Русский Париж Вадим Никласович Бурлак Считается, что русские начали узнавать Париж с 1717 года, когда Петр I подписал верительные грамоты первого русского посла во Франции. И все же это знакомство состоялось гораздо раньше! Еще в 1054 году французский король Генрих I задумал жениться на «воплощении мудрости и красоты» — русской княжне Анне Ярославне, будущей королеве, которая оставила на века память о своей жизни во Франции. С тех пор русских всегда манил и манит Париж. В чем тайна его притяжения и очарования? Автор книги, известный писатель и путешественник Вадим Бурлак, открывает неизвестный мир русского Парижа и увлекает читателя невыдуманными «русскими историями», полными тайн, загадок и романтики. В. Н. Бурлак РУССКИЙ ПАРИЖ Предисловие Что нового можно сказать о русских в Париже? Ведь написано множество книг, статей, очерков, сняты документальные и художественные фильмы на эту тему. И все же писатель и путешественник Вадим Бурлак открывает для читателя неизвестный мир русского Парижа. Каждый открывает свой Париж. Я открывал его для себя, стоя на ступеньках церкви Сакре-Кёр, когда человеческая волна проходит сквозь тебя. Отсюда распространяется волна влюбленности по всему миру. И отчасти этому способствовали русские парижане. Столица Франции очаровывает приезжих и покоряет их сердца шармом и великолепием, и в то же время не стесняется показать свою будничную, порой не очень привлекательную жизнь. Считается, что настоящее познание русскими Парижа началось в 1717 году, когда Петр I подписал верительные грамоты первого русского посла во Франции, но все же это знакомство состоялось гораздо раньше. С петровских времен Франция неизменно являлась одним из важнейших европейских партнеров России, а российско-французские отношения во многом определяли обстановку в Европе и в мире. Кульминацией сближения двух стран стал военно-политический союз, оформившийся к концу XIX века, а символом дружеских связей — мост Александра III в Париже через реку Сену, заложенный в 1896 году императором Николаем II и императрицей Александрой Федоровной. Россия становилась привлекательной для искателей приключений из Франции. Дипломаты, торговцы, гувернеры, учителя словесности, танцев и фехтования устремились в города и веси российские. Изумляли французы торговый и праздный люд манерами, словесностью и неумением веселиться по-русски, с размахом, с куражом. В Париже у многих русских начинались свои истории, полные тайн, загадок и недомолвок. С первых указов Петра I потянулась молодежь российская в столицу Франции, в Сорбонну, попадая туда всеми правдами и неправдами. Вспомнить хотя бы историю Василия Тредиаковского, добиравшегося до Парижа не один месяц. И не только его. В книге Вадима Бурлака описываются интереснейшие события и факты того периода. Новейшая история отношений наших стран началась с установления дипломатических отношений между СССР и Францией 28 октября 1924 года. Яркий эпизод российско-французских дружественных связей — боевое братство на полях сражения в годы Второй мировой войны. Летчики-добровольцы Свободной Франции — авиаполка «Нормандия-Неман» — героически сражались с фашистами на советском фронте. В то же время в рядах французского движения Сопротивления воевали бежавшие из гитлеровского плена советские граждане. Многие из них погибли и захоронены во Франции (одно из крупнейших захоронений находится на кладбище города Нуайе-сюр-Сен). В 70-е годы прошлого века, провозгласив политику разрядки, согласия и сотрудничества, Россия и Франция стали предвестниками конца «холодной войны». Они были у истоков хельсинского общеевропейского процесса, приведшего к оформлению ОБСЕ, способствовали утверждению в Европе общих демократических ценностей. В начале 90-х годов XX века кардинальные изменения на мировой арене и становление новой России предопределили развитие активного политического диалога между Москвой и Парижем, основанного на широком совпадении подходов наших стран к формированию нового миропорядка, проблемам европейской безопасности, урегулированию региональных конфликтов, контролю над вооружениями. Если рассматривать историю торгово-экономических отношений России и Франции, то и здесь продолжают развиваться сложившиеся еще со времен Петра I торговые связи. В настоящее время во Франции растет осознание того, что демонстрируемая российской экономикой положительная динамика имеет устойчивый и долговременный характер, французские деловые крути все активнее осваивают российский рынок, ставший одним из наиболее перспективных и динамично развивающихся в мире. Размер российского положительного сальдо в торговле с Францией остается значительным за счет крупных поставок топливно-энергетических товаров. Однако есть взаимное намерение постепенно исправить «перекос» в структуре товарооборота в пользу высокотехнологичной продукции. Главное направление сотрудничества — тесное взаимодействие в наукоемких отраслях, особенно в области авиации, космоса и нанотехнологий. Научный и промышленный потенциал России и Франции делает их естественными партнерами, способными осуществлять совместные конкурентоспособные проекты. Одно из знаковых событий в авиационной сфере — успешное продвижение совместной программы по созданию российского регионального самолета. …Но когда ты в гостях у Парижа, видишь лица горожан, цветущие платаны, памятники архитектуры, то мысли о торгово-экономическом содружестве и проблемах отходят на второй план. И ты понимаешь, что Париж живет своей жизнью. И ты — в ней или не в ней. Смотря что выбираешь. Но никто не остается равнодушным. Здесь старики красиво стареют, держа за руки друг друга, направляясь по своим делам по одному из бульваров, опоясавших город… Книга Вадима Бурлака «Русский Париж» навевает воспоминания для каждого, кто уже побывал в столице Франции, и возбуждает желание увидеть Париж у тех, кто еще не был там. Зачем русские сейчас приезжают в Париж? Чтобы неспеша взять билет в La Musée d'Orsay? Сфотографироваться на фоне стеклянных пирамид Лувра и Центра Помпиду? Пройтись мимо церкви Святой Екатерины и фонтанов с движущимися фигурками модерниста от архитектуры Ле Корбюзье? Чтобы на следующее утро обойти Сорбонну, La Quartier Latin, Пантеон?.. Все это так. Но что-то еще — таинственное, не поддающееся описаниям литераторов и анализу ученых, манит русских в Париж. Может быть, тайна кроется в прочитанных в детстве книгах, услышанных песнях в стиле шансон, в просмотренных кинокартинах французских мастеров?.. Где еще можно увидеть и услышать Россию в Париже сегодня? Например, напротив авеню Уинстона Черчилля, в парке, на выставке Галереи Бурганова; на площади Grand d'Opera, где бутик «Tatiana Lebedeva»; возле музеев и концертных залов и, конечно же, вблизи русского храма. В центре Парижа деревьев почти нет, а воздух особенный, его можно пить глотками. Удивительно. «Париж, Париж, ты никогда не спишь». Старушки — сама любезность, особенно, когда говоришь с ними по-французски. Авеню похожа на нашу улочку, где все чаще можно услышать русскую речь. И это уже не только туристы. Люди уживаются везде… Книга Вадима Бурлака не претендует на энциклопедический охват всех сторон пребывания русских в Париже. Его книгу можно назвать яркими эпизодами из недавнего и далекого прошлого. Но из этих эпизодов складывается увлекательная и таинственная картина жизни русских в столице Франции. Помни, Париж! …Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва.      Владимир Маяковский Как представить себе Париж без его истории, трепетно дышащей на каждом перекрестке, без этой страсти, которой и поныне еще живут старинные кварталы!.. Город и народ вместе творили свою историю. И если любовь иной раз переходила в гнев, если сила подчас становилась насилием, можно ли даже в воображении создать еще одну историю, где великодушный народ столь же щедро одарил бы свой город силою духа и снискал бы ему такую славу.      Рене Гаррик Разные дороги приводили русских людей в Париж: эмиграция, любознательность, научная деятельность, семейные обстоятельства, творчество, авантюризм, служебные поручения, поиски лучшей доли. Одни их них становились парижанами на короткое время, другие — навсегда. Неоднозначно складывались судьбы этих людей. Великий город разрушал иллюзии и осуществлял мечты, одаривал удачей и проверял на стойкость испытаниями, удивлял и разочаровывал прибывших издалека. И все же большинство русских, оказавшихся на берегах Сены, объединяла любовь к Парижу и желание подарить ему часть своего таланта, мастерства, знаний. Писатели, ученые, артисты, рабочие, художники, музыканты — выходцы из России — в разные времена вносили посильную лепту в процветание и преумножение славы Парижа. Одни стали знаменитыми на весь мир, другие лишь изредка упоминаются в истории Франции, третьи забыты и затеряны в прошлом. Помни, Париж, всех, — счастливых и обездоленных, знатных и простых, — выходцев из России, всех, кто воспевал, защищал, любил тебя. Глава первая «Как пройти в Париж?» Тредиаковский был почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие…      Александр Пушкин Тредиаковского выроют из поросшей мхом забвения могилы.      Александр Радищев Один из первых «Если Сена создала Париж, студенты с течением времени сделали из него столицу… — Так в середине XX столетия утверждал французский журналист Жан-Поль Клебер. — Студенты (раньше их именовали школярами) во все времена находили здесь свой рай. Уже в XVII веке на берегах Сены родилась страсть учить и учиться. В ту пору в университете процветало самоуправление, со своими особыми правами, привилегиями и своим правосудием… прилив юношей со всей Европы был столь велик, что они «только с трудом добывали себе пристанище, и число чужеземцев во много раз превосходило число коренных обитателей города…» … Что открывали для себя в Париже, чем надышались там эти «школяры», оторванные от родимой почвы, которым приходилось лязгать зубами в зимние холода?.. Возможно, они вкусили свободу. И не знают также, что хранит их память о Париже. Но так или иначе Париж они не забудут, и навсегда он останется столицей их юности. Радость жизни, что так полно представлена извилистой и беспечной рекой, пересекающей столицу, преобладание молодежи, которая, очутившись в новой для нее атмосфере, начинает осознавать свою силу… Таковы безусловно два главных магических свойства Парижа — основной арсенал его очарования, дающего о себе знать буквально на каждом повороте улицы». Пожалуй, эти слова о студенческом Париже XX века можно отнести и к началу XVTII столетия. Французская столица в то время уже превратилась в мировой центр искусства, литературы, науки. По всей Европе разнеслось эхо славы актрисы Лекуврёр. Традиции мольеровской остроумной сатиры продолжали Реньяр, Данкур, Лесаж, Дюфрени. В Париже печатались и переписывались студентами первые творения Вольтера, звучала новая музыка XVIII столетия Дандрие и Рамо, появлялись творения скульпторов и живописцев Депорта, Удри, Лемуана, Куапеля, Ланкре, публиковались работы Фенелона, Лесажа, Мариво, Буало. Преподавать в Сорбоннский университет приглашались лучшие умы Европы того времени. Конечно, и учиться в Париже стремились молодые люди из многих стран. Во времена Петра I французский язык еще не был так популярен в России, как в правление Екатерины II в XIX веке. Но многие французские слова уже распространились в Российской империи: батальон, гарнизон, марш, пароль, бастион, калибр, мортира и т. д. В Петровском Морском уставе дано определение: «Флот есть слово французское. Сим словом разумеется множество судов водных вместе идущих, или стоящих, как воинских, так и купецких». О визите Петра I в Париж упоминал в своем труде мыслитель, философ, писатель Вольтер. Отмечал в мемуарах этот визит как важное событие для России и Франции и известный политический деятель герцог де Сен-Симон. Пребывание Петра I в Париже произвело благоприятное впечатление на столпов французской науки. Царь был избран иностранным членом Академии наук. С того времени до начала XXI века ее иностранными членами стало более 45 россиян. Политические преобразования Петра I способствовали появлению в столице Франции студентов — выходцев из России. Считается, что первым русским, не из дворянского сословия, обучавшимся в Парижском университете, стал Василий Кириллович Тредиаковский. «От тепла царской длани» Февраль 1703 года. Астрахань. В семье священника Тредиаковского родился пятый ребенок. Назвали его Василием. В те времена профессию не выбирали. Коль родился поповичем — значит, и самому определяться в священнослужители. К девяти годам Василий не только прочитал все имеющиеся у отца книги, но и бойко декламировал отрывки из них. Разумеется, это были духовные книги. В ту пору в Астрахани иные не приобретались. С известными поэтами нередко связаны предания, роковые события, анекдоты. Не миновал этого и Василий Т редиаковский. Государь Петр Алексеевич, проезжая через Астрахань, услыхал, как маленький сын священника читает наизусть строки из Библии. Царь погладил Василия по голове и почему-то назвал «вечным тружеником». «Слова государя оказались пророческими. С той поры и стал трудиться не покладая рук…» — вспоминал о знаменательном событии Василий Кириллович. Произошел ли этот случай на самом деле? У каждого стихотворца должны оставаться не раскрытые тайны в биографии… Народная молва приписала Тредиаковскому еще одно высказывание, связанное с Петром I: «От тепла царевой длани я ощутил неодолимое желание постигать науки…». Возможно, слова государя и тепло его ладони и в самом деле породили в Василии неодолимую любовь к знаниям. В двадцать лет он бежал из дома в Москву, где поступил в Славяно-греко-латинскую академию, в класс риторики. И снова — побег Судьба студента, не покорившегося воле родителей, известна: голод, нужда, поиск случайных заработков. Не миновала эта чаша и Василия Тредиаковского. Невзгоды не сломили его. Беглец из отчего дома быстро освоился в Москве и даже написал свои первые стихи, драмы «Тит» и «Язон», «Плач о смерти Петра Великого». Пошли в народ творения Тредиаковского и иного содержания: удалые, веселые песни, за которые могли не только выгнать из академии, но и заковать в железо. Спустя много лет Василий Кириллович любил иногда послушать в злачных заведениях написанные им в молодости песни, которые исполнялись уже как народные. А вот ранние «вирши» и драмы Тредиаковского были утеряны еще при жизни автора. Что заставило его снова пуститься в бега? Почему, не доучившись в Славяно-греко-латинской академии, в 1726 году он спешно покинул Москву?.. Отправился не куда-нибудь, а — за границу!.. Шаг, по тем временам, — отчаянный. Причины столь рискованного поступка назывались разные: «Весьма набедокурил школяр в Первопрестольной и, убоявшись наказания, пустился в бега…»; «Исполнял секретную государственную миссию…»; «Покинул отечество по воле некоей важной особы…» и тому подобное. Сам Василий Кириллович утверждал, что спешно отправился за рубеж, лишь желая расширить кругозор и знания. Может, и в самом деле, «тепло царской длани» пробудило неодолимую страсть к науке? Еще одна загадка Вначале Тредиаковский отправился в Голландию. И снова в его биографии — непонятные эпизоды. Как он, не имея денег, высоких покровителей, связей при царском дворе, смог покинуть империю, преодолеть несколько государственных границ? Почему безродного студента приютил в Голландии русский посланник граф Иван Головин? Если Тредиаковский бежал из Отечества, то как посмел отправить в Святейший правительственный синод прошение: «Определить годовое жалованье для окончания богословских и философских наук в Голландии»?.. Впрочем, прошение было отклонено: проситель все же считался беглецом из Славяно-греко-латинской академии. Еще одна загадка Василия Кирилловича: на родине объявлен беглым, и в то же время — доброе отношение к нему и покровительство осторожного, прозорливого вельможи Головина. В Гааге Тредиаковскому приходилось выполнять отдельные поручения русского посланника. Но в официальных донесениях в Санкт-Петербург его имя не упоминалось. И наконец — Париж!.. 1727 год. У Василия Кирилловича — снова резкая перемена в жизни: учеба в Сорбонском университете. Как он сам сообщал о своем появлении в Париже: «шедши пеш за крайней уже своей бедностию»… Конечно, путь из Гааги во французскую столицу для русского человека — пустяк. Расстояние — в два раза меньше, чем от Петербурга в Москву, и состояние дорог не сравнимо с нашими: что — в XXI, что — в XVIII веке. Однако Тредиаковский добирался из Гааги в Париж почти месяц. На столь медленном передвижении сказались поэтическая натура и любознательность русского студента. Василий Кириллович останавливался в селениях вблизи Брюсселя и Намюра, в городках Шарлеруа и Гюйз. Он любовался природой и наблюдал за работой крестьян и ремесленников, посещал городские базары и даже несколько дней поработал лодочником на реке Уаз. Француз-перевозчик, с которым Тредиаковский случайно познакомился, поранил руку. И Василий Кириллович на время заменил его. По-разному относились голландцы, бельгийцы, французы к путнику-иностранцу, который задавал вопрос: «Как пройти в Париж?». Одни отделывались взмахом руки, указывая направление. Другие отвечали обстоятельно и сами расспрашивали путника, из каких он земель. Для жителей Западной Европы в начале XVIII века русский на их дороге был еще в диковинку. Несколько раз Тредиаковскому попадались «шутники». Они указывали путь не в столицу Франции, а куда-нибудь в Реймс или Амьен. После долгих плутаний, с неизменным вопросом к встречным «Как пройти в Париж?», русский странник снова выходил на нужную дорогу. И, наконец, Василий Кириллович издалека увидел знаменитый город. Париж того времени В конце XIV столетия писатель и теоретик французской поэтической школы риториков Эсташ Дешан воспевал родную столицу: Любой чужеземец от нее без ума. Здесь можно гулять, можно здесь веселиться. Такой не видал он еще никогда. Поди найди такую столицу!.. Конечно, и в начале XVIII столетия Париж славился, как и во времена Эсташа Дешана, своими праздниками и уголками, где можно вволю «гулять» и «веселиться». Но город внешне во многом уже изменился. Каким увидел Париж в 1727 году Тредиаковский? В первой половине XVII века во французской столице началось, невиданное до той поры, строительство и преображение города. Как отмечалось летописцами, в Париже «еще не было такого количества работающих каменщиков». На берегу Сены была возведена Большая галерея, которая связала Лувр с Тюильри, устраивались купальни, водопои, фонтаны, строились многочисленные дворцы, дома, церкви, производственные помещения, облагораживались старые сады и парки, закладывались новые. Известный французский искусствовед профессор Луи де Откер писал о том времени: «…на месте мелких островков у западной оконечности острова Сите появились в XVII веке площадь Дофин и насыпь Вер-Галан; остров Сен-Луи возник на месте островов Иль-о-Ваш (Коровий остров) и Нотр-Дам; Иль-о-Синь (Лебединый остров) еще существовал в XVIII веке близ местечка Гро-Кайю… Реки, впадавшие в Сену, исчезли; поток, сбегавший с Белъвиля и Менильмонтана, перестал существовать… на холме, образовавшемся на месте свалки мусора, был сооружен лабиринт Ботанического сада, подобно Монте-Тестаччио, возведенному римлянами… исчезли также холмы с остатками дорог, проложенных еще гало-римлянами… Во времена Людовика XIII серебристая листва ив отражалась в еще чистых водах Сены; строители последних набережных их выкорчевали… Нет больше особнячков, окруженных зеленью, тех тенистых уголков, которые в XV веке украшали квартал Марэ, нет садов предместий, воспетых Буало; окраина большого леса Рувре превращена в английский парк, известный как Булонский лес». Но русский поэт не знал об этих переменах во французской столице. Да и вряд ли они взволновали бы Тредиаковского: ему был нужен Париж его времени. Секретарь и студент А в русской дипломатической миссии во Франции в тот год произошли изменения. Скончался видный сподвижник Петра I, князь Борис Иванович Куракин. Он был участником и военных походов, и многих международных переговоров. В 1710 году Петр I назначил его послом в Англии и Голландии. Спустя семь лет Борис Иванович сопровождал государя в Париж и участвовал в переговорах о заключении Амстердамского договора с Францией и Пруссией. Как отмечали современники, Борис Куракин обладал «незаурядным дипломатическим искусством» и великолепно ориентировался в сложной международной обстановке. Когда Петр I отправился в персидский поход, он поручил Куракину руководство всеми русскими дипломатами, работавшими за границей. В 1724–1727 годах Борис Иванович был послом в Париже. Он стремился, по воле своего государя, создать прочный союз между Россией и Францией. Смерть в Париже пятидесятилетнего дипломата вызвала подозрение и кривотолки в окружении юного императора Петра II. Поговаривали даже об отравлении Куракина теми, кто не желал сближения Франции и России. Но подтверждений убийства посла обнаружить не удалось. Новым главой русской дипломатической миссии в Париже в 1727 году стал сын Бориса Ивановича — Александр Куракин. К нему-то и удалось устроиться секретарем Тредиаковскому. Вероятно, помогла в этом рекомендация графа Головина. Новый посол сам стремился к знаниям и потому, без всяких проволочек, разрешил своему секретарю учиться в Сорбонском университете. Тредиаковский посещал лекции по богословию, философии, математике, участвовал в публичных диспутах, изучал творения классиков французской литературы. «Бывать, где только можно» Успевал Тредиаковский познавать и необычную для русского человека с той поры жизнь Парижа — светскую, богемную, злачную. Как впоследствии рассказывал сам Василий Кириллович, во французской столице он бывал, «где только можно». Понятно, что на королевские приемы и балы бедного, незнатного происхождения, иностранца не приглашали. Зато народные гулянья, рынки, театральные постановки, уличные карнавалы, храмы, архитектурные достопримечательности, сады и парки Тредиаковский посещал, как только выпадали свободные часы. В первой половине XVIII века русские студенты в Париже любили собираться на Новом мосту. Это знаменитое сооружение, соединяющее два берега Сены, было открыто еще в 1606 году. Спустя полтора столетия писатель Луи-Себастьян Мерсье определил его значение для Парижа: «Новый мост занимает в городе такое же место, какое сердце занимает в теле человека». Здесь бойко шла торговля, выступали уличные актеры, прогуливались добропорядочные парижане, орудовали воры и шулера, завлекали клиентов проститутки просили подаяния нищие, читали стихи поэты, объявлялись государственные указы. Еще в XVII веке появилась популярная парижская песня: О, Новый мост, чудес круговращенье, Шлюх, жуликов, лгунов столпотворенье! Тут весь Париж, тут бродит каждый всяк: Вон зубы рвут беднягам за медяк, Вот лавки, где торгуют всем подряд, А вот свечей и мазей целый ряд… Студенты разных стран, собравшись на мосту, Глазеют на Парижа чудеса. И здесь их посещает вдохновенье И страсть одних — к ученью, Других — к картежным играм и разврату… Тредиаковский сравнивал Новый мост со Спасским Московским крестцом, где также процветали торговля и преступления, выступали бродячие артисты, оглашались важные сообщения, нанимались в услужение безработные. Если у русских студентов появлялись деньги, то они наведывались в таверны «Куропатка» и «Чудесный напиток», расположенные вблизи Нового моста. Посещали русские и такие знаменитые питейные заведения Парижа, как «Охотничий рог», «Сосновая шишка», «Львиное логово», «Рябина в цвету». Но часто посещать их у Тредиаковского не было ни средств, ни времени. «А петь хотелось по-русски» Однако ни учеба и секретарские обязанности в посольстве, ни прогулки по городу, ни посещение питейных заведений не могли отвлечь трудолюбивого Василия Кирилловича от творчества. Он писал стихи, делал переводы с французского. Один из русских эмигрантов в XIX веке заметил: «Хорошо в Париже тосковать о России… А еще — поучать соотечественников и давать из безопасного далека советы, как обустроить Россию…». Реформировать государственное устройство и докучать назиданиями Тредиаковский не собирался. А вот по родине скучал. О своей заграничной жизни он говорил: «Общался в Париже и даже бранился по-французски, а петь хотелось по-русски…». Именно на берегах Сены Василий Кириллович написал одно из самых патриотичных стихотворений русской литературы XVIII столетия: Начну на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Ибо все днесь мне ее доброты Мыслить умом есть много охоты, Россия мати! свет мой безмерный! Позволь то, чадо прошу твой верный, Ах, как сидишь ты на троне красно! Небо российску ты солнце ясно! Твои все люди суть православны И храбростию повсюду славны; Чада достойны таковой мати, Везде готовы за тебя стати. Чем ты, Россия, не изобильна? Где ты, Россия, не была сильна? Сокровище всех добр ты едина, Всегда богата, славе причина. Коль в тебе звезды все здравьем блещут! И россияне коль громко плещут: Виват Россия! виват драгая! Виват надежда! виват благая. Скончу на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Сто мне языков надобно б было Прославить все то, что в тебе мило! Конечно, строки, написанные без малого три столетия назад, сегодня могут показаться тяжеловесными, напыщенными. Но в первой половине XVIII века творение Тредиаковского «Стихи похвальные России» с восторгом декламировали патриотически настроенные русские «и школяры, и царедворцы». В нашей литературе это было одно из первых произведений, в котором автор воспевает Россию, находясь вдали от родины. Из написанного Тредиаковским о французской столице почти ничего не сохранилось. На родину он привез «Стихи похвальные Парижу»: Красное место! Драгой берег Сенеки! Тебя не лучше поля Элисейски: Всех радостей дом и сладка покоя, Где ни зимня нет, ни летня зноя… Красное место! Драгой берег Сенеки! Кто тя не любит? Разве был дух зверски! А я не могу никогда забыти, Пока имею здесь на земле бытии. Но куда подевалось большинство его записей и стихов парижского периода? Разумная предосторожность Поэт знал о политических событиях на родине. Высший правительственный орган России в 1726–1730 годах Верховный тайный совет не смог удержать международные позиции, завоеванные Петром I. Возникла напряженность в отношениях с Францией. Возможно, князь Куракин предостерег Тредиаковского: хвалебные вирши о Париже могут не понравиться важным особам из Верховного тайного совета. Схожие предупреждения получали русские стихотворцы, влюбленные в Париж, и в XIX, и даже в XX веках. Возвращаясь на родину, Василий Кириллович, вероятно, проявил разумную предосторожность. На престол взошла племянница Петра I Курляндская герцогиня Анна Иоанновна. Какова будет ее позиция в международных и внутригосударственных делах? То, что у нее крутой нрав, стало ясно в первые же недели правления новой императрицы. Анна Иоанновна легко приструнила родовитую знать страны и порвала на глазах у «верховников» кондиции, ограничивающие ее права. Сам Верховный тайный совет был ликвидирован. Возможно, Тредиаковский решил не рисковать и часть своих творений, перед тем, как навсегда проститься с Парижем, сжег. Василий Кириллович не был зачинателем недоброй традиции многих русских литераторов: вначале — раздумья, вдохновенный полет над листом бумаги, затем — тревога, сомнения, боль и, наконец, — огонь, пепел… Если бы восстановить все творения брошенных самому беспристрастному, безжалостному и последнему «читателю»!.. Беспочвенные мечты. Огонь равнодушен: покончил ли он с шедевром или — с жалкими, бездарными творениями. «Хоть и смиренный на вид, а разудалистый» Никто не приветствовал возвращения поэта на родину. Те, кто решал его судьбу, ставили вопрос так: «Сажать — не сажать? В железо «офранцузившегося» пиита и — в Березово, где помер Александр Меншиков?..». Ведь Тредиаковский в мае 1727 года отправил из-за границы хвалебный стих бывшему любимцу Петра I. Произошло это после того, как дочь светлейшего князя Меншикова была обручена с юным Петром II. Не забыл Василий Кириллович поздравить Александра Даниловича с получением высочайшего звания генералиссимуса. В окружении императрицы Анны Иоанновны поступок поэта не забыли, но милостиво дозволили «пииту» Тредиаковскому — «существовать и деять». А государыне о нем доложили: — Хоть и смиренный на вид, а разудалистый, во хмелю глаголет по-иноземному, а кулаками размахивает по-нашенски: забористо и без оглядки… — Многие такие забористые теперь оглядывают империю в ледовых землях!.. — ответила императрица Анна Иоанновна и высказала недовольство докладчикам: — Виданное ли дело: отвлекать из-за какого-то стихотворца монаршую особу?!.. Князь Александр Борисович Куракин и в России продолжал покровительствовать Тредиаковскому. Побег из Славяно-греко-латинской академии еще не был забыт сановными недоброжелателями Василия Кирилловича. Заступничество младшего Куракина уберегло его от многих неприятностей. В год возвращения на родину поэт посвятил влиятельному покровителю свое первое опубликованное произведение — перевод аллегорического романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров любви». Роман составлял первую часть книги, а вторую — стихотворения Тредиаковского, написанные по-русски и по-французски. Зимой 1731 года «Езда в остров любви» вышла в свет. Издание финансировал князь Куракин. Имя автора тут же стало известно всей увлекающейся литературой России. Императрица Анна Иоанновна несколько раз прослушивала это творение Тредиаковского в исполнении придворных чтецов. Как отмечалось полтора столетия спустя в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона: «Ему доставило успех самое содержание книги, посвященное изображению чувств изящной любви и уважения к женщине, новых в то время для русских читателей». В той же книге Тредиаковский поместил несколько стихотворений своей «работы» и предисловие, в котором впервые высказал мысль об употреблении в литературных произведениях «русского, а не славянского языка, как было до того времени». Творческий успех, похвальный отзыв императрицы и покровительство князя Куракина все же не спасали Василия Кирилловича от нужды и невзгод. Нашлись в Москве и Петербурге недоброжелатели, обвинявшие поэта в атеизме. Подобное в первой половине XVIII века было не менее страшным, чем обвинение в государственной измене или казнокрадстве. К счастью, поэт не оказался в темнице и не испытал физических пыток. Гонения и издевательства В 1733 году Тредиаковского приняли на службу в Академию. Ему вменялось в обязанность: «вычищать язык русской пишучи как стихами, так и не стихами; давать лекции, ежели от него потребовано будет; окончить грамматику, которую он начал, и трудиться совокупно с прочими над дикционарием русским; переводить с французского на русский язык все, что ему дастся». Научной и литературной работе Василия Кирилловича нередко мешали заказы влиятельных особ на сочинение од и торжественных речей. Как жаловались другие русские поэты XVIII века, подобные творения приходилось «насыщать самой низменной лестью». Трудна доля сочинителя незнатного рода. Хоть и поощряли Тредиаковского и сама императрица, и ее приближенные, но унижения от них ему приходилось испытывать постоянно. Об этом сохранились записи самого Василия Кирилловича: «Имел счастие читать государыне императрице у камина. Стоя на коленях… И по окончании оного чтения удостоился получить из собственных ее императорского величества рук всемилостивейшую оплеушину». Впрочем, данный эпизод вспоминался поэтом как радостное событие. А вот случай с кабинет-министром Аркадием Волынским описан Тредиаковским с болью: «В понедельник ввечеру пришел ко мне кадет Криницын и объявил мне, чтобы я шел немедленно. Подпоясав шпагу и надев шубу, пошел с ним тотчас и, сев с ним на извощика, начал спрашивать его учтивым образом, куда он меня везет. На что мне ответствовал, что везет меня к его превосходительству кабинет-министру Аркадию Петровичу Волынскому, а зачем — сказать не знает. Когда мы прибыли, его превосходительство начал меня бить — пред всеми толь немилостиво по обеим щекам, что правое мое ухо оглушил и левый глаз подбил, что он изволил чинить мне в три или четыре приема. Потом, с час времени спустя, его превосходительство приказал мне спроситься, зачем я призван. Должно было мне сочинить приличные стихи к маскараду. С сим и отправился в дом мой, куда пришед, сочинил оные стихи и размышлял о моем напрасном безчестии и увечьи». На этом издевательства кабинет-министра над поэтом не закончились. Тредиаковский решил пожаловаться на Волынского. Осмелился искать защиту у фаворита Анны Иоанновны. С этим и отправился Василий Кириллович к всесильному герцогу Эрнсту-Иоганну Бирону. На беду Тредиаковского, в это время к фавориту императрицы приехал Аркадий Петрович Волынский. Увидев в приемной Бирона Тредиаковского, кабинет-министр понял, зачем явился сюда поэт. Возмущению вельможи не было предела. Он тут же стал бить Василия Кирилловича, затем вышвырнул его из приемной и велел арестовать. Хоть и не любил Волынского фаворит императрицы, но в расправу над поэтом не вмешался. Спустя несколько часов кабинет-министр заглянул в арестантскую камеру, где находился, в который раз опозоренный и униженный, Тредиаковский. Как описывал свои злоключения Василий Кириллович: «…его превосходительство прибыли и сами, велели с меня снять шпагу и всего оборвать и бить палкою по голой спине. Дано мне с 70 ударов. Потом всего меня изнемогшего отдали под караул, где я ночевал на среду, твердя наизусть стихи, хотя мне уже не до стихов было. В четверток призван я был в дом к его превосходительству, где был взят пред него и много бранен. А потом объявил он мне, что расстаться хочет со мной еще побивши меня. Я с великими слезами просил его превосходительство умилостивиться надо мною, всем уже изувеченным, однако не преклонил он сердца, так что тот час велел караульному капралу бить меня палкой десять раз, что и учинено. Потом отпустил меня домой с такими угрозами, что я еще ожидаю такого же печального от него несчастия…». Об этом ли мечтал поэт в молодости, в Париже, когда готовился вернуться на родану и служить Отечеству? «Ах, грезы Парижа, — не возвратны, как молодость…» — писал другой русский поэт в ином веке. Но, возможно, так думал и Василий Тредиаковский. В виде наказания Однажды он обратился к Бирону с просьбой назначить его секретарем к русскому посланнику в Париже Антиоху Кантемиру. Герцог сообщил об этом императрице. Анна Иоанновна возмутилась: — Вскормили, взлелеяли безродного, а он, неблагодарный, к французам решил податься!.. До конца дней своих будет предо мной на брюхе елозить!.. «На брюхе» Тредиаковскому вроде бы не приходилось, а вот на коленях не раз ползал перед государыней. Когда поэт приносил Анне Иоанновне очередную оду, его заставляли от дверей зала до трона передвигаться на коленях. Императрица и ее двор насмехались не только над автором, но и над его творениями. Иногда Анна Иоанновна в шутку наказывала приближенных: заставляла заучивать отрывки из творений Василия Кирилловича. Подобную «шутку» приписывали и императрице Екатерине II. «Залегкую вину» ее придворные были обязаны прочесть страницу-другую из произведения Тредиаковского «Телемахида», — отмечали современники. Не менее болезненными для Василия Кирилловича были насмешки собратьев по перу. Известно, что Михаил Ломоносов и Александр Сумароков относились к творениям Тредиаковского пренебрежительно. От полемики по поводу ямбов и хореев поэты переходили к неприкрытым оскорблениям. В своей комедии Сумароков вывел Василия Кирилловича под видом бездарного пошлого Тресотинуса. Еще дальше в развенчании коллеги пошел Ломоносов. В его эпиграмме на Тредиаковского есть и такие строки: Языка нашего небесна красота Не будет никогда попрана от скота…. Василий Кириллович не остался в долгу и в ответной эпиграмме выдал Михаилу Васильевичу: Когда по твоему сова и скот уж я, То сам ты нетопырь и подлинно свинья… И талантам свойственна горячность и несдержанность в выражениях. «Задуманное исполню!..» С воцарением в 1741 году Елизаветы Петровны положение Тредиаковского при дворе лишь ухудшилось. Хотя именно Елизавета пожаловала его «по докладу сената, в профессоры Академии». Несмотря на невзгоды, Василий Кириллович не раз заявлял: «Хоть на коленях, а задуманное исполню!..». В 1735 году вышла в свет его теоретическая работа «Новый и краткий способ сложения российских стихов», в которой он доказывает необходимость реформы старого силлабического стиха. А спустя несколько лет Тредиаковский предложил реформировать правописание на фонетической основе. Он постоянно занимался переводами с французского и с латыни. Благодаря ему русский читатель познакомился с девятитомной «Древней историей» и шестнадцатитомной «Римской историей» Шарля Роллена. Его лекции Тредиаковский слушал в Париже. Позднее Василий Кириллович перевел на русский язык и издал труд еще одного французского автора: «История о Римских императорах» Ж.-Б. Кревье в четырех томах. Несмотря на постоянную нужду, все эти книги Тредиаковский печатал за свой счет. Продолжал Василий Кириллович писать и свои оды, и стихи. Да вот беда: с каждым годом все меньше его читали. Теснили более молодые — Михаил Ломоносов и Александр Сумароков, а затем — и Михаил Херасков. Ни сожалений, ни добрых слов С 1757 года Тредиаковский перестал посещать Академию. О причине этого отчаянного поступка он писал: «Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, всеконечно уже изнемог я в силах…». Спустя два года поэта уволили из Академии. С той поры он редко покидал свой дом. Его стихами и литературными переводами читающая публика больше не интересовалась. Друзей у него не было. В последние годы жизни мало кто посещал Тредиаковского. Редким гостям он иногда признавался: — Мечтаю отправиться пешком во Францию… Хотел бы снова идти и спрашивать у встречных крестьянок, у торговцев и странствующих комедиантов, у пастухов и у монахов: «Как пройти в Париж?»… Но, видимо, уже не доведется проведать славный град Французский, поглазеть на уличные и театральные представления, отведать ласковых и терпких вин, купить возле церкви Сент-Эсташ, у малышки Мари, горячих каштанов… Не довелось… Умер Василий Кириллович в Петербурге в августе 1769 года. Молчанием ответила Северная столица на смерть поэта: ни сожалений, ни добрых печальных слов. Лишь спустя несколько лет, известный журналист, просветитель и издатель Николай Иванович Новиков напишет о Тредиаковском: «Сей муж был великого разума, многого учения, обширного знания и беспримерного трудолюбия; весьма знающ в латинском, греческом, итальянском, французском и в своем природном языке; также в философии, богословии, красноречии и в других науках. Полезными своими трудами приобрел себе бессмертную славу». Глава вторая Его называли «Разящее перо» Неслыханная честь, которую русские люди оказывают нашему языку, должна нам дать представление о том, с каким воодушевлением творят они на своем собственном, и заставить нас краснеть за все те пошлые писания, от которых не спастись в наш гнусный и нелепый век… И это отнюдь не единственный урок, который преподнес нам Север…      Франсуа-Мари Вольтер Его поэзия — поэзия ума, здравого смысла и благородного сердца… Насмешки и ирония — вот в чем заключается талант Кантемира.      Виссарион Белинский Удар в окно — Вот и появился печальный вестник… — Антиох Дмитриевич приподнялся на локте, чтобы лучше разглядеть птицу за оконным стеклом. Дрозд встрепенулся и перелетел на ветку граба. Там и застыл. В утренних сумерках он стал едва различимым среди темной кроны дерева. — Приснилось или в самом деле дрозд стукнул в оконце? — Кантемир неожиданно усмехнулся. — Кажется, болезнь делает меня суеверным. Ах, Амалия — веселая предсказательница, где ты теперь?.. Покинула ли этот мир? Томишься ли в застенках или по-прежнему очаровываешь людей во дворцах европейских столиц, в домах знатных особ? Вот уже лет пять, как выслали тебя из Парижа… Никто не любит недобрых предсказаний: ни в кварталах простолюдинов, ни в блистательном Версале… Дрозд все так же, неподвижно, сидел на ветке. И казалось Кантемиру, что птица пристально наблюдала за ним. Может, раздумывала, когда нанести четыре роковые удара в оконце?.. Неужто права была Амалия?.. Предсказание в доме Фонтенеля Шесть лет пролетело со дня их знакомства. Жаркий, солнечный сентябрь 1738 года. Мудрый и язвительный Бернар ле Бовье Фонтенель устроил в своем новом парижском доме обед для приятелей: ученых, писателей, актеров. «Встреча без шпаг, фальшивых церемоний и напыщенных дураков» — так называл организованные им обеды знаменитый ученый Фонтенель. Из иностранцев был тогда приглашен лишь один — вновь назначенный русский посланник князь Кантемир. Фонтенель решил позабавить после обеда своих гостей. — Друзья, сегодня таинственная и несравненная Амалия предскажет каждому из вас судьбу, — объявил он. — Не унывайте, если будущее окажется печальным… Первым Амалия отозвала из столовой Кантемира: — Ни дня без тревог… Козни, обманы, интриги — от них вам не укрыться. Лишь радостные четыре струны будут услаждать вашу недолгую жизнь: служение Отечеству, друзья, положенные на бумагу мысли и прекрасные женщины. Но опасайтесь ту, которая угостит вас горячим шоколадом… Сладкий глоток из ее рук — и печальная птица четырежды стукнет в оконце, оповещая: струны порваны, земной путь завершен… Кантемир заставил себя улыбнуться: — Когда же прилетит ко мне роковая птица? Ничего не ответила Амалия, молча кивнула и направилась к следующему гостю. А Фонтенель объявил приятелям: — Не знаю, сбудутся или нет предсказания, но обед в моем доме и слова очаровательной Амалии вы запомните навсегда… «Пишу по должности гражданина» «Даже если смерть внезапна, человек все равно успевает мысленно пройти самые памятные вехи своего пути» — так однажды сказал ему ученый и просветитель Шарль-Луи Монтескье. В начале апреля 1744 года Кантемир не раз проходил этот «путь». Прерывали его лишь приступы боли, визиты друзей, послания из Санкт-Петербурга и из Версаля. Дом в Константинополе, где он родился в 1708 году, Антиох, конечно, помнить не мог. Его отец Дмитрий в 1709 году стал господарем Молдавии, и семья покинула Турцию. А затем был неудачный Прутский поход Петра I. Русская армия отступила. Сподвижник Петра I господарь Дмитрий не мог оставаться в Молдавии: султан жаждал расправиться с ним. Так, в 1711 году, семья Кантемира обрела новую родину. Дома в Москве и в Петербурге, братьев и сестру, первых учителей, смерть матери, а впоследствии — отца, — все это Антиох уже помнил отчетливо. В 17 лет он поступил на службу в лейб-гвардии Преображенский полк. Вскоре был напечатан первый труд молодого Кантемира — «Симфония на Псалтирь». В 1729 году им написана первая сатира — «К уму своему. На хулящих учение», а вскоре еще одна — «На зависть и гордость дворян злонравных». Гордость, леность, богатство — мудрость одолело, Невежество знание уж местом посело; То под митрой гордится, в шитом платье ходит, Оно за красным сукном судит, полки водит. Наука ободрана, в лоскутах обшита, Из всех знатнейших домов с ругательством сбита… Писал Антиох не только сатиру. Как считают некоторые исследователи его творчества, часть лирических стихотворений молодого Кантемира утеряна. «Гражданин», «гражданский долг» — эти важные понятия впервые были введены в русскую литературу именно Антиохом Дмитриевичем. Свое направление в творчестве он определил так: Одним словом, в сатирах, хочу состарети, А не писать мне нельзя: не могу стерпети. А еще Кантемир ставил перед собой поэтическую задачу: «Все, что я пишу, пишу по должности гражданина, отбивая все, что согражданам моим вредно быть может». «Не погубить Петровские реформы»! 1730 год. Антиох Дмитриевич вошел в так называемую «ученую дружину», объединившую сторонников внутренней и внешней политики и преобразований Петра I. Возглавил «ученую дружину» известный ученый, поэт, общественный и церковный деятель. Он призывал и русских аристократов, и простой народ: «Не погубить Петровские реформы». Спустя годы Антиох Дмитриевич писал своей французской знакомой мадам Монконсель о Петре I: «Мы русские имев счастье хоть на короткое время быть его подданными, неспособны на меньшее, как чтить его память за то, что он извлек нас из постыдной тьмы и вывел на дорогу славы». Парижский приятель Кантемира академик Октавиан Гуаско называл Антиоха Дмитриевича «ревностным пропагандистом установлений Петра Великого». Во время своей дипломатической миссии во Франции Кантемир заказал парижским художникам «изготовить гравировальный портрет Петра I, чтобы его в чужих краях к удивлению народов размножить». Перемена в судьбе Антиох Дмитриевич, как и другие участники «ученой дружины», выступил против Верховного тайного совета и таким образом поддержал новую государыню Анну Иоанновну. Кантемир собирал подписи офицеров лейб-гвардейского Преображенского полка, недовольных сановитыми «верховниками». Так было во все времена, во всем мире: победитель в борьбе за власть вначале осыпает наградами тех, кто помогал ему. А потом… Октавиан Гуаско, спустя много лет после царствования Анны Иоанновны, писал: «Первым знаком признательности, полученной князем Кантемиром от императрицы, было пожалование тысячи крестьянских дворов. Она награждала этим подарком не только Антиоха Кантемира лично, но также его двух братьев и сестру, которые обладали весьма незначительной частью наследства отца. Это проявление монаршей благосклонности напугало придворных и особенно кн. Голицына, тестя Константина, старшего брата Антиоха; кн. Голицын опасался, как бы последний не воспользовался милостью к нему императрицы, чтобы возвратить поместья, несправедливо от него отчужденные. Убедили императрицу отправить его к какому-либо иностранному двору в качестве посланника. Искавшая только повода для вознаграждения А. Кантемира, она поверила тому, что это предложение исходит из чистых побуждений. Однако крайняя молодость кн. Кантемира была причиной известной нерешительности с ее стороны». Понять сомнения Анны Иоанновны можно. Она, конечно, знала, что Антиох Дмитриевич образован, умен, талантлив, предан отечеству, верен присяге, владеет несколькими языками… Но — возраст!.. Ведь ему было тогда всего лишь двадцать три года. На принятие высочайшего решения повлияло вмешательство фаворита императрицы Эрнеста-Иоанна Бирона. В ноябре 1731 года Кантемир был назначен русским посланником в Англию. Через полтора месяца молодой глава дипломатической миссии отбыл в Лондон. Конечно, он не подозревал в дни прощания с Россией, что уже никогда не увидит ее. Открытие Франции Однажды, в кругу парижских друзей, Монтескье сказал, что князь Кантемир открыл их страну для себя задолго до того, как побывал в ней. Впрочем, в первой половине XVIII столетия он так же открыл Францию для многих россиян, а Россию — для французов. Считается, что первым из французских классиков на русский язык Кантемир перевел книгу ученого и писателя Бернара ле Бовье Фонтенеля «Разговоры о множестве миров». Антиох Дмитриевич завершил работу еще за несколько месяцев до своего отъезда за границу. На титульном листе книги было указано: «С французского перевел и потребным примечанием изъяснил князь Антиох Кантемир». Чуть позже, в России, он сделал переводы произведений Мольера, Лафонтена, Буало, Ларошфуко и других французских ученых и писателей. Эти работы, как и ранние творения Антиоха, утрачены. Книга «Разговоры о множестве миров» Фонтенеля, в которой отстаивается гелиоцентрическая система мира, вышла в свет в Санкт-Петербурге и в Москве лишь в 1740 году, то есть почти десять лет спустя после ее перевода на русский. Однако вскоре, уже во времена правления Елизаветы Петровны, она была запрещена как «противная вере и нравственности». В предисловии к книге Фонтенеля Антиох Дмитриевич коснулся смысла своей литературной деятельности: «Труд мой был не безважен, как всякими можно признать, рассуждая, сколь введение нового дела нелегко. Мы до сих пор недостаточны в книгах философских, потому и в речах, которые требуются к изъяснению тех наук». «И с берега Темзы я видел Париж» Для вновь назначенного русского посланника политическая обстановка в Лондоне была неблагоприятной. Как отмечалось в «Истории дипломатии», в XVIII веке у Англии в Европе был лишь один серьезный соперник — Франция. В борьбе, которая шла между ними в течение XVIII века, Франция оставалась самой сильной державой континента. Однако в те времена она потеряла большую часть своих заморских колоний. В 1734 году отчасти благодаря Кантемиру удалось заключить англо-русское торговое соглашение. Молодой посланник сумел добиться признания Лондоном «императорского титула за российскими самодержцами». Пришлось ему немало потрудиться, чтобы опровергнуть клеветнические сообщения английских дипломатов, путешественников и торговцев о России. Кантемир опекал своих соотечественников-студентов, по собственной инициативе переписывался с Петербургской академией наук и приобретал для нее книги, учебные пособия и лабораторные приборы. Но дипломатическая служба не прерывала и литературную деятельность Антиоха Дмитриевича. Он по-прежнему писал стихи «сатиры», переводил с латинского древних авторов и своих французских современников. Может, поэтому он впоследствии заявил другу, члену «Французской академии надписей» Октавиану Гуаско: «И с берега Темзы я видел Париж!..». В 1737 году Кантемир получил от своего правительства задание вступить в тайные переговоры с французским послом в Лондоне. Произошло это после высылки из России посланца Людовика XV, аббата Ланглуа. Под именем Бернардони он был направлен в Петербург, чтобы убедить императрицу Анну Иоанновну признать королем Польши Станислава Лещинского. Аббат Ланглуа не добился успеха в России. Его высылка вызвала недовольство Людовика XV. Перед Кантемиром стояла задача восстановить дипломатические отношения России и Франции, которые были прерваны в связи с войной за польское наследство в 1733–1735 годах. Антиох Дмитриевич справился с поручением. Императрица Анна Иоанновна присвоила ему придворный чин камергера и, со «степенью полномочного министра», назначила русским посланником в Париже. Наконец, мечта, — побывать в этом городе и встретиться с учеными, писателями, художниками, философами, — сбылась. В нарушение этикета По мнению Октавиана Гуаско, в сентябре 1738 года в Париж прибыли как бы два Антиоха Кантемира. Один из них — знатный, респектабельный русский князь, опытный дипломат, достойный встреч с королем, другой — восторженный поэт, готовый общаться на равных с ремесленниками, студентами, нищими художниками, бродячими артистами. «По прибытии в Париж он не пренебрег ничем, что могло бы сблизить его с литературной средой страны». Столица Франции оправдала надежды русского посланника. С первых же дней пребывания в Париже он, в нарушение дипломатического этикета, стал совершать тайные прогулки по городу. Впрочем, тайна эта вскоре была раскрыта агентами кардинала и фактически первого министра Франции Андре Эркюль де Флёри. Бывший воспитатель короля Людовика XV, этот самый влиятельный государственный деятель Франции в тридцатых и в начале сороковых годов XVIII века приказал не мешать князю Кантемиру совершать прогулки по городу, «непристойные столь знатной особе». Опытный политик Флёри знал, что рано или поздно подобные прогулки можно будет использовать в интригах против русского посла. Ведь и во время шумных уличных карнавалов, и в ночной тишине города весьма удобно устраивать любые провокации. Каким увидел Кантемир Париж? Французский историк Комбо дает описание города конца XVII — начала XVIII столетия: «Париж насчитывал в ту пору от 400 000 до 500 000 жителей… (Несмотря на то что король предпочитал Версаль)… резиденции королевских министров и придворных остались в Париже… В городе по-прежнему сосредоточены все крупнейшие государственные институты: Верховный суд и Парламент, Правосудие и Полиция, академии, научные учреждения, королевские мануфактуры… Завершается строительство Квадратного двора Лувра… Тюильри расширяется за счет северного павильона (архитектор Лево) и великолепного сада, созданного Ле Нотром. Дом Инвалидов, построенный вслед за зданием госпиталя Ла Сальпетриер и открытый в 1674 г., предназначался для лечения раненных в бою солдат. Этот величественный архитектурный ансамбль (с двумя церквями) как бы вырос посреди обширной равнины Гренель. В честь короля сооружаются две большие площади: площадь Побед (1689) и Вандомская (1698)… Париж продолжает расширяться за счет пригородов. Чтобы навести в этом порядок, новый генеральный лейтенант полиции Марк-Рене Левуайе де Полми д'Аржансон приводит в исполнение королевский ордонанс от 12 декабря 1702 г., что означает окончательное разделение города на 20 кварталов. Эпоха Регентства, начавшаяся после смерти Людовика XIV (1715) с возвращения пятилетнего монарха в столицу (12 сентября 1715 г.) вновь превращает Париж в место придворных празднеств… Уже за несколько лет до этого в многочисленных городских залах для игры в мяч давались театральные спектакли. В 1643 г. Жан-Батист Поклен (Мольер) поселяется на улице Мазарини. Театр «Комедии Франсез», основанный в 1681 г., занимает зал для игры в мяч на улице Фоссе-Сен-Жермен. Частные и общественные сады, мосты, бульвары становятся местами развлечений и прогулок. Королевский сад лекарственных растений (Ботанический сад), Тюильри, Двор королевы, Новый мост и др. — отныне это модные утолки Парижа, где проводят время тысячи горожан, приходящие сюда себя показать, прогуляться между торговых лавочек или поаплодировать бродячим акробатам». Кантемир наблюдал за обыденной жизнью горожан, за строительными работами, посещал трактиры и дешевые театры, затевал разговоры с прохожими. Как правило, на улицах Парижа его принимали за студента. Недовольство Павлуши …— Прав Фонтенель: предсказание Амалии запомнилось… Антиох снова взглянул в окно. Дрозд исчез. Лишь ветка, на которой он сидел, слегка покачивалась. — Может, его и не было вовсе? А стук в оконце — всего лишь сон?.. — попробовал успокоить себя Кантемир. Боль в животе возобновилась. — Себя не обманешь… Черная птица в окошке — посланец реальности, а не причуда сновидений, — Антиох потянулся за синим флаконом. Тот был рядом, на столике у кровати. Но рука плохо повиновалась. Пальцы никак не могли ухватить сосуд с заветной настойкой. Бесшумно распахнулась дверь. Лакей Павлуша обеспокоенно взглянул на хозяина и тут же подлетел к нему. — Кликнул бы меня… Зачем же, князь, самому беспокоиться? — назидательно забормотал Павлуша. Отработанным движением он вылил из флакона в ложку тягучую коричневую жидкость. Кантемир покорно выпил и откинулся на подушки. — Уже не в состоянии ложку поднести ко рту, — виновато улыбнулся Антиох. Лакей махнул рукой: — Здоровье, как судьба, переменчиво. Сегодня хворь голову к подушке гнет, а завтра, князь, опять будешь шпагой махать у месье Манцони!.. — У синьора Мандзони, — поправил лакея Кантемир. — Только он уж как месяц бежал из Парижа — то ли на родину, в Италию, то ли в Испанию… Антиох усмехнулся и вытянул вверх правую руку: — Удастся ли снова взяться за шпагу?.. Князь внезапно смолк и тут же заговорил о другом: — Есть почта из Петербурга? Павлуша пожал плечами: — Вчера доставили… Не хотел на ночь глядя беспокоить. Сюда принести? — Оставь в кабинете! — приказал Кантемир. — Коль не потребовалась моя подпись, значит, опять — ни денег, ни высочайшего повеления… — Он кивнул лакею и добавил: — Одеваться!.. — Значит, полегчало!.. — сделал вывод Павлуша. — Хоть и втридорога берет горбатый Лепосет, а дело свое разумеет. К нему за снадобьями с утра очередь выстраивается. Кантемир опять хотел поправить лакея, не научившегося за целый год правильно произносить фамилию врача, но вспомнил о делах: — Кажется, наши студенты запаздывают? — Какое там! Ни свет ни заря объявились… — проворчал в ответ Павлуша. — Вдвоем ведро грязи нанесли, перегаром кухню отравили да с четверть фунта кофия выпили. Студиозусы, одним словом! Невдомек олухам, что вице-канцлер Бестужев из Петербурга второй месяц нам вместо денег обещалки в пакетах шлет… Недовольный взгляд князя остановил ворчание. Кантемир погрозил пальцем: — Граф Алексей Петрович в отечестве нашем — лицо важное, в большой милости у государыни Елизаветы Петровны. Уж сколько раз наказывал: не касаться в разговорах Бестужева и других сановников! Особенно при посторонних!.. Павлуша развел руками: — Да я ж при чужих все словечки недобрые зубами стискиваю!.. Ни наших, ни французов не ругаю. Не забыл давнее наставление: «Многим богат Париж: и лукавыми, криводушными глазами — тож…» Соотечественники Антиох Дмитриевич вошел в свой крохотный кабинет и уселся в кресло. — Зови студентов! — приказал он лакею и добавил: — И в самом деле: помогло снадобье… Надолго ли?.. Павлуша не стал утруждать себя ходьбой от кабинета до кухни. Распахнул дверь и гаркнул: — Эй, месье прохфессора-академихи!.. Их сиятельство требует вас!.. Повторять не пришлось. Студенты Андрюха Большой и Андрюха Маленький тут же появились на пороге. — Усаживайтесь, господа, — улыбнулся Кантемир и подал знак лакею удалиться. Он снова улыбнулся, но уже не гостям, а — своим мыслям: «Сейчас, как обычно, Павлуша прикроет за собой дверь и станет подслушивать…». Кантемир не чувствовал ни раздражения, ни обиды: «Пусть слушает…». — Ну, как освоились в Париже, господа студенты? — В таком городе и чурбан не заскучает! — весело отозвался Андрей Большой. — Приросли к французской столице, — будто сто лет в ней обитаем… — Вот только времени и денег не хватает… — добавил его товарищ. Кантемир хитро взглянул на гостей: — Учитесь властвовать над своими страстями и желаниями — и время станет к вам щедрей. Ну а насчет денег… Будем надеяться, что Петербург вскоре исполнит обещанное… Заметив, как студенты обменялись многозначительными взглядами, Антиох Дмитриевич деловито поинтересовался: — Нет ли каких притеснений со стороны университетского начальства? Гости снова переглянулись. — Особо не обижают, — заявил Андрюха Большой. — У Сорбонны — свои законы. Не приладишься к ней — сомнет, а покорно ляжешь под нее — сожрет. Андрюха Маленький ткнул приятеля кулаком в бок и виновато пояснил Кантемиру: — Простите, ваше сиятельство. Напарник мой не обтесал еще язык. Ведь прямиком: из Рязани — да в Париж, и безо всяких академий по дороге… Кантемир усмехнулся: — А где же ваш третий? Студенты стушевались. Но Андрюха Большой тут же признался: — Васька? Да пару дней назад чуток зашибли его… — Как это случилось? — насторожился Кантемир. — Пошел, исключительно с научной целью, обследовать ночной Париж, а на него орава навалилась. Ничего, отбился… Еще день-два отлежится и снова за науку примется, — пояснил Андрюха Большой и вопросительно взглянул на приятеля: не сболтнул ли послу чего лишнего? Кантемир снова усмехнулся: — Это же с какой научной целью он отправился в одиночестве разгуливать по ночному Парижу?.. Студенты смиренно склонили головы и ничего не ответили. — Вижу, решили не выдавать товарища, — после минутного молчания продолжил Антиох Дмитриевич. — С одной стороны, похвально, с другой — чревато многими бедами. Париж любит вольность, но не терпит пренебрежения к себе. Коль есть возможность от познаний науки отдохнуть, — веселитесь. Однако помните слова почтенного Мопертюи: «Париж все видит, все слышит, все помнит»… Парочка под масками — Мы тоже кое-что видим, слышим и помним, ваше сиятельство, — оживился вдруг Андрюха Большой. — Вчера на бульваре, у Нового Моста, было гуляние. Из-за неладной погоды народу явилось немного. — Зато все с радостью кинулись в объятия Бахуса, — подхватил Андрюха Маленький. — Кюршель и Мишо выставили несколько бочек вина, а уж бутылок — не сосчитать. Добрая половина гуляющих скрывалась под масками. Ну и мы тоже решили не выделяться в толпе. Хоть и веселились, а разум не теряли. Приметили вдруг невдалеке от моста розовый портшез. А в нем — мадам под маской. — Скорее, мадемуазель, — поправил Андрюха Большой. — Слуги поставили портшез на землю, а незнакомка так и осталась сидеть. Мы тут же смекнули: не гулять прибыла мадемуазель, а с кем-то встретиться. Вскоре подскочил к ней кавалер, тоже в маске. Тут-то она поднялась, и они отошли от портшеза. Видимо, чтоб слуги не услышали разговор. — На воркующих голубков незнакомка и незнакомец не были похожи, — подхватил Андрюха Маленький. — Толковали поспешно и то и дело озирались. Вот и стало нам любопытно, о каких делах в разгар веселья беседует эта парочка. Всего не услышали. Чтобы не вспугнуть, шагах в десяти остановились от них и пьяными прикинулись. А между собой принялись лопотать на латыни. — Заговорили б по-французски, они бы враз поняли, из какого мы отечества, — пояснил Андрюха Большой. — И что же удалось выяснить? — нетерпеливо перебил Кантемир. Студенты нерешительно замялись. — Ну, не робейте! — приказал Антиох Дмитриевич. — А толковали они о вашей особе, ваше сиятельство, — наконец ответил Андрюха Большой. — Вот как?.. Среди уличного карнавала обсуждать иноземного посланника? Странно… Очень странно… — Кантемир кивнул собеседникам: — Продолжайте! — Злодейство замыслено!.. — выпалил Андрюха Маленький и тут же поправил себя: — Нет… Злодейство уже совершено. Какой-то месье Леброн еще прошлым летом на балу в Тюильри поднес вам отравленное вино… — Наверное, они назвали фамилию не «Леброн», а — «Лебрен», — поправил Кантемир. — Помню такого. Он состоял при кардинале и первом министре Флёри и выполнял его тайные поручения. Но в прошлом году Флёри скончался, и Лебрена с той поры я больше не встречал… Антиох Дмитриевич задумался, взглянул куда-то мимо студентов и поинтересовался: — Так почему же яд не подействовал? Те снова переглянулись. — Об этом парочка под масками не обмолвилась… Заговорили вроде бы о другом, — неуверенно ответил Андрюха Большой. — Месье сообщил, что Лебрен приказал разбудить тарантула… Так и сказал. И с его слов, сделать это надо не один, а несколько раз. Лишь тогда, дескать, ядовитая тварь проснется и убьет намеченную жертву. Кавалер передал мадемуазель какую-то вещицу, завернутую в платок. На том они и расстались. Ночная слежка — Уснувший тарантул… — почти шепотом произнес Кантемир. — Спящий тарантул… Князь вздрогнул и резко подался вперед: — На этом и закончились ваши вчерашние приключения? — Никак нет, — дружно ответили студенты. — Я отправился за розовым портшезом, — сказал Андрюха Большой, — и оказался в восточной части острова Сен-Луи, где проживают банкиры и ростовщики. Остановились у дома с барельефами Геркулеса, львов и, кажется, волков или псов. Мадемуазель вспорхнула с кресла, сняла маску и вошла в парадную дверь. А слуги понесли портшез к боковому входу. Тут-то я и объявился. Не зря в университетских спектаклях играю. Сам месье Лесаж рукоплескал мне. Изобразил я пылкого, потерявшего рассудок влюбленного. Выхватил стилет, стал размахивать им и орать: «Вернись, прекрасная Маргарита!.. Иначе убью и тебя, и себя!..». Конечно, жаль стилета… Навалились слуги, отняли его, меня изрядно помяли, зато растолковали, что в розовом портшезе была вовсе не Маргарита, а некая Жанна-Антуанетта Пуассон. Кантемир сумел не выдать волнения при этом имени. Он лишь слегка кивнул и обратился к Андрюхе Маленькому: — Ну а вы чем занимались? — А я сплоховал, — развел руками студент. — Отправился следом за незнакомцем. Опасался, что он прыгнет в карету и умчится. Но у месье кареты не оказалось. Он сорвал маску и двинулся пешком. Сопровождал я его до ворот Сен-Дени. Андрюха Большой хмыкнул и с усмешкой перебил приятеля: — В дом с амурчиком, стоящим на голове, ты, конечно, не посмел заглянуть. — Амурчик, стоящий на голове? Не слыхал о таком, — удивился Кантемир. — Быстро же вы, господа студенты, освоились в славном Париже!.. Приятели, едва сдерживая улыбки, заговорили наперебой: — Вашему сиятельству негоже знать о подобных заведениях… — Есть такой проказный домишка, неподалеку от Сенденийских ворот. Поначалу над дверью там висел привязанный за ногу мраморный амурчик. Потом полиция оштрафовала владелицу дома, а заодно конфисковала легкомысленное изваяние. — Так содержательница заведения мадам До-Ду велела нарисовать амурчика над входом. — Изрядно преуспели вы в познании французской столицы, — Кантемир шутливо погрозил пальцем студентам. — Ну а дальше-то что? Андрюха Маленький почесал затылок: — Эх, говорил мне батюшка не хаживать к парижским девицам без шпаги!.. Сорбонцам-то после зимней потасовки пока запрещено шпаги носить. Вот мы с Васькой и Андрюхой Верстой и приладились хранить их у нашего французского приятеля. Жюля, по прозвищу «Заячья Губа». Он как раз неподалеку от Сендейских ворот таверну держит и разные вещицы под залог принимает. Вот к нему я и кинулся за своей шпагой. А как же без нее?.. В споре да в драке лучше всего узнаешь человека. Ну, не мог я посметь с кулаками на благородного француза кидаться. За подобное полиция не жалует. Решил под видом ревнивого вюртембержца скандал учинить и на поединок месье вызвать. Кантемир поморщился: — Сколько раз твердил: будьте осторожны с выбором знакомых!.. Видимо, не вышибить из вас своеволия, пока в беду не попадете. Продолжайте!.. Андрюха Маленький печально отвел в сторону взгляд: — Опростоволосился я… Опоздал… Когда вернулся, в заведении мадам До-Ду незнакомца уже не было. — Так вы, что, со шпагой рыскали по непристойному дому? — Взгляд Кантемира снова стал насмешливым. — Небось переполошили всех постояльцев До-Ду?.. — Как можно, ваше сиятельство?!.. Мы с приятелями каждый день вспоминаем ваши наставления и инструкции, — поспешно ответил Андрюха Маленький. — Шпагу я в травке спрятал, у входа в дом с перевернутым амурчиком. Лишь, как истинный вюртембержец, поорал маленько немецкие ругательства. — Очень ты похож на вюртембержца, — не сдержал ехидного замечания Андрюха Большой. — Да уж не хуже тебя в спектаклях лицедействую, — обиженно проворчал в ответ приятель. Кантемир снова почувствовал боль. Тут же появилась усталость. — Вот что, господа ночные комедианты, — медленно заговорил он. — Об этом происшествии — никому ни слова. Если встретите мадемуазель Пуассон или беседовавшего с ней месье, оставайтесь безучастными и не устраивайте за ними слежку. А ко мне загляните на следующей неделе. Авось Петербург нас порадует не только письмами, но и деньгами. Кантемир поднялся из кресла: — Павлуша еще приготовит вам кофе. Извините, господа студенты, больше нечем попотчевать вас. Гости отвесили поклоны и направились на кухню. Старинный яд флорентийцев Кантемир вернулся в спальню. Боль усилилась. Он потянулся к спасительному флакону. Коснулся его и замер. Вспомнились слова: «Разбудить тарантула»… «Спящий тарантул»… Об этом необычном яде рассказывал учитель фехтования Мандзони. Флорентийцы изготавливали «спящий тарантул» еще в XIV веке, когда Францию сотрясала Жакерия — восстание, охватившее полстраны. Агенты Наваррского короля Карла Злого сумели отравить этим ядом нескольких предводителей Жакерийского восстания. Вначале «спящий тарантул» никак не проявил себя. Но через некоторое время отравленным преподнесли букетики фиалок. Запах невинных цветов разбудил дремлющий в организме яд. «Там, где изготавливают смертельное зелье, умеют и спасать от него», — говорил Мандзони. Он не только мастерски владел шпагой, но и преуспел в медицине. Несколько месяцев назад, во время легкого недомогания Кантемира, учитель фехтования осмотрел его и высказал тревожное предположение: — «Спящий тарантул» внутри вас… Неприметный сигнал ему — и смертоносная тварь проснется. Как выглядит этот сигнал? Он может таиться в духах прекрасной дамы, в бокале вина, в чашечке кофе, во флаконе лекарства… Излечиться от «спящего тарантула» можно только в Италии. В Париже, князь, вы не найдете спасения… Поверил ли Кантемир словам об отравлении флорентийским ядом? Доказательств этому нет. Но болезнь и обращения к петербургским сановникам с просьбой отпустить его на несколько месяцев в Италию, на лечение, документально подтверждены. Запоздалое разрешение Даже упоминание, что Антиох Дмитриевич просит отпуск за свой счет, не помогло. Петербург медлил с ответом. Вероятно, причиной этому была борьба вице-канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина с так называемой «французской партией» при дворе Елизаветы и ее сторонниками. Бестужев-Рюмин стоял за сближение с Англией и с Австрией, в противовес Франции и Пруссии. Конечно, такая позиция вызывала неудовольствие Версаля. Среди приближенных императрицы Елизаветы было немало сторонников короля Людовика XV. Они пытались скомпрометировать вице-канцлера и поставить на этот пост своего человека. Верный долгу, честный и талантливый Кантемир был необходим Бестужеву-Рюмину именно в Париже. Обширные связи, наблюдательность, умение анализировать политическую обстановку делали Антиоха Дмитриевича там незаменимым. Лишь 14 февраля 1744 года из Петербурга пришло разрешение отправиться на лечение в Италию. Поздно. У Кантемира уже не было сил даже доехать из Парижа в Версаль… Приступы боли накатывали по нескольку раз в день. После сообщения студентов о «спящем тарантуле» Антиох стал с подозрением относиться к лекарствам. Не в медицинских ли склянках таится «сигнал к пробуждению» яда? Боль он теперь переносил, не прибегая к снадобьям. А она день ото дня становилась все мучительней. Как запоздало разрешение из Петербурга… Могущественная фаворитка Неужели отрава была поднесена маленькой, веселой, остроумной и кокетливой Жанной-Антуанеттой Пуассон? Кантемир силился и не мог вспомнить хоть малейшего намека на коварство в ее простодушном взгляде. Русский посланник даже не посчитал нужным сообщить в Петербург о знакомстве в Париже со столь незначительной особой во французском свете. И не подозревал Кантемир, что через год после его смерти «незначительную особу» Жанну-Антуанетту Пуассон представят Людовику XV. А вскоре не только во Франции, но и во многих других странах она станет известна под именем маркизы де Помпадур. Почти девятнадцать лет она будет влиятельнейшей фавориткой французского монарха. В короткий срок Помпадур превратилась в одну из богатейших женщин страны. Однако деньги быстро наскучили ей. Она диктовала моду и вкусы, по ее прихоти смещались и назначались министры и главнокомандующие, а послы иностранных держав, прежде чем попасть к королю, стремились встретиться с ней. Русские дипломаты не были исключением. По свидетельству современников, такого количества подношений в виде ювелирных драгоценных украшений не знала еще ни одна женщина в истории Франции. Маркизе де Помпадур многие завидовали и не любили. Ненависть, как известно, не способствует объективной оценке личности. В некоторых исторических исследованиях ее представляют неграмотной, сумасбродной. Насчет сумасбродства фаворитки Людовика XV есть множество документальных свидетельств. А вот насчет неграмотности… Перед своей кончиной Помпадур заявила близким: — Желаете знать, что было самым ценным в моей жизни? Ступайте и смотрите!.. — Она указала рукой на открытую дверь, ведущую из спальни в будуар. Там оказались нарочито разбросанные на полу драгоценные ювелирные изделия. На столе приближенные Помпадур увидели раскрытую шкатулку. — В ней, наверное, самое ценное для могущественной фаворитки, — решили они. К их изумлению, в шкатулке хранились лирические стихи Пьера-Клода де Лашоссе и Антиоха Кантемира, подаренные авторами много лет назад еще мало кому известной мадемаузель Пуассон. «Всякому имя даю, какое пристойно» В марте 1744 года Кантемир уже не покидал дом, но продолжал работать. Письменный стол был завален и деловыми бумагами, и новыми и старыми стихами. Хоть муза моя всем сплошь имать досаждати, Богат, нищ, весел, скорбен — буду стихи ткати… Он по многу раз перечитывал написанное в разные годы в Париже, но, увы, еще не опубликованное на родине. Что устарело или требует поправок? Исправлять в своих творениях он уже ничего не станет. Кантемир оставался непоколебимым в своих принципах: правдивость литературного изображения, подчинение страстей и чувств рассудку и гражданскому долгу. А еще — верность сатире. Не зря в 1777 году Гавриил Романович Державин отметил, что Кантемир повлиял на формирование реалистической и сатирической стороны его поэзии. А под портретом Антиоха Дмитриевича он написал: Старинный слог его достоинств не умалит. Порок! не подходи: сей взор тебя ужалит. Даже в Париже Кантемир вспоминал о бедственном положении русских крепостных: Пахарь, соху ведучи иль оброк считая, Не однажды вздыхает, слезы отирая: «За что-де меня творец не сделал солдатом? Не ходил бы в серяке, но в платье богатом, Знал бы лишь ружье свое да своего капрала, На правеже бы нога моя не стояла…» Пришел побор, вписали пахаря в солдаты — Не однажды уж вспомнит дымные палаты, Проклинает жизнь свою в зеленом кафтане, Десятою в день заплачет по сером жупане… В первой половине XVIII века никто из русских дворян не позволял себе подобную критику. Не случайно большинство произведений Кантемира разрешили публиковать в России лишь в 1762 году, через восемнадцать лет после его смерти, а переиздали — только в середине XIX столетия. Но до этого они печатались в Лондоне и в Париже. О том, что сатира ему ближе и важнее, чем лирика, Антиох Дмитриевич писал: Рифмы не могу прибрать, как хвалить желаю; Сколько ногти ни грызу и тру лоб вспотелый, С трудом стишка два сплету, а и те неспелы… Стихи о предпочтении лирике сатиры, переведенные на французский, Кантемир читал своим парижским друзьям — Октавиану Гуаско, Шарлю Монтескье, Пьеру-Луи Мопертюи. И не смешон ли б я был, коль, любви не зная, Хотел бы по Ирисе казаться здыхая, А Ирис вымышлена — не видывал сроду; Однак по ней то гореть, то топиться в воду, И всечасно сказывать, что вот умираю, Хоть сплю, ем сильно и в день ведро выпиваю. Поэт объяснял, почему не может посвящать строки несуществующей Ирисе. Не могу никак хвалить, что хулы достойно, — Всякому имя даю, какое пристойно; Не то в устах, что в сердце, иметь я не знаю: Свинью свиньей, а льва львом просто называю. Самый плодотворный период Немало произведений, написанных Кантемиром в Париже, собирал и хранил Октавиан Гуаско. Правда, неизвестно, удалось ли ему полностью сберечь это собрание друга. Часть рукописей Кантемира из архива Гуаско в XIX веке оказалась в библиотеках Германии. Утеряна рукопись перевода Антиоха Дмитриевича «Персидских писем» Шарля Монтескье, пропали часть переписки Вольтера с Кантемиром и записки — рекомендации Антиоха Дмитриевича по поводу известной во Франции трагедии Пьера Морана «Ментиков». Исследователи считают, что парижский период жизни был самым плодотворным для Кантемира. Именно в Париже им создано большинство сатир, песен, поэм, басен, эпиграмм, теоретических трактатов, переводов французских авторов, здесь он работал над составлением русско-французского словаря. Французы тоже интересовались творчеством Антиоха Дмитриевича. Так, в 1746 году (через два года после смерти поэта) аббат Венути перевел с русского и издал «Сатиры князя Кантемира». Последняя прогулка Однажды, в конце марта 1744 года, к Антиоху Дмитриевичу заехал знаменитый драматург Пьер-Клод Нивель де Лашоссе. Много лет спустя критики с нескрываемой иронией назовут его «основоположником французской слезливой комедии». Что ж, может, они и правы… Де Лашоссе знал, что его русский друг умирает. — Чем я могу помочь вам? — спросил он Кантемира. — Перенесите меня в Россию, — с улыбкой ответил князь. — Много раз я пытался вернуться в Россию, но не получал на это разрешения… Пьер-Клод улыбнулся в ответ: — Мой друг, в далекую Россию перенести вас не смогу, а вот прогулка по Парижу, в карете, — в моих силах. Он взглянул в окно и восторженно добавил: — Ах, какая славная весна в этом году! — Последняя в моей жизни… — пробормотал по-русски Антиох Дмитриевич. — Что вы сказали? — не понял гость. Кантемир снова улыбнулся: — Да так… Пустяки… Я согласен прогуляться с вами по Парижу. Он кликнул лакея и приказал: — Одеваться!.. — Куда ж в таком состоянии?!.. Лекарь запретил вам подниматься!.. — попытался остановить хозяина Павлуша. — Совершить прощальную прогулку по славному городу мне никто не запретит, — тихо, но твердо ответил Кантемир. Де Лашоссе догадался, что означают слова друга, произнесенные им по-русски, нахмурился и поспешно отвернулся к окну. «Уже не увидимся» На этот раз Антиох Дмитриевич не побоялся принять лекарство: «Ну и пусть пробудит оно «спящего тарантула»… Впрочем, он уже проснулся… Главное — на время погасить боль. Она не должна помешать прощанию с Парижем…». Карета медленно катила по знакомым местам города. Набережная Сены, Лувр, Тюильри, улица Дофина, Ратуша, Дом Инвалидов… Кантемир, глядя на величественные здания, вспомнил переведенное им на русский язык творение Шарля Монтескье «Персидские письма». Там прибывший во французскую столицу перс восхищается: «Париж — больше Исфахана, а дома такие высокие, что, клянусь, жить в них под стать лишь звездочетам…». Внезапно карета остановилась рядом с церковью Сен-Медар. — Вокруг могилы святого диакона Пари, как всегда, толпа несчастных, жаждущих исцеления, — сказал де Лашоссе и выжидающе взглянул на Кантемира. — Нет-нет!.. — протестующее взмахнул рукой Кантемир и с улыбкой добавил: — Народ верит в свое исцеление, и могила святого поможет им. А мы отправимся дальше… Прогулка завершилась лишь в вечерних сумерках. Кантемир пригласил де Лашоссе к себе, но тот отказался. Так и простились друзья у кареты. Кантемир был даже рад, что де Лашоссе уехал: снова подкатила боль. — На днях загляну! — крикнул Пьер-Клод из отъезжающей кареты. — Надеюсь, вы будете в лучшем здравии!.. Кантемир ничего не ответил, лишь с трудом помахал рукой и подумал: «Уже не увидимся…». И снова — черная птица На следующее утро он, впервые за много дней, проснулся не от боли. Мелькнула радостная мысль: «Неужели?!..» До чего легко и в душе, и телу! Такое радостное просыпание случалось только в детстве. Кантемир хотел отбросить одеяло и сесть. — Нет… Обман… Смерть иногда любит потешиться над жертвой… Руки не смогли оторваться от постели. Боль всего лишь проспала свой час. Она очнулась и принялась наверстывать упущенное время. Ей отозвался стук в оконце. Кантемир медленно повернул голову. Снова черная птица за стеклом. Почудилось или на самом деле? Неужели это последнее, что удастся увидеть в земной жизни?.. И отравленный шоколад из коварных, но прекрасных рук уже не понадобится… Прощай, Париж!.. Прощай, Россия!.. Дрозд не улетал. Какой безучастливый взгляд! Ему все равно, кого и когда звать в последний путь. Второй… Третий… Четвертый удар клювом в стекло… Прощай, Париж!.. Прощай, Россия!.. Глава третья Тайные визиты Париж очаровывает приезжих не только великолепием, изяществом и красотой, но и своим таинственным прошлым и настоящим.      