Легенда о гетмане. Том II 
Валерий Фёдорович Евтушенко








Бесстрастное время размывает границы между реальными событиями и вымыслом. Спустя много десятков и сотен лет порой трудно разобраться, где кончаются реальные факты, имевшие место в действительности, и начинаются легенды- красочное творение народного фольклора. История создается не на полях сражений, а в тиши кабинетов совсем другими людьми, реальные же герои мемуары оставляют редко. Вот почему эта книга, вобравшая в себя не только воспоминания очевидцев тех давних событий, но и народные предания о них, получила название «Легенда о гетмане».

Второй том романа «Легенда о гетмане» вышел из печати в июне 2013 года. Однако, поскольку он издан в Канаде, российский читатель вряд ли с ним познакомится. Поэтому оставляю общий файл для чтения в электронном варианте






Валерий Евтушенко

Легенда о гетмане 

Исторический роман





Том второй





Часть первая. Зборовский мир





Глава первая. Король и хан


Несмотря на позднее время, в польском лагере никто не собирался ложиться спать. Жолнеры[1 - Жолнер — польский солдат.], смертельно уставшие после тяжелого дневного боя, лихорадочно рыли рвы, копали шанцы и возводили валы по периметру наспех сооруженного лагеря. То там, то тут слышался стук топоров — это оборудовали брустверы для орудий или устанавливали частокол. Краковский староста[2 - Староста — наместник короля, стоявший во главе области.] Любомирский, князь Корецкий, литовский подканцлер[3 - Подканцлер — заместитель канцлера, канцлер-глава правительства.] Сапега и другие военачальники находились среди солдат, порой даже сами брались за лопаты, чтобы личным примером подбодрить своих воинов. Сам коронный канцлер Оссолинский, потерявший в бою одного из своих племянников, старался скрыть охватившее его горе, объезжал лагерь, подбадривая жолнеров грубоватыми солдатскими шутками. Над оборудованием лагеря трудились все, даже легкораненые брали в руки лопату и спускались в ров. Из полевого лазарета, который не мог вместить всех тяжелораненых солдат и многие лежали просто на земле, ожидая врачебной помощи, доносились глухие стоны. Сюда же сносили и тела погибших, укладывая их друг на друга. Их были тысячи, а сколько еще оставалось лежать за Гнезной у Зборова…

Польский лагерь был разбит в излучине между полноводной Стрипой и ее притоком болотистой речушкой Гнезной, отделявшей его от Зборова, расположенного на той стороне. Там оставался гарнизон из 400 драгун, которые пока еще оборонялись на городских улицах от конницы Хмельницкого. Правда, серьезных попыток занять Зборов казаки еще и не предпринимали. Напротив лагеря поляков в полумиле от него расположил своих грозных татар Ислам Гирей. Всем было понятно, что королевское войско оказалось в западне: форсировать разлившуюся Стрипу под огнем противника нечего было и думать, за Гнезной стояли казаки, а дорогу к Збаражу преграждала татарская конница.

В своей палатке за столом, обхватив руками голову, сидел король. Его черная шляпа, украшенная страусиным пером с крупным бриллиантом, лежала небрежно брошенной на походной кровати, верхние пуговицы тканного серебряной и золотой нитью черного бархатного камзола расстегнулись, будто Яну Казимиру не хватало воздуха. Лицо его поражало своей бледностью, а на лбу выступили капли пота.

— Все пропало! Бедная Отчизна, что с ней будет! — шептал он. — Нет, лучше погибнуть, чем стать свидетелем этого позора!

Ян Казимир не был трусом или малодушным человеком. Подобно отцу и старшему брату, он не уклонялся от военных походов, хотя, как один из иерархов церкви, войну не любил и стремился возникающие конфликты урегулировать мирными средствами. По характеру он был скорее добродушным, чем жестким и в своем письме Хмельницкому перед избранием его королем был совершенно искренним. Если бы в Речи Посполитой все зависело только от его воли, то он все свои предвыборные обещания, данные запорожскому гетману, исполнил бы без колебаний. Однако магнаты, с мнением которых он не мог не считаться, категорически выступали против каких-либо уступок «хлопскому быдлу», а в свою очередь Хмельницкий, выпустив «джинна» народной войны из бутылки, не мог, да и не хотел возвращать его обратно. Поэтому спустя девять месяцев после ухода армии запорожского гетмана от Замостья, разразилась новая война…

— И вот теперь все потеряно, все погибло, — в отчаянии повторял король, — мы зажаты в смертельной западне между полчищами казаков и татар, цвет войска потерян при переправе, осажденным в Збараже грозит смерть. Впрочем, это все же лучше, чем вечный позор!

Ян Казимир, как, наверно, никто другой осознавал всю опасность сложившейся ситуации. Ведь, кроме хоругвей[4 - Хоругвь — два значения: военное формирование (от батальона до полка) и знамя.], находившихся под его командованием здесь под Зборовом и тех, что оборонялись в Збараже, на границах Речи Посполитой не оставалось больше войск, способных противостоять Хмельницкому, вздумай он двинуться на Варшаву. А то, что и крымский хан, и запорожский гетман именно так и поступят, у короля не было ни малейшего сомнения.

— Бедная Отчизна, — вновь и вновь повторял он, как заклинание, — какие же тяжкие испытания тебя ожидают! Неужели тебе суждено погибнуть от рук взбунтовавшихся хлопов?

Мысленно он опять возвращался к событиям последних дней, словно пытаясь обнаружить, в какой же момент им была допущена ошибка, приведшая его войско в такое тяжелое положение.

— Нет, моей вины в том, что произошло нет, — вновь и вновь повторял про себя Ян Казимир, — если бы все паны собрались со своими надворными хоругвями у Сокаля вовремя при объявлении посполитого рушения[5 - Посполитое рушение-народное ополчение, собиравшееся постановлением сейма.], такого позора не случилось бы…

…Действительно, получив известия о том, что Фирлей, Лянцкоронский, Остророг, Вишневецкий после неудачного весеннего наступления на казацкие территории оказались разгромленными и вынуждены были укрыться в Збараже, где их настигла огромная армия Хмельницкого и крымского хана, король объявил о созыве всеобщего ополчения в трех воеводствах Малой Польши. Зная привычку панов не особенно торопиться на подобные мероприятия, он с одним только 25-тысячным кварцяным войском[6 - Кварцяное войско — наемные войска короля, на содержание которых он отдавал четверть (кварту) своих годовых доходов.], в начале июля выдвинулся к Сокалю, который назначил местом сбора надворных панских команд. Отсюда Ян Казимир намеревался выступить в направлении Збаража на помощь осажденным, однако несколько обстоятельств препятствовали осуществить это намерение. Прежде всего, посполитое рушение собиралось крайне неторопливо, так что к концу июля к Сокалю подошла лишь небольшая его часть. Дальнейшее ожидание становилось бессмысленным и король с теми силами, что имелись в его распоряжении, начал выдвижение на помощь 9-тысячному гарнизону Збаража. Однако, получить сколько-нибудь достоверные сведения о том, что происходит в осажденном городе, полякам не удавалось. Не было даже уверенности в том, что Збараж еще не взят штурмом и ни от кого из местных жителей нельзя было добиться сведений о местонахождении Хмельницкого и татар. Наконец, передвижение королевского войска чрезвычайно замедляли разливы рек и речушек, которых в этих местах было великое множество.

В Топорове король решил сделать остановку, давая отдых своему войску и желая точнее выяснить ситуацию со Збаражем. Здесь-то его и отыскал посланец Иеремии Вишневецкого, передавший письмо князя о бедственном положении осажденных. Спустя несколько дней, несмотря на предложения некоторых участников военного совета дождаться подхода посполитого рушения, король принял решение выступить к Збаражу. Королевское войско двигалось медленно, так как всю последнюю неделю лил непрекращающийся дождь, постоянно приходилось переправляться то через разлившиеся речки, то через болота. Лесные дороги, по которым передвигались королевские хоругви, все развезло, глубокие выбоины и рытвины оказались заполненные водой. Яна Казимира тревожило отсутствие сведений о Хмельницком, так как он понимал, что казацкому гетману о его продвижении на помощь осажденному Збаражу уже известно. Местные жители, от которых поляки не могли добиться никаких сведений о противнике, с радостью сообщали казакам о малейшем перемещении королевского войска.

Наконец, дождь прекратился, выглянуло солнце, дороги стали просыхать. 4 августа Ян Казимир вызвал к себе Марка Гдешинского, гусарского ротмистра, того самого, что удачно избежал плена под Желтыми Водами и поручил ему глубокую разведку окружающей местности. Этот старый служака долгое время служил в гусарской хоругви Стефана Чарнецкого и король ему доверял. Поздним вечером Гдешинский возвратился со своим разъездом, отрапортовав, что никакого передвижения казацких или татарских формирований он не обнаружил.

На следующий день к обеду войско подошло к Зборову. Отсюда до Збаража оставался лишь один дневной переход. Ничто, казалось, не предвещало беды и король, торопившийся на помощь осажденным, отдал распоряжение начинать переправу через Гнезну. В Зборове задерживаться не стали, оставив там лишь гарнизон из 400 драгун. На марше по узкой лесной дороге войско растянулось. Когда передовые хоругви, шедшие с королем в авангарде, начали переправу по трем мостам через узкую, но болотистую речушку, арьергард, в котором находился войсковой обоз из тяжелых возов, еще только приближался к Зборову. Те, кто уже успел переправиться, приступили к возведению временного лагеря, некоторые подразделения даже стали располагаться и на обед, то там, то тут запылали костры. Король рассчитывал здесь укрепиться, дать короткий отдых войскам и на следующий день продолжить движение к Збаражу. Однако, судьба распорядилась иначе.

Внезапно с той стороны Гнезны послышалась густая ружейная стрельба, дикий вой «Алла», звон сабель, ржание тысяч лошадей, предсмертные крики умирающих солдат.

— Там идет бой, ваше величество, — подлетел на разгоряченном коне к королю коронный канцлер Оссолинский, — Хмельницкий и татары напали на наш обоз.

— Немедленно стройте войска, — ответил Ян Казимир, мгновенно оценив обстановку, — поручаю вам командование правым флангом, князь Корецкий и пан краковский староста пусть возглавят левый фланг. Пехоте Губальда строиться в центре. Нападение на обоз — отвлекающий маневр, полагаю, что главный удар хан и Хмельницкий направят именно сюда.

Он дал шпоры коню и, сопровождаемый королевским конвоем, понесся галопом к мосту через Гнезну, где шум боя нарастал и усиливался.

Нельзя не отметить, что место и время для внезапного нападения было выбрано очень удачно. Ротмистр Гдешинский, разведывая накануне местность, не мог обнаружить казаков и татар, так как они выдвинулись из Збаража уже после его возвращения в лагерь и скрытно, используя ночное время и густую лесную темень, на рассвете подобрались к королевскому войску почти вплотную. Поняв, что поляки намереваются переправляться через Гнезну, гетман и хан дождались, пока половина войска окажется на той стороне, а затем внезапно обрушились на обоз, двигавшийся в арьергарде. Первыми приняли на себя удар панцирная хоругвь[7 - Панцирная хоругвь — тяжелая конница, т. н. «крылатые гусары».] и драгуны князя Острожского[8 - Князь Острожский — он же Доминик Заславский.], а также шляхта из Перемышля и Сандомира под командой старост Урядовского и Стобницкого. Закипела жаркая сеча, но гусары Доминика Заславского, прижатые к обозу, вынуждены были лишь отбиваться от наседавших на них казаков и татар, не имея возможности использовать ударную мощь тяжелой конницы и пустить в ход копья. Хотя им и удалось выдержать первый натиск нападавших, они все же стали нести большие потери, так как на одного гусара нападало сразу два-три противника. От легких, но быстрых казацких сабель не спасали ни панцири, ни шлемы, а стрелы, выпущенные из тугих татарских луков, разили наповал. Все больше польских всадников падало на землю, под ноги своих коней, с треском ломая страусиные крылья, а нападавшие все усиливали натиск. Возможно, из хоругвей князя Острожского никто бы и не уцелел, но в это время им на помощь подоспели подканцлер литовский Сапега со своими литвинами и Станислав Витовский с конной хоругвью. На какой-то момент им удалось оттеснить казаков и татар от обоза, но уже спустя полчаса те вновь перешли в атаку, охватив со всех сторон литовскую пехоту. Король, прискакавший к месту сражения, понял, что, если срочно не прислать подкрепления, то литвины неминуемо погибнут. Повернув коня, он, возвратившись к мосту, завернул им на помощь несколько хоругвей сандомирского каштеляна[9 - Каштелян — должность коменданта города.] Бодуена Оссолинского, уже переправлявшихся на ту сторону Гнезны. Помощь пришла вовремя, ободренные литвины вновь попытались перейти в наступление, дав возможность перегруппироваться и гусарам князя Острожского. Бой закипел с новой силой и, хотя поляки несли все возрастающие потери, но и противники не могли сломить их сопротивление.

Надеясь, что такие опытные военачальники, как Заславский, Сапега и Оссолинский сумеют отразить нападение на обоз, король возвратился на ту сторону Гнезны и застал войска в готовности к бою. Правый фланг, где находились собственные королевские хоругви, конница сокальского старосты Денгофа и подольского воеводы[10 - Воевода — командующий войсками из определенной административно-территориальное единицы.], а также несколько пехотных полков, был заметно сильнее, здесь сконцентрировались профессиональные жолнеры. Левый фланг, которым командовали краковский каштелян Юрий Любомирский и князь Корецкий выглядел немного слабее, там, в основном, сосредоточилось посполитое рушение. Пехота генерал-майора Губальда, старого испытанного наемника, принимавшего участие еще в Тридцатилетней войне, стояла в центре недвижимо, ощетинившись копьями. Здесь занял свое место и король.

Едва войско изготовилось к бою, как из лесу темной тучей надвинулась татарская конница. У многих поляков, особенно из посполитого рушения, невольно дрогнули сердца — всадников было не менее тридцати тысяч. Вначале татары растянулись широкой линией по всему фронту, затем лавиной обрушились на правый фланг. Ливень стрел посыпался на польские хоругви, в солнечных лучах стоявшего в зените дневного светила сверкнули тысячи изогнутых татарских сабель. Но испытанные в сражениях воины стояли непоколебимо, лишь теснее смыкая ряды. Затем пехота канцлера Оссолинского раздалась в стороны и передовая линия татар была выкошена почти в упор убийственным огнем картечи укрывавшихся за ней пушек. Густой черный пороховой дым на какое-то время окутал орудийные батареи. За первым пушечным залпом последовал второй, потом третий. Потеряв несколько сотен всадников убитыми, нападавшие откатились назад и, на ходу перестроившись, попытались атаковать центр. Передние ряды пехоты Губальда, не сдвинувшись ни на шаг с места, приняли их на копья, в то время, как задние ряды открыли беглый ружейный огонь. Пока одна шеренга стреляла, другие отработанными движениями перезаряжали фузеи и мушкеты, передавая их в первые шеренги. Не сумев поколебать центр королевского войска, татары вновь отхлынули назад, направив свой следующий удар на левый фланг, пытаясь отсечь его от мостов через Гнезну. Здесь татарской коннице удалось добиться определенного успеха. Левое крыло королевских войск поддалось и едва не обратилось в повальное бегство после того, как под князем Корецким был убит конь и он свалился на землю. Грузный князь, которому в то время было под пятьдесят, на короткое время потерял сознание и не смог сразу подняться. Те, кто видел его падение, подумали, что он убит. Среди солдат поднялась паника, многие из них с криками о том, что Корецкий погиб, стали покидать поле боя. Татары усилили напор, их передние ряды ударами сабель и натиском коней все сильнее прогибали линию поляков, а задние выпускали тучи стрел, от которых негде было укрыться. Еще немного и все бы обратились в повальное бегство, но положение спас отважный поручик Ружицкий, которому стрела пробила обе щеки навылет. Он, даже не попытавшись ее вытащить, в таком виде поспешил предупредить Яна Казимира об опасности, угрожавшей левому флангу. Король немедленно помчался туда, сопровождаемый лишь конвоем, ободряя и возвращая в битву тех, кто дрогнул и стал отступать. Личный пример короля вдохновил солдат, отступление постепенно прекратилось, к солдатам стали возвращаться отвага и стойкость. Несмотря на численное преимущество противника, левый фланг сумел все же удержать свои позиции и оттеснить татар. Оправившийся после падения с коня Корецкий вновь принял командование, а Яна Казимира подоспевшие сановники убедили перейти в более безопасное место. В это время на помощь татарам подоспела и казацкая конница. Яростное сражение по всему фронту продолжалось почти шесть часов, до самого наступления темноты, но поляки, хотя и понесли тяжелые потери, сумели избежать, казалось, неизбежного при таком численном преимуществе противника, разгрома. Удалось даже переправить на эту сторону Гнезны большую часть обоза, при обороне которого погибло больше 4000 человек из перемышльской, львовской и сандомирской шляхты, в том числе старосты Урядовский и Стобницкий, а также Бодуен Оссолинский, племянник коронного канцлера. Основные потери пришлись на долю хоругвей князя Острожского и литвинов Сапеги, но все же к концу дня им также удалось переправиться через Гнезну и присоединиться к основным силам королевского войска…

…Воспоминания короля прервал вошедший в палатку канцлер Оссолинский.

— Ваше величество, — спросил он, сочувственно глядя на уставшее и осунувшееся лицо Яна Казимира, — какие будут распоряжения насчет завтрашнего сражения?

— Распорядитесь, пан коронный канцлер, — глухо ответил тот, — созвать военный совет. Там и обсудим наши планы на завтрашний день.

Военный совет проходил поздно ночью в деловой обстановке. Обычно велеречивые магнаты были на удивление немногословны и высказывались по существу. Поступали различные предложения, но, в конечном итоге, стали рассматривать три возможных варианта развития событий. Доминик Заславский и Корецкий склонялись пойти на прорыв всем войском и пробиваться к Збаражу, до которого оставалось всего миль пять.

— Деблокировав Збараж, — говорил князь Острожский, — мы, во-первых, значительно увеличим наши силы, а во-вторых, укроемся за стенами его замков. Хмельницкий и хан не могут справиться с девятитысячным гарнизоном героических защитников Збаража, а со всем нашим войском им тем более не совладать.

Любомирский был осторожнее в оценке ситуации.

— Вопрос в том, — рассудительно заметил он, — сумеем ли мы преодолеть эти пять миль. Здесь по самой приблизительной оценке одних татар тысяч тридцать, да казаков не меньше, причем в основном конница. При подходе же к Збаражу нас встретит запорожская пехота, у которой будет время окопаться и оборудовать шанцы. Да и артиллерию подтянуть. Существует риск оказаться в окружении, еще худшем, чем здесь.

Сапега поддержал Любомирского и предложил пока еще возможно организовать переправу через Стрипу, за которой местность была свободна от казаков и татар.

— По крайней мере, — говорил литовский подканцлер, — таким образом можно спасти короля и часть войска. Если остальным придется принять здесь смерть, что ж на все воля Божья.

Ян Казимир сразу же отверг это предложение.

— Нет, — твердо заявил он, — даже само такое предложение я считаю оскорбительным для себя. Король останется с войском и разделит участь своих солдат.

Совет продолжался едва ли не до рассвета, но реальная стратегия действий так и не была выработана. Решили вновь возвратиться к обсуждаемым вариантам следующим вечером, а пока готовить хоругви к новому сражению.

В то время, как начальники совещались, среди жолнеров прошел слух, что король с магнатами собирается покинуть лагерь, оставив остальных на произвол судьбы. В войске поднялось волнение, грозившее перерасти в панику, как в свое время под Пилявцами. Быстро оценив обстановку, Ян Казимир стал на коне в свете факелов объезжать лагерь, разъясняя всем, что никто не собирается покидать лагерь и король до конца останется со своими солдатами. Хотя и с трудом, но волнение в лагере постепенно улеглось, однако, уже наступил рассвет и первые солнечные лучи осветили усталые лица солдат, так и не сомкнувших глаз в эту ночь.

С наступлением утра казаки возобновили боевые действия, атаковав польский гарнизон, остававшийся в Зборове. Драгуны оказали упорное сопротивление и даже несколько раз переходили в контратаки. Однако, противостоять наседавшим на них казакам они долго не могли и вскоре перешли по мостам в польский лагерь. Воспользовавшись этим, казаки захватили церковь, возвышавшуюся над городом и на ее звонице Тимофей Носач, помощник генерального обозного[11 - Коронный обозный — командующий артиллерией (генерал артиллерии).], оборудовал места для пушек. Отсюда весь польский лагерь был как на ладони, а от пушечных ядер невозможно было укрыться. Одновременно с обстрелом, татары, как и накануне, атаковали польские позиции с фронта, а казаки перешли на эту сторону Гнезны и попытались прорвать левый фланг поляков, однако их атака была отражена. Яростное сражение продолжалось до самого вечера и лишь наступившая темнота развела противников по их позициям.

Едва король уединился в своей палатке, как туда вошел канцлер Оссолинский, почтительно держа шляпу в руках.

— Ваше величество, — начал он, — поскольку вчера на военном совете никакого решения принято не было, думаю у нас остается последний вариант.

— Какой? — устало поинтересовался Ян Казимир.

— Напомнить Ислам Гирею о том, что, когда он некоторое время назад попал в плен к вашему венценосному брату, тот великодушно даровал ему свободу, не потребовав даже выкупа.

— И вы полагаете, что крымский хан проявит ответное благородство? — в голосе короля явно прозвучала ирония.

— Нет, ваше величество, — почтительно возразил канцлер. — И татары, и казаки способны на благородные поступки, но в данном случае я больше рассчитаю на алчность хана. Вашему величеству известно, что мы уже давно не выплачиваем татарам ежегодную дань. Если пообещать выплатить ему всю ее, а это что-то около трехсот тысяч флоринов, я думаю, он не устоит перед таким предложением.

— Но у нас нет сейчас таких денег, — произнес король, заметно оживившись.

— В войсковой казне найдется примерно третья часть этой суммы, остальное можно пообещать выплатить позднее. А как потом поступать, будет видно. Для достижения цели все средства хороши. Главное — вырваться из этой западни, в которой мы оказались.

— Finis sanctiflcat media[12 - Finis…. - цель оправдывает средства. (лат.)],-понимающе протянул Ян Казимир, обучавшийся в свое время у иезуитов. — Что ж, пожалуй, у нас действительно не остается другого выхода. Если хан согласится на наши условия и татары завтра не вступят в бой, то с Хмельницким мы как-нибудь справимся. Однако, не годится такие вопросы решать вдвоем. Необходимо срочно созвать военный совет.

— Все же, — заметил Оссолинский, — было бы лучше добиться от хана обещания, что и казаки без татар не начнут сражения.

— В случае принятия нашего предложения, вести переговоры с ханским везирем придется вам, от вас и зависит насколько будет сговорчив Ислам Гирей.

Канцлер поклонился королю и вышел из палатки. Состоявшийся через полчаса военный совет не занял много времени. Все согласились с предложением Оссолинского, так как ничего другого, кроме сепаратных переговоров с крымским ханом, не оставалось. Да и то, надежда на их благоприятный исход была невероятно мала. По окончанию совета король стал диктовать письмо к хану:






«Ян Казимир, Король Польский Хану Крымскому здоровья желает!

Удивляюсь я тому, что, будучи многим обязанным моему брату Владиславу, который щедро, по-королевски, одарил тебя, как пленника, который был в его земле, а затем свободно отпустил в свое ханство, которым ты и сейчас владеешь, забываешь то наше благодеяние сейчас, когда я выступил против своего изменника и возбуждаешь против меня свою злобу вместе с ним. Его я при своей правде и при надежде, что не буду здесь посрамленным, не боюсь. Однако, если хочешь, чтобы между нами была приязнь, то я обещаю ее тебе по-братски, надеясь на такую же братскую приязнь и с твоей стороны…»





Далее в послании предлагалось обменяться уполномоченными и выработать условия мирного соглашения с учетом готовности выплатить задолженность по дани.

Еще спустя полчаса один из пленных татар с королевским письмом к хану отправился к своим передовым позициям.




Глава вторая. Хан и гетман


Несмотря на позднее время, запорожский гетман в своем шатре еще не собирался спать, обсуждая с генеральным есаулом Демьяном Многогрешным (будущим малороссийским гетманом) план завтрашнего сражения, когда на пороге появился Дорошенко.

— Чего тебе, Петро? — обернулся к нему Хмельницкий.

— Прибыл гонец с письмом от крымского хана к ясновельможному пану гетману, — ответил тот, вручая пакет.

Послание было коротким и, пробежав его глазами, Богдан недовольно, но с едва заметной тревогой в голосе, сказал:

— Хан зачем-то требует меня к себе. Не пойму, какого дидька[13 - Дидько — черт.] я ему понадобился среди ночи. Ты, Демьян, — обратился он к генеральному есаулу, — собери полковников и доведи до них диспозицию завтрашнего сражения. — А ты, Петро, поедешь со мной.

Спустя десять минут гетман в окружении десятка всадников из его личной охраны уже двигался в направлении ставки Ислам Гирея. Огибая польский лагерь по гати, наведенной окрестными крестьянами через Гнезну, Хмельницкий обратил внимание, на то, что, несмотря на позднее время, там еще не ложились спать. В неярком свете костров видны были фигуры жолнеров, снующих по периметру, доносилась негромкая речь, слышны были удары топоров по дереву и стук лопат.

— Готовятся к завтрашнему сражению, укрепляют вал и роют шанцы, — механически отметил он про себя. — Ройте, копайте, но вряд ли вам, панове ляхи, все это поможет. Напрасный труд, лучше бы отдохнули перед боем.

Но все же, тревожное чувство, не покидавшее его с момента получения послания от хана, не оставляло Богдана. Чем больше гетман размышлял о причинах столь позднего вызова, тем сумрачнее становилось у него на душе. Он понимал, что произошло нечто непредвиденное, так как расстался с ханом уже перед самым заходом солнца и они подробно обсудили план завтрашней битвы.

Хмельницкий тревожился не напрасно. Уже после первого обмена приветствиями, хан, принявший его полулежа, облокотясь на подушки, в окружении своих мурз, сообщил, что в завтрашнем сражении татары участия принимать не будут. На недоуменный вопрос гетмана, чем объяснить такое внезапное изменение выработанных буквально несколько часов назад планов, Ислам Гирей уклончиво ответил, что не видит смысла напрасно проливать кровь правоверных, если желанного результата можно добиться мирным путем. С похолодевшим сердцем Хмельницкий прямо спросил, не предложили ли ему поляки выгодных условий мира. Хан не стал юлить и так же прямо ответил, что король предлагает перемирие на условиях, которые он считает вполне приемлемыми…

В свое расположение гетман возвратился только на рассвете, хмурый как грозовая туча. Сейчас он с чувством глубокого стыда вспоминал, как на коленях упрашивал хана изменить свое решение, доказывая, что победа над поляками практически в их руках и принесет она гораздо большую выгоду хану, чем ему пообещал король. Несмотря на все уговоры, Ислам Гирей оставался непреклонным, заявив, что и от Хмельницкого ожидает прекращения военных действий. В конце концов, хан согласился с тем, чтобы казаки начали битву и даже обещал поддержку татар. Но, если победа не будет достигнута и в этот раз, то он заключит с поляками мир.

— Гетман, чего ты добиваешься? — прямо спросил Ислам Гирей в конце беседы. — Ты завтра и без меня можешь одержать победу, пленить или даже убить короля. Но у кого ты тогда будешь искать защиту казацких прав и привилегий? Кто с тобой станет после этого вступать в переговоры, если ты поднимешь руку на венценосную особу, своего монарха, которому ты принес клятву верности? Одно дело взять в плен Потоцкого или Калиновского, другое дело посягнуть на короля Речи Посполитой. Кто после этого поверит в твои благие намерения? В глазах всех сопредельных государей ты будешь выглядеть бунтовщиком и мятежником.

Видя, что Хмельницкий медлит с ответом, хан с заметным раздражением продолжал:

— Ты, гетман, вышел из Сечи и развязал эту войну, чтобы добиться казацкого реестра в жалких двенадцать тысяч. Ведь именно таким было твое требование к сенату даже после Желтых Вод и Корсуня. Мое слово порукой, что король завтра же согласится на реестр в сорок тысяч. Ты хотел, чтобы на Украйне не преследовалась ваша вера. Обещаю, король даст согласие и на это. Ты настаивал на возвращении казацких привилегий, — король возвратит вам их. Хочешь автономию для казаков? И с этим король согласится. Что еще ты хочешь? Пусть Чигирин будет гетманской ставкой? Считай вопрос решенным. Завтра же сами ляхи преподнесут нам мир на тех условиях, которые мы им поставим. Так зачем же зря проливать кровь наших воинов?

— Но я не могу с наступлением утра не начинать сражение, — неуверенно ответил Хмельницкий, — меня не поймут мои же люди. Что я скажу полковникам и старшине?

— Якши[14 - Якши — (тат.) хорошо.], -кивнул хан, — да будет так. Начинай битву, но, если до полудня победа не будет достигнута, в твоих же интересах, — в голосе Ислам Гирея явственно прозвучала угроза, — остановить ее вовремя.




Глава третья. «Згода!»[15 - Згода — согласие, мир.]


Закрывшись у себя в шатре, Хмельницкий так и не ложился спать. Дежурившие у входа джуры слышали тяжелые шаги гетмана, глухие проклятия, отрывочные фразы:

— Измена! Предательство! Клятые ляхи!

Однако постепенно ясность мысли стала возвращаться к нему и, приведя усилием воли свои чувства в порядок, Богдан успокоился и стал трезво осмысливать слова хана. В самом деле, что дает ему пленение короля? По условиям их соглашения с Ислам Гиреем все пленные достаются татарам, следовательно, Ян Казимир будет передан ему и вскоре отпущен за выкуп. Лучше от этого ни к Хмельницкому, ни к Войску Запорожскому он относиться не станет. С пленным королем обсуждать условия мира нельзя, а, когда хан его отпустит, согласится ли тот вообще вести переговоры? Если же, не дай Бог, Ян Казимир погибнет в сражении, в его смерти все станут винить запорожского гетмана. Ни шведский король, ни турецкий султан, ни, тем более, московский царь не поверят после этого в его благие намерения. Одно дело восстать против панского гнета и своеволия магнатов, защищая свои нарушенные права, совсем другое — поднять руку на венценосную особу, тем более, своего же короля, которому ты принес клятву верности. «Да, с одной стороны все это так, — мысленно соглашался гетман с аргументами хана, — но в случае победы никакие переговоры не понадобятся. Дальше все просто — триумфальный марш на Варшаву и условия мира я буду диктовать из королевского дворца!» На мгновение Хмельницкий представил, как сейм[16 - Сеймы: вальный — общий в масштабах Речи Посполитой; элекционный — созывался для выборов короля.] и сенат под его диктовку предоставляют Войску Запорожскому автономию на правах княжества по типу Пруссии, что фактически означает полную независимость или, на худой конец, конфедерацию. Все паны и жиды изгоняются из казацкой территории и на ней вводится гетманское управление. «Стоп! — внезапно опомнился гетман. — А, если Ян Казимир переманит на свою сторону татар? Не случайно же хан настаивал на заключении мира? А у него с собой шестидесятитысячная орда». В тревожных раздумьях гетман не сомкнул глаз до самого рассвета и лишь, когда забрезжило утро, забылся коротким тяжелым сном.

С первыми лучами солнца казаки и татары с трех сторон начали атаку на польские позиции. Хмельницкий, сидя на буланом коне в окружении старшины, наблюдал за ходом битвы с той стороны Гнезны. Хан со своими мурзами находился в задней линии татарского войска.

Пока татарская и казацкая конница пыталась разорвать центр и правый фланг поляков, брацлавский полковник Данила Нечай во главе десятитысячного отряда казаков, в пешем строю стремительно атаковал польский обоз, находившийся на левом фланге. Жестокая битва завязалась по всему фронту. Чтобы под огонь пушек, которые были установлены на церкви, не попали свои, Хмельницкий приказал их убрать и, разместив на берегу Гнезны, вести отсюда стрельбу по польским укреплениям. Казаки и татары в яростном броске сошлись грудь грудью с первой линией польских жолнеров. Завязалась рукопашная схватка, страшная и свирепая, когда противники сражаются одним холодным оружием, а порой и голыми руками, так как перезаряжать ружья нет времени.

Вначале военная удача сопутствовала Нечаю и ему удалось ворваться в обоз. Но неожиданно, обозные слуги оказали столь упорное сопротивление, что развить успех казакам не удалось. Когда же князь Корецкий двинул против них несколько своих резервных хоругвей, Нечаю пришлось отступить. Так же безуспешно закончилась атака, предпринятая против центра и правого фланга. Как только казаки и татары откатились от польского лагеря, перестраиваясь и готовясь к новой атаке, от группы мурз, стоявших рядом с ханом, отделился трубач с белым флагом в руках. Подавая сигнал к прекращению боя, он направил своего коня в сторону польского лагеря, откуда ему навстречу по приказу короля выехал Марк Гдешинский. Поравнявшись с ним, трубач передал ротмистру фирман хана и повернул коня обратно. Наблюдая за этой картиной, запорожский гетман в свою очередь вздыбил своего буланого жеребца и, взмахнув булавой, крикнул: «Згода!» Сотенные и куренные атаманы немедленно продублировали его приказ о прекращении сражения. Казаки во главе с полковниками стали постепенно покидать поле боя и потянулись к мостам через Гнезну. В польском лагере прекратились ружейные выстрелы и смолкли орудия. К Яну Казимиру подъехал ротмистр Гдешинский, который спешившись, с поклоном вручил ему ханское послание. Король торопливо вскрыл фирман и пробежал письмо глазами. Хан в корректной форме, но с плохо скрытой иронией, писал о том, что, если бы при избрании на трон Ян Казимир пригласил его отпраздновать это событие, как водится между добрыми соседями, а не проигнорировал, будто какого-нибудь простолюдина, то ему не пришлось бы самому являться к нему в гости незваным вместе с казаками. Тем не менее, если король возобновит прежний союз с ним, то он готов прекратить военные действия и принудить к тому же казаков. Для выработки условий мирного договора Ислам Гирей предложил встретиться польскому канцлеру с его везирем.

…Как только казаки возвратились к себе в лагерь, полковники, недобро хмурясь, окружили гетмана.

— Почему ты не позволил нам добить ляхов? — резко спросил Данила Нечай, после смерти Кривоноса основной выразитель интересов казацкой черни. — Еще одна — две атаки и ляшский табор был бы в наших руках.

— Ляхи подкупили хана, — виновато ответил Хмельницкий, — он согласился на мир и меня заставил, угрожая в противном случае ударить вместе с ляхами на нас.

Этот аргумент отрезвляюще подействовал на полковников и они стали молча переглядываться, не решаясь возразить гетману. Почувствовав изменение в их настроении, тот сам перешел в наступление.

— А почему ты, Нечай, не смог захватить ляшский обоз, — ехидно поинтересовался он, — хотя его обороняли даже не жолнеры, а обыкновенные джуры, челядины едва умеющие держать в руках оружие? Под твоей рукой было десять тысяч казаков, что по численности равно трети всего ляшского воинства, а противостояло тебе от силы две-три тысячи конюхов и погонщиков волов.

— А ты, Глух, — повернулся он к другому полковнику, — о чем ты думал, когда повел свою конницу прямо на артиллерию Оссолинского? Ну, а от тебя, Мозыра, я вообще не ожидал, что ты позволишь какой-то драгунской хоругви выбить половину твоих людей.

Так, обращаясь то к одному, то к другому полковнику, гетман припоминал каждому его промахи и ошибки в ходе этого двухдневного сражения. Наконец, видя, что они стоят с опущенными головами и не пытаются возражать, он передал им подробности своего разговора с Ислам Гиреем.

— Ценой огромного унижения, — горько заключил гетман, — я добился от хана помощи и поддержки в сегодняшнем бою. Но раз вы не смогли достичь победы, то он и согласился на мир, предложенный поляками. И благодарите Бога, что я остановил битву, иначе вы все уже лежали бы на этом поле, изрубленные татарами и ляхами. А так хан обещал, что король согласится увеличить реестр до сорока тысяч, в трех воеводствах будет казацкое самоуправление, а православная вера не будет больше преследоваться и уравняется в правах с католической. Большего мы не добились бы, хоть вырежь всех ляхов до ноги.

После этих слов Богдана недовольство полковников куда и подевалось, все оживились, раздались крики: «Да здравствует, гетман!» Один Нечай, хмуро усмехнувшись, негромко, но язвительно спросил: «Сорок тысяч, говоришь! А куда ты денешь еще двести тысяч восставшего народа? Они ведь тоже давно считают себя казаками». Хмельницкий дипломатично промолчал, хотя сам уже не раз задавал себе этот вопрос. Остальные обрадованные полковники не обратили на слова Нечая внимания.

…Между тем, на широком лугу на равном удалении от польского лагеря и татарского коша[17 - Кош- стоянка, становище, лагерь.] были установлены несколько столов. Вскоре там сошлись ханский везир и коронный канцлер. Оба давно знали друг друга, поэтому без промедления приступили к выработке условий мирного договора. У Ислам Гирея, кроме требования о выплате дани за последние годы и возмещения убытков, связанных с военными действиями, других условий не было и в этой части быстро пришли к соглашению. Поскольку реальных денег у поляков не хватало, хан согласился подождать с их выплатой, но за эту отсрочку получил право увести пятнадцатитысячный полон в Крым. Сложнее оказалось выработать условия мирного договора с казаками, на котором настаивал Ислам Гирей. Переговоры даже несколько раз прерывались и едва не доходило до новых столкновений. Наконец, к концу дня везир и канцлер в присутствии двух уполномоченных сошлись снова. С польской стороны к Оссолинскому присоединился киевский воевода Тышкевич и литовский подканцлер Сапега, а к везирю — мурзы Сефер-кази и Сулейман-ага. Со своей стороны в выработке условий мира принял участие и Хмельницкий. В конечном итоге, договаривающимися сторонами мир был заключен в основном на условиях, предложенных татарской стороной. Согласно договору, между татарами и поляками устанавливался вечный мир и заключался оборонительный союз с возобновлением выплаты ежегодной дани. Поляки обязались уплатить хану триста тысяч флоринов (фактически на месте они смогли выплатить лишь сто тысяч), а он, в свою очередь, должен был отвести своих татар за Перекоп.

Относительно казацкой стороны, король соглашался даровать амнистию всем, принимавшим участие в военных действиях казакам и другим слоям населения, но Хмельницкий должен был на коленях молить его о прощении. Казацкий реестр увеличивался до сорока тысяч и запорожским гетманом, по-прежнему, оставался Хмельницкий, причем с подчинением лишь одному королю, но как польский шляхтич, он должен был принести присягу на верность Речи Посполитой.

Важным условием договора была ликвидация унии и разрешение православного вероисповедания на всей территории Польши. Киевский воевода впредь должен был назначаться из числа магнатов греческой веры, а киевский митрополит получил право заседать в сенате среди католических епископов на девятом месте.

Казаки получали право гнать водку для личных нужд (но не на продажу), а также ежегодное содержание в сумме 10 флоринов и сукно.

Хотя территорией Войска Запорожского признавались Киевское, Черниговское и Брацлавское воеводства, польские паны, имеющие там земельные угодья, получали право возвращения на них. Однако преследовать зависимых от них крестьян, принимавших участие в восстании, они не имели права. Взаимно и казакам было запрещено предъявлять какие-либо претензии к воевавшим против них шляхтичам.

Естественно, поляки, осажденные в Збараже, получали право беспрепятственного выхода из него с оружием и знаменами.

9 августа во исполнение условий договора Хмельницкий обратился к королю с письмом, в котором изъявлял свои верноподданнические чувства, а на следующий день лично явился к нему, предварительно получив в заложники князя Любомирского.

Стоя на коленях у ног Яна Казимира, гетман произнес краткую покаянную речь, начав с того, что предпочел бы получить королевскую аудиенцию по случаю какого-нибудь подвига со своей стороны. Он со слезой в голосе скорбел, что волею обстоятельств предстал перед его величеством, как мятежник, обагренный кровью. Но уж раз так распорядилась судьба, то гетман умолял короля простить его вину и обещал верной службой доказать свою преданность Речи Посполитой. Ян Казимир даровал ему прощение и в виде особой милости разрешил приложиться губами к своей руке. Затем от имени короля подканцлер литовский Сапега прочитал Хмельницкому назидательную проповедь, как в дальнейшем следует себя вести.

На следующий день татары, получив сто тысяч флоринов — треть выкупа, который они называли данью, а поляки предпочли именовать подарком, ушли к Збаражу. За ними потянулась и казацкая конница.

Король, не скрывая радости и огромного облегчения, поспешил отступить к Глинянам, а оттуда — во Львов, где его войску уже ничего не угрожало.

Между тем, Хмельницкий и хан, возвратясь к Збаражу, не спешили сообщить осажденным о заключенном перемирии. Не переходя к активным военным действиям, они заняли выжидательную позицию, надеясь, по крайней мере, получить контрибуцию в возмещение военных издержек. До казаков доходили сведения о том, что гражданское население Збаража, доведенное до отчаяния, готово лучше поджечь Збараж, чем умирать от голода, поэтому еще оставалась вероятность того, что Фирлей и Вишневецкий с учетом этих обстоятельств согласятся уплатить выкуп за снятие осады. Однако, те решили иначе, разрешив женам и детям недовольных мещан покинуть город. Участь тех, кто воспользовался этим разрешением, была печальна, так как на передовых польских позициях многие женщины были изнасилованы жолнерами, а затем все они попали в плен к татарам.

11 августа Хмельницкий отправил в Збараж письмо, сообщая о достигнутом перемирии с Яном Казимиром и обещая, что осада будет снята, если осажденные выплатят татарам определенную сумму.

Прочитав это письмо, князь Иеремия, устало усмехнувшись, сказал Фирлею и Лянцкоронскому:

— Хитрит бестия Хмельницкий, хочет обвести нас вокруг пальца. Но у него ничего не выйдет. Судя по поведению татар и казаков, у них с королем действительно заключено перемирие. Нам нужно просто подождать прибытия королевского посланца, от которого узнаем истинные условия мира.

Фирлей и Лянцкоронский, с осунувшимися, как и у Вишневецкого лицами, на которых лихорадочным блеском светились глубоко запавшие глаза, согласно кивнули.

— Ждали больше, подождем еще, — добавил князь, — главное, что атаки прекратились. А деньги нам самим нужны.

Хмельницкому был дан ответ, что если он готов со своими войсками отойти от Збаража, выполняя условие перемирия, то за татар пусть не беспокоится. Если Ислам Гирею угодно оставаться у Збаража, пусть остается.

Запорожский гетман, прочитав ответ, лишь хмыкнул, не выразив особых эмоций, но хан был откровенно разочарован.

— Хитрый шайтан этот лях Ярема, — сказал он Богдану, — если бы не он, мы давно взяли бы Збараж и все повернулось бы по-иному…

И, помолчав, добавил с явным уважением:

— Великий воин.

Дальнейшим казацко-татарским хитростям был положен конец прибытием в Збараж королевского офицера полковника Минора. Он передал вождям осажденных послание Яна Казимира, в котором тот высоко оценивал доблесть героических защитников города. Согласно королевскому указу Фирлей стал сандомирским воеводой, Вишневецкий — перемышльским старостой (что было очень кстати, с учетом того, что его владения на Левобережье находились в руках восставших), Лянцкоронский был назначен старостой стебницким и брацлавским воеводой. Минор сообщил также, что согласно заключенному перемирию осада со Збаража должна быть снята безо всяких условий.




Глава четвертая. Как это начиналось


В конце августа польские хоругви покидали Збараж. Князь Вишневецкий ехал среди своих драгун, перед ними на исхудалых конях и сами похожие на скелеты неторопливо двигались «крылатые» гусары. За драгунами шла татарская хоругвь князя, за ней венгерская, потом кирасиры, хоругви Дмитрия Вишневецкого, следом тянулся обоз и артиллерия. За хоругвями князя Иеремии выступали со своими войсками Фирлей, Лянцкоронский, Остророг, Конецпольский. Измученные двухмесячной осадой и голодом, измотанные неимоверным нервным напряжением, усугублявшимся отражением бесконечных атак татар и казаков, но выстоявшие в этих яростных сражениях и не покорившиеся врагу, польские воины ступали гордо и уверенно под сенью своих знамен, колыхавшихся над хоругвями. Их оставалось немного, всего чуть более восьми тысяч, но теперь это были испытанные ветераны, цвет королевских войск Речи Посполитой.

В стороне от выдвигающихся из Збаража польских войск волновалась бесчисленная казацкая конница, а еще дальше темнела огромная конная масса татар. Полки запорожской пехоты стояли отдельными квадратами, блестя на солнце наконечниками копий. Гетман Хмельницкий на горячем, нетерпеливо танцующем под ним аргамаке, находился в первой шеренге своих войск, с любопытством вглядываясь в лица возглавлявших свои хоругви польских военачальников. Столкнувшись взглядом с Александром Конецпольским, он насмешливо поклонился, приветствуя своего бывшего начальника, но тот лишь гордо отвернулся в сторону. Когда же скрестились полные взаимной ненависти взгляды холодных голубых глаз князя Вишневецкого и темно-ореховых Богдана Хмельницкого, то, казалось, они подобно стальным клинкам, высекли целый сноп искр. Гордая улыбка зазмеилась по губам князя, он не скрывал своего превосходства над противником, который при таком численном преимуществе не смог его одолеть. При приближении хоругвей князя по рядам казаков и татар прокатилось гулкое: «Ярема!» Они, как никто другой, прекрасно понимали, кому обязаны тем, что им так и не удалось овладеть Збаражем.

Вишневецкий не обращал внимания на эти крики, погрузившись в воспоминания о событиях недавнего прошлого, благодаря которым польское войско оказалось в Збараже, окруженном несметными полчищами запорожского гетмана и крымского хана…

…В том, что миссия Адама Киселя, прибывшего в феврале 1649 года в Чигирин для выработки условий мирного договора, окажется безуспешной, мало у кого вызывало сомнение. Князь Иеремия, хорошо знакомый с обычаями и историей Запорожской Сечи, знал, что одному лишь гетману Сагайдачному удавалось поддерживать среди казаков более или менее твердую дисциплину и добиться беспрекословного повиновения его приказам. К остальным казацким предводителям запорожцы относились без особого почтения и нередко, собравшись на «черную» раду, свергали и убивали своих гетманов. Высокий авторитет Хмельницкого держался и усиливался за счет его побед при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах, но в глазах своего ближайшего окружения — генеральной старшины, он не был непререкаемым. Тот же Кречовский или Нечай пользовались среди казаков и у присоединившихся к восстанию народных масс не меньшим уважением. Да и сами эти массы далеко не все пошли сражаться под знаменами запорожского гетмана, было немало всяких ватаг, которые вообще никому не подчинялись. Вкусив сладость свободы и, сбросив с себя панское ярмо, каждый считал себя казаком, равным запорожцам или реестровикам, и не имел желания вновь возвращаться под власть польских магнатов. Таких ватаг, численностью две-три и более тысяч человек становилось все больше, они действовали не только на казацкой территории, но и за Горынью, нападая на панские поместья и даже войсковые подразделения.

Разделяя мнение большинства магнатов о том, что переговоры Киселя с Хмельницким ни к чему не приведут, и, располагая сведениями, что запорожский гетман ждет весной хана с восьмьюдесятью тысячами конницы, чтобы вместе вторгнуться в пределы Речи Посполитой, Ян Казимир решил нанести превентивный удар. Находившимся в его непосредственном подчинении кварцяным войскам он приказал с наступлением весны стягиваться на Волынь, а командование над остальными вооруженными силами в пределах Малой Польши возложил на бельского каштеляна Андрея Фирлея, одним из предков которого в свое время был великий коронный гетман[18 - Великий коронный гетман — командующий всеми вооруженными силами Короны (Польши).], брацлавского воеводу Лянцкоронского и коронного подчашего Остророга.

