Рай на взрывчатке
Вадим Шефнер








Вадим Шефнер – замечательный поэт и прозаик, потомственный петербуржец. В его невероятных потешных историях «сквозь привычные явления просвечивают чудеса». Его герои изобретают самодельные крылья, сочиняют озорные стихи, переносятся в далекое будущее, попадают на райские острова и в самых отчаянных обстоятельствах добродушно смеются над человеческой глупостью. Существование обыденности, по Шефнеру, в такое небывалое время воспринимается как знак уникальности всего, что время несет с собой...






Вадим Шефнер

Рай на взрывчатке





1. Предисловие


Перед началом своего повествования предупреждаю, что вы имеете дело с человеком не только некурящим, но и непьющим. Вы меня, уважаемые читатели, не уговорите и рюмочки выпить. И не подступайтесь – отошью вас куда подальше. К сему добавлю, что здоровье у меня, невзирая на возраст, хорошее. До сих пор аппетит имею пылкий и всеобъемлющий, как говорят в народе: «Люблю повеселиться, особенно – пожрать», На учете в психодиспансере не состою, видений и привидений не наблюдаю, в карты играю честно, в фантазерстве не уличен. Склерозом не страдаю, память имею отличную. Жена однажды мне сказала: «К твоей бы памяти, Шурик, еще бы кое-что приплюсовать – ты бы в гении прямым ходом вышел. Жаль мне, что память у тебя долгая, а ум короткий». Ну, это уж она перегнула. Ум у меня не хуже, чем у вас, уважаемые читатели.

Таков мой краткий морально-психический словесный портрет. Дарю его вам на память, чтобы вы знали, что имеете дело с нормальным человеком, пусть безо всяких поднебесных взлетов, но зато и без всяких вывихов.

Впрочем, для полной очистки совести, скажу: один махонький вывих у меня все-таки есть. Дело в том, что ни на ногах, ни на витринах видеть не могу обуви с высокими острыми каблуками. Передергивает меня всего, дрожь берет. В первое же утро после свадьбы, пока Татьяна еще спала, я лучковой пилой каблуки на ее туфлях укоротил. Крику потом было, слез… Но со временем жена подчинилась моим законным требованиям. С дочерью – сложней. Она с мужем через два дома от нас живет и иногда имеет нахальство приходить в дом к родителям на остроконечных каблуках. Тут начинается у нас перепалка. Недавно она заявила, что у меня «симптом синдрома самодурственной острокаблучной идиосинкразии». И язык повернулся отцу сказать такое! Я вам, други-читатели, всенародно объявляю: никакого симптома тут нет. Для особого отношения к высоким каблукам у меня имеется конкретная причина. А какая именно – вы позже узнаете. Узнаете – и содрогнетесь…




2. Сила таланта


В предыдущей главе я вскользь упомянул о картах, однако умолчал о том, что у меня к ним талант. Теперь придется, подавив свою скромность, поговорить о себе подробнее. Однако я по горькому опыту знаю, что очень многие дамы не любят игроков, карты каким-то злом считают. Чтоб не утерять той заслуженной симпатии, которой, безусловно, читательницы уже ко мне прониклись, я постараюсь поменьше игровых терминов употреблять, поменьше о всяких картежных тонкостях толковать. Простите мне это, читатели-мужчины! Вы-то, я знаю, картишки любите.

Я родился и рос в приморском городке; в нем и поныне живу, вернувшись из Рая. Отец мой работал завхозом в местной здравнице, мать хозяйничала дома. Вечерами к отцу приходили сослуживцы-преферансисты. Играли на веранде, а я, забыв пустые детские забавы, следил за действиями игроков, вслушивался в специфические их разговоры, осваивал терминологию и постигал смысл игры. Однажды один из сослуживцев не явился, и меня, шутки ради, пригласили за стол. И что же – я сразу выявил себя как полноценный партнер! Взрослые были в восторге, они справедливо сравнивали меня с чемпионом мира Капабланкой, шахматная гениальность которого тоже проявилась в очень раннем возрасте. Родители стали гордиться мной, В то лето я часто играл с гостями, и отец всем говорил, что я – картежный вундеркинд. Ведь еще ребенок, только что во второй класс с трудом перешел, а уже такие успехи!

Потом однажды иду по курортному парку мимо беседки, а там отдыхающие картами развлекаются. Я – туда. Один добрый мужчина объяснил мне, как в «очко» надо играть, дал двугривенный и, когда новый кон начался, ввел в игру. Я сразу освоился и трешку выиграл. Я туда неделю ходил, там и «три листика» освоил. Взрослые дивились! Но некоторые пыжились, обижались, что их такой маломерок обыгрывает. На те честно заработанные деньги я покупал пирожные, шоколадные конфеты «Озирис» и все это съедал безотлагательно. Только не подумайте, что меня дома впроголодь держали. Вот уж нет! Но во мне уже в те годы вскипали повышенные гастрономические потребности.

Когда закончились каникулы, я организовал негласный клуб «Пиковый туз». Мы собирались на кладбище и там в «двадцать одно» играли – на те деньги, что родители для завтраков давали. Благодаря своим способностям я теперь мог добавочные порции прикупать в школьном буфете. Но нашлись злопыхатели, дело до директора дошло, и пошло-поехало… Он мать мою вызвал, еле выплакала она, чтоб сына не исключили. А отец меня выпорол – это вундеркинда-то!

После этого стал я тайком ходить в детдом для дефективных, на самую окраину городка. Там в подвале игра на пуговицы шла. И вот там-то на меня однажды невезуха накатила. Партнеры с меня все пуговки срезали, даже с брюк. И ремень для ровного счета отобрали. С трудом до дома дошел. О том, что меня ждало в семейном кругу, умолчу, чтобы вы, друзья-читатели, лишний раз за меня не переживали. В утешенье вам сообщу, что потом я отыгрался: с карманами, полными пуговиц, домой явился. Надо учесть, что даже у самого умного игрока бывают периоды неудач. А вообще-то мне везло. Но выигрывал я главным образом потому, что не признавал бесшабашного риска, не пер на рожон. Я всегда по ступенькам шагал, действовал, так сказать, п о с т у п е н н о. В том моя мудрая сила была.

Вскоре после окончания школы я был призван на действительную, причем в армии на карты наложил полное вето, так что с этой стороны нареканий на меня не было. А вернувшись в свой городок, я трудоустроился на пассажирскую пристань уборщиком. Должность не самая престижная, но меня-то прельщало, что общенье с людьми будет обеспечено.

К сожалению, во все инстанции начали поступать необоснованные жалобы. Якобы пристань утопает в мусоре, якобы швабры в руках моих никто еще не видал, – только карты, якобы я вообще превратил пристань в игорный бедлам. Вы, безусловно, уже догадались, что это мутные ручьи клеветы струились из-под авторучек завистников, ущемленных моими честными выигрышами. Но начальство, внемля клеветническим наветам, сперва вкатило мне выговор, потом выговор в квадрате. Выговора в кубе дожидаться я не стал, сам ушел из того гадючника и поступил в рыболовную артель. Увы, и там нашлись варнаки, начали шить мне дело, будто я «разлагаю картежом рыбаков, в связи с чем резко снизились уловы». Но я быстро на новое место устроился. Я ведь не лодырь какой-то!

Читатели вправе прервать меня и спросить: почему это я все о своих трудовых буднях толкую, а об интимных делах помалкиваю? Да потому, – отвечу я, – что о всяких сердечных переживаниях любят толковать те, кому не везет на этом поприще. А у меня на этом участке судьбы все шло как по маслу. Я был тогда симпатичный, правда, уже с некоторым уклоном к полноте, но и это шло мне. Ну и разговоры умел вести на отвлеченные культурные темы. Так что у противоположного пола имел заслуженный успех. Вскоре мать мне и невесту подыскала – натуральную брюнетку, законную дочь фельдшера. Она стала ко мне заглядывать, я стал к ней захаживать, возникли отношения, дело катилось к свадьбе. Но родителям невесты мой аппетит не нравился, они меня так окрестили: ухажер-многожор. К тому же я, на свою беду, ввел эту Анюту в картежную компанию, освоила она игры, азарт стала проявлять. Потом проигралась сильно. Проиграла не мне, а вину на меня опрокинула. Произошел скандальный конфликт, женитьба отпала.

Все эти недоразумения сильно угнетали моих родителей. Причем они, по своей наивности, верили не мне, а тем склочникам, которые чернили меня. И вот отец созвал аварийный семейный совет. Первой взяла слово мать. Она заявила, что мне надо ехать в областной центр и держать экзамены в вуз. Но у бати, оказывается, имелось свое заранее продуманное решение. Он сказал, что науки подождут, а первым делом мне надо «излечиться от своего порока». Мне нужна дисциплина! И не простая, не сухопутная, а морская. На море мне не дадут потачки, там я все время буду под надзором начальства. И далее он сообщил, что спишется со своим троюродным братом Вячеславом, который, как известно, проживает в Ленинграде и служит в торговом порту; он хочет слезно просить братца временно прописать меня, а затем пристроить на какое-нибудь судно. Причем кем угодно, хоть гальюнщиком. Главное – оторвать меня от грешной суши.

Я против этой отцовской идеи не возражал. Во мне вспыхнула мечта о дальних странах, о фруктах и кушаньях, которые там можно попробовать. Мне стали сниться всякие мыслимые и немыслимые блюда: бананы натуральные, ананасы свежепросоленные, утки по-руански, куры по-перуански, солянки по-африкански, щи по-аргентински, шашлыки по-шанхайски…

Вскоре из Питера пришел благосклонный ответ.

За день до отъезда я направился к знаменитой тете Бане, местной проницательнице будущего. Официально ее звали Таней, но детишки, а за ними и взрослые, перестроили ее имя, поскольку, невзирая на серьезный возраст, у нее всегда было такое бодрое румяное лицо, будто она только что из бани. Работала она нянечкой в детской больнице, а по вечерам принимала на дому взрослых, которым не терпелось заглянуть в свое будущее.

Тетя Баня первым делом проверила линии на моей левой ладони, затем дала мне таз с водой и велела держать его обеими руками, причем так, чтобы кончики пальцев были погружены в воду. Потом наклонилась над тазом и глядела на воду минут пять. После этого села за стол и вывела на медицинском бланке нижеследующее:

благодаря картам проклятым ждет тебя казенный дом с полом покатым он станет тому причиной что случится твоя кончина однако та кончина не полевая не пулевая а нулевая а в дальнейшем пока ты живой ждет тебя сундук с человечьей головой и бегство что есть мочи когда среди ночи бубновая ангелица в даму превратится.

Прочтя этот диагноз, я заявил, что против казенного дома решительно возражаю. Ведь я играю по всем правилам искусства, без всякого шулерства! В ответ проницательница заверила меня, что под каздомом здесь подразумевается отнюдь не тюрьма. Но больше никаких уточнений не дала.




3. На Малом проспекте


И вот прибыл я в Ленинград. Только не ждите здесь подробного описания этого знаменитого города. Он и без меня уже достаточно отражен в искусствах. А я и пробыл в нем не очень долго, и к тому же, в силу большой занятости, не успел ознакомиться с ним полностью.

Метро тогда еще не было, так что поехал я к дяде на трамвае – четверке. Нужный мне дом на Васильевском острове, в конце Малого проспекта, нашел без труда. Дядя Вяча и тетя Люда жили на третьем этаже в двухкомнатной квартирке. Кроме того, к кухне примыкала кладовка. Ее и отвели мне для проживанья. Там стояли раскладушка и табуретка. Нормального окна не было, его заменяло малюсенькое окошечко под самым потолком, причем с какой-то решеткой.

– Уютно, но темновато, – признался я своим благодетелям. – И решетка не веселит.

– Эта решетка – еще не та решетка, – утешила меня тетя Люда. – А вот если карты не бросишь, они тебя и до тюремной решетки доведут.

– Да, это дело ты забудь! – присоединился дядя. – Если тебя хоть раз в милицию заметут через картеж и если до пароходства дойдет слух об этом – не видать тебе морей-океанов!

Из этих реплик я понял, что папаша мой в своем письме сильно сгустил краски насчет меня. Тем не менее дядя обещал мне устроить временную прописку и порекомендовал устроиться на временную работу, поскольку судно, на которое он надеется устроить меня, еще ремонтируется. Затем он взял с меня клятву, что в Питере я буду соблюдать карточный нейтралитет: ни одного рубля не проиграю никому и ни одного рубля не выиграю ни у кого. Эту клятву я честно сдержал.

Вскоре я устроился подсобником на винно-водочный склад, он находился недалеко от дядиного жилья. Платили там совсем неплохо, а, поскольку я непьющий, работа эта опасности для меня не представляла. Начальство довольно мной было: когда увольнялся – характеристику хорошую дали. И вообще я там на высшем счету числился. Тамошний самодеятельный поэт Коля Складный (это его псевдоним был) даже стихи мне посвятил. Как сейчас помню:

Его полезные деянья Я воспеваю, как Гомер, И говорю, сдержав рыданья, Что буду брать с него пример!