Путеводитель по Франции. Конец XIX века Более опасным и пугающим явлением, по крайней мере в глазах властей и полиции, был рост числа тайных обществ. Считается, что в период 1700–1750 годов в центре Парижа собиралось более дюжины сект, так или иначе, связанных с масонством.      Эндрю Хасси С «особой миссией» «Первый Франко-русский союз, заключенный в 1756 году, открывает широкую дорогу перед подданными Российской империи, которые едут во Францию, чтобы получить образование или лечиться… Больше всего Париж притягивает богатых бездельников, которые пытаются вкусить здесь доселе неизведанных наслаждений; царящая на улицах веселая суета, модные лавки, спектакли, приемы и… «нимфы радости» Пале-Рояля, как называл их Н. Карамзин, неудержимо влекут к себе «северного варвара», который находит здесь радости жизни, отсутствующие в России: Париж — настоящее «кафе Европы», это город, где бурлит самая разнообразная и богатая общественная жизнь…» — писала французская ученая, дочь русских эмигрантов первой волны Елена Менегальдо. Со второй половины XVIII века подданные Российской империи стали посещать Париж не только по долгу службы или для учебы в университете. Любознательные аристократы ринулись во Францию за новыми впечатлениями. Драма, балет, живопись, музыка, модные наряды, французская кухня, вина, ювелирные изделия — все это притягивало состоятельных русских. Многие из них еще до поездки неплохо владели французским, читали романы и журналы, выписанные из Парижа. В этот же период к берегам Сены потянулись из Российской империи люди с «особой миссией». Преобразование столицы Людовик XV не раз заявлял приближенным, что лучшим памятником для монарха являются военные победы и строительство. Поразить иностранцев великолепием столицы — значит заставить задуматься: стоит ли враждовать с этой страной, — считал он. Французский историк Иван Комбо о Париже второй половины XVIII века писал: «В 1773 г. строится Военная школа (архитектор Анж-Жак Габриель), о которой мечтала мадам де Помпадур, два года спустя — Хирургическая школа (архитектор Жак Гондуен)… Строительство Пантеона (бывшая церковь Сен-Женевьев) заняло почти всю вторую половину XVIII в… Одновременно город продолжает развиваться в западном направлении. Расширяется квартал Руль, продолжается прокладка через лес Елисейских полей от Рон-Пуэн (Круглая площадь) до площади Этуаль (Звезды), а затем и до Сены. За городскими границами, разделением на собственно город и его пригороды зорко следят королевские власти, по-прежнему опасающиеся беспорядочной застройки и роста численности парижского населения». Как отмечал Комбо, во времена Людовика XV улицы Парижа тоже существенно преображаются: «Отныне их название и номер каждого здания указывают на специальных табличках, сделанных из жести или камня. Лейтенанты полиции (Аржансон, Сартин, Ленуар) определяют приоритеты: гигиена, безопасность, совершенствование городского движения. В последние десятилетия века улицы начинают освещаться масляными фонарями. Паровые насосы Гро Кайю и Шайо, построенные Водной компанией банкирского дома Перье (1777), способствуют улучшению распределения питьевой воды, а также водоснабжению городских бань. Благодаря изобретению Николя Соважа и Блеза Паскаля появляется новый конный транспорт (фиакры, кареты, кабриолеты). Исчезают портшезы, их место в 1750 г. занимают 10 тыс. наемных экипажей, разъезжающих по всему городу. Увеличение числа пожарных насосов и организация пожарной службы (Королевская пожарная стража) стараниями Антуана Габриеля де Сартина (1729–1801) гарантируют гражданам усиление мер пожарной безопасности… Чтобы поддерживать санитарию и гигиену, основные городские дороги, в том числе тротуары и мосты, регулярно поливают водой». В общем, русскому человеку было чему и подивиться, и поучиться в Париже. «Ветер с Сены приносит опасность» Императрица Екатерина II любила упоминать, что состоит в переписке с «великими умами» — Вольтером и Дидро. Она читала научные сочинения, стихи и романы, доставленные из Парижа, любила французскую живопись и ювелирные изделия. Но при этом в своем окружении императрица не раз повторяла, что «ветер с Сены приносит опасность». Больше, чем международная политика и интриги Версаля, революции, ее беспокоили русские масоны, отправлявшиеся в Париж для тайных встреч с французскими единомышленниками. Стремление быть «просвещенной государыней» не позволяли Екатерине II принимать «должные меры» к своим подданным. Так что какое-то время императрица довольствовалась лишь полученной из Парижа информацией о пребывании там русских масонов и о их встречах с французскими единомышленниками. Тревожным ветром с берегов Сены государыня Екатерина считала также проживание во Франции «вздорной самозванки», называвшей себя княжной Таракановой. Но эту опасность императрица устранила в 1775 году. Русские «вольные каменщики», «искатели тайных истин», сторонники «всеобщего равенства» и самоусовершенствования людей, и — самая загадочная женщина XVIII столетия… Что могло связывать в Париже легендарную княжну Тараканову и русских масонов? Да и была ли эта связь? Точных подтверждений нет. Проникновение Что же значит такое масон по-французски? Не иное что другое, вольный каменщик по-русски. Каменщиком зваться Вам, масоны, прилично. Вы беззакония храм мазали отлично… Эти обличительные анонимные строки относятся к началу правления Екатерины II. Считается, что масонство проникло в Россию в первой четверти XVIII века не без помощи сподвижников Петра Великого — Лефорта и Гордона. Но документальных свидетельств этому найти не удалось. В книге «Масонство», изданной в 1914 году, отмечалось, что в России это течение развивалось в три этапа: «…а) первоначальный период, когда масонство было у нас исключительно модным явлением, заимствованным с Запада без всякой критики и не носившим на себе почти никаких признаков здравых общественных потребностей. Этот период охватывает собою время от возникновения масонства в России приблизительно до начала царствования Екатерины II. Далее следует б) второй период, когда масонство являлось в России первой нравственной философией; это период преобладания трех первых степеней «иоановского» или «символического» масонства, простирающийся до начала 80-х годов (XVIII в.). И, наконец, в) третий период — это время господства у нас «высших степеней»… охватывающее собою 80-е годы вплоть до гибели Екатерининского масонства в девяностых годах». В России более популярным было не французское, а немецкое масонство. Но все же влияние «вольных каменщиков» с берегов Сены ощущалось. Прибыв в Париж, русские масоны, как правило, встречались с французскими единомышленниками, даже если принадлежали к разным «орденам» и «ложам». Известный историк Василий Осипович Ключевский в конце XIX века так отзывался о «галльском проникновении» в «умы и души» русских во времена правления Екатерины II: «Потеряв своего бога, заурядный русский вольтерианец не просто уходил из его храма как человек, ставший в нем лишним, а, подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать и перепачкать. Что еще прискорбнее, многими, если не большинством наших вольнодумцев, вольные мысли почерпались не прямо из источников, — это все-таки задавало бы некоторую работу уму, — а хватались ими с ветра, доходили до них отдельными сплетнями из вторых-третьих рук: какой-нибудь молодой Фирлюшков (петиметр в комедии Екатерины II «Именины госпожи Ворчалкиной»), воротясь из Парижа, проповедовал их доверчивым зевакам-сверстникам, или старый высокочиновный греховодник зазывал молодежь к себе на обеды, чтобы сообщить ей последние, самые свежие полученные из Парижа новости по части атеизма и материализма. Многим русским вольтерианцам Вольтер был известен только по слухам как проповедник безбожия, а из трактатов Руссо до них дошло лишь то, что истинная мудрость — не знает никаких наук». «Отстоим затерявшихся» Видимо, подобное весьма удручало императрицу Екатерину II. Однажды она в отчаянии заявила: — Как уберечь в Париже умы и души отпрысков лучших российских фамилий?.. С этим вопросом она обратилась к Никите Ивановичу Панину. Умный царедворец возглавлял тогда Коллегию иностранных дел и… Тайную экспедицию, в ведении которой было расследование особо опасных преступлений, разведка и контрразведка. Тихий, и даже немного застенчивый, Панин горестно вздохнул и ответил государыне: — Да уж как-нибудь и в Париже попытаемся уберечь заблудших… Отстоим затерявшихся в иноземных туманах… Прогулки на холме Лоншан Оберегать за границей души русских аристократов от тлетворного влияния!.. Возможно ли это? Представители знатных фамилий, — гордые, своенравные, богатые, — считали ниже своего достоинства сообщать русским посланникам, в каком городе, в чьем доме или дворце они остановились в той или иной стране. Даже в одном городе не всегда можно было уследить, чем занимаются, где проводят время вырвавшиеся за границу русские аристократы. Париж второй половины XVIII века был одним из самых больших городов мира. Агенты Никиты Ивановича Панина жаловались, как трудно составить список всех соотечественников, прибывших во французскую столицу. Они сообщали, что русские масоны, вместе со своими парижскими единомышленниками, иногда собираются в кафе «Прокоп». В этом заведении, открытом еще в XVII столетии, можно было встретить не только прибывших из России дворян, но и представителей купечества. Согласно донесениям, петербургские и московские масоны порой собирались в домах своих французских приятелей, в квартале Рульи, рядом с площадью Рон-Пуэн. Встречались они также во дворце на острове Святого Людовика (Сен-Луи). Этот дворец в 1772 году был снят «некоей влиятельной особой» для известной в Европе «самозванки, именовавшей себя в Париже принцессой Владимирской». Русские «вольные каменщики» вместе с французскими единомышленниками изредка устраивали прогулки и пикники в Булонском лесу, на холме Лоншан. Об этом чудесном уголке на западе Парижа писал известный журналист Жан-Поль Клебер: «…в XVIII веке парижане и парижанки берут себе за привычку посещать Лоншан во время страстной недели. Это поначалу благочестивое паломничество в скором времени становится прекрасным поводом щегольнуть туалетами, а по словам летописца, превращается в весеннее гулянье. Во время пасхальной недели, когда запрещены увеселительные зрелища, прославленные артистки срывают здесь аплодисменты публики. Лоншан попеременно видел прославленных Гимар, Дюте, Рокур, проносившихся под грохот колес в умопомрачительных экипажах. Эти необычные, но веселые процессии сопровождались подчас скандалами. Слово «Лоншан» вошло в словарь парижан как синоним карнавальных гуляний». Благовоспитанные русские масоны, конечно, не позволяли скандалов или других непристойностей. Но вот спорить, читать стихи и трактаты, и даже петь песни приличного содержания, они могли и во время прогулок по Лоншану. Необоснованные подозрения Вероятно, единственным человеком, который едва серьезно не пострадал от невинного времяпрепровождения русских масонов в этом уголке Парижа, стал писатель и просветитель Михаил Матвеевич Херасков. «Быв уже украшен сединами, с юношескою пылкостью играл на златострунной лире своей», — так писал о нем его современник. С 1755 по 1802 год государственная служба Хераскова была связана с Московским университетом. Создание студенческого театра, основание журналов «Полезное увеселение», «Свободные часы», написание поэм, романов, басен, драматических и сатирических произведений, сценические постановки, педагогическая и исследовательская деятельность не помешали ему быть еще и ведущим членом ложи «вольных каменщиков». Нередко на различных собраниях русских масонов звучали стихи и песни Хераскова: В грехах на свете всяк родится; Но мне вина моя простится, Когда я ближнего простил. Творите добрые дела; Друг друга искренно любите; Коль зла терпеть вы не хотите, Не делайте другому зла!. Ничего предосудительного в творениях Михаила Матвеевича ни ревнители веры, ни государевы служащие не находили до той поры, пока они не зазвучали в Париже, в домах, где собирались русские масоны, и на Лоншане. Прибывшие из Москвы и Петербурга «вольные каменщики» прекрасно владели французским, но стихи и песни Хераскова исполняли на родном языке: Отвержен будет нечестивый, И меж святыми не вмещен; Гонитель кротких, горделивый, От Бога будет отвращен. Блажен, кто не был сладострастен, Хотя плода и не принес; Он будет жребия причастен Счастливых жителей небес… Парижане, прогуливающиеся по Лоншану, спокойно слушали непонятные им стихи и песнопения. Почтенные господа из России не буянили, не приставали к отдыхающей публике, не швыряли в прохожих пустые бутылки… Так что претензий у парижской полиции к русским масонам, исполняющим творения Хераскова, не было. Зато агентам Никиты Панина такое времяпрепровождение соотечественников показалось подозрительным. А в некоторых строках Михаила Матвеевича они усмотрели критику на царедворцев. Пороки, старяся, как тени идут мимо, Но самолюбие вовек неизлечимо. Ни нежностей любви, ни дружества не знают, Собой кончают мысль, собою начинают… Кто-то из недоброжелателей Хераскова посчитал, будто эти строки направлены против самой государыни Екатерины II. Конечно, слова «самолюбие вовек неизлечимо» отнести можно к любому правителю. Но добросовестный «государев слуга», верный присяге, Херасков хоть и позволял изредка покритиковать сильных мира сего, не собирался направлять острие сатиры на государыню. Переусердствовали Возможно, спасло Михаила Матвеевича от серьезных неприятностей чрезмерное желание недругов расправиться с ним. Злое намерение часто приводит к глупым действиям. В доносах на поэта было указано, что он лично участвовал в парижских встречах русских масонов, сам якобы читал вслух свои сатирические стихи во время прогулок по Лоншану. Враги Хераскова перестарались. — Помилуйте, господа, но я никогда не был в Париже!.. А значит, не мог читать свои вирши во французской столице!.. — доказывал Херасков. Проверили. Действительно, Михаил Матвеевич не объявлялся на берегах Сены. Тут же отпало и обвинение в «мартинизме», являвшемся одним из направлений в деятельности «вольных каменщиков». — Чудно мне, что некто — враг мой — вздумал оклеветать меня какою-то «мартинизмою», о чем я, по совести, ни малого сведения не имею… — заявил, защищаясь, Херасков. — Когда мне думать о «мартинистиках» и подобных тому вздорах? Когда? Будучи вседневно заняту моей должностию — моими музами — чтением стихотворцев, моих руководителей. Взведена на меня убийственная ложь, лишающая меня чести!.. Оправдание, как и обвинение, порой имеет лавинный характер. За оправданием в одном случае следует снятие и других обвинений. «В мире часто случай правит всем» В то же время известным соратникам Михаила Матвеевича по масонскому ордену не удалось избежать наказания. Николай Новиков угодил в Шлиссельбургскую крепость, князя Николая Трубецкого сослали в слободу Никитовку, также оказался в ссылке Иван Лопухин. Неизвестно, был ли наказан сотрудник Тайной экспедиции, доносивший из Парижа, будто Херасков инкогнито пребывал во Франции. Один из придворных покровителей Михаила Матвеевича сказал по этому поводу: — Не пострадал — и будь доволен. Не пытайся найти виновного в недрах Тайной канцелярии. Радуйся, что легко отделался. Вот если бы тебе в те годы приписали встречи в Париже с самозванкой Таракановой, тогда… Сам понимаешь… Немало наших соотечественников, кто лишь мельком виделся с ней, до сих пор скрываются во Франции. Твой случай на этот раз — удача!.. Хераскову не понадобились дальнейшие объяснения. Он вздохнул, поспешно перекрестился и, как истинный поэт, ответил стихами: В мире часто случай правит всем: Что ж такое в мире случай есть? Думаю, — то сила Вышняя, Во громаде всей вселенныя Тайный пружины движуща, Бытиями управляюща… «Русская Звезда Парижа» «…сперва в Париже и немецких владениях, а потом в Венеции действительно объявилась некая, называвшая себя «всероссийской княжной Елисаветой». Претендентка, по слухам, собиралась в ту пору к султану, искать защиты своих прав в его армии, воевавшей с нами на Дунае. … меня поразил вид княжны. Я увидел перед собою в полном смысле обворожительную красавицу — лет двадцати трех, роста выше среднего, статную, из себя стройную, сухощавую, с пышными светло-русыми волосами, белолицую, с ярким румянцем и в веснушках, которые так к ней шли. Глаза у нее были карие, открытые и большие, а один слегка, чуть заметно косил, что придавало ее оживленному лицу особое, лукавое выражение. Но что главное, я в детстве и в возрасте хорошо насмотрелся на портреты покойной императрицы Елисаветы Петровны и, взглянув теперь на княжну, нашел, что она с покойницей значительно схожа». Так обрисовал в своем романе легендарную княжну Тараканову Григорий Петрович Данилевский. Роман вышел спустя век после описываемых событий. Но Данилевский отличался скрупулезностью и точностью и нашел в архивах немало воспоминаний современников Таракановой с ее словесными портретами. Однако сотни опубликованных исследований так и не дали основательного ответа: кто же на самом деле она — одна из самых загадочных женщин в истории?.. «Русская Звезда Парижа» — так в 1772 году ее называли восторженные французы. Госпожа Тремуйль, девица Франк, Алина, Али-Эмете, баронесса Эшби, принцесса Владимирская, княжна Тараканова… — у нее было много имен. Не меньше — и адресов, где она проживала в Европе: Киль, Прага, Берлин, Краков, Мюнхен, Гент, Лондон, Париж, — это лишь известные агентам Тайной экспедиции города, в которых жила таинственная княжна Тараканова. Менялись имена и адреса, но неизменным оставалось ее заявление: «Я дочь императрицы Елизаветы, внучка Петра I». Запутанная биография В Париже она появилась летом 1772 года и поселилась в особняке, снятом ее поклонниками. В Записках Императорского Московского общества истории и древностей, изданных в середине XIX века, отмечалось, что появление русской самозванки Таракановой в Париже произошло в период раздела Польши и восстания Пугачева. «Близкие сношения ее с поляками, уехавшими за границу (в том числе и в Париж), особенно же с знаменитым князем Карлом Радзивилом… с этим магнатом, обладавшим несметными богатствами, идолом шляхты, не составляют сомнения, что эта женщина была орудием польской интриги против императрицы Екатерины II…». О тайном браке императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Разумовского, о их детях существует немало слухов, преданий, исследований. Публицист Евгений Поселянин отмечал, что сын императрицы и графа жил в одном из монастырей Переяславля-Залесского и умер в самом начале XIX века. А дочь стала известна под именем княжны Таракановой. «…это имя представляет собой измененную фамилию Дараган. Казачья фамилия Дараган… была в близком родстве с Разумовскими, и одна из членов этой семьи сопровождала за границу дочь графа Разумовского». Дочь звали Августа. Некоторые исследователи усматривают в имени напоминание об «августейшем» происхождении. Евгений Поселянин писал, что осталось тайной, когда и кем была отправлена за границу княжна Августа, где «…она воспитывалась и жила в тишине и довольстве. Там бы, вероятно, и окончила она свою жизнь, если б ее имя не послужило орудием интриги». Дочерью императрицы Елизаветы Петровны княжна Тараканова стала называться лишь в конце своего пребывания в Париже. А в начале она заявляла, что в младенчестве лишилась родителей и была взята на воспитание своим дядей — одним из самых богатых и влиятельных людей в Персии. О несметных богатствах родственника, завещанных ей, Тараканова постоянно рассказывала парижским знакомым. Это помогало находить состоятельных кредиторов. Жизнь во французской столице требовала больших затрат. Люди из окружения Таракановой советовали завязывать знакомства с русскими масонами. Но, по агентурным сведениям Тайной экспедиции, те весьма настороженно относились к загадочной красавице. А после того, как она заявила в Париже о своих притязаниях на русскую корону, они старались и вовсе не встречаться с ней. Кому охота после возвращения на родину оказаться в застенках Тайной экспедиции за связь с самозванкой? Поклонники Владимирской-Таракановой «Беззаботно и весело, утопая в блеске и роскоши, Али-Эмете (Алина) провела в Париже зиму 1772 года. Присылались ли к ней в это время мнимо — персидские деньги, не знаем, но, в надежде на азиатские ее сокровища, парижские капиталисты вверили ей значительные суммы. Самыми ближними к ней людьми были в то время бароны Шенк и Эмбс; через них-то она и доставала деньги; они занимали их на свое имя, или за своим поручительством. Эти бароны познакомились с богатым купцом Понсе и еще с каким-то Маке, которые и доставляли им деньги на житье в Париже принцессы Владимирской. Она жила открыто, пользовалась всеми удовольствиями Парижа, свела знакомства с разными лицами тамошнего высшего общества и заставила о себе говорить, чего, как известно, не легко достигнуть в столице роскоши и моды. В числе знакомых был некто маркиз де Марин, тип старого развратника, столь обыкновенный при дворе Людовика XV. Он до того был очарован прелестями и быстрым, увлекательным умом Алины, что пожертвовал для нее и своими связями, и состоянием, и положением при Версальском дворе и в обществе. …Трудно поверить, чтобы де Марин неискренно верил в действительность происхождения этой женщины от Владимирских государей и в существование персидских ее богатств, иначе вряд ли он дошел бы до такого унижения… И не только де Марин был в таком положении. Принадлежавший к одной из знаменитейших фамилий Франции, граф Рошфор де Валькур, гофмаршал владетельного князя Лимбурга (из фамилии Линанж), находившийся тогда в Париже по делам своего государя, познакомившись с Алиной, до того прельстился ею, что просил руки ее… Наконец сам граф Михаил Огинский не мог устоять пред красотою очаровательной принцессы, она и его запутала в свои сети… Таким образом, в веселом обществе пяти любовников, и в том числе одного жениха, Алина Владимирская проводила дни свои в Париже. Мотовству ее не было границ, а персидский дядя денег не присылал. В начале 1773 года средства красавицы истощились, Вантурс, или барон Эмбс, попал в тюрьму за долги, барону Шенку грозила такая же участь от кредиторов. Алина попросила взаймы у Огинского, но официальное положение его, как польского посланника при французском короле, не дозволило ему исполнить желание обворожившей его женщины. Он, под разными предлогами, отказал ей. Ничего больше не оставалось Алине, как еще раз бежать от заимодавцев. Де Марин поручился за мнимого барона Эмбса, и Вантурс был выпущен из тюрьмы. Вместе с ним, с де Марином и с бароном Шенком принцесса переехала в одну из деревень в окрестностях Парижа». Дерево русской принцессы С первых же дней появления в Париже она полюбила прогулки по Булонскому лесу. Правда, злые языки утверждали, что прекрасная русская эмигрантка совершала их по совету приятелей. «Здесь можно встретить принцев крови, финансовых дельцов, известных актеров и художников, аристократов со всей Европы, самых влиятельных людей Франции», — вспоминал о Булонском лесе в XIX веке русский дипломат. Возможно, и княжну Тараканову этот уголок Парижа притягивал для встреч, знакомств, налаживания связей. Но, как часто бывает, там, где появляется знаменитость, рождаются романтические слухи и предания. Как говорили в старые времена: даже шепот, прозвучавший на тропинках Булонского леса, разносится по всей Европе. Весть о том, что загадочная русская красавица является дочерью покойной императрицы Елизаветы, а значит, внучкой Петра I, стала распространяться якобы из этого парка. Так считали некоторые знатоки парижских тайн XVIII столетия. Однажды во время прогулки по Булонскому лесу княжна Тараканова приказала остановить карету и распахнула дверку. Сопровождавшие ее кавалеры поинтересовались: — Что привлекло ваше внимание?.. — Стоит ли выходить в дождь?.. Но она молча выскочила из кареты и, не обращая внимания на слякоть, сделала несколько шагов. Сопровождающие вынуждены были последовать за ней. — Господа!.. Взгляните: это же рябина!.. Я не видела ее много лет, с тех пор, как покинула Россию… До сих пор не забыла несравненный вкус оттаявших зимних ягод!.. — воскликнула Тараканова и, не оборачиваясь, указала рукой на еще не потерявшее листву дерево с алыми ягодами. — Как будто капли крови разбрызганы в зелени… — с грустью добавила она. — Странно, откуда здесь, среди каштанов, акаций, ив, дубов и павловний, появилась одинокая рябина? — проговорил за спиной княжны один из кавалеров. — В Париже я нигде не встречал это дерево… Тараканова резко обернулась: — Это знак, господа… Чтобы я, среди великолепия европейской флоры, не забывала Россию… Не обращая внимания на дождь, она подошла к рябине и прикоснулась ладонями и щекой к гладкому серому стволу. Так и застыла на несколько мгновений. Сопровождающие не посмели нарушить молчание. Княжна отстранилась от дерева, сорвала гроздь ягод и, не проронив ни слова, направилась к карете. Говорят, с той поры в ее гостиной всегда можно было увидеть веточку рябины в хрустальной вазе. А необычное для Булонского леса растение парижане стали называть «деревом русской принцессы»… Как ни пытались екатерининские царедворцы засекретить смерть княжны Таракановой, о ней все же узнали во французской столице. Самая загадочная женщина XVIII столетия умерла от чахотки 4 декабря 1775 года в одиночной камере Петропавловской крепости. Спустя месяц или полтора немногочисленные парижские поклонники погубленной русской принцессы, услыхав печальную весть из Петербурга, отправились в Булонский лес. Согласно одной легенде, они не смогли отыскать заветное дерево, поскольку его срубили в декабре 1775 года. В другой легенде говорится, что рябина зачахла, но парижанам удалось сорвать засохшие веточки с последними ягодами «дерева русской принцессы». Печальная участь Окружению удалось убедить ее, что она должна стать императрицей. И вот, оказавшись по воле случая, в 1774 году в городке Рагуза, княжна Тараканова рассылает свои послания турецкому султану, графу Панину, князю Орлову-Чесменскому, некоторым русским масонам и многим влиятельным европейцам. В них она сообщала о том, что является дочерью покойной государыни Елизаветы. К этим посланиям также прилагалось сфабрикованное духовное завещание русской императрицы. Однако найти влиятельных сторонников княжна Тараканова не смогла. Были пустые обещания, советы, наставления, небольшая финансовая помощь, но — не больше. После безжалостного подавления в 1774 году Пугачевского восстания европейские правители опасались раздражать Екатерину II. А государыня в это время решила, что пора избавиться от опасной, популярной за границей Таракановой. Екатерина хорошо изучила русскую историю и знала, чего добивались самозванцы в прошлые времена. Императрица поручила прославленному флотоводцу Алексею Орлову-Чесменскому схватить Тараканову и доставить в Россию. Честный порядочный Алексей Григорьевич был вынужден пойти на обман. Он притворился влюбленным в Тараканову и заманил ее на свой корабль. Некоторые исследователи полагают, что Орлов на самом деле влюбился в пленницу. Но верность долгу пересилила чувства. Так легендарная Тараканова оказалась в Петербурге, в одиночной камере Петропавловской крепости. В последнем своем показании она заявила фельдмаршалу Голицыну: «Меня постоянно держали в неизвестности о том, кто были мои родители, да и сама я мало заботилась о том, чтобы узнать, чья я дочь, потому что не ожидала от того никакой себе пользы… Я помню только, что старая нянька моя, Катерина, уверяла… о происхождении моем знают учитель арифметики Шмидт и маршал лорд Кейт, брат которого прежде находился в русской службе и воевал против турок. Этого Кейта я видела только однажды, мельком, проездом через Швейцарию, куда меня в детстве возили на короткое время из Киля. От него я получила тогда и паспорт на обратный путь. Я помню, что Кейт держал у себя турчанку, присланную ему братом из Очакова или с Кавказа. Эта турчанка воспитывала несколько маленьких девочек, вместе с нею плененных, которые жили при ней еще в то время, когда по смерти Кейта, я видела ее проездом через Берлин. Хотя наверное знаю, что я не из числа этих девочек, но легко может быть, что я родилась в Черкессии…». У тех, кто познакомился с признаниями Таракановой, сложилось мнение, что ее умело втянули в опасную политическую авантюру. Она поверила в свое царское происхождение и в необходимость занять русский трон. Версии и слухи Сведения о прошлом несчастной самозванки противоречивы. Спустя много лет после ее смерти вдруг всплывали документы о ее немецком, польском, чешском, венгерском, русском происхождении. У спецслужб России, как и других стран, давно умершая легендарная самозванка не вызывала интереса. Фальшивые документы создавали аферисты для продажи любителям исторических сенсаций и литераторам-романтикам. В XIX столетии появилось немало художественных произведений и новых версий о Таракановой. Судьба блистательной авантюристки не могла не волновать любителей тайн прошлого, и некоторые из них щедро продляли ее жизнь. … Она не умерла в 1775 году, а была пострижена в монахини под именем Досифеи и умерла в Ивановском монастыре в 1810 году… … Екатерина И, узнав, что ее пленница сама была обманута относительно своего происхождения, помилова-да Тараканову. Ей сделали фальшивые документы и отпустили в Европу… … Через несколько лет после освобождения из Петропавловской крепости, с преображенной внешностью и под другим именем, бывшая принцесса Владимирская, княжна Тараканова снова появляется в Париже. На этот раз ее жизнь во французской столице скромна и размерена. Она пережила Наполеона и была похоронена на кладбище Монмартра, неподалеку от могилы палача Шарля Сансонса, прославленного тем, что отсек ножом гильотины голову Людовика XVI… Что ж, народная молва всегда была неравнодушна к легендарным и светлым личностям, и злодеям. Алая гроздь в бутоньерке Весной 1814 года части русской армии во главе с императором Александром I вступили в Париж. Представители старой французской аристократии, противники Наполеона приветствовали победителей у городских ворот Сен-Дени. Среди них был старик с военной выправкой, одетый по моде времен Людовика XVI. Русские офицеры обратили внимание на его серебряную бутоньерку. Их удивило, что в ней был не цветок, а маленькая гроздь рябины. Прошлогодние ягоды сохранили свой алый цвет. Заметив вопросительные взгляды, старик усмехнулся: — Не правда ли, господа, издали похоже, будто на моей груди — свежие капли крови?.. Рябину в бутоньерке я ношу в память о вашей соотечественнице — прекрасной русской принцессе Владимирской. Офицеры в недоумении переглянулись: молодые люди не слыхали о ней. Старик смутился: видимо, понял, что всякое упоминание о принцессе Владимирской в России запрещено. — Простите, может быть, я назвал неправильно ее титул и фамилию… — поспешно заговорил он. — Однако не ошибся я в главном — это была прекрасная русская женщина!.. Глава четвертая Там, где любили бывать русские, или прогулки с Луи-Себастьяном Мерсье Великое мгновение никогда не может остаться бесплодным: оно освежает и обновляет жизнь и тем, что в нем хорошо, и тем, что в нем дурно.      Дмитрий Писарев Бывают эпохи, когда человеческое общество задает истории загадку, смысл которой для мудрых — свет, для невежд — мрак варварства и насилия.      Виктор Гюго «На громадной и изменчивой сцене» «Свой город, своего времени, знал он лучше всех», — так в 1814 году отозвался на смерть писателя Луи-Себастьяна Мерсье один русский офицер. Язвительный, остроумный, проницательный, он любил Париж, но неустанно выискивал в нем недостатки. Большинство русских, побывавших во французской столице в конце XVIII — в начале XIX века, читали двенадцатитомный труд Мерсье «Картины Парижа». Его книги переводились на русский язык и издавались в Петербурге и Москве. Как отмечали современники, Мерсье много написал недобрых, ехидных слов о Париже и о его жителях, но никому другому он не позволял плохо отзываться о родном городе. «В столице человека обуревают страсти, неведомые в другом месте. Зрелище наслаждений влечет к наслаждениям и вас. Актеры, играющие на этой громадной и изменчивой сцене, заставляют играть и вас. Не может быть больше речи о спокойствии; желания становятся острее; излишества превращаются в потребности, и те, что даны нам природой, имеют над нами несравненно менее власти, чем те, которые навязывает нам общественное мнение. Итак, кто не хочет испытать нищеты и идущих за нею следом еще более горьких унижений, кого не могут не ранить презрительные взгляды надменных богачей, — тот пусть удалится, пусть бежит, пусть никогда не приближается к столице». Немало русских современников Мерсье познакомились с этим ироническим предостережением и еще больше стремились увидеть Париж. «Их можно было встретить всюду» Что чаще всего осматривают и посещают русские во французской столице в наше время (если, конечно, это не барахольщики и нувориши)? Главными достопримечательностями Парижа, как и в XX веке, по-прежнему остаются: собор Парижской Богоматери, Пале-Рояль, Пантеон, Сорбонна, Эйфелева башня, Триумфальная арка, Булонский лес, Катакомбы, Площадь Бастилии, Венсенский лес, Елисейские поля, Монмартр, Монпарнас, кладбище Пер-Лашез, многочисленные музеи, театры, кафе, рестораны. Какие утолки Парижа увлекали русских студентов, купцов, дипломатов, отдыхающих аристократов, искателей острых ощущений во второй половине XVIII века? Где любили они проводить время в этом городе? Неизвестно, совершал ли прогулки с нашими соотечественниками Луи-Себастьян Мерсье, но воспользоваться его услугами экскурсовода стоит и сегодня. Кто лучше расскажет о французской столице той эпохи? Неприглядность меблированных комнат Где селились русские в Париже в XVIII столетии, если их состояние не позволяло замахиваться на прекрасные отели? «Боярин поселяется в мансарде около Пале-Рояля; москвитянин платит чудовищные деньги за низенькие антресоли… Меблированные комнаты грязны. Ничто так не удручает бедного иностранца, как вид грязных кроватей, окон, сквозь которые свищет ветер, полусгнивших обоев, лестниц, покрытых всякими нечистотами… об удобствах путешественников никто как следует не заботится… Были годы, когда в Париже насчитывали до ста тысяч иностранцев, и все они жили по меблированным комнатам. В настоящее время (70-е годы XVIII столетия) их число значительно уменьшилось. Цены на комнаты крайне разнообразны; за помещение в четыре комнаты вблизи Пале-Рояля вы заплатите в шесть раз дороже, чем за такое же около Люксембургского дворца». Так отзывался Луи-Себастьян Мерсье о местах проживания иностранцев в Париже. Трудности передвижения по городу Знакомиться с французской столицей в XVIII веке было не так просто. «Отсутствие тротуаров делает все улицы почти одинаково опасными, — считал Мерсье. — Широкий ручей перерезает иногда улицу пополам, совершенно прекращая сообщение между двумя рядами домов; при каждом ливне приходится воздвигать шаткие мостики. Ничто не забавляет так иностранцев, как вид парижанина в многоэтажном парике, белых чулках и расшитом галунами платье, когда он перепрыгивает через грязный ручей, а потом бежит на цыпочках по мокрым улицам, причем целые потоки воды льются из дождевых труб на его шелковый зонт. Какие только скачки и прыжки ни проделывает, чтобы избежать и грязи под ногами, и водяных потоков с крыш, тот, кто задумал пойти из предместья Сен-Жак пообедать в предместье Сент-Оноре. Целые горы грязи, скользкая мостовая, сальные оси экипажей, — сколько препятствий! Но в конце концов он все же достигает цели». Конечно, состоятельные русские предпочитали передвигаться по французской столице в каретах или пролетках. У ездоков свои проблемы «Несчастные клячи, везущие разваливающиеся кареты, красовались когда-то в королевских конюшнях и принадлежали принцам крови, которые гордились ими, — писал Мерсье о городском транспорте Парижа. — Эти лошади, уволенные в отставку еще до наступления старости, теперь трудятся под кнутом самых безжалостных мучителей… По утрам, натощак, извозчики — народ довольно сносный. К полудню они становятся требовательнее, по вечерам же с ними совсем невозможно иметь дело. Происходящие нередко драки разбираются в полицейских участках, и дела решаются обычно в пользу кучера…». Подобная несправедливость вызывала возмущение среди русских студентов. Некоторые из них позволяли себе пользоваться экипажами. Хамство пьяных кучеров заставляло отчаянных студентов пускать в ход кулаки. Мерсье отмечал: «Одно из весьма обычных явлений во время езды — это перелом колес и пасов у карет, ездок встает с расшибленным носом или вывихнутой рукой, зато от уплаты за провоз его избавляют. В Версаль и по всем дорогам, где существуют почтовые конторы, извозчики имеют право ехать, только уплатив за особое разрешение. Едва выехав за черту города, они предъявляют вам свои условия, не считаясь с существующим тарифом, причем один проявляет при этом чрезвычайную мягкость и сговорчивость, другие же — безграничное нахальство. В таких случаях лучше успокоить их несколькими лишними су, чем идти жаловаться на них или расправляться с ними самому, так и поступают все благоразумные люди. Если вы забыли в карете какую-нибудь вещь, вы идете в контору, заявляете об этом (каждая карета имеет свой номер), и в большинстве случаев вещь вам возвращается. Удобство и общественная безопасность требовали бы, чтобы извозчичьи экипажи были прочнее, менее грязны, лучше снаряжены; но недостаток и дороговизна фуража и значительный налог (двадцать су в день) за право колесить по мостовым тормозят даже самые насущные реформы». Привязанность к мостам Многие парижане в XVIII веке замечали любовь приезжих русских к мостам. Стоять на мосту и обозревать французскую столицу было среди них повальным увлечением. «Пон-Нёф для Парижа то же, что сердце для человеческого организма: это центр движения и деятельности. Прилив и отлив горожан и иностранцев на этом мосту так велик, что для того, чтобы встретить нужных людей, достаточно прогуливаться здесь ежедневно в течение какого-нибудь часа. Здесь дежурят полицейские шпионы, и если они в продолжение нескольких дней не встречают того, за кем следят, они решительно утверждают, что его нет в Париже. Вид с моста Пон-Рояль красивее, но с Пон-Нёфа он своеобразнее. Здесь парижане и иностранцы любуются конной статуей Генриха IV и все в один голос признают его за образец доброты и доступности… Брат Людовика XIII, Гастон Орлеанский, забавлялся тем, что воровал на этом мосту у прохожих плащи, и память об этом до сих пор еще жива в народе… Ступеньки Пон-Нёфа заметно стираются в середине под ногами бесчисленных прохожих. Они становятся скользкими и требуют исправления. Торговки апельсинами и лимонами сидят в средней части моста в палатках, придающих ему еще большую живописность, ибо эти фрукты столь же красивы, как и полезны… С моста Пон-Рояль открывается самый красивый вид на город. С одной стороны вы видите Де-Кур, дворцы Тюильри и Лувр, с другой — дворец Пале-Бурбон и длинный ряд великолепных особняков. Обе набережные Иль-де-Пале и две другие, окаймляющие реку, много способствуют красоте перспективы. Если путешественник въезжает в город через мост Пон-де-Нейли, то, по мере приближения к заставе Шайо, его все более и более восхищает развертывающаяся перед ним картина с видом на великолепную площадь Людовика XV, на сад и дворец Тюильри. Если бы осуществили в конце концов неоднократно уже предполагавшийся план очистки мостов Сен-Мишель, О-Шанж, Нотр-Дам и Мари от старых построек, которыми они так неприятно загромождены, то взор мог бы с наслаждением проникать с одного конца города до другого. Какой неприятный контраст представляют собой великолепный правый берег реки и левый, до сих пор еще не мощенный, вечно грязный и полный нечистот! Он застроен дровяными складами и жалкими домишками, в которых живут подонки населения. Но еще более удивляет то, что эта отвратительная клоака граничит, с одной стороны, с дворцом Пале-Бурбон, а с другой — с прекрасной набережной Театинцев. Галиот, совершающий рейсы в Сен-Клу, отправляется в определенные часы от Пон-Рояля, и дешевизна переезда привлекает туда в воскресные и праздничные дни целые толпы парижан. Рейсы, совершаемые этим судном, не свидетельствуют об особых мореплавательных талантах сенских матросов, если судить по неловкости, с которой они отчаливают и пристают к берегу. Некоторые парижане, явившиеся на пристань слишком поздно, чтобы воспользоваться галиотом, бросаются очертя голову в частные шлюпки, забывая, что эти хрупкие лодчонки могут быть поглощены жалкими водами Сены так же легко, как волнами безбрежного океана. Люди, привыкшие к морским путешествиям, содрогаются при виде подобной неосторожности». Как и в России В XVIII веке рынки и базары во всем мире являлись не только местом торговли, но и обмена и получения информации. Там можно было развлечься и местным жителям, и приезжим. Многие русские, приехав в Париж, обязательно посещали рынки и базары не для покупок, а чтобы отдохнуть и набраться впечатлений. «Единственное в своем роде зрелище представляет собой весной и летом, в ранние утренние часы, цветочный и фруктовый рынок. Вы изумлены, восхищены, — это самое интересное, что есть в Париже. Флора и Помона протягивают здесь друг другу руки; лучшего храма они никогда не имели. Здесь осень вновь возрождает богатства весны, здесь три времени года соединяются в одно. Самые лучшие персики растут в окрестностях Парижа; благодаря заботам, которые уделяются их выращиванию, они приобретают восхитительный вкус. Букетик фиалок в середине зимы стоит два луидора, и находятся женщины, которые украшают ими свои платья! Полчетверика раннего зеленого горошка продается иногда за сто экю; его покупает какой-нибудь откупщик; но по крайней мере на этот раз такие деньги получит огородник в награду за свои труды и заботы, и я предпочитаю, чтобы они попали в его руки, чем к какому-нибудь золотых дел мастеру…». Конечно же Луи-Себастьян Мерсье не мог не обрушиться с критикой на парижские рынки и базары: «Парижские базары грязны, отвратительны. Они представляют собой сплошной хаос, в котором все продовольственные припасы нагромождены в полнейшем беспорядке. Несколько навесов не в состоянии защитить провизию от дурной погоды; во время дождя вода с крыш льется или капает в корзины с яйцами, овощами, фруктами, маслом и прочим. Прилегающая к базарам местность совершенно непроходима; самые же площади очень малы и тесны, и экипажи грозят раздавить вас, пока вы торгуетесь с крестьянами. Иногда в ручьях воды, текущей по базарной площади, можно увидеть фрукты, принесенные крестьянами; иногда в этой грязной воде плавают морские рыбы. Шум и говор здесь так сильны, что нужно обладать сверхчеловеческим голосом, чтобы быть услышанным. Вавилонское столпотворение не являло большей сумятицы! Двадцать пять лет тому назад был выстроен склад для разных сортов муки с целью немного разгрузить рынки, но он очень мал и годился бы для какого-нибудь третьестепенного городка, но никак не соответствует колоссальному потреблению столицы. Поэтому мешки с мукой нередко лежат под дождем. Какой-то общий отпечаток скупости лежит на всех современных постройках и мешает созданию чего-либо величественного… В час ночи приезжают шесть тысяч крестьян с овощами, фруктами и цветами. Они направляются к Крытому Рынку; лошади их устали, измучились; они сделали не меньше семи-восьми лье. Крытый Рынок — это место, где Морфей никогда еще не отрясал своих маков. Здесь никогда не бывает отдыха, спокойствия, передышки. На смену огородникам являются торговцы рыбой; за ними — продавцы домашней птицы, позже мясники, специалисты по разделке мясных туш. Все парижские рынки получают провизию только с Крытого Рынка: это всеобщий склад. В колоссальных корзинах, образующих целые пирамиды, переносится всякая снедь с одного конца города на другой. Миллионы яиц лежат в плетушках, которые поднимают, опускают, переносят с места на место, и — о чудо! — ни одно яйцо не разбивается. Водка широкой рекой течет в харчевнях. Ее разбавляют водой, но зато сильно сдабривают для крепости перцем. Крестьяне и рыночные носильщики напиваются этой настойкой, более же воздержанные пьют вино. Стоит неумолчный гул. Ночные торги происходят в полном мраке. Создается впечатление, что все эти люди бегут от солнечного света, что они боятся его. Продавцы свежей рыбы, можно сказать, никогда не видят дневного светила, так как уходят домой только тогда, когда огни реверберов начинают уже бледнеть. Но если на рынке никто друг друга не видит, зато все друг друга слышат, ибо кричат там во всю глотку, и нужно хорошо знать местное наречие, чтобы разобрать, откуда раздается зовущий вас голос…». Новое увлечение Парижские кафе второй половины XVIII века объединили русских разных сословий. Здесь могли встретиться важный петербургский сановник и московский купец, студент и мелкопоместный дворянин, аристократка и служанка, сопровождающая барыню. Все эти приезжие из России посещали кофейни. Хотя и в те времена во Франции подобные заведения отличались друг от друга обустроенностью, качеством напитков и дороговизной. Мерсье писал, что в Париже: «Насчитывают от шестисот до семисот кофеен. Они являются обычным убежищем праздных людей и приютом бедняков, которые зимою греются там и благодаря этому обходятся у себя дома без дров. В некоторых кофейнях устраиваются академические салоны, где разбирают театральные пьесы, распределяют их по разрядам и оценивают их достоинства. Начинающие поэты шумят там особенно громко, так же как и все, кого свистки вынудили бросить избранную карьеру. Они бывают обычно настроены на сатирический лад: ведь самыми беспощадными критиками являются именно непризнанные авторы. Там образуются партии за и против того или другого произведения; главари этих партий любят нагонять на всех страх и готовы с утра до вечера разносить писателя, которого невзлюбили. Нередко они его вовсе не понимают, но это не мешает им громить его; а литераторам приходится спокойно сносить все эти нападки. В большинстве кофеен болтовня носит еще более скучный характер. Говорят исключительно о газетных известиях. Доверчивость парижан в этом отношении безгранична: они глотают все, что им преподносят, и, несмотря на то что были обмануты уже тысячу раз, снова возвращаются к министерским памфлетам… Считается зазорным проводить целые дни в кофейнях, потому что это свидетельствует об отсутствии знакомых и о том, что человек не принят в хорошем обществе; а между тем кофейни, где собирались бы образованные и приятные люди и где царили бы непринужденность и веселье, были бы предпочтительнее наших клубов, в которых нередко бывает очень скучно. Наши предки ходили в трактиры и, по слухам, поддерживали этим свое хорошее настроение; мы же только изредка позволяем себе заходить в кофейни. Черная вода, которую там пьют, вреднее благородного вина, которым опьянялись наши отцы; тоска и язвительность царят в этих словно замороженных помещениях, и мрачное настроение посетителей проявляется во всем. Не новый ли напиток причиной такой перемены? Кофе, который там пьют, невкусен и пережжен; лимонад вреден для здоровья, ликеры настояны на спирту. Но добродушный парижанин, судящий обо всем по внешности, все пьет, все глотает, все пожирает. В каждой кофейне есть свой оратор; в некоторых из них, в предместьях, председательствуют подмастерья портных и сапожников. А что ж тут плохого? Нужно, чтобы самолюбие каждого было удовлетворено. За содержательницами кофеен всегда ухаживают; они всегда окружены мужчинами и должны быть особенно добродетельны, чтобы противостоять искушениям. Все они большие кокетки; но кокетство составляет, по-видимому, необходимую принадлежность их ремесла». Недовольный визитер В 1777 году Париж посетил Денис Иванович Фонвизин. Супруга писателя Екатерина Ивановна страдала от серьезной желудочной болезни, и врачи рекомендовали пройти курс лечения на водах во Франции. Во время этой поездки Фонвизин вел дневник. Нередко в его записях — раздражение и ворчание автора по поводу увиденного: «Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что в ней много доброго; но не знаю, не больше ли худого». Еще не добравшись до столицы, Денис Иванович писал: «Мы не видели Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как и в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду…». В Париже Фонвизин иногда захаживал в кофейни и рестораны. Видимо, не приглянулись они писателю. Не только приготовленное здесь, но и сама обстановка в заведениях пришлись не по нраву Денису Ивановичу. «Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается. Оно так толсто и так скверно вымыто, что гадко рот утереть… блюд кругом не обносят, а надобно окинуть глазом стол и, что полюбится, того спросить чрез своего лакея…». С раздраженным настроением Фонвизин прибыл в Париж, в таком же состоянии и убыл из города. Что ж, у каждого приезжего из России был свой взгляд на столицу Франции… Знакомые заведения Не каждому русскому, как Денису Фонвизину, приходился по вкусу парижский кофе. И если не было денег на приличный ресторан, визитеры из России проводили время в знакомых заведениях — кабаках. «Вздорожание вина и его преступная фальсификация принудили жителя Парижа прибегнуть к водке, — писал Мерсье. — Вот что делает непосильный налог на вино, взимающийся в размере четырех су с бутылки, которая сама по себе стоит всего только три су. Женщины-носильщики, перетаскивающие громадные тяжести и работающие наравне с мужчинами, тоже пьют этот яд, горячащий голову и обжигающий внутренности. Но он играет роль вод Леты для всех этих тружеников: они топят в нем вместе с рассудком и свои заботы. Самые крепкие организмы разрушаются от ежедневных излишеств. Зачем их лишают полезного для здоровья вина? Они сами, конечно, предпочли бы его водке. Эта новая пагубная привычка породила во всех кварталах Парижа, а особенно там, где проживает чернь, множество кабаков. В этих смрадных вертепах вы встретите бездельников, проводящих все время в том, что медленно, глоток за глотком тянут смертоносный напиток. Табачный дым заменяет им пищу, т. е. погружает их в состояние оцепенения, лишающее их аппетита вместе с бодростью и силой. Сыновья честных ремесленников пропадают в этом убежище праздности и лени, куда их привлекают грубые тюрлюпинады, длящиеся там с утра до вечера, ибо в каждом из этих зловонных кабаков имеется свой оратор и шутник. Самый замечательный из этих кабаков находится в предместье Сен-Марсо. Сюда стекаются в дневные часы отвратительнейшие создания из окрестностей Пон-Нёфа и Лувра, чтобы истратить на водку несколько су, вырванных у похотливых трубочистов, чернорабочих и воров. Их нередко можно увидеть здесь вокруг наполненного водкой жбана, вперемешку с солдатами, носильщиками и отходниками. Они образуют чудовищный, непристойный хор, никогда не смолкающий в этом гнусном шинке. Разгоряченные водкой пьяницы не всегда бывают миролюбиво настроены. Они часто затевают ссоры, и спокойствие водворяется только после побоища. Нередко здоровенному кабатчику приходится насильно тащить из-за столика упорных драчунов и выталкивать их на двор. Там они завершают ссору целым градом побоев, после чего и победитель и побежденный вновь занимают свои прежние места за столом и забывают за стаканом водки и ругань и драку…». Подобными кабацкими сценами русских трудно было удивить. На родине и не такое видывали. И в Париже, как и в отечестве, они не оставались беспристрастными к кабацким скандалам и нередко принимали в них участие. Сцена и чтения В отличие от современных русских туристов наши соотечественники XVIII века, знатные и простолюдины, бедные и богатые, оказавшись в Париже, обязательно посещали театры. Одним по карману были партер и ложа, другим — галерка. Конечно, такую важную сторону жизни Парижа, как сцена, Луи-Себастьян Мерсье не оставил без внимания: «Наши спектакли нуждаются в писателе, который, так сказать, наблюдал бы за ними и записывал бы все оскорбления, наносимые публике, будь то по небрежности, или по лени, или по глупости актеров. Все искусства подвергаются благотворному влиянию критики, которая держит их начеку…». Мерсье любил и знал французский театр, но свою язвительность по отношению к этому предмету своей любви даже не пытался скрывать. «Почему же одно только декламационное искусство избавлено от ежедневных замечаний, которые повели бы к его усовершенствованию? — задавал он вопрос своим слушателям и читателям. — Права авторов, этих отцов театра, кормильцев актеров, были вплоть до настоящего времени до такой степени неясны и изменчивы, были так подчинены людскому капризу и алчности, что, можно сказать, их и вовсе не существовало…». Свои критические замечания по поводу французского театра Мерсье высказывал и своим знакомым русским аристократам, обосновавшимся в Париже. Те его почтительно выслушивали, соглашались, а про себя думали: «Нам бы ваши проблемы!». И все же влияние и вкусы Мерсье на умы русских театралов, встречавшихся с ним в Париже, неоспоримо. Конечно, и задолго до него в салонах Петербурга и Москвы практиковались так называемые «чтения». Но отчасти именно Мерсье повлиял на распространение «чтения» в России. «Появился новый род представления. Тот или иной писатель, вместо того чтобы читать свое произведение друзьям и спрашивать у них мнения и совета, назначает определенный день и час (не хватает только афиш), является в меблированную гостиную, садится за стол между двумя канделябрами, просит, чтобы ему подали сахарницу или сиропу, жалуется на свою якобы слабую грудь и, вынув из кармана рукопись, напыщенно читает свое новейшее, зачастую снотворное произведение… На этих чтениях все бывает нелепо: поэт является со снотворной трагедией в стихах или с длинной эпической поэмой в общество молодых, хорошеньких женщин (настроенных на веселый и легкомысленный лад); возле них — их возлюбленные; всех гораздо больше занимает окружающее, чем автор и его пьеса. Интонация голоса, какого-нибудь слова, жеста, самого пустяка бывает достаточно, чтобы вызвать в них безудержную веселость…». Букет с «сюрпризной» В 70–80-х годах XVIII столетия парижские актеры и литераторы совершили открытие: на театральные представления и салонные чтения надо приглашать русских!.. Независимо от сословия и веса кошелька, они — самые лучшие зрители и слушатели. Французские служители Мельпомены отзывались о русских: — Холодный, северный народ, а как рукоплещут буйно, и по-детски искренне восторгаются!.. При этом актрисы добавляли о замечательной традиции москвитян — метать на сцену, к их ножкам, «все ценное, звенящее и сверкающее». Действительно, подобное случалось в парижских театрах. Восторженные русские зрители нередко швыряли к ногам полюбившихся актрис звенящие кошельки, браслеты, медальоны, перстни, броши. Разумеется, эти украшения были изготовлены из драгоценных металлов. Самые проворные и находчивые русские отправляли актрисам букеты с так называемыми «сюрпризками». Среди цветов пряталось дорогое ювелирное изделие и записка, в которой назначалось свидание. Вначале Париж — на колени Клер-Ипполит-Жозеф Легри де Латюд, а по сцене — Клерон, считали величайшей французской актрисой XVIII столетия. Об одном казусе, связанном с ней, вспоминал Мерсье. Он писал, что актеров отлучали от церкви, и лишь король, парламент и духовенство могли снять с них анафему. «Такова власть обычая, предрассудков или, если хотите, непоследовательности. Что касается самих актеров, то они предпочитают потешаться над этим отлучением, чем стараться освободиться от него. Девица Клерон составила докладную записку по этому вопросу. Адвокат, к которому она обратилась для ведения дела, был за свою предприимчивость и смелость немедленно исключен из адвокатского сословия, и возлюбленная Танкреда (Клерон незадолго до этого сыграла в трагедии Вольтера «Танкред» героиню) была вынуждена подыскать другую службу своему защитнику, потерявшему место за старание помирить актрису с церковью. Адвокат вскоре поступил на сцену, но и там его постигла неудача: отлучение от церкви обрушилось на его голову так же, как и на голову девицы Клерон! Некоторое время Клерон сердилась на публику. Актер или актриса никогда не должны выражать своего недовольства этому всемогущему властелину. Однажды, когда занавес был уже поднят и зал полон, — девица Клерон отказалась играть из-за какой-то закулисной ссоры. Партер резко выразил ей свое неодобрение, и ей пришлось провести ту ночь в Фор-л'Эвек (парижская тюрьма, где содержались в основном неисправные должники и провинившиеся актеры). Чтобы отомстить дерзкому партеру за грубые крики и за тюрьму, Клерон бросила театр, уверенная, что на другой же день ее на коленях будут умолять вернуться. Что же произошло? Публика ее позабыла, а у нее из-за отсутствия практики пропал талант. Оставшись в тени, вдали от рукоплесканий, она провела однообразные дни, которые могли бы быть полны жизни и славы, не сними она с себя одежд Мельпомены, которая ее устами говорила с большим достоинством». Кто-то из влиятельных русских поклонников Клерон предложил создать для нее театр в Петербурге, где она будет властвовать на сцене и за кулисами. Но Клерон ответила: — Я должна поставить Париж на колени, а потом, назло публике, уеду в Россию!.. Не случилось ни того, ни другого. «Барыня — Самоварыня» Неизвестно, когда точно был изобретен самовар. Но в 30–40-х годах XVIII века им уже пользовались в уральских селениях. В Туле производство этого прибора началось в 1778 году. Но есть сведения, что знаменитые тульские самовары появились раньше. В годы, когда Клерон царствовала на парижской сцене, какой-то русский, видимо, большой любитель чая, привез во французскую столицу серебряный самовар. Однажды, в порыве восторга, русский обожатель Клерон решил обратить на себя внимание кумира. Вместо заурядных перстней, брошей, браслетов, он преподнес Клерон серебряный самовар. Актриса была поражена необычным подарком. Она даже не знала, для чего предназначено это громоздкое, тяжелое изделие. Русский поклонник обещал явиться на другой день и просветить актрису. Визит не состоялся. За какую-то провинность его спешно выслали из Франции. А Клерон так и осталась в неведении о предназначении удивительного подарка. Вначале актриса использовала самовар как вазу для цветов, а потом кто-то подсказал ей, что в России бывают жуткие холода, и местные жители, для согревания, ходят по улицам с самоварами, наполненными кипятком. Клерон поверила и приказала зимой установить необычный прибор в карете. А высланный из Франции русский поклонник в Москве иногда рассказывал приятелям о прекрасной Клерон и называл ее: «Чудесная барыня-Самоварыня». «Злосчастная страсть» К середине XVIII века все слои населения Парижа были охвачены азартными играми. Нищие и банкиры, аристократы и лакеи, офицеры и студенты оказались во власти этой болезни. Мерсье считал, что все иностранцы, приехав в Париж, обязательно подвергаются «злосчастной страсти». Об азартных играх он писал: «Они заменяют работу, бережливость, любовь к ремеслу; повергают человека к стопам фантастических существ: судьбы, случая, рока. Вместо того чтобы сглаживать неравенства состояний, они делают золото тому, у кого оно уже имеется и кто алчнее других… На собраниях, где происходят схватки простофилей с пройдохами, можно наблюдать человеческие лица, изуродованные всеми позорными страстями — бешенством, свирепой радостью, раскаянием. Вполне справедливо называют игорные залы адом… Прежде в азартные игры играли у посланников, — это были привилегированные дома; теперь там больше не играют. С некоторых пор новое распоряжение создало преграду этому неистовству, но оно нашло себе выход в другом месте…». Конечно, не только Париж, но и другие европейские столицы в XVIII столетии переживали массовую «злосчастную страсть». Один адвокат, член якобинского клуба, заявил, что столетие назад Франция заразила Россию карточной игрой, а русские теперь убивают на улицах Парижа тех, кто не возвращает карточные долги. Некоторые верили в подобные заявления и охотно передавали слухи о найденных в городе трупах с ножом в сердце, с отрезанными пальцами правой руки и с игральной картой во рту. Верный знак мести — не вернувшему проигранное. Почему-то этот, распространившийся по многим странам способ расправы приписывали русским картежникам. Тонкости вхождения в общество «Иностранец, приезжающий в Париж, часто бывает введен в заблуждение: он воображает, что несколько рекомендательных писем откроют ему настежь двери наиболее знатных домов. Это большая ошибка: парижане избегают сближения с людьми… — писал Мерсье. — Проникнуть в старинные дворянские дома очень трудно; нелегко также попасть и в дом разбогатевшей буржуазии. Толпа ловких и смелых авантюристов, представленных по внешности, столько уже раз обманывала доверчивых людей, что теперь ко всем иностранцам стали относиться с большой осторожностью. …Мошенники всех стран принесли немало вреда честным людям, путешествующим с целью самообразования. Одни только знаменитости разрушают на своем пути все преграды и имеют доступ всюду. Прочих же удостаивают несколькими приглашениями на обед и официальными визитами, но не допускают на частные собрания, где присущие парижанам любезность и остроумие проявляются во всем блеске. Иностранец, чувствуя, что с ним обращаются слишком церемонно, испытывает некоторую неловкость и на следующий же день устремляется в игорные дома, в кабаки, в общество продажных женщин; там он весело проведет время, но, вернувшись на родину, не будет иметь никакого представления о духе, господствующем в высших классах парижского общества, и разврат, с которым он имел дело, будет считать присущим всем жителям столицы. Общественные увеселения вознаградят его за стеснение, которое он испытал в домах частных лиц, а увеселения эти многочисленны. Он будет поэтому прекрасно осведомлен и о театральных представлениях, и о новых модах, и о закулисных анекдотах, и о всех новостях дня, но он ничего не узнает о тайных пружинах, которые приводят в движение характеры и состояния и сообщают всем общественным событиям изумительную подвижность… Иностранец, не имеющий друзей, а следовательно, и постоянного общества, путешествует как бы впотьмах по городу среди шестисоттысячного населения, занятого исключительно своими личными делами и удовольствиями. Он в один и тот же день может попасть в более или менее сносную, и в плохую, и в отвратительную компанию, не научившись их различать. Очутившись же потом в своем превосходно меблированном доме, не сумеет распознать тысячу обманчивых вещей, к которым надо присматриваться внимательно, чтобы увидеть их в настоящем свете. Если же он безвыходно просидит дома всего какие-нибудь три дня, все сочтут, что он уже уехал; о нем никто не вспомнит, его одолеет скука, и он будет проклинать столицу. В силу этого ему необходимо приобрести знакомых во всех классах общества, так как в этом вихре тот, кого вам удалось поймать утром, ускользнет от вас вечером. Вы будете тщетно его разыскивать, и если не окружите себя преданной компанией, то рискуете остаться в полном одиночестве. Каждый точно тает у вас на глазах и, едва успев пожать вам руку, бежит веселиться в кругу своих друзей; и вы его уже не увидите вплоть до новой случайной встречи». Вознагражденное упорство Большинство русских, отправляющихся в Париж, обязательно запасались рекомендательными письмами. В Москве и Петербурге даже появились аферисты, фабриковавшие, столь необходимые для достойного пребывания во Франции документы. Дороже всего стоили послания к приближенным короля, маркизам и графам. Чуть дешевле обходились покупателю «дружеские письма» к влиятельным чиновникам, банкирам и богатым торговцам. Конечно, цена зависела и от того, кто подписывает рекомендацию. Одно дело — князь, генерал, сенатор, другое — какой-нибудь купец второй гильдии или коллежский асессор. Иногда фальшивые письма помогали. Маркиз, получивший в Париже послание от князя из Петербурга, долго не размышлял: знакомы ли они вообще, где и при каких обстоятельствах встречались. Дорогие бумага и пакет, которые хранят запах духов, прекрасные слог и почерк… Что еще нужно? Раз пишет достойный человек из России, надо помочь предъявителю письма. Однажды молодой русский дворянин, прибыв в Париж, явился в дом графини Н., чтобы передать послание от важной особы из Петербурга. Парижская аристократка не знала человека, подписавшего рекомендательное письмо, и не пожелала встречаться с русским приезжим, вернув послание через своего лакея. Молодой человек не растерялся и стал каждое утро помногу раз громко зачитывать письмо из Петербурга. Он прекрасно говорил по-французски и обладал сильным, красивым голосом. Вначале графиня приказала слугам убедить русского заниматься чтением вслух в другом месте. Уговоры не подействовали. Тогда вызвали полицию. Но в письме не оказалось ничего предосудительного и оскорбительного. Стражи порядка послушали, послушали чтение, да и развели руками. Нет никакого нарушения порядка. Многие знакомые графини Н. не могли понять, что же происходит у подъезда ее дома. Зачем понадобилось молодому иностранцу каждое утро громко читать письмо. Начались домыслы, поползли по городу сплетни. И знатная француженка сдалась. Русский дворянин был принят, получил поддержку и наладил благодаря влиятельной графине Н. необходимые связи в Париже. Уличные праздники Всевозможные парижские карнавалы, народные гуляния, пляски и веселье под открытым небом полюбились русским. Видимо, такого зрелища и возможности подурачиться, не взирая на чины и возраст, не хватало им на родине. О воскресных и праздничных днях во французской столице Луи-Себастьян Мерсье писал со свойственными ему сарказмом и иронией: «В настоящее время одни только рабочие знают воскресенья и праздничные дни. Куртий, Поршерон и Нувель-Франс в эти дни полны посетителей. Народ идет туда в поисках напитков, которые там дешевле, чем в городе. В итоге получается немало беспорядков, но народ веселится или, вернее, забывает свою участь. Обычно рабочий празднует и понедельник — другими словами, напивается снова, если только чувствует себя еще способным на это. Буржуа, который должен думать о бережливости, не переходит известных границ. Он отправляется на довольно скучную прогулку в Тюильри, в Люксембург, в Арсенал или на бульвары. Если на этих прогулках встретится хотя бы одна женщина в коротко подобранном платье, то можно держать пари, что это провинциалка… Великолепный сад Тюильри теперь покинут ради аллеек Елисейских полей. Прекрасными пропорциями и планировкой Тюильри еще любуются, но для всех возрастов и всех сословий любимым местом сборища являются Елисейские поля: деревенский характер местности, украшенные террасами дома, кофейни, большой простор и меньшая симметричность — все привлекает туда…». Во второй половине XVIII века почти все русские, побывавшие в Париже, обязательно участвовали в гуляниях на Елисейских полях. Луи-Себастьян Мерсье был обеспокоен частым весельем в родном городе: «В Париже в конце концов упразднили четырнадцать праздничных дней в году, но остановились на полпути; праздничных дней все еще слишком много, однако теперь хоть часть их спасена от разврата и пьянства… Люди хорошего тона в эти дни совсем не выходят из дому, не показываются ни на прогулках, ни на спектаклях, предоставляя пользоваться всем этим простонародью. В эти дни театры дают все самое избитое, посредственные актеры завладевают сценой: все сойдет для нетребовательного партера и для тех, кому самые старинные пьесы всегда кажутся самыми новыми. Актеры шаржируют в эти дни более, чем когда-либо, а публика награждает их громом рукоплесканий… Народ празднует День св. Мартина, Крещение, Масленицу; он готов продать накануне рубашку, только бы иметь возможность купить себе в эти дни индейку или гуся на набережной ла Валле. Перед праздниками она кишит покупателями, и ввиду большого спроса цены на живность непомерно высоки. Кабаки с утра полны народа. Полицейским комиссарам нечего выходить в эти дни из дому, так как караульные и без того приводят к ним множество буянов, большинство которых выходит из загородного кабака только для того, чтобы отправиться ночевать в тюрьму. За последние тридцать лет во время масленичного карнавала стало появляться гораздо меньше масок. То ли это удовольствие уже приелось народу, который жаждет полной свободы, то ли (и это более вероятно) он слишком обеднел, чтобы тратиться на дорогостоящее домино, но в последние три дня Масленицы полиция, заботящаяся о создании возможно более полной картины общественного благоденствия (картины тем более яркой, чем сильнее господствующая нищета), устраивает на свой счет многочисленные маскарады. Все полицейские шпионы и тому подобные негодяи отправляются на склад, где можно получить достаточное количество вещей, чтобы одеть целых две-три тысячи ряженых. Оттуда они расходятся по городу, а затем идут партиями в предместье Сент-Антуан и изображают там подтасованную и лживую картину общественного веселья. Чем тяжелее год, тем более рьяно прибегают к подобного рода обманам. Но обмана не скрыть под грязными лохмотьями народных масс! Тщетно стараются представить веселые сценки, полные оживления и всяческих дурачеств, — этого нельзя достигнуть, когда сердце грызет недовольство. Шутовской колпак и бубенцы звучат невесело среди этих холодных оргий; для ушей, умеющих слушать, слышны лишь нестройные жалобы. Нет ничего грустнее, чем зрелище народа, которому приказано смеяться в определенный день и который трусливо подчиняется этому унизительному распоряжению. В то время как полиция подкупает маскированных, священники выносят во всех церквах святые дары, так как считают богохульством то, что дозволено правительством. Но это только одно из наименьших противоречий, существующих между нашими законами, нравами и обычаями. На Масленице, в дни карнавала парижанки забывают свою лень, их внезапно пробуждает голос наслаждений. Представляется случай блеснуть на собраниях. Эти существа, в иные минуты кажущиеся полуживыми, неожиданно приобретают изумительную подвижность, позволяющую им легко переносить усталость от балов; вот где они проявляют полнейшую неутомимость! Бессонные ночи им нипочем: они проводят их напролет в неистовых танцах. На следующий день мужчины встают усталые, женщины же кажутся освеженными и похорошевшими… В театрах самые непристойные пьесы ставят в последние дни карнавала, но, разучив их, продолжают давать их и в пост — дни святости и скорби; таким образом, наименее приличные спектакли бывают именно тогда, когда им следовало бы быть наиболее благопристойными…». «Встретимся под балконом» Те из русских, кто уже бывал в Париже, советовали выезжающим во Францию друзьям и знакомым: — Прежде чем знакомиться с Парижем, не торопясь, полюбуйся на него с какого-нибудь балкона… Может, оттого, что в XVIII веке в российских домах они были еще редкостью, наши соотечественники полюбили эти архитектурные дополнения к зданиям. Под ними русские в Париже назначали свидания и деловые встречи, старались снимать квартиры или номера с балконами, чтобы понаблюдать за жизнью города. Мерсье в своей книге писал об увиденном со второго или третьего этажа: «Любопытное зрелище открывается, когда с высоты какого-нибудь балкона смотришь вниз на мчащиеся бесчисленные разнообразные экипажи, то и дело пересекающие друг другу дорогу, и на пешеходов, которые, подобно птицам, испуганным приближением охотника, стараются проскользнуть между колесами, готовыми их раздавить!.. Впереди раззолоченной кареты, запряженной парой превосходных рысаков, обитой внутри бархатом, с виднеющейся в ней сквозь стекла фигурой герцогини в блестящем, великолепном наряде, тащится полуразвалившаяся извозчичья карета, крытая выгоревшей кожей, с досками вместо стекол… Все сословия проходят длинной вереницей, кучера объясняются друг с другом на своем безобразно-внушительном языке, не стесняясь ни судейских, ни духовенства, ни герцогинь, а стоящие на перекрестках носильщики отвечают им в том же духе. Какая смесь величия, бедности, богатства, грубости и нищеты!..». Хоть и непригляден был вид Парижа с высоты в описании Мерсье, но все же он не отбивал охоту у приезжих обозревать город с балконов. Праздник завершился печалью В 80-х годах XVIII столетия один русский студент приехал во французскую столицу продолжить образование. Он мечтал снять здесь квартиру, обязательно с балконом, и, как Мерсье, наблюдать за жизнью города с высоты. Но денег на подобную роскошь у русского студента не хватило. Так что оставалось ему взирать на вожделенные парижские «площадки с перилами» снизу. В конце обучения студент неожиданно получил от родителей дополнительные деньги. Перед самым отъездом из Парижа он решил исполнить мечту: снял дорогую квартиру с балконом. Правда, — всего лишь на три дня. На больший срок не хватило средств. В первый день «балконного праздника» русский студент разослал приятелям и знакомым приглашение на вечеринку. Видимо, хотел с размахом отметить завершение учебы в Париже. На оставшиеся деньги он заказал вино и продукты для вечеринки. Все это завезли ему на квартиру, где должно было состояться дружеское прощание с Парижем. Студент не был пьяницей, чтобы пить в одиночку. Но как же не попробовать заказанные продукты до прихода гостей? Ведь подобные яства молодой человек не мог себе позволить за годы учебы. И он отведал всего понемножку, в том числе коньяк и вино. И запела, заволновалась душа!.. Вышел студент с початой бутылкой на балкон: пусть все проходящие внизу видят его праздник!.. Панорама города и парижанки, на которых можно было беззастенчиво пялить глаза, не рискуя заработать пощечину, так взбудоражили молодого человека, что он откупорил очередную бутылку. А пустую швырнул, вовсе не собираясь попасть в прохожих. Звон разбитого стекла, крики людей еще больше вскружили голову студенту. Он запел и пустился в пляс. Танец вскоре прервался. Праздник завершился печалью. Халтурщики среди строителей существовали всегда. Париж XVIII века — не исключение. Балкон обрушился. К счастью, никто из прохожих не пострадал. Виновнику переполоха тоже повезло: отделался несерьезными ушибами. В честь знаменательного события Когда его забрали в полицию, он даже поучал стражей порядка и делился печальным опытом: — Парижские балконы так же восхитительны и коварны, как и парижанки… Увлечешься, засмотришься — и можешь потерять голову… Не пляшите, господа, на балконах!.. Говорят, сам Луи-Себастьян Мерсье и его приятель-адвокат пришли на помощь молодому человеку. Ведь бедолага остался без денег, и ему грозили длительные штрафные работы. За рухнувший балкон здания, построенного много лет назад, больше не с кого было спросить. От тюрьмы студента спасла находчивость Мерсье и адвоката. Стражам порядка они объяснили: — Виновник происшествия был настолько обрадован выздоровлению после простуды нашего короля, что исполнил в честь этого знаменательного события старинную русскую ритуальную пляску!.. Трогательное отношение к французскому монарху возымело действие. Студент оказался на свободе и беспрепятственно вернулся на родину. Неосуществленные замыслы Осенью 1760 года в Париж прибыл молодой русский архитектор Василий Баженов. Он был направлен сюда Петербургской академией художеств для продолжения учебы и для ознакомления с работами известных европейских мастеров. Баженова определили стажироваться к известному французскому живописцу и королевскому архитектору Шарлю де Вальи. Занятия Василия чередовались с ознакомительными прогулками по городу. Нотр-Дам де Пари, площадь Дофина, дворец Турнель, Триумфальная арка, мосты, парки, Лувр, отели Субиз, Матиньон, Ласе… Каждый парижский памятник архитектуры Баженов подолгу, обстоятельно осматривал и рисовал. Обращал он внимание и на балконы роскошных и обычных городских зданий. — Кажется, наш русский коллега вознамерился изобразить все балконы Парижа, чтобы потом воссоздать их на родине, — поговаривали французские архитекторы. Неизвестно, собирался ли так поступать Василий Иванович, но сам он жаловался на парижских коллег, утверждая, что они «…крадывали мои проекты и жадностию их копировали». Баженов намеревался в России украшать светские строения балконами. Но многие планы и замыслы замечательного архитектора остались неосуществленными. Причины тому оставались загадкой и для самого Василия Ивановича, и для его окружения, и для тех, кто спустя много лет изучал жизнь и творчество архитектора. Как отмечал уже в XX веке известный русский живописец и искусствовед Игорь Грабарь: «Вокруг имени Баженова скопилось столько былей и небылиц, что уже одно распознание правды от неправды требует значительных усилий». Еще одно странное увлечение Во второй половине XVIII века многие русские, прибывшие в Париж, почему-то полюбили посещать тюрьмы. Сострадание к несчастным заключенным?.. Надежда увидеть нечто необычное? Тайные замыслы?.. Нет однозначного ответа. О французских темницах того времени Мерсье писал: «Тюрьмы тесны, воздух в них нездоровый, зловонный; их совершенно правильно сравнивают с глубокими и широкими колодцами, к стенкам которых пристроены отвратительные, узкие каморки. Если заключенный желает помещаться отдельно от других, он должен платить шестьдесят франков в месяц за маленькую каморку в десять квадратных футов! В тюрьмах все продается по двойной цене, словно нарочно, чтобы увеличить нищету заключенных. Громадные собаки делят с тюремщиками обязанности сторожей, и даже надзирателей. Аналогия в их характерах поразительна! Эти ученики так выдрессированы, что по первому знаку хватают заключенного за шиворот и тащат его в камеру; они слушаются малейшего знака. Маленькая плотная дверь открывается в течение четверти часа раз тридцать. Вся пища и вообще все необходимое для жизни вносится через эту дверь; другого выхода нет. Камеры являются средоточием всех несчастий и ужасов. Там укоренились самые чудовищные пороки, и праздный преступник только глубже погружается в новые мерзости…». Таинственная и знаменитая Самая известная тюрьма Франции, Бастилия, была сооружена в XIV веке. Во время войн она являлась важным укрепленным пунктом на северных подступах к Парижу. С конца XV столетия грозная твердыня стала еще и местом содержания арестантов. В ней томились в основном политические заключенные. Великий Вольтер дважды являлся узником Бастилии. Мерсье не раз упоминал ее в «Картинах Парижа»: «Кому известно, что делалось в Бастилии, что она заключает, что заключала в себе? Но как писать историю Людовика XIII, Людовика XIV, Людовика XV, не зная истории Бастилии? Все самое интересное, самое любопытное, самое странное произошло в ее стенах. Таким образом, самая интересная часть нашей истории останется для нас навсегда скрытой: ничего не просачивается из этой бездны, как не просачивается из безмолвной могилы. Генрих IV хранил в Бастилии королевскую казну. Людовик XV велел запрятать туда Энциклопедический словарь, который и гниет там по сие время. Герцог Гиз, властитель Парижа в 1588 году, был также хозяином Бастилии и Арсенала. Он назначил комендантом Бастилии Бюсси Леклера, парламентского стряпчего. Бюсси Леклер, окружив войсками парламент, отказавшийся разрешить французов от присяги в верности и послушании, арестовал всех председателей и советников в судейских мантиях и четырехугольных шапочках и посадил их в Бастилию на хлеб и воду. О, толстые стены Бастилии, принявшие в течение трех последних царствований вздохи и стенания стольких жертв! Если бы вы могли говорить, как опровергли бы ваши страшные и правдивые повествования робкий и льстивый язык истории! Рядом с Бастилией расположен Арсенал, в котором находятся пороховые склады, — соседство столь же страшное, как и сама тюрьма… Когда кто-нибудь из заключенных умирает, его хоронят в три часа ночи в Сен-Поле. Вместо священников, гроб несут тюремщики, а при погребении присутствуют офицеры…». Исчезновение Марии «Как только в Париже заходит речь о Бастилии, тотчас же начинаются рассказы о Железной маске. Каждый рассказывает эту историю по-своему, и к фантастическому рассказу примешивает собственные, не менее фантастические соображения». Легенда о несчастном принце, заточенном в Бастилию в XVII веке и получившем прозвище «Железная маска», волновала многих приехавших в Париж русских. Романтические натуры из студентов и путешествующих аристократов подозревали, что столь знаменитая тюрьма обязательно как-то связана с Россией. Подозрение не обмануло!.. Знай наших!.. И вот примерно в середине XVIII столетия среди русских в Париже поползли невероятные слухи о дочери сподвижника Петра I, светлейшего князя, генералиссимуса Александра Меншикова. Известно, что в 1727 году, проиграв в дворцовых интригах, он был арестован и вместе с семьей сослан вначале в Ранненбург, а затем — в Березово. Там Александр Данилович и умер, там же похоронена и его дочь Мария. Но, согласно преданию, Меншиков в Ранненбурге отыскал бедную девушку, похожую на Марию, и совершил подмену. Пообещав большое вознаграждение, он уговорил простолюдинку, под видом его дочери, отправиться в Березово. Каким-то образом у Меншикова оказался паспорт на имя баронессы Шлегель. С этим документом и скрылась из Ранненбурга настоящая Мария. Она смогла добраться до Парижа и получить с тайных счетов своего отца немалые деньги. Но никто не догадывался во Франции, кем на самом деле являлась баронесса Шлегель. А дальше, как и положено в легенде, — любовь. Избранником русской беглянки оказался французский аристократ — вольнодумец. За свои взгляды он угодил в Бастилию Попытки Марии добиться его освобождения ни к чему не привели. Прошения, просьбы влиятельных особ Франции, подкуп должностных лиц — все оказалось бесполезным. Власти сообщили баронессе Шлегель, что ее возлюбленный навсегда останется в Бастилии. И Мария пошла на крайнюю меру: замыслила побег своего любимого. Она явилась к начальнику тюрьмы и попыталась подкупить его. Но тот был верен долгу. Отчаявшись, Мария заявила офицеру, что отныне остается в Бастилии, пока не будет освобожден ее возлюбленный. Начальник тюрьмы приказал вывести баронессу за пределы крепости, но упрямая визитерша непостижимым образом исчезла. Ступила за порог кабинета и — пропала. Охрана обыскала каждый закоулок Бастилии, однако загадочную посетительницу так и не обнаружила. Стражники утверждали: крепость она не покидала. Лучше не вспоминать Обескураженный начальник тюрьмы постарался, чтобы руководство не узнало о случившемся. Но чем сказочней происшествие, — тем трудней его утаить. И через несколько дней восторженные русские, показывая вновь прибывшим в Париж соотечественникам Бастилию, с упоением сообщали о трагедии Марии Меншиковой и о том, как «незримая, она каждую ночь обходит коридоры тюрьмы и является в камеру к возлюбленному». Однако даже самые большие любители преданий и легенд, возвратившись в Россию, не вспоминали необычную обитательницу Бастилии — Марию Меншикову. Даже во времена Екатерины II русские подданные опасались это делать. Мало ли какая еще самозванка объявится в Европе? Хоть и была бы дочь Александра Даниловича немощной старухой, доживи она до правления государыни Екатерины Алексеевны, а все равно повторять легенду боялись. Кто знает, как отнесется к этому императрица… Незадолго до разрушения Бастилии парижане высказывали недоумение: — И что это русские повадились к мрачным стенам?.. Что надеются там увидеть?.. После сообщения Людовику XVI о захвате народом Бастилии, король воскликнул: — Но это же бунт!.. Придворный ответил: — Нет, Ваше Величество, — это революция!.. Когда в июле 1789 года знаменитая тюрьма была взята восставшими, а впоследствии разрушена, парижане — любители мистики заявляли: — Русские сглазили Бастилию… Глава пятая «Прости, Париж-батюшка!..» Все языки обладают большими или меньшими недостатками: это неровная поверхность, из которой рука искусного художника умеет извлечь пользу.      