Ольга Николаевна Валентин Павлович Свенцицкий Одна из лучших новелл начала ХХ века. Валентин Павлович Свенцицкий Ольга Николаевна На вокзал приехали очень рано: ещё не было звонка. Ольга Николаевна сама настаивала, что ей лучше ехать одной. Но теперь, при мысли, что никто не поедет с ней, чувствовала себя несчастной. Около неё, не садясь, стояли дети: Коля, гимназист первого класса, в большой фуражке и серой куртке, и Лизанька, девочка семи лет, в голубеньком платьице, остриженная наголо. А рядом, за тем же углом стола, сидел муж, Андрей Петрович, плотный, немного лысый мужчина за сорок. Всё кругом казалось ей не так. Все только и думали о том, чтобы сделать ей неприятное. Когда она сядет в вагон, останется одна, не будет видеть ни мужа, ни детей, она успокоится, и всё пройдёт… Попробовала заговорить с мужем: — До моего возвращения не переезжайте в город… Надо поискать квартиру. — А если ты задержишься? — просто спросил Андрей Петрович; но сейчас же испугался и скороговоркой поправился: — Тебе, наверное, не захочется так рано возвращаться домой. Ольга Николаевна закусила губы и замолчала. …Теперь недолго. Сейчас звонок. Она сядет в вагон и поедет. Никто не будет ни о чём спрашивать, никто не будет смотреть испуганными глазами, и лгать, и притворяться… Когда вошли в вагон, Ольга Николаевна на одно мгновение испугалась, как будто бы только сейчас поняла, что значила эта поездка. Оглянулась на мужа. Он помогал носильщикам класть вещи на верхнюю полку; в красную шею врезался белый, блестящий воротничок… Поскорей отвела глаза: её поразило определённое и неожиданное чувство физического отвращения. Страх исчез, но стало пусто, и ноги подкашивались от слабости. Поскорее села и прижалась головой к стеклу. В окно дуло. По коже прошло неприятное ощущение свежего воздуха. Чтобы заглушить его, Ольга Николаевна сказала: — Я думаю, теперь можно ехать домой… Она говорила безлично, потому что не знала, как назвать мужа. Он казался ей совершенно чужим. И дети были совершенно чужие, и всё вообще совсем чужое, ненужное… …И зачем они здесь?.. И почему не хотят оставить её в покое?.. Андрей Петрович не знал, как отнестись к её словам. — До второго звонка двадцать минут, — сказал он. — При чём тут второй звонок… не понимаю, — пожала она плечами. Муж замолчал. …Ну, конечно… они уверены, что я скоро умру… даже возражать не стоит… Ольга Николаевна едва сдержалась, чтобы не крикнуть: «Убирайтесь! Оставьте меня…» Коля спросил: — Раковины ползают? Ольга Николаевна думала, что ответить ему, и молчала. Андрей Петрович тоже молчал, чтобы Коля не разболтался. — Почему ты не ответишь? — медленно сказала она. Андрей Петрович притворился, что он не слышит. — Ты что, Коленька? Но Коля больше не спросил ничего. «Ах, скорей бы, скорей, — думала Ольга Николаевна… — Всем им тяжело со мной, и зачем-то сидят здесь. И никто не хочет понять главного… самого главного… А что же главное? Да всё равно… только бы ушли, скорей бы все ушли и оставили меня одну…» Когда пробил второй звонок, Андрей Петрович так быстро встал, точно он всё время прислушивался и ждал его. Потянулся через детей к Ольге Николаевне. Влажными губами несколько раз коснулся её сжатых, холодных губ и сказал: — Ну, прощай, пиши с дороги… Как устроишься, не забудь телеграфировать… Больше ему нечего было сказать, и он прибавил: — Непременно… слышишь… Коля молча поцеловал её щёку. Лизанька нарочно отстала. И, когда они повернулись, чтобы идти к двери, с силой нагнула к себе Ольгу Николаевну, обхватила её шею руками и, не целуя, прижалась щекой. Ольга Николаевна с трудом разжала ей руки и с удивлением посмотрела в большие, полные слёз глаза. — Ты что?.. разве тебе жалко маму? — сказала она; губы её задёргались. — Ступай, ступай… папа будет беспокоиться… Она повернула Лизаньку за плечи и тихонечко толкнула к двери. * * * Дорога утомила Ольгу Николаевну, но всё-таки ей казалось, что она приехала почти здоровая. Не хотела идти к доктору: «Что я ему скажу? Он велит ехать домой…» Пошла только для того, чтобы написать мужу, какие скверные врачи у них в городах: из-за всякого пустяка посылают на юг… Но доктор нисколько не удивился, что Ольга