Дядя был доволен моим скромным, бескартежным и безалкогольным поведением. Он вообще хорошо ко мне относился. Зато тетя Люда оказалась дамой повышенной стервозности. Язык у нее не хуже дисковой пилы крутился, пилил всех без устали. Родом она была с Оккервиля. Это у них в Питере речка такая, на окраине где-то; ее и ленинградцы-то не все знают. На берегу той речки тетя провела детство и очень этим гордилась. «Я не какая-нибудь василеостровка, я с реки Оккервиль!» – горделиво твердила она всем и каждому. В доме, в жакте ее за глаза именовали так: Оккервильская собака.

Из-за Оккервильской этой собаки неуютно мне было в дядюшкином жилье. Однажды я заикнулся ей, что, мол, познакомился с одной, так нельзя ли мне пригласить ее в кладовку, хочется интимно провести время после трудового дня. Оккервильская – на дыбы:

– Ты что, приехал сюда развраты разводить?! Ты кто, мастер высшего кобеляжа?! Если хоть одна посторонняя женская нога ступит на мой порог – прогоню тебя!

Одним словом, невесело началась моя житуха в этом монастыре. Но вскоре жить стало веселей. Это благодаря тому, что состоялось мое знакомство с Кузей Отпетым. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Перегорели однажды пробки в нашей квартире. Я, чтобы услужить дяде и тете, немедленно взялся за дело, жучка вставил. Но тут почему-то вспышка произошла, свет опять погас, горелым запахло. Тогда дядя и говорит:

– Придется Кузю Отпетого позвать. В прошлый раз он все нам моментально наладил… Сходи-ка, мой отдаленный племянник (так дядя меня прозвал), за Кузей. – И он объяснил, где найти этого Кузю.

Кузя жил в дворовом флигеле, в квартире ь 28. Я трижды нажал кнопку звонка у двери, и вот предстал предо мной молодой человек, года на четыре старше меня, высокого роста, средней упитанности. Это и был Кузя. Я толково объяснил ему, что в такой-то квартире по неизвестной причине произошла небольшая электроавария.

– Ладно, сейчас приду, – произнес мой новый знакомый. – Только инструмент кой-какой прихвачу… Да вы заходите, чего на площадке стоять.

По длинному, но чистому коммунальному коридору Кузя провел меня в свою комнату. По сравнению с моей кладовкой она казалась большой и уютной. Имелись: широкий низкий диван, стол, два стула, шкаф и даже этажерка с книгами. Пока Кузя рылся в каком-то баульчике, выискивая там что-то, я стал листать лежащий на столе массивный альбом «Путешествие по Италии». То было роскошное буржуазно-дореволюционное издание: толстая глянцевитая бумага, золотой обрез, кожаный переплет, уголки отделаны бронзой, В альбоме, в алфавитном порядке, чередовались снимки больших и малых итальянских городов. Весила эта «Италия» кило три, не меньше, и сыграла важную роль в последующих событиях. Но о них – позже. А пока скажу, что это художественное издание Кузя Отпетый неоднократно использовал при заключительной фазе ухаживаний.

«Дорогая, совершим путешествие в Италию», – нежно предлагал он своей добровольной жертве, после чего они садились рядком на диван. Кузя, положив альбом на колени ей и себе, начинал нетерпеливо листать страницы и пояснять культурное значение того или иного города, сопровождая пояснения объятиями, поцелуями и клятвами верности. Эта география действовала на Кузиных знакомок безотказно. Через какой-то отрезок времени альбом соскальзывал на пол, и на диване происходило то, чего не могло не произойти. А в Кузином донжуанском блокноте появлялась очередная шифрованная сводка: «Муся сдалась в Болонье». Или: «Побывал в Милане с Мариной». Или: «Клава продержалась до Рима».

Но вернусь ко дню нашего знакомства с Кузей. Когда мы с ним уже были готовы покинуть комнату, взор мой упал на колоду карт. Она сиротливо лежала на верхней полке этажерки и была крест-накрест перевязана черной лентой.

– Почему ваши карты в трауре? – вдумчиво спросил я своего будущего друга.

– Два года тому назад я одного пижона крупно обыграл – бешеный фарт мне шел. А тот через это с Тучкова моста сиганул, – признался Кузя.

– Утоп?

– Нет. В воде призадумался – решил жить. На всю Неву заверещал. Его речная милиция вытащила, откачали. Я этому недоутопленнику все деньги его вернул… А все-таки груз на душе: из-за меня человек на тот свет захотел. Тогда я и завязал.

– А я дяде слово дал – не играть на интерес.

– Так вы, значит, тоже… любитель? – с оживлением спросил Кузя, присаживаясь на стул.

– Еще какой! – ответил я. – У меня с детства талант.

Тут забурлил у нас разговор на волнующую тему, Памятуя свое обещание не сердить дам-антикартежниц, не буду излагать его. Скажу только, что в процессе той беседы возникла у меня одна светлая идея.

– Давайте, Кузя, заключим двусторонний дружеский пакт о безналичной игре,

– предложил я. – Будем играть на деньги, но вручать их друг другу не будем. Таким образом, мы останемся честными перед людьми и перед самими собой, и в то же время у нас будет взаимное удовольствие.

– Но ведь это самообман, – высказался Кузя. – А впрочем… – Он взял колоду, снял с нее траурный креп – и воскресли короли, дамы и валеты всех четырех мастей. Вначале карта шла Кузе, потом ветерок удачи подул в мою сторону. Но все равно играл я осторожно, прикупал вдумчиво. Такой стиль сердил моего партнера, хоть вроде бы ему и на руку был.

– По-бабски играешь, – ворчал он. – По мелочишке клюешь, зануда грешная! Чувствую, жмот ты, Шарик! (Так он мое имя переделал.) Через какое-то время из прихожей раздался троекратный звонок. Дядя мой явился, причем сердитый. И тут выяснилось, что мы уже два часа играем, а в дядиной квартире – тьма непроглядная.

На другой день, в воскресенье, опять направился я к Кузе. И засиделся до вечера. И пошло-поехало: как воскресенье (субботы тогда рабочими днями были) – я к нему. Сидим, поигрываем. И хоть он не одобрял моей манеры играть, но все же мы прочно на карточной почве с ним подружились.

Ни дяде, ни тете про это наше времяпрепровождение я не сообщал, будто ни Кузи, ни карт в помине нет. Но тетя что-то подозревала. Приходилось мне иногда врать ей, используя свои неплохие теоретические познанья в искусстве. Бывало, спросит, где это я с утра пропадал, а я в ответ:

– В Эрмитаже был. Наблюдал «Мону Лизу» Айвазовского. Какое уникальное произведение гениальной кисти!

Или:

– В Русском музее задержался. Восхищался портретами, пейзажами, ренессансами и прочими натюрмортами. Какое роскошное богатство масляных красок!

Оккервильской собаке и крыть нечем. Конечно, вообще-то врать нехорошо. Но, как сказал один ученый монах, ложь оправдывает средства.




4. Биография друга


Биографию Кузи я детально помню с его слов. Она у него была сложная, многоступенчатая. Всю рассказывать не буду. Скажу кратко, что родился и рос он на славном Васильевском острове, в Гавани. Матери не помнил: та, покинув отца на почве семейных недоумений, ушла к другому, когда Кузе было два года. Так что мальчик возрастал и развивался на иждивении отца. Папаша Кузи работал сторожем на ситценабивной фабрике, спиртного в рот не брал, но по зову широкой души был хулиганом-любителем. Действовал он всегда критично, тактично, аскетично, романтично. Скажем, не понравилась ему какая-нибудь витрина за то, что оформлена без должного вкуса, – он аккуратно камень из мостовой выковыряет (тогда еще в Гавани все улицы были булыжником мощены) и, если кто-нибудь стоит у витрины, крикнет, чтоб отошел. И лишь когда убедится, что осколки стекла никого не поранят, – лишь тогда применит камень по его прямому назначению. А ежели он принимал посильное участие в драке, то действовал исключительно голыми руками и серьезных травм никому не причинял. Но, несмотря на проявляемую им заботу о людях, все же доводилось ему иметь приводы и отсидки, приходилось и штрафы выплачивать, что грустно откликалось на бюджете.

Однако, невзирая на большую занятость и малый достаток, отец заботился о культурном уровне сына, давал ему деньги на школьные завтраки, тетради и учебники, а когда Кузя подрос, стал водить его в так называемый Васюткин сад. Там в те времена имелась эстрада, где процветали артисты местного значения, и первой из первых шла Надя Запретная, восходящая звезда вокала.

У Нади был коронный номер свой. Она появлялась на сцене с плачущим малолетним ребенком на руках. Ясное дело, то был не натуральный младенец, а чурбанчик, упакованный в детскую одежду. И плакал, безусловно, не он – это Надя за него плач подавала. Она его укачивала, убаюкивала, а когда он умолкал, – будто бы уснул, – тут она начинала хрупким, негромким голосом:

Алиментов не будет, малютка, Обручальных не будет колец, На душе так тревожно и жутко – Твой отец оказался подлец!

И дальше – в том же задушевном плане. Ясное дело, такое всех за сердце брало. Иные, не таясь, плакали. Некоторые шкицы панельные в голос рыдали. Кузин папаша – уж на что человек, закаленный обстоятельствами, – и тот иногда смахивал непрошеную слезинку.

Ну а Кузя полюбил Надю Запретную всем своим подростковым сердцем. За красоту полюбил. Хороша она была необыкновенно!.. Кузя вскоре уже самостоятельно стал посещать Васюткин сад. Вход туда в концертные дни платным был, так мой друг через забор перелезал, чтобы полюбоваться на свою гаванскую мадонну.

Печально окончилось это обожание.

Однажды в конце сентября купил Кузя букет цветов, чтоб Наде преподнести, – долго экономил на школьных завтраках ради этого первого в своей жизни букета – и направился в Васюткин сад. Когда забор форсировал – ладонью на гвоздь напоролся. Брызнула алая кровь на белые лепестки. Горестное предзнаменованье… Подходит он к эстрадной площадке, садится на скамью между двумя шкицами-девицами. А представление уже началось. Какая-то пожилая дама модный романс исполняет: «Разве в том была моя вина, что цвела пьянящая весна…» Потом певец вышел, «Кирпичики» запел. Тут Кузя у соседочки шепотом спрашивает, почему это Надя Запретная сегодня долго не появляется. А шкица-девица в ответ;

– С какого неба ты свалился, что не знаешь о такой беде?! Весь Васильевский плачет, вся Гавань рыдает… Вода, говорят, в Неве от слез людских выше ординара поднялась… Отмяукалась Надюша, погибла через загс… Дура я буду, если когда-нибудь хоть раз на замужество клюну!..

В дальнейшем выяснилось, что Надя Запретная только на сцене выступала в амплуа матери-одиночки, обманутой соблазнителем, а в жизни была стопроцентной девушкой и строго блюла мораль. Мать ее, оценщица из ломбарда, долго подыскивала ей достойного жениха и наконец нашла такого, который пришелся по душе дочке. После записи в загсе молодые направились на квартиру невесты в дом на 19-й линии – и начался свадебный пир. Гости пили шампанское и водку, новобрачные же, по обычаю, в тот день от спиртного воздерживались; к тому же они и вообще непьющими были.

Но вот гости начали кричать: «Горько! Горько!» И тогда мать Нади извлекла из буфета заветную бутылку домашней вишневой настойки. Она радостно заявила, что засыпала вишни в бутылку и залила их спиртом еще в дореволюционную эпоху, в год рождения Надюши. И вот сегодня, в такой торжественный день, невеста и жених вправе откупорить этот сосуд и отведать заповедной настойки. Несчастная женщина! Она не знала, что из вишневых косточек, при длительном их нахождении в спирту, выделяется синильная кислота, губительная для жизни людской!..

– Горько! Горько! – продолжали подначивать гости. И вот наконец молодые подняли рюмки с густой душистой жидкостью, чокнулись, выпили до дна – и поцеловались. То был их первый и последний поцелуй.

– Мама, мне почему-то взаправду горько, – прошептала Надя с дрожью в голосе, – и вдруг безжизненно сползла со стула на пол. И рядом с ней упал ее жених.

Похороны новобрачных состоялись на Смоленском кладбище. Мать Нади на них не присутствовала: ее отвезли на 5-ю линию в психбольницу им. Балинского.

Трагическая кончина красавицы певуньи потрясла юную душу Кузи и сказалась на его дальнейшей судьбе. А вскоре новое горе подкатило. Отец моего будущего друга, прогуливаясь по Среднему проспекту, сделал товарищеское замечание какому-то типу, одетому слишком нарядно для будничного дня. В ответ же нарвался на грубость и вынужден был применить силу. Незнакомец, в свою очередь, ударил и – бросился бежать. Кузин отец, естественно, устремился за ним, но, в порыве справедливого гнева, не заметил идущего полным ходом трамвая. Вожатый не успел затормозить. На Смоленском кладбище стало больше одной могилой.