Франсуа Вольтер Слово не есть наша произвольная выдумка: всякое слово, получившее место в лексиконе языка, есть событие в области мысли.      Василий Жуковский Ранний визитер На рассвете сторожей Парижской Ратуши переполошил настойчивый стук в парадную дверь. «Видимо, какой-нибудь взбалмошный начальник решил проверить нашу бдительность, — подумали служивые. — Однако не понятно, почему этот проверяющий не воспользовался колокольчиком у входа?..». Каково же было удивление взбодрившихся сторожей, когда на пороге, вместо важного чиновника, они увидели странного субъекта. Помятый, неприглядный, неизвестно какого роду-племени, визитер широко взмахнул руками, словно хотел обнять разом всех служивых Ратуши. Но, очевидно, устыдившись своего порыва, он лихо сплюнул в сторону, отер губы рукавом и весело заорал: — Что, проспали, черти картавые?!.. Ну-ка, хватайте поклажу и в мои покои несите! Да Федьку немедля будите!.. Скажите: Кузьмич пожаловал!.. То-то обрадуется, шельмец кудрявый!.. Но громогласные распоряжения раннего визитера не возымели действия. Увы, русский язык был неведом стражам столичной Ратуши. Поначалу они хотели скрутить возмутителя спокойствия, но ящики и мешки за его спиной остановили справедливое негодование. Поклажу, видимо, только что выгрузили из повозки. Ее вид еще больше озадачил сторожей. Случалось, ночные кутилы пытались вломиться в Ратушу. Но тащить с собой ящики и мешки никому из них не приходило в голову. Сторожа учтиво попытались выяснить: отчего так взволнован месье, что понадобилось ему в ранний час в солидном учреждении и зачем он приволок сюда столько вещей. Рассудительный тон служивых смутил громкоголосого пришельца. Он недовольно поморщился и полез рукой в кису из желтой кожи, висевшую у него на животе. Сторожа замерли, с любопытством ожидая, что же будет извлечено из старомодного дорожного мешочка. Наконец визитер достал завернутый в тряпицу свиток: — Ну-ка, поглядите, нерасторопные-непонятливые!.. Служивые развернули свиток и дружно склонились над ним. Лишь теперь им стало ясно, откуда явился загадочный гость. Хоть предъявленный документ был на непонятном русском языке зато сверху и снизу листа бумаги красовались разрешения от коменданта Дюнкеркского порта, таможенного начальства и еще каких-то чиновников, написанные по-французски. — Значит, месье — русский негоциант!.. — А к нам прибыл торговать?.. — Разом заговорили сторожа. — Ни бельмеса не пойму!.. Но вроде бы теперь верно лопочете, — радостно засмеялся гость. — Рюс… рюс негоциант… Дошло наконец остолопы!.. Давайте, живехонько, мои покои показывайте в ваших чертогах. Зря, что ли, я в Петербурхе отвалил вашему Федьке пол-шапки серебряных рублей?.. В ожидании переводчика Сторожа тем временем обменялись мнениями: — От этого нахального негоцианта мы сами не отвяжемся… — Полицию надо вызывать… — Не стоит с ней связываться: вдруг этот русский натворил чего-нибудь в Париже, а нас начнут таскать как свидетелей… — Господа, предлагаю вызвать моего племянника. Поль поможет нам: он четыре года работал в Москве гувернером. Недавно только вернулся. Тем более живет он неподалеку, рядом с башней Шатле… «За Федькой небось помчался, — подумал купец, глядя, как поспешно удаляется один из сторожей. — Эх, Париж, Париж, — хоть и почтенный город, а все здесь не по-нашенски…» Гость обернулся к сторожам: — Эй, служивые, а питейные-то заведения у вас поблизости имеются?.. У нас ведь как говорят: «Ходи в кабак, вино пей, сволочь бей — будешь архирей», «Сон да баба, кабак да баня — одна забава»!.. Сторожа разом улыбнулись и стали кивать: — Да, да, месье… — Понимаете, когда не ленитесь! — похвалил купец. Но французы тут же зашептали друг другу: — О чем этот русский вопит?.. — Видимо, какие-то непристойности… — Главное — чтобы королевскую семью не затронул… — Интересно, а что у него в ящиках и мешках? Каким товаром решил удивить Париж?.. — А учтет ли он наши хлопоты?.. — Говорят, русские — народ щедрый. Долго хранить деньги не любят. Глядишь, и нам перепадет, за беспокойство и почтительное отношение… Просто Кузьмич Наконец вернулся гонец в сопровождении заспанного молодого верзилы. — А где же Федька?!.. — воскликнул купец. Но вопрос остался без ответа. Молодой француз озабоченно взглянул на русского, потом — на его вещи и представился. — Ну, наконец-то хоть одну грамотную голову повстречал в Париже!.. — обрадовался купец. — А то по-людски и поговорить не с кем. Значит, величать тебя Полем — по-нашему, Павлуха. А меня можешь без церемоний, по-простецки, именовать Кузьмичом. Француз кивнул: — Простите, месье Кузьмич, вы упоминали какого-то Федора… — Федька — приятель мой, — живо пояснил Кузьмич и удивился: — Разве ты не знаешь его? Он же из ваших, из французов!.. Торговую компанию мы с ним затеяли. Вот в этих чертогах Федька снял для меня и покои, и погреба… А сам, шельма, пообещал — и не встретил! Загулял, поди, сорванец! Он и в Питере был мастак по этому делу… Поль нахмурился и озабоченно взглянул на собеседника: — Кажется, вас, месье Кузьмич, ввели в заблуждение. В доме, на ступенях которого мы стоим, никогда, никому не сдавались помещения. Ведь это же Ратуша!.. Купец хитро подмигнул французу: — А то я, олух царя небесного, не знаю, что это за хоромина!.. Федька толково мне все объяснил: господин Ратуш — его свояк, вот он и определил здесь местечко для торговых дел. Коль не веришь, погляди сам… Федька своей рукой записал. Кузьмич поспешно запустил руку в кису и извлек книгу в красном сафьяновом переплете: — Вот заветный мой бытейник. Всегда ношу его с собой. Ну-ка, убедись, душа недоверчивая!.. Поль от изумления не нашел, что ответить, и машинально уставился в раскрытую книгу. Прочитанное привело его в еще большее замешательство. — П-п-позвольте… — Француз оторвал взгляд от страницы бытейника. — Вы хоть сами видели, что ваш приятель написал?.. — Вот чудак-человек!.. Как же я ненашенские словечки разберу? — хохотнул Кузьмич. — Видать, нерасторопный ты малый, коль Федьку не знаешь. Он ведь заявлял, что в славной столице его каждая синьора и синьор знают… — Вы сказали: синьора или синьор?.. — перебил Поль. — Ага… — Так ваш приятель, верно, итальянец!.. И подписался он — Франческо… — Ну, пущай, итальянец, — кивнул Кузьмич. — Главное — отыскать его побыстрей, а то устал я с дороги. — Может, синьор Франческо под славной столицей не Париж, а Рим имел в виду?.. — не обращая внимания на слова собеседника, невозмутимо продолжил Поль. — Да по мне все равно: что Рим, что Париж. Помоги, любезный, отыскать прохвоста Федьку. В долгу не останусь, — стоял на своем Кузьмич. — Значит, говоришь, итальянец мой приятель. А я-то думал: раз Франческо — значит, француз. Ну и прыткий, шельма!.. Он даже всяческие французские слова понаписал мне в бытейнике… Кузьмич радостно взглянул вверх и, словно прочитав в небесах, провозгласил: — «Ультра вирес!..». Что по-вашему, Павлуха, означает: «За пределами всяческих сил!..». Поль сокрушенно покачал головой: — Месье Кузьмич, я, конечно, знаю латынь, но в вашем исполнении она выходит за пределы понимания. Уж лучше говорите по-русски. Кузьмич обиженно пожал плечами: — Выходит, зря старался — учился по-вашенски лопотать… «О темпра, о морес!..». — Но это же латынь!.. У нас, в Париже, быть может, один из тысячи ею владеет, — терпеливо пояснил Поль. — Вы — в современной Франции, а не в Древнем Риме, находитесь! — Опять ты за свое! — огорчился Кузьмич. — А по мне: хоть в Индии — в Китае, с Персией в придачу!.. «С Россией не пропадешь!..» С трудом удалось Полю убедить нового знакомого отказаться от затеи поселиться в Парижской Ратуше и отыскать там ловкача Федьку. А когда Кузьмич наконец понял, что был обманут прохвостом и не состоявшимся компаньоном, посокрушался минуту-другую, побурчал, отчаянно сплюнул и весело подмигнул Полю и сторожам: — Ну и шут с ними: и с проказником Федькой, и с вашей Ратушей! Пора за дело приниматься. Кислые щи — это вам не пилюли!.. Не вовремя откупоришь — сами на волю вырвутся!.. Что такое щи и почему они должны вырываться на волю, — не знал даже Поль. Сторожа слегка приуныли. Они надеялись вдоволь посмеяться над забавным русским: думали, что, осознав свое положение, тот начнет истошно вопить, рвать на себе волосы. Но веселого представления не получилось. Зато Кузьмич подарил каждому по серебряному рублю: — Гуляй, Париж!.. Не грусти, Франция!.. С Россией не пропадешь!.. А коль пропадешь — то весело!.. Служивые тут же, на глазок, определили значимость монет. Уныния — как не бывало!.. Товар в черных бутылках Кузьмич со своим багажом разместился в дорогом отеле «Жанетта», неподалеку от Гревской площади. Вышло как-то само собой, без всякой договоренности: Поль внезапно стал помощником и переводчиком русского купца. Француз даже не поинтересовался, долго ли ему придется исполнять эти обязанности и сколько он получит за свои труды. Вероятно, Поль на время утратил деловую хватку: так велико было его изумление. Странное появление в Париже негоцианта из России, требование поселиться в Ратуше, настойчивое желание отыскать обманщика Федьку-Франческо, щедрая раздача серебряных монет и, наконец, — товар!.. Как тут не изумиться?.. Во второй половине XVIII века в Париже продавалось все, что производилось на планете. Так, по крайней мере, утверждали французы. На законных основаниях и из-под поды на рынках, в магазинах и на многочисленных складах Парижа можно было приобрести экзотические коренья, травы и снадобья из Китая и Африки, пряности из Индии, оружие из Дамаска и Самарканда, ювелирные изделия народов Кавказа, самоцветы из Средней Азии, меха из России, кожаные изделия из Италии, слоновую кость с берегов Конго. Однако не продавали еще в Париже товар, доставленный Кузьмичом: кислые щи!.. Когда Поль выяснил, что же находится в закупоренных бутылках, — еще больше удивился: — Я вспомнил… В Москве мне доводилось есть щи. Это такой русский суп из капусты… Кузьмич кивнул и охотно пояснил: — Верно… Только привез я вовсе не капустный суп. Щи кислые у нас изготавливаются из смеси солодов, которые мы выдерживаем в хорошо закупоренных бутылках. И пенится нашенский напиток, — вроде вашего шампанского. Только в голову задорней шибает и запах не такой ласковый, как от нежных, французских, вин. Поль пожал плечами и осторожно заметил: — А заинтересуют ли эти кислые щи парижан?.. Кузьмич рассмеялся: — Эх, голова рассудительная, кабы знал я, что мой товар разойдется в лёт, — не одну, а дюжину повозок доставил!.. Разрешение на торговлю в Париже экзотическим продуктом было получено без всяких проволочек. Чиновников лишь удивило: почему русский проделал необычный маршрут из Петербурга — через Дёнкерк, когда в Париж из России давно налажен более короткий путь? Конечно, заинтересовал их и странный товар, о котором чиновники никогда не слышали. Добрая душа, Кузьмич тут же преподнес им пол дюжины бутылок. Но те, взглянув опасливо на черные бутылки, от подарка отказались. «Чтобы встрепенуть и раззадорить» Получив нужные документы, Кузьмич заявил помощнику: — Завтра торговлишкой займемся и с вашими винными купцами договоримся, а теперь желаю разглядеть душу Парижа. — Что желаете посмотреть? — поинтересовался Поль. — Вначале надобно помолиться, потом желаю, хоть издали, ваших короля и королеву увидеть, еще — поглядеть, как у вас, прямо на улице, малюют всякие художества, а уж тогда — по заведениям, где пляшут озорные девки, где вин — тыщу сортов, а вокруг — зеркала!.. — не раздумывая, выпалил Кузьмич. — Выбор понятен, — кивнул Поль. — Но чем заинтересовали месье зеркала? Ведь в России они тоже есть. Кузьмич хитро подмигнул: — Конечно, и у нас они имеются, да не так много. Сказывали нашенские купцы, что в Европе зеркала в каждом солидном питейном заведении имеются. Колоти — не хочу!.. — Да зачем же их бить?!.. — удивился Поль. От такой непонятливости Кузьмич даже развел руками: — А душу-то как встрепенуть и раззадорить?!.. Самое в дугу — бутылками по зеркалам шарахнуть!.. — И никак нельзя без этого? — осторожно поинтересовался Поль. Кузьмич упрямо покачал головой: — Никак!.. Иначе не гульба выйдет, а постная каша… «Весь, до единой бутылочки» Поль слабо помнил, как завершился их вечер с лихим русским негоциантом. Главное, что Кузьмича, без особых происшествий, удалось доставить в отель «Жанетта», а самому — вернуться домой. — Прости, Павлуха, что нынче — без куража и плясок со свистом… Видать, дальняя дорога меня чуток уморила. А вот завтра!.. Эх, разгуляйся, душа, вдрызг зеркала!.. Кузьмич так яростно потряс кулаками, что Полю стало не по себе: что же будет завтра?.. Выспаться ему не удалось. Какой-то оборванец спозаранку принялся орать под окном: — Месье!.. Месье!.. Вашего русского друга выставили из «Жанетты»!.. Он в ярости и выкрикивает непонятные, но очень недобрые слова!.. «Господи!.. Что же этот неугомонный Кузьмич мог натворить в такую рань?.. И чего ему не спится?.. — лихорадочно размышлял Поль. — Вот уж подарила судьба знакомство!..» Через полчаса он уже был у входа в отель. И открылось ему странное зрелище. Кузьмич сидел на своем сундуке у входа. Лицо — благодушное, веселое, и никаких следов ярости. Рядом с ним сидел полицейский. Между ними шла оживленная беседа — будто встретились давние приятели. Каждый говорил на своем языке, но это не мешало дружескому разговору. Рядом стоял хозяин «Жанетты» и блаженно улыбался. Несколько человек, — видимо, постояльцы, — выносили вещи на улицу. Им помогали служители отеля. Несмотря на ранний час, у всех почему-то было радостное настроение. Поль даже энергично потряс головой: не снится ли?.. Он ожидал увидеть совсем другую картину. Какая странная веселая суета… Словно вот-вот начнется грандиозный праздник. — А-а-а!.. Павлуха пришел!.. Давай к нам! Чего оторопел?.. — заорал Кузьмич. — Иди, познакомлю с моим другом-капралом! — Да скажите, на милость, что здесь происходит? — взмолился Поль и обвел взглядом, по очереди, Кузьмича, хозяина отеля, капрала. — Эх, проспал ты, Павлуха!.. Такое тут учинилось, аж слова жаль расходовать — все равно не опишешь!.. — У Кузьмича от восторга перехватило дыхание. Но он тут же справился: — В общем, гикнулся мой товар!.. Не знаю, уж отчего, — все, до единой, бутылки с щами кислыми взорвались!.. Такого у меня еще не случалось. Видать, мои помощнички непутевые наколобродили, когда закупоривали бутылочки. Ох, и шумнуло, так, что стекла в доме задрожали. Весь подвал отельный щами залит!.. Слава Богу, все живы-здоровы!.. — Но вам же придется вносить непомерную сумму за ремонт, причиненные неудобства… — растерянно пролепетал Поль. Кузьмич презрительно сплюнул, взглянул на него, как на бестолкового мальчишку, и даже не удостоил ответом. — За все уже уплачено… — по-прежнему улыбаясь, пояснил хозяин отеля. — И наш доблестный капрал не обижен… С месье Кузьмичом не бывает проблем!.. И постояльцы получили свое за вынужденное переселение. Видите, все довольны. Так что сегодня же начну ремонт. — О!.. Где-то на соседней улице уже цокают лошадки! — радостно возвестил Кузьмич. — Сейчас, Павлуха, в другой отель махнем. Из-за сундука он достал початую бутылку шампанского и протянул полицейскому: — Ну-ка, пригуби, служивый!.. Эх, жаль, не смог я вас щами кислыми угостить. Ну, ничего, спозаранку и ваше винцо впрок. — Как можно, месье?!.. — Полицейский поспешно выставил вперед обе ладони. — В такую рань!.. К тому же я на службе!.. — Ох, и непонятливый народ мне с утра попался, — укоризненно покачал головой Кузьмич и протянул бутылку Полю. Помощник также отклонил искреннее предложение: — Сегодня столько дел… — произнес он и осекся. Кузьмич расхохотался: — Какие дела, забывчивый?!.. Я же сказал: гикнулся мой товар!.. Весь, до единой бутылочки… Бурные дни и ночи В годы пребывания в России Поль повидал купеческие «загулы». Но тогда он был лишь сторонним наблюдателем. С Кузьмичом остаться лишь наблюдателем не удалось. Казалось, вихрь, состоящий из льющихся напитков, музыки, звона разбитой посуды, женского визга, удалой брани русского купца, бессонных ночей, провалов в памяти, головной боли, безудержного веселья, братаний с незнакомыми людьми и занудных нравоучений полицейских, навсегда втянул в себя Поля, и не было никаких шансов освободиться от его власти. Но в какой-то день вдруг наступили тишина и покой. Поль открыл глаза и увидел над собой лишь серый потолок в трещинах и в отвратительных пятнах: — Так, наверное, выглядит земля, по которой смерть ведет грешника на тот свет. Неужели в эти скорбные минуты не наступит облегчение, и последний путь суждено преодолевать с головной болью и нестерпимой жаждой?.. Нет, это еще не конец… На фоне серого потолка появилось веселое лицо Кузьмича. — Пьяный — не мертвый: когда-нибудь, да проспится, — важно изрек он. — Пора, Павлуха, подниматься. Как говорят грамотеи, на жизни точку ставить рано, а запятую — в самый раз! — Где я? — едва выговорил Поль. — Кажись, еще в Париже. То ли в «Сиреневом приюте», то ли в «Золотой акации». Но во Франции — это точно! — Кузьмич задорно подмигнул: — Очумел я маленько от Парижа… А может, и он — от меня… Сегодня завершаю труды свои торговые, и завтра — в путь, на родимую сторонушку. — Труды торговые?.. — изумился Поль. — Вы ж еще не приступали к ним… — Шалишь, Павлуха… Бочонки с французской водкой, то бишь с коньяком по-вашему, уже готовы. А в них — «паттандр» упрятан. Каждая фарфоровая финтифлюшечка в тряпицу обернута, чтобы не гремела и не звенела, в пути не разбилась. Поль напряженно поморщился: — Погодите, какой коньяк, какой фарфор?! Кузьмич покачал головой и назидательно пояснил: — Глубоко в хмель врезался, коль ничего не помнишь. Закупил я, значит, в городе Севре вазы, фигурки, сервизы всякие, по моделям самого месье Фальконе изготовленные. — Так мы и в Севре побывали?.. — еще больше удивился Поль. — Кто бывал, а кто и в облаках витал. Зачем пастушку голову отбил? — Кузьмич погрозил пальцем. — К-какому пастушку?.. — Фарфоровому. Мне ведь за него пришлось платить… Ладно, не робей, ухарь беспутный! Приладят московские умельцы голову, и продам я порченного пастушка какой-нибудь слепенькой барыне. Поль подпер щеку ладонью, уставился в одну точку и тихо заговорил: — Наследник русского престола, принц Павел, получил недавно от нашего монарха в подарок великолепный туалетный набор из шестидесяти четырех предметов, изготовленный севрскими умельцами… Кузьмич хитро подмигнул собеседнику: — А мы про тот подарок наслышаны… Поль вдруг встрепенулся: — Господи, и когда же вы, месье Кузьмич, успели столько сделать? Мы ведь почти не расставались все эти жуткие дни и ночи… Но объясните, зачем прекрасный севрский фарфор прятать в бочки с коньяком? — Так выгодней… Хоть на границе и располовинят мой коньяк всякие служивые охальники и бесчинщики, зато фарфор сохраню. — А если и до него доберутся? — И это не велика беда! — Так в чем же выгода? — А выгода — в слухе! — Кузьмич хитро сощурил глаза: — Ну, доберутся служивые до фарфора, ну, отнимут необъявленный товар, зато слух о том обойдет все города и веси. — Ну и какая вам польза от этого? — Вот голова непонятливая! — Кузьмич расхохотался, но все же снизошел до пояснения: — А дело в том, что у нас, в России, свои фарфоровые фабрики имеются. Первую открыл господин Дмитрий Виноградов еще при матушке-государыне Елизавете Петровне. И фарфор у нас, Павлуха, производится не хуже севрского. — Так зачем же его завозить из-за границы? — Затем, что нашенские модники слишком падкие на все французское. За сервиз, в отечестве изготовленный, больше рубля не дадут, а за такой же, но севрский, три с половиной, не моргнув, отдадут. — Значит, вы будете свой фарфор выдавать за севрский!.. — сообразил Поль. — И покупатели, наслышанные об изъятии на границе французского товара, не заподозрят подвоха… — Во, начал помаленьку соображать!.. — похвалил Кузьмич. — А клейма и всякие обозначения на товаре мы только так сварганим — хоть мейсенские, хоть фюрстенбергские, хоть севрские! — Но это же преступление!.. — возмутился Поль. — Какое там преступление! — небрежно махнул рукой Кузьмич. — Так… Озорство торговое… Рад бы не лукавить… Но, как говорят у нас, в Париже: «Je ne voudrais pas refuser, mais je ne peux pas…». Мне жаль, но не могу. Поль открыл рот, но так и застыл. Наконец, подавил изумление: — Вы что в эти бурные дни и ночи еще и французский изучали?!.. Кузьмич беспечно махнул рукой: — Какое там!.. Все само к языку пристало. Пока бренчит серебро Вновь открывшиеся способности русского купца так подействовали на Поля, что он больше не упоминал о противозаконных замыслах с севрским фарфором. После хлопотного дня, выполнения различных формальностей, связанных с отъездом, Кузьмич приказал: — А теперь — на Гревскую площадь!.. — Зачем? Что вы хотите увидеть? — Поль вздохнул. Он надеялся, что этот русский уже ничем не удивит его. — Каждый должен понаблюдать за казнями на Гревской площади, — ответил Кузьмич. — А для того, что неповадно забывать: перед судом Божьим, любой может быть наказан — земным. Поль молча согласился, и они отправились на знаменитую Гревскую площадь. В этот день здесь никого не казнили. — Может, оно и к лучшему, — в раздумье заметил Кузьмич. — Насмотришься на страдания — и любой путь не в радость. Вот только не пойму, Павлуха, почему на этой самой Гревской торгового человека не привечают? Дворянам здесь отрубают головы, простолюдинов вешают, ворожей и всяких еретиков сжигают. А про нашего брата ничего не говорится. — Если бы наши власти узнали, что вы, месье Кузьмич, собираетесь надругаться над славой Франции — севрским фарфором, то — прямо на площади — сварили бы вас в кипятке, — успокоил Поль. — Так что и ваших коллег-негоциантов Гревская площадь не забывает. Кузьмичу не понравилась мысль о возможном наказании. Несколько минут он хранил угрюмое молчание. Но словоохотливый купец вскоре сообразил, что насчет казни кипятком помощник пошутил. К тому же не мог он долго терпеть тишину, не озвучивать свои мысли и желания: — Айда, Павлуха, в заведения, где нас еще не видели. Пока в моей кисе бренчит серебро, вызывай мамзелей, комедиантов в личинах, с дудками, барабанами… И — зеркалов!.. Зеркалов побольше!.. Чтоб со всех сторон я на себя пялился. Как говорят нашенские старики, с разбитых зеркал отражение не исчезает, а бродит по свету. Вот уеду я, а по твоему Парижу останутся бродить сотни Кузьмичей — отражений из осколков… — Не дай Бог… — пробормотал Поль. — Парижу достаточно знакомства и с одним Кузьмичом… Коньяк под моченые яблоки На следующее утро купец покинул французскую столицу. Его настроение соответствовало грустному событию. На выезде из города Кузьмич приказал остановить свой обоз. Торжественно сошел он на землю, снял шапку и окинул взором панораму: — Прости, Париж-батюшка!.. Малость набедокурил, напроказничал я, грешный, и оставил недобрую память… Кузьмич снова напялил шапку и обернулся к Полю: — И ты меня прости, коли что не так. Может, мало серебра тебе оставил, зато дарю изобретение, которое совершил в Париже. Пользуйся, Павлуха, и меня не забывай. — Изобретение?.. В Париже? — удивился Поль. — Когда же вы его успели сделать? В чем же оно состоит? Кузьмич поднял вверх указательный палец и важно ответил: — А состоит оно в том, что самая лучшая закуска под французский коньяк — русские моченые яблоки. Кладешь на половину яблока листок щавеля, два листочка мяты, и — наслаждайся!.. Поль разочарованно пожал плечами: — Я-то думал, вы нечто серьезное изобрели, месье Кузьмич… Кстати, в Париже ведь нет моченых яблок. Где же вы их раздобыли? — А я и не искал, — только мысленно представлял, под что хорошо пойдет коньяк… — охотно пояснил Кузьмич. «Париж уже видел это!» Неизвестно, как долго помнили парижане пребывание в их городе в 80-х годах XVIII века этого купца. Во время Французской революции, когда на гильотине отсекались головы не только членам королевских семей, аристократов, предпринимателей и торговцев, на какое-то время поставки в Россию севрского фарфора прекратились. Но состоятельные люди все равно могли приобретать изделия Севра в московских и петербургских лавках. Даже в коллекции Эрмитажа появились прекрасные фарфоровые вазы из Франции. На вопрос, как эти замечательные творения попали в Россию из страны, охваченной революционным пожаром, купцы загадочно улыбались и скромно отвечали: — Работаем помаленьку… После крушения Наполеона Бонапарта в фешенебельных ресторанах Парижа русским офицерам подавали коньяк со странной закуской «Козьми». Состояла она из половинки моченого яблока с листочками щавеля и мяты. А когда в одном из ресторанов развеселившиеся офицеры побили бутылками зеркала, старший из них пристыдил товарищей: — Как можно так безобразничать, господа?!.. Париж такого хамства еще не видел! На что владелец заведения ностальгически улыбнулся и заметил: — Ошибаетесь, месье полковник. Париж уже видел это… И добавил по-русски, чем весьма удивил пьяную компанию: — Эх, разгуляйся, душа, вдрызг — зеркала!.. Глава шестая «С таким любопытством, с таким нетерпением!» Лежит венец на мраморе могилы; Ей молится России верный сын; И будит в ней для дел прекрасных силы Святое имя — Карамзин.      Василий Жуковский История государства Российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека.      Александр Пушкин о Николае Карамзине «И это Париж» Он с детства мечтал побывать во французской столице. Но вначале мешала военная служба. Мечта сбылась, когда в мае 1789 года двадцатитрехлетний Карамзин, отставной офицер и начинающий литератор, отправился в путешествие по Европе. Впоследствии в его книге «Письма русского путешественника» появится восторженное описание: «Мы приближались к Парижу, и я беспрестанно спрашивал, скоро ли увидим его? Наконец открылась обширная равнина, а на равнине, во всю длину ее, Париж!.. Сердце мое билось. «Вот он, — думал я, — вот город, который в течение многих веков был образцом всей Европы, источником вкуса, мод, — которого имя произносится с благоговением учеными и неучеными, философами и щеголями, художниками и невежами, в Европе и в Азии, в Америке и в Африке, — которого имя стало мне известно почти вместе с моим именем; о котором так много читал я в романах, так много слыхал от путешественников, так много мечтал и думал!.. Вот он!.. Я его вижу и буду в нем!..» — Ах, друзья мои! Сия минута была одною из приятнейших минут моего путешествия! Ни к какому городу не приближался я с такими живыми чувствами, с таким любопытством, с таким нетерпением!..». Конечно, отличавшийся своей объективностью, историк и литератор Карамзин не мог не коснуться и неприятных сторон блистательного Парижа. «Скоро въехали мы в предместье святого Антония, но что же увидели? Узкие, нечистые, грязные улицы, худые дома и люди в разодранных рубищах. «И это Париж, — думал я, — город, который издали казался столь великолепным?». Но печальный вид не долго досаждал русскому путешественнику. И снова восторженные строки: «Но декорация совершенно переменилась, когда мы выехали на берег Сены; тут представились нам красивые здания, домы в шесть этажей, богатые лавки. Какое многолюдство! Какая пестрота! Какой шум! Карета скачет за каретою…». В тишине и в сумерках Разместившись в отеле, Карамзин привел себя в порядок и вместе с приятелем ринулся знакомиться с городом. «Солнце село; наступила ночь, и фонари засветились на улицах. Мы пришли в Пале-Рояль, огромное здание, которое принадлежит герцогу Орлеанскому и которое называется столицею Парижа. Вообразите себе великолепный квадратный замок и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света, богатства Индии и Америки, алмазы и диаманты, серебро и золото; все произведения натуры и искусства; все, чем когда-нибудь царская пышность украшалась; все изобретенное роскошью для услаждения жизни!.. И все это для привлечения глаз разложено прекраснейшим образом и освещено яркими, разноцветными огнями… Вообразите себе множество людей, которые толпятся в сих галереях и ходят взад и вперед только для того, чтобы смотреть друг на друга! — Тут видите вы и кофейные домы, первые в Париже, где также все людьми наполнено, где читают вслух газеты и журналы, шумят, спорят, говорят речи и проч. Голова моя закружилась — мы вышли из галереи и сели отдохнуть в каштановой аллее, в Jardin du Palais Royal (в саду Пале-Рояля). Тут царствовали тишина и сумрак. Аркады изливали свет свой на зеленые ветви, но он терялся в их тенях. Из другой аллеи неслись тихие, сладостные звуки нежной музыки; прохладный ветерок шевелил листочки на деревьях. — Нимфы радости подходили к нам одна за другою, бросали в нас цветами, вздыхали, смеялись, звали в свои гроты, обещали тьму удовольствий и скрывались, как призраки лунной ночи. Все казалось мне очарованием». Конечно, Карамзин знал, что революционный Париж 1790 года не только очарователен, но и опасен. Алые цветы, алые песни, алый город Еще в Женеве Николая Михайловича предупредили: «Вы увидите совсем иной Париж. Не знакомый нам по французским романам и творениям мыслителей. Великий город на Сене преобразился. Даже некоторые аристократы, не говоря уже о простолюдинах, носят красные ленточки. Словом, вы увидите всюду алые цветы, алые песни, алый город…». Русские поклонники Вольтера и Монтескье, Гольбаха и Руссо, Д'Аламбера и Гельвеция неоднозначно восприняли события 1789 года в Париже. Колоссальный дефицит в бюджете Франции, волнения французских крестьян и горожан, выборы в Генеральные штаты и объявления их Национальным собранием, народное восстание в Париже, взятие печально знаменитой Бастилии, принятие Декларации прав человека… Императрицу Екатерину II и ее ближайших сторонников волновало: не перекинется ли огонь революции из Франции в Россию? Нашлось в 1789 году немало русских дворян, готовых отправиться в Париж поддержать восставших. Некоторым удалось это сделать. Известно, что Бастилию штурмовали художник Ерменев, князья Галицины, несколько русских аристократов, называвших себя из осторожности мастеровыми Самсоновым, Петровым, Кузнецовым. Впоследствии некоторые русские дворяне вошли в революционный Якобинский клуб. Екатерина II знала, что даже в Петербурге и в Москве нашлись сторонники «французского бунта», которые отправились по поддельным документам в Париж. «Выведывать все, ничего не упускать. Особое внимание — к нашим подданным…» — таков был приказ из Петербурга русским дипломатам и секретным агентам. Императрица, хоть и недолюбливала короля Людовика XVI, но желала его победы над «бунтовщиками». О народных депутатах Национального собрания Франции она писала: «Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные бы образумились. Для начала следовало бы уничтожить жалованье в восемнадцать ливров, которое выдается каждому депутату (и тогда эта голь для своего пропитания должна была бы вернуться к своим ремеслам), а потом запретить законом принятие адвокатов в члены собрания. Против ябедников существуют во всех землях законы, иногда очень строгие; а во Франции этим шавкам дали законодательную власть». Да, не церемонилась государыня Екатерина в высказываниях о революционерах. Весьма тревожили ее сообщения «доверенных лиц» из Парижа о том, что одна часть находящихся там русских «смиренно, однако с любопытством» наблюдает за бурными событиями во французской столице, другая — принимает в них участие. Приближенный Людовика XVI летом 1790 года заявил: «Русские обеспокоены тревожной ситуацией в Париже, не меньше нас, французов… Такое впечатление, что это их город». «Несмотря на все удары…» Что будет с Людовиком XVI и его близкими? Подобный вопрос в 1790 году волновал многих русских — как приверженцев монарха, так и настроенных революционно. Был этим обеспокоен и Карамзин. Хотя в дни пребывания в Париже он не предчувствовал кровавую трагедию венценосной семьи Франции. «Вчера в придворной церкви видел я короля и королеву, — писал Карамзин. — Спокойствие, кротость и добродушие изображаются на лице первого, и я уверен, что никакое злое намерение не рождалось в душе его. Есть на свете счастливые характеры, которые по природному чувству не могут не любить и не делать добра: таков сей государь! …Королева, несмотря на все удары рока, прекрасна и величественна, подобно розе, на которую веют холодные ветры, но которая сохраняет еще цвет и красоту свою. Мария рождена быть королевою. Вид, взор, усмешка — все показывает необыкновенную душу… Улыбаясь так, как грации улыбаются, перебирала она листочки в своем молитвеннике, взглядывая на короля, на принцессу, дочь свою, и снова бралась за книгу… Все люди смотрели на короля и королеву, еще более на последнюю; иные вздыхали, утирали глаза свои белыми платками; другие смотрели без всякого чувства и смеялись над бедными монахами, которые пели вечерю…». Встречал Карамзин и пятилетнего наследника престола, сына Людовика XVI Луи-Шарля. «Дофина видел я в Тюльери. Прекрасная, нежная Ланбаль, которой Флориан посвятил «Сказки» свои, вела его за руку. Милый младенец! Ангел красоты и невинности! Как он в темном своем камзольчике с голубою лентою через плечо прыгал и веселился на свежем воздухе! Со всех сторон бежали люди смотреть его, и все без шляп; все с радостию окружали любезного младенца, который ласкал их взором и усмешками своими. Народ любит еще кровь царскую!». Вот только добрый Карамзин не пояснил: «народ любит» проливать «царскую кровь» или наблюдать, как она льется. Конечно, тогда, в 1790-м, глядя с умилением на королевскую семью, Николай Михайлович не предполагал, что «ангел красоты и невинности» дофин Луи-Шарль через два года будет, вместе со своими родителями, брошен в тюрьму, а после казни короля и королевы семилетнего принца выпустят из тюрьмы и отдадут на воспитание сапожнику-якобинцу. «Может быть, когда-нибудь…» Карамзин пытался понять Париж. Город, о котором он читал и грезил в детстве и юности, изменился в течение нескольких месяцев. «Париж ныне не то, что он был. Грозная туча носится над его башнями и помрачает блеск сего некогда пышного города. Златая роскошь, которая прежде царствовала в нем, как в своей любезной столице, — златая роскошь, опустив черное покрывало на горестное лицо свое, поднялась на воздух и скрылась за облаками; остался один бледный луч сияния, который едва сверкает на горизонте, подобно умирающей заре вечера. Ужасы революции выгнали из Парижа самых богатейших жителей; знатнейшее дворянство удалилось в чужие земли, а те, которые здесь остались, живут по большей части в тесном круге своих друзей и родственников». Немало пострадало от революции французов, близких Карамзину по духу и мировоззрению, но, как истинный историк, он старался быть объективным в описании Парижа 1790 года. «Не думайте, однако ж, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре! Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь. Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает счастлива. История не окончилась, но по сие время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона. С 14 июля все твердят во Франции об аристократах и демократах, хвалят и бранят друг друга сими именами, по большей части не зная их смысла». Но никакие политические перемены не смогли поколебать чувств Карамзина к Парижу. Прощание русского писателя с городом звучит как признание в любви. «Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностию!.. Ни якобинцы, ни аристократы твои не сделали мне никакого зла; я слышал споры — и не спорил; ходил в великолепные храмы твои наслаждаться глазами и слухом: там, где светозарный бог искусств сияет в лучах ума и талантов; там, где гений славы величественно покоится на лаврах! Я не умел описать всех приятных впечатлений своих, не умел всем пользоваться, но выехал из тебя не с пустою душою: в ней остались идеи и воспоминания! Может быть, когда-нибудь еще увижу тебя и сравню прежнее с настоящим; может быть, порадуюсь тогда большею зрелостию своего духа или вздохну о потерянной живости чувства». «Остался светлыми страницами» Герой книги Карамзина «Письма русского путешественника» не совершил никаких открытий. Он всего лишь иностранный наблюдатель бурных событий во Франции 1790 года. Однако наблюдатель — с добрым сердцем, способный сопереживать людям разных сословий, противоположным политическим взглядам. Пребывание в Париже не сделали Николая Михайловича ни якобинцем, ни яростным сторонником французской монархии. В политических движениях он, прежде всего, видел человека и сострадал ему независимо от его убеждений. Спустя семь лет после посещения Парижа Карамзин писал: «Французский народ прошел все степени цивилизации, чтобы оказаться на той вершине, на которой он находится в настоящее время… Французская революция — одно из тех событий, которые определяют судьбы людей на много последующих веков. Новая эпоха начинается: я ее вижу, но Руссо ее предвидел». Были и другие высказывания Николая Михайловича о событиях во Франции: «…ужасные происшествия Европы волнуют всю душу мою… Бегу в густую мрачность лесов, — но мысль о разрушаемых городах и погибели людей везде теснит мое сердце…». Он хотел снова побывать в Париже, оказаться в гуще событий. Противоречивые слухи, которые доходили из Франции до Москвы, вызывали у Карамзина горестные раздумья и сомнения. «Я слышу пышные речи за и против; но я не собираюсь подражать этим крикунам. Признаюсь, мои взгляды на сей предмет недостаточно зрелы. Одно событие сменяется другим, как волны в бурном море; а люди уже хотят рассматривать революцию как завершенную. Нет. Нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений». Еще раз посетить Париж ему не удалось. Перемены в семейной жизни, литературная деятельность, назначение историографом, многолетняя работа над «Историей государства Российского»… Исследователи творчества Карамзина сходятся во мнении: как настоящий историк и литератор, он состоялся, когда завершил «Письма русского путешественника», когда открыл читателям свой Париж 1790 года. Желание не исполнилось… Но Париж остался светлыми страницами в творчестве Карамзина. Глава седьмая «ТАМ РУССКИЙ РУКУ ПРИЛОЖИЛ» Тирания одного предпочтительнее тирании нескольких. У деспота всегда бывают добрые минуты, у ассамблеи деспотов — никогда. На тирана как-то можно воздействовать, но компания грязных тиранов не поддается ничьему влиянию. Если она не несправедлива, то по меньшей мере жестока и никогда не склоняется к милости.      Франсуа Вольтер Власть действует столь же развратительно на тех, кто облечен ею, сколько и на тех, кто принужден ей покоряться. Под тлетворным влиянием её одни становятся честолюбивыми и корыстолюбивыми деспотами, другие — рабами.      Михаил Бакунин Недобрые отзывы Правление Людовика XVI. Как и в другие времена, приезжие восторгались Парижем, а сами его жители частенько ругали свой город. Писатель и политический деятель Луи-Себастьян Мерсье в восьмидесятых годах XVIII столетия завершил многотомный труд «Картины Парижа». «Вы хотите увидеть, как выглядит Париж? Поднимитесь на башни Нотр-Дам. Город круглый, как тыква; камень, из которого построены две трети домов, черный и белый одновременно, свидетельствует, что город стоит на меловых породах. Вечный дым, поднимающийся из его бесчисленных труб, скрывает от глаза вершины колоколен; он кажется тучей, спустившейся над крышами, и воздух этого города затрудняет дыхание», — так писал о родном Париже Луи-Себастьян Мерсье. Примерно в те годы появилось нелестное высказывание о столице Франции другого парижанина. Этот анонимный автор, видимо, был склонен к мрачной мистике: «В нашем городе проживает более 600 тысяч человек. Мы не задумываемся, что топчем прах и останки 2 миллионов парижан. Нет ни одного дома, ни одной улочки, под которыми, на разных глубинах, — не было бы захоронений. Покойники чувствуют наше пренебрежение к ним, и когда-нибудь они восстанут и жестоко отомстят легкомысленным парижанам. Скелеты и бестелесные существа будут бродить по залитому кровью Парижу, выискивая очередную жертву». В наше время мало кто поверит в это мрачное предсказание, однако доля правды в словах мрачного мистика XVIII века есть. Так, историк Ленотр писал: «Куда бы ни направился вечерами горожанин посидеть на свежем воздухе, в какую бы аллею ни свернул, под каждой муниципальной скамейкой лежит бывшее кладбище, и подчас только тонкий слой земли отделял царство живых от царства мертвых». Примерно с 1786 года в Париже началась грандиозная работа по перенесению останков в городские Катакомбы. Вероятно, в этих подземельях находятся теперь миллионы останков горожан разных веков. «Честный доброволец» Среди сотен кладбищенских землекопов конца XVIII века особо отличался усердием некий «Честный доброволец». Так величал он себя в доносах и агентурных сообщениях. Имя его не сохранилось, но о деяниях стукача-землекопа осталось немало городских преданий и слухов. «Честный доброволец» регулярно сообщал в полицию о злодеяниях своих коллег. Бывали случаи, когда, отрыв очередное захоронение, землекопы, прежде чем перевезти прах в катакомбы, снимали с покойника все, на их взгляд, ценное. Не гнушались даже металлическими пуговицами на истлевших одеждах. «Честный доброволец» очень не любил русских. Молва утверждала, что эта ненависть началась после того, как один русский студент, обучавшийся в Сорбонне, избил кладбищенского землекопа. За что — неизвестно. С той поры и важные особы, и простолюдины, прибывшие из Российской империи, стали ненавистными врагами и объектами доносов неутомимого гробокопателя. Известно, что любая революция круто меняет судьбы людей. Произошла перемена и с «Честным добровольцем». Он оставил кладбищенские дела и полностью отдался любимому делу: «вынюхиванию и доносительству». Зная о его ненависти к русским, полицейское начальство поручило ему вести наблюдение за прибывающими в Париж из Российской империи. Новые тревоги и опасения Опытный дипломат Иван Матвеевич Симолин не раз сетовал, как тяжело стало работать послу во Франции. Постоянная слежка, интриги властей, угроза со стороны революционной непредсказуемой толпы. О действиях парижских сыщиков во второй половине XVIII века Мерсье писал: «Полиция — это сборище негодяев — делится на две половины: из одной создаются полицейские шпионы, сыщики; из другой — стражники и пристава, которых науськивают потом на жуликов, мошенников, воров и прочих… За шпионами следуют по пятам другие шпионы, которые следят за тем, чтобы первые исполняли свои обязанности. Все они взаимно обвиняют один другого и готовы пожрать друг друга из-за самой гнусной добычи. И вот из этих-то омерзительных поддонков человечества родится общественный порядок! Начальство жестоко расправляется с ними всякий раз, когда они обманывают его бдительность… За человеком, который выдан кем-либо или находится на подозрении, устанавливается такая слежка, что малейший его поступок становится известен, и это продолжается вплоть до его ареста… Эта гнусная слежка отравляла общественную жизнь, лишала людей самых невинных удовольствий и превращала всех граждан во врагов, которые боялись открыться другу другу». В Париже мало осталось соотечественников. Впрочем, Иван Матвеевич сам добивался этого. В своих сообщениях в Петербург он напоминал, что пребывание в охваченной бунтом Франции молодых русских может иметь непредсказуемые последствия для России. Революционное вольнодумство заразительно и опасней философствований масонов. Императрица Екатерина II и ее сановники разделяли мнение посла Симолина. Из Петербурга в Париж был отправлен указ государыни о возвращении в Россию всех ее подданных. «Ибо умы их возбуждаются и проникаются принципами, которые могут причинить им вред при возвращении в отечество», — говорилось в указе. Конечно, это повеление не касалось посла и его сотрудников. Отрицательное отношение Екатерины II и ее двора к Французской революции тем не менее в течение нескольких лет не прерывало дипломатических отношений между Петербургом и Парижем. Ивану Матвеевичу в тот период предписывалось избегать контактов с революционным правительством и представителями Национального собрания, а вести дела только с министром иностранных дел, назначенным королем Франции. Государыня Екатерина одобряла постоянные контакты Симолина с Людовиком XVI и его супругой королевой Марией-Антуанеттой. Русская императрица поддерживала усилия своего посла в Париже на подталкивание Франции к военному конфликту с Англией. В мае 1791 года Екатерина II писала Ивану Матвеевичу: «Старание ваше в побуждении правительства тамошняго принять меры против властолюбивых подвигов лондонского двора весьма аппробую, тем более что сие самое лучшее и надежнейшее средство было бы к обузданию той державы и к скорейшему возстановлению мира между мною и Портою Оттоманскою на условиях крайних от меня предложенных. Я уверена, что вы сего отнюдь из виду не упустите и все способы от вас зависящие к тому направите, чтобы достигнуть решимости Франции на случай, буде Англия по получении моего ответа на новые ея предложения несходным с моими интересами делом самым исполнит разглашаемые министерством ее угрозы послать флоты свои в Балтийское и Средиземное моря». Русский посол продолжал прилежно информировать императрицу о событиях в Париже. Создание революционных организаций якобинского клуба и клуба кордильеров, выпуск газеты «Друг народа», дебаты в Учредительном собрании, бедственное положение королевской четы, гневные высказывания вождей Французской революции, распоряжения городских властей, волнения в рядах национальной гвардии, — ничто не оставалось без внимания Симолина. Информация с его замечаниями немедленно отправлялась в Петербург. Смутные подозрения Конечно, такая мелкая личность, как «Честный доброволец», не был посвящен ни в тайны королевского двора, ни в замыслы вождей революции, ни в планы русского посла. Но чутье подсказывало ему, что в Париже грядут важные политические события. Главное — предугадать их и понять, какую из них можно извлечь личную пользу. Каждый день «Честный доброволец» крутился возле дома русского посла. Он понимал, что за самим Симолиным не стоит следить. Маршруты передвижения по городу столь важной особы известны. Не будет он устраивать тайных встреч: слишком приметен и известен для этого. А вот помощники и обслуга посла!.. Из немногочисленного окружения Симолина внимание шпика привлек русский юноша — то ли слуга, то ли мелкий чиновник посольства. Он никогда не прогуливался по улицам Парижа. Выходил из дома по вечерам: четыре-пять раз в неделю. Шел деловито, поспешно, иногда озирался. Минут через десять его нагоняла малоприметная карета. На мгновение она останавливалась, юноша вскакивал в нее, кучер щелкал кнутом, и лошади во весь опор неслись дальше, в вечерних сумерках Парижа. Возвращался загадочный русский юноша обычно через полтора-два часа. Из кареты он высаживался за несколько кварталов от дома посла. «Честный доброволец» недоумевал: молодой человек не значился в списке русских дипломатов и их прислуги… Бывший кладбищенский землекоп пришел к выводу: таинственный юноша является связным между русским послом и очень важными особами Франции. Но кто они? «Возможно, след ведет к королевской чете…» — предположил «Честный доброволец». Из писем Марии-Антуанетты доверенному лицу. 1791 г. «Остается лишь одно из двух: либо погибнуть от меча мятежников, если они победят, и, следовательно, потерять все, либо остаться под пятой деспотичных людей… Вот какое будущее, и, вероятно, роковой момент наступит раньше, чем мы того ожидаем, если сами не решимся проявить твердость, применить силу, дабы овладеть общественным мнением. Поверьте мне, все сказанное не плод экзальтированных мыслей, оно не вызвано неприятием нашего положения или страстным желанием немедленно приступить к действиям… Положение наше (короля и королевы) ужасно, так ужасно, что его и не представить тем, кого нет сейчас в Париже… Поверьте мне, я не преувеличиваю опасности. Вам хорошо известно, что всегда основным моим правилом было по возможности проявлять уступчивость, я надеялась на время и перемену общественного мнения. Но сегодня все изменилось; мы должны либо погибнуть, либо ступить на единственный путь, который нам еще не закрыт. Мы отнюдь не ослеплены настолько, чтобы считать этот путь безопасным; но если уж нам и предначертана гибель, то пусть она будет хоть славной, после того как мы сделаем все, дабы умереть достойно и выполнить свой долг перед религией… Я надеюсь, провинция менее развращена, чем столица, но тон всему королевству задает Париж. Клубы и тайные общества ведут за собой всю страну; порядочные люди и недовольные, хоть их немного, бегут из страны или таятся, потому что они утратили силу или же потому, что им недостает единения. Лишь когда король будет свободен и окажется в укрепленном городе, станет ясно, сколь велико в стране количество недовольных, молчавших или вздыхавших до сих пор втихомолку. Но чем дольше медлить, тем меньше поддержки найдем мы, ибо республиканский дух с каждым днем завоевывает себе все больше и больше последователей во всех классах, брожение в войсках все сильнее, и, если не поспешить, положиться на них будет уже невозможно». Не услышали, не отозвались За несколько дней до бегства из Парижа короля Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетты, публицист и идеолог Французской революции Жан-Поль Марат оповестил соотечественников об антинародном заговоре. Он каким-то образом узнал о готовящемся бегстве. Может, поспособствовал «Честный доброволец»? Впрочем, в Париже и без него было достаточно осведомителей и тайных агентов. Марат заявил о намерении монархистов похитить короля: «Его силой хотят вывезти в Нидерланды под предлогом, что дело Людовика XVI — дело всех королей, а вы слишком глупы, чтобы воспрепятствовать этому. Парижане, безрассудные парижане, я устал вновь и вновь повторять вам: стерегите как следует короля и дофина, держите под замком австриячку (Марию-Антуанетту), ее невестку и всех членов семьи; потеря одного-единственного дня может оказаться роковой для всей нации». Впоследствии один из братьев Голицыных, активно участвовавших в парижских революционных событиях, отозвался об этом предупреждении: — Не услышали, не отозвались. Друг народа Марат остался в одиночестве. Толпа не пожелала слушать своего пророка… Тайком, но помпезно Несколько раз королева Мария-Антуанетта вносила коррективы в план побега и отодвигала его дату. Организаторы этого рискованного предприятия хотели, чтобы королевская чета покинула дворец Тюильри и бежала к границе Французского государства. Там, по их замыслу, к Людовику XVI должны были присоединиться верные ему армейские части и контрреволюционно настроенные дворяне. Но как обмануть национальных гвардейцев, охраняющих Тюильри, дворцовых слуг, ставших соглядатаями новой власти? Как незаметно миновать многочисленные заставы в Париже и в провинции? Ведь на любой из них смогут опознать и арестовать венценосных беглецов. Конечно же для этого необходимы фальшивые документы. Помощь оказало русское посольство. Не случайно один из вождей Французской революции после бегства короля и королевы заявил: «Там русский руку приложил…». Едва ли не на следующий день после исчезновения Людовика XVI и Марии-Антуанетты из Тюильри в Национальное собрание поступило донесение, что Иван Симолин и его подчиненные предоставили королевской чете необходимые для побега документы. Так Мария-Антуанетта превратилась в подданную Российской империи баронессу Анну-Христиану Корф, а Людовик XVI — в гувернера ее детей. Помпезность, привычка к роскоши, болезненное самолюбие и гордыня сыграли роковую роль в судьбе короля и королевы Франции. Писатель и знаток европейской истории XVIII века Стефан Цвейг в своей книге объяснил причины неудачи их тайного бегства: «Два простых, легких, не бросающихся в глаза своей пышностью экипажа, в одном — король с сыном, в другом — королева с дочерью, да, пожалуй, еще с мадам Елизаветой, и никто не обратил внимания на такие обыденные, заурядные кабриолеты с двумя-тремя седоками в них. Не привлекая ничьего внимания, королевская семья достигла бы границы: ведь бегство брата короля, графа Прованского, совершенное им в ту же ночь, именно потому и удалось, что не было обставлено с помпой. Но даже находясь на волосок от смерти, семья не желает нарушать священные обычаи, даже опаснейшее путешествие организовано по правилам бессмертного этикета…». Стефан Цвейг перечислил ошибки организаторов бегства из Тюильри: «…принимается решение ехать в одной карете пяти особам, то есть всей семье — отцу, матери, сестре, обоим детям, а ведь на сотнях эстампов именно в таком составе и изображается королевская семья, и вся Франция, до последней деревушки, прекрасно знает этот семейный портрет…». Конечно, непростительной оплошностью стало и большое число приближенных и слуг, сопровождавших короля и королеву, и огромный багаж беглецов. В то тревожное время роскошная, новенькая карета на дорогах Франции привлекала всеобщее внимание. Недальновидные организаторы побега посчитали необходимым обеспечить королевскую семью достойным комфортом во время пути из Парижа к восточной границе Франции. Для этого карета была напичкана серебряным сервизом, всевозможными предметами туалета, съестными припасами и более сотни бутылками отборного вина. Как отмечал Стефан Цвейг: «Карета изнутри обивается светлой камчатной тканью, и, пожалуй, остается лишь удивляться тому, что на дверцах кареты позабыли изобразить герб с лилиями. Чтобы вывезти такое громоздкое сооружение с мало-мальски терпимой скоростью, в роскошную карету необходимо впрягать 8 или даже 12 лошадей. И если легкую почтовую коляску о двух лошадях можно перепрячь за пять минут, здесь на смену лошадей требуется не менее получаса, четыре-пять часов задержки в пути на весь маршрут, а ведь даже четверть часа промедления может стоить жизни. Чтобы возместить моральный ущерб, наносимый дворянам, сопровождающим королевскую семью, — ведь им придется сутки быть в одежде слуг, — их наряжают в новехонькие, с иголочки, ливреи, сверкающие позументами и пуговицами, а потому очень броские и резко контрастирующие с продуманной, нарочито скромной, одеждой короля и королевы». Возвращение без надежды Побег Людовика XVI и его семьи был совершен в ночь на 21 июня 1791 года. А спустя два дня, на восточной границе Франции, в местечке Варенн, беглецов опознали, и революционная толпа пленила их. Король так и не дождался обещанной ему военной помощи. В Варенн Людовик XVI, Мария-Антуанегга и их близкие добирались окрыленные надеждой, а возвращались в Париж — сломленные духом, с осознанием своей печальной будущности. Вероятно, венценосная чета уже предчувствовала, что их ждет в ближайшее время… 22 июня весть о бегстве короля и королевы облетела французскую столицу. Тысячи нищих, безработных, мелких торговцев, опьяненных гневными речами революционеров, буйствовали на площадях и улицах Парижа. Толпе хотелось крови. Толпа жаждала расправы над теми, кому недавно поклонялась. Уставшие после трудового дня пролетарии на часок-другой присоединялись к кипящим от гнева массам, но, когда наступало время ужина, — спокойно расходились по домам: — Без королей и беснующихся бездельников Париж как-нибудь переживет, а вот если мы не выйдем завтра на работу… Словом, у пролетариев был свой взгляд на революцию — что бы потом не писали и не теоретизировали их «защитники», никогда не стоявшие за станком. Возмущение русского посла О задержании королевской четы в Варение Симолин узнал через несколько часов. Первые два всадника, принесшие эту весть в Париж, преодолев вторую городскую заставу, разделились. Один помчался оповещать Учредительное собрание, другой поскакал докладывать русскому послу. Отпустив своего информатора, всегда сдержанный, Симолин крепко и продолжительно выругался. В чей адрес? Можно лишь предполагать. — Ферлакуры, очумелые от своей фанаберии!.. Ни на что не способные… Даже всем готовеньким не могут воспользоваться!.. Поучились бы у наших, хватких, коронованных б….! Симолин, хоть и был один в кабинете, все же огляделся и поспешно перекрестился. За подобные мысли, так громко произнесенные, можно не только вылететь из Парижа, но и, минуя Петербург, оказаться в железе, на берегах Енисея. — А с Парижем, и безо всяких крамольных мыслей, придется расставаться, — рассуждал Иван Матвеевич. — Матушка-государыня уже раз погрозила в послании, а теперь… Главное — лишь бы только «отозвала», а не «отправила»… Две-три минуты хождения по кабинету — и у посла был выстроен план отступления. — Прекрасную графинюшку сегодня же — вон из Парижа, в Бельгию! Хватит ей рядиться в мужское одеяние, дурить местных сыщиков и наизусть заучивать сообщения господам из Тюильри… Лишние бумаги — сжечь… Особенно, — касающиеся встреч с королем и королевой… Прошение баронессы Корф… Иван Матвеевич взял со стола лист бумаги и снова пробежал глазами текст. — Итак, баронесса трогательно описывает, как, по неосторожности, выбросила, вместе с ненужными письмами, свой паспорт, в связи с чем просит посла выдать новый документ… Шито белыми нитками, но когда придется оправдываться перед французами, — сойдет… «Там русский руку приложил…» Через несколько дней Симолин услышал эту ехидную фразу у себя за спиной, когда входил в кабинет министра внешних сношений Франции графа де Морморена. Кто прошептал это? «Да Бог с ним… Главное — убедить Морморена в своей полной непричастности к побегу королевской четы…». Не удалось. Граф выслушал объяснения весьма холодно и недоверчиво. Еще сложнее прошло объяснение с разгневанными избранниками Национального собрания. Эти не обдавали холодом, как граф де Морморен. Огонь ненависти полыхал в их словах и взглядах. Самые горячие головы кричали, чтобы русского посла отдать на растерзание толпе. Кое-как угомонились. Невдомек было ополоумевшим от злобы горлопанам, что через несколько лет революция, которую они так усердно воспевали, раздавит их самих. — Пока — только суета, а страшное — еще впереди, — повторял своим помощникам оптимист Иван Матвеевич, когда ему удалось избежать расправы. — Французы дальше нагнетать не будут: козырей нет. Соглядатаям, что выслеживали наших дипломатов, мы сполна уплатили. Все они на какое-то время удалились из Парижа. Даже самый прыткий из них, бывший гробокопатель, угомонился и исчез из города. Красавица-графинюшка отбыла, и никому не доказать ее встреч с Людовиком… То-то поломают головы будущие историки, кто она… Вот странно: кузен ее — в друзьях у якобинцев и вольтерьянцев, а наша графинюшка… Впрочем, пора этого философа возвращать в отечество, а то забудет, как надобно на куртаге государыне кланяться да по-русски говорить… Разрыв сношениё Осенью 1791 года Симолин писал в Петербург: «…если король Франции будет низложен, то принципы, которые опрокинут его трон, без сомнения, не замедлят поколебать трон всех монархов мира». Императрица Екатерина полностью была согласна с этим выводом своего посла. Хотя и тяжело стало Ивану Матвеевичу выполнять свою миссию во Франции, но все же ему удавалось изредка посещать Людовика XVI и Марию-Антуанетту. Конечно же каждый шаг русского дипломата контролировался революционной властью. Возможно, его удалось бы привлечь к ответственности за участие в организации побега королевской четы. Но жаждавшие расправы члены Учредительного собрания опоздали. Симолин получил из Петербурга секретное предписание покинуть Францию. Перед отъездом Иван Матвеевич успел побывать у Людовика XVI и Марии-Антуанетты. После трехчасовой беседы король и королева вручили ему личные письма, адресованные Екатерине II и бельгийскому монарху Леопольду II. В этих посланиях была просьба оказать вооруженную помощь французскому трону. В январе 1792 года Симолин покинул ставший для него опасным Париж. Не сумев задержать русского дипломата, французские власти, «по-революционному» отомстили ему. Личное имущество Симолина арестовали и продали с молотка, а слугу Ивана Матвеевича, немца по происхождению, казнили — «за сокрытие от революционных властей имущества своего хозяина». На короткое время Симолина сменил в Париже Михаил Новиков — советник русской миссии в Голландии. Новое назначение не замедлило движение к разрыву дипломатических отношений между Францией и Россией. В июле 1792 года Екатерина II приказала выдворить из страны в восьмидневный срок французского поверенного Женэ. Ему вручили ноту, в которой сообщалось: «Беспорядок и анархия, царящие с некоторого времени во Франции, в ущерб законной власти, обнаруживаясь ежедневно все новыми излишествами, заставляет, наконец, русский императорский двор прервать отношения с этим королевством до тех пор, пока христианнейший король не будет восстановлен в правах и прерогативах, назначенных ему божескими и человеческими законами». Незадолго до высылки Женэ из России Новиков и все его подчиненные покинули Францию. Был вывезен и архив посольства. Дипломатические отношения прервались. В России этот разрыв был подтвержден указом от 8 февраля 1793 года. В нем отмечалось: «Замешательства во Франции от 1789 года произшедшия не могли не возбуждать внимания в каждом благоустроенном государстве. Доколе оставалась еще надежда, что время и обстоятельства послужат к образумлению заблужденных и что порядок и сила законной власти возстановлены будут, терпели мы свободное пребывание французов в империи нашей и всякое с ними сношение. Видев после буйство и дух возмутительный противу государя их далее и далее возрастающий… прервали мы политическое сношение с Франциею, отозвав министра нашего с его свитою и выслав из столицы нашей поверенного в делах французскаго, к чему и то еще имели право, что как взаимный миссии заведены были между нами королем, то по разрушении бунтовщиками власти его, при содержании его в страхе и неволе, несвойственно уже было иметь вид сношения с похитителями правления». Париж закрыт Так завершилась эпоха взаимоотношений России с Францией, длившейся без малого весь XVIII век. Париж на какое-то время закрылся для русских. Через несколько недель после казни, 21 января 1793 года, Людовика XVI по улицам французской столицы медленно катилась пролетка. Компания молодых людей, вероятно, студентов, оповещала прохожих: — Мы — последние русские в Париже!.. Господа… или как вас теперь… Граждане!.. Завтра вы нас уже не увидите!.. Прощайте, добрые и злые, веселые и угрюмые парижане!.. Подходите, кто желает на прощанье выпить с последними в вашем городе русскими!.. Подгулявшие молодые люди протягивали прохожим откупоренные бутылки вина, однако никто не осмеливался подходить к пролетке. Стражи порядка не вмешивались в это странное прощание с Парижем. Кто знает, какие произойдут политические переломы? Не станут ли русские снова желанными гостями?.. Глава восьмая «Они уже здесь..» После великого боя не сразу узнают, кто оказался победителем.      Виктор Шкловский Все, что составляет наше умственное и нравственное богатство, все, что составляет нашу цивилизацию и нашу славу, созидается и развивается громовым действием войны и медленными путями мира. Война может сказать миру: я сею, ты, брат мой, орошаешь; Бог дает рост.      Пьер Прудон Восшествие победителей Деспотизм вступает к народам через триумфальные ворота… Все принимает лживый вид в присутствии государя.      Пьер Буаст Деспотизм производит войну и война поддерживает деспотизм.      