Железная хватка графа Соколова
Валентин Викторович Лавров


Россия, 1913 год. Террористы подрывают устои Российской Империи. Они устраивают взрывы, ограбления, устраняют наиболее честных и преданных России людей. По просьбе самого государя, в борьбу со злодеями вступает знаменитый граф Соколов - гений сыска. Впервые в детективном жанре в самых неожиданных положениях выступают Николай II, Ленин, Сталин, Арманд, Дзержинский, Крупская. Книга содержит много любопытных исторических сведений, написана прекрасным ярким языком и читается на едином дыхании. Впервые публикуется автобиография знаменитого автора.


Валентин Викторович Лавров 

Железная хватка графа Соколова


ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГЕНИЯ СЫСКА


Читатели одолели меня вопросами! «Что стало с героем вашей книги “Граф Соколов — гений сыска”? Когда увидим обещанное продолжение?»

Признаюсь, я и сам полюбил этого атлета-красавца, славившегося прямотой могучего ума, грубоватой простотой обращения, умевшего из самых сложных положений выходить с блеском.

Так что, отложив все насущные дела, я принялся за новую книгу о графе. Приглашаю моих читателей броситься в стремительный водоворот новых опасных приключений знаменитого графа.


ПОБЕГ


Похоронив на Пятницком кладбище при громадном стечении рыдавшего народа друга и ученика Колю Жеребцова, граф Соколов впал в несвойственную ему меланхолию. День за днем безвылазно он проводил в своей громадной квартире на Садовой-Спасской в доме под номером девятнадцать, пил французские белые вина и предавался печальным размышлениям о бренности существования.

Однажды позвонил по телефону начальник сыска Кошко. С очевидным раздражением сказал:

— Граф, по какой причине вы не являетесь на службу? Больны, так сообщите об этом рапортом!

Соколов ответил:

— А ты, гроза карманных воришек, не слыхал, что от рук террориста погиб на боевом посту твой лучший подчиненный и мой любимый друг Жеребцов? — И далее добавил такое, что оскорбленный начальник со злобой грохнул трубкой о рычаг.

Последствия этой грубости для Соколова и, быть может, для всей России стали самыми неожиданными.


Сюрприз приятный...


Сидение в четырех стенах окончилось в канун Рождества Пресвятой Богородицы — седьмого сентября. Утром, тщательно сбрив густую щетину, одевшись во все темное, Соколов вместе с супругой пешком отправился на соседнюю улицу — Новую Басманную, к бывшей невесте Жеребцова — Танечке Ермоленко. Граф помнил, что именно сегодня молодые должны были венчаться.

В печальных разговорах провели более часа. Когда возвращались домой, то проходили мимо собора во имя святых Петра и Павла.

Вдруг прямо над головой ударил колокол. Тягучие звуки сладостно отозвались в сердце. Соколов перекрестился:

— Добрый знак, знаменует поворот жизни к лучшему...

Мари, вдруг таинственно улыбнувшись, взяла мужа за руку, снизу вверх сквозь густые ресницы заглянула в его лицо, застенчиво и счастливо сказала.

— Милый Аполлинарий Николаевич, примета уже сбылась: у нас будет... ребеночек.

— Наследник?! — задохнулся Соколов. — Я не ослышался? — Он с любопытством уперся взглядом в чресла супруги, и тогда на его лице явственно прочиталось сомнение.

Мари рассмеялась:

— Это еще не сегодня, думаю — весной!

Соколов подхватил могучими ручищами легкое тело супруги и закружил, громко приговаривая:

— Наследник, наследник, наследник!

Прохожие, разинув рты, глядели на столь необычную сцену. Даже проезжавший мимо ломовой возчик с тяжело груженным возом остановил лошадь. Городовой, бдевший возле будки на горбатом мостике через железную дорогу, придерживая левой рукой «селедку» — шашку, а правой заправив в рот свисток и выдувая из него трель, бросился к месту происшествия. Но, разглядев в нарушителе уличного благочиния важного господина генеральского вида, подался восвояси.


Разочарование


Всякая печаль имеет свой конец. И вот, с необычной нежностью поддерживая супругу под локоть, преисполненный радости и гордости, Соколов заботливо произнес:

— Тебе, мой ангел, теперь нужен покой! Со службой я, хвала Господу, покончил. Меня более не тешат ни знаменитость гения сыска, ни открытки с моим портретом по копейке за штуку. Кошко — славный парень, но он служит ради жалованья. Мы с тобой, Мари, богаты и, стало быть, независимы.

Княгиня, не веря ушам, с надеждой спросила:

— Аполлинарий Николаевич, неужто вы уйдете в отставку?

— Да, конечно! Раньше меня поддерживал азарт. Каждый раз, как я принимался за новое дело, весь прямо-таки загорался: «Неужели меня преступники перехитрят? Не бывать тому!» И всегда выходил победителем.

— Газеты так и пишут: «Граф Соколов — феномен. Он, кажется, единственный в мире сыщик, который не провалил ни единого дела, распутал все, даже самые сложные преступления».

Соколов вздохнул, с грустью заметил:

— Это тот редкий случай, когда газеты обо мне не врут. Но теперь пришел момент, когда мне стало скучно. Я вдруг осознал: сколько бы убийц и воров ни поймал, меньше преступлений не становится. Возмездие? Преступник — слуга дьявола, ибо он лишен главного человеческого достоинства — сострадания, жалости к ближнему. И Господь наказывает его уже на этом свете.

Жизнь любого преступника — сплошной ужас, ибо на душе его вечный мрак.

Княгиня давно мечтала об этом часе. Каждый раз, как Соколов отправлялся в погоню за очередным злодеем, она от беспокойства не находила себе места. Но сейчас ей вдруг стало жалко своего великого супруга.

— И чем же вы, Аполлинарий Николаевич, займете свой досуг? Станете гран-пасьянс в гостиной раскладывать? Это при вашей-то бурной натуре?

— Признайся, Мари, тебя подмывало сказать «буйной натуре»? — Соколов расхохотался. — Займусь охотой, хозяйством. Усадьбу улучшить следует. — Решительно взмахнул рукой: — Все, с приключениями закончено. Завтра же утром — в Мытищи. Пыльная и шумная Москва, мой ангел, в твоем положении вредна.


Сладкие грезы


Обещание Соколов выполнил. Он перебрался в свою подмосковную усадьбу, возведенную более сотни лет назад любимым зодчим Екатерины Великой — Иваном Старовым, создателем Таврического дворца.

Вечерами, взявшись за руки, Соколов и Мари бродили по обширному заброшенному парку, наполненному запахом смолы и преющей хвои.

— Как сладостен сей мир, как утешает он меня во всех проявлениях! — с душевным порывом произносил Соколов — Вот эти быстро бегущие фиолетовые облака на светлом фоне вечереющего неба, птичий гомон, сырой холодок низины, и воспоминания, воспоминания...

— У вас еще вся жизнь впереди, вам ли, Аполлинарий Николаевич, предаваться утехам старцев?

— Не о себе — думаю беспрестанно о стремительно ускользающем времени. И возбуждает мои воспоминания этот старинный парк. Кажется, только вчера среди мраморных монументов, каскадов вод, живописных руин, павильонов, мостиков здесь бродили изящные дамы в кринолинах и мужественные их спутники в треугольных шляпах и обшитых золотым позументом мундирах.

Уединившись в какой-нибудь беседке «Прощальный поцелуй», они клялись в любви вечной.

Мари в тон подхватила:

— А в это время с грозным шипением черноту ночи озаряли россыпи огней — то был праздничный фейерверк. Затем возлюбленные, до боли натрудив в поцелуях губы, переходили в дом. Здесь, в паркетной зале... — ...при тысячах свечей начинались церемониальные танцы, — продолжил Соколов. — Помнишь, милая, наш первый танец на балу твоей тетушки Голицыной?

— Это был вальс, — с тихой задумчивой улыбкой произнесла Мари. — Как же вы, Аполлинарий Николаевич, были ловки! Как красиво за мной ухаживали...

— Предмет моих воздыханий стоил того! — рассмеялся Соколов. И он вдруг привлек к себе княгиню и нежным поцелуем приник к ее устам.


Воспитатели


Однажды Соколов сказал:

— Милая Мари, пожалуй, нынче же навещусь в Москву. Надо проститься честь честью: подать рапорт об отставке и сдать дела. И, как заведено, устроить прощальный ужин для сослуживцев.

— Представляю, Аполлинарий Николаевич, сколь вам трудно расставаться с товарищами.

— Очень тяжело! Как вспомню отца и сына Гусаковых, судебного эксперта Гришу Павловского, вечного балагура и великого эрудита Юрия Ирошникова — слеза набегает. Но решение мое твердое: в полицию больше не вернусь. Пока буду оберегать твой покой: женщина, носящая в себе ребенка, — это сосуд божественный. А потом... потом родишь сына, стану его растить, играть с ним. Стрелять из пистолета научу и приемам английского бокса.

Княгиня иронично усмехнулась:

— Да, стрелять научим прежде, чем ходить начнет. А, вот пожаловал сам Буня.

Из дома вышел сторож, дворецкий, ключник, дворник — все что хотите, — бывший «король медвежатников», бравший многие кассы России, еще больше погрузневший телом, с обильным чревом, но одетый в весьма приличный костюм и свежую сорочку Буня.

— Беги, Буня, запрягай одноколку. Отвезешь меня на станцию.

— На паровике в Москву едете? Очень люблю железку. Воспоминания будят прекрасные.

— Почему?

Вагоны схожи с бронированными сейфами.

Соколов весело расхохотался.


Арест


Не прошло и часа, как Соколов подходил к своему дому на Садовой-Спасской.

Дворник Платон, маленький, с вечно обветренным лицом, поливал из шланга тротуар. Завидя графа, как-то по особенному посмотрел на него, торопливо сдернул с лысины холщовый картуз:

— Здравия желаю, ваше сиятельство!

Соколов поднялся на лифте на высокий этаж. Горничная Анюта всплеснула руками:

— Вот радость, барин приехал!

Приготовь, красавица, для меня ванну и отправляйся на Тверскую к Елисееву. Купи там копченых угрей. Смотри, чтоб свежие и жирные были. Завтра утром повезу их в Мытищи, Мария Егоровна пожелала отведать.

Через пятнадцать минут Анюта понеслась к трамвайной остановке — возле триумфальных Красных ворот. Здесь ходил маршрут первый: от Курского вокзала к вокзалу Александровскому, через всю длинную Тверскую.

Соколов залег в ванну, но вскоре, к своему удивлению, услыхал дверной звонок. «Небось Анюта забыла чего!» — решил Соколов. Чертыхаясь, вылез из воды, набросил на плечи роскошный персидский халат и распахнул двери.

На пороге стояли двое офицеров в жандармской форме. Соколов с особым любопытством взглянул на одного из них: лицо поручика с длинной кадыкастой шеей показалось ему знакомым. Это был Сильвестр Петухов, который в свое время дал повод хохотать над собой всей Москве.

(Читателям моей книги «Граф Соколов — гений сыска», уверен, памятна сценка, произошедшая в консерватории. Тогда Соколов, причинив некоторые увечья, вышвырнул из своей ложи этого самого поручика. Дело в том, что тот явился во время концерта и невежливо требовал немедленной явки Соколова к генерал-губернатору Гершельману. После такого скандала щепетильный генерал-губернатор перевел Петухова в охранку.)

И вот теперь — новая встреча. Петухов был злорадносчастлив. Он решительно шагнул в квартиру и фальцетом отчеканил:

— Господин Соколов, вас приказано срочно доставить в охранное отделение. Одевайтесь! — При этом он не вынимал правую руку из кармана. Соколов смекнул: «Револьвер у него там!» Вслух лениво произнес:

— А коли я не пойду?

— Мне приказано вас доставить, и я доставлю! А в рассуждения входить не намерен. Повторяю: одевайтесь, живо!

Другой гость, приземистый, с бульдожьим лицом, рявкнул:

— Без разговор-ра, повор-рачивайтесь!

«Чем я провинился перед жандармами?» — размышлял Соколов, натягивая под пристальными взглядами жандармов исподнее.

Стали спускаться по лестнице.

— А почему наручники на меня не надели? Вы, господин Петухов, обязаны знать, что порой я весьма буйным бываю. Особенно когда мне бесцеремонно мешают.

Поручик намек понял, налился кровью, опустил голову, но не проронил ни слова. Тот, что с бульдожьим лицом, прохрипел:

— Сказано: не рассуждать!

У подъезда их ожидала пролетка. Рядом крутился дворник Платон. Соколов помахал у него перед носом кулачищем:

— Известил, подлец, о моем прибытии? Ну, да я тебя головой в унитаз обязательно засуну! И воду спущу.


Вдоль да по Тверской


Пролетка весело неслась по Мясницкой. Соколов, сжатый с обеих сторон жандармами, горою возвышался над ними. Он лениво спросил:

— А у вас, кстати, есть ордер на мой арест?

Поручик с плохо скрываемым злорадством ответил:

— И ордер, и все, что положено, вам будет предъявлено у начальника охранного отделения полковника Сахарова.

Соколов протянул:

— Да вы, судари, закон, стало быть, нарушаете? Знал бы, так я с вами не поехал. Вы мне ванну принять помешали. Мало я в свое время кое-кого учил. И мой друг Коля Жеребцов на ваше воспитание, Петухов, силы не жалел. Помните, господин поручик, как вы приперлись в сыск с меня требовать удовлетворение? Вот Коля, Царствие ему Небесное, вас разок по морде удовлетворил.

— Как вы, господин Соколов, смеете? — подпрыгнул на сиденье поручик. — За подобные бесчинства ваш дружок уже пострадал, само Провидение наказало его...

Тут взорвался Соколов. Разъяренный тигр в сравнении с ним показался бы пугливым котенком.

— Ты, подлец, что сказал? Провидение наказало? Это его-то, святого человека, убитого террористами? А вот тебя... — Соколов вскочил, повернулся лицом к своим конвоирам, схватил их за шиворот и с размаху долбанул головами. Тела несчастных сразу обмякли.

Пролетка, замедлив ход, как раз сворачивала с Охотного ряда на оживленную Тверскую. Перешагнув через тела жертв своей необузданной силы, Соколов спрыгнул вниз. И затем (об этом «Геракловом» подвиге с восторгом писали газеты!), ухватившись за задок, опрокинул коляску со всем его содержимым, кучером и вороной лошадью на булыжную мостовую.

Раздались оглушительные трели свистков городовых. Моментально возле гостиницы «Париж», где все это произошло, выросла толпа. Но виновника происшествия и след простыл.

И все же самые удивительные события случились чуть позже.


ОСВЕДОМИТЕЛЬ


— Можно позволять себе многое, но никогда нельзя оскорблять память близких нам людей, — произнес вслух граф Соколов, уходя от преследователей. Перевернув коляску с двумя агентами охранки, Соколов нырнул в гостиницу «Лоскутная». Здесь без приключений преодолел длинный коридор, через кухню выскочил во двор, где с телеги рабочие снимали тяжеленные мешки — то ли с мукой, то ли с крупой. И далее задами добрался до Камергерского переулка. Возле Тверского полицейского дома стояли какие-то чины, показывая руками в сторону Охотного ряда. Завидя Соколова, сразу же узнали, спросили:

— Что, граф, там случилось?

— Большая Московская гостиница рухнула! — отвечал тот.

— Ах, сюрприз неприятный! — воскликнули полицейские и, остановив проезжавшую коляску, набились в нее до отказа, заставили извозчика нестись к месту жуткого происшествия.

Соколов широко улыбнулся, довольный собственной шуткой, и спустился в подвальчик дома Сушкина, снизу доверху украшенного аляповатыми вывесками. Вскоре появился с каким-то свертком, держа его со всей возможной осторожностью. И после этого широкими шагами направился к дому № 22 по Тверскому бульвару.

Здесь, в особняке градоначальника, охранное отделение занимало часть трехэтажного здания с отдельной лестницей.


Переполох


У входа в охранку стоял молоденький, с острым носиком, бесцветными бровями и негустыми пшеничными усами дежурный. Левой рукой он придерживал ружье с примкнутым штыком, правой мусолил вонючую папироску, со скукой поглядывая на спешащую мимо толпу.

Соколов строго спросил:

— Любезный, разве так стоят на часах?

Дежурный смертельно побледнел, швырнул на булыжный тротуар окурок и, вытянувшись в струнку, пискливым и дрожащим голосом сказал:

— Виноват, ваше превосходительство! Замечтался...

— То-то! Ты кто? Откуда тут взялся?

— Ефрем Иванов! Закончил службу в кавалерии, подался в охранку. Филером желаю стать. Испытательный, значит, срок ныне прохожу.

— Меня знаешь?

— Так точно, ваше превосходительство! Личность вашей внешности самая мне знакомая.

— Еще б! Повсюду, в участках и на вокзалах, листки висят: «Разыскивается беспощадный террорист!» Это я. Ты чего, дурачок, побледнел? Доложи полковнику Сахарову: «С повинной явился опасный боевик по фамилии... Циммервальд». А вот это, Иванов, видишь что?

— Соколов слегка раскрыл пакет, из него выглянуло бутылочное горлышко, густо залитое красным сургучом.

— Это метательный снаряд. Скажи: «Коли через десять секунд не явитесь, жахнет — от охранки одна пыль останется». Чего рот раззявил? Воробей влетит. Кругом! Бегом марш!

Ошалевший дежурный бросился внутрь здания, штыком зацепившись за дверной косяк. Довольная улыбка не успела сойти с лица Соколова, как на крыльцо вывалились пять-шесть агентов с револьверами в руках, филеры и сам Сахаров. Этот хитрюга, всегда державший на лице маску спокойствия, на этот раз был взволнован до предела.

Увидав улыбающегося Соколова, чертыхнулся, облегченно перекрестился:

— Ну, граф, и шуточки! — Огляделся. — А где поручик Петухов и филер Лебединцев?

Соколов скорбно опустил голову:

— Царствие им Небесное! Сторож полицейского морга Лукич, поди, их хладные трупы уже за большие деньги подгулявшей публике показывает: «Вот две мертвые жертвы необузданного ндрава графа Соколова! Летальный исход произошел от проломления черепа. Прошу, ваши милости, по гривенничку добавить: уж очень смерть неожиданная и во время исполнения!»


Фантазии


В этот момент на знакомой нам коляске подкатил Сильвестр Петухов. Голова его была забинтована, а из-под повязки со смертельной тоской уставились в голубую прозрачность осеннего неба помутневшие глазки. Сахаров вскочил на подножку, с тревогой заглянул в лицо пострадавшего:

— Что случилось? Жив ли? А где Лебединцев?

Сильвестр, не замечая Соколова и не поворачивая головы, печально произнес:

— Бедного Лебединцева оставили лежать в лечебнице Петровой на Большой Дмитровке.

Сахаров изумился:

— Так это лечебница по женским болезням!

— Пострадавшему это уже безразлично. Но наглецу графу холку мы тоже изрядно намяли. Сейчас где-нибудь спрятался и отлеживается.

Все недоуменно переглянулись, а потом разразились таким хохотом, что шарахнулась проезжавшая мимо лошадь. Громче других смеялся Соколов.

Взор Петухова, наконец, остановился на графе. Поручик испуганно вскрикнул и лишился чувств.


Щедрость


Сахаров, стараясь казаться строгим, пригласил:

— Пройдемте, граф!

По мраморной лестнице, застеленной ярко-зеленой ковровой дорожкой, поднялись на второй этаж. В кабинете Сахарова царствовал изумительный порядок. Вдоль стен — шкафы с книгами на нескольких языках. Над креслом — выразительный, в темных тонах портрет Николая II.

— Писал Репин, — объяснил Сахаров. — Сам мне преподнес.

На громадном столе красовалась малахитовая чернильница с бронзовыми фигурками, объемистая, похожая по размеру на поднос малахитовая пепельница, серебряный стакан, набитый остро отточенными карандашами, пресс-папье венской бронзы — большой медведь давит лапой то ли волка, то ли несчастную дворняжку, — перламутровый нож для бумаги и лапка-зажим.

Едва Соколов опустился в глубокое кресло, как Сахаров печально посмотрел на него и тихо, со вздохом произнес:

— Граф, для какой надобности ты моих людишек увечишь?

Соколов впился в переносицу начальника охранки тем взглядом, от которого у слабонервных начинались сердечные перебои:

— Твои люди, Евгений Вячеславович, вели себя скверно. Я всегда перед начальством виноват, как христианин перед Богом, но это не означает, что меня можно доставлять под конвоем. Позвонил бы по телефону, и я, наверное, прибыл бы к тебе.

Соколов потянулся в кресле, по привычке, за которую еще в детстве журили воспитатели, поиграл лакированными носками изящных от «Скорохода» штиблет. Добавил:

— У меня, доложу, это наследственное — под конвоем не ходить. Еще при матушке-государыне Екатерине Алексеевне мой пращур, славный преображенец Сергей Богатырев, бежал из-под стражи и забрался к государыне через окно в спальню. И благодаря тому стал ее последним фаворитом, деревеньки получал. А уж мне-то ходить под конвоем и вовсе не пристало[1 - Рассказ об этом забавном происшествии в моем историческом детективе «На дыбе» Примеч. авт.].

— Тебя никто под конвой и не брал. Я Петухову приказал: «Как только в Москве появится граф Соколов — сразу ко мне!» Мы только что провели несколько арестов. Вот он со своим подручным Лебединцевым и решил, что и тебя, того...

— Дураки! А все равно жалко их. — Соколов вынул из бумажника крупную купюру. — Небось этот, что в больницу попал, бедно живет. Прикажи его семье передать. А мы с тобой давай «снаряд» раскупорим и встречу отметим, — и Соколов бережно, чтобы не взболтать осадок, поставил на стол бутылку.

Сахаров рассмеялся:

— За такие деньжищи Лебединцев согласится ежедневно сотрясение мозга получать. А винцо хорошо! Шато-ла-фит бордоский урожая благословенного тысяча восемьсот пятьдесят девятого года!

— В погребке «Метцгера и Михеля» достал. Ставь бокалы! А потом в трактир Егорова обедать поедем. Рассказывай, что стряслось?


Приватный разговор


С наслаждением смакуя вино, Сахаров медленно, обдумывая каждое слово, произнес:

— Узнал я от Кошко, что ты, Аполлинарий Николаевич, из сыска уходишь. Признаюсь, обрадовался.

— Чему? Что бандюгам вольготней станет? — Соколову такое заявление показалось обидным.

— Напротив, — горячо произнес Сахаров. — Ты нужен нам, охранке. Положение империи куда опасней, чем может показаться. Революционная шпана хотя малость нынче притаилась, но лишь для того, чтобы с новой силой наброситься на Империю. Из сыска к нам переходят лучшие люди, твои друзья: медик Павловский, отец и сын Гусаковы. Граф, дело ведь за тобой.

— Любезный друг! Мы допьем вино, и я отправлюсь восвояси. Служить больше не желаю.

— Не желаешь, граф? Ты в Саратове хотя и схватил террориста Козельца-Шнабеля, а более крупную рыбу упустил.

— Ты отвечаешь, полковник, за свои слова? — Соколов грозно свел густые брови. Его профессиональное достоинство было задето,

— Наш ценный осведомитель по кличке Хорек совершенно определенно указал на саратовского зубного врача Бренера: у того хранится динамит, подложные паспортные книжки и нелегальная литература. Товарищ министра внутренних дел Лыкошин приказал нам заниматься этим делом, ибо еще в истории со скрипачом-виртуозом Казариным ты сам установил, следы из Саратова ведут в Москву. И мы направили сотрудника агентурного отдела Сильвестра Петухова провести операцию по захвату боевика Бренера.

— Ну как же, Сильвестр вроде племянник самого Лыкошина?

— Нет, он оказался дальним родственником, но главное: этот юнец весьма смекалист, очень исполнительный. Словно про него легенда ходит: стоит часовой, вдруг шаги и голос слышит: «Сынок, это я, мама твоя приехала!» — «Здравствуй, мама! Стой, стрелять буду!» — «Я тебе покушать привезла». Грохнул выстрел. Спустя месяц стоит тот же часовой, медаль рукавом натирает: «Хорошо, скоро батька приедет!»

— Результат?

— Весь дом Сильвестр перевернул — ни-че-гошеньки.

— Бренер успел перепрятать?

— Исключается! Мы несколько дней вели наблюдение, хотели схватить с поличным, но ни Бренер, ни другие из дома ничего подозрительного не выносили. Сам Бренер не мог знать, что у него обыск готовится. — Сахаров оглянулся на плотно прикрытую дверь, понизив голос, произнес; — Хорек раздобыл потрясающие сведения. Это список большевистской агентуры в некоторых городах России. И выяснил кое-что из намечающихся терактов, для которых взрывчатку должны доставить из Саратова. Вот эти подробности нам сегодня и сообщит сам Хорек. Сегодня в десять вечера возьмем с собой Сильвестра и поедем на нелегальную квартиру, где поселили этого важнейшего осведомителя.

Соколов допил вино, поднялся с кресла.

— А пока что — в трактир Егорова, — и, чуть улыбнувшись, добавил: — Возьми Сильвестра. Молод да глуп — то и бьют. Жалко его, еще ума, глядишь, и наберется.

* * *


Втроем уселись в служебную пролетку и по Тверской понеслись в Охотный ряд — в знаменитый трактир Егорова.


ЗАСТОЛЬЕ


Виталию Алексеевичу Ключникову, гостеприимному хозяину «Анны Монс»


Далее события развивались самым невероятным образом. Даже видавший виды Соколов, невольно втянутый в эту историю, был удивлен и озадачен.


Под жестяной вороной


Первые дни сентября выдались на редкость жаркими. Москвичи, проходя мимо дома генерал-губернатора, останавливались перед громадным уличным термометром.

Бруснично-яркий спирт, залитый в него, переваливал в полдень за отметку двадцать по Реомюру, что по Цельсию считать — поболее двадцати пяти градусов.

К вечеру духота усилилась. Солнце свалилось к горизонту, пурпурово окрашивая золотые маковки церквей. Край небосклона заволокли тучи — признак грядущей грозы. Толпа на улице заметно убавилась. Владельцы мелких лавочек закрывали ставни, навешивали на дверные заслоны десятифунтовые замки.

Полицейский извозчик Антон — всегда сердитый, с нечесаной шапкой волос и седой дремучей бородой — остервенело дернул вожжу, свернул у «Национальной гостиницы» в Охотный ряд. Остановился возле кирпичного дома.

Над входом красовалась яркая вывеска: громадная ворона с самым хищным видом держит в клюве жирный, с большими дырками розовый блин.

Еще до Егорова трактир принадлежал его основателю — купцу Воронину. С той поры вывеска сохранялась и каждый год к Пасхе подновлялась.

Под чугунным козырьком с завитушками стоял в галунной ливрее рослый швейцар. Борода, тщательно расчесанная, размерами и формой напоминала новый веник. Завидя полицейскую коляску, он прытко подбежал, помогая седокам сойти на землю. Розовая щель рта широко раззявилась:

— Со всей радостью приятно видеть дорогих гостей в нашем заведении! — и с поклоном растворил филенчатую дверь.

Сахаров, верный профессиональной привычке, огляделся вокруг: все ли ладно, нет ли какой подозрительной морды с бомбой за пазухой? Сильвестр, со столь приличной младым летам внимательностью к собственной персоне, перед громадным зеркалом в резной раме поправил и без того тщательный пробор. Соколов заглянул в нижний зал — для серой публики: городовых, средней руки торговцев, извозчиков-лихачей, актеров без ангажементов.

Громадная печь с открытой заслонкой трещала огнем.

Шустрые лакеи прямо с шестка хватали горячие блины — жирные, румяные, с различными начинками — и растаскивали их по всему залу. Сытые потные лица за низкими дубовыми столиками под чистыми скатертями — чудесно!

Сыщики проследовали дальше — на второй этаж, для более приличной публики.


Вагнер


Известно, что трактир Егорова пришелся по вкусу художникам, актерским знаменитостям, писателям и полицейским. На верхнем этаже в двух невысоких зальцах было пристойно, чисто, уютно. Даже курить воспрещалось: хозяин был старообрядец, часто повторял: «Терпеть не люблю всякую глупость!»

При входе висел древнего письма потемневший лик Богородицы. Возле него мерцал желтый огонек неугасимой лампады. В клетке беспокойно вертела хвостом канарейка. Стену украшало потрясающее произведение, купленное по случаю на Сушке. Картина, по мысли ее создателя, воспроизводила сцену из восточной жизни. Под кверху загнутой крышей — терраса. На ней несколько несоразмерно больших фигур желтолицых китайцев в золотых халатах и колпаках, имевших подозрительное сходство с абажурами дешевых ламп. Китайцы, как и положено, усердно дули из пиал чай ядовито-зеленого цвета. (Этот шедевр произвел такое сильное впечатление на великого Ивана Бунина, что он описал его в «Жизни Арсеньева».)

В уши ударяла разухабистая музыка: на невысокой эстраде оркестр балалаечников наяривал «Вдоль да по речке». Едва вошел Соколов, как музыка оборвалась. Но почти тут же балалаечники перешли на нечто невероятное, любимое гением сыска: с самым серьезным видом, почти не фальшивя, заиграли увертюру к «Лоэнгрину» Рихарда Вагнера.

Соколов вынул портмоне, щедро достал красненькую и приказал подскочившему половому:

Музыкантам!


Ловцы


Старый знакомец графа, лакей Семен, молодой ярославец, как всегда одетый в чистую кумачовую навыпуск рубаху, жестко перехваченную кушаком о двух кистях, в красных козловых сапожках, подскочил к гостям:

— Наше вам почтение за прибытие! Позвольте поместить вас сюда, в удобный уголок. Все видно? Не дует-с? Что жаждете из холодных закусок? Нынче весьма упоительна малосольная семга — не рыба, а, позвольте выразиться, — мечта-с. Мы ее подаем по рецепту самого Петра Великого, «Анна Моне» прозывается. Покойный Государь ее предпочитал.

— Семгу или Анну Моне? — расхохотался Соколов.

— И то и другое, ваше превосходительство! Затем недурен салат «Жизнь купеческая» — рыбье ассорти в корзиночке по нашему секретному рецепту. А как мыслите об сельди залом под шубой и с солеными пурмидорами?

— Мыслю! Все тащи, Семен, только скорей.

— Не замешкаюсь, ваше превосходительство! Сами про меня знаете: одна нога здесь, а вторая уже на кухне-с. Икру, понимаю, как обычно, зернистую малосольную в тарелке с деревянной ложкой? А про угорь копченый всегда, даже во сне, поверьте, помню. Как раз свежий завоз нынче, жир с него, подлеца, слезой источается.

Сахаров, внутренне содрогаясь в предвкушении обильной трапезы, спросил:

— А насчет второго горячего — имени нашего графа, имеется?

— Без этого никак нынче невозможно. Извольте в меню полюбопытствовать: называется «Граф Соколов — гений сыска». Не блюдо — сплошное упоение-с! «Графа Соколова» только тот не заказывает, кто себя не любит. Это стерлядь паровая на шампанском, фаршированная черной икрой и крабами. Затруднитесь из бассейна самолично рыбку выловить, вот, в ручки примите сачок-с. Смелее действуйте. У нас на той неделе ловил наследник купца Хлудова. С таким усердием старался, что изволил сам к рыбкам свалиться. Ей-Богу! В зале народ от хохота трясся, об том даже «Утро Москвы» пропечатало. Наследник писаке деньги заплатил: лестно, когда все знают.

Сильвестр с помощью Сахарова загнал, наконец, в сачок самую крупную и верткую стерлядь. Семен одобрил:

— Хорошая животная, норовистая, вон как хвостом полощет... Что тебе лошадь породистая. Вот мы ее этапом под конвоем — на кухню, самое приличное ей место там. А большой графинчик, самый ледяной, уже вам на стол несут. Приятного апетикта!


Заклятые друзья


С наслаждением вытянули по рюмке смирновской перцовки, тридцатипятиградусной. Закусили солеными груздями — только захрустели их крепкие шляпки. На душе стало замечательно.

Соколов добродушно положил свою ручищу на костлявое плечо Сильвестра, который уже успел снять с головы повязку.

— Выпьем за примирение народов.

Сильвестр виновато опустил глаза:

— И вы, Аполлинарий Николаевич, простите мою неуместную горячность.

— Сейчас даже не верится, — вздохнул Сахаров, что где-то сидят выродки рода человеческого, готовят террористические акты, жаждут кровь пролить...

— Заметь: пролить кровь лучших русских людей, — добавил Соколов. — Кстати, этот Хорек, к которому нынче поедем, что за фигура?

Сахаров оглянулся и, хотя за соседним столом никто не сидел, наклонился к Соколову и сказал вполголоса:

— Его настоящего имени я министру не открою. Даже Сильвестр, который с ним работает, имеет об этом осведомителе лишь общие сведения.

Сильвестр согласно кивнул головой:

— И все же Аполлинарий Николаевич должен знать, что Хорьку около тридцати пяти лет. Он из семьи крупного военного. Учился в Николаевской морской академии, подавал большие надежды. Но...

— Но получил влечение к бредовым марксидовым идеям. Эсеры тут как тут, подхватили его. Их мозговой и организационный трест — Борис Савинков — стал чуть ли не другом Хорька. Особенно после того, как Савинков попался в шестом году и ждал исполнения смертного приговора. Хорек участвовал в его фантастическом освобождении. Сам Савинков дал деру за границу. Хорек ездил к нему туда раза три-четыре, провел рядом несколько месяцев. И вот теперь, — Сахаров понизил голос до шепота, задышал в ухо Соколова, — руководители партии эсеров Виктор Чернов и Борис Савинков готовят взрыв на железной дороге. Хотят пустить под откос поезд с императором и его августейшей семьей... Хорек — первая скрипка в этом деле. Уезжал в Петербург на тайное совещание, где все роли расписывались. Сегодня ранним утром вернулся поездом номер сто в семь сорок два — наружная служба проследила его до дому. Мы с помощью Хорька схватим всю банду с поличным.

— Но почему Хорек вдруг стал сотрудничать с нами?

— История обычная: мы его застукали, когда он перевозил взрывчатку. Выбор у него оказался невелик: или в петлю, или к нам. Понятно, выбрал последнее. К тому же у него произошло полное разочарование в терроре. Ведь все эти гоцы, гершуни, Каляевы, фиалки при ближайшем знакомстве вызывают лишь отвращение. Это страшные эгоисты, лишенные дара сострадать. Чтобы получить деньги на пьянство, кокаин, разврат, они готовы убивать.

— Другие — кровавые маньяки. Они прикрывают свое психическое расстройство якобы возвышенными идеями «борьбы за светлые идеи», — добавил Соколов.

— А к простому народу эти типы всегда относятся презрительно, — вставил Сильвестр.


Анна Монс


Соколов поднял бровь:

— Хорек решил делом искупить свою вину? Или его прельстили деньги, которые он от вас получает?

— Думаю, что первое, — сказал Сахаров. — Этого человека деньги почти не интересуют. Он неряшливо одевается, питается чем придется, не курит и даже не пьет.

— Ангел небесный? — Соколов улыбнулся уголком рта.

— Нет, слабость у него, Аполлинарий Николаевич, есть, — ответил Сахаров. — Это любовь к женщинам. Но не ко всяким, а лишь к продажным. Мы поселили его на конспиративную квартиру по разным причинам. И главная: чтобы всегда был под контролем, а то прежде случалось, что неделями скрывался в каком-нибудь притоне с очерёдной пассией.

Выпили еще по рюмке.

Сильвестр произнес:

— Но теперь случай особый. Хорек втюрился по уши в знаменитую своими безобразиями Клавку по прозвищу Железная Нога. Клавка сотрудничает с нами. И — смешно сказать — тоже влюбилась, дни и ночи проводит с Хорьком на его конспиративной квартире в Большом Златоустинском переулке. Представляете, если молодые сыграют свадьбу, какие детишки у них родятся: папаша — террорист и осведомитель, мамаша — из публичного дома. Жаль, что Толстой умер: тема как раз для него, продолжение «Воскресения»... — Съел жульен, добавил:

— Их надо видеть: Хорек — довольно щуплый, с недавних пор подслеповатый, а Клавка — что тебе гвардеец: громадного роста, сисястая, зад шире телеги. Умора! Случалось, ее из заведения мадам Карской, что на Солянке, за пьянство и драки не раз в участок доставляли, грозили этапом из Москвы выслать на родину в Курск. Что в ней нашел Хорек?

В это время, ловко удерживая на поднятой руке поднос, к столу подлетел Семен.

— «Анна Моне» — во всей красе своей, — угодливо изогнул спину.

Соколов поднял рюмку:

— Знайте, судари, что девица из Немецкой слободы Монс не только обучала юного Петра азам любви, но, кажется, стала единственной, кто в конце концов мужественно отказался разделить с грозным монархом амурное ложе. Любовь — это чувство святое, трепетное. Любой несчастный и падший имеет на любовь право. Тот же Петр Великий свою Катерину едва ли не из-под солдатской телеги вынул, а она стала императрицей. Не откажи в амурных утехах Анна Монс Петру, так была бы на Руси иная императрица. Выпьем за то, чтобы госпожа удача не отказала нам...

Вдруг Соколов осекся. Он весь обратился к дверям, зрачки его сузились. Гений сыска был крайне изумлен.


ВЗЛОМЩИК


В трактир Егорова зашел невероятный посетитель. О встрече с ним в свое время страстно мечтали полицейские многих просвещенных государств — бывший король российских взломщиков Буня Бронштейн.

И события вскоре покажут, что появился он вовремя.


Счастливые воспоминания


Как помнит читатель, бурная молодость несколько утомила шнифера Буню. Теперь, по счастливому стечению обстоятельств, он бросил якорь в тихой гавани — стал чем- то вроде сторожа усадьбы Соколова в Мытищах.

Буня вертел курчавой с небольшой плешью головой, вглядываясь в посетителей.

Соколов махнул рукой:

— Иди сюда!

Похожий на неуклюжего, но все еще сильного медведя, Буня, чуть косолапя, засеменил к угловому столику. На его по-бараньи выпуклых, в кровяных прожилках глазах блеснула слеза:

— Это совсем невероятно, но вы, Аполлинарий Николаевич, живой и даже на свободе. Дворник Платон сказал Анюте-горничной: графа, дескать, за безобразия арестовали. Анюта прилетела в Мытищи вся зареванная, напугала графиню, что вас отволокли на кичу... э, в тюрьму. Век свободы не видать, но мы с графиней сильно огорчились и сразу приехали в Москву.

— Буня, с тебя натекла лужа!

— На дворе страшной силы гроза. Я промок как утопленник, который неделю пролежал в воде, — и выразительно посмотрел на графин.

Соколов усмехнулся:

— Согрей свое нутро! Эй, Семен, угости нашего друга.

Буня с ловкостью фокусника опрокинул в себя водку, блаженно прикрыл тяжелые веки.

— Я делаю грех, гуляя тут. Княгинюшка Мария Егоровна вся в слезах, словно еврейская вдова на похоронах любимого мужа. Она невыразимо посмотрела на меня и сказала: «Буня, поезжай в сыск, найди тюрьму, в которой сидит граф». Кошко меня научил, где вас искать. И вот я радуюсь: лучше сидеть за выпивкой, чем за тюремной решеткой. Разве нет? Ваш фартовый стол мне напоминает тот, что был у меня в одна тысяча восемьсот семьдесят девятом году. Я тогда в Берлине взял «цифру» в «Рейсхбанке», что на Ягерштрассе. Полиция как безумная искала меня на всех вокзалах и загородных дорогах.

— А где же ты был? — заинтересовался Сахаров.

— А где я мог быть? Я утешал свою душу по соседству с полицейпрезидиумом на Александерплатц — в лучшем ресторане с южными винами — «Континентале». Так я отметил «Рейхсбанк».

Соколов строго посмотрел на своего сторожа:

— Буня, ты мне надоел. Скажи княгине, что часам к двум ночи вернусь домой. И ты тоже ночуй сегодня у Красных ворот — в Мытищи ехать поздно. Пошел!

Буня галантно расшаркался:

— Зай гезунд!


Ночная дорога


Вскоре Сахаров вытащил карманные часы:

— Э, да нам пора! Хорек нас ждет на «кукушке». (Так на жаргоне называлась, да, пожалуй, и ныне называется нелегальная квартира.)

Вышли на улицу. Гроза закончилась. Порывами налетал ветер. Он стремительно гнал над крышами фиолетовые облака, сквозь которые проглядывала чистая луна. На горизонте время от времени громыхало, сказочно и широко озаряя полнеба.

Закутавшись в брезентовый балахон, на козлах дремал Антон. Теперь он встрепенулся, привычно заругался на лошадей:

— Ух, животные, уснули! Я вот вас, холерных, сей миг благословлю кнутом под брюхом. Модель, вишь, взяли — спать. Ну, прямо тебе какие благородные.

Соколов вспрыгнул в коляску, и она, просев, аж опустилась в рессорах.

Крепкие застоявшиеся лошадки рванули с места, весело цокая и выбивая искры из булыжной мостовой. Свежий ветер рванул в лицо. Поднялись на Лубянскую гору. На Мясницкой, за фарфоровым магазином фирмы Кузнецова, свернули вправо — в Большой Златоустинский.

— Остановись у дома Булыгиной! — приказал Сильвестр. — Стой же, антихрист, приехали!


Темное окно


Соколов поднял голову, прочел на стене эмалированный указатель: № 13. Дом был о трех высоких этажах, с лепниной и претензией на изящество.

— На верхнем этаже его квартира, вон угловое окно открыто, — негромко пояснил Сахаров.

— А почему он в темноте сидит? — удивился Соколов.

— Может, прикорнул малость, нас дожидаясь?

— Сейчас мы его разбудим! — весело проговорил Сильвестр. — Ишь, окно распахнул, а после грозы весьма прохладно сделалось. С чего бы Хорьку вспотеть? Со своей марухой утрудился, поди. Только бабы в голове. Ну и жеребец!

— Консьержка есть? — полюбопытствовал Соколов.

Сахаров ответил:

— Мы приказали Булыгиной, чтоб не держала консьержку. Зачем нам лишние свидетели? Ключи лишь у Хорька и у меня. Пойдем за угол, вход напротив монастыря.

В переулках было пустынно. Лишь в редких окошках за занавесочками теплился свет. Где-то протяжно и тоскливо выла собака, да какой-то прохожий звонил в аптеку, что на углу.

Сахаров открыл ключом уличную дверь. Стали подыматься по узкой, чисто вымытой лестнице с фигурными чугунными перилами. В первом лестничном марше Соколов насчитал тринадцать ступеней.

И уже не удивился, когда они остановились против квартиры с белой эмалированной табличкой — Кв. № 13.

В подъезде — сонная тишина. Где-то на нижнем этаже заплакал ребенок. С улицы послышался шум проезжающей коляски.


Сломанный замок


Сильвестр деловито покрутил ручку старинного механического звонка — влево-вправо. На скрежещущий звук бронзовых зубцов никто не отозвался. Еще и еще раз — гробовая тишина.

Сильвестр удивленно почесал кадык:

— Что это мой дорогой друг, упился, что ль? Да он в отличие от нас вроде бы много не употребляет.

— Или возлюбленную пошел провожать да малость задержался, — задумчиво произнес Сахаров. — Подождем его в квартире. — И начальник охранки достал английский ключ и стал прилаживать его к замочной прорези — и так и этак.

После минуты-другой бесплодных усилий удивленно произнес:

— Не лезет!

— Позвольте мне, — вызвался Сильвестр. Он долго и старательно пыхтел, пытаясь вставить ключ в замок. Наконец, смущенно улыбнулся: — Нет, и у меня не выходит! Кажется, в прорезь что-то попало. — Он посмотрел на Сахарова, и в его глазах играла отвага. — Евгений Вячеславович, я знаю, что делать: я через крышу в окно влезу и открою замок изнутри.

Сахаров отрицательно помотал головой:

— Мы нарочно такую квартиру подобрали, чтобы влезть было сложно. Над угловым окном на крыше кирпичная кладка — украшение такое. Чтобы ты, поручик, не грохнулся, надо тебя привязать веревкой к трубе. Еще надо страховать на мокрой крыше и в темноте. Да и где веревку сейчас взять? Опасно...

— И что? — с запальчивой готовностью произнес Сильвестр. — Возьмем у дворника.

Сахаров негромко, иронически произнес:

— Еще пожарных вызовем, весь околоток соберем возле «кукушки»? Засветим ее? А завтра, — Сахаров выразительно ткнул пальцем в сторону квартиры, — его в другое место перевозить? — И он вновь яростно покрутил звонок — без результата.

Тогда вступил в дело Соколов:

— Я знаю, что делать. Знакомый вам Буня откроет эту дверь столь же легко, как бутылку «Трехгорного» пива. Я позвоню из соседней аптеки себе домой, вызову его.

— Тогда уж с ним и расставаться нынче не надо было, — нашел в себе силы пошутить раздосадованный Сахаров.

— Пусть поторопится.


Полуголый еврей


Не прошло и десяти минут, как со стороны Мясницкой послышалось дробное цоканье копыт по мостовой, — то на лихаче к месту событий несся Буня. Соколов встречал его внизу.

Шнифер с неожиданной прытью соскочил с коляски. Одежда на нем была фантастичной — поросшую буйным волосом широкую грудь обтягивал зеленый махровый халат. На ногах — ночные шлепанцы.

Прибывший специалист по чужим замкам извиняющимся тоном произнес:

— Простите мой наряд! Вы сами приказали, Аполлинарий Николаевич: «Беги со всех ног, как на пожар!» Приказ выполнил. Только меня малость городовой у Красных ворот задержал. Привязался: «Куда в спальном виде, нарушаете уличную благопристойность!»

— А ты что?

— Говорю: «Коли будешь чинить препятствия, пожалуюсь графу Соколову — с тяжелыми последствиями для твоего здоровья!» Сразу отпустил, да еще под козырек взял.

— Еще не хватало моим именем детишек пугать! Вот, пришли.

Сахаров, несмотря на серьезность момента, чуть не прыснул со смеху, увидав Буню в халате. Но, принимая деловой тон, строго спросил:

— А где ж инструментарий?

Буня усмехнулся:

— Я почему-то думал, что вам надо дверцу эту отомкнуть! А вам интересна не работа, а чемодан с буравами, долотом, клещами, сверлами и фомками? Тогда вам нужен не я, а магазин слесарного инструмента Роберта Кенца — это рядом, в Милютинском переулке, дом Обидиной.

Соколов прервал эту издевательскую тираду:

— Работай, Буня!


Виртуоз


Великий взломщик, заложив руки за спину, внимательно осмотрел дверь и замок. Задумчиво насвистывая мелодию «Маруся отравилась», послюнявил палец и пощупал им прорезь для ключа.

Сильвестр, внимательно наблюдавший за этими манипуляциями, подсказал:

— Господин Буня, вам ключ дать? Вы его попробуйте засунуть...

Взломщик тут же отозвался:

— Сынок, ты посоветуй своему батьке, куда засовывать, чтоб у него детишки поудачливей получались.

Сильвестр покраснел, Сахаров не удержался — улыбнулся, Соколов стоял с непроницаемым лицом.

Читатель нашей предыдущей книги «Граф Соколов — гений сыска» помнит, что в отличие от нормальных евреев Буня носил на груди не могиндовид, а некий инструмент, похожий на малую трехлопастную вилку.

Это был самый необходимый предмет для вскрытия замков, и назывался он замысловато — щебенный катер. Представители определенной профессии гордились качеством своих инструментов, как маэстро — скрипкой Страдивари.

Чуть ковырнув щебенным катером в замке, Буня вытащил оттуда нечто. Объяснил Сахарову, как гимназический учитель на экскурсии:

— Это засунуто было — гвоздь с откушенной шляпкой. Берите себе на память.

И далее полным изящества движением Буня вновь вставил инструмент в замок, легонько толкнул дверь, и она, чуть скрипнув, растворилась.

Сахаров восхищенно покачал головой:

— Виртуоз! — и с чувством пожал руку королю шниферов.

Буня с достоинством произнес:

— Мой старый папа Бронштейн учил: «Если хочешь кушать цимес, делай свое дело лучше всех!» — Повернулся к Соколову: — Мне можно ехать спать?

— Скажешь извозчику Антону, он отвезет тебя.

Буня степенно поклонился и отправился вниз по лестнице, на выход. За его спиной раздались негромкие, но дружные аплодисменты.


Медный галстук


Сыщики шагнули в темноту квартиры. Соколов нутром почувствовал: тут кто-то есть. Такое же ощущение было, кажется, и у остальных.

Во всяком случае, Сильвестр полез под мышку и вытащил из кобуры револьвер. Сахаров повернул выключатель. Ярко вспыхнула люстра с висюльками.

В гостиной, возле стола, опершись на него плечами, сидел в глубоком кресле Хорек. Голова его была неестественно откинута назад. Она держалась на шейных мышцах, как на ниточках. Шея была перерезана электрическим проводом, со стороны затылка накрученным на палку.

На пол натекла громадная лужа крови.

                                                    
СМЕРТЕЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ


Обхватив голову руками, начальник охранки Сахаров, полный отчаяния, рассуждал: «Кто мог думать, что любовные досуги Хорька закончатся столь плачевно! И то сказать, сколько самых кровопролитных войн, сколько ужасных преступлений вызвали любовные страсти. И я уверен, что этот страшный труп с вытаращенными глазами, с оскалом белых молодых зубов — на совести Клавки, которую несчастный так любил».


Уход


Всякая смерть по-разному отзывается на других. Одних оставляет почти равнодушными или даже возбуждает чувство какого-то нехорошего, странного удовольствия: «Думал, сто лет будет жить, а вот — отпел и отплясался. Ну, а я еще малость небо покопчу!»

Другая часть людей, всегда малочисленная, чужой смертью бывает поражена столь сильно, что, кажется, отчаяние готово убить их самих.

Вот и на сей раз смерть важнейшего осведомителя была воспринята сыщиками различно. Враз рухнули мечты начальника охранки. Он уже не мог блеснуть перед высшим начальством разоблачением врагов империи и еще более продвинуться по должности и чину.

Но главное — Сахарова оскорбляло, что его, словно школяра, провели за нос, что кто-то оказался хитрее.

Вчерашний адъютант генерал-губернатора Сильвестр Петухов, человек, верно, впечатлительный и робкий, не привыкший к трупам и крови, судя по выражению лица, испытывал лишь одно — страх и отвращение перед страшном видом задавленного человека. Его кадык быстрой мышью бегал по горлу, уста сухо сглатывали, лицо было бледнее обычного.

У Соколова, лишенного излишних сантиментов и еще никак не связанного с этим делом, главным чувством было профессиональное любопытство. Его цепкий взгляд с интересом останавливался на различных предметах и малозаметных деталях, которые помогли бы навести на след убийцы.


Шпильки


Соколов первым нарушил оцепенение. Он повернулся к Сахарову:

— Ну, Евгений Вячеславович, теперь невольно я оказался втянутым в эту историю. — Обратился к Сильвестру: — Беги в аптеку, позвони дежурному. Пусть отыщет медика и фотографа — срочно сюда. Выполняй!

Хотя старшим по должности был Сахаров, но распоряжение знаменитого сыщика было воспринято как естественное. Сахаров погрозил Сильвестру пальцем:

— Не вздумай, поручик, дворника и понятых звать — не тот случай! Хоронить Хорька, Царствие ему Небесное, —

Сахаров перекрестился, — тайком будем. И венок от департамента полиции...

Сильвестр с явным облегчением бросился вон из страшной квартиры — только каблуки по лестнице застучали.

Сахаров кивнул вслед ему:

— Хороший сотрудник, однако к трупам привычки нет, трясется и пугается. Да это быстро пройдет, не беда. — Полковник вдруг осекся, уставился взглядом на кровавую лужу. — Граф, сюда взгляни, да вот, возле спинки кресла, — и, уже раздражаясь, добавил: — Неужто не видишь? А еще гений сыска!

Соколов невозмутимо отвечал:

— Я много чего вижу. Например, что у тебя, полковник, штиблет развязался. А ты горячишься, полагаю, из-за этих двух шпилек, засохших в крови?

— Конечно! Неужто, граф, ты не догадался, что шпильки потерял убийца? Точнее, потеряла, ибо проволокой задушила Хорька женщина. И я сразу понял — это Клавка Железная Нога. К покойному уже давно другие женщины не ходили. Душила, а шпильки и выпали. Это очевидно. Или ты, граф, не согласен? Думаешь, если баба, так силенок не хватит?


Улики


— Задавить проволокой, накинув ее сзади, — нет, для этого не надо обладать силой Железного Самсона или Людвига Чаплинского. Просто я никогда не спешу останавливаться на первой подвернувшейся версии. И тем более нельзя подпадать под гипноз одной-двух улик.

Сахаров с чувством превосходства улыбнулся:

— Это все теория! Я нынче же вырву из объятий клиента Клавку, мы с тобой ее допросим как надо, и она расколется до того самого места, которое ее кормит.

— Какую цель преследовала убийца?

— Вот она нам и расскажет, на кой черт пошла на страшное преступление. Может, с целью ограбления? Вон, ящики в секретере открыты, из книжного шкафика все тома на пол брошены, картина на стене сдвинута — что-то искала. А что искать было у Хорька? Только деньги, тем более что мы ему перед отъездом в столицу пять сотенных выдали. Болтанул Клавке — вот и решилась. Ведь старая истина: мужик в объятиях возлюбленной так размякнет, что начинает свою душу наизнанку выворачивать.

— Это верно, — согласился Соколов. — Проститутки — постоянный и ценный источник информации. Зато, если влюбятся, тут хоть на дыбу подвешивай — любимого не выдаст, крепче любого мужика окажется.


Оперная звезда


Задребезжал дверной звонок. Вернулся Сильвестр. Он радостно улыбался:

— Приказ выполнил! Взял у дежурного телефоны медика и фотографа, самолично дозвонился до них, поднял с постели. Сказал: «Незамедлительно прибыть с необходимыми инструментами! Нижняя дверь будет открыта».

— Молодец, поручик! — Сахаров с чувством пожал руку Сильвестру. — Мне нравится твоя исполнительность.

— Повернулся к Соколову: — А теперь продолжим осмотр квартиры. Напоминаю: до прибытия экспертов предметы не трогать!

Соколов медленно прошелся по гостиной. Заглянул за спинку орехового диванчика с бронзовыми львиными головами, в большую фарфоровую вазу с давно увядшими розами. Постоял около напольных часов венской работы. Внимательно всматривался в лица людей, запечатленных на многочисленных фотографиях, украшавших стены. Окликнул Сахарова:

— Вот тут гвоздик торчит. Снята фотография?

Сахаров и Сильвестр подошли ближе и в единый голос воскликнули:

— Тут было фото Алены Вевер!

— Это какая Вевер, знаменитая оперная певица из Мариинки? — удивился Соколов.

— Это, — Сахаров хитро подмигнул, — загадка женской души. По словам Хорька, Вевер была без ума от него. И даже подарила фото с нежной надписью. С той поры лет семь минуло.

— Но кто снял со стены фото?

— Пока неизвестно.

В это время раздался торжествующий голос Сильвестра:

— Вот фото! Раздвинул шторы, а оно на подоконнике валяется. Разорвано на две части.

Соколов с любопытством разглядывал знакомую по сцене, молодую, полную свежей женской прелести женщину. Из-под приподнятых дугообразных бровей на мир взирали лучистые, широко расставленные глаза. Густые каштановые волосы прядью лежали на плече. Изящную шейку обвивала нитка крупного жемчуга.

— Прелесть! — Перевернув фото, Соколов прочитал на обороте: — «Неугомонному бельчонку от его киски».

Сахаров задумчиво потупил взор, потом решительно произнес:

— Я с самого начала понял это! Причина злодеяния классическая — любовь и ревность.


Наручники для убийцы


Сильвестр уже несколько освоился с обстановкой. Теперь он не оглядывался каждую секунду на страшный труп.

— Вы, господин полковник, хотите сказать, что Клавка в порыве чувств сначала разорвала фото, а затем задушила Хорька?

— Да, поручик, ты прав! Это, вероятнее всего, убийство из-за ревности. Такие случаи не редкость. Эти самые «жертвы общественного темперамента» настолько лишены нравственности, что легко идут на страшные преступления. К тому же, — Сахаров выразительно ткнул перстом в сторону винной бутылки, — горячительные пары затуманили разум. А Клавка от природы буйная, что конь необъезженный под седлом.

— Хорек любил вспоминать свою победу над Вевер, в те давние годы мало кому известной певички. Хвалился он наверняка и перед Клавкой. В порыве страсти, в состоянии аффекта, не отдавая отчета своим действиям, Клавка и прикончила своего любовника. Ученые называют это «коротким безумием».

Сахаров одобрительно кивнул:

— Именно так дело и было. Поезжай, поручик, на Солянку. Зайди в заведение мадам Карской, скажи ей: «Клавдии возлюбленный тяжело заболел, ну, угорел! Очень хочет пассию свою зреть, теперь же». Если она с клиентом, так это ничего, сделать кобелю замену. — Засмеялся.

— А если Клавка сопротивляться станет?

— Держи наручники! Позовешь городового. Тут — возле жертвы ее ревности — мы Клавку и расколем. Действуй, поручик!


Куда деньги идут


Сильвестр бросился выполнять приказ, но в дверях столкнулся с прибывшими экспертами. Первым вошел в квартиру судебный медик Григорий Павловский — среднего роста, крепкий в плечах, когда-то бравший уроки английского бокса у самого Гвида Мейера. (Впрочем, этот симпатичный человек хорошо знаком читателям моей предыдущей книги «Граф Соколов — гений сыска».)

Фотограф фон Менгден был удивительно худощавым, всегда с особой тщательностью одетым джентльменом, в галифе и с моноклем в правом глазу. Его отличительной чертой была молчаливая сдержанность, которую он сам принимал за высшее проявление хороших манер.

Антон, сердито сопя, тащил за фон Менгденом треногу с колесом, регулирующим высоту подъема фотоаппарата, и сам аппарат, весьма увесистую штуку.

Эксперты приступили к работе. Сыщики продолжили осмотр квартиры. Прошли на кухню. В раковине — немытые тарелки с остатками засохшей пищи. В шкафах и ящиках — ничего любопытного. На столе — несколько пустых бутылок. Соколов усмехнулся:

— Хоть ты, полковник, и говоришь, что Хорек — непьющий, однако винцо в этом доме уважали. Притом все больше самое дешевое. Смотри: ординарная марсала, «Тенерифское», «Лиссабонское» — все не дороже рубля. А вот кислое довольно — красное бордоское «Сент-Христоли». Вкус не шибко изящный. Куда же твои гонорары девал Хорек?

— На блядей тратил, — рассмеялся первый раз за вечер Сахаров. — Вот одна из них и прикончила его. Ну да ладно, пошли к экспертам. Что они нам веселенького скажут?


Провод


Сыщики уже было направились к дверям, как вдруг Соколов обратил внимание на едва приметную стенную дверцу, закрашенную масляной краской под цвет кухни. Соколов не без труда, с помощью ножа, открыл дверцу. Это был холодильный шкаф, непостижимым образом даже в жаркие дни сохранявший прохладу, — такие были почти в каждом московском доме.

Соколов удовлетворенно произнес:

— Вот это уже кое-что: аршин десять электрического провода с обмоткой итальянским шелком. И, смотри, нож, которым отрезали провод, чтобы задушить Хорька. — Крикнул: — Эй, Менгден, снимите с рукояти ножа отпечатки пальцев. Как, впрочем, и со стаканов на столе, и с бутылки.

Менгден, прямой и сухой, как трость, качнул головой-набалдашником.

— Нож? — Фотограф повертел им перед светом люстры, посыпал белым порошком, сдул его и произнес: — Здесь отпечатки пальцев тщательно затерты.

Соколов взглянул на Сахарова:

— Ну-с, уважаемый полковник, что скажешь? Клавка оказалась столь искушенной, что тщательно тряпочкой удалила свои отпечатки пальцев? Да она про дактилоскопию даже не слыхала.

Сахаров выглядел явно обескураженным. Но упрямо повторил:

— Сейчас допросим Клавку, она всю правду скажет.

Медик Павловский, закончивший наружный осмотр трупа, выпрямил уставшее тело, снял очки в черепаховой оправе и произнес:

— Убийство произошло часов четырнадцать назад. — Он достал из жилетного кармана предмет своей гордости — призовой хронометр фирмы Габю. Павловский любил показывать серебряную крышку, на которой была гравировка: на фоне двух скрещенных ружей надпись «За отличную стрельбу». — Стало быть, где-то в одиннадцать-двенадцать пополудни.


Торжество


В этот момент появился Сильвестр. Он несколько запыхался от волнения и быстрого подъема по лестнице. Отрывисто произнес;

— Мадам Карская сказала: Клавка еще с девяти утра, дескать, приоделась нарядней, накрасилась и пешком отправилась сюда, на свидание с Хорьком. Домой она не возвращалась, и ее больше никто не видел.

— Почему мадам полагает, что Клавка пошла именно сюда?

— Во-первых, Клавка сама ей заявила, когда отпрашивалась до вечера. У них ведь насчет этого порядки строгие, постоянные клиенты приходят, спрашивают. Хотя Клавка уверила Хорька, что она живет лишь с ним и от всех клиентов отказалась, но это не так. Каждый день принимала, и двух, и трех. Хорек, понятно, не в счет.

Сильвестр полез в боковой карман пиджака, достал листок сиреневого цвета:

— А во-вторых, мадам Карская обнаружила на столике в комнате Клавки эту телеграмму, ее Хорек отправил накануне своего отъезда из Петербурга: «Моя ласточка, завтра вернусь домой сотым поездом. Обязательно прилетай ко мне десять утра. Люблю, очень скучаю. Тысяча поцелуев».

— И куда Клавка пропала? — задумчиво почесал кончик носа Сахаров. — Вгорячах убила любовника, выгребла деньги и сбежала? Поезжай, Сильвестр, в охранку, срочно обзвони вокзалы, дай ориентировку на Клавку. Пусть задерживают всех подряд, у кого приметы сходные.

Сахаров азартно потер ладони:

— Что я говорил, граф? Если бы Клавка не убивала, так ей не было бы нужды бегать от правосудия. Жаль, какое-то ничтожество сорвало дело государственной важности. Ну, поймаю, жилы из нее, шлюхи, вытяну! Все расскажет.

Соколов иронически улыбнулся:

— Клавка тебе все расскажет, если ты покойников говорить научишь!


ЗАПАДНЯ


Соколов еще не ведал, что пройдет совсем немного времени, как жизнь преподнесет ему такой сюрприз, что понадобится напряжение всех его богатырских сил, чтобы выйти из сложной ситуации.


Жаркий спор


Сахаров, который всегда восторгался необычной способностью Соколова вмиг распутывать самые сложнейшие преступления, на этот раз с жаром возразил:

— Твое утверждение, Аполлинарий Николаевич, что проститутка Клавка мертва, — смелое, но бездоказательное. Если она лежит где-то хладным трупом, стало быть, и этого несчастного, — он кивнул на тело

Хорька, — жизни лишила, не Клавка. Но ведь, кроме нее, из посторонних никто в этой квартире не бывал.

— Ну, пока что я не видел ни одной улики против Клавки, — спокойно отвечал Соколов.

— Как не видел! — задохнулся Сахаров. — А шпильки в луже крови? А волосы на подушке? Они ведь Клавки? А разорванное фото? А бокал на столе с остатками губной помады, и сам металлический пенал этой же помады «En etui bois», которой пользовалась Железная Нога? А портмоне убитого, которое исчезло? — Он упер острый взгляд в Соколова. — Или тебе, граф, ревность мешает признать правду?

— Какая еще ревность? — удивился Соколов.

— Сам понимаешь какая. Я шпильки обнаружил, поручик — пенал помады и ее следы на стакане.

Соколов удивленно поднял бровь:

— Чушь несешь, полковник! Твоя ошибка, что ты увлекся единственной версией, хотя, может, и соблазнительной. А одно из главных правил в розыске — отсутствие предвзятости.

— Но не менее важно — с возможной быстротой выйти на след преступника. А что ты можешь возразить против моей версии? Ведь она зиждется на неоспоримых уликах.

— Поспорить, полковник, есть о чем. Да, волосы на подушке вполне могла оставить Клавка. Но разорвать фото певицы Вевер? Вот, держи эту фотографию. Она наклеена на паспарту фирмы Скамони. Его фирменный знак — флажок в кружочке. Скамони изготавливает свои паспарту из очень прочного картона. И женщине, даже такой дюжей, как Клавка, разорвать его почти невозможно.

Сахаров обрадовался:

— Вот, граф, ты сам сказал: «Почти невозможно». Значит, исключение допускаешь. А дальше что?

— Главное — затерты отпечатки пальцев на ноже. Сколько найдется в Москве людей, которые слыхали бы про дактилоскопию? Не больше двух-трех десятков. Причем таких, какие имеют прямое отношение к криминалистике. Клавка в их число не входит.

Сахаров взял Соколова за плечи:

— Вот тут, граф, ты ошибаешься, ибо упускаешь из виду некий пустячок. Конечно, Клавка понятия не имела бы об отпечатках пальцев, если б ее дружком не был весьма сведущий в этих делах Хорек. О чем они говорили, лежа в объятиях друг друга? Не только, конечно, о чувствах. Хорек, это очевидно, был все же хвастуном. Желая блеснуть своими познаниями, он и рассказал Клавке об этом научном достижении. Клавка — сметливая. Она запомнила и взяла новые знания на вооружение. Убив Хорька, не спеша, тщательно затерла на ноже следы и вместе с проводом спрятала в шкаф.


«Красные фонари»


— Но ведь это убийство для Клавки бессмысленно, оно лишало ее надежды выйти за солидного, по ее меркам, человека, освободиться от публичного дома, — возразил Соколов.

— А почему, граф, ты решил, что Клавка горела желанием переменить свое положение? Женщины этой гнусной профессии с большим трудом отрываются от постоянного разврата, от безделья, от жирной сладкой пищи, от пьянства.

— Но, убивая Хорька, Клавка все равно обрекала себя на разлуку с веселым домом мадам Карской!

Сахаров невозмутимо парировал:

— Как часто бывает у женщин, Клавка все это натворила в запальчивости, необдуманно. А потом, что, нет других «красных фонарей»? Клавка смотается куда-нибудь с фальшивым паспортом, осядет, скажем, в Нижнем Новгороде или Варшаве и вновь примется за свою работенку. Сколько таких на матушке-Руси!

Соколов махнул рукой:

— Я докажу тебе: Клавка не убивала. Сейчас я еду домой. Завтра утром я вернусь сюда, буду отрабатывать окружение. Преступление совершено среди бела дня, наверняка кто-нибудь что-нибудь видел.

— Прекрасно! — Сахаров повеселевшим взором посмотрел на гения сыска. Он больше всего боялся отказа Соколова заниматься делами охранки. — Эй, поручик! Завтра утром отправляйся к мадам Карской, выведай все возможное: что в последнее время говорила Клавка, кого принимала, куда отпрашивалась, есть ли у нее родственники, у которых она могла скрыться, ну, как обычно. И не забудь поговорить с подружками Клавки — эти всегда знают больше всех.


Касса


Ранним утром Соколов был уже на ногах — бодрый, полный сил. Вдруг зазвонил телефон. Соколов удивился: он узнал голос начальника сыска Кошко. Тот мятным, ласковым голосом, словно у них не было размолвки, проговорил:

— Дорогой Аполлинарий Николаевич, знаю, что теперь тебе не до нас, грешных. Но, умоляю, последний раз выручи! Может, слыхал — во всех газетах было, — позавчера ночью «медвежатники» вскрыли кассу в Сибирском торговом банке, в их филиале, что в Гавриковом переулке, дом Шапиро.

— Много унесли? — вежливо спросил Соколов.

— Триста семнадцать тысяч только наличными и еще на полмиллиона ценных бумаг. Вот работают! Словно у твоего Буни Бронштейна учились.

— Я должен прислать управляющему Исааку Шапиро соболезнование?

— Исаак Сергеевич очень просит тебя помочь! Обещал: за раскрытое преступление и найденные капиталы одарит по-царски — пять тысяч даст.

— Что-то «щедр» банкир! Я ему — миллион, а он мне — на сбитень и семечки.

— Банкиры умеют считать каждую копеечку, но я могу поговорить с Исааком Сергеевичем, может, на семь тысчонок согласится. Мои ребята с ног сбились — никакой зацепки. И ящик не корежили, а сумели замок новейшей конструкции вскрыть. Сам генерал-губернатор меня вчера вызывал, требует: «Землю ройте, а украденное предоставьте!»

Соколов решительно прервал эту тираду:

— Прости, Аркадий Францевич, у меня сейчас на руках другое дело. Должен убийц отыскать, а человеческая жизнь дороже любых денег, — и дал отбой.


Тяжелое предчувствие


— Мне пора, интересное дело в Златоустинском ждет! — Соколов поцеловал жену. И добавил: — Это дело захватило меня. Нутром чувствую: тут сокрыта какая-то необыкновенная и страшная тайна. Много сложных дел распутал, но такого еще не было.

Мари озабоченно глядела ему в глаза:

— Справитесь, Аполлинарий Николаевич?

Соколов серьезно ответил:

— Только с помощью Царицы Небесной! Представь, что дело я не распутал: сколько срама будет! «Графа Соколова провели убийцы!» — вся Москва станет твердить, газетки задохнутся радостью. Нет, не уйдет убийца, со дна океана его достану!

Мари прильнула к груди мужа. Она была настолько деликатна, что ни разу не упрекнула его: вы, дескать, обещали уйти со службы, а слово свое не сдержали. Лишь тихо попросила:

— Богом заклинаю, не рискуйте собой! Что-то на сердце нынче тяжело. Нас ведь скоро будет трое: вы, я и... наш наследник.

Соколов легко, словно пушинку, оторвал красавицу жену от пола, поцеловал ее глаза, почему-то оказавшиеся мокрыми, и произнес:

— Попусту рискуют лишь дураки! А для пользы дела как не рискнуть? — Перешел на задушевный тон. — Все, что есть в нас хорошего, талантливого, сильного, — это от Создателя, а мы всего лишь его орудия. Если надо поймать убийцу, что же трусить? С нами Бог, он нас защитит. А если со мной случится беда, то скажи нашему будущему сыну: пусть он гордится отцом, дедом — членом бывшего Государственного совета, всеми предками. И пусть служит великой России — она превыше каждого из нас, она даёт нам силу и отвагу, — и, поцеловав Мари еще раз, теперь уже в уста, ушел.

Увы, женское сердце, как всегда, оказалось чутким. Беда была рядом!

* * *


Внизу дворник Платон старательно поливал из шланга булыжный тротуар. Завидя выходящего из подъезда Соколова, ужасно перепугался, помня о своей вине. Платон швырнул на землю шланг, окатив ноги какой-то барыне, и припустился бежать к Орликову переулку.

Соколов вслед крикнул:

— Обещание свое выполню, непременно тебя, предателя, головой опущу в унитаз! — И весело рассмеялся.


Ключ


Соколов очень любил Москву с ее бесконечной сутолокой, с зеркальными витринами, стремительно пробегающими рысаками, с тяжелогружеными подводами, с всегда нарядной и говорливой толпой. Ему нравились лица москвичей, такие разные, но всегда приветливые, с одухотворенным взором, их акающий говорок, их доброе расположение ко всякому.

Вот и теперь он отправился по Мясницкой, быстро вышагивая, обгоняя прохожих своей обычной размашистой походкой.