Николаевна приехала лечиться. Посоветовал ей остаться месяца на два в санатории. Он очень понравился ей. У него серые, близорукие глаза и большие, красивые руки. «Похож на музыканта, — почему-то подумала она. — Всё равно надо искать комнату, брать обеды, хлопотать, а здесь, в санатории, всё устроено». Ольга Николаевна осталась. В санатории жило человек десять. Познакомилась со всеми в первый же день, но невольно сторонилась, как здоровый сторонится больных. На расспросы о болезни отвечала: — Я совершенно здорова. Приехала отдохнуть. Про себя она думала: «Вся моя болезнь от мужа, от детей, от дома, от скучной, бестолковой жизни… Как они не могли понять этого. Запугивали. Мучили лекарствами». Здесь всё прошло сразу. И как хорошо, что можно жить совершенно одной… Жаль только, что доктор запретил купаться. И усталость не проходит с дороги. Какие бы неприятные ощущения ни испытывала Ольга Николаевна, ей казалось, что всё это от усталости. От усталости противно говорить с больными, особенно утром, когда даже голоса раздражают и хочется поскорей уйти от всех на море. От усталости тяжело и несвободно в груди; от усталости не хочется есть, а когда съешь насильно, тошнит и кружится голова. От усталости неприятный, горький вкус во рту и озноб вечером от малейшей сырости, и холодный, липкий пот ночью. Только вечером проходило всё. Трудно было усидеть на месте. Хотелось двигаться и смеяться. И щёки горели. Каждый раз ей казалось, что вот теперь прошло всё окончательно. За ночь отдохнёт ещё больше и встанет совершенно здоровая. Но приходило утро. И опять то же. Точно она не отдыхала, а работала всю ночь тяжёлую работу. Она сказала доктору. Ей было легко говорить с ним. Он всегда слушал её, как будто бы каждое её слово имело какое-то особенное значение. Велел внимательно записывать температуру. Смерила: тридцать семь и несколько десятых. Даже не посмотрела, сколько: вечером и у здоровых всегда немного повышенная температура. Через несколько дней дала ему бумажку. Но потом, смеясь, призналась, что всё написала из головы: они мерила только один раз. Доктор не рассердился. И она чувствовала, что он не может рассердиться на неё. При мысли об этом Ольга Николаевна улыбалась и опять почему-то подумала, что он непохож на доктора. «Надо спросить, не играет ли он на чём-нибудь? А впрочем, зачем мне это? не всё ли равно?..» Ольга Николаевна встретила доктора на море. Они первый раз виделись не в санатории, а как простые знакомые. Ольга Николаевна удивилась: он всегда принимает больных до двух. Должно быть, изменил часы. Доктор остановился и сказал: — Я шёл по шоссе и издали узнал вас по синему шарфу. — Я не знала, что вы гуляете утром, — проговорила Ольга Николаевна, почему-то чувствуя неловкость. — Сегодня такой день особенный. И не жарко, и тихо. У нас редко выдаются такие дни, я и сбежал, — улыбнулся он. Первый раз он говорил с ней не о болезни, и всё казалось в нём новым. На нём мягкая серая шляпа, которая очень идёт к нему. В руках тонкий стебель розы с белым бутоном. Он, оказывается, очень высокого роста. Ольга Николаевна раньше не замечала этого. Чтобы скрыть чувство неловкости, она говорит: — Я давно хотела спросить вас: можно ли мне ходить в горы? — Можно, только не надо уставать. — Ах, я так рада. Мне надоело сидеть на одном месте. — Пройдёмтесь немного по шоссе, — предложил он. — Пойдёмте, — сказала Ольга Николаевна и, быстро нагнувшись, подняла две большие белые раковины. — Вы знаете, доктор, я не могу равнодушно видеть белые раковины. У меня скоро будет полон ящик. Доктор взял раковины, положил их бережно на свою большую ладонь и неожиданно сказал: — Ольга Николаевна, пожалуйста, не зовите меня доктором… Он беспомощно покраснел. И, чтобы она не обиделась на его замечание, поспешно прибавил: — Это моё больное место… Я ведь совершенно не на своём месте. Терпеть не могу медицины. И если доктор, то поневоле. Он говорил это так стремительно-откровенно, что Ольга Николаевна сразу не нашлась, что сказать ему. Прошли несколько шагов молча. — Вас зовут Андреем Владимировичем? — Да… — Мужа моего тоже зовут Андреем, — почти машинально произнесла она вслух. И, снова