Кузю взяла на попеченье сестра отца, тетя Зина, и поселила его в своей квартире на Малом проспекте. Работала она официанткой в частном полуподвальном ресторане «Раздолье». Нэп в те времена уже дышал на ладан, но некоторые частные торговые точки еще существовали. Вскоре Кузя устроился в это заведение внештатным вечерним мойщиком посуды, у него завелись карманные деньги. А в ресторане том имелась полусекретная задняя комната, где тайком от городской общественности и милиции шла игра на интерес. Кузя понемногу стал принимать участие в этом деле. Картежники играли с ним охотно: его незрелый возраст внушал им надежду на его проигрыш. Он и в самом деле иногда до нитки проигрывался, потому как все ставил на карту. Но уж если везло – уходил с богатым куском. Это была награда за риск.

С первого крупного выигрыша он купил на углу 17-й линии и Камской улицы два белых роскошных венка. Один из них возложил на могилу Нади Запретной и ее жениха, другой – на могилу отца. В дальнейшем он так не раз поступал – то с выигрыша, то с получки.

А время шло да шло. «Раздолье» прогорело, Кузя окончил школу, сменил несколько мест работы, безупречно отслужил действительную на флоте, где освоил профессию электромеханика, вернулся в Питер, поступил монтером в Дом культуры. Наряду с картами появились у него новые устремления. Он вступил в вокальный кружок, где специализировался на исполнении песен и старинных романсов и иногда исполнял их на вечерах самодеятельности, привлекая к себе благосклонное внимание девушек. Если учесть, что он был симпатичен собой и не хуже меня умел вести культурный разговор с дамским полом, то не следует удивляться его успехам. Немудрено, что злые мужские языки, из зависти к его достижениям на сердечном фронте, дали ему кличку «Дон-Жуан из подворотни». Низкая клевета! Подворотня здесь ни при чем! Кузя вовсе не был каким-то там беспринципным бабником! Нет! Подобно классическому Дон-Жуану, неоднократно использованному в литературе, он искал свой утраченный идеал…




5. Намек судьбы


Как-то раз в воскресенье, с утра пораньше, пошел я к Кузе, предвкушая полноценный игральный день. Но на этот раз друг мой встретил меня хмуро. На лбу его красовался большой кровоподтек, смазанный йодом.

– Неплохая блямба, – пошутил я. – Где это тебе выдали?

– В Неаполе, – мрачно ответил Кузя. – Понимаешь, познакомился тут с одной, ухаживал не хуже, чем за другими, а как настал час путешествия по Италии – чувствую: на тормозах поезд наш идет. Ну, думаю, впереди городов еще много, где-нибудь во Флоренции… Но какое там! Стали Неаполь рассматривать, Ксана эта вдруг вскочила, альбом захлопнула – и меня же им по голове. Да еще кричит: «Вот тебе Неаполь! Я думала – ты человек, а ты – кобель гаванский!» С тем и ушла.

– Не переживай! – стал я его утешать. – Не всегда же козырная масть идет.

– Да не в этом дело! – всколыхнулся Кузя. – Тут в том суть, что права она. Измельчал я на легких успехах. Она мне сигнал дала.

– Хорош сигнал – гирей по балде! – подкинул я остроту.

– Ну, положим, не гирей… Но именно – по балде. В этом – намек судьбы. Пора мне подумать всем мозгом, пора морально встрепенуться!

Он в тот день играл без должного внимания, мне тридцать условных рублей продул. Потом вдруг ударил кулаком по столу и заявил:

– Нужно мне свою жизнь перелопатить!

И тут я подбросил ему плодотворную мысль: перелопачивание надо начать с перемены места жительства.

– Мелко мыслишь. Шарик, – пробурчал Кузя. – Ну, сменяюсь я с Васина острова куда-нибудь на Петроградскую сторону, а что это даст душе? Там те же женские соблазны.

– Не мелко мыслю, а очень даже глубоко, – возразил я. – Я не о квартирном обмене толкую. Я о том толкую, что тебе надо обменять сушу на море. То есть уйти в плаванье. Тебе следует с моим дядей поговорить насчет этого.

– Хочешь на море иметь постоянного партнера? – угадал Кузя мой тайный замысел. – А что, если и взаправду попробовать сменить территорию на акваторию?..

Через несколько дней он явился к дядюшке моему с просьбой посодействовать насчет зачисления в пароходство. Дядя о Кузе был весьма высокого мнения и обещал помочь. Скоро дело пошло на лад. Хоть Кузя и донжуанил, но трудился он честно, безалкогольно, беспрогульно, так что с работы ему дали отменную рекомендацию. И по месту жительства управдом написал неплохую характеристику. Еще бы! Чуть в какой квартире неполадка со светом – жильцы к Кузе бегут, и он безотказно спешит на помощь. И притом все за так, ни разу ни с кого ни копейки не взял. Плюсом было и то, что специальность нужную имел. Одним словом, зачислили его на тот же пароход, что и меня. И в день зачисления сжег Кузя свой донжуанский блокнот, а альбом с городами Италии букинисту продал. На вырученную сумму купил два белых венка – и возложил их на Смоленском кладбище на дорогие его сердцу могилы.




6. Казенный дом с полом покатым


Вскоре ушли мы в плаванье. В трюме везли мы ящики с сельхозтехникой для одной южной страны. Это был наш так называемый генеральный груз. В дальнейшем от всякой корабельной терминологии буду воздерживаться – боюсь напутать, наврать; память-то у меня, как вы знаете, отменная, но не так уж много я проплавал, чтобы эта терминология в нее прочно въелась. И, вообще, всякую морскую романтику и специфику не стану разводить – не буду у писателей-маринистов их соленый хлеб отбивать. Да и не в том суть моего повествования. Но на всякий случай, для сведения сухопутных граждан, уточню, что самое главное помещение на любом судне, мирном или военном, – это камбуз, то есть кухня. Камбуз – это, художественно говоря, душа и сердце корабля. На суше без кухни, на худой конец, можно прожить: пошел к знакомым, будто невзначай подгадал к обеду – глядишь, и сыт. Или свернул с дороги в лес, а там – земляника, малина – как-никак, пища. Иногда, в случае крайней необходимости, и через забор в чужой сад перемахнуть можно, поддержать себя яблоками, грушами. Но на море все эти возможности отпадают, там вся надежда – на камбуз.

С гордостью могу отметить, что к камбузу я имел прямое отношение. Не скрою, я играл там роль вспомогательную, выполнял черновую работу, поручаемую мне главным коком. К сожалению, этот главкок, вредная душа, невзлюбил меня. Он клеветнически утверждал, что я, мол, не столько тружусь, сколько выискиваю самые вкусные куски и «обжористо заглатываю» их. Это он приклеил мне нелепую кличку – Жрун, а остальные члены команды, обезьянисто подражая ему, тоже так меня звать стали.

Кузе жилось полегче, он ведь не в камбузе трудился. И почет ему больше был. После одного случая команда его сильно зауважала. Он в некоей дальней гавани в воду кинулся – выручать слепого туземца, который по ошибке упал с причальной стенки. Дело тем осложнялось, что акулы почем зря у борта резвились. Но Кузя заявил: «Нептун не выдаст, рыба не съест» – и с борта вниз головой. Ему почему-то повезло; и сам в живых остался, и человека спас.

Что меня утешало – так это покупки. Я на валюту, что нам выдавали, сувениров не покупал, ими сыт не будешь. Я приобретал разные редкостные скоропортящиеся фрукты, овощи, ягоды и, безусловно, сразу же их потреблял. Чего только не перепробовал!..

А вот Кузя – тот на одной экзотической толкучке говорящую птицу приобрел. Какого цвета и какой породы она была – история умалчивает. Ведь опубликуй я ее данные – доценты, эти сыщики от науки, живо пронюхают, на каких широтах-долготах такие птицы самоговорящие водятся. А купил ее Кузя вместе с большущей позолоченной клеткой; ему эта птичья жилплощадь дороже самой птицы обошлась. Ту клетку-беседку мой друг подвесил в кубрике к подволоку. В первое время возражения были: некоторый запах от птицы появился, да притом она иногда в неурочное время начинала выкрикивать какие-то отрывистые лозунги, мешая отдыху людей. Но вскоре один предпенсионный морской волк объяснил всем, что птица – не без образования, Она, мол, не при дамах будь сказано, умеет коротко и ясно выражаться на трех иностранных языках. Это был, ясное дело, плюс в ее пользу.

И еще на один сувенир Кузя потратился. Ну, тут я не возражал. Купил он в одном заморском ларьке колоду в роскошном упадочно-капиталистическом исполнении: короли – по пояс голые, дамы – тем более; однако все при своих украшениях и регалиях. Колода та имела надежный водонепроницаемый футляр, так что дружку моему она в копеечку встала. Но в карты – даже тайком – играть было как-то неудобно. И пролежала та ценная колода в Кузином кармане в полной неприкосновенности до самого кораблекрушения.

А жизнь шла. Генеральный груз мы давно доставили по назначению, и теперь судно наше, по договору пароходства с заграничными торговыми фирмами, курсировало между портами разных стран.

Однажды во время шторма напоролись мы на подводный риф. Образовался тот риф в результате недавней вулканической деятельности природы, так что ни в каких лоциях он не значился и капитан в аварии виноват не был. Впрочем, узнал я эти подробности только несколько лет спустя, когда вернулся из Рая. Пробоина оказалась широкой и длинной, не хуже, чем у «Титаника», так что спасти пароход не было никакой возможности. Он теперь плыл по воле волн и торопливо погружался в море. Были спущены спасательные шлюпки, команда без излишней паники заняла на них места. Капитан, как и положено, прыгнул в шлюпку последним.

По аварийному расписанию мы с Кузей поместились в шлюпку ь 3. В тот момент, когда она уже отваливала от подветренного борта, Кузя вдруг хлопнул себя по лбу и закричал гребцам:

– А птица?!. Она же захлебнется!.. Ребята, повремените малость! Имейте человечность!

С этими громкими словами он уцепился за штормтрап и полез обратно на судно. Я кинулся вслед за ним. Поступил я так не из слепого героизма, а по трезвому расчету. Я сообразил, что, пока Кузя спустится в кубрик и вынесет клетку, я успею смотаться в камбуз и взять оттуда в дорогу большую порцию жареного фарша, (катастрофа произошла перед самым обедом, который вследствие этого не успел состояться). И я действительно проник туда, куда намечал, ссыпал фарш с противня в большую кастрюлю, затем взял две буханки хлеба, кое-какие продукты и специи – и все это плотно завернул в поварской фартук главного кока.

Когда я упаковывал пищу, из нагрудного кармана фартука выпал ключ. Я знал, от чего он, но зловредный шеф-повар не доверял его мне! То был ключ от малого холодильника, в котором хранились особо ценные продукты; они входили в наше меню только по праздникам, и, кроме того, корабельный врач мог выписывать их заболевшим для подкрепленья сил. Взвалив на спину узел и прихватив валявшуюся на полу большую ложку, я спустился по трапику в нужное помещение, где уже плескалась морская вода. Электричество, ясное дело, давно выключилось, но из иллюминатора падал тусклый свет. Я вставил заветный ключик в нужный замочек, и прежде всего моему взору предстала трехкилограммовая банка с зернистой икрой. Она была почата, но икры в ней было еще много-много! Поскольку узел с продуктами развязать в данных условиях я не имел возможности, а иной тары под рукой не имелось, я, чтобы добру не пропадать, решил в качестве тары использовать себя лично и стал потреблять драгоценную пищу. Я стоял по пояс в воде, из-за крена и качки я с трудом удерживал на спине узел, но стоически продолжал есть. Ведь я делал это для общего блага! Я сознавал, что, чем больше я приму в себя икры, тем меньше питания потребуется мне в первые часы опасного плаванья, и, следовательно, тем больше продовольствия достанется моим товарищам по несчастью.

Вдруг из коридора послышался голос птицы. Затем я увидел Кузю. Цепляясь одной рукой за перильца, а в другой держа клетку, он спускался ко мне.

– Жрун окаянный! – крикнул он. – Зачем ты здесь?! Я тебя по всему судну ищу!

Я молчал по той естественной причине, что во рту у меня находилась икра. Но вскоре, прожевав и проглотив ее, я начал объяснять Кузе, что нахожусь здесь не из пустой прихоти, а для пополнения общественных припасов. Следовательно…

– Следовательно, пока ты обжирался, шлюпка ушла! – нервно перебил меня мой друг. В тот же миг в нем проявилась буйная отцовская наследственность: он хотел меня ударить. Но не тут-то было: в одной руке – клетка, другой – за перила надо держаться; крен к тому моменту еще больше усилился. Под критические возгласы птицы мы поднялись на палубу. Она теперь имела такой опасный наклон, что мне вдруг вспомнились строчки тети Бани, проницательницы будущего: «Благодаря картам проклятым ждет тебя казенный дом с полом покатым…» Так вот что имела она в виду!..