Дворника ему искать не пришлось. Тот, облачившись в чистый парусиновый передник с бляхой, тщательно под метал перед домом с номером «13». Соколов кое-что уже знал о нем: то, что зовут его Прохор Андреев, что он из рязанских, что ему двадцать девять лет, что он большой любитель приключенческих книжек, которые приобретает в громадных количествах возле Китайгородской стены на Лубянке. Возможно, по причине своей начитанности Прохор носил очки, чем и отличался от своих собратьев по профессии.

— Потолковать надо, Прохор Андреев, — сказал Соколов, подходя со спины.

Прохор резко оглянулся, вгляделся в лицо сыщика и радостно воскликнул:

— Неужто это вы, ваше превосходительство! Ой, глазам не верю — сам граф Соколов! У меня в каморке, ваше превосходительство, ваше фото висит.

Хотя «ваше превосходительство» полагалось лишь генералам, но все простые люди искренне верили, что Соколов вполне генерал в своем деле. И были, конечно, правы.

— Швыряй свой инструмент по названию метла, сядем на лавочке вот тут, под березой. Ишь, как хорошо, тихо. Скажи-ка, братец, когда последний раз видел жильца из тринадцатой квартиры?

Прохор сдернул с головы картуз с крошечным козырьком, перекрестился:

— Царствие ему Небесное, сегодня видел, как его, накрытого рогожей, на носилках тащили. Время пяти утра не было.

— Кто бывал у него?

— У покойного? Девица рыжая, волосы густые, до поясницы. В грудях у нее, — Прохор сделал движение руками, — роскошное изобилие. С покойником вчера как раз в это время здоровкался. Он на извозчике подкатил. Я у него из рук баульчик принял, наверх поднял, он мне семик пожертвовал.

— А барышня вчера к нему приходила?

— Обязательно! И полчаса после приезда не натикало, как рыжая нарисовалась, в фасонистом гордетуровом платье, аж все переливается из цвета в цвет. Своим ключиком парадную открыла.

— Откуда она ключ взяла? — Соколов помнил, что ключей было всего два — у Сахарова и у Хорька.

— Я сам об том же поинтересовался: «Вы, сударыня, жиличка не наша. Кто изволил ключ вам передать?» А дамочка сказала как отрезала: «Не суй свой нос в чужие дела!» И перед моим носом дверями хлопнула.

— Может, жилец тринадцатой квартиры свой дал?

— Навряд ли, ведь он только что прибыл. Наверное, скопировал. Как раз по близкому соседству на Мясницкой, в доме под номером два, магазин купца Кирова[2 - Это не плод авторской фантазии. Действительно, в самом начале Мясницкой, рядом с нынешним «Библио-Глобусом», был большой магазин «И. Г. Киров и К°». Странное совпадение: именно эта улица в советское время была названа Кировской — в честь одного из большевистских правителей.]. Там замками торгуют и нарочно мастера держат, на всю белокаменную знаменит. Фамилия ему Чукмандин. Замечательно копирует и берет недорого.

— Долго дама пробыла в тринадцатом номере?

— Виноват-с, господин Соколов, мне пришлось в участок идти с регистрационной книгой. Вернулся лишь к обеду, во сколько рыжая удалилась — того знать не ведаю.

Соколов еще раз пожал руку дворнику и пошагал в магазин Кирова — это каких-то двести саженей от Златоустинского.


Среди задвижек


Магазин Кирова занимал два довольно, обширных этажа, набитых самым разнообразным металлическим товаром — от уздечек, гвоздей, щеколд, кочерег до различных замков — английской модели внутренних, громадных амбарных. Некоторые, совсем как при Иване Калите, закрывались металлическим винтом, каких, кажется, никто лет сто не делал.

Покупателей в торговых залах было много — народишко простой, незамысловатый. Едва появился Соколов, как к нему бросился приказчик весьма замухрышистого вида, в полинялой в белый горошек рубахе, в короткой жилетке, в стоптанных башмаках.

— Чего желаете, ваше благородие? — Снизу вверх

угодливо заглянул Соколову в глаза.

— Ключ мне требуется скопировать.

— Это вам сюда, в дальние помещения, возле кладовой. Лев Яковлевич Чукмандин замечательно работает! Ему даже зять их превосходительства полицмейстера Яфимовича в восьмом году заказ давали, остались довольны — лучше некуда!


Ловушка


За крепкой дубовой дверью, возле громадного сейфа, за верстаком в плисовой ярко-красного цвета рубахе и в новом пиджаке сидел с самым хмурым лицом, взиравшим на весь мир с кислой презрительностью, мужик лет тридцати. Руки — с глубокими черными морщинами от въевшейся металлической пыли — с необыкновенной ловкостью действовали рашпилем.

При виде Соколова мужик оторопело уставился на гостя, у него мелко задрожали губы, впрочем, он не проронил ни звука.

Соколов сделал знак рукой приказчику: «Пошел вон!»

— Чукмандин, ты меня узнал? — И подумал: «Чего он трясется?»

— Вроде бы, господин, мы незнакомые.

— Я — Соколов из уголовной полиции. Есть серьезный разговор.

Чукмандин на мгновение задумался, остановив оценивающий взгляд на госте. Приняв, очевидно, какое-то решение, с готовностью произнес:

— Если вы тот самый Соколов, то вас все собаки в Москве знают. С моим удовольствием буду соответствовать. Только верну заказчику, ожидают давно, — показал болванку, какую растачивал. — Да вы, господин полицейский сыщик, присаживайтесь на стульчик. Позвольте, вытру. Теперь чисто, как в горнице у попадьи.

Соколов с интересом наблюдал, как Чукмандин подошел к рабочему столу, выдвинул ящик, что-то достал и быстро спрятал в левый карман, от чего пиджак сразу провис. Соколов удивился: «Не револьвер ли? Очень похоже на французский пятизарядный “нансен” с коротким стволом. Очень любопытно».

Чукмандин вновь повернулся к Соколову, в нервной улыбке оскалил зубы:

— Посидите малость!

Он вышел, плотно прикрыл за собой дверь. Соколов вскочил со стула, бросился за Чукмандиным, но не успел — ключ в дверном замке дважды повернулся.

Сыщик с силой рванул на себя дверь, еще и еще раз. С треском, роняя шурупы на пол, отскочила ручка. Соколов стал долбить ею дверь:

— Открой, сукин сын!

В ответ — тишина.

Мысли лихорадочно пронеслись в голове: «Чего этот мужик бросился в бега? Стало быть, виноват крепко в чем-то? Интересно, в чем? Нет, братец, не выйдет!»

Соколов посмотрел на окно — оно было забрано толстенной металлической решеткой.

Тогда Соколов разогнался и плечом врезался в дверь. Увы, та открывалась вовнутрь, нисколько не поддалась. Еще раз и с большей силой сыщик повторил прием. Содрогнулась вся стена, заходила ходуном, но дверь выстояла.

Ободренный сыщик отошел в дальний угол и с отчаянной решимостью бросился в атаку. Казалось, что заколебался весь дом. Еще раз — и дверная коробка вылетела наружу, как пробка из шампанского, только полетели штукатурка и клубы пыли.

Началась погоня за беглецом.


СМЕРТЬ ФИЛЕРА


Сокрушив дубовую дверь, Соколов выскочил в торговый зал. Протолкавшись сквозь толпу покупателей, кого-то опрокинув с ног, он оказался на Мясницкой.

— Кто видел преступника в пиджаке и кумачовой рубахе? — крикнул сыщик. — Куда он побежал?

Подросток в лаптях, самого жиганистого вида, хитро сощурился:

— Вы — полиция? Тогда он во-он туда, в гору побег, к Малой Лубянке!

— Вот тебе за вранье! — Соколов отвесил лгуну «леща» и бросился в противоположную сторону — к Лубянской площади, соображая: «Преступнику всегда сподручней бежать с горы, да и народу на площади много, с толпой смешаться захочет».


Трамвай № 6


Чукмандин, столь неожиданно пустившийся в бега, имел время, чтобы несколько оторваться от погони.

Соколов лихорадочным взглядом шарил по оживленной толпе, пытаясь разглядеть беглеца. Повсюду сновали, двигались люди: юркие рассыльные в фирменных кургузых пиджачках с блестящими номерами на груди, простолюдины в допотопных чуйках, студенты в суконных картузах, гимназисты в форменных кителях с начищенными пуговицами и кокардами, почтальоны в фуражках с короткими лакированными козырьками, газетчики, отчаянно горланившие: «Свежие новости! Похититель миллиона банкира Шапиро не найден, ушел с концами!»

За спиной Соколова отчаянно зазвонил трамвай. Сыщик отпрянул в сторону. Это был шестой номер: Сокольническая застава — Петровский парк.

Трамвай выкатился на площадь и, замедлив ход, стал сворачивать вправо. Соколов увидал, как прятавшийся за массивной мачтой освещения Чукмандин метнулся к первому вагону и в момент поднялся к кабине вагоновожатого, что-то сказав ему. Трамвай сразу прибавил ходу. Соколов счастливо улыбнулся:

— Ну, братец, теперь ты от меня не уйдешь!

Сыщик заметил возле чугунной коновязи молоденькую, с крепкими ногами каурую лошадку, впряженную в легкую рессорную коляску. На козлах дремал, опустив бороду на грудь, извозчик.

Соколов, не теряя мгновений, махом вскочил в коляску, хлопнул по плечу извозчика:

— Хлещи кобылку, догоняй шестой трамвай! Ну, чего рот рассупонил? Гони, говорю!

Извозчик, придурковатый мужик лет тридцати, тупо глядел на седока:

— Чой-то, транвай? Куда распорядитесь, туды повезу. А на транвае я не пользуюсь.

Соколов, закипая гневом, прорычал:

— Дурень, раз приказано — гони!

— Чаво?

— Ах ты, раззява!

Соколов выхватил из рук извозчика кнут, хлестанул лошадку. Та, дико заржав и скосив на сыщика лиловый глаз, вдруг рванула с места. Соколов успел уцепиться за коляску, а извозчик, не ожидавший столь замечательного маневра, кубарем полетел на мостовую.


Состязание


Соколов, уже на полном ходу торопливо разбирая вожжи, проговорил:

— Вот и хорошо, кобыле легче! Давай, красавица, шевели ногами, догони вон ту железяку. Ах, бабка, куда ж ты лезешь, да еще с тазом? Чуть не сбил, право. Н-но!..

Трамвай уже выкатывал на Софийку.

Кобылка, словно осознав свое значение государственной важности, пошла прыткой рысью, только из булыжной мостовой полетели искры. Соколов не уставал подбадривать ее, то и дело подергивая вожжи.

Трамвай, без конца трезвоня, тоже набирал скорость и даже проскочил мимо остановки. «Этот сукин сын заставил вагоновожатого так гнать. Небось заметил, что я сей миг его самого достану! — подумал Соколов. И не на шутку встревожился: — Если при выезде на Неглинку не затормозит, то вагоны слетят с пути, жертв не избежать! Как остановить безумца?»

Сыщик уже не хлестал лошадь. Теперь она сама вся пласталась, вытягивалась в струнку, неслась столь резво, что впору фаворитам всероссийского дерби.

Но вот коляска поравнялась с вагоном. Соколов приготовился прыгать в заднюю открытую, как обычно, дверь. Он, прилаживаясь, уже потянулся к поручню.

В этот момент на передней площадке появился Чукмандин. Стоя на нижней ступени, он начал тщательно целиться в голову Соколова. Раздался выстрел.

Одновременно с ним вагон тряхнуло на стыке. Пуля не долетела до сыщика. Она попала в голову лошади.

Лошадь запнулась, но, падая, все же продолжала двигаться по инерции вперед. Соколов в отчаянном прыжке взвился в воздухе. Чукмандин еще раз нажал спуск. Пуля обожгла левое плечо сыщика, но тот с непостижимой ловкостью влетел в вагонную дверь.


Поединок


Едва Соколов оказался в переполненном вагоне, он увидал: грубо расталкивая пассажиров — мужчин в котелках и с тросточками, дам в широкополых шляпах с вуалью, простолюдинов — молодых, старых, — плакавших от испугу детишек, к нему с револьвером «нансен» на изготовку пробирается Чукмандин.

Рука Соколова по привычке дернулась к кобуре, висевшей под мышкой, но он вовремя спохватился: «Стой! Тут стрелять никак нельзя. Но этот гаденыш пулей продырявит мне голову. А рубаха-то уже вся залита кровью, из рукава льет. Скоро слабеть начну. Что же делать? У него в барабане ещё три пули».

Чукмандин, поначалу двигавшийся с опасливой осторожностью, вдруг оскалился:

— Ах, мент, ты, никак, свой шпаер дома под ковриком забыл? Стало быть, тебе пришло время к ангелам отлетать. Ты-то, конечно, в рай пойдешь. — Через весь вагон гаркнул вагоновожатому: — Эй, рулевой, езжай шустрей, а то замочу!

Угроза возымела действие: вагоновожатый добавил скорости, хотя до крутого поворота на Неглинную оставалось недалеко.

В вагоне паника: дети кричали, женщины рыдали, мужчины не роптали — побледнели.

И вновь направил дуло на Соколова:

— Вставай, мусор, на колени. Повеселюсь!

Оказавшись лицом к лицу с Соколовым, Чукмандин насмешливо оскалил желтые зубы:

— Руки вверх, легавый! К стене повернись, шманать тебя, мусора, буду. И не рыпайся, замочу в два счета, — и он угрожающе потряс револьвером.

* * *


Маленькое отступление для интересующихся ненормативной лексикой. Немало выражений воровского жаргона, которым и сто, и двести лет, дожили до наших дней. Так, в 1908 году в Петербурге вышла книга «Блатная музыка. Жаргон тюрьмы». Ее редактором и автором предисловия был известный русский ученый, профессор Иван Бодуэн де Куртенэ. В этом исследовании, в частности, встречаем: мент, мусор — сыщик, мар-уха — любовница, бабки — деньги, рыжуха — золото, перо — нож, клевый — хороший, кича — тюрьма, шпаер — револьвер и т. п. выражения, в известных социальных кругах употребляющиеся и ныне. Удивительная живучесть!


Подворотня


Как это всегда случалось в минуту наивысшей опасности, мысль Соколова заработала спокойно и четко. Взгляд его скользнул по панели. Красивая цветная реклама: «Карамель фруктовая С. Сиу и К°». Рядом — блестящая никелем ручка. И надпись: «Тормоз».

Трамвай уже приближался к роковому повороту.

«Угонщик явно не в себе, он не соображает, что сейчас мало живых останется в вагоне, да и пешеходы погибнуть могут. А вожатый перепугался до обморока, боится ослушаться этого ненормального!» — так рассуждал Соколов.

Чукмандин вновь навел на сыщика револьвер, прошипел:

— Мой шпаер сейчас продырявит тебя, мент! — И бандит стал издевательски медленно жать курок.

Соколов вдруг метнулся к тормозу, рванул его. Вагон спасительно заскрежетал тормозами, затрясся, из-под колес полетели огненные брызги.

Пассажиры, издавая крики ужаса, повалились на пол. Кубарем полетел Чукмандин, но дважды успел нажать на курок. Одна пуля царапнула висок Соколова, оставив, впрочем, отметину, которую великий сыщик носил до конца жизни. Другая попала в глаз красивой девочке, изображенной на плакате «Карамель фруктовая...».

По инерции убийца влетел в дверь, грохнулся на мостовую, но тут же с кошачьей ловкостью вскочил на ноги и бросился наутек.

Соколов, чувствуя, что с каждым мгновением силы покидают его, закричал с трамвайной площадки:

— Городовой, держи!

И сразу подумалось: «У преступника в барабане одна пуля осталась. То-то он “нансеном” размахивает».

Седовласый городовой, родившийся еще при благословенном Николае Павловиче, в меру сил затрусил за Чукмандиным, при этом с необыкновенной силой раздувая щеки и дуя в полицейский свисток.

Чукмандин, казалось, уходил от погони. Он свернул в подворотню, оттуда дворами мог добраться до Рождественки, а там — ищи-свищи!

Соколов, истекая кровью, из последних сил несся за ним. Голова кружилась, во рту — отвратительная сухость.


Последняя пуля


И вот Чукмандин бросился в арку Купеческого собрания. К счастью, высокие кованые ворота были закрыты на висячий замок. С ловкостью мартышки убийца полез наверх. При этом он не выпускал из руки «нансен».

— Далеко не уйдешь! — усмехнулся Соколов. Он выдернул из висевшей под мышкой кобуры полицейский «дрейзе» — мощный девятимиллиметровый револьвер. —

Не убью, лишь нижнюю часть прострелю — живым нужен.

Когда Чукмандин уже перенес одну ногу через верхнюю часть ограды, а Соколов едва не спустил курок, из толпы, с робким любопытством наблюдавшей за кровавым поединком, выскочил какой-то мужичишка с пшеничными усами и словно выгоревшими белесыми бровями. Он отважно подпрыгнул и мертвой хваткой уцепился за ногу преступника.

— Ай да молодец! — закричал Соколов. И вдруг в мужичишке он узнал своего знакомца. Это был Ефрем Иванов, уже прошедший испытательный срок и ставший филером. Читатель, верно, помнит, как над ним пошутил Соколов, приказав под видом метательного снаряда отнести начальнику охранки Сахарову бутылку шато-лафита. — Держи его, Ефрем, не выпускай!

Тем временем Чукмандин, вися на заборе, остервенело дергал ногой, матерился, исторгал проклятия, грозился и, наконец, грохнулся — прямо на голову Ефрема.

С искаженным злобой лицом убийца наставил в грудь филера «нансен» и нажал курок...

Ефрем вскрикнул, сразу обмяк, повалился в пыль, глядя открытыми глазами в серую известку арки.

Подбежавший седовласый городовой шашкой полоснул убийцу по голове — как это делал он когда-то при втором штурме Плевны 31 августа 1877 года, когда, «как капусту», крошил турок и за беспримерную отвагу был награжден солдатским «Георгием».

Верхняя часть головы слетела с легкостью располосованного арбуза: в руке у кавалеристов и боксеров сноровка остается до глубокой старости.

Подбежавший Соколов опустился на колени, приподнял голову Ефрема, заглянул в мутнеющий взор:

— Браток, ты жив? Отзовись...

Ефрем с трудом прошептал:

— Я, кажется, умер... Ваше пре-вос-хо... не оставьте де-ти-шек... Жалованье за сентябрь... в деревню... — Ефрем глубоко вздохнул и на полувздохе дернулся, навсегда замер.

Соколов поцеловал лоб героя. И сам, слабея, упал ему на грудь.


ПОКУСИТЕЛЬ


К месту убийства со всех сторон сбегались любопытные.

В минуту собралась громадная толпа. Вперед выступила девица лет девятнадцати, удивительно стройная. Но главная особенность ее красоты заключалась в сочетании смуглого, восточного лица с крупными, серо-зелеными глазами.

Девица непринужденно, но мягко сказала:

— Городовой, я слушательница медицинских курсов. Сейчас наложу раненому жгут, — и она сняла с себя шелковую косынку. — И, пожалуйста, подгоните коляску.

Меднолицый боевой старик махнул рукой:

— Эй, лихач, быстр-ро сюда — графа Соколова отвезешь. — Зверски ощетинив усы, повернулся к толпе, воздел окровавленную шашку. — Р-разойдись! Не любопытничать, как р-рубану — пер-рья полетят!

Толпа в ужасе отхлынула. В те времена полицию трепетали.


Милая встреча


Едва девушка прикоснулась к Соколову, тот с восхищением произнес:

— Боже мой, истинно — звезда Востока! За тугую повязку — спасибо. Ваши руки — волшебные, ясно чувствую — целительные. — Погрозил пальцем городовому. — Ну, братец, ты ретив! Зачем башку подлецу срубил? Дохлый, много он скажет?

— Виноват, ваше превосходительство! Впредь исправлюсь, убивать насмерть себе не позволю.

Соколов ласково взглянул на девицу, но нарочито строго произнес:

— Без вас, сударыня, в больницу я не поеду. Лягу тут, на булыжную мостовую, и буду умирать — долго, мучительно, в судорогах.

— Граф Соколов... я сопровожу вас, — с чарующей простотой произнесла девица. — Извозчик, поезжайте в Мясницкую больницу. — Пояснила Соколову: — Там отличный хирург Австрейх.

Соколов здоровой левой рукой, как пушинку, подсадил спутницу в рессорную коляску. Коляска понеслась по оживленным улицам.


Приятная беседа


Быстрая езда, прекрасная погода, сознание того, что мог погибнуть, но Господь пока миловал, приятная соседка — все это настраивало Соколова на философские рассуждения.

— Посмотрите, сударыня, как прекрасны эти дымы, подымающиеся из труб столбами в небо...

— Это к хорошей погоде.

— Как ярко блестит золото церковных куполов, как высоко взмывают к облакам стаи турманов. Живи — наслаждайся! Ан нет, люди предпочитают стрелять, убивать, обманывать, грабить.

Девушка добавила:

— Им, преступникам, это кажется самым коротким путем к богатству и власти, а в богатстве и власти они видят свое счастье.

— На этом построены все революционные теории: мы, дескать, отберем у богатых землю, заводы, деньги и раздадим бедным. Те сразу, вмиг, станут богатыми. Все это — очевидное вранье.

Девушка согласно кивнула головой:

— На всех богатств не хватит, да и никто их делить не станет. Революционеры, коли дорвутся до власти, станут сами купаться в роскоши, — ради этого они и расшатывают устои империи. Они твердят: «Жизнь коротка, надо успеть ухватить побольше...»

— Сударыня, меня удивляете вы сами. Вы не только прелесть как хороши собой, но и умны весьма. Кто вы?

— Меня зовут Юлия Хайрулина, я дочь командира сводно-гвардейского батальона лейб-гвардейского Преображенского полка, флигель-адъютанта...

— Как же, отлично знаю вашего батюшку-полковника, доблестный казак из свиты Его Императорского Величества. Скажите ему мой привет, — улыбнулся Соколов.

— Да, сделаю это уже завтра, ибо нынче вечером отправляюсь домой в Петербург. — К извозчику: — Вот, приехали. Подкатите к приемному покою.

...Собеседники не ведали, что придет день и они станут участниками события, которое потрясет всю империю.


Чудо природы


Не прошло и десяти минут, как догола раздетый Соколов всей горой своих мышц возлег на операционный стол.

Рану зашили. Сыщик перенес операцию с редким хладнокровием. Ни одна мышца на его мужественном лице ни разу не дрогнула. Молоденький ассистент пожелал переложить Соколова на каталку, дабы доставить в палату.

Соколов не рассчитал и здоровой рукой так неосторожно отодвинул ассистента, что тот грохнулся на застекленный шкаф с инструментарием. На пол полетели и ассистент, и шкаф, и инструментарий.

На грохот из коридора прибежали две молодые медички. Увидев графа во всей обнаженной красоте, восхищенно вскрикнули:

— Невероятно!

— Давайте простыню! — Соколов обернул свои чресла, отчего стал похож на римского цезаря.

Знаменитый Австрейх с трудом сдерживал улыбку. Вежливо осведомился:

— Как самочувствие, граф?

— Вопреки усилиям светил медицины временно, остался жив! — И так добродушно расхохотался, что умный профессор на смелую шутку не обиделся.


Враг насилия


Оказавшись в палате, Соколов обвел ее взглядом: низкая металлическая кровать с толстенным волосяным матрасом, рядом — изящный инкрустированный столик, венский стул на гнутых ножках, небольшая козетка, обитая штофом. В высокое итальянское окно заглядывал запущенный сад — с пересохшим фонтаном, листьями на гравиевых дорожках, с клумбами, — больничный флигель, почерневший от солнца и дождей дровяной сарай с высоченными штабелями дров и приставленной к стене лестницей.

И тут же в дверь постучали. В палату робко заглянул санитар:

— К вам, ваше превосходительство, гости. Позволите допустить?

Гостями оказались зареванная графиня Мари, молодцеватый полковник Сахаров, изящный, с набриолиненным коком Сильвестр.

Сильвестр поставил на столик корзину, доверху наполненную фруктами:

— Скорее поправляйтесь, дорогой Аполлинарий Николаевич! Империя страждет от врагов, а вы — могучий ее защитник.

Соколов радостно обнял гостей одной ручищей, но от души.

— Чтоб собраться в такой компании, можно еще разок с кем-нибудь постреляться.

— Милый, вам не очень больно? — Мари прильнула к мужу. Ее смородиновые блестящие глаза глядели с невыразимой нежностью. — Ваше здоровье не пострадает?

— Если нынче же сбегу из этой юдоли скорби, то стану здоровее прежнего. — Соколов выглянул в окно. — Второй этаж — пустяки. Вот профессор уйдет, и я — тютю.

В этот момент появился сам Австрейх. Он укоризненно покачал головой:

— День-два вам, граф, непременно следует побыть у нас. А вот эту штуковину, — он протянул «дрейзе», — графиня, пожалуйста, отнесите домой.

— Его место — под подушкой, у меня от него сны легкие, — сказал Соколов.

— Нет-с, у нас не стрельбище — иное учреждение.

Профессор был толстовцем, не ел убоины, из многообразия женской красоты выбрал навсегда единственную — собственную супругу. Три раза он видел живого Льва Николаевича и резко отрицательно относился к всякому насилию. Австрейх сквозь золотое пенсне строго посмотрел на гостей:

— Побудьте еще десять минут, а потом извольте пациента оставить в покое.


В ночной тиши


Вскоре санитар безжалостно выпроводил визитеров. Но вечером, когда больница затихла перед сном, графиня вернулась к мужу: дежурный врач, большой почитатель гения сыска, позволил Мари остаться до утра: «Участие близкого человека — лучшее лекарство!»

Соколов держал в своей ручище изящные кисти супруги. Он успел после ухода гостей вздремнуть, и теперь ему было приятно-радостно беседовать с любимой. Незаметно бежало время. На город опустилась ночь. В раскрытое окно вливалась сладковатая прохлада, тихо струился фосфорный свет луны. Царила безмятежная тишина.

Вдруг Мари, прилегшая рядом с мужем, привстала, настороженно прислушиваясь, с испугом произнесла:

— Под окном кто-то ходит!

Соколов сел на кровать, чутко улавливая звуки. И вот совершенно отчетливо послышался легкий стук, какой бывает, когда стремянку ставят к стене, чье-то приглушенное учащенное дыхание.

Граф схватил жену за руку и спрятал ее за тяжелой оконной шторой. Сам, действуя одной рукой, мгновенно соорудил на кровати подобие спящего человека и отпрянул к стене.


Страшный гость


Сделал Соколов это вовремя. В проеме окна показалась страшная голова. Была она страшной потому, что на нее была натянута черная маска с прорезью для глаз, на руках — перчатки.

Злодей осторожно спустился на иол. Крадущейся походкой направился к неясно видной в скудном лунном свете кровати.

Соколов все эти мгновения напряженно думал: «Как взять покусителя? Опрокинуть ударом ноги сзади? Оглоушить ударом кулака? Но в темноте легко промахнуться... Нет, плохо полицейскому, коли он с одной рукой да без револьвера...»

Тем временем злодей выдернул из-за пояса нож. Двумя руками он занес его за голову и, издав короткий звук «кх!», вонзил по самую рукоять... в волосяной матрас.

Соколов скорее по интуиции, чем обдуманно, насмешливо произнес:

— Эй, дядя, задери лапы вверх! Шевельнешься — пулю схлопочешь.

Голос заставил покусителя вздрогнуть. На время он замер. Но вместо того чтобы подчиниться команде, вдруг метнулся к дверям.

Когда Соколов выскочил в коридор, покусителя след простыл.

Гений сыска вернулся в палату, зажег электрический свет. Гам, где только что стоял покуситель, темнела лужица.

— Охо-хо! — Соколов начал дико хохотать. Наконец, отсмеявшись, он, устало отдуваясь, плюхнулся на изящную козетку.

Та с оглушительным треском развалилась под его атлетическим телом.

                                                    
ДВОЙНОЕ ДНО


— Однако горячие у нас денечки! Ежедневно или свежий труп, или очередная загадка.

Так говорил Соколов своей супруге, поджидая вызванных им сыщиков.

Увы, гений сыска еще не знал, что бурно начинающийся день принесет очередной ошеломляющий сюрприз.


Дом ужасов


Солнце не успело подняться над крышами, как первый посетитель вырос на пороге — начальник охранного отделения Сахаров. Выслушав рассказ приятеля, прижал Соколова к груди:

— Ах, как хорошо! Какой ты герой, я восхищаюсь тобой, Аполлинарий Николаевич. А я вчера допоздна рылся в картотеке, пытался найти: кто на дело ходит в перчатках. Никого! Еще не знают об отпечатках пальцев или не верят в идентификацию. А покуситель, говоришь, того... со страху в порты напустил? Ха-ха!

В коридоре послышались шаги. Это фон Менгден, сухопарый, вышагивал как журавль. За ним извозчик тащил треногу, а Сильвестр — фотокамеру.

Появился и профессор Австрейх. Со слезами на глазах взглянул на сыщика:

— Граф, как я виноват перед вами! Вы можете думать, что я заодно со злодеями: не дозволил в палате держать оружие. Теперь хоть мортиру вкатите — ни слова не возражу!

— Нет, нынче же я отправляюсь восвояси, — проворчал Соколов. — У вас здесь какой-то дом ужасов. Мало того что холодным оружием по ночам казенный инвентарь портят, еще на пол мочатся.

Австрейх замахал руками:

— Категорически протестую: домой нельзя, вам надо еще побыть в клинике.

И ушел.


Загадка


Сильвестр печально покачал головой:

— Кто-то вас точно выслеживает, Аполлинарий Николаевич. Вам надо быть осторожней. Охрану, может, выставить?

— Можно. Но лучше выловить и уничтожить врагов, — вставил Сахаров.

Соколов нетерпеливо спросил:

— Какие новости? Клавку — живую или мертвую — отыскали? У Чукмандина обыск сделали?

Сильвестр с молодым запалом возразил:

— Первое: Клавки нигде нет! Второе: у Чукмандина вчера все перерыли — ив мастерской, и в его комнатушке. Он, знаете, живет прямо в магазине, в мансарде. Владелец Киров ему закуток выделил. Ни-че-го! То есть любопытного ничего.

— В сейф влезли?

— Нет-с, пока ключей найти не можем. Спрятал, лиходей, куда-то.

— Ну, справимся с этим. Вопрос прежний: почему слесарь бежал от меня? Какой тяжкий грех за собой ведал? Ведь начать отстреливаться — не шутка. Эх, видно, что-то я не так делал.

Сахаров умиротворенно заговорил:

— Я, дорогой Аполлинарий Николаевич, тщательно проанализировал твои действия и твердо заявляю: в сложившейся обстановке ты не допустил ни одной ошибки. Кстати, и Кошко в восторге от твоей погони за преступником — звонил, завтра зайдет к тебе.

— Думаю, не успеет, — непонятно сказал Соколов.


Козни врагов


Тем временем фон Менгден закончил фотосъемки, сделал гипсовые оттиски следов ног покусителя — на рыхлой почве под окном они были четкими.

Пришел санитар. Смущаясь своей власти, сказал:

— Прошу прощения, господа. Сейчас врачебный обход. Всем надо уйти.

— Правильно, — вдруг поддержал санитара Соколов. — Это не дело, мешать пациенту болеть. Мари, Буня уехал в Мытищи?

— Думаю, нет! Сегодня он собирается навестить вас, ежели позволите.

* * *


Гости вышли во двор. Сыщиков поджидала коляска. Сахаров любезно подставил руку:

— Садитесь, графиня, мы вас... — и он осекся на слове. Из полукруглой арки, ведшей в больничный сад, появился... граф Соколов — с широкой белозубой улыбкой и рукой на перевязи, одетый лишь в больничный халат, который плохо сходился на его груди, широкой, как просторы империи.

— Не пойму, — покачал головой Сахаров. — Ты из окна выпрыгнул?

— Надо жить так, чтобы даже козни врагов шли нам на пользу. Покуситель притащил к окну лестницу, которая прежде стояла у дровяника. Я ей и воспользовался, — веселым голосом сказал Соколов. — Извозчик, гони лошадей! Через площадь, вон мой дом — с вывеской фирмы Эйнем. Переоденусь и приглашаю всех посетить бывшие хоромы новопреставленного Чукмандина. А поскольку он работал по железу, без умельца Буни Бронштейна нам не обойтись. — И со значением произнес: — Не бывает так, чтобы невиновный бегал от полиции, да еще со стрельбой.

— Может, он напугался вашего грозного вида? — наивно предположил Сильвестр.

Сахаров ловко перевел вопрос на шутку:

— Пугаются не только взгляда — мы знаем, как от этого преступники в обморок валились, но уже и голоса Аполлинария Николаевича трепещут. По этой причине санитару приходится за такими пол подтирать.

Все весело рассмеялись.


Сильные ощущения


Не прошло и часа, как сыщики и Буня — специалист «по железу» — подъезжали на двух колясках к магазину Кирова. У входа стояла густая толпа. Приказчик фальцетом кричал:

— Тихо, господа, не прите! Ну никакой возможности от вас нет. Куда ты, малец, бесплатно лезешь? Плати пятачок и смотри, как знаменитый граф Соколов стену головой разворотил. На чем нынче держимся — святым угодникам лишь ведомо. Готовьте, господа любопытствующие, плату: взрослые десять копеек, а с детей — вдвое дешевле.

Те, кто успел заплатить и посмотреть, восторгались:

— Зрелище самое ужасное! Что тебе из пушки пальнули — полстены обвалившись, дом, гляди, того... рухнет. Я уж две очереди отстоял. Завтра опять приду спозаранку.

Два крепких мужика купеческого вида выходили потрясенные:

— Это не человек — Левиафан свирепый! Пойдем, Вась, после такого сотрясения чувств выпьем в полный серьез.

Меднолицый городовой, некогда штурмовавший Плевну, а потом срубивший голову Чукмандину, заметив начальство, заорал:

— Раз-зойдись! Сам граф Соколов пр-рибыли.


Приятная находка


Буня презрительно постучал ногтем по стальной крышке:

— «Арнгейм»? Если это сейф, то я — египетский фараон. Такое могут делать лишь в уездном городе Слуцке. И ставить прилично лишь в бане — прятать мочалки. Такую кассу я брал раз пять. Или десять. Брал у Альфреда Пекгольца в Гайнсберге, у Винницкого в Варшаве, у Людвига Нобеля в Петербурге... Боже мой, где я еще брал? — Буня поскреб пальцем в затылке. — Что обо мне вы теперь подумали? Подумали, что я хвастаю. И вы не знаете, что с годами голова делается как мочевой пузырь: держит, но не все, кое-чего упускает, а это неприятно.

— Буня, работай!

— Я могу из презрения сделать это дамской шпилькой, но у меня нет ни дамы, ни шпильки. Поэтому достану щебенный катер, — и Буня выпростал из-под рубахи всегда висевшую там стальную трехкопеечную пилку. — Посмотрел на Соколова: — Считайте семь раз по сорок! И я подарю вам, Аполлинарий Николаевич, эту кассу.

Буня засопел возле замка. Вскоре тяжеленная дверца медленно открылась. В сейфе стоял новый фибровый чемоданчик. Буня напрягся, вытащил его, с грохотом опустил на стол:

— Очень тяжелый! Там лежит голд, — и открыл кривым мизинцем замок. Когда откинул крышку, то щеки старого еврея запылали, руки затряслись, а взор стал пламенным, как у юноши, который впервые видит обнаженной свою возлюбленную.

— Боже, такого красивого инструмента даже не было у меня! А моему инструменту завидовали все шниферы Европы. Уверяю вам, с этим чемоданчиком можно не краснеть и красиво работать.

Соколов увидал блестевшие первосортной сталью пилы, большие и малые крючки, набор ключей, уистити — специальные щипцы для захвата ключей в замочной скважине, воск для слепка с замочных скважин, буравы, маленький топорик, острозаточенные гвозди, напильники, клещи — все в отдельных ячейках, все аккуратное.

Буня вздохнул.

— Прогресс далеко ушел вперед меня. С таким инструментом можно взять любой сейф. — Он опять заглянул в стальное нутро шкафа, повертел головой и удивленно присвистнул: — Фьють, тут еще кое-что! Чует сердце, мы с этого будем наслаждаться.

— Что такое?

— Глядите сюда! Это если бы человеку пришили третью ногу, то он и тогда не выглядел бы смешней. Под верхним отделением — вот здесь! — привернут шурупами этот лист металла. — Буня постучал по нему пальцем — раздался глухой звук. — Уверяю вам, что здесь что-то положено. Все умные люди ищут внизу, а если вверху — лень посмотреть. Так что этой хитрости вы теперь знаете. Фертиг!

* * *


Когда потайная крышка была снята, оттуда посыпались бумаги, перевязанные бечевкой. Соколов стал рассматривать находку. Это были акции Товарищества нефтяного производства Лианозова сыновей, акции Общества восточно-сибирских чугуноплавильных, железоделательных и механических заводов, еще чьи-то, а еще — колоссальная сумма наличными — двести десять тысяч рублей крупными купюрами.

Сахаров взглянул на номера бумаг, удовлетворенно хмыкнул:

— Это похищенные сокровища Шапиро. Стало быть, Чукмандин причастен к ограблению Сибирского банка.


Щедрость богатых


— У хозяина телефон есть? — Соколов схватил за шиворот вертевшегося под ногами приказчика. — Веди в его кабинет.

Соколов сказал в трубку:

— Барышня, соедините с начальником сыскной полиции Кошко, номер одиннадцать. Аркадий Францевич, скажи-ка, когда твои гаврики работать начнут? Работают? А похищенные сотни тысяч у банкира Шапиро отыскали? То-то! А мой Буня Бронштейн нашел. Обрадуй буржуя, мы тут выгребли из сейфа кое-чего, ценные бумаги по номерам совпадают с похищенными. Пусть сейчас же звонит мне, я в магазине Кирова на Мясницкой.

Через минуту задребезжал аппарат. Соколов снял трубку:

— Поздравляю, Исаак Сергеевич, обнаружили часть похищенного. Прошу пожертвовать семье убитого филера Ефрема Иванова три тысячи и возместить убыток извозчику триста рублей. Я гнался на его коляске за преступником, и тот подстрелил лошадь. — Соколов замер, услыхав ответ банкира. Потом зловеще пошевелил усами и жестко сказал: — Шапиро, я тебя правильно понял: когда-де все найдем, тогда ты от щедрот своих выделишь семье убитого пятьсот рублей? А за лошадку, павшую от злодейской руки, пусть платит полиция? Шапиро, человек ты нерасчетливый. Теперь слушай: чтоб через сорок пять минут, — Соколов посмотрел на часы, — ты привез для семьи убитого десять тысяч и приобрел для извозчика новую коляску и трех рысаков. Что касается моей простреленной руки, то нынче же переведи еще десять тысяч рублей в Голицынский приют на Новой

Басманной — детям на леденцы. Иначе, любезный, все, что твое найдем, сдадим в казну как бесхозное. Уразумел? С нетерпением жду.

* * *


Через тридцать минут прилетел Шапиро, тяжело дышавший, обливавшийся потом, блестевший крупными масленистыми глазами, с толстой золотой цепью на жилетке и крупным бриллиантом на пальце. Положил на стол пакеты:

— Вознаграждение, как приказывали, Аполлинарий Николаевич!


БЛУДНИЦА


Удачно проведя обыск в мастерской Чукмандина, Соколов в самом добром расположении духа, прихватив товарищей, отправился обедать в трактир Егорова. Выпили прозрачной шустовской, закусили малосольной селедкой с горячим картофелем. На душе стало совсем уютно.

— Признаюсь, — говорил Соколов, подцепляя на вилку крепкую шляпку соленого белого гриба, — уголовники — это безвинные ягнята в сравнении с политическими злодеями. Эти гораздо коварней, изворотливей, беспощадней. — Соколов вдруг выпрямился во весь гигантский рост, громовым, то есть своим обычным, голосом сказал так, что весь зал, который был заполнен знаменитыми адвокатами, писателями, актерами, чинами полиции, фабрикантами, вмиг притих: — Господа!

Выпьем в канун трехсотлетия рода Романовых за одоление всех врагов великой Отчизны, за здоровье государя-батюшки и его августейшей семьи, за процветание великой и неделимой России! — Гений сыска здоровой левой рукой опрокинул в себя водку.

Дружное «ура» весело прокатилось под низкими сводами, вырвалось из открытых окон наружу. Оркестр балалаечников тут же отозвался гимном «Боже, царя храни!». Пели все, кто гулял в зале: басы, фальцеты, голоса простуженные и могучие, бравшие ноту чисто и фальшивившие.

После гимна поднялся с бокалом шампанского знаменитый юрист и член Государственного Совета Анатолий Кони. Хорошо поставленным голосом провозгласил:

— Пьем за героя дня, ставшего легендой при жизни, — бесстрашного графа Соколова!

— Виват! Слава графу!

Балалаечники проявили уважение к пострадавшему от злодейских рук гению сыска — заиграли его любимую увертюру к «Лоэнгрину» Рихарда Вагнера.

Соколову было хорошо. И не ведал он, какую страшную находку ему предстоит сделать совсем скоро.


В дорогу!


Когда принесли борщ с пирожками. Соколов обратился к Сахарову:

— Ну что, дорогой Евгений Вячеславович, есть какие-нибудь новости относительно смерти Хорька?

Сахаров без особого энтузиазма стал говорить о необычной сложности дела, о том, что разоблачение Чукмандина поможет «распутать клубок».

— А Клавка где?

Сахаров неопределенно причмокнул губами. Прожевав добрый кусок баранины, стал рассказывать тем сытым голосом, который появляется у мужчин, хорошо выпивших и закусивших:

— К заведению мадам Карской наш Сильвестр, кажется, дорожку протоптал, со всеми познакомился, но результатов ощутимых нет.

— Клавку подруги все-таки любили, — сказал Сильвестр. — Она же очень тосковала о своем сыне, который растет у бывшего ее мужа — знаменитого ученого-зоолога. Многие уверены, что Клавка, убив Хорька, пустилась в бега с одним из своих любовников.

Соколов решительно произнес:

— Говорят, женское сердце — загадка! Женщина сама порой не знает, какое коленце выкинет через пять минут. Но — побег? Не верю! Сегодня же отправляюсь и к ученому, и к мадам Карской.

Торопливо закончив обед, сыщик поехал на Остоженку.


Бесовская прелесть


Недалеко от Крымского моста в доме, стоявшем, кажется, со времен Иоанна Васильевича, в кабинете, заставленном книгами, за громадным столом возле узких окошек сидел пожилой, длинноволосый, похожий на поэта-символиста человек с щетками мохнатых бровей и усталыми от бесконечной работы глазами. Ученый обрадовался приходу сыщика.

— О ваших подвигах слышу постоянно. Вы в своем деле все равно что Лев Толстой в русской литературе. — Засмеялся глуховатым добродушным смехом. — Чай, водка, вино — что прикажете? Или обед?

— Нет, ничего не надо, спасибо! Вы знаете, что исчезла ваша бывшая жена? Как вы познакомились с Клавдией?

— Это длинная история. Клавдия была единственной дочерью мелкого чиновника, к тому же пьяницы. Дошло до того, что ее матери — прекрасной, но безвольной женщине — пришлось торговать на базаре сладостями и пирожками, дабы прокормить горячо любимую дочь. Я встретил Клавдию, когда та едва вошла в невестин возраст. Я старый холостяк. Древние рукописи мне дороже всех женщин на свете. Так я думал. Но когда увидал эту девочку... Представьте себе: пухлые, манящие уста, под петыми, высоко поднятыми бровями — бесовские изумрудные глаза, мягкий овал лица, точеные черты. Но главное — удивительно густые золотисторыжеватые волосы, тяжелым шелком спадавшие на плечи. Полна живого ума, легко отзывается на шутку. Я сразу и навсегда влюбился в нее.

Свадьба была нешумной. Зажили душа в душу. Родился очаровательный мальчик. Кстати, сынок постоянно вспоминает маму, просится к ней. Бедное дитя! Как объяснить ему?..

Соколову показалось, что ученый смахнул слезу. Но тот справился с волнением, продолжал:

— Буду откровенен: уже до встречи со мной Клавдия с каким-то анонимом успела насладиться любовью. На свете есть много женщин, у которых за всю жизнь был только один мужчина. Но не найдете такую, которой обладали бы только двое.

— Это еще древние заметили.

— Я полностью погружен в свою работу, материальное положение у нас независимое. Клавдии я предоставил полную свободу.

— Напрасно! Сенека со знанием дела утверждал: отпускать от себя жену можно, но не дальше плевка. И что, у вас появился соперник?

Ученый брезгливо сморщился, словно наступил на крысу:

— Этого несчастного мужлана язык не поворачивается назвать «соперником». В своем загородном доме я решил провести электричество, благо линия там протянута поблизости. Пришел из «Сименса» незамысловатый дядя простонародного покроя с мудреным именем Сосипатр, весь прокуренный и пропитый. Составил смету, столбы вкопал.

А уже вскоре на всю округу, едва не лопаясь от гордости, этот знаток фарфоровых изоляторов и опорных столбов трубил: «Мужик я ловкий, у меня с барыней контакт полный, без изоляции!»

Клавдия, понятно, плакала и все отрицала. Да я особенно и не стремился ее к стене припереть: ради ребенка готов был снести страшный позор, дабы сохранить семью. Жена поклялась впредь вести себя безупречно.

Жизнь потянулась вроде бы как прежде, но, сами понимаете, такие раны заживают, да рубцы остаются. И вот опять новость, как кирпич на голову. Накануне Рождества, когда в доме стояла елка и царило праздничное состояние духа, ко мне в кабинет заявился наш конюх Борька, честнейший сорокалетний мужик. Упал мне в ноги, заплакал: «Батюшка, прости меня, дуралея! Хозяйка наша, твоя супружница, подбила на грех: все улыбалась, слова разные загадочные говорила, а дошло уж до невозможного. Гладила, гладила мой предмет, а потом срам этот, словно пряник какой, в рот себе засунула. Тьфу, вспоминать гадко, тошнит! Отпусти меня, барин, со двора, а то от позора или сопьюсь, или повешусь. У меня ведь супруга честная, пред Господом венчанная».

Тут уж я не выдержал, приказал слугам гнать Клавдию. Жестоко? А как, простите, вы поступили бы? Больше ее я никогда не видел. Хотя слышал, что покатилась Клавдия по наклонной плоскости, и жалко ее было — ведь любил я ее, много лет верность хранил.

И несчастный муж, разрыдавшись, поспешил выйти в другую комнату.

Соколов отправился на Солянку, в заведение мадам Карской.


В веселом доме


Магдалина Леопольдовна Карская словно делалась по циркулю. Все в ней было округлым: фигура, лицо, разрез глаз, почти не закрывающийся ротик. И даже говорила она как-то округло:

— Ох, эта Клавдия! Прежде чем к нам попасть — а наше заведение приличное! — была содержанкой купца, чиновника департамента земледелия, одноногого кавалериста — обычная дорожка. А у нас... Поначалу была очень скромной, говорила, как аристократка, тихим голосом. Но понимаете, социальная болезнь, язвы нашего общества — половая распущенность и алкоголь... Да-с, вам объяснять не надо, господин полицейский? Начала много пить, характер испортился: стала дебоширить, раз стекло в спальне разбила, клиенту физиономию расцарапала. Девица, скажу, та еще! Но они все мне — как дочери родные. Когда поругаешь, когда по щекам отхлещешь, когда пожалеешь. А Клавдия «отблагодарила» мою заботу — сбежала, даже не предупредив!

— А платья, нажитые деньги — где это?

— Платья оставила, паспорт и заработок ее — тридцать один рубль с полтиной — у меня хранятся. Наш давний клиент влюбился в нее, она к свадьбе вроде приданого собирает. Мы ей — скажу секрет — подарок готовили: пуховую перину и полдюжины постельного белья.


Собачья тоска


Шел четвертый день расследования, но Соколову казалось, что прошла вечность — столько событий случилось. Ранним утром, когда солнце встало по-летнему ярким, окрашивая горизонт в перламутровые тона, Соколов вновь направился в Большой Златоустинский переулок. Дворник в очках старательно подметал мостовую, убирая на большой деревянный совок лошадиные лепешки.

— Что слышно, Прохор Андреев? — спросил Соколов.

— Да вот про убитого жильца сверху разговор идет, что, дескать, полиция ослабла и злодеев изловить не умеет.

— А какие у тебя, Прохор, отношения с рыжей Клавкой были?

Дворник укоризненно посмотрел на Соколова, поставил на тротуар совок и перекрестился:

— Истинный крест, никаких отношениев не позволял. У меня жена венчаная, как же можно? — Почесал за ухом. — Правда, с тазиком помог ей. Она из заведения косточки для Трезорки приносила, а меня насчет миски — кости класть — спросила. Ну, я старый таз и дал, все равно под лестницей ржавел без дела.

— Это что такое — Трезорка?

— Извольте быть известным, что наш сосед Федькин — вот его деревянный дом — на масленицу насчет блинов не рассчитал и обкушался. Наследник его — Федькин сын — поехал развлечениями наслаждаться за границу. Мне рубль платит в месяц, а я за всем его добром доглядываю. А в ихнем зимнем сарайчике пес живет. Клавка животных жалеет, особенно собак. Стала из своего заведения еду для Трезорки носить, тот ее как мать родную любит.

— Да и тебе забот меньше!

— Обязательно! Так я Клавке ключ от сарая и дал. Она каждый раз еду в таз кладет. Как к себе домой ходит. — Дворник поднял палец. — Во, слышите — воет Трезорка. Жрать, поди, хочет. Клавка дня три-четыре не ходит. — Спохватился: — А чего ей теперь ходить, когда хахаль ейный на кладбище лежит? Ай, беда, теперь самому кормить придется.

— Пойдем посмотрим, чего животное скучает.


Находка


Они пересекли двор, оказались возле древнего сарая, сложенного из почерневших, потрескавшихся от времени толстенных кругляков. На дверях висел тяжеленный амбарный замок.

— Эх, — сокрушенно вздохнул дворник, — Клавка с собой ключ унесла. Как же я попаду? Да и собачка с голоду сдохнет...

Соколов заглянул в щель, и лицо его вдруг сделалось каменным.

— Придется открыть! — сказал сыщик. Он уцепил ручищей замок, на мгновение замер и вдруг с такой силой рванул его, что полетели в разные стороны болты и щепки. Замок вместе с петлями оказался в руках у Соколова.

В тугих лучах свежего утреннего солнца, пробивавшегося сквозь обветшалую крышу, сыщик увидал обычный хозяйственный инвентарь: старые, с потрескавшейся кожей хомуты, мешки, прогрызенные во многих местах мышами, фонарь с недогоревшей свечой и прочую рухлядь.

Посреди сарая, возле розвальней, задрав отощавшую морду к небесам, с жуткими переливами выл лохматый, похожий на отощавшего медвежонка пес.

Возле розвальней на коленях стояла женщина. Длинные рыжие волосы прикрывали лицо. Подол платья был задран, непристойно обнажая зад.

Губы дворника задрожали, он с ужасом прошептал:

— Это Клавка! На шее, гляньте, закрутка из провода электрического. Голова еле держится — жутко! А позитура ейная какая-то постыдная. Словно блудным делом собралась заняться.

— Похоже, так и было!

...Не минуло и часа, как на месте преступления была следственная группа. Покойная прижимала к груди женскую сумочку. Среди прочего Соколов в сумочке обнаружил готовую к отправлению бандероль. На конверте печатными буквами, выдававшими руку Хорька, было написано: «Саратов, Полтавская площадь, зубному врану г-ну Бренеру Игнатию Семеновичу». Соколов вскрыл бандероль и расплылся в широкой улыбке.

— Покойничек-то, оказывается, увлекался народным творчеством! Глядите, эта тощая книжулька — «Деревенские песни и частушки» — печатана петербургской типографией «Правда» в двенадцатом году.

— Сыщик внимательно взглянул на страницы, потом на просвет, значительно произнес: — Возле некоторых букв иголкой сделаны проколы — старый тюремный способ секретной переписки. — Кивнул головой фон Менгдену.

— Пиши, Иван Иванович, — и начал называть буквы.

Через несколько минут Соколов взял в руки листок, исписанный жестким продолговатым почерком: «Жди обыска. В четверг встречай Слесаря — привезет деньги и установит в сейфе двойное дно. Хорек».

Соколов обвел сияющим взглядом сотрудников:

— Каков фрукт! Нам сделал донос на Бренера, но тут же стал зарабатывать очки перед собратьями по партии. Второй Азеф.

— Ясно, что сам не пожелал на почте мелькать, чтоб случайно не попасться на глаза нашим людям, — поддакнул Сахаров.


Цена жизни


Клавдию хоронили золотым осенним денечком на Алексееве ком кладбище. Народу у гроба собралось мало: несколько зареванных девиц из заведения мадам Карской, сама мадам, всячески выставлявшая напоказ переживания, Соколов, Сахаров, Сильвестр.

Бывший муж глядел на белое, словно высеченное из мрамора лицо усопшей, и губы его мелко тряслись, не издавая ни звука. Он прижимал к себе зеленоглазого светлоголового мальчика лет семи, удивительно похожего на мать.

Могильщики работали споро. Скоро вырос песчаный холмик — все, что осталось от той, что еще недавно смеялась, ходила, грешила, блистала красотой.

— Ясно одно: эту несчастную задавила та же рука, что и Хорька. Той же проволокой, тем же способом — прямо ритуальное убийство, — печально рассуждал Соколов, возвращаясь с товарищами по узкой кладбищенской дорожке.

Шедший с понурым видом Сильвестр сказал:

— Уверен, убийцу следует искать среди электриков. Давно замечено: орудия преступления слишком часто связаны с профессиональной деятельностью.

— Может быть, — согласно кивнул головой Соколов. И тут он произнес фразу, ставшую исторической: — Даже самое страстное наслаждение не стоит того, чтобы ломать свою и чужие жизни.


ВОРЫ


Обычно граф Соколов спал тем глубоким беспробудным сном, какому предаются лишь младенцы да люди с незамутненной совестью. Но теперь это блаженное состояние было нарушено. Всю ночь в голову лезли мысли и догадки: кто является виновником убийств, где он прячется, что еще замыслил?

Вдруг необычно рано зазвонил телефон. Соколов услыхал взволнованный голос Сильвестра:

— Аполлинарий Николаевич, я выявил свидетелей грабежа банка Шапиро. И мне теперь известен убийца...

— Ты где? — Голос Соколова звучал ровно. Ничем не выдал он волнения.

— Как — где? На Тверском бульваре, в охранке! Полковнику Сахарову я уже сообщил, скорее приезжайте!

... Через три минуты гений сыска выходил из своего подъезда.


Ночная прогулка


Свидетели сидели в маленькой прокуренной комнатушке на первом этаже, от входа слева, там, где в непогоду обычно дожидались извозчики своих начальственных седоков. Это была супружеская пара. Бабешка довольно смазливого вида, округлая, румяная, с необыкновенно развитой грудью, ширококостная, мясистая, с черными блестящими глазами под густыми сросшимися бровями.

Муж ее, напротив, был весьма тщедушным, узкоплечим, чахоточного вида. Он нервно поглаживал жидкую русую бороденку. Бегающие голубые глазки то и дело потуплял в пол, словно стеснялся смотреть на собеседников.

Сахаров, живший неподалеку — на Трубной площади, уже прибыл. Он тихо сидел в дальнем углу, поглядывая, как ведет допрос Сильвестр.

Тот, завидя Соколова, высоким голосом неестественно торжественно крикнул:

— Встать! — и сам нарочито быстро поднялся, вытянулся в струнку, доложил: — Ваше превосходительство, мещане Пузановы дают свидетельские показания по делу государственной важности.

Вся эта наигранная сценка произвела на Пузановых сильное впечатление. Мужичок побледнел до обморочного состояния, а супруга его, наоборот, приятно возбудилась, бойко заговорила, обращаясь исключительно к Соколову:

— Ваше превосходительство, мы, Пузановы, живем в казенной квартире в Гавриковом переулке в Московской хлебной бирже. Вот мой Васька — дворником, а я — по домашней части.

— Ты, Матрена, дело говори, не отвлекайся, — строго произнес Сильвестр.

Бабешка, не обращая на эту реплику ни малейшего внимания, веселым тоном, словно сообщала какую-то радостную весть, продолжала:

— В тот вечер мы были у крестной в Сокольниках, рождение ее праздновали, малость хорошо погуляли, домой возвращались пешочком. Идем, значит, себе, кругом тишина, потому как час поздний, в окошках света нигде не заметно. Только фонарики светят. Вдруг возле дома Шапиро, где банк, прямо страсть жуткая — нос к носу с дяденькой столкнулись. Народу непутного нынче много развелось, особенно по ночам шастающих. Мы, поди, так и прошли бы, да дяденька этот как-то заелозил, свистать начал громко, словно музыку какую. А сам на месте вертится, никуда не уходит, руки в карманы положил. Я на второй этаж глянула, а там окно раскрыто, а сверху веревка болтается, знать, к трубе привязали и в окно спустились, а там — Шапиров банк. Вот истинный крест, я сразу смекнула: «Не иначе какую пакость тут устроили, ехидство воровское удумали!»

Мы уже к бирже подошли, я Ваську толкаю, говорю в ухо: «Данилыч, по каким делам дяденька возле шапировского дома в сей поздний час обретается? Послушай, Данилыч, моего бабьего разуму, сбегай к городовому, так, мол, и так, разобрать тут следует!»


Русская сила


Соколов не перебивал, с интересом слушал. Сильвестр торопливо скрипел пером по бумаге, Васька сидел понурый, не подымая взора.

Бабешка перешла на заговорщицкий тон:

— А мой обалдуй отвечает: мы, дескать, в этом деле не причинны и егозить не след. А то стрельнут в нас из револьвера или городовой обругает: чего, мол, бегаешь, по городу кляузы распушаешь, а? Мы калитку в воротах своим ключом отомкнули, вошли и тут притаились. До шапировского дома рукой подать...

— Саженей тридцать, — встрял в разговор Василий.

— И, говорю, фонарь там высокий — ярко светит. Дяденька вновь покрутил головой в разные стороны и теперь как-то по-особому присвистнул — фьють, фьють. Вдруг из окна другой мужчина показался. Уцепился за веревку и по ней враз спустился.

— А в руках у него баул, — быстро вставил Василий. — Не выпущает.

— Матушки мои! — Матрена всплеснула руками. — Поняла: это натуральный грабеж. А свет прямо в их личности светит. Мне как фото показали, я их без сомнениев признала.

Соколов перевел взгляд на стол. Там лежали фотографии Чукмандина и Хорька. Он спросил:

— И кто из этих двоих из окна вылез?

— Да вот этот, с длинным носом, — и Матрена уверенно указала на Чукмандина. — Вот с ним-то у меня история вышла.

— История? Какая же?

— Да как эти лиходеи стали уходить, я за рукав своего дуралея дергаю: мол, Вась, дунь хоть в свисток!

Городовой прибежит, мы на жуликов навалимся и одолеем их. Нам деньжат в награду дадут.

— Заробел я, ваше превосходительство! Думаю: а что, коли на месте прибьют? — вздохнул Василий.

— Эх, Вась, ты у меня насчет выпить — орел, а где себя явить — полные штаны навалял. Тогда я подняла камень да вдогонку за ворьем. Настигла, ору: «Стой, насмерть зашибу!» Тот, что с баулом был, шипит, словно змей подколодный: «Чего, такая-сякая, шумишь? Пошла отседова, пока мы тебя на двоих не раскатали!» Ух, взъярилась тут я, прямо самой вспоминать жутко. Как хрястну камнем охальника. Хотела в ухо, да попала в плечо. Он вскрикнул, баул выронил и меня чем-то саданул в плечо. Крови нет, а рука как плеть повисла — левая. Синяк громадный. Показать? Только пусть эти выйдут, платье снимать придется. Да, осерчала я, руками разорвала бы его, паразита. А он на меня револьвер наставил, зубы стиснул: «Стрельну!» Пока я в себя приходила, тати ночные как припустятся — через железную дорогу. Я им вдогонку свистнула — вот так! — Матрена вставила в рот два пальца, и благопристойную тишину охранки резанул разбойничий свист. — Сбежали, лихоимцы!


Нокаут


Соколов уже с явным уважением взглянул на Матрену: — А дальше что?

— Взяла своего Анику-воина под мышку и потащила на угол, к полосатой будке. В ней наш знакомый городовой Матвеев так храпит, что в соседнем доме собаки ему подвывают, а жильцы просыпаются. — Матрена локтем толкнула супруга. — Ну, колода, доложи их превосходительству, чего следовало дальше.

— Чаво-чаво! Я разбудил их благородие городового, доложил про непорядок, а он заметно выпивши пребывал. Взял да в гузно сапогом меня пнул, ну, я на булыжную мостовую и покатился. И еще лежачему хотел добавить, спасибо, Мотя выручила.

— И впрямь выручила? — широко улыбнулся Соколов.

Матрена перекрестилась:

— Мой грех, ваше превосходительство! Вижу — наших бьют. Тогда я подскочила к городовому Матвееву да как звездану в глаз. Так он и рухнул без всякого движения. Очень боялась, две ночи слабо спала: а ну как за повреждение власти арестуют? Да вроде ничего, обошлось.

Василий решил пожаловаться Соколову:

— Одно название — баба, а дерется что квартальный надзиратель. Когда утром стало известно об мильоне, что эти двое у Шапиры уволокли, так Мотя меня по морде мочалила, мочалила: чего, говорит, дурак, в свисток не свистел? А в полицию уже боялись идти: еще чего нам припишут! Так и помалкивали, пока их благородие сами нас не отыскали.

Матрена вздохнула:

— Эх, ваше превосходительство, я себя казню. Никогда не надо русской бабе на мужиков надеяться — от них одна лихоманка да пьянство, самой следовало хватать воров. Глядишь, скрутила бы и премию от Шапиры заслужила. Я

бы развернулась, портерную лавку открыла.

Василий малость приободрился:

— Коли опять случай выйдет, непременно свистеть буду...

Матрена с материнской нежностью погладила русую голову мужа:


— Ваше превосходительство, вы на Ваську внимания не обращайте. Он простой у меня, незамысловатый. Дурак, прости Господи.


Педагогика


Уже через час, стараясь сдерживать дыхание, что не мешало распространять вокруг себя запах тяжкого перегара, выпячивая обильное чрево, перед Соколовым стыл в смертельном страхе городовой Матвеев. Под левым глазом красовался фингал, успевший приобрести зеленоватый оттенок.

До полного пенсиона Матвееву оставалось всего полгода. Теперь же, размышляя о трагедии собственной жизни, Матвеев твердо решил: «Коли со службы попрут, напишу записку: “Никого не винить!”, а сам под паровоз брошусь». Себя, любимого, было так жалко, что на очи накатывались слезы.

— Матвеев, к тебе дворник Пузанов на прошлой неделе обращался в ночное время?

Городовой обвел дворника налитыми кровью глазами, издал звук, похожий на тот, что бывает у кипящего чайника, и выдавил:

— Так точно, может, и обращался, ваше превосходительство...

Соколов посмотрел на сидевшего в углу Пузанова:

— Ты, Василий Данилыч, что сказал в тот раз городовому?

— Я доложил... Матвееву, что, дескать, две воровские фигуры... того... потащились... через железку, а баул с ними.

— А городовой что?

— Да ничего... Сапогом вмазал... того... по усесту... а более — ничего.

Неожиданно городовой повалился в ноги к Соколову, зарыдал:

— Воля ваша, виноват... Малость был выпивши... Не погубите, ваше превосходительство, господин Соколов! Сон кого хошь сломит.

Соколов, уже хотевший отправить донесение о должностном преступлении городового, смягчился. Приказал:

— На ноги — встать! Кру-гом! — И он проделал ту же процедуру, что городовой на прошлой неделе с Пузановым. И заметил: — Впредь старайся, на посту бди! Пшел!

Счастливый городовой пробкой выскочил в дверь, мысленно благословляя графа Соколова. Только что и успел крикнуть:

— Бегу, грешник, в трактир, рюмку за ваше превосходительство перекувыркнуть! Душевный вы человек...


Радости и тревоги


Сахаров пожал руку Сильвестру:

— Молодец, важнейших свидетелей раскопал!

— Да уж, теперь многое в деле может проясниться, — зарделся тот. — Я по книгам выяснил, что Хорек был вкладчиком в банке Шапиро. Ясно, что он сделал наводку, Чукмандин совершил хищение. Деньги поделили. Чукмандин, как свидетельствуют знавшие его, был алчным. Он задушил Хорька, забрал все деньги себе. И сделал это с помощью Клавки. Потом завлек ее в сарай, совершил прелюбодеяние и убил — боялся, видать, болтливой свидетельницы. Мадам Карская показала, что Чукмандин частенько заходил в ее веселое заведение, но проводил время исключительно с Клавкой, — чувства-с!

Соколов участия в беседе не принял. Он покрутил ручку телефона, произнес в трубку:

— Барышня, соедините меня с директором Сибирского торгового банка, номер 317-89! Шапиро, это ты? Меня хорошо слышишь? Запечатай в конверт одну тысячу рублей ассигнациями и срочно с курьером отправь на Хлебную биржу, это соседний дом с твоим банком. Запиши фамилию — Матрена Пузанова. Чего? Нет, похищенное не обнаружила, а нашла свидетелей — это порой дороже денег: — и дал отбой. Потом вытащил из жилетного кармана часы. — Друзья, прощайтесь, нам, Евгений Вячеславович, пора на Саратовский вокзал.

Сахаров назидательно сказал:

— Ты, Сильвестр, в Москве незаменим, продолжай действовать столь же энергично!

* * *


Через несколько минут коляска покатила сыщиков через весь город — многолюдный, оживленный, веселый. Соколов сидел погруженный в свои нелегкие думы, словно его сердце чувствовало: над головой уже нависла смертельная опасность.


ОПАСНАЯ ИГРА


Над Москвой с утра ходили густые, с темно-сизой подкладкой, тучи.

— Надо бы успеть до дождя добраться, — озабоченно сказал Сахаров.

Соколов ничего не ответил, лишь махом взлетел на заднее сиденье, отчего легкая рессорная коляска заходила ходуном.

Гений сыска был весьма задумчив и молчалив. Это насторожило Сахарова. Он размышлял: «Заметил: если граф в себе замыкается, то это означает — чувствует необыкновенную опасность. Уж очень натура у него чуткая. Как бы чего не случилось!» И начальник охранного отделения привычным движением ощупал кобуру: «На месте!» С недавних пор он стал носить, как Соколов, револьвер германских полицейских — мощный «дрейзе». Придет день, когда он его спасет от беды.

...Скорые события показали, что Соколов в своих худших предчувствиях не ошибался.


Монолог под дождем


Коляска была запряжена парой резвых молодых лошадок, которые, словно радуясь своей прыти, резво зацокали подковами по булыжной мостовой.

Когда проезжали Овчинники, начался прямой — стеклянными нитями — дождь. Казенный кучер Антон, противный брюзга, осадил разогнавшихся лошадей:

— Тпр-ру! Башка у вас большая, а мозгу в ей, как у таракашки — какашки. Соображать обязаны: их благородия изволят мокнуть. — И он, спрыгнув на землю поднял кожаный задок. Обратился к седокам: — Ватер-пруфы достать? Или так дотрусимся? Езды — что волосок с ...

— Да гони, оглашенный! — заревел Соколов.

— Едем, едем! Вы, благородия, потерпите, а я не подкачаю, домчу. От дождя тоже привычку иметь надо. И дождь чего? Вот если б с неба, скажем, булыжники летели, то это, понятно, нехорошо. Но! — хлопнул вожжами по сытым бокам лошадок. — То ли отцы святые терпели? В житии сказано, как на одного угодника червь был напущен. Ей-Богу! Уж как, поди, сердечному неприятно было, а терпел. А дождь — тьфу! Вот и приехали.


Доброжелательный Сахаров


Саратовский вокзал, отстроенный лишь в девятисотом году, поражал своей утонченной архитектурой и гигантскими размерами. К фасаду то и дело подлетали коляски, носильщики волокли на плечах тяжеленные поклажи, городовые и филеры бдительно следили за порядком — царило обычное вокзальное оживление.

Не успел Антон остановить горячих, но малость запыхавшихся лошадей, как к коляске подскочил услужливый мужичок с бритым румяным лицом, в холщовом картузе, в переднике с бляхой:

— Извольте, господа, услужить насчет багажика!

Об удивительной памяти Сахарова ходили легенды. Он, кажется, помнил всю громадную рать осведомителей не только в лицо, но умел рассказать биографию и послужной список каждого из них. Вот и теперь он рассмеялся:

— Не надорвись, Федор Муштаков!

Носильщик близоруко прищурился, оскалил желтые крепкие зубы:

— Ах, батюшки, оказия какая! Простите конфуз, ваши благородия. Второпях не разглядел...

С удвоенным рвением он бросился к багажнику, находившемуся в задке, и стал помогать Антону вытаскивать тяжелые чемоданы.

Соколов хмыкнул:

— Федор, не тряси поклажу господина полковника. У него спрятана банка нитроглицерина. Как жахнет! Я ведь помню, что именно ты арестовал скрипача со взрывчаткой[3 - История эта рассказана в книге «Граф Соколов — гений сыска». — Примеч. авт.].

— И тогда даже бедный Сильвестр Петухов пострадал от твоей богатырской десницы, — развеселился Сахаров, обращаясь исключительно к Соколову. — И напрасно! Человек он славный! — Начальник охранки любил похвалить своих сотрудников.


Знакомое лицо


Пройдя под гулкими сводами вокзала, Соколов со спутниками оказался на перроне. Тяжелая махина паровоза уже разводила пары, жирно блестела смазкой, весело сияли тщательно протертые никелированные части. Богатый вагон первого класса выделялся деревянной желтоватой обшивкой.

Соколов вступил на зеленый ковер узкого длинного коридора. Двери с зернистыми стеклами кое-где были уже закрыты разместившимися за ними пассажирами.

Мужчина лет тридцати, мордатый, с густыми бровями, курчавившейся смолистой шевелюрой, с выразительными агатовыми глазами и в коротком однобортном летнем пальто, вежливо раскланялся с Соколовым и его спутниками.

— Где-то я видел его лицо, — Сахаров наморщил лоб, входя в маленькое двухместное купе. — Я усвоил золотое правило: обязательно вспомнить то, что запамятовал. Может, в министерстве? Или в Купеческом собрании на Малой Дмитровке? Да, кажется, он там играл в покер. Или?..

Гулко забил колокол. Торопливо заскрипели в коридоре быстрые шаги провожающих. Поезд дал два коротких гудка. Лязгнули буфера, вагон дрогнул. Медленно набирая скорость, покатился вдоль перрона с его густой, мокрой от дождя толпой провожающих. Здание вокзала таяло в туманной дымке.

— Давай переоденемся в сухое и пойдем в ресторан! — бодро проговорил Соколов, окончательно прощаясь с набежавшей было на него хандрой. Сейчас он испытывал приятное чувство: азарт охотника, вышедшего на опасного зверя. И еще: он полюбил Саратов и наивно провинциальных коллег. Все это заставляло с нетерпением ожидать прибытия в город на Волге.

По коридору, заложив руки за спину, прохаживался молоденький дежурный жандарм, застенчиво улыбнувшийся Соколову.


Общий интерес


В ресторане было еще совсем малолюдно. Официант быстро поставил на пахнувшую свежестью белую скатерть графинчик водки, грибки, селедку с горячей картошкой и нежно-телесного цвета лососину.

Едва выпили по первой, как в дверях, вопросительно озираясь, появился тот самый мужчина с агатовыми глазами, что показался столь знакомым Сахарову. Вошедший вежливо произнес:

— Приятного аппетита, господа!

Сахаров отозвался:

— Коли наша компания вам не в тягость, милости просим! Меня зовут Евгений Вячеславович, а это компаньон — Аполлинарий Николаевич. Мы промышленники, в Саратов по делам стремимся. Водку пьете?

