ПО СТРАНЕ ЛИТЕРАТУРИИ
Валентин Григорьевич Дмитриев








Литературовед и переводчик Валентин Григорьевич Дмитриев известен читателю по книгам «Скрывшие свое имя», «Замаскированная литература» и многочисленным публикациям в журналах. Новая его книга —это собрание коротких этюдов, посвященных писателям, отдельным произведениям, книгам, оставившим свой след в истории литературы. Автор рассказывает о литературных мистификациях, курьезах, пародиях.







В.Г.ДМИТРИЕВ

ПО СТРАНЕ ЛИТЕРАТУРИИ


Художники:

ТАТЬЯНА И БОРИС СОНИНЫ




ОТ АВТОРА


История русской литературы, книгопечатания, периодики изобилует фактами, малоизвестными широкой массе читателей.

Факты эти связаны как с выдающимися деятелями русской культуры, так и с лицами, сыгравшими в ней менее значительную роль, но все же оставившими свой след.

Рассказать в кратких очерках о некоторых эпизодах из их жизни, о судьбах некоторых литературных произведений — такую задачу поставил перед собой автор.

Материалы для этого собраны по крупицам в архивах, в отделах редких книг наших библиотек, в подшивках старых газет, в комплектах не менее старых журналов. Использованы труды историков, литературоведов, библиографов, сведения о книгах, когда-то запрещенных цензурой. Автор держал в руках записную книжку Вольтера, изучал воспоминания современников, высказывания критиков, письма и автобиографии писателей, до сих пор не переведенные на русский язык книги и статьи.

Если вас интересует история литературы, если вам хочется порыться в «лавке древностей», заглянуть в редкие книги, познакомиться с некоторыми малоизвестными русскими писателями, поэтами и издателями, узнать, кто был автором ряда произведений, вышедших анонимно, выяснить подоплеку некоторых эпиграмм и литературных мистификаций — то приглашаю вас, читатель, совершить со мной путешествие по стране Литературии, которой нет на географической карте, но страна эта густо населена книгами, их авторами, их героями.




КНИЖНЫЕ РАРИТЕТЫ





РУССКИЕ «ПЧЕЛЫ»


Наши предки не меньше, чем мы, любили сборники всяких поучительных изречений и афоризмов — доступный источник житейской мудрости. Задолго до изобретения книгопечатания такие рукописные сборники имели хождение на Руси. Одной из первых нравоучительных хрестоматий была «Пчела» — перевод греческого сборника под тем же названием, составленного в XI веке монахом Антонием, который положил в его основу сборники изречений, составленные еще раньше, в V—VI веках.

Название этой рукописной книги имело фигуральный смысл: как пчела собирает нектар с различных цветов, так и здесь были собраны цитаты из разных авторов — и античных и христианских.

До нас дошло более двух десятков русских, точнее — церковнославянских «Пчел», древнейшая из которых появилась в начале XIII века. Рукописи эти неодинаковы: некоторые переведены не с греческого, а с болгарского или сербского, но содержание почти одно и то же.

Академик М. Н. Сперанский указывает, что «Пчелы» пользовались большой популярностью потому, что представляли собою сборники назиданий не только христианско-нравоучительного, но и житейского характера, «притом изложенных в форме легко усвояемых изречений, разнообразных по содержанию, основанных в значительной своей доле на писаниях лиц, пользовавшихся авторитетом и славою великих учителей».

Действительно, во всех «Пчелах» приводятся, с указанием авторов, довольно обширные рассуждения, максимы и сентенции из Сократа, Платона, Демокрита, Демосфена, Аристотеля, Геродота, Фукидида, Феокрита, Пифагора, Диогена, Эпиктета, Эсхила, Софокла, Менандра, Плутарха и других греческих мудрецов, историков и философов, не говоря об отцах церкви — Иоанне Богослове, Иоанне Златоусте и других.

«Пчелы» — сборники тематические: каждая глава посвящена какой-нибудь одной теме. Есть темы: «О житейской добродетели и о злобе», «О мудрости», «О чистоте и целомудрии», «О мужестве», «О правде», «О лжи и клевете», «О дружбе и братолюбии», «О власти», «О богатстве и убожестве» (т. е. бедности), «О любомудрии (т. е. философии.— В. Д.) и учении детям», «О ярости и гневе», «О молчании и тайне», «О пьянстве», «О трудолюбии», «О клятве», «О тщеславии», «О красоте», «О смерти», «О благородии и злородии», «О старости», «О юности», «О памяти», «О терпении», «О законе», «О безумии», «О ненависти», «О женах», и т. д.

В главе о пьянстве читателя предупреждают: «Егда сядешь на пиру, то первую чару вспиешь в жажду, вторую в сладость, третью во здравие, четвертую в веселие, пятую в пьянство, шестую в бесчестье, а последнюю в горькую смерть. Не буди винопийцеи, всяк бо пьяница обнищает».

Главы «О любви» в «Пчелах» нет, но зато немало места уделено порицанию женщин, описанию их коварства и всяческих хитростей. Вот что Иоанн Златоуст пишет о злых женах:

«Что такое есть злая жена? Око диавола, торг адов, подобна есть перечесу: всюду болит и везде свербит. Воевода неправедный, стрела сатанина, уязвляет сердца юных и старых в несытное блуждение».

В беседе с сыном отец так описывает женщину: «Прехитро себя украшает, приятные сандалии обувает, и вежды свои ощиплет, и духами учинит, и лице и выю валами повапит (т. е. набелит белилами.— В. Д.), и черности в очесех себе украсит. Когда идет, ступает тихо, и шею слегка обращает, а зрением умильно взирает, уста с улыбкою отверзает и все составы к прелести ухищряет, и многие души яко огнепальными стрелами устреляет, яко ядом зловонным, видением своим юных убивает».

В другом месте: «Ничтоже есть подобное на земле жене злоязычной. Всего злее злая жена. Аз видах аспиды неукротимы укротишася, и лвове, и единорогове, и медведи укротишася, а злая жена никогдаже укротится. Лучше железо варити, нежели злую жену учити».

Здесь на полях одной из «Пчел» каким-то читателем сделана пометка: «Истинно так, и аз сие познах».

К чести древнегреческих философов, это не их взгляды, а взгляды монахов — «отцов церкви», которые относились к женщинам со злобой аскетов. Любая женщина для них — исчадие дьявола. Ехидство женского пола они доказывают примерами из священного писания и древней истории: «Жены ради Адам из рая изгнан бысть...» Не забыты ни Далила, ни Иродиада, ни жена Пентефрия; жены погубили царей Давида, Соломона... Словом, глава «О женах» всячески их осуждает и бранит.

Многочисленность найденных «Пчел» говорит не только о популярности этого литературного жанра, одного из древнейших, но и о том, что грамотность на Руси в незапамятные времена была распространена довольно широко.




«ПРОХЛАДНЫЙ ВЕРТОГРАД»[1 - Вертоград — сад (церк.-книжн.).]


Среди памятников древнерусской письменности особое место занимают лечебники и травники (иначе — зельники, от слова «зелье»), содержащие сведения о лечении некоторых болезней, о целебных свойствах различных растений и веществ.

Первые медицинские познания были занесены на Русь из Греции вместе с христианской религией; уже в XI—XII веках латинские и греческие, а также сербские и болгарские медицинские сочинения переводили на церковнославянский язык. Но врачебное дело на Руси смогло получить развитие лишь после свержения монголо-татарского ига. Вначале приглашали лекарей из-за границы, переводили лечебники с польского и немецкого.

В XVII веке к числу наиболее полных и распространенных лечебников принадлежала «Книга, глаголемая (т. е. называющаяся.—В. Д.). Прохладный Вертоград, избранная от многих мудрецов о различных врачевских вещах, ко здравию человеческому пристоящих». По ней учились в первой русской школе лекарей, учрежденной царем Алексеем Михайловичем. Как пишет автор исследования «Русские врачебники» Л. Змеев (1895), ученики этой школы, «уходя на свои харчи (т. е. окончив ее.— В. Д.), разнесли «Прохладный Вертоград» по Руси, где кому пришлось добывать себе корм». Поэтому до нас дошло около сотни экземпляров «Вертограда», большей частью рукописных. Основой для него послужил перевод немецкого лечебника «Hortus amoenus»[2 - Прохладный сад (лат.).], сделанный подьячим Земского приказа Андреем Никифоровым в 1672 году.

Это было в свое время одно из самых популярных на Руси медицинских сочинений, где сведения излагались в систематическом порядке. Большая часть 340 главок «Вертограда» посвящена описанию целительных свойств различных растений, продуктов питания, минералов и других веществ и рассказывает об их применении в гигиенических и врачебных целях. Приведем несколько примеров, характеризующих тогдашний уровень медицинской науки.

О меде: «Мед имеет силу многу и угоден бывает к лекарству от многих болезней: на раны смрадные способляет, очам затмение отдаляет, живот облягчает, кашляющим помогает, ядовитое укушение лечит, легким и всем суставам внутренним несказанное есть лекарство».

О куриных яйцах: «Белок яичный кладут в лекарство на всякое боление, где гноение и всякие раны подкожные. Яичный белок холодит, а желток согревает».

О пшенице: «Пшеница есть пристоящая пища естеству человеческому. Хлеб пшеничный питательнее ржаного и пристоит его ясти нездоровым людем, понеже силу подает и добрые крови творит».

О собаке: «Собака, языком своим лижучи, и чужие раны лечит».

О голубе: «Голубь убитый, горячий, приложен на всякое ядовитое укушение, пособляет».

О цапле: «Кто молодую чаплю ест, тому очи болеть не станут. Пупок чаплин против всякого яду пособляет».

В этом старинном лечебнике отражены широко распространенные тогда суеверия: «Сердце совиное аще кто приложит, к жене спящей, к левому боку, тогда сама на себя все выскажет. <...> Кожа собачья, около руки оберчена, коросту лечит. <...> Молоком сучьим где помажешь — там волосы не растут».

Каждому драгоценному камню приписывалось какое-нибудь чудодейственное свойство: «Яхонт при себе кто носит — снов лихих не увидит. <...> Бирюза, коль человек с коня спадет, охраняет ево от расшибения. <...> - Тумпаз (топаз.—В. Д.) кто при себе носит — гнев человечий и похоти телесные унимает. Если тумпаз в кипящую воду положить, то вода кипеть перестает, и назад ево можно голой рукой взять, и то испытано неким мудрецом во французской земле, в граде Париже».

Многочисленны и другие лечебники. Все они — переводные, без указания имен авторов и появились главным образом в XVII веке. Один из них даже снабжен предметным указателем, под названием: «Сказание о немощах человеческих, которые бывают в человеках, и како именуется, и чем которую немочь по докторским наукам лечити, и то в сей книжице подлинно написано, ищи: о главной болезни о мозгу головном о насморке аще на кого обморок нападет. . о деснах и зубных болезнях. . .» и т. д.

Наряду с чисто медицинскими темами: «О воспе и кори», «О канцере» (т. е. раке. — В. Д.), «О блевании кровью» и др.— в этом лечебнике множество советов неврачебного характера: «Чтоб моль платье не портила», «Чтоб пьяну не быть», «Чтоб много рыбы уловити», «Чтоб пчелы не отлетали», «Чтоб град в поле хлеба не побил», «Уловление зверей и птиц», вплоть до выведения клопов.

Весьма интересно «Указание, как себя всякому человеку во время морового поветрия беречь». Под моровым поветрием в ту эпоху подразумевали главным образом чуму. Подробно описав ее симптомы, автор отмечал, что моровое поветрие бывает чаще всего осенью, ибо «летом воздух нездоровый горячестью солнечной очищается».

Рекомендовалось: «...на ветер не ходити, а сидети в избе теплой, топленой, и окон не открывати; курити полынем и можжевеловыми дровами, и листвием рутовым (т. е. мятным. — В. Д.) и дубовым; в баню и на беседы не ходити. А к больному как войти, тогда во рту держати дягилево корение, которое в уксусе лежало винном, и ноздри уксусом же помазывати».

Таким образом, наши предки уже имели понятие об антисептике и боролись с заразой, как могли: «А где бывает мор, и в тех местах человеку не надобе ходити, и дух в себе задерживати крепко».

В разделе «Врачевание» приводятся рецепты лекарств и советы, могущие сейчас вызвать лишь улыбку: «Взяти ковш немалый вина белого, да всыпати ползолотника пороху...», «да приемлет добрый завтрак утре не исходя из двора, да вредительный аэр (т. е. воздух.— В. Д.), не обрящет тела тоща и не вселится во внутренние суставы, понеже пар, исходящий от принятия брашенного (т. е. съеденной пищи.— В. Д.) того не допущает».

И в наши дни считается вредным отправляться на работу натощак...

Здесь же давался полезный совет: «...в том граде (где свирепствует моровое поветрие) не жити, а отходити далеко, верст двадесять и более, и искати места здорового и воздуха чистого, или в лесех в то время проживати, чтобы ветр тлетворный не умертвил человека».

Таковы были первые слабые ростки медицинской науки три столетия назад на Руси.




«КНИГА, ГЛАГОЛЕМАЯ КОСМОГРАФИЯ...»


Спустя сто лет после выхода на Руси первой печатной книги переписчикам еще хватало работы: ведь типографии насчитывались единицами. В списках ходили и первые труды научно-популярного характера, имевшие целью удовлетворить потребность наших предков в познании мира.

К таким рукописям относится и «Книга, глаголемая космография — описание всего света, земель и государств великих». Не довольствуясь сделанным в заглавии переводом греческого термина «космография» (описание мира), переписчик объяснил его в сноске другим греческим же термином: «география, писати и глаголати довлеет сице читателю». Впоследствии этот термин полностью вытеснил первоначальный.

Рукопись была датирована уже по европейскому летосчислению: «Написана бысть сия книга, глаголемая география, сиречь землеописание, в лето 1670-е, 4 генуария месяца, на Колмогорах». Имени своего переписчик не поставил, зато известен первый владелец рукописи, ибо надпись на первом листе ее гласит: «Сия книга Алмаза Ивановича Чистого». Это был один из думных дьяков (высших чиновников) царя Алексея Михайловича.

После смерти последнего, когда к власти пришли Милославские, дьяк был отправлен в ссылку; имеются сведения, что он проезжал через Холмогоры Архангельской области и там, очевидно, приобрел эту рукопись.

В ней были соединены два труда. Первый из них — краткое описание четырех частей света (пятая, т. е. Австралия, еще не была тогда открыта). Оно содержит ряд баснословных сведений, которые наши предки за неимением других источников знаний принимали на веру.

Так, говорится о «горах стеклянных, две тысящи верст под восходом солнца, и там человекам несть жилища, много ж тут великих змий крылатых, и до тех гор доходил царь Александр Македонский, и возвратися». А вот как описаны острова, видимо, нынешней Индонезии: «В той же части Азии остров на восточном море, близ блаженного раю, потому близ глаголют, что залетают оттуду птицы райские, и птицам имена гамаюн и финикс, и благоухание чюдное заносят. Второй остров под востоком, живут на нем василиски, лица и власы девичьи, а от пупа хобот змиев крылатых. Еще же есть остров, а на нем человецы песьи главы, велики и страшны зраком».

Вторая часть рукописи заимствована, со значительными изменениями, из «Атласа» Герхарда Меркатора и из польской космографии Марциана Вельского. На протяжении всего XVII века и даже позже «Атлас» служил основным источником географических сведений для всей Европы. Особенно интересна глава, посвященная «Московскому великому государству». Вот что сказано там:

«Московское государство долготою и широтою великим пространством расширяется. От полунощные страны море мерзлое. От востока татаре. От полудня турское да польское государства. От запада ливонское да швецкое государства же».

«В Московском государстве воздух жесток перемен, а однако здоров. Винограду и масла деревянного, никаких сладких овощей не родится, потому что земля студена, кроме яблок, груш, вишен, огурцов, того родится достаток. Поля хлебородные, всяким землеплодием от бога обдарены. Пшеница, рожь, ячмень, просо, овес, гречиха и всяких семян, юже суть на потребу человекам, всего родится преизобильное множество; не токмо тем сами довольствуют, но и в иные государства с Руси хлеб идет».

«Железных руд в том государстве в лесах находят великое множество. Леса великие, страшные, а в них зверей всяких разных несказанное множество. Звериных и птичьих ловцов нигде смышленее и мастеровитее нет, как московские люди. Соколов, кречетов, ястребов и всяких ловчих птиц множество, скота и птиц домашних и диких на пищу человекам неудобь сказуемое множество».

«Стольный град Москва велик и славен и крепок зело и многолюден, многими палатами каменными украшен.

Много и деревянных хоромов. Церквей же каменных и монастырей в нем множество».

«Училищ книжных философских, разных писем во всем том государстве нет, философского учения не искатели, веру держат крепче закона. Большого книжного чтения не ищут, в браке законном мало до смерти живут, разлучаются постриганием. Женское там бедное нуждное житие, потому что все взаперти в домах живут, а которая не скрытным обычаем живет, за добрую и честную Жену не имеют. Молодые люди воинских ратных дел искатели, лучные стрельцы добрые, конскому седению извычны и ко всекратному устройству охотны и желательны, возрасту среднего, большая часть белоплоты, волосы русы. Ествы у них разные, пряных зелий мало требуют, питие их пиво, мед, вина горячего пьют слишком».

Такова эта любопытная рукопись, одно из главных русских географических сочинений XVII века. Через двести с лишним лет после своего появления, в 1881 году, она была издана Русским археологическим обществом в небольшом количестве экземпляров на том же церковнославянском языке, каким она была написана.




БРЮСОВ КАЛЕНДАРЬ


Календари наряду с лубочными картинками долгое время были в России единственным видом печатной продукции, доступным широким народным массам, особенно в XVIII веке, когда грамотных было еще мало, а книги были главным образом духовного содержания.

Первый календарь, напечатанный гражданской азбукой, появился у нас в связи с проведенной Петром I в 1700 году реформой летосчисления. Отсчет стали вести не с «сотворения мира» (считалось, что с него прошло 7208 лет), а с «рождества Христова», как во всей Европе.

Этот календарь имел форму таблиц с текстом на полях и был составлен Василием Киприановым, «под смотрением», т. е. под редакцией, Якова Вилимовича Брюса, сподвижника Петра и его неразлучного спутника в походах. Один из образованнейших людей того времени, Брюс занимался математикой, астрономией, физикой, заведовал Московской гражданской типографией, надзирал за типографским делом во всей России.

Календарь большого формата состоял из шести настенных таблиц, а малого формата был выпущен в виде альбома из 48 таблиц, довольно сложных, не набранных, а гравированных с медных досок. Одна из таблиц заканчивалась поставленными в уголке «выходными данными»: «Тиснению предано попечением его царского величества по гражданской типографии в Москве, 1710 года», затем следовало четверостишие, набранное в строку: «Читателю мой прелюбезный, пойми, что труд сей — небезмездный, и тако о том разумевай, и в том творца своего признавай».

В таком виде, под названием «Книга, именуемая «Брюсов календарь», он переиздавался в течение всего XVIII столетия много раз — ведь он был составлен не на один год, а на целых 230 лет, с 1710 по 1940 год.

Брюсов календарь пользовался большим спросом, особенно у простого народа, для которого он служил справочником и руководством в повседневной жизни: в нем сообщались различные сведения по астрономии, географии, предсказания погоды, а также астрологические, взятые из иностранных календарей того времени.

В соответствии с принятым тогда учением о влиянии планет и знаков Зодиака на людские судьбы, в таблицах «Наименование действ по течению Луны» указывалось, когда следует, в зависимости от фазы луны и расположения планет, «власы стричь и лечиться», «покупати и продавати всякие товары», «сеяти и садити за богатою лихвой и ползой», когда «баталию творити»... Многие из этих «действ» были изображены на гравюрах, окаймлявших таблицы. Буквой «з» (зло), в противоположность букве «д», (добро) указывались периоды, когда те или иные «действа» совершать не рекомендовалось.

В таблицах «Означение планет на всякий месяц, под которыми младенцы родятся» давались подробные характеристики как внешнего вида, так и духовных свойств рождающихся и предсказывалась их судьба. Так, «отроча, рождшися между 13 днем декемврия и 11 иануария, есть природы Козерога, из меланхолии наклрнения Сатурна; будет больше убог, нежели богат, уязвлен будет собакою или иным зверем, боязлив будет яко козел и гневлив, много ест и пиет...»

Не будем осуждать наших предков за легковерие: ведь и в наше время астрология на Западе, даже в культурных слоях общества, в большом ходу.

В календаре имелись астрономические данные: о часах восхода и захода солнца, о фазах луны, названия главных звезд, их положение на небосводе (долгота и широта), предсказания погоды — опять-таки по планетам.

В изданиях екатерининской поры есть и таблицы расстояний от Москвы больших русских городов, от Петербурга— иноземных, например: «Толеда в Гишпании — 4000 верст, Стенгольма свецкая — 2000 верст» (видно, что точностью эти сведения не отличались).

Есть таблицы с указанием количества соборов, церквей и монастырей по губерниям, месторасположения крупных русских городов (долгота, широта), карты Московской и С.-Петербургской губерний.

В XIX веке Брюсов календарь издавался уже в виде обыкновенной книги. Таков появившийся в 1800 году «Любопытный загадчивый, угадчивый и предсказывающий новейший астрономический Брюсов календарь, сочиненный на 200 лет». В нем уже нет ни таблиц, ни гравюр, ни указаний, когда что надлежит делать, зато появились долгосрочные исторические прогнозы. В них, между прочим, говорится, что в 1979 году будет «кровопролитная война между просвещенными народами», а в 1980 г.— «мир между великими державами, великие торги на море и на сухом пути; весна тихая и приятная, летом — жары и засуха, осень умеренная, благосклонная плодам земли; зимой будет много хлеба и вино будет дешево; воцарится великий государь и процветут художества и торги во всех державах».

Видное место и в этом календаре занимают гороскопы, а также помещены «Арабский кабалистик, прорицающий будущее» и «Предсказания Мартына Задеки» (того самого, по которому толковала свои сны пушкинская Татьяна).

«Загадчивым и угадчивым» этот календарь называется потому, что добрую половину его занимает сборник загадок-вопросов «Отгадай не скажу». Многие из них имеют познавательное значение: отгадки дают сведения по естествознанию, географии, истории, например:

«Какая самая большая в свете птица, и какая самая малая?

Ответ: Струс и колибри, ибо сия немного побольше жука».

«Какой человек зделал величайшее изобретение?

Ответ: Христофор Колумб, который открыл четвертую часть света».

«Брюсов календарь» переиздавался вплоть до начала нашего века, принимая все более современный вид и идя в ногу с временем. Так, в издании 1882 года он сопровождается краткой биографией Брюса; предсказания «Как узнавать урожай и неурожай хлеба и растений» основаны уже не на астрологии, а на народных приметах («Гуси моющиеся предвещают дождь», «Когда кошка прячется на печку — быть морозу»). Дана статья «Каким образом Брюс мог предузнавать, когда будет ведро и ненастье», где рассеян окутывавший автора календаря ореол волшебника, мага, чуть не колдуна. Но и здесь немало места уделено астрологии (глава «Свойства двенадцати небесных знаков и кто в каком роде жизни будет иметь счастье»). Впрочем, таким псевдонаучным предсказаниям кое-кто верит и в наши дни...




«КУМПЛЕМЕНТАЛЬНАЯ КНИГА»


Большой популярностью у наших предков пользовались письмовники, т. е. книги с образцами писем на самые различные темы, начиная с деловых и кончая любовными: писать их, имея перед собой трафарет, было значительно легче, чем сочинять самим...

Такой письмовник был одной из первых книг, изданных в России после введения Петром I в 1708 году нового гражданского шрифта вместо церковнославянского.

Выбор книг для печатания был сделан самим Петром.

Стоявший во главе Монастырского приказа и Печатного двора И. А. Мусин-Пушкин, которому царь поручил это дело, сообщал ему: «...которые, государь, книги оставил мне — геометрическую и кумплементальную, дабы их напечатать новоизданной печатью, и те книги напечатаны: двести книг геометрических и триста кумплементальных».

Последняя носила такое название: «Приклады как пишутся комплименты разные на немецком языке, то есть писания от потентатов[3 - Потентат—властелин, властитель (лат.).] к потентатам, поздравительные, сожалительные и иные, такожде между сродников и приятелей».

Триста экземпляров по тому времени — количество немалое, но, очевидно, книга имела успех, так как через четыре года вышла вторым изданием, где были помещены образцы писем, которых в первом издании не было. В 1725 году, уже при Екатерине I, вышло третье издание.

Книга эта представляла собой перевод с немецкого и отражала все стороны тогдашней жизни. На первом месте стояли письма «от потентатов к потентатам»; автор предусмотрел все, что могло случиться в обиходе князей, герцогов, графов и других титулованных особ: вступление в брак или во владение княжеством, день рождения адресата, появление у него сына или дочери, смерть члена семьи... Есть даже «Утешительное писание о потерянном бое».

Затем следует раздел: «Образцовые разные краткие комплименты, в писании и разговорех употребляемые».

Эти трафареты можно свести в три группы: благодарственные, поздравительные и просительные: о принятии на военную службу, о различного рода «вспоможениях» и т. д.

Вот, например, «Поздравительное писание некоторого студента ко отцу своему при начатии нового года»:

«Высокопочтенный господин отец! Во исполнение моей чадской должности не могу оставить при начатии божиею милостью нового года вам всякого блага желать, да подаст милость всемогущего, дабы вы, господин отец, не точию сей, но и многие последующие годы и с госпожой матерью моей в добром здравии и во всем желанном благополучии находились» (далее следуют обещания примерно учиться и хорошо себя вести).

Есть здесь образцы и пригласительных писем, например «Обыкновенное звание на свадьбу, приятно изложедное», и писем к путешествующим приятелям, и даже «Утешительное писание от приятеля к приятелю, который злую жену имеет», где говорится про Сократа, что «от гнева жены своея токмо смехом отходил», и адресату рекомендуется тот же способ.

Наконец, есть и образцы писем, с которыми влюбленным следует обращаться к предмету своей любви.

Таково «Просительное писание некоторого человека к женскому полу»: «Моя госпожа! Я пред долгим временем честь искал с вами в компанию придти и потом соизволение просити, дабы я себя мог за вашего преданного слугу почесть, но понеже вы столь набожны, что вас нигде инде кроме церкви видеть не получаю, однакож и в сем святом месте через частое усмотрение вас яко изрядного ангела толико желания к вашей знаемости получил, что того скрыти не могу».

Таким образом, книга эта приносила пользу во всех случаях жизни...




ПЕРВАЯ РУССКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ


В 1769 году в Петербурге вышла книга под названием: «Российская универсальная грамматика или Всеобщее письмословие, предлагающее легчайший способ основательного учения русскому языку, с седмью присовокуплениями учебных и полезно забавных вещей».

В следующих изданиях книга эта выходила под более кратким названием: «Книга письмовник, а в ней наука российского языка». Однако она вовсе не содержала образцы писем и деловых бумаг: словом «письмовник» автор перевел греческое слово «грамматика». Недаром в конце книги он восставал против тех, кто засоряет русский язык чужеземными словами: «Восприятие их без нужды есть не обогащение, а порча языка. <...> Надлежало бы стараться чужие слова истреблять и не вводить в отечественный язык ничего, но собственной красой украшаться».

«Письмовник» составил Николай Гаврилович Курганов (1725?—1796), один из замечательных русских людей. Сын унтер-офицера петровских времен, он окончил московскую Школу математических и навигацких наук, где обнаружил большие способности и изучил четыре языка. Затем поступил в Морскую академию, но после ее окончания моряком не стал, а преподавал математику и навигацию в Морском шляхетном кадетском корпусе, дослужился до чина подполковника и звания профессора. Он перевел и сам написал целый ряд учебников:

«Универсальная арифметика», «Генеральная геометрия», «Книга о науке военной», «Книга морской инженер, то-есть феория и практика об укреплении напольных и приморских мест». Но главным его произведением был «Письмовник», выдержавший при жизни автора шесть изданий, а в первой половине XIX века — еще двенадцать.

«Письмовник» стал настольной книгой наших прадедов и получил широкое распространение: ведь он был и учебником, и источником полезных сведений, и увлекательным чтением. Недаром Пушкин вкладывает в уста мифического автора «Истории села Горюхина» такие слова: «Чтение Письмовника долго было любимым моим упражнением. Я знал его наизусть и, несмотря на то, каждый день находил в нем новые незамеченные красоты. После генерала Племянникова, у которого мой батюшка был некогда адъютантом, Курганов казался мне величайшим человеком».

Шевченко пишет в повести «Близнецы»: «Я попросил бы заглянуть хотя бы в «Письмовник» знаменитого Курганова».

Вспоминает о нем и Герцен в «Записках одного молодого человека», называя Курганова «блестящим представителем нравственно-сатирической школы в нашей литературе, который украсил мою память богатым запасом истин и анекдотов».

В этих упоминаниях чувствуется, однако, ирония, у Герцена усиленная выпадом против «нравственно-сатирической школы», под которой современники разумели романы Ф. Булгарина. Дело в том, что Курганов воспринимался авторами этих цитат как некая низшая ступень русского просвещения XVIII века, как писатель, принадлежащий к «массовой литературе», если употребить позднейший термин. Белинский даже называет «Письмовник» «одним из самодельных произведений домашней стряпни», «книгой для всего полуграмотного люда, заключавшего в себе и дворян, и чиновников, и купцов, и мещан». Более справедливо Курганов был оценен позже, когда нашу литературу XVIII века стали рассматривать в историческом аспекте.

Грамматика, которою начинается «Письмовник»,— отнюдь не главное в нем, хотя надо упомянуть, что в ней Курганов высказался за упразднение буквы «ять» полутора столетиями ранее, чем ее исключили из алфавита.

Гораздо большую роль играют семь «присовокуплений», т. е. приложений, содержащих обширный познавательный и развлекательный материал. Именно эти «полезнозабавные вещи» приохотили наших предков к чтению «Письмовника» и снабдили их множеством научных и литературных сведений.

Первое приложение — «Обзор разных русских пословиц» в алфавитном порядке. Многие из них имели демократический, антиклерикальный характер, например:

«Молебен пет, а пользы нет», «Из одного дерева икона и лопата», «Монах праздной — что тать ночной», «Поп да петух и не евши поют».

Второе приложение — «Краткие замысловатые повести», под номерами с 1 по 321, главным образом переводы и переделки исторических и других анекдотов. Надо сказать, что некогда слово «анекдот» имело несколько иное значение, чем в наши дни. Анекдотами назывались краткие рассказы о действительных происшествиях в жизни исторических личностей. Именно такие анекдоты «от Ромула до наших дней» герой пушкинского романа предпочитал основательному изучению истории.

Некоторые из «Кратких замысловатых повестей» — поучительные притчи, а кое-какие удачно приспособлены к русскому быту и несли сатирический заряд.

Есть в этом приложении и несколько статей, в том числе «О женщинах и браке», где говорится: «Жен немцы — господа, англичане — слуги, французы — товарищи, италиянцы — тюремщики, испанцы — мучители, Россияне — посредственно». То есть автор считает, что русские относятся к своим женам удовлетворительно, но не более того. Есть и «Опись качеств знатнейших европейских народов» в форме таблицы, где можно быстро найти оценку каждого качества у каждого народа.

В третьем приложении даны афоризмы древних мудрецов; в четвертом -- «разные учебные разговоры» (т. е. беседы на научные темы), а также подробные данные о греческой и римской мифологии, знать которые полагалось тогда каждому мало-мальски образованному человеку.

Пятое приложение — «Сбор различных стиходейств» — первая хрестоматия русской поэзии. В нее входят оды, стансы, гимны, мадригалы, эпитафии, притчи (басни) и народные песни. Фамилии авторов не указаны, но есть произведения Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского.

Шестое приложение — «Всеобщий чертеж наук и искусств». Это нечто вроде краткой энциклопедии, где даны сведения по астрономии, включая таблицу солнечных и лунных затмений, метеорологии («О предузнавании погод»), истории и т. д. При этом подчеркнуты научные факты, способствующие уничтожению суеверий.

Наконец, седьмое приложение — «Русской словотолк, или Словарь разноязычной» содержал толкование иностранных и славянских слов (и здесь Курганов стал пионером).

Его книга нравилась читателям сочетанием полезного и приятного, ясным изложением научных истин. В посмертные издания «Письмовника» вносились различные дополнения: если в первом издании было 424 страницы, во втором — 472 страницы, то в девятом (1818) уже 808 страниц; количество «Замысловатых повестей» доведено до 354, добавлен еще один раздел: «Неустрашимость духа, геройские подвиги и приметные анекдоты русских и иностранных великих мужей и прочих особ».

Такова эта любопытная книга, которую с полным правом можно назвать первой русской энциклопедией.

В 1976 году «Краткие замысловатые повести из «Письмовника» профессора и кавалера Николая Курганова» были переизданы, как памятник старины, с замечательными иллюстрациями Н. В. Кузьмина.




ЛИЦО-ЗЕРКАЛО ДУШИ


В 1809 году вышла на русском языке книга под чрезвычайно длинным названием: «Новейший полный и любопытный способ, как узнавать каждого человека свойства, нравы и участь по его сложению, или Опытный физиогном и хиромантик славного Лафатера, прославившегося в сей науке, открывающей таинственные секреты природы, с изъяснением счастья и несчастья человека, и в каком роде жизни оное случиться может, по членам человеческого тела, чертам лица и рук, и по прочим признакам, с описанием влияния планет на свойства человеческие, и с приложением таблицы, показывающей, счастлив ли тот день и час, в который кто родился».

Будем для краткости называть эту книгу «Опытный физиогном».

В ней описывалось «двенадцать признаков, по которым можно узнать честного человека», и «одиннадцать знаков обманчивого и вороватого человека», а также признаки щедрого, влюбленного, злого, скупого характера и черты, по которым можно определить, кому суждено счастье, а кто, наоборот, обречен судьбой терпеть несчастья.

Красные щеки якобы «представляют человека, который пьянству и ярости привержен». Белые зубы показывают глупого и тщетного (т. е. тщеславного) человека.

Толстый затылок будто бы свойствен «ленивым, неразумным и необузданным людям». У храброго подбородок четырехугольный, у сердитого — острый, а расщепившийся —признак либо влюбчивого, либо лживого человека. Характер можно определять и по походке: «Кто всем телом, а особенно плечами много вертится — тот спесив, горд и много о себе думает». Лишний, шестой палец на левой руке означает богатство, а на правой — ум...

Много внимания автор уделял расположению морщин, родимых пятен и бородавок. По последним можно было даже предсказывать судьбу: бородавка на носу обещала наследство, а на верху левого уха угрожала насильственной смертью... Родимые пятна на правой стороне тела и лица, оказывается, сулят их обладателю удачи, а на левой — невзгоды...

Наконец, один раздел «Опытного физиогнома» посвящен хиромантии, а другой — астрологии.

Автор недаром выдал всю эту несусветную чепуху за труд «славного Лафатера»: имя этого ученого пользовалось в те времена огромной популярностью.

Пушкин упоминает его в «Дубровском»: «Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения руководствуясь лафатерскими догадками, и почти всегда безошибочно».

Диккенс говорит про миссис Боффит, героиню его романа «Наш общий друг», что «ее физиономию не одобрил бы ни один из учеников Лафатера».

Денис Давыдов в статье «Встреча с великим Суворовым» пишет: «Черты сухощавого лица его были покрыты морщинами, достойными наблюдения Лафатера».

Герцен в романе «Кто виноват?»: «Два лица эти могли бы послужить Лафатеру предметом нового тома кудрявых фраз».

Лев Толстой в «Войне и мире»: «Лафатер сказал бы, что у меня нет родительской шишки».

Немногие писатели и ученые второй половины XVIII века были так широко известны, как швейцарец Иоганн-Каспар Лафатер (1741—1801). Прославился он благодаря созданной им теории о связи характера каждого человека с внешним его обликом: строением черепа (отсюда — «родительская шишка»), очертаниями лица, телосложением.

Главный труд Лафатера «Фрагменты физиогномики» вышел в 1775 году в Лейпциге и был иллюстрирован превосходными гравюрами. В России имя Лафатера получило известность в связи с «Письмами русского путешественника» Карамзина, который навестил ученого в Цюрихе, где тот жил, и подробно описал эту встречу.

В дальнейшем Карамзин вел с ученым переписку, вплоть до трагической гибели последнего при взятии Цюриха французскими войсками в 1801 году. Какой-то пьяный солдат выстрелил в Лафатера, спокойно сидевшего у ворот своего дома, и смертельно его ранил.

Именем знаменитого ученого стали спекулировать издатели с целью наживы; таким образом и появился «Опытный физиогном». В 1817 году вышло еще одно его издание. Между тем ни о хиромантии, ни об астрологии у Лафатера не сказано ни слова. Глава о родимых пятнах у него есть, но в ней говорится лишь о том, что они бывают связаны с различными случаями во время беременности, чего не отрицает и современная наука.

«Лафатерские догадки» высмеивал еще Гете, чье лицо совершенно не соответствовало характеру поэта, как с сокрушением признавался сам автор теории. Тем не менее она получила широкое распространение. Наши прабабушки и прадедушки твердо верили, что о моральных качествах человека можно судить по форме его носа, губ, ушей... Это было к тому же гораздо легче, чем вникать в его характер или выяснять мотивы его поступков.

В дневнике Чернышевского, еще студента, есть запись от 16 декабря 1848 года: «Читал Лафатера физиогномику, которая не удовлетворяет меня». Вероятно, речь идет о подлинном трактате или о его переводе на французский, а не об «Опытном физиогноме», который скорее надо отнести к лубочной литературе. Его автор приписал свое антинаучное чтиво перу «славного Лафатера», всем известного понаслышке, чтобы пробудить у публики интерес. Подлинные же «Фрагменты физиогномики» так и не были переведены на русский.




НАУКА О БАБИЧЬЕМ ДЕЛЕ


Немало научных трудов по медицине, ботанике, анатомии и физиологии, вышедших в России во второй половине XVIII века, были подписаны псевдонимом «Амбодик».

Амво die по-латыни означает «дважды скажи».

А дважды говорить приходилось потому, что отчество и фамилия автора были одинаковые, только ударения разные: его звали Нестор Максимович Максимович. Он по праву считается отцом русского акушерства.

Родился он в 1744 году в семье сельского священника на Украине и, готовясь пойти по стопам отца, закончил Киевскую духовную академию. В предисловии к одной своей книге он пишет: «Сколько ни могу из детства воспомнить, никогда мне и на мысль не приходило, чтобы когда ни есть обучаться врачебной науке. <...> Прилежал к философии и богословию многие годы. Напоследок <...> прилепился я к той сущего любомудрия [т. е. наук.— В. Д.] части, которая врачевством слывет».

И вот молодой Максимович «устремил все мысли и попечения на снискание познаний во врачебных науках». По окончании духовной академии в 1768 году он поступил во врачебное училище при С.-Петербургском генеральном сухопутном госпитале.

Учиться там было очень нелегко: преподаватели исключительно иностранцы, которые «русских удаляли от кафедры и иногда губили всеми неправдами, так как были уверены и старались уверить кого следует, что русские неспособны и не должны получать полное медицинское образование»,— пишет Я. Чистович в «Очерках из истории русских медицинских учреждений» (1870).

Однако Максимович проявил такие способности, что его послали для усовершенствования за границу, и он пять лет учился в Страсбургском университете на стипендию, учрежденную одной русской аристократкой «для беспрерывного природных россиян обучения акушерскому делу в чужих краях».

В 1776 году он сдал экзамены при Медицинской коллегии в С.-Петербурге и был определен младшим лекарем при Адмиралтейском госпитале, с наказом «обучать повивальному делу учеников-подлекарей» (т. е. фельдшеров), а в 1782 году, т. е. в 38 лет, получил звание «профессор повивального искусства».

Он проявил себя не только как врач-практик и педагог, воспитавший несколько поколений акушеров, но и как талантливый популяризатор. Одним из первых начал излагать научные предметы по-русски, и хотя его слог кажется ныне тяжелым, но ведь точно таким же слогом писал и Ломоносов.

Максимович стал основоположником русской медицинской, а также ботанической терминологии. Он не только перевел ряд сочинений иностранных медиков, но и сам написал много книг.

Интересно его «Врачебное веществословие, или Описание целительных растений, во врачевстве употребляемых» (1783—1789, в четырех томах). Здесь были затронуты и вопросы гигиены. Так, в предисловии говорилось: «Прекрасной женской пол! Гораздо лучше для вас было бы, если бы во время гулянья никогда не носили длинного платья со длинными воскрылиями, ибо не токмо вы сами не имеете от того никакой пользы, но еще причиняете как себе, так и другим немалое беспокойство, особливо в сухое летнее время, потому что густая пыль, предлинными вашими одеждами, по земле влачимыми, взметаемая наподобие облака горе, как вас самих, так и прочих, при том бывающих, с головы до ног покрывает; а что всего более, та же пыль, будучи с дыханием внутрь притягиваема, бывает весьма вредна гортани, легким и груди, такоже и чувствиям телесным, а паче зрению, обонянию, вкусу и слышанию».

Другая книга этого выдающегося врача, вышедшая в 1787 году, озаглавлена пространно: «Физиологическая или естественная история о человеке касательно его зачатия, рождения, природы, строения тела, различных возрастов, деяний жизни, различий, в человеческом роде примечаемых, болезней, старости и смерти. Для пользы российского юношества трудами и иждивением Нестора Максимовича Амбодика, медицины доктора и профессора впервые напечатанная».

Вот одно место из этой книги: «Воспитание детей <...> должно быть главным предметом каждого гражданина и государства. Добропорядочное содержание детей <...> может считаться наилучшим и наиполезнейшим тогда, когда оное с самой природой наиболее сходствует».

Амбодик является автором и «Руководства к дознанию и врачеванию болезней человеческих внутренних и наружных, с прибавлением главных немощей женского пола и малолетних детей» (1781), и «Анатомико-физиологического словаря, в коем все наименования частей человеческого тела, до анатомии и физиологии принадлежащие, ясно и кратко предлагаются с кратким описанием сих наук» (1783).

Автор, не чуждый и поэзии, предпослал этому словарю такие стихи:


		...Вы ж, юные, учась врачебных сих наук,



		Тецыте в сонм врачей, где не пустых слов звук,



		Где тела бренного исследуют составы,



		Где тщатся распознать все естества уставы,



		Где показуют вам все оного устройство.



		Явите убо в нем и знанье, и геройство!










Но главным трудом Амбодика является «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле» (1784). Хотя автор по обычаю того времени и посвятил свою книгу Екатерине II, «премудрой отечества матери», но на соседней странице поставил эпиграф, бивший политике императрицы не в бровь, а прямо в глаз: «Здравый рассудок повелевает больше пещися о размножении народа прилежным наблюдением новорожденных детей, чем населением необработанной земли неизвестными чужими пришельцами».

Это был намек на раздачу Екатериной земель в Новороссии немцам-меноннитам. Таким образом, первый наш акушер был не только широко просвещенным человеком, но и патриотом. Его глубоко волновали и чрезвычайно высокая детская смертность, и засилье иноземцев в русской медицине. Во «Врачебном веществословии» он пишет: «Хотя врачебная наука повсюду есть единая и та же самая, однако <...> врач и лекарь-единоземец, соотчич и друг почитается для болящего и лучше, и надежнее, и вернее, чем неизвестный пришлец и иноземец, коему и сложение тела, и свойства, и род жизни болящего неизвестны».

Надо отметить, что Максимовичу пришлось выдержать немалую борьбу с «иноземцами» в русской медицине. Даже звание профессора он получил лишь после того, как вышел в отставку немец профессор, а других кандидатов из иностранцев не было...

«Наука о бабичьем деле» —целая энциклопедия.

В 1910 году на международном съезде акушеров и гинекологов было сказано, что «по полноте, научности, современности и оригинальности труд этот мог бы занять почетное место в любой литературе».

Приведем несколько любопытных отрывков из этой книги, вышедшей свыше 200 лет назад:

«Природа, разделив все племя человеческое на два пола, влила в оба некоторую неизвестную и умом непостижимую силу, коея главное и первейшее действие состоит в естественном врожденном желании, всех и каждого побуждающем к взаимообразному друг друга исканию и люблению. Сия столь удивительная природы сила явственно починает действовать в то время наипаче, когда мущияы достигают совершеннолетнего юношеского возраста, а у девиц — когда месячное кровотечение в первый раз починается».

«Млеко в сосцах рожениц есть не что иное, как питательный, здоровый, весьма нужный и полезный сок, для вскормления новорожденного младенца более всякой другой пищи и лекарств способствующий».

А вот стихотворный эпиграф ко второй части «Науки о бабичьем деле»:


		Когда дитя в родах из матерней утробы,



		Рождайся на свет, не сыскует свободы,



		Когда оно никак родиться не возможет--



		Тогда искусна бабка страдальцу да поможет!










Велики были познания Амбодика и в области ботаники. Он даже позировал с листом гербария в руках для единственного сохранившегося его портрета и был автором книги «Первоначальные основания ботаники, руководствующие к познанию растений» (1796). Его «Новый ботанический словарь» выдержал в короткое время два издания.

