нападению прибрежные портовые города. Самые крупные из них — крепость Нарва и крепость Ревель (так в далёкие времена назывался Таллинн) — из рук в руки переходили неоднократно. Битвы за них были особенно жестокими. Это и понятно: кто владел портом-крепостью, тот владел и округой. В 1558 году, ещё при Иване Грозном, во времена Ливонской войны, Нарву освободил знатный воевода, близкий к царскому двору, Алёшка Басманов. Был он не только храбрый воин, но и опытный, полезный для России торговец: приглашал заморских купцов, выкатывал на причал бочки мёда. Лес, пушнину предлагал, разную ремённую упряжь, кожу, лён да пеньку. А в ответ приходили в Нарву доверху гружённые разными заморскими товарами иностранные корабли — датские, французские, шотландские, английские и голландские. Когда в 1581 году польский король Стефан Баторий древний Псков осадил, русские войска опять отошли и укреплённый торговый центр вновь был потерян: Нарву заняли шведы. Да и разве одну только Нарву мало было им этой крепости: потеснили они в боях русских воинов, земли все захватили — но заливу и по Неве. Флаги русские потоптали, укрепления передовые пожгли. Более чем на столетие воцарились шведы в этих местах… Так и пришла Россия великая под знамёна Петра — как корабль на рейде с потухшими парусами: с берегами была Россия, но без морей. Что же вообще представляла собой в то время, то есть до прихода к власти Петра, русская регулярная армия? Пусть расскажет нам об этом сохранившийся в архивах документ — памятная записка московского посла во Флоренции Василия Чемоданова. Мы находим в ней подробное описание вооружённых сил Русского допетровского государства. Этот документ без волнения читать очень трудно. Гак и кажется, что он невольно как бы переносит нас с вами в те далёкие времeна. «У нашего великого государя, — писал Чемоданов в записке, — против его государевых недругов, рать собирается многая и несчётная, а строения бывает разного: многие тысячи копейных рот устроены гусарским строем; другия многие тысячи, конныя, с огненным боем, рейтарским строем; многия же тысячи с большими мушкетами, драгунским строем; а иные многие тысячи солдатским строем. Над всеми ими поставлены начальные люди, генералы, полковники, подполковники, майоры, капитаны, поручики, прапорщики. Сила Низовая Казанская, Астраханская, Сибирская — тоже рать несметная; а вся она конная и бьётся лучным боем. Стрельцов в одной Москве, не считая городовых, 40 000: а бой у них солдатского строя. Казаки донские, терские, яицкие бьются огненным боем; а запорожские черкасы и огненным и лучным. Дворяне же государевых городов бьются разным обычаем: и лучным и огненным боем, кто как умеет. В государевом полку у стольников, стряпчих, дворян московских, жильцов — свой обычай: только у них и бою, что аргамаки резвы, да сабли востры; куда пи придут, никакие полки против них не стоят. То у нашего великого государя ратное строение». Что ж, как видим, царский посол Василий Чемоданов был настроен в оценке российского воинства очень и очень оптимистично. Так вот прямо и пишет: никакие полки, дескать, против наших не устоят… Но, однако, мы с вами сегодня не можем не отметить одного существенного просчёта посла: речь ведь в его записке идёт только о сухопутных силах — и ни одного нет слова о флоте. Кстати говоря, теоретики и военные историки тех далёких лет вообще считали, что боеспособность русских вооружённых сил была ничтожна и что русская армия была несравнимо хуже армий Западной Европы. Однако это не так. В западных армиях главную ударную силу представляли, к примеру, наёмники — приглашённые на службу выходцы из разных стран, защищавшие те или иные королевские знамёна только за деньги. Русская же армия и тогда уже считалась национальной. То есть защищали Россию коренные жители России. В этом уже было главное преимущество. Даже несмотря и на некоторую техническую отсталость. И однако ж наступило время, когда только сухопутные силы нe могли уже решать всех проблем. К началу XVIII столетия мало было уже государству Российскому для защиты своей лишь сухопутных войск. Тут, возможно, и задумался государь впервые над проблемой немалой, отражённой им позднее собственноручно в чеканной строке: «Всякой, кто едино войско сухопутное имеет, — одну руку имеет…». Нужно срочно было искать России выход к морям. Чтобы торговать. Чтобы развивать науки, ремёсла, корабельное дело. Чтобы к нуждам государства приспособить опыт развитых европейских стран. Нужно было воевать со Швецией, многочисленные и хорошо вооружённые армии которой считались непобедимыми. Воевать со страной, подчинившей себе огромные пространства вдоль всего Балтийского побережья, покорившей часть не только финских или польских, но и русских земель. Воевать с талантливым шведским воином, молодым королём Карлом XII, с «братом» Карлом, как немного насмешливо любил подчёркивать в разговорах и бумагах своих Пётр I, с королём, всю жизнь мечтавшим расширить и расширять свои владения безгранично. Воевать, понимая, что долгая Северная война годами остаётся для России страшной обузой, что война эта вызвана одной только суровой необходимостью: возвращать запятые врагом земли, отстаивать рубежи. «Какой тот великий герой, который воюет ради собственной только славы, а не для обороны Отечества!» — эти знаменательные слова Петра во многом раскрывают его позицию, его общее отношение к воине. Его цель была — защита рубежей, а не захват чужих земель. Это всё мы должны помнить, обращаясь сегодня взором к далёкому историческому прошлому страны. Долгая Северная война была вынужденной для России. Она приносила всем странам, втянутым в неё, многочисленные лишения. Понимая это, Пётр всегда искал с Карлом мира, чтобы избегнуть ненужных жертв. Даже перед знаменитой Полтавской битвой, ставшей для России переломной в войне на собственной территории, летом 1709 года, Пётр написал: «Жалею, что брат мой Карл, пролив много крови человеческой, льёт ныне и собственную свою кровь — для одной мечты быть властелином чужих царств. Но когда рассудительно не хочет владеть своим королевством, то может ли повелевать другими?.. Но при всём упорстве его, кровь его для меня драгоценна, и я желал бы мир иметь с живым Карлом. Я, право, не хочу, чтобы пуля солдат моих укоротила его жизнь». Фанатичный Карл XII, однако, от любых мирных переговоров отказывался наотрез. Он вновь и вновь собирал под свои знамёна наёмников, платил им огромные деньги, разоряя при этом не только чужие территории, по и собственную страну. Такова была расстановка сил к новому, 1714 году. 2. ВОЕННЫЙ СОВЕТ 1714 году подошла весна к Петербургу — ранняя, звонкая, торопливая. На деревьях лопались набухшие ночки, серебром чешуйчатым сверкали воды Невы. Лёд на Финском заливе вздулся и почернел. Вскоре ветер юго-восточный вскрыл и здесь ледяной покров, и под солнечными лучами многотонные глыбы кружились и яростно давили друг друга. К концу апреля русский галерный флот уже мог свободно передвигаться вдоль всего побережья. Зимняя военная кампания завершилась успешно. Шведы были дважды разбиты войсками Петра — на реке Пелкиной и у прибрежного города Вазы. А в конце февраля — новая важная пометка на карте военных действий: после битвы у деревни Лаппола прискакал к государю посыльный князя Голицына и сообщил о большой победе, в результате которой «шведский корпус генерала Армфельда в Финляндии полностью существование своё прекратил». Солдаты Голицына взяли много пленных, оружия, провианта и лошадей. Неостановимо, уверенно шли всю зиму вперёд русские войска, оттесняя противника, нанося ему удар за ударом. Ещё прошлой осенью был без боя взят город Або — старая прибрежная крепость, рядом с которой расположены были Аландские острова. Уже видели солдаты князя Голицына и скалистый берег одного из ближних островов, и дымки над неприятельскими кострами. А от островов Аландских путь теперь уже прямой мог открыться — в шведскую столицу, Стокгольм. Пятый год шёл со дня великой победы Петра над Карлом XII под Полтавой, в 1709 году. Сам Карл с малой горсткой верных своих людей до сих пор при дворе турецкого султана спасался. Планы строил, помощи военной просил. Но султан смотрел пока с прищуром, загадочно, явно не желая до поры что-либо конкретное обещать. Так и жил годами Карл XII при дворе, жил в почёте, как гость, но без прав, без армии, без казны. «Лучше уж турецкая земля, чем русский плен…» таковы были горькие и безутешные слова его, сказанные сразу после оглушительного разгрома под Полтавой и позорного бегства шведов за Днепр. Русская конница сбросила в тот день остатки войск Карла в тёмные, стремительные воды реки. Пётр послушал дозорных, видевших, как несли короля, потерявшего треуголку, в единственную лодку на берегу, уцелевшую после неожиданного налёта русского авангарда. Выслушал, усмехнулся. Молвил потом — тихо, задумчиво, будто бы итоги долгожданные подводя: — Брат мой Карл всё тщился быть Александром Македонским, но я не Дарий… И опять усмехнулся. Окружающим стало ясно, что планирует теперь государь не отдельные моменты, кампании и эпизоды войны, цель которых — покрыть русское оружие ещё большей славой, а всю войну в целом — до победных вершин. И однако же, до конца войны Северной было ещё далеко. На Балтийском море по-прежнему господствовал шведский флот. Шагом шла пока что Россия к победе над Карлом, по суше. По родной своей земле, обильно политой русской, шведской, немецкой, польской кровью. Почернела земля, оскудела, устала от битв. От пожаров, от топота конского, от свинцовых дождей. Городу Петербургу, заслонившему собой надёжно устье Невы, исполнилось уже одиннадцать лет, а война всё шла. И теряла земля работников, и рождала солдат… 3 мая 1714 года Пётр собрал военный совет. — Я к миру всегда был склонен, — говорил государь в самом начале короткого своего доклада, — по того неприятель и слышать не хочет. Посему в нашей воле: что Карл XII запутал упрямством, то распутывать будем умом. А буде и сие ныне не поможет, распутывать будем силою и оружием, доколе мир решит сам бог! На военном совете разбиралось в тот день срочное донесение князя Голицына, поступившее из Або. Князь не просто докладывал обстановку — он просил «зело[1 - Очень.] спешно доставить пороха, провианту, камзолов солдатских да башмаков». Финский берег залива — от Або и сюда, к востоку, до самого Гельсингфорса — разорён был долгой войной. Население голодало. Падал скот, невозделанные поля зарастали повсюду сорной травой. Война несла с собой эти беды, долгая, разорительная война. Надо было любой ценой русский корпус в Финляндии генерал-лейтенанта Голицына поддержать. — Что молчишь? — коротко спросил Пётр, обращаясь к графу Апраксину, бывшему архангельскому воеводе, ныне имевшему чин генерал-адмирала, тучному, неповоротливому человеку. Спросил и посмотрел в глаза — пристально, тяжело, ожидая немедленного обстоятельного ответа. Каждый из подчинённых — всегда — должен был оказаться немедленно готовым к любому вопросу государя, пусть даже и самому неожиданному. Пётр иных правил на военном совете не признавал. — Думаю, что не просто нам будет князю Голицыну доставить порох и провиант, — быстро отвечал, с какой-то явно не свойственной ему торопливостью, Фёдор Матвеевич Апраксин, вытирая лёгким батистовым платочком полную шею. В летнем дворце Петра комнаты все были жарко натоплены, хотя май уже шелестел за окнами первой сочной листвой. — Тщиться надо будет, поелику возможно, государь, но доставить не просто… — Почему так считаешь? — ещё более нахмурился Пётр, перекидывая из руки в руку тяжёлую, с позолоченной рукояткой трость и в который раз уже кося тёмным глазом в бумаги Голицына, лежащие перед ним на дубовой столешнице, выскобленной ножами до белизны. Граф Апраксин кашлянул осторожно и повлажневший платочек в левый рукав мундира незаметно запрятал. И потом только медленно, как бы в раздумье — ответствовал: — Зело ныне дороги лесные злы, как посыльные сообщают. И дождями прошедшими размыты изрядно… Верь, государь, мне — я и сам в краях тех часто бываю. Не одна пара башмаков по трясинам финским оставлена твоим покорным слугой. — Твоя правда! — перебил Апраксина Пётр. Знаю, что до сей поры более тебе на суше воевать доводилось, нежели на морях. Даром что адмирал… Но не быть более по сему! — заключил он резко и встал, уроним трость на пол. Вновь глаза его сверкнули затаённым быстрым огнем. Сразу встали все генералы, приглашённые на совет, встал и Апраксин. — Воля наша будет теперь такова, — сказал Пётр, вскинув голову и внимательно оглядывая всех присутствующих. Выло видно, что определённое решение им уже принято. — Пр и распутице нынешней, — отчеканивал слова Пётр, — в ростепель, в разливе обильном вод копной тягой обозы князю Голицыну посылать — провиант, а тем паче порох — негоже. Неприятель в местах удобных весьма легко сможет тайные засады нам учинить. — Он задумался на секунду, потом вновь вскинул голову: — Остаётся ныне одно: морем князю помощь направить… И не только ту помощь, о котором он просит нас в депеше своей, а и новый десант… Пётр говорил громко, уверенно, заражая всех, кто присутствовал на военном совете, своей энергией. Многим это показалось смелым и своевременным — перенос внезапный будущих военных действий на море. Ясно было, что в войне со шведами наметился решительный перелом. Перемены прежде всего касались, что вполне естественно, военных действий на Балтике. Пётр в докладе своём совету ещё раз, с достаточной твёрдостью и в голосе, и во взгляде, напомнил генералам о численном превосходстве шведского парусного флота над русским. Превосходство это по-прежнему было настолько значительным, что невозможно было с мим не считаться. Тридцать мощных линейных кораблей шведского королевского флота в полной боевом готовности в ту весну стояли под парусами. Быстроходные фрегаты, бомбардирские суда, бригантины рассекали беспрерывно морскую гладь, останавливали, захватывали или поворачивали вспять любые иностранные торговые корабли, в трюмах которых имелись товары, предназначенные для торговли с Россией. Шведский флот был закалённым и опытным. О сражении с ним в открытом морском бою нельзя было и подумать в то время. Оставалось теперь, как и прежде не раз бывало, одно: не числом воевать, а уменьем… Хитростью и смекалкой военной изнурять врага там, где пока ещё оружием нельзя было взять над ним верх… После военного совета Пётр остался один. Долго сидел над картон — хмурый, погружённый в раздумья. Перья грыз, торопливо цифры чертил на шершавом листе бумаги. Что могли мы противопоставить в сложной сей ситуации сильному и хорошо обученному шведскому флоту?.. Главными союзниками России против Карла на море были Данни и Голландия… Данию союзную не однажды уведомляли о трудностях многолетней войны. Помощи, правда, не просили впрямую ни разу, по и о тяжестях галерного перехода на Аландские острова без прикрытия сильного парусного флота представление делали. Отмолчался в такое трудное для России время брат наш, король датский, — не дал кораблей… Но и в том хотя польза есть теперь несомненная, что придётся шведам свой флот по необходимости надвое разделить: половину почти линейных кораблей да фрегатов отправить к союзному с нами датскому берегу. В этой ситуации неприятной шведам явно выбора нет — хочешь не хочешь, а посылай: на два фронта воюет ведь Карл… Пётр в тот вечер не просто цифры на бумаге чертил: он считал свои корабли. Разграничил листок вертикальной чертой, слева парусному флоту исчисление произвёл, справа — галерному. Больших парусных линейных кораблей было одиннадцать, пять прикуплено за границей, два построено недавно на архангельских верфях. Итого восемнадцать — от семидесяти четырех до сорока двух пушек на каждом… Да фрегатов восемь, да лёгких парусных кораблей для разведочной