— Спасибо, с удовольствием разделю столь изысканное общество!

— За знакомство! Хотя, признаюсь, у меня ощущение, что мы с вами встречались. Лицо ваше знакомо...

— Очень возможно! Мне ваше тоже. Позвольте представиться: депутат Государственной думы третьего созыва, потомственный дворянин Тищенко Герман Мартынович.

Соколов вопросительно поднял бровь:

— От какой губернии?

— От Екатеринославской. Баллотировался вместе с председателем нашей земской управы Михаилом Владимировичем Родзянко. И еще в Думу прошел приятель моего покойного отца Образцов — преподаватель духовного училища.

— Если не ошибаюсь, он председатель отдела Союза русского народа? — спросил Соколов.

Тищенко с чувством превосходства улыбнулся:

— Нет, товарищ председателя. А я по личным делам направляюсь в Раненбург. Там умер дядюшка-помещик, богатое имение завещал мне. Пока налегке еду. Следует вступить в права наследства. Жажду посвятить себя жизни в деревне: без твердой руки хозяйство быстро придет в упадок. Я в прошлом году был в Зосимово — так зовется имение. Хозяйство в замечательном порядке. Но удручает положение некоторых крестьян: пьянствуют, отлынивают от дела, семьи их находятся в самом жалком положении. Хочу принудить их работать. Согласитесь, что это моя священная обязанность — заботиться о благе крестьян.

Сахаров возразил:

— Все так, но разве пьяницу и лодыря можно заставить трудиться? Его хоть на расстрел веди, он настоящим тружеником не станет. И все ваши, Герман Мартынович, усилия пойдут насмарку.

Принесли стерлядь по-русски и заливное из каплунов.

Сыщики выпили водки, Тищенко наотрез отказался:

— Вы промокли и промерзли, а я убежденный враг выпивки!

— Чем же вы увлекаетесь в таком случае?

— Шахматами.

— Прекрасно! — обрадовался начальник охранки. — После обеда сразимся.


Испанская защита


После обеда Тищенко заглянул в купе сыщиков. Сахаров в приятном нетерпении (уж очень любил он древнюю забаву!) достал из багажа дорожную доску и расставил малюсенькие фигуры.

Тищенко улыбнулся — и вновь с чувством превосходства.

— Нет, сегодня мы играем на этой красавице! — и он положил на столик роскошную, прекрасно инкрустированную различными ценными породами дерева шахматную доску. На светлой клетке справа было начертано: «Народному избраннику Г. М. Тищенко от избирателей. 1907 г.». — Как говорил Петр Великий, «шахматы — настолько игра прекрасная, что плохо играть в нее — дело стыдное»!

— Тем более на такой доске. И фигуры как умело резаны!

— Из грушевого дерева.

Соколов, которому темперамент не позволял долго сидеть за шахматной игрой, с некоторым интересом наблюдал за соперниками. Сахаров, расставляя фигуры, предался воспоминаниям:

— В гимназии я был сильнейшим шахматистом класса, а однажды, уже взрослым, сделал ничью с ныне знаменитым Дуз-Хотимирским.

— Поздравляю! А я у него однажды выиграл.

Вскоре выяснилось, что соперники играют испанскую партию. Еще через двадцать минут начальник охранки сдался. Депутат Тищенко играл блестяще.


Откровения


Сахаров нажал кнопку электрического звонка. Прибежал проводник. Начальник охранки протянул ему полтора рубля:

— Принеси, братец, из ресторана шампанское. — Обернулся к спутникам: — За проигрыш следует платить.

Чудный напиток вскоре искрился в бокалах. Гость на сей раз не отказался. Не имея привычки к спиртному, он малость захмелел, стал разговорчив.

Соколов все пытался припомнить депутата, который носил бы фамилию Тищенко. И не мог. Не без умысла спросил:

— Нет, скажите, Герман Мартынович, вы лично подымали какие-нибудь вопросы в Думе?

— Однако в своих выступлениях настоятельно поддержал запросы депутатов Тесленко и Скороходова относительно тех преступных организаций, которые сгруппировались вокруг охранных отделений. Их состав — общества отбросы, подонки. Вся деятельность охранки покрыта мраком неизвестности. Средства на ее содержание из государственного казначейства идут без контроля и ограничений, — с бравадой сказал депутат.

Сыщики с интересом слушали эти излияния. Впрочем, многие депутаты разогнанной Думы выступали с таких же наивно-озлобленных позиций. Сахаров подлил шампанского в бокалы. Гость горячо продолжал:

— Да, охранка наделена бесконтрольным правом арестовать, задержать, избить, даже расстрелять кого угодно, без всякой вины.

Сахаров не выдержал, с иронией произнес:

— Неужто? Ах, негодяи!

— Будто вы сами не знаете! — зло скривился Тищенко. — У нас на Руси сотни человеческих жизней отнимаются по одному мановению руки какого-нибудь спившегося жандармского полковника. Достаточно ему произнести «Пли!» — и покорные, несчастные солдаты лишают жизни цвет и гордость нации — борцов за народное счастье. — Взглянул на Сахарова: — Реванша небось хотите?

— Хочу! — И стал расставлять фигуры.

— Еще английский король Людовик Тринадцатый живший в семнадцатом веке, говаривал: «Шахматы прекрасны тем, что тут идет сражение без крови». — Почесал кончик мясистого носа, добавил непонятное: — Но у нас случай особый. — Взглянул в окно. — Что, Жилево уже скоро? — Достал из сюртучного кармана часы. — Почти сто верст отмахали. Скоро Кашира, — и сделал первый ход.

Через десять минут Сахаров успел потерять коня и пешку. Соколов наблюдал за гостем: тот то и дело доставал часы, словно боялся опоздать, и вглядывался в туманную дымку за окном. Вздыхал:

— Эх, совсем день коротким стал, темнеет быстро.

Сахаров собрался сдаваться, как гость вдруг зевнул ферзя. Сахаров деликатно указал на это. Тищенко махнул рукой:

— За ошибки платить надо! Сдаюсь и поздравляю. Расставляйте фигуры — играем третью партию, решительную. А я выберу в ресторане контрибуцию — самое дорогое шампанское, — и он плотно закрыл за собой дверь.


Пламя и дым


Соколов прикрыл веки, задумался: «Что он нервничает? И точно ли этот тип тот, за кого себя выдает? А если врет, то ради чего — ради бахвальства?»

И вдруг он услыхал, как хлопнула дверь соседнего купе, где помещался Тищенко, и послышались быстрые, бегущие шаги по коридору. Соколов высунул голову в коридор. Он успел заметить, что на Тищенко надето короткое однобортное пальто и шляпа. Депутат бросился в тамбур, в руке у него что-то блеснуло. «Похоже на дверной ключ, — подумал Соколов. — Зачем он хочет открыть вагонную дверь? Спрыгнуть? Почему?»

Острым взглядом впился Соколов в массивную шахматную доску, оставленную депутатом на столе. Воскликнул:

— Замыкатель химического действия! Сейчас рванет — вагон в щепки! — и схватив массивную доску, начиненную взрывчаткой, ринулся в тамбур. — Сейчас, мать его, депутату за пазуху засуну!

Но злодей успел опередить Соколова. Он в упор выстрелил в дежурного жандарма. Тот грохнулся на пол, заливая тамбур кровью. Тищенко открыл вагонную дверь и прыгнул на крутую насыпь. Поезд въехал на мост. Еще мгновение — и вагон разнесет в щепки и состав грохнется в реку.

Соколова поразило, что злодей, вопреки правилам, спрыгнул против хода, с кошачьей ловкостью, видно не однажды тренированной, сгруппировавшись. Едва коснувшись земли, он рванул вниз, к реке.

Соколова и злодея уже отделяло приличное расстояние — саженей тридцать. Сыщик изловчился и, словно диск, запустил ему вслед смертоносную шахматную доску.

Он видел, как доска упала недалеко от убегавшего. От удара о землю боек сдетонировал. Раздался страшной силы взрыв. Состав качнуло, казалось, еще чуть-чуть, и он перевернется. Небо заволокло черным дымом.

Сахаров, оказавшийся в тамбуре, рванул ручку пневматического тормоза, изобретенного полвека раньше Джорджем Вестингаузом. Отвратительный скрежет вырвался из- под колес, резанул уши. В купе и проходах пассажиры полетели на пол. Кто-то истошно орал, кто-то стонал от боли.


В мире таинственного 


Поезд по инерции прошел еще саженей сто. Вагон первого класса, прицепленный от паровоза третьим, успел пройти весь мост. Сахаров, размахивая «дрейзе», давно порывался спрыгнуть вниз. Соколов пытался его удерживать:

— Стой, куда? Ограда моста почти вплотную к вагонам. От тебя, как от нашего шахматиста, одни пуговицы останутся.

Пассажиры, поначалу оробевшие, теперь, когда поезд остановился, любопытной гурьбой вывалились из вагонов, топтали десятками ног место происшествия.

Сыщики увидали довольно глубокую воронку от взрыва. Все, что удалось обнаружить, — шляпа.

— Удивительно, но совершенно не пострадала, — сказал Соколов, отряхивая с темно-серого фетра пыль. — На этикетке значится: «Торговый дом Г. Вотье и К°». Дорогой магазин — Невский, сорок шесть. Когда я был молодым, то старался следовать последней моде. Сейчас смешно вспоминать об этом. Ведь все эти модные магазинчики удовлетворяют тщеславие людей слабых, в себе не уверенных. Ибо по-настоящему великий человек может одеваться так, как хочется ему самому, а не какому-то Вотье. Ну да ладно. Скажи-ка, Евгений Вячеславович, а где кадавр великого шахматиста? Вот сукин сын! Обещал шампанского, а подсунул бомбу. Легкомысленная нынче молодежь. А вот и портмоне. Так, пачка денег, а вот и паспорт.

— На чье имя?

— Асланов Адольф Иосифович, тридцать два года, мещанин. Проживает: село Черкизово, владение Гликерии Родионовой.

...Вопреки всем усилиям, труп найден не был.

— Нет, это просто какое-то мистическое чудо: какое-то царство мертвых и множество загадок, — шумно выдохнул Соколов.

Но главные тайны были еще впереди.


ШАЛЬНОЙ


Оглашая окрестности долгими победными гудками, выпуская из-под круглого металлического брюха шипящий пар, поезд 181-а хоть и с приключениями, но приближался к прекрасному и древнему городу Саратову. Как в те годы писали путеводители, «в Саратове свыше 150 тысяч жителей, более сорока учебных заведений — средних и низших, много ученых обществ и общеобразовательных учреждений, между ними Радищевский музей, два театра и несколько клубов».

Но Соколова статистика не занимала. Он был уверен: в этом городе на Волге живут, дышат, готовят убийства и государственные нестроения кровавые выродки, называющие себя революционерами. Для гения сыска это слово было бранным.

Теперь предстояла с ними схватка — не на жизнь, а на смерть.


Азартная служба


Поезд подъехал к дебаркадеру саратовского вокзала в девять двадцать утра. Соколов, чисто выбритый, освеженный дорогим одеколоном «Локсотис» (фирма А. Ралле и К°, восемнадцать рублей за флакон), в хорошо сшитом костюме от Жака, в мягкой велюровой шляпе, вызывающе красивый, атлетического сложения, сошел на булыжную мостовую.

Рядом в нарочито неброском виде, но с осанкой, выдававшей офицера, держался Сахаров.

Как водится в таких случаях, к приезжим бросились посредники, загомонили:

— Господа, милости просим к нам, в гостиницу «Европа»! Это вовсе рядом, на Немецкой улице...

— К нам, в «Россию», уютно, как у тещи под юбкой!

— Уж нет, в «Центральную», канфорт замечательный! Соколов строго произнес:

— Кыш отсюда! — Поглядел на извозчика, сидевшего на козлах недалеко от главного вокзального выхода и не обращавшего внимания на жаждавших прокатиться. Извозчик был осанистым, с густой бородой, в кучерской плюшевой шляпе раструбом вниз и большой пряжкой на черной ленте, в добротном армяке верблюжьего сукна, подпоясанном красным кушаком, и такой же красной рубахе.

Соколов улыбнулся, обращаясь к спутнику:

— Евгений Вячеславович, взгляни на этого возилу, узнаешь?

— О, да это твой приятель Коля Коробка?

— Так точно! Любопытно, кого он разглядывает в толпе?

— Как коршун, добычу высматривает. И уже второй раз отказал желающим прокатиться.

Соколов подошел сбоку, произнес смиренным голосом:

— Любезный, подвезите, пожалуйста, поблизости...

— Занятый! — отрезал, не поворачивая головы, извозчик.

— Я вам пятачок добавлю, — продолжал Соколов канючливым голосом. И вдруг басовито рявкнул: — Не повезешь — ноги повыдергаю!

Тут Коробка повернул голову и... расцвел счастливой улыбкой:

— Аполлинарий Николаевич, радость какая! По делам к нам? — Малость подумал, решительно добавил: — Уж какие от вас секреты! — Перешел на шепот. — Ведь меня в филеры взяли. Жалованье хорошее. И служба азартная.

— Фигуранта ждешь?

— Его самого, из Москвы. Второй день тут киснем, смотрим по приметам. Кажись, опять не прибыл.

— Каков из себя?

Коробка малость замялся, помня про «неразглашение тайны», да под взглядом гения сыска поежился и, вздохнув, заученно затараторил:

— Пол — мужчина, возраст — годов тридцати с малым, телосложения крупного, грудь широкая, роста выше среднего, волосы густые, темного цвета, зачесывает назад, нос мясистый...

— Носит короткое однобортное пальто темно-синего цвета, велюровую шляпу. Так?

— Он самый!

— Этого субчика тебе ждать придется до второго пришествия. Так что вполне есть время прокатить нас...

— К господину полковнику Рогожину, начальнику охранки?

— Вези к моему приятелю — полицмейстеру Дьякову. Мы с ним великолепно сработались.


Таракан за печкой


Еще при подъезде к полицейскому управлению из раскрытого окна на втором этаже московские сыщики услышали громогласную ругань знаменитого на всю губернию полицмейстера.

Соколов без доклада вошел в кабинет и застал замечательную сценку. Великолепный полицмейстер заталкивал в рот какую-то бумагу стоявшему перед ним на вытяжку человеку с тросточкой и в клетчатом пиджаке песочного цвета. В несчастном Соколов узнал другую местную достопримечательность — филера Коха по кличке Жираф.

Раскрасневшийся Дьяков с гневом повернулся к дверям и... в единый миг растаял. Он оставил свою жертву и бросился обнимать гостей.

— Нечаянная радость! Благодетели мои, по каким делам в наши пенаты? — Повернулся к Коху, погрозил бугристым кулаком: — Ух, ирод, я тебя проучу еще, узнаешь, как фальшивые расходы сочинять! Ишь, накатал мне трактиров, извозчиков, железнодорожных расходов на сорок один рубль в месяц! Это кроме суточных, что в дни наблюдений выдаю. Каков гусь? Ты мне в счет включи еще расходы на своих блядей и шампанское, кои они лакают! Я тебя тогда...

Соколов, малость повеселившись, приказал:

— Садись за стол, Николай Павлович! И пусть пострадавший Кох остается с нами. Сегодня надо неожиданно — пока не проведал про мой приезд — сделать обыск у зубного врача Бренера.

— Так у него ничего не нашли! — сказал Дьяков. — Ваш Сильвестр Петухов только что шмонал. Даже Рогожин присутствовал.

— Не погнушаемся, еще разок поищем, — сказал Сахаров.

— Конечно, тем более что ваши московские филеры — отец и сын Гусаковы — уже две недели пасут Бренера, наблюдают за его гостями. Они и сейчас против ворот Бренера в кустах сидят. Составили донесение по десятидневной прослежке и наблюдению: «Бренер в подозрительных связях не замечен». Сводки наблюдения можем затребовать.

Соколов заметил:

— Зубной врач под видом пациентов может принять товарищей по организации. А те легко притащат для хранения и динамит, и нелегальщину. Нужен повторный обыск.

Дьяков легко согласился:

— Это точно! У российского человека всегда поискать полезно: все что-нибудь найдешь. Не бомбу, так книжку запрещенную или таракана за печкой. Ха-ха!

Соколов выпрямился во весь гигантский рост:

— Так что время терять? Вперед!


Маневры


Вздымая выше туч знаменитую саратовскую пыль, коляска, запряженная парой, миновала пожарное депо. Казенный возчик натянул вожжи:

— Тпрру, прибыли!

Из густых зарослей, что буйно произрастали против вполне крепостных ворот Бренера, вылезли Гусаковы.

— Аполлинарий Николаевич, миленький, как радостно видеть вас! Где Бренер? Да там, паразит, в доме сидит — раннего утра из трубы дым прёт — нелегальщину, поди, жгёт. А мы вдребезги замучились...

Дьяков кивнул Коху:

— Ну, Жираф, действуй!

Кох пошел вдоль высокого кирпичного забора, за которым злобно рычала собака. Возле низкой дверной калитки, обитой листовым железом, подергал веревку колокольца, еще и еще раз. Наконец раздался заспанный женский голос:

— Чего надо?

Кох артистично скорчился и жалостным голосом произнес:

— Гутен таг, фрейлейн! Господина доктора надо! Ужас как зубы ноют, хоть в Волге топись.

За дверями зевнули, равнодушно ответили:

— Доктор уехамши. Куда? Да в эту, как ее, ну, в Астрахань. Иди, милок, в другое место.

Кох аж всхлипнул:

— Мадам, очаровательная фрейлейн! Откройте на краткий миг вход в вашу обитель, я вам на ленты и духи желаю три рубли пожертвовать, — и погремел мелочью в кармане.

Просителя даже не удостоили ответом, оставили стоять возле замкнутого входа.


Легкомыслие


В дело решительно вступил Соколов. Оглядев калитку и, видимо, убедившись в ее особой прочности, приказал Дьякову:

— Николай Павлович, встань в позу!

Тот выпучил глаза и пошевелил усищами:

— В какую?

— В ту самую, в какую солдат Копьев ставил матушку-императрицу Екатерину. И потерпи ради любимого Отечества.

Здоровенный Дьяков наклонился. Соколов забрался ему на спину, дотянулся до верха забора. Собачий лай раздавался уже не смолкая. Сыщик перемахнул во владения Бренера.

Кругом царил бесподобный порядок: посыпанные золотистым песком и мелким гравием дорожки, клумбы с осенними цветами, бьющий струями фонтан, подрезанные кусты и деревья.

Тем временем собака, оказавшаяся злобным волкодавом, щерилась, прицеливаясь к своей жертве.

Соколов отломил от дерева увесистый прут, огрел им зверя:

— Фу, на место!

И зверь вмиг потерял свою злобную решимость. Поджав хвост, гремя цепью, он вполз в конуру.

Соколов тут же перевернул ее — отверстием к земле:

— Сиди под арестом!

И вдруг с крыльца островерхого двухэтажного дома, какие строят лишь где-нибудь в Баварии, раздался насмешливый голос:

— Очень трудно верить, но ко мне, как подлый воришка, через забор проник сам граф Соколов! Я не ошибаюсь? Руки вверх, лицом к забору! Ахтунг: стреляю без предупреждения!

Соколов рассмеялся:

— Сколько в вас легкомыслия, Бренер! Дом оцеплен полицией, а вы глупые команды отдаете. Положите на землю орудие убийства и откройте калитку.

— Прежде я убью вас, граф! Вы — защитник прогнившего самодержавного строя, который есть тюрьма народов. — Глаза Бренера фанатично горели, крики его были слышны за забором. — Поднять руки, я отличный стрелок!


Дырка на память


Дьяков, слыша вопли Бренера, взволновался:

— Наш боевой друг в беде, а мы отсиживаемся в засаде! Вперед, на штурм вражеской цитадели! Жираф, полезай на забор, давай я тебя подсажу.

Сахаров разумно заметил:

— Зачем на рожон лезть? Надо зайти с тыльной стороны...

Дьяков махнул рукой:

— Поздно! Давай, Жираф!

Тот поежился:

— Может, подкрепление вызовем? Вон, хоть пожарников...

— Молчать! Вперед, ура! — И Дьяков, ухватив под микитки Коха, стал помогать. Тот от безвыходности изловчился, подтянулся и заглянул во двор. Внизу, прямо под ним, стоял Соколов, скрестив на груди руки. Жираф отважно заорал:

— Бренер, сдавайся, собака!

Тот, почти не целясь, пальнул из ружья. Пуля сбила с головы Коха модное канотье, которое полетело на землю. За ним последовал и владелец головного убора, вполне живой и даже счастливый. Встав на ноги, Кох поднял шляпу, замахал ею:

— Пробил насквозь! Чуток ниже — и не было бы меня на этом свете. Совсем шальной этот Бренер.

Дьяков по-отечески прижал пострадавшего к груди:

— Делать нечего, надо вызывать вооруженную подмогу. Десятка полтора полицейских не мало? Жираф, беги в пожарное депо, протелефонь дежурному...


Приговор


Позже Соколов одобрит Жирафа:

— Молодец, отчаянный мужик! За отвагу представлю к награде!

Тем временем распаленный боевыми действиями Бренер наставил ружье на Соколова и торжественно, как надгробное слово, произнес:

— Близок день, когда ярмо самодержавного деспотизма разлетится в прах. Мы, революционеры, в борьбе с темными силами реакции не жалеем себя, кладем свои честные головы на кровавую гильотину царского режима. Вы, граф, один из столпов ненавистной монархии. Сейчас на вас падет возмездие народных масс. Вы ответите за все те муки, которые мы терпели веками. Итак, именем грядущей социальной революции приговариваю вас, граф, к смертной казни...

Соколов вдруг округлил глаза, ткнул пальцем в сторону кустов жасмина:

— Что это?

Едва Бренер повернул голову, как Соколов с непостижимой ловкостью выхватил из кобуры, висевшей под мышкой, «дрейзе» и прошил пулей руку сумасшедшего революционера — выше локтя.

Тот дико вскрикнул и выронил ружье.

Соколов, буравя взглядом свою жертву, медленно подошел, поднял ружье и с силой грохнул его о колено: в руках богатыря оказались две половинки. Потом вынул из кармана фуляр и туго стянул дрожавшему от злобы и страха Бренеру руку в плече, выше раны. Негромко сказал:

— Откройте входные двери!

...Вскоре начался обыск. Он был столь необычен, что вошел в специальную литературу — пример находчивости сыщика.


КРАХ


Полицмейстер Дьяков с торжеством глядел на Бренера:

— Это форменным дураком следует быть, чтобы с графом Соколовым связываться! Ишь, сам приговор вынес и сам исполнить хотел. Ну, истинно чурбан африканский!

Бренер глядел на полицмейстера с ненавистью и презрением и до разговоров с ним не опускался.

К задержанному обратился Сахаров:

— Господин Бренер, предлагаю добровольно выдать орудия преступления! Только это, как и чистосердечное признание, может облегчить вашу, признаюсь, нелегкую участь. Покушение на жизнь полицейского во время исполнения...

Бренер сквозь зубы выдавил:

— Царский опричник, оставьте ваши сказки для дураков! Пришли делать обыск, так делайте. Только ничего тут не найдете.

Дьяков ехидно улыбнулся:

— Тогда почему, любезный, вы не желали пускать нас?

— А потому, что презираю вас, эксплуататоров, сосущих народную кровь. Близок час расплаты. Русские цари искони были убийцами, грабителями, клятвопреступниками, изменниками, палачами, а вы — их блюдолизы и прихлебалы.

Сахаров дал команду:

— Приступайте к обыску!


Дурман


Полицейские разбились на две группы. Одни отправились осматривать участок, сараи, оранжерею, другие — дом. Понятые скромно заняли свои места. Обыском руководил Сахаров.

Соколов расположился в гостиной на первом этаже: глубокое кресло было удобно. Взглядом он буравил Бренера.

Минут пятнадцать они молчали. Первым не выдержал Бренер. — нескрываемой неприязнью, не глядя в лицо Соколова, отрывисто произнес:

— Не пойму, граф, как вы можете поддерживать существующие порядки? Все передовое общество люто ненавидит царя и его клику. Уже само вступление Николашки на престол знаменовалось ходынской трагедией. Ради жалкой подачки — жестяной кружки с орлом, сайки и куска колбасы — насмерть раздавили... Вы, граф, помните количество убитых при коронации любимого вами царя?

— Без малого тысяча четыреста... Но в отличие от вас, Бренер, я помню и другое: эту толпу никто силком не сгонял на Ходынку. Бездельные люди сами передавили друг друга. И если был виновный, так это градоначальник Власовский. Умный человек, превосходный организатор, он не мог представить, что почти полмиллиона человек явятся за этими действительно ничтожными подачками. Но чем виноват государь?

Бренер оставил этот вопрос без ответа. Он вновь горячо заговорил, захлебываясь словами:

— А кто простит царю девятое января пятого года? Рабочие идут мирной демонстрацией к царю, несут жалобу на свое жалкое существование, а их встречают пулями...

— А вы, Бренер, забыли, что государя не было в столице? И преступную команду стрелять отдали выходцы из того же народа, в какой стреляли? И палили те, кто еще совсем недавно были рабочими и крестьянами. А почему вы молчите про Ленский расстрел в апреле двенадцатого года? Тогда именно ваши собратья революционеры открыли стрельбу в солдат, охранявших порядок, и спровоцировали пальбу ответную. Даже у вас язык не поворачивается обвинить государя. Все ваши разглагольствования рассчитаны на людей темных, не знающих правды, задурманенных революционной ложью. И цель единственная — свергнуть законный строй, чтобы самим дорваться до высшей власти. А ради этого вы и мать родную не пожалеете, а про миллионы чужих жизней и говорить нечего. Вы — бесы лукавые.

— Вожди революции — святые люди! Да, мы жертвуем порой товарищами по борьбе, но и сами гибнем ради светлого будущего. Наш девиз — равенство и братство!

Вошедший в гостиную Сахаров рассмеялся:

— Равенство? Что же вы, Бренер, свою кухарку поселили в темную клетушку, а сами удобно расположились в громадном доме?

— А социальная революция еще не произошла, — быстро нашелся Бренер.

— Когда произойдет, — с горечью произнес Соколов, — ваши главари вселятся во дворцы, станут раскатывать на авто, а пролетарии останутся в прежнем, если не в худшем состоянии.

Появился приглашенный доктор. Он обработал рану Бренера и отбыл восвояси. Оставив арестованного под надзором городовых, начальство вышло в соседнюю комнату-библиотеку.


Разведка


Дьяков задумчиво пососал ус и мрачно произнес:

— Не дом — дворец! Волынки тут много...

— Да, ужинать будем на утреннем рассвете, — рассмеялся Сахаров.

— Сами посудите, — продолжал Дьяков, — обыскать следует все эти книжные полки, кухню, столовую, громадную гостиную, три спальни, а еще кабинет, кладовую, где прислуга живет, фотолабораторию. Хозяин — заядлый фотограф. Мы давно следим за ним. Так он облазил самые дальние улицы, все таскал треногу и камеру. Снимает, дескать, для истории.

— Все отпечатки и негативы — изъять! — приказал Соколов. — Со всей бережностью отправьте в охранку.

В библиотеку влетел Кох. Он с порога начал:

— Этот самый Бренер истинно людоед! Посмотрите, отцы-командиры, в каких собачьих условиях он родную мать содержит. Она в параличе лежит, сказывают, второй год. Вся в лохмотьях, в грязи...

Соколов сказал:

— Прикажи, Кох, пусть сюда введут Бренера.

Хмуро озираясь, появился Бренер.

— Любезный, вы хоть о матери заботу проявили бы — кажите прислуге, пусть белье поменяет на постели, — приказал Соколов.

— Нельзя мать шевелить, у нее все тело больное! — отрезал Бренер. — И вообще, это не вашего ума дело. Хотя, сатрапы, вам все позволительно. Вы можете обыскать умирающую женщину, сбросить с постели.

— Успокойтесь, — умиротворяюще сказал Дьяков. — Прошлый раз вы попросили, так мы и не тронули вашу маму.

У Соколова вопросительно поднялась бровь.

— Что такое — не тронули? Как раз следует тщательней обыскать помещение и кровать больной. — Взгляд сыщика как гвоздь впился в Бренера.

Маленькое отступление. У сыщиков есть такой термин «словесная разведка». Под ним скрывается нехитрый прием: называется очередной объект обыска, а взоры сыщиков внимательно следят за преступником. Этот психологический расчет часто приводит к успеху, обыскиваемый частенько выдает себя.

Бренер не побледнел, не сжался от страха, не затрясся, как это было бы с преступником малоопытным. Наоборот, он вздернул вверх подбородок, сквозь зубы с ненавистью произнес:

— Обязательно вы должны сбросить с кровати смертельно больного человека! У вас, царские прихвостни, нет ничего святого. — И лишь кадык вновь скользнул вверх- вниз, как это бывает при сильном волнении или испуге. — Если вы мать поднимете на ноги, она, знайте, умрет, и эта смерть будет висеть проклятием над вами. Тьфу!

«Это спокойствие — всего лишь маска!» — решил Соколов.

И он оказался прав.


Фокус


В спальне пахло давно не мытым телом, испражнениями и лекарствами. На громадной кровати, застланной какими-то тряпками, лежала старуха. Сквозь зашторенные окна едва пробивался свет.

При виде людей старуха выпучила глаза, плохо выговаривая слова, зашамкала беззубым ртом:

— Шваль... Все вижу, все шашни... Шобаки злые.

Дьяков вздохнул:

— У старушки, кажется, подагра. Суставы раздуты — ужас! Может, не будем беспокоить?

Соколов подумал и решительно сказал:

— А мы и не будем больную женщину беспокоить! Кох, открой обе половинки дверей, вот так, — и, запустив под матрас громадные ручищи, с истинно цирковой ловкостью подхватил матрас со старухой и бережно вынес в соседнюю комнату.

Затем гений сыска вернулся в спальню, внимательно осмотрел кровать. Чуть усмехнувшись, произнес:

— Сейчас покажу вам фокус, который самому Гарри Гудини не снился!

Он поднял плотно сколоченные доски, на которых прежде находился матрас. У присутствующих округлились от удивления глаза: в строгом порядке, словно куски хозяйственного мыла на витрине, лежал динамит. Много динамита.

Соколов задумчиво произнес:

— Знал бы Альфред Нобель, для кого будет служить его изобретение! Если бы рвануло, на улице мало домов уцелело. — Посмотрел на Бренера: — Сколько мы о вас знаем! Признавайтесь, для кого приготовили? Где еще в городе прячут взрывчатку?

Бренер проскрежетал зубами.

— Всех ненавижу! Убивать, убивать... — Взор его безумно блуждал по лицам присутствующих.

— А знаете, кто вас выдал, Бренер? — Сахаров испытующе глядел на преступника. — Ну, сумеете назвать? Выдал ваш ближайший сподвижник и наш осведомитель. Его имя... Ну, сами назовите, а?

Бренер кисло усмехнулся:

— Какая разница? Все наше движение нашпиговано доносчиками и вашими агентами. Люди — это мразь. Азеф — негодяй, а я на него молился. В этом доме я прятал Григория Гершуни, пока он в третьем году не попал на каторгу. Савинкову деньги давал — «на партийные нужды». — Помолчал, коротко попросил: — Пить!

Кох принес из кладовки бутылку зельтерской. Бренер жадно выпил два стакана. Задумчиво, словно никого вокруг не было, произнес:

— Одни обирают голодных и нищих, расстреливают беременных баб. Другие делают из святого дела развлечение: динамит в шляпных коробках, конспиративные квартиры подворотни, поднятые воротники, срочные переезды, погони. Кощунственный балаган! Нигде такое невозможно, только в Богом забытой России. Не народ — глупое стадо!

Бренер надолго замолчал, что-то напряженно обдумывая. Вдруг выпалил:

— Все скажу! — Дико расхохотался. Подвижники думают: Бренер будет болтаться на виселице, а эти твари с бабами спать? Нет, уйдем вместе... Все расскажу, террор готовят, эксы, грандиозные акты... Ужас! И всем этим руководит из-за границы гениальный и безумный вампир... Он русский, служил помощником присяжного поверенного... Теперь живет в Галиции... Но это потом, а сейчас очень хочу спать, устал. Ведите меня в темницу. Давно чувствовал, что крахом закончится... Кругом тлен и смерть!

Дьяков вопросительно посмотрел на начальство:

— Я доставлю его в тюрьму?

— Этого пса бешеного замкни в сырую одиночку! — посоветовал Кох.

— Свяжи руки, под усиленным конвоем! — приказал Сахаров. — А мы с Аполлинарием Николаевичем навестим начальника саратовской охранки Рогожина. Визит вежливости, да и поставить надо в известность. Утром проведем допрос Бренера, коли сейчас просит отдыха.

— Улов должен быть жирным! — потер руки Дьяков. Соколов и Сахаров сели в поджидавшую их коляску и отправились к начальнику саратовской охранки.

* * *


Не пробежало и получаса, как в кабинет Рогожина влетел Дьяков. Гримаса ужаса свела его лицо.

Воздев руки к небу, он проревел:

— Зачем, Аполлинарии Николаевич, вы столь быстро уехали? Такая беда случилась!..

И он поведал действительно нечто кошмарное.


ПОЛИЦЕЙСКИЕ УЛОВКИ


Дьяков был растерян, но пытался держаться куражно. Едва войдя в кабинет Рогожина, с деланным возмущением затараторил:

— Вот сукин сын этот самый Бренер! Ох, каторжная морда, чего удумал! Натуральная ехидна...

Соколов грозно раздул щеки:

— Что еще такое?

Полицмейстер по дороге успел заглянуть в трактир, дабы в трудное мгновение придать себе отважности. Он нахраписто продолжал:

— Народ, говорю, нынче весь исхитрился. Вы, граф, стало быть, нас покинули. Коляска ваша, Аполлинарий Николаевич, едва за угол, как этот обормот закатил глаза, что тебе воробей в силке, жалобно эдак стонет: «Умираю! Сердечный приступ жуткой силы. Подайте мне таблетки, что на кухне лежат в аптечном ящичке, артигоном называются. Только они спасут мою несчастную жизнь!»

— И что? — Соколов выдохнул, догадываясь об исходе этого маневра.

— Приказываю Коху: «Тащи этот самый артигон!» Тот принес коробочку. Чтобы руки арестанту не развязывать-завязывать, я самолично сунул ему в рот таблетку и хотел даже водицы дать запить. Не успел! Бренер вдруг брякнулся на землю, изо рта розовая пена изошла, задергался руками-ногами — не откачали! Собаке собачья смерть.

— Ты, пес, хоть знаешь, что такое артигон? — Соколов крикнул так, что стекла в окнах задрожали. — Триппер лечить! И он не в таблетках — в ампулах. Ты у меня, подлец, этапом в Сибирь пойдешь, кандалами бренчать будешь!

Полицмейстер неосмотрительно стал возражать:

— Так вам бы, Аполлинарий Николаевич, до полной отправки арестанта в тюрьму остаться бы...

— Ах, какой обалдуй дерзкий! — Соколов распахнул окно, ухватил благим матом оравшего полицмейстера и, на потеху народа, за ноги опустил его со второго этажа, уткнув носом прямо в клумбу с увядшими астрами и гладиолусами.


Мёртвый ездок


Когда страсти малость улеглись, Сахаров, еще не привыкший к воспитательным методам Соколова и повеселившийся изрядно, задумчиво сказал:

— Надо жить так, чтобы даже наши оплошности шли во вред врагам нашим...

Соколов с интересом взглянул в лицо начальника московской охранки:

— Ты, Евгений Вячеславович, на выдумки хорош, да и я кое-что смекнул.

Рогожин, основательный, как дубовый шкаф, во всем

серьезный и рассудительный мужчина лет сорока пяти, с сомнением пробасил:

— Тут уж как ни прикидывай, остается одно — хоронить покойника... Можно, конечно, без отпевания и за оградой кладбищенской.

Соколов грустно покачал головой, иронично произнес:

— Очень большая беда для Бренера — за оградой! Ты его хоть пугалом на огороде воткни — ему безразлично. А вот если... — Он задумался, вдруг счастливо улыбнулся: — Мысль родилась веселенькая! Эй, Дьяков, Кох, бегом сюда!

Дьяков вошел с самым обиженным видом, зато вмиг протрезвевший. Соколов спросил:


— Кто, кроме вас двоих, знает, что Бренер отравился?

— Кому еще знать? Я да Жираф, — кивнул на Коха.

— А городовые, что при обыске присутствовали?

Дьяков с достоинством постучал себя по голове:

— Тут у Николая Павловича еще кое-что есть! Зачем! нам лишний шум? Сказал им, что арестант лишь обмер. I Они люди простые, поверили. Доставим его в больницу, а там будто, того, дух испустил! — Полицмейстер расхохотался.

— А где мертвое тело?

— Сидит внизу в коляске промеж этих самых городовых, чтоб не упало. И верх возка подняли — от любопытных глаз скрытнее.

— Молодец, Николай Павлович! За твою смекалку, так и быть, похлопочу о твоей награде. Самому министру Макарову доложу.

Дьяков чуть не лопнул от счастья.

— Правильно, труп злодея себе пока оставим! Скверно жил, так пусть хоть после смерти послужит на благо империи.


Приманка


Соколов продолжал:

— Не только отдельный злодей, но и каждое преступное сообщество имеет свой почерк. Помните, террористы облюбовали Мясницкую больницу, когда я там находился, чтоб свести счеты? Теперь — наоборот. Они не дадут ему пропасть, а мы дадим им шанс... спасти Бренера.

— Что, в больницу положим? — рассмеялся Рогожин. Он смотрел на графа влюбленными глазами. — Труп?

— Конечно! Ведь, кроме нас, никто не знает, что он мертвый. Террористы сообразят, что из больницы вытащить его много проще, чем из тюрьмы.

— Вот тут-то мышеловка и захлопнется! — Дьяков изобразил руками и мимикой, как это произойдет. — Но скажите, граф, каким образом террористы узнают, что Бренер в больнице?

— Велика забота! — вступил в разговор Кох. — Дадим команду дворникам и осведомителям, раззвонят так, что дня через три аж до столиц дойдет.

— Это лишнее! Беру эту затею на себя. Уже нынче вечером весь Саратов бурлить будет. И все будет выглядеть вполне правдоподобно.

Рогожин почесал в затылке:

— О главном мы не подумали: труп не бревно, уже завтра утром смердеть начнет так, что не только пациенты — тараканы из больницы разбегутся.

— Сюда тюремного доктора — срочно! — приказал Соколов.


Лекция


Вскоре в кабинет вошел тюремный доктор Субботин — пятидесятилетний, белесый, словно выгоревший на жарком саратовском солнце, мужчина, с выпуклыми, в красных прожилках глазами, закадычный друг и собутыльник Дьякова. Вчера он малость погулял, и теперь трещала голова. Он сонно произнес:

— Зачем понадобился?

— Покойника надо сохранить свежим на несколько деньков, дабы при комнатной температуре запах не распустил, — сказал Рогожин.

— Нет, бальзамирование не моя специальность! — замахал руками доктор.

Соколов повелительно произнес:

— Сделаете, господин Субботин, надрез ниже пупка, удалите кишки. Затем в бедренную артерию закачаете формалин. Он пройдет во все ткани.

— А чем я буду закачивать формалин? Клизмой? — визжал Субботин.

Соколов начал свирепеть. Он грозно посмотрел на доктора:

— Клизму я вам в ухо вставлю, мозги промою, если дело сорвете. А покойнику, запомните, формалин закачивают большим шприцем, называется жанэ, чуть меньше штофа вмещает. Возьмете его у патологоанатомов университетского морга. Только им о нашем деле — ни слова! Иначе...

— Но — лицо! На нем трупные пятна обязательно появятся.

— Если появятся — компресс карболовой кислоты, все как рукой снимет. Но для профилактики теперь же сделайте компресс спиртовой — будет свеженький, как жених. И будете три раза в день навещать усопшего...

— С цветами?

— Нет, со шприцами. И не забывайте каждый раз переворачивать труп.

Субботин опять состроил кислую мину:

— Может, кто другой? Это не моя специальность...

Дьяков недовольно посмотрел на доктора:

— Ты что, Александр Николаевич, сегодня будто по голове пыльным мешком трахнутый! — Он передразнил: — «Моя специальность, не моя специальность!..» Делай, как приказывают!


Наживка


— Хватит галдеть! — нахмурился Рогожин. — Дело важное, государственное! Я, конечно, сомневаюсь, что террористы поверят нам. Но, с другой стороны, чтобы спасти, товарищи захотят использовать любой шанс. — Повернулся к Соколову: — Нам смекнуть следует, в какую больницу поместить Бренера. В тюремную, понятно, нет резона — туда террористам не проникнуть.

— Чего голову ломать? — заметил Дьяков. — В соседнюю, городскую, для бедноты. Там есть палаты, которые окошками на задворок выходят, забор и проезжая улица рядом. Прямой соблазн для революционной рвани.

— И тут же флигелек, из которого весь торец проглядывается, — весело вставил Кох. — В него поместим полицейских. Как увидят, что в окно лезут террористы, сразу их, того... за жабры.

Дьяков одобрительно мотнул головой:

— Тем более что нынче ночи стоят светлые, лунные. Все видать, как на званом обеде.

— Окно, понятно, оставим без решетки, — оживленно произнес Рогожин. — Это для вящего соблазна. Тревога — так одни со стороны коридора атаковать будут, другие блокируют отход из окна. Я своих надежных мужиков десяток дам. Разместим под видом недужных — милое дело.

Кох хлопнул в ладоши:

— Ах, прекрасная мысль посетила вас, Аполлинарий Николаевич! Только возле дверей следует устроить пост, чтоб любопытствующих больных отгонять.

— Зачем отгонять? — Соколов, меривший шагами кабинет, остановился возле Коха, положил ему руки на плечи. — Ты, милый человек, будешь кормить Бренера хорошим обедом и выносить за ним горшок. А больные пусть это видят и через навещающих их родственников разносят по городу.

Раздался общий хохот. Сыщики стали оживленно обсуждать детали хитроумной задумки.

Соколов сказал:

— А теперь — за дело. Распишем роли. Главное — все держать в строжайшем секрете. Кроме присутствующих, никто не должен знать про нашу операцию.


Великий шум


В тот же день «Саратовские ведомости» в своем вечернем выпуске опубликовали гневную заметку:

НАСИЛЬНИКИ СВОБОДЫ

Много всяких безобразий мы навидались в последнее время. Нас, простых граждан, норовят всячески унизить, заставить забыть про главное — чувство собственного достоинства. Но то, что произошло нынче, оскорбит и возмутит каждого честного человека.

Начнем с того, что полиция в лице своих худших представителей все больше напоминает шайку разбойников, которая готова растоптать любую светлую личность. Кто не знает уважаемого всем городом и его окрестностями замечательной души человека, альтруиста, бессребреника, доктора, сверлившего и выдиравшего зубы по первой просьбе трудящихся, г-на Бренера?

И вот под знаменем попрания человеческих и гражданских прав этот прекрасный человек был сегодня захвачен полицией. Сначала его ранили в правую руку. Затем, истекающего кровью, хотели отравить. Но, разбираясь в медикаментах, г-н Бренер проявил выдержку и яд принять категорически отказался. Тогда полиция избила его до бесчувствия и бросила в больницу для чернорабочих, надев на него наручники, хотя не только бежать, самостоятельно передвигаться замечательный доктор не может.

Более того, поместили доктора в угловую, сырую, одиночную и неотапливаемую палату, которую хочется назвать камерой. Через всю эту жуткую историю красной нитью проходит вопрос: доколе? Доколе можем терпеть унижения? Кто теперь нам вставит и выдернет? Может, наконец-то всеми уважаемый г-н губернатор накажет сатрапов в полицейской форме? Пришла, товарищи, пора призвать к ответу виновников безобразий!

Рогожин, Дьяков и Кох, читая заметку, надрывались со смеху.

Тираж любимой газеты в тот день вырос в три раза. Заметку читали вслух на базарах, в чайных, на завалинках. Одни ругали полицию, другие одобряли: «Просто так не ранят и не изобьют! Стало быть, оказывал грубость и не желал подчиняться! Пустой человек доктор, полицию всякий бояться обязан. Народ совсем нынче избаловался!»

И толпами шли к больнице, желая воочию видеть такую знаменитость, про которую в газете пропечатали и про которую прежде по темноте своей слыхом не слыхали.

Под лампадой


Труп дантиста был своевременно, еще с утра, доставлен в больницу. Полицейский доктор Субботин, боящийся мертвецов до полного ужаса и онемения в членах, под присмотром Соколова все-таки провел необходимую операцию, которая должна была позволить бывшему

альтруисту не смердеть день-другой.

Покойного террориста положили лицом вниз, накрыли одеялом и зажгли неугасимую лампаду.

Возле дверей устроили сменяемый пост. Дежурство поручили полицейским нижних чинов, старшим над ними назначили многоопытного Гусакова-старшего.

Полицейские количеством ровно в дюжину расположились в соседнем флигельке, бдительно следя за окном страшной палаты, ибо все были уверены: если террористы захотят спасти товарища, то полезут именно через него.

...Жизнь богата на сюрпризы. Все вышло так, как никто и вообразить не умел, то есть самым невероятным и жутким образом.


БЛУДЛИВЫЙ ПОКОЙНИК


Больничная жизнь до глубокого отвращения скучна. Противней бывает лишь тюрьма.

Скуку эту слегка разнообразят врачебные обходы, процедуры да игры в кости и карты. И вдруг простонародную больницу Саратова всколыхнула радостная новость: в угловой палате под охраной поместили зубного доктора Бренера, который, оказывается, хотел якобы взорвать самого императора.

И вот бедолаги, страдавшие нервной горячкой, Виттовой пляской, падучей, жабой глоточной, перемежающимся удушьем, недержанием мочи и болезнями любострастными, те, которым уже не помогали водка, деготь, баня, скипидар, сосновые верхушки и айровый корень, начали сползаться к заветным дверям.


Тайна великого филера


На другой день после упомянутых событий к дежурству возле страшной палаты с покойником, ровно в четыре часа пополудни, приступил Матвей Иванович Гусаков. Был он многоопытен, ибо служил филером — трудно поверить! — без малого сорок лет. Подобно знаменитому тенору, Гусакова приглашали на гастроли в некоторые города империи, когда там ощущалась острая потребность в филере, так сказать, высшего сорта.

У Гусакова была самая лестная кличка, которую возможно было заслужить — «Человек-невидимка».

Говорили, что еще ни один фигурант не сумел распознать в этом невзрачном человеке, похожем на стертую монету, того, кто тенью следует за ним, с неизбежностью рока приближая конец преступной деятельности злодея.

Формуляр великого филера напоминал выписку из совершенно секретной инструкции по организации наружного наблюдения. В перечне личных качеств начальство отмечало: «М И. Гусаков политически и нравственно благонадежен, честен, трезв, сообразителен, терпелив, не по возрасту вынослив, осторожен и смел, уживчив, откровенен, но не болтун. Обладает внешностью, которая практически исключает запоминание его наблюдаемым».

Но все же был один страшный недостаток, к которому полицейское начальство относилось с настороженностью: «В разговорах с товарищами по службе заявлял, что порой испытывает жалость к тем, за кем следит, ибо знает об их грядущей печальной участи и скорбит об этих загубленных душах».

Сам Гусаков и не предполагал, что его приятели-собутыльники, как и принято в нашем славном Отечестве, донесли своевременно об этом душевном изъяне. И храня свою тайну от начальства, весьма переживал это.

В нашей истории сей порок сыграет некоторую роль и поможет еще лучше узнать и оценить этого замечательного человека.


Обед из «Метрополя»


Возле дверей угловой палаты толпились больные. Городовой, стоявший на посту до Гусакова, в последний раз рявкнул на больных:

— Р-разойдись, окаянные! Уф, надоели... Повторный тиф вас с чахоткою возьми! — и затопал сапогами по длинному коридору к выходу.

Разглядев в мягких чертах Гусакова добрый характер, больные стали теперь осаждать его:

— Позволь, милый человек, хоть в щелочку полюбопытствовать. Шутка ли, такой большой человек помещен! Словно о генерале — в газетах пропечатали.

Гусаков позволил:

— Поглядите, любезные! Только уж не напирайте, подходите по одному.

Народ смотрел и восхищался:

— Хорошо лежит, сердечный, не мечется, одеяло не сбрыкивает!

Появились Кох и тюремный доктор Субботин. Кох катил столик, на котором стояла бутылка шато-лафита, наваристый борщ, пирожки к нему, филей с гарниром и рыбный салат. А еще в прозрачной вазочке белой горкой возвышалось мороженое, присыпанное шоколадом.

Народ завистливо вздохнул:

— Ну жрет — словно с княжеского стола! Вот тебе и политика...

— Цыц, козявки, бегом отсюда! — крикнул на любопытных Кох. — Господин постовой, к дверям не подпускать! Еще микробами заразят приличного пациента.

— Уж микробами — обязательно! — нервно проговорил доктор Субботин, и у него с подноса чуть не грохнулся на пол шприц. — Вот, укол кстати сделаем.

И они плотно прикрыли за собой дверь.


Плотские желания


Кох и доктор Субботин находились в палате с мертвецом ровно столько времени, сколько им понадобилось, чтобы съесть обед, доставленный из «Метрополя». Субботин, хлебнув шато-лафита, расхрабрился настолько, что отважно помогал Коху вертеть покойного с одного бока на другой. Более того, с умным видом поправил на носу пенсне и произнес:

— Появление трупных пятен от верчения усопшего замедляется...

— И полная иллюзия, что этот паразит, — Кох пальцем ткнул ненавистного покойника, — крутится в постели.

Тем временем, раздвинув плечом толпу любопытных, к страшной палате продвинулся рослый мужчина в белом халате, с мясистым лицом, крупными, как у провинциального трагика, блестящими глазами. Он протянул руку Гусакову, вежливо поздоровался:

— Я — фельдшер Коржиков. Как здоровье пациента? Филер ответить не успел. В этот момент распахнулась дверь. Кох, сытно отрыгнув, выкатил столик на колесиках. За ним семенил румяный Субботин.

В толпе завистливо вздохнули:

— Ну, собака, этот Бренер жрет за троих! Одно название — раненый. И со сраньем горшок за ним тащут — житуха!..

Гусаков обратился к Коху:

— Ваше благородие, тут народ волнуется: как, дескать, здоровье пациента Бренера?

Кох ледяным взором окинул окружающих и строгим тоном доложил:

— Был слаб от большой потери крови, а теперь сожрал весь обед, — Кох выковырял пальцем мясо из зубов, кивнул на накрытый горшок: — Сходил по большому и просил бабу.

Человек в белом халате, назвавший себя фельдшером Коржиковым, удивился:

— Какую бабу?

— Да ему все равно какую. Говорит: «Была бы сисястей!» Гусаков печально покачал головой:

— Скоро бедолагу, поди, в тюрьму отвезут, а там из женщин — только крысы шуршат по углам.

Народ сочувственно закивал головами:

— Истинно в тюрьме мало хорошего! От нее, точно, уж никто загодя не отпирайся.


Хороший человек


Едва Кох и доктор Субботин удалились, народ стал канючить, приставать к Гусакову:

— Милый человек, господин командир, дай в дырочку посмотреть!

Фельдшер Коржиков властной рукой отодвинул больных старух и стариков, сунул зелененькую — трешник Гусакову и прильнул оком к отверстию. Долго сопел, потом выпрямился и произнес:

— Бренер, хм, винца откушал и сладко дрыхнет. — Повернулся к Гусакову: — Спокойного и вам дежурства. Я нынче тоже, того, дежурю. — И, широко шагая, удалился.

Гусаков подумал: «Славный, право, человек!

Поручкался со мной, зелененькую пожертвовал. За его здравие выпить придется!»

* * *


В тот особенно грустный час, когда больные расползаются по своим палатам после заключительного туалета, вдруг снова появился фельдшер в белом халате, под которым виднелся добротный сюртук. Он держал наполненный какой-то жидкостью шприц. Подошел к Гусакову, осклабился, словно старому другу:

— Главный врач приказал пациенту Бренеру сделать укол, успокаивающий. Откройте, пожалуйста, двери.

Гусаков малость призадумался: «Соколов приказал пропускать к больному лишь Коха и Субботина. Насчет этого фельдшера указаний не припомню». Филер извинительно произнес:

— Допустить, простите, не имею возможности, а то неприятностей не оберешься.

Фельдшер укоризненно протянул:

— Во-от это нехорошо-о! Пациенту срочно требуется укол, иначе ему, того, летальный исход грозит. Вот тогда точно, неприятностей не миновать. Я, как и вы, человек подневольный, служивый. Приказали — вот и пришел. Дозвольте, уколю и уйду.

Гусакову стало жалко фельдшера: «И впрямь, тоже ведь на службе». И решился:

— Ну да ладно! — Приоткрыл дверь. В свете лампадки он увидал лежащего на постели Бренера. Обратился к фельдшеру, который уже стоял у него за спиной: — Больной спит. Хорошо ли беспокоить?

Фельдшер отодвинул филера, прошел в палату, бросив на ходу:

— Мы беспокоить никого не будем. Даже наоборот, успокоим.

И Гусаков увидал, как фельдшер откинул одеяло и с размаху, с самым зверским видом всадил иглу шприца в ягодицу Бренера. Растянув рот в странной улыбке, вышел из палаты.


Доза яда


Гусакова как пламенем обожгло, он даже всем телом дернулся: «Да ведь это явное злодейство! Надо крикнуть стражу». А пока что произнес:

— Господин фельдшер, да как же вы.... в ягодице больного шприц забыли?

Фельдшер всколыхнулся, вмиг покраснел, угодливо произнес:

— Конечно, конечно... Виноват!

Он выдернул шприц из тела покойного, пошел прямо на старого филера. Тот хотел крикнуть, позвать на помощь, но крик застрял у него в горле, как это случается в страшных снах. Хотел бежать — ноги сделались ватными. Фельдшер, гипнотизирующим взглядом, словно удав свою жертву, парализовал страхом волю старика. Он вплотную подошел к филеру и сильным коротким ударом всадил шприц ему в живот.

Старый Гусаков лишь слегка вскрикнул и замертво свалился на каменный пол.

Фельдшер, не выпуская из рук шприц, быстрым шагом, почти бегом бросился по коридору на выход.

И вдруг он увидал, что прямо на него из-за угла вышел громадный красавец, в котором фельдшер тут же разглядел знаменитого Соколова. И гений сыска злодея узнал. Усмехнувшись, он произнес:

— Кто это? Неужто любитель шахматной игры Асланов, он же депутат Думы и проходимец Тищенко? С того света вернулся, дьявол?

Фельдшер задрожал всем телом, но не проронил ни звука. Он двигался прямо на Соколова, не спуская с него страшного магнетического взора. Убийца судорожно сжимал шприц с остатком страшного яда.

Близилась смертельная развязка.


Поединок


Соколов с интересом наблюдал за приближающимся врагом. Он соображал: «Что сей змей предпримет? Начнет стрелять? Кажется, нет, иначе он не таращился бы на меня как недужный базедовой болезнью. Но в правой руке что-то сжимает. Нож? Это не страшно, справлюсь. Однако почему старик Гусаков валяется на полу? Зарезал шахматист?

А крови не видно...»

Все эти мысли роем пронеслись в голове. Тем временем расстояние между врагами сократилось до полутора шагов. Соколов рявкнул:

— Р-руки вер-рх!

Но злодей двинулся вперед и вдруг со страшной силой взмахнул рукой — снизу вверх, норовя пронзить смертоносным шприцем Соколова. Тот на краткое мгновение опередил убийцу, перехватив кисть и выкрутив ее.

Злодей застонал от боли и повалился на пол, изворачиваясь всем телом и норовя воткнуть в Соколова шприц. Сыщик, однако, держал его руку железной хваткой.

В этот момент выскочили из своей засады полицейские. Соколов произнес:

— Спокойно, враг повержен. — С любопытством взглянул на «шахматиста-депутата»: — Как тебе, позор рода человеческого, удалось остаться живым после взрыва бомбы?

— Вы, граф, не станете меня убивать, если скажу всю правду?

— Говори, не торгуйся!

— Когда на железнодорожной насыпи рванула бомба, меня отбросило взрывной волной в реку, она ведь рядом текла. По течению меня вынесло под мост. В то время вы искали меня с другой стороны насыпи. Но то, что я остался жив, я отношу к чуду.

— Кто приказал убить меня?

— Савинков назвал вас, граф, врагом партии эсеров. И своим лично. От имени партии он приговорил вас к смерти.

— Я тебя узнал: это ты влез в окно Мясницкой больницы, чтобы убить меня!

— Д-да... — с запинкой молвил злодей.

— Ты пришел сюда, чтобы спасти Бренера? Где сообщники?

Злодей малость посопел и, глядя снизу вверх на Соколова, признался:

— Первая задача — физически устранить вас. Что касается Бренера, то я решил, что устроить его побег слишком рискованно... Проще — ликвидировать. Способ — гуманный, безболезненный. Я сделал ему смертельный укол. Он теперь мертв.

Соколов рассмеялся:

— Он уже давно мертв. Ты яд влил... в тело покойника.

— Ох, как вы меня провели, как ловко надули, — завыл, задергался злодей. Из его затекшей руки выкатился на пол шприц с остатком яда.

— По каким адресам в Саратове находятся террористы?

— Этого не знаю! Мне назвали лишь одну явку — Бренера.

Соколов с ненавистью посмотрел в лицо поверженного врага:

— Ты зачем убил старика Гусакова?

В ответ — молчание. И вдруг злодей, словно змея, выскользнул из тисков Соколова, схватил валявшийся на полу шприц и попытался вонзить его в ногу сыщика. Но сыщик изловчился, ударил по руке врага, да так, что смертельный укол пришелся точно в грудь злодея. Тот вскрикнул, дико вытаращил глаза. Минуты три он бился в страшной судороге, заводя глаза, изрыгая изо рта кровавую пену. Наконец, убийца-революционер затих — навсегда.

Дьяков азартно переживал поединок. Он радостно взглянул на скорчившегося злодея, хлопнул ладошами:

— Жираф, сволоки эту мертвечину в университетский морг! Но прежде тщательно обыщи. А нам пора в «Метрополь» — выпить и закусить натура требует.


ТРЕВОГА


Полковнику милиции Виктору Ильченко


Злодей лежал на дощатом полу больничного коридора, широко разинув рот, из которого продолжала пузыриться розоватая пена. Глаза его были безумно расширены, таращились куда-то в потолок, и весь облик отражал ужас мучительной смерти.


Алиби


Все смертельно устали. Тюремный доктор Субботин заканючил:

— Какой резон трупы нынче в морг тащить? Закроем в палате, а утром отвезем. Не сбегут, чай!

— Не серди меня, — Соколов резанул таким взглядом, что доктор аж побледнел. — А то самого замкну в прозекторской — на большой висячий замок.

Жираф весело хихикнул, копаясь в сюртуке убитого:

— Вот ключ, на бирке надпись: «Гостиница “Европа”». И номер апартаментов — семнадцать. Ой, а это что за чепуха?

Соколов принял шесть фотографий размера «миньон». Всмотрелся в них, с некоторым изумлением округлил глаза и без слов убрал в брючный карман. Потом взял под локоть начальника саратовской охранки Рогожина, отвел в сторону:

— Держи ключ, поезжай на Немецкую улицу, тайком проникнешь в апартаменты Шахматиста. Нам лишний шум не нужен. Обыщи тщательней, загляни во все щели. Революционной шпаны ты развел у себя прорву! Иди сам расхлебывай.

— Литерное мероприятие «номер один»? Как же я утаю обыск? — удивился Рогожин. — Коридорный обязательно заметит, постояльцы...

— Впервой, что ль! И подумай: почему Шахматист не сдал ключ? Да потому, что выскользнул тайком. Ему алиби было нужно. Если бы после убийства Бренера, которое он замыслил, его кто опознал, он заявил бы: «Как же так, я весь вечер из своих комнат не выходил!» И прислуга это подтвердила бы. Он, возможно, в окно вылез. А ты влезь в него, теперь час поздний, никто не заметит.

— А если окно на втором или третьем этаже?

— На нижнем! В гостиницах первая цифра всегда обозначает этаж.

— А если там кто есть?

Соколов вмиг рассвирепел.

— В любви объяснись! — Малость остыл, добавил: — Возьми с собой Дьякова — он мужик здоровый, троих скрутит.

Вернулся к сослуживцам, ободряюще сказал:

— За два часа управитесь? К половине двенадцатого ночи подтягивайтесь к ресторану «Метрополь». Помянем славного старика Гусакова. А теперь все отправляйтесь на задание. — Подхватив под локоть Сахарова, увлек на улицу.


Под звездным небом


Кох остановил какую-то телегу, заставил возчика вывалить возле больничной ограды копну сена. Больничные санитары положили в телегу трупы Гусакова, Бренера и Шахматиста, накрыли их рогожей. Возчик — молодой глуповатый мужичок, насмерть перепуганный видом мертвецов, — торопливо погнал лошадей.

Кох разместился рядом на передке, а доктор Субботин побрезговал, торопливо зашагал за телегой.

На лихаче промчались на Немецкую улицу Рогожин и Дьяков.

...Провинциальный Саратов отходил ко сну. Домишки редко где светились окнами. Во дворах блеяли овцы, протяжно и сонно мычали коровы. Кто-то в конце улицы заиграл было на гармони, но тут же замолк. Наступила сладкая тишина. Пахло осенней прелостью, в воздухе был разлит теплый сумрак, в небе загадочно и страшно своей беспредельностью светилась белизна от несметных мелких звезд.

Соколов долго молчал, явно наслаждаясь южной ночью. Потом шумно выдохнул, повернулся в темноте к Сахарову:

— Как тебе нынешнее приключение?

Сахаров малость посопел, потом с некоторой обидой, глухо и быстро, все более раздражаясь, заговорил:

— Спору нет, ты, Аполлинарий Николаевич, и отважен, и умен, и интуиция у тебя сверхчеловеческая. Но для тебя полицейская служба, как ты сейчас гениально проговорился, всего лишь погоня за острыми и опасными приключениями. Ведь я сегодня видел, как ты нарочно так ударил Шахматиста, чтобы он сам в себя вонзил смертоносный шприц. Зачем ты это сделал? Мы его допросили бы, возможно, перевербовали, имели бы важнейшие сведения. А теперь по твоей милости что? Труп на препаровальном столе?

— Эхе-хе! — насмешливо откликнулся Соколов. — На моих глазах убили верного друга, защитника Отечества Гусакова, а я должен расшаркаться: «Ах, любезный господин убийца, вы малость неправы!» Да я и сам был на волоске от смерти. Этот убийца, садист, растлитель малолетних (я уверен в этом) искал моей погибели. Не окажись я проворней, лежать мне, молодому и красивому, в гробу.

Ты, Евгений Вячеславович, положил бы веночек и со слезой в голосе произнес бы: «Погиб вдохновенный борец с преступным миром, пусть, о прекрасный друг, твой замечательный облик вдохновляет нас в борьбе с революционной проказой!» Не-ет, господа негодяи! Оружие должно быть соразмерным: карманника можно палкой отходить и для первого раза отпустить. А бомбистов, убийц, революционных маньяков я буду давить, уничтожать, живьем закапывать в могилу, топить в сортирах. Они начали со мной войну. И этих гадов, покушающихся на самое святое для каждого русского человека — великую Россию, — я жалеть не намерен.


Тайники


Сахаров обиженно засопел. Соколов добродушно прижал его к себе:

— Не будем ссориться! Я припас приятный сюрпризец. Для этого и уединился с тобой. Идем к фонарю. Вот, смотри! Это шесть фотографий. Их обнаружил Кох в кармане Шахматиста.

— Хм, сюжеты какие-то необычные... Дом-развалюха, чердак, здоровый дуб на высоком берегу. Смотри, Аполлинарий Николаевич, пожарная каланча, рядом — глухой забор, а оттуда выглядывает островерхая крыша. Да ведь это дом зубного врача Бренера!

— И добавь, фотографа-любителя! Не удивлюсь, если все эти «памятные места» снял этот хранитель взрывчатки в кровати родной матери. Кстати, вот фото этой самой кровати, парализованной мамаши. Связь уловил?

Особенностью мышления Сахарова было то, что самые умные мысли осеняли его сразу же или не осеняли уже никогда. Теперь он воскликнул:

— Конечно же на всех этих снимках тайники террористов. Попарно! Дом Бренера — и тут же фото кровати, где взрывчатка спрятана. Старый дом-развалюха

— и снимок покосившегося чердака. Красивый островок на широкой реке — и громадный дуб с дуплом.

— А ты смекнул, зачем эти снимки делали? — Соколов поднял бровь.

— Конечно! Устраивают тайник с динамитом, оружием, нелегальщиной, переправляют его фото в террористический центр. И лишь единственный человек — предводитель революционной банды — ведает, в каком городе находится изображенный дом, подвал, чердак. В случае провала центра пойди выяви, где находится тайник! Таких домов на Руси тысячи. Зато, если схватят связника с этой фотографией, никому и в голову не придет мысль заподозрить в ней что-либо криминальное. Сами же террористы по фото легко найдут спрятанное.

— «Достопримечательности» Саратова! — громово расхохотался Соколов, и за всеми заборами дружным лаем отозвались собаки. — Вот почему Бренер вдруг увлекся фотографией! Завтра займемся раскрытием тайн, а сейчас — ужинать! И выпьем, и закусим славно!


Без отказа


В «Метрополе» в полночный час было шумно, дымно, пьяно. На невысоком помосте неистовствовали цыгане. Шустрый, с широким утиным носом метрдотель Трофим с ужимками и поклонами подлетел к Соколову:

— Ваше превосходительство, с усердием вас приветствуем! Позвольте проводить на ваше насиженное место возле сцены, где Тамарка сиськами трясет. И господа полковники Дьяков и Рогожин уже ожидаючи.

И впрямь, к Соколову тут же подошел Рогожин. Протянул конверт с почтовыми штемпелями:

— Увы, вся добыча! Содержание письма — дрянь. А всякие шмотки-тряпки закрыл в номере, вот ключ. Влез в окно, никто не видел.

Соколов убрал конверт в карман:

— Займусь позже!

Цыгане, завидя графа, счастливо заулыбались, пришли в движение, ударили в бубен, завели величальную:

Выпьем за Аполлошу,

Аполлошу дорогого.

Пышнотелая молодка Тамара, отчаянно тряхнув грудями соскочила с помоста. С полным бокалом шампанского она подплыла к Соколову:

— Ну ж ты, молодой, кучерявый! Какой хороший гость, мой сумнакуно, золотой! Выпей на здоровье.

Теперь уже весь зал узнал гения сыска. Под дружные аплодисменты бокал был осушен, а цыганке между грудей вложен четвертной билет:

— Для почину!

Цыгане завели душевную «Камору» — «Солнышко».


Золотые мечты


Метрдотель, почтительно согнувшись, затараторил:

— Прикажите, ваше превосходительство, Аполлинарий Николаевич, польстить угрями копчеными. Как раз в обед получили от «Зайковского и Лютяя». Жиром истекают, подлецы, как девица слезой о напрасно потерянной невинности. На закуску икры свежей?

— Тарелку!

— Слушаюсь, ваше превосходительство! Сверх того-с на предмет холодных закусок рекомендую салат «паризьен», канапе «фантази», цыпленок «супрем бон-фам». Из закусок горячих восхитительны почки а-ля Парм, тарталет из дичи «финансьер», омары и лангустины...

Соколов в нетерпении дернул ногой:

— Пусть всё тащат! Эх, Трофим, у нас сегодня горькая тризна — помянем нашего славного товарища, погибшего за царя и веру. Не забудь, братец, уху стерляжью.

— Обязательно, двойную-с! И с расстегайчиками. На жаркое не осрамятся перепела. На горячую рыбу усиленно советую осетрину в шампанском. И приказано на стол водрузить «Золотые мечты» — самого нежного молочного поросенка. Это для подобострастия от нашего хозяина Григория Васильевича Очкина.


Тризна


В мгновение ока два лакея с серебряными подносами в шелковых, канареечного цвета косоворотках навыпуск и высоких хромовых сапогах поставили на широкий стол запотелые графинчики с разными водками, белые соленые грибки, ветчину с хреном, селедку с горячей, курящейся легким паром картошкой и крошечными нежинскими огурчиками:

— Разгону ради!

Соколов горою поднялся над столом, держа в руках хрустальную, блистающую гранением рюмку. Метрдотель торопливо махнул рукой цыганам:

— Цыц, не бренчать!

Цыгане враз смолкли. И даже в зале перестали стучать вилками.

Соколов говорил жестко и отчетливо, каждый звук его могучего голоса был слышен в дальних углах ресторана:

— Российской полиции без малого двести лет. И никогда прежде бандиты не смели посягать на жизнь полицейского — при всех царях; во все века она была как бы священной. Но нынче времена наступили страшные, небывалые. Бандиты — уголовные и политические — перешли в своей дерзости всякие границы. Всем памятна трагедия, недавно разыгравшаяся здесь же, в Саратове. Террорист Козелец-Шнабель убил замечательного сыщика, моего друга Колю Жеребцова. Сегодня на посту погиб тот, кого уважительно называли «королем филеров», — Гусаков-старший. Козелец по приговору суда был вздернут. Злодей, поднявший руку на Гусакова, уже коченеет в морге. Так будет со всяким, кто посягнет на жизнь полицейского. Мы творим не свою волю — волю Государя, а Государь — от Бога. Посягающий на полицейского дерзает идти против воли Создателя. И судьба каждого злодея станет самой жуткой, беспросветной.

Соколов обвел взглядом своих товарищей. Они сидели необычно суровые, а у Дьякова, кажется, блеснула слеза. Да и все гулены в зале притихли, словно протрезвели. Гений сыска закончил:

— Пусть земля тебе будет пухом, геройский русский человек, великий филер Матвей Иванович Гусаков. Мы за тебя так еще отомстим, что злодеям небо покажется с овчинку!

Весь зал единодушно поднялся. Дьяков вдруг провозгласил:

— Э-эх, любил покойный выпить! Выпьем за Матвея Ивановича, а этим самым собакам, террористам, мать их, мы еще продемонстрируем! — И полицмейстер вытянул водку из рюмки. Все дружно поддержали его.

Цыгане заиграли любимую песню графа — «Шатрицу».


Наколка


В проходе показался Жираф. За ним плелся тюремный доктор Субботин. Как всегда, Жираф налево и направо посылал дамам воздушные поцелуи, мужчинам на ходу жал руки: весь Саратов уважал свою знаменитость.

Жираф плюхнулся на кресло, оживленно повернулся к Соколову:

— Целый час искали сторожа! Даже домой к нему бегали. А выяснилось, он, паразит, в дым пьяный на лавке в мертвецкой спит. Рядом с трупами. Каков?

В этот момент успевший еще раза два приложиться к рюмке и по этой причине пришедший в кураж Дьяков воскликнул:

— Играй, чавалы, шибче! Хочу «Малярку» — ноги сами ходуном заходят. Любил покойный сплясать. — И, вскочив на помост, стал такие коленца ногами выделывать, что весь зал неистово захлопал в ладоши, а цыганка Тамара вскрикнула:

— Нигедэр, еще быстрее! — и тоже пошла в пляс.

Соколов даже не выдержал, улыбнулся, перевел взгляд на Жирафа:

— Ну, что?

Жираф торопливо опорожнил очередную рюмку, ответил:

— Как приказано было, всю одежду еще раз тщательно обшарил, подкладку отрывал — ни-че-го! Наш доктор Александр Николаевич даже тело осмотрел. И вообще этот самый Шахматист, кажись, какой-то блатной.

— Почему? — Соколов впился в Жирафа взглядом.