Комиссия Адама Киселя не успела еще возвратиться в Варшаву, как в конце февраля Лянцкоронский перешел Горынь с целью не допустить соединения большого количества сконцентрировавшихся в районе Бара ватаг с Хмельницким. Впрочем, боевые действия начались здесь еще раньше, когда отряд поляков, возглавляемый шляхтичем Стрижевским, внезапным ударом захватил Бар, правда, ненадолго и вскоре был выбит оттуда. Спустя буквально две недели Ляннцкоронский с подошедшим ему на помощь Остророгом подступил к Бару, гарнизон которого вынужден был опять оставить город и отойти к Шаргороду. В течение марта-апреля Лянцкоронский и Остророг очистили от ватаг и немногочисленных казацких гарнизонов прилежащую к Горыни местность до самого Заславля, попутно разгромив казацкие полки Таборенко и Кривоносенко, после чего в начале мая отошли на отдых к Бару.

Тем временем, Ян Казимир, сохраняя еще остатки надежды на мирные переговоры с запорожским гетманом, выслушав доклад Киселя, направил в Чигирин своего посланника шляхтича Смярковского, который застал Запорожское Войско уже накануне выступления в поход. В отсутствие гетмана казацкие полковники заподозрили Смярковского в шпионаже и он был казнен. Получив эти сведения, король не стал больше терять времени и 11 мая отдал приказ регулярным войскам к выступлению. Сразу же после этого Фирлей, к которому примкнул великий коронный хорунжий Александр Конецпольский и некоторые другие польские магнаты со своими хоругвями, перешел Горынь, направившись в сторону Заславля. Вскоре Фирлей получил сведения, что туда же движется регулярный казацкий полк Ивана Донца, направленный сюда гетманом для усиления гарнизонов, расположенных у Горыни. Отправив навстречу Донцу полковников Коссаковского, Суходольского и Рожажовского с приказом сковать продвижение казаков к Заславлю, Фирлей двигался вслед за ним. Вблизи села Шульжинцы произошло сражение, в результате которого казаки потерпели поражение, Донец погиб, его сестру, считавшуюся начинающей волшебницей, зарубили в рукопашном бою, а старуху Солоху, выдававшую себя за колдунью, обнаруженную в казацком таборе, сожгли на костре.

Таким образом к концу мая обширная территория Подолии от Бара до Звягеля (ныне Новоград-Волынский) оказалась очищенной от казацких гарнизонов и различных ватаг местных опрышков. Окрыленные успехом, вожди польского войска соединились между собой, при этом Лянцкоронский и Остророг, оставив Бар, подтянулись к Фирлею. Объединенными силами они предполагали двигаться к Староконстантинову, но полученные известия о подходе к Межибожу, где Лянцкоронский оставил гарнизон из немецкой хоругви Корфа и полка Синявского, крупных казацких сил, заставили их скорректировать свои планы. Лянцкоронский, взяв четыре отборных хоругви Остророга, поспешил на выручку своих подчиненных, Фирлей же с основными силами продолжал движение к Староконстантинову.

Между тем, подошедший к Межибожу брацлавский полковник Данила Нечай, полк которого превышал двадцать тысяч казаков, стал табором под городом, осадив его. Когда же посланные Лянцкоронским четыре хоругви Остророга попытались прорвать кольцо осады, Нечай, опытный воин, сам охватил их своим полком. Сложилась почти катастрофическая для поляков ситуация, но подошедший сюда Лянцкоронский решительным ударом с фланга сумел прорвать кольцо окружения и продержаться до тех пор, пока Корф с Синявским оставили Межибож. Одновременно и хоругвям Остророга удалось вырваться из ловушки, в которой они оказались. При такой счастливой развязке Лянцкоронский поспешил отступить к Староконстантинову, получив известия, что на помощь Нечаю спешит уманский полковник Иосиф Глух. Позднее выяснилось, что сюда же подходят и основные силы Хмельницкого, которым по показаниям взятых в плен «языков», нет числа.

Князь Иеремия, хранивший обиду на короля и сейм, за то, что ему не была вручена булава великого коронного гетмана, которую он заслуживал больше других польских военачальников, находился за Горынью и к региментарям[19 - Региментарь — вождь, предводитель.] не присоединился. Однако узнав о том, что против Фирлея, Остророга и Лянцкоронского выступил сам Хмельницкий, он после долгих размышлений смирил гордыню и в конце мая перешел Горынь, хотя от тех хоругвей, с которыми он стоял под Пилявцами, осталась едва ли половина, даже с учетом присоединившегося к нему названного сына Дмитрия Ежи Вишневецкого.

Тем временем Фирлей, Лянцкоронский, Остророг, Конецпольский и другие польские командиры, соединившись вместе, стали решать, как поступать дальше. Известие о приближении запорожского гетмана и крымского хана, даже в сердцах самых отважных вызывало трепет, тем более, что по слухам, распространившимся по лагерю, казацкое войско насчитывало триста тысяч, а крымский хан вел с собой стотысячную орду. Сами эти цифры гипнотизировали, заставляли трепетать сердца, леденеть кровь в жилах и замирать от ужаса. Уже немало челяди и даже шляхтичей спешили покинуть региментарей и отойти в Малую Польшу. Фирлей все отчетливее понимал, что нужно немедленно отступать, пока он не растерял все войско, однако в каком направлении следует отходить, было неясно. Король, которому он отправил донесение о сложившейся ситуации, приказал перейти Горынь и двигаться к Сокалю, где сосредотачивалось кварцяное войско и часть посполитого рушения из трех воеводств. Еще две недели назад такой приказ был легко выполним, но сейчас это было вряд ли возможно. Узнав о подходе Хмельницкого, поднялся весь край и продвигаться к Сокалю пришлось бы с постоянными боями.

Наконец, после долгих дебатов было решено отойти к Збаражу, наследственному владению князей Вишневецких и здесь, укрепившись, ожидать подхода основных королевских сил. Переход не занял много времени и, расположившись в предполье перед обоими збаражскими замками, войско Фирлея приступило к оборудованию лагеря, а также к заготовке в спешном порядке провизии и фуража из окрестных населенных пунктов. Но и здесь тревога, охватившая поляков под Староконстантиновом, не покидала их. Панику возбуждали и рассказы все большего числа беглецов, вынужденных бежать с насиженных мест перед приближением Хмельницкого. Региментари, постоянно спорящие друг с другом по пустячным вопросам, не могли обеспечить надлежащего порядка в лагере, а ко всему прочему внезапно стало невозможно захватить в плен хоть какого-нибудь «языка», чтобы получить более или менее достоверную информацию о противнике. Командиры некоторых хоругвей Гулевич, Душинский, Сераковский, Пилговский оказались неспособными командовать своими людьми, а тут, впридачу ко всем неудачам, молния, ударившая из небольшой тучки, разнесла вдребезги знамя (хоругвь) Фирлея. Если жолнеры и шляхтичи еще пытались сохранить подобие дисциплины, то челядь готова была открыто взбунтоваться, бросить все и бежать из лагеря или даже присоединиться к Хмельницкому.

В это время Вишневецкий со своими людьми также подошел к Збаражу, хотя многие советовали ему не делать этого, обоснованно указывая на серьезную опасность со стороны запорожских войск. Князь Иеремия понимал, что вряд ли кто осудил бы его, останься он в стороне, ведь те же Фирлей и Конецпольский как раз наиболее активно выступали против вручения ему гетманской булавы, однако, долг перед Отчизной оказался сильнее обиженного самолюбия и гордости. Все же, подойдя к Збаражу, князь не стал присоединяться к основным силам Фирлея, а остановился отдельным лагерем в стороне, готовый в случае необходимости к скорому отходу




Глава пятая. Осада


Приход Вишневецкого взбудоражил весь польский лагерь. Шляхтичи и чернь в один голос требовали просить князя присоединиться к их войску и возглавить его. После долгих уговоров Лянцкоронского, князь Иеремия все же согласился соединиться с основными силами региментарей. С его приходом тревога и волнения в лагере, словно по мановению волшебной палочки, улеглись, а воинов охватили отвага и энтузиазм. Успокоилась и чернь, не помышляя больше о бунте, такое магическое воздействие произвело на всех одно лишь имя грозного князя. А спустя несколько дней, 18 июня в субботу на исходе дня к Збаражу подступили татарское войско во главе с самим ханом и казацкое — под началом гетмана, показавшиеся полякам темной грозовой тучей и бесчисленными полчищами саранчи.

Поляки выстроились перед своим лагерем, готовясь к отражению атаки. Центр возглавил Александр Конецпольский с тяжелой конницей. Левым флангом командовали Фирлей с Лянцкоронским, здесь же во втором эшелоне стояли хоругви Собесского и Синявского. На правом крыле поляков находились Вишневецкий с Остророгом. Почти сразу, развернувшись плотной лавой, татарская конница ударила в центр польского построения. Небо потемнело от сотен тысяч выпущенных стрел, в лучах закатного светила блеснули десятки тысяч кривых татарских сабель. Гусарские копья приняли горизонтальное положение, разящими серебряными молниями сверкнули тяжелые палаши. Черная волна татарской конницы налетела на стену ощетинившихся копьями «крылатых» гусар и разбилась об нее, обагрив изумрудную зелень луга потоками крови. Не сумев поколебать польский центр, татары, понеся первые потери, откатились назад, но попыток вновь прейти в атаку больше не предпринимали. До самой темноты лишь отдельные всадники соревновались в искусстве сабельного боя, вызывая друг друга на герцы, а затем противники разошлись на отдых. Однако, польские командиры поняли, что допустили ошибку, чрезмерно растянув лагерь и всю ночь насыпали новые валы, и оборудовали шанцы, сужая его. Хмельницкий, в свою очередь, придвинул свой табор из скованных цепями возов ближе к польскому, намереваясь с утра начать новую атаку. Встретившись поздним вечером с Ислам Гиреем, он обсудил с ним предстоящие совместные действия и клятвенно пообещал, что следующей ночью они будут ночевать в польском лагере.

Князь Иеремия встретил рассвет на валах, пытаясь хотя бы примерно определить численность вражеского войска. Подсчитывая ночью костры, пылавшие в казацком таборе и татарском коше, он пришел к выводу, что сведения о количестве казаков и татар явно преувеличены. По его прикидке силы Хмельницкого включали примерно сто тысяч человек, а хана — около шестидесяти тысяч. Впрочем, даже при всем этом их соотношение составляло примерно один к 15, так как численность польского войска не превышала 10 тысяч человек, не считая челяди, которой было раза в три больше.

Не давая полякам ни на минуту сомкнуть глаз, с первыми солнечными лучами артиллерия Хмельницкого открыла огонь по польскому стану. Теперь, после его сужения, в центре нового построении оказались хоругви Фирлея и скрытые за ними орудия. Именно сюда гетман и хан направили основной удар своих войск. Завязалась жестокая битва, но жолнеры выдержали первый натиск, а канониры, посылая смертоносные ядра и картечь почти в упор, огнем своих орудий отбрасывали нападавших назад. Тем не менее, те все в крови и черном пороховом дыму снова и снова накатывались на польские укрепления, стремясь прорваться к канонирам и искрошить их своими кривулями. Час спустя накал боя достиг своего апогея. Сам, немолодой уже годами, Фирлей с окровавленной саблей в руках метался в первых рядах, ободряя солдат и личным примером возбуждая в них отвагу. Сохрани атакующие наступательный порыв еще на какое-то время, неизвестно, чем бы все это закончилось, однако повинуясь сигналу хана, татары стали покидать поле боя, а за ними отошли и казаки. Атаки прекратились, однако артиллерийский и ружейный огонь продолжался вестись до конца дня, загасив свечу жизни не у одного поляка.

Хмельницкий, внимательно наблюдавший за сражением, убедился, что поляки обороняются умело и сходу их позиции взять трудно. Однако опытным глазом бывалого воина он разглядел, что часть валов у широкого пруда, находящегося между обоими замками (в тылу польского лагеря) не завершена до конца. Посоветовавшись с ханом, он приказал подвести свой табор еще ближе к польскому, а татары плотно окружили и замки, и пруд с юга, замкнув тем самым кольцо осады. В свою очередь Фирлей и Вишневецкий пришли к выводу о необходимости еще больше сузить лагерь, насыпав новые валы, чего и добивался запорожский гетман, полагая, что в результате они не станут досыпать старые валы у пруда и не успеют соорудить там новые.

Двадцать три полковника привели свои полки к Збаражу и почти половину из них бросил Хмельницкий на штурм валов польского лагеря в месте их соединения с прудом. Как он и предполагал, поляки не стали дооборудовать здесь старые валы и не успели возвести новые. Обороной в этом месте командовал полковник Рожажовский, который немедленно бросил против атакующих конницу, оставив в резерве пехотную хоругвь.

Так как валы с ходу взять не удалось, гетман, поддержанный татарами, начал наступление по всему фронту. В воздух взвились тучи стрел, выпущенных из коротких, но обладающих огромной убойной силой, татарских луков, и казаки ринулись на штурм польских позиций. Особенно тяжело опять пришлось Фирлею, который со своими хоругвями являлся как бы краеугольным камнем всей польской обороны. Натиск казаков на участок валов, где он оборонялся, был столь ужасен, что своими трупами они заполнили ров почти до самого верха. Несмотря на то, что поляки мужественно оборонялись, казаки и татары продолжали упорно лезть на валы, устилая их своими бездыханными телами. Не лучше пришлось и Лянцкоронскому с Остророгом, которые с трудом сдерживали атакующих на своих участках обороны. Накал боя передался в глубину лагеря, где уже стали раздаваться крики о необходимости отступления к замкам. Услышав их, Вишневецкий подскакал к паникерам, крикнув в гневе: «Лучше принять смерть здесь, чем ждать пока Хмельницкий будет тащить нас за ноги из замков, потому что ничего другого не выйдет, если отступим в замки. Даже, если мы сами какое-то время могли бы укрываться за их стенами, куда денем обоз и всю челядь?!» Видя, что паникеры устыдились и крики об отступлении прератились, он обратился к тем, кто находился в лагере с коротким призывом: «Кому любо умереть со мной, ко мне!». Воодушевленные словами князя, к нему присоединились не только те, кто еще несколько минут ратовал за отступление, но и большинство челядинов. Во главе с Вишневецким они ринулись на казаков и татар, напиравших на хоругви Собесского, отбросили их от валов и загнали в пруд, густо окрасив воду кровью атакующих. Остальные осажденные, воодушевленные их примером, также перешли в контратаку и отбросили казаком с татарами далеко за пределы лагеря. Хотя все воздавали должное отваге и мужеству Рожажовского и Вишневецкого, но, тем не менее, потери поляков были тяжелые. Хоругви полковников Мисельского, и Клодзинского, а также ротмистров Панского и Понятовского, были уничтожены, а остальные сильно поредели.

Со стороны казаков в этом яростном сражении сложил свою седую голову легендарный Бурляй, водивший запорожцев в морские походы еще во времена Сагайдачного, был захвачен в плен и казнен раненый корсунский полковник Морозенко. Едва не погиб и отважный Иван Богун, получивший тяжелое ранение. Потери казаков были огромными, они своими телами почти полностью заполнили рвы перед валами польского лагеря.

Хан, хотя и продолжал сердиться на запорожского гетмана, но вынужден был признать, что казаки сделали все возможное, чтобы взять польский лагерь штурмом. Но ему стало понятно и то, что поляки готовы погибнуть все до единого, но лагерь сдавать не собираются. Тогда Ислам Гирей и Хмельницкий решили использовать путь дипломатии и начать переговоры в надежде убедить осажденных принять почетную капитуляцию. Региментари и Вишневецкий в ответ на предложение выслать своего представителя для переговоров, согласились, надеясь, во-первых, что, может быть, удастся убедить хана оставить Хмельницкого, а главное — с целью получить время для возведения фортификационных сооружений в местах, где они не были достроены.

Ханский везирь Шафир Кази-ага и коронный хорунжий Конецпольский съехались посреди поля и, обменявшись приветственными речами, попытались склонить друг друга к миру на условиях, неприемлемых ни той, ни другой стороне. Все же Конецпольский никакого ответа на предложение везиря не дал, испросив время для обсуждения предложений татарской стороны. Таким образом, они тянули время еще в течение пяти дней, не имея намерения соглашаться на условия противной стороны. Особой пользы эта дипломатия никому не принесла, кроме того, что хан распустил отряды татар по всему краю и они привели из Малой Польши огромное количество ясыря из числа польского населения и на глазах поляков издевались над ним. Правда, и поляки со своей стороны, воспользовавшись кратким перемирием, успели дооборудовать лагерь. Гетман же все это время осматривал укрепления, возведенные противником, порой подъезжая к ним вплотную, в надежде выявить слабые места в обороне польского лагеря. В результате наблюдений, Хмельницкий слегка передвинув свой лагерь, закрыл им видимость своего тыла, где у самого пруда приказал вывести хорошо укрепленный шанец[20 - Шанец — четырехугольное фортификационное земляное сооружение.]. Разместив в него артиллерию и пехоту, он рассчитывал огнем орудий отрезать поляков от воды. Гетман также выбрал еще два — три слабых места в укреплениях поляков, куда предполагал нанести удар сразу после прекращения перемирия. Но и польские командиры эти приготовления казаков заметили и укрепили места, намеченные Хмельницким для штурма.

Наконец, Вишневецкому надоели татарские хитрости и на следующую встречу с везирем вместе с Конецпольским выехал он сам. Выслушав очередной поток лести в свой адрес, он с прямотой римлянина ответил везирю, что прекрасно понимает, как тот морочит им голову своими напрасными предложениями мира. «Мы могли бы поверить в истинность ваших предложений о мире, — резко заявил он везирю, — если бы в это время Хмельницкий не наводил на нас свои орудия, готовясь к штурму. Однако мы не против приязни между нами, которая больше подходит вам с нами, обоюдными рыцарями, чем с бродягами-казаками. Если хотите стать нашими побратимами, докажите свое стремление к согласию между нами на деле. Если же думаете иначе, то по-крайней мере, воюйте с нами открыто, не прибегая к скрытой измене!» Не слушая дальше велеречивого везиря, который вновь попытался напустить словесного тумана, оба польских вождя возвратились в свой лагерь.

Как и следовало ожидать, разрыв переговоров ознаменовал новый штурм, только в этот раз ночной. Однако поляки заранее усилили оборону на валах и, хотя казаки с татарами всю ночь пытались их захватить, несмотря на огромные потери, ночной штурм был отбит, как и все предыдущие. Когда хану доложили о том, сколько его воинов погибло, Ислам Гирей впал в бешенство и вызвал к себе гетмана. «Ты вчера обещал привести мне всех ляхов связанными за шею, — кричал он ему в приступе ярости, — а вместо этого подвергаешь меня позору такими огромными потерями. Знай же, если в течение трех дней не одолеешь ляхов, то сам пойдешь на веревке в Крым вместе со своими людьми!»

Возвратясь в свой табор, Хмельницкий собрал казаков и передал им слова хана. Они произвели ожидаемое впечатление, так как мало кто сомневался, что Ислам Гирей способен выполнить свое обещание. По совету генерального обозного Чарноты срочно начали сооружать гуляй-городки — большие передвижные сооружения из бревен на деревянных катках, внутри которых были оборудованы пушечные порты. Когда все было готово, казаки подвели гуляй — городки под самые шанцы осажденных, открыв из них пушечный огонь, в то время как с боков на поляков обрушилась казацкая конница и татарская орда. К счастью для поляков, пошел густой дождь и наступила темнота, но и после этого битва не прекратилась, а наоборот, штурмующие уже взобрались на самые валы. Вновь поляков охватила паника, послышались крики о необходимости отступить и спрятаться за каменными стенами замков, но положение спас все тот же князь Иеремия, вставший на пути дрогнувших солдат с оголенной саблей в руках. Обращаясь к тем, кто намеревался прятаться в замках, он кричал: «Кто тронется с места тот или погибнет, или убьет меня! На раны Иезуса, не дадим врагу победить, лучше умрем тут!» Остановив едва не ударившихся в бегство шляхтичей, он с Дмитрием Вишневецким организовал контратаку, сумев отбросить казаков от валов, а набежавшие челядины с факелами в руках, несмотря на дождь и слякоть, подожгли гуляй-городки.

Этот день, 6 июля стал переломным в осаде. Хан, узнав о новых потерях, опять разразился угрозами в адрес Хмельницкого, тот снова в течение нескольких ближайших дней продолжал штурмовать лагерь поляков, однако безуспешно. Видя, что от штурма толку нет, гетман приказал насыпать валы выше, чем польские и вести оттуда пушечный и ружейный огонь по позициям поляков. Стоило поляку подойти к пруду зачерпнуть воды, как с противоположного берега летела пуля или ядро и он падал бездыханный на землю. В польском лагере не было надежного места, где можно было укрыться от этого огня. Стало сложно даже зачерпнуть воды из пруда, не расставшись с жизнью. Колодцы же были завалены трупами. И в это же время осажденные почувствовали, как их начинает сжимать костлявая рука голода. Хлеб заканчивался. Солдаты давно уже ели конину, но и ее не хватало. В пищу шли даже крысы. Вслед за голодом и жаждой по лагерю поползли различные болезни… Многие мертвые тела долго не удавалось похоронить и они разлагались, заражая воздух. Однако, даже в этих неимоверно трудных условиях Вишневецкому, Конецпольскому, Лянцкоронскому и Остророгу удалось организовать удачные вылазки уничтожить несколько татарских подразделений и захватить в качестве трофеев несколько бунчуков.

Со своей стороны и Хмельницкий с ханом применяли хитрости, чтобы снизить моральный дух осажденных, например, переодели подразделение татар в одежду янычар, которые ночью попытались проникнуть на валы.

Так продолжалось до конца июля. Поляки привыкли к постоянным штурмам и научились их отражать, однако голод становился все ощутимее. Наконец, каким-то доброжелателем в лагерь была переброшена стрела с запиской о том, что король с войском идет на выручку и находится уже недалеко.

— Это еще ничего не значит, — задумчиво сказал князь Иеремия, прочитав послание, доставленное стрелой из казацкого табора, — королю вряд ли известно о том, что мы еще обороняемся в Збараже. Возможно, он считает, что нас уже нет в живых.

— Послать бы гонца навстречу ему, рассказать о нашием положении здесь, — проговорил Лянцкоронский, тряхнув светловолосой головой, обвязанной окровавленной тряпкой, — да как он выйдет из лагеря? Через казацкие и татарские заслоны вряд ли кому удастся пробраться незаметно. Скольких гонцов мы уже посылали, да все без толку.

Фирлей сидел молча, подперев кулаком подбородок. Он настолько устал за последнее время, что даже на разговоры сил не хватало.

— Все же, — подытожил Иеремия, — надо поискать добровольцев, которые рискнули бы отнести послание королю. Если он не придет на помощь в ближайшее время, нам остается только умереть.

И действительнотакой доброволец нашелся, им оказался один из офицеров князя по фамилии Скшетуский. Испросив аудиенцию, он заявил ему о своем намерении рискнуть и выйти из лагеря, чтобы отыскать короля и рассказать ему о бедственном положении осажденных в Збараже войск.

— Но как ты думаешь отсюда выбраться? — удивился Вишневецкий. — Кольцо осады тянется вглубь на добрый десяток километров. Однако Скшетуский был готов к этому вопросу и объяснил, что переоденется в одежду одного из челядинов и выдаст себя за местного жителя.

— У меня на всякий случай даже документы есть на имя некоего Стомиковского, — сказал отважный офицер, — это русин, один из здешних мещан. Глубокой ночью я через пруд попытаюсь пробраться к руслу впадающей в него речушки. Не думаю, что она очень сильно охраняется, но в темноте я в любом случае постараюсь отойти подальше отсюда и выйти из кольца осады.

Вишневецкий грузно поднялся из-за стола и перекрестил мужественного офицера, а затем молча обнял его…




Глава шестая. Кречовский и Подобайло


Польское войско, покинув Збараж, выступило в направлении Львова, кроме хоругви сокальского старосты Денгофа, которому было поручено сопровождать татар за пределы Украйны. Вслед за татарским кошем в постоянные места своей дислокации отправились и казацкие полки. В запорожском войске царило приподнятое настроение, условия Зборовского мира, подавляющее большинство не только казаков, но и всего населения Украйны расценивало, как окончательную победу восставшего русского народа над польскими панами. Всеобщее ликование было омрачено лишь сообщениями о разгроме казаких войск в Белоруссии и гибели полковника Михаила Кречовского…

…Пламя народной войны, охватившее Украйну, Подолию, Волынь, Заднепровье, вскоре после Желтых Вод и Корсуня перекинулось и на Литву. В этом не было ничего удивительного так, как земли древнерусских княжеств, присоединившихся к Литве на территории современной Белоруссии и Полесья населяли те же русские люди православного вероисповедания, что и в бывших южных литовских землях. Хмельницкий, опасавшийся удара великого Литовского князя и воеводы Виленского Януша Радзивилла с севера, вскоре после победы под Корсунем направил в его владения несколько казацких полков во главе с полковником Гладким, поручив им поднимать местное население на борьбу со своим угнетателями.

На первом этапе восставшим сопутствовало военное счастье. Основные бои между правительственными войсками и повстанцами разгорелись по течению Днепра в междуречье Сожа и Березины от Лоева до Орши. При поддержке казаков удалось захватить старые русские города Стародуб, Пинск, Гомель и Пропойск, продвинуться к Орше и Быхову, а позднее, в октябре 1648 года, воспользовавшись отсутствием князя Радзивилла, который убыл на элекционный сейм в Варшаву, захватить Кобрин и осадить Слуцк, вотчину его сводного брата Богуслава Радзивилла, великого конюшего[21 - Конюший — в данном случае командующий конницей (генерал кавалерии)] Литвы. Однако литовские полковники Пац и Волович, оршанская шляхта, население осажденного Быхова, вступили с восставшими в ожесточенную борьбу. Горш, правитель Орши, сумел отразить нападение, уничтожив полторы тысячи казаков под Чечерском и отбросив остальных к Быхову. Возглавивший оборону Слуцка полковник Сосновский нанес осаждавшим серьезное поражение, а генерал-майор Мирский внезапным ударом отбил у казаков Пропойск.

Когда же в Литву после избрания короля возвратился Януш Радзивилл, возглавивший свои войска, Туров и Городок, не дожидаясь его прихода, сдались правительственным войскам, а Мозырь взял штурмом Гонсевский, будущий литовский польный гетман[22 - Польный гетман коронный — заместитель коронного гетмана.]. Радзивилл здесь стал лагерем, а затем двинулся к Березине и сходу атаковал Бобруйск, обещая горожанам амнистию, если они выдадут зачинщиков бунта. Предводителя восставших Подубича горожане выдали Радзивиллу и тот был казнен, часть его сподвижников закрылись в деревянной башне и подожгли ее, предпочитая мученическую смерть в огне, плену.

Перемирие с поляками и зима на некоторое время прервали боевые действия. Казалось, восстание было подавлено, зачинщики погибли, поэтому литовские войска возвратились на зимние квартиры. Но уже вскоре после провала миссии Адама Киселя запорожский гетман в преддверии весенней военной кампании (в начале мая) отправил в район Припяти наказного полковника Илью Голоту с десятью тысячами казаков, рассчитывая с его помощью поднять население края на новое восстание. То ли Голота оказался неважным полководцем, то ли ему просто не повезло, но Радзивилл, быстро собрал несколько своих хоругвей, отразил нападение, а самого Голоту и его войско загнал в припятские болота, где они почти все и погибли.

Вместо нашедшего свою смерть в припятских болотах Голоты, Хмельницкий отправил туда наказного черниговского полковника Степана Подобайла с задачей укрепиться между Днепром и Сожем, не давая возможности Радзивиллу вторгнуться в черниговские и киевские земли и зайти в тыл Войску Запорожскому. Однако, дела у Подобайла пошли неважно. Ни запорожцев, ни даже реестровиков в его войске не было, оно состояло из крестьян и мещан северских территорий, не имевших боевого опыта. Опасаясь, чтобы литовские войска не захватили Лоев, превратив его в свою обсервационную базу, он поджег город, но Гонсевский с несколькими хоругвями выбил его оттуда, перекрыв дальнейшее движение вглубь Белоруссии.

В конце мая 1649 года запорожский гетман, уже отправляясь под Збараж, поручил полковникам: корсунскому Михаилу Кречовскому и черниговскому Мартыну Небабе, с тридцатитысячным войском выступить в Белоруссию для усиления Подобайла и примкнувших к нему повстанцев. Конечно, главная задача оставалась прежней: не дать возможности Радзивиллу зайти в тыл и фланг Запорожскому Войску.

Наказной гетман Кречовский с пятнадцатью тысячами казаков перешел Припять и, разведав местоположение лагеря Радзивилла в районе Лоева, узнал, что князь отправил часть своих хоругвей в разные места для подавления бунтов. Соблазнившись легкой, как ему казалось, возможностью нанести поражение Виленскому воеводе, Кречовский 21 июля (по ст. ст.) скрытно подобрался к литовскому лагерю и внезапно его атаковал. Но под знаменами Радзивилла служили опытные, закаленные в битвах воины. Командовавший княжеской конницей Ходоркович при первых же звуках боя, развернул ее и атаковал казаков, отбросив их от лагеря, дав тем самым время остальным хоругвям приготовиться к бою. Последовавшая затем атака «крылатых» гусар Гонсевского и Неверовича отбросила казаков Кречовского к лесу, откуда они, впрочем, открыли из-за деревьев губительный ружейный огонь. Сам Гонсевский, едва остался в живых, конь под ним был убит. Несколько отрядов литовской конницы, углубившиеся в лес, даже неосторожно дали окружить себя и, вероятно, погибли бы, однако их выручила возвращавшаяся из разведки хоругвь полковника Коморовского. Внезапное появление конницы Комаровского, заставило казаков отойти еще дальше в лес.

Тем временем Подобайло, получив известие о подходе Кречовского, но, не зная о тяжелой ситуации, в которой тот оказался, стал переправляться с двенадцатью тысячами человек через Днепр в районе Лоева для соединения с ним. Этим не замедлил воспользоваться Радзивилл. Разделив свои силы по обоим берегам Днепра, он внезапно атаковал половину переправившихся на его сторону казаков, опрокинул их в реку, так что из пяти тысяч в живых осталось едва триста или четыреста человек. Литовские полковники Тизенгауз, Нольд и Фехтман в это время атаковали основной табор Подобайла на другой стороне Днепра. Кречовский, узнав о том, что Подобайло попал в засаду, вышел из леса ему на выручку, но к несчастью нарвался на сильную гусарскую хоругвь. Первый натиск гусар Кречовскому удалось отбить и он лихорадочно стал готовить укрепления из подручных материалов, сваленных деревьев, даже трупов. Однако, получив сведения от своих разведчиков, что с наступлением утра Радзивилл планирует новый штурм, наказной гетман, уже получивший несколько ранений, в том числе, и в голову, приказал бросить обоз и отступать налегке вглубь леса. В суматохе отступления, преследуемые конницей Коморовского и Ларского казаки потеряли своего гетмана и его раненого, обессилевшего, захватили литовцы. 31 июля (по ст. ст.), когда они везли его в свой лагерь, славный казацкий полковник Михаил Кречовский разбил себе голову о телегу, чтобы только не попасть в плен живым.

Неудача этого похода во многом объясняется несогласованностью действий Кречовского, Подобайла и Небабы, а также полководческим искусством Януша Радзивилла. Небаба, оставшись один, также после нескольких поражений вынужден был вернуться в Чернигов. Но главная задача, поставленная запорожским гетманом, тем не менее, была выполнена. Уже 21 июля после сражения под Лоевом Радзивилл доносил королю, что у него не осталось сил для дальнейшего наступления на Украйну.

Хмельницкий, внимательно следивший за развитием ситуации в Белоруссии, еще не зная о гибели Кречовского, направил ему на помощь шестьдесят тысяч казаков. С этой силой Януш Радзивил при всем его воинском искусстве вряд ли справился бы, однако после заключения Зборовского мира, военные действия прекратились и казакцкий корпус был отозван назад.




Часть вторая. От Зборова до Берестечка





Глава первая. Мирное время


Возвращение гетмана в Чигирин было поистине триумфальным. На всем пути следования его встречали толпы празднично одетых людей, девчата в венках из полевых цветов и в разноцветных лентах, с букетами в руках, православные священники и монахи, славящие казаков, как защитников греческой веры, ватаги ребятишек, бежавшие за казацкими конями. Статьи Зборовского трактата воспринимались народными массами, как полная победа над Речью Посполитой, знаменующая изгнание польських панов и иудеев с Украйны, ликвидацию унии, восстановление греческой веры. Казаки радовались возвращению льгот и привилегий, данных Запорожскому Войску королями Стефаном Баторием, Сигизмундом III и Владиславом IV, а также тому, что три воеводства стали их территорией с линией разграничения по Случу.

«Мовчи ляше, по Случ наше!» — возникла поговорка, быстро распространившаяся по всему краю. Народному ликованию не было границ, некоторые горячие головы даже грозились идти в союзе с татарами войной на Московское государство, как это случалась в начале века.

Прямо от Зборова Хмельницкий направился в Киев, где ему была организована торжественная встреча митрополитом Сильвестром Косовым с высшими иерархами церкви и населением древней русской столицы. Митрополит от Зборовского мира выиграл больше всех: константинопольський патриарх был далеко за морем, а здесь на освобожденных территориях он оставался высшим и практически ни от кого независимым иерархом церкви. Тешило тщеславие Косова и то, что теперь он становился сенатором Речи Посполитой.

Однако эйфория от условий Зборовского трактата стала очень быстро проходить. Переход от военной кампании к мирной жизни для большинства тех, кто по призыву запорожского гетмана поднялся на борьбу с поляками, оказался весьма болезненным. Трофеев, захваченных под Желтыми Водами и Корсунем, было столько, что серебряная тарелка продавалась за талер. В надежде поживиться в новой военной кампании по призыву Хмельницкого отправились почти все, кто мог держать в руках оружие. Хлебопашец бросал в поле свой плуг, доставал косу и присоединялся к войску. Бортник оставлял своих пчел, брал саблю и шел в казаки. Даже служашие магистратов сбривали бороды и становились в казацкий строй. У кого не было никакого оружия шли с засапожными ножами или вообще с дейнеками. Два года почти никто не засевал свои нивы, не убирал урожай. И вот теперь постепенно стало наступать отрезвление. За трофеи, добытые у поляков, турецкие и московские купцы платили мизерную плату, а хлеба и продуктов нельзя было купить, так как их на Украйне не было. Мало того, в свои имения стали возвращаться паны и их управители, принуждая бывших своих подданых снова работать на себя. Буквально в течение октября — ноября в сознании народних масс произошла переоценка значимости Зборовского мирного договора, простые люди, не попавшие в казацкий реєстр и числящиеся тепер в поспольстве, постепенно все отчетливее стали осознавать, что их обманули.

Реальное положение дел, осознание которого стало доходить до большей части населения только к концу осени, Богдану было понятно еще во время подписания Зборовского трактата. Нельзя сказать, что его совсем не мучили угрызения совести, просто вопросы о том, как быть с теми, кто останется за рамками реестра и будет обращен в поспольство, то есть снова будет отдан под власть панов, он решил отложить на потом. За время его отсутствия в Чигирине Иван Брюховецкий, ставший его старшим слугой или домоправителем постарался на славу, возведя там настоящую гетманскую резиденцию. Вновь построенный дворец блистал великолепием, вызванные из Италии мастера разукрасили его великолепными панно и скульптурними группами на темы римских и греческих сюжетов. Пани Барбара, или Мотрона, какое имя она получила при переходе в православную веру, бросилась мужу на шею, шепча ему пылкие признания в любви. Тимош, остававшийся здесь за главного во время отсутствия отца под Збаражем, проявлял свою радость сдержанее, но глаза его светились искренней сыновней любовью. Правда, Богдан заметил, что отношение сына к мачехе нельзя назвать нежным, скорее оно было враждебным. Но, зная нелюдимый характер Тимофея, гетман не придал этому факту особого значения. Восьмилетний Юрко, держась за руку какой-то молодой женщины, жался в стороне, не узнавая в этом пышно одетом пане отца. Богдан с минуту молча разглядывал женщину, пока не признал в ней сестру Василия Золотаренко, своего давнего приятеля и побратима, ныне нежинского полковника.

— Ганна, ты ли это? — удивленно спросил он. — Как ты здесь оказалась?

— Брат отправил меня помочь пани Мотроне приглядеть за детьми, пока вы, дядько Богдан, в походе, — ответила немного смутившаяся молодица. И, переменив тему розговора, слегка подтолкнула мальчика к отцу: «Что ж ты стоишь, Юрко, батька не признал?» Хмельницкий подхватил сына на руки и тот, наконец узнав отца, обхватил его руками за шею и крепко прижался к отцовской груди. Гетман тем временем продолжал разглядывать Ганну, восхищаясь ее зрелой красотой тридцатилетней женщины. Последний раз он видел ее вскоре после того, как стал вдовцом, она тогда помогала жене Сомка вести домашнее хазяйство и приглядывать за детьми. Но та Ганна запомнилась ему, как молчаливая, замкнутая девчушка, хотя и симпатичная, но ничем особенно не выделяющаяся. Сейчас же перед ним стояла статная красавица в расцвете лет, настоящая казачка, исполненная достоинства и гордости. Разлет соболиных бровей на чуть смугловатом с легким румянцем лице, огромные карие глаза с опахалами длинных ресниц, рисунок четко очерченных алых губ, черные заплетенные в длинную толстую косу волосы, гибкий тонкий стан заставили бы сердце любого казака забиться в тревожной истоме. Внезапно Богдан понял, что она напоминает ему чей-то полузабытый образ, но он не мог вспомнить чей. Он попытался было вспомнить, где мог ее видеть, но не вспомнил и, опустив сына на пол, направился вместе с Тимошем и Выговским в свой кабинет.

Дорошенко от души обрадовался встрече с другом детства. При виде его суровые глаза Тимоша потеплели, угрюмое лицо посветлело, он крепко обнял Петра и с чувством произнес:

— Ну, рассказывай, как вы там воевали, пока я тут с Брюховецким дворцы строил?

— Так и я не очень там в битвах участвовал, — с легкой досадой ответил Дорошенко, — постоянко при твоем отце находился, вроде как командовал гвардией, а на деле большей частью на побегушках…

— Да ты не журись друже, — вдруг посерьезнел Тимош, — битв и сражений на наш век еще хватит. Лучше расскажи, как там у вас с Оксаной?

С Оксаной, а точнее, с ее отцом все было давно согласовано. Сразу по возвращению в Чигирин стали готовиться к свадьбе, которую сыграли в начале ноября в новом гетманском дворце. Хмельницкий, выступавший с одной стороны, как названый отец Петра, а с другой, как дед Оксаны, произносил тосты, много пил, желал счастья молодым и даже прослезился. На свадьбе присутствовали все полковники и генеральная старшина, поздравлявшие молодоженов с этим торжественным событием в их жизни. Дорошенко, несмотря на его молодость, пользовался уважением и у старшины, и у черни, многие казаки лично знали его отца Дорофея, ну и не было на Украйне человека, который бы не слыхал о Михаиле Дорошенко. Как водится, свадьбу гуляли три дня, после чего гости стали постепенно разъезжаться.

Спустя несколько дней в Чигирин прибыл посол московского царя Григорий Неронов. Его приезду предшествовали события, которые в Москве были восприняты с некоторым недоумением. По-видимому, сразу после Зборовского мира Хмельницкий почувствовал себя независимым и могучим властелином, опирающимся на поддержку крымского хана и его казацкая натура, и долго сдерживавшийся необузданный темперамент проявились в полной мере. Гетман стал заносчив и высокомерен с ближайшим окружением, окружид себя охраной из татар и валахов, даже позволял себе нелестные высказывания в адрес московского царя за то, что тот не помог ему в борьбе с поляками. Правда, когда Ислам-Гирей предложил ему предпринять совместный поход против Москвы, Богдан отговорил его от этого замысла, но в беседе с посланниками путивльского воеводы Прозоровского угрожал во время похода на Москву наведаться к нему в Путивль. Слова гетмана о готовящейся войне с Московским государством, по-видимому, имели под собой почву, так как посланцы путивльского воеводы по возвращению докладывали о том, что такие воинственные настроения витают в городах, через которые они проезжали.

Угрожая князю Прозоровскомуго войной, Хмельницкий немного позднее изменил тон и посланникам брянского воеводы князя Мещерского уже лишь высказал обиду на то, что царь не взял его под свою руку и, хотя казаки добились мира с поляками, но он, гетман, не о том мечтал, не на то рассчитывал. «Я великому государю готов служить, где ни прикажет, — с горечью говорил он, — не того мне хотелось и не так было тому быть, да не хотел государь, не пожаловал помощи нам, христианам, не дал на врагов, а они, ляхи поганые, разные у них веры и стоят заодно на нас, христиан». Получив противоречивые донесения от обоих воевод, царь запретил им впредь сноситься напрямую с Хмельницким, а для того, чтобы разобраться в действительной ситуации в Войске Запорожском, направил в Чигирин умудренного в тонкостях дипломатии Неронова.

За обедом, данным в честь приезда московского гостя, Неронов передал благодарность царя, за то, что Хмельницкий отговорил крымского хана от похода на украинские города Московского государства.

— Царское величество тебя за эту твою службу и радение, — степенно говорил Неронов, — жалует, милостиво похваляет; ты б впредь за православную веру стоял, царскому величеству служил, служба ваша в забвеньи никогда не будет.

На эти слова гетман отвечал, что так оно и было: хан предлагал ему весной пойти вместе на Москву, но он отговорил его от этого намерения.

Выпив несколько чарок венгерского вина, Хмельницкий стал жаловаться на донских казаков. Он обвинял их в том, что не получил с Дона помощи в походе против поляков, вместо этого они морским путем напали на союзный ему Крым.

— Если его царское величество будет стоять за донцов, — горячился подвыпивший гетман, — то я вместе с крымским царем буду наступать на московские украйны.

Неронова эти речи не смутили, и он, погладив окладистую бороду, спокойно ответил гетману:

— Донцы ссорятся и мирятся, не спрашивая государя, и, к слову молвить, между ними много запорожских казаков, о том тебе ведомо. Тебе же гетман, — с укоризной продолжал царский посланник, — таких речей не только говорить, но и мыслить о том, непригоже. Вспомни, царское величество с их панами радными по их присылке не соединился на казаков.

Неронов значительно посмотрел на притихшего Хмельницкого, затем опять напомнил зарвавшемуся гетману:

— Вспомни, когда в смутное ваше время, в черкаских городах хлеб не родился, саранча поела, и соли за войною привоза не было, государь хлеб и соль в своих городах вам покупать позволил. И все Войско Запорожское пожаловал, с торговых людей ваших, которые приезжают в наши порубежные города с товарами, пошлин брать не велел: это великого государя к тебе и войску Запорожскому большая милость и без ратных людей!

Понимая правоту московского гостя, Богдан опустил голову.

— Перед восточным государем и светилом русским, — наконец глухо произнес он, — виноват я, холоп и слуга его, такое слово выговорил с сердца, потому что досадили мне донские казаки.

— Государева же милость, — Хмельницкий посмотрел в глаза Неронову, — ко мне и всему Запорожскому Войску большая — в хлебный недород нас с голоду не морил, велел нас в такое время прокормить, и многие православные души его царским жалованьем от смерти освободились.

Далее гетман добавил, что донским казакам мстить не будет и с крымским ханом их помирит.

Прощаясь с Нероновым, Хмельницкий сказал, что у него с Ислам Гиреем союз, но лишь на то время, пока не будет установлен прочный мир с Польшей. После этого он, по договоренности с ханом, может пойти под руку к тому государю, к кому захочет. Более того, хан обещал, что если московский царь примет Войско Запорожское к себе, то и он со всей крымской ордой перейдет под руку Москвы.

Царский посланник выразил сомнение в возможности такого шага со стороны Ислам Гирея, так как тот является подданным турецкого султана. Хмельницкий возразил, что в прошлом так оно и было, однако теперь Османская империя уже не та, что была прежде и султан сам побаивается крымского хана. Помолчав, гетман задумчиво произнес:

— Если ляхи по правде своей не устоят, то я им этого не попущу. А, если господь Бог нас не помилует, выдаст в поруганье проклятым ляхам и стоять мне против ляхов будет не в силу, то я с Войском Запорожским на царскую милость надежен, отступлю от проклятых ляхов в царского величества сторону, а в иные государства переходить мысли у меня нет.

Он выразительно взглянул на Неронова и продолжил:

— А, если Бог нас помилует от проклятых ляхов освободить, то я, гетман, и Войско Запорожское иного государя, кроме великого государя, светила русского, иметь не будем.

Хмельницкий умолк, затем, тяжело вздохнув, заключил:

— А я думаю, что ляхам на правде своей не устоять, и на сейме договорных статей не закреплять, и войну против Войска Запорожского начинать.

В ответ на слова гетмана царский посланник осторожно заметил:

— В вечном докончании[23 - Вечное докончанье — тут имеется ввиду Поляновский мирный договор.] о перебежчиках не написано и после вечного докончания на обе стороны переходить вольно.

О том Хмельницкому было известно, но срок Поляновского мирного договора истекал не скоро, поэтому он, заканчивая разговор, сказал:

— Если ляхи со мною договорные статьи на сейме совершат, то великому государю было бы ведомо, что, сложась с крымским царем, с волохами, сербами и молдаванами хочу промышлять над турским царем, в Турской земле мне и Войску Запорожскому зипун есть, где добыть.

Из этих слов Неронову стало ясно, что уже спустя два месяца после Зборовского трактата Хмельницкий сомневался в том, что его пункты будут ратифицированы сеймом, а, следовательно, уже в следующем году грядет новая война. При этом гетман осознавал, что исход ее может быть для него неудачным, и стремился заручиться поддержкой Москвы на случай поражения. Опытный дипломат Неронов понял, что именно в таком смысле и следует понимать его угрозы о возможном походе вместе с татарами в московские украйны, это не более, чем средство привлечь внимание царя Алексея Михайловича к малороссийской проблеме. Хмельницкий не оставлял надежды втянуть Москву в войну с Польшей, но, если этого не случится, то он хотел узнать позицию царского правительства о возможном переходе Войска Запорожского под руку московского царя. Конечно, всему, что говорил Хмельницкий московский посланник не поверил, но было ясно, что гетман искренне стремился к установлению более тесных отношений с Москвой, однако осторожничает и не хочет окончательно рвать ни с польским королем, ни с крымским ханом. Гетман сумел убедить царского посланника, что он остается верным царю Алексею Михайловичу, но вынужден быть в союзе и с Ислам Гиреем, которому обязан своими победами над поляками. Понимая, что Хмельницкий в сложившейся ситуации вынужден хитрить и идти на всякого рода компромиссы и с турками и, особенно, с татарами, Москва, в то же время, не была готова к решительному шагу — присоединению Войска Запорожского к своему государству. Поэтому царское правительство продолжало придерживаться выжидательной политики и с пониманием относилось к сложному положению, в котором оказался запорожский гетман.

Позднее, по приезду в Москву, Неронов докладывал, что по дороге беседовал со многими людьми различных чинов и званий, но все они войной недовольны, так как она несет разорение и убытки. Многие пошли еще весной в казацкое войско, и, рассчитывая на добычу, не стали засевать свои наделы. Кто засеял, не смог убрать урожай, так как военные действия прекратились только к концу августа. Из-за этого по всей малороссийской территории свирепствует голод. Все с кем он беседовал, выражают желание перейти в московское государство, где нет войны и притеснения христианской веры. В долговечность Зборовского мира люди повсеместно не верят, так как понимают, что теперь, когда панам разрешено вернуться в свои владения, они начнут жестоко мстить за участие в восстании. Таким образом, видно, что настроение и самого гетмана, и народных масс изменилось буквально в течение месяца. Путивльские посланцы докладывали о наличии у населения черкаских территорий антимосковских настроений, Неронов, проезжая через те же места, слышал уже совершенно другие разговоры.