Итак, мы находились на тонущем судне. И ни одной шлюпки не видно было – только волны да волны. Уже много позже, вернувшись из Рая, я узнал, что те ребята с третьей шлюпки честно и с опасностью для жизни ждали нас какое-то время. Но потом помимо их воли одна особенно крупная волна отнесла их далеко в море. В утешение уважаемым читателям скажу, что никто из команды не погиб. Шлюпки разметало по океану, но в дальнейшем всех потерпевших крушение подобрали: одних – либерийский танкер, других – шведский сухогруз. А когда наши товарищи добрались до родины, то о нас двоих, естественно, доложили как о погибших.

Но мы с Кузей тогда не погибли.

На судне имелась еще одна, дополнительная, вненумерная шлюпка малого размера, рассчитанная на четырех гребцов. Из-за крена и дифферента она свисала на талях со шлюпбалки под таким углом, что вывалить ее на воду, да еще при таком сильном волнении моря, оказалось нелегким делом. Однако мы, благодаря Кузиной технической сноровке, с этим справились. Перед тем как покинуть палубу, Кузя выпустил на волю птицу.

Мы изо всех сил налегли на весла. Надо было поскорее отдалиться от гибнущего парохода. Это нам удалось. Через какое-то время мы с гребня волны увидели, что там, где недавно находилось наше многострадальное судно, зияет темная огромная воронка.




7. Во власти океана


Шлюпку надо было держать кормой к волне, чтоб не перевернуло. До позднего вечера мы промучились на веслах. К ночи ветер упал, волны утратили свою крутизну. Уже не опасаясь, что нас перевернет, мы принялись за еду. Первым делом отведали добротного фарша, который я спас с погибающего судна, потом еще кое-чего поели. В бортовых ящиках шлюпки имелся, как положено, аварийный запас: сухари, галеты, консервы. Питанием мы были обеспечены на много дней. Кроме того, в носовом рундучке хранились две канистры с пресной водой. Утолив голод и жажду, мы сняли с ног промокшие ботинки, скинули с себя бушлаты и, рухнув на сырое днище шлюпки, мгновенно уснули.

Когда я пробудился, Кузя еще спал. Я не стал тревожить своего утомленного друга и приступил к одинокому завтраку. Насытившись, я огляделся вокруг. Оказалось, стоит штиль. Только мелкая рябь, след вчерашнего шторма, виднелась на поверхности океана. И вдруг я приметил акулу! Она плавала невдалеке, потом подплыла почти вплотную в борту. Мне стало не по себе. Я понял, что эта зловредная дочь морей хочет запрыгнуть к нам в шлюпку, дабы полакомиться нами. Чтобы умилостивить ее аппетит и отвлечь внимание от нас, я хотел бросить ей сухарь. Но не поднялась у меня рука на съестное… И тогда взгляд мой упал на наши ботинки, лежавшие на дне шлюпки. Напомню, что в описываемые мною времена обувь делали из добротной натуральной кожи, поэтому-то меня и озарила мысль, что для акулы это вполне съедобный материал. Взяв ботинки Кузи, я их один за другим метнул как можно дальше за борт. Хищница тотчас же кинулась к добыче – и проглотила. Но после этого вернулась к шлюпке. Тут я и своих ботинок не пожалел для общего блага! Но результат был тот же: неблагодарная тварь сожрала их – и опять очутилась у нашего правого борта. А у левого борта я приметил вторую акулу.

Когда Кузя проснулся, я толково объяснил ему причину отсутствия обуви, но он, охарактеризовав меня неудобными словами, заявил, что я выдал акулам аванс. Теперь они от нас не отвяжутся в ожидании полной получки. А получка

– это мы, со всеми своими потрохами. После этого разговора он позавтракал, пришел в хорошее настроение и вынул из кармана заветную колоду, Благодаря водонепроницаемому футляру карты оказались в полной сохранности. Определившись по солнцу, мы стали гадать, в какую сторону света держать нам путь. Перед этим условились: дама пик – север, червонная дама – восток, дама треф – запад, дама бубновая – юг. Тщательно перетасовав колоду, стали тянуть. Кузя вытянул пятерку треф; я вытащил тройку пик; Кузя вытащил туза треф; я вытащил полуобнаженную даму бубен. Такова была воля Фортуны!

После этого распоряжения судьбы мы взяли курс на юг. При полном безветрии гребли мы недели три, делая перерывы лишь для ночного сна, приема пищи, дневного отдыха и игры в «двадцать одно». Играли мы, разумеется, на условные деньги, как это давно было договорено между нами. За все это время на горизонте показались только четыре судна. Три из них были явные купцы; четвертое, судя по очертаниям и шаровой окраске, – крейсер. Торговые суда проплыли очень далеко, не обратив на нас внимания, хоть мы, чтобы они могли нас заметить, скидывали с себя одежду и размахивали ею изо всех сил. Что касается крейсера, то он тоже не приметил нас; да мы и не очень-то хотели такой встречи и никаких сигналов ему не подавали. Мы знали, что в этих водах наших кораблей нет.

В общем-то пока что дела наши обстояли не так уж плохо. Мы, можно сказать, плыли припеваючи. Еды хватало, погода стояла хоть и безветренная, но не убийственно знойная. Одно нас смущало: наличие акул. Они конвоировали нас днем и ночью. Мы их уже в лицо знали. Одну, пожилую, глазастую, я окрестил Людмилой Васильевной – так звали мою ленинградскую тетю. Другую, худенькую, но очень егозливую акулу-брюнетку я прозвал Анютой – в честь моей бывшей коварной невесты. Однако эти рыбы пока что не предпринимали никаких окончательных решений. Со временем мы к ним привыкли. Кузя им романсы в духе ретро пел, я им разные бытовые советы, в смысле повышения морали, давал. На безлюдье и акула – человек.

Беда подкатилась совсем с другой стороны. Однажды Кузя намекнул мне, что я, мол, питаюсь слишком калорийно, даже в теле прибавил после аварии. Я честно учел это замечание. Однако все равно запасы наши шли на убыль. Вскоре остались только сухари да пресная вода. Мы начали терять в весе, слабеть. На весла больше не садились; для поднятия духа проводили время за картами. Но все деньги, условные и безусловные, утратили для нас всякую ценность. Теперь мы играли на воображаемые шашлыки, солянки, борщи флотские, котлеты гатчинские. Помню, в день, когда мы съели последний сухарь, Кузе адски везло: он выиграл у меня восемь условных порций рассольника, три шницеля, четырех цыплят табака… Когда я представил себе это утраченное пищевое богатство, то скоропостижно потерял сознание и упал на дно шлюпки. Очнулся я благодаря тому, что Кузя зачерпнул консервной банкой порцию забортной воды и вылил мне на голову. При этом он сообщил новость; акулы ушли. По уменьшившейся осадке шлюпки эти бандитки морей сообразили, что мы очень исхудали и тем самым утратили для них интерес как продукты питания.

…Дни шли, голод становился все мучительнее. Мы часто впадали в забытье. Потом начался шторм. Как сквозь сон помню, что нашу неуправляемую посудину мотало туда-сюда. Потом я ощутил какой-то толчок, бросок и – потерял сознание.




8. Райское гостеприимство


Я лежал на каком-то высоком, очень мягком тюфяке, покоящемся прямо на полу. Пол, как и стены, состоял из мелких голубых кирпичиков, очень аккуратно подогнанных один к другому. Справа находилось окно, на подоконнике лежала наша флотская одежда. Окно не имело стекол и рамы, просто квадратное отверстие в стене. Один дверной проем, но без двери как таковой выходил в сад; другой, завешенный цветной циновкой, вел (как вскоре выяснилось) в место общественного пользования; третий – в небольшой зал, в котором висело множество каких-то дырчатых зеленоватых тканей. Позже мы узнали, что в этом здании находится райская сетевязальная мастерская.

В комнате пахло чем-то приятным, во всяком случае не лекарством. С дерева за окном свисали странные, неведомые плоды, весьма аппетитные на вид. «Странно, почему мне не хочется есть; наверное, я все-таки скончался», – подумал я. Но вдруг вспомнил, что меня уже кормили чем-то вкусным и сытным. Разбудили, накормили, потом я уснул, а теперь – проснулся. Но где я?..

– Шарик, ты очухался? – услыхал я голос Кузи. Оказывается, его ложе примыкало изголовьем к моему. Я ответил, что да. Но – слабость во всем теле. Потом спросил своего друга, доволен ли он питанием.

– Кормят что надо! Чем – не пойму, а вкусно! Смотри, Шарик, не разжирей! А то здешние девушки тебя любить не станут. Девушки здесь – загляденье.

Вскоре в комнату, мягко ступая босыми ногами, вошел стройный парень в белой рубашке и серых брюках из грубоватого, похоже – домотканого материала.

– Мне в гальюн треба, – мягко сказал я иностранцу, и тактичными жестами пояснил свое намеренье. Тот дружески заговорил на непонятном языке, помог мне подняться с лежака и повел в нужное место; встав, я обнаружил, что на мне просторные брюки и рубашка, точь-в-точь как у моего провожатого. Что касается гальюна, то он оказался в сельском стиле, без всякой техники, но очень чистым. Рядом находился чуланчик, где прямо из пола бил источник прозрачной воды; там же висело полотенце, сплетенное из каких-то шелковистых волокон.

Вернувшись, я залег, чтобы снова уснуть. Но тут в комнату вошла миловидная босая девушка. Ее стройные формы обтягивало голубое платье, сотканное из толстых ворсистых нитей. Сказав что-то на иностранном наречии, она с изящным поклоном вручила мне большую морскую раковину, полную сока каких-то фруктов, и плоскую раковину, на которой лежала вареная рыбина и невиданные ранее мною овощи. Еда оказалась очень вкусной. Я радостно осознал, что с голоду мы здесь не помрем. Но где мы?.. С этими мыслями я уснул.

Утром изящная босая молодая женщина в синем платье принесла нам завтрак. Он мне так понравился, что мне захотелось повторить его. Обведя руками опустевшую посуду, я показал два пальца, а затем сунул их себе в рот и сделал вид, будто жую. Догадливая иностраночка радостно засмеялась и быстро доставила вторую порцию. Когда она собиралась уйти, мой друг ткнул себя кулаком в грудь и сказал: «Кузя!» «Ку-зя», – мягко повторила красотка; затем, приложив ладонь к своему лбу, отчетливо произнесла: «Акана». Потом вопросительно поглядела на меня. Я назвал свое имя.

Так закончился наш первый урок райского языка. Вскоре я уже знал названия многих фруктов, овощей, рыб. Кузю же больше интересовали всякие отвлеченные понятия. Но хоть запас слов возрастал, мы никак не могли составить простого вопроса: где мы?

Однажды я спросил Кузю:

– Кузя, скажи по-честному, куда мы, по твоему мнению, попали?

– Шарик, если ты узнаешь, где мы, ты можешь сойти со своего небольшого ума, – пошутил он. – Шарик, я считаю, что мы в раю.

Шутки шутками, но после того, что мы на море испытали, новые условия действительно казались райскими и прямо-таки божественными. От черта не жди курорта, а здесь – бесплатное четырехразовое питание, прекрасные климатические условия, тактичное обслуживание, красота и изящество женского персонала…

Самочувствие наше улучшалось. Мы уже расхаживали по комнате, а утомившись, садились играть в карты; благодаря влагонепроницаемой упаковке они оказались в отличном состоянии. Ухаживающие за нами аборигенки и аборигены с удивлением смотрели на это наше занятие. Ясно было, что карт они прежде не видывали.

Наконец настал день, когда мы в сопровождении миловидной девушки вышли из помещения на воздух и очутились в саду. Там росли странные деревья, с которых свисали различные фрукты, каких мы не видывали и не едали ни в одной экзотической стране, хоть мы не в одной побывали. А возле нашего окна находилась продолговатая клумба, на ней красовались цветы разных цветов и оттенков – от белого до почти черного, В дальнейшем мы узнали, что это – цветочные часы; каждый цветок раскрывается всегда в одно время. Первым – розовый, затем – белый, затем – оранжевый и так далее. Последним раскрывает лепестки темный цветок, и это означает, что близка ночь, пора на боковую. Спать там все ложились рано; ведь там не было ни электричества, ни керосина, ни свечей. Там вообще не знали, что такое огонь. Да и не нуждались в нем. Фрукты и ягоды они ели сырыми, а овощи и рыбу варили в горячих источниках, бивших из-под земли. Благодаря такому питанию, отличному климату, благодаря отсутствию склок, нервотрепок, больниц и врачей они не ведали никаких болезней и жили до глубокой старости. Из медперсонала там были только акушерки.