Тот безразлично махнул рукой:

— А, да это я так, к слову! Просто у него под мышкой наколка. Черной тушью корова с большими рогами обозначена. Во, большая, в пол-ладони, — Жираф отмерил на своей.

Соколов удивленно поднял брови, а Сахаров, внимательно слушавший, даже подался вперед:

— Корова?!

— Она самая! Вымя видно.

Сахаров и Соколов переглянулись, враз поднялись с кресел. Гений сыска с непонятным весельем сказал:

— Субботин, Кох, едем в морг.

— Вот и поужинали! — застонал Кох, торопливо глотая кусок.

...Пока Дьяков продолжал самозабвенно выделывать на помосте кренделя, наша четверка поспешила в юдоль скорби. И не напрасно!


ЧЕРНАЯ КОРОВА


Доблестным и неустрашимым российским сыщикам с любовью посвящаю


Сыщики слезли с коляски у закрытых на пудовый старинный замок университетских ворот. Вошли в узкую калитку, двинулись по освещенной полным месяцем дорожке к моргу. Миновали часовенку. Сквозь приоткрытые двери в свете лампад виднелись чей-то открытый гроб и монашек, читающий молитвы.

Возле дверей морга Жираф чиркнул серником. В его свете он отыскал кругляшку дверного звонка. Звонок прозвучал как-то неестественно громко. Прибывшие невольно замерли, сдерживая дыхание, по спинам пробежали холодные мурашки ужаса.


Ужасный подвал


За дверьми наконец послышалось шарканье ног, натужный кашель, сиплый голос:

— Чего?

Соколов строго рявкнул:

— Того! Быстро открывай — полиция!

Стукнула тяжелая щеколда. На пороге, облитый фосфорическим лунным светом, стоял крошечный, заросший клочкастой бородой старикашка. Он прошамкал:

— Полиция нынешней ночкой зачастила... Чегой-то?

— В гости пришли к тебе, чай попить, — насмешливо сказал Соколов. — Где труп, что ты принял под номером сто одиннадцать?

— Гости что для собаки кости, завсегда сплошное удовольствие! — отозвался служитель. — Ваш мужской покойник, как ему положено, внесен в реестр и опущен в подвал со всем уважением к полиции. Если храбрые тут имеются, пошли со мной — любого выбирайте, мне не жалко, — пошутил служитель.

Соколов, оставив наверху спутников, двинулся за служителем вниз по довольно широкой с пандусом лестнице. В подвале царила зловещая тишина. Тусклая электрическая лампа освещала сводчатый, с серыми грязными подтеками потолок.

Служитель остановился возле широких дубовых дверей, к которым была прибита медная табличка: «Трупохранилище». Ключ повернулся, двери с противным ржавым звуком тяжело открылись.

В нос ударил тяжелый, застоявшийся запах разложения. Служитель щелкнул выключателем. Пред Соколовым предстала нелегкая картина. На низких широких стеллажах лежали голые, позеленевшие, с яркими трупными пятнами, кое-где валявшиеся друг на друге тела женщин и мужчин. Почти у всех синие губы застыли в страдальческой гримасе. К большому пальцу правой ноги была привязана бирка с номером.

Словно извиняясь, служитель произнес:

— К нам всех бездомных везут! Студенты внутренности и прочее режут и умом до всей человеческой природы доходят. И коли уж сюда удосужился попасть, то ты уже вовсе не мертвец, а научный плепарат. — Он хрипло рассмеялся, опять закашлялся, сплюнул на каменный пол. — Вам, ваше сиятельство, требуется вон тот, брюнетистый. Я ведь их всех, как родственников, без реестра помню. Даже тех, кто, скажем, на прошлое Рождество у меня лежал. Вот тебе крест! Сейчас я его вытащу. То за недели — ни души. А тут — троих за ночь. Вон, разбухший! Эту неизвестную персону в реке выловили. А вот эта — истинно красавица, свежая совсем. Городовой рассказывал, что девица сия, зовут ее Аглая, — сирота. В услужении находилась у фабриканта Барсукова, лишь недавно переехавшего в Саратов и устроившего химическую фабрику. Слух есть, что хозяйский племянник, на побывку из Самарканда прибывший, ее девства лишил. Горничная со стыда в петлю и влезла. Ишь, гордая!

Служитель потянул Шахматиста за ноги, отчего лежавшие сверху мертвецы зловеще зашевелились.

Соколов терпеливо ждал. Вдруг он вздрогнул. Тело молодой женщины с маленькими торчащими грудями и длинными белесыми волосами под напором служителя зашевелилось, издало странный, похожий на громкий вздох звук.

Служитель пояснил:

— Это у них из внутренностей газ выходит, дело самое обычное.

Соколов в полумраке разглядел на шее девушки след петли — багровую странгуляционную борозду.

— Вот, ваше сиятельство, и ваш покойничек. Как оформить? С собой возьмете?

— Нет, в секционный зал, — проговорил Соколов. — Тебе, братец, помочь?

— Ничего, мы привычные! — И служитель с необыкновенной ловкостью перекинул труп Шахматиста на каталку. Затем без особых усилий, лишь малость разогнавшись, въехал по пандусу наверх.


Шпионская картинка


Тюремный доктор Субботин, под нажимом обстоятельств и графа Соколова, несколько утишил свой панический ужас перед покойниками. Пока гений сыска находился в подвале, Субботин прошел в комнату, смежную с секционным залом, и обнаружил на вешалке белые халаты, нарукавники и клеенчатые фартуки. Из всего этого гардероба он воспользовался лишь халатом — чтобы не испачкать свою одежду, а рукава закатал.

Когда служитель с энергичным выдохом перекувыркнул труп с каталки на мраморную выдолбленную поверхность секционного стола, Субботин брезгливо сморщил нос:

— Любезный, у тебя одеколон найдется? Гривенник держи и сделай одолжение, побрызгай тут. Уж очень в нос шибает. Смесь изумительная — трупная вонь и твой жуткий перегар.

Служитель спокойно, даже добродушно ответил:

— Побрызгать можно, только слаще не станет — привычку иметь потребно. Для свежего организма, это точно, неприятно. А за гривенник спасибо, у меня он не заржавеет.

Соколов прервал эти философствования:

— Ну-с, господин тюремный доктор, показывай, какую картину из зоолога Альфреда Брема отыскал?

Субботин с брезгливой миной взял двумя пальцами запястье мертвеца и, преодолевая наступившее трупное окоченение, поднял руку Шахматиста.

Сыщики подались вперед: под левой мышечной впадиной действительно была мастерски, даже вполне художественно наколота черной тушью рогатая корова. Соколов и Сахаров глянули в глаза друг другу, не сдержали чувств и на радостях обнялись:

— Вот это сюрпризец! Пока своими глазами не увидали — не верилось!


Тайный знак


Соколов решил до гостиницы дойти пешком. Усмехнувшись, сказал Сахарову:

— Ты, Евгений Вячеславович, заметил, какие недоуменные лица были у Жирафа и Субботина, когда они увидали черную корову?

— Да, коровка знаменита лишь в узких кругах контрразведчиков. Откуда филеру и доктору знать, что это отличительный знак германских шпионов?

Сахаров с некоторой досадой вновь произнес:

— Эх, как Шахматист нам понадобился бы живой!

— Ничего, он и мертвый неплох! — весело отозвался Соколов. — Рогожин говорит, что ничего обыск в его апартаментах не дал. Не верю! Завтра с новыми силами примемся — найдем ниточку к его германским друзьям, окопавшимся в России.

— Дай-то Бог, — перекрестился Сахаров, который религиозным делался лишь в трудные моменты жизни. — Сегодня же надо дать шифрованную телеграмму в военное министерство. Вот зашевелятся!

...Швейцар «Метрополя» почтительно распахнул двери.


Пробуждение


Каждое утро Соколов начинал с атлетической гимнастики, впрочем, коли сразу после сна, то с малой нагрузкой, по графским меркам.

Вот и нынче он вызвал в апартаменты пухленькую, смазливую горничную Соньку. Зеленоглазая Сонька обладала веселым нравом, толстенной — в полено! — светло-рыжей косой, тонкой белой кожей и разбойничьим характером. Соколов, малость размявшись, вышел на широкий балкон под навесом, приказал:

— Сонька, садись мне на плечи!

— А больше никуда, барин, садиться мне не надо? — хохотала до слез, но тут же залезала на плечи богатыря.

Соколов, к восторгу толпы, собравшейся внизу под балконом, начинал делать приседания. Толпа, захлебываясь от счастья, подсчитывала:

— Раз, два, три...

На сей раз Соколов сделал пять десятков приседаний. Затем — другое упражнение: граф уперся руками в пол, Сонька села верхом, а богатырь отжался сто один раз.

Приняв душ — попеременно то ледяной, то горячей водой, гений сыска пошел совершать очередной подвиг — будить Сахарова. Тот на стук не откликался. В отличие от своего покойного друга Коли Жеребцова Соколов с собой не носил полезного для сыщика воровского инструмента уистити. Но и без уистити только ему известным приемом — едва ли не мизинцем — Соколов дверной замок открыл.

Пока Сонька заполняла ванну холодной водой, Соколов прошел в спальню. Нежно, как любимого ребенка, поднял на руки сладко посапывающего приятеля и опустил в прохладную купель.

Крик был страшным. На ближайших колокольнях испуганно взмыли под облака стаи голубей. Сахаров, пробуждаясь в ледяной купели, дико вопил, пока не выбрался из воды. Соколов и Сонька умирали от хохота.

Сонька принесла в номер ветчину, острый сыр, громадные утиные яйца — граф любил их, икру, исходящий паром и приятно пахнущий дымом самовар.


Ранние гости


Приятели едва расположились завтракать, как в «люкс» пожаловали гости — Дьяков и Рогожин.

— Пока, гости столичные, вы сон вкушали, мы спозаранку трупом Шахматиста занимались. Вызвали фотографа Лаверна и доктора Субботина, снимали с покойничка отпечатки пальцев, измеряли его вдоль и поперек. Рослый мужик был — два аршина девять вершков, что тебе колокольня, — с гордостью за собственное усердие произнес полицмейстер.

— И, как просили, Аполлинарий Николаевич, отдельно фотографировали наколку — корову под мышкой, — добавил Рогожин.

— Садитесь, труженики, за стол, — пригласил Соколов.

— В морге вы привычные, не робели?

Рогожин ответил:

— Наша служба такая — привыкнешь! А вот историю там узнали трогательную — слезу вышибает. В прозекторской девица лежала, от любви повесилась. Говорят, была красавицей. Сейчас мы уезжали, а приказчик фабриканта Барсукова, в доме которого мертвая служила, вещи для погребенья привез. Поначалу вроде рассердился, в морг сдал, даже хоронить не желал. Но теперь вдруг передумал, видать, обмяк Барсуков, приказал устроить похороны.

Дьяков согласился:

— Небось Бога испугался. Раньше дела его плохо шли, с кредиторами расплатиться не мог, а теперь расцветать начал. Новый цех затеял строить. Разжился, знать.

* * *


Соколов вполуха слушал эти разговоры, а сам достал из пиджачного кармана письмо, изъятое Рогожиным при обыске гостиничного номера Шахматиста. Сыщик повертел конверт в руках, изучил сургучную печать, прочитал содержимое, и его лицо выразило крайнее удивление.


СУРГУЧНАЯ ПЕЧАТЬ


Соколов с интересом рассматривал письмо, которое Жираф обнаружил в вещах покойного Шахматиста. Наконец начальник саратовской охранки Рогожин и полицмейстер Дьяков распрощались с гостями из Москвы. Они взяли с собой фото, изъятые у Шахматиста, и отправились «идентифицировать» — отыскивать объекты, на них изображенные. И тут гений сыска весьма озадачил начальника московской охранки Сахарова.


Безупречный стиль


Соколов, победно взирая на Сахарова, протянул ему конверт:

— Какой удивительный памятник эпистолярного творчества! Если когда-нибудь создадут музей замечательных предметов, то это письмишко надо будет поместить на главную витрину и брать за его показ большие деньги. Держи, Евгений Вячеславович, только сургучную печать не обломи, пригодится.

— Не иначе как список террористов в этом письме, — пошутил Сахаров. — Ну-с, судя по почтовому штемпелю, отправлено из Москвы. Адресовано на Немецкую улицу Саратова, в гостиницу «Европа», господину действительному статскому советнику Тищенко. Конечно, ведь Шахматист имел паспорт на имя Тищенко и даже выдавал, помнишь, себя за депутата Государственной думы. И что?

— Читай!

— Ну-с. «Ваше благородие, любезный Герман Мартынович! Преклонные лета мои и неблагоприятные обстоятельства, господствующие уже несколько лет по части торговли, которой я занимаюсь, уже давно внушали мне желание удалиться от дел и провести старость свою в покое и бездействии. Теперь пришло время осуществить это желание. И я имею честь известить вас, что я с нынешнего дня прекращаю свои торговые дела. Получив в продолжение многолетней торговой деятельности многочисленные доказательства благосклонности и дружбы, смею надеяться, что эти чувства останутся мне и в будущем моем уединении. Прошу Вас сохранить обо мне дружественное воспоминание и остаюсь от души Вам преданным». И подпись: Степан Мурзаев. Обратный адрес: Москва, Большая Лубянка, дом номер тридцать, владения Дедова, рядом с «Электролечебным кабинетом Фридемана». Ты этот дом помнишь — на углу Сретенского бульвара, трехэтажный, с лепниной.

Сахаров недоуменно воззрился на Соколова:

— Ну и что? Очень грамотное письмо, безупречная стилистика. Что тебя, Аполлинарий Николаевич, в нем удивляет? Может, и впрямь Тищенко сообщил свой адрес постоянному продавцу? Тот и написал...

Соколов насмешливо поддакнул:

— Ну конечно! Этот Мурзаев пишет за тридевять земель, чтобы обрадовать закрытием своей лавочки. — Перешел на серьезный тон. — В жизни, конечно, всякое бывает. На старости лет порой такие странности случаются с людьми, что диву даешься. Может, и этот самый Мурзаев стал графоманом и изыскивает любую возможность для переписки. Такие случаи медицине известны. Я знаю одну особу, которая через каждые пятнадцать минут руки моет. Особа боится микробов.

— Это называется «рефлекс чистоплотности» и бывает при некоторых формах невроза навязчивости, одной из форм шизофрении.

— Приятно знать, что начальник охранки досконально изучил курс судебной психопатологии профессора Сербского. Но ты, дорогой Евгений Вячеславович, на сей раз не проявил должного внимания к некоторым мелочам. А пустяки эти порой выдают с головой преступника. Как в нашем случае.


Берлинское издание


Сахаров скептически усмехнулся:

— Едва прочитав это безобидное письмо, ты, граф, сразу же записываешь его автора в преступники? Ха-ха, это, Аполлинарий Николаевич, ты хватил через край!

— Ну, не скажи: эпистола сия не очень безобидна. Ее писал человек, воспитанный германской культурой. А главное — надо искать основной, скрытый текст.

— Откуда такая уверенность?

— Когда ты видел конверт с сургучной печатью? На Руси сургучом перестали письма заливать лет сорок назад. В Германии, Франции и некоторых других странах обычай этот сохраняется по сей день. Печать, содержащая имя «Степан Мурзаев», повернута прямо. Так делают, когда адресуются к лицам подчиненным.

Сахаров удивился:

— А что, ее могут ставить и наклонно?

— Конечно, если адресуются лицам, равным себе. А когда перевертывают совсем, так называемое оборотя, — стало быть, письмо адресовано высшим лицам. И еще: когда пишут лицам подчиненным или незначительным, сверху листа оставляют только малую долю листа. Понял?

— Для меня это откровение... Торговец Мурзаев, понятно, по своему социальному положению никак не может быть выше Шахматиста.

Соколов широко улыбнулся:

— Но, дорогой друг, самое эффектное я припас для финальной сцены. Послание Мурзаева, которое вызвало своей стилистикой твой восторг... списано из «письмовника». Он вышел в Берлине в 1907 году.

— Невероятно! — Сахаров изумленно выкатил глаза.

— Тебе это легко проверить: зайди нынче же в городскую библиотеку. Спроси «Русско-немецкий письмовник» Фукса. Страницу не помню, а раздел — пожалуйста: «Деловые и коммерческие письма». Это такая небольшая книжечка в матерчатом бордовом переплете.

— У тебя, Аполлинарий Николаевич, феноменальная память!

— На память и впрямь не жалуюсь, но в данном случае все проще: я книжник. В моей мытищинской библиотеке — около десяти тысяч томов. И я четко помню каждую книгу, суть ее содержания, историю приобретения, цену. Впрочем, любая профессия развивает свои особенные свойства памяти.

Сахаров заторопился:

— В военное ведомство телеграмму следует срочно подготовить. Но я не брал с собой шифровальщика. Мне и в голову не пришло, что он может понадобиться. Но «ключ» у меня есть. Сейчас же сяду корпеть над шифровкой.

— Волынистое дело?

— Очень! Надо сообщить руководству, чтобы срочно установили наблюдение за этим Мурзаевым.

Соколов сказал:

— Прекрасно! А я отправлюсь на Соборную площадь, предупрежу начальника почты: пусть задерживает для нас всю подозрительную корреспонденцию.


Осведомитель


Сахаров пошел к себе в номер составлять шифровку, а Соколов тоже был готов покинуть апартаменты, как кто-то осторожно поскреб дверь. На пороге стоял парень лет двадцати пяти, одетый со всей простонародной изящностью: суконный сюртук, такие же штаны василькового цвета, глухой жилет в крупную звездочку, белый галстук и трость с костяным набалдашником.

Это был портье гостиницы «Европа» Егор. Тщательно прикрыв за собой дверь, Егор вежливо оскалил свои сплошные белые зубы:

— Ваше превосходительство, прибыл, как вы приказывали, по случаю доклада. Нынче, в семь тридцать утра, можно сказать — спозаранку, я дежурил, а к нам пришел господин, норовил пройти к постояльцу Тищенко.

— А ты?

— Сказал, что постоялец Тищенко вчера собрал чемодан, расплатился и убыл в неопределенном направлении.

— Задержали?

— Никак нет-с! — Егор виновато посмотрел на сыщика. — Городовой, как на грех, по малой нужде отлучился, а я... что я один мог сделать? У этого, кто знает, может, в кармане револьвер заряжен.

— Как выглядел этот человек?

— Да никак не выглядел. В возрасте такой, годков сорок ему будет. Правая рука у него завязанная, вот тут, возле большого пальца. Как одет? — Егор неопределенно пожал плечами. — Осенний ватерпруф на нем, черный, куда ниже колен.

Соколов достал портмоне, вынул три рубля.

— Вот, Егор, держи! Если еще кто будет спрашивать Тищенко, надо обязательно в участок доставить. И тут же меня предупредите.

Егор низко поклонился, отчего его соломенного цвета волосы, подстриженные в скобку, провисли:

— Завсегда счастлив усердствовать, ваше превосходительство!


Встреча


Когда коляска пересекала Камышинскую улицу, Соколова окликнул девичий голос:

— Аполлинарий Николаевич, какое удовольствие чувств, вас встретила!

К сыщику подбежала одетая со всем кокетством в бархатную ротонду с небольшим стоячим из беличьего меха воротничком Сонька. Щеки ее от волнения горели румянцем, плутоватые изумрудные глаза искрились. Под одеждой угадывалось крепкое, налитое силой и бушевавшее плотскими желаниями тело. Соколов невольно ею залюбовался.

— Куда, красота, путь держишь?

Извозчик загораживал полдороги, но терпеливо сдерживал лошадей. Сонька положила маленькую красноватую кисть на опущенный верх коляски, вдруг печальным голосом проговорила:

— Нынче, Аполлинарий Николаевич, хоронят несчастную девушку, что в услужении у фабриканта Барсукова была. Всего-то шестнадцать годков ей, а уже — в гробу. Сиротинушку, знамо, каждый обидеть может. Вот от страстной любви и наложила на себя руки. Сраму не перенесла, что ее девства племянник Барсукова лишил.

— Но ты, Сонька, молодец, из-за такого «пустяка» не долго переживала. В обморок не падала.

Сонька заговорщицки состроила глазки:

— Так у меня кавалер замечательный, что для него ничего не жалко. Ну, бывайте, Аполлинарий Николаевич, я побегу. Барсукова дом тут недалеко, возле Глебова оврага.

Соколов малость подумал, решился:

— Садись в коляску! Я тебя сразу на кладбище отвезу. Только на почту заглянем.

Сонька, разомлев от счастья, подхватила подол и ловко юркнула в коляску.


Телеграфист


Соколов залюбовался изящными формами Троицкого собора, который дал название площади — Соборная, с удовольствием поглядел на стайку мальчишек, вылетевших из дверей 2-й гимназии, увидал несколько скучных, в черном, фигурок семинаристов возле общежития.

Коляска остановилась у почтово-телеграфной конторы. Соколов бывал здесь часто — отправлял депеши своей супруге Мари. Но впервые, толкнув дверь, оказался в служебных помещениях.

Начальник конторы оказался человеком лет сорока, с закрученными вверх усиками, глуповатым выражением широко расставленных глаз, в щегольском чесучовом пиджаке.

Соколов представился, объяснил суть дела. Телеграфист молча слушал, не переспрашивая, не задавая вопросов и всем своим видом показывая, что не собирается выполнять приказаний постороннего начальства.

Соколова это молчаливое противодействие начинало бесить. Но он сдержал себя, вежливо спросил:

— Все уяснили? Вы, сударь, должны задерживать любую корреспонденцию в Москву на имя Степана Мурзаева. Письма не перлюстрировать, но, как и телеграммы, — не отправлять до моего разрешения. Вот номер моего телефона в гостинице «Метрополь».

Телеграфист сидел, словно онемевший.

Соколов ручищей приподнял за подбородок его голову, страшным взором заглянул в лицо:

— Ты, любезный, оглох? А то я тебе быстро слух восстановлю! — и поднес к носу громадный, едва не с арбуз, кулачище.

Губы у телеграфиста задрожали, он часто заморгал. Тихим, испуганным голосом промямлил:

— А коли господин полковник Дьяков узнает? Ведь он меня за Можай загонит. Он мне один начальник.

А касательно вас мне ничего не известно. Я доложить должен...

Соколов задохнулся от бешенства:

— Ни Дьяков, ни губернатор Татищев вместе с архангелом Михаилом не должны знать о моем приказе. Бери, несчастный, перо, царапай.

Телеграфист еще раз глубоко вздохнул, покорно вынул из пачки листок бумаги, долил из заляпанной бутылки в чернильницу.

— Пиши: «Расписка. Перед лицом Бога и Государя нашего Императора Николая Александровича торжественно обещаю хранить в строжайшей тайне...» Да не трясись ты, как пьяница перед порожней чаркой, вон кляксу посадил. Откуда ты, братец, взялся такой бестолковый? Царапай дальше: «...в строжайшей тайне секрет, сообщенный мне полковником Соколовым. Ежели кому вольно или невольно сообщу тайну, то предупрежден: в таковом случае меня ожидает ссылка в места самые отдаленные, страшные и лишение всех прав состояния». И подпись тут поставь. Дай-ка твой указательный палец, прижмем его крепче к подушечке для штемпелей. А теперь откатаем его, отпечаток. Видишь? Не отвертишься. Слыхал — пост Корсаковский? Это на юге... Сахалина. Скверное место.

Последний акт — снятие отпечатков — вконец убедил телеграфиста, что перед ним настоящий и очень грозный начальник, которому следует подчиняться. Он заискивающе улыбнулся:

— Господин полковник, как раз нынче, едва я контору открыл в восемь утра, пришел господин в длинном непромокаемом пальто, и пальчики у него, вот тут, перевязаны. Он сдал телеграмму. И как раз тому, про которого вы выражались, — Мурзаеву.

— Пальчики?! Где телеграмма?

— Тогда же ушла! Но у меня, как положено, бланк обязан три месяца храниться. Показать? Вот, извольте видеть...

Соколов прочитал написанное крупным, размашистым почерком: «Тищенко исчез тчк Объект цел тчк Мое здоровье плохо тчк Надо срочно уезжать курорт тчк». В графе «Адрес отправителя» стояло: «Проездом».

Соколов сложил бланк, убрал в карман.

Через минуту он катил через весь город на северную окраину — к кладбищу.

Там ждало его сильное впечатление — не для слабонервных.


КАТАФАЛК


Граф Соколов хлопнул ручищей по широкой спине кучера: — Гони!

Мимо замелькали портерные, нарядные витрины магазинов с богатыми товарами, кондитерские с намалеванными на металлических листах розовыми булками и пирогами, обувная мастерская с сапогом над входом, «Склад чая и кофе» фирмы Вагау и К°, парикмахерская с глядящими друг на друга роскошными бюстами длинноволосых дам, небывалым громадным животным с острой мордой и плавниками под надписью на широкой доске: «Живая рыба», мастерские портных с изображенными франтами с тростью и в котелках и многое другое, провинциально-восхитительное.

Сонька, в новой шелковой косынке и шерстяных красных чулках, млея от счастья, прижималась плечиком к красавцу графу, которого любила больше жизни. И не ведало девичье сердечко, что беда совсем рядом.


Тьма египетская


Соколов спросил:

— Говоришь, на похороны нынче много народу соберется?

— А как же! Хотя и грех девица Аглая приняла — руки на себя наложила, а все едино жаль. Девушка — что пичужка глупая, так и норовит по доверчивости в любовный силок попасть, а мужчины тем и пользуются, тенеты расставляют, судьбы женские рушат. Эх, где б пташка бедная ни летала, а к ястребу в когти попала.

— Стало быть, ястребы — это мы, мужчины?

— Самые натуральные хищники, до женского существа охочие. Только мы про семью и детишек мечтаем, а вам — одно развлечение натуры. Вот и довели Аглаюшку до гробового исхода. Даже юродивый Андрюшенька скорбит по ней, обещал хоронить прийти.

— Что за фигура?

— Неужто не слыхали? — Сонька от удивления выкатила глазищи. — Об нем сам государь ведает. А вы — «фигура»! Сказывают, он сын знатных родителей, евонный папаша генералом у самого Николая Павловича воевал. Орденов на груди — что икон в храме Божьем. И Андрюшенька по родительским стопам пошел, в гвардии на коне сидел. А потом в его мозгу переворот случился. Бросил он и дом, и гвардию с лошадью. Объявился Андрюшенька в наших местах, недалеко от Увека — ниже Саратова девять верст. Себе пещерку вырыл, кореньями питался, круглый год босым и с головой непокрытой терпел. Папаша посылал солдат, чтоб Андрюшеньку арестовать и домой приволочь. Только ничего не вышло, потому как Андрюшенька словно сквозь землю на тот момент провалился. Так папаша его проклял и наследства лишил.

— Чем же просиял Андрюшенька?

— И будущее прорицает, и от болезней исцеляет, и совет полезный подает — все при нем. Подношения отвергает, только хлеб принимает. А уж ласковый со всеми — как отец родной! Народ к Андрюшеньке прет и зимой и летом. А тут, сказывают, подхватился: «Пойду хоронить Аглаю, неправедного обличать!» А ведь он про эту Аглаю и слыхом не слыхал, а внутренним зрением ее смертушку прозрел, — сладко вздохнула. — А я как замуж выйду, детишек нарожаю полный дом! — Сонькино миловидное лицо расплылось в белозубой улыбке. Вдруг локтем толкнула Соколова: — Глядите, Аполлинарий Николаевич, гроб на черном катафалке везут. А наро-одищу — тьма египетская!


Юродивый


Похоронная толпа всегда состояла из людей трех категорий. Самые важные и необходимые — наследники капитала покойного, просто родственники и свояки. Другая часть — весьма значительная — профессиональные нищие, имеющие на сем печальном торжестве свою маленькую радость — милостыню и подачки пропитанием. И третья — любопытные.

На сей раз хоронили бедную сироту, у которой не было ни капиталов в завещании, ни даже родственников. Последних представлял простонародной наружности здоровенный мужчина в двубортном длинном плаще, с волосами, зачесанными на лоб. Это и был фабрикант химического производства Сергей Александрович Барсуков, в доме которого произошло несчастье.

Нищих было много, ибо, как прошел слух, после похорон для всех обещали раздачу мелких денег да пироги и кисель. И хотя Сергей Александрович был необыкновенно скареден, но все поверили этой вести, как наш народ верит всяким небылицам, если они обещают что-нибудь приятное.

Но теперь необыкновенно много приперлось любопытных, составивших такую процессию, что городовые вынуждены были заворачивать на соседние улицы ломовых извозчиков и лихачей.

Соколов пробился поближе к юродивому. На нем было изношенное барское легкое пальто, большие руки держали посох, босые ноги месили осеннюю грязь. Возраста он был самого неопределенного — то ли сорок, то ли семьдесят. Сыщика поразило лицо Андрюшеньки — породистое, с тяжелыми, чуть прикрытыми веками, полное глубокого смирения и вместе с тем величественное. Юродивый заметил Соколова, задержал на графе умный, пронзительный взгляд.


Поцелуй


Соколов с Сонькой пристроились к процессии. Тут продолжался начатый, видать, уже давно разговор.

Старик с худым бритым лицом, все время покашливая и сутулясь, сказал с застенчивой полуулыбкой:

— Слух есть, что сам хозяин, кхе, кхе, Барсуков-фабрикант, к девице под юбку заглядывал. То-то переживает...

Его весело оборвала красавица лет тридцати, с полным, круглым и очень чистым лицом, на котором живо горели черные глаза:

— Под юбку, говоришь? Куда ему, Барсукову. Бодрится так только, хоть и богат, а не под кадрель он ей! Что за ухажер! Мне такого и бесплатно не хочется.

Маленькая, высохшая старуха с безумно вытаращенными глазами вдруг стала выкрикивать, потрясая клюкой:

— Против воли Божьей пошла самоубитая! Сочеталась со дьяволом — первоначальником греха всякого!

Толстая коротконогая баба, повязанная крест-накрест темным платком, согласно поддакнула:

— Лярва двуногая! Теперь ей за оградой яма вырыта, и панихиды не будет, и записку за ее подавать невозможно.

Сонька вздохнула, перекрестилась:

— Зря, милые, над гробом лаетесь! Велик грех, да Господь и падших завещал любить и жалеть. Долго ли нас, женский пол, охмурить, в любовные тенета завлечь?

Крошечная старуха аж руками замахала:

— Да ты, девка, и сама небось под кустом возлечь рада? Тьфу, окаянство противное!

Набросились на Соньку и другие бабки, да вдруг произошло необычное. Андрюшенька величественным движением руки раздвинул свиту, подошел к Соньке, перекрестил ее и поцеловал в макушку. Громко произнес:

— Господу потребна не жертва, но любовь! — и по его щеке пробежала слеза.

Народ истово закрестился, зашептал:

— Истинно не жертва!


Язык французский


В этот момент процессия уперлась в закрытые кладбищенские ворота. Произошло некоторое замешательство. Народец словно забыл, что прах сироты на кладбище не пустят, и самочинно пытался открыть ворота. Появился смотритель в высоких сапогах, перемазанных глинистой землей, и в безрукавной тужурке в полоску. Протянул руку:

— Могилка для самоубийцы во-он возле оврага, прям у нашей ограды. Извозчик, свою катафалку туда направляй.

Извозчик было дернул вожжи. Зашоренные лошадки, покорно опустив головы, толкнулись вперед по косогору.

Вдруг Андрюшенька воздел вверх костыль, властно крикнул:

— Не ходи! В овраге драчие и крапива произрастают, а деве непорочной близ алтаря место.

Народец словно враз выдохнул:

— «Непорочная», говорит... Как же так?

Андрюшенька пробился вперед, замахнулся костылем на смотрителя:

— А я говорю: рой яму возле церкви... Мученица!

Народ дружно загалдел:

— Делай, хоронилщик, как Андрюшенька указал!

Смотритель растерянно молчал, отступил за кладбищенскую калитку.

В этот решительный момент в дело вмешался сам фабрикант Барсуков. Он выхватил у погребального извозчика кнут и замахнулся на людишек, которые пытались поворотить лошадей вспять — к кладбищенским воротам.

— Пошли, окаянные! Где полиция?

Соколов заметил, что рука у фабриканта перевязана. Сыщик усмехнулся:

— Ну я полиция! Чего кнутом размахался?

Барсуков недоуменно вытаращился на сыщика, странно смешался, бросил извозчику кнут, примирительно заговорил:

— Так, видите, рвань бесчинствует! Порядок такой — хоронить за оградой. А мне что? В ограде даже приличней.

Соколов поманил пальцем:

— Божий человек, Андрюшенька, где сироту хоронить будем?

Юродивый внимательно посмотрел на графа и вдруг произнес на чистейшем французском языке:

— Ou il vous plaira... (Где прикажете...)

Стоявшие рядом людишки хоть ничего не поняли, но прямо-таки ахнули, а Соколов смиренно вздохнул:

— Андрюшенька сказал на кладбище. — Цыкнул на смотрителя: — Открой, несчастный! — И, ухватившись ручищами за кованую ограду, так стал ее раскачивать, что казалось, она вот-вот слетит с петель и грохнется на осеннюю, присыпанную рыжим листом землю.

Смотритель не на шутку испугался, залепетал:

— А как же без разрешения архиерея? Самоубиенных не положено...

— Ты слыхал, что сказал Божий человек? А он тьму веков прозревать способен. Пусть могильщики быстро роют...

— Я человек казенный, мне все едино. Я к покойным хорошо отношусь. Ведь это такой же человек, только без дыхания. Эй, Прошка, Колька! Полиция указала изготовить могилку срочно. Извиняйте, ваше благородие, господин командир, за труды платить придется. Бесплатно нынче одни воробьи чирикают. — Спрятал ассигнацию, перекрестился. — Вот спасибочки! Все у Бога будем. Да и девушку жалко: померла от веревки разубеждением в любви.


Выстрел


Могильщики бодро замахали лопатами. Вскоре за алтарной стеной образовалась яма. В нее бросили лапника. Андрюшенька запел молитву, ему подтянули другие. Гроб медленно опустился вниз. О крышку гроба стукнулись комья земли. Народец плакал. Барсуков стоял насупленный.

Те, кто уже попрощался с покойной, стали тянуться к выходу. Сонька встретила какую-то подружку, и они оживленно беседовали, стоя возле ворот.

Юродивый Андрюшенька подошел к Соколову, потрогал заскорузлым пальцем его грудь и хитро подмигнул:

— А с тобой, граф, скоро, ох, скоро увидимся! Бойся лысого, коварного...

Нищая братия и многие из любопытных спешили вернуться к дому Барсукова, где ожидались поминальная закуска и раздача милостыни. Сам Барсуков, как и положено, стоял возле могилы и принимал сочувственные обращения. Соколов заметил, что фабрикант явно нервничает, то и дело как бы вопросительно кидая взоры на сыщика. Тот изобразил самый равнодушный вид, разглядывая памятники и удаляясь в глубь узкой дорожки.

Вдруг Соколов увидал, что Барсуков, набирая ходу, бросился к выходу. «Ах, испугался! — с удовольствием подумал Соколов. — Невероятно, приметами сходен и с отправителем телеграммы, и гостем “Европы”, что к мертвому Шахматисту забегал. Надо спешить за беглецом, а то потом ищи-свищи ветра в поле».

Соколов бегом бросился на главную аллею, ведущую к воротам. Барсуков оглянулся и теперь уже не таясь, расталкивая людишек, припустился наутек.

— Стой, — заорал Соколов. — Стрелять буду!


Он выхватил из-под мышки свой полицейский мощного боя «дрейзе» и грохнул в небо. Беглец понимал, что сыщик не рискнет в него палить, поскольку кругом были люди. Барсуков уже добежал до ворот. Мгновение, и он вспрыгнет в свою легкую коляску, дожидавшуюся его, и тогда его догонит лишь ветер.


Последняя служба


Народец перепугался стрельбы, стал разбегаться среди могил. И только куражная Сонька не заробела, подставила ножку несшемуся мимо Барсукову. Он кувырком полетел в кладбищенскую грязь, теряя шляпу, мордой проскользив по жидкой земле. Но быстро нашелся, поднялся. Сонька отважно бросилась на фабриканта, повисла на нем.

Тогда Барсуков выхватил из-под пальто кинжал и всадил его в грудь славной девушки. Сонька зашаталась, повисла было на кованой ограде ворот, ухватившись за нее руками, но медленно сползла вниз.

Соколов, словно разъяренный тигр, прыгнул на Барсукова и кулаком, сжимавшим рукоять револьвера, словно кувалдой, долбанул его по голове. Убийца рухнул, словно подкошенный. Сыщик склонился к Соньке:

— Жива? Скажи хоть слово...

Сонька приоткрыла веки, с трудом улыбнулась и тихо, лишь губами, шепнула:

— Любимый! Прощайте...

Она дрогнула всем телом, вытянулась и на полувздохе испустила дух.

Соколов наклонился, поцеловал влажные уста.

Подбежавшему городовому приказал:

— Тело девушки — в морг. Ну а этого, — пнул валявшегося Барсукова, — в катафалк. Отвезу его в тюрьму.

Тут началась новая история — загадочная и жуткая.


ЧЕЛЮСТЬ


Александру Ивановичу Грудянову, гордости российской медицины


Барсуков был доставлен в тюремную больницу. После удара кулаком по голове убийца пребывал в помраченном сознании, не мог говорить, его тело время от времени сводили сильнейшие судороги.

Сахаров, прилетевший в тюрьму, укоризненно покачал головой:

— Думал допрашивать, а клиент языком не ворочает, того гляди — дух испустит. Когда ты, Аполлинарий Николаевич, научишься управлять своей буйной силой?


Укус


Суетившийся со шприцем возле пациента тюремный доктор Субботин, попав в родную обстановку, враз приобрел уверенность. Он с апломбом заговорил:

— Причиной настоящей болезни должно считать полученный удар по голове, повлекший за собой, по всей видимости, кровоизлияние в лобно-теменные извилины левого полушария мозга. Как результат этого может наступить умственная слабость, замедленное восприятие впечатлений, ослабление памяти, затруднение речи. Ну а бессмысленное выражение лица пациента вы, господа, имеете возможность наблюдать сами. Хорошо, что обошлось вроде без перелома свода черепа, — и, набравшись духу, дерзко добавил: — С задержанными нельзя поступать столь жестокосердно. Это возмутительно!

Соколов насмешливо покачал головой.

— Выражение ваших лиц, коллеги, когда вы несете чушь, столь же бессмысленно, как у этого преступника. Подумаешь, на глазах толпы этот несчастненький девушку зарезал, а на меня с ножом лез. С ним следовало обращаться нежно, деликатно, а я, виноват, по голове ему стукнул. — Сыщик вдруг схватил за ухо Субботина, стал трепать и приговаривать: — Не дерзи старшим, не дерзи! Субботин орал благим матом:

— Прекратите безобразничать! Я... потомственный дворянин! Губернатору жаловаться буду!

Но Соколов не отпускал его до той поры, пока не счел, что дерзость наказана. Погрозил пальцем:

— Впредь грубости не смей говорить. И лечи Барсукова старательно. Он мне нужен с богатырским здоровьем, как у знаменитых чемпионов Людвига Чаплинского или Ивана Заикина. Теперь, братец, сними-ка с руки Барсукова повязку. Какая болячка у него там?

Субботин разрезал ножницами бинт, вгляделся и с некоторым ужасом произнес:

— Ба, да тут... укус человека!

Соколов впился взглядом в четкие отметины: снизу и сверху возле большого пальца виднелись следы зубов. Вопросительно посмотрел на Сахарова:

— Кто же чуть не лишил перста, почти до кости прокусил? Хорошо видно, что у кусавшего узкая челюсть — вероятно, женская. Зубы все целые, стало быть, человек цветущего возраста. Эх, допросить бы этого борова! — ткнул пальцем в Барсукова.

Сахаров улыбнулся:

— Допросишь, если Барсуков вспомнит, как его самого зовут.

Соколов тоном, каким сообщают о самом счастливом событии, сказал:

— Друг сердечный, сюрпризец для тебя некий приготовил. Гляди в оба, — и, словно знаменитый факир, готовый потрясти зрителей, приподнял рубаху Барсукова.

— Как тебе черная корова под мышкой сего субъекта нравится?

Сахаров, привыкший сдерживать чувства, на этот раз ахнул: знак германских шпионов на теле человека, считавшегося до последнего времени добропорядочным фабрикантом, удивил его весьма.

Соколов сказал:

— В этом Саратове целое шпионское гнездо! Что ж, будем его разорять.


Француженки


Появился вызванный Соколовым Дьяков. Взглянул на Барсукова, покачал головой:

— Эко, право, перекосило его, рот аж набок сполз...

— Наладь, Николай Павлович, усиленную охрану! Ни одна посторонняя душа не должна иметь вход в эту палату. — Соколов повернулся к Сахарову: — Думаю, следует эксгумировать горничную Аглаю.

У Дьякова глаза полезли на лоб.

— Как так, только что похоронили...

— Не исключаю, что именно эта девушка оставила следы на руке Барсукова.

— Во-от оно что! — Дьяков согласно кивнул головой.

— Барсуков девицу изнасиловал, та с горя и повесилась. Но во время борьбы тяпнула фабриканта за руку... А тот все свалил на какого-то племянника. Охо-хо!

— Снять слепок челюсти Аглаи не помешает, — согласился Сахаров. — Трудно рассчитывать, что этот дядя по своей воле начнет давать признавательные показания Субботин, умеешь делать слепок с зубов?

Тюремный доктор развел руками:

— Не пробовал...

— Ладно, возьмем с собой зубного техника. И фотографа следует пригласить.

Дьяков с ненавистью пнул ногой Барсукова:

— Ох, козел рогатый, его надо к стене припереть! Вздохнул. — Господи, что за житуха? Думал, пробьюсь из кантонистов в люди, стану полицейским офицером, не жизнь — масленица пойдет! Ан нет. Достиг, можно сказать, вершин, а что имею? Каждый день то труп, то арест, то перестрелка, то граф Соколов из окна за сапоги со второго этажа спустит, то губернатор распечет... — Мечтательно завел глаза. — Махануть куда-нибудь в Ниццу. Ночной прибой, мартель, рулетка, француженки... Эх, жизнь роскошная!

Соколов хмыкнул:

— Что тебе Ницца! Будешь там киснуть от скуки, о тарелке щей с кулебякой мечтать. Винца и тут хватает. Румяный, как Дед Мороз, ходишь. А француженки...

Дьяков подхватил:

— Сказать по чести, так я их, костлявеньких, десять штук на одну нашу ядреную, сисястую не поменяю. Во, истинный крест! Шмонать хату Барсукова сегодня надо?

— Этим будет заниматься ведомство Рогожина! — сказал Сахаров. — Готовь эксгумацию. Как стемнеет, сразу приедем.


Государственный секрет


Жираф сел на дрожки и полетел на кладбище. В сторожке нашел смотрителя — благообразного старика с обширной лысиной, мудрыми глазами и выражением лица, которое бывает только у русских людей, — бесконечного терпения.

Суровым тоном, каким разговаривают у нас полицейские с простым народом, произнес:

— Братец, нынче, как стемнеет, к тебе нагрянет экспедиция по секретному государственному делу. Будем девицу из земли подымать, что нынче хоронили. Приготовься! И стол поставь, усопшую положим.

Смотритель ахнул:

— Живую, что ль, закопали? У нас в восемьдесят седьмом году случай был. Купца похоронили, а я иду мимо, из земли звук идет...

— Не трещи! Как закопали, так закопали — тебя не спросили. Возьми могильщиков с лопатами и ждите безотлучно. Все, что увидите, — хранить в полной тайне. Иначе — без суда и следствия — расстрел на месте! И не трясись: девица та совершенно мертвая.

— Понял, стало быть, девицу резать будут?

— А тебе что?

— Все-таки для мертвого полезней без всякого вскрытия.


Среди могил


В наступившей ночной темноте к кладбищенским воротам прибыли два экипажа. Из них соскочили на землю полицейские.

Смотритель уже давно ждал, сидя на поваленном дубе. Он почтительно сдернул с головы шляпу, к груди прижимал черенок лопаты. Борода ради торжественного случая была тщательно расчесана. Конспиративным полушепотом доложил:

— Ваши полицейские благородия! Как приказано, двое землекопов дожидаются. И я вот по мере сил способствовать готов. — Он потряс лопатой. — Тридцать лет при покойных состою, стараюсь. И все едино, разные клявзы случаются.

— Веди, доблестный старец!

Включили электрические ручные фонари. Процессия двинулась по гравиевой дорожке, сухо и страшновато похрустывавшей при каждом шаге. Лучи света выхватывали из темноты мрачные надгробные камни и таинственные склепы. Свернули на узкую боковую дорожку. Дико вскрикнула потревоженная ночная птица. Рванул порыв хладного ветра, печально прошелестел по обнаженным верхушкам деревьев.

Даже привычный смотритель несколько робел. Сдавленным голосом произнес:

— Тут!


Следы ногтей


Соколов стоял перед могильным холмиком, усыпанным жалкими цветочками. Не верилось, что под ним скрывается то, что совсем недавно было красивым и юным существом, то, что бегало, смеялось, жило и надеялось... Куда уходят наши души, в какую провальную пропасть, Господь, исчезают Твои дети?

Зачарованная тишина словно дрогнула, когда началась работа. Землекопы, усердно засопев, начали споро мелькать лопатами. И вот железо глухо стукнуло о крышку гроба.

— Проволоку! — сказал один из могильщиков, обращаясь к смотрителю.

Проволоку подсунули под гроб, приподняли один угол, затем вытащили другой, натужились и наконец поставили на край могилы.

— Идите в свою каморку, пролетарии, — сказал Соколов могильщикам. — Ждите, позовем вас. Кох, Субботин, раздевайте девицу, кладите на стол.

Откинули крючки, подняли крышку. Бедная сирота лежала, поворотив вбок голову, и венчик сполз со лба. Одежду быстро стянули, подняли девицу, положили на приготовленный стол.

— Жираф, — приказал Дьяков, — возьми фонарь, свети лучше.

Будто подгадав момент, из-за облаков выплыла ясная луна, широкой призрачной полосой облила белое прекрасное тело, словно не желавшее поддаваться смертному тлению.

Вперед вышел приглашенный зубной техник Биберман. Он замешал гипс, насыпал в него соли, все это положил на специальную ложку. После этого не без содрогания открыл покойнице рот и сунул гипс, прижимая ложку к верхней челюсти.

Голова девушки несколько запрокинулась назад. Соколов подался вперед, изучая след петли на шее. Жираф с готовностью приблизил фонарь.

— Так, так, — приговаривал Соколов, — извините, господин Биберман, чуть голову девице повернуть надо. — Потом выпрямился, отыскал глазами Субботина, поманил пальцем, грозно сказал: — Ну, эскулап несчастный, срам российской медицины, иди-ка сюда! Ты сделал экспертное заключение: девица, дескать, сама влезла в петлю. Прошлый раз в морге куда ты глядел? После пьянки голова трещала? Теперь трезвый? Тогда разуй зенки. Что это за повреждения на боковой стороне шеи? Да-да, вот эти царапины и ссадины полулунной формы! Не от ногтей ли того, кто ее душил? Да тут следы пальцев даже слепой заметит. Сдавливали шею двумя руками, накладывая их спереди.

— Ну а как же странгуляционная борозда? — попытался возмущаться Субботин.

— Объясняю: сначала девушку придушили руками, затем накинули на шею петлю и додавили до летального исхода. Если бы ты, Субботин, проследил за направлением следа петли, то заметил бы, что он равномерно глубокий и расположен горизонтально, виден почти по всей поверхности шеи. При типичном расположении петли, при повешении, она имеет восходящее направление — спереди назад и не замкнута в области затылочного бугра. Потому что не имеет плотного соприкосновения узла с кожей. Я тебе должен читать весь курс судебной медицины?


Опороченная невинность


Субботин стоял с гордым и непроницаемым видом, с каким умеют стоять все бездари и тупицы, когда их обличают.

— Ты хоть убедился, что у девушки нарушена девственная плева?

— Так и без всяких «убеждений» ясно, что нарушена,

— проворчал Субботин, однако послушно полез исполнять экспертизу. Вдруг он с каким-то мистическим ужасом закричал: — Эта Аглая — девушка! Ей-Богу... Плева в полной сохранности.

Дьяков задумчиво покачал головой:

— Стало быть, племяш из Самарканда, похоть Барсукова — не это причины смерти девицы? Если ее задушил Барсуков, то по какой причине? — медленно проговорил Сахаров.

Жираф, терпеливо молчавший в присутствии начальства, не выдержал, хлопнул себя по бедрам:

— Ха-ха, вот это история! Нату Пинкертону не снилась!

Сахаров сурово заметил:

— Но на этот раз есть живой свидетель — Барсуков...

Жираф вставил:

— Полуживой!

Дьяков кровожадно прохрипел:

— Ну, да я устрою этому химику Периодическую систему Менделеева, он выпадет у меня в осадок!

Сахаров одернул полицмейстера:

— Николай Павлович, сдержи свою натуру! Твое дело — надежная охрана. И не более того. Уразумел?

— Барсуков — страшный преступник! — поддержал своего начальника Жираф. — Он будет молчать или вилять. По какой причине он пошел на убийство? Как писал покойный Уильям Шекспир, вот в чем вопрос! А как девушку нынче он хладнокровно зарезал?

— С Сонькой все ясно, — ответил Соколов. — Когда Барсуков вдруг меня увидал у гроба, он страшно удивился и испугался. Решил, что я пришел его арестовывать. Занервничал, хотел побег устроить, а тут Сонька стеной стала. Кох, позови могильщиков, — приказал Соколов.

На гробах


Когда появился смотритель, Соколов отвел его в сторону и что-то повелительно сказал. Тот согласно кивнул головой, вынул из кармана какие-то ключи и отомкнул замок ближайшего склепа.

Когда над младым прахом вновь вырос могильный холмик, Соколов перекрестился, приказал смотрителю:

— Завтра закажи над могилой девицы Аглаи заупокойную службу. Вот, возьми, — и сунул деньги. — А теперь я оглашу свой приговор: за лень и пьянство, которые могли помешать раскрытию тяжкого преступления, приговариваю тебя, доктор Субботин, к заключению в склепе на эту ночь. Завтра утром можешь ехать на меня жаловаться. Только ты жаловаться не станешь, ибо за дурное исполнение обязанностей тебя уволят со службы с половинным пенсионом.

Субботин понял: слова Соколова не шутка. Он хотел было рвануть, но гений сыска схватил его, втащил в часовенку склепа и закрыл на задвижку.

— Замаливай свои грехи, эскулап! Завтра напишешь экспертное заключение — новое, а старое, так и быть, разрешу уничтожить. Дабы скрыть твой позор. Лепила!

Из склепа раздался дикий вой: Субботин очень боялся и покойников, и кладбищ.

— Теперь точно клявзы начнутся, — плаксиво проговорил смотритель.


ЩУПАЛЬЦА


Сыщики, проведя эксгумацию, возвращались по кладбищенской дорожке. Мертвенный лунный свет белым снопом обливал надгробия и усыпальницы. В ночной тишине раздавались жуткие крики — то чуть затихая, то подымаясь с новой силой. То замкнутый в склепе тюремный доктор Субботин вопиял о помощи.

Уже стоя возле ограды, рядом с тем местом, где совсем недавно погибла бесстрашная проказница Сонька, Соколов смилостивился, сказал Жирафу:

— Так и быть, открой задвижку, выпусти своего нерадивого приятеля. А то, не приведи Господи, помрет от страха.

— В штаны-то наверняка навалял, — фыркнул полицмейстер Дьяков.

С этой амнистии наша история получила неожиданный поворот.


Немецкая речь


Наутро Соколов проснулся полным сил, испытывая обычное для себя возбужденно-деятельное состояние. В дверь постучали.

На пороге стоял визитер нежданный — доктор Субботин. Вид у него был холодно-официальный и все еще обиженный. Сесть в кресло отказался. Глядя куда-то в окно, сказал:

— Граф, я должен был бы вызвать вас на дуэль, однако полагая этот способ выяснения отношений варварским не делаю этого...

Соколов хлопнул доктора по плечу, да так, что тот присел:

— И правильно, не вызывай! Я с тобой, Александр Николаевич, стреляться не буду, а всего лишь отхожу по заднице ремнем. Что стряслось?

Тюремный доктор и впрямь явился с необычным известием, но все началось накануне. Субботин был в гостях у Шумилина — богатого купца. В его особняке на Казачьей улице доктор не только продулся в карты, но с горя напился и далеко за полночь в бесчувственном состоянии был доставлен домой на Ильинскую. Утром разгневанная супруга, не стесняясь прислуги, закатила истерику и даже оскорбила действием — заехала скалкой для раскатки теста по мужниной вые.

— Прощайте, жестокосердная! — Муж патетически воздел руки.

Когда среди ночи Субботин был освобожден из склепа, его осенило: «Проучу-ка я свою Елену, заночую в служебном кабинете! И начальство усердие отметит». Разбудив стражу, доктор появился в тюрьме. Проходя мимо палаты, где лежал Барсуков, решил заглянуть к несчастному: «Жив ли?»

И тут произошло такое, что заставило с трудом дождаться утра и спозаранку бежать к Соколову. Вот об этом Субботин таинственным полушепотом начал рассказ:

— Всячески радея о службе, я нынче ночью прибыл в изолятор. Сразу прошел к Барсукову. Пациент спал.

Дыхание было глубоким и ровным. Я было собрался уходить, как пациент начал разговаривать во сне. Простите, можно зельтерской? Мерси! — Доктор выпил залпом стакан и продолжил: — Начал говорить — я было ушам не поверил! — на немецком языке.

— Ты не ослышался? — Соколов поднял бровь.

— Нет же, я определенно разобрал слова: «их волен», «фройляйн Инесс», «загте». Пациент несколько раз произнес слово, похожее на женское имя Лена. Но это, быть может, показалось.

— Стало быть, Барсуков теперь обрел дар речи? — Глаза Соколова горели азартом охотника.

Субботин неопределенно пожал плечами:

— Утром я задал несколько вопросов пациенту, но тот словно ничего не слышит, лишь мычит, когда хочет совершить туалет. Но прогресс заметный: пациент самостоятельно ходит на оправку, умывается, пульс ритмичный, хорошего наполнения, прекрасный аппетит.

— Жираф его кормит?

— Да, с раннего утра! Сказал, что вы приказали питать самым лучшим образом, чтобы пациент быстрее поправлялся. Считаю это верным.

— Прекрасно, доктор! Пойдем завтракать, а затем — ты к любимому пациенту Барсукову, а я на Театральную площадь — к Биберману, его кабинет рядом с Гостиным двором.


Нетерпение


Соколов сбежал по широкой мраморной лестнице, устланной богатой ковровой дорожкой, а сверху — чисто провинциально — половиком. В дверях ресторана столкнулся с Сахаровым, выходившим оттуда с сытым, румяным лицом. Соколов похлопал его по животу:

— Империя рушится, а начальство аппетита не теряет!

— Я на фабрику Барсукова еду. Там Рогожин обыск проводит. Тебя, Аполлинарий Николаевич, подождать?

— Не люблю смотреть, как в чужих вещах роются! Да и встреча у меня с Биберманом: я должен забрать у него «челюсть» и провести идентификацию. Впрочем, ты тоже сейчас изменишь свои планы и помчишься в тюрьму.

— Нет, в любом случае качу на обыск.

— Пари на три золотых червонца желаешь?

— Желаю!

Соколов повернулся к Субботину:

— Александр Николаевич, поведай радостную новость, которая нам поможет позавтракать за счет полковника.

Тюремный доктор рассказал о ночном происшествии. Сморщив лоб, Сахаров внимательно слушал, и его лицо делалось все более серьезным.

Когда Барсуков замолк, Сахаров достал портмоне и, вынув оттуда три золотых монетки, протянул Соколову:

— Получай! Я действительно еду допрашивать Барсукова. На обыск — позже.

Соколов забрал деньги, опустил их в жилетный карманчик.

— Только захочет ли пациент с тобой разговаривать?

— Сомневаешься? — В голосе Сахарова зазвучала нотка обиды. — Чай, не пальцем делан.

— Нет, вовсе не пальцем. Твой батька работу знает. Сознайся, самому хочется допросить? Чтоб лавров не делить...

— Правильно! — с вызовом произнес Сахаров. — Ведь начальство министерское, кажется, полагает: кроме Соколова других сыскарей в России не стало.

— А то!

...Сахаров лишь на мгновение заскочил в свой номер — накинул плащ, и полетел в тюрьму — пожинать плоды славы.


Напрасный гнев


Всякий раз, как Соколов приходил к тюремным кованым воротам, ему на память приходил рисунок Леонида

Пастернака к толстовскому «Воскресению»: те же крепостные стены с узкими высокими окошками, тот же солдат в долгополой рыжей шинели и с ружьем, та же несчастная толпа баб и мужиков с узелками и корзинами, в которых лежали передачи для близких.

Соколов стремительно прошел мимо вытянувшегося в струнку солдата, миновал низкую железную с окошком дверь и оказался в узком и коротком коридорчике. В зарешеченном окошке виднелся седой надзиратель, на больших оттопыренных ушах которого держалась фуражка с кокардой. Соколов протянул ему заполненное на форменном бланке предписание Рогожина и губернского прокурора. Надзиратель взял со стола очки в металлической оправе, натянул их на нос в красных прожилках, шевеля губами, прочитал предписание, наколол его, сипло произнес:

— Проходите! — и дернул за железный костыль, который запирал дверь.

Соколов оказался в узком и длинном коридоре с дверьми. Здесь были камеры следователей. В нос ударил зловонный, мефитический воздух, всегда угнетавший сыщика — застоявшаяся смесь табачного дыма, параши, карболки и безысходного горя, — запах тюрьмы.

В больничном изоляторе Соколов застал уморительную сцену. Барсуков, громадный мужик, лежал навзничь и широко разевал свой корытообразный рот. Сидевший на краю постели Жираф ложечкой подавал убийце пищу. Тот с аппетитом заглатывал.

Возле дальней стены, под окном, стоял Сахаров и явно раздражался этой картиной. Жираф радостно сообщил:

— Нам гораздо лучше! Нынче скушали два яичка, творожок, пописали в парашу. Сами ножками дошли — топ- топ. Сейчас скушаем сметанку с булочкой — и баиньки. Вот какие мы хорошие...

Сахаров, наконец, не выдержал, взорвался:


— Этот прохиндей что, на курорт попал? Почему, Аполлинарий Николаевич, по твоему указанию, его кормят как генерала на званом обеде? Да он просто издевается над нами: жрет за троих, а делает вид, что ничего не соображает и говорить не может. Симулянт, тьфу! — Дернул за руку Жирафа. — Прекрати комедию! Хочет жрать — дай ему тюремную баланду и пусть сам хлебает. А то, вишь, изображает, будто ручки у него парализовало. Чтобы не заставили написать чистосердечное признание.

Соколов широко улыбался. Сахаров стал нервно расхаживать туда-сюда. Вдруг подскочил к Барсукову, грозно выпячивая глаза, должно быть, в двадцатый раз спросил:

— Отвечай: подлинное имя, место и год рождения?

Барсуков бессмысленно таращил глаза и что-то мычал — не разобрать. Жираф закончил кормежку, краем простыни вытер преступнику рот, поправил одеяло. Сахарову окончательно изменила выдержка. Он крикнул:

— Ты у меня заговоришь, да поздно будет!..

Признайся, на кого работал? — Схватил со стола бутылку шартреза, которую Соколов приказал поставить для пациента, налил полстакана, махом выпил. Малость остыв, спокойней продолжил: — Барсуков, пойми: мы тебя как германского шпиона отдадим под военный суд. Приговор? Твою веревку уже палач намыливает. Но выход пока есть: мы предлагаем сотрудничество. И жизнь оставим, и...


Роскошный ужин


Сахаров вдруг повернулся к Соколову:

— Слепок привез? Четкий он?

— Как портрет государя на золотых монетах, что ты мне проиграл!

Соколов осторожно вынул из пакета слепок, подошел к лежащему Барсукову и стал его прилаживать к все еще сохранявшему четкие следы укусу. Преступник не шелохнулся, только подозрительно скосил вниз глаза. Жираф вытянул шею. Сахаров, полный любопытства, присел на корточки.

— Есть, точно совпадает! — Соколов широко улыбнулся.

— Теперь-то, подозреваемый, вы признаетесь? — зло проговорил Сахаров.

Барсуков изобразил на лице очередной приступ идиотизма и начал кряхтеть:

— Аа-аа!

Жираф извиняющимся тоном весело проговорил:

— Извиняйте, мы покушали, теперь желаем на горшочек, то бишь на парашку — какать!

Соколов рассмеялся и вышел. Сахаров сжал кулаки:

— Этот тип издевается над нами! Его болезнь — как на бабу залезть. Ты ему еще никого не пригласил? На ужин припас ананасы в шампанском?

— Нет, четыре фунта малосольной семги и полфунта паюсной икорки с горячими калачами и сливочным маслом, — серьезным тоном сказал Соколов.

Сахаров изумленно выкатил глаза:

— Это... правда?

— Конечно! Дело потребует, я и баб ему в камеру предоставлю. Ты, Женюля, замечательный сыщик, но почему-то влюблен в мертвячину — в инструкции и параграфы, которые на Руси испокон веку дураки любят сочинять. А каждый человек, как и подследственный, требует отношения деликатного и вдохновенного. Завтра убийца и шпион расколется до...

В этот момент где-то страшно ухнуло, задребезжали стекла, завыли собаки. Из палаты раздался громкий хохот. Сыщики открыли дверь: дико выпячивая глаза, сидя орлом над парашей, Барсуков смеялся. Вдруг он замолк, скосил рот, и его лицо вновь приняло идиотское выражение.

Вскоре стало известно: взрыв произошел на химической фабрике Барсукова, взлетел в небо его обширный кабинет. Двое жандармов, проводивших обыск, мастер фабрики и старший лаборант погибли, Рогожин контужен и отправлен в больницу. Кабинет, как выяснилось, был заминирован.


Мудрый план


На другое утро хоронили Соньку. Соколов не отходил от сухонькой женщины лет сорока, лицом и особенно глазами удивительно схожей с покойной. Это была ее мать. Народу собралось много. Соньку любили за ее веселость и доброту. Соколов сказал над гробом несколько слов — люди плакали.

С кладбища Соколов отправился к Рогожину. Там уже сидел нахмуренный Сахаров. Едва гений сыска поприветствовал товарищей, как без доклада в кабинет ввалился Жираф.

— Пациент заговорил? — спросил Соколов.

— Так точно! Барсуков — мужик здоровый, наголодался он, пока в лежку лежал. Увидал — семга нежная, малосольная, с калачами все четыре фунта сожрал, подлец, ничего не оставил. И полфунта икры раздавил. Прошло несколько времени, мычать начал, — все, как вы, Аполлинарий Николаевич, предупреждали: его жажда стала терзать. Я ему ласково говорю: «Утешь меня, братец, скажи: желаю-де попить! Тут же налью: хочешь крюшону, хочешь крепкого чая с халвой, хочешь винца. Ну?» Терпел, паразит, долго, крутился, словно его кто изнутри грызет, язык аж стал высовывать — весь распух. Ну, думаю, капут, сейчас запоет! И точно, как заорет: «Дай пить, пить, пить!»

— Дал?

— Обязательно! Нацедил в кружечку сладкого шартреза — донышко прикрыл, и дал — одним махом осушил. Так что наш фрукт вполне созрел.

— Молодец! — Соколов обнял Жирафа. — Как и обещал, представлю тебя к медали.


Таинственный Ульянов


Допрос бесплодно длился почти до двух часов ночи.

Барсуков оказался трудным орешком. Он шипел:

— Все равно в петлю меня засунете. Буду молчать.

Жираф заботливо то и дело приносил крепкий горячий час с печеньем и ватрушками.

Соколов, казалось, использовал все разумные доводы — убийца сокрушенно качал головой и твердил:

— Все едино погибать! Ничего не скажу.

Тогда Соколов наклонился к его уху и что-то произнес.

Барсуков оторопело воззрился на собеседника:

— Ну, если так... Не обманете? Эй, писарь, царапай. Все доложу — жить хочется.

Соколов одобрил его:

— Молодец! А слово мое твердое. На, винца выпей, — и подлил из бутылки.

* * *


В гостинице Соколов разбудил Сахарова:

— Нынче же утром едем в Петербург. Сведения у нас важнейшие, — потряс красной папкой из крокодиловой кожи, где лежал протокол допроса. — Настоящая фамилия Барсукова — Штакельберг. Родился и закончил гимназию в Берлине. Понятно — родной язык немецкий. Затем перебрался в Россию. Окончил химическое отделение петербургского университета. Четыре года назад стал сотрудничать с террористами. Под чужой фамилией организовал в Саратове химическую фабрику. Барсуков назвал тех, кто ему заказывал взрывчатку. Игнатий Бренер, фотограф, родственник Барсукова, за деньги хранил взрывчатку и помогал ее реализовывать. О нашем приезде Асланов, он же Тищенко, загодя уведомил Барсукова. Тот, боясь разоблачения, уходя из кабинета, стал его минировать. Если бы мы полезли туда без ведома хозяина, нас разнесло бы на клочки. Что, впрочем, и случилось с двумя жандармами. Тищенко-Шахматист, предупрежденный видимо, тем же источником, имел задание от партии уничтожить меня, а получится — и тебя, Евгений, прихватить.

Сахаров изумился:

— Но как тебе удалось вытащить из Барсукова-Штакельберга столь важные сведения?

Соколов невозмутимо отвечал:

— Я обещал... освободить его.

— Тактический ход? — улыбнулся Сахаров.

— Нет, я на самом деле освобожу этого гнусного Штакельберга! Не дай я обещания, он ничего не рассказал бы.

— Все дознаватели обещают кисельные реки, но никто никогда обещаний не выполняет.

Соколов твердо произнес:

— Нет, я лгать не буду! Сказал — освобожу, так и сделаю. Даже если тюрьму штурмом брать придется.

— Твое дело. Но из какого источника Тищенко -Шахматист узнал о нашем приезде?

— Барсуков-Штакельберг этого не знает. Но утверждает: где-то в недрах охранки засел изменник. Я спросил Барсукова: «Зачем ты убил Аглаю? Ведь ее гибель вывела нас на твой, Барсуков, след?» Он объяснил: «Во всем виноват случай. Я забыл закрыть изнутри дверь своего кабинета, когда в потайные шкафы убирал очередную партию динамита. И вот без стука влетела в кабинет Аглая. Она страшно удивилась, увидав брикеты с динамитом, а главное — потайные стенные шкафы. Наивно спросила: “Что это вы прячете?” Я, вне себя от ярости, совершенно не владея собой, бросился на нее и стал душить, хотя вовсе не думал убивать ее. Под руками что-то хрустнуло у нее в горле. Я испугался, через заднюю дверь вытащил Аглаю в чулан, что на черной лестнице, накинул на шею петлю и задушил — теперь до конца. Затем отрезал кусок веревки и привязал его под потолком — изобразил, будто девица сама удавилась... И распустил, чтобы отвести подозрения, слух про ее разочарование в любви. Все удалось, да вот на кладбище у меня нервишки подвели. Да и то, все дни ходил сам не свой и вдруг вижу — сыщик Соколов, который зря не придет...» Впрочем, главное — другое. Сейчас в Кракове, а в теплое время года в небольшой деревушке Поронино — это в Галиции — проживает некий Владимир Ульянов. Ничего не слыхал о таком?

Сахаров наморщил лоб. Блестящая память выручила. Он быстро, словно заученное, произнес:

— Клички: Тулин, Ильин, Ленин. Твой ровесник — с семидесятого года рождения. Один из основателей петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Дворянин.

— Так вот, этот Ленин, по имеющимся у Барсукова-Штакельберга сведениям, обращался в германское министерство иностранных дел. Даже имел встречу с самим фон Лауницем.

— Важная птица в министерстве, человек, близкий самому кайзеру.

— Так вот, Ленин просил, умолял фон Лауница принять его план разрушения России изнутри, стать тайным сотрудником. За большие миллионы.

Сахаров устало вздохнул:

— Это старый план: взорвать Россию и предать ее Германии. И автор плана — некий Александр Гельфан-Парвус, аферист высшей пробы.

— Слушай внимательней: в окружении Распутина есть человек, который уполномочен наладить отношения между Лениным и германским правительством. Это русская жена фон Лауница. Ее зовут Вера Аркадьевна. А связным должен был стать Барсуков-Штакельберг. Именно он должен передать Ленину чек на тридцать миллионов марок — это для начала.

— Интересно! Но кого пошлем мы? Барсукова, что ль?

— Я сам поеду под его именем. Опасно? Да, но у нас служба такая.


ЗАГОВОР


Гений сыска отправлялся на новые подвиги — теперь в Петербург. Зато Сахаров оставался в Саратове, чтобы еще и еще допросить Барсукова: уточнить его шпионские связи, произвести необходимые обыски и аресты.


Заботы губернатора


Соколов полагал уехать из Саратова тихо, незаметно. Но гостеприимные хозяева таким планом возмутились. Отъезд графа стал всенародным событием. Губернатор Сергей Сергеевич Татищев хорошо был знаком со старшим Соколовым. Он памятовал о близком знакомстве бывшего члена Государственного совета с императором и несколько преувеличивал теплоту их отношений.

Именно Татищев вызвал к себе в служебный кабинет губернского присутствия на Новособорной площади полицмейстера Дьякова, усадил в глубокое кожаное кресло и доверительно произнес:

— Мне нынче протелефонил граф Соколов, попрощался. Завтра отбывает в Петербург.

— Поездом номер сто шестьдесят. — Дьяков плотоядно зашевелил своими усищами, которые обыватели метко сравнивали с рулем велосипеда. Он понял, о чем пойдет речь.

— Да, утренним! Мы уже выкупили для графа отдельное купе. Николай Павлович, надо эту столичную штучку достойно проводить. Из-за одного-двух негодяев-революционеров, затесавшихся к нам, в Петербурге может возникнуть неправильное мнение о нашей деятельности. Этот Соколов, я знаю, вхож в самые высокие круги. Сделайте, полковник, так, чтобы...

— Проводить с почетом? Это, Сергей Сергеевич, обязательно-с. Я сам хотел к вам прийти с проектом. Пусть о нашем городе у графа останутся самые нежные воспоминания. Более того, подарок у меня имеется, навроде взятки — старинная булава. Сама хоть из дерева, да отделана золотом, цветными каменьями, бирюзой — загляденье. Якобы у турецкого шаха граф Суворов завоевал.

— Да ты-то, Дьяков, где взял?

— Отобрал у жида-антиквария, на Митрофановском крытом рынке у него лавочка. Очень прилично, коли вы, Сергей Сергеевич, презентуете.

— Преподнести, пожалуй, не лишнее. Только происхождение булавы темное. Может, этот жид спер ее где? Вручишь сам.


Слезы прощания


Полицмейстер Дьяков был замечательным выдумщиком. Для начала был пущен под нож весь отпечатанный тираж «Саратовских ведомостей» и оттиснут новый. Во всю первую полосу громадными буквами набрали: «Люди всех сословий и вероисповеданий опечалены — гений российского сыска граф А. Н. Соколов покидает Саратов. Осиротевшие, мы глубоко скорбим и жаждем новых свиданий».

Это стало сигналом для любопытных: несколько сотен людишек приперлись на вокзал. Мощное полицейское заграждение сдерживало их натиск. Вдоль всего дебаркадера протянули новую ковровую дорожку. Возле спального вагона, в котором ехал Соколов и в который никому билеты больше не продавали, были постелены два больших ковра — шелковых, персидской работы, которые Дьяков приказал доставить Андрею Бендеру, купцу второй гильдии с Никольской улицы.