и посыльной службы, называемых шнявами, четыре… На фрегатах — по тридцать две пушки, на шнявах — по восемнадцать… А всего выходило орудий на флоте тысяча шестьдесят. Плохо было одно: многие линейные корабли были ветхи, срочно нуждались в переоснащении и неотложном ремонте. Да и мало было на них опытных экипажей, сложную морскую науку постигших. Так что, видит бог, парусному флоту русскому до шведского далеко… Но зато на правой стороне листа цифры множились под лёгким пером преизрядно и скоро. Более ста галер и малых галер — скампавей — удалось при самом беглом подсчёте в список сей занести. И хотя одна только пушка всего на носу у каждой галеры имелась, но, однако, и то преимущество забывать не следовало, что галера, по сравнению с флотом линейным, кроме паруса треугольного, ещё и двадцать пар вёсел имела. Потому и ходить могла в любую погоду — и при ветре, и в штиль. А на мелких местах да у берега каменистого, в шхерах, что галере, что скампавее вообще цены нет. Где фрегат не пройдёт — из-за полного отсутствия ветра или из-за множества острых подводных камней, какими богата балтийская прибрежная полоса, — там галера перед ним, словно мышь перед спящим котом, возле самого носа проскочит. Очень это судно удобное и полезное ныне… Пётр задумался ещё пуще, и рука сама принялась чертить что-то под колонками цифр. Лёгкий корпус галеры полетел вдруг стремительно у самой кромки листа. Парус холщовый на единственной мачте приспущен, но вёсла напряжены. Носовая пушка гремит, и штыки примкнуты у готовых к бою солдат… Нет, не зря придавал он такое значение лёгкому галерному флоту — ныне поистине час его настаёт! А рука сама уже рисовала теперь рядом с галерой малую деревянную лодку — ботик английский, найденный когда-то Петром в старом дедовском чулане, в селе Измайлове. Сколько воспоминаний было связано с ним, отроческих, настолько теперь далёких… Прежде ботика найдена ещё тогда была астролябия — среди разного хлама, тряпья какого-то, в паутине, в чуланном углу. Долго находке дивился, пытаясь назначение её разгадать. Сыскан вскоре был один голландец, именем Франц, прозванием Тиммерман, умеющий с той астролябией обращаться. Объяснил Петру Тиммерман, что угломерный этот прибор позволяет высоту солнца и любого другого светила измерить. Вот и выходило, что с астролябии потёртой, старинной, с ботика малого, мышами изгрызенного, начинался флот русский… «Надо будет в час добрый записку о начале кораблестроения в России составить — для читателей доброхотных», — подумал Пётр и потянулся за новым листком. Приближённые прекрасно знали характер своего государя, знали, что одновременно он может заниматься множеством самых разных дел. 14 корабль строить, и астрономию изучать… Вот и сейчас — подумал о «Записке» и не стал откладывать про запас, а мигом набросал, на бумагу занёс сей случай — про астролябию. Потом продолжал — без помарок и перечёркивапий: «…тако сей Франц, чрез сей случай, стал при дворе бывать беспрестанно и в компаниях с нами. Несколько же времени спустя случилось нам быть в Измайлове на льняном дворе. Там, гуляя по амбарам, где лежали остатки вещей дому деда Никиты Ивановича Романова, между которыми увидел я суди о иностранное, спросил вышеречённого Франца: что за судно? Он сказал, что то — бот английский. Я спросил: где его употребляют? Он сказал, что при кораблях для езды и возки. Я паки[2 - Снова, опять.] спросил: какое преимущество имеет сей бот пред нашими судами (понеже видел его образом и крепостью лучше наших)? Он мне сказал, что он ходит на парусах — не только что по ветру, но и против ветру, которое слово меня в великое удивление привело и якобы неимоверно. Потом я его паки спросил: есть ли такой человек, который бы его починил и сей ход показал? Он сказал. что есть. То я с великою радостию сие услыша, велел его сыскать. И вышеречённый Франц сыскал голландца Карштен Бранта, который призван был при отце моём в компании морских людей, для делания морских судов на Каспийском море; который оный бот починил и сделал машт и парусы, и на Яузе при мне лавировал, что мне паче удивительно и зело любо стало. Потом, когда сам я часто то употреблял с мим, и бот не всегда хорошо ворочался, но более упирался в берега, я спросил: для чего так? Он сказал, что вода узка. Того для я стал проведывать, где более воды; то мне объявили Переславское озеро (яко наибольшее), куды я, под образом обещания в Троицкий монастырь, у матери выпросился. И тако вышеречённый Карштен Брант, кроме бота, сделал два малые фрегаты, да три яхты, на которых его величество несколько лет охоту свою исполнял. Но потом и то показалось мало: и изволил ездить на Кубёнское озеро, там пространство большое, но ради мелкости неугодное. Того ради уже положил я своё намерение видеть воду охоте своей равную — то есть прямое море…». Тут перо, прорвав бумагу, застопорилось. Пётр поморщился, пробовал взять другое — не стал. Мысли опять вернулись в сегодняшний день, ибо начатое много лет назад каторжное дело войны завершения своего требовало — безотлагательно и сурово. Пётр поднялся, вышел из-за стола, в колоколец медный, прибитый возле входных дверей, дважды громко позвякал: несмотря на поздний час, вновь графа Апраксина позвать приказал. Утром следующего дня войскам был приготовлен приказ. Галерному флоту предписывалось пройти вдоль берега, в шхерах, от Кроншлота[3 - Так до 1721 года назывался Кронштадт.] до Гельсингфорса и далее до Або. Русскому корпусу в Финляндии князя Голицына обеспечивалась бы, таким образом, необходимая помощь. Предусматривалась также возможность высадки десанта на форпост Швеции — Аландские острова. В случае удачи военные действия впервые за четырнадцать лет могли перейти на шведскую территорию. Парусному флоту приказано было флот галерный сопровождать «до входа оного в шхеры». После чего парусный флот должен был пересечь залив и стать на якоря в Ревеле — для охраны берегов от возможного рейда неприятельских кораблей. Мимо Ревеля к Кроншлоту и Петербургу не должно было пройти незамеченным ни одно из шведских судов. Командующим русским галерным флотом был назначен генерал-адмирал граф Фёдор Матвеевич Апраксин. Парусный флот становился под флаг старшего по чину контр-адмирала Петра Михайлова. 3. НА ТОЙ СТОРОНЕ тро 19 мая 1714 года было в Стокгольме пасмурным и угрюмым. Узкие кривые улицы, казалось, удерживали туман, подавая восходящему солнцу возможности растопить, развеять его. Пасмурным было в то утро и настроение у генерал-адмирала Ватранга, в третий раз уже пытавшегося добиться за последние две педели от членов своего военного совета былого единодушия. Вкруг стола сидели испытанные соратники, опытные воипы-флотоводцы. Среди них — шаутбенахт Эреншельд, задумчивый, молчаливый человек с резкими чертами обветренного лица. Рядом с ним — адмирал Лиллье, вечно готовый к действию, порывистый, беспокойный. Им Ватранг доверял обычно, как самому себе, но и в их коротких репликах не видел сегодня единства цели. Выслушали текст депеши, полученной из Константинополя от Карла XII. От великого Карла-завоевателя, иод йогой которого стонала половина Европы. Король приказывал беречь силы для решительного сражения. строить новые корабли, обучать людей. «Наш ли это король?» — думал с тревогой старый адмирал, слушая текст депеши и поражаясь безмерно какой-то странной расплывчатости и размытости её содержания. Этакую-то фразу и любая кухарка, к грамоте способная, может миру явить. Из чего строить? На какие средства? Кого обучать?.. Скоро земледельцев не останется в Швеции — все пойдут под ружьё! Может, и впрямь подменили нам там, в далёком Константинополе, короля? Или, может, слишком сладки звуки несен наложниц султана? Кто знает?.. Главное, на чём постоянно настаивал Карл, — никакого мира с Россией! Никаких переговоров — только война! В этом он был последователен, неотступен и твёрд. То есть военные действия необходимо было продол жать — даже вопреки всякой логике. Несмотря на полосу тяжелейших испытаний, в которую вступила страна… Нет, открыто никто не смел высказать недовольство внешней политикой Карла. Слишком ещё силён был в армии авторитет короля, слишком велика его воля. Но во взглядах старых своих товарищей, в репликах неохотных, оброненных как бы вскользь, даже, можно сказать, во вздохах видел старый Ватранг осуждение короля. В лучшем случае — сильное сомнение в правильности его поступков и указаний. Шутка ли сказать — пятый год живёт Карл в отрыве от родины! Крови её не видит, пульса её не чувствует, не улавливает прерывистого дыхания. Тяжко дышит все эти годы Швеция, тяжело. Смолкли песни и музыка, смех не слышен, и не видно улыбающегося лица. Разоряются, нищают деревни с каждым новым поколением работников, уходящим на бойню. Затихают города, заколачиваются ставни в домах, закрываются целые ремесленные провинции — нет торговли, нет доходов, нет под кровом уюта. Даже армия наёмников перестала оправдывать себя — это тоже сознавать горько, но приходится сознавать. Это факт, и уйти от него нельзя. Жалованье солдатам многих полков не выплачивается второй год. Ропот слышен в полках, и уже докладывают командиры о появлении перебежчиков, дезертиров. Интересно, куда же смотрит сенат — высший орган правительства в отсутствие короля? Было ведь решение — ещё месяца три назад — собрать государственные чины, то есть представителей всех сословий, и поставить перед ними вопрос о заключении мира и о выборе регента государства. Снова посылали с этим вестника к королю. Но король-то молчит!.. Или явно отмахнуться от дел старается ничего не значащими депешами. «Обучать людей…» «Решительное сражение…» «Беречь силы…» «Что же нас ожидает? — думал старый Ватранг. — В ситуации этой вся надежда остаётся только на флот. Королевский флот — нот опора государства сегодня… Вот те плечи, которые подставит под все горести и лишения всё ещё великая Швеция! Да, наш доблестный флот!..» Эта мысль Ватранга о флоте, кажется, наконец-то объединила всех, кто присутствовал в этот день на военном совете. Посыпались предложения. Шаутбенахт Эреншельд позволил себе напомнить о русской эскадре, что пыталась год назад прорваться к Аландским островам. Год прошёл, опыта стало больше у русских. Где гарантии, что не попытаются они снова вылазку свою предерзкую повторить? Все склонились над картой. Загудели голоса. Обсуждались сроки, маршруты, места установки дозоров, засад. Чаще других упоминалось на совете одно название — полуостров Гангут. К концу мая шведский королевский флот был приведён в полную боевую готовность. 4. РУССКИЙ ФЛОТ ИДЕТ НА АБО тот же день, когда в Стокгольме заседал военный совет, 19 мая 1714 года, оба русских флота — галерный и парусный — вышли из Кроншлота и взяли курс на запад. Было раннее утро, и среди тех, кто оставался на берегу, почти не оказалось гражданского люда. Всюду зеленели мундиры: в дальнюю дорогу солдаты провожали солдат. Многие махали с пристани треуголками, войлочными шляпами, по не слышно было ни криков прощальных, ни обычного в таких случаях торжественного «ура». Торжества все были волею царя прерваны ещё там, в Петербурге, и приостановлены — до возвращения, до победы. Всего один только раз ударила сигнальная пушка и смолкла. Гром её над водой прокатился низко и тут же затих. И с моря отвечала Кроншлоту строгая, деловая, невозмутимая тишина, изредка прерываемая лишь криками загребных: «И-и р-раз! И-и р-раз!» Вёсла в такт поднимались и дружно входили в тёмную студёную воду. Ровный рокот косых расходящихся волн, равномерное покачивание многих сотен людей, сидящих на вёслах, да гортанные крики чаек, тоже, как и люди, очень рано начавших сегодня хлопотливый свой будничный день… Русская флотилия взяла курс на Гельсингфорс. Шестьдесят семь галер и тридцать две скампавси! Девяносто девять небольших, но очень подвижных и хорошо оснащённых судов… Они шли в кильватерном строю — строго друг за другом, гуськом. Каждое последующее судно должно было точно копировать маршрут предыдущего. Так распорядился генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин, чтобы к моменту захода в шхеры на северном берегу залива не было у командиров галер растерянности и неясности в выборе курса, чтобы ни одна галера не села на мель, чтобы ни одна из них просмолённое днище не распорола об острый гранитный подводный камень. А на самых первых галерах — для прокладки маршрута — опытные лоцманы специально посажены были. Из тех, кто плавал в этих краях уже не однажды. Настоящий лоцман и край берега, и дно моря, как ладонь свою собственную, обязан был знать. Видеть сквозь воду, сквозь землю и сквозь туман. Ибо дело ему доверено, участвуют в котором не десятки людей, не сотни, а тысячи… Да, десант, идущий сейчас на Гельсингфорс и Або для соединения и совместных действий с корпусом князя Голицына, вместе с членами экипажей девяноста девяти скампавей и галер, насчитывал на сегодня в своих рядах без малого 16 000 человек. Целая армия шла на шведа в этот обычный, ничем особо не примечательный майский день. Шла не посуху, а по отвоёванным водам Балтики, закрепиться в которых только ещё предстояло Русскому государству — путём новых человеческих жертв, путём новых битв и сражений. Русский флот шёл на запад… Парусный — под командованием Петра — тем же галсом шёл, но левее галерного флота, по глуби. То есть шёл «мористее», как принято говорить. Паруса плескались, сверкая в утреннем ровном свете, развевался неспешный флаг на флагманском корабле, долго ещё различимый с уходящей кроншлотской пристани флаг. Личный флаг контр-адмирала Петра Михайлова. На него ровнялась, разворачиваясь по фронту, русская эскадра, призванная судьбою долг свой исполнить воинский — с честью и до конца. Лица солдат были мужественны и суровы. Многие из них понимали, что видят свою землю в последний раз… Подойдя к Берёзовым островам, флоты разделились. Флот Апраксина пошёл в шхеры, а парусный, отсалютовав залпом флагмана из семидесяти орудий, взял курс на Ревель. 