Уважаемые читатели и читательницы! Я чувствую, что вы ошеломлены, что вы теряетесь в догадках: где это «там», кто это «они»? Но самые умные из вас, безусловно, уже догадались, что мы с Кузей действительно попали в Рай. Пишу это слово с большой буквы, поскольку речь идет не о фантастическом божьем рае, а о секретной, но реальной географической точке. И, забегая вперед, скажу вам, что когда мы мало-мальски освоили язык островитян, то узнали, что этот остров по-ихнему именуется Тимгорториосог, что в переводе означает Лучшее-Место-Для-Счастливых. Одним словом, если по-нашему сказать, – Рай. Коротко и ясно.




9. Рай как таковой


Итак, штормовой волной нашу шлюпку выбросило на остров, где жили люди, которые не имели связи с внешним миром, причем начхать им было на этот внешний мир. Со своего острова они никуда не стремились, ни лодок, ни кораблей не сооружали. Рыбы всякой в мелководных бухточках Рая плавало – хоть завались. Ловили ее бреднями, а то просто загоняли в затоны и голыми руками брали. Так что плавсредства им не нужны были; они вообще считали, что живым они ни к чему. Другое дело – мертвым. Когда кто-нибудь умирал, для него сплетали из древесных прутьев этакую помесь корзины с челноком. Это называлось «балоунти» – «погребальная корзина». Зазоры между прутьями промазывали тонким слоем глины, покойного укладывали в эту хлипкую лодочку, осыпали цветами – и пускали вплавь с Дальнего мыса. Возле того мыса проходит постоянное течение и сразу же начинаются большие глубины. «Балоунти» проплывает метров пятьсот, глина размокает – и покойный идет ко дну вместе со своей упаковкой, а цветы остаются на плаву, и их уносит в океан. Между прочим, шлюпку, в которой нас прибило к Раю, островитяне сочли «погребальной корзиной». Они вообразили, что где-то «на другом конце океана» нас положили в нее мертвыми, а потом мы почему-то воскресли. Поэтому шлюпку нашу они сразу же оттащили от уреза воды, под деревья, – она для них стала достопримечательностью.

Хоть мы, по ихнему понятию, «воскресли из мертвых», в святые они нас не произвели. Религии у них не имелось, они вроде бы считали, что они сами и есть боги. Только это – без всякого пижонства, без всякого зазнайства. Люди они были простые, за престижем не гнались, что такое деньги – знать не знали. Аристократии никакой. Правда, имелась королева, но это была дама своя в доску. Она акушеркой работала по совместительству. А в главные ее королевские обязанности входило разрешать недоразумения, мирить поссорившихся, оформлять браки. Это оформление так происходило: королева собственноручно дает брачующимся длинную вареную рыбу «флюгунш», на манер нашей миноги; жених начинает жевать ее с головы, невеста с хвоста; когда уста из сблизятся, королева плеснет им на головы морскую воду из красивой перламутровой раковины – и супруги идут в построенный для них дом. Между прочим, супружеская верность в Раю соблюдалась честно. И девушки там держали себя в строгости. Ухаживай за мной, разговаривай, но сексу своему воли не давай. Все – после свадьбы.

Промышленности, разумеется, в Раю не имелось. Но были ухоженные сады, где росли фрукты, каких больше нигде на Земле нет, возделывались огороды с расчудесными овощами. Одежду пряли и ткали из особых трав и водяных растений, окрашивали ее соком, который добывали из моллюсков. Одевались вполне пристойно. У мужчин, как положено, брюки, рубахи; у детей – легкие костюмчики. Женский пол в кофточках, в блузках ходил и, разумеется, в юбках. Юбки – чуть ниже колен, никаких тебе мини. Брюк райские красавицы, само собой, не носили.

Что касается обуви, то в Раю все ходили босиком, Имелись, правда, этакие деревянные туфли на высоченных острых каблуках из кости какой-то рыбы, но туфли те островитяне использовали только в исключительных случаях, когда веселой гурьбой шли в дом новобрачных поздравлять их поутру, после первой их брачной ночи. Эти поздравления сопровождались бурными плясками. Других официальных праздников у них не числилось, если не считать, что вся их житуха была сплошным праздником. Каждый вечер на утоптанной площадке в центре поселка развертывалась босоногая райская самодеятельность, танцы, пение – сольное и хоровое. И притом – никакого винопития, никакого курева; что такое вино, что такое табак – они и ведать не ведали.

В Раю красоту очень уважали. Чем красивее девушка или дама, тем больше почета. Да там дурнушек, если по-честному сказать, и не водилось. Все сплошь – красотки. Стройные, движенья плавные, длинные волосы пепельного цвета, глаза большие, ясные. Все – смуглые, но в меру, не до безобразия. На загар там моды не было. А здесь поглядишь на иных девиц – целыми днями на пляже валяются, обгорели как головешки.

Мужчины там имели здоровый, физкультурный вид. Ни толстяков, ни худяков даже среди пожилых не видел. И все бодрые такие, уравновешенные. И все – и мужчины, и женщины – так корректно, дружески вели себя друг с другом. Ни драк, ни воровства, ни жульства. Что такое слезы – знать не знали. Ни дети никогда не плакали, ни взрослые. Даже слова «слезы» в их языке не было. А слезные железы у них имелись, как и у нас, уважаемые читатели. В этом я позже убедился.

Ясное дело возникали и у них иногда мелкие спорные вопросы. Но разрешали они их в прямой честной беседе. В крайнем случае – шли к королеве, чтоб та их рассудила. И никаких подкопов, никаких анонимок! Впрочем, в Раю анонимок и по технической причине не могло быть: письменностью островитяне не владели, довольствовались устным общением.

Там, в Раю, хотите – верьте, хотите – проверьте, крепких слов никаких не имелось. Самое сильное их выражение так звучало: «Ла олли туал талмо!» Если дословно перевести: «Ты делаешь меня грустным!» Это, по их ругательской шкале, на уровне нашего мата стояло. И еще во многом островитяне на всех прочих людей не походили. Например, не знали, что такое страх. Им бояться было нечего. Что такое болезни и эпидемии, они и слыхом не слыхали. Гроз не бывало. Землетрясений не случалось. Зверей хищных не водилось. Змей – тоже. Так что босиком ходили в Раю не по дикости, а ради здоровья, чтоб иметь прямой контакт с почвой.

Нет, дикарями их никак не назовешь! Правда, книг, денег, огня, телевизоров, торговли и промышленности они не знали, но своя культурность у них была. Жилые дома, например, строили совсем неплохо. Эти одноэтажные коттеджи стояли в райской роще безо всяких оград и заборов. Жили в них довольно просторно. Строили свое жилье островитяне из мелких необожженных кирпичиков. На острове имелись залежи голубоватой глины, так они формовали из нее эти самые кирпичики, но не обжигали, а долго сушили. Вместо цемента употребляли какой-то ароматный клей. Крыши, правда, крыли не железом, не черепицей, а этакими широкими маслянистыми древесными листьями. Ну, по тамошнему климату это в самый раз.

Что касается инструментов, то в Раю имелись топоры, пилы, мотыги, лопаты, ломы, ножи, ложки, вилки, ножницы, иголки и прочие необходимые предметы. Выполнены они были из какого-то темно-синего сверхтвердого металла. Этот металл тем был замечателен, что он не ломался, не притуплялся, не стачивался и даже самовозобновлялся в процессе работы. Притом мы с Кузей заметили, что эти все инструменты при ударе одного о другой или о камень ни единой искры не давали.

Эти вещи, ясное дело, были не местного производства. Насчет их происхождения у райских жителей существовало такое объяснение. Когда-то, мол, не в очень отдаленные дни, на острове жило всего два семейства, причем питались скудно, одной только рыбой. Потом вдруг на остров «спрыгнули с Солнца» незнакомые мужчина и женщина. Женщина раздала островитянам семена растений и научила садоводству и овощеводству. Мужчина же одарил инструментами и провел инструктаж о том, как ими пользоваться. Затем эта загадочная пара «вынула из круглого мешка Серую рыбу и подбросила ее в небо». Рыба та начала описывать над островом круги, все быстрее и быстрее, пока не стала невидимой; она и до сих пор кружится над Раем. Что касается тех двоих, то они «прыгнули обратно на Солнце».

Уважаемые читатели! Даю вам возможность принять личное участие в моем повествовании и самим вписать в него, кто были эти основатели Рая, Ведь самые сообразительные из вас уже догадались, что это были и………………е. Солнце тут – сбоку припека; они с какой-то дальней планеты прилетели, не из Солнечной системы. Они взяли шефство над этим островом, учредили человеческий заповедник и применили какую-то сверхмудреную технику, благодаря которой жители Рая оказались отрезанными от внешнего мира. Эта «Серая рыба», видать, как-то влияла на компасы и на прочие навигационные приборы кораблей – все суда незаметно для капитанов, штурманов, рулевых, а также для членов команды и пассажиров как-то безболезненно отклонялись от курса, обходили остров стороной. И на авиационные приборы, и на летный состав она тоже влияла с такой же силой. Безусловно, она и на психику судоводителей и летчиков воздействовала и зачеркивала в их мозгах всякую мысль о существовании Рая. А для чего инопланетяне тот земной Рай организовали – дело туманное. Может, просто из добрых чувств к бедным островитянам, но всего вернее – интересовались, что в дальнейшем получится из этого подопытного участка.

Тут у вас возникает законный вопрос; как же это мы с Кузей попали в Рай, ежели он был технически закрыт для посторонних посетителей? А ларчик-то просто открывается. Без сомнения, эти инопланетные профессора все вроде бы предусмотрели своими умными мозгами, все учли и оприходовали. Но, видать, и у инопланетян бывают просчеты, неувязки, а то и прямое очковтирательство и головотяпство. Короче говоря, на все сто процентов изолировать Рай они не сумели. Ведь вся их охранная технология была обязана воздействовать на приборы и на человеческие мозги, и в этом плане действовала безотказно. Но на шлюпке нашей не имелось никаких навигационных приборов. А на сознанье наше «Серая рыба» давить не могла, поскольку наши умы были затуманены штормом и голодом и мы были без сознанья. Да и вообще мы сами от себя не зависели, мы находились во власти волн и ветра.




10. Райские будни


Но вернусь к нашему времяпрепровождению, Мы с Кузей уже в полном здравии находились, отъелись на райских харчах. Мы по райскому саду уже свободно разгуливали, иногда в дома к поселянам заглядывали. Нас всюду ласково встречали, ведь наше пребывание на острове было для них крупнейшим историческим событием. Однако дальше поселка ходить мы не рисковали, поскольку босые были, змей опасались. Мы еще не знали, что в Раю ни змей, ни ядовитых насекомых не водится.

Для увеселения души мы площадку в центре поселка иногда посещали, там райская самодеятельность процветала, Пляски, музыка на тростниковых дудках, песни… Девушки райские пели отлично. Слушаю, бывало, ничего не понимаю, а на сердце веселей.

Кузя там тоже выступать стал – в духе ретро. Начал с того, что однажды прошел в центр площадки и торжественно объявил: «Приезжий солист Кузьма Васильевич Федосьев, он же Кузя Отпетый, исполнит фольклорно-блатную песнь «Гоп со смыком»!..» И запел:

Поскольку я играю и пою, То жить, конечно, буду я а раю, – А в раю-то все святые Пьют бокалы наливные, Я ж такой, что выпить не люблю!..

И так далее. Он куплетов сорок спел. Смысла, разумеется, никто не усек, однако все были довольны, кричали: «Лубан! Лубан!» Это значит – «Еще! Еще!». Потом, в другие разы, Кузя и романсам их обучать стал. Начали жители Рая, подражая ему, распевать: «Вернись, я все прощу!», «Мы сегодня расстались с тобою…» – и еще много чего. Память у них отличная была, однако до нашего прибытия им не на что ее было тратить: книг нет, кино нет. А тут Кузя со своим репертуаром подсыпался – только слушай да запоминай.

А вот с картами дело не сладилось. Мы долго мужчин и юношей вразумляли, как в «двадцать одно» надо играть, – и слова райские, какие знали уже, употребляли, и на пальцах поясняли. Некоторые суть игры поняли, но действовали вяло, без должного азарта. Из вежливости только играли, чтоб нас не обидеть.

По-честному сказать – скучновато нам было.

– Не по мне этот Рай, – высказывался Кузя, – Душа суматохи просит… Культработу бы среди них развернуть. По борьбе с неграмотностью, с алкоголизмом.

– Алкоголизм у них отсутствует, поскольку спиртных напитков нет, – уточнял я.

– Этому можно научить, можно самогонный агрегат построить. Тогда будет с чем бороться… Только стоит ли? Пусть на земле хоть этот островок в трезвости останется. Давай-ка лучше в картишки сыгранем.

Игра у нас в Раю опять на условные деньги шла. Но прежнего интереса не было. Играем – а сами между собой толкуем, как бы нам из этого Рая отчалить, планы всякие строим…

Но вскоре мы перестали о бегстве с острова толковать. На туманном горизонте нашей судьбы появилась Маруся.