Тут же на перроне сервировали большой стол. Полдюжины фрачных лакеев носились с подносами, норовя накормить, а больше — по российскому обычаю — напоить отъезжающего и провожающих.

Оцепление было прорвано, когда прибыл сам камергер, коллежский советник и кавалер Сергей Сергеевич Татищев. Пришлось наводить порядок самому Дьякову, которого людишки боялись до дрожи в коленях и онемения во всех членах.

Распушив баки и подняв хрустальный бокал, губернатор задушевным тоном пробасил:

— Не отвратить неизбежность рока, не отсрочить печального мига! Души наши скорбят, сердца обливаются кровью. Замечательный гражданин и достойнейший продолжатель славного рода Соколовых, столько поколений верно служивших благу Отчизны, оставляет наши пределы. И только здравая мысль, что столь замечательный муж необходим империи в более важном месте, несколько лечит нашу душевную рану, утешает невыносимую боль. Выпьем за гения российского сыска, — губернатор шагнул к герою этой сцены, роняя капли на лакированный ботинок, — за вас, бесподобный Аполлинарий Николаевич, разорившего осиное гнездо преступности. Ура!


Сувенир


— Ур-ра! — прокатилось над вокзалом и замерло где-то вдалеке, у разъезда. Полицмейстер Дьяков, тремя днями раньше контуженный и безмерно гордый этим обстоятельством, ибо ждал награды, махнул белым фуляром оркестру пожарных. Те грянули прекрасный марш «Прощание славянки».

Лакеи протянули Соколову и губернатору большие серебряные ложки, похожие на чумички, наполненные зернистой черной икрой, — закуска.

Жираф, уже успевший изрядно подогреть свой организм, со слезами на глазах проговорил:

— Аполлинарий Николаевич, вы можете на меня обижаться, но я вам вынужден сказать всю правду — вы прекрасной души человек. Позвольте, граф, поцеловать вас. Я вас так люблю, что никакая фантазия объяснить того не умеет.

Изрядно пошатываясь и вполне счастливый, ибо сегодня ночью полностью помирился со своей непреклонной супругой Еленой, тюремный доктор Субботин тянул Соколова за рукав:

— Простите, Аполлинарий Николаевич... Я с горя теперь выпил в полный серьез. Хотите прикажу, чтобы... Эй, че-ек, дай сей же миг их превосходительству графу ветчину с зеленым горошком. Не надо? Че-ек, отставить, не надо. Я виноват, ибо вызывал вас на дуэль. Беру свой вызов обратно.

Дьяков сердито пошевелил усищами и прошипел:

— Кыш отсюда, шпингалявки!

Субботин и Жираф в момент ретировались. Полицмейстер оправил шинель, почтительно приблизился к Соколову, держа в протянутых руках продолговатый, с аршин, предмет, завернутый в бархатную материю. Долго с нежностью глядел на Соколова. Наконец, с подобострастием произнес:

— Дорогой Аполлинарий Николаевич! Люди мы провинциальные, простые, хитрости в нас никакой нет, не то что какие продувные бывают. Ежели кому иной раз по куполу головы или по морде лица съездишь, так только исключительно его, подлеца, пользы ради. Позвольте на память вам, Аполлинарий Николаевич, вручить нашу благодарность — в сладостный дар сей древний предмет. — Полицмейстер развернул бархат, и все ахнули: булава и впрямь была необыкновенной богатой красоты. — Получите и приезжайте снова!

Оркестр грянул увертюру к «Веселой вдове» Легара. Полицмейстер дал знать кондуктору:

— Отправляй!

Тот ударил в колокол, который, впрочем, заглушили литавры. Состав дрогнул, медленно пополз вперед. За вагоном бежали наиболее восторженные почитатели гения сыска. Обгоняя других, впереди несся Жираф, пока не свалился с кончившегося перрона.


В «Астории»


Светя во влажном и студеном воздухе мутно-красными огнями, в Петербург прибыл поезд № 160. В купе к Соколову вошел симпатичный, крепко сбитый молодой человек военной выправки. Он негромко сказал:

— Я от командующего отдельным корпусом жандармов генерал-майора Курлова. Он приказал доставить вас, граф, к нему. О багаже не хлопочите.

На вокзальной площади, довольно пустынной в этот ранний час, молодой человек сел за руль. Фыркнув сизым дымом в морду шарахнувшейся лошади, авто понесло Соколова по самому нерусскому городу России, которому по иронии судьбы суждено было стать столицей великой империи.

— Разве мы едем не в департамент полиции? — удивился Соколов.

— Нет, не на Фонтанку — на Морскую, в гостиницу «Астория». Там у Владимира Григорьевича место конфиденциальных встреч.

* * *


Курлов встретил Соколова искренней, радушной улыбкой.

— Сахаров сообщил телеграммой о вашем приезде. — Заботливо спросил: — Вы, думаю, еще не завтракали? Не возражаете, если устроим трапезу прямо в номере? Вот и отлично! — И шеф жандармов кивнул порученцу: — Пусть принесут завтрак!

Как это обычно бывает, в начале разговор крутился вокруг пустяков. Старые знакомцы вспомнили бал у старой княгини Голицыной в Георгиевском переулке, охоту Соколова за кровавым маньяком П. Лукановым, душившим спящих людей, грабивших их и скармливавших трупы свиньям. (Об этом, впрочем, автор подробно рассказал в книге «Граф Соколов — гений сыска».)


Досье


И вдруг Курлов перешел на деловой тон. Внимательно глядя в лицо Соколова, он внушительно произнес:

— Сахаров подробной шифрованной телеграммой сообщил о вашей, Аполлинарий Николаевич, решимости выйти под именем Штакельберга-Барсукова на связь с Ульяновым-Лениным. Хотя признаюсь, это далеко не главная фигура в своре тех, кто пытается свергнуть монархию в России. Однако наш единственный агент в центре большевизма, — Курлов замялся и не произнес имени Романа Малиновского, — сейчас подпал под сильное подозрение, лишен возможности освещать замыслы этой преступной партии. Так что ваше согласие пробраться в этот гадюшник нашло одобрение высшего руководства.

— Но в мои намерения не входит внедряться в ряды этой партии.

— Разумеется, вы слишком яркая и заметная фигура. К тому же, не обижайтесь, ваш прямой характер не позволил бы долго играть роль подсадной утки. В случае разоблачения Ленин вряд ли бы стал церемониться с вами... Вы меня поняли?

— Я ничего не знаю об этом типе.

— Вот досье! Кое-что отсюда облегчит, Аполлинарий Николаевич, вашу задачу и поможет понять характер большевистского вождя. Я вам зачитаю. Ведь мы давно ведем на Ульянова-Ленина разработку. Его отец был достойным человеком, из дворян, дошел до чина действительного статского советника, помещик, директор народных училищ Симбирской губернии. Дед по материнской линии — иудей Израиль-Александр Бланк, талантливый хирург, умелый акушер, в 1820 году принял христианство.

— Характер самого Ленина?

— Одну минуту, вот: «С ранних лет отличался серьезностью, способностью к учению, обладал не по возрасту сильным характером. Товарищи его не любили, обижали насмешками, отчасти причиной этого был огненно-рыжий цвет волос. Товарищей в гимназические годы не имел. В студенческие годы это уже сильный характером, сухой, малообщительный, спокойный юноша, не боящийся высказывать мнения, противоречащие сложившимся. Низкого мнения о русском народе в целом, называет его дикарем и плохим работником. При желании умеет быть приятным собеседником. В настоящее время — это самый фанатичный последователь учения немецкого еврея Карла Маркса». И вот еще любопытная характеристика: «Для достижения своих идеалов Ленин считает возможным пользоваться всеми средствами. Его девиз иезуитский: цель оправдывает средства. В своей революционной деятельности Ленин готов пользоваться террором, грабежами, государственной изменой. Об этом он неоднократно заявлял товарищам по партии».


Злодейские планы


— Стало быть, имеющиеся сведения о том, что Ленин просит финансовой поддержки у Германии для ведения подрывной деятельности в России, правда?

— Вполне! Особенно в нынешнее время, когда кругом царствуют продажность и измена. В Германии открыто проповедуют передел мира. Даже выходят карты — могу показать их вам, — где Россия значится отброшенной за Волгу. После планируемого захвата европейской части России ее наиболее физически крепкие граждане должны быть отправлены в Пруссию в качестве рабской силы. В свою очередь, в Россию планируется переселить немецких колонистов.

Соколов печально качнул головой:

— Общеизвестно, что еще в 1880 году германский рейхстаг утвердил законопроект о «колонизационных кредитах». Крупные капиталы, в качестве займов, стали вливаться в Россию. Как грибы после дождя уже несколько десятилетий в самых различных местах России возникают германские банки, фирмы, конторы, общества.

Курлов усмехнулся:

— Наше ведомство подготовило для государя справку: около девяносто процентов предприятий химической и электротехнической промышленности принадлежат немецкому капиталу. Ему же подчинено более половины металлообрабатывающих и текстильных предприятий. Страшная статистика: германские щупальца глубоко проникли в банковскую систему, железнодорожный и морской транспорт. Германия делает многое, чтобы замедлить развитие в России военной промышленности. Попутно тормозится изыскание новых источников сырьевых ресурсов, в первую очередь — стратегических.

— И что, какие последствия имела ваша справка?

— Полная тишина! А сколько внедрено нынче откровенно шпионских организаций?! У меня их целый список, да это если кого и волнует, то только тех деятелей, вроде этого Ленина, которым интересно знать адреса, куда обращаться, чтобы торговать родиной.

Курлов разволновался, лицо его покраснело. Соколов с легкой насмешкой спросил:

— Коли положение столь безысходно, так, может, и мне нет резона лезть в большевистское логово? Выясню я связи Ленина в Германии, узнаю лиц, финансирующих его подрывную деятельность. А что дальше?

Курлов вскочил с кресла, быстро стал ходить из угла в угол. Остановился, четко произнес:

— Мы — бойцы и обязаны до последнего стоять на охране России. Наша совесть должна быть чиста. У вас есть телефон Распутина? Вот он, договаривайтесь о встрече. Время терять нельзя. Домой, к отцу, вам, Аполлинарий Николаевич, ни в коем случае появляться нельзя. Прекрасно, что вы приехали в столь ранний час, когда никто из знакомых в городе вас не заметил. Не ходите пешком, не обедайте в ресторане. Пусть ваше пребывание в Петербурге останется тайной и не вызывает толков. В этом номере вам удобно? Вот и живите. Телефон тут есть. Удачи!


Мадера для Распутина


Курлов ушел. Соколов снял телефонную трубку, услыхал женский голос:

— Семнадцатый слушает!

Соколов назвал номер телефона Распутина. Голос повторил номер, произнес:

— Соединила!

Никто долго не отвечал. Соколов уже хотел сделать отбой, как вдруг услыхал веселый, с сильным провинциальным произношением мужской голос:

— Ну, кому не дрыхнется? Чего раззвонился?

Соколов в тон ответил:

— Кто рано встает, тому Бог подает. Григорий Ефимович, это ты?

— А ты кто?

— У меня трудная фамилия — Штакельберг.

— Из жидов, что ль?

— Нет, из немцев.

— Ишь, а говоришь — чисто русский. Ну, чего тебе?

— Разговор есть.

— Мне про тебя, кажется, упоминали. У тебя, слышь, деньги нынче водятся? Заедь к Елисееву, у него вчерась брали хорошую мадеру. Возьми хоть полдюжины, но не жмись, самой дорогой, французской. Скоро приедешь? Ну, давай, поспешай. Бабами интересуешься? Подберем тебе аппетитную.

Соколов повесил трубку, глубоко вздохнул, перекрестился на икону Божией Матери Владимирской, висевшей в красном углу:

— Спаси и сохрани! Чует сердце, важные дела начинаются.


ПОХОТЬ


Извозчик, нанятый Соколовым, остановился у дома № 64,что по Гороховой. Здесь жил человек, страстно обожаемый одними и люто ненавидимый другими, — Григорий Распутин. Любимец царской семьи (государя он называл «папой», государыню — «мамой», он, как гласила молва, управлял всей Россией. Без его ведома — простого полуграмотного мужика — не решался ни один государственный вопрос.

Соколов испытывал острое любопытство: какой на самом деле окажется эта фантастическая фигура? И к этому чувству примешивалось другое: тревога.

Предчувствия же никогда гения сыска не обманывали.


Российская знаменитость


Соколов нажал кнопку электрического звонка. И сразу же услыхал частую дробь легких ножек. На пороге стояла миловидная, простоватая застенчивая девушка. Ее голову перехватывал синий в горошек платочек, какие носят молодые крестьянки.

— Вы кто? — спросила девушка. Вскоре выяснилось, что это дочь Распутина. Ее круглые щечки при виде мужчины-красавца зарделись.

Соколов не успел открыть рта, как услыхал откуда-то из комнат сильный мужской голос:

— Варька, кто приперся? Никого не пускай.

У Соколова зрачки сузились в точку. Отстранив рукой Варьку, он прошел вперед, на голос. В гостиной в грозной позе стоял Распутин. Это был высоченный мужик, в шелковой навыпуск белой рубахе с расшитым воротом, в мягких высоких сапогах, темных бархатных портках. Черные, свалявшиеся волосы, спутанная густая борода придавали Распутину некий звероподобный вид. Это впечатление усиливали мясистые плотоядные губы и широкий громадный нос.

Возле Распутина стоял мужик с невероятно широким разворотом плеч, выдававшим громадную силу. В руках он с понурым видом мял шляпу. Распутин сквозь зубы произнес:

— Спасибо, Синицын, что доложился. Я скажу папе про этих гнид ползучих. Сошлет он их на каторгу, будут знать.

Синицын направился к дверям, а Распутин поднял на Соколова небесно-голубые, светящиеся мужицкой хитростью глаза.

— Это ты, что ль, звонил? Мадеру притащил? Коли нет, пшёл отседа... — и он, широко взмахнув руками, произнес слово, обозначавшее место назначения.

Порхавшие по мягкому ковру две расфуфыренные бабешки прыснули смехом, простонародно прижимая ладошки ко рту.

Соколову вся эта сценка показалась настолько комичной, что он расхохотался громово. Малость успокоившись, весело произнес:

— Ну, Григорий Ефимович, да ты натуральный хам!

Глаза Распутина потемнели, рот сложился в жесткую складку:

— Ты, немец, чего? Приперся в гости, да еще с порога лаешься?

— А чем ты лучше немца? — парировал Соколов. — Все природные русские для начала с гостем здороваются. Тем более не с пустыми руками к тебе пожаловал. — Соколов вдруг гаркнул так, что не ожидавший этого Распутин вздрогнул. — Эй, Сидор, тащи!

Громадный, словно медведь, облаченный в армяк, в гостиную ввалился извозчик. В руках он держал большую плетеную корзину, из которой заманчиво выглядывали винные бутылки, добротно залитые темным и красным сургучом. Извозчик бережно опустил корзину на ковер.


Устрицы


Распутин оживился. Морщины вокруг глаз вмиг расправились, лицо стало молодым. Он вскочил, стал вынимать бутылки, по слогам вчитываясь в этикетки.

— Так-с, ма... мадера, ма... Массандра, хорошо! Это чего? «Пино-Гри Ай-Даниль». Тьфу, язык сломаешь! «Дер-птский доппель кю... кюмель»! Ну и пишут, мать их!

А вот эту я уважаю, шампанскую — «Редерер Тиллери». — Почесал в потылице. — Ты, немец, за нее шесть рублев платил?

Соколов презрительно фыркнул.

— Не знаю, ценами пусть торговки интересуются.

Распутин пилюлю проглотил, хлопнул в ладоши:

— Эх, выпьем, немец, за твое здоровье! Варька, ты где? Прикажи, пусть Дунька закуску ставит, угощаться будем. В леднике вчерашние устрицы остались?

Варька, неуловимо похожая на отца, смазливая, с лукавинкой в глазах, со вздохом отвечала:

— Батюшка, все устрицы разошлись! Сами кушать их изволили, и в леднике нынче только капуста да соленые огурцы.

— Ну, собаки, все сожрали! Мне от самого Штюрмера подарок был этими устрицами — свежие и жирные. Ну, ладно, выпьем под соленый огурец. — Хлопнул Соколова по плечу. — А желаешь холодного поросенка под хреном? Вчерась гуляли в «Де Пари», это, помнишь, в доме шестнадцать на Морской. Молочные хрюшки — пальцы не откуси себе, когда кушать станешь.

— Не хлопочи, Григорий Ефимович.

— Ты, немец, мне пондравился. — Распутин длинными ногами широко шагнул к окну, где в простенке висел телефон. Покрутил рычаг, снял трубку. — Барышня, дай мне 96-10. Альмир, это ты, что ль? Вчерась я малость у тебя недогулял. Прикажи быстро поросенка под хреном доставить, пришли ко мне еще устриц, лимонов, перепелов жареных. У тебя они, собаки, нежные были. Да не собаки — перепела. Глухаря не забудь приготовить. И вообще из дичи что-нибудь сделай — горячее. Рыбки какой? Малосольной лососи, сельди, паровой осетрины. Ну сам придумаешь! Слышь, блудодей, у тебя вчера подали, помнится, стерлядь восхитительную — желтобрюхую, двинскую, что кит библейский. Такую же мне сейчас на дом предоставь, фаршируй ее черной икрой и крабами. Слышь, Альмир, а почему, домой вернувшись, у меня пиджачные рукава в сырости оказались? Ах, в бассейне руками рыбу ловил? Еще б, померанцевой очен-но до бесчувствия огорчился. За сапоги вытягивали? За это благодарю. Не приведи Господи утонуть без чистого покаяния. Тащи скорей, трапезовать пора.

Распутин перекрестился, повесил трубку и крутанул ручку — дал отбой.


Прозорливец


Распутин деловито осведомился:

— Ты, немец, пьешь?

— Пью.

— Много?

— По обстоятельствам дела.

— Справедливо! Эй, Варька, поставь закуску, капусты побольше. Пока Альмирка кушать привезет, мы свое нутро утешим. С чего, немец, заряжаться начнем?

— Мне безразлично. Кубки какие красивые!

— Серебряные! Это мне граф Коковцов подарил на мое тридцатитрехлетие — дюжину на серебряном же подносе. Сказывал, что самому Иоанну Грозному принадлежали. Я по доброте и скажи папе: «Чего граф после своего финансового министерства без дела киснет? Поставь его председателем Совета министров». Папа сделал, как я просил. А граф добро забыл, стал про меня и папе, и маме срамные слова нашептывать. Те его и слухать перестали.

— За что пьем, Григорий Ефимович?

— За пресветлое царское Величество! — Распутин залпом осушил громадный, дивной работы кубок, щепотью взял капусту и начал хрустко жевать — только желваки на скулах заиграли. — Теперь, немец, пьем за святую православную Церковь! Пьешь? То-то! Огурец бери, им тоже вкусно шампанское закусывать. — Хитро прищурил глаз. — А ведь, кажись, врешь: какой же немец станет шампанское за шесть целковых огурцом закусывать? Люб ты мне. Хочешь, свою Варьку тебе в жены отдам?

— Ты обещал по моему делу позвонить.

— Ну да, Вере Аркадьевне.


Дипломатия


Словно артиллерист, отдающий команду расчету, Распутин проорал в телефонную трубку номер, а затем с необычайной ласковостью заговорил:

— Пышечка, это ты? Не сердись, что вчера живого рака тебе в бюст засунул. Желаю тебе бриллиантовым браслетом потрафить, у Фаберже сама выберешь. Не дуешься? Вот и умница. А я что скажу. Твой немец, об котором мне говорила, ну, Шмакель... Шмукель...

Соколов подсказал:

— Штакельберг!

— Он самый, сидит с утра у меня, тебя ждет. Сейчас придешь? Слышь, Пышечка, вчера очен-но смешно произошло. Я уже уходил из ресторана и в проходе дверей лакея перепутал с Ванюшкой Горемыкиным. Похожи лицом — как два петуха на насесте. Хоть Ванюшка ныне не у дел, да папа мне сказывал, что опять он премьером станет. Дай, смекаю, поцелую, может, сгодится еще. Я к старику: «Иван Логинович, у меня такое возбуждение чувств, что желаю с тобой на брудершафт принять».

Публика в зале до слез хохочет. Чего, думаю, дураки, радуются? Ну я и выпил с лакеем через руку. Расцеловались в уста. Делов-то? Скорее, Пышечка, приезжай!

Распутин дал отбой, улыбнулся, показав два ряда крепких зубов:

— Не женщина — розан цветущий! Понимаешь, она русская. Папаша ейный был чиновной букашкой — тьфу, мелочь незаметная. А вот в жены ее взял твой земляк, немец — большой пост в Берлине занимает по иностранным делам. Его фамилия фон Лауниц. Втюрился по уши, пылинки с нее сдувает. Только теперь она все больше вращается в Питере. Возле нее министры да дипломаты хороводятся. И то: красавица и греха не боится.


Бегство


Вскоре лакеи доставили из «Де Пари» провизию, накрыли стол. А тут появилась та, ради которой Соколов прибыл в северную столицу. Это была действительно красивая женщина лет двадцати шести, с густыми светлокаштановыми волосами, собранными на макушке, в пышном платье с глубоким вырезом на груди, из которого заманчиво выглядывали тугие полушария грудей. Крупные серые глаза надолго задержались на Соколове, и в них заиграло нечто бесовское.

Распутин длинными обезьяньими руками облапил гостью, надолго присосался к ее сочным губам. Усадив гостью на диванчик с резными подлокотниками, провел рукой по ее груди:

— Эх, Пышечка, как я тебя люблю — слова не выразят. Коли не был бы в ответе перед государем за все российские народы, ей-Богу, сбежал бы с тобой хоть на край света. А вот этот — твой немец Шмукель...

Соколов поцеловал протянутую руку. Распутин засуетился.

— Ну, Пышечка, садись промеж нами. Господи, благослови, — перекрестился сам, перекрестил яства.

Выпили две-три чарки. Распутин повеселел. Он положил руку на колено гостьи, печально вздохнул:

— Тут, Пышечка, вокруг меня козни да лукавства дьявольские. Не поверишь, нынче спозаранку прибежал ко мне Синицын...

— Неужто клеврет иеромонаха Илиодора? — Голос гостьи был низкобархатный.

— Он самый! Сказал, что гнус зловонный Илиодор, мой бывший поклонник страстный, вкупе с сатаною в рясе епископом Гермогеном из Царицына задумали сделать мне мерзость замечательную. Помнишь сифилитичку с носом опревшим — Хионию?

— Это что к тебе таскалась?

— Таскалась, только приказал я сию блудницу вавилонскую, язву гнойную, гнать взашей. Вот она и озлилась, яко сатана на праведника. Подговорили ее отрезать мне яйца, а Синицыну назначили хватать меня и удерживать. В позапрошлом году за умышление против моей жизни Государь распорядился заточить Илиодора во Флорищеву пустынь, а Гермогена — в Жировицкий монастырь. А теперь доложу папе, он всех их, ефов египетских, скажет от сана отрешить и за покушение — в Сибирь.

Гостья вполуха слушала Распутина, а сама то и дело бросала жадные взоры на красавца графа.

Распутин разлил по чаркам вино:

— Выпьем за то, чтобы нам каждодневно гулять с бабами, а врагам нашим — под конвоем и в кандалах. Ха-ха!

Соколов стал наливать вино гостье, а она, словно нечаянно, коснулась его руки. Распутин покрутил ручку граммофона, завел пластинку. Полился приятный низкий баритон Вавича:

Очи чёрныя, очи страстным...

Гостья склонилась к уху Соколова:

— У нас серьезный разговор, а тут — бедлам. Моя коляска у подъезда. Может, уедем?

Соколов согласно кивнул:

— Если не возражаете — в «Асторию».


Ленинский замысел


Соколов приказал принести в «люкс» дорогое вино и фрукты. Гостья, не таясь, исходила любовной истомой. Вздохнула:

— Представляю, сколько вы разбили доверчивых женских сердечек! Чтобы женщина полюбила, порой достаточно нежного взгляда и ласкового слова. Впрочем, и на мужчин вы производите неотразимое впечатление. Когда мой муж Генрих увидел вас в Берлине, то сказал: «Симпатичный и деловой человек». А Генрих редко кого хвалит. Он дипломат, и заниматься делами... — она замялась, — делами щекотливыми ему не совсем удобно. Муж поручил мне вести с вами дальнейшие переговоры. И у меня уже приятная новость. Предложение господина Ленина рассмотрено министром. Решено передать Ленину двадцать миллионов марок. Поздравляю! — Она протянула узкую холеную ладошку.

Соколов сухо заметил:

— Но Владимир Ильич просил семьдесят миллионов?[4 - О том, что В. И. Ленин настойчиво обращался к германскому правительству с просьбой выделить 70 миллионов марок «в целях разложения русской армии и поднятия беспорядков в тылу», остались многочисленные свидетельства и документы. В частности, об этом доказательно писали жандармский генерал А. И. Спиридонович в книге «История большевизма в России от возникновения до захвата власти» (Париж, 1922), начальник контрразведки Петрограда Б. В. Никитин в книге «Роковые годы» (Париж, 1937), а также многие исследователи — А. Латышев, Д. Волкогонов, А. Арутнов, В. Солоухин и другие.]

— Будет заплачено и больше — по мере надобности. Сам император Вильгельм Второй заинтересованно отнесся к этому предложению. Но господин Ленин обязан предоставить ясный и обоснованный план своей подрывной деятельности. Иначе — ни пфеннига! Этот план вы доставите мне лично. Свой номер телефона я вам запишу. — Рассмеялась. — На какие пустяки два замечательных человека тратят время. Где ванна? Халат есть? Прекрасно!

И Вера Аркадьевна, слегка покачивая бедрами, пошла раздеваться.


Плоды усердия


Ничто так не убыстряет время, как любовные игры. Каминные часы сыграли мелодию.

— Ах, уже три пополудни! — воскликнула гостья. Она приникла поцелуем к Соколову. Затем с нежностью погладила его щеку и сказала: — Вы — герой моих девичьих грез! Скажите, герой, вы хоть поняли, почему Германия готова дать такие колоссальные деньги на революцию в России? Да только потому, — она горячо задышала Соколову в ухо, — что Германия стоит на пороге войны с Россией.

— Не может быть!

— Чего побледнели? Вам надо лишь радоваться. После победы вы, сударь, станете национальным героем Германии. Скажите Ленину, что немцы возлагают на него большие надежды. — Нежно промурлыкала: — Милый, ты хоть понимаешь, что я тебе выдала военную тайну? А хочешь, я тебе еще одну тайну подарю — более важную, потому что она семейная. Сегодня тайком приезжает в Петербург мой фон Лауниц. Он едет с чужим паспортом... Впрочем, это тебе знать не обязательно.

— Он хочет полюбоваться красотами Петербурга?

— Какие там красоты! Секретная встреча с немецкими банкирами и фабрикантами и вообще с крупными дельцами. Об этом российские власти не должны знать. Ой, какой ты неугомонный! — Она весело расхохоталась и вновь бросилась в его объятия. — Досадно, что Генрих не захочет тебя видеть — конспирация! Очень был бы полезен тебе и твоему Ленину.


Крах


В половине двенадцатого ночи в «люксе» Соколова зазвонил телефон. Он услыхал знакомый голос:

— Герой, за твою доблесть и нежность я тебе делаю еще подарок: уговорила известного тебе человека встретиться с тобой. Завтра вечером в шесть удобно?

Соколов стал лихорадочно соображать: «“Известный человек” — это, понятно, ее муж. С первого взгляда он поймет, что я такой же Штакельберг, как он — Федор Достоевский. Небось когда эта чертова баба рассказала о встрече со мной, шпион-дипломат из ее описания понял, что произошла подмена. И решил лично убедиться в этом. Что делать?»

— Ты, герой, почему замолк? — Голос Веры Аркадьевны звучал насмешливо. — От радости онемел?

Вдруг его озарила шальная мысль. Соколов не удержался, расхохотался в трубку. Куражно произнес:

— Я очень тебе благодарен. Утром хочешь меня видеть?

— Конечно, буду у тебя в десять часов.

Повесив трубку, в глубокой задумчивости Соколов почесал кончик носа.

— Ну и дела. Неужели рухнет все предприятие и меня разоблачат?


ПОДВИГ КОНТРРАЗВЕДЧИКА


Если в трудную минуту человек не мечется и не впадает в уныние, Господь, по своей бесконечной милости, самые сложные и безвыходные дела устраивает наилучшим образом.


Ночной звонок


Стрелки больших малахитовых часов, стоявших возле камина, приближались к двенадцати часам. В «Астории» наступила сонная тишина. Граф Соколов задумчиво расхаживал по своему «люксу». Он размышлял: «Как поступить? Важнейшее дело по разоблачению германских шпионов и их агента Ленина — на грани срыва. Ждать утра? Слишком мало времени останется до прибытия ко мне распутной бестии Веры Аркадьевны. Сейчас телефонить жандармскому руководству? Нет, уже поздно, слишком неприлично».

И вдруг зазвонил телефон. Соколов услыхал незнакомый голос:

— Здравия желаю, господин Соколов. Простите за поздний звонок. С вами говорит адъютант министра внутренних дел, шефа жандармов, тайного советника Макарова. Александр Александрович просит вас, господин Соколов, прибыть к нему. Авто за вами отправлено. Незамедлительно выехать можете?

Испытывая приятное возбуждение, Соколов легко сбежал вниз по мраморной лестнице. Возле подъезда дожидалось авто с поднятым верхом. Несколько минут стремительной езды по улицам ночного Петербурга, и шофер, не жалея резины, лихо затормозил у богатого фасада министерства, что на Фонтанке, 16.

Дежурный офицер при виде Соколова вскочил, с улыбкой поклонился и сразу же открыл громадно-высокие двери в кабинет министра.

Большую часть просторного кабинета занимал длинный, со стоящими с обеих сторон креслами стол заседаний. Упирался он в другой стол с большой вызолоченной бронзовой чернильницей, несколькими изящными папками на столе, бумагами, зажатыми бронзовой лапкой, настольной электрической лампой. Вдоль стен стояли шкафы, уставленные книгами. Над столом висел портрет государя в золотой раме.


Новости, новости...


Из-за стола неспешно поднялся невысокий, сухощавый человек. На вид ему было лет за пятьдесят. Волосы, как у чиновников давно ушедшей николаевской эпохи, были зачесаны на виски. Короткая, росшая клочками борода переходила в баки. Сквозь очки в тонкой золотой оправе на сыщика глядели усталые, спокойные глаза.

Соколов знал, что Макаров — ставленник Столыпина, был прокурором Саратовской судебной палаты с 1901 по 1906 год, когда Петр Аркадьевич был там губернатором. И еще знал Соколов, что в полиции Макарова недолюбливают и прозвали Прокурором.

Министр протянул Соколову небольшую, жилистую руку, указал глазами на кресло, по-французски произнес:

— Я вас, граф, не видел давно — лет шесть. Вы стали еще более... атлетическим. Читал рапорты Сахарова и восхищался вашей успешной деятельностью. Сегодня доложил об этом государю. Тот просил выразить вам глубокую признательность, — и министр пожал Соколову руку. — За этим, собственно, я вас и вызывал.


Соколов поблагодарил. Министр продолжал:

— Государь просил передать вам, граф, что он возмущен позицией германского правительства. Государь ждет от вас успехов.

— Я польщен вниманием... — Соколов перешел на русский язык.

— И еще: командир корпуса жандармов генерал Курлов отстранен от должности. Государь считает, что лишь по недосмотру Курлова Богров сумел стрелять в Столыпина, а кроме этого, бывший глава жандармов виновен в других многочисленных упущениях по службе. Наблюдать за ходом операции государь приказал мне. Вашим непосредственным руководителем будет генерал Сахаров. Да, не удивляйтесь: начальник московского сыска повышен в чине. Вопросы, граф, у вас есть?

— Да, господин министр. За пять минут до звонка из министерства мне телефонила супруга фон Лауница...

— Этот проходимец находится сейчас в Петербурге. Он проник на территорию империи под именем Иоганна Белинга, коммерсанта. Совершеннейшая наглость! Мы контролируем каждый его шаг, но государь запретил негодяя арестовывать. Пусть тот заблуждается, думает, что провел нас.

— Лауниц назначил мне на завтра свидание — в девять часов.

Министр встал из-за стола, движением остановил Соколова, который тоже хотел подняться, стал задумчиво расхаживать вдоль книжных полок. Протер носовым платком очки.

— Место встречи известно?

— Пока нет. Утром, в десять, его супруга прибудет ко мне в «Асторию»... для амурного свидания. И заодно сообщит место встречи.

— Амурные свидания? Ну, полковник, вы, как говорят в народе, на ходу подметки режете. Восхищен, право. У этой дамы и ее мужа постарайтесь выведать: субсидируют ли германские власти только этого... как его?

— Ленина.

— Да-да. Или есть у них другие протеже? Хотя не исключаю, что этот Ленин простой аферист, вроде Соньки Золотой Ручки. Постарайтесь напоить фон Лауница, чтобы язык развязал. Он выпивоха.


Смелый план


Но тут гений сыска несколько остудил разгорячившегося министра. Он сказал:

— Ваше превосходительство, в этом деле есть маленький «пустячок». Фон Лауниц лично знаком со Штакельбергом, под именем которого я выступаю.

У министра вытянулось лицо. Он растерянно подергал бородку:

— Тэк-с, тэк-с! И что вы, граф, предлагаете?

— Фон Лауниц страстно влюблен в свою супругу. И вот когда эта дама придет ко мне... — Соколов изложил план действий.

Министр внимательно слушал, и его благородное лицо все более выражало недоумение. Наконец, покачал головой:

— Нет, это фантастика! Так не бывает, так не может быть. Встречаться с фон Лауницем, понятно, вам нельзя. А что, если вы ему заявите: заболел опасной заразной болезнью? Тогда это станет важным аргументом...

— Простите, ваше превосходительство, это смешно: «заразная болезнь»! Фон Лауниц сразу заподозрит неладное. Тем более что его жена подтвердит: был здоров как бык! А вот если этот Лауниц сам с извинениями сообщит мне: «Как жаль, дорогой Штакельберг, никак не могу сегодня вас видеть!», то я с глубоким вздохом отвечу: «Весьма огорчительно! Так мечтал встретиться с вами. Ваш образ глубоко запал в мое сердце после нашей встречи в Берлине...»

Министр с недоверием посмотрел на Соколова:

— Уже один дерзкий и смелый замысел делает вам

честь, Аполлинарий Николаевич! Но, увы, мой дорогой, наша служба предполагает твердый расчет, а у вас хоть и восхитительная, но химера. — Вздохнул. — Вы прямая противоположность вашему батюшке. Тот всегда твердо стоит на реальной почве, поэтому он и сделал блестящую карьеру. Однако... желаю вам успеха! Если ваш замысел провалится, то на вокзале при отъезде арестуем фон Лауница, а через посла в Берлине вручим германскому правительству ноту решительного протеста: это противоречит международному праву и добрососедским отношениям — поддерживать террористические партии.

— Нет! — Соколов резанул взглядом министра. — В этом случае рухнет вся наша операция.

— А что вы предлагаете?

— Я германские деньги забрал бы в казну — для материальной поддержки вдов и сирот полицейских чинов, павших в борьбе с преступностью. Ленина, Парвуса и прочую шпану без суда и следствия передушил бы, как самых гнусных негодяев, готовящих моей великой Отчизне гигантскую братскую могилу. Впрочем, господин министр, у меня к вам просьба...


Безобразия


Макаров перестал расхаживать, с самым деловым видом уселся за стол и подозрительно, сквозь стеклышки очков взглянул на грозного и знаменитого графа:

— Слушаю вас, граф.

— Арестованный в Саратове германский шпион Барсуков-Штакельберг выдал нам свои связи и явки, включая самого фон Лауница и его супругу. И сделал это под мое твердое обещание: мы освободим его из тюрьмы. Согласитесь, ваше превосходительство, игра стоила свеч.

— Вы что сказали? — Министр аж подпрыгнул в кресле. — Обещали выпустить преступника? Кто вам дал право нарушать закон? Курлов вылетел со службы из-за подобной штучки: он выпускал террористов, чтобы те сделались платными осведомителями. — Макаров вновь вскочил с кресла, начал расхаживать по кабинету, нервно хрустя суставами пальцев. — Я нарушать закон не собираюсь. И подумайте трезво: выпущенный на свободу Барсуков-Штакельберг может вас «засветить».

— На первых порах, пока я отправлюсь на задание к Ленину в Галицию, Барсуков может быть взят под гласный надзор полиции, — осторожно заметил Соколов. — За его домом мы установили бы постоянную слежку. Может, еще какая-нибудь рыбина клюнет? По завершении операции мы выдворим Барсукова за пределы империи.

— Нет, нет, это форменное безобразие!

Соколов подумал: «Господи, до чего у нас глупые правители!» Пряча в густых усах легкую усмешку, спросил:

— Ваше превосходительство, вы позволите мне быть свободным?

— Идите, идите! — махнул рукой министр.

— Прикажите, ваше превосходительство, чтобы завтра к двум часам дня к «Астории» подали авто.

* * *


Соколов пешком отправился по великолепному ночному Петербургу — прогуляться. Подумалось: «Хотел приключений — получил их сверх меры. Как выкрутиться из ситуации? А этого Штакельберга я и впрямь из тюрьмы вырву, даже если за это меня самого туда упекут. Слово чести — превыше всего. Сегодня надо лучше выспаться — завтра дело серьезное...»


Любовное горение


Утром Соколов, испытывая азарт, поджидал гостью. И вот ровно в десять она впорхнула в «люкс». С порога затараторила:

— Я не взяла нашего извозчика — все они доносчики, ты мне потом поймаешь лихача?

— Не волнуйся, бесценная, у «Астории» нас будет ждать авто.

— Ты, дружок, очень заботлив. — Поцеловала его в губы. — Мне, поверь, стоило больших усилий уломать своего фон Лауница встретиться с тобой. Ведь завтра утром он отбывает в Берлин и у него на счету каждая свободная минута. А сегодня вечером в девять ты должен ждать его у входа в синематограф «Мулен-Руж». Он тебя узнает и сам подойдет.

— Но этих «мулен-ружей» в Петербурге несколько...

— Под таким названием — пять. Жди у того, который на Невском, пятьдесят один. Владелец — Иосиф Вартхель. Это мой добрый знакомый. Он держит для вас удобную ложу. Вы спокойно обсудите все дела и в любой момент выйдете через черную лестницу.

Гостья уже успела скинуть легкую шубку, отороченную шиншилловым мехом, и снять с головы крик моды за сто рублей — невероятную шляпку с какими-то торчащими перьями. Теперь она стояла перед графом в легком утреннем платье и немыслимо дорогом бриллиантовом колье, неприличном в столь ранний час.

Соколов подхватил гостью и пушинкой подбросил вверх, едва не угодив в массивную хрустальную люстру.

— Ах! — вскрикнула гостья.

Но Соколов ловко поймал ее и поставил на ноги.

— У тебя уже и стол накрыт! — Она стала разглядывать этикеты дорогих шампанских вин.

Соколов подумал: «Какая же ты серая, все твое безотрадное нищее детство выползает наружу!» Вслух произнес:

— Я весь горю любовным трепетом! И чувствую себя тигром, бросающимся на невинную овечку.

Она сделала руками фривольный жест:

— Ах, овечка жаждет, чтоб ее разорвали в любовной страсти!

— Твою волю выполню!

Вверх взлетела пробка шампанского урожая 1859 года, заструилось желтое вино.

Граф Соколов перекрестился и мысленно произнес: «Господи, благослови! Такого в истории шпионажа еще не было».

Гений сыска заблуждался, история мирового шпионажа видела и не такое!

...Вскоре они повалились в кровать.


Исповедь женщины


Наслаждаясь кратким отдыхом, великодушно предоставленным гением сыска (теперь уместнее сказать — гением контрразведки), Вера Аркадьевна целовала грудь возлюбленного и нежно вздыхала:

— Боже мой! Такие герои могут родиться только на великой и древней земле Германии. Разве все эти слабые и вечно пьяные славяне могут сравниться с тобой, великолепным арийцем? Ты — воплощение доблести, ты — могучий, непобедимый и нежный богатырь рыцарских времен. Мне кажется, что это с тебя списал два с половиной века назад фон Лоэнштейн своего несокрушимого Арминия...

— Лучше скажи — несгибаемого! Но победитель римлян Арминий отличался кровожадностью.

— Германский герой и должен быть жестоким с врагами — во имя земли предков и своего народа.

— Трудно поверить, что ты родилась в России.

— Ах, мой герой, ты представить себе не можешь, какая это гнусная страна. Чернь — ленива, лжива, необразованна. Верхи — воры и пьяницы, которым наплевать на свой народ. У меня нет к России и тени симпатии. За что мне любить ее? Я росла в полуподвальной квартирке Варшавы, и лишь когда мне было пятнадцать лет, мой вечно нетрезвый папаша переехал в Петербург. Дурное питание, плохая одежда, унизительная бедность — вот все, что я имела до восемнадцати лет, пока меня не вытащил из этой клоаки мой немец — Генрих фон Лауниц. Теперь я баронесса, богата, вращаюсь в лучшем обществе.

— И ты платишь своему барону неверностью?

— Боже мой, еще не хватает в постели слушать проповедь о нравственности! Мне нравятся мужчины, почему я должна отказывать себе в этом невинном удовольствии? Через каких-нибудь пять лет я начну вянуть и никому сделаюсь не нужна. Ну хватит! Кто сегодня обещал мне бурные часы в постели? Иди ближе, Арминий! Я опять жажду тебя, как истомленный путник — оазиса. Кстати, тебе понравилось мое новое колье?

— Очень.

— Это подарил вчера вечером Распутин. Видишь на груди синяк? Этот дурак мне живого рака засунул, а тот оставил следы клешни. За это Распутин расплатился бриллиантами. Но ты во всех отношениях должен быть лучше этого неотесанного мужлана. Намек понял? Щедрость украшает любовника, как драгоценности красавицу.

— Но я тебе раков не засовывал. И потом — я сам лучший твой подарок.

— С этим не спорю, мой вечно несгибаемый герой. После тебя уже никого любить не захочется. Ах, какое блаженство!..


Кровожадный Арминий


Ровно в четверть третьего на глазах у ошалевшей публики необыкновенно атлетический мужчина в дорогом костюме вынес на руках из самого фешенебельного, совсем недавно открывшегося отеля «Астория» даму. Дама была явно высшего круга, сквозь распахнутую шубку искрилось дорогое колье, а сама она лишь слабо стонала и была в беспамятстве.

Давно поджидавший шофер распахнул дверцу, и высокий мужчина опустил даму на заднее сиденье. После этого шофер рванул с места, разбрызгивая лужи. Мужчина вернулся в гостинцу и поднялся на второй этаж в свой роскошный «люкс».

...Соколов терпеливо сидел в «люксе», поджидая телефонный звонок. Но аппарат упорно молчал. Гений сыска уже отправился в ванную комнату, чтобы побриться перед неизбежной и роковой встречей с фон Лауницем. Когда Соколов уже развел мыльную пену, зазвонил телефон. Гений сыска услыхал голос Веры Аркадьевны, звучавший совсем слабо, с перерывами.

«Сейчас начнет проклинать!» — решил Соколов.

— Я сейчас одна, разговариваю, лежа в постели, по переносному аппарату. Ты — злодей! Только что ушел мой доктор по женским болезням — Отто Грюниг. Его диагноз ужасен: менорагия — резкое кровотечение, вульвит — спазмы шейки матки, отек влагалища и срамных губ, частичный разрыв яичников. Ой, как больно!

— И как ты это объяснила мужу? — вежливо спросил Соколов, а сам вновь подумал: «Ну теперь-то впадет в истерику и начнет обзывать садистом!»

— Сказала, что поскользнулась на мокром тротуаре и неудачно упала. Мимо проезжало авто, на котором меня любезно доставили на Лиговку — домой.

— Неужто поверил?

— Когда любят — верят любому вранью. Доктор прописал примочки крепким спитым чаем и компресс протертой сырой картошкой. Теперь уже немножко полегче. У меня ничего подобного никогда прежде не было. Словно эскадрон гусар прогулялся... Но ты сам себе сделал хуже! Теперь муж весь вечер будет сидеть возле меня и в «Мулен-Руж» не придет.

— Как досадно! — притворно вздохнул Соколов. И вновь ему пришла мысль: «Ну уж теперь-то проклятья обязательно начнутся!»

— А что, мой Арминий, мой кровожадный герой, ты делаешь послезавтра, в субботу? Хочешь, я утром к тебе приеду?

Соколов не выдержал, дико расхохотался.

В дверь громко постучали и, не дожидаясь ответа, распахнули ее. Тут гению сыска пришлось удивиться еще раз — весьма сильно.


УБИЙСТВО по-московски


Пока граф Соколов принимал в «люксе» исходившую любовной истомой шпионку Веру Аркадьевну, судьба готовила ему роковой сюрприз.


Нежданные визитеры


В вечерний час в «люксе» Соколова появились нежданные гости: министр внутренних дел Макаров, Сахаров, блестевший золотом новеньких генеральских погон, и Сильвестр Петухов — с высоко взбитым коком.

Макаров произнес тоном, в котором звучали восторг и удивление:

— Ваш любовный подвиг потрясает воображение.

Соколов, нагоняя на себя серьезный вид, отвечал:

— Не похоти, а едино интересов империи ради!

Гости расхохотались, Сахаров обнял друга, проворковал:

— Теперь я понимаю, почему ты у дам пользуешься столь оглушительным успехом! Ведь после свидания с тобой их приходится на руках уносить.

— Это вы о чем? — Сильвестр вопросительно посмотрел на собеседников.

Соколов понял, что Сильвестра, неведомым образом появившегося в Петербурге, не посвятили в суть последних событий. Он дружелюбно похлопал Сильвестра по плечу:

— Всегда помни завет сыщика: «Меньше знаешь — крепче спишь»!

— И дольше проживешь, — рассмеялся Сахаров.

— Милости прошу, снимайте ваши шинели, — гостеприимно провозгласил Соколов. Он по гвардейской привычке называл шинелями всякую верхнюю одежду — пальто, плащи, шубы. — И полагаю, дорогие гости не откажутся от ужина?

Соколов нажал кнопку электрического звонка. На пороге вырос коридорный. Вся его фигура выражала: коли гости прикажут — в пламя брошусь!

— Желаем ужинать! Скажи в ресторане, чтоб для разгона нам чего принесли, а там отдельные приказания последуют.

— Одна нога здеся, а другая уже там! — весело отвечал коридорный прибауткой.


Пир


Через минуту-другую пузатый метрдотель в коротком по моде фраке, едва сходившемся на обильном чреве, с аккуратным пробором посередине набриолиненной круглой головы и в сопровождении двух официантов, ставил на стул фрукты и бутылки с вином. Угодливо наклонился к Соколову:

— Ваше благородие позволит нынче на столе сделать большой соблазн?

— Обязательно! Угри копченые — свежие? Обязательно тащи. Чего нынче у тебя еще хорошее?

Метрдотель закатил глаза под потолок, загибая пальцы, начал перечислять:

— Из холодных закусок — восхитительная икра зернистая, салат «паризьен», жульены птичьи, салат крабовый, осетрина заливная, лососина малосольная, севрюжка копченая, шофруа из дичи, шартрез из кур. Из закусок горячих рекомендую-с...

Соколов нетерпеливо дрыгнул ногой:

— Тащи все, что назвал. И то, что не успел.

* * *


Вскоре пир шумел горой. Выпили за императора, за его августейшую семью, за новые успехи министра, за генеральские погоны Сахарова. Соколов спросил:

— Повышение в звании означает перемещение по службе?

Министр Макаров важно качнул головой:

— Государь подписал указ о назначении Евгения Вячеславовича заместителем министра. Признаюсь, это было сделано по моему настоянию.

— А как же нынешняя операция? — удивился Соколов.

— Государь предоставил еще три недели, чтобы генерал Сахаров завершил начатую прежде работу.

Соколов помрачнел. Расставаться с приятелем ему не хотелось.


Таинственный предатель


Гений сыска сразу смекнул, что приход гостей вызван какими-то особыми обстоятельствами. Для себя он твердо усвоил истину: надо уметь подождать, сделать паузу и не лезть с вопросами. Собеседник сам рано или поздно начнет говорить о главном.

Когда подали черепаховый суп и Соколов с аппетитом его уписывал, Макаров, с присущей ему важностью, произнес:

— Вы, граф, думаю, удивляетесь: почему вдруг министр пожаловал к вам в апартаменты?

— Министр такой же человек, как и все остальные люди, только более ответственный за свои поступки и слова, — спокойно отвечал Соколов.

— Мы отзываем из Саратова Евгения Вячеславовича, а туда отправляем нашего общего друга, — министр указал на Сильвестра. — Хотелось бы, чтобы вы, Аполлинарий Николаевич, ввели его в круг саратовских дел, которые знаете досконально.

— Это проще всего! — ответил Соколов и начал давать коллеге полезные советы. Но про себя решил: «Чего Прокурор крутит, недоговаривает?»

— Хороша паровая осетрина под хреном! — заметил Сахаров.

Когда принесли карпа в сметане, он добавил:

— Дело вроде раскручивается хорошо. Барсуков дал немало ценных показаний. — Сахаров рассмеялся. — Он наивно ждет скорейшего освобождения, которое ты ему обещал. Он назвал пять явочных адресов, где хранились взрывчатка, типографские шрифты, нелегальная литература. Но... непостижимым образом четверо злоумышленников узнали об опасности и сумели скрыться. Удалось задержать лишь некоего Алексея Долбова, ленинца. Он работал с 1903 года в различных социал-демократических организациях. Участвовал в петербургской газете «Правда». Теперь пишет для нас агентурные записки. В связи с моим перемещением по службе передаю его, друзья, вам.

Сильвестр, осушив рюмку водки, добавил:

— Я ведь собирался поправлять пошатнувшееся здоровье в Висбадене. Но вдруг — Саратов. Следует хорошенько «поводить» Барсукова. Теперь не раньше чем через две недели отправлюсь в столицу прусской провинции Гессен-Нассау. Буду изгонять свою хворь в горячих ключах и пить минеральную воду. — Значительно посмотрел на Соколова. — Я читал агентурные записки Долбова — оч-чень добросовестный труд! Он тоже утверждает, что в охранке есть тип, который работает на эсдеков. Каково?

— Тогда понятно, почему хозяева четырех явочных квартир успели пуститься в бега! — ответил Соколов.

— И легко объяснить, почему террористы контролировали каждый ваш шаг, Аполлинарий Николаевич, — заметил Сильвестр. — Пролезли в окно больничной палаты, где вы лежали, хотели зарезать. Затем чуть не взорвали вагон, в котором вы ехали в Саратов...

В диалог вступил Сахаров, пренебрежительно махнул рукой:

— Про больницу на Мясницкой, в которую поместили Аполлинария Николаевича, знала вся Москва — газеты написали. А выяснить номер палаты — дело плевое, любая нянечка могла доброхотно рассказать. Что касается Шахматиста, так ведь и у террористов есть своя разведка: наблюдают, анализируют. И в вагоне ехал не только граф, но и ваш покорный слуга.

Сильвестр настаивал:

— Слишком много подозрительных совпадений: все, кто мог дать важные показания, погибали. Вспомним хотя бы проститутку Клавку, задушенную электрическим проводом. А убийство члена партии социал-демократов, нашего осведомителя Хорька? А он вез нам из австрийской деревушки Поронино ценнейшие сведения о большевистской конференции, которая состоялась в конце июля.

— К этому можно добавить и разоблачение Романа Вацлавовича Малиновского, члена ЦК, ближайшего сподвижника Ленина! — подсказал министр.

— Формально это сделал сумасшедший Владимир Бурцев, — заметил Сильвестр. — Но где он добыл секретнейшие сведения?

Соколов выразительно посмотрел на Сахарова:

— Да будет известно твоему генеральскому превосходительству, что наш приятель Сильвестр Петухов хотя пьет мало, но все же абсолютно прав: слишком много трагических совпадений. И полагаю, предателя высчитать несложно: надо лишь составить список лиц, которые владели хоть какой-нибудь секретной информацией, и подвергнуть этот список тщательному анализу. Истина тут же всплывет. И в этот список включить всех — от письмоводителя до начальника охранки.


Подозрения


Сахаров фыркнул:

— Ты, дорогой друг, меня подозреваешь?

— Я подозреваю всех и никого в частности! — твердо сказал Соколов.

Сильвестр одобрительно качнул головой, а министр Макаров важно поднял палец вверх:

— В принципе, граф, вы правы! Ведь все мы помним предательство директора департамента полиции Лопухина. Разве можно было предположить, что этот тип, облеченный высокой государственной властью, выдаст революционерам наиболее важных наших агентов, включая самого Евно Азефа? И среди главарей партий, враждебных империи, есть наши платные осведомители.

Сильвестр усмехнулся:

— Они с легкостью посылают своих товарищей на виселицу.

Министру, несколько разгорячившемуся от коллекционных вин, хотелось говорить. Он утер уста салфеткой и продолжил:

— К сожалению, порой важные осведомители прекращают сотрудничать с нами. И виноваты в этом только мы сами: или мало платили, или не потрафили их амбициям. Надо уметь заинтересовать человека, помочь пройти в Думу, и такой осведомитель будет с нами активно сотрудничать.

— Есть печальные примеры? — спросил Сильвестр.

— Увы! Одна из крупнейших фигур в партии Ленина — Иосиф Джугашвили, по кличке Сталин. В шестом году

Сталина арестовали, и он согласился на нас работать, дал ценные агентурные показания и начальнику тифлисского охранного отделения, и петербургского, и бакинского. Я беседовал с этим грузином: приятный собеседник, очень обаятелен, удивительная память и способность видеть перспективу. Но избрали его ленинцы в свой ЦК, и он прекратил с нами связь. Безобразие!

Каминные часы пробили половину второго ночи.


Налет


Гостиная, где пировали сыщики, находилась за плотными двойными дверьми. Однако слуха вдруг коснулись странные крики. Сильвестр выглянул в коридор.

— Какая-то суматоха, полиция. — Вернулся к столу. — Чемодан, может, у кого сперли? — Он поднял бокал, повернул лицо к министру: — Дорогой и многоуважаемый Александр Александрович! Благосклонная судьба высоко вознесла вас, сравняла с земными царями. С восхищением останавливаясь перед вашей деятельностью, мы благодарны вам за вашу удивительную простоту, которая позволила вам снизойти до своих подчиненных и на равных правах разделять с нами трапезу. Да будет мне позволительно выразить тот неподдельный восторг, который...

Вдруг двери распахнулись и в «люкс» ворвалось несколько полицейских. Тщедушный штабс-капитан, который, видимо, предводительствовал этой атакой, топорща рыжие усы, заорал:

— Оставаться на местах, руки за голову!

Соколов, роняя кресло, вскочил на ноги и гаркнул:

— Руки вверх, носом к стене! Стреляю без предупреждения! — и для убедительности выхватил из кобуры, всегда висевшей под мышкой, «дрейзе».

Воинственный дух полицейских вмиг улетучился. Они уткнулись носом в стену, задрав руки. Соколов неспешно подошел к штабс-капитану, за микитки оторвал его от пола, заглянул в лицо:

— Ты, чиж, какого рожна залетел сюда?

Штабс-капитан свою промашку уже понял. Болтая в воздухе ножками, промямлил:

— Виноват, ваше благородие! В соседнем номере труп задавленный обнаружен. Портье доложил, что никого посторонних не было. Преступники где-то рядом... А из ваших дверей кто-то подозрительно выглядывал. Решили проверить, вот и ошиблись.

Соколов опустил на ковер свою жертву, с профессиональным интересом спросил:

— Ограбление?

— Похоже, так. Какая-то англичанка, миллионерша. С ее камеристкой истерика.


Бриллианты


Соколов, а за ним и все остальные вышли в коридор. У соседних дверей толпились полицейские и любопытные из прислуги и постояльцев. Пожилая, некрасивая девушка в домашнем халате и туфлях на босу ногу тихо всхлипывала:

— Я — Наталья Захарова, здешняя уроженка. Шесть лет назад нанялась к мисс Рэдман. Мы с ней словно родные сделались. — Девушка опять запричитала: — Что я натворила? Зачем уговорила мисс сюда приехать. Оставались бы мы дома, в Челси...

Утерев батистовым платочком глаза, она продолжила рее спокойней, лишь иногда нервно передергивая плечами:

— Вчера днем мы посетили Русский музей Императора Александра Третьего, расположенный в Михайловском дворце. Госпожа долго пробыла в тридцатом зале, любовалась картиной Шишкина «Верхушки сосен», даже спрашивала, нельзя ли ее купить, пусть и дорого. Потом мы прогулялись по Невскому, а вечером сидели во второй ложе бельэтажа Мариинского театра. Давали «Жизнь за царя». Госпожа надела бриллианты — очень богатые, фамильные. Одно колье — целое состояние. На госпожу даже мужчины заглядывались.

Кряжистый сыщик посмотрел на Соколова:

— Все сперли! Очень может быть, что убийца приметил жертву в театре, а потом выследил.

— В театре у госпожи разболелась голова, и мы после первого акта вернулись домой, — продолжала девушка. — Госпожа сразу же легла в постель. В первом часу ночи я зашла к госпоже — вот двери моего номера, напротив. И сразу поняла, что произошло что-то плохое. Ночник почему-то был затушен. Я зажгла его, вижу — кругом разбросаны вещи. Глянула на постель — госпожа удавлена, — и девушка вновь безутешно зарыдала.


Окаянная рука


Соколов прошел через гостиную в спальню. На широкой кровати лежала без одеяла, свесившегося на пол, молодая женщина. Ночная рубаха была задрана, оголяя стройные белые ноги. Из разреза выглядывала крепкая девственная грудь. Соколов снял с трюмо фото, протянул министру:

— Мисс Рэдман — хороша, право!

Сильвестр, держась за рукав Соколова, произнес:

— Смотрите, Аполлинарий Николаевич, это убийство совершила та же рука, что в Москве, — проволочная удавка, такая же закрутка. Как на трупах осведомителя Хорька, проститутки Клавки...

— Нет, это душил другой человек — левша, закрутка как раз слева. А в Москве — всегда справа. Но почерк — общий, московский.

Сильвестр не успел ничего ответить, ибо кряжистый сыщик произнес:

— Господа, мешаете проводить фотосъемку! Прошу покинуть помещение.


Под стражей


Компания вернулась в «люкс». Но доброе расположение духа было испорчено. Вскоре Сахаров похлопал по плечу Сильвестра:

— Тебе, милый друг, завтра ранним поездом номер сто шестьдесят пять уезжать в Саратов. Отправляйся в свою гостиницу на Морскую, во «Францию», выспись!

Когда за Сильвестром закрылась дверь, Макаров сказал:

— Теперь мы можем обсудить в конфиденциальной обстановке некоторые оперативные вопросы. Цель нашей операции с фон Лауницем двоякая. С одной стороны, мы должны в деталях выявить планы Ленина по «разложению империи». Но для нас еще важнее — убедиться в истинной враждебности Германии по отношению к России и получить двадцать миллионов франков, предназначаемых для Ленина. Вы, Аполлинарий Николаевич, твердо убеждены, что Ленин и его окружение не знают в лицо Барсукова-Штакельберга?

— Твердые гарантии дает лишь страховое общество «Якорь», но Барсуков так говорил мне. Зато я знаю, как провести фон Лауница. Только надо, чтобы его жена не оказалась рядом с супругом-рогоносцем.

Сахаров весело расхохотался:

— Тебе, граф, следует так постараться, чтобы на сей раз вывести даму из строя недели на две.

Соколов рассказал о своей задумке. Макаров одобрил:

— Прекрасно, Аполлинарий Николаевич, вы талантливы, как ваш батюшка! Только... — министр замялся, — обстоятельства поворачиваются так, что вам лучше вовсе не выходить из вашего «люкса». Надо всячески сохранять инкогнито. И ваша жизнь так дорога, что мы хотим оберегать ее. Сейчас готовим вам фальшивые документы.

Министр кривил душой. Он очень боялся, что Соколов добьется встречи с государем и его лично попросит освободить из-под стражи Барсукова-Штакельберга. Макаров полагал, что это его унизит в глазах царя. Вот почему он уже отдал приказ выставить возле дверей «люкса» сменяемую круглосуточную стражу и никуда не пускать постояльца одного. И как можно скорее спровадить гения сыска в Австрию к Ленину.

Соколов усмехнулся. Теперь он понял, чего хотел министр.

— Что ж! Начальству видней.


Мужская голова


Начали прощаться. Часы показывали половину третьего ночи. В коридоре Соколов увидал двух здоровяков, развалившихся в креслах. При виде министра они вскочили, замерли, как по команде «смирно». «Моя охрана или, точнее, мои тюремщики!» — мрачно подумал Соколов.

В этот момент распахнулись обе створки дверей соседнего номера. Санитары тащили носилки, накрытые рогожей, — труп убитой. Кряжистый сыщик на спичке нагревал сургучную палочку — опечатывал дверь. Повернув лицо к министру, важно покачал головой:

— Подлецы, все драгоценности и деньги унесли! Виноваты коридорные и портье — недоглядели, как преступники выходили.

* * *


Соколов побродил по гостиной — вперед-назад. Спать не хотелось. Огорчала мысль, что вот здесь, совсем рядом, за этой стеной, совершалось страшное кровавое дело, а он не почувствовал, не догадался, не пришел на помощь.

Открыл окно. Вокруг царила тихая ночь. Где-то на западе небо еще было покрыто аспидной мутью, а тут, над головой, оно расчистилось. Над сырой землей повис ущербный месяц, и бледный свет его серебрил купол Исаакия, крыши домов, мокрую мостовую. У входа в «Асторию» оживленно беседовали двое городовых.

Соколов вздрогнул: в номере, где было совершено убийство, вдруг осторожно заскрипела оконная рама. Затем оттуда высунулась мужская голова, огляделась. Затем на подоконник выбрался какой-то мужик, потянулся к водосточной трубе.

Соколов осторожно наблюдал. Он испытал прилив азарта. И не попусту: вскоре началась захватывающая охота.


КРОВАВАЯ ПРОПАСТЬ


Борису Иосифовичу Громову, талантливому журналисту и боксеру


Итак, Соколов глядел в окно гостиницы «Астория». И вдруг увидел, как из соседнего окна показались затылок, спина, а затем и полностью вылез странный, похожий на гориллу длиннорукий человек. На нем была форма посыльного — фуражка с коротким лакированным козырьком и курточка с блестящими пуговицами. «Несчастные пинкертоны. Как они искали в номере, что убийцу проглядели? — удивился Соколов. — Впрочем, эти ротозеи дали мне повод малость поразвлечься!»

Тем временем убийца (а что это был именно он, Соколов не сомневался) зацепился за водосточную трубу. Ловко захватывая ее ногами и подтягиваясь на руках, полез вверх. И он был прав: внизу продолжали что-то оживленно обсуждать двое городовых, не замечая тех потрясающих событий, которые развернулись в ночном петербургском небе.


Глупые стражники


Мысль Соколова работала быстро и четко: «Я могу, скажем, подстрелить убийцу. Но он при падении расшибется. Звонить в полицию? Пока те прибудут, убийца спокойно уйдет по крышам. И сколько нужно полицейских, чтобы оцепить большой участок? Сотню, не меньше. Где их найти в короткое время, к тому же ночью? Этот фрукт запрячется в любую щель, спустится вниз по любой черной лестнице и скроется».

Соколов вновь поглядел вверх: убийца, оперевшись ногой на парапет балкона на третьем этаже, споро и спокойно взбирался по крепко державшейся водосточной трубе. «И то сказать, — подумал Соколов, — “Астория” сдана всего лишь несколько месяцев назад, все добротное и крепкое — лучшая нынче в Европе. Однако пора действовать! Надо взять в помощь двух ребят, что киснут под моими дверями. Вместе что-нибудь сообразим!»

Соколов подскочил к дверям, дернул, и ручка едва не отвалилась: его закрыли снаружи. Он долбанул в дверь, приглушенно произнес:

— Эй, тюремщики хреновы! Скорее откройте!

Сонный голос, позевывая, спросил:

— Чего?

— Убийца убегает по водосточной трубе!

За дверями раздался наглый хохот:

— Умора! А Екатерина Великая не сошла с пьедестала, чтобы с преображенцами переспать?

И ехидный голос добавил:

— Мы предупреждены насчет ваших уловок. Не проведете!

— Ну болваны!


Погоня


Соколов с разбегу вскочил на широкий мраморный подоконник, перекрестился:

— Господи, благослови!

Прижавшись к шершавой стене щекой, он потянулся к трубе и на мгновение повис над смертельной пропастью. Но изловчился, нога прочно оперлась на костыль, забитый в стену, рука обняла трубу. Труба опасно заскрипела. Казалось, что она вот-вот рассыплется, подобно хрупкому карточному домику.

Соколов поднял голову: убийца был где-то высоко, кажется, между четвертым и пятым этажом. Началась погоня. Сыщик стремительно преодолел два этажа, словно Сила высшая вознесла его.

Убийца поднялся уже на самый верх, застрял возле карниза.

Сыщик со злорадством подумал: «Любопытно, как этот тип преодолеет подъем на крышу!», словно забывая, что через минуту-другую ему самому предстоит совершить этот подвиг. Вдруг пришла в голову мысль: «А что, если убийца меня заметил? Я буду почти беззащитен. Удар кирпичом по голове и... Впрочем, что это за волшебные звуки?»

На пятом этаже из приоткрытого окна лился мягкий свет и доносилось чарующее женское пение на немецком языке — божественный Моцарт! Подумалось: «Вот, в двух шагах от меня идет нормальная жизнь, а я как оглашенный гонюсь за неведомым и по сути ненужным мне человеком. Зачем?»


Смертельный номер


Соколов уже больше не слышал над собой тяжелого сопения убийцы. «На крышу забрался, как бы не ушел!» — пронеслось в голове. Соколов был уже возле широкого карниза — кошмарного места, какое можно было преодолеть лишь чудом.

Труба перешла в колено, под могучим телом зашаталась, заскрипела. Соколов до боли стиснул зубы: «Господи, неужто погибну таким глупым образом!» Он дотянулся до очередного костыля, забросил ногу в сливную воронку: «Ах, хорошо, мгновение отдыха — и я наверху!»

Сердце бешено, словно пойманная в силок пташка, колотилось, дыхание было прерывистым, жгло пересохшее горло. «Вперед!» Соколов перехватил руку, зацепился за полукруглый желоб. Он уже сидел на корточках, держась за прочное ограждение, как увидал устремленные на него, со странным, словно волчьим, отблеском глаза.

Убийца спокойно поджидал Соколова, полагая, что тот на краю крыши вполне беззащитен: малейшее движение назад и — смертельное падение на булыжный тротуар с громадной высоты. Чувствуя свою силу, убийца сиплым, сифилитичным голосом, который бывает лишь у курильщиков, насмешливо произнес:

— Ты, легавый, совсем сдурел? Чего лупетки вытаращил?

И убийца ударом каблука хотел сбить вниз Соколова. Сыщик успел наклониться, и убийца сам чуть не потерял равновесия. Заревел:

— Ах ты, костогрыз! — и с размаху нанес удар левой ногой.

Соколов уклонился от удара. Левой рукой он продолжал крепко держаться за ограду, а правой перехватил ногу убийцы и подбросил ее вверх. Убийца грохнулся навзничь. Соколов перемахнул за ограждение, очутился на крыше. Он хотел схватить убийцу, но тот змеенышем метнулся в сторону, вскочил на ноги и побежал по крутому скату, гулко стуча подбитыми каблуками по металлической крыше. Левой рукой он выдернул из-за пояса нож.

Соколов бросился за беглецом. В голове мелькнула мысль: «Хочет прыгнуть в темноту чердака, а там меня пырнуть ножом!»

И точно, убийца подскочил к слуховому окну, распахнул его и с необыкновенным проворством собрался нырнуть в его темень. Но Соколов в последний миг умудрился вцепиться в преследуемого. Они оба полетели на пол.

Соколов, оказавшись сверху, решил использовать преимущество своего положения. Он с саженной высоты приземлился обеими ногами на грудь убийцы, всей тяжестью своего атлетического тела придавил его.

— У, черт! — Убийца беспомощно распластался на чердачном полу.

В скудном свете луны, проникавшем в распахнутое слуховое окно, Соколов заметил слабый отблеск стали, все еще сжимаемой убийцей. Соколов безжалостно нажал каблуком на преступную руку. Кулак разжался, нож выпал, и Соколов ударом ноги отправил его куда-то в чердачную кромешную темноту.


На дыбе


Сыщик оторвал от пола все еще пребывавшего в почти бессознательном состоянии убийцу. Его карманы оказались набитыми драгоценностями, еще недавно принадлежавшими мисс Рэдман. Бриллианты, изумруды, золото в самом изящном ювелирном оформлении — целое состояние!

Убийца начал приходить в себя.

— Ремень сними! — приказал Соколов.

Тот повиновался. Соколов отобрал у него серники, зажег огонь. В скудном свете он разглядел скобу, торчавшую на уровне груди из стропильной стойки. Сыщик крепко скрутил ремнем руки преступника за спиной, привязал к скобе, отчего тот взвыл:

— Ой, больно!

— А мисс Рэдман, думаешь, было не больно?

— По ошибке замочил ее, — стонал убийца.

— Ну, конечно! И по ошибке карманы набил ее фамильными драгоценностями?

— Слышите, господин хороший! Заберите себе все цацки эти, а меня отпустите, — голос убийцы звучал ласково, елейно.

— Ну какой ты умный! Только что хотел меня с крыши сбросить, а теперь — отпустите! Я тебя, рыбья голова, отпущу — но только с крыши, кувырком. Кто такой, как зовут, где живешь?

Убийца часто засопел, дурашливо загундосил:

— Голова моя нынче ничего не соображает. Тупой совсем стал. Память вы у меня отшибли. Берите золото и камушки — тут много, а меня, убогого, отпустите. Я впредь шалить не стану.


Допрос


Соколов потянул ремень вверх. Убийца сдавленно охнул, широко разинул рот:

— Все скажу... Зовут меня Степан Мурзаев... а... больно!..

Словно молния пронеслась в сознании Соколова: «Мурзаев! Тот, кто писал Шахматисту в саратовскую гостиницу “Европа”!»

Ослабил ремень, насмешливо произнес:

— Кто не знает Степку, великого сочинителя! Как это у тебя: «Преклонные лета и неблагоприятные обстоятельства, уже несколько лет меня угнетающие...» Так?

Убийца со злобой сплюнул:

— Тьфу, я сразу понял, что мусора на хвост мне сели! Все скажу, только обещайте, что суд сохранит мне жизнь, и ремнем вверх не тягайте, дышать нет мочи.

— Ты, несчастный человек, и без всяких обещаний мне все расскажешь!

— Чего хотите знать?

— Шифровку условного текста, взятого из берлинского письмовника?

— Там сделана надпись симпатическими чернилами, но не обычным антипирином, а совершенно новыми — колларголом. Недавнее изобретение — секретнейший рецепт.

— Что это такое?

— Махонькие зернышки, цвет у них серебристочерный. В простой водичке в момент расходятся... А писать надо ручкой, у которой на кончике шарик. И между строк, между строк! Это на самом простом письме, хоть про погоду там али про любовь. И колларгол тут же исчезает, невидимый делается.

— К тебе такие письма приходили?

— Обязательно!

— Как ты, Степка, скрытый текст проявлял?

— А это надо белый порошок растворить, он как сода. У меня прямо на кухне стоит в белой банке. Тут же секретный текст и появится, а остальной исчезнет.

— Где, Степка, колларгол хранишь?