Лев Толстой Из воспоминаний сенатора, академика, генерал-лейтенанта Александра Ивановича Михайловского-Данилевского. «Солнце закатывалось; прохладный ветер освежал воздух после дневного жара; на небе не было ни одного облака. Вдруг с правой стороны, сквозь дым пальбы, увидели мы Монмартр и высокие башни. «Париж! Париж!» было общим восклицанием… Забыты были труды похода, раны, павшие друзья и братья, и мы стояли, упоенные восторгом, на горе, откуда увидели Париж… Ровно в восемь часов подвели к крыльцу серую лошадь по имени Марс. Государь (Александр I) сел на нее и поехал в Париж. В версте встретил он короля Прусского и гвардию… В верстах трех от города начали показываться Парижане; они спрашивали: «Где император Александр?!». В девять часов утра мы пришли к предместиям Парижа. Необозримые толпы народа наполняли улицы, кровли и окна домов… Французы воображали увидеть Русских людьми полудикими, изнуренных походами, говорящих непонятным, для них, языком, странно одетых, с понятиями застарелыми, и едва верили глазам, видя красоту Русских мундиров, блеск оружия, веселую наружность войск, здоровые лица, ласковое обращение офицеров, и слыша остроумные ответы их на Французском языке. «Вы не русские», говорили они нам, «вы эмигранты!». Скоро удостоверились они в противном, и весть о невероятных свойствах победителей перелетела из уст в уста. Похвалы Русским загремели повсюду; женщины из окон и с балконов махали белыми платками, приветствовали нас движением рук, и раздалось от одного конца Парижа до другого: «Да здравствует Александр!.. Да здравствуют русские!». Пройдя Монмартрское предместье, мы поворотили направо, по бульварам. Ликования, возрастая безпрестанно, превзошли всякую меру. С трудом можно было ехать верхом. Парижане останавливали на каждом шагу лошадей наших, превозносили, славили Александра, изредка упоминая о других Союзниках. …Мы достигли наконец Елисейских полей, где император остановился и смотрел проходившие церемониальным маршем войска. Сюда устремились Парижане, привлеченные новостью зрелища. Француженки просили нас сойти с лошадей и позволить им стать на седла, желая удобнее видеть Государя. Просьбы прекрасных просительниц были удовлетворяемы по возможности. Вскоре приблизились головы колонн наших. Сначала шли Австрийцы. Жандармы никак не могли удержать народ, стремившийся в ряды войск. Любопытные Парижане теснили Австрийские взводы, но когда показались Русские гренадеры и пешая гвардия, Французы, пораженные воинственною осанкою их, единодушно, как будто по некоторому тайному согласию, отступили гораздо далее черты, назначенной для зрителей… Смотр кончился в пятом часу пополудни. Император Александр отправился в дом Талейрани, назначенный для первоначального пребывания Его в Париже. Часть войск наших заняла караулы, другие пошли в назначенные им квартиры, остальные расположились биваками в Елисейских полях. Через несколько часов по занятии Парижа обнародовали подписанную Императором Александром прокламацию, коею Он приглашал Французов избрать временное правительство и объявлял, что ни Он, ни Союзники Его не войдут в переговоры с Наполеоном и членами его семейства. Так огласилась давно питаемая Александром мысль лишить Наполеона престола и возможности потрясать всеобщее спокойствие». Первая ночь в Париже Французская столица не могла успокоиться до утра. Хотя там, где в городе расположились армейские подразделения победителей, соблюдались порядок и тишина. Многие из русских офицеров и солдат устали от перехода, волнений, связанных с торжественным смотром, от первых впечатлений от Парижа. Участник этих событий Михайловский-Данилевский вспоминал: «Настал вечер. Победителям и побежденным необходимо было спокойствие. Улицы пустели; водворилась всеобщая тишина. Она казалась гробовою, после гремевшей еще накануне военной грозы и волновавших грудь нашу разнообразных ожиданий и надежд, увенчанных теперь счастливейшими событиями. Все, что мы видели и чувствовали, было столь изящно, велико, что воображению ничего не оставалось приобщить или украсить: мы были обезсилены радостью. Ночь пала. Вокруг дома, где ночевал Император Александр, расположился первый батальон Преображенского полка; рота Его Величества стала на дворе дома. Глубокое молчание на улицах прерывалось только окликами русских часовых: «Кто идет?». Однако не все в армии, занявшей Париж, в ту мартовскую ночь 1814 года были «обезсилены радостью». Никакая усталость и воинская дисциплина не остановят русских искателей ночных приключений… Тем более — в Париже!.. Ни один город мира не был в те времена так известен подданным Российской Империи, как французская столица. Молодые офицеры небольшими компаниями незаметно просачивались сквозь кордоны, заставы, патрули и погружались в парижскую ночь. Кто-то из них бродил, осматривая улицы и строения, о которых читал в книгах и журналах, другие искали питейные заведения… Третьи отправлялись по адресам, известным от старших товарищей, посещавших Париж много-много лет назад. Не могли уснуть в ту памятную ночь и многие жители французской столицы. И уже звучала в городе новая песня: Как мало встретишь Русских в Париже. Жизнь без них немного скучна. Не стоит об этом тосковать, Они уже здесь, в Париже… Праздники и заботы — Ликование не завершилось, а дела не ждут. Пора за них приниматься!.. — С этими словами на следующее утро обратился император Александр к своим приближенным. Михайловский-Данилевский продолжил свой походный дневник: «С первыми лучами солнца улица Сен-Флорантен, площадь Людовика XV и Тюльерийский сад, прилежащий к дому, где жил наш монарх, покрывались множеством народа, жадного знать окончательное решение будущей участи своей. Привыкнув ежедневно читать о ходе политических дел печатные известия, посредством коих каждое эфемерное правительство, существовавшее с начала революции, старалось привлекать народ на свою сторону, французы толпами собирались перед нашими окнами, прося печатных объявлений. Все прокламации тогдашнего времени были обнародованы только от имени Императора Александра… <…> никто другой, кроме нашего Государя, не обезпечивал в то время Парижан единственных благ, остающихся побежденным, — жизни и собственности. Тогда же Статс-секретарь граф Нессельроде объявил префекту полиции Пакье, Высочайшее повеление освободить из тюрьмы французов, содержавшихся за воспрещение крестьянам стрелять по Союзным войскам и за преданность Бурбонам… <…> заступление Императора распространялось и на приверженцев Наполеона…». Как отмечал Михайловский-Данилевский, Александр I «…устранял Себя однакож от дел частных людей и велел Графу Нессельроде известить подавших Ему во множестве прошения, что, находясь во Франции для водворения мира и счастья, Его Величество поставил Себе долгом не вступаться в дела судебные и исполнение законов, и потому приглашал просителей обращаться к Временному Правительству или тем присутственным местам, суждению коих подлежали дела их». «Вернуть город в спокойное русло» Император Александр I требовал от приближенных как можно быстрее восстановить в Париже мирную жизнь, «вернуть город в спокойное русло». В столице были назначены четыре коменданта, представители от союзников России — Австрии, Пруссии, и от Франции. Генерал-губернатором стал приближенный Александра I барон Сакен. Боевой генерал и царедворец оказался не только хорошим воином, но и расторопным администратором. Соблюдение порядка в Париже, работа учреждений и предприятий, взаимоотношения между представителями союзнических войск, обеспечение города питанием и медикаментами — все это находилось под контролем генерал-губернатора. О результатах деятельности Сакена на новом посту Михайловский-Данилевский писал: «Со второго дня занятия Парижа, в театрах начались представления, почты восприяли свое действие и разослали по принадлежности сотни тысяч писем, назначенных за границу, а также привезенных из чужих краев и три года задержанных в почтовом управлении. Отворили городские ворота, позволили всем… выезжать из города, обезопасили дороги в окрестностях столицы, и банк по-прежнему стал производить платеж государственного дома и выдачу пенсионов. Словом, приняты были все меры к восстановлению общего спокойствия; даже приглашали жителей приносить жалобы…». Испытание лестью и славой Вряд ли догадывался император Александр I, что те, кто восторженно встречал русскую армию весной 1814 года на улицах Парижа, будут рвать и топтать его портреты, когда Наполеон покинет остров Эльбу и попытается вернуть власть во Франции. Говорят, испытание лестью и славой не выдерживают даже самые опытные политики и полководцы. Как отмечали современники в Европе, в 1814 году на Александра I обрушился поток восхваления. Усердствовали в этом и соотечественники, и иностранцы. Кто-то из них твердо верил в величие русского императора, кто-то лукавил. Мог ли преданный государю генерал Михайловский-Данилевский быть объективным в оценке деяний и поступков Александра I? В воспоминаниях приближенного к царю генерала много восторженных слов в адрес обожаемого монарха, но нет подтасовок исторических фактов. О днях самого массового появления русских во французской столице Михайловский-Данилевский писал: «Никто не мог вообразить, что с Парижем поступят столь снисходительно, великодушно. Нанесенные Французами каждой из Союзных Держав обиды были столь чувствительны и свежи в памяти, а поведение их в завоеванных Наполеоном столицах столь оскорбительно, что всякое мщение с нашей стороны могло являться извинительным и естественным. Такое милосердие имело главною причиною высокий образ мыслей Императора Александра». В 1814–1815 годах во Франции русский государь нередко повторял: «Человек, называвшийся моим союзником, напал на мое государство несправедливым образом. Я вынужден был вести войну с ним, но воюю не с Франциею… Я друг Французов». Недоброжелатели утверждали, что Александр I желал прослыть в мире «наиблагороднейшим монархом», оттого и принимал решения, способствующие его славе и популярности. Конечно, ему льстили прозвища «Освободитель Европы», «Рыцарь Мира», «Отец нового мироустройства», но они не позволяли русскому царю почивать на лаврах. После разгрома вторгшихся в Россию наполеоновских полчищ Александр I возглавил межгосударственную военную коалицию против бонапартовской Франции. Он вошел в Париж победителем и реставрировал династию Бурбонов. В 1814–1815 годах при его активном участии проходил Венский конгресс, на который собрались все европейские государства кроме Турции. Тон на этом международном форуме задавали главные союзники: Россия, Австрия, Англия и Пруссия. Три главные задачи решались на Венском конгрессе: создание надежных гарантий против возвращения бонапартистского режима во Франции; восстановление прежних королевских династий в странах, ранее захваченных Наполеоном; удовлетворение территориальных притязаний России, Англии, Австрии и Пруссии. В те годы император Александр I стал самым популярным человеком Европы. В честь него называли новорожденных. О нем слагались песни, стихи, поэмы. В 1813–1815 годах практически ни один номер европейской газеты не обходился без упоминания русского императора. Некоторые исследователи полагают, что столь громкая слава вскружила голову Александру I, заглушила голоса разумной критики и повлекла за собой серьезные политические ошибки и просчеты. Опасения и предчувствия Говорят, тяжкий грех, совершенный много лет назад, уже не даст человеку как следует наслаждаться триумфом, радоваться своим победам. Он всегда будет являться источником недобрых предчувствий и опасений. Убийство мартовской ночью 1801 года, в Михайловском замке, императора Павла I, никогда не забывалось его сыном — Александром Павловичем. Будущее, — личное, семьи, своей страны, — постоянно вызывало у молодого монарха тревогу… Даже в годы военных побед и общеевропейского триумфа. В каждом, казалось бы, незначительном событии или происшествии, императору Александру виделся роковой сигнал надвигающейся большой беды. После возвращения из «Европейского похода» на родину государь не переставал интересоваться состоянием дел в своей армии, оставленной за границей. Из Парижа его постоянно информировали, как живут, чем занимаются в свободное время русские офицеры и нижние чины. Настоящий воин, даже самый благородный, не может быть ангелом. Всякое случалось в Париже: дуэли, скандальные выходки, дебоши в общественных местах, шумные попойки, драки с полицией, бурные романы с благородными дамами и с простолюдинками, неприятности от визитов в публичные дома… Какая армия не грешит этим в побежденной стране? Хоть и не одобрял Александр I подобные выходки своих воинов, но считал досадной неизбежностью. Насторожило его другое. Из Парижа сообщали, что немало русских офицеров стало посещать лекции в университетах, а на свои вечеринки — приглашать французских философов, литераторов, артистов, художников, ученых. Кажется, подобного в истории войн еще не было… Чего нахватаются молодые русские дворяне в университетских стенах? Не вернутся ли они домой с революционными якобинскими идеями, опьяненные духом вольности?.. Эти мысли не давали покоя государю после сообщений из Парижа. Приближенные успокаивали Александра I, заявляя, что лекции в Парижском университете посещают лишь несколько десятков офицеров, в основном — из знатных фамилий. Такие якобы не захотят из-за якобинских идей терять свои привилегии и состояния. — Десятки быстро могут превратиться в тысячи, а это уже грозит революцией у нас, в России… — отвечал Александр. Что ж, опасения царя были не напрасны. Немало русских дворян, посещавших лекции в Париже, стали впоследствии декабристами. «Пронес идеи от берегов Сены до Ангары» Офицер гвардии Михаил Сергеевич Лунин познакомился во французской столице с известным социалистом-утопистом Сен-Симоном. Труды этого вольнолюбивого мыслителя «Письма женевского обитателя к современникам», «Записки о всеобщем тяготении», «Введение к научным трудам XIX века», «Очерк науки о человеке» были популярны среди русских офицеров, служивших во Франции в 1814–1815 годах. Выводы Сен-Симона о необходимости создания общества, в котором все должны трудиться, о единении в таком обществе науки и промышленности заставили молодых дворян по-новому взглянуть на политические и социальные проблемы в мире и в Российской Империи. Сен-Симон считал Лунина своим учеником и надеялся, что этот русский офицер станет пропагандистом социалистических идей у себя на родине. После возвращения из Франции Михаил Сергеевич вышел в отставку, но через пару лет снова поступил на службу в гусарский полк. Он вошел в «Союз спасения» и в другие тайные общества декабристов. В январе 1826 года его арестовали и сослали на каторгу. Но и в Нерчинских рудниках, и в поселении близ Иркутска Лунин сохранял верность революционным идеям и занимался публицистикой, обличая в своих трудах царизм. Один из его товарищей заметил, что Лунин «пронес идеи вольности от берегов Сены до Ангары». — Хоть государь-император Александр Павлович и не дожил до декабрьского восстания 1825 года, но предчувствовал его, — вспоминали его царедворцы. — Дерзкие мысли о свободе, равенстве, братстве засорили головы нашей молодежи еще в Париже… — заявил один из приближенных покойного Александра I после подавления восстания. Переменчивый 1815 год Человек, однажды победивший, будет всю жизнь потом черпать силы в этой борьбе.      Георгий Жуков Неудача всегда дает нам чувствовать власть наших притязаний… Успех влечет за собой своего рода опьянение; люди заурядные не в силах ему противостоять.      Оноре де Бальзак И смолкла музыка… Злые языки называли Венский конгресс «танцующим конгрессом», поскольку международные переговоры в австрийской столице частенько прерывались балами, концертами, театральными постановками, приемами. 2 марта 1815 года на одном из таких балов оркестр внезапно смолк, и кто-то из официальных лиц произнес: — Дамы и господа, случилось невероятное!.. Узурпатор вырвался на волю!.. Наполеон, с верными ему войсками, высадился на юге Франции!.. К нему присоединяются все новые и новые силы!.. Раздались вскрики, возгласы изумления. Какой-то приверженец Бурбонов даже хлопнулся в обморок. И смолкла в Европе танцевальная музыка… И снова зазвучала военная… Из письма А. Чернышова — графу Аракчееву «…Наполеон, которого стерегли одни англичане и о котором говорили как о мертвеце… сел на суда со своею гвардиею, силою до 1200 человек, имея провианта на шесть дней и шесть легких орудий. Генералы Бертран и Друо сопровождали его и ему удалось благополучно отплыть от острова Эльба, имея свое направление к северу от онаго… И ежели ему удастся соединить корпус из нескольких тысяч французских войск, то, конечно, большая часть военнослужащих передадутся на его сторону и бедствия Европы снова возобновятся». Из письма Василия Марченко — графу Аракчееву. «…К Бонапарту переходят приверженцы его из армии, и он уже в Лионе, но вчера получены известия, что в южных провинциях бунт и жители все надели белую кокарду… Ней ручается за свой корпус, с которым выступает в поход и обещает два миллиона франков за голову Бонапарта. В Париже было спокойно, два генерала, передавшиеся к Наполеону и доставшиеся в плен после, роялистами убиты». Из письма Василия Марченко — графу Аракчееву. 19 марта 1815 г. «…Бутягин не успел, говорят, выехать из Парижа со многими другими дипломатами за недостатком лошадей… Ней и Сюшет издали прокламацию, что Бурбоны перестали царствовать и что законный государь явился на престоле. Бонапарт обещал 1-го мая короновать жену свою и сына… …уничтожил все награды, королем сделанные, и велел судить эмигрантов, после него возвратившихся…». Из письма В. Трубецкого — графу Аракчееву. «…И таким образом конституционные, враги Бонапарта, работают совокупно с якобинцами о возвращении Бонапарта. В сем сборище людей… легко вообразить можете, бывши очевидцем нравственности французов, чья партия должна была верх взять. Гортензия, Даву, Камбасерес, Каленкур, Савари несут золото свое, безсовестно лгут и, имея старую свычку в бездельничестве, успевают подкупить часть жителей Парижа. По всем сведениям знают, что кроме четырех провинций вся остальная часть Франции желает быть под скипетром Людовика. И Бонапарт не тот уже теперь тиран, какой он был прежде, но сотоварищ якобинцев». Человек, опасавшийся Парижа Друзья и недруги Алексея Андреевича Аракчеева шутили, что в 1814–1815 годах он знал все, что происходит в столице Франции, лучше любого парижанина. Возможно, в этом была доля правды. В то время графа Аракчеева почти ежедневно информировали и русские подданные, и иностранцы о событиях в Париже. Поручик — загуляет на Монмартре, казак — повздорит с местными у ворот Сен-Мартен, устроят скандал русские офицеры в кофейне, а на следующий день — даже такие пустяковые происшествия становились известными Алексею Андреевичу. Сын небогатого помещика, Аракчеев сумел в тридцать лет стать влиятельной фигурой при дворе императора Павла I. А в правление Александра I он сделался всесильным фаворитом государя. Его называли проводником реакционного полицейского деспотизма в России и ярым врагом приходящих из-за границы либеральных идей. Но такая оценка была дана спустя много лет после смерти Алексея Андреевича. — Париж — прекрасен, но весьма опасен для ваших подданных, — заявлял Аракчеев императору Александру. — Мысли, зарождающиеся в литературных и научных кругах Парижа, становятся ядом для Государства Российского. В 1808 году Алексей Андреевич был назначен военным министром, а в 1810-м — председателем департамента военных дел Государственного совета. Даже его недоброжелатели не могли отрицать, что на этих постах Аракчеев сделал много полезного для русской армии. Особое внимание он уделял своему любимому роду войск: выделил артиллерийские части в самостоятельные боевые единицы, усилил их боевое оснащение, способствовал подготовке офицерского и рядового составов. Известно, что Александр Сергеевич Пушкин презирал этого царедворца, о чем свидетельствовала эпиграмма «На Аракчеева»: Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И Совета он учитель, А царю он — друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести, … грошевой солдат. Сухой, невозмутимый, не подвластный добрым чувствам даже к своим родственникам, — так характеризовали Аракчеева другие его современники. И все же, когда в Париже, в 1815 году, погиб близкий ему человек, умеющий скрывать эмоции Алексей Андреевич на несколько дней преобразился: стал растерянным, печальным, удрученным… «Город мечты — не подвел ожиданий» 30 марта 1814 года среди тысячи русских воинов, вошедших в Париж, находился поручик Андреев (по другим данным — Алексеев). Незнатного рода, — зато отчаянный рубака, бретер, повеса, верный товарищ, азартный игрок, — словом, настоящий гусар. В полку уважали его, но втихаря поговаривали, что он — внебрачный сын графа Аракчеева. Сам поручик отрицал это. Париж — город мечты — стал близок, Он не подвел ожиданий, Сколько волнений нам он подарит… Весной и летом 1814 года звучала эта русская песня на улицах, в парках и в увеселительных заведениях французской столицы. Не долго длилась праздничная парижская жизнь победителей. Подразделения русской армии стали перебрасывать в другие города и селения Европы. Покинул столицу и поручик Андреев. Но в местечке Нельи, вблизи от Парижа, осталась его любовь — дочь наполеоновского офицера Элен. Конечно же при расставании звучало обещание о скором возвращении. Андреев сдержал обещание. Получив отпуск по ранению, он снова прибыл в Нельи. «Я все могу» Пока влюбленные уединились от мира, политические события во Франции резко изменились. 1 марта 1815 года Наполеон тайно покинул место своей ссылки, остров Эльба, высадился с верными ему офицерами и солдатами на юге Франции и двинулся на Париж. Через несколько дней, когда высланные против Наполеона войска перешли на его сторону, он вспомнил свое любимое высказывание: «Я все могу!». Не встретив сопротивления, 20 марта армия Бонапарта вошла в Париж. — Русские — в моем городе!.. Это ужасно!.. Сколько их здесь осталось? — при въезде в столицу обратился Наполеон к кому-то из своих генералов. Вразумительного ответа он не получил. Многие из тех, кто в прошлом году приветствовал в Париже армию Александра I, теперь радостно встречали войска Бонапарта. На улицах и площадях звучала запрещенная новым режимом «Марсельеза»: Вперед, вперед, сыны отчизны, Для нас день славы настает! Против нас тиранов стая С кровавым знаменем идет!.. Так, трепещите же, тираны, И вы, предатели страны! За ваши гибельные планы Теперь ответить вы должны… Наполеон не любил «Марсельезу», но 20 марта 1815 года она звучала как гневный вызов его врагам. А раз так, — не стоит показывать свое недовольство. «Блистательный жест» В начале января, во время Венского конгресса, Австрия, Англия и Франция подписали тайное соглашение против России и Пруссии. Один из трех экземпляров этого секретного документа был отправлен в Париж, Людовику XVIII. Победоносный, стремительный марш армии Наполеона застал нового короля Франции врасплох. Людовик XVIII бежал так поспешно, что забыл на столе в своем кабинете экземпляр секретного соглашения против России. Наполеону сообщили об этом. В душе — артист, он решил устроить историческую сцену: собрать в Париже нескольких русских подданных, в их присутствии зачитать враждебный для России документ, а затем отправить его императору Александру I. В тот день отыскать русских подданных в Париже не удалось. Наполеон удовлетворился лишь второй частью задуманного. Он отправил курьера с текстом тайного сговора к царю. Кто-то из приближенных Бонапарта впоследствии назвал это «блистательным жестом, который, увы, не возымел нужного действия». Александр I, получив секретный договор, направленный против него, от возмущения несколько минут не знал, что предпринять. Взбесило предательство союзников и оскорбило — что прислал документ именно Бонапарт. Однако русский император сумел сдержать чувства. Объявив неверным союзникам о том, что знает о сговоре за его спиной, Александр I тем не менее выразил готовность продолжить совместную борьбу против Наполеона. Сражение на реке Пока Бонапарт готовился к решающей битве, утверждал новую конституцию и отменял законы Бурбонов, в Париже и его окрестностях шел поиск затаившихся врагов. К ним относились сторонники Людовика XVIII, подданные Англии, Австрии, Пруссии и конечно же России. Поручик и его ненаглядная Элен были так увлечены друг другом, что прозевали резкую политическую перемену в Париже. Нашлись бдительные сторонники нового режима, которые сообщили: дочь погибшего верноподданного воина Бонапарта скрывает в своем доме русского офицера. Молодые люди успели бежать до того, как нагрянула наполеоновская полиция. Но где скрыться?.. Где найти убежище?.. Все дороги оказались перекрытыми. Оставался один путь: по реке Сене добраться до Парижа. На какое-то время, в столь многолюдном городе, — можно спрятаться. Поручик и его возлюбленная раздобыли старую, едва пригодную лодку и пустились в опасное плаванье. В случае провала побега, русскому офицеру, как вражескому шпиону, грозил расстрел. Что ожидало девушку? Вероятно, — длительное тюремное заключение. Они уже достигли окраины Парижа, когда увидели появившиеся из тумана две лодки со множеством вооруженных людей. Это погоня, — догадались влюбленные и налегли на весла. Но лодки с вооруженными людьми плыли быстрее и становились все ближе и ближе. Послышались угрозы и приказы остановиться. Когда слова не подействовали, раздались выстрелы. — Элен, бери и мое весло! — приказал поручик и вытащил из-за кушака два пистолета. Он оказался более метким, чем преследователи. Первый же выстрел уложил одного из гребцов. Лодка замедлила ход. Зато вторая мчалась с прежней скоростью. Снова зазвучали выстрелы. Несколько пуль продырявили днище суденышка беглецов. Хлынула вода. Поручик понял: от погони им не уйти… — Прыгай за борт и плыви к берегу! — крикнул он девушке. — Я задержу их!.. Но Элен упрямо тряхнула головой и выхватила у него второй пистолет: — Я остаюсь!.. Выстрелы с реки переполошили жителей парижской окраины. На берегу Сены собрались любопытствующие. Утренний туман не давал им как следует разглядеть короткое сражение на реке. Все же люди на берегу увидели, как пули сразили беглецов. Мужчина и женщина почти одновременно упали в полузатопленную лодку. От этого падения она накренилась, зачерпнула воду и через несколько мгновений вместе с погибшими пошла ко дну. Погоня почему-то замешкалась. А когда лодки с вооруженными людьми подплыли к месту трагедии, достать тела убитых оказалось невозможным. Доклад адъютанта Через пару дней Аракчееву докладывали о недавних событиях, произошедших в армии Наполеона и на занятой им территории Франции. Сообщили и о гибели русского офицера, во время перестрелки на реке. Адъютант назвал его фамилию и имя и сделал паузу. Ведь, по слухам, убитый в Париже поручик — незаконнорожденный сын графа. Услышав весть, Алексей Андреевич склонил голову и, после минутной паузы, поинтересовался: — Сколько лет было поручику?.. — Двадцать один-двадцать два года, — поспешно ответил адъютант. — Еще один русский навечно остался в Париже… — медленно произнес Аракчеев и тут же деловито приказал: — Продолжайте!.. По реакции генерала адъютант так и не понял, являлся ли погибший офицер сыном графа, или родство им приписала молва. «Сто дней побед и поражений» В день гибели на реке поручика и его возлюбленной о происшествии доложили и Наполеону. — Значит, русские все же остались в Париже? — деловито поинтересовался он, тут же махнул рукой и, не дожидаясь ответа, укоризненно заметил: — Могли бы не трогать влюбленных… Кому нужна их гибель?.. Наполеон сделал паузу и грустно усмехнулся: — У известного изречения «Когда говорят пушки — музы молчат…» есть продолжение: «…и о влюбленных забывают…». А через несколько дней и Бонапарту стало не до воспоминаний о влюбленных. Завершились его знаменитые «Сто дней». Битва при Ватерлоо. Поражение. Снова предательство сторонников и друзей. Бегство. Вторичное отречение от престола и вторая реставрация Бурбонов. Ссылка Бонапарта на остров Святой Елены… Из записок Михайловского-Данилевского. 1815 г. «…Неизъяснимые чувства и мысли волновали меня, когда в семь часов вечера мы въехали в предместие Парижа. Уже мы в воротах Сен-Мартен, на бульваре, в улице Сент-Оноре, среди шумной столицы! Толпы народа бегут за нами. Парижане не полагали так скоро увидеть Императора Александра… Многие смотрят на Государя и не узнают его; а потом, подобно человеку, заключенному в мрачную темницу, который впервые по освобождении видит дневное светило, парижане взывают в восторге: «Вот Александр! Вот наш избавитель!». Восклицания радости сопровождали Государя до дворца Элизе-Бурбон, назначенным для Его пребывания. Через полчаса приехал в Элизе-Бурбон король Французский приветствовать Государя с прибытием в Париж… Монархи расстались ласковее и дружнее, нежели встретились, вероятно, потому, что Король нашел средства извиниться в неприязненной политике своей относительно России… Крестьяне соседних к Парижу селений, которые пригнали в столицу скот свой и перевезли туда лучшие пожитки из опасения, чтоб они не достались в руки победителей, узнав о прибытии Государя, немедленно начали возвращаться в жилища свои. Конечно, ничто не может сравниться с торжественным вступлением Императора Александра в Париж, в прошлом году, когда, после невероятных пожертвований, усилий и превратностей судьбы, вводил Он туда победоносную Свою армию и был встречен ожидавшим Его миллионом жителей, но нынешнее прибытие Его Величества в столицу Франции останется не менее памятным. Не бывало примера в летописях мира, чтобы Монарх въезжал в столицу неприятельскую без единого воина и с малым только числом приближенных особ, чтобы час Его вступления сделался залогом общего спокойствия, и побежденный народ, говоря о своем победителе, воззвал: «Наш избавитель прибыл: мы спасены!». И снова улыбки и цветы Возможно, многие посчитают, что Александр Иванович Михайловский-Данилевский в своих записках чересчур восторгается императором Александром I. Действительно, современные «придворные» льстят несколько по-иному, чем в XIX веке. Русский монарх вошел второй раз победителем в Париж без своего войска, — в этом Михайловский-Данилевский ничего не приукрашивал. А еще он и другие участники пребывания Александра I в Париже летом 1815 года отмечали, что французская столица сильно изменилась всего за каких-то четырнадцать месяцев. Да, был триумф, ликование, улыбки французов и цветы, льстивые речи и уверения. Остались те же улицы, бульвары, дома и парки. И все же Париж встречал русских не так, как год назад. Возможно, виной тому была политика новых правителей Франции. «Недолгая мирная тишина» Мир — это промежуток между двумя войнами.      Жан Жироду К революциям ведут не созидательные творческие процессы, а процессы гнилостные и разрушительные. Революциям предшествует процесс разложения, упадок веры, потеря в обществе и народе объединяющего духовного центра жизни.      Николай Бердяев «Сена не отозвалась Неве» К декабрьским событиям 1825 года в России Франция отнеслась настороженно. Парижская пресса безучастливо информировала о подавлении восстания в Санкт-Петербурге, об аресте декабристов. При этом во французских газетах упоминалось, что многие из арестованных принадлежат к знатным фамилиям, и среди них те, кто, в составе русской армии, входил в Париж. Как отмечал один французский журналист: «Сена не отозвалась Неве в дни декабрьского восстания 1825 года». Париж жил своей жизнью, своими заботами. Если революция в далекой России не коснулась Франции, то стоит ли ее обсуждать? Зато немало декабристов интересовались идеями французских философов, социалистов-утопистов, а Павел Пестель, Михаил Лунин, Николай Тургенев, Федор Шаховской состояли в переписке с ними. Восстание и уличные бои Историк Камбо об июльской революции 1830 года писал: «Романтический Париж облачает в свои одежды тлеющую революцию (заговоры, восстания). Движение противников Реставрации набирает силы… В 1821 г. в Париже создается тайное общество карбонариев (от 3 до 4 тыс. членов). Среди либералов растет число студентов. Несколько раз беспорядки вспыхивают в Юридической школе… 29 апреля 1827 г., во время смотра национальной гвардии, Карла X встречают возгласы: «Да здравствует свобода прессы!». Несмотря на цензуру, сопровождавшую выборы, более 80 % парижан отдают свои голоса либералам… И как только король назначает главой кабинета ультра-роялиста князя Полиньяка, Париж буквально вскипает». Попытка не популярного в народе правительства Полиньяка 26 июля 1830 года ограничить избирательное право буржуазии послужила сигналом к революции. На следующий день в Париже началось восстание. Под звуки Марсельезы К началу революции 1830 года в столице Франции находилось более тысячи подданных Российской империи: студенты, дипломаты, купцы, ученые и просто отдыхающие. И это несмотря на строгости с поездками за границу, введенные Николаем I после декабрьского восстания. Впоследствии некоторые из них (Иордан Ф. И., Кирьяков М. М., Киселев Н. Д., Полторацкий С. Д., Тургенев А. И., Философов А. И. и др.) оставили описания революционных событий во французской столице. Известный русский гравер, профессор, ректор Императорской Академии художеств Федор Иордан в молодые годы был направлен на учебу во Францию и Англию. Во время Июльской революции он находился в Париже. Художник отмечал, что утром 27 июля народ начал вооруженную борьбу против королевской власти. Гвардия, лишившись единого командования, пребывала в растерянности. В армейских частях проявлялись революционные настроения. 28 июля Карл X получил от маршала Мармона записку, в которой была просьба принять самые «решительные меры для успокоения народа… честь короны сегодня еще можно спасти, завтра же будет поздно». Но у короля не было реальных сил для подавления революции. Офицеры и солдаты присоединялись к восставшим. Многие в правительстве Полиньяка бросали свои посты. К 29 июля верные Карлу X воинские подразделения удерживали только несколько парижских кварталов и Луврский дворец. Его охранял наемный швейцарский батальон. По воспоминаниям Федора Иордана, 29 июля подойти к Лувру можно было только со стороны моста, который обстреливался из дворца. «…народ отступал, пока наконец один ученик политехнической школы, с обнаженною в руке шпагою, бодро взялся вести народ по мосту; новый выстрел с балкона Лувра ранил его опасно, но его поддерживали под руки, и он вел народ все вперед и вперед… Швейцарцы сдались, и народ бросился во дворец». Участники событий 29 июля 1830 года вспоминали, что в рядах революционеров находились и русские. Парижане всегда бурно отмечали свои большие и малые победы. Федор Иордан сам участвовал в общенародном ликовании французской столицы 29 июля и в последующие дни. Он отмечал, что на улицах и площадях в любое время суток можно было услышать «Марсельезу». В театрах Парижа после первого акта «все зрители вставали, и начинался гимн… при последнем куплете гимна раздавался крик: «На колени!», и весь зал опускался на колени… на всех гербах уничтожались три лилии» — символ власти королевского дома Бурбонов. Братья Киселевы Секретарь русского посольства во Франции Николай Киселев подробно рассказывал в письмах своим родственникам о восстании 1830 года: «Революция сделалась с непонятною скоростью, и ознаменовалась удивительным единодушием и каким-то непостижимым порядком. Посреди кровопролития и всеобщего возмущения не было ни грабежей, ни насилий, ни даже малейшего воровства. Все заняты были одною мыслию: защищением своих прав и независимости. В день последнего сражения все к вечеру ходили по улицам без малейшего опасения и на другой день, хотя весь город был изувечен: дома избиты ядрами и картечью, на бульварах деревья срублены, мостовые испорчены для построения баррикад и так далее, а все вместе походило на народный праздник, на котором друг друга поздравляли и вся торжествовал всеобщую победою». В письмах своему брату Павлу Николай Киселев был более сдержан в оценке Французской революции. И это понятно, ведь Павел Дмитриевич являлся приближенным к императору Николаю I. Он прославился в Отечественную войну, и в 24 года стал генералом. В 1814-м Александр I сделал его своим флигель-адъютантом. Когда началась Французская революция 1830 года, Павел Дмитриевич Киселев был назначен царем управлять Молдавией и Валахией. Семь лет спустя он занял пост министра государственных имуществ Российской империи. Братья Киселевы любили Францию, прекрасно знали ее историю и литературу, лично были знакомы с французскими политическими деятелями, учеными, писателями. Возможно, отчасти поэтому, после Крымской войны, император Александр II назначил Павла Дмитриевича Киселева послом в Париж. Скрыть не удалось Николай I предпринял решительные меры, чтобы весть о революции в Париже не просочилась в Россию. Во все жандармские отделения Империи были разосланы секретные предписания о сохранении в тайне новостей из Франции. Русским газетам и журналам запрещалось упоминать о народном восстании в Париже. Зарубежная пресса, доставленная в империю, арестовывалась, а письма из-за границы тщательно перлюстрировались. Но скрыть Французскую революцию от подданных Российской империи не удалось ни в Петербурге, ни в Москве, ни в провинции. Бурные июльские события 1830 года обсуждались и в аристократических салонах Петербурга и Москвы, и в военных частях, и в учебных заведениях, и среди чиновников и купцов. Многие русские литераторы с сочувствием, и даже с восторгом, отнеслись к Французской революции 1830 года. Десятки анонимных стихотворений и статей о восстании в Париже ходили по рукам во всех крупных городах России. Шестнадцатилетний студент Московского университета Михаил Лермонтов написал стихотворение «30 июля. — (Париж) 1830 года». В нем поэт обличил французского короля Карла X и восторгался революцией: … Ты полагал Народ унизить под ярмом. Но ты французов не узнал! Есть суд земной и для царей, Провозгласил он твой конец. … И загорелся страшный бой; И знамя вольности, как дух, Идет пред гордою толпой… Откликнулся на революцию в Париже и другой русский поэт Александр Полежаев: Когда б заместо фонаря, Который гаснет от погоды, Повесить нового царя, То просиял бы луч свободы. В 1830 году Полежаев служил на Кавказе и участвовал во многих сражениях. Когда он узнал о революции в Париже, решил бежать во Францию, чтобы сражаться на стороне восставшего народа. Друзья отговорили. Ведь такой побег командование расценило бы как дезертирство с театра военных действий. Это грозило смертной казнью. Живо интересовался июльскими событиями в Париже и Александр Пушкин. Он назвал народное восстание 1830 года «самым интересным временем нашего века». В России распространялись революционные произведения не только соотечественников. Получило известность и стихотворение Виктора Гюго «К молодой Франции». Московские студенты сочинили музыку к этому произведению и распевали его на своих тайных вечеринках: Три дня, три ночи, как в горниле, Народный гнев кипел кругом, Он рвал повязки цвета лилий Иенским доблестным копьем… О, будущее так обширно! Французы! Юноши! Друзья! В прекрасный век, достойный, лирный Прямая нас ведет стезя… Восстанет вольность на просторе И разольется, словно море, Непобедимая в веках! Короткая аудиенция Осенью шеф жандармов, начальник Третьего отделения Александр Бенкендорф доложил Николаю I, что немало русских подданных приняли участие в революционных событиях в Париже: — Они сражались на городских баррикадах, брали штурмом Лувр, обучали парижан военному искусству. Русские женщины оказывали медицинскую помощь бунтовщикам и собирали деньги для нужд восставших… Вызывает опасение и тот факт, Ваше Величество, что дворяне и разночинцы Российской империи, находящиеся в Париже, единодушно выступают против французского монарха… — Можно ли получить список всех русских, кто участвовал в свержении короля? — поинтересовался Николай Павлович. Бенкендорф развел руками: — Беда в том, что они вступили в революционные отряды под вымышленными французскими именами, скрывая принадлежность к своему отечеству. Лишь некоторых из лжефранцузов удалось выявить нашим агентам. Император нахмурился и недовольно приказал Бенкендорфу: — Что ж, давайте список хотя бы этих «некоторых». А своим служащим, Александр Христофорович, велите усердней работать!.. Николай I внезапно смолк, подошел к глобусу, недавно подаренному принцем Леопольдом Саксен-Кабургским и ткнул пальцем в то место, где был указан Париж. — Ну, почему этот город так опьяняет русских? — вздохнул император. Бенкендорф не нашелся, что ответить, но понял: аудиенция закончилась. Он поклонился и повернулся к выходу из кабинета. Лишь теперь на его лице появилась растерянность. Вспомнились слова опытного царедворца Нессельроде: «Чем короче аудиенция, тем больше становится расстояние между государем и вами…». «Неутомимый и прозорливый» Первыми в «парижском списке» Бенкендорфа русских участников революции оказались братья Александр и Николай Тургеневы. Один из агентов во Франции докладывал шефу жандармов, что Александр Иванович Тургенев постоянно ведет дневник, который называет «Журналом». В этом «писании» собрана «вся крамола Европы». Приятель Тургеневых Дмитрий Свербеев в дни пребывания в Париже прочитал, с позволения автора, записки, о которых упоминал агент Бенкендорфа. «Из жизни Александра, составленной по его журналам, можем мы узнать лондонское, венецианское и особенно парижское общество…» — писал Свербеев. Он также отмечал, что Александр Тургенев — «неутомимый и прозорливый» и не боится бывать в гуще политических, даже очень опасных событий. В Париж Александр приехал до начала Июльской революции 1830 года. Он сразу познакомился со многими политическими и общественными деятелями Франции. В основном с теми, кто выступал против Карла X: Гизо, Гюго, Констан, Лафайетом, Шатобрианом. Своих друзей, приехавших в Париж из России, Александр Тургенев предупреждал о скорых политических переменах во Франции. Когда началась Июльская революция, он находился в Марселе. Газетные сообщения из столицы поменяли его планы. Однако 5 сентября 1830 года ему удалось вернуться в Париж. Александр с радостью писал в Россию о бегстве в Англию отрекшегося от престола Карла X. Братья Тургеневы находились в добрых отношениях с некоторыми приближенными нового короля Франции Луи-Филиппа. Может, эти отношения и заставили их изменить свои взгляды на дальнейшее развитие революции во Франции. — К власти пришел справедливый монарх. К чему теперь продолжать борьбу за свободу и снова проливать на улицах Парижа кровь? — заявлял Александр соотечественникам. Дмитрий Свербеев отмечал: «Николай Тургенев… и особенно его брат Александр были в дружеских сношениях с орлеанистами (так называли сторонников Луи-Филиппа, носившего до коронации титул герцога Орлеанского) и особливо последний сблизился в то время… с герцогом Больо, затем м-м Сталь. Их тянула к этой партии умеренность ее политики, средней между ничему не научившимися и ничего не забывшими легитимистами и отчаянными республиканцами». Сам Александр Тургенев в дневнике высказывал опасения о дальнейшем развитии революции, о напряжении между Петербургом и Парижем и об отношении императора Николая к Луи-Филиппу: «…кто поручится, чтоб во Франции не загорелся новый разрыв, но не хлопушек, или, лучше сказать шутих, раздающихся в Париже и никого не ранящих, но разрыв великий и от коего искры могут развеяться дальше. … Император Николай хвалится высоким уважением к Франции и французам, но он афиширует в то же время дикую ненависть к новой династии, избранной в июле». Пушкин ценил Александра Тургенева как публициста и предложил напечатать его «Хронику русского в Париже» в журнале «Современник». «По старой привычке я не оставляю и света, и литературных померажей, бываю в заседаниях Академии наук… присутствую при суждении любопытных процессов, коими полна теперь Франция, и едва успеваю вносить, сухим реестром, в мой журнал явления нравственного и политического мира», — писал Александр Тургенев. Его опубликованная в «Современнике» работа весьма не понравилась некоторым из приближенных французского короля. Автору даже пришлось на время покинуть Париж. Он вернулся в Россию летом 1831 года. По личному указанию императора Николая I за Александром Тургеневым тут же был установлен строгий надзор. В ноябре того же года его вызвал на допрос Бенкендорф. Шеф жандармерии выяснял подробности долгого пребывания публициста в Париже. Обошлось без ареста. Но полицейский надзор за Александром Ивановичем остался до конца жизни. Его брат Николай так и не смог вернуться в Россию, поскольку был осужден царским судом на бессрочную каторгу. От сурового наказания спасла поездка за границу для лечения. Николай Иванович Тургенев умер во Франции. Так же, как и его брат, он писал о важных политических событиях своего времени, хотя и не оставил такого богатого литературного наследия. «Я ненавижу деспотизм» «Некто Михаил Кологривов, находившийся в Париже со своим гувернером Джоном, не только там участвовал в бунте, но и отправился… в корпус испанских инсургентов, в службу коих вступил, дабы… сражаться против испанцев, оставшихся верными своему королю. Таким образом нарушив долг российского подданного, изъясняется весьма дерзко насчет российского правительства», — так говорилось в жандармских документах о Михаиле Андреевиче Кологривове. Вероятно, он был самым молодым из русских участников Июльской революции в Париже. Восемнадцатилетний Михаил без колебаний примкнул в июле 1830 года к восставшим. Своим приятелям, парижским студентам, он заявил: — Я ненавижу деспотизм!.. А потому буду сражаться!.. В одном из писем в Россию Кологривов объяснял свое решение стать революционером: «…знаю, что могу лишиться имения своего в России, что все родственники мои будут осуждать мой поступок, несмотря на то, я не колеблюсь… лучше соглашусь бедствовать, даже умереть, чем жить в рабстве. …Никто, ни мать, ни родные, ни даже сам Бог, ничто бы не могло изменить принятого мною решения… Я ненавижу деспотизм». Вскоре, после начала революции в Париже, прибыл приказ Николая I. Царь повелевал всем своим подданным без промедления покинуть Францию. Михаил не подчинился. Свой дерзкий поступок он объяснил в письме к родным: «Последняя революция утвердила меня окончательно в моих взглядах, в моей ненависти против тиранов. Принимая активное участие в этой революции в Париже, в борьбе против роялистов, жалких рабов, посвятив мою жизнь делу высокой свободы, я [считаю] невозможным возвращение в Россию по приказу императора». Узнав о его отказе покинуть Францию, Николай I возмутился: — Как мог так поступить сын генерала Андрея Семеновича Кологривова, прославившегося в 1812 году?!.. Впрочем, после декабрьского мятежа на Сенатской площади по этому поводу уже не стоит удивляться. В России Михаила Кологривова объявили государственным преступником и судили заочно. Приговор — «смертная казнь через повешение». Чтобы заставить непокорного юношу вернуться на родину, царь пообещал матери Михаила, что простит его. Но едва Кологривов оказался в России, как тут же был сослан на Кавказ в Егерский полк рядовым. Умер Михаил Андреевич в 1851 году в 38 лет. Утерянные записки «Я не могу налюбоваться и благодарить до сыта свое счастье, доставшееся мне случайно видеть революцию 26, 27, 28 июля. Ничего более любопытного я не могу видеть в жизнь свою — в три дня низвергнутую монархию. Были и минуты ужасные, как например, в то время, когда разнесся слух, что король обложил Париж войском и хочет принудить к повиновению непокорных своих подданных голодом», — писал двадцатилетний чиновник канцелярии генерал-губернатора Новороссии Михаил Михайлович Кирьянов. В начале 1830 года он добился разрешения выехать за границу на лечение. На самом же деле Михаил Кирьянов мечтал попасть в Париж. Лишь несколько дней молодой чиновник задержался в Карлсбаде. Там ему каким-то образом удалось получить разрешение на въезд во Францию. В Париж Кирьянов прибыл за пару недель до начала восстания. Университет, Королевская библиотека, Ботанический сад, Люксембургский дворец, Лувр, Дворец юстиции, встречи с французскими учеными, театры, чтение парижских газет и журналов — такими насыщенными были дни русского чиновника в столице Франции. И вдруг его жизнь стремительно изменилась. Революция!.. Кирьянов бросился к своим знакомым парижским студентам. Их он нашел на баррикадах. С ними и остался. Впоследствии Михаил рассказывал, что в те дни на улицах Парижа было много убитых и раненых. В центре города восставшие возводили баррикады, «…во время сего происшествия студенты политехнического университета играли немаловажную роль и… произведены были офицерами в разные полки, которые в Париже так гремят своею славою». Кирьянов находился в самой гуще событий и на баррикаде, и во время штурма Лувра, и на митингах, и на собраниях жителей французской столицы. Возвратившись на родину, Михаил сообщил друзьям, что в Париже вел дневник. Но такие записи весьма опасно хранить при себе, а потому он их спрятал. Как и другие участники Французской революции, вернувшиеся на родину, Кирьянов подвергся репрессиям. Его уволили со службы, установили за ним слежку, а затем выслали под надзор полиции в глухую деревню на Херсонщине. Там Кирьянов занялся агрономической деятельностью и биологическими исследованиями. Умер Михаил Михайлович в 29 лет. За несколько недель до этого с него сняли полицейский надзор. Друзья пытались отыскать записи Кирьянова о революционных событиях в Париже, но так и не смогли. «Из светских салонов — на баррикады» Современники считали Сергея Дмитриевича Полторацкого талантливым журналистом и одним из самых авторитетных библиофилов в России. Он дружил с Пушкиным, Вяземским, Баратынским, Жуковским, Языковым и другими литераторами. Все они отзывались о Полторацком тепло. Однако некоторые при этом добавляли: — От нашего Сержа можно ждать чего угодно… Кроме бесчестных поступков… Несмотря на то, что он слыл «отчаянным либералом», Александр I назначил его в свою свиту. Вольнолюбивому Полторацкому служба при императоре была скучна. Может, по этой причине он перешел из свиты в Киевский гренадерский полк, а затем и вовсе вышел в отставку. Литературная деятельность Сергея Дмитриевича восстановила против него «III Отделение собственной Его Величества канцелярии». Отношения с могущественнейшим ведомством окончательно испортились после того, как во французском журнале «Revue encyclopédique» были опубликованы статьи Полторацкого о русской литературе. В этих работах Сергей Дмитриевич давал высокую оценку вольнолюбивым стихам Пушкина. Шеф III-го Отделения Бенкендорф не раз упрекал Полторацкого за его связи с писателями, философами, социалистами-утопистами Франции. Сергей Дмитриевич покорно выслушивал упреки, но по-прежнему поступал так, как ему хотелось. С 1828 года он просил разрешить ему выезд во Францию для продолжения учебы. Выпускать за границу «непредсказуемого вольнодумца» Николай I не желал. Лишь в 1830 году император соизволил дать разрешение на поездку в Европу. В Париж Полторацкий попал за несколько дней до начала восстания. Быть сторонним наблюдателем революции — не в его характере. В первые же часы уличных сражений русский аристократ — в рядах восставших, а затем записывается во французскую национальную гвардию, которой командовал его знакомый генерал Лафайет. Об этом поступке вскоре узнали в Петербурге и Москве. — Вот так Серж — из светских салонов — на баррикады!.. — так отзывались о нем друзья и недруги в России. Абонемент на все парижские революции Осенью 1830 года камергер А. Я. Булгаков возмущался в письме к брату: «Нет, каков маленький Сергей Полторацкий в Париже!.. Он держал речь, ораторствовал и вошел, ты думаешь, в какое-нибудь ученое общество членом (ибо хороший литератор), нет, вошел солдатом в Парижскую национальную гвардию! Можно ли дожить до большего сраму?.. Какое же будут иметь о русских понятие парижане?..». Известно, что в самой Франции познания и опыт офицера Полторацкого высоко оценили и генерал Лафайет, и его соратники. Об участии Сергея Дмитриевича в Июльской революции 1830 года в Париже знали многие, но он не сообщал в русское посольство о своем пребывании во Франции. Не значился Полторацкий и в списке российских подданных, живших в то время в Париже. Вероятно, в этом помог его приятель, секретарь посольства Николай Дмитриевич Киселев. Полторацкий не был наказан за участие в революции. В III-м Отделении на него лишь завели дело, и Бенкендорф доложил Николаю I о «недопустимом поведении в Париже». В этом же докладе шеф жандармов сообщил царю и об участии в июльском восстании еще одного русского дворянина, известного писателя Сергея Александровича Соболевского. Как ни странно, по воле императора, дело о Полторацком, за недостаточностью улик, было приостановлено, и Сергею Дмитриевичу разрешили остаться в Париже почти на два года. После возвращения на родину Полторацкий стал исследователем не только Французской революции 1830 года, но и 1848-го, и 1870-го годов. Не случайно Петр Вяземский в письме ему заметил: «Кажется, ты взял абонемент на все парижские революции. Ты отпраздновал июльскую и празднуешь все те, которые совершаются в наше время». В XIX и в XX веках были сделаны попытки составить список русских подданных, принимавших участие в революциях 1830 и 1848 годов в Париже. Выявить всех не удалось. Ведь многие сражались на улицах французской столицы, погибали и были здесь похоронены под вымышленными именами. Оказались ли деяния и участие русских добровольцев нужными, полезными Парижу? На этот вопрос объективно могут ответить лишь сами парижане. Глава девятая «Вновь распахнулись научные врата Парижа!» Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновения… Ему досадно будет, что подобное счастье выпадает на долю немногим, тогда как оно всем могло бы быть доступно в той или другой мере, если бы знание и досуг были достоянием всех.      Петр Кропоткин Науку нужно строить века, и каждый должен принести в ней свой камень, а этот камень часто стоит ему целой жизни.      Анри Пуанкаре «Шесть славных лет» Основу знания я получил от знаменитого нашего соотечественника Михаила Васильевича Остроградского. Он был выдающийся ученый и вместе с тем обладал удивительным даром мастерского изложения в самой увлекательной и живой форме не только отвлеченных, но, казалось бы, даже сухих математических понятий.      Академик Николай Петров После Бонапартовского режима вновь распахнулись научные врата Парижа для иностранцев.      Из французской прессы 20-х годов XIX столетия «И без вас получу в Париже!» Давно подмечено, что настоящие ученые России отличались не только умом и талантом, но и упрямством и непоседливостью. Вот и Михаил Васильевич Остроградский был охарактеризован в детстве, как «мальчуган наблюдательный, сметливый, но весьма упрямый». В 1809 году восьмилетнего Михаила устроили в гимназию. Но что-то не сложилось там у будущего светила науки. Его отец, небогатый полтавский помещик, справедливо решил: коль не дается сыну учение, надо ему служить. И задумал он определить Михаила не куда-нибудь, а в Петербург, в гвардейский полк. Но Остроградского-старшего отговорили родственники. Выдержит ли мальчуган в пятнадцать лет все тяготы гвардейской службы? Так, в 1816 году, после недолгих семейных обсуждений, Михаил оказался в Харьковском университете. Трехлетний курс физико-математического факультета он блестяще завершил за два года. Вскоре талантливый студент успешно сдал экзамены на степень кандидата, но желанной ученой степени так и не получил. Университетское начальство обвинило Остроградского в дерзости, непокорности и в постоянных прогулах лекций по «Богопознанию и христианскому учению». Видимо, двадцатилетний Михаил вовсю проявил упрямство. Ему не только не присвоили научную степень, но и лишили диплома об окончании Харьковского университета. Остроградский и тут показал свой нрав: никаких извинений и просьб! — И без вас получу и знания, и диплом — в Париже!.. — заявил он университетскому начальству перед тем, как демонстративно хлопнуть дверью. Почему именно Париж? Выбор был не случайным. Михаил, еще в первый год обучения в Харьковском университете, познакомился с трудами выдающегося французского ученого Пьера-Симона Лапласа: «Небесная механика», «Изложение системы мира», «Аналитическая теория вероятностей». Эти труды Остроградский читал в подлиннике. Лаплас стал его кумиром и учителем. Спустя годы об этом французском ученом одна из первых русских женщин-математиков Елена Литвинова писала: «Строгий и взыскательный к себе на поприще науки, великий ученый ничем не стеснялся в жизни; иногда поступал хорошо, иногда дурно, смотря по обстоятельствам, менял свои убеждения, по-видимому, пренебрегая всем этим как бесконечно малым сравнительно с великими научными интересами, грандиозными планами в этой области. Так относился он вообще к жизни, так, а не иначе, относились современники к его жизни, считая все в ней тоже бесконечно малым сравнительно с его учеными заслугами». Даже противники Лапласа отмечали его искреннюю заботу о студентах и молодых ученых. Неизвестно, имел ли Михаил Остроградский рекомендательные письма к светилу науки. Но Пьер-Симон Лаплас весьма радушно принял юношу из России. Вино с кипятком Прошло пару месяцев пребывания Остроградского в Париже, и с ним случилось то, что частенько происходит с россиянами во французской столице: закончились деньги. Занимать у соотечественников? Не позволяла гордость, к тому же Михаил еще не был настолько близко с ними знаком. На какое-то время голодающего ученого выручил хозяин винного погребка. Остроградский снимал комнату на улице Сент-Маргерит. Погребок находился в соседнем доме, и Михаил заходил туда, чтобы заказать на ужин хлеб и полбутылки самого дешевого вина. На большее не было денег. К изумлению владельца погребка, студент обычно просил разбавить напиток кружкой кипятка. — Теперь так принято в России? — однажды полюбопытствовал он. — Да, в моей деревне это считается изысканным ужином, — невозмутимо ответил Остроградский. Все же хозяин понял, в чем дело, и предложил: — Не хотели бы поработать у меня?.. Всего лишь пару часов в день… Вернее, в ночь… — Смотря в чем работа заключается, и не помешает ли она заниматься наукой, — важно ответил Остроградский. — От самого академика Огюстена Коши я слышал, что физический труд способствует математической мысли, — поспешно ответил хитрый, но добрый хозяин погребка. — Вам, месье, предлагаю разгружать бочки с вином и возвращать пустые. Их привозят мне по ночам, так что знакомые вас не увидят. Согласитесь: сытные завтраки и ужины лучше, чем глоток вина в кружке с кипятком. Дворянину — разгружать бочки!.. Не дай бог, узнают об этом в России и парижские знакомые!.. Но голод сделал свое дело. Остроградский согласился. Ночные поиски Может, прав был академик Коши, когда заявлял, что физический труд помогает математическому мышлению? Михаил почти не уставал от своей ночной работы. В ожидании повозки он частенько писал мелом формулы и решал математические задачи. Однажды Лаплас поручил ему сделать доклад в Академии наук. Для молодого иностранца это была большая честь. Остроградский тщательно готовился к ответственному выступлению. На пустой бочке он записал и тезисы выступления, и формулы. Как-то получилось, что после этой сложной работы Михаил заснул, прямо в погребке. А когда очнулся, — воз с пустыми бочками уехал. — Но ведь там мои записи!.. А утром — доклад!.. — отчаянно воскликнул ученый. Хозяин погребка назвал адрес на окраине Парижа, куда увезли винные бочки. И Остроградский, не раздумывая, кинулся в погоню. Лишь на рассвете он отыскал вожделенную бочку. Бумаги с собой не было, чтобы переписать тезисы и формулы. Но Михаил обладал прекрасной памятью… В то утро Остроградский не опоздал в Академию и сделал замечательный доклад. Даже его непрезентабельный вид не смутил слушателей. «Не мог видеть мучения» — Я рад вашему успеху, — одобрил выступление Лаплас. — Прекрасное знание предмета, творческий подход, свежий взгляд, почтительное отношение к коллегам-предшественникам, и в то же время — своя позиция… Академик внезапно прервал похвалу и отступил на шаг от ученика. Затем он достал надушенный носовой платок и помахал возле своего лица. — Но, простите, месье Ост-ро-градский, — снова заговорил Лаплас. — От вас разит, как от прохудившейся бочки с низкопробным вином!.. Вы что, по утрам?.. — Никак нет, — бодро перебил учителя Михаил. — Просто я делал записи к докладу на винной бочке. Лаплас внимательно взглянул на Остроградского и все понял: — Подобное я еще не слышал… Вот что, молодой человек, с этой минуты вы поступаете ко мне на службу. Жить и столоваться будете у меня. Надеюсь, я смогу обеспечить вас более подходящими предметами для научных записей, чем бочки из-под вина. Однажды Остроградский приметил, как его учитель весь вечер бился над решением задачи. Чтобы не смущать мэтра, Михаил тихонько направился в свою комнату. Утром он увидел измученного бессонной ночью Лапласа и понял: решение не найдено. Приставать с вопросами к учителю Михаил не стал. В тот день академик вернулся домой поздно. Первым делом он кинулся к доске, на которой всю ночь пытался решить задачу. Но — неподатливая задача была уже решена!.. — Кто?!.. Кто сумел это сделать?!.. — на весь дом закричал Лаплас. Первым из обитателей дома в кабинет учителя явился Остроградский. — Значит, это вы так блестяще справились с тем, что не одолел я!.. — сразу догадался Лаплас. Михаил скромно кивнул в ответ. — Как же вам удалось? — не отрывая взгляд от исписанной доски, поинтересовался академик. — Не мог видеть ваши мучения, — почтительно ответил Остроградский. «В математике своя красота» — Шесть лет, проведенные в Париже, для меня — как успешное окончание шести университетов. Так много я почерпнул знаний в этом городе, — говорил впоследствии своим петербургским коллегам Михаил Васильевич. Среди его французских учителей помимо Лапласа были и другие светила науки: выдающиеся математики Огюстен-Луи Коши и Жан-Батист-Жозеф Фурье. А совместно с французским педагогом и математиком Блумом Остроградский написал книгу «Размышления о преподавании». В 1826 году Михаил Васильевич завершил работу «Мемуар о распространении волн в цилиндрическом бассейне». Она получила высокую оценку Парижской Академии наук и опубликована в трудах Академии. Когда в 1828 году Остроградский вернулся на родину, его связь с французскими коллегами не прервалась. Многие свои научные труды он отправлял в Париж. Его «Курс небесной механики» получил доброжелательный отклик у известного французского астронома и физика Доминика-Франсуа Араго. Высоко оценил этот труд и выдающийся математик, член Парижской Академии наук Симеон-Дени Пуассон. Большинство работ Остроградского переводились на французский язык. В 1856 году Михаил Васильевич был избран членом-корреспондентом Парижской Академии наук. Основоположник аэродинамики Николай Егорович Жуковский писал: «Находясь на верху славы, почтенный за свои ученые труды во всей Европе, Остроградский держал себя чрезвычайно просто и не любил говорить о своих личных заслугах». В 1901 году, когда отмечалось столетие Михаила Васильевича, во французской прессе был опубликован отрывок из выступления Николая Жуковского: «В математике тоже есть своя красота, как в живописи и поэзии. Эта красота появляется иногда в отчетливых, ярко очертанных идеях, где на виду всякая деталь умозаключений, а иногда поражает она нас в широких замыслах, скрывающих в себе кое-что недосказанное, но многообещающее. В творениях Остроградского нас привлекает общность анализа, основная мысль, столь же широкая, как широк простор его родных полей». Под короткой выдержкой из выступления Жуковского стояли слова французского журналиста: «Париж будет помнить замечательного русского математика». «Несмотря на зигзаги политики» В наши времена, когда истина скрыта столькими покровами, а обман так прочно укоренился, распознать истину может лишь тот, кто горячо ее любил.      Блез Паскаль «Искать повсюду истину» На протяжении XIX века политические взаимоотношения России и Франции резко менялись: то войны и дипломатические интриги, то мирные соглашения, радушные приемы государственных деятелей, заверения глав обоих государств в вечной дружбе. Конечно, все это сказывалось и на научных контактах России и Франции. И тем не менее в XIX веке стремительно нарастало сотрудничество ученых двух стран. В 1840 году в Париж приехал молодой русский ученый Николай Николаевич Зинин. Впоследствии известный французский химик Жан-Батист-Андре Дюма о нем сказал, что важнейшим научным и жизненным принципом Зинина стало древнее изречение: «Искать повсюду истину». В Париже Николай Николаевич не только работал и учился у корифеев науки Ж.-Б. Дюма и T.-Ж. Пелуза, но посещал университетские лекции и производственные предприятия, связанные с химией. Хоть и не продолжительной была поездка Зинина во Францию, но он остался доволен ее результатами. Через несколько месяцев после пребывания в Париже он защитил диссертацию. Материалы к этой научной работе были собраны Николаем Николаевичем не только в России, но и в Германии и во Франции. «Дедушка русской химии» Ученик Зинина, известный химик и композитор, Александр Порфирьевич Бородин писал о своем учителе: «Николай Николаевич раньше многих других понял, что наука у нас до тех пор не будет дома, пока к разработке ее не будет положено начало самостоятельной русской школе…». Наблюдая за тем, как Зинин проводил химические опыты в не очень приспособленных для этого лабораториях, Бородин отмечал: «И в такой архаической обстановке Зинин делал те изящные и поразительно точные исследования, которые открыли ему с почетом двери в европейские академии и поставили его имя наряду с крупнейшими именами западных химиков!..». Работы Николая Николаевича по органической химии по крайней мере в XIX веке, изучались в Парижском университете, они были известны французским и химикам, и медикам. По крайней мере до Второй мировой войной в Латинском квартале Парижа сохранялся дом, в котором в 1840 году снимал комнату Зинин. И русские эмигранты, указывая на старое здание, говорили: «Здесь жил наш замечательный ученый, «дедушка русской химии», Николай Николаевич Зинин». Кавалер ордена Почетного легиона Франции «Первый после Евклида, кто пошел правильным путем для решения проблемы о простых числах и достиг важных результатов, был Чебышев. Английский ученый Сильвестр, сам занимавшийся проблемами, связанными с асимптотическим законом, назвал Чебышева победителем простых чисел, первым стеснившим их капризный поток в алгебраические границы». Так писал о механике и математике Пафнутии Львовиче Чебышеве известный немецкий ученый Эдмунд-Георг-Герман Ландау. Чебышев бывал в Париже во время своих непродолжительных командировок. Однако научный мир Франции по достоинству ценил его труды. В 1849 году двадцативосьмилетний Пафнутий Львович защитил при Петербургском университете докторскую диссертацию «Теория сравнений». Вскоре она была переведена на французский язык. Во второй половине XIX века во Франции появились его работы: «Опыт элементарного анализа теории вероятностей», «О средних величинах», «О двух теоремах относительно вероятностей». Чебышев выступал с докладами на сессиях Парижской Академии наук. Он обменивался научными достижениями и мнениями с известными французскими математиками Огюстом Коши и Шарлем Эрмитом. — Несмотря на зигзаги политики, мы будем сотрудничать, учиться друг у друга, обмениваться опытом во имя науки, — заявил однажды на сессии Парижской Академии наук Пафнутий Львович. О Чебышеве высоко отзывался Эрмит: «…гордость науки в России, один из первых математиков Европы, один из величайших математиков всех времен». В 1860 году Пафнутия Львовича избрали членом-корреспондентом Парижской Академии наук, а спустя четырнадцать лет — академиком. Несколько раз его приглашали работать во Францию. Но он ссылался на занятость и научные планы в России. Отказ не повлиял на взаимоотношения Чебышева с французскими коллегами и официальным Парижем. В 1885 году президент Франции Жюль Греви вручил ему офицерский орден Почетного легиона. А пять лет спустя Чебышев был удостоен Командорского Креста этого ордена. Институт, объединяющий народы Удача одаривает лишь подготовленные умы.      Луи Пастер Грядущие поколения, конечно, дополнят дело Пастера, но… как бы далеко они ни зашли вперед, они будут идти по проложенному им пути, а более этого в науке не может сделать даже гений.      Климент Тимирязев «Тон его… стоил целой проповеди» Известный русский врач и общественный деятель Вячеслав Авсеньевич Манассеин говорил о Луи Пастере: «В XIX столетии, пожалуй, никто из ученых не притягивал к себе столько учеников и последователей, как он. Со дня основания в Париже Пастеровского института в нем постоянно можно встретить выходцев из России». В словах Манассеина не было преувеличения. Один из основоположников медицинской иммунологии и микробиологии, Луи Пастер действительно притягивал своими научными достижениями, опытами, теоретическими работами, смелыми выводами специалистов со всей Европы. Его учениками и соратниками стало немало и русских ученых и медиков. Беда нередко объединяет людей. Она заставляет совместно работать, чтобы ее предотвратить или справиться с ней. Бешенство — одно из самых опасных болезней для всех народов. Русские ученики Пастера говорили, что в его деятельности научные изыскания крепко связаны с жизненно важными запросами общества. По воспоминаниям учеников, «Луи Пастер не пил сырого молока и мыл каждую вишню кипяченой водой, но не боялся брать пипеткой слюну из пасти бешеной собаки и бесстрашно работал у коек холерных больных». Однажды коллега Пастера Девиль заявил Луи: — Стоит ли так рисковать?.. И слюна бешеного животного, и нахождение рядом с умирающим от холеры человеком — не менее опасно смертоносного яда… Пастер недоуменно взглянул на коллегу и, вместо ответа, сам задал вопрос: — А долг?.. Девиль вспоминал: «Тон его при этом стоил целой проповеди». В 60-х годах XIX века от изучения процессов брожения Луи Пастер перешел к исследованиям возбудителей заразных болезней людей и животных. А после переезда из Лилля в Париж он приступил к разработке методов борьбы с опасными инфекционными заболеваниями. «Спасение человечества — на старом чердаке» В 80-х годах XIX века в Париж на учебу и на практику к Пастеру потянулись ученые и медики из-за границы. Среди них было много русских. Произошло это после того, как в 1879 году Луи Пастер открыл, что введение ослабленных микробов куриной холеры не убивает птиц, а делает их невосприимчивыми к смертельной болезни. Так появился метод прививок против инфекционных заболеваний. Спустя шесть лет Пастер сумел доказать, что профилактическая вакцинация помогает и против бешенства. Назвать всех, кто проходил школу Пастера, невозможно. Ведь некоторые из них приезжали в Париж по другим делам. Но, познакомившись с его трудами, становились учениками Пастера. Один из русских студентов был удивлен, в каких условиях в Париже приходилось работать выдающемуся микробиологу. Около пятнадцати лет его лаборатория располагалась на чердаке, в двух крохотных полутемных комнатках. «Три человека уже не могли там развернуться, — вспоминал русский студент. — Трудно было поверить, что спасение человечества находилось на старом чердаке парижского дома…». «В каждой российской губернии» В начале 1886 года в Париж приехал Николай Федорович Гамалея. Молодой выпускник Петербургской Военно-медицинской академии несколько месяцев работал у Пастера. Гамалея изучал его прививки против бешенства и методику их применения. Летом того же года Николай Федорович вернулся на родину. Вскоре благодаря ему, Якову Бардаху и Илье Мечникову в Российской Империи появились новые научно-практические учреждения — бактериологические станции, где впервые в стране стали делать прививки от бешенства. Как и Гамалея, Мечников, и Бардах обучались в Париже у Луи Пастера. Прививка французского ученого спасла от бешенства 19 крестьян из Смоленской губернии. Этот случай убедил царское правительство в необходимости скорейшего распространения опыта Пастера и совершенствования его методов вакцинации. Николай Федорович Гамалея заявил тогда, что станции, где делают прививки против бешенства, должны быть созданы в каждой российской губернии. Согласно медицинской статистике, за 1886–1922 годы «пастеровские станции» зарегистрировали в России около 2800 случаев заболевания бешенством. Открытие института О победах Пастера и его учеников над опасными заболеваниями узнали во всем мире. Опыт требовал немедленного распространения. Многие врачи, ученые, государственные и общественные деятели поняли необходимость организации всемирного центра по развитию микробиологии, иммунологии, паразитологии, биохимии. В Париже началась международная подписка для сбора денег на создание такого научного центра. Как отмечали современники, все подданные Российской империи, находившиеся в то время в Париже, сделали вклад в строительство Пастеровского института. Ни бедные студенты, ни промышленники и аристократы из России не остались в стороне. В ноябре 1888 года научный центр был открыт. Первым его директором стал Луи Пастер. В первые годы после основания этого института в нем работали наши выдающиеся соотечественники: микробиолог Сергей Николаевич Виноградский и хирург Николай Васильевич Склифосовский. А одним из первых Луи Пастер пригласил возглавить лабораторию в своем институте Илью Ильича Мечникова. «Благодетель человечества» Не каждый талант удостаивается при жизни достойных почестей. Славой и наградами Луи Пастер не был обделен. Хотя он к этому не стремился. В 1875 году ему присудили национальную премию Франции, а через несколько лет наградили орденом Почетного легиона и избрали членом Французской Академии наук. Пастер имел награды почти от всех европейских стран. Многие зарубежные академии избирали его действительным или почетным членом. Своим ученикам и сотрудникам он говорил, что лучшая награда для ученого — признательность народа и большое число последователей. Самым важным свидетельством признания Пастера народом стал неофициальный титул — «Благодетель человечества». Незадолго до смерти он пожелал ученикам: «Сохраните навсегда энтузиазм к работе, но присоедините еще к нему, как нераздельного спутника, строжайший контроль. Не высказывайте ничего, что не могло бы быть проверено простыми и точными опытами». «Русский альманах», изданный в Париже в самом начале 30-х годов прошлого века, приводил данные: со дня образования института Пастера в нем училось и работало около двух тысяч русских бактериологов и врачей. Пример бескорыстия Мечников и после смерти Пастера остался работать в его институте и даже был назначен заместителем директора. Академик, руководитель этого научно-исследовательского центра с 1904 года, Пьер-Поль-Эмиль Ру, поздравляя Илью Ильича с семидесятилетием, сказал: «В Париже, как в Петрограде и в Одессе, Вы стали главой школы и зажгли в этом институте научный очаг, далеко разливающий свой свет. Институт Пастера многим обязан Вам. Вы принесли ему престиж Вашего имени, и работами своими и Ваших учеников Вы в широкой мере способствовали его славе. В нем Вы показали пример бескорыстия, отказываясь от всякого жалованья в годы, когда с трудом сводились концы с концами… Оставаясь русским по национальности, Вы заключили с Институтом франко-русский союз задолго до того, как мысль о нем возникла у дипломатов». В двадцать два года Мечников, вместе с Александром Онуфриевичем Ковалевским, был удостоен престижной научной премии имени Карла Бэра. Молодые исследователи стали основоположниками новой отрасли биологии — сравнительной эволюционной эмбриологии. Илья Ильич был не только «лабораторным ученым». Он стажировался в Германии, проводил исследования и опыты в Италии, преподавал в Петербурге и Одессе. Еще до переезда в Париж Мечников создал теорию происхождения многоклеточных организмов, изучал опасные микробы — возбудители чумы, холеры, столбняка и другие, знакомился с трудами по иммунологии. В 1882 году Мечников, в знак протеста, демонстративно покидает Новороссийский университет в Одессе, где был профессором зоологии и сравнительной анатомии. Так он ответил на реакционные приказы Министерства просвещения Российской империи. Илья Ильич продолжил свои научные исследования в домашней лаборатории, на собственные деньги. Его деятельность в созданной им, второй в мире и первой в Российской империи, «пастеровской станции» через несколько месяцев завершилась вынужденной отставкой Мечникова. Этому способствовали козни и интриги реакционных врачей и чиновников. Вскоре Илья Ильич получил приглашение Пастера и навсегда покинул родину. В России с того времени он бывал лишь наездами. Всемирное признание В 1892 году, когда во Франции свирепствовала эпидемия холеры, Мечников изучал свойства холерных микробов, искал способы эффективной борьбы с этим заразным заболеванием. Для этого он даже совершил самозаражение. В институте Пастера продолжались его исследования и других, опасных для человечества, болезней: столбняка, тифа, туберкулеза, чумы и других. В 1900 году на парижском международном съезде врачей Мечников сделал доклад о своих опытах по изучению иммунитета. Это выступление было опубликовано во многих медицинских изданиях мира. В 1908 году Мечникову была присуждена Нобелевская премия. Возможно, столь высокая научная награда способствовала решению посетить родину. Помимо встреч с коллегами Илья Ильич выкроил время съездить в Ясную Поляну к Толстому. Через несколько дней после беседы с Мечниковым Лев Николаевич вспоминал: «Илья Ильич произвел на меня самое приятное впечатление. Я не встретил в нем обычной черты узости специалистов, ученых людей. Напротив, широкий интерес ко всему, и в особенности к эстетическим сторонам жизни. С другой стороны, самые специальные вопросы и открытия в области науки он так просто излагал, что они невольно захватывали своим интересом». Новое направление поисков Еще при жизни Луи Пастера Мечников поделился с ним планом разработки проблем старости и смерти. Однако приступить к исследованиям этих проблем Илья Ильич смог лишь в начале XX века. Парижской научной общественности он прочитал лекции «Этюды о природе человека» и «Этюды оптимизма». Впоследствии под такими названиями были изданы книги. Мечников выдвинул идею, что раннее старение является проявлением болезни, которую можно предупреждать и сдерживать ее развитие. Для этого ученый разработал особые методы питания. В научных кругах Парижа его новое направление научных поисков вызвало одобрение. К нему даже обратился владелец ресторана с Монмартра, чтобы Илья Ильич составил несколько «оздоровительных блюд» для его заведения. Точно не известно, как продвинулось сотрудничество хозяина ресторана и ученого. Но лекции Мечникова о проблемах старости пользовались в Париже успехом. Именно он явился создателем новой науки геронтологии. Близко знавший Илью Ильича, Максим Ковалевский писал, что много времени у него отнимают: «…всякого рода посетители — газетные интервьюеры, болящие, между прочим, аппендицитом, которых Мечников лечил даром, приезжие ученые, люди, интересующиеся молочным лечением, пущенным им в ход кислым молоком с болгарскими бациллами…». Не забывал России Многолетняя жизнь во Франции не прервала его связи с родиной. Мечников переписывался и обменивался новыми научными разработками с Дмитрием Менделеевым, Климентом Тимирязевым, Иваном Павловым, Николаем Умановым, Иваном Сеченовым и другими соотечественниками. Только за время работы Мечникова в Институте Пастера, здесь под его руководством прошли обучение и практику более тысячи ученых и медиков из России. Один из его учеников Николай Федорович Гамалея как-то сказал: «При слове Париж я всегда вспоминаю Мечникова. Илья Ильич встречался практически со всеми представителями русской науки и медицины, приехавших хоть на самый короткий срок во французскую столицу». Умер Илья Ильич в 1916 году в Париже, и, как он завещал, прах его хранится в Пастеровском институте, где ученый трудился почти 28 лет. «Здесь дышалось легко» Единственное, что никогда не стыдно приобретать за рубежом, — это знание.      