11. Маруся


В ту ночь – ночь перед днем, когда мы познакомились с Марусей, – море штормило. Шум валов доносился в наше помещение, и мне долго не спалось. К утреннему приему пищи проснулся я с тяжелой головой. Позавтракав, мы с Кузей, как обычно, приступили к игре. Когда я тасовал колоду, из нее вдруг выпала карта, она упала рубашкой вверх. Я поднял ее, оказалось – это дама бубен.

– Смотри, Шарик, не влюбись в блондинку! – пошутил мой друг.

Я ответил ему в том смысле, что таковых в Раю не водится. Действительно, все девицы и дамы, которых мы до сих пор здесь видели, имели волосы красивого пепельного цвета; встречались и шатеночки, а блондинки – ни одной.

Но, оказывается, одна – была.

Под вечер, когда мы с Кузей явились на райскую танцплощадку, нас поразило, что там, против обыкновения, не видно мужчин и юношей танцевального возраста. Мы уже знали, что в Раю полное равновесие полов и прекрасный пол даже преимущества имеет, – и вдруг такое невнимание островитян к дамскому и девичьему поголовью. И еще нас удивило, что у всех женщин и девушек какой-то взволнованный, радостный вид. Мы спросили у Аканы, у той самой островитяночки, что пищу нам приносила, в чем тут дело. И вот эта словоохотливая Акана начала нам толковать о том, что весь мужской персонал Рая сегодня с утра трудится у Песчаного мыса – так распорядилась королева. Океан, мол, прислал большой, небывалый подарок, великолепные «талуогли». Она про эти «талуогли» долго нам толковала, но мы плохо еще райским языком владели. Стали мы с Кузей между собой рассуждать, как это море может подарки делать и какие подарки; стали мыслить, не жалея извилин. И вдруг не до морей, не до подарков нам стало…

…На небольшое земляное возвышение вроде эстрады поднялась невысокая белокурая девушка сногсшибательной красоты. Я уже говорил, что в Раю некрасивых не было, но эта всех райских красавиц перешибла! Не буду давать ее литературного портрета, словесных сил не хватит. Но уж поверьте, голубчики-читатели и голубицы-читательницы: такую красоту я тогда в первый раз повидал, а вам – вовек не повидать.

При появлении этого малогабаритного чуда природы я замер от восторга. И тут красавица запела. Смысл ее песни был, ясное дело, для меня вполне неясен, однако я моментально уразумел, что голос ее аж за сердце берет. И вдруг мне почудилось, что вся жизнь моя до этого дня гроша ломаного не стоила, а вот теперь я царь вселенной, потому что такую девушку вижу и слышу. И в этот момент Кузя кладет мне руку на плечо – и шепчет со слезами на глазах:

– Это она! Это она!..

– Какая такая «она»? – удивился я.

– Это – Надя Запретная!.. Вернее сказать – это ее улучшенный райский двойник…

Когда чаровница покинула певческую трибуну, мой Друг, как тигр, мотнулся на ее место и запел популярный уголовный романс «Зачем я встретился с тобою…». Пел он вдохновенно и напористо и все время глядел на прекрасную девушку. И я тоже не мог от нее глаз отвести. А Маруся скромно стояла в толпе слушательниц и, когда Кузя исполнил заключительный куплет, вместе со всеми стала кричать: «Лубан! Лубан!» «Но почему «Маруся»? – спросите вы, уважаемые читатели. – Почему такое имя у иностранной райской девы?» Да дело в том, что звали ее по-тамошнему «Муароса», то есть «Утренний голос» (она подала свой первый детский крик ранним утром), а это уж Кузя стал звать ее Марусей, а за ним и все островитяне, то ли из уваженья к нам, то ли им такое произношение понравилось. Да и самой девушке по вкусу пришлось это ласковое и скромное имя. Оно как-то подходило к ней. Она хоть и красавицей выглядела, но не фифой, не секс-бомбой киношной; красота ее была сверхвыдающаяся, но в то же время чарующе скромная. Чем-то Маруся немного эстоночку напоминала. Кузя даже свою теорию насчет ее происхождения построил. Мол, в некие времена прибило к Раю какую-нибудь посудину вроде нашей и был там уцелевший человек, прибалтийский белокурый матрос, который и стал законным предком Маруси.

Теперь жизнь наша по другому руслу пошла. Карты забросили, стали всюду бродить, забыв, что босые; стали с каждым встречным-поперечным заговаривать, чтоб язык райский скорее освоить. Нам хотелось побольше слов наскрести, чтобы перед Марусей в словесном всеоружии предстать.

Однажды утром разбудили нас раньше обычного, накормили завтраком и вручили нам туфли с длинными острыми каблуками. Мы уже знали, что такие ритуальные туфли надевают только в день поздравления новобрачных после первой брачной ночи. И вот поковыляли мы с Кузей, в числе прочих гостей, к новому, построенному специально для данных молодых супругов, коттеджу. Поздравляющие с песней вошли в спальню, в дальнем конце которой на своем брачном ложе, но уже вполне одетые, восседали счастливые молодожены. И начались пляски в честь новобрачных. Спальням в райских домах отводилось, в смысле метража, главное место, так что пляшущим было где развернуться.

Поскольку данная новобрачная слыла а Раю одной из перворазрядных красавиц, в честь ее плясали особенно усердно, и так топали, что перламутровые раковинки, вделанные строителями в пол, в специальные зазоры между кирпичиками, потрескались, а кое-где и разбились. Когда я намекнул одной островитяночке – зачем же это пол-то портить, – она дала мне объяснение, из которого я понял; раковинки новые завтра же вставят, а что эти побились

– это хорошо; чем больше их ломается – тем, значит, больше счастья будет супругам в их дальнейшей жизни. Удивился я такой странной примете, но спорить не стал.

Маруся тоже участвовала в том мероприятии, но при пляске сильно не топала; она, словно лебедушка, скользила по полу. С восторгом глядел я на ее изящные телодвижения. Смотрел я на нее, смотрел – и решился, подошел. И на ломаном райском языке, тщательно подбирая слова, пригласил я ее на совместную прогулку. И – представьте себе – она улыбнулась и сказала, что завтра утром, когда раскроется розовый цветок, она будет ждать меня на площадке.




12. Тайна Песочной бухты


Утром проснулся я в счастливом состоянии, завтрак скушал с могучим аппетитом. А Кузя ел нехотя, вяло. Я сделал ему дружеское замечание: когда дают пищу – ее надо есть активно; надо целиком и полностью использовать бесплатное райское снабжение. Но он ничего не ответил. В глазах его я заметил грусть.

Вскоре на цветочном календаре под окном раскрылся розовый цветок – и я поспешил в пункт свидания. Маруся уже ждала меня. На ней было скромное голубое платье, в косах синели цветы.

– Какие красивые цветочки! – галантно воскликнул я на чистейшем райском языке. – Как они зовутся?

– Никак, – ответила девушка. – Разве цветам нужны имена?.. Куда же мы пойдем ходить?

– Давай пойдем куда глаза глядят, – предложил я.

– Но ведь твои глаза сейчас глядят на меня, а мои – на тебя, – с удивлением произнесла наивная красавица. – И если мы пойдем так, как ты хочешь, то мы столкнемся лбами, В конце концов Маруся предложила держать путь к Песочной бухте, туда ведет красивая дорога. И вот, покинув утопающий в плодовых деревьях поселок, мы поднялись на невысокий холм, затем спустились в долину. Там росли многочисленные кусты, с которых свисали крупные сочные ягоды, напоминающие вкусом клубнику. Я отдал должное этим даровым дарам природы, на что ушло менее часа. Затем мы вышли к океану, к Песочной бухте.

Море здесь далеко вдавалось в сушу, причем весь берег состоял из отличного пляжного песка. Тут и там виднелись группки островитян, принимающих водные процедуры. Купались они в чем мать родила, но девушки – своими стайками, а юноши – своими, на довольно большом расстоянии. Супружеские пары купались совместно, с ними вместе барахтались в воде ребятишки. Загорающих я не приметил. Те, которые вдоволь наплавались, прогуливались по берегу одетыми и распевали райские песни. Но не только райские. В одном месте я вдруг услышал:

…И там, в кибитке, забудем пытки Далеких, призрачных страстей…

Пели по-русски, слова произносили отчетливо, с Кузиной интонацией, хоть ни бум-бум не понимали, о чем тут речь.

Да, Кузин певческий репертуар начинал входить в широкие райские массы.

Миновав людную часть бухты, мы с Марусей вышли к левой ее стороне, где далеко-далеко в океан уходила узенькая песчаная коса; в конце ее возвышалось что-то серое, вроде бы – скала.

– Пойдем туда, Маруся, – предложил я. – Там тихо и безлюдно.

– Там теперь нечего делать. Мужчины уже перенесли на берег все подарки океана. – Дальше она начала объяснять мне что-то, но я ничего не понял. Ведь я знал райский язык поверхностно, я в первую очередь осваивал всякие изящные слова, чтобы говорить девушке комплименты, о чувствах беседовать, об искусстве.

– Маруся, а ты сделай мне ценный, красивый подарок, прогуляйся со мной по этому ласковому песочку, – повторил я свою просьбу.

Девушка ответила согласьем. Мы пошли по косе. И чем дальше мы шагали по ней, тем яснее становилось мне, что впереди не скала, а судно.

– Так это же корабль! – воскликнул я по-русски. – Затем, перейдя на райский, спросил Марусю: – Сколько восходов тому назад это прибило к острову?

Девушка опять начала лопотать что-то невнятное, часто повторяя слово «талуогли». Тем временем мы подошли к судну. Это был небольшой грузовой пароход, тысячи три тонны водоизмещением. Шлепая босыми ногами по мелководью, мы обошли его кругом. На корме белела надпись, выполненная иностранными буквами. В трубе видна была пробоина от снаряда; в других местах повреждений я не заметил. Шлюпок на шлюпбалках не висело. Тут и дурак бы понял: пароход, покинутый командой в море, какое-то время дрейфовал без руля и без ветрил, а потом шторм вынес его на эту отмель. Но почему же это команда бросила свое судно из-за пробоины, которая плавучести судна не угрожала?

– Ты не знаешь, были на нем люди? – на всякий случай спросил я Марусю.

– Зачем там было быть людям?! – удивилась красавица. – Там были подарки океана, он подарил нам талуогли. Наши мужчины много поработали, они перетащили все талуогли в ктоарил.

«Что это она все о каких-то талуоглях, – подумал я. – Может, это консервы?»

– А ты их уже пробовала? Вкусные? – задал я вопрос.

– Ха-ха-ха! – интимно рассмеялась райская мадонна. – С тобой никто не будет скучать!.. Талуогли съесть нельзя! Если бы можно было, мы бы тебе и твоему другу принесли их… А теперь нам пора обратно… – Она нагнулась, приложила руку к воде, а затем стала неторопливо выпрямляться, держа руку ладонью вниз. Я сразу догадался: скоро начнется прилив. И мы пошагали в поселок, причем – под ручку.

Вернувшись в наше жилище, я застал Кузю сидящим на подоконнике. Он угрюмо глядел в сад. Когда я рассказал ему об увиденном мной судне, он встрепенулся, заинтересовался, но потом снова погрузился в мрачное раздумье о своих личных делах.




13. Роковое свидание


Теперь мы с Марусей каждый день встречались. Иногда даже в уединенных бухточках купались вместе. Ну, правда, не совсем вместе: Маруся требовала соблюдения моральной дистанции, так что раздевались мы метрах в сорока друг от друга, а когда плавали, то она держала интервал метров в пятнадцать; такие уж у них в Раю порядки были, ничего не поделаешь. Про Кузю она меня ничего не спрашивала, хоть, наверно, догадывалась девичьим сердцем, из-за чего он так похудел и почему таким сычом на белый свет смотрит. На площадку по вечерам он все-таки и теперь иногда являлся, невзирая на свое тоскливое состояние. Пением его Маруся интересовалась, это она от меня не скрывала. Она много из его репертуара запомнила.

…Дни шли – один краше другого, все ближе к счастью, все ближе… Так мне казалось. А вышло совсем не так.

…В то утро мы встретились – как было условлено – возле Марусиного дома, где она проживала с отцом, матерью и двумя малолетними сестрами. И я спросил у Маруси, куда сегодня мы отправимся на прогулку.

– Сегодня мы пойдем в Уютную бухту, – ответила красавица и добавила с какой-то загадочной улыбкой: – А по пути заглянем на сушильный склад. Там талуогли сушат. Для будущих домов.

«Опять о каких-то талуоглях толкует», – с досадой подумал я… И спросил, что это слово означает.

– Как, ты еще не знаешь этого?! – удивилась Маруся. – Да вот они, талуогли! – и показала на стену своего дома, а потом подошла к ней ближе и ткнула пальчиком в один, в другой, в третий кирпичик.

«Кирпичик… только и всего», – подумал я с какой-то даже обидой. Но затем у меня мелькнула догадка: показом этих кирпичиков, из которых строят семейные дома, Маруся хочет намекнуть мне, что она не прочь создать здоровую райскую семью, и ждет моего твердого признания в чувствах.