помолчав, сказала: — Вы знаете, мне всё время казалось, что вы непохожи на доктора. Я почему-то считала вас музыкантом. Он очень удивился: — Представьте себе, это так и есть. Больше всего я музыкант. По крайней мере, ничего не люблю так сильно, как музыку. — А сами играете? — Играю, но… на всех инструментах. — Почему «но»? — Потому что это самый дурной признак для музыканта… И оба они смеялись, и этот разговор сразу сделал их ближе друг к другу. — Почему же вы сделались доктором, а не музыкантом? — спросила она, чувствуя, что теперь может спросить о чём угодно и это не будет неловко. — Да как вам сказать. Кажется, больше всего из-за денег, — просто сказал он. — У отца большая семья. Надо было выбирать такой факультет, который дал бы сразу верный заработок. На семейном совете решили: быть мне доктором. И стал я доктором. Ей хотелось на откровенность ответить откровенностью. Она сказала: — Я тоже не на своём месте. Только между мною и вами большая разница: вы, по крайней мере, знаете, что любите по-настоящему, а я нет. — А что не любите, знаете? — спросил он. Повернулся и посмотрел ей прямо в лицо. — Да, знаю. Я не люблю мужа, — отчётливо выговорила она, — и… вас, может быть, удивит, не люблю детей… Я вышла замуж очень рано — семнадцати лет. Мне хотелось жить самостоятельно и быть совсем взрослой. Теперешний мой муж знал меня с детства. Я привыкла считать его своим человеком. Он сделал мне предложение — я вышла. С первых же дней поняла, что не люблю его. А детей… знаете, это ужасно странно… я любила, только покуда они были совсем маленькими, лет до пяти… потом всё меньше и меньше… А теперь мне безразлично, есть они или нет… и что с ними… Иногда тяжело это. Я бы так хотела любить их… да не любится, — с горечью вырвалось у неё, и, чтобы скрыть это, она шутливо прибавила: — Лучше быть доктором и не любить медицины, чем быть женой и не любить мужа: так что вы всё-таки счастливее меня… А потом ещё одна разница между нами… Она не договорила. Он подождал и спросил её: — Какая? — Вы здоровы, а я больна… Андрей Владимирович осторожно взял её руку и сказал: — Вы будете здоровы… вы скоро поправитесь. Я, может быть, плохой доктор; но я верю в это… Ольга Николаевна чувствовала, какая у него большая и сильная рука: по сравнению с ним у неё как у маленькой девочки. И он держит её, точно взрослый ведёт гулять. По обе стороны шоссе яркой лентой тянется молодая, ещё не запылённая зелень. Горы стоят близкие, ясные. Море, небо, воздух — всё пронизано тёплыми солнечными лучами. Теперь они шли почти молча. Перекидывались отдельными фразами. Но каждое, самое незначительное, слово имело какое-то отношение к тому главному, что знали они оба. Ольга Николаевна удивилась, когда он спросил её: — Вы не устали? И сказала: — Я даже не заметила, сколько прошли. — А всё-таки пойдёмте домой. — Но я же совсем не устала, — радуясь, повторяла она. — Для первого раза довольно. — Вы мне говорите это как доктор? — смеялась Ольга Николаевна. — Да, как доктор. — А что мне скажет Андрей Владимирович? — Андрей Владимирович скажет: будем ходить весь день и всю ночь; взойдём на высокую гору и будем сидеть там и смотреть на море. Но вы Андрея Владимировича не слушайте: он очень неблагоразумный… особенно сегодня. — Значит, я должна слушать скучного доктора? — Да, скучного доктора. Они говорили всё это, уже повернув назад по шоссе. Ольге Николаевне хотелось идти быстро и говорить всё, что приходило в голову. Она не задумывалась ни над одним своим словом и не вслушивалась в то, что он говорил ей. Когда они подходили к белому забору санатория, Андрей Владимирович сказал: — Поставьте эту ветку в воду — бутон распустится. Он подал ей розу, которую нёс в руках. Она взяла молча. Забыла поблагодарить и, пока шла до своей комнаты, держала её около губ… Долго стояла Ольга Николаевна около открытого окна: смотрела в сад. Пусто и тихо было кругом, но она прислушалась к себе, как будто бы хотела понять что-то. Бесцельно прошлась по комнате. Увидала зеркало. Остановилась — посмотрела как в постороннего человека: «Лицо немного усталое… но ещё совсем не старое… никто не даст и тридцати лет». Подошла к столу, взяла