Девиз русских студентов Сорбонны. XIX век «В благодарность Парижу» Невозможно перечислить всех русских ученых и студентов, которые обучались, практиковались, занимались исследованиями в Париже. Вряд ли можно и достоверно определить, какую пользу они принесли Франции. Многие французские ученые второй половины XIX века отмечали высокую культуру своих русских коллег, знание европейских языков, стремление постичь все, что касается их научного предмета. Географ, геолог и путешественник Петр Александрович Чихачев много лет жил и работал в Париже. После возвращения в 1863 году из экспедиции по Малой Азии он сказал о французской столице: «Мне здесь дышится легко, работается вдохновенно… Только путешественники после долгой разлуки с Парижем могут понять его, увидеть и почувствовать в нем нечто неуловимое постоянным жителям города». Чихачев проводил экспедиции по Франции и Италии, Алжиру и Тунису, путешествовал по Алтаю и Северному Китаю. В результате: многочисленные, составленные им, географические и геологические карты и научное описание тех регионов. Петру Александровичу удалось собрать богатейшие археологические, ботанические, зоологические и палеонтологические коллекции. Его парижский коллега Эли де Бомон отзывался о Чихачеве с уважением, говорил, что научные работы русского географа и геолога написаны прекрасным французским языком. Начиная с 1845 года, почти все труды Петра Александровича были опубликованы в Париже. Его, как и Мечникова, избрали в Парижскую академию, он стал членом Института Франции. Лишь немногие иностранцы удостаивались такой чести. За несколько лет до смерти Чихачев заявил, что желает, в «благодарность Парижу», передать собранные им на протяжении многих лет научные коллекции Парижской Академии наук. На свои деньги он учредил премию Парижской Академии наук за лучшие исследования Азии. «Продолжать традиции» Во XIX столетии во Франции издавалось немало трудов русских ученых, живших и работавших в Париже: этнографа и востоковеда Николая Ханыкова, физиолога Ильи Циона, химика Владимира Лутинина, географа Михаила Венюкова, экономистов Виктора Порошина и Людвига Тенгоборского, минеролога и кристаллографа Григория Вырубова, политолога и социолога Максима Ковалевского, социолога и идеолога народничества Петра Лаврова и других. Почти все они, передавая свои работы в дар парижским библиотекам, повторяли слова Чихачева: «В благодарность Парижу». Эту фразу произносил Максим Ковалевский, когда в самом начале XX века стал одним из инициаторов создания во французской столице «Русской высшей школы общественных наук». Он не раз отмечал, что необходимо продолжать традиции соотечественников, оказавшихся во Франции в XIX столетии, в том числе быть так же благодарными Парижу, как и они. Короткие, но памятные встречи Для многих русских ученых XIX века работа во французской столице не была долгой. Но, как заметил один из них: «Париж навсегда остался в нашей памяти, и, дай Бог, чтобы и мы сохранились в памяти великого города своими скромными делами». В 1851 году 23-летний Александр Михайлович Бутлеров защитил магистерскую диссертацию. Спустя несколько лет, известный французский химик Вюрц заявил, что заключительная часть этой диссертации была пророческой. «Оглянувшись назад, нельзя не удивляться, какой огромный шаг сделала органическая химия в короткое время своего существования. Несравненно больше, однако ж, предстоит ей впереди, и будет, наконец, время, когда не только качественно, но и количественно исследуются продукты органических превращений, когда мало-помалу откроются и определятся истинные, точные законы их, и тела займут свои естественные места в химической системе. Тогда химик, по некоторым известным свойствам данного тела, зная общие условия известных превращений, предскажет наперед и без ошибки явление тех или других продуктов и заранее определит не только состав, но и свойства их. Время это может, и даже должно, настать для нашей науки…». Такими выводами завершалась магистерская диссертация Александра Бутлерова. Эти слова еще мало известного во Франции молодого ученого были переведены с русского и вывешены на стене парижской лаборатории Вюрца. Исследования и опыты в Париже После защиты диссертации профессора химии Николай Зимин и Карл Клаус рекомендовали своему ученику Александру Бутлерову отправиться для пополнения знаний за рубеж. Но пожелания профессоров оставались долгое время неисполнимыми. Лишь в 1857 году Бутлеров выехал в свою первую заграничную командировку. За короткий срок ему удалось побывать в научных химических центрах и лабораториях Австрии, Англии, Германии, Швейцарии, Италии и Франции. Состоялись встречи с коллегами из этих стран, обмен опытом и научной литературой. В Париже Бутлеров проводил опыты и исследования в лаборатории Вюрца. Благодаря этим работам в 1858 году ему удалось получить новые химические соединения — йодистый метилен, который стал исходным продуктом для синтеза многих классов органических соединений. В дальнейшем йодистый метилен стал источником многих научных открытий. Когда Бутлеров вернулся на родину, он не раз заявлял приятелям, что ему следовало бы назвать йодистый метилен «Паризием». Правда, неизвестно, в шутку или всерьез говорил так Александр Михайлович. В 1861 году состоялась вторая заграничная командировка Бутлерова. Он снова побывал в Париже. За короткий срок он сменил несколько адресов своего проживания в Париже. Вначале Бутлеров жил в комнатке возле больницы Отель-Дьё, затем переехал в комнату на Севастопольском бульваре, а потом снял квартирку в домике у парка Бютт-Шомон. Парижским друзьям Бутлеров рассказывал, что в парке ему лучше дышится и удобней заниматься физическими упражнениями. Его французские коллеги уже знали: Александр весьма серьезно относится к этому увлечению. Своими достижениями в занятиях физкультурой он гордился не меньше, чем научными открытиями. В лаборатории Вюрца долгое время хранилась кочерга, свернутая Бутлеровым в букву «Б». Во время второй заграничной командировки он заявлял коллегам, что «…теоретическая сторона химии не соответствует ее фактическому развитию… Химическая натура сложной частицы определяется натурой элементарных составных частей, количеством их и химическим строением». В 1861 году ученик Бутлерова, Владимир Васильевич Марковников, писал: «Александр Михайлович был не только первым, кто наметил главные основания нынешнего учения совершенно ясно и определенно, но и развил их настолько подробно, как позволяет объем журнальной статьи. В самом деле, прочитывая ныне этот символ веры теории строения, мы не найдем в нем никакой разницы от тех принципов, которые служат руководством современных химиков». Несмотря на появление еще в 1861 году в среде парижских химиков сторонников Бутлерова, лишь после Первой мировой войны его труды и выводы стали популярными в научных кругах Франции. «И лаборатория, и трибуна…» Так во второй половине XIX века иногда величали Париж русские ученые. Их можно было встретить в то время во многих научных центрах и лабораториях, в институтах и университете французской столицы. Более двадцати выходцев из России в разные годы проводили исследования и ставили опыты в лаборатории известного химика Вюрца. В 1864 году у него работал Николай Александрович Меншуткин, которого впоследствии стали называть одним из основателей химической кинетики. За три года до приезда в Париж он участвовал в петербургских студенческих волнениях. Девятнадцатилетний Меншуткин был на короткое время арестован и исключен из университета. Так что выпускные экзамены ему пришлось сдавать на правах вольнослушателя. А вот публиковать не имеющие никакого отношения к революции работы по химии Николаю Александровичу некоторое время запрещали. Так что Париж стал для Меншуткина еще и своеобразной трибуной. Здесь написал он и опубликовал несколько статей, которые впоследствии вошли в его фундаментальные труды «Аналитическая химия», «Очерки развития химических воззрений». Прометей, похитивший огонь с неба Еще один выдающийся русский ученый, Климент Аркадьевич Тимирязев, как и Меншуткин, стал участником студенческих волнений 1861 года. Он так же был исключен из Петербургского университета. Продолжить учебу ему удалось лишь в качестве вольнослушателя. В 1868 году двадцатипятилетний Тимирязев отправился в Германию и во Францию, чтобы набраться опыта и поработать в лабораториях видных ученых. Статьи русского ботаника и физиолога охотно публиковались во французских научных журналах. Уже тогда, в Париже, Тимирязев высказывал идеи, ставшие основой его научных работ: «Растение — посредник между небом и землею. Оно истинный Прометей, похитивший огонь с неба. Похищенный им луч солнца горит и в мерцающей лучине, и в ослепительной искре электричества. Луч солнца приводит в движение и чудовищный маховик гигантской паровой машины, и кисть художника, и перо поэта». После возвращения на родину Климент Аркадьевич писал не только труды по ботанике, но и о выдающихся людях науки. Вышли в свет очерки Тимирязева о замечательных французских ученых: Антуане-Лоране-Лавуазье и Луи Пастере. «Пусть будет, чему быть» В 1888 году Парижская Академия наук снова объявила премию за усовершенствование задачи о вращении. Эта премия была учреждена много лет назад, но оставалась неприсужденной. Многие математики мира пытались, но так и не смогли справиться с задачей. На очередной конкурс 1888 года поступило 15 работ. Одна из них была под девизом: «Говори, что знаешь, делай, что должен, пусть будет, чему быть». Жюри единодушно присудило премию автору, приславшему свою работу под этим девизом. Научное общество Франции было немало удивлено, когда выяснилось, что победительницей стала женщина-математик и публицист из России. Имя Софьи Васильевны Ковалевской стало известно в Париже еще в апреле 1871 года. Вместе с мужем, ученым Владимиром Онуфриевичем Ковалевским, она приехала в осажденную столицу Франции. Лекции в Петербургской Военно-медицинской академии не прошли даром. Софья Васильевна ухаживала за ранеными коммунарами и оказывала им медицинскую помощь. Супруги Ковалевские содействовали спасению из тюрьмы видного деятеля Парижской Коммуны Шарля Виктора Жаклара. О себе Софья Васильевна писала: «Что до меня касается, то я всю мою жизнь не могла решить: к чему у меня больше склонности — к математике или к литературе? Только что устанет голова над чисто абстрактными спекуляциями, тотчас начинает тянуть к наблюдениям над жизнью, к рассказам и наоборот, в другой раз вдруг все в жизни начинает казаться ничтожным и неинтересным, и только одни вечные, непреложные научные законы привлекают к себе. Очень может быть, что в каждой из этих областей я сделала бы больше, если бы предалась ей исключительно, но тем не менее я ни от одной из них не могу отказаться совершенно». Кто-то из парижских знакомых Ковалевских заметил, что Софии Васильевне приходится преодолевать в науке дополнительные трудности, неведомые ученым мужчинам. Действительно, во второй половине XIX века женщина в студенческой аудитории, а тем более университетский преподаватель была еще редкостью. В России Ковалевской не разрешили преподавать в высших учебных заведениях. То же самое произошло и во французской столице. Несмотря на благосклонное отношение к ней ученых, Софья Васильевна так и не смогла получить место профессора на Высших женских курсах в Париже. И все же ее пример и упорство впоследствии помогли многим женщинам, желавшим получить высшее образование и посвятить себя науке. С 1890 по 1917 год в одном только Париже в университете и институтах обучались более 1500 студенток из России. Конечно, в XXI веке такое количество может показаться слишком малым. Но надо помнить, что в те времена высшие учебные заведения многих стран мира лишь приоткрывали свои «врата» для женщин. А для студенток Франции Софья Ковалевская многие годы являлась примером в достижении цели. Глава десятая Мятежные, влюбленные, очарованные Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать место — все это при деспотическом государстве называется быть в оппозиции.      Александр Герцен Человек без родины — это песчинка, отданная случайностям времени и пространства.      Жан Лакордер Век стремительного познания Только свободные умы ощущают тяжесть своих цепей.      Жорж Вольфрам Несмотря на все то, что мне у вас не нравится и волнует меня, я никогда не переставал интересоваться участью Франции.      Обращение императора Николая I к французскому послу Бургоэну «Как изменился город!..» Многие, приехавшие в Париж после революции 1830 года, отмечали быстрые перемены в облике французской столицы. Один русский дворянин, отставной офицер, не был здесь со времен победы над Наполеоном. Спустя двадцать лет, доехав до центральной части Парижа, он воскликнул: «Как изменился город!..». Согласно исследованиям Камбо столица Франции того периода действительно во многом преобразилась: «…на центральных городских улицах (Мира и Кастильон) и на площадях (Вандомская, Одеон) старые кинкеты (масляные лампы) начали заменять газовыми фонарями. В 1830 г. в дома более тысячи парижан провели газ… В 1833 г. на Вандомской колонне была установлена статуя Наполеона. 29 июля 1836 г. торжественно открыли Триумфальную арку… Появилось также шесть новых мостов (в том числе Берси, Сен-Пер, Луи-Филипп). В 1847 г. остров Лувье соединяют с правым берегом Сены. Во время Июльской монархии были проведены реставрационные работы в церквях Мадлен, Нотр-Дам-де-Лоретт, Сен-Венсенн-де-Поль, а также в Бурбонском дворце. Необходимость улучшения аэрации города… повлекла за собой открытие 110 новых путей доступа воздуха. Ширина улицы Арколь (1837), пересекающей остров Сите от площади собора Нотр-Дам до мэрии, увеличилась до 12 м. Улица Рамбюто (1845), ширина 13 м, соединила квартал Мааре с рынком Де-Аль. Для ее строительства часть домов пришлось экспроприировать и снести. Исходя из тех же соображений аэрации и гигиены префект наладил регулярную уборку боковых аллей на бульварах. Кроме того, чтобы покончить с грязью и сточными водами, пришлось изменить профиль мостовых и построить тротуары. Наконец, последнее нововведение — был заасфальтирован двор Пале-Рояль. Ландшафт города изменился также благодаря посадке тысяч деревьев и улучшению уличного освещения (10 тыс. газовых фонарей в 1848 г.). Бурение Гренельской скважины, установка 2 тыс. водоразборных колонок, строительство новых фонтанов (Лувуа, Сен-Сюльпис, Мольер)… Продажа воды стала доходным торговым предприятием. Чаще всего водоносами становились жители Оверни. В дома наиболее зажиточных горожан воду доставляли на тележках либо в ведрах, навешанных на коромысло. «Услышать эхо мира» Когда в 1812 году наполеоновская армия вторглась в Россию и захватила Смоленщину, восьмилетнего Михаила Глинку вывезли из родного имения в Ельнинском уезде. Несколько лет будущий великий композитор провел у своего дяди, любителя музыки, организатора и владельца крепостного оркестра. Впоследствии Михаил Иванович вспоминал: «…и может быть, эти песни, слышанные мною в ребячестве, были первою причиною того, что впоследствии я стал преимущественно разрабатывать народную музыку». В десятилетнем возрасте Михаила стали обучать игре на фортепиано и на скрипке. В 1815 или в 1816 году в имение дяди вернулся солдат, один из его крепостных музыкантов. Через всю войну он пронес балалайку, подаренную барином. С ней дошел до Парижа. Михаил слышал рассказы бывшего солдата о французской столице: «Там можно услышать эхо всего мира и давних времен. Там музыка звучит по-иному. Улочки Парижа ловят ее и долго-долго не выпускают, будто играют с каждым звуком. А песню, даже напетую вполголоса, из одного конца города можно услышать в другом. А ночи Парижа сами рождают музыку, не захочешь — все равно возьмешься за инструмент…». Для убедительности, или чтобы пробудить свои воспоминания о пребывании во французской столице, крепостной музыкант брал старенькую балалайку и начинал играть незнакомые мелодии. Михаил слушал его и по-ребячески мечтал сам побывать в Париже и услышать «эхо всего мира». Победы с привкусом горечи В четырнадцать лет Глинку приняли в Благородный пансион при Главном педагогическом институте в Петербурге. Занятия музыкой не прерывались и в столице. После окончания в 1822 году Благородного пансиона Михаил изучал теорию музыки, осваивал законы оркестрового звучания, писал романсы, фортепианные пьесы, увертюры, квартеты. Спустя несколько лет его имя стало известным в музыкальных кругах России — как пианиста и певца. В декабре 1836 года в Петербургском Большом театре состоялась премьера оперы Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»). Несмотря на то что произведение молодого композитора публика приняла благосклонно, появились и недоброжелательные отзывы. Глинку обвинили в симпатиях к «мужицким страстям и непросвещенного народа». Кто-то даже заявил о его опере: «Это кучерская музыка». Творение Михаила Ивановича одобрили Пушкин, Гоголь, Белинский и другие славные представители русского общества. Литератор, философ и музыкальный критик Владимир Одоевский в дни премьеры «Жизни за царя» писал: «С оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе — новая стихия в искусстве, и начинается в его истории новый период: период русской музыки. Такой подвиг, скажем, положа руку на сердце, есть дело не только таланта, но гения!». Премьера следующей оперы Михаила Ивановича «Руслан и Людмила» тоже оказалась, по мнению некоторых зрителей, «победой с привкусом горечи». Одни восторгались этим творением, другие называли его «неудачей композитора». И все же «Руслан и Людмила» имела огромный успех у публики: тридцать два представления в течение первого сезона! Такого еще не случалось на русской оперной сцене. О произведениях Михаила Глинки заговорили и в музыкальных кругах Парижа. Этому способствовали восторженные отзывы известного французского музыкального критика А. Мериме. Он посещал Россию в начале 40-х годов, слушал произведения Михаила Ивановича и высоко оценил их в своих публикациях. «Мятежный романтик» Летом 1844 года Глинка выехал в Париж. Первым с французской столицей его познакомил уже известный в ту пору композитор и дирижер Гектор Берлиоз. «Наш мятежный романтик», «неутомимый и кипучий повелитель нот» — так отзывались о нем в музыкальных салонах Парижа. В дни Июльской революции 1830 года Берлиоз сделал свой музыкальный вариант «Марсельезы» и написал на партитуре: «Для всех, у кого есть голос, сердце и кровь в жилах». Русский и французский композиторы были почти ровесниками. Современники считали, что их объединяли взгляды и на творчество, и на обыденную жизнь. С 1832 года Берлиоз поселился в Париже. Здесь началась его деятельность как музыкального критика. Он часто выступал на страницах «Парижской музыкальной газеты» и «Журнальде деба». Очевидно, Глинка и Берлиоз познакомились еще в России, куда французский композитор приезжал на гастроли в 1842 году. В Париже они почти не расставались. — Я родился вдали от Парижа, но здесь я стал тем, кем являюсь. И теперь это мой город. Надеюсь, что и для вас он станет своим, — так, по свидетельству современников, заявил Берлиоз русскому коллеге. «И знатокам, и простой публике» Концерт Михаила Ивановича в Париже прошел успешно. Он получил приглашения в аристократические салоны, на музыкальные вечера французской столицы. В «Журнали де деба» появилась обстоятельная статья Берлиоза о творчестве русского маэстро. Автор отмечал «непревзойденную оригинальность» музыки Глинки и называл его «превосходнейшим композитором своего времени». Гектор был первым из иностранных музыкальных критиков, написавшим о Михаиле Ивановиче серьезную, всеобъемлющую статью. Он также включил несколько произведений русского друга в свой симфонический концерт в Париже. После этого выступления Берлиоз заявил знакомым: — Никогда я еще не дирижировал с таким удовольствием и упоением!.. Парижский период был знаменателен для Михаила Ивановича выступлениями, встречами с почитателями, беседами с коллегами, знакомством с французской столицей. Он продолжал работать над новыми произведениями. В апреле 1845 года Глинка писал из Парижа: «Я решился обогатить свой репертуар несколькими (и если силы позволят многими) концертными пьесами для оркестра, под именем Fantaisies pittoresques… Мне кажется, что можно соединить требования искусства с требованиями века и, воспользовавшись усовершенствованием инструментов и исполнения, писать пьесы равно докладные знатокам и простой публике». Истинное признание Некоторое время Глинка снимал квартиру в доме рядом с пассажем «Сент-Анн». Почти каждое утро, еще до завтрака, он садился за рояль. Игру обычно прерывали голод или ранние визитеры. Однажды в такой час к нему явился Гектор Берлиоз и с порога заявил: — Поздравляю, мой друг!.. Народ Парижа по достоинству оценил тебя!.. Михаил Иванович подумал, что приятель имеет в виду какую-то доброжелательную публикацию в прессе о его творчестве. — А где же газета? — Нет-нет, я имею в виду истинное народное признание, — Берлиоз рассмеялся и указал на открытую дверь балкона. Гектор, ничего не объясняя, вышел на балкон. Михаил последовал за ним. — Просим, маэстро!.. — Продолжайте!.. — Мы хотим слушать вас!.. — В такой прекрасный солнечный день над Парижем обязательно должна звучать ваша музыка!.. — раздалось снизу. Под балконом собралось человек двадцать. По-видимому, это были случайные прохожие. Глинка в смущении отпрянул от перил. Послышались аплодисменты. Берлиоз развел руками: — Пожелания публики надо выполнять, тем более такой благожелательной и стихийной… Так что к роялю, маэстро!.. Глинка повиновался. Он поклонился собравшимся под его балконом и вернулся в комнату к инструменту. — Первый раз я буду играть невидимой мне публике, но — с ощущением, как она меня слушает… — сказал он Берлиозу и занес руки над клавишами. В последний приезд Спустя семь лет Глинка снова побывал в Париже. Тогда, в 1852 году, он начал работать над симфонией на украинские темы. Михаил Иванович назвал ее «Тарас Бульба», поскольку был вдохновлен творчеством Николая Гоголя. — Возможно ли в Париже, вдали от украинской земли, поднимать такую тему? — интересовались французские знакомые у композитора. — Надеюсь, и в этот раз Париж щедро одарит меня вдохновением, — отвечал Глинка и добавлял: — В детстве один музыкант сказал, что в Париже можно услышать эхо всего мира. Вот я и буду вслушиваться и писать о далекой земле, о давних событиях… Увы, симфония «Тарас Бульба» не была завершена. Ее черновики затерялись. Часть из них, возможно, пропала в Париже. В 1854 году Глинка вернулся на родину. Он снова хотел побывать во французской столице. Некоторые исследователи полагают, что композитор мечтал создать симфонию, посвященную Парижу. Возможно, такие замыслы и в самом деле были. Но документальных подтверждений этому не найдено. Глинке уже не удалось посетить Париж. Последней его зарубежной поездкой стала Германия. Композитор умер в Берлине в феврале 1857 года. Лишь спустя два месяца прах его был перевезен на родину. Когда в Париже узнали о смерти Михаила Ивановича, кто-то из приятелей Гектора Берлиоза сказал: — После появления Глинки и Гоголя литературномузыкальная Франция перестала смотреть на Россию как на ученицу и младшую сестру. «Сердитые русские» Люди злословят обычно не из дурных намерений, а из тщеславия… Люди недалекие обычно осуждают то, что выходит за пределы их кругозора.      Франсуа де Ларошфуко В человеческом невежестве весьма утешительно считать все то за вздор, чего не знаешь.      Денис Фонвизин «Чего им дома не сидится?» В двадцатых годах XIX века подданные Российской империи Е. Балабин, И. Гагарин, И. Мартынов и П. Пирлинг основали в Париже Славянский музей-библиотеку. В этом просветительском учреждении был открыт русский отдел. В дар музею передавались современные и старинные книги, древние документы, рукописные творения. Доброе начинание не осталось без внимания. Если французская пресса лишь скромно упомянула об этом событии, то русские, находившиеся в то время в Париже, обсуждали открытие Славянского музея весьма горячо. Одни поддерживали, другие бранили, выискивали всевозможные недостатки в организации музея-библиотеки. Французы после двадцатых годов XIX столетия стали отмечать, что русские, посещавшие Париж, изменились: — Где былой восторг?.. Где любование нашей столицей?.. Где романтические вздохи при виде бульваров, улиц, дворцов и парков города?.. Где вздохи при виде очаровательных парижанок?.. — Теперь от визитеров из России, в основном, слышишь брюзжание, недовольство, ехидные замечания и настырные советы, как нам обустроить жизнь… — Обустраивали бы свое отечество… И чего им дома не сидится, коли так недовольны Парижем?!.. Наверное, в этом французы отчасти были правы. И русские аристократы, и разночинцы, стараясь выпятить себя, пользовались древним, как мир, способом. На хорошие отзывы люди меньше обращают внимание, а вот к ругани прислушиваются. «Он не нашел созвучия…» В июне 1836 года Николай Васильевич Гоголь отправился за границу. Ему хотелось не только посмотреть мир, но отвлечься от недоброжелателей и критиканов. А их у Гоголя, после постановки «Ревизора», оказалось в России не мало. Актеру Михаилу Щепкину он писал: «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть политическим писателем. Малейший признак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия». Во время заграничной поездки Николай Васильевич продолжал работу над поэмой «Мертвые души». Вначале посетив Швейцарию, зиму он провел в Париже. Известный французский писатель и критик Шарль-Огюстен Сен-Бев рассказывал своим приятелям, что Париж не произвел на Гоголя должного впечатления. Видимо, он «не нашел созвучия с нашей столицей». Можно предположить, что все красоты и очарование Парижа померкли в сознании Николая Васильевича, когда он получил известие о гибели Пушкина. Потрясение было для Гоголя невыносимым. Несколько дней он старался ни с кем не встречаться и не разговаривать, а затем сообщил знакомым, что не может больше оставаться в Париже. В марте писатель поспешно покинул французскую столицу. Может и в самом деле, Гоголь «не нашел созвучия» с этим городом. Но литературный Париж доброжелательно воспринял творчество Николая Васильевича. Когда в 1846 году вышел его сборник повестей на французском языке, Виссарион Белинский отмечал небывалый успех этой книги во Франции. «…Самый интересный для иностранцев русский поэт есть Гоголь», — писал он. Сен-Бев откликнулся на сборник повестей Николая Васильевича обстоятельной и восторженной рецензией. Так же высоко оценил творение Гоголя и другой знаменитый французский писатель — Проспер Мериме. Надо отметить, что Мериме любил русскую литературу и пропагандировал ее. Он изучил русский язык и перевел на французский «Пиковую даму» и другие произведения Александра Пушкина, рассказы Ивана Тургенева, «Ревизор» и отрывки из «Мертвых душ» Гоголя. Мериме также написал статьи о жизни и творчестве этих писателей. Как отмечалось во французской прессе о Гоголе: «Он был недолго в Париже, зато его творения на века остались во Франции». «Зло в чужую жизнь» Пожалуй, можно понять непокорных русских литераторов Александра Герцена и Николая Огарева. Они мечтали о революционных преобразованиях во всем мире. Критиковали, находили недостатки всюду, где бывали и где их принимали, отстаивали свои революционные взгляды и в России, и за рубежом. Герцена даже выслали из Парижа, и недовольный русский эмигрант, покинув столицу, со своим семейством перебрался в Ниццу, а затем — в Швейцарию. В 1859 году Николай Огарев писал Александру Герцену: «Каждый человек знает только свои страдания и уверен, что окружающие заставляют его страдать невинно; каждый является в собственных глазах мучеником, а остальные мучителями. От этого так мудрено столковаться. Никто не хочет знать, сколько зла он вносит в чужую жизнь…». Спустя год другой русский критик и литератор Николай Александрович Добролюбов, посетив французскую столицу, писал: «…в Париже пришлось мне найти милый провинциальный утолок, со всеми удобствами парижской жизни, но без ее шума и тщеславия. Мы живем с Обручевым (Владимир Александрович, публицист. — Авт.) в одном из скромнейших меблированных домов Латинского квартала на полном пансионе, и потому беспрестанно сходимся с семейством хозяина, состоящим из жены его сына-студента и дочери 16 лет. У них множество родни и знакомых — все люди весьма скромного состояния — коми, модистки, армейские офицеры, гувернантки, студенты и т. п. И какое бесцеремонное, доброе веселье разливается на всех, когда иной вечер все это общество соберется и примется петь, плясать, фокусничать, ни на кого не смотря, ничем не стесняясь, кто во что горазд!..» Таким видел быт парижан небогатый русский литератор середины XIX века. Науки здешние умны Читаю много и хожу На лекции. Но двух вещей, Как ни ищу, как ни гляжу, Усвоить не могу, ей-ей! Во-первых: не определить, Как нам к России применить Что здесь усвоено вполне? Науки здешние умны; До пресыщения полны, Объелись множеством имен, Систем всех красок, всех времен. Но даже здесь, у них в дому, Назло стараньям и уму, Жизнь проявляет зауряд Свой органический разлад С наукой! Глупо занимать Нам, русским, злую благодать Такого званья! Тут стези Особые!.. Они чужды России! Плотные ряды Мещанства их, буржуази… Так, с оттенком иронии, вспоминал о времени обучения в Сорбонне и в других европейских университетах русский поэт и прозаик, государственный деятель Константин Константинович Случевский. После окончания кадетского корпуса и службы в лейб-гвардии Семеновском полку он поступил в Академию Генерального штаба. Но через год блистательный офицер внезапно подал в отставку и осенью 1860 года, в возрасте двадцати трех лет, отправился за границу. Прощай надолго, Петербург!.. Мечта о Париже сбылась!.. В 1861 году будущий член Совета министра внутренних дел России, член Ученого комитета Министерства народного просвещения, гофмейстер двора Его Величества, стал студентом Парижского университета. Лекции, диспуты, встречи с научными светилами Франции, раздумья, поглощение известных и запрещенных в России книг увлекли Случевского, но не оторвали от поэзии: … Ну а второй-то вывод мой — Что хром и беден ум людской — В том убеждаюсь все сильней На лучших людях наших дней. Смотрите, например, Прудон, Уж он ли в спорах не силен, Он выше прочих головой, А признает жену — рабой!.. Ну а почтенный Жюль-Симон? — Он тоже, двигаясь вперед, Свободы хочет без препон, А между тем не признает Развода в браке! Жирарден Толкует, вот уж много лет, На тот же лад, без перемен, Что, мол, в печати силы нет! А чем доказывает он? Нет! Что-то есть в людском уме, Что должен он ходить во тьме, Слоняться век свой ни при чем Между Кабошем и Христом! И сам я кое-что видал, Умом и сердцем испытал, И бьюсь как рыба я об лед, И жду: что будет, что придет?.. Константин Случевский в отличие от некоторых своих соотечественников — студентов Сорбонны, не ругал Париж, а лишь наблюдал и слегка подшучивал над жизнью и нравами французской столицы. «Окинуть напоследок взглядом» Однажды Константин встретил в Париже давнего приятеля своего отца. Старик полковник еще юным корнетом бывал здесь в 1814 году. С тех пор ему не доводилось посещать французскую столицу. — Вот и решил окинуть напоследок взглядом славный город, — объяснил полковник студенту. Случевский вызвался на какое-то время сопровождать ветерана и знакомить его с новым Парижем — середины XIX столетия. Конечно же старик рассказывал Константину о том, как входили во французскую столицу русские войска в 1814 году. Впоследствии Случевский писал о давнем для него событии: … В рядах картин изображен, Мундир гвардейцев тех времен В глаза бросается покроем. С оборок грузных киверов Султаны стержнями торчали, И плавно маковки качали Вдоль трех шереножных рядов; Срезая строй до половины, Белели толстые лосины Над верхним краем сапогов; У офицеров в эполеты Кистями бились этишкеты, Качались шарфы при боках, И узко стянутые тальи Давали тон кор-де-батальи, И на разводах, и в боях. Все щеголяли и франтили! Когда войска в Париж входили, Приказ особый отдан был: Чтоб беспардонная команда Нестроевых, денщичья банда И прочий люд обозных сил — В Париж входили только ночью; Чтоб не видал Француз воочью Всех этих чуек, зипунов, Бород нечесаных, усов, Чтоб не испортить впечатленья Щеголеватого вступленья… «Под страхом смерти не вернусь!..» В тот год, когда Константин Случевский завершил обучение в Сорбонне, в Париж приехал из России молодой дворянин по имени Михаил. Выяснить его фамилию не удалось. Зато стало известно: учеба этого Михаила в Сорбонском университете завершилась в тот же день, что и началась. Он явился попрощаться с Константином, когда тот уже упаковал вещи. — Правильно делаете, Случевский, что уезжаете из этого проклятого города… — мрачно произнес он. — Я тоже на днях отбываю… Константин удивленно взглянул на соотечественника: — Да как же так?.. Вы ведь только четыре или пять дней назад прибыли сюда!.. Случевский поразился еще больше, заметив разительную перемену в Михаиле. Куда подевались восторг, решительность и мечтательность во взгляде русского провинциала — нового покорителя Парижа?.. В начале их знакомства он выложил свои планы: четыре года провести в стенах Сорбонны… В первый же месяц посетить все до единого театры, музеи и выставки Парижа… Пешком обойти его окрестности… Сшить самые модные наряды, отведать кухню знаменитых столичных ресторанов… Завести знакомство со всеми светилами науки, искусства и литературы Франции… А теперь перед Случевским стоял поникший, угрюмый юноша, желающий немедленно покинуть Париж… Небывалое изменение в столь короткий срок!.. Михаил отчаянно махнул рукой: — Эх, говорила моя нянька: «Погубит тебя Париж!..». Права оказалась, старая ворожея… Погубил… Даже под страхом смерти никогда не вернусь сюда!.. — Что же произошло? — перебил отчаявшегося Константин. Злоключения в столице Михаил угрюмо взглянул на собеседника и решился: — А все началось, когда завершился мой первый день лекций в Сорбонне… Как вы знаете, я привез из Москвы целый сундук с книгами о Париже. Была мечта: каждый вечер, взяв одну из книг, совершать прогулки по местам, в ней отраженным… — Знакомые намерения, — усмехнулся Константин, вспомнив свои первые дни пребывания в Париже. Михаил не отреагировал на это и грустно продолжал: — А выбрал я наугад «Картины Парижа» Луи Мерсье. Впрочем, его книгу я мог бы и не брать, поскольку еще в Москве зачитал ее до дыр и наизусть помню десятки страниц. — Стоило ли начинать с книги Мерсье? Ведь он весьма не любезно и с ехидцей отзывается о родном городе!.. — пожал плечами Случевский. — Зато верно!.. — Михаил вдруг артистично закатил вверх глаза, прикрыл их ладонью и принялся декламировать — громко, отчаянно, с надрывом: — «Оплакивайте юного безумца, который в опьянении тщеславной пышности, влюбленный в суетную роскошь, обманутый беспутной свободой, спешит окунуться в грубое сладострастие столицы!.. Скажите ему: «Стой, несчастный! Там роскошь и скупость сочетаются в негласном супружестве; там благородство нравов развращается и продается за золото: там какомонада занимает храм Венеры и место наслаждений; там убийственные и отравленные стрелы любви; там занимаются пагубными или по меньшей мере пустыми и совершенно бесполезными искусствами… там господствуют надменность и богатство; там добродетель и восхваляется и пренебрегается, тогда как пороки увенчиваются… Все зло — от столицы…». — Понятно, о юный безумец, куда вас повлекли строки Луи Мерсье, — прервал страдальческий монолог Случевский. Михаил опустил голову, открыл глаза и вздохнул: — Может, посещение заведения мадам Элен оставило бы у меня добрые воспоминания, однако на выходе из него я получил удар по голове. Какие-то бродяги, не говоря ни слова, огрели меня дубиной. Очнулся на холодной мостовой. Злодеи сняли с меня все. Забрали бы только часы, деньги и золотой перстень, — не так страшно. А эти подлецы не оставили даже исподнего!.. Представляете мое состояние?.. Город, о котором с детства мечтал и грезил!.. Первая волшебная ночь в Париже… А я валяюсь, голый, на мостовой, с разбитой головой, но при этом крепко держу двумя руками книгу Луи Мерсье… В общем, кое-как поднялся и, прикрываясь «Картинами Парижа», отправился к реке… — Почему не позвали на помощь полицию?!.. Почему не вернулись в заведение мадам Элен?.. — поинтересовался Константин. Михаил обиженно стрельнул глазами на собеседника: — Я русский дворянин!.. В таком виде кому-то показываться?!.. — Да-да, я понимаю… — кивнул Случевский. — Как же вам удалось выбраться из столь плачевной ситуации? — Я не выбрался из нее, а попал в еще более плачевную, — пояснил Михаил. — Набережную Сены отыскал довольно быстро. Только опустил ладони в воду, чтобы смыть кровь и грязь, вдруг чувствую: пальцы погрузились в водоросли. Подтянул я их к себе, пригляделся, и — о, ужас!.. Оказалось, держу за волосы утопленницу… Не успел отдернуть руки, как, откуда ни возьмись, — целая орава полицейских окружила. Будто специально меня караулила. Ясное дело: скрутили и в свою канцелярию увезли. Никакие объяснения и уговоры на них не действовали. Швырнули они мне, как ничтожному холопу, вонючее пальто и стали орать: — Признавайся в убийстве проститутки!.. — Рассказывай, негодяй, зачем стукнул ее по голове книгой почтенного автора Луи Мерсье, ограбил и бросил несчастную уличную женщину в реку!.. Тут меня осенило: — Если не верите, господа полицейские, что перед вами — студент Парижского университета и русский дворянин, то объясните, куда я, по-вашему, спрятал кошелек бедной утопленницы? На мне ведь ничего не было… «Книги — в Сену!» После затяжной паузы Михаила Случевский не сдержался: — Ну а дальше-то!.. Дальше-то что произошло?.. Михаил горестно вздохнул и снова продолжил: — Видимо, в Париже еще никто в голом виде не отправлялся грабить и убивать. Полицейские пошептались, несколько раз стукнули друг друга по голове книгой «Картины Парижа» и поняли, что творение Луи Мерсье не может являться орудием убийства. Ничего другого у меня в руках не было. Все же вторую ночь пребывания в городе своей мечты я провел в тюремной камере. Лишь к концу следующего дня в полицию заявились секретарь нашего посольства и какой-то клерк из университета. Оба посмотрели на меня, словно патриции — на прокаженного раба, и стали вести переговоры с полицейским начальством. Через полчаса вернулись ко мне в камеру и объявили: подозрение в убийстве снимается, но… Парижские газетчики что-то дознались о ночном происшествии на набережной и уже рыщут вокруг полицейской конторы в надежде разговорить какого-нибудь стража порядка. — Вы представляете, что будет, если о вашем похождении опубликуют в газетах? — в один голос поинтересовались оба визитера. — Это позор не только ваш личный, но и — Российской империи!.. — добавил дипломат. — … И для уважаемого во всем просвещенном мире нашего университета!.. — прогнусавил за ним клерк. Тут уж я взбеленился и заорал: — Хотите выдворить меня из Франции?!.. Выкинуть из Сорбонны?!.. Да плевать!.. Не успеете!.. Я сам бросаю университет и уезжаю домой!.. Осточертел мне ваш Париж, с Сорбонной в придачу!.. Оба визитера остались довольны моим громогласным решением: меньше хлопот и посольству, и университету. А дипломат даже доставил меня на улицу Риволи, где я снимаю квартиру. Представляете, как пялили глаза соседи и домовладелец? Побитое, помятое явление в рваном пальто!.. В общем, и они тоже остались довольны, узнав о моем отъезде… Михаил усмехнулся: — Ну а я привел себя в порядок и первым делом собрал привезенные из Москвы книги о Париже. Приволок их на набережную Сены и стал швырять, одну за одной, в речку… — Зачем?!.. — изумился Случевский. — Назло Парижу!.. — выпалил Михаил и тут же развел руками: — Хотя, по правде говоря, сам не знаю, — зачем… Видать, кураж оголтелый боднул в грудь… Лишь когда кинул в Сену последнюю книжку, опомнился: денег-то у меня не осталось. Нет, чтобы снести книги букинистам, так я, дурья башка, утопил их!.. Михаил вдруг рассмеялся и подмигнул Случевскому: — Все!.. Прощай, Париж!.. И под страхом смерти я не вернусь сюда!.. Его звали Мишель 19 июля 1870 года началась Франко-прусская война. В то время Пруссия сумела мобилизовать почти миллионную, хорошо подготовленную армию. Франция уступала сопернице и по количеству обученных солдат и офицеров, и в артиллерии. Весть о поражении и капитуляции французской армии под Седаном всколыхнула Париж. 4 сентября 1870 года восставший народ сверг Вторую империю и провозгласил республику. А 18 сентября прусские войска начали осаду Парижа. Новое правительство Франции решило, в тайне от народа, заключить перемирие с противником. Предательский замысел был раскрыт. В Париже снова началось восстание, послужившее началом Парижской Коммуны. 28 марта 1871 года в столице Франции всеобщим голосованием был избран Совет Коммуны. На центральных площадях города оркестры исполняли «Марсельезу». Многие парижане в тот день одели красные колпаки — символ свободы. Ружейные стволы и штыки народной национальной гвардии украшали алые ленточки. Несмотря на праздничное настроение, тысячи парижан отправились тогда на кладбища, где были похоронены защитники французской столицы во время прусской осады. На некоторых могилах ничего, кроме имени погибшего, не было указано. Несколько парижан, с красными гвоздиками в руках, остановились у могилы с табличкой «Мишель». — Так и не удалось узнать, кто он и откуда? — поинтересовался один из посетителей. — Нет, — ответил другой. — Мишель говорил с акцентом. Возможно, к нам прибыл из России. Но сам он не записал на листе добровольца ни своей фамилии, ни где его родина. А себя просил называть — просто Мишель. — А сражался он яростно, первым кидался на пули и штыки, будто Париж был ему самым родным городом на земле, — вспомнил еще один из компании. — Я находился рядом с Мишелем, когда его смертельно ранили. Мучился не долго… И еще он успел сказать: «Вот странно: семь или восемь лет назад я заявил, что под страхом смерти не вернусь в Париж… Все же возвратился, но по воле сердца… А смерть нашла меня именно в Париже…». Люди положили красные цветы на могилу Мишеля, и кто-то из них заметил: — Может, когда-нибудь станут известны фамилии и подлинные имена всех защитников Парижа… Есть лишь приблизительные данные о русских, погибших и при осаде французской столицы, и во время Парижской Коммуны: их более ста человек. Известны имена только нескольких выходцев из России, сражавшихся на стороне парижан в 1870–1871 годах: Анна Корвин-Круговская, Елизавета Дмитриева, Петр Лавров, В. Ф. Лукинин, Г. Н. Вырубов. Однако немало русских, по разным причинам, находилось тогда в Париже под чужими фамилиями. Брюзжащие советчики Они освобождают от ближайших домов Лувр и Ратушу. Но это все игрушки! Париж, разрубленный саблей на куски, с вскрытыми венами, кормит 100 000 землекопов и каменщиков; отныне город пересекают восхитительные стратегические дороги, которые ведут в центр старых кварталов.      Эмиль Золя Префект-преобразователь Об архитектурных и хозяйственных преобразованиях в Париже второй половины XIX века написано не мало. В статьях и книгах на эту тему обязательно упоминается Жорж-Эжен Осман. Он был назначен префектом Сены в 1853 году. Много лет Осман возглавлял важнейшие градостроительные проекты. Неоднозначно воспринимали его деяния жители французской столицы. В 40-х годах прошлого века главный хранитель музеев Парижа Рене-Эрон де Вильфосса писал: «…самый знаменитый префект департамента Сены барон Осман, великий выдумщик и на хорошее и на плохое. Широкие прямые улицы, новые прямоугольные бульвары — все это делается со стратегическим расчетом на случай народных волнений. Наполеон III приказал распотрошить старый Париж под предлогом его модернизации, а на самом деле для того, чтобы надежнее изолировать маленькие островки старых улиц, которые легко можно было запереть наглухо парой старых шкафов и грудой булыжников. Заканчивают отделку улицы Риволи; прокладывают Страсбургский бульвар и улицу Эколь… В центре города Севастопольский бульвар под тем предлогом, что нужно очистить подходы к Северному и Восточному вокзалам, вторгся в старинный квартал Шатле, разворошив его, пересек Сите и пошел в атаку на холм Сент-Женевьев уже под другим названием — бульвар Сен-Мишель. В свою очередь, бульвар Сен-Жермен распотрошил старинный квартал Франсуа Вийона…». «Парижский Геркулес» Рене-Эрон де Вильфосса был недоволен деяниями Османа и вокруг Нотр-Дама: «С 1858 по 1868 год свершилось страшное преступление — с лица земли был снесен Сите. Постройка Отель-Дьё и префектуры полиции ни коей мере не могут оправдать этой жестокой расправы над священными камнями. После этого избиения собор Нотр-Дам угрюмо высится в одиночестве среди мертвого моря асфальта, ставшего отныне его папертью». Впрочем, Вильфосса находит и положительное в градостроительных проектах Османа: «…площадь Звезды реконструирована весьма удачно — от нее отходят новые улицы-лучи, и сама она словно бы в кольце небольших, симметрично расположенных особнячков. На востоке под пару ей возникнет площадь Нации. Бульвар Мальзебр уйдет мимо парка Монсо далеко в Клиши… На юге парк Монсури скроет огромные водохранилища. Вокруг здания новой Оперы работы Гарнье проляжет целая сеть новых улиц, пересекая прежние, удостоенные высокой чести носить имена прославленных композиторов… Всемирная выставка 1855 года состоялась на Елисейских полях, где проложат аллеи на английский манер и построят десятки киосков и маленьких дворцов, целую деревню больших ротонд: Мариньи, Пале-де-Глас, Летний цирк… Осман был не только ловким фокусником. При содействии помощника Бельграна он усовершенствовал систему водоснабжения, и по трубам столицы потекла чистая вода из департаментов Марна и Эн. Городские отбросы вывозятся в долину Женвилье. Парижский Геркулес совершил больше дел, чем настоящий Геркулес с его двенадцатью подвигами». После отставки Османа в 1870 году еще более четверти века будут выполняться его планы реконструкции французской столицы. «И вам откроется обновленный город!..» Поэт, романист и критик Теофиль Готье, путешествуя по России в шестидесятых годах XIX века, призывал русских знакомых: — Приезжайте в Париж, и вам откроется обновленный город!.. Преобразования Османа он приветствовал: «Глубокие траншеи, многие из которых уже превратились в чудесные улицы, пересекают город в разных направлениях; кварталы исчезают как по мановению волшебной палочки, открываются новые перспективы, вырисовываются неожиданные возможности». И среди русских, прибывших в те времена в Париж, нашлись и сторонники, и противники неуемного префекта-разрушителя и созидателя. Обещание нового знакомого Неизвестно, как относился барон Осман к русским, обосновавшимся в Париже. Правда, один из его современников вспоминал, что преобразователь французской столицы — префект Сены старательно избегал некоего «несносного графа» из России. Чем же досадил он так Осману? Оказалось, — советами и поучениями. Однажды графа и барона познакомили на светской вечеринке. Осман только недавно приступил к осуществлению плана преобразования Парижа. Поэтому интерес к его начинаниям со стороны знатного русского был ему приятен. Он с восторгом поведал приезжему, как будет выглядеть столица Франции через несколько лет. Гость из России внимательно и с почтением выслушал префекта и пообещал: — Господин барон, я только недавно прибыл в ваш славный город. Но как только осмотрюсь, обязательно сообщу свои замечания по обустройству Парижа. Поверьте, кое-что в архитектуре и в городском хозяйстве я смыслю… Доверчивый Осман радостно кивнул в ответ: — Да-да, мнение специалиста мне очень важно. К тому же Россия весьма преуспела в обустройстве Санкт-Петербурга. И не подозревал бедолага Осман, какой обузой станет ему знакомство с этим русским графом. Докучливый советчик Через несколько дней гость скрупулезно стал выполнять обещание. Целыми днями он колесил по городу, осматривал каждый, готовый к сносу или только что построенный, дом, заглядывал в каждую канаву и яму для строительства. Первые сообщения, выводы и советы энергичного графа о городском устройстве Осман выслушал с доброжелательной улыбкой, хотя понял, что перед ним — дилетант, возомнивший себя специалистом в архитектуре, мающийся от безделья аристократ. — Ваши замечания и советы несомненно помогут мне в преобразовании Парижа, — заявил Осман собеседнику. Он наивно полагал, что на этом изыскания русского графа закончились. Как бы не так!.. Ободренный словами префекта, гость из России еще рьяней взялся задело. Теперь, совершая объезды города, он стал вмешиваться в работу землекопов, каменщиков, маляров, архитекторов. При этом заверял всех, что является советником префекта. О подобных случаях докладывали Осману. Вначале барон снисходительно улыбался и неизменно заявлял в ответ: — Скоро этот взбалмошный граф угомонится и не будет никому докучать. Но время шло, а визитер из России не ослаблял деловую хватку и свою кипучую деятельность. Осман стал избегать графа. Но уклоняться от встреч с докучливым русским не всегда удавалось. Добровольный «советчик» настигал префекта и на великосветских приемах, и во время осмотра строительных объектов, и на прогулках по городу. Правила приличия не позволяли Осману резко осадить русского аристократа и порвать с ним отношения. И барон наконец придумал, как отвязаться от докучливого «советчика». За опытом — в глухомань «Кипучую энергию, если невозможно погасить, надо направить в иное русло», — решил Осман. — Я высоко оценил все ваши замечания о благоустройстве Парижа, — заявил он графу. — Но у меня есть просьба. Наслышан я о планах в вашем отечестве по преобразованию городов Томск, Тобольск, Красноярск, Якутск… Видимо, Осман перед этим взглянул на карту Российской империи, чтобы выбрать селения подальше от Франции. Вероятно, до этого он даже не подозревал о существовании таких сибирских городов. — В Якутске, Красноярске, Тобольске?!.. — перебил граф и от изумления вытаращил глаза. — Кому понадобилось что-то преобразовывать в такой глуши?.. Осман развел руками: — Не знаю, не знаю… Но хотелось бы мне ознакомиться с планами обустройства этих далеких русских городов. Уверен, что опыт ваших соотечественников пригодится и для Парижа… Поэтому, граф, хочу просить именно вас побывать в Сибири, увидеть, как усовершенствуется там городское хозяйство, ну а затем поделиться со мной впечатлениями и выводами. Я понимаю: на это уйдет много времени и средств… Граф не дал договорить префекту. Он решительно вскочил из кресла и на едином дыхании выпалил: — Не думайте о таких пустяках, барон!.. Вершите свои грандиозные замыслы на благо Парижа… А я исполню вашу просьбу!.. Осман вздохнул с облегчением и подумал: «Этот несносный граф слов на ветер не бросает. Кажется, на пару лет я избавлюсь от его настырных советов…». Гость из России действительно через несколько дней покинул Париж. «Чего-то не хватает…» Вскоре один из помощников Османа поинтересовался: — Кажется, теперь вам стало спокойней работать: никакие «советчики» не надоедают своими поучениями. Префект засмеялся в ответ, а потом задумался и с сомнением произнес: — А знаете, кажется, чего-то не хватает с отъездом этого докучливого графа… Весной 1857 года Османа пригласили в Сорбоннский университет: может, прочитать лекцию, а может, познакомить префекта с обустройством и проблемами учебного заведения. Кто-то из чиновников во время этого посещения поинтересовался: — Не желаете ли, месье барон, познакомиться с русским графом? Он сейчас слушает лекции в Сорбонне… Весьма талантливый писатель… Еще недавно воевал против нас в Крыму… — Нет-нет!.. Я уже был знаком с одним русским графом!.. — решительно отклонил предложение префект. Говорят, много лет спустя Осман с удовольствием читал книги Льва Николаевича Толстого, не подозревая, что в 1857 году не пожелал с ним знакомиться. Лишь в письмах и дневниках Произведения больше открывают писателя, чем дневники. Произведения открывают цель человека.      Лев Толстой Писатель не все доверяет своим заветным дневникам и своей переписке; только его произведения рассказывают истинную историю его жизни — не той, какую он прожил, но какую хотел бы прожить.      Франсуа Мориак Сдержанные строки Еще в начале XX века один французский журналист, любитель русской литературы, высказал недоумение: «Лев Толстой, Федор Достоевский, Иван Тургенев, Антон Чехов — все эти великие писатели бывали в Париже. Но упоминают о нем лишь в письмах и дневниках, и — весьма сдержанно». Действительно, в творениях названных русских классиков весьма редко встречалось описание Парижа. Лев Николаевич Толстой впервые посетил столицу Франции в феврале 1857 года. «…Нынче приехал в Париж. Я один — без человека, сам все делаю, новый город, образ жизни, отсутствие связей и весеннее солнышко, которое я понюхал. Непременно эпоха. Аккуратность и прежде всего каждый день хотя четыре часа уединения и труда…». Такова первая запись в дневнике Льва Николаевича в столице Франции. На следующий день он написал письмо Марии Николаевне Толстой: «Вчера приехал в Париж, любезный друг Машенька, и ужасно счастлив, что наконец на месте. 11 дней езды без остановок… Путешествие по железным дорогам — наслаждение, и дешево чрезвычайно, и удобно, не чувствуешь никакой надобности в человеке, даже такой неряха, как я. Стоило же мне всего от Варшавы до Парижа рублей 50 сер. Это примите к сведению для вашего плана будущего путешествия… Из Варшавы я по телеграфу спрашивал у Тургенева, долго ли он пробудет еще в Париже, и через несколько часов получил ответ, что еще долго и что Некрасов с ним, поэтому я ехал, не останавливаясь, и вчера видел их обоих. Но они оба плохи ужасно в моральном отношении. Тургенев с своей мнительностью, а Некрасов с мрачностью. Грустно и больно смотреть на них, как такие два человека как нарочно стараются портить себе жизнь. Несмотря на усталость, был я вчера с ними au bal de L'opéra, (бал в Большой опере. — Авт.), и это было samedi gras (Масленица. — Авт.). Забавны французики ужасно и чрезвычайно милы своей искренней веселостью, доходящей здесь до невероятных размеров. Какой-нибудь француз нарядился в дикого, выкрасил морду, с голыми руками и ногами и посереди залы один изо всех сил семенит ногами, махает руками и пищит во все горло. И не пьян, а трезвый отец семейства, но просто ему весело. Я пробуду здесь месяц, думаю; адрес мой: Rue de Rivoli, Hôtel Meurice…      Кажется из этого письма, что состояние друзей — Ивана Сергеевича Тургенева и Николая Алексеевича Некрасова — волнуют Льва Николаевича гораздо больше, чем его первые впечатления от Парижа. В тот период Некрасов мучительно переживал сложные взаимоотношения с Авдотьей Яковлевной Панаевой. А у Тургенева, по свидетельству современников, «началась меланхолия» из-за раздумий «о своей неустроенной личной жизни». Что ж, писателям, натурам тонким и легко ранимым, это простительно. Но зачем же свои печали сваливать на молодого товарища, только что вышедшего в отставку и впервые прибывшего в Париж?.. Извечная проблема Как и у многих соотечественников-литераторов, денег на достойное знакомство с французской столицей у Толстого не хватало. Уже на третий день пребывания в Париже он записал в дневнике: «Встал поздно, копался долго дома с порядком, поехал к банкиру, взял 800 франков, сделал покупки и перешел» (Л. Толстой перебрался из гостиницы на квартиру в пансионе. — Авт.). А вскоре Лев Николаевич отправил письмо в Россию Дмитрию Яковлевичу Колбасину, который помогал в издательских делах журнала «Современник». «…Вот я уже слишком 1,5 месяца живу в Париже и уезжать не хочется, так много я нашел здесь интересного и приятного… А теперь понемногу принимаюсь за работу, но идет медленно — так много других занятий… Огромное количество русских, шляющихся за границей, особенно в Париже, мне кажется, обещает много хорошего России в этом отношении. Не говоря о людях, которых взгляд совершенно изменяется от такого путешествия, нет такой дубины офицера, который возится здесь с б…ми и в cafes, на которого не подействовало бы это чувство социяльной свободы, которая составляет главную прелесть здешней жизни и о которой, не испытав ее, судить невозможно. Ежели не поленитесь, сообщите мне кое-какие новости литературные… Да нет ли возможности пересылать сюда журналов? Как идут дела продажи? Нет ли денег! Рублей 500 мне бы были не лишни через месяц. Ежели есть, хотя и меньше, то перешлите мне кредитов от дома Бранденбурга и комп, в Москве, но и в Петербурге должна быть контора. Прощайте, любезный друг, пожалуйста, отпишите словечко, я отвечать буду аккуратно.      Продолжение знакомства со столицей Забота о переживаниях и настроениях Тургенева все же не помешала Толстому изучать Париж. Хотя с Иваном Сергеевичем, судя по дневнику, он встречался чуть ли не каждый день. «…Утром зашел Тургенев, и я поехал с ним. Он добр и слаб ужасно. Замок Fontainebleau. Лес. Вечер писал слишком смело. Я с ним смотрю за собой. Полезно. Хотя чуть-чуть вредно чувствовать всегда на себе взгляд чужой и острый, свой деятельнее». Эта запись была сделана, когда Лев Николаевич и Иван Сергеевич отправились на несколько дней из Парижа в Дижон, с остановкой в Фонтенбло. «…Ходил с Тургеневым по церквам. Обедал. В кафе играл в шахматы. Тщеславие Тургенева, как привычка умного человека, мило. За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя… Встал поздно. Тургенев скучен. Хочется в Париж, он один не может быть. Увы! он никого никогда не любил. Прочел ему «Пропащего». Он остался холоден. Чуть ссорились. Целый день ничего не делал… Наконец возвращение в Париж и снова изучение города. … пошел с Орловым в Лувр… Зашел к Тургеневу. Нет, я бегаю от него. Довольно я отдал дань его заслугам и забегал со всех сторон, чтобы сойтись с ним, невозможно… Поехал в Версаль. Чувствую недостаток знаний… Пошел в Folies Nouvelles (театр оперетты, пантомимы. — Авт.) — мерзость. «Diable d'argent» («Чертовы деньги» — так называлась феерия в цирке. — Авт.) тоже… Ездил смотреть Pere-Lachaisa (кладбище Пер-Лашез)… 6 апреля. Больной встал в 7 час. и поехал смотреть экзекуцию (Лев Николаевич наблюдал за казнью убийцы Франсуа Рише). Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом — смерть, что за бессмыслица! Сильное и недаром прошедшее впечатление. Я не политический человек. Мораль и искусство. Я знаю, люблю и могу. Нездоров, грустно, еду обедать к Трубецким». «Тяжесть впечатлений» И во время первой заграничной поездки молодого писателя одолевали раздумья о смысле жизни, о законах политики и искусства, о будущем человечества. Даже в коротких дневниковых записях и письмах из Парижа Лев Николаевич размышляет над тем, что впоследствии войдет в его великие творения. Боль и страдание любого человека — это и мои боль и страдания, — этот принцип уже был принят Толстым во время пребывания во Франции. Литературоведы отмечали, что в письмах Льва Николаевича 1857 года ощущается сознание личной ответственности за происходящее в обществе. Из Парижа он сообщал своему старшему товарищу Василию Петровичу Боткину: «Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь. Кроме того, что погода стоит здесь две недели отвратительная и мне очень нездоровится, я был в гадком нервическом расположении, и это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь. Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина (гильотина. — Авт.), посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога. Справедливость, которая решается адвокатами, — которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, — говорят противуположное. С теми же формальностями убили короля, и Шенье (поэт, казненный в Париже в 1794 г. — Авт.), и республиканцев, и аристократов… А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческий — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан. А все-таки государства существуют и еще в таком несовершенном виде… Так что же делать тем, которым это кажется таким, как мне? Есть другие люди, Наполеон III, например, которым, потому что они умнее или глупее меня, в этой путанице все кажется ясным, они верят, что в этой лжи может быть более или менее зла, и действуют сообразно с этим. И прекрасно, верно, нужно такие люди. Я же всей этой отвратительной лжи вижу одну мерзость, зло и не хочу и не могу разбирать, где ее больше, где меньше. Я понимаю законы нравственные, законы морали и религии, необязательные ни для кого, ведущие вперед и обещающие гармоническую будущность, я чувствую законы искусства, дающие счастие всегда; но политические законы — для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче. И это сознание хоть немного выкупает для меня тяжесть впечатления. Здесь на днях сделано пропасть арестаций, открыт заговор, хотели убить Наполеона в театре, тоже будут убивать на днях, но уже, верно, с нынешнего дня я не только никогда не пойду смотреть этого, никогда не буду служить нигде никакому правительству. Много бы еще хотелось вам рассказать про то, что я здесь вижу, как например, за заставой клуб народных стихотворцев, в котором я бываю по воскресеньям… Вообще жизнь французская и народ мне нравятся, но человека ни из общества, ни из народа, ни одного не встретил путного». Это письмо из Парижа — свидетельство, что 29-летний Лев Толстой являлся уже человеком со сложившимся мировоззрением, с философской позицией, которую впоследствии назовут «толстовством». Отъезд Лев Николаевич за небольшой период пребывания в Париже успел побывать во всех музеях и картинных галереях города. Он также слушал в Сорбоннском университете и в Коллеж де Франс лекции по философии и политической экономике, по истории и литературе. Об отъезде из Парижа Лев Николаевич упоминал кратко и сдержанно: «Проснулся в 8, заехал к Тургеневу. Оба раза, прощаясь с ним, я уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека. Поехал в 11. Скучно в железной дороге. Но зато, пересев в дилижанс ночью, полная луна на банкете. Все выскочило, залило любовью и радостью. В первый раз после долгого времени искренне опять благодарил Бога за то, что живу». Никаких прощальных слов, обращенных к Парижу. Никаких горестных мыслей по поводу расставания. А может, Лев Николаевич просто решил сдержать свои чувства?.. «Навсегда остался в Париже» Учитель, все мы должны пройти вашу школу! Жорж Санд — Ивану Тургеневу Волшебная и коварная муза «За три года в Париже и Куртавенеле, под крышей Виардо, написал Тургенев пятую часть вообще всего своего творенья, — а работал сорок лет!» — так считал писатель Борис Константинович Зайцев. 1843 год. Двадцатипятилетний чиновник особых поручений Министерства внутренних дел Иван Сергеевич Тургенев побывал на концерте Мишель-Полины Виардо. Голос ли, внешние данные или что-то еще, не доступное другим зрителям, покорили Тургенева. Как отмечал Борис Зайцев: «Полиною был он одержим». Не просто увлечение, дружба, любовь, а судьба объединила певицу и писателя до конца жизни. Судьба — со всеми ее радостями и бедами, тайными и известными публике проблемами, праздниками и буднями, правдивыми эпизодами и сплетнями. Кажется, Виссарион Белинский, опасливо и настороженно относившийся к Полине Виардо, назвал ее волшебной и коварной музой Тургенева. Но что бы ни говорили критики и исследователи их биографий, только они сами вправе определять, кем являлись друг другу. А может, Виардо и Тургенев не пытались определить это? Просто жили, творили, каждый на своей стезе, и подчинялись переплетениям судьбы. Полина Виардо была по происхождению испанкой. Она вышла замуж за француза, но подолгу не бывала в Париже, с 16-ти лет ее сценой стала вся Европа. Гастроли, постоянно новые знакомства, «учеба в пути»… Современники отмечали высокую музыкальную культуру Виардо, прекрасный, широкого диапазона голос и свойственную ей драматическую экспрессию. В 1863 году, в возрасте сорока двух лет, она оставила сцену и перешла к педагогической деятельности. Несколько лет преподавала пение в Парижской консерватории. А еще Виардо стала автором нескольких романсов и опер. Либретто для ее опер написал Иван Сергеевич. Когда в 1883 году Тургенев умер в Бужвиле, расположенном неподалеку от французской столицы, Полина Виардо сказала: «Прах его перевезли в Россию, но он навсегда остался в Париже». Одинокий прохожий Современники Тургенева отмечали, что он иногда любил в одиночку прогуливаться по бульварам и паркам французской столицы. Особенно влекло его в сад Тюильри: «…Все это очень нравится мне, успокаивает, освежает после работы целого утра. Там я мечтаю…». Оказавшись в эмиграции, Борис Зайцев не раз совершал прогулки по тургеневским маршрутам Парижа. «В юго-западном углу Тюильри, недалеко от оранжереи и площади Согласия, на террасе вдоль Сены стоит каменный лев — Бари. Он наступил на змею, жалящую его в лапу, исказился весь от боли, извивается, и не то он ее раздавит, не то сам погибнет, неизвестно. Тургенев очень любил этого льва. Каждый раз в саду заходил к нему. Ясно видишь его высокую фигуру с палкой, вот прогуливается он в одиночестве по террасе — за рекой дымно розовеют облака, ползут по воде баржи. В вечереющем небе сквозь тонкие и голые ветви каштанов сухо, изящно вздымается купол со шпилем Инвалидов, темнеет благородный фасад Бурбонского дворца», — писал Борис Зайцев. Казалось бы, для парижан не было ничего примечательного в этом одиноком прохожем. И все же иногда они обращали внимание на Тургенева и задавали друг другу вопрос: «Кто этот благородный человек?». Однажды Иван Сергеевич услыхал и с улыбкой ответил: — Я просто одинокий прохожий, наслаждающийся Парижем… Рядом с революциями Многое пережил и повидал во французской столице Тургенев. Он стал свидетелем революционных событий. В январе 1848 года Иван Сергеевич писал: «Мир в муках рождения… Париж в продолжении нескольких дней был возбужден». Революционные потрясения в Европе не оставляли безучастным Тургенева. Но все же он относился настороженно к радикальным социальным переменам. Писатель находился в добрых отношениях с Александром Герценом, Михаилом Бакуниным, Петром Лавровым, встречался с ними в Париже, оказывал помощь, однако не был до конца своим в среде революционеров. Как писал Борис Зайцев: «Еще бы Тургеневу драться! Если б он и захотел, судьба бы не дала ему. Странник и зритель, призван он был видеть, накоплять и самому слагаться, но не действовать. Эти страшные июньские дни, когда резня шла на улицах Парижа, пришлось ему просидеть дома в адской жаре, в том нервном мучительном состоянии, как в революциях полагается… Жара, кровь, пушечные выстрелы, убийства заложников, атаки, баррикады… — репетиция Коммуны разыгрывалась. От «бескровной» февральской Тургенев проделал с городом Парижем всю кривую революций. Он навсегда вынес глубокое к ним отвращение, что и характеру его отвечало. Труд, творчество, медленное созидание, так известное каждому художнику, каждому строителю, все это враждебно ядовитому язычку красного знамени, вьющемуся над баррикадами». Русский писатель мучительно переживал, когда «его Париж» заливался кровью, ощетинивался баррикадами, погружался в пороховой дым. И все же он продолжал встречаться с революционерами и по-доброму к ним относился. Ученый, один из идеологов анархизма, князь Петр Кропоткин вспоминал о своей встрече в Париже с Иваном Сергеевичем в 1878 году: «Он выразил желание нашему общему приятелю П. Л. Лаврову повидаться со мной и, как настоящий русский, захотел отпраздновать мой побег небольшим дружеским обедом. Я переступил порог квартиры великого романиста почти с благоговением. Своими «Записками охотника» Тургенев оказал громадную услугу России, вселив отвращение к крепостному праву (я тогда не знал еще, что Тургенев принимал участие в «Колоколе»)… Он был очень красив: высокого роста, крепко сложенный, с мягкими седыми кудрями. Глаза его светились умом и не лишены были юмористического огонька, а манеры отличались той простотой и отсутствием аффектации, которые свойственны лучшим русским писателям». И русские, и французские революционеры пытались сделать Тургенева своим сторонником и «литературным знаменем». Не получилось. Упрямый писатель не поддавался. Он интересовался различными политическими течениями, социальными изменениями, а в мыслях хранил свой мир. Этот мир не был подвластен внешним законам, в нем царил лишь его создатель — Иван Тургенев. Библиотека в Париже К концу жизни Ивана Сергеевича многие европейские литераторы заявляли, что Тургенев принадлежит не только России, но и всему читающему миру. Называли его звеном, соединяющим культуры народов разных стран. В этом были убеждены друзья и знакомые Ивана Сергеевича, знаменитые французские писатели Проспер Мериме, Жорж Санд, братья Гонкур, Эмиль Золя, Ги де Мопассан, Альфонс Доде, Гюстав Флобер. Не случайно, созданная в 1875 году русскими эмигрантами в Париже библиотека была названа Тургеневской. Один из ее организаторов Герман Лопатин обратился к Ивану Сергеевичу за помощью. Идея создания «читальни для малоимущих», «очага русской культуры в Париже» понравилась писателю. Он помогал деньгами и уговорил Полину Виардо выступить в благотворительном концерте. Спустя много лет романист Марк Алданов писал: «Эта библиотека — настоящий клад. В ней иногда находишь издания, которых не было в лучших библиотеках России. Создано это дело за гроши в самом буквальном смысле слова. На гроши оно и ведется благодаря самоотверженному труду нескольких людей». Тургеневская библиотека существует и сегодня. Бедствует, страдает от нехватки площадей, современного оборудования. Но в мире мало найдется не знающих подобных забот очагов культуры. А парижская Тургеневка, несмотря на трудности, продолжает, как и много лет назад, оставаться центром русской литературы во Франции. «Во дни тягостных раздумий» Ближе к закату — больше раздумий о смерти, дольше жизнь за границей — чаще упоминания о родине. Так происходит со многими творцами, так было и с Тургеневым. «Что я буду думать тогда, когда мне придется умирать, — если я только буду в состоянии тогда думать? Буду ли я думать о том, что плохо воспользовался жизнью, проспал ее, продремал, не сумел вкусить от ее даров? «Как? Это уже смерть? Так скоро? Невозможно! Ведь я еще ничего не успел сделать… Я только собирался делать!» Буду ли я вспоминать о прошедшем, останавливаться мыслию на немногих светлых, прожитых мною мгновениях, на дорогих образах и лицах? Предстанут ли моей памяти мои дурные дела — и найдет на мою душу жгучая тоска позднего раскаяния? Буду ли я думать о том, что меня ожидает за гробом… да и ожидает ли меня там что-нибудь? Нет… мне кажется, я буду стараться не думать — и насильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь собственное мое внимание от грозного мрака, чернеющего впереди…». Это одно из стихотворений в прозе Тургенева, написанное неподалеку от Парижа, в местечке Буживаль. Завершена серия лирических миниатюр-раздумий знаменитыми строками Ивана Сергеевича о русском языке: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!». Последние строки из цикла «Стихотворения в прозе» написаны в июне 1882 года. Тургеневу оставалось жить четырнадцать месяцев… К Буживальскому периоду Ивана Сергеевича относятся его творения: «Рассказ о. Алексея», «Сон», «Клара Милич», уже упомянутые «Стихотворения в прозе», множество писем, незавершенные литературные наброски. О Буживале Тургенев сделал запись в 1875 году: «Мы с Виардо приобрели здесь прекрасную виллу — в трех четвертях часа езды от Парижа, — я отстраиваю себе павильон, который будет готов не раньше 20-го августа — но где я немедленно поселюсь…». За три месяца до смерти Иван Сергеевич писал из Буживаля Полонским: «Болезнь не только не ослабевает, она усиливается — страдания постоянные, невыносимые — несмотря на великолепнейшую погоду — надежды никакой — жажда смерти все растет — и мне остается просить вас, чтобы и вы со своей стороны пожелали бы осуществления желания вашего несчастного друга». Последние дни Ивана Сергеевича были мучительны. Боль заставляла кричать и просить убить его. Полина Виардо, как могла, пыталась облегчить страдания друга. 22 августа (по новому стилю 3 сентября) 1883 года Тургенев скончался. Из Парижа его тело было отправлено на родину. Он был похоронен в Петербурге на Волковском кладбище. После смерти Ивана Сергеевича, вероятно, до начала XX века, у приехавших в Париж из России на учебу существовала традиция — посвященный в студенты произносил, словно клятву, знаменитые строки Тургенева: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!..». Глава одиннадцатая И Монмартр спускается с небес …Монмартрский холм еще хранит свое странное очарование. Следует только отнести его к категории заповедников, считать куском Парижа, лежащим за его пределами, где собрано все, на что способна столица, — ветхие домишки, деревенские улочки, островки зелени и травка, пробивающаяся между плит выщербленной мостовой. В этом, пожалуй, маскарадном обличье Монмартр до сих пор еще музей, но музей, где дышат и живут реальные персонажи: и эти художники, словно сошедшие со страниц романов Мюрже, и этот полицейский, не столичный, а сельский, и эти голоштанные мальчишки, совсем как их изображают на лубочных картинках… Во всем этом есть известная доля игры. Но игра эта до того прелестна, что охотно прощаешь ей крупицу фальсификации. Это наша единственная память о временах кабачков, чепчиков, заброшенных за мельницу, любви на окраинах и дешевого мест — ного вина. Большинство улиц Монмартра стойко сопротивляется непрерывному потоку туристских автобусов. Улица Сен-Рюстик, бывшая в свое время главной дорогой деревушки Монмартр и ведущая к самой вершине холма, осталась во владении монахинь, и улица Обревуар еще прячет за стенами, над которыми гнутся ветви деревьев, заколдованные сады, где тихо умирают статуи.      Жак де Лакретель Где приземлится голубь? Париж не мыслим без художников, как без Нотр-Дам или Эйфелевой башни. Они составная часть города, его пейзажа. На набережных, в парках, на мостах или просто посреди тротуаров они сидят иди топчутся вокруг своих мольбертов, ни на кого не обращая внимания. Больше всего их, конечно, на площади Тертр, на Монмартре.      Виктор Некрасов Холм Мучеников Более двух тысяч лет назад на вершине Монмартрского холма, среди дремучих лесов, находились языческие капища. Местные племена поклонялись деревьям, солнцу, луне, родникам и рекам, и ветрам. Согласно преданиям над Монмартрским холмом воздушные потоки на какое-то время замирали, выслушивали просьбы людей и решали, выполнять их или нет. В зависимости от этого ветры выбирали новые направления, усиливали или ослабляли свою силу. В другом предании говорится, что во времена Древнего Рима на Монмартре было возведено святилище Меркурия. Примерно в 250 году первый епископ Парижа святой Дионисий, архидиакон Элевтерий и протоиерей Рустик за свои проповеди христианства были схвачены римскими воинами. После долгих пыток этих поборников христианской веры казнили на Монмартрском холме. Но предания не обходятся без чудес. «И поднял святой Дионисий свою обрубленную голову и держа ее в руках», двинулся прочь с места казни. Никто из римлян не посмел его остановить. Спустя некоторое время святой замертво упал. На этом месте через несколько веков было основано аббатство Сен-Дени. А место, где казнили святого Дионисия, архидиакона Элевтерия и протоиерея Рустика, французы назвали холмом Мучеников. Знаменитый приют богемы До 1860 года Монмартр был пригородом Парижа. После того как он стал городским районом столицы, быстро изменился его состав населения. Селян и ремесленников потеснили представители богемы, вначале — парижской, а вскоре — и международной. В 80-х годах XIX века на Монмартре появилось множество кафе, винных погребков, мастерских художников, небольших театров. Как отмечали современники, сценические представления начинались в восемь вечера, а питейные заведения закрывались лишь далеко за полночь. В конце XIX столетия на Монмартре было немало кафе-варьете, где собирались поэты, художники, музыканты, актеры, журналисты, куртизанки. Уже тогда в веселых и отчаянных, шумных и непримиримых спорах парижской богемы принимали участие выходцы из России. Когда подавляется социальная революция, вспыхивает революция в литературе и искусстве. Те, кто недавно швырял бомбы и призывал к свержению королей и буржуазных правителей, теперь призывали ниспровергать культуру прошлого и возводить нечто новое, невиданное, непонятное «прогнившему старому миру». В Монмартрских заведениях звучали озорные, вызывающие непристойные или антиправительственные песни. Одним из создателей этих творений был никогда не просыхающий Фернан Денуайе. Его «Ночные бродяги» какое-то время являлись своеобразным гимном Монмартра. Денуайе приписывают и другую популярную песню парижской богемы XIX века: И Монмартр спускается с небес, Чтобы грешники Парижа Могли отведать его вино, Напиток божественных высот. Пей, наслаждайся, артист, Даром Монмартра, Быть может, это твой Последний шанс вкусить То, что никогда не получишь Ни на том, ни на этом свете… Эта песенка была переведена на русский язык и исполнялась на артистических пирушках в Москве и в Петербурге. До начала Первой мировой войны Монмартр оставался притягательным центром бурной ночной жизни Парижа. Об этом хорошо знали граждане Российской империи: и те, кто прибыл во французскую столицу, и те, кто лишь мечтал побывать в ней. Ночной Монмартр посещали не только легкомысленные русские поэты, актеры, художники, музыканты, но и весьма серьезная публика: чиновники, аристократы, купцы и промышленники. Мнения об этом уголке Парижа разнились, но равнодушных к нему не было. Описания знаменитых кабаре Монмартра «Черный кот», «Канарейка» и других можно было встретить в письмах русских, побывавших в Париже. В этих кабаре рождалось немало поэтических творений. В монмартрских кафе двадцатых годов прошлого века Георгий Иванов писал трогательные стихи о покинутой родине: … Луна закатилась за тучи. А я Кончаю земное хожденье по мукам, Хожденье по мукам, что видел во сне — С изгнаньем, любовью к тебе и грехами. Но я не забыл, что обещано мне Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами… «Во сне золотом и хрустальном» Таким был Монмартр в прошлом, таким его пытаются сохранить и в наше время. Член Французской Академии наук Жак де Лакретель писал: «Со времен Утрилло Монмартр не изменился, разве что в субботние вечера. Площадь Тертр, присыпанная снегом и безлюдная, куда красивее, чем летом, когда в воскресные предвечерние часы она тонет в пыли. Пройтись по ней на рассвете все равно, что побывать в киностудии, где снимают, что называется, «зрелищный» фильм. Каждый здесь статист, причем не многим достается слишком выигрышная роль. Какофония шумов и цветов тщательно отрежиссирована. Обрывки музыки местного оркестра, плач затерявшегося ребенка, возгласы гарсонов кафе в сочетании с туалетами невообразимой яркости, грязные пятна штампованной базарной живописи оглушают и ослепляют человека, которому начинает казаться, будто его закружили в вихре маскарада». Писатель, переводчик французской поэзии на русский язык Юрий Терапиано после поражения Белого движения был вынужден покинуть родину и навсегда поселиться во Франции. Некоторое время он жил на Монмартре, вблизи площади Бланш. Там, в комнатке на чердаке, откуда открывалась панорама города, появилось немало его стихов. Сияет огнями Париж, Кончается нежное лето, Луна над квадратами крыш Ослепла от яркого света. Все то же: шуршание шин, Автобусов грузных стремленье, Прямых быстроходных машин Холодное щучье скольженье. В полях елисейских, в раю, Во сне золотом и хрустальном, Свое я с трудом узнаю Лицо в отраженье зеркальном… «Кто бывал на заветном холме?» В 90-х годах XVIII века революционные власти переименовали Монмартр в гору Марата. Очевидно, произошло это после гибели Жан-Поля Марата в июле 1793 года. Монастырь на Монмартре был закрыт, а его земли, виноградники и имущество новые власти распродали. Когда аббатису этого монастыря, несмотря на ее болезнь и преклонный возраст, казнили, какая-то монахиня предрекла, что на оскверненном холме по ночам будут устраиваться дьявольские танцы под завывание музыки, рожденной нечистой силой. В XIX веке на Монмартре открылось несколько танцевальных залов. А в 1889 году — знаменитый Мюзик-холл «Мулен-Руж». Неизменный в этом увеселительном заведении канкан приводил в ужас истинно верующих. Но прошло время, и на Монмартре память о гонениях на церковь стала мирно соседствовать с танцами, музыкой, песнями. Несколько улиц этого района Парижа носят имена бывших аббатис монастыря, в честь казненной настоятельницы назвали площадь и даже станцию метро. В 90-х годах прошлого века эмигрант из Советского Союза Виктор Бученик попытался составить список известных соотечественников, посещавших Монмартр. Появился замысел книги «Кто из русских бывал на заветном холме». Но это намерение осталось неисполненным. Федор Достоевский, Антон Чехов, Всеволод Иванов, Осип Мандельштам, Анна Павлова, Федор Шаляпин, Петр Струве, Сергей Булгаков… Одно лишь перечисление русских знаменитостей, бывавших на Монмартре, заняло несколько страниц. Виктору Бученику лишь удалось после непродолжительных исследований выяснить, что в XIX веке и до начала Первой мировой войны все русские писатели, композиторы, актеры, ученые, художники, посетившие Париж, обязательно поднимались на эту знаменитую городскую возвышенность. А некоторые из них здесь жили. На монмартрской улице Лепика, в доме № 12, в 1874–1876 годах снимал квартирку Илья Репин, а неподалеку, на улице Верон, находилась его мастерская. В ней родились замечательные творения художника: портрет Тургенева, картина «Садко» и другие. В 1897 году где-то на улице Верон снимал комнату еще один русский живописец — Виктор Борисов-Мусатов. «Полет белой птицы» Незадолго до Первой мировой войны русские художники назвали своего молодого парижского коллегу Мориса Утрилло «певцом монмартрских пейзажей». А спустя несколько лет изгнанный из Советского Союза и поселившийся в Париже, писатель Виктор Некрасов восхищался творчеством этого художника: «У Мориса Утрилло нет парадного Парижа. У него Монмартр, самые обыкновенные, самые, казалось бы, непривлекательные улочки, какие-то дворы, лестницы, стены, крыши. И написаны они как будто очень просто, и краски неярки, и композиции как будто никакой нет (на самом деле она у него крепкая) и небо серое, и стены серые, но под его кистью все эти стены и крыши приобретают такую художественную законченность, они так правдивы, что внешняя их непривлекательность превращается в нечто другое, в то, что мы и называем красотой. Впечатление такое, что художнику не было никакой необходимости выбирать какую-нибудь особую точку, он мог сесть со своим мольбертом в первом попавшем месте — любой закоулок для него всегда таил в себе нечто прекрасное, и мы, глядя на его картины, ощущаем это с не меньшей силой. Я взбирался по крутым лесенкам Монмартра, смотрел оттуда сверху на крыши Парижа, и каждый раз я вспоминал Утрилло. Иногда мне даже казалось, что я в этом месте уже был. Нет, не был — просто виноват в этом Утрилло». Существует предание: в детстве Морис поднялся на Монмартр и долго не мог оторвать взгляд от панорамы летнего Парижа. Отвлек его старый художник. В руках он почему-то держал белого голубя. — У парижских живописцев есть давняя традиция, — начал разговор с мальчиком незнакомец. — Пускать с Монмартра эту птицу. Белоснежный голубь — судьба художника. Там, куда он приземлится, ищи ключ к своему будущему. Морис Утрилло не знал, что ответить, и лишь вопросительно смотрел на старика. — Возьми его, — художник протянул птицу мальчику. — Моя судьба — уже предрешена… Морис бережно взял голубя, потом разжал ладони. Птица взмахнула крыльями, невысоко взлетела и тут же опустилась на плечо старика. Поворковав минуту-другую, голубь снова взлетел. На этот раз он поднялся над крышами домов Монмартра и принялся то кружить, то выписывать замысловатые фигуры. — Видимо, судьба твоя, малыш, накрепко будет связана с Монмартром, — пояснил старик. — Гляди-ка, он, кажется, опустился на Мулен-де-ла Галет… Видимо, это место когда-нибудь появится на твоем полотне… — Но месье Ренуар уже написал «Бал в Мулен-де-ла Галет»… — ответил Утрилло. — Есть на земле места, которые всегда притягивали художников. И не беда, что они оказывались на полотнах многих мастеров, — пояснил старик. Заветный голубь снова набрал высоту. Недолго покружил и стал быстро спускаться. — Куда он сел?.. Я не заметил… — заговорил Морис. Художник нахмурился и пробормотал: — Красивый полет… Кажется, голубь опустился на кладбище Святого Винсента… Утрилло понимающе взглянул на собеседника: — Значит, там и завершится моя судьба?.. Художник опустил руку ему на плечо: — Не думай об этом, малыш… Слишком рано!.. Вот перед тобой — очарованный Монмартр, а впереди — много лет испытаний, творчества, любви, осуществления замыслов… Забытая традиция Прошли годы, и одной из ученических работ Мориса стал вид на мельницу «Мулен-де-ла Галет». А в 1955 году Утрилло похоронили на монмартрском кладбище Святого Винсента. Может быть, после его смерти давняя традиция — пускать с высоты Монмартра белого голубя — забылась. В XX веке у парижских художников, актеров, поэтов и музыкантов появились свои приметы и способы предсказания судьбы. Но перед Первой мировой войной немало русских, посещавших Париж, отправлялись на Монмартр запустить белого голубя. Так поступил поэт и художник Максимилиан Волошин. В двадцатых годах в Крыму он рассказывал гостям своего коктебельского дома об этой давней традиции парижской богемы. Когда кто-то из слушателей поинтересовался, что ему предсказал полет голубя над Монмартром, Максимилиан ничего не ответил и тут же перевел разговор на другую тему. Волошин любил опутывать себя тайнами. Плавучая прачечная Прибытие в 1896 году в Париж нового царя, Николая II, сопровождается пышными празднествами и всеобщим ликованием… Пресса ревностно освещает это новое увлечение Россией: она с удовольствием расписывает русские народные традиции, празднование Пасхи с куличами и пасхальными яйцами, крестные ходы, русскую моду с ее нарядами, украшения, шапки, школьную форму, русскую кухню и литературу — французская публика открывает для себя русский роман и с умилением размышляет над «загадками русской души».      