Действительно, все, о чем докладывал Неронов в Москве, было правдой, но положение простого народа на Украйне продолжало осложняться с каждым днем. Когда свирепствовал голод, та добыча, которая была захвачена в сражениях с поляками, оказалась никому не нужной. Особенно тяжело становилось бедным, у кого не было никаких сбережений или запасов, они были обречены на голодную смерть. Многие надеялись, что после составления казацкого реестра, положение улучшится, так как будет выплачиваться жалованье и начнется снабжение продовольствием.




Глава вторая. Создание реестра


Харизматическая личность, отважный воин, талантливый полководец и искусный дипломат, Хмельницкий опыта политической и государственной деятельности практически не имел. Наиболее близкой и понятной ему системой управления было военно-политическое устройство Запорожской Сечи, основными принципами которого являлось равенство всех перед законом и централизация власти сверху донизу. Вознесенный победами над поляками при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах на самую вершину государственной власти, гетман уже к концу 1648 года столкнулся с проблемой необходимости проведения административно-территориальной реформы. Поступил он тогда просто, разделив всю освобожденную территорию на 24 округа (поровну по обеим сторонам Днепра), во главе которых стояли полковники, избранные на полкових радах. Полки делились на сотни и десятки, превратив таким образом всю казацкую территорию в подобие Запорожской Сечи. Полковники обладали всей полнотой административной власти в местах дислокации своих полков, сотники — сотен в селах и местечках, а куренные атаманы возглавляли десятки и командовали в паланках. В городах, управлявшихся магистратами на основании магдебургского права, Хмельницкий менять ничего не стал. Для мещан в городах Брацлаве, Виннице, Черкасах, Василькове, Овруче, Киеве, Переяславле, Остре, Нежине, Мглине, Чернигове, Почепе, Козельце, Стародубе, Новогород-Северском было сохранено магдебургское право, предусматривавшее свой суд и общинное самоуправление. Для ремесленников сохранилось право объединяться в цеха, которые имели свои гербы и печати.

Полковники управляли подвластными территориями и через полкових судей вершили суд на основании гетманских универсалов, норм обычного права, и частично Литовского Статута. Но главной их задачей являлся контроль за сбором налогов, таможенных пошлин и акцизов. На период ее создания эта система работала достаточно эффективно, так как не позникало проблем с включением населения в казацкий реестр, казаком считался каждый, кто хотел этого, более того, многих в полки зачисляли насильно, не взирая на протесты. Из-за такого формирования казацких полков они по численности существенно отличались друг от друга, самый большой, брацлавський, включал в себя 21 сотню, по тысяче человек в каждой, а самый маленький едва насчитывал тысячу казаков. Перед началом весенней кампании 1649 года к регулярным казацким полкам присоединилось много желающих поживиться за счет предполагаемых трофеев, поэтому Хмельницкий и сам толком не знал численности всех своих войск. В воспоминаниях современников фигурируют цифры от 200 до 400 тысяч, и, возможно, по состоянию на различные периоды 1649 года так оно и было.

Однако после заключения Зборовского трактата, установившего численность казацкого реестра в сорок тысяч, возникла острая необходимость в проведении новой административной реформы. Подлежал сокращению не только численный состав полков и сотен, но и само их количество.

Закрывшись в своем кабинете с недавно избранным генеральным писарем Иваном Выговским, гетман напряженно размышлял над этитими проблемами, от которых шла кругом голова.

— Посуди сам, Иван, — тяжело вздохнул он, — реестр предусматривает сорок тысяч, у нас же желающих в него попасть не менее двухсот тысяч. Ну, количество полков, допустим, мы подсократим, а людей куда девать?

— Реестр, конечно, реєстром, — задумался Выговский, — но, если мы его немного превысим, большой беды, думаю, не будет. Пусть поляки жалованье платят сорока тысячам казаков, а остальным мы можем доплачивать сами.

— Допустим, — не стал возражать Богдан, — и сам так думаю. Но это все равно не выход. Пусть даже включим в реестр пятьдесят тысяч, останется еще сто пятьдесят.

— Ну, не все же из них будут требовать включения в реестр, — возразил генеральный писарь, — кто-то вернется к привычному занятию пахать землю.

— И безропотно наденет на себя опять панское ярмо, — насмешливо сказал Хмельницкий, — не о том ты мыслишь, Иван, не о том!

Но, конечно, основная загрузка в подготовке реестра легла на полковые канцелярии. Именно здесь подбирались кандидатуры для зачисления в казаки и отказывали тем, кто по мнению полковой старшины не был достоин этой чести. Особо трудно приходилось таким полковникам, как Данила Нечай, брацлавский полк которого должен был сократиться, как минимум в семь раз. Куда девать 17–18 тысяч казаков, проливавших свою кровь за народное дело под Межибожем, Збаражем и Зборовом, полковник не знал. К тому же король издал универсал, в которым требовал от всех, не вошедших в реестр и перешедших в разряд поспольства, возвратиться к своим панам, предупреждая, что в противном случае они будут возвращены туда насильно коронними войсками и реестровыми казаками. Надевать снова на шею панское ярмо никто не хотел и гетман уже вынужден был в некоторых случаях применять силу. На этой почве позникало недовольство не только у посполитых, но и у казаков. Данила Нечай как-то не выдержал и бросил прямо в лицо Хмельницкому: «Разве ты ослеп? Не видишь, что ляхи обманывают тебя и хотят поссорить с верным народом?» Кому другому, этот поступок, не сошел бы с рук, но народному любимцу Нечаю, гетман не посмел возразить, понимая, что полковник прав. В конечном итоге, было дано разрешение полковникам принимать в казаки всех желающизх, только не включать их в реестр, а присваивать им статус охотников или охочекомонных. Подобная практика давно существовала в коронных войсках, где в регулярных хоругвах служили шляхтичи-волонтеры, воевавшие за свой счет. Им не платили жалованье, но они имели право на трофеи, захваченные у противника.

Однако даже при всех этих ухищрениях судьба двух третей войска оставалась безрадостной. Все, не вошедшие в реестр и не зачисленные в охотники, должны были снова стать холопами своих панов. Правда, оставалась еще одна возможность избежать этой участи. Все вошедшие в реестр казаки наделялись участками земли для ведения своего хазяйства, но ввиду того, что должны были нести службу, обрабатывать ее не имели возможности, и им разрешалось нанимать 2–3 батраков. Эти батраки, как и семьи казаков, полностью изымались из польской юрисдикции и становились независимыми от своих прежних владельцев. Многие из тех, кто оказался вне реестра, предпочли батрачить на своих товарищей по оружию, чем на панов. Таким образом, в общей сложности примерно 300 тысяч русских людей были освобождены от необходимости возвращаться к своим панам. Но все же тех, кто оказался в положении посполитих было значительно больше.

Гетман преимущественно зачислял в реестр крестьян из имений Вишневецкого и Конецпольского, с тем, чтобы не дать возможности представителям этих родов вновь распространиться по Малороссии. Кроме того, у некоторых панов отбирались целые волости, под предлогом того, что они ими были захвачены самовольно из казенных земель. Из этих конфискованных угодий формировался особый фонд ранговых поместий, которые гетманом передавались генеральной и полковой старшине, не забывая и о себе. Помимо отданного ему королем на «булаву» Чигирина, Хмельницкий присоединил к своим владениям и богатое местечко Млиев, которое приносило его бывшему владельцу Конецпольскому до 200 000 талеров дохода. Крупными землевладельцами становились также многие «значные» казаки, не говоря уже о полковниках и казацкой старшине. По существу тем самым закладывалась основа для создания класса пожалованного украинского дворянства. Получая в свою собственность земельный надел, казак освобождался от уплаты каких-либо налогов и сборов, он лишь обязан был за него нести военную службу. Многие тебовали, чтобы им разрешено было иметь 2–3 оруженосца, но на столь грубое нарушение статей Зборовского мира гетман не решался.

Все же недовольство посполитых да и части казаков было всеобщим. На раде в Переяславле в начале марта 1650 года, когда утверждался казацкий реестр, многие, даже из числа полковников и старшины выступали против. Масла в огонь подлило и то, что в январе во исполнение условий Зборовского трактата митрополит Косов выехал в Варшаву для участия в работе сената, но католические епископы заявили, что, если он будет заседать в сенате, то они его покинут. Пришлось митрополиту по сонету Адама Киселя в спешном порядке вернуться ни с чем в Киев. Правда, король издал универсал о восстановлении нескольких православних епархий на территории Волыни, но в создавшейся ситуации эти решения так и остались на бумаге. Между тем, некоторые паны с надворными командами возвращались в свои владения и нередко начинали мстить холопам за участие в восстании. В ряде местностей начались бунты, на подавление которых Хмельницкий вынужден был посылать реестровиков. Украйна клокотала и бурлила повсеместно, вновь создавались отряды опрышков, возвратившиеся в свои имения польские шляхтичи чувствовали себя неуютно. Авторитет гетмана, который вынужден был сам в ряде случаев возвращать насильно холопов их владельцам, заметно пошатнулся.

Но не только Хмельницкому было трудно выполнять условия Зборовского трактата, не в лучшем положении находился и Ян Казимир. Большая часть магнатов, особенно из числа тех, кто не участвовал в сражениях у Збаража и Зборова, мир, заключенный королем с крымским ханом и запорожским гетманом, восприняла как унижение Речи Посполитой. Отмена унии и восстановление в правах православного вероисповедания вызвало яростные возражения со стороны католического духовенства. Выделение трех воеводств, как териитории Войска Запорожского, вызвало зубовный скрежет у тех, кто здесь владел имениями, так как было понятно, что управлять своими холопами прежними методами уже будет невозможно. Действительно, в случаях каких-либо притеснений их подданые тепер всегда могли обратиться за защитой к реестровым казакам.

Бурю возмущения магнатов вызвало решение короля назначить Адама Киселя воеводой киевским вместо внезапно умершего Тышкевича, так как многие считали его виновным в сложившейся ситуации, к которой он привел, заигрывая с казаками и Хмельницким. Конечно, среди польской шляхты немало было и людей здравомыслящих, которые считали, что худой мир лучше доброй ссоры и наставали на выполнении условий мирного договора. Некоторые предлагали учредить должность специального сенатора, который бы, находясь в Киеве, наблюдал за исполнением договора Хмельницким. Адам Кисель для этой должности подходил, как никто другой. Однако, собравшись в январе 1650 года на сейм в Варшаве, в частности, для утверждения статей Зборовского трактата, магнаты, в основном, занялись его критикой и фактически статьи договора утверждены не были.




Глава третья. Дипломатические игры


После того, как Сильвестра Косова не допустили к участию в работе сената и он вынужден был возвратиться в Киев, Хмельницкому стало ясно, что один из важнейших пунктов Зборовского трактата об отмене унии поляки выполнять не намерены. Помимо этого, сейм фактически уклонился от полной ратификации и самого мирного договора, что по существу лишало фактическую автономию Войска Запорожского в трех воеводствах легитимной основы. Создавалась довольно щекотливая ситуация: паны на сейме, скрепя серце, согласились с сорокатысячным казацким реестром и приняли решение о введение дополнительного налога на содержание Войска Запорожского. Также были подтверждены и условия договора о назначении в Киевское, Брацлавское и Черниговское воеводства высших должностных лиц из числа православной шляхты. Не было серьезных возражений и по поводу возвращения казацких привилегий. Своим универсалом король выделил гетману на «булаву» Чигирин, против чего сейм также не возражал, как и по поводу того, что Хмельницкий приравнвался в правах к великому коронному гетману. Однако, магнаты не желали соглашаться с отменой унии, а это был один из важнейших пунктов Зборовского трактата. Со своей стороны и Хмельницкий понимал, что опьяненный воздухом свободы народ даже ему не удастся заставить вновь идти в услужение к панам, а, следовательно, и он не в состоянии выполнить все условия Зборовского мира. Складывалась патовая ситуация, но в отличие от шахмат, она не могла продолжаться бесконечно, ничьей не могло быть, рано или поздно должна была разразиться новая война. И готовиться к ней нужно было уже сейчас.

— Вот что, Иван, — задумчиво сказал гетман генеральному писарю в один из дней в конце января 1650 года, — нам надо искать союзников. Уже сейчас понятно, что Зборовский трактат ляхи выполнять не намерены. Но и войну этой весной они начинать не станут, сил маловато. Да и с нашей стороны, надо прямо сказать, выполнить условия мира не получится. Думаю, все же, около года или немного больше у нас в запасе есть и это время следует использовать с толком. Прежде всего, надо вновь склонить к союзу с нами Ислам Гирея.

— Но захочет ли хан нарушить договор с ляхами, — в голосе Выговского явно прозвучало сомнение, — ведь он сам был инициатором этого мира? Ляхи выплатили ему сто тысяч флоринов и у них с ханом заключен договор о военном союзе.

— Так то оно так, — согласился Хмельницкий, — но ляхи не особенно торопятся выплатить ему оставшиеся двести тысяч флоринов. И вряд ли выплатят вообще, казна у короля пустая. А что касается военного союза, то это пустая формальность. Когда это татары выполняли подобные договоренности? Готовь послание Ислам Гирею, пиши про лядские неправды, что нарушают договор, что обманули его и предложи совместно ударить на них. Вся добыча, которую удастся захватить — его. И вот что еще, пошли гонца в Киев к Волочаю, пусть немедленно едет сюда.

Антон Никитич Жданович по прозвищу Волочай, был одним из тех сподвижников гетмана, с которыми он в декабре 1647 года сбежал на Запорожье. Вскоре после подкорсунской битвы Хмельницкий назначил его сотником Чигиринського полка, в котором сам являлся полковником. После гибели Михаила Кречовского под Лоевом Антон Жданович возглавил Киевский полк, насчитывавший 1792 казака. Выходец из мелкопоместной литовской шляхты, он в совершенстве владел не только польськой и литовской разговорной речью, но также знал татарский и турецкий язик. Когда после победы под Пилявцами в Чигирин прибыл Осман-ага, посланник великого везиря Турции Мелек-Ахмет-паши, регента при малолетнем султане, Жданович по поручению гетмана участвовал в переговорах с ним. В результате состоялись предварительные договоренности, согласно которым казаки получили право беспрепятственного плавания по Черному морю и Архипелагу с правом беспошлинной торговли на сто лет. В свою очередь они обязались не нападать на турецкие города, а в случае нападения поляков на казацкую территорию, Порта должна была оказать им военную помощь. Хотя эти договоренности были приняты еще в конце 1649 года, до настоящего времени они ратифицированы Турцией не были, в связи с чем Хмельницкий и должен был направить посольство в Стамбул.

— Ты, Антон, начинал эти переговоры, — сказал гетман прибывшему в Чигирин киевскому полковнику, — тебе надлежит и участвовать в церемонии утверждении договора турецкой стороной. Но это только одна часть твоей миссии, так сказать, официальная, главное в другом…

Он внимательно посмотрел в лицо полковника и встретившись с твердым взглядом его небесно-голубых глаз, продолжал:

— Известно мне, что ты накоротке с Осман-агой. Так вот надо использовать его влияние на везиря, чтобы обязать крымского хана оказать нам помощь. После Зборова Ислам Гирей не сказать, что вступил в явный союз с ляхами, но скорее придерживается нейтралитета. А без татар нам никуда, не мне тебе об этом рассказывать.

Жданович понимающе кивнул:

— Приложу все силы, ясновельможный гетман.

— И еще одно, пожалуй, наиболее трудное. Не нравится мне последнее время Лупул, ой не нравится. Еще год назад обещал отдать дочку за Тимоша, а теперь пошел на попятную. Наши люди из Варшавы сообщают, что Калиновский, освободясь из плена, хочет на ней сына женить. А Лупул и обрадовался, как же, — породниться с коронным обозным великая честь для молдавского господаря. И против Войска интриги плетет… Словом, надо постараться убедить везиря заменить его. Самая для нас желательная кандидатура — Моисей Могила.

Полковник тряхнул русой чупрыной:

— Не беспокойся, батько. Можешь на меня положиться. Сделаю все возможное.

— Знаю, Волочай, — обнял его гетман-, поезжай с Богом. Ну, а пока ты там дипломатию разводить будешь, мы со своей стороны тоже прижмем этого двоедушного господаря.




Василий Лупул стал господарем Молдавии в 1634 году и был известен своей просветительской деятельностью, а также интригами против свого соседа валашского господаря Матвея Бассараба. Но как полководец, Лупул мало что значил, потому, потерпев несколько поражений от Басараба, в 1649 году прислал посольство к запорожскому гетману, намереваясь склонить его к заключению военного союза. Хмельницкий, узнав, что у Василия есть младшая дочь Роксанда (Домна Александра), предложил выдать ее замуж за Тимоша. Старшая — Мария уже давно была замужем за великим литовським князем Янушем Радзивиллом. Сам Богдан знатностью рода похвастать не мог и, хотя причислял себя к шляхте герба «Абданк», но какими-либо документальними данными это родство подтверждено не было. Разные слухи ходили и о его отце, поговаривали, что в свое время он был банитован и лишен шляхетского достоинства. Как бы то ни было, но женитьба Тимоша на дочери молдавського господаря сразу ставила сына запорожского гетмана в положение принца. А именно ему Хмельницкий был намерен со временем передать гетманскую булаву. Союз с Лупулом был важен еще и потому, что через Молдавию проходили основные торговые пути из Адриатики и Турции на Украйну и в Москву. Конечно, гетман понимал, что взамен придется оказывать молдавському господарю военную помощь, но выделить в этих целях казацкий корпус численностью 20–30 тысяч человек, для него не составляло особого труда. Лупул, со своей стороны, в первую очередь рассчитывал именно на военный союз с Войском Запорожским, однако перспектива породниться с худородным Тимофеем его особенно не привлекала. Поэтому он, не возражая в принципе против этого брака, предлагал окончательно решить вопрос о свадьбе позднее, ссылаясь на малолетство дочери Роксанды. Хмельницкий был согласен подождать, но, когда узнал, что за его спиной Лупул ведет переговоры с Калиновским, намереваясь выдать Роксанду за его сына, пришел в ярость и решил наказать коварного господаря, предварительно заручившись поддержкой хана и султана.

Между тем и в Москве после доклада Неронова о результатах встречи с Хмельницким Боярская Дума пришла к выводу о том, что безучастно наблюдать за событиями в Малоросии дальше нельзя. Если оставить запорожского гетмана один на один с Речью Посполитой, то велика была вероятность, что он может вступить в союз с Портой и вместе с крымским ханом станет угрожать московским украйнам. Однако и принять Войско Запорожское под свою руку царь Алексей Михайлович тоже не мог, так как причин и даже поводов для денонсации Поляновского договора не имелось. Но кто ищет, тот всегда найдет и вот в качестве повода для создания напряженности между Москвой и Речью Посполитой было предложено использовать совершенно незначительные факты, в частности, трактовку в книгах некоторых польських писателей события Смутного времени не в пользу династии Романовых и неправильное написание князем Вишневецким и другими польськими магнатами царского титула в официальной переписке.

В январе 1650 года в Варшаву было направлено посольство в составе боярина Григория Пушкина, окольничьего Степана Пушкина и дьяка Гаврилы Леонтьева, которые по пути заехали в Чигирин и были приняты запорожским гетманом с большим почетом.

— Конечно, — признавался Хмельницкому уже несколько захмелевший боярин, — того мало для расторжения вечного докончанья, однако пусть ляхи знают, что терпение его величества не беспредельно.

Гетман, довольный, что наконец-то Москва от слов перешла к делу, обещал помочь через своих людей в Варшаве раздобыть те самые книги, в которых очернялась история отношений между Московским государством и Речью Посполитой.

По прибытию в польскую столицу московское посольство было принято в сенате, где послы русского царя стали требовать наказания тем, кто в польских официальных документах неправильно писал титул московского государя, а также сожжения книг, в которых с неуважением отзывались о царе и московском народе. Послы ссылались на конкретные факты искажения исторических сведений в изданных уже при Яне Казимире трудах историков и напоминали, что Москва строго выполняла все условия Поляновского мирного договора. В качестве сатисфакции за нанесенное московскому государю и всем московским людям бесчестие, послы требовали возврата исконно русских городов, отошедших к Польше по вечному докончанию, казни Иеремии Вишневецкого, писавшего неправильно титул московского царя, а также выплаты 500 000 злотых в качестве компенсации за моральный вред. В случае невыполнения этих требований послы грозили расторжением Поляновского мирного договора и оказанием помощи Запорожскому Войску, если оно будет воевать с Короной.

Сенаторы пытались увещевать московских послов, призывать к их здравому смыслу, но все было напрасно. Послы стояли на своем. Поляки убедились, что Москва лишь ищет предлог для начала войны, о чем прямо и заявили Григорию Пушкину и другим членам посольства. Переговоры, таким образом, закончились ничем, поставив Москву и Варшаву на грань войны, однако никто из сторон эту грань перешагнуть не собирался. Царское правительство, всегда занимавшее осторожную, выжидательную позицию в отношениях с Польшей и казаками, ограничилось демонстрацией намерения разорвать вечное докончание. Поляки со своей стороны в войне с Россией заинтересованы не были и, наоборот, стремились поссорить царя с Хмельницким.

Запорожский гетман эти известия воспринял с явным удовлетворением, так как внешнеполитическая ситуация складывалась в соответствии с его замыслом. Миссия Ждановича в целом увенчалась успехом. Везиря Мелек Ахмат-пашу Антон Никитич сумел прельстить преспективой возможного перехода Войска Запорожского под протекторат Порты и передачи всех польских территорий по Днестру, правда, не давая никаких конкретных обещаний. В ответ он получил для вручения Хмельницкому гетманскую булаву, а силистрийскому паше были даны указания оказывать казакам военную помощь. Лупул также получил распоряжение выдать дочь замуж за Тимофея. Направляя об этом фирман молдавскому господарю, везирь сказал Ждановичу:

— А если он опять станет вилять, как сучий хвост, то не стану возражать, если гетман оружной рукой принудит его подчиниться воле султана.

Крымский хан, недовольный неисполнением Речью Посполитой своих обязательств по Зборовскому трактату склонялся к союзу с Хмельницким, тем более получив на это прямое указание из Стамбула. В свою очередь и гетман обещал отдать ему весь ясырь на польской территории вплоть до Гданьска. Семиградский князь Юрий III Ракочи, обиженный тем, что не был избран польским королем, исподволь готовился к войне с Речью Посполитой, также оказывая Хмельницкому всемерную дипломатическую поддержку. Своих эмиссаров гетман засылал и в Стокгольм, но правившая там королева Ульрика к противостоянию с Польшей не стремилась, предпочитая жить с Речью Посполитой в мире.




Глава четвертая. Молдавский гамбит


Задумав проучить Лупула и силой заставить его породниться с ним, Хмельницкий понимал, что выходит за пределы своих полномочий, предусмотренных Зборовским трактатом. Ведь между Речью Посполитой и Молдавией действовал мирный договор, который ему, гетману польских вооруженных сил, без ведома короля нарушать было не к лицу. Более того, в случае военной угрозы Молдавии король должен был оказать помощь Лупулу и приказать коронному гетману двинуть войска против казаков. Но с другой стороны, Хмельницкий воевать с ним и не собирался, а рассчитывал лишь припугнуть зарвавшегося господаря. Все же внимание поляков нужно было как-то отвлечь от предстоящего похода в Молдавию и усыпить их бдительность. К весне отношения у гетмана с ханом снова восстановились. Ислам Гирей, соблазненный обещанием большого ясыря, согласился участвовать в молдавском рейде, но подготовку к нему объяснял началом похода против горских племен в предгорьях Кавказа. Для большей убедительности и гетман отправил в донские степи шеститысячный казацкий корпус во главе с Тимофеем и генеральным есаулом Многогрешным. Став лагерем у Миуса в одном переходе от Черкасского городка, запорожцы на вопросы прибывшего к ним посольства донских казаков, отвечали, что ждут подхода крымского хана.

— В поход против горцев собираемся, — флегматично пояснил одному из донских атаманов генеральный есаул[24 - Генеральный есаул — заместитель гетмана.],- а прикажет хан, так и на вас ударим!

Обеспокоенные донцы отправили станицу с донесением в Москву. Там тоже не поняли в чем дело и, заподозрив Хмельницкого в двойной игре, Боярская Дума направила в Чигирин своего посланника Унковского. К его приезду, Тимофей с Многогрешным уже возвратились к себе в Приднепровье, а гетман был вынужден объясниться с Унковским начистоту.

— Крымскому хану, — прямо заявил он царскому посланнику, — я обязан всеми своим победами. И Зборовский мир тоже заслуга его. Его царское величество, несмотря на мои слезные просьбы, не берет Войско Запорожское под свою государеву руку. Начни я конфликтовать с ханом, на меня ударят с двух сторон и он, и ляхи. Но против его царского величества, защитника и покровителя греческой веры, я никакой подлости не замышляю. Наоборот, хана удерживаю от нападения на московские украйны. А что касается турок, то у нас с ними мир. Султан обязался придти к нам на помощь в случае нападения ляхов в ответ на то, что Войско Запорожское не будет совершать против Турции морские походы. Разговоры же о нашем возможном переходе под протекторат Турции не более, чем дипломатическая игра.

Не стал скрывать Хмельницкий и своих планов относительно Лупула.

— То частное дело наше с ним, — сказал он Унковскому, — слегка пугну молдавского господаря, пусть слово держит, а не плетет интриги с ляхами против нас. Заодно и татар вместо московских украин на молдован перенацелю.

Унковскому была совершенно безразлична судьба далекой Молдавии, поэтому по возвращению в Москву он доложил, что гетман остается верным царю Алексею Михайловичу, но вынужден сохранять союз и с Ислам Гиреем, которому обязан своими победами над поляками.

Понимая, что Хмельницкий в сложившейся ситуации вынужден хитрить и идти на всякого рода компромиссы и с турками и, особенно, с татарами, Москва, в то же время, все еще не была готова к решительному шагу — присоединению Войска Запорожского к своему государству. Поэтому царское правительство продолжало придерживаться выжидательной политики и с пониманием относилось к сложному положению, в котором оказался запорожский гетман.

Основным качеством Хмельницкого, выработанным за долгие годы военной службы, являлись скрытность и осторожность. Обладая, как и все казаки, буйной натурой, он в бытность свою сотником, а позднее войсковым писарем, привык сдерживать и контролировать свой характер, не давая воли проявлению своих истинных чувств. Обладая врожденной коммуникабельностью и артистическими данными, Богдан очень часто говорил совсем не то, что думал, но заставлял окружающих верить в свою искренность. После первых побед над поляками, он на некоторое время перестал себя контролировать, проявлял высокомерие, нетерпимость и грубость, но после Зборовского мира вновь стал собранным и сдержанным в высказываниях. Своими планами он зачастую не делился даже с генеральной старшиной и с того времени в казацкой среде пошла гулять поговорка: «Никто того не знает, о чем пан гетман думает, гадает».

Так и сейчас, тщательно спланировав поход в Молдавию, Хмельницкий скрыл свой замысел даже от ближайшего окружения. Послав в июле приказ брацлавскому полковнику Нечаю навести в районе Ямполя три моста через Днестр и обеспечить их тщательную охрану, гетман одновременно отобрал из всех шестнадцати казацких полков в общей сложности шесть тысяч казаков, причем полковники были уверены, что намечается поход в Подолию. Сосредоточив этот шеститысячный конный корпус в районе Чигирина, гетман заблаговременно вызвал в ставку генерального хорунжего Петра Дорошенко, полтавского полковника Мартына Пушкаря и наказного полковника Тимофея Носача.

— Каждый из вас, — деловито сказал он, — получит командование над двумя тысячами казаков. Два дня на подготовку, затем разными дорогами скрытно выдвигаетесь к Ямполю. Там вас будет ждать Нечай. Соединившись у Ямполя, дальнейшие инструкции получите от него. Ямпольскую шляхту не обижать, никакого мародерства не допускать под страхом смерти.

Поняв, что аудиенция окончена, полковники, поклонившись Хмельницкому, покинули кабинет.

Петро за последний год заметно повзрослел и сейчас вряд ли кто узнал бы в этом представительном значном казаке того двадцатилетнего паренька, который три года назад вместе с будущим гетманом бежал на Сечь. Систематические занятия боевым гопаком закалили его тело, а в искусстве фехтования его превосходили разве что Серко и Богун. При высоком росте, великолепно развитой мускулатуре, и атлетической фигуре, он сохранил юношескую гибкость. Черты смугловатого лица приобрели твердость, а во взгляде черных магнетических глаз читалась неукротимая энергия и сильный волевой характер. После женитьбы Петр почти не встречался со своим учителем и побратимом — Иван большую часть времени выполнял какие-то тайные поручения Хмельницкого то на Запорожье, то еще где-то. Об этом не принято было говорить, но Дорошенко догадывался, что его наставник возглавляет при гетманской канцелярии нечто вроде разведки и контрразведки. В отстутствие своего гуру Петр не рисковал заниматься с кем-либо бесконтактным боем, но все же иногда, выбрав укромное местечко, заставлял себя войти в состояние транса. Постоянные занятия медитацией с течением времени развили у него способность входить в это состояние почти мгновенно.

Произошли и изменения в его казацком статусе. После Зборовского мира Хмельницкому пришлось сократить количество полков до шестнадцати, поэтому он назначил Дорошенко генеральным хорунжим, а по существу тот пока выполнял особые поручения гетмана.

Как человек, входивший в круг ближайших доверенных лиц Хмельницкого, тем более являясь старинным другом Тимофея, Петр довольно ясно представлял цели и задачи предстоящего похода к Ямполю, но ни Носачу, ни, тем более Пушкарю, об этом ничего не сказал, хорошо зная, что у гетмана повсюду «глаза и уши». Не стал он ничего говорить и Верныдубу, своему верному помощнику, с которым не расставался со времени памятных событий в Чигирине, просто отдав распоряжение заняться подготовкой к дальнему походу.

— Завтра на закате выступаем, — коротко сказал он. — При себе каждому иметь запас продовольствия и фуража на неделю. Лишнего ничего не брать.

К исходу следующего дня Дорошенко лично проверил подготовку своего отряда к походу и остался доволен. Верныдуб постарался на славу, вид у казаков был молодцеватый, снаряжение подогнано, кони сытые. На каждую пару казаков имелась вьючная лошадь, на которую было загружено два пуда овса для коней, мука, сушеная рыба, котлы для приготовления пищи, запас подков, лопаты, мотыги. На трех человек предусматривалась подменная лошадь, как пояснил Верныдуб, «на всякий случай».

Когда солнце скатилось к самому горизонту, Дорошенко вскочил на своего коня и, тронув острогами его бока, крикнул: «Гайда!». Отряд двинулся вперед, постепенно переходя с шага на рысь. За ночь по холодку прошли около сорока верст, и к утру остановились на отдых в одной из зеленых дубрав. Расседлав и стреножив коней, казаки отправили их пастись под надзором коноводов, а сами быстро перекусили сушеной рыбой и саламатой, а затем, подложив под головы седла, улеглись спать на расстеленных попонах. С наступлением сумерек поход продолжили. Дорошенко знал, что в Каменце, на границе казацкой территории стоит коронный гетман Николай Потоцкий, недавно освободившийся из татарского плена, люто ненавидевший казаков, поэтому старался соблюдать максимальную осторожность. Если бы Потоцкому стало известно о том, что войска Хмельницкого готовятся к вторжению в союзную Речи Посполитой Молдавию, он просто обязан был пресечь эту попытку, а учитывая, что от Каменца до Ямполя всего сто пятьдесят верст, ему это было нетрудно осуществить, тем более, что он располагад довольно крупными силами.

Поэтому Петр вел свой отряд, избегая крупных городов, оставил в стороне Умань, Ладыжин и Бершадь, старался передвигаться только по ночам, что было кстати, учитывая жаркое время года, и на исходе восьмых суток прибыл к Ямполю. Почти одновременно туда же подтянулись полки Носача и Пушкаря. Однако, Нечай к их удивлению никаких инструкций о дальнейших действиях не передал, предложив лишь разбить лагерь верстах в трех от Ямполя и расположиться на отдых. Обескураженные полковники возвратились к себе в недоумении, но все стало ясно на следующий день, когда к их лагерю подошел двадцатитысячный татарский чамбул во главе с Карачи — мурзой. С татарами прибыл и сам Хмельницкий.

Не теряя времени гетман выступил с краткой речью перед казаками, объяснив, что их задачей является совершение рейда к Яссам.

— В Ямполе шляхту не трогать, — особо подчеркнул он, — перейдем Днестр, мирных молдован не обижать, они такие же сиромахи[25 - Сиромаха — волк-одиночка.], как и мы. Солдат молдавского господаря, если окажут сопротивление, по возможности разоружать и максимально избегать кровопролития.

Полковникам Хмельницкий отдельно объяснил, что татарский чамбул будет действовать самостоятельно:

— Карачи-мурза прикроет нас с севера и в случае чего преградит дорогу войскам Потоцкого, если он вздумает поспешить на помощь Лупулу. Конечно, татары пограбят молдован, но тут уж ничего не поделаешь.

Носач, Пушкарь и Дорошенко переглянулись между собой, отдав должное изяществу спланированной гетманом операции. Действительно, как бы коронному гетману не хотелось помочь молдавскому господарю, вряд ли он рискнет вступить в сражение с татарским воинством, учитывая, что между крымским ханом и польским королем действует соглашение о мире и взаимопомощи.

— Но и нам нельзя особенно расслабляться, — подчеркнул Хмельницкий. — Быстрота и еще раз быстрота — вот залог успеха. Нельзя допустить, чтобы Лупул удрал из Ясс. Мы должны действовать молниеносно.

Но, как известно, человек предполагает, а один лишь Бог располагает, и даже хорошо продуманным планам не всегда суждено осуществиться в точном соответствии с замыслом. На рассвете следующего дня шеститысячный казацкий корпус перешел по наведенным брацлавским полковником мостам Днестр и, захватив Сороки, неудержимой лавиной устремился к Яссам, почти не встречая сопротивления на своем пути. Однако как ни стремительны и резвы были казацкие кони, молва опережала их бег. Едва первые слухи о том, что Хмельницкий занял Сороки и появился на просторах Молдавии дошли до Ясс, Лупул, не желая испытывать судьбу, забрал семью и устремился к Сучаве, надеясь отсидеться за стенами этой мощной крепости до подхода войск Николая Потоцкого, которому написал слезное письмо о помощи. Беглый господарь напоминал коронному гетману об обязательствах Речи Посполитой по оказанию ему военной помощи, жаловался, что Хмельницкий и татары вынудили его оставить свою столицу и искать убежище на чужбине.

Запорожский гетман не сомневался, что Лупул поступит именно так, поэтому послал Дорошенко к Сучаве в качестве парламентера, когда сам еще находился в Яссах.

— Передай господарю мое письмо, Петро, — сказал он молодому хорунжему, — а на словах объясни, что мы не собираемся отнимать у него Молдавию. Мы предлагаем мир, дружбу и союз, скрепленный браком Тимоша с его дочерью.

Лупул, уверенный в том, что коронный гетман придет к нему на помощь, встретил посла Хмельницкого с плохо скрытой враждебностью.

— Гетман предлагает мне дружбу, — надменно произнес он, бегло пробежав глазами врученное ему Дорошенко послание, — но разве добрые друзья приходят в гости незваными и выгоняют хозяина из собственной хаты? Пусть казаки сначала возвратятся к себе на Украйну, а потом уже будем вести речь о свадьбе, как заведено исстари, со сватами, а не с пушками.

— Ну, что же, — пожал плечами Хмельницкий, когда возвратившийся в Яссы генеральный хорунжий доложил ему о результатах поездки в Сучаву, — я и не надеялся на его благоразумие. Значит, будем гнать его и дальше, как зайца.

Узнав о том, что казаки двигаются на Сучаву, Лупул решил было бежать в Хотин, но в это время прибыл гонец с посланием от Николая Потоцкого. «Ты просишь меня о помощи, — писал в сильном раздражении коронный гетман, — будто не знаешь, сколько мук и страданий я претерпел от этого изменника сам. Он и сына моего погубил и мое войско разбил, а самого меня неделю держал прикованным к пушке. После этих издевательств отдал меня Тугай-бею и только по милости хана и за большой выкуп, я освободился из плена. Белонна сейчас на его стороне и фортуна ему покровительствует больше чем нам…». Потоцкий в письме лукавил, он поначалу отдал приказ выступать на помощь Лупулу, но, узнав, что на его пути стоит двадцатитысячный татарский корпус, не рискнул покинуть Каменец.

Между тем, передовые казацкие отряды уже подошли к Сучаве, перекрыв дорогу на Хотин, и незадачливый господар вынужден был покориться судьбе. Встретившись с Хмельницким, он подтвердил свое обещание выдать дочь за Тимофея, но попросил отсрочки, ссылаясь на ее юный возраст. Также он клятвенно обещал не вмешивать поляков в свои отношения с Войском Запорожским и не интриговать против казаков. Удовлетворенный достигнутой победой, Хмельницкий возвратился в Чигирин, а Карачи-мурза, захватив большой полон из молдаван, отправился к Перекопу. Теперь, обезопасив себя со стороны Турции и Крыма, а также получив какую-никакую поддержку от Лупула, запорожский гетман чувствовал себя в относительной безопасности. Кроме того, за его спиной стояло Московское государство, на территории которого Войско Запорожское всегда могло укрыться в случае военной неудачи.




Глава пятая. На пороге новой войны


Часть Подольской возвышенности между Збручем и Случем являлась линией разграничения территорий Войска Запорожского и Польши, которую по условиям Зборовского мира коронные войска не имели права переходить. Формально эти земли относились к Брацлавскому полку, но фактически здесь всем распоряжались несколько предводителей местных опрышков, известных как левенцы. Большая часть из них были местными, галицийскими крестьянами, часть молдаване. Сразу после Желтых Вод, когда вся Подолия была охвачена крестьянским восстанием, местные жители тоже объединились в повстанческие отряды, но с Хмельницким соединяться не стали, а начали изгонять с этих мест польских панов самостоятельно, установив на своих землях самоуправление во главе с одним из атаманов, молдаванином, по прозвищу Мудренко. После Зборовского мира коронные войска не должны были входить на эти территории, а брацлавский полковник Нечай не стал конфликтовать с Мудренко и оставил все, как есть, тем более, что поначалу опрышки вели себя спокойно и порядка не нарушали. Формально они подчинялись Семену Высочану, предводителю галицких опрышков, но фактически действовали самостоятельно, на свой страх и риск.

Так этот край и оставался, по сути, ничейной территорией до середины лета. Но как раз в то время, когда Хмельницкий перешел Днестр и гонялся за Лупулом по всей Молдавии, Мудренко со своими людьми захватил Гусятин и Сатанов, куда в это время возвратились некоторые польские помещики, ставшие откровенно притеснять посполитый люд. Убийства никого из них Мудренко не допустил, но все они были выдворены за пределы обоих городов, а документы на землю у них изъяли и уничтожили, как это было в обычае у опрышков.

Коронный гетман, который незадолго до этих событий вынужден был отказать в помощи молдавскому господарю, получив известие о самоуправстве опрышков, был рад случаю хоть чем-то досадить ненавистному Хмельницкому. Не мешкая, он выступил со своими хоругвями к Гусятину и, окружил город, где в это время находились вожди опрышков во главе с Мудренко. Хотя те и не стали оказывать сопротивление, месть коронного гетмана была ужасной. Мудренко и еще двадцати его соратникам поляки отрезали носы, уши и выкололи глаза, после чего в таком виде посадили на телеги и отвезли к ближайшему казацкому гарнизону, оставив издевательское письмо от Потоцкого, что это его подарок запорожскому гетману. Некоторых других наиболее активных участников восстания королевские солдаты сажали на кол, вырезали ремни со спины, четвертовали. Стон стоял по всему Приднестровью.

Хмельницкий, узнав об этом чудовищном поступке коронного гетмана, пришел в неописуемую ярость и поклялся, что этого ему не простит. Спустя некоторое время он вызвал к себе Ивана Серко и долго о чем-то с ним беседовал с глазу на глаз. В ту же ночь казацкий полковник покинул гетманскую ставку и один, без охраны, ускакал куда-то на запад. Казаки, входившие в состав разъезда, возвратившегося к утру в Чигирин, позднее в корчме рассказывали приятелям, что видели, как глухой ночью по дороге мчался одинокий конь, без всадника, окруженный, будто конвоем, стаей громадных волков. Один из казаков, крепко подвыпив, клялся и божился, что признал коня полковника Серко.

— Да ты, Мотузка, верно задремал в седле вот оно тебе и привиделось, — недоверчиво произнес его приятель Карась, сделав приличный глоток из кружки. Сидевшие за столом молодые казаки засмеялись.

— Вот крест святой, — перекрестился обидевшийся Мотузка, — не спал я. Дремал, конечно, отрицать не стану, но как увидел это чудо, куда и сон делся. Только подумайте, по дороге несется вороной конь, как Сатана из преисподней, грива развевается, глаза огнем горят, а вокруг него стая волков мчится: спереди, с боков и позади. Чистый тебе гетманский конвой!

— А с чего ты взял, что это конь Серко? — все еще недоверчиво спросил Карась.

— Так у кого же еще в целом войске есть такой другой вороной дьявол? — ответил приятель и вновь перекрестился.

Все притихли. Вороного коня Ивана Серко видели многие. В нем действительно было что-то сатанинское, инфернальное. Черный как самая темная ночь, достигавший в холке почти двух сажен, он не подпускал к себе никого, кроме хозяина, поводя на чужих огненным глазом. Да и не зря ведь Серко назвал его Люцифером.

— Вы, хлопцы, дарма смеетесь, — негромко произнес молчавший до сих пор седоусый запорожец Водважко, — сказывают, Серко родился с полным ртом зубов и было отцу его предсказано, что сын станет знатным воином и будет грызть своих врагов, как волк. А то, что Иван характерник известно всему товариществу. Я не удивлюсь, если сам Серко и мчался, обернувшись волком, впереди своего Люцифера. Не зря же про него говорят — днем казак, ночью волк.

Казаки дружно перекрестились и осушили «михайлики»[26 - «Михайлик»- ковшик емкостью около 0,5 л.], погрузившись в молчание.

* * * *


Несколько дней спустя перед воротами гетманской резиденции в Каменце остановился всадник. По шапке и небрежно спускающейся с одного плеча керее любой признал бы в нем казака, а по выглядывающему из-за пояса перначу — казацкого полковника. Лицо всадника с резкими крупными чертами, трудно было назвать красивым, но в нем читалась властность человека, привыкшего командовать. Его огромный черный, как ночь, конь косил огненным глазом в сторону стражников, которые скрестив копья, преградили ему дорогу. Минуту — другую казак молча вглядывался в их лица и вдруг те отступили в сторону, взяв мушкеты «на караул». Тронув острогами коня, всадник проследовал дальше.

Спустя минуту один стражник спросил другого:

— Кого это мы пропустили?

— Ты что самого коронного гетмана не узнал? — с удивлением спросил его товарищ.

— И в самом деле, что это со мной? — растерянно сказал первый стражник. — Задремал, что ли на ходу?

Тем временем, казак, спрыгнув с коня и ни мало больше о нем не заботясь, поднялся по ступенькам резиденции Потоцкого и проследовал прямо к кабинету коронного гетмана, в приемной которого сидел за столом молодой хорунжий, его секретарь. Увидев непонятно откуда появившегося казацкого полковника, тот пытался было встать, но казак лишь внимательно глянул ему в глаза и взмахом руки заставил опуститься в кресло. Сам же он, не торопясь, подошел к двери и, открыв ее, вошел в кабинет.

Великому коронному гетману Николаю Потоцкому в то время исполнилось пятьдесят пять лет. За два года, проведенных в татарском плену, он заметно постарел, располнел, лицо его и раньше одутловатое, расплылось еще больше. В молодости он, несмотря на не очень высокий рост, отличался крепким телосложением и незаурядной физической силой, за что получил прозвище Медвежья Лапа. Выходец из знатного шляхетского рода, породнившегося с Фирлеями, а позднее с Казановскими, он сделал великолепную карьеру на военной службе, пройдя за двадцать лет путь от простого хорунжего до командующего всеми вооруженными силами Республики.

Сейчас Потоцкий сидел в роскошном кожаном кресле за столом, на котором была разложена карта, а два командира его хоругвей стояли рядом, склонившись над ней в почтительной позе.

Услышав звук открывшейся двери, Потоцкий с недовольным видом повернул голову в ее сторону и, увидев вошедшего казака, на несколько секунд словно утратил дар речи.

— Десять тысяч дьяблов, — наконец визгливо выкрикнул он, приходя в себя. — Я же приказал никого не пускать. Вы, что там все с ума посходили?

— Прошу великодушно простить меня за это вторжение, — с едва скрытой насмешкой произнес казак, сделав несколько шагов по направлению к столу, — но я посол ясновельможного гетмана Хмельницкого к твоей милости.

С этими словами он слегка склонил голову в знак приветствия.

— Посол? От Хмельницкого? — немного растеряно переспросил гетман. — А как пана пропустили в мой кабинет? Почему мне не доложили о прибытии посла?

Посол пожал плечами:

— То мне неведомо, твоя милость. Эти вопросы не ко мне.

— Ладно, это все обождет. Итак, кто ты и зачем тебя прислал Хмельницкий ко мне?

В ожидании ответа, Потоцкий откинулся на спинку кресла, подкрутив рукой обвислый ус.

— Я…, - с едва заметной паузой ответил посол, — полковник Кравченко. Ясновельможный гетман желает знать, по какому праву ты с коронным войском вторгся на территорию Войска Запорожского, захватил Гусятин, отрезал уши и носы у наших людей, а вдобавок и ослепил их. Кто дал право тебе, пан гетман, нарушать условия Зборовского трактата.

— Я не обязан отчитываться в своих действиях и поступках перед Хмельницким, — багровея лицом ответил Потоцкий, — но раз он хочет это знать, то эти ваши люди — подлые бунтовщики, которые сами нарушили условия мира. И они понесли заслуженное наказание.

— Если они действительно виновны, — в голосе казака прозвучал металл, — то им судья не ты, а гетман Хмельницкий. Тебе же путь в казацкие территории заказан, здесь мы сами хозяева и судьи. А твое дело, пан гетман, охранять земли Речи Посполитой от иноземного вторжения, а не бесчинствовать в своей обычной манере против мирного населения.

— Пся крев! Да, ты! Да я! Да я тебя на палю сейчас прикажу посадить, — взвизгнул пунцовый от гнева гетман, приподнимаясь в кресле. — Ишь, учить меня вздумал, лайдак! Шкуру прикажу с тебя спустить и отправлю в подарок вашему хлопскому самозванцу, если ему моего прежнего гостинца мало.

— А не коротки ли у тебя руки, твоя милость? — с нескрываемым сарказмом спросил посол и, заметив, что оба щляхтича положили руки на эфесы сабель, бросил быстрый взгляд в их сторону и сделал неуловимый глазу пасс рукой. Оба шляхтича в то же мгновение застыли, будто изваяния.

Потоцкий не заметив этого, поднялся в кресле, но тут же рухнул в него обратно, как тюфяк, инстинктивно прикрыв лицо руками: перед ним, положив передние лапы с длинными когтями на стол, стоял громадный волк. Глаза его горели дьявольским огнем, жаркое дыхание из открытой пасти, казалось, опалило лицо гетмана. Потоцкий не был человеком робкого десятка, но в этот момент даже он побледнел от страха и инстинктивно закрыл глаза. Когда он их открыл снова, никакого зверя не было, упираясь руками в стол, перед гетманом стоял посол Хмельницкого.

— Я узнал тебя, — подавлено произнес Потоцкий, вглядываясь в суровое лицо казака, — ты никакой не Кравченко, ты Серко.

Казак выпрямился и кивнул головой:

— Узнал, говоришь. А помнишь, пан коронный гетман, как после разгрома Острянина ты, не сумев схватить меня, приказал посадить на кол моего отца? Долго же я ждал этой минуты, чтобы посмотреть тебе в глаза, подлый убийца ни в чем не повинных людей.