Последние годы жизни Н. Максимович-Амбодик был консультантом при родильном доме Калининской больницы. Умер он в 1812 году, 68 лет. Могила его не сохранилась; неизвестно даже, на каком кладбище его похоронили...




ЗАПИСНАЯ КНИЖКА ВОЛЬТЕРА


Екатерина II гордилась своей дружбой с выдающимися деятелями французского просвещения — Дидро, Вольтером и в течение ряда лет вела с ними оживленную переписку, прикидываясь сторонницей их вольнодумства. Те, в свою очередь, восхваляли ее, как представительницу «просвещенного абсолютизма».

Еще при жизни Дидро, в 1765 году, она приобрела его библиотеку, оставив ее в распоряжении владельца, и назначила его библиотекарем с выплатой жалованья на 50 лет вперед.

После смерти Вольтера, в 1778 году, Екатерина решила, в пику всем, кто недооценивал философа на его родине, увековечить в России его память, и написала своему агенту в Париже барону Гримму: «Если возможно, купите библиотеку Вольтера и все, что осталось от его бумаг, в том числе мои письма. Я охотно и щедро заплачу его наследникам, которые, вероятно, не знают этому цены. Я устрою особую комнату для его книг».

Из этих строк видно, что личная симпатия к своему апологету сочеталась у «Семирамиды Севера» (как называл ее Вольтер) с политическими соображениями: ей хотелось изъять от будущих издателей свои письма к философу, где кое-какие европейские монархи нашли бы строки, которые им было бы весьма неприятно прочесть.

Племянница и наследница Вольтера, вдова Дени, согласилась продать русской царице всю библиотеку дяди, его рукописи и кое-что из обстановки его кабинета за солидную сумму — в 50 тысяч экю — втрое больше, чем было уплачено за библиотеку Дидро. Сохранилась ее расписка в получении этой суммы, составлявшей по тогдашнему курсу 30 тысяч рублей золотом.

Задумав построить в Царскосельском парке точную копию дома, где жил Вольтер в своем поместье Ферне, Екатерина приобрела также план этого поместья и искусно выполненную модель дома, но замысел остался неосуществленным.

Осенью 1779 года в петербургский Эрмитаж было доставлено множество больших ящиков, проделавших со специальным провожатым долгий и длинный путь: сначала сушей от Парижа до Любека, а оттуда — на корабле до Петербурга. В этих ящиках было около 7 тысяч книг и 37 фолиантов переплетенных рукописей.

Однако писем Екатерины там не оказалось: ими успел завладеть Бомарше и быстро их издал, причем императрица потребовала представить ей эти письма для цензуры и, по-видимому, успела изъять из них все, что не хотела предавать огласке.

В Эрмитаже библиотека Вольтера хранилась обособленно, доступа к ней не имел почти никто. Из русских за всю первую половину прошлого века туда был допущен, по особому разрешению царя, лишь один Пушкин, которому были нужны уникальные материалы, использованные Вольтером, когда тот писал «Историю русской империи при Петре I» (пять томов рукописей относились к этой эпохе, которою, как известно, решил заняться и великий русский поэт).

После смерти Пушкина министр императорского двора отдал распоряжение от 31 мая 1837 года: «Книг из Эрмитажной библиотеки никому, кроме членов императорского дома, не давать, а имеющим надобность в ученых изысканиях дозволить заниматься в самой библиотеке, делая нужные выписки, не дозволяя, однако, ни читать книг из Дидеротовой и Вольтеровой библиотек, ни делать из них выписки».

В 1861 году все книги и рукописи Вольтера были переданы в Публичную библиотеку (ныне библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина) и стали доступны историкам и литературоведам, но вначале с рядом ограничений. Это замечательное собрание давно описано, в 1961 году вышел его каталог со вступительной статьей академика М. П. Алексеева, но там перечислены только книги. Между тем рукописи Вольтера представляют не меньший, если не больший интерес.

Они переплетены в красный сафьян и хорошо сохранились. Содержание этих томов, которых касалась когда-то рука Пушкина, очень пестрое: черновики произведений Вольтера и его писем, посвященные ему стихи и послания, выписки из исторических трудов и т. д.

Один из этих томов — вдвое меньшего формата, чем остальные. В нем около 300 страниц, исписанных характерным почерком фернейского философа. Это так называемый sottisier (сборник вздора). Долго остававшийся вне поля зрения исследователей творчества Вольтера и не входивший в собрания его сочинений (даже академического типа, а таких несколько), он был впервые издан в 1880 году с предисловием Л. Леузон-Ледюка, который за много лет до этого первым из французов получил возможность ознакомиться с хранившимся в Эрмитаже литературным наследием великого мыслителя, в том числе с этой записной книжкой. Вот что говорится в предисловии: «Во время моего пребывания в Петербурге в 1847 и 1850 гг. я мог взять ее в руки и сделать несколько выписок. Мне, конечно, больше всего хотелось переписать ее целиком, но это было трудно. Тогда правил Николай I, он ненавидел Екатерину Великую, и его антипатия к бабушке простиралась на всех, кого она любила и кому покровительствовала. Вольтер в особенности был для него как бельмо в глазу».

Это действительно так. Известно, что Николай I обратил однажды внимание на стоявшую в Эрмитаже статую Вольтера работы Гудона, Насмешливая улыбка старого философа привела императора в ярость, и он тут же велел: «Уберите эту обезьяну!»

Далее Леузон-Ледюк пишет: «Библиотека Вольтера занимала отдельный зал в Эрмитаже, рядом с Зимним дворцом, резиденцией государя, и попасть в нее можно было лишь по особому его разрешению. Граф Уваров, министр народного просвещения, удостоивший меня своей дружбы, добился для меня такого разрешения и, уведомив меня об этом, просил не злоупотреблять оказанным мне доверием. Уместно отметить, что каждый раз, когда я усаживался в комнате среди книг и рукописей Вольтера, четверо солдат с ружьями караулили рядом с моим столом, следя за каждым моим движением. Мне удалось опубликовать лишь отдельные выдержки, запись которых ускользнула от наблюдения моих четырех стражей. Переписать книжку целиком удалось позже другому, более смелому или более счастливому любителю».

Что же представляет собою «соттизье»? Это один из широко распространенных в XVIII веке, да и позже, рукописных альбомов для «всякой всячины», куда их владельцы записывали всякие шутки, слухи, эпиграммы, каламбуры, стихи, анекдоты на политические, литературные, театральные и другие темы.

Вольтер делал здесь записи не для читателей, а для себя. Фернейский отшельник предстает перед нами в халате и ночных туфлях: он набрасывал без всякой системы, когда придется, не датируя, всякие приходившие ему в голову мысли и реминисценции, большей частью остроироничные, о поведении людей, их истории, религии. Здесь много конкретных фактов из придворной и общественной жизни Франции XVII и XVIII веков (частично Вольтер использовал эти записи в своей книге «Век Людовика XIV»).

Все здесь проникнуто духом автора «Орлеанской девственницы»: непочтительные замечания о догмах религии, о папе и кардиналах чередуются то с довольно скабрезными стишками, то с краткими, но остроумными сентенциями и афоризмами, то с эпиграммами на политических и литературных противников, которых у Вольтера всегда было более чем достаточно. Приведем некоторые места, заслуживающие внимания читателей.

У девы Марии был только один сын, а сколько из-за него пролилось крови! Имей она двоих — вся земля обезлюдела бы!

Речь проповедника-блохи: «Мои возлюбленные блохи! Вы — наилучшие творения господа и вся вселенная сотворена им для вас. Бог создал человека для того, чтобы он служил вам пищей, солнце — дабы освещать вас, звезды — дабы радовать ваши взоры, и т. д.»

Историк — это болтун, доставляющий мертвецам кучу хлопот.

Учитель танцев Людовика XIV получал 7600 ливров в год, а учитель математики — только 1500 ливров.

Чем больше у нас всего есть, тем больше нам не хватает.

Когда хотят переводить, надо выбрать автора, как выбирают друга, чтобы его вкус соответствовал вашему.

Если свет от ближайшей звезды идет к нам 25 лет, то Адам первые 25 лет своей жизни не мог видеть звезд.

Мы все ищем счастья, не зная, где оно, как пьяница ищет свой дом, смутно сознавая, что он где-то есть.




У ИСТОКОВ РУССКОЙ ПРЕССЫ





ПЕРВАЯ РУССКАЯ ГАЗЕТА


Первый номер газеты, положившей начало русской периодической печати (если не считать рукописных «Курантов» XVII века), вышел 2 января 1703 года по указу Петра I. Газета эта называлась «Ведомости о военных и иных делах, достойных значения и памяти, случившихся в Московском государстве и иных окрестных странах».

Первоначально эти «Ведомости» выходили нерегулярно (за 1703 г.— 39 номеров), были очень маленького формата (в 12-ю долю листа), имели от 4 до 6 страничек, печатались тиражом 1000 экземпляров в Москве славянским шрифтом, а в 1710 году перешли на новый, только что введенный гражданский шрифт.

Вот один из номеров за 1706 год. В нем: реляция (сообщение) о «генеральной баталии» при Калише русских войск со шведскими и польскими (это было еще до Полтавской битвы); реляция «о найденной близ Ново-Петровских железных заводов, что на Онеге озере, медной руде». Есть и краткие иностранные новости: из Вены, из Алгира (т. е. Алжира), переведенные из получавшихся в Москве немецких газет.

В 1711 году издание этой газеты было перенесено в Петербург, и они стали называться короче: «Санкт-Петербургские ведомости». Первый их номер вышел 11 мая 1711 года и был целиком занят реляциями о взятии «генерал маеором Шидловским крепости Новосергиевской, что на Самаре» и об осаде сыном крымского хана крепости Белоцерковской на Украине. Сообщалось, что «неприятели от наших людей прогнаны и принуждены с великим стыдом и уроном от той фортеции отступить».

В 1719 году директор петербургской типографии Аврамов в своем докладе обратил внимание царя на то, что выписок из иностранных газет и донесений должностных лиц недостаточно для поддержания спроса на «Ведомости». Петр велел ввести в типографии должность, соответствующую нашему репортеру; этот служащий должен был собирать всюду сведения о текущей русской жизни. После этого газета заметно оживилась, в ней стали появляться сообщения об успехах рождающейся русской промышленности.

В 1728 году издание «С.-Петербургских ведомостей» было поручено Академии наук. В предисловии к первому их номеру, под заголовком «Куриозным читателям» (т. е. любопытствующим) говорилось, что «Российские ведомости с Немецких, Французских, Галандских и протчих курантов к пользе и ради куриозитата Российского народа на Российской язык переводятся и в типографии здешней императорской Академии печатаются».

С тех пор эта единственная тогда в России газета стала выходить регулярно два раза в неделю, т. е. 104 номера в год, на четырех страницах формата 20 х 14 см (т. е. меньше современной школьной тетрадки). На первом месте в ней стояли иностранные известия, например:

«Из Рима. Некоторой церковный служитель здешнего собора Санкт-Иоанна фон Латерана взят под караул, понеже он кости зверей за мощи святые продавал».

«Из Генуи. Африканские письма явствуют, что между королевскими братьями, между которыми в королевстве Феца и Мароке ссора была, до баталии пришло, в которой большой брат, который в Мекинеце резидует, побежден».

Далее шли внутренние известия, главным образом о придворной жизни, например, об обеде, во время которого «министры, генералы и знатные особы из шляхетства были преславно трактованы». В отделе «Для известий» помещались объявления, вначале немногочисленные, а в самом конце номера — биржевой бюллетень.

Язык «Ведомостей» был довольно коряв; это объяснялось тем, что все тексты переводились с немецкого издания, выпускавшегося одновременно с русским. Первые годы вместо «и» ставили «i», слова «князь» и «граф» писали с большой буквы, а «бог» и «господь» — с маленькой. Китай вначале называли «Хина», описывалось посольство Рагужинского к «хинейскому двору», прием «хинейских послов».

К каждому номеру давался «Суплемент, то есть прибавление к Ведомостям» на двух — четырех страничках, где также помещались иностранные известия (например, речь английского короля в парламенте) и реляции (например, описание торжественного въезда Петра II в Москву).

В конце номера сообщалось, что «сии Ведомости будут впредь дважды в неделю, а именно по вторникам и пятницам, на почтовом дворе и в новой библиотеке выданы; которые имеют охоту оные держать и половину денег наперед заплатить, тем будут оные порядочно присыланы».

В правление Елизаветы Петровны формат «Ведомостей» увеличился, хотя и не достиг современного газетного; приложение к ним стало выходить лишь раз в месяц, в четвертую долю листа, на восьми страницах, и называлось: «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания к Ведомостям». Это был первый русский научно-популярный журнал. Но и здесь почти все статьи были переводными; часто они подписывались двумя буквами — начальными в фамилиях переводчика и автора. Так, молодой Ломоносов под статьями «О твердости тел», «О варении селитры» и др., переведенными им с немецкого из сочинения Крафта, поставил «Л. К.»




ПИСЬМА ИЗДАТЕЛЯМ


В сатирическом журнале «Трутень», издававшемся просветителем Н. И. Новиковым, было помещено (1770, лист XV) следующее «Письмо издателю» и ответ на него:

«Господин издатель!

Давно хотелося мне с тобой познакомиться, но недосуги мои не допущали, а ныне привлекает к тому необходимость. Мне нужны твои советы. Пожалуй, будь со мною откровенен: я малой, право, доброй, и со мною ужиться в согласии очень легко. А ты хотя и не совсем мне полюбился, однако ж я приметить мог, что и ты человек доброй.

Я вознамерился в нынешнем году издавать «Модное ежемесячное сочинение» и посвятить ево красавицам. Но прежде захотел спросить у тебя совета искреннего: ты уже другой год около етова промысла трешься, так, конечно, ясно узнал ево; пожалуй, скажи мне, не хлопотно ли ето, и не надо ли мне будет с кем-нибудь ссориться.

Ето меня пуще всего стращает, ибо я до ссор не охотник. Ответ твой решит мое сомнение».

Новиков ответил безымянному просителю в том же листе «Трутня»:

«Господин будущий издатель «Модного сочинения»!

Я вам не могу дать иного совета, как только, чтобы вы о будущем своем издании посоветовались сами с собою. Хлопот издателям довольно, а еще и заботы, а временем и убытки; но заглавие вашего издания от последнего вас конечно избавит. Ссоры также бывают; впрочем, ежели вы такой доброй человек, то я хотел бы иметь вас своим товарищем; может быть, вы своим заглавием опять введете в моду у читателей периодические сочинения».

Спустя девять лет, в 1779 году, в Москве начал выходить журнал «Модное ежемесячное издание, или Библиотека для дамского туалета». Однако это не был журнал мод: основным его содержанием была «изящная словесность»: повести (главным образом переводные, сентиментальные) и стихи (исключительно о любви). Был помещен и перевод нескольких «Метаморфоз» Овидия.

К каждой книжке прилагалась цветная гравюра: женская головка, на которой красовалось целое сооружение из прутьев, материи, лент и цветов (такие головные уборы были в моде у парижанок той эпохи).

Есть основания думать, что издателем этого журнала был сам Новиков, который как раз в 1779 году переехал из Петербурга в Москву и развернул там издательскую деятельность в больших масштабах: около трети всех журналов и книг, изданных в те годы в России, вышло из новиковских типографий.

Таким образом, автором анонимного «Письма издателю» в «Трутне» являлся, по всему вероятию, сам Новиков. Этим он хотел привлечь внимание публики к затеянному им новому журналу.

Представляет интерес и другое письмо к издателю, помещенное в 1780 году в еженедельном журнале «Что-нибудь», выходившем в Петербурге, и ответ издателя на это письмо:

«Г. издатель!

Что мне делать? Я человек недостаточный и не могу подражать моде, а меня многие пересмехают, что у меня не так щегольски сшит кафтан, как у них, что у меня пряжки круглые, а не четвероугольные и не такой величины, как все носят. А того не знают, что у меня денег нет на подражание модным затеям, и только лишь осмеивают меня и презирают; мне же это весьма досадно. И так сделайте милость, напечатайте это письмо в вашем начавшемся еженедельном издании; авось либо они, прочитавши оное, поуймутся так со мной поступать, а притом сообщите мне в ответ: хорошо ли они это делают, и подайте мне совет, чтоб избавиться от посмеяния таких людей, которые меня сим весьма тревожат.

Ваш покорный слуга Бедняков».

Ответ гласил:

«Нет лучше способу убежать их презрения, как только молчать; ибо не только вы, но и все могут рассудить, что они делают худо; да если б они вас и начали бранить, то вы на это им говорите послозицу, что брань на вороту не виснет; так я думаю, что они, побранившись и посмеявшись вам, когда-нибудь и перестанут».

И в этом случае можно предположить, что перед нами литературный прием, бывший тогда в ходу: обсуждать какую-нибудь тему в форме письма, якобы присланного в редакцию, и ответа на него. В пользу этого предположения говорит и явно придуманная фамилия автора письма —Бедняков.

Этот прием применил однажды и Пушкин: под письмом к издателю «Современника» (1836) он поставил «А. Б.». Журнал этот издавал он сам и не мог вести полемику от своего имени. Это было выступление против помещенной в том же «Современнике» статьи Гоголя «О движении журнальной литературы». Авторство Пушкина было установлено лишь через девяносто лет.




ПОЛИТИЧЕСКИЕ НОВОСТИ В ЖУРНАЛЕ МОД


В 1791 году в Москве начал выходить ежемесячный журнал «Магазин Английских, Французских и Немецких мод». Он был малого формата, печатался на грубой серой бумаге, иллюстрирован картинками, гравированными на меди и раскрашенными от руки.

Журнал помещал «Обозрение столичных мод», «Общие замечания об употребительнейших платьях, уборах и нарядах прекрасного пола и кавалеров в здешней столице». Были и стихи на соответствующие темы:


		Красавицы, не тщитесь



		За модой вслед бежать!



		Искусством не учитесь



		Натуру украшать!



		Поверьте: и без шляпок,



		Без тафт и без парчей,



		Без лент, цветов и касок,



		Без толстых обручей,



		Она в простом наряде



		Умеет дух пленять,



		В приятном скромном взгляде



		Всю прелесть сохранять!










Примечание гласило: «Сии стишки сообщены издателям «Магазина» от некоторой почтенной особы».

Независимо от прямого назначения журнала — знакомить публику с иностранными модами, издатели печатали весьма любопытные сообщения из Лондона, Берлина и Парижа, часто никакого отношения к модам не имевшие. Это было в самый разгар французской революции, о которой в наших газетах той поры сообщалось очень скупо и с большим неодобрением.

Вот что писали из Парижа:

«Парижские наши жители поют и танцуют, а парижанки наши убираются опять по-щегольски; это уже есть хорошее предвещание. «Хлеба и зрелищ!» — требовали некогда древние римляне. И то, и другое имеем мы теперь здесь, и тем довольны, хотя многие колеса в государственной нашей машине скрыпят, а некоторые и совсем не вертятся. На Национальном нашем театре представлена была третьего дня новая драма «Завоеванная свобода», коею публика упоена была до чрезвычайности; как англичанин поет иногда в своем театре «God save the king» (бог да помилует короля), так и французы пели тут вышедшую по случаю революции новую водевиль «Cа ira, Ca ira».

А вот другое сообщение:

«28 февраля сего 1791 г. собралось во дворце к королю, под предлогом, что жизни его предстоит немалая опасность, великое число дворян или так называемых аристократов; и когда сие дошло до сведения начальников народных войск, то они, прибыв во дворец, доложили о том королю, присовокупив, что им заподлинно известно, что помянутые кавалеры все вооружены потаенным оружием; почему король, вышедши, объявил, что не имеет на сей раз нималой нужды в обороне и повелевает сим кавалерам выложить из карманов своих все пистолеты и кинжалы. Как скоро сие повеление изъявлено было из королевских уст, то народные войска бросились обыскивать и собирать потаенное оружие, и провожать из дворца пинками и толчками сих, может быть, вернейших государю особ, а некоторых из них, наиболее тому противившихся, отвели под стражу в тюрьму, где они и поныне стенают и имеют причину прославлять французскую вольность».

Так из журнала мод русские читатели екатерининской поры получали довольно точное представление о политических событиях в Западной Европе.




ГАЗЕТНАЯ ХРОНИКА ПРИ ПАВЛЕ I


Листая пожелтевшие страницы «С.-Петербургских ведомостей» за 1797—1798 годы, можно найти любопытные краткие сообщения, подобные тем, какие сейчас печатаются в рубрике «Хроника». Они ярко характеризуют быт и нравы того времени, столичную жизнь и не нуждаются в комментариях.

*

По высочайшему повелению академику и профессору Шуберту, просившему дозволения поднести проект о новом штиле, отказывается потому, что введение нового штиля с обрядами и числением церковным несообразно.

*

Представление иностранца Вицмана о замене кофе каким-либо российским произрастанием оставляется без уважения, тем паче, что произрастание, коим он заменить кофе предпочитает, не наименовано.

*

Майору Дружинину в просьбе об определении его судьею в Воронежский уездный суд отказывается, поелику по полученным сведениям ни способности его, ни образ поведения не соответствуют сему званию.

*

Объявляется, что ревельского мушкатерского полку порутчик Мейендорф находится в бегах.

*

Привезенные иностранные живые звери все еще показываются в Щулеповом доме, что у самого Аничкова моста. Они суть: большой африканский лев чрезвычайной красоты, леопард, барс, африканская гиена, большой солнечный орел, пеликан знатной величины, мандрил, ара бразильская, две перуши и пр.

*

Отставному корнету Кобылянскому, просившему о пожаловании ему в Новороссийской губернии 1500 десятин земли, объявляется, что ему дать оной не за что.

*

Выключенному за лень и нерадение со службы прапорщику Оглоблину, который просил о принятии его по-прежнему на службу, отказано для того, что в оной ленивые и нерадивые терпимы быть не могут.

*

Недавно привезены сюда две механические фигуры из Лондона, из кабинета г. Кука. Одна представляет торжество императора Великого Могола, сделана из бронзы, вызолочена и украшена драгоценными каменьями, делает многие механические, весьма удивительные движения.

Другая представляет двух статуй в человеческий рост, играющих на флейте разные арии, поодиночке и вместе, посредине коих находится мальчик, бьющий в барабан и такты ногой, и кланяющийся зрителям по окончании каждой арии.

*

Полоцкий комендант князь Хилков исключен со службы по представлению инспектора за пьянство, в котором он находил его без просыпу.

*

Государь император сделал примечание С.-Петербургскому военному губернатору, чтоб более было учтивостей на улицах.

*

Некоторой слепой хочет определиться в какой-либо господский дом для рассказывания разных историй с удивительными приключениями и отчасти русские сказки.

Спросить об этом могут на Бугорке, в доме купца Опарина, у погребщика.

*

По высочайшему повелению мичман Фенш за то, что просился в отпуск в Англию, отставлен от службы.

*

На Васильевском острове в 7-й линии, в доме № 51 откроется танцовальный класс, в котором будут танцовать два раза в неделю и где, выключая обыкновенные танцы, будут обучать и побочным танцам.

*

Его императорское величество объявил свое большое неудовольствие генералу от инфантерии князю Голицыну за то, что офицеры не умеют рапортовать, а рядовые боятся дождя.

*

6-го сего февраля фельдмаршал граф Суворов, отнесясь к его императорскому величеству, что так как войны нет и делать ему нечего, за подобный отзыв отставляется от службы.



Среди объявлений, печатавшихся в «С.-Петербургских ведомостях» накануне наступавшего XIX столетия, было немало таких:

Пожилых лет девка, умеющая шить, мыть (т. е. стирать.— В. Д.), гладить и кушанья готовить, продается за излишеством (т. е. за ненадобностью.— В. Д.) у Владимирской, в доме № 326, там же есть порядочные легкие подержанные дрожки.

*

В Сергиевской улице, против церкви, продается 15 лет мальчик, а также бекеша, крытая голубым гарнитуром, с особенными отворотами, соболиная шапка и трость камышевая с золотым набалдашником.

*

Продается человек 25 лет, большого роста, парикмахер, который также хорошо шьет женские башмаки.

О цене справиться на Васильевском острове, в 1-й линии, в доме Губкина.

В Литейной части, по Фурштадской улице, в доме № 364 продается дворовый человек 40 лет, знающий читать и писать, также сапожное и от части плотницкое ремесло. Цена ему 350 р.



И так из номера в номер, иногда по десятку объявлений. Людей запросто продавали, как экипажи, как скот, это было в порядке вещей. Владельцы расхваливали достоинства своих крепостных, как всякий купец — свой товар.

С воцарением Александра I в 1801 году такие объявления сразу исчезли со страниц «Ведомостей» — штрих, как нельзя лучше характеризующий показную гуманность нового царя. Ведь купля и продажа русских людей, имевших несчастье родиться рабами, продолжалась и при нем, и при его преемниках (Тарас Шевченко был выкуплен из неволи в 1838 году) и прекратилась лишь с отменой крепостного права в 1861 году.




«ПЕРЕВОДЧИК ЛАСКАЕТСЯ...»


Книгопродавцы с незапамятных времен усвоили истину, что для рекламы книг нужны аннотации, где кратко рассказано о содержании книги, о том, в чем ее достоинства, для какого круга читателей она предназначена. С помощью аннотаций читатели, не желающие покупать кота в мешке, могли получить представление о том, та ли это книга, которая им нужна, заслуживает ли она быть приобретенной.

Но печатать аннотации в самом начале книги или на обороте суперобложки, как теперь, принято раньше не было, да и суперобложек не существовало. Вместо этого аннотации о книгах помещали в газетах и журналах. Эти анонсы и служили рекламой, и помогали регулировать читательский спрос.

В давние времена такие анонсы писались подробно, весьма цветистым слогом. Из них можно узнать о тогдашнем уровне критики, о том, каковы были запросы, вкусы и интересы читателей, какие новинки появлялись на книжном рынке. С этой точки зрения весьма интересны анонсы, регулярно печатавшиеся в «С.-Петербургских ведомостях» на рубеже XVIII и XIX веков. Приведем некоторые из них.



«Отец и дочь, или Следствия неповиновения родителям», трогательная повесть, соч. г-жи Опи, перев. с французского, с гравированными эстампами. Переводчик всячески старался соблюсти красоту подлинника, а потому ласкается, что чувствительные сердца найдут в сей книжке приятную для себя пищу. Сей роман, представляя полезнейшее для прекрасного пола нравоучение, может смело причислен быть к романам Ричардсоновым и Фильдинговым, к тому роду чтения, которое мать всегда без опасений предложит дочери своей.

Издана книга под названием: «Любовь — книжка золотая. Люби меня хотя слегка, но долго». Творение сие вообще такого рода, какого еще на нашем языке поныне не было. Книжка сия почти вся состоит из притчей иносказательного содержания. И так, дабы уразуметь прямой смысл, который, впрочем, весьма забавен и любопытен, нужно читать ее не скорохватом, не борзясь, как обыкновенно читаются романцы, или как некоторые мелют дьячки, что ни сами себя, ни слушатели их не понимают. И так, читай и вникай. Впрочем, любо — читай, а не любо — не читай. Ты и сам, читатель, думаю, той веры, что на всех угодить и критики избежать мудрено. Человек есть такое животное, которое любит над другими смеяться и само подвержено равно насмешкам.



Под этим же названием была издана и другая книжка, описанная в анонсе совершенно иначе:

Продается недавно изданная книга «Любовь — книжка золотая». В сей книге, кроме других предметов, кои все забавны и приятны, содержатся любопытные астрологические примечания о свойствах детей, родившихся в котором-либо месяце, а также домашние средства от всяких неприятностей в любви и браке, как-то от скуки, противу ревности, в случае уменьшения любви и опасных утомлений, противу непомерной суетности женщин, как произвести гармонию сердец, воздержать жену от заповедного плода, воспятить ворам вход в святилище брака, прогонять привидения; от чрезвычайного любовного мучения; когда встречаются в браке опечатки, то что тогда делать, дабы избежать неприятных попреков, и проч.



«Евгений, или Нынешнее воспитание» — повесть, написанная Н. Остолоповым. Несмотря на модных критиков, которые судят о книгах если не по одному заглавию, то верно по первой странице, мы можем уверить почтеннейшую публику, что она не станет раскаиваться, употребя время на прочтение сего сочинения, и что как сама материя, так и сама острота, натуральность и плавность слога заслуживают ее внимания.



«Неотеснимость, или Жизнь сира Эдуарда Балхена, баронета» — английский новейший роман, с французского. Сей роман отличается занимательностью повествования, приятностью слога, натуральным ходом произшествий, пленяющими душу картинами и трогающими сердца нравоучениями. Смело можно сказать, что все чувствительные читатели и читательницы сильно тронутся чтением сей книги, и верно не сочтут потерянным то время, в которое займутся ею. Г. переводчик употребил все свое старание изобразить чистым и плавным слогом все красоты подлинника; успел ли он в том — предоставляется судить просвещенной публике.



«Кандидамантор, или Греческий путешественник» — повесть, содержащая в себе тайные и любопытные приключения молодого человека, предававшегося стремлению своих страстей, с проистекающими от того худыми следствиями и наконец возвращающегося на стезю добродетели и мудрости, по такой своей нравственной цели верно заслужит одобрение любителей приятного и полезного чтения.



На сих днях издана книга под названием «Нежные объятия в браке и потехи с любовницами», Сия книга представляет первую брака ночь, утехи отца и матери и вообще удовольствия блаженного супружества, а также разные любопытные уловки, проказы и шутки любовниц тех, которые обыкновенно за деньги только любят. Из сего ясно можно видеть выгоды и преимущества одной жизни перед другою.



Вышла книга «Подарок прекрасному полу», содержащая в себе наставления, как должно поступать девице при выборе себе супруга; чего ей убегать должно, чтобы не сделаться несчастною, и через что может она привлечь к себе ото всех любовь, почтение и уважение, в трогательных повестях; и притом сообщается способ, как предостерегаться, чтобы лицо от воспы не было испорчено.

Переведено с немецкого А. Печенеговым.



«Клавдий и Клавдия, или Любовь в деревне». Перевод с французского. Сей роман описывает приятности деревенской жизни и первые впечатления невинной любви, возбуждающей и удовлетворяющей любопытство читателей нежными изображениями.



«Искусство сохранить красоту», с присовокуплением многих других редких, любопытных и полезных средств для прекрасного пола, который желает, чтобы на него смотрели с удовольствием; подарок Российским дамам и девицам, которого каждая из них должна иметь экземпляр на уборном столике, под опасением, чтобы в противном случае не стали почитать ее неприглядною; купно с чтением для туалета, зубным календарем, ландкартою для тех, кои намерены вступить в супружество или уже вступили; с остроумною игрою узнавать человеческие мысли, портретами Абеляра и Элоизы и с виньетом, показывающим, какой дамы и девицы дурной принимают вид, когда не имеют сей книги на уборном столике.




ЛИСТОК ВОЕННЫХ ПОСЕЛЕНИИ


Казалось бы, что общего с литературой у фаворита Александра I, графа А. А. Аракчеева (1764—1834), чье имя стало нарицательным для обозначения произвола военщины? Это одна из самых мрачных фигур русской истории первой четверти XIX века. Исчерпывающая его характеристика дана в пушкинской эпиграмме (распространялась в списках, впервые опубликована в вольной русской печати за границей, 1861):


		Всей России притеснитель,



		Губернаторов мучитель,



		И Совета он учитель,



		А царю он — друг и брат.



		Полон злобы, полон мести,



		Без ума, без чувств, без чести,



		Кто ж он, преданный без лести[4 - На гербе Аракчеева стояла надпись: «Без лести предан». Современники придавали ей иной смысл: «Бес, лести предан».]?



		Просто фрунтовой солдат.










И однако среди литературных премий, подлежавших присуждению дореволюционной Академией наук, была не только пушкинская, но и аракчеевская. После смерти Александра I его фаворит завещал 50 тысяч рублей за наилучшую историю царствования своего покровителяимператора. Эта премия вместе с наросшими на нее процентами должна была быть присуждена через сто лет после смерти Александра. И во всех ежегодных «Памятных книжках Императорской Академии Наук» указывались сроки: представления сочинений на конкурс— 1 января 1925 года и присуждения премии — 12 декабря 1925 года. Однако по причинам, завещателем не предусмотренным, премии этой никто не был удостоен: гроза 1917 года оставила царских историографов без работы...



В своем имении Грузино Аракчеев завел типографию, где печатались главным образом рескрипты императора на его имя и правила внутреннего распорядка в основанных им военных поселениях, с помощью которых временщик собирался превратить всех русских крестьян в солдат.

В «Правилах о свадьбах» Аракчеев требовал, чтобы все кандидаты в женихи подвергались испытанию в знании молитв и заповедей. Кто тверже всех их выучил, тому и следовало отдавать предпочтение (мнение невесты, разумеется, не спрашивалось).

Заботясь о «духовной пище» для жителей военных поселений, Аракчеев в 1823 году предпринял в той же грузинской типографии издание еженедельника под названием «Семидневный листок военных поселений учебного батальона поселенного гренадерского графа Аракчеева полка». Ведение этого журнала было поручено доморощенным литераторам из кантонистов и писарей, а задачей его была пропаганда идей Аракчеева в обществе.

С этой целью на страницах «Семидневного листка» публиковались рассуждения на религиозные темы и другие материалы, где жизнь в военных поселениях всячески восхвалялась.

Однако фигура Аракчеева была столь одиозна, ненависть к нему во всех кругах населения столь велика, что «Семидневный листок» никакого распространения не получил и заглох после шестого номера, не просуществовав и двух месяцев.




ИЗДАТЕЛИ БЫЛЫХ ВРЕМЕН





РУЗАЕВСКИЙ ПАРНАС


Указом от 15 января 1783 года Екатерина II, стремясь прослыть либеральной, разрешила всем беспрепятственно открывать собственные типографии. Этим разрешением воспользовался ряд богатых помещиков-графоманов, которые завели в своих имениях типографии для печатания собственных произведений.

К их числу принадлежал Николай Еремеевич Струйский. С 1763 по 1771 год он служил в Преображенском полку, но получил «абшит», т. е. ушел в отставку с чином всего-навсего гвардии прапорщика. Будучи очень богат, он выстроил в своем имении Рузаевка, Пензенской губернии, роскошный дворец, завел в нем типографию и велел обучить нескольких крепостных печатному делу.

Интересные воспоминания о нем оставил князь И. М. Долгоруков, бывший в то время пензенским губернатором:

«Струйский был оригинал в своем роде. Пристрастившись к стихотворству, он имел у себя собственную вольную типографию и в ней отпечатывал все свои сочинения. Тиснение в ней было доведено до наилучшего тогда в России искусства. Он подносил Екатерине разные свои труды, и она изволила красотой издания хвастаться даже перед чужеземными посланниками, дабы они видели, что за тысячи верст от столицы, в глуши, под ее скипетром процветают науки и художества, а ему неоднократно, для вящего одобрения, посылала перстни бриллиантовые в подарок.

...Сочинения его рассмешили бы мертвого. Потешнее, после «Телемахиды», ничего нет на свете. Как о сочинителе стихов, я о нем не сожалел нимало, ибо он писать их совсем не умел, и щеголять имел право более их тиснением, нежели складом. Правописание и пунктуация у него были свои, особенные. Сочинения его до крайности плохи мыслями и путаницей речи».

Действительно, даже современники Струйского могли лишь пожимать плечами, читая такие строки:


		Как буду я забвен у время,



		Поя Петрово славно племя...










«Странен он был,— продолжает Долгоруков,— в образе жизни, в обращении, в одежде, в правилах, во всем.

Дом его в деревне был высок и огромен; в нем на самом верху он отвел себе кабинет и назвал его Парнасом. Там он предавался своим вдохновениям пиитическим. В сие святилище никто не хаживал, ибо, говорил он, не должно метать бисер перед свиньями. Все обращение его было дико: он носил с фраком парчевой камзол, подпоясывался розовым кушаком шелковым, обувался в белые чулки, на башмаках носил бантики, повязывал длинную прусскую косу».

«Я к нему приехал раз с женой, и он, показывая ей свою типографию, вдруг при ней велел тиснуть стихи, сочиненные им на ее приезд, и поднес ей экземпляр, напечатанный на атласе».

Другой современник Струйского рассказывает:

«По стенам его Парнаса были расставлены статуи Аполлона и девяти муз, развешано разное оружие. Там он принимал и старосту с докладами по хозяйству, и чинил суд и расправу над своими крепостными. У него была типография, в ней печатал он без всякой цензуры свои безвредные сочинения. Типография была превосходная: шрифт чистый и красивый, александрийская клееная бумага, прекрасно вырезанные на меди виньетки. Едва ли какая книга того времени была выдана так чисто, красиво и даже великолепно».

Печатал Струйский только свои сочинения, в продажу их не пускал, а раздавал сыновьям, знакомым и разным высокопоставленным лицам. Книжки, изданные силами крепостных в этой типографии, являются ныне большой библиографической редкостью.

«Сумасшедший издатель», как его называли, был таким страстным поклонником Екатерины II, что, узнав о ее кончине, заболел горячкой, лишился языка и вскоре умер. Оборудование его книгопечатни наследники продали Симбирской губернской типографии.

В одной из черновых рукописей Г. Р. Державина есть эпитафия этому чудаку:


		Средь мшистого сего и влажного толь грота



		Пожалуй, мне скажи, могила это чья?



		Поэт тут погребен, по имени — струя,



		А по стихам — болото.













ИЗДАТЕЛЬ-ВОЛЬТЕРЬЯНЕЦ


К числу издателей екатерининской поры принадлежал один из предков знаменитого композитора — Иван Герасимович Рахманинов (ок. 1755—1807). Он происходил из старого дворянского рода, получил хорошее образование и не чуждался литературы. Любимым его писателем был Вольтер, многие сочинения которого он перевел.

Рахманинов служил в конной гвардии, но это не помешало ему завести в 1788 году типографию в Петербурге и стать издателем журнала «Утренние часы», в котором участвовал молодой Крылов. В свою очередь, Рахманинов печатался в крыловской «Почте духов». Вот как отзывался о нем великий русский баснописец:

«Он был очень начитан, сам много переводил и мог назваться по своему времени очень хорошим литератором. Мы очень любили его, хотя, правду сказать, он не имел большой привлекательности в обхождении: был угрюм, упрям и настойчив в своих мнениях. Вольтер и современные философы были его божествами».

По словам Державина, Рахманинов был «человек умный и трудолюбивый, но большой вольтерьянец».

Выйдя в 1791 году в отставку в чине бригадира, Рахманинов поселился в своем имении Казинка, близ Козлова Тамбовской губернии, куда перевез и типографию. Там он предпринял печатание полного собрания своих переводов Вольтера (вышло три тома), главным образом статей, где философские взгляды великого вольнодумца были ярко отражены. Но Козловский городничий донес об этом в Петербург, и о затее Рахманинова стало известно Екатерине, которая после революции во Франции резко изменила отношение к своим прежним друзьям — Вольтеру и энциклопедистам. Тамбовский губернатор получил следующий указ:

«До сведения ее императорского величества дошло, что продаются книги под названием «Полное собрание сочинений Вольтера», а как оные суть вредные и развращением наполненные, то ее императорское величество повелеть соизволила оные здесь и в Москве у книгопродавцев конфисковать. Из оных же книг видно, что они напечатаны в типографии Ивана Рахманинова, а потому ее величество указать соизволила, чтобы вы как наискорее и без малейшего разглашения приказали помянутую типографию запечатать».

Во исполнение этого приказа типография была закрыта, а все найденные в ней книги, в количестве 5205 экземпляров, опечатаны. Извещая об этом императрицу, тамбовский губернатор писал:

«Дерзаю державной особе вашей представить то, что душа моя чувствует: книги, бригадиром Рахманиновым переведенные и напечатанные, не служат к благонравию людей. Лучше было бы ему употребить талант свой на доставление соотечественникам своим чего-нибудь полезного, нежели критического и двоесмысленного».

Рахманинов был предан суду, но дело затянулось, а в 1797 году его опечатанная типография сгорела. Впоследствии в наглухо заложенных подвалах нашли много полуистлевших книг.

В 1800 году, уже при Павле I, было приказано все книги, изданные Рахманиновым, собрать у разных владельцев и без изъятия сжечь.

Такова была печальная судьба образованного, энергичного и убежденного русского последователя Вольтера.




ДРУГ ПРОСВЕЩЕНИЯ


Платон Петрович Бекетов (1761—1836) принадлежит к числу людей, сделавших немалый вклад в русскую культуру. Он был родом из старинной и богатой семьи восточного происхождения (фамилия — от титула «бек» — князь). После непродолжительной военной и гражданской службы П. П. Бекетов вышел в отставку и поселился в Москве, на Кузнецком мосту, в купленном у графа Воронцова роскошном доме. В одном из флигелей, на углу Рождественки, Бекетов открыл в 1801 году типографию, считавшуюся лучшей в Москве, а в другом флигеле— книжную лавку, которая, как пишет историограф М. Макаров, «сделалась сборным пунктом всех московских писателей и всей знати того времени».

Бекетов был также редактором и издателем журнала «Друг просвещения». Он продолжал дело Н. И". Новикова и выпустил свыше ста книг русских и зарубежных авторов. Им дважды были изданы полные собрания сочинений в пяти томах Н. Ф. Богдановича и А. Н. Радищева, произведения И. И. Дмитриева, С. Н. Глинки, М. М. Хераскова, Н. И. Гнедича, Н. М. Карамзина, а также перевод «Дон Кихота», сделанный В. А. Жуковским с французского.

Книги из типографии Бекетова отличались большим изяществом: четкий, красивый шрифт, тщательный набор, гравированные фронтисписы, виньетки и различные типографские украшения. Но в 1812 году при пожаре Москвы типография сгорела, восстановить ее не удалось, и издательская деятельность Бекетова пошла на убыль.

Отказавшись от шумной светской жизни, он увлекся собиранием старинных рукописей, был избран председателем «Московского общества истории и древностей российских», члены которого высоко ценили знания Бекетова, отмечая, что «его обширные сведения в российской истории и древностях и посвящение целой его жизни исследованию оных всем известны».

В 1801 году Бекетов выпустил «Пантеон российских авторов», — альбом из 20 больших гравированных портретов, с текстом Карамзина. Он намеревался также издать «Собрание портретов россиян, знаменитых по своим деяниям воинским и гражданским, по учености, сочинениям, дарованиям, или коих имена по чему другому сделались известными свету, с приложением их кратких жизнеописаний». Для этого многотомного альбома Бекетов собрал огромную коллекцию — более 300 портретов. Однако удалось выпустить лишь первую часть задуманного издания — 50 портретов; остальные медные гравированные доски после смерти Бекетова затерялись.




«ЭНЕИДА» НАИЗНАНКУ


Имя Николая Петровича Осипова (1751—1799) было малоизвестно и его современникам, а тем более читателям нашего времени, хотя он написал, перевел и издал много книг.

Сын подьячего, Осипов получил домашнее образование, пополненное пребыванием в разных пансионах. Поступив в Измайловский полк солдатом, он в 1775 году был произведен в прапорщики, а в 1780 году вышел в отставку по болезни, в чине поручика, и занялся литературной и издательской деятельностью.

Он сочинил и издавал главным образом книги утилитарного характера, на которые был большой спрос. Так, его перу принадлежат: «Старинная русская ключница и стряпуха» (одна из первых наших поваренных книг); «Новый и совершенный русский садовник»; «Крестьянский скотовод»; «Псовый лекарь, или Описание собачьих болезней»; «Новейший и совершенный российский конный знаток, ездок, охотник, заводчик и коновал»; «Лакировщик, или Наставление о заготовлении, составлении и употреблении лаков»; «Российский винокур, пивовар, медовар, водочный мастер, квасник, уксусник и погребщик».

Некоторые из этих книг выдержали по нескольку изданий, но имя автора на их обложках не значилось, оно было установлено впоследствии библиографами.

У других читателей не меньшим успехом пользовались такие сочинения Осипова, как «Новый совершенный расчетливый карточный игрок», «Любопытный, загадчивый, угадчивый и предсказчивый месяцеслов для молодых красавиц».

Однако Осипов не ограничивался составлением практических руководств, нужных для развивавшихся русских промышленности и сельского хозяйства; он был также плодовитым переводчиком художественной литературы, первым издал часть «Дон Кихота» Сервантеса, «Похождения барона Мюнхгаузена» Распе, «Кларису Гарлоу» Ричардсона.

В 1790 году он привлекался свидетелем по делу об издании «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. В протоколе допроса он характеризуется как бедный «сочинитель», живший в «худеньком домике» и добывавший средства к жизни разными переводами, печатаемыми в кредит.

Сочиненная им «Вергилиева Энеида, вывороченная шутливым слогом наизнанку» (1791), сыграла заметную роль в развитии русской ироикомической поэмы. Будучи вольным переводом «Похождений благочестивого героя Энея» австрийского поэта Алексиса Блумауэра, поэма-пародия Осипова имела значительный успех и, вероятно, послужила отправным пунктом для знаменитой «Энеиды» И. П. Котляревского, первое издание которой появилось спустя семь лет после «Энеиды» Осипова, Это видно из сравнения первых же строк. У Осипова:


		Еней был удалой детина



		И самый хваткий молодец...