Елена Менегальдо Счастливое число Во многих парижских справочниках упоминается дом № 13 на площади Эмиля Гудо. Жители Монмартра прозвали его «Плавающей прачечной». Старожилы объясняли столь странное наименование тем, что в этом доме комнатки похожи на корабельные каюты. А единственный на все здание умывальник напоминал корыта парижских прачек давних времен. В начале XX века в «Плавучей прачечной» жили в основном поэты, художники, актеры. Среди них были такие знаменитости, как Гийом Аполлинер, Пабло Пикассо, Макс Жакоб, Брак, Хуан Грис. В разные времена в гостях в этом доме бывали художники из России: Константин Коровин, Марк Шагал, Зинаида Серебрякова, Константин Сомов. Творческие люди нередко суеверны, и когда у жильцов «Плавающей прачечной» интересовались, не страшит ли их «№ 13», отвечали: — Тринадцать — счастливое число для богемы. Приходите и сами убедитесь: наша обитель не подвластна бедам и силам всякой нечисти… Но, видимо, жильцы «Плавающей прачечной» не желали открывать посторонним правду. В доме № 13 на площади Гудо все же происходили трагедии и всякая необъяснимая чертовщина. Бывали среди его обитателей случаи самоубийства, здесь совершались кражи, люди спивались, умирали от наркотиков. Приглашение к соотечественникам В 1924 году во Францию прибыл Александр Николаевич Вертинский. Прославленный эстрадный певец несколько лет находился в эмиграции и кочевал по разным странам. О своей актерской жизни он пел: В вечерних ресторанах, В парижских балаганах, В дешевом электрическом раю Всю ночь ломаю руки От ярости и скуки И людям что-то жалобно пою… Осевшая в Париже русская эмиграция тепло приняла Вертинского. Несмотря на языковой барьер, он был понят и французской публикой. Впоследствии, в своих воспоминаниях, Александр Николаевич отмечал: «Моя Франция — это один Париж, но зато один Париж — это вся Франция! — так могу сказать я, проживший в этой прекрасной стране почти десять лет». Ему доводилось выступать в Париже — и перед нищими соотечественниками, и перед такими важными особами, как принц Уэльский, финансовыми магнатами Ротшильдами, королем Швеции Густавом, Альфонсом Испанским. Вертинский нередко бывал в домах русских эмигрантов разных сословий. Однажды его пригласили в «Плавучую прачечную». В то время там проживало несколько семей — выходцев из Москвы и Киева. «Сегодня музыка больна» Он явился в этот дом на Монмартре, но обнаружил, что потерял записку с указанием квартиры. Консьерж куда-то отлучился, и не у кого было просить помощи. Приятель Вертинского, который приехал с ним, предложил постучать в первую попавшуюся дверь. Артист отказался: — Поступим по-другому. Не мы будем искать, а пусть нас ищут!.. И Вертинский запел свою знаменитую: Сегодня музыка больна, Едва звучит напевно. Она, как вы, мила, нежна, И холодна, и гневна. Сегодня наш последний день В приморском ресторане… Упала на террасу тень, Зажглись огни в тумане… Дом № 13 ожил. Послышались звуки открывающихся дверей, недоуменные вопросы жильцов. А Вертинский невозмутимо продолжал: … Я подымаю свой бокал За неизбежность смены, За ваши новые пути И новые измены… Я не завидую тому, Кто вас там ждет, тоскуя… За возвращение к нему Бокал свой молча пью я… Наконец по лестнице сбежали те, кто пригласил певца в гости, и кинулись обниматься. Но в это время рядом с Вертинским уже стояло несколько случайных слушателей. Александр отстранил приятелей и, пока не закончил последний куплет, не протянул им руки. …Я знаю, даже кораблям Необходима пристань, Но не таким — как мы, Не нам, — бродягам и артистам… Студенческие вечеринки В начале XX века в парижские учебные заведения стремились попасть тысячи подданных Российской империи. В справочнике за 1909 год сообщается о большом числе русских студенток во французской столице: «…Среди этой массы женщин имеются представительницы всех слоев общества — здесь и дворянки, и мещанки, и крестьянки, и дети мелких разночинцев, и из духовных семей». Мужчин, приехавших учиться в Париж, было, конечно, в несколько раз больше. К 1912 году в одной только Сорбонне находилось примерно 1600 студентов из России, то есть пятая часть всех обучающихся в этом университете. Разный достаток был у молодых людей, прибывших в Париж за знаниями. Одни едва сводили концы с концами, другие позволяли себе обедать в шикарных ресторанах и снимать для проживания дорогие квартиры. Несколько русских студентов поселилось в квартирах в доме № 13 на площади Эмиля Гудо. Здесь они быстро освоились и стали своими в монмартрской богемной среде. Однако даже для своенравных, разгульных жильцов «Плавучей прачечной» вечеринки русских студентов оказались слишком шумными. Споры, песни, пляски под граммофон, до самого рассвета не давали покоя не только обитателям «Плавучей прачечной», но и жителям близких к ней домов. Русские студенты были вынуждены переселяться в другие утолки Парижа. Но со многими прежними соседями по дому № 13 на площади Гудо у них оставались добрые отношения. Свидетельством тому был огромный самовар, подаренный русскими студентами квартирантам «Плавучей прачечной». В разные времена сюда на вечеринки к монмартрской богеме захаживали Николай Гумилев, Анна Ахматова и Максимилиан Волошин. Особый, неизведанный Монмартр Когда я взялся за краски, меня сразу захватило — и я уже почувствовал себя художником… Я учился у природы и у самого себя, как советуют парижские художники. Но еще больше я учился у Парижа. Нет города более колоритного и светлого в красках и более артистичного по внешности.      «Издали Макс был похож на портрет Маркса, только был очень толстый (хотя и подвижный), с легкой походкой, пышной шевелюрой рыжеватых волос и лучезарной улыбкой на лице» — так описал Волошина Федор Арнольд. В 1901 году Максимилиан сообщал в письме: «В Париж я еду не для того, чтобы поступить на такой-то факультет, слушать того-то и то-то, — это всё подробности, это всё между прочим. Я еду, чтобы познать всю европейскую культуру в ее первоисточнике». Появившийся в Париже в самом начале XX века начинающий поэт и художник из России сразу привлек внимание и соотечественников, и французов. Кто-то из журналистов подметил: «От этого добродушного увальня, с задумчивым взглядом, можно в любую секунду ожидать и язвительную остроту, и розыгрыш, и умопомрачительные истории о тайнах прошлого…». Через пару недель пребывания в Париже Волошин стал водить соотечественников по городу, увлекая фантастическими рассказами. Делал это Макс вдохновенно, радостно, так, что трудно было понять, где правда, а где вымысел в его историях. — Только со мной вы увидите особый, неизведанный Монмартр!.. — заявлял он своим знакомым. Парижские экскурсии для соотечественников Макс частенько начинал с известного холма. «Все что угодно, только не шарлатанство» Писатель Александр Валентинович Амфитеатров вспоминал о прогулках с Волошиным: «Как-то раз я попросил его показать мне «ночной Париж». Он очень серьезно отвечал мне, что его любимая ночная прогулка — на Иль де Жюиф (островок, слившийся с островом Сите. — Авт.). … — Да что же вы там делаете? — Я слушаю тамплиеров. — Каких тамплиеров? — Разве вы не знаете, что И марта 1314 года на Иль де Жюиф были сожжены гроссмейстер Жак де Моле со всем капитулом ордена тамплиеров? — Знаю, но что же из этого следует? — В безмолвии ночей там слышны их, голоса. — Дану? — Помилуйте, это всем известно. — И вы слышите? — Слышу…». Амфитеатров слушал рассказы Волошина с улыбкой, развлекаясь актерским мастерством собеседника. Но случалось, он попадался на провокацию Макса, начинал горячиться, требуя доказательств. Однажды, в 1906 году, Волошин выступил с лекцией перед слушателями школы социальных наук в Париже. После его выступления Амфитеатров завелся и потребовал от Макса назвать источники, на которые тот ссылался в своей лекции. Волошин, видимо, решил еще больше раззадорить приятеля и невозмутимо ответил: «…— К сожалению, это невозможно. — Так я и знал. Однако почему? — Потому что мои источники не печатные, не письменные, но изустные. — Что-о-о? — Ну да, я их черпаю непосредственно из показаний двух очевидиц Французской революции, игравших в ней большую роль. — Бог знает, что вы говорите, Макс! — Уверяю вас, Александр Валентинович. — Сколько же лет этим вашим раритетам и где вы их достали? — Здесь, в Париже, а по возрасту — королева Мария-Антуанетта родилась в 1755 году, значит, ей сейчас 151 год, принцесса Ламбаль в 1749-м, ей — 157… — Ах, вот какие у вас источники?! Понимаю. Изволите увлекаться медиумическими сеансами с вызыванием знаменитых покойниц? Макс, Макс! И не конфузно вам выдавать такую ерундовую спиритическую болтовню за историческое свидетельство? Он — с совершенным спокойствием: — Вы ошибаетесь: мне нет надобности в медиумических сеансах. Я просто время от времени прошу аудиенции у Ее Величества Королевы или делаю визит Ее Высочеству принцессе, и тогда они сообщают мне много интересного. Смотрю ему в глаза: не пора ли тебя связать, друг любезный? Нет, ничего, ясные. И не замечается в них юмористического огонька мистификации: глядят честно, по сторонам не бегают и не столбенеют, — та или другая примета, обязательная для вралей. А Макс продолжает: — Ведь они обе уже перевоплощены. Мария-Антуанетта теперь живет в теле графини X, а принцесса Ламбаль в теле графини 3. (Назвал две громкие аристократические фамилии с точным указанием местожительства.) А если вас вообще интересуют перевоплощенные, то советую познакомиться с графиней Н. Она была когда-то шотландскою королевою Марией Стюарт и до сих пор чувствует в затылке некоторую неловкость от топора, который отрубил ей голову. В ее особняке на бульваре Распайль бывают премилые интимные вечера. Мария-Антуанетта и принцесса Ламбаль очень с нею дружны и часто ее посещают, чтобы играть в безик… Что это было? Легкое безумие? Игра актера, вошедшего в роль до принятия ее за действительность? Все, что угодно, только не шарлатанство. Для него Волошин был слишком порядочен, да и выгод никаких ему эти мнимые «шарлатанства» не приносили, а напротив, вредили, компрометируя его в глазах многих не охотников для чудо-действа и чудодеев. Кем только не перебывал чудодей в своих поисках проникновения в сверхчувствительный мир?..». «И казалось, на бале в Версале я…» Парижу Максимилиан Волошин посвятил цикл стихотворений: Осень… осень… весь Париж, Очертанья сизых крыш Скрылись в дымчатой вуали, Расплылись в жемчужной дали. Вечер… Тучи… Алый свет Разлился в лиловой дали: Красный в сером — это цвет Надрывающей печали. Ночью грустно. От огней Иглы тянутся лучами. От садов и от аллей Пахнет мокрыми листами. Обитателей «Плавучей прачечной» Волошин убеждал, что в безлунные ночи их дом на несколько минут исчезает из города. То ли взлетает над Монмартром в черную высь, то ли проваливается в недра холма. В такие мгновения дом № 13 очищается от скверны современной жизни. Рассказывал Макс, как всегда, с такой неподдельной искренностью и уверенностью, что даже острословы из богемы не решались шутить над его вымыслами. Волошин сам верил в то, что рассказывал, и любил тех, о ком рассказывал. В 20-х годах в Крыму он частенько вспоминал Париж, прогулки по ночному городу, свои реальные и фантастические знакомства со знаменитостями. Нередко в коктебельском доме он описывал гостям казнь прекрасной принцессы Ламбаль. С прозы переходил на стихи: Это гибкое, страстное тело Растоптала ногами толпа мне, И над ним надругалась, раздела… И, казалось, на бале в Версале я… Плавный танец кружит и несет… И у слушателей создавалось впечатление, что Макс действительно был влюблен в принцессу, казненную парижскими революционерами в конце XVIII века. Серж-триумфатор После Дягилевских вечеров громко хочу говорить по-русски. «Дягилев — Стравинский — Прокофьев — Лифарь». Все стены Парижа обклеены: русская весна! И когда такое видишь, а еще больше, если посчастливится попасть в театр, скажу так: мне, при всем сознании своей ненужности, мечтающему лишь бы как-нибудь пройти сторонкой и совсем незаметно, вдруг становится чего-то гордо…      Алексей Ремизов «За что бы ни брался — провал» В 1890 году восемнадцатилетний Сергей Дягилев впервые побывал в Париже. Он был готов к встрече. Прочитал десятки художественных и справочных книг о французской столице, знал язык, самостоятельно изучил историю искусства этой страны. И все же… Сказать, что Париж поразил выпускника провинциальной гимназии — значит отделаться банальной фразой. Восторженный Сергей Дягилев задумал обойти все улочки, площади и бульвары города, побывать во всех храмах и музеях Парижа… Не успел. Пора было возвращаться в Россию. Впереди — учеба на юридическом факультете Петербургского университета. Знакомство с Парижем прервалось — любовь к городу сохранилась… На всю жизнь. Столица Франции сыграла значимую роль в судьбе Сергея Дягилева. «Кипучий, амбициозный молодой человек хватался за все… Но, увы, за что бы он ни брался — провал», — так отзывался о Дягилеве один из его знакомых в 1895 году. Возможно, это высказывание было связано с безуспешными попытками Сергея, еще в студенческие годы, сочинять музыку, писать картины, заниматься издательской деятельностью. Тогда же появилось о нем расхожее мнение, что «свою несостоятельность художника он научился прятать за маской высокомерного сноба». Критик Сергей Маковский впоследствии писал: «В новизну он верил как в откровение, до конца жизни искал, предчувствуя какое-то окончательное, решающее благовесте красоты». «Город, где таится моя удача» Так заявил Сергей Дягилев после новой встречи с Парижем. В 1895 году он закончил юридический факультет, но стезя правоведа уже не устраивала его. Чему посвятить себя? Казалось бы, после неудач в творчестве дорога одна — в чиновники. Но как отмечали критики, Дягилев обладал даром — чутко воспринимать таланты других. Еще в университетские годы Сергей увлекся коллекционированием. Хорошие знания истории и искусства, эстетический вкус, немного удачи… Дело наладилось. Он много ездил по европейским странам, приобретал картины, мебель, художественные изделия из бронзы, затем стал организовывать выставки живописи. А в 1898 году Дягилев создал журнал «Мир искусства». Удача рождает новые замыслы и устремления. А они у Сергея частенько были связаны с Парижем, в котором, как он сам говорил, «таится моя удача»… От «Осенних салонов» до «Гранд-опера» Известный художник Михаил Васильевич Нестеров писал: «Дягилев — явление чисто русское… В нем соединились все особенности русской одаренности. Спокон веков в отечестве нашем не переводились Дягилевы… Редкое поколение в какой-нибудь области не имело своего Дягилева, человека огромных дарований, не меньших дерзновений, и не их вина, что в прошлом не всегда наша страна, наше общество умело их оценить и с равным талантом силы их использовать». В 1906 году Сергей Павлович организовал выставку работ русских художников в парижском «Осеннем салоне». Помимо картин здесь были выставлены иконы, изделия художественной промышленности, скульптуры. Успех превзошел ожидания Дягилева. Французская публика с большим интересом отнеслась к его начинанию, а в прессе встречались строки: «Мы открыли для себя Россию!». Возможно, в те дни Сергей Павлович не раз вспоминал свое высказывание: «Париж — город, где таится моя удача». «Победу надо развивать», и Дягилев взялся за это с упоением и удвоенной энергией. Теперь он решил поразить Францию музыкой. В 1907 году ему удалось организовать пять концертов. В знаменитом и роскошном «Гранд-опера» (официальное название — Национальный оперный театр) звучала музыка Александра Бородина, Михаила Глинки, Петра Чайковского, Цезаря Кюи, Милия Балакирева, Модеста Мусоргского, Александра Глазунова, Анатолия Лядова, Николая Римского-Корсакова, Александра Скрябина. В этих концертах выступали Сергей Рахманинов и Федор Шаляпин. И снова — ошеломляющий успех! Дягилев решил отныне проводить ежегодно в Париже русские спектакли и концерты. В мае 1908 года французская публика была потрясена оперой Мусоргского «Борис Годунов». Не считая пары недобрых рецензий, пресса Парижа с восторгом отозвалась о русской постановке. Знаменитый композитор Морис Равель, побывав на спектакле, заявил: «публика восхищалась решительно всем». Дягилев стал в Париже одним из самых знаменитых иностранцев. Его постоянно приглашали в аристократические салоны, на званые вечера, торжественные события, банкеты. Часто его можно было встретить и на Монмартре, в мастерских художников, в компаниях французских актеров и поэтов, в театрах и кафе этого богемного уголка Парижа. И наконец — балет Безусловно пропаганда русского балета стала для Дягилева важнейшим делом жизни. Начало русским балетным сезонам в Париже было положено в 1909 году. Франция была покорена не только творениями композиторов, но мастерством Михаила Фокина, Анны Павловой, Тамары Карсавиной, Иды Рубинштейн, Вацлава Нежинского и других звезд балета. Зрители восторгались и оформлением спектаклей «Русского сезона» — художниками Александром Бенуа, Константином Коровиным, Львом Бакстом, Николаем Рерихом. Но среди французских критиков нашлись и недоброжелатели. В своей книге Елена Менегальдо приводит их нелестные отзывы о «Дягилевских сезонах» в Париже: «Музыка Бородина производит на них впечатление чего-то диковатого и почти экзотического. Эта музыка «затрагивает все самое примитивное, что в нас есть», — пишет Жак Ривьер. Этот же критик по поводу «Петрушки» Стравинского снисходительно говорит об «очаровательной неотесанности» и «тысяче восхитительно грубых движений». Однако когда эти движения сексуальны, то они ужасно шокируют «безупречный французский вкус». А сколько негодования вызывает «Послеполуденный отдых фавна» Стравинского и его «модернизм вперемежку с варварской чувственностью»! Вот гневный приговор, который выносит «Ревю де Демонд»: «Нет ничего общего между этим искусством и нами. Невозможно расшифровать смысл, изображенный чудовищными литерами». И тот же критик будет сетовать: «Парижане, невозможно отделаться от чувства, что на два месяца нас лишили нашего города и нашего гения». Вот как «приветствовала» утонченная парижская критика русский балет Дягилева, который принес славу не только Дягилеву и его артистам, но и, как известно, упрочил славу самого Парижа как столицы мирового искусства». Подобные высказывания французских критиков, конечно, обижали Сергея Павловича, но не могли ни привести в уныние, ни остановить его деятельность. Организатор «Русских сезонов» уже прошел «школу жизненных поражений» и умел держать удар. К тому же поклонников и союзников в Париже у Дягилева оказалось больше, чем недоброжелателей. Поругивание в прессе лишь раззадоривало его. Пророчество не сбылось Началась Первая мировая война. В конце 1914 года во французской прессе появились высказывания: «Конец Дягилевским сезонам…»; «У войны свои интересы и приоритеты…»; «Триумфы русского балета и скандалы, связанные с ним, остались лишь в воспоминаниях горстки балетоманов…». В разгар войны многим казалось, что недоброе пророчество сбудется и дягилевская балетная труппа распадется. И в самом деле, прекратились ее выступления в Европе, а артисты, участники труппы, оказались в разных странах. К тому же в самом коллективе происходили ссоры. И снова кипучая энергия, упрямство Дягилева и его опыт, — добиваться намеченного, — победили. Он старался примирить старых участников труппы и постоянно искал новые дарования. По совету писателя и театрального деятеля Жана Кокто, Дягилеву удалось привлечь к работе уже знаменитого в ту пору Пабло Пикассо. Русская жена великого художника Ольга Хохлова способствовала этому театральному содружеству. О том периоде Пикассо писал: «Я работаю целыми днями над моими декорациями и созданием костюмов. Я рисую шаржи на Дягилева, Бакста, Мясина, танцоров и танцовщиц». По воспоминаниям современников, Пабло Пикассо не только рисовал декорации, костюмы, расписывал театральные занавесы, но даже гримировал солистов балета. Дягилевские представления, как и в довоенные годы, снова стали радовать, волновать, изумлять и… возмущать публику. В мае 1917 года в Париже состоялась премьера спектакля «Парада». Известный писатель и журналист Илья Эренбург вспоминал: «Это был очень своеобразный балет: балаган на ярмарке с акробатами, жонглерами, фокусниками и дрессированной лошадью. Балет показывает тупую автоматизацию движений, это было первой сатирой на то, что потом получило название «американизма». Музыка была современной, декорации — полукубистическими. Публика пришла изысканная, как говорят французы — «весь Париж», то есть богатые люди, желающие быть причисленными к ценителям искусства. Музыка, танцы и особенно декорации и костюмы возмутили зрителей. …Люди, сидевшие в партере, бросились к сцене, в ярости кричали: «Занавес!». В это время на сцену вышла лошадь с кубической мордой и начала исполнять цирковые номера — становилась на колени, танцевала, раскланивалась. Зрители, видимо, решили, что танцоры издеваются над их протестами, и совсем потеряли голову, вопили: «Смерть русским!», «Пикассо — бош!», «Русские боши!». Знаменитый французский поэт и критик Гийом Аполлинер поддержал постановку «Парада» и назвал Леонида Мясина самым смелым из хореографов. Он также отмечал, что новая русская постановка является новаторским соединением живописи и танца, пластики и мимики. «Бросать резко и неожиданно…» … — Когда очень грустно и одолевают сомнения, лучше всего отправляться на Монмартр, — заявил Аполлинер Дягилеву после бурной реакции публики на премьеру «Парада». — Добрый старина Монмартр смахнет разом печали и обиды. С его высоты, Серж, вы по-новому увидите не только Париж, но и весь мир, звезды, солнце, еще не обезображенные войной и буржуазной пошлостью… В свое время сокровенный холм вылечил и меня. — Тоже пострадали от критики?.. — Дягилев сочувственно взглянул на поэта. Аполлинер усмехнулся: — Да нет, шесть лет назад тучи погуще и помрачней сошлись надо мной… — Какие же? — Меня арестовали по подозрению в краже из Лувра великого творения Леонардо да Винчи… От изумления Дягилев даже отступил на шаг, а затем воскликнул: — Неужели — «Джоконды»?!.. Аполлинер, все так же улыбаясь, кивнул. — Я, конечно, слышал об этой нелепой истории, но думал, что ее сочинили газетчики. То ли для поднятия тиражей своих изданий, то ли для подогревания ажиотажа вокруг ваших книг, — продолжил Дягилев. Поэт пожал плечами. — Для этого можно было бы придумать что-нибудь поостроумней, чем хищение из Лувра, — Аполлинер озорно подмигнул собеседнику. — А может, зря я не украл «Джоконду»?.. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Иногда все, даже самые важные дела, надо бросать резко и неожиданно для окружающих. И тогда в душе наступает обновление… — Что вы имеете в виду?.. — А то, что мы с вами, Серж, немедленно отправляемся туда, где особо притягательны улыбки красоток, где подают сногсшибательный абсент и превосходное вино, где самозабвенно звучат до утра песни, шутки, музыка, смех… Словом, — на Монмартр!.. При этом — ни с кем не прощаясь, никого не предупреждая. Обещаю, мой друг, к утру вы забудете мерзостные слова чванливой публики!.. Дягилев, почти не раздумывая, махнул рукой: — Едем!.. На столе кабачка «Лапен Ажиль» Еще в XIX веке, на перекрестке монмартрских улиц Св. Винсента и де Соль, славилось заведение с необычным названием «Кабаре убийц». В 1880 году его новый владелец решил сменить столь устрашающее название. Изготовить вывеску он заказал парижскому художнику Андре Жилю. В центре вывески обновленного кабачка был изображен кролик, а в уголке — подпись «А. Жиль». По-французски «ажил» означает «шустрый, ловкий, проворный». Так, согласно монмартрскому преданию, появилось игривое название «Ловкий кролик». Здесь частенько собирались, спорили, веселились знаменитые основоположники поэзии символизма Артюр Рембо и Поль Верлен. Навещал это заведение Альфонс Додэ. Он слушал веселые рассказы одного из хозяев «Лапен Анжиль», а потом использовал их для создания незабываемого образа Тартарена. Бывал в этом кабачке и Анатоль Франс. А Луи Арагон и Марсель Пруст приводили сюда своих русских приятелей. Но особенно облюбовали «Лапен Ажиль» художники Огюст Ренуар, Клод Монэ, Альфред Сислей. Вслед за своими французскими коллегами сюда стали захаживать живописцы из России Сергей Шаршун, Василий Сухомлин, Василий Кандинский, Осип Цадкин, Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Согласно монмартрскому преданию с Огюста Ренуара в «Лапен Ажиль» началась добрая традиция: рисовать на столах все, что заблагорассудится. Но если одни художники оставляли пристойные творения, то другие хулиганили и норовили к своим рисункам добавлять фривольные надписи. Посетителям такое творчество нравилось, а властям — нет. И однажды последовал запрет на использование столов не по назначению. Но что стало с теми рисунками, которые уже были сделаны? Злые языки утверждали, что «обезображенную мебель» какой-то важный чиновник приказал уничтожить. Владелец «Лапен Ажиль» не мог допустить такого отношения к художественным ценностям. Но, видимо, он был нерасторопным человеком. Пока раздумывал, как поступить с разрисованными столами, нашлись более ловкие и сообразительные люди и вывезли их из заведения. При этом на хозяина был наложен штраф. Возможно, столы с раритетными рисунками оказались у чиновника, наложившего запрет. О дальнейшей судьбе творений на мебели ничего не известно. Однако с той поры добрая традиция прервалась. «Оставьте свой след» …— Говорили старые мастера: если нарисовал что-нибудь в «Лапен Ажиль» от души, то навсегда останешься в памяти Монмартра, — сказал Аполлинер. — Но ведь здесь давно уже запрещено рисовать на столах, — ответил Дягилев. — Вам разрешается… Оставьте свой след… Тем более кабачок уже пуст… — Поэт улыбнулся и кивнул хозяину «Лапен Ажиль»: — Прошу, Анри… Видимо, Аполлинер уже договорился с ним. — К сожалению, только синяя краска… — виновато произнес Анри и протянул Дягилеву кисточку и крохотную металлическую баночку. — Синий рисунок на желтой доске — в самый раз!.. — кивнул Аполлинер. — Это же цветовой символ Монмартра!.. Дерзайте, Серж!.. Дягилев, не задумываясь, взялся за кисть. Через минуту рисунок был готов. — Пляшущий кролик!.. — одобрительно кивнул Анри. — Может, стоит его перенести на вывеску заведения? — Отломить крышку от стола и повесить ее на цепях у входа в «Лапен Ажтль»! — предложил Аполлинер. Не известно, исполнил ли совет поэта владелец кабачка. Появился ли хоть на какое-то время пляшущий кролик на вывеске «Лапен Ажиль»? Этого выяснить не удалось. А Сергей Дягилев действительно остался в памяти Монмартра. В Париже до сих пор «Дягилевским» сезонам посвящаются статьи и очерки, выставки, фильмы и книги… На кладбище Монмартра, там, где покоятся останки великих французов, — Стендаля, Готье, братьев Гонкур, Дюма-сына, Берлиоза, Делиба, Оффенбаха, Дега, Ампера и многих других, — есть могила и участника «Дягилевских сезонов» в Париже Вацлава Нижинского. Звезда русского балета, знаменитый танцовщик и хореограф умер в Лондоне в 1950 году. Впоследствии другой замечательный русский танцовщик Серж Лифарь организовал перевозку его праха в Париж. Вацлав Нижинский любил Монмартр, — возможно, это и повлияло на решение Сержа Лифаря. Глава двенадцатая Миссия возложена судьбой Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину. Миссия же наша связана с причинами, в силу которых мы покинули ее. Эти причины на первый взгляд разнообразны, но, в сущности, сводятся к одному: к тому, что мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину… В чем наша миссия, чьи мы делегаты? От чьего имени надо нам действовать и представительствовать? Поистине действовали мы, несмотря на все наши человеческие падения и слабости, от имени нашего Божеского образа и подобия. И еще — от имени России: не той, что предала Христа за тридцать сребреников, за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяческих злодеяний и всяческой нравственной проказы, а России другой, подъяремной, страждущей, но все же до конца не покоренной… Россия! Кто смеет учить меня любви к ней!      Иван Бунин Роковая черта Дома до звезд, а небо ниже, Земля в чаду ему близка. В большом и радостном Париже Все та же тайная тоска. В большом и радостном Париже Мне снятся травы, облака, И дольше смех, и тени ближе, И боль, как прежде, глубока.      Марина Цветаева Нас внезапно, словно злым вихрем, перенесло за роковую черту, разделившую время и пространство… Былое — там, в России… Нынешнее — здесь, в Париже. Но где же наше будущее?..      Из рассказа солдата Русского экспедиционного корпуса во Франции Забытые по приказу 1 августа 1914 года Германия объявила войну России, а через два дня — Франции. Кайзер Вильгельм II пообещал своим войскам: «Солдаты, прежде чем листья падут с этих лип, вы вернетесь домой с победой». Всего лишь три месяца отвел Германский штаб на покорение Франции. Стремительным броском кайзеровская армия захватила нейтральные страны Бельгию и Люксембург. В конце августа германские войска были уже на подступах к Парижу. Французское правительство обратилось за помощью к союзнице. Россия мгновенно откликнулась. Еще не завершилась мобилизация в стране и оснащение ее армии для крупномасштабной войны, однако русские войска начали наступление и нанесли поражение противнику в Восточной Пруссии. Немецкое командование было вынуждено поспешно перебросить часть войск с Западного фронта на Восток. Так французская армия избежала разгрома, Париж — вражеской осады и захвата. Это была не единственная помощь России своей союзнице в войне. Вскоре удалось сформировать и перебросить в Западную Европу Русский экспедиционный корпус. И тысячи подданных Российской империи стали защитниками Франции. Парижские журналисты отмечали, что солдаты и офицеры корпуса сражались за их города так, словно спасали от вражеского нашествия Москву или Петербург. Увы, и героизм, и добрые деяния нередко искусственно замалчиваются, «забываются по приказу» политиков. Елена Менегальдо в своей книге отмечала: «14 июля 1916 года, как рассказывает Р. де Понфили, «толпа восторженно приветствует части Русского экспедиционного корпуса, участвующего в параде, который проходил на Елисейских полях. Но спустя три года Русский легион, который вместе с французской армией сражался до окончания войны, несмотря на капитуляцию России, уже не участвует в параде Победы». Этот эпизод символичен для череды забвений, которыми отмечена история взаимоотношений Франции со своими русскими друзьями: точно так же забыты и русские добровольцы войны 1914 года, которые влились в Иностранный легион. Это о нем Максимилиан Волошин пишет, что он стал «местом каторги для русских эмигрантов, которые добровольцами вступили в него, чтобы воевать за Францию». Елена Менегальдо приводит прискорбный случай: «Доведенные до крайности издевательствами французских офицеров, добровольцы поднимают бунт в деревне Курландон (в 15 километрах от фронта) и избивают несколько унтер-офицеров, отличающихся особой жестокостью. Военный трибунал приговаривает к смертной казни восемь русских бунтовщиков и одного армянина. Их расстреляли 21 июня 1915 года. Все приговоренные, кроме одного, не позволяют завязать себе глаза перед расстрелом и погибают со словами: «Да здравствует Франция! Да здравствует Россия! Долой легион!». Сколько солдат и офицеров русской армии погибло в Первую мировую войну во Франции? Исследователи называют разные цифры. Но счет идет на тысячи. Об их судьбах и подвигах замалчивали не только во Франции, но и в царской России, и в СССР. «…Осознанно мы шли на смерть… Знали, ради чего кидаемся ей навстречу… Но после войны мы стали не нужны ни отчизне, ни Франции. Правители нас приказали забыть. Живых и мертвых…» — писал не пожелавший открыть свое имя бывший воин Русского экспедиционного корпуса. Известно лишь, что в 1916 году он участвовал в параде на Елисейских полях, а спустя примерно пятнадцать лет — умер от голода и болезней в Северной Африке. «И давний друг отводит взгляд» … Тяжелый путь за прошлый грех Одним длинней, другим короче; Но всех роднят напевы вьюг, Кто в дальних странствиях обижен. Зимой острее взор и слух, И Русь роднее нам и ближе. И я смотрю… Темнеет твердь. Меня с тобой метель сдружила, Когда на подвиг и на смерть Нас увлекал в снега Корнилов. Те дни прошли. Дней новых бег Из года в год неинтересней, — Мы той зиме отдали смех, Отдали молодость и песни… Эти строки были написаны в начале 20-х годов казачьим офицером Николаем Николаевичем Туроверовым. Родину он покинул по той же причине, что и миллионы соотечественников. Участник Первой мировой и Гражданской войн. Сражался на стороне белых. В 1920 году — эмиграция. Помню горечь соленого ветра, Перегруженный крен корабля; Полосою синего фетра Уходила в тумане земля; Но ни криков, ни стонов, ни жалоб, Ни протянутых к берегу рук, — Тишина переполненных палуб Напряглась, как натянутый лук, Напряглась и такою осталась Тетива наших душ навсегда. Черной пропастью мне показалась За бортом голубая вода. После недолгого пребывания в Сербии Туроверов переехал в Париж. Своим соотечественникам он признавался, что еще в детстве мечтал об этом городе: — Он был для меня как давний друг, с которым предстоит встретиться после долгой разлуки… Один из сослуживцев Николая по лейб-гвардии Атаманскому полку с грустной усмешкой перебил: — Только этот давний друг теперь отводит взгляд при встрече… Я знал иной, довоенный Париж — приветливый, веселый, радушный… Теперь мы для него — жалкие эмигранты. Великий город приготовил для нас суровый экзамен на звание Человека… Туроверов выдержал этот экзамен. Грузчик, сторож, разнорабочий, студент Сорбоннского университета. Потом — работа в банке, служба во Французском иностранном легионе, участие во Второй мировой войне. В Париже, когда стал неплохо зарабатывать, Николай Туроверов пристрастился к коллекционированию: гравюры, книги, рукописи, русское оружие и элементы военного дореволюционного обмундирования. Ему даже удалось основать Казачий музей. Он был избран председателем парижского Казачьего союза, часто публиковался в газетах и журналах. В Париже вышло несколько сборников стихов Николая Николаевича. В общем-то, относительно благополучная судьба русского эмигранта во Франции. Не многие соотечественники Туроверова смогли так успешно освоиться на новой родине. — Я просто знал, чего хотел добиться, и любил страну, в которой живу… — заявлял он журналистам. — Ну а Россию, детство, юность, радостные и печальные события я сохраню в памяти: Уходили мы из Крыма Среди дыма и огня; Я с кормы все время мимо В своего стрелял коня. А он плыл изнемогая, За высокою кормой. Все не веря, все не зная, Что прощается со мной. Сколько раз одной могилы Ожидали мы в бою. Конь все плыл, теряя силы, Веря в преданность мою. Мой денщик стрелял не мимо — Покраснела чуть вода… Уходящий берег Крыма Я запомнил навсегда… Иная судьба Владимир Дукельский оставил стихотворное воспоминание о встрече в 1920 году в Константинополе с Борисом Поплавским. Два семнадцатилетних эмигранта, поэтические натуры, быстро нашли общий язык. Я знал его в Константинополе, На Брусе, в Русском Маяке, Где беженцы прилежно хлопали Певцу в облезлом парике; Где дамы, вежливо грассируя, Кормили бывших богачей, Где композиторскую лиру я Сменил на виршевый ручей… Владимир и Борис не только читали друг другу свои стихи, но и основали в Константинополе Цех молодых поэтов — выходцев из России. Спустя десятилетия, Дукельский отзывался о творчестве друга юности: … Стихи нелепые, неровные — Из них сочился странный яд; Стихи беспомощно-любовные, Как пенье грешных ангелят. Но было что-то в них чудесное, Волшебный запах шел от них; Окном, открытым в неизвестное, Мне показался каждый стих… В 1921 году Борис Поплавский переехал в Париж. Владимир Дукельский, спустя некоторое время, отправился в Соединенные Штаты Америки. Больше друзьям не суждено было встретиться. …За декорацией намеренной, Под романтической броней Таился жалостный, растерянный, Негероический герой. Что нас связало? Не Европа ли? О, нет, — мы вскоре разошлись. Но в золотом Константинополе Мы в дружбе вечной поклялись… Дукельский называл его русским Дон-Кихотом. Когда он узнал о смерти Поплавского, сказал приятелям: «Роковая черта стала смертельной раной Бориса…». Один из «Незамеченного поколения» Известный поэт, литературовед Владислав Ходасевич, эмигрировавший в 1922 году, о молодых литераторах, выходцах из России, прозванных «Незамеченным поколением», писал: «За столиками Монпарнаса сидят люди, из которых многие днем не обедали, а вечером затрудняются спросить себе чашку кофе. На Монпарнасе порой сидят до утра, потому, что ночевать негде… Надо быть полным невеждой, либо не иметь совести, чтобы сравнивать нужду Монпарнаса с нуждой прежних писателей. Дневной бюджет Поплавского равнялся семи франкам, из которых три отдавал он приятелю…». Ходасевич защищал память рано ушедшего Бориса Поплавского от сплетен. Он утверждал, что лишь нищета, болезнь и отчаяние заставляли поэта постоянно заглушать их водкой и наркотиками. Писатель, знаток истории русской эмиграции во Франции Борис Носик, рассуждая о «Незамеченном поколении», отмечал: «Судьба Поплавского была трагичной, как впрочем, судьба всего этого поколения. Им выпала тяжкая молодость, а большинству из них и ранняя гибель. Поплавский ушел раньше других, и был он, по общему признанию, самым талантливым, хотя и не успел, не сумел реализовать своего таланта». «Умирать, живых благословляя» … А за окном, незабвенно блистая росою, Лето цвело и сады опускались к реке. А по дороге, на солнце блистая косою, Смерть уходила и черт убегал налегке. Мир незабвенно сиял, очарованный летом. Белыми клубами в небо всходили пары. И, поднимая античные руки, атлеты Камень ломали и спали в объятьях жары. Солнце сияло в бессмертном своем обаянье. Флаги всходили, толпа начинала кричать. Что-то ужасное пряталось в этом сиянье. Броситься наземь хотелось, забыть, замолчать… После 1923 года в творчестве, как и в жизни, Бориса Поплавского произошла мало приметная для окружающих перемена. Сам поэт говорил об этом весьма туманно: «В судьбе — срыв, в стихах — надлом…». Манящий свет Парижа для него потускнел. Париж отвернулся от того, кто мечтал о нем. С надеждой поэт прибыл в этот город. Но, вместо литературного признания и блистательной жизни во французской столице, — нищета, полуголодное прозябание, ощущение собственной ненужности, изнурительная работа. Почти в каждом парижском стихотворении Поплавского после 1923 года встречается слово «смерть». … Скоро будут ночи бесконечны, Низко лапы склонятся к столу. На крутой скамье библиотечной Будет нищий прятаться в углу. Станет ясно, что, шутя, скрывая, Все ж умеем Богу боль прощать. Жить. Молиться, двери закрывая. В бездне книги черные читать. На пустых бульварах, замерзая, Говорить о правде до рассвета, Умирать, живых благословляя, И писать до смерти без ответа… «Писать без ответа»… Поплавский обошел почти все литературные журналы Парижа. Предлагал свои стихи и прозу. Ответы все же получал… Отрицательные… Творчество, надежда на публикации, встречи с соотечественниками, лекции в университете и пару посещений в год театров. Только этим и жил. Мечта стать «своим» в парижской богеме не осуществилась. При жизни Поплавского вышел лишь один его сборник стихов «Флаги», да еще крохотным тиражом опубликованы главы из романа «Аполлон Безобразов». Где беды, неурядицы, разочарования частенько тихо и неотвратимо появляются алкоголь и наркотики. Они увлекали: то взбадривали, то уводили в чарующий сон, в чудесный мир, который так отличался от реального… Спать. Уснуть. Как страшно одиноким. Я не в силах. Отхожу ко сну… Прозванный соотечественниками «Певцом парижских ночных дорог», Тайто Газданов большую часть жизни во французской столице проработал таксистом. Прославился он в русских эмигрантских кругах романом «Ночные дороги». О своем друге Борисе Поплавском Газданов писал: «Он всегда казался иностранцем в любой среде, в которую попадал. Он всегда был точно возвращающимся из фантастического путешествия… Мысль о его смерти есть напоминание о нашей собственной судьбе, его товарищей и собратьев, всех тех всегда несвоевременных людей, которые пишут бесполезные стихи и романы и не умеют ни заниматься коммерцией, ни устраивать собственные дела; ассоциация созерцателей и фантазеров, которым почти не остается места на земле…». «Когда-нибудь не вернусь» Борис, вместе с отцом, братом и сестрами, снимал крохотную квартиру на Рю Барро, вблизи площади Италия. Отсюда он пешком отправлялся в библиотеку Святой Женевьевы, где проводил много времени в школе живописи, где брал уроки в гимнастическом зале. За год до смерти Борис Поплавский стал частенько уходить, как он сам объяснял, в мир ночного Парижа. Обычный сон стал для него редкостью. Морфий и дешевая водка давали только забытье. Мир, в который они уводили поэта, изменился. Чарующий, умиротворенный, прекрасный — вытеснялся беспокойным, кошмарным, полным химер и опасных тварей. Увеличивались дозы, приходилось чаще искать все более дешевые алкогольные напитки, а вместо морфия — «грязные заменители». Отправляясь в мир ночного Парижа, Поплавский неизменно брал с собой кастет, карандаш и разноформатные листки бумаги. Канцелярские принадлежности ему давали в русских газетах и издательствах. Одни приятели считали, что Борис нашел какую-то работу, но стесняется о ней рассказывать. Другие полагали, что он уходил на добычу дешевых наркотиков. … Буду в ярком сиянии ночи Так же холодно ярок над всем. Если я на земле одиноче Дальних звезд, если так же я нем, Выпью сердцем прозрачную твердость Обнаженных, бесстрастных равнин, Обреченную, чистую гордость Тех, кто в Боге остались одни. После «мира ночного Парижа» Поплавский иногда возвращался с новыми стихами. Он вытаскивал из карманов мятые, исписанные листки бумаги. А потом, разгладив их, долго сидел в недоумении и тоске. Кто-то из приятелей однажды подсмотрел, что же навеяла парижская ночь поэту. Увидел — и ужаснулся! Мятые листки были испещрены непонятными знаками, бессмысленными наборами слов… Поплавский заметил испуганный взгляд приятеля и произнес: — Угасаю… Взгляд поэта был жалобным и виноватым. Он скомкал листки бумаги и снова спрятал в карман. «Я убил себя» Как-то раз, незадолго до смерти, Поплавский заявился в монпарнасское кафе «Селект» после таинственной ночной прогулки с окровавленными руками. На лице его виднелись свежие ссадины. Пятно крови оказалось и на листках с непонятными записями. — Что случилось? — поинтересовался один из знакомых поэта. Борис ответил не сразу. Достал зачем-то кастет и придавил им разложенные на столике листки. Наконец, глядя поверх головы собеседника, безразлично произнес: — Кажется, сегодня ночью я убил… — Кого?!.. — Я убил себя… Поплавский вдруг усмехнулся, кивнул приятелю и, непонятно зачем, произнес строки из своего давнего стихотворения: … Видел я, как в таинственной позе любуется адом Путешественник-ангел в измятом костюме весны. И весна умерла, и луна возвратилась на солнце… Что этим хотел сказать поэт, — собеседник не понял. Пожал плечами и отошел от его столика. Поплавский умер в 1935 году. Ушел в наркотический мир грез — и не вернулся… — Если доживу до возраста Иисуса Христа, — все переменится в моей судьбе к лучшему!.. — убеждал он знакомых в роковой для него год. Не дожил… Панихида прошла в церкви Русского студенческого христианского движения. А отпевали Бориса у Покрова Пресвятой Богородицы на Рю де Лурмель. После смерти Поплавского небольшими тиражами были напечатаны его сборники стихов «Дирижабль неизвестного направления», «В венке из воска», «Снежный час» и роман «Домой с небес». Одногодок Поплавского и друг, еще с времен совместного пребывания в Константинополе, Вадим Андреев посвятил Борису печальные строки: … Все та же ночь, и в руки к нам Плывет покой. И тяжесть стелется к ногам, И снова надо мной Окно склоняется вот так: Окно, окна. О этот рок, о этот мрак Бессмысленного сна! Уход поэта остался незамеченным для литературной Франции. Лишь русская эмиграция откликнулась на его смерть. Она не стала неожиданностью для тех, кто знал Поплавского. Скорую кончину соотечественника предчувствовали многие из его окружения. Она ощущалась в последних стихах поэта, в несуразных, лихорадочных движениях его, в отрешенном взгляде… Спасибо, милая певунья… Сейчас, когда я дописываю эти строки, под моим окном, в густой шелковице, поет птичка, заливается. Не привет ли это с родимой стороны? Не побывала ли она теплым летичком в лесу Мороскине? И не пела ли пташечка на сиреневом кусту у могилы моей матери? Спасибо, милая певунья. Кланяюсь тебе за песни. У тебя ведь крылья быстрые, куда вздумаешь, летишь. У меня одно крыло. Одно крыло и то ранено.      Надежда Плевицкая «Мой путь с песней» Так называлась вышедшая в Париже книга Надежды Васильевны Плевицкой (урожденная Винникова). Как отмечали биографы, ее путь, — из курской деревни, через ярмарочные балаганы, ресторанные хоры Москвы и Петербурга, царские дворцы, фронтовые концерты, лучшие сцены Европы, парижские салоны к… французской каторжной тюрьме, — прошел с русской песней. Родилась Надежда в крестьянской семье. Закончила трехлетнее сельское училище. Потом был Курский Троицкий монастырь, где она пела в церковном хоре. В пятнадцать лет сбежала оттуда и примкнула к бродячим циркачам. Об этом событии она писала: «Балаган сверкнул внезапным блеском, и почуяла душа правду иную, высшую правду — красоту, пусть маленькую, неказистую, убогую, но для меня новую и невиданную. Вот и шантан. Видела я там хорошее и дурное, бывало мутно и тяжко на душе, — ох как! — но «прыгать»-то было некуда… А тут петь учили. И скажу еще, что простое наставление матери стало мне посохом, на который крепко я опиралась: «голосок» мне был нужен, да и «глазки» хотелось, чтобы тоже блестели…». После короткого пребывания в цирке Надежда пела в различных хоровых коллективах. Затем — рестораны Петербурга, Москвы, Нижнего Новгорода. О временах своих выступлений в «питейных увеселительных заведениях» она вспоминала: «…встречала и там совершенно чистых, хороших людей и никакая грязь их не касалась… Кабак — что и говорить, скользкий путь, круты повороты, крепко держись, а не то, смотри, упадешь… И было странно мне, когда я выходила на сцену: предо мной стояли столы, за которыми вокруг бутылок теснились люди. Бутылок множество, и выпито, вероятно, немало, а в зале такая страшная тишина… У зеркальных стен, опустив салфетки, стоял, не шевелясь, лакей, а если кто шевельнется, все посмотрят, зашикают. Такое необычайное внимание я не себе приписывала, а русской песне». Новое имя, новые знакомые и поклонники После выхода замуж за солиста балета Эдмунда Мечиславовича Плевицкого фамилия Винникова исчезла с афиш, а появилось: «Надежда Плевицкая». Слава о необыкновенной исполнительнице русских народных песен катится по всей России. Граммофонные пластинки с ее исполнениями слушает вся Россия: от Черного моря — до Тихого океана, от Петербурга — до Камчатки. Ее знакомыми и друзьями стали такие знаменитости, как Федор Шаляпин, Сергей Рахманинов, Матильда Кшесинская, Константин Станиславский, Василий Качалов, Иван Москвин… Леонид Собинов, — «волшебный тенор России», — был покорен пением Надежды. «По-моему, все имеет право на существование, что сделано с талантом. Возьмите Пдевицкую… Разве это не яркий талант — самородок? Меня чрезвычайно радует ее успех, и я счастлив, что мне удалось уговорить Надежду Васильевну переменить шантан на концертную эстраду», — писал Леонид Собинов. Успешно дебютировала Плевицкая и в молодом кинематографе. Актер и режиссер Владимир Гардин вспоминал о том, как она снималась в фильмах «Крик жизни» и «Власть тьмы»: «Плевицкая работала с забавным увлечением. Она совершенно не интересовалась сценарием, ее можно было уговорить разыграть любую сцену, без всякой связи с предыдущей». Ее партнеры на съемочной площадке удивлялись «стихийному драматическому чутью», которым обладала Плевицкая. Слушателями певицы были и царь Николай II со своими домочадцами и приближенными. Когда певицу приглашали на выступление перед императором, опытные люди уговаривали не исполнять некоторые песни из ее репертуара. Полагали, что они могут не понравиться знатным особам. Но упрямая Плевицкая не прислушивалась к подобным советам и исполняла то, что хотела. И звучали в салоне Царского Села песни, которые никто не посмел бы исполнять перед монархом: Когда на Сибири займется заря, И туман по тайге расстилается, На этапном дворе слышен звон кандалов, — Это партия в путь собирается. Каторжан всех считает фельдфебель седой. По-военному ставит во взводы, А с другой стороны собрались мужички И котомки грузят на подводы. Раздалось «марш вперед!» и опять поплелись До вечерней зари каторжане, Не видать им отрадных деньков впереди, Кандалы грустно стонут в тумане… Пора тяжелых утрат И поклонники, и недоброжелатели Плевицкой отмечали некий перелом в ее творчестве в годы Первой мировой войны. На какое-то время она оставила сцену и добровольно отправилась на фронт. Там знаменитая певица работала сестрой милосердия. Иногда устраивала концерты для раненых. После нескольких лет триумфов и радостных перемен для Надежды наступила пора утрат. На фронте погиб ее жених — поручик Шангин. Уже проживая в Париже, Плевицкая писала: «Был тяжелым для меня тот 1915 год: 28 января на фронте смертью храбрых пал мой любимый, жених, а 5 июля я похоронила мою матушку, родную старушку. Тяжкое горе тогда закрыло от меня мглою весь Божий свет. Я осиротела. Точно пустыней стал мир. Никого. Я одна в нем. Кто мне заменит мать?.. Много лет прошло с той печальной минуты, а и теперь я не могу писать спокойно…» Война продолжала уносить ее близких. Погиб второй муж Надежды — штабс-капитан Левицкий. Умирали от ран и болезней друзья, родственники, давние знакомые. «Занесло тебя снегом, Россия» В годы Гражданской войны Плевицкая познакомилась с молодым врангелевским генералом — Николаем Скоблиным. Он стал третьим ее мужем. С ним она и покинула Россию. Вначале была Турция и Галлиопольский лагерь для эмигрантов. Здесь долгое время находились тысячи белогвардейцев. Плевицкая нередко выступала перед ними, стараясь хоть как-то скрасить их дни на чужбине. Один из эмигрантов, Дмитрий Мейснер, вспоминал: «Эта удивительная певица… была кумиром русской галлиополийской военной молодежи. Ее и буквально и в переносном смысле носили на руках». Своеобразным гимном русской эмиграции стала песня в исполнении Плевицкой: Занесло тебя снегом, Россия, Запуржило седою пургой, И холодные ветры степные Панихиды поют над тобой… «Скромная обитель» в окрестностях Парижа Пребывание в Галлиополийском лагере наконец завершилось. Начались гастрольные поездки по городам послевоенной Европы: Бухарест, София, Белград, Берлин… Париж. В столице Франции и поселились Плевицкая и Скоблин. Они приобрели небольшой старый дом в местечке Озуар ла Феррьер, расположенный рядом с Парижем. Как отзывалась сама Плевицкая, «из этой скромной обители, поначалу выкрашенной в цвет прошлогодней травы, я пыталась сотворить маленькую Россию». Впадали в уныние и отчаяние от горькой эмигрантской доли и нужды многие русские изгнанники. Но ей ли, простой курской крестьянке, взрощенной в лишениях, страдать от бедности? Правда, злые языки утверждали, что Плевицкая сумела вывезти из России достаточно золотых украшений и драгоценных камней, чтобы обеспечить безбедное существование себе и супругу. Понятно, что эмигрантская среда в Париже была не однородна — и по социальному, и по национальному составу. В некоторых беглецах из рухнувшей империи проявлялась ненависть ко всему русскому. В Европе можно было отыграться за былые унижения. В двадцатых годах прошлого века, по наущению единоверцев из большевистской Эс-Эс-Эс-Эрии плелись сплетни, интриги, распускались пошленькие слухи о русских офицерах и писателях, актерах, художниках, ученых, аристократах и успешных предпринимателях. Словом, о тех, кто не сник, не «кончился» в эмиграции. «Как же так, русские — и вдруг что-то могут?.. Русские — и вдруг нужны в Европе и в Америке?..». Какое удовольствие — очернить знаменитости!.. Тем более когда в эмигрантском Париже это ничем не грозит. Какая там угроза? Деньги на очернение русских тайно поступали из Москвы и от европейских банкиров. Усердствовали те, кто решил возвращаться в Россию. С ними проводилась соответствующая работа со стороны советских специалистов: возвращение на родину надо было «отрабатывать». Впрочем, большинство из них сами захлебнулись: кто — в советском ГУЛАГе, кто — при странных обстоятельствах вдалеке от России. Конечно, сплетни начались и против таких ярких личностей, как Плевицкая и ее муж. В советской прессе нарком просвещения Анатолий Луначарский изощрялся: «как низко пала» Надежда Плевицкая!.. Ее имя вычеркивалось из истории русского искусства. А в Европе и того похлеще: стукачи, осведомители превратили Надежду Плевицкую в супершпионку большевистской России. Ее благостные намерения — разведение курочек, поросят, высаживание березок и яблонек в Озуар ла Феррьер — вызывали негодование у «антирусской русской» эмиграции. «Все это — ложь и прикрытие», — заявили усердные искатели компромата. Не помогло и то, что во время гастролей по США в 1926 году Плевицкая дала благотворительный концерт в пользу беспризорных детей Советского Союза. Известно, что для воров и в XX, и в XXI веке самое главное — громче всех крикнуть: «Держи вора!..». И в прошлом, и в наше время стукачам самое главное — обвинить в стукачестве других… «Радуга чувств» В Париже Плевицкая выступала не только перед соотечественниками, как пытаются это представить некоторые исследователи. Французская публика тоже с интересом слушала русскую певицу, несмотря на языковой барьер. Даже старинные русские песни, которые давно никто не исполнял, были востребованы в Париже в 20–30-х годах. А у нас на улице, а у нас на улице, А у нас на мураве, а у нас на зеленой, Там много хороших, там много пригожих. Что хороший молодчик, молодец Иванушка, Он хорошо ходит, да манерно ступает, Сапог не ломает, чулок не марает, На коня садится, под ним конь бодрится, Он плеткою машет, а ворон конь пляшет… Песни Плевицкой нашли одобрение у парижских шансонье. Видимо, нашлось какое-то созвучие, что-то общее — в народных песнях России и Франции. В январе 1925 года на ее концерте побывал Александр Иванович Куприн. «Чудилось, что какие-то магнетические лучи протянулись и вибрировали в такт от певицы к публике и от каждого зрителя к певице и что только на этой невидимой и невесомой основе Плевицкая ткала прелестные, такие родные, такие нестерпимо близкие узоры русской курской песни. И я видел, как глубоко, до дна сердца, были потрясены в этот вечер многие молчаливые, суровые слушатели… Плевицкая берет русскую песню целиком, она не трогает, не изменяет в ней ни одной ноты, она только поет ее и раскрывает ее внутреннюю красоту. И вот — радуга чувств и настроений: кокетство, любовь, лукавство, тоска, вихорное веселье, томный взор, тонкая улыбка… Все поочередно трогает струны вашего сердца. И это все из простой, немудреной русской песенки! Единственно, кого рядом можно поставить с Н. В. Плевицкой, — это Шаляпин. Оба самородки, и на обоих милость Божия…» — писал Александр Куприн. На концерте Надежды Васильевны в январе 1925 года, как и в былые времена, звучали голоса почитателей: «Спасибо, милая певунья!..». Несмотря на преграды В Париже помимо концертных выступлений Надежда Васильевна снималась в кино и записывалась на граммофонные пластинки. А еще она завершила работу над биографическими книгами «Дежкин карагод» и «Мой путь с песней». «Русская песня — простор русских небес, тоска степей, удаль ветра. Русская песня не знает рабства. Заставьте русскую душу излагать свои чувства по четвертям, когда ей удержу нет. И нет такого музыканта, который мог бы записать музыку русской души; нотной бумаги, нотных знаков не хватит. Несметные сокровища там таятся — только ключ знать, чтобы отворить сокровищницу. «Ключ от песни недалешенько зарыт, в сердце русское пусть каждый постучит…» — писала в своей книге Надежда Плевицкая. Высоко оценил ее литературную работу Александр Иванович Куприн: «Это — прелестное в своей безыскусственности сказание о детстве в деревне, во времена недавния, незабвенныя и — ахи! — невозвратные: о полях, о лесах, о дальних дорогах, о суровом мужицком труде, об играх и праздниках, о монастырях, о древнем, неторопливом скрижальном укладе быта… Некоторые страницы годятся прямо в хрестоматию». Однако не унимались и злопыхатели. Певицу обвиняли, что в годы Гражданской войны она выступала то в воинских частях красных, то — у белых, водила дружбу и с комиссарами, и с деникинскими, и с врангелевскими генералами и офицерами. Распускались слухи о несметных богатствах, которые Плевицкая якобы вывезла из голодной, разоренной России, о драгоценностях, припрятанных в тайнике ее скромного дома под Парижем. Но певицу сплетни и нелепые слухи не смущали. И, несмотря на преграды, она продолжала свой «путь с песней». Обвинение В начале 1930 года советская разведка провела блестящую операцию. Прямо в центре Парижа был похищен знаменитый генерал Кутепов. В эмиграции, после смерти барона Врангеля, он возглавил Русский общевоинский союз. Супруг Плевицкой Скоблин был другом и помощником Кутепова. Дерзкое похищение вызвало негодование среди белой эмиграции. Обращение в спецслужбы и правоохранительные органы Франции с требованием найти и наказать виновных не дали особых результатов. Власти страны не пожелали ссориться с Советским Союзом из-за белогвардейского военачальника. После исчезновения Кутепова Русский общевоинский союз возглавил генерал Миллер. Спустя семь лет советская разведка расправилась и с ним. Миллер так же был похищен в Париже. В операции принимал участие Николай Скоблин, завербованный агентами Москвы. На этот раз власти Франции не остались безучастными. Влиятельные люди и парижская пресса были возмущены столь наглой акцией большевистской разведки. «Иностранные шпионы орудуют в Париже как у себя дома!..». Николаю Скоблину удалось вовремя сбежать. Арестовали только Надежду Плевицкую. Ей предъявили обвинение в сотрудничестве с советской спецслужбой и в похищении генерала Миллера. Русская эмиграция была потрясена. Свидетель тех событий Борис Александровский писал: «…Арестована Плевицкая, заставлявшая плакать и рыдать зарубежных россиян своим исполнением песен «Ухарь купец» или «Замело тебя снегом, Россия»! Та самая Плевицкая, которая… была неизменной частницей чуть ли ни всех банкетов и праздников, справлявшихся под сводами Галлиополийского собрания…». Не подействовали ни заверения певицы о непричастности к деятельности советской разведки, ни протесты ее поклонников. Расправа Более года тянулось следствие, а затем начался суд. Французская и белоэмигрантская пресса подробно описывала этот процесс и обвиняемую. Автор книги о Плевицкой Израиль Нестьев отмечал: «На суде выступали в качестве свидетелей десятки белогвардейских деятелей (более 50 человек) — от генерала А. К. Деникина до реакционных антисоветских журналистов Г. Алексинского и В. Бурцева. Многие из них усердно стремились опорочить артистку, изобличить ее как якобы платного «советского агента»… Плевицкая решительно отвергала безосновательные обвинения. Она то нервно реагировала на вопросы судьи, то вдруг по-бабьи всхлипывала и причитала, обращаясь к Богу. «Всем честным французам, суду французскому я могу смотреть в глаза с чистой совестью, — говорила она на допросе. — Господь Бог мой главный свидетель, и он видит, как я невиновна…». В среде русской эмиграции произошел раскол: одни верили Плевицкой, другие обвиняли ее. Выходящая в Париже «Иллюстрированная Россия» в марте 1938 года писала о Надежде Васильевне: «…сквозь облик «белогвардейской» певицы проглядывает, с почти полной очевидностью, настоящий лик этой страшной женщины: убежденной, ненавидящей всех нас, большевички». Сенский суд Парижа приговорил Плевицкую к двадцати годам каторжной тюрьмы. По свидетельству современников, она скончалась в заключении в 1941 году. Спор о ее участии в похищении генерала Миллера продолжается до сих пор. Бесспорным остался талант и вокальное и артистическое мастерство Надежды Васильевны. После Второй мировой войны в некоторых русских ресторанах Парижа по-прежнему крутили ее записи на граммофонных пластинках, а в кинофильмах звучали песни Плевицкой. Патриархи русского Парижа Как этот странный мир меня тревожит! Чем дальше — тем все меньше понимаю. Ответов нет. Один всегда: быть может. А самый честный и прямой: не знаю. Задумчивой тревоге нет ответа. Но почему же дни мои ее все множат? Как родилась она? Откуда? Где-то — Не знаю где — ответы есть… быть может?.      Зинаида Гиппиус В доме на Колонель Бонне Пасси является частью фешенебельного 14 округа Парижа. Супруги Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский приобрели (или сняли?) здесь квартиру еще в 1906 году. Их адрес, Колонель Бонне, 11-бис, — вскоре стал известен большинству литераторов, художников, артистов, философов, приехавших из России в Париж. Не случайно о знаменитой квартире писали многие известные люди. Вспоминали по-разному. Писательница Нина Берберова отмечала, что Мережковские, приехав из Советской России в 1919 году в Париж, «…отперли дверь квартиры своим ключом и нашли все на месте: книги, посуду, белье. У них не было чувства бездомности, которое так остро было у Бунина и у других…». Сама Зинаида Гиппиус вспоминала: «Просторность квартиры нас прельщала, каждый мог жить, насколько хотел, отдельно, а цена ее показалась нам, привыкшим считать на рубли, совсем подходящей… Недостаток рублей дал себя знать, когда обширную нашу квартиру, пустую, пришлось чем-то заполнить. Но мы не смутились. Прежде всего купили три письменных стола. Затем уже постели… остальное можно было приобретать понемногу, постепенно, и самое дешевое. Так появилась у нас соломенная мебель, стоившая тогда гроши. Сколько книг перечитал Дмитрий Сергеевич на своей дачной кушетке!..». «Все карточки от Рая открепляю» 24 октября 1917 года Зинаида Гиппиус отметила в дневнике: «…готовится «социальный переворот», самый темный, идиотический и грязный, какой только будет в истории. И ждать его нужно с часу на час…». Февральскую и Октябрьскую революции Гиппиус и Мережковский пережили в России. О том «голодном, полном лишений времени» Зинаида Николаевна писала: Не только молока иль шеколада, Не только воблы, соли и конфет — Мне даже и огня не очень надо: Три пары досок обещал комбед. Меня ничем не запутать: знакома Мне конская багровая нога, И хлебная иглистая солома, И мерзлая картофельная мга. И я ходил, ходил в петрокомпроды, Хвостился днями у крыльца в райком… Но и восьмушки не нашел — свободы Из райских учреждений ни в одном. Не выжить мне, я чувствую, я знаю, Без пищи человеческой в раю: Все карточки от Рая открепляю И в нарпродком с почтеньем отдаю… Многим кажется странным, что Гиппиус писала стихи от мужского лица. Сама она не давала объяснений, лишь говорила: «В этом еще одна моя тайна…». Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич не пожелали обещанного большевиками «земного рая». Как рассказывали они своим друзьям в Париже, самыми большими мучениями для них оказались не голод и нужда, а тотальный террор, установленный новой властью в России. Гиппиус и Мережсковский бежали из Петрограда в Гомель и в январе 1920 года нелегально пересекли границу. В первые же месяцы эмиграции в печати появились их очерки, рассказы, отрывки из дневников, полные ненависти к советской власти. Но о России и Гиппиус и Мережковский всегда вспоминали с любовью. В Париже Зинаида Николаевна писала: Она не погибнет, — знайте! Она не погибнет, Россия. Они всколосятся, — верьте! Поля ее золотые. И мы не погибнем, — верьте! Но что нам наше спасенье: Россия спасется, — знайте! И близко ее воскресенье… Воскресные встречи «Патриархи русского Парижа» — так называли соотечественники Гиппиус и Мережковского в 20-х годах прошлого столетия. Они стали своеобразным центром для многих эмигрантов-соотечественников. Конечно, квартира на рю Колонель Бонне, 11-бис не могла вместить всех желающих. Но вероятно, что большинство литераторов, художников, артистов, ученых, — выходцев из России, осевших в Париже, побывали здесь. Не все они стали единомышленниками и друзьями. Случались и конфликты, и споры, и обиды, и разрывы отношений. По свидетельству современников, Гиппиус и Мережковский стремились покровительствовать молодым литераторам. Возможно, поэтому считали вправе разговаривать с ними, словно с учениками. Кому-то это не нравилось. Порой и представители старшего поколения русских эмигрантов упрекали Гиппиус и Мережковского в надменности и в желании возвысить себя над другими писателями. Но все же от приглашений на воскресные писательские чаепития к Гиппиус и Мережковскому мало кто отказывался. На этих литературных встречах авторы знакомили со своими работами, обсуждались многие жизненно важные для русской диаспоры вопросы. Воскресные встречи на квартире у Гиппиус и Мережковского прекратились, лишь когда Париж оккупировали гитлеровские войска. Путь длиною в 52 года Поэт и публицист Георгий Адамович писал о Гиппиус: «…она была человеком без «музыки» и хорошо это знала. «Музыка» была в нем, в Мережковском; странная, бедная, какая-то отрешенная, не то аскетическая, не то скопическая, но несомненная, и при их теснейшем, чуть ли не полувековом умственно-литературном сотрудничестве, она многое от него переняла, — и, переняв, осложнила. Она перестроила себя на его лад, но при этом осталась собой, не поддавшись ничему, сколько-нибудь похожему на подобие «музыки», ничему такому, что обычно приводит к дешевой слащавости или певучести… Она хотела «того, чего нет на свете»… умом, разумом, рассудком стремилась к тому, чего умом, рассудком, разумом достичь нельзя». Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский познакомились в 1888 году. Ей было 19, ему — 23 года. А через несколько месяцев они поженились. В книге «Дмитрий Мережковский» Зинаида Николаевна писала: «Мы с Д. С. так же разнились по натуре, как различны были наши биографии до начала нашей совместной жизни. Ничего не было более различного, и внешне, и внутренне, как детство и первая юность его — и мои… разница наших натур была не такого рода, при каком они друг друга уничтожают, а, напротив, могут и находят между собою известную гармонию. Мы оба это знали, но не любили разбираться во взаимной психологии». Их семейный путь длился 52 года. Они пережили несколько войн и революций, голод и унижения, забвение на родине, собственные тяжелые ошибки, зависть коллег. Творчество помогало им преодолеть все это. Большинство произведений Гиппиус и Мережковского были написаны в Париже. Не удивительно, ведь здесь прошла основная часть их творческой и совместной жизни. Незадолго до начала Второй мировой войны Зинаида Николаевна заявила журналисту, что она и Дмитрий Сергеевич благодарны Парижу за творческое вдохновение, за встречи, подаренные им, и даже за соблазн и трудности. «В дыханье ветра, в солнечных лучах» Литературный критик Аким Волынский писал: «…Гиппиус была не только поэтессой по профессии. Она сама была поэтична насквозь… Культ красоты никогда не покидал ее ни в идеях, ни в жизни». Волынский как-то заметил, что Зинаида Николаевна не любит перечитывать свои давние стихи. А литературный секретарь Гиппиус и Мережковского Владимир Злобин отмечал, что в конце пути Зинаида Николаевна частенько просматривала ранние работы, над которыми засиживалась подолгу, словно искала в своих строках тайный смысл. Через несколько дней после смерти Мережковского Гиппиус отыскала раннее стихотворение, написанное от мужского лица: Мой друг, меня сомненья не тревожат. Я смерти близость чувствовал давно. В могиле, там, куда меня положат, Я знаю, сыро, душно и темно. Но не в земле — я буду здесь, с тобою, В дыханьи ветра, в солнечных лучах, Я буду в море бледною волною И облачною тенью в небесах. Покоя жду… Душа моя устала… Зовет к себе меня природа-мать… И так легко, и тяжесть жизни спала… О, милый друг, отрадно умирать!. По свидетельству того же Злобина, Зинаида Николаевна хотела поместить это стихотворение в свою книгу «Дмитрий Мережковский». Работу над книгой о муже ей не удалось завершить. В конце тридцатых годов, когда в их квартире не переводились гости, а рядом постоянно были друзья, почитатели, ученики, Зинаида Николаевна однажды сказала Дмитрию Сергеевичу: — Вскоре нас ждет одиночество и забвение… Отчасти она оказалась права. Ненависть приводит к страшным, непоправимым ошибкам… Ненависть к советской власти затуманила мудрость и прозорливость Мережковского. Он встречался в Италии с фашистским диктатором Бенито Муссолини и посвятил ему свою книгу «Данте». В 1940 году Дмитрий Сергеевич выступил в Париже по радио, восхваляя Гитлера, и даже сравнил его с Жанной д'Арк. Русский писатель — и вдруг превозносит того, кто ненавидит русский народ!.. Многие эмигранты-соотечественники тут же отвернулись от Мережковского, а заодно — и от Гиппиус. Некоторые русские издания во Франции отказались публиковать их. Все меньше гостей посещали квартиру в доме 11-бис на Колонель Бонне. На родине творения и Мережковского, и Гиппиус были запрещены. В Советском Союзе их начали издавать лишь в самом конце 80-х годов прошлого века. «Своя живая тайна» Когда в июне 1940 года гитлеровские войска вошли в Париж, большинство знакомых Гиппиус и Мережковского покинули Францию. В те дни Зинаида Николаевна записала в дневнике: «…Я едва живу от тяжести происходящего. Париж, занятый немцами… О, какой кошмар! Покрытые черной копотью, выскочили из ада в неистовом количестве с грохотом, в таких же черных, закоптелых машинах…». Это было пока лишь внешнее, первое восприятие оккупации. Потом наступило настоящее тяжелое осознание произошедшего. Отсутствие друзей, болезни, безденежье, голод. Они не могли купить себе лекарство и уголь для отопления жилья. Конечно, в Париже не такие холода, как в России, и все же Гиппиус и Мережковский большую часть года мерзли в неотапливаемой квартире. При фашистском режиме в Париже их совсем перестали публиковать. Не помогло и восхваление Мережковским по радио Гитлера. Сергей Дмитриевич умер в декабре 1941 года. Зинаида Николаевна после этого записала в дневнике: «Жить мне нечем и не для чего…». Она все чаще стала перечитывать свои стихи, написанные много лет назад: У каждого, кто встретится случайно Хотя бы раз — и сгинет навсегда, Своя история, своя живая тайна, Свои счастливые и скорбные года… Зинаида Николаевна пережила мужа без малого на четыре года. Оба захоронены на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Так угасли одни из самых ярких звезд русской эмиграции в Париже. Последняя аллея Зарос крапивой и бурьяном Мой отчий дом. Живи мечтой, Надеждами, самообманом! А дни проходят чередой, Ведут свой крут однообразный, Не отступая ни на миг От пожелтевших, пыльных книг Да от вестей о безобразной, Несчастной, подлой жизни там, Где по родным, святым местам, По ниве тучной и обильной И по моим былым следам Чертополох растет могильный…      Иван Бунин. 1922 год. Бегство от «Окаянных дней» Некоторые исследователи творчества Ивана Алексеевича Бунина считают, что еще за два-три года до событий 1917 года он предчувствовал наступление «Окаянных дней». В подтверждение этому приводятся дневниковые записи Бунина во время путешествия по Подмосковью да и по самой Первопрестольной: Зачатьевский и Чудов монастыри, Троице-Сергиева лавра, Марфо-Мариинская обитель, церкви и храмы Москвы… Действительно, при чтении этих записей появляется ощущение — будто поэт прощался с прошлым, с родиной, пытается в последний раз увидеть русские святыни, сохранить их в памяти… В его дневнике, названном «Окаянные дни», есть строки: «Ах, Москва!.. Великие князья, терема, Спас-на-Бору, Архангельский собор — до чего все родное, кровное и только теперь как следует почувствованное, понятое!..». 