— Тоже на кухне, слева в столе — вместе с маковыми зернышками. Там ложки две их, столовых.

— Зачем?

— Так приказано! На глаз зернышки колларгола от маковых не отличишь. А как в воду бросишь да ситечком мак процедишь, так в банке чернила и останутся. Пиши себе в удовольствие.

— Скрытый текст письма к Тищенко в «Европу» помнишь?

— Конечно! По заданию Касьяна его калякал и отправлял: «В Саратов едет Аполлинарий Соколов. Примите меры к его уничтожению».

— Кто это — Касьян?

— Точно сказать не умею, мало чего говорили мне — конспирация, а только птица это важная, высоко летает. Сведение имею, что он большой чин в охранке.

— Врешь ты все, Степан Мурзаев, забубенная головушка.

— Чтоб сдохнуть без покаяния! Нонешним летом с

Тищенко выпивал на свежем воздухе в Екатериненском парке на Самотеке. Тищенко сильно набрался, к уху моему наклонился, сказал: «Касьян — чин в охранке, он всей нашей конторой заправляет. Связь имеет с самим главарем». Назвал фамилию — Уль... Ульянинский, что ль? И еще угрожал: «Кому скажешь — головы лишишься!» А я теперь из этого, мать его, Касьяна пропадать должен? Ух, собака, подписал меня на это гнилое дело.

— Как так?

— Третьего дня приперся ко мне на Большую Лубянку.

Из себя — благородный, морда сытая. Я его и увидал-то впервой. Говорит: «Дело сурьезное, капитал одним махом сшибешь — три тысячи рублев!» И сунул мне пять катюш — авансу ради. Сейчас же уезжай, говорит, в Питер, поселяйся во «Франции», что на Морской. Сам тебя найду и на дело наставлю.

— Наставил?

— Ну, отыскал меня. Повел в ресторан

«Малоярославец», рядом с «Францией». Угостил водкой и чемодан передал. Объяснил: «Там фуражка с лакированным козырьком и значком, а еще и куртка с бляхой — вся необходимая форма посыльного. Завтра сразу после шести вечера топай в “Асторию”, иди мимо швейцара решительно, в лицо ему не зырься. Остановят, скажи: “По делу, письмо отдать в руки постояльцу!” На втором этаже слева от лестницы — вторая дверь, значит, “люкс”. Держи ключ! Сам откроешь, войдешь и спрячься в воздушный короб — туда не то что тебя, коня с елдой засунуть можно. Постоялец там — сам знаменитый Соколов, сыщик».

— А если бы Соколов был в «люксе»?

— Касьян сказал, что тот пойдет в это время кино смотреть. А когда вернется и уляжется спать, то накинуть на шею провод электрический и закрутить, — спит он крепко, спросонья и не пикнет. А я говорю: «Мне зарезать привычней!» А Касьян строго так: «Не рассуждай! Надо именно удавить закруткой! Кусок провода в чемодане». Я смекнул: хотят моей рукой чужой почерк подделать. Да мне что? Всего-то два раза и видел этого Касьяна.

— А ты, Степка, уже резал?

— Обязательно! Троих. Девять годов за те дела оттянул на государевых харчах, совсем парнишкой попался. А когда бежал с каторги, так познакомился с господином Тищенко, он мне липовую ксиву выправил — «Степан Мурзаев, мещанин». К фарфоровому делу приставил. Я делал, что прикажут. А так я из рязанских — Ванька Косолапов.

— А как же ты залез к барыне?

— Да дверью ошибся! Сижу в коробе, все слыхать. Пришли две барыньки, по-чужому лепечут. Одна ушла, вторая дрыхнуть легла. Думаю: «Ухрять отселя надо!» Вылез из короба, а на столике в спальне цацки лежат: бруллианты, измруды, рыжье. Думаю: чего тут без дела валяется? Стал карманы набивать, да вдруг барынька села на постельке, лепечет не пойми чего. Ну, я уж все равно давить собрался, так она мне под горячую руку и попалась. Скажу, что давить не в пример лучше, чем резать: все чисто, аккуратненько, полный ажур. Не то что, когда кровища хлещет. Хотел канать, да вдруг слышу: кто-то отмычкой в «серьге» шебуршит. Снова спрятался в короб, а в спальне бабий голос заверещал — служанка, видать, заскочила. Прямо в ушах заложило! — В голосе убийцы зазвучали нотки гордости. — Тут шухер начался, легавые — тупые. Они всюду нюхали, а в короб заглянуть — ума не хватило.

Убийца закашлялся, сплюнул:

— Я хорошо на крышу ушел, да откуда вас принесло?

— Я Соколов, которого ты душить хотел.

Задохнулся убийца, засопел:

— Эх, черт меня попутал. Чего ждать мне теперича?

— Приговора суда.


Полет


Соколов, освещая дорогу серниками, прошелся по чердаку. Двери на черные лестницы были закрыты. Тогда сыщик поднялся на крышу. Аспидное небо на западе изрядно посерело. Он прошелся по гулко сотрясавшейся под тяжелыми шагами кровле. И сразу же увидел возвышавшуюся над крышей пожарную лестницу: она вела в хорошо освещенный гостиничный двор. Вернулся к своей жертве, весело сказал:

— Сейчас, Степка-Ванька, мы спустимся с тобой на землю. Руки я тебе развяжу. Не вздумай бежать — стреляю без промаха. И в темноте не промажу.

— Куда ж тут от вас убежишь, — пробурчал убийца.

Соколов развязал ему руки, подсадил под зад; тот

вылез на крышу. По лестнице Соколов стал спускаться первым.

И только когда коснулся последней ступеньки, понял: лестница на полторы сажени не доходит до земли — чтоб дети и воры не баловались. Малость подумал, повис на ступеньке и спрыгнул вниз.

Иначе поступил убийца. Увидав, что Соколов уже стоит на земле и обратно на лестницу забраться не может, стал быстрехонько подниматься наверх — на крышу.

— Стой, паразит! — заорал Соколов. — Застрелю, подлеца!

Убийца на мгновение остановился, но лишь для того, чтобы плюнуть вниз, и, помахав рукой, поспешил дальше. Соколов громыхнул из «дрейзе» — в небо. Убийца был уже почти неразличим на темном фоне неба. Соколов выстрелил еще раз. Где-то наверху раздался вскрик, и

тело, ударяясь о лестничные крепления в стене, полетело вниз.

Убийца стукнулся головой о мощенный булыжником двор. Голова раскололась на две части. Мозги, словно мяч, отскочили в сторону.

На выстрелы во двор влетели два городовых.

— Труп не убирайте! — приказал Соколов. — Стойте и охраняйте.

Он вошел в «Асторию» и из конторки дежурного протелефонил в полицию. Сообщил дежурному офицеру:

— Во дворе «Астории» лежит труп Степана Мурзаева, бывшего каторжника Ваньки Косолапова. Он задушил англичанку Рэдман. Кто сообщил? Граф Соколов.

...Он выскочил из гостиницы и быстрым шагом направился в сторону Невского проспекта. В голову сыщика пришла хитрая мысль.


МАРШРУТ № 7 


Соколов, невероятным образом освободив себя от ареста в «люксе», решил туда более не возвращаться. «Пусть эти болваны, которых сам министр Макаров поставил моими тюремщиками, охраняют пустой гостиничный номер. Представляю, какие физиономии у них будут, когда выяснится, что я давно бежал!»

Широко шагая по спящему Петербургу в промозглый предутренний час в жилетке, в перемазанной белой рубахе и дорогих лакированных, но легких не по погоде штиблетах, Соколов вызывал недоумение у редких ночных прохожих.

Но случаются денечки, когда судьба решает вдоволь потешиться над нами. Соколов пока не ведал, что зачавшийся день приготовил ему немало приключений.


Зеленый билет


Когда Соколов выходил с улицы Гоголя на Невский, он увидал электрический трамвай № 7, ходивший по маршруту между двумя площадями — Знаменской и Михайловской.

Вагон был пуст, а вожатый гнал его на рискованной скорости.

— Это то, что мне надо! — весело воскликнул Соколов, решивший поскорее добраться до отцовского дома и не желавший обращать на себя внимание городовых.

Трамвай на повороте несколько утишил скорость. Сыщик разогнался, уцепился за поручни и вспрыгнул на заднюю площадку. Едва он поднялся, как услышал строгий окрик:

— По какому праву залезли? Трамвай идет в депо.

Снизу вверх на Соколова глядел кондуктор — узкоплечий мужичок в однобортном утепленном кителе с шестью блестящими пуговицами, в фуражке с высокой тульей и с кокардой, в смятых казенных сапогах. Под выцветшими жидкими бровями неприятно бегали бесцветные маленькие глазки, сердито зыркавшие на Соколова.

— Не кипятись, служивый! — миролюбиво произнес сыщик. — Позволь, я лишь немного подъеду — до Садовой.

Кондуктор задумался, махнул рукой:

— Берите зеленый билет, пятачок с вас!

Соколов хлопнул себя по карманам. Только теперь он сообразил, что портмоне оставил в «люксе» и при себе не имеет ни копейки. Весело улыбнулся:

— Я так редко пользуюсь трамваем, что ты разок должен простить мой бесплатный проезд.

Тут кондуктор с явной неприязнью взглянул на пассажира, всего перемазанного, да еще без пиджака и пальто. Он со злобой дернул веревку — связь с кабиной вожатого.

— Стой! По виду господин настоящий, а на деле — голь перекатная! Все пропил, что ль? Вылазь!

И, вынув свисток, стал отчаянно дуть в него.

Дернувшись, трамвай остановился. Тут же в вагон ввалился здоровенный, с обветренным широкоскулым лицом городовой. Посмотрев на измазанного, полуодетого Соколова, дыхнул перегаром.

— Пройдемте, любезный, в участок! — и неосмотрительно потянул графа за рукав рубахи.


Неосмотрительный городовой


В участок, конечно, Соколов не пошел бы, даже если бы его пыталась взять вся петербургская сыскная полиция во главе с начальником Филипповым и его помощником Карлом Маршалком.

Но когда этот румяный дядя с бляхой оскорбил его действием — потянул за рукав, дворянская кровь забурлила, гений сыска схватил городового за грудки, грозно свел брови:

— Ты, мухомор, кто такой? Живо представься!

Городовой возмущенно прохрипел:

— Ну, Казанской части второго участка городовой Дмитриев! А кто ты такой, что бродишь по ночам, да еще раздетый? Пошел! — и вновь дернул за рукав Соколова, да так, что золотая с бриллиантом запонка отскочила и застряла в обрешетке пола.

— Я граф Соколов! — зло ответил сыщик. — Держитесь, подлецы!

Дальше, как легко догадался читатель, случился некоторый скандал. Закончился он тем, что под руку подвернулся некий борзописец из газетки. В дневной выпуск успели заверстать бойкую статейку, но о ней — чуть позже.


В розыске


Как бы то ни было, Соколов добрался до отцовского дома. Могучее тело гения сыска после всех передряг сморил богатырский сон.

О том, что сын находится в доме, старый граф Николай Александрович узнал лишь за утренним чаем. (Кофе он не пил, называя его «пойлом кухарок».)

И это немудрено. Где-то возле одиннадцати часов раздался телефонный звонок от министра внутренних дел Макарова. Министр разговаривал со старым графом весьма почтительно и осторожно.

Разговор шел на французском языке, — это стало обычаем, дабы телефонные барышни не могли знать его содержания. («Вертушки», то есть аппараты с автоматическим набором, в обеих столицах с той же конспиративной целью установили лишь большевики, ибо не только французским — русским многие из них владели кое-как.)

Министр спросил про здоровье графа, про то, едет ли он на званый обед к государю в среду в Петровский зал Большого Петергофского дворца, что думает о развитии отношений с Англией.

Закончив этот разговорный политес, министр подошел к главному:

— Я, граф, в восторге от вашего сына! Такие блестящие способности, весь пошел в вас. Я готов сделать его начальником департамента.

— Боюсь, что Аполлинарий этого не захочет. Ведь вы, Александр Александрович, знаете, что нынешняя молодежь мыслями вдаль не простирается, — это метко еще Герцен заметил.

— Жаль! Государю в его великих преобразованиях России так нужны люди, зрелые разумом, готовые идти с правительством за народ и с народом. Государь чутко прислушивается к голосу мыслящих людей, людей прогресса и вполне практических.

Старый граф воскликнул:

— Александр Второй в своей речи к московскому дворянству высказал мудрейшую мысль: «Господа! Лучше, чтоб необходимые государственные перемены сделались сверху — нежели снизу».

— Боюсь, что переворот движется на нас, словно вулканическая масса на несчастные жертвы. И ваш сын один из тех, кто должен остановить эту смертоносную лаву. — Голос министра сделался бархатным. — Кстати, Аполлинарий Николаевич не у вас нынче?

Министру донесли, что после всех ночных приключений Соколов-младший скрылся во дворе дома своего отца на Садовой. Об этом показал и городовой, дежуривший на углу Невского и проследивший подозрительную фигуру, облаченную лишь в жилетку.

Задавая свой вопрос, министр был твердо убежден: старый граф, как и все люди его круга и времени, никогда не опускается до лжи. И как бы ни были сильны отцовские чувства, он откроет сына.

Но старый граф пока еще ничего не знал о своем шаловливом дитяте, всполошившем полицию всей столицы. Не знал, что этажом выше тот мирно дрых на широченной дубовой кровати, по преданию некогда принадлежавшей замечательной и милосердной царице Елизавете Петровне, дочери Преобразователя.

По этой причине старый граф искренне и даже с некоторым удивлением отвечал:

— О чем это вы, Александр Александрович? Аполлинарий не приезжал в столицу.

Министр вздохнул:

— Я, граф, спросил на всякий случай! — Помедлил, добавил: — Но если Аполлинарий Николаевич объявится у вас, передайте, что я очень прошу протелефонить мне.

Разговор был окончен. Министр тут же отдал приказ выставить возле особняка на Садовой наружную службу, дабы контролировать каждый шаг своевольного Аполлинария Соколова. И строго добавил:

— Ни в коем случае не допустить встречи молодого графа с государем.

При этом министр забыл добавить, как это сделать.


Ночной гость


Повесив телефонную трубку, старый граф задумался: «Неужто министр лучше знает, где мой ребенок? Ну и времена наступили — непереносимые!»

В гостиной с утренним докладом появился старший слуга Семен. Это был удивительно сохранившийся реликт навсегда канувшей в Лету эпохи.

Когда объявили вольную, красавцу кучеру Семену исполнилось лет двадцать. Был он всегда трудолюбив и приветлив, трезв и даже табаком не баловался, а на гармошке играл так, что его нарочно приглашали, когда к господам гости приезжали.

Тут объявили вольную. Семен повалился в ноги графу, со слезами на глазах умолял не отторгать его, оставить при доме. Просьба была удовлетворена. Семен стал самым нужным и близким человеком. Ему доверяли ключи от амбаров и кладовой, — никогда не пропало и на полушку. Он знал фамильные предания и тайны.

Когда родился Аполлинарий (семья в это время жила в Москве, в Хомутках), Семен по своей охоте стал его дядькой. И эту любовь он сохранял до старости.

Семен поставил на специальный столик большой серебряный поднос с газетами. Затем, загибая пальцы на руках, рассказал о домашних новостях: горничная Клавка обожгла чайником руку, псаря Анисима застали с гувернанткой соседей мадам Аннет — в самой соблазнительной позе, повар Фока снова запил, жеребец Арамис сильно укусил конюха Василия...

Старый граф вдруг острым взглядом уперся в Семена и с усмешкой произнес:

— Ты почему молчишь, что в доме Аполлинарий?

— Так вы, ваше превосходительство, не изволили спрашивать! — отвечал не смущаясь Семен. — Чего я буду вас попусту беспокоить? Нынче уже под утро сплю себе, вдруг меня словно кто под бок толкнул. Думаю: «Господи, чего такое? Может, лампадка опрокинулась? Как бы пожара не случилось! Или вор в дом пробрался?» Вышел я в людскую — и глазам не верю: сам

Аполлинарий Николаич пожаловали...

— Через какие двери он вошел? Все ведь заперто.

— Ставенку железную на заднем дворе выломать изволили, окошко открыли и вошли. Вот какие деликатные! В своей они спаленке, я им и белье свежее постелил.

Старый граф хмыкнул, приказал:

— Пусть сюда идет! — и занялся свежими газетами. Идеальный продукт времен благословенных побрел выполнять поручение.


Фельетон


В доме творилось что-то необычное, восторженнорадостное.

— Молодой граф приехал! — неслось отовсюду. Кухарки, горничные, похотливый псарь Анисим (старый граф любил псовую охоту), укушенный конюх Василий, нетрезвый повар Фока — все это одновременно радовалось и кричало, обнимало, висело, целовало Аполлинария Николаевича.

Тот, в конце концов, освободился от объятий и рукопожатий, вошел в гостиную. Отец сидел за обеденным столом. Перед ним стоял массивный граненый стакан в серебряном подстаканнике, в руках — газета.

Граф встал, подставил для поцелуя бритую щеку, произнес несколько дежурных фраз. Затем, взглянув на сына, потряс газетой:

— Одни возносятся военными подвигами, другие — на государственном поприще, а ты, сынок любезный, — безобразиями?

Соколов поднял бровь, с интересом воззрился на отца. Тот, опустившись в кресло, стал неспешно, со смаком читать:

— Заголовок: «.Аристократические забавы — убийства и мордобой!» Прекрасно! А дальше — не хуже: «Известный публике граф Аполлинарий Соколов прославился не только своими подвигами на полицейском поприще. О его безобразиях наслышана, кажется, вся империя. Минувшую ночь сиятельный сыщик отметил настоящими преступлениями. Как стало известно из хорошо информированных источников в полиции, во дворе фешенебельной гостиницы “Астория” он без всяких причин застрелил приехавшего из Москвы в служебную командировку инженера г. Мурзаева. Затем среди ночи решил позабавить себя ездой на шедшем в депо трамвае седьмого маршрута. Когда скромный труженик электрической тяги кондуктор г. Сапогов и специально приглашенный городовой Дмитриев начали вежливо увещевать сиятельного хулигана и просить оплатить проезд стоимостью в 5 (!) копеек, то дебошир вышвырнул их на проезжую часть. Последствия этого варварского акта ужасны: верный страж порядка г. Дмитриев попал под проезжавшую мимо бричку и сломал себе ногу, а г. Сапогов получил ссадины и ушибы. А что преступный аристократ? Обладатель одного из крупнейших в России состояний, нажитых на поте и крови трудящихся и угнетенных масс, скрылся за крепостными стенами роскошного особняка своего не менее сиятельного папаши.

Неужели и на сей раз убийца и дебошир отделается легким испугом? Ан нет! Эта болезненная плесень на здоровом теле общества должна быть ампутирована. Депутат Госдумы г. Чумачев-2 заявил нам: “ Обещаю от имени социал-демократической фракции сделать запрос правительству. Это дело должно быть доведено до логического и справедливого конца. Зарвавшемуся аристократу место в “Крестах”!» И подпись: «Шатуновский-Беспощадный». Каково, сынок? — У старика по щекам текли слезы.

Аполлинарий Николаевич нежно обнял отца, поцеловал в седенькую, с трогательной пролысиной макушку, заверил:

— Этот бумагомаратель жить не захочет! Адрес редакции в газетке есть? Прекрасно! Я заплачу негодяю гонорар, который он заслужил.


Прямой правой


Соколов вышел на балкон. Несколько филеров прогуливались вдоль фасада. Ближе к Невскому, возле роскошного «Торгового дома Дементьевых и Васильева», стояла легкая коляска. Возле кучера сидел человек в кепи — явно филер.

Соколов прошел в свой кабинет, расположился за конторкой.

Оставив чистой верхнюю треть листа — этикет! — начал сочинять прошение: «Ваше-Императорское Величество!..»

Через час бумага была готова. Соколов тщательно оделся, приказал Семену:

— Пусть Фока закладывает лошадей!

Вошел к отцу, уточнил:

— Точно ли не врут газеты — государь нынче в Новом Петергофе?

— Уже вторую неделю на даче «Александрия». В прошлую субботу я был на обеде у государя. Он располагает там пожить до конца месяца.

* * *


Соколов подвел Семена к угловому окну на первом этаже:

— Видишь караковую лошадь? Возьми острый нож, незаметно перережь постромки. Сумеешь?

— Делов-то! Да я за ваше сиятельство, Аполлинарий Николаевич, не то что постромки, простите, горло кому хочешь перережу!

Соколов видел, как Семен, спрятав в руках короткий портняжный нож, отправился к полицейской коляске. Он покалякал с кучером, погладил лошадиный бок и морду и заспешил домой.

Графские лошади уже стояли у крыльца, под широким чугунным навесом. Соколов не спеша вышел из подъезда. Филеры зашевелились. Сыщик вспрыгнул в коляску. Сытые, застоявшиеся жеребцы резво взяли с места. Полицейский извозчик тоже хлестанул лошадь. Та рванула, но тут же запуталась в попорченной упряжи, упала на передние ноги.

Филеры заметались. Тот, который был ближе к коляске Соколова, неразумно прицепился к задку. Соколов был вынужден применить прием английского бокса. Нокаутированный филер грохнулся на булыжную мостовую.


Страшная месть


Соколов без хлопот оторвался от своих преследователей. Подумал: «Городовые и филеры — славные ребята, а вот пришлось воевать с ними».

Прежде чем ехать к государю, сыщик направился в редакцию. Размещалась она неподалеку — в начале Невского, наискосок от Николаевского вокзала.

— Где у вас тут сидит Шатуновский? — спросил Соколов у привратника.

— Это который Беспощадный? Да вон в той, возле ватерклозета, комнатушке, — сообщил жизнерадостный привратник. — Поздравления от коллег принимает. Читали, как он под орех графа Соколова разделал?

— Ну, и я его поздравлю!

Соколов вошел в небольшую, прокуренную комнатушку. За столом, стоявшим у окна, сидел рослый, с лошадиной головой и курчавой прической дядя лет сорока. Возле него разместились разномастные людишки, с интересом слушавшие дядю и весело хохотавшие.

Едва Соколов оказался перед столом, как все испуганно замолкли. Гость влез в карман макинтоша, вытащил смятую газету, показал дяде:

— Кто автор?

— Допустим, я! А что?

— Я — граф Соколов! Все, что тут намарано, — вранье. Откуда у нынешних писак такая болезненная страсть к лживым обличениям? Бедность заставляет? Или подлость?

— Мне сведения дали в полиции! — заносчиво произнес фельетонист.

— Ну а теперь ты, борзописец, сожрешь свое сочинение! Надо же, чем гнуснее личность, тем сильнее она пылает обличительной страстью. Ну, разевай хайло!

— Полицию, скорей зовите полицию! — заверещал обличитель и попытался спрятаться под стол.

Соколов выволок его оттуда, разложил на столе. Затем нажал на скулы — рот разинулся, показав желтые крупные зубы. Сыщик не спеша затолкнул в задыхающуюся глотку газету.

— Другой раз подумаешь, как марать честь других! — и вышел, долбанув дверями.

Сотоварищи борзописца сидели не шелохнувшись.

* * *


Теперь путь Соколова лежал прямиком в Новый Петергоф — к государю.


ОХОТА


Совершив акт возмездия над газетным писакой, Соколов понесся в Новый Петергоф. Там на даче «Александрия», проводил осень государь со своей Августейшей фамилией. Сыщик еще не ведал, что его со всех сторон обложили, как матерого волка.


Решительные меры


Министр внутренних дел Макаров, нервно хрустя суставами пальцев, расхаживал по кабинету. Только что ему позвонил начальник сыскной полиции Петербурга Филиппов. Ядовито усмехнувшись, он сообщил:

— Граф Соколов на сей раз превзошел все мыслимые пределы, отличился новыми безобразиями. Кулаком проломил нос нашему лучшему филеру Уткину, а затем в редакции газеты «Северная Пальмира» засунул газету в глотку известного фельетониста Шатуновского-Беспощадного.

— Где Соколов сейчас?

— Направился в сторону Петергофа. Организовать погоню?

Министр почесал кончик носа, подумал, быстро произнес:

— Вы, сударь, уже оплошали. Я приму свои меры!

Тут же приказал телефонной барышне:

— Соедините с Новым Петергофом! Мне нужен командир собственного Его Императорского Величества пехотного полка генерал-майор Комаров.

Комаров был отыскан, и министр вежливо попросил:

— Сейчас к вам несется граф Соколов. Да, который сыщик! Он жаждет добиться встречи с государем, дабы просить помиловать опасного террориста. Этого допустить нельзя. Задержите сыщика и затем отконвоируйте ко мне, на Фонтанку. Возьмите достаточное количество людей. Полагаю, потребуется не менее взвода — уж очень неукротимый он, этот Соколов. Считаете, что вполне полдюжины хватит? Вам, генерал, видней. Честь имею!

Закончив разговор, министр посмотрел на образа и просяще сказал:

— Господи, хоть скорей бы спровадить этого буяна в большевистское гнездо! Пусть там развернет свою натуру на благо империи.

Министр, человек робкий и осторожный, никогда не признался бы, что завидует удали знаменитого графа.


Засада


Дорога, по которой часто ездил сам государь, была тщательно ухожена, выровнена. Вдоль нее рос густой хвойный лес.

Кучер Василий знал эти места, как родную конюшню.

Он повернул к Соколову веселое, румяное лицо:

— Меньше версты, барин, остается! С ветерком домчались...

Соколов откликнулся, и встречный резвый ветер не заглушил его слова:

— Это-то и удивительно! Сердце говорило, что нас тут каверзы ждут. — Вдруг осекся, протянул вперед руку: — Василий, глянь: вон за елками, на повороте, что темнеет?

— Медведи, может? Тут раньше часто шастали. Однажды шатун нашу лошадь задрал.

— Чего же ты оробел, за животное не встал?

— Как же, полез на медведя с кнутом. Так он мне память оставил — плечо разодрал, а на щеке, глядите, рубцы от Медведевых когтей. А в саночках ваш батюшка-граф сидел. Ох, и куражный он был смолоду, похлеще вас, может. Выхватил пистоль, приставил к уху и — ба-бах! Шкура под роялью лежит, это та самая. Ой, ваше сиятельство, на дорогу какие-то людишки вышли, загораживают. Неужто опять разбойные шалят?

— Гони!

— Так они дерево выволокли, поперек положили! Тпрру, милые!

Из густых молодых елочек, сдерживая скалившего зубы горячего, каурой масти жеребца, выехал восточной наружности человек. На погонах красовались три звезды. Возле него полукругом стало еще пятеро крепких мужчин в форме пехотинцев.

Верховой с легкой ухмылкой взял под козырек, гортанно отбарабанил:

— Лейб-гвардейского Семеновского полка штабс-капитан Кавтарадзе. Граф, мне приказано отобрать у вас оружие и затем сопровождать до приемной министра внутренних дел в Петербурге. Можете оставаться в своей коляске, только к вам сядут конвойные! — Штабс-капитан кивнул на пехотинцев, пошевелил короткими жесткими усами, невероятным образом загнутыми щегольски вверх.

Соколов насмешливо прищурился:

— Очень сожалею, сударь, но у меня другие планы.

Штабс-капитан, сделав вид, что не слышит дерзкого ответа, прикрикнул на Василия:

— Почему на дороге застрял? Поворачивай оглобли!

Соколов одернул его:

— У вас, господин штабс-капитан, кажется, нынче голова болит? Чего вы моим кучером командуете? И вообще, не путайтесь под ногами. Кому сказал?

— Вы арестованы, граф!

Соколов оглушительно захохотал. С ближайших деревьев с тревожным клекотом в серое небо взмыла стая ворон.

— Охо-хо! Эти мозгляки сейчас будут меня в плен брать? Умора, ха-ха! — Перешел на задушевный тон: — Штабс-капитан, прошу: уберитесь отсюда подобру-поздорову.

Штабс-капитан вскинул подбородок:

— Вы мне угрожаете?

— Объясняю обстановку. Бой вы проиграете, а про меня опять наврут, что я напал на гвардейцев. Уберите с дороги это полено! Василий, погоняй!

— Стоять! — рявкнул штабс-капитан. Простодушные очи кавказца пылали решимостью. — Пр-рошу со мной не шалить-с! — Он выдернул из ножен шашку. — Навались, ребята! Вяжи смутьяна...


Бой


И дальше этот эпизод, катившийся к трагической развязке, вдруг превратился в самый забавный фарс. Сами нападающие долго вспоминали о нем не столько со стыдом, сколько с удивлением.

Пятеро гвардейцев, подбадриваемые воинственным штабс-капитаном, держа в руках загодя припасенную веревку, ринулись на Соколова.

Первым оплошал сам кавказец. Он неосмотрительно подъехал вплотную к коляске. Пена с конской морды сорвалась и упала на рукав Соколова, лошадиное бедро толкнуло боковину коляски.

И тут Василий сделал неуловимо быстрое движение кнутовищем под брюхо каурого по самому нежному месту, отчего тот с диким ржанием встал на дыбы, зашатался и вдруг грохнулся на спину.

Штабс-капитан запутался в стременах и не успел соскочить. Каурый придавил бравого кавказца, да так, что тот остался лежать распластанным на земле, усыпанной рыжей хвоей.

Соколов тоже не тратил мгновений попусту. Он соскочил на землю. Первым на него бросился высоченный здоровяк, пытаясь захлестнуть веревкой свою жертву. Без особых хлопот Соколов сокрушил его встречным прямым в челюсть — такому удару позавидовали бы знаменитые Гвидо Мейер и богатырь Федор Гарнич-Гарницкий. Здоровяк на мгновение замер, а затем затылком грохнулся на дорогу.

Верткий длиннорукий прапорщик хотел было нырнуть в ноги, чтобы завалить Соколова, но тот был вынужден применить страшный по последствиям удар — снизу.

Голова прапорщика беспомощно мотнулась назад. Закатив глаза, он повалился на землю.

Сзади на Соколова навалился известный в Петербурге атлет, член спортивного клуба тяжелоатлетов «Танитас» поручик Богемский. Его Соколов вывел из строя коротким точным ударом локтя под дых — в солнечное сплетение. Через несколько секунд и двое остальных нападавших лежали в тяжелейших нокаутах.

Соколов перекрестился, поправил галстук, поднял шляпу и кротко сказал:

— Вася, свяжи их всех ихней же веревкой — спина к спине. Чтоб не разбежались!

Довольный баталией, Василий широко улыбнулся:

— Эко вы их обротали! Прямо в своего деда пошли! Тот ладонью строительные гвозди вгонял в бревно по шляпку, а однажды так шибанул кулаком по лбу взбесившегося племенного быка, что тот издох. Лакей Семен подтвердит, он еще ребятенком самолично видел. — Наклонился над поверженным штабс-капитаном. — Э-э, да тут дела плохи: взор мутный и пузыри пускает розовые. Может, в коляску его, Аполлинарий Николаевич?

— Клади! Только лапника срежь, подложи под спину да погоняй скорей. Как бы этот дурак дух не испустил. Старики родители, поди, Бога за него молят, а он тут... непокорный какой!

Василий на скорую руку исполнил приказ, оставив на земле-матушке неудачных воинов, крепко связанных между собой.

...Через две-три минуты коляска оказалась у полосатого шлагбаума александрийской гауптвахты Нового Петергофа. Каурый жеребец бежал за ними.


Не ждали


Двери в караульном помещении распахнулись. Из них выскочили на крыльцо бывшие в наряде и уже прослышавшие, что знаменитый сыщик и в прошлом преображенец едет к государю в «Александрию», да не доедет, поскольку министр тому противится. Любопытные уставились на сыщика, а один из них отделился, направился навстречу Соколову.

Это был невысокий человек в кителе с эполетами поручика, без фуражки, с особой развязанностью в ногах, которая бывает лишь у кавалеристов.

Кавалерист когда-то немного знал Соколова, то есть видел, как тот играл в клубе, а однажды в компании вместе даже пили шампанское, когда граф угощал всех.

Про Соколова в армии ходили легенды. Рассказывали про его необыкновенную удаль, про якобы громадные выигрыши, про любовные победы, про кровавые дуэли и широкие кутежи. Поручик прежде немало врал про свою близость к Соколову. Теперь, неожиданно столкнувшись со знаменитостью, он подошел к Соколову, громко крикнул:

— Ну, граф, здравствуй! Давненько мы с тобой не видались! — и протянул для пожатия руку.

Соколов, понятно, совершенно не помнил поручика. Он обхватил его под мышки, оторвал от земли, поболтал в воздухе и поставил наконец на землю. На крыльце восторженно зашушукались:

— Истинно Атлант неукротимый!


Честь мундира


Соколов обратился к поручику:

— Ты, братец, командир караула? Сделай одолжение, соедини меня с приемной государя. У меня особая нужда есть, а государь меня помнит.

Поручик опустил глаза, вздохнул, переступил с ноги на ногу и произнес:

— Граф, никак это сделать невозможно.

— Что так?

Поручик понизил голос:

— Генерал-майор Комаров приказал вас арестовать. Как же я могу содействовать вашему намерению? Мне мой мундир дорог, а генерал крут.

— Скверно! — протяжно произнес Соколов. — И что же, никак нельзя?

— И рад бы угодить брату гвардейцу, да присяга не позволяет! — с облегчением проговорил поручик, понимая, что разговор окончен. — Скажу, граф, вам лучше вообще отсюда уехать. — Вдруг заметив каурого, с тревожным любопытством произнес: — Откуда конек штабс-капитана? А Кавтарадзе, где он сам?

— А, каурый придавил твоего штабс-капитана. Забери его, он на полу в коляске.

Все бросились к коляске. Действительно, в беспомощной позе сидел на полу Кавтарадзе, уставив мутный взгляд в небо.

Поручик крикнул:

— Врача Адуевского, скорее! — С укоризной посмотрел на Соколова: — Это какая-то жестокость...

Соколов, садясь в коляску, вспомнил:


— Поручик, забери еще пятерых ваших молодцов! Во-он за тем бугром от службы отлынивают. — И Василию:

— От греха подальше, погоняй. А то придется с государевой охраной войну начинать — дурное дело. Держи, Василий, к Мартышкиной пристани. Оттуда домой по воде доберусь. Мне старой дорогой возвращаться не резон. Эти горе-вояки теперь против меня, поди, артиллерию выдвинут.

С горечью подумал: «А что, бабахнули бы в меня из пушки, навсегда избавились и всем сразу стало бы хорошо: и террористам, и смутьяну Ленину, и даже министру Макарову. И только потому, что блага лишь Отчизне жажду.

Мне ни денег, ни славы не надо — все это есть. Бедная Россия, почему ты пожираешь своих лучших детей?»


Легендарный Щеголь


Наша жизнь прекрасна еще и тем, что самые тяжелые и безвыходные обстоятельства порой обращаются в самые радостные и удачливые. Так и случилось в этот раз.

Коляска бежала вдоль ограды. Вдруг Соколов разглядел, как из калитки поста № 6, что у «Петербургских ворот», вышла фигура, показавшаяся знакомой. Миновали еще десяток саженей, и Соколов, к своему радостному удивлению, увидал идущего навстречу статного старика пехотинца в форме подпрапорщика Преображенского полка. Вся грудь подпрапорщика была увешана наградами, среди которых выделялись два солдатских «Георгия».

Соколов хлопнул кучера Василия:

— Стой, леший! Там легендарный Щеголь идет, — и, легко спрыгнув на землю, заключил в объятия подпрапорщика. — Здорово живешь, Николай Григорьевич?

Тот густым приятным голосом взволнованно проговорил:

— Аполлинарий Николаевич, неужто вы? Каким богатырем вымахали — любо-дорого смотреть! А я вас совсем юношей помню. Как в августе восемьдесят шестого года меня откомандировали в сводно-гвардейский батальон так и помню вас. Ваш батюшка привозил вас в «Александрию» к государю Александру Александровичу на званые обеды и приемы. Какие замечательные времена были...

— Николай Григорьевич, ведь ты, кажется, нынче самый старослужащий Российской армии?

— Наверное! В службу вступил еще в семьдесят втором году. Более четырех десятков лет мундир ношу, государям служу! — с гордостью проговорил подпрапорщик. — Я с самим Михаилом Дмитриевичем Скобелевым Хивинский поход отломал. Жаркие бои были, вспомнишь — кровь закипает! Скобелев меня в бою заметил. Вручил первого «Георгия». Потом, уже в строю, отметил: «Ну, сынок, ты от пуль заговорен! Однако не ищи с ними встречу, осмотрительность солдату не помеха». Да где там, молодой был, горячий.

— А второй «Георгий» за что?

— За войну с турками. Я ведь во всех трех штурмах Плевны участвовал. Из нашего взвода лишь я живой остался, хотя три пули получил, а на скуле, видите, глубокий рубец? То память турецкого ятагана. Я и на Шипке побывал, опять же в дивизии Скобелева. А уж потом на эту службу, жилище государей охранять.

(Замечу, что в сводно-гвардейский батальон подбирали «настоящих представителей великой Российской армии. Царя должны окружать рослые, красивые, здоровые нравственно и физически, любящие Бога, безгранично преданные царю и вместе с тем умные, развитые, грамотные» (из устава). Ни предателей, ни смутьянов-революционеров, ни мемуаристов-оплевывателей отсюда не выходило.)

— Вы, Аполлинарий Николаевич, знать, к государю пожаловали?

Соколов усмехнулся:

— Да, мне необходимо государю прошение подать, да только нынче меня обложили, что волка. Даже за ворота не пустили. Это благодарность за мою службу.

— Известно: кто усердно служит, тот от бездельников тужит. — Щеголь задумался. Потом решительно произнес: — Я, кажется, знаю, что надо сделать. Сейчас государь с наследником собирается ехать в Ораниенбаум — слушать тамошний хор народной музыки. Вы поезжайте вперед, и, Бог милостив, может, и остановится государь, примет вашу просьбу. Так всех и превзойдете.

— Оглянулся: — Только, Аполлинарий Николаевич, я вам ничего не говорил — это дело секретное.

— Спасибо, мужественный старик!

Соколов облегченно вздохнул: в его безвыходном деле вновь забрезжила надежда.

В этот момент «Петербургские ворота» распахнулись. Выскочил караул и принял стойку «смирно».

Из ворот выкатилась открытая коляска, запряженная тройкой. В коляске сидел государь. Справа от него разместился наследник Алексей Николаевич.


МЕРТВАЯ ГОЛОВА


Как мощный ураган все сметает на своем пути, так граф Соколов, преодолев самые немыслимые препятствия, пробился к трону. Саженях в десяти от него в легкой коляске, запряженной тройкой, неспешно выкатился государь император Николай II. Рядом с ним сидел наследник цесаревич Алексей и с детским любопытством взирал на гения сыска.


Монаршья милость


Сердце Соколова громко застучало, даже что-то кольнуло в пояснице: такого волнения он никогда прежде не испытывал. Голову буравила мысль: «Как пристойным образом обратить на себя внимание? Сейчас кучер дернет вожжи, коляска унесется вдаль, и все труды окажутся напрасными!»

Хоть это и было не совсем прилично, но Соколов выдернул из кармана прошение — изрядно помятое в потасовке! — и поднял его вверх.

Государь приказал кучеру:

— Остановись!

Выравнивая шаг и на ходу снимая шляпу, Соколов подошел к коляске. Он поклонился и по-французски произнес:

— Простите, Ваше Императорское Величество! Вот мое прошение, я очень рассчитываю на доброту вашей души.

Государь не спешил принять конверт. Он внимательно глядел на сыщика. Наконец ответил — по-русски. Голос его звучал негромко и ласково:

— Ведь мы знакомы?

— Я граф Соколов...

— Ну конечно! — Государь улыбнулся, и улыбка очень шла его лицу. — Еще на прошлой неделе ваш батюшка рассказывал мне о ваших полицейских подвигах. Благодарю за службу.

— Рад стараться, Ваше Императорское Величество! — бодро произнес Соколов, с жадным любопытством разглядывая того, кто вершил судьбы миллионов, воплощал могущество великой России.

— Но почему, граф, вы не пришли ко мне на аудиенцию? Вам ли уподобляться бедному просителю?

Соколов, подавив вздох, сказал:

— За мной устроили охоту, на пушечный выстрел норовят не подпускать к вам, государь.

— Это, право, нонсенс! Лишь третьего дня министр Макаров с восторгом отзывался о вашей деятельности в охранке. — Государь дотронулся до прошения. — Вы пока уберите это. Зачем важные дела решать на ходу? — Он замолк, о чем-то размышляя. Потом решительно показал на скамеечку, обитую красным бархатом и устроенную в коляске против него. — Садитесь, граф! Мы с Алексеем едем в Ораниенбаум слушать песенников. Вернемся и займемся делами. Согласны?

...Через минуту коляска государя пулей летела по лесной дороге. Он отправился без охраны.


Восторг народа


Когда были завоеваны земли Ингерманландии, светлейшему князю Меншикову пришла замечательная мысль: основать Ораниенбаум. Любимец Петра, со свойственной русской натуре широтой, построил для себя роскошный загородный дом с громадным садом, фонтанами, живописными руинами, оранжереями и зверинцем.

Бежали десятилетия, и все это великолепие лишь умножалось.

Государь на сей раз желал избежать всякой пышности, но его скромным наклонностям воспротивились сливки местного общества. Уже на подъезде к Ораниенбауму коляску встретила большая группа всадников, впереди которых гарцевал в прошлом отважный кавалерист, а теперь ярый искоренитель всяческих безобразий полицмейстер Грибанов.

— Р-разойдись! — гаркнул полицмейстер, плеткой разгоняя с дороги зевак. Он понесся впереди процессии.

Кавалькада пристроилась за государевой коляской. И все это веселое движение вкатилось, ворвалось в тихий негубернский красавец городок Ораниенбаум. На его немногочисленных улицах собрались все пять тысяч жителей, да еще те дачники, которые оставались на осень.

— Ура государю! Виват наследнику! — Воздух дрожал от восторженных криков. Под ноги лошадям швыряли осенние цветы, а самые экзальтированные норовили букетом угодить в коляску.

Соколову пришлось подняться во весь рост и ограждать августейших особ от столь бурных излияний чувств.


Боже, царя храни!


Грандиозная процессия взлетела на возвышенность, где стоял помпезный Большой дворец. Тут уже поджидала нарядно одетая публика — цвет местного общества. С краткими верноподданническими речами выступили наиболее важные персоны. На чистейшем французском — владелец местных земель с моноклем в глазу и ниткой тщательно пробритых и нафиксатуаренных усиков — герцог Мекленбург-Стрелицкий. Остальные выражались на природном, русском. Это тучный и басовитый протоиерей Василий Сыренский и городской голова Ветитнев — с пробором посредине. Хотел еще что-то добавить румяный и вечно благоухающий коньяком председатель Комитета попечительства народной трезвости Василий Розанов, но полицмейстер ухватил его за фалды фрака и задвинул в толпу.

Государь отказался от трапезы и сразу проследовал в концертный зал. На сцену, печатая шаг, вышел солдатский хор. Маэстро взмахнул рукой, и полсотни голосов слаженно грянули:

Боже, царя храни!

Сильный, державный, царствуй 

На славу нам.

Весь зал поднялся. Встал с креслица и вместе со всеми запел наследник. Его красивый дискант неожиданно звучал очень сильно:

Царствуй на страх врагам,

Царь православный...

Соколов заметил, что взор государя увлажнился. Пение закончилось, и он по-отцовски любяще поцеловал сына в щеку.

Соколов искренне восхитился, обратился к царю:

— Государь, позвольте заметить, что у Алексея Николаевича прекрасный голос!

— Надеюсь, что артистическая жилка не возьмет верх над государственной.

Сыщик намек понял. Один из великих князей все время отдавал драматической сцене и актрисам, другой — Сергей Михайлович — сделался страстным балетоманом, третий стал знаменитым поэтом, скрывавшим свое имя под инициалами «К.Р.» — Константин Романов.

Хор тем временем лихо продолжал программу. С выкрикиваниями, с взвизгиваниями, со взятыми фистулой верхами, со всеми этими неизбежными и весьма красочными украшениями — исполнил шутливую «Любезный друг, уведомляю», бодрую «Гренадеры-молодцы», казацкую «Уж ты, поле мое» и другие.

Наследник, как выяснилось, знал весь этот репертуар и поначалу робко — но, разойдясь, весьма громко! — подпевал.

После каждой песни присутствовавшие разражались аплодисментами, все время не спуская взора с государя и наследника.

Затем государь поднялся во весь рост и ясным голосом, слышным в последних рядах, обратился к песенникам:

— Благодарю за прекрасное пение! Желаю, чтобы хористам поднесли медовухи, а народу выкатили две бочки вина. Нам пора возвращаться. Завтра утром, спозаранку, я должен быть в Петербурге. У меня встреча с представителями фракций Думы. Всех благодарю!

Соколов уже знал об этой встрече — читал в газете.


Приглашение


Государь отправился в обратный путь, не забыв пригласить в коляску гения сыска.

Спустился холодный сумрак. В небе слабо мигали звездочки. Соколов снял с себя плащ и попросил разрешения накрыть им наследника.

Государь спросил:

— Скажите, граф, почему в России постоянно растет преступность?

— Государь, она растет во всех крупных странах. Причин тому много. И главная — люди отрываются от насиженных мест, приходят в город, который остается им чужим. Здесь много для них соблазнов: трактиры, пьянство азартные игры, особого разбора девицы и прочее, требующее денег. Вот и вступают на преступную стезю.

— Стало быть, разумнее удерживать крестьян на земле?

— Безусловно, государь! Но страшнее другая опасность — политическая. Революционеры в своей песенке очень точно назвали цель: кто был ничем, тот станет всем. Упорная учеба, напряженный труд на благо Отчизны — это их не интересует. Они, как разбойники с большой дороги, хотят добыть для себя много и сразу. Одним махом! Поэтому и призывают разрушить существующий мир, созданный нашими предками, «до основания». А затем... затем будут мародерствовать на этих руинах.

— Согласен, граф! Но мы боремся против революционной заразы.

— Очень плохо боремся! — смело возразил Соколов. — Террористы, казнокрады, смутьяны нынче вольготно чувствуют себя на Руси. Процесс разложения убыстряется с угрожающей скоростью.

Вдруг наследник робко коснулся руки сыщика:

— Скажите, а трудно ловить преступников?

Соколов улыбнулся:

— Нелегко, Ваше Высочество, но государством управлять еще труднее.

И вдруг государь каким-то сокровенным тоном, словно о наболевшем, сказал:

— Это как наказание Божье, как крест, который нести трудно, но надо. Вот министр Макаров донес: революционеры задумали очередное покушение на меня. Но, граф, мне претит прятаться от родного народа. Если есть возможность, езжу без охраны. — Замолчал, думая о своем.

И уже когда засветились огни Нового Петергофа, попросил: — Граф, оставайтесь у нас ночевать. Сегодня я ужинаю с солдатами. Приглашаю разделить трапезу.

Соколов ему явно пришелся по душе.


Солдатская каша


С 1908 года государь ввел обычай: три раза в неделю снимать пробу солдатской пищи. Была выработана церемония. После утренней молитвы, ровно в девять сорок пять, в особые судки погружали солдатский обед: щи или борщ, каша с приварком, квас, хлеб — все самое простое и здоровое. Судки ставились в черный кожаный футляр, который закрывался на ключ.

Футляр в сопровождении дежурного унтер-офицера нес государю фельдфебель Алексей Курбатов — молодцеватый рослый парень из рязанских, с бритыми щеками и светлым пушком над верхней губой.

Государь, вернувшись с утренней прогулки, пробовал солдатскую еду и нередко съедал все принесенное. Фельдфебелю Курбатову наказывал:

— Алексей, скажи кашеварам мою благодарность: обед вкусный, пусть кормят солдат досыта.

Но бывали особые дни, как нынешний, когда государь и наследник обедали или ужинали вместе с солдатами и нижними чинами.

Сидя в громадной, недавно отстроенной столовой, Соколов всех солдат поразил могучим аппетитом. Государь, наслышанный о гигантской силе сыщика, сказал:

— Граф, это правда, что вы можете согнуть медный пятак?

— Так точно, Ваше Императорское Величество! — отвечал Соколов. — Но делать этого не буду: за порчу казенной монеты по закону — Сибирь!

Государь улыбнулся:

— А подкову сломаете?

— Одной рукой!

Были принесены три подковы. Соколов, заключив их в свою громадную лапу, без всяких видимых усилий, словно сушки, ломал их.

Солдаты восторженно ахали и охали, а государь изволил молвить:

— Вот такими богатырями издревле земля русская славится! Старайтесь, братцы, походить силой и удалью на графа Соколова. Благодарю вас!


Монаршья милость


Наследник был отправлен спать, а государь, взяв под локоть Соколова, вышел на свежий воздух. Был прохладный и тихий вечер. В небе стыла прозрачная луна. Деревья отбрасывали четкие тени. Государь спросил:

— Так какая у вас, граф, ко мне просьба?

— Государь, никакой самый мудрый закон не может предусмотреть всех обстоятельств, которые нам преподносит повседневность. В Саратове был недавно задержан опасный террорист Штакельберг. Он один из тех, кто связан с партийными верхами большевиков, многое знает об их коварных замыслах. Он понимал, что его ждет виселица, и решил молчать. Думаю, ничто не сумело бы поколебать это решение. Но мне он открыл самое сокровенное из преступных замыслов этой партии. Охранка произвела несколько арестов, предотвратив кровавые акты.

— Это прекрасно! — сказал государь, с интересом слушавший рассказ Соколова. — В чем тогда заключается ваша просьба?

Соколов сделал паузу, остановился, долгим взором заглянул в глаза государя и произнес:

— Все это выложил Штакельберг под мое слово: я обещал освободить его. Слово русского офицера — свято.

Государь взял руку Соколова, пожал ее и каким-то особым, потеплевшим голосом произнес:

— Я вас понимаю, граф. И одобряю. Пройдемте в мой кабинет.

В просторном высоком кабинете государь сел за стол, обмакнул в синие чернила стальное перо «Эврика» и на прошении Соколова крупным размашистым почерком начертал: «Освободить под гласный надзор полиции! Николай». Протянул Соколову. Тот поклоном головы благодарил.

— Ну, а теперь спать! — Нажал кнопку звонка. Вбежал адъютант. Государь приказал: — Проводите графа Соколова в гостевые апартаменты дворца «Под гербом». — Пожал руку сыщика. — Завтра вряд ли увидимся. Счастья вам, граф! На рассвете я покачу в столицу.

...Государь ошибся: пришлось увидеться, и при самых жутких обстоятельствах.


Минер


Осеннее утро занималось в сером тумане, особенно густом среди недвижных деревьев, — погода стояла безветренная. Соколов встал спозаранку, свежий, бодрый, с жаждой движения.

Василий еще накануне был предупрежден о раннем отъезде. По этой причине Соколов направился к «Петербургским воротам», полагая найти свою коляску. Часовой, скучавший у будки, хриплым, застоявшимся голосом спросил:

— Вы изволите быть графом Соколовым? Ваш кучер сказал, что потерял трубку, когда наш Кавтарадзе вас арестовывал. Теперь кучер поехал искать ее, сразу же вернется.

Соколов даже немного обрадовался. Ему хотелось пройтись по осеннему лесу, полному очаровательного увядания. И он, ступив на тропинку, петлявшую в лесу возле дороги, двинулся навстречу Василию.

Прошел уже саженей двести — Василий не возвращался. И вдруг Соколов увидел странную фигуру в темном плаще и шляпе, присевшую возле поворота, на дороге. Таинственный человек что-то торопливо прилаживал на проезжей части.

Соколов осторожно передвигался вдоль дороги. Сухие ветки под его ногами хрустели предательски громко. Но человек был так увлечен своим занятием, что ничего не замечал.

Соколов подошел почти вплотную — и все стало ясно. Человек устанавливал посреди дороги электрическую мину. Провода от нее тянулись в лес. Сыщик на мгновение заколебался: «Я его схвачу! Но как бы у этого негодяя мина не рванула в руках, если я на него навалюсь! Впрочем, что думать! Дорого каждое мгновение. Государь сейчас поедет, и тогда...»


Возмездие


Соколов прыгнул на человека. Тот этого никак не ожидал и лягушкой распластался в дорожной грязи. Соколов вывернул злодею правую руку, да так, что тот заголосил на весь лес от боли, — она выскочила в локтевом суставе. Соколов сел сверху:

— Кому подарок приготовил? Государю?

— Ему-у... — простонал злодей. — Все расскажу, не убивайте...

— Сними ремень...

Злодей повиновался. Соколов разглядел некрасивое лицо с широко расставленными глазами навыкате, с мешками под глазами, с глубокими складками возле рта.

— Сядь на землю! — приказал Соколов и намертво связал ремнем ноги. — Мину можешь разрядить? Торопись, а то...

Злодей левой здоровой рукой стал судорожно отсоединять электрический взрыватель. Соколов, взглядом прослеживая провода, вошел в лес. К могучему стволу сосны были привязаны два оголенных провода.

Злодей явно не справлялся с работой. Действовать одной здоровой рукой ему было явно неудобно. В каждое мгновение на дороге мог появиться экипаж. Соколов нетерпеливо дрыгал ногой.

И точно, из-за дальнего поворота выскочила коляска, в которой сидел государь. За ним скакали полдюжины конных офицеров — эскорт. Соколов более не раздумывал. Он перекрестился: «Господи, благослови!» и соединил два зачищенных от изоляции провода. Столб пламени взлетел выше сосен, жахнула взрывная волна, убийца разлетелся кровавыми кусками.

Соколов вышел из укрытия: коляска государя завалилась набок. Сыщик бегом устремился к ней. Государь уже вставал на ноги, малость оглоушенный, но вполне живой-здоровый.

Соколов бросился к нему, помог подняться. Со слезами радости произнес:

— Господь сохранил вас, государь, на благо великой России.

Про себя подумал: «Сохранил, но надолго ли?»

Государь спросил:

— Что произошло? Это вы, граф, спасли мне жизнь?

И тут же с другой стороны дороги появился на своей коляске Василий. В его зубах дымилась трубка.

— Нет, это скорее он! — и указал на своего кучера. — Государь, ваша коляска повреждена, воспользуйтесь моей.

Государь продолжил свой путь.

Соколов медленно брел по дороге. Недалеко от места взрыва, на обочине, он увидал нечто страшное: выпучивая глаза на сыщика, лежала окровавленная голова злодея.

Постояв минуту, Соколов двинулся дальше — к новым опасным приключениям.


СВЕЖИЕ ТРУПЫ


Избавив государя от неминуемой гибели, Соколов направлялся в Петербург в прекрасном расположении духа. Но судьба сыщика на Руси всегда неведома: то ли наградят, то ли голову оторвут.


Розовые надежды


Соколов остановил возок какого-то акцизного чиновника и без всяких приключений добрался до Петербурга. Погода резко переменилась: похолодало, и с моря порывами набегал ледяной ветер. Сыщик сразу отправился на Фонтанку, в министерство внутренних дел.

По дороге Соколов с удовольствием вспоминал утреннее приключение: «Удивительно, но мне нисколько не жаль негодяя, который готовил взрыв на дороге. Когда я замкнул провода и террорист кровавыми кусками взлетел выше деревьев — в этом была высшая справедливость. Интересно взглянуть на физиономию Макарова, который делал все возможное, чтобы не допустить меня к государю! Небось в извинениях рассыплется...»

Соколов, перепрыгивая через ступеньку, поднялся по мраморной, застланной ковром лестнице на второй этаж. Как всегда в утренние часы, в приемной было много просителей.

Знакомый адъютант Логинов радостно улыбнулся:

— Сейчас доложу о вас, Аполлинарий Николаевич! — и скрылся за массивной, уходившей к потолку дверью.

Вскоре он вышел сконфуженный:

— Александр Александрович сказал: «Пусть подождет!»


Медицина бедных


Среди многочисленных достоинств гения сыска не было одного — умения терпеливо ждать. Его порывистая натура не переносила промедлений. Он любил повторять провансальскую поговорку: «Patience — medecine des pauvres!», что означает: «Терпение — медицина бедных!»

Соколов начал нервно вышагивать из угла в угол. Он был уверен, что сейчас министр обязательно вызовет его. Но следующим пошел отставной саперный генерал, за ним какой-то бледный чиновник с французской лентой, постоянно кашлявший в платок. Затем вызвали вдовушку в шляпке с цветами, которая громко жаловалась, что ей неправильно платят пенсию за мужа-пристава, попавшего под лошадь. За дамой отправилась в заветный кабинет старушка крестьянка в платке и чунях.

Соколов уже давно яростно дрыгал ногой, и вся его наружность выражала крайнюю степень гнева. Он уже готов был произнести сердитую тираду в адрес министра и навсегда покинуть ненавистную приемную, как адъютант Логинов наклонил голову с пробором:

— Вас приглашают, Аполлинарий Николаевич!

Гений сыска медленно, словно сдерживая себя от опрометчивого поступка, вошел в просторный кабинет. Макаров сидел под портретом Николая II нахмуренный. Он кивнул головой на кресло и молча уставился на Соколова.

Соколов знал правила психологической дуэли. Он обжег взглядом министра, развалился в кресле и решил: первым разговор не начинать. Не выдержал министр. Тяжело посопев — признак волнения, — произнес язвительным тоном:

— Вы, любезный граф, кажется, и отдаленного понятия не имеете, что такое дисциплина и субординация? — Макаров снял с носа золотые очки и начал платком излишне тщательно протирать стеклышки.

Соколов подумал: «Раздумывает, что еще сказать бы этакое, умное. Он, кажется, понятия не имеет об утренних событиях на Петергофской дороге! Ну да, министры новости узнают после извозчиков и кухарок! Подремлю под эту галиматью», — и полуприкрыл веки.


Начальственный гнев


Министр сухонькими ручками с тщательно ухоженными хрупкими ноготками постучал бутылкой зельтерской по граненому стакану. Пил, проливая капельки мимо рта. И вдруг, срываясь на высокие ноты, взволнованно заговорил:

— Самое негодное в полицейской службе, когда индивидуум ставит себя над своими товарищами. В полиции таких не любят. Такие типы — изгои. Для вас, граф, нет ни коллег, ни подчинения установленному порядку, ни авторитетов. — Вскочил из-за стола, побегал по кабинету, продолжил: — Да будет вам, граф, известно, что пока еще я первое лицо в министерстве. И я не позволю оскорблять мундир разгильдяйским поведением. Я строго указывал вам: забудьте бредовую идею освобождения Штакельберга-Барсукова! Для меня, в конце концов, это дело принципа. Я главный охранитель закона в империи. Если министр себе позволит хоть раз нарушить закон, то любой гражданин может тогда нарушать его бесконечно.

«Господи, какой дурак! — размышлял Соколов, плотно закрыв глаза и окончательно погружаясь в дремотное состояние. — На Руси столько умных людей, но на высшие посты каким-то таинственным образом чаще всего пробираются полные ничтожества». Словно издали, до него доносились гневные звуки:

— Каждый сыщик и следователь знает: преступнику можно обещать что угодно, хоть горы золотые, хоть королевскую дочь на ночь, лишь бы он дал признательные показания. Это методический прием. Никто этих обещаний никогда не выполняет. Вопреки моему запрещению, вы, граф, пробились к самому государю и воспользовались его природной добротой...

Соколов слегка всхрапнул. Это переполнило чащу терпения министра. Он истерично выкрикнул:

— Все, довольно! Я отстраняю вас от службы. Мы, к сожалению, вынуждены отказаться от внедрения вас в большевистские ряды. И вообще, пока я занимаю свой пост, вам в моем ведомстве не служить.

На бесстрастном лице Соколова не дрогнул ни один мускул. Он демонстративно потянулся, поднялся с кресла во весь рост. Министр на всякий случай забежал за другой конец стола. Он ткнул перстом в сторону дверей и уже приготовился произнести слова, полные официальной печали: «Я, граф, больше вас не задерживаю!»


Миллионы для Ленина


В этот напряженный момент, словно в классическом водевиле, в кабинет вошел без доклада — на правах товарища, то есть заместителя министра, — Сахаров. Едва увидав Соколова, он бросился к нему, обнял, горячо заговорил:

— Я только что из Зимнего дворца. Там только и разговору, что о тебе. Сегодня бал по случаю именин государыни Александры Федоровны. Государь наградит тебя за подвиг... Вот твое приглашение, держи! — Сахаров полез в небольшой портфель, вынул приглашение, отпечатанное на плотной бумаге размером в две открытки.

— Надлежит быть в семь часов пополудни в Георгиевском зале Зимнего. Явиться, понятно, в парадном мундире...

У министра вытянулось лицо:

— Государь наградит? За какие заслуги?

Сахаров, в свою очередь, удивился:

— Как, вы, Александр Александрович, еще не знаете?

— И он рассказал об утреннем подвиге графа, который, «рискуя собственной жизнью, обезвредил бомбиста и предотвратил покушение на государя».

На физиономии министра отразилась невыразимая игра чувств. Малость посопев, он бросился к Соколову, долго тряс его ручищу, тоном государя приговаривая:

— Благодарю за службу, благодарю за службу... — Дотронулся до пергаментного лба. — Ах, Аполлинарий Николаевич, я чуть не забыл: все документы для отправки вас в Австро-Венгрию, в большевистское гнездо Поронино, готовы. Это паспорт на имя Штакельберга с вашими приметами. А это — письмо министра иностранных дел Германии. Последнее адресовано Ленину и содержит требование передать германскому правительству, то бишь нам, список всех заграничных и российских агентов и шпионов. За это Ленин получит чек на тридцать миллионов марок. Это требование легко обосновать: Германия имеет законное право на контроль, на то, в каких формах и сколь эффективно идет разложение армии и тыла Российской империи. Чек, понятно, тоже фальшивый.

Сахаров одобрительно кивнул головой.

Министр вновь вернулся к больной для него теме:

— Интересно, какой наградой украсит вас государь?

Вмешался Сахаров:

— Меня государь сегодня потряс своей феноменальной памятью. Я спросил: «Прикажете доставить вам формуляр Соколова-младшего?» Государь ответил: «Нет нужды! Если память мне не изменяет, то граф Соколов уже награжден маленьким “Владимиром” — третьей степени, и “Анна” второй есть — сам вручал. Теперь осталось на груди справа укрепить звезду — “Станислава” первой степени». Я для верности заглянул в твой формуляр — все точно! Просто поразительно.

— Теперь, думаю, нет нужды содержать меня конспиративно в «Астории»? — произнес Соколов. — Я отправляюсь в дом отца.

— Прекрасно! — засуетился министр. — Мое авто вас доставит.

Сахаров вдруг переменил тон:

— Согласно резолюции государя, твой заклятый друг Штакельберг-Барсуков освобожден из тюрьмы под гласный надзор полиции. Поздравляю! А жертва твоей любовной страсти — Вера Аркадьевна, к счастью, отбыла к мужу, в Берлин. Так что на балу ее не будет.


Герой дня


После обеда посыпал пушистый, волшебными звездочками, словно расписными, снег. Соколов облачился в шубу и в отцовской четырехместной карете с фонарями отправился в Зимний дворец.

Старый граф простудился и на бал ехать не мог. Он со слезами на глазах обнял сына, перекрестил:

— Порадовал меня, сынок, спасибо... Скажи поклон государыне и государю.

Карету еще не успели поставить на полозья. Снег громко визжал под колесами. Соколов глядел в обмерзлое окно, видел белые крыши и мелькавшие фонари. Но мыслями уносился далеко — к предстоящему опасному путешествию в Галицию.

При подъезде к Зимнему карета попала в вереницу других возков и еле плелась. Наконец карета дернулась, снег перестал визжать. Парадный подъезд Зимнего уже заполнился гостями и просто любопытными, оттесняемыми полицейскими.

Соколов сбросил шубу на руки лакея. На ходу раскланиваясь со знакомыми и незнакомыми, вошел в громадный, со сдвоенными мраморными колоннами и хорами Георгиевский зал. Военные мундиры, золотые эполеты, ордена, ленты, изящные фраки, белые жилеты, белые гвоздики в петлицах, бриллианты, белизна и блеск обнаженных плеч — это собралась высшая знать Петербурга.

Гости сбились в небольшие кружки, прикладывались к шампанскому, разносимому на подносах лакеями, оживленно беседовали, источали довольство.

Соколов едва успевал отвечать на приветствия. Он всегда вызывал любопытство и восхищение, особенно дам. Но слух о его очередном подвиге моментально разнесся по северной столице и вызвал интерес повышенный.


Шутка


— Дорогой граф, вы нас не желаете замечать? — услыхал он похохатывающий басок. С подчеркнутой вежливостью Соколову поклонился человек невысокого роста, с умными серыми глазами. Это был председатель Совета министров и министр финансов Коковцов. — Поздравляем со «Станиславом»!

Возле него, недалеко от тронного возвышения, стояли лощеный, с обширной лысиной и прижатыми ушками генерал-адъютант Фридерикс и совершенно громадный мужчина с коротким ежиком темных волос, подстриженными усами и бородкой, с пробритыми щеками и приятным лицом. Коковцов представил:

— Вы знакомы с Федором Федоровичем Гарнич-Гарницким? Знаменитый силач-борец, председатель «Геркулес-клуба», статский советник...

— Давно знакомы!

Фридерикс сощурил лукавые глаза:

— Вы, Дполлинарий Николаевич, должны знать, что сейчас завелась разбойная шайка. Газеты и обыватели волнуются: «Грабят и убивают, а полиция опять беспомощна». Третьего дня на Васильевском острове напали на Федора Федоровича. И что бы вы думали? Наш богатырь таких оплеух навешал им, что все трое ноги еле унесли. Каково?

Коковцов подхватил:

— А если бы на вас, Аполлинарий Николаевич, налетели, вы с ними сумели бы разделаться?

Соколов фыркнул:

— Как же можно! Я им добровольно отдал бы шубу и портмоне — несчастным помогать следует.

Все весело улыбнулись — шутка понравилась.


Кадриль


Бал в Зимнем пролетел быстро, как приятный сон. Государь вручал ордена: Шрайберу — председателю Верховного уголовного суда, генералу от кавалерии Владимиру Сухомлинову, купцу из Нижнего Новгорода — за благотворительность и еще кому-то. Но первым принять орден из рук самодержца и услыхать самые лестные слова удостоился Соколов.

Потом был роскошный стол, прекрасные вина, множество тостов. И наконец, настали танцы. На хорах заиграл оркестр. Дамы еще при входе получили карточки с отпечатанным порядком танцев.

Так случилось, что Соколов оказался рядом с креслом, на котором сидела окруженная юными фрейлинами императрица. Она протянула для поцелуя руку и любезно заметила:

— А я очень вам признательна. Вы, граф, спасли империи государя, а мне — мужа, — и не без легкого кокетства, с удовольствием глядя на пышущего мужественной красотой атлета, добавила: — Вы, кажется, хотели быть моим кавалером и пригласить именинницу на кадриль?

Соколов не растерялся:

— Если государь позволит!

...Он с нетерпением дожидался своего танца.

Сам государь с государыней вел в первой паре полонез — танец начальный. Он шел красивой, полной изящной грации походкой, точно согласованной с ритмом музыки.

Потом зал наполнился вальсирующими. И наконец распорядитель — известный балетмейстер Николай Легат — провозгласил:

— Кадриль!

Все взоры обратились на императрицу и Соколова, который славился своим умением танцевать.

Оркестр сыграл ритурнель. Соколов подошел к Государыне, поклонился, предложил руку в белой перчатке, государыня пошла с правой стороны от кавалера, положив кисть немного ниже плеча партнера.

Соколов, не изменяя своей манере победительно-смело глядеть ясно-синими глазами на даму, начал выделывать такие сложные фигуры, что все ахнули. При этом он успевал говорить уместные комплименты и остроты. Лицо государыни горело восторгом — знаменитый красавец был ей положительно приятен.

...Государь тоже танцевал много. Этим искусством он владел прекрасно.

Заключительный танец — новейший миньон — Соколов танцевал со знаменитой Анной Павловой, которая, несмотря на свои годы — ей было за тридцать, — оставалась непревзойденной не только на паркете Зимнего, но и на сцене Мариинки.

Бал закончился далеко за полночь.


Подарок полиции


Соколов, оказавшись на Дворцовой площади, полной грудью вдохнул чистый морозный воздух. Под чернотой беззвездного неба лежал прекрасный спящий город. Снег перестал идти, и ночь застыла в чарующей тишине. Сыщик приказал кучеру Василию:

— Отправляйся, братец, домой без меня! Я пройдусь пешком...

Зимний дворец остался далеко за спиной. Сыщик шел вдоль набережной, мыслями возвращаясь к пережитым минутам. На сердце был радостный покой.

Вдруг за спиной Соколов услыхал отчаянный скрип шагов. В свете фонаря он разглядел пять или шесть людишек, нагонявших его. Вокруг, как назло, ни одного городового.

Соколов подумал: «Жаль, “дрейзе” оставил дома! Пальнуть бы раз в воздух, сразу бы в портки наложили. Ну, выбора нет, придется наделать трупов!»

Людишки пытались окружить Соколова. Тот прижался спиной к парапету: маневр ограничивался, зато сзади никто подойти не мог. Вдруг вперед прыгнул коренастый, в немыслимом треухе мужичишка. Он размахнулся, в воздухе мелькнул кистень — классическое оружие человеческих отбросов.

Соколов со свойственным ему спокойствием зорко выжидал. И когда смертоносная фунтовая гиря была возле виска, чуть отклонился назад. Гирька промелькнула мимо. И сыщик тут же обрушил на нападавшего страшный удар снизу — в челюсть. Под кулаком голова беспомощно болтнулась вверх, что-то хрястнуло в позвоночнике, и мужичишка замертво рухнул, заливая снег кровью, хлынувшей из горла.

Соколов сместился вправо и хлестанул боковым ударом еще одного нападавшего. Тот на мгновение застыл, а затем во весь рост грохнулся затылком на парапет, чтобы уже никогда не подняться.

Соколов, спеша развить контратаку, начал наносить удары справа и слева. В темноте, на довольно скользкой от снега земле это было не очень удобно, да и тяжелая шуба — помеха. Но уже через минуту боя еще двое валялись пластом. Один бросился бежать. Но зато тип в фуражке выхватил из-за пояса топорик и, опасно размахивая им, попер на Соколова. Раза два он сумел задеть рукава шубы сыщика, располосовав их.

«Ловкий, собака! — подумал Соколов. — Небось мясником служит. Эти крови не боятся!» Он выбирал удобное мгновение. И оно пришло.

Убийца промахнулся в очередной раз, Соколов бросился на него, оторвал от земли и с силой швырнул в реку.

Под весом тела тонкий лед проломился, вода булькнула. Соколов наклонился через парапет и увидал лишь прибрежную темную полынью, навсегда поглотившую дурного человека.

— Эх, сукины дети, прогулку испортили! — вздохнул Соколов.

Вскоре он наткнулся на городового, дремавшего в будке.

— Беги, братец, позвони в участок. Саженей сто отсюда, не более, разбойники валяются. Пусть их соберут и — под замок. Скажи в участке: подарок от графа Соколова.


Старый граф Соколов вздохнул:

— Эх, Аполлинарий, когда ты угомонишься?

— Наверное, когда помру! — мрачно пошутил тот.


СВИНГ


Борису Николаевичу Грекову, замечательному наставнику боксеров


Все ближе был день отъезда в Берлин, а оттуда в Поронино — в «большевистский гадюшник», как выражался министр МВД Макаров. Соколов получал последние инструкции. Барсуков был освобожден из тюрьмы, доставлен в Петербург. Уединившись с ним в гостиничном номере «Астории», Соколов уточнял подробности его биографии, отношений с верхушкой министерства иностранных дел, их характеристики — все то, что могло пригодиться ему при общении с Лениным и его подручными.

Но вдруг в стройное течение дел вмешалось совершенно непредвиденное обстоятельство.