Потоцкий выпрямился в кресле и надменно произнес:

— Я жалею только о том, что тогда ты вырвался из расставленной мною ловушки. Иначе и ты бы сидел на колу рядом с отцом. До сих пор не пойму, как тебе это удалось. Не зря говорят, что ты якшаешься с нечистой силой. Если хочешь — убей меня, я в твоей власти, чего же ты ждешь? Если я и казнил твоего отца, то вы с Хмельницким убили моего сына, а меня отдали в рабство татарам. Значит, мы квиты.

Серко с минуту молчал, затем ответил:

— Убить тебя для меня ничего не стоит. Смотри!

Он стал медленно сжимать кулак, глядя гетману прямо в глаза пристальным взглядом и тот, повинуясь силе его магнетических черных глаз, словно излучавших какую-то сверхъестественную энергию, вдруг почувствовал, что сердце его сжато будто тисками. Ему стало не хватать воздуха и он судорожно рвал вдруг онемевшими пальцами ворот отделанного золотой нитью кунтуша. Лицо его налилось кровью, а глаза едва не вылезли из орбит.

Серко разжал кулак и Потоцкий почувствовал, что к нему возвращается способность дышать, а сердце освободилось от сжимавших его тисков.

— Да, убить тебя для меня не составило бы труда, — задумчиво сказал казак, — но сейчас не стану этого делать, я подарю тебе отсроченную смерть. Через год то, что должно было случиться сегодня, настигнет тебя. Ты почувствуешь то же, что чувствовал минуту назад, но тебя уже ничто не спасет. Твое сердце просто лопнет в груди. Прощай, твоя милость, и memento more.

Казак опять сделал неуловимый взгляду пасс рукой и оба шляхтича, застывшие, как статуи, вдруг ожили и недоуменно преглянулись между собой. Потоцкий остался сидеть в кресле, не сделав ни малейшей попытки задержать Серко, который спокойно вышел из кабинета. Через несколько минут он, оказавшись на улице, не касаясь стремян, вскочил в седло своего коня и поскакал к воротам гетманской резиденции. Завидя его, стражники взяли «на караул», а когда он скрылся вдали, один из них сказал другому: «Что-то часто сегодня его милость коронный гетман куда-то ездит без охраны», на что второй согласно кивнул головой.

Вскоре после отъезда казацкого полковника, Потоцкий, закрывшись у себя в кабинете, стал писать обширное донесение королю о положении дел на Украйне. Описав подробности похода Хмельницкого в Молдавию и событий в Гусятине и Сатанове, гетман отметил, что, судя по всему, казаки готовятся к новой войне, подыскивая себе союзников в лице турецкого султана, крымского хана и молдавского господаря. «Хмельницкий потакает холопам, — писал он в заключение, — потворствует их бесчинствам против шляхты, из-за чего владельцы имений не имеют возможности вернуться на свои земли. Хлопы не повинуются своим господам, лишают их доходов с владельческих земель. Зачем в таком случае вообще нужно право собственности, если этой собственностью не имеешь возможности распорядиться. Лучше уж война! И не стоит ждать, пока ее начнет Хмельницкий, а лучше самим нанести первый удар и навсегда уничтожить казачество — этот неиссякаемый источник бунтов, мятежей и своеволия.»

Прочитав донесение коронного гетмана, Ян Казимир, отодвинул его в сторону и погрузился в невеселые раздумья. Все о чем писал Потоцкий, было ему хорошо известно. Польские дипломаты не даром ели свой хлеб и своевременно информировали Варшаву о контактах Хмельницкого с Москвой, попытках заключить союз против Речи Посполитой со шведами, заигрывании с Юрием Ракочи. Знал король и о миссии Ждановича в Стамбуле, которая закончилась полным успехом. О положении дел на Украйне Варшаву систематически информировал находившийся в Гоще Адам Кисель и его донесения почти дословно совпадали с письмом Потоцкого. «Действительно складывается парадоксальная ситуация, — подумал король, — мы платим казакам жалованье за то, чтобы те не допускали нас же в свои собственные владения…»

Ян Казимир был согласен с мнением большинства магнатов, что сложившуюся ситуацию можно изменить только войной, но для ведения полномасштабных военных действий необходимы деньги, а королевская казна, как обычно, была пуста. Король извлек уроки из предыдущего похода, который только чудом не закончился полным разгромом королевской армии, поэтому понимал, что выступать против Хмельницкого следует, по меньшей мере с равными силами, а для этого требуется созыв посполитого рушения. «И не с трех — четырех воеводств, как в прощлый раз, — размышлял он, — а со всей Речи Посполитой.» Но основной задачей было лишить Хмельницкого его главного союзника — крымского хана. «Без татар, — думал Ян Казимир, — казаки не так опасны. Всеми своим предыдущими победами они обязаны Ислам Гирею. Но как рассорить казацкого гетмана и крымского хана, вот в чем вопрос?»

Немного позднее, после обсуждения сложившейся ситуации с канцлером Оссолинским, было принято решение о созыве вального сейма с участием представителей Войска Запорожского, на котором предполагалось предпринять последнюю попытку к согласованию и утверждению статей Зборовского трактата. Одновременно в Крым решили направить посольство, целью которого являлось склонить хана к отказу от помощи Хмельницкому в случае возобновления военных действий. Кроме того, дипломатической миссии, находившейся в Стамбуле, было дано указание предпринять все меры к тому, чтобы заставить везиря прекратить контакты с Хмельницким.

Как это не покажется странным, но запорожского гетмана ратификация сеймом статей Зборовского трактата устраивала еще меньше, чем польских магнатов. И не только потому, что он опасался вызвать недовольство народных масс возвращением их опять в холопское состояние. Причины нежелания Хмельницкого признавать условия Зборовского мирного договора следует искать глубже — в самой природе казачества. С момента своего возникновения, как социальной общности определенной группы людей, понятия «казак» и «война» становятся неотделимы друг от друга. По природе своей казак-это профессиональный воин, сухопутный корсар, который живет войной, иными словами за счет грабежа и разбоя. Попытки превратить казака в городового стражника или прикрепить его к земле вряд ли могли увенчаться успехом в то время, когда все мужское население края стало рассматривать себя как казацкую общность. Лишь узкий круг «значных» казаков и старшина была удовлетворена сложившимся положением, чернь же требовала продолжения войны ибо только на поле сражения мог обогатиться простой казак за счет военных трофеев и грабежа. В прежние времена эта потребность в какой-то мере удовлетворялась за счет морских походов в Крым и Турцию, но сейчас Хмельницкий подобных действий в отношении своих союзников допустить не мог. С другой стороны, несложно было представить, что повальное возвращение собственников земельных владений на территорию Войска Запорожского повлечет за собой ряд новых конфликтов, восстаний и народных волнений, усмирять которые придется самому Хмельницкому. Тем самым неминуемо будет вбит клин между большей частью населения и казаками, что на руку только полякам. Обо всем этом размышлял запорожский гетман, получив сообщение из Варшавы о предстоящем сейме, на котором предполагалось возвратиться к обсуждению условий Зборовского мира. Решив, что одна голова хорошо, а две лучше, он велел позвать Выговского, отличавшегося изворотливым умом и не раз подсказывавший гетману выход из сложных ситуаций.

— Я и сам уже не раз задумывался об этом, — заметил генеральный писарь, когда Хмельницкий поделился с ним своими мыслями. — Обсуждение условий Зборовского мира в сеймах может продолжаться еще не один год, а за это время ляхи будут иметь возможность хорошо подготовиться к новой войне.

— Да это понятно, — с досадой ответил гетман, — нам то, что делать?

— Я думаю, — вкрадчиво произнес Выговский, — нам надо выдвинуть условия, заведомо не приемлемые для магнатов. Такие, что крепко ударят по их гонору и которые они никогда не примут, и даже обсуждать не станут.

— Что ты имеешь в виду? — оживился Хмельницкий.

— К примеру, поставить условие, чтобы на Украйне в качестве гарантов выполнения условий Зборовского мира постоянно находились в своих имениях, только без надворных команд, Конецпольский, Вишневецкий, Любомирский, Калиновский. Можно также потребовать, чтобы паны, хотя и имели бы право проживать на нашей территории в своих имениях, но никакой власти над своими бывшими холопами не имели. Захотят те работать на пана — пожалуйста, но заставить их работать на себя паны права не должны иметь. А еще лучше вообще не допускать их на территорию Брацлавщины, Киевщины и Черниговщины.

— А, что, — заинтересовался Богдан предложением Выговского, — если выдвинуть эти условия в качестве дополнения к Зборовскому трактату, то, пожалуй, сейм никогда их не утвердит. Тогда неминуема новая война, но формально мы в нарушении мирного договора будем выглядеть невиновными.

— Я тоже так думаю, — заметил Выговский, — более того, сейм и король вынуждены будут созвать посполитое рушение. А это дело не одного дня. Мы же сами мира нарушать не станем, но вынуждены будем защищать себя и свои права.

— Пожалуй, — заключил гетман, — это правильная мысль. В глазах иностранных правительств мы будем выглядеть потерпевшей стороной. Но вот только кого послать от войска на сейм? Тут нужны не столько лихие вояки, сколько изворотливые дипломаты.

— Я бы предложил Гурского и Маркевича, — наморщил лоб Выговский, — они хоть и не из щляхты, но в свое время были на короткой ноге со многими влиятельными лицами в королевском окружении.

— Не очень я склонен доверять этим перебежчикам, — поморщился гетман, — хотя, если во главе депутации послать надежного человека, то почему бы и нет. Что ж, будь по твоему, готовь своих кандидатов. Но главным над ними назначим Дорошенко. На сейме будет немало тех, кто помнит его деда, а он у ляхов был в почете…

…В столицу Речи Посполитой делегация казаков прибыла в середине декабря. Петр не бывал раньше в Варшаве и поразился великолепием ее архитектурного ансамбля, не сравнимого ни с одним городом Украйны. Киев, некогда столица могучего Древнерусского государства, разоренный Батыем в 1240 году так с тех пор и не смог достичь былого расцвета. В городе не было даже замка. Черкасы, Канев, Чернигов, Брацлав, хотя и являлись крупними административными центрами, но все же оставались сугубо провинциальными городами. Варшава же поражала воображение своими вымощенными брусчаткой улицами, красивейшими каменными дворцами знатнейших польських магнатов, ажурними мостами через Вислу, убранством своих улиц и площадей.

Пока Дорошенко готовился к выступлению на сейме, где он должен был огласить послание гетмана и Войска Запорожского, Маркевич и Гурский посещали давних знакомых, стремясь выяснить позицию сейма по вопросу Зборовского трактата. Общее мнение всех, с кем им довелось встретиться и поговорить, сводилось к тому, что сейм его условий не утвердит. Кое-кто поговаривал, что король готовит универсал к сеймикам, в котором предупреждает поместную шляхту о возможной войне с казаками уже в следующем году, потому что Хмельницкий ведет изменническую политику, пытается заключить антипольський альянс с сопредельными державами, не допускает на казацкие территории помещиков, а чернь отказывается повиноваться своим господам.

Сейм выслушал послание Хмельницкого, которое зачитал Дорошенко, довольно сдержанно, но в выступлениях депутаты не стеснялись в выражениях. По поводу уничтожения унии, то есть одного из важнейших условий Зборовского договора, под аплодисменты депутатов князь Четвертинский резко заявил, что, если казаков не устраивает уния, то поляки в свою очередь никогда не примиряться со схизмой. Досталось заодно и Киселю, который тоже прислал послание сейму с предложением отменить унию, так как к нему каждый день с таким требованиям обращаются сотни людей. Также сейм отверг дополнительные условия, предложенные Хмельницким. Сама возможность обсуждения вопроса о пребывании Вишневецкого и других польських магнатов в качестве гарантов Зборовского трактата визвала бурю возмущения. Столь же резко депутаты высказались и по поводу других предложений запорожского гетмана. 24 декабря сейм отказался утвердить дополнительные условия к Зборовскому трактату и ратифицировать сам мирный договор Тем не менее, к казацким депутаттам сейм отнесся доброжелательно, все они были произведены в шляхетское достоинство, обласканы высшими правительственными чиновниками и с миром возвратились в Чигирин.

Ян Казимир, видимо, не особенно и рассчитывал на то, что сейм утвердит условия Зборовского договора, потому в конце декабря обратился к Богдану Хмельницкому, которого именовал «старшим запорожского войска», с письмом (первым после битвы при Зборове), в котором от своего имени подтверждал казацкие привилегии и устанавливал сорокатысячный казацкий реестр, определив три воєводства, в качестве территории, где казаки имели право селиться и нести королевскую службу. Более того, те казаки, которые проживали за пределами этой зоны, получали право беспрепятственного переселения. Польские шляхтичи, примкнувшие к восстанию, получали прощение. На казацкой территории не разрешалось квартироваться коронным войскам и селиться иудеям. Относительно унии король осторожно отметил, что этот вопрос должен решаться киевским митрополитом совместно с католическими епископами на специальном сейме.

Видимо, это была его последняя попытка воздействовать на Хмельницкого и удержать его от союза с турками и татарами.

Однако отказ сейма от ратификации статей Зборовского мирного договора уже сам по себе означал неизбежность новой войны. Фигуры на польско-казацкой политической шахматной доске были расставлены и оставалось лишь ожидать, кто из игроков в новом году сделает первый ход.




Часть третья. Вторая казацкая война





Глава первая. Последние приготовления


Три года непрерывных побед, плоды которых многократно превосходили самые смелые надежды Хмельницкого и тех его соратников, с которыми он выступил из Сечи той, давно уже ставшей исторической, весной 1648 года, не могли не выработать пренебрежительное отношение казацкой массы к полякам, как воинам. Не только простые казаки, но и многие представители старшины, уверовав в свое военное превосходство, перестали бояться коронных войск, полагая, что, пока на их стороне крымский хан, они и в дальнейшем будут одерживать блистательные победы над польскими военачальниками. Даже сам Хмельницкий, человек по своему характеру дальновидный и осторожный, во многом разделял это мнение, что, в конечном итоге, повлекло за собой серию фатальных ошибок, на которые так богат был наступивший 1651 год.

Одной из них являлась недооценка усилий польских дипломатов, активизировавшихся в Бахчисарае. Еще во время поездки в Стамбул Жданович близко сошелся с некоторыми татарскими мурзами, бывавшими при дворе султана, и знал, что поляки активно склоняют Ислам Гирея к отказу от союза с запорожским гетманом. Во многом из-за этого в декабре 1650 года Хмельницкий вновь направил Ждановича в Стамбул с задачей добиться прямого указания крымскому хану от султана выступить на стороне казаков в весенней военной кампании. Такой приказ Ислам Гирею был отдан, однако в это время отношения Крыма с Османской империей приобрели весьма натянутый характер и крымский хан под предлогом того, что молдавский поход не принес ожидаемых результатов, а причинил одни убытки, фактически пытался уклониться от выполнения этого требования султана. В конечном итоге, ему пришлось подчиниться, но с большой неохотой. Русские послы в Крыму информировали Москву о том, что татары не намерены класть свои головы за казаков и, если военная удача окажется на стороне поляков, то они «вместе с ляхами ударят на Хмельницкого». Запорожский гетман, хотя и знал об этих настроениях своих союзников, но продолжал верить хану, соблазняя его обещанием большого ясыря. По большому счету у него и не оставалось иного выхода, так как война с поляками без поддержки татар заранее была обречена на неудачу.

С другой стороны, Хмельницкий и его полковники явно недооценили военно-экономический потенциал Речи Посполитой, а также не учли способность польского короля извлекать правильные выводы из собственных ошибок. В самом деле, предыдущие победы казаков, хотя и имели судьбоносное значение для всего края, однако были одержаны исключительно ввиду явного численного преимущеста восставших и не над самыми талантливыми польскими полководцами. Сражения при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах были выиграны при поддержке татар и введением противника в заблуждение. Но уже при Махновке и Староконстантинове, где казакам пришлось столкнуться с князем Вишневецким, многократное численное преимущество не помогло: князь, хотя и не одержал победы, но и не был побежден. Осада Збаража ясно показала, что при талантливых полководцах поляки умеют сражаться и стоят насмерть до последнего человека, а в битве при Зборове даже при более чем двукратном численном превосходстве, казакам не удалось одержать убедительной победы над регулярным королевским войском. Фактически за все три предыдущих года Хмельницому ни разу не противостоял равный по численности противник и, тем не менее, победы давались с огромным трудом. Что же будет, когда Войско Запорожское столкнется со всей военной мощью Речи Посполитой? Этот вопрос гетман все чаще задавал себе, но вера в непобедимую мощь своего страшного для врагов союзника — татар, укрепляла его в мысли, что и в новых битвах военная удача будет на стороне казаков.

В то же время среди польской шляхты зрело твердое убеждение в необходимости уничтожения казачества, как социального явления, представляющего реальную опасность для основ государственного строя Речи Посполитой. К концу 1650 года польское правительство ясно осознавало, что не имеет возможности настоящим образом влиять на поступки запорожского гетмана, который при поддержке крымского хана стремится к созданию на казацких территориях удельного княжества. Этого нельзя было допустить ни в коем случае, так как такое княжество в союзе с Турцией и Крымом, а также Московским государством и Ракочи создавало реальную угрозу безопасности Республики. Общий страх объединяет даже злейших врагов, поэтому такое же мнение господствовало и среди польских магнатов, которые, отбросив мелкие распри, готовы были объединиться для уничтожения казачества. В ставке запорожского гетмана об этих настроениях шляхты знали, однако легкомысленно рассчитывали, что посполитое рушение королю не удастся созвать, как это случалось и в прошлые годы, когда на призыв Яна Казимира откликались лишь немногие вельможи со своими надворными командами.

Третьей серьезной ошибкой Хмельницкого явилось неверное определение сроков начала военной кампании. В гетманской ставке бытовало мнение, что поляки будут готовы к военным действиям не раньше апреля, поэтому мобилизация казацких полков намечалась на начало мая, когда к Чигирину должен был подойти и крымский хан со своим войском. Раньше этого времени татары выступить в поход не могли из-за отсутствия подножного корма для коней — степь покрывалась молодой травой не раньше конца апреля. Запорожский гетман рассчитывал, что к этому времени к реестровому войску присоединятся и те, кто не вошел в реестр, как это бывало в прошлые годы, особенно при осаде Збаража. Но Хмельницкий не учел, что его авторитет среди южнорусского населения после Зборовского мира значительно снизился. Многие из тех, кто остался вне реестра, не видели смысла отдавать свои жизни за благополучие реестровых казаков, тем более, что обычно гетман, оберегая свои элитные части, первыми бросал в бой и ставил на самые опасные участки именно тех, кто по его призыву присоединялся к запорожцам и реестровикам и фактически представлял собой пушечное мясо.

В противоположность Хмельницкому, польское правительство в этот раз к военным действиям готовилось основательно. В дополнение к имевшемуся в распоряжении короля кварцяному войску был произведен наем пятидесяти тысяч наемных солдат. Готовился и созыв посполитого рушения, но этот вопрос решили отложить до весны. Еще в октябре Ян Казимир сообщил папскому представителю Д. Торресу о планах зимнего наступления на казацкие территории. Как ни странно, но польский король до сих пор не понимал всей серьезности ситуации, сложившейся на территории Украины, и надеялся после ожидаемого подавления «мятежников» начать войну с Турцией за венецианские деньги уже в союзе с казаками. Многие его советники предлагали начать военные действия прямо зимой, чтобы не дать возможности Хмельницкому использовать весенний разлив рек в целях обороны.

Однако, к этому времени закончить набор наемников не было возможности и Ян Казимир ограничился тем, что в начале февраля отдал приказ польному гетману коронному Марциану (Мартыну) Калиновскому выступить с имевшимися в его распоряжением войсками в Каменец для прикрытия линии разграничения с целью предотвращения внезапного наступления Хмельницкого.

Но незадолго до этого, еще в январе, король решил воздействовать на запорожского гетмана через митрополита Косова, рассчитывая, что может быть тот сумеет убедить Хмельницкого придерживаться условий Зборовского мира, а спорные вопросы отложить для урегулирования в последующем. С этой целью в Киев к митрополиту был направлен полковник Маховский, вручивший ему королевское послание. Сам Косов не был сторонником военных действий, сложившееся положение дел его вполне устраивало. Пусть он не был допущен для заседания в сенате, но зато на территории трех воеводств не было никаких препятствий для распространения греческой веры и исповедания православия. Уния формально ликвидирована не была, но фактически католические священники на казацкие территории не допускались. Православным священникам никто не препятствовал в отправлении религиозных обрядов. Что касается вопросов землевладения и возврата крестьян к своим господам, то церковь не видела в этом ничего предосудительного, при условии, что холопы не будут лично зависимы от панов. Поэтому митрополит переправил послание короля к гетману, не сопроводив его своим комментарием.

Но послание Яна Казимира большей частью было посвящено именно проблеме возвращения землевладельцев в свои владения. Король настаивал на выполнении в этой части статей Зборовского трактата, требуя от гетмана, чтобы помещикам не чинилось препятствий в пользовании земельными угодьями, а их бывшие холопы возвращались им, если понадобится, то и с применением силы. Заканчивая послание, Ян Казимир подчеркнул, что в случае невыполнения условий мирного договора, он вынужден будет пройтись по Украйне «огнем и мечом» и стереть ее с лица земли.

Прочитав его несколько раз в полном одиночестве, Хмельницкий скомкал письмо короля и долго сидел в глубоком молчании, подперев кулаком подбородок. У него не оставалось сомнения, что Ян Казимир намерен реально осуществить свои угрозы и настроен весьма решительно. Чисто по-человечески гетман понимал, что король не может поступить иначе, также, как и он сам не имеет возможности выполнить королевское требование.

— Пусть Бог будет нам судьей, — наконец сказал он, поднимаясь из-за стола и осеняя себя крестом, — вверяю судьбу Украйны и Войска Запорожского в руки Всевышнего, а там пусть свершится, что должно!




Глава вторая. Рубикон перейден


Линия разграничения между казацкой территорией и остальной Речью Посполитой формально проходила по Случу, однако фактически земли между Збручем, Случем и Днестром от Бара до Брацлава и Ямполя поляки считали своими. В свою очередь, казаки тоже считали эту территорию своей, размещая здесь в крупных населенных пунктах гарнизоны, которые поляки пытались прогнать. Между казацкими и польскими дипломатами не утихали споры за эти населенные пункты. Предложенную Варшавой «Зборовскую линию» Брацлав-Ямполь не признал ни Хмельницкий, ни казацкая старшина, которая и дальше расценивала эти города как свои. Зато линия у крепости Бар признавалась границей со стороны казаков. Именно на основе этих противоречий и происходили пограничные конфликты на протяжении всего 1650 года. В ноябре солдаты брацлавского воеводы Станислава Лянцкоронского пытались занять Мурафу и Красное, которые казаки считали своими. Конфликт продолжения не имел, но напряженность в приграничной зоне сохранялась и достаточно было нового, пусть и небольшого, вооруженного столкновения, чтобы стороны перешли к активным военным действиям…

Сразу же по прочтению королевского послания, Хмельницкий направил приказ своим полковникам: брацлавскому Даниле Нечаю, кальницкому (винницкому) Ивану Богуну и уманскому Иосифу Глуху усилить казацкие гарнизоны в приграничных районах и быть в готовности дать отпор полякам, если они попытаются перейти линию разграничения. Конечно, гетман был уверен, что зимой поляки полномасштабных военных действий не начнут, поэтому приказа о полной мобилизации казацких полков в приграничной зоне не отдал, полагаясь на военный опыт и полководческое искусство всех трех полковников.

Нечай, находившийся в ту пору в самом расцвете лет, действительно не был новичком в военном деле. Выходец из старинного шляхетского рода герба «Побог», к которому принадлежал и род Конецпольских, он в совсем еще юном возрасте ушел на Сечь, принимал участие в казацких восстаниях, затем оказался на Дону, где постигал военное искусство. В начале сороковых годов он возвратился в Малороссию, поступил в Киево-Могилянскую академию, которую закончил в 1647 году. Вскоре Нечай вместе с Хмельницким отправился в Запорожье, став с первых дней восстания одним из верных соратников гетмана. У казаков и поспольства 39-летний полковник пользовался огромной популярностью, считаясь не без основания, вторым после Хмельницкого вождем восставшего народа.

Исполняя приказ гетмана, и получив сведения о том, что Калиновский стягивает к Каменцу находившиеся на зимних квартирах войска, Нечай перегруппировал свои силы, оставив часть их в Ямполе и Шаргороде, а сам с трехтысячным отрядом казаков укрепился в Красном. С тактической точки зрения это было верное решение, так как, куда бы Калиновский не направил удар своего войска: на Ямполю, к Шаргороду или прямо на Красное, отовсюду ему грозил фланговый обхват.

Все же искушенный в военном ремесле полковник решил перестраховаться и, вызвав к себе сотника Шпаченко, сказал:

— Возьми с собой полтысячи казаков и станьте в Ворошиловке. Если ляхи ударят прямо на Красное, организуй оборону и прегради им дорогу. Часа два вы продержитесь, а там и мы подоспеем.

— Не беспокойся, пан полковник, — молодцевато ответил сотник, подкручивая ус, — ляхов мы не пропустим, так что гуляйте масленицу спокойно.

Нечай поморщился. Будь его воля, он запретил бы празднование этого языческого обряда, но боялся, что его не поймут казаки. В самом деле, военных действий не было, казаки не находились в походе, чтобы запретить им употреблять спиртное, а традиция есть традиция. Тем более шла последняя, мясопустная, неделя перед Великим постом и людям просто надо было дать хорошо погулять перед тем, как придется потуже затянуть животы.

— Ладно, пусть гуляют, — решил в конце концов полковник. — До Ворошиловки пять верст, случись что, Шпаченко успеет предупредить о подходе Калиновского.

В сотники Шпаченко попал по рекомендации Хмельницкого при утверждении казацкого реестра, сам Нечай его до этого не знал. Данила догадывался, что протеже гетмана попал в его полк не случайно, для него не было секретом, что у Хмельницкого повсюду есть свои «глаза и уши». Но Нечаю нечего было опасаться гетманских соглядатаев, он и так все, о чем думал, говорил откровенно в лицо Богдану. Кроме того, его младший брат Иван был сговорен с дочкой Хмельницкого и в скором времени они должны были породниться. Полковник знал, что гетман недолюбливал тех, кто мог составить ему в будущем конкуренцию в борьбе за гетманскую булаву, но полагал, что к нему это не относится, потому что лично был предан Богдану и делу, которому оба они служили. Правда, есаул Кривенко, давний приятель Данилы, к Шпаченко относился настороженно и не особенно доверял ему, но Нечай думал, что тот его просто ревнует к новоиспеченному сотнику.

Когда Шпаченко, взяв с собой пятьсот казаков, ушел к Ворошиловке, в Красном началось празднование масленицы. Русский народ издревле привык широко отмечать праздники, а казаки в этом отношении могли дать сто очков форы любому. Многие пили не до опьянения, а до беспамятства, валясь с ног прямо там, где их одолел «Ивашка Хмельницкий». Часовые, зная, что в Ворошиловке стоит боевое охранение во главе со Шпаченко, тоже несли службу не очень бдительно. Так продолжалось несколько дней, чем и воспользовался польный гетман.

Выступив рано утром 19 февраля из Бара, Калиновский остановился у Станиславчика. Здесь, получив сведения о том, что казаки в Красном беззаботно празднуют масленицу, а в Ворошиловке стоит с малыми силами сотник Шпаченко, польный гетман, видимо, решил, что более удобного случая для того, чтобы нанести поражение Нечаю не представится. Поручив ротмистру Крыштофу Корицкому с конной хоругвью блокировать в Ворошиловке Шпаченко, сам он во главе остального войска глубокой ночью скрытно подошел к Красному.

Корицкий окружив Ворошиловку, внезапным ударом обрушился на казаков Шпаченко. Сотник вместо того, чтобы организовать оборону и отправить гонцов к Нечаю, бросил своих людей на произвол судьбы, а сам убежал в Мурафу. Частично вырезав, а частично пленив оставшихся в Ворошиловке казаков, Корицкий поспешил соединиться с Калиновским.

Нечай, также отмечавший масленицу со своим ближайшим окружением, спал крепким сном, когда его разбудил Кривенко.

— Вставай, пан полковник, — тормошил он Данилу, — вставай, в Красном идет бой.

Сон слетел с Нечая вместе с опьянением, он быстро сообразил, что, произошло то, чего и опасался Хмельницкий — польские войска перешли линию разграничения и напали на Красное.

Вскочив на коня, отважный полковник пытался организовать сопротивление, созывая к себе тех казаков, которые в суматохе выскакивали из хат, едва ли в исподнем белье, но с саблями в руках. Однако поляки, которых часовые вначале в темноте приняли за возвращавшихся в Красное казаков Шпаченко, в полной мере воспользовались внезапностью своего нападения. Окружив малочисленную группу казаков, во главе с великаном-полковником, гусары Калиновского изрубили их большую часть, пока не подоспел есаул Кривенко с подкреплением. Сам Нечай, отчаянно сражавшийся с окружившими его гусарами, получил несколько смертельных ранений и Кривенко вынужден был укрыться вместе с ним в замке, где попытался организовать оборону. Однако, когда к утру не приходивший в сознание полковник умер, есаул еще двое суток держал оборону в замке, а затем с уцелевшими казаками прорвался сквозь боевые порядки противника и ускакал в Мурафу. Заняв замок, поляки нашли там бездыханное тело брацлавского полковника и несколько православных священников, отпевавших его, которые тут же были зарублены.

В Мурафе Кривенко узнал, что незадолго до него здесь побывал Шпаченко, но долго задерживаться не стал, ускакав куда-то дальше. Смутное сомнение зародилось в душе есаула. «Неужели сотник — предатель? — невольно задумался он. — Может, то, что он не предупредил полковника о нападении Калиновского не случайность?». Чем больше размышлял есаул об обстоятельствах гибели Нечая, тем больше убеждался, что его смерть могла быть следствием многоходовой комбинации, заранее просчитанной кем-то умным и хитрым. То, что Нечай погиб именно при таких обстоятельствах, несомненно, являлось делом случая, но могло быть и так, что полковник был обречен с момента появления в его окружении Шпаченко. «Не сейчас, так чуть позже, — думал есаул, — Шпаченко создал бы ситуацию, неминуемо повлекшую смерть Нечая. Но сам сотник явно был лишь разменной монетой в чьей-то большой игре…». Позднее Кривенко не стал скрывать своих подозрений от тех, кому доверял, и уже вскоре кобзари в своих думах о причине гибели брацлавского полковника пели «…споткнулся Нечай на хмелину». Конечно, не стоит забывать, что толпе свойственно в каждой случайности усматривать чью — то вину, но ведь и правители обычно подозревают и ненавидят своих потенциальных преемников.

Между тем, Калиновский, расправившись с захваченными в Красном казаками, не теряя времени, 24 февраля двинулся дальше в направлении Ямполя, заняв без сопротивления Мурафу, а 27 февраля — и Шаргород, оставленные казацкими гарнизонами. Выполнив задачу по вытеснении казаков за линию разграничения, польный гетман, сообщил Хмельницкому о гибели Нечая, выразив приличествующее случаю соболезнование, однако вину за происшедшее возложил на брацлавского полковника.

Остановившись в Шаргороде, где он расквартировал войска, на краткий отдых, Калиновский направил великому коронному гетману Николаю Потоцкому донесение, в котором сообщил о своих планах сразиться с Уманским и Кальницким полками казацкого войска. Спустя трое суток его войско подошло к местечку Муры, взяв город в осаду. Однако сотники Александренко и Калюс уже знали о событиях в Красном, поэтому успели организовать оборону и отразили все штурмы поляков. Но в ходе начавшихся переговоров мещане согласились выплатить полякам четыре тысячи злотых и принести формальную присягу на верность королю. Тогда казаки, чтобы не подвергать город опасностям дальнейшей осады, оставили Муры и отошли к Виннице.

Калиновский, потерявший при осаде много своих солдат, таким ее исходом был удовлетворен и возвратился назад к Шаргороду, откуда направил брацлавского воеводу Станислава Лянцкоронского к Ямполю. 6 марта город был взят штурмом и сожжен дотла, а население его большей частью вырезано. Таким образом, за две недели боев Калиновский вышел на линию разграничения «Брацлав-Ямполь», на которой полтора года безуспешно настаивали польские дипломаты в переговорах с казаками. Теперь следовало решать, как действовать дальше. Собственно, выбор был небольшой — то ли возвратиться к Бару, то ли укрепиться в Шаргороде и здесь ожидать прибытия подкреплений от коронного гетмана. Первый вариант означал отказ от февральских завоеваний, так как было понятно, что казаки немедленно займут оставленные населенные пункты. Оставаться в Шаргороде, где не было укрепленного замка, также не стоило, поскольку можно было легко попасть в окружение армии Хмельницкого. Поэтому на военном совете было решено двигаться к Виннице, захватить город и здесь, где имелись мощные фортификационные сооружения, ожидать подхода коронных войск для противостояния с «гнусной гидрой с ордами». Выступив из Шаргорода, войско польного гетмана уже 10 марта остановилось в с. Сутиски в 15 верстах от Винницы.




Глава третья. Осада Винницы


Иван Федорович Богун, без упоминания о котором не обходится ни одна южнорусская, да и многие польские летописи, один из немногих, кто на протяжении пятнадцати лет подряд сохранил полковничий пернач, верный соратник Хмельницкого, любимец казацкой черни и всего украинского народа, перешедший под конец жизни на службу к Яну — Казимиру, остается на протяжении более трех с половиной веков одним из самых загадочных героев Освободительной войны. Достоверно не известно его происхождение и место рождения, а также род занятий до того момента как он вместе с Дмитром Гуней участвовал в обороне Азова от турок, командуя в возрасте 18 лет отрядом запорожцев. Отсюда возникли предположения о том, что он, как и Гуня, принимал участие в восстании Якова Острянина. Ходили слухи, что его отец Федор Богун был выходец из польской шляхты. Другие считают, что Богун — это прозвище[27 - Богуны — шесты на которых рыбаки сушат сети], а на самом деле его фамилия Федоренко, как это и указано в реестре кальницкого полка. Существует точка зрения, высказанная дореволюционными историками, о том, что в Освободительной войне принимали участие три разных Богуна, объединенные народной молвой в одну личность, наподобие знаменитого д'Артаньяна.

Вероятно, Иван Богун относился к числу тех соратников Хмельницкого, кто весной 1647 года вышел вместе с ним из Сечи. Известно, что в 1648 году он был могилевским полковником, в июле 1649 года принимал участие в осаде Збаража, получил там тяжелое ранение и по выздоровлению в ноябре того же года был назначен на должность кальницкого полковника. При составлении казацкого реестра Богун был утвержден в этой должности и оставался в ней до самой смерти Хмельницкого.

Планы Калиновского по захвату Винницы не были секретом для 32-летнего полковника. Узнав о смерти Нечая, Богун, темнея лицом, поклялся справить по погибшему побратиму «пышные поминки» полякам и приступил к организации обороны города. Высланные им разъезды своевременно информировали полковника о передвижении войск Калиновского. Богун знал о захвате Шаргорода и судьбе, постигшей Ямполь, поэтому был уверен, что окрыленный одержанными победами Калиновский неминуемо постарается захватить и Винницу, имевшую стратегическое значение для дальнейшего наступления на Украйну. Получив известие о том, что польный гетман уже в пятнадцати верстах от Винницы, Иван Федорович приказал вырубить во льду Буга большое количество полыней, прикрыв их соломой, а на берегу реки насыпать земляные валы обильно полив их водой. Начало марта в том году было отмечено сильными морозами и серьезными снегопадами, поэтому военная хитрость кальницкого полковника увенчалась полным успехом. Изучив тактику действий Калиновского по захвату Красного и Ямполя, он не сомневался, что польный гетман вновь будет действовать под покровом ночи, постарается скрытно перейти Буг и внезапным ударом овладеть Винницей.

Заняв трехтысячным отрядом казаков территорию бывшего иезуитского монастыря, так называемые Муры, за мощными стенами которого можно было выдержать длительную осаду, Богун умышленно оставил пустым на острове Кемпа деревянный замок, не имевший особого военного значения. Как он и предполагал, Калиновский в ночь с 10 на 11 марта направил ударный отряд Лянцкоронского, усиленный панцирными хоругвями ротмистров Киселя и Мелешко для внезапного захвата Винницы. Из-за глубокого снежного покрова передвижение конницы было замедлено, поэтому Лянцкоронский подошел к городу лишь утром 11 марта, заняв островной замок и прилегающее к нему предместье на берегу Буга. С первыми лучами мартовского солнца из Муров выступила казацкая конница во главе со своим полковником. Спустившись к берегу, казаки при появлении польских конных хоругвей на льду Буга, обратились в притворное бегство по направлению к городу. Польская конница во главе с брацлавским воеводой, ободренная отступлением казаков, бросилась в атаку. Наращивая темп, гусары Киселя и Мелешко выхватили палаши из ножен, сверкнувшие в их руках серебряными змеями, и вылетели на лед Буга. Уже спустя несколько секунд несущиеся в карьер кони попали в полыньи, покрытые тонким льдом, и началось то, что позднее получило название «Винницкого ледового побоища». В то время, как первые ряды атакующих уже оказались в полыньях, задние ряды продолжали мчаться вперед, попадая в новые проруби, которыми густо усеян был весь Буг. Ржание тонущих коней, крики оказавшихся в ледяной воде людей, треск ломающихся копий слились в один протяжный гул, стоящий над рекой. В мгновение ока притворно отступавшие казаки повернули назад и, спешившись на берегу, в пешем строю устремились на поляков. В то время, как одни вели непрерывный перекатный огонь из ружей по еще уцелевшим гусарам, другие копьями, прикладами самопалов и саблями топили тех, кто попал в полыньи. В этой кровавой резне погибли ротмистры Кисель, брат киевского воеводы Адама Киселя, и Мелешко, а Лянцкоронский, тоже искупавшийся в холодной воде Буга, лишь чудом остался жив, но получил ранения от ударов копьями и ружейными прикладами. Только к вечеру ему удалось выбраться из полыни и добраться до своих. Те поляки, которые не попали в проруби, отступили в панике к островному замку, оставив на льду убитых товарищей, боевые знамена обеих хоругвей и личную хоругвь брацлавского воеводы.

Первая победа над польным гетманом, не потерпевшим дотоле в этой кампании ни одного поражения, существенно повлияла на состояние морального духа не только казаков, но и горожан. Помимо того, что Калиновскому не удалось внезапное нападение, так в первом же бою он потерял цвет своего войска. К тому же Богун приказал всю имевшуюся артиллерию установить на стенах Муров и оттуда казаки до захода солнца вели огонь по островному замку.

Но к вечеру подошли основные силы поляков и с утра 12 марта открыли сильный артиллерийский огонь по Мурам. В то же время польская пехота перешла Буг и начался штурм города. Богун, мобилизовавший три тысячи мещан, руководил обороной вместе с Семеном Высочаном, знаменитым вождем галицких повстанцев. Поляки лезли на обледенелые валы, но их оттуда сталкивали вниз. Казаки и мещане показывали чудеса героизма, защищаясь не только огнестрельным оружием, но всем, что попадало под руку: косами, дубьем, засапожными ножами и просто камнями. Штурм Винницы продолжался до самой полночи. Сопротивление казаков было настолько по-звериному ожесточенным, что наемная немецкая пехота даже отказалась идти в бой. Тем не менее, в понедельник 13 марта Калиновский снова бросил на штурм Винницы все свои хоругви и опять все повторилось, как и накануне. Хотя и этот натиск поляков был отражен, Богун и Высочан поняли, что следующего штурма они могут и не выдержать. Сказывалось подавляющее превосходство в силах противника, к тому же половина обороняющихся не была профессиональными военными, а наспех мобилизованными мещанами. Посовещавшись с казацкой старшиной, Богун решил вступить в переговоры. С польской стороны в них принимал участие ротмистр Гулевич, потребовавший от казаков выдать Богуна, пушки и знамена. Эти условия естественно были признаны неприемлемыми и в свою очередь казаки предложили выкуп — 4 тысячи волов и 50 бочек меда. Переговоры продолжались вторую половину 13 и весь день 14 марта. Но тут от крестьян из окрестных сел в Винницу стали доходить слухи о том, что запорожский гетман с большим войском уже на подходе.

— Поеду я, пожалуй, на разведку, — поздним вечером вторника сказал Богун Высочану. — Если Хмель действительно уже неподалеку, то и переговоры эти ни к чему.

Семен не стал возражать, но предложил вместо обычной казацкой одежды одеть стальной панцирь.

— Так будет надежнее, — заметил он, — риск то большой. Может, придется вступить в схватку с каким-нибудь разъездом ляхов.

Взяв с собой несколько самых надежных казаков в качестве охраны, полковник скрытно переправился через Буг, стараясь обойти стороной польский лагерь. Казацкие кони сами выбирали дорогу так как, хотя на небе была полная луна, ее периодически закрывали набегавшие облака, погружая все вокруг в непроглядную темень. Богун надеялся, что польский лагерь уже остался в стороне, как вдруг навстречу показался разъезд во главе с хорунжим Рогальским.

— Стой! Кто идет? Пароль? — потребовал хорунжий, тщетно пытаясь разглядеть, кто перед ним.

Богун выехал вперед, назвав пароль, полученный у одного из захваченных в плен поляков, но на беду оказалось, что он уже сменен. В это же время из-за облаков выглянула луна, отразившись на стальном панцире полковника и осветив его лицо, хорошо знакомое многим полякам.

— Да это же сам Богун! — закричал Рогальский. — Бей их! Он с размаха нанес удар шестопером по голове казацкого полковника, но тот инстинктивно уклонился и удар пришелся по панцирю. Сжав острогами бока своего серого в яблоках аргамака, Богун вырвался и окружения. Казаки выстрелили из пистолетов и поворотили своих коней назад. Преследуемые разъездом раздосадованного Рогальского, казацкие кони летели к Бугу, казаки пригнулись в седлам, спасаясь от ружейного огня. Уже почти доскакав до своего берега, конь Богуна провалился в одну из незатянувшихся полыней. Оказавшись в холодной воде, Богун все же сумел освободиться от тянувшего его ко дну панциря, выбрался из проруби сам и помог выбраться на крепкий лед своему коню.

Из-за того, что разведка закончилась неудачей, пришлось переговоры продолжить.

Инструктируя ротмистра Гулевича, польный гетман сказал:

— Ходят упорные слухи, что близко уже сам Хмельницкий. Соглашайтесь на все условия этих хлопов, сто дьяблов им в печень. Пусть только оставят пушки в Мурах, а сами убираются восвояси.

— Но как же так, — удивился ротмистр, — неужели ваша милость позволит им вот так безнаказанно уйти после всех тех жертв, что мы понесли при осаде.

— Ваше дело, пан ротмистр, — хищная улыбка зазмеилась по губам польного гетмана, — заключить соглашение. А об остальном я сам позабочусь.

Ротмистр внимательно взглянул в лицо собеседника и, догадавшись, что у того есть план, как не дать казакам безнаказанно уйти от возмездия, понимающе кивнул головой. Оставляя Винницу, Богуну пришлось бы пройти через Старый и Новый город, расположенный рядом с островным замком, и тут было не сложно устроить хорошо подготовленную засаду.

Когда на переговорах Гулевич внезапно пошел на столь серьезные уступки, Богун сразу заподозрил, что Калиновский готовит ему ловушку, но торопить события не стал, испросив время до вечера подумать. Между тем, в город прибыл еще один из крестьян, обошедший по широкой дуге лагерь поляков. Он клялся и божился, что войска Хмельницкого по слухам уже недалеко и гетман спешит на помощь осажденной Виннице.

Ободренный Богун возобновил переговоры и поставил Гулевичу дополнительное условие — чтобы Калиновский со всеми хоругвями отошел на милю от Винницы, когда казаки будут покидать город. Поляки это условие не приняли, и тогда полковник заявил, что в таком случае они лучше все до одного погибнут в бою, но Винницу не сдадут.

Переговоры были прерваны и боевые действия возобновились. Противники шли на взаимные хитрости, не приносившие, впрочем, особого успеха ни одной из сторон. Однако, если казакам каждый день шел на пользу, то в польском лагере моральный дух солдат заметно снизился. Между Калиновским и Лянцкоронским давно сложились напряженные отношения, достигшие из-за неудачной осады Винницы, своего апогея. Лянцкоронский, старше польного гетмана лет на пятнадцать, превосходил его знатностью рода и в сенате занимал более высокое место. На этой почве между обоими командующими происходили стычки, о чем знали и их подчиненные. Войска же, не расседлывавшие коней почти месяц, непомерно устали и солдаты требовали отдых. Неизвестно, как бы дела шли дальше, но 20 марта из глубокой разведки возвратился сын Калиновского Самуэль, коронный обозный. Из доклада, представленного им отцу, следовало, что его отряд в районе Липовцов был разбит уманским полковником Иосифом Глухом, спешащим с 10 — тысячным войском на помощь Богуну, а от Чигирина к Виннице торопится полтавский полковник Мартын Пушкарь, который тоже уже на подходе.

Созвав 21 марта военный совет, Калиновский сообщил о результатах разведки.

— Панове, — обратился к присутствующим Лянцкоронский, — полагаю, что в создавшейся ситуации у нас не остается другого выхода, как немедленно отступить к Бару.

Остальные офицеры поддержали брацлавского воеводу.

— Другого выхода и я не вижу, — согласился польный гетман. — Мы отступим, но не сразу. Если мы просто свернем лагерь и станем отходить, этот дьявол Богун перейдет в контратаку и будет цеплять нас до подхода Глуха, как борзая медведя. Начинаем последний штурм!

Этот блестящий ход Калиновского спас его изрядно поредевшее войско от полного разгрома. В то время, как пехота штурмовала винницкие валы, обоз снялся с места и сопровождаемый конными хоругвями направился к Бару. К вечеру польская пехота отошла к островному замку и под покровом темноты стала догонять основные силы Калиновского. Первые лучи восходящего светила утром следующего дня озарили опустевший островной замок, в котором не осталось ни одного поляка. Когда весеннее солнце поднялось к зениту, в Новый город ворвались первые казацкие разъезды Иосифа Глуха, но преследовать было уже некого, тем более, что на Буге начался ледоход.

24 марта Калиновский возвратился к Бару, потеряв за время боев на Брацлавщине восемь тысяч солдат и почти всю артиллерию. Но так как здесь не оказалось достаточных запасов продовольствия и фуража, польному гетману пришлось отойти к Каменцу, где и расположиться на отдых. Таким образом, стратегическое наступление поляков на Украйну, начатое 19 февраля завершилось неудачей, а войска Хмельницкого, выйдя на линию разграничения, были готовы к вторжению в пределы Малой Польши.




Глава четвертая. Накануне


Хмельницкий, получив донесение о захвате Калиновским Красного и гибели Нечая, некоторое время не предпринимал особых мер, полагая, что это мог быть лишь малозначительный конфликт в приграничной зоне, после которого польный гетман, оставив в Красном свой гарнизон, возвратится к Бару. Однако уже через несколько дней он понял, что Калиновский намерен утвердиться на Брацлавщине, превратив ее в плацдарм для развития дальнейшего наступления в предстоящей военной кампании. Этого гетман не мог допустить, поэтому поручил генеральному есаулу Демьяну Многогрешному общее командование над полками в приграничной зоне с задачей выбить поляков за линию разграничения. Сам же он, дождавшись подхода подкреплений с Левого берега, в середине марта выступил вслед за генеральным есаулом.

Все же непредвиденное зимнее наступление Калиновского внесло существенные коррективы в планы Хмельницкого. Прежде всего, далеко не все полковники были готовы к весенней военной кампании, так как сборы начались, по меньшей мере, на месяц раньше, чем намечалось. Казаки разошлись на зиму по домам и собрать их было не так просто. Во-вторых, если раньше, едва узнав, о начале подготовки к походу против поляков, население валом валило записываться в казаки, то в этот раз мобилизация проходила медленно и с неохотой. Пополняя по ходу движения казацкие полки, Хмельницкий неторопливо двигался к урочищу Гончариха, как называлась обширная открытая местность в бассейне Случа и Южного Буга между Межибожем и Староконстантиновым. Он не особенно торопился, так как прибытие Ислам Гирея ожидалось не раньше начала июня.