ветку розы и долго вдыхала запах бутона. Поставила назад и только тут заметила на столе письмо. Прочла адрес на конверте. Не распечатывая, положила назад: «Это потом… А сейчас пусть всё будет другое…» Она пропустила время обеда. Не хотелось встречаться с больными и идти в столовую. В светлой маленькой комнате с гладкими белыми стенами тесно. Теперь хорошо сидеть на берегу моря, у самого прибоя, и слушать, и смотреть вдаль, ни о чём не думая. Она взяла синий шарф, как будто бы эта вещь принадлежала теперь не ей, а ему, потому что он узнал её по синему шарфу. Повязала им голову вместо шляпы и, боясь встретить кого-нибудь из больных или из служащих, пошла к морю, опять на то место, где встретились они утром. Это было в стороне от купален, около невысоких скал, куда обыкновенно никто не ходил гулять, и можно было сидеть одной целыми часами. Ольга Николаевна села к самой воде, так что белые зубцы прибоя почти касались ног. Посмотрела вдоль берега — видно далеко: никого нет. Нагнулась и попробовала воду рукой. Тёплая, прозрачная волна мягко обхватила её руку по локоть. «Сегодня я совсем здорова. Даже усталости нет. Искупаться бы. Уплыть далеко-далеко… Возьму и искупаюсь… один только разочек… И никому не скажу… Сегодня такой день. Сегодня мне можно», — оправдывалась она. И быстро стала расстёгивать ботинки. Солнце ещё высоко, но в воздухе пахнуло вечерней свежестью. Должно быть, потому по спине и плечам прошёл легкий озноб, когда она скинула рубашку. На минуту остановилась. Почему-то стало жутко: море такое большое, далеко видно изогнутую линию прибоя. На берегу несколько лодок, и безлюдный берег кажется от этого ещё пустыннее… Сделала над собой усилие и вошла в воду. Волна подхватила, подняла её вверх и точно на сильных руках мягко опустила вниз. Сердце дрогнуло, и голова немножечко закружилась; блеснул в глаза ряд зеленовато-розовых от вечернего освещения волн, и так весело стало плыть вглубь моря. Берега не видно: кругом вода, небо, и кажется, никогда не устанешь, потому что волны сами несут вперёд… Но вода быстро холодеет. Надо плыть к берегу. Она торопится, расстояние сокращается медленней. Белая кофточка и синий шарф на камнях кажутся всё так далеко. Пробует ногой дно: едва достаёт его кончиками пальцев. Плывёт ещё. Не смотрит на берег, чтобы потом сразу увидать его близко. Снова пробует ногой: вода по пояс. Она твёрдо встаёт на скользкие камни. Осторожно ступает, чтобы не поскользнуться. В потемневшей, но всё ещё прозрачной воде ноги кажутся белыми, как фарфор. Выходит на берег и садится. От неровных камней больно, но так приятно чувствовать об них упругое, влажное тело. Воздух кажется теплей воды, и не хочется одеваться. Она сидит долго, не двигаясь и не думая ни о чём. И вдруг неожиданное чувство молодости и счастья охватывает её. Точно впервые она ощутила жизнь, и вся отдалась этому ощущению. Не замечает, что солнце стало багрово-красным, почти касается моря и вечерний ветер подул с гор. Она сидит в забытьи до тех пор, пока холод не заставляет вздрогнуть её всем телом. Она пугается и начинает одеваться, с трудом владея пальцами, потому что и они тоже дрожат от холода. «Должно быть, я долго сидела. Озябла. Надо скорее домой. В тёплую комнату. Под тёплое одеяло». * * * Ольга Николаевна захворала. С утра начался озноб и сильный кашель, а к вечеру жар. Пришёл Андрей Владимирович и сел около постели. Она смотрела на него равнодушным, тяжёлым взглядом и называла «доктор»… Рассказала, что вчера к вечеру пошла на море. Вода была тёплая. Она искупалась; потом долго сидела на берегу раздетая и очень озябла. — Мы пришли с вами часа в четыре, — сказал Андрей Владимирович. — Когда же вы пошли купаться? — Вероятно, около шести… Когда я шла с моря, солнце село уже… «Зачем это нужно ему… Вернулись в четыре часа… Он узнал по синему шарфу, и мы пошли гулять…» Она всё хотела вспомнить что-то и не могла. Равнодушно смотрела на Андрея Владимировича и думала: «Почему он не уходит?.. Я же всё сказала ему…» — Зачем, зачем вы меня не послушались?! — говорил он, как-то сгорбившись и сжимая виски большими руками. — Я устала, доктор… Он, казалось, не слышал её. Снова