У Котляревского:


		Еней був парубок бедовый



		И хлопец хоть куди козак...










В таком же духе Осипов переложил и Овидия.

Сочинял он и сам; правда, его произведения были большей частью подражательными. Он даже сделал в одной своей книге такое примечание: «Один писатель столь много теперь обкрадывает и грабит других, что настоящие оригиналы столько же ныне сыскать трудно, сколько прямую искренность и чистосердечие».

В 1790 году Осипов поступил на службу в Главное почтовое управление, а с 1796 года стал переводчиком Секретной почтовой экспедиции.

В конце жизни важной частью его литературной деятельности стало издание журнала «Что-нибудь от безделья на досуге», начавшего выходить в 1798 году еженедельно, по субботам, тетрадками небольшого книжного формата по 16 страниц, без указания года, месяца и. числа, а лишь с подзаголовками: «Суббота первая», «Суббота вторая» и т. д. Вышло 26 номеров, причем только первые пять — при жизни Осипова, а остальные были заранее подготовлены им к изданию и вышли в 1800 году одним томом с добавлением первых пяти номеров.

Осипов был единственным автором всех статей в этом журнале. Все они имели нравоучительный и сатирический характер. Автор поучал своих современников, то прямо выставляя напоказ явления и лица, достойные осмеяния, то используя аллегорическую форму. Читатели могли найти здесь «Лексикон для щеголей и щеголих», «Остров лихоимцев», «О несчастных следствиях плутовства», «Должности молодого человека в обществе», «Рецепт для составления совершенного повесы».

Автор применил здесь и модный тогда литературный прием: в предисловии к первому номеру он сообщал, будто все статьи получены им от какого-то незнакомца, которого он приютил в дождливую ночь и который оказался Момусом — божеством злословия в римской мифологии, покровителем скоморохов,».

Умер Осипов сравнительно не старым — сорока восьми лет.




ПИОНЕРЫ РУССКОЙ КАРИКАТУРЫ


А. Г. Венецианов (1780—1847) не только был выдающимся художником, давшим начало новому направлению в русской живописи, но и сделал попытку издавать первый в России журнал, состоявший целиком из карикатур.

В 1808 году вышел первый его номер, ставший и последним; в цензурных архивах сохранилось дело, из которого видно, что 18 января 1808 года Александр I велел издание «Журнала карикатур» запретить, а издателю его указать, что «дарование свое он мог бы обратить на гораздо лучший предмет и временем мог бы воспользоваться с большей выгодой для приучения себя к службе, в коей находится» (28-летний Венецианов был тогда землемером при Лесном департаменте).

Журнал, видимо, был запрещен за рисунок «Вельможа». На нем изображен сановник, заснувший в своем кабинете, в то время как его ждут просители, сидящие в соседней комнате (они отражены в зеркале). По приемной с трудом ковыляет инвалид на костылях. Вельможа, грузно развалясь на кушетке, спит; к нему прикорнула содержанка, на столе разбросаны ордена, кошка на полу играет деловыми бумагами.

Рисунок этот является иллюстрацией к оде Державина «Вельможа», где описана такая же ситуация.

Венецианов попытался здесь сатирически изобразить современные ему нравы и обычаи. Он делал тогда лишь первые шаги в искусстве: его картина «Гумно» появилась лишь 15 лет спустя, в 1823 году.

«Журнал карикатур» является величайшей библиографической редкостью. Лишь в кабинете гравюр ленинградского Эрмитажа есть один экземпляр, да и то неполный.

Русская цензура весьма недоброжелательно относилась к карикатурам и карикатуристам. Это видно из того, что спустя несколько десятилетий после выхода «Журнала карикатур» она запретила еще одну сатирическую композицию, озаглавленную «Вот как должен человек проводить свой краткий век» и состоявшую из пяти картинок: четыре — по углам и одна — посередине.

В левом верхнем углу изображен учитель музыки, играющий на скрипке; его слушает старик с помощью слухового рожка. Подпись: «Глухой учится музыке». В правом углу — учитель танцев во фраке и ученик на деревянных протезах, опирающийся на костыль. Подпись:

«Безногий учится танцевать».

В левом нижнем углу — молодой человек без рук, занятый рисованием (карандаш он держит в зубах). Подпись: «Безрукий учится рисовать». В правом нижнем углу — старик в ночном колпаке и темных очках, сидящий в кресле и читающий книгу. Подпись: «Слепой учится читать».

Наконец, в центре более крупным планом нарисован лежащий на диване и курящий молодой человек без всяких физических дефектов, во фраке, клетчатых брюках и фуражке. Подпись: «Господин с ушами, ногами, руками и глазами учится ничего не делать».

Таким образом, автор имел целью обличить леность привилегированных классов: даже слепой, глухой, безрукий, безногий чему-нибудь учатся, а здоровяк бездельничает... Но цензор синим карандашом вывел на эскизе крупными буквами: «НЕ ДОЗВОЛЕНО».

Впоследствии, однако, запрет удалось обойти, и рисунок (чьему перу он принадлежал — неизвестно) был с небольшими изменениями помещен в 1846 году в одном из выпусков альбома «Ералаш», выпускавшегося М. Л. Неваховичем.




КЛАДЕЗИ ЗНАНИЯ


С развитием науки и техники появилась надобность в справочниках, дающих сведения по различным отраслям знания — в энциклопедиях (от греческих слов еn — в, cyclos — круг, paedia — просвещение).

Нелегкая задача — дать в возможно более сжатой форме максимум знаний обо всем на свете — издавна привлекала популяризаторов. Труды такого рода имелись уже в древних Китае, Египте, Греции. На Руси первые рукописные сборники энциклопедического характера появились в XIII веке. Сведения в них располагались обычно в алфавитном порядке, поэтому такие справочники получили название азбуковников, а в дальнейшем — лексиконов (по-гречески — словарь).

В середине XVI века московский митрополит Макарий, один из образованнейших людей на Руси, собрал начитанных книжников и поставил перед ними задачу: переписать и свести воедино «все чтомые книги, которые на русской земле обретаются». Работа эта была закончена в 1541 году; двенадцатитомный сборник получил название «Великие минеи-четьи» (от греч. minaios — месячный и древнерусского «четьи» — чтения), т. е. был принят календарный порядок расположения материала, а не алфавитный или тематический; на каждый месяц было свое чтение. Сюда вошли помимо житий святых и религиозно-дидактических сочинений и другие памятники древнерусской литературы, а также статьи, содержавшие научнопопулярные сведения, которые опровергали давние суеверия.

Так, в статье «Указ о земле» говорилось: «Земля не стоит ни на чем же, но на воздуси висит. <...> Земля есть аки желток посреди яйцу, небо же и воздух подобны суть белку и черепку яйца».

Так излагалась космогоническая теория, пришедшая с Запада на смену наивному поверью, будто земля покоится на трех китах.

В «Великих минеях четьих» есть кое-какие начатки антропологии, медицины, философии, математики и других наук. Есть объяснения явлений природы: снегопада, землетрясений, дождя. Вот как описано, например, извержение вулкана: «Видех я гору, точащую страшный огонь, яко воду; триста сажен и выше та гора».

В XVIII веке у нас появился ряд книг, в начале названия которых стояло слово «энциклопедия», но они не были энциклопедиями в нынешнем смысле слова, т. е. не содержали никакого систематизированного круга знаний. Так, «Энциклопедия, или Собрание нравоучительных мыслей и рассказов о разных материях, сочиненная по алфавиту и с французского языка на российский переведенная Иваном Приклонским» (1783) была просто сборником афоризмов.

«Энциклопедия, или Краткое начертание наук и всех частей учености, переведена с немецкого на российский язык Иваном Шуваловым» (1781) уже давала сведения энциклопедического характера, но расположенные не в алфавитном порядке, и была составлена в форме вопросов и ответов, причем это было одно из первых наших двуязычных изданий: слева — немецкий текст, справа — русский. Вот как это выглядело:

«— Что содержит грамматика? — Правила, показующие, каким образом должно правильно читать, разуметь, говорить и писать языком.

— Что разумеется под классическими писателями языка? — Сочинения таких ученых, которые для чистого и красивого своего слога имеют великое преимущество перед другими.

— Чему учит алгебра, или аналитика? — Изобретению неизвестных количеств и истин помощью некоторых принятых букв или знаков».

Все это были переводы. Когда же появились настоящие энциклопедии, составленные русскими авторами?

Задолго до того, как Дидро со своими сподвижниками начал издавать знаменитую «Энциклопедию, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел» в 35 томах (на что ушло целых 30 лет, с 1751 по 1780 г.), один из первых русских историков, современник Петра I и участник Полтавской битвы Василий Никитич Татищев начал составлять «Лексикон российский исторический, географический, политический и гражданский», довел его до буквы «К», но издать не успел. В этом незаконченном виде он вышел в свет в 1793 году, спустя 40 лет после смерти автора.

В 1822 году С. А. Селивановский начал выпускать энциклопедический словарь. Вышло всего три тома, на буквы «А» и «Б». Он был запрещен цензурой, так как в нем участвовали декабристы (В. Кюхельбекер и др.), и в продажу не поступил, но в книгохранилища все-таки попал.

В 1834 году петербургский издатель Плюшар решил приступить к выпуску многотомного «Энциклопедического лексикона». Главным редактором он пригласил известного литератора, профессора Н. И. Греча, и 16 марта 1834 года состоялось первое заседание редакционного комитета совместно с намеченными авторами (около 70 человек). По словам одного из участников, присутствовал и Пушкин, предупредивший, что подписывать свои статьи не будет. Впрочем, в списке сотрудников, помещенном в первом томе «Лексикона», имени Пушкина нет.

Предполагалось, что словарь будет в 24 томах. Подписчиков набралось свыше 7 тысяч — для того времени немало, и в 1835—1841 годах вышли первые 17 томов «Лексикона», причем составители добрались лишь до буквы «Е». Одни только слова, начинающиеся на «А», заняли три толстых тома, на «Б» — еще три, ибо статьи были чрезвычайно длинные (например, о Байроне — восемь страниц). Но благодаря этому в «Лексиконе» можно найти немало интересных подробностей, отсутствующих в современных энциклопедиях, где материал, наоборот, изложен очень сжато.

Статьи в «Энциклопедическом лексиконе» были подписаны инициалами и криптонимами, но в конце каждого тома давалась расшифровка. Авторы принадлежали к консервативному кругу писателей и ученых; они бранили Жорж Санд за «безнравственное направление», Генриха Гейне называли «ненавистным для благомыслящих людей всех наций».

Чрезмерная обстоятельность статей погубила «Энциклопедический лексикон»: стало очевидным, что он займет около 100 томов. После того как место Греча занял О. И. Сенковский, отнесшийся к делу несерьезно, издание прекратилось, тем более что Плюшар обанкротился.

В 1860 году под редакцией А. А. Краевского, а затем П. Л. Лаврова начал выходить широко задуманный энциклопедический словарь, к участию в нем предполагалось привлечь более 200 авторов. Но через три года, на шестом томе (буква «Е»), издание было прервано. Та же судьба постигла в 1885 году (на букве «Г»), «Новый энциклопедический словарь» И. Н. Березина. Отставание России от Запада в этой области становилось катастрофическим...

В 1890 году издатели Брокгауз и Ефрон привлекли к составлению энциклопедического словаря крупнейших русских научных и общественных деятелей. Издание заняло 17 лет, вышло 86 томов (82 основных и 4 дополнительных) . Эта энциклопедия до сих пор не утратила своего значения, хотя на нее не могли не наложить отпечаток годы реакции, когда она выходила.

За нею последовал значительно более либеральный энциклопедический словарь, издававшийся братьями Гранат. Его наиболее полное, седьмое издание в 57 томах завершилось уже в советское время. В 28-м томе была помещена статья В. И. Ленина о К. Марксе.

После победы Октябрьской революции появился целый ряд энциклопедий, как универсальных, общего типа (БСЭ и МСЭ, т. е. Большая и Малая советские энциклопедии), так и отраслевых, специальных. Есть у нас многотомные: Литературная, Медицинская, Сельскохозяйственная, Историческая, Юридическая, Географическая, Педагогическая, Техническая, Горная, Военная, Театральная, Музыкальная энциклопедии и даже Цирковая (в одном томе).

Создание Большой советской энциклопедии (БСЭ) в 65 томах заняло свыше 20 лет (1926—1947) и велось под руководством О. Ю. Шмидта. Последнее, третье издание в 30 томах (1969—1978) содержит свыше 100 тысяч статей и полностью переведено на английский, а также на греческий. Нет такого научного работника и даже рядового читателя, который не заглядывал бы в этот капитальный труд в поисках нужных сведений.

Энциклопедии занимают много полок в библиотеках.

Увесистые тома! Недаром в название одного из них вкралась когда-то, говорят, опечатка: «Энциклопудия»...




ИМЕНИ АВТОРА НЕТ





ЗАПРЕЩЕННАЯ КНИГА


В 1795 году в Петербурге была издана книга под длиннейшим по тогдашнему обычаю названием: «Новейшее повествовательное землеописание всех четырех частей света, с присовокуплением самого древнего учения о сфере, а также и начального для малолетних детей учения о землеописании. Российская империя описана статистически, как никогда еще не бывало. Сочинено и почерпнуто из вернейших източников, новейших лучших писателей, учеными Россианами. Иждивением книгопродавца Ивана Глазунова. В Санктпетербурге, при Императорской Академии Наук».

Это был трехтомный труд по географии и истории, которые были взаимоувязаны. В «Предуведомлении» говорилось, что «в опровержение тех обидных для Российского Народа мнений, якобы оный больше влечения имеет к чтению разтлевающих книг, каковы Фоблазы, Кандиды, Вертеры, Новые Елоизы, Совестьдралы, глупые и невкусные сказки о Бовах, Ерусланах и сим подобных —сей народ наиглавнейшее имеет устремление к чтению отечественного, а купно и других народов Землеописания и Истории, яко первоначального източника просвещения».

Далее в «Предуведомлении» было сказано, что составители использовали «самые верные източники домашних и чужестранных писателей, как изданные уже частию в свет, так и поныне еще остававшиеся без обнародования».

В первой части сведения по географии излагались в форме вопросов и ответов, например:

«В. Как земля вообще разделяется?

О. На известный и неизвестный мир.

В. Какие малоизвестные земли лежат к югу?

О. Оных число велико, и потому новейшие землеописатели побуждены были сделать из оных пятую часть света — Австралию».

Вторая часть содержала «Статистическое землеописание Европейской России», весьма полное и интересное, соединенное со сведениями по истории. Вот тут-то авторов — «ученых Россиан» — а с ними и книгопродавца ждали крупные неприятности.

Через несколько месяцев до сведения Екатерины II было доведено, что это сочинение, несмотря на отрицательный отзыв в предисловии о произведениях Вольтера, Руссо и Гете, содержит вольные мысли.

За шесть лет до того Екатерина запретила «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, как «книгу, полную самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный». Эти «вредные умствования» виделись ей теперь всюду.

В первую очередь ее возмутило то, что здесь была, хоть и робко, приоткрыта завеса над некоторыми страницами русской истории. Так, сообщалось, что царь Федор Алексеевич назначил наследником младшего своего брата, Петра, в обход другого брата, Ивана, «в рассуждении неспособности оного к правлению по болезни и слабодушию».

Далее говорилось, что Петр I «сам, умирая, не нарек себе наследника. Оставалось неизвестным, кому по нем царствовать; большая часть народа желала иметь государем своим принца Петра, сына несчастного Алексея, но сильнейшая сторона употребила все меры к возведению на престол Екатерины, супруги Петра».

В главе, посвященной Франции, о ее королях говорилось без всякого почтения. Читателям сообщалось, что там царствовал Людовик XIV, «коего честолюбие привело в великое изтощение доходы государственные, и коего пустосвятство лишило государство трудолюбивейших жителей. В правление его, по низости его ласкателей, деспотизм взошел на высочайшую степень, путем уничтожения вольности и священных прав народа».

Как тут было не вспомнить о Радищеве?

«Лудовик XV предавался величайшим распутствам, оставляя правление своим Министрам и Любовницам, и подданные его начали скучать таковым поносным игом, которое частию сами на себя возложили».

Какие аналогии тут напрашивались! Можно ли было допускать столь крамольные высказывания? Императрица велела запретить продажу «Новейшего землеописания» и отобрать у книгопродавцев все выпущенные экземпляры. Они были отправлены в типографию Академии наук, где печатались, с предписанием «вынув артикул о Франции, прочее точнейшим образом просмотреть и ничего не оставить такого, что противно законному и самодержавному правлению».

Так и было сделано: места, послужившие причиной запрета книги, значительно смягчили. В них уже не упоминается ни о слабоумии Ивана V, ни о «несчастном Алексее». О Людовике XVI уже не сказано, что «он согласился на перемену в прежнем образе правления» — как можно! Вместо этого: «Лудовик XVI происками беззаконнейшего сборища Якобинцев сужден был и бесчеловечно торговою смертию казнен в Париже (т. е. публично: казни производились на Гревской торговой площади).

Этим дело не ограничилось: было повелено допросить цензора Князева, «почему он сию книгу с таковыми выражениями пропустил для печатания». Князев очень испугался и в пространном ответе оправдывался: «Ежели подлинно статьи сии напечатанными оказались, то сие последовало не от умышленности моей, но, может статься, были мною вымараны, а после сочинителями поновлены и прибавлены после моего подписания. Должность свою исправлял я рачительно и книги рассматривал со всей осторожностию».

На сей раз Екатерина проявила либерализм и не сослала в Сибирь авторов трехтомного сочинения. Ими были «ученые Россияне» — члены «Общества друзей словесных наук» (где Радищев играл заметную роль) М. Антоновский и М. Жулковский.




ПУТЕШЕСТВИЕ N. N.



		Друзья! Сестрицы! Я —в Париже!



		Я начал жить, а не дышать!



		Садитесь вы друг к другу ближе



		Мой маленький журнал[5 - То есть дневник.] читать!



		Я был в Лицее, в Пантеоне,



		У Бонапарта на поклоне,



		Стоял близехонько к нему,



		Не веря счастью моему...










Так начинается книжка «Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия, в трех частях», изданная в Петербурге в 1808 году. Она очень маленького формата (в 32-ю долю листа, т. е. 11 x 8 см), в ней всего 20 страничек, и содержит она лишь одно стихотворение в 102 строчки, представляющее собою монолог, где N. N. весьма приподнятым тоном описывает все, что он повидал в двух европейских столицах.

На заглавном листе — рисунок, изображающий двух мужчин во фраках: один декламирует, держа в поднятой руке книгу, а второй, сидя на краешке кресла, слушает чтение; у ног его лежит шляпа. На третьей странице напечатано: «Изъяснение фронтисписа: славный парижский актер Тальма наставляет путешественника в искусстве театральной игры».

Кто же этот путешественник? И кто анонимный автор?

Шуточное стихотворение это написано известным русским поэтом Иваном Ивановичем Дмитриевым (1760— 1837), по случаю поездки за границу Василия Львовича Пушкина (1770—1830), дяди нашего великого поэта.

Поездка состоялась в 1803 году, и, конечно, «писанное за три дни до путешествия» — придумка автора: не мог же он заранее знать, что В. Л. Пушкин будет представлен Наполеону (в 1803 г. носившему титул первого консула, отчего он и назван Бонапартом). В «Вестнике Европы» за 1803 год, № 20, напечатано письмо В. Л. Пушкина из Парижа, где рассказано об этом визите.

Книжка эта — большая библиографическая редкость, ибо была издана тиражом всего 50 экземпляров, для узкого круга друзей и знакомых. Вдобавок В. Л. Пушкин уничтожил часть тиража: ведь он был выведен легкомысленным щеголем (каким и являлся на самом деле), который «все тропки знает булевара, все магазины новых мод»:


		Я вне себя от восхищенья:



		В каких явлюсь вам сапогах!



		Какие фраки, панталоны,



		Всему новейшие фасоны!










Высмеивает автор и склонность В. Л. Пушкина к сочинению довольно посредственных стихов:


		Я сам готов, когда хотите,



		Признаться в слабостях моих:



		Я, например, люблю, конечно,



		Читать мои куплеты вечно,



		Хоть слушай, хоть не слушай их.










Эта написанная живым и легким стихом сатира была хорошо известна А. С. Пушкину, который посвятил ей заметку (опубликованную лишь в 1855 г.). Там говорится:

«Эта книжка никогда не была в продаже. Несколько экземпляров розданы были приятелям автора, от которого имел я счастье получить и свой (чуть ли не последний). Я храню его, как памятник благосклонности, для меня драгоценной... «Пут[ешествие] есть веселая, незлобная шутка над одним из приятелей автора: покойный В. Л. П[ушкин] отправлялся в Париж, и его младенческий восторг подал повод к сочинению маленькой поэмы, в которой с удивительной точностью изображен весь В. Л. Это образец игривой легкости и шутки живой и незлобной. <...> Я бы отдал все, что было писано у нас в подражание лорду Байрону за следующие незадумчивые и невосторженные стихи, в которых поэт заставляет героя своего восклицать: «Друзья! Сестрицы! Я — в Париже!»

Добавим, что И. И. Дмитриев был не только поэтом, но и министром юстиции, обер-прокурором Сената, и престиж не позволял ему подписать это шутливое стихотворение своей фамилией.




«РУССКИЕ СКАЗКИ» КАЗАКА ЛУГАНСКОГО


В дореволюционной России немало книг, уже вышедших в свет с разрешения предварительной цензуры, было запрещено при рассмотрении «обязательных экземпляров» в Цензурном комитете. В таких случаях тираж арестовывали в типографии и уничтожали; если же книга успела поступить в продажу, то полиция отбирала ее у владельцев книжных лавок. Но все же некоторое количество запрещенных книг сохранилось и дошло до нашего времени.

Литературовед М. Лемке пишет об этом: «Полиция всегда видела в актах уничтожения книг свою верную доходную статью: полицмейстер или пристав составляли акт об уничтожении всего «завода», на самом же деле откладывали в укромное место иногда до 50 экземпляров, которые и сбывали за хорошие деньги при помощи своих постоянных покупателей и букинистов».

К числу таких частично уцелевших запрещенных книг принадлежит и первая книжка В. И. Даля (1801— 1872), который еще в юности начал собирать народные сказки, песни и поговорки. В 1832 году он издал «Русские сказки, из предания изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому принаровленные и поговорками ходячими изукрашенные казаком Владимиром Луганским. Пяток первый» (будучи родом из Луганска, он принял такой псевдоним).

В этом сборнике пять сказок: «Об Иване — молодом сержанте», «О Шемякином суде», «О Рогволоде и Могучане-царевичах», «Новинка-диковинка» и «О похождениях черта-послушника».

По поводу этой книги директор канцелярии III отделения департамента полиции Мордвинов сообщил 7 декабря 1832 года шефу жандармов Бенкендорфу: «Наделала у нас шума книжка, пропущенная цензурой, напечатанная и поступившая в продажу. Заглавие ее — «Русские сказки Казака Луганского». Книжка написана самым простым слогом, вполне приспособлена для низших классов, для купечества, солдат и прислуги. В ней содержатся насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдат, и проч. Я принял смелость поднести ее его величеству, который приказал арестовать сочинителя и взять его бумаги для рассмотрения».

Все экземпляры «Русских сказок», оставшиеся у книгопродавцев в Москве и Петербурге, были конфискованы.

Нет ничего удивительного в том, что эта книжка, безобидная на вид, привела Николая в раздражение. В первой же сказке автор издевался над царем Дадоном, который царствовал, «как медведь в лесу дуги гнет», и чьи придворные были «взяты из грязи да посажены в князи», будучи «велики телом, да малы делом, а кто посмышленее — все плуты». Герой этой сказки, Иван-сержант, выполнив все непомерные требования коварного Дадона, расправился с ним, и сам был провозглашен царем, хоть был «без роду, без племени».

В сказке о Шемякином суде речь шла о воеводе, чье имя в фольклоре стало символом несправедливости.

Здесь был усмотрен намек на николаевские суды с их взяточничеством.

От полицейской расправы уцелело всего несколько экземпляров книги.

Автор «Русских сказок» познакомился с Пушкиным, стал его другом, был вызван к его смертному одру (по образованию Даль был врачом). Надолго пережив поэта, он сделался выдающимся лексикографом и этнографом, составил сборник «Пословицы русского народа» и «Толковый словарь живого великорусского языка» в четырех томах, работе над которым посвятил свыше 50 лет и который до сих пор не утратил научной ценности.




РУКОВОДСТВО ДЛЯ ВЗЯТОЧНИКОВ


15 июня 1830 года друг Пушкина князь П. А. Вяземский сделал такую запись в дневнике:

«Был у меня поэт-литератор, молодой Перец или Перцов, принес свою книжку «Искусство брать взятки».

В шутке его мало перцу, но в стихах его шаловливых, которые Александр Пушкин читал мне наизусть, много перца, соли и веселости. Он теперь, говорят, служит при «Северной пчеле».

Речь в этой записи шла об Эрасте Петровиче Перцове (1804—1873), а полное название книжки: «Искусство брать взятки. Рукопись, найденная в бумагах Тяжалкина, умершего титулярного советника». Она состоит из пяти лекций, где с большим знанием дела описываются различные виды мздоимства, а также способы вымогательства и вручения взяток.

Книжка была издана от имени некоего Тяжалкина.

Фамилия мнимого автора явно перекликалась со словом «тяжба», т. е. гражданское судебное дело. Прямая связь тут была и со словами «сутяга», «сутяжничать».

В начале книжки от лица ее издателя, подписавшегося «-ъ -ь», сообщалось, что «когда покойный Тяжалкин в последнее время жизни своей оказался под следствием, то не придумал лучшего средства расположить к себе людей, от коих зависела его участь, как вызовом читать их детям лекции об искусстве брать взятки; долговременная практика ручалась за его теоретические познания».

Во вступительной лекции утверждалось, что «искусство брать взятки открывает нам прямой путь к счастию». В следующей лекции давалась классификация взяток: во-первых — натурою: подарки, сюрпризы, обеды, вещи, словно нечаянно забытые. Второго рода взятки дают «ходячей монетой по курсу, предпочтительно ассигнациями, потому что они переходят из рук в руки без стука и шума». При этом пояснялось, что пятирублевая ассигнация называется у взяточников синицей, десятирублевая — снегирем, двадцатипяти- и пятидесятирублевые — белыми голубями, сторублевая — щеголем, двухсотрублевая — пеструшкой. Наконец, взятки третьего рода — это всякие попущения и одолжения.

В третьей лекции автор поучает, как взяточнику следует держать себя с просителем: «Слушайте рассеянно, отвечайте нехотя, до той самой минуты, пока он прошепчет, что будет вам благодарен». Тут автор пускается в филологические рассуждения: благодарить — значит дарить благо, но высшее благо — это, конечно, деньги; поэтому «благодарить» означает дарить деньги. «Тогда да оживятся вдруг все черты лица вашего, да просветлеет взор, и грубый голос да смягчится».

А как вести себя, если в деле участвует несколько сторон? «Возьмите от того, кто дает больше, а прочих с гневом и шумом проводите за дверь». Впрочем, автор не исключает получения взяток и от истца, и от ответчика, но тогда «дело надобно кончать так, чтобы они остались равно удовлетворенными, хотя бы через то между ними возникла новая тяжба».

Не забыты и слова евангелия: «Всякое даяние есть благо», «Дающему да воздастся»...

Словом, перед нами — острая сатира на нравы николаевского времени, когда взяточничество цвело пышным цветом, особенно в судах. Как могла царская цензура поставить на такой книжке гриф: «Печатать дозволяется»? И как мог издать ее такой реакционный литератор, как Н. Греч, в чьей типографии, как указано на обложке, она была напечатана?

Решить эти вопросы до некоторой степени помогает «Ответ издателю», помещенный после «Письма издателя». Некий -ий -ий, которого «издатель» якобы попросил сообщить мнение о рукописи Тяжалкина, пишет, что «скорее надлежит признать ее юмористической шуткой над взяточниками, написанной для того, чтобы стать на ту точку, с которой сей предмет может быть осмеян удовлетворительнейшим способом. Ирония одна способна произвести сильное действие. По мнению моему, ваша рукопись обрадует добрых людей и огорчит тех, в чье будто бы наставление она писана».

Это объяснение, по-видимому, предназначалось для цензуры и удовлетворило ее. В нем подчеркивалось, что автор написал руководство по взиманию взяток с целью высмеять взяточников, подобно тому как Сервантес, чтобы осмеять рыцарские романы, написал «Дон Кихота» — пародию на них.

Как бы то ни было, эта очень смелая для своего времени попытка бороться со взяточничеством пером сатирика удалась: книжка репрессиям не подверглась.

Стихи же Эраста Перцова до нас не дошли; возможно, что они и не публиковались, недаром Пушкин читал их Вяземскому наизусть. Это говорит о том, что они заслужили внимание великого нашего поэта.

Почти никаких сведений о дальнейшей литературной деятельности и жизни автора «Искусства брать взятки» до нас не дошло, его имени в энциклопедиях нет. Известно лишь, что в конце 50-х годов он редактировал «Журнал общеполезных сведений», а в 1861 году был арестован в связи с делом о тайных типографиях и выслан из Петербурга. Об этом упоминает Герцен в «Былом и думах».




ДВЕНАДЦАТЬ СПЯЩИХ БУДОЧНИКОВ


В начале прошлого века большой популярностью пользовалась поэма В. А. Жуковского «Двенадцать спящих дев», состоявшая из двух баллад: «Громобой» и «Вадим». Это была сентиментальная история в духе раннего романтизма; ее содержание кратко пересказал Пушкин в начале четвертой песни «Руслана и Людмилы».

Поэма Жуковского была весьма подходящим объектом для подражаний, и они не замедлили появиться. Автором одного из них был родственник Жуковского В. А. Проташинский. Одно время он служил в московской полиции, хорошо знал ее нравы, и поэма дяди вдохновила его на острую, злую сатиру. Спародировав заглавие, он назвал ее «Двенадцать спящих будочников».

Так назывались в николаевские времена полицейские нижние чины, жившие в крохотных отапливаемых будках и надзиравшие за порядком на улицах и площадях.

Пьянство, взяточничество и рукоприкладство московских будочников были притчей во языцех. Впоследствии эти будки были снесены, а полицейские, в чьи обязанности входило дежурство на улицах, получили наименование городовых, снискавшее не менее печальную известность.

Свое имя на обложке Проташинский заменил шутливым псевдонимом «Елистрат Фитюлькин» и рискнул в 1832 году представить свое сочинение в цензуру. Предвидя возможный запрет, он начал книжку с обращения в шутливой форме: «Цензурушка, голубушка, нельзя ли пропустить?»

Предисловие заменял диалог автора и читательницы.

Последняя спрашивала: «Не стыдно ли вам было написать такую гадость? Неужели вы только и нашли в полицейских достойного описания, что одну их склонность к развеселительным напиткам?» Автор отвечал, что у него были самые лучшие намерения: он-де только стремился «доказать, что противу благоустроенной Полиции и нечистые духи устоять не могут». В качестве другой причины, побудившей его написать эту «поучительную балладу» он выставлял свою нужду. В ответ на предупреждение, что балладу разбранят все журналы, автор пригрозил написать «Двенадцать спящих журналистов», и они у меня выйдут еще хуже будочников».

При переиздании книжки в 1862 и 1909 годах и этот диалог, и обращение к цензуре были сняты; псевдоним «Елистрат Фитюлькин» заменен на «К. Ф.»

Действие происходит в Москве, а героем баллады является трубочист Фаддей, который, подобно герою Жуковского, продал свою душу черту Асмодею за то, чтобы стать богачом и красавцем; потом продал ему и души своих 12 сыновей, чтобы получить отсрочку. Но большая часть баллады посвящена московским «подьячим-крючкам», т. е. чиновникам и полицейским, которые озлобились на Фаддея за то, что тот не давал им взяток и не угощал обедами. Но потом Фаддей образумился, стал их задабривать и с их помощью, когда Асмодей пришел за его душою, отбился и от него, и от самого Сатаны.

Полицейские восклицают:


		Никак его не отдадим!



		Когда нам с ним проститься —



		То где ж тогда мы поедим



		И где нам так напиться?










Сверх ожиданий, цензор отнесся к поэме снисходительно и, не усмотрев в ней ничего, кроме шутки, поставил гриф: «Печатать разрешается». Этим цензором был С. Т. Аксаков, будущий автор книг, вошедших в золотой фонд русской классики. «Двенадцать спящих будочников» были напечатаны в типографии Московского университета и поступили в продажу.

Но вскоре обер-полицеймейстер Муханов подал рапорт на имя генерал-губернатора князя Голицына, где было сказано: «Цель как сочинителя, так и г. цензора — очернить полицию в глазах непонимающей черни и поселить, может быть, чувство пренебрежения, а потом и неповиновения, вредное во всяком случае».

Дело дошло до царя. Николай I, как сообщил шеф жандармов граф Бенкендорф министру народного просвещения князю Ливену, «прочитав сию книжку, изволил найти, что она заключает в себе описания действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях; что, будучи написана самым простонародным, площадным языком, она приноровлена к грубым понятиям низшего класса людей, из чего обнаруживается цель распространить ее чтение в простом народе и внушить ему неуважение к полиции. Наконец, предисловие сей книги, равно как и следующее за оным обращение к цензуре, писаны с явным нарушением всякого приличия и благопристойности».

Продажа книжки была запрещена, а разрешивший ее к печати цензор Аксаков был по распоряжению царя уволен со службы «как вовсе не имеющий для звания сего способностей».




ДИСПУТ О ЦАРЕ ГОРОХЕ


«Давно, когда царь Горох с грибами воевал» — такое присловье для обозначения стародавних времен записал В. И. Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка». М. Е. Салтыков-Щедрин пишет о «лизоблюдах, которые еще при царе Горохе тарелки лизали».

При царе Горохе — т. е. очень давно, в незапамятные времена — объясняет и современный «Словарь русского литературного языка».

Эта шутливая поговорка легла в основу любопытной книжки под названием: «Подарок ученым на 1834 год.

О царе Горохе: когда царствовал государь царь Горох, где он царствовал, и как государь царь Горох перешел в преданиях народов до отдаленного потомства».

Это сатира на профессоров Московского университета 1830-х годов. Под видом «Протокола чрезвычайного заседания Философов, Историков и Естетиков» с серьезнейшим видом изложены смехотворные рассуждения десяти членов ученого совета на смехотворную же тему.

Ораторы обозначены буквами греческого алфавита, под которыми автор вывел М. Каченовского, Ф. Булгарина, О. Сенковского, М. Павлова, Н. Надеждина, П. Вяземского, Н. Полевого, М. Погодина и других, искусно пародируя свойственный каждому из них слог.

Некоторые из этих профессоров придерживались реакционного направления в науке и литературе, чурались как огня, всего нового и не пользовались симпатиями студентов. Отвлеченные разглагольствования одних, плохой русский язык других, педантизм и напыщенное пустословие третьих — ничто не ускользнуло от наблюдательного и насмешливого составителя «Протокола».

Например, Каченовский (на которого Пушкин написал несколько убийственных эпиграмм) изрекает здесь такие благоглупости: «Если царь Горох царствовал, то в Англии. Не однозначно ли слово «горох» с английским «грог» или с немецким «гросс»? Царь Горох столь же достоверен, как и царица Чечевица».

А вот глубокомысленное рассуждение профессора физики Павлова. «Атомистики предполагают всю вселенную в виде шариков; совершенно ложно! Сии шарики есть горох в объективности или в осуществлении. Итак, «царь Горох» есть понятие атомистическое. Но атомистический царь Горох по динамической системе совершенно невозможен и должен преобразоваться в царь Боб или царь Стручок».

Некоторые из выступавших на ученом совете использовали тему как удобный предлог для похвальбы и выпячивания своих заслуг. «Занимаясь историей, преимущественно русской, смеем ласкать себя, что заслуживаем внимания публики!» — восклицает Булгарин. А Полевой хвастается: «Я знаю Русь, и Русь знает меня!

<...> Отсылаю к моим созданиям, в них дышит народность русская. И кто же творец сих созданий? Я, ничему и нигде не учившийся!»

Давыдов утверждает: «Я все знаю, все постиг, все объял!» А Вяземский: «Я до сих пор много, очень много писал, но ничего не написал».

Надеждин в витиеватой речи умудрился полностью обойти тему и говорить не о царе Горохе, а о «взаимопроникновении духовного и вещественного». Славянофил Погодин воспользовался удобным случаем, чтобы заявить: «Мы, русские, всю Европу можем обстроить, отопить, завалить своим лесом, своим хлебом».

В речи Сенковского предлагается рассматривать царя Гороха «по воззрению вверх ногами» (намек на выпущенные Сенковским «Фантастические путешествия барона Брамбеуса», герой которых попал в подземный мир, где все ходили вниз головой).

В конце протокола секретарь сообщает, что когда члены ученого совета высказали свои мнения, «поднялись крик, гам, безалаберщина, стукотня. <...> Не расслышишь начало, середину, конец доводов и следствий».

Из-за этого резолюция осталась непринятой, а протокол был «в силу публицитета» (т. е. гласности) напечатан «на оберточной, как водится, бумаге, разослан по всем Академиям и расхвален во всех журналах».

«Подарок ученым» был разрешен к печати цензором И. М. Снегиревым, профессором латинской словесности этого же университета, и напечатан в университетской типографии, без указания имени автора. Им был, по-видимому, студент того же университета А. Д. Закревский.

И. А. Гончаров пишет в воспоминаниях о своих студенческих годах:

«Некто студент 3. написал какую-то брошюру о царе Горохе. <...> Помню, что там изображались в карикатуре некоторые профессора университета, <...> описывалась их наружность, манера читать. Снегирев был цензором и пропустил брошюру, зная, конечно, очень хорошо, в чем дело, и заранее наслаждаясь про себя эффектом брошюры. Она действительно произвела эффект и смех, ходила по рукам. Профессора вознегодовали. Потерпел не автор-шалун, а цензор: с ним не говорили, отворачивались от него... Мы видели все это и наслаждались профессорскою комедиею».

По другим данным, автором «Подарка ученым» был товарищ Закревского по университету Кастор Лебедев (1812—1876). Об этом говорится в посвященной ему статье «Русского биографического словаря» (1914). Однако это маловероятно, так как Лебедев был студентом Московского университета лишь до 1832 года, а затем его сослали в Пензу под секретный надзор полиции за участие в одном революционном кружке; брошюра же о царе Горохе вышла в 1834 году.




ПЬЕСА О НЕЗАКОННОРОЖДЕННОМ


У А. С. Пушкина был знакомый — партнер по картам и весьма посредственный поэт Иван Ермолаевич Великопольский (1797—1866). В одной эпиграмме Пушкин дает его творчеству безжалостную характеристику:


		Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,



		Проигрывал ты кучи ассигнаций...



		...И с радостью на карту б, на злодейку,



		Поставил бы тетрадь своих стихов,



		Когда б твой стих ходил хотя в копейку.










Великопольский подписывался псевдонимом «Ивельев», образованным из его имени и фамилии. Его перу принадлежало несколько драм в стихах: «Владимир Влонской», «Любовь и честь». А в 1841 году была напечатана его трагедия в пяти действиях под названием «Янетерской».

Зашифрованное это заглавие следовало читать:

«Я — не Терской», что намекало на незаконное происхождение героя (первоначально пьеса так и называлась: «Незаконнорожденный»). Герой, не знающий, чей он сын, становится соперником своего отца и убивает его на дуэли, а потом узнает, кем ему приходился убитый. Драматизма в сюжете хватало, но с литературной точки зрения пьеса была очень слаба.

Хотя цензор Ольдекоп и разрешил ее напечатать, она привела в возмущение министра народного просвещения Уварова, который написал председателю Петербургского цензурного комитета:

«Рассмотрев с особым вниманием драматическое сочинение под названием «Янетерской», я убедился, что ничего предосудительнее в печати не могло быть допущено оплошностью цензора и что предлагаемые изменения нимало не изменят ряда безнравственных картин, коими наполнена вся вообще трагедия. Предлагаю уволить немедленно Ольдекопа от должности цензора, принять неотложные меры к истреблению всех имеющихся экземпляров трагедии «Янетерской» и к возвращению через посредство автора тех из них, которые были розданы разным лицам».

Во исполнение этого предписания в Цензурном комитете 5 марта 1841 года было сожжено 628 экземпляров из 720 вышедших.

В 1857 году Великопольский вновь сделал попытку издать эту пьесу, но Главное управление цензуры подтвердило запрет и распорядилось не допускать в печать даже отрывки из трагедии. Впрочем, читатели потеряли от этого очень мало...




ДВОРЯНИН КУКАРИКУ


А. В. Никитенко, много лет служивший цензором, 31 января 1843 года записал в своем дневнике:

«Некто Машков еще в прошлом году начал издавать нечто вроде журнала под названием «Сплетни». И вот из-за этих-то «Сплетен» — новые сплетни. Министр сделал мне выговор, зачем я позволил Машкову называться «Кукарику»... Странное дело: как будто существует закон, налагающий запрещение на то или иное имя...

Можно ли оставаться Цензором при таких понятиях наших властей?»

Запись эта относится к выходившему в 1842 году отдельными выпусками сборнику «Сплетни. Переписка жителя Луны с жителем Земли, издаваемая дворянином Кукарику». Это действительно было «нечто вроде журнала», где помимо писем на Луну и с Луны помещались очерки петербургских нравов, известия, анекдоты и остроты, довольно пошлые. О первых двух выпусках Белинский писал в «Отечественных записках»: «Мысль этой брошюры весьма остроумна, но выполнение—ни то, ни се. Если следующие тетради будут лучше — мы готовы сказать о них доброе слово; а пока русская литература от них ровно ничего не выигрывает».

Хотя «Сплетни» были дозволены цензурой к печати, но после выхода пятого их выпуска шеф жандармов Бенкендорф уведомил министра народного просвещения Уварова, в чьем ведении находилась цензура, что великий князь Михаил Павлович сообщил царю «о неприличии статей, помещенных в сборнике «Сплетни», издаваемом Машковым». Николай I приказал издание сборника запретить, а цензору Очкину, разрешившему его к печати, объявить выговор.

Что же возбудило неудовольствие царского брата, что он счел неприличным? В последнем «Письме с Луны» был выведен начальник одной лунной области, по имени Недреманное Око. Несмотря на такое имя, он при разборе дел спал, а остальное время занимался уничтожением мух хлопушкой и подсчетом убитых мух; бумаг, подсовываемых секретарем на подпись, не читал, что привело его к великому конфузу... В этой фигуре, несмотря на ее анекдотичность, можно было узнать одного из царских сатрапов, генерал-губернатора Эссена.

Законы на Луне, как сообщалось, исполняются без малейших отступлений. Среди них имелся и такой закон: по получении доноса, прежде чем принять какие-либо меры, надлежало посвятить четверть часа размышлениям: не ложен ли донос? Это метило не в бровь, а в глаз николаевскому режиму, в котором доносы играли не последнюю роль.

После запрещения «Сплетен» Машков решил обойти цензуру и в 1843 году возобновил свое издание под другим названием: «Сны, или Повести и рассказы дворянина Кукарику». Но, хотя содержание «Снов» было самое безобидное, Уваров отдал распоряжение прекратить их продажу, «находя совершенно неприличным издателю печатать свои повести отдельными выпусками после того, как подобное сочинение под названием «Сплетни» и от имени того же псевдонима подверглось запрещению по высочайшему повелению». Петербургскому цензурному комитету было приказано «прекратить дальнейшее печатание «Снов» и отнюдь не дозволять никаких сочинений под вымышленными псевдонимами». Об этом-то запрете и говорится в дневнике Никитенко.

Поэтому в 1844 году Машкову пришлось и «Литературный калейдоскоп», и «Юмористический альбом, содержащий разные любопытные сведения, собранные в 2182 году в Якутске студентами тамошнего университета» выпускать уже от своего имени. В Якутске — университет! Как это тогда казалось смешно! И уж, конечно, не ранее чем через триста с лишним лет!

В 1846 году Машков, надеясь на забывчивость цензуры, снова прибегнул к псевдониму и начал издавать за подписью «Абракадабра» «Юмористические рассказы нашего времени». Выпускал он и другие книжки того же излюбленного им жанра, а Белинский их критиковал каждый раз все резче, обвиняя автора в пошлости и отсутствии вкуса. «Мы думали доселе,— писал он,— что г. Машков принадлежит к числу сочинителей средней руки, пишущих, при небольшом даровании, себе в удовольствие и своей публике в утешение, разные мелочи, в которых изо всех сил старается насмешить своих читателей». Легко догадаться, что Белинский, выделяя курсивом «своей», «своих», подразумевал обывателей.

На склоне лет Машков вернулся к псевдониму, когда-то запрещенному цензурой: в 1869 году он издал от имени монсьера Кукарику брошюрку «Петербургский базар и Шато де флер», а в 1874 году — «На забаву.