Надо отметить, что с самого начала эта кампания складывалась для запорожского гетмана неудачно. Прежде всего, в этот раз в его распоряжении было значительно меньше войск, чем под Пилявцами и Збаражем. Народные массы утратили прежнее безоговорочное доверие к Хмельницкому за потакание панам, казни мятежников, отказ в записи в реестр. К тому времени уже вся Украйна знала, что за союз с татарами гетман расплачивается свободой тысяч своих соотечественников, отдавая их в неволю крымским мурзам. Некоторые реестровики предпочли бы выступить против турок и татар, чем воевать с Короной. Находились и казаки, которые прямо перешли на службу к полякам. Кроме того, для отражения угрозы с севера, откуда князь Радзивилл мог нанести удар по Киеву, Хмельницкий отправил к Лоеву двадцатитысячное войско во главе с черниговским полковником Мартыном Небабой.

Ошибся гетман и с определением места сбора королевских войск. По его расчетам Яна Казимира следовало ожидать у Збаража, почему казацкое войско и стало сосредотачиваться в урочище Гончариха, в то время, как на самом деле, король назначил местом сбора своих военных формирований Сокаль.

Но даже позднее, получив сведения о том, что король стоит у Сокаля, куда со всей Польши к нему стягиваются войска, Хмельницкий не решился выступить туда без хана, который обещал привести с собой 80 тысяч татар. Хотя позднее польские мемуаристы сообщали, что у казаков было стопятидесятитысячное войско, как и собравшееся под знаменами Яна Казимира, на самом деле оно вряд ли превышало более 70–80 тысяч человек.

Как бы то ни было, но к началу мая основные силы запорожского гетмана сосредоточились в урочище Гончариха, где был оборудован хорошо укрепленный табор. Зная, что Калиновский еще стоит в Каменце, Хмельницкий отправил туда несколько конных полков, но польный гетман, получив приказ короля немедленно двигаться к Сокалю, уже был на марше. Казаки бросились его догонять, однако задержать Калиновского не смогли и тот, совершив десятисуточный марш, 17 мая соединился под Сокалем с королевскими войском.

Если в прошлые годы война с Речью Посполитой носила чисто освободительный характер, то в этот раз военное противостояние поляков и казаков приобрело ярко выраженную религиозную окраску. Константинопольский патриарх прислал Хмельницкому грамоту, в которой одобрял его выступление на защиту православия. Из Греции в Киев для участия в предстоящем походе прибыл коринфский митрополит Иосаф, перепоясавший гетмана мечом, освященным на самом гробе Господнем.

Со своей стороны, папский легат привез Яну Казимиру благословение от папы, мантию и меч, а королеве — золотую розу. Однако денег, которые поляки рассчитывали получить от папы, не поступило. Королю ничего другого не оставалось, как обнародовать, что римский папа благословляет отправляющихся на войну и им отпускаются все грехи. Это вызвало воодушевление в стане поляков, многие из тех панов, кто ранее не особенно торопился войти в состав посполитого рушения, спешили к Сокалю, куда в мае прибыл и сам Ян Казимир. Сообщается, что численность его войска составила около 160 тысяч, но эта цифра, по-видимому, также завышена, как и силы казаков, хотя в любом случае в этот раз у короля было значительно больше войск, чем под Зборовом. Действительно, великая и грозная сила поднималась в этот раз на битву с казацко-татарской ордой, из самых дальних уголков Речи Посполитой спешили к Сокалю паны со своими надворными командами, инстинктивно понимая, что само существование Республики зависит от того, кто одержит победу в предстоящем сражении.

Даже простое перечисление тех магнатов, чьи войска собрались к концу мая в Сокале, дает ясное представление о том, что в этой кампании Хмельницкому противостоял весь цвет польского рыцарства. Вот как об этом писал в своем дневнике один из участников тех событий:

«27 мая король производил общий смотр всего состоящего на жалованье войска как старой, так и новой вербовки. Чтобы избежать беспорядка от смешения конницы и пехоты, а также потому, что трудно осмотреть все войско в один день, его разделили на три части: польскую конницу, конницу и пехоту иностранную и польскую пехоту. По установлении этого деления, в первый день произведен был смотр польской конницы. Но опасаясь, чтобы неприятель не произвел нападения во время смотра, приняли следующие меры: на валах, которыми весьма тщательно и сильно укреплен был лагерь со всех сторон, расположена была вся пехота как польская, так и иностранная; в поле, со стороны врагов, поставлена была иностранная конница, числом 2000, также отряд пана Сапеги, подканцлера литовского, и надворная королевская гусарская хоругвь, в состав которой входило до 400 человек панов и разных урядников. — Обезопасив таким образом лагерь от неприятельского нападения, всю польскую конницу вывели из лагеря чрез мост на другую сторону Буга: она построилась в поле и король долго ее осматривал, объезжая все полки и хоругви. Затем он стал у моста в сопровождении военачальников и множества других лиц, а полки и хоругви, каждая порознь, возвращаясь в лагерь по мосту, дефилировали перед ним. При этом писарь польный коронный, Сигизмунд Пржыемский, записывал каждую хоругвь и получал от ее ротмистра или поручика регистр входивших в ее состав солдат. Все мы пересчитывали при этом количество людей и лошадей в каждой хоругви, по мере того, как она проходила по мосту. Полки и хоругви следовали друг за другом в следующем порядке:

Полк кастеляна краковского (великого гетмана Николая Потоцкого), — 4 хоругви гусарские: самого гетмана, маркграфа Владислава Мышковского, воеводы сандомирского, Марка Собесского, старосты красноставского, и Юрия Любомирского, маршала великого коронного; 17 хоругвей козацких: Владислава Лещинского, подкомория познанского, Адама Киселя, воеводы киевского, Казановского, старосты галицкого, Юрия Оссолинского, старосты любельского, князя Чарторыйского, старосты кременецкого, Марка Собесского, старосты красноставского, Яна Собесского (будущего короля), старосты яворовского, Андрея Потоцкого, Яна Даниловича, старосты ольштинского, стражника войскового Яскульского, Фомы Улинского, Станиславского, хоружного галицкого, Чурила, Стефана Немцевича, Стрыйковского и 2 гетманские надворные, под начальством ротмистров: Чаплинского и Горневского; 3 хоругви аркебузьеров: Груздинского, кастеляна забельского, Колодзинского и Станислава Метельского.

Полк воеводы черниговского (польного гетмана Мартина Калиновского) — 4 хоругвы гусарские: самого Калиновского, Александра Любомирского, конюшия коронного, Самуила Калиновского, обозного коронного и Сигизмунда Денгофа, старосты быдгосского; 13 хоругвей козацких: две гетмана Калиновского, одна Самуила Калиновского, Цетнера, хорунжия подольского, Улинского, две Аксака, Загорского, Криштофа Корицкого, Горского, Бенедикта Уйейского, Самуила Линевского и Пясечинского.

Полк Симона Щавинского, воеводы брестского, одна его-же хоругвь гусарская и 9 хоругвей козацких: 2 самого Щавинского, Закржевского, Петроконского, Черниевского, Могильницкого, Рокитницкого, Сливинского и Феодора Белзецкого.

Полк князя Еремии Вишневецкого, воеводы русского: 3 хоругви гусарские: князя Еремии, князя Димитрия Вишневецкого и Яна Барановского, стольника брацлавского: 6 хоругвей козацких: князя Еремии, 2 князя Димитрия, князя Константина Вишневецкого, Косаковского, подсудка брацлавского и Яна Сокола.

Полк Станислава Потоцкого, воеводы подольского: 2 хоругви гусарские: самого воеводы и Одржывольского, кастеляна черниговского; 11 хоругвей козацких: 3 воеводы подольского, Потоцкого, старосты галицкого, Крыштофа Тышкевича, старосты житомирского, Павла Потоцкого, Карла Потоцкого, Андрея Речицкого, Жабецкого, Вельогорского и Хлебовского.

Полк Станислава Лянцкоронского, воеводы брацлавского: 2 хоругви гусарские: Лянцкоронского и Тобии Минора; 7 хоругвей козацких: Лянцкоронского, Северина Пясечинского, подкомория новогродского, Владислава Немцевича, старосты овруцкого, Сигизмунда Лянцкоронского, Яна Минора, Семенского и Бутлера; одна хоругвь рейтарская Тобии Минора.

Полк князя Корецкого: одна хоругвь гусарская кн. Корецкого, 2 хоругви аркебузьеров Пигловского: 8 хоругвей козацких: Казимира Мазовецкого, старосты теребовелского, Казимира Пясечинского, старосты новогродского. Ермолая Гордона, Стефана Дембинского, Александра Бржуханского, Андрея Гноинского и Яна Бельского.

Полк Павла Сапеги, воеводы витебского: гусарская хоругвь самого воеводы и 4 козацких: Яна Сапеги, Крыштофа Сапеги, Фомы Сапеги, обозного литовского, и Сапеги, старосты криницкого.

Полк Александра Конецпольского, хорунжия коронного: его-же гусарская хоругвь и 11 хоругвей козацких: Николая Зацвилиховского, Северина Калинского, Проскуры, Стрыжовского, Стрыбеля, Чоповского, Фомы Стржалковского, Чаплицкого, Грушецкого, Войвы и Дзедушицкого.

28 мая вошла в лагерь сотня хороших рейтар подскарбия великого коронного, Богуслава Лещинского…»

Читая эти строки, надо иметь в виду, что речь идет лишь об одной польской коннице, не считая пехоты, а также наемников, которых, как выше отмечалось, только к началу года было не менее 50 тысяч. Можно смело утверждать, что ни в одной из войн с казаками, как в прошлом, так и в будущем, не выставляла Речь Посполитая[28 - Речь Посполитая — Республика, образовавшаяся в 1569 году в результате слияния Короны (Польши) и Великого княжества Литовского в единое государство.] такого огромного и могучего войска.

В то время, как королевское войско пополнялось за счет прибывавших надворных команд панов со всей Польши, в казацком таборе в условиях весенней распутицы стали распространяться болезни и войско постепенно таяло, как лед под лучами вешнего солнца. Больных и умерших пришлось вывозить на двустах шестидесяти возах.

Король, простояв под Сокалем несколько недель, решил занять более выгодную позицию и переместился южнее за реку Стырь на обширное поле у местечка Берестечко. Хмельницкий, зная об этом, продолжал оставаться в Гончарихе, не решаясь без хана двигаться дальше, хотя, как опытный военачальник, понимал, что любая неоправданная задержка перед боем отрицательно сказывается на состоянии морального духа войск. Воспользовавшись нерешительностью казацкого гетмана, поляки получили возможность хорошо укрепить свой лагерь, имея в своем тылу за рекой Берестечко.

Наконец подошел хан с татарами. Вел с собой он не только своих подданных, но также силистрийских, урумельских, добружских татар, а также пять тысяч турок. В его войске были волохи и горцы — полчища, созванные от моря Каспийского Однако доверять этим союзникам было трудно, так как еще в Крыму они открыто заявляли, что, если польско-литовское войско окажется сильнее их и казаков, то воевать они не станут, а захватив на Украине полон, вернутся домой. Сам Ислам Гирей в этот раз шел на помощь Хмельницкому без энтузиазма, только по приказу султана. Он был недоволен тем, что Хмельницкий не выступил с ним на Москву, с которой, к его неудовольствию, дружил. Запорожский гетман о настроениях, царивших среди татар, знал, но другого выхода, как довериться Ислам Гирею, у него не было. Соединившись вместе, казаки и татары 18 июня появились в виду польского лагеря под Берестечком.




Глава пятая. Берестечко: измена хана


Конечно, было бы ошибкой представлять, будто Хмельницкий весь май и июнь простоял в Гончарихе со всем войском без движения, не выходя за пределы табора. На самом деле казацкие отряды постоянно передвигались по всему краю, в первую очередь, с целью заготовки фуража и провианта, но также и для того, чтобы инициировать восстания крестьян в тылу и на флангах королевской армии. У казаков была хорошо организована разведка, поэтому Хмельницкий знал о всех передвижениях Яна Казимира. Для него не составляло тайны, что основной проблемой польской армии являлся обоз, состоявший из нескольких сотен тысяч возов, который создавал огромные проблемы в походе и, особенно, при переправе войск через реки и речушки. Королевская армия, сведенная в десять дивизий, очень медленно двигалась к Берестечку тремя различными дорогами, а когда, наконец, переправилась через Стырь, то солдаты настолько устали, что даже, вопреки всем правилам, улеглись отдыхать прямо на землю, не оборудовав лагерь.

Почему же Хмельницкий, столько раз громивший поляков именно по частям и на переправах, в этот раз оставался бесстрастным созерцателем того, как беспорядочно передвигавшееся королевское войско благополучно переправилось через Стырь и без всяких помех оборудовало укрепленный лагерь? Обычно эту странную медлительность гетмана принято объяснять стремлением подождать хана, который явно запаздывал, но, по всей видимости, дело былоне только в этом. Создается впечатление, что он не столько боялся поляков, сколько опасался собственных воинов, как казацкой черни, так и присоединившихся к ним крестьян. После смерти Кривоноса, гибели Кречовского и Нечая рядом с ним не осталось ни одного полковника, который бы пользовался непререкаемым авторитетом в казацко-крестьянском войске. Дженджелей отличался непомерной жестокостью, Мартын Небаба, признанный крестьянский вождь, был отправлен гетманом против Януша Радзивилла, Мартына Пушкаря, преданного сторонника Хмельницкого, еще мало кто знал на Правобережье, Антон Жданович оставался в Киеве. Воронченко, Носач, Шумейко, Глух, Громыко не отличались особыми качествами военачальников. Иван Богун — герой обороны Винницы в силу молодости тоже был еще мало кому известен. Гетман, памятуя уроки предыдущих казацких восстаний, хорошо помнил судьбы Наливайко, Трясило, Сулимы и других казацких вождей, поэтому понимал, что в случае поражения казацкая чернь и холопы без колебаний выдадут его полякам, от которых ему ничего хорошего ждать не приходилось. Поэтому он и не предпринимал никаких попыток атаковать короля до прихода хана, видя в Ислам Гирее единственную защиту от своих же людей в случае военной неудачи.

Когда, наконец, казацко-татарское войско подступило к Берестечку, произошли первые столкновения польских и казацких разъездов. Узнав об этом, король приказал выстроить войска в предполье перед лагерем и быть готовыми к бою.

Место для лагеря, растянувшегося на добрые полмили, было выбрано удачно. С тыла его прикрывала Стырь, а с левого фланга — ее приток болотистая речка Пляшевая, вокруг которой в нескольких милях от лагеря начиналось сплошное болото. Правый фланг польского построения был защищен еще одним мелководным притоком Стыри речушкой Сытенькой, а по фронту, сколько было видно глазу, раскинулся огромный луг с небольшими возвышенностями. С юга эта местность ограничивалась еще одним притоком Стыри — рекой Иквой. На противоположном конце этого обширного поля милях в трех-четырех от поляков сосредотачивались первые казацкие и татарские отряды. Небольшие их разъезды рассыпались по всей округе, поджигая близлежащие хутора и строения, и даже захватили несколько сотен польских лошадей, выпасавшихся на пастбище вместе с челядью. Некоторые, наиболее отважные казаки и татары подъезжали к польским позициям, вызывая охотников на бой, но поляки по приказу короля не двигались с места. Так продолжалось до самого вечера, солдаты устали стоять в строю без движения и, наконец, Конецпольский предложил коронному гетману атаковать противника.

— Я не возражаю, — хмуро улыбнулся тот, — пусть пан коронный хорунжий сам начинает атаку.

Александр Конецпольский не был наделен полководческим талантом, но зато отвагой и храбростью обладал с избытком. Получив разрешение, он со своими хоругвями отделился от войска и направился к противнику, однако коронный гетман остановил его и отдал распоряжение коронному маршалу Юрию Любомирскому присоединиться к полку коронного хорунжего. Спустя минут двадцать оба полка врезались в передовые части татар и закипела кровавая битва. Сражение проходило на таком удалении от польского лагеря, что сражавшиеся даже не были видны, но Потоцкий все же направил им на подмогу шесть казацких хоругвей князя Иеремии Вишневецкого и роту гусар собственного поручика Стефана Чарнецкого, как и он сам недавно освободившегося из татарского плена. В конечном итоге, татары обратились в бегство, а гордые одержанной первой, пусть и небольшой, победой поляки, не стали преследовать их ввиду наступления ночи и возвратились в лагерь.

В составе этого передового 12-тысячного татарского корпуса находились Ислам Гирей и Хмельницкий, наблюдавшие за ходом сражения.

— А ляхи не выглядят такими слабыми, как ты утверждал, — с сомнением в голосе произнес Ислам Гирей, — и сражаются храбро.

— Да это лишь первое впечатление, — вымучено улыбнулся гетман, — обещаю, что завтра мы разобьем их в пух и прах, а их предводителей твои воины поведут на цепях в Крым.

Хан внимательно посмотрел в лицо гетману, но ничего не ответил.

В течение всей ночи татарские отряды постепенно заполнили противоположный от польского лагеря конец поля, а казацкие полки, подошедшие со стороны Пляшевой, стали наводить мосты через речку и гати через болото…

Опасаясь внезапного штурма лагеря, Потоцкий утром следующего дня вывел часть войск за валы, выстроив их в предполье, но противник не переходил к активным действиям, ограничиваясь джигитовкой и вызовами на герц. Польские командиры, помня о том, что осмотрительность полководцев укрепляет мужество солдат, внимательно следили за действиями татар, не позволяя вовлечь себя в заготовленные заранее засады. Однако, когда татары, утратив осторожность, кинулись на правый фланг поляков, полки воевод: брацлавского Станислава Лянцкоронского и подольского Станислава Потоцкого отразили их натиск и сами контратаковали основные силы татар, заставив их отступить.

К полудню хан бросил в бой всю орду. Татары заполнили все поле, готовые к битве, а казаки в это время по наведенным через Пляшевую и болото мостам и гатям переправляли свои возы, артиллерию и основную часть войск, выбрав место для обустройства табора напротив польского лагеря. Справа казацкий табор прикрывала Пляшевая, в тылу находилось обширное болото, тянущееся ло истоков Иквы, а левый фланг был защищен татарским кошем.

Между тем, по всему полю завязалось ожесточенное сражение. Коронный гетман бросил в бой свой собственный полк, полки Юрия Любомирского и подскарбия литовского, которые в первом наступательном порыве оттеснили татар в центр поля далеко от своих войск. Хан, заметив, что поляки не получают подкреплений, усилил натиск. Спустя несколько минут все смешалось в водовороте битвы, татарские бунчуки развевались рядом с польскими знаменами, сразу было даже трудно разобрать, где свой, а где враг. Поляки, более искушенные в фехтовании, оказались в лучшем положении, но все равно несли большие потери. Сраженный кривой татарской саблей, свалился под копыта своего коня каштелян галицкий Казановский, погиб в схватке с татарским мурзой староста люблинский Юрий Оссолинский, пал на поле боя вместе со всей своей хоругвью ротмистр Иордан. В ходе двухчасового боя чудом уцелел староста яворский Ян Собесский, потерял всю свою охрану коронный маршал Любомирский. Многие поляки получили тяжелые ранения, было даже утрачено знамя коронного гетмана.

На другом фланге мужественно отбивался от наседавших татар воевода брацлавский Станислав Лянцкоронский, в жестокой схватке погиб его брат Сигизмунд Лянцкоронский, сложил голову полковник Ян-Адам Стадницкий и многие другие.

Нет сомнения, что, если бы казацкая пехота поддержала татар, то сражение под Берестечком закончилось бы в тот же день, но казаки были заняты переправой через Пляшевую, а также оборудованием табора, и существенной поддержки татарам оказать не смогли.

Исход этого непродолжительного боя решил Станислав Потоцкий, отбросивший быстрым и стремительным движением своего полка противника к центру поля, а затем, заставив его отступить по всему фронту.

Татары, сражавшиеся в этот день храбро и мужественно, потеряли по меньшей мере 1000 своих воинов, в том числе, много знатных мурз, среди них и верного друга Хмельницкого перекопского властителя Тугай-бея.

Около четырех часов дня татары возвратились в свое расположение, а поляки, потерявшие около 700 человек, отправились в лагерь. Военные действия прекратилось и обе стороны стали заниматься уборкой мертвых тел с поля сражения.

В польском лагере царило уныние. Тяжелые потери, понесенные от одной лишь татарской конницы, в то время, когда казацкая пехота и артиллерия даже еще не вступали в бой, посеяли уныние среди солдат. Король даже настаивал на том, чтобы ночью всеми силами ударить на казацкий табор, пока он не сформирован, но, в конечном итоге, военный совет убедил его не делать этого.

Крымский хан был разъярен и обвинял Хмельницкого в том, что тот обманул его, преуменьшив силу польско-литовского войска.

— Это по твоей вине, гетман, — говорил он в гневе, — погибло столько правоверных. Кто меня убеждал, что ляхи не смогут долго выдерживать натиск моих воинов? А ведь в сражение еще не участвовали ни Ярема, ни Потоцкий, ни Калиновский. Мы сражались сегодня с третьеразрядными военачальниками, а сколько потерь понесли! Что же будет завтра, когда в бой вступит Ярема?

— Повелителю правоверных известно, что Фортуна изменчива, — уклончиво отвечал Богдан. — Но ведь и ляхи сегодня потеряли много своих воинов. Они не могут похвастаться, что одержали победу, завтра битву начну я сам и брошу к твоим ногам скованного цепью Ярему.

Хан понемногу успокоился, но твердо заявил, что ожидает от гетмана победы, в противном случае татары не будут класть свои головы за казаков.

На следующий день в пятницу, густой туман окутал все поле. В 9-м часу утра он стал постепенно рассеиваться и король приказал войску выступать в поле, где оно в правильном строю расположилось на месте, удобном для битвы. Казаки в течении всей ночи были заняты переправой войска и табора через болото. С утра они показались на возвышенностях в огромном количестве и после того, как туман рассеялся, им открылся вид на польское войско, выстроившееся в боевом порядке. По воспоминаниям очевидцев, оно расположено было следующим образом: в середине стояла пехота, рейтары, артиллерия и гусарский королевский полк; на правом фланге: впереди каштелян краковский (гетман великий Николай Потоцкий) со своим полком, и маршал коронный (Юрий Любомирский); за ними в резерве полки: воеводы брацлавского (Станислава Лянцкоронского), хорунжия коронного (Александра Конецпольского) и подканцлера литовского (Льва Сапеги), а также поголовное дворянское ополчение — воеводств Великой Польши и Мазовии. На левом фланге сосредоточились полки: воеводы подольского (Станислава Потоцкого), воеводы черниговского (польного гетмана Мартина Калиновского), который и начальствовал этим флангом, воеводы брестского (Симона Щавинского), воеводы русского (князя Иеремии Вишневецкого), каштеляна черниговского (Яна Оджывольского) и старосты калусского (Замойского); в резерве за ними стояло дворянское ополчение воеводств: краковского, сандомирского, ленчицкого, серадзкого и других. Лагерь защищали наемная пехота и челядь.

Казацкое войско выстроилось, растянувшись на целую милю впереди своего табора, который казаки не успели до конца оборудовать, а левый фланг Хмельницкого прикрывала татарская конница.

Никто из противников не рисковал первым начать сражение. Казаки, передвинув табор на одну из возвышенностей, открыли оттуда артиллерийский огонь по позициям поляков, те в свою очередь, обстреливали из орудий темнеющие на расстоянии полумили от них казацкие ряды. Так продолжалось до трех часов пополудни.

Нерешительность и короля, и запорожского гетмана была вызвана не страхом, а трезвым расчетом. Оба полководца знали силу друг друга и отдавали должное противнику, памятуя о том, что войну редко ведут по заранее разработанному плану, чаще война сама выбирает пути и средства. Сейчас же при фактическом равенстве сил, невозможно было заранее предсказать исход битвы. Хан с татарами стоял в глубине поля, прикрывая левый фланг Хмельницкого, и, тем более, не имел желания первым открывать сражение.

Убедившись, что казаки не хотят начинать битву, король созвал на совет командиров, чьи хоругви находились поблизости, и стал выяснять их мнение по поводу того, что предпринять — начинать сражение или перенести его на следующий день ввиду скорого приближения сумерек. Победила точка зрения Иеремии Вишневецкого о том, чтобы атаковать противника немедленно. Король согласился и дал приказ к началу битвы. Хоругви Иеремии Вишневецкого и восемнадцать хоругвей кварцяного войска под звуки труб и грохот барабанов начали атаку. Едва заслышав сигнал к началу битвы с польской стороны, в наступление ринулась казацкая конница и пехота, оставив далеко позади левый фланг, где находились татары. Первыми атаковали поляков конные полки Богуна. Дорошенко и Серко, врубившись в передовые хоругви князя Иеремии, сзади их подпирала пехота Глуха, Воронченко, Пушкаря и других полковников. В поддержку князя Вишневецкого король послал ополчение краковского, сандомирского и других воеводств. В первые же минуты боя противники смешались друг с другом и поле боя стало затягивать пушечным и ружейным дымом. Стрельба велась с обеих сторон и порой даже непонятно было, по кому ведет огонь артиллерия.

Богун летел впереди на сером в яблоках коне, за полковником неслись в карьер тысячи всадников его полка. С ужасным грохотом столкнулась казацкая лава с крылатыми гусарами Вишневецкого и завязалась страшная битва, из которой выйти живыми было суждено очень немногим. В упоении боем Богун раздавал удары направо и налево, его шапка с малиновым верхом мелькала в самой гуще сражавшихся. Казаки не отставали от своего полковника, сабли в их руках сверкали серебряными молниями, разя то одного, то другого противника.

Полки Дорошенко и Серко сражались с польской конницей по обе стороны от Богуна и оба полковника в вихре боя, то сближались с ним, то разлетались далеко друг от друга. Серко, голый по пояс с двумя саблями в руках наводил ужас на противника, от его страшных ударов не один поляк свалился с коня, окрасив рубиновым цветом изумрудную зелень луга. Верныдуб, как обычно поотстав на полконского корпуса, прикрывал Дорошенко справа, зорко следя за тем, чтобы враг не подобрался к молодому полковнику с тыла.

Но так продолжалось недолго. Железные хоругви Иеремии Вишневецкого при поддержке кварцяного войска и ополчения стремительным броском рассекли казацкую конницу и, смяв пехоту Глуха, Носача и Пушкаря ударили прямо по табору, который казаки передвинули на одну из возвышенностей, но не успели сковать возы одного из его углов цепями. Сражение закипело прямо внутри табора, где казацкие канониры били в упор по прорвавшейся внутрь коннице, а пехота вступила смертельную схватку с «крылатыми» гусарами. Поляки стали нести чувствительные потери и вынуждены были отступить. Ислам-Гирей, рядом с которым находился Хмельницкий, оставивший командовать в таборе Дженлжелея, приказал своим татарам придти на помощь казакам и те тоже ринулись в битву, мощным ударом отбросив хоругви Вишневецкого к позициям, с которых они начали атаку, дав возможность казакам восстановить табор.

Казалось, еще немного и ряды поляков будут окончательно смяты, но в это время в бой вступила королевская гвардия и литовская кавалерия князя Богуслава Радзивилла. В первых рядах этого корпуса выдвинулась артиллерия генерала Пржыемского, открывшая губительный огонь по татарской коннице. Картечь, бившая в упор, производила опустошение в рядах татар, которые, не выдержав огня артиллерии, откатилась назад, а затем и вовсе обратилась в бегство. Возникшая внезапно паника перекинулась и на тех татар, которые не участвовали в сражении. Первыми дрогнули хан и окружавшие его мурзы, ударившись в беспорядочное бегство, за ними устремились и все татары за исключением нескольких тысяч всадников, прикрывавших это паническое бегство. Ворвавшись на территорию коша, поляки застали там брошенные кибитки с татарскими женами и детьми, быков, оставленное имущество.

Казаки, видя, что остались без союзников, обратившихся в позорное бегство, укрылись в таборе, оставив поле сражение в распоряжение противника. Но напрасно казацкие полковники искали своего гетмана — его в таборе не было.




Часть четвертая. Утраченные победы





Глава первая. Берестечко: разгром


Позорное бегство хана со всей ордой в мгновение ока изменило расстановку сил на поле брани. Окруженные со всех сторон польскими хоругвями казацкие полки вынуждены были отступать с большими потерями, а порой и просто бежать с поля боя, чтобы укрыться в таборе за рядами возов. Поляки преследовали и рубили их яростно, без жалости и снисхождения, даже коринфский митрополит Иосааф, благословлявший казаков на битву, не успел добежать до табора, путаясь в полах своей рясы, и, невзирая на его чин священнослужителя, был зарублен кем-то из гусар.

Все же конные полки Богуна, Дорошенко и Серко сумели сдержать хоть ненадолго рвущихся к табору поляков, дав возможность большей части пехоты укрыться за спасительными возами. Едва сумев с трудом замкнуть табор, казаки стали передвигать его ближе в Пляшевой, чтобы не оказаться в полном окружении и, в конечном итоге, уперлись одной из сторон в речку, которая таким образом прикрыла их правый фланг. С тыла вплотную к казацким возам примыкало огромное болото.

С наступлением темноты поляки возвратились на свои позиции, забрав с поля сражения своих погибших и раненых товарищей. До поздней ночи они славили Господа за одержанную победу, воздавали должное героям сегодняшней битвы Иеремии Вишневецкому, Николаю Потоцкому и другим военачальникам, отличившимся в ходе сражения. Окончательный разгром оставшихся в лагере казаков представлялся делом нескольких дней. Орда ушла далеко и хан, по всей видимости, возвращаться назад был не намерен.

В казацком таборе настроение было совсем иным. Под покровом ночи казаки вынесли с поля своих павших товарищей, чтобы с наступлением дня предать их земле по христианскому обряду. Затем Филон Дженджелей, собрав на совет полковников, стал выяснять, что кому известно о гетмане. Тут выяснилось, что отсутствует и генеральный писарь Выговский. Иван Серко что-то хотел сказать по этому поводу, но, подумав, счел за лучшее промолчать.

— Судя по всему, гетмана и Выговского увлек за собой хан во время бегства, — высказал предположение Дженджелей. — Но все это выясним потом, сейчас важнее решить, что нам делать дальше.

— Надо вступить с ляхами в переговоры, — пригладил вислые усы Иосиф Глух. — Может, удастся добиться почетной капитуляции.

— Вступить в переговоры, конечно, не помешает, — высказал свое мнение Богун, — но, когда это ляхи выполняли достигнутые договоренности? Надо думать о том, как вырваться из этой западни, в которой мы оказались.

— Можно навести гати через болото, — с сомнением в голосе произнес Воронченко, — но как по ним вывести все войско и армату? Ляхи тоже не дураки и просто наблюдать за тем, как мы уходим, не станут.

Так и не придя к общему мнению, полковники решили прежде всего возвести валы вокруг табора, а затем действовать в зависимости от обстоятельств. Что касается отсутствия Хмельницкого, то было решено объявить войску, что гетман с Выговским последовали за татарами, чтобы уговорить хана возвратиться назад.

Всю ночь осажденные напряженно трудились, не сомкнув глаз, но зато утром перед изумленными поляками возникла настоящая крепость с земляными валами, частоколом, широким рвом и оборудованными на валах позициями для пушек.

21 июня (1 июля по н.с.) обе армии в основном отдыхали, серьезных столкновений между ними не произошло. Поляки обстреливали казацкий табор из пушек, казаки отвечали им огнем своей артиллерии. К обеду король отправил в Броды за крепостными орудиями, установленные там еще Станиславом Конецпольским, а осажденные, пользуясь передышкой, наращивали и укрепляли валы, а также углубляли ров. День прошел во взаимной перестрелке, не наносившей серьезного урона ни одной, ни другой стороне. Однако с наступлением ночи поляки подвели шанцы под самый казацкий табор, перетащив туда часть орудий. С утра вновь завязалась артиллерийская дуэль, но теперь пушечные ядра из шанцев перелетали через валы и причиняли разрушения внутри табора.

Богун, поднявшись на валы, заметил, что в шанцах кроме канониров, солдат почти нет. Посоветовавшись с Дженджелеем, он возглавил несколько сотен казаков и под огнем противника ворвался в шанцы. Казаки перебили канониров и обслугу, а пушки заклепали.

На следующий день поляки установили орудия на одной из возвышенностей, где раньше стоял татарский кош, но две тысячи казаков во главе с Богуном согнали их оттуда и вывели на холмы пастись своих коней. Однако Конецпольский внезапным ударом конных хоругвей отбросил казаков к их табору, захватив пятьсот казацких лошадей. В течение дня поляки стали сжимать кольцо окружения, возведя мосты через Пляшевую выше и через болото ниже казацкого табора. Но и в распоряжении казаков осталось несколько мостов, через которые они переправлялись через речку и болото еще до начала сражения, поэтому они имели возможность пополнять запасы продовольствия и фуража в ближних селах на правом берегу Пляшевой.

В ночь на 25 июня Дженджелей, посовещавшись с полковниками и старшиной, принял решение предпринять всеми имеющимися силами атаку польского лагеря. Такое предприятие вполне могло закончиться успехом потому, что потери казацкого войска не были столь уж значительными и казаки сохранили всю свою артиллерию. Однако, в их планы внесла коррективы природа. Внезапно началась сильная гроза, продолжавшаяся почти всю ночь, и атаку пришлось отменить.

На следующий день было решено вступить в переговоры. Король согласился принять казацких представителей: полковника Матвея Гладкого, наказного чигиринского полковника Крысу и войскового писаря, дав им аудиенцию на одной из возвышенностей, оставленных татарами. Условия капитуляции были достаточно суровыми. Казаки должны были выдать Хмельницкого, а до его розыска передать польской стороне в качестве заложников 17 представителей старшины. Король соглашался установить казацкий реестр в количестве 12 тысяч на условиях, определенных еще коронным гетманом Конецпольским в 1628 году. Польской стороне должны быть выданы все орудия, знамена и войсковые клейноды, в том числе гетманская булава, а также огнестрельное оружие.

27 июня посланники казаков, за исключением Крысы, возвратились в табор с королевским письмом. Условия, предложенные польской стороной, обсуждались на черной раде. Против выдачи Хмельницкого возражений не было, но в остальной части казаки их отвергли, заявив, что согласны заключить мир лишь на основе статей Зборовского трактата. Заподозрив, что Дженджелей склоняется к капитуляции на условиях предложенных королем, заодно решили отстранить его от власти и старшим войска выбрали Матвея Гладкого.

Между тем ситуация стала все больше складываться не в пользу казаков. На военном совете король предложил Иеремии Вишневецкому перейти на правый берег Пляшевой и блокировать мосты, по которым казаки переправлялись на ту сторону. Князь согласился, однако потребовал для себя пятнадцатитысячное войско. Оба гетмана стали возражать против этого требования, опасаясь, что останутся без самых отборных хоругвей.

— Воспользовавшись разделением наших сил, — поддержал их Конецпольский, — хлопы могут сделать вылазку и нанести нам серьезное поражение.

— С меньшими силами переходить на ту сторону бесполезно, — резко возразил искушенный в военном деле князь, — их там за валами не меньше пятидесяти-шестидесяти тысяч. Меньшими силами их просто не удержать.

Тогда король поручил Станиславу Лянцкоронскому скрытно переправиться с двумя тысячами солдат на правый берег Пляшевой и перекрыть возможные пути отступления казаков за речку. Брацлавский воевода, разделявший мнение воеводы русского о том, что для такого дела нужно гораздо большее число солдат, все же спорить с королем не стал и в ту же ночь форсировал реку.

Узнав об этом, в казацком лагере поднялось волнение. Появление поляков на правом берегу Пляшевой грозило полной блокадой табора. 29 июня была предпринята новая попытка вступить в переговоры с поляками, но Николай Потоцкий просто разорвал на глазах короля письмо с казацкими условиями мира, не став даже их оглашать. К этому времени из Бродов подтянулась крепостная артиллерия и поляки стали готовиться к штурму казацких укреплений. Гладкий — миргородский полковник, не пользовался большой популярностью у казацкой черни и, поскольку за три дня гетманства никаких мер, чтобы переломить создавшуюся ситуацию не принял, собравшаяся черная рада сместила вслед за Дженджелеем и его. Гетманом провозгласили Ивана Богуна, который за последние десять дней приобрел у казаков огромную популярность.

Приняв с благодарностью булаву-знак гетманского достоинства, молодой полковник все же твердо заявил, что согласен быть только наказным гетманом до того времени, пока не выяснится судьба отсутствующего Хмельницкого. На состоявшейся затем малой раде с полковниками и частью старшины, новый наказной гетман изложил свой план действий.

— Завтра, с наступлением ночи начнем в строгой секретности наводить новые гати через болото и укреплять и расширять те, которые уже есть, — твердо сказал он. — Для этого используем все подручные материалы от свиток до возов. Но в этой работе участвуют только реестровики, сирома не должна знать ничего до того, как все войско с арматой переправим на тот берег.

— А как быть с Лянцкоронским? — поинтересовался кто-то.

— У него там пока небольшое войско. Когда гати будут готовы, я с запорожцами перейду Пляшевую по мосту и постараюсь нейтрализовать его. Если надо будет, вступим в бой и дадим возможность нашим переправиться на тот берег. После того, как войско и армата перейдут на ту сторону, начнем переправлять и всех остальных.

План, предложенный наказным гетманом, пришелся всем по нраву. Обеспокоенность вызывало лишь то, как начавшуюся переправу сохранить в тайне от примкнувших к войску посполитых, многие из которых привели с собой и семьи. Сейчас их в таборе находилось едва ли не больше, чем казаков.

Днем 30 июня поляки продолжили обстрел казацкого табора, к счастью пока еще не из крепостных орудий. Казаки на стрельбу отвечали вяло, начав уже перемещать часть пушек ближе к берегу. Когда землю окутал ночной мрак, реестровые казаки стали наводить мосты гати. В ход шло все, что попадалось под руку, вплоть до кунтушей, серьмяг и нательных рубах. Наконец, когда почти все было готово, Богун, взяв себе в помощники Серко, Дорошенко и Пушкаря, перешел с двумя тысячами конных запорожцев через мосты на правый берег Пляшевой. Казаки на поводах вели с собой коней, копыта которых обернули своими рубахами, чтобы не было слышно конского топота. По наведенным гатям стала переходить болото и остальная часть войска. Когда несколько тысяч казаков появилось на том берегу Пляшевой и их количество с каждой минутой увеличивалось, Лянцкоронский еще раз наглядно убедился, что князь воевода русский был совершенно прав, требуя в свое распоряжение пятнадцатитысячное войско. Брацлавский воевода был отважный воитель, но не самоубийца, поэтому не сделал даже попытки задержать казаков. В свою очередь и Богун не стал атаковать его позиции, выстраивая переходящие полки на том берегу в походный порядок.

В течение короткой июльской ночи под покровом темноты большая часть реестровых казаков сумела переправиться на правый берег Пляшевой, осталось перетащить сюда же артиллерию. После этого оставшиеся в таборе реестровики должны были организовать переход по гатям и всех остальных, кто примкнул к казакам в качестве не только солдат, но и лагерной обслуги. Однако, когда часть пушек оказалась на том берегу, а остальная артиллерия только начала переправу, кто-то из оставшихся в лагере и не посвященных в замысел наказного гетмана, поднял крик, что старшина и реестровики, бросив остальных на произвол судьбы, уходят из табора. Поднялась неизбежная в таких случаях паника. Люди устремились к гатям и мостам, под напором толпы эти хрупкие сооружения не выдержали. Многие из тех, кто переправлялся по ним, оказались в воде и болоте, артиллерия, которую не успели переправить, погрузилась в воду и пошли ко дну. Богун, наблюдая эту картину с противоположного берега, в ярости кусал ус, но помочь гибнущим в болоте людям ничем не мог.

Поляки слышали шум, крики, женские вопли, поднявшиеся на рассвете в казацком таборе, и долгое время не могли понять, что там происходит. Наконец, решительный коронный хорунжий со своими хоругвями подступил к табору и, не встречая сопротивления, ворвался в него. Поняв, что казаки вырвались из уготованной им западни, а в таборе остались в основном безоружные крестьяне, поляки пришли в ярость и началась резня. Вскоре к Конецпольскому присоединились и остальные военачальники, на берег Пляшевой подъехал и сам Ян Казимир.

Часть реестровых казаков, в основном из состава канониров во главе с генеральным обозным Чарнотой, выбравшись из болота, укрепились на небольшом островке, откуда открыли по полякам ружейный огонь. Их было около трехсот человек, но неравный бой продолжался несколько часов. Наконец, когда в живых остался один израненный Чарнота, в изорванной рубахе, с окровавленной саблей в руках, Ян Казимир, пораженный его отвагой, подъехал к краю болота и сказал, что, если он перестанет сопротивляться, то король своим словом обещает ему свободу и полную неприкосновенность. На это старый казак, когда-то бывший запорожским гетманом, предводителем тех запорожцев, что шли на штурм Перекопа, гордо ответил, что ему свобода, дарованная ляхами, не нужна и бросился на копье одного из окруживших его солдат.

Наблюдавшие эту картину с противоположного берега казаки, отдавая честь своим погибшим товарищам, обнажили головы, а затем в скорбном молчании полк за полком двинулись в направлении Староконстантинова.

Когда поле берестецкого сражения осталось далеко позади, Богун, собрав полковников и старшину, заявил, что слагает с себя гетманские полномочия.

— Сейчас, — предложил он, — всем лучше разделиться на небольшие группы под командой куренных атаманов и разойтись в общем направлении к Любару. Так проще будет находить и продовольствие и фураж. Что касается полковников и старшины, то нам надо прежде всего выяснить, где сейчас Хмель. Он нужен войску, как воздух. Кроме него, никто организовать отпор ляхам, если они пойдут на Киев, не сможет. Отыщется гетман, войско собрать будет не трудно.

Возражений никто не высказал, все понимали, что винницкий полковник прав. Хотя большинство из них были уверены, что Хмельницкий бросил их под Берестечком на произвол судьбы и присоединился к хану, опасаясь за свою жизнь, винить его в этом никто не осмелился. Ведь, в конечном итоге, единственное условие короля о капитуляции, на которое осажденные согласились, это как раз и была выдача ляхам запорожского гетмана.

Сейчас, когда завоевания казаков за три года кровопролитных сражений, оказались утраченными, все распри и взаимные претензии должны были быть отброшены в сторону. Ничто так не объединяет, как общий страх, а опасаться было чего — под угрозой оказалось само существования Запорожского Войска.

Какое-то время, Дорошенко, Серко, Верныдуб и еще с десяток сопровождавших их казаков ехали вместе, сделав остановку на ночлег в каком-то неглубоком байраке. С рассветом они продолжили путь, но вдруг, когда солнце поднялось к зениту, Серко, всю дорогу хранивший молчание, остановил Люцифера и сказал Дорошенко:

— Что ж Петро, настало время нам с тобой прощаться.

Дорошенко также натянул поводья, остановив своего коня, и с удивлением посмотрел на побратима.

Тот, без слов поняв его взгляд, продолжал:

— Твой путь отсюда лежит на Чигирин, а мой на Сечь.

— Как же так, — не понял молодой полковник, — ты отказываешься от продолжения борьбы с ляхами? Ведь гетман непременно отыщется и продолжит войну. Пусть мы проиграли под Берестечком, но есть у нас еще самопалы за плечами и сабля на боку.

— Ты, Петро, прав, — с необычной мягкостью ответил Серко. — Конечно, проиграть одно сражение, еще не значит проиграть всю военную кампанию. Тут дело в другом…

Он помолчал немного, глядя в глаза Дорошенко, затем продолжил:

— Я повидал немало запорожских гетманов, начиная с твоего деда. Были среди них талантливые военачальники, были и не очень. Одни были удачливые, другим везло меньше. Кто-то был умнее, кто-то нет. Но все они никогда не отделяли себя от казацкой массы. Так повелось еще с времен Байды Вишневецкого, запорожский гетман — лишь первый среди равных.

— Никто из них, — голос полковника стал жестче, — не окружал себя трехтысячной татарской гвардией, никто не опасался своих же братьев по оружию, тем более товарищей. Конечно, не раз казаки выдавали гетманов врагам, некоторых за ошибки даже убивали. Что ж, в этом и состоит суровая правда законов товарищества: если гетман властен над жизнью своих воинов, то и они имеют такое же право строго спросить его за допущенные просчеты. На этом и основана запорожская демократия — власть должна быть ответственна за свои поступки.

Серко умолк, достал из широких алых шаровар резную трубку, набил ее из вышитого кисета, высек огонь кресалом, раздув трут, затянулся ароматным дымом. Петро наблюдал эту сцену молча, не совсем понимая, к чему клонит его старший товарищ.

— Гетман по традиции избирался ежегодно всей Сечью на общей раде. Хмель уже три года не выпускает булаву из рук и, судя по всему, даже для проформы не созывает раду, решая все вопросы только со старшиной. Он превратился в тирана, которому все позволено, басурманы для него стали дороже нас с тобой. Нас он боится, потому и льнет к хану.

— Но разве у него не было оснований опасаться выдачи под Берестечком? — с горечью спросил Петро. — Разве кто-то возвысил голос против общего мнения отдать гетмана на растерзание ляхам?

— Будь Хмель с нами, — отмахнулся Иван, — никто б его не выдал. Но он предпочел последовать за татарами. Я в это время находился неподалеку и видел, что, когда татары внезапно ударились в паническое бегство, Хмель несколько минут колебался, словно не мог решиться, как поступить. Потом они с Выговским обменялись несколькими фразами и оба поскакали вслед за ханом.

— Но, может, он просто хотел уговорить хана вернуться обратно, — нерешительно произнес Дорошенко.

Серко саркастически хмыкнул:

— Только не пытайся меня убедить, что ты веришь в эту чушь. Не сумев убедить хана, он имел и время, и возможность десятки раз вернуться в табор. Но он этого не сделал, дальше всего убегают обычно от своих. Конечно, сейчас Хмель будет всем рассказывать, что хан его не отпускал, требовал выкуп и так далее. Но все это ложь. Хмель просто выжидал, чем закончится дело под Берестечком, а в скором времени объявится. И опять будет искать союза с ханом, уже дважды предавшим его, и опять станет расплачиваться с татарами тысячами православных душ. Нет, я не хочу в этом больше участвовать, потому и отправляюсь на Запорожье.

Оба полковника внимательно посмотрели друг другу в глаза, затем крепко обнялись и троекратно расцеловались.

Сбив шапку на затылок, Дорошенко долго смотрел, как маленькая группа всадников, среди которых выделялся черный Люцифер его побратима, на рысях уходила на юг к Черному Шляху. Затем, тронув острогами коня, он вместе с Верныдубом и еще несколькими казаками, продолжил путь.




Глава вторая. Белоцерковский мир


Как это ни парадоксально звучит, но качества истинного полководца проявляются не столько в самой битве, сколько при победе в сражении. Слова как-то брошенные в лицо Ганнибалу в приступе гнева командующим его конницей: «Боги дали тебе талант одерживать победы, но не научили пользоваться их плодами» с полным основаниям можно отнести и к Яну Казимиру.

Сразу после разгрома казацкого лагеря, король собрал военный совет, сообщив собравшимся, что он с кварцяным войском уходит из Берестечка на отдых во Львов.

— Как это возможно, ваше величество? — удивился князь Вишневецкий. — Прекращение нашего наступления в самый решающий момент всей кампании позволит Хмельницкому вновь собрать войско и выступить против нас.

Остальные члены военного совета тоже с нескрываемым недоумением на лицах переглянулись между собой.

— У наших наемников кончается срок контракта, — замялся Ян Казимир. — Они все равно без жалованья воевать не будут. А деньги реально можно получить только во Львове, да и то хватит ли их, чтобы заплатить всем, еще вопрос.

— Это похоже на бегство, — не удержался воевода русский.

— Князь обвиняет своего короля в трусости, — вспыхнул Ян Казимир, — а кто еще два дня назад отказался перейти Пляшевую и захлопнуть ловушку, в которую попали эти изменники? Это по вине князя они из нее выскользнули.