Знаменитость


В ноябре 1913 года Петербург был взволнован двумя событиями. Первое — на восемнадцатое назначили первый чемпионат России по самому популярному в те годы спорту — английскому боксу. Другое — на чемпионат прибыла европейская знаменитость Ежи Штам, весивший девять пудов и сокрушавший всех соперников могучими ударами уже в первых раундах.

Штама сопровождал друг спортсменов великий князь Кирилл Владимирович. Эта пара целыми днями раскатывала на авто по многочисленным спортивным клубам. Штам показывал чудеса силы и поражал воображение своих многочисленных поклонников.

В роковой для знаменитости вечер он прибыл в Эртелев переулок, 5 — в «Атлетический кабинет» дяди Вани. Так звали известного тренера профессора Лебедева. Залы были заполнены силачами, гремевшими железом. Исторический факт — на ринге боксировали... дамы.

Занятия тут же прервались, отовсюду слышались восклицания:

— Ах, Штам — душечка! Какие мышцы! Ежи, покажите нам что-нибудь из трюков, умоляем!

Чемпион великодушно сбросил пиджак:

— Просьба дам для меня священна! Дайте два стула...

Он лег затылком на, один, на другой положил пятки — получился висячий мост. Сделал приглашающий жест:

— Прошу двух боксерш встать на мою грудь!

Дамы были смелыми, взобрались на бескрайнюю плоть, а фотограф увековечил их для истории. Почти полминуты этот живой мост сохранял свою прочность.

— Я нагулял изрядный аппетит! — сказал Штам,

надевая пиджак.

— Едем в «Вену»! — произнес великий князь. — Ресторатор Иван Соколов просил почтить его...

Авто фыркнуло и понесло на Гороховую — угол Гоголя, а газетчики строчили дифирамбы «феномену силы».


Властители дум


Теперь и не вспомнить, кто нашелся умный и устроил на углу двух оживленных улиц — Малой Морской и Гороховой — трактирное заведение. Во всяком случае, уже в благословенные времена матушки Екатерины тут гуляли вовсю.

Но в 1903 году напротив военного министерства бывший лакей и сметливый русский человек Ванюшка Соколов на собранные за годы унизительной работы гроши с Божьей помощью устроил заведение — «Вена».

Теперь звали ресторатора почтительно — Иваном Сергеевичем, и весь Питер потешался удивительной схожестью его внешности с министром Макаровым. Случалось, что городовые путали и отдавали честь.

Иван Сергеевич удумал замечательную штуковину. Он стал привечать писателей и деятелей культуры.

— Цены для властителей дум у меня самые унизительные! — уверял ресторатор. — Себе, можно выразиться, прямой убыток.

Но убытку не происходило, ибо был тонкий расчет, как в бильярдном зале, который в «Вене» тоже одно время был — от двух бортов в лузу. Посетители загульные, тароватые валом перли, потому что...

— Кому хошь лестно на живого Федора Ивановича посмотреть, с Алексеем Максимовичем словом перекинуться, с Куприным на брудершафт пропустить... Кстати, вчерась на руках до самой коляски вынос тела был, властитель дум под черную икорку сил не рассчитал. Оч-чень народ до этих подробностей любопытен-с!


Вызов


Великий князь Кирилл Владимирович, феномен силы Штам и примкнувший к ним друг всех атлетов Куприн появились в круглом Литературном зале, заполненном артистами, художниками (расплачивались картинами), адвокатами, офицерами, пьяницами Государственной думы, богатыми кутилами — купцами и спекулянтами.

В уголке сидел и граф Соколов, неожиданно встретивший своего давнего знакомца — Ивана Бунина. Тот вполголоса читал свое новое стихотворение:

Сквозь редкий сад шумит в тумане море —

И тянет влажным холодом в окно...

Вдруг Бунин, обладавший острым слухом, прервался, кивнул на столик, за которым сидел феномен с друзьями:

— Аполлинарий Николаевич, слышишь, Куприн подначивает!

Разогревшийся водочкой Куприн громко говорил:

— Этот граф Соколов только что десятерым разбойникам скрутил головы и всех спустил под лед... Ты, Штам, пожалуй, с графом-то не справился бы. Жидок ты против него!

У феномена глаза налились кровью.

— Да я из этого графа пыль выбью, что из старого мешка! Да я его... — и дальше шло пьяное хвастовство, весьма развлекавшее посетителей. Это внимание подстегивало феномена, и он орал уже на весь зал: — Плевал я на вашего Соколова! Я его узлом завяжу...

Завсегдатай «Вены» Алексей Толстой, посасывая трубку, пророкотал:

— К вашим успехам, граф, ревнует! Проучить не мешает...

Соколову и самому надоело слушать пьяную похвальбу. Он медленно встал. Зал замер в ожидании сильных впечатлений. Соколов вплотную подошел к феномену, долгим взором заглянул в его мутноватые очи. И вдруг схватил за ухо и начал безжалостно трепать, приговаривая:

— Держи язык за зубами, держи язык за зубами...

Несколько офицеров бросились к столику, навалились на феномена, оттащили Соколова, который, впрочем, и сам спокойно уселся на свое место и продолжил ужин.

Но феномен пылал жаждой мщения. Он вскочил, погрозил кулаком:

— Я разделаюсь с вами, граф, на ринге!

Соколов, утирая уста салфеткой, молвил:

— Несчастный, коли тебе хочется, я тебе морду обязательно набью.

— Теперь же едем в манеж!

— Теперь я ужинаю. И с пьяным не боксирую.

— Испугались, граф? Пусть завтра в шесть пополудни в Михайловском манеже. По правилам английского бокса! — орал феномен. Именно в этом виде он был особенно силен.

— Согласен! — кивнул Соколов.


Ажиотаж


Человеческие страсти, если их разбудить, порой выходят из разумных пределов. Весть о необычном поединке моментально пролетела по северной столице. Каждому вдруг обязательно потребовалось присутствовать на этом зрелище.

На другой день уже с утра толпы перли на Манежную площадь, к Михайловскому манежу. Полицейские — пешие и конные — с трудом сдерживали собравшихся. Спекулянты торговали билетами по сумасшедшим ценам. Пронесся слух, что на поединок пожалует государь с наследником. Слух не оправдался. Но имена тех, кто приехал к открытию, вполне могли бы составить солидный том — «Список высшим чинам империи»: члены Государственного совета, Совета министров, Правительствующего сената, руководители министерств и, разумеется, вечные проныры, лишь недавно сбежавшие из провинциальных дыр, — члены Государственной думы.

Распорядителем и рефери был назначен богатырь-красавец, председатель «Геркулес-клуба», директор императорской карточной (картографической) фабрики Федор Гарнич-Гарницкий.

Впрочем, читатели простят мне маленькое отступление. Спустя сорок три года после описываемых событий автору сего повествования довелось выходить на ринг Михайловского манежа — тут состоялось командное первенство СССР. В громадном, ярко освещенном, хорошо протопленном, вентилируемом зале стояли два помоста с рингами, застланными войлоком и брезентом, — боксируй себе в удовольствие!

Не то было ноябрьским вечером 1913 года. Бой проходил прямо на опилочном полу, единственный канат держали по углам четыре добрых молодца.

Организаторы приняли мудрое решение. Перед «поединком века» прошло несколько показательных боев. Первая пара — жертвы эмансипации. Ожесточенные неустроенностью быта и мужским коварством, дамы с ненавистью молотили друг друга. Расквасила сопернице нос, одержала победу и получила приз — десять рублей — надзирательница женской гимназии (несчастны ее питомицы!).

Затем два раунда по две минуты хлестали друг друга три пары любителей. Это был мужественный бокс начала XX столетия. Его девиз: «Презираем защиту, только вперед — и с открытым забралом!»

И по забралу, то есть по морде, отчаянно били и сами получали.


Бой титанов


Красавец атлет Гарнич-Гарницкий вышел на ринг и прекрасно поставленным баритоном провозгласил:

— Итак, бой века! Главный приз — этот хрустальный кубок с серебряной отделкой! — Он поднял над головой приобретение, которое лишь утром сделал на собственные средства у ювелира Яна Реймана — в магазине, что против Пажеского корпуса. — А вот это, — показал конверт, — тысяча рублей победителю от благодетеля — владельца ресторана «Вена» Ивана Сергеевича Соколова.

Гарнич-Гарницкий набрал полные легкие, выпалил — как из мортиры выстрелил:

— На ринг вызывается Человек-гора, чемпион мира по поднятию тяжести, обладатель многочисленных кубков, призов и титулов по английскому боксу, девятипудовый непобедимый и кровожадный... — выдержал долгую паузу, — Ежи Штам!

Заревел зал, оглушительно захлопал — Штама обожали за мощь и неистовую одержимость в атаке.

И вновь — во все горло:

— Всемирно знаменитый, гроза бандитов, только что собственноручно передушивший двенадцать убийц и сбросивший их в хладные воды Невы — граф Аполлинарий Соколов!

Такого зрительского восторга не удостаивался, кажется, и сам Шаляпин.

— А теперь пр-рошу на арену жеребца Проворного! — Гарнич-Гарницкий воздел вверх руки, словно призывал небеса в свидетели грядущего необыкновенного чуда.

Появился лоснящийся боками Проворный. К восторгу зрителей, Штам подсел под жеребца, оторвал его от пола и, кряхтя, протащил на плечах саженей семь. Закончив с жеребцом, Штам сделал театральный жест рукой и обратился к зрителям:

— Любопытно видеть, чем ответит нам гроза базарных карманников? Может, станет носить козу? Ха-ха!

Соколов возразил:

— Зачем козу? Через несколько минут тебя отволоку в карету «Скорой помощи»!

Зал остроумие оценил, раздался дружный смех.


Нокаут


Пение Собинова или Карузо надо слушать. Никакое красочное описание не заменит их живой прелести. То же — бокс. Азартная атмосфера вокруг ринга, лица бойцов, узкие бедра, широченные плечи, скользящие, полные грации передвижения, хитрость, переплавленная в финтовые, ложные удары, энергетический взрыв — точный удар, поверженный соперник! Блажен, кто испытал неизреченное счастье боксерского единоборства. И в глубокой старости оно будет грезиться ему в сладостных сновидениях.

Секундант Соколова, великолепный Иван Граве, которого мать-природа словно создала для бокса, натянул на кулаки Соколова восьмиунцовые перчатки — гениальное изобретение из кожи, набитое конским волосом и весящее всего двести двадцать шесть граммов. Голый кулак слишком хрупок, а в такой перчатке — грозное оружие.

Граве уже ничего не говорил подопечному, они все обсудили загодя. Зато секундант Штама, стокилограммовый рыжеголовый Лушев, страстно размахивал руками, что-то внушал Штаму.

Звякнула тарелка гонга — сигнал к бою. Штам бегом устремился к Соколову. Его задача ясна: сразу же разделаться с более быстрым и выносливым соперником.

Бьет он размашисто, хлестко. Словно осадной машиной крепостную стену проламывает. Разве кто устоит против такой нечеловеческой мощи?

Никто и не мог устоять, ибо тактика — ни шага назад! — против такого гиганта вполне гибельна.

Но гении тем и сильны, что ломают закоснелые взгляды. Когда Штам бросился на Соколова, тот шагнул назад, и гигантская туша, поросшая волосом, шлепнулась на опилки. В зале засмеялись, но некоторые отозвались свистом и негодующими криками:

— Позор! Граф трусит, отступает!

Штам вскочил с пола. Словно разъяренный бык на матадора, он вновь бросился с ударами на соперника, но тот сделал изящный сайд-степ — шаг в сторону. И туша вновь пролетела мимо Соколова, за канат, грохнулась под ноги неистовствующих от возбуждения зрителей, плотным кольцом сгрудившихся вокруг ринга. Соколов кинул взгляд и разглядел среди зрителей Ивана Бунина, Алексея Толстого, великого князя Кирилла Владимировича.

На сей раз смех был громче, одобрительных криков больше:

— Молодец, граф! Так его!

Вновь и вновь с бычьим упорством Штам бросался на Соколова, но тот в последний момент с непостижимой ловкостью ускользал от его сокрушительных ударов. Несколько раз граф удачно бил сам.

Начался второй раунд. Теперь Соколов не спешил уходить от штурмового натиска. Он опустил руки, провоцируя Штама на новую атаку. Когда тот бросился на Соколова, граф мощным свингом опередил его. Удар был сокрушающим. Штам словно замер в полете и через мгновение тяжело рухнул на опилки.

Гарнич-Гарницкий, взмахивая рукой, открыл было счет:

— Раз, два... — но, заглянув в лицо Штама, развел руки в стороны: — Всё! — Объявил: — Нокаутом победил Аполлинарий Соколов. Он награждается Кубком и денежным призом.

В зале творилось что-то невообразимое. К ногам триумфатора летели цветы, дамы посылали воздушные поцелуи.


Милосердие


Соколов оказал помощь пострадавшему, отнес его в угол, усадил на табурет. Постепенно тот пришел в себя, открыл глаза, обрел способность соображать.

Соколов вывел Штама на середину манежа, широко улыбнулся:

— Знаменитый чемпион бился мужественно. В его пользу я отказываюсь от денежного приза.

Зал вновь аплодировал Соколову — теперь его благородству. Все знали, что Штам беден. Дамы утирали слезы умиления. К Соколову подошли Бунин и Рахманинов, обняли его:

— Поздравляем, любимец Фортуны! Сейчас же - в «Вену»! Шаляпин и Миша Вавич обещают петь для тебя. Авто ждет...

* * *


Через несколько дней состоялся первый чемпионат России. Штам, еще полностью не оправившийся от тяжелого нокаута, участия не принял. В финале сошлись рыжий Николай Лушев и талантливый Иван Граве. Хотя последний был легче на тридцать килограммов, он одержал победу нокаутом.

Пройдут годы, и серебряно-хрустальную салатницу — приз, полученный Соколовым, — один из братьев Старостиных приобретет в комиссионном магазине в Столешниковом переулке. На несколько десятилетий салатница станет заветным призом футболистов — Кубком СССР. Первым его завоюет в 1936 году московский «Локомотив». Удивительны судьбы не только людей, но и вещей!

Соколов тогда же отправился в Австро-Венгрию, в Поронино — к Ульянову-Ленину.

Близились потрясающие события, в которых и могучему Штаму неожиданно нашлось место.


ПРИГОВОР


Соколов направлялся в Поронино. Но путь в это курортное местечко, что располагалось в Австро-Венгрии, лежал через Берлин. И на то были особые причины.

Позади остались многие смертельные опасности, трупы врагов и друзей, взрывы, обыски, покушения, погони, аресты. И гений российского сыска граф Соколов не ведал, что впереди его поджидали, кажется, самые трудные испытания.


Ненависть


Запоздалая зима пришла в Петербург с обильными снегопадами, веселым скрипом разлетающихся на ухабах саней, ледяными наплывами возле колодцев, румяными в обрамлении мехов лицами красавиц, горьковатым запахом дымов, столбами тянущихся в голубую небесную беспредельность.

Сахаров на служебном авто заехал на Садовую за Соколовым, чтобы отвезти приятеля на вокзал. Но главное — в последний раз все обсудить, поговорить по душам.

— Как божественно прекрасен ночной Петербург! — с восторгом произнес Соколов. — И как хочется продлить минуты прощания с ним! Давай, Евгений Вячеславович, пройдемся по этим засыпанным истинно рождественским снегом улицам.

— Тем более что до отхода поезда время есть, — согласился Сахаров.

В ночной тишине снег громко скрипел под ногами.

Сахаров, взяв под локоть приятеля, говорил:

— Этот самый Ленин, с которым нам предстоит игра в поддавки, воистину злой гений. Будучи совсем зеленым юнцом, он убедил себя, что сумеет свергнуть с престола ненавистный ему род Романовых и сам станет царем.

— Отчаянный замысел!

— Я несколько раз просматривал его досье. И пришел к выводу, что это влияние его матери, урожденной Бланк, женщины весьма неглупой, но очень ожесточенной. Бланк-Ульянова никогда не давала детям еврейского воспитания. С ранних лет она прививала своим сыновьям Владимиру и Александру пиетет ко всему немецкому, и лютую ненависть к России и православию. Помнишь покушение на Александра III первого марта 1887 года?

— Как не помнить это страшное злодейство! Его устроили террористы «Народной воли».

— Одним из руководителей этой организации был Александр Ульянов. Его повесили в Шлиссельбургской крепости. Это родной братец Ленина. Кровь несчастного сына на руках его матери. Сейчас этой женщине под восемьдесят лет.

— Любопытно, мучают ли ее угрызения совести?

— Какая разница! Зато осведомители, в том числе и недавно раскрытый Роман Малиновский, дружно утверждают, что Ленин русский народ иначе как «быдлом и говном» не называет. И вот этот человеконенавистник к сорока годам смекнул: своими силами без иностранной помощи империю не свалить. Впрочем, есть еще одни тип, который претендует на тот же патент. Это некий Гельфанд-Парвус.

Соколов подтвердил:

— Да, это так! Я детально ознакомился с биографией этого Гельфанда: прекрасно образован, обращает на себя внимание парадоксальностью мышления, радикальностью суждений и смелыми пророчествами. Он не только предвидел войну России с Японией, но в серии своих статей «Война и революция» со злорадством предсказал поражение России. Теперь он предрекает новую европейскую бойню и как результат — поражение России и революцию.

Сахаров продолжал:

— Меня не перестает удивлять та злоба, с какой эти господа относятся к России! Ненавидят «прогнившее» самодержавие, «распутное» духовенство, «погрязшее в разврате и пьянстве» дворянство, чиновников-«взяточников», «рабский и покорный» народ, но отстать от этого государства, оставить его в покое, не призывать к резне и переворотам не желают. Эти самозваные «благодетели» как вши паразитируют на здоровом народном теле. Тот же Ленин уже два раза без полезного результата обращался в министерство иностранных дел Германии. Просил денег, чтобы взорвать Россию изнутри. И еще за небольшую доплату обещал сделать мировую революцию. Германцы к последней идее отнеслись с иронией. Мировую революцию они не заказывали. Но, как нам удалось выяснить, на расшатывание России изнутри теперь готовы отпустить миллионы. И здесь не обошлось без влияния Гельфанда-Парвуса.

Соколов вдохнул морозный воздух, кивнул головой:

— Стремительно развивающаяся Россия германцам, да и другим государствам, — кость в горле. И этот полусумасшедший Ленин для них находка.

* * *


Мороз к полуночи крепчал. Сахаров зябко поежился:

— А вот и трактир Панкина на пути — его нельзя обойти. Время еще есть, пойдем согреемся.

И вдруг остановился, положил руки на плечи приятеля:

— Если удастся получить полные списки большевистской агентуры в России и сделать упреждающий удар, то мы надолго отобьем у германцев охоту совать нос в наши дела.


Неуемная страсть


В трактире в этот поздний час было малолюдно. Половой провел важных гостей к столику, смахнул со стульев невидимую пыль, торопливо поменял скатерть и даже притащил откуда-то вазочку с полуувядшими оранжерейными цветочками. Старший половой угодливо изогнулся:

— Чем ваши превосходительства собственному чреву потрафить прикажут? Нынче паровая стерлядка — истинно восхищение чувств. Такую царю эфиопскому подать не зазорно.

— Неси, любезный, водки графинчик да под нее соленые грузди и огурчики нежинские, — приказал Соколов.

Выпили по первой. После мороза показалось особенно хорошо, а от скорой разлуки на душе сделалось грустно. Сахаров заботливо-наставительно произнес:

— Каждую минуту помни: едешь не в Россию, где тебе все с рук сходит. Эти бронштейны-ленины и со своими не церемонятся... Наш человек в большевистской партии сообщил: кто-то донес им, дескать, «Штакельберг не настоящий едет». Это очевидное предательство, утечка секретнейших сведений. Исходит из самых министерских верхов. Но кто предатель? Пока не знаю. После этого Ленин потребовал от связника портрет настоящего Штакельберга. И он получил... твое фото.

Соколов удивился:

— Каким образом?

Сахаров рассмеялся:

— Наш связной предложил жертве твоей необузданной страсти — германской шпионке Вере Аркадьевне встретиться с тобой в Поронине. Дама эта, понятно, испытывает к тебе самые пылкие чувства. Она с радостью согласилась. Связной назначил ей встречу в Кракове, откуда рукой подать до Поронина. Там он ей вручил твое фото — для передачи Ленину. Она приехала к большевистскому вождю и отдала фото, подтвердив: «Это Штакельберг! Я его как облупленного знаю!» И теперь, изнывая от страсти пылкой, дожидается тебя в Поронине. Но будь осторожен: Ленин дьявольски умен и

проницателен.

— Резидент в Берлине надежен?

— Вполне! У него есть все необходимое, чтобы сделать из тебя «природного» берлинца. — Взглянул на карманные часы. — О, надо спешить, «Норд-экспресс» даже тебя ждать не будет. Я на перрон не пойду. Проводники германские поголовно все шпионы.

* * *


Простились у входа на вокзал.

Спустя несколько минут раздался короткий тревожный звук колокола. Паровоз выпустил горячо шипящий пар и медленно двинулся в таинственную мрачность ночи. В одноместном купе международного вагона, пахнувшего дорогими духами, кожей и каучуком, задумчиво сидел атлет с лицом, полным мужественной красоты. В его кармане лежал паспорт на имя Карла Биркгана, коммивояжера из Пернова Лифляндской губернии.


Под липами


Через тридцать три часа, миновав Вильну, Эйдкунен, Шнейдельмюн и прочие крупные и мелкие железнодорожные узлы, блестящий маслом и никелем паровоз весело вкатил под стеклянную крышу Фридрихштрассебан-хофа.

Соколов вновь испытал приятное чувство азарта, которое приходит к охотнику, идущему брать матерого зверя.

Он легко спрыгнул на вымытый мылом и чистый, словно горница, перрон. Коренастый носильщик с бляхой на груди, привычно посапывая, потащил в багажное отделение дорожный чемодан.

Круглые вокзальные часы показывали начало третьего. Подумалось: «Через двадцать минут меня ждет резидент. А в Берлине тепло, словно зима сюда не приходила».

Он вышел на оживленную Фридрихштрассе. Возле Бранденбургских ворот свернул на главную берлинскую улицу — Унтер-ден-Линден, обсаженную четырьмя рядами лип.

Соколов много раз гостил в Берлине, но впервые был не знатным и богатым путешественником, а нелегалом с фальшивым паспортом, которого можно разоблачить и упечь в тюрьму. Обдавая вонючим газом, пугая лошадей, мчались авто. Он подумал: «Удивительно, как много появилось автомобилей! Через год-другой дышать будет нечем. Но какая чистота, какой удивительный порядок. Толпа словно движется по чьей-то команде: никто никого не обгоняет, не толкает, даже громкого смеха не слышно. Все вокруг приличные, отглаженные, прилизанные».

Издали он увидал большую стеклянную витрину. На ней готическими буквами было выведено: «Бауэр».

Толкнул ногой дверь. В нос ударил запах табака, тушеной капусты и сосисок. Хотя в зале было дымно и многолюдно, вмиг увидал резидента. Тот, согласно договоренности, сидел справа от дверей в серой клетчатой шляпе. Перед ним стояла кружка пива. Совершенно безликий человечек, то ли банковский кассир, то ли полотер. На улицах Берлина таких тысячи.

Соколов вежливо приподнял шляпу:

— Пиво, простите, свежее?

Это был пароль. И услышал отзыв:

— Уверяю вас, пиво здесь всегда свежее!

— Если так, позвольте составить вам компанию.


Российская наивность


Они улыбнулись понимающе и дружески. Резидент сказал:

— Зовите меня Альбертом. Со счастливым прибытием!

Кельнер принес хмельное светлое пиво. Соколов с наслаждением приник к кружке, глядя в умные, с плутовской искрой глаза резидента. Тот, внимательно оглядев Соколова, чуть иронично произнес:

— Вы берлинские газеты читаете? Там почти в каждом номере карикатуры на кронпринца. Он ужасный модник, его обслуживают самые дорогие портные. Но кронпринц по сравнению с вами выглядит нищим. Рекомендую идти в магазин и облачиться в более заурядную одежду. Все должно быть немецким — от шляпы до носовых платков. Немцы — большие патриоты. И весьма бережливы. Щеголять в заграничных штиблетах за двести марок не будут.

— Мой багаж на вокзале, я еще нигде не остановился.

— Сегодня вечером, в пять минут десятого, в предместье Берлина Шарлоттенбург прибывает пригородный поезд. Я буду ждать возле касс. Не опоздайте. Следующий поезд лишь в полночь. И не приведите за собой хвоста.

Соколов удивленно поднял бровь. Резидент продолжил:

— Я отведу вас на конспиративную квартиру. Там получите чек на тридцать миллионов марок. Разумеется, он ничем не обеспечен. И еще — все необходимое, чем набьете ваши карманы: использованные билеты в синема, на трамвай, поздравительные открытки к вашему дню рождения, семейные фото. — Мы, немцы, очень сентиментальны.

— И что на этих фото? — вновь удивился Соколов.

— Ваша очаровательная супруга Генриетта и двое мальчиков, которые как две капли воды похожи на папу, то есть на вас. На паспарту марка ателье «Марк Розенблюм», что на Ландсбергаллее. С вашей супругой познакомитесь сегодня в Шарлоттенбурге. Завтра утром совершите с супругой прогулку к месту вашей службы — пусть агенты поглазеют. — Резидент впервые за весь разговор изобразил на неподвижном лице подобие озабоченности. — Можете быть уверены, что те, к кому вы едете, устроят негласный обыск. Они вам не доверяют.

— Почему?

— Агенты Ленина сняли квартиру против министерства иностранных дел и уже второй день ведут слежку. Сомневаются, что вы имеете отношение к министерству. Сегодня они с вами познакомятся. В начале пятого войдете в главный подъезд, вахтер вас пропустит.

Слева по коридору на первом этаже — буфет. Выпьете кофе, прочтете газету и ровно в тридцать пять минут пятого покинете министерство. У входа к вам подойдет солидный господин в сером плаще и на глазах ленинских агентов дружески побеседует с вами. Это убедит их, что вы свой человек в министерстве.

Резидент показал глазами на газету, лежавшую на столе:

— Там ваш паспорт на имя Отто Штакельберга и квартальный проездной билет до Шарлоттенбурга. Паспорт, с которым въехали, уничтожьте как можно скорее. Однако вам пора идти...

Соколов швырнул кельнеру десять марок:

— Сдачу не надо!

Резидент аж побледнел:

— Что это? У нас никто больше десяти пфеннигов не дает. Допивайте пиво — нельзя оставлять. Куда пошли? А сосиски? Если не доели, заверните в бумажную салфетку и унесите с собой. И еще: у нас каждый платит за себя. Вот мои полторы марки. И больше здесь не появляйтесь — вы обратили на себя внимание.

Испытывая отвращение, Соколов засунул сверточек в карман. Кельнер провожал Соколова до самых дверей, низко кланялся:

— Милости просим, приходите к нам чаще, у нас самые лучшие телячьи сосиски, таких дешевых и нежных во всем Берлине не найдете!


Гордый «Варяг»


Соколов, не теряя время, отправился на новую торговую улицу Лейпцигерштрассе. Ресторации, пивнушки, кафе, магазины — на каждом шагу. С трудом отыскал одежду, которая кое-как налезла на него, — все какое-то неудобное, с бедным немецким шиком. Обуви гигантского размера не было. Пришлось остаться в ботинках любимого «Скорохода».

Потом сыщик побывал в министерстве. Дело прошло успешно, вполне по намеченному сценарию. До встречи с резидентом оставалось достаточно времени. Захотелось есть. Прежде, бывая в Берлине, Соколов предпочитал роскошный «Хиллер» с французской кухней. Однако в этом ресторане всегда было полно русских путешественников.

Ругая свою шпионскую миссию, он направился в более скромный «Цум Гейдельбергер». Вдруг увидал в витринном отражении типа в кепи, надвинутом на лоб. Соколов заметил типа еще около министерства. Сыщик вскочил на свободную пролетку и уже через два квартала спрыгнул возле «Централь-отеля», проследовав в соседний «Цум Гейдельбергер».

Расправляя грудь, Соколов вошел в праздничную атмосферу хрусталя, зеркал, наряженной публики. И тут же в уши шибануло надрывное пение:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает!..

Повсюду были видны с привычным размахом гуляющие родные, до слез знакомые славянские лица.

Через два часа он закончил обед и вышел в сквер. Со скамейки тут же поднялся тип в кепке. Соколов мысленно чертыхнулся, но потом пришла успокоительная мысль: «Не от таких уходил, а уж от этого соскочу обязательно».

И ошибся.


Хвост


Соколов прыгнул в пролетку. Подбадривая кулаком по спине извозчика, бешеной рысью пролетел два квартала, пока на повороте не зацепили лакированным крылом ломовую телегу. Извозчик кубарем слетел с козел, лошадь грохнулась на бок, крыло отлетело в сторону. Тут же, как на грех, объявился полицейский, а вокруг моментально сбилась толпа.

Соколов лихорадочно размышлял: «Сейчас начнется проверка документов, уточнение места проживания и прочая ненужная мне канитель. А у меня в кармане два паспорта. Надо бежать!»

Сыщик ринулся в темную подворотню. Сзади раздались трели полицейских свистков, топот многочисленных ног. Соколов перемахнул через какую-то металлическую ограду, выскочил на соседнюю штрассе. Мимо проезжало авто, за рулем — редкость для тех времен! — сидела дама. Соколов с лета запрыгнул на переднее сиденье, неотразимо улыбнулся:

— Мадам, опаздываю к поезду!

Дама мило кивнула хорошенькой головкой, добавила газу, и уже через пять минут Соколов сидел в железнодорожном вагоне. Поезд тронулся. Кондуктор проверил квартальный билет, пристально сравнивая фото с лицом Соколова. Наконец, билет вернул, взял под козырек. (Для любителей старины: фото на паспортах появилось во многих странах, в том числе и России, лишь в тридцатые годы XX столетия. Зато на проездных железнодорожных билетах фото было обязательным с начала века.)

Соколов утомленно прикрыл веки, усмехнулся: «Приключения преследуют меня! Однако от слежки ушел».

Он почувствовал на затылке чей-то взгляд. Словно невзначай повернул голову: в дальнем углу, возле тамбура, опершись задом на стену, с безразличным видом стоял тип в кепке. Соколову стало не по себе.


Мудрое решение


Ленин, если бы задался целью, мог стать великим шахматистом. Его мозг был устроен таким счастливым образом, что при решении какой-либо задачи в его голове начинались прокручиваться все возможные варианты. Как правило, Ленин безошибочно выбирал самый лучший.

Когда замечательному вождю сообщили о подозрениях, павших на Штакельберга, вождь колебался в выборе решения. И не хотелось рисковать агентурной сетью, но уж очень деньги были нужны. Ленин, прищурив подслеповатый левый глаз, часто повторял товарищам по партии: «У кого деньги, у того власть!» С ленинским тезисом никто не спорил.

Но колебания вдруг разрешились. В канун очередной конференции большевики съезжались в Поронино. Прибыла многодетная и семейная товарищ Арманд, сорока лет, член партии только с четвертого года. Самый верный друг Ленина — Крупская имела больше прав на внимание Ильича, ибо ее партийный стаж был на шесть лет больше. Однако в любовных делах вождь проявил беспринципный оппортунизм, уединяясь с более молодой, Инесс, за прикрытой на щеколду дверью. Бурные эмоции, крики, угрозы на ренегатов не действовали.

В эти же дни, как помнит читатель, поселилась в Поронине еще одна персона, пораженная стрелой купидона, — наша старая знакомая Вера Аркадьевна. Со дня на день ожидался приезд Штакельберга. Вера Аркадьевна и согласилась на поездку в большевистское гнездо исключительно ради встречи с покорителем ее блудливого сердечка.

Теперь даже дотошные доктора марксидовых наук вряд ли выяснят причину, по которой Вера Аркадьевна невзлюбила товарища Инессу. Но та однажды вбежала в кабинет Ленина и со слезами на глазах упала в его объятия:

— Я унижена! Эта негодяйка вновь оскорбляла меня местечковым страшилищем и старой шлюхой. Я уезжаю!

Ленин клокотал благородным гневом. Он отыскал оскорбительницу и приказал:

— Товарищ Вера! Требую — немедленно покиньте Поронино!

Вера Аркадьевна, вспомнив пролетарское детство, показала фигу и заорала без всякой почтительности:

— Ты мне, лысый козел, не указ! Я жду Штакельберга, а твоя шлюха пусть убирается в свой Бердичев!

Ленин взорвался, обозвал непечатно даму. Та отвечала тем же. Сподвижники умирали со смеху. Ильич вообще был обидчивым, а публичное поношение не вынес, жестоко оскорбился. Он поскреб пальчиком по лысине и решил: «Этот вопрос необходимо решить кардинально!

В те дни в Поронине болтался известный полициям Австро-Венгрии и Германии головорез по фамилии Цигель. За тысячу марок он взялся в срочном порядке отыскать Штакельберга и зарезать его. Цигель получил фото Соколова и ближайшим поездом устремился в Берлин. Вот почему была устроена слежка за министерством иностранных дел, где якобы служил Соколов-Штакельберг.

Ленин был в восторге от своей затеи: «Ведь если найдут его труп в Берлине, то никому в голову не придет заподозрить большевиков в организации убийства. И честь товарища Инессы будет отомщена, и не будет нужды рисковать списком агентов, и дерзкая Вера Аркадьевна умчится в Берлин рыдать над любимым трупом. Деньги? Доставит другой курьер!»

...Соколов, разумеется, ничего не знал о том, что над его головой завис карающий ленинский меч.


ПОЛЕТ В ПРОПАСТЬ


Поезд, громыхая на стыках, с каждым мгновением приближался к предместью Берлина — Шарлоттенбургу, красивому и весьма крупному городу. Соколов уже знал, что основала город супруга Фридриха I Софья Шарлотта, что город растет с удивительной быстротой и что здесь уже проживает более трехсот тысяч добропорядочных жителей. Тут были прямые асфальтированные улицы и великолепные здания. В одном из домов на главной улице — Берлинерштрассе, недалеко от королевского замка с обширным парком, находилась конспиративная квартира, куда и стремился Соколов.

Но в углу вагона, появившись, подобно призраку, прислонился спиной к стене уголовный тип в кепке. Он зорко следил за своей жертвой. Убийца уже получил «трупные» деньги от Ленина. Теперь оставался пустяк — выполнить кровавую работу. И, как думалось убийце, ему уже ничто не могло помешать.


Ночной лабиринт


Поезд все реже содрогался и погромыхивал на стрелках. Наконец, заскрипели тормоза. Соколов взглянул в окно и прочел: «Шарлоттенбургу.

Сыщик уже принял решение. Он был виновен в том, что притащил за собой хвоста. И теперь мысленно произнес: «Все, терпение мое лопнуло! Пора избавляться от этого отвратительного топтуна».

Соколов всем своим видом изображал безмятежность. Он следил, как покинули вагон те, кому это требовалось. Кондуктор прикрыл входную дверь, стал проверять у вошедших пассажиров билеты.

Поезд дал длинный гудок, толкнулся раз-другой и двинулся вперед, набирая скорость. И в это мгновение Соколов вдруг вскочил со своего места и стремительно рванулся к тамбуру. Он опрокинул загораживавшего проход толстого кондуктора и спрыгнул на перрон.

И тут же, не таясь, тип в кепке тоже выскочил из вагона. Перрон почти закончился, но тип самым невероятным образом сумел удержаться на самом краю.

Как и было условлено, резидент дожидался возле касс. Часы показывали начало десятого. Соколов быстро направился к резиденту, сказал:

— Альберт, за мной хвост, вон тот уголовник в кепке.

Резидент бросил папиросу в урну и раздраженным тоном произнес:

— Сам вижу! Что теперь прикажете делать?

— Стойте тут, я утащу хвоста за собою и вскоре вернусь сюда, за вами.

— Только без эксцессов! — озабоченно произнес резидент. — Германская полиция работает дотошно. Вы меня поняли?

Соколов ничего не отвечал. Он сбежал по ступенькам в ночную темноту. В Шарлоттенбурге он никогда не был, но с присущей ему добросовестностью, еще сидя в ресторане, тщательно изучил город по карте. Вот почему сыщик двинулся не к жилому массиву, весело сиявшему вечерними огнями и наполненному фланирующими гражданами и полицейскими, а пошел вдоль железнодорожных путей.

Среди запасных путей, водокачек, складов, ремонтных депо он решил оторваться от типа в кепке.

Сыщик, разумеется, ничего не знал о преступном намерении преследователя. Соколов и впрямь полагал его всего лишь хвостом. Он с легким сердцем забирался в темный лабиринт запасных путей, заставленных вагонами, в места отдаленные, безлюдные.

Но это было на руку преследователю. В этом Соколов скоро убедился.


Гнев


Соколов с удивлением и даже некоторой долей веселья слышал за собой все усиливающееся сопение преследователя, громкий хруст гравия под его ногами.

«Э, надо спрятаться здесь! Местечко укромное, темное, — подумал сыщик. — Жаль, что это не в России, я этого топтуна малость поучил бы!»

Соколов присел на корточки, спрятавшись за колеса вагона. И тут же увидал типа. Тот, понимая, что преследуемый прячется где-то рядом, осторожно крался вдоль стоящего состава.

В этот момент полная луна почти очистилась от легких облачков и мертвенным светом залила печальный индустриальный пейзаж. И вдруг, к неописуемому удивлению, Соколов при свете вынырнувшей из облачка луны увидал в руках злодея... нож.

«Еще мне этого не хватало!» — подумал сыщик. Со своим любимым «дрейзе» он вынужденно расстался, покидая Россию. Вооруженный ножом убийца представлялся ему смешным. И во всяком случае, сыщик не видел для себя серьезной опасности. Его ловкость и необыкновенная сила всегда давали в такого рода единоборствах безусловный перевес.

Но человек, посягавший на его жизнь, данную Создателем и только им могущую быть отобранной, возмутил Соколова, вызвал праведный гнев. А в гневе гений сыска был страшен.

Соколов вышел из укрытия и грудью пошел на врага.

Он забыл все инструкции Сахарова и увещевания резидента, предупреждавших: «Никаких скандалов или, не приведи Господи, трупов!»

Сыщик громово произнес:

— Ну, гнусное создание, ты для кого приготовил перо? Иди сюда! Я сейчас оторву тебе башку...


Последний приют


Злодей, очевидно, не предполагал такого поворота событий. Мгновение-другое он стоял опешив. Натура убийцы, привыкшего нападать врасплох, а более того — уверенный тон человека богатырского сложения, заставили дрогнуть. Явно избегая честного поединка, тип нырнул в тень склада с углем.

Теперь роли поменялись. Соколов решил проучить мерзавца. Он бросился за типом. В азарте малость забылся и крикнул по-русски:

— Ну, прохвост, держись! Сейчас я пересчитаю тебе ребра.

За складом начиналось ровное пространство, хорошо освещенное луной. Однако тип не желал бежать туда. Он, видимо, смекнул, что там преследователь быстро его настигнет. Тип спрятался за сараем. При этом он не расстался с мыслью уловить подходящий момент и пустить в дело свой золингеновский нож. Убийца дорожил отношениями с Лениным и считал делом бандитской чести отработать полученные деньги.

Соколов бросился на убийцу. Тот дал деру, бегая вокруг сарая. Эта игра в кошки-мышки раздражала сыщика. Выкрикивая ругательства, теперь уже на немецком языке, он все больше приходил в ярость. Это было очень смешно: наемный убийца с ножом в руках спасается бегством от невооруженного человека.

И тут словно сама Судьба вмешалась в нашу историю. Она решила наказать злодея, и самым жутким способом.

Соколов обратил внимание на высокую колонку для наполнения водой паровозных баков. Как это обычно бывает, возле колонки скопилась громадная лужа, отчетливо блестевшая под луной. Соколов, чтобы не замочить ботинки, несся вперед, почти прижимаясь к стене сарая.

Вдруг под его ногой что-то тяжело звякнуло. Он наклонился и разглядел массивную металлическую крышку, неплотно прикрывавшую канализационный колодец. Сыщика осенило: «Ведь это тот путь, которым сейчас помчится негодяй!»

Соколов присел, откинул тяжеленную крышку в сторону. Ногой сбросил вниз камушек и услыхал всплеск. Усмехнулся: «Пусть охотник за чужой жизнью поплавает тут!» Словно Мефистофель, грозно расхохотался в ночной тиши:

— Эй, исчадие ада, ты где? Чего носишься, трусливый заяц? Ну, да я сейчас тебя... — и он вновь бросился за типом.

Расчет оказался верным. Тип, спасаясь от погони, выскочил из-за угла. Боясь попасться Соколову, то и дело крутя головой, пошел вдоль стены. И точно угодил в колодец. Только короткий крик раздался в ночи, а зловонная масса уже сомкнулась над его головой.

Соколов медленно подошел к колодцу. Из его мрачной темноты раздавались звуки отчаянного барахтанья и вопли:

— Тону, помогите! А!..

Соколов не спеша запустил руку в брючный карман, достал паспорт на имя Биркгана, швырнул его в колодец.

После этого с чувством выполненного долга задвинул крышку. Перекрестился:

— Прости, Господи! Это был нехороший человек...


Нежная Генриетта


Спустя полчаса Соколов, наконец, оказался в уютной квартирке, из окна которой были видны островерхие шпили королевского замка. Он давно мечтал побродить по аллеям его парка, задумчиво постоять возле роскошного мавзолея императора Фридриха Вильгельма III, императрицы Луизы, императора Вильгельма I и его супруги Августы.

Длинноволосая блондинка с громадными голубыми глазами Генриетта ласково улыбнулась:

— Ванна ждет вас!

Чуть позже она вошла с махровым полотенцем. Откровенно любуясь необыкновенной атлетической красоты телом, улыбнулась:

— Мой «супруг» позволит ухаживать за ним? У нас в Германии это принято... — Начала заботливо растирать могучие мышцы.

Потом Генриетта с помощью служанки поставила на стол ужин. Организм Соколова был устроен таким образом, что пережитые приключения заставляли его испытывать прямо-таки зверский голод. Он благовоспитанно похвалил салат из дичи. Про себя подумал: «Эти мизерные порции напоминают мне страну Лилипутию!»

Резидент Альберт, развалившись в глубоком кресле, курил гаванскую сигару. Полюбопытствовал:

— Этот самый тип в кепке очень ловкий филер! Как же вам удалось уйти от него?

Соколов загадочно усмехнулся:

— Как писал великий Иоганн Вольфганг Гете: «Сей злобный зверь в тумане растворился...»

Резидент настаивал:

— И все же, где вам удалось его запутать? Полагаю, что он был бы замечательным «наружником», если столь умело вас преследовал.

Соколов перевел разговор немного на другую тему, Он сказал:

— В Москве еще недавно наружным наблюдением заведовал знаменитый Евстратий Медников. Простой, по сути дела, малограмотный мужичок, из старообрядцев. Некогда служил полицейским надзирателем. Так вот, этот Медников создал целое направление в филерской службе. Для своих «наружников» он был наставником, контролером, палачом, отцом родным. Лишь он умел разговаривать, ладить, управляться с этим по-своему талантливым, но своенравным народцем. Награждал щедро, воспитывал — кулаком по морде. Больше всего не любил вранья: за вредные сыскному делу выдумки крушил ребра, а то и вовсе изгонял со службы. Но и любили его подчиненные! На самый героический подвиг ради Евстратия Палыча готовы были. Один раз его филер пролежал в баке с водой над ванной восемь часов. Кожа вся аж сморщилась, как на утопленнике, — сам видел. Другой раз филер вел наблюдение за бомбистами, несколько часов простоял на морозе без движений — отморозил ноги, так и отняли. Вот это герои! А нынешний тип в кепке — тьфу, наглец и трусишка. Медников таких не уважал.

Генриетта подняла на Соколова свои громадные, небесного цвета глазищи:

— О чем вы мечтаете?

— О том, чтобы завтра утром пойти с вами, фрейлейн, в королевский парк, осмотреть величественные мраморные саркофаги, напоминающие человечеству о бренности всего земного.

Генриетта с удовольствием поддержала:

— А я с большим удовольствием свожу вас на Королевскую фарфоровую фабрику. Еще в 1761 году ее основал Фридрих Великий. Там вас приятно поразит редчайшая керамическая коллекция.

Резидента Альберта, бесплодно пытавшегося выяснить, куда делся хвост, начали терзать тяжелые догадки. Более того, он испытал те же чувства, что и министр Макаров в Петербурге: «Скорее бы от греха подальше сплавить неукротимого человека. Пожалуй, следует его отправить с ближайшим поездом!» Вслух произнес:

— Эти прекрасные надежды вам придется оставить — до следующей встречи! Завтра утром, в одиннадцать часов, мы простимся. Я посажу вас на поезд до Кракова. Оттуда доберетесь до Поронина. С собой возьмете этот кожаный баул. Мы, немцы, пользуемся именно такими. Внутри найдете все обещанные вам вещи — от старых билетов до семейных фото.

— А чек на тридцать миллионов марок там?

— Фальшивый чек, — поправил резидент. — Но пока Ленин догадается об этом, вы будете далеко от него. Так что его подлинность не должна вас тревожить. Приятной вам ночи, «супруги»!


Счастливые воспоминания


Известный исследователь биографических глубин графа Соколова утверждал: «Работавшая на российскую разведку осторожная и удачливая Генриетта дожила едва ли не до Мафусаиловых лет — она умерла лишь в начале восьмидесятых годов. И даже в самом преклонном возрасте Генриетта вспоминала с необычным восторгом ночь, проведенную с гением сыска. При этом глаза старушки горели молодым огнем».

Современники могут при желании гордиться, наивно полагая себя достойными наследниками мужских подвигов знаменитого графа, а мы вернемся к нашим героям.

* * *


На другое утро, снабженный всеми документами и бумажками настоящего берлинца, Соколов двигался через Краков в Поронино.

Что касается Ленина, заканчивавшего свой летний сезон в курортной деревушке, то он никак не ожидал увидать Штакельберга-Соколова, которого считал покойником. Прежде Цигель всегда заказы исполнял качественно и в срок.

Резидент Альберт сумел удовлетворить свое любопытство по поводу исчезнувшего хвоста. Через несколько дней после отъезда Соколова разделы уголовной хроники опубликовали краткое сообщение:

«При расчистке канализационного колодца в Шарлоттенбурге рабочими было обнаружено мужское тело. Сотрудники уголовно-сыскной полиции Берлина по отпечаткам пальцев установили: это труп печально известного рецидивиста, трижды судимого Цигеля. Смерть наступила в результате утопления, однако на теле погибшего не обнаружили следов борьбы. Каким образом Цигель попал в колодец, и кто накрыл колодец крышкой? Это — загадка, которую полиции еще предстоит разрешить».

Рядом с трупом нашли паспорт на имя Карла Биркгана из Пернова. Газеты утверждали: «Видимо, с этим

паспортом опасный преступник и убийца проник на территорию Германии из России, где он скрывался от правосудия».

Резидент Альберт, прочитав заметки, лишь покачал головой:

— Ах, эти русские! До чего ж они рисковые...

* * *


Что касается Соколова, в это время ему было уже не до чтения газет. Его жизнь, как никогда, накренилась в опасную сторону.


ГЕНИЙ ИЛЬИЧА


Лежа на кожаном диване купе железнодорожного вагона, Соколов пытался представить свою встречу с Лениным. Он знал о Ленине, об особенностях его характера, о пристрастиях и антипатиях, о его окружении довольно много — все то, что можно было почерпнуть из полицейского архива. И перебирал возможные варианты событий, с которыми может столкнуться. Гений сыска придумывал достойные и победные выходы из самых сложных положений. Слишком важным было дело, чтобы его провалить.

Но то, что случилось в действительности, ни сам Соколов, ни его петербургские начальники предусмотреть не могли.


Под звон бокалов


Пассажирский поезд остановился на маленькой станции с вывеской на немецком языке: PORONIN. Соколов, держа в руках кожаный баул, полученный от резидента Альберта, вышел на пустынный перрон. Часы показывали половину восьмого вечера. На станции было тихо и малолюдно. Лишь кондуктор с красным фонарем брел вдоль состава да сцепщики лениво стучали молоточками на длинных ручках по колесам, проверяли: как бухты — не оплавились, не разбились?

Этот стук разлетался на всю округу: в мире царила та особая тишина, какая бывает лишь в горах. Пахло парным молоком, навозом, упревшей кашей и печным дымом — запахом деревни. Где-то плакал ребенок, протяжно и сильно мычала недоеная корова.

Из-за угла, малость пошатываясь, появилась оборванная фигура — средних лет мужичок с топориком за поясом. Нетвердым курсом он направился к Соколову, приложил ладонь к немыслимому картузу и что-то затараторил на странной языковой смеси — мадьярского и немецкого.

Соколов уже знал, что Ленин почти каждый вечер проводит в самом замечательном и посещаемом местном заведении — трактире. Он приказал:

— Хватай баул и топай к трактиру.

Мадьяр обрадовался:

— Руссиш? Революсионер?

Соколов удивился: «И впрямь здесь целый российский заговорщицкий штаб, если местная рвань в каждом прибывшем предполагает русского смутьяна!» Вслух произнес:

— Я немец! Иди быстро и не разговаривай.

Трактир стоял недалеко от станции, в самом начале деревни. Это было приземистое здание, сложенное из толстых, почерневших от солнца и дождя бревен. Внутри царило оживление — в табачном дыму гуляла многочисленная публика.

За стойкой действовал полный чувства собственного достоинства и с объемистым чревом кельнер в клетчатой жилетке и с длинной прядью волос, кокетливо закрывавшей обширную плешь.

Соколов, желая справиться о ночлеге, направился к кельнеру. Вдруг он увидал рыжего человечка в пролетарской кепчонке, с клочкастыми усиками и жидкой бороденкой. Рыжий привалился плечом к стойке и потягивал водку из рюмки. Он что-то оживленно рассказывал невзрачному человеку с длинными, плохо чесанными волосами и мрачным выражением лица.

Все взоры с любопытством уперлись в вошедшего.


Десять пфеннигов


Глаза рыжего и Соколова встретились. Между ними словно пробежала искра. Они сразу узнали друг друга. Лицо рыжего облилось смертельной бледностью, сухонькие пальчики мелко задрожали. Он вскочил с табурета.

Соколов подошел к рыжему, внимательно заглянул в его лицо, словно сравнивая с полицейской фотографией. Идентификация прошла успешно. Гений сыска вежливо приподнял шляпу, по-немецки произнес:

— Рад видеть вас, герр Ленин!

Ленин ожидал прибытия с вечерним берлинским поездом Цигеля. Этот Цигель должен был принести новость: «Штакельберг ликвидирован!» Но вместо убийцы явился тот, кого Ленин уже представлял трупом.

Аппарат для принятия мгновенных решений работал четко: «Цигель акцию не провел? Как вести себя? Самым естественным и дружелюбным образом. А где Цигель? Сбежал с “трупными” деньгами? В любом случае с него следует содрать эту тысячу марок, что за “мокруху” получил. И вообще, такое легкомыслие в делах серьезных недопустимо. Надо приказать, чтобы этого дерьмового Цигеля разыскали и “замочили”, без всяких разборок и выслушивания оправданий. Репутация “мясника” должна быть безупречной».

Ленин малость успокоился. Первоначальное замешательство сменилось любопытством. Ленин снизу вверх глядел на Соколова. Гения сыска поразили его глаза: неестественно широко расставленные, с монгольским разрезом, с желтыми яблоками. Ленин сполз с высокого табурета. Он обеими ладонями обхватил ручищу Соколова, затряс ее, быстро заговорил по-немецки:

— Господин Штакельберг? Очень, очень рад видеть вас. Как доехали? Гм-гм! Заждался вас. Уже недолго осталось наслаждаться местной природой. Осень, к счастью, стоит удивительно теплой, но скоро здесь снег выпадет. Зимой здесь скучно, гм-гм. Можете звать меня Володей. — Положил руку на плечо своего мрачного соседа. — Вы знакомы? Александр Гельфанд.

Память Соколова напряженно заработала. И не подвела. С биографией этого человека он знакомился. Соколов, усмехнувшись, ответил:

— Известный журналист, печатающийся под псевдонимом Парвус. Видный член германской социал-демократической партии. В свое время совершил героический поступок — бежал из сибирской каторги. Злые языки, правда, утверждали, что это было сделано не без помощи российской охранки.

— Последнее — клевета, которую распространяют мои политические враги! А в остальном — все верно, — растянул узкие синие губы Парвус. — Ваша осведомленность мне приятна. Теперь я вижу, что представляю интерес для разведки Германии. Если не заблуждаюсь, господа, вам хочется поговорить приватно? Оставляю вас одних.

— Батенька, приходите нынче ко мне, сыграем партию-другую в шахматы! — произнес по-русски Ленин, сильно грассируя.

Когда Парвус шаркающей походкой ревматика удалился прочь, Ленин с любопытством воззрился на Соколова:

— Как ваши господа из министерства? Наконец-то оценили мое предложение?

Он был почти карликового росточка, очень подвижен, карие глаза сияли веселой живостью. Ленин постоянно жестикулировал и напомнил Соколову обезьянку, которая ни на секунду не остается в покое. Тембр голоса был грудной, глуховатый, но приятный. Мешала картавость. Приходилось постоянно напрягаться, чтобы понять, что говорит Ленин.

Не дожидаясь ответа, Ленин вновь заговорил:

— Вы прибыли вечерним? Прямо из Берлина? Прекрасно! Остановитесь у меня — не дворец, но жить можно. Моя Надя кулинар не ахти какой, но яичницу с ветчиной зажарить таланта у нее хватит. — Ткнул пальцем в мадьяра, терпеливо переминавшегося с ноги на ногу: — Эй, пролетарий, неси баул ко мне в дом. Скажи Наде: «Господин Штакельберг прибыл!» Пусть для гостя комнату готовит. Это «светелка», на втором этаже. Там разместилась товарищ Арманд. — Повернул веселое лицо к Соколову. — День-другой поживет на первом этаже в угловушке, ничего с ней не случится. — Перешел на французский: — Вы ему дали денег? Десять пфеннигов — не больше. Этот Янош — славный парень, но совершенно деклассировался, опустился, сколько ни дай — все пропьет. — И вновь по-немецки: — А за вещи не беспокойтесь. Местные не воруют. — Сказал по-русски:

— Если приедете в проклятую Богом Россию — там держитесь за карманы: все обчистят, пернуть не успеете.

— И опять по-немецки: — Здесь Европа. Народ хоть бедней, но еще есть какие-то нравственные принципы. Вношу в повестку дня предложение: пропустить по рюмочке. Тут от скуки можно рехнуться, гм-гм. Тоска страшная! Но для конспиративной работы место архипрекрасное. Каждую новую фигуру за версту видно. Так что царским ищейкам сюда не пробраться — сразу будут заметны. — Приказал кельнеру: — Йозеф, налей нам с гостем из Берлина по рюмке дюпель кюмеля — встречу отметим. Прозит!


Ленинская бдительность


Выпили по первой. Ленин с любопытством разглядывал Соколова. При этом левый глаз он прищуривал, а на правый надавливал указательным пальцем. Из архивного дела сыщик знал, что это связано с дефектом зрения, но на свежих людей эта манера производила удручающее впечатление: один глаз у

Ленина был дальнозорким, а другой близоруким. Отсюда и этот исторический «прищур».

Ленин причмокнул:

— Вы, однако, крупный мужчина! Сознайтесь, могли бы в цирке бороться? — и засмеялся, обнажив мелкие пломбированные зубы. Перешел на французский язык, и тон его сразу стал серьезным. — Как я понял из телеграммы фон Лауница, ваше правительство приняло архиразумное, гм-гм, решение и выделило для начала тридцать миллионов марок?

— Да, это так!

Глаза Ленина алчно вспыхнули:

— Где эти деньги? Я просил: «Переведите в Национальную учетную контору, что на улице Мари Роз в Париже!»

Соколов ничего не знал об этой просьбе. Однако не моргнув глазом отвечал:

— Мы с этой конторой не поддерживаем банковских отношений. Деньги переведены в «Рейхсбанк», что на Ягерштрассе, тридцать четыре, в Берлине. Чек получите тут же, как только передадите германскому правительству ваш агентурный список.

Ленин вперил в собеседника умные темно-карие глаза.

— А как вы узнаете, гм-гм, что этот список не фальшивый? — Он вновь хитро прищурился.

— Это просто выяснить. В российском министерстве внутренних дел есть наши люди. Они на местах проверят ваши списки, если нужно, установят слежку — временную, конечно, — за агентами. Возникнет необходимость — допросят. Есть множество и других способов проверки. И ежели у нас закрадутся сомнения в вашей, Володя, искренности, вы впредь не только не получите ни пфеннига, но мы найдем способы взыскать с вас и эти тридцать миллионов, и сурово наказать за преступный обман.

Ленин задумчиво стал барабанить по стойке, приговаривая:

— Гм-гм, гм-гм! — Вдруг взмахнул рукой, словно отгоняя муху. — А вдруг чек окажется фальшивым?

Соколов невозмутимо отвечал:

— Не думаете ли вы, что германское правительство станет обманывать вас? Сами по себе списки агентов нам не нужны. Германское правительство заинтересованно в подрывной работе внутри империи, мы не предадим ваших агентов российским властям.

Ленин живо отвечал:

— Вы, герр Штакельберг, говорите убедительно. Но... — вновь постучал пальцами, нервно передернул головой.

— У меня есть принцип: доверяя, проверяй! Гм-гм, где речь идет о крупных суммах, тут и родная мать охмурит. Дайте посмотреть чек.

Соколов достал из брючного кармана портмоне, вынул вчетверо сложенный чек, протянул собеседнику.

Ленин вертел чек и так и эдак — разглядывал. Потом вынул из нагрудного кармана дорогое «вечное» перо. Прищурился на Соколова.

С вашего позволения, я перепишу реквизиты чека. Нынче же телеграммой запрошу банк: обеспечен ли чек капиталом? И получив положительный ответ, тут же произведем обмен. — Расхохотался, ткнул пальцем Соколова в бок. — Вот так-то, батенька! Ильича никто не проведет. Впрочем, в честности германского правительства не сомневаюсь. Выпьем за крушение тюрьмы народов — гнусной России! Да здравствует мировая пролетарская революция и великая Германия! Аминь.


От Маркса до Каутского


Сыщик заметил, что Ленин быстро хмелеет. Известие о прибытии германских миллионов привело его в возбужденное состояние. Он вдруг без повода рассказал старый анекдот про штабс-капитанскую вдову, которая мыла полы, а к ней поп пришел. При этом хохотал лишь сам — до слез. Вдруг стал серьезным:

— Скажите, герр Штакельберг, вы сочувствуете идеям социал-демократии? Вы читали труды Маркса?

Соколов решил малость повеселиться. С самым серьезным видом он произнес:

— Маркса, признаюсь, глубоко не изучал, хотя с «Капиталом» познакомился — в первом издании на немецком языке. Труд мне показался довольно заумным. Однако на меня сильное впечатление произвел фундаментальный труд Ильина «Развитие капитализма в России», вышедший в издательстве Водовозовой, — с многочисленными статистическими выкладками и таблицами. Книга эта написана с позиций Маркса. И суть ее сводится к мысли: орудия труда должны принадлежать непосредственным производителям, то есть пролетариату. Автор, думаю, один из лучших мировых экономистов. Он сделал детальный анализ внутреннего рынка русского капитализма. Единственный недостаток: господин Ильин не воспользовался трудом Каутского, а тот содержит серьезный анализ развития сельского хозяйства. Вы знакомы, Володя, с гениальной работой Ильина?

Ленин аж подпрыгнул на табурете, покраснел от удовольствия и с удвоенной скоростью забарабанил пальчиками по стойке.

— Гм-гм, гм-гм! Говорите, сильное впечатление? Приятно, гм-гм, слышать, черт возьми. Эй, Йозеф, нацеди-ка нам еще по маленькой. И себе налей. Сегодня угощаю я. — Вдруг на мотив плясовой запел: — По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей! — Закончив с вокалом, стал с жаром размахивать руками, опрокинул на брюки рюмку. — Черт возьми! — и нецензурно выругался. — Относительно Каутского вы, батенька, совершенно правы. Но беда в том, что автор слишком поздно получил труд Каутского «Вопросы агрария». Он вышел в девяносто девятом году, когда «Развитие капитализма...» было практически завершено. — И с торжеством в голосе сообщил: — Так знайте, герр Штакельберг, Ильин — это один из моих псевдонимов. Рад, что мой труд так вам понравился. Пьем за наши совместные успехи. —

Повторил: — Я сегодня угощаю! — и счастливо улыбнулся.

Соколов подумал: «Весь ужас в том, что этот довольно заурядный человек готов предать родину, залить ее потоками народной крови!»


Скандал в благородном семействе


В прокуренный зал влетела женщина лет сорока пяти. У нее было одутловатое лицо, выпуклые светло-голубые, словно выцветшие, глаза, из-под маленькой шляпки на затылке торчал пучок седых волос. Одета она была во все серое, невзрачное. Соколов сразу же подумал: «Какая удачная внешность для наружной службы, так с толпой и сливалась бы!»

Ленин кисло поморщился:

— Моя Надя приперлась!

Женщина устремилась к Ленину. Едва кивнув Соколову, она взволнованно заговорила:

— Ильич, беги скорей домой! Вера Аркадьевна прослышала о приезде господина Штакельберга и решила, что он у нас дома. Ну и принесло ее. И тут же у них с Арманд склока, обзываются и дерутся словно пьяные мужики. Опрокинули в гостиной поднос с самоваром. Арманд ногу ошпарила. И все равно не утихомирились. Спеши, Ильич, пока они друг дружку не поубивали. Да и хватит за стойкой усердствовать: завтра опять станешь мучиться, голова трещать будет!

— Черт побери этих баб! Идиотка! Господин Штакельберг, простите семейную сцену. Но признаюсь, ваша Вера Аркадьевна — дама несносная. Пойдемте с нами, может, она вас послушается? — Ленин заторопился, на ходу натягивая на лысину пролетарскую суконную кепку и споро семеня короткими ногами.


Битва


Дом, в котором жил Ленин и который был, по существу, большевистским штабом, не представлял ничего любопытного. Обычное жилье зажиточного европейского крестьянина — под черепичной крышей с городской мебелью, довольно чистое, просторное и даже с пианино. Дом стоял на склоне горы среди густого хвойного леса — вполне курортное место.

Еще издали, на подходе к дому Соколов услыхал громкие женские голоса, разносившиеся в вечерней тишине на всю округу. Он вошел в помещение вслед за Лениным. На первом этаже в гостиной развернулась настоящая битва. Вера Аркадьевна размахивала женской сумкой, норовя попасть Арманд по физиономии. Та, в свою очередь, изловчилась и расцарапала сопернице щеку.

Соколов заметил собственное фото, валявшееся на полу возле раскрытого баула.

Ленин, словно бывалый рефери боксерских сражений, встал между дам.

— Прекратить безобразие!

В пылу сражения Вера Аркадьевна съездила ридикюлем по голове большевистского вождя. Надежда Константиновна завизжала по-поросячьи. Разлохмаченная, с разорванным на груди платьем, Арманд тяжело дышала, размахивая кулаком:

— Я тебе, мужицкая подстилка, еще покажу!

— Сама шлюха! — бодро отвечала Вера Аркадьевна. — Мужу твоему дам телеграмму, что с Лениным спишь!

— Какой ужас! — Крупская схватилась за голову.

Вдруг Вера Аркадьевна увидала Соколова. Она тут же забыла про своих обидчиков, бросилась к сыщику на шею.

— Наконец-то! Мой милый Штакельберг... Каждый поезд ходила встречать: нет тебя и нет. А сегодня не пошла. Вдруг вернулась моя хозяйка и говорит: «С берлинского поезда сошел какой-то высоченный красавец. Не твой ли долгожданный?» Мой, мой! Я и ринулась сюда, знаю, что тебе Володя нужен. Прихожу, а эта, — презрительно посмотрела на Арманд, — твое фото рассматривает. А рядом раскрытый баул стоит. Твой? Эта проныра влезла в него. Чего вынюхивает?

Соколов повелительно произнес:

— Это не повод для потасовки! Прекрати скандалить. Вера Аркадьевна подняла с пола фото, вгляделась в него, воскликнула:

— Мой Штакельберг, ты фотографировался с семьей у Фрица Розенблюма? И я прошлым летом со своим фон Лaуницем была в его ателье на Ландсбергаллее. Такое совпадение! Твоя жена — красавица, а мальчики похожи на тебя как две капли воды. — Перескочила на другую тему: — Ты хочешь останавливаться в этом гнусном доме? Здесь от одного чесночного запаха в носу свербит. Пойдем ко мне, мой милый Штакельберг. У меня прекрасная спальня.

Ленин облегченно вздохнул, сделал широкий взмах рукой:

— Я предложил свое гостеприимство, но вы, господин Штакельберг, вправе выбирать...

Арманд, глядевшая на Соколова с нескрываемым вожделением, ласково проговорила:

— Простите, господин Штакельберг, но мне ваше лицо очень знакомо. Где мы могли встречаться?

— Я абонировал ложу «люкс» в Берлинской королевской опере. Вы там бывали?

— Конечно! Кажется, и впрямь там встречала вас... — Вопросительно посмотрела на Ленина: — Зачем гостя куда-то отправлять? Этот дом просторный...

Ленин не успел ответить, хотя на его лице ясно читалось несогласие с товарищ Арманд в этом вопросе. Вера Аркадьевна показала фигу.

— Вот тебе, а не Штакельберг! — Потянула за рукав Соколова: — Пойдем из этого вертепа разврата.

Соколов взял баул и простился с хозяевами:

— До утра!

Вера Аркадьевна, млея от женского счастья, отправилась с возлюбленным.


Телеграмма


Едва за гостями закрылась дверь, как Ленин произнес:

— Что вы, дамы, думаете по поводу этого Штакельберга?

— Настоящий берлинец! — заметила Арманд. — Прекрасное произношение. И красавец! Погубитель женских сердец. Что он нашел в этой вульгарной девке? Странный вкус. Да и ты, Володя, хорош! Зачем спровадил его?

— Посторонний человек в доме всегда смущает. Кстати, ты, Инесса, на него маслеными глазами уставилась. Неприлично, право. Гм-гм! Инесса, как твоя ошпаренная нога? Помочись на тряпочку и сделай компресс. Надя, помнишь, когда в Шушенском я обварился щами, тоже лечился мочой. Старинное народное средство. Я отлучусь, мне надо отправить телеграмму в Берлин, в «Рейхсбанк». Хотя этот Штакельберг производит хорошее впечатление, но проверить платежеспособность чека — не лишнее.

Гениально?

Крупская подозрительно посмотрела на мужа:

— Ильич, а ты и впрямь хочешь передать этому немцу список наших агентов?

— Конечно! Нам архиважно это доверие германского правительства и их миллионы. Без иностранной помощи мы пшик! Великая цель оправдывает любые средства.

...Несколько минут спустя телеграмма-запрос полетела в Берлин. Соколов об этом ничего не знал. Не ведал он и о том сюрпризе, который судьба уготовила ему на завтра.


РОКОВАЯ ВСТРЕЧА


Трагическая история убийств, заговоров, государственной измены, взрывов и покушений, начавшаяся с таинственной смерти осведомителя Хорька, близилась к завершению. В конце концов, все тайное поздно или рано становится явным. Так случилось и на сей раз. Однако судьба напоследок решила еще раз крепко испытать графа Соколова.


Нарушенное одиночество


На другое утро после приезда в Поронино Соколов пробудился в спальне Веры Аркадьевны. Влюбленная дама уже суетилась в столовой, помогая прислуге накрывать завтрак. Сыщик был бодр, свеж и испытывал особый прилив энергических сил, которые рождались в нем с приближением опасностей.

— Простите, сударыня, я хочу побродить в одиночестве, — объявил Соколов после завтрака. Он сбежал с крыльца и направился вверх по крутой каменистой тропинке.

Солнце уже поднялось выше гор, светило ярко, вполне по-летнему. Воздух был редок и необыкновенно звучен.

Соколов наслаждался тишиной и горьковато-сладким хвойным запахом. Вдруг сзади послышался топот и картавый, срывающийся от физического напряжения голос:

— Господин Штакельберг, один момент! Вы мне нужны...

Соколов оглянулся и увидал Ленина. Одной рукой он прижимал к себе портфельчик, другой махал сыщику.


Ободряющий ответ


Утро вождя мирового пролетариата (сам пролетариат об этом пока не догадывался) началось с радостного происшествия. Ленин с Крупской и Арманд сидели на первом этаже в столовой и пили чай. В чисто вымытые окна било по-летнему яркое солнце, освещая тщательно ухоженный яблоневый сад, клумбы с осенними цветами, весело перепархивающих с куста на куст пташек.

Вдруг Ленин заметил, что калитка распахнулась. На садовой дорожке, опираясь на палку, появился старенький почтальон Ференц. Он, постучав в дверь, вошел в столовую. Вежливо поклонился:

— Простите, господа, за беспокойство! Телеграмма «молния» из Берлина. — Протянул Ленину черную, изрядно замусоленную тетрадку, ткнул заскорузлым пальцем: — Вот тут, пожалуйста, распишитесь.

Ленин торопливо поставил закорючку, вырвал из рук почтальона сиреневый бланк, разорвал облатку. Затаив дыхание, прочитал написанные от руки строки (ленту с текстом тогда еще не приклеивали): «Согласно вашему запросу, подтверждаем, что чек на предъявителя № 2503 серии АС обеспечен тридцатью миллионами германских марок. Управляющий банком...»

Он безмолвно, в радостном порыве обнял Крупскую, со слезами на глазах прошептал:

— Какой прекрасный день! Самый лучший для меня и, быть может, для многострадальной России.

Почтальон в ожидательной позе стоял у дверей. Крупская, крайне взволнованная и по этой причине потерявшая расчетливость, достала из верхнего ящика комода кошелек, пошарила и протянула почтальону монету — одну марку. Почтальон с особым подобострастием поклонился и закрыл за собой дверь.

Ленин кисло поморщился.

— С него пяти пфеннигов за глаза хватило б! — Но тут же вновь пришел в восторженное состояние. Заложил руку за подтяжки, другую простер вверх и продекламировал: — «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!» Обязательно напишут, а уж обломков, будьте спокойны, мы наделаем.


Злодейский талант


— Ну что, подтвердили правильность чека? — Арманд, украшенная во вчерашней битве с Верой Аркадьевной синяком под глазом, пыталась заглянуть в текст телеграммы.

Ленин побарабанил пальцами по столу.

— Гм-гм! Мои опасения оказались напрасными. При поддержке правительства Германии мы свалим с ног этого колосса на глиняных ногах — говняное российское самодержавие. — Торопливо допил чай, вытер губы матерчатой салфеткой, поднялся со стула. Жидко рассмеялся: — Есть закон: женщину и деньги следует брать сразу, пока дают. Пойду-ка к этому Штакельбергу.

— Строго погрозил пальцем: — Смотрите не проболтайтесь! Никому, особенно оппортунисту Гельфанду-Парвусу, про чек — ни гугу! Чек на предъявителя, а сподвижнички не за тридцать миллионов — за тридцать копеек родной матери глотку перегрызут.

— Да уж, этот дядя на руку нечист, — поддакнула Надежда Константиновна. — Помнишь, Ильич, курьезную историю, что случилась с Гельфандом в восьмом году?

Ленин расхохотался:

— Это когда он размотал с любовницей почти сто тысяч германских марок? Очень забавная история, хоть в пьесу ставь ее для Художественного театра.

Арманд навострила ушки:

— Что такое, Володя? Расскажите!