Юмористические повести и рассказы барона фон Ку-каре-ку». Все это было рассчитано на тех же «своих» читателей; здесь не было и тени той сатиры, которою автору удалось блеснуть лишь однажды, в «Переписке жителя Луны с жителем Земли».




КОНЕК-СКАКУНОК


Знаменитая сказка П. П. Ершова «Конек-Горбунок», первые строки которой, по преданию, подсказал автору А. С. Пушкин, появилась в 1834 году и по праву снискала огромную популярность. Переиздавалась она бессчетное количество раз и с точки зрения «властей предержащих» была вполне безобидной.

Поэтому, когда в 1906 году появилась написанная тем же стихотворным размером сказка С. Верхоянцева «Конек-Скакунок», полиция сначала не обратила на нее внимания, решив, что это пересказ всем известного «Конька-Горбунка». На самом же деле тут под видом царя Берендея фигурировал Николай II, описывалось, как народ восстал, выгнал царя, отобрал землю у помещиков... Можно себе представить, как всполошились власти, когда уразумели, в чем тут дело.

Автор этой сказки, Сергей Александрович Басов (1869—1952), был родом из дворян, но стал профессиональным революционером, близким к народникам.

В 1895 году его сослали на 8 лет в один из самых глухих уголков Сибири — Верхоянск, и он принял псевдоним «Верхоянцев».

Его «Конек-Скакунок» написан в форме народного лубка, звучными стихами, не уступающими ершовским.

Как и в «Коньке-Горбунке», главным действующим лицом является младший из трех сыновей старика Данилы— Иван, которому помогает Конек-Скакунок. Однако сходство обеих сказок этим ограничивается: сюжет социально заострен, дана яркая характеристика жизни крестьян в царской России: «Урожай, неурожай — царю подати подай!» Отец велит Ивану идти к царю Берендею и «подать ему прошенье: мол, большое утесненье от царевых воевод в деревнях мужик несет».

Во второй части описаны события, свидетелем которых стал Иван, придя в столицу; они в точности соответствуют тем, что произошли в 1905 году в России.

Царь велел казакам разогнать народ, пришедший просить правды. «Порешили в тот же час забастовку сделать враз». Берендей испугался, издал манифест, «объявив всему народу, что дает ему свободу», и велел собрать Думу. Но хитрые воеводы дали совет: «Все назад ты можешь взять, что ему изволил дать. Государственную Думу мы разгоним, брат, без шуму». И Берендей велел:


		Войску выступить в поход,



		Усмирить везде народ,



		Крикунам плетей отвесить,



		Всех ораторов повесить,



		Депутатов их схватить,



		По острогам рассадить.










Попадает в острог и Иван, а отец его убит во время усмирения крестьянского бунта.

В третьей части Иван бежит из острога с помощью Конька-Скакунка, пробирается к царю и обличает его.

Царь зовет стражу и велит Ивана повесить, но тот спасается с помощью шапки-невидимки. Конек дает ему совет: написать всем мужикам: «Полно, полно, други, спать! Время волю добывать!»

Конек развез письма по деревням и собрал войско крестьян и рабочих: «Оглашает чисто поле громкий клич: Земля и воля!»

Солдаты — заодно с ними: «Понял каждый, знать, солдат, что мужик — солдату брат».

Революция побеждает... «Бросив скипетр и венец, покидает царь дворец» и бежит за море...


		И тогда пошло равненье:



		Отобрали все именья



		У дворян и у купцов,



		Мироедов-кулаков.



		Как покончили с равненьем.



		Разошлись все по селеньям



		И от радости такой



		Пир устроили горой.










Этот революционный лубок, открыто призывавший свергнуть царя, пользовался большим успехом в мрачные годы, последовавшие за поражением революции 1905 года, и стал одним из наиболее распространенных произведений нелегальной литературы. Сказка эта, как писал впоследствии ее автор, имела назначением «воздействовать на крестьянские массы, поднять их на новое восстание, на поддержку борьбы пролетариата против дворянско-буржуазного строя».

В «Правительственном вестнике» было объявлено, что «за указание автора возмутительной брошюры «Конек-Скакунок», скрывшего свое имя под псевдонимом Верхоянцев, назначается премия в 7.000 рублей». Однако полиции так и не удалось обнаружить автора, уже вернувшегося из ссылки, но жившего нелегально.

В Омске за чтение этой «крамольной» сказки нескольких солдат отдали под суд.

Через год С. Басов написал и напечатал в подпольной типографии еще две революционно-сатирические сказки: «Дедушка Тарас» и «Черная сотня».

«Конек-Скакунок» неоднократно переиздавался и после победы революции. В 1917 году вышло целых семь изданий, причем автор внес ряд изменений в соответствии с реальной политической обстановкой. Так, в первой части он описывал жизнь не только крестьян, но и рабочих: «Что ни фабрика — острог, всюду гнут в бараний рог». За шапкой-невидимкой Конек везет теперь Ивана в чужедальнюю страну.


		Где всяк трудом своим живет,



		А кто трудится прилежно —



		Ото всех ему почет...



		...Здесь не то, брат, что у нас:



		Правит тут рабочий класс.










В третьей части войско рабочих и крестьян ведет

«седой Кулик, большевик», с кличем уже не про землю и волю, а иным:


		Пролетарии всех стран,



		Собирайтесь в общий стан!










По-иному зазвучала и концовка: установили власть рабочих и крестьян.


		Взяли в общее владенье



		Все заводы и именья,



		Отобрали и заводы



		У буржуйской у породы



		И порядок навели



		По лицу родной земли...










В последнем издании (1935) автор закончил сказку напоминанием о том, когда она была сложена:


		А сложил я сказку эту



		И пустил ее по свету



		В девятьсот шестом году...



		Ай ду-ду!













ХИМИЯ В СТИХАХ


Что может быть дальше друг от друга, чем органическая химия и рифмованные строки? Что общего между сухим, схематическим языком химических формул и мелодичным языком поэзии?

Однако некоторые русские химики заглядывали в волшебный мир искусства. Так, А. П. Бородин (1833— 1887), выдающийся ученый, автор более сорока важных работ по химии, был в то же время выдающимся композитором, мастером вокальной лирики и одним из создателей русской классической симфонии. Его имя стоит в одном ряду с именами других членов так называемой «Могучей кучки»: Балакарева, Мусоргского, Римского-Корсакова.

Наука тесно сплелась с поэзией и в жизни Николая Михайловича Славского. Он окончил университет в 1909 году и стал лаборантом, а впоследствии — профессором химии. Его хобби было писание стихов. Торжественно-приподнятый стиль Гомера, так хорошо переданный на русский язык переводчиками: «Одиссеи» — Жуковским и «Илиады» — Гнедичем, Славский счел подходящим для того, чтобы рассказать о многочисленных превращениях углерода, лежащего в основе всех органических соединений.

В 1911 году, к открытию второго Менделеевского съезда русских физиков и химиков, вышла, без имени автора на обложке, отдельным изданием написанная Славским поэма «Карбониада» (углерод по-латыни — Carboneum), где в 12 песнях безукоризненным античным гекзаметром излагались основы органической химии.

В 1913 году эта брошюра вышла вторично, но столь ограниченным тиражом, что ныне является большой библиографической редкостью. Ее нет даже в отделе редких книг Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина. Все же ее удалось отыскать в фондах Научной библиотеки имени А. М. Горького при Московском университете.

Эта поэма интересна тем, что в ней помимо чисто научного материала есть исторические реалии тогдашней русской жизни: упоминания о политических событиях, недавних войнах — англо-бурской и русско-японской, о студентах, эсерах, жандармах.

В первой песне рассказано о том, что свободный углерод встречается в природе в трех формах: алмаз, графит, уголь.



Вечной Энергии-матери сын, Углерод полимерный

Прежде Крониона Зевса, и Геры, и прежде титанов

Существовал на земле, и триморфным от века являлся.

Всем: и бессмертным богам, и простым коммерсантам известен

Радужноцветный блестящий Алмаз, что в стране африканской

Главной причиною был войны англо-бурской жестокой,

В виде Графита блестящего, стально-серого цвета,

Часто встречается он. Сибирский графит Алибера

Славится свойством своим; он залегает великим

Мощным пластом на горах туманновершинных Алтая.

В виде аморфного Угля известен он всем земнородным,

А не одним лишь бессмертным богам и ученым великим.

Так Углерод полимерный в трех проявляется формах

Разных физических свойств, но с единой химической сутью.

Самое главное свойство его — то четырехвалентность.



Ссылками на гомеровские поэмы автор подчеркивает многочисленность соединений, где углерод встречается в связанном виде:



Если бы старец Гомер, который Ахеян исчислил:

Сколько вождей, на каких кораблях, и с какою дружиной

Сердцу родную Элладу покинув, приплыли к Пергаму —

Если бы сто уст имел он, и сто суток подряд говорил он —

Он и тогда бы детей Углерода не смог перечислить!



А вот другой отрывок, связанный с университетской жизнью:



Словно суда быстроходные пышнопоножных Ахеян

Длинной чредою стояли, кормой обращенные к Трое,—

Так и Кислот Органических ряд чередой беспредельной

Тянется, души смущая студентов, держащих экзамен.



Они обращаются с мольбой к Зевсу:



Дай мне запомнить сии превращенья детей Углерода!

Дай, чтобы все я познал и «весьма» получил по заслугам!



Отдельные песни посвящены спиртам, альдегидам, глюкозам, кислотам. И везде автор прибегает к поэтическим сравнениям:



Как саранчу, что несметною тучей над нивой пасется,

Солнечный свет затмевая — счесть невозможно для смертных,

Так и спиртов многоатомных дивных число бесконечно...



Поэтическим языком изложены здесь и химические формулы:



Если же три Гидроксила три Водорода заменят,

То от Метана-отца переход к Кислоте Муравьиной

Быстро идет, с выделеньем воды, потому что бессилен

Атом один Углерода несколько Водных Остатков

Прочно держать при себе, подобно тому, как Россия

Хоть захватила Манчжурию, но удержать не сумела.



Опять историческая реалия — ведь не так давно закончилась русско-японская война...



Если же весь Водород Гидроксильные группы заменит —

Произойдет Углерода Двуокись. Газ то тяжелый,

Смерть причиняющий людям, а также животным и птицам,

В нем и свеча не горит, но растенья его разлагают.



Ну а как получаются кислоты?



Много Кислот, как песчинок на бреге пустынного моря.

Все происходят они, когда Карбоксил знаменитый

Атом один за другим Водорода заменит в потомках

Славного газа Метана, который горит и не пахнет.



А вот какое определение в конце поэмы дается изомерии, опять с намеком на злобу дня:



Целая Группа порой перепрыгнет на место иное,

Словно как горный олень со скалы убегает от барса,

Иль быстроногий эсер от жандармов в окошко вагона.

Чудное свойство сие Изомерии носит названье.

Как происходит она — не всегда объясненью доступно,

Чаще же скрыто в тумане, там, где Катализ таится,

Где превращенья свои совершает таинственный Радий...



Такова эта любопытная книжка, написанная будущим профессором химии Н. М. Славским.




СУДЬБЫ КНИГ И ИХ ГЕРОЕВ





НАДПИСИ НА КНИГАХ


Обычай делать надписи на книгах был широко распространен еще в те времена, когда печатные книги являлись редкостью. Делали надписи и переписчики книг, и переплетчики, и продавцы, а еще чаще — дарители, владельцы, просто читатели. Надписи встречаются на форзацах, первых и последних листах, внутренних сторонах переплета, а также на полях страниц.

Чаще всего можно увидеть надписи-предтечи современного экслибриса, указывающие, кому книга принадлежит: «Сия книга, глаголемая Цветник, села Иванова крестьянина Никифора Горелина», или: «Книга часослов стряпчего Еуфима Маркова сына Норова».

Из этих надписей видно, что владельцы книг почти всегда указывали свое социальное положение: «посадский человек», «торговый человек», «гость» (т. е. приезжий купец), «спальник» (придворная должность), «казак». Есть даже надпись: «Сия книга вольной женки Таисьи Петровой». Это дает ценные сведения о составе читателей первых русских книг.

Чтобы подчеркнуть право на владение книгой, иногда добавлялось: «книга собинная (т. е. собственная.— В. Д.), не краденая».

Надписывались и книги, находившиеся в церковных и монастырских книгохранилищах, например: «Книга сия казенная, катедрального Чудова монастыря». Сочинения духовного содержания часто дарились «по обещанию» или «жаловались» церквям патриархами и царями, а потому считались особо ценными. На одной из них в 1697 году архимандрит Спасо-Ярославского монастыря Иосиф сделал надпись: «Никому же не давати, ибо мирские люди брали книги и много за ними пропало, а черньцы крали книги и уносили».

Надписи на дареных книгах предупреждали: «Отнюдь не продавати, а сородичам давати на списание», «Сия книга непродажная, и заложити не смети никому».

Некоторые надписи были пространными наставлениями дарителя: «1723 года, июня 4-го, дьяк Федор Лукин сын Нестеров сию книгу Апостол отказал племяннику своему родному Василею Володимерову сыну Нестерову, а ему, читая, вникать и памятовать, и поступать яко честному человеку, и ежели заповедей моих ты, мой племянник, не сохранишь, и за то тебе будет месть в небе, а меня, грешника, поминай и впредь награды ожидай».

В надписях не раз перечислялись небесные и земные кары, которые обрушатся на того, кто похитит книгу или попортит ее, «листы кои вырежет или выдерет». Суровые охранительные надписи имелись на рукописных церковных книгах Соловецкого монастыря: «Аще хто дерзнет похитити или отдати священную сию книгу, от церкви да отлучится».

Сапожный мастер Афанасий, Сергиев сын, в надписи на пожертвованном им «в память родителев» евангелии предупреждает: «И ту книгу никому насильством не извести, а кто дерзнет бесстыдством, да воздаст ему господь месть в день последний и да будет проклят».

На книгах светского содержания встречались и шутливые надписи: «Аще хто сию книгу возьмет без нас, тот будет без глаз, а хто возьмет без спросу, тот будет без носу, аминь».

На многих книгах надписи делались по прочтении:

«Сию книгу чёл (или чтох) такой-то»; «Пользовался чтением сей книги (имярек)»; «Сию книгу читал Иван Пономарев, ярославский купец».

Иногда на книгах светского содержания давалась и оценка прочитанному, то положительная, то отрицательная: «Сию книгу за разумну мнити ничто же» (т. е. нельзя); «Свидетельствую, что не надобно чести» (т. е. читать); «Сия повесть ложная»; «Прочел с вниманием и благоговением».

В конце рукописных книг обычно указывалось, кто, где и когда их «справил», «зделал», «построил». Среди создателей подобных книг были не только переписчики, но и «писицы», как видно из такой заключительной надписи: «Списывала сию книгу церкви Петра и Павла, что в Новой Басманной, бывшего сторожа Ивана Иванова сына жена Татиана Стефанова дочь, 1756 года».

Ценность рукописных книг бывала велика: ведь каждая страница украшалась обычно заставками и бордюрами, исполненными красками и золотом, а порой и художественными миниатюрами. Поэтому купля и продажа книг сопровождалась на Руси особыми «отписями», делаемыми на самих книгах: указывались имена продавца, покупателя, а иногда и свидетелей купли, а также сколько было взято за книгу. Но чаще надпись делал сам ее владелец:

«Сия книга принадлежит по наследству от Федора Азарова племяннику его Ивану Азарову».

«Сия книга новой Телемак куплена в Москве на Спасском мосту, дано 1 рубль 25 коп. 1763 года, генваря 11 дня. Принадлежит подпорутчику Василью Новосилцову».

На книге «Геройский дух и любовные прохлады Густава Вазы, короля швецкого» тот же владелец написал:

«Сия книга принадлежит подпорутчику Василью Новосилцову из наилутших книг его библиотеки. Куплена в С.-Петербурге на Морском рынке, дано 70 коп. с переплетом. Августа 11 дня 1768 г. Прочтена 28 августа».

На книге «Побеждающая крепость», издания 1709 года, есть надпись, близкая к аннотации: «Сия книга инженерная о строении апрошей и приступов и протчих крепостей полевой артиллерии горпорала Якова Алексеева сына Новосильцева, а досталась ему от тестя его Федора Ивановича Змеева 1728 году марта 18 числа».

Иногда надписи на книгах имели стихотворную форму. Изучение их позволяет литературоведам делать важные открытия.

Так, на томике французских басен Лафонтена издания 1772 года, подаренном И. А. Крыловым драматургу и типографу А. И. Клушину, есть надпись:

«Подарена любезным другом Иваном Андреевичем Крыловым июля 29-го дня 1792 года в бытность в типографии, по причине нашей разлуки на время, а может быть — судьбе одной известно».

Затем следует четверостишие, написанное рукой Крылова:


		Залогом дружества прими Фонтена ты,



		И пусть оно в сердцах тогда у нас увянет,



		Когда бог ясных дней светить наш мир престанет,



		Или Фонтеновы затмит все красоты.




    

И. Крылов









Эта находка спустя много десятилетий сделала известными ранние стихи великого русского баснописца (ему было тогда 23 года) и позволила включить их в полное собрание его сочинений. Она подтвердила, что Крылов задолго до выхода своей первой книги басен (в 1809 г.) был хорошо знаком с баснями Лафонтена.

Поэтесса А. А. Наумова, жившая в Казани, подарив Г. Панаевой свою книжку «Уединенная Муза закамских берегов» (1819), сделала на ней надпись:

«В знак сердечной моей к ней приязни прошу милую мне и добрую Глафиру Панаеву принять сию книгу слабых трудов моих, и, читая, иногда вспоминать любящую ее Анну Наумову».

Впрочем, интерес представляет не эта надпись, а вторая, сделанная под нею другим почерком, очевидно, позже:


		Уединенна муза



		Закамских берегов,



		Ищи с умом союза



		И не пиши стихов!










В надписи на даримой книге автор подчас выражал свое жизненное кредо. Так, пушкинист А. Гессен сделал такую надпись на подаренной автору этих строк своей книге «Москва, я думал о тебе»:

«Книга эта родилась в день моего девяностолетия.

Перелистывая ее страницы, оглядываясь на большой жизненный и творческий путь, пройденный мною, я невольно вспоминаю строки Горация:


		Дай мне прожить тем, что имею я,



		Дай мне, молю тебя, здоровья,



		И с рассудком здравым светлую старость,



		В союзе с лирой.










Так, в союзе с пушкинской лирой, рождаются мои книги. Это — неисчерпаемый источник радости, счастья, даже долголетия. И вам — таких же ясных, светлых дней!

    

А. Гессен





8 марта 1970 г., встречая мою девяносто третью весну».




ВРАГИ БИБЛИОТЕК


Кто главные вредители книг, враги библиотек? Крысы? Жучки? Книжная тля? Сырость? Плесень? Пыль?

Нет, это книжные воры, а также люди, которые берут книгу почитать и не возвращают ее, но себя ворами почему-то не считают.

Еще в средние века в библиотеках принимались всевозможные меры против похищения книг. Так, в библиотеке Эрефордского собора (Англия) каждый том, в солидном кожаном переплете, был прикреплен к цепи, последнее звено которой надевалось на толстый железный прут, шедший вдоль стенки шкафа. Цепи были достаточной длины, чтобы положить снятый с полки том на ближайший пюпитр для чтения.

На дверях кабинета художника Мутье, жившего при Людовике XIII, красовалась надпись: «К черту всех, кто попросит одолжить книгу!»

В кабинете Н. С. Лескова висела табличка с надписью: «ВСЕ, КРОМЕ КНИГИ!» Писатель говорил:

«Злейшими врагами библиотек я считаю тех из наших друзей и приятелей, которые неотступно преследуют нас своими просьбами одолжить книгу прочесть». По словам Лескова, его библиотека сильно пострадала от знакомых, которые брали книги «на день-другой» и не возвращали их.

В другой частной библиотеке на стене было написано:


		Хозяин любит старину,



		А в старину умно живали,



		И книгу, лошадь и жену



		Своим друзьям не одолжали.










А вот другое объявление в том же духе:


		Не шарь по полкам жадным взглядом;



		Здесь книги не даются на дом.



		Лишь безнадежный идиот



		Знакомым книги раздает.










Некоторые владельцы книг ставили на первом листе штемпель — своеобразный экслибрис: «Сия книга украдена у...» (следовала фамилия владельца).

Один петербургский книголюб требовал у каждого, кто брал у него книгу, дать расписку на специально напечатанном бланке: «Я, нижеподписавшийся, взял для прочтения книгу . . . . . . (фамилия автора), под названием . . . . . . . и обязуюсь возвратить ее до . . . . . . в целости и сохранности, в противном случае повинен уплатить владельцу ее стоимость».

Эти расписки прикреплялись в тех местах полки, где стояли взятые книги, так что легко было установить, где находится та или иная из них.

А у одного «библиофила» книги были нанизаны на стальные прутья, как шашлык на шампур, чтобы их нельзя было снять с полки...



Совершались и систематические кражи из библиотек.

Так, в № 77 «С.-Петербургских ведомостей» за 1871 год появилась заметка следующего содержания:



«В городе распространился, кажется, достоверный слух об открытии значительной кражи необычайного вида и свойства. В Публичной библиотеке стала замечаться значительная пропажа книг. Подозрение пало на одного из видных ее библиотекарей, но так как он носит всем известное и притом весьма уважаемое в германской богословской науке имя, то долго не решались дать ход этому невероятному подозрению. Наконец, швейцару библиотеки, при надевании пальто на заподозренного библиотекаря, удалось ощутить на его спине под сюртуком твердую вещь. Ученый германский богослов немедленно был препровожден в канцелярию, где в присутствии нескольких библиотекарей вынута была из-под его сюртука толстенная книга. После этого уже невозможно было сомневаться в виновнике воровства, и начальство библиотеки решило произвести у означенного господина домовой обыск».



«По произведении обыска найдена масса похищенных им из Публичной библиотеки книг, вырванных эстампов и т. п. По глазомеру число книг определяется в 6—7 тысяч. И так как это воровство производилось с ученым выбором, то стоимость покражи определяется в несколько десятков тысяч».



«Ученый германский хищник русской народной собственности передан в руки полиции, и мы уверены, что это дело подвергнется судебному разбирательству и получит ту должную огласку, которую оно заслуживает по своей возмутительности».



Кто же был этот книжный вор, безнаказанно совершавший беспрецедентные по масштабам хищения из главного хранилища русских книг?

Алоизий Пихлер окончил Мюнхенский университет, получил ученую степень доктора богословия, издал ряд сочинений о взаимоотношениях католической и православной церквей. Затем он решил сделать карьеру в России и был принят сверхштатным библиотекарем Публичной библиотеки в Петербурге, с жалованьем 3 тысячи рублей в год. За усердие и трудолюбие был вскоре награжден орденом Станислава II степени.

Свое положение он использовал для того, чтобы похищать наиболее ценные книги. Часть уже была отправлена за границу, часть уложена в ящики для той же цели. Пойманный с поличным, Пихлер написал директору Публичной библиотеки И. Делянову следующее письмо: «Нижеподписавшийся приносит горестное добровольное (!) признание в том, что он в качестве библиотекаря Императорской Публичной библиотеки тайно взял домой более четырех с половиной тысяч книг и на большей части их уничтожил библиотечные знаки. Принося это чистосердечное сознание вины, он просит не передавать это дело в суд и дозволить ему беспрепятственный выезд за границу».

Не получив ответа, Пихлер через пять дней попытался уехать, но был арестован на вокзале и предан суду.

Хотя его защищал известный адвокат, доказывавший, что подсудимый страдает клептоманией, присяжные признали книжного вора виновным и приговорили к лишению прав и ссылке в Тобольскую губернию. Только после ходатайства баварского правительства Пихлер был помилован, возвращен с дороги в Сибирь и выдворен за границу.




«ПЕРСИДСКИЕ ПИСЬМА» В РОССИИ


Блестящий образчик эпистолярной литературы, «Персидские письма» Шарля Монтескье, впервые вышедшие в 1721 году, принадлежат к числу наиболее известных произведений французской классической литературы.

Их автор одним из первых удачно использовал в целях сатиры такой литературный прием, как письма вымышленных иностранцев к себе на родину. Эта маскировка позволила ему в обход цензуры высказать самые резкие суждения о политической жизни тогдашней Франции, критиковать ее нравы, якобы увиденные со стороны свежими глазами двух персов, Узбека и Рики, будто бы живших в одном доме с «переводчиком» их писем.

Книга имела огромный успех и при жизни автора выдержала 30 изданий. Появилось множество подражаний, но, в противоположность им, ей не суждено было устареть.

Образованные круги русского общества еще в XVIII веке прекрасно знали «Персидские письма» в оригинале. Эта книга имелась в библиотеках большинства русских писателей; о ней упоминают и Пушкин, и Белинский, и Герцен, и Тургенев, и Лев Толстой. В московских библиотеках есть 115 изданий «Писем».

История переводов их на русский язык представляет большой интерес и отражает борьбу царской цензуры с «вольнодумными» сочинениями.

Впервые перевел «Письма» один из первых наших сатириков — Антиох Кантемир. Будучи русским послом в Париже, он познакомился с рядом французских литераторов, в том числе с Монтескье. В письме последнего аббату Гуаско от 1 августа 1744 года говорится о «той горести, какую причинила нам смерть нашего друга Кантемира» (аббат перевел сатиры последнего на итальянский). После смерти Кантемира Монтескье содействовал выходу этих сатир и на французском языке (1749).

Карамзин в «Пантеоне российских авторов» (1802) также упоминает о том, что «Кантемир был приятелем славного Монтескье». В воображаемом разговоре Кантемира с Монтескье и двумя аббатами, описанном Батюшковым в очерке «Вечер у Кантемира» (1817), Кантемир упоминает о своем переводе «Персидских писем» на русский, а их автор изумляется этому.

Однако перевод Кантемира до нас не дошел, и впервые фрагменты «Писем» были опубликованы на русском языке почти полвека спустя в переводе Ивана Чашникова. Он поместил письма X—XIV («История троглодитов») в альманахе «Избранное чтение, или Собрание чувствительных и к внушению добродетели споспешествующих повестей» (1786) под названием: «Троглодиты, или Единое токмо исполнение добродетелей сделать может народ счастливым, сочинение г. Монтескию».

Через три года, в 1789 году, появился первый полный перевод (161 письмо) Федора Поспелова, а в 1792 году —перевод Ефима Рознотовского. Любопытно, что эти переводы не пострадали от цензуры: лишь в письме XXIV вычеркнуто место, где автор устами Узбека издевается над триединством христианского бога и над таинством «пресуществления»: «Он заставляет всех верить, что трое — это один; что хлеб, который едят,— не хлеб; что вино, которое пьют,— не вино». Остальные высказывания о религии, невзирая на их явную крамольность, пропущены в печать, даже письмо XIX, где Узбек рассуждает о сущности бога, о мнимом его всеведении и о его взаимоотношениях со свободной волей людей, и письмо XXV, где говорится о том, что христиане вовсе не следуют заветам своей религии.

Своей полнотой переводы «Персидских писем», появившиеся в России в конце XVIII века, выгодно отличаются несмотря на устарелость лексики и синтаксиса, от более поздних, пестрящих цензурными купюрами.

Объясняется это, вероятно, тем, что Екатерина II, до того как во Франции разразилась революция, стремилась показать себя в глазах Европы либеральной правительницей. Спохватилась она лишь с появлением «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790). А в 1792 году цензура могла просто проворонить крамольную книгу — проворонила же она «Путешествие»!

Затем в течение почти 100 лет эта книга Монтескье на русский не переводилась. Дух, которым она проникнута и который получил у нас название «вольтерьянского», делал невозможным появление ее в России и в эпоху аракчеевщины, и в годы николаевского режима, и даже позже. Любая попытка издать «Персидские письма» была заведомо обречена на провал и даже грозила преследованиями, что прекрасно понимали как переводчики, так и издатели.

Лишь в 1884 году появился новый перевод «Писем» в серии «Библиотека европейских писателей и мыслителей», издававшейся В. Чуйко. Письма здесь не нумированы, фамилия переводчика не указана, перевод очень плох. Упомянутое выше письмо XXV цензура не пропустила вовсе, а от письма XIX остались лишь первые три строчки и пять последних; все остальное заменено рядами многоточий.

В 1887 году прогрессивный издатель Л. Ф. Пантелеев привлек к переводу «Писем» В. М. Гаршина. На вопрос, не возьмется ли он за перевод, Гаршин ответил, что с удовольствием сделает это, «хотя он тогда совсем не нуждался в переводной работе»,— отмечает Пантелеев в своих «Воспоминаниях». Вскоре Гаршин сообщил издателю, что начал перевод, который «очень его увлекает».

Но он успел перевести лишь 11 писем: работа была прервана его болезнью и безвременной смертью.

В 1892 году «Персидские письма» все же вышли в издании Пантелеева, который привлек другого переводчика (фамилия не указана), без примечаний, хотя текст весьма в них нуждался. Перевод был далек от совершенства.

В том же году вышел еще один перевод, в издании журнала «Пантеон литературы», со вступительной статьей Л. Первова. Этот перевод также был анонимным, в некоторых местах он искажал смысл оригинала. Так, «petitesse» (мелочность) переведено «вежливость»; «homme a bonne fortune» (волокита) превратился в богача, московиты — в москвичек. В письме XXV фразе: «Религия здесь — не столько совокупность священных обрядов, сколько предмет для всеобщих споров» — придан противоположный смысл: «Религия не есть предмет для всеобщих споров».

Но главное, этот перевод сильно пострадал от цензуры и изобилует сокращениями. По характеру купюр легко проследить, что именно в книге Монтескье показалось царским цензорам предосудительным.

В первую очередь красный карандаш прошелся, конечно, по дерзким высказываниям против христианской религии, вложенным автором в уста Узбека. Так, в письме XXIV после слов «сего мага зовут папой» вычеркнуто уже приведенное нами место о святой троице и о причащении. В письме IX вычеркнута фраза: «Кто-то очень метко выразился, что если бы треугольники создали себе бога, то у него было бы три стороны». Письмо XIX, укороченное в издании Чуйко до восьми строк, здесь опущено целиком — как можно усомниться в таком свойстве бога, как всеведение, как можно противопоставлять волю людей его воле?

Не понравились цензору и рассуждения казуиста в письме VII: тут и фамильярное обращение с богом, и софистика, имеющая целью оправдать грехи... Поэтому после слов «чтобы хоть как-нибудь пробраться в рай» все остальное вычеркнуто. Убрано и замечание о вреде фанатизма из письма X.

Не счел цензор возможным пропустить в печать и некоторые высказывания о России и о Петре I (письмо I Узбеку из Москвы).

Но и там, где речь шла о Франции и Персии, об их внутренних делах, цензор, боясь, как бы описание порядков, свойственных абсолютизму персидскому и французскому, монарших капризов и придворных нравов не навело русских читателей на какие-нибудь параллели и нежелательные мысли, усердно вычеркивал (например, в письме XXXVII) места, где говорилось о незаслуженных наградах, раздаваемых Людовиком XIV по своей прихоти, о несправедливом затирании талантливых офицеров. Как тут было не вспомнить, что и в русской армии на высшие командные должности назначались бездарные и престарелые, но титулованные генералы, главным образом из немцев?

В переводе письма С VII мы не находим характерного места: «Всякий, кто при дворе, в Париже или в провинции наблюдает те или иные поступки министров, чиновников, прелатов, но не знает, какая женщина имеет влияние на каждого из них, подобен человеку, видящему машину в действии, но не имеющему понятия о том, какие пружины приводят ее в движение».

Смущали царских цензоров упоминания о бунтах и мятежах. В конце XXX письма вычеркнуто: «Вижу, что сознание безнаказанности приводит к росту беспорядков; что в сих государствах дело не ограничивается мелкими восстаниями, и вслед за ропотом сразу же вспыхивает мятеж».

Таким образом, в 1892 году эта книга показалась царским цензорам более крамольной, чем за сто лет до того, при Екатерине II...

В советское время «Персидские письма» были изданы у нас лишь в 1936 году, а затем в 1956 году. Это был заново отредактированный старый анонимный перевод, с восстановлением мест, пострадавших от цензуры. Книга вышла небольшим тиражом, давно сделалась библиографической редкостью. Жаль, что эта блестящая политическая сатира, одно из лучших произведений философского жанра, малознакома современным читателям.




ПОТОМКИ РОБИНЗОНА


Вряд ли есть на свете книга, более известная и популярная, чем «Робинзон Крузо» Даниеля Дефо. Мы привыкли называть ее так, хотя при первом издании, в 1719 году, она имела гораздо более пространное название: «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Иорка, который прожил двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки, близ устья реки Оруноко, куда он был выкинут кораблекрушением, во время коего весь экипаж корабля, кроме него, погиб. С изложением его неожиданного освобождения пиратами. Написано им самим».

По существу, это была литературная мистификация: имя Дефо не упоминалось, рассказ велся от лица самого Робинзона, который выдавался за действительно существовавшее лицо. Однако в основе лежали действительные факты, описанные за несколько лет до того капитаном Роджерсом, который на необитаемом острове архипелага Хуан-Фернандес подобрал моряка Александра Селькирка, проведшего там свыше четырех лет.

Вслед за Роджерсом о Селькирке рассказали в печати капитан Кук и очеркист Ричард Стиль. Дефо заменил фамилию Селькирка фамилией своего школьного товарища Тимоти Крузо, выдал книгу за рукопись Робинзона и вложил в нее больше вымысла, чем правды. Четыре года одиночества Селькирка превратились в 28 лет, место действия перенесено из Тихого океана в Атлантический; с дикарями-каннибалами Селькирк не встречался, слугою Пятницей не обзаводился, пиратами освобожден не был и умер, не дожив до 45 лет, между тем как Дефо наградил Робинзона долголетием и вдобавок отправил его путешествовать по Сибири.

Книга Дефо читалась нарасхват людьми всех возрастов и сословий. Первый том был раскуплен мгновенно и за четыре года переиздавался четыре раза. Причиной успеха было, разумеется, мастерское изображение победы одиночки в труднейшем единоборстве с природой; но не следует забывать и о том, что эта книга была своего рода энциклопедией социально-экономических и моральных идей эпохи буржуазного Просвещения.

Очень скоро «Робинзона» перевели чуть не на все языки мира, в литературу вошел термин «робинзонада».

Так стали называть всякое описание приключений на необитаемой земле.

Немало переделок «Робинзона» вышло на его родном английском языке. Приспособляя книгу для читателей-католиков, героя заставили переменить вероисповедание (у Дефо Робинзон — ревностный протестант). Много раз переделывали книгу для детей, а для малограмотных появился «Робинзон Крузо», написанный в основном односложными словами.

Подражаний книге Дефо не счесть: они издавались чуть не в каждой стране. У героя появилось множество двойников: он носил различные имена, бывал и датчанином, и голландцем, и греком, и евреем, и ирландцем, и шотландцем (не говоря уже о Робинзонах — французах и немцах). Менялась и его профессия: был Робинзон-книгопродавец, Робинзон-врач, были даже девица Робинзон и Робинзон-невидимка...

Все эти подражания можно разделить на две группы: одни делали упор на приключения героя, другие ставили воспитательную цель и развивали тему опрощения на лоне природы. Именно за это восхвалил «Робинзона» Жан-Жак Руссо, сделавший его настольной книгой Эмиля в одноименном романе.

Вскоре после выхода книги Дефо его соотечественник Э. Дортингтон описал приключения другого моряка, якобы также выкинутого при кораблекрушении на необитаемый остров, где он провел ни больше ни меньше пятьдесят лет. Место дикаря Пятницы занимает здесь прирученная обезьяна Маримонда. Книга эта называлась: «Одинокий англичанин, или Чудесные приключения Филиппа Кварля». Но мистика, пронизывавшая ее, резко отличается от реализма Дефо.

Есть робинзонады-утопии, авторы которых ставили своей задачей показать иной социальный строй, предвидимый ими в будущем. Такова «История галлигенов» (1765) Тифеня Делароша, герой которой попадает на остров, населенный потомками француза, потерпевшего здесь когда-то кораблекрушение, и двух его детей; живут здесь в условиях эгалитарного (уравнительного) коммунизма, по заветам, которые впоследствии развил Бабеф.

Таков же шеститомный роман Гравеля «Неизвестный остров, или Записки шевалье де Гастина» (1783).

Здесь на очередной необитаемый клочок земли герой попадает с девушкой, плывшей на том же корабле. Она родила ему целую кучу детей, что дало автору возможность изобразить развитие идеальной цивилизации, не испытавшей вредных воздействий извне — тема, которая весьма занимала писателей тех времен.

Немецкие авторы сочинили свыше 40 робинзонад.

Из них наибольший интерес представляет вышедшая в 1731 году книга Гизандера «Удивительная история некоторых мореплавателей, в особенности Альберта-Юлия, родом из Саксонии, который на восемнадцатом году вступил на корабль, был брошен кораблекрушением сам-четверт на дикую скалу, открыл, взошед на нее, прекрасную страну, женился там на своей спутнице, произвел от этого брака семейство более чем в триста душ...». (Нами приведена лишь половина заглавия; в литературу этот четырехтомный роман вошел под названием «Остров Фельзенбург».) Приключения здесь сочетались с утопией и сатирой.

Появившийся в 1779 году «Новый Робинзон»

И.-Г. Кампе был уже через два года переведен на русский, переиздавался и позже. Белинский, критикуя его, писал, что он полон рассуждений, навевающих скуку, и не идет ни в какое сравнение с книгой Дефо. Может быть, такое впечатление создалось из-за формы повествования, выбранной автором,— диалога учителя с учеником.

Есть и «Швейцарский Робинзон, или Потерпевший кораблекрушение швейцарский проповедник и его семья» пастора Висса, и «Новый Швейцарский Робинзон, исправленный по новейшим данным естественных наук».

Из робинзонад, более близких к нашим дням, выделяется «Наследник Робинзона» Андре Лори. Под этим именем писал деятель Парижской коммуны Паскаль Груссе, бежавший из ново-каледонской ссылки. У него потомок Робинзона тоже терпит кораблекрушение и попадает на тот же остров, где находит мумию своего предка, якобы вернувшегося туда после всех своих путешествий.

Типичной робинзонадой является и общеизвестный «Таинственный остров» Жюля Верна.

Шалостью пера немецкого драматурга Г. Гауптмана был роман «Остров великой матери» (1924), в котором с тонущего корабля удалось высадиться лишь нескольким женщинам и одному мальчику. Легко представить себе, какая сложилась ситуация, когда мальчик вырос... Гауптман использовал сюжет, чтобы высмеять тезис о непорочном зачатии девы Марии.

Есть не только множество подражаний «Робинзону Крузо» и вариаций на его тему, но и пародии на него.

Такова, например, книга Ч. Гилдона «Жизнь и странные и удивительные приключения мистера де Ф., чулочника из Лондона, который прожил совершенно один свыше пятидесяти лет в королевствах Северной и Южной Великобритании, различные формы, под которыми он являлся, и открытия, сделанные им».

Есть и русские подражания знаменитой книге. Первое из них — «Приключения одного молодого матроса на пустынном острове, или Двенадцатилетний Робинзон» (1828, автор неизвестен).

«Настоящий Робинзон» А. Разина (1867) начинается с заявления автора, что «Робинзон Крузо» Даниеля Дефо не настоящий: «Умный сочинитель книги, известной под названием «Робинзон Крузо», описывает в своем рассказе истинное происшествие, только дело было совсем не так». Под настоящим Робинзоном Разин подразумевал Александра Селькирка. Указав, что многое у Дефо — плод фантазии, Разин счел необходимым «восстановить неприкрашенную истину».

Есть и «Русский Робинзон», и «Робинзон в русском лесу». Впрочем, все это были неудачные спекуляции на имени героя.

Так одна замечательная книга породила целую лавину других, а ее автор стал основоположником литературного жанра...

Как ни странно, но у Робинзона Крузо, персонажа литературного, были и до сих пор имеются потомки в действительной жизни. Подобно тому как пламенный почитатель Пушкина А. Ф. Отто из любви к нему переменил свою фамилию на «Онегин» — в России нашелся человек, который назвал себя Робинзоном Крузо и передал эту фамилию своим детям и внукам.

Сначала он носил фамилию Фокин. Родившись в крестьянской семье, четырнадцатилетним мальчишкой он сбежал из дому в поисках приключений и поступил юнгой на торговый корабль. Однажды в Индийском океане шторм опрокинул шлюпку, в которой матросы этого корабля, в том числе молодой Фокин, направлялись за пресной водой к острову, не обозначенному на карте. Часть вернулась вплавь на судно, а Фокин и еще один матрос добрались до острова, где им пришлось прожить трое суток, пока удалось их снять. С тех пор (это произошло в 1878 г.) юнгу в шутку прозвали Робинзоном Крузо, и он заменил этим прозвищем свою фамилию. Стали именоваться Робинзон-Крузо и трое его сыновей. Один из них служил в Красной Армии с самого ее возникновения, а потом стал артистом Большого театра, где пел под фамилией Крузо. И сейчас в Москве и Ленинграде несколько человек носят знаменитую фамилию: есть и артистка оперетты Робинзон-Крузо, и шофер такси Робинзон-Крузо...




НАСЛЕДНИКИ ГУЛЛИВЕРА


Одна из самых популярных книг мировой литературы— «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта.

Таково вошедшее в обиход сокращенное ее название; полное же гласит: «Путешествие в некоторые отдаленные страны света в четырех частях, Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей».

Первое издание этой книги в 1726 году было окутано тайной: по словам издателя Бенджамена Мотта (читателям предоставлялось верить или не верить), рукопись была подброшена ему на крыльцо с письмом от некоего Р. Симпсона, где говорилось:

«Сэр! Мой кузен, мистер Лемюэль Гулливер, доверил мне на некоторое время копию своих «Путешествий».

<...> Опубликование их будет, по всему вероятию, весьма выгодно для вас. Я, как поверенный в делах моего друга и кузена, полагаю, что вы дадите должное вознаграждение...»

Книге было предпослано предисловие того же Г. Симпсона, никогда на самом деле не существовавшего: «Автор этих Путешествий, мистер Лемюэль Гулливер — мой старинный и близкий друг. Он дал мне на сохранение нижеследующую рукопись, предоставив распорядиться ею по моему усмотрению. Я решаюсь опубликовать ее».

Фамилию своего героя, вымышленного автора книги, Свифт, как и Дефо, взял из жизни: в Лондоне имелась книжная лавка Лоутона Гулливера. Был приложен и портрет героя, внешностью напоминавшего Свифта. В издании 1745 года появилось письмо Гулливера мнимому Симпсону, имевшее целью еще больше запутать тайну, которою было окружено печатание «Путешествий».

Вся эта конспирация понадобилась Свифту потому, что почти на каждой странице его книги делались намеки на современные ему события и лица. Свифт высмеивал английские порядки, нравы, обычаи, законы, политику. Лилипутия, куда вначале попадает Гулливер, весьма похожа на Англию: в ней царят та же коррупция, тот же полицейский режим, она ведет те же захватнические войны. Название страны «Трибния, иначе Лангдэк» —анаграммы слов Britain (Британия) и England (Англия); Блефуску —это Франция. За придуманными именами были скрыты определенные личности: премьер-министр Лилипутии, беспринципный Флимнап —это глава английского кабинета министров, лидер вигов Роберт Уолпол, столь же падкий до власти и не стеснявшийся в средствах, чтобы добиться ее; в лице Рельдресселя изображен граф Стенхоп, в лице Скайреша Болголама — герцог Аргайльский, оба в карикатурном виде.

Король лилипутов имеет явное сходство с английским королем Георгом I.

Книга Свифта имела такой успех, что ряду ее переводчиков на иностранные языки показалось заманчивым написать ее продолжение.

Аббат Дефонтен, известный главным образом своими стычками с Вольтером, в которых этот противник фернейского философа терпел немалый урон, сначала перевел книгу Свифта на французский, а затем сочинил «Нового Гулливера, или Путешествия капитана Жана Гулливера, сына Лемюэля Гулливера». Герой Дефонтена попадает в страну, где вся власть принадлежит женщинам, затем — на остров, населенный одними поэтами; оттуда — в край, жители которого, достигнув старости, омолаживаются... Однако в этом сочинении нет и тени той разящей сатиры, какою проникнуто произведение Свифта. Оба «Гулливера», старый и новый, были выпущены как перевод с английского, но без указания имени автора.

Спустя почти 200 лет написал продолжение «Путешествий Гулливера» и переведший Свифта на венгерский Фридьешь Каринти. Гулливер является героем его повестей «Путешествие в Фа-ре-ми-до» (1916) и «Капиллярия» (1921). В предисловии Каринти утверждал, будто в его руки попала копия рукописи Свифта, где Гулливер рассказывает о своем пятом путешествии; но герой книги живет в наши времена, и на каждом шагу встречаются реалии XX века.

Автор «Гулливера у арийцев» Г. Борн заимствовал у Свифта лишь имя героя. Его Гулливер на 541-м году после Октябрьской революции оказывается в стране выродившихся потомков немецких фашистов, якобы спасшихся бегством после разгрома. Примечательно, что эта книга вышла задолго до второй мировой войны.