спрашивал. Говорил ей о чём-то. И брал за руку. Ей было неприятно, что рука у него холодная и влажная, и она сказала: — Доктор, у меня голова тёмная… Я не могу больше… Он ушёл. В комнате стало тихо и всё одного цвета. «Зачем же закрыли комнату синим шарфом?» — подумала она. Больше она ничего не помнила… . . . . . Ольга Николаевна пришла в себя к утру. Первая мысль была: «Надо сейчас же ехать домой». Голова была тяжёлая и руки чужие. За одну ночь она так ослабла, что у неё не хватало сил кашлять, и от этого тупая боль не проходила в боку. Она попросила позвать к ней доктора. Андрей Владимирович вошёл почти сейчас же, как будто бы дожидался за дверью. — Я хочу ехать домой, — обратилась она к нему, не здороваясь и точно не узнавая его. Он наклонился к ней и сказал: — У вас тяжёлая форма лихорадки. Это серьёзно, но пугаться нечего. Ольга Николаевна подняла веки и удивлённо посмотрела на него. — Пугаться? разве я сказала? Я хочу ехать домой: к себе… и к детям, — с трудом докончила она. Он всматривался в лицо, как будто бы хотел определить, вполне ли она сознаёт свои слова. — Сейчас вам ехать невозможно, — сказал он. — Но мне непременно надо… доехать до дому… — отчётливо сказала она. Хотела сказать: «дожить»… Но ей неприятно было так прямо говорить при постороннем человеке. Андрей Владимирович встал. Лицо у него жалкое, растерянное. Ольга Николаевна подала ему руку и слабо улыбнулась. — Андрей Владимирович, — первый раз она снова назвала его по имени, — вы простите меня… вы не сердитесь… Я вам так благодарна… Это был единственный счастливый день в моей жизни… И больше не надо об этом. Она устала говорить. Закрыла глаза. Он молча, до боли крепко прижал её руку к губам, и когда она открыла веки, его уже не было в комнате… Ольга Николаевна знала теперь наверное, что завтра уедет. Пусть вынесут на носилках, если не хватит сил идти самой. Лучше умереть дорогой, чем здесь: ближе к дому. У неё появилось какое-то физическое ощущение дальности расстояния. Точно она видела перед собой весь путь, до мельчайшей подробности, и в конце его — её дом с детьми и привычной постоянной жизнью, а в начале — комната с белыми холодными стенами, в которой лежит она. «Господи, как далеко… И все они там… А я здесь зачем-то… Какие-то люди, чужие люди около меня…» Всю ночь она думала о детях. Она видела их маленькими, какими они были лет пять назад, когда, бывало, утром она брала их к себе в постель, и они засыпали около неё, прижимаясь друг к другу. А днём, куда бы она ни шла, бегали за ней, держась за платье, и со звонким смехом кричали: — Сама утка ходит… своих детей водит… И теперь они одни. Маленькие-маленькие. Не за кем ходить им, держась за платье… А она зачем-то здесь. Одна. Совершенно одна… Да как же она могла уехать? оставить их? жить здесь? Если бы можно было, Ольга Николаевна сейчас же встала бы и поехала на пароход. Но всё равно придётся ждать до утра. «А вдруг не доеду… умру?» Мысль о смерти кажется ей совершенно нестрашной: как будто бы к ней не имеет никакого отношения. «Ну, а всё-таки, вдруг умру?» — настойчиво спрашивает она себя. И опять совершенно не страшно. «Только бы доехать… только бы доехать домой… А там — всё равно. Там всё хорошо… И умереть, если так нужно…» Ольга Николаевна успокоилась совершенно. Посмотрела в окно: тёмные ветки качались на звёздном небе. И громадная, как чья-то лапа, тень пробегала по белой стене около кровати. Теперь она не боялась больше ни этих стен, ни чужих людей: она знала наверное, что завтра уедет домой. Пароход отходил в десять часов утра. Рано утром Ольга Николаевна позвала сиделку, сказала ей, что сегодня уезжает: надо помочь одеваться и укладывать вещи. Сиделка перевела её на диван. На столе стоял пустой стакан с засохшей веткой розы. Белый бутон повял. Несколько коричневых лепестков упало на скатерть. Тут же лежало нераспечатанное письмо из дому. Она забыла о нём. Разрывает конверт. Торопится. Пропускает целые фразы, написанные мелким, как чёрный бисер, почерком, — это пишет муж. Это после. В конце, наверно, приписка от детей… Ну конечно! на четвёртой странице сверху Лизанька. Всегда намажет. А заглавные буквы разрисует гирляндами. Ольга