5. В ШХЕРАХ рибалтийские шхеры… Пока флот Апраксина шёл до них но чистой воде, многим, кто на вёслах сидел, плавание в шхерах представлялось гораздо более простым и спокойным, чем оказалось на самом деле. Берег был почти рядом — то пологий, поросший сосновым лесом, берёзой, ольхой, то высокий, обрывистый и неприступно скалистый. Ка ночлег всякий раз останавливаться старались у финских поселений, хуторков, деревенек, деревянными постройками своими подходивших зачастую к самой воде. Крепкие выносливые дома в ту весну казались уснувшими, неживыми. Капитан-командор Змаевич и генерал Вейде каждые двое суток сменяли друг друга на авангардных галерах. Пуще всего святого они наказывали солдатам своим никому из мирных жителей неудобства никакого не причинять. «Честь солдатская должна быть превыше любых соблазнов» — так говорилось. Правда, об этом и раньше, ещё до выхода флотов из Кроншлота, был зачитан войскам высочайший указ, в котором среди прочего особо подчёркивалось, что никто из «десантных людей, а также из экипажных» права не имеет обидеть «ни малого человека, ни великого, ни даже бабу какую». Так же строго предписывалось «ни скот домашний, ни птицу, хотя бы и малую, со двора не сводить…». Так что и без напоминаний со стороны отцов командиров помнили прекрасно служивые люди об этом. Помнили и исполняли, как одну из заповедей святых. И вовсе, кстати, не потому, что в конце указа веские слова стояли особо: «А паки сия обида всё же случится, виновному биту быть кнутом — для примерного осознания зловредности сего действа». Совсем не поэтому. Просто русский солдат, даже когда пояс ему приходилось затягивать туже, не приучен был мирное население притеснять. А тем более тут, когда встречались то и дело на побережье разорённые войной хутора… Выходили солдаты на берег, выпрыгивали через низкий галерный борт. Удивлялись немало, что уже начало июня, а в шхерном этом районе лёд всё ещё синеет местами вдоль побережья. Так, гляди, и сверкает на солнце, так и блестит! Это в июне-то!.. Люди бывалые объясняли: потому так, что мелко здесь и а больших пространствах и вода зимой до дна промерзает. Да и линия берега сама так извилиста, прихотлива — сотни тут заливчиков, бухточек и лагун: есть за что уцепиться льду крепко, хоть и золотистый июнь приспел. Да и глыбы торчат гранитные из воды там и тут — словно кто специально их разбросал. Словно для того они тут и стоят, чтобы к берегу не всякому кораблю пристать возможность была. Тут не то что большому линейному кораблю или, скажем, фрегату не подойти, тут и меньшим-то — хоть корвету, хоть бригу, хоть клиперу — дорога закрыта. Ну а кроме торчащих глыб, островки небольшие, тоже гранитные, мхом да кустарником частым поросшие, — те десятками разбросаны беспорядочно по желтовато-свинцовой воде. Так что и галере, и скампавее тоже иной раз волчком крутиться приходится, чтобы правильным маршрут угадать. И к тому же льдины, что от берега, чуть подтаяв, оторвались, тоже бьются тут друг о друга, ходят малыми кругами неспешно, словно ждут, пока июнь лучами солнечными прямыми их порастопит, если не найдут в круговерти этой прохода сами — к большой воде. Словом, дорогу в шхерах сладкой не назовёшь. Тут она извилиста и замысловата, как тропинка в лесу. …Иван Рябов, солдат, невысокий, но кряжистый, крепкий, лет сорока, тоже выходил на остановках на берег, как все. Землю пробовал — твёрдую, сопливую — башмаком, после шляпу снимал, крестился размашисто на малую церквуху чужую, торчащую верстах в трёх на невысоком пригорке. Округу всю осматривал постепенно, успевая схватить взглядом пытливым ровные ряды сосен, годных хоть сейчас и на мачту корабельную для фрегата — только ветви обрубить да окорить топором, — и на постройку крепкой крестьянской избы… Потом думать начинал привычно, что избы, мол, немного опосля начнём ещё строить, а сейчас зело требуется пока что шведа разбить и развеять. Ежели, конечно, к постоянному миру государю российскому, Петру Алексеевичу, склонить его переговорами не удастся. Потом снова смотрел, видел скудную каменистую землю под мохом, чуть подале — поле непаханое, хотя на дворе июнь, и шумно вздыхал..! Подходил с товарищами своими к одному из крепких, рубленных умело домов, любопытствовал, как строятся местные незнакомые люди, как кладут баньку и обустраивают подворье. Жителей, однако, никого видно не было. Всё на хуторе том стояло брошенным и пустынным, зарастало обильно крапивой жгучей и размашистым лопухом. Но служивого человека теперь это уже, пожалуй, даже не удивляло: прогнала давно, видать, отсюда война людей, далеко, вглубь куда-то — за долы и густые леса. Всех сняла с места, о ком, как Рябов крепко запомнил, ещё прежде в высочайшем указе том говорилось — «и малого человека, и великого, и даже бабу какую»… И вчера на хуторе, на стоянке, тоже было мало народу, а сегодня уж и вовсе никого — пустота… Размышляя невесело про царёв тот высочайший указ, что вот — надо же, гляди, — не к кому его порой применять, Рябов памятью своей осторожной вдруг опять туда, в Кроншлот, перенёсся. Вообще-то не любил он без дела прошлое своё ворошить: слишком часто оно горьким, прошлое-то, оказывалось. Но тут — вспомнил… Перекличка шла последняя перед посадкою на галеры. Все хозяйство опять же — в сотый раз уже, поди, — проверялось: что ещё не погружено, не увязано с ночи, не забыто ли чего на пристани — из вооружения, провианта… Потом замерли вдруг войска и дыхание многих тысяч людей, кажется, уж совсем прекратилось: государь шёл вдоль фронта. На правом фланге стоял гвардейский Семёновский полк, за ним — гвардейский Преображенский, после тот, в котором Рябов служил, Ингерманландский. Возле первых двух полков Пётр часто останавливался: многих солдат здесь он знал лично, по именам. Более двадцати лет назад, мальчишками деревенскими, вместе они с будущим царём службу свою начинали — в его «потешных» войсках. С детских игр начинали изучение военного дела. с деревянных ружей и шпаг. Скольких солдат уж и нет теперь — в сражениях полегли бесконечных, головы за Россию сложили, за неприступность её исконных границ… Около Ингерманландского полка Пётр остановился один только раз. Но, остановившись, стал подробней вдруг всматриваться в лица первой шеренги… Потом сделал скорый шаг к Рябову. Спросил быстро, чуть нахмурив густые чёрные брови, и с интересом: — Откуда, солдат, мне так знакомо лицо твоё? — По Архангельску, знамо, государь великий! — выдохнул разом Иван и опять застыл, не моргая и стараясь прогнать от горла предательски подкативший комок. — По Архангельску, ишь ты! Постой — как фамилия? — Рябов. — Точно! Рад тебя видеть… Но как же?.. Тут-то как? Точно! Я же мнится, тебя от всех повинностей, тако же и от всех налогов освободил… Почему же ты здесь? — От повинности, государь, служить верно Отечеству своему меня и сам господь бог не может освободить, — тихо, но с достоинством ответствовал Рябов. — Я от первого корабля с Архангельской верфи следом за тобою иду. — Ну! — ахнул радостно Пётр. — А не ранен? — Почему же не ранен? На реке Пелкиной немного задет… Да чуток под Полтавой… — Так ты, брат, и под Полтавою был? — Был, а как же! Пётр смотрел удивлённо на Рябова, положив ему обе руки на плечи. Потом обпил, сильно наклонившись к солдату, и трижды расцеловал. Отойдя затем к середине строя, крикнул громко, чтобы слышал весь полк: — Воины! Вот с которого человека примеру много берите! и перстом указал на Рябова. Сей солдат стоит среди вас. жизнью своей доказавший: кто к знамени российскому присягал единожды, у оного и до смерти стоять должен! Крикнул и скорым шагом дальше пошёл, высоко неся голову и глядя на ряды солдат с гордостью и заметным волнением. Но так крикнул, что сердце каждого солдата дрогнуло в ответ и даже будто забилось чуть чаще. Словно дрожь прошла по рядам, и тут же снова выровнялись ряды… Рябов и те, кто рядом стояли, успели, правда, ещё услышать слова, сказанные Петром кому-то из свиты: — Нет, теперь я премного уверен, что с такими вот молодцами брату нашему Карлу и на море не совладать! Рябов вспомнил всё это сейчас и даже усмехнулся слегка. Вспомнилось теперь вдруг средь прочего и то, как сердце в пятки ушло, когда государь великий именно возле него, возле Рябова Ивана, остановиться изволил. Испугался тогда изрядно, сам не зная чего. В стольких был сражениях и боях — страху сроду не ведал, а тут… Он опять усмехнулся. По всему выходило, что на поле бранном, под картечью, под пулями, храбрым быть много легче, чем вот так — с государем недоступным, с глазу на глаз… На одной из первых стоянок, это когда уже шхерами шли, у костра, где Рябов и товарищи его, отужинав, ко сну отходить собирались, появился внезапно капитан их полка Бакеев. Подошёл, потыкал веткой в огонь. Ночь в июне была светлая здесь, не долгая, но огонь — для просушки вещей, для варки чего — всё одно допоздна держали. Кипяток в котле бормотал порой до нового дня. Объявил Бакеев солдатам, что теперь, выйдя в море, числятся они уже по арматурному списку не к пехотным полкам приписанными, а к морским дивизиям, образующим ныне армейский флот. Не матросы ещё они. по уже и не просто солдаты, а как бы пехота морская — так было приказано понимать. Солдаты слушали и кивали головами согласно, после сытной гречневой каши баловали помаленьку нутро крутым кипяточком, макая в него крепкие душистые сухари. Тут Бакеев, вроде случайно, и Рябова разглядел… Слово за слово, как да что, потекла постепенно беседа у них, к которой прислушивались многие из рядом сидящих с нескрываемым любопытством. Очень интересовался, как выяснилось, Бакеев, где это и когда, со стати какой у Рябова тесная такая дружба с государём произошла. Вроде бы и неприметный с виду солдат, как все: и в морозы со всеми мёрз, и болота, и речки ледяные форсировал, и гранит не лучше других киркою дробил при строительстве укреплений… Делал то есть всё, что делали и другие. Но вот поди ж ты — подходит давеча к нему попросту государь великий и лобызает трижды, при всех… В чём причина тут, расскажи, мол. — Э-эх, ваше благородие, — шумно вздыхает Рябов. — Жизнь пережитую рази расскажешь?.. Рассказать, так это ж её, бродяжью, опять как бы заново прожить надоть. А где ж тут? На войне оно каждый божий день новую жизнь приходится начинать. А которая сзади… да бог с ней! Но уж тут и другие солдаты с интересом видимым вкруг костра кружком разобрались: расскажи да расскажи, дескать, Рябов, чего уж там — потешь солдатскую душу. — Ну, да ладно, — говорит вдруг Рябов, будто решившись, и даже бьёт себя по колену широченной ладонью. — Только выдумки какой не будет в рассказе моём, это сразу предупреждаю. Я ведь со шведом, почитан, треть жизни своей воюю… Он подумал с минуту, словно прикинул что-то, поглядев на огонь, затем продолжал: — Да, всё точно. Это мне теперь сорок два, а в тот год только-только двадцать девять исполнилось. Грамотен был немного, разную цифирь понимал. Плотницкой работой в городе Архангельске промышлял, при верфях Соломбальских. Был в те годы там уже «Апостол Павел» на воду спущен. Не большой особо, а двадцати четырёх пушчонках фрегат… А уж в том вот году, как тот случай со мною произошёл, в семисот первом то есть, в точности такой же июнь стоял над землёй и такая же точно светлая ночь была в тех краях, только туманней. Даже не мочь уже, верней, а раннее утро. И хотя тринадцать уж минуло лет, не поверите, братцы: вот закрою сейчас глаза — и как будто заново всё опять вижу. Будто всё это вчера со мной было… Кто-то подложил в костёр ещё веток. Загудел слегка, забегал огонь. Блики светлые с новой силой отразились в глазах. Лица были строго напряжены. Рябов словно занавесочку какую поднял над прошлым, всех туда передвинул… 6. ПОДВИГ ИВАНА РЯБОВА том году точно таком же июнь стоял над землёй и такая же светлая мочь была, только туманней. Даже не ночь уже, мерное, а раннее утро. Мирно спала округа. На востоке начинал уже алеть край неба. Тихо было — ни птичьего пенья, ни ветерка. В этот ранний, утренний час по реке Двине вдоль берега шла медленно плоскодонка. Два человека, сидящие в ней, не перекликались, не разговаривали почти. Каждый занят был своим делом: Рябов грёб, а напарник его, Борисов, перевесившись тяжёлым телом через корму, распускал потихоньку сеть. Нос лодчонки был сильно задран, Рябову было трудно грести, но большого хода, пока сеть шла, не требовалось. Надо было только заводь неглубокую перекрыть, закрепить второй конец сети, место понадёжней запомнить, да и собираться домой. До ушицы охочий, Рябов заранее уже с удовольствием предвкушал, как они с товарищем проспят где-нибудь в сторонке три-четыре часа, до первого петуха, покряхтят для виду, прогоняя скорей зевоту и воскресную тяжёлую лень, и потом вновь вернутся сюда — жирные лепёшки лещей из сети выпутывать, собирать улов. Вот такая, значит, у них в ту ночь рыбалка была… «Мы с тобой на Двинку ходим, как баба на огород», — смеялся иной раз Рябов, на вёслах сидя, пока верный товарищ его, Борисов, разве только что не мурлыча от восторга и от усердия, одного на другим кидал золотистых тугих лещей в объёмистую корзину, сплетённую из ивовых прутьев. — Вот и всё, — сказал наконец Норисов, закрепляя осторожно верёвку на вбитом ещё с вечера шестике, торчащем из воды всего на вершок. — Всё! И он обернулся. И тут же Рябов увидел, как брови напарника поползли изумлённо вверх. — Глянь-кось! Что это? Рябов резко обернулся через плечо и едва не выронил вёсла: из тумана деловито летела к ним шлюпка, полная вооружённых каких-то людей. Плавно шла и бесшумно, как тень ястреба в полдень над поляной морошки… Через три секунды шлюпка рядом была, и в борт лодки перепуганных рыбаков разом вцепилось уверенно несколько дюжих рук. Хрустнуло и негромко переломилось левое рябовское весло. Мигом с кормы привстали двое в синих мундирах: беспорядочные удары в днище лодки штыками, и плоскодонка быстро стала наполняться водой. Рябова и Борисова грубо втащили в шлюпку. Оба они вдруг поняли сразу, форму чужую вблизи увидев, что перед ними — шведский десант. Вот она тебе и рыбалка!.. Через полчаса на палубе галиота рыбаков уже допрашивал с пристрастием офицер. Кто такие? Откуда? Отвечал Димитрий Борисов. Глуховато, не торопясь. Юркий низенький переводчик заглядывал ему в рот, каждое слово вмиг старался схватить, прямо с кончика языка. Так и вился вокруг, как назойливый нудный шмель. Тут через какое-то время не выдержал Рябов. Вы-то, мол, сами кто будете и откель?.. И что надо в водах наших архангельских, на не заявленных кораблях? Страшный удар в лицо был немедленным ответом ему. Да ещё слова замахнулись прикладами двое, но пока не ударили. Рябов вытер кровь рукавом рубахи, зло сплюнул и приготовился помирать. Не таким, правда раньше представлялся ему собственный смертный час. Офицер что-то вновь загудел, гортанно залопотал, взад-вперед стал прохаживаться перед пленниками, руки за спину заложив. Потом стал против Рябова, ткнул его в грудь пальцем брезгливо, снова что-то спросил. — Вас обоих одно спасёт, — сказал переводчик. — Если корабли сумеете к Архангельску провести. — Так бы и говорили, — поспешно воскликнул Рябов, словно боясь, что Димитрий с ответом опередит его. Ведь Борисов пришлый был, из сезонников временных, ярославский, а сам Рябов в этих краях родился, рыбачил всю жизнь и уж что другое, а местность и фарватер Двины от устья как свои пять собственных пальцев знал. Так что сейчас Борисов его с ответом упредить не успел. А Борисов, действительно услыхав такие неожиданные рябовские слова, и вправду хотел было локтем в бок товарища своего толкануть или сказать даже — что ж ты делаешь, мол?.. Но Рябов тут повернулся и так ему в глаза посмотрел, что Димитрий и язык прикусил. — Корабли провести к Архангельску — дорого стоить будет, — веско сказал затем Рябов и даже ногу одну отставил. Приободрился, стало быть. Но швед, когда фразу ему переводчик поспешно не ретолмачи л. снова к носу Ивана кулак волосатый сунул. Видел, мол? — Жизнь вам будет наградой, если корабли проведёте… Коротко так сказал оп и веско. И пошагал вдоль палубы на тонких журавлиных своих ногах, даже не оглянувшись. А Ивана с Димитрием в палубной надстройке запереть пока приказал… В полутьме очутившись, стали Рябов с Борисовым скорый совет держать. Сколько же кораблей всего могло шведских с моря прийти и что делать теперь? — А я было уже о тебе думать начал грешно. Прости, брат, — сказал Димитрий, потупившись, и тяжко за мол к. Что тут можно было придумать? — Ладно, — сказал Рябов, — бывает… Главное, чтобы не разлучили нас… Одному-то помирать как-то, знаешь ли, не того… У меня это на людях получается справней. — У меня ещё тоже… коза не доена дома, — в топ ему отозвался Борисов. — Так что помирать погодим! Не сегодня!.. — И он усмехнулся. После паузы продолжал: — Вот что думаю… Как нас выведут на свет из этой клетухи, мнится мне, надо в воду скорее прыгать да к крепости подаваться. Лично я саженей на двадцать смогу уйти под водой. — Ну и что? И я тоже… А как вынырнем, всё одно из ружей достанут. Мы же будем — как на ладошке… И пальбы ружейной в крепости отсель не услышат — больно уж далеко… Нет, тут другое потребно. И они наклонились ближе друг к другу. Через час, когда совсем рассвело, их снова вытолкали на палубу. Обращались грубо, бесцеремонно, не как с лоцманами — как с пленниками. Но что уж тут сделаешь? Терпеть приходилось… Когда рассеялся над неширокой Двинской губою последний туман, Рябов поглядел за корму и ахнул и товарищу тотчас молча кивнул: гляди, мол… За мыском стояли на рейде ещё пять шведских парусных кораблей: три галиота, две шнявы. И у каждого судна пушки грозно