Не удержался от соблазна отправить героя Свифта в новые странствия и финский писатель Адальберт Килпи, автор «Путешествия Гулливера по Фантомимианскому континенту» (1944).

Французский юморист Ж. Массон написал «Путешествие Гулливера к гьян-гьянам» (1935), использовав манеру Свифта для блестящей сатиры на капиталистический строй. Гулливер у Массона сообщает, что гьянский народ делится на две неравные части: одна, меньшая, только и делает, что веселится, в то время как другая, гораздо большая, работает. Законы издаются людьми, избранными не в силу таланта или образованности, а потому, что они богаты, причем важное значение имеют также густота бороды и зычность голоса.

Гьян-гьянские художники объявили беспощадную борьбу плавным линиям, изображают исключительно все уродливое, стараясь, чтобы глазам было больно смотреть на их картины. Писатели Гьян-гьяндии ставят задачей как можно больше ошеломить публику; простоту и ясность слога они считают пороками, чуть не смертными грехами. Поощряются неестественность языка, вычурность стиля. В результате каждый пишет книги, которые другие не понимают. Молодые авторы требуют отменить все правила грамматики, а из частей речи, для придания языку большей выразительности, оставить лишь имена существительные.

«Мне удалось ознакомиться,— сообщает Гулливер Массона,— с рукописью чрезвычайно интересного труда, трактующего о том, как писать, не думая, о чем пишешь, и как читать, не думая о том, что читаешь. Сие, конечно, весьма пользительно для здоровья, ибо ясно, что когда приходится думать, то мозг устает, и здоровью тем самым причиняется великий ущерб».

Так бессмертное творение Свифта было использовано в наше время, чтобы высмеять буржуазное искусство и буржуазную литературу.




НЕ ДОПИСАНО ПУШКИНЫМ


Спустя 13 лет после кончины А. С. Пушкина его брат Лев случайно нашел в старом словаре листок, сплошь исчерканный рукой Пушкина. С большим трудом удалось разобрать лишь четверостишие:


		В голубом небесном поле



		Светит Веспер золотой —



		Старый дож плывет в гондоле



		С догарессой молодой.










Продолжать эти строки (впервые опубликованы в 1856 году) пытались и А. Майков (1888), и М. Славинский (1896). Все они развивали сюжет одинаково: догаресса любит некоего молодого красавца, а старый муж ревнует ее.

Майков сделал к своему варианту такое примечание:

«Да простит мне тень великого поэта попытку угадать: что же было дальше?»

Сам он продолжал так:


		Занимает догарессу



		Умной речью дож седой.



		Слово каждое по весу —



		Что червонец дорогой.










Майков не угадал. Спустя многие годы мы узнали, как продолжил первое четверостишие сам Пушкин. Судьба черновика этого стихотворения была поистине необычайна: он был снова утерян, и лишь в 1951 году студентка историко-архивного института О. Богданова обнаружила его в одном альбоме, хранившемся в Историческом музее. Изучение черновика позволило почти полностью восстановить вторую строфу:


		Воздух полн дыханьем лавра,



		. . . . . . . . . . . морская мгла.



		Дремлют флаги Буцентавра,



		Ночь безмолвна и тепла.










Как собирался Пушкин развивать тему дальше? Об этом можно лишь догадываться...

Не закончил он и драматическую поэму «Русалка», дойдя до встречи князя с его дочерью-русалочкой: «Откуда ты, прекрасное дитя?»

Соблазн продолжать «Русалку» (опубликованную сразу после смерти поэта, в 1837 г.) был велик, и таких попыток было несколько. Первым сделал это А. Штукенберг в книге стихотворений «Осенние листья», изданной в 1866 году под псевдонимом «Анатолий Крутогоров». В 1877 году Е. Богданов издал отдельной книжкой «Продолжение и окончание драмы Пушкина «Русалка», подписавшись «И. О. П.» (что означают эти буквы — неизвестно). В поэтическом отношении оба эти окончания были очень слабы. По-разному описывая мщение русалки-матери, они заканчивались трагической смертью князя и княгини.

Третье окончание поэмы появилось в 1897 году в журнале «Русский архив». На этот раз оно приписывалось самому Пушкину. Некто Д. Зуев рассказал на страницах журнала, будто за год до смерти поэта он слышал чтение «Русалки» самим Пушкиным у Э. И. Губера (поэт, переводчик «Фауста») и якобы запомнил текст; Зуеву было тогда 14 лет. Вокруг подлинности опубликованного им окончания «Русалки» загорелся ожесточенный спор.

А. Суворин писал: «Что касается стихов, будто бы удержанных в памяти г. Зуевым, то они, по нашему мнению, не заслуживают никакого внимания, и читать их рядом с пушкинскими стихами прямо обидно. Между этими «новыми» стихами столько прозаических, вымученных!»

В конце концов исследование фактов, связанных с появлением этого апокрифа, показало, что он подложен и что Зуев никогда с Пушкиным не встречался.

В незавершенном виде была напечатана в 1837 году и повесть Пушкина «Египетские ночи». В ней было 73 стихотворные строки, вложенные в уста импровизатора-итальянца. Они обрывались на клятве Клеопатры:


		Но только утренней порфирой



		Аврора вечная блеснет —



		Клянусь, под смертною секирой



		Глава счастливца упадет!










Продолжать эти строки решил Валерий Брюсов; под его пером они превратились в целую поэму в шести главах. Сначала он собирался опубликовать ее, как найденный пушкинский текст, и написал романисту В. И. Язвицкому: «Можно позволить себе маленькую мистификацию. Прямо выдать мои стихи за вновь отысканные пушкинские — неприлично; вполне допустимо однако напечатать поэму без подписи, только со вступлением, подписанным мною, которое позволило бы предположить, что поэма —Пушкина. Если сохранить аноним, можно сделать забавную загадку для критиков».

Но Язвицкий отсоветовал Брюсову делать это, указав, что, по существу, получится замаскированный подлог. Поэма была опубликована за подписью Брюсова, со включением хорошо известных пушкинских строк. В предисловии Брюсов писал: «Я желал только помочь читателям по намекам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из глубочайших его созданий».

В совершенстве владея искусством стилизации, Брюсов сумел создать высокохудожественнное произведение, о котором М. Горький писал в 1917 году, что оно ему «страшно понравилось». Продолжая тему страсти и смерти, начатую Пушкиным, поэт придал Клеопатре больше человечности: она делает попытку спасти своего третьего возлюбленного, самого юного, от роковой расплаты за ночь любви.




ДВОЙНИКИ ОНЕГИНА


Часто находились охотники развить сюжет известного литературного произведения дальше и по своему усмотрению домысливать судьбы персонажей. При этом иногда герой не был идентичен своему первоначальному облику, а являлся шаржем на него или даже антиподом.

Не избежал такой участи и пушкинский роман в стихах. Еще при жизни его автора у Онегина появилось несколько двойников.

Первым из них был Сашка, герой одноименной поэмы А. И. Полежаева, которая распространялась в списках уже в 1825 г., сразу после выхода первой главы «Онегина». Полежаев подражал Пушкину с первой же строки: «Мой дядя — человек сердитый...» По словам Герцена, «Полежаев написал юмористическую поэму «Сашка», пародируя «Онегина». В ней, не стесняясь приличиями, шутливым тоном и очень милыми стихами задел он многое».

Однако Полежаев вовсе не имел целью пародировать Пушкина. Московский студент Сашка, разбитной малый— полная противоположность Онегину и по происхождению и по воспитанию.

Как известно, эта поэма сыграла в судьбе Полежаева роковую роль: разгневанный царь отдал автора, только что окончившего университет, в солдаты без права выслуги. Муштра, жестокое обращение и чахотка прикончили поэта, когда ему не было и 33 лет. «Сашка» впервые был напечатан в русской вольной прессе за рубежом в 1861 году.

После выхода первых шести глав «Онегина», в 1828 году появилась отдельной книжкой, без указания имени автора, первая глава романа в стихах «Евгений Вельской». В следующем году вышли главы II и III.

В виде предисловия был помещен «Разговор книгопродавца с поэтом», где автор прямо заявлял о своем намерений подражать Пушкину:


		Евгений, Пушкина поэма,



		Книгопродавцам не наклад.



		А у меня ведь та же тема



		И, следственно, такой же клад.










Но Евгений Вельской — не столичный денди, привезший в глушь свою хандру, а молодой провинциал, который едет искать счастья из Тамбова в Москву, влюбляется в графиню Знатову, поступает в университет, где он «постиг законов дух и не боялся мыслить вслух» и «настоящий нехристь стал».

Н. Полевой объявил «Евгения Вельского» пародией не на «Евгения Онегина», а на неудачные подражания Пушкину. Он писал в «Московском телеграфе»: «Автор хотел в смешном виде представить охоту подражать, делающую столько зла стихотворцам».

Пушкин читал эту поэму. В проекте предисловия к VIII и IX главам «Онегина», которые должны были появиться отдельно от вышедших ранее, он замечает: «Я ничуть не полагаю для себя обидным, если находят «Евгения Онегина» ниже «Евгения Вельского».

Впоследствии удалось установить, что «Евгений Вельской» принадлежал перу М. Воскресенского — литератора, наторевшего на подражаниях.

Еще одного двойника Онегина звали Вадимом Лельским. Он появился в том же году, что и Вельской, в стихотворной повести Платона Волкова «Признание на тридцатом году жизни». Рассказ велся от лица самого героя, имевшего лишь поверхностное сходство с Онегиным. Сюжет был почти не развит, тем более что вышла лишь первая глава, а продолжения так и не последовало.

Проходит всего лишь год, и у Онегина снова появляется двойник, по фамилии Ленинъ (писалась она через «ять», т. е. была производной от слова «лень»). Автор, Н. Н. Муравьев, назвал свою поэму, выпущенную отдельной книжкой, «Котильон. Глава первая из стихотворного романа «Ленин, или жизнь поэта». В этом подражании форма онегинской строфы не соблюдена. Героя в достаточной мере характеризует его фамилия; по словам автора, он — «как Ленский Пушкина живой». Героиню зовут Нинеттой. В 1830 году в журнале «Галатея» был напечатан за подписью «Неизвестный» отрывок из поэмы «Иван Алексеевич, или Новый Евгений Онегин».

Немало подражаний пушкинской поэме увидело свет в те же годы и на страницах «Невского альманаха», «Календаря муз», «Сына отечества», «Славянина», «Северного Меркурия». Но все это были отрывки, в стихотворном отношении очень слабые, с едва намеченным образом главного героя, мало схожего с героем Пушкина.

Авторы некоторых подражаний пытались продолжить пушкинскую поэму, придумав новый поворот сюжета и развязку. Таково «Продолжение и окончание романа А. Пушкина «Евгений Онегин» А. Разоренова (1890) в 20 главах. В предисловии автор обращался сначала к Пушкину, затем к читателям:


		О, тень великого поэта!



		Из недр неведомого света



		На труд ничтожный мой взгляни



		И, если стою, побрани



		За то, что к твоему творенью



		Я окончанье написал,



		Героя там дорисовал.










I


		...И ты, читатель мой любезный,



		За труд мой слабый, бесполезный



		Не будь ко мне уж слишком строг:



		Писал его я так, как мог.










Содержание таково: Онегин вновь едет в деревню, посещает могилу Ленского, листает у Лариных альбом Татьяны, и вновь его терзает «тоска безумных сожалений». Измученный ею, он умирает, отпустив своих крестьян на волю и послав Татьяне прощальное письмо.

Много лет спустя она, уже дряхлая старуха, посещает могилы мужа и Онегина...

Качество этого подражания было настолько низким, что оно, говоря словами автора, не стоило того, чтобы его бранить, и не привлекло внимания критики. Разоренов не сумел даже овладеть техникой «онегинской строфы» и получил известность не как автор окончания «Евгения Онегина», а как автор текста популярной песни «Не брани меня, родная...»

Некоторые авторы использовали пушкинский сюжет, чтобы высмеять недостатки современного им общества.

Их подражания часто служили оружием в литературной борьбе. Такую роль сыграла, например, поэма Д. Д. Минаева «Евгений Онегин нашего времени». Впервые она появилась в «Будильнике» (1865), с подзаголовком:

«Сокращенный и исправленный по статьям новейших лжереалистов Темным человеком». Под лжереалистами подразумевались Писарев и Тургенев, против которых в поэме немало выпадов. В первых же строках упоминается об одном из персонажей «Отцов и детей»:


		Мой дядя, как Кирсанов Павел,



		Когда не в шутку занемог,



		Он натирать себя заставил



		Духами с головы до ног.










Что касается Онегина, то он характеризуется так:


		Онегин, добрый мой приятель,



		Был по Базарову скроен.



		Как тот, лягушек резал он,



		Как тот, искусства порицатель,



		Как тот, поэтов не ценил



		И с аппетитом ел и пил.










Даже внешностью герой Минаева ничуть не напоминает пушкинского: «Морозной пылью серебрится его густая борода...» Перед нами — типичный нигилист:


		И высший свет он презирал,



		Хоть в высшем свете не бывал.



		Не воспевал он дамских ножек,



		Для женщин жизни не терял,



		Аналитический свой ножик



		Он в чувство каждого вонзал.










Чтение письма Татьяны он сопровождает ироническими замечаниями:


		Трудиться, барышня, вам ново,



		Труд освежил бы разум ваш.



		Статьи читайте Шелгукова



		И позабудьте эту блажь!










Дуэли у Минаева нет вовсе, ибо его герой — принципиальный противник решения споров поединком. Вместо этого он становится шафером Ленского на его свадьбе с Ольгой, берет у него «четыре красненьких взаймы» и уезжает путешествовать. Вновь он встречает Татьяну не на балу, а у игорного стола, и замужем она не за генералом, а за подагрическим старичком, который спрашивает Онегина:


		...Так что же вас-то



		Тут занимает, господа?



		— У нас немало есть труда;



		Мы отрицаем все, и баста!










В журнале поэма оканчивалась описанием московского общества середины 60-х годов. В третьем издании, выпущенном уже от имени Минаева в 1878 году, добавлены еще одна глава и эпилог, где Татьяну судят... за отравление мужа. Прокурор, обвиняющий ее,— не кто иной, как Онегин, а защитник — Ленский; после его горячей речи присяжные оправдывают Татьяну...

В заключение автор извиняется и перед Пушкиным, и перед читателями:


		Конец... Моя поэма спета.



		Прошу прощенья у славян



		И у славянского поэта,



		Что я классический роман



		Перекроил по новой мерке,



		Подверг цинической проверке



		И перешил на новый лад...



		Но я ли в этом виноват?










В 1896 году у героя Пушкина появился еще один двойник—«Онегин наших дней». Так назывался «роман-фельетон в стихах», как значилось на обложке небольшой книжки, изящно изданной в Москве от имени Lolo (псевдоним поэта Л. Г. Мунштейна).

В ней девять глав, написанных четкими онегинскими строфами. Главные персонажи на своих местах, но стали куда менее романтичными. Недаром автор предупреждает: «Онегин пушкинской эпохи для нас — седая старина». Герои, как у Минаева, осовременены, но совсем на иной лад. Целью автора было высмеять уже не нигилистов, а другой тип, получивший в последние годы прошлого века широкое распространение — представителей так называемой «золотой молодежи» — жуиров, прожигателей жизни. Сорить деньгами — вот все, что они умели. У минаевского Онегина были хоть какие-то принципы, а у этого — никаких. Отец его — не промотавшийся помещик, а шестидесятник-либерал, человек значительно более передовых взглядов, чем сын. Прокутив отцовское наследство, тот поневоле уединяется в свое имение и скучает там, как и пушкинский Евгений. Встречает Ленского, который совершает прогулки... на велосипеде и распевает арии... из «Онегина» Чайковского. Ленский — модный поэт, «наш Верлен», играющий значительную роль в кружке московских декадентов. А вот Татьяна наших дней: в 14 лет уже «знает все», обожает Мопассана, прочитала «Нана»; в дальнейшем становится посредственной актрисой. Ольга — уже замужем, но, несмотря на это, вовсю кокетничает с Онегиным (до дуэли и тут не доходит). Но тот влюблен в Татьяну и первый обращается к ней: «Я вам пишу...» — а та его высмеивает — словом, они меняются ролями.

После романа с Татьяной Евгений, получив наследство от тетки, уезжает за границу, посещает монакское казино и, все проиграв, берет без зазрения совести деньги у влюбленной в него купчихи. Татьяна, убедившись, что «талант и славу рок унес», кончает счеты с жизнью, влив яд в бокал с вином. Известие об этом Онегин принимает довольно равнодушно; его девиз:


		Пусть жизнь пройдет пестро и шумно,



		Пусть силы тратятся безумно,



		Но пусть трубит о нас молва,



		Пускай нас видит вся Москва!










Еще одно подражание появилось в 1899 году под заголовком: «Судьба лучшего человека. Рассказ в стихах, приписываемый А. С. Пушкину». В предисловии некий А. Лякидэ сообщал, что после смерти своей 90-летней тетки он якобы нашел в ее бумагах рукопись, помеченную: «Сочинение Александра Пушкина, 1836 года». Притворяясь, будто критикует эту весьма посредственную подделку, где Онегин продолжал путешествие по России и в конце концов погибал от рук разбойников, Лякидэ тем не менее заявлял в предисловии: «Мы почти склонны думать, что «Судьба лучшего человека» писана самим Пушкиным, правда, писана без претензий, небрежно». Фальсификатор (им был, по всему вероятию, сам Лякидэ) даже не счел нужным или не сумел сохранить строгую стихотворную форму пушкинского романа: вместе с 14-сложной «онегинской строфой» встречаются строфы в 15, 16 и даже 20 строк.

Серию дореволюционных пастишей бессмертной поэмы заканчивает роман в стихах «Внук Онегина», изданный в 1911 году неким В. Руадзе, чья беззастенчивость дошла до того, что он снабдил книжку своим портретом.

Этот внук, по имени Сергей, под стать «Онегину наших дней» Мунштейна — вполне современный молодой человек, игрок и кутила, приезжает в дедовское имение, чтобы продать его. Аналоги Ленского, Татьяны и Ольги — новые персонажи: Шкарин, Ася, Валентина — ничего общего с пушкинскими не имеют. Художественные достоинства этой поделки — ниже всякой критики.

После Октябрьской революции не раз встречается использование пушкинской поэмы сатириками и юмористами.

Таков «Товарищ Евгений Онегин» или отрывки из ненаписанной главы в журнале «Бегемот» (1927)—всего пять строф, принадлежавших перу пяти поэтов: Л. Волженина, Д. Цензора, В. Князева, В. Воинова и А. д'Актиля. Герои поэмы стали совслужащими, и она пестрила современными реалиями. В 1932 году «Вечерняя Москва» в целом ряде номеров печатала повесть в стихах А. Архангельского и М. Пустынина «Евгений Онегин в Москве». Здесь остроумно высмеивались недостатки культуры и быта того времени. Такой же характер имели поэмы Верховского (Снайпера) «Евгений Онегин в Ленинграде» (газета «Вечерний Ленинград», 1934) и А. Хазина «Возвращение Онегина» (журнал «Ленинград», 1946).

В свое время эти обращения к форме пушкинского романа были встречены критикой в штыки. Между тем, как правильно заметил А. Арго еще в 1927 году, «мы пользовались и пользуемся формой пушкинских стихов для бичевания царских жандармов или советских растратчиков, но сам Пушкин ничего от этого не теряет ни в наших глазах, ни в глазах наших читателей».




ЖИЗНЬ ЧИЧИКОВА БЕЗ ГОГОЛЯ


Как известно, за три недели до своей кончины

Н. В. Гоголь, находясь в тяжелом депрессивном состоянии, сжег рукопись второго тома «Мертвых душ». Русская литература понесла невозместимую утрату.

Нашелся, однако, литератор, сделавший попытку решить по своей прихоти судьбу персонажей, созданных Гоголем, и дописать бессмертную «поэму». Не прошло и пяти лет после смерти ее автора, как в Киеве в 1857 году вышла книга «Мертвые души. Окончание поэмы Н. В. Гоголя. Похождения Чичикова». Ниже мелким шрифтом была набрана фамилия автора: «А. Ващенко-Захарченко».

Этот сочинитель безуспешно пытался подражать стилю Гоголя. Так, в предисловии он пишет: «Павел Иванович Чичиков, узнав о смерти Н. В. Гоголя и о том, что поэма «Мертвые души» осталась незаконченною, вздохнул тяжело и, дав голове и рукам приличное обстоятельствам положение, со свойственной ему одному манерой сказал: «Похождения мои — произведение колоссальное касательно нашего обширного отечества, мануфактур, торговли, нравов и обычаев. Родственники генерала Бетрищева просили меня уговорить вас окончить «Мертвые души»: из моих рассказов вам легче будет писать. А как я вдвое старше вас, то вы, верно, будете видеть, чем кончится мое земное поприще».

И вот по воле бездарного подражателя Чичиков продолжает ездить с Селифаном и Петрушкой по помещичьим имениям, но уже не скупает мертвые души. В конце концов он женится на дочери одного городничего, обзаводится имением, ведет мирную жизнь, становится отцом одиннадцати детей. Роман кончается смертью Чичикова в глубокой старости и приездом из столицы на его похороны двух сыновей-офицеров, унаследовавших от отца любовь к деньгам: их интересует лишь одно — большое ли наследство оставил папенька...

Эта попытка продолжить знаменитый роман была осуждена критикой. В том же 1857 году Чернышевский выступил в «Современнике» с уничтожающим отзывом, где говорилось, что «смысла в книге нет ни малейшего» и что автор «дерзко заимствовал для своего изделия имя Гоголя и заглавие его книги, чтобы доставить сбыт своему никуда негодному товару». Возмущению великого русского критика не было предела. «Как человек, имеющий, вероятно, некоторое понятие о том, что такое литература, отважился на пошлое дело? — спрашивал Чернышевский.— Если «Ващенко-Захарченко» — не псевдоним, а подлинное имя человека, сделавшего недостойную дерзость — мы искренне сожалеем о его судьбе: он своей безрассудной наглостью навек испортил свою репутацию». Далее Чернышевский писал: «Вероятно, найдутся такие ловкие продавцы, которые будут пытаться высылать книгу в провинцию как сочинение Гоголя».

Известна еще одна попытка продолжения «Мертвых душ»: в 1872 году журнал «Русская старина» опубликовал отрывки из второго тома, которые якобы сохранились у Н. Прокоповича, друга и редактора Гоголя (впрочем, сообщалось, что журналу были присланы лишь копии). В отличие от изделия Ващенко-Захарченко, стиль этих отрывков настолько походил на гоголевский, что даже когда доставивший их Н. Ястржембский признался в подделке, некоторые литературоведы продолжали утверждать, что опубликованные в «Русской старине» отрывки принадлежат перу автора «Мертвых душ».




ОБЕЗВРЕЖЕННЫЙ «РЕВИЗОР»


Попытка рассказать о дальнейшей судьбе других голевских персонажей была сделана еще при жизни автора.

Весной 1836 года, сразу же после опубликования и постановки «Ревизора», была издана и поставлена на сцене того же театра пьеса «Настоящий ревизор», являвшаяся, как сообщалось в подзаголовке, «продолжением комедии «Ревизор», сочиненной г. Гоголем».

Свою фамилию автор этой пьесы не счел нужным назвать. Утверждают, что она принадлежала перу князя Д. Е. Цицианова. Однако в ресконтро (бухгалтерской книге) Петербургской театральной дирекции имеется запись, что авторский гонорар за «Настоящего ревизора» в сумме 800 рублей был выдан некоему Толбинскому.

Что же представляет собою продолжение «Ревизора»? Автор решил развить сюжет дальше и описать, что произошло после разоблачения Хлестакова (который в пьесе уже не участвует). Настоящий ревизор, который появляется к концу третьего действия, а до этого орудует под чужим именем, отрешает городничего от должности, велит ему уехать на пять лет в захолустную деревню, где ему не с кого будет брать взятки; чиновникам приказывает подать в отставку, а попечителя богоугодных заведений Землянику даже отдает под суд; Хлестакова же отправляет подпрапорщиком в один из армейских полков. Словом, порок наказан, добродетель торжествует...

Есть веские основания считать, что эта пьеса была сочинена по прямому заданию Николая I, который был крайне недоволен «Ревизором», обличавшим не только чиновников, но и самую суть режима. Хотя на премьере царь, по свидетельству очевидцев, и смеялся, но свои впечатления выразил в известной фразе: «Тут всем досталось, а более всего — мне».

Запретить комедию он, однако, не решился — это только привлекло бы к ней внимание публики,— но пожелал внести коррективы: действие должно было не заканчиваться немой сценой, а развиваться далее, уже не в сатирическом плане: надлежало доказать, что власти отнюдь не потакают взяткам, а, наоборот, стремятся их искоренить; что чиновники, описанные Гоголем,— не типичные фигуры, а исключения... Таким образом, «Настоящий ревизор» имел вполне определенную цель — хоть отчасти ослабить обличительную силу бессмертной комедии.

Он был представлен Николаю через месяц после премьеры «Ревизора», одобрен царем, и дирекции приказали ставить его вместе с «Ревизором», т. е. объединить обе пьесы, несмотря на их несхожесть, в одном спектакле, который из-за этого сильно затягивался.

Комедия Цицианова была настолько плоха, что даже Ф. Булгарин, разбранивший «Ревизора», был вынужден назвать ее в своей рецензии «пустой и нелепой пьесой, которая написана таким дурным, антилитературным языком, какого мы никогда не слыхали в театре».

Пьеса была наивна и беспомощна и в драматическом отношении. И все же после пяти актов гоголевского «Ревизора» публике преподносилось еще три акта безвкусицы...

Впрочем, это продолжалось недолго: при первом же представлении пьесу Цицианова освистали. Еще несколько спектаклей, и «Настоящий ревизор» навсегда сошел со сцены. Сохранилась его афиша с пометкой директора императорских театров А. Храповицкого: «Настоящего ревизора» ошикали, туда ему и дорога, этакой галиматьи никто еще не видал».

«Так и не удалось автору «Настоящего ревизора» стать на одну доску с Гоголем»,— насмешливо замечает Белинский.




ПО СТОПАМ ГРИБОЕДОВА


К произведениям, которые привлекали подражателей и продолжателей, относится и жемчужина русской драматургии — «Горе от ума».

Одни из подражателей Грибоедову объявляли, будто нашли новые сцены или строки, якобы пропущенные в общепринятом тексте бессмертной комедии; другие пытались развить ее сюжет далее; третьи переносили ее персонажей в иное время, в иную обстановку с целью высмеять нравы не 20-х годов прошлого века, а более поздние.

Добавления к обычно печатаемому тексту «Горя от ума» в значительной степени связаны с тем, что между окончанием комедии (лето 1824 г.) и ее первой публикацией в более или менее полном виде (1833, уже после гибели автора) прошло девять лет. За это время пьеса распространялась в большом количестве списков, т. е. копий с копий: лишь отрывки из первого и второго действий были напечатаны в альманахе «Русская Талия» (1825). При переписке были возможны искажения; вдобавок кое у кого из копиистов легко могло возникнуть желание сочинить и добавить от себя строки, отсутствовавшие у автора.

На основе одного из таких списков И. Гарусов выпустил в 1875 году «по счету — сороковое, по содержанию— первое полное» (как он утверждал в предисловии) издание «Горя от ума», где насчитывалось 129 лишних строк, которых не было ни в одном авторизованном списке, а также много разночтений. Гарусов пытался доказать, что опубликованный им текст был когда-то проверен самим Грибоедовым, но в его доводах было много натяжек, и в конце концов литературоведы признали эти добавления недостоверными.

В 1892 году Н. Городецкий сообщил, что некогда ему довелось увидеть «довольно старый рукописный экземпляр «Горя от ума» с прологом, никогда не появлявшимся в печати». Впоследствии он якобы смог отыскать лишь один листок этой рукописи, а именно тот, на котором был написан пролог. Согласно этому тексту комедия начиналась с диалога Лизы не с Фамусовым, а с Чацким, который, уже собираясь покинуть Москву, заехал проститься с Софьей. Лиза его уверяет, что Софья его любит, ждет предложения руки и сердца. Обнадеженный Чацкий уходит, а Лиза, оставшись одна, насмешливо восклицает, намекая на Софью и Молчалина: «Они давно уже вдвоем!»

Этот пролог драматургически никак не оправдан и не увязан с последующим развитием сюжета: Чацкий, уходя, говорит Лизе, что придет «в четверток на будущей неделе», но появляется уже через час или два («Чуть свет, и я у ваших ног»). К тому же он вовсе не уезжает из Москвы, а только что приехал («с корабля — на бал»); покинуть столицу он решает лишь в последнем акте, после испытанного разочарования. Городецкому не удалось доказать, что эти 37 строк принадлежат Грибоедову.

Что касается продолжений комедии, то, как отметил один критик, подписавшийся «А. X.» («Русская сцена», 1865, № 7), ««Горе от ума» настолько полно и закончено, что не нуждается ни в продолжении, ни в приставках.

Такие гениальные произведения, как «Горе от ума», продолжать нельзя».

Тем не менее продолжатели нашлись. Первая попытка предугадать, что произошло после ухода Чацкого, была сделана малоизвестным литератором М. Воскресенским. Он выпустил свое продолжение в 1844 году анонимно, отдельной книжкой, под названием «Утро после бала Фамусова, или Все старые знакомцы». В предисловии сообщалось, что эта комедия-шутка написана для М. С. Щепкина; «успех превзошел все ожидания, вследствие чего пьеса и печатается». Но в биографии и воспоминаниях великого русского актера, который был первым исполнителем роли Фамусова, ничего не говорится о том, что он играл ее и в этой пьесе.

Далее в предисловии сказано: «Автор этой комедии ничуть не имел в виду соперничать с незабвенным Грибоедовым; следовательно и его тень не оскорбится этой литературною, а вместе сценическою безделкою».

Но тень Грибоедова наверняка оскорбилась, ибо «Утро после бала Фамусова» — пошлая и бездарная пьеска. Белинский пишет, что ее автору «показалось, будто «Горе от ума» не кончено, потому что в нем никто не женится и не выходит замуж. <...> Исказив все характеры «Горя от ума», он смело состязается со стихом Грибоедова собственным стихом топорной работы. <...>

Такой диковинки давно уж не появлялось в сем подлунном мире».

Чацкого в числе персонажей «Утра» уже нет, как и многих других; весь сюжет сводится к замужеству Софьи.

Отец, обеспокоенный сплетнями, распространившимися по Москве, и, узнав вдобавок о шашнях дочери с Молчалиным, хочет немедленно выдать ее замуж. Загорецкий и Репетилов одновременно приезжают просить ее руки и в порядке честного соперничества кидают жребий, кому сделать это первому. Но Софья решает выйти за полковника Скалозуба, предпочитая мужа поглупее:


		 . . . Почему ж



		И Скалозуб не будет добрый муж?



		Да что с ума? Теперь я поняла сама,



		По Чацкому, что горе — от ума!










Из других продолжений можно узнать не только, за кого вышла замуж Софья, но и о том, как сложилась жизнь Чацкого, чего добился Молчалин, угождая по своему обыкновению всем и каждому, и т. д.

Такова, например, пьеса графини Е. П. Ростопчиной «Возврат Чацкого в Москву, или Встреча знакомых лиц после 25-летней разлуки».

Ростопчина была в свое время довольно известной поэтессой. Лермонтов посвятил ей несколько стихотворений. В 1841 году ее стихи вышли отдельной книгой, их похвалил Белинский. В 1846 году Ростопчина вызвала гнев Николая I балладой «Насильный брак», где недвусмысленно намекалось на угнетение Польши царской Россией, но вскоре вернула себе благоволение двора пасквилем на Герцена. Много позже, в 1856 г., она взялась продолжать «Горе от ума», но не издала свою пьесу, которая появилась отдельной книжкой лишь в 1865 году, через семь лет после смерти ее автора.

Здесь выведены те же персонажи, что и у Грибоедова, но постаревшие на четверть века. Фамусову уже под восемьдесят, Софье — сорок три года, она давно замужем за Скалозубом, который дослужился до генерала и губернатора; у них четверо взрослых детей — два сына и две дочери. Молчалин уже в больших чинах, награжден орденом, метит в сенаторы, но по-прежнему живет в доме Фамусова, влюбленного в его жену-польку, и совсем прибрал старика к рукам. Загорецкий женился на купчихе, пустил ее капиталы в ход, стал спекулировать, делать поставки в казну и нажил миллионы, все перед ним лебезят. Один лишь Чацкий не изменил себе, остался при прежних убеждениях, но постарел и начал носить бородку а-ля Наполеон III. Он посвятил себя науке, пишет статьи в ученые журналы и после долгого отсутствия вернулся на родину. В доме Фамусова ему пришлось сделаться свидетелем сцен, которые подняли со дна его души прежнюю желчь; он снова готов проклясть Москву и бежать, хотя Софья не прочь отдать за него свою старшую дочь Веру.

Основное сходство комедий Грибоедова и Ростопчиной в том, что и там и здесь московское общество показано в сатирическом свете. Но за эти четверть века оно сильно изменилось: появились новые люди, с новыми взглядами на жизнь; дух нового времени подействовал и на натуры старого закала. Ростопчина сделала попытку высмеять новые веяния, характерные для московского общества середины прошлого века и в эпоху Грибоедова еще не существовавшие: квасной патриотизм славянофилов, чьи идеи она не разделяла, несмотря на свои консервативные убеждения, и либеральные идеи западников, от которых вел прямой путь к зарождавшемуся тогда нигилизму.

Чтобы показать и тех и других, автор «Возврата Чацкого в Москву» разделил постаревших персонажей «Горя от ума» на две партии. Платон Михайлович и его жена стали ярыми славянофилами, а княжны Мими и Зизи Тугоуховские — карикатурами на «эмансипированных женщин». Беспринципная Софья поддакивает всем, а ее отец и муж интересуются только картами.

Введен и ряд новых действующих лиц: Петров, учитель в семье Скалозубов — прообраз нигилиста, он соблазняет Веру и одновременно ведет интрижку с ее матерью; ультра-патриот Элейкин, проповедующий опрощение, призывающий носить тулупы, «есть кашу и пить только квас»; либеральный профессор Феологинский, который всячески восхваляет Европу. Если Элейкин заставляет вспомнить о Хомякове, то Феологинский — о Грановском. Устами Чацкого автор осуждает и того и другого. Вывела Ростопчина и себя. Это княгиня Цветкова, обещающая вконец разочарованному Чацкому, что в ее доме он найдет наконец порядочных и симпатичных ему людей...

Использовал персонажей «Горя от ума», чтобы осмеять консервативные взгляды некоторых своих современников, и Д. Минаев. Он сделал это почти одновременно с Ростопчиной: его шутка-водевиль «Москвичи на лекции по философии» появилась в 1863 году. Чацкий и Софья здесь отсутствуют; мы встречаем Фамусова, Скалозуба, Репетилова, Загорецкого, Платона Михайловича с женой, княгиню Хлестову, чету Тугоуховских с дочерьми. Минаев изобразил их на лекции профессора П. Юркевича (лицо реальное)—философа-идеалиста, но тем не менее сторонника телесных наказаний в школах. Минаев еще раньше писал о нем: «Воспевший нам лозу, в деле наук — Собакевич».

Перед лекцией Загорецкий разъясняет, что профессор


		...постарается публично доказать,



		Что человек, в котором мозгу нету,



		Быть может мудрецом с громаднейшим умом.










Все собравшиеся ненавидят и боятся нигилистов; по словам того же Загорецкого:


		...каждый нигилист —



		Пьянчуга, мот, картежник, забулдыга



		И на руку, случается, нечист.










Полковник Скалозуб заявляет:


		Не очень я люблю ученых рассуждений:



		Лишь их послушаешь — и станешь нездоров.










Таким образом, в водевиле Минаева персонажи, выведенные когда-то Грибоедовым, остаются ретроградами и невеждами, но их выпады направлены уже по другому адресу и делаются на злободневные тогда темы.



Ту же цель поставил перед собой В. С. Курочкин в появившейся годом раньше сценке «Цепочка и грязная шея» (1862, в дальнейшем название изменилось на «Два скандала»), где также фигурируют лишь некоторые персонажи грибоедовской комедии. Сценка эта была написана в связи с фельетонами: в «Северной пчеле» — против Чернышевского и в «Библиотеке для чтения» — против демократического студенчества. В примечании Курочкин сообщал: «Я узнал достоверно, что написали оба эти фельетона шесть княжен Тугоуховских, которые в 1821 году так дружно провозгласили Чацкого сумасшедшим, г-жа Хлестова и графиня Хрюмина-внучка. Слог поправлял Молчалин, а редакции сообщил фельетон Загорецкий». В сценке, происходящей у графини-бабушки (ей уже 113 лет), княжны Тугоуховские, ныне старые девы, ненавидящие все новое, и Хлестова делятся впечатлениями от публичной лекции Чернышевского и ополчаются на него за то, что он теребил цепочку от часов, а на одну из его эмансипированных слушательниц —за то, что у нее якобы была немытая шея..»



Еще позже, в 1881 году, перекройкой «Горя от ума» занялся Марк Ярон, автор ряда водевилей и либретто. Его пастиш нельзя считать продолжением комедии Грибоедова, ибо сюжет не развивается дальше, а воспроизведен с начала до конца. Разница в том, что действие происходит лет на шестьдесят позже и все персонажи сугубо осовременены: Фамусов — председатель ряда комиссий Московской городской думы; Скалозуб — концессионер, строитель железных дорог; Платон Михайлович — кассир банка; Репетилов — известный адвокат...

Автор переодел грибоедовских героев в костюмы конца XIX века, заставил говорить на модные темы: об аферах при железнодорожном строительстве, о крушениях поездов, о бегстве банковских кассиров с деньгами за границу. Сочини Ярон свою переделку чуть позже — герои «Горя от ума» разговаривали бы у него по телефону и ездили бы в автомобилях.

Перефразируя довольно гладким стихом высказывания грибоедовских персонажей, автор вложил в их уста фамилии, мелькавшие в начале 80-х годов прошлого века на страницах газет. Фамусов говорит, что Чацкий хуже Гамбетты, ужаснее Рошфора (левые французские политики тех времен), что он — ирландский фений (у Грибоедова— карбонарий), упоминает имена знаменитых тогда адвокатов: Плевако, Урусова. «А судьи кто?» — спрашивает Чацкий и тут же отвечает: «Захаров и Вонлярлярский» (московские мировые судьи, снискавшие себе недобрую славу). Скалозуб называет железнодорожных дельцов: Полякова, Мекка; Молчалин восхваляет вместо Татьяны Юрьевны некую Веру Птицыну, наделенную теми же качествами; Чацкий упоминает об ученой свинье, которую клоун Таити продал купцам, пожелавшим ее съесть...

В пьесе Ярона говорится о магазинах, недавно открывшихся в Москве, о книгах, только что появившихся в те годы, о спектаклях, смотреть которые ходила вся Москва: Загорецкий задает Софье вопрос, есть ли у нее билеты на «Побежденный Рим»; Чацкий спрашивает графиню-внучку, читала ли она «Нана».

Герои Грибоедова измельчали, выродились. Если Фамусов в последнем акте грозился: «В Сенат подам, министрам, государю!» — то теперь у него масштабы не те:

«В квартал подам, в участок, мировому!» Прежнего Фамусова беспокоило, что скажет княгиня Марья Алексевна; нового — что скажет квартальный надзиратель.

Зато он сулит выслать дочь уже не «в деревню к тетке, в глушь, в Саратов», а в места, куда более отдаленные: «В Тобольск сошлю, в Иркутск... Нет, дальше, на Амур!»

Хотя всякая перелицовка обычно содержит элемент пародии, но в перечисленных пьесах этого элемента нет.




ПАРОДИЙНЫЙ ЭПИЛОГ «ОБРЫВА»


И. А. Гончаров писал «Обрыв» двадцать лет (с 1849 по 1868 г.) Поэтому многие черты персонажей романа претерпели в процессе работы над ним значительные изменения. По словам самого писателя, «образ Волохова вышел сшитым из двух половин, из которых одна относилась к глубокой древности, до 50-х годов, а другая — позднее, когда стали нарождаться новые люди» (письмо к Е. П. Майковой, 1869).

Хотя роман имел огромный успех («Вестник Европы», где он печатался, был нарасхват), критика встретила его весьма сурово, причем он не понравился представителям как радикально-демократического, так и консервативного лагеря. Особенное недовольство вызвал образ Марка Волохова, сопоставление которого с тургеневским Базаровым напрашивалось само собою.

В статье «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв» (написана в середине 70-х годов, но опубликована лишь в 1895 году, уже после смерти писателя) Гончаров оправдывался: «Все, даже порядочные люди из новых поколений, найдя в портрете Волохова сходство, напали на меня — конечно, потому, что не желали на него походить.

Они жаловались, зачем я изобразил такого урода, не найдя в нем ничего хорошего. Но если б я нашел хоть одну черту хорошую, Волохов был бы уже не Волохов, а другое лицо».

О дальнейшей судьбе этого героя в романе говорится весьма скупо: после окончательного разрыва с Верой он «едет на время в Новгородскую губернию к старой тетке, а потом намерен проситься опять в юнкера, с переводом на Кавказ».

Нет, нельзя ограничиваться этими куцыми строчками! — решил некий литератор, чье имя осталось неизвестным. И еще до того как «Вестник Европы» закончил печатание «Обрыва», в юмористическом журнале «Будильник» (1869, № 15) появился без подписи пародийный эпилог романа. Речь здесь шла, впрочем, не о дальнейшей жизни Марка Волохова, а о судьбе, уготованной ему после смерти. Попав в ад, он встречается там с другим представителем русского нигилизма — Базаровым...

Но сначала анонимный автор довольно подробно рассказывал о своей встрече с чертом, который доставил ему рукопись, якобы украденную из редакции «Вестника Европы». Вот отрывки из нее:

«Черти выцарапали когтями преступную душу Марка Волохова и понесли прямо в ад. Впрочем, черти обходились с ним, как с добрым товарищем: он во всем был подобен им».

«Базаров сидел в самом последнем котле. Марк ухватился за край котла и хотел влезть. Вода в котле кипела ключом.

— Убирайся ко всем чертям! — крикнул Базаров хриплым голосом, отталкивая Марка.

— Что это? Неужели и здесь признают эти глупые права собственности? — воскликнул Марк.

— А, земляк! — вскричал Базаров.— Полезай, полезай!

...Как бы ни был, однако ж, Сатана милостив к Марку — он не мог не назначить ему тех мук, какие подлежали ворам».

Так заканчивается эпилог. Его автор явно переборщил. Правда, Марк Волохов обрисован в «Обрыве» с довольно непривлекательной стороны и симпатии не вызывает: он «пария, циник, ведущий бродячий цыганский образ жизни», не питает уважения к чужой собственности.

Он считает, что нет ни честного, ни нечестного, а лишь полезное и вредное для него самого. И все же это довольно далеко от определения «вор», которое приписывает ему автор эпилога.

Такое отношение удивляет: ведь «Будильник» был журналом вовсе не консервативного, а радикально-демократического направления, особенно в первые годы его издания (1865—1869), когда в нем сотрудничали Д. Минаев, Г. Жулев, Л. Пальмин и другие поэты-демократы.

Сатира и юмор в этом журнале были тогда социально заостренными, и в противоборстве Райского с Волоховым редакция вряд ли была на стороне первого. Почему же именно в «Будильнике», а не в реакционных «Осе» или «Занозе» появилась юмореска, где Волохов изображен столь черными красками?

Можно предположить, что пародийный эпилог романа является сатирой не на «Обрыв» и его отрицательный персонаж, а на предвзятое отношение к ним некоторых критиков, увидевших в Волохове и Базарове новых «героев нашего времени» и явно к ним не расположенных.

Об этом отношении Гончаров писал:

«Другие упрекают, что я изобразил одни лишь отрицательные свойства или «крайности» молодых людей, <...> Отчего такая нетерпимость и раздражение по поводу Волохова?»

Надо полагать, что анонимный автор высмеивал именно этих критиков, не увидевших в Марке Волохове ничего, кроме плохого,— тех, кто, по словам Гончарова, «так уродливо понимает и народ, и новое поколение». Тогда появление в «Будильнике» пародийного эпилога «Обрыва» становится понятным.




ПРОДОЛЖАТЕЛИ


Сервантес писал свой знаменитый роман очень долго.

Первая часть «Истории хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского», начатая в 1602 году в севильской тюрьме, куда автор попадал трижды по проискам недоброжелателей, вышла в 1605 году. Напрасно читатели ждали продолжения. Между тем эта книга, задуманная как пародия на «рыцарские романы», имела неожиданный и шумный успех. Имя Дон Кихота быстро сделалось нарицательным не только в Испании, но и за рубежом, так как книгу Сервантеса очень скоро перевели на большинство европейских языков.

Как всякое выдающееся литературное произведение, бессмертный роман породил немало подражаний, подделок и продолжений; этому способствовало то, что первая часть не заканчивалась смертью Дон Кихота.