Николаевна читает букву за буквой, точно рассматривает каждую из них, как она написана. Дочитывает до конца. Потом начинает сначала, и так несколько раз… Лизанька пишет без знаков препинания; заглавные буквы, которые ей нравятся, ставит в середине слова: «Мамочка, миленькая, здравствуй, у меня новая кухня, папа из города привёз. Ощенились котята, очень маленькие. Приезжай скорей. Мы вчера ловили в пруду лягушек с хвостиками. Любящая тебя дочь Елизавета». Коля совсем внизу, загибая каждую строчку дугой, приписал: «И я тоже ловил, у меня стоптались ботинки. Привези мне большую раковину, чтобы ползала. Я делаю с папой задачки на всякие действия и учу ять стихами. Приезжай скорей. Коля». Ольга Николаевна сначала улыбается, когда читает эти письма, потом и смеётся, и плачет в одно и то же время. — Мы не опоздаем? — спрашивает она сиделку. — Что вы, барыня: до парохода больше двух часов. Скоро доктор придут-с… — Разве он приходит так рано? — Теперь рано приходят… Почти всё уложено. Остаётся круглая картонка для шляпы. Сиделка спрашивает: — Шарф прикажете уложить? Она держит в руках синий шарф. — Да, уложите… Нет… дайте его сюда… Она берёт из стакана засохшую ветку и завёртывает её в шарф. — Положите осторожней сверху… — Теперь всё, — говорит сиделка, затягивая ремнём картонку. — Нельзя ли разбудить доктора и сказать, что я уезжаю? Сиделка смотрит на неё с любопытством: — А разве доктор не знает? — Нет. Пожалуйста, пошлите к нему. — Да они, кажется, уж пришли, — прислушивается сиделка и уходит из комнаты. Ольга Николаевна тоже прислушивается и слышит в коридоре быстрые шаги и низкий знакомый голос. Андрей Владимирович вошёл в пальто и в мягкой серой шляпе. Видимо, он так поражён был тем, что ему сказала сиделка, что не стал раздеваться. Он остановился против неё, около стола. — Едете?.. — Да… вчера вечером я решила окончательно. — Я как доктор, — сказал он холодно, почти враждебным голосом, — должен заявить категорически… что это совершенно невозможно… Она попробовала пошутить: — Арестуйте меня именем закона. — Ольга Николаевна… Я, может быть, не имею права… простите мой тон… но о том не думаешь, когда перед тобой человек решается на самоубийство. — Почему? — пожала плечами Ольга Николаевна. — Не всё ли равно, где лежать: на пароходе, в вагоне или в этой комнате? — Но вы можете не доехать до дому, — вырвалось у него. Она откинулась на спинку дивана и несколько мгновений, молча, не двигаясь, смотрела на разорванный конверт, валявшийся на столе. — Вы сказали это, чтобы убедить меня остаться. Да? — спросила она. Он стоял бледный как полотно и молчал. — Доктор, я прошу вас сказать прямо: доеду я или умру дорогой? В глазах Андрея Владимировича было отчаяние. Он не выдержал и растерянно проговорил: — Конечно… вы доедете… Но положение настолько тяжёлое… что почти наверное… вы тогда не поправитесь… — Я хочу одного, — очень тихо, но твёрдо сказала Ольга Николаевна, — умереть дома… Позовите сиделку вынести вещи. Вы проводите меня. Андрей Владимирович молча кивнул головой. Он как-то сразу понял, что она уедет. И что больше не надо никаких слов. Сиделка вынесла вещи, и комната стала пустой. Ольга Николаевна сама встала с дивана, сделала несколько шагов, но её качало из стороны в сторону, и она должна была опереться на руку Андрея Владимировича. С лестницы он почти нёс её на руках. Но когда сели на извозчика и душистый, тёплый воздух пахнул в лицо, Ольге Николаевне показалось, что ей сразу стало лучше. До пристани около часу езды. Дорога ровная, крепкая. Резиновые шины и мягкие рессоры делают экипаж похожим на постель с пружинным матрасом. Справа утреннее, бледно-голубое море, слева сады с густой, влажной зеленью и яркими весенними цветами. Ольга Николаевна забывает и о слабости, и о тупой боли в боку… Она едет домой… Сегодня четверг. В воскресенье утром она будет дома… Андрей Владимирович молчит. Ей хочется, чтобы он не сердился, чтобы и ему было хорошо. Но она не знает, что сказать ему. Но вдруг он сам начинает говорить, не оборачиваясь к ней: — Как всё странно складывается в жизни… совсем не так, как ждёшь… без всякой логики… по-своему… и почти всегда наперекор