торчали из портиков, с обоих бортов. Но, однако, не пушки сейчас двух пленников в тягостное уныние повергли и не количество кораблей. Дело было хуже гораздо: в это утро на мачтах всех шести неприятельских шведских парусников были подняты дружественные России голландские флаги! Тут уж Рябов и богу, и чёрту сразу поклялся, что задуманное с Борисовым дело до конца доведет. Пусть хоть даже и вправду жизнь теперь придётся отдать… В устье Малой Двины вошли три корабля — два галиота и шнява. Остальные ждали на рейде. Рябова и Борисова не разлучили. Под охраной шести довольно рослых и угрюмых солдат стояли они на палубе флагманского галиота и командовали рулевому, какой держать курс. Слева по ходу судна виден был мыс. обильно поросший лесом. Предстояло обогнуть его. Дальше, до самого Архангельска, шел прямой путь, вверх по реке. Рядом с Рябовым стоял переводчик. Как-то уж само собой получилось, что шведы за старшего лоцмана именно Ивана признали. Насторожённо, внимательно ловил переводчик каждое его слово, тут же рулевому переводил. Сам всё старался Рябову в лицо заглянуть. "Ежели в воду придётся прыгать или хуже чего, — между делом думал Рябов, поглядывая чутким взором по сторонам, — надо будет постараться гниду эту, переводчика, с собой прихватить. На том свете зачтётся, глядишь, добром…» Сразу за мысом расположены были слева батареи Ново-Двинской крепости, о которой шведы, разумеется, ещё не знали… Крепость эта, заложенная по приказу Петра вскоре после неудачи русских войск под Нарвой, ещё достраивалась, но пушки были уже хорошо пристреляны. И ещё одно тут было, о чём шведам и в голову прийти не могло: перед самой крепостью мель тянулась обширная, на небольшой глубине. Коварная песчаная мель, обходить которую кораблям, идущим в Архангельск, с осторожностью приходилось великой. Потому-то опытные лоцманы постоянно суда здесь и сопровождали. Только-только вышли из-за поворота, Рябов и Борисов незаметно переглянулись: пора! Тут же Рябов показал рулевому, что надо резко брать влево прямо без переводчика, сам к нему обратился да ещё жестами словам помогать начал: мол, скорее, скорее! Рулевой послушался, а переводчик не на шутку разволновался: пушки увидел на берегу. Закричал сразу что-то резкое капитану, да поздно было. Грохот тут раздался великий, затрещала обшивка у галиота. Галиот на всём ходу словно в стену невидимую упёрся. От удара грот-мачта переломилась и рухнула вперёд, погасив фор-стаксель и кливера. Разрывая спасти, накренилась бизань. Ветер продолжал надувать на ней паруса, отчего судно, не имевшее теперь хода, стало медленно клониться на левый борт. Второй галиот, чтобы избежать столкновения с флагманом, влево взял ещё резче, к берегу рванувшись почти под прямым углом. Внезапный тупой удар при посадке судна на мель бросил на палубу растерявшуюся команду. Лёгкая шнява, идущая следом, с треском врезалась в корму галиота. В Ново-Двинской крепости ударила в сей же миг караульная пушка. Выло видно, как к орудиям бегут бомбардиры, — многие в одних рубахах. без шляп. Три застрявших корабля стали теперь под дулами, как фанерные мишени на полигоне. Бомбардиры были хорошо обучены, опытны. Рябов и Борисов были уже у борта, когда за их спинами грянул раскатисто ружейный залп. Щепки от борта сверкнули, как искры. Борисов был сразу убит. Рябов ранен в предплечье. Падая в воду, он ещё не был уверен, что сумеет вынырнуть на поверхность. Вынырнул, однако, поплыл. И тут же вода вспенилась вокруг от десятков пуль. Гибли три корабля, но шведам, казалось, важнее было лоцмана своего коварного добить, не позволить ему добраться к своим. Очень уж они ему доверились — просто беда! А он их, гляди, на мель сунул. Так что надо добить… Рябов нырял — насколько хватало дыхания. Снова ранен был — теперь в ногу. Оказавшись на поверхности, слышал только гром пушек с той и с другой стороны. Смертная дуэль завязалась, свистела картечь. Шведы подавить старались русские батареи. Потому как понимали: под огнём им с мели не сняться. Рябов плыл, то глубоко ныряя, то вновь показываясь на поверхности, — насколько хватало сил. Вскоре в глазах темнеть стало. Потом красные большие круги пошли, мутноватые, как закатное солнце. Понял явственно: не доплыть… И когда уже в последний раз, с жизнью уже прощаясь навеки, правую руку отяжелевшую вперёд кинул, вдруг наткнулся на что-то… Веки с трудом разлепил: весло… Да, ему протягивали весло. А уж лодку, подошедшую на помощь из крепости, он сознанием своим воспалённым как будто и не воспринял. Просто не видел её. За весло ухватился, однако, с цепкостью небывалой. Ухватился так. что пальцы судорогой свело. Слышал, как переговариваются гребцы, подбадривают: держись, мол. Чьи-то крепкие руки через борт помогли перевалиться и уложили на дно. Очнулся Иван Рябов на берегу. Перевязанный, он лежал прямо на траве, внутри крепости, у кирпичной степы. Под голову ему что-то мягкое подложили, должно быть, скатанный плащ. Очнулся и сразу одного из офицеров, что у амбразуры стоял склонённый, покликал. Иевлев это был, капитан. Рябов сразу узнал его. встать пытался, да где там! Иевлев сам на коленки опустился ухо подставил. — Шведы, — сказал Рябов вполголоса и рукой легонько в сторону моря махнул, будто всё ещё плыл. — Там, на рейде, ещё три судна… Флаги у них голландские. Для подвоха. На Архангельск идут… Иевлев кивал: — Далеко не пройдут. Они про пашу крепость, поди, и слыхом не слыхивали. — Во. А у ж про мель — и тем паче. Ясность хоть какая-то теперь наступила. Суть события грозного проявилась. А то — спросонок, да впопыхах, да по воскресной поре — многие в крепости в толк никак взять себе не могли: почему вдруг дружественные голландские корабли — и стрельба?.. Рябова в караульное помещение отнесли, в тепло, а русские батареи огонь свой будто утроили. Все теперь на непрошеных гостей озлобились люто — и бомбардиры, и офицеры. Именно из-за коварства этого, с флагами учинённого. Ишь, за своих хотели сойти! И опять летели ядра и свистела картечь. Бой продолжался без малого тринадцать часов… Оба галиота горели. Наконец шведы поняли, что эту русскую крепость, не известно откуда взявшуюся, им не одолеть… Те, кто остался в живых, в шлюпках перебрались под огнём на уцелевшую шняву. Развернулись — под прикрытием брошенных своих галиотов — и, отстреливаясь помалу, в море ушли. Так Иван Рябов с погибшим товарищем своим Димитрием Борисовым от Архангельска великую беду отвести сумели. Получив депешу о происшедшем, посетил Архангельск сам государь. Галиоты пленённые осмотрел, как починка идет, проверил. Но всему видно было, что остался доволен. Тут же и Рябова велел отыскать. Привели… Целовал государь героя трижды, хвалил. «Чего хочешь? — спрашивал. — говори…» Рябов мялся, однако, и, похоже, ничего придумать не смог. Оробел. Тогда Пётр сам, при всей свите своей, грамоту официальную ему выдал, по которой навсегда освобождался Иван Рябов от всех повинностей, а также и от налогов. Так вот и состоялось оно, знакомство эго, Рябова с государем. Жизнь оно для Рябова по-новому повернуло. Шёл с тех нор Иван Рябов — с войском русским — тринадцать лет. Всюду успевал появляться, откуда грозила внезапно беда. И не город он теперь один защищал, свой Архангельск родимый, а всё русское государство — вместе с другими такими же, как и он, мирными в прошлом людьми. С теми, кого судьба поставила в трудный час защищать российские рубежи. 7. ПОХОД ПРОДОЛЖАЕТСЯ олько через три недели после выхода на Кролота русский галерный флот подошёл к Гельсингфорсу — крупной военной базе на пути к крепости Або. Надо было пополнить запасы местного гарнизона, который тоже, как и корпус князя Голицына в Або, довольно остро нуждался после зимовки в боеприпасах и провианте. Да и своим гребцам граф Апраксин отдых затеял дать. Хоти бы недельный. Ибо сильно приустали на галерах гребцы в плавании этом великом по шхерному мелководью. И немудрено устать было: многие пехотные люди в атом походе впервые в жизни за вёсла взялись. Некоторые вообще отродясь не видели моря. А грести им порой приходилось в сутки по двенадцать — пятнадцать часов. Благо ночь коротка в июне в этих местах, а день длинен. Медленно шли. Путь прямой, на карте проложенный, на природе, на месте, из многих сотен и даже тысяч отрезков слагался, каждый из которых вёл между островами, между скалами торчащими то вправо, то влево. Но ведь всё-таки продвигались! Плыли, опыта набирались, становясь порой на внезапную коварную мель, натыкаясь то на камень плоский, чёрной тиной поросший, то на чуть прикрытую прибоем скальную россыпь. Шли и шли — водном ритме упорном, размеренном, под команду резкую загребных — всё вперёд и вперёд. И-и р-раз! И-и р-раз! Редкой порой, когда большая вода открывалась прямо по курсу, солдаты ставили паруса. Дули на руки тогда, разминались помалу. Перевязывали друг другу лопнувшие мозоли. Раздевались по пояс, подставляя солнцу крутые спины. На галере, где Рябов плыл, часто в такие минуты звучала песня. Всё в ней было — и тоска по дому, и простое понимание нелёгкой своей солдатской судьбы: Вы спросите, серые пташечки, у головушек удалых про житьё-бытьё, про житьё их, про военное: что ведь посланы удалы головушки во чужую-то дальнюю сторонушку, разлучёны они с молодыми жёнами и со своими-то малыми детушками! На соседних галерах песню, как правило, дружно подхватывали, и тогда летела она назад, к родным берегам, к дальним сёлам, где осталась прошлая жизнь, которую требовалось теперь защищать: Не в своих живём мы нынче горницах, да не на мягких спим постелюшках, не на пуховых-то подушечках! Да не жаль удалых нам головушек, жалко только жён да малых детушек! Но вот ветер стихал, и опять ритмично вспарывали узкие упругие вёсла морскую гладь. День за днём бежал, и неделя шла за неделен. В Гельсингфорсе простояли до 19 июня. Банились. Отсыпались. Для солдата передышка всякая в великой войне — продление жизни. Кто мозоли от вёсел или раны прошлых баталий подлечивал, а кто попросту и одёжу чинил… Генерал-адмирал Апраксин тем временем уведомление подробное получил о том, что русский парусный флот иод командованием контр-адмирала Петра Михайлова плавание своё с благополучием завершил, бросив на дно Ревельской бухты цепкие якоря. Беспокойство выражал государь в депеше своей — не было ли до сей поры конфузий каких, а тем паче налёта неприятельского на галерный флот за первую половину пути? О Гангутском мысе, который огибать придётся, особо предупреждал: год назад адмирал Боцис, прежний командующий галерным флотом, ныне покойный, несмотря на храбрость и сметливость природную, так и не смог прорваться мимо сего Гангута — узкого полуострова, далеко выступающего в море, как длинный язык. Никакому малому кораблю, идущему из Петербурга, Кроншлота или Гельсингфорса в Або, встречи с полуостровом этим не миновать. Но ведь в том-то и дело, что знал всё это Фёдор Матвеевич Апраксин, досконально всё ведал — про полуостров. Да и Боциса в своё время достаточно подробно порасспросил… Так что ныне, государеву депешу читая, Апраксин только тяжко вздыхал. Что уж тут и напоминать-то! А сама сложность обхода полуострова, именуемого на картах морских Гангутом, заключалась в том именно, что шхеры, столь удобные для плавания на галерах, возле него кончались. За Гангутом, если только удалось бы его пройти, шхеры вновь начинались и тянулись беспрерывно до конца уже, до конечной точки маршрута, но здесь… Здесь, возле остроконечного мыса, на много десятков миль простиралась большая вода. Именно в этом месте, возле самого мыса, и встретили год назад адмирала Боциса шведские линейные корабли. Так что возвращаться пришлось… Граф Апраксин решил дозор послать — далеко вперёд. Снарядили команду из трёх галер, где за старшего был поставлен опытный капитан Бакеев. Экипажи свои Бакеев обстоятельно подбирал — взял и Рябова, и других надёжных людей. Флагманскую галеру возглавил сам, а на две другие командирами унтер-офицеров морских назначил Фёдора Скворцова и Наума Синя вина. Снялись с пристани, помолясь, и пошли в туманную ночь — осторожные и внимательные, как приучила за многие прошедшие годы горькая, жестокая, по праведная война. Проводив дозор в путь, граф Апраксин долго ещё стоил у кромки воды, мысленно прикидывая, когда можно будет ждать первых вестей. До Гангута дойдёт дозор и сразу же вернётся назад. Стало быть, четыре-пять дней… Одного не знал в тот день Фёдор Матвеевич Апраксин, да и знать до поры не мог: шведские корабли тоже шли на всех парусах к Гангуту и у адмирала Ватранга уже имелся тщательно разработанный и подробный план будущих действий, в результате которых русский флот — как реальная боевая сила — попросту перестал бы существовать. 8. ДОЗОР ван у Рябову не впервые довелось быть в дозоре. Хаживал он в дозоры и под Полтавой, и на реке Пелкипой, и у деревни Лесной. Всюду, где гром пушек возвещал позднее о победах Петра. Трудно было без лазутчиков представить войну, без их, казалось бы, незаметной работы, доставляющей сведения о расположении неприятельских войск, о возможных местах переправы через быстрые реки, о строительстве неприятелем временных укреплений и о возведении новых мощных постоянных фортификаций. Опытными были и унтер-офицеры морские, Наум Синявин и Фёдор Скворцов. Опытными, обстрелянными, хороню понимающими, что такое воинская смекалка, а если понадобится, то и холодный расчёт. Им обоим довелось в своё время участвовать в одном трудном и весьма опасном предприятии, вызвавшем в Петербурге множество разговоров. Случай тот известный произошёл за восемь лот до описываемых событий, в сентябре 1706 года. Войско Петра окружило в ту осень Выборг. Взять крепость, однако, не удавалось: сильно мешало то обстоятельство, что в Выборгской бухте стоял а хорошо вооружённая шведская эскадра в составе одиннадцати кораблей. Тут же швартовались и купеческие суда под охраной военных ботов. План Петра заключался в том, чтобы захватить один из шведских купеческих кораблей, любой, для примерного осмотра, дли научении грядущего — как делается корабль, по каким законам и правилам, чтобы он крепок был, вынослив и быстроходен. В то время это называлось «взять приз». Вызвались добровольцы. Кроме Сннявина и Скворцова в их числе были сержант Преображенского полка Щепотев, бомбардир Дубасов и ещё со рок восемь отчаянных храбрецов из Семёновской гвардии. Вышли на пяти лодках, в тёмную и туманную осеннюю ночь. Острожно гребли, в молчании полном, чтобы ни всплеска, пи голоса но воде чернильной не разносилось. В темноте кромешной совершенно случайно подошёл десант той ночью не к торговому кораблю, как предполагалось, а к большому военному боту «Эсперн», охраняющему купцов. Когда ошибку заметили, отступать уже было поздно. Бросились солдаты на абордаж, в быстрой кровавой схватке овладели «Эсперном». В перестрелке и в рукопашной из ста членов шведского экипажа уцелело двадцать семь человек. Их обезоружили, заперли в трюме. От подоспевшего на помощь шведам второго бота отстреливались из орудий «Эсиерна», возле которых обнаружились и полные зарядные ящики. Смельчакам в ту ночь сопутствовала удача. Отбились. Взятый в схватке «приз» привели к Петру. «Дело это было одним из самых отважных и кровопролитных, — писал позднее военный историк. — Из русских убиты Щепотев, Дубасов и тридцать человек солдат». Раненые, но не покинувшие поле боя Фёдор Скворцов и Наум Синя вин получили за участие в этом рейде звания унтер-офицеров второй статьи. На четвёртый день плавания случилось то, чего, в общем-то, ждали, к чему готовились постоянно: русский дозор обнаружил при подходе к Гангуту, в бухте Тверминне, шведские корабли. Прямо-таки наткнулся на них. Мачты шведов открывались сразу, за поворотом Капитан Бакеев мигом отмашку дал — остановил галеры свои. Вызвал двух других командиров — Синявина