Мы миновали рощицу, пересекли низину и через какое-то время очутились в лощине между двумя холмами. Там не росло ни деревьев, ни кустов и дул ровный и довольно сильный ветер, на манер сквозняка. Он прижимал одежду Маруси к ее фигуре, изящно подчеркивая формы. «Когда придем к морю – объяснюсь ей! – вынес я мысленную резолюцию. – Пусть под классический шум прибоя прозвучат мои высказывания о готовности вступить в брак!» И в моем уме замелькали интимные картины нашей будущей совместной жизни…

– Здесь всегда ветрено, – прервала мои мечтанья Маруся. – Потому и построили здесь сушильный склад.

В этот момент мы поравнялись с длиннющим сараем. Дверей и стен у него не имелось, просто с крыши свисали циновки, сплетенные из морской травы. Маруся отогнула одну из них и вошла в сарай. Я – за ней. Весь длинный отсек склада был заполнен штабелями, сложенными из голубовато-серых глиняных брусков; как я уже упоминал, кирпичи в Раю были мельче наших. Мы прошли с Марусей шагов пятьдесят вдоль этих штабелей. Однако кирпичное дело в данный момент меня не шибко интересовало.

– Неплохие кирпичики, – сказал я, чтобы не молчать в присутствии очаровательной островитянки. – Но не пора ли продолжить наш путь к линии морского прибоя?

– Нет, ты еще посмотришь те прекрасные кирпичики, что подарил нам океан! – с энтузиазмом воскликнула Маруся. И далее она сообщила, что речь идет о тех «талуоглях», которыми было гружено «э т о» (слов «судно», «корабль» в райском языке не имелось); эти замечательные кирпичики мужчины перетащили именно сюда, на склад, чтобы они не попортились от морской сырости и дождей.

– Хватит с нас кирпичей! – воспротивился я. – Нас зовет песня прибоя!

– Нет, ты обязан их посмотреть! – заупрямилась райская красавица. – Они очень симпатичны… И, знаешь, королева сказала, что когда я выберу себе жениха, то именно для меня и моего мужа будет возведен первый дом в Раю из этих миловидных кирпичиков… Ты знаешь, королева очень хорошо ко мне относится.

– Да разве может кто-нибудь к тебе относиться плохо! – воскликнул я. – Ты

– главное украшение Рая!.. И я хочу тебе сказать… Нет, то, что я хочу тебе сказать, можно сказать только на фоне красивой природы… Идем к морю!

Однако упрямая Маруся, взяв меня за руку, другой рукой откинула свисающую с балки циновку и ввела меня в следующий отсек склада. Тут тоже виднелись штабеля кирпичиков, но эти кирпичики были еще мельче – этакие аккуратные брикетики. И цвет у них был другой – песочно-желтый, чуть отливающий зеленцой… Они мне что-то напомнили. Я вспомнил военную службу… Не хотелось верить страшной догадке.

– Правда, прекрасный подарок океана? – радостно спросила Маруся.

– Алаор долир, дип битурр лаом, дип-тол![1 - Милая девушка, это плохая вещь, это – тол!] – с волнением произнес я.

Она удивленно посмотрела на меня, потом расхохоталась и прощебетала на своем райском наречии:

– Почему они похожи на тол?! И чем плох тол?.. Из дальнейшего разговора выяснилось, что по-райски «тол» – это мотылек. А когда я стал втолковывать ей, что по-нашему тол – это взрывчатое вещество, она ничего не поняла. В их языке такого понятия не имелось.

– Это взрывчатка! Взрывчатка! – выкрикнул я. Маруся опять засмеялась. Она не восприняла всерьез моего серьезного тона, решила, что я чем-то пугаю ее понарошку. Наверное, она считала, что у меня такой способ ухаживанья.

– Взрыв-чат-ка! Взрыв-чат-ка! – произнесла она нараспев своим звонким голосом. – Какое смешное слово: взрыв-чат-ка!

Я стоял будто оглоблей ударенный. Я не знал, какими словами пронять Марусю, как втолковать ей, какой бедой угрожают мне, ей и всему Раю эти чертовы брусочки. Мое замешательство она истолковала по-своему: решила, что они показались мне недостаточно красивыми. И вот потащила меня дальше, в следующий отсек этого бесконечного сарая. Там брикеты были чуть покрупней предыдущих, ярче отливали желтизной. На каждом из них иностранными буквами было оттиснуто какое-то слово с тремя восклицательными знаками, а рядом – изображение молнии.

Но на том не кончилась эта веселая экскурсия. В последнем отсеке взору моему предстали ряды небольших ящиков. На каждом из них трафаретным способом был изображен череп, пониже – молния и опять же три восклицательных знака. Приподняв крышку одного из ящиков, я увидел там некие предметы, напоминающие детонаторы к противотанковым минам; каждый детонатор был отделен от соседнего переборочкой и аккуратно закутан в асбестовую вату. Мне стало совсем муторно. Я вспомнил предсказание тети Бани насчет «сундука с человечьей головой…». А рядом с теми ящиками я узрел штабелек мелких ящичков; на них, помимо черепов и молний, были изображены как бы некие мундштучки, ясное дело, – запалы для ручных гранат, уж настолько-то я а военном деле разбираюсь.

Тем временем Маруся взяла запал. Подбрасывая и ловя его своей изящной ручкой, она многообещающе прошептала:

– Не правда ли, это будет очень милым украшением нашего уютного дома? Эти вещицы будут вделаны в пол, и стены, и…

– Маруся, надо срочно созвать всех мужчин, чтобы срочно отнести все эти «кирпичики» и «украшения» на берег – и затем срочно утопить их в самом глубоком месте! – строго прервал я беззаботную островитянку.

– Ах, ты все надо мной подшучиваешь! – уже с некоторой досадой отвечала девушка. – Разве можно отдавать подарки обратно?!

– Маруся, пойми… Ты видишь, что это такое?! – и я ткнул пальцем в оскаленный череп, глядевший на нас с ближайшего ящика.

– Это какой-то очень некрасивый дяденька. Он, наверно, живет на другом конце океана, да?

– Дяденька-то дяденька, но и ты можешь стать такой тетенькой, если…

– Странные слова ты говоришь! – обиженно прервала меня Маруся. – Такой я никогда не стану! Как это я м о г у с т а т ь т а к о й?!

– Но ты пойми: это череп, череп!

– Его зовут Черепчереп? Значит, ты с ним знаком?

По ее тону я понял, что она не шутит. Я был ошеломлен. Позже я убедился, что обитатели Рая действительно не знали, что под кожным и мускульным покровом их лиц скрыты черепные коробки. Ведь они погребали своих усопших в глубине моря – и те исчезали для них навсегда. А так как в Раю жизнь текла очень мирно, неторопливо и спокойно и у островитян никогда не было несчастных случаев, травм черепа и прочих телесных повреждений, да и вообще никаких хворей они не знали, – то их нисколько не интересовало, что у них там внутри, под кожей. Они не ведали даже, что у них сердца есть. Тиктакает что-то в груди – ну и пусть тиктакает.

Когда мы с Марусей вышли из зловещего сарая, она сказала ласковым голосом:

– Я убедилась, что ты очень придирчивый и очень любишь смеяться над другими… Но я не сержусь. Ведь мы собираемся идти дальше, ты что-то хотел сказать мне у моря.

И вот направились мы к Уютной бухте. Маруся легкой, крылатой своей походкой шагала впереди. Я малость отставал. Тяжесть, что легла мне на сердце, передалась и в ноги. Теперь мне кое-что стало понятно. То судно, что мы видели с Марусей, ясное дело, шло в конвое и везло взрывоопасный груз. Возможно, око почему-либо отбилось от конвоя. Всплыла неприятельская подводная лодка и, не желая тратить торпеду (вероятно, запас торпед был на исходе), дала артиллерийский выстрел. Снаряд попал в трубу. Учитывая свойства своего груза, команда не стала ждать второго выстрела и, используя наличные плавсредства, быстренько покинула борт транспорта. Почему субмарина не потопила судно – неясно. Возможно, экономила свои огнеприпасы. А быть может, подоспел крейсер, охранявший транспорты, – и командиру подлодки было уже не до расправы над грузовым судном. Тут возможны всякие варианты. Факт тот, что покинутое людьми судно какое-то время дрейфовало в океане, а потом шторм пригнал его к райской отмели. А наивные островитяне обрадовались этому, с позволенья сказать, подарочку Фортуны, И теперь планируют употребить взрывчатку на постройку семейного коттеджа для нас с Марусей. Дурни блаженные!.. Выходит, что ежели я женюсь на этой райской деве, то опасность в первую очередь угрожает мне и ей…

– О чем молчишь? – прервала мои размышленья островитянка и вдруг исполнила куплет из «Гоп со смыком». В том куплете об Иуде Скариотском речь шла.

Блатная песня в ее устах звучала наивно и безгрешно. Я знал, что поет Маруся, не понимая смысла, просто хочет похвастаться своей памятью. А быть может, хочет ревность во мне пробудить: ведь понимаю же я, что это – из Кузиного репертуара? Но ревность во мне не вспухла. Меня только царапнуло, что она Иуду ни к селу ни к городу упомянула. Я к этому библейскому типу никакого отношения не имею, – мысленно констатировал я. Но идти на верную смерть из-за того, что Маруся не понимает, какая взрывчатая кончина ожидает нас в случае свадьбы, – это уж увольте.

Короче говоря, объяснения не произошло. Мы вернулись в поселок вдвоем и мирно разошлись по своим жилищам. Маруся девушка гордая была, она и виду не подала, что чего-то решающего от меня в тот день ожидала. Но, ясное дело, после этой прогулки знакомство наше на разрыв пошло.




14. События сгущаются


Вернувшись с роковой прогулки, я немедленно поведал своему другу о том, что обнаружил на кирпичном складе и что ждет Марусю, ее будущего мужа и всех островитян, ежели будет построен дом из тех страшных «кирпичиков». Кузя сразу же согласился со мной, что необходимо развернуть среди жителей Рая разъяснительную кампанию.

В течение ближайших дней мы с другом при всяком удобном и неудобном случае заводили разговоры с островитянами и островитянками о том, что «талуогли» грозят им смертной бедой и их надо немедленно утопить в океане. Слушали нас вежливо, но без должного внимания. Бедняги просто не понимали, что мы им хотим втолковать. Ведь даже таких слов, как «огонь» и «взрыв», в их языке не имелось. И вот Кузя постепенно остыл и выключился из противовзрывной агиткампании. А когда я сделал ему упрек в этом, он заявил мне; «Их не убедишь, слова наши – как о стенку горох». Но я подозреваю, что ему просто не до того было, иная проблема засела в его головушке.

Я уже известил вас, уважаемые читатели, что у нас с Марусей дело на разрыв пошло. Разрыв получился не грубый, не скандальный. Но, безусловно, она учуяла, что не о ней теперь мои главные мысли, – и плавно отчалила, как лодочка. И вот Кузя, видя, что она свободна, тихо-осторожно начал ухаживать за ней. Он, при его рисковом характере, о взрывоопасных последствиях не думал. Тем более Маруся была для него идеалом грез, двойником Нади Запретной.

Давно зарегистрировано: девичье сердце – не камень. Марусе с самого начала нравилась вокальная деятельность моего друга, а теперь постепенно он и весь целиком начал нравиться. Они теперь часто под ручку гуляли, на морской берег вылазки совершали. И на вечерах райской самодеятельности стали иногда вместе выступать. Кузя настропалил добровольцев-музыкантов на дудках танго и фокстроты наяривать – и танцевал в паре с Марусей. Плохого не скажу, получалось красиво. Эти танцы у островитян быстро в моду вошли. И песни, что Кузя пел, все шире внедрялись в райский быт. Все не понимали, о чем речь, – и все пели.

Однажды прихожу на площадку, а Кузя с Марусей уже там. Он стоит на певческом возвышении, она – среди слушателей; он на нее пялится, а сам во все горло:

Обидно, досадно, да что ж делать – ладно; Не любишь – не надо, другую я найду…

Только по глазам видно, что не найти уже ему другую, – в эту по уши втрескался.

Я, когда он отпелся, тактично отзываю его в сторону и шепчу по-товарищески:

– Кузя, я тебе не из ревности это скажу, я о судьбине твоей беспокоюсь. Отшейся ты, пока не поздно, от этой девицы! Пора нам когти рвать из этого Рая. Этот Рай – на взрывчатке!

А он в ответ пробормотал что-то невразумительное – и опять к Марусе. И ушел с ней в райскую рощу гулять. Поздно в тот вечер вернулся.

Я же честно продолжал бороться за общерайскую безопасность. Но правильно какой-то мудрец выразился: не делай добра – и тебе не сделают зла. Моя забота о людях склокой против меня обернулась. Тут надо учесть, что люди там жили хорошие, добрые, святые, можно сказать. Но, видать, и в самом райском раю женщины без сплетен обойтись не могут. Они решили, что Кузя отбил у меня Марусю своими талантами, что дело у них движется к свадьбе, а дом-то для новобрачных возведут из «подарков океана», – и вот я, из зависти к счастливому сопернику, подбиваю всех утопить эти кирпичики в океане. И пошел гулять-погуливать по Раю этот коварный слушок.