Вишневецкий побагровел, бледный лоб его покрылся испариной, а рука непроизвольно потянулась к эфесу сабли, но он быстро опомнился и, бросив взгляд в сторону Лянцкоронского, который виновато опустил глаза, взял себя в руки. На колкость Яна Казимира он ничего не ответил, лишь желваки заиграли на его утомленном лице.

Поняв, что незаслуженно оскорбил знаменитого воина, король смягчился:

— Конечно же, наступлениебудет продолжено, от дальнейшей борьбы с изменниками мы не отказываемся. Пан коронный гетман, — повернулся он к Николаю Потоцкому, — со своим войском немедленно выступит к Белой Церкви. Его хоругви будут усилены немецкой пехотой, срок контракта с немцами у нас истекает не скоро. Все желающие могут присоединиться к нему. Великий князь литовский уже на подступах к Киеву и, когда он возьмет город, оба наши войска соединятся. Таким образом, мы очистим всю Украйну от мятежников.

На следующий день польское войско разделилось. Король с кварцяными хоругвями выступил в направлении Львова. К нему присоединились Богуслав Радзивилл, Конецпольский, Корецкий и большая часть войска. Потоцкий, Калиновский, Вишневецкий, и примкнувшие к ним со своими надворными хоругвями магнаты двинулись в сторону Староконстантинова. Раздел войска и уход короля с большей его половиной, в дальнейшем сыграл роковую роль, так как в распоряжении коронного гетмана осталось не более 30 тысяч солдат, чего в последующем оказалось явно недостаточно для ведения полномасштабных боевых действий, тем более на нескольких направлениях.




Действительно, Серко, рассказав Дорошенко о том, что Хмельницкий добровольно присоединился к Ислам Гирею и вместе с ним покинул поле сражения, ничуть не покривил душой. Когда, не выдержав губительного артиллерийского огня и натиска рейтар князя Богуслава, татары откатились назад, хан и окружавшие его мурзы, охваченные внезапно вспыхнувшей паникой, повернули своих коней и возглавили позорное бегство. Хмельницкий и генеральный писарь Выговский, оставшиеся в замешательстве вдвоем на вершине холма, где еще несколько минут назад стоял Ислам Гирей в окружении своей свиты, сразу и не поняли, что произошло. Гетман видел, как, оставшись без поддержки татар, дрогнула и обратилась в повальное бегство его пехота, пытаясь укрыться в таборе; как конница Серко, Дорошенко и Богуна пытается сдержать крылатых гусар, врезавшихся в казацкие ряды; как в один миг ситуация на поле боя изменилась, став критической. Он тронул острогами бока коня, намереваясь скакать в табор и присоединиться к своим, но Выговский удержал его, перехватив повод.

— Ты куда, гетман? — остро спросил он. — Хочешь разделить судьбу Наливайко и Тараса? Положение безнадежное, ляхи замкнут табор в кольцо и, в первую очередь, потребуют твоей выдачи. А чернь, чтобы спасти свою шкуру, выдаст тебя, не задумываясь.

— Но, что же делать? — растерялся Богдан, чувствуя правоту своего советника.

— Поскачем за ханом, — быстро ответил тот. — Если все обойдется, объясним своим, что хан захватил нас с собой. Или, что ты поскакал за ним, чтобы убедить его возвратиться к месту сражения. А, если нет…

Он не договорил, красноречиво махнув рукой.

Оба повернули коней и поскакали за уже скрывшейся вдали татарской ордой.

Ислам Гирей, покинув поле битвы, остановился лишь в милях четырех от Берестечко. Здесь его и нашел Хмельницкий, получив новую порцию оскорблений и упреков.

— Ты, подлый пес, — исступленно кричал хан, потрясая кулаками, — нагло обманул меня. Ты говорил, что ляхов будет не более тридцати тысяч, а их оказалось в пять раз больше. Ты утверждал, что ляхи слабые, а они сражались как настоящие воины. Ты обещал на цепи Ярему к Ору доставить, а теперь я тебя самого на веревке туда потащу.

Все же постепенно он успокоился и не возражал, чтобы гетман с Выговским оставались при нем. Спустя несколько дней хан отошел к Вишневцу, откуда разослал татар по всей округе для захвата полона. Гетман тем временем пытался узнать о судьбе казаков, оставшихся под Берестечком. Вначале доходившие до него слухи были малоутешительными. Богдан совсем было упал духом, но после 10 июля молва вдруг стала все настойчивее уверять, что казакам удалось вырваться из западни под Берестечком. Все чаще упоминался новый запорожский гетман Иван Богун. Спустя еще несколько дней распространились слухи, что много казаков отошло в направлении Паволочи и Любара. Воспользовавшись уходом хана с полоном на юг к Черному Шляху, Хмельницкий и его генеральный писарь отправились в сторону Любара, где и встретили первые казацкие подразделения.

По правде говоря, все это время гетман находился в дурном расположении духа, так как опасался мести со стороны полковников и старшины за то, что оставил их под Берестечком. Кроме того, в его отсутствие Тимофей, остававшийся в Чигирине, уличил свою мачеху в супружеской измене и приказал повесить ее и любовника на воротах гетманской резиденции. Хмельницкий, которому сын прислал об этом донесение, впал в полную апатию, много пил, пытаясь забыться и найти утешение в спиртном. Выговский пытался его взбодрить, но все его попытки оказались тщетными. Гетман искал забвения в вине и никого не хотел слушать, повторяя лишь иногда: «Сын поднял руку на отца!»

Он не хотел верить в измену Барбары, подозревая, что Тимофей, ненавидевший мачеху, просто нашел удобный повод свести с ней счеты. Но в минуты просветления, когда ясность рассудка ненадолго возвращалась к нему, он понимал, что без веских оснований, сын так бы не поступил. Погруженный в свое личное горе, Богдан на какое-то время вообще перестал вникать в ситуацию, сложившуюся в Войске. Когда обеспокоенный Выговский тряс его за плечи и почти кричал, что среди казацкой черни крепнет убеждение в том, чтобы отобрать у него булаву и, что на Масловом Ставе уже назначена черная рада, Богдан лишь пьяно улыбался и повторял: «То все пустое, Иван, vanitas vanitatum et omтia vanitas[29 - Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат. Суета сует, всё — суета) — латинское крылатое выражение, применяется для описания чего-либо мелкого, ничтожного, не имеющего истинной ценности], хотят отнять у меня булаву, так я за нее и не держусь, пусть забирают!»

— Да, пойми же ты, дурень, — разозлившись, генеральный писарь отбросил субординацию, — вместе с булавой и голова может слететь с плеч за твое бегство из-под Берестечка!

— За наше, Иван, за наше бегство, — по-прежнему, пьяно хихикал гетман. — Кто меня подбил на него, как не ты? Или забыл уже?

Но тут на него нашло кратковременное просветление, он взглянул в лицо Выговскому и тихо произнес: «Ничего не поделаешь sic transit gloria mundi».[30 - Sic transit gloria mundi — лат. Так проходит мирская слава. Выражение представляет собой незначительную переделку текста из книги немецкого философа-мистика Фомы Кемпийского (XV в.) «О подражании Христу» (I, 3, 6): «О как скоро проходит мирская слава» (O quam cito transit gloria mundi). Эти слова звучат в виде возгласа во время церемонии вступления в сан нового римского папы, перед которым трижды сжигают клочок ткани — в знак того, что всё земное, в том числе получаемые им власть и слава, — призрачно, изменчиво и тленно. Выражение употребляется, когда говорят о чём-либо утраченном (красоте, славе, силе, величии, авторитете), потерявшем смысл:] С этими словами гетман осушил до дна полный михайлик оковитой, уронил голову на стол и заснул. Выговский с нескрываемым презрением посмотрел на него, смачно плюнул и вышел за дверь. Он еще раз убедился, что правильно поступил, когда несколько дней назад направил гонцов к полковникам, требуя их от имени гетмана явиться к нему.

Пришел в себя Богдан глубокой ночью, ощутив чье-то присутствие в комнате. С трудом оторвав голову от стола, он увидел стоявшую у двери неясную женскую фигуру. Свет полной луны, падавший из окна, неясно освещал ее всю и вдруг, присмотревшись, он узнал в ней ту самую женщину (или скорее видение), которая явилась к нему под Базавлуком далекой декабрьской ночью, когда он бежал на Запорожье. И еще он вдруг ясно понял, чей образ она ему напоминает — Ганны Золотаренко. Но печальной была красота ее в этот раз: фиалковые глаза поблекли, бледное лицо осунулось, алые губы приобрели сероватый оттенок. С гневом и горечью глядела она на него.

— Это ты опять, ясная пани? Кто ты богиня или смертная женщина? — с трудом произнес Богдан, заплетающимся языком. — Зачем ты явилась мне в этот раз?

— Что же ты творишь, гетман запорожский! — услышал он в ответ глубокий грудной голос женщины с заметными нотками гнева. Голос звучал, словно резонируя, прямо в его голове. — Мать — Отчизна, израненная и истерзанная, стонущая в железных когтях заклятого врага, протягивает к тебе, своему сыну, руки, моля о спасении… А ты! Ты, вождь восставшего народа, доверившего тебе свои судьбы, бросаешь его на растерзание лютого ворога, пьянствуешь, переживаешь свое личное горе. Да, что твое горе значит по сравнению с горем всей Украйны! И разве это горе? Оглянись вокруг: стон стоит по всей Украйне, души погибших казаков взывают о мести! А ты предаешь их память и ищешь забвения в вине. Опомнись, гетман, пока еще не поздно!

Ее голос звенел в его голове, словно голос пробудившейся совести, он звучал набатом, как колокольный звон, казалось еще немного и голова его лопнет, как переспевший кавун[31 - Кавун — арбуз.]. И Богдан, не имея сил выносить его дальше, упал на колени, протягивая руки к небесному видению:

— Прости меня, Мать — Отчизна! Прости мою минутную слабость!

— Помни, гетман, — голос стал заметно теплее, — ничего еще не кончено. Будут новые победы, грядут новые бои. Твое предназначение в этом мире еще во многом не выполнено и твой жизненный путь далеко еще не пройден. А теперь прощай, запорожский гетман, свидеться нам суждено только, когда наступит твой смертный час!

Когда на следующее утро, полковники, созванные Выговским, явились к гетману, изумленный генеральный писарь не узнал Хмельницкого. К ним вышел прежний, хорошо знакомый всем Богдан, подтянутый, деловитый и энергичный, правда со слегка осунувшимся лицом и заметными мешками под глазами. Горячо поблагодарив Богуна за то, что тот спас войско и даже часть артиллерии, гетман подчеркнул, что хотя общие потери казаков в сражении под Берестечком и составили около 7000 человек, ничего еще не потеряно. Найдя ласковое слово для каждого полковника, гетман отдал им четкие указания о формированию новых полков и об организации сопротивления войскам коронного гетмана. В тот же день во все концы обширного края устремились гонцы с гетманскими универсалами о всеобщей мобилизации и сборе войска в районе Белой Церкви. Вскоре туда стали стягиваться казацкие подразделения и отдельные казаки, уже было разошедшиеся по домам. Приходили и вчерашние посполитые, требуя записать их в казаки. Отказа никому не было. Уже к началу августа в распоряжении гетмана оказалось около 50 тысяч казаков и он был готов к отражению наступления Николая Потоцкого, неуклонно приближавшегося к Белой Церкви. Не уклонился Хмельницкий и от явки на черную раду на Маслов Став. Давно подмечено, что люди, оправдывая себя, бывают удивительно красноречивы, Хмельницкий же в искусстве витийства не знал себе равных. Благодаря своему красноречию и изворотливости, а также поддержке старшины, рада снова вручила ему гетманскую булаву, еще более укрепив его пошатнувшееся было положение.

Тем временем войско коронного гетмана продвигалось в направлении Паволочи не так быстро, как он рассчитывал. Слухи о разгроме казацкой армии под Берестечком разошлись по всему краю. Народ понимал, что поражение казаков означает возврат поляков в свои маетности и не хотел этого допустить. Повсеместно на пути поляков вспыхивали крестьянские восстания, отдельные крестьянские отряды нападали на фуражиров и отставших солдат, войско не могло добыть провиант и фураж, начались голод и болезни. В создавшейся обстановке коронный гетман вынужден был разделить свою армию на несколько отрядов, разошедшихся в направлении Паволочи, Таборовки и Белой Церкви.

Ввиду приближения поляков к Паволочи, казаки отошли к Белой Церкви. Сюда же поспешил со своими бужанами и неутомимый Иван Богун. Он в считанные дни успел собрать десятитысячное войско, подойдя к Белой Церкви, укрепил ее и без того мощные фортификационные сооружения, и отразил попытки разрозненных польских отрядов взять город штурмом. Основные силы коронного гетмана, которые к этому времени встретили ожесточенное сопротивление под Таборовкой и местечком Трилисы, продвинуться дальше не смогли.

В Паволоче случилось событие, значительно подорвавшее моральный дух поляков. В начале августа от внезапно вспыхнувшей эпидемии черной оспы скоропостижно скончался князь Иеремия Вишневецкий, герой Збаража, участник многих битв и сражений, непримиримый враг казаков. Спустя несколько дней, 13 августа Потоцкий взял штурмом Трилисы, оборону которого возглавил отважный казацкий сотник Александренко, год назад оборонявшийся на Подолии от Калиновского. Все защитники этого городка сопротивлялись до последнего, и даже одна женщина убила косой немецкого полковника Штрауса. Разъяренные оказанным сопротивлением немцы и поляки в отместку уничтожили все живое в окрестных хуторах. Справедливости ради следует отметить, что и местные жители подвергали страшным пыткам и истязаниям захваченных в плен поляков и немцев. Но все же потери в войске Потоцкого оказались столь серьезными (большей частью из-за болезней), что для продолжения наступления у него не хватило сил.

Хотя коронный гетман с основными польскими силами не продвинулся дальше Таборовки, к наступавшему с севера Радзивиллу военная фортуна была более благосклонна.

О том, что со стороны Литвы к Чернигову движется отлично обученная и отмобилизованная армия литовского гетмана Януша Радзивилла, гетман получил сведения еще в то время, когда он находился в Гончарихе. С целью отражения этих войск Хмельницкий заблаговременно приказал киевскому, нежинскому, переяславскому и черниговскому полковникам организовать оборону своих северных рубежей. Антон Жданович сосредоточил киевский полк в районе Чернобыля, где к нему присоединились несколько подразделений казаков других полков. Черниговский полковник Мартын Небаба разбил свой лагерь на реке Сож. Контролируя переправу на Припяти, Жданович со своими казаками в течении мая-июня сдерживал Радзивилла, не давая ему развить наступление. Все же в конце июня Радзивилл, подтянув свои силы, и, смяв казацкие заслоны, вышел к Чернигову, предприняв штурм города. Оборонявший его полковник Небаба допустил ошибку, преждевременно перейдя в контратаку, в ходе которой погиб. Его казаки, оставшись без своего полковника, дрогнули и обратились в бегство. Древний Чернигов оказался в руках Радзивилла. Одновременно польный литовский гетман Гонсевский нанес удар по казацким формированиям в направлении Овруча. С учетом изменившейся обстановки Ждановичу пришлось отступить к Киеву, где он попытался организовать оборону. Между тем, Гонсевский, развивая успех, разбил отдельные казацкие подразделения, сосредоточенные в направлении Овруча, разгромил на Ирпене полковника Гаркушу, вынудив его отступить, и в начале августа встретился в пятнадцати верстах от Киева с Ждановичем. Вот как описывал этот бой 7 августа 1651 года русский посол Г. Богданов: «Киевский полковник Онтон с казаками, не допуская польских людей до Киева, встретил за 15 верст, и польские люди с казаками учинили бой и бились во весь день. И казаки польских людей побили и до Киева их не допустили…». Однако, несмотря на проявленный героизм, сил для продолжительной обороны Киева у Ждановича не хватало. Да и город, в котором отсутствовал укрепленный замок, был для обороны мало пригоден. Тот же Богданов отмечал: «В Киеве города и крепостей никаких нет и в осаде сидеть от воинских людей негде». Киевский митрополит Сильвестр Косов понимал это, поэтому во избежание напрасного кровопролития и бессмысленного разрушения Киева советовал Ждановичу оставить город без боя. Такого же мнения был и печерский архимандрит Иосиф Тризна. Однако у Антона Никитича был прямой приказ гетмана оборонять столицу Древней Руси и поэтому он оказался перед нелегким выбором, как поступить. Зная крутой нрав гетмана, к тому же совсем недавно разгромленного под Берестечком, нужно было быть очень мужественным человеком, чтобы поступить наперекор его приказу. Но и для обороны Киева у полковника не было достаточных сил. В конце концов, по договоренности с корсунским полковником Мозырой, Жданович, рассчитывая в случае чего и на поддержку митрополита, решил оставить город с тем, чтобы затем попытаться отбить его, напав на радзивилловское войско прямо в Киеве. Взяв с собой все, что возможно и захватив многих мещан, не желавших оставаться в городе, казаки спустились на байдарах вниз по Днепру. 25 июля 1651 года войска Радзивилла вступили в древнерусскую столицу. Захватчики расположились в районе Софиевского собора, а сам князь занял резиденцию митрополита. Уберечь город от разграбления не удалось, так как литовские солдаты тащили все, что плохо лежало, не останавливаясь перед прямым разбоем. В городе начались пожары, сгорело несколько сотен каменных зданий и пять деревянных церквей. Богдан Хмельницкий, узнав о том, что Жданович сдал Киев, впал в ярость, грозил ему военным судом. Когда Жданович, оправдывая сдачу города, сослался на Косова, гетман написал гневное письмо митрополиту, упрекая его в том, что он вмешался не в свое дело: «ему, митрополиту, смерти боятися не годитца, хотя за православную християнскую веру и постражет, и он от господа бога венец воспримет».

Но, в конечном итоге, гнев гетмана угас и он поддержал план Ждановича по освобождению Киева, выделив в его распоряжение дополнительные силы — белоцерковский и уманский полк, а также подразделение татар-волонтеров. План Ждановича строился на точном расчете времени и согласованности действий всех формирований, привлекавшихся для освобождения Киева. Предусматривалось, что мещане подожгут несколько городских домов для создания паники и отвлечения литовцев на тушение пожаров. В это время казаки корсунского полка должны были подплыть по Днепру и уничтожить литовскую флотилию, подав факелами сигнал Ждановичу. Полковник Гаркуша должен был нанести удар с юго-западного направления, а шеститысячный корпус Ждановича, скрытно поднявшись на челнах по р. Лыбедь, атаковать основные силы радзивилловцев. В принципе, для осуществления этого плана было достаточно сил и средств, однако он провалился в основном по вине Мозыры, который, не уничтожив литовские суда, преждевременно подал факелами сигнал Ждановичу. Бдительная литовская стража заметила это и эффект неожиданности был утрачен. Бой с Гаркушей и Мозырой завязался, когда казаки еще только подходили к городу, но им все же удалось отбросить литовцев к Золотым воротам. Здесь в битву должны были включиться татары, но они не форсировали Лыбедь и не пришли на помощь казакам, а флотилия Ждановича была атакована литовскими байдарами еще на Днепре и он вынужден был отступить, ругая Лукьяна Мозыру на чем свет стоит.

Тем не менее, оставаться дальше в наполовину сгоревшем Киеве, где не было условий для ведения нормальной обороны, Радзивилл в преддверии осени не решился, а вылазки литовского войска из города пресекались обложившими его со всех сторон казаками. Узнав о приближении основных сил польского войска к Василькову (местечко в 30 км от Киева), литовский гетман 3 сентября оставил Киев и соединился с поляками.

Тем самым основные казацкие силы были окружены с двух направлений.

Положение сложилось критическое и Хмельницкий, вынужден был предложить заключить мир. Потоцкий, люто ненавидевший казаков, со своей стороны понимал, что ему противостоит не только Войско Запорожское, но и весь южнорусский народ, который способен вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Он мог бы дать сражение Хмельницкому и даже вдвоем с Радзивиллом одержать победу. Но какой ценой? Останутся ли у него после этой победы войска, способные контролировать весь южнорусский край, если уже сейчас у поляков остро ощущается нехватка продовольствия, фуража, а болезни выкосили несколько тысяч солдат?

С другой стороны и Радзивилл, выполнив свою задачу, не имел особого желания зимовать на разоренной Украйне, до которой литовцам, в общем, дела было мало.

С учетом всех этих соображений, поляки вступили в переговоры с Хмельницким, для чего в Белую Церковь, где разместилась ставка запорожского гетмана, была направлена комиссия во главе с Адамом Киселем.

Богдан также оказался в незавидном положении. Узнав о том, что речь идет о сокращении казацкого реестра и сужении территории Войска Запорожского, в народе началось возмущение. Когда комиссия Киселя прибыла к белоцерковскому замку, толпа окружила комиссаров и едва не расправилась с ними. Хмельницкий лично увещевал собравшихся и даже нескольких, особо буйных, убил ударами булавы.

В конечном итоге, страсти понемногу улеглись, переговоры начались. Протекали они довольно вяло, в основном из-за того, что Хмельницкий выдвигал то одно, то другое условие. Сам он в то же время тайно организовывал нападения на польские войска, оправдываясь тем, что это происходит без его ведома. Одновременно гетман поддерживал постоянную связь с Москвой, настаивая на немедленной помощи. Переговоры продолжались с конца августа и их близкое завершение не предвиделось, но в начале сентября, как в польском, так и в казацком войске, разразилось моровое поветрие. Стороны вынуждены были ускорить заключение мира, который был подписан 16 сентября 1651 года и получил название Белоцерковского. Согласно его условий, казацкий реестр сокращался до 20 000, а из трех воеводств у Хмельницкого оставалось только одно — Киевское. Владельцы поместий возвращались к ним повсеместно, а иудеи могли жить, где хотели. Понизился статус самого Хмельницкого — теперь он ставился в подчинение не самому королю, а коронному гетману. Правда, Чигирин, по-прежнему, оставался в ранге гетманской ставки. По условиям договора Хмельницкий был обязан отказаться в дальнейшем от помощи татар и впредь ему было запрещено вступать в любые переговоры с иностранными государствами.

После заключения мира литовское войско отошло в Черниговское воеводство. Потоцкий также направил часть своих сил на левый берег Днепра, чтобы прекратить повальное бегство народных масс в Московское государство. Со своей стороны и Хмельницкий вынужден был издать универсал с запретом крестьянам оставлять панские поместья и требовавший от всех, не вошедших в новый реестр, подчиняться своим господам.

Белоцерковский мир стал огромным шагом назад, фактически перечеркнув все достигнутое восставшими за четыре года и восстановив положение дел в Южной Руси по состоянию до 1648 года. Даже та относительная автономия, которая была предоставлена части территорий Малой Руси, теперь у них отнималась. Естественно, он не мог устраивать самого Хмельницкого, привыкшего к статусу независимого государя, а также и казацкую старшину, уже ощущавшую себя новой малороссийской шляхтой. Недовольны были и простые реестровики превращением их фактически в городовых казаков. Сокращение реестра вызвало возмущение тех, кто в него не попадал и не желал мириться с таким положением дел. Но, конечно, наиболее сильное недовольство условия Белоцерковского мира вызывали у широких народных масс, вновь оказавшихся в положении рабов. Народ, за четыре года вкусивший пьянящий воздух свободы, не желал мириться с возвращением в услужение к панам.

Хмельницкий, понимая, что народные массы не примут без сопротивления своих прежних господ, поэтому 22 октября писал Потоцкому, чтобы тот запретил коронным войскам зимовать в Брацлавском воеводстве «пока мы не успокоим чернь… и чтобы не слишком надоедать простому народу..»

Однако, напрасно запорожский гетман возлагал надежды на благоразумие панов. Уже в декабре того же года польный гетман Калиновский вынужден был разослать универсал с обращением к шляхте, возвращающейся в киевское воеводство, в котором излагались начавшиеся, в нарушение условий мирного договора, факты притеснения казаков.

В октябре Николай Потоцкий с оставшимися у него изрядно потрепанными хоругвями возвратился в Малую Польшу, расквартировав войска на отдых. Свою ставку он разместил в Хмельнике, намереваясь ближе к зиме испросить у короля длительный отдых. В один из дней в начале ноября, когда он рассматривал поступившую почту, ему вдруг стало плохо: сильно сдавило сердце и помутилось в голове. В последнюю секунду своей жизни великий коронный гетман Николай Потоцкий по прозвищу Медвежья Лапа увидел склонившуюся над ним полупрозрачную фигуру казака в черной керее и услышал знакомый голос, четко прозвучавший в его угасающем сознании: «memento more»[32 - Memeto mori (лат. mementō morī «помни, что [придётся] умирать») — латинское выражение, ставшее крылатой фразой.В Древнем Риме эта фраза произносилась во время триумфального шествия римских полководцев, возвращающихся с победой. За спиной военачальника ставили раба, который был обязан периодически напоминать триумфатору, что несмотря на свою славу, тот остаётся смертным. Возможно, настоящая фраза звучала как: Respice post te! Hominem te memento! («Обернись! Помни, что ты — человек!») (глава 33 «Апологетики» Тертуллиана).«Memeto mori» являлось формой приветствия, которым обменивались при встрече монахи ордена траппистов, основанного в 1663 году.Иногда выражение ошибочно записывают как memento more или mоmento mori, что делает его бессмысленным.]…

… Далеко отсюда на Сечи, запорожский атаман Иван Серко, рассказывавший, попыхивая люлькой, какую-то небылицу собравшимся вокруг запорожцам, вдруг умолк на полуслове, несколько секунд помолчал, затем снял шапку с головы и негромко сказал:

— Минуту назад изволил почить в бозе злейший наш враг коронный гетман Николай Потоцкий. Все равно ему суждено гореть в геене огненной, так что очистим свои души от ненависти и простим гетману все его прегрешения.

Казаки с плохо скрытым страхом взглянули на своего атамана и, сняв шапки, суеверно перекрестились…




Глава третья. Трудный год


С наступлением весны 1652 года всеобщее недовольство, зревшее по всему казацкому краю, вылилось в открытые выступления против поляков, а заодно и против Хмельницкого. Когда в Корсунь по приказанию гетмана прибыл полковник Громыко, чтобы привести численность Корсунского полка в соответствие с новым реестром, казаки взбунтовались и убили его за то, что Хмельницкий и старшина заключили Белоцерковский мир на невыгодных условиях. За этот бунт Хмельницкий приказал казнить избранного ими корсунским полковником Лукьяна Мозыру, но тот вышел из его подчинения и стал формировать на Левобережье свое ополчение. Русский шляхтич Хмелецкий, старинный приятель Хмельницкого, перешедший на его сторону еще под Желтыми Водами, последовал примеру Мозыры на правом берегу и призывал выступить как против поляков, так и против Хмельницкого. По Бугу и Днестру местные жители формировали повстанческие отряды и нападали на поляков. Наказной черниговский полковник Матвей Гладкий (на миргородском полку его заменил Григорий Лесницкий), узнав о готовящемся в Миргороде восстании горожан, поддержал его, и на праздник Пасхи все поляки, расквартированные в городе, были перебиты. Гладкий, бывший одно время наказным гетманом под Берестечком, вновь провозгласил себя им и стал рассылать универсалы от своего имени, поднимая народ на борьбу с поляками. Так же, как в Миргороде местные жители поступили с литовцами, остановившимися на зимние квартиры около Мглина и Стародуба. В Лубнах народ собрался на сходку, отказался подчиняться Хмельницкому и избрал себе гетмана Бугая. Разброд в Запорожском Войске вызывал новые народные волнения. Двадцать тысяч казаков, исключенных из реестра, не хотели с этим мириться и готовы были отстаивать свои права с оружием в руках.

Положение самого Хмельницкого с каждым днем становилось все более шатким. В безопасности он не чувствовал себя даже в Чигирине, своей резиденции. Иначе, как изменником, в народе его не называли, в его адрес высказывались прямые угрозы. В этой ситуации он вынужден был опять, как и после Зборова, превысить реестр, включая в него всех желающих. Оправдываясь за это перед Калиновским, Хмельницкий писал, что поступил так в интересах самих поляков, иначе начнется бунт. В ответ на упреки польного гетмана, что повсеместно нарушаются пункты Белоцерковского мира он ответил словами Тита Ливия: «мир надежен там, где его условия приняты добровольно, а там, где предпочитают иметь рабов, там трудно рассчитывать на верность».

Все же свои меры Хмельницкий не замедлил принять, так как малейшее посягательство на свою власть не прощал никому Верные ему казацкие полки подавили мятеж Мозыры, Хмелецкого и Гладкого. Все три предводителя были схвачены. По требованию короля Хмельницкий подписал им смертный приговор и они были обезглавлены. Помимо руководителей были казнены и другие активные участники мятежей, что не прибавило авторитета гетману у широких слоев населения.

Не известно как сложились бы дальнейшие отношения гетмана с народными массами, но изменившаяся летом 1652 года военно-политическая обстановка вновь их сблизила, восстановив утраченное было Хмельницким народное доверие.

Переговоры с молдавским господарем Василием Лупулом о женитьбе Тимофея Хмельницкого на его дочери велись еще с 1649 года. На следующий год после совместного молдавского похода казаков и татар Лупул вынужден был подтвердить свое обещание, но, ссылаясь на юный возраст невесты, попросил отложить свадьбу. В начале 1652 года гетман, который как никогда нуждался в союзниках, напомнил Лупулу его обещание. Скрепя сердце, молдавский господар подтвердил свое согласие на этот брак, но выдавать дочку замуж за Тимофея по-прежнему желания не имел. Гетман, который вообще мало кому доверял, к Лупулу относился с большой настороженностью и решил на всякий случай принять свои меры на случай какой-нибудь неожиданности.

Несмотря на то, что после битвы под Берестечком отношения между Ислам Гиреем и Хмельницким разладились, все же окончательно они не рассорились. Конфликтовать с могущественным крымским ханом после Белоцерковского мира было не в интересах гетмана, а Ислам Гирей со своей стороны не оставлял надежду создать на своих границах казацкое государство, которое стало бы союзником Крыма против Речи Посполитой и Москвы. Поэтому обоим было не сложно договориться о новых совместных действиях, тем более, что гетман обещал хану большой ясырь.

Переговоры гетмана с ханом велись в строгой тайне, о них знали не многие, даже в их ближайшем окружении. Наконец, когда степь покрылась молодой травой, Хмельницкий сказал Тимофею:

— Настала пора тебе, сынку, жениться.

— Как скажешь, батько, — без особого энтузиазма согласился Тимофей.

Он уже давно повзрослел, стал настоящим казаком с дерзким взглядом черных глаз на скуластом лице. Обычная его угрюмость, правда, сохранилась, тем более, что после казни Барбары отношение к нему отца охладело. Лишь, когда прошлой осенью Богдан женился на Ганне Золотаренко, к которой Тимофей относился с большим уважением, она сумела с присущей ей ненавязчивостью восстановить прежние отношения между отцом и сыном.

— Знаю, сынку, что ты не особенно стремишься к этому браку, — прошелся гетман по комнате, — но, что поделаешь, надо.

Тимофей молча пожал широкими плечами, мол, надо, так надо. Он давно был готов к этому династическому браку, без любви и привязанности, не видя в этом ничего предосудительного. Богдан давно не скрывал, что прочит сына в свои преемники и никто из полковников против этого не возражал. Тимофей за последние годы проявил себя, как храбрый и мужественный казак, а для большинства этого было вполне достаточно.

— Когда прикажешь выступать, батько? — спросил он коротко.

— Думаю, в конце мая, — не сразу ответил гетман, о чем-то задумавшись. — С тобой я отправлю пять-шесть тысяч казаков. Думаю, этого хватит. А польного гетмана я предупрежу, чтобы у вас не возникло какого-либо конфликта по дороге.

Тимофей подумал, что шеститысячного войска при мирном исходе похода будет чрезмерно много, а в случае военного столкновения с Калиновским явно недостаточно. Но он ничего не ответил, молча поклонился и вышел из гетманского кабинета.

Отпустив сына, Богдан вызвал к себе Богуна, который прибыл в Чигирин накануне по его приказу с отборным конным полком. Беседа между ними продолжалась долго. Богун слушал гетмана внимательно, лишь изредка кивая головой.

— Все будет исполнено в точности, — произнес он, когда гетман закончил инструктаж.

— Надеюсь на тебя Иван и на твой опыт полководца, который ты уже не раз доказал на деле.

— Не волнуйся, батько, — тряхнул роскошным чубом казак. — Я не подведу.

На следующий день из Чигирина понеслись гонцы, одни в Яссы, предупредить Лупула, что в конце мая Тимофей выступит к нему в Яссы с шеститысячным отрядом казаков, а другие — к польному гетману Калиновскому, стоявшему в то время на Брацлавщине. Хмельницкий в письме к Калиновскому, сообщал, что сын движется в Молдавию только с единственной целью жениться, и просил не оказывать ему препятствий во избежание возможного вооруженного конфликта. Шеститысячный казацкий отряд находится при Тимофее лишь в качестве почетной охраны.

Едва получив письмо Хмельницкого о том, что Тимофей выступает к Яссам, Лупул немедленно сообщил об этом польному гетману, уведомив того, что, таким образом, вынужден отказать ему выдать дочь за гетманского сына Самуила, коронного обозного.

Калиновский, имевший свои виды на родство с молдавским господарем, в бешенстве разорвал оба письма и долго бегал по кабинету, выражаясь отборной бранью в адрес Хмельницкого, всех казаков и самого Лупула. Наконец, он взял себя в руки, достал портулан с картой Приднепровья и стал ее внимательно изучать. Спустя некоторое время польный гетман удовлетворенно хмыкнул и, ткнув пальцем в месте на карте, где была обозначена гора Батог на правом берегу Буга, несколько ниже Ладыжина, произнес вслух со зловещей улыбкой на лице:

— Мимо они никак не пройдут. Тут мы и встретим этих сватов.

Когда Хмельницкий решил, что к походу все готово, он провел смотр войску, отправлявшемуся в Молдавию и убедившись, что все в порядке, сказал напоследок Тимофею слова, которые тот не совсем понял:

— Когда пройдешь Умань, усиль бдительность, на левом берегу буга дай войску отдых и не трогайся в дальнейший путь, пока не получишь от меня письма.

Отец и сын обнялись, Тимофей, не касаясь стремени, вскочил в седло и крикнув: «Гайда!», сжал острогами бока своего жеребца. Гетман долго смотрел вслед уходящему войску, затем сказал подошедшему к нему Богуну:

— Что ж, Иван, завтра на рассвете пора выступать и тебе. А следующий ход за паном Калиновским




Часть пятая. Третья казацкая война





Глава первая. Битва при Батоге


Молодой гетманыч строго следовал указаниям отца. Казаки ехали не торопясь, большую часть времени шагом, лишь иногда переходя на рысь. В Приднепровье конец мая обычно бывает жарким, поэтому старались передвигаться в вечернее и ночное время, когда жара спадала, а днем останавливались на отдых где-нибудь в густой зеленой дубраве. Особых мер предосторожности не принимали, ограничиваясь отправлением вперед по ходу движения и в стороны конных разъездов.

Тимофей с удивлением, смешанным с горечью, разглядывал места, через которые он два года назад возвращался из Крыма к Пилявцам, и не узнавал их. Некогда обильные села словно вымерли, а от многих хуторов в изобилии разбросанных прежде по степи, остались лишь пожарища, которые даже воронье облетало стороной. До начала казацких войн здесь повсюду колосились хлеба, зеленели нивы, на которых трудились хлеборобы, сейчас же до самого горизонта простиралось безлюдное пространство, покрытое густой молодой травой, да и то изрядно вытоптанное сотнями тысяч конских копыт там, где по нему в прошлые годы, сменяя друг друга, проходили казаки, поляки и татары. Население края бежало из этих мест от войн и татарских набегов, люди бросали нажитые места и уходили на левый берег Днепра, где, как грибы, вырастали на новой Слободской Украине целые города: Ахтырка, Сумы, Харьков. Царское правительство предоставляло возможность беглым крестьянам с Правобережья селиться в этих необжитых территориях на льготных условиях. Правда, после Белоцерковского мира поляки стали принимать меры по недопущению бегства крестьян в Слободскую Украину, принуждая Хмельницкого помогать им в этом, но меры эти особого успеха не имели.

Через неделю похода Умань осталась позади справа и, не дойдя до Буга с десяток верст, молодой гетманыч приказал остановиться на отдых. Возов и артиллерии у казаков не было, поэтому они не могли оборудовать табор и ограничились тем, что, разметив местность, выкопали ров и насыпали валы. Для патрулирования левого берега Буга, где имелся брод, по которому обычно путники переправлялись через реку, Тимофей выслал усиленные разъезды. Время шло, но ничего подозрительного замечено там не было.

Спустя два дня, когда казаки уже отдохнули и были готовы к продолжению похода, в их тылу появилось облако пыли, постепенно затягивающее весь горизонт. Хотя Тимофей не ожидал какой-либо опасности с этой стороны, все же он решил проверить, что бы это могло значить. Оставив за себя в лагере одного из есаулов, гетманыч с небольшой охраной отправился на разведку. Каково же было его удивление, когда он понял, что это движется казацкая конница, а за ней следуют пехотные полки. Впереди, под развернутым знаменем ехали Богун и Дорошенко.




— Вот теперь, — сказал Богун, стоя на валу лагеря рядом с Тимофеем и Петром, — мы по-настоящему готовы идти на свадьбу в Яссы. Дополнительных двадцать тысяч сватов тебе не помешают, да и пушек у нас тут достаточно, чтобы произвести славный салют в честь молодых.

Тимофей, обрадованный встречей с Богуном и Дорошенко, подошедшими с таким неожиданным подкреплением, с энтузиазмом ответил:

— Да, с такой силой никакой Калиновский не страшен. Но тогда, почему мы не продолжаем поход. Мы уже торчим здесь четыре дня без толку. Чего ты ждешь, Иван?

— Да я и сам не знаю, — пожал плечами кальницкий полковник, — гетман дал четкие указания, соединившись с тобой, без его приказа Буг не переходить.

— Странно все это, — нахмурился Тимофей, — к чему такая секретность среди своих? Тем более непонятно, зачем столько войска? Ведь отец написал польному гетману, чтобы он свободно пропустил меня. Не могу взять в толк, что все это значит? Сначала отец отправил меня с горсткой казаков, затем подошли ты и Петро с целым войском. А что дальше?

— Твой отец что-то задумал, — медальный профиль полковника озарила улыбка, — и, будь уверен, свой замысел держит в тайне не случайно. Но, я думаю, что скоро все станет ясно. Глядите!

Богун указал рукой в сторону Черного Шляха, где далеко из-за горизонта показалось облако пыли, выглядевшее в ослепительных солнечных лучах темной грозовой тучей. Облако разрасталось, постепенно занимая весь гарнизон, ширилось по степи, клубилось, поднимаясь к небосводу и грозило закрыть собой солнце. Спустя некоторое время можно было уже различить движущуюся плотную массу всадников, и услышать пронзительный звук дудок и глухой рокот цимбал. К казацкому лагерю приближался с юга татарский чамбул, впереди которого ехали на буланом аргамаке запорожский гетман, а рядом с ним на гнедом бахмате Карачи-мурза.




— А ты, сынку, и вправду поверил, что я тебя отпущу к Лупулу свататься с горсткой казаков? — добродушно похохатывал Хмельницкий, обнимая сына за плечи. — Не такой я дурень, чтобы поверить, будто Калиновский не использует представившейся ему блестящей возможности свести со мной старые счеты. А вот теперь, когда вас с татарами сорок пять тысяч, пусть попробует устроить западню. Истинно сказано: «не рой другому яму, сам в нее попадешь». Эх, жаль, что я сам не могу стать во главе войска. Ну, да ничего, Богун с Карачи — мурзой справятся не хуже.




Запорожский гетман действительно оказался прав в своей предусмотрительности. Узнав через своих людей в Чигирине о выступлении в Молдавию шеститысячного отряда казаков во главе с Тимофеем Хмельницким, польный гетман заблаговременно вышел со своим двадцатитысячным войском ему навстречу. Помимо собственных панцирных и казацких хоругвей польного гетмана, оно было усилено десятитысячным отрядом немецкой пехоты, ветеранами многих битв. В пяти верстах от Буга в районе урочища Батог под горой с одноименным названием Калиновский разбил свой лагерь, преградив дорогу казацкому отряду. Он был абсолютно уверен в своем более, чем трехкратном превосходстве над молодым Хмельниченко, поэтому допустил несколько ошибок, непростительных для столь опытного военачальника.

Прежде всего, польский лагерь был разбит на открытом ровном пространстве (в районе современного с. Четвертиновка Тростянецкого района Винницкой области) без использовании рельефа местности в целях обороны, хотя целесообразнее было бы иметь гору Батог в своем тылу. Мало того, польский лагерь оказался растянутым по фронту более чем на целую милю. Конечно, польный гетман исходил из недооценки численности отряда Тимофея, полагая, что даже при самом неудачном исходе сражения уж от шести тысяч казаков он сможет защитить свой лагерь в любом случае. Полагаясь на свое численное преимущество, Калиновский даже не стал проводить глубокую разведку местности и не знал, что на самом деле Буг перешло сорокапятитысячное казацко-татарское войско, а не один лишь малочисленный отряд Тимофея.

Поэтому, когда на рассвете 1 июня небольшой татарский отряд, вынырнув, словно из-под земли в клубах густого тумана, с криками «Алла!» обрушился на польский лагерь, выпуская тысячи стрел, для польного гетмана его появление оказалось неприятной неожиданностью. Все же он посчитал, что это лишь один из отрядов татар-волонтеров, которых было немало в войсках запорожского гетмана.

— Похоже, этих басурман тут всего тысячи полторы-две, — пренебрежительно произнес он, обращаясь к стоявшему рядом полковнику Чарнецкому. — Думаю, шельма Хмельницкий придал их отряду сына для пущей важности. Возьмите, пан полковник, две панцирные и две казацких хоругви. Надо преподать этой сволочи хороший урок.

Стоя на валах, Калиновский наблюдал, как Чарнецкий, выполняя его приказ, строил хоругви, а затем повел их в бой. Кони крылатых гусар, набирая разгон, устремились вперед, выставив свои грозные копья, в то время как легкоконные хоругви обтекали их с флангов.

Подкручивая ус, польный гетман с удовлетворением наблюдал за развернувшимся перед валами сражением. Хоругви Чарнецкого, как он и рассчитывал, без особого труда отбросили нападавших от лагеря, а затем, рассыпавшись по двое-трое начали гоняться по всему обширному полю за спасающимися от них татарами.

— Так их, пся крев, так их лайдаков, травите их, как зайцев! — кричал он с валов, подбадривая своих всадников.

Увлеченный этим зрелищем, Калиновский даже не уловил момента, когда вдруг из тумана, словно огромная черная туча саранчи, вынырнуло все двадцатитысячное войско Карачи-мурзы. Появление такого колоссального количества татарской конницы, о которой он не имел никаких сведений, заставило польного гетмана немедленно спуститься с валов и заняться организацией обороны лагеря.

Панцирные и казацкие хоругви польного гетмана в мгновение ока из охотников превратились в жертв и, пустив коней в карьер, устремились к спасительному лагерю. Но уйти от конного татарина не так просто, поэтому часть убегающих поляков погибла от метко выпущенных стрел, а других просто захлестнули волосяные татарские арканы. Несмотря на значительные потери в их рядах, польским хоругвям все же удалось доскакать к валам, и уже под зашитой изрыгающих шквал огня и картечи орудий укрыться в своем лагере. Искусный в военном деле Карачи-мурза немедленно отвел своих татар на безопасное расстояние от валов, однако окружил польский лагерь со всех сторон. Вот когда Калиновскому пришлось пожалеть о том, что у него такой растянутый лагерь, так как эффективную его оборону на всех направлениях организовать было невозможно, а сузить не хватало времени.

Ситуация стала критической, когда на следующий день, 2 июня, сюда подтянулось и все казацкое войско. Не теряя времени, Богун, Дорошенко, Носач, Глух и другие полковники, окружив польский лагерь плотным кольцом со всех сторон, пошли на штурм. Двадцатипятитысячный казацкий корпус состоял из опытных, закаленных в сражениях воинов, прошедших Желтые Воды, Корсунь, Збараж и Берестечко. Это были ратные мастера, профессионалы боя, та самая запорожская пехота, которая, создавалась в огне сражений и теперь с успехом могла противостоять даже коронным панцирным хоругвям. Спустя несколько минут казаки уже оказались на валах и ворвались в лагерь. Немецкие наемники, выстроенные в каре, героически сопротивлялись, отражая атаки копьями и ружейным огнем, но в это время обозная челядь из числа русского населения, подожгла сено и солому, заготовленные для коней. В лагере поднялась паника, чем воспользовались казаки, усилив натиск на немецкую пехоту.

Видя, что сломить сопротивление наемников не удается, Богун приказал установить на валах артиллерию. Шквал ядер и картечи обрушился на немцев, выкашивая их ряды, как траву на лугу. Когда те под натиском превосходящего их числом противника и орудийного огня стали отходить, Карачи — мурза на помощь казакам бросил татар, которые, ворвавшись в лагерь, создали еще большую панику среди поляков. Началась резня.

Часть жолнеров стала кричать о необходимости выдать Калиновского и сберечь тем самым свои жизни. В лагере едва не возник бунт, но в это время собственные кавалерийские хоругви польного гетмана во главе с Самуилом Калиновским попытались прорваться через плотную массу окруживших их татар и казаков и вырваться в поле, однако этот маневр им не удался. Встреченные артиллерийским огнем и натиском пехотинцеа, а также конницей Дорошенко, которую Богун держал в резерве, а сейчас бросил в бой, они почти все были уничтожены.

Дольше всех сопротивлялся сам Калиновский, собрав вокруг себя пехотные хоругви, но вскоре под натиском казаков и татар был выбит с занимаемой им позиции. Иван Богун, прорвавшись прямо к польному гетману на сером в яблоках Урагане, зарубил своего давнего врага ударом сабли. Узнав о гибели своего предводителя, оставшиеся в живых поляки побросали оружие, но казаки и татары никого из них не оставили в живых. От всего польского войска чудом уцелели лишь горстка поляков, в том числе и Стефан Чарнецкий, который получив ранение, сумел спрятаться в копне сена и дождаться ухода своих заклятых врагов.

Так в двухдневном бою двадцатитысячное войско польного гетмана коронного воеводы черниговского Марциана Калиновского было практически полностью уничтожено. С его гибелью на территории Брацлавщины вооруженных сил Речи Посполитой не осталось. Расценив действия польного гетмана, как объявление войны, Хмельницкий направил королю письмо с извещением о том, что Белоцерковский мирный договор с этого момента прекратил свое действие. Запорожский гетман, высказывая в письме королю свое, якобы неодобрительное отношение к сражению при Батоге, в то же время всю вину в происшедшем возлагал на Калиновского и просил простить казаков за то, что «они, люди веселые, далеко простерли свою дерзость». Эта фраза была воспринята в Варшаве, как насмешка, но польское правительство принять каких-либо действенных мер против казаков в это время не могло из-за отсутствия в своем распоряжении вооруженных сил. Между тем, поражение коронных войск под Батогом послужило сигналом к изгнанию остававшихся в населенных пунктах Киевщины и Подолии немногочисленных польских отрядов. В результате, к лету 1652 года после занятия казаками Каменца, де-факто восстановилась казацкая территория в границах Зборовского мирного договора.

Казацкие полки после Батогской битвы возвратились в места дислокации, а отряд Тимофея с татарами продолжил путь в Молдавию. По просьбе напуганного Лупула, Тимофей оставил свое и татарское войско на границе, а сам прибыл в Яссы, где и обручился с будущей женой. Немного позднее, в августе сыграли и свадьбу.

Из-за отсутствия у поляков войск, до конца года военные действия не возобновлялись, однако король собрал сейм, который постановил объявить созыв посполитого рушения в количестве 50 000 человек. Возглавивший на сейме казацкую делегацию Петр Дорошенко твердо заявил, что лично запорожский гетман вооруженный конфликт с польным гетманом не планировал и о засаде, устроенной Калиновским, ничего не знал.