В 1614 году, через девять лет после выхода первой части, появилась «Вторая часть истории хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского, содержащая рассказ о его третьем выезде и пятую книгу его приключений».

Ниже этого заглавия было напечатано мелким шрифтом:

«Сочинено лиценциатом права Алонсо Фернандесом де Авельянеда, уроженцем г. Тордесилья».

Это продолжение знаменитого романа — в сущности, пародия на пародию — ставило целью высмеять его героя. Дон Кихот, показанный в карикатурном виде, лишенный возвышавшей его рыцарственности, попадает в сумасшедший дом, а затем просит милостыню на улицах.

Автор выказал себя ярым поборником католицизма и написал свою книгу с реакционно-феодальных позиций.

Предисловие было полно язвительных намеков в оскорбительном для Сервантеса тоне.

Появление подложного второго тома «Дон Кихота» было большим ударом для писателя, который в это время заканчивал второй том. Он выпустил его в 1615 году, внеся в «завещание Дон Кихота» такой пункт:

«А еще прошу моих душеприказчиков, ежели им когда-нибудь доведется ознакомиться с содержанием книги, известной под названием «Вторая часть истории Дон Кихота Ламанчского», передать ему мою покорнейшую просьбу простить меня за то, что я дал ему повод написать те нелепые вещи, которыми полна его книга».

И в других местах настоящего продолжения «Дон Кихота» есть немало язвительных выпадов против фальсификатора. Из-за выхода подделки Сервантес озаглавил второй том: «Подлинная вторая часть...», а после своего имени поставил: «Автор первой части». Предполагают, что под именем Авельянеды скрылся фра Алиага, королевский духовник, недоброжелательно относившийся к Сервантесу, который, по мнению Алиаги, высмеял его в первой части романа, выведя в лице одного из священников.

По другой версии, автором подделки был драматург Тирсо да Молина, литературный соперник Сервантеса.

Немало продолжений имел и другой знаменитый испанский роман — «Жизнь Ласарильо из Тормеса, его невзгоды и злоключения», изданный без указания имени автора в 1554—1555 годах — на полвека раньше «Дон Кихота». В нем рассказывается о судьбе мальчика, который поневоле стал воришкой, борясь с голодом и нищетой. Книга за антиклерикальную направленность была запрещена инквизицией. В 1620 году Хуан де Луна выпустил вторую ее часть, позже появились и другие «ласарильяды». А последнее продолжение этой «вечной» книги— «Новые приключения и злосчастья Ласарильо из Тормеса», написанное К. Селой, вышло в 1952 году и отражает эпоху франкизма в Испании.

Сразу после того как великий Гете издал свой роман «Годы странствий Вильгельма Мейстера», появилось под этим же названием анонимное продолжение, где герой, восторженный юноша, пылко мечтавший о переустройстве общества на идеальный лад, был превращен в обывателя-филистера, благонамеренного и богобоязненного. Вышел также «Дневник Вильгельма Мейстера».

Автором этих поделок (точнее — подделок) был пастор Пусткухен, выразитель антигетевских настроений немецкого консервативного мещанства, которое обвиняло великого поэта в богохульстве и аморальности. Став знаменосцем похода против Гете, Пусткухен занялся обращением героя и других персонажей его романа на «путь истины», заставил их проповедовать догмы христианства, раскаиваться в грехах...

Так поповщина выступила против гетевского гуманизма, против его идей об обязанностях человека перед обществом, о необходимости коллективного труда.

В 1837 году молодой студент Боннского университета, по имени Карл Маркс, высмеял Пусткухена в эпиграмме, использовав смысловое значение его фамилии (Kuchen — по-немецки «пирожок»):


		Пеки ты пирожки свои и впредь,



		Старайся пекарем успех иметь!



		А оценить великого поэта



		Не можешь ты, да и понятно это!










Иногда, впрочем, сочинители продолжений ставили перед собой другие, вполне благовидные цели, и упрекать их за «шалости пера» нельзя. Однажды за это дело взялся даже такой корифей литературы, как Чехов.

Драма А. С. Суворина «Татьяна Репина» заканчивалась смертью героини, отравившейся из-за несчастной любви. Но зрители уходили из театра неудовлетворенными: оставалось неизвестным, как воспринял смерть Татьяны ее любовник Собинин? Женился ли он на обесчещенной им Олениной?

И вот друживший с Сувориным Чехов написал в 1889 году одноактную пьеску под тем же названием, которая была продолжением суворинской. Действие происходит в церкви, подробно описано венчание Собинина с Олениной. Для сцены эта пьеса не предназначалась, ибо цензура ее, конечно, не пропустила бы.

«За словари я вам пришлю подарок очень дешевый и бесполезный,— пишет Чехов Суворину,— но такой, какой только я один могу подарить вам. Сочинил я в один присест, а потому и вышел он у меня дешевле дешевого. За то, что я воспользовался вашим заглавием, подавайте в суд. Не показывайте никому (подчеркнуто Чеховым.—

В. Д.), а прочитавши, бросьте в камин. Можете бросить и не читая. Можете даже по прочтении сказать: «Черт знает что!»

Но Суворин не только не уничтожил пьеску Чехова, а напечатал ее в своей типографии, правда только в двух экземплярах (по другим данным — в трех). Один из них он послал автору, и он хранится в библиотеке ялтинского дома Чехова.

Своеобразным продолжением повести А. И. Куприна «Молох», вышедшей в 1896 году, является «Интеграл» украинского писателя Ивана Ле (русский перевод— 1930). Персонажи «Молоха» показаны здесь в годы первой советской пятилетки; они работают на том же заводе, но теперь это уже не завод Русско-бельгийского общества, а завод имени Октябрьской революции. Главный герой «Молоха», инженер Бобров, чью духовную опустошенность в гнетущих условиях капиталистического строя Куприн описал так ярко, обретает после победы рабочего класса творческую энергию, начинает чувствовать цель и смысл своего труда и жизни. А инженер Андреа, который связал свою судьбу с бежавшим за границу управляющим заводом Квашниным, приезжает в Советскую Россию, чтобы организовать вредительскую группу из заводской «аристократии» и «бывших людей». Но главное достоинство «Интеграла» в том, что рабочие, изображенные Куприным как безликая масса, лишь стихийно протестующая против тяжелых условий труда, проявляют себя как сознательные борцы за строительство социализма.




ВТОРАЯ ЖИЗНЬ БАСЕН КРЫЛОВА


В эпоху первой русской революции 1905 года прогрессивные журналисты сумели использовать басни «дедушки Крылова» в борьбе с самодержавием.

С помощью травестирования (перелицовки) басни превращались в острое оружие политической сатиры. В старую форму вкладывалось новое, социально заостренное содержание, а под персонажами басен подразумевались конкретные лица — чаще всего те, к кому демократическая пресса относилась резко отрицательно, но из-за цензуры не могла выражать свое мнение открыто. Лишь на страницах появившихся в эти дни относительной свободы печати многочисленных, но весьма недолговечных (сплошь и рядом выходило лишь по одному-два номера) сатирических журналов можно было дать себе волю и хоть в завуалированной форме издеваться над власть имущими, над сиятельными реакционерами.

Постоянной мишенью служил премьер-министр граф Витте, подписавший позорный мир с Японией. Вдобавок Витте был вдохновителем царского манифеста 17 октября, который не принес народу ничего, кроме горького разочарования, несмотря на множество содержавшихся в нем посулов. Чтобы уличить премьера в обмане, как нельзя более подходила крыловская басня «Лжец». Новый ее вариант начинался так же, как у Крылова:


		Из дальних странствий воротясь,



		Какой-то дворянин..»










Витте действительно вернулся из дальних странствий: мир был подписан им в американском городе Портсмуте.

Но далее он не гуляет с приятелем в поле, как у Крылова:


		С успехом подписав о мире параграфы,



		Пожалован за то был в графы,



		И, действуя затем умно, он очень быстро



		Попал на пост премьер-министра.










Он клянется, что


		...истомленному неволей злой народу



		Он даст и не одну свободу,



		А целых пять.., 










(подразумевались свобода слова, свобода личности, свобода собраний, свобода веры и свобода печати). Ему говорят:


		Но если подлинно ваш план так прост,



		То, видите ль, лежит к свободе мост.



		Он свойство чудное имеет:



		Лжец ни один по нем пройти не смеет:



		До половины не пройдет,



		Провалится и в воду упадет.










Витте, как и крыловский лжец, отклоняет совет;


		Ведь можно и другим путем найти свободу...



		Чем на мост нам идти, поищем лучше броду!










Фигурирует Витте и в переделке басни «Ларчик»: здесь он — незадачливый политик, который тщетно пытается решить стоящий перед ним вопрос, хотя, как известно, «ларчик просто открывался»:


		Вот за вопрос принялся он,



		Вертит его со всех сторон



		И голову свою ломает,



		Свободу то дает, то отнимает...










В переделке басни «Медведь у пчел» под видом медведя изображен дядя царя, генерал-адъютант и великий князь Алексей, чья грабительская политика в Маньчжурии немало способствовала началу русско-японской войны. У Крылова медведя избрали надсмотрщиком над ульями, а здесь некто Алешка был поставлен надсмотрщиком концессий на Ялу (река в Маньчжурии), несмотря на то что «к деньгам был падок» (у Крылова — «к меду») и, конечно, нажился на этом:


		Наворовал Алешка денег много.



		Узнали, подняли тревогу.



		Какой у нас над вором суд?



		Отставку Алексею будто далн



		И приказали,



		Чтоб уезжал на отдых старый плут



		(у Крылова — «Чтоб зиму пролежал в берлоге»).



		Решили, справили, скрепили,



		А денег все ж не воротили,



		(у Крылова — «меду»)



		Алешка ухом не ведет,



		С Россией скоро распрощался



		И в заграницу теплую убрался.



		(у Крылова — «в берлогу»)



		Бургунь-шампанское там пьет



		Да у моря погоды ждет.










В переделках крыловских басен высмеивались и реакционные газеты. Так, Демьян угощает Фоку не ухой, а слушанием черносотенного «Нового времени», которое, по словам В. И. Ленина, «стало образцом продажных газет»:


		— Соседушка, мой свет,



		Пожалуйста, послушай!



		— Сосед, оглох я совершенно!



		— Нужды нет,



		Еще статеечку прослушай!..



		...Что за газета! Как черна,



		Как будто грязью вся подернута она!



		Потешь же, миленький дружочек!



		Еще хоть строчечку! Да кланяйся, жена!










В перелицовке басни «Мартышка и очки» в роли Мартышки выступает «одна страна», а место очков занимает та куцая конституция, которую власти подсунули русскому народу в 1905 году:


		Одна страна слаба уж очень стала,



		А за границею слыхала,



		Что это зло еще не так большой руки,



		Лишь конституцию ей стоит завести.



		Комиссий и проектов с дюжину достала,



		Вертит законами и так, и сяк:



		То влево, то направо их положит,



		То даст понюхать, то сама погложет,



		Но конституция не действует никак...










Крыловская мартышка, разуверившись в очках, хватила их о камень. В переделке же басни «одна страна» (подразумевается царское правительство) «в реакцию ударилась сильней».

Эти «обновленные» классические басни были помещены в 1906 году томским журналом «Осы» и подписаны «Ноль». Есть основания думать, что под этим псевдонимом скрывался В. А. Обручев, будущий географ, академик и автор романа «Плутония», а тогда еще малоизвестный геолог, выступавший в сибирской прессе с фельетонами и стихами.

В других пастишах действующие лица оставались прежними, но в их уста вкладывались совсем иные речи.

Я все пела бодро, смело:

«Гражданин, вперед иди!» — сообщает Стрекоза. А Муравей, умудренный опытом и хорошо знающий, что в России за такие песни сажают в тюрьму, откликается:


		— Ты все пела? Это дело!



		Так поди же, посиди!










В крыловской басне «Любопытный» один приятель рассказывает другому о посещении кунсткамеры. В переделке этой басни вместо кунсткамеры — Россия, которая тоже «чудес палата». Но рассказчик перечисляет не «бабочек, букашек, мушек, таракашек», а матерых реакционеров:


		Каких людей я только не видал!



		Там Витте-граф, что мир с японцем заключал,



		Там Дурново, там граф Толстой,



		Там есть и Трепов-генерал,



		Который не жалеть патроны приказал...










Слушатель интересуется: «Ну, а свободу-то в России ты приметил?» (у Крылова — «слона»).


		— Да разве там она? Ну, братец, виноват,



		Свободы что-то я не встретил.










В перелицовке басни «Осел и Соловей» Осел, как и у Крылова, просит Соловья спеть, что тот охотно и делает.

Но Осла берет сомнение:


		— Уж нет ли в этих песнях непонятных



		Каких-либо идей превратных?



		Поешь прекрасно ты, и звучен голос твой,



		Да надобен надзор, мой милый, над тобой.



		Городовой!



		Сведи в участок Соловья!



		Там разберут, брат, эти песни...










Так некоторые басни Крылова, спустя многие годы после их написания, приобрели новое обличье и сослужили немалую службу русским революционерам в их борьбе с засильем реакции.




В КАБИНЕТЕ СТАРОГО СКАЗОЧНИКА


Узкая крутая лестница ведет на второй этаж квартиры-музея К. И. Чуковского в Переделкине. А там, в комнатах, залитых солнцем,— книги, книги, книги...

Очень многие из них были подарены Чуковскому их авторами, и на каждой такой книге есть дарственная надпись, то коротенькая, то занимающая чуть не весь форзац. Эти надписи не менее интересны, чем висящая здесь же оксфордская мантия с черной квадратной шапочкой, или индейский убор из разноцветных птичьих перьев, также подаренный автору «Мойдодыра» и «Тараканища» во время одной из его зарубежных поездок.

Дарственный автограф всегда отражает отношение дарящего книгу к тому, кому она преподносится. Это отношение не всегда бывало однозначным.

Так, будучи еще совсем молодым критиком, Чуковский вел довольно резкую полемику с философом-идеалистом В. Розановым, и тот подарил ему в 1909 году свою книгу «Итальянские впечатления», сделав на ней надпись: «Талантливому, но... но... но... Корнею Чуковскому».

Можно ли лаконичнее выразить и признание заслуг своего молодого оппонента, и несогласие с некоторыми его взглядами?

А вот надпись на другой книге того же автора: «Опавшие листья» (1915):

«Книги, замечательные сами по себе, критики должны покупать на собственные деньги. <...> Да ты лучше не пообедай, а купи книгу стихов Лермонтова, песен Кольцова, Полежаева или Розанова.

Корнею Ивановичу Чуковскому сердящийся на него В. Розанов». Мариэтта Шагинян на книге своих стихов «Orientalia» (1921) написала: «Дорогому Корнею Ивановичу — в память наших добрых ссор и худого мира».

Другие авторы в надписях на своих книгах, подаренных Чуковскому, подчеркивают не свои разногласия с ним, а любовь к нему.

Так, А. Твардовский, чьи первые поэтические опыты Чуковский оценил положительно, на книжке «Страна Муравия» (первое издание, 1936) сделал такую надпись:

«Корнею Ивановичу с горячей благодарностью за письмо, которое я никогда не забуду».

На книге Льва Разгона (1969) стоит: «Ужас как дорогому Корнею Ивановичу от ужас как его любящего автора».

О глубокой привязанности к Чуковскому говорят и надписи на книгах И. Андроникова. В 1951 году он пишет на своей книге «Лермонтов»: «Батюшка вы наш, Корней Иванович! Без интонаций, без мимики и жеста, без восторженного на Вас глядения могу ли я выразить все то, для чего мала и эта, и многие другие страницы,— другими словами, могу ли я описать свою любовь, хотя книжку эту я написал без Вашей помощи?» Спустя много лет, на книге «Рассказы литературоведа» (1969) тот же Андроников пишет: «Чудотворцу Корнею Ивановичу, в знак любви бесконечной и преданной — немеющий от восторга и благодарности Ваш «главный химик».

Ю. Тынянов написал на своем романе «Кюхля», переизданном в 1931 году: «Вот Вам, дорогой Корней Иванович, старый архаист Кухля в новом крепостном халате».

А вот что написал С. Маршак на третьем томе собрания своих сочинений в 1959 году:


		«Корней Иванович, нельзя не верить сказкам!



		Как сказочно переменился свет



		С тех давних пор, как в переулке Спасском



		Читали мы поэтов давних лет!







		С приветом дружеским дарю Вам том свой третий.



		Мы — братья по перу, отчасти и родня.



		Одна у нас семья: одни и те же дети



		В любом краю страны у Вас и у меня».










Все эти дарственные надписи красноречиво говорят о том, какую важную роль играл К. И. Чуковский в нашей литературе и как тесно он был связан почти со всеми выдающимися ее деятелями.




ШТРИХИ БИОГРАФИИ





РУССКИЙ АМЕРИКАНЕЦ


«Богодар Вражкани», «Божедар Жакарвин» — такие подписи можно встретить, изучая русскую литературу конца XVIII века. За этими оригинальными псевдонимами стоит человек, чья жизнь была полна необычайных приключений. Богодар и Божедар — русская калька его имени Федор, а Вражкани и Жакарвин — анаграммы фамилии Каржавин.

Это был один из передовых людей того времени. Родился он в 1745 году в семье богатого петербургского купца, который долго жил по делам за границей, был довольно образован, сам учил сына латыни и географии, развил у него любовь к наукам, не жалел средств для его воспитания и послал учиться в Париж. Молодой Федя Каржавин был прикомандирован к нашему посольству в Париже и посещал лекции в Сорбонне.

В 1766 году он вернулся в Россию, два года преподавал французский язык в Троице-Сергиевой семинарии, потом стал помощником архитектора в Кремлевской экспедиции, где работал вместе с Баженовым, с которым подружился еще в Париже. К этому времени относятся первые шаги Каржавина на литературном поприще: в 1772 году его письмо появилось в журнале Н. И. Новикова «Живописец».

В 1773 году 28-летний Каржавин поссорился с отцом, который обладал деспотическим характером и не мог простить сыну неповиновения: вместо того чтобы пойти по торговой части, тот пристрастился к наукам. Молодой человек решил, как он сам пишет, «взять отпуск под предлогом болезни и ехать в чужие края искать счастья».

Так начались его странствия, длившиеся пятнадцать лет.

«Я объехал три части света,— писал он впоследствии отцу,— знаю, где находится пятая часть света, вам еще неизвестная; я прошел сквозь огонь, воду и землю».

До нас дошла его автобиография, датированная 1788 годом, где путешествия Каржавина описаны подробно. Сначала он вернулся в хорошо знакомый ему Париж, где стал жить под именем Теодора Лами; затем вздумал «суровость жребия своего умягчить женитьбою, но и в брачном состоянии не нашел истинного спокойствия». Расставшись с женой-француженкой, уехал в Вест-Индию, на остров Мартинику, повезя туда разные товары для колонистов, главным образом книги, картины и редкости. Там Каржавин обзавелся компаньоном и снарядил с ним судно в Северную Америку.

Англия тогда воевала с отпавшими от нее колониями, и, по всему вероятию, корабль Каржавина вез порох и оружие для повстанцев. Английский фрегат захватил было его, но в тумане удалось ускользнуть и добраться до Виргинии. Каржавин писал отцу: «Я жил на коште виргинского правительства месяцев шесть в Вильямсбурге, где намеревался быть посланным к российской государыне от американского конгресса».

К этому времени относится письмо Каржавина конгрессу, где говорится: «Газеты сообщают, что король Георг нанял 20 тыс. русских солдат, которые должны прибыть на его кораблях, дабы сражаться с американцами. В этом случае не может ли быть полезен конгрессу человек, в совершенстве знающий русский язык? Предлагаю ему свои услуги, как переводчик и толмач».

Ответ конгресса нам неизвестен, да и посылка русских солдат в Америку не состоялась. Каржавин пишет отцу:

«Обстоятельства военные и некоторые перевороты в американских делах <...> причинили мне предпочесть возвращение на Мартинику». Однако, это произошло не скоро: несколько лет он провел в Северной Америке, занимаясь коммерческими операциями, не всегда удачными.

Так, в 1779 году англичане захватили его корабль с богатым грузом и отвели в Нью-Йорк, конфисковали все товары. «Думая отыскать помощь в Бостоне, исполнен русским неунывающим духом, пустился я пеший в путь с сумою на плечах, яко военно-пленник, пострадавший от англичан, дошел в 23 дни». Потом пешком же вернулся в Филадельфию, «претерпев величайшую нужду и опасности как от англичан, так и от самих американцев, которые почли меня шпионом».

Когда англичане временно захватили Виргинию, Каржавин уехал в дальние леса и скрывался там, а потом снабжал местных жителей различными товарами, «и на оном промысле в 8 мес. нажил до 3 тыс. р. бумажных, которые в Россию вывез яко документ общего банкрутства американского неосновательного и безвластного образа правления».

Здесь Каржавин явно лукавит, учитывая требования цензуры. На самом деле он настолько был на стороне этого «неосновательного образа правления», что служил аптекарем в сражавшейся с англичанами армии Вашингтона.

Вернувшись на Мартинику, он решил завести в Сен-Пьере аптеку, но 16 октября 1780 года «море поднялось горою, вышло из своих пределов и, навалившись на город, 155 домов с аптекой и с моей надеждой смыло долой».

Вновь он занялся торговлей и вновь попал в плен к англичанам. Когда его отпустили, нанялся лекарем на испанский корабль, два года жил в Гаване, «сыскивал себе хорошее пропитание своими знаниями». Но после заключения мира всем иностранцам было велено выехать из испанских владений, к числу которых принадлежала и Куба. Каржавин обосновался в Виргинии, где прожил еще четыре года переводчиком при французском консуле.

Лишь в 1788 году он исхлопотал разрешение вернуться в Россию. Есть основания предполагать, что по дороге он стал очевидцем Великой французской революции, но об этом умалчивает. Отец его уже умер. Каржавин рассчитывал получить большое наследство, но перессорился с родными, и ему ничего не досталось.

Вообще, несмотря на недюжинную натуру, он был неудачником, его все время преследовали невзгоды. Несколько раз он составлял себе довольно значительный капитал и каждый раз терял его. Он писал отцу: «Я видел разные народы, знаю их обычаи, их промыслы, я измерил глубины и пучины, иногда с риском моей жизни; но все то было напрасно. Лучше было мне быть башмачником. Я потерял два корабля и был дважды в плену».

На. родине Каржавин стал заниматься уже не торговой, а литературной деятельностью. На ней не могло не отразиться то, что он был участником освободительной войны в Северной Америке, единомышленником Новикова и Радищева. Но пропагандировать их идеи открыто было невозможно: Новиков вскоре попал в крепость, а Радищев — в Сибирь. Поэтому Каржавину пришлось хитро маскировать свою просветительную деятельность.

В его «разговорниках» и самоучителях для изучающих иностранные языки, в примечаниях и предисловиях к переводимым книгам и даже в составленной им гадательной книге «Новоявленный ведун» (1795)—везде проскальзывают замаскированные от цензуры передовые, революционные мысли о просвещении, о народовластии, о судьбе, постигающей тиранов...

Каржавин перевел множество книг по истории, географии, архитектуре (трактаты Витрувия и Виньолы), записки путешественников. Он — автор «Описания острова Сан-Доминго» и любопытного «Описания вши под микроскопом».

В 1797 году Баженов выхлопотал Каржавину место переводчика при Иностранной коллегии, которое тот и занимал вплоть до своей скоропостижной смерти в 1812 году, в возрасте 67 лет.

Этот «русский американец», как он именует себя в одном из своих сочинений, по праву занимает видное место в ряду русских просветителей XVIII века.




НОВО-АРЗАМАССКОЕ ОБЩЕСТВО БЕЗВЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ


Название захолустного когда-то городка Нижегородской губернии — Арзамас — прочно вошло в историю русской литературы, хотя в нем не родился и не жил никто из известных наших писателей и поэтов, за исключением А. П. Гайдара, проведшего в нем детские годы.

Но с этим названием связано одно из первых русских литературных обществ, в котором участвовал и юный Пушкин вскоре после окончания им Царскосельского лицея. Находился этот кружок вовсе не в Арзамасе, а в Петербурге, существовал всего три года с небольшим (1815—1818), но успел сыграть важную роль в становлении молодой русской литературы.

Отчего же для этого кружка было выбрано название ничем не примечательного уездного городка?

В 1802 году воспитанник петербургской Академии художеств А. Ступин вернулся в свой родной Арзамас и основал там школу живописи. Эту первую в России провинциальную художественную школу (где впоследствии учился молодой Перов) в шутку прозвали Арзамасской академией. Об этом вспомнили несколько молодых литераторов прогрессивного направления, задумавших бороться с официальной Российской академией — оплотом реакционных писателей. Пусть наряду с Арзамасской академией художеств будет и литературная, тоже Арзамасская!

Есть и другая версия происхождения названия кружка. Один из его основателей, Д. Блудов, проездом в Оренбургскую губернию остановился в Арзамасе и слышал, как посетители тамошнего трактира толковали о литературе, что немало его удивило и навело на мысль написать стихотворную сатиру «Видение в Арзамасском трактире», которая очень понравилась его товарищам, сторонникам нового течения в русской литературе — романтизма, еще только зарождавшегося. И они решили называться «Ново-Арзамасское общество безвестных людей», а короче—«Новый Арзамас». В протоколе организационного собрания 14 октября 1815 года говорится: «Находя невозможным перенести отечественный Арзамас с тех благословенных берегов, на которых его утвердила рука судьбы с помощью нескольких плотников, каменщиков и печников, положено признавать Арзамасом всякое место, в коем будет находиться несколько членов налицо, и сие место, какое бы оно ни было — чертог, хижина, колесница, салазки — должно именоваться в продолжение всего заседания Новым Арзамасом».

Из этой цитаты видно, что атмосфера нового кружка была с самого начала пронизана юмором: его участники подсмеивались не только над своими литературными противниками, но и над самими собою.

Инициаторами создания «Нового Арзамаса» были наряду с Д. Блудовым, В. Жуковский, А. Тургенев, С. Уваров, Д. Дашков и С. Жихарев. Этим молодым литераторам (никто из них не выпустил еще ни одной книги) было от 27 до 32 лет; самым старшим был Жуковский, уже признанный глава романтической школы, автор ряда баллад, опубликованных в журналах и имевших большой успех.

На организационном собрании членами общества были заочно избраны также поэты В. Пушкин, К. Батюшков, П. Вяземский и Д. Давыдов — друзья и единомышленники членов-инициаторов, сами давно уже вступившие на литературное поприще.

На этом же собрании Жуковскому было поручено сочинить проект устава. На первом заседании (22 октября 1815 г.) он доложил, что не успел сделать это «из-за недуга», но обещал «написать на досуге хорошенькие законцы». Спустя год с лишним, на шестнадцатом заседании (24 декабря 1816 г.) Жуковский признался, что до сих пор не выполнил «священного поручения написать законы арзамасские» и вновь обещал: «Я удружу вашим превосходительствам такими законцами, что вы не опомнитесь». Но лишь 13 августа 1817 года, на двадцать втором заседании, «законцы» были представлены и подписаны членами «Арзамаса». Ничего шутейного в них не было: Жуковский очень умело разработал настоящий устав литературного кружка.

Как же были сформулированы его цели и задачи?

В § 1 говорилось: «Цель Арзамаса — двоякая: польза [для] отечества, состоящая в образовании общего мнения, т. е. в распространении познаний [об] изящной словесности, и вообще мнений ясных и правильных; польза [для] самих членов, состоящая в труде постоянном».

Число вновь избираемых членов не должно было превышать двадцати пяти (фактически оно вместе с членами-основателями не превысило двадцати).

Члены общества должны были (§ 4) «наблюдать состояние, успехи и изменения наук, искусств и словесности как отечественной, так и чужеземной; сообщать Публике плоды своих наблюдений посредством постоянного периодического журнала».

Этому журналу придавалось важное значение, ему посвящена вся шестая глава устава. Членам общества вменялось в обязанность представлять статьи и обсуждать их, т. е. все они входили в редколлегию. Главного редактора предстояло избрать. Выпускать журнал предусматривалось с 1818 года, названия для него еще не нашли. Однако он так и не начал выходить.

«Арзамас» возник в противовес другому литературному объединению — «Беседе любителей русского слова», основанному Г. Державиным в 1811 году, где тон задавали писатели консервативного толка во главе с А. Шишковым. Они выступали против сближения литературного языка с разговорным, против новых жанров в поэзии; недаром А. С. Пушкин окрестил этот кружок «Беседа губителей русского слова».

Речи на заседаниях «Арзамаса» были полны нападок на «халдеев» — сторонников Шишкова (которого здесь именовали «Седой дед»): Шаховского, Хвостова и других; все они подвергались беспощадному высмеиванию. Читались и критиковались также собственные произведения членов кружка.

Каждому из них было присвоено шутливое прозвище, взятое из какой-нибудь баллады Жуковского; под этими прозвищами они фигурировали и в протоколах.

Самая известная баллада — «Светлана» — стала источником целого ряда прозвищ: ее автора — Светлана, A. С. Пушкина — Сверчок (там есть строчка «Крикнул жалобно сверчок...»), А. Плещеева — Черный вран («Черный вран, свистя крылом, вьется над санями...»), B. Л. Пушкина — Вот (здесь таится дружеское подтрунивание над автором «Светланы», где это словечко повторяется часто, чуть не в каждой строфе).

Это прозвище дяди нашего великого поэта трансформировалось в Вотрушку (не из-за пухлых ли его щек?) и "Вот я вас" (и горе «Беседе», как сказано в протоколе).

Здесь —литературная реминисценция: так в «Энеиде» Юпитер грозит бушующим волнам.

Из баллады «Адельстан» также было заимствовано не одно, а несколько прозвищ: Н. Муравьева — Адельстан (он же —Статный лебедь), П. Полетики — Очарованный челнок, М. Орлова — Рейн, А. Воейкова —Две огромные руки («Вдруг из бездны появились две огромные руки...»)

Из баллады «Громобой» были взяты два собственных имени: Громобой — для С. Жихарева и Асмодей — для П. Вяземского. Три прозвища обязаны происхождением балладе «Пустынник»: Пустынник — Д. Кавелина, Резвый Кот — Д. Северина, Дымная печурка — второе прозвище А. Воейкова.

С. Уваров именовался Старушкой (из «Баллады о том, как одна старушка ехала на черном коне»), Д. Давыдов — Армянином (одно из действующих лиц баллады «Алина и Альсим»), Ф. Вигель — Ивиковым журавлем, К. Батюшков — Ахиллом, Н. Тургенев — Варвиком, Д. Блудов — Кассандрой (персонажи одноименных баллад).

Не раз повторяемое в них междометие «Чу!» стало прозвищем одного из основателей «Арзамаса» —Д. Дашкова. В. Л. Пушкину, который был старше всех, присвоили титул Старосты и постановили: его поэму «Опасный сосед» переплести в черный бархат и признать арзамасскою «Кормчею книгою» (так назывался один из древнейших сборников церковных и светских законов, составленный в 1282 г.).

Отличительной особенностью заседаний «Арзамаса» была их шутейность, которая противопоставлялась парадной важности заседаний Российской академии и «Беседы». Пародируя участвовавших в них сановников, члены «Арзамаса» титуловали друг друга не иначе, как «ваше превосходительство». Прием новых членов проводился по особому ритуалу: вновь принимаемый произносил торжественную клятву с завязанными глазами, надев красный колпак — «шляпу верности», облачась в «страннический хитон» и подпоясавшись «вервием союза». Он должен был долго потеть под наваленными на него шубами (насмешка над комедией члена «Беседы» Шаховского «Похищенные шубы»), умыться и выпить воды (намек на другую пьесу Шаховского — «Липецкие воды»), облобызать чучело совы (символ истины), выстрелить в чучело Пифона (символ дурного вкуса), держать замороженного гуся (нижегородский Арзамас славился гусями), При этом произносились нарочито высокопарные речи, после которых слово для ответа предоставлялось вновь принятому. К ужину обязательно подавался жареный гусь; провинившийся в чем-либо член общества лишался своей порции гуся, ему вручалась лишь лапка.

Кроме того, он обязан был надеть белый колпак.

Жареный гусь был атрибутом и чествований. Так, постановили в честь В. Л. Пушкина «жарить для него особенного гуся, оставляя ему на произвол скушать его всего или остаток взять с собой на дом» (здесь таились намеки на чревоугодие и скупость автора «Опасного соседа»). Гусь был изображен и на печати общества.

Последний из дошедших до нас 25 «арзамасских протоколов» датирован 13 августа 1817 года. После него состоялось, судя по дневнику Н. Тургенева, еще пять заседаний. Очевидно, на одном из них был избран членом «Арзамаса» А. С. Пушкин, только что окончивший лицей; сведений о его вступлении в кружок в протоколах не сохранилось, однако Жуковский в «Отрывке из арзамасской речи» (1818) упоминает:






...Сверчок, затаившись

В щелку проказы, оттуда кричит, как в стихах: «Я ленюся!»





Чем же объясняется недолговечность «Арзамаса»?

Прежде всего тем, что его главный противник — «Беседа любителей русского слова» — в 1816 году, т. е. уже через год после основания «Арзамаса», приказала долго жить. Эпигонам классицизма пришлось, под напором новых веяний в литературе, выкинуть белый флаг, и осмеивать стало некого... Главная цель создателей «Арзамаса» оказалась достигнутой: враги были дискредитированы и сломлены.

Зато другой важной цели — основать свой журнал, где можно было бы гласно и широко обсуждать не только вопросы литературы, но и проблемы общественно-политической жизни, арзамасцы достичь не успели, а келейное обсуждение не могло принести желаемых плодов.

Распаду кружка содействовал отъезд наиболее активных его членов из Петербурга: Вяземского, Жихарева и Батюшкова — в Москву; Воейкова — в Дерпт; Полетики, Блудова, Вигеля и Дашкова — в Вашингтон, Лондон и Константинополь на дипломатическую работу.

Следует учесть и то, что как раз в эти годы началось приближение Жуковского к царскому двору, что, конечно, отнюдь не способствовало поддержке с его стороны более молодых, революционно настроенных членов, которым хотелось сделать узкий литературный кружок, место веселых дружеских встреч за столом с жареным гусем и бутылкой вина, обществом, отражающим передовые политические стремления эпохи.

Эту линию вели Н. Муравьев, М. Орлов и Н. Тургенев — будущие вожди «Союза благоденствия» и Северного тайного общества. Но им не удалось перевести «Арзамас» на новые общественно-политические рельсы.

Судьбы членов кружка в дальнейшем сложились по-разному. Одни из них разделили участь декабристов:

Муравьев был осужден на 20 лет каторги; Орлов сослан в свое имение под надзор полиции; Тургенев, заочно приговоренный к смертной казни, эмигрировал. Другие же арзамасцы, забыв о либерализме своих молодых лет, сделались видными чиновниками, столпами николаевского режима, верно служившими реакции: Дашков —министром юстиции, Блудов — министром внутренних дел, Уваров— министром народного просвещения (Белинский назвал его «министром погашения и помрачения просвещения в России»). Вигель стал вице-губернатором, писал доносы на Чаадаева, «Ревизора» назвал «клеветой в пяти действиях». Батюшкова сразила душевная болезнь, остальные отошли от «изящной литературы», предпочтя ей либо историю (Кавелин, Давыдов), либо театральную критику (Жихарев).

Тем не менее «Арзамас» оставил по себе память как прогрессивное явление молодой русской литературы начала прошлого века и занял в ее истории скромное, но почетное место.




КРЕПОСТНОЙ ПОЭТ


В недобрую пору крепостной зависимости у русских помещиков имелись не только свои актеры, музыканты и художники, но и доморощенные поэты.

Достоевский в повести «Село Степанчиково и его обитатели» с горьким сарказмом описал одного из них — камердинера Гришку Видоплясова, обученного стихотворству. Его барин сообщает племяннику, что собирается напечатать стихи собственного поэта отдельной книжкой под названием «Вопли Видоплясова», подчеркивая: «Будет выставлено на заглавном листе: «Крепостной человек такого-то», а в предисловии — от автора благодарность за образование».

Недовольный своей фамилией, Видоплясов придумывал себе псевдонимы. Его барин рассказывает: «Что ни неделя, то фамилия, и все такие нежные выбирает: Олеандров, Тюльпанов». Потом этот крепостной поэт решил называться Григорием Верным, но «какой-то балбес подобрал на это рифму: скверный. Придумал: Уланов, подобрали рифму «болванов». Затем — Танцев,— облагороженная по-иностранному своя фамилия, и, наконец, Эсбукетов... Умер Видоплясов, по словам писателя, в сумасшедшем доме.

Это хотя и шарж, но сколок с действительности.

Тарас Шевченко, как известно, был крепостным. Та же участь выпала на долю и других талантливых русских самородков, в числе которых был Егор Алипанов.

Вот что рассказано о нем № 33 «Новгородских губернских ведомостей» за 1856 год:

«Егор Ипатьевич Алипанов родился в 1800 году в Людиновском горном заводе Калужской губернии Жиздринского уезда. Отец его, мастеровой при заводе, был крепостным секунд-майора И. А. Мальцева. Воспитание молодого Алипанова было предоставлено самой природе, как это часто бывает не в одном этом сословии. Читать, писать кое-как без правил грамматики научился он у отставного сержанта. До 1824 года Алипанов находился при заводе в занятиях то плотника, то столяра, а в 1824 году отправлен был на барках с заводскими изделиями в Петербург.

«С детства имел он наклонность к чтению книг, но за неимением светских читал одни духовные; в Петербурге предстал ему случай ознакомиться с сочинениями разных авторов. Многие заучил он наизусть, потому что гармония стиха и рифмы полюбилась ему. Имея чувствительную душу и характер восприимчивый, он сам принялся слагать такие же звучные строфы с рифмами и, наконец, заведя знакомство с некоторыми литераторами, представил им на рассмотрение первый свой опыт. Получив одобрение, Алипанов вскоре после того напечатал несколько пиес в «Отечественных записках» и детских журналах, а впоследствии издал их отдельной книжкой, под названием «Стихотворения крестьянина Егора Алипанова».

Дельвиг отозвался о ней в «Литературной газете» (1831) так: «Мы видим уже нескольких поселян-стихотворцев; в некоторых из них заметно дарование, хотя, к сожалению, по большей части худо направленное. Таков и новый стихотворец Егор Алипанов».

Дельвиг считал: раз автор — крестьянин, то должен «выражать свои чувства или описывать незатейливый быт своего состояния, словом, писать о том, что ему знакомо. Тогда стихотворения его нравились бы и образованным читателям, как отголоски чувств и понятий простосердечного сына народа».

Словом — знай сверчок свой шесток! Барон Дельвиг признавал за поэтом из простого народа право лишь на «простые чувства» и буколические стихи, воспевающие прелести сельской жизни...

Однако неблагоприятен был отзыв и демократического критика — Белинского, который назвал Алипанова поэтом-самоучкой (что правда —то правда), «доморощенным Бернсом», его стихи — посредственными. Их автор, по словам Белинского, «славный русский мужичок, рассудивший, что авторство ему сподручнее хлебопашества, а перо легче сохи и бороны, вот он и нижет рифмы» (хотя как раз с сохой и бороной Алипанов, несмотря на то что был крепостным, никогда дела не имел).

Впрочем, и о Шевченко Белинский отзывался пренебрежительно, но был не прав...

Во второй книжке «доморощенного Бернса» вновь подчеркивалось социальное положение ее автора: «Басни крестьянина Егора Алипанова». Она была издана в 1831 году Академией наук, которая наградила автора серебряной медалью «за похвальные в российской словесности упражнения». Влиятельные покровители содействовали и выкупу поэта на волю.

Приписавшись к мещанскому сословию, Алипанов, видя, что одним сочинительством не прожить, стал искать себе подходящую работу. К тому же он женился на дочери другого поэта из крестьян, Слепушкина, и ему пришлось заботиться о многочисленной семье. Попробовал было завести типографию и, между прочим, напечатал в ней первую книжку молодого Некрасова — «Мечты и звуки» (1840), но прогорел и, как пишет его биограф, «по прошествии пяти лет остался без всякого состояния и капитала».

В 1842 году вышла его «Сказка о мельнике-колдуне», которая, хотя Белинский назвал ее «книжкой для лакеев» и причислил к лубочной литературе, переиздавалась в течение 50 лет раз двадцать. Алипанов сочинил также водевиль «Ханский чай», который был поставлен в Александрийском театре. Он поднес свои книжки царю, за что получил в награду золотые часы.

На этом, однако, его успехи кончились. Поэт был вынужден поступить на службу: сначала управляющим дачами графа Мордвинова, затем десятником на строившуюся Николаевскую железную дорогу и, наконец, приказчиком на стекольный завод своего бывшего барина Мальцева.

«Заботы о семье и непостоянство счастья резко изменили его характер,— пишет автор статьи.— На лице приметна глубокая задумчивость, а в разговоре — безнадежность».

Все же Алипанов находил время писать, последняя его книжка называлась «Досуги для детей». В 1856 году «Новгородские губернские ведомости» поместили его длинную (215 строк) басню «Пахарь», в сопровождении цитированной выше статьи об авторе, где говорилось:

«Надеемся, что благосклонными читателями будет с удовольствием принято произведение поэта-самоучки, не получившего должного образования, но пользовавшегося некогда известностью при одном природном даровании».

Умер Алипанов в 1860 году, в возрасте шестидесяти лет.

Буржуазное литературоведение не могло оценить его творчество по достоинству и, пользуясь тем, что некоторые его стихотворения были далеки от совершенства, подчеркивало их слабые стороны. Так, С. Венгеров в «Критико-библиографическом словаре русских писателей» позволил себе назвать их «литературным сором», а талант Алипанова — «мнимым», считая, что его временный успех был искусственно создан покровителями поэта, сторонниками ложного классицизма.

Революция научила нас читать старое по-новому. Заметили, что Алипанов впервые ввел в русскую поэзию тему фабрично-заводского труда. Вот как он описывает железоделательный завод:


		Таков завод Людинов горный.



		Там дым густой свет дневный тмит,



		Там пламенем дышит горн огромный



		И млатов стук как гром гремит.



		Река огня в отверстье льется,



		Мехов гул томный раздается,



		И озеро огня стоит;



		Народ всегда в труде кипит.










А вот описание коллективной работы в стихотворении «Труды заводских мастеров»:


		К горну собравшись все толпою,



		В защитках кожаных стоят.



		Уже большою кочергою



		Там крицу к молоту катят.



		Огромный молот поднимался



		И крицу плющил и долбил...










В «Послании к Слепушкину» дана картина стекольного завода. Описал Алипанов и сплав леса, впервые показав бурлаков. Не обошел он и крестьянский труд: «Я видел: земледел вздыхает над сохою...»

Явственно звучат в его творчестве социальные ноты, особенно в баснях:


		—Трудно доброе сказать



		О тех, кто силится бессильных притеснять!










В сатирических отрывках у него говорится и о приказных, берущих взятки, и о купцах, обирающих народ.

В какой-то мере Егор Алипанов был предтечею наших рабоче-крестьянских поэтов, появившихся столетием позже.




ДРУГ ПУШКИНА


Сергей Александрович Соболевский (1804—1870), незаконный сын богатого помещика А. Н. Соймонова, учился в Благородном пансионе при Петербургском педагогическом институте вместе со Львом Сергеевичем Пушкиным. Познакомившись с его братом, только что окончившим Царскосельский лицей, Соболевский впоследствии стал одним из ближайших друзей великого русского поэта.

Пушкин ценил его за независимый образ мыслей, благородство характера, остроумие, литературный вкус и тонкое поэтическое чутье. Грибоедов, Баратынский, Дельвиг читали Соболевскому свои произведения и дорожили его мнением.

Он пользовался большим доверием Пушкина, помогал ему при материальных затруднениях: доходило до того, что Соболевский давал для заклада в ломбард свое столовое серебро. Он брал на себя и издательские хлопоты: с его помощью были изданы «Братья-разбойники», вторая глава «Онегина», «Цыганы». Он вспоминает: «В знак своего ко мне расположения Пушкин напечатал один экземпляр своей поэмы «Цыганы» на пергаменте и преподнес его мне».

Приехав в Москву в 1826 году, Пушкин полгода жил у Соболевского на Собачьей площадке, ныне уже не существующей. Благодаря стараниям этого друга не состоялись дуэли Пушкина с Ф. И. Толстым и В. Д. Соломирским.

Сестра поэта, О. С. Павлищева, отмечает: «Без Соболевского Александр жить не может. На словах —злой насмешник, а на деле — добрейший человек». Он написал ей в альбом:


		Пишу тебе в альбом и аз,



		Сестра и друг поэта, Ольга,



		Хотя мой стих и не алмаз,



		А только мишура и фольга...










К брату поэта Соболевский относился критически, о чем говорит такая его эпиграмма:


		Наш приятель, Пушкин Лёв,



		Не лишен рассудка,



		Но с шампанским жирный плов



		И с груздями утка



		Нам докажут лучше слов,



		Что он более здоров



		Силою желудка.