Дополз он и до ушей королевы. Приглашает вдруг она меня на собеседование и укоряет в том, что я, мол, веду себя несимпатично по отношению к другу. Тут стал я разъяснять этой даме, какая жгучая опасность грозит всему Раю и ей лично.

– Вы все на воздух взлетите! – выкрикнул я в конце беседы.

– Но разве это плохо – взлететь на воздух? – игриво улыбнулась она. – Я бы, например, очень хотела бы взлететь, уподобившись птичке.

«Хоть ты и королева, но балда не лучше других», – подумал я и удалился, понурив голову. И стало мне ясно: надо практически готовиться к индивидуальному отплытию. Надо запасать провиант. И самому надо перейти на усиленное питание, чтоб нарастить на себе солидный жировой слой; такой персональный запас очень может пригодиться в океане.




15. Последние предупреждения


Райские дни катились под откос.

Кузя теперь всюду с Марусей разгуливал. Этакая аккуратная парочка, хоть для кино снимай. И вот однажды сообщает он мне, что были они сегодня у королевы, сделали совместное заявление о намерении вступить в нерасторжимый брак и та сразу же дала указание островитянам строить коттедж для будущих новобрачных.

– Из тех самых адских кирпичиков? – спросил я.

– Именно из них. Тут уж, Шарик, ничего не попишешь.

– Кузя, думай вперед! Ведь ты вместе с Марусей на тот свет загремишь! И такая взрывная волна будет, что весь Рай рухнет. Никто не уцелеет… Давай-ка погрузимся в шлюпку, ты Марусю с собой возьмешь – и айда с острова. Авось подберет нас какой-нибудь капитан.

– Намекал я ей на такой вариант. Никуда она из Рая не хочет, не сознает здешней опасности… А без Маруси я ни в какую шлюпку не сяду. Привинтился я к ней душой. Жить без нее не могу.

– Жить, Кузя, только без еды и без воды невозможно… Ведь ты через эту свадьбу погибнешь!

– Не я – так другой, – возразил Кузя. – Такой красавице брака не миновать. Так лучше уж я… Ведь и она меня полюбила. Не могу я ее, дурочку, бросить. Помирать – так вместе.

– Ну и помирай на здоровье, – подытожил я. – А я не хочу через этот чертов Рай свою цветущую молодость губить!

С того дня стал я твердо готовиться к дальнему плаванью. Первым делом пошел в Песочную бухту – я хотел на судне том злосчастном насчет консервов пошуровать. Но потерпел фиаско. Пароходик тот во время очередного прилива дальше от бухты вода оттащила. Не стал я рисковать. Поплывешь к нему саженками, а по пути вдруг какая-нибудь Анюта-акула вынырнет – и прощай моя жизнь молодая. Я по другой линии пошел. Там, в Раю, среди прочих уникальных деревьев было одно, у которого плоды – вроде сдобных булочек маленьких. Стал я собирать те плоды, сдирать с них кожуру и микробулочки эти на прутики нанизывать, чтоб сохли, чтоб сухарики получались.

Проявил я и к шлюпке нашей внимание. Ее островитяне тогда сразу от воды подальше оттащили, так что находилась она в безопасном месте. Но вот беда

– рассохлась, зазоры кое-где появились. Тут деготь бы помог, да на острове этом где его взять. А глина, которой островитяне свои погребальные корзины промазывали, здесь не годилась; я ко дну идти не собирался. Здесь нужен был тот клей, который они при постройке домов употребляют. И вот подобрал я на берегу большую морскую раковину и пошел с ней на стройку. Я уже знал, что строительство дома для Маруси и Кузи началось, но, ясное дело, не ходил туда, чтоб душу свою зря не терзать. А тут необходимость появилась, пошел.

Для коттеджа того место в самом почти центре поселка нашлось. Стены уже на метр примерно возвели. Дом уже вполне вырисовывался – большой, с расчетом на многочисленное потомство; а спальня – рекордной площади, метров под шестьдесят. Клянусь вам, читатели, – не вру!

Строительство шло всерьез, много людей трудилось, – ведь каждому хотелось для райской красавицы ь 1 поработать. Но работали очень неспешно. Каждый аккуратно смазывал клеем брусочек тола, затем неторопливо, осторожно прикладывал к тем брускам, которые уже стали частью стены. Глядя на медлительную, вдумчивую работу этих босоногих мужчин и юношей, можно было подумать, что они знают-понимают, какой опасный стройматериал подбросила им судьба. Но нет, ничего они не понимали. Просто в Раю у них был во всем такой неторопливый стиль, – за исключением танцев.

Пол будущей спальни был временно выстлан толстыми циновками. Приподняв одну из них, я увидал те же сатанинские брикетики; между ними строители оставили зазоры.

– Раковинки перламутровые, ясное дело, сюда вставите? – молвил я, проявляя свою техническую осведомленность.

– Туратон оторто! (Подымай выше!) – со счастливой улыбкой ответил мне какой-то паренек. – Сюда мы вставим, ради нашей красавицы, самые драгоценные дары океана! – И он повел меня за пределы стройки, в сад; там под раскидистыми деревьями стояли знакомые мне ящики с изображением черепов, молний и восклицательных знаков. Мне стало не по себе. На несколько минут я даже позабыл, зачем явился сюда. Но потом попросил дать мне клея и, получив желаемое, торопливо пошагал подальше от этой безумной новостройки.

Прошло несколько дней. Как-то утром тружусь под деревьями у шлюпки, шпаклюю ее. Вижу – Маруся идет по бережку. Бодрая такая, улыбается про себя. Вот остановилась у самой воды, камушек подобрала, бросила его в море. Потом на небо поглядела – и запела по-русски, но, разумеется, с райским акцентом:

Время первое было трудно мне, А потом, поработавши с год, За кирпичики, за веселый шум Полюбила я этот завод…

«Не понимает, ничего не понимает…» – подумал я. Грустно мне стало, тоскливо. Вышел я из своего укрытия, подошел к ней. Она удивилась, думала

– одна на всем берегу. И тут стал я убеждать Марусю, что плохо кончится ее свадьба, что коттедж ее гремучей могилой станет, что надо ей либо бежать из Рая, либо убедить островитян утопить кирпичики окаянные в бухте глубокой. Еще я о том ей толковал, что жизнью дорожить надо, поскольку жизнь – это предмет одноразового пользования; ведь помрешь – не воскреснешь. Я все это ей с таким волненьем, с придыханьем выложил, что почуяла наконец Маруся: неладное ждет ее в случае свадьбы. И призадумалась, головку опустила. А потом посмотрела мне в глаза – и говорит:

– Кукан-тарлакан! (Это в переводе – «все равно», «до лампочки».)

– Ну что ж, это твое личное дело. Сама себя гробишь, – сказал я и вернулся к шлюпке. А Маруся в поселок пошла.

То была наша последняя встреча наедине.




16. Черные розы


Настал день роковой.

Коттедж из взрывчатых кирпичиков был построен. Островитяне толпились возле этого уютного многообещающего жилья, похваливали работу и стройматериал. Внутрь пока не входили: первыми туда должны были вступить Кузя с Марусей. Однако, поскольку дверей как таковых и оконных рам в Раю не водилось, интерьер был открыт для обозрения. Я тоже заглянул через дверной проем в спальню, где главенствовал мягкий двухспальный тюфяк. Но не брачное ложе интересовало меня. Я вцепился глазами в пол. В зазорах меж брусочками тола поблескивала художественная инкрустация – детонаторы и запалы. Холодок прошел по спине. Босиком-то по этим украшениям ходить еще более или менее безопасно, но ведь завтра поутру сюда гости в туфлях острокаблучных припрутся плясать… И никто из островитян беды не предвидит!.. Только нам с Кузей все ясно, но Кузя из-за неразумной любви своей – хуже слепого.

Вечером на площадке состоялся обряд бракосочетания. Весь Рай собрался, даже старики и детишки подсыпались, При всем народе королева вручила Кузе и Марусе пресловутую рыбу «флюгунш», стали они вдумчиво жевать ее, уста их встретились, В публике – одобрительные возгласы, переходящие в овацию. И тут друг мой на прощанье решил порадовать аудиторию гвоздем своего репертуара. Встал на певческое возвышение и затянул свой любимый романс:

Черные розы, эмблему печали, При встрече последней тебе я принес…

Он его до конца, слово в слово, исполнил. С чувством пел, с надрывом. Мне даже не по себе стало. И островитян проняло. Смысла, конечно, не понять им было, но надрыв-то, надрыв до них дошел. Понурились, скуксились, у многих слезы потекли. Плачут – и сами дивятся, что это с ними происходит, что это за соленая водица из глаз выделяется. Ведь никто из них в жизни своей ни разу не плакал.

Тем временем у края площадки на цветочных часах темный цветок раскрылся. И пошли счастливые новобрачные свою райскую жилплощадь осваивать. А все прочие слезы утерли, успокоились – и айда по домам. Ведь утром им предстояло встать пораньше и идти поздравлять молодоженов.

А я направился к шлюпке. С трудом, но доволок ее до водной поверхности. Потом принес пищевой запас, распределил его по боковым ящикам. Затем взял канистры из носового рундучка, сходил к ручью, наполнил их пресной водой. И вот – отчалил. Гребу, налегаю на весла, а океан спокойный, ночь лунная, берег Рая отлично виден, как на картине. И вдруг пропал берег, вопреки всем законам оптики пропал. Это, безусловно, повседневная работа «Серой рыбы» сказалась.

Меж тем ветер свежеть начал. Правда, он мне попутный был, он все дальше отжимал меня от невидимого Рая, но он все крепчал. Валики пошли по океану, небо затянуло, луна скрылась. Час шел за часом, я греб, сил не жалея, держа шлюпку кормой к волне. Ветер, опасный мой попутчик, совсем распсиховался, гнал низкие грозовые тучи, выл, гудел…

Я не сразу приметил, что солнце восходит. Но это, невзирая на всю непогоду, был явный восход: впереди край горизонта посветлел, заалел. «Сейчас в Раю на цветочных часах розовый цветок, наверно, раскрылся», – подумал я, И представилось мне, как островитяне, надев свои танцевальные туфли, идут поздравлять Кузю да Марусю…

И вдруг с той стороны, где остров, что-то полыхнуло, вспыхнуло. Потом, перекрывая шум ветра и волн, гул пронесся над океаном. Не стало Рая.



* * *


Не помню, сколько дней провел я в том плаванье. Наступил долгий штиль, я греб, а куда – и сам не знал. Потом кончилась еда, потом и личные жировые накопленья иссякли. Меня подобрали добрые туземцы-рыбаки, обитатели одного экзотического (но не райского!) острова. Долго описывать, как я все-таки на материк перебрался, как потом, после долгих сложностей, на родину вернулся, в свой городок.

По возвращении поступил я на краткосрочные счетоводные курсы, потом в курортную бухгалтерию устроился. Потом женился. Потом незаметно пенсионный возраст подошел. Живу я неплохо, имею семью, пользуюсь дарами природы и кухни. А ведь мог погибнуть, если б не проявил инициативы!




17. Под занавес


…Третьего дня опять их во сне видел. Будто приехал я в Ленинград, иду по Малому проспекту, а навстречу – престарелый мужчина. И рядом с ним – дама. Уже пожилая, но еще симпатичная. Да это же Кузя с Марусей! И говорит мне мой друг:

– Шарик, да ты, выходит, жив! А мы-то считали, что ты как удрал тогда в океан – так и погиб там.

– Я не удрал, я по разумному расчету отчалил… Но вы-то как воскресли?

– А мы и не помирали. Правда, переживанья были. Утром тогда ввалились к нам в спальню поздравители, пляс затеяли… Ну, думаю, амба. Супруге своей новоявленной шепчу: «Бодрись, Марусенька, сейчас в небо загремим!» Но ничего не случилось. Видно, в Раю свои законы физики, так что взрывчатые вещества там силу теряют.

– А потом, потом? – спрашиваю Кузю.

– А потом стали мы в своем особняке жить-поживать, И начала меня тоска брать. На кой хрен, думаю, мне этот райский остров – мне родной Васильевский подавай! Уговорил Марусю. Плот соорудил. Отчалили. Нас весь Рай провожал. В конце концов, после долгих приключений и мытарств, доставил-таки жену в Питер. Тут живем и множимся. Внуки уже завелись, двойки почем зря, на радость родителям, приносят.

– Значит, ты счастлив, Кузя?

– На девяносто девять процентов. Все бы хорошо, да не тот нынче Васин остров. И подружки мои прежние куда-то подевались.

– Ты смотри у меня! – погрозила ему пальчиком Маруся, а сама улыбается. И понял я; любит она его прочно-вековечно. С тем и проснулся.

1983


notes



Примечания





1


Милая девушка, это плохая вещь, это – тол!