— Жениться никому не запрещается, — с легкой иронией говорил он депутатам, — Лупул является союзником Речи Посполитой, поэтому сватовство Тимофея Хмельницкого к его дочери ничем не могло угрожать интересам Короны. Мало того, запорожский гетман своим письмом заблаговременно предупредил его милость польного гетмана о цели предстоящего похода сына в Молдавию.

— Речь не о женитьбе, — поморщился коронный маршал Любомирский, — жениться волен каждый. Но каким образом у Батога оказалось все казацкое войско, да еще и татары, вот вопрос?

— А что его милости коронному маршалу, — остро спросил Дорошенко, — хотелось, чтобы там оказался один шеститысячный отряд казаков, который покойному польному гетману не составило бы труда уничтожить?

— Нет, конечно, пан меня неправильно понял, — смешался коронный гетман, — но наша задача выяснить все тонкости данного дела, объективно и беспристрастно. Так сказать sine ira et studio А для этого надо знать все детали происшедшего.

— Ясновельможный гетман Войска Запорожского в письме его величеству, объяснил, как все произошло, — резко ответил казак, — и мы исходим из того, что пан польный гетман, нарушив мирный договор, устроил подлую засаду малочисленному отряду Тимофея Хмельницкого с целью его уничтожить. Только случайность помешала ему выполнить свой замысел. Казаки же реализовали свое законное право на самооборону.

— Пан хочет убедить нас, — вмешался князь Корецкий, — что батогское дело — результат случайности? Что больше сорока тысяч казаков и татар оказались в этом месте и в одно время непреднамеренно?

— Именно так, — твердо ответил Дорошенко. — То обстоятельство, что по ходу движения отряда Хмельниченко, к нему присоединялась часть казаков уманского, брацлавского, кальницкого полков, желавших сопроводить его до Буга, не может быть поставлено никому в вину. Ну, а как там оказались татары, может лучше объяснить его величество, крымский хан. Случайное стечение обстоятельств, полагаю. Оставайся пан польный гетман в Каменце, где ему и положено было находиться, ничего бы не случилось.

Конечно, аргументы Дорошенко, как и письмо самого Хмельницкого королю, никого из депутатов сейма не убедили. Большинство из них были искушенными воинами и для них не составляло тайны, что Хмельницкий просто переиграл Калиновского, готовившего его сыну западню.

Победа под Батогом не только положила конец унизительному Белоцерковскому миру, но и стала убедительным свидетельством возросшего профессионализма казацкого войска. Конечно, и в этот раз казаки добились победы при поддержке татар, но в отличие от сражений под Желтыми Водами, Корсунем или Пилявцами участие татар не являлось определяющим фактором. В предыдущих сражениях именно татарам отводилась основная ударная роль, именно их грозной силы страшились поляки. В битве при Батоге, татарская орда создавала лишь фон, а главными действующими лицами оказались казаки, в первую очередь казацкая пехота. Конечно же, присутствие двадцатитысячного татарского корпуса на стороне Хмельницкого, оказало определенное воздействие на состояние морального духа поляков, но победу в этом сражении одержали все же, в первую очередь, регулярные казацкие полки, сломившие сопротивление отлично обученных и подготовленных жолнеров Калиновского.

Второй вывод, который логично вытекал из первого, заключался в том, что впредь участие народных масс в ведении военных действий, к чему ранее постоянно прибегал запорожский гетман, утратило необходимость. В самом деле, именно необученная военному делу, плохо вооруженная, трудно управляемая и недисциплинированная крестьянская масса, безуспешно штурмовала Збараж и стала основной причиной разгрома казаков под Берестечком. Победа под Батогом показала, что в дальнейшем целесообразнее формировать регулярные казацкие полки и заниматься их обучением, чем привлекать для военных походов вчерашних гречкосеев.

Батогское сражение также стало ярким свидетельством возросшего полководческого искусства казацких полковников, доказавших свою способность побеждать равные им по силе польские войска, что раньше удавалось лишь очень немногим из них.

Возросшая сила и мощь Войска Запорожского, профессионализм и военное искусство казацких командиров не могло укрыться и от польских военачальников. Королю и его окружению стало ясно, что стратегическая инициатива, по крайней мере, на ближайший период перешла к Хмельницкому.

Тем не менее, гибель двадцатитысячного войска во главе с польным гетманом не могла остаться без реагирования. Не имея сил начинать новую войну, нужно было, хотя бы, сохранить хорошую мину при плохой игре.

Под давлением своего окружения король направил в Чигирин комиссию во главе с Адамом Киселем с требованием, чтобы гетман до окончания разбирательства причин батогского дела выдал Тимофея в заложники и разорвал союз с крымским ханом. Оскорбленный этим требованием Хмельницкий, пригрозил комиссарам, что если бы не знал их давно и не приятельствовал со многими из них, то лично расправился бы с ними. Немного успокоившись, он сказал, что с татарами сейчас расторгнуть союз не может, что касается выдачи в заложники Тимофея, то тот только женился и не гоже его отвлекать от молодой жены, а Юрий еще мал летами. Затем гетман заявил, что сейчас не время для комиссий, а, прежде всего, необходимо, чтобы король подтвердил условия Зборовского мира.

Провожая комиссаров, гетман, прощаясь, добавил:

— Разве вы не видите моего расположения к Польше? Ведь сейчас, поразивши вас при Батоге, я ничего не делаю, но, пославши многие полки казацкие и татарские, мог бы вас за самый Рим загнать!

На эти слова было трудно что-либо возразить, и комиссары отбыли, как обычно, без видимых результатов.

Произнося свои угрозы о том, что он мог бы, при желании, сокрушить Польшу, Хмельницкий ничуть не преувеличивал. Действительно, не имея войск, а главное денег для ведения боевых действий, разоренная войной, пожарами, моровой язвой, голодом и наводнениями Республика в то время не могла бы долго противостоять объединенной силе татар и казаков. Остается лишь удивляться, почему запорожский гетман не воспользовался сложившейся ситуацией и не двинулся победным маршем прямо на Варшаву.




Глава вторая. Дипломатия Хмельницкого


Резкое изменение военно-политической ситуации после битвы при Батоге воскресило угасшие было надежды и планы Хмельницкого по созданию на освободившихся казацких территориях удельного княжества в рамках Зборовского трактата. В их осуществлении он мог рассчитывать на твердую поддержку Ислам Гирея, который сам давно вынашивал идею создания на своих границах союзного казацкого государства, но этого было явно недостаточно. Султану вряд ли понравилось бы такое тесное сближение казаков с татарами, а у Москвы, вероятно, возникли бы обоснованные опасения за безопасность своих южных границ. Тем более, такое резкое изменение позиции гетмана, который на протяжении последних трех лет настаивал на том, чтобы царь взял его под свою руку, не могло не насторожить Боярскую Думу.

— Нам сейчас надо думать не о переходе в подданство к белому царю, — делился своими мыслями Богдан с Выговским, мягко ступая в сафьяновых сапогах по персидскому ковру, застилавшему пол его кабинета, — а о том, чтобы использовать сложившуюся благоприятную ситуацию в своих интересах. С Москвой нам нужен только военный союз, не более того.

— Менять шило на мыло нет никакого резона, — понимающе кивнул генеральный писарь, сидевший за столом в роскошном кожаном кресле. — Перейдя в московское подданство, мы можем получить такое же ярмо на свои шеи, как и прежде, только сбросить его будет гораздо тяжелее.

— Суть не в этом, — отмахнулся гетман, — если царь согласится принять нас под свою руку, то можно будет оговорить сохранение казацких прав и привилегий, а что касается сиромы, то таких притеснений от царских людей, как от ляхов, однозначно не будет, да и вера наша одна, православная. Проблема в другом, нужно ли нам это сейчас? Переход под царскую руку означает окончательную утрату надежды на создание независимого казацкого государства. Понаедут сюда царские воеводы и прости-прощай, казацкие вольности.

— Но какая выгода Москве в том, чтобы просто так за здорово живешь встревать из-за нас в войну с Речью Посполитой? Зачем москалям эта морока?

— Вот в том и вопрос, — с досадой сказал Хмельницкий. — А без союзников никак нельзя. Рано или поздно король наймет войска, созовет посполитое рушение и пойдет на нас войной. А наш основной союзник Ислам Гирей ненадежен, на свата полагаться тоже нельзя, впору самого его защищать. Хочешь — не хочешь, а без московской поддержки не обойтись. За четыре военные года вся Украйна обнищала, везде разруха, куда ни глянь. Люди бегут за Днепр, поля обрабатывать некому. Скоро не из кого будет войско набирать.

— Я вот о чем думаю, — сказал Выговский, подперев кулаком подбородок, — надо направить в Москву депутацию с просьбой принять Войско Запорожское под царскую руку, но по поводу условий нашего вхождения никаких конкретных инструкций не дать. Бояре, конечно, начнут задавать вопросы по существу, но ответа на них не получат. Волей-неволей депутации придется возвращаться в Чигирин за инструкциями. Переговоры придется отложить. А там, пока суд да дело, пройдет какое-то время и ситуация сама подскажет, как быть дальше.

— А что, — подумав, согласился гетман, — пошлем, пожалуй, в Москву нашего судью Зарудного. Лучшей кандидатуры для такого дела не найти.

Они с Выговским переглянулись и рассмеялись.

Генеральному судье Самойло Богдановичу Зарудному в то время было около пятидесяти. Роста ниже среднего, с изрядным животом, круглолицый с вислыми усами пшеничного цвета, в широченных синих шароварах, он во время ходьбы производил впечатление колобка, катящегося по дороге. Как все судьи, Зарудный не отличался красноречием, но витийствовать любил, изъясняясь суконным языком юридических терминов и обильно сдабривая свою малопонятную слушателям речь цитатами из античных греков и римлян.

Прибыв в конце года в Москву с посланием от гетмана, Самойло Богданович разразился в Боярской Думе речью, от которой половина не шибко грамотных слушателей просто уснула. Наконец, боярин Стрешнев, не очень вежливо прервав оратора, предложил приступить к обсуждению условий будущего договора.

— Запорожский гетман просит его царское величество принять Войско Запорожское под свою руку, — степенно произнес боярин, пригладив бороду. — Только вот объясни, мил человек, где предполагается размещение казацких полков — там, где они сейчас расквартированы или же на государевых землях.

Зарудный, не готовый к такому вопросу, попытался снова отделаться общими фразами, но бояре задавали новые конкретные вопросы, на которые у генерального судьи ответов не было.

Когда, наконец, обескураженный казацкий посол покинул зал заседания, хранивший до этого молчание Григорий Пушкин негромко произнес:

— Все ясно, хитрит Хмельницкий. Специально дурака к нам прислал, чтобы время тянуть. Ему хочется, чтобы государь войну с ляхами начал, да войском помог, а сам гетман, никаких бы обязательств перед его царским величеством не нес. Хитрый лис!

— Оно так, — согласился Стрешнев, грузно опершись на посох, — но все же с этой Малороссией что-то надо решать. Тянуть дальше нельзя. Гетман хитрит, пока поляки на него новой войной не пошли. А пойдут — он и к туркам может переметнуться. Так лучше черкасов прежде басурман к себе присоединить, меньше хлопот будет.

— Конечно, — заметил князь Хитрово, — решать это дело пора назрела. Но принять просьбу черкасов означает начать войну с ляхами, а для этого нужен веский повод. Хотя еще надо посмотреть, что хуже — воевать с ляхами или с черкасами да ханом.

— И то правда, — поддержал его Милославский, — лучше иметь черкасов на своей стороне, чем потом вести с ними войну. Поход Сагайдачного на Москву многим еще памятен…

Спустя три месяца Боярская Дума в глубокой тайне рекомендовала Алексею Михайловичу принять Войско Запорожское под свою руку…

Возвращаясь в Чигирин, генеральный судья опасался гнева гетмана за свою неудачу на переговорах с боярами, но к его удивлению, внимательно в мельчайших деталях выслушав доклад о том, как все происходило, какие вопросы бояре задавали и, что Зарудный на них отвечал, гетман остался вполне удовлетворен.

— Да ты прирожденный дипломат, Самойло, — серьезно сказал он, — видно, до сих пор мы тебя недооценивали.

Похлопав сразу возгордившегося Зарудного по плечу, он бросил косой взгляд в сторону Выговского, который с трудом сдержал улыбку на лице.




Глава третья. Поход Чарнецкого


Дипломатия — дипломатией, но подготовку к новой военной кампании запорожский гетман начал вскоре после битвы при Батоге. Реорганизовывались и пополнялись уже существующие полки, формировались новые, в реестр записывали всех, кто хотел вступить в казацкое войско. Только вот желающих становилось все меньше, так как население Украйны катастрофически сокращалось. В прежние годы костяком казацкой армии являлись крестьяне, к которым присоединялись и жители городов. Но после сокращения реестра многие из тех, кто в него не вошли, удалились на Запорожье или в Слободскую Украйну. Из-за оттока людей у Хмельницкого возникли даже трения с Сечью, так как пополнять казацкие полки становилось все сложнее. Мещане, проживавшие в крупных городах, где действовало магдебургское право, также не имели особого желания оказачиваться и попадать под власть полковников.

Но с людскими ресурсами еще куда ни шло, хуже обстояло с финансами. Из разоренных войной территорий не откуда было брать денег, налоги и акцизы не покрывали военных расходов. На Левобережье, меньше затронутом войной, положение было несколько лучшее, но в Приднепровье обезлюдели не только целые села, но и местечки.

Чтобы хоть как-то улучшить положение дел, было решено после зачисления в реестр, отпускать казаков по домам, чтобы они хоть как-то занимались хозяйством. Некоторые, как в довоенное время, возвратились к бортничеству, рыболовству и другим отхожим промыслам. С теми, кто не имел опыта обращения с оружием, проводилась кратковременная подготовка и они тоже отпускались домой.

К концу года в гетманской ставке из надежных источников стало известно, что король усиленно готовится к войне, но Хмельницкий и его кружение полагали, что военная кампания начнется не ранее лета 1653 года. Поэтому на зимний период времени в полках и казацких гарнизонах в приграничной зоне оставалось минимальное количество людей, а остальных распустили по домам. С одной стороны, такое решение вызывалось необходимостью экономить финансы, с другой объяснялось недооценкой военно-экономического потенциала Речи Посполитой.

После гибели в сражении под Батогом Самуила Калиновского, король назначил великим коронным обозным чудом уцелевшего тогда Стефана Чарнецкого. Этот видный в дальнейшем военный деятель Речи Посполитой, имя которого упоминалось даже в государственном гимне, ставший под конец жизни польным гетманом коронным, всю свою жизнь посвятил военному ремеслу. Новоиспеченный коронный обозный не отличался знатностью рода и богатством. Его родовое поместье Чарнец находилось на юге Польши и не приносило его владельцам таких баснословных доходов, как имения Вишневецких или Конецпольских на Украйне. Едва выйдя из подросткового возраста, Чарнецкий был зачислен в кавалерийский корпус и в 18 лет стал офицером. Спустя три года, считаясь уже опытным воином, он принимал участие в Хотинской битве 1621 года, когда гетман Жолкевский одержал убедительную победу над турками. Несколько лет спустя он поступил в войско коронного гетмана Конецпольского и на протяжении последующих десяти лет приобретал боевой опыт в походах против татар, в войне со шведами и, наконец, в обороне Смоленска в войске вновь избранного короля Владислава IV. Позднее он был в числе тех военачальников, что в 1637 году одержали победу над Павлюком в Кумейковском сражении, а затем в 1644 году под знаменами Конецпольского разгромили татар Тугай-бея под Ахматовом.

За годы военной службы Чарнецкий приобрел огромный боевой опыт, превосходно освоил все татарские и казацкие хитрости, привык к победам, но испытал и горечь поражения, оказавшись в мае 1647 года в плену у Хмельницкого после битвы под Желтыми Водами. Пробыв два года в Крыму у татар, которым его отдал запорожский гетман, Чарнецкий был выкуплен за большую сумму денег и возвратился на Родину. В битве под Берестечком он являлся поручиком собственной панцирной хоругви Потоцкого, а после его смерти перешел к Калиновскому. Несмотря на то, что ему исполнилось пятьдесят три года, больших чинов он не достиг и должность коронного обозного стала первой по-настоящему значимой в его послужном списке. Едва избежав смерти в битве при Батоге, спрятавшись в стоге сена, Чарнецкий, наблюдая расправу над несколькими тысячами поляков, отданных казаками крымским татарам, дал себе клятву впредь не оставлять в живых ни одного русина.

Именно новому коронному обозному и полковнику собственной панцирной хоругви Себастьяну Маховскому король и поручил командовать пятнадцатитысячным корпусом, который в первых числах марта внезапно перешел Буг и вторгся в Брацлавщину. Учитывая опыт Калиновского, потерявшего свои хоругви при неудачной осаде Винницы, тем более, что там и сейчас находился Богун со своим полком, Чарнецкий форсированным маршем обошел город с севера и внезапным ударом захватил Погребище.

Предав это местечко, где не было замка, огню, корпус коронного обозного повернул на юг и, продвигаясь в направлении Монастырища, последовательно стер с лица земли Липовец, Прилуки, Ильинцы.

Однако, как ни скоро передвигались хоругви Чарнецкого, винницкий полковник Богун оказался быстрее. Едва узнав о захвате Погребища, знаменитый уже к тому времени своими военными подвигами полковник, разгадал замысел коронного обозного и, совершив скорый марш, спешно занял Монастырище с четырьмя тысячами конницы.

Это местечко возникло на бывшей территории несколькими монастырей, один из которых был каменным, а остальные деревянными. После пожара деревянные постройки сгорели, но развалины каменного монастыря сохранились. Поселившиеся здесь люди назвали местечко Монастырище, от слов «монастырь» и «пожарище». Со временем его укрепили валами и рвами, превратив в укрепленный город. На месте развалин каменного монастыря был создан замок.

Богун с присущей ему энергией и энтузиазмом приступил к организации обороны города, углубив рвы, насыпав валы, оборудовав палисады.

20 марта утром войско Чарнецкого подошло к Монастырищу и с ходу начался штурм города. Однако его четырехтысячный гарнизон упорно сопротивлялся. Трижды в этот день поляки шли на штурм и, потеряв примерно 600 человек, вынуждены были с наступлением темноты, отступить. Опасаясь, что следующего штурма город не выдержит и, не желая напрасно терять своих людей, Богун с небольшой группой казаков укрылся в замке, а остальным с есаулом Остапом Гоголем приказал уйти из города и ожидать его в условленном месте неподалеку от Монастырища. 21 марта поляки захватили и подожгли город, но замок, где оборонялся винницкий полковник, взять не смогли. Раненый в плечо Богун под покровом ночи сумел уйти из замка и соединился со своим полком. Чарнецкий, полагая, что гарнизон Монастырища уничтожен, особых мер предосторожности не принял, за что и поплатился. На рассвете утратившие бдительность поляки были атакованы четырехтысячным конным полком Богуна и обратились в бегство, оставив в сожженном городе всю захваченную добычу. Хотя корпус Чарнецкого и понес серьезные потери, но разгромить его полностью Богуну все же не удалось. Тем не менее, наступательный порыв поляков был утрачен, непосредственная угроза захвата Брацлава и Винницы ликвидирована, а коронный обозный с остатками своего корпуса вынужден был отойти в Малую Польшу.




Глава четвертая. Оборона Сучавы


Как ни велико было значение победы Богуна над Чарнецким, все же это был лишь частный случай рано начавшейся военной кампании того года. Основные события предполагались в будущем, когда сойдут снега, прекратятся холода и на полях зазеленеет первая молодая трава. Но по опыту прежних лет Хмельницкий знал, что раньше июня королю вряд ли удастся собрать посполитое рушение и лишь после этого начнется решающая битва. Поэтому он и сам не торопился выступать в поход, полагая, что в его распоряжении остается еще несколько месяцев мирной жизни. Но волею обстоятельств в планы гетмана были внесены неожиданные коррективы, с которыми он не мог не считаться.

— Плохие вести из Молдавии, — еще с порога произнес обеспокоенный Выговский, едва переступив дверь гетманского кабинета.

— Что там у тебя? — спросил Хмельницкий, отрываясь от чтения лежавших на столе бумаг.

— Господарь прислал гонца. Пишет, что бояре подняли мятеж, их поддержали Ракочи и Бассараб, вторгнувшись в пределы Молдавии. Сам Лупул скоро будет здесь и просит твоей помощи.

— Этого нам только не хватало, — Хмельницкий грузно поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. — Не зря говорят, беда не ходит одна.

О том, что валашский господарь Матвей Бассараб давно враждует с его сватом, гетману было хорошо известно. Но в военные конфликты они не вступали с 1639 года после неудачного похода Лупула в Валахию и, вроде бы, ничто не предвещало новой войны. Почему на стороне Бассараба выступил Ракочи, было тем более непонятно, что у самого Богдана с семиградским князем складывались превосходные отношения.

Ситуация прояснилась после прибытия в Чигирин самого Лупула.

— Этот проклятый ублюдок, — стал рассказывать господарь о своих злоключениях, — давно плел интриги против меня. Но до поры сторонников у него почти не было…

То, о чем рассказывал Лупул частично было Богдану знакомо. О том, что самый влиятельный молдавский боярин воевода Георгий Стефан находится в оппозиции к Лупулу, ему было известно давно. Сам молдавский господарь на это внимания не обращал, поскольку серьезной угрозы его власти Стефан не представлял. Однако после того, как Лупул породнился с Хмельницким, ситуация изменилась. Многие бояре, державшиеся пропольской ориентации, оказались этим недовольными и примкнули к оппозиции. Заговорщики — бояре направили в Стамбул послов с просьбой, чтобы «…султан не давал престола Василию Лупу, а утвердил Стефана, за которого стоит страна», одновременно обратившись за поддержкой к трансильванскому князю Юрию Ракочи и давнему врагу Лупула валашскому господарю Матвею Бассарабу. Их войска вторглись в Молдавию, а Лупулу пришлось бежать из Ясс за помощью к свату.

— Конечно, — закончил Лупул свой рассказ, — не все меня предали. Часть войск, действительно, перешла на сторону изменников, но немало есть и тех, кто сохранил мне верность. Им достаточно оказать небольшую помощь, и мы выгоним из Молдавии всех захватчиков вместе с узурпатором.

Сомнений, как ему поступить в этой ситуации, у Хмельницкого не было. Отказать свату в помощи он не мог не только из морально-этических соображений, но, в первую очередь, из опасения потерять союзную Молдавию. Накануне войны с Речью Посполитой такая перспектива представлялась крайне нежелательной. Но и самому отправляться в далекий поход с большой вероятностью быть втянутым затем в длительный военный конфликт, он не мог. Поэтому гетман принял решение отправить в Молдавию Тимофея, рассчитывая, что тот вместе с Лупулом сумеет освободить Яссы.

— В конце концов, — сказал он сыну с иронией, — это твой тесть, тебе его и выручать.

Времени на долгие сборы не оставалось, дорог был каждый день. Делая каждые сутки почти по 60 верст, двенадцатитысячный конный корпус под командованием Тимофея меньше, чем за десять дней преодолел расстояние от Чигирина до Ясс, внезапным ударом прямо на марше разгромил объединенную валашско-семиградскую армию и 2 мая вошел в столицу Молдавии.

Но окончательная угроза со стороны воеводы Стефана, отошедшего в Валахию, не была ликвидирована. Собрав верные ему войска, Лупул вместе с казаками вторгнулся в пределы Валахии и захватил Бухарест, но 27 июня в битве у села Финты вблизи валашской столицы, потерпел поражения от объединенных войск Стефана Георгия и Матвея Бассараба.

Отступив назад в Молдавию, куда вслед за ним вторглись и его враги, Лупул дал деньги Тимофею на набор нового казацкого войска, а сам, отправив семью в Сучаву, организовал сопротивление захватчикам.

Тимофей возвратился к отцу. Обеспокоенный Богдан помог сыну быстро собрать корпус охочекомонных казаков, включив в его состав конный полк Богуна. С 20- тысячным отрядом казацкой конницы, Тимофей вновь прошел всю Молдавию, нанес поражение семиградским и валашским войскам, осаждавшим Сучаву, освободив находившийся там молдавский гарнизон и свою тещу. Однако, вовремя уйти из Сучавы ему не удалось, так как противники Лупула вновь осадили крепость. Казаки мужественно оборонялись, подводили подкопы под окопы осаждавших и сами контратаковали. Вполне возможно, осажденные дождались бы помощи от запорожского гетмана, но в начале сентября при обстреле города пушечное ядро попало в дерево, вблизи которого стоял Тимофей. Крупная щепка, отколовшись от его ствола, впилась гетманычу в бедро. Это тяжелое ранение в условиях отсутствия надлежащей врачебной помощи вызвало вскоре гангрену. 15 сентября Тимофей Богданович Хмельницкий скончался.

Общее командования обороной перешло к Богуну, который еще три недели оказывал мужественное сопротивление объединенным силам своих противников. В конечном итоге, ему пришлось вступить в переговоры с Бассарабом. В результате их казаки получили право беспрепятственного выхода из Сучавы с артиллерией и знаменами, без какого-либо выкупа. Забрав тело Тимофея, Богун возвратился на Украину, где по дороге к Чигирину 9 октября встретился с Хмельницким. Охваченный глубоким горем, гетман попрощался с телом сына и дал указание Богуну продолжить его скорбный путь к Чигирину.




Глава пятая. Тайны дипломатии


Божьи жернова мелят медленно, но верно. Угрозы Хмельницкого отдаться под власть султана, его сближение с крымским ханом в условиях неизбежности новой войны с Речью Посполитой постепенно сформировало у московского правительства мнение о необходимости принятия Войска Запорожского под государеву руку. Впервые в обстановке строгой секретности такую рекомендацию Алексею Михайловичу высказала Боярская Дума 22 февраля 1653 года, после чего Москва взяла курс на расторжение Поляновского мирного договора. Со своей стороны, еще не зная об этом решении, Хмельницкий, хорошо осознавая, что сколь-нибудь надежный мир с Польшей невозможен, а продолжать борьбу в одиночку у него не хватает сил, направил в апреле 1653 года посольство в Москву, настаивая на том, чтобы царь принял Войско Запорожское под свою руку. Послы гетмана Кондрат Бырляй и Силуян Мужиловский привезли грамоты от Хмельницкого также патриарху Никону, боярам Морозову, Пушкину и Милославскому. В послании к царю гетман сообщал, что поляки идут на него новой войной, на поругания веры и святых церквей. Он также писал, что турецкий султан предлагает ему перейти в его подданство и прибавил: «Если ваше царское величество не сжалишься над православными христианами и не примешь нас под свою высокую руку, то иноверцы подобьют нас и мы будем чинить их волю. А с польским королем у нас мира не будет ни за что».

Несмотря на то, что решение о войне с Речью Посполитой было уже фактически принято, казацкие послы и в этот раз получили уклончивый ответ в том смысле, что царское правительство примет меры к примирению короля с гетманом на условиях Зборовского мира. Иного ответа московские дипломаты и не могли дать, так как им необходим был, хотя бы формальный повод для односторонней денонсации Поляновского мирного договора. С этой целью 24 апреля для новых переговоров в Варшаву отбыли боярин князь Борис Александрович Репнин-Оболенский, боярин князь Богдан Хитрово и дьяк Алмаз Иванович. Послы встретились с Яном Казимиром во Львове, начали переговоры, как обычно, с требования об ответственности виновных в умалении царского титула, затем перешли к казацкой проблеме. Послы требовали строгого соблюдения условий Зборовского и Белоцерковских договоров, уничтожения унии и прекращения притеснения православной веры. Паны в ответ заявили, что Хмельницкий обманывает царя, что он принял магометанскую веру и именно поэтому король идет на него войной. О возобновлении Зборовского договоре паны и слышать не хотели, а об уничтожении унии, заявили, что это равносильно тому, как бы они потребовали от царя уничтожить греческую веру в Московском государстве. Ян Казимир велел передать послам, что, идя навстречу пожеланиям царского величества, он готов восстановить казацкий реестр в количестве 6000 человек, но при условии, что Хмельницкий отдаст ему булаву, а казаки дадут присягу в верности. Послы предлагали провести трехсторонние переговоры с участием Хмельницкого, но это предложение было отвергнуто — с изменником король вести переговоры не будет.

Пока царские послы вели эти переговоры в Варшаве, Хмельницкий продолжал оказывать давление на Москву. Прибывшему к нему Сергею Яцыну, посланцу путивльского воеводы князя Хилкова, он прямо заявил: «Вижу, что государской милости не дождаться, не отойти мне бусурманских неверных рук, и, если государской милости не будет, то я слуга и холоп турскому». Получив это сообщение князя Хилкова с информацией о том, что турецкий посол действительно находится в гетманской ставке, царское правительство перешло к решительным действиям. 22 июня к Хмельницкому был направлен стольник Лодыженский с царской грамотой, в которой указывалось: «Мы изволили вас принять под нашу высокую руку, да не будете врагом креста Христова в притчу и в поношение, а ратные наши люди сбираются».

О происходящем в гетманской ставке и о событиях на Украине в целом царское правительство было хорошо информировано не только из посланий Хмельницкого, которые порой были далеки от объективности, но, главным образом, из донесений генерального писаря Выговского. В тайне от гетмана тот уже давно направлял в Москву свою информацию, пересылая порой даже подлинники посланий хана и султана. Именно поэтому прежде царское правительство и не торопилось с решением по Малороссии, зная о том, что угрозы Хмельницкого перейти под руку Оттоманской Порты, не более, чем дипломатическая уловка. Однако к лету 1653 года ситуация на Украине приобрела для гетмана угрожающий характер и в порыве отчаяния он, действительно, мог прибегнуть к покровительству султана.




Глава шестая. Новая измена хана


Осложнение общей военно-политической ситуации было связано с тем, что к лету Ян-Казимир назначил сборный пункт для своего войска под Глинянами, намереваясь отсюда двинуться прямо на Киев. Он громогласно заявлял, что будет там зимовать и уйдет с Украйны. только, когда полностью усмирит казацкий бунт. Однако, рейд Тимофея Хмельницкого с двадцатитысячным войском под Сучаву заставил короля изменить свои планы. Вначале он направился к Каменцу, намереваясь перехватить Тимофея, но сильное сопротивление местного населения и казаков замедлило движение польского войска, и конный казацкий корпус уже успел войти в Молдавию. Тогда Ян Казимир занял оборону под Каменцем, разместив войско в окопах, и стал ждать подхода своих союзников валахов и трансильванцев, осаждавших Сучаву. Он рассчитывал, что Сучава продержится недолго и с полученными подкреплениями поляки продолжат движение к Киеву. Но Сучава и не думала капитулировать, а с основными силами Хмельницкого, еще стоявшего под Чигирином, соединился Ислам Гирей, обозленный на поляков за то, что после битвы под Берестечком они перестали выплачивать ему оговоренную Зборовским договором дань.

Король узнал об этом, когда, не дождавшись помощи от Матвея Бассараба, двинулся к Бару. Военный совет, с учетом изменившейся ситуации рекомендовал отступить к Жванцу, стать там лагерем и дождаться обещанных подкреплений. Ян Казимир счел такое решение разумным и поляки отошли к этой сильной крепости на берегу Днестра, расположенной немного западнее Каменца. Здесь в междуречье Днестра и его притока Жванчика был оборудован лагерь полного профиля с рвами, валами, артиллерийскими палисадами. Наведенные через Днестр мосты позволяли получать подкрепления, продовольствие и фураж из Буковины. Здесь за неприступными валами и было решено ожидать подкреплений от Матвея Бассараба. Однако именно неприступность польского лагеря сослужила королю в дальнейшем плохую службу. В первых числах октября казаки Богуна ушли из Сучавы, но так изрядно потрепали осаждавших, что в помощь Яну Казимиру пришло лишь трехтысячное войско. Одновременно сюда же подступили и казацко-татарские войска. Силы противников оказались примерно равными и не превышали с обеих сторон 50 тысяч. Однако в этот раз Хмельницкий привел с собой только регулярные казацкие полки, закаленные в многочисленных сражениях.

Опытным взглядом полководцев запорожский гетман и хан сразу определили, что, если отрезать поляков от Буковины, то необходимости штурмовать их лагерь не будет, они и сами запросят мира. Татары, переправившись через Днестр, блокировали мосты и дорогу к Коломые, а казаки стали табором перед фронтом польского лагеря. Блокировав таким образом противника, гетман отправил часть своих войск в Галицию и на Волынь, захватив окрестные подольские городки.

Отрезанные от своих коммуникаций, поляки оказались в сложном положении. Нехватка продовольствия и фуража вызвала голод и болезни, началось дезертирство.

Осада продолжалась более двух месяцев и, казалось, поляки найдут здесь свой конец, как в сражении при Батоге. В отчаянии солдаты выходили на берег Днестра и видели на противоположной стороне колышущиеся толпы татарской конницы. Шли на берег Жванчика — там повсюду виднелись конные разъезды казаков. Выходили на валы — впереди грозно темнел четырехуголник скованных цепями возов неприступного казацкого табора.

Королю ждать помощи было не от кого, и оставался единственный, но испытанный выход — вступить в сепаратные переговоры с Ислам Гиреем. Крымский хан, являвшийся на протяжении пяти лет регулятором отношений между поляками и казаками, стремился не допустить усиления ни одной, ни другой стороны. Ислам Гирей стремился к ослаблению Речи Посполитой, но не хотел допустить ее полного разгрома. К этому времени он уже имел сведения о сближении Хмельницкого с Москвой, о том, что 1 октября Земский Собор принял решение о вхождении Малороссии в состав Московского государства, и усиление Войска Запорожского не входило в его планы. При таких обстоятельствах Речь Посполитая и Крым почувствовали необходимость примирения перед лицом русской угрозы. Долгая череда двусторонних переговоров в конце ноября — начале декабря закончилась подписанием договора, по которому польский король обязывался выплатить крымскому хану контрибуцию в 100 тысяч золотых и на основе секретного договора позволил на протяжении 40 дней грабить и угонять в качестве ясыря русское население Волыни. Казакам же для вида, поляки должны были пообещать возврат к условиям Зборовского договора. Узнав об этих сепаратных переговорах, Хмельницкий умолял хана не покидать его, но Ислам Гирей был непреклонен. 16 декабря король с войском ушел из-под Жванца, вслед за этим татары страшно опустошили Южную Русь вплоть до Люблина. Несмотря на договоренность о том, что ясырь должен состоять лишь из русских людей, татары уводили в полон всех без разбора, в том числе угнали в Крым немало шляхтичей и шляхтянок.




Часть шестая. «Чтоб мы едино все навеки были»





Глава первая. Переяславская рада


В то время, когда новая казацкая война в Малороссии достигла своей кульминации, в Москву съехались участники созванного на 1 октября Земского собора всех чинов Московского государства. Уже сам факт созыва этого высшего представительного органа свидетельствовал о важности вопроса, вынесенного на его решение. Причем, если прежде нередко подобные соборы лишь по названию считались земскими, а участниками их фактически являлись одни лишь московские люди, то в этот раз прибыли представители всех крупных городов от Великого Новгорода до Рязани.

В Грановитой палате, где проходил собор, было объявлено «о неправдах польского короля и о присылках гетмана Богдана Хмельницкого с челобитьем о подданстве». До сведения собравшихся было доведено о результатах миссии князя Репнина-Оболенского и предыдущих посольств в Варшаву, об отказе поляков в наказании виновных в умалении титулов царского величества (самого Алексея Михайловича и его отца Михаила Федоровича). Думный дьяк сообщил также, что государь готов был простить виновных в оскорблении царской чести взамен на уничтожение унии на Украине и отказ от преследования православных, но поляки и на это не согласились. Наконец, извещалось, что гетман Хмельницкий с Запорожским Войском уже много лет просит принять его под царскую руку и далее тянуть с решением этого вопроса нельзя, так как турецкий султан прислал к гетману послов и зовет казаков под свою власть.

После этого собору предлагалось ответить на вопрос: принимать или не принимать гетмана запорожского со всем войском под царскую руку?

Собор (собственно его боярская часть) принял следующее решение: «за честь царей Михаила и Алексея стоять и против польского короля войну вести, а терпеть того больше нельзя. Гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское с городами их и землями чтоб государь изволил принять под свою высокую руку для православной христианской веры и святых божьих церквей, да и потому доведется их принять: в присяге Яна Казимира короля написано, что ему никакими мерами за веру самому не теснить и никому этого не позволять; а если он этой присяги не сдержит, то он подданных своих от всякой веры и послушания делает свободными. Но Ян Казимир своей присяги не сдержал, и, чтоб казаков не отпустить в подданство турскому султану или крымскому хану, потому что они стали теперь присягою королевскою вольные люди, надобно их принять».

Гости и торговые люди вызвались предоставить средства для ведения будущей войны, служилые люди обещали биться против польского короля, не щадя голов своих.

Патриарх и духовенство благословили государя и всю державу на предстоящую войну с Польшей за веру.

Конечно, в том, что вопрос о вхождении казацких территорий в состав Московского государства не решался долгих шесть лет и за это время большая часть завоеваний Хмельницкого была утрачена, а некогда цветущая Украина оказалась истерзанной и опустошенной войной, виновны были обе стороны. Изначально, замысел Хмельницкого не выходил за рамки обычных требований казаков о возвращении привилегий и вольностей, а также установления реестра, как при гетмане Дорошенко. И это было пределом мечтаний не только беглого казацкого сотника, но и подавляющего большинства его соратников. О выходе из состава Речи Посполитой никто из них и помышлять не мог. Однако, три победы над Речью Посполитой кряду за полгода вскружили голову новоиспеченному гетману, уже видевшего себя удельным князем Чигиринским или герцогом Малороссийским во главе независимого казацкого государства. Поэтому он, фактически являясь вассалом крымского хана, рассматривал Московское государство лишь с точки зрения возможного союзника, который будет воевать за него с Речью Посполитой. Москва же малороссийскую проблему рассматривала с иных позиций. Царскому правительству было выгодно прибрать к рукам Войско Запорожское, хотя бы даже без казацких территорий, но в качестве своих собственных военных формирований, типа стрельцов. Москва согласна была в принципе присоединять и казацкие территории, но только при условии, чтобы там управляли царские воеводы, что не совпадало с интересами гетмана и старшины. Устремления обеих сторон были им понятны, поэтому они не доверяли друг другу и взаимно хитрили до тех пор, пока Малороссия не опустошилась союзниками-татарами и карательными набегами поляков. Только после этого, когда страна уже никуда не годилась, царь принял ее под свою высокую руку, чтобы, в конечном итоге, превратить казацкую верхушку из польских бунтарей в озлобленных московских подданных. Приди Москва к такому решению четыре-пять лет назад, она получила бы всю военную мощь Запорожского Войска и сильный экономический потенциал огромного края. Сейчас же царское правительство получило войну на три фронта — с Польшей, Литвой и Крымом, а также длительную головную боль во взаимоотношениях с казаками до конца столетия. Богдан Хмельницкий рассматривал Освободительную войну исключительно, как борьбу казаков со шляхетством, но в результате положил начало новой социальной розни — между казацкой старшиной и «чернью». Именно эта рознь, превратившаяся после него в открытую вражду, и стала определяющей для Малороссии, по меньшей мере, на последующие сорок лет, вызвав бесконечные измены гетманов, смуты, восстания «черни» и привела, в конечном итоге, к отторжению и опустошению Правобережной Украины. И такой печальный результат явился во многом следствием «тонкой и осторожной» московской дипломатии.

24 декабря, после известных событий под Жванцем, запорожский гетман возвратился в Чигирин. Здесь его ожидали царские посланники стольник Стрешнев и дьяк Бредихин, которые уже торжественно и официально объявили ему, что царь принимает казаков со всеми городами и землями под свою руку.

Русские люди долго запрягают, но быстро ездят: Хмельницкий 28 декабря только отправил в Москву благодарственную грамоту, а 31 декабря в Переяславль прибыли уже новые царские послы боярин Бутурлин, окольничий Алферьев и думный дьяк Лопухин с основной целью принять присягу от гетмана и всего казацкого войска. В Малороссии уже знали, зачем едут царские послы и по всему пути следования их встречали хлебом и солью. По приказу Хмельницкого переяславльский полковник Павел Тетеря с 600 казаков встретил их за пять верст от города и, сойдя с лошади, произнес приличествующую данному случаю речь. Он объяснил также, что гетман хотел быть в Переяславле раньше послов, но нельзя переехать Днепр, поэтому они со Стрешневым пока находятся в Чигирине.

6 января в Переяславль прибыл гетман. На другой день приехал генеральный писарь Выговский, полковники и сотники. Поздней ночью 7 января (или ранним утром 8 января) у гетмана со старшиной состоялась тайная рада, на которой было решено перейти под царскую руку.

Однако не все полковники согласились с этим решением. Иван Богун еще в начале 1653 года резко выступал против перехода в московское подданство, указывая, что тем самым казаки попадут еще в более тяжелое положение, чем сейчас. Богун напоминал, что в Москве даже бояре официально именуют себя царскими рабами, а уж что говорить о простом народе? Его слова произвели большое впечатление не только на молодых казаков, но даже и на представителей «значного» казачества. В этот же раз, 8 января 1654 года, винницкий полковник также высказался против перехода в подданство русскому царю и в дальнейшем вместе со своими бужанами отказался принести присягу. Отказался присягнуть московскому царю и полковник Иван Серко, прибывший в Переяславль, как представитель Сечи.

— Прежде чем присягать на верность Москве, — сказал он веско, — надо сначала убедиться, что не придется опять отстаивать свои вольности оружной рукой.

Сразу по окончанию рады, коротко перемолвившись с Дорошенко, теперь уже прилукским полковником, Серко собрался возвращаться на Сечь, чтобы в следующий вернуться на Украину только с гетманом Юрием Хмельницким спустя два года.

Петр, не видевший Серко с времен Берестечка, с грустью сказал на прощанье:

— Толком и поговорить не успели. Как знать доведется ли свидеться еще?

Иван, уже сидевший в седле, перегнулся к другу и негромко сказал:

— У нас, Петро, впереди долгая жизнь. Ты еще станешь гетманом, попомни мое слово!

Он рассмеялся, сжал шпорами бока Люцифера и умчался, с места пустив коня в карьер.




Но большинство генеральной старшины, успевшей за годы военного лихолетья почувствовать себя новой украинской шляхтой, опасались потерять приобретенные богатства, понимая, что в случае возвращения польских панов им не удастся сохранить вновь приобретенный статус, поэтому не возражали перейти под царскую руку. Средний слой старшины — сотники и есаулы вообще в большинстве своем считали, что речь идет о равноправном союзе с Москвой, а не о переходе в московское подданство.

После тайной рады в тот же день назначена была явная рада. С раннего утра довбыши в течение часа били в барабан, чтобы народ сходился на центральную площадь. Наконец, в окружении старшины появился гетман, обратившийся к собравшимся с речью. Хмельницкий, одетый в шубу подаренную ему царем Алексеем Михайловичем, в шапке с двумя страусиными перьями, скрепленными крупным бриллиантом, с булавой, усыпанной драгоценными камнями за поясом, напомнил, что уже на протяжении шести лет длится война за веру, казаки не имеют своего царя и дальше так жить нельзя. Поэтому и собрана рада, чтобы выбрать себе государя из четырех кандидатур: турецкого султана, крымского хана, короля польского или православного Великой России государя царя и великого князя Алексея Михайловича. Понятно, что это был уже заранее отрежессированный спектакль, с распределением ролей и заранее подготовленной публикой.

В ответ на обращение гетмана собравшиеся на площади казаки и мещане завопили: «Волим под царя восточного православного!». Полковник Тетеря, обойдя площадь по кругу, еще раз уточнил единодушное ли это мнение. «Все единодушно»- раздался ответ.

Тогда гетман произнес: «Будь так, да Господь Бог наш укрепит нас под его царскою крепкою рукою». На эти слова народ ответил: «Боже, утверди! Боже укрепи! Чтоб мы вовеки все едино были».

Затем были оглашены статьи договора предложенного царскими послами. Смысл его сводился к тому, что вся Украина в границах Зборовского договора, то есть, приблизительно, включая нынешние Полтавскую, Киевскую и Черниговскую области, а также часть Волыни и Подолии, присоединялась под именем Малой России к Московскому государству, то есть вошла в его состав, как отдельный административный округ. Иному толкованию его статьи не подлежали. Договор предусматривал предоставление этому административно-территориальному образованию уже теперь Московского государства некоторой автономии с довольно широкими полномочиями гетманской власти. В последующем эти территории и сама эпоха правления гетманов получили у историков название Гетманщины. Сохранялось местное управление, особый суд, выбор гетмана вольными людьми. Гетман имел право принимать послов и сноситься с иностранными державами. Сохранялись права шляхетского, духовного и мещанского сословий. Официально вводился реестр в количестве 60 000 казаков, но предел охочих казаков не ограничивался. Малороссия должна была платить государю ежегодную дань, но без вмешательства царских сборщиков. Забегая вперед, следует отметить, что до конца своих дней Хмельницкий не выплатил Москве ни рубля в виде дани, а все деньги, поступающие от налогов и сборов, использовал на собственные нужды, в частности, на комплектование войск, которых у него было гораздо больше, чем предусматривал реестр. Главное, чего добился Хмельницкий, заключалось в сохранении прежней системы административно-территориального деления и управления территориями казацкими полковниками. Согласно условиям Переяславльского договора при необходимости в Малороссию могли прибывать царские воеводы, но только в качестве командующих подчиненными им войсками.

На официальной церемонии принесения присяги не обошлось без казуса. Принеся присягу на верность царю, гетман и старшина в свою очередь настаивали на том, чтобы и послы принесли присягу за царя (как это было принято у поляков). Московские послы отказались это сделать, а Бутурлин разъяснил, что «польские короли неверные, не самодержавные, не хранят своей присяги, а слово государево не бывает переменно». Этот инцидент явно продемонстрировал гетману и его окружению, что ни о каком равноправии в отношении с Москвой у них не может быть и речи, с этого момента казаки и народ Малороссии становятся подданными царского величества.

Из Переяславля послы поехали по городам для приведения к присяге лиц духовного звания и мещан. Несмотря на то, что сам митрополит Сильвестр Косов встречал их, не доезжая Киева, за полторы версты до Золотых ворот, особого желания присягать на верность Москве он не имел. Другие представители духовенства не только не присягнули сами, но не пускали для принятия присяги подвластных им шляхтичей, монастырских слуг и вообще людей из всех монастырских владений. Такое прохладное отношение духовенства к результатам Переяславской рады объясняется просто. Сильвестр Косов, сам по происхождению шляхтич, был избран митрополитом киевским в то время, когда Хмельницкий освободил Украину от поляков, и притеснений православной вере в Киеве уже не было. Поляки не пустили его участвовать в работе сейма, но зато у себя в Киеве он никому не подчинялся — константинопольский патриарх был далеко. При подданстве же Малороссии московскому государю избежать власти патриарха московского было невозможно, и с прежней самостоятельностью приходилось распрощаться. Местное духовенство по тем же причинам также не испытывало притеснений в отправлении службы, а к великорусским священникам относилось свысока, считая вообще весь московский народ грубым и невежественным.

Полковая казацкая старшина и приставшие к казакам русские шляхтичи в большинстве своем были солидарны с Иваном Богуном, опасаясь, что они будут лишены своих новообретенных прав и привилегий. Их идеалом было независимое казацкое государство и приносили присягу многие из них, скрепя сердце, только по крайней нужде.

Что касается большинства населения, то народ присягал на верность царю без принуждения, хотя и не без недоверия. Многие боялись, что московиты начнут вводить на Украине свои порядки, запретят носить сапоги и черевики, а переобуют всех в лапти.

В конечном итоге, большинство населения Малороссии, хоть и не без колебаний, приняло присягу на верность московскому царю. В начале марта 1654 года в Москву прибыли посланники гетмана Хмельницкого, уже известный читателю, генеральный судья Самойло Богданович Зарудный и переяславский полковник Павел Тетеря с просьбой утвердить упоминавшиеся статьи договора. Они были утверждены без проволочек, а гетману в наследственное владение был подарен город Гадяч.