Некоторое время Соболевский служил в Московском архиве министерства иностранных дел, но вскоре вышел в отставку и уехал за границу, где мог безбедно жить на доходы от своих имений. Он провел за рубежом, главным образом в Париже, свыше 20 лет, тесно общаясь с литературным миром Европы, был лично знаком с выдающимися писателями.

Вернувшись на родину лишь в 1852 году, он занялся библиографией и собиранием книжных редкостей; в его библиотеке было 25 тысяч книг. Но главное, что помогло ему войти в историю русской литературы,—это многочисленные эпиграммы и экспромты, которые он щедро рассыпал в гостиных и литературных кругах. «Неизвестный сочинитель всем известных эпиграмм» — так называет его поэтесса Е. Ростопчина.

Особенно доставалось от него бездарным литераторам. В 1854 году плодовитый, но более ничем не примечательный поэт и драматург Н. В. Сушков поместил в сборнике «Раут» свои воспоминания под названием: «Обоз потомству с книгами и рукописями». Соболевский тотчас же отозвался:


		Идет обоз



		С Парнаса,



		Везет навоз



		Пегаса.










Г. Н. Геннади, один из первых библиографов Пушкина, редактор двух собраний его сочинений, допустил в них немало ошибок, неточностей и пропусков. В своей эпиграмме Соболевский обращается к Пушкину:


		О жертва бедная двух адовых исчадий!



		Тебя убил Дантес и издает Геннади!










Язвительная эпиграмма посвящена чтению поэтессой Каролиной Павловой ее перевода «Лагеря Валленштейна» Шиллера в Обществе любителей российской словесности (1866):


		Забыв о милой Каролине,



		О прелести ее стихов,



		Я убежал вчера in's Grune[6 - На лоно природы (нем.).]



		Послушать майских соловьев.



		А бывшие в собранье лица



		Единогласно говорят,



		Что эдак воет лишь волчица,



		Когда берут у ней волчат.










Переводы Шекспира, сделанные Н. X. Кетчером, отличались большими достоинствами, а их автор — склонностью к крепким напиткам. О нем Соболевский пишет:


		Вот и он, любитель пира



		И знаток шипучих вин.



		Перепер он нам Шекспира



		На язык родных осин.










В бытность Е. Ф. Канкрина министром финансов на Крюковом канале в Петербурге построили под его руководством мост, который рухнул при освящении. Это отражено в поэме Соболевского «Канкриниада»:


		...Кто стране, скажите, отчей



		Придал исполинский рост?



		Кто построил, чудный зодчий,



		Самопадающий мост?










Еще одна эпиграмма написана на некоего В. Д. Д.:


		Случалось ли тебе пускать волчок по гладкому паркету?



		Уж как шумит от пустоты!



		Ни дать ни взять как ты,



		Природой насмех пущенный по свету.










Талантливый, умный, блестяще образованный, С. А. Соболевский всю жизнь провел в литературных кругах, но, по свойственной настоящему русскому барину лени, ничего серьезного не написал, кроме нескольких статей в «Русском архиве», и вошел в литературу лишь как друг Пушкина и «неизвестный сочинитель всем известных эпиграмм». Эти эпиграммы и экспромты были собраны и изданы отдельной книгой в 1912 году.




КНЯЗЬЯ-РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ


Жизнь князя Петра Владимировича Долгорукова (1817—1868) сложилась необычно. Отпрыск одного из самых знатных и древних русских дворянских родов, представитель «золотой молодежи», близкий к царскому двору, предназначенный к блестящей карьере, он окончил свои дни на чужбине как политический эмигрант.

Все началось с того, что Долгоруков, занимаясь генеалогией, вздумал предать гласности более чем сомнительное происхождение целого ряда вельмож, вошедших в силу в течение XVIII века, потомки которых образовали «сливки» русского общества. В 1842 году князь выпустил в Париже на французском языке, под псевдонимом «граф Альмагро», брошюру «Заметки о знатных русских семьях», где приводились факты, компрометировавшие многих аристократов, чьи предки, люди низкого рода, выдвинулись лишь благодаря своей службе в качестве царских денщиков и брадобреев, за что их жаловали графскими и даже княжескими титулами.

О Меньшикове, например, говорилось: «Разносчик, торговавший пирогами, он стал камердинером Петра Первого, помещен был им в гвардию и вскоре возвысился до генеральского чина, хотя едва умел читать и писать».

О Екатерине I Долгоруков осмелился писать так:

«Она была дочерью бедного ливонского крестьянина, стала служанкой пастора, затем женой шведского драгуна. Попав в плен при взятии Мариенбурга русскими войсками, она сделалась наложницей генерала Бауэра, который отдал ее графу Шереметьеву, а тот — Меньшикову. Последний в свою очередь уступил любовницу Петру Первому, а тот возьми и женись на ней». Братья и племянники Екатерины стали графами Скавронскими.

Не менее пикантные подробности сообщались о происхождении титула князя Безбородко, заслужившего милость царственных особ тем, что был виртуозом по куаферной части, т. е. парикмахером.

Судить автора за то, что он сообщал достоверные исторические факты, было невозможно, и Николай I ограничился тем, что велел его сослать,— правда, не в Сибирь, а только в Вятку, служить под надзором полиции.

После смерти царя Долгоруков подал его преемнику записку о необходимости освободить крестьян (конечно, с выкупом за землю).

В 1859 году он тайно выехал за границу и выпустил там новую разоблачительную книгу «Правда о России», сперва на французском, затем на русском. На объявленное ему повеление немедленно возвратиться и предстать перед судом сената Долгоруков ответил издевательским письмом: «Желая доставить вам удовольствие видеть меня, посылаю при сем свою фотографию, весьма похожую.

Можете эту фотографию сослать в Вятку или в Нерчинск, по вашему выбору, а я сам — уж извините — в руки вашей полиции не попадусь, и ей меня не поймать!»

На вывезенные из России средства Долгоруков развернул борьбу с самодержавием, хотя не придерживался столь либеральных взглядов, как Герцен и Огарев. Он выпускал оппозиционные царскому правительству газеты «Будущность», «Правдивый», «Листок», сотрудничал в «Колоколе» и, по словам Герцена, «подобно неутомимому тореадору, не переставая, дразнил быка — русское правительство и заставлял трепетать камарилью Зимнего дворца».

Книга «Правда о России» содержала резкую критику царского режима. В ней доказывалось, что династия Романовых прекратилась со смертью Елизаветы Петровны, и в России правит немецкая династия Голштейн-Готторпов.

О вельможах былых времен Долгоруков писал: «Высокопревосходительные, сиятельные и светлейшие холопы, разодетые в шитые кафтаны, покрытые орденами и лентами...»

Столь же резко отзывался он о вельможах, ему современных. Приводя множество фактов, автор убедительно вскрывал гнилость и реакционность царского режима, продажность чиновников, самоуправство и жестокость помещиков, казнокрадство, возведенное в систему и разоблаченное Крымской войной, крючкотворство и отсутствие гласности в судах, лживость официозной прессы, расточительство царского двора, запущенность финансов, произвол тайной полиции. Он требовал целого ряда реформ в духе умеренного либерализма.

За эту книгу Долгоруков был заочно приговорен сенатом к лишению дворянского и княжеского достоинств, всех поместий и к ссылке в Сибирь на поселение. Но поскольку он был недосягаем для царского правительства, то его признали «навсегда изгнанным из России».

Куда более серьезным, с нашей точки зрения, было другое обвинение, выдвинутое против Долгорукова некоторыми литературоведами, а именно — в причастности к сочинению оскорбительного анонимного письма, приведшего к роковой дуэли Пушкина; но позднейшие исследования это опровергают.

И другому князю титул не помешал перейти в лагерь непримиримых врагов самодержавия.

В 1864 году русское правительство снарядило «торговую экспедицию» для нахождения кратчайшего пути из Забайкалья в Приамурье через Маньчжурию (впоследствии по этому маршруту была проложена Китайско-Восточная железная дорога).

В экспедиции участвовал иркутский второй гильдии купец Петр Алексеев. Сопровождавшие караван казаки-буряты быстро угадали, что купец — мнимый, вовсе сукнами не торгует, и признали в нем военного, так как он отлично сидел в седле, владел оружием и ориентировался не хуже любого проводника.

Купец этот был не кто иной, как старший офицер для особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири М. С. Корсакове, 22-летний князь Петр Алексеевич Кропоткин, представитель одной из самых древних русских фамилий, незадолго до этого окончивший Пажеский корпус, «человек большой учености и блестящей карьеры», как отзывается о нем один современник.

Карьеры князь П. А. Кропоткин не сделал, но стал выдающимся географом и геологом и не менее выдающимся революционером. В 1874 году он был арестован царским правительством за активное участие в народническом движении и после двух лет заточения в Петропавловской крепости совершил смелый побег из военного госпиталя, куда его перевели для лечения. Эмигрировав за границу, этот аристократ, один из потомков Рюрика, близко познакомился с К. Марксом, разделил его идеи, но потом примкнул к М. А. Бакунину и стал одним из идеологов анархизма.

Поселившись в 1886 году в Англии, Кропоткин вел большую научную и литературно-публицистическую работу, снискал огромный авторитет, был избран в 1893 году членом Британской ассоциации по развитию наук (аналог нашей Академии наук), постоянно печатал научные статьи в заграничных журналах, газетах, Британской энциклопедии.

Однако в русской печати он ничего помещать не мог, поскольку Александр II велел «не допускать к выходу в свет сочинения лиц, признанных изгнанными из отечества, тайком покинувших его, и государственных преступников, какого бы содержания ни были эти сочинения и в каком бы виде ни издавались: под собственными ли именами авторов или под какими-нибудь псевдонимами или знаками».

В первую очередь это касалось Герцена, Огарева, Бакунина и Кропоткина. Царь был чрезвычайно шокирован тем, что последний, будучи отпрыском древнего аристократического рода, примкнул к революционному движению.

Вот почему под статьей «Два ученых съезда» в «Вестнике Европы» (1898, № 4) стоит «П. Алексеев» — вымышленная фамилия, образованная из отчества автора, та самая, под которой Кропоткин за 34 года до того участвовал в Маньчжурской торговой экспедиции.

В этой статье подробно описаны доклады, сделанные рядом ученых на состоявшихся в 1897 году в Детройте и Торонто конгрессах Британской и Американской ассоциаций по развитию наук. Принадлежность этой статьи перу Кропоткина доказывается тем, что он лично принимал участие в обоих конгрессах. К тому же в его «Записках революционера» (1899, русский перевод, изданный в Лондоне,— 1902) есть рисунок, сделанный им во время путешествия по Канаде в том же году.

Лишь после победы Октябрьской революции Кропоткин получил возможность вернуться в Россию (ему было уже 75 лет). Он поселился в городе Дмитрове Московской области, где и умер в 1921 году. Его именем названы город на Северном Кавказе и улица в Москве.




«К НАМ ЕДЕТ ДЮМА!»


Автор «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» пользовался в России не меньшей популярностью, чем у себя на родине. Его произведения переводились на русский сразу же после выхода в свет, их расхватывали, ими зачитывались.

Мудрено ли, что известие: «К нам едет Дюма!» — произвело в 1858 году фурор в литературных кругах? И. Панаев писал в «Современнике»: «Весь Петербург в течение июня месяца только и занимался г-ном Дюма. Ни один разговор не обходился без его имени».

Дюма и ранее много путешествовал, описал в своих путевых очерках ряд стран, но попасть в Россию ему до сих пор не удавалось: он был на плохом счету у царского правительства из-за своей книги «Учитель фехтования» (1840), где была описана романтическая история декабриста И. А. Анненкова и его жены, француженки Полины Гебль, последовавшей за ним в Сибирь. В России эту книгу запретили, ибо в ней были показаны ужасы крепостничества и без обиняков говорилось о кровавых страницах в истории русской монархии. Впервые «Учитель фехтовария» вышел в России лишь в 1925 году, к столетию со дня восстания декабристов.

После смерти Николая I Дюма возобновил свое ходатайство о въездной визе. Новый царь, Александр II, был либеральнее своего предшественника и в 1858 году разрешил знаменитому французскому писателю приехать, чтобы присутствовать в качестве шафера на свадьбе одного знакомого, а затем совершить путешествие по России.

Однако власти были настороже: ведь ехал не какой-нибудь «французик из Бордо», а известный всему миру автор, гордившийся своими демократическими убеждениями и тем, что его отец был республиканским генералом. И III отделение императорской канцелярии (т. е. орган сыска) завело дело «Об учреждении надзора за французским подданным, писателем Александром Дюма».

Последний и не скрывал, что собирается «стать свидетелем великого освобождения сорока пяти миллионов рабов» (реформа 1861 г. была не за горами), посетить на Кавказе Шамиля, «этого титана, который в своих горах борется против русских царей» и описать свое путешествие в издававшемся им журнале «Монте-Кристо».

«Северная Пальмира», где Дюма провел целый месяц, восхитила его, тем более что стояла прекрасная летняя погода. Он пишет: «Не знаю, есть ли в мире какой-нибудь вид, который мог бы сравниться с панорамой, развернувшейся перед моими глазами».

Дюма встречался с петербургскими литераторами, посетил редакцию «Современника», Рассказывает о знакомстве с Некрасовым, называя его «одним из самых популярных русских поэтов»: «Г-н Никрасов (!) —человек лет сорока, с болезненным и очень печальным лицом, с насмешливым и мизантропическим характером. Он очень любит охоту, которая дает ему возможность уединения; после своих друзей, Панаева и Грегоровича, больше всего любит свое ружье и собак. Последнюю книгу его стихов цензура запретила переиздавать, и она очень дорого стоит. Я заплатил за нее 16 рублей».

Петербургские и московские газеты уделили немало внимания приезду Дюма, но кое-где проскальзывали насмешливые нотки. А Герцен в лондонском «Колоколе» прямо писал: «Со стыдом и сожалением читаем мы, как наша аристократия стелется у ног Александра Дюма».

Однако писатель не только вращался в высшем свете и в литературных кругах, но и посетил одну тюрьму. Рассказывает о своих беседах с заключенными: первый пошел на грабеж лишь для того, чтобы уплатить подати; второй свободно говорил по-французски и оказался крепостным, которого посылали в Париж учиться на механика. Когда он вернулся, барин велел его жене кормить грудью не своего ребенка, а породистых щенят. В пылу негодования крепостной задушил щенят, получил за это двести розог и на другой же день поджег имение барина. «Но кто же настоящие преступники,— вопрошал Дюма,— становые и помещики или те, кого они ссылают на каторгу?»

Полюбовавшись белыми ночами, «столь светлыми, что можно прочесть письмо любимой женщины, каким бы мелким почерком оно ни было написано», посетив Ладожское озеро и остров Валаам, Дюма выехал по железной дороге в Москву, где провел несколько недель.

Московские друзья и почитатели устроили в его честь торжественный обед, а затем — вечер в саду «Эльдорадо», получивший известность как «ночь графа МонтеКристо».

Побывав на поле Бородина, осмотрев Троице-Сергиеву лавру, писатель сел в Калязине на пароход и пустился вниз по Волге, останавливаясь в Угличе, Костроме, Нижнем Новгороде, Казани, Саратове, Царицыне. Везде он осматривал достопримечательности, везде в его честь устраивались пышные приемы.

И все это время он находился под неусыпным тайным надзором полиции. Власти принимали его с почетом, но показывали гостю лишь то, что хотели, и непрерывно слали донесения в Петербург. Так, из Астрахани сообщалось: «Управляющий губернией старался оказываемым вниманием привлечь этого иностранца к себе для удобнейшего над его действиями надзора и во избежание излишнего и, может быть, неуместного столкновения с другими лицами и жителями».

Словом, устраивалось нечто вроде потемкинских деревень, а недальновидный путешественник принимал все за чистую монету и не мог нахвалиться русским гостеприимством. Он был очень рад, что в России, оказывается, его знали, что почти все, с кем он встречался, хорошо говорили по-французски.

Астрахань не была конечным пунктом маршрута, и возвращаться тем же путем Дюма не собирался. Посетив соляные озера, он был с великим почетом принят калмыцким владетельным князем Тюменем, в юрте которого стоял выписанный из Парижа рояль. Галантный француз не преминул сочинить дочери Тюменя мадригал, где назвал ее жемчужиной и цветком, украсившим берега Волги. Калмыков он сравнил с обитателями Эдема...

Затем неутомимый путешественник познал все неудобства езды на перекладных по почтовому тракту: через Дербент — в Баку, оттуда через Шемаху и Нуху — в Тифлис, где он стал гостем царского наместника, князя Барятинского. Съездил он и по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ, чтобы увидать замок царицы Тамары и поискать скалу, к которой якобы был прикован Прометей. О посещении Шамиля, конечно, не могло быть речи, но Дюма стал свидетелем стычки русского отряда с горцами (возможно, инсценированной специально для него). Наконец, добравшись через Кутаис до Поти, неутомимый путешественник сел там на пароход и отправился домой через Константинополь.

В течение десяти месяцев он проехал около 4 тысяч лье, истратил 12 тысяч франков и подробно описал свои странствия в пяти томиках «От Парижа до Астрахани» и трех — «Впечатлений от поездки на Кавказ».

Несмотря на всю популярность Дюма в России, переводить первое из этих сочинений на русский не стали, ибо цензура не пропустила бы его. Мало того, и во Франции его издание цензура Наполеона III запретила, что подчеркивается на обложке каждого томика, вышедшего в Брюсселе.

Объяснялось это тем, что автор немало места уделил русской истории, которую излагал вовсе не так, как наши историографы, вынужденные замалчивать запретные для них главы. О насильственной смерти Петра III и Павла I в России оказалось возможным писать только после революции 1905 года. А Дюма рассказывал со всеми подробностями, кем и как были убиты эти цари. Не умолчал он и об упорных слухах, будто Николай I, узнав о поражениях при Альме и Инкермане, сделавших неизбежным падение Севастополя, принял яд, лишь бы не подписывать позорный мир.

Хотя в изложении Дюма русская история и превратилась в сборник анекдотов из жизни царей и придворных, он уделил должное внимание восстанию 1825 года.

По его словам, «либеральная петербургская и московская молодежь питает глубокое уважение к памяти декабристов. Когда-нибудь Россия воздвигнет им монумент». Дюма дает перевод пушкинского «Послания в Сибирь», с волнением описывает свою встречу в Нижнем Новгороде с жившими там героями его «Учителя фехтования» — «графом» И. Анненковым и его женой Полиной.

Не обошел писатель и чиновников-казнокрадов, рассказав, например, что лед для нужд Зимнего дворца, выломанный на Неве под его окнами, выдавался за волжский, привезенный втридорога; что бутылка шампанского, выпитая царем на охоте, превратилась в тысячу бутылок...

Возмутило француза и лицемерие властей. В России, по их утверждению, не существует смертной казни.

«Действительно,— пишет Дюма,— к смерти в России официально не присуждают, а только к трем тысячам шпицрутенов, заведомо зная, что больше двух тысяч вынести невозможно».

Перечисляя чины табели о рангах — большею частью всяких советников: титулярного, надворного, статского, тайного — Дюма иронически замечает: «В России больше советников, чем где бы то ни было, но меньше всего просят советов» — явный намек на произвол властей.

Ни один переводчик не решился бы перевести такие высказывания, ни один издатель не рискнул бы представить такую книгу в цензуру.

Правда, были переведены и изданы в 1861 году «Впечатления от поездки на Кавказ», но там не было ничего неприятного для царских властей. Напротив, русские — завоеватели Кавказа изображены как европейцы, приобщающие некультурных горцев к цивилизации. Но и тут, если сравнить русский текст с оригиналом, можно обнаружить цензурные купюры.

Поскольку путевые очерки Дюма «От Парижа до Астрахани» еще на русский не переведены (лишь небольшой отрывок, о встрече с Анненковыми, напечатан как приложение к «Учителю фехтования» в издании 1957 г.), познакомим читателей с этим произведением автора «Трех мушкетеров».

В нем немало «развесистой клюквы». Так, сообщается, что Пушкин родился в Псковской губернии (т. е. в Михайловском); что писатель Бестужев (Марлинский) — родной брат декабриста Бестужева-Рюмина, повешенного; что Полежаев сочинил поэму «Машка» (пояснено: в России так называют падших женщин) и был убит на Кавказе... Все это, так сказать, клюква литературная.

Рассказывая, как его угощали икрой, взятой у еще живого осетра, Дюма добавляет: «Русские больше всего на свете любят икру и цыганок». В Волге, как он сообщает, водятся сомы-людоеды, нападающие на людей.

У овец под Астраханью — такие огромные хвосты-курдюки, что каждая овца возит хвост в тачке...

А вот каким способом в России охотятся на медведей: кладут мед в медный горшок с узким горлом; стараясь достать мед, зверь засовывает голову в горшок, обратно вытащить ее не может, тут его и ловят...

Вот наблюдения над русским языком: «Он не очень богат на обращения: если не «братец», то «дурак», если не «голубчик» (маленький голубь), то «сукин сын» (пусть переводят другие!» — добавляет автор).

Описывая Волгу, он не мог обойти Степана Разина:

«Бандит Стенко Разин, родись он князем, стал бы, вероятно, великим человеком и знаменитым полководцем; но поскольку он был простой казак, его четвертовали. Он отличался мужеством заговорщика, смелостью разбойника, прозорливостью генерала и вдобавок красотой».

Предание о персидской княжне (ну, как же без нее?)

Дюма излагает так: «На вопрос Разина: что подарить тебе, Волга?» — эхо каждый раз ответствовало: «Ольгу!»

Ольгой звали его возлюбленную, и он бросил ее в реку с вершины утеса под Царицыном, который с тех пор называется Девичьим».

Большой гурман, Дюма много места уделяет русской кухне, ругает «чи» (это слово, по его мнению, китайского происхождения) и находит, что они сильно уступают простой капустной похлебке, какую варят самые бедные французские крестьяне. Развенчивает Дюма и знаменитую волжскую «стерлет». Все дело, как он считает, в том, что в России нет талантливых поваров.

Нашего путешественника поразили обширные русские равнины, которым нет ни конца ни края. В его подорожной стояло: «Александр Дюма, литератор». Смотрители почтовых станций недоумевали: что за чин такой? Похоже на «коллежский регистратор», ниже которого чина не было... Видать, птица неважная! Но спутники француза авторитетно разъясняли: да нет, это то же самое, что генерал! И лошадей давали тотчас же.

Непременным спутником подорожной, по словам Дюма, является нагайка: без нее лошадей не получишь.

Кроме того, надо брать с собой в дорогу все: матрац, подушку, съестные припасы...

Отдадим справедливость автору очерков: он добросовестно старался познакомить читателей с русской литературой. Об этом свидетельствует большое количество включенных им переводов стихотворений русских поэтов. Вразрез с тогдашним обычаем, они сделаны не прозой, а рифмованными стихами, хотя это и труднее. Дни, проведенные на пароходе, неспешно бороздившем волжские воды, Дюма использовал для того, чтобы сделать творения Пушкина, Лермонтова, Рылеева, Некрасова доступными для французских читателей. Любезные спутники делали для него подстрочники, а плодовитость его, как автора, вошла в легенду.

Пушкину посвящена целая глава. Ставя его чрезвычайно высоко, Дюма отмечает любовь к нему в России.

«Русские боготворят Пушкина и Лермонтова; второго — в особенности женщины, которые знают все его стихотворения наизусть, в том числе и запрещенные цензурой». Рассказано, как Пушкин, решив принять участие в восстании 14 декабря, за неделю до этого выехал в Петербург из своего имения, но вернулся назад, так как заяц дважды перебежал дорогу, а это очень плохая примета. «Иначе Пушкин был бы либо повешен, как Рылеев, либо сослан в Сибирь, как Трубецкой и другие»,— авторитетно разъясняет Дюма.

Во всех подробностях рассказана история дуэли, последние часы поэта, но он представлен жертвой своей ревности.

Из стихов Пушкина в путевых очерках Дюма мы находим: часть оды «Вольность» («Самовластительный злодей...»), «Эхо», «Ворон к ворону летит», «В крови горит огонь желанья», отрывок из «Медного всадника» («Люблю тебя, Петра творенье...»), окончание «Моей родословной» («Видок Фиглярин, сидя дома...»), «19 октября 1827 г.» («Бог в помочь вам, друзья мои...»), ряд эпиграмм; из стихов Рылеева — отрывок из «Войнаровского»; Лермонтова — «Думу», «Горные вершины», «Дары Терека»; Некрасова — «Забытую деревню», «Княгиню», «Еду ли ночью по улице темной...»

Таким образом, очерки Александра Дюма-отца о его поездке в Россию стали одной из первых антологий русской поэзии на французском языке — поэзии, тогда еще почти неизвестной его соотечественникам. За это ему можно простить и поверхностность, и «развесистую клюкву».




«ЖИЛ НА СВЕТЕ РЫЦАРЬ МОДНЫЙ...»


Несмотря на свою славу, И. С. Тургенев часто становился мишенью для остроумия собратьев по перу.

С нападками на него выступали и консерваторы и демократы. Первые считали его чересчур левым, а вторые, наоборот, барином до мозга костей. Роман «Отцы и дети» (1862) был воспринят ими как пасквиль на новое поколение. «Меня били руки, которые я хотел бы пожать, и ласкали руки другие, от который я бежал бы за тридевять земель»,— писал Тургенев Марко Вовчку (М. Вилинской).

Хотя образ Базарова написан далеко не такими черными красками, каких впоследствии не жалели для нигилистов Лесков и Достоевский, не говоря уже о писателях реакционного лагеря,— «Отцы и дети» вызвали целый град эпиграмм. В стихотворении «Отцы или дети?»

Д. Минаев, используя форму лермонтовского «Бородина», писал в «Искре»:


		Уж много лет без сожаленья



		Ведут войну два поколенья,



		Кровавую войну.



		И в наши дни в любой газете



		Вступают в бой «отцы» и «дети»,



		Разят друг друга те и эти,



		Как прежде, в старину.










Иронически критикуя «детей» («Друг черни и базаров, лягушек режущий Базаров, неряха и хирург»), Минаев притворно восхвалял представителя «отцов» — Павла Кирсанова:


		И мы, решая все на свете,



		Вопросы разрешили эти.



		Кто нам милей — отцы иль дети?



		Отцы! Отцы! Отцы!










В той же «Искре» в том же 1862 году была помещена краткая анонимная эпиграмма:


		Как древле Соломон, теперь Тургенев сам



		Романом доказал, как все превратно в свете,



		Где дети иногда дают урок отцам



		И лучшие отцы болтают вздор, как дети.










Тургенев сообщил М. Ковалевскому: «Когда я писал заключительные строки «Отцов и детей», я принужден был отклонять голову, чтобы слезы не капали на рукопись». Это стало известно, и в «Будильнике» (1865) появилась эпиграмма, подписанная «Комар» и посвященная «автору чувствительного романа»:


		Ты мне сказал, что слезы льешь рекой,



		Когда ты сам роман читаешь свой.



		В том ничего нет странного, ей-ей:



		Отцы ведь плачут от дурных детей.










В 1863 году повод для нападок против Тургенева дало его письмо Александру II, где он заверял царя в своей лояльности, в умеренности своих взглядов, отрекался от былой дружбы с Герценом и осуждал его. За это письмо Герцен в «Колоколе» назвал Тургенева «седовласой Магдалиной мужского рода» (евангельская Магдалина была, как известно, кающейся грешницей). Сподвижник Герцена Н. П. Огарев отозвался на письмо Тургенева царю резким стихотворением, переиначив пушкинское «Жил на свете рыцарь бедный...»:


		Жил на свете рыцарь модный,



		Литератор не простой,



		С виду милый, благородный,



		Духом робкий и пустой.



		Он имел одно виденье,



		Дух смутившее ему,



		Что к свободе направленье



		Приведет его в тюрьму.



		Но таланта дар отличный



		Да Белинского слова



		От паденья нрав тряпичный



		Охраняли в нем сперва.



		И в пустыне скверноплодной



		Он сберег сердечный жар,



		Он возвысил лик народный,



		Заклеймил позором бар.



		Но в минуту раздраженья



		Самолюбьицем пустым



		Молодого поколенья



		Стал врагом он мелочным.



		И, тревожась о пощаде,



		Сам к царю он написал,



		Что он, преданности ради,



		Связи дружбы разорвал.



		И, холопам подражая.



		Он представился царю.



		Царь сказал ему, кивая:



		«Очень вас благодарю».



		И прием хоть был отраден,



		Но художник со стыда



		Сразу скрылся в Баден-Баден,



		Словно призрак, без следа[7 - Впервые полностью опубликовано лишь в 1918 году.].










Очень не понравился критикам рассказ Тургенева «Собака» (1864): мистические нотки в нем вызывали недоумение и толки о том, что талант Тургенева гаснет.

П. Вейнберг в «Будильнике» обратился к автору с таким стихотворением:


		Я прочитал твою «Собаку»,



		И с этих пор



		В моем мозгу скребется что-то,



		Как твой Трезор.



		Скребется днем, скребется ночью,



		Не отстает,



		И очень странные вопросы



		Мне задает:



		«Что значит русский литератор?



		Зачем, зачем



		По большей части он кончает



		Черт знает чем?»










В 1867 году Тургенев написал на французском языке несколько либретто для оперетт. Они были положены Полиной Виардо на музыку и поставлены в ее домашнем театре; в оперетте «Леший» Тургенев сам исполнил главную роль. В связи с этим Д. Минаев, на этот раз укрывшись под псевдонимом «Литературное домино», писал в «Искре»:


		Какой талант! И где ж его



		Поймет простой народ?



		Он сам напишет «Лешего»



		И сам его споет.



		Слез много нами вылито,



		Что он в певцы пошел...



		Иван Сергеич, вы ль это?



		Вас леший обошел!










В той же «Искре» (1870) в связи с постановкой на берлинской сцене оперетты «Последний день чародея» (слова Тургенева, музыка Виардо) была помещена анонимная эпиграмма:


		Возможно уличить в измене



		Его как раз:



		Зачем он на берлинской сцене,



		А не у нас?



		Нашлись бы, чай, на роли эти



		У нас певцы,



		А их послушали б и Дети,



		Да и Отцы,










Роман Тургенева «Дым» (1867) был, как «Отцы и дети», воспринят многими как памфлет против передовых представителей русского общества, вдобавок он был проникнут пессимистическими настроениями. Не мудрено, что появились резкие отповеди, в том числе стихотворные.

Огарев писал (эти строки были впервые опубликованы «Литературным наследством» в 1953 г.):


		Я прочел ваш вялый «Дым»



		И скажу, вам не в обиду;



		Я скучал за чтеньем сим



		И прочел вам панихиду,










Огареву вторил Тютчев:


		«И дым отечества нам сладок и приятен...»



		Так поэтически век прошлый говорит.



		А наш —и сам талант все ищет в солнце пятен,



		И смрадным «Дымом» он отечество коптит.




    

(«Голос», 1867, № 170)









Впоследствии Тургенев писал в предисловии к собранию своих сочинений (1880): «Сам Ф. И. Тютчев, дружбою которого я всегда гордился и горжусь доныне, счел нужным написать стихотворение, в котором оплакивал ложную дорогу, избранную мною. Оказалось, что я одинаково, хотя и с различных точек зрения, оскорбил и правую, и левую стороны читающей публики».

Д. Минаев в поэме «Раут» (1868) говорит о писателе, который часто ездит на чужбину.


		А теперь вернулся (что ж, мы будем хлопать!)



		Автором романа под названьем «Копоть».










Соотечественников Тургенева раздражало его постоянное проживание за границей, ставившее для многих под сомнение патриотизм писателя. Про него говорили, что он «изучает Русь в Париже». В списках ходила такая эпиграмма:


		Талант свой он зарыл в «Дворянское гнездо».



		С тех пор бездарности на нем оттенок жалкий,



		И падший сей талант томится приживалкой



		У спавшей с голоса певицы Виардо.










Появились выпады и против повести «Вешние воды» (1872)—по мнению некоторых критиков — слабой, свидетельствующей об упадке таланта автора. Все тот же Минаев (мало кто так высмеивал Тургенева, как он) писал в «Искре»:


		Недаром он в родной стране



		Слывет «талантом»... по преданьям:



		Злаглавье вяжется вполне



		В его романе с содержаньем.



		При чтеньи этих «Вешних вод»



		И их окончивши, невольно



		Читатель скажет в свой черед:



		«Воды, действительно, довольно!»










Роман «Новь» (1877) также не удовлетворил русских революционных демократов из-за умеренности политических убеждений его героев. Минаев в «Петербургской газете» высмеял его, подписавшись: «Общий друг»:


		«— Читали «Новь»? — Читал в теченье трех часов,



		Не отрываясь, я.— И мнения какого?



		— В романе этом все бы было ново,



		Когда бы не было «Бесов»



		И «Некуда» Стебницкого-Лескова!










Другая эпиграмма, опубликованная уже после смерти Тургенева «Историческим вестником» в 1892 году, приписывается А. Апухтину:


		Твердят, что новь родит сторицей,



		Но, видно, плохи семена



		Иль пересохли за границей:



		В романе «Новь» — полынь одна.










Об этом романе, а также о мнимом отказе Тургенева от писательства (такое впечатление вызвал его рассказ «Довольно!») упоминает В. Буренин в поэме «Иван Оверин»:


		Лет тридцать он дворянские амуры



		Описывал прекрасно, но потом,



		Внезапно устыдясь литературы,



		Дал клятву больше не шалить пером.



		С тех пор в отчизне барышни все хмуры



		И молят страстно небеса о том,



		Чтоб автор «Нови», им на, утешенье,



		Переменил жестокое решенье.










Неблагоприятный отклик получило и выступление Тургенева в Обществе любителей русской словесности по случаю открытия памятника Пушкину в Москве (1880). В своей речи он позволил себе усомниться, можно ли приравнять Пушкина к Шекспиру и Гете, и сказал, что «название национально-всемирного поэта мы не решаемся дать Пушкину, хотя не дерзаем отнять его». Это умаление заслуг великого русского поэта не прошло незамеченным и дало повод О. Голохвастовой саркастически написать:


		В речи длинной, тонкой, меткой



		Нам Тургенев сообщил,



		Что хорошею отметкой



		Мериме, сей критик редкий,



		Гений Пушкина почтил.



		Но, чтоб нам не возгордиться,



		О себе не возмечтать —



		Поспешил оговориться,



		Что не след нам торопиться



		Пушкина великим звать.



		Не велик уж, не народен



		Наш развенчанный поэт,



		Мериме хоть он угоден



		И для русских превосходен...



		Что ж, об этом речи нет.



		Но Европе просвещенной



		Где же Пушкина читать?



		Будет с нас, и тем польщенны,



		Что, Вьярдом переведенный,



		Сам Тургенев ей под стать.










Эти строки ходили в списках и были опубликованы лишь в 1909 году «Вестником Европы». В них упоминалось о том, что муж Полины Виардо перевел некоторые произведения Тургенева на французский.

Какое же впечатление производили на Тургенева все эти выпады, конечно становившиеся ему известными, даже когда эпиграммы распространялись в списках? Разумеется, болезненное: его самолюбие, при впечатлительном характере, должно было сильно страдать.

В 1869 году некоторые критики писали, что Тургенев якобы «отшатнулся от России, и Россия от него отшатнулась». И хотя это не соответствовало действительности, из приведенных выше эпиграмм видно, что Тургенев не всегда встречал объективное отношение революционно-демократических кругов. Время все расставило по своим местам, и творчество великого русского писателя, крупнейшего мастера реализма, одного из создателей русского реалистического романа заняло достойное место в истории нашей и всемирной литературы.




ОНА БЫЛА ПЕРВОЮ


В 1861 году газета «Русская речь» поместила заметку о том, что «одна девица подала прошение в петербургскую Медико-хирургическую академию о допущении ее слушать полный курс медицины и держать экзамен на ученую степень».

«Дело это у нас совершенно новое, небывалое, и девице, вступающей в Академию, нужно было иметь много храбрости и, при существующих у нас предрассудках, много силы воли»,—писала газета.

Мы знаем, кто была эта пионерка высшего женского образования в России, эта храбрая девица: ее звали Марией Александровной Боковой. Она послужила Чернышевскому прототипом для Веры Павловны в романе «Что делать?».

Правда, жена Чернышевского, Ольга Сократовна, утверждала: «Верочка — это я». Но оснований считать так у нее было гораздо меньше, чем у Боковой.

Мария Александровна была родом из семьи помещика и генерала Обручева. Стремясь к образованию и независимости, она вышла фиктивным браком (как Вера Павловна — за Лопухова) за друга Чернышевского, доктора П. И. Бокова, и стала одной из первых слушательниц Петербургского университета, а затем — Медико-хирургической академии. Там преподавал уже известный тогда физиолог И. М. Сеченов, поддержавший ее стремление к научной работе.

Учитель и ученица полюбили друг друга, М. А. Бокова ушла от мужа и стала гражданской женой И. М. Сеченова. В те времена это был поступок неслыханной смелости.

«Для женщины... оставить законного мужа и открыто жить без брака с человеком, занимавшим такое видное положение,— было дерзким вызовом всей установленной морали»,— пишет Т. А. Богданович в книге «Любовь людей 60-х годов» (1929).

Мария Александровна сохранила дружеские отношения с первым мужем, Боковым. Впоследствии она писала о нем: «Хороший он человек, только мы не созданы друг для друга».

В 1863 году царские власти запретили женщинам посещать лекции в академии, и диплом врача М. А. Бокова получила в Цюрихе. Во время франко-прусской войны 1870 года она работала хирургом в Верденском госпитале. Затем защитила диссертацию, работала в Венской глазной клинике, а в 1872 году вернулась в Россию.

В течение свыше сорока лет она была верной спутницей жизни И. М. Сеченова, хотя обвенчаться им удалось лишь в 1890-х годах. В автобиографии великий русский физиолог пишет, что Мария Александровна была его «первым, неизменным другом». Под его руководством она перевела «Жизнь животных» Брема и «Происхождение человека» Дарвина.

И. М. Сеченов умер в 1905 году. Жена пережила его на двадцать четыре года. Она стала свидетельницей победы Октябрьской революции и скончалась девяноста лет от роду. В ее завещании написано:

«Ни денег, ни ценных вещей у меня не имеется...

Прошу похоронить меня без церковных обрядов, как можно проще и дешевле, подле могилы моего мужа».

В некрологе «Памяти М. А. Сеченовой» нарком здравоохранения Н. А. Семашко дал яркую характеристику Марии Александровны:

«Она была... в числе первых женщин, добившихся звания врача. Вспомним, какие препятствия стояли в то время на пути женского высшего образования, каких нечеловеческих трудов стоило преодолеть эти препятствия.

Она была личной помощницей и другом своего знаменитого мужа. До самой смерти Мария Александровна поражала своей простотой, ясностью мысли, несмотря на преклонный возраст, и величайшей скромностью. Не раз я подсылал к ней корреспондентов, чтобы она поделилась воспоминаниями о своей эпохе, о своем замечательном муже, о Н. Г. Чернышевском, с которым Сеченовы были дружны. Она всегда отказывалась по скромности. Не мудрено, что Чернышевский взял ее героиней своего романа «Что делать?». Это она — Вера Лопухова, революционерка, строящая новую жизнь и новый быт. Вот какая лучшая русская женщина умерла».




«ЖИЛ И ПЕРЕВЕЛ ДАНТЕ»


Первые отрывки «Божественной комедии» появились на русском языке в 1823 году. Затем ее переводили и прозой (1842) и стихами, но полностью это замечательное творение великого итальянского поэта было издано у нас впервые лишь в 1879 году в переводе Дмитрия Минаева.

Вот что рассказывают современники о любопытной истории этого перевода.

Минаев, известный литератор, сотрудник «Современника», «Искры» и других демократических журналов 60-х годов прошлого века, итальянского языка не знал вовсе, но пользовался известностью как переводчик Байрона, Гете, Мура и других западноевропейских поэтов. Когда издатель М. Вольф усомнился, сможет ли Минаев справиться с переводом Данте, тот ответил: «Раз я беру на себя перевод, значит, переведу. А как, каким способом — это мое дело!»

Способ этот был довольно прост: Минаев заказывал прозаический подстрочник кому-либо из хорошо знающих данный язык, а затем, по его словам, «превращал сухую прозу в звонкую поэзию». Обычно он просил автора подстрочника читать ему подлинник вслух, утверждая, что таким образом улавливает музыку стиха, хотя слов и не понимает. За один присест Минаев переводил сотни стихов, причем за смехотворно низкую плату — по пятаку за строчку.

Договор с Вольфом он подписал в 1869 году, но лишь через четыре года представил начало «Ада» и обещал еженедельно приносить определенное количество строк.

Была объявлена подписка на издание, но Минаев слова не сдержал. Начав, говоря его словами, «очередную службу Вакху», он прекращал всякую работу на недели и месяцы. Вольф увозил переводчика из его излюбленного трактира «Капернаум» к себе на квартиру, запирал и заставлял переводить. В марте 1876 года Минаев писал ему; «Я прошел по всем кругам «Ада», пробрался через «Чистилище», но у врат «Рая» для меня воздвиглась временная преграда».

Только в 1879 году «Божественная комедия» появилась на свет, претерпев немало придирок от цензуры, которой уже одно название казалось богохульным. Разрешение печатать было дано при условии, что цена книги будет не менее 20 рублей, т. е. что она окажется недоступной для широких масс читателей. Это было так называемое подарочное издание с великолепными гравюрами Гюстава Доре.

Сам Минаев не без оснований считал свой перевод Данте творческим подвигом и, закончив его, написал Вольфу: «Когда я умру, пусть мне в гроб вместо подушки положат три тома «Божественной комедии», а на могиле соорудят памятник с надписью: «ЖИЛ И ПЕРЕВЕЛ ДАНТЕ».

Однако память о Д. Минаеве сохранилась больше как о талантливом сатирическом поэте. Его перевод «Божественной комедии», для своего времени хороший, устарел и кажется теперь тяжеловесным. Он не выдерживает сравнения с переводом М. Лозинского, удостоенным в 1946 году Государственной премии.




МИЛЛИОН ЗА ПЕРЕВОД «ФАУСТА»


Бессмертное творение Гете переводилось на русский язык много раз. Первый перевод Э. Губера был издан в 1838 году. Затем «Фауста» переводили М. Вронченко, А. Овчинников, Н. Греков, И. Павлов, Н. Холодковский.

Шесть раз подряд, и каждый раз заново, перевел эту трагедию Гете А. Я. Струговщиков.

«Окончив перевод,— рассказывает он, — я клал рукопись в большой конверт, запечатывал его сургучом, прятал в один из ящиков стола, запирал этот ящик и ключ бросал в Неву, чтобы избежать соблазна при новом переводе взглянуть, как я перевел раньше то или иное место.

И это я повторил шесть раз в течение десяти лет, которые я посвятил переводу «Фауста». Лишь когда в шести ящиках оказалось по готовому переводу, я вскрыл их и, сличая сделанное в разное время, составил новый, седьмой перевод».

Струговщиков занимал видный, хорошо оплачиваемый пост в военном министерстве, имел чин действительного статского советника и стихотворными переводами занимался из чистой любви к литературе. Материальная незаинтересованность позволяла ему «чудить».

Когда М. Вольф задумал издать «Фауста» на русском языке, с гравюрами Лизен-Майера, он выбрал перевод Струговщикова. Тот запросил (хотя его перевод уже дважды был напечатан) ни больше ни меньше, как миллион рублей.

— Вы шутите! Такого гонорара не получал и сам Гете! — заметил издатель.

— Да, знаю, он получил в сто раз меньше, но написать «Фауста» в сто раз легче, чем перевести! — возразил Струговщиков.

Лишь услыхав в ответ, что в таком случае новый перевод «Фауста» будет заказан Д. Минаеву или П. Вейнбергу, он уступил, но, бросившись в другую крайность, объявил, что не желает получить никакого гонорара. Его с трудом уговорили подписать обычный договор.

Бесконечными поправками и изменениями текста он так затянул печатание книги, что когда она появилась наконец в 1879 году на свет, то переводчика, с нетерпением ожидавшего этого, уже не было в живых...




ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДРУЖБЫ


В статье «Лучше поздно, чем никогда» (1879)

И. А. Гончаров рассказывает, что его роман «Обрыв», вышедший в 1869 году, был задуман на целых 20 лет раньше, еще в 1849 году, когда автор после четырнадцатилетнего отсутствия приехал повидаться с родными в Симбирск.

«Тут толпой хлынули ко мне старые, знакомые лица, я увидел еще не отживший тогда патриархальный быт и вместе — новые побеги, смесь молодого со старым. <...>

Все это залегло мне в голову. <...> Я унес новый роман, возил его вокруг света [имеется в виду путешествие на фрегате «Паллада»] в голове и программе, небрежно написанной на клочках».

То же самое говорится в не опубликованной при жизни Гончарова его статье «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв»:

«План романа «Обрыв» родился у меня в 1849 г. на Волге. <...> Старые воспоминания ранней молодости, <...> сцены и нравы провинциальной жизни — все это расшевелило мою фантазию, и я тогда же начертил программу всего романа».

Что же это были за «старые, знакомые лица»? О каких «воспоминаниях ранней молодости» упоминает Гончаров?