и Скворцова. Совещались поспешно, советовались: как быть и что далее в ситуации сей предпринять. Отойти решили — на милю, не более. От лихого глаза подале. А на берегу оставить троих смельчаков, из тех, кто порасторопней, да посмекалистей, да пошире в плечах. Ставилась им задача теперь, зело дерзкая и ответственная: не мешкая, не щадя живота, пленного какого-нибудь любым путём раздобыть. И доставить к Бакееву. С тем и отошли галеры потихоньку, по малой воде к востоку, в безопасное место. Стали лагерем временным у безымянного какого-то хуторка… Оглушённого, связанного привели бакеевские посланцы вечером того же дня пленённого шведа. Это был высокий, светловолосый молодой офицер в звании ротмистра. Он смотрел вокруг пытливо, без страха, непрерывно подёргивая, будто шею затёкшую разминал, перевязанной бинтом головой. Пока пленный стоял в ожидании своей участи у крыльца, одни из сопровождающих поднялся к Бакееву, толкнув упругую деревянную дверь. Капитан вскинулся мигом с широченной, отмытой до блеска лавки, приткнутой возле тусклого небольшого оконца, весь подался навстречу. Вошедший обстоятельно доложил — всё подробно: и о самом происшествии, и о поведении пленника. Выходило, по его словам, что непомерно горделив захваченный ротмистр, а также зело заносчив. Но однако ж, и то не ускользнуло от намётанного солдатского взгляда, что смерти он пуще неволи боится. Как и всякая, впрочем, тварь божия… И ещё одно чрезвычайно важное свойство пленённого необходимо отметить… Тут говоривший приставил правую руку с присогнутой огромной ладонью к губам и, оглянувшись предварительно на дверь, наклонился слегка к Бакееву. И прошептал затем капитану — почти в самое ухо: — По-нашему разумеет! Сильно допытывался дорогой, куда это мы его доставить хотим… Последнее сообщение капитана Бакеева заинтересовало особенно… Ещё бы! Всякий пленный, говорящий по-русски, легко может быть на месте допрошен. И не надо лишнее время и силы тратить на доставку его к командующему галерным флотом Фёдору Матвеевичу Апраксину. Так подумав, капитан Бакеев по комнате слегка пробежался, ещё поразмыслил о чём-то. И вдруг план предерзкий сам собою сложился у него в голове — неожиданный, но, при успешном осуществлении, многую пользу российскому воинству принести способный… Значит, так… Шведский ротмистр по-нашему разумеет. Очень хорошо. Это кстати. Вот на этом мы и сыграем… Мы-то ведь можем и не знать, не догадываться, стало быть, что каждое наше слово, в его присутствии сказанное, будет пленным не только мигом уловлено, но и понято досконально! План созрел теперь окончательно. Бакеев даже руки слегка потёр в предвкушении, должно быть, удачи возможной. Отпустив пока конвоира, приказал позвать Синявина и Скворцова. Карту походную на столе расстелил. Быстренько идею свою обоим унтер-офицерам пересказал… Тут же для себя примерно наметили, в самых общих то есть чертах, о чём именно в присутствии пленного шведа говорить станут. Схемку как бы такую составили черновую, будто сеть сплели, которой шведу не миновать. Зарядили, словом, капкан… И, как говорится, — милости просим! Тут Бакеев приказал ввести шведа. Ротмистр вскоре вошёл, пригнувшись слегка у притолоки, всех собравшихся внимательно оглядел. Усадили его на лавку, развязав по кивку Бакеева руки, которые за спиной у пленника совсем уже, видать, затекли. Что его тут могло ожидать, швед не знал, а потому сидел тихо, не шевелясь. Отпуская конвойных, капитан Бакеев переводчика позвать приказал. От дверей вернулся затем к столу, где Синявин и Скворцов над картой склонились. Стали все втроём «совещание», прерванное якобы с появлением ротмистра, продолжать… Швед поёрзал немного на лавке, снова затих. В те негромкие слова, что над столом неспешно витали, начал понемногу вникать. Даже как-то уши у него по-особому напряглись, как отметил краем глаза Скворцов. А у карты меж тем, аккуратно разложенной на невысоком деревянном столе, разговор шёл деловой, степенный и обстоятельный. Синявин, как бы что-то вспоминая, бесконечные названия фрегатов перечислял, а Скворцов на отдельной бумажке тут же общему количеству пушек на кораблях исчисление самое наиточнейшее учинял. А Бакеев расстояния измерял по карте, что-то сам себе под нос неразборчиво порой бормотал. Общая картина из всего этого разговора складывалась понемногу такая, что главные морские силы Петра — милях в двадцати — тридцати отсель, на подходе. Не сегодня, так завтра флот российский всей своей великой мощью к Гангуту нагрянет… Тут пришёл переводчик. «Совещание» при нём пришлось на время прервать. К пленному с вопросами обратились. Швед молчал. Только и сказал, что не для того он королю великому присягу давал, чтобы вдруг нарушить её в первый же тяжёлый свой час. И ещё добавил, подумав с минуту, что, ежели чего, адмирал Ватранг жестоко за его, ротмистрову, голову отомстит. Ладно. Хоть узнали теперь, что Ватранг стоит с флотилией своей в Тверминне. Приказал Пакеев затем пленного пока в сарай запереть. Завтра, мол, представим его пред очи Петра — там и заговорит. Мол, видали мы таких гордецов! А в сарае между тем доску одну на задней стене заранее уже велено было слегка надломить. Ближе к ночи, как затихло движение и лагере, ротмистр ещё одну доску выломал и бежал. Ему, разумеется, препятствии в том подвиге не чинили… Только так, для натуральности пущен, пальнули раза два-три вдогонку из ружей. Результатов теперь доблестного того побега с нетерпением начали ожидать. На другой день наблюдатели показали, что эскадра Ватранга спешно на рассвете снялась с якорей и ушла на запад. То есть хитрый план банковский полностью себя оправдал. Подступы к полуострову Гангут были теперь свободны. В первых числах июля в бухту Тверминне пришёл русский галерный флот. 9. РУССКИЙ ФЛОТ У ГАНГУТА ведский генерал-адмирал Ватранг отошёл с кораблями своими на запад недалеко. Он прошёл за сутки вдоль всего южного побережья полуострова и остановился у мыса, который тоже, как и весь полуостров, назывался Гангут. Острым языком вдавался этот скалистый мыс в море. Шхеры возле мыса кончались, и большая вода позволяла шведам развернуть боевые порядки, преграждая русским галерам путь дальнейший на Або и Аландские острова. Линия судов Ватранга вытянулась от берега более чем на десять километров. Ближе к мысу стояли малые гребные суда, а шхерботы и фрегаты — мористее. Словно стена стояла подвижная, пушками ощетинившаяся, перед русским галерным флотом. Как граница, как линия, которую нельзя перейти. Именно здесь годом раньше остановлены были русские суда, предводительствуемые адмиралом Боцисом. И теперь вот надо было спешно решать, как выполнить с честью ответственное задание, поставленное Петром. Всю ответственность на себя Фёдор Матвеевич Апраксин брать не спешил. Для начала он отправил подробнейшую депешу Петру. Заранее отправил, при подходе ещё к бухте сей, Тверминне. Полетела стрелой одна из самых быстроходных галер в путь обратный, на Ревель. Помощи и совета нрогил Апраксин, а ежели то возможным окажется, то и личного прибытия государя великого сюда, к Гангуту. Пётр тем временем в Ревеле лично занимался приведением в боевую готовность парусного флота. Здесь не только починка кораблей полным ходом шла, но и жёсткая ежедневная учёба команд. Опыта в деле морском экипажи набраться были должны — для грядущих сражений. Пётр был строг, ненасытен в учениях, порою жесток. Но однако же, всю посильную работу — да и непосильную в том числе — вместе с экипажами лично сам исполнял, с тщанием превеликим, на равных. Тут несчастье большое случилось вдруг, в летнюю эту, небывало жаркую пору. Тяжкая болезнь — язва моровая — пошла по флоту гулять. Временно пришлось поэтому всяческую учёбу военную на кораблях прекратить, часть людей экипажных, заболевших уже, и тех, кто подозреваемым в болезни сей оказался, на берег отправить. Пётр ловил себя на том, что оказался в бездействии. Отдыха он никогда и не понимал иначе, как перемену работы. Тошно становилось ему без работы и неуютно. Потому ом сейчас и подумывал уже в Петербург возвращаться. К прочим делам государственным… Но однако же, и о флоте галерном, шхерами отправленном на Аландские острова, душа болела. Как там и что? Сумеет ли Апраксин пробиться к Або, корпусу Голицына пособить? Или снова, как Боцис в прошлом году, остановлен будет — без надежды, без перспективы — у коварного мыса?.. Ждать необходимо было в напряжённом терпении результатов похода, пребывая до поры в полнейшем неведении — что же сулит теперь России этот поход? Вот поэтому, когда представили Петру посыльного от Апраксина, он обрадовался ему безмерно. И депешу, печати сковырнув, в единый миг прочитал, и вопросами закидал служивого человека. Но однако, ни бумага, ни подробные ответы капитана командора Змаёвича общего положении вещей нисколько не пояснили. То есть были частности, были детали, а общей картины не складывалось. Капитану-командору Змаевичу Пётр полностью доверял. Знал его судьбу и личную отвагу. Необычным и сложным был сам приход Змаевича на службу под русским флагом. Уроженец югославского города Пераста, сын потомственного моряка, после окончания мореходной школы Матия Змаевич служил в Венецианском флоте. Добрые дружеские отношения свели его с русским посланником в Константинополе графом Петром Алексеевичем Толстым. В 1710 году Толстой пригласил Змаевича поступить на службу в российский флот. Началась двухлетняя служба Змаевича при русском посольстве в Константинополе. Здесь он быстро проявил себя как незаурядный командир и тонкий политик. Вскоре тот же Толстой порекомендовал тридцатилетнего капитана Петру I, который, заинтересовавшись флотоводческими талантами Змаевича, экзаменовал его лично. Время на это у государя было: экзамены проходили в Чехии, в Карловых Варах, где Пётр I находился на лечении. В результате этого в 1712 году появился царёв указ: «Объявляем сим патентом нашим всем, кому о том ведати надлежит, что пожаловали мы Матвея Змаевича, который в службе нашей в морском флоте с 1712 года, и повелели ему быть в капитанах-командорах». Прибыв в Петербург, Матвей Змаевич принял под своё командование отряд галер Балтийского флота. Принимая сейчас Змаевича в Ревеле, слушая его доклад о ситуации, сложившейся при Гангуте, Пётр сначала, в каком-то словно безотчётном порыве, чуть было не принял уже решение — бросить на Ватранга весь свой парусный флот. Но потом остыл. Страшно стало впервые в жизни царю! Ясно представилось, что сразу, одним махом, поставить на карту всё — это доблесть не государя, а игрока. Ибо флот потерять — это значит Балтику потерять. Нет пока ещё у русского парусного флота сил противостоять шведам… Понял Пётр одно только — надо в путь собираться. И саму экспедицию, отправленную на Або, нельзя теперь отменить, и в бездействий сидеть — результатов ожидать сложа руки — тоже не дело. Да и сердце, видать, подсказывало не зря: там оно теперь, истинное место государя, возле Гангута. Там — и больше пока нигде. Так что нечего тут больше раздумывать, а не далее как завтра утром — с богом и в путь! Вскоре это решение и было объявлено парусному флоту, который по-прежнему оставаться должен был в Ревеле, для защиты дороги на Петербург. Пётр ушёл на Гангут со Змаевичем, на галере его быстроходной, хорошо уже изучившей весь опасный маршрут. 10. «СТРОИТЬ ПЕРЕВОЛОКУ!..» ывший архангельский воевода Федор Матвеевич Апраксин, дослужившийся верой-правдой до высокого чина генерал-адмирала, зная сложный характер Петра, понимал прекрасно, что не сможет государь в стороне оставаться, когда речь идёт о событиях жарких, неотложных и героических. Потому и на депешу свою ждал Апраксин не столько ответа, сколько самоличного прибытия государя. И это вовсе не было с его стороны затаенным и неосознанным каким-то желанием в случае явной неудачи похода ответственность, хотя бы частично, с головы своей снять, отнюдь. Просто чувствовал здесь Апраксин, находясь теперь при Гангуте, что истинному масштабу событий, могущих в сих краях развернуться, личный опыт его, Апраксина, во многом не соответствует. Речь ведь шла сейчас не просто о походе на Або, но и о возможной затем высадке на Аландские острова, от которых до берегов Швеции — рукой подать. За четырнадцать лет войны впервые боевые действия наконец-то могли быть перенесены на шведскую землю. А это означало бы решительный перелом в ходе всей войны и позицию Российского государства на Балтике укрепило бы многократно. Именно поэтому, как убеждал сам себя Апраксин, здесь теперь особо были необходимы хватка и военная сметливость Петра. А пока что Фёдор Матвеевич Апраксин для укреиления позиции исходных собственные свои меры необходимые с кропотливым усердием принимал. Прежде всего из Або на подмогу был вызван князь Голицын. Не со всем, естественно, войском, а с несколькими полками. Это бы в дальнейшем позволило действия на море и на суше под одним началом объединить. Далее всю свою энергию направил Апраксин на изучение местности. Это всегда было главным условием будущего успеха. Планы были составлены подробные в самый короткий срок с указанием возвышенностей и низин полуострова, с уточнённой линией побережья. Шхеры были заново, чуть ли не на ощупь, изучены. И за неприятельскими кораблями непрерывное велось теперь наблюдение. Ивану Рябову довелось, в числе других назначенных для сего дела людей, съёмку местности производить к северо-западу от Тверминне. Перешеек изучать, соединяющий полуостров с материком. Рябов, по привычке своей охотничьей, заведённой ещё в давние архангельские времена, в неизвестном место на высокую сосну залезал сперва и подробно затем осматривался. Так он и теперь сделал. Тут и выяснилась с перешейком этим одна частность, любопытная весьма, могущая впоследствии службу добрую сослужить русским войскам. Был перешеек песчаный поверхностью ровен, а протяженностью мал: всего-то и намеряли две и одну треть версты. Рябов со своей сосны оба берега видел как на ладони — правый и левый. Потом перешеек из района Тверминне пересёк, а на той стороне снова бухта небольшая открылась. И посёлок за ней, именуемый по-фински Рилакс. Когда срочные работы эти на местности полностью закопчены были, Фёдор Матвеевич Апраксин лично все результаты в единую карту свёл. Два события колыхнули вскоре затаившуюся округу: 10 июли к Гангуту пришёл с полками Голицын, а 20 июля прибыл туда сам Пётр. Зазвенели, застучали, заахали на перешейке гангутском звонкие солдатские топоры. Пилы запели, застонали деревья, падающие лениво и гулко на песчаную землю. По приказу Петра развернулось в одночасье и отчаянно закипело строительство дороги какой-то диковинной, деревянной, до поры неведомой в сих краях. Было велено вначале работы эти особо тайно производить. Пётр не просто карты Фёдора Матвеевича изучал, сам всё заново осмотрел, полуостров вдоль и поперёк исходил. После рекогносцировки приказал он Голицыну мыс Гангут занять пехотным десантом. И орудия на мыс подтащить. Пушки с мыса глянули теперь грозно в сторону неприятельских кораблей. Сей манёвр, наряду с другими последствиями, лишил шведов возможности сведения получать от местных жителей о русской эскадре. Более того, трудно стало экипажам Ватранга пополнять запасы свежей воды. То есть, как и всегда прежде бывало, всякое мелкое неудобство для шведа Пётр мгновенно старался на пользу войскам своим обратить. Или вот взять опять же перешеек этот, довольно узкий, чуть более двух вёрст шириной… Здесь же ведь дорогу можно временную построить — переволоку. И опять тогда станет возможным водным путём пройти на Рилакс. И далее — в шхеры… Коли в дверь не пускают, можно попробовать и в окно влезть… Пётр не собирался, конечно, весь галерный флот перетаскивать сушей. Это отняло бы слишком много времени и сил. Тут гораздо хитрей дело надо было вести. Государь