здравому смыслу… Встретишь человека… зачем-то всё в душе перевернётся вверх дном… потом опять… в разные стороны, и никогда больше не увидишься… Голос его был спокоен, но Ольге Николаевне почему-то казалось, что он плачет. — Есть же на свете верующие люди, — продолжал он, — а по-моему, вот от одних этих случайностей можно всякую веру потерять… К чему? зачем? отчего? Ничего не понимаю! — даже пожал он плечами. Ей не хотелось говорить о таких грустных и серьёзных вещах. — Я боюсь, что пароход опоздает, — сказала она. — Нет… Видите, направо — это стоит ваш пароход. — Не опоздать бы… — Сейчас приедем… второго свистка не было ещё… Когда подъехали к пристани, Ольга Николаевна хотела выйти из экипажа сама и ужасно удивилась, что не могла подняться и встать на подножку. И опять Андрей Владимирович почти на руках внёс её на пароход. — Я лягу, — сказала Ольга Николаевна, — поезжайте домой. Он молча стоял около неё, не зная, что делать, что сказать, как уйти и оставить её одну. — Ольга Николаевна… вернитесь… Но он и сам почувствовал, что слова его бессильны и до неё не доходят. Она отрицательно покачала головой. Ей даже трудно было сказать «нет». На берегу дважды ударил колокол. Второй свисток. — Прощайте, Ольга Николаевна… Она подняла на него глаза. Посмотрела долгим-долгим взглядом, и на одно мгновение что-то нежное, почти страстное мелькнуло в её лице. — Я вас… никогда не забуду, — сказала она. Ему хотелось крикнуть от боли. Но он сказал: — Прощайте. И подал ей руку. — Я напишу вам о своей болезни. — Да… пожалуйста… А когда доедете… если можно… пришлите телеграмму. — Хорошо… пришлю непременно… Но она так устала, что не может больше стоять на ногах. — Идите… пора… Не сердитесь, что я непослушная… Последних слов он не слышит. Он жмёт концы её холодных рук и, как-то странно сгорбившись и не оборачиваясь, идёт к выходу… На пароходе у Ольги Николаевны опять начался жар. Всю ночь ей казалось, что она куда-то бежит, задыхаясь, что ей надо кого-то догнать, но кто-то хватает её, она борется, вырывается и снова бежит изо всех сил… Утром жар прошёл, но всё тело болело и неприятно вздрагивало от липкого пота. Она сделала над собой усилие, встала и посмотрела в окно. Пароход подходил к молу. Надо выходить на пристань и на извозчике ехать на вокзал. Это последний трудный переход для неё: в поезде она будет лежать, как в комнате, до самого дома. Пассажиры толпятся у дверей и у окон, хватают за рукава носильщиков и говорят зачем-то так громко, что голова кружится от этого крика. Носильщик подходит к ней сам, даже не спрашивая, берёт вещи. Ольга Николаевна говорит ему: — Идите потише, я буду держаться за вас. Я нездорова. Когда она наконец усаживается на извозчика, в глазах у неё вдруг темнеет, сердце останавливается и грудь кажется совершенно пустой. С трудом она приходит в себя. «Теперь немного… Надо собрать все силы… скоро конец». Экипаж прыгает из стороны в сторону, и каждый толчок отдаётся в боку такой болью, точно там разрывается что-то на мелкие, острые осколки. Вся набережная запружена телегами и людьми. Громадные мохноногие лошади везут железо, и в воздухе стоит нестерпимый лязг. Чтобы не кричать от боли, Ольга Николаевна прижимается к острому краю пролётки и стискивает зубы. До вокзала недалеко, но она подъезжает к нему почти в обмороке. Подходит носильщик, высокий, загорелый, в белом фартуке. — Помогите мне встать, — говорит Ольга Николаевна. Но он почему-то спрашивает: — Одни, барыня, едете? — Да. Помогите встать, — снова повторяет она. Он смотрит на неё и вдруг улыбается доброй и смущённой улыбкой: — Лучше я вас донесу… — То есть как?.. — На руках донесу. Лестница большая. Сами не дойдёте, барыня. Верьте слову, не дойдёте… — Я не знаю… разве это можно… пожалуй, уроните, — нерешительно говорит Ольга Николаевна. Но она чувствует, что сама, действительно, не в силах не только идти, но даже встать с извозчика. Носильщик молча наклоняется к ней, обхватывает обеими руками и поднимает с извозчика. Одну минуту стоит, поправляется, чтобы ей было удобнее, и медленно несёт к широкой лестнице. Ольга Николаевна резко подаётся вперед, невольно хватается за его плечо: ей