По окончании Московского университета он вернулся в родной Симбирск и в 1834—1835 годах служил там в канцелярии губернатора. Молодой человек часто посещал тогда семейство Рудольф, где были две сестры-девицы. Старшая, Аделаида Карловна, очень нравилась Гончарову своей серьезностью, начитанностью, светлым умом. Он проводил в разговорах с нею целые часы, она поражала его силой воли и характера. Ее черты воспроизведены в одной из героинь «Обрыва» — Вере.

Младшая, Эмилия Карловна,— беззаботное, веселое существо, любила заниматься хозяйством, кормить кур и коров. У ее потомков долго хранился календарь, на котором Гончаров сделал надпись: «Кузине миленькой, кузине маленькой, кузине, пьющей молоко». Вторая героиня «Обрыва», Марфинька, очень напоминает Эмилию Карловну.

Гончаров совершал с обеими сестрами долгие прогулки, проводил в их доме целые вечера. Их общество скрашивало ему унылую, однообразную провинциальную жизнь, и он очень им дорожил.

Когда в конце 1835 года будущий писатель уехал в Петербург, чтобы продолжать службу уже в департаменте внешней торговли, между ним и Аделаидой Карловной завязалась оживленная переписка. Но когда через несколько лет сестры посетили его в столице, он, как вспоминает жена его племянника Е. А. Гончарова, принял их довольно сухо и дал понять, что в глухой провинции отношения между людьми — одни, а в Петербурге — другие, что молодость прошла и, как гласит латинская пословица, nоn bis in idem — ничто не бывает дважды...

Однако это не помешало сестрам Рудольф начать спустя много лет вторую жизнь на страницах «Обрыва».




ЗВЕЗДА СКАТИЛАСЬ.


В русской поэзии есть имена, промелькнувшие, словно метеор, оставив яркий, но мгновенно погасший свет.

К ним относится имя Надежды Григорьевны Львовой (1891—1913).

Знавший ее в дни своей юности И. Эренбург посвятил ей в своих воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» несколько теплых строк: «Это была милая девушка, скромная, с наивными глазами и гладко зачесанными назад русыми волосами. <...> В 15 лет она стала подпольщицей, в 16 ее арестовали, в 19 она начала писать стихи, а в 22 года застрелилась».

Имя Н. Г. Львовой, начиная с первых ее шагов в литературе и кончая последним днем ее короткой жизни, неразрывно связано с именем В. Я. Брюсова, который первым заметил ее талант и одобрил ее стихи.

Их знакомство началось с того, что весной 1911 года Львова обратилась к поэту с робким письмом, где просила дать отзыв о ее первых поэтических опытах.

Нет ничего удивительного в том, что она это сделала. Близившийся к своему сорокалетию Брюсов достиг полной творческой зрелости, выпустил шесть сборников стихов, пользовался широкой известностью. Имя его имело большой вес, он руководил литературной частью журнала «Русская мысль». Молодые поэты, естественно, стремились узнать его мнение об их стихах и, если возможно, получить от него напутствие.

Незаурядность поэтического дарования двадцатилетней девушки привлекла внимание Брюсова. Он поместил ее стихи в «Русской мысли» рядом со стихами Блока, помог ей печататься и в других журналах, посвятил ей стихотворение, которое в рукописи носило название «Начинающей». В нем поэт писал:


		Мой факел старый, просмоленный,



		Окрепший с ветрами в борьбе,



		Когда-то молнией зажженный,



		Любовно подаю тебе.










Н. Львова была быстро принята в избранный круг московских литераторов. «Ее талант расцветал в исключительно благоприятных условиях, и первые шаги на пути к славе не были ознаменованы мучительными разочарованиями, связанными с долгим и тщетным ожиданием ответа из редакций, с которым неизменно сопряжены все первые попытки начинающих»,— будет сказано в некрологе.

В 1913 году вышел первый сборник стихов Львовой «Старая сказка» с предисловием Брюсова, где, однако, не было ни слова ни об авторе книжки, ни о ее содержании, а говорилось лишь о поэзии вообще и о том, какими качествами должен обладать настоящий поэт.

Это были очень лиричные, очень искренние и очень горькие стихи. В них доминировали минорные ноты неразделенной любви.

Причиной надлома в душе поэтессы было ее глубокое чувство к Брюсову. Ученица полюбила учителя, хотя тот был старше на восемнадцать лет. В архиве Брюсова сохранилось свыше ста писем Львовой к нему. Во многие конверты были вложены стихи. С самого начала и в письмах и в стихах звучит мотив обреченности:


		И я с улыбкою участья



		Переживаю нежно вновь



		Мое безрадостное счастье,



		Мою ненужную любовь...










Даже счастье связано для нее с мукой:


		Я покорно принимаю все, что ты даешь:



		Боль страданья, муки счастья и молчанье-ложь.










Отношения, сложившиеся у поэтессы с Брюсовым, не удовлетворяли ее. Прямая, открытая натура, она хотела большего, чем то, что он мог ей дать. Встречи становились все реже, в письмах проскальзывали упреки. Целиком поглощенный литературными и общественными делами, Брюсов не мог уделять много внимания личной жизни.

Чем дальше, тем тяжелее становилось молодой девушке. Ей хотелось владеть сердцем поэта безраздельно, хотелось, чтобы кроме нее, для него не существовала ни одна женщина. Сложилась ситуация, о которой она писала:


		Ты проходишь мимо, обманувши,



		Обманувши, не желая лгать.



		Вспоминая наш восторг минувший,



		Я тебя не в силах проклинать.










Мысли о самоубийстве посещают Львову все чаще.

В одном из последних писем она пишет Брюсову: «Я очень устала... Всему есть предел... Все во мне умерло...»

23 ноября 1913 года Львова покончила с собой.

Ее смерть глубоко потрясла Брюсова. Куда девались его обычные уравновешенность и спокойствие? Мучимый совестью, остро сознавая свою вину, не в силах встречаться с людьми, которые знали об его отношениях с покойной, а тем более с ее родными, он не нашел ничего лучшего, как немедленно уехать из Москвы, несмотря на то что со дня на день ожидался приезд Верхарна, встречи с которым Брюсов очень ждал.

Через пять дней в хронике «Русских ведомостей» появилась заметка:

«Похороны Н. Г. Львовой. Вчера после отпевания в церкви Григория Богослова, на Миусском кладбище похоронили застрелившуюся молодую поэтессу Н. Г. Львову. Отдать последний долг покойной собрались поэты Б. Садовской, В. Шершеневич, В. Ходасевич и др., было много курсисток. На гроб возложено несколько венков».

В числе их был и венок от Брюсова...

В журналах и газетах появилось несколько некрологов, авторы которых оплакивали безвременную смерть молодой поэтессы и тепло отзывались о ее даровании.

О причинах ее ухода из жизни говорилось в общих словах: «Драма Н. Г. Львовой — это драма всякой женской души, поставившей фундаментом своего существования одну любовь». Имя Брюсова не упоминалось, однако толков ходило немало. Недаром Брюсов в одном письме говорит о «безумных обвинениях, которые иные возводят на меня».

На могиле Н. Львовой был воздвигнут памятник, но найти его автору этой книги не удалось. По словам И. Эренбурга, на нем была строка Данте: «Любовь ведет нас к одному» (т. е. к смерти).

«Русская мысль» почтила память Львовой двумя ее стихотворениями; после фамилии автора стоял крестик, заменявший траурную рамку. «Старая сказка» вышла вторым изданием с добавлением посмертных стихов.

Время залечивает все раны. Брюсов не был бы поэтом, если бы душевный кризис, связанный со смертью Н. Львовой, не нашел отражения в его творчестве. А стихи он не переставал писать и в эти исключительно тяжелые для него дни:


		Здравствуй, море, северное море,



		Зимнее, не знаемое мной!



		Новое тебе принес я горе,



		Новое, не бывшее весной...










Непосредственно к Львовой обращен «Венок на могилу» с эпиграфом из Пушкина: «Все — в жертву памяти твоей».

Вспоминает Брюсов об умершей и годы спустя в стихотворении «Памяти другой» (1920):


		Твое обиженное тело



		Землей и травами покрыто,



		Но здесь, со мной, твоя любовь...










Такова одна из драматических страниц в жизни В. Я. Брюсова.




«Я САМ-НЕ ВЕГЕТАРИАНЕЦ...»


Новизна поэтических приемов Маяковского и свобода, с какою он обращался со стихом, ломая общепринятые каноны, вызывали негодование ревнителей этих канонов. Приняв всерьез озорной призыв поэта «сбросить Пушкина с парохода современности», они яростно ополчались на новатора, высмеивали его творчество, отказывали ему в признании.

Одним из приемов борьбы для противников Маяковского служила пародия: ведь пародировать можно не только старое, отжившее свой век, но и новое, посредством доведения его до абсурда.

Пародии на Маяковского встречаются еще в дореволюционной печати, высмеивавшей футуристов, но и в советское время их было немало. Особенно часто их помещал в 1926—1929 годах журнал «На литературном посту», снискавший печальную известность своей вульгаризаторской критикой и проводивший линию враждебного Маяковскому руководства РАППа.

Не обходилось и без личных выпадов. В пародии Н. Адуева поэт показан фанфароном:


		Поеду в Америку



		_ _ _ _ _ _ _ _ справлять гардероб,



		Не столько



		_ _ _ _ _ _ _ _ людей посмотреть чтобы,



		Сколько



		_ _ _ _ _ _ _ _ себя показать чтоб.










Честолюбцем изображен он и в коллективной пародии В. Лебедева-Кумача, М. Козырева и Л. Никулина:


		Скоро пойду,



		_ _ _ _ _ _ попрошу,.



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ чтобы в классики.



		Памятник там,



		_ _ _ _ _ _ юбилей



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ и так далее.










Как это не вяжется с высказываниями самого Маяковского против «бронзы многопудья»!

Злые пародии на поэта сочиняли собратья по перу, немало пострадавшие от его остроумия: А. Жаров, В. Казин, И. Сельвинский. В язвительной «Оде скромности» А. Безыменский упрекал Маяковского в том, что он «не признает никого, кроме себя», «поэтов стирает в муку... по два рубля за строку», говорил о «мелком весе и скандальном звоне» его «поэтических гирь».

Однако встречались пародии без личных выпадов, выражавшие, наоборот, симпатию к поэту. В связи с его приездом в Ростов-на-Дону некто Ян писал в газете «Советский юг»;


		Думали: дикий,



		_ _ _ _ _ _ как лев в Сахаре,



		И вместо лика —



		_ _ _ _ _ _ разбойничья харя.



		Вырос из земли



		_ _ _ _ _ _ не человек, а глыба.



		Были б короли —



		_ _ _ _ _ _ короли возвели бы.










В 1925 году в Харькове вышла книжка «Парнас дыбом», авторы которой укрылись за своими инициалами: Э. С. П., А. Г. Р., А. М. Ф. (Паперная, Розенберг, Финкель). Здесь было показано, что написал бы Маяковский и другие поэты на темы «Жил-был у бабушки серенький козлик» и «Пошел купаться Веверлей». Вот строки из стихотворения о козлике:


		Скрипела старуха,



		Телега словно:



		Кха,



		_ _ кхо,



		_ _ _ _ кхе,



		_ _ _ _ _ _ кхи.



		Великолепно мною уловлены



		Старухины все грехи.










Далее идет рассказ о судьбе козлика:


		Вздумалось козлику в лес погуляти,



		Какое же дело мне?



		Но я, старуха,—



		_ _ _ _ _ _ _ _ аккумулятор



		Загубленных козьих дней.










Прочитав эти пародии, поэт, как рассказывает очевидец, похвалил их и сказал: «Главное в пародии — чтобы остроумной была и точно попадала в цель. Без сатирической обостренности, без гиперболы здесь не обойтись.

А на резкость удара мне, Маяковскому, обижаться не приходится. Я сам не вегетарианец».

Стремясь отразить поэтику Маяковского в кривом зеркале пародий, их авторы обыгрывали характерные особенности его стихотворного строя. «Лесенка» утрировалась, слова разбивали на слоги и даже на буквы:


		Ни само



		_ _ _ _ мнения, ни хал



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ туры!



		25 лет



		_ _ _ _ по



		_ _ _ _ _ разным



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ местам



		Тащим



		_ _ _ мы



		_ _ _ _ воз



		_ _ _ _ _ _ л



		_ _ _ _ _ _ _ и



		_ _ _ _ _ _ _ _ т



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ е



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ р



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ а



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ т



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ у



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ р



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ ы,



		А только



		_ _ _ _ _ воз



		_ _ _ _ _ _ _ и



		_ _ _ _ _ _ _ _ ны



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ не



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ там!




    

(Н. Адуев, 1927)









Приверженность поэта к «лесенке» высмеивалась не раз. Д'Ор заставляет его высказать такое мнение о Некрасове: «...зарабатывал бы в 6—7 раз больше, стоило ему только писать не по 6—-7 слов в строке, а по одному слову, как это делаю я. Пример:


		Вот



		_ _ _ парад



		_ _ _ _ _ _ ный



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ подъ



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ езд... и т. д.»










Передразнивалась и гиперболичность образов, свойственная Маяковскому. Целиком построена на гиперболизации пародия М. Пустынина:


		Плетясь дорожками торными,



		Затхлым традициям в угоду,



		Вы пьете воду



		Жалкими глоточками,



		А я пью бочками



		Сорокаведерными.



		...Презирая ваши папиросы обычные,



		Курю трубы фабричные.



		...Будь проклята плевательница, мещанами



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _  благословенная!



		Моя плевательница — вся вселенная...










Эту особенность стиля Маяковского хорошо передал и автор пародии, подписавшийся «Вроде Володи»:


		я -



		_ _ _ полуторасаженный мальчик,



		Но выше меня —



		_ _ _ _ _ _ дома еще.



		Что мне



		_ _ _ _ _ _ какой-то



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ первенький Майчик,



		Стомиллиардное



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ требую Маище!










Почти во всех пародиях на поэта есть, как и здесь, составные рифмы в духе Маяковского: «железа и» — «поэзии», «налево дом» — «неводом», «с золотников скинь» — «Маяковским».

Любили пародисты переиначивать известные строки и названия стихотворений поэта. Вместо «Светить всегда, светить везде» — «Орать всегда, орать везде», вместо «Мелкая философия на глубоких местах» — «Глубокая философия на мелких местах». Вместо анализа художественного мира автора — обыгрывание знакомого читателям текста, даже с сохранением рифм. У Маяковского:


		Вчера



		_ _ _ _ океан был злой,



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ как черт,



		Сегодня —



		_ _ _ _ смиренней



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ голубицы на яйцах...










А в пародии Д. Ляховца (1926):


		Брожу по редакциям,



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ злой, как черт,



		А редакторы корчат



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ голубиц на яйцах.










У Маяковского это стихотворение кончается проникновенно:


		Я родился,



		_ _ _ _ рос,



		_ _ _ _ _ _ _ _ кормили соскою,



		Жил,



		_ _ _ _ работал,



		_ _ _ _ _ _ _ _ стал староват...



		Вот и жизнь пройдет,



		_ _ _ _ _ _ _ _ как прошли Азорские



		Острова...










А пародия завершалась так (опять личный выпад, полный недоброжелательства):


		Я живу,



		_ _ _ _ толстею,



		_ _ _ _ _ _ _ _ катаюсь на катере,



		Гонорар



		_ _ _ _ стараюсь везде урвать.



		А поэзия уходит



		_ _ _ _ _ _ _ _ к чертовой матери,



		На Азорские острова...










В ряде пародий высмеивалось стремление Маяковского поставить свой талант на службу проблемам текущего дня (слишком низменным для поэзии, по мнению пародистов).


		Нет в Москве забора,



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ заборика



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ и заборища



		Без цитат из меня! —










 иронизирует Н. Адуев. «Он пишет объявления в рифмованных стихах!» — укоряет М. Андреев. «Пальбой из пушек по воробьям» назвали в своей пародии Арго и Адуев повседневные выступления поэта в «Известиях» на актуальные темы советской действительности, а рекламу Моссельпрома — «моссельпромахами». Адуев советует:


		Город рекламой оклеивай



		И правой,



		И левой, левой, левой!










Эта концовка «Левого марша» обыгрывалась особенно часто. У С. Малахова Маяковский предлагает «лупцевать Стиннеса» только с левой руки;


		Кто там заехал правой?



		Левой!



		_ _ _ _ Левой!



		_ _ _ _ _ _ _ _ Левой!










Эта пародия называлась «Лефий марш» — указание на ЛЕФ (левый фронт искусств) — литературную группу, которую возглавлял Маяковский.

Есть намек на это и в пародии А. Архангельского «Москва — Мадрид» (1926), где Маяковский обращается к читателям:


		Прошу



		_ _ _ убедительно



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ граждан всех:



		Если



		_ _ _ какие



		_ _ _ _ _ _ испанские черти



		Скажут, что я —



		_ _ _ _ _ _ _ _ африканский леф,



		Будьте любезны —



		_ _ _ _ _ _ _ _ не верьте!










(ср. с «Прощанием» Маяковского:


		Слушайте, читатели!



		_ _ _ _ _ _ _ _ Когда прочтете»



		Что с Черчиллем



		_ _ _ _ _ _ _ _ Маяковский



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ дружбу вертит,



		Или



		_ _ что женился я



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ на кулиджевской тете,—



		То покорнейше прошу —



		_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ не верьте!)










А. Архангельский был, несомненно, самым талантливым из всех пародировавших Маяковского. Он трижды перевоплощался в поэта, сумев уловить тональность его стихов, передать черты его творчества. При этом он хорошо понимал, что нельзя просто передразнивать, что пародия — не только кривое зеркало, но и своеобразное критическое исследование пародируемого объекта.

После смерти Маяковского пародии на него больше не появлялись. В этом сказалось всенародное признание его таланта и уважение к его незаурядной личности.




ПСЕВДОНИМ ПО НЕДОРАЗУМЕНИЮ


Книги Аркадия Петровича Гайдара пользуются огромной и заслуженной популярностью, издаются большими тиражами, переведены на многие языки. Но имя, под которым мы знаем этого выдающегося мастера детской литературы,— имя придуманное.

Свою первую книгу «В дни поражений и побед» он выпустил в 1925 году под той фамилией, какую носил с рождения,— Голиков, а в дальнейшем стал подписываться «Гайдар». Откуда же взялось это литературное имя?

Лев Кассиль пишет: «Псевдоним «Гайдар» был выбран не случайно: когда-то монгольские конники называли так всадника, высланного вперед, в дозор. Все творчество Гайдара, мужественное, зоркое, пытливо-поэтичное, как бы устремлено вперед и зовет в поход за лучшую долю, за счастье, за братство народов».

Писать так у Л. Кассиля имелись все основания: ведь Гайдар сам незадолго до своей героической гибели в бою с фашистскими захватчиками (26 октября 1941 г., под Каневом, на Украине) рассказывал своим товарищам по оружию, по словам его биографов В. Лясковского и М. Котова, что когда в последний год гражданской войны он служил в Красной Армии на границе с Монголией, то местные жители окликали его этим словом:

«Частенько, бывало, бежит навстречу монгол, машет шапкой и кричит: «Гайдар, гайдар!» А по-русски, как мне сказали, это значит всадник, скачущий впереди. Или в юрту заглядывает монгол и спрашивает: «Где Гайдар? Просим пожаловать на обед!» Так потом меня и наши бойцы стали называть. И запало это слово крепко в мою душу, очень крепко... Как видите, ребята, не ради красивости какой взял я себе этот псевдоним!»

Такой смысл его как нельзя более соответствовал романтическому складу характера и таланта автора «Военной тайны». Эта версия происхождения его литературного имени укоренилась так прочно, что даже одна из книг о Гайдаре была названа «Всадник, скачущий впереди».

Как не доверять словам самого автора? Однако имелись и другие версии. Один исследователь сообщил, что у А. Голикова в те дни был ординарец — татарин Хайдар. Это имя широко распространено среди народов Востока, отсюда название Хайдарабад и других городов.

По утверждению одного из школьных товарищей писателя, это литературное имя — шарада, разгадываемая так: «Г» — начальная буква настоящей фамилии;

«ай» — первая и последняя буквы имени Аркадий; «дар» означает на французский манер (д'ар) «арзамасский»: автор «Тимура и его команды» вырос и учился в этом городе.

А может быть, он избрал имя героя «Сказки о царевиче Гайдаре», популярной в начале нашего века и вышедшей несколькими изданиями? Этот царевич бродил по свету в поисках чего-то истинно великого. Не запомнилось ли, не полюбилось ли его имя подростку из Арзамаса, тоже мечтавшему о подвигах?

Нет, все эти версии отпали, в том числе и рассказанная самим писателем, который был введен в заблуждение. Б. Камов выяснил, что по-ойротски «хайдар» означает: куда? Местные жители обращались к молодому командиру с вопросом, куда он едет. И он, не уловив вопросительной интонации, решил, что так называют его самого. А тут еще неправильный перевод...

Подобных недоразумений в истории языкознания немало. Австралийские туземцы на вопрос белых пришельцев, как называется невиданное скачущее животное, отвечали: «Кенгуру», т. е. на их языке: «Не понимаю».

А задававшие вопрос решили, что это и есть название диковинного зверя...

Итак, литературное имя «Гайдар» — плод недоразумения. Если бы будущий автор «Мальчиша-Кибальчиша» знал его истинный смысл, он, наверное, избрал бы другое...

Каково бы ни было, впрочем, его происхождение и значение, оно навсегда вошло в золотой фонд советской литературы для детей, и в библиотеках не ослабевает спрос на книги Гайдара, хотя сменилось уже не одно поколение юных читателей.

Это имя унаследовал и сын писателя, контр-адмирал и журналист Тимур Гайдар, которого даже зовут точно так же, как героя повести, написанной когда-то его отцом.

Л. А. Кассиль, узнав об истинном смысле литературного имени «Гайдар», написал автору настоящей книги:

«Никакой тени на светлую память А. П. Гайдара это не бросает. Возможно, что он лишь понаслышке знал о значении слова «Гайдар» и был осведомлен неточно.

Слово это существует. Оно показалось читателю отличным, звучным, запоминающимся псевдонимом. Человек романтически настроенный, наделенный чутким поэтическим слухом, А. П. Голиков решил (видимо, с чьих-то слов), что в слове «Гайдар» таится го значение, которое сейчас уже прочно срослось в представлении миллионов читателей, больших и маленьких, с именем Гайдара. Следует подчеркнуть, что сам Гайдар убежденно верил в значение и смысл, которые он придавал своему псевдониму».




ЛИТЕРАТУРНЫЕ МИСТИФИКАЦИИ





СКАЗКА О ЦАРЕ АХРЕЯНЕ


Напрасно было бы искать у Алексея Константиновича Толстого, автора известного исторического романа «Князь Серебряный», «Сказку про то, как царь Ахреян ходил богу жаловаться». Этот острый стихотворный памфлет на самодержавие, изданный от его имени в Женеве (1893, второе издание— 1896) не принадлежал его перу.

Сказка начиналась обращением к читателям-беднякам:


		Ох ты гой еси, голь перекатная,



		Для тебя моя сказка сложилася,



		Чтобы ты, голь, распотешилася,



		Да сквозь слезы свои вековечные



		Хоть разок от души рассмеялася!










Сюжет сказки таков: в одном царстве, «спокон веку православном», сидел на престоле «государь недогадливый» по имени Ахреян.


		Прохлаждался с лихой полюбовницей,



		Разноглазою Кривдой проклятою,



		Со князьями-боярами глупыми,



		С завидущим поповским отродием...










Правда-матушка сзывает «дружинушку храбрую», чтобы выручить «несчастный народ обездоленный», а Кривда дает Ахреяну совет идти к богу с жалобой на Правду, взяв семипудовую свечу:


		Ведь недаром ты — божий помазанник.



		За тебя, за царя, пусть заступится!










Но апостол Петр не пустил Ахреяна в царство небесное и даже потребовал паспорт:


		— Покажи свой вид, не фальшивый ли



		На тебе, вишь, одежа-то царская,



		А по роже видать, что холоп-прохвост!










К счастью, встретился Никола-угодник, и Ахреян взмолился к нему: «Я пришел, вишь ты, к господу с жалобой». Тот спрашивает:


		Да тебе, слышь, которого надобно?



		Ведь уж наши давно разделилися,



		Сам отец, старик, не у дел теперь».










Все-таки Ахреян с помощью Николы-угодника попадает к богу-отцу и просит его:


		Накажи супостатов-крамольников,



		Ведь недаром же я — твой помазанник!










Бог-отец рассердился, тем более что свеча, зажженная Ахреяном, «начадила на все царство небесное», и ответил:


		Брешут ваши попы толстопузые,



		Будто всех я вас, дурней, помазывал.



		Вас помазала подлость холопская,



		Загребущая лапа поповская!










Ничего не смог добиться Ахреян и у Христа, который велел Николе-угоднику: «Уведи его, ирода, с глаз долой!»

Пошли они к третьему лицу святой троицы, духу святому, а навстречу — богородица, горько плачет: оказывается, дух святой в образе голубя полетел в Ахреяново царство заступиться за Правду, а там его изловили и посадили в клетку; вот-вот ощиплют и съедят...

Тут Никола-угодник рассердился:


		Плюнул царю в очи бесстыжие,



		Плюнул раз ему в бороду царскую,



		Плюнул два, плюнул три да и прочь пошел.










«Нашей сказке еще не конец!» — пишет автор в заключение.


		А когда наша сказка покончится — слава!



		Запоем, братцы, песню мы новую — слава!



		Вольной воле, народу свободному — слава!










«Сказку про царя Ахреяна» написала Анна Павловна Барыкова (1840—1893), поэтесса и переводчица, близкая к революционным демократам и партии Народной воли. Ее лирика проникнута демократическими мотивами, хоть она и была родом из дворянской семьи, окончила привилегированный Екатерининский институт.

Впервые «Сказка» была напечатана в 1883 году в «летучей» (т. е. подпольной) типографии партии Народной воли в Петербурге анонимно, с подзаголовком «Сказка неизвестного автора».

Для женевского издания имя графа А. К. Толстого, который к тому времени давно уже умер, было поставлено с далеко идущим расчетом: дать возможность уличенным в чтении и распространении этой «крамольной» сказки сослаться на то, что ее автор — известный писатель, к тому же граф, чьи сочинения не запрещены. Вместе с тем имя А. К. Толстого выглядело здесь правдоподобно, поскольку у него есть вещи, сложенные таким же былинным ладом.

В подпольной революционной литературе чужую подпись не раз ставили с целью облегчить распространение агитационных брошюр. Эти мистификации вызывались необходимостью обойти цензуру. Одной из них и являлась сказка о царе Ахреяне, пользовавшаяся большим успехом. Не без основания полагали, что в ней под именем глупого царя выведен Александр III, про которого потихоньку говорили: «Есть у нас царь, да только без царя в голове».

В вольной русской заграничной печати этот стихотворный памфлет против самодержавия издавался неоднократно. В 1902 году он был выпущен в Лондоне уже от имени настоящего автора. Переиздавали сказку о царе Ахреяне у нас и после победы Октября, как образец революционной сатиры.




ДВЕ «ПОЭТЕССЫ»


В 1915 году в Одессе вышла с грифом «Дозволено военной цензурой» книжка под экстравагантным заглавием — «Авто в облаках». На обложке, однако, вместо летящего по небу автомобиля были изображены фабричные трубы и закоптелые дома на фоне газетной полосы с биржевыми курсами и объявлениями врачей-венерологов...

Это был сборник молодых поэтов, чьи имена стояли на первой странице в алфавитном порядке: Эдуард Багрицкий (пять стихотворений, в том числе «Суворов» и «Гимн Маяковскому»), Исидор Бобович, Нина Воскресенская, Петр Сторицын, Сергей Третьяков, Анатолий Фиолетов, Георгий Цагарели, Вадим Шершеневич.

Семь поэтов и только одна поэтесса — какое засилье мужчин! Тем интереснее взглянуть на три стихотворения Нины Воскресенской.

В них — город, обрисованный совсем по Маяковскому, подчеркнуто непоэтично:


		Гранитные дельфины —



		 _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ разжиревшие мопсы,



		У грязного фонтана



		 _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ захотели пить,



		И памятник Пушкину,



		 _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ всунувши в рот папиросу,



		Просит у фонтана:



		 _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ — Позвольте прикурить!










Если здесь месяц называется повисшей в небе оранжевой сосиской, то в стихотворении «Порт» луна — уже «вампир с прогнивающим носом», и на ней «от фабричного дыма пятна».

Других стихов Нины Воскресенской нигде не обнаружено— ни в газетах, ни в журналах. Она промелькнула по небу русской поэзии, как падающая звезда...

В журнале «Сатирикон» в 1913 году под изысканно-манерными стихами (некоторые из них были иллюстрированы столь же изысканно-манерными рисунками художницы, избравшей псевдоним «Мисс»), не раз встречалась подпись: «Анжелика Сафьянова». В годы первой империалистической войны эта подпись появляется и в другом сатирическом журнале — «Красный смех» под стихами, высмеивавшими германских офицеров — фанфаронов и мародеров.

В 1918 году московское издательство «Зеленый остров» выпустило стихи Анжелики Сафьяновой отдельной книжкой, с силуэтом автора, ее автографом и посвященными Сафьяновой стихами других поэтов, чьи имена были совершенно неизвестны: Мадлена Закатова, Рафаил Аполлинарис, Сигизмунд Каштанов и Спектр Геликонский. В предисловии рассказывалось, что поэтесса является дочерью сенатора, внучатой племянницей Козьмы Пруткова. Тетрадка с ее стихами была якобы найдена неким господином в коричневом пальто, который и вознамерился их издать.

Стихи были в модернистском духе, претенциозны, проникнуты эстетизмом и снобизмом, еще не успевшими выйти из моды, описывали то Париж, то Вену, то светский Петербург. Одно стихотворение было посвящено «бессмертному прадеду, Козьме Пруткову».

Анжелика тосковала о навсегда ушедшем прошлом, о «мечтательном веке с его триолетами», была целиком поглощена любовными переживаниями. Она сообщала:

«У меня свиданье с аббатом», «У меня умирает любовник», «Я грущу по хорошему тону... по усадьбе за Нежиным». Но она отнюдь не чуралась современности: с мушками и лорнетами соседствовал телефон, мчались автомобили, называемые по-тогдашнему «моторами»...

Итак, две поэтессы с красивыми именами: Нина, Анжелика... Нельзя ли собрать сведения об их жизни и литературной деятельности?

Нет, нельзя, потому что этих поэтесс не было. Есть их книги, их стихи, но самих их выдумали. Перед нами— литературные маски, причем обе были надеты мужчинами.

Под первой из них счел нужным укрыться двадцатилетний Эдуард Багрицкий, только начинавший тогда свой путь в поэзию. В сборнике «Авто в облаках» ему неудобно было подписать своим именем больше пяти стихотворений — у соавторов было и того меньше. Впоследствии стихи Воскресенской вошли в сборники Багрицкого.

Второй маской прикрыл свое лицо почти такой же молодой Лев Никулин. В одном из ранних его стихотворений говорилось:


		Чужды маленькой этики,



		Звоном новеньких лир



		Молодые поэтики



		Эпатируют мир.










К числу «молодых поэтиков» принадлежал тогда и будущий автор «Московских зорь» и «Мертвой зыби».

Он решил спародировать некоторых поэтесс, чьи стихи, во всем подобные стихам Анжелики Сафьяновой, охотно помещались журналами в канун революции. Впрочем, свою мистификацию Никулин тут же раскрыл, поставив на первой странице свои имя и фамилию (как «господина в коричневом пальто»), а в послесловии добавив: «Автор считает необходимым сознаться, что все стихи, приписываемые Анжелике Сафьяновой и другим поэтам и поэтессам, написаны им, в чем могут быть представлены доказательства».




«АЮТ ОКИ... ЭЮТ ЮКИ...»


В 1914 году в Саратове вышел сборник стихов и прозы с предельно кратким названием из одной, но занимавшей почти всю страницу буквы «Я». Подзаголовок гласил: «Футур-альманах вселенской эго-самости».

Это была тощая (восемь страниц в два столбца), но зато большого формата брошюра в обложке из грубой оберточной бумаги. Авторы, скрывшиеся под псевдонимами Пьетро Смурский, Нил Гак, Е. Велигумский, О. Сироп, Колтаковский, Чернакота, Сатана Гордыня, Э. Клисэ, Н. Савлов, Осип Лагункин, называли себя психо-футуристами.

Альманах начинался следующим «Манифестом психо-футуризма»:

МЫ ХОТИМ:

1. Оявить и овнесловить психость великого Я человека и мира.

2. Уничтожить трупность физическости и огнешар Вселенной превратить в Дух.

И так далее в том же роде. За этим «Манифестом» из 11 пунктов (в том числе такой: «Все, что было до нас, мы повеленно объявляем несуществующим») следовал полный набор всех бессмыслиц и словесных вывертов, какими футуристы, стремясь выглядеть новаторами, щекотали в те годы разжиревшие мозги обывателей.

Представление о том словоблудии (иначе не скажешь!), которому с упоением предавались на страницах альманаха его авторы, дает перечень названий их «опусов» в стихах и прозе:

Пределов. Древо пти. Вихрометы. Ячесть. Ыыртзуту (семиглавик). Косокоссмика (психоязв). Вззвонь (звукоза). Мирогимника. Душа бездушности (психоштрихи). Губофозия. Обмозг душегуби. Психодумы меня.

Скороколочка. Круговерть бессоны (психоза). Геонебия (поэмуза). Минимы. Земля-мать оквадраченная. Сказоленда (звездира). Звукъоза. Аннонсэтты.

В «Предслове» говорилось:
		«Локомотивит Солнце, азропланит Земь, автомобилит



		Лунь, маховит Мысль, ниагарит Кровь, шагоступают



		Гомы, четыреногают Лай —все стремит в неухоловимом взвое: все полно Психа. <...> Рельсит Вечность, громит



		Жизность <...> мимо мимость травность лесность стеклость глупых серость камных мимо <...> Псих огнеет дым клубеет жизнь живеет эет меет леет <...> рельсодвиньтесь тримно трамно околесьтесь тромно трумно все психеет все безумно...»








Другие перлы словесной эквилибристики представляли собою образцы чистейшей зауми. Вот «Древо пти»!


		Лесотемны пти гортают —



		Герра дзыги дзвон



		Герр метрель титри монтают



		Критлин клюк бозон... (и еще 16 таких строк).










Вот «психоза» Пьетро Смурского «Круговерть бессоны»:

«Ычесть, ячесть, ечестц ючесть... Гибко, зыбко, темно, тумно. Плыви плавают плывуче, ночевает темь скрипуче.

Ают оки... Эют юки...

Блески? Всплески? Нет — мракеет, главоболит, ноголомит, в уховатости бом-бомбит... Лишь осердие тукно...

Эют аки... Ают уки...»

Семь «глав» (каждая по пять-шесть строк) Г. Велигумского, воспевающие автомобиль, напечатаны в обратном порядке — от последней к первой, которую мы приводим, с риском, что у читателей будет «в уховатости бом-бомбить»:

«Заогнил Ыыртзуту стальцилиндры слезокапами заогнил мясовывротом грудобелок людомерзкиных замуфтил насокапился да громыхдарил и расщепенился сам вземлился вспылился разжелезился» (очевидно, описана авария).

Еще пример формалистического словотворчества —

«Геонебия» Нила Гака:


		Иззатучил лунлуч мореволнушку обнеласкал оклун звонопесную синеглазил пыф-пыф кораблесную злотонаухосмехлнл плывочелнушку...» и т. д.










Наиболее лаконичны произведения Чернакоты: в каждом из них, кроме названия и подписи автора, всего по одному слову!

Вот его «Скороколочка»:


		 музозвонофонотонопенеигрика.










А вот его же «Губофозия»:


		бенебепефеферр бом.










Не были забыты и возможности, которые давал типографский набор. «Минимы» были напечатаны: одна — в форме шестиугольника, другая —в форме треугольника:



Я.


Я-ЭГО.


Землене


бесная пира


мида Я Сата -


на Гордыня трудо


дерзающий землерож


денный взогненный на


изничтоженье мерзоликов


Мать мою отягающих блудами.




«Аннонсэтты», т. е. объявления в конце альманаха, гласили:

«— Саратовские психо-футуристы футуросозидают в недалекости грандиозный психо-бал с декламом футуропоэз, звукованием футурозвуков и психолюбованием. Дамы имеют вступ только в мужских одеях, мужчины — только в дамских. Цена вступэтикетки 3 руб. О дне психо-бала будет аннонсировано.

— О. Сироп переговаривает с футуристом Паоло Трубецким о постанове в своем имении памятника. Памятник будет лицевить О. Сиропа без головы, с задумно склоненным туловом.

— Пьетро Смурский выгодно купил имение на берегу Волги. Психо-футуризм имеет отныне фундаменный пристав для своей творчести. П. Смурский намерит футуросоздать в имении психо-музыковный консерваторий.

— Весной психо-футуристами будет организован черезуличный процед.

— Второй футуроальманах остампуется в первомесяце притекущего года».

Альманах «Я» был раскуплен в первые же дни; понадобилось второе издание, тиражом 1000 экземпляров, еще больше подогревшее интерес к психо-футуристам.

Им были посвящены в саратовской прессе не одна статья, не один фельетон, написал о них и столичный «Журнал журналов». Хоть галиматья галиматьей, а новая разновидность футуризма — налицо! Это явствовало из того, что психо-футуристы в своем «Манифесте» отмежевывались от «именующих себя футуристами и раскрашенно мессалинящих по улицам, отеливая дух». Одно из стихотворений было посвящено «с презрением и ненавистью В. Маяковскому». В то же время психо-футуристы утверждали в том же «Манифесте»: «Мы не боимся взять у мертвячных «эго» и «кубо» их словность» (т. е. язык).

До сих пор альманах «Я» упоминается и цитируется на полном серьезе в литературоведческих исследованиях на Западе, как яркий образчик «словотворчества», как новое слово в русской поэзии, якобы прозвучавшее в 1914 году[8 - Манифесты и программы русских футуристов. Мюнхен, 1967; V. Markov. Russian futurism: a history. London, 1969.].

Конечно, лингвистические выкрутасы футуристов имели под собой реальную языковую почву, сыграли немаловажную роль в литературной жизни России 1910-х годов и не остались без последствий для поэтического языка.

Но все дело в том, что альманах «Я» был вовсе не детищем реальной группы футуристов, а пародией, сочиненной противниками этого течения. Чтобы осмеять оппонентов, они выступили от их имени, взяли на вооружение их приемы, прикинулись такими, как они, подобно тому как это сделали еще в XVI веке авторы «Писем темных людей» и «Менипповой сатиры», борясь с мракобесами-схоластами и политическими противниками.

Это была литературная мистификация, задуманная и осуществленная с большим размахом саратовскими литераторами, входившими в кружок «Многоугольник», душою которого являлся Лев Иванович Гумилевский (1890—1977). Наиболее активными «углами» «Многоугольника», существовавшего с 1910 по 1917 год, были журналисты С. Полтавский и Д. Борисов, поэт А. Галкин, музыковед И. Липаев, актер и писатель И. Борисов-Извековский и художник А. Никулин.

«Все мы одинаково отрицательно относились к появившимся в те годы разным группам футуристов, во главе с Маяковским, Бурлюком и Крученых,— сообщил Л. Гумилевский автору этой книги.— Мы говорили о том, что всю эту футуристическую бессмыслицу, всякие поэзы и манифесты легко может писать любой, маломальски владеющий пером. Однажды мы решили это проверить и условились к следующему собранию приготовить «футуристические» произведения.

— А я сочиню манифест,— сказал Полтавский.— Назовемся, в отличие от эго- и кубо-футуристов, психо-футуристами!

На том и порешили. В следующую субботу мы под взрывы смеха читали друг другу манифест и прочие «опусы». Возникла мысль об издании всей этой чепухи под видом серьезного достижения новейшей литературы».

Авторы укрылись под псевдонимами, часть которых была анаграммами настоящих фамилий. Так, Гумилевский подписался «Велигумский»; он же был «Сатана-Гордыня», что ассоциировалось с его обычным псевдонимом в саратовской прессе — «Иван Гордый»; Галкин — «Нил-Гак», Власов — «Савлов», Борисов — «О. Сироп», т. е. Борис наоборот, с изменением одной буквы.

Полтавский подписал одни вещи «Пьетро Смурский», другие — «Колтаковский».

Успех превзошел все ожидания: саратовцы гордились тем, что в их городе появилось новое литературное течение, обещавшее стать не менее модным, чем прочие разновидности футуризма, хотя не очень ясно было, чем оно от них отличается? Никто не заметил явной пародийности некоторых строк, не только передразнивавших футуристов, но и издевавшихся над ними:


		Самовачесть, самовитость, самовук,



		Любовачесть, любовитость, любовук,



		Как паук!



		Эгосамость, духопламость, духознак



		Одолеет, огипнозит как «тик-так»...



		Кто дурак?




    

(«Психодумы меня» Колтаковского)









У членов «Многоугольника» допытывались, не знают ли они, кто авторы «футур-альманаха». Они отмалчивались и строили новые планы.

Д. Борисов и С. Полтавский, по словам Гумилевского, предложили устроить вечер психо-футуристов, а «заодно и саморазоблачиться».

Предложение было принято. Борисов взял на себя организационные вопросы, Полтавский — доклад о футуризме вообще, а Гумилевскому поручили рассказать о мистификации и ее целях.

Вечер состоялся в конце января 1914 года в самом большом зале Саратова — Коммерческом собрании. Зал был полон. «Хотя публика ожидала появления психофутуристов,— пишет Гумилевский,— но примирилась с тем, что выступят их противники. Какой-то шутник пустил слух, что на вечере — Бурлюк, одетый в кофту и юбку, и на одну толстую женщину с мужской походкой украдкой посматривали, принимая ее за Бурлюка».

После доклада Полтавского слово было предоставлено Гумилевскому. Он сделал сообщение, что авторы, принимавшие участие в «футур-альманахе» — вовсе не футуристы, а притворились ими с целью «публично разоблачить литературное шарлатанство футуристических писак всякого рода». Нарочно сочинив претенциозно-заумную чушь, заполнившую страницы альманаха, и продемонстрировав свое умение жонглировать нелепыми звукосочетаниями, они тем самым доказали всю беспредметность и тщетность потуг футуристов, выдающих свои писания, этот бред сивой кобылы, за новое слово русской литературы...

Об этом вечере, который закончился вмешательством полицейского пристава, потребовавшего прекратить чрезмерно бурную дискуссию, сообщили все саратовские газеты. «Старый журналист» (псевдоним Н. М. Архангельского) в статье «Боги саратовского Олимпа» писал в «Саратовском вестнике» (№ 28 от 2 февраля 1914 г.):

«Наконец-то разоблачены тайны творчества саратовских футуристов! Желая вскрыть несостоятельность футуризма, показать, что он лишен собственной физиономии и что сделанное футуристами ничего не стоит, кружок местных литераторов решил подделаться под футуристов, выпустить футуристический сборник; публика и печать примут подделку за чистую монету, и тем самым будет утверждено положение, что футуризм — пустая бессодержательная шумиха, без будущего, даже без настоящего. <...> Даже Валерий Брюсов не заметил подделки, а только признал, что стихи саратовских футуристов несколько слабее столичных. Словом, цель была достигнута, и футуризм был посрамлен».

Такова любопытная страничка из истории русской литературы, вписанная при непосредственном участии Л. И. Гумилевского, тогда еще молодого. Впоследствии он занял в ней видное место, как прозаик и автор книг по истории авиации, железнодорожного транспорта, художественных биографий выдающихся ученых и инженеров. Многие из этих книг вышли в серии «Жизнь замечательных людей».

...История русской литературы, книгопечатания, периодики изобилует фактами, малоизвестными широкой массе читателей. И автор постарался в меру сил рассказать в своих очерках о деятелях русской и мировой культуры, которые сыграли выдающуюся роль в деле развития литературы и искусства. По крупицам собирал автор материалы, работал в архивах, в библиотеках, просматривал подшивки старых газет и журналов, использовал различные труды историков, литературоведов, критиков, читал редкие письма выдающихся деятелей русского государства, изучал воспоминания современников великих людей.

В этой книге я попытался рассказать о первых наших газетах и журналах, о прототипах некоторых литературных героев, об истории появления на свет некоторых переводов, о попытках продолжить или переделать ряд шедевров мировой литературы.

Буду рад, если книга моя заинтересует внимательного читателя, поможет ему глубже понять историю литературы и культуры.







Тираж 90 000 экз.




Цена 40 коп.


notes



Примечания





1


Вертоград — сад (церк.-книжн.).




2


Прохладный сад (лат.).




3


Потентат—властелин, властитель (лат.).




4


На гербе Аракчеева стояла надпись: «Без лести предан». Современники придавали ей иной смысл: «Бес, лести предан».




5


То есть дневник.




6


На лоно природы (нем.).




7


Впервые полностью опубликовано лишь в 1918 году.




8


Манифесты и программы русских футуристов. Мюнхен, 1967; V. Markov. Russian futurism: a history. London, 1969.