Глава вторая. Грозные годы


Принимая Войско Запорожское с его городами и землями в свое подданство, Москва, безусловно, руководствовалась интересами укрепления безопасности своих южных рубежей, но все же в большей степени стремлением использовать складывающуюся благоприятную ситуацию для возвращения отошедших к Польше по Деулинскому и Поляновскому мирным договорам исконно русских территорий, в том числе Смоленска.

В царском окружении понимали, что дальнейшая проволочка в удовлетворении просьб Хмельницкого о принятии его с войском в московское подданство, толкнет гетмана на союз с Османской империей, посол которой прибыл в Чигирин еще весной 1653 года, и в таком случае казаки вместе с турками и крымской ордой станут непосредственной угрозой южным границам государства. Учитывая традиционно напряженные отношения с Речью Посполитой и Швецией, геополитическая ситуация для Москвы при этом сложилась бы крайне неблагоприятно. Медлить же дальше было нельзя, так как турецкая дипломатия в последнее время активизировали свою деятельность. Утверждения поляков о том, что Хмельницкий принял, или готов принять ислам (во всяком случае, перейти в турецкое подданство), имели под собой почву. Даже посольство Бутурлина в Переяславле в январе 1654 года гетман встречал в турецкой одежде, подаренной ему султаном, лишь накинув поверх нее шубу — подарок русского царя. Этот факт был сам по себе глубоко символичен ибо наглядно показывал, как потомок польского шляхтича, став украинским казаком вынужден метаться между православием и исламом. И не в силу двоедушия или лукавства, а исключительно в связи с тем, что так для него сложились обстоятельства.

В случае же положительного решения вопроса с Малороссией Россия получала надежного союзника в лице Богдана Хмельницкого, войско которого при необходимости могло насчитывать и несколько сотен тысяч человек. Таким образом, о безопасности юго-западных границ Московской державы можно было не беспокоиться, а царские войска получали возможность сосредоточить свои усилия на смоленско-вильненском направлении.

О подготовке войны с Речью Посполитой в Москве не скрывали. Царь Алексей Михайлович, делая смотр своим войскам на Девичьем поле 28 июня 1653 года, выступил перед ними с речью (через думного дьяка), в которой указывалось на неизбежность скорой войны. 28 октября в Успенском соборе царь объявил: «Мы, великий государь, положа упование на бога и на пресвятую богородицу и на московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем, святейшим Никоном патриархом, со всем освященным собором и с вами, боярами, окольничими и думными людьми, приговорили и изволили идти на недруга своего, польского короля…».

Одновременно с этим активизировалась и дипломатическая активность Москвы. Царские послы побывали в Лондоне, Париже, Стокгольме и Вене с разъяснением политики Московского государства в отношении Речи Посполитой.

В начале 1654 года война Польше была официально объявлена и началось выдвижение войск. 27 февраля выступил в Вязьму боярин Далматов-Карпов, 17 марта в Брянск отправился князь Алексей Никитич Трубецкой, в мае в поход в направлении Смоленска выступили главные силы во главе с самим царем Алексеем Михайловичем.

Однако, пока царь только собирался выступить в поход, поляки во главе с Чарнецким ранней весной уже вторглись в Подолию и на Брацлавщину. По пути их продвижения все местечки, села и слободы превращались в руины. В захваченном Немирове несколько сотен людей укрылось в каком-то подвале и задохнулись от дыма при пожаре. В местечке Ягубцы население выступило на защиту города и примерно 4000 человек полегло на его валах. Поляки осадили Брацлав, но он упорно оборонялся, и осада успеха не имела. Войска Чарнецкого намеревались штурмом взять Умань, однако полковник Иван Богун, возглавивший оборону города, успел выстроить сильные фортификационные сооружения, сквозь которые поляки пробиться не смогли. В свою очередь казацкая пехота, скрываясь за шанцами, вела губительный огонь по тяжелой польской кавалерии и драгунам. Столь упорная оборона Умани вынудила Чарнецкого 4 июня снять осаду города, прекратить дальнейшее наступление, а затем, как в прошлую военную кампанию, и вовсе покинуть Украину, не достигнув поставленных задач.

В то же время, вопреки ожиданиям, существенной военной помощи Хмельницкий для отражения польской агрессии от царского правительства не получил. Царь, готовясь к решению своих первоочередных задач на северном направлении, полагался на то, что казаки сами справятся со своими проблемами на юге.

Справедливости ради стоит отметить, что в марте 1654 года в Киев прибыл трехтысячный отряд царских войск во главе с князем Куракиным, однако в боевых действиях князь участия не принимал, занявшись спором с киевским митрополитом по поводу постройки крепости на Владимирской горке.

Выступив 18 мая в поход против Литвы, царь Алексей Михайлович отправил князя Алексея Трубецкого из Брянска на соединение с Хмельницким для совместных действий на польской территории, а боярин Василий Борисович Шереметьев должен был выдвинуться из Путивля в район Белгорода на прикрытие южных рубежей от возможного вторжения крымских татар. В свою очередь Хмельницкий, вместо того, чтобы усилить свои войска в приграничной зоне на западе, вынужден был отрядить в помощь царю 20 000 казаков во главе с наказным гетманом Иваном Никифоровичем Золотаренко.

При вступлении на территорию Литвы Алексей Михайлович издал универсал к местным жителям православной веры, призывая их отделиться от поляков. Однако и без царского обращения настрой местного населения по отношению к русским был лояльным. Могилев, Полоцк, Витебск добровольно открыли ворота царским войскам. Гомель, Чечерск, Новый Быхов и Пропойск сдались казакам Ивана Золотаренко. Смоленск некоторое время оборонялся, но когда князь Трубецкой 12 августа уничтожил войско Януша Радзивилла, спешившего на выручку осажденного гарнизона, начальник обороны воевода Филипп Обухович вынужден был сдать город.

Тем временем ситуация на территории Малороссии к осени 1654 года сложилась крайне неблагоприятная. Крымский хан Ислам Гирей, хотя дважды и предал Хмельницкого, однако в целом к запорожскому гетману относился благосклонно и немало ему помог. За все шесть лет войны татары не вступали в открытый конфликт с казаками и не обнажали против них оружия. Однако, к несчастью, вскоре после возвращения из — под Жванца, Ислам III Гирей умер. Ходили слухи, будто его отравила одна наложница-малороссиянка, взятая им в гарем.

Новый хан Магмет Гирей, ненавидевший Москву и не желавший усиления Хмельницкого, вступил в союз с поляками. Рассчитывая на подход татарской орды, поздней осенью 1654 года войска коронного обозного Чарнецкого и польного гетмана Станислава Лянцкоронского вновь вторглись на Брацлавщину. Осадив местечко Буша, насчитывавшее примерно 12 000 человек, они предложили осажденным сдаться, однако получили отказ. Оборона Буши вошла в историю, как пример самоотверженности и мужества русского народа в борьбе против иноземных захватчиков. Поляки штурмовали город, но жители отчаянно сопротивлялись. В бою погиб возглавлявший оборону сотник Завистый, тогда его жена, не желая попасть в плен, подорвала себя на бочке с порохом. Когда поляки отвели воду из пруда и все же сумели прорваться в город, жители его, не желая оказаться в плену, стали убивать друг друга. Женщины кидали в колодцы своих грудных детей и сами бросались вслед за ними. Семьдесят женщин укрылись в какой-то пещере и отказались оттуда выйти, отвечая выстрелами на предложения сдаться. По приказу польского полковника Целария пещера была затоплена, все находившиеся в ней погибли, но никто не сдался на милость врага.

Захватив Бушу поляки двинулись дальше, разоряя все на своем пути. В местечке Демовке было уничтожено 14000 русского населения обоего пола. Коронный гетман Станислав (Ревера) Потоцкий докладывал королю: «горько будет вашему величеству слышать о разорении вашего государства; но иными средствами не может усмириться хлопская злоба, которая до сих пор только возрастает».

В это время на соединение с польскими войсками подошли татары. Совместно они двинулись к Умани, однако Иван Богун и в этот раз отразил их натиск. Не сумев захватить город, поляки и татары продолжили движение в направлении Белой Церкви. Надо отметить, что в течение всего 1654 года Хмельницкий и приданные ему для усиления царские воеводы особой активности не проявляли, занимая скорее выжидательную позицию. Впоследствии историки справедливо упрекали гетмана, что он не оказал должной помощи героическим жителям Подолии. Однако в этот раз Хмельницкий и воевода Шереметьев, хотя и располагали меньшими силами, чем неприятель, выступили навстречу противнику. Возле города Ахматова (точнее у села Бавы) на открытом поле в течение пяти суток (с 29 января по 2 февраля 1655 года) произошло сражение. Из-за сильного мороза впоследствии это поле получило название Дрожиполе. Вначале полякам удалось разорвать московский табор, но казаки сильным натиском вынудили их отойти. В дальнейшем ввиду превосходства противника в живой силе, русским войскам пришлось отступить к Белой Церкви. Поляки и татары вступать с ними в бой не решились, так как под Белой Церковью стоял со своими войсками царский воевода Бутурлин. В течение некоторого времени поляки оставались еще вблизи Белой Церкви, разоряя окрестные села, затем отступили на запад в Польшу. Татары, захватив ясырь из местных жителей, также откочевали в Крым.

В конце 1654 года на северном фронте дела шли в целом неплохо, но военная кампания закончилась по существу 22 ноября вступлением в Витебск войск Василия Петровича Шереметьева. У наказного гетмана Ивана Золотаренко, в войсках которого находился и полк Ивана Нечая, зятя гетмана, женатого на его дочери Елене (Стефаниде?) обострились отношения с царским полковником шляхтичем Поклонским, который занял Могилев, обойдя Золотаренко. Жители Белоруссии, в отношении которых казаки Золотаренко допускали много бесчинств, начали роптать.

Начало 1655 года ознаменовалось изменой упоминавшегося выше полковника-шляхтича Поклонского, который 5 февраля сдал Могилев войскам литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского. Затем 12 — тысячное литовское войско осадило Быхов, который оборонял Золотаренко с 6000 казаков. В одном из боев Иван Золотаренко был ранен, отчего в том же году умер и вместо него Хмельницкий назначил его брата Василия Никифоровича Золотаренко, своего шурина. Осложнившаяся обстановка в Белоруссии заставила царя 10 февраля лично выступить в Смоленск, в частности, и затем, чтобы положить конец бесчинствам, творимым в отношении местного населения. Присутствие государя позволило навести порядок в занятых белорусских территориях, а также активизировать военные действия. Золотаренко был отправлен за Березину, черниговский полковник Попович взял Свислочь, предав и замок и город огню и мечу. Были захвачены Кейданы (вотчина князей Радзивиллов), а в начале августа князь Черкасский, объединившись с казаками Золотаренко, взял приступом столицу Литвы город Вильно. 9 августа пало Ковно, вслед за ним и Гродно.

В июле 1655 года по требованию царя Хмельницкий с Бутурлиным выступили в Червонную Русь (Галицию), где не встретили серьезного сопротивления. Вышедший было им навстречу коронный гетман Станислав Потоцкий 28 сентября 1655 года потерпел поражение под Гродеком от миргородского полковника Григория Лесницкого и вынужден был отступить на запад. Хмельницкий и Бутурлин осадили Львов, но город не хотел сдаваться, храня верность Яну Казимиру.

К середине 1655 года положение Речи Посполитой оказалось критическим. На протяжении ряда последних лет Хмельницкий предпринимал попытки втянуть в войну с Польшей Швецию, однако, пока страной правила миролюбивая королева Христина на это нельзя было рассчитывать. Но в конце 1654 года она отреклась от короны в пользу своего племянника Карла Густава, который занял шведский престол под именем Карла Х. Воинственный король прислушался к советам бывшего коронного подканцлера Радзеевского, который сбежал в Швецию, и еще с 1652 года подстрекал ее правительство к войне с Польшей. В качестве предлога было использовано присвоение Яном Казимиром титула шведского короля и летом 1655 года шведы, как потоп, хлынули на территорию Речи Посполитой. Познань и Варшава сдались без боя. Краков, обороной которого командовал Чарнецкий, продержался до 7 сентября и тоже сдался. Король Ян Казимир с немногими оставшимися ему верными вельможами покинул Польшу и бежал в Силезию. Великий гетман Литовский воевода Виленский Януш Радзивилл и его сводный брат великий литовский конюший Богуслав перешли на сторону шведов, как и многие польские магнаты.




Глава третья. Притча об уже


В это самое время, 29 октября, к осаждавшему Львов Хмельницкому прибыл посланец короля Яна Казимира Станислав Лобовицкий.

Гетман принял его в своем шатре, а поскольку они были давними друзьями, то обнял и расцеловал Лобовицкого.

Последний сообщил, что прибыл с письмом от короля и тут же вручил его Хмельницкому. Сломав печать, тот внимательно прочитал письмо, сохраняя бесстрастное выражение лица, хотя в послании содержалось немало лестных и даже униженных комплиментов в его адрес. За последние годы бывший чигиринский сотник прошел хорошую дипломатическую школу и прекрасно знал цену и комплиментам и лести. Он ничуть не удивился бы тому, что у Лобовицкого есть при себе письмо крымскому хану, совершенно противоположного содержания и абсолютно враждебное ему (на самом деле так оно и было).

Ознакомившись с содержанием королевского послания, гетман почтительно сложил его и положил на стол.

Затем, разгладив рукой усы, он обратился к Лобовицкому:

— Любезный кум, вспомните, что вы нам обещали, а что мы от вас получили? Все обещания ваши давались по науке иезуитов, которые говорят: не следует держать слова, данного схизматикам.

Заметив, что шляхтич хочет возразить, гетман предостерегающе поднял руку и продолжал:

— Вы называли нас хлопами, били нагайками, отнимали наше достояние, и когда мы, не терпя ваших насилий, убегали и покидали жен наших и детей, вы насиловали жен наших и сжигали бедные наши хаты, иногда вместе с детьми.

Гнев исказил лицо гетмана, а воспоминание о давних обидах, вызвало прилив краски на лице:

— Вы сажали нас на колья, в мешках бросали в воду, показывали ненависть к русским и презрение к их бессилию, но что всего оскорбительнее, вы ругались над верой нашей, мучили священников наших.

Не в силах справиться с охватившим его волнением, он сделал несколько шагов, мягко ступая ногами в сафьяновых сапогах по коврам, устилавшим пол шатра. Лобовицкий, чувствуя суровую правду гетманских речей, опустил голову.

— Столько претерпевши от вас, — заключил Хмельницкий, — столько раз бывши вами обмануты, мы принуждены были искать для облегчения нашей участи такого средства, какого никаким образом нельзя оставить. Поздно искать помощи нашей, поздно думать о примирении казаков с поляками!

Он опять прошелся по шатру, понемногу успокаиваясь.

Лобовицкий, искушенный в различных дипломатических хитростях, выдержал паузу, а затем произнес приглушенным голосом:

— Трудно возразить на слова ясновельможного гетмана, тем более памятуя, какие обиды и насилия ему самому пришлось терпеть от Конецпольского и Чаплинского. Все так и было, это святая правда. Но теперь настали другие времена.

Он прервал свою речь и сокрушенно покачал головой:

— Те же паны, которые угнетали и притесняли вас, сегодня предали короля, оставили его одного в трудную для отчизны годину. Смертельная опасность нависла над Речью Посполитой и под угрозой жизнь самого короля.

Королевский посланец говорил все с большей страстью, протягивая руки к гетману:

— Забудьте все прошедшее, помогите помазаннику божьему. Теперь король будет признавать не тех, которые ведут длинный ряд генеалогии от дедов, а тех, кто окажет помощь отечеству. Вы будете не казаками, а друзьями короля. Вам будут даны достоинства, коронные имения, король уже не позволит нарушать спокойствие этим собакам, которые теперь разбежались и покинули своего господина.

Выслушав взволнованную речь Лобовицкого, гетман ничего не ответил, лишь грустно улыбнулся и отпустил королевского посланника.

Тем не менее, содержание письма короля он довел до казацкой старшины, после чего вновь встретился с Лобовицким.

— Господин посол, — начал гетман, — позвольте рассказать вам одну побасенку. В старину жил у нас один поселянин, такой зажиточный, что все завидовали ему. У него был домашний уж, который никого не кусал. Хозяева ставили ему молоко, а он часто ползал между семьею. Однажды хозяйскому сыну дали молоко, а уж подполз и стал пить из тарелки. Мальчик ударил его ложкой по голове, а уж укусил мальчика. Мальчик разболелся от укуса и умер. Хозяин хотел убить ужа, но тот успел спрятаться в нору и хозяин только отрубил ему хвост.

Лобовицкий слушал внимательно, смутно догадываясь, к чему клонит гетман.

— Так вот, — тем временем продолжал Хмельницкий, — уж не вылезал из норы, а дела хозяина стали идти все хуже и хуже. Наконец, он обратился к знахарям и те сказали, что в предыдущие годы уж принимал на себя все несчастья и невзгоды, грозящие ему, и они обходили хозяина стороной. Теперь же все беды обрушились на него. Хозяин попробовал было примириться с ужом, но уж сказал ему: напрасно хлопочешь, чтобы между нами была такая дружба, как прежде. Как только я посмотрю на свой хвост, во мне просыпается досада. Как только ты вспомнишь о сыне, у тебя возникает желание размозжить мне голову.

Гетман помолчал, прошелся по шатру, затем продолжил с неподдельной грустью в голосе:

— То же, господин посол, произошло между поляками и русскими. Было время, когда мы вместе наслаждались счастьем, радовались общим успехам. Казаки отклоняли от королевства, грозящие ему опасности, и сами принимали на себя удары варваров. Тогда никто не брал добычи из польского королевства. Польские войска совокупно с казацкими везде торжествовали. Но поляки, называвшие себя детьми королевства польского, начали нарушать свободу русских, а русские, когда им сделалось больно, стали кусаться.

Он умолк, как бы собираясь с мыслями, затем твердо посмотрел в глаза Лобовицкому:

— Мудрейший из смертных не сможет восстановить между нами твердого и прочного мира, как только вот как: пусть королевство польское откажется от всего, что принадлежало княжествам земли русской, пусть уступит казакам всю Русь до Владимира, Львов, Ярославль, Перемышль, а мы, сидя себе в своей Руси, будем отклонять врагов от королевства польского. Но я знаю: если бы во всей Польше осталось только сто панов и тогда бы они не согласились на это. А казаки, пока их руки будут способны держать оружие, также не отступят от этих условий. Поэтому — прощайте!

Тем не менее, Хмельницкий не позволил штурмовать Львов, в связи с чем у него с Бутурлиным даже возник конфликт. Взяв с города небольшой выкуп в сумме 60 000 злотых, казаки и люди Бутурлина двинулись на Люблин. Есть версия, что в это время к Хмельницкому прибыло тайное шведское посольство с посланием от короля Карла Х, который обещал возвратить ему русские земли, когда сам король утвердится на польском троне.

Люблин, вотчина князей Любомирских, сдался в середине октября объединенным силам Петра Потемкина и Данилы Выговского (брата войскового писаря запорожского и зятя Богдана Хмельницкого, женатого на его дочери Екатерине), присягнув на верность Алексею Михайловичу. Правда, вскоре люблинцы присягнули шведскому королю, а затем опять Яну Казимиру.

Сам же гетман с Бутурлиным поспешили в Приднепровье, получив сведения о том, что татары разоряют Украину. Однако, недалеко от Староконстантинова под Озерной татары устроили им засаду, крепко погромили войско Бутурлина, а с Хмельницкого взяли выкуп. Тем и закончились военные действия того года в Малороссии.




Глава четвертая. Царская дипломатия


Между тем, после вступления в войну с Речью Посполитой шведов, обстановка на северном театре военных действий изменилась. Януш Радзивилл осенью 1655 года перешел на сторону Карла Х, заключив под стражу литовского польного гетмана Гонсевского, а также тех литовских военачальников, кто выступал против союза со Швецией. Воспользовавшись этим, шведы заняли литовские города, установив в них свои гарнизоны. Мало того, они захватили также города Друю и Дриссу, занятые ранее русскими войсками, и подступили к Ковно. Несмотря на то, что Вильно оставалась в руках Москвы, Януш Радзивилл продолжал официально именовать себя Великим гетманом Литовским и воеводой Виленским.

Не желая открытой конфронтации со Швецией, царь Алексей Михайлович вступил в переговоры с генералом Делагарди и вновь назначенным королем Яном Казимиром Великим гетманом Литовским Павлом Сапегой относительно статуса занятых царскими войсками бывших литовских территорий, но к каким-либо результатам эти переговоры не привели. Усилившемуся раздражению против Швеции способствовали и сведения о закулисных переговорах Хмельницкого с Карлом Х.

Польша не преминула воспользоваться изменившимся отношением царского правительства к Швеции. В октябре в Москву прибыли посланники австрийского цесаря Аллегретти и Лорбах, явление до сего времени небывалое. Аллегретти, сам по национальности славянин, ловкими речами сумел расположить к себе патриарха Никона, а также и многих бояр. Он убеждал московских дипломатов в том, что длительный мир со шведами невозможен, ввиду их коварства, напоминал о давних обидах, вызванных захватом исконно русских территорий, призывал к союзу с Польшей. Активность цесарских послов легко объяснима — Австрия опасалась потерять своего давнего союзника католическую Польшу и поэтому готова была идти на любые заигрывания с Москвой, чтобы втянуть ее в противостояние со Швецией. В переговорах был использован решающий аргумент — обещание, что после смерти Яна Казимира на польский престол будет избран московский царь. Алексей Михайлович, не случайно получивший прозвище Тишайший, не был приверженцем решения территориальных вопросов военной силой. Шанс стать польским королем мирным путем показался ему заманчивым.

Одновременно к Хмельницкому для переговоров прибыл польский польный гетман Станислав Лянцкоронский с новой просьбой короля о помощи против шведов. Запорожский гетман на это предложение ответил отказом, приведя те же аргументы, что и в беседе с Лобовицким. О предложении поляков он тут же сообщил в Москву, призывая не поддаваться на их уговоры. Однако направление московской политики в отношении союза с Польшей уже изменить было не возможно. Активные переговоры велись и с Сапегой и непосредственно с Яном Казимиром через его посла Петра Галинского. В конечном итоге, в октябре 1656 года в Вильне собрались уполномоченные с обеих сторон для заключения мирного договора.

Гетман, считая себя вправе высказать свое отношение к предполагаемому союзу Москвы и Варшавы, направил для участия в переговорах своих представителей. Однако, послов Хмельницкого на них не допустили, заявив, что Хмельницкий и казаки — подданные государя, который и будет решать их судьбу. Узнав об этом унижении своих послов и о заключенном мире с поляками, Хмельницкий в первые часы после получения такого известия рассвирепел и заявил, о том, что выйдет из московского подданства и перейдет под руку турецкого султана, но, немного успокоившись, обратился с письмом к царю, предупреждая его, что «ляхам верить нельзя», они все равно обманут.

Запорожский гетман понимал, что с заключением мирного договора в третий раз упускается уникальный шанс окончательно поставить на колени Речь Посполитую и отобрать у нее все ранее отошедшие к Литве и Короне исконно русские территории. Однако к его мнению в Москве не прислушивались, а германский император с угрозой требовал от него мира с Польшей. Турецкий султан и крымский хан находились в союзе с Речью Посполитой и заключенный королем мир с Москвой их нисколько не беспокоил, так как они твердо знали, что со стороны поляков это не более, чем обман.

Хмельницкий был уверен, что как только Польша окрепнет и освободится от шведского нашествия, ее политика в отношении Московского государства круто изменится и новое порабощение Малороссии поляками неизбежно. Чтобы попытаться не допустить этого, он решился на отчаянный поступок, который мог быть в Москве расценен как государственная измена. В начале 1657 года им был заключен тайный договор со шведским королем Карлом Х и семиградским князем Юрием III Ракочи о совместных действиях против Речи Посполитой. По существу это был договор о разделе Польши. Королю шведскому должна была отойти ее северная часть, включая Великую Польшу, Ливонию, Гданьск и приморские области. Ракочи по этому договору получал Великое княжество Литовское и Малую Польшу, княжество Мазовецкое и часть Червонной Руси. Вся Украйна, большая часть Червонной Руси, Волынь и Подолия навсегда получали независимость от Польши. О том, каковы были бы дальнейшие действия Хмельницкого в случае осуществления этих планов, остается только догадываться.




Глава пятая. Рейд Ждановича


Поначалу Хмельницкий был намерен отправить для совместных действий с князем Ракочи казацкий корпус под командованием своего шестнадцатилетнего сына Юрия, что вызвало возмущением в казацкой среде. Помимо того, что Юрий был мал годами, он никакого интереса к военному делу не проявлял. Хотя он был и гетманским сыном, но в этот раз даже авторитет Хмельницкого не помог, никто не хотел вверять свои жизни мальчишке. Под давлением казаков гетману пришлось в качестве командующего походом остановиться на кандидатуре бывшего киевского полковника Антона Ждановича.

Как помнит читатель, Ждановичу не удалось освободить Киев от войск Януша Радзивилла, но, тем не менее, он продолжал оставаться в ранге киевского полковника и после Белоцерковского мира.

Когда в начале 1653 года Турция официально предложила Хмельницкому перейти с Войском Запорожским в подданство султана, а о решении Москвы гетману еще известно не было, сложилась крайне неустойчивая политическая ситуация. Не желая форсировать разрыв с Польшей и входить в состав Турции, Хмельницкий предпочел оттянуть время, вступив с поляками в переговоры. С этой целью в первых числах июня в Варшаву было направлено казацкое посольство во главе с Ждановичем. Поручение, выпавшее на его долю, оказалось в этот раз довольно щекотливым, так как он должен был представить все таким образом, будто бы ведет основную часть переговоров от имени большинства генеральной старшины, недовольной Хмельницким и втайне от гетмана. При этом Жданович должен был убедить польское правительство, что при выполнении условий Зборовского мира, казаки останутся с Польшей, а иначе перейдут в подданство русского царя или турецкого султана. Однако, посольство королем Яном Казимиром принято не было, а направлено к коронному гетману Станиславу Потоцкому, в подчинении которого официально по условиям Белоцерковского мира находился Хмельницкий. Ознакомившись с посланием запорожского гетмана, Потоцкий остался крайне недовольным, так как оно звучало довольно ультимативно: «Просим покорно, чтобы на будущее время его величество король благоволил сохранить Зборовский договор, данный Запорожскому Войску; чтобы наши русские церкви и монастыри, согласно с правами их оставались неприкосновенными со своими имениями, а уния была бы уничтожена, как в Польском Королевстве, так и Великом княжестве Литовском. Если же король и Речь Посполитая не будут к нам милостивы, то мы, не желая более кровопролития, иными способами будем промышлять о своей безопасности». Реакция коронного гетмана на послание Хмельницкого была заранее предвиденной и дала возможность Ждановичу перейти к тайной части своего поручения. Он в беседе с коронным гетманом заверил его, что большая часть казаков недовольна политикой Хмельницкого. Полковник пытался убедить Потоцкого, что Войско Запорожское желает остаться в подданстве Речи Посполитой при условии соблюдения статей Зборовского договора, особенно, в части ликвидации унии. Однако Потоцкий, собрав военный совет и обсудив это предложение, выдвинул несколько неприемлемых условий. В частности, он заявил, что взял бы на себя миссию ходатайствовать перед королем о возвращении льгот Войску Запорожского при условии выдачи Хмельницкого и задержании в гетманской ставке в Чигирине турецкого чауша, прибывшего принять присягу от запорожского гетмана. Кроме того, Жданович должен был бы остаться в его лагере, а ответ Войску пусть передаст кто-то из членов его посольства. Несмотря на отказ Ждановича остаться в польском лагере, он был там задержан с остальными членами посольства. Лишь четыре казака с резким письмом коронного гетмана Хмельницкому были отправлены в Чигирин. Тем самым польская сторона не дала хитроумному гетману обмануть себя и продемонстрировала готовность решать существующие противоречия не дипломатическим путем, а с помощью военной силы.

В дальнейшем Хмельницкий неоднократно принимал меры к освобождению Ждановича, прибегая даже к помощи турок и татар, однако после поражения короля в декабре 1653 года тот был переведен в Варшаву, а затем передан Радзивилллу. Литовский гетман безуспешно пытался использовать Ждановича для дипломатической игры с Хмельницким и, наконец, осенью 1654 года после поражения Януша Радзивилла от царских войск, тот был освобожден. Судя по письмам Виленского воеводы запорожскому гетману, содержание Ждановича у литовцев было вполне удовлетворительным и чувствовал он себя там довольно неплохо. Это видно, хотя бы потому, что в Чигирин из плена он возвратился 23 сентября, а уже спустя пять дней вместе с Яковом Сомко убыл с посольством в Москву. Одной из причин этого решения гетмана было желание информировать царское правительство посредством Ждановича, полтора года прожившего у поляков, о положении дел в Польше и Литве, планах правительства Речи Посполитой на обозримый период, о существующей угрозе вторжения турок и татар в московские пределы. В целом миссия Ждановича оказалась успешной и Алексей Михайлович удовлетворил почти все предложения запорожского гетмана. В ранге киевского полковника А Жданович оставался до 1656 года, хотя во время его отсутствия полк возглавлял Павел Яненко-Хмельницкий. За почти шесть лет управления Киевом и его окрестностями Жданович зарекомендовал себя хорошим администратором, пресекавшим всякого рода своеволия на территории полка и успешно охранявшего пределы киевских земель от вражеских набегов.

В новом для него ранге генерального судьи Ждановичу удалось поработать недолго. В самом начале 1657 года он получил приказ гетмана выступить на помощь Юрию Ракочи и действовать совместно с его войсками, имея конечной задачей возведение Ракочи на польский трон. Вспомогательный корпус Ждановича насчитывал 12 000 человек, однако состоял он в основном из охотников. Надо полагать, Хмельницкий не рискнул отправить на помощь Ракочи регулярные казачьи полки, оставляя в случае чего для себя возможность оправдаться перед царем самовольными действиями Ждановича. Не случайно, в числе заместителей последнего находились полковники Иван Богун и Ференц Рац, одни из высших представителей казацкой старшины, не принесшие присягу на верность царю. В феврале 1657 года Жданович перешел Днестр и встретился с князем Ракочи под Стрыем. Соединившись с венграми, они форсировали реку Сан (приток Вислы) и вторглись в Малую Польшу.

Не встречая на своем пути серьезного сопротивления, союзники заняли Тарнов, Божню, Ланцут и вышли к древней польской столице Кракову. Краков, который за два последних года не менее трех раз переходил из рук в руки, серьезного сопротивления не оказал.

Перейдя на левый берег Вислы, Ракочи встретил уже более организованное сопротивление. В ходе боев и венгры, и казаки стали нести потери. Под Сандомиром Ракочи и Жданович встретились с Карлом Густавом. Шведский король благосклонно принял казацкого полковника, но поразился отсутствию дисциплины в войсках Ракочи, посоветовав ему перенять шведскую организацию войск.

От Сандомира Ракочи возвратился вновь на правый берег Вислы и через Замостье и Люблин вышел к Бресту. Свое непродолжительное пребывание на Полесье Жданович использовал для того, чтобы присоединить эти территории к казацкому государству. Под его влиянием пинский округ принял протекторат Хмельницкого.

От Бреста союзники вновь повернули на запад. Выйдя к Бугу и Нарве, они под Закрочимом перешли Вислу и осадили Варшаву. 19 июня 1657 года столица Речи Посполитой сдалась объединенной венгро-шведско-казацкой армии. Казаки и шведы крепко пограбили город, однако на этом успехи союзников и закончились.

Король Ян Казимир сообщил Алексею Михайловичу о действиях казаков против Польши в союзе с Ракочи и шведами. Царь немедленно отреагировал, направив в Чигирин окольничего Федора Бутурлина и дьяка Василия Михайловича со строгим выговором гетману.

Послы прибыли в гетманскую ставку в начале июля и застали Богдана Хмельницкого тяжело больным. Тем не менее, он по их требованию отправил приказ Ждановичу оставить Ракочи и возвратиться в Киев.

Но и без этого дела у семиградского князя шли не важно. Он не только не получил польский трон, но под натиском коронных войск вынужден был оставить Варшаву и отойти к Сандомиру. Оттуда ему пришлось отходить к Замостью, затем к Раве Русской, где в бою с поляками погиб казацкий полковник, венгр, Ференц Рац. Пройдя Львов, Зборов и Тернополь, войска Ракочи на краю казацкой территории были окружены войсками коронного гетмана Реверы Потоцкого и маршала Любомирского. Князь вынужден был заплатить большой выкуп, чтобы ему разрешили вернуться домой. Так закончился славный поход казаков под предводительством Ждановича на Польшу, не, достигнув, однако, своего главного результата.

Глава пятая. Великий гетман запорожский.

Идеальный правитель тот, кто не стремится к власти, а приобретя власть силою обстоятельств, не пытается удержать ее и, выполнив свое предназначение, с достоинством и честью возвращается к своим обычным занятиям. Но в мировой истории такие случаи крайне редки и запорожский гетман в этом смысле не являлся идеальным правителям.

В великих людях нередко сочетаются и великие пороки и великие добродетели, Хмельницкий в этом плане также не являлся исключением. Получив в свои руки гетманскую булаву, он, чем дальше, тем больше стал с подозрительностью относиться к своим потенциальным соперникам, даже, если они сами и не пытались оспаривать у него власть.

Можно лишь удивляться, как волею судьбы уходили из жизни соратники гетмана, способные пусть теоретически составить ему конкуренцию во влиянии на казацкую массу. Самый первый грозный соперник его, Кривонос, ушел из жизни после трех первых побед восставшего народа, причем в двух из них (под Корсунем и Пилявцами) он сыграл решающую роль. Именно Кривоноса бросал гетман на самые опасные участки: отправил против Вишневецкого, послал штурмовал Высокий замок во Львове. Сама смерть знаменитого народного вождя во многом до сей поры остается загадочной. Достоверно известно лишь, что это произошло во время осады Замостья. По одним данным он стал жертвой какой-то эпидемии (чумы или черной оспы) по другой — умер от полученной раны.

Следующим ушел из жизни другой соратник гетмана, пользовавшийся огромной популярностью у реестровых казаков, Михаил Кречовский, посланный Хмельницким против Януша Радзивилла. Вызывает удивление, что в распоряжении наказного гетмана оказалось всего пятнадцать тысяч казаков, чего было явно недостаточно для успешного противостояния отлично вооруженной и превосходно вымуштрованной армии литовского гетмана. Такое легкомыслие со стороны Хмельницкого не может не показаться странным, если учесть, что сразу после гибели Кречовского он направил против Радзивилла 60- тысячное войско.

Стоит ли удивляться после этого, почему у народных масс возникло устойчивое мнение, что и Данила Нечай, последний из признанных народных вождей «наткнувся на хмелину».

Еще один потенциальный соперник Хмельницкого, избранный в свое время наказным гетманом, черниговский полковник Матвей Гладкий был по его приговору казнен за мятеж.

Оставалось еще три возможных конкурента в борьбе за власть в будущем: Серко, Жданович и Богун. Однако, самый мудрый из них, Серко, своевременно нашел пристанище на Запорожье, куда гетманская власть не распространялась; Жданович был отправлен с посольством к королю, а затем в рейд по Польше; предусмотрительный Богун отказался принять присягу на верность царю, чем навсегда отрезал себе путь к гетманской булаве.

Как бы то ни было, но в последний год его жизни после гибели Ивана Золотаренко, рядом с Хмельницким не оказалось ни одной личности, способной с достоинством принять булаву из его слабеющих рук. Генеральный писарь Иван Выговский был в почете у старшины, но у широких казацких масс авторитетом не пользовался. Полтавский полковник Мартын Пушкарь имел большое влияние у казацкой «черни» и народных масс, но до уровня государственного деятеля явно не дотягивал. Остальные в гетманском окружении либо были слишком молоды, как Дорошенко или Носач, либо с достаточно темным прошлым, как Павел Тетеря, непонятно каким образом ставший переяславльским полковником.

Конечно, оставайся в живых Тимофей, никаких проблем с преемственностью не возникло бы. Покойный гетманыч был достатачно известен в казацкой среде и пользовался авторитетом у старшины. Вряд ли кто-то из влиятельных полковников, возвысил бы голос против вручения ему гетманской булавы даже при жизни Богдана, на что тот и рассчитывал. Однако, смерть Тимофея спутала все планы гетмана и после некоторого колебания, он решил оставить своим преемником Юрия. Хмельницкий не хотел отдавать гетманскую булаву кому-либо другому в значительной мере потому, что за десять лет накопил огромные богатства и не хотел, чтобы они достались кому-то, помимо членов его семьи.

Однако о великих людях нельзя судить по их слабостям, мелким неудачам или даже ошибкам, а лишь по тем грандиозным делам, которые они совершили, достижениям, оставленным людям после своего ухода в иной мир и великим идеям, которыеих вдохновляли. Богдан любил свою Отчизну, верно служил ей до последнего вздоха и мечтал увидеть ее независимой, свободной и равноправной в семье европейских держав. Не его вина, что надежды и стремления его до конца не осуществились…

В 1657 году году Богдану Хмельницкому исполнилось не более 62 лет и он был еще далеко не старым человеком, но к лету его здоровье внезапно ухудшилось. В молодости и в зрелые годы могучий организм казака легко выдерживал все тяготы и лишения военной жизни, особенно в ту эпоху, когда человек привык постоянно переносить огромные физические нагрузки. Правда, был период, когда гетман сильно злоупотреблял спиртным, однако после женитьбы на Ганне Золотаренко, он резко остепенился. Все же смерть двух сыновей, постоянные военные заботы, проблемы государственного управления не могли не отразиться на здоровье даже этого железного организма. Тем не менее, многие думали, что болезнь гетмана, ставшая причиной преждевременного ухода его из жизни, связана не столько с физическим состоянием его телесной сущности, сколько с тем, что он оказался сломлен морально и духовно крушением своих надежд на победу над Польшей. В самом деле, еще год назад ничто, казалось бы, не предвещало болезни Богдана Хмельницкого. Однако, получив известие о заключении царем мира с поляками, гетман на глазах стал сдавать. Он впал в тоску и уныние, недуг постепенно подкрадывался к нему, а сопротивляться болезни у Богдана Хмельницкого не было ни сил, ни желания. Усилия последних десяти лет его ратных трудов шли прахом, Украйне грозило новое порабощение или, во всяком случае, новая разрушительная война. Выговор от царя и неудача похода Ждановича оказались последней каплей. Больше не было смысла сопротивляться углубляющейся болезни, не было смысла бороться за жизнь.

Предвидя, что дни его сочтены, Хмельницкий в июне собрал раду и предложил казакам избрать себе преемника. Из любви и преданности к гетману в его преемники был избран шестнадцатилетний Юрий Хмельницкий, против чего Богдан вначале на словах возражал, но фактически он, по-видимому, именно на такое решение рады и рассчитывал. Более того, когда миргородский полковник Григорий Лесницкий, друг Выговского, опрометчиво высказался, что гетманскую булаву следовало бы вручить нынешнему генеральному писарю, Хмельницкий рассвирепел. Не в меру болтливого полковника он приказал заковать в кандалы, а Выговский до самого вечера валялся у него в ногах, вымаливая прощение.

Все же, согласвишись с избранием своим преемником Юрия, гетман поручил Выговскому и Пушкарю быть его наставниками на первое время.

Конечно, выбирая в новые гетманы Юрия Хмельницкого, рада исходила из предположения о том, что сам Богдан проживет еще, хотя бы несколько лет, и за это время Юрий возмужает, окрепнет, изучит военное дело. Однако, судьбе бло угодно распорядиться иначе.

Царские послы, прибывшие в Чигирин, застали его уже тяжело больным. Выслушав формальный выговор царя без особого волнения, гетман произнес пророческие слова: «Хоть они и выбрали нашего государя на польское королевство, но это только на словах, а на деле того никогда не будет».

Он доподлинно знал об этом, так как перехватил письмо поляков к австрийскому императору, в котором сообщалось о мотивах, толкнувших Речь Посполитую на обещание русскому царю польской короны.

Уже перед самой его кончиной к Хмельницкому прибыл посол Беневский от польского короля. Ян Казимир еще раз попытался склонить гетмана к выходу из московского подданства.

Хмельницкий твердо ответил королевскому посланнику:

— Я уже одной ногой стою в могиле, и на закате дней не прогневаю Бога нарушением обета царю московскому. Раз я поклялся ему в верности, сохраню ее до последней минуты.

22 июля состояние гетмана ухудшилось. Его хватил апоплексический удар (инсульт) и в течение последующих пяти дней он уже не приходил в сознание. У постели Богдана в его спальне с затемненными шторами постоянно сидели заплаканные дочери, невестка-вдова Тимофея с двумя внучками и жена. Безутешная Ганна держала мужа за исхудалую руку, прижимаясь к ней губами, и чувствовала, как жизненная энергия постепенно покидает его. К исходу пятых суток его на несколько минут оставили одного. В комнате царил полумрак, свечи горели только над изголовьем кровати. В этот момент Богдан на несколько секунд пришел в себя и обвел взглядом пустую спальню. Какие-то мрачные фигуры стояли в ее темных углах. Вглядевшись, гетман узнал своих старых боевых товарищей Кривоноса, Кречовского, Нечая, Морозенко, Небабу и других, кто уже давно ушел из жизни. Они стояли, молча глядя на него, и их полупрозрачные фигуры скорее напоминали размытые тени, слабо колышущиеся в неверном пламени свечей.

— Это вы? — с трудом разлепил сухие губы гетман. — Вы пришли за мной?

— Да, гетман, за тобой, — тихо прошелестели голоса и тени двинулись к ложу, на котором он лежал.

Но в это время прямо из сумрака спальни, появилась ослепительная фигура прекрасной женщины, в венке из ярких полевых цветов. Повелительным взмахом руки она отправила тени мертвецов туда, откуда они явились. Сразу же ярко вспыхнули свечи и комната озарилась лучезарным светом.

— Ты ли это ясная пани? — окреп голос Богдана. — Значит, вправду настал мой смертный час?

— Нет, запорожский гетман, — ответил хорошо знакомый ему грудной голос, — ты никогда не умрешь, славный рыцарь-казак, умрет лишь твоя бренная плоть. Дух же твой будет жить до тех пор, пока жива я сама. И до тех пор мы будем неотделимы друг от друга, ибо судьбы наши связаны навеки. Пройдут десятки и сотни лет, но память о тебе сохранится в сердцах и душах твоих соотечественников, твой пример беззаветного служения Отчизне всегда будет вдохновлять на подвиги новых героев!

Она улыбнулась своими огромными фиалковыми очами и прикоснулась алыми губами к его холодеющему челу. В эту последнюю долю секунды своей жизни, Богдану, наконец, открылось, кем же на самом деле была эта богинеподобная женщина и счастливая умиротворенная улыбка озарила его лицо.




Эпилог


27 июля сердце Великого казацкого гетмана, равного которому не знала Малороссия ни до него, ни после перестало биться. 23 августа тело Хмельницкого, согласно завещанию, было погребено в Субботово в церкви, которую он сам построил. Однако, в 1664 году непримиримый враг казачества Чарнецкий, захватив Субботово, приказал отрыть могилу гетмана и выбросить на поругание кости человека, которого он, как и вся польская шляхта, ненавидели лютой ненавистью, этого некогда простого казака, который, возвысившись волею судьбы, потряс до основания всю Речь Посполитую и от столь страшного потрясения она уже в дальнейшем долго не могла оправиться. Все многовековое могущество польской Короны было в одночасье развеяно саблей бывшего простого казацкого сотника.

Но и сам Стефан Чарнецкий не долго прожил после этого, уйдя из жизни спустя год. По — разному сложились и судьбы основных соратников Богдана Хмельницкого. В результате интриги генерального писаря Ивана Выговского следующим гетманом стал не Юрий Хмельницкий, а он сам, положив начало смуте, охватившей Украину на долгие годы. Перешел на службу королю А.Н. Жданович, стал служить полякам и знаменитый И.Ф. Богун, который во время похода Яна Казимира против Московского государства, был расстрелян по подозрении в измене. Спустя годы гетманом Правобережной Украины стал Петр Дорофеевич Дорошенко, перейдя в подданство к турецкому султану, с которым вел непримиримую борьбу славный кошевой Запорожской Сечи давний приятель гетмана Иван Серко… Но все это уже совсем другая история, которую, возможно, автор в будущем вынесет на суд читателей.

март-май 2013 года гор. Новосибирск.



notes



Примечания





1


Жолнер — польский солдат.




2


Староста — наместник короля, стоявший во главе области.




3


Подканцлер — заместитель канцлера, канцлер-глава правительства.




4


Хоругвь — два значения: военное формирование (от батальона до полка) и знамя.




5


Посполитое рушение-народное ополчение, собиравшееся постановлением сейма.




6


Кварцяное войско — наемные войска короля, на содержание которых он отдавал четверть (кварту) своих годовых доходов.




7


Панцирная хоругвь — тяжелая конница, т. н. «крылатые гусары».




8


Князь Острожский — он же Доминик Заславский.




9


Каштелян — должность коменданта города.




10


Воевода — командующий войсками из определенной административно-территориальное единицы.




11


Коронный обозный — командующий артиллерией (генерал артиллерии).




12


Finis…. - цель оправдывает средства. (лат.)




13


Дидько — черт.




14


Якши — (тат.) хорошо.




15


Згода — согласие, мир.




16


Сеймы: вальный — общий в масштабах Речи Посполитой; элекционный — созывался для выборов короля.




17


Кош- стоянка, становище, лагерь.




18


Великий коронный гетман — командующий всеми вооруженными силами Короны (Польши).




19


Региментарь — вождь, предводитель.




20


Шанец — четырехугольное фортификационное земляное сооружение.




21


Конюший — в данном случае командующий конницей (генерал кавалерии)




22


Польный гетман коронный — заместитель коронного гетмана.




23


Вечное докончанье — тут имеется ввиду Поляновский мирный договор.




24


Генеральный есаул — заместитель гетмана.




25


Сиромаха — волк-одиночка.




26


«Михайлик»- ковшик емкостью около 0,5 л.




27


Богуны — шесты на которых рыбаки сушат сети




28


Речь Посполитая — Республика, образовавшаяся в 1569 году в результате слияния Короны (Польши) и Великого княжества Литовского в единое государство.




29


Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат. Суета сует, всё — суета) — латинское крылатое выражение, применяется для описания чего-либо мелкого, ничтожного, не имеющего истинной ценности




30


Sic transit gloria mundi — лат. Так проходит мирская слава. Выражение представляет собой незначительную переделку текста из книги немецкого философа-мистика Фомы Кемпийского (XV в.) «О подражании Христу» (I, 3, 6): «О как скоро проходит мирская слава» (O quam cito transit gloria mundi). Эти слова звучат в виде возгласа во время церемонии вступления в сан нового римского папы, перед которым трижды сжигают клочок ткани — в знак того, что всё земное, в том числе получаемые им власть и слава, — призрачно, изменчиво и тленно. Выражение употребляется, когда говорят о чём-либо утраченном (красоте, славе, силе, величии, авторитете), потерявшем смысл:




31


Кавун — арбуз.




32


Memeto mori (лат. mementō morī «помни, что [придётся] умирать») — латинское выражение, ставшее крылатой фразой.

В Древнем Риме эта фраза произносилась во время триумфального шествия римских полководцев, возвращающихся с победой. За спиной военачальника ставили раба, который был обязан периодически напоминать триумфатору, что несмотря на свою славу, тот остаётся смертным. Возможно, настоящая фраза звучала как: Respice post te! Hominem te memento! («Обернись! Помни, что ты — человек!») (глава 33 «Апологетики» Тертуллиана).

«Memeto mori» являлось формой приветствия, которым обменивались при встрече монахи ордена траппистов, основанного в 1663 году.

Иногда выражение ошибочно записывают как memento more или mоmento mori, что делает его бессмысленным.