кажется, что он падает вместе с ней. — Ничего, барыня, ничего: будьте покойны… Сильными, твёрдыми шагами, не спеша, подымается он с одной ступеньки на другую. И она чувствует только, как напрягаются у него мускулы на руках и шее. Ольга Николаевна теперь выше всех. Ей видно далеко кругом. Она невольно пробегает взглядом по всем лицам. И ждёт, что, глядя на неё, будут улыбаться: должно быть, очень смешно, когда взрослого человека несёт носильщик. Действительно, все смотрят на них. Но никто не смеётся. Молча дают дорогу. И у всех одно и то же странное выражение глаз: точно они боятся её и ждут от неё чего-то… Ольге Николаевне безразлично, что думают о ней; только поскорей бы уйти от этих упорных, чужих взглядов. Носильщик подымает к ней загорелое мохнатое лицо и говорит: — Я вас, барыня, прямо в вагон отнесу. И потом уж за билетом схожу. — Да… отнесите, — как в тумане отвечает она, — куда-нибудь… только лечь… Она почти не сознаёт, что с ней. Достаёт деньги. Говорит, куда брать билет, как положить вещи. Но как будто бы всё это говорит кто-то другой, чужим голосом, и она слышит этот голос издали: такой он глухой и слабый… И всё стихает. Она остаётся совершенно одна. «Значит, теперь можно лечь… отдохнуть… до самого дома…» . . . . . Бред и действительность спутались в её мозгу. То видела она себя на берегу голубого озера, через которое были протянуты красные дрожащие нити. То наклонялось над ней чьё-то широкое лицо с рыжими усами, и чей-то голос отчётливо спрашивал: — Кипяточку прикажете? Она отвечала: — Нет… принесите холодной воды… Но это говорила не она, а её старший брат, умерший лет десять назад от тифа… То чудилось ей, что она тонет и кто-то кидает ей синий шарф. Она хватается за него, но в руках остаются синие клочья. А на берегу Коля и Лизанька машут руками и почему-то покатываются со смеха. И этот смех так страшно врезается в уши. Она хочет сказать им, чтобы они перестали, но вода заливает ей рот, и она не может дышать… Ольга Николаевна судорожно напрягает грудь, чтобы вздохнуть, и кричит: — Не смейтесь… Коленька… Лизанька… Да не смейтесь же вы!.. И снова исчезает всё. И вместо Коленьки и Лизаньки стоит какой-то незнакомый человек и спрашивает: — Вас встретит кто-нибудь в Крайнове? Ольга Николаевна отвечает: — Да… я телеграфировала мужу… И всё это не казалось ей странным, как будто бы так и должно было быть. И когда она увидала над собой расстроенное, озабоченное лицо мужа, а вместо тёмно-серой верхней койки голубое небо, она долго не могла понять: сон это или она действительно приехала домой… Наконец решила: «Ну, конечно, я дома… вот и Лизанька… и Коля…» И первый раз за всю дорогу вздохнула легко, всей грудью. По-прежнему путались бред и действительность, но теперь всё стало другое. Вошли какие-то люди. «Это доктора», — подумала Ольга Николаевна. И почему-то сказала: — Принесите Лизаньку… — Сейчас, сейчас, — торопливо ответил чей-то голос. Она узнала голос мужа и поняла, что он чем-то страшно расстроен. Ей стало жалко его. И, чтобы успокоить, она сказала: — Мне гораздо лучше… А вот и Лизанька… Маленькая, полная девочка с мягкими, пушистыми волосами… Тянется к ней худенькими, прозрачными ручками и говорит, говорит что-то на своём смешном детском языке… — Милая… любимая моя девочка… опять ты со мной… Коленька стоит в синей рубашечке рядом и говорит: — Мамочка, это навсегда. «Что навсегда?» — думает Ольга Николаевна. Но ей хорошо, и она отвечает: — Навсегда, конечно, навсегда… Теперь они с ней. Больше ей ничего не надо. Ольга Николаевна силится вспомнить, почему ей было раньше так плохо и где были её дети… но никак не может… «Пусть, пусть… не всё ли равно… ведь теперь они со мной… навсегда…» И вдруг делается так светло… так просторно… тихо… Ольга Николаевна чувствует, как тёплая волна заливает ей грудь. Где-то далеко чей-то странный голос глухо выкрикивает: — Льду… льду… скорее… Но она не вслушивается в этот крик. Лизанька крепко, до боли, сжимает ей шею прозрачными ручками и шепчет над самым ухом: — Мамочка… мамочка… милая… Ольга Николаевна чувствует, как всё светлеет и в ней, и вокруг неё, и едва слышно, одними губами, она говорит: — Как… хорошо…