так объяснил на военном совете главную задачу строительства: «Переволока сия нужна теперь непременно. Дабы несколько лёгких галер перетащить и пропустить для действ. И тем бы неприятеля привесть в конфузию…» Можно было хорошо представить себе изрядный переполох, что поднялся бы у Ватранга при одном появлении русских галер в глубоком шведском тылу! Вот и ударили топоры… Опыта Петру в таком деле было не занимать. Помнил он, да и князь Голицын, конечно же, помнил, как перетаскивали они с гвардейцами Семёновского полка лодки свои по суше, лет тому двенадцать назад, в 1702-м, при штурме крепости Нотебург. Русской крепости Орешек, захваченной в своё время и переименованной шведами. Той самой знаменитой крепости, что построена была новгородцами для защиты своих владений на Ладоге ещё в XIV веке. Пётр и сам впрягался в тот раз в канатную лямку, как заправский бурлак. Шёл плечом к плечу с солдатами, скинувшими мундиры, обдирающими ладони от непомерности груза. Та суровая работа сплачивала людей ещё больше друг с другом. Трудная, черновая, но столь необходимая для будущей победы работа… Но сейчас не лодки нужно было, однако, тащить, а галеры тяжёлые. По земле да по песку они так просто бы не прошли. Вот надо было теперь осину, берёзу, сосны валить, чтобы сделать накаты облегчающие задачу. Для солдат, стосковавшихся за долгие годы воины по простой работе крестьянской, строить переволоку даже не работой в эти дни стало, а чем-то вроде долгожданного перерыва в другой их работе — бесперебойной, военной. Потому и сосны гулко и легко ложились друг на другом рядами на прибрежный песок, и десятки топоров взлетали разом над сучьями в деятельном порыве, и распиленные стволы мгновенно оголялись, под ударами тесаков солдатских сбрасывали кору, открывая глазу влажную и скользкую желтизну фактуры своей. Спорилась работа, кипела. Всё в ней было в те дни: и размах, и сноровка, и желание соседа опередить, и определенная цель. Одного недоставало, к сожалению, — скрытности. Шум стоял по округе знатный. Так и не удалось от шведа в тайне строительство сие сохранить. Рябов долго потом вспоминал мужика одного, из местных, что топор ему по-особому как-то заточить предложил. Всё бы хорошо — и топор у мужика того в руках позвякивал убедительно, так что сразу было видно — умелец, и ногтем своим корявым лезвие пробовал он со вкусом… Но при этом при всём, как Рябов только уже поздней для себя отметил, и по сторонам не забывал мужичок белобрысый тот опытным глазом рыскать. Всё успел, должно быть, на строительстве том рассмотреть, понюхать и оценить. И незаметно как-то затем ушёл опять в пустоту, из которой и появился. А куда ушёл — неизвестно… Может, по своим делам, а может, — шведа предупреждать. Так или иначе, но в один из дней шведская эскадра ожила вдруг, заволновалась, засуетилась. Словом, вышла наконец из сонного привычного уже для всех состояния. Наблюдатели Голицына на Гангутском мысу к трубам своим подзорным ещё внимательнее прильнули. Было видно в трубах тех, как фрегат «Элефант», имеющий в оснастке не только паруса, но и сдвоенные ряды вёсел, манёвры производил, а затем пошёл левым галсом в обход полуострова, направляясь, по видимому, к селенью Рилакс. Не один «Элефапт» пошёл: вслед за ним двинулись в кильватерном строю три шхербота и шесть галер. Доложили Петру. Было ясно, что строительство переволоки потеряло отныне всяческий смысл. «Элефапт» якорь бросил возле Рилакса. В случае попытки русских перетащить галеры или скампавеи по суше, шведский корабль легко мог уничтожить их огнём своих батарей — при спуске с переволоки на воду. Было о чём теперь задуматься тут… — Продолжать строить! — коротко сказал Пётр, осмотревшись на местности. Многие из офицеров, в том числе и Апраксин с Голицыным, переглянулись и плечами пожали. — Или не ясно? — только и спросил государь, ни к кому, впрочем, конкретно не обращаясь. И продолжал: — Замысел наш стал Ватрангу известен. Наша вина!.. Но однако ж, мнится мне, пока стучат топоры, будет «Элефапт» здесь стоять, в бухте сей, к месту сему привязан. Шесть галер с ним и три шхербота тоже здесь стоять будут. Нам ли это не на руку? Меньше орудии против нас на мысу Гангутском — нам польза. Или не так? И заключил — ещё энергичней: — Строить переволоку! Таким образом строительные работы продолжились. Между тем количество шведских орудий, преграждающих дорогу русским войскам вдоль Гангутского мыса, ещё больше за это время уменьшилось. Ибо у адмирала Ватранга свой взгляд был на диспозицию, откровенно им выраженный. Отослав шаутбенахта Эреншельда с «Элефаптом» к Рилаксу, Ватранг срочно вызвал к себе адмирала Лиллье. Целый отряд теперь якоря поднимал и готовился к действию. Восемь линейных кораблей, фрегат и два бомбардирских судна стали под команду Лиллье. Двинулись они затем к Тверминне, имея чёткий приказ Ватранга атаковать скученный в бухте русский галерный флот. Напряжение нескольких последних дней явно давало себя знать. Адмирал Лиллье спешил, строил планы, каким способом нанести неприятелю наиболее ощутимый урон. Он решил, не петляя в шхерах, обойти по большой воде боевое охранение русских, состоящее из пятнадцати скампавей, и ворваться в Тверминне с тыла. При внезапности удара охранение можно было уничтожить за на месте, остальную часть отряда отбросить как можно дальше, в глубь шхер. Дело было теперь за малым, как считал прославленный в боях адмирал: за попутным ветром налётным да за четкостью бомбардиров… Одного не знал адмирал Лиллье: в это самое время, когда вышел он в море, в русском лагере протрубили боевой сбор. 11. «НЕ ЧИСЛОМ, А УМЕНЬЕМ…» игнал боевой тревоги раздался в русском лагере неожиданно, в час обеда. Разбирая ружья, составленные в козлы, похватав котелки с недоеденной гречневой кашей и солониной, бросились солдаты по своим местам. Пётр в тот час у Голицына обедал, вместе с Апраксиным и другими старшими офицерами. Выстрел сигнальный с мыса услышав, тоже всё бросил — и к галере своей дежурной, почти бегом. Править приказал к дозорному отряду капитана-командора Змаевича. Без промедления. Подойдя к дозору вплотную, высадился на первом же попавшемся островке, захватив с собой подзорную трубу. Два посыльных спрыгнули за ним следом. Пётр поднялся на взгорок, чертыхнулся, поскользнувшись на камне. Местность всю заново осмотрел. Первое, что бросилось в глаза, — корабли Лиллье. Слабый ветер попутный чуть надул паруса, все одиннадцать кораблей шли медленно, кучно, но сама медлительность их демонстрировала, казалось, крепкую непомерную силу и спокойную уверенность в результатах похода. Так спокойно они могли идти и до Ревеля — для внезапного удара по русскому парусному флоту. Но легко могли сейчас и на Тверминне повернуть, где на рейде галеры и скампавей Апраксина стояли скученно, тесно, борт к борту. Пётр подумал, поморщился… Здесь, однако, здесь, у Гангута, стократ опаснее они нынче были, боевые шведские корабли. По количеству пушек русский галерный флот с мощностью линейных кораблей и фрегатов Ватранга никак соревноваться не мог. Шведы просто в щенки разнесли бы апраксинские галеры! Это уж как пить дать — несколькими залпами в упор, бортовыми! Всё — конец тогда малому флоту российскому и вечная память!.. Так неужели допустим?.. Пётр посыльного направил не медля к Фёдору Матвеевичу Апраксину. Коротко лишь одно приказал: сняться с якорей, по фронту рассредоточиться, быть готовым в шхерах укрыться. В шхерах-то, ежели что случись, ежели и впрямь подойдёт Лиллье, большим кораблям за галерами малыми никак не угнаться. Да и не сможет большой корабль даже на четверть мили в шхеры пойти — посадка не та… Разве что «Элефант"… Тот мог бы. Поскольку сей фрегат не особо велик, да и вёсла на борту свои собственные имеют. Но однако же, вон он где, «Элефант». — на противоположном уже берегу… Только тут впервые Петру бросилось вдруг в глаза то, насколько же разбросал Ватранг свои корабли. И с Лиллье в одну сторону отправил, и с Эреншельдом — в другую. Прямо-таки на три части и разделил эскадру свою. Что у нас теперь тут осталось, у мыса?.. Да, стена кораблей, преграждавшая лёгкому русскому флоту дорогу у Гангутского мыса, уменьшилась теперь довольно значительно. Да что говорить: вдвое почти сократилась за истекшие сутки эта непробиваемая степа! И уже одно это наводило на мысль: не попробовать ли прорваться… Риск, конечно, велик. Пушки шведов, с Ватрангом оставшиеся, по-прежнему грозная сила. Но однако, однако… Из доклада Апраксина, получившего в своё время множество разных полезных сведений от местных опытных рыбаков, Пётр знал об одной особенности этого угрюмого уединённого края. Об особенности, которая могла стать решающей сейчас, при попытке прорыва. Дело в том заключалось, что летом в этих краях — с вечера накануне и почти до полудня другого дня — очень часто штиль бывает на море пи ветерка. Умолкают деревья — ни один не шелохнется листок, и кустарник прибрежный цепенеет, замирая до неподвижности. Тишина ложится в такие часы на округу сию, погружая в одурманивающую сопливость не только затаившуюся природу, но и паруса кораблей. Затухают паруса. как по чьей-то команде, бесполезными становясь на довольно долгое время. Там и остаются в полной неподвижности корабли, где их штиль застаёт… Вот и нынче подтверждение всему этому полное на глазах у русских наблюдателей состоялось. Даже не дойдя ещё до шхерного фарватера в Тверминне, вся эскадра Лиллье была вынуждена остановиться. Ибо вечер пришёл, а с ним в море наступило затишье. Бесполезными оказались на время и паруса, и многочисленные пушки Лиллье. И сам флагманский корабль адмирала застыл впереди других кораблей, укрощённый безветрием. В неподвижности своей он похож стал на огромного хищника, скованного цепями, всё ещё грозного, но уже утратившего свободу. Неподвижны были и корабли Ватранга, вытянутые в линию на рейде у мыса Гангут. Не воспользоваться теперь всеми этими обстоятельствами показалось бы Петру непростительным. И хотя риск велик, рисковать надо. Это на личном опыте знают все великие полководцы — всех времен, всех народов. Опытом таким не пренебрегают — не принято. Ибо всякое промедление мстит жестоко нерасторопным и нерешительным. Им сама история приговор выносит неотвратимо, в свой час. И Пётр решил рисковать… Он вернулся поспешно на полуостров, и свой походный шатёр, развернул карту на огромном, брошенном прямо на землю ковре и приказал позвать офицеров. 12. НА ПРОРЫВ аступило утро июля 1714 года двадцать шестого дня. Было оно туманным, безветренным и томительным. Ещё с вечера Пётр приказал капитану-командору Змаевичу подтянуть к скампавеям боевого русского охранения ещё двадцать галер. Все они расположились за высокой скальной грядой, и противник видеть их до поры не мог. Ужин в тот день объявлен был раньше обычного, и гребцам сразу же после него сыграли отбой. Было ясно, что работа на другое утро предстоит гребцам тяжелейшая. По расчётам Змаевича, более тридцати километров предстояло войску пройти на вёслах, чтобы в шхерах вновь оказаться по другую сторону полуострова. Вот для этого и нужны были свежие силы. В эту ночь сам Пётр почти что не спал. Чувство тревоги, овладевшее государем за последние дни, ещё больше усиливалось. Согласимся — непривычно было Петру ставить успех задуманного дела в зависимость, к примеру, от погодных условий. Вдруг с рассветом не будет на море штиля и суда противника оживут?.. Наконец пришёл он всё же, рассвет. Был он, как и ожидалось, безветренным и туманным. И тогда Пётр наконец решился: «Пора!» К восьми часам туман начал понемногу рассеиваться. Прозвучали короткие энергичные слова команд, и прорыв начался Шведы были немало изумлены, когда из-за ближайшей скальной гряды показались вдруг русские галеры, на предельно возможной скорости летящие прямо на фрегаты, к центру их короткого, но грозного строя. В шведских порядках нервно и надрывно прозвучал сигнал тревоги, заставляя матросов спешно занять свои боевые места. Бомбардиры пушки уже готовили к бою. — Не спешить! — приказал адмирал Ватранг. — Подпустить на расстояние выстрела. Уничтожить! Ясной задача была, привычной. «А вообще-то, похоже, — думал старый Ватранг, — что русский авангард, стремительно к фрегатам летящий, готовится к бою. Вон и приготовленные багры с крюками-зацепами замелькали кое-где в руках у экипажных людей. И штыки примкнуты уже, и багинеты солдат остриями своими смертную тоску наводят холодную — при одном только взгляде на них…» «Главное, значит, — не дать теперь подойти галерам вплотную к фрегатам, — прикидывал про себя обстановку кто-то из бомбардиров. — Уничтожить их огнём на подходе — согласно приказу! Все до единой! Как того и требует ситуация…» Ситуация же, однако, вдруг опять на глазах начала меняться мгновенно. И неудержимо — словно по какому-то волшебному слову. Непредсказуемо, то есть. Русские галеры, пролетев вперёд ещё, примерно, с полмили, дружно вдруг по курсу приняли влево, да так резко, почти под прямым углом. Не сбавляя хода, размеренно, обходить они мористее стали застывшую в неподвижности шведскую грозную стену, изготовившуюся умело к стрельбе прямой наводкой, в упор. Это было не предугадано, по-настоящему неожиданно и действительно смело. Адмирал Ватранг треуголку снял аккуратно, нахмурился. Постоял секунду-другую, на поручень опершись. Потом вновь приник к подзорной трубе. Складка резкая возле рта обозначилась ещё чётче. Да рука, как было видно всем, кто стоил рядом, подрагивала чуть-чуть. Адмирал треуголкой резко взмахнул — батареи всех линейных кораблей и фрегатов залпом грянули истово. И ещё один залп, без передышки по взмаху — оглушительный, раскатистый, беспощадный… И ещё, и ещё!.. Ядра шведские русских галер, однако, не достигали. Шли и шли галеры в обход, преодолевая пространство, неумолимо приближаясь к конечной цели. И ни звука, ни выстрела не раздавалось с их стороны. Молча гребли солдаты, сосредоточенно. Будто работу привычную и толково налаженную в этот час исполняли. Имннно это вот спокойствие русских, их сосредоточенность спаянная, согласованность действий и привели Ватранга в миг единый в ярость неописуемую. Треуголка то и дело взлетала, беспрерывно раздавались слова команд, в гневе топал адмирал на кого-то ногами — торопил, торопил, торопил… А русские шли. Это было как наваждение, как стихийное бедствие, как горный обвал… Как и предсказали Петру заранее, ветра не было на Балтике в этот утренний час. Потому и стояли грозные шведские корабли неподвижно, как застывшие сфинксы. Каждый из кораблей являл собой сейчас бастион, вся их линия складывалась в мощную неприступную крепость, но крепость эту, по счастью, легко можно было стороной обойти. Никакой преграды для русских галер она собой сегодня не представляла… И тогда ещё одну попытку отчаянную предпринял Ватранг. Шлюпки приказал он спустить с кораблей, в каждую посадить по двадцать гребцов и буксировать фрегаты, сколько сил хватит, русским галерам наперерез. Правда, кое-кто из подчинённых его понимал, что это скорее жест отчаяния, чем разумная мера. Но приказ есть приказ… Капитан-командор Змаевич, ведущий прорыв, хорошо видел с передовой галеры своей, как бессильное это и бесполезное действо шведы осуществляли. Вёсла их рвали воду на части — даже ломались порою несла! — шлюпки дыбом вставали, проваливал корму, понуждаемые десятками крепких рук. а фрегаты почти не двигались с места. Метрами их подневольный путь измерялся. Жалкими метрами, неспособными принести отчаявшемуся Ватрангу ни успокоения душевного, ни воинской славы. И как будто в ответ на бесплодную попытку шведов миссию свою заградительную исполнить, из-за той же скальной гряды, что скрывала утром русские галеры от глаза, показались ещё пятнадцать судов, предводительствуемые генералом Лефортом. Они вырвались на простор и