— Тогда Гельфанд состоял еще в русской социал-демократической партии. А у него всегда был особый талант в делах коммерческих. Он убедил Горького, и тот доверил Гельфанду ведение его денежных дел в Германии.

— Конечно, по всей Европе почти на каждой сцене игралась пьеса Алексея Максимовича «На дне», — вставила слово Арманд.

Ленин продолжал:

— По договору двадцать процентов от выручки брал

Гельфанд, малая часть — Горькому, а львиная доля шла в партийную кассу. И вот у нашего коммерсанта скопилась громадная сумма (думаю, не случайно) — более ста тысяч. Некоторые, впрочем, ручались за двести тысяч. И вот наш коммерсант бежал с этими деньгами, спасался от праведного революционного гнева. Гельфанд перепугался гнева партии, состряпал оправдательное письмо и отправил его Горькому: «Меня погубила чистая и возвышенная любовь к возвышенному созданию. Только вы, Алексей Максимович, сможете понять меня. Я путешествовал со своей любимой женщиной!» Партийный суд заклеймил позором казнокрада. Тот, словно в ссылку, отправился в Константинополь. И тут, гм-гм, не потерялся, провел несколько смелых финансовых операций. Наш Александр хоть и на руку нечист, но человек весьма замечательный.

— Ты, Ильич, спас его тогда, — заметила Надежда Константиновна.

— Я заявил товарищам: «Что толку в отлучении Парвуса от революции? Александр — выпускник Базельского университета, доктор философии. Ведь это умнейший человек, сподвижник Плеханова, Аксельрода, Засулич! Такие люди нужны революции. Давайте объявим Гельфанду амнистию. Но с условием: пусть остаток денег вернет в партийную кассу». И что? Этот архиплут вернулся с повинной и с какими-то грошами в кармане. — Ленин сокрушенно покачал головой. — К сожалению, воровство из партийной кассы стало, гм-гм, печальным обычаем. Товарищи забывают, что они служат не мамоне, а высокой идее.

— Такова человеческая природа! — философски заметила Арманд. — Но отдадим должное Гельфанду, ведь именно он первым предложил «учинить России в грядущей войне уничтожающий разгром», а уж затем свергнуть там самодержавие.

— Да уж, Гельфанд большой талант! — согласился Ленин. Выдвижение на первый план кого бы то ни было, кроме него самого, Ильичу всегда было неприятно. Он решил никому не уступать пальму первенства в деле подрыва могущества России.

На этом разговор был закончен. Вождь отправился к себе в кабинет.


Баткин — свой человек


Тщательно обдуманные списки агентов Ленин опустил в старенький портфельчик, в каком уездные учителя носят тетради гимназистов. Вождь устремился к дому, где ночевал Штакельберг-Соколов. Но Вера Аркадьевна еще на пороге сообщила:

— Мой Штакельберг ушел недавно в горы, в сторону Лысой поляны. Вернется к обеду. Тогда, Володя, и приходите.

Ленин аж топнул ножкой от досады и нетерпения. Отчаянно размахивая портфельчиком, бросился по указанной Верой Аркадьевной тропинке. Как он и рассчитывал, минут через двадцать настиг Соколова.

Все было решено заранее. По этой причине без долгих предисловий произошел исторический обмен. Соколов с острым интересом рассматривал длиннющий список, сделанный фиолетовыми чернилами на шести больших страницах мелкими кудряшками неудобочитаемого почерка самого Ленина. Это был перечень большевистских агитаторов, владельцев подпольных типографий, экспроприаторов-разбойников, убийц-террористов — всего сто восемь человек.

Список хотя и был неполным, но зато подлинным, в отличие от чека, который Ленин, заметно волнуясь, трясущимися ручками тщательно спрятал во внутренний пиджачный карман. Владимир Ильич не мог, конечно, знать, что до «Рейхсбанка» телеграмма не дошла. Директор главного берлинского телеграфа, что размещался в доме № 4 по Оберваллштрассе господин Баткин дружил — и не бескорыстно! — с российской разведкой. Баткина своевременно предупредили. Телеграмма Ленина была перехвачена, и тут же отправлен соответствующий ответ.


Шутка


Ленин вынул из жилетного кармана золотую луковицу часов. Весело сказал:

— Вы, простите, теперь в Берлин направляетесь? Тогда — через Краков. Впрочем, из этого захолустья все дороги лежат через Краков — что в Берлин, что в Петербург или Шанхай. Ваш поезд — в два часа пополудни. У вас, гм-гм, уйма свободного времени. Приглашаю, прогуляемся в трактир к доброму Йозефу! Я назначил там встречу с Александром Гельфандом. Пропустим по маленькой. В отличие от вас, немцев, у русских есть жуткий обычай — всякое дело отмечать пьянкой. Впрочем, этот народец давно дошел до скотского состояния. Лень, тупость, пьянство — главные черты русской сволочи.

— Думаю, герр Ленин, вы заблуждаетесь, — не выдержал Соколов. — Это очень талантливый и даровитый народ. Ведь только великий народ мог создать такую литературу и искусство, да и самую могущественную империю.

Ленин достал носовой платок, долго и звучно прочищал нос. Умиротворенным тоном проговорил:

— Вы, господин Штакельберг, в России хотя и жили, но русского дикаря не разглядели. Он понимает лишь кулак...

Соколов подумал: «Этому человеку чуть больше сорока лет, однако внешне он совсем старик да характером тоже — вечный брюзга...»

* * *


Соколов вновь оказался в трактире. Гельфанд, небрежно одетый и не бритый человек лет сорока пяти, сидел за столиком, вытянув длинные ноги вдоль прохода. Он руками ел сосиски, жирно обмакивая их в горчицу и запивая темным пивом. Ленину и Соколову тоже принесли горячие сосиски с капустой и кружки, наполненные до краев.

Все было как при первой встрече. Ленин выпил две-три рюмки шнапса, затем пива и начал быстро хмелеть. Его природная разговорчивость усилилась еще больше.

Здесь же в уголке примостился возле пивной кружки уже пьяненький Янош. Увидав Ленина, вежливо стянул с головы картуз.

Ленин подошел к нему, пожал руку:

— Как здоровье, как супруга и детишки?

Янош вскочил с места, что-то застенчиво залепетал на своей невероятной языковой смеси. Он явно смущался внимания такого важного господина к своей незначительной персоне.

Ленин дружески хлопнул его по плечу:

— Смотри, пролетарий, не опоздай к поезду: все сшибешь деньжат.

Янош, спотыкаясь и пошатываясь, натянул фуражку на глаза и отправился встречать очередной поезд.

Ленин вернулся к столику, довольный собой. Нравоучительно произнес:

— С простым народом надо уметь разговаривать! Я этому пьянице пожал руку, а он теперь за меня хоть в огонь... Пора еще по одной принять!

Соколов заметил, что большевистский вождь время от времени нервно дотрагивается до «скулы» — внутреннего пиджачного кармана, где лежал чек, словно убеждаясь, что тот на месте. Сыщик решил малость позабавиться.

— Пьем за великий германский народ! Прозит! — провозгласил Ленин и в порыве чувств обнял Соколова.

Гельфанд последовал его примеру.

Ленин в очередной раз пощупал пиджачный карман. Вдруг он вскочил на ноги, жутко побледнел, стал лихорадочно шарить по карманам. Потом полез под стойку, ползал на коленях, приговаривая:

— Куда, куда документ потерялся?

Поднялся, с самым несчастным видом отряхивая ладони. С подозрением посмотрел на собеседников:

— Господа, признавайтесь, мой документ не попал к вам?

Соколов, словно не понимая этой тревоги, с наивным видом спросил:

— Это вы о чем? О чеке, что ль?

— О чем же еще! — со слезой в голосе пробормотал Ленин. — Только что щупал, на месте был...

Соколов с ангельским видом воззрился на Гельфанда:

— Александр Львович, к вам случайно не попадал чек на тридцать миллионов марок?

Тот расхохотался:

— Какие еще тридцать миллионов? Хи-хи...

— Ведь бывает, — продолжал Соколов, — машинально положили в пиджак, а чек, он ведь, простите, на предьявителя. А что это у вас торчит из верхнего кармашка, словно платочек выглядывает?

Гельфанд с недоуменным видом вытащил бумагу, расправил:

— И впрямь чек!

Ленин бросился, словно тигр на жертву, вырвал чек из рук Гельфанда. Сердито брызнул слюной:

— Ну и шуточки у вас, Александр Львович! Нет, батенька, вам палец в рот не клади.


Ненависть — двигатель революции


Несколько минут пили молча. Первым не выдержал самый разговорчивый — Ленин. Он побарабанил пальчиками по столу:

— Вот, наглядный пример — Янош. Этот мадьярский пролетарий хоть и деклассировался, но все равно ищет приложения своим силам, цепляется за любой заработок. А русский дикарь валялся бы в грязи и даже пальцем не пошевелил, чтобы найти себе полезное применение.

Соколов размышлял: «Откуда столько ненависти к родному народу? Впрочем, не будь этой лютой злобы, то и не возникло бы желание устраивать кровавые революции». Вслух довольно спокойно произнес:

— Не думаю, что русский народ хуже немцев или французов.

— Хуже, во сто крат хуже! — закричал Ленин. —

Русской сволочи надо учиться, учиться и учиться у немцев. Ну-ка, скажите, кто еще полвека назад заклеймил русских: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы!»? — И торжествующим тоном, словно сделал радостное открытие, провозгласил: — Это сказал великорусский демократ Чернышевский.

Соколов рассмеялся:

— Тот самый, которого великий Тургенев в письме ко Льву Толстому назвал «клоповоняющим господином»?

— Здесь даже не о чем спорить! Мало ли кому русские великодержавные шовинисты приклеивали ярлыки, — с апломбом произнес Гельфанд. — Когда мы придем к власти, мы не станем издавать многих националистических писак.

— Правильно, Александр Львович! — поддержал Ленин. — Не только не станем издавать, но изымем из библиотек и уничтожим все буржуазное, безыдейное. И обязательно тщательно просмотрим взгляд на тех, кого нынешнее общество считает «великими» — Толстого Льва с его религиозным и философским бредом, всю достоевщину... Гм-гм, если в России есть что великое, то это только погромы, виселицы, раболепство. Это государство отстало от всего цивилизованного мира на целую эпоху. В Германии книгопечатание появилось на сто лет прежде России, подземной железной дороге — метро — десять лет. А телефон, воздушная и наземная железная дорога, авто? Чего ни коснись, все приходит в Россию много позже. — Помолчал, внимательно посмотрел на Соколова и медленно произнес: — Кстати, эту точку зрения разделяет замечательный знаток России фон дер Остен-Сакен.

Эта фраза была ловушкой. Интуиция подсказывала Ленину, что этот аристократический атлет-красавец не тот, за кого себя выдает. И он решил успокоить себя, еще раз проверить Соколова: сотрудник германского министерства иностранных дел обязан знать Остен-Сакена.

Соколов поднял бровь:

— Это вы о графе Николае Дмитриевиче? Чрезвычайный и полномочный посол России в Берлине не авторитет в этих вопросах. Ведь он в России почти никогда, кроме ранней молодости, не жил. Да и тогда из народа видел лишь своих лакеев.

Ленин, однако, не унимался. Он пустился на хитрый маневр. Впившись взглядом в Соколова, растянул рот в подобие улыбки:

— А какой смешной случай произошел с женой фон Рика!

Дело было в следующем. Супруга директора второго департамента германского министерства иностранных дел фон Рика минувшей осенью отдыхала в Ницце. Двадцатипятилетняя красавица, презрев приличие, закрутила роман с русским красавцем и ловеласом флигель-адъютантом свиты его императорского величества полковником Шебеко. Фон Рик самым простонародным образом поколотил блудливую супругу и вызвал Шебеко на дуэль. Дуэль не состоялась, скандал замяли, но в узком кругу сотрудников министерства с удовольствием сплетничали по этому поводу.

Начальники Соколова не зря ели свой хлеб. Гений сыска лениво отвечал:

— Фон Рик поступил справедливо и разумно: «Милый ударит — ума прибавит!»

Ленин удовлетворенно покачал головой:

— Теперь я вижу, что вы тот, за кого себя выдаете. Не обижайтесь, герр Штакельберг, наше дело требует конспирации, а шпионов нынче развелось великое множество.

Ленин выпил водки, пожевал кусочек козьего сыра. Вдруг улыбнулся, протянул Соколову руку.

— А я в вас и не сомневался! — Кивнул на Гельфанда: — Ведь бдительный Александр Львович все уши мне прожужжал: шпион, шпион...


Нежданные гости


Соколов не успел пожать руку большевистского вождя.

Двери в трактир распахнулись, и на пороге показался Янош. Он держал в руках большие чемоданы. За ним в трактир вошли три гостя, появления которых граф Соколов предугадать никак не мог. Впереди шествовал доблестный сотрудник российской охранки Сильвестр Петухов. Он держал под локоть стройную девицу с красивым восточным лицом. В ней Соколов сразу же узнал Юлию Хайрулину, ту самую, что доставила его после ранения в Мясницкую больницу.

За этой парочкой следовал громадный, едва не зацепившийся головой за притолоку... Штакельберг, причем самый натуральный.

Войдя с солнечного света в полумрак, они не сразу разглядели старых знакомых.

Первым картаво закричал Ленин:

— Какая радостная встреча! Сам товарищ Касьян, он же Сильвестр Петухов. Здравствуйте, дорогой мой! Так приятно видеть вас и ваших друзей. Какими судьбами?

Сильвестр облобызался с Лениным, ласково глядя на него и не замечая Соколова, по-русски произнес:

— Это, Владимир Ильич, целая эпопея! Написал министру Макарову рапорт, что еду на лечение в

Висбаден, а сам к вам поспешил. Привез самые свежие разработки охранки — это по организации борьбы с терроризмом. Но пробуду с вами, конспирации ради, не больше одного-двух дней. Вот, познакомьтесь, это моя сподвижница — Юлия, дочь полковника-преображенца Хайрулина. Была ярой монархисткой, но я ее распропагандировал. Теперь смысл жизни моей невесты — пролетарская революция во всем мире. — Наклонившись к Ленину, доверительно произнес: — Ценные сведения достает из Генерального штаба. Надо бы вознаградить труды Юлии. — Перешел на патетический тон: — А это человек, чье имя будет вписано золотыми буквами в историю освободительного движения — товарищ Штакельберг. Он самым невероятным образом избежал страшного наказания, спасся от русского кровавого самодержавного режима, а теперь мы помогли ему перебраться сюда.

Ленин оторопело оглянулся на Соколова:

— Вот же — Штакельберг... Братья, что ль? Прибывшие дружно повернули головы и только теперь заметили Соколова. От неожиданности троица окаменела.

Далее события разворачивались стремительно и самым непредсказуемым образом.


ЛЕДЯНАЯ КУПЕЛЬ


История порой выкидывает такие коленца, что диву даешься. Случается, малейший пустяк роковым образом влияет на судьбы миллионов людей.

Соколов уже считал себя победителем. Многомесячные труды российской разведки увенчались блестящим успехом. Списки большевистских агентов лежали у гения сыска в кармане. Стоило отказаться от приглашения Ленина и не пойти в трактир, Соколов сел бы в поезд, благополучно добрался до Российской империи. В этом случае по смутьянам и террористам был бы нанесен сокрушительный удар. Октябрьский переворот 1917 года вряд ли мог состояться.

Но теперь события приняли неожиданный поворот. Над жизнью Соколова нависла смертельная опасность.


Угрозы


Первым пришел в себя Сильвестр. Страх, сковавший его при виде Соколова, сменился наглой самоуверенностью.

— Стало быть, граф, вы здесь с чужим паспортом? Так сказать, на нелегальном положении? А что власти Австро-Венгрии предпримут, когда им станет об этом известно? Скажу: вас закуют в кандалы и отвезут в тюрьму.

Ленин, в свою очередь, задумчиво посмотрел на Соколова, побарабанил пальчиками по столу:

— Гм-гм! Я начинаю догадываться, куда исчез товарищ Цигель... Не удивлюсь, если его труп выловят в Шпрее.

Сильвестр зло осклабился:

— Теперь, граф, вам не отвертеться от каторжных работ. Лет на десять прикуют к тачке. За шпионаж. И еще за убийство столько же.

Соколов презрительно посмотрел на Сильвестра:

— Ты, глупый человек, лучше подумай о собственной судьбе. Макарову и Сахарову станет известно, кто в охранке был предателем и выдавал секретные сведения. Тебя ждет позорная смерть. Даже если ты попытаешься укрыться на чужбине, возмездие тебя настигнет.

Сильвестр задумался. Потом решительно тряхнул набриолиненным коком.

— Это, граф, случится лишь в том случае, если вы доберетесь до России. Но уверяю вас — этого не произойдет. — Он выдернул из висевшей под мышкой кобуры револьвер, наставил на Соколова, сквозь зубы прошипел: — Вы, граф, думаете, я забыл, как вы в консерватории оскорбили меня действием? Вызывал вас на дуэль — вы уклонились. Из-за вас не удалась моя карьера. Нет-с, такое не забывается. — Не спуская напряженного взгляда с Соколова, обратился к Ленину: — Позвольте, Владимир Ильич, представить вам этого человека. Так сказать, всероссийская знаменитость, гроза «щипачей» и «медвежатников», сам Аполлинарий Соколов! — и снова с ненавистью уставился на гения сыска. — Я всегда помнил о вашей жестокости, каждое мгновение. — Снизил голос до зловещего шепота: — Я поклялся отомстить вам — чего бы мне это ни стоило. Час возмездия настал. — Приказал Штакельбергу: — Обыщи, нет ли при нем оружия? Да осторожней! Этот человек крайне опасный.

— Это я уже знаю, — усмехнулся Штакельберг. Он чувствовал себя довольно неловко. Профессиональный убийца испытывал к Соколову не только уважение, но и благодарность. Он представлял, сколько усилий потребовалось сыщику, чтобы вытащить его из тюрьмы.

Не без опаски Штакельберг приблизился к Соколову, протянул руки, чтобы пошарить по карманам, но Соколов рявкнул:

— Пошел вон! У меня нет оружия.

В этот час трактир был полупустой. И хотя русские разговаривали на своем языке, сидевшие за столиками аборигены испуганно повскакали, бросились вон.

Гельфанд-Парвус при виде револьвера смертельно побледнел. Заикаясь, просяще произнес:

— Го-господа, только... бе-без трупов!

Ленин засуетился, картаво выкрикнул:

— Срочно вызвать полицию! Этого субчика необходимо арестовать. — Вдруг осекся, задумчиво почесал пальчиком лысину. — Но, товарищи, у этого реакционера в боковом кармане сюртука секретные списки революционеров. Он забрал их обманом. Никак, гм-гм, нельзя, чтобы они попали в комиссариат. Надо отобрать! Непременно. Чего бы это ни стоило, гм-гм.

Сильвестр, поигрывая пистолетом, усмехнулся:

— Под дулом граф выложит списки. Ведь это так, «сослуживец»? Они вам теперь совершенно не нужны. Верните бумаги, ну! Или я вас пристрелю.


Палата № 6


Соколов крепко задумался. Он знал правило: когда ситуация кажется безвыходной, никогда не надо торопить события. С нарочитым наслаждением потянувшись, пообещал:

— Отдам ваши бумажки! Но прежде, герр Ленин, позвольте задать вопрос: неужели вы полагаете, что громадная империя рухнет лишь потому, что вы проповедуете бредовые идеи?

Ленин, резко переменив настроение, вдруг весело засмеялся:

— Вы, батенька, не знаете психологию толпы. Народ, масса не приспособлении существовать в свободном обществе. С толпой надо обращаться, как с ребенком. Толпа не приемлет сложных идей. Нужно самое простое...

— «Свобода, равенство, братство».

— Вот-вот! — Глаза Ленина лихорадочно загорелись. Соколов понял, что затронул тему, которая страстно волнует большевистского вождя. — Но нужно» часто, бесконечно часто повторять свою примитивную идею. Необходимо льстить толпе и обещать ей горы золотые. При этом достаточно простого утверждения, не подкрепляемого никакими доказательствами, — и тогда идея овладеет массами. Массы пойдут за своим вожаком. Часто повторяемая идея в конце концов врезается в самые глубокие области бессознательного. И чем ниже по своему умственному развитию субъект, тем он крепче уверен, что родился с привитыми ему идеями. А вот когда идеи окончательно овладеют массами, мы на волне общего энтузиазма построим справедливое бесклассовое и действительно счастливое общество.

Соколову стало ясно: перед ним стоит ненормальный, одержимый бредовыми мыслями человек, который уже и сам верит в то, что говорит.

Сильвестр слушал как зачарованный. Он вдохновенно произнес:

— Теперь, граф, вы поняли, почему я с товарищем Лениным? Потому что за нами — светлое будущее всего человечества! И льщу себя мыслью, что сделал много полезного для партии и своих товарищей.

— Например?

— В частности, я содействовал разоблачению члена ЦК, доносчика Романа Малиновского.

Соколов рассмеялся:

— Это забавно: ты сам участвовал в вербовке этого тридцатипятилетнего поляка, выходца из крестьян, служившего слесарем на фабрике! А твой идейный вождь и вдохновитель, — кивнул на Ленина, — наивно его проталкивал, не жалея денег, депутатом Государственной думы последнего созыва. А теперь — разоблачение...

В настроении Ленина вновь произошла резкая перемена. Лицо исказила злая гримаса.

— А какое, собственно, ваше дело, господин хороший, прислужник гнусного российского самодержавия? Вы поддерживаете насквозь прогнивший режим.

Соколов хладнокровно возражал:

— Вы ненавидите Россию, ее строй, презираете народ. Но вы никогда не отстанете от России, перебравшись на постоянное житье в Америку или, скажем, в любимую вами Германию.

— Это вас не касается! — резко отвечал Ленин.

— А я знаю почему! Чтобы ваши патологические натуры могли существовать, вам нужна среда разложения. Вот вы и разлагаете общество, а в здоровой обстановке ни жить, ни честно трудиться не можете. Я изучал ваше полицейское дело, герр Ленин. И для меня совершенно очевидно: для общества вы — паразит, как, скажем, вошь. Ведь вы ничего полезного для людей не умеете делать. Даже помощником присяжного поверенного вы были плохим, все время получали нарекания, пока вас не изгнали со службы.

Соколов попал в точку. Ленин тайно очень переживал свою никчемность. Он запальчиво возразил:

— Я могу быть, к примеру, хорошим учителем!

— Неправда! Чтобы быть хорошим учителем, надо любить тех, кого обучаешь. А вы людей физически не переносите, у вас все — «сволочи» и «идиоты». Вот и привлекаете в свою партию предателей и человеконенавистников.


Циничные признания


Сильвестр запальчиво выкрикнул:

— Мы, граф, обойдемся без ваших нравоучений. Я, к примеру, ненавижу самодержавие. Оно изжило себя и тормозит прогрессивное развитие общества. Я — убежденный революционер! И счастлив, что такой опасный враг, как вы, граф, попался в наши сети.

— Так-так! — Соколов задумчиво покачал головой. — Моя интуиция говорила, что ты, Сильвестр, — враг.

— Так почему, граф, не разоблачили этого «врага»?

— Не верилось, что человеческая гнусность может быть столь беспредельна. Теперь-то я понял, что именно ты задавил и осведомителя Хорька, и проститутку Клавку. Почерк одинаковый. Почему ты лишил жизни Хорька, понятно: он привез с большевистского совещания важные сведения. И вообще, для твоей банды, возглавляемой этим субтильным господинчиком, — кивнул на Ленина, — Хорек стал опасным. Но зачем было убивать безобидную Клавку? И почему ты давил людей электрическим проводом?

Сильвестр криво усмехнулся:

— Вот эту загадку, граф, при всей вашей хваленой гениальности, не разгадаете!

— И все же?

— Вы, граф, уже почти труп. Во вред революции ничего использовать не сумеете. И чтобы вы сами поняли это, могу позабавиться, рассказать, как водил российскую охранку за нос. Списки агентов добровольно вернете?

— Верну.

— Впрочем, мы и сами забрали бы их. Почему убил Хорька? Вы правильно рассудили — он сделался слишком опасным для партии. Я его люто возненавидел, и это облегчало задачу возмездия. Вы, граф, что усмехаетесь? Когда я пришел к Хорьку, полагал его зарезать. Вдруг этот негодяй говорит: «Электричество проводили в нашем доме, вот я и спер моток провода с двойной шелковой изоляцией. Дорогая штука!» Мы посидели за столом, немного выпили. Мне в голову пришла прекрасная мысль: задавить этого типа куском провода! Вы, граф, из криминальной практики отлично знаете, что злодеи для совершения преступлений нередко используют свои профессиональные принадлежности. Думаю, пусть ищут убийцу среди электриков. И в своих расчетах не ошибся! Поиск пошел по ложному пути. Кусок провода я положил себе в карман, будучи уверен — он еще пригодится, дабы совершенно сбить сыщиков с толку. Остаток бросил в холодильный шкаф на кухне. Ловко, не так ли?

— И что было дальше?

— Я благополучно исполнил волю партии — совершил акт революционного возмездия. Но дело неожиданно осложнилось. Когда выходил из подъезда, столкнулся с Клавкой, которая меня знала. Клавка сказала, что Хорек назначил свидание, ждет ее. Что оставалось делать? Следствию она укажет на меня. Моя мысль работала быстро и, признаюсь, совершенно гениально. — В голосе Сильвестра звучало самодовольство. — Я, конечно, мог сказать Клавке и потом повторить дознавателю: заходил, дескать, к Хорьку, но никто дверь не открыл. Но все равно на меня пало бы подозрение. Счастливая мысль осенила меня. Я понял: надо сделать так, чтобы подозрение в убийстве пало на проститутку. Я сказал: «Клавка, хочешь заработать двадцать рубликов? Проведи со мной полчасика». У той глаза алчно загорелись — за такой капитал она обслужила бы саперную роту. Спросила: «Куда пойдем? В меблирашки?» — «Нельзя, половые донесут, нам запрещено по девицам ходить. Поехали в Сокольники! Там лес густой». — «В Сокольники, на природе — сладко! Да нет возможности, много время займет, а меня Хорек дожидается. Опоздаю, страсть как рассердится, вдруг драться начнет. Давай на скорую руку? Сарай в соседнем дворе — милое дело! Вот, у меня ключи от него, я хожу туда собаку кормить».

— И ты послал ее вперед, а сам осторожненько пошел за ней?

— Вы, граф, сообразительны! Именно так. Незамеченным проник в сарай — двор там пустынный. У меня в кармане, помните, оставался кусок провода. Я выбрал удобный момент, совершил еще один акт революционной справедливости — второй за полчаса.

— После этого отважился на рискованный шаг — вернулся на квартиру Хорька?

— Это была конгениальная мысль! Я рассуждал: «До наступления холодов в дровяной сарай никто не заглянет. Следствие уверится, что преступление совершила Клавка». Я срезал с головы мертвой Клавки пук волос, вынул несколько головных шпилек, достал из сумочки губную помаду и ключи от квартиры Хорька. Мне вновь повезло: никто не заметил, как я пробрался к Хорьку. Помадой я помазал край бокала, из которого якобы пила Клавка, оставил на подушке ее волосы, бросил на пол шпильки. Более того, я разорвал фото певицы Вевер: пусть следствие решит, что это Клавка сделала, как и само убийство, из-за ревности. Итак, полное впечатление злодейства, совершенного проституткой.

— Тогда понятно, почему ты послал Мурзаева электрическим проводом давить меня в «Астории» — запутывал следы, земля уже горела под твоими ногами. Сильвестр, ведь это ты дал наводку Чукмандину — направил его вскрывать кассу Шапиро?

— Разумеется! И больше того — ха-ха! — его сообщником был... я сам. — Сильвестр загоготал. — Этого никто не мог подозревать. А Чукмандина жаль, ловкий был мужик.

Ленин, внимательно слушавший эти откровения, нравоучительно произнес:

— Это великая честь — отдать свою жизнь за освобождение рабочих!

Соколов с иронией произнес:

— Ваша беда только в том, что эти «рабочие» вас не просят освобождать их. Да и сколько этих рабочих в России? В «Развитии капитализма...» вы сами называете цифру — три процента! Как же можно устраивать великие потрясения ради ничтожно малой части населения? Всякий, кто на Руси честно трудится, живет в полном довольствии. А мутят воду и устраивают революции всякого рода аферисты, любители опасных приключений и одержимые бесовской манией властвовать над людьми. А лодыри и бродяги при любой власти свой порченый характер не изменят.

Ленин возражал:

— Количество рабочих быстро растет. Сейчас труд подневольный. Когда орудия производства перейдут в руки пролетариев, он станет радостным! Все будут жить богато.

— Но блага ведь станут распределять те, кто захватит власть. И если прежде «пролетарии» трудились на хозяев, которые все-таки заботились о них, строили больницы, общежития, столовые, то теперь начнется рабство государственное. Народ обязан будет сытно кормить того, кто сядет на трон. Этому новому властелину и верхушке его партии достанется львиная доля всех благ. Так что равенства не получится! И все ваши партийные сказки о «светлом будущем» — наглая, сознательная ложь, направленная на одурманивание глупейшей части населения.

Ленин махнул рукой:

— Лично вам выгодно настоящее положение вещей! С вами спорить бесполезно. Лучше сдержите ваше дворянское слово, верните агентурные списки.

Соколов швырнул на стол бумаги. Насмешливо взглянул на Ленина:

— А где чек на тридцать миллионов?

Ленин схватил бумаги, пересчитал страницы — все ли на месте? — торопливо сунул их в боковой карман кургузого пиджачка и бросил на ходу:

— Гм-гм, понимаю, что эти капиталы принадлежат российской охранке? За такую сумму вы решили приобрести нашу революционную сеть? Не вышло, господа! Вам теперь никакие деньги не помогут! У вас чек все равно полиция отберет, а мы деньги используем на нужды революции. — Взглянул на Сильвестра и Штакельберга. — Товарищи, в оба смотрите за этим врагом трудового народа, я — в полицейский комиссариат.


Женский гнев


В дверях Ленин лоб в лоб столкнулся с Верой Аркадьевной. От хозяйки дома она узнала, что ее возлюбленный направился с Лениным в трактир. И она поспешила к предмету своей бурной страсти.

Ленин с возмущением выпалил:

— Какого черта вас тут носит? Вам, сударыня, нельзя сюда ходить.

Вера Аркадьевна отвечала:

— Тебя, черта лысого, спросить забыла!

Ленин сплюнул на землю и заспешил дальше.

Вера Аркадьевна вошла в полутемный трактир. Картина, которую она застала, вначале ее ошеломила, потом возмутила. Какой-то хлыщ размахивал оружием и угрожал ее возлюбленному! Нет, такого нежное женское сердце снести не могло.

Вера Аркадьевна без лишних слов схватила со стола большую посудину шнапса, сзади подошла к Сильвестру и что было силы хватила его по голове.

Толстостенная бутылка разлетелась на осколки, а череп явно не выдержал. В нем что-то громко хрустнуло, Сильвестр грохнулся на пол, заливая его черной густой кровью.

Вера Аркадьевна азартно ткнула пальцем в Штакельберга, с ужасом глядевшего на эту фурию в юбке:

— Этот тоже тебя обижал?

Соколов не успел ответить. Его защитница, подобно заправскому футболисту, словно мяч, с разбега стукнула Штакельберга точно между ног. Тот испустил сдавленный звук и покатился на пол.

Дама была полна решимости истребить всех врагов возлюбленного. Она подскочила к испуганно сжавшейся Юлии, звонко съездила ей по уху.

— Вот и тебе!

Соколов поцеловал в нос свою избавительницу и сказал:

— Какая ты горячая, дружок! Прощай. Свидимся ли? Мне надо догнать одного типа...

Сыщик громадными скачками устремился за Лениным. Тот, не подозревая для себя беды, бодро семенил ножками саженях в ста впереди.


Преступление и наказание


Соколов нагнал пролетарского вождя на мостике, переброшенном через горную речушку Белый Дунаец, набухшую по случаю осенних дождей.

Услыхав за собой шаги, Ленин оглянулся. От ужаса он обомлел. Широко расставленные монгольские глаза смотрели со страхом и недоумением. Мозг заговорщика не вмещал, каким образом Соколову удалось освободиться.

Сыщик схватил Ленина за грудки, приподнял, грозно нахмурился:

— Отдавай, подлый шпион, списки агентов! Или я тебя...

Мысли вихрем понеслись в голове Ильича: «Не убьет же! Вон, невдалеке людишки какие-то движутся! А списки отдавать нельзя, только бы чек обратно не потребовал». И гениальный ум осенило. Ильич прохрипел, болтая ногами в воздухе:

— Отдам, отдам! Только отпустите... К чертовой матери, берите бумажки...

Ленин суетливо полез в боковой карман, достал бумаги и вдруг с неожиданной резвостью швырнул листы в быстрые воды Белого Дунайца.

— Ах, сукин ты сын! — заорал Соколов. Он изловчился, поймал два из шести листков, закружившихся на ветру, засунул в боковой карман. Сверху вниз презрительным взором резанул Ильича:

— За всю твою подленькую натуру, за все гнусности — получай!

Сыщик сграбастал большевистского вождя и со всего маха швырнул его через ограждение в ледяную реку.

— А-а!.. — отчаянно завопил Ленин, плюхаясь в ледяную воду. Но шум мутного горного потока, напоенного осенними дождями, заглушил человеческий голос.

Соколов перегнулся через перила. Быстро сносимый водой, Ильич панически размахивал руками. И все же среди громадных речных валунов и перекатывавшихся через них потоков Ильич не пропал, пробрался к близкому берегу.

Со стороны полицейского комиссариата, угрожая револьверами, уже бежали стражи порядка, вызванные, видать, аборигенами.

В это время на вокзале раздались звук колокола и два коротких гудка паровоза. Поезд, с которым должен был уехать сыщик, отправлялся без своего главного пассажира.

Соколов развернулся и понесся в горы.


КРОВАВЫЙ ЗАКАТ


Николаю Андреевичу Божко, выдающемуся ученому


Итак, граф Соколов спасся от неминуемой гибели. В его кармане лежал пусть и не полный, но все равно очень важный для Российской империи документ — список большевистских заговорщиков и смутьянов.

Осталось лишь вернуться на родину. Но на пути гения сыска встали небывалые трудности. Опасные приключения продолжались...


Испытание


Ленин назвал комиссару полиции подлинное имя Соколова и объявил его убийцей и важным российским шпионом. Доказательства были налицо: являясь агентом царской охранки и имея обдуманное решение, тот покушался на жизнь политического изгнанника.

Гений политических интриг не желал ссориться с фон Лауницем — влиятельным мужем Веры Аркадьевны и подвергать ее преследованиям. Ленин изобрел еще одну каверзу: удар бутылкой по голове Сильвестра тоже был вписан в счет Соколова.

Уже через полчаса после происшествия в Поронине по всем дорогам и железнодорожным станциям разослали телеграммы с приметами Соколова и приказом: «Задержать опасного преступника».

Австрийские власти, видать, не знали, что Соколов был гордостью российского сыска. Он предвосхитил коварные намерения врагов и стал удаляться в малолюдные места — в горы, туда, где не было полицейских застав.

Как на грех, в тот же день ближе к вечеру в горах пошел обильный снег. Густым ковром он покрыл переходы и тропинки. Без теплой одежды, в легких штиблетах от «Скорохода», без еды, даже без спичек в кармане, сыщик почти три дня пробирался сначала по отрогам горы Реписко, а затем Сандецких Бескид. Как русский богатырь не погиб и не замерз? Это ведомо лишь Господу Богу.


Славянское братство


В горной деревушке Шавница, стоявшей на берегу стремительного Дунаеца, Соколову повезло. Он набрел на хибарку чеха-лесоруба, добродушного крепыша по имени Карел. Лесоруб люто ненавидел австрийцев и принял брата славянина как родного. Он растопил баньку, прогрел хвойным веничком русского богатыря, а затем повел к столу.

Лесорубова жена, миловидная грудастая шатенка, то и дело цепляла широкими бедрами обильно накрытый стол, отчего напитки в графинах начинали мелко дрожать. Встречаясь взглядом с атлетом-красавцем, она алела и застенчиво опускала серые навыкате глаза.

Карел, выпив несколько рюмок крепкой домашней водки, произнес:

— Сюда полицейские не доберутся. — Вам, разумею, надо пробираться в Россию? Границу только дурной не перейдет, там сквозняк гуляет. Но как до границы дойти? — Поскреб задумчиво пальцем макушку, решительно взмахнул рукой, едва не перевернув тарелку с солеными груздями: — Я вас отвезу к своему старшему братцу. Его зовут Ян, он живет в поселке Новы Сонч. Это километрах в двадцати отсюда, на берегу Дунаеца. Ох, умен братец — что тебе кайзер!

* * *


Еще двое суток беглец оставался с гостеприимными хозяевами. Соколов несколько пришел в себя, подкормился, обзавелся с помощью Карела хоть и узким в плечах, но добротным полушубком и валенками.

Наконец, Карел навалил на большую телегу сена, спрятал под ним Соколова и отвез к братцу Яну. Тот удивленно покрутил давно не стриженной головой:

— Так это вас ищейки рыщут? Везде нюхали, ко мне вчера тоже приперлись. Но пусть вас, господин, это не тревожит! Я отвезу вас до Торнува. Там широкий тракт, на Лемберг тянется. Его в России называют Львов. В Торнуве владеет постоялым двором мой свояк — хохол Олекса Тихий. Большой ревнитель православия! Нынче перед Рождеством у него, почитай, каждый день останавливаются странники — и православные паломники, и так праздношатающиеся меж двор. Вот и пристанете к ним. Будете именем Христа подаяние просить, так с Божьей помощью до России и доплететесь.

Соколов весело расхохотался, представив себя в роли побирушки.

Карел расцвел от удовольствия:

— Ай да молодец, братец! Жандармы и полицейские на странников внимания не обращают. Да хоть и обратят, толку мало. Издревле попрошайки и бродники болтаются по дорогам. Природного имени своего толком не ведают.

Ян отозвался:

— Карел ловко сделал — вас в сено спрятал. И тепло, и травкой духовитой в ноздрю шибает — прямо как у Христа за пазухой. Завтра утречком я тоже сховаю вас в сено. А там — с Богом, в дорогу.

* * *


Олекса Тихий оказался крепким мужчиной лет сорока, высокого роста, с красивым бритым лицом, с добрым и умным взглядом серых, по-молодому лучистых глаз. Он щеголял мягкими хромовыми сапогами и фланелевой ямской рубахой навыпуск. В красном углу, под иконами на столике, у него возвышалась стопка книг, из которых выглядывали бумажные закладки.

Ласковым голосом Олекса произнес:

— Я жыв у Киеви. Жинка моя була из кацапив. Царство Нэбиснэ, помэрла. Нам, православным, трэба допомогаты один другому. Проклята австриякы зовсим не дають дыхнуты, православну виру прытыскують. Колы руськи браты вызволять нас?

— Придет день, вызволим! — заверил Соколов. — Русские за славян — горой!

Олекса Тихий перекрестился на образ Матери Божией. И уже по-деловому спросил:

— Пашпорта в тэбэ нэмае? И нэ трэба. Уси убоги ходять без паперив. — Критически оглядел Соколова, вздохнул: — Выгляд у тэбэ дуже вельможный, як у ридного брата губернатора. Сидай вэчеряты!

Соколов похлебал не заправленных по случаю поста щей, съел большой кусок кисловатого, домашней выпечки хлеба, постного горохового пирога с клюквенным киселем и с наслаждением растянулся на жарко протопленной печке.

Богатырский сон сморил его. Олекса осторожно накрыл Соколова одеялом.


Старый знакомый


Было время, когда нашего графа не разбудила бы и мортира, выстрелившая возле уха. Но тревоги последних дней сделали сон тонким, чутким. Поздним вечером послышались множественные голоса, какие-то люди наполнили горницу. Прислушавшись, сыщик понял: это нищие и калики перехожие, шедшие из Кракова в Почаеву лавру, дабы в канун Рождества Христова поклониться православным святыням.

Сыщик хотел снова уснуть, как вдруг голос одного из странников показался ему знакомым. Он свесил голову с печки и увидал человека неопределенного возраста, с породистым умным лицом, в драном барском пальто, спущенном с голых плеч.

Странник сидел на широкой лавке, выставив на цветастый половик босые, шишковатые ноги. Перед ним на столе стояла лампадка с маслом. Странник макал в масло палец и намазывал на плечах потертые тяжелыми веригами места.

Соколов негромко позвал:

— Андрюшенька!

Юродивый поднял голову. Вдруг, загремев железом, поднялся с лавки, радостно улыбнулся:

— Вот обещал тебе: скоро свидимся! Тебя, граф, и не узнать. Хороший ты стал, простой. В Россию пехом топаешь?

— В нее самую. А ты откуда?

— А мы, грешные, из Кракова-города. Куда ни глянь, повсюду уязвление вере православной. Теперь вот в Почаеву лавру бредем. Поклонимся мощам преподобного Иова, приложимся к Стопе Пресвятой Богородицы и прочим православным святыням — душа так и расцветет! С Божьей помощью добредем до града Львова, а уж оттуда до Почаева путь не долог. Вместе пойдем?


Гонорар


Утро занималось недвижимым, мглистым.

Сразу после молитвы бродническая братия, приняв от хозяина три каравая хлеба, вывалилась на воздух. Поеживаясь от холода, почесывая поротые задницы, поругиваясь, побрели по застывшей в колчах дороге.

Что это был за народец? Осипший от пьянства бывший солдат, который в японской войне потерял ногу и теперь тяжело опирался на сбитые костыли, довольно молодой мужик с густой бородой, державший за руку мальчишку лет семи, баба с водянистыми глазами в вязаном платке и с сумкой для подаяний, увечные, слепые, истинно верующие и притворщики. Где они родились, где их близкие? Какова их история? Никто этого не знал, да и знать не хотел. Вникни в глубины их жизней, чаще всего — ужаснешься.

Андрюшенька, взглянув на Соколова, тихо улыбнулся.

— Ты как генерал на военном параде! Уж очень внешность твоя заметная. — И, угадывая мысли сыщика, произнес: — Да, слетелась под мое крыло голь перекатная, беднота вопиющая. Коли нет сытости и богатства, так хоть души спасать станем. А Господу всякие нужны: и беленькие, и темненькие, и даже в полоску. — Вдруг Андрюшенька, забыв про свое убожество, проворно встрепенулся, ткнул рукой вперед: — Эй, Божьи люди, зрите, вон хоромы стоят, печами дымят. Пойдем, именем Христовым подкормимся. Может, и копеечкой побалуют?

...Так и тащилась эта братия, простаивая и перед богатым крыльцом, и перед почерневшей развалюхой. Старательно тянули «лазаря», пуская в голос жалобную слезу.

На отшибе богатого села на порог вышла пышная, как пудовый пирог, молодайка, в яркой новой одежде. Долго и откровенно пялила глаза на Соколова. Потом кивнула ему:

— Заходи, королевич, поснедай свежих щей!

Андрюшенька тоже было двинулся за графом, но молодайка бюстом загородила проход.

— Тебя не звали! Вот вам, выпейте в трактире! — дала монету и закрыла дверь изнутри на тяжело стукнувший засов.

...Через час Соколов нашел своих бродников в трактире.

Андрюшенька, человек бывалый, прищурил хитрый глаз:

— Дала чего? Имею в виду — денежного?

Братия раскатилась смехом.

Соколов улыбнулся и показал золотой гульден.

Андрюшенька состроил укоризненную мину:

— Ой, срам бесстыдный! Стяжать надо Дух Божий, а не блага мирские. — Протянул руку: — Отдай мне!

* * *


Вскоре Соколов понял, что столь удачно странническая жизнь складывается редко. Чаще нищенскую братию пинали и срамили, потешались и травили. Мальчишки швыряли в них грязью и каменьями, полицейские глядели с нескрываемой злобой.

Даже погода словно осерчала: сверху то сыпал снег, то лил холодный дождь.

Андрюшенька кряхтел:

— Страннический подвиг для тела истязателен, зато для души радостен. Эх, скорей бы до России добрести. Народ там шире душой, тороватей.

...Добрые люди все же и тут встречались: пускали на ночлег и кормили чем Бог послал.


Ябеда


Все ближе была милая сердцу Россия.

Нагрудный карман сыщика приятно согревал список большевистских агентов. И это придавало сил. Соколов понимал: дорог каждый час, иначе, предупрежденные большевистским вождем, заговорщики разбегутся как блохи по старой перине.

Соколов уже стал удивляться самому себе: «Столько времени иду, и, слава Богу, никаких приключений! Может, так и доберусь до России благополучно?»

Ан нет! Не довелось...

Не доходя верст двадцать до Львова, странники зашли в богатое село. Постучались в высокие тесовые ворота. Не ведали, что здесь обитает комиссар местной полиции.

В калитку выскочила толстая баба в новом цветастом переднике и с перекошенным от злобы лицом. Это была жена полицейского комиссара-австрийца. Едва завидев нищих, заорала:

— Воры, русские разбойники! Ату, ату!

Она спустила на странников громадного пса. Тот со злобным рычанием, оскалив клыки, бросился на странников. Каждый, кто как мог — кто костылем, кто прутом, — отмахивался от злого зверя.

Комиссарова жена, подперев руки в боки, покатывалась со смеху. Вдруг пес повернулся к Андрюшеньке, прыгнул на юродивого, повалил в сырой снег, слюнявой мордой отыскивая шею жертвы, чтобы перегрызть ее.

Андрюшенька хрипел, отбивался руками, исцарапанными собачьими когтями. Запах и вкус крови еще более распалял пса, да и силы были не равны. Мгновение — и пес разорвал бы убогого.

Соколов кинулся на помощь. Он схватил за задние ноги пса, оторвал от жертвы и с размаху с жуткой силой стукнул о забор. Зверь враз обмяк, затрясся в предсмертной судороге. Соколов швырнул его к ногам злющей бабы.

Та зашлась проклятиями, призывая на головы несчастных все болезни и беды мира.

— Чтоб все вы, русские, передохли! Сейчас мужу скажу. Он вам задаст! — и, подхватившись, понеслась к кирпичному казенному зданию, стоявшему напротив.


Схватка


Странники далеко уйти не сумели.

Конный разъезд — двое австрийских верховых — нагнал их в полверсте от села. Верховые загородили дорогу.

Мордатый полицейский с шашкой в ножнах и арапником в руке, видимо, старший, угадав в Соколове обидчика Комиссаровой жены, лягнул его ногой в грудь и обратился к своему товарищу:

— Посмотри, Иоганн, какой здоровый русский мужик! Мне бы такого батрака — лучше коня пахал бы...

Иоганн, у которого за плечом висело ружье, рассмеялся:

— Твою Лотти пахал бы он! А этот, босой, — настоящий дурак. На шнапс надо с них содрать.

— Конечно! — сказал тот, кто мечтал Соколова иметь батраком. И на ломаном русском строго произнес: — Давай мне деньги! Нет — аллее в тюрьма. Ферштеен?

Странники, привыкшие к подобным грабежам, повздыхали, поскребли в тряпочках, завязанных узлом, повытягивали из разных потайных мест. Ссыпали медные гроши в заскорузлую ладонь юродивого Андрюшеньки. Юродивый подошел к мордатому полицейскому, протянул монетки:

— Возьми!

Тот с презрением посмотрел на жалкую добычу и ударил ногой по раскрытой ладони. Медяки разлетелись в стороны.

Соколов за поводья потянул на себя коня, резанул стальным взглядом мордатого:

— Собери монеты!

— Он говорит по-немецки? — изумился мордатый и стал наезжать на графа. Конь скалил желтые зубы возле лица графа.

— Может, это тот самый шпион, которого вся австрийская полиция разыскивает? — злорадно ощерился Иоганн. — Давай-ка его арестуем, нам будет награда.

— Приметы схожи! Для начала я разделаю его как свинью на колбасной фабрике. — В воздухе свистнула плетка.

Удар пришелся по плечу Соколова.

Давно сдерживавшийся гнев прорвался. Соколов медвежьей хваткой вцепился в мордатого и с такой силой швырнул на землю, что тот вскрикнул и недвижимо распластался на снегу.

Соколов наклонился, поднял выпавшую у полицейского Плетку и с маху хлестанул ею по лицу Иоганна.

Тот заорал ругательства, злобно выкрикнул:

— Застрелю! — Он сорвал с плеча винтовку, наставил на русского богатыря.

Грохнул выстрел. Пуля просвистела мимо. Это Андрюшенька успел толкнуть коня в бок.

Соколов рванул винтовку из рук полицейского, да так, что тот полетел кубарем с лошади. Затем сыщик, ухватившись за ствол, приклад обрушил на голову обидчика. Тот беззвучно ткнулся лицом в грязный снег.

Сыщик порывисто обнял юродивого:

— Прощай, Андрюшенька! Разбегайтесь кто куда. Я уже вам не защитник. Важнейшее дело на мне.

— Бог тебя будет хранить! — перекрестил юродивый Соколова.

Сыщик вскочил на коня, ударил пятками в бока:

— Пош-шел!

Из-под копыт комьями полетел снег. Через минуту Соколов скрылся за лесочком. В полнеба разлился кровавый тревожный закат.

За беглецом снаряжалась погоня.


ГЛОТАТЕЛИ ОГНЯ


Вместо эпилога


Ближе к обеду, когда из печных труб столбами подымались веселые дымы, а на больших часах ратуши гулко пробило двенадцать раз, в столицу Галиции, старинный город Львов, со стороны памятника феодальной культуры — Кафедрального собора XV века с победительным видом въехал на караковом жеребце мужчина атлетического сложения.


Цирковой трюк


Это был собственной персоной знаменитый Соколов. Хотя граф ощущал всеми порами гигантского тела погоню, чувство собственного достоинства заставляло его двигаться по узким улочкам с невозмутимым спокойствием.

Всадник миновал громадный городской рынок с крытыми темной черепицей лабазами, набитыми товарами и копошащейся в них разномастной публикой, с бойкой торговлей мукой, шерстью и скотом, азартными криками и шумными разговорами на еврейском, польском, украинском языках.

Наконец, Соколов остановился возле цирка шапито.

Ему бросилась в глаза громадная афиша, висевшая возле кассы. На афише были изображены два полуголых мужика звероподобного вида с кровожадными лицами и в боксерских перчатках.

Надпись звучала грозно, как объявление войны:

Единственный гастроль!

Чемпион мира по английскому боксу 

ЕЖИ ШТАММ — БЕСПОЩАДНЫЙ! 

Смертельный бой с чемпионом России 

ФЕДОРОМ ГАРНИЧ-ГАРНИЦКИМ — НЕУСТРАШИМЫМ!

Небывалый приз — 1000 рублей!

Кроме того, вызывают на бой любого!

Тому, кто устоит на ногах более одного раунда — приз 100 рублей!

А также: 

рвут цепи, 

гнут железные прутья, 

ударом кулака ломают толстые доски 

и еще глотают огонь.

За вход с человека 20 копеек.

С женщин и детей 5 копеек.

Соколов белозубо улыбнулся:

— Счастье придет и на печи найдет!

Он легко спрыгнул с жеребца, похлопал по лоснящейся холке, отчего тот дико скосил на седока налитый кровью глаз.

Соколов огляделся. Увидал какого-то несчастного мужичка в серой чуйке, в онучах и опорках.

— Держи, дарю тебе! — протянул повод. Крестьянин, недоверчиво глядя на барина, принял коня и с глупым удивлением раскрыл рот.

Соколов отправился за кулисы.

Встреча со старыми приятелями была самой горячей. Атлеты уже стояли перед ветхим занавесом. Оркестр местных пожарных бодро выдувал из медных труб выходной «Марш гладиаторов», а забитый до предела зал бурлил в нетерпеливом ожидании.

— Кажется, за мной гонится вся полиция Европы... — Соколов в двух словах поведал свою историю.

Гарнич-Гарницкий вдруг стал лихорадочно стаскивать с себя трико:

— Аполлинарий Николаевич, натягивайте это и открывайте представление! Полицейским в голову не придет искать вас на арене. И после представления сразу уезжайте. С моим паспортом. Главная примета — гигантский рост сходится. А я, будьте спокойны, и без паспорта доберусь до Петербурга.

Недоуменные оркестранты во второй раз заиграли «Гладиаторов».

Соколов, натягивая полосатое трико, первый раз в жизни засомневался в своих возможностях:

— Цепи я порву. Но вот насчет огня глотать? Съедобно ли?

Ежи Штамм расхохотался:

— Мы тоже не пробовали. Когда шпрехшталмейстер объявит этот номер, со своего места вскочит местный пожарный и заявит: «Запрещаю, возможно загорание и человеческие жертвы!» Он уже два рубля получил.

* * *


Полицейские нагрянули в зал, когда шел показушный бой с якобы ужасными ударами, с притворными нокдаунами, с воинственными криками и предсмертными стонами. Публика заходилась в восторге, а чувствительные дамы со страху зажмуривались.

Полицейские искали особо опасного преступника среди зрителей. Потом загляделись на арену. Растолкав зрителей, уселись в первом ряду, вытянули по проходу сапоги и вслух восхищались атлетами.

Представление благополучно закончилось.

Расчет Гарнич-Гарницкого оказался точным. Не зря в прошлом он был лейб-гвардейским офицером, директором Императорского фарфорового завода, а ныне — статским советником и председателем «Геркулес-клуба».

С его паспортом гений сыска спокойно сел в первый класс московского поезда и отправился восвояси.


Возвращение


К вечеру следующего дня Соколов был в старой столице. Здесь уже плотным ковром лежал снег.

Он взял извозчика и на легких саночках долетел до Сухаревой башни. Далее сыщик отправился пешком, ради прогулки, к Красным воротам.

Боже, как он истосковался по этому громадному городу с его старинными домами с лепниной, по грому и звону трамваев, по шумной бестолочи вечно спешащей и всегда праздничной толпы, по ярким вывескам трактиров и магазинов, заваленных товарами, по сияющим золотом церковным куполам, по этим родным, отличным от всех в мире лицам!

В высоком доме на Садовой-Спасской поднялся на пятый этаж, с трепетом крутанул звонок.

Дверь распахнулась. На пороге в новом широком платье с цветастыми разводами стояла Мари.

Она уже несколько недель не получала от графа телеграмм и очень тревожилась. Теперь без слов бросилась в объятия неугомонного мужа.

Соколов нежно обнял Мари и прикосновением ощутил ее беременность.

В тот же вечер Соколов отправился в московское отделение охранки и передал начальству ленинский автограф — две страницы, исписанные мелкими, как сам характер автора, кудряшками.

Тут же была дана команда: «Произвести аресты!»

Некоторые большевистские агенты, получив еще прежде от Ленина сигнал тревоги, успели разбежаться. Но все же были разгромлены крупные большевистские организации, цеха по производству динамита и типографии, печатавшие подрывную литературу, — в Архангельске, Баку, Батуми, Вильне, Кишиневе, Херсоне, Риге.


За горизонтом времени


Пришел черный день, и разразилась первая мировая война.

Читатель помнит про колларгол — секретные чернила, рецепт которых Соколов в свое время добыл у Степки Мурзуева?

Знаменитая Марта Рише — агент-двойник французской разведки, проникшая в германский шпионский центр в Мадриде, была за свой подвиг награждена орденом Почетного легиона. Она оставила воспоминания «Моя разведывательная работа».

В них Рише с восторгом поведала о «зернышках серебристо-черного цвета, которые при растворении их в воде давали колларгол» — чернила, тайну которых, якобы, никто, кроме немцев, не знал. Она писала: «С самого начала войны немецкие шпионы беспрепятственно переписывались со своими руководителями, потому что незнание состава чернил не давало возможности расшифровывать их корреспонденцию».

Действительно, германцы были долго уверены, что их противники не владеют тайной колларгола. Но удачная акция Соколова, распознавшего его загадку, предотвратила немало вражеских акций и позволила схватить с поличным нескольких вражеских агентов.

Что касается условного знака «черной коровы», то именно во время войны германцы стали пользоваться им по-настоящему широко. Военная контрразведка с предупредительной целью выпустила в 1915 году в Москве массовым тиражом книгу: «ПАУТИНА. Система германского шпионажа». Во всю обложку была нарисована корова. Подпись гласила: «Черная корова. Условный знак, применяемый германскими шпионами».

Из других событий отметим покушение на Григория Распутина. В 1914 году злобная портниха из Царицына Хиония Гусева исхитрилась подкараулить старца. Она пырнула его сапожным ножом в живот, задев мочевой пузырь. Как записано в следственном деле, «злоумышленница призналась, что метила в половые органы». Читатель, видимо, помнит: о готовящемся покушении Распутина еще прежде предупреждал некий Синицын, которого застал Соколов во время своего визита к старцу.

Ну а потом над Россией (с помощью враждующей Германии!) засияло солнце якобы пролетарской революции[5 - Приведу цитату из серьезного исследования одного из честнейших и умнейших людей XX века Владимира Солоухина: «Не будем сейчас пережевывать жеваное, то есть тему Парвуса, через которого шли деньги, тему “пломбированного вагона”, в котором Германия провезла тридцать головорезов-революционеров через свою территорию в Стокгольм, откуда эта “тридцатка” без труда, через Финляндию, перебралась в Петроград. Об этом много написано... Что касается количества немецких денег, с которыми высадился на российскую землю десант большевиков, то добросовестные исследователи сходятся на сумме 50 000 000 марок золотом. В те времена это была астрономическая цифра. Мы же укажем лишь на одну маленькую подробность. В Стокгольме Ленин садился на поезд в котелке, а в Петрограде, на площади перед Финляндским вокзалом, он оказался в кепке. Ближе к образу пролетария». (Солоухин В.. При свете дня. М., 1992. С. 120).]. Солнце было таким жарким, что спалило жизни десятков миллионов граждан. Захватив власть обманным путем, большевики развязали чудовищный террор, многократно инспирировали голод, доводивший до людоедства и детоедства, извратили нравственность, привели к тотальному расцвету преступности и алкоголизму. Наверх взбирались не самые умные и лучшие, а самые порочные, жестокие и тупые.


Самый человечный человек


Товарищ Ленин всегда проявлял трогательную заботу о кадрах. После октября 1917 года многие местечковые сподвижники Ильича взлетели на вершину власти. Вспомнил он и о заслугах Сильвестра Петухова. Приказал Крупской:

— Надя, разыщи-ка этого, из охранки, ну, того, что в Поронине пострадал от руки врагов революции... Пусть служит в ведомстве Дзержинского.

Надежда Константиновна эту просьбу приняла близко к сердцу:

— Ах, это кому бутылкой по голове? Это же Петухов, замечательный товарищ.

В тот же день была организована комиссия, которая через милицию по месту прописки отыскала Сильвестра — в Кривоколенном переулке, в доме номер пять.

Шестикомнатная квартира, где прежде проживал лишь Сильвестр с семьей, теперь была наполнена веселым шумом и гамом ударников и ударниц завода бывшего В. К. Феррейна, а теперь «Фарматреста» имени тов. Казильбрука, находившегося поблизости — в Кривоколенном.

Около полусотни комсомольцев и прочих граждан тут спали, готовили, стирали, вдохновенно сочиняли стихи и доносы, спорили о сроках мировой революции (случится к годовщине Великого Октября или только к Новому году?), влюблялись и размножались.

Сподвижника Владимира Ильича комиссия обнаружила на кухне, где он, как бывший буржуй, по решению домкома и по причине слабоумия безропотно проживал возле раковины.

Когда жильцы мыли посуду, брызги летели на несчастного Сильвестра, сидевшего на матрасе и изучавшего труды В. И. Ленина. Если что и раздражало его, то это лишь ароматы готовящейся пищи: сам Сильвестр пайка был лишен. Над головой он повесил портрет любимого вождя.

Злодейский удар бутылкой по голове не прошел даром. На все вопросы членов комиссии и лично Н. К. Крупской Сильвестр страшно выпучивал глаза, пускал слюни и выкрикивал:

— Да здравствуют товарищ Ленин и мировая революция!

Когда об этом было доложено Владимиру Ильичу, тот задумчиво постучал пальчиками по столу и воскликнул:

— Это, гм-гм, прекрасный пример верности делу пролетариата! Большевики должны проявлять заботу о братьях по партии. Направить товарища Петухова на службу в ЧК — архисрочно.

По необъяснимой причине Ленин любил именно те слова, которые не умел произносить. И во всех делах он уважал стремительность.


Мудрость великого И. В. Сталина


Петухова умыли, причесали, оросили одеколоном, надели на него пахнувший нафталином костюм и шляпу, взятые по ордеру в распределителе номер один, что в Большом Комсомольском переулке, бывшем Златоустинском. По удивительному, почти мистическому совпадению, это было почти на том самом месте, где Сильвестр некогда задавил проститутку Клавку и в двух шагах от дома, в котором расправился с осведомителем Хорьком.

Облагороженного Сильвестра доставили на площадь Революции, в дом, прежде принадлежавший расстрелянному буржую Лобачеву. Теперь здесь размещался Народный комиссариат внутренних дел.

Дзержинский, увидав рекомендацию Ильича, спросил:

— Товарищ Петухов, вы в каком отделе желали бы у нас трудиться?

Сильвестр пустил слюни и жалобно запел «Интернационал».

Железный Феликс был очень угнетен. Ему стало очевидным: чем больше уничтожаешь врагов революции, тем их становится больше. Это была какая-то метафизика. Услыхав пение Сильвестра, Железный Феликс очень рассердился и замахал руками:

— Кремлевские головотяпы совсем сдурели! Кого прислали? Дегенератов в нашем ведомстве и так хватает! Этого дядю лечить надо. — И в сердцах на ковер сплюнул.

Дзержинский был умный, но горячий.

Когда товарищу Ленину доложили о столь вопиющей строптивости, он гневно стукнул по столу кулаком и воскликнул:

— Безобразие! Не потерплю! Комчванство! Дзержинского сюда — срочно! И товарища Петухова пригласите.

Петухов вновь был изъят из-под раковины. Его на авто с ветерком привезли в Кремль, в здание ВЦИК. Тут провели на третий этаж, в кабинет № 41 — приемную товарища Ленина.

Секретарь товарищ Фотиева, увидав страшного, как пособие из анатомического кабинета Петухова, чуть не заплакала:

— Пусть из буфета принесут чай и бутерброды.

Обжигаясь, Петухов выдул три стакана крепкого чая, не оставляя вниманием и бутерброды с колбасой и ветчиной.

В этот момент прибыл стремительный и раздувавший от гнева ноздри Дзержинский.

Фотиева открыла дверь в кабинет:

— Проходите, товарищи! Владимир Ильич ждет.

Сильвестр быстро рассовал по карманам провизию.

Ленин долго и горячо выговаривал Дзержинскому. Тот проявил необычную строптивость, возражал великому вождю. Петухов перепалку не слушал. Он жрал сахар и бутерброды, доставая их из карманов.

Ленин воскликнул:

— Товарищ Петухов был нужен партии, когда мы готовили революцию. А теперь, стало быть, проявим к борцу за свободу равнодушие? Преступная забывчивость!

Дзержинский, однако, был крепок, как скала. Он придумал отговорку:

— Владимир Ильич, бывший опричник не может иметь горячее сердце и холодную голову!

За этой сценой, усмехаясь в густые усы, наблюдал товарищ Сталин. Он вынул изо рта трубку и негромко сказал:

— Сейчас нужны грамотные кадры в Институте Маркса и Энгельса при ВЦИК. Предлагаю туда направить товарища.


Лозунги


Сильвестру дали паек, комнату и малость подлечили. Из него вышел прекрасный советский ученый и педагог. Профессор Петухов вовремя платил партийные взносы, носил золотое пенсне, отрастил академическую бородку, читал лекции, издавал труды классиков марксизма, защищал диссертации, писал толстые научные труды с классовых позиций, получал пайки и ордена.

Во время похорон Ленина Сильвестру даже было позволено идти невдалеке от гроба, чем он был безмерно счастлив.

Портрет Ильича профессор обвил траурной лентой, а рядом повесил портрет товарища Сталина в буденовке с рисунка художника Аввакумова.

Следует признаться, что протеже двух вождей порой вел себя странно. То вдруг совершенно не к месту во время лекций он начинал петь полюбившийся ему «Интернационал» или кричать:

— Слава великому Сталину!

Порой, к веселью аудитории, Сильвестр вдруг начинал скандировать лозунги, вроде:

— Первым мая по Пию ударим! Крепи трудом родной детдом! Буржуи, ярость масс раздавит вас!

Но это лишь умиляло окружающих, ибо говорило о преданности красного профессора делу Маркса— Энгельса—Ленина.

Председателя Главполитпросвета Н. К. Крупскую вдруг осенило:

— Эти лозунги — идейные! А то орут на демонстрациях черт те что.

В 1930 году в Москве вышла массовым тиражом листовка, вышедшая тиражом двадцать тысяч экземпляров в «Музгизе». В ней напечатаны «Коллективные выкрики на демонстрациях». Трудящимся массам советовали кричать: «Первым маем буржуев сломаем», «Рабочие, в первое мая идите, знамена коммун поднимая», «Первым мая по Пию бьем» и т. п.

А в это же время во дворе Библиотеки им. Ленина горели костры: жгли книги великой русской литературы, напечатанные в XVIII—XIX веках. Случайно оказавшийся поблизости писатель Владимир Лидин за несколько бутылок водки уговорил рабочих нагрузить телегу антиквариатом, приготовленным для огня, и отвез к себе домой на улицу Семашко, 5. (В. Г. Лидин об этом рассказывал сам.)

Еще прежде Крупская подготовила постановление, запрещавшие держать в общественных библиотеках книги многих выдающихся авторов, в том числе все философские трактаты «зеркала революции» — Льва Толстого. А сам классик именно эти произведения считал самым главным из написанного.


Прощальный салют


Когда верный ленинец Сильвестр Петухов умер, его урну по очереди несли товарищи Сталин, Каменев, Калинин, Рудзутак, Цюрупа, Рыков и какой-то Т. В. Сапронов.

Товарищ Сталин, обращаясь к урне, произнес трогательные слова:

— Сегодня мы прощаемся с тобой, дорогой и замечательный большевик, верный ленинец, дорогой ты наш товарищ Петухов. Будучи тяжело контужен безжалостной рукой врага, ты оставался на боевом посту и весь жар горячего сердца без остатка отдал делу революции...

Урну замуровали в Кремлевскую стену. Военный оркестр сыграл «Интернационал». В небо из ружей стрельнул почетный караул. Народ рыдал и клялся отомстить мировой буржуазии, а члены ВЦИК отправились выпить водки и хорошо закусить.


Графские секреты


Однако вернемся к событиям декабря 1913 года.

Соколов ничего обещанного не запамятовал.

Так, невзирая на поросячий визг, дворник Платон за давний донос на Соколова был опущен головой в унитаз. Быстро отходивший сердцем, гений сыска уже на следующий день подарил дворнику пять целковых.

— За «синенькую» я таковым манером лазить согласен кажинный день! — Счастливый Платон поцеловал графскую ручку, побежал в ближайший трактир и напился до лежачего положения.

Получив благодарность министра Макарова, на вопрос, какой награды хотел бы, Соколов ответил:

— Прошу, ваше превосходительство, отметить верную службу и личную отвагу филера саратовского охранного отделения Коха, а также служебное рвение полицмейстера Дьякова.

Министр подписал соответствующий приказ.

В Саратов были командированы Соколов и товарищ министра внутренних дел Евгений Сахаров.

Едва оказавшись на берегах Волги, Соколов отправился к печальной обители — к кладбищу. Положив на холмик цветочки, в печальной задумчивости постоял возле скромной, занесенной снегом могилки горничной Соньки, так его любившей.

Вечером было большое торжество. Столичные гости вручили прослезившемуся Жирафу большую серебряную медаль «За усердие» и сообщили о повышении в чине.

Теперь местная знаменитость стал околоточным надзирателем с годовым окладом 770 рублей, бесплатной казенной квартирой, дровами и дешевым артельным столом.

Жираф показывал медаль всем желающим и с гордостью произносил:

— Отечество своих героев знает-с!

Грудь бесстрашного полицмейстера Дьякова украсила серебряная Анна второй степени.

* * *


По этому поводу в местном «Метрополе» его хозяин Григорий Васильевич Очкин закатил совершенно замечательный праздник.

На сцене неистовствовали цыгане, где своим басом и обширным бюстом выделялась красавица Тамарка.

Топорща невыразимые усы, вприсядку выделал камаринского сам полицмейстер Дьяков.

Старый знакомый Соколова — Степка наяривал на балалайке любимую увертюру Соколова — из «Лоэнгрина». Балалайка была совсем новой, четырехструнной, самой лучшей работы, с изящной перламутровой инкрустацией и чрезвычайно полным и приятным тоном. За это чудо фабрики «Прима» Степка отвалил сорок целковых.

Дьяков поманил пальцем Жирафа, вытянул из его пиджачного кармашка кокетливо выглядывавший платок и вытер пот со своего лица. Затем вежливо сказал «спасибо!» и засунул платок обратно в кармашек, взял бокал «редерера» и освежился. После этого заглянул в глаза Соколова, обнял его и с жаром воскликнул:

— Какой вы отважный, Аполлинарий Николаевич, и... удачливый.

Соколов помолчал и, словно выдавая сокровенное, отвечал:

— Я очень люблю эту прекрасную землю и чудный дар Создателя — жизнь. Поэтому я не унижаю себя страхом смерти, не ищу почести и богатства.

Гений сыска с легкой улыбкой наблюдал за весельем. Он возносил молитву к Господу, испрашивая добра всем этим бесхитростным и по сути дела очень добрым людям.

В тот счастливый вечер Соколов не мог предвидеть свою грядущую судьбу, когда все прежде пережитое покажется легкой забавой.

15 июня 1997 — 25 мая 1998


notes


Примечания


1


Рассказ об этом забавном происшествии в моем историческом детективе «На дыбе» Примеч. авт.


2


Это не плод авторской фантазии. Действительно, в самом начале Мясницкой, рядом с нынешним «Библио-Глобусом», был большой магазин «И. Г. Киров и К°». Странное совпадение: именно эта улица в советское время была названа Кировской — в честь одного из большевистских правителей.


3


История эта рассказана в книге «Граф Соколов — гений сыска». — Примеч. авт.


4


О том, что В. И. Ленин настойчиво обращался к германскому правительству с просьбой выделить 70 миллионов марок «в целях разложения русской армии и поднятия беспорядков в тылу», остались многочисленные свидетельства и документы. В частности, об этом доказательно писали жандармский генерал А. И. Спиридонович в книге «История большевизма в России от возникновения до захвата власти» (Париж, 1922), начальник контрразведки Петрограда Б. В. Никитин в книге «Роковые годы» (Париж, 1937), а также многие исследователи — А. Латышев, Д. Волкогонов, А. Арутнов, В. Солоухин и другие.


5


Приведу цитату из серьезного исследования одного из честнейших и умнейших людей XX века Владимира Солоухина: «Не будем сейчас пережевывать жеваное, то есть тему Парвуса, через которого шли деньги, тему “пломбированного вагона”, в котором Германия провезла тридцать головорезов-революционеров через свою территорию в Стокгольм, откуда эта “тридцатка” без труда, через Финляндию, перебралась в Петроград. Об этом много написано... Что касается количества немецких денег, с которыми высадился на российскую землю десант большевиков, то добросовестные исследователи сходятся на сумме 50 000 000 марок золотом. В те времена это была астрономическая цифра. Мы же укажем лишь на одну маленькую подробность. В Стокгольме Ленин садился на поезд в котелке, а в Петрограде, на площади перед Финляндским вокзалом, он оказался в кепке. Ближе к образу пролетария». (Солоухин В.. При свете дня. М., 1992. С. 120).