22 декабря 1918 года, в Одессе, Бунин написал стихотворение: И боль, и стыд, и радость. Он идет, Великий день, — опять, опять варягу Вручает обезумевший народ Свою судьбу и темную отвагу… Одесса… Прощание с родиной. У поэта еще теплилась надежда: а вдруг все образумится, и минуют, словно сами собой, «окаянные дни». Чуда не произошло. Пожар лишь разгорался. Спустя много лет Иван Алексеевич вспоминал о революции в России: «Я был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возможность бежать. Я покинул Москву 21 мая 1918 года, жил на юге России, переходившем из рук в руки «белых» и «красных», и 26 января 1920 года, испив чашу несказанных душевных страданий, эмигрировал сперва на Балканы, потом во Францию». В новом качестве Отправляться в далекие земли не было в новинку для Бунина. Поэт в молодости побывал во многих странах. Однако в свои сорок девять лет ему довелось совершить путешествие иного рода: странствие без возврата… Эмиграция. У птицы есть гнездо, у зверя есть нора… Как горько было сердцу молодому, Когда я уходил с отцовского двора, Сказать прости родному дому! У зверя есть нора, у птицы есть гнездо… Как бьется сердце, горестно и громко, Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом С своей уж ветхою котомкой. Ощущение, что у него теперь нет родного дома, а лишь «наемный», до конца жизни мучило Ивана Алексеевича. В апреле 1920 года благодаря содействию и денежной помощи давних приятелей — Марии и Михаила Цетлиных — Бунин с супругой смогли приехать в Париж. Два месяца Иван Алексеевич и Вера Николаевна жили у Цетлиных, а затем сняли квартиру на улице Жака Оффенбаха. Через год переехали в другую. В отличие от своих соотечественников, обосновавшихся в Париже, Бунин не был уверен, что большевистский режим в России вот-вот рухнет. Лишь робко теплилась мечта… Последняя надежда на изменение политического строя на Родине улетучилась для него после подавления Кронштадтского восстания моряков в 1921 году. Но Бунин не впадал в отчаяние — продолжал писать и участвовать в общественной жизни русских эмигрантов. Вскоре в Париже вышел его сборник рассказов «Господин из Сан-Франциско». Книга была тепло встречена читателями и французской прессой. О Бунине писали, что он «…настоящий русский талант, кровоточащий, неровный и вместе с тем мужественный и большой. Его книга содержит несколько рассказов, которые по силе достойны Достоевского». Другая парижская газета отмечала: «Весь талант Бунина бесспорно очень велик, он рисует перед нами картину всего человечества в целом и русского народа в частности…». О родине и о ее проблемах Иван Алексеевич помнил постоянно. Конечно, не случайно именно к нему приходили из России трагические послания с просьбой опубликовать их в Европе: «призыв русских матерей» к Западу спасти их детей от голодной смерти; и «обращение группы русских литераторов к писателям мира». Это обращение завершалось словами: «Мы лично гибнем. Многие из нас уже не в состоянии передать пережитый нами страшный опыт потомкам. Познайте его, изучите, вы, свободные! Сделайте это — нам легче будет умирать». Бунина потрясли и «призыв русских матерей», и «обращение русских литераторов». А вот западную прессу не встревожили, не заинтересовали. Друзья и недруги «Во Франции я жил первое время в Париже, с лета 1923 г. переселился в Приморские Альпы, возвращаясь в Париж только на некоторые зимние месяцы… Ах, если бы перестать странствовать с квартиры на квартиру! Когда всю жизнь ведешь так, как я, особенно чувствуешь эту жизнь, это земное существование как временное пребывание на какой-то узловой станции». Бунин не жаловался, он лишь доверял свои мысли читателям и друзьям. Кто окружал его в Париже из соотечественников? Из маститых литераторов наиболее близкими стали Борис Зайцев, Надежда Тэффи, Федор Степун, Марк Алданов… Недоброжелательно относились к Бунину Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Марина Цветаева, Иван Шмелев. Известно, что творческая эмигрантская среда не находит единства не только по политическим взглядам. Ее нередко разъедает заурядная зависть. Одних публикуют — других нет, творчество одних освещается в прессе, о других — молчание. Так что успешная литературная деятельность Бунина раздражала некоторых коллег-соотечественников. Тем более что Ивана Алексеевича высоко ценили многие западные писатели: Ромен Роллан, Анри де Ренье, Райнер Мария Рильке, Томас Манн, Андре Жид, Франсуа Мориак, Рене Гиль и другие. Несмотря на некоторые разногласия с Буниным, Ромен Роллан писал о нем: «…какой гениальный художник! И, несмотря ни на что, о каком новом возрождении русской литературы он свидетельствует! Какие новые богатства красок, всех ощущений!». Другой знаменитый французский писатель Андре Жид обратился к Ивану Алексеевичу: «Дорогой Иван Бунин, Франция может гордиться тем, что стала вашим убежищем в изгнании». 24 февраля 1924 года в Париже Бунин выступил с речью «Миссия русской эмиграции». Он заявил, что эта миссия заключается в спасении и сохранении духовных основ русской культуры и нации. Прозвучавшими в речи писатели идеями пронизаны и прозаические, и поэтические его творения. С этим соглашались друзья и даже недруги Бунина. Премия Автор воспоминаний о деятелях русской культуры и литературы Сергей Владиславович Каменский, публиковавшийся под псевдонимом Владиславлев, был хорошо знаком с Буниным. Он оставил запись о днях, когда в 1933 году Ивану Алексеевичу была присуждена Нобелевская премия по литературе. Запись он сделал со слов жены Бунина Веры Николаевны. «…Иван Алексеевич потерял голову с самого начала. Как пошли эти телефонные звонки да телеграммы… А за доставку телеграмм нам приходилось всякий раз платить по 5 франков. На другой день, как мы узнали о присуждении премии, явился к нам какой-то странный господин и принес с собой огромный пакет. Он отрекомендовался шведским писателем X., а в пакете он принес свои драмы. Объяснил, что драмы замечательны, но их нигде не хотят играть. Поздравил с присуждением премии Нобеля и выразил надежду, что отныне Бунин возьмет его на свое попечение. С трудом удалось собрать в доме 20 франков и выпроводить талантливого драматурга. Потом пошли письма соотечественников… Сразу вся русская Ривьера пришла в движение, всем срочно понадобилось куда-то ехать, и Бунин должен покупать всем билеты на проезд. Потом последовали разные выгодные предложения… Словом, прежних покоя и тишины в Грассе как не бывало, атмосфера стала нервной, беспокойной, Бунину уже не сиделось, сорвался с места, покатил в Париж… Начались завтраки, обеды, банкеты, поздравления, чествования… Денег Иван Алексеевич раздал и потратил кучу. Говорит, что нельзя было отказать, — все друзья. Ате требуют с него так, как будто права их на это неоспоримы. Вот на днях, например…. приходит к Ив. Ал-чу писатель Р. и говорит: «Как я волновался, И. А., что Вы не вернетесь до 15 января. Чем же бы я тогда заплатил за квартиру!». Ив. Ал. против такой наивности безоружен: и денег дал, и еще завтраком угостил. О эти угощения! Сам болен и есть уж не может, а угощать должен. Сидит, смотрит, как другие едят, и — платит. Пожертвовал он на союз писателей и журналистов (организация русских литераторов в Париже. — Авт.) сумму немалую. Тем не менее приносят ему еще два билета на их вечер. Он дал 200 фр. Посланный удивленно спрашивает: «И это все?». Что Вы на это скажете? Таковы братья-писатели. А как его одолевают посторонние… На днях портье звонит, что пришел какой-то господин и желает видеть по очень срочному делу. Фамилия его Ив. Ал-чу не известна. «Пусть подойдет к телефону». Тот подходит. «В чем дело?», спрашивает И. А. и слышит: «Иван Алексеевич, мне удалось достать для Вас совершенно необыкновенную вещь. Бешенный случай: топорик Петра Великого, самый подлинный и, можно сказать, почти задаром. Но с этим делом надо торопиться. Впрочем, всех денег сейчас платить не надо, внесите мне пока хоть маленький задаточек, — тысяч пять…». Это не анекдот. И сколько таких предложений и просьб. Одолевают невероятно и так закрутили Ив. Алча, что он подчас не знает, как ему отделаться. Теперь он сам начинает сознавать, что слишком далеко зашел и что если дальше так будет продолжаться, то от его премии скоро ничего не останется… Главная беда в том, что не использовали успеха и пропустили время. Ивану Алексеевичу было не до того и он положился на других. В результате ничего еще не сделано в смысле переводов и издания его сочинений, а также и в отношении рекламы. На беду еще он, под веселую руку, разрешил кой-кому переводить свои сочинения задаром…». «И снова бедность» Опасение Веры Николаевны насчет того, что «от его премии скоро ничего не останется», сбылось гораздо раньше, чем она предполагала. Нобелевская премия в 1933 году составляла 170 331 шведскую крону, или 715 000 французских франков. Корреспонденту газеты «Сегодня» Бунин сообщил: «Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120 000 франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Теперь это особенно трудно. Знаете ли вы, сколько писем я получил с просьбами о вспомоществовании? За самый короткий срок пришло до 2000 писем…». Иван Алексеевич почти никому не отказывал. Русские литераторы, художники, артисты, обосновавшиеся в Париже, чуть ли не ежедневно приглашали его на вечера, выставки, чтения, встречи, ужины, подразумевая, что Бунин, частично или полностью, заплатит за эти мероприятия. Не прошло и года после получения Нобелевской премии, как Вера Николаевна, грустно улыбаясь, заявила приятелям: — И снова — бедность… «Даже в дни болезни» В Париже, примерно за год до смерти, Иван Алексеевич вспоминал о своих достижениях в литературе после того, как покинул Россию. «В эмиграции мною написано десять новых книг… Мне принадлежат переводы в стихах: «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, четыре фрагмента из «Золотой легенды» его же, «Годива» Теннисона, три мистерии Байрона (Каин, Манфред, Небо и Земля). Мои оригинальные произведения суть романы, повести, рассказы и стихотворения, вошедшие в издание «Петрополиса», сборник рассказов под общим заглавием «Темные аллеи», книга «Воспоминаний», книга «Избранных стихов» и книга «Освобождение Толстого» (о его жизни и учении). Первое полное издание «Жизни Арсеньева» опубликовано «Издательством имени Чехова». С 1920 по 1950 год только в Париже было выпущено в свет 14 книг Бунина: «Избранные стихи» (1920 г.), «Господин из Сан-Франциско», «Деревня», «Чаша жизни», «Митина любовь», «Последнее свидание, «Солнечный удар», «Избранные стихи» (1929 г.), «Жизнь Арсеньева», «Божье дерево», «Тень птицы», «Освобождение Толстого», «Темные аллеи», «Воспоминания». В те времена такого количества изданных работ не было ни у одного русского писателя, живущего во Франции. Однако многочисленные публикации в Европе и в США не давали возможности Ивану Алексеевичу жить безбедно. Его книги выпускались крохотными тиражами. В основном — несколько сот экземпляров каждая. Кроме того, некоторые издатели вообще не оповещали автора о публикации его произведений и не платили гонорары. Даже мировая известность и присуждение самой знаменитой литературной премии не приносило Бунину достойного благосостояния. Такое положение было мучительно для писателя, но, казалось, не влияло на его работоспособность. Знакомые Ивана Алексеевича отмечали, что в Париже он приучил себя писать, творить даже «в дни праздников и болезни». В годы войны Известие о захвате французской столицы гитлеровскими войсками застало Бунина в Грассе. Он как раз собирался отправиться по делам в Париж. Близость войны сломала, спутала все планы писателя. Почти пять лет ему пришлось провести на вилле «Жаннет» в Грассе. Своему давнему приятелю, писателю Николаю Телешеву, Бунин сообщал о тех годах: «…пережили много всяких лишений, были под властью то итальянцев, то немцев — гестапо, которое долго разыскивало меня, что, однако не помешало мне написать большую книгу рассказов». Во время войны в доме кроме Буниных проживало несколько их знакомых. Иван Алексеевич укрывал там от гестапо еврейскую семью. После сообщения о нападении фашистской Германии на Советский Союз внимание Бунина постоянно было приковано к радио. Он купил огромную географическую карту СССР и каждый день отмечал на ней ход боевых действий. Короткие и тревожные записи в дневнике писателя военной поры: «1 июля 1941 года. Не запомню такой тупой, тяжкой, гадливой тоски, которая меня давит весь день…». «6 июля 41 года. Противно — ничего не знаешь толком, как идет война в России…». «13 июля 1941 года. Воскресенье. Взят Витебск. Больно». «22 августа 1941 года. Война в России длится уже 62-й день… Как нарочно, перечитываю 3-й том «Войны и мира» — Бородино, оставление Москвы». «13 декабря 41 года. Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то… И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!». «4 марта 42 года. Полнолуние. Битва в России. Что-то будет? Это главное — судьба мира зависит от этого…». «8 февраля 1943 года. Понедельник. Взяли русские Курск, идут на Белгород. Не сорвутся ли?». «2 апреля 43 года. Пятница. Часто думаю о возвращении домой. Доживу ли? И что там встречу?». «23 июля 44 года. Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершенно истинно гигантское дело!..». Тревога и радость в дневнике по поводу сражений в России, а о своей обыденной жизни — грустные строки: «Второй день без завтрака — в городе решительно ничего нет! Обедаем щами из верхних капустных листьев — вода и листья!.. Нищета, дикое одиночество, безвыходность, голод, холод, грязь — вот последние дни моей жизни. И что впереди? Сколько мне осталось?..». Не решился 1 мая 1945 года Иван Бунин вернулся в освобожденный Париж. Писатель сразу обратил внимание на новые настроения в русской эмигрантской среде. Вчерашние недруги советской власти заговорили о возвращении на родину. С разгромом гитлеровской Германии у многих эмигрантов появилась надежда, что в России все должно измениться к лучшему. Подумывал над этим и Иван Алексеевич. Были встречи и беседы с послом Советского Союза во Франции Богомоловым, с советскими писателями, посетившими Париж. Уговоры, сомнения, противоречивые советы, уклончивые ответы… И все же он решился… Остался во Франции. Едкая и остроумная Надежда Тэффи писала Бунину: «…что Вы потеряли, отказавшись ехать? Что швырнули в рожу советчикам? Миллионы, славу, все блага жизни. И площадь была бы названа Вашим именем, и статуя. Станция метро, отделанная малахитом, и дача в Крыму, и автомобиль, и слуги. Подумать только! Писатель академик, Нобелевская премия — бум на весь мир… И все швырнуть в рожу. Не знаю другого, способного на такой жест…». Любовь и дороги Последние годы жизни Бунин безвыездно провел в Париже. Сердечная астма, эмфизема легких, бессонные из-за одышки ночи. Передвижения по городу становились все более затруднительными. Мир сжимался. Он замыкался вначале границами Парижа, затем — рамками близлежащих к дому улочек, квартирой, комнатой… Чем больше сужался видимый мир, тем больше работало воспоминание. И снова открывались дороги, ведущие во все концы света, в чарующие времена любви. Любовь и дороги… Они присутствуют в большинстве произведений Бунина. В больших и малых, в стихах и в прозе. «Поле и летнее утро, дружно несет тройка. А вдоль шоссе, навстречу, — странник: без шапки, босой и такой легконогий, как будто на крыльях. Поравнялся, мелькнул и пропал. Худ и старчески сух, веет длинными выгоревшими на солнце волосами. Но как легок, как молод! Какой живой, быстрый взгляд! И сколько у него впереди этих белых шоссейных дорог! Бог бродягу не старит». Этот короткий рассказ или стихотворение в прозе Бунин написал в Париже, когда ему было за пятьдесят. Те, кто встречался с Иваном Алексеевичем в те годы, говорили, что автор выглядит, как его герой-странник, и добавляли: «А ведь и в самом деле — «Бог бродягу не старит»!.. Хоть и измучен болезнью, а какой живой, быстрый взгляд!..». Биографы Бунина полагают, что последним его серьезным увлечением была молодая писательница Галина Кузнецова. Сохранились воспоминания о их любви, о разрыве, о переживаниях Ивана Алексеевича. Но была ли она у него последней?.. На это мог ответить только сам Бунин. С уверенностью можно сказать лишь то, что любовь и дороги всегда волновали его и не забывались им. О своей книге рассказов о любви «Темные аллеи» Иван Алексеевич писал Надежде Тэффи: «Вся эта книга называется по первому рассказу — «Темные аллеи», в котором героиня напоминает своему первому возлюбленному про «темные аллеи» («Крутом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи») — и все рассказы этой книги только о любви, о ее «темных» и чаще всего мрачных и жестоких аллеях». В Париже она впервые была издана в 1946 году. Впоследствии Бунин отмечал: «Думаю, что это самое лучшее и самое оригинальное, что я написал в жизни, — и не один я так думаю». «Последней аллеей» Бунина, созданной для читателей, стала книга о Чехове. Иван Алексеевич не успел ее завершить. Что предполагалось автором в конце этой аллеи?.. Уже никогда не узнать. Бунин не прекращал работать даже в свой последний день. 7 ноября 1953 года он еще делал записи. Восемьдесят три года жизни — почти шестьдесят пять лет литературного творчества. Похоронили Ивана Алексеевича на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. В 1993 году в Париже, на доме по улице Оффенбаха, где Бунин прожил много лет, была установлена, посвященная ему, мемориальная доска. Печальный возвращенец Почему-то прелестный Париж (воистину красоты неисчерпаемой) и все, что в нем происходит, кажется мне не настоящим, а чем-то вроде развертывающегося экрана кинематографии… Это все понарошку, представление. Знаю, что когда вернусь и однажды ночью вспомню утренние парижские перспективы, площадь Звезды, каштановые аллеи, Булонский лес, чудесную Сену под старыми мостами, древние дома, пузатые от старости, Латинского квартала визгливые ярмарки, выставки цветов, розы Багателя, внутрендвор Лувра, и все, все, все… — знаю, что заплачу, как о непонятной, ушедшей навсегда любви.      Александр Куприн «О чем?.. Кому?..» Вдова поэта Саши Черного, Мария Ивановна, вспоминала, что первое время в Париже Александр Куприн чувствовал себя растерянным, будто заблудился в незнакомом лесу. При этом писатель частенько повторял: «Как же я здесь?..». Для многих русских парижан странно было видеть непривычного Куприна. Некогда известный в России отчаянный гуляка, писатель, стремящийся быть в гуще событий, непокорный, задиристый, не теряющийся в любой ситуации… И вдруг — робкий, усталый… Неужели сказался возраст?.. Не рановато ли опускать руки в пятьдесят лет?.. Первое время в эмиграции Куприн не знал, за что браться. Так хотелось снова погрузиться в творчество… Но — о чем писать?.. Заинтересуются ли издатели его новыми работами? В одном из интервью Александр Иванович заявил: «Писал здесь в Парихсе Тургенев. Мог писать вне России. Но был он вполне европейский человек; был у него здесь собственный дом и, главное, душевное спокойствие. Горький и Бунин на Капри писали прекрасные рассказы… Но ведь было у них тогда чувство, что где-то далеко есть у них свой дом, куда можно вернуться — припасть к родной земле… А ведь сейчас чувства этого нет и быть не может: скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая… Есть люди, которые по глупости либо от отчаяния утверждают, что и без родины можно. Но простите меня, все это притворяшки перед самим собой. Чем талантливее человек, тем труднее ему без России. О чем писать? Не настоящая здесь жизнь. Нельзя нам писать здесь. Писать о России? По зрительной памяти я не могу. Когда-то я жил тем, о чем писал… Меня жизнь тянула к себе, интересовала, жил я с теми, о ком писал. В жизни я барахтался, страстно вбирая ее в себя… А теперь что? Все пропадает. Да и писать негде…». Последняя остановка? Куприн поселился в Париже в июле 1920 года. В те дни ему исполнилось ровно пятьдесят. Для многих литераторов — это возраст творческого расцвета. Александр Иванович знал, как неустанно трудится в эмиграции его одногодок Иван Бунин. Достойный пример… Не все еще потеряно. Главное — переломить растерянность и уныние, избавиться от состояния отстраненного равнодушного наблюдателя. Куприн стал печататься в газете «Общее дело». Очерки и статьи о новом порядке в России, о большевистских правителях, о бедствиях народа получались злыми, острыми, тревожными, но — однообразными. Где былая творческая широта, яркость, многокрасочность? Неужели такие знаменитые его творения, как «Поединок», «Гамбринус», «Олеся», «Гранатовый браслет», «Суламифь», — в прошлом?.. Сдаваться Куприн не имел права. Рядом — жена Елизавета Морицовна и одиннадцатилетняя дочь Ксения. Что будет с ними, если он не сможет подняться на ноги?.. В Париже семья Куприных сняла четырехкомнатную квартиру в Пасси, в доме на одном этаже с Буниными. В этом посодействовал Иван Алексеевич и Вера Николаевна. Ксению устроили в интернат монастыря «Notre Dame de la Providence». Обстановка в этом учебном заведении удручала дочь Куприна. Однако бедность не позволяла искать более престижную и благополучную школу. Несмотря на острую нужду, первое время Александр Иванович радушно принимал гостей. Так хотелось не растерять во Франции свойственное ему русское хлебосольство. На долго не хватило. Безденежье заставило отказаться от обедов, вечеров, чаепитий с соотечественниками. О русской эмиграции В 1927 году, в беседе с журналистом, Куприн заявил: «Наша эмиграция? Мне кажется, она резко разбита на верхи, которые политиканствуют и спекулируют, и на низы, то есть массы. Верхушка холодна, эгоистична и бездушна. Но масса, большинство, что работает за станком у Рено и Ситроена, шоферствует и так далее, — это масса добра, отзывчива, заботлива друг к другу… — Наше искусство? Что говорить о нашем искусстве?! Это наша единственная большая радость и наше оправдание. Скажу по совести, что, может быть, благодаря русскому искусству при мне никто и никогда не отнесся к русским неделикатно и нелюбезно… — Опасность денационализации?.. Я не нахожу ее слишком серьезной; я знаю, что почти все русские семьи берегут русский язык у детей, хранят его. Ведь дети легко учатся и усваивают язык. Конечно, людям нашего возраста это страшней, но не будем говорить об этом. Русские люди очень емкие…». Безуспешные попытки Вскоре от небольших статей о бедственном положении послереволюционной России Куприн перешел к серии очерков: «Юг благословенный», «Мыс Гурон», «Париж домашний». Все они были посвящены французской жизни. Сам автор остался недоволен этими работами. — Нет куража, нет полета… — отзывался о своих новых произведениях Александр Иванович. Доволен он остался лишь романом «Юнкера». Куприн завершил его в 1933 году. Друзья писателя, да и он сам, надеялись, что после «Юнкеров» наступит добрый перелом и в творчестве, и в материальном положении. Ничего в лучшую сторону не изменилось в жизни Александра Ивановича. Достатка не прибавилось, и подавленность, беспокойство о будущем семьи не исчезли, не развеялись, а лишь забывались в часы работы. Энергичная и самоотверженная супруга писателя Елена Морицовна не сдавалась. Как вернуть литературе прежнего Куприна? Как обеспечить будущее дочери Ксении и самим прожить достойно и безбедно остаток жизни?.. Елена Морицовна занялась коммерцией. Но все ее предпринимательские проекты терпели крах. Организация переплетной мастерской завершилась финансовым провалом и новыми долгами. Спешно, по бросовой цене, распродав оборудование мастерской, она открыла книжный и писчебумажный магазин на улице Эдмонда Роже. Чтобы не терять время и деньги на дорогу, Куприным пришлось в том же районе снять квартиру, более дешевую, чем предыдущая. И снова — неудача. Гостей в новой квартире стало больше, а покупателей в магазине Елены Морицовны не прибавилось. Пришлось свернуть и это предприятие. Обида В семье Куприных Париж принес удачу лишь юной Ксюше. Гордость и стойкость родителей передались ей. Вырваться из нищеты, «подняться» над богатенькими подругами стало ее целью. Красивая, не без таланта, энергичная Ксения, после монастыря «Дамы Провидения», попала в знаменитый парижский дом моделей Поля Пуаре. Вскоре на нее обратил внимание известный в ту пору французский кинорежиссер Марсель Лербье. Ксения Куприна снялась у него в пяти или шести фильмах. Карьера в кино успешно продолжалась. Но заработки актрисы надо было тратить на соответствующий образ жизни звезды экрана. Кто-то из русских эмигрантов заметил, что деньги на пошив ее платья обеспечили бы семье Куприных пару месяцев безбедного существования. Но у кинозвезд — свои правила жизни. Дочь все дальше уходила от семьи. Мир парижской богемы отстранил молодую актрису от родителей, с их заботами и проблемами. Александр Иванович тяжело переживал это. В десять — двенадцать лет Ксения читала все произведения отца. Любила их, гордилась ими, пересказывала подругам. С приходом славы и популярности, ее отношение к творчеству Александра Ивановича изменилось. Снисходительные отзывы, пренебрежительный тон дочери обижали писателя. Особенно покоробил Куприна один эпизод. Как-то раз его подвез на такси редактор «Иллюстрированной России». Шофер оказался соотечественником. Услышав фамилию одного из пассажиров, водитель поинтересовался у Александра Ивановича: — Так вы отец замечательной Ксении Куприной?.. Водитель, очевидно, не читал произведений Александра Ивановича. Этот случай потряс Куприна. Конечно, он гордился успехами дочери. Но все же… Поделился с Еленой Морицовной: — Представляешь, кто я теперь в Париже?.. Всего лишь — отец знаменитой дочери… Колесо времени И все же в непростые для Куприна годы эмиграции появились его замечательные творения: «Ольга Сур», «Дурной каламбур», «Блондель», «Светлана», «Ночь в лесу», «Вальдшнепы» и другие. Именно в Париже Александр Иванович задумал написать большую книгу о животных. Однако удалось для этого цикла создать лишь один рассказ — «Ральф». — Кажется, катится колесо времени, а куда повернет в следующее мгновение, что сметет на своем пути, — никто толком не знает… — говорил близким Александр Иванович. О повести Куприна «Колесо времени» критики отозвались весьма сдержанно. Большинство соотечественников в Париже не читали ее. В 30-х годах прошлого века русская эмиграция чаще говорила не о творчестве Куприна, а о его судьбе и поступках. Даже не любивший сплетен и дурно отзываться о своих знакомых Владимир Набоков писал: «В тридцатых годах помню Куприна, под дождем и желтыми листьями поднимающего издали в виде приветствия бутылку красного вина…». Действительно, «колесо времени» совершило роковой оборот. Те из русской эмиграции, кто недавно восторгались его повестями и рассказами, стали больше судачить о неприятных эпизодах из жизни Александра Ивановича. А может, во всех бедах виноваты эмигрантская среда и чужая страна?.. Слабая надежда — найти причины собственных ошибок не в себе самом… Но она все же накрепко засела в сознании Куприна. — А что если сменить Париж на Москву?.. Вдруг снова заиграет вовсю творческая силушка?.. Кто бы ни топтался по родимой земле, а она все равно остается родной. Вон Алешка Толстой — пересилил гордыню и страх и возвратился. Да как сумел развернуться!.. Робкая надежда подпитывалась невзгодами и обещаниями из СССР. Сталин прекрасно понимал: одолеть врага — это лишь видимая форма победы. Заставить врага воспевать тебя и публично каяться в былой ненависти — вот истинный триумф!.. Знаменитый писатель Куприн, который ненавидел советскую власть, ругал и проклинал ее вождей, и вдруг — возвращается в СССР! Это ли не урок недоброжелателям нового строя, не понимающим, куда повернуло колесо времени?.. Возвращение, похожее на бегство Подготовка к отъезду Куприна в Советский Союз шла тихо, — словно проводилась секретная военная операция. Тайные встречи в Советском посольстве, рассказы о счастливой жизни писателей на родине, обещания дипломатов от имени кремлевских вождей… Сработало. Русская эмиграция изумилась: непримиримый враг большевиков отправился в СССР!.. Александр Ремизов отозвался на это событие: «…Что ж, — поехал и Бог с ним! Я его не осуждаю. А голодал он и нуждался очень. Но разве не испытывают и другие писатели в эмиграции постоянную и острую нужду». Зинаида Гиппиус писала более резко: «Очень нехорошо это для нас. Как вопрос ни ставь, политически или неполитически, поступок Куприна — все-таки измена эмиграции. Конечно, большевики постараются использовать Куприна как могут. Будут несомненно опубликованы всяческие интервью с ним. Может быть, даже появятся в печати его покаянные письма и статьи. Но верить этому или придавать какую-нибудь ценность этому эмиграция не должна. Это будут не слова живого Куприна, а те слова, которые захотят вложить в уста старого и усталого писателя московские власти». Гиппиус вторил ее супруг Дмитрий Мережковский: «…особенно жаль бывает, когда один из наших, а тем более таких твердых и непримиримых противников советской власти — уходит в тот лагерь. Отъезду Куприна не надо, конечно, придавать никакого политического значения. Это — явление чисто бытовое, бегство от бедности, от голода. И добавлю — бесконечно жаль, что Куприн, проживший большую, честную жизнь, заканчивает ее так грустно». То ли хотел сказать?.. В мае 1937 года Куприн с супругой покинули Париж. Немало написано воспоминаний, еще больше — порождено слухов и домыслов в связи с возвращением Александра Ивановича на родину. Ксения не уехала вместе с отцом. Тут же русский Париж отреагировал: «Это она подбила Куприна вернуться. Здесь старик ей мешал…». В чем?.. Сниматься в кино?.. «Деспот», который уже не имел никакого влияния на жизнь актрисы?.. В ход шло добавление: Ксения собиралась подписать выгодный контракт с Мосфильмом, и возвращение Александра Ивановича в Россию было тайным условием договора. Актрисе якобы пообещали несколько главных ролей в советских кинофильмах. Почему же она тогда не поехала в Советский Союз? Объяснений не было. «Куприна увезли, воспользовавшись его болезнью… Писатель даже не понимал, куда он отправляется…». И этот слух не получил должного подтверждения. Хотя Куприн и в самом деле сильно болел, страдал временными провалами в памяти. 1 июня 1937 года газета «Правда» писала: «31 мая в Москву прибыл вернувшийся из эмиграции на Родину известный русский дореволюционный писатель Александр Иванович Куприн. На Белорусском вокзале А. И. Куприна встречали представители писательской общественности и советской печати». Так начался короткий период жизни Александра Ивановича на родной земле. Его старый друг писатель Николай Телешев вспоминал: «Это был уже не тот Куприн, человек яркого таланта, каковым мы привыкли его считать. Чувствовалось, что в душе у него великий разлад с самим собою. Хочется откликнуться на что-то и нет на это сил». Чуть больше года прожил Куприн на родине. Последние четырнадцать месяцев его жизни были наполнены встречами с читателями и литераторами, поездками в воинские части и на предприятия, беседами с журналистами и… болезнью. Писать он уже не мог… Во всех интервью Александра Ивановича советской прессе — схожие фразы: «Я счастлив, что вернулся на родину…»; «…я сам лишил себя возможности деятельно участвовать в работе по возрождению моей родины…»; «…я давно уже рвался в Советскую Россию, так как, находясь среди эмигрантов, не испытывал других чувств, кроме тоски и тягостной оторванности…»; «Я остро чувствую и осознаю свою тяжкую вину перед русским народом…»; «Даже цветы на родине пахнут по-иному…». Кажется, все интервью с Куприным в последний год его жизни отредактированы одной и той же рукой. Читал ли их он сам?.. То ли хотел сказать в конце пути?.. Дать правдивый ответ уже некому. Умер Александр Иванович 25 августа 1938 года в Ленинграде. Там и похоронен на Литературных мостках. Глава тринадцатая Преданья Монпарнаса … Монпарнас во многом — всего лишь легенда; только в воспоминаниях людей искусства он существует как некий форум… Монпарнас нельзя даже назвать истинно парижским районом со своим неповторимым характером, архитектурой, памятниками старины и жителями определенного социального слоя. Здесь, как на испанском постоялом дворе, вы найдете лишь то, что принесли с собой… Сегодня район уже не так популярен, как в 20-е и 30-е годы, он утратил былую непреодолимую силу притягивать сюда людей искусства со всего мира, правда, и сейчас здесь по-прежнему живут многие писатели, журналисты и художники. Они все так же мечтают и творят в его мастерских…      Жан-Поль Креспель Рождение «Района грез и веселья» Держу пари, что очень скоро, хотя мне этого бы не хотелось, на Монпарнасе появятся свои кабаре и свои шансонье, как сейчас есть поэты и художники.      Гийом Аполлинер. 1913 год. «Воспетый богемой» «Ни один русский, живущий в Париже, не миновал Монпарнас. Даже если он обитает в другом конце города, хоть несколько раз в год обязательно бывает в этом знаменитом уголке Парижа» — так заявляли в начале 30-х годов прошлого века выходцы из России. В свое время Андрэ Моруа назвал Монпарнас и Монмартр — «державами соперницами». Что роднит, а что противопоставляет эти два знаменитых уголка Парижа? Еще в XVIII веке мало кто из поэтов, художников, артистов слыхал названия «Монпарнас» и «Монмартр». В XX столетии представитель любой творческой профессии всего мира знает об этих районах Парижа. Их прославляли художники, поэты, музыканты, артисты, писатели разных стран. Считается, что после окончания Первой мировой войны Монпарнас существенно потеснил Монмартр, увлек в свои пределы большую часть интернациональной богемы. У этих знаменитых районов свои отношения… Французский писатель и ученый Жан-Поль Креспель отмечал, что с XVIII до начала XX века Монпарнас «это была территория, прилегавшая к Латинскому кварталу, связанная с ним Люксембургским парком и аллеями Обсерватории. В начале XVIII века этот участок с грудами выброшенной породы вокруг каменоломен студенты окрестили «горой Парнас». Здесь они прогуливались, заходили выпить в маленькие кабачки, танцевали на сельских танцплощадках, своим открытием ожививших замкнутую и неторопливую жизнь окраины». Как считал Креспель, 1905 год «можно считать датой рождения Монпарнаса». Тогда было получено разрешение на снос многих старых зданий. На их месте укрепился бульвар Распай. До начала Первой мировой войны в этом парижском районе появились известные и сегодня театры «Монпарнас», «Тэте — Монпарнас», казино «Монпарнас» и «Бобино» со своим знаменитым мюзик-холлом. А вблизи них открылись десятки танцплощадок, небольших баров и кафе, расположились торговцы прохладительными напитками, жареными каштанами и мороженым. Монпарнас стали воспевать поэты, музыканты, певцы, запечатлевать художники и журналисты. Писатель Борис Зайцев в начале двадцатых годов заявил, что богема разных стран «воспела славу Монпарнасу». Неудавшийся замысел Над узкой улицей серея, Встает, в который раз, рассвет, Живем, как будто не старея, Умрем — узнают из газет. Не все ль равно? Бессмертья нет. Есть зачарованность разлуки (Похоже на любовь во сне). Оттуда ты протянешь руки, Уже не помня обо мне. Эти строки были написаны Лидией Червинской. В 20-х годах прошлого века она жила в Париже. Какое-то время Лидия снимала квартиру на Монпарнасе. Другой русский эмигрант, писатель Юрий Иваск в книге «Двенадцать месяцев» отмечал, что в своих произведениях ей «удалось очень верно передать в стихах атмосферу и «жаргон» русского Монпарнаса 30-х гг.». Червинская, вместе с другими литераторами — выходцами из России, перед Первой мировой войной задумала книгу о «русских монпарнасцах». Не известно, что помешало создать этот труд. Хотя о русских монпарнасцах написано и без того немало. Хуторок в сирени Так называется самое известное и, вероятно, самое старое кафе Монпарнаса. Именно с «Клозри де Лила», по мнению знатоков истории Парижа, начался расцвет и слава этого района. Своей популярностью заведение обязано выгодному расположению в городе. В 2003 году «Клозри де Лила» исполнилось 200 лет. Парижские журналисты попытались перечислить знаменитостей, которые побывали в этом кафе за столь почтенный срок. Список имен занял десятки страниц. Однако выявить всех известных посетителей «Клозри де Лила» журналистам не удалось. Согласно монпарнасским преданиям из русских знаменитостей в XIX веке это кафе посещали: Федор Достоевский, Илья Репин, Петр Чайковский, Антон Чехов. А в начале XX столетия, до Первой мировой войны, в «Клозри де Лила» часто можно было встретить Георгия Иванова. Илья Эренбург писал здесь свои очерки и рассказы, спорил с Полем Верленом и Пабло Пикассо. Наведывались сюда Алексей Толстой, Анна Ахматова — то вместе с Амадео Модильяни, то с Николаем Гумилевым. После 1906 года, хоть и редко, появлялись в «Клозри де Лила» Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Говорят, первые наброски своего романа «Пруд» Алексей Ремизов делал в этом кафе. Тогда, в начале XX века, «Клозри де Лила» облюбовали и художники — выходцы из России: Марк Шагал, Александр Архипенко, Михаил Киокин, Осип Цадкин, Хаим Сутин, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов. Один из этой плеяды, как их окрестили французские журналисты, «новых парижан с востока», Пинхус Кремень вспоминал о монпарнасском периоде жизни: «Да, в ту пору в Ля Рюш (в переводе с французского — «улей») было много русских художников, и между ними царило настоящее братство. В те времена мы много ходили пешком, и случалось, от Ля Рюш или от Порт-де-Версай шли до бульвара Сен-Мишель, чтобы разыскать там товарища и занять у него фрак или пятьдесят сантимов… Когда нам перепадали какие-то деньжата, мы делились со всеми соседями. Питались мы маленькими белыми булочками, запивая их чаем, как это принято у русских. От полной нищеты нас часто спасал Модильяни. Он рисовал чей-нибудь портрет, продавал его и давал нам денег». И политики, и ученые Монпарнас и кафе «Клозри де Лила» полюбили и русские революционеры, и ученые. Его посещали Владимир Ленин, Лев Троцкий, Анатолий Луначарский и другие борцы против социального неравенства и монархии. Какие идеи и планы рождались в богемном и демократичном «Клозри де Лила»? Может, самые яростные и радикальные ниспровергатели капиталистического строя в этом парижском кафе пребывали в благодушном настроении и на время отвлекались от политических забот? И в «Клозри де Лила» они могли чинно беседовать о любви, о женщинах, об искусстве. Случается, и отчаянным революционерам не чужды общечеловеческие увлечения и пристрастия. Бывая в научных командировках в Париже, знаменитое монпарнасское кафе посещал выдающийся русский ученый, основоположник геохимии, биогеохимии и учения о биосфере Владимир Вернадский. «Клозри де Лила» приглянулось и русским авиаторам. В начале XX века Франция считалась международным центром обучения летному мастерству. На аэродроме Жювизи под Парижем брал уроки пилотажа будущий изобретатель и конструктор Игорь Сикорский. Прошел подготовку во Франции и летчик Николай Попов. После ранения, полученного при авиакатастрофе, он занялся литературной деятельностью, а в начале Первой мировой войны стал рулевым патрульного дирижабля французской армии. Учились в авиационных центрах под Парижем известные впоследствии летчики Станислав Дорожинский, Владимир Лебедев, Сергей Ульянин, Лев Мациевич, Георгий Пиотровский, Бронислав Матыевич-Мацеевич. В 1909 году над Парижем стали совершать учебные полеты первые русские женщины — авиаторы. Одна из них — Евгения Шаховская, которая прошла подготовку в парижском женском аэроклубе «Стела». Обучался во Франции летному мастерству и знаменитый борец, богатырь Иван Заикин. Как вспоминали современники, русские летчики появлялись в «Клозри де Лила» в компании соотечественников — художников, писателей, артистов. На салфетках они чертили маршруты полетов, схемы усовершенствования летательных аппаратов. Когда началась Первая мировая война, немало русских авиаторов сражались во французской армии. За наибольшее число сбитых германских самолетов летчики Павел Ар геев и Петр Маранович были занесены в «почетный список французских асов». Красная искорка в бокале вина Когда художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов освоились в Париже, придумали шутливое испытание для своих коллег-соотечественников, недавно прибывших в столицу Франции. Они приглашали их в «Клозри де Лила» и за бокалом вина рассказывали старинное поверье: — В средние века на месте, где теперь расположено это популярное кафе, был подло убит художник, — сообщала Наталья Гончарова. Михаил Ларионов тут же подхватывал: — С той поры дух несчастного не покидал Монпарнаса. Но он не желает никому зла, не строит козни, а лишь дает возможность каждому посетителю «Клозри де Лила» определить степень своего художественного таланта… Конечно, мало кто из приятелей Гончаровой и Ларионова верили в привидение, но все же интересовались, каким образом оно помогает выяснить наличие художественного дара. — Надо заказать в «Клозри де Лила» белое вино и некоторое время вглядываться в него, — дружно поясняли Наталья и Михаил. — У настоящего таланта должна появиться красная искорка в наполненном бокале. Обслуживающий персонал и посетители «Клозри де Лила» поначалу удивлялись: что за странная привычка появилась у приезжих из России художников? Уставятся в бокал и подолгу, словно завороженные, не могут от него оторвать взгляд. То ли хотят обнаружить в вине тайну мироздания, то ли — опьянеть, не пригубив напитка. После таких странных сеансов некоторые вполне серьезно заявляли, что и в самом деле видели красную искорку. Николаю Гумилеву понравилась шутка Гончаровой и Ларионова. Он всегда симпатизировал им. В 1917 году поэт написал: Восток и нежный и блестящий в себе открыла Гончарова. Величье жизни настоящей у Ларионова сурово. В себе открыла Гончарова павлиньих красок бред и пенье. У Ларионова сурово железного огня круженье… Борис Носик, много лет изучавший жизнь выходцев из России в Париже, писал о Наталье и Михаиле: «…эти два художника никогда не расставались, с самого 1901 года, когда они встретились юными двадцатилетними в Училище Живописи, Ваяния и Зодчества… Они прожили вместе больше шестидесяти лет, создав множество полотен, эскизов, рисунков, книжных иллюстраций, театральных костюмов, театральных декораций для Дягилева, для Бэлы Рейн, для многих других. Но на свои заработки они не приобрели даже собственной квартиры в Париже — вообще никакой собственности, кроме скромного серого камня и места на кладбище «Иври Паризьен», на котором упокоились один за другим в начале шестидесятых годов: ведь оба они были щедры, оба были бессребреники, оба считали, что ничто, кроме искусства, не имеет значения». А литератор и искусствовед Жан Кассу заявил: «Гончарова и Ларионов появились как последние герои какой-то легенды и остались легендарными». Красная искорка в бокалах этих художников никогда не угасала. И не только в монпарнасских кафе. «Если возвратимся» В августе 1914 года жизнь «Клозри де Лила» преобразилась. В считанные дни исчезли многие завсегдатаи. Некоторые давние клиенты продолжали заглядывать в любимое заведение, но уже — облаченными в военную форму. Елена Менегальдо отмечала, что в начале войны русские эмигранты, не успевшие уехать на родину, — а таких оказалось в Париже около девяти тысяч, — явились к Дворцу Инвалидов — записаться во французскую армию. Из них приняты были почти четыре тысячи. Немало русских женщин, находившихся в Париже, отправились на фронт медсестрами. Так поступила и художница Мария Васильева. Она обосновалась во Франции в 1907 году. Спустя 3 года, организовала Русскую Академию. В доме № 54 на авеню дю Мэн, где располагалась «Академия Васильевой», побывали едва ли не все художники, приехавшие из России в Париж в 1910–1914 годах. Здесь читали доклады, участвовали в дискуссиях и в творческих вечерах уже известные в ту пору Матисс, Брак, Пикассо, Модильяни. Во время Первой мировой войны Мария Васильева стала медсестрой во Французском Красном Кресте. Она также организовала в Париже, прямо в своей мастерской, столовую для художников. Плата за обед там была символической. Так что Васильева тратила свои деньги для поддержания бедных. Немало завсегдатаев «Клозри де Лила», выходцев из России, устраивали в этом кафе прощальные вечеринки перед уходом на войну. Если не позволяли средства, выпивали здесь хотя бы рюмку «на посошок». А на прощание все обещали: — Если останемся живы и возвратимся в Париж, то не минуем тебя, замечательная «Клозри де Лила»… «Стал более дерзким, непредсказуемым» Столица, достойная Франции. В пылу патриотизма, который никогда не угасал, она стойко и с улыбкой перенесла многочисленные бомбардировки с воздуха и с суши. Война 1914–1918 гг. добавила неувядаемые лавры к ее вековой славе.      Жорж Клемансо Новшества в заветном уголке — Как поживает Монпарнас?.. — задавали вопрос русские, вернувшиеся в Париж после войны. — Все так же: пьянит, бурлит, удивляет!.. Только стал более дерзким, непредсказуемым… — отвечали им. Жан-Поль Креспель писал, что в послевоенные годы в Париже «в моду вошли вечерние посещения монпарнасских художников… на узком пространстве вокруг перекрестка Вавен наблюдался стремительный рост кафе, ресторанов, кабачков… Вначале открылись «Пти Наполитэн», на бульваре Монпарнас, 195; «Динго» на улице Деламбр еще до «Селекта» будет излюбленным местом американцев, «Пеликан», вместо которого сегодня мы видим «Жимназ» (на углу улицы Хёйтенс и бульвара Распай), «Пти Вавен», приглянувшийся русским эмигрантам, и, наконец, «Селект». Облюбованное литераторами кафе «Пти Наполитэн» сменило «Клозри де Лила», которое оказалось теперь расположенным слишком неудачно…». Новшества в заветном уголке богемы заключались и в организации художественных выставок в большинстве монпарнасских кафе. Кроме многочисленных увеселительных заведений в 1918–1920 годах на Монпарнасе появлялись все новые и новые художественные мастерские, салоны, ателье, дома с недорогими квартирами. Завсегдатаями популярных монпарнасских кафе «Дом», «Жокей», «Ротонда» стали русские эмигранты. Сколько их осело в те годы в Париже, точно подсчитать невозможно. Так, например, находившийся во Франции Русский военный экспедиционный корпус, вместе с медперсоналом, насчитывал более 43 тысяч человек. После Октябрьской революции 1917 года все они оказались отрезанными от родины. Некоторые из них, из-за невыносимых условий пребывания в концентрационном лагере, участвовали в бунте и были приговорены к каторжным работам в Северной Африке. Но большинство служащих военно-экспедиционного корпуса осели во Франции и занялись мирной работой. Попытка сплочения 2 февраля 1921 года в Париже состоялось совещание русских дипломатов, представлявших свергнутые царское и Временное правительства. Некоторые участники этого совещания попытались выяснить, сколько подданных бывшей Российской империи оказалось во Франции. Однако получить достоверные данные не смогли. В постановлении Парижского совещания русских дипломатов говорилось: «…Армия генерала Врангеля потеряла свое международное значение, и Южно-Русское Правительство с оставлением территории естественно прекратило свое существование. …Как бы ни было желательно сохранение самостоятельной Русской Армии с национально-патриотической точки зрения, разрешение этой задачи встречается с непреодолимыми затруднениями финансового характера; …Все дело помощи русским беженцам надлежит сосредоточить в ведении какой-либо одной организации. По мнению Совещания, такой объединяющей организацией должен быть Земско-Городской Комитет помощи беженцам; …Единственным органом, основанным на идее законности и преемственности власти, объединяющим действие отдельных агентов, может явиться Совещание послов. Вместе с этим, указанное совещание, при отсутствии других общерусских учреждений, принуждено взять на себя ответственность за казенные средства и порядок их определения». Под «казенными средствами» подразумевались незначительные суммы денег, сохраненные русскими посольствами. С признанием в 1924 году Советского Союза Англией, Францией, а затем и другими странами, общественное и политическое значение «бывших русских дипломатов» практически сошло на нет. Попытка сплотить эмиграцию и оказывать серьезную экономическую помощь не удалась. Советское правительство было категорически против любой деятельности «бывших царских и временного правительства дипломатов». «Язык один — взгляды разные» «После долгих голодных лет, полных опасности и тревог, войн и революций, мы попали в иной мир: яркий, богатый, соблазняющий… Вот только не понятно: этот прекрасный мир — преддверие рая или ада», — так писал из Парижа в Варшаву неизвестный русский эмигрант. Столица Франции двадцатых годов прошлого века не могла не ошеломить беженцев и изгнанников из голодной, истерзанной революцией и войной страны. С 1920 по 1939 год в Париже и его пригородах осело более 45 тысяч эмигрантов из России. В это число входили и покинувшие родину сразу после Октябрьской революции, и — по окончании Гражданской войны, и те, кто сумел воспользоваться некоторыми правовыми послаблениями во время новой экономической политики в России. В 20-х годах стали наведываться в Париж граждане Страны Советов — по служебным делам. Они старались не общаться с соотечественниками-эмигрантами. Осевшие во Франции и «командировочные» русские смотрели друг на друга с подозрением. «Язык один — взгляды разные» — отозвался об этой ситуации Георгий Иванов. Были годы тяжелых бедствий … Было время, когда из предместья Я мечтал — по-мальчишески — в дым, Что я буду богат и известен И что всеми я буду любим. Да! Богат я, богат с излишком. Был цилиндр, а теперь его нет. Лишь осталась одна манишка С модной парой избитых штиблет. И известность моя не хуже, — От Москвы по парижскую рвань Мое имя наводит ужас, Как заборная, громкая брань…      Сергей Есенин Первое посещение 1922 год. «В субботу, 15 июля, мы летим в Париж», — сообщал в письме Сергей Есенин. Советское правительство разрешило поэту отправиться в заграничную поездку. Вместе со своей женой, знаменитой танцовщицей Айседорой Дункан, он побывал в Германии, Голландии, Бельгии, Италии, Франции. Затем — поездка по Соединенным Штатам Америки. В мае 1922 года открылась первая международная линия Аэрофлота: Москва — Кенигсберг. Среди шести пассажиров этого исторического полета оказались Есенин и Дункан. Вначале у них были трудности с разрешением посетить Париж. Помогло содействие подруги Айседоры, известной французской актрисы Сесиль Сорель. Власти Франции дали добро, но предупредили Дункан и Есенина: «У нас в стране — никаких политических заявлений и выступлений, никакой советской агитации…». Пребывание в Париже поэта и актрисы было недолгим. Они отправились за океан. Снова попасть на берега Сены им удалось в феврале 1923 года. Корректный ответ Одна из парижских газет поместила 13 февраля заметку: «Сегодня «Марди-Гра» (жирный вторник — Масленица) была расстроена по двум причинам: первая — шел дождь, а вторая — исчезновение Айседоры Дункан. Ее поклонники надеялись, что ее приезд окажется светлым серебряным лучом в этом проклятии дождя, который на два дня окутал столицу Франции. Однако после своей высадки с «Джорджа Вашингтона» в Шербурге она укрылась где-то отшельником во Франции». О Сергее Есенине — ни слова. Зато в белоэмигрантских кругах Парижа началось недовольство его приездом. Поэта обвиняли в пособничестве советской власти и конечно же упоминали его разгульную жизнь. Борис Зайцев, вспоминая литературные московские кафе, писал: «Такие кафе были очень в моде. Там торговали тайно кокаином и в сообществе низов литературных и чекистов устраивались темные дела, затевались грязные оргии. Это было время Есенина и Айседоры Дункан, безобразного пьянства и полного оголтения… …Пильняк звал меня на вечер в загородном доме известного в Москве скульптора, где должны были быть Есенин, Дункан и выпивка. Я позже узнал, что там кончилось безобразным скандалом — о нем и написать невозможно». Подобных нелицеприятных отзывов и воспоминаний о Есенине во время его пребывания в Париже было не мало. В этом усердствовали и молодые, и маститые писатели из русской эмиграции. Дмитрий Мережковский разразился гневной статьей в парижской газете «Эклер». Сергея он называл «пьяным мужиком», а Дункан обвинял в продажности большевистскому режиму. Есенин рвался разобраться с клеветниками и «брюзжащими» эмигрантами. Но его остановили. Дункан постаралась корректно ответить Дмитрию Мережковскому: «Есенин — самый великий из живущих русских поэтов. Эдгар По, Верлен, Бодлер, Мусоргский, Достоевский, Гоголь — все они оставили творения бессмертного гения. Я хорошо понимаю, что господин Мережковский не мог бы жить с этими людьми, так как таланты всегда в страхе перед гениями. Несмотря на это, я желаю господину Мережковскому спокойной старости в его буржуазном убежище и респектабельных похорон среди черных плюмажей катафальщиков и наемных плакальщиков в черных перчатках…». И снова вспоминал Россию Злобные выступления эмигрантов-литераторов вначале обозлили Есенина, а потом — даже веселили. Он уверял супругу, что шумиха недоброжелателей лишь подзадоривает и вдохновляет его. Как раз в Париже поэт готовил к изданию сборник «Исповедь хулигана». … Мне нравится, когда каменья брани Летят в меня, как град рыгающей грозы, Я только крепче жму тогда руками Моих волос качнувшийся пузырь. Так хорошо тогда мне вспоминать Заросший пруд и хриплый звон ольхи, Что где-то у меня живут отец и мать, Которым наплевать на все мои стихи, Которым дорог я, как поле и как плоть, Как дождик, что весной взрыхляет зеленя. Они бы вилами пришли вас заколоть За каждый крик ваш, брошенный в меня… Это стихотворение было написано еще в ноябре 1920 года, но стало основой сборника, над которым Есенин работал в Париже. А «каменья брани» продолжали лететь в поэта и во французской столице. Но именно здесь, под звуки «рыгающей грозы», Есенин писал: … Не искал я ни славы, ни покоя, Я с тщетой этой славы знаком. А сейчас, как глаза закрою, Вижу только родительский дом. Вижу сад в голубых накрапах, Тихо август прилег ко плетню. Держат липы в зеленых лапах Птичий гомон и щебетню… Париж восторгал, кружил голову новыми впечатлениями, но после каждой прогулки, вечером или на следующее утро, Есенин снова и снова вспоминал Россию. … Ах, и я эти страны знаю — Сам немалый прошел там путь. Только ближе к родному краю Мне б хотелось теперь повернуть. Но угасла та нежная дрема, Все истлело в дыму голубом. Мир тебе — полевая солома, Мир тебе — деревянный дом!.. Легкая месть Айседоры Писатель Илья Шнейдер хорошо знал Есенина и Дункан, путешествовал с ними, сочинял либретто для постановок Айседоры. Он записал один эпизод из парижской жизни поэта и танцовщицы. Есенину надо было отправляться в Берлин, а Дункан еще какое-то время оставалась во Франции. Ей изрядно надоели нападки в прессе, наглость журналистов, их стремление отыскать что-нибудь скандальное, сенсационное. Внезапный отъезд Есенина из Парижа возбудил интерес у репортеров. Он уехал — она осталась!.. Значит, между ними произошел разрыв!.. Журналисты стали досаждать Айседору вопросами. Но Дункан отказывалась с ними общаться. Накануне отъезда из Парижа Дункан, «…поднимаясь со своим другом Мерфи в лифте к себе в номер, заметила притаившегося в углу кабины корреспондента. Продолжая разговаривать с Мерфи, она назвала его Сергеем, сделав знак Мерфи, чтобы тот принял участие в розыгрыше. Корреспондент навострил уши…». Видимо, этот журналист не знал в лицо Есенина. «— Мисс Дункан, — обратился он, понимающе и доверительно улыбаясь, — вы не откажетесь теперь признать, что Сергей все еще в Париже? — Нет, нет! — с деланым испугом стала отрицать Айседора. Корреспондент настаивал. Айседора умолила журналиста зайти к ней переговорить и затолкнула Мерфи в ванную. Убеждая корреспондента в том, насколько ужасным оказалось бы появление в печати сообщения о пребывании Есенина в Париже, она с опаской поглядывала на ванную. Корреспондент, клятвенно пообещав не рассказывать о происшедшем ни слова, сияя, выбежал из номера. — Я отомстила всем им за все их нелепые писания обо мне и Есенине! — кричала Айседора, задыхаясь от смеха. Наутро корреспондент упивался сенсационным разоблачением, но через пару часов сел в лужу…». Перед отъездом «Где Есенин — там обязательно скандалы, буйные сцены, дебош…» — говорили недруги поэта. «Где Есенин — там предания, небылицы и беззлобные анекдоты, рожденные народной любовью к поэту…» — утверждали друзья. Не обошелся без преданий и недолгий период посещения Есениным Парижа. Перед самым отъездом из Франции он явился в «Клозри де Лила». Пришел не один, а с каким-то, не известным в этом заведении русским. Переступив порог, Есенин окинул взглядом зал и нарочито громко заявил спутнику: — Здесь есть эти…! Он выразительно потряс свернутой в трубку газетой. Вероятно, там был опубликован очередной пасквиль на него. — Кажется, нет… — ответил спутник. — Жаль!.. А то хотел у них на глазах опустошить пару бутылок водки и немного побушевать!.. Ведь свихнувшимся от злобы и тоски бедолагам здесь не о чем писать!.. — все так же, громко, сказал Есенин. С этими словами он и покинул «Клозри де Лила». Впрочем, нашлись и такие, кто утверждал, что этот случай произошел в другом монпарнасском кафе, облюбованном русскими эмигрантами, — в «Ротонде». Кто прав? А может, и те и другие?.. Последний русский гусар … Бесстрастную повесть изгнанья, Быть может, напишут потом, А мы под дождя дребезжанье В промокшей земле подождем.      Юрий Терапиано «Новые пролетарии Парижа» «Да, именно на заводы подавались многие русские эмигранты, изгнанные из России Октябрьской революцией. Прослышав о Биянкуре, где можно было устроиться работать на завод Рено, они устремлялись в этот парижский пригород, который из-за нашествия русских вскоре окрестят «Биянкурском»… — писала Елена Менегальдо об эмигрантах 20-х годов прошлого века. — …В отличие от творческой интеллигенции новый русский пролетариат не оставил мемуаров и письменных документов о своей заводской жизни. Но русская эмигрантская пресса, этот незаменимый хранитель коллективной памяти, день за днем запечатлела жизнь русского сообщества в Биянкуре вплоть до июня 1939 года». Этот рабочий пригород французской столицы был построен рядом с Булонским лесом. Предположительно в 20–30-х годах там жило более 3 тысяч выходцев из России. В Биянкуре был создан филиал Русского народного университета, открылись десятки ресторанов и кафе — выходцами из Москвы, Петербурга, Смоленска, Нижнего Новгорода. На Биянкуре предоставлялись помещения для эмигрантских собраний, любительских спектаклей и даже для православных богослужений. Французский журналист Шарль Ледре в начале 30-х годов прошлого века изучал жизнь русских эмигрантов в этом пригороде Парижа. О своих наблюдениях он писал: «Православная церковь помещается в бараке на улице Насьональ. Но сейчас решается вопрос о перенесении ее в другое здание, потому что в ней стало слишком тесно… На улицах Насьональ, Дамьен и Траверсьер от французского присутствия мало что осталось — выжили только жизненно необходимые заведения и службы… Но оглянитесь вокруг, и вы увидите рестораны, бакалейные лавки, отели, клинику, книжный магазин, кабинет дантиста, прачечную, которые принадлежат русским и обслуживают только русских». Тысячи эмигрантов были похоронены в Биянкуре. Имена большинства из них остались никому не известными ни на родине, ни во Франции. Чиновники, офицеры и нижние чины, студенты и ремесленники, крестьяне и казаки, — в своем отечестве, — превратились в этом пригороде Парижа в «однородную пролетарскую массу». Так упоминалось во французской прессе начала 30-х годов прошлого века. В однородную ли?.. «И вызывал на поединок» — Господа, я просто рабочий, по имени Иван Иванов. Прошу так величать и не совать любопытный нос в мое прошлое. Семь лет я был шофером в Париже. Некоторые из вас знают меня по этому роду занятий. Да, я офицер лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка. Не говорю об этом в прошлом времени. Ибо присягал первый и последний раз в жизни в лейб-гусарском полку. И даже если мне придется носить шутовской колпак или фартук дворника, — я останусь верным присяге и традициям… — так заявил новый рабочий одного из цехов завода Рено своим соотечественникам. К словам Ивана Иванова добавились слухи — в эмигрантской среде важный фактор. Прошла весть, что бывший гусар принял присягу в семнадцать лет и с 1916 года славно сражался на полях Первой мировой войны, а после революции — в рядах Белого движения. Имел ранения, награды и серьезные взыскания со стороны командования за вызовы на поединки. А еще русские эмигранты поговаривали, что Иван Иванов — это вымышленное имя, под которым скрывается граф N… Настоящий гусар остается гусаром и в рабочей спецовке. Допытываться, отчего граф N превратился в Париже в Ивана Иванова, никто не стал: охотников драться с ним на дуэли не нашлось. Ветка сирени Трудно утаить в эмигрантской среде факты из биографии, тем более из недавнего прошлого. Не смог всего скрыть и бывший лейб-гусар. Летом 1917 года, после нетяжелого ранения, он оказался в Петрограде. Ненадолго молодой офицер окунулся в столичную светскую жизнь. Хоть и в тревожную, полную опасных, неясных ожиданий, но все же — так отличающуюся от фронтовой. Происхождение, отцовские связи позволяли ему бывать в салонах и в домах знатных особ. Близость фронта, предчувствие новой революции и страшных для России перемен, всевозможные ограничения, связанные с военным временем, хоть и сделали более скромными, но вовсе не отменили театральные постановки, званые вечера и приемы, обеды и ужины в столичных ресторанах. Иностранные дипломаты и предприниматели, правда, держа наготове чемоданы, тоже продолжали вести прежнюю жизнь в Петрограде. На одном званом вечере графа N познакомили с дочерью французского аристократа. Увлекательные беседы, танцы, тайные записочки, новые встречи, взаимные обещания… Блаженные дни пролетели стремительно. Гусару пора было возвращаться на фронт. Мучительные часы прощания, искренние уверения в вечной любви, тайный для окружающих обмен кольцами и — мечты о будущей встрече, счастливой совместной жизни… В час расставания ему не удалось найти в военном Петрограде букет цветов. Лишь скромная ветка сирени… Хотя, не понятно, где он отыскал ее в августовские дни. — Отныне, Жанна, этот цветок — наш условный знак… При новых встречах и разлуках, — сказал гусар. Она согласилась… Рыцари за баранками Один русский эмигрант «из позднего заезда» (так называли тех, кто приехал во Францию в конце 20-х годов прошлого века) был потрясен, увидев, сколько соотечественников работают таксистами. — Русские рыцари за баранками!.. — с печалью воскликнул он. Действительно, тысячи дворян, офицеров, чиновников — выходцев из России — в эмиграции стали водителями парижского такси. В отличие от заводского рабочего, официанта или строителя эта профессия помогала хоть на короткий срок оставаться наедине. За рулем лучше, чем за станком или с подносом в руках, вспоминать прошлое, грезить о будущем. Можно говорить вслух с самим собой, с живыми родными людьми, которых уже никогда не увидишь, с мертвыми, встретиться с которыми, возможно, предстоит в иной жизни. Если повезет — шоферу попадется хороший пассажир: щедрый и разговорчивый. От такого можно услышать интересные новости да и получить щедрые чаевые. У кого есть возможность ненадолго заскочить к приятелю, в каком бы уголке Парижа он не обитал? Кто может наблюдать жизнь великого города в любое время суток?.. Шофер такси. Большинство владельцев парижских автопарков ценили водителей — русских эмигрантов. Бывшие офицеры старательно относились к своим обязанностям, избегали конфликтов с полицией и корректно вели себя с пассажирами. К тому же французским клеркам, мелким торговцам, буржуа из провинции импонировало, что их обслуживает аристократ, бывший офицер или даже генерал. Не пожелал быть узнанным Веселая компания остановила такси на Елисейских полях. — Ресторан «Полидор»!.. Шофер вздрогнул. Он узнал голос. Десять лет прошло… «Жанна!..» — Нет, водитель не произнес имя вслух. Не стоит этой шикарной компании раскрывать прошлое… Он пониже опустил козырек кепи. — Мы все уместимся? — поинтересовался кто-то другой из компании. — Да, — тихо ответил водитель. Как хотелось ему обернуться и назвать себя… Сдержался… Десять лет назад: граф, офицер лейб-гвардеец, фронтовик. А теперь… Как отнесутся она и ее шикарные приятели?.. Захочет ли вспомнить?.. Кто сегодня она — супруга политика, банкира или какой-то другой важной особы?.. А вдруг не забыла его и хранит… Нет, прочь иллюзии и обманчивую надежду! Десять лет — срок не малый… Может быть… Когда-нибудь… Но есть ли шанс у таксиста подняться до ее уровня?… На вопросы пассажиров водитель отвечал односложно и тихо. Боялся, что она узнает его. Компания громко переговаривалась, и только Жанна молчала. Приятели не обратили на это внимания. «Неужели почувствовала или узнала?..» — подумал водитель. Ему теперь казалось, что Жанна пристально смотрит ему в затылок. Уловить бы отражение этого взгляда… Он снова совладал с собой. У входа в «Полидор» водитель по привычке выскочил из авто, чтобы услужливо распахнуть дверцу пассажирам. Но — мелькнула мысль: «Вот тут-то она точно узнает…». И он нарушил правило — внезапно захромал. Его нерасторопность пассажиры приняли за болезнь или ранение. Один из них расплатился, и компания направилась в ресторан. Он смотрел вслед, и ему казалось, Жанна идет необычно медленно, словно чего-то ожидает… Вероятно, водителю всего лишь показалось. Желаемое часто обманчиво. Дверь «Полидора» за его пассажирами закрылась. Девушка из прошлого не обернулась. Конец надежде… «Каждый год — 24 августа» Более престижное место шофера он сменил на заводской станок. Гусар опасался: произошла одна встреча, за ней неминуемо последует другая. Ну, не мог же он предстать перед ней тем, кем являлся сегодня. Он сумел разузнать адрес Жанны и выяснил, что ее муж — влиятельный парижский чиновник — умер пару лет назад. Но это известие не придало надежды русскому эмигранту. Между ними — проклятый роковой разлом… Десять лет назад он думал, что лишь смерть может стать непреодолимым препятствием. Понимал, но не хотел смириться, не верил в чудо, но желал его. Гордость позволила гусару лишь в одном поступиться. Каждый год, 24 августа (это был день, когда они познакомились в 1917-м), он отправлял Жанне ветку сирени. Как обычно, гусар нанимал для передачи цветка случайного уличного сорванца. Посланники удивлялись столь бедному подарку и необычно щедрому вознаграждению за исполнение пустякового поручения. И каждый раз гусар нарочито равнодушно интересовался у своего очередного посланца: — Ну и как мадам приняла ветку сирени от незнакомца? Расспрашивала ли о чем-то?.. Не просила ли устроить встречу с анонимным дарителем скромного цветка?.. — Мадам лишь благодарила и с улыбкой приняла сирень, — неизменно отвечали нелюбопытные посланцы. «Побезумствуем, взбудоражимся!..» Товарищи по заводу замечали за Иваном Ивановым некоторую странность, но не осуждали ее. После работы он обычно не участвовал во встречах «за кружкой пива», «за рюмкой водки» с разговорами о былом, о «судьбе России». Гусара больше тянуло к книгам. Изредка он посещал кинотеатры. Но первого числа каждого месяца его будто подменяли. Все накопленные за тридцать дней средства он лихо спускал за один вечер. И совершал свой загул Иван не в каком-нибудь русском ресторанчике, расположенном поблизости в Биянкуре. Отправлялся он обычно в более дорогие «Корнилоф», «Царевич» или «Медведь». — Встречаюсь с однополчанами, — заявлял гусар заводским товарищам. — Малость побезумствуем, взбудоражимся… Так что вернусь только завтра… Где вино — там и песня Русские рестораны в Париже 20–30-х годов прошлого века поражали французов. «Там пьют, едят, гуляют — отчаянно, будто предаются веселью в последний раз… За пару часов какой-нибудь полунищий субъект швыряет на ветер сколько за месяц не позволит себе потратить наш министр или банкир…» — недоумевали, восторгались, сетовали парижане, побывавшие в русских ресторанах. В 20-х годах прошлого столетия этих заведений во Французской столице насчитывалось несколько десятков. Одни быстро прогорали, другие процветали долгое время. Посетители, русские эмигранты, были знакомы и между собой, и со всей обслугой ресторана. Официантов, музыкантов, исполнителей песен, и даже владельцев заведения, называли по именам. Нередко завсегдатаи пили, ели и заказывали музыку в долг. Иногда расплачивались фамильными драгоценностями, вывезенными из России. Случалось, завсегдатаи буянили, скандалили, ссорились между собой. Монархисты припоминали обиды сторонникам демократических преобразований в России, военные придирались к штатским, армейские офицеры конфликтовали с лейб-гвардейцами. Случались и вызовы на дуэли. Но владельцы русских ресторанов умели быстро гасить скандалы. Порой даже самых буйных завсегдатаев усмиряла песня. Даже самые бедные русские рестораны Парижа старались заводить у себя хотя бы небольшие оркестры. Давняя русская традиция, «где вино — там и песня», не забывалась и во Франции. Непременными в репертуаре каждого музыкального коллектива ресторана были патриотические песни: … Не скажет ни камень, ни крест где легли Во славу мы русского флага. Лишь волны морские прославят в века Геройскую гибель «Варяга»… Не только бывшие морские офицеры, но и сухопутные, поднимались со своих мест, услышав такие слова. Чаще всего в русских ресторанах звучали: «Очи черные», «Москва Златоглавая», «Однозвучно гремит колокольчик». Редкий вечер в русских ресторанах обходился без знаменитой песни: Из-за острова на стрежень, На простор речной волны, Выплывали расписные Острогрудые челны. На переднем Стенька Разин, Обнявшись, сидит с княжной, Свадьбу новую справляет Он, веселый и хмельной… Конечно, звучали и цыганские напевы. Разве может без них веселиться или грустить за рюмкой водки русский офицер или купец?.. Слава заведений, где можно развлечься, порой оттеняет важную сторону жизни русских ресторанов Парижа 20–30-х годов прошлого века. Большинство из них организовывало бесплатные или за символическую плату обеды для неимущих эмигрантов, предоставляло свои помещения для собраний, вечеров и других мероприятий выходцам из России. «Подать на клинке!..» Бывшие лейб-гусары собирались небольшой компанией. Из года в год их становилось все меньше в Париже. Боевые товарищи умирали, спивались, уезжали за океан искать лучшую долю. В начале своего сбора в каком-нибудь «Медведе», в «Развейся, печаль» или в «Царевиче» они ничем не отличались от других офицеров-эмигрантов. Водка под капустку, селедочку, огурчики, подмигивания барышням из ресторанной обслуги, страстные взгляды на певичек и долгие разговоры о прошлом, о былых сражениях, о судьбе России, о предназначении русского дворянства и офицерства… После пятой или шестой рюмки воспоминания плавно переходили на женщин. Как принято у истинных гусаров, имена дам сердца не назывались. Лишь туманные намеки, описание неземной красоты избранниц и трагические развязки любовных романов. Седьмая рюмка у гусар — «переломная». Как утверждали сами лихие лейб-гвардейцы: бесенята удальства, куража и нелепости начинали властвовать над мыслями, желаниями и поступками. Посетители русских ресторанов Парижа знали эту слабость доблестных кавалеристов и с удовольствием наблюдали за их шумными причудами. После «переломной» рюмки лейб-гвардейцы требовали: — Подать на клинке!.. В те времена у владельцев русских ресторанов хранились холодное оружие, предметы, необходимые для молодеческих загулов. Гусарам приносили саблю и хрустальные рюмки. По количеству участников компании рюмки наполнялись водкой и устанавливались на клинке. Оружие пускалось по кругу. Держать его согласно традиции разрешалось только за эфес. Помогать второй рукой не позволялось. Выпивать с клинка свою рюмку надо было так, чтобы не свалить остальные и не расплескать водку. Опустошенную рюмку снимали, а саблю передавали следующему из компании. Когда оружие освобождалось от хрустальных емкостей, все присутствующие в ресторане побыстрей отходили подальше от компании гусар, поскольку начиналась «рубка». Каждый из офицеров подбрасывал свою пустую рюмку и на лету отрубал хрустальную ножку. Чем меньше осколков — тем правильней удар и тем выше ценилось мастерство рубаки. Конечно, разбитая посуда включалась в счет подгулявших лейб-гусар. Не часто «ресторанные причуды» могли себе позволить бывшие царские офицеры, такие, как Иван Иванов. Стоило ли целый месяц трудиться, чтобы спустить весь заработок за одну ночь? У русских гусар подобные вопросы не возникали. Оккупация Парижа В мае 1940 года фашистские войска вторглись на территорию Франции. Расположенные на северо-западе страны английские и французские армейские соединения оказались отрезанными. В Париже заговорили о необходимости немедленной организации народного ополчения. Идею поддержали многие русские эмигранты, готовые взяться за оружие. Но всенародное ополчение для защиты города так и не удалось создать. 10 июня правительство Франции покинуло Париж. А спустя четыре дня фашистские войска без боя вошли в город. Вскоре гитлеровская армия уже контролировала большую часть Франции. 22 июня 1940 года правительство нового премьер-министра Петена согласилось с продиктованными фашистской Германией условиями капитуляции. По этому договору почти 70 % территории Франции, в том числе и Париж, оказались оккупированными гитлеровскими войсками. Французская армия и флот были разоружены и распущены. Но патриотические силы не сдавались. В Париже и в других городах и селениях страны создавались боевые группы сопротивления. Появилось движение «Сражающаяся Франция», которое возглавил генерал Шарль де Голль. В своей работе по истории Парижа Адриен Дансетт писал о годах фашистской оккупации Франции: «Ни один немец не может похвалиться тем, что узнал Париж в период с 16 июня 1940 г. по 19 августа 1944 г. Конечно, они победили, и их можно было встретить повсюду затянутыми в военную форму… Каждый день в определенное время рота воинов-автоматов, возглавляемая офицером на лошади, чеканили шаг по Елисейским полям, как бы утверждая: мы здесь… Они действительно здесь были… Но не было Парижа. Собор Парижской Богоматери охранял Сите, Сена катила свою шелковистую ленту под мостами, дышащими Историей, между набережными, на которых ничего не менялось. От Венсенского замка до дворца Шайо, от Пантеона до Сакре-Керр — все величественные монументы Парижа продолжали вести свой нескончаемый диалог, оставаясь вечными свидетелями радости и горя, славы и бесславия… И тем не менее Парижа здесь не было, его как бы скрывала посмертная маска…». «Пусть примером нам русское мужество служит» В ноябре 1940 года у Триумфальной арки состоялась демонстрация студентов. В ней участвовало немало детей русских эмигрантов. Исследователи считают, что эта демонстрация молодежи стала началом новой волны сопротивления французского народа против фашистского режима. На улицах Парижа появляются листовки с боевыми призывами, совершаются диверсии против оккупантов и их пособников. В городе возникают новые подпольные организации, создаются тайные оружейные склады и издательства. В Париже по рукам ходит стихотворение известного французского писателя и общественного деятеля Луи Арагона: Слушай, Франция! В недрах весеннего леса Чья там песня вплетается в шелест ветвей, Чья любовь совершенно подобна твоей?.. Еле слышимый еле забрезжил мотив. Так Роланд погибает, за нас отомстив… Откликается полная слез старина. Жанна д'Арк сновиденьями потрясена. А в глазах у нее вся родная страна… Пусть примером нам русское мужество служит. Слушай, Франция! На зиму нож припаси. «У нас особая боль» Петербургский адвокат Сергей Владиславович Каменский оказался в эмиграции в 1921 году. В Париже были изданы его воспоминания за подписью С. Владиславлев. Он был знаком с Иваном Буниным, с Федором Шаляпиным, с десятками других знаменитых и неизвестных русских эмигрантов, осевших в Париже. Во время фашистской оккупации Франции он заявил: «У нас особая боль за эту страну, за нашу вторую родину. Мы, русские эмигранты, хорошо знаем ужасы и мировой и гражданских войн». В ноябре 1939 года Каменский отмечал в записной книжке: «Война… Опять мы перед новым периодом нашей жизни, перед новыми испытаниями. Опять прошлое, — даже ближайшее, — отодвинулось далеко назад, между ним и настоящим воздвигнулась стена. Чувствуется, что это прошлое окончательно похоронено, а что принесет будущее, — неизвестно. Цели и последствия войны рисуются ответственными политиками в идеалистических красках, но так ли это будет? Ведь войну 1914 года объявляли «последней», а через двадцать лет вот новая, еще более ужасная. Страшно и тоскливо от сознания, что жизнь постоянно меняется и течет случайным потоком, — ни цели, ни смысла этого потока нам не угадать…». В сентябре 1940 года Сергей Каменский записал в начале войны во Франции: «…какой трагический оборот приняли тотчас события! Я был в одном ресторане за завтраком, когда Петен сказал по радио о сложении оружия. Его слова произвели потрясающее впечатление, женщины рыдали, у некоторых вырывались истерические восклицания, наступила полная растерянность… Никто не ожидал такой полной и быстрой катастрофы». Под своими и чужими именами Русские ветераны Белого движения и их дети брались за оружие. Даже те, которые чувствовали себя чужаками во Франции. В дни оккупации гитлеровскими войсками все они называли Париж своим городом. Их можно было встретить под своими, но чаще под чужими именами во французских партизанских отрядах — маки и в боевых группах организаций Сопротивления: «Либерасьон нор», «Сё де ла резистанс», «Организасьон сивиль э милитер» и в других. Молодые ученые из русских эмигрантов Борис Вильде и Анатолий Левицкий стали одними из основателей боевой антифашистской организации. Оба погибли за свободу Франции. Их расстреляли после мучительных пыток. После Второй мировой войны были составлены списки тех, кто героически сражался во Французской армии и в рядах Сопротивления. В них упомянуты многие эмигранты из России: князь Георгий Гагарин, Анатолий Балгов, Всеволод Рязанов, Николай Мхитарянц-Мхитаров, Георгий Маковский, князь Амилахвари, Иван Зубов, князь Николай Оболенский… Молодежь и пожилые, аристократы и пролетарии, ученые и не имеющие даже среднего образования — их объединила ответственность перед новой родиной, ненависть к фашизму. «Как вас осталось мало…» Боролись с оккупантами Франции и русские женщины. Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (урожденная Пиленко) стала известна под именем монахини Марии. В юности она была участницей Гумилевского кружка, с другими литераторами посещала дом Волошина в Коктебеле. При этом Елизавета Юрьевна стала первой женщиной в России, получившей богословское образование в Петербургской духовной академии. Монашество она приняла в 1932 году. Юрий Терапиано писал о том времени: «Готовность матери Марии прийти кому-либо на помощь, наконец, ее живой ум, ее широкое понимание христианства и того, чем в настоящее время должны заниматься христиане, постепенно привлекли к ней симпатии многих поэтов и писателей, которые стали постоянно бывать на собраниях «Православного Дела» и просто у матери Марии». Во время фашистской оккупации Парижа ее, вместе с семнадцатилетним сыном, арестовали. Подвижничество, помощь обездоленным, спасение тех, кому грозила расправа со стороны гитлеровцев, посчитали опасным преступлением против рейха. Мать Мария оказалась в печально знаменитом лагере Равенсбрюк. И в этом страшном заведении она осталась верна себе: помогала тем, кто находился рядом, ободряла павших духом. Вероятно, в Равенсбрюке мать Мария не только читала молитвы, но и повторяла свои стихи, написанные еще в Париже: О Господи, я не отдам врагу Не только человека, даже камня. О имени Твоем я все могу, О имени Твоем и смерть легка мне. 31 марта 1945 года мать Марию отправили в газовую камеру. В ее последних сохранившихся записях есть строки: Ослепшие, как много вас! Прозревшие, как вас осталось мало… Предсмертная просьба Немало русских эмигрантов во Франции были знакомы с подпольной работой и с проведением боевых действий в городских условиях. Сражался против гитлеровских оккупантов и гусар Иван Иванов. Вот только неизвестно, под этим именем или настоящим — графским. 19 августа 1944 года в Париже началось восстание. А через пять дней на помощь горожанам прибыло первое танковое подразделение французской дивизии. 25 августа столица была полностью освобождена от гитлеровцев. Париж ликовал, вылавливал не успевших бежать оккупантов и их пособников, расправлялся с предателями, хоронил своих погибших бойцов сопротивления. Гусар был смертельно ранен возле площади Сен-Марсель. Его, еще живым, доставили в полевой госпиталь на улицу Сент-Андре-де-Ар. — Кто вы? — поинтересовался французский санитар. — Последний русский гусар… — прошептал раненый. — Крепитесь, сейчас вас прооперируют, — заверил санитар. Он понял из шепота умирающего лишь слово «русский». — Поздно… — ответил тот. — Выполните мою предсмертную просьбу… Санитар кивнул: — Слушаю… — Запишите адрес… Передайте ветку сирени… Ее зовут Жанна… — От кого?.. — участливо спросил санитар. — Просто — от последнего русского гусара… В тот день, когда прибывший в город генерал де Голль произносил памятную речь возле Ратуши, — «…Париж, Париж оскорбленный, Париж сломленный, измученный, но Париж освобожденный», — новые власти хоронили невостребованных родственниками погибших. Среди них, вероятно, был и последний русский гусар. Не объявились ни родственники, ни друзья его. Сколько таких полегло за освобождение Парижа? Точно не известно. Выполнил ли санитар предсмертную просьбу? Об этом нигде не упоминается… Даже в городских преданиях. Глава четырнадцатая «И тысячи других» Мы жили, как могли и умели… Угадать жизнь трудно, предвидение мало кому дано. Но в то, во что раньше верили, продолжаем верить. Мир, справедливость и свобода, уважение к дитяти Бога — человеку, как были законом нашим, так и остались. Мы — капля России… как нищи и бесправны ни были, никогда никому не уступим высших ценностей, которые суть ценности духа.      Борис Зайцев Предания и были Сент-Женевьев-де-Буа Река времен в своем стремленье Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остается Чрез звуки лиры иль трубы, — То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы.      Гавриил Державин Это место — не только печали, грустных воспоминаний, прощания с близкими и размышлений о бренности жизни. С давних времен кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, располагало к откровенным беседам с незнакомыми людьми. Здесь можно услышать удивительные истории о тех, кто покоится на этом кладбище, о русских эмигрантах в Париже, о светлых и темных эпизодах их жизни. Может быть, прошлое в рассказах стариков слишком приукрашено, люди, о которых они заводят речь, идеализированы?.. Но желание приукрасить свое повествование простительно, если это сделано без всякой корысти и с добрыми побуждениями. Слушаешь предания и были Сент-Женевьев-де-Буа от незнакомых людей и волей-неволей задумываешься: а не в последний ли раз звучит рассказ очевидца давних событий? Кажется, писатель Виктор Некрасов, осевший в Париже в эмиграции, высказал пожелание записать эти эпизоды из далекого и недавнего прошлого. Видимо, не успел… Сам он был похоронен на Сент-Женевьев-де-Буа в 1987 году. Среди берез и сирени Княгиня Вера Кирилловна Мещерская приобрела, примерно в тридцати километрах от Парижа, участок земли. На нем она создала приют для неимущих русских эмигрантов. Рядом с этим домом располагалось старое сельское кладбище. В 1927 году на нем появились первые русские могилы. В начале XXI века их уже насчитывалось примерно 20 тысяч. Борис Носик в своей книге вспоминал: «Парижский профессор Никита Струве вообще считал, что Святая Геновефа (Женевьева. — Авп?.), покровительница Парижа, имеет некую мистическую связь с русской эмиграцией, и в качестве одного из примеров приводит как раз это вот знаменитое русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа». В апреле 1938 года здесь был заложен первый камень церкви Успения Богородицы. Автором проекта стал Альберт Бенуа (брат художника Александра Бенуа). Совместно со своей женой Маргаритой он создал настенную роспись. Иконостас церкви был выполнен художником Федором Федоровым. Сегодня кладбище Сент-Женевьев-де-Буа является и мемориалом, и музеем. Здесь высажены березы и белая сирень. Писатель Владимир Солоухин вспоминал этот памятный для русских утолок Франции: «Светятся березки, осыпается на чистые дорожки золотая листва. В оформлении и содержании могил соединились русское благолепие с западной чистотой, образцовостью. В перекрестии могильных крестов и в нишах памятников теплятся лампады, мерцает эмаль иконок… Тишина…». В справочной литературе перечислены многие знаменитые русские, жившие в Париже и похороненные на Сент-Женевьев-де-Буа: писатель Дмитрий Мережковский (1866–1941) и его супруга поэтесса Зинаида Гиппиус (1869–1949); писатель Иван Бунин (1870–1953); киноактеры Александр Мозжухин (1877–1952) и его брат Иван (1887–1939); архитектор Альберт Бенуа (1870–1970) и его супруга Маргарита, урожденная Новинская (1891–1974); известные благотворители и меценаты князь Феликс Юсупов (1887–1967), графиня Ольга Малевская-Малевич (1868–1944) и графиня Ольга Коковцева (1860–1950); писатель Алексей Ремизов (1877–1957); великий князь Гавриил Романов (1887–1955); художник Константин Сомов (1868–1939); великий князь Андрей Романов (1879–1956) и его супруга балерина Матильда Кшесинская (1872–1971); художница Зинаида Серебрякова (1884–1967); государственный деятель и экономист Петр Струве (1870–1944); писатель Иван Шмелев (1873–1950); писательница Надежда Тэффи (1875–1952); поэт Александр Галич (1919–1977); писатель Виктор Некрасов (1911–1987); танцовщик Рудольф Нуриев (1938–1993); кинорежиссер Андрей Тарковский (1932–1986)… И тысячи других. Каждый из этих людей подарил Франции частицу своего таланта, мастерства, созидательной энергии. Первым обитателям приюта эмигрантов в Сент-Женевьев-де-Буа жители близлежащих селений поведали, что много веков назад в этой местности находилось небольшое лесное озеро. Вода в нем считалась целебной. Целебное озеро В 1051 году дочь князя Ярослава Мудрого Анну выдали замуж за короля Франции Генриха I. В то время, по свидетельству современников, Париж был запущенным, неприглядным городом. Убогие строения, неразобранные руины, непролазная грязь, лужи, наполненные мусором и отходами, возле многих домов — свиньи, козы, гуси и куры. Потоки нечистот вонючими ручьями стекали в Сену. Так что вода в ней в городской черте была довольно опасна для употребления. Королевский двор снабжали привозной родниковой водой. Однажды Анне Ярославне рассказали о лесном озере и о его целебных свойствах. Королева сама пожелала проверить. Вместе со свитой она отправилась в лесные дебри, где спустя почти девять столетий появится кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. На берегу водоема она увидела одинокую березу. Это удивило королеву. В окрестностях Парижа Анна Ярославна еще не встречала дерево своей родины. Королева посчитала березу у озера добрым знаком. Вода и в самом деле оказалась целебной. С той поры Анне доставляли ее в Париж. Несколько раз в год королева сама приезжала к этому лесному водоему, обнимала одинокую березу, а свиту просила ненадолго удалиться. Совершала ли королева Франции какой-то обряд или просто вспоминала далекую родину? Об этом можно лишь строить предположения… Согласно преданию после посещения лесного озера с целебной водой Анна Ярославна родила сына — будущего короля Франции Филиппа I. Когда умер ее супруг король Генрих I, до совершеннолетия сына она сама стала править страной. После смерти королевы Анны парижская знать забыла о лесном озере. А когда спустя много лет его попытались найти, то не обнаружили ни одинокой березы, ни целебного водоема. Исчезнувшие рисунки Живописец и график Константин Андреевич Сомов был одним из ярчайших представителей русской эмиграции в Париже. В начале XX века он прославился своими портретами поэтов Федора Сологуба, Александра Блока, многочисленными книжными иллюстрациями. Сергей Владиславович Каменский был хорошо знаком с Сомовым. О Константине Андреевиче он вспоминал: «Что мне особенно нравилось в нем — его прямота, искренность и независимость суждений. Он иногда резко судил о людях, но всегда справедливо и беспристрастно, без мелких чувств зависти и обиды. Другая привлекательная черта его — скромность. Он никогда никому не давал чувствовать, что он «мэтр», знаменитость, большой художник… Всегда одет со вкусом — изящный галстук, красивый шарф, невольно привлекали внимание. И дома он окружал себя красивыми безделушками, которые он умел так удивительно «выписывать» на своих интерьерах… Он всю жизнь понемногу учился пению и пел с увлечением для самого себя и для друзей… Больной, с трудом передвигаясь, он нет-нет да отправлялся в концерт — послушать хорошую музыку. Болезни и ощущения старости доставляли ему немало страданий, но он не любил жаловаться, и я никогда не слышал от него старческих охов и вздохов. И до конца дней своих он сохранил как свою работоспособность, так и некоторую юношескую свежесть и интерес к жизни». За несколько месяцев до смерти Константин Андреевич стал наведываться в Сент-Женевьев-де-Буа. В то время шло строительство кладбищенской церкви Успения Богородицы. Художник подолгу наблюдал за возведением храма и бродил по округе. Он что-то зарисовывал в свой блокнот, но никому не показывал эти рисунки. Лишь один знакомый художника случайно увидел карандашный набросок Сомова, сделанный в Сент-Женевьев-де-Буа. Пейзаж удивил: — Сегодня прекрасный солнечный день. А у вас — туман, неясные очертания деревьев, облаков… И вообще трудно понять, что здесь изображено… Из тумана выступают какие-то буквы… Что это?.. «К. А. Сомов»… Зачем же подпись автора помещать в центре рисунка?.. — Это мое последнее земное пристанище, — спокойно ответил Сомов. — Полноте!.. Не стоит предаваться печальным мыслям… — смутился собеседник. — Именно здесь я и буду похоронен… — упрямо повторил художник. Что за место в Сент-Женевьев-де-Буа изображал Сомов в блокноте, — так и осталось для его близких загадкой. В мае 1939 года он действительно был похоронен на возрождавшемся русском кладбище. А вот рисунки, сделанные в Сент-Женевьев-де-Буа, бесследно исчезли. Бесследно ли?.. Может, их еще удастся отыскать? И тогда появится еще одно подтверждение в прозорливости истинных художников. «Сковорода, моя сковородушка!..» В пятидесятых годах прошлого века посетители кладбища Сент-Женевьев-де-Буа иногда наблюдали странную компанию пожилых русских. Опытный человек сразу определял, что это бывшие офицеры. Несмотря на годы, сохранилась военная выправка, властный взгляд, уверенные движения и походка. Обходили ветераны могилы своих товарищей, поминали их и словом, и молчанием, и стаканом водки Казалось бы, ничего не обычного… Удивляло свидетелей лишь одно в этой компании: каждый из ветеранов держал в руке тяжелую старую сковородку. — Неужели они собираются что-то готовить вблизи кладбища, на костре?.. Но зачем им такое количество кухонной утвари?.. — поначалу удивлялись посетители Сент-Женевьев-де-Буа. Однако бывшие офицеры не помышляли об устройстве пикника. После посещения могил товарищей они рассаживались по машинам и возвращались в Париж. Тяжелую металлическую посуду ветераны по-прежнему не выпускали из рук — будто опасались выронить реликвию… — Может, это какая-то секта «сковородочников»?.. — предполагали любознательные посетители Сент-Женевьев-де-Буа. — Странно, о таком тайном обществе никто не слыхал… А ведь бывшие офицеры, останавливаясь перед могилой товарища, совершают едва приметный для посторонних ритуал: ударяют сковородкой о сковородку, словно чокаются рюмками… — А, возможно, это не секта, а бывшие военные повара? — появилась новая версия. — Но почему тогда у них только сковородки, а не кружки, ложки, тарелки или другая какая-то посуда?.. Расспросить странных ветеранов поначалу никто не решался. Шло время, все малочисленней становилась эта компания, но все чаще появлялась она в Сент-Женевьев-де-Буа. Наконец, один русский эмигрант не выдержал и подошел на кладбище к старикам со сковородками. — Господа, простите мое любопытство. Быть может, в следующий ваш приезд в Сент-Женевьев-де-Буа я уже буду находиться здесь в другом качестве… — вопрошающий указал рукой в сторону могил. — Что вас интересует? — доброжелательно поинтересовался один из бывших офицеров. — Я много раз видел, как вы поминаете своих товарищей… Но неизменно являетесь сюда со сковородками… — Ах, вот в чем дело!.. — старики заулыбались. Потом охотно пояснили: — В Первую мировую мы были авиаторами. Легкая обшивка наших аэропланов не могла уберечь нас даже от револьверной пули. Летали мы невысоко и не с такой скоростью, как нынешние самолеты. Так что хорошему стрелку из винтовки не представляло трудности поразить с земли летчика. — Не правда ли, не достойный вариант для боевого офицера получить такое ранение снизу!.. — рассмеялся один из ветеранов. Другие дружно подхватили: — Вот и придумали тогда защиту: клали на сиденье толстую сковородку, — продолжил другой летчик. — Во время боевых полетов у некоторых из нас сей замечательный предмет принимал на себя целую дюжину вражеских пуль… Так что стала нам обычная кухонная утварь и щитом, и оберегом. А в девятнадцатом даже появилась песня: Сковорода, моя сковородушка, Защити меня от погибели… От шальной пули ворога… Успешные боевые полеты, как водилось, отмечали застольем. Но вначале брали в руки не стаканы, а родимые сковородушки и ударяли их друг о дружку. — Так поступали и когда погибали наши товарищи, — заявил другой летчик. — Вот и до нынешних времен сохранили традицию… Ветераны раскланялись с любопытным соотечественником и направились к заветным могилам… «Слишком рано он оказался здесь» «Великий русский артист Иван Мозжухин собирается снимать говорящий французский фильм», — сообщала в марте 1936 года газета «Пари-Суар». Немало актеров и режиссеров из русских эмигрантов не смогли освоиться и продолжить свой творческий путь в звуковом кино. Даже те из них, кто стал звездами французского немого экрана… Иван Ильич Мозжухин убеждал коллег-соотечественников: «Кино не может ограничиться простым пересказом драматургии, хотя бы и отлично выполненным. Необходимо обновленное воздействие на публику, какой бы она ни была, изысканной или обычной, малограмотной или высокоинтеллектуальной… Вот почему я хотел окутать повествование в моем фильме атмосферой фантазии…». В 1909 году двадцатилетний театральный актер Иван Мозжухин дебютировал в русском кинематографе. С той поры он почти тридцать лет служил этому виду искусства. Мозжухин говорил о кино: «Это моя кровь, нервы, надежды, провалы, волнения… Миллионы крошечных кадриков составляют ленту моей души». В России он успел сняться в нескольких десятках фильмов. Среди них: «На бойком месте», «Снохач», «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Руслан и Людмила», «Домик в Коломне», «Пиковая дама», «Отец Сергий». Зимой 1920 года Иван Мозжухин вместе со многими русскими кинематографистами эмигрировал. Вскоре в предместье Парижа Монтрей-сюр-Буа появилась русская кинофабрика «Товарищество И. Ермольева». В 1922 году на ее основе была создана студия «Альбатрос». Во Франции Мозжухин освоил новые для себя кинопрофессии. В фильме «Дитя карнавала» он стал не только исполнителем главной роли, но и режиссером, и автором сценария. Оценивая актерское мастерство Мозжухина, известный французский критик Рене Жанн писал: «Тонкий алхимик страсти и страданий… Иван Великолепный, ослепленный искусством и его сверкающими видениями, выражает… невыразимое…». Однажды фильмы Ивана Мозжухина посмотрел молодой художник-керамист Жан Ренуар. Увиденное на экране так потрясло его, что он оставил свое ремесло и годы спустя стал звездой французского кино. Фильм «Алеко», задуманный Мозжухиным в 1936 году, так и не был снят. У Александра Ильича наступила полоса «великих замыслов и тяжелых провалов». Так он сам отзывался о последних годах своей жизни. Во многом виной этому был его характер. И в России, и во Франции актер жил на широкую ногу, весело, расточительно. Как вспоминал Александр Вертинский: «…целые банды приятелей и посторонних людей жили и кутили за его счет. В частых кутежах он платил за всех. Деньги уходили, но приходили новые. Жил он большей частью в отелях… и был настоящей и неисправимой богемой…». Ивану Мозжухину приходилось постоянно помогать своему брату Александру. В России Александр был довольно известным камерным певцом. Но в эмиграции его творческая судьба не сложилась. От нищеты спасали деньги младшего брата. Летом 1938 года Иван Ильич посетил Сент-Женевьев-де-Буа. В то время на кладбище было еще немного русских могил. Глядя на них, Мозжухин сказал приятелям: — Какие славные имена, какие насыщенные биографии… Бог даст, когда-нибудь о некоторых из тех, кто здесь покоится, буду снимать фильмы… Собирался это совершить на самом деле Иван Ильич или заявил от нахлынувших чувств?.. Но ему уже ничего не суждено было создать. Через несколько недель после посещения Сент-Женевьев-де-Буа он серьезно заболел. Скоротечная чахотка… Лечение не помогло. 17 января 1939 года Иван Мозжухин умер в клинике в Нейи. А спустя несколько дней его похоронили на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. — Слишком рано он оказался здесь!.. — сказал один из друзей Ивана Мозжухина. — Сколько еще успел бы создать прекрасного… Дверь, за которой пустота Он остановился у подъезда и посмотрел на окна третьего этажа. Темнота, никакого движения. Минуту-друтую старик пристально вглядывался, но все оставалось по-прежнему. Он вздохнул и вошел в подъезд. Консьержка приветливо кивнула ему: — Вы опять встречали поезд? — Да, мадам… — Значит, и на этот раз не приехали?.. Он покачал головой и тут же деловито поинтересовался: — Есть для меня почта? — Пишут, месье… Скоро обязательно получите много писем из Москвы и из Петербурга… — заверила консьержка. Старик с благодарностью кивнул ей в ответ и стал потихоньку подниматься по лестнице. Несколько раз он останавливался, переводил дыхание и снова преодолевал ступеньку за ступенькой. И вот — дверь его квартиры. С минуту он словно не решался взяться за красный шелковый шнур. Наконец, дернул раз-другой. За дверью послышался звон колокольчика. Однако ни шагов, ни звука открываемого замка не последовало. Старик снова подергал шнур, на этот раз — более решительно. По-прежнему в квартире — тишина. — Да что они все там — заснули?.. — проворчал он и постучал кулаком в дверь. — Наверное, еще не пришли, — раздался за спиной сочувственный голос. Старик резко обернулся. Из квартиры напротив вышли соседи — молодая пара. — Вот незадача, придется доставать ключ… Хорошо, что сегодня я не забыл его… А то бы пришлось, неизвестно сколько, дожидаться их возвращения… — Он заговорил радостно и быстро, словно после многих дней вынужденного молчания. Мужчина и женщина обменялись многозначительными взглядами. — Счастливого вам вечера, месье, — пожелали оба в один голос. Старик открыл дверь, обернулся с порога и озабоченно поинтересовался: — Мои домочадцы и гости не досаждают вам громким весельем? — Да нет, что вы, месье, они ведут себя очень пристойно. Никакого беспокойства… Молодые люди снова переглянулись и, уже не сдерживая улыбок, помчались вниз. Консьержка еще издали поинтересовалась: — Встретили?.. Опять звонил в колокольчик? Соседи старика подтвердили: — Одна и та же сцена… — Одни и те же слова… Консьержка вздохнула: — Господи, хоть бы кто-нибудь зашел к нему в гости… Я здесь больше десяти лет и не помню такого случая. — Наверное, у него в России, а может, и здесь, в Париже, когда-то было много друзей и родственников, — предположила молодая женщина. — Ох, эти странные, странные русские! — всплеснула руками консьержка. — Сколько раз я ему советовала: месье, не нужна вам такая большая квартира. Поменяйте ее. А он в ответ: я и в этой с трудом размещаю друзей и родных. Представляете, в одной комнате у него лишь кровать, в другой — письменный стол и пара стульев, а третья — совсем пустая… — Откуда же у старика столько денег? — перебил молодой человек. — В нашем доме жилье не из дешевых. Хоть и без лифта… — У этого русского неплохая пенсия. Он служил во французском легионе, потом воевал под командованием де Голля, — пояснила всезнающая консьержка и покачала головой: — Как говорили в старину: наш бурный, веселый Париж некоторых одаривает или наказывает одиночеством… И никто не знает, за что выпадает подобное… На следующее утро консьержка встретила спускающегося по лестнице старика: — Месье снова отправляется встречать поезд? — Да, да, мадам… Опаздываю… Если я вдруг разминусь на вокзале и мои гости сюда приедут раньше, вы уж откройте своим ключом мою дверь — пусть они располагаются и ждут меня… — Не волнуйтесь, месье… Я все исполню, — пообещала консьержка. А когда старик вышел из подъезда, пробормотала: — Бедолага… Сколько раз он повторяет эту просьбу… Свидетелями его последних минут жизни стали соседи — молодая пара. Они столкнулись с русским на лестничной площадке. Старик снова и снова настойчиво дергал за шнур звонка и прислушивался к звукам в квартире. Молодые люди торопились и не стали терять время на разговоры. Когда они спустились на один этаж, женщина вдруг спохватилась: — Послушай, а ведь ему кто-то открыл дверь!.. — Тебе показалось… Кто может открыть дверь, за которой — пустота? — ответил супруг. — Да нет же, я точно слышала, как старик вошел в квартиру. — Он просто открыл ее ключом. — У старика не было в руках ключа… Ему кто-то отворил… — Успокойся, фантазерка, — рассмеялся молодой человек и повторил: — За его дверью — лишь пустота… — Отчего умер старик? — поинтересовалась консьержка. Полицейский пожал плечами: — Конечно же от старости… Ему ведь — без малого девяносто лет! — А что делать с письмом? Пришло сегодня утром… — Консьержка протянула конверт полицейскому. Тот повертел конверт, прочитал обратный адрес и вернул: — Это частное письмо… Возможно, объявились наследники. Так нередко случается, мадам. Не было никого рядом, а смерть взмахнула руками — и из пустоты возникают родственники… — А если этого старика будут искать? Куда направлять интересующихся? — не отставала дотошливая консьержка. — Направляйте их, мадам, в последнее пристанище многих русских парижан… В Сент-Женевьев-де-Буа, — поспешно ответил полицейский. * * * …Помни, Париж, всех, счастливых и обездоленных, знатных и простых, выходцев из России, всех, кто воспевал, защищал, кто любил тебя… Известных и забытых… Приложение Известные люди, упоминающиеся в книге А Адамович Георгий Викторович (1892–1972) — русский поэт и публицист. Аламбер-Жан Ле Рои Д' (1717–1783) — французский математик, механик, философ, литератор. Алданов Марк Александрович (настоящая фамилия — Ландау) (1886–1957) — русский писатель, романист. Александр I (1777–1825) — российский император, сын Павла I. Годы правления 1801–1825. Александр II Николаевич (1818–1881) — русский император. Годы правления 1856–1881. Алексинский Г. — журналист, социал-патриот, предположительно — свидетель по делу Плевицкой в Париже. Первая половина XX века. Ампер Андре-Мари (1775–1836) — французский физик и математик. Амфитеатров Александр Валентинович (1862–1938) — русский писатель. Андреев Вадим Леонидович (1903–1976) — поэт, прозаик. Анна Иоанновна (1693–1740) — русская императрица, племянница Петра I. Аполлинер Гийом (настоящее имя — Вильгельм Альберт Владимир Аполлинарий Кастровицкий) (1880–1918) — французский поэт начала XX века. Араго Доминик-Франсуа (1786–1853) — французский астроном, физик, политический деятель, член Парижской Академии наук. Арагон Луи (урожденный Луи-Мари-Андриё) (1897–1982) — французский поэт и писатель. Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834) — русский граф, влиятельная фигура при дворе Павла I и всесильный фаворит Александра I, военный министр, затем — председатель департамента военных дел Государственного совета Российской империи. Аргеев Павел — русский летчик, сражавшийся во французской армии в годы Первой мировой войны. Арнольд Федор Карлович (1819–1902) — русский ученый, писатель, из бессарабских дворян. Архипенко Александр Порфирьевич (1887–1964) — скульптор. Ахматова (Горенко) Анна Андреевна (1889–1966) — русская поэтесса. Б Баженов Василий Иванович (1738–1799) — русский архитектор. Бакст Лев Самойлович (наст, имя Розенберг Лейб-Хаим Израилевич) (1866–1924) — художник, театральный декоратор. Бакунин Михаил Александрович (1814–1876) — русский мыслитель, революционер, анархист, панславист, один из идеологов народничества. Балабин Е. — один из основателей Славянской библиотеки (музея) в Париже. XIX век. Балакирев Милий Алексеевич (1837–1910) — русский композитор, пианист, дирижер, глава и вдохновитель прославленной «Пятерки» — «Могучей кучки» (Балакирев, Кюи, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков), которая олицетворяет собой национальное движение в русской музыкальной культуре XIX в. Бальзак Оноре де (1799–1850) — французский писатель. Баратынский Евгений Абрамович (1800–1844) — русский поэт. Бардах Яков — русский ученый, врач, исследователь в области иммунологии и бактериологии, ученик Луи Пастера. Баронесса Шлегель — согласно преданию, Мария — легендарная дочь сподвижника Петра I, светлейшего князя, генералиссимуса Александра Даниловича Меншикова. XVIII век. Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) — русский публицист, критик, философ. Бенкендорф Александр Христофорович (1783–1844) — русский государственный деятель, приближенный к императору Николаю I. Начальник Третьего отделения, шеф жандармов. Бенуа Александр Николаевич (1870–1960) — художник, историк искусства, художественный критик; один из организаторов и идейный руководитель объединения художников «Мир искусства», редактор одноименного журнала. С 1926 г. жил в Париже. Бенуа Альберт Николаевич (1852–1936) (брат Александра Бенуа) — русский архитектор, художник-акварелист (жена Маргарита — художник). Берберова Нина Николаевна (1901–1993) — русская писательница, переводчик, литературный критик. Бердяев Николай Александрович (1874–1948) — русский философ, публицист. Берлиоз Гектор (1803–1869) — французский композитор. Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693–1766) — русский граф, государственный деятель и дипломат, вице-канцлер, приближенный императрицы Елизаветы Петровны. Бирон Эрнест-Иоганн (1690–1772) — герцог, фаворит русской императрицы Анны Иоанновны. Блок Александр Александрович (1880–1921) — русский поэт. Блум — французский педагог и ученый-математик. Богарнэ Александр (виконт де ла Фертэ) (1760–1794) — член Учредительного собрания Франции, генерал; 13 июня 1793 г. Конвент назначил генерала Богарнэ военным министром, что вызвало возражения со стороны якобинцев, и Богарнэ отказался занять предложенный ему пост. Гильотинирован в 1794 г. Его вдова Жозефина стала женой Наполеона Бонапарта. Богарнэ Гортензия (1783–1837) — сестра Евгения Богарнэ. Была замужем за голландским королем Луи Бонапартом, разделяла идеи якобинцев. Богарнэ Евгений (Эжен Роз де) (1781–1824) — сын Жозефины (первой жены Наполеона) от Александра Богарнэ. Участник многих походов Наполеона. Вице-король Италии (1805–1814). Богомолов Александр Ефремович (1900–1969) — посол Советского Союза во Франции в 1945–1947 годах. Бодлер Шарль (1821–1867) — французский поэт. Больо — французский герцог, приверженец политики французского короля Луи-Филиппа и партии «орлеанистов». Бомон Эли де — французский ученый, географ и геолог. Борисов-Мусатов Виктор Эльпидифорович (1870–1905) — русский художник. Бородин Александр Порфирьевич (1833–1887) — русский композитор. Боткин Василий Петрович (1812–1869) — русский писатель, критик, искусствовед. Брак Жорж (1892–1963) — французский художник-кубист. Буало-Депрео Никола (1636–1711) — французский поэт и критик. Буаст Пьер (1765–1824) — французский лексикограф и философ. Булгаков Александр Яковлевич — московский почт — директор (первая половина XIX века). Бунин Иван Алексеевич (1870–1953) — русский писатель, поэт, почетный академик Петербургской академии наук (1909), лауреат Нобелевской премии по литературе 1933 года, (жена Вера Николаевна). Бурбоны — европейская династия, младшая ветвь дома Капетингов, происходящая от Робера (1256–1317), младшего сына Людовика IX Святого. Вступили на французский престол в 1589 году в лице Генриха IV Наваррского. Бургоэн — французский барон, посол Франции в России в период правления русского императора Николая I. Бурцев Владимир Львович (1862–1942) — журналист, публицист, издатель, предположительно — один из свидетелей на суде по делу Плевицкой в Париже. Бутлеров Александр Михайлович (1828–1886) — русский ученый-химик. Бутякин — русский дипломат I половины XIX века. Бученик Виктор Петрович (Родился в 1945 году в Советском Союзе) — французский предприниматель, коллекционер. Проживает в Париже с 1975 года. Бэр Карл Максимович (1792–1876) — русский ученый-натуралист, академик, основатель эмбриологии. Бюсси-Леклер — парламентский стряпчий, комендант Бастилии. XVI век. В Вальи Шарль де — французский живописец, архитектор. Васильева Мария (1884–1957) — русский художник. Венути Рудольфино (1705–1763) — итальянский аббат, друг, первый биограф и переводчик стихов Антиоха Кантемира на французский язык. Венюков Михаил — русский ученый-географ. Верлен Поль-Мари (1844–1896) — французский поэт, один из основоположников символизма и декаданса. Вертинский Александр Николаевич (1889–1957) — русский эстрадный артист, киноактер, композитор, поэт и певец, кумир эстрады в первой половине XX века, один из предтеч жанра авторской песни. Виардо-Гарсиа Мишель-Полина (1821–1910) — французская певица, вокальный педагог и композитор, автор романсов и опер. Вильгельм II (1859–1941) — в 1888–1918 германский император и прусский король, старший сын императора Фридриха и Виктории, дочери королевы Виктории, кайзер Германии. Вильфосса Рене Эрон де — знаток истории французского искусства, один из хранителей музеев Парижа. XIX век. Виноградский Сергей Николаевич (1856–1953) — русский ученый-микробиолог, работал в Пастеровском институте во Франции. Волошин Максимилиан Александрович (имя при рождении Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин) (1877–1932) — русский поэт, переводчик, художник-пейзажист, художественный и литературный критик, общественный деятель. Волынский Аким Львович (настоящая фамилия Флексер) (1863–1926) — литературный критик и искусствовед. Волынский Аркадий Петрович (1689–1740) — русский государственный деятель и дипломат. В правление императрицы Анны Иоанновны — кабинет-министр. Вольтер Франсуа-Мари (настоящая фамилия Аруэ) (1694–1778) — французский писатель, просветитель, философ. Вольфром Жорж (1914 —?) — французский литератор. Вырубов Григорий Николаевич (1843–1913) — окончил Петербургскую медико-хирургическую академию. Занимался минералогией и химией, издал ряд философских работ. Написал мемуары, которые публиковались в «Вестнике Европы» за 1911–1913 годы. Сражался на стороне восставших в 1870–1871 годах, во времена Парижской коммуны. Вюрц — французский ученый-химик. Вяземский Петр Андреевич (1792–1878) — русский поэт, литературный критик. Г Габриель Анж-Жак (1698–1782) — французский архитектор. Гагарин Иван Сергеевич (1814–1882) — русский князь, меценат, один из основателей Славянской библиотеки (музея) в Париже. Газданов Тайто — русский эмигрант начала XX века, вначале — водитель парижского такси, затем — стал писателем. Галицины — русские князья, участники Французской революции 1789–1791 годов, штурмовали Бастилию. Галич Александр Аркадьевич (настоящая фамилия Гинзбург) (1919–1977) — русский поэт, сценарист, исполнитель авторских песен. Гамалея Николай Федорович (1859–1949) — русский ученый, врач, исследователь в области бактериологии, методики применения прививок против бешенства, ученик Луи Пастера. Гардин Владимир Ростиславович (1877–1962) — русский актер и режиссер. Организатор русского театра в Париже — 1908 год. Гаррик Рене — французский писатель XX века. Гастон, герцог Орлеанский (1608–1660) — сын французского короля Генриха IV и Марии Медичи, младший брат короля Людовика XIII. Гельвеций Клод-Адриан (1715–1771) — французский философ — просветитель, один из идеологов Французской революции. Сын главного придворного врача королевы. Генрих I Младший (?—989) — герцог Каринтии и Баварии, последний представитель королевской династии Луитпольдингов. Генрих IV (1553–1610) — французский король, первый из династии Бурбонов. Годы правления 1594–1610. Герцен Александр Иванович (1812–1870) — русский революционный демократ, публицист. Гиз Генрих (1550–1588) — французский герцог, старший сын Франсуа. Глава католической партии во время Гугенотских войн. Гиз Франсуа (1519–1563) — французский герцог. Гизо Франсуа (1787–1874) — французский политический деятель, историк, противник политики французского короля Карла X. Гиль Рене — французский поэт. XX век. Гимар Мари Мадлен (1743–1816) — французская артистка балета. Гиппиус Зинаида Николаевна (1869–1945) — русская поэтесса, писатель. Гитлер Адольф (Шикльгрубер) (1889–1945) — вождь германских фашистов, рейхсканцлер Германии. Глазунов Александр Константинович (1865–1936) — русский композитор. Глинка Михаил Иванович (1804–1857) — великий русский композитор. Гоголь Николай Васильевич (1809–1852) — великий русский писатель. Голицын Александр Михайлович (1718–1783) — русский государственный деятель, полководец, дипломат. В царствование Елизаветы Петровны и Екатерины II — генерал-фельдмаршал. Голицын Дмитрий Михайлович (1665–1737) — русский князь, дипломат, тесть Константина — старшего брата Антиоха Кантемира. Голль Шарль де (1890–1970) — французский государственный деятель, генерал, возглавлял антифашистское движение во Франции в годы Второй мировой войны, с 1958 по 1969 год — президент Франции. Головин Иван — русский посланник в Голландии. XVIH век. Гольбах Поль-Анри (1723–1789) — французский философ и публицист. Гондуен Жак — французский архитектор. XVIII век. Гонкур (братья) — французские писатели Эдмон (1822–1896) и Жюль (1830–1870). Гончарова Наталья Сергеевна (1881–1962) — русская художница-авангардистка. Горький Максим (настоящее имя — Алексей Максимович Пешков) (1868–1936) — русский писатель. Готье Теофиль (1811–1872) — французский поэт романтической школы, романист и критик. Грабарь Игорь Эммануилович (1871–1960) — советский живописец и искусствовед, историк искусства. Грис Хуан (настоящее имя — Хосе Викториано Гонсалес) (1887–1927) — испанский художник, один из основоположников кубизма. Гуаско Октавиан де (1712–1781) — итальянский аббат Гваско, друг Антиоха Кантемира, переводчик сатир Кантемира на французский язык. Гумилев Николай Степанович (1886–1921) — русский поэт и критик, основатель литературного течения акмеизма (от греч. акте, — цветущая сила). Гюго Виктор (1802–1885) — французский писатель. Д Даву Луи-Николя (1770–1823) — полководец наполеоновских войн, герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, маршал Франции. Имел прозвище «железный маршал». Был единственным наполеоновским маршалом, не проигравшим к 1815 году ни одного сражения. Дандриё Жан-Франсуа (1684–1740) — французский композитор. Данилевский Григорий Петрович (1829–1890) — русский писатель, историк. Данкур (настоящее имя Флоран Картон) (1661–1725) — французский драматург. Дансетт Адриен — французский историк, писатель. XX век. Де Марин — маркиз, оказывал содействие княжне Таракановой. XVIII век. Девиль Анри Сент-Клер — французский ученый-химик, коллега Луи Пастера по исследованиям в медицинской иммунологии. Дега Эдгар (Эдгар-Жермен-Илер де Га) (1834–1917) — французский живописец, представитель импрессионизма. Делиба (Делиб Клеман-Филибер-Лео) (1836–1891) — французский композитор. Деникин Антон Иванович (1872–1947) — русский генерал, военачальник, командующий Русской Добровольческой армией, публицист, историк. Денуайе Фернан — французский поэт, песенник. Депорт Александр-Франсуа (1661–1743) — французский художник. Державин Гавриил Романович (1743–1816) — русский поэт, государственный деятель, кабинет-секретарь Екатерины II, президент комерц-коллегии. Дешан Эсташ — писатель и теоретик французской поэтической школы риториков. XIV век. Дидро Дени (1713–1784) — французский ученый, поэт, мыслитель. Основатель и редактор «Энциклопедии». Дионисий Парижский (III век н. э.) — первый епископ Парижа, священномученик. Память 3 октября. Святитель Дионисий проповедовал христианство в западных странах, сопровождаемый пресвитером Рустиком и диаконом Элевферием. Дмитриева Елизавета — сражалась на стороне восставших в 1870–1871 годах, во времена Парижской Коммуны. Додэ Альфонс (1840–1897) — французский романист и драматург, автор ярких рассказов из жизни Прованса, создатель знакового образа романтика и хвастуна Тартарена из Тараскона. Дорожинский Станислав — русский летчик. Первая половина XX века. Достоевский Федор Михайлович (1821–1881) — великий русский писатель. Друо Антуан (1774–1847) — французский граф, барон, дивизионный генерал армии Наполеона Бонапарта. Дукельский Владимир Александрович (1903–1969) — русский и американский композитор, поэт и мемуарист, эмигрировал в Америку. Дункан Айседора (1877–1927) — американская танцовщица. Дюма Александр (сын) (1824–1895) — французский драматург, член Французской академии. Дюма Жан-Батист-Андре (1800–1884) — французский ученый-химик. Дюте Розали — французская актриса, одна из первых, кто стал приверженцем «моды на блондинок». XVIII век. Дюфрени Шарль-Ривьер (1648–1724) — французский драматург. Дягилев Сергей Павлович (1872–1929) — русский меценат, организатор гастролей, выставок, концертов, спектаклей русских актеров, художников, танцовщиков, певцов, композиторов за рубежом. Е Екатерина II Алексеевна (урожденная София-Августа-Фредерика из княжеского дома Анхальт-Цербстских) (1729–1796) — русская императрица с 1762 года. Елизавета Петровна (Романова) (1709–1761) — русская императрица, дочь Петра I и Екатерины I. Ерменев Иван Алексеевич — русский художник, участник Французской революции 1789–1791 годов. Есенин Сергей Александрович (1895–1925) — русский поэт. Ж Жак Ривьер — французский критик, нелестно отзывавшийся о «Дягилевских сезонах» (конец XIX — начало XX века). Жаклар Шарль-Виктор — видный деятель Парижской Коммуны. Жакоб Макс (1876–1944) — французский поэт и художник. Жанн Рене — французский критик. XX век. Женевьева (ок. 420 — ок. 500) (святая Геновефа) — покровительница Парижа. Женэ — поверенный в делах Франции в России во времена Французской революции. Был выслан из Российской империи в 1792 году. Жид Андре (1869–1951) — французский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1947). Жирарден Эмиль (1806–1881) — французский писатель и политик. Жироду Ипполит-Жан (1882–1944) — французский драматург и романист, прославившийся своими остросатирическими фантазиями. Жуков Георгий Константинович (1896–1974) — русский полководец, заместитель Верховного Главнокомандующего в годы Великой Отечественной войны, четырежды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза. Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) — русский поэт, переводчик. Жуковский Николай Егорович (1847–1921) — русский ученый, основоположник аэродинамики. З Заикин Иван Михайлович (1880–1948) — русский борец. Обучался (в 1908 году) авиационному делу в Париже. Зайцев Борис Константинович (1881–1972) — русский писатель и переводчик. Зинин Николай Николаевич (1812–1880) — русский ученый-химик. Злобин Владимир Ананьевич (1894–1967) — прозаик, литературный секретарь Гиппиус и Мережковского. Золя Эмиль (1840–1902) — французский писатель, один из самых значительных представителей реализма второй половины XIX века — вождь и теоретик так называемого натуралистического движения. И Иванов Георгий Владимирович (1894–1958) — русский поэт, прозаик, переводчик. Иваск Юрий Павлович (1907–1986) — русский литератор. Иордан Федор Иванович (1800–1883) — русский гравер, профессор, ректор Императорской Академии художеств, очевидец и автор воспоминаний о революции 1830 года во Франции. К Камбасерес Жан-Жак-Режи де (1753–1824) — французский государственный деятель, герцог, архиканцлер, министр юстиции, ближайший советник Наполеона. Каменский Сергей Владиславович (С. Владиславлев) (1890–1961) — русский адвокат, писатель. Кандинский Василий Васильевич (1866–1944) — русский живописец, график и теоретик изобразительного искусства, один из основоположников абстракционизма. Кантемир Антиох Дмитриевич (1708–1744) — русский поэт-сатирик, дипломат. Русский посланник в Париже (1738–1744). Сын Дмитрия Константиновича Кантемира. Кантемир Дмитрий Константинович (1674–1723) — Молдавский господарь, ученый-энциклопедист. Соратник Петра I. Карамзин Николай Михайлович (1766–1826) — русский писатель, поэт, историк, публицист. Карл X (1757–1836) — французский король. Годы правления 1824–1830. Свергнут Июльской революцией 1830 года. Карл Злой — король Наваррский (1332–1387) — крупнейший феодал Франции. В 1358 году подавил Жакерийское восстание. Карсавина Тамара Платоновна (1885–1978) — русская балерина. Кассу Жан (псевд. Нуар Ж.) (1897–1986) — французский писатель, эссеист, редактор, историк литературы и живописи. Качалов Василий Иванович (настоящая фамилия Шверубович) (1875–1948) — русский актер. Киокин Михаил — русский художник. XX век. Кирьянов Михаил Михайлович (1810–1839) — чиновник канцелярии генерал-губернатора Новороссии, участник французской Июльской революции. Киселев Николай Дмитриевич (1800–1869) — дипломат, младший брат графа П. Д. Киселева С 1844 по 1854 г. был сначала посланником, а затем полномочным послом в Париже. В 1856–1864 годы — посол при папском дворе, а с 1864 г. до самой смерти — при короле Италии. Очевидец событий революции 1830 года. Киселев Павел Дмитриевич (1788–1872) — граф, русский государственный деятель, брат Николая Дмитриевича, участник Отечественной войны, генерал русской армии, управляющий Молдавией и Валахией, министр государственных имуществ Российской империи, посол во Франции во времена правления императора Александра II. Клаус Карл Карлович (1796–1864) — русский ученый-химик. Клебер Жан-Поль — французский журналист середины XX века. Клемансо Жорж-Бенжамен (1841–1929) — французский политический и государственный деятель, журналист. Ключевский Василий Осипович (1841–1911) — русский историк, писатель. Ковалевская Софья Васильевна (1850–1890) — русский ученый, математик и публицист. Ковалевский Александр Онуфриевич (1840–1901) — ученый, вместе с Мечниковым стал основоположником новой отрасли биологии — сравнительной эволюционной эмбриологии. Ковалевский Владимир Онуфриевич (1842–1883) — русский ученый, основоположник эволюционной палеонтологии. Ковалевский Максим Максимович (1851–1916) — русский ученый, политолог и социолог. Коковцева Ольга (1860–1950) — русская графиня, благотворительница и меценат. Кокто Жан (1889–1963) — французский писатель, художник, театральный деятель. Колбасин Дмитрий Яковлевич (1827–1890) — русский издатель, старший брат литератора Елисея Яковлевича Колбасина. Коленкур Арман-Огюстен-Луи де (1773–1827) — герцог Виченцы, французский дипломат, оставивший мемуары о походе Наполеона в Россию. Кологривов Михаил Андреевич (1823–1851) — сын героя Отечественной войны 1812 года, генерала Андрея Семеновича Кологривова, участник событий июльской революции в Париже. Комбо Иван — французский публицист и историк. XX век. Констан Анри-Бенжамен де Ребекк (1767–1830) — швейцарский философ и писатель. Известен также как французский политик времен Французской революции, бонапартизма и Реставрации и как многолетний гражданский муж писательницы Ж. де Сталь. Отличался либеральными взглядами. Корвин-Круговская Анна — сражалась на стороне восставших в 1870–1871 годах, во времена Парижской Коммуны. Коровин Константин Алексеевич (1861–1939) — русский художник. Корф Анна-Христиана, баронесса, подданная Российской империи — на это имя были сделаны документы для французской королевы Марии-Антуанетты при бегстве королевской семьи из Парижа в 1791 году. Коши Огюстен-Луи (1789–1857) — французский ученый, академик математики. Кребийон Клод-Проспер-Жолио (сын) (1707–1777) — французский литератор. Кребийон Проспер-Жолио (1674–1762) — французский драматург. Кревье Жан-Батист-Луи — французский писатель, ученый — историк. XVIII век. Кремень Пинхус (1890–1981) — французский художник, скульптор, график, выходец из России. Креспель Жан-Поль — французский писатель и ученый. XX век. Кропоткин Петр Алексеевич (1842–1921) — революционер, теоретик анархизма, ученый. Происходил из княжеского рода Рюриковичей. Куапель Шарль-Антуан (1694–1752) — французский художник. Кузнецова Галина Николаевна (1900–1976) — русская поэтесса и писательница, мемуаристка. Куприн Александр Иванович (1870–1938) — русский писатель (жена Елизавета Морицовна, дочь Ксения — актриса). Куракин Александр Борисович (1752–1818) — князь, русский посол в Париже с 1727 года, сын Бориса Ивановича Куракина. Куракин Борис Иванович (1676–1727) — сподвижник Петра Великого, русский посол во Франции в 1724–1727 годах. Кутепов Александр Павлович (1882–1930?) — русский генерал от инфантерии, военный деятель. Кшесинская Матильда Феликсовна (настоящая фамилия Кржезинская) (1872–1971) — русская балерина, педагог. Кюи Цезарь Антонович (1835–1918) — русский композитор и критик, член прославленной «Могучей кучки» (Балакирев, Кюи, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков), один из основоположников национального движения в русской музыке. Л Лавров Петр Лаврович (1823–1900) — русский ученый, социолог и идеолог народничества. Лакордер Жан-Теодор (1801–1870) — французский энтомолог. Лакретель Жан-Шарль-Доминик де (1766–1855) — французский историк и публицист, член Французской академии. Ламбаль Мария-Тереза-Луиза де — французская принцесса, казнена парижскими революционерами в конце XVIII века. Ланглуа — аббат, приближенный французского короля Людовика XV. XVIII век. Ландау Эдмунд-Георг-Герман (1877–1938) — немецкий ученый-математик. Ланкре Никола (1690–1743(45)) — французский художник. Лаплас Пьер-Симон (1749–1827) — французский ученый-математик, астроном, физик. Ларионов Михаил Федорович (1881–1964) — русские художник, оформитель театральных спектаклей. Ларошфуко Франсуа VI де (1613–1680) — французский моралист, автор знаменитых афоризмов и мемуаров, принадлежал к древнему французскому роду Ларошфуко. Латюд Клер-Ипполит-Жозеф-Легри де (по сцене — Клерон) (1723–1802) — французская трагическая актриса. Лафайет Мари-Жозеф-Поль де (1757–1834) — французский политический деятель. Участник трех революций: американской войны за независимость, Великой французской революции и Июльской революции 1830 года. Командир Французской национальной гвардии во времена Июльской революции. Лафарь Серж (1905–1986) — русский и французский танцовщик, балетмейстер, педагог и историк балета. Лафонтен Жан де (1621–1695) — французский поэт, баснописец. Лашоссе Пьер-Клод Нивель де (1692–1754) — французский поэт и драматург. Ле-Нотр Андре (1613–1700) — французский архитектор и дизайнер, создатель базисных образцов регулярного, «французского» парка, в том числе парка в Версале. Лебедев Владимир — русский летчик. Первая половина XX века. Лебрен — приближенный и агент кардинала и первого министра Франции Флёри. XVIII век. Левицкий — штабс-капитан русской армии, второй муж Надежды Плевицкой. Первая половина XX века. Лево Луи (1612–1670) — французский архитектор, один из главных представителей классицизма. Лекуврёр Адриенна (1692–1730) — французская актриса. Лемуан Жан-Батист (1704–1778) — французский скульптор. Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870–1924) — российский революционер, публицист. Первый глава советского правительства. Ленуар Жан-Шарль-Пьер (1732–1810) — начальник парижской полиции. Занимался обустройством Парижа. Леонардо да Винчи (1452–1519) — итальянский художник, мыслитель, скульптор, архитектор, ученый, изобретатель. Леопольд I (1790–1865) — король Бельгии, младший сын герцога Саксен-Кабургского. Годы правления 1831–1865. Леопольд II (1835–1909) — король Бельгии с 1865 года, из Саксен-Кобургской династии. Лербье (Л'Эрбье) Марсель (1890 —?) — французский кинорежиссер. Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — великий русский поэт. Лесаж Ален-Рене (1668–1747) — французский писатель. Лефорт Франц Яковлевич (1656–1699) — сподвижник Петра Великого, русский военный и государственный деятель. По происхождению швейцарец. Лещинский Станислав I (1677–1766) — великопольский дворянин, польский король, последний герцог Лотарингии. Лифарь Сергей Михайлович (1905–1986) — русский артист балета, балетмейстер, теоретик танца, работавший во Франции. Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765) — великий русский ученый, поэт. Лопатин Герман Александрович (1845–1918) — русский революционер, член Генерального совета I Интернационала, первый переводчик «Капитала» Карла Маркса в России, один из организаторов Тургеневской библиотеки в Париже. Лопухин Иван Владимирович (1756–1816) — русский писатель, мыслитель, потомственный дворянин, глава масонской ложи «Блистающая звезда». Лугинин Владимир — русский ученый-химик. Луи-Филипп (1773–1850) — французский король, до коронации носил титул герцога Орлеанского. Годы правления 1830–1848. Луи-Шарль (1785–1795) — сын французского короля Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетты. Лукинин В. Ф. — сражался на стороне восставших в 1870–1871 годах, во времена Парижской Коммуны. Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933) — российский государственный деятель, литератор. Лунин Михаил Сергеевич (1787–1845) — полковник русской лейб-гвардии, служивший во Франции в 1814–1815 годах. После возвращения в Россию стал членом общества декабристов «Союз спасения». Людовик XIII (1610–1643) — французский король из династии Бурбонов (1601–1643). Людовик XIV (1638–1715) — французский король, сын Людовика XIII. Годы правления 1643–1715. Людовик XV (1710–1774) — французский король. Годы правления 1715–1774. Людовик XVI (1754–1793) — французский король. Годы правления 1774–1792. Людовик XVIII (1755–1824) — французский король из династии Бурбонов. Брат Людовика XVI. Годы правления 1814–1824. Лядов Анатолий Константинович (1855–1914) — русский композитор и педагог. М Маковский Сергей Константинович (1877–1962) — русский искусствовед, критик, стихотворец. Малевская-Малевич Ольга (1868–1944) — русская графиня, благотворительница и меценат. Манассеин Вячеслав Авсеньевич — русский врач и общественный деятель, ученый. Мандзони — учитель фехтования Антиоха Кантемира в Париже. XVIII век. Манн Пауль-Томас (1875–1955) — немецкий писатель, эссеист, лауреат Нобелевской премии по литературе (1929 год). Маранович Петр — русский летчик, сражавшийся во французской армии в годы Первой Мировой войны. Марат (Маара) Жан-Поль (1743–1793) — врач по образованию, один из предводителей и идеологов Великой французской революции, радикальный журналист и публицист, лидер якобинцев. Известен под прозвищем «Друг народа» — по названию газеты, которую он издавал. Один из ярых сторонников якобинского террора. Мариво Пьер-Карле де Шамблен (1688–1763) — французский писатель, комедиограф. Мария-Антуанетта (1755–1793) — французская королева, дочь австрийского императора Франца Габсбурга и императрицы Марии Терезии, супруга Людовика XVI. Марковников Владимир Васильевич (1837–1904) — русский ученый-химик, ученик Бутлерова. Мармон Огюст-Фредерик-Луи-Виесс де, герцог Рагузский (1774–1852) — маршал Франции времен революции 1830 года. Мармонтель Жан-Франсуа (1723–1790) — французский писатель. Мартынов И. М. — один из основателей Славянской библиотеки (музея) в Париже. XIX век. Марченко Василий Романович (1782–1841) — русский генерал, вначале служил в походной канцелярии графа Аракчеева, затем государственный секретарь, публицист, автор «Записок» о своем времени. Матисс Анри (1869–1954) — французский художник. Матыевич-Мацеевич Бронислав — русский летчик. Первая половина XX века. Мациевич Лев — русский летчик. Первая половина XX века. Маяковский Владимир Владимирович (1893–1930) — советский поэт. Мельников-Печерский Павел Иванович (1818–1883) — русский писатель и историк. Мелэ Жак де — гроссмейстер капитула ордена тамплиеров Франции. Менделеев Дмитрий Иванович (1834–1907) — русский ученый-химик. Менегальдо Елена — французский ученый, историк, дочь русских эмигрантов первой волны в Париже. XX век. Меншуткин Николай Александрович (1842–1907) — русский ученый-химик, основатель химической кинетики, работал в лаборатории известного химика Вюрца в Париже. Меншиков Александр Данилович (1672–1729) — светлейший князь, генералиссимус, государственный и военный деятель, сподвижник Петра I. Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866–1941) — русский писатель. Мериме А. — французский музыкальный критик. XIX век. Мериме Проспер (1803–1870) — французский писатель. Мерсье Луи-Себастьян (1740–1814) — французский писатель, публицист и общественный деятель. Автор очерков о парижском быте и нравах «Картины Парижа». Мечников Илья Ильич (1845–1916) — русский ученый, врач, исследователь в области иммунологии, бактериологии, основоположник новой отрасли биологии — сравнительной эволюционной эмбриологии, работал в Пастеровском институте во Франции, лауреат Ноберевской премии. Мещерская Вера Кирилловна (урожденная Струве) (1876–1949) — русская княгиня. Миллер Евгений Карлович (1867–1939) — генерал-лейтенант русской армии, руководитель Белого движения на севере России в 1919–1920 годах. Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790–1848) — русский военный писатель, историк, генерал-лейтенант, участник Отечественной войны 1812 года. Модильяни Амадео (Амедео Клементе) (1884–1920) — художник-экспрессионист конца XIX — начала XX века, скульптор. Мозжухин Александр Ильич (1878–1952) — русский оперный певец (бас). Мозжухин Иван Ильич (1889–1939) — русский артист, режиссер, сценарист. Мольер (Поклен) Жан-Батист (1622–1673) — французский поэт, драматург, режиссер, актер, создатель национального театра. Моне Оскар-Клод (1840–1926) — французский живописец, один из основателей художественного течения импрессионизма. Монтескье Шарль-Луи (1689–1755) — французский просветитель, ученый, литератор. Мопассан Анри-Рене-Альбер Ги де (1850–1893) — французский писатель. Мопертюи Пьер-Луи Моро (1692–1759) — французский астроном, физик, геодезист, член Парижской академии. Мориак Франсуа (1885–1970) — французский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе. Морморен де — французский граф, министр внешних сношений Франции в годы Французской революции. Моруа Андрэ (настоящее имя Эмиль Эрзог) (1885–1967) — французский писатель. Москвин Иван Михайлович (1875–1946) — русский актер. Мусоргский Модест Петрович (1839–1881) — русский композитор. Муссолини Бенито (1883–1945) — фашистский диктатор Италии. Н Набоков Владимир Владимирович (псевдоним «Сирин») (1899–1977) — русский писатель. Наполеон I Бонапарт (1769–1821) — император Франции в 1804–1815 годах. Наполеон III Бонапарт (полное имя Шарль-Луи Наполеон) (1808–1873) — президент Французской республики, император французов. Племянник Наполеона I. Ней Мишель (1769–1815) — маршал Франции времен Наполеоновских войн, герцог Эльхингенский и князь Московский (от Бородинской битвы, в которой он принимал участие, произошедшей на Москве-реке в России). Некрасов Виктор Платонович (1911–1987) — русский писатель. Некрасов Николай Алексеевич (1821–1878) — русский поэт. Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862) — граф, русский государственный деятель, статс-секретарь императора Александра I. Нестеров Михаил Васильевич (1862–1942) — русский художник. Нестьев Израиль — музыковед, автор книги о Надежде Плевицкой. Первая половина XX века. Нижинский Вацлав Фомич (1889–1950) — русский танцовщик и хореограф. Николай I Павлович (1796–1855) — русский император. Годы правления 1825–1855. Николай II Александрович (1868–1918) — последний русский император. Годы правления 1894–1917. Новиков Михаил — советник русской миссии в Голландии, ставший на короткое время послом во Франции, после отъезда Симолина из Парижа в 1792 году. Новиков Николай Иванович (1744–1818) — русский журналист, просветитель, издатель. Носик Борис Михайлович (родился в 1931 году) — русский писатель, переводчик. Нуриев (Нуреев) Рудольф Хаметович (1938–1993) — танцовщик русского балета, балетмейстер. О Огарев Николай Платонович (1813–1877) — русский литератор, революционер, общественный деятель. Огинский Михаил — граф, оказывал содействие княжне Таракановой. XVIII век. Одоевский Владимир Федорович (1803–1869) — русский писатель, философ и музыкальный критик. Орлов-Чесменский Алексей Григорьевич (1737–1807) — русский граф, флотоводец времен Екатерины И. Осман Жорж-Эжен (1809–1891) — французский государственный деятель, префект департамента Сена (1853–1870), сенатор (1857), член Академии изящных искусств (1867), градостроитель, во многом определивший современный облик Парижа. Остен-Сакен Фабиан Вильгельмович (Фабиан-Готлиб фон дер Остен-Сакен) (1752–1837) — русский генерал-фельдмаршал, участник Отечественной войны, губернатор Парижа в 1814 году. Остроградский Михаил Васильевич (1801–1862) — русский ученый-математик, механик, педагог, член-корреспондент Парижской Академии наук. Откер Луи де — французский искусствовед XVIII века. Оффенбах Жак (1819–1880) — французский композитор, основатель французской оперетты. П Павел I (1754–1801) — русский император, сын Петра III и Екатерины II. Годы правления 1796–1801. Павлов Иван Петрович (1849–1836) — русский ученый, физиолог, создатель учения о высшей нервной деятельности. Павлова Анна Павловна (Матвеевна) (1881–1931) — русская балерина. Панаева Авдотья Яковлевна (в девичестве Брянская) (1819 или 1820–1893) — русская писательница, печаталась под псевдонимом Н. Н. Станицкий. Жена писателя И. И. Панаева, по второму мужу Головачева. С 1846 около 15 лет была гражданской женой Н. А. Некрасова. Панин Никита Иванович (1718–1783) — русский государственный деятель, дипломат, влиятельный царедворец времен императриц Елизаветы и Екатерины II, глава Коллегии иностранных дел России. Паскаль Блез (1623–1662) — французский математик, изобретатель, физик, философ. Пастер Луи (1822–1895) — французский ученый, один из основоположников медицинской иммунологии и микробиологии. Пелуз Теофиль-Жюль (1807–1867) — французский ученый-химик, член Парижской Академии наук. Пестель Павел Иванович (1793–1826) — декабрист, участник Отечественной войны 1812 года. Петен Анри-Филипп (1856–1951) — французский военный и политический деятель, премьер-министр французского правительства, сотрудничавшего с фашистской Германией, оккупировавшей Францию в 1940 году. Петр I (Петр Алексеевич Романов) (1672–1725) — русский царь, с 1721 г. — император. Петр II (внук Петра I) (1715–1730) — русский император. Петров Николай Павлович (1836–1920) — русский ученый и изобретатель. Пикассо Пабло (1881–1973) — французский живописец испанского происхождения. Основоположник кубизма. Пиотровский Георгий — русский летчик. Первая половина XX века. Пирлинг П. — один из основателей Славянской библиотеки (музея) в Париже. XIX век. Писарев Дмитрий Иванович (1840–1868) — русский публицист, критик, философ. Плевицкая Надежда Васильевна (урожденная Винникова) (1884–1941) — русская певица. Плевицкий Эдмунд Мечиславович — русский танцовщик, муж Надежды Плевицкой. XX век. По Эдгар-Алан (1809–1949) — американский поэт и прозаик, один из родоначальников детективного жанра. Полежаев Александр Иванович (1804–1838) — русский поэт. Полиньяк Жюль-Опост-Арман-Мари де (1780–1847) — французский граф, князь, ультрароялист, государственный деятель, глава кабинета министров Франции во времена Карла X. Полми Марк-Рене-Левуайе де — генеральный лейтенант полиции Франции. Начало XVIII века. Полторацкий Сергей Дмитриевич (1803–1884) — русский библиофил и библиограф, участник и автор воспоминаний об Июльской революции 1830 года во Франции. Помпадур Жанна-Антуанетта Пуассон де (1721–1764) — влиятельная фаворитка французского короля Людовика XV. Понсе — купец, поддерживал княжну Тараканову. XVIII век. Понфили Раймон де — французский историк. Начало XX века. Поплавский Борис Юлианович (1903–1935) — русский поэт и прозаик, эмигрировал в Париж. Попов Николай — русский летчик. Первая половина XX века. Порошин Виктор — русский ученый-экономист. Поселянин Евгений (Погожев Евгений Николаевич) (1870–1931) — русский публицист, духовный писатель. Прокопович Феофан (1681–1736) — русский церковный и общественный деятель, просветитель, ученый, поэт. Прокофьев Сергей Сергеевич (1891–1953) — русский композитор, пианист и дирижер. Прудон Пьер-Жозеф (1809–1865) — французский философ, публицист, экономист. Пруст Марсель (1871–1922) — французский писатель. Пуанкаре Анри-Жюль (1854–1912) — французский математик, философ. Пуассон Симеон-Дени (1781–1840) — французский математик, физик, философ, член Парижской Академии наук. Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — великий русский поэт. Р Равель Жозеф-Морис (1875–1937) — французский композитор. Радзивилл Карл-Станислав (1734–1790) — польский князь (из литовского княжеского рода Радзивиллов), магнат. Радищев Александр Николаевич (1749–1802) — русский писатель, философ и просветитель. Разумовский Алексей Григорьевич (1709–1771) — русский граф, фельдмаршал, фаворит императрицы Елизаветы Петровны. Рамо Жан-Филипп (1683–1764) — французский композитор и теоретик музыки. Рахманинов Сергей Васильевич (1873–1943) — русский композитор, пианист и дирижёр. Рембо Жан-Никола-Артюр (1854–1891) — французский поэт, один из основоположников символизма. Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) — русский писатель. Ренуар Жан (1894–1979) — французский кинорежиссер, актер, продюсер, сценарист, сын художника Огюста Ренуара. Ренуар Пьер-Огюст (1841–1919) — французский живописец, график, скульптор, один из основателей импрессионизма. Ренье Анри де (1864–1936) — французский писатель. Реньяр Жан-Франсуа (1655–1709) — французский комедиограф. Репин Илья Ефимович (1844–1930) — русский художник, живописец, мастер портретов, исторических и бытовых сцен. Мемуарист, автор ряда очерков, составивших книгу воспоминаний «Далекое близкое». Рерих Николай Константинович (1874–1947) — русский художник, ученый. Рильке Райнер-Мария (полное имя Рене-Карл-Вильгельм-Иоганн-Йозеф-Мария Рильке) (1875–1926) — австрийский поэт. Римский-Корсаков Николай Андреевич (1844–1908) — русский композитор, педагог, дирижер, общественный деятель, музыкальный критик; представитель «Могучей кучки». Рокур Франсуаза-Мария-Антуанетта (1756–1815) — французская трагическая артистка. Ролен Шарль — французский писатель, ученый — историк. XVIII век. Роллан Ромен (1866–1944) — французский писатель, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1915 год). Романов Андрей (1879–1956) — великий князь. Романов Гавриил (1887–1955) — великий князь. Ротшильды — международная династия предпринимателей, финансово-промышленная группа. Основателем династии является Майер Амшель Ротшильд (1744–1812), основавший банк во Франкфурте-на-Майне. Бизнес продолжили пять его сыновей, которые контролировали 5 банков в крупнейших городах Европы (Париже, Лондоне, Вене, Неаполе, Франкфурте-на-Майне). Члены семейства Ротшильдов до сих пор играют важную роль в европейском бизнесе. Рошфор де Валькур — граф, гофмаршал князя Лимбурга, оказывал содействие княжне Таракановой. XVIII век. Руссо Жан-Жак (1712–1778) — французский мыслитель, представитель французского Просвещения, реформатор педагогики, писатель. Рустик (III век н. э.) — пресвитер, христианский проповедник. С Савари Анн-Жан-Мари-Рене (1774–1833) — герцог де Ровиго, французский политический и военный деятель, участвовал в революционных войнах, адъютант и доверенное лицо Наполеона Бонапарта, директор бюро тайной полиции во времена правления Наполеона. Санд Жорж (настоящее имя Амандина-Аврора-Люсиль Дюпен) (1804–1876) — французская писательница. Сансонс Шарль — французский палач, прославившийся тем, что отсек ножом гильотины голову короля Людовика XVI. XVIII век. Сартин Антуан-Габриель де (1729–1801) — руководитель Французской королевской пожарной стражи в Париже. Свербеев Дмитрий Николаевич (1799–1874) — отставной дипломат, критик, литератор. Сен-Симон Клод-Анри де Рувруа (1760–1825) — граф, французский мыслитель, социолог, социалист-утопист. Получил домашнее образование под руководством Д'Аламбера. Сент-Бев Шарль-Огюст (1804–1869) — французский критик и поэт. Серебрякова Зинаида Евгеньевна (1884–1967) — русский художник. Сесиль Сорель — французская актриса. XX век. Сеченов Иван Михайлович (1829–1905) — русский ученый, естествоиспытатель, основоположник русской физиологической школы. Сикорский Игорь Иванович (1889–1972) — русский изобретатель и авиационный конструктор. Сильвестр Джемс-Джозеф (1814–1897) — английский ученый-математик. Симолин Иван Матвеевич (1720–1800) — русский дипломат, действительный тайный советник, полномочный министр во Франции в годы Французской революции. Симон Жюль-Франсуа-Сюисс (1814–1896) — французский политический деятель, публицист и философ, член Французской академии. Был профессором философии в Нормальной школе, затем в Сорбонне. Сислей Альфред (1839–1899) — французский живописец-пейзажист, представитель импрессионизма. Склифосовский Николай Васильевич (1836–1904) — русский ученый, хирург, работал в Пастеровском институте во Франции. Скоблин Николай — генерал русской армии Врангеля, третий муж Надежды Плевицкой. Первая половина XX века. Скрябин Александр Николаевич (1872–1915) — русский композитор, пианист, педагог. Случевский Константин Константинович (1837–1904) — русский поэт и прозаик, государственный деятель. Собинов Леонид Витальевич (1872–1934) — русский оперный певец. Соболевский Сергей Александрович (1803–1870) — русский библиограф, библиофил, писатель, участник Июльской революции 1830 года во Франции. Соваж Николя — французский изобретатель XVII–XVIII веков. Самое известное изобретение — фиакр (1645 год). Сологуб Федор (Тетерников Федор Кузьмич) (1863–1927) — русский писатель. Солоухин Владимир Алексеевич (1924–1997) — русский писатель и поэт. Сомов Константин Андреевич (1869–1939) — русский художник, график, мастер портрета. Сталин Иосиф Виссарионович (настоящая фамилия Джугашвили) (1879–1953) — советский государственный и политический деятель, генералиссимус Советского Союза. В годы Великой Отечественной войны — Верховный главнокомандующий Вооруженными Силами СССР. Сталь Жермена (урожденная Анна-Луиза-Жермена Неккер), мадам де Сталь, полное имя — баронесса де Сталь-Голынтейн (1766–1817) — одна из крупнейших фигур, стоявших у истоков французского романтизма и современной литературной критики. Поддерживала политику французского короля Луи-Филиппа и партии «орлеанистов». Станиславский Константин Сергеевич (настоящая фамилия Алексеев) (1863–1938) — русский театральный деятель, режиссер, педагог, реформатор театра. Стендаль (настоящее имя Анри-Мари Бейль) (1783–1842) — французский писатель. Степун Федор Августович (1884–1965) — русский философ, литератор. Стравинский Игорь Федорович (1882–1971) — русский композитор. Струве Никита Алексеевич (Род. в 1931 году) — профессор славистики, издатель, внук лидера кадетской партии и непримиримого оппонента Ленина Петра Струве. Струве Петр Бернгардович (1870–1944) — политический деятель, экономист, философ; «легальный марксист», с 1905 г. — один из лидеров партии кадетов, редактор журнала «Русская мысль»; после Октября участвовал в контрреволюционной борьбе, затем эмигрировал. Стюарт Мария (Мария I) (1542–1587) — королева Шотландии с младенчества до низложения в 1567 г. а также королева Франции в 1559–1560 г.г. (как супруга короля Франциска II) и претендентка на английский престол. Сумароков Александр Петрович (1717–1777) — русский писатель. Сутин Хаим Соломонович (1893–1943) — французский художник, выходец из России. Сухомлин Василий Васильевич (1885–1963) — журналист, член ЦК партии эсеров, в 1907 бежал из ссылки за границу, в 1917 приехал в Россию, сотрудник редакции, затем редактор (1918) газеты «Дело народа», с марта 1918 в эмиграции в Финляндии, затем в Париже и Праге, сотрудник газеты «Революционная Россия» и французских, итальянских, бельгийских социалистических изданий, соредактор журнала «Воля России». Сюше Луи-Габриель (1770–1826) — маршал Франции времен Наполеоновских войн, герцог Албуферский. Т Тальман Поль — французский писатель. XVIII век. Тараканова Елизавета («всероссийская княжна Елисавета», госпожа Тремуйль, девица Франк, Алина, Али-Эмете, баронесса Эшби, принцесса Владимирская, княжна Августа Дараган). Сама себя Таракановой она не называла. Год рождения не известен. Умерла в 1775 году. Тарковский Андрей Арсеньевич (1932–1986) — русский кинорежиссер, сценарист. Телешов Николай Дмитриевич (1867–1957) — русский писатель. Тенгоборский Людвиг — русский ученый-экономист. Терапиано Юрий Константинович (1892–1980) — русский поэт, прозаик, переводчик и литературный критик «первой волны» эмиграции, организатор и участник ряда литературных объединений Парижа. Тимирязев Климент Аркадьевич (1843–1920) — русский ботаник и физиолог растений, популяризатор науки. Толстая Мария Николаевна (урожденная Волконская, 1790–1830) — дочь Н. С. Волконского, мать Л. Н. Толстого. Толстая Мария Николаевна (1830–1912) — младшая сестра Л. Н. Толстого. Толстой Алексей Николаевич (1883–1945) — русский писатель. Толстой Лев Николаевич (1828–1910) — русский писатель, мыслитель, публицист, идеолог движения толстовцев. Тредиаковский Василий Кириллович (1703–1769) — русский поэт, переводчик, филолог. Троцкий Лев Давыдович (настоящая фамилия Бронштейн) (1879–1940) — российский революционер и политический деятель. Трубецкой Николай Сергеевич (1890–1938) — князь (из русского княжеского рода Трубецких), лингвист, философ и публицист евразийского направления. Тургенев Александр Иванович (1784–1846) — российский государственный деятель, историк, участник и автор воспоминаний об июльской революции 1830 года во Франции. Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883) — великий русский писатель. Тургенев Николай Иванович (1789–1871) — русский экономист и публицист, активный участник движения декабристов. Один из крупнейших деятелей русского либерализма, автор работ о событиях революции и послереволюционного времени во Франции. Туроверов Николай Николаевич (1899–1972) — бывший казачий офицер, донской казак, основатель Казачьего музея в Париже, коллекционер, поэт. Тэффи (настоящее имя Надежда Александровна Лохвицкая, по мужу Бучинская) (1872–1952) — русская писательница и поэтесса. Тюрго Анн-Роббер-Жак (1727–1781) — французский государственный деятель. у Удри Жан-Батист (1686–1755) — французский художник. Ульянин Сергей — русский летчик. Первая половина XX века. Умов Николай Алексеевич (1846–1915) — русский физик. Утрилло Морис (1883–1955) — французский живописец-постимпрессионист. Ф Федоров Федор — русский художник. XX век. Фенелон Франсуа де Салиньяк маркиз де Ла Мот (1651–1715) — французский писатель. Философов Алексей Илларионович (1800–1874) — русский генерал, литератор, автор работ об июльской революции 1830 года во Франции. Флёри Андре-Эркюль де (1653–1743) — воспитатель Людовика XV, государственный деятель Франции, кардинал, первый министр. Флобер Гюстав (1821–1880) — французский романист. Фокин Михаил Михайлович (1880–1942) — русский хореограф и танцовщик. Фонвизин Денис Иванович (1744(45?)—1792) — русский писатель. Фонтенель Бернар де Бовье (1657–1757) — французский ученый и писатель. Франс Анатоль (настоящее имя Жак-Анатоль-Франсуа Тибо) (1844–1924) — французский романист и литературный критик, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1921 год. Фуке Никола (1615–1680) — французский государственный деятель, покровитель Лафонтена, Мольера. Фурье Жан-Батист-Жозеф (1768–1830) — французский ученый-математик, член Парижской Академии наук. X Ханыков Николай — русский ученый, этнограф и востоковед. Хасси Эндрю (род. в 1963 г.) — французский журналист, руководитель кафедры французской литературы в Лондонском университете Парижа. Херасков Михаил Матвеевич (1733–1807) — русский писатель, поэт, просветитель, издатель, драматург, общественный деятель. Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939) — русский поэт, литературный критик, мемуарист. Хохлова Ольга (1891–1955) — балерина труппы «Русский балет» Сергея Дягилева, русская жена художника Пабло Пикассо. Ц Цадкин Осип (настоящее имя Иосель Аронович) (1890–1967) — французский скульптор, выходец из России. Цвейг Стефан (1881–1942) — австрийский писатель, критик, автор множества беллетризованных биографий. Цветаева Марина Ивановна (1892–1941) — русский поэт, прозаик, переводчица. Цетлин Михаил Осипович (1882–1945) — русский поэт, беллетрист, редактор, меценат; известен под псевдонимом Амари. Друг Бунина. Цион Илья — русский ученый-физиолог. Ч Чайковский Петр Ильич (1833–1887) — русский композитор. Чебышев Пафнутий Львович (1821–1894) — русский ученый, механик и математик, член Петербургской Академии наук, член Парижской Академии наук, кавалер Знака Почетного легиона Франции. Червинская Лидия Давыдовна (1907–1988) — русская поэтесса. Черный Саша (настоящее имя Александр Гликберг) (1880–1932) — русский поэт. Чернышев Александр Иванович (1785–1857) — русский князь, председатель Государственного совета, военный министр в правление императора Николая I, генерал от кавалерии. Чехов Антон Павлович (1860–1904) — русский писатель, один из самых выдающихся русских прозаиков и драматургов, чьи пьесы входят в число наиболее востребованных театрами всего мира. Чихачев Петр Александрович — русский ученый, географ, геолог и путешественник, член Парижской академии, член Института Франции. Ш Шагал Марк Захарович (1887–1985) — русский и французский художник и поэт, один из самых известных представителей художественного авангарда XX века. Шаляпин Федор Иванович (1873–1938) — русский певец (бас-баритон). Шангин — поручик русской армии, жених Надежды Плевицкой. Начало XX века. Шарль Ледре — французский журналист. XX век. Шаршун Сергей Иванович (1888–1975) — русский художник и писатель. Шатобриан Франсуа-Рене (1768–1848) — французский писатель и политический деятель. Шаховская Евгения — одна из первых русских женщин-авиаторов. Первая половина XX века. Шаховский Федор Петрович (1796–1829) русский князь, декабрист, отставной майор, один из учредителей «Союза спасения» и «Союза благоденствия». Шенк — выдавал себя за барона, состоял в окружении княжны Таракановой. XVIII век. Шенье Андре-Мари (1762–1794) — французский поэт. Родился 30 октября 1762 в Стамбуле в семье французского дипломата. Поначалу Шенье был привержен идеям революции, однако затем осуждал крайности и публиковал смелые статьи против якобинцев. Он посвятил оду Шарлотте Корде, убийце Ж.-П. Марата. Был арестован 7 марта 1794 и гильотинирован 25 июля 1794 года. Шкловский Виктор Борисович (1893–1984) — русский литературовед, критик, теоретик литературы, прозаик, журналист, сценарист, теоретик кино. Шмелев Иван Сергеевич (1873–1950) — русский писатель. Щ Щепкин Михаил Семенович (1788–1863) — великий русский артист, один из основоположников реализма в русском театре. До 34-х лет М. С. Щепкин был крепостным графа С. Г. Волькенштейна. В его освобождении большую роль сыграл будущий декабрист С. Г. Волконский. Э Элевтерий (III век н. э.) — архидиакон, христианский проповедник. Эмбс — выдавал себя за барона, состоял в окружении княжны Таракановой. XVIII век. Эренбург Илья Григорьевич (настоящая фамилия Гиршевич) (1891–1967) — писатель, журналист, поэт, переводчик. Эрмит Шарль (1822–1901) — французский ученый-математик. Ю Юсупов Феликс Феликсович (1887–1967) — русский князь, благотворитель и меценат, участник убийства Григория Распутина. Я Ярослав I Владимирович Мудрый (978–1054) — Великий князь Киевский из рода Рюриковичей.