полетели вперёд по уже проложенному маршруту. Это Пётр, видя несомненный успех десанта Змаевича, закрепиться решил надежней на западном берегу. На прорыв пошли теперь из-за того же укрытия скампавеи боевого русского охранения. К одиннадцати часам утра всё было кончено. Тридцать пять галер и малых галер — скампавей — вошли в шхеры, за полуостровом. В шхерах снова стали недосягаемы для больших кораблей. Капитан-командор Матия Змаевич, исполняя утренний приказ государя, заблокировал немедленно все ходы и выходы в бухте, расположенной близ селения Рилакс. В бухте той оказалось запертым надежно вместе с отрядом своим шаутбенахт Эреншельд, охраняющий ненужную уже теперь переволоку. После полудня штиль кончился. Ожили корабли Ватранга и адмирала Лиллье. Снова к ним подвижность вернулась, а с нею и гигантская мощь. Но единого плана в полной своей растерянности из-за прорыва русских галер шведские командиры так и не смогли составить в тот день. Словно какая-то невидимая пружина сломалась в чётком механизме их действий. Правильное всего сумел оценить обстановку, возникшую на плесе Лиллье. Ему было ясно вполне, что русских в Тверминне он уже не застанет. Вышли давно галеры из бухты, рассредоточились в шхерах. Понимая, что оставшиеся по эту сторону галеры Петра тоже могут и любой момент отважиться на прорыв, Лиллье принял решение вернуться к Ватрангу для усиления заградительной линии. Долго ещё в тот день шведский лагерь перестраивался шумно и передвигался, выбирая наиболее выгодную позицию. Явно не хотелось Ватрангу с неудачей смириться. Но для русских наблюдателей многочисленных очевидным было то, что так и не смогли шведы справиться с ощущением растерянности, столь внезапно их ряды охватившим. Пётр опять колдовал над картой, выслушивал во множестве донесения и надолго приникал потом к подзорной трубе. Новый шведский строй изучал. Ныло видно, что усмешка затаённая губы государя при этом заметно кривит. Не иначе, как снова, стало быть, что-то задумал он… Завтрашний день должен был окончательно судьбу всего похода решить. В конце июля смеркалось довольно рано в этих краях. Сразу после захода солнца частые костры заполыхали на полуострове. Они горели в открытую, с некоторой долей вызова — на виду у шведской эскадры, как маяки. Шведская эскадра снова потеряла подвижность из-за наступившего штиля. В русском лагере возле каждого костра обсуждались итоги минувшего дня. У солдат настроение было приподнятым, по-настоящему боевым. То, что прорыв удалось осуществить без потерь, более того — без единого выстрела, многих заметно взбодрило. Явный перелом наступил в отношении ко всему этому длительному походу в целом. Это вполне понятно: в действии активном опытные обстрелянные солдаты всегда лучше и полное суть свою истинную проявляют, нежели в ожидании. А пока ведь, надо отметить, всё плавание происходило довольно спокойно, без особых встрясок и происшествий и, быть может, даже несколько усыпляюще. И воспринималось многими людьми служивыми оно не как самостоятельное событие и тем паче военное действо, а скорее как монотонная подготовка к событиям, могущим наконец-то ход войны изменить. И теперь вот, кажется, началось… Солдаты в тот вечер тихо беседовали меж собой, прошлое вспоминая, но и в будущее мысленно старались заглянуть непременно, насколько возможно. Прошлое-то, оно у человека военного всегда есть, а вот будущее… У костра, где Рябов полулежал, опершись на локоть, разговоры велись всё о том же — о прорыве сегодняшнем. Очень было оно по сердцу служивому люду — то, как легко и просто удалось Петру Ватранга переиграть. Дело вроде простое — штиль, полное отсутствие ветра, нашим войскам обернуть на пользу. Обычное дело. Но ведь, с другой стороны, именно из хитростей, из находок подобных и складывается, глядишь, помаленьку, по капельке будущая победа. Ведь и Ватранг наверняка знал о штиле, что в июле регулярно наступает в этих местах — с вечера до полудня. Знал, конечно, — ведь шведы эти воды насквозь прошли. По всему видать, что чувствуют они себя здесь как дома… А вот, поди ж ты, не сумел Ватранг ничего поделать: против шведа как бы теперь природа сама… Коли уж речь зашла о хитрости воинской, Иван Рябов вспомнил одно событие, давности шестилетней, связанное с обороной Петербурга. Король Карл тогда — до Полтавы ещё дело было — генералу своему, Любекеру, стоявшему в Финляндии с корпусом, отдал приказ: новый город на Неве уничтожить. Верфи и дома сжечь, людей разогнать… Вот оказия какая — сколько лет стоит Петров град, с семьсот третьего, столько лет его и приходится оборонять… Ладно. Значит, Любекеру город приказано сжечь. А командовал в тот год северным районом Фёдор Матвеевич Апраксин. Стал готовиться он к обороне. Несколько полков в ружьё поднял, понимая, впрочем, прекрасно, что у Любекера сил значительно больше. Отступать, тем не менее, было некуда. Да и могли Апраксин ослушаться — не выполнить государева указа? Любекера же ещё и флот поддерживал с моря. Мощный парусный флот. Это против нашего-то, где всего в то время насчитывалось с дюжину кораблей да несколько бригантин. Разумеется. Любекер, в виду Кроншлота стоявший, чувствовал себя хозяином положения. Сказано, мол, Петербург разрушить — разрушу… И хотя солдаты его голодали, оторванные нашими стараниями от продовольственных баз, генерал уверял их, что в Петербурге они своё наверстают. Тут-то, однако, и произошло вскоре событие, из-за которого всё для шведов с ног на голову внезапно перевернулось. Разгромил Любекер в стычке короткой небольшой один русский отряд заградительный. На болота вынудил его отступить. Быстро отступал отряд — обоз бросил. А в обозе том, между прочим, кроме мешков с горохом, гречи да солонины, да сухарей, шкатулочка отыскалась — лаковая, резная, изящной голландской работы. А в шкатулке — письмо. Адмирал Апраксин просил в письме командира разгромленного отряда генерала Фризера продержаться ещё хотя бы несколько дней. Было ясно из текста, что сам Апраксин идёт сюда, Петербургу на помощь, с многотысячным войском и с пушечной конной тягой. Эти столь удачно захваченные известия Любекер даже и обсуждать не стал на совете: мигом войско своё храброе поворотил, объявив посадку на корабли. Отходили корабли один за другим, курс беря на Финляндию. А когда уже на берегу осталось несколько батальонов, наблюдавший из «секрета» Апраксин уничтожил их одним коротким ударом. Более тысячи шведов осталось навеки лежать на топком том берегу. А письмо-то Апраксина, подытоживал Рябов, оказалось фальшивым. Хитростью оно было военной. Специально подсунуто было в обоз, чтобы Любекера пугнуть. Не было сил таких у Апраксина в том году, о которых в письме говорилось. Многотысячного корпуса то есть. Но зато смекалка — была… Много ещё в тот вечер звучало историй солдатских, невыдуманных, у походных костров. Дух они боевой поднимали, душу грели по-своему. Кое-где и песня порой звучала — протяжная, навевающая привычную грусть. Наконец капитан Бакеев всех обошёл, приказал спать ложиться. Ранний завтра подъём в русском лагере ожидался не по распорядку. Да и день предстоял войскам трудный, решающий. Надо было силы беречь. Пётр поднялся в тот день рано, едва забрезжил рассвет. Только-только начинал светиться слегка дальний край неба. Около трёх часов утра, несмотря на сильный туман. Пётр уже обозревал в мощную подзорную трубу позиции шведов, отбуксировавших за ночь все свои корабли на самую глубину, — к тому месту, где вчера прорвались русские галеры и скампавеи. Даже малым гребным судам, оставшимся у берега в одиночестве довольно опасном, приказал Ватранг присоединиться к главным силам своего флота. Что они охотно исполнили. В шахматном порядке, в два ряда, стояли теперь шведские корабли, настороженно глядящие жерлами многих пушек в сторону полуострова Нечего было и думать сегодня обойти их мористее — настолько далеко уходила в море эта двойная заградительная степа. Ровно в три часа утра Пётр созвал экстренный военный совет. Коротко объяснил суть замысла своего. По всем признакам получалось, что воистину пришёл он наконец, долгожданный тот день… Ровно в четыре часа утра русские галеры уже были выстроены походной колонной. — Недогадлив нынче Ватранг, — насмешливо сказал Пётр, — несмекалист. В наших силах сегодня ещё один памятный урок ему преподать. И с галеры своей флагманской дал сигнал к выступлению. Вёсла разом вспенили воду. И-и р-раз! Русские галеры пошли на этот раз вдоль берега — там, где, сам того не желая, оставил им вполне безопасную дорогу Ватранг. Где он снова их сегодня не ждал. Сдвинув в море суда, Ватранг освободил побережье. Всё опять повторилось. И ядра свистели, не причиняя русским никакого вреда, и корабли буксировать при помощи шлюпок — теперь уже ближе к берегу — пытался Ватранг — всё оказалось бесполезным. Только одна русская галера, слишком близко к берегу шедшая, села на камни… Но экипаж с неё был тут же полностью снят: быстро подошла на помощь галера Бакеева. Остальные галеры прошли под берегом беспрепятственно и скрылись за мысом. Там опять начинались шхеры. Снова штиль на море стал союзником русских войск. Таким образом всё задуманное малому русскому галерному флоту полностью удалось: не без хитрости миновали галеры то единственное опасное для похода место — мыс Гангут, — где еще год назад шведы остановили корабли адмирала Боциса. Обойдя «большую» воду, где стоял недвижно Ватранг, русские галеры вновь вошли в шхеры, расположенные за мысом. А отсюда уж путь прямой открывался на Або, на Аландские острова, и далее, к берегам Швеции. Надо было до конца использовать удачно начавшийся день, и Пётр без промедления направил свою галеру к отряду капитана-командора Змаевича. Видно, не терпелось ему самому убедиться: надежно ли Эреншельд с кораблями своими заперт и бухте Ридакс? Через несколько часов началось первое в истории крупное сражение между русским и шведским флотом… 13. ГАНГУТСКИЙ ТРИУМФ аутбенахт Эреншельд с отрядом своим попал в положение совершенно безвыходное. Это было ясно теперь, после столь блистательного прорыва русских галер, и Петру, и Ватрангу, и самому Эреншельду. Корабли Ватранга, скованные штилем, стояли в прежней позиции. Помочь сейчас Эреншельду они ничем не могли. Гордый «Элефант», название которого по-русски переводилось как «Слон», в окружении шести галер и трёх шхерботов по-прежнему находился в бухте Рилакс, нацелив пушки на бывшую переволоку. Бесполезно было теперь русских оттуда ждать: цель свою основную переволоки уже выполнила, приманив Эреншельда, и Пётр распорядился строительство её прекратить. Шведские корабли были надёжно заперты в бухте. Огромный «Элефапт» и вправду оказался неповоротлив, как слон. Шведам оставалось только или сдаться, или с честью погибнуть. Начали готовиться к обороне. Эреншельд развернул «Элефанта» на вёслах и поставил посередине бухты. По три галеры встали справа и слева. Три шхербота заняли оборону в тылу. Схема обороны была классической и напоминала по смыслу схемы легендарных построений флотов древности. Было ясно пока одно: шведы приготовились дорого отдать жизнь… Пётр с галеры своей смотрел на эти перестроения и прикидывал в уме направление главного удара. Атаковать в подобных условиях можно было только в лоб. Шведские корабли стоили не в ровную линию, а полумесяцем, вогнутая сторона которого обращена была к русским галерам. Это давало Эреншельду выгоднейшую возможность сосредоточить весь огонь в центре. Обойти же полумесяц с флангов возможным не представлялось, так как строй кораблей Эреншельда занимал практически всю ширину бухты, до берегов. Пётр хотел сначала подтянуть по суше батареи князя Голицына, чтобы с берега, из пушек, разгромить корабли. Но потом вспомнил, что вскоре может кончиться штиль на море и тогда на помощь отряду Эреншельда придёт Ватранг. Это было бы губительно для русских галер. Тут раздумья Петра были неожиданно прерваны. Посыльный передал ему депешу от капитана-командора Змаевича. В ней сообщалось, что от Аландских островов шёл к Гангуту ещё один шведский отряд — шаутбенахта Таубе — в составе одного фрегата, пяти галер и шести шхерботов. Увидав русские галеры, шаутбенахт Таубе, не доходя до Ватранга, развернулся и увёл свои корабли обратно, в сторону Швеции. Трудно было ожидать сегодня большей удачи! Надо было действовать, не теряя ни времени, ми сложившихся преимуществ. Всё-таки девяносто восемь галер против фрегата, шести галер, трёх шхерботов… Надо атаковать! Сложность заключалась в том, что шведские галеры были значительно крупнее русских: они имели более высокие борта и на каждой из них было установлено по четырнадцать пушек — против русской одной. И с другой стороны: очень узкими были в этом месте проливы. В один ряд. развернувшись по фронту, только двадцать три галеры могли одновременно шведов атаковать. А всего расклад, стало быть, был таков: двадцать три пушки русских против ста шестнадцати шведских. Все же остальные галеры — только в резерве. Пётр решил послать к Эреншельду парламентёров. Не хотелось проливать липшей крови в предстоящем сражении. Должен ведь и сам Эреншельд понимать, что положение безнадёжно… Быстро всё было оформлено, ультиматум составлен, с предложением сдаться безоговорочно, и поставлено конкретное время — двенадцать часов. Пётр, скрепляя ультиматум печатью, неожиданно широко улыбнулся, разглядев вдруг лицо Ивана Рябова на одной из ближайших галер. Даже подмигнул ему — живой, мол? — и тут же подумал: «Сей солдат мне удачу приносит…» Тут же что-то тихо сказал Апраксину, сидевшему рядом. Тот кивнул. Оказалось, государь назначил парламентёров: генерала — из заслуженных самых — Вейде, переводчика Арнштедта из бригады Лефорта и сопровождающим — Рябова. Рябов крякнул от неожиданности: в третий раз он добрым словом государя не обойдён, милостью его то есть, и на душе его теплей стало. И пошла галера под белым флагом — в направлении «Элефанта». Приняли парламентёров торжественно и с почётом, но, как Рябову показалось, просто время шведы тянули. Всё надеялись, по-видимому, на помощь Ватранга. Пока Вейде с Арнштедтом ультиматум вручали, Рябов Эреншельда разглядывал с интересом. Ранее никогда ему пе приходилось так близко видеть хоть кого-то из высших шведских чинов. Видел прежде шведов в бою — близко, ближе не бывает, — глаза в глаза. Но там — бой… Либо я тебя штыком, либо ты меня… А на Эрепшельда Рябов сейчас смотрел с несколько другим интересом. Почему-то видел он перед собой в эти вот минуты не прославленного в боях адмирала, шаутбепахта, грозу морей, а просто пожилого, немного уже грузного человека, с добрым, слегка усталым лицом. Человек этот слегка шевелил губами, будто повторяя про себя текст ультиматума, который ему. волнуясь, а потому немного сбиваясь, талдычил Арнштедт, и смотрел прямо перед собой, не мигая. Тяжкая, обыденная забота отражалась и его воспаленных бессонницей, неподвижных глазах. «Форму скинуть да рубаху надеть, — думал Рябов про Эреншельда, — будет он в точности из себя как мужик наш, архангельский. Косу бы в руки ему сейчас да по зорьке, по зорьке на луговину. А вот поди ж ты, через час-другой убивать друг друга начнём…» Между тем чтение ультиматума кончилось. Эреншельд что-то бросил коротко своей свите, вскинул голову и мигом преобразился. Плечи как-то разом расправились, взгляд стал цепким, буравящим. Рябов от восхищения даже головой покачал. Так ни с чем и вернулись. Генерал Вейде передал Петру слова Эреншельда, смысл которых сводился к тому, что смерть в бою он предпочтёт позорному плену. Выслушав со вниманием сей короткий доклад, Пётр распорядился немедленно поднять на мачте адмиральской галеры синий сигнальный флаг. Пушка с той же галеры ударила звонко в настороженно-хрупкой утренней тишине. Это было сигналом атаки. В плотном шквале ядер и пуль, которым встретили нападающих шведы, уцелеть не было, кажется, ни малейшей возможности. Экипажи русских галер, идущих в схватку посередине строя, были выбиты первыми же грозными залпами почти на четверть состава. Сполохи огня отражались норой, казалось, на низких утренних облаках, вода в бухте окрасилась мгновенно в розовый цвет. Крики раненых перемешивались в пространстве, внезапно разорванном, с криками перепуганных чаек. Первая атака захлебнулась. Русские галеры отошли, перестроились и вновь двинулись к «Элефанту». Вновь гремели пушки, свистели ядра. Грохот разрывов заглушал крики раненых, слова команд. Залпы ружей раздавились без перерыва. Шведы дрались обречённо, без надежды на жизнь, а потому уверенно. стойко. Чётко ощущалось в их обороне не только отчаяние, но и смелость. После неудачи второй атаки Метру стало ясно, что тактику нападения надо несколько изменить. Скученность огня в центре, его высокая плотность не позволили русским галерам вплотную приблизиться к «Элефанту»., чтобы завладеть им затем в абордажном бою. Третий удар Мётр решил направить на фланги противника. При таком направлении атаки шведы неминуемо должны были рассредоточить огонь. Пётр поставил капитана-командора Змаевича на правый фланг, генерала Вейде — на левый. В центре шла бригада Лефорта, несколько уже поредевшая, но готовая к очередному яростному броску. В это время пороховой дым окутал уже буквально всю бухту. Затруднялось руководство галерами, затруднялся обзор. Рябову казалось порой, что это ночь наступила внезапно, прямо средь бела дня. Продолжали греметь орудия. Они били по наступающим галерам почти в упор. Раненые падали в воду, и спасти их в этом месиве было невозможно. Наконец на правом фланге, там, где в первых рядах шел Змаевич, русские и шведские галеры сошлись бортами. Началась рукопашная. Офицеры дрались шпагами, солдаты — багинетами, прикладами, а порой кулаками. В яростном сплетении тел трудно было иногда различить своих и чужих. Постепенно все галеры шведов были всё же взяты на абордаж. Одна за другой они опускали флаги, прекращай огонь. Та же участь постигла вскоре и шведские шхерботы. Солдаты бросали ружья и сдавались в плен. Пётр немедленно бросил в образовавшиеся прорывы несколько свежих своих галер. Он поставил им задачу подойти к «Элефанту» с тыла. Огнедышащий, грозный «Элефант» продолжал сражаться, окружённый со всех сторон. Русские галеры подходили к бортам фрегата всё ближе и ближе, постепенно прижимая одна другую к его скользкой, испещрённой боем обшивке. Галеры теснились вокруг бортов «Элефанта» с такой плотностью, что между ними уже не стало видно воды. Убитые падали на дно галер, и живые шли по ним, предпринимая отчаянные попытки овладеть «Элефантом». Шведы, кажется, понимали уже, что русские, несмотря на потери, одолеют их хотя бы количеством. Тем не менее ярость сопротивления нисколько не затихала. Иван Рябов дважды был ранен — ещё в первой атаке. Одна пуля прошила бедро, другая оцарапала щёку. Только при отходе Рябов это заметил. Дважды его галера отбрасывалась вместе с другими назад, но теперь прошла по левому флангу в тыл «Элефанта». Краем глаза Рябов видел, как солдаты карабкаются на борт, сам закидывал верёвку с крюком, продолжая время от времени стрелять — вверх куда-то, почти не целясь. А с высоких бортов фрегата продолжала нестись на атакующих сплошная лавина огня. Всё же вскоре сражение перекинулось на палубу «Элефанта». По корме его начал распространяться пожар. Как во сне увидел вдруг Рябов где-то сбоку, сквозь дым, высокую фигуру Петра. Он размахивал офицерской шпагой и что-то кричал. Кажется, о том, что шведы успели спустить на воду какую-то шлюпку. Тут рядом внезапно так грохнуло, что Рябов будто оглох. Должно быть, в одном из отсеков взорвался бочонок с порохом. При втором ударе, ещё более мощном, Рябова резко кинуло к борту, на какое-то мгновение он потерял сознание и очнулся только в воде. «Элефант» был рядом. По всей поверхности бухты, здесь и там, колыхались обугленные деревянные обломки палубных надстроек, догорающие остатки нескольких разбитых галер. Дым шёл низко над водой, мешая дышать. Рябов уцепился за какой-то торчащий из потемневшей воды ящик и огляделся. От кормы фрегата незаметно для русских пыталась отвалить зелёная шлюпка. Из-за сильного дыма, клубящегося в резких бликах огня, с борта фрегата её, должно быть, не видели. Около десятка шведов, в синих мундирах, уже сидели на вёслах, а на средней банке, на том месте, где крепится обычно ценной подъём, виден был замерший без движения в неудобной позе грузный пожилой человек в адмиральской форме. Под разорванным мундиром виднелись окровавленные бинты. Лицо этого человека Рябов узнал бы сегодня из тысячи. — Братцы! — закричал он в пространство что было мочи. — Братцы! Эреншельда уходит! И грохоте боя его не слышали. Свист пуль, крики, скрежет рвущегося металла заглушали человеческий голос. — Братцы! Рябов выпустил свой спасительный ящик и вплавь, сажёнками, по-крестьянски, несмотря на то, что был ранен, кинулся догонять уходящую шлюпку. Удалось. За корму нацепился. Потому как шведы в панике вёслами работали плохо. Спешили, друг на друга покрикивали. по по левому борту размаха для вёсел не было: близость «Элефанта» мешала. Наконец упёрлись дружно сразу тремя вёслами в борт фрегата и оттолкнулись. Разворачиваться стали, чтобы уходить куда-нибудь на остров как можно скорее. Чтобы шаутбепахта Эрепшельда от плена спасти. Рябов снова тут крикнул: — Братцы! И сейчас же почувствовал сильный удар по пальцам левой руки, которой он цеплялся на борт. Это рулевой, повернувшись всем телом, рукояткой пистолета пытался отогнать Рябова. И ещё один швед, вытащивший уже из портика длинное косое весло, пробирался к корме, глядя в упор на Рябова чёрными, будто обугленными глазами. — Бра… Но крикнуть на этот раз он больше ничего не успел. Гром раздался над самым ухом, полыхнуло прямо в глаза, и сомкнулись тотчас же пенные бесшумные волны над простреленной головой русского солдата Ивана Рябова. В суматохе боя никто, конечно же, этого не заметил… Эреншельду уйти, однако, не удалось. Крики Рябова услышаны были не на фрегате, а на галере капитана Бакеева. Да и куда мог уйти, ежели разобраться, в этом аде кромешном поверженный адмирал? Русские резервные галеры все ходы и выходы закрывали. Эреншельд был снова поднят на «Элефапт», где стрельба в это время почти уже совсем прекратилась. Пётр, отвлёкшийся на минуту от тушения пожара, затихающего на палубе, приказал передать адмирала на попечение лекарей. Храброго противника государь приучен был уважать… Отбуксированы были шведские галеры и шхерботы к правому берегу Прекратился на «Элефанте» пожар. И опить над бухтой Рилакс повисла сонная бесстрастная тишина. Дело было по чести исполнено, теперь надо было счёт потерям произвести. У неприятеля перебито оказалось около трети экипажа. Всего взято: один фрегат, шесть галер, три шхербота и пленных пятьсот восемьдесят человек. У русских общим числом было четыреста шестьдесят девять убитых и раненых. Путь на Або был свободен. Таков был внешний итог первой битвы на море русского и шведского флота. Время сохранило для нас интересный документ — краткий отчёт об этом событии. Ту далёкую эпоху он отражает даже в своей стилистике. Это — «Реляция о случившейся морской баталии между российскою авангардиею и швецкою эскадрою», составленная в резиденции государя. В иен говорилось: «И хотя неприятель несравненную артиллерию имел пред нашими, однакож по зело жестоком суопротивлепии перво галеры од на по одной, а потом и фрегат флаги опустили. Однакож так крепко оборонялись, что ни единое судно без обордирования от наших не отдалось…» Вскоре корабли победителей вернулись в столицу. Жители Петербурга высыпали на набережную. Возвращение галерного и парусного флотов превратилось в народное празднество. Окружённые русскими кораблями, по Неве шли захваченные в плен шведские суда, в том порядке, как они располагались во время боя в бухте Рилакс. У Петропавловской крепости стояли пушки, салютовавшие героям Гангута. Перед входом на мост, ведущий в крепость, была сооружена арка, украшенная цветами и флагами. В её центре изображался двуглавый орёл, держащий в когтях слона. (Ещё раз напомним, что «Элефант» по-русски значило «Слон».) Надпись гласила: «Русский орёл не мух ловит». Остаётся ещё сказать два слова о судьбе Карла XII. На родину он вернулся из Турции только во второй половине 1715 года. Убедительных документов, объясняющих шестилетнее пребывание шведского короли при дворе султана, история не сохранила. 30 ноября 1718 года Карл XII был убит случайной пулей в Норвегии, при осаде крепости Фридрихсгам. 14. ЭПИЛОГ дмирал Ватранг, понимая всю дальнейшую бесполезность пребывания своих кораблей у Гангута, с первым же ветром снялся с якорей и повёл эскадру свою к пограничным районам Швеции. После стремительного прорыва флота Петра надо было срочные меры принимать к обороне собственных берегов. Уходила в тот год война всё дальше от русских границ, передышку давая истощённой в битвах земле и усталым людям на ней. Паника царила в Стокгольме: не привыкла Швеция с Россией на собственной земле воевать, а теперь вот, после Гангута, именно такой поворот событий оказался возможным. Паника эта ещё больше усилилась, когда русский флот занял — почти без боя — Аландские острова. Тут уже вообще речь пошла для Швеции не об активных военных действиях на Балтийском море, а только о спасении собственном. Как тут не вспомнить ещё раз знаменательные слова Петра, сказанные им перед началом похода: «Я к миру всегда был склонен, но того неприятель и слышать по хочет. Посему в нашей воле: что Карл XII запутал упрямством, то распутывать будем умом. А буде и сие ныне не поможет, распутывать будем силою и оружием, доколе мир решит сам бог!» Только теперь, после глубокого Гангутского рейда, для России стало наконец-то возможным впервые на четырнадцать лет войны вопрос о мире поставить. И однако пройдёт ещё долгих семь лет, прежде чем будет заключён мир. Договор будет подписан в городе Ништадте 30 августа 1721 года. Балтика для России станет наконец-то свободной. Мы прошли с тобой, юный друг, по маршруту от Кроншлотской пристани до Гангута, стали свидетелями одного из героических событий в истории нашей Родины, прочитали книгу о первой морской победе русского флота в Северной войне. И хотя в 1989 году исполнилось уже 275 лет со дня Гангутском победы, мы помним о ней. Эхо этой победы отозвалось в тех местах ещё раз — уже много лет спустя, в 1941 году, когда Родина снова была в опасности, когда шла Великая Отечественная война. Ты, наверное, слышал или читал о героической обороне полуострова Ханко? Так вот Ханко — это современное название полуострова Гангут. Сто шестьдесят четыре дня — с июня по декабрь 1941 года защитники Ханко противостояли превосходящим силам врага. Здесь была наша военно-морская база. «Свыше полумиллиона снарядов и мин выпустил по территории базы враг. Однако он ничего не добился, вспоминал в книге «Гангут» один из участников обороны полуострова Ханко Герой Советского Союза Н. Г. Кузнецов. — А гангутцы нанесли противнику ощутимый урон: они вывели из строя свыше пяти тысяч его солдат и офицеров. На дно залива были отправлены два неприятельских миноносца, сторожевой корабль, шесть торпедных катеров, около ста мелких судов. Враг потерял пятьдесят три самолета и семь береговых орудий». Так героика прошлого повторилась здесь снова. Но об этом уже другой наш подробный рассказ, в другой книге… «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно». Эти слова принадлежат Александру Сергеевичу Пушкину. И мы гордимся славою тех, кто защищал Родину, кто шёл вперёд в неведомое, открывая новые земли и новые моря. Книга, которую ты прочитал, принадлежит к серии «Морская слава». Пройдут годы, и на полке выстроятся, одна за другой, книги о замечательных боевых подвигах русских моряков, об отважных мореплавателях вокруг света, открывших неизвестные ранее острова и проливы, Северо-Восточную Америку и новую часть света — Антарктиду. Рядом с ними встанут книги о кораблях Революции, об отважных матросах-большевиках, бивших белогвардейцев и интервентов на море, реках и суше в годы гражданской, войны. Ты прочтёшь повести о гвардейских и краснознамённых кораблях Советского Военно-Морского Флота, об их героических экипажах и мужественных и искусных командирах, тех, чей подвиг в годы Великой Отечественной войны навсегда останется в памяти народной. И наконец, на эту полку встанут книги о моряках наших дней, чьи подводные атомоходы всплывали на Северном полюсе, пройдя сотни миль под многометровыми льдами, или педелями плыли в глубинах трёх океанов, совершая кругосветный но ход… На всех этих книгах ты заметишь марку с изображением парусного корабля и рядом надпись — МОРСКАЯ СЛАВА, как и на этой книге. Это значит, что и они принадлежат к той же серии, что и прочитанная тобой книга Валерия Прохватилова «Гангутский бой». Такие книги выпускает для ребят Ленинградское отделение издательства «Детская литература». В свет вышли уже десять книг. Первая из них — «Бриг "Меркурий"» Геннадия Черкашина — поступила к читателям и 1981 году. В ней рассказано о замечательном подвиге русских моряков во время русско-турецкой войны 1827–1829 годов. Через год вышла ещё одна книга серии «Крейсер "Варяг"» Леонида Богачука. А в 1983 году к ним присоединилась ещё одна «Подводник Осипов» Всеволода Азарова. Автор её, участник Великой Отечественной войны, воевал в Краснознамённом Балтийском флоте и хорошо знал отважного командира подводной лодки «Щ-406» Героя Советского Союза Евгения Осипова. Повесть. «Матрос Кошка» Ильи Миксона вышла в 1984 году. Книга посвящена герою первой обороны Севастополя матросу Кошке. Повесть Кирилла Голованова об атаках торпедных катеров Северного флота в годы Великой Отечественной воины издана в 1985 году. Этот же автор написал книгу «Крейсер "Аврора"", посвятив её 70-летию Советской власти. И серии «Морская слава» выходят и лучшие книги из тех, которые написаны давно, издавались в прошлые годы. Первой переиздана в 1983 году повесть замечательного писателя-моряка Сергея Колбасьева «Салажонок». Её герои юнга Васька, сначала наивный и неумелый, вырастает в хорошего моряка, смело идёт в бой с кораблями белогвардейцев. В 1984 году переизданы главы из книги Вадима Инфантьева «По местам стоять, к погружению!», составившие историю отечественного подводного флота, — эта книга называется «Подводники». В книге «Крейсер "Адмирал Ушаков"», вышедшей в 1985 году, переиздано несколько глав из романа А. С. Новикова-Прибоя «Цусима». О моряках-черноморцах, защищавших от фашистов Севастополь и Одессу, рассказывается в книге рассказов и очерков Леонида Соболева «Батальон четверых». Книга вышла в 1988 году. Если ты будешь следить за выходом книг «Морская слава», спрашивать их в библиотеке, то в ближайшие годы сможешь прочитать повесть П. Капицы «Черноморцы» о героическом участии черноморских катеров в Великой Отечественной войне; книгу о замечательном русском флотоводце Крузенштерне Н. Чуковского, о малоизвестных героических страницах Великой Отечественной войны, о славных мореплавателях, открывателях малоизведанных земель, о морских путешествиях наших дней, внесших значительный вклад в науку, в народное хозяйство. Из книг «Морской славы» перед тобой, дорогой читатель, предстанет история твоей Родины, твоего парода. История — школа поведения. В прошлом люди ищут и находят нужные образцы. На героических традициях отечественной истории, на великом подвиге народа, совершившего социалистическую революцию и разгромившего фашизм, воспитывается наше молодое поколение. А ведь ты, читатель, его частица… notes Примечания 1 Очень. 2 Снова, опять